/
Tags: всеобщая история период феодализма (iv в - 1861 г)
ISBN: 5-275-00252-1
Text
В ДВУХ КНИГАХ
$
МОСКВА
ТЕРРА - КНИЖНЫЙ ЮТУБ
2001
В. В. Крутов,
Л. В. Швецова-Крутова
БЕЛЫЕ ПЯТНА
КРАСНОГО ЦВЕТА
ДЕКАБРИСТЫ
В ДВУХ КНИГАХ
Книга вторая
«АХ, КАК СЛАВНО МЫ...»
МОСКВА
ТЕРРА-КНИЖНЫЙ КЛУБ
2001
УДК 947
ББК 63.3(2)47
К84
Крутов В. В, Швецова-Крутова Л. В.
К84 Белые пятна красного цвета. Декабристы: В
2 кн. Кн. 2: «Ах, как славно мы...». — М.: ТЕРРА—
Книжный клуб, 2001. — 336 с. — (Двуликая Клио:
Версии и факты).
ISBN 5-275-00252-1 (кн. 2)
ISBN 5-275-00250-5
Книга посвящена событиям первой половины XIX в., свя-
занным с восстанием на Сенатской площади 14 декабря
1825 г. Герои книги — Николай I, декабристы, семья компози-
тора Алексея Львова. На основании исторических документов
авторы воссоздают новый, очищенный от «толстого слоя позо-
лоты» образ декабристов.
УДК 947
ББК 63.3(2)47
ISBN 5-275-00252-1 (кн. 2)
ISBN 5-275-00250-5
© В. Крутов, Л. Швецова-Крутова, 2001
© ТЕРРА—Книжный клуб, 2001
Книга 2
«Ах, как славно мы...»
Глава 5
ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ПРЕСТУПНИКИ
КАТОРГА ПО-ЦАРСКИ
32. СИБИРЬ- ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
В 1845 году на другом конце света, в Америке, в штате
Огайо, родился Джордж Кеннан. Мальчик рос любознатель-
ным, способным к технике и в двенадцать лет уже в совер-
шенстве владел телеграфом и азбукой Морзе — только что
открытым способом связи.
Когда в 1864 году через Берингов пролив, Сибирь и евро-
пейскую Россию прокладывали телеграфную линию, девят-
надцатилетний американец оказался среди участников экс-
педиции, так как к тому времени он работал помощником
главного оператора в одной из телеграфных компаний.
На два года Джордж Кеннан оказался в России: рабо-
тал на Камчатке и в Сибири, пережив все, что может испы-
тать человек в этих краях. Вернувшись в Америку, Кеннан
пробовал разные профессии, но пребывание в России силь-
но запечатлелось в его душе. Он выступал с лекциями о
Сибири, рассказывал об увиденном, делился наблюдения-
ми. Его заметили: один из американских ежемесячников
заказал Джорджу Кеннану серию из двенадцати статей,
обещая хорошие деньги — по 500 долларов за каждую.
Джорджа отправили в пробную поездку и, наконец, в 1885
году заключили с ним договор, после чего Кеннан и худож-
ник Фрост поехали в Россию.
Эта поездка легла в основу книги о Сибири, которая поя-
вилась в 1891 году. Путевые заметки, жанр столь любимый
американской публикой, произвели сильное впечатление,
так как впервые познакомили американского читателя с та-
кой загадочной страной, какой была Сибирь для Америки.
Но еще более впечатляющими оказались заметки о каторге
и каторжанах, ссылке и ссыльных. Такого рассказа очевид-
ца ни Европа, ни Америка до этих пор не слышала.
Не удивительно, что книга «Сибирь и ссылка» долго не
выходила в России. Только на подъеме событий 1905 года,
7
когда ослабла цензура, стали появляться отрывки из этого
литературного труда, но полное издание так и не осущест-
вилось. Всей свободы печати — в революцию 1905 года —
хватило только на первый том. (Кстати, графику книги
должен был выполнить известный художник И. Я. Били-
бин. Каждый из нас может вспомнить его по иллюстрациям
к детским книгам.)
В советское же время напечатать данную книгу было
невозможно из-за явных параллелей и возникавших ассо-
циаций. Так и остался труд честного и добросовестного
американца Джорджа Кеннана не изданным у нас, в той
стране, которую описал он так интересно1.
Кеннан пишет, что с начала XVIII столетия Сибирь
стала принимать огромное количество людей, осужденных
за те или иные преступления. Некоторое время обращению
со ссыльными в пути не уделяли никакого внимания, с
людьми обращались, как со скотом, многие погибали в до-
роге от голода. Ссыльные не имели никаких документов, и
поэтому убийца мог свободно поселиться в Сибири как по-
селенец, а человек, осужденный за мелкое преступле-
ние, — отбывать каторжные работы.
В 1823 году был учрежден приказ о ссыльных, который
вел точные записи обо всех ссыльных, снабжал их доку-
ментами и обеспечивал конвоирование к месту ссылки. По
данным Приказа, с 1823 по 1877 г. в Сибирь было сослано
593 914 человек. Всех их можно разделить на четыре груп-
пы: каторжники, поселенцы, ссыльные, добровольцы (жен-
щины и дети, отправляющиеся в Сибирь за осужденными
мужьями и родителями). Некоторые из них еще могли вер-
нуться в Европейскую Россию, другие же лишались всех
гражданских прав и оставались в Сибири пожизненно.
К этой интересной публикации Кеннана есть что добавить.
Впервые ссылку применили при Иване Грозном к
князьям Шуйскому и Оболенскому (и тогда князья Обо-
ленские не ладили с царями). Правда, наказание было
своеобразным: они были отправлены воеводами в Полоцк
«за шалость*, то есть — за возмущение (это что — совпа-
дение или закономерность для князей Оболенских?). А в
Я хочу частично ликвидировать этот пробел и дать рассказ о Сиби-
ри глазами американца. Хотя книга была написана о путешествии 1885
года, я беру те отрывки, которые не замыкаются на том времени и явля-
ются общими как для 1885, так и для 1826 года, когда первые декабри-
сты вступили на сибирскую землю (см. Приложения).
8
15’82 году Иван Грозный приравнял ссылку к наказанию за
уголовное преступление.
Царь Борис, имеется в виду Годунов, в 1593 году высы-
лал в Сибирь жителей Углича, которые считались причаст-
ными к убийству царевича Димитрия. При нем же появился
и первый ссыльный из знати — князь Черкасский.
Но ссылка в Сибирь и каторга — не одно и тоже. Катор-
га — слово греческого происхождения — старинное греб-
ное судно, типа галеры, на котором гребцами были пре-
ступники, несшие таким образом наказание (на галерах
работали рабы). Со временем слово «каторга» стало обозна-
чать выполнение принудительных работ преступниками.
При этом место выполнения работ могло быть в любой ме-
стности, в том числе и в Сибири.
Ссылка же в Сибирь в первой половине XIX века могла
быть: служебной (на определенные должности, в воинские
части и тому подобное); на пашню (для обработки земли и
выращивания урожая для казны); на поселение (в опре-
деленные селения, города, с припиской для жительства в
назначенном месте). Так, в 1803 году в сибирскую ссылку
поступило 2300 человек, а в 1822 — более 11 0001.
Еще одно дополнение, которое не смог использовать
Д. Кеннан.
В 1913 году В. И. Ленин, будущий вождь мирового про-
летариата, написал статью «Роль сословий и классов в ос-
вободительном движении». В ней он использовал статисти-
ческие данные по статье Я. Бермана «Влияние социально-
правого и экономического факторов на государственную
преступность». Она была опубликована 18 августа 1913
года в еженедельной юридической газете либерального на-
правления «Право». Берман указывал, что, по данным
Е.Н. Анучина1 2 о сосланных в Сибирь, в 1827-1846 гг., «на
100 человек было: дворян — 63, мещан — 6, крестьян — 17,
лиц военного сословия (для того времени почти тоже дво-
ряне) — 13».
Проведя перегруппировку сведений, В. И. Ленин полу-
чил «на 100 привлеченных к обвинению за государствен-
1 Кодан С. В. Сибирская политическая ссылка на дворянском этапе осво-
бодительного движения в России (историко-юридические аспекты)//Ссыль-
ные декабристы в Сибири. — Новосибирск, 1985.
2 Анучин Е. Н. Исследование о проценте сосланных в Сибирь в пери-
од 1827-1846 годов. — СПб., 1873.
9
ные преступления [...] 1827“ 1846г. [...] дворян 76, мещан и
крестьян 23 [...]».
В следующем очерке вы прочтете, как ехали ссыльные
мятежники на каторгу. Но, для сопоставления, считаю не-
обходимым предварительно дать отрывок из воспоминаний
Леонида Федоровича Львова, который был в Сибири с ин-
спекционной поездкой и писал о положении ссыльных в
Сибири. Следует заметить, что эти воспоминания написа-
ны не самыми черными красками.
«Следование ссыльных в Сибирь по этапу вообще пред-
ставляло в высшей степени неустройство и поражало тем
развратом, в котором буйная эта среда обреталась в про-
должении всего долгого пути.
Каждый понедельник приходила в Иркутск партия
ссыльных, от 400 до 600 человек, половина приговоренных
на каторгу, другая половина на поселение, употребив на
проследование 6 тысяч верст, с лишком два года. В Иркут-
ске их сортируют по заводам и рудникам или отсылают на
поселение, под конвоем далеко недостаточным сравни-
тельно с числом отсылаемых. В продолжении такого долго-
го следования самый смирный и тихий ссыльный превра-
щается в разбойника и относится уже к своей участи
совершенно равнодушно. Неоднократно были примеры, что
за несколько картофелин какой-нибудь ссылаемый А на
поселение уступал свое право поселения каторжному Б и
уже на следующем этапе, при перекличке, отзывался име-
нем Б, а сей последний именем А, так что приговоренный к
поселению уже следовал на каторгу вместо другого.
Конвойная стража не может разводить каждого поселен-
ца отдельно в места его водворения; конвой ограничивается
лишь указанием ему, где именно находится предназначенная
ему деревня и где ему приходится своротить с дороги, отпус-
кая его одного и продолжая свой путь с другими ссыльными.
Весьма понятно, что многие из таковых поселенцев, чувствуя
себя на свободе, вовсе и не доходят до места, — бродяжнича-
ют и разными средствами добывают себе пропитание. Всякая
азартная игра, карты, бабки, орлянка и пр. запрещена и
строго преследуется по этапам; а вместе с тем мне доводи-
лось видеть в одном этапе ссыльного, в зимнее время, обер-
нутого соломою: он до рубашки свою одежду проиграл в бе-
гунцы, т. е. пуская вшей в запуски, откармливая этих
рысаков и оберегая их у себя же на руке, прикрывая коро-
бочкою. О женщинах и говорить нечего: они превращаются
во что-то необъяснимое — это уже не женщины!
10
В царствование Николая Павловича было выстроено
несколько огромных велений, в сотню дворов каждое, соб-
ственно для водворения поселенцев; но эти поселения, к
сожалению, не достигли цели. Все дома пусты, ни один из
поселенцев в них не проживает, и двери и окна забраны
досками.
Чтобы поселенцу обзавестись хозяйством и домом, не-
смотря на все предоставляемые ему от правительства льго-
ты, ему нужна жена-хозяйка. Из старожилов ни один не со-
гласится отдать за него свою дочь, а из сосланных женщин и
сам поселенец ни одной не возьмет; поэтому он шатается,
бродяжничает, при случае нанимается в работники, стара-
ясь попасть на золотые промыслы и, зарабатывая иногда
большие деньги, проматывает их и пропивает в первой же
деревне по выходе с промыслов. С весенним теплым време-
нем, когда лес начинает покрываться зеленью, бежать с
каторги есть общая болезнь ссыльно-каторжных. Были
примеры, по удостоверению начальников над рудниками,
что многие из ссыльных сами просили их заковать, чтобы
затруднить побег. Стража на заводах и рудниках инвалид-
ная и вообще очень недостаточная. По всей Сибирской до-
роге с ранней весны беглые ссыльные, как тараканы ползут
по опушке леса, пробираясь все к России, что по отдален-
ности им удается редко. По всем деревням, по дороге, кре-
стьяне, в ожидании грабительства и поджога, выставляют
по окошкам на ночь этим варварам ковриги хлеба, корчаги
с картофелем, молоко, лук и прочее. Весною каторжник бе-
жит с завода, пробирается по лесу; но лишь настанут осен-
ние холода, он держится в лесу и проводит ночь; станет
ему нестерпимо, он старается, чтоб его поймали и посадили
в острог городской, а не этапный: там и теплее, и накормят,
и оденут.
При поимке на допросах он прямо показывает, что он бег-
лый и чтобы только продлить время его содержания в тепле,
он покажет, что он беглый из такого-то завода, что там-то со-
вершил убийство, там-то грабеж. Наводятся справки; ока-
жется все ложь, что никогда такого на заводе не было, ника-
кого убийства не совершено, и если еще весна не настала, он
вновь наговаривает на себя всякие преступления; наводятся
новые справки; а пока он все сидит в остроге. Затем его от-
правят, а он с первого этапа бежит»1.
1 Из воспоминаний Леонида Федоровича Львова//Русский архив,
1885. Кн 1, №4. С 544-545.
11
33. ДОРОГА
Верховный Уголовный Суд вынес свое решение, и мя-
тежников начали отправлять в Сибирь. Управляющий мини-
стерством внутренних дел (как видите, МВД существовало и
в те времена) предписал «всем губернаторам губерний, ле-
жащих по тракту от С-Петербурга до Иркутска, распоря-
диться заготовлением надлежащего числа лошадей для без-
остановочного проследования по тракту отправляемых из
С-Петербурга с 21-го числа июня преступников, осужденных
Верховным Уголовным Судом»1. Первыми 21 июля 1826 года
отправили четверых: Артамона Муравьева, Василия Давы-
дова, Александра Якубовича и Евгения Оболенского. Сразу
же за ними поехали Сергей Волконский и Сергей Трубецкой,
а 23 июля — братья Борисовы. Все восемь мятежников ехали
закованными в ножные кандалы. Переезд занял 37 дней.
Для отправки в Сибирь часто использовали тракт, ко-
торый в народе назвали «Владимирка». Это был путь через
Москву, Владимир, Нижний Новгород, Казань. Но боль-
шинство мятежников ехали в Сибирь Ярославским трак-
том. Этот путь лежал из Петербурга через города Шлис-
сельбург — Новую Ладогу — Тихвин — Устюжину —
Весьегонск — Мологу — Рыбинск — Романов — Борисог-
лебский — Ярославль — Кострому — Кадый — Макарь-
ев — Унжу — Орлов — Котельнич — Вятку — Слобод-
ской — Глазов — Оханск — Пермь — Кунгур —
Екатеринбург — Камышлов — Тюмень — Тобольск —
Тару — Каменск — Колывань — Томск — Ачинск — Крас-
ноярск — Канск — Нижнеудинск — Иркутск — Селе-
генск — Верхнеудинск — Читу. От Петербурга до Читы —
6800 верст. Государственные преступники проезжали 12
губерний и 35 городов России. На их пути было 284 почто-
вые станции, из которых 175 приходилось на Сибирь.
Наше воображение, воспитанное советской пропагандой,
рисовало страшные картины этого изнурительного пути: из-
можденные страдальцы бредут в жару и непогоду в Сибирь.
Но не буду бередить свое и ваше, уважаемый читатель, вооб-
ражение. Я только дам слово участнику этого путешест-
вия — князю Евгению Петровичу Оболенскому и приведу
отрывки из его воспоминаний, посвященные этому периоду
жизни. (Но, прежде всего, я хочу задать запоздавший, но для
1 Декабристы в Западной Сибири. Очерки по официальным докумен-
там./Сост. Дмитриев-Мамонов. — М, 1895. С. 4.
12
меня необходимый вопрос писателям, ученым-историкам,
сценаристам и всем идеологам советского времени: как мож-
но было так фальсифицировать историю? Как можно так
врать, когда достаточно только заглянуть в первоисточни-
ки — воспоминания участников событий? Профессиональное
вранье — это мина замедленного действия, которая, срабо-
тав, уничтожит, прежде всего, имя своего создателя.)
«21-го июля 1826 года вечером мне принесли в мой номер
Кронверкской куртины, где я находился, серую куртку и та-
кие же панталоны из самого грубого солдатского сукна и воз-
вестили, что мы должны готовиться к отправлению в путь.
Накануне этого дня я имел свидание с младшими братьями,
пажами, и, простившись с ними, просил их прислать необхо-
димое платье и белье. Они исполнили мое желание: вероятно,
нашли готовый сюртук с брюками и вместе с бельем уложи-
ли в небольшой чемодан и отправили ко мне: все это я полу-
чил и, удивляясь новому наряду, который мне принесли,
спросил у плац-майора: «Зачем же мне послали партикуляр-
ное платье, если хотят, чтобы я носил серую куртку?» Ответ
мне был, что это отдается на мою волю и что я могу восполь-
зоваться казенным платьем, если этого сам пожелаю. Но так
как мне приказано было приготовиться к дороге, то я, пораз-
думав, что у меня не было ни одной копейки в кармане и
что — в дальней стороне и в дальнюю дорогу — единствен-
ный мой сюртук потерпит совершенное истребление, я ре-
шился надеть казенную амуницию, которая на вид не хоро-
ша, но весьма была удобна по ширине ее размеров, и стал
дожидаться времени отправления. Вскоре после- полуночи
меня повели в Комендантский дом: взойдя в комнату, вижу
Александра Ивановича Якубовича в таком же наряде, как и
я. Вслед за ним вошел Артамон Захарович Муравьев — быв-
ший командир Ахтырского гусарского полка и Василий
Львович Давыдов — отставной лейб-гусар. Артамон Захаро-
вич был одет щегольски, в длинном сюртуке и со всем изя-
ществом, которое доставляет искусство портного, щедро на-
гражденного. Его добрая жена Вера Алексеевна заботилась о
нем. Василия Львовича я тогда увидел в первый раз: невелик
ростом, но довольно тучный, с глазами живыми и вырази-
тельными, в саркастической его улыбке заметно было и на-
правление ума, и вместе с тем некоторое добродушие, кото-
рое невольно располагало к нему тех, кто ближе с ним был
знаком. На Василии Львовиче был надет фрак Буту, первого
портного, остальной наряд соответствовал изящной отделке
13
первого портного.» Вскоре дверь распахнулась и комендант
крепости, генерал от инфантерии Сукин, громко сказал: «По
высочайшему повелению вас велено отправить в Сибирь за-
кованными». Выслушав повеление, я обратился к нему и ска-
зал, что, не имея при себе ни одной копейки денег, я прошу
его об одной милости, чтобы мне возвратили золотые часы,
довольно ценные, которые были у меня отобраны, когда при-
везли в крепость. Выслушав меня, генерал приказал плац-
адъютанту Трусову немедленно принести мои часы и воз-
вратить мне. Это было исполнено; вскоре потом принесли
тяжелые ножные цепи, нас заковали, сдали фельдъегерю
Седову при четырех жандармах, и мы вышли, чтобы отпра-
виться в дальний путь. Провожая нас, крепостной плац-май-
ор Егор Михайлович Подушкнн подходит ко мне и таинст-
венно пожимает мне руку, я отвечаю ему тем же пожатием,
и тут слышу едва внятный его шепот: «Возьмите, это от ва-
шего брата». Тут я чувствую, что в руке моей деньги. Молча
пожал ему руку и внутренне благодарил бога за неожидан-
ную помощь. У подъезда стояли четыре тройки: на одну из
них посадили меня...»1
Удивительно, не правда ли: на каторгу, в Сибирь, во
фраках от лучших портных, щегольской одежде и длин-
ных сюртуках. «Неимущим по дороге в Сибирь выдавали
казенное белье, тулупы и чемодан с 2 парами шерстяных
носков, теплыми сапогами, шапкою, курткою и брюками из
толстого солдатского сукна; на других, богатых, собствен-
ные франтовские сюртуки, фраки от первого портного
(Вату)2, теплые медвежьи шубы, на ногах овчинные одеяла
и пр.»3. Фраки от Вату стоили не менее 200 рублей. В нож-
ных кандалах, правда, но автора «Воспоминаний» это впе-
чатлило значительно меньше, о чем он сообщил мимохо-
дом. Прошу запомнить и фельдъегеря Седова: он еще
встретится в дальнейшем рассказе.
Прежде чем рассказать об этом путешествии, во многом
удивительном для нас, хочу ознакомить читателей с неко-
торыми обстоятельствами. Казалось бы, правительство пре-
дусмотрело все: для сопровождающих фельдъегерей была
издана инструкция, в которой предписывалось соблюдение
1 Мемуары декабристов. Северное общество. — М,, 1981. С. 96-97.
Фамилия великосветского портного Boutu одними мемуаристами
произносилась как Буту, а другими Бату.
Максимов С. Сибирь и каторга. В 3 частях. — СПб., 1900. С. 391.
14
изоляции злоумышленников, их тщательная охрана, следо-
вание только по указанному маршруту. Заблаговременно,
до отправки первой партии мятежников в Сибирь, по пути
их следования тайком отправили несколько чиновников с
целью наблюдать, как выполняются предписания прави-
тельства и не нарушаются ли они. Так, в Нижнем Новгороде
эту миссию. А. X. Бенкендорф поручил статскому советнику
Михаилу Кирилловичу Грибовскому — личности в событи-
ях 1825 года далеко не посторонней.
Вот что сообщает биографический справочник «Декабри-
сты»1: на день мятежа Михаил Кириллович Грибовский —
«симбирский вице-губернатор. Публицист и переводчик». Его
биографические данные в справочнике начинаются с 1814
года, когда Грибовский занимал должность исполняющего
правителя канцелярии Инвалидного комитета. В 1816 году —
доктор обоих прав Харьковского университета. В 1818
году — чиновник 7-го класса Табели о рангах. Со следующего
года — библиотекарь Гвардейского генерального штаба, слу-
жа в котором и попал в поле зрения А. X. Бенкендорфа — на-
чальника штаба. С 1820 года Михаил Кириллович стал тай-
ным агентом. «После восстания Семеновского полка взял на
себя организацию тайной военной полиции, в 1821 году его
записка о тайном обществе была передана Бенкендорфом
Александру!», который произнес тогда свои знаменитые
слова в адрес заговорщиков: «Не мне их карать».
Грибовский являлся членом Коренного совета тайного
общества «Союз благоденствия». С 1821 года Михаил Ки-
риллович — коллежский советник, с 1823 — симбирский
вице-губернатор. 31 января 1826 года его срочно вызывали
в Петербург для «употребления по особым поручениям».
В марте 1826 года — пожаловали чин статского советника
и отправили в Нижний Новгород. После выполнения «осо-
бого поручения», в сентябре 1827 года, Грибовского назна-
чили слободско-украинским (харьковским) губернатором,
«по рекомендации А. X. Бенкендорфа, с которым был в дав-
них деловых отношениях, служа у него агентом и пользу-
ясь его расположением». В октябре 1828 года «по Высочай-
шему повелению отдан под суд «по разным предметам», а
попросту говоря, — за злоупотребления. Первоначально
заступничество Бенкендорфа перед царем не помогло, зато
потом Александр Христофорович приложил максимум
усилий, чтобы дело, которое рассматривалось в Сенате,
’Декабристы. Биографический справочник. — М., 1988. С.58-59.
15
спустили на тормозах. Еще в 1831 году Сенат только опре-
делил «собрать о Грибовском дополнительные сведения».
На этом следы чиновника в справочнике обрываются.
Вот этому человеку, который сотрудничал с Бенкендор-
фом уже несколько лет и доказал свою опытность, поручи-
ли тайно собирать и систематизировать сведения о проез-
жающих под конвоем государственных преступниках.
Итак, все в сборе: преступники, фельдъегеря, тайные
агенты. Изданы циркуляры и инструкции.
Удивительное путешествие начинается. Слово его уча-
стнику — Евгению Оболенскому.
«Тройки помчали нас с рассветом дня через Петербург в
Шлиссельбургскую заставу, и мы остановились для пере-
мены лошадей на первой станции...1 где нас ожидала жена
Муравьева для прощания с мужем. Не более часа пробыли
они вместе, лошадей переменили, и скоро мы миновали Но-
вую Ладогу и обычной быстротой ехали все далее и далее»1 2.
Документ: «Из инструкции Фельдъегерского Корпуса
фельдъегерю»3:
6) Дорогою нигде не допускать ни под каким предлогом
для свидания с арестованными и разговоров, также прини-
мать от посторонних людей пособия».
Каждый ехал в отдельной тройке при жандарме. Коман-
довал кавалькадой фельдъегерь Седов. Выехали поздней но-
чью — конспирация! Но на первой же станции, где меняли
лошадей, поджидала жена одного из государственных пре-
ступников. Ничто и никто не помешал им встретиться.
Фельдъегеря только по Петербургу гнали рысью, и, как
свидетельствовал очевидец — «на станциях намеренно
медлили во всех тех случаях, когда для свидания встреча-
лись с путешественниками их жены и родные. [...] В Яро-
славле одной партии разрешено было губернатором про-
быть 6 часов и все время провести в свидании с родными;
фельдъегерь не противился проводам родных этих до сле-
дующей станции»4.
1 Многоточие — в авторском тексте. Пауза выдержана для читателя,
чтобы так же удивились необычности ситуации.
2 Мемуары декабристов Северное общество — М., 1981. С 97~98.
’ Инструкция выдавалась каждому фельдъегерю лично, под распис-
ку. Былое, 1906, №4. С. 220-221.
4 Максимов С. Указ. соч. С. 391,
16
Далее путешествие происходило таким образом (чита-
ем внимательно): «Мы останавливались в гостиницах, Ар-
тамон Захарович был общим казначеем и щедро платил за
наше угощение; посторонних лиц до нас не допускали;
наша отрада была в беседе друг с другом».
Документ: «Из инструкции Фельдъегерского Корпуса
фельдъегерю»:
5) Отнюдь не останавливаться нигде в трактирах, хар-
чевнях и тому подобных публичных заведениях и ни под
каким предлогом в оные не заезжать, особенно в городах, а
стараться доставать нужную на продовольствие пищу на
самих станциях, дозволяя преступникам употреблять что
только необходимо нужно будет для поддержания их сил и
здоровья, но избегая всякой роскоши и излишеств, как-то:
больших обедов, употребления шампанского и других ви-
ноградных вин».
Из донесения Михаила Кирилловича Грибовского Алек-
сандру Христофоровичу Бенкендорфу:
«Через Нижний Новгород провезены в три раза 10 чело-
век государственных преступников. В первой были Якубо-
вич, Артамон Муравьев, Оболенский и Давыдов. Фельдъ-
егерь с ними весьма молодой человек (Седов). Против
почтовой конторы находится трактир купца Деулина, в ко-
тором они обедали и пили вино, заплатив за все 40 рублей.
Оболенский плакал, видя, как толпа черни рассматривала
их с презрительным любопытством; Муравьев несколько
раз намекал, чтобы перестал плакать».
«В Костроме останавливались почти все. Давыдов имел
здесь родственников, снабжен был сам и товарищи его
шлафроками и другим платьем. Здесь они также пили шам-
панское: Якубович, не удовольствовавшись 4 рюмками, тре-
бовал еще, но ему отказали. Оболенский сказал: «Счастье,
что с нами Якубович: он утеха нам». Он отвечал: «Вам хоро-
шо, а я за что терплю. Вы знаете, что я ничего не знал и не
виноват» \
За дальностью лет трудно установить — все ли мятеж-
ники питались в ресторациях и пили запрещенное инструк-
цией шампанское; всех ли декабристов на ночлег размеща-
ли в гостиницах. Возможно, что только тех, кто мог оплатить
номер, кто, не желая ночевать в пересыльных камерах с
простым народом, мог выбирать еду и способы ночлега.
1 Гордин Я. А. После восстания. Хроники. — Л., 1983. С. 23-24.
17
Позвольте также напомнить, что заработок портного
или сапожника в привилегированном учебном заведении
«Институте Корпуса Инженеров Путей Сообщения» (город
Санкт-Петербург) в то время составлял 24 (двадцать четы-
ре) рубля в год, а фурлейта (возчика) — 8 (восемь) рублей
в год. Не потому ли «толпа черни рассматривала их с пре-
зрительным любопытством», видя как эти «баре-освободи-
тели» за обед могут проесть и пропить несколько годовых
заработков, которые доставались горбом. Видимо, заглянув
в эти народные глаза, и заплакал чувствительный князь
Оболенский...
Там же в Костроме, как донес Грибовский, произошел
еще один эпизод: Сергей Волконский, «сходя по лестнице в
трактире, запутался в кандалах; крестьянин сказал ему
при этом: «Учись, барин»; он возражал: «Для вас...». С бал-
кона соседнего дома купец закричал: «Прокламаторы, за-
конодатели!» Чей-то отпущенник1 отвечал ему: «За что
бранишь? Они несчастные, наказанные». При сих словах
окружающие закричали: «Да ты что, заодно с ними», — и
он едва мог спастись от побоев. Вообще из рассказов по
всей дороге заметить можно, что даже чувство сострада-
ния, столь свойственное народу русскому к жесточайшим
преступникам после наказания, в отношении к сим людям
нигде не обнаружено, а всеобщая ненависть показывает
ясно, что масса народа привержена правительству и уста-
новленному порядку»1 2.
Но обратимся снова к воспоминаниям Евгения Оболен-
ского.
«Из путевых впечатлений наиболее в памяти сохранил-
ся въезд в Нижний, который совершался во время откры-
тия ярмарки; тысячи народа толпились на площади, когда
мы медленно проезжали чрез площадь к гостинице. Общее
чувство к нам выразилось единственно безмолвным созер-
цанием наших колесниц с жандармами и нашего наряда с
ножными украшениями»3. В воспоминаниях другого декаб-
риста приводится реплика из народа: «Это — не наши. На-
ши-то, горемычные, в Сибирь пешком идут». По сообщени-
1 Отпущенник, по словарю В. И. Даля, вольноотпущенный, бывший
крепостной, получивший свободу по отпускной.
2 Гордин Я. Д. После восстания. Хроника. — Л, 1983. С. 24-25.
’ Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981. С. 98.
18
ям одного чиновника, народ еще называл осужденных
презрительно «цариками». Были, конечно, примеры и про-
тивоположного отношения, но мы их знаем по частому ци-
тированию в советской литературе.
В Нижнем Оболенский купил шинель и другие необхо-
димые вещи.
Так доехали в конце августа до Иркутска. Прибывших
декабристов «поместили не в общей камере, где содержатся
ссыльные, а отвели им, по распоряжению председателя гу-
бернского правления Горлова, отдельную комнату, занимае-
мую частным приставом, сняли с них кандалы, дали трех-
дневный отдых. В эти дни иркутское чиновничество,
купечество — посещало декабристов, ведя с ними оживлен-
ные беседы. Некоторые из чиновников, например, П.Здор,
вручили декабристам деньги, жена отсутствующего губер-
натора Цейдлера «принесла белье и другую одежду»1.
Не только чиновники и купечество, но и «градской» го-
лова «много внимания и участия оказали нам [.••] и по воз-
можности старались нас успокоить и развлечь во время
краткого пребывания нашего [...], никаким словом и ника-
ким поступком не оскорбили в нас того чувства собствен-
ного достоинства, которое неизменно нами сохранялось»
(Е. Оболенский)* 2.
Спустя два месяца после отъезда из Петербурга, про-
ехав более 6000 верст, 27 августа 1826 года четыре госу-
дарственных преступника сердечно попрощались со свои-
ми конвоирами. Об этом они сообщили в письмах родным.
Но, спросите вы, разве возможна свободная переписка?
Документ: «Из инструкции Фельдъегерского Корпуса
фельдъегерю»:
7) Не позволять им нигде никаких писать записок или
писем и вообще какого бы рода письменных бумаг; равно и
на имя их таковых ниоткуда не принимать».
Тем не менее, письма передавали, и мы сегодня можем
их читать.
Александр Иванович Якубович — своему отцу (август
1826)3:
‘Каторга и ссылка, №8, 1925 С. 140.
2 Мемуары декабристов Северное общество. — М, 1981. С 98.
3 Декабристы на каторге и в ссылке. Сборник новых материалов и
статей. — М., 1925. С. 14.
19
«[...] Меня отправили из Петербурга с бывшим полков-
ником Давыдовым, Муравьевым и князем Оболенским, сто
рублей денег и две рубашки было мое богатство, но прови-
дение невидимо послало помощь. Муравьев, как зять мини-
стра финансов, имел случай получить деньги и нас всех со-
держал дорогой, уделив часть на первые необходимости...».
Я ни на чем не настаиваю, но вчитайтесь: «зять минист-
ра финансов, имел случай получить деньги и нас всех со-
держал дорогой, уделив часть на первые необходимости...».
Читаем дальше:
«Як Вам пишу наскоро, не зная подробностей моего на-
значения, и почтенный человек Алексей Кузьмич Седов,
делая мне во время дороги всевозможные поб» (в этом мес-
те Александр Якубович, видимо, хотел написать другое,
более верное слово — поблажки, но, не дописав, зачеркнул
его и написал) — «всевозможные одолжения, обещает сие
сладкое утешение, доставя мое письмо к Вам.
Милый, заботливый Алексей Кузьмин, рискуя своим
положением, решил облегчить... родительский кошелек.
Вот окончание письма: «Сделайте одолжение, пришлите
ему в Петербург в фельдъегерский корпус пятьсот рублей;
он стоит вечной моей благодарности. — Меня торопят, не
могу на первый раз писать более. Прощ. цалую Вас, дра-
жайший родитель, прощайте и молю Вас, не презирайте
Вашего несчастного сына.
А. Якубович».
Переставив несколько слов, получаем: вечная благо-
дарность стоит (оценена) пятьсот рублей.
В другом письме Якубовича, написанным в параллель
с этим, но к знакомому Ф. И. Гавриленке в Петербург,
дана оценка трудов сопровождавшего жандарма: «Пода-
тель сего гвардейский жандарм Разумовский пекся обо
мне и несчастных моих товарищах с доброхотством ис-
тинно честного и добродетельного человека; прошу Вас
из оставшихся у Вас моих денег, или буде они усланы к
батюшке, то на мой счет дать ему сто рублей. Вы этим
истинно меня обяжете...»1.
Согласитесь, что словами все так красиво, благородно
названо.
А вот цитата с яркими эпитетами из письма князя Ев-
гения Оболенского (28 августа 1826 г.):
1 Декабристы на каторге и в ссылке Сборник новых материалов и
статей. — М., 1925. С. 16.
20
«Еще, милый Папинька, долг благодарности заставляет
меня просить вас послать в подарок 500 р. добрейшему и че-
стнейшему фельдъегерю (— это Оболенский серьезно?
Или — двоемыслие: семь пишем, а два на ум кладем? В лю-
бом случае — гадко!) Алексею Кузмичу Седову, который
сопроводил нас до Иркутска..— Его попечением, добротой и
снисхождением я сохранил здоровье и жизнь. Сделайте ми-
лость, добрейший родитель мой, исполните за меня сей свя-
щенный долг; поручаю любви вашей сие желание сердца.
Сверх того, при мне был жандарм Разумовский, который
особенно имел смотрение за мной. Вознаградите его, милый
Папинька, за пятинедельные труды его и хлопоты пятьюде-
сятью рублями и перешлите их в Петербург через Тимошу,
которого он найдет в Пажеском корпусе. Адрес фельдъеге-
ря нашего следующий: его благородию Алексею Кузмичу
Седову, г. фельдъегерю, в фельдъегерский корпус»1.
Василий Львович Давыдов, как человек в возрасте и се-
мейный (пятеро детей остались в России), написал письмо
брату и жене заранее, 26 августа, не доезжая до Иркутска
50 верст. И он не забыл своих «честных» попечителей: «Г-н
Седов, фельдъегерь, который вез нас, все то делал для
меня, что возможно ему было, не нарушая строго долга
службы1 2; обхождением своим, попечением и деликатным
вниманием о здоровье моем он, могу сказать, сохранил
жизнь мне, и потому прошу все мое семейство, всех истин-
ных друзей моих не забыть его. Я желаю, чтобы жена моя
немедля ни мало послала ему тысячу пятьсот рублей по
прилагаемому адресу, означив, что они присланы от та-
кой-то особы в знак благодарности»3.
Не забыл Давыдов и других сопровождавших. В запис-
ке к своему двоюродному брату (27 августа 1826 года) он
написал: «Прошу брата графа Николая Александровича
Самойлова сделать мне дружбу, дать жандарму Разумов-
скому, подателю сего, сто рублей за его труды и попечение
обо мне и пятьдесят другому жандарму Гуперу — брат
П. Л. за меня сии деньги заплатит, — а я останусь ему на
век благодарен. Василий Давыдов»4.
1 Декабристы на каторге и в ссылке Сборник новых материалов и
статей. — М., 1925. С. 17-18
2 Курсив автора письма — В. Л Давыдова.
’Декабристы на каторге и в ссылке — М., 1925. С.20.
4 Там же. С. 22.
21
И только в письме Артамона Муравьева к сестре Ека-
терине Захаровне Канкриной, жене знаменитого министра
финансов, и к своей супруге Вере Алексеевне Муравье*
вой нет слов о деньгах. Правда, есть интереснейшая фра-
за: «Препроводивший нас Алексей Кузмич Седов берет на
себя «испросить позволение» доставить к тебе строки
сии»1. Эти слова «испросить позволение» для меня свиде*
тельствуют, что расчеты уже состоялись, так как Арта-
мон Захарович был, как известно, при деньгах. А быть при
деньгах означало быть без кандалов. В сохранившемся от-
чете о проезде государственных преступников через Ялу-
торовск (300 километров от Тюмени и за ЗОЮ километров
до Иркутска) записано: «8-го августа 1826 года под надзо-
ром фельдъегеря Седова [...] проследовали Муравьев Ар-
тамон — без желез, Якубович, Давыдов, Оболенский —
скованы»2. Даже перед большими городами для конспира-
ции Муравьев не надевал кандалы! Потратив только
«часть на первые необходимости» и он тоже не поскупил-
ся на оплату трудов фельдъегеря. И за эту щедрость у
Муравьева «испрашивают позволения доставить [...] стро-
ки сии».
Если подвести итоги, то фельдъегерь Алексей Кузмич
Седов за поездку в течение двух месяцев с мятежниками
получил не менее трех-четырех тысяч рублей.
А мы то сопереживали — в кандалах, по жаре и непо-
годе...
Не знал Николай I об этих «истинно честных и доброде-
тельных».
Не знал, как и мы.
А годовое жалование (1825 г.) всеми уважаемого и лю-
бимого русского писателя, историографа Николая Михай-
ловича Карамзина составляло две тысячи рублей в год,
что, по тем временам, являлось хорошим доходом и равня-
лось жалованию генерал-майора.
Около 2000 рублей обходилась правительству и достав-
ка каждого государственного преступника в Сибирь.
«В Каменске городничий, бывший фельдъегерь, пре-
поднес «огромную корзину с вином и припасами всякого
1 Декабристы на каторге и в ссылке — М, 1925 С 23
~ Декабристы в Западной Сибири Очерки по официальным докумен-
там/Сост Дмитриев-Мамонов —М, 1895 С б
22
рода», уговаривая «Ради Бога, примите! Нажил не совсем
чисто, — взятками. Возьмите, на совести легче станет!»1
Вот так-то!!!
Столь радушный прием государственных преступников
не был единичным.
«Из воспоминаний барона* Розена: «Повсеместно, от То-
больска до Читинского острога, принимали нас отменно и
усердно навязывали булки на сани, укутывали нас чем
могли и провожали с благословениями». [...]
В Тобольске Розена с товарищами поместили в доме
полицмейстера Алексеева, где им отвели лучшие комнаты,
дали два дня отдыха и, конечно, по-сибирски угостили. [...]
В Таре декабристы, особенно первые партии, пользова-
лись отменным гостеприимством городничего Степанова,
кавказского офицера времен Ермолова. На квартире он
предлагал им не только отдых, хлеб-соль, но предлагал бу-
мажник свой. [...]
Чем дальше к востоку, тем отношение к декабристам
проявлялось свободнее и ярче. Рядовых членов тайного об-
щества братьев Борисовых встретил на почтовой станции
Красноярска советник губернского правления Коновалов и
проявил большую любезность и много внимания.
Басаргина, Фонвизина и их спутников сам губернатор
Степанов угощал с искренним радушием, а другим, как
Анненкову и Юшневскому, посылал свой привет через их
родных»1 2.
В описанных фактах я не усматриваю никакой поли-
тической подоплеки, а только знаменитое сибирское гос-
теприимство и желание увидеть, пообщаться с петербург-
скими, столичными жителями. Их появление в сибирской
глубинке являлось событием, которое нельзя было про-
пустить.
А вот еще одна деталь: «Размещенные на заводах Ир-
кутской губернии Оболенский, Якубович, Муравьев, Давы-
дов, Трубецкой, Волконский и Борисовы встретили со сто-
роны заводской администрации полное сочувствие. В день
их прибытия винокур Смирнов устроил им пикник. Сой-
дясь с декабристами, заводская администрация оказала им
нравственную поддержку. От нее зависело многое, особен-
но характер самой работы каторжан. Ссыльные декабри-
1 Максимов С. Сибирь и каторга В 3 частях — СПб, 1900. С 391.
2 Каторга и ссылка, №8 1925 С 140
23
стыбыли назначены подкуркамм, дровосеками и.на другие
сравнительно легкие работы»1.
Интересен подход автора статьи, для которого «нравст-
венная поддержка» выражается назначением на «сравни-
тельно легкие работы».
Вот свидетельство еще одного сибирского историка:
«Винокур Смирнов, живший в Александровском заводе,
пригласил припасных и соляных магазинов пристава Мил-
лера, а также чиновника Заборовского принять участие в
пикнике на Спасском острове (обычное место отдыха и
прогулок жителей Усолья).
К Заборовскому в этот день приехали из Александров-
ского завода правитель завода, подпоручик Федотов и на-
чальник команды — поручик Хоткевич. Всей компанией
отправились на острова. Среди них были и декабристы. [...]
На острове слушали хор рабочих-песенников, занимались
ловлей рыбы. [...] Хоткевич и Федотов вместе с декабриста-
ми оставались на острове до утра»2.
Вобщем-то — обзавидуешься: пикники, встречи, уго-
щения, а вместо каторги — «нравственная поддержка».
Видимо, после ГУЛАГа в той «нравственности» полутора-
вековой давности мы ничего не понимаем.
«Представители власти на местах — урядники, прави-
тели, винокуры — иначе поняли свои роли, чем того требо-
вало правительство. На заводах Иркутской губернии как
начальствующие лица, так и урядники, наблюдавшие за
ними, усвоили те приемы обращения с ними, каких при-
держивалось иркутское общество при первой встрече с де-
кабристами. На заводы декабристы были отправлены без
оков, в том штатском платье, которое было на них»3.
«Во время бытности государственных преступников в
заводе поручик Хоткевич обще с винокуром Смирновым
имели с преступниками большие связи, такие, что не толь-
ко ходили к ним каждодневно в квартиру и беспрестанно
упражнялись в гуляниях по заводу, езде на дровнях Смир-
нова, но не один раз уезжали на уляхинскую мельницу и
усольский остров с песенниками из рабочих. Хоткевич да-
1 Каторга и ссылка, № 8. 1925. С. 140
“ Кубалов Б. Декабристы в Восточной Сибири. Очерки — Иркутск.
1825. С 20
' Там же. С 19.
24
вал преступникам для постройки дома рабочего Никитина.
Смирнов же сверх того 17 числа сентября минувшего года
уезжал из завода с преступником Давыдовым, мещанином
Ситниковым и рабочим, находившимся у Смирнова в при-
слугах по подорожной [...] до Урикского селения поехали
по дороге, лежащей к Хомутовскому селению, а потому,
надобно полагать, имели свидание с преступниками, нахо-
дившимися в Николаевском заводе. 18-го числа по возвра-
щении [...] отвезены в завод [...] и во все время бытности
преступников в заводе не были употребляемы ни на какую
работу»1.
После приезда восьмерых мятежников в Сибирь в авгу-
сте месяце 1826 года было издано распоряжение о роспуске
лошадей, заготовленных по Сибирскому тракту. Но с начала
1827 года возобновилось перемещение государственных
преступников. Их проследовало около 70 человек. Видимо,
какие-то слухи дошли до столицы, и «Государь Император
Высочайше повелел отправить в Сибирь следующим поряд-
ком: 1)Из места нынешнего их содержания препровождать
их до Тобольска, в неделю по 2 партии, в каждой по 4 пре-
ступника при одном фельдъегере и 4-х жандармах. 2) В
Тобольске каждый фельдъегерь, доставивший партию, дол-
жен сдать оную тамошнему губернатору и с двумя жандар-
мами возвратиться в С-Петербург, а двух оставить там в ве-
дении тамошнего губернатора для сопровождения оттуда
преступников в место их назначения»1 2. На «кормовое до-
вольствие», как тогда говорили, преступникам отпускали по
50 копеек (ассигнациями) в сутки каждому.
Но и при проезде этих партий через Сибирь Тоболь-
ской губернской администрацией, опять же, были сдела-
ны многие поблажки. Так, например, «партии отправля-
лись не на одноконных подводах (как предписывалось
генерал-губернатором), а на земских тройках без платежа
прогонов. Остановки для ночлега партий делались не на
этапах, при которых, по распоряжению генерал-губерна-
тора Капцевича, должны были ожидать государственных
1 Гордин Я. Д. После восстания Хроника. В книге «.Три повести». —
Л , 1983 С. 41. Из документов следствия, назначенного по расследованию
поведения председателя губернского правления Горлова.
2 Декабристы в Западной Сибири. Очерки по официальным докумен-
там — М, 1895 С. 7.
25
преступников подводы, а на земских станциях»1. Таким
образом, путь по этапу сводился к вынужденному путеше-
ствию по Сибири. Но если и путешествие на земских трой-
ках для государственных преступников казалось тягост-
ным, то они могли от Тобольска до Иркутска ехать в
собственных экипажах «для избежания длинного и тяже-
лого пути на перекладных».
«Так как родные моих товарищей1 2 успели передать
деньги не только им, но и фельдъегерю, и мы ему сказали,
что сверх того кормовые наши деньги он может взять себе,
то со второй же станции все провожатые очень доверились
нам, и фельдъегерь, если и капризничал иногда, то все-та-
ки был больше нашим поваром, нежели надсмотрщиком, и
скорее заботился о кухне, нежели о наблюдении за нами.
Положась на наше слово, он нас ни в чем не стеснял, и если
и являлись у него капризы, то из боязни только, чтобы не
заметили посторонние настоящих отношений, установив-
шимися между нами и им. Где же он этого не опасался, там
действовал даже отважно. Так напр. в Вятской губернии он
завез нас даже в сторону от тракта к знакомому своему по-
мещику. О жандармах нечего и говорить, они обратилися
вполне в нашу прислугу. [...]
С одной стороны желание видеть нас, а с другой боязнь
быть замеченным правительством, заставляли людей при-
бегать к разным уловкам в тех местах, где приходилось
нам останавливаться. В Ярославле, напр., где мы останови-
лись, в гостинице, многие чиновники и другие значитель-
ные лица в городе переоделись прислугою; а вице-губерна-
тор, надев чей-то тулуп, светил нам с лестницы, когда мы
шли садиться в повозки. Во многих местах выезжали род-
ные, и некоторым удавалось помещаться в тех зданиях, где
мы останавливались, и передавать своим деньги и вещи.
В Тобольске мы остановились в доме полицмейстера. Мы
пожелали отправиться в баню. Губернатор прислал свою
карету, в которой мы поехали»3.
Вот это каторга: в губернаторской карете да в баню!
1 Декабристы в Западной Сибири. Очерки по официальным докумен-
там. — М., 1895. С. 7.
2 Дмитрий Завалишин ехал вместе с братьями Крюковыми и Сви-
стуновым.
1 Завалишин Д. Записки декабриста. Том 2. — Мюнхен, 1904. С. 70-71, 73.
26
«В одном городе Вятской губернии одной партии проез-
жих сделали обед и бал; другая партия сама воспользовалась
последним уже в Сибири. Видя освещенные окна и соблаз-
нившись долетавшими до слуха музыкальными звуками,
четверо товарищей подговорили фельдъегеря нарядиться
«ряженными» в виде медведя с козою и проводниками, при-
шли на вечеринку, потанцевали, поужинали и, оставив хозя-
ев в недоумении об отличных пришлых танцорах, опять на-
дели кандалы и поехали дальше на каторгу»1.
Как только в Сибири появились первые ссыльные, Его
Императорское Величество повелел: «...получать от родст-
венников для ссыльных на первое обзаведение до 2000 руб.
асе., а потом на содержание до 1000 руб.». Но так как с само-
го начала не оговорили, что значит «на первое обзаведение»,
то местные власти разрешили строить государственным
преступникам дома, мельницы, усадьбы. Разрешалось при-
обретать недвижимость. В первое время жены в получении
средств вообще не ограничивались. Поэтому количество де-
нег, присланных в Сибирь состоятельными родственниками,
было очень значительно, и сосланные мятежники не испы-
тывали нужды в средствах. С 1828 года для жен также вве-
ли ограничения на получение денежных средств (до 2000
руб.), но к этому времени они — каторжане, ссыльные,
приехавшие жены — уже научились обходить всяческие
запрещения. Через посредников, а ими были даже губерна-
торы, в Сибирь все равно продолжали поступать денежные
средства в еще больших размерах. Николай I, вводя ограни-
чения на поступление денег, «хотел заставить государст-
венных преступников изменить что-либо в своей участи».
Но этого не случилось. Пришлось Императору указывать,
что «деньги должны находиться у местного начальства» и за
один раз выдавать не более 100 рублей. Для получения этой
суммы нужно сообщить, как эти деньги будут израсходова-
ны, а потом предоставить отчет о тратах. Но Император
опять просчитался: «надзор за постройками, за полученны-
ми средствами, о предоставлении администрацией льгот
был формальным»1 2. Отчет очень часто не требовали, а день-
ги передавали в любых количествах. Конечно, не обходи-
лось и без накладок. Вот рассказ об одной из них.
1 Максимов С. Сибирь и каторга. В 3 частях. — СПб.. 1900 С 391.
2 Декабристы в Западной Сибири. Очерки по официальным докумен-
там. — М., 1895 С. 12.
27
У российских чиновников всегда было особое, удиви-
тельное чутье «на халяву» (прошу простить за столь вуль-
гарное выражение).
Почувствовав легкие деньги, оживилось и начальство.
Первые каторжане (Оболенский, Волконский, Трубецкой,
Якубович, Муравьев, Давыдов и братья Борисовы), прибыв-
шие в Сибирь, не сразу были отправлены в Керченские руд-
ники, а посланы на разные заводы. Оболенский с Якубовичем
водворены на Усольский Солеваренный завод. И здесь про-
изошел эпизод, весьма типичный во все времена для нашего
чиновничества.
Управитель Усольского Солеваренного завода Илья Ан-
дреевич Петухов быстро смекнул и пожелал воспользовать-
ся услугами каторжан. Он попросил денег у Оболенского.
Князь ответил Петухову очень вежливым и почтительней-
шим письмом, в котором, при всех реверансах, чувствуется
твердый отказ (а каков стиль!):
«Почтеннейший Илья Андреевич!
С истинною сердечною благодарностью за неоцененные
ласки Ваши, готов служить не только сотнею рублей, но и
более, по мере сил и богатства: но Вы сами знаете, что день-
ги наши у Вас за печатью. Все наше богатство Вам известно,
и потому с истинным сожалением должны мы у Вас просить
извинения в возможности служить Вам ныне сею бездели-
цей, которая в лучших временах была бы всегда к Вашим
услугам. При первом получении из дому какой-либо помо-
щи, мы приятнейшею обязанностью себе поставим предло-
жить Вам наши услуги, которые от искреннего сердца гото-
вы были бы Вам и ныне предложить, но необходимость
завестись теплой одеждой и хозяйством, принуждают по-
ступить против сердечных желаний и истинного усердия,
преданного Вам душою. 3 октября 1826 г.
Е. Оболенский»,
Это, практически, письмо-договор. Все деньги катор-
жан должны были храниться у администрации и выда-
ваться только на известные ей нужды заключенных. Сто
рублей дать Петухову князь Оболенский не имел права,
так как он не смог бы объяснить администрации, на что
он потратил такие большие деньги. Но вот если Оболен-
ский «при первом получении из дому какой-либо помо-
щи» сможет получить деньги в обход начальства, за-
писей «прихода и расхода», отчетов в потраченных
деньгах, то у князя не будет предлога отказать управ-
ляющему завода в сотне-другой рублей. А обойти закон
28
при получении запрещенной помощи из дома мог помочь
только сам Петухов.
Вот один из примеров того, как происходит «кримина-
лизация» общества.
И все было бы хорошо, но российское ротозейство сдела-
ло всю эту историю достоянием потомства. Петухов, прочтя
письмо Оболенского, забыл его в книге, которую сам же от-
дал прочитать советнику Петрову.
Письмо предоставили генерал-губернатору.
Дело имело дурные последствия, но это было только по-
тому, что предлагаемый сговор стал известен. А сколько
чиновников обогатилось безгласно?
34. ЗАГАДКА
Нам все время внушалось, что русский крестьянин жил
тяжело и беспросветно. Но, читая русскую литературу, я
нашел удивительные строчки. Предлагаю их вашему вни-
манию, а потом назову и автора.
«Прочтите жалобы английских фабричных работников:
волоса встают дыбом от ужаса. Сколько отвратительных ис-
тязаний, мучений! какое холодное варварство с одной сто-
роны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что
дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, рабо-
тающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах
г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что
все это есть не злоупотребления, не преступления, но про-
исходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире
несчастнее английского работника, но посмотрите, что дела-
ется там при изобретении новой машины, избавляющей
вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и
лишающий их последнего средства к пропитанию. У нас нет
ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подуш-
ная платиться миром; барщина определена законом; оброк
не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербур-
га, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и
раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив
оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать
оный как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем взду-
мает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе
деньгу... Злоупотреблений везде много; уголовные дела вез-
де ужасны.
29
Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень раб-
ского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и
смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна.
Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит
из края в край России, не зная ни одного слова по-русски, и
везде его понимают, исполняют его требования, заключают с
ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того,
что французы называют un badaut (ротозей); никогда не за-
метите в нем ни грубого удивления, ни невежественного пре-
зрения к чужому. В России нет человека, который бы не
имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться
по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях.
Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не
иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин
опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу он хо-
дит в баню; умывается по нескольку раз в день. Судьба кре-
стьянина улучшается со дня на день по мере распростране-
ния просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с
благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Ко-
нечно: должны еще пройти великие перемены; но не должно
торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Луч-
шие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят
от одного улучшения нравов, без насильственных потрясе-
ний политических, страшных для человечества...»
Текст дан: кто автор?
Подсказка первая: статья (выше приведен только не-
большой фрагмент) не была опубликована при жизни авто-
ра, так что подозревать его в заигрывании с правительст-
вом или Императором не надо. Да и не тот человек был
автор, чтобы грешить против своих убеждений.
Другая подсказка: время написания статьи зима 1833“
1834 годов, когда не прошло и десяти лет со дня мятежа на
Сенатской площади. Автор статьи знал многих участников,
знал хорошо, со многими состоял в дружбе и, тем не менее,
выступал против «насильственных потрясений политиче-
ских, страшных для человечества...», причем выступал рез-
ко и на протяжении всех прошедших лет с 1825 года.
Последняя, самая прозрачная подсказка: про мятежни-
ков этот великий ум России написал, как припечатал:
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов.
30
Ну конечно, это — Александр Сергеевич Пушкин, десятая
глава «Евгения Онегина». А фрагмент о русском крестьянине
дан из его неопубликованной статьи, названной условно «Пу-
тешествие из Москвы в Петербург». До настоящего времени,
говоря о радищевском «Путешествии из Петербурга в Моск-
ву», мы напрочь умалчиваем, что Пушкин написал «ответ» на
это, по его же определению, «очень посредственное произве-
дение, не говоря даже о варварском слоге»1. Написал потому,
что уже тогда в отечественной литературе стала намечаться
тенденция: не критиковать и не обсуждать литературные дос-
тоинства произведении, авторы которых претерпели от вла-
стей. Так случилось с Радищевым в конце XVIII века, так об-
стояло дело и с А. И. Солженицыным на пороге века XXL
Но уж если жизнь заставит «проходить» этот труд Ра-
дищева, то читать его надо в параллель с Пушкиным —
бо-о-ольшое удовольствие. Чего стоит хотя бы вот такое за-
мечание великого поэта: «Радищев, заставив свою хозяйку
жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нуж-
ды и бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь»* 2,
А вот свидетельство другого современника — государ-
ственного преступника А. П. Беляева, который, ехав под
конвоем фельдъегеря и жандарма, впервые увидел жизнь
крестьян в Сибири.
«Там (в Красноярске) мы не успели даже пообедать, так
торопился наш фельдъегерь. Когда же выехали из города, то
попросили его заехать в первое село, чтобы пообедать. Он со-
гласился, и мы въехали в первую по дороге избу; но избой я
неправильно назвал очень хороший дом, где царствовала не-
обыкновенная чистота. Полы, потолки, скамьи из кедрового
дерева, все это блестело, и, на пол уронив хлеб, смело можно
было его есть. В Сибири два раза в неделю все моется, скоб-
лится, а печи белятся. Хозяева, простые крестьяне-сибиря-
ки, очень радушно нас приняли; такие же опрятные хозяюш-
ки накрыли тотчас стол и поставили кушания. Каково же
было наше удивление, когда этих кушаний — похлебок, го-
вядины, каши, жареной дичи, пирожных колечек с варень-
ем — оказалось до шести блюд; превосходный пенистый квас
нам подали в стеклянных зеленых кувшинах завода Конова-
лова, а когда мы хотели заплатить за обед, то хозяин и хо-
зяйка обиделись, сказав: «Что это вы, господа? у нас, слава
богу, есть чего подать». Не знаю как теперь, но тогда Сибирь
х Пушкин А. С. Соор соч в 10 томах. Т. 6. 1976. С. 340.
2 Там же. С 348.
31
была житницей, в которой, по выражению некоторых кре-
стьян, они по 20-ти лет не видели дна у своих сусеков1. Кре-
стьяне-старожилы имели по 200, 300 штук рогатого скота и
по 30-ти, 40 и 50-ти лошадей; словом, довольство и необык-
новенная чистота, даже в самых небольших избах...»1 2.
Какая-то мистификация: заезжают четыре государст-
венных преступника в сопровождении жандармов и фельдъ-
егеря в первое село по пути, заходят в первую избу, и всех
тут же кормят из шести блюд (и каких!).
На харчевню, которая стоит на тракте и кормится с про-
езжающих, не похоже: денег не только не берут, но даже
оскорбляются на их предложение.
На такую выдумку или описание «потемкинской» дерев-
ни автор был не способен по политическим воззрениям.
А как Вам нравятся личные стада в 200-300 голов рога-
того скота и 40-50 лошадей?
Кому все это мешало? И как надо относиться к тем лю-
дям, которые в течение XIX века сделали все, чтобы раз-
рушить такое изобилие, а потом еще весь XX век держать
народ впроголодь, в очередях и нищете?
И виден ли свет в конце этого туннеля?
35. МРАЧНЫЕ ПРОПАСТИ ЗЕМЛИ
До сего момента, пожалуй, одними из самых суровых со-
бытий пребывания декабристов на каторге считались работы
под землей в руднике. При этом цитировался А. С. Пушкин и
последние строки его стихотворения «19 октября 1827»:
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли.
Стихотворение это написано к годовщине открытия ли-
цея, когда поэт, после семилетнего перерыва, смог вновь
встретиться со своими однокашниками. Не все из них при-
были: Горчаков и Ломоносов находились «в чужом краю»;
1 Сусек, закорм — отгороженный ларь в амбаре, житнице, для ссып-
ки зернового хлеба.
2 Беляев А. П. Из воспоминаний декабриста о пережитом и перечув-
ствованном. Из главы «Отъезд в Сибирь» в кн.: «Писатели-декабристы в
воспоминаниях современников» в двух томах. Т. 2. — М., 1980. С. 232-233.
32
Матюшкин — «в пустынном море»; а один из ближайших
друзей — Иван Пущин — «в мрачных пропастях земли» в
Сибири.
Эта поэтическая метафора часто использовалась в ли-
тературе о декабристах не для прояснения сути, а для ее
сокрытия.
Надо начать с того, что, как многие декабристы, И. И. Пу-
щин ни одного дня не провел в рудниках. Всего за участие в
мятеже осудили 121 злоумышленника: в Сибирь — на катор-
гу, в ссылку, поселение — отправили 91, и только 8 из них не
работали, а были под землей в Нерчинских рудниках. Ка-
торжников не заковывали в кандалы и «работали» они не бо-
лее полугода. В «великолепную» шахтерскую восьмерку
вошли наиболее активные члены тайных обществ: их созда-
тели и руководители — Волконский, Трубецкой, Оболенский,
Давыдов, Якубович, братья Борисовы и Артамон Муравьев.
Братья Андрей и Петр Борисовы являлись основателями
«Общества соединенных славян». Василий Львович Давыдов
и Сергей Григорьевич Волконский возглавляли Каменскую
управу «Южного общества» и участвовали в съездах руково-
дителей общества. Сергей Петрович Трубецкой — один из
руководителей «Северного общества» и авторов «Манифеста
к русскому народу» был избран в диктаторы. Евгений Петро-
вич Оболенский — член «Союза Благоденствия» и «Северно-
го общества» (член «Коренной думы» и один из правителей),
участник мятежа на Сенатской площади, выбранный там же
диктатором за час до поражения.
Всех их осудили по первому разряду и приговорили к
смертной казни через отсечение головы. Но Николай! в
окончательном решении суда смягчил наказание, заменив
осужденным по первому разряду (31 человеку) смертную
казнь на пожизненную каторгу. Не успели первые катор-
жане прибыть в Сибирь, как в связи с коронацией в Москве
Императора Николая (Указ от 22.8.1826) срок наказания
для декабристов еще сократили: перворазрядникам Импе-
ратор заменил вечную каторгу на 20-летнюю. Напомню,
что в дальнейшем и этот срок был сокращен: сначала до 15
лет (8 ноября 1832 года), а потом, в десятилетнюю годовщи-
ну мятежа — 14 декабря 1835 года, — до 13 лет. Таким об-
разом, с 10 июля 1839 года на каторге в Сибири не осталось
ни одного «пожизненно» осужденного мятежника.
Естественно, что для рассказа о жизни этих восьми де-
кабристов я обратился к воспоминаниям одного из них —
князя Евгения Петровича Оболенского.
33
Через несколько дней после приезда в Иркутск, Оболен-
ского и Якубовича отвезли за 60 верст — в Усолье, где нахо-
дился соляной завод. Их разместили на квартире вдовы, в
единственной горнице, а сама хозяйка перешла жить в избу.
«Начальника соляного завода, горного полковника Крюкова,
в то время не было в заводе, и потому никакого особого рас-
поряжения об нас сделано не было, и мы пользовались свобо-
дой, хотя ограниченной полицейским надзором, но не стес-
няемой никакими формальными ограничениями; время от
времени нас посещал заводской полицмейстер урядник Ску-
ратов, единственное лицо, с которым мы имели официальные
сношения»1.
Так прошли недели две. До каторжан дошла весть о приез-
де в Иркутск княгини Трубецкой. Прибыл и начальник завода.
«На другое утро после его прибытия нас позвали к нему.
Заводская полиция отдалила от его дома всех посторонних
лиц, и к нему во время этого свидания никого не пускали. Он
нас принял не только ласково, но с таким вниманием, кото-
рое глубоко нас тронуло. После первых обычных приветст-
вий разговор наш принял то направление полуоткровенное
и не стеснительное для нас, которое ему умел дать образо-
ванный хозяин; вскоре в гостиную вошла его дочь с подно-
сом в руке, на котором мы увидели кофе, приготовленный
ее собственными руками. Хозяин отрекомендовал нас доче-
ри, и мы с удовольствием выпили приготовленный ею пре-
красный кофе. Впоследствии мы узнали, что даже прислуга
была выслана из дома, чтобы никто из посторонних не мог
донести о внимании, которое нам оказал начальник завода.
Отпуская нас, полковник объявил, что назначит нам работу
только для формы, что мы можем быть спокойными и ника-
кого притеснения опасаться не должны. Мы возвратились
домой, покойные насчет будущности, нас ожидающей. Не-
вольно иногда тревожила нас мысль, что нас могут употре-
бить в ту же работу, которую несли простые ссыльнока-
торжные. Я видел сам, как они возвращались с работы
покрытые с головы до ног соляными кристаллами, которые
высыхали на волосах, одежде, на бороде — они работали
без рубашек — и каждая пара работников должна была вы-
лить из соляного источника в соляную варницу известное
число ушатов соляной влаги. На другой день после свидания
с начальником, урядник Скуратов приносит нам два казен-
ные топора и объявляет, что мы назначены в дровосеки и
1 Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981. С. 99.
34
что нам будет отведено место, где мы должны рубить дрова
в количестве, назначенном для каждого работника по за-
водскому положению: это сказано было в слух, шепотом же
он объявил, что мы можем ходить туда для прогулки и что
наш урок будет исполнен без нашего содействия»1.
Все устроилось благополучно: князь Оболенский зря
«тревожился мыслью» о каторжном труде в соляных ко-
пях, наблюдая за простыми ссыльнокаторжными, возвра-
щавшимися с работы. Вот описание первого рабочего дня
государственного преступника на лесоповале:
«Прибыв в лес, я рассудил, что лучше приняться за рабо-
ту, нежели праздно проводить время. Сверх того, зная опасе-
ния полковника Крюкова на доносы и не желая ввести его в
ответственность за лишнее к нам снисхождение, я храбро
взялся за топор и начал рубить деревья, сколько у меня было
силы и умения. Много я трудился, пока свалил первое дере-
во, и, наработавшись до поту лица, весело возвратился домой
в полной уверенности, что исполнил долг благодарности в от-
ношении к внимательному начальнику»1 2.
В эти же дни Оболенский написал письмо княгине Тру-
бецкой, тайком передал его и получил ответ. В нем княгиня
«уведомляла о своем прибытии, доставила успокоительные
известия о родных и обещала вторичное письмо». Оно вскоре
было получено через поверенного градского головы и «мы на-
шли в нем пятьсот рублей, коими княгиня делилась с нами».
Дни текли однообразно: с утра до третьего часа работа в
лесу, потом сытный, «хотя и не роскошный» обед, затем от-
дых, беседы, игра в шахматы. Так прошло время до середины
октября: прогулки с топором в лес, небольшая физическая
разминка, возвращение домой к обеду, сытному, но без рос-
коши (любопытно, что имелось ввиду под этими определе-
ниями?), свободный вечер, тайная переписка через поверен-
ного градского головы, денежная помощь в размере пятисот
рублей...
Правда, общение с простым народом, «ради которого
мыкали свое горе эти страдальцы», выглядело как-то ина-
че, чем нам внушали в советский период. «С простым наро-
дом, населяющим завод, наши отношения ограничивались
покупкою припасов и платою за простые услуги, нам ока-
зываемые» (Оболенский). А где же пропаганда передовых
революционных идей, просветительство?...
1 Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981. С. 99-100.
2 Там же. С. 100.
35
5 октября 1826 года во время игры в шахматы вошел
урядник и объявил, «чтобы мы собирались в дорогу и что
нас велено представить в Иркутск». Якубович был настоль-
ко уверен, что пожизненная каторга закончилась(’), что не
взял с собой домашнюю утварь и 25 рублей денег, которые
остались на руках хозяйки. Но после приезда в город выяс-
нилось, что Трубецкого, Волконского, Давыдова, Оболенско-
го, Якубовича, Муравьева и братьев Борисовых отправляют
на Нерчинские рудники. При выезде произошла неожидан-
ная встреча супругов Трубецких. В пути — остановки,
встречи. В селе Бианкине «нас встретил и угостил купец
Кондинский. Его обед и угощение были роскошны». От си-
бирской бани пришлось отказаться за недостатком времени,
а не по статусу государственных преступников. («Мы не
могли оставаться долго у них, чтобы не ввести в ответствен-
ность офицеров...» — этакая щепетильность и ответствен-
ность за судьбу ближних появилась у руководителей мяте-
жа, когда изменение положения могло сказаться на их
собственной судьбе. Жизнь учила думать.)
25 октября мятежники прибыли на рудник. От столь
трудной дороги на тройках, с роскошными обедами и чаями
(такие тоже были), но без сибирской бани декабристы три
дня отдыхали.
«Скоро настало время наших работ; накануне нам было
объявлено, чтобы мы приготовились с ранним утром пред-
стоящему труду. На другой день в 5 часов пришли к нашим
казармам штейгер с рабочими, назначенными нам в товари-
щи; началась перекличка: «Трубецкой?» Ответ: «Я». «Ефим
Васильев?» — и Трубецкой пошел с Ефимом Васильевым.
«Оболенский?» — «Я». «Николай Белов?» — и мы двое пошли
тем же путем. Таким образом всех нас распределили по раз-
ным шахтам; дали каждой паре по сальной свече, мне дали в
руку кирку, товарищу молот, и мы спустились в шахты и
пришли на место работы. Работа была нетягостна: под зем-
лею вообще довольно тепло, но нужно было согреться, я брал
молот и скоро согревался. В одиннадцать часов звонок возве-
щал окончание работы, и мы возвращались в свою казарму;
тогда начинались приготовления к обеду. Артельщиком нами
был выбран Якубович как самый опытный по военно-кухон-
ной части. Вообще мы пользовались полной свободой внутри
нашей казармы, двери были открыты, мы обедали, пили чай
и ужинали вместе». Надо сказать, что караул состоял из гор-
ного унтер-офицера и трех рядовых, которые «готовили ку-
шание, ставили самовар, служили нам и скоро полюбили нас
36
и были нам полезнейшими помощниками»1. (Обратите вни-
мание на форму общения с простым народом.) Эти же ря-
довые прикупали продукты для питания на деньги декаб-
ристов, которые хранились у начальства.
Когда у мятежников сменился горный офицер и вновь
прибывший г-н Рик приказал заключенным находиться в ка-
мерах, то возмущенные таким ужесточением режима декаб-
ристы прекратили принимать пищу. Через двое суток, после
объяснений с начальником рудника, камеры были отперты.
В январе 1827 года на рудник приехала Екатерина Ива-
новна Трубецкая. На единственной улице деревни княгиня на-
шла маленький деревянный дом, который сняла за 3 рубля 50
копеек в месяц с дровами и водой. А через две недели, 8 фев-
раля, на рудник прибыла Мария Николаевна Волконская. Две
княгини поселились вместе. Смена жилищных условий была,
конечно, разительной (для Трубецкой, например, после дома в
Петербурге на Английской набережной с мрамором из Гре-
ции). И отнесясь сочувственно к приезду жен, давайте не бу-
дем лить слезы по поводу их жилья. Согласитесь, что в этом
медвежьем углу их, княгинь, не ждали, поэтому не построили
пятизвездочного отеля или простейшего постоялого двора. Ес-
тественно, что первое время было тесновато.
Зато мужья рядом, и жизнь продолжалась.
«Настала весна и мы получили позволение делать прогул-
ки при конвое, в свободные дни от работ, по богатым лугам,
орошаемым Аргунью. Сначала мы удалялись не более двух
или трех верст от нашей казармы, но постепенно, приобретая
все более и более смелости, мы, наконец, доходили до самой
Аргуни, которая была от нас на расстоянии девяти верст»1 2.
Удивительно, что декабристы еще могли гулять по окре-
стностям — девять верст туда и столько же обратно — после
«рабского» труда киркой и молотом целый день под землей.
Их потомки, спустя сто лет, находясь в лагерях Сибири, ока-
зались значительно слабее: видимо сталинские серп и молот
забирали сил значительно больше, чем николаевская кирка.
Но вернемся к легенде о «мрачных пропастях земли». Вот
что далее написал князь Евгений Петрович Оболенский:
«Вскоре, однако ж, произошла перемена в работе назна-
ченной, но эта перемена вместо облегчения увеличила бре-
мя тягости, на нас лежавшей. Приехал чиновник из Иркут-
ска узнать лично от каждого из нас, не расстроено ли наше
1 Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981. С. 106.
2 Там же. С. 109.
37
здоровье работою под землею и не предпочтем ли мы рабо-
ту на чистом воздухе? Мы единогласно утверждали, что ра-
бота под землею нам вовсе не тягостна и что мы ее предпо-
читаем работе на чистом воздухе, потому что в последней
мы были бы более подвержены всем переменам в воздухе,
т.е. дождю и проч., и что здоровье наше ничем не пострадало
от подземного воздуха. Наши представления не были ува-
жены, и на другой день мы были высланы на новую работу,
нам назначенную: часть причин, по которой мы предпочита-
ли подземную работу, нами не была высказана; но мы пони-
мали, что тягость, на нас лежавшая, увеличится»1.
Парадоксальная ситуация — декабристы не хотели поки-
дать рудник. Можно предположить, что М. Н. Волконская и
Е. И. Трубецкая сообщили в Петербург своим влиятельным
родственникам о том, где работали эти «несчастные». Дошло
до начальства, а быть может, родня осмелилась сама про-
сить, и было решено облегчить участь «страдальцев». После-
довало предписание, поехал специальный чиновник и...
Дело в том, что декабристы скрывали, а их родня —
просители — не знали, что на дармовщинку (сейчас это на-
зывается на халяву) жить легче. Оболенский раскрыл сек-
рет в воспоминаниях:
«В подземной работе не было назначено урочного тру-
да; мы работали, сколько хотели, и отдыхали так же; сверх
того работа оканчивалась в одиннадцать часов дня, в ос-
тальное время мы пользовались полной свободой»1 2.
Как всегда — ларчик просто открывался: в тепле, без
дождя и снега, ветра и холода. Поработал столько, сколько
захотел, и отдохнул так же. Еще недавно, осенью, в Усолье
приходилось идти с топором в лес и делать хоть какую-то
работу, чтобы не подводить начальника. И там, в лесу, был
обязательный урок, который либо приписывали, либо вы-
полняли другие. Здесь урока не назначили, так что и со-
весть была чиста. А рядом, под землей, трудились ссыль-
нокаторжные, которые «заняты были одинаковою с нами
работою, но коих труды были втрое тягостнее. Они были в
ножных цепях и на них лежали все тягости подземного ру-
докопства. Они проводили шахты в местах новых розы-
сков, устраивали галереи, которые должны были поддер-
живаться столбами и соединенными арками; как люди
способные, они употреблялись и в плотничную работу, и
1 Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981. С. 109.
2 Там же. С. 109-110.
38
хорошо и плотно устраивали подземные ходы; они же вы-
качивали воду, которая накапливалась от времени до вре-
мени в местах, назначенных для розысков; они же относи-
ли руду, ими и нами добытую, к колодцу, откуда она
поднималась вверх и относилась в назначенное место. [,..]
Многие из них не раз в порыве усердия брали наши моло-
ты и в десять минут оканчивали работу, которую мы и в
час не могли исполнить»1.
И вот прислали чиновника — «благодетеля», который дал
иную работу — черную и тяжелую, потому что ни плотни-
чать, ни устраивать подпорки в шахтах, ни проводить новые
галереи и тому подобное эти «радетели за народ» не умели.
«Конец подземной работе был положен, и мы вышли на
новый груд, нам назначенный. Работа была урочная; рудо-
разборщики, обыкновенно подростки горных служителей,
разбивали руду и отделяли годную к плавке от негодной; мы
не могли заняться этим трудом, который требовал большого
навыка в умении различать и сортировать руду по ее боль-
шей или меньшей годности. Итак, нам дали, каждой паре, по
носилкам, и урочная наша работа состояла в том, что мы
должны были перенести 30 носилок, по пяти пудов в каждой,
с места рудоразбора в другое, общее складочное место. Пере-
ход был шагов в двести. Началась работа; не все могли ис-
полнять урок; те, которые были посильнее, заменяли товари-
щей, и, таким образом, урок исполнялся; в одиннадцать часов
звонок возвещал конец трудам, но в час-другой звонок вновь
призывал на тот же труд, который оканчивался в пять или в
шесть вечера. Таким образом, но новому распоряжению и
время труда и тягость увеличены почти вдвое...»1 2
В общем — хотели как лучше, а получилось ...
А получилось по рабочей ведомости (сентябрь 1827 года)
такая картина: только Петр Борисов и Евгений Оболенский
выходили в положенные дни на работу. Артамон Муравьев
работал 13 дней, а 6 дней сказался больным. Якубович — 9 и
10 соответственно. Андрей Борисов и Сергей Трубецкой — 7
и 12. Сергей Волконский работал только 3 дня, а болел 16.
Самым слабым оказался Василий Давыдов — 2 дня работы
и 17 болезни.
Так как на рудниках за выполненную работу платили
деньги, то было бы не лишним привести расчетную ведо-
мость, например за август 1827 года:
1 Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981. С. 110.
2 Там же.
39
Сергею Трубецкому
Сергею Волконскому
Артамону Муравьеву
Александру Якубовичу
Евгению Оболенскому
Андрею Борисову 1-му
Петру Борисову 2-му
Василию Давыдову
Итого:
63 1/2 к.
65 1/2 к.
76 к.
1 р. 09 к.
1р. 89 1/2 к.
95 1/2 к.
1 р. 93 к.
69 1/2 к.
8 р. 61 к.1
Деньги выплачивались после вычетов за провиант и ис-
пользованные медикаменты. Даже за услуги «цирульнику»
полагалось вычесть 1 копейку с преступника. Из сентябрь-
ской расчетной ведомости видно, что тот, кто более всего
работал (П. Борисов и Е. Оболенский) потратили на лекар-
ства по две копейки, а больные — по одной.
По августовской ведомости хорошо видны те же пропор-
ции здоровых и «больных». Слова взяты в кавычки только
потому, что уже известно, как быстро злоумышленники
научились, если хотели или имели деньги1 2, обходить зако-
ны. А деньги по тем временам крутились не малые. Вот
только сухие, официальные данные, занесенные в рапорты:
уже к марту 1827 года, спустя месяц после приезда жен, в
конторе Благодатских рудников на имя Давыдова, Муравь-
ева и приехавших княгинь Волконской и Трубецкой всего
числилось 7970 рублей. Но деньги продолжали поступать.
«Приходно-расходная тетрадь» собственных денег го-
сударственных преступников.
«Поступило денег на приход:
1) Трубецкова 300 р.
2) Волконскаго 200 р. 6 к. + 170.
3) Муравьева (27 Октября 1827) — 300 р. и отобрано
при первом прибытии 130.
4) Давыдов: отобрано 200 р. + 195 р. + 300 р.
5) Якубович: отобрано 45 р. + 300 р.
6) Оболенскаго: отобрано 60 р.
7) братьев Борисовых: отобрано 20 р., и потом еще
(Марта 23, 1827 г.) — 300 р.»3
1 Декабристы на каторге и в ссылке. Сборник новых материалов и
статей. — М., 1925. С. 94.
2Исторический вестник, 1891, №7, С. 152.
3 Декабристы на каторге и в ссылке. Сборник новых материалов и
статей. — М., 1925. С. 95.
40
Конечно, при таких отобранных деньгах платежная ве-
домость за сентябрь с заработками злоумышленников от
63 1/2 копеек до 1 р. 93 коп. кажется смешной.
Кроме этого из описи имущества и его оценки видно, что
«У Сергея Трубецкова: часы золотые английские с репети-
циями и ключиками золотыми — 2 (двои), из коих оценены:
первые — в 830 рублей, а вторые — в 1500 рублей»* 1.
Что же касается трудоспособности Е. Оболенского и П. Бо-
рисова, то они осознавали свою вину и воспринимали наказа-
ние как должное.
Но еще одна неприятность постигла каторжан — поя-
вился новый комендант и в «июле или начале августа [...]
нас повели в ближайшую кузницу н там заковали нас в
ножные цепи». В таком положении прогулки к реке Аргуни
за девять верст «в свободное время прекратились, и труд-
но было бы иметь желание прогулки при ножных цепях»2.
Так или иначе, следует сделать вывод, что даже те во-
семь человек мятежников не работали ни одного дня под
землей в цепях. Да и менее чем через три месяца рудники
вообще закончились.
«Несчастные» жены, Трубецкая и Волконская, уехали с
рудника двумя днями раньше. На протяжении всего пути
их сопровождал унтер-офицер, который по предписанию
брал от одной почтовой станции до другой несколько воо-
руженных крестьян. Они должны были оберегать жен го-
сударственных преступников.
20 октября 1827 года восьмерых декабристов перевели
в Читинский острог, .но это критический разговор уже о
другой легенде.
36. ЖЕНЫ
Вторая половина XIX века в истории России — уни-
кальная по силе влияния литературы на общество. Быть
Декабристы на каторге и в ссылке. Сборник новых материалов и
статей. — М., 1925. С. 95.
2 Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981. С. 111. (Из
рапорта в Керченскую горную контору, при котором представляются
«кандалы ножные (с одним ключом) весом восемь фунтов, ценою по
1 р. 93 1/4 коп. каждые».)
41
может из-за того, что русский народ в массе своей был не-
грамотен, у нас долго сохранялось уважение и безотчетная
вера в печатное слово. Это свойство русского читателя хо-
рошо эксплуатировали до переворота 1917 года, но особен-
но сильно до отторжения — в советское время. Поэтому
многие соотечественники не знают, а потому и не любят
русской литературной классики. Вот только один пример:
Тургенев, любимый Иван Сергеевич Тургенев. С чего начи-
нается изучение его произведений? С «Записок охотника».
Но это не читается в пятом классе — не близко. Барин хо-
дит с ружьем, стреляет птиц, божьих тварей. Стреляет не
от того, что есть нечего, а забавы ради. Если приходит к
крестьянам, то только обременяет их своим посещением:
барина надо накормить, уложить спать и сделать все так,
чтобы он остался доволен. А то и не ровен час, накличешь
беду — барский гнев и расправу. А школьники должны
изучать быт русского народа, увиденный глазами его на-
хлебника. И когда наступает время мечтаний, когда «Ася»,
«Первая любовь», «Вешние воды» помогли бы в формиро-
вании образа, может быть даже тургеневской девушки,
имя писателя вызывает отторжение, потому что в свое
время вместо идеала подсунули идеи.
Но в XIX веке имена Тургенева, Достоевского, Толстого
были на устах каждого просвещенного человека. И то, о
чем они писали, получало отголосок в душах современни-
ков. Так случилось и с легендой о женах декабристов.
1872 год. Государственные преступники вот уже 15 лет
как прощены и вернулись в Европейскую Россию. Тем, кто
еще остался в живых, перевалило за 70. В журналах, в оте-
чественной и зарубежной печати появились мемуары, за-
писки, воспоминания. Эта тематика интересовала русское
общество, но в меру.
И вдруг в журнале «Отечественные записки» за 1872
год (№ 4) появилась поэма Николая Алексеевича Некрасо-
ва «Княгиня Трубецкая». (Некрасов, певец убогой Руси и
горькой доли народа, живя в своем большом и богатом име-
нии Карабиха, ни одной копейки не пожертвовал на обще-
ственную пользу. А вот в карты проигрывал и выигрывал
тысячи рублей.)
Его стихи попали в точку: душераздирающая экспрес-
сия, доступность языка, полузапрещенная тема с намеками
и параллелями, гиперболичность лубка — все это как баль-
зам пролилось на молодые души народников. Стихи учили
наизусть, читали со слезой в голосе и в глазах.
42
Правда, сам поэт стихами остался недоволен (видимо
вспоминались слова «неистового Виссариона» Белинского —
«Что за топор его талант!»).
На следующий год появилась вторая поэма: — «Княги-
ня Волконская». Эффект меньше, но те, кто учил про Тру-
бецкую, стали заучивать строки из «Княгини Волконской».
Правда, по настоятельной просьбе сына Волконской — Ми-
хаила — кое-что пришлось снять. «Когда поэма была кон-
чена, он принял мои замечания и просил лишь оставить
ему сцену встречи княгини Волконской с мужем не в тюрь-
ме, как изложено в «Записках», а в шахте: «Не все ли рав-
но, с кем встретилась там княгиня, с мужем ли или дядею
Давыдовым: они оба работали под землею, а эта встреча
так красиво у меня выходит».
С этого времени и началась поэтизация образов двух
женщин: выходило-то красиво!
В 1873 году, когда обе поэмы были объединены под од-
ним названием: «Русские женщины», появилась еще одна
публикация. Ее автор — Федор Михайлович Достоев-
ский — в еженедельнике «Гражданин» в рубрике «Днев-
ник писателя» вспоминал свою ссылку в Сибирь, когда его
как участника кружка Петрашевского осудили на 4 года
каторги и, следуя по этапу, он встречался с П. Е. Анненко-
вой, Н. Д. Фонвизиной, Ж. А. Муравьевой.
Обратите внимание: Достоевсий встречался с Жозефи-
ной Адамовной Муравьевой (урожденной Бракман), кото-
рая в 1839 году была «прислана» в жены заботливой мате-
рью Екатериной Федоровной Муравьевой для сына
Александра. (Подробнее в очерке «Муравьевы».) Но в неко-
торых советских и, как следствие, современных изданиях,
публикуются инициалы А. Г. Муравьева — Александра
Григорьевна, которая умерла еще в 1832 году. Один из по-
следних примеров такой небрежности — Биографический
словарь «Русские писатели»1.
«... в Тобольске, когда мы, в ожидании дальнейшей уча-
сти, сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декаб-
ристов умалили смотрителя острога и устроили в квартире
его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих
страдалиц, добровольно последовавших за своими мужья-
ми в Сибирь. Они бросили все: знатность, богатство, связи
и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравствен-
1 Русские писатели Биографический словарь, 1800-1917 —М, 1992,
Т2. С.168.
43
ного долга, самого свободного долга, какой только может
быть. Ни в чем не повинные, они в долгие двадцать пять
лет перенесли все, что перенесли их осужденные мужья.
Свидание продолжалось час. Они благословили нас в но-
вый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием —
единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года
она пролежала под моей подушкой в каторге. Я читал ее
Иногда. По ней выучил читать одного каторжного»1.
И еще раз Достоевский говорил о женах декабристов в
«Записках из Мертвого дома» (1873 г.): «Эту книгу, с закле-
енными в ней деньгами1 2, подарили мне еще в Тобольске те,
которые тоже страдали в ссылке и считали время ее уже
десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно
привыкли видеть брата»3.
Все свершилось: несчастные — найдены, образ — соз-
дан, герои — названы. Представления о женщинах-герои-
нях получили самостоятельную жизнь.
Пошло массовое тиражирование душещипательных по-
вествований о горькой судьбе жен государственных пре-
ступников, об их путешествии в далекую, холодную и ужас-
ную Сибирь, о тяжелой, подвижнической жизни в условиях
вседозволенности царских сатрапов. По литературным об-
разцам стали создавать модели жизненного поведения. Но
тут произошла неувязка, несостыковка образа и действи-
тельности. Опять кризис из-за разницы вымысла и легенды
с обыденностью жизни.
Попробуем разобраться.
Начать следует с того, что следование в Сибирь за своими
мужьями в России никогда не воспринималось как что-либо
особенное. Для всех, мало-мальски знающих отечественную
историю, не является секретом то, что ссылали не только му-
жей и жен, но и целые семейства. Эта практика существова-
ла с допетровских времен и до сталинских, когда переселяли
семьи кулаков и депортировали целые народности.
При царях было обычным, само собою разумеющимся яв-
лением следование семейного обоза рядом с мужем — аре-
стантом, идущим по этапу. Следование за своим мужем в Си-
1 Дневник писателя за 1873 год. — СПб., 1883. С. 9.
2 По поводу этих денег чаще всего упоминается сумма в сто рублей,
хотя на самом деле это было десять (смотрите «Воспоминания» А. Г. Дос-
тоевской).
3 Декабристы, неизвестные материалы и статьи. — М., 1925. С. 317.
44
бирь являлось нормой, так как от уз брака освобождала
только смерть. Практика развода была всячески осложнена,
в первую очередь, церковью и государством. «Одним из ново-
введений в XVIII веке, после смерти Петра, был развод. Про-
диктованный новым положением женщины и тем, что после-
петровская реальность сохраняла за дворянской женщиной
права юридической личности (в частности, право самостоя-
тельной собственности), развод сделался в XVIII — начале
XIX века явлением значительно более частым, чем прежде;
практически он принадлежал новой государственности. Это
вступало в противоречие как с обычаями, так и с церковной
традицией». Для развода «Требовалось разрешение конси-
стории — духовной канцелярии, утвержденное епархиаль-
ным архиереем; с 1806 года все дела этого рода решались
только синодом. Брак мог быть расторгнут лишь при наличии
строго оговоренных условии. Прелюбодеяние, доказанное
свидетелями или собственным признанием, двоеженство, бо-
лезнь, делающая брак физически невозможным, безвестное
отсутствие, ссылка и лишение нрав состояния, покушение на
жизнь супруга, монашество. Известны случаи, когда вмеша-
тельство царя или царицы решало бракоразводное дело в на-
рушение существующих законов.
Редкая и скандальная форма развода часто заменялась
практическим разводом: супруги разъезжались, мирно
или не мирно делили владения, после чего женщина полу-
чала свободу»1. Часто единственной возможностью было —
«это уехать от мужа к родителям. Такое фактическое рас-
торжение супружеских отношений было нередким. Дли-
тельная раздельная жизнь могла быть [...] аргументом в
пользу развода»1 2.
Именно поэтому Николай! как правитель государства
взял на себя смелость впервые в истории России освобо-
дить женщин от брачных уз с государственными преступ-
никами. Единичные, индивидуальные разрешения были и
до того времени, но вот такого «массового» разрешения от
брачных уз — 14 жен могли стать свободными — юридиче-
ская практика не знала.
Примечательно, что церковная власть не поддержала
эту царскую милость к несчастным женщинам и не освобо-
дила их от обязательств, данных Богу пред алтарем. Надо
1 Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского
дворянства (XVIII — начало XIX века). — С.-Петербург, 1994. С. 121.
2 Там же. С. 129.
45
учитывать и то, что в начале XIX века в женском воспита-
нии большую роль отводили христианскому отношению к
близким. Идеи добра, помощи, всепрощения, верности тра-
дициям и жертвенности не были пустым звуком.
Эти обстоятельства в какой-то мере могли послужить
причиной того, что некоторые жены не воспользовались ми-
лостью Императора, который своим разрешением развода
внес больше сумятицы в души родных, чем в их собствен-
ные души. Параллельно с освобождением от уз брака, Нико-
лай I всем женам, желавшим ехать, дал разрешение.
Но власть Бога всегда почиталась выше власти царя
земного.
В какой-то мере это подтверждает, например, поведение
Н.Д. Фонвизиной. Ей исполнилось 17 лет, когда в 1822 году
она, тогда еще Наталья Апухтина, вышла замуж за своего
двоюродного дядю, 34-летнего генерала Михаила Фонвизи-
на. Фонвизин был очень богатым помещиком, владельцем
более чем 2000 душ, а имение Давыдово в Костромской гу-
бернии, где жила молодая девушка с родителями, купили
на деньги, взятые в долг у матери Фонвизина. Отдать их не
представлялось никакой возможности, так как Апухтины
прикрывали «ложным великолепием настоящую нищету».
Наталья Апухтина долго, почти полтора года, сопротивля-
лась замужеству, но, в конце концов, решила выйти замуж,
спасая отца от разорения — «надобно было отца из беды
выкупать», — призналась позже Наталья Дмитриевна.
Выйдя замуж, Фонвизина всю свою жизнь подчинила
мужу: воспитанная в глубокой религиозности, несмотря на
свои не очень пылкие чувства к мужу, она, когда муж сидел
в крепости, «умудрялась несколько раз пробираться туда и
видеться с ним несколько раз. По отправлении мужа в Си-
бирь, поехала за ним, оставив болезненно-страстно люби-
мых своих двух сыновей (первый родился в 1823 г., второй в
феврале 1826 г, когда отец сидел в крепости) на попечение
матери, так как считала своим евангельским долгом разде-
лить участь мужа и облегчить его положение»1.
К этой важной для любой христианки норме поведения,
часто его диктующей, существовала и другая, очень распро-
страненная в то время. Все, поехавшие в Сибирь, были жена-
ми военных. Если вспомнить отечественную историю, то в
1 Декабристы на каторге и в ссылке. Сборник новых материалов и
статей. — М., 1925. С. 44.
46
XVIII веке даже солдатские жены имели право ехать за
своими мужьями к месту их службы Впоследствии этот за-
кон отменили для солдат, но оставили для офицерских жен,
и сотни женщин сопровождали своих мужей в военных похо-
дах, не говоря уже о гарнизонах. И чем старше по чину и по
возрасту был муж-военный, тем чаще практиковался обычай
возить своих жен в армейских обозах, даже вместе с детьми,
в обход введенного запрещения. Я уже писал о графине Лине
Ивановне Коновницыной (урожденной Римской-Корсаковой),
которая с четырьмя детьми, ожидая пятого, рассталась со
своим мужем за несколько часов до вторжения Наполеона. Я
также рассказывал и о Марии Михайловне Тучковой (урож-
денной Нарышкиной), которая в мужском костюме, спрятав
косу под фуражку, делила с мужем все тяготы армейских
будней, родила сына на армейской повозке и уехала только
накануне войны с Наполеоном.
А вот еще история, достойная восхищения: женитьба
графа Евграфа Федотовича Комаровского. Дело происходило
в 1801 году. Его невеста Елизавета Егоровна Цурикова, дочь
орловского губернского предводителя дворянства, была со-
сватана заочно. Она жила в Москве, а жених служил в Пе-
тербурге, принадлежа к числу особо доверенных лиц Импе-
ратора Александра! Во время коронационных торжеств в
первопрестольной Комаровский прибыл в свите Государя.
Тогда же он был представлен матери своей предполагаемой
невесты, но будущую жену ему не показали.
Однажды во дворе Цуриковых начался пожар. Прие-
хавший в это время с визитом Комаровский возглавил ту-
шение. Хозяйки дома в этот момент не было, и благодарить
своего спасителя вышла невеста. Увидев ее, Комаровский
вскоре прислал сватов. Брак оказался очень счастливым.
В старости Е. Ф. Комаровский писал сыну:
«Меня несказанно утешала неожиданным своим приез-
дом ко мне жена моя, графиня Елизавета Егоровна, в Жи-
томир в ноябре месяце, едва оправившись после родов
сына Павла; она мне оказала в сем случае знак примерной
привязанности, пренебрегая все опасности по дороге, где
проходили беспрестанно войска, и по следам почти непри-
ятельских мародеров, претерпевая ужасный недостаток в
пище. (...] В самую распутицу она принуждена была ехать
в перекладных повозках; под Киевом проходила по льду
реки Днепра, которая только что стала. По приезде в Жи-
томир оказалось, что у нее почти все лицо было отмороже-
но. Проводником ее был пьяный почтальон. [...] Я не могу
47
довольно ее возблагодарить за ее, можно сказать, самоот-
вержение для меня [..J»1.
Другой пример. При штабе Михаила Илларионовича
Кутузова находилась его дочь Елизавета Михайловна Ти-
зенгаузен. Она была женой любимого адъютанта Кутузова
Фердинанда Тизенгаузена, или Феди, как его звали в се-
мье. В сражении при Аустерлице он был убит. Когда совер-
шился размен телами павших, Елизавета Михайловна по-
ложила тело мужа на телегу и одна повезла его в Ревель,
чтобы похоронить. Ей был 21 год.
Примеры можно множить и множить. Но все же закончу
их отрывком из воспоминаний Е. Ю. Хвощинской, урожден-
ной княжной Голицыной. «Бабушка моей матери, генераль-
ша Мария Дмитриевна Дунина, рожденная Норова, была
выдающейся женщиной по уму, образованию, характеру и
доброте. [...] Муж ее Иван Петрович Дунин был генерал-ан-
шеф, участвовал в нескольких войнах и был не раз ранен.
Во время Очаковской осады и сражения при Праге жена его
была с ним и генералы называли ее своею матерью. Румян-
цев, Суворов, Потемкин ценили ее как достойную женщину
и уважали как умную, честную жену их друга генерала Ду-
нина. [...] Во вдовстве она прожила 46 лет. У нее было 6 доче-
рей и один сын, который во время Отечественной войны был
убит в Бородинском сражении.
На Бородинском поле он был назначен состоять при
главнокомандующем армией, и, несмотря на такое лестное
назначение, молодой Дунин не принял его.
— Полк мой идет в сражение, и я, сын израненного ге-
нерала, должен быть с полком. Я адьютант — после сечи.
Воля Божия была взять его: он был убит»1 2.
Понятно, что следование за мужьями-военными — обще-
принятое явление в те времена, когда в обществе была сильна
поэтизация всего военного. И, думаю, поехав за своими мужь-
ями в Сибирь, жены снискали большее понимание среди сво-
их друзей и знакомых благодаря соблюдению традиций.
Надо сказать, что в истории русской литературы извес-
тен пример «добровольного изгнания», подобный женам
декабристов.
В XVIII веке жил Александр Николаевич Радищев. Он
считается русским писателем, хотя его имени нет в извест-
1 Записки графа Е Ф Комаровского — М, 1990 С 126
2 Русская старина, 1897, март С 541
48
ном словаре Ю. Айхенвальда «Силуэты русских писате-
лей», написанном в 20-х годах нашего века. Нет Радищева и
в библиографическом словаре-двухтомнике «Русские писа-
тели», выпущенном издательством «Просвещение» в 1990
году. По большому счету — это правильно. Единственное
произведение Радищева «Путешествие из Петербурга в
Москву» не является литературой: мало кто его читал вни-
мательно, вряд ли кто читал и критику Александра Сергее-
вича Пушкина, который написал «Путешествие из Москвы
в Петербург». (В другой статье Пушкин также написал про
эту книгу, что она «причина его несчастий и славы, есть
очень посредственное произведение, не говоря даже о вар-
варском слоге».) И если бы не октябрьский переворот 1917
года, если бы большевикам не нужен был обличительный
пафос писателя, который простирался от чистки зубов и са-
хароварения до беззакония и пороков крепостничества
(именно последнее и взяли от Радищева советские пропа-
гандисты), если бы не Ленин, который посчитал писателя
первым революционером России, то мы бы и не «изучали» в
школе писания Александра Николаевича.
За этот пасквиль «Путешествие из Петербурга в Моск-
ву» в 1790 году Радищева приговорили к смертной казни.
Любопытная деталь: среди судей, кто вынес смертный
приговор Радищеву за его «литературный» труд, был сена-
тор и тайный советник Никита Артамонович Муравьев.
Прошло всего только 35 лет, и его внуки предстали перед
Следственной комиссией. Среди Муравьевых был и Ники-
та, названный в честь деда. Никиту-младшего приговорили
к смерти, но Император Николай даровал ему жизнь и со-
слал в Сибирь.
Также и Императрица Екатерина II даровала жизнь
Радищеву и сослала его в Сибирь. За ним в далекие края
устремилась Елизавета Васильевна Рубановская1. Она
была младшей сестрой жены Радищева, которая к этому
времени уже умерла, оставив на попечение мужа и род-
ной сестры детей. Старших сыновей отдали в пансион, а
младших детей Елизавета Рубановская взяла с собой. Ни-
кто не думал ее задерживать или отговаривать. Отец Ра-
дищева помогал в улаживании финансовых вопросов и
продажи дачи. В Сибири Рубановская стала незаконной
женой Радищева, несмотря на близкое свойство — своя-
1 Рубановская была выпускницей Смольного института, закончив его
в числе пяти лучших учениц с «золотой медалью большой величины»
49
ченица. Прожив всю ссылку вместе, Рубановская на об-
ратном пути в Россию простудилась и скоропостижно
умерла.
Никто не считал ее поступок подвигом, никто не возводил
ее в ранг героини, не писал стихотворных поэм. Общество от-
неслось к этому спокойно. Только старый слепой отец отказал
вернувшемуся из сибирской ссылки сыну в благословении.
Подтверждают мои слова о женах декабристов и вы-
сказывания других авторов. Вот что писал декабрист Зава-
лишин по поводу приезда жен в Сибирь.
«Следует сказать несколько слов об одном предмете,
который известные тенденции и ложный либерализм не
оставили также без искажения для своих целей. Я говорю о
приезде жен к своим мужьям, который не только возвели
на степень какого-то особенного подвига, но взяли предло-
гом для создания в воображении какой-то особенной рус-
ской женщины, при чем главная цель опять-таки отнести
действия жен в восхвалению мужей.
Начнем с того; что если одни приехали, то были другие,
которые не только не приехали, но поспешили выйти за-
муж. Жены Штейнгейля, Артамона Муравьева, Якушкина
и др. не приехали, жены Лихарева, Иосифа Поджио вышли
замуж. Если из неприехавших некоторые не приехали «по
обстоятельствам», то и из приехавших были также прие-
хавшие по обстоятельствам. То же и относительно невест.
Невесты Александра Крюкова, Вегелина, Игельстрома и др.
не приехали, а одна приехавшая мнимая невеста, никогда
не бывшая ею, так мало знала своего жениха (В. П. Иваше-
ва), что смешала с ним Вольфа и кинулась в его объятия,
хотя он нисколько не был похож на того, к кому она приеха-
ла. Всю историю, как всякий знал это, сочинили, чтобы по-
лучить согласие Государя на приезд купленной невесты; но
это и удалось только один раз, а когда, рассчитывая на это,
стали и другие сочинять истории о мнимых невестах, на-
пример, о дочери Василия Давыдова, якобы невесте Алек-
сандра Муравьева, то было отказано; и только перед разъ-
ездом всех на поселение разрешение на женитьбу стал
давать уже генерал-губернатор своею властию.
К полякам, сосланным в каторжные работы в Нерченские
рудники и находящимся вначале в еще худшем положении^
чем декабристы, к одним приезжали и жены и невесты, к
другим не приезжали. И кто видел в Сибири приходящих
ежегодно с сосланными мужьями тысячи женщин, идущих,
50
конечно, на самое тяжкое житье, кто видел солдаток и даже
офицерских жен, следующих за мужьями в новые безлюд-
ные края несколько тысяч верст еще далее Забайкалья, да
притом не имея никаких средств в своем распоряжении, кро-
ме недостаточного жалования мужей, тот знает, сколько пре-
увеличения в том, чтоб сделать особенный подвиг из приезда
жен к некоторым декабристам. Побуждения могли быть, ко-
нечно, различные, и можно сказать, что и относительно жен,
как и относительно мужей, только последующие их действия
могли объяснить, какими кто руководствовался побуждения-
ми. А какие это были действия, записанные не одними нами,
это раскроется, когда устранятся препятствия для обнародо-
вания полной правды обо всем»1.
Какая «полная правда обо всем» ушла из поля зрения
современников и нас, их потомков, мы вряд ли теперь смо-
жем узнать, но некоторые свидетельства все-таки сохрани-
лись. Известный историк Сергей Гессен еще в 30-х годах
нашего века писал про эти строки Завалишина: «нельзя от-
казать его суждениям в справедливости и меткости, напри-
мер, в противопоставлении жен декабристов тысячам дру-
гих женщин, следовавших за своими мужьями. И без того
сусальная позолота, в которую облекла их либеральная ле-
генда, сильно потускнела вследствие публикаций последних
лет и трезвой оценке их действий. Сквозь чад фимиама на-
чинают проступать подлинные люди, с очень большими дос-
тоинствами, но и со своими недостатками»* 2.
Александра Ивановна Давыдова, простая русская жен-
щина, прожившая почти весь XIX век (1802-1895), сказала
просто и мудро, вернувшись из Сибири: «Какие героини?
Это поэты из нас героинь сделали, а мы просто поехали за
нашими мужьями»...
«КОМЕДИЯ,
РАЗЫГРАННАЯ С БОЛЬШИМ ИСКУССТВОМ»
37. КОММУНАЛКА В ЧИТЕ
Вы никогда не задумывались, почему мы были подробно
информированы лишь о начале пребывания каторжан в Чите?
воспоминания деятелей тайных обществ 1820-х годов, Т. 2. — М.,
1933. С. 349.
2 Там же.
51
Почему так получилось, что границы времени как бы стерты?
Нам рассказывали об артели, о лекциях, о занятиях, которые
были в каземате, но никогда не говорилось — сколько это про-
должалось, когда и по каким причинам закончилось.
Я не настолько глубоко исследовал жизнь мятежников
в Сибири, чтобы смог ответить точно на поставленные
мною же вопросы, но уверен, что вы, как и я, увидите: то,
что нам выдавалось за светлую коммуну, быстро превра-
тилось в обыкновенную коммуналку.
История появления сосланных мятежников в Чите такова.
Первоначально, после вынесения приговора, было заду-
мано всех государственных преступников, сосланных в Си-
бирь, расселить отдельно или мелкими группами по всей ее
территории. И тех мятежников, которых приговорили только
к ссылке, развозили по отдельным местам Сибири. Иначе
дело обстояло с теми, кого приговорили к каторжным рабо-
там. Вначале их тоже хотели разместить отдельно. Но мысль
о том, что на их содержание и обслугу придется задейство-
вать много человек, что проследить за всеми контактами и
действиями ссыльных станет очень трудно, что такое рассе-
ление, наконец, будет стоить не дешево, подсказала иное ре-
шение: собрать государственных преступников в одном мес-
те. Тогда-то и остановились на Чите, почти одновременно
начав строительство большого каземата в другом месте.
Город Чита в то время представлял собой небольшой ка-
зачий пересыльный острог, в котором насчитывалось 26 жи-
лых домов. Здание острога было ветхое и небольшое.
Первые «постояльцы» в читинском остроге появились
только зимой 1827 года. Партии прибывали с большими пере-
рывами, так как тюремных помещений не хватало. Естест-
венно, что в начальный период каторжанам приходилось ис-
пытывать неудобства. (К апрелю 1827 года разместили всего
42 человека.) Николай Басаргин, доставленный в Читинский
острог в марте 1827 года, вспоминал: «В первой комнате, ар-
шин восьми длины и пяти ширины1, жило человек 16; во вто-
рой, почти такого же размера, — тоже 16, а в третьей, ма-
ленькой, — 4 человека. В другом домике было, кажется, еще
теснее. На нарах каждому из нас приходилось по три четвер-
ти аршина для постели, так что, перевертываясь ночью на
другой бок, надобно было непременно толкнуть одного из со-
1 Размер комнаты 8 на 5 аршин, то есть чуть больше 20 квадратных
метров
52
седей, особенно имея на ногах цепи, которых на ночь не сни-
мали и которые производили необыкновенный шум и чувст-
вительную боль. Но к чему не может привыкнуть, чего не
может перенести молодость! Мы все также спали хорошо,
как на роскошных постелях и мягких пуховиках»1.
К осени 1827 года был построен большой каземат. Из
«Записок декабриста» Д. Завалишина1 2.
«В начале октября мы перешли в новый дом. [...] В то
же время стали привозить опять наших товарищей из Рос-
сии, так что и в новом доме стало тесно. Опять заняли и
прежний дом, а затем и еще один частный дом и наконец
построили лазарет. Но так как и при этом теснота все еще
была велика, то и разрешили внутри ограды, окружающей
каждую тюрьму, строить на свои деньги домики, которых и
построили семь. Приезжающие супруги некоторых наших
товарищей вынуждены были также, за недостатком поме-
щения в Чите, строить свои собственные дома. По той же
причине строили их как комендант, так и другие лица, со-
стоящие при нас, а наконец и купцы, поселившиеся в Чите
по поводу нашего пребывания там. [...]
Большой каземат, где помещалось самое большое число
из нас, был не что иное, как грубо и плохо срубленная ка-
зарма с узкими горизонтальными окнами, заколоченными
решетками. Он разделялся на пять горниц и сени. Одна гор-
ница служила столовою, в четырех мы жили. По какому-то
странному случаю самую большую горницу, где жил я, за-
нимали люди и по характеру и по положению самые неза-
висимые. Она поэтому и получила название Великого Нов-
города; другую небольшую горницу на той же половине
заняли люди, близко к нам подходившие по характеру и
всегда стоявшие с нами за одно; поэтому эту горницу назы-
вали Псковом. На другой половине ту горницу, которая
была меньше, заняли люди богатые и с барскими замашка-
ми; эта горница получила название Москвы или барской;
наконец последнюю горницу прозвали Вологда или мужи-
чье, а иногда звали и холопскою, потому что многие из жи-
вущих в ней, почти все из армейских офицеров и разночин-
цев, были на послугах у Москвы и служили Москве орудием
против наших комнат. Нельзя объяснить, как возникали эти
названия, но они до того укоренились и вошли в обычай, что
1И дум высокое стремленье — М, 1980. С. 315.
2 В связи с нетрадиционным освещением событий, в главе «Комедия,
разыгранная с большим искусством» много цитат из воспоминаний.
53
других в разговорах уже не употребляли. (...) Содержание
нам давалось то же, что и обыкновенным ссыльным, т.е. два
пуда муки и 1р.98к. ассиг. в месяц. (...) Правительство по-
скупилось прибавить на содержание, и потому разрешило
присылать нам деньги, сначала по 500 руб. ассиг. на одино-
кого и по 2000 р. ассиг. дамам (с тем однако, чтобы не выда-
вать им за раз больше 200 р.); но когда было поставлено на
вид, что другие ничего не будут получать, или вовсе не имея
родных, или у кого родные бедны, то разрешено получать и
более, чтобы помогать товарищам; и вот под этим предлогом
и начали получать даже десятками тысяч. Когда потом све-
ли общие счеты за все время, то оказалось, что, кроме цен-
ности посылок, один каземат получал в год до 400 тысяч
ассигнациями. Что же касается до посылок, то каждую не-
делю приходил из Иркутска целый обоз в сопровождении
казака. Посылали платье, книги, провизию и даже такие
вещи, как московские калачи, сайки и пр. Так как комендант
и его штаб получали огромное содержание, то при таком оби-
лии денег явилось в Чите двенадцать хороших лавок, и в не-
которых из них можно было достать все, что только продава-
лось в России.
Естественно, что при таких огромных средствах, кото-
рыми мы располагали, все, что нас окружало и пользова-
лось всем от нас, поставило себя в совершенную от нас за-
висимость, которая вскоре увеличилась еще и тем, что
необходимость заставила всех обращаться к нам же, как
для медицинского пособия, так и для обучения детей»1.
В мемуарах Д. Завалишина названа сумма в 400 000
рублей, к которой я отнесся насторожено: деньги очень
большие для Сибири и мемуарист мог что-либо напутать.
Но когда эту же сумму назвал Н. Шильдер — биограф Им-
ператоров Александра! и Николая!, историк, пользовав-
шийся материалами III отделения и перепиской чиновни-
ков, которым было поручено ведение дел государственных
преступников, — то я пришел в изумление. Посмотрите в
«Приложениях» статью «Деньги». Там есть таблица, в ко-
торой приводятся суммы доходов и расходов России.
В 1829-1830 годах, тех годах, когда в Чите при «внепла-
новой» проверке обнаружили 400000 рублей, присланных
от родственников, расходы Императорского Двора состав-
ляли: 23 375 000 рублей в 1829, и 22 398 000 в 1830 годах. Им-
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. 4 3. — Мюнхен, 1904. С. 79-83.
54
ператор Александр I за весь период царствования назначил
в свою свиту 176 человек. К концу его правления, за естест-
венной убылью (смерть, гибель на войне), остался 71. Импе-
ратор Николай!, в свою очередь, назначил в свиту 540 чело-
век, к которым присоединились оставшиеся из свиты
предыдущего императора.
Таким образом, если вы произведете арифметические
действия, то выясните, что каждый из читинских зло-
умышленников, в среднем, тратил на себя всего лишь в
7 раз меньше, чем человек из свиты Его Императорского
Величества — Двора крупнейшего государства Европы,
роскошь которого была легендарной.
Еще одно сопоставление: иностранный заем России в
1829 году составил сумму всего в 2 000 000 рублей. Быть
может, Императору Николаю не стоило одалживаться за
рубежом, а надо было попросить деньги у государственных
преступников в Чите: как никак 1/5 государственного зай-
ма они могли обеспечить наличными, а жили бы на то, что
доставлялось обозами посылок.
В любом случае, если попробовать представить себе эту
жизнь с расходом 400 000 рублей в год (более тысячи руб-
лей в день), то как-то на каторгу становится мало похоже.
Жизнь в Чите была не очень обременительна для государ-
ственных преступников. Каторжане получали всевозмож-
ные книги и свежие газеты: закон, запрещающий это де-
лать, обходили легко и просто.
С запрещенными книгами поступали таким образом:
заглавные листы и обложку заменяли титульными листа-
ми с книг научно-естественных, географических и любых
других, названия которых не привлекали внимание. А в
номера свежих газет заворачивали провизию и вещи в по-
сылках. Конечно, все было шито белыми нитками, но на-
чальство, особенно местное, сибирское, смотрело на это
сквозь пальцы. Подтверждений такому положению вещей
очень много. Один из каторжан о подобной ситуации напи-
сал, что начальство никогда не решится «сделать о том
представление, опасаясь, чтобы это не повело к исследова-
нию внутренних порядков нашего содержания»1.
Но каторга — все же должна оставаться каторгой, и го-
сударственные преступники обязаны были трудиться. Но и
тут нас подстерегает неожиданность. Слово участникам
«трудового фронта».
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. 4,3. — Мюнхен, 1904. С. 136.
55
«Труднее всего для правительства было устроить нашу
работу. Прямо отказаться от нее по неприложности к нам ра-
боты на заводах и в рудниках оно не хотело, и потому приду-
мывали разные пустяки, в которых собственно никакой рабо-
ты не было, а только мучили нас понапрасну. Сначала
вздумали в Чите засыпать какой-то песчаный овраг, кото-
рый прозвали «Чортова могила», потому что от всякого дож-
дя его размывало. Разумеется о работе никто и не думал, но
чрезвычайно неприятно было ходить два раза в день на ра-
боту и находиться на открытом воздухе, а особенно в ветре-
ный день, когда несло песок или в дождливый, хотя мы уст-
роили после навес около деревьев. К зиме же вздумали дать
нам другую работу. Поставили в какой-то избе ручные жер-
нова, находящиеся во всеобщем употреблении в Сибири и
назначили нам молоть по 10 ф? зернового хлеба. Разумеется,
и тут никто не работал, кроме тех, кто сам хотел упражнять-
ся в этом для моциона. Работать же нанимались за нас сторо-
жа на мельнице по 10 к. с человека, т.е. за 10 фунтов...
Перед тем, как идти на работу, начиналась суета между
сторожами в казематах и прислугою в домах наших дам.
Несут на место работы книги, газеты, шахматы, завтрак или
самовары, чай и кофе, складные стулья, ковры и пр. Казен-
ные рабочие в то же время везут носилки, тачки и лопаты,
если работа на воздухе у «Чортовой могилы». Наконец при-
ходит офицер и говорит: «Господа, пора на работу. Кто сего-
дня идет?» (потому что по очереди многие сказываются
больными и объявляют что не могут идти). Если уж слиш-
ком мало собираются, то офицер говорит: «Да прибавьтесь
же, господа, еще кто-нибудь. А то комендант заметит, что
очень мало». На этот раз кто-нибудь и отзовется: «Ну, по-
жалуй, и я пойду». (Больше шли, кому надо было повидать-
ся с кем-нибудь из товарищей из других казематов.) Вот
выходят, и кто берет лопату для забавы, а кто нет. Неразо-
бранные лопаты несут сторожа или везут на казематском
(своем собственном) быке... Место работы превращается в
клуб; кто читает газеты, кто играет в шахматы; там и сям
кто-нибудь для забавы насыпает тачку и с хохотом опроки-
нет землю и с тачкою в овраг, туда же летят и носилки с
землею; и вот присутствующие при работе зрители, чую-
щие поживу, большею частию мальчишки, а иногда и
кто-нибудь из караульных, отправляются доставлять изо
рва за пятак тачку или носилки. Солдаты поставят ружья в
110 фунтов = 4095 граммам.
56
козлы кроме двух трех человек и залягут спать; офицер или
надзиратель за работой угощаются остатками нашего зав-
трака или чая, и только завидя издали где-нибудь началь-
ника, для церемонии вскакивает со стереотипным возгла-
сом: «Да что ж это, господа, вы не работаете?» Часовые
вскакивают и хватаются за ружья; но начальник прошел (он
и сам старается ничего не видеть), и все возвращается в
обычное нормально-ненормальное положение»1.
Так и хочется после примера такой «каторги» дать для
сравнения рассказ о работе на лесоповале или в шахтах в
30-50 годы XX века при «отце родном». Но рассказы о жиз-
ни заключенных в советское время столь многочисленны,
что не знаешь, какой выбрать и у кого: у Солженицина, Ша-
ламова, Дьякова, Гинзбург или многих других. Если в цар-
ской России миллионы россиян жили спокойно и в Сибирь
при самодержавии отправлялись немногие, а невинно по-
страдавших среди них случались единицы, то в советские
времена всё было с точностью наоборот. Лишь единицы мог-
ли жить спокойно, расстреливали сограждан тысячами, а в
Сибирь и другие места лишения свободы отправляли мил-
лионами, целыми сословиями и народностями. Виновными
среди них были очень немногие.
Из самой истории советского периода вытекает, что
рассказывать подробности о пребывании декабристов в
Сибири было нельзя. Вместо сострадания, жалости и про-
буждающейся, как того желала правящая идеология, клас-
совой ненависти правда о «каторге» декабристов могла ро-
ждать только нежелательные параллели.
Но вернемся в то время. Вот свидетельство еще одного
«каторжанина»:
«В будни наряжались из всех казематов 16 человек на ра-
боты, куда мы отправлялись за конвоем вооруженных солдат.
В небольшом домике были поставлены четыре ручных мель-
ницы, которые помещались в одной комнате; работа продол-
жалась три часа поутру и три часа после обеда. В это время
мы должны были все вместе перемолоть четыре пуда ржи, из
числа которых приходилось по десяти фунтов на каждого че-
ловека; а так как у каждой из четырех мельниц не могли ра-
ботать более двух человек, то мы в продолжение работы сме-
нялись несколько раз. Работа, конечно, была не тяжелая; но
некоторые, не имея сил исполнять сами свой урок, нанимали
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 86-87.
57
сторожа, который молол их пай... Те, которые не работали, в
другой комнате курили, играли в шахматы или занимались
чтением и разговором. (Есть впечатляющая акварель Н. Бес-
тужева, на которой отображен такой момент «каторжного»
труда: двое крутят подвешенный жернов, а 14 человек зани-
маются чем угодно, но только не работой. Кстати, помол полу-
чался такого качества, что мог идти только на корм скоту.)
В этом году, когда была хорошая погода, нас выводили
всех, кроме занимавших какую-нибудь должность по казе-
мату, на земляную работу: одни заступами копали землю,
другие на тачках возили ее в Чортову яму, так называли ов-
раг возле моста, при выезде по московской дороге. Работа
эта была не изнурительна, всякий работал по силам, а иные
и совсем не работали; все это вместе было каким-то пред-
ставлением, имеющим целью показать, что государствен-
ные преступники употребляются нещадно в каторжную ра-
боту. В то же самое время мы ежедневно ходили по три раза
в день купаться, и уже не в загороженный приток Читы, но
в самую Читу: а когда эта речка мельчала, нас водили ку-
паться в Ингоду, отстоящую версты на две от каземата. Та-
кие прогулки для нас были очень приятны, но, конечно, нис-
колько не забавляли конвойных, которым с ружьем на
плече приходилось в иной день раз по шести совершать по-
ход от каземата до Ингоды и обратно. Читинская команда
была сброд дружины, и большая часть солдат, ее составляв-
ших, беспрестанно в чем-нибудь нуждались, и так как мы
по возможности удовлетворяли их нуждам, то в их отноше-
ниях к нам не было ничего враждебного. Мало-помалу нам
все более и более предоставлялись льготы»1.
Попробуем посчитать: две версты до реки спокойным
шагом — минут 30, разуться, искупаться, одеться — еще
полчаса, обратный путь — все вместе не менее полутора ча-
сов. Да так — три раза в день. А обед? А святое дело — от-
дых после обеда? Глядишь — и день «каторги» прошел.
Примеров очень много: «От мая до сентября, когда
можно было рыться в земле, мы засыпали Чортов овраг,
исправляли почтовую дорогу, сажали, поливали и пололи в
огороде, который доставлял нам овощи и картофель на це-
лый год», — вспоминал А. Е. Розен1 2.
1 Якушкин И. Д, Наша жизнь в Сибири. По книге «И дум высокое
стремленье». — М, Советская Россия, 1980. С. 273-289.
2Розен А. Записки декабриста. — СПб, 1907. С. 182.
58
А вот свидетельство лица постороннего:
«Почти все преступники получали от родных огромные
суммы денег и тратили их без счета; за все платили очень до-
рого, прислугу дорогой платой приучали к лени, так что когда
они отправлялись в Петровский Завод, то те лица, кои при-
служивали у них, начали беднеть, и именно от лени. Декабри-
сты хотя не в точности, но беспрекословно исполняли возла-
гаемые на них работы, как-то: подметали улицы, очищали
тюрьмы, но как это были люди, не привыкшие к подобного
рода занятиям, то со стороны было и жалко и смешно смот-
реть на них. Была устроена казарма и в ней ручные мельницы
для помола круглого хлеба, но в их руках это была игрушка;
не зная, как должно с ней обращаться, они для забавы верте-
ли жернова попеременно, и вместо муки у них получалась
крупа, которую они отдавали прислуге и бедным людям, а
муку покупали на свой счет». Это воспоминания старого дьяч-
ка Сергея Малкова, сибиряка, сына священника. Он, Малков, с
13 лет начал службу дьячком в церкви Читинского острога, в
которую ходили декабристы. Вот еще несколько слов из его
воспоминаний: «Так как я был еще молод, то мог и даже же-
лал учиться. Декабристы, зная мои способности, просили мое-
го отца отдать им меня, что они с охотой будут учить, что лю-
бят меня, но мой отец прямо сказал, что он не желает сделать
из сына государственного преступника»1.
Как видите, труд каторжника в данном случае не каторж-
ный труд. Поначалу все жили дружно, вроде бы одной семьей.
«...Мы обедали все вместе и поочередно дежурили; обя-
занность дежурного состояла в том, чтобы приготовить все к
обеду и к ужину и потом все прибрать. К обеду приносил сто-
рож огромную латку артельных щей и в другой латке накро-
шенную говядину; хлеб приносили в ломтях; нам не давали ни
ножей ни вилок; всякий имел свою ложку, костяную, оловян-
ную или деревянную; недостаток тарелок дополняли чайными
деревянными китайскими чашками. После каждой трапезы
наступало для дежурного отвратительное положение: ему
приходилось мыть посуду и приводить все в порядок; а для
исполнения этой обязанности недоставало средств: не было ни
стирок, ни часто даже теплой воды для мытья посуды...»* 2.
’В потомках ваше имя отзовется. Воспоминания о декабристах в
Сибири. — Иркутск, 1986. С. 159-160, 326.
2Якушкин И. Д, Наша жизнь в Сибири. По кн. «И дум высокое
стремленье» —- М, 1980. С 273-289.
59
(Все-таки недоумки были устроители каторги: кормили
преступников щами и говядиной, а вот горячее водоснаб-
жение не додумались провести!)
Но эта жизнь коммуной вскоре приобрела коммуналь-
ные черты. Все началось с того, что Артамон Муравьев по-
лучил разрешение от коменданта выстроить на террито-
рии 2-го каземата отдельный домик. На свои деньги. Для
себя и своей супруги, сестра которой была, всего-навсего,
женой министра финансов Егора Канкрина1. Дом получил-
ся небольшой, в две комнаты метров по 15.
Этот пример послужил для многих сигналом к подоб-
ным действиям, и вскоре на территории казематов по-
строено еще шесть отдельных домиков.
Таким образом, в Чите каторжники размещались в трех
казематах («Большой», «Малый», «Дьячковский») и семи до-
миках. Был и лазарет. Город быстро разросся: построили
дома для коменданта, офицеров, караульных, приезжих дам,
купцов.
«Первое время, без привычки, очень трудно было чем-ни-
будь пристально заниматься, почти беспрестанно слышались
звуки желез; случалось углубиться в чтение, а иногда, полу-
чивши письма от своих, унестись мыслью далеко от Читы, и
вдруг распахнется дверь, и молодежь с топотом влетит в
комнату, танцуя мазурку и гремя цепями...
С наступлением весны загородили для нас большое ме-
сто под огород, и мы всякий день по нескольку человек хо-
дили туда работать. В первый этот год урожай был очень
плохой; но все-таки в продолжение осени и зимы клалось в
нашу артельскую похлебку по нескольку картофелин, реп
и морковей. Когда стало совсем тепло, нас два раза водили
в день купаться, человек по пятнадцати за один [раз] и, ра-
зумеется, за сильным конвоем. Для нашего купанья назна-
чил комендант очень мелкий приток речки Читы, впадаю-
щей в Ингоду; место, где мы купались, было загорожено
тыном. С тех, которые шли купаться, снимали железа, а по
возвращении опять их надевали им»1 2.
Через год в Чите собралось наибольшее количество мя-
тежников — 81 осужденный.
10 том, как договорились о поблажках Артамону Муравьеву, — в
очерке «Артамон».
2Якушкин И. Д. Наша жизнь в Сибири. По книге «И дум высокое
стремленье». — М., 1980. С. 273-289.
60
« ..30 августа (1828 г. — Авт.) комендант собрал нас всех
вместе и прочел нам бумагу, в которой было сказано, что Го-
сударь Император, по представлению коменданта Нерчин-
ских рудников Лопарского, дозволил ему снять железа с тех
государственных преступников, которых он найдет того дос-
тойными. Лепарский сказал нам, что, находя всех нас достой-
ными монаршей милости, он велит со всех нас снять оковы...
После того, что сняли с нас железа, и самое заключение
наше было уже не так строго. Мужья ходили всякий день
на свидание к своим супругам, а по нездоровью кото-
рой-нибудь из них муж ее оставался ночевать дома. Потом
мужья и совсем не жили в каземате, продолжая ходить на
работу, когда была их очередь...
Потом и нам дозволялось ходить к женатым, но еже-
дневно не более как по одному человеку в каждый дом, и то
не иначе, как по особенной записке которой-нибудь из дам,
просившей. коменданта под каким-нибудь предлогом по-
зволить такому-то посетить ее.
К каждому из женатых отпускалось по нескольку чело-
век в день, а в случае нездоровья которой-нибудь из дам,
когда нужен был уход за больной, позволялось некоторым
из нас и ночевать вне каземата...»1.
«Вначале наше положение было таково, что не допускало
ни малейшей возможности выказаться ни эгоистическим ин-
стинктам, ни разврату. Нас не выпускали из горницы никуда,
кроме как на работу, и притом, где мы были помещены, стоял
часовой. Стол был один, на который ставили и то, что нам го-
товили на общие деньги на кухне, состоявший под заведова-
нием унтер-офицера Коромоданова, и то, что приносили от
живших в своих домах жен женатых товарищей. Понятно,
что в глазах других нельзя же было им одним есть привиле-
гированную пищу. Точно так же, когда приносили в общую
комнату, выдавали и разбирали при всех посылки с платьем,
бельем, обувью и другими вещами, трудно было удерживать
себе одному получаемое в большом избытке, когда тут же
стоял товарищ в изорванной рубашке и одежде или в дыря-
вых сапогах, а, с другой стороны, и нуждающимся в чем-ли-
бо неловко было набирать себе что-либо свыше действитель-
ной потребности. Но когда стали расширяться помещения,
особенно когда стало возможно отделять себя и в отдельные
1 Якушкин И. Д. Наша жизнь в Сибири. По книге «И дум высокое
стремленье». — М., 1980. С. 273-289.
61
домики, и в отдельные комнаты, или, по крайней мере, отго-
раживать себя занавесками, особенно когда женатым стало
возможно не только жить самим в домах своих жен, но и
приглашать к себе родных и знакомых, прекратилось всякое
приглашение разделять трапезу приносимого кушания и
брать кому что нужно из вещей, присылаемых в посылках.
В то же время и между нуждающимися в пособии тот же час
проявилось резкое различие между деликатнымй, терпев-
шими нужду, но не решавшимися самим просить, и между
неделикатными попрошайками, которое назойливо у всех
выпрашивали все в таком количестве, что те, от кого они что
либо получали, вынуждены были иногда к ним же, попро-
шайкам, обращаться с просьбой о позаимствовании у них на-
хватанных в переизлишке вещей. Особенно отличался в этом
некто Иванов, из интендантских чиновников. (В данном слу-
чае Иванов не собирательный образ русского, а действитель-
ная фамилия мятежника Ильи Ивановича Иванова
(1800-1838), бухгалтера полевого провиантского комиссио-
нерства. Профессия, а не фамилия, объясняет его действия.)
Те, у кого он нахватал, сколько мог, например, табаку, у него
же потом брали табак в заем, но он давал его не иначе как
уже с процентами: за фунт — фунт с четверкой. Он у Под-
жио, когда тот был хозяином, развешивал сахар и всех обве-
шивал, а когда это открылось, то свалили на неверный без-
мен и должны были додавать»1.
«Вначале были общие чтения, концерты, пение, общие
суждения о полученных политических новостях, исследо-
вания прошедших событий и много что шахматы... Совсем
иное было уже в последнее время. В самом каземате вошли
в употребление карты, особенно с тех пор, как сблизились
с посторонними лицами, не принадлежащему к нашему
кругу. При свободе выхода их каземата и посещений не все
удержались даже в приличном кругу. Кроме того пошли
шумные увеселения — пикники, обеды, балы. Некоторые
из наших товарищей сделали было попытку обратить все
на старый лад и ввести весь светский церемониал»* 2.
«Беспорядочность, непредусмотрительность, тщесла-
вие, нашедшее средство проявиться в соперничестве дам,
‘Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ. Т.2. — М.,
1933. С.364.
2 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 104-105.
62
кто больше и лучше пришлет что в каземат, повели к не-
расчетливому потреблению всего и стали многих втрав-
лять в такие привычки, поддержание которых никак не
обеспечивала им вероятная их будущность, а стремление к
удовлетворению которых во что бы то ни стало поставило
их в последствии в жалкую зависимость от других, заста-
вив их продать именно ту самую свободу, которою они, как
говорили, так дорожили...
С другой стороны эгоистические стремления нашли себе
и основание и пищу и удобную почву для своего развития,
коль скоро стало возможным отдельное помещение. В благо-
видных предлогах не было недостатка. Строившие отдельные
домики уверяли, что это было и для общего облегчения от
тесноты. Но на деле было не так Ясно было, что подобная
цель могла быть достигнута иначе. Отдельное же помещение
для некоторых только, и возможность женатым жить в до-
мах жен своих и водить туда своих родных и знакомых, ра-
зом произвели несколько вредных последствий; разрушая
равенство, освобождая некоторые личности от контроля об-
щественного наблюдения, оно давало возможность и способ-
ствовало созданию не только привилегий для богатых, но и
холопства из среды неизбежно возникавшего пролетариата...
При возможности отдельного удовлетворения личной по-
требности прекратилось не только бывшее до того соперни-
чество об избыточном снабжении всех, но и всякая забота о
чем либо общем; и между тем как люди деликатные из не-
имеющих терпели от недостатка в существенном, другие,
имевшие достаточно и своего, но менее деликатные, поспе-
шили примкнуть к привилегированным лицам, чтобы лично
от них пользоваться чем можно, и таким образом являлись
патроны и партизаны и образовались личные партии. А раз,
что утратилась, так сказать, девственность стыда, иные дош-
ли до того, что, кричавши прежде против всякого подчинения
порядку, как против стеснения будто бы свободы, обратились
чисто в лакеев у других, лишь бы пользоваться выгодою от
них. Кроме того, некоторые порочные наклонности, которые
одиночно никто не смел до того обнаруживать, стали выка-
зываться, опираясь на поддержку своей партии, тем более,
что отдельные помещения давали к тому возможность и
удобства. Все, что прежде было немыслимо — пьянство, кар-
ты и пр. стали проникать в каземат и тем ронять нравствен-
ное наше значение и впутывать в неприличные связи со
внешними, доставлявшими удобный случай для дурных дел,
а в замену того пользовавшимися и денежными средствами
63
из каземата. И в то время, когда многие стали издерживать
значительные средства к удовлетворению самых незаконных
прихотей, то, что доставалялось на общее употребление, ста-
ло быстро оскудевать, и недостаток проявился тем скорее,
чем больше была прежняя расточительность...
Наконец, беспорядки и недостатки (не раз случалось
уже, что и обед был недостаточен и не хватало ни чаю, ни
сахару, что иные дошли до того, что не было переменного
белья и сапогов и пр.) достигли такой степени, что для уст-
ранения ежедневно повторяющихся неприятностей необ-
ходимо было принять какие-нибудь меры, если не хотели,
чтобы дошло до таких происшествий, которые неминуемо
повлекли бы вмешательство начальства, и, разрушив вся-
кую связь между нами и солидарность, поставили бы всех
и каждого в полную от него зависимость. От попреков дело
перешло уже к фактическим оскорблениям; а это повлекло
к вызову на дуэль, к раздорам целых партий, заступниче-
ством за того или другого и пр.»1.
Мятежники сделали еще одну попытку жить артельным
хозяйством, но недоверия друг к другу стало больше, поэто-
му новый артельщик выбирался уже каждые три месяца.
«Уже в Чите известен был не один пример, с какою
энергиею и неуклончивостью я обуздывал дурные наклон-
ности наших товарищей, имевшие вредное влияние на
простых людей, которым так трудно устоять против со-
блазна денежных выгод»1 2.
«Еще в первом самом каземате в Чите начали с того, что
стали заставлять мальчишек-каморников приносить тайно
водку, поили их до пьяна и завели с ними педерастию... Но
скандалы этим не кончились. Вдруг открывается, что два
главные деятеля 14 декабря, Щепин-Ростовский и Панов,
находятся в гнусной связи... В Петровском каземате, когда
даже тюремщик не считает нужным запирать комнаты за-
ключенных на замок, Щепин на ночь запирает Панова, что-
бы никто другой не мог воспользоваться его благосклонно-
стью... Затем разврат начал искать всевозможных выходов.
Под предлогом, что Барятинского, находившегося в сильной
степени заражения сифилисом, нельзя лечить в общем ка-
земате, Вольф... выхлопотал ему разрешение жить в от-
дельном наемном домике, и как товарищам Барятинского
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 211-213.
2 Там же. С. 139.
64
дозволялось туда ходить к нему... , то его домик сделался
притоном разврата, куда водили девок... Воспользовавшись
дозволением, данным комендантом Лепарским Артамону
Муравьеву, зятю министра финансов Канкрина, построить
себе отдельный домик внутри ограды каземата в Чите, все,
кто имел средства, захотели также иметь домики. Так
Александр Муравьев и Сутгоф построили домик при глав-
ном каземате, Артамон Муравьев во 2-м каземате..., слу-
живший местом сборища для многих; в 3-м каземате на
крутом косогоре построил избушку и Ивашев, прикрывая
настоящую цель будто бы приготовлением к побегу, чем на-
дувал других и приятель его Басаргин, когда в сущности
дело шло просто о том, что в этот домик очень удобно было
приводить девок, так как ничтожный частокол на крутом
песчаном косогоре очень удобно вынимался на наружную
сторону. Затем свободный выход в дома к женатым давал
возможность ходить куда угодно. Вследствие всего этого
разврат распространился по всей Чите...»1.
А сколь усердно и долго нам внушали, какое просвеще-
ние принесли в Сибирь «первые революционеры», какое пло-
дотворное влияние они оказывали на местное население...
Полностью обустроились и жены государственных пре-
ступников. Полина Анненкова вспоминала:
«По приезде в Читу все дамы жили на квартирах, кото-
рые нанимали у местных жителей, а потом мы вздумали
строить себе дома, и решительно не понимаю, почему ко-
мендант не воспротивился этому, так как ему было извест-
но, что в Петровском заводе было назначено выстроить тю-
ремный замок для помещения декабристов. Хотя, конечно,
дома наши, выстроенные вроде крестьянских изб, не осо-
бенно дорого стоили, но все-таки это была напрасная трата
денег, так как мы оставались в Чите только три с половиной
года, что не могло не быть известно заранее коменданту.
Местоположение в Чите восхитительное, климат самый
благодатный, земля чрезвычайно плодородная. Между тем,
когда мы туда приехали, никто из жителей не думал пользо-
ваться всеми этими дарами природы, никто не сеял, не садил
и не имел даже малейшего понятия о каких бы то ни было
овощах. Это заставило меня заняться огородом, который я
развела около своего домика. Тут неподалеку была река, и с
воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов.
Т. 2. — М., 1933. С. 245-246.
65
северной стороны огород был защищен горой. При таких ус-
ловиях овощи мои достигали изумительных размеров. Расти-
тельность по всей Сибири поистине удивительная, и особенно
нас это поражало в Чите. Когда настала осень, и овощи со-
зрели, я послала солдата, который служил у меня и находил-
ся при огороде, принести мне качан капусты. Он срубил два и
не мог их донести, так они были тяжелы, пришлось привезти
эти два кочана в телеге. Я из любопытства приказала свесить
их, и оказалось в двух кочанах 2 пуда 1 фунт весу. Мне неку-
да было девать все, что собрали в огороде, и я завалила ово-
щами целую комнату в моем новом доме. Трудно себе пред-
ставить, каких размеров были эти овощи: свекла была по 20
фунтов, репа — по 18 ф., картофель — по 9 ф., морковь — по
8 ф., (редька — 32 ф.). Конечно, мы выбирали самые крупные,
но все-таки я уверена, что нигде никогда не росло ничего по-
добного. Овощи всем нам очень пригодились в продолжении
зимы. Потом и другие занялись огородами...
В семи верстах от Читы есть деревня Кинон, и около
этой деревни огромное озеро в семь или восемь верст в диа-
метре. Тут ловили бесподобных карасей и окуней, каждый
карась весил не менее двенадцати фунтов, а окуни не менее
восьми1. Но вдруг рыба так испортилась, что невозможно
стало есть ее. Буряты, которым принадлежало прежде это
озеро, не могли переварить, что оно перешло в руки русских
и, видя, что они много промышляют, продавая рыбу, гово-
рят, испортили озеро, бросая что-то вредное в озеро...
В десяти верстах от Читы были отличные сенокосы.
Я наняла двух работников, и они накосили мне в четыре
недели восемь копен. Удивительное богатство и изобилие
во всем в Сибири. Пока косили, я часто ездила на сенокосы.
Из травы подымались стаи разной дичи»1 2.
«В Чите казематский огород давал удивительные резуль-
таты и пробудил и в жителях охоту заниматься огородничест-
вом, как для себя, так и потому, что нашли верный и выгод-
ный сбыт, как в каземат, так и в дома женатых и бывшему
при нас штабу. Сверх огорода, устроенного в отдельном от ка-
земата месте, еще при каждом каземате в Чите в пригоро-
женном к каждому месте, а в Петровском заводе во дворах са-
мого каземата были устроены парники, гряды, насажены
1 В современной системе мер: каждый карась — под 5, а окунь — не
менее 3 кг.
2 Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 171-173.
66
деревья и кусты, разведены цветники. Особенно хорошо все
это принялось в Чите в так называемом большом каземате, и в
хороший летний день можно было забыться и воображать
себя где-нибудь в России, на публичном гулянии в саду. В до-
миках, в беседках, которые каждый устраивал себе на лето,
мерцали огни, раздавались звуки музыки или хорового пения,
велись оживленные разговоры; и все жители Читы собира-
лись бывало около каземата .слушать музыку и пение»1.
Небольшая такая сибирская тусовочка.
«В 1829 г. на место Розена был избран хозяином Пушкин, а
Кюхельбекер — огородником. Оба они пристально занялись
огородом, обрабатывая его наемными1 2 работниками, и урожай
всего был до того обильный, что Пушкин, заготовив весь нуж-
ный запас для каземата, имел еще возможность снабдить
многих неимущих жителей картофелем, свеклой и прочим...»3
«Пребывание в Чите развило там как впоследствии и в
Петровском заводе, улучшенное скотоводство и птицеводст-
во, впоследствии большой потребности разных молочных
произведений и птицы для каземата. Надобно сказать, что
потребность провизии развилась до больших размеров
вследствие несоразмерного количества прислуги, которую
держали как в каземате, так и в домах некоторых женатых.
У Трубецкого и Волконского было человек по 25; в каземате
более сорока. Кроме сторожей и личной прислуги у многих, и
у каземата, были свои повара, хлебники, квасники, огородни-
ки, банщики, свинопасы, так как свиней каземат... держал
своих собственных, и только я уничтожил все, находя гораз-
до выгоднее иметь покупную свинину. Кроме простой при-
слуги у Трубецких была акушерка и экономка, у Муравье-
ва — гувернантка, у многих швеи и пр. Все это не только
питалось за наш счет, но и страшно воровало. Кроме того, и
вся школа, человек до 90, кормилось на счет каземата, и
много сверх того посылалось еще, как подаяние бедным на
острог. Караульных, разумеется, кормили также в каземате.
Когда же впоследствии ослаблены были препятствия к сно-
шению с посторонними, то в Петровский завод стали съез-
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 99-100.
2 Подчеркнуто мной: удивляют наемные рабочие у катаржан. —
Прим. авт.
3 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 100.
67
жаться, как для лечения, так и для удовольствия. Пошли
праздники, пикники в поле, обеды и балы. Из всего этого из-
влекали выгоду, разумеется, и жители. Дети стали собирать
шампиньоны, которых прежде местные жители не ели, вы-
капывали молодой цикорий, собирали щавель и ягоды...»1.
«Все оставляли Читу с большим сожалением... Жена-
тые из наших товарищей построили себе дома, и, постоян-
но улучшая их, сделали уже вполне удобными для жилья,
и, кроме того, обзавелись хозяйством. Не только дамы не
имели уже надобности ходить в каземат на свидание или
мерзнуть у частокола, но и мужья их постоянно уже жили
в своих домах, чрез что и в казематах стало несравненно
просторнее, независимо от большого числа казематов и ча-
стных домиков, построенных внутри оград при них, вла-
дельцы которых постоянно уже в них жили. Жизнь, вздо-
рожавшая было с начала нашего прибытия, сделалась
потом очень дешева и изобильна, так что в Чите можно
было достать все, и в этом отношении она стояла выше
многих провинциальных городов. Года нашего пребывания
в Чите были необычайно благоприятные по урожаю и
теплому времени. В 1829 году весна была благоприятная, а
осенние морозы или утренники, обыкновенно начинаю-
щиеся еще в августе, начались в этот год не прежде поло-
вины сентября. Устроенный нами огород дал необычный
урожай исполинского размера овощей, так что, по изготов-
лении нужного для себя самих изобильного запаса, мы мог-
ли наделить овощами все бедное население Читы. Огром-
ная масса денег, пущенная нами в оборот, привлекла со
всех сторон торговцев и при свободной конкуренции про-
извела изобилие и дешевизну. Притом больные и бедные
получили всякого рода вспоможение. По всему этому и не
мудрено, что в памяти жителей эпоха пребывания в Чите
сохранилось, как особенное благословение Божие»1 2.
38. ВПЕРЕДСМОТРЯЩИЕ (ПОДГОТОВКА К ПЕРЕЕЗДУ)
15 марта 1829 года у Александры Муравьевой родилась
дочь — любимица всех заключенных — Ноннушка. На сле-
дующий день — у Полины Анненковой — тоже дочь. Про-
цесс пошел.
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 101.
2 Там же. С. 130-131.
68
О времени, предшествовавшем появлению первых де-
тей, Анненкова вспоминала:
«Нас очень забавляло, как старик наш комендант был
смущен, когда узнал, что мы беременны, а узнал он это из
наших писем, так как был обязан читать их. Мы писали сво-
им родным, чтобы просим прислать белья для ожидаемых
нами детей. Старик возвратил нам письма и потом пришел с
объяснениями. «Но позвольте вам сказать, сударыни, что —
говорил он, запинаясь и в большом смущении, — вы не имее-
те права быть беременными»1, потом прибавил, желая успо-
коить нас: «когда у вас начнутся роды, ну, тогда другое дело».
Не знаю, почему ему казалось последнее более возмож-
ным, чем первое. Когда родились у нас дети, мы занялись
ими, хозяйством, завели довольно много скота, который в
Чите был баснословно дешев, и весь 1829 год прошел до-
2
вольно тихо» .
Все семейные построили себе дома, пока простые, поч-
ти деревенские. В советской литературе о декабристах
всегда делался упор на то, что княгини Трубецкая и Вол-
конская, приехав в феврале 1827 года на Благодатский
рудник (а кто их там ждал?), жили в небольшой комнате
деревенской избы (за 3 рубля 50 копеек в месяц с дровами
и водой). Комната была маленькой, и Волконской приходи-
лось спать на полу, упираясь ногами в дверь. Все это соот-
ветствовало действительности несколько недель, пока они
не обзавелись собственными домами. И при переселении в
Читу первым делом были построены дома. Волконская пи-
сала о читинском доме: «У меня, по крайней мере, есть ме-
сто для письменного стола, пяльцев и рояля».
До заговорщиков все время доходили сведения, что для
них строится новый каземат. Когда они узнали, что это будет в
Акатуе, месте гиблом и далеком, поднялся целый вихрь пи-
сем, и правительство вынуждено было отступить. Строить но-
вую тюрьму решили в Петровском — довольно крупном селе,
где проживало около двух тысяч человек, и были заводы
Еще до переезда жены мятежников знали о тех услови-
ях, которые их ожидали. Несмотря на расстояние в полуты-
сячу верст, они имели представление о строящемся казема-
те. И когда в документах о первых месяцах пребывания в
Петровском заводе все время приводятся жалобы на сы- 1 2
1 Все женщины по прибытии в Сибирь давали подписку в отказе от
семейной жизни.
2 Воспоминания Лолины Анненковой. — М., 1932. С. 182.
69
рость стен, возведенных из плохого материала, на холод в
камерах и прочие неудобства, то почему-то забывают ука-
зать причину. А она была очень простой и нашей, русской
по сути. Дело в том, что из материала, отведенного для по-
стройки каземата, те же рабочие и их начальники на деньги
жен государственных преступников построили для семей-
ных декабристов жилые дома. И какие дома! С кабинетами,
биллиардными, столовыми и детскими комнатами. Вопрос
интерьера этих комнат решили тоже своеобразно. Не всех
мятежников устраивала деревенская мебель. И тогда на ар-
тельные средства государственных преступников была соз-
дана мебельная мастерская, в которой работали наемные
рабочие из местных. Мебель в подражание ампирным об-
разцам делали из сосны, протравленной под красное дерево.
Столы, стулья, кресла, кровати, комоды служили не только
в Петровском заводе, их увозили с собой отправляющиеся
на поселение. Иногда в мастерских от нечего делать работа-
ли сами каторжники1.
К переезду государственных преступников в Петров-
ский завод дома для семейных были уже готовы. Площадь
некоторых превышала 300 квадратных метров1 2 * * *. Целая
улица, которую потом назвали Дамской, состояла из домов
казенного леса, и ни одна жена не жаловалась на холод,
сырость в этих постройках, так как здесь «использовали»
все лучшее, а не при строительстве каземата.
Собираясь переезжать в Петровский завод, жены го-
сударственных преступников оставляли хорошо устроен-
ный быт и хозяйство. Правда, не все было брошено или
продано. Из Читы перевезли 1500 пудов (24 тонны) иму-
щества мятежников и их жен — столько смогли получить
из России и приобрести бедные и несчастные каторжане
за три года. Перевозка «нажитого» стоила 900 рублей —
по 60 копеек за пуд. (В те годы мука в Сибири стоила
20“25 копеек за пуд.)
Так или иначе, но надо было устраиваться на новом
месте. Подготовка к этому шла заранее.
1 Так, в доме Нарышкиных и после возвращения из Сибири как ре-
ликвия хранилось кресло, сделанное П С Бобрищевым-Пушкиным в
мастерской каземата
2 Когда 31 декабря 1999 года первый президент России Борис Нико-
лаевич Ельцин ушел в отставку, то за ним была пожизненно сохранена
его президентская квартира в 180 кв метров А на какую площадь он мог
бы рассчитывать в Сибири7
70
7 июня из Читы на имя Бенкендорфа отправлены четы-
ре письма. С той же почтой, но от 9 и 10 июня ему отправ-
лены еще два послания. Эту акцию хорошо организовали
шесть жен мятежников: Трубецкая, Давыдова, Нарышки-
на, Волконская, Муравьева и Фонвизина.
Вот корреспонденции: некоторые полностью, некото-
рые, повторяющие другие письма, с купюрами.
Е. И. Трубецкая — А. X. Бенкендорфу.
«Генерал,
в течение почти пяти лет моим единственным желанием
было делить заключение с моим мужем. Пока дело касалось
одной меня, это было возможно. Но теперь у меня ребенок1, и
я боюсь за него. Я не уверена, сможет ли он вынести сырой и
нездоровый воздух темницы Вынужденная взять его с собою
в тюрьму, я, быть может, подвергаю его жизнь опасности:
ведь там я буду лишена какой бы то ни было помощи, каких
бы то ни было средств, чтобы ухаживать за ним в случае его
болезни. Поскольку мне не на кого оставить ребенка, я долж-
на буду жить вне тюрьмы Но я боюсь, что последние силы
меня покинут, если я, как и прежде, смогу видеться с мужем
лишь раз в три дня — этого мне не выдержать. Кроме того,
внезапная болезнь, моя или ребенка, лишит меня даже этих
коротких встреч с мужем, потому что, согласно предъявлен-
ному нам предписанию, в Петровском свидания будут дозво-
лены только в тюрьме.
Генерал, я все оставила, чтобы только не расставаться с
мужем, я живу им одним. Ради Бога, не отнимайте у меня
возможность быть с ним. Умоляю Вас, постарайтесь добиться
у Государя этой великой милости — разрешения видеться с
мужем каждый день, как это было позволено нам в Чите.
Я обратилась к Вам, генерал, в полной уверенности, что Вы
не откажете сделать все от Вас зависящее, чтобы уменьшить
ужас моего положения. Я осмеливаюсь рассчитывать на
Вашу снисходительность и прошу принять уверения в моем
глубочайшем уважении. Всецело преданная Вам
Катерина Трубецкая»1 2.
Меня всегда удивляло умение наших предков писать
письма так многозначно, многопланово выражая свои мысли
и эмоции в словах. Вчитайтесь в эти строки: какой внутрен-
ний напор и сила под личиной беззащитности. Когда чита-
1 Дочь Трубецких Александра родилась 2 февраля 1830 года
2 Сибирь и декабристы. Вып III — Иркутск, 1983 С 244
71
ешь, то, кажется, будто сам Бенкендорф втянул Трубецкого
в тайное общество, принудил его участвовать в мятеже на
Сенатской площади и потому виноват в понесенном за это
наказании.
А каково желание устроить все разом, чтоб и ребенок, и
муж, и она, княгиня сама, жили рядом, но не в тюрьме, а в сво-
ем двухэтажном доме с биллиардом, будуаром и кабинетом.
Как и прочие дома, дом Трубецких выстроили в Петровском к
приезду каторжан. На участке в 16 соток (в современном ис-
числении) находились хозяйственные постройки и двухэтаж-
ный дом. Это был тщательно отделанный шестистенок. «Про-
стой, бревенчатый, он, однако, выделялся из всех заводских
зданий стройностью и красотой размеров»1 (15,4 м. х 8,6 м. На
два этажа = 264 кв. метра). В доме, помимо указанных комнат,
были детская, гостиная и комната для прислуги.
Условия жизни не так уж плохи: в хозяйстве помогали
крепостные женщины и мужчины, присланные из Европей-
ской России, была прислуга. Позже, переехав в Петровское,
в письме к матери Трубецкая просила прислать опытную
няньку для полугодовалой дочери, которая жила не в остро-
ге, а в деревне. Часто такие просьбы были иносказательны.
Родственники, жившие в Европейской России, часто посы-
лали в Сибирь своих крепостных или наемных слуг, исполь-
зуя их для передачи денег и писем, минуя власти. Более
того: прислуга часто менялась под разными предлогами —
непригодности, тоске по Родине — такая связь действовала
постоянно и хорошо. Правительство пыталось с этим бо-
роться, но так как крепостные были частной собственностью
жен, то и меры применять было сложно, так как жены госу-
дарственных преступников имели право свободно распоря-
жаться своими крепостными.
В любом случае чувствуется, что письмо княгини Тру-
бецкой, урожденной графини Лаваль, написано женщиной,
знающей себе цену, равной Бенкендорфу по статусу титулов
и потому требующей обращаться с ней подобающим образом.
А вот письмо Давыдовой написано совсем в другом
тоне. Александра Ивановна была происхождения не знат-
ного — дочь губернского секретаря. Ее письмо призвано
воздействовать на чувство сострадания. Это обращение
прежде всего многодетной матери, которая оставила в Рос-
сии шестерых детей и уехала в Сибирь к мужу.
1 Обручев В, Из пережитого. Вестник Европы, 1907. Кн. 16. С. 576.
72
«Господин Генерал!
К Вам лишь одному я могу прибегнуть с тем, чтобы
просить довести до Государя мольбу несчастной женщины.
Однажды Вы уже соблаговолили принять на себя этот
труд. Я знаю, что Ваше сердце сострадает чужому горю, и
поэтому, исполненная надежды, я обращаюсь к Вам. Боль-
ная и ослабевшая, я сама кормлю своего младенца1. Добро-
те Его Величества и Вашему участию я обязана тем, что
моему мужу позволено находиться со мной в течение дня и
ухаживать за мною. Но нас должны перевести в Петров-
ский; что станет со мною и моим несчастным ребенком в
крохотной комнате, без прислуги, без ухода, которого тре-
бует мое расстроенное здоровье? Вы — отец и супруг, и я
уверена, что Вы не останетесь равнодушным к бедному не-
винному младенцу и его матери. Я умоляю получить у на-
шего великого Государя разрешения на то, чтобы условия
моего существования в Петровском остались такими же,
как и в Чите. Я не могу не уповать на доброту и великоду-
шие Его Императорского Величества. Он не отвергнет
мольбы несчастной матери, женщины, лишенной какого бы
то ни было покровительства в этом мире, которая будет
благословлять его имя за подобное милосердие.
Соблаговолите извинить меня за то, что докучаю Вам
своим несчастием, и примите уверения в моем глубоком
уважении и искреннем почтении. Всецело преданная Вам
А. Давыдова»2,
Трогательно, не правда ли?
А Вы бы смогли отказать, если, прежде всего, вы —
отец, а потом и супруг? А младенец — невинный и безза-
щитный! Вы же не станете царем Иродом! И просьба-то
совсем незначительная: не держать мужа, всего-то на все-
го государственного преступника, в каземате. Жена просит
проявить милосердие к тому, кто пять лет назад «согла-
шался на введение республики с истреблением Государя и
всего царствующего дома» (Боровков). Надо было иметь
полное отсутствие совести и стыда, чтобы просить о мило-
сти к своему ребенку, просить Императора, еще недавно
предназначенного вместе с детьми и семьей на заклание.
Какую надо иметь мораль и память, чтобы просить быть не
равнодушным к собственному невинному младенцу после 1 2
1 Сын Давыдовых — Василий родился 20 июля 1829 года. А всего де-
тей, рожденных у Давыдовых в Сибири, было семеро.
2 Сибирь и декабристы. Выл. III. — Иркутск, 1983. С. 183-184.
73
того, как готовился замысел истребить детей самодержца?
Истребить только за то, что они, и в этом вся их вина, —
дети монарха! К счастью, замысел не удался: Николай ока-
зался умнее. И не повесили мужа по приговору Верховного
уголовного суда: опять же — Император помиловал, а по-
том и заменил вечную каторгу на 20 лет. Но разве все это
дает право эксплуатировать чувство сострадания, благо-
родства, доброты Государя?
Да и потом, о какой тюремной камере для Давыдовых
может идти речь, если в Петровском на участке в 29 соток
уже построен дом (132 кв. метра) на шесть жилых комнат и
два флигеля (около 130 кв. метров) из семи жилых комнат.
Дома теплые, из сухого строительного леса. Одних печей —
десять. В таком случае холодный и сырой каземат — просто
издевательство властей.
Для справки: «больная и ослабевшая» Александра Ива-
новна Давыдова, родившая, как минимум, тринадцать де-
тей, пережила всех злоумышленников, царствование четы-
рех Императоров — Александра I, Николая I, Александров
II и Ш — умерла на 94 году жизни при Николае II, в 1895
году! Все события XIX века прошли перед ее глазами!
Но письмецо все-таки слезное, чувствительное.
Каждая женщина писала письмо вроде бы о своем и
по-своему, но все хотели одного результата — жить как в
Чите. Так, Н. Д. Фонвизина ссылается, как и все дамы, на
свое слабое здоровье: «Я, с моим расстроенным здоровьем,
ослабевшая и зависящая от посторонней помощи, не толь-
ко не смогу утешать своего несчастного мужа, но стану ему
только в тягость»1.
(Наталья Дмитриевна Фонвизина прожила после этого
письма еще почти 40 лет, похоронила в 1853 году мужа —
«каторжника» в Подмосковье и успела выйти замуж за
Ивана Ивановича Пущина, тоже мятежника, отбывшего
свой срок в Сибири. В письмах к Пущину она вспоминала о
неудовлетворенности первым супружеством, потому что
«хотя Мишель и был ангел, но не подходил к ее темпера-
менту». Она долго не могла решить, кого выбрать: Пущина
или Бобрищева-Пушкина. «Для усмирения бунтующей
плоти и в посрамление себя в самые страшные минуты со-
блазна ставила перед собой портреты Пущина и Бобрище-
ва-Пушкина, чтобы эти изображения ее пристыдили и
удержали от греха».
1 Сибирь и декабристы. Выл Ш. — Иркутск, 1983. С. 145.
74
«Кроме того, что стыдно, — писала она, — я рискую по-
терять твою привязанность, рискую возмутить тебя под-
робностями» \
Пущин все выдержал, и по возвращении на родину
брак увенчал их позднюю страсть. Еще за несколько лет до
свадьбы Наталья Дмитриевна, эта женщина «с расстроен-
ным здоровьем, ослабевшая и зависящая от посторонней
помощи» ездила к своему жениху из Подмосковья в Ялу-
торовск и обратно. Любопытно, что причудливая натура
долго не позволяла ей остановиться на определенном ре-
шении: ей не раз приходило в голову, что жених ее не рев-
нив, следовательно, не любит ее, она даже советовала ему
жениться на другой. Для таких советов у нее были основа-
ния, так как «даже такой уважаемый человек, как Иван
Пущин, имел побочных детей в Сибири». Однажды Пущин
с досадой сказал: «Пожалуй и женюсь». После этого Ната-
лия Дмитриевна немного успокоилась. Когда Пущин вен-
чался, он походил более на отжившего старика, нежели на
новобрачного. Наталья Дмитриевна так описала это:
«Иван Иванович венчался в среду утром молодцом, и
весь день был весел. Жаль, что здоровье плохо».
Декабристы приняли известие о женитьбе с изумлени-
ем, так как Иван Иванович был уже в полном смысле инва-
лид — подагра, сердцебиение и прочие недуги. Не продер-
жавшись в «счастливом» браке и двух лет, И. И. Пущин
умер в 1859 году. А «слабая» здоровьем Наталия Дмитри-
евна, пережив и этого мужа, провдовствовала еще десять
лет и умерла в 65-летнем возрасте).
В дежурных жалобах на свое слабое здоровье не от-
стает и Е. П. Нарышкина.
«Сударь!
Гуманность Вашего характера так хорошо известна, что я
осмелюсь обратиться к Вам в обстоятельствах, ставших по-
истине ужасными для меня. Мое здоровье полностью разру-
шено, и я стала совершенно беспомощной. Но так как моя
жизнь не принадлежит мне, мой долг — принять меры для
ее сохранения. Я предвижу, что не смогу дышать в сыром и
лишенном воздуха помещении, которое нам назначено за-
нять; я не знаю, как избежать того, что эта печаль прибавит-
ся к страданиям моего мужа при виде всего этого. Когда я по-
следовала за своим мужем в Сибирь, у меня не было иного
1 Пущин И. И. Письма. —- М., 1989. С. 321-323.
75
желания, кроме как запереться с ним. И сегодня в моем серд-
це нет иного желания. Но мои силы так подорваны, что мне
не обойтись без посторонней помощи. Я поставлена перед вы-
бором: умереть в темнице — или же видеться с мужем лишь
несколько часов в неделю. Последнее явится ударом, которо-
го мне не перенести. Генерал! Соблаговолите...»
Далее все о том же: передать просьбу Государю о раз-
решении жить вместе с мужьями и не в каземате. Среди:
«я надеюсь», «я полагаюсь» и прочих реверансов, в письме
Нарышкиной есть и новая интонация-нажим. «Позвольте
мне еще раз напомнить Вам о том, что, если это мне не бу-
дет предоставлено, я решила всем рискнуть и запереться с
мужем; тогда в будущем мне не в чем будет себя упрек-
нуть. Господь зачтет мне это, и да свершиться Его святая
воля!»1
Вот так! Посмеет ли после этого Бенкендорф стать ви-
новником гибели женщины-мученицы, которая наденет на
себя терновый венец, и Господь зачтет ей это. А вот как он,
Господь, отнесется за такое бездушие к Бенкендорфу, а
там, читай, и к Государю...
Елизавета Петровна Нарышкина была дочерью про-
славленного генерала Отечественной войны 1812 года Пет-
ра Петровича Коновницына, ставшего впоследствии воен-
ным министром при Александре! (я вскользь, упоминаю
семью Коновницыных в очерке «Александр Булатов»). Два
брата Нарышкиной — Иван и Петр — замешаны в загово-
ре, третий — Кирилл, был женат на Анне Николаевне Сут-
гоф — сестре мятежника. Это — один из разветвленных
семейных кланов заговорщиков, таких как Муравьевы,
Бестужевы или Волконские — Давыдовы. И не прислу-
шаться к мнению Нарышкиной было рискованно: слишком
значительный резонанс могло иметь резкое слово отказа в
ее адрес и в Петербурге, и в Сибири.
Что касается условий жизни, уготованных «немощной»
женщине, то и ее ждал в Петровском заводе на Дамской
улице небольшой домик в 180 кв. метров из четырех боль-
ших комнат (39, 39, 30, 30 кв. метров) и комнаты для гостей
в 12 метров. На территории небольшой усадебки в 12 соток
просторный флигель и хорошая баня. Для бездетной пары,
конечно, неудобно «запираться» в камере каземата. Не для
этого же она следовала за своим мужем в Сибирь!
1 Сибирь и декабристы. Выл III. — Иркутск, 1983. С. 246-247.
76
«Опись вещам полковницы Нарышкиной», выехавшей в
Сибирь, заняла три листа большого формата: «в длинном
клеенчатом ящике», «в маленьком клеенчатом ящике», в
двух «Важах» и в «висючем чемодане под козлами» помес-
тилось 22 чепчика и соломенная шляпа, 30 пар женских
перчаток, «2 вуаля», до 30 ночных рубашек, десятки пар
чулок — бумажных, шелковых, шерстяных, «1 картончик с
буклями», медный самовар и многое другое»1.
Что касается здоровья этой «совершенно беспомощной»
женщины, то его хватило еще на 37 лет жизни: на возвраще-
ние в Россию, на четырехлетнее вдовство и спокойную ста-
рость. Умерла Е.П. Нарышкина в 1867 году, прожив 65 лет.
Настоящую «страшилку» для Бенкендорфа написала
Александра Муравьева: «... Если бы дело касалось только
меня, я сама могла бы переносить вместе с мужем темноту,
сырость и духоту. Но мой ребенок болен падучей, а няни,
которой его можно было бы поручить, нет. Я почти увере-
на, что, приведя его с собою в эту тюрьму, я стану причи-
ною его гибели; один только вид часовых ночью вызывает у
него беспрестанные конвульсии. Кроме того, я беременна и
этой зимой ожидаю родов. Мне будет очень тяжело ухажи-
вать за больным ребенком совсем одной и с грудным мла-
денцем на руках. Единственная милость...»1 2.
И далее... просьба оставить все так, как было в Чите.
Конечно, на участке в 32 сотки уже построен дом в 280 кв.
метров из пяти комнат (одна, видимо, гостиная для приема
гостей — и такое потом будет — в 63 кв. метра). Вот только
не понятно, зачем наговаривать на дочь, у которой, якобы,
падучая, и что ребенок, которому всего год и три месяца от
рождения, в таком возрасте бьется в болезненных конвуль-
сиях при виде часового ночью. (А «мальчики кровавые в гла-
зах» — слабо было придумать?)
К моменту написания письма эта девочка, первый ребе-
нок, рожденный в Сибири, имя которой было Софья, хотя
все звали ее Ноннушка, жила с матерью в отдельном доме в
Чите, где с утра до вечера, а иногда и ночью обретался ее
отец — государственный преступник Никита Муравьев. А в
Петровском все могло быть значительно хуже. «Я не в со-
стоянии перенести даже самую мысль о том, что я смогу его
1 Павлюченко Э. А. В добровольном изгнании. О женах и сестрах де-
кабристов. — М., 1986. С. 29.
2 Сибирь и декабристы. Выл. III. — Иркутск, 1983. С. 247-248.
77
видеть всего лишь раз в два дня. Мой муж — это все, что у
меня осталось, он один поддерживает во мне жизнь».
И совсем в трагических тонах написано письмо самой
знаменитой жены — Марии Волконской:
«Генерал!
Я надоедаю Вам сегодня только по настоятельной просьбе
моих подруг, которые возлагают на Вас все свои надежды. Что
касается меня, то уверенная в Вашей справедливости, я глу-
боко убеждена, что Вы и без особой просьбы с моей стороны
примите во мне участие, хотя бы из простой справедливости к
милости, о которой они ходатайствуют. Поэтому я воздержи-
ваюсь, генерал, от повторения тех подробностей, которые уже
изложены ими. Не скрою, что я сама не обольщаюсь надеж-
дою воспользоваться этой возможностью. Я мертва душой,
мне только что сообщили о нашем скором переводе в Петров-
ский и предъявили приказ не помышлять следовать вместе с
мужем с этапа на этап. У меня есть жесткая уверенность, что
он прибудет к месту своего нового заключения не ранее чем
через три недели после моих родов.
Генерал, мысль о разъединении с мужем в столь важный
для меня момент убивает меня. Я потеряла голову; я не знаю,
зачем пишу к Вам, возможно, что письмо мое прибудет
слишком поздно, чтобы облегчить мое тяжелое положение.
Я уже испытала все несчастия, которые только может пред-
ложить жизнь, потеряв сына и моего несравненного отца1;
следует ли мне еще опасаться лишения последнего прости
моего мужа? Я чувствую, что мое слабое здоровье и беспре-
станно повторяемые испытания, которым я подвергаюсь, ли-
шают меня сил, необходимых в моем положении
Генерал, я смущена тем, что посылаю Вам письмо, пере-
полненное моим горем, его содержание должно было быть
совсем иным. Но я не могу оставаться в подобном состоянии
и сдерживать крик души. Вы это поймете, я уверена.
Я заканчиваю, умоляя Вас рассмотреть во всех деталях
то, что описали Вам мои подруги. Генерал! Я покорюсь лю-
бому решению, но неужели после четырех лет испытаний
мы будем осуждены к приумножению наших страданий?
Неужели придется подвергнуться в нашей жизни новым
1 Сын Волконских — Николай — умер в январе 1828 года в двухлет-
нем возрасте. Отец Марии Волконской — прославленный генерал, уча-
стник Отечественной войны 1812 года Николай Николаевич Раевский —
умер в октябре 1829 года, 58 лет от роду.
78
испытаниям: дышать сырым воздухом, жить в так плохо
освещенной тюрьме1 и обречь на подобное существование
моего ребенка?...
Мое настоящее письмо — это, как я уже сказала, крик
горя человека, матери, раздавленной обрушившимися на
нее ударами.
Примите, генерал, выражение чувства почтения и ува-
жения, которые Вам приносит
Мария Волконская»1 2
Волконская имела в Петровском заводе две усадьбы.
Первая, небольшая, была приобретена сразу: дом из че-
тырех комнат, два жилых флигеля, хозяйственные по-
стройки и пр. Вторая усадьба (32 сотки) строилась уже по
собственным запросам: дом в семь комнат (307 кв. метров),
жилой флигель (115 кв. метров), каретный сарай на два
экипажа, баня, хозяйственные постройки.
Когда читаешь этот залп писем, то становится понят-
ным, какой массированный и продуманный ход предприня-
ли женщины. Я абсолютно не верю в те «ужастики», кото-
рые написаны в письмах о припадочных детях и болезнях,
приводящих к смертному краю. Естественно, что бытовые
трудности были, но они зависели не от правительства, а от
воспитания, от неприспособленности к таким условиям
жизни. Эти женщины поехали в Сибирь по своей воле, а
также по недомыслию мужей-заговорщиков. Но жили они
так, как не жили каторжники ни до, ни после них.
В подтверждение хочу привести рассказ из «Воспоми-
наний Полины Анненковой». Он относится ко времени пре-
бывания женщин в Чите. Кратко напомню, что Полина
приехала в Сибирь в марте 1827, к осени того же года был
выстроен отдельный дом, а описанный случай относится к
сентябрю 1829 года, когда корреспондентки Бенкендорфа
были «тяжело больны».
Анненкова вспоминает:
«Домик, занимаемый мною, стоял совсем в конце села и
на довольно большом расстоянии от домиков, занимаемых
другими дамами... Вид из окон был бесподобный, и я часто
1 Пользуясь случаем, хочу указать источник для этого очерка о до-
мах жен государственных преступников: «Сибирь и декабристы».
Вьш. 1., — Иркутск, 1978. Ст. Красновой 3. В. «О домах жен декабристов
в Петровском заводе». С. 184-198.
2 Сибирь и декабристы. Вып.Ш. — Иркутск, 1983. С. 248-249.
79
просиживала по целым часам, любуясь им, а вечером вы-
ходила посидеть на крылечко...
Вдруг послышались громкие и веселые голоса, и воздух
огласился звонким смехом. Я тотчас узнала наших дам. Они
шли вооруженные огромными палками, а впереди их шел
ссыльный еврей, который жил у А. Г. Муравьевой. Шел он с
фонарем в руках и освещал дорогу. Мы радостно поздорова-
лись. Гости весело объявили мне, что они голодны, что у них
нет провизии, и что я должна их накормить. Они знали, что у
меня всегда в запасе что-нибудь, потому что я все делала
сама. Я была, конечно, рада видеть их и принялась хлопо-
тать. Нашелся поросенок заливной, жареная дичь, потом мы
отправились в огород за салатом с Елизаветой Петровной
Нарышкиной, которая с фонарем светила мне. Ужин был го-
тов, но пить было нечего. Отыскался, впрочем, малиновый
сироп. К счастью, все были неразборчивы, а главное, желуд-
ки были молодые и здоровые, и поросенок и салат прекрасно
запивались малиновым сиропом. Все это веселило нас и за-
ставляло хохотать, как хохочут маленькие девочки...
Долго мы сидели в описываемый вечер, Поужинав и на-
хохотавшись досыта, дамы отправились домой»1.
Прежде, чем продолжить дальнейшее повествование,
разрешите спросить, уважаемый читатель: кто из Вас мо-
жет в эту минуту принять человек семь нежданных гостей,
угостив их заливным поросенком и жареной дичью?
Я понимаю, что это было другое время и женщины при-
надлежали другому сословию, но они — жены каторжни-
ков, а нам всегда доказывали, как тяжело им жилось в Си-
бири. Что же тогда называется легкой жизнью?
А в случае с потоком писем к Бенкендорфу мне пред-
ставляется, что в один из июльских дней собрался секстет
дам и, как по нотам, каждая исполнила свою партию с неиз-
менной темой. И так же они смеялись, как маленькие девоч-
ки, приписывая себе немощи и болячки, желая разжалобить
генерала. И каждая, в меру своего бывшего положения, не
забывала упомянуть или намекнуть о происхождении, о за-
служенных отцах, оставленных именитых родственниках и
пр. и пр.
Но ни Бенкендорф, ни Император Николай не подда-
лись этому нажиму. На жалобы жен, что в тюрьме нет по-
мещения для детей и они вынуждены оставлять их дома с
1 Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 174-175.
80
прислугой, генерал ответил в письме начальнику тюрьмы,
который довел его ответ до адресатов «...жены должны
помнить убедительные пламенные просьбы, с которыми
обращались ко мне и другим особам о разрешении ехать
под какими бы то ни было условиями. Они должны поко-
рится смиренно своей судьбе и безропотно пользоваться
дарованною им возможностью разделить и услаждать
участь своих мужей. Что касаемо особенного помещения
для их детей: его невозможно сделать, ибо нельзя предви-
деть, сколько еще будет сих несчастных жертв любви не-
обдуманной».
Не хорошо, Александр Христофорович! Вам или Импе-
ратору Николаю надо было распорядиться построить дет-
ский сад с названием «Дети моих друзей по 14-му декабря».
39. ЭТАП
«В 1830 году декабристов перевели в Петровский завод.
600 километров двигались пешком «политические преступ-
ники» по сибирским трактам. Они пели «Марсельезу»,
«Отечество наше страдает», русские народные песни. В такт
музыке звенели кандалы» Так описывает советский автор
Н.А.Рабкина переход из Читы1.
А кандалы, между прочим, были уже как два года сня-
ты. Такая лживая небрежность вызывает недоверие уже к
любому изложенному факту.
Что же касается перехода из Читы в Петровское, то это
была пешеходная прогулка, о которой все каторжане вспо-
минают только как о приятном путешествии.
«Для перехода в Петровский завод мы были разделены
на два отряда... Дамы ехали при тех отрядах, где были их
мужья, и только Муравьева уехала вперед...
Каждый из нас имел свою повозку; несколько повозок
было занято под нашею кухнею и провизией. Кроме того
были экипажи дам и штаба...
Так как Бурятская степь почти безлюдна по главному
тракту, а расстояние между станциями очень большое, и
сами станции нередко состоят из одного только почтового
дома, то для нас везде были и на половине станции и не-
редко и на самих станциях приготовлены для лагеря бу-
1 Рабкина И. А. Отчизны внемлем призыванье .. — М., 1976. С. 166-167.
81
рятские юрты. В середине ставились юрты для нас; по уг-
лам для караульных офицеров и солдат; в боку большая
белая юрта для коменданта, а за нею юрты для его канце-
лярии и штаба; кругом всего лагеря располагалась цепь
конных казаков и бурят. Кухни располагались, смотря по
направлению ветра, под ветром у лагеря, но внутри конной
цепи. Для каждых четырех человек из нас назначалась
особенная юрта; прислужники в ней были из бурят,
кое-что понимавших по-русски; общую прислугу составля-
ли солдаты и поселенцы, бывшие в прислуге при нашем
хозяйстве. Если же случалось останавливаться в деревне,
то для нас очищали несколько домов, выводя живших в
них и назначая прислугу, или как называли, каморников,
из крестьян по наряду. Для покупки заблаговременно про-
визии, один из нас ехал впереди за день с офицером, от-
правляясь всегда немедленно вперед, коль скоро мы при-
ходили в лагерь, и он сдавал закупленную провизию.
Впрочем, не запрещалось жителям приносить к лагерю на
продажу разные вещи, большею частью молоко, масло,
ягоды, грибы и пр. Через день бывали дневки и дни бани
приноравливали к дням, когда дневки случались в деревне,
где можно было найти баню.
Я, Вольф и Якушкин прошли всю дорогу пешком и ни-
когда не садились в повозки, даже для краткого отдохнове-
ния. Так как все большие станции были разделены на два
перехода, то вообще расстояния были не велики, однако и
при этом в половине делался еще привал, впрочем более
для сопровождавших нас солдат, нежели для нас, которые
в этом нисколько не нуждались. (А у советского автора
Н. А. Рабкиной переход описан так: «В редко попадающих-
ся на пути глухих и угрюмых селах навстречу процессии
перегоняемых арестантов выходили бабы и мужики.
Мужики молчали. Бабы плакали, глядя как поют «благо-
родные».) В начале путешествия развлекали еще новость
положения, знакомство с бурятами и ’разные смешные
приключения, пока не привыкли к новым порядкам, кото-
рых требовало такое необычайное положение. Напр., на ка-
ждом ничтожном ручье комендант приказывал наводить
мост, и сам на белом коне присутствовал при переправе.
Однажды мы трое, соскучившись, что долго устраивали
мостик, пошли через речку в брод. Комендант страшно ис-
пугался, и, подскакав к нам, закричал нам: «Господа, куда
вы это? Что вы делаете такое? Разве вы не знаете, что если
утоните, то вам ничего, а я буду наверное отвечать».
82
Но пока он кричал, мы уже благополучно переправи-
лись на другой берег, а он, во избежание впредь подобного
случая, предписал исправнику ехать вперед и везде забла-
говременно наводить мосты...
Много нас смешили каморники-буряты, которые в свою
грязную посуду складывали и сливали все остатки куша-
ния, вместе и щи, и кофейную гущу, и пирожное, и говори-
ли, что повезут это домой, чтобы показать своим домашним
«что» едят «князья»1.
Ощущаете обстановку перехода? Обслуги раза в три
больше, чем конвоируемых; за день не более 20 верст, при
своих повозках, налегке, с привалами, где ждут уже рас-
ставленные юрты; приготовленная еда, а не сухой паек; го-
рячий кофе с пирожным...
Может быть, я зря не верю советскому автору
Н. А. Рабкиной, у которой «бабы плакали», при виде катор-
жан — заплачешь от зависти, глядя на такую жизнь.
Шли легко, весело. То Кюхельбекер, глядя на ночное
небо, перепутает Марс с Венерой — смех, шутки. То бурят-
ский тайша устроит зрелище: выпустит оленя и красиво его
подстрелит, за что получит несколько фунтов табаку, кото-
рый очень любит. То в пути догонит посыльный, чтобы вер-
нуть Волконского в Читу, так как жена Мария после не-
удачных родов долго не может поправиться физически и
нравственно. Потому и требуется присутствие мужа.
Были и трогательные моменты.
В «Записках» декабриста барона А. Е. Розена рассказа-
но: «Наш отряд имел дневку в Ононском бору, небольшой
деревне, где мы помещены были в юртах. На переходах я
только обедом кормил свой отряд1 2, а после обеда отправлял-
ся вперед для заготовления к следующему дню. В Ононском
бору была дневка, я провел целый день с товарищами, стоял
в одной палатке с братьями Бестужевыми и Торсоном; они,
как бывшие моряки, приготовили себе и мне по матросской
койке из парусины, которую подвесили к четырем вбитым
кольям, так что мы лежали не на земле.
После обеда легли отдохнуть, но я не мог уснуть. Юрты
наши были поставлены близ большой дороги, ведущей в
лес, через мостик над ручьем. Услышав почтовый колоколь-
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. 4 3 — Мюнхен, 1904. С. 145-148.
2 На барона возложены были провиантские заботы в походе.
83
чик и стук телеги по мостику, выглянул из юрты и увидел
даму в зеленом вуале. В мгновение накинул на себя сюртук
и побежал навстречу. Н. А. Бестужев пустился за мною с
моим галстуком, но не догнал; впереди пикет часовых бро-
сился остановить меня, но я пробежал стрелою; в несколь-
ких десятках саженей от цепи часовых остановилась трой-
ка, и с телеги я поднял и высадил мою добрую и кроткую, и
измученную Аннет. Часовые остановились; в первую мину-
ту я предался безотчетной радости, море было по колено, но
куда вести жену? Она едва могла двигаться после такой
езды и таких душевных ощущений. К счастью, пришел тот-
час плац-адъютант Розёнберг, который уведомил, что полу-
чил предписание от коменданта поместить меня с женою в
крестьянской избе и приставить часового. Вопросы и ответы
о сыне и родных длились несколько часов.
Мне надо было отпустить ужин товарищам: жену уго-
ворить зайти к Е. П. Нарышкиной. Лишь только прибли-
зился к юртам, как с восторгом встретили меня; товарищи
были счастливы моим счастьем, обнимали меня; Якубович
целовал мои руки, Якушкин вскочил в лихорадке, он ожи-
дал свою жену вместе с моею, каждый по-своему изъявлял
свое участие. Меня не допустили до кухни, другие справ-
ляли мою обязанность. Я хотел угостить жену артельною
кашей, но Давыдов предупредил меня, и из своей смолен-
ской крупы на бульоне сварил для нее такую кашицу, ка-
кой лучший повар вкуснее не сварит... В первые дни жена
моя могла пройти со мною не далее версты, а через неделю,
когда приблизились к Селенге, она ходила уже по шести и
более верст, погода стояла ясная, с десяти до двух часов
солнце так грело, что она могла ходить в холстинчатом ка-
поте. Одну ночь привелось ей ночевать в бурятской юрте;
там читала она полученные письма от сына и родных, ноч-
лег этот понравился ей всего более оттого, что прямо над
головою виднелось, сквозь отверстие дымовое, звездное
небо»1.
Почти семь недель продолжалось это приятное путе-
шествие с конвойными солдатами, идущими спереди и сза-
ди колонны с ружьями.
Ни один из его участников ни единым словом не огово-
рился о каких бы то ни было осложнениях или трудностях:
все вспоминают этот переход как самое прекрасное время
1 Розен А. Записки декабриста. — СПб., 1907. С. 247.
84
«Пройдя верст десять или несколько более, мы останав-
ливались на привале часа на два», — вспоминал И. Д. Якуш-
кин, «Лепарскии всегда умел располагать нашу стоянку на
привлекательных местах, на берегу реки или ручья», — го-
ворил Н. И. Лорер.
«О путешествии нашем из Читы в Петровский завод
можно только сказать, что оно было для нас очень приятно и
полезно относительно нашего здоровья. Тут мы запаслись
новыми силами на многие годы. Погода стояла прекрасная;
переходы не утомительны, тем более что через два дня в
третий мы отдыхали на дневках», — писал М. А.Бестужев.
«В такт музыке звенели кандалы».
А почему бы не написать сразу, наотмашь, по крупно-
му: «В такт «Интернационалу»...
40. ОБЩЕЖИТИЕ В ПЕТРОВСКОМ
Так как Читинский острог не был рассчитан на большое
количество «каторжан», то сразу после появления зло-
умышленников в Сибири встал вопрос об их поселении в
месте более приспособленном, чем Чита. Вначале выбрали
Акатуй, и там уже началось строительство каземата, но
протесты влиятельных петербургских родственников, уз-
навших о плохих климатических условиях Акатуя, заста-
вили правительство подыскать другое место. Так выбор пал
на Петровское, находившееся в 600 верстах от Читы.
На строительство специального каземата для государст-
венных преступников отпустили очень большие средства —
91 тысячу 571 рубль и 87 3/4 копейки. Здание сооружали
большое: на фундаменте высотой в один аршин буквой «П»
располагалось строение в 66 саженей длины и 36 саженей ши-
рины (140 х 77 метров) при высоте потолков 3,20 метра. Разме-
ры камер были не менее 20 кв. метров (7,5 х 5,5 аршин). Но
следуя русской пословице «простота хуже воровства», воро-
вали. «Каземат был построен скверно. Из леса, который укра-
ли, главный инженер выстроил дома по подряду для Муравь-
евой и других» — вспоминал Завалишин1. Таких домов,
выстроенных из хорошего и сухого краденого леса, было семь,
размерами под 300 кв. метров каждый. На усадьбах выстрои-
ли флигеля и хозяйственные постройки. Естественно, что ка-
земат строился уже из леса сырого и на скорую руку.
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста.Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 151.
85
Но по документам все было нормально.
Небольшое историческое отступление.
В России чиновники всегда находили разные способы
сокрытия разницы между истинной суммой расходов и по-
лученной от правительства.
В 1801 году в предместье Москвы — Сокольниках, в сен-
тябре месяце, для простого народа устроили праздник, по-
священный коронации Александра!. Были развлечения:
пирамиды, карусели, качели, балаганы с медведями и тому
подобное.
Но для русских, как известно, праздник не в праздник,
если нет угощения. Поэтому накрыли столы со всевозмож-
ными закусками: жареные утки, гуси, индейки, мясо и рыба
разных сортов, пироги, сладости. Вино, по обычаю, лилось из
фонтанов, а фрукты и конфеты висели на ветках берез. Все
это изобилие было окружено свежевырытым рвом и валом.
Жадная до «халявы» многотысячная толпа (историки
называют сорок тысяч) ждала приезда нового Императора,
который должен был открыть праздник, «вкусив» своих
даров вместе с народом. Но царское око и глаза свиты мог-
ли заприметить, что объемы выставленного угощения
сильно уступают размерам сумм, на это потраченным.
И чтобы скрыть разницу, осевшую в карманах чиновников,
сигнал к началу застолья был дан на не-е-е-есколько ми-
нут раньше прибытия Императора.
Вмиг сорокатысячная толпа, ринувшаяся через рвы и
валы, смела все закуски, опрокинула столы, оборвала вет-
ви берез, растащила посуду. И прибывший Император за-
стал только фонтаны вина, которое пил его верноподдан-
ный народ из... шапок.
Петровский «каземат делился на 12 отделений и 7 дво-
ров... Всех комнат было 64, посредине большого двора стояло
особливое здание, в котором помещались кухня, пекарня,
столовая и кладовая. Все было дурно устроено, и мы переде-
лали все на свой собственный счет, устроив в кухне плиты,
каменные ямы в кладовых, по случаю болотистого грунта и
пр. Дворы были обращены в садики; а на пригороженном
месте устроены были для лета качели, столы и скамейки, а
для зимы горы для катания и каток. Сверх того, как в Чите,
так и здесь были устроены солнечные часы»1.
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста.Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 154.
86
На Петровский завод перешел 71 декабрист.
Из Читы перевезли 1500 пудов (24 тонны) имущества —
стольким количеством «обросли» каторжане и их жены за
три года, а сколько еще было раздарено, продано за бесце-
нок и брошено!
Когда декабристов перевели в Петровский завод, в Пе-
тербург от жен государственных преступников в письмах к
влиятельным родственникам появились жалобы на плохое
содержание — в камерах не было окон на улицу, а только
над дверью в светлый коридор. Бенкендорф доложил царю,
и Государь, получив рапорт о Петровском заводе, сразу же
повелел сделать светлые окна.
Вот так, по годам, выглядит количество государствен-
ных преступников и их домочадцев с прислугой на все вре-
мя пребывания в Петровском:
1830 1831 1832 1833 1834 1835 1836 1837 1838
Государственные преступники 71 68 66 50 49 49 32 30 30
Их жены 9 10 9 7 6 6 5 3 3
Их дети:
а) мальчики 1 2 3 5 4 4 6 4 4
б) девочки 4 5 6 4 5 7 5 3 4
При женах слуги
а) мужчины 9 10 17 15 7 4 4 3 3
б) женщины 9 10 19 18 16 5 6 5 6
Итого: 103 105 120 99 87 75 58 48 50
Количество собственных домов1 7 8 8 8 7 7 4 3 3
Опять, как и в Чите, в этом Богом забытом месте Сибири
появились люди с большими деньгами и с еще большими
потребностями. Опять началось строительство домов для
начальства. Опять купцы стали устраивать новые лавки. Из
воспоминаний окружного начальника А. К. Кузьмина: «Где
появится женщина, там проглянет роскошь: сметливые вяз-
никовцы, известные в России под именем разносчиков, за-
вели в Петровском лавки с разными товарами, и до 1828
года пустая деревенька приняла вид торгового селения»1 2.
Опять местное население стало получать дармовые
деньги. Один из мемуаристов — Черепанов — вспоминал,
1 Супруги Волконские выстроили вторую усадьбу.
2 В потомках ваше племя оживет. — Иркутск, 1986. С. 208.
87
что только за очинку гусиного пера он получил от княгини
Трубецкой пять рублей.
Но Петровское было значительно больше Читы, и поэто-
му не все смогли пользоваться от щедрот вновь прибывших.
«В начале нашего пребывания в Петровском заводе
было очень много случаев воровства, грабежа и убийства,
так что в первые семь месяцев было совершено девять
убийств. Но когда в Петербурге встревожились покушением
против Трубецкой и Давыдовой, то велено было за грабеж и
убийство судить военным судом и расстреливать, а по заво-
ду учредить конные разъезды»1 и был учрежден ночной ка-
раул на Дамской улице.
Устанавливалась жизнь и в каземате.
«...По прибытии нашем в Петровск меня поместили в
11-й номер. Новое жилье мое было очень темно, но я всту-
пил в него с радостным чувством: тут я имел возможность
быть наедине с самим собой, чего не случалось в течение
последних трех лет...
По прибытии в Петровский, комендант объявил дамам,
что мужья их не будут отпускаться к ним на свидание, а
что они сами могут жить с ними в казематах, вследствие
чего не имевшие тогда детей кн. Волконская, Юшневская,
Фонвизина, Нарышкина и Розен перешли на житье в номе-
ра к супругам; прочие же, у которых были дети, кн. Тру-
бецкая, Муравьева, Анненкова и Давыдова, ночевали дома,
а днем приходили навещать мужей своих...
Нарышкина, жившая в каземате с своим мужем, зане-
могла простудной горячкой, и Вольф отправился к комен-
данту и объяснил ему, что для Нарышкиной необходимо
иметь женскую прислугу. Комендант долго колебался, но,
наконец, решился дозволить, чтобы во время болезни На-
рышкиной, ее горничная девушка находилась при ней. Ско-
ро потом Никита Муравьев занемог гнилой горячкой; бедная
его жена и день и ночь была неотлучно при нем, предоста-
вив на произвол судьбы свою маленькую дочь Ноннушку,
которую она страстно любила и за жизнь которой беспре-
станно опасалась. В этом случае Вольф опять отправился к
коменданту и объяснил ему, что Муравьев, оставаясь в ка-
земате, не может выздороветь и может болезнь свою рас-
пространить на других. Комендант и тут, после некоторого
сопротивления, решился позволить Муравьеву на время его
болезни перейти из каземата в дом жены его...
1 Завалишин Д, И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 155.
88
Работать мы ходили на мельницу таким же порядком,
как в Чите, и мука нашего изделия была только пригодна
для корма заводских быков. В продолжение всего дня в
субботу и до обеда в воскресенье нас водили поочередно в
баню. Для общей нашей прогулки был предоставлен нам
большой двор, обнесенный высоким частоколом и примы-
кавший к полуказарме, от которой он отделялся таким же
частоколом, сообщаясь воротами с средним двором полука-
зармы, которые запирались только на ночь. На этом дворе
было несколько небольших деревьев, и мы расчистили на
нем дорожки, по которым во всякое время можно было гу-
лять. Охотники до животных завели тут козуль, зайцев,
журавлей и турманов; а зимой устраивались горы, и поли-
валось некоторое пространство для тех, которые катались
на коньках. Живущие с нами дамы приходили взглянуть
на наши общие увеселения и иногда сами принимали в них
участие, позволяя скатить себя с гор. На отдельных дворах
многие из нас имели гряды с цветами, дынями и огурцами
и пристально занимались летом произведением плодов
земных, что было сопряжено с большими затруднениями
по причине неблагоприятного климата в Петровском...»1
А вот как решался вопрос о работе.
«В Петровском заводе работы на открытом воздухе не
было. (Это для «цариков» не было работы, а вот в «Записках
несчастного» говориться, что когда он был на каторге в Пет-
ровском, то его и других каторжан посылали... «усыпать
улицу песком перед домом Трубецкого».) В заводские работы
посылать не отважились. Поэтому и там построили мельницу
с ручными жерновами. Но климат в Петровском заводе был
несравненно хуже, чем в Чите. Начались болезни, а вместе с
тем и жалобы наших дам в Петербург. Последовали разные
ограничения работы; не ведено было посылать в сильные мо-
розы, потом в сильные дожди, затем в сильные ветры; а так
как число жерновов было ограничено, и мелющие из нас объ-
являли, что не могут скоро молоть, чтобы очистить место
другому, то и стали нас разделять на очереди, кому поутру,
кому после обеда, кому и на другой день»1 2.
Но вскоре и этот необременительный труд отменили.
«По Докладу нового коменданта новый генерал-губер-
натор уничтожил и ту пародию работы, которая, как напр.
1 Якушкин И. Д. Наша жизнь в Сибири. По книге «И дум высокое
стремленье». — М., 1980. С. 273-289.
2 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 86-87.
89
хождение на мельницу, не достигая уже никакой цели,
только возбуждала нашу досаду, а начальству навязывало
пустую заботу и суету»1.
Есть рассказ о «работе» и в воспоминаниях А. К. Кузьми-
на: «Вся каторжная работа государственных преступников
заключалась в молонье ручными жерновами ржи, пуда по
два в сутки на человека. Часто две трети преступников, под
разными предлогами, оставались дома, и только третья
часть выходила на работу. Даже из этой трети кому угодно
позволялось за себя нанимать работать солдат, свободных
от караула. На миру, говорят, смерть красна: государствен-
ные преступники, по мере сроков выпускаемые на поселе-
ние в разные места Сибири, нередко тужили в одиночестве
по Петровскому острогу, где у них было много книг, физиче-
ских инструментов и прочих ученых принадлежностей. Не-
которые из них, знатоки своего дела, читали в остроге для
своих товарищей публичные курсы математики и словесно-
сти; многие выучились там разным языкам, которых не зна-
ли на свободе»1 2.
Как и в Чите, в Петровском сделали попытку жить ар-
тельным хозяйством, но уже на оговоренных условиях.
«...Поджио, Вадковский и Пущин занялись составлени-
ем письменного учреждения для артели. В силу этого уч-
реждения выбирались три главных чиновника для управ-
ления всеми делами артели: хозяин, закупщик и казначей;
после них выбирались огородник и члены временной ко-
миссии. Все участвовавшие в артели имели голос при вы-
борах; первоначально выбирались кандидаты в должности
и из них уже баллотировались в самые должности. Хозяин
заведывал всеми делами по хозяйству, от него зависела за-
купка съестных припасов, кухня и проч.; закупщик не-
сколько раз в неделю выходил из каземата для покупки
всего нужного для частных лиц. Казначей вел все счеты и
занимался выпиской по частным издержкам; все трое они
часто имели совещания между собой и о распределении
сумм, принадлежащих артели...»3.
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 176.
2...В потомках ваше имя отзовется. Воспоминания о декабристах в
Сибири. — Иркутск. 1986. С. 208-209.
3 Якушкин И. Д. Наша жизнь в Сибири. По книге «И дум высокое
стремленье» — М., 1980. С. 273-289.
90
«Еще в Чите дозволено было выбрать одного из среды
нас который бы имел право выходить из каземата и для
надзора за кухнею и огородом, и в лавки для закупок. Его
звали хозяином... Когда занятия хозяина умножились, то
комендант должен был допустить учреждение должности
закупщика для покупок по частным надобностям, и также
и ему предоставить выход из каземата по лавкам сначала
два раза в неделю, а потом и ежедневно. При увеличении
же количества высылаемых денег, учреждена была долж-
ность казначея, который также получил право выходить
из каземата по делам.
Выход не должностных лиц развивался следующим об-
разом: те из наших товарищей, которые занимались меди-
циной, получили право выхода в любое время. Потом стали
отпускать мужей к женам под предлогом болезни их; а за-
тем в случае сильной и продолжительной болезни, отпуска-
ли и близких родных и знакомых, чтобы помогать по до-
машним хлопотам. Все это кончилось тем, что в последнее
время, при втором коменданте, стали отпускать всех бес-
препятственно, так что трудно было понять, для чего и для
кого стоят караульные в каземате. Раз вошел ко мне второй
комендант при нас Григорий Максимович Ребиндер, и пере-
крестился: «Ну, слава богу», сказал он, «хоть вас застал
дома; а то хоть шаром покати, — весь каземат пустой».
Кроме выхода в гости к женатым товарищам, ходили и
гулять. Дозволение ходить на прогулку развилось незамет-
но из необходимости ходить купаться летом. Под предло-
гом отыскания более удобного места для купания, ходили в
разные места все далее и далее. Скоро стали возить туда и
самовары и все принадлежности для чая и пр., и наконец и
сами начальники приезжали туда и присоединялись к об-
ществу.
Надо сказать, однако же, что всегда и всюду сопровож-
дали каждого из нас конвойный в шинели, фуражке и теса-
ке. Разумеется, когда мы были в гостях у кого-нибудь в
доме, то конвойный сидел в передней или без церемонии об-
ращался в прислугу; женатым же даны были постоянные
конвойные, которые у них также заменяли прислугу.
Первый комендант, после того, как установилось уже
между нами взаимное доверие, и когда он был здоров, при-
глашал нас к себе на чай и кофе, присылая обыкновенно
свой экипаж. Он сам также охотно приходил в каземат бе-
седовать. Что же касается до второго коменданта и бывше-
го при нем плац-майора Казимирского, то отношения наши
91
к ним были отношениями вполне близкого знакомства. Они
у нас и мы у них бывали, как обыкновенные знакомые»1.
«Только когда присылались время от времени из Пе-
тербурга жандармские офицеры, то мнимые строгости во-
зобновлялись. Женатые должны были ночевать в каземате.
Все запиралось на замки, и караульные окликали и гнали
прочь от каземата проходивших мимо жандармов, угрожая
даже стрелять в них, если какой-нибудь из любопытства
отклонялся от дороги, чтобы подойти к каземату. Вообще
комедия разыгрывалась с большим искусством1 2.
И такая «комедия» была на протяжении всех лет «каторги».
Когда однажды генерал-губернатор Сулима спросил
каторжан, довольны ли они тем, как их обеспечивает пра-
вительство, то в ответ услышал, что они, заключенные,
прислуге платят в несколько раз больше того, что им пра-
вительство отпускает в год на содержание.
«Кроме общих учреждений для артели, составлялась
еще маленькая артель. В маленькую артель взносил всякий,
кто сколько мог или хотел, а из этих взносов составлялась
сумма, предназначенная для наделения неимущих при от-
правлении их на поселение. Для увеличения суммы в ма-
ленькой артели управляющие ею выписывали сами некото-
рые журналы, и, имея в своем распоряжении журналы,
выписываемые женатыми, предоставляли каждому пользо-
ваться ими за небольшую плату. Число периодических из-
даний, получавшихся в Петровском, доходило до 22... Вооб-
ще в Петровском всякий имел много средств при своих
занятиях каким бы то ни было предметом...
Во все время нашего заключения в Чите и в Петров-
ском у нас умер один только Пестов, принадлежавший к
Славянскому обществу; болезнь его продолжалась не более
двух суток, и все старания Вольфа были недостаточны,
чтобы спасти жизнь товарища.
Образ нашего существования, очевидно, был причиной
такой малой смертности между нами. Вообще мы подверга-
лись несравненно менее всем тем случайностям, которым
подвергаются люди наших лет, живущие на свободе; а в
случае болезни мы тотчас имели все врачебные пособия и
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 89-91.
2 Там же. С. 156.
92
сверх того нас окружало самое внимательное попечение
товарищей. Но если образ нашего существования благо-
приятно действовал на сохранение жизни, то вместе с тем
он действовал очень неблагоприятно на сохранение умст-
венных способностей. В Петровском из 50 человек двое со-
шли с ума — Андреевич и Андрей Борисов.
Впрочем, и в этом отношении поселение оказалось еще
более вредным, чем самое заключение. Из 30 человек, быв-
ших на поселении, пятеро сошли с ума: в Енисейске Ша-
ховской и Николай Бобрищев-Пушкин, в Тургуте Фурман
и в Ялуторовске Враницкий и Ентальцев»1.
В каземате жизнь шла своим чередом. Разная, очень
разная жизнь... Неудачную попытку отравиться сделал
бывший поручик Вегелин, над которым постоянно смея-
лись и которого все время оскорбляли...
«В совокупности число всех книг, находящихся в казе-
мате и в домах у дам, перешло в последнее время за пол-
миллиона томов, так как многие стали наконец высылать
целые их прежние библиотеки, состоящие у некоторых из
нескольких десятков тысяч томов. Образовались даже от-
личные специальные библиотеки. Так например, одна меди-
цинская библиотека состояла более, нежели из 4-х тысяч
книг и самых дорогих атласов. У Лунина была огромная
библиотека религиозных книг, между которыми дорогое из-
дание всех греческих и латинских отцов церкви в подлин-
никах и пр. У меня также библиотека, языках на пятнадца-
ти, состояла более, нежели из тысячи томов. В последнее
время каземат выписывал на имя дам одних журналов и га-
зет на разных языках на несколько тысяч рублей»...1 2
Для занятий искусством на каторге были предоставлены
все условия. Неплохо рисовавший Николай Бестужев уже в
Чите выпускался за стены острога и рисовал окрестности
Читы, портреты соузников. Некоторые «каторжане» играли
на музыкальных инструментах. Из «Записок» М.Н. Волкон-
ской мы знаем, что в Сибирь она привезла рояль, но он ока-
зался не единственным. «Одних фортепиано у нас было во-
семь, как ни дорого стоила в то время присылка громоздких
1Якушкин И. Д. Наша жизнь в Сибири. По книге «И дум высокое
стремленье» — И., 1980. С. 273-289.
2 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Я. 3. — Мюнхен, 1904. С. 94~95.
93
инструментов1. Многие мемуаристы вспоминали о вокаль-
ных и инструментальных концертах, так как с посылками
из России стали присылать и музыкальные инструменты:
скрипки, виолончели, флейты, гитары и кларнет. Первое
публичное выступление состоялось в памятный день 30 ав-
густа 1828 года, когда с государственных преступников
сняли кандалы. Тогда играл струнный квартет: Вадков-
ский, Н. Крюков, Юшневский и Свистунов. «Вадковский
был прекрасный скрипач и имел очень дорогую скрипку,
купленную ему, как говорили, за 6000 франков кем-то из
родных в Париже. Умирая в Оёке от чахотки, он завещал
скрипку эту такому же хорошему скрипачу, помещику Во-
лынской губернии Вольфгангу Фаустиновичу Щелковско-
му, который по делу эмиссара Конарского был сослан в
1839 г. в Сибирь на каторгу, а потом выпущен на поселение.
Щелковский умер в 1856 или 1857 г. у ксендзов в Иркутске.
Кому-то досталась после него эта скрипка?»1 2
Был в каземате и свой хор, а обучение детей церковно-
му пению «подало предлог к учреждению школы». Так что
культурно-просветительская часть могла сильно скраши-
вать время в каземате.
Так как на «каторге» работы не было, то для любителей
физических занятий при каземате «учредились разные
мастерские, где обучались ремеслам дети ссыльных и за-
водских служителей. Пример, что всеми этими занятиями
«не пренебрегают и князья» сильно действовал на людей, и
все лучшие мастеровые и ремесленники в заводе выходили
впоследствии из казематских мастерских»3.
Для любителей спортивных занятий зимою заливался
каток.
«Еще будучи в Чите, княгиня Мария Николаевна Вол-
конская купила себе домик в Петровском заводе, декабристы
были освобождены на несколько дней и женатые получили
разрешение провести это время вместе с женами в домах.
Княгиня перешла в каземат и поселилась с мужем в от-
веденных для нее комнатах4. Захотела устроиться поудоб-
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч.З. — Мюнхен, 1904. С. 97.
2 В потомках ваше племя оживет. — Иркутск, 1986. С. 80.
3Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч.З. — Мюнхен, 1904. С. 97.
4 Позволю напомнить размеры «небольших комнат»: от 20 до 24
квадратных метров каждая.
94
неЙ___перевезла туда часть своей мебели: овальный стол,
несколько, кресел, комод, на котором красовался чайный
сервиз, два шкафа с книгами, фортепиано. По стенам были
развешены фамильные портреты.
Комнаты Волконских были любимым и обыкновенным ме-
стом собрания декабристов. Волконские устраивали чтение
новых книг. Сергей Григорьевич много и хорошо рассказывал.
Ему было что вспомнить, так как Волконский принадлежал к
высшей аристократии, служил и при особе Государя, и при
главнокомандующих, выполнял ответственные поручения.
Жена его, обладавшая очень хорошим голосом и осно-
вательными музыкальными знаниями, услаждала всех
своим пением и игрою на фортепиано.
Много светлых минут провели друзья в этих стенах»1.
Хочу обратить внимание на вышеприведенную цита-
ту. В ней говорится о «комнатах» в каземате. Там, где при-
нимали гостей семейные государственные преступники, не
мог помещаться альков: знакомые люди раньше в спальню не
допускались — считалось неприличным; да и если рассмот-
реть акварель, на которой нарисован казематский интерьер
и под которой всегда указывается, что «за клавесином —
М.Волконская», становится понятным, что для ночного сна
здесь просто не хватало места. Таким образом напрашивает-
ся вывод, удивительный для нас, и сам собою разумеющийся
для современников государственных преступников, — се-
мейные «номера» были... двухкомнатные.
А вот теперь, уважаемый читатель, остановитесь и
вникните в следующий факт.
«Жестокое» царское правительство для всех государст-
венных преступников, жены которых поехали в Сибирь,
выделяло камеру из двух комнат общей площадью более
40 кв. метров при высоте потолка 3,2 м. (Для жителей со-
ветских коммуналок и «хрущеб» — без комментариев.)
И в этих же стенах, несмотря на все эти виолончели, биб-
лиотеки и мастерские, государственные преступники, по-
крываемые начальством, которое делало вид, что ничего не
видит, творцли безобразия, которые трудно описывать. Были
преступления, уже не государственные, а чисто уголовные,
за каждое из которых полагалась по десять лет каторги. И
уже не такой «псевдо»-комедийной каторги, а настоящей.
1 По книге «Жены декабристов». Сб. Историко-бытовых статей. Сост.
В. Покровский. — М., 1906.
95
Так, в конце очерка «Прасковья» я пишу об одном гнусном
групповом преступлении, где ни один из всех живущих в ка-
земате негодяев не высказал протеста. Хотя бы — высказал.
Злоумышленник Петр Свистунов (1803-1889) (бывший
корнет Кавалергардского полка, член Петербургской ячей-
ки Южного общества с 1823 года. Его отец Николай Свисту-
нов — действительный камергер, мать — Мария Ржевская,
перешла в католичество. За семьей — 5 тысяч душ и камен-
ный дом в Петербурге. Петр воспитывался в иезуитском
пансионе, пансионе Шабо, затем — в Пажеском корпусе.
Накануне мятежа, 13 декабря, уехал в Москву. В июне 1826
года — неудачная попытка самоубийства. Находясь на ка-
торге и в ссылке, ни в чем не нуждался), один из самых бо-
гатых осужденных, «на каторге предавался крайним степе-
ням разврата,... был коноводом той группы, которая дейст-
виями своими бросала тень на все казематское общество...
Деньги, которые допускались для вспоможения товарищам,
употреблял на развращение невинных девушек... Он сма-
нил одну жившую у супруги его товарища В-го семейную
девушку Александру, и сумел развратить ее до того, что
она продола родную сестру, да еще хвасталась, что продола
ее за такую цену какую-де дают разве за добрую кобылу...
Свистунов с товарищами довели бесчестность до такой сте-
пени, что соединяя подлость с трусостью, осмеливались на
случай, если откроются их дела, называть себя девкам, зав-
лекаемым ими в каземат, именами наиболее чистых людей
казематского общества... Самые благородные усилия своих
товарищей, устроивших школу для образования бедных
мальчиков, попустились употребить самым страшным обра-
зом во зло... Когда в Петровском заводе учеников-мальчи-
ков сделали орудием педерастии, то они сделались нестер-
пимо своевольны и дерзки»1.
«Представителями в казематском обществе тех крайних
дурных последствий... должно считать Барятинского и Сви-
стунова... Надо сказать, что Свистунов был столько же
труслив, как и развратен, и потому не отважился бы на
многие дела, если бы не имел по денежным средствам воз-
можности сформировать себе шайку из той примеси не по-
литических лиц, которая во всем, всегда и для всех была
орудием и средством для всяких дурных дел. В семействе
своем Свистунов видел дурные примеры той смеси католи-
1 Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ. Т. 2. — М,
1933 С 343
96
ческого суеверия с развратом, которые обуяли тогда многие
русские семейства; сестры его были замужем за иностран-
цами,1 а законность рождения младшего брата формально
оспаривалась... Брат посылал Свистунову много денег, но
он в артель вносил очень мало, употребляя получаемый им
излишек на оргии и на соблазнение и на покупку у бесче-
стных родителей по деревням молодых невинных девушек,
которых потом переодетых проводили в каземат. Дело
было тем бесчестнее, что при этом подвергали страшному
уголовному телесному наказанию подкупленную прислугу,
а участники в этом разврате имели потом еще подлость на-
зывать себя перед девками именами самых чистых людей,
самых безупречных в этом отношении. Чтобы лучше
скрыть такого рода действия, Свистунов и его сообщники,
размениваясь номерами, устроили так, что собрались в
одно отделение,1 2 где, поэтому, и не было постороннего сви-
детеля тому, что там творилось. Но как ничто, разумеется,
вполне укрыться не могло, то открылось и это; и как ни
снисходительно вообще по светскому легкомыслию судят о
слабой нравственности в этом отношении, однако дела
были уже так подлы, что произвели общий взрыв негодо-
вания... В то же время открылось это и начальству. При-
слугу сменили, и если она не подверглась особенно строго-
му наказанию, то единственно потому, что само начальство
смотрело на это легкомысленно, представляя само образец
не лучшего поведения, и потому было, может быть, еще
внутренне довольно, что и между либералами нашлись
люди, которые поровнялись с ними...
Поведение Ивашева было, конечно, также не лучше, по
крайней мере до женитьбы его... Ивашев, впрочем, не ос-
тался безнаказанным. Как старался он до женитьбы под-
держивать дружбу с Барятинским, так стал удаляться от
него после женитьбы, за что Барятинский мстил ему, раз-
глашая прежние его проделки, а как это делано было имен-
но так, чтобы доходило до его жены, то и ей служило нака-
занием, доказав, что кто продает себя за деньги, не имеет
права ожидать в покупщике человека, которого можно
уважать, а, следовательно, и любить3.
1 Сестра Александра — замужем за французским консулом да
Мальвирад, Глафира — за де Бальмен.
2 А это ни много ни мало —12 камер и, стало быть, столько же участников.
3 Подробности смотрите в очерке «Купленная жена».
97
К сожалению, надобно сказать, что и некоторые дамы
подавали повод к соблазну...»1
Не все так елейно-гладко было и с общей артелью. Когда
«богатые» выпросили разрешение получать деньги сверх по-
ложения «собственно для пособия товарищам», они «затем
доводят дело до того, что на 1833 год Трубецкой из 50-ти ты-
сяч полученных денег, подписывает в артель только тысячу,
а в то же время горничной дают четыре тысячи приданного
кроме вещей... Свистунов из нескольких тысяч подписывает
200 рублей в артель, а в то же время у Вадковского в номере
проводят они в играх все ночи, и дела от пьянства доходят до
того, что Вадковский чуть было не зарезал Сутгофа... В.Да-
выдов, получая десятки тысяч под предлогом пособия това-
рищам, не давал в артель ни копейки»1 2.
Результат от таких «малых» взносов получался пла-
чевный, почти — трагический: «артель не в состоянии вы-
давать булки к чаю».
Нет, господа государственные преступники, рано вы по-
пали на каторгу, плакал по вам 1937 год. Тут бы вам были и
собственные дома в 300 метров, и жены, и прислуга, и сво-
бодный выход, и девки в бочках, и безделье, от которого
некуда было себя девать3, и булки к чаю... Быть может
только после сталинских лагерей вы бы задумались, зачем
разбудили Герцена, который все раззвонил в «Колокол».
Многие ждали амнистии по всякому поводу: удачное раз-
решение царицы от бремени, постройка Александровской
колонны в Петербурге, празднование 25-летия Бородинской
битвы. «Предававшиеся обольщению совсем упали духом, и
к несчастию некоторые и нравственно упали. Не один из на-
ших товарищей начал, к сожалению, предаваться пьянству.
Почти все сделались уже равнодушны к выходу на поселе-
ние, а некоторые из второго разряда говорили даже, что
сравнив все, пожалуй еще и лучше остаться в Петровском
1 Завалишин Д. И, Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 238~240.
2 Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ. Т. 2. — М.,
1933. С. 364.
3Артамон Муравьев, бывший полковник гвардии, взялся за фельд-
шерство и бегал по заводу, проминая свою толщину. Доктор Фердинанд
Богданович Вольф сам не ходил к больным, а посылал его. Прочие бродили
как тени. (Воспоминания Черепанова, по книге «В потомках ваше имя отзо-
вется». Воспоминания о декабристах в Сибири. — Иркутск., 1986. С. 100).
98
заводе до окончательного распущения всех. Здесь уже уст-
роились и имеют все средства, а Бог знает еще, что будет в
новом месте, пожалуй еще в каком-нибудь захолустье. Неко-
торые женатые так действительно и сделали1.
«Самое последнее время нашего пребывания в каземате
ознаменовано было сильным стремлением к женитьбе, но
почти все предприятия этого рода рушились, потому что
все основаны были на подражании и тщеславии... Две быв-
шие до тех пор свадьбы в каземате, — Анненкова, освятив-
шая только прежнюю связь его, и Ивашева, где все знали,
что невеста куплена за большие деньги, не представляли,
разумеется, ничего лестного для тщеславия. Но очень мно-
гим хотелось иметь возможность похвастаться, что и для
них нашлись невесты, решившиеся выйти за них, когда
они были еще в каземате...
И как ни с той, ни с другой стороны не было искренно-
сти в побуждениях, ни разумной и возвышенной цели, то
дело обыкновенно начиналось торговлею. Наши товарищи
старались увлечь обещанием выгод, а родители невест вы-
сматривали, которая женитьба представит более денежной
выгоды. На этом основании одна девица, дочь заводского
доктора Янчуковского, бывшая формальною невестою Ни-
колая Крюкова (меньшего брата) перешла к Сутгофу (и это
была единственная состоявшаяся свадьба); невеста Сви-
стунова, дочь заводского чиновника Занодворова, отказа-
лась после того, как была уже два месяца объявленною не-
вестою, потому что родители потребовали еще несколько
тысяч прибавки; свадьба Тютчева также разошлась, пото-
му что он не мог представить того обеспечения, какого тре-
бовала мать невесты и пр. и пр.
Все это производило в последнее время в каземате не-
скончаемые интриги, в которых особенное участие прини-
мали дамы. Жизнь каземата представляла необычайную
суматоху и наполнилась скандалами, служившими неис-
черпаемым источником сплетен...
Все предвещало близкий конец...»1 2
Светлая коммуна, не родившись, стала тусклой комму-
налкой.
1 Завалишин Д. И. Записки декабриста. Ч. 3. — Мюнхен, 1904. С. 160-161.
2 Там же. С. 183-185.
99
41. СПИСОК 4
1. Ф аж ил ня, имя По приговору суда осуждены Место наказания Вышел на поселение Чем занялся
Аврамов Иван лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1828 г. торговля; женат. 3 детей
2. Аврамов Павел лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г. хозяйство
3. Андреев Андрей лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь октябрь 1826 г. хлебопа- шество
4. Андреевич Яков лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. художник
5. Анненков Иван лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. гражд служба женат, 3 детей
б. Арбузов Антон лишение чинов, дворянства, , вечная каторга Сибирь июль 1839 г.
7. Барятинский Александр лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г.
8. Басаргин Николай лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. гражданская служба
9. Батеньков Гавриил лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги тюрьма январь 1846 г.
10. Беляев Александр лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г. 12.1839 — Кавказ; 1846 — отставка
11. Беляев Петр лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г. 12.1839 — Кавказ; 1846 — отставка
12. Берстель Александр крепостная работа на два года крепость с 08.1827 — Кавказ
13. Бестужев Александр лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь сразу на поселение; с 08.1829 — Кавказ
14. Бестужев Михаил лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь июль 1839 г. хозяйство; женат 3 детей
15. Бестужев Николай лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь июль 1839 г. хозяйство; женат 2 детей
16. Бестужев Петр лишение токмо чинов, в солдаты с выслугою Кавказ с 08.1826 в пех. полку, участник войны 1826-29 г.
17. Бестужев - Рюмин Михаил повешен
18. Бечаснов Владимир лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. женат 7 детей
19. Бобрищев- Пушкин Николай лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь октябрь 1826 г. с 1827 — «в помешатель- стве ума»
20. Бобригцев- Пушкин Павел лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г.
100
фамилия, имя По приговору суда осуждены Место наказания Вышел на поселение Чем занялся
21. Бодиско Борис написать в матросы Кавказ рядовой; участник войны 1826-28 гг.
22. Бодиско Михаил сослать в крепостную работу крепость 1831 — рядовой; подав- лял восстание в Польше
23. Борисов Андрей лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. психически больной
24. Борисов Петр лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г.
25. Бриген Александр лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1828 г. гражд. служба 2 брака, 8 детей
26. Булгари Николай крепостная работа на два года крепость окт. 1827 — действ, ар- мия, с 1834 — в отставке
27. Вадковский Федор лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г.
28. Веденяпин Алексей лишение токмо чинов, в солдаты с выслугою армия сент. 1826 — Кавказ, окт. 1839 — в отставке
29. Веденяпин Аполлон лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь ноябрь 1826 г. гражданская служба
30. Вишневский Федор лишение токмо чинов, в солдаты с выслугою армия с 081826 — на Кавказе, участник войны 1826-29 тт
31. Волконский Сергей лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь август 1836 г. женат, 2 детей
32. Вольф Фердинанд лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. врачевал
33. Враницкий Василий лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь октябрь 1826 г.
34. Выгодовский Павел лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1828 г.
35. Глебов Михаил лишение чинов, дворянства, 10 лет каторги Сибирь август 1832 г.
36. Голицын Валериан лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь сентябрь 1826 г. 02.1829 — Кавказ, участник войны 1828-29 гг
37. Горбачевский Иван лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г.
38. Громницкий Петр лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г.
39. Давыдов Василий лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. женат, 12 детей (7 — в Сибири)
40. Дивов Василий лишение чинов, дворянства, вечная каторга крепость с дек. 1839 — Кавказ.
41. Ентальцев Андрей лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1829 г. женат
42. Завалишин Дмитрий лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г женат, от 2 бра- ка (1871) 6 детей
101
Фамилия, имя По приговору суда осуждены Место наказания Вышел на поседение Чем занялся
43. Загорецкий Николай лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1828г 011838 — Кавказ, 1845 — отставка
44. Заикин Николай лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь с 1828 г
45 Иванов Илья лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г. женат, дочь
46 Ивашов Василий лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. женат, 4 детей
47. Каховский Петр повешен
48. Киреев Иван лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835г. женат, 3 детей
49. Кожевников Нил лишение чинов, дворянства, в солдаты в дальние гарнизоны армия авг 1826 — Кавказ
50. Коновницын Петр лишение чинов, дворянства, в солдаты в дальние гарнизоны Кавказ авг. 1826 — Кавказ, уча- стник войны 1828-29 гг
51. Корнилович Александр лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь 02.1828 — в крепости СПб, 11. 1832 —Кавказ
52. Краснокут- ский Семен лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение 20 лет Сибирь с 1827 г
53. Кривцов Сергей лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь май 1828 г. 071829 —Кавказ, 1839 — отставка
54. Крюков Александр лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. земледелие, гражд. служба, женат, 7 детей
55. Крюков Николай лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. скотоводство, гражд. служба, женат, 2 детей
56. Кюхельбекер Вильгельм лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги крепость декабрь 1835 г. учитель, хозяйст- во, женат, 4 детей
57. Кюхельбекер Михаил лишение чинов, дворянства, 8 лет каторги Сибирь июль 1831г. сельское хоз, женат. 6 детей
58 Лаппа Михаил лишение токмо чинов, в солдаты с выслугою Кавказ авг. 1826 — действ ар- мия, 1835 — отставка.
59. Лисовский Николай лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1828г торговля, женат, 3 детей
60. Лихарев Владимир лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1828 г. 071837 — Кавказ Жена не после- довала в Сибирь
61. Лорер Николай лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1835 г. 071837 — Кавказ Женат, 4 детей сын — внебрач.
62. Лунин Михаил лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги крепость декабрь 1835 г. 03 1841 — арест, отправка в Акатуй
63. Люблинский Юлиан каторжная работа 5 лет Сибирь июль 1829 г. женат, 5 детей
102
Фолилил, имя По приговору суда осуждены Место наказания Выше* на поселение Чел» занялся
64. Мазгана Павел лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Кавказ ноябрь 1832 г. Сент. 1838 — Кавказ
65. Митьков Михаил лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г.
66. Мозгалевский Николай лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь октябрь 1826 г. женат, 8 детей
67. Муравьев Александр Мих. лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. (добровольно 3 года), женат. 6 детей
68. Муравьев Александр Ник. не лишая чинов и дворянства сослать в Сибирь Сибирь август 1828 г. граж. служ. (вы- сокие должности). Женат, 7 детей
64. Муравьев Артамон лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. женат, 3 детей
65. Муравьев Никита лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. женат, 6 детей
66 Муравьев- Апостол Матвей лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь сразу — на поселение, женат, сын, две приемные дочери
67. Муравьев- Апостол Сергей повешен
68. Мусин- Пушкин Епафродит лишение токмо чинов, в солдаты с выслугою Кавказ авг. 1826 — Кавказ
69. Муханов Петр лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г.
70. Назимов Михаил лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь ноябрь 1826 г. июнь 1837 — Кавказ, женат
71. Нарышкин Михаил лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г. июнь 1837 — Кавказ, женат
72. Норов Василий лишение чинов, дворянства, 15 лет каторги крепость февр. 1835 — рядовой, с апр. 1837 — в отставке.
73. Оболенский Евгений лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. женат, 9 детей
74. Одоевский Александр лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г. июль 1837 — Кавказ
75. i Окулов Николай лишение токмо чинов, в солдаты с выслугою Кавказ авг. 1826 — Кавказ, участи, войны 1826-29 гг.
76. Оржицкий Николай лишение чинов, дворянства, в солдаты в дальние гарнизоны Кавказ авг. 1826 — Кавказ, участник войны 1826-29гг., женат, 7 дет
77. Панов Николай лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь ИЮЛЬ 1839 г.
78. Пестель Павел повешен
103
Фамилия, имя По приговору суда осуждены Место наказания Вышел на поселение Чем занялся
79. Пестов Александр лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь единственный, кто умер на «каторге»
80. Повало- Швейковский Иван лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г.
81. Поджио Александр лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. женат, дочь
82. Поджио Иосиф лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги крепость июль 1834 г. женат, 5 детей (4 — да I-ш брака)
83. Поливанов Иван лишение чинов, дворянства, 2 года каторги умер в октябре 1826 г.
84. Пущин Иван лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. двое внебрач- ных детей
85. Пущин Михаил лишение чинов, дворянства, в солдаты до выслуги Кавказ декабрь 1826 г. участник войн 1826-29 гг., женат дважды.
86. Репин Николай лишение чинов, дворянства, 8 лет каторги Сибирь июль 1830 г.
87. Розен Андрей лишение чинов, дворянства, 10 лет каторги Сибирь июль 1832 г. 07.1837—Кавказ. 1839 — отставка, женат, 7 детей
88. Рылеев Кондратий повешен
89. Свистунов Петр лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. гражд. служба женат, 5 детей
90. Спиридов Михаил лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. хозяйство
91. Сутгоф Александр лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. 07.1848 — Кавказ, женат
92. Тизенгаузен Василий лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1828 г. 3 детей, жена в Сибирь не поехала
93. Толстой Владимир лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь сразу - на поселение, июнь 1829 — Кавказ, 1840 — ото.
94. Торсон Константин лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. дочь от граж- данского брака
95. Трубецкой Сергей лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. женат, 8 детей
96. Тютчев Алексей лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. 4 детей от граж- данского брака
97. Фаленберг Петр лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г. Пера жена в Си- бирь не поехала, от второй — 2 дет.
98. Фок Александр лишение токмо чинов, в солдаты с выслугою Кавказ август 1826 г. янв. 1835 — от- ставка, женат
99. Фонвизин Михаил лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г. доср. возвр. в Евр. Россию, женат
104
Фамилия, имя По приговору суда осуждены Место наказания Выилы на поселение Чем занялся
100. Фохт Иван лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь январь 1828 г. токарничал
101. Фролов Александр лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. служил по отку- пам, женат, 2 дет.
102. Фурман Андрей лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь сразу - на поселение, 3 де- тей от гражданского брака
103. Черкасов Алексей лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь апрель 1828 г. 07.1837 — Кавказ, 1843 — отставка, женат, дочь
104. Чернышев Захар лишение чинов, дворянства, 2 года каторги Сибирь май 1828 г. 041829 — Кавказ, 1834 — отс., женат
105. Чижов Николай лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь август 1826 г. 09.1833 — военная служба в Сибири, 1843 — отставка
106. Шахирев Андрей лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь сентябрь 1826 г.
107. Шинков Иван лишение чинов, дворянства, 12 лет каторги Сибирь ноябрь 1832 г.
108. Штейнгейль Владимир лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. 10 законных де- тей и 2 — неза- конных в Сибири
109. Щепин- Ростовский Дмитрий лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г.
ПО. Юшневский Алексей лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г. женат
Ш. Якубович Александр лишение чинов, дворянства, вечная каторга Сибирь июль 1839 г.
112. Якушкин Иван лишение чинов, дворянства, 20 лет каторги Сибирь декабрь 1835 г. Жена в Сибирь не поехала, 2 детей
Подсудимые, коими не ученено собственного признания во взводимых на них преступлениях
113. Горский Осип не был предан суду из-за падучей болезни сослан в Березов женат, 2 детей и 6 детей — незаконные
114. Цебриков Николай лишение токмо чинов, в солдаты с выслугою Кавказ авг. 1826 — Кавказ, уча ст. войны 1828-29 гг. жена гражданская, сын
115. Шаховской Федор лишение чинов, дворянства, ссылка на поселение навечно Сибирь сентябрь 1826 г. 2 детей, жена в Сибирь не поехала
116. Тургенев Николай лишение чинов, дворянства, вечная каторга находился с 1824 года за границей, женат, 3 детей.
Глава 6
С МИЛЫМ РАЙ...
ФРАНЦУЗСКАЯ ЗВЕЗДОЧКА СЧАСТЬЯ
42 POLINA
Версия «мало драматическая», французская.
Полина Гебль — дочь французского офицера, погибшего на
полях сражений наполеоновских войн, была ровесницей века.
В 14 лет она увидела в Сен-Мишеле русских солдат и пошути-
ла: «Я выйду замуж только за русского!» Произошло это 14 де-
кабря 1814 года. В 1823 году, работая в парижском доме мод,
она — молодая, красивая, прекрасно воспитанная и обворожи-
тельная, как могут быть обворожительны только францужен-
ки — приняла предложение стать главной продавщицей в од-
ном из лучших магазинов моды на Кузнецком мосту в Москве.
Именно там с ней познакомился умный, образованный
(версия-то французская) и богатый поручик Кавалергардско-
го полка Иван Александрович Анненков — владелец более
четырехсот крепостных и единственный сын богатой матери.
Иван Александрович так влюбился в молодую модистку, что
предложил тайно венчаться, зная заранее — мать не даст со-
гласие на этот неравный брак. Полина ему отказала — у нее
иные, более уважительные представления о воле родителей.
Молодые люди уже не могли жить друг без друга, но и во
второй раз, в сельской церкви под Пензой, где волею судеб
они оказались вместе и была договоренность со священником
и свидетелями, венчание не состоялось — Полина не смогла
переступить через свои убеждения.
Вот как словами героини романа «Учитель фехтования»
(1840 г.) — достаточно редко встречающегося даже в наше
вседозволенное время — рассказал об этой удивительной
любви знаменитый французский романист Александр Дюма
(1802-1870). Судьбу Полины Гебль А. Дюма узнал от учителя
фехтования Гризье, который много лет жил в России. Среди
учеников Гризье были многие петербуржцы, в том числе и
А. С. Пушкин. Вернувшись в 1837 году во Францию, фехто-
вальщик рассказал историю Анненковых Дюма, который,
106
приукрасив то, что еще не приукрасил Гризье, написал ро-
ман «Учитель фехтования»1.
«— я служила раньше [...] у мадам Ксавье, самой известной
хозяйки модного магазина в Петербурге. Вся знать столицы по-
купала у нее. Благодаря моей молодости и тому, что называют
красотой, а больше всего тому, что я француженка, у меня, как
вы, вероятно, догадываетесь, не было недостатка в поклонни-
ках. Между тем, клянусь вам, даже самые блестящие предло-
жения не производили на меня ни малейшего впечатления....
Однажды перед магазином мадам Ксавье остановилась ко-
ляска, запряженная четверкой. Из нее вышли дама лет сорока
пяти — пятидесяти, две молодые девушки и молодой офицер,
корнет кавалергардского полка. Это была графиня Анненкова
со своими детьми. Графиня с дочерьми жила в Москве и прие-
хала на лето в Петербург к сыну. Их первый визит был к мадам
Ксавье, которая считалась законодательницей мод Женщины
их круга просто не могли обойтись без помощи мадам Ксавье.
Обе барышни были очень изящны, что же касается моло-
дого человека, я не обратила на него никакого внимания, хотя
он не спускал с меня глаз. Сделав покупки, старая дама дала
свой адрес: Фонтанка, дом графини Анненковой.
На следующий день молодой офицер один явился в наш
магазин и обратился ко мне с просьбой переменить бант на
шляпе одной из сестер.
Вечером я получила письмо за подписью Алексея Анненкова.
Как и все подобные письма, оно было с начала до конца объясне-
нием в любви Но в письме этом меня удивило одно обстоятельст-
во — в нем не было никаких соблазнительных предложений и
обещаний: в нем говорилось о завоевании моего сердца, но не о
покупке его. Есть положения, в которых будешь смешной, если
придерживаешься слишком строгой морали Будь я девушкой из
общества, я отослала бы графу его письмо, не читая. Но ведь я
была скромная модистка: я прочла письмо и... сожгла его.
На следующий день граф опять пришел с поручением ку-
пить кое-что для своей матери. Увидев его, я под каким-то
предлогом ушла из магазина в комнаты мадам Ксавье и оста-
валась там до тех пор, пока он не уехал.
Вечером я получила от него второе послание. Он писал в
нем, что все еще надеется, так как думает, что я не получила
его первого письма. Но и это письмо я оставила без ответа.
1 Цитируется с сокращениями по: Дюма А. Учитель фехтования. —
М, 1991. С. 33-39.
107
На другой день пришло третье письмо. Тон его поразил
меня: от него веяло грустью, напоминающей печаль ребенка,
у которого отняли любимую игрушку. Это не было отчаяние
взрослого человека, теряющего то, на что он надеялся.
Он писал, что если я не отвечу и на это письмо, то он
возьмет отпуск и уедет с семьей в Москву. Я снова ответила
молчанием и полтора месяца спустя получила от него письмо
из Москвы, в котором он сообщал мне, что готов принять бе-
зумное решение, которое может разбить всю его будущность.
Он умолял ответить на это письмо, чтобы иметь хоть крупицу
надежды, которая привяжет его к жизни.
Я подумала, что письмо написано, чтобы напугать меня, а
потому оставила его без ответа, как и все предыдущие.
Спустя четыре месяца он прислал мне следующую записку:
«Я только что приехал, и первая моя мысль — о вас. Я люблю
вас столько же и, быть может, еще больше, чем прежде. Вы уже
не можете спасти мне жизнь, но благодаря вам я еще могу по-
любить ее».
Это упорство, эти таинственные намеки в его последних
письмах, наконец, грустный тон их заставляли меня написать
графу, но ответ мой был, несомненно, не такой, какого он же-
лал. Я закончила свое письмо уверением, что не люблю его и
никогда не полюблю.
— Вам кажется это странным, — прервала Луиза свой
рассказ, — я вижу, вы улыбаетесь: по-видимому, такая доб-
родетель смешна у бедной девушки. Но, уверяю вас, дело тут
не в добродетели, а в полученном воспитании. Моя мать, вдо-
ва офицера, оставшись без всяких средств после смерти
мужа, воспитала таким образом Розу и меня.
Мне едва исполнилось шестнадцать лет, когда моя мать
умерла, и мы лишились скромной пенсии, на которую жили.
Сестра научилась делать цветы, а я поступила продавщицей
в магазин мод...
Наступил Новый год...
В день Нового года царь принимает у себя свой народ —
около двадцати тысяч приглашенных являются на бал в Зим-
ний дворец. В девять часов вечера двери дворца открывают-
ся, и его залы тут же наполняются самой разнообразной пуб-
ликой, тогда как в течение всего года он доступен только для
высшей аристократии.
Мадам Ксавье достала нам билеты, и мы решили пойти
все вместе на этот бал. Несмотря на огромное стечение наро-
да, на этих балах — как это ни странно — не бывает ни беспо-
рядка, ни приставаний, ни краж, и молодая девушка, даже
108
если она очутится здесь одна, может чувствовать себя в та-
кой же безопасности, как в спальне своей матери.
Уже около получаса находились мы в зале дворца (тесно-
та была так велика, что, казалось, лишнему человеку не най-
ти там места), когда раздались звуки полонеза и среди при-
глашенных пронесся шепот: «Государь, Государь!»
В дверях появляется Его Величество с супругой англий-
ского посла. За ним следует весь двор. Публика расступается,
и в образовавшееся пространство устремляются танцующие.
Перед моими глазами проносится поток бриллиантов, перьев,
бархата, духов. Отделенная от своих подруг, я пытаюсь при-
соединиться к ним, но безуспешно. Замечаю только, что они
мчатся мимо меня, словно подхваченные вихрем, и я тут же
теряю их из вида. Я не могу пробиться сквозь плотную люд-
скую стену, которая отделила меня от них, и оказываюсь
одна среди двадцати пяти тысяч незнакомых мне людей.
Совершенно растерявшись, я готова обратиться за помо-
щью к первому встречному, но тут ко мне подходит человек в
домино, в котором я узнаю графа Алексея.
— Как, вы здесь, одни? — удивился он.
— О, это вы, граф, — обрадовалась я, — помогите мне,
ради бога, выбраться отсюда. Достаньте мне экипаж.
— Разрешите мне отвезти вас, и я буду признателен
случаю, который дал мне больше, чем все мои старания.
— Нет, благодарю вас. Я бы хотела извозчика.
— Но в этот час найти здесь извозчика невозможно. Ос-
таньтесь еще на один час.
— Нет, я должна ехать.
— В таком случае разрешите моим людям отвезти вас.
И так как вы не желаете меня видеть, то — что поделать? —
вы меня не увидите.
— Боже мой, я бы хотела...
— Другого выбора нет. Или пробудьте здесь еще немного,
или согласитесь отправиться в моих санях, не можете же вы
уйти отсюда одна, пешком и в такой мороз!
— Хорошо, граф. Я согласна уехать в ваших санях.
Алексей предложил мне руку, и мы чуть ли не целый час
пробирались сквозь толпу, пока, наконец, не очутились у две-
рей, выходящих на Адмиралтейскую площадь. Граф позвал
своих слуг, и через минуту у подъезда появились прелестные
сани в виде крытого возка. Я села в них и дала адрес мадам
Ксавье. Граф поцеловал мне руку, закрыл дверцу и сказал
по-русски несколько слов своим людям. Сани помчались с
быстротою молнии.
109
Минуту спустя лошади, как мне показалось, побежали еще
быстрее, а кучер делал, по-видимому, невероятные усилия,
чтобы сдержать их. Я стала кричать, но крики мои терялись в
глубине возка. Хотела открыть дверцу, но не могла. После
тщетных усилий я упала на сиденье, думая, что лошади понес-
ли и что мы вот-вот налетим на что-нибудь и разобьемся.
Однако спустя четверть часа, сани остановились и дверца
открылась. Я была так расстроена всем произошедшим, что
решительно не понимала, что со мной. Тут меня укутали с го-
ловой в какую-то шаль, понесли куда-то, и я почувствовала,
что меня опустили на диван. С трудом сбросив с себя шаль, я
увидела незнакомую комнату и графа Алексея у своих ног.
— О, — воскликнула я, — вы меня обманули! Это подло!
— Простите меня, — сказал он, — я не хотел упустить
такой случай, в другой раз он уже не представится. Позволь-
те мне хоть раз в жизни сказать вам, что...
— Вы не скажете ни одного слова, граф! — закричала я,
вскочив с дивана. — И сию же минуту велите отвезти меня
домой, иначе вы поступите как бесчестный человек.
— Ради бога!..
— Ни в коем случае!..
— Я хочу только сказать... я вас так давно не видел, так
давно не говорил с вами... Неужели моя любовь и мои просьбы...
— Я ничего не хочу слышать!
— Вижу, — продолжал он, — что вы меня не любите и
никогда не полюбите. Ваше письмо мне подало было надежду,
но и она меня обманула. Я выслушал ваш приговор и подчи-
нюсь ему, я прошу только дать мне пять минут — и вы буди-
те свободны.
— Вы даете слово, что через пять минут я буду свободна?
— Клянусь вам!
— В таком случае говорите.
— Выслушайте меня, Луиза. Я богат, знатного происхож-
дения, у меня мать и две сестры, которые любят меня. С ран-
него детства я был окружен людьми, которые обязаны были
повиноваться мне, и, не смотря на все это, я болен той болез-
нью, которою страдает большинство моих соотечественников в
двадцать лет: я утомлен жизнью, я скучаю.
Болезнь эта — мой злой гений. Ни балы, ни празднества,
ни удовольствия не сняли с моих глаз тот серый, тусклый
налет, который заслоняет от меня жизнь. Я думал, что, быть
может, война с ее приключениями и опасностями излечит
мой дух, но теперь в Европе установился мир, и нет больше
Наполеона, потрясающего и низвергающего государства.
ПО
Устав от всего, я пробовал было путешествовать, когда
встретил вас. То, что я почувствовал к вам, не было любовным
капризом. Я написал вам, полагая, что достаточно этого письма,
чтобы вы уступили моим просьбам. Но, против моего ожидания,
вы мне не ответили. Я настаивал, так как ваше сопротивление
меня задевало, но вскоре убедился, что питаю к вам настоя-
щую, глубокую любовь. Я не пытался победить это чувство, по-
тому что всякая борьба с собою утомляет меня, приводит в уны-
ние. Я вам написал, что уеду, и действительно уехал.
В Москве я встретил старых друзей. Они нашли меня мрач-
ным, скучным и попытались развлечь. Но это им не удалось. То-
гда они принялись искать причину моего грустного настроения,
решили, что меня снедает любовь к свободе, и предложили мне
вступить в тайное общество, направленное против царя.
— Боже мой, — вскричала я в ужасе, — вы, надеюсь, от-
казались?!
— Я вам писал, что мое решение будет зависеть от ваше-
го ответа. Если бы вы любили меня, жизнь моя принадлежала
бы не мне, а вам, и я не имел бы права распоряжаться ею. Ко-
гда же вы мне не ответили, доказав этим, что не любите меня,
жизнь потеряла для меня всякий интерес. Заговор? Пусть
так, это хоть послужит мне развлечением. А если он будет
раскрыт? Ну что ж, мы погибнем на эшафоте. Я часто думал о
самоубийстве, в этом случае все разрешится само собой: мне
не придется накладывать на себя руки.
— О, боже мой! Неужели вы говорите правду?
— Я говорю вам, Луиза, истинную правду. Вот смотрите, —
сказал он, беря с маленького стола какой-то конверт, — я не мог
предвидеть, что встречусь с вами сегодня. Я даже не знал, уви-
жу ли вас когда-нибудь. Прочтите, что здесь написана
— Ваше духовное завещание!
— Да. Я сделал его в Москве, на следующий день после
вступления в тайное общество.
— Боже мой! Вы оставляете мне тридцать тысяч рублей
ежегодного дохода!
— Если вы не любили меня при жизни, мне хотелось, чтобы
вы сохранили добрую память обо мне хотя бы после моей смерти.
— Но что же сталось с этим заговором, с мыслями о са-
моубийстве? Вы отказались от всего этого?
— Луиза, вы можете теперь идти. Пять минут уже истек-
ли Но вы — моя последняя надежда, последнее, что меня при-
вязывает к жизни Если вы уйдете отсюда с тем, чтобы никогда
больше не вернуться, я даю вам честное слово, слово графа, что
еще не закроется за вами дверь, как я пущу себе пулю в лоб.
111
— Вы сумасшедший!
— Нет. Я только скучающий человек.
— Вы не сделаете того, что говорите!
— Попробуйте!
— Ради бога, граф...
— Послушайте, Луиза, я боролся до конца. Вчера я при-
нял решение покончить со всем этим. Сегодня я вас увидел и
мне захотелось рискнуть еще раз, в надежде, что, может быть,
выиграю. Я поставил на карту свою жизнь. Ну что ж? Я проиг-
рал — нужно платить!
Если бы он говорил мне все это в исступлении страсти, я не
поверила бы ему, но он был совершенно спокоен. Во всех его
словах слышалось столько правды, что я не могла уйти: смот-
рела на этого красивого молодого человека, полного жизни, ко-
торому нужна только я, для того чтобы он был вполне счастлив.
Я вспомнила его мать и двух сестер, которые безумно любят
его, вспомнила их счастливые, улыбающиеся лица. Я предста-
вила его себе обезображенным, истекающим кровью, а их ры-
дающими и убитыми горем и спросила себя, какое право я имею
разбивать счастье этих людей, разрушать их сладкие надеж-
ды? Кроме того, я должна вам признаться, что такая упорная
привязанность дала свои плоды: в тиши ночей, в своем полном
одиночестве, я не раз вспоминала об этом человеке, который
постоянно думает обо мне. И прежде чем расстаться с ним наве-
ки, я заглянула поглубже в свою душу и убедилась, что тоже...
люблю его... Я осталась...
Алексей говорил правду: единственное, чего ему не хва-
тало в жизни, была моя любовь...
Женщины обладают одной удивительной способностью,
свойственной только им, способностью, так сказать, преобра-
жаться. Передо мною была обыкновенная парижская гризет-
ка, которая по воскресеньям ходила, вероятно, танцевать в
«Прадо». Но достаточно было пересадить ее, как растение на
другую почву, чтобы она расцвела среди окружающей ее
роскоши и богатства. Можно было подумать, что она родилась
в этой обстановке. Я был хорошо знаком с представительни-
цами того почетного класса, к которому она принадлежала, но
не находил в ней ничего, что напоминало бы о ее низком про-
исхождении и об отсутствии у нее должного воспитания.
Перемена была настолько разительна, что при виде этой
красивой женщины, причесанной на английский манер, ее
простого белого пеньюара и крошечных турецких туфелек,
при виде, наконец, ее грациозной позы, словно нарочно вы-
бранной художником, чтобы писать ее портрет, я смело мог
112
вообразить себя в будуаре какой-нибудь элегантной аристо-
кратки из Сен-Жерменского предместья...»
Во всем этом отрывке, по-французски очаровательно легком
и закрученном так, как это умел делать только великий Алек-
сандр Дюма, есть одно место, на которое прошу обратить внима-
ние. Писатель вкладывает в уста героя очень важные слова: «Я
болен той болезнью, которою страдает большинство моих сооте-
чественников в двадцать лет: я утомлен жизнью, я скучаю...».
Роман «Учитель фехтования» был написан в 1840 году в
какой-то мере в пику русскому императору Николаю!. Вот
как другой великий француз Андре Моруа рассказал об от-
ношениях между Николаем! и Александром Дюма:
«Отношения Дюма-отца с Россией восходят ко времени его
первых шагов в театре. С 1829 года в Петербурге с успехом
шел «Генрих III и его двор». Великий актер Каратыгин играл
роль герцога Гиза, его жена — герцогини Екатерины. Затем,
после того как Каратыгин перевел на русский язык «Антони»,
«Ричарда Дарлигтона», «Терезу» и «Кина», драматургия Дюма
произвела в России настоящую литературную революцию.
Чтобы увидеть пьесы Дюма, в театры повалила знать. Позднее
Гоголь — по соображениям эстетическим — и официальная
критика — по соображениям политическим — холодно отзы-
вались о Дюма. Все эти недовольные (Антони, Кин), объявляв-
шие войну обществу, противники брака, тревожили офици-
альные круги. Однако демократы — Белинский, Герцен —
приняли Дюма всерьез и восторженно хвалили его.
В 1839 году Дюма пришла в голову мысль преподнести Ни-
колаю I, Императору всея Руси, рукопись одной из своих пьес,
«Алхимик», в нарядном переплете. И вот почему: художник
Орас Вернэ незадолго до этого совершил триумфальное путе-
шествие по России и получил от царя орден Станислава второй
степени. Дюма, страстный собиратель регалий, всей душой жа-
ждал этого ордена. Некий тайный агент русского правительства
в Париже сообщил о желании Дюма министру, графу Уварову,
добавив, что, по его мнению, было бы весьма кстати удовлетво-
рить это желание, ибо в этом случае Дюма, самый популярный
писатель во Франции, мог бы оказать известное воздействие на
общественное мнение этой страны, в тот момент неблагоприят-
ное для России по причине симпатий французов к Польше.
«Орден, пожалованный его величеством, — писал агент, — бу-
дет виднее на груди Дюма, чем на груди любого другого фран-
цузского писателя». Эти слова свидетельствуют о том, что агент
хорошо знал Дюма и его широкую грудь.
113
Министр дал благоприятный ответ, и рукопись, украшен-
ная виньетками и ленточками, была отправлена в Санкт-Пе-
тербург в сопровождении письма за подписью: «Александр
Дюма, кавалер бельгийского ордена Льва, ордена Почетного
легиона и ордена Изабеллы Католической». Это был недву-
смысленный намек. ... На полях... Император Николай напи-
сал карандашом: «Довольно будет перстня с вензелем».
Довольно будет? Кому? Только не Дюма. Но дело было в том,
что царь питал инстинктивное отвращение к романтической
драме. Как-то раз он сказал актеру Каратыгину: «Я бы чаще ез-
дил тебя смотреть, если бы не играли вы таких чудовищных ме-
лодрам. Например, сколько раз зарезал ты в нынешнем году или
удушил жену твою на сцене?» Дюма был уведомлен о пожалова-
нии ему алмазного перстня с вензелем Его Императорского Ве-
личества. Так как перстень долго не высылали, Дюма затребовал
его и в конце концов получил Он поблагодарил очень холодно, и
посвятил «Алхимик» не царю, а Иде Ферье (тогда еще фаворит-
ке) и вскоре напечатал в «Ревю де Пари» роман «Записки учите-
ля фехтования», который не мог не возмутить царя...
Таким образом, при жизни Николая Дюма был объявлен
persona non grata. Он не отдавал себе в этом отчета, и, когда в
1845 году его друзья Каратыгины приехали в Париж, он сно-
ва выразил желание увидеть Россию и быть представленным
Императору. Каратыгины поспешили отговорить его, и в те-
чение нескольких лет он больше не думал об этом. Позднее, в
1851 году, любовные связи его сына, влюбившегося подряд в
двух русских знатных дам — графиню Нессельроде и княги-
ню Нарышкину, снова напомнили ему о России.
Эти связи усилили искреннюю и глубокую симпатию
Дюма к русским. Они были ему по душе. Мужчины-великаны
пили горькую, женщины слыли самыми красивыми в Европе.
История страны изобиловала борьбой страстей и кровавыми
драмами, мало известными во Франции... Сочетание, заман-
чивое для Дюма — человека и писателя.
И когда в 1858 году случай свел его ... с графом Кушеле-
вым-Безбородько и его семьей, которые путешествовали по
Европе, имея на два миллиона векселей на банкирские дома
Ротшильда в Вене, Неаполе и Париже, он увязался за ними
следом... Они поспешили присоединить к свите такого знаме-
нитого и занятного француза, как Дюма.
— Мосье Дюма, — заявила графиня, — вы поедете с
нами в Санкт-Петербург.
— Но это невозможно, мадам.... Тем более что если бы я
поехал в Россию, то не только для того, чтобы увидеть
114
Санкт-Петербург. Я хотел бы также побывать в Москве,
Нижнем Новгороде, Астрахани, Севастополе и возвратиться
домой по Дунаю.
— Какое чудесное совпадение! — заявила графиня. — У
меня есть имение под Москвой, у графа — земли под Ниж-
ним, степи под Казанью, рыбные тони на Каспийском море и
загородный дом в Изаче...
Это способно было вскружить голову путешественнику,
который всегда держался в Париже на волоске — да и то на
женском... Поскольку Николая! сменил Александр, стало
легче получить визу. Дюма-отец согласился....В дороге, читая
книги, слушая рассказы своих спутников, он познакомился с
историей Романовых, настолько трагической и скандальной,
что лучшего нельзя было и желать.
Наконец пароход вошел в устье Невы. Дюма высадился на
берег. Его привели в восхищение дрожки, кучера в длинных
кафтанах, их шапки, напоминавшие «паштет из гусиной печен-
ки». И ромбовидные бляхи, висевшие у них на спине1. Он позна-
комился с мостовой Санкт-Петербурга, которая в те времена за
три года выводила из строя самые прочные экипажи...
Из Санкт-Петербурга он отправился в Москву, где его
принимал граф Нарышкин, у которого была подруга францу-
женка Женни Фалькон, «грациозная фея»... Дюма настойчи-
во ухаживал за своей хозяйкой. «Я целую вам только руку,
завидуя тому, кто целует все то, чего не целую я». Пятьдесят
лет спустя Женни Фалькон, которой было тогда уже восемь-
десят, проговорилась, что не устояла перед пылкими домога-
тельствами Мушкетера...
Самое большое счастье за время этого путешествия дос-
тавило Дюма открытие, что образованные русские знают Ла-
мартина, Виктора Гюго, Бальзака, Мюссе, Жорж Санд, его са-
мого так же хорошо, как парижане. В Финляндии он встретил
игуменью, которая зачитывалась «Графом Монте-Кристо».
Всюду и везде именитые князья, губернаторы провинций,
предводители дворянства и помещики оказывали ему теплый
прием. Чиновники величали его генералом, так как на шее у
него всегда болтался по меньшей мере один орден. Он давал
русским — и, в свою очередь, получал от них — уроки кули-
нарии, учился приготовлять стерлядь и осетрину, варить ва-
ренье из роз с медом и с корицей. Он оценил шашлык (ломти-
ки баранины на вертеле, поджаренные на углях, после того,
1 Чтобы пассажир знал, кто и как его обслуживает, на спины куче-
рам вешалась бляха с номером. — Прим. авт.
115
как их сутки вымачивали в уксусе, с мелко нарезанным лу-
ком), но водка ему не понравилась»1.
Во время путешествия по России Александр Дюма писал
сыну письма и отправлял корреспонденции в свой журнал
«Монте-Кристо». Они были полны тонкого юмора, неожидан-
ных наблюдений, не всегда правдивые, но очень интересные.
Закончить рассказ о трактовке великим французским ро-
манистом нашей отечественной действительности я хочу не-
большим отрывком, который взял из другого произведения
Дюма «Путешествие от Парижа до Астрахани».
В 1858 году писатель приехал в Нижний Новгород, где гу-
бернатором был бывший декабрист Александр Муравьев, ко-
торый пригласил писателя к себе в гости, обещая романисту
сделать сюрприз. Вот как повествует об этом сам Дюма:
«Я занял место в кругу этих людей, поневоле думая о том
сюрпризе, который, если судить по тому, как меня принял ге-
нерал, не мог не быть приятным, и тотчас дверь распахну-
лась, и слуга объявил: «Граф и графиня Анненковы».
При этих словах я вздрогнул, они пробудили во мне смут-
ное воспоминание. Я встал. Генерал взял меня за руку и под-
вел к прибывшей паре.
— Мсье Александр Дюма, — сказал он им. А затем, обра-
щаясь уже ко мне, добавил
— Господин граф и госпожа графиня Анненковы, герои
вашего романа «Учитель фехтования».
Я вскрикнул от удивления и оказался в объятиях супругов.
В самом деле, это были тот самый Алексей и та самая По-
лина, о чьих приключениях мне поведал Гризье, чьи увлека-
тельные рассказы и легли в основу моего романа.
В 1825 году Анненков принял участие в заговоре республи-
канцев, приведшем на эшафот Павла Пестеля, Сергея Муравь-
ева, Бестужева-Рюмина, поляка Каховского и поэта Рылеева;
но так как он был признан менее виновным, чем остальные, Ан-
ненкова приговорили всего лишь к ссылке в Сибирь навечно.
Девушка, которую он любил, Полина Ксавье, добилась то-
гда у Императора разрешения отправиться к нему в Петров-
ские рудники, хотя она и не являлась супругой осужденного;
совершая этот акт самопожертвования, она подвергла себя
тысяче опасностей.
Все сказанное стало сюжетом романа, строжайше за-
прещенного в России, однако вследствие этого запрета его по-
пулярность еще более возросла.
1 Моруа А. Три Дюма. — Кишинев, 1974. С. 257-260.
116
Княгиня Трубецкая, подруга супруги Николая I, расска-
зывала мне как-то, что царица пригласила ее однажды в ук-
ромный уголок своих апартаментов, в отдаленный будуар,
чтобы вместе приступить к чтению моего романа.
В самый разгар чтения дверь отворилась, и на пороге по-
казался Николай.
Госпожа Трубецкая, исполнявшая обязанность чтицы, по-
спешно убрала книгу под подушку дивана.
Император приблизился и, оставаясь стоять перед своей
августейшей супругой, которая дрожала сильнее, чем обыч-
но, сказал ей:
— Вы читали, мадам?
— Да, Государь.
— Хотите, я вам скажу, что вы читали? Императрица
молчала.
— Вы читали роман Дюма «Учитель фехтования».
— Откуда вам это известно, Государь?
— Черт возьми! Нетрудно догадаться, ведь это послед-
няя вещь, которую я запретил»1.
43. ИВАН
Дворянин Иван Александрович Анненков родился в Москве
5 марта 1802 года. Его отец был статским советником, отстав-
ным капитаном Лейб-гвардии Преображенского полка (умер в
1807 году); мать — дочерью иркутского генерал-губернатора
Ивана Варфоломеевича Якобия, в 1783-1788 годах занимавше-
го пост иркутского генерал-губернатора и фактически имевше-
го власть наместника. Известный мемуарист Ф. Ф. Вигель, вспо-
миная богатый дом, выстроенный Иваном Варфоломеевичем,
сказал о хозяине, что он «долго начальствовал в Иркутске и
еще долее находился потом под судом»1 2. Анна была единствен-
ной дочерью богатого вдовца. «Сколько не являлось женихов,
он, якобы не желая расстаться с дочерью, отсрочивал свое со-
гласие года на два, на что никто из женихов не соглашался, на-
конец, Анненков (Александр) решил увезти невесту и получил
прощение отца с условием жить у него. Она была не первой мо-
лодости, лет за тридцать»3. Анна Ивановна Анненкова, рано ов-
1 Дюма А. Путешествие от Парижа до Астрахани. — Саратов, 1991.
С. 126-127.
2Вигелъ Ф. Ф. Записки. — М., 1891. Ч.П. С 164.
3 ФранцеваМ. Д. Воспоминания. Исторический Вестник 1888, №5, С.405.
117
довев, имела огромное состояние — до 5000 душ в Нижегород-
ской, Пензенской, Симбирской, Оренбургской и Московской
губерниях, огромные земельные угодья, два каменных дома в
первопрестольной. «Избалованная богатым отцом, она жила в
Москве, в своем великолепном доме1, окруженная сиротами,
воспитанницами и приживалками, вела жизнь своеобразную,
вставала поздно, никуда не выезжала, к себе же принимала
знакомых, лежа на диване, в подушках, разряженная в кру-
жевном пеньюаре и в бриллиантах»1 2.
Иван Анненков воспитывался дома вместе с братом Григо-
рием. Им преподавали швейцарец Дюбуа и француз Берже.
После такого «всестороннего» образования с 1817 по 1819 год
Иван слушал лекции в Московском университете, но курса не
кончил. Осенью 1819 года он сдал экзамены при Главном шта-
бе и его зачислили в Кавалергардский полк, попасть в который
было крайне трудно, так как отбор происходил прежде всего
по экстерьеру (как для лошадей или собак). Кавалергардский
полк — привилегированный полк гвардейской тяжелой кава-
лерии, созданный при Императоре Павле! в противовес уже
существовавшему- конногвардейскому полку. Обязательный
высокий рост и белый расшитый мундир делали фигуры кава-
лергардов заметными в любом обществе. Но Анненков был вы-
сок, статен, красив и богат. Еще до событий декабря 1825 года
за Иваном Анненковым числилось в Вологодской губернии 418
душ и по наследству отца — 1051 ревизская душа в Арзама-
ском уезде Нижегородской губернии. Про наследство от мате-
ри (она умерла в 1842 году) в документах сказано: «сильно ра-
зорив имения, она все-таки оставила 2300 ревизских душ» в
разных губерниях.
В том же году, когда Иван Александрович вступил в полк,
его произвели в корнеты, а в марте следующего года, вскоре по-
сле исполнения 18 лет, Анненков совершил поступок, который
заставил многих говорить о нем нелицеприятно. Рассказывали о
дуэли, в которой корнет хладнокровно убил своего товарища.
Дело, по воспоминаниям родных и современников, обстоя-
ло следующим образом. 19 марта на великосветском балу в
1В Москве у А. И. Анненковой было два дома: каменный дом — Твер-
ской части в I квартале под № 74 и дом с садом и прудом Покровской части
во II квартале под № 163. Оба дома неоднократно закладывались. (Гессен С.
Материалы к характеристике хозяйственной деятельности и имуществен-
ного положения декабристов. «Разложение крепостного хозяйства». — М.,
1932)
2 Там же.
118
Ораниенбауме молодой и красивый корнет Анненков из
«озорства»1 начал настойчиво и некрасиво ухаживать за же-
ной своего товарища В. Я. Ланского, которого, естественно, это
оскорбило, и он вызвал Анненкова на дуэль. Не откладывая в
долгий ящик выяснение отношений, дуэлянты, выйдя из зала в
парк, нашли походящее укромное место и приступили к дуэли.
Первым должен был стрелять Ланской, но он выстрелил в воз-
дух. Так как оскорбленный товарищ поступил великодушно,
как бы прощая «озорника», то по правилам дуэли Анненков
должен был бросить пистолет и поцеловать столь великодуш-
ного противника. Но корнет поступил, по выражению современ-
ника, «гнусно» — он долго, минут пять, целился, а затем убил
наповал своего товарища. Никто не помешал роковому выстре-
лу, думая, что это идет игра на нервах и ответного выстрела не
произойдет, хотя свидетелей ссоры и поединка было много. На-
казали молодого корнета за дуэль, к огромному удивлению,
чрезвычайно легко: он три месяца просидел на гауптвахте.
(Правда, мысль о несправедливо убитом товарище, как вспоми-
нают родные, мучила Анненкова до последних дней жизни. При
смерти его терзали галлюцинации этого жестокого убийства.)
Из воспоминаний внучки* 2
«Иван Александрович был одним из любимцев Александ-
ра I. Он неизменно должен был присутствовать на всех при-
дворных балах. Он был высокого роста и очень красив, о чем
свидетельствует сохранившийся у меня портрет его в кава-
лергардском мундире, сделанный акварелью (копия с работы
Кипренского). Он великолепно танцевал и вместе со своим то-
варищем, декабристом князем Барятинским, был обычным
кавалером великой княгини Александры Федоровны, супру-
ги Николая I. Особенно хорошо танцевал он мазурку, на кото-
рую Александра Федоровна всегда его избирала.
Александр I приказал, чтобы ему всегда докладывали, когда
Анненков будет танцевать мазурку: государь вставал тогда
из-за карт и выходил в залу, где происходили танцы». (Не объ-
ясняет ли умение Анненкова хорошо танцевать мазурку в полу-
чении очень легкого наказания после убийства на дуэли Ланско-
го? Кем бы любовался на балах Император Александр! и с кем
бы танцевала мазурку Александра Федоровна, жена Николая?)
*Так отзывался П. Я. Чаадаев, бывший очевидцем происшествия.
(Сочинения и письма Чаадаева. — М., 1914, Т. 2, С. 52.)
2 Брызгалова М. В. Встречи с декабристами. — В кн.: Тайные обще-
ства в России в начале XIX столетия. — М., 1926. С. 189.
119
К 1824а году за Анненковым числилось долгов на сумму
25 000 рублей. Но это если и беспокоило кавалергарда, то
очень мало, так как он стал единственным наследником всего
состояния матери — в этом году, на дуэли, убили его брата
Григория. Удивительна реакция матери на гибель сына: «Ни-
чего, — сказала она, — Ивану больше .достанется».
Вот как пишет в своих воспоминаниях Полина, тогда еще
Гебль, о матери Анненкова — Анне Ивановне: «...я была пора-
жена всем, что увидела. Мне, как иностранке, казалось, что я
попала в сказочный мир. Дом (в Москве) был громадный, в нем
жило до 150 человек, составлявших свиту Анны Ивановны.
Парадных комнат было без конца, но Анна Ивановна никогда
почти не выходила из своих апартаментов. Более всего пора-
жала комната, в которой она спала. Она никогда не ложилась в
постель и не употребляла постельного белья, ни одеяла. Она не
выносила никакого движения около себя, не терпела шума, по-
этому все лакеи ходили в чулках и башмаках, и никто не смел
говорить громко в ее присутствии. Без доклада к ней никто ни-
когда не входил. Чтобы принять кого-нибудь, соблюдалось
двадцать тысяч церемоний, и нередко желавшие видеть ее
ожидали ее приема или выхода по целым часам.
В официантской сидело постоянно 12 официантов. На кухне
было 14 поваров, и огонь никогда не переводился, потому что
Анне Ивановне Иногда приходила фантазия спросить что-ни-
будь закусить не в назначенный час, и это случалось чаще всего
ночью, так как для сна у нее, также как для обедов и завтраков,
не было назначенных часов. Все делалось по капризу, по перво-
му требованию Анны Ивановны Комната, где она постоянно на-
ходилась, была вся обита малиновым штофом. Посредине было
сделано возвышение, на котором стояла кушетка под балдахи-
ном; от кушетки полукругом с каждой стороны стояло по 6 ваз
из великолепного белого мрамора самой тонкой работы, и в них
горели лампы. Эффект, производимый всей этой обстановкой,
был чрезвычайный. В этой комнате Анна Ивановна совершала
свой туалет, также необыкновенным способом. Перед ней стоя-
ло 6 девушек, кроме той, которая ее причесывала. На всех 6 де-
вушках были надеты разные принадлежности туалета Анна
Ивановны: она ничего не надевала без того, чтобы не было со-
грето предварительно животной теплотой. Для этого выбира-
лись красивые девушки от 16 до 20 лет, после 20 лет их назна-
чали на другие должности. Даже место в карете, перед тем как
ей выехать, согревалось тем же способом, и для этого в доме со-
держалась очень толстая немка, которая за полчаса до выезда
садилась в карете на то место, которое потом должна была за-
120
нять Анна Ивановна. Пока она выезжала, немка нагревала ме-
сто в креслах, в которых Анна Ивановна всегда сидела...»
Во время сна «она прилегала на кушетку и никогда не ос-
тавалась одна. При ней было до 40 избранных девушек и жен-
щин разного возраста, которые поочередно должны были на-
ходиться в ее комнате. На ночь в комнату Анны Ивановны
вносились диваны, на которых и помещались дежурные. Они
должны были сидеть всю ночь и непременно говорить вполго-
лоса. Под их говор и шепот дремала причудница, а если только
они умолкали, она тотчас же просыпалась...
Надменность и эгоизм Анны Ивановны Анненковой, а также
ее необыкновенные причуды становятся понятными, если знать
ее жизнь. Она была единственная дочь Ивана Варфоломеевича
Якобия, наместника всей Сибири в эпоху Императрицы Екате-
рины П. Матери своей не знала, так как лишилась ее при своем
рождении. Отец ее страстно любил и баловал. Когда она кончила
свое воспитание1 в Смольном, то поехала к отцу в Сибирь, где,
несмотря на свою молодость, сразу стала полновластною хозяй-
кою, окруженною несказанной роскошью, так как в то время на-
чали устанавливаться торговые отношения с Китаем. Можно
себе представить, какие богатые и редкие подарки несли торго-
вые люди такому сильному человеку, как наместнику сибирско-
му, и каким поклонением окружали балованную дочку. Якобий
вывез из Сибири и редкие китайские материи, и дорогие меха, и
наконец значительную сумму денег... Одних платьев счетом
было до 5 тысяч. Для них велась особая книга, с приложением
образчиков, по которым Анна Ивановна назначала, какое платье
желала надеть. Два сундука были наполнены самыми редкими
кружевами, ценностью в 100 тысяч рублей. Целая комната была
занята разными дорогими мехами, привезенными, как говорили,
из Сибири»1 2. Несмотря на строгости и учет, воровство в доме Ан-
ненковой было огромно и, в конце концов, все имения Анны Ива-
новны были заложены, огромный дом в Москве и дача проданы.
Анна Ивановна своеобразно относилась к своему, уже
единственному, сыну! то оплачивала его многотысячные дол-
ги, а то не давала денег; то баловала, а то выгоняла из дома.
На сообщение Анненкова, что у него будет ребенок от моди-
стки Полины Гебль, Анна Ивановна сказала: «Раньше только
я знала, что ты дурак, а теперь это будет знать вся Москва».
Сын тоже был непредсказуем — жил и делал что хотел, но
только так, чтобы мать не лишила его наследства.
1Я бы это слово взял в кавычки. — Прим. авт.
2 Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 85-88.
121
В 1824 году Иван Анненков стал членом петербургской
ячейки «Южного общества». Это был элитный, престижный и
строго аристократический по составу «кружок по интересам».
Судите сами: за матерью Анненкова числилось 5000 душ, за от-
цом Чернышева — около 10000, за матерью Свистунова — до
5000, за отцом Горожанского — 3750, за Вадковским — 2500, за
Кривцовым — 1000 и т.д. Основной идеей этой ячейки являлось
«тираноборчество», и все вдохновенно обсуждали планы царе-
убийства. Причем, по их представлению, такой героический шаг
должен был произойти как в греческих трагедиях — в большой
блестящей зале, залитой огнями и в окружении нарядной тол-
пы. Характерно, что Анненков из всего своего «мятежного» про-
шлого запомнил только то, что заговорщик Вадковский сам
предложил цареубийство и сам же вызвался исполнить его.
«Однако за этим импозантным актом, отдававшим антич-
ной героикой, скрывались вещи менее приятные — земель-
ный передел, демократическое равноправие, короче гово-
ря, — социальная программа Пестеля. Все это сказывалось в
непримиримом противоречии с классовыми интересами ари-
стократических членов петербургского филиала. Поэтому
развернувший на первых порах большую деятельность фи-
лиал этот в 1825 году столь же быстро рассыпался при пер-
вом столкновении с реальной действительностью. Новопри-
нятые члены впадают в совершенную бездеятельность, а
старейшие — явно манкируют своими обязанностями»1.
Когда настал момент действовать, то все эти богатые денди
высказались категорически против вооруженного выступле-
ния, не гарантируя участие своих полков. И причина не в том,
что солдаты не готовы. Просто, в основе своей — это был «один
из тех дворцовых гвардейских переворотов, какие происходи-
ли по смерти Петра в продолжении XVIII в. В самом деле, дви-
жение вышло из гвардейских казарм, руководили им почти
одни гвардейские офицеры, представители коренного, столбо-
вого русского дворянства. Движение было поднято по вопросу
о престолонаследии, как поднимались все движения XVIII в., и
на знамени движения было написано личное имя. В движении
14 декабря столько сходства с гвардейскими переворотами
XVIII в., что современники, наблюдавшие это событие, не мог-
ли не вспомнить о гвардейских переворотах.
Теперь в последний раз русская дворянская гвардия хо-
тела распорядиться престолом, а потом гвардия перестала
1 Гессен С., Предтпеченский Ан. Полина Анненкова и ее воспомина-
ния. — М., 1933. С. 20.
122
быть дворянской...» — такую характеристику дал В.О.Клю-
чевский событиям-1825 года в «Курсе русской истории»1.
Заговорщики меньше всего думали об участии солдат —
они засматривались на Зимний дворец с местами сенаторов и
министров. И если бы в тот момент, как в XVIII веке, нашлись
бы Зубовы и Орловы, то члены петербургской ячейки «Южно-
го общества» более инициативно и энергично приняли бы уча-
стие в мятеже. Ведь смог же граф Пален совершить переворот
в 1801 году с полусотней пьяных офицеров! А тут — солдаты,
казармы, пропаганда — незачем все это было.
Анненков, в частности, перед восстанием тщательно избе-
гал посещения собраний заговорщиков. 12 декабря он приехал с
Арцыбашевым на совещание к Оболенскому тогда, когда все
разъехались, и, выслушав план выступления, высказался про-
тив него, подтвердив неподготовленность кавалергардов к воз-
мущению1 2.
Иван Александрович никогда не являлся активным членом
общества и меньше всего готовился к той роли, которую угото-
вила ему судьба. Участие в «кружке» ограничилось присутст-
вием на нескольких собраниях. Его подельники — мятежники,
также проходившие по этому, — мало рассказывали об уча-
стии Анненкова в делах общества, а Никита Муравьев на
следствии вообще не смог припомнить оного.
Вот какая деталь «революционной» биографии может слу-
жить характеристикой Анненкова. В литературе о декабристах
часто делается упор на то, что декабристы не присягали Нико-
лаю, и потому их нельзя обвинять в нарушении клятвы. Это ут-
верждение — заведомая ложь. В лучшем случае — невольная,
происходившая от незнания тех событий, о которых писали те
авторы. А в подобных случаях не следует браться за перо.
Анненков вместе со своим Кавалергардским полком при-
сягнул Николаю в числе первых. Вот что говорится в оригина-
ле «Алфавита» Боровкова, а не в его советской транскрипции.
«Анненков Иван Александров. Поручик Кавалергардского
полка. Вступил в Северное общество в 1824 году; ему открыта
была цель оного — введение республиканского правления, а
потом слышал о намерении истребить императорскую фами-
лию. Пред 14 декабря, будучи у Оболенского, узнал, что хоте-
ли противиться присяге, но сам в том не участвовал и по при-
несении присяги на верность подданства все время находился
1 Ключевский В, О. Русская история: Полный курс лекций в 3 кни-
гах. Кн.З — М, 1993. С. 368.
2 Восстание декабристов — М., 1925. Т. 1. С. 247.
123
при полку»1. (Кстати, Одоевский также принял присягу на
верность Императору Николаю в ночь с 13 на 14 декабря, ко-
гда заступал на ночное дежурство в Зимний дворец.)
Стоит обратить внимание на последнюю фразу у Боровко-
ва «по принесении присяги на верность подданства все время
находился при полку» А знаете, чем занимался Кавалергард-
ский полк?
«...рядовой состав Кавалергардского полка оказался весьма
расположенным к возмущению. 14 декабря, во время принесе-
ния присяги, в полку возникло серьезное волнение, потушить
которое удалось исключительно благодаря инертности офице-
ров-заговорщиков. Чтение манифеста перед фронтом полка,
выстроенного в манеже, вызвало беспокойное движение в ря-
дах. Полковой командир, ген. Апраксин, не уверенный в том,
что солдаты согласятся присягать, приказал эскадронным ко-
мандирам, подробно изъяснить историю междуцарствия. Офи-
церы сами не имели достаточного представления о смутных об-
стоятельствах дела. Поэтому, должно быть, их толкования
показались слишком пространными прибывшему в это время
дивизионному начальнику Бенкендорфу. Действительно, ан-
тракт этот был весьма рискован. Бенкендорф велел присягать
«без рассуждений», но по рядам кавалергардов пронесся ропот.
Пришлось дать им время успокоиться. Получился новый, вто-
рой антракт, который, как и первый, при возбужденном состоя-
нии солдат, мог быть, несомненно, весьма успешно использован
заговорщиками. Но они бездействовали, и Апраксину удалось
решить дело эффектным ходом. Он снял каску, поднял правую
руку и принес перед полком торжественную клятву, что цеса-
ревич Константин отрекся от престола добровольно, а Николай
назначен наследником волею Александра. Полковой командир
пользовался доверием, и, не побуждаемые к возмущению из-
вне, солдаты дали себя успокоить.
Уже позднее, при известии о возмущении московцев, Ан-
ненков и Арцыбашев устремились за помощью к Горожанско-
му. Но момент был безнадежно упущен, да и руководила ими в
этом случае растерянность, а не желание действовать.
Таким образом, тот факт, что 14 декабря Кавалергард-
ский полк выступил против мятежников, очевидно, всецело
должен быть отнесен за счет поведения офицерского корпуса.
В мятежном каре не оказалось не одного заговорщика-кава-
лергарда. Одни из них дипломатично выехали из Петербурга,
‘Декабристы Биографический справочник. — М., 1988. С.218.
124
другие выступили на площадь против восставших в рядах
своего полка»1.
Вот что пишет историк С. Гессен о «дипломатично» исчез-
нувшем: «Корнет П.Н. Свистунов, однополчанин и ближай-
ший друг Анненкова, играл руководящую роль в петербург-
ской ячейке Южного общества. Он распропагандировал и
привлек в Общество целый ряд горячих адептов, страстно со-
чувствовал идее «истребление тирана» и даже, совместно с
Вадковским, разрабатывал планы цареубийства. Но в процес-
се разложения петербургской организации решающая роль
как будто осталась за Свистуновым, особенно деморализую-
ще действовавшим на товарищей своим ироническим скепти-
цизмом. Высказываясь категорически против вооруженного
выступления, Свистунов обрел чрезвычайно тактичный вы-
ход из положения: 13 декабря он выехал в служебную коман-
дировку в Москву, с поручениями к московским заговорщи-
кам. Арестован в Москве 21 декабря»1 2.
14 декабря 1825 года Иван Анненков принял активное уча-
стие в событиях на Сенатской площади на стороне... Николая!
И как поручик наиболее надежного Лейб-гвардии Кавалер-
гардского полка стоял на Исаакиевской площади, в начале Ад-
миралтейского бульвара, за спиной Императора Николая. Там
находились 6 и 1/4 эскадрона. А оставшиеся 3/4 стояли вместе
с Великим князем Михаилом у Крюкова канала. (По иронии
судьбы эта улица Петербурга до сегодняшних дней носит имя
еще одного «героя»-декабриста — Александра Якубовича.)
Поручик Анненков, как верный присяге офицер 7-го эскадро-
на, прикрывал орудия бригады полковника Нестеровского.
(Того самого, который, выступая на подавление мятежа, «за-
был» взять боевые снаряды.)3 Когда после первых выстрелов
картечи мятежники начали разбегаться в разные стороны,
Иван Александрович вместе со своим полком пошел атаковать
их, что-то крича, как всегда кричат во время атаки. Он бил
русских солдат, которых вывели на площадь и поставили под
пули подобные ему «члены тайного общества».
Впечатляет, не правда ли?
1 Гессен С., Предтеченский Ан. Полина Анненкова и ее воспомина-
ния. — М, 1933. С. 21-22.
2 Там же. С. 21-22. Об образе жизни Петра Свистунова на каторге
резко и нелицеприятно вспоминает Дм. Завалишин (см. очерки «Коме-
дия, разыгранная с большим искусством»).
3 Розен А. Записки декабриста. — СПб, 1907. С. 75.
125
Вступить в тайное общество, потому что друзья-приятели
там. Принять одну присягу, а потом другую вместе с полком.
Идти в атаку с однополчанами против единомышленников.
Все это — безволие противиться стадности.
И такого человека называли национальным героем?
Имея таких «героев», мы и дожили до того, к чему при-
шли ив 1917 году, и в конце XX века.
А вот пример другого отношения к своей чести й офицер-
скому слову. Кому-то данный факт может показаться стран-
ным, быть может, несуразным, но меня он изумил. Поэтому я
считаю своим долгом рассказать его.
Внимательно изучая данные о каждом человеке, упомяну-
том Александром Дмитриевичем Боровковым в его «Алфави-
те», я прочитал имя, которое мне ни о чем не говорило: Богдано-
вич. Иван Иванович. Капитан лейб-гвардии Измайловского
полка. Он был сыном сенатора, воспитывался в Пажеском кор-
пусе, что вполне естественно, учитывая его происхождение.
Иван Иванович являлся членом «Северного общества», и в но-
ябре 1825 года вместе со всеми присягнул Константину. До это-
го момента все схоже с судьбами многих мятежников. Но вот
далее — удивительно, и, в любом случае, достойно уважения к
принципам, которые были у этого капитана, с его пониманием
чести русского офицера, ради чистоты которой можно...
Он, Богданович, капитан элитной воинской части, образо-
ванной еще Петром Великим, не счел себя свободным от
клятвы верности Императору Константину. Он, русский офи-
цер, не получил разрешения от присяги самого Великого
Князя Константина, сидевшего в Варшаве и не желавшего
помочь брату Николаю в преодолении династического кризи-
са. Поэтому во время чтения присяжного листа Николаю I Бо-
гданович и несколько солдат закричали «Константину!». Но
полк принял вторую присягу при неснятой первой.
Для честного офицера это было клятвопреступление, и,
придя из казарм, «Богданович на своей квартире покончил
жизнь самоубийством».
Вот так-то, господа декабристы...
А Иван, но уже Анненков, после разгрома мятежников
вернулся с полком в казармы и, безусловно, отметил это со-
бытие. Интересно, какие тосты он произносил: за победу од-
нополчан и Государя Императора или за поражение едино-
мышленников, которых в ту же ночь начали вылавливать по
квартирам, хотя кое-кто сам пришел с повинной? А быть мо-
жет, пил за то, чтобы его, Анненкова, не заметили, не «за-
гребли», учли его сегодняшние военные заслуги?
126
Не учли. Такое поведение в глазах любого честного чело-
века в заслугу не поставишь. И, вероятно, поэтому Импера-
тор Николай I так строго отнесся к Анненкову.
«После событий 14 декабря Анненков еще четыре дня ос-
тавался на свободе, а 17 декабря даже вступил в караул на
кавалергардскую гауптвахту. Чье-то случайное упоминание
имени его в числе заговорщиков послужило причиной ареста
Анненкова 19 декабря и заключения на городскую гауптвах-
ту, откуда после первого же допроса 25 декабря он был пере-
веден в Выборгский шлосс»1. Во время ареста Анненкова в
казарме полка при нем было: ломбардными билетами 60 000
рублей, 8314 рублей ассигнациями и 2 р. 50 коп. серебром.
(Чтобы современный читатель представил размеры суммы в
шестьдесят тысяч рублей, поясню — это стоимость десятка
деревень со всеми жителями.)
Иван Анненков вспоминал: «В Выборге сидеть было доволь-
но сносно. Офицеры и солдаты были народ добрый и сговорчи-
вый, большой строгости не соблюдалось, комендант был чело-
век простой, офицеры часто собирались в шлосс, как на рауты.
Там всегда было вино, потому что у меня были деньги, я рад
был угостить, офицеры были рады выпить и каждый день рас-
ходились очень довольные, а комендант добродушно говаривал:
«Я полагаюсь на ваше благоразумие, а вы моих-то поберегите».
Чувствительные немки, узнав о моей участи, принимали во мне
большое участие, присылали выборгские крендели и разную
провизию, даже носки своей работы. Однажды кто-то бросил в
окно букет фиалок, который я* встретил с чувством глубокой
благодарности: цветы эти доставили мне несказанное удоволь-
ствие. Таким образом прошло три месяца»1 2.
Как видно из воспоминаний, Анненкова не сильно заботило
будущее: карты, вино, знаки внимания, принимаемые от сер-
добольных немочек и ни одного воспоминания о Полине, кото-
рой можно было бы без всяких затруднений дать знать о
себе — тем более что-она была в «интересном» положении. Вы-
сылка Ивана Александровича из Петербурга свидетельство-
вала о том, что его участию в заговоре большого значения не
придали. Он был уверен, что и на сей раз все сойдет с рук.
Но, вдруг, его снова привезли в столицу — у Матвея Му-
равьева-Апостола Следственная комиссия выяснила, что Ан-
ненков знал о планах цареубийства. После первого же допроса
1 Розен А. Записки декабриста. — СПб., 1907. С. 76.
2 Воспоминания Полины Анненковой. — М, 1932. С. 81.
127
Иван Александрович «впадает в состояние близкое к простра-
ции», из которого выходит для того лишь, чтобы помышлять о
самоубийстве. В первой же записке к любимой женщине из
крепости он мог только пожаловаться: «Ни одной иглы, чтобы
уничтожить мое существование»1. Только тогда, когда Аннен-
ков оказался в крепости и судьба поставила его в тяжелые
условия, он вспомнил о «любимой» женщине и обратился к
ней со столь «мужественными» словами.
«Отважного» кавалергарда и виртуозного танцора вырва-
ли из привычной атмосферы балов, кутежей, любовных при-
ключений и не обременительной службы, состоя на которой
он мог уехать в Пензу «за ремонтом лошадей» и вернуться в
Петербург только спустя пять месяцев. Кстати, именно тогда,
в июле 1825 года, Анненков в Московском опекунском совете
заложил 418 душ, принадлежащих ему в Нижегородской гу-
бернии, за 83 600 рублей — по 200 рублей за каждую. Пред-
ставляете это фарисейство — в тайных обществах вести «ре-
волюционные» разговоры о тяжелой доле крепостных, но
когда нет денег на легкую, беззаботную жизнь с приятеля-
ми-офицерами и на шикующую любовь с француженками —
продавать и закладывать этих же крепостных.
«В тревоге одиночного заключения, пред лицом неведомого и
тем более страшного будущего, Анненкову не на что опереться.
Настоящее представлялось совершенно неоправданным, по-
скольку оно логически не вытекало из прошлого. Последним про-
явлением его воли — а вернее сказать, слабоволия — явилась
попытка повеситься»1 2, — неудачная, непродуманная, неосуще-
ствленная, и потому не вызывающая уважительных чувств.
Я полностью солидарен с крупным исследователем Серге-
ем Гессеном, который достаточно тактично — годы-то были
20-е — подводит итоги под событиями, в которых был задейст-
вован Анненков: «Таковыми представляются основные черты
характера Анненкова, как декабриста и человека. Освобож-
денный от тех романтических одеяний, в которые окутала его
легенда, он предстает перед нами ничем не выдающимся дея-
телем и отнюдь не оригинальным человеком. Разразившаяся
над ним гроза не пробудила в нем никаких дремлющих сил по-
тому, вероятно, что их и не было»3.
1 Гессен С., Предтеченский Ан. Полина Анненкова и ее воспомина-
ния. — М, 1933. С. 22.
2 Там же.
3 Там же. С. 24.
128
Из воспоминаний внучки.
«Во время личного допроса Николаем! моего деда, описанно-
го со слов самого Ивана Александровича в воспоминаниях моей
бабушки, Государь сказал ему, что он сгноит его в крепости.
По возвращении из Сибири в Россию Иван Александро-
вич, после того как декабристам был разрешен въезд в столи-
цу, отправился вместе с моим отцом в Петербург. Посетив
Петропавловскую крепость, Иван Александрович остановил-
ся у гробницы Николая; вынув табакерку, с которой он нико-
гда не расставался, он поднес к носу щепотку табаку и со
свойственной ему флегматичностью сказал:
— Хотел меня сгноить, а гниешь прежде меня»1.
Иван Анненков так ничего и не понял...
44. ПРАСКОВЬЯ
Версия реальная, русская
Среди сотни имен участников декабрьского мятежа мы,
их соотечественники, с трудом можем вспомнить несколько
фамилий. И при ближайшем рассмотрении почти все эти
личности оказались сильно раздутыми советской агитацион-
ной литературой. Но кого более других знали простые совет-
ские люди? Безусловно, не Пестеля, не Волконского, не Му-
равьева, не Рылеева, а Ивана Александровича Анненкова —
героя кинофильма «Звезда пленительного счастья». Его, че-
ловека мало известного и не привлекательного для современ-
ников, ввела в русскую историю жена-француженка.
История Полины Гебль или Прасковьи Егоровны Анненко-
вой, как ее звали в России, пожалуй, самая романтическая.
Поэтому многие авторы обращались к этому сюжету. Много
приукрашенного, много выдуманного. Все данные почерпнуты
из воспоминаний самой Полины Гебль, которые она надикто-
вала по-французски, так как прожив в России около сорока
лет, так и не научилась хотя бы сносно говорить по-русски. Ей
было за шестьдесят, когда создавались мемуары. Вполне есте-
ственно, что и самой Прасковье Егоровне многое помнилось не
так, как происходило на самом деле, а главное, — все события
тех далеких лет окрасились в прекрасные тона молодости. Кто
из нас, простых смертных, имеет мужество говорить о годах
своей юности непредвзято, не жалея себя, не приукрашивая и
1 Брызгалова М, В. Встречи с декабристами. — В кн.: «Тайные обще-
ства в России в начале XIX столетия». — М., 1926. С. 189.
129
не романтизируя свою молодость? В какой-то мере то же слу-
чилось и с воспоминаниями Полины Анненковой. Утверждать
это можно еще и потому, что мемуары эти диктовались своим
домочадцам, а не писались наедине, когда стыдные места
все-таки можно доверить бумаге в надежде, что их прочитают
не сразу и не в твоем присутствии.
В данном случае все происходило так: главный герой вос-
поминаний — Иван Александрович Анненков — был жив, и
его жена всячески поддерживала культ мужа. Для Прасковьи
Егоровны, при ее французском воспитании, такое положение
вещей казалось вполне естественным, и иной жизни она не
мыслила. Их семья была многочисленной — Прасковья Его-
ровна рожала восемнадцать раз, и шестеро детей достигли
зрелых лет. Когда создавались мемуары, младшему сыну Ни-
колаю уже исполнилось двадцать два года. Появились пер-
вые внуки. Разве можно было в такой компании рассказать
все, ничего не утаив, не приукрасив?
На самом же деле все, видимо, обстояло совсем иначе.
Следует начать с того, что годы детства Полины пришлись
на расцвет империи Наполеона. Этот «идол», как она называла
его в своих воспоминаниях, определил ее политические взгляды
на всю жизнь. А так как годы детства прошли в военных лаге-
рях, где служил отец — дух славы и величия Наполеона, де-
лавшего все для процветания империи, навсегда укоренился в
сознании девочки. С другой стороны, Полина Геб ль принадле-
жала к старинной дворянской фамилии, которую Французская
революция 1789 года лишила не только блестящего положения
при дворе, но и уничтожила основы материального благополу-
чия. Отец девочки только из-за нужды пошел служить в армию
Наполеона, которого считал выскочкой и страстно ждал восста-
новления монархии. Эти чувства — надежды и желания монар-
хии, ненависти к революции и осознания величия империи —
являлись теми политическими настроениями, которые Полина
Гебль пронесла через всю жизнь.
Будучи рядом с декабристами в Сибири на протяжении 30
лет, эта женщина так никогда и не восприняла хотя бы толи-
ку их взглядов и навсегда осталась чуждой их «революцион-
ным» устремлениям. Она никогда не стремилась понять убе-
ждений своего мужа — ни в первые месяцы знакомства, ни в
последующие годы долгой (51 год) совместной жизни. Так что
об идеологическом согласии здесь речи не шло.
Но это было позже, а там, во Франции, в годы молодости По-
лины, жестокая нужда не оставила семью Гебль и по реставра-
ции монархии. Если во времена Наполеона мать Полины получа-
130
ла хотя бы пенсию как вдова наполеоновского офицера, то по
возвращении монархии семью лишили и этого дохода. С шестна-
дцати лет Полина начала работать в магазине, а 1823 году моло-
дая француженка отправилась на поиски заработка в Россию.
С этого момента началась иная жизнь модистки Полины
Гебль. Чтобы не давать повода ко всякого рода толкам среди
оставшихся во Франции родных и знакомых, она поменяла
фамилию. Теперь она — безвестная Полина Поль, которая не
«роняет достоинство старой дворянской фамилии Гебль».
Непонятно, почему на родине, во Франции, в Париже, мож-
но было работать в магазине модисткой в течение семи лет и
такое занятие не бесчестило фамилию Гебль. Так же не роняло
чести и предложение купцов, которые, узнав о предстоящем
отъезде Полины, предлагали дать в кредит товар и деньги для
открытия собственного дела в столице Франции. А вот работа в
Москве, в самом модном французском магазине процветающей
фирмы, считалась унизительной. Могли быть толки и сплетни.
Видимо поэтому Полина Гебль — Поль в своих записках обхо-
дила совершенным молчанием почти двухлетний московский
период жизни, который был до знакомства с Анненковым. Про
свою собачку Полина все помнила: «Я забыла сказать, что, уез-
жая из Парижа, я оставила там собачку, которую нашла на
улице. Эта собачка была так ко мне привязана, что стала
страшно тосковать без меня, и мать прислала мне ее в Руан.
Долго это животное было мне неизменным и верным другом,
проводило в 1826 г. в Сибирь и никогда не отходило от меня,
пока не издохло у моих ног»1. Подробности жизни во Франции
до отъезда осенью 1823 года и в России с лета 1825 года переда-
ны досконально, с цитированием официальных документов и
писем. А вот полтора года жизни в Москве — как ни бывало.
«Трудно допустить, чтобы чрезвычайно подвижная, жи-
вая, любознательная француженка не увидала в России ни-
чего такого, что бы поразило ее воображение и оставило в нем
прочный след. Быть может, первые два года жизни в России
были связаны с такими воспоминаниями, которые не хоте-
лось ворошить на склоне лет»1 2.
Итак, Полина приехала в Москву на заработки. В этом она
не была оригинальна. В те годы страна-победительница была
самой вожделенной для всех иностранцев, которых хорошо
принимали в России. Также было известно и то, что:
1 Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 65.
2 Гессен С., Предтеченский Ан. Полина Анненкова и ее воспомина-
ния — М., 1933. С. 13.
131
Там женятся и дарят нас родством
С искусницами модных лавок
писал Грибоедов.
И когда Полине предоставилась возможность пристро-
иться в Москве во французском магазине Дюманси продав-
щицей, она, не задумываясь, приняла приглашение, зная: в
этой загадочной стране она не упустит свой шанс.
Такой шанс появился в лице молодого кавалергарда Ан-
ненкова. Он был прямой противоположностью Полины: вя-
лый, флегматичный, нерешительный. От обстоятельств быст-
ро впадал в уныние и не имел сил сопротивляться им.
(Достаточно вспомнить «достойное» поведение «блестящего
кавалергарда» в Петропавловской крепости.)
С первых дней знакомства энергичная, страстная и волевая
Полина сделала все, чтобы этот богатый, очень богатый юноша
обратил на нее свое внимание. В этих взаимоотношениях не
было ничего предосудительного. Все как обычно у богатой моло-
дежи тех лет. О таких связях даже не говорили в обществе. По-
лина была настороже. В воспоминаниях, в первых строках, по-
священных пребыванию в России, она привела слова своей
приятельницы-француженки, вышедшей замуж за русского:
«Берегись, душа моя, — говорила она мне беспрестан-
но, — вы молоды и хороши, много соблазну ожидает вас, а
мужчины русские так лукавы и так изменчивы»1.
Роман Полины и Анненкова вспыхнул быстро. Встретив-
шись на ярмарке в Пензе, случайно или нет — никто сказать не
может, 3-го июля, через несколько дней знакомства, они выеха-
ли с ярмарки уже вместе. За несколько дней до этого произо-
шел эпизод, описанный старушкой Анненковой так: «С ним
(Анненковым) было очень много денег, и я узнала, что шайка
игроков сговаривалась обыграть его, а раньше я слышала, что
его обыграли уже в один вечер на 60 тысяч рублей. Тогда, чтобы
спасти его от заговора негодяев, я решилась употребить разные
женские хитрости, и в тот самый вечер, когда игроки ожидали
его, продержала у себя до глубокой ночи. На другой день он уз-
нал все от своего человека, был очень тронут и остался мне
признательным. С тех пор человек его, который был ему очень
предан, часто приносил мне его портфель на сбережение»* 2.
Сохраняя для Анненкова 60 000 рублей, Полина еще не
знала, насколько богат этот кавалергард. Об этом говорят
’Воспоминания Полины Анненковой. — М.} 1932 С.68.
2 Там же. С. 70.
132
дальнейшие воспоминания: выехав из Пензы, молодые люди
поехали по деревням, принадлежащим Анненковым.
«В Симбирской губернии мы долее всего оставались в селе
Петине... Барский дом... был довольно старый и запущенный.
Я, по живости своего характера, тотчас же обежала все комна-
ты и была очень удивлена, заметя в одной из них, где ставни
еще не успели раскрыть, в углу целую груду чего-то, покрытую
толстым слоем пыли. Я тотчас побежала за Иваном Александ-
ровичем, и когда мы с ним стали рассматривать, что лежало в
углу, то оказалось, что то была серебряная посуда, и когда све-
сили всю эту посуду, то оказалось 60 пудов1 серебра. Иван
Александрович приказал все сложить по прежнему и запереть
комнату. Он ничем не распоряжался без ведома матери.
Она постоянно жила в Москве и, конечно, не знала, что
делалось в ее имениях. В Москве у нее был свой дом... на углу
Петровки и Газетного переулка. В Сокольниках была бога-
тейшая дача с замечательными оранжереями. Дача эта была
так известна своею роскошью и обстановкою, что иностран-
цы, приезжавшие в Москву, ездили ее осматривать. Там осо-
бенно в одной из комнат обращали на себя внимание двери из
цельного богемского хрусталя, сделанные с необыкновенно
роскошными бронзовыми ручками»1 2.
Первая встреча молодых людей затянулась на пять меся-
цев. Они вернулись в Москву только в ноябре месяце. К этому
времени Полина была на пятом месяце беременности. 2-го де-
кабря Анненков вернулся в Петербург.
Интересно то, как шестидесятилетняя Прасковья Егоров-
на, диктуя воспоминания, отодвигала срок знакомства с Ан-
ненковым. В первом черновике мемуаров она говорила, что по-
знакомилась с ним за три месяца до событий на Сенатской
площади. Потом, видимо осознав, что рождение дочери Алек-
сандры (11 апреля 1826 года) не укладывается в определенные
сроки, она увеличила время первого знакомства до пяти меся-
цев, а в печатном тексте со дня первой встречи и до 14 декабря
1825 года уже прошло шесть месяцев. Но даже в последнем —
полугодовом — варианте знакомства, для длительных пере-
живаний и мучительных сомнений о социальном неравенстве,
как это нам представляли, не остается времени. Ярмарка в
Пензе открывалась в конце июня. Там, скорее всего, они и по-
знакомились. При любом раскладе Полине Егоровне явно не
хотелось сознаваться перед детьми и внуками в обыденности,
160 пудов = 960 кг.
2 Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 71.
133
скоротечности и прагматичности начала ее отношений с Ива^-
ном Анненковым.
И до хмурого декабрьского дня в Петербурге эти взаимо-
отношения виделись Полине совсем иначе. Она не являлась
первой или последней, кому богатые молодые люди охотно
дарили свою скоротечную любовь. Сколько в России было та-
ких балерин, модисток, гувернанток. Богатство любовника
обеспечивало в этих случаях и мать и ребенка на всю жизнь.
Им дарили поместья, дома, жертвовали капиталы. Знатное
происхождение отца почти всегда гарантировало обеспечен-
ность во избежание какой-либо гласности, разговоров в обще-
стве и, не дай Бог, скандала. И если повести себя умно, су-
меть привязать к себе и ребенку, то, как водилось в этой
стране, можно получить имя, близкое фамилии отца (так
Пнин был незаконным сыном Репнина, а Береговский — сы-
ном Селиверстова). При уме и обхождении незаконным детям
добивалось через отцов и дворянство. (Пример Разумов-
ских-Перовских. См. очерк «Образование».) Уже в те годы
знаменитый русский поэт Василий Андреевич Жуковский,
незаконный сын Афанасия Бунина и пленной турчанки Саль-
хи, получил дворянство и не только был принят в царской се-
мье, но и учил жен Великих князей русскому языку.
Все это знала и на все это могла рассчитывать Полина
Гебль — модистка французского магазина Дюманси в Москве.
Конечно, не надо исключать и возникшее чувство любви у
молодых людей.
Но в любом случае это — роман, подобный множеству
других, и «нет основания думать, что жизнь Полины Гебль
чем-нибудь отличалась от жизни десятков и сотен тех фран-
цуженок, искусство которых находило себе широкий сбыт в
аристократических кругах Петербурга и Москвы. И судьба
Полины Гебль, по всей вероятности, была бы похожа на судь-
бу ее многочисленных соотечественниц»1.
В то время, когда Анненков служил в Петербурге и про-
должал танцевать на балах, Полина жила в Москве и готови-
лась стать матерью.
В конце декабря слухи о событиях в Петербурге дошли до
Москвы. Полина в ужасе. Рушилась вся ее жизнь, все надеж-
ды на пребывание в России, на благополучную, обеспеченную
жизнь. Она, Полина, знала, что отношение к ее положению в
этой стране не было бы плохим. Жизнь показывала, что в
1 Гессен С., Предтеченский Ан. Полина Анненкова и ее воспомина-
ния. — М., 1932. С 13.
134
России можно иметь много любовниц, побочных детей, давать
им воспитание или лишать оного, содержать мать и ребенка
или раз навсегда откупиться большой суммой — в этой стра-
не было много таких примеров. Правда, рассчитывать на гра-
жданский брак не приходилось, так как отношение к этой
форме брака в России было крайне отрицательным.
Но должно было случиться самое страшное: должен был
родиться ребенок от государственного преступника! Буду-
щий ребенок, который мыслился как залог счастья и богатст-
ва, стал предвестником нищеты и позора.
Полина Гебль являлась натурой деятельной и многое в
своей жизни повидавшей. Все это подсказало ей единственно
правильное решение — найти Анненкова, находиться рядом
е ним и, быть может, вывезти за границу. В любом случае: у
Ивана Александровича есть мать, а он — ее единственный
наследник.
11 апреля 1826 года у Полины родилась дочь Александра
и, как только Полина смогла, она поехала в Петербург искать
Анненкова. На все просьбы о свидании с арестованным она
получала отказ. Официальные свидания были разрешены
раз в неделю только супругам и родителям арестованных.
В дело сразу пошел подкуп стражи и офицеров крепости.
Полина изучила Россию — деньги решают многое. Она
вручила 200 рублей унтер-офицеру Петропавловской крепо-
сти (сумму его годового заработка) и передала через него за-
писку. В ответ несколько слов по-французски, полных безна-
дежности: «Где ты? Что с тобой? Боже мой, нет даже иголки,
чтобы положить конец страданиям».
Ответ, прямо скажем, не вызывает симпатии — не такие
слова должен говорить любящий мужчина, даже если он на-
ходится в тяжелом положении.
А положение действительно было ну «о-о-чень» тяже-
лым: «Самое чувствительное лишение было — недостаток бе-
лого хлеба (заметьте, не отсутствие, а недостаток!), и, чтобы
иметь его, Иван Александрович распустил свои серебряные
эполеты, которые ему удалось каким-то образом продать»1.
(Так в чем сложность? В недостатке белого хлеба или в отсут-
ствии свободной торговли, этакой небольшой толкучки при
каземате?)
Полина поняла, что ее кавалергард сломлен, и в ответ пере-
дала медальон со своим изображением, написав: «Я отправлюсь
за тобой в Сибирь». К этому времени было известно решение
1 Воспоминания Полины Анненковой. — М, 1932. С. 97.
135
суда: каторжные работы на 20 лет»1. Менее чем через месяц, в
июле 1826 года, царь смягчил приговор суда для большинства
декабристов. Анненкову сократили срок до 15 лет. Некоторых
декабристов уже отправили по этапу в Сибирь.
Молодая француженка решила организовать побег Ан-
ненкова из крепости и уехать с ним за границу. Но для этого
нужны были большие деньги: только за паспорт на чужое
имя просили 6000 рублей. Полина добилась встречи с мате-
рью Ивана Александровича. Анна Ивановна разволновалась,
прониклась симпатией к очаровательной француженке, при-
нимавшей такое участие в судьбе единственного сына, но
сказала: «Мой сын — беглец, сударыня!? Я никогда не согла-
шусь на это, он честно покорится своей судьбе».
Мать Анненкова по-своему пожалела несчастную жен-
щину и решила развлечь ее. Она устраивала званные вечера
и приемы в честь Полины. «В Москве я пробыла только во-
семь дней, но Иван Александрович нашел, что это слишком
долго, и я получила от него письмо, где он торопил меня вер-
нуться»1 2. Рыцаря-кавалергарда не волновало ничего, что не
затрагивало его интересов. Так, например, Полина первый
раз уехала к нему через несколько дней после родов, оставив
новорожденную дочь, несколько недель очень тяжело болела
и только в декабре вернулась на несколько дней в Москву. Но
тут же получила письмо из тщательно охраняемой крепости,
его за щедрую плату передали солдаты одной «добрейшей
немке, которая ходила в крепость, переодетая в платье гор-
ничной».
И Полина вновь поехала в Петербург, получив 4000 руб-
лей от матери Анненкова. Это было 9 декабря 1826 года.
«Едва я приехала в Петербург, как, выходя из дилижанса,
была страшно встревожена тем, что узнала от одного из
прежних слуг Ивана Александровича. Этот преданный чело-
век ожидал меня тут, чтобы передать, что барин его едва не
лишил себя жизни, думая, что я его оставила. Тогда я бросила
все вещи, которые были со мною, на руки этому человеку и,
не заезжая на квартиру, поскакала в крепость. Была уже
ночь, и человек старался удержать меня и убедить, что так
поздно мне никуда нельзя будет пробраться, но я ничего не
1 Рассказывают, что сама Императрица Александра Федоровна лич-
но просила Николая I о смягчении участи Анненкова, партнера по тан-
цам на балах, но тщетно.
2 Воспоминания Полины Анненковой — М, 1932 С 104.
136
слушала и через несколько минут была уже у Невы. Это про-
исходило в декабре месяце, 9-го числа, 1826 года.
В это время мосты были все разведены, и по Неве шел
страшный лед. Иначе, как на ялике, невозможно было пере-
ехать на ту сторону. Теперь, когда я припоминаю все, что
случилось в ночь с 9 по 10 декабря, мне кажется, что все это
происходило во сне. Когда я подошла к реке, то очень обрадо-
валась, увидав человека, привязывавшего ялик, и еще более
была рада узнать в нем того самого яличника, который обык-
новенно перевозил меня через Неву. В этакую пору, бесспор-
но, не только было опасно пускаться в путешествие, но и без-
рассудно. Между тем меня ничто не могло остановить, я чув-
ствовала в себе сверхъестественные силы и необыкновенную
готовность преодолеть всевозможные препятствия. Лодочник
меня также узнал и спросил, отчего не видал так долго. Я ста-
ралась ему дать понять, что мне непременно нужно пере-
ехать на ту сторону. Он отвечал, что это положительно невоз-
можно, но я не унывала, продолжала его упрашивать и нако-
нец сунула ему в руку 25 рублей. Тогда он призадумался, а
потом стал показывать мне, чтобы я спустилась по веревке,
так как лестница вся была покрыта льдом. Когда он подал
мне веревку, я с большим трудом привязала ее к кольцу, до
такой степени было все обледеневшим, но, одолев это препят-
ствие, мигом спустилась в ялик. Потом только я заметила, что
руки у меня все были в крови; я оборвала о ледяную веревку
не только перчатки, но и всю кожу ни ладонях.
Право, не понимаю, как могли мы переехать тогда, пробира-
ясь с такой опасностью сквозь льдины. Бедный лодочник кре-
стился все время, повторяя: «Господи, помилуй». Наконец с
большим трудом достигли мы другого берега. Но когда я подо-
шла к крепостным воротам, то встретила опять препятствие,
которое, впрочем, и ожидала: часовой не хотел впустить, пото-
му что было уже 11 часов ночи. Я прибегла опять к своему вер-
ному средству, сунула и ему денег. Ворота отворились, я быст-
ро прошла до церкви, потом повернула направо к зданию, где
были офицерские квартиры, пошла по лестнице, где было тем-
но, хоть глаз выколи, перепугала множество голубей, которые
тут свили свои гнезда, потом взошла в комнату, где на полу
спали солдаты. Я в темноте пробиралась, наступая беспрестан-
но им на ноги. Наконец добралась до Виктора Васильевича. Это
был один из офицеров, которого я знала более других, особенно
жену его (фамилии его я не знаю). У них было еще темнее, но я
так хорошо знала расположение их комнаты, что ощупью дош-
ла до кровати и разбудила жену Виктора Васильевича, говоря,
137
что мне необходимо видеть его. Он тотчас же вскочил, я объяви-
ла, что хочу видеть Ивана Александровича. Он ответил, что ни-
как нельзя, и начал рассказывать, как Иван Александрович
хотел повеситься на полотенце, но, к счастью, полотенце обор-
валось, и его нашли на полу без чувств. На это я стала ему до-
казывать, что мне тем более необходимо видеть Ивана Алек-
сандровича. Виктор Васильевич колебался, я взялась опять за
кошелек, вынула сторублевую ассигнацию и показала ему. То-
гда сон у него прошел, он сделался сговорчивее и отправился за
Иваном Александровичем, а я вышла на улицу и прижалась у
какого-то здания, близ которого проходил какой-то канал. Это
было довольно пустынное место, где почти не было проходящих.
Вскоре Виктор Васильевич привел узника. Мы горячо обня-
лись, но едва успели обменяться несколькими словами, как
Виктор Васильевич начал торопить нас и все время тащил Ива-
на Александровича за рукав. Чтобы выиграть еще хотя одну
минуту, я сняла с себя последнюю цепочку с образом и отдала
Виктору Васильевичу. Он немного подождал, потом опять на-
чал сердиться. Делать было нечего, приходилось расстаться.
Я успела только передать Ивану Александровичу кольцо с
большим бриллиантом, которое посылала ему мать, и сказала,
что напишу все, что имею еще передать ему от нее. Он приба-
вил, чтобы я просила Виктора Васильевича предупредить меня,
когда их будут отправлять в Сибирь. Мы простились, и надолго
на этот раз. Иван Александрович, сделав несколько шагов, вер-
нулся, торопливо передал мне кольцо, говоря, что отнимут, и
прибавил, что их, вероятно, скоро увезут в Сибирь. Тогда я сня-
ла с своей руки другое маленькое кольцо, которое всегда носила
и которое было составлено из двух тоненьких колечек Я разде-
лила их, отдала ему одно, догоняя его, другое оставила у себя и
сказала вслед, что если не добьюсь позволения ехать за ним в
Сибирь, то пришлю другую половину кольца. Все это было сде-
лано в одну минуту. Вскоре вернулся ко мне Виктор Василье-
вич, которого я просила проводить меня из крепости»1.
Ранним утром следующего дня Иван Александрович Ан-
ненков был отправлен в Сибирь, закованным в кандалы. По-
лине передали записку от него: «Встретимся или погибнем».
«Я знала, что всего более их пугала возможность остаться в
крепости, и все они смотрели, как на большое облегчение их
участи, если их сошлют в Сибирь»1 2.
1 Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 105-107.
2 Там же. С. 108.
138
В эти дни, как и во многих других случаях, Полина выказа-
ла удивительную крепость духа. Какую силу характера и, ви-
димо, уже любви, надо было иметь, чтобы противостоять всем
этим иголкам, полотенцам, неоднократным истерическим про-
щальным запискам.
Уже на следующий день после отправки Анненкова в
Сибирь она начала просить разрешения отправиться за ним.
В письме к Императору Полина, среди прочего, напишет:
«Религия, Ваша воля, Государь, и закон научат нас, как ис-
править нашу ошибку. Я всецело жертвую собой человеку,
без которого не могу долее жить. Это самое пламенное мое
желание. Я была бы его законной супругой в глазах церкви и
перед законом, если бы захотела преступить правила сове-
стливости. Я не знала о его виновности; мы соединились не-
разрывными узами. Для меня было достаточно его любви.
Соблаговолите, Государь, милостиво дозволить мне раз-
делить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова
всецело подчиниться Вашим законам.
У подножия Вашего престола молю на коленях об этой
милости... Надеюсь на нее...»
Узнав, что в мае 1827 года Николай! будет в Вязьме на ма-
неврах, Полина поехала туда. «Лошадей было очень трудно дос-
тавать, но деньги везде помогают. Я платила сверх прогонов и
щедро давала на чай» — вспоминала потом Полина. За квартиру
пришлось отдать 400 рублей. Но цель была достигнута. В этом ей
помог и некто Мюллер, который «был метр-дъотель при покой-
ном государе Александре Павловиче и в то время находился при
Императоре Николае Павловиче. С ним я встречалась по приез-
де в Москву на балах, которые давали тогда французы» — напи-
сала в воспоминаниях Полина1. Это единственное мимоходное
упоминание о ее жизни в Москве до встречи с Анненковым.
На крыльце, при выходе Государя, она подошла к нему.
«Николай Павлович взглянул на меня тем ужасным, грозным
взглядом, который заставлял трепетать всех. И, действитель-
но, в его глазах было что-то необыкновенное, что невозможно
передать словами. Вообще во всей фигуре Императора было
что-то особенно внушающее. Он отрывисто спросил:
— Что вам угодно?
Тогда, поклонившись, я сказала:
— Государь, я не говорю по-русски, я хочу получить ми-
лостивое разрешение следовать в ссылку за государствен-
ным преступником Анненковым.
1 Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 121.
139
— Это не ваша родина, сударыня. Может быть, вы будете
очень несчастны.
— Я знаю. Государь, но я готова на все (я — мать)1.
Тогда Государь сделал знак кому-то, чтобы взяли прось-
бу, между тем приложился, все смотря мне в глаза. Я низко
присела. Потом, садясь в коляску, Николай Павлович прило-
жился еще и, наконец, отъезжая обернулся в мою сторону и
приложился в третий раз. Я никак не думала, чтобы все три
поклона Императора относились ко мне»* 2.
Спустя много лет, когда Иван Анненков уже вышел на по-
селение и жил с семьей в Тобольске, в Сибирь для общей ре-
визии приехал генерал. «Семья Анненковых — рассказала
внучка, Мария Владимировна Брызгалова, — ведя самый
скромный образ жизни, рано ложилась спать, и все уже нахо-
дились в постелях, как вдруг раздался звонок. Это был при-
езжий генерал и, когда бабушка вошла к нему, он обратился
к ней по-французски со следующими словами: «Сударыня, я
должен передать вам слова Его Императорского Величества;
государь мне сказал: «Кланяйтесь от моего имени той фран-
цуженке, которая не усумнилась в моем сердце»3.
Но это было много лет спустя, а в 1827 году, получив
просьбу Полины, Император Николай! приказал написать
коменданту колонии государственных преступников генера-
лу Лепарскому, чтобы он объявил Анненкову о желании Пау-
лины Поль и спросил его: желает ли он «иметь ее своею за-
конною женою; без его согласия она не получит позволения
отправиться в Сибирь». 23 июля Лепарский уведомил, что
Анненков на сделанный ему запрос отвечал: «если бы после-
довало позволение начальства, то он охотно бы женился на
иностранке Поль»4.
Заканчивая сюжет об отъезде Полины в Сибирь, не могу
не пересказать эпизод, впервые встреченный в литературе о
декабристах и лишний раз доказывающий, что в России ни-
чего не меняется с веками.
воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 127.
2 Там же.
3 Брызгалова М. В. Встречи с декабристами. — В кн.: «Тайные обще-
ства в России в начале XIX столетия». — М., 1926. С. 187.
4Николай! и семейство декабриста Анненкова. Русская старина.
№3, 1901. С. 674.
140
В ноябре 1827 года в Москву, где жила Полина с дочерью,
пришли бумаги с разрешением на поездку в Сибирь. В одной
из них Государь спрашивал Полину, что нужно ей в дорогу.
Обрадованная женщина от предлагаемой помощи отказалась,
на что ей было замечено чиновником — нельзя Государю от-
вечать отказом. «Я сказала, — написала в воспоминаниях Ан-
ненкова, — что в таком случае прошу все, что будет угодно
Государю, прислать мне».
Через семь дней в своей канцелярии московский обер-по-
лицмейстер, генерал-майор Шульгин, вручил Полине 3000
рублей, все — сторублевыми ассигнациями, и вместе с тем
подал бумагу, исписанную цифрами, попросив расписаться.
Удивленная женщина спросила, что означает эта бумага, на
которой ей нужно поставить свою подпись, и слышит ответ,
смысл которого до конца может осознать только наш соотече-
ственник: «Государь не доверяет своим чиновникам в получе-
нии всей суммы и потому в бумаге проставлены номера тех
ассигнаций, которые он передал вам в дорогу»1.
Государь Император Всея Руси, самодержец, хозяин над
пятьюдесятью миллионами душ, подарив деньги, вынужден
приказать переписать их количество и проставить номера
ассигнаций, чтобы подарок дошел до адресата неразворо-
ванным!!!
Россия бессмертна.
Как и воровство в ней.
Неоднократно родственники государственных преступни-
ков проявляли откровенное желание прибрать к рукам мате-
риальные средства, которыми владели осужденные. Так было
с Чернышевым и Волконским. Так было и с Анненковым. Но
пока жила его мать — Анна Ивановна, то имущественные
притязания поначалу предъявлялись только по линии отцов-
ской родни. Двоюродного брата Ивана Александровича — Ни-
колая Николаевича Анненкова, служившего адъютантом Ве-
ликого князя Михаила Павловича — очень волновали 60 000
рублей, изъятых при аресте. Ему так хотелось завладеть эти-
ми деньгами, что он не стеснялся в средствах в борьбе с Анной
Ивановной. Иной тактики он придерживался с Полиной Гебль.
Собственно, тактика отсутствовала, так как Полина не была
женой Анненкова. Молодая женщина это хорошо понимала.
Более того, она сделала все, чтобы усыпить бдительность со-
перника, выказывая, якобы, полное пренебрежение к обсуж-
1 Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 142.
141
дению и решению материальных вопросов. Замечательна в
этом отношении сценка между ними:1 «Однажды утром при-
слали за мной карету от г-жы Вадковской, двоюродной сест-
ры отца твоего. Я нашла у нее Н. Н. Анненкова. Мне тотчас
бросилось в глаза, что они черезчур любезны. Вадковская по-
сле некоторых приготовлений сказала: «N’est pas, та chere,
que tu ne veux pas des 60 000 r., que mon cousin a dit de vons
remettre?»1 2. Я отвечала, что никаких претензий не имею на
то, что принадлежит Анненкову, и что, конечно, не буду хло-
потать о 60 тысячах. Мы стояли все трое у стола. Когда
Н.Н. Анненков услыхал мой ответ, то сделал такое самодо-
вольное движение, что оно не ускользнуло от меня. Потом я
узнала, что билеты в это время были уже в руках его отца...»3
Закулисную борьбу француженка вела хитро и тонко. По-
сылая Михаилу Павловичу письмо с просьбой поддержать ее
ходатайство перед Государем, она наказала человеку не от-
давать его, если дежурным адъютантом будет Н. Н. Анненков,
«так как я была уверена в его нерасположении» — написала
Полина в воспоминаниях.
И если Полину Гебль — Поль вроде не волновали имущест-
венные вопросы Ивана Анненкова, то Прасковью Егоровну Ан-
ненкову финансовое положение мужа и семьи заставили дейст-
вовать решительно. Став женой государственного преступника
4 апреля 1828 года, уже 21 апреля Прасковья Егоровна напра-
вила из Сибири в Петербург прошение на имя Императора, в
котором попросила «протянуть руку помощи иностранке, без-
защитной и без всякой поддержки». Полина действовала с на-
пористостью: о денежной сумме она написала: «Соблаговолите
приказать ее возвратить. Государь докончите ваши благодея-
ния». Но, не останавливаясь на этом, Полина так же попросила
узаконить их дочь, рожденную до брака, и позволить ей носить
фамилию Анненковых. Это был ход с дальним прицелом. Иван
Анненков, являясь государственным преступником, не мог быть
наследником богатого состояния матери. Дети, рожденные в Си-
бири, тоже лишались прав наследства. А вот дочь Александ-
ра — тут еще вопрос открыт, и перспективы могли быть раз-
10. И. Иванова — дочь Анненковых, которая записывала за Пра-
сковьей Егоровной ее воспоминания и одновременно, переводя их с
французского, почему-то исключила этот эпизод из опубликованного
текста, сохранив в черновиках.
2 «Не правда ли, моя дорогая, что ты не захочешь те 60 тыс рублей,
которые мой кузен поручил вам передать?»
’Воспоминания Полины Анненковой. — М., 1932. С. 116.
142
ные. (Прасковья Егоровна и на этот раз не ошиблась —
Александра получила часть наследства Анненковых.)
Все бумаги вместе с письмом Анненковой «были представле-
ны Императору Николаю!, в то время находившемуся на кораб-
ле «Париж» на рейде Варны. 11 сентября 1928 года он написал
собственноручно: «Справедливо. Спросить у матери Анненкова,
согласна ли она возвратить жене его те бОт.р. и желает ли, что-
бы дочь их, прижитая до осуждения, носила имя Анненковой»1.
На запрос, сделанный А. И. Анненковой, она ответила мос-
ковскому обер-полицмейстеру (3 ноября 1828 г.), что деньги
ей действительно были препровождены, и она знает о назна-
чении сей суммы сыном в пользу его жены Полины, «на что и
я была и есть согласна. Но впоследствии наследники его, ос-
паривая деньги сии, взяли от меня через присутственное ме-
сто в пользу свою и тем лишили меня возможности выпол-
2
нить волю сына моего и мое на то согласие» .
Согласна была Анна Ивановна Анненкова и фамилию
внучки «возвести во все права и наследие отца и тем самым
облегчить горечь мою, как единое остающиеся утешение в
преклонных летах несчастной матери1 2 3.
Конечно, Прасковья Егоровна выиграла финансовый по-
единок у опытного царедворца Н. Н. Анненкова. Обратившись
к Императору Николаю, она, которая уже однажды «не усум-
нилась» в его сердце, в ноябре 1828 года получила распоря-
жение Сената, которым дочь была признана законной и день-
ги возвращены. Их оформили на имя Прасковьи Егоровны, от
ее имени положили в Московский опекунский совет под про-
центы и ежегодно в конце марта месяца несколько тысяч
рублей переводили в Сибирь семье Анненковых.
На протяжении многих лет Прасковья Егоровна вела борьбу
с претендентами на наследство. И не только с Анненковыми, но
и с наследниками матери Ивана Александровича, после смерти
которой, в 1842 году, ее родственники Якоби также стали
предъявлять свои претензии на наследство. (Помните, как ска-
зано в документах: «сильно разорив имения, она все-таки оста-
вила 2300 ревизских душ» в разных губерниях.) Борьба начала
затихать только по естественной убыли (смерти) сторон.
1 Николай! и семейство декабриста Анненкова. Русская старина.
№3, 1901. С. 676.
2 Там же.
3 Там же. С. 677.
143
В Сибири Анненков до приезда Полины находился в чрез-
вычайно подавленном состоянии. (Княгиня Трубецкая, жена де-
кабриста Сергея Трубецкого, однажды увидела высокого чело-
века с бородой и в полушубке. На свой вопрос к мужу «Кто
это?» с большим удивлением узнала, что это бывший блестя-
щий кавалергард Анненков, с которым она так часто танцевала
на балах.)
Нелегкой была жизнь Прасковьи Егоровны в Сибири. Когда
она приехала в Читу, то оказалась единственной среди жен-
декабристок, которая умела что-либо делать. Все княгини и
графини были не только не приспособлены к жизни в Сибири,
но и не понимали до конца той ситуации, в которой оказались.
Анненкова с большим удивлением вспоминала, что А Г. Му-
равьева очень переживала не столько за дочку, которую оста-
вила в России, сколько за собачку. А И. Давыдова почти каж-
дый день вспоминала вкусные обеды, которые готовила ее
прислуга на Украине в Каменке, а М. Н. Волконская не могла
забыть (она об этом писала и в своих воспоминаниях) звуков
бала, который она с улицы видела в окнах дома в Казани.
«По приезде в Читу Анненкова с головой окунулась в бес-
численные домашние заботы, обилие и сложность которых
вызывались самими условиями сибирской каторги. Нужно
было подумать о тюфяке и подушке для Ивана Александро-
вича, позаботиться о снабжении его домашней стряпней, о
постройке дома, об огородах и о целом ряде других мелочей,
каждая из которых в обстановке острожной жизни превра-
щалась в серьезное и важное дело... Вероятно, не без некото-
рой гордости бывшая модистка сознавала свое превосходство
в этом отношении над остальными женами декабристов, с
трудом приспосабливающихся к тяжелой и столь непривыч-
ной им жизни.
Все внимание Анненковой было поглощено заботами о
том, как скрасить жизнь мужа. Ни о чем другом думать она
уже не имела времени. А казалось бы, что теперь и следовало
подвести некоторые итоги обстоятельствам, приведшим ее
мужа и его товарищей на каторгу... Однако Анненкова в сво-
их записках ни единым словом не обмолвилась о том, что эти
вопросы каким бы то ни было образом ее занимали. Видимо,
она не была расположена разбираться в них — настоящее,
сплошь заполненное неусыпными заботами о муже, пред-
ставлялись ей более важным, чем недавнее прошлое»1.
1 Гессен С., Предтеченский Ан. Полина Анненкова и ее воспомина-
ния — М, 1932 С 18
144
Прасковья Егоровна, с малых лет познавшая нужду и труд,
оказалась единственной, кого новые условия жизни в Сибири
не застали врасплох. Она всем помогала, учила, объясняла и,
что надо обязательно отметить, делала это легко, с юмором и с
заразительной энергией. При этом надо помнить, что она была
беременна восемнадцать раз! В 1837 году ее почти парализова-
ло, но жизнелюбие, энергия и сила воли помогли выздороветь и
опять забеременеть: 15 декабря 1838 года у нее родился послед-
ний из выживших детей — сын Николай.
Весь период жизни в Сибири Прасковья Анненкова была
активно действующей, изобретательной женщиной. Она ис-
пользовала малейшие возможности для изменения положе-
ния своего мужа. Когда Анненкова приехала в Читу, то одним
из первых ее действий стала замена оков. «Казенные были
очень тяжелы и, главное, коротки», что особенно чувствовал
высокий Анненков. Полина заказала другие — длиннее и лег-
че и, подкупив кузнеца угощением, тайком подменила канда-
лы. Мне очень нравятся такие детали содержания государст-
венных преступников.
Или вот еще пример — грубого отношения офицеров, ко-
торые по положению должны были говорить своим подопеч-
ным «ты».
«Иван Александрович был однажды выведен из терпения
одним старым капитаном, который позволил себе сказать
ему: «Открой твой чемодан». На что Иван Александрович от-
вечал ему: «Открой сам»1.
Царские сатрапы, грубияны.
И тут же в следующих строчках Прасковья Анненкова го-
ворит: «Я была в милости у этого капитана за то, что однажды
сравнила его с Наполеоном. За такой комплемент он приводил
ко мне Ивана Александровича раньше других и приходил за
ним на полчаса позднее»1 2.
Надо заметить, что когда целиком читаешь документы или
воспоминания, изданные до революции 1917 года или в первые
годы после нее, то удивляешься двум моментам. Первый: как в
советский период для цитирования умудрялись выдергивать
только нужные слова, умалчивая о том, что могло произвести
нежелательное впечатление. Второй: условия, в которых оказа-
лись мятежники с момента ареста до амнистии 1856 года, вызы-
вают изумление. Возникает вопрос: либо мы так низко пали в
отношениях друг к другу и к себе, либо настолько высоким
1 Воспоминания Полины Анненковой — М, 1932 С. 171
2 Там же
145
было уважение к личности в те времена, пусть только к дворя-
нам. Сейчас все это кажется удивительным и непонятным.
Глава семейства Иван Александрович Анненков и в Сиби-
ри оставался беспомощным и нерешительным. Так, например,
указ об освобождении от «каторжной» работы был издан к де-
сятилетней годовщине мятежа — 14 декабря 1835 года, а Ан-
ненков еще девять месяцев находился в тюрьме «по привычке
своей никогда не спешить и по медлительности своего харак-
тера». Да и зачем было спешить, когда нет никакой работы, а
только один «каторжный» отдых и «принудительные» развле-
чения. (Подробнее — в очерке «Общежитие в Петровском».)
Можно подумать, что для Анненкова удобнее было жить в
тюремной камере. Но это не так. Просто близко к каземату, на
Дамской улице, находилась усадьба Прасковьи Егоровны. Раз-
мер участка — 38,2 х 85 м (по-нашему — 32 сотки), на котором
стоял ничем не примечательный домик в 299 кв. метров
(19,8x15,1 м) на 10 двойных окон и 3 больших «итальянских»
тройных окна. В доме — шесть больших комнат, одна малень-
кая, сени и прихожая, отапливаемые четырьмя печками. Все
комнаты, как это было принято в те времена (вспомним, на-
пример, усадебные дома того времени — Михайловское, Яс-
ную Поляну), — проходные, кроме одной угловой, которую
при помощи темного коридорчика в середине дома сделали не-
проходной1. Тут, видимо, находился кабинет хозяина.
В августе 1836 года Анненковы выехали на поселение в
село Вельское, где условия жизни действительно были тяже-
лыми. Через год Анненкову разрешили (5.10.1837 г.) переехать
в Туринск, но сделал он это только спустя восемь месяцев, так
как всю тяжесть выносила опять Прасковья Егоровна. Только
она могла подбодрить энергичным словом и делом всех домо-
чадцев, прежде всего, «главу» семейства1 2. Переезд в Тобольск
в 1841 году происходил долго.
Из воспоминаний внучки.
«В семейной жизни все подчинялось воле деда. Малейшее
слово его являлось законом для всех членов семьи. Характер у
1 Уезжая из Петровского завода в августе 1836 года, Анненковы про-
дали дом вместе с мебелью заводскому ведомству. С 1852 года в нем рас-
полагалась казарма.
2 Опекала бывшего кавалергарда Анненкова не только жена. По хода-
тайству матери Ивану Александровичу одному из первых было высочай-
ше разрешено поступить на службу (26.9.1839 г) по гражданской части.
146
Ивана Александровича был крутой, к детям он относился су-
рово. Например, не доверяя болезни моего отца, он стаскивал
его в жару с кровати и приказывал ему идти в гимназию.
Директором Тобольской мужской гимназии был в те вре-
мена Ершов — автор «Конька-Горбунка». Ершов жестоко об-
ращался с учениками; отец рассказывал, как учеников за ма-
лейшую провинность пороли по субботам; рассказывал он
также и о том, как за детьми декабристов бегали уличные
мальчишки и кричали:
— Дети каторжников, дети каторжников!..»1
Иван Иванович Пущин в письме (2.5.1841 г.) из Туринска,
где он также жил на поселении, писал И. Д. Якушкину: «Вы
знаете, что я не большой поклонник г-жи Анненковой, но не
могу не отдать ей справедливости: она с неимоверною любо-
вью смотрит на своего мужа, которого женой я никак бы не
хотел быть. Часто имею случай видеть, как она даже недос-
татки его старается выставить добродетелью. Редко ей
удается убедить других в этом случае, но такого намерения
нельзя не уважать. Ко всем нашим она питает такое чувство,
которое не все заслуживают. Спасибо ей и за то»1 2.
Кстати, в этом письме перед строками, которые только что
цитировались, есть такой пассаж. Речь идет о книге Александ-
ра Дюма «Учитель фехтования», которая появилась в печати
во Франции в 1840 году. А 2 мая 1841 года из Сибири, из мед-
вежьего угла, Иван Иванович Пущин пишет в письме:
«Я жду от Вадковского книгу от Анненковой. Мария Пет-
ровна3 получила письмо из-за границы от своей дочери Ама-
лии, которая уже спрашивает некоторые объяснения по это-
му случаю. Прасковья Егоровна непременно хочет, увидевши
в чем дело, написать к своей матери в Париж с тем, чтобы ее
ответ на клевету, лично до нее относящуюся, напечатали в
журнале. Я понимаю, что это непременно должно сделать. За
что ее, бедную, лишают единственного ее богатства и чернят
тогда, когда она совершенно чиста. Если от Вадковского не
будет этой книги, мы ее достанем из Франции»4.
1 Брызгалова М. В. Встречи с декабристами. — В кн.: «Тайные обще-
ства в России в начале XIX столетия». — М., 1926. С. 188.
2 Пущин И, И. Записки о Пушкине. Письма. — М., 1989. С. 170.
3 Речь идет о М. П. Ледантю — матери Камиллы Ивашевой (до заму-
жества — Ледантю).
4 Пущин И. И, Записки о Пушкине. Письма. — М.( 1989. С. 170.
147
Небольшой нюанс — эта книга была запрещена в России.
В романе Дюма Полина Гебль выведена под именем Луи-
зы Дюпюи — французской гризетки, ставшей продавщицей
модного магазина.
Этот роман возбудил сильное негодование Анненковой
своими ложными, а иногда и прямо клеветническими подробно-
стями. Она до конца своей жизни не могла простить Дюма его
романа и всякий раз волновалась, когда речь заходила о нем.
С сентября 1839 года Анненков был допущен на граждан-
скую службу и стал довольно успешно продвигаться. Он уп-
рямо и настойчиво одолевал скользкие ступени иерархиче-
ской лестницы, с которой его столкнуло случайное участие в
декабрьских событиях. «...Я забыл сказать вам, что Анненков
произведен в статские юнкера, т.е. по высочайшему повеле-
нию помещен в канцеляристы 1-го разряда, — с явной ирони-
ей сообщал Басаргин в 1842 году Пущину. — Он и Свистунов
живут в Тобольске dans le grande monde, ездят на все балы и
должны будут делать и у себя вечера»1.
В 1850 году в Сибирь к Анненковым с двумя детьми приеха-
ла погостить первая дочь Александра, которая жила в Евро-
пейской России и воспитывалась у бабушки — Анны Ивановны
Анненковой. К этому времени она уже вышла замуж за Тепло-
ва. «Сохранилось множество семейных преданий и рассказов о
взбалмошности Тепловой и ее мужа, бывшего типичным поме-
щиком крепостных времен. Имея четырех сыновей и девять до-
черей, он никогда не мог запомнить всех по именам и часто об-
ращался к кому-либо из них: «Девочка, девочка подойди-ка
сюда, как тебя зовут?» А.И.Теплова была женщиной крайне
экспансивной. Случалось ей, выпоров кого-нибудь из провинив-
шихся детей, кричать старшему сыну Митрофану: «Тащи еще
кого-нибудь из детской! Рука разошлась!» Бывали происшест-
вия и иного порядка: так, однажды, Теплов, будучи чудовищно
ревнив, за косу увлек жену с бала, после чего, раскаявшись, тут
же в карете распорол себе живот. К счастию немедленно с бала
вызваны были хирурги, благополучно зашившие рану»* 2.
Вот какими документами оформили по III отделению при-
езд Тепловой: «Жена майора корпуса внутренней стражи Те-
плова, которой отец Анненков в 1826 год, сослан в Сибирь и
ныне служит в Тобольском правлении, в чине коллежского
регистратора, просила дозволения отправиться на короткое
время в Тобольск, для свидания с родителями и для получе-
!И дум высокое стремление — М, 1980 С 312
2 Воспоминания Полины Анненковой — М, 1932 С 312.
148
ния благословения, так как она, оставшись в 1825 году мало-
летней на попечении бабки, не помнит их и никогда не видала
братьев и сестер, родившихся в Сибири»1.
На этом докладе Николай! положил такую резолюцию:
«Дозволить ехать в Тобольск, но с тем, чтобы тамошнее началь-
ство имело за ней надзор, особенно чтобы не входила ни в ка-
кую переписку, а возвратясь оттуда не брала ни от кого ника-
ких писем, — за чем смотреть неусыпно. 9 января 1850 года»1 2.
Так протекала ссылка семьи Анненковых. И движителем
всего была Прасковья Анненкова.
Сохранилось еще одно свидетельство о повседневном муже-
стве этой женщины — это письмо из Сибири сына И Д. Якуш-
кина, Евгения, оно относится к 1855 году. «Упасть духом он (Ан-
ненков) мог бы скорее всякого другого, но его спасла жена. Как
бы не были стеснены обстоятельства, она смеется и поневоле
поддерживает бодрость в других... Анненков женился на ней и
хорошо сделал, потому что без нее со своим характером совер-
шенно погиб бы. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что
не может решиться..»3
1855 год был последним годом пребывания государствен-
ных преступников в Сибири: 26 августа 1856 года Император
Александр II, принимая корону умершего отца, издал амни-
стию, в том числе и для мятежников. Все, имевшие хотя бы
малейшую возможность, устремились на родину, в Россию.
Анненкову, восстановленному в правах и получившему чин
титулярного советника (9 класс «Табели о рангах»), опять по-
надобился почти год, чтобы выехать из Сибири.
В 1857 году Анненковы вернулись в Европейскую Россию и
обосновались в Нижнем Новгороде, где губернатором был де-
кабрист Александр Муравьев (старший)4. Через год, путешест-
вуя по России, в Нижний Новгород приехал Александр Дюма,
где его познакомили с супругами Анненковыми. Встреча между
автором романа «Учитель фехтования» и прототипами главных
героев прошла с большой теплотой. Никакие документы или
1 Былое, 1906, №12 С 54
2 Там же
3 Декабристы на поселении Из архива Якушкиных 1926 С 51
4 Основатель Союза Спасения — Александр Николаевич Муравь-
ев — впоследствии совершенно отошел от Тайного общества Был осуж-
ден по шестому разряду и приговорен к ссылке в Сибирь без лишения
чинов и дворянства В начале 1828 года был назначен городничим в Ир-
кутске Занимал разные должности. С 1855 года, имея чин генерал-май-
ора, назначен Нижегородским губернатором.
149
воспоминания не сохранили и пары слов, чтобы Прасковья Его-
ровна высказала какие-либо претензии Дюма, как она собира-
лась сделать в 1841 году, когда книгу о ней читали в Сибири.
Постепенно стали улучшаться и финансовые дела семейства.
«Благодаря обращению Александра II на придворном балу
к бывшему киевскому генерал-губернатору Николаю Нико-
лаевичу Анненкову «Я надеюсь, Анненков, что ты возвратишь
своему двоюродному брату его имения», Иван Александрович
получил часть своих поместий — 10 тысяч десятин; остальные
же родственники, за исключением одной старухи Кушелевой,
ничего не возвратили.
Но за время ссылки деда родственники успели совершен-
но расстроить дела, и Ивану Александровичу были возвра-
щены заложенные имения, обремененные долгами; благодаря
самому умеренному образу жизни и строгой расчетливости,
дед погасил все долги и, умирая, оставил своим двум сыновь-
ям прекрасное состояние»1.
«Анненкову много внимания приходилось уделять своим
имениям... Поэтому ему нередко случалось разъезжать по
делам, и всякая такая поездка являлась для Ивана Алексан-
дровича пыткой. Он собирался в путь по две недели, а то и до-
лее. С чердака приносили чемодан, который целыми днями
стоял раскрытым, покуда Прасковья Егоровна ходила за ним
по пятам, настаивая на скорейшем отъезде. Как некогда пе-
ред выездом из Сибири, он придумывал всевозможные от-
тяжки и отсрочки. Но и отправившись в путь, Анненков про-
являл непреодолимую склонность к разным остановкам, хотя
сам же и журил себя за это»1 2.
Но как помещик, он был весьма расчетливым и даже
жестким хозяином: не прощал крестьянам потрав и недои-
мок. Он и сыновьям советовал применять решительные меры,
не стесняясь в выборе средств.
К семидесяти годам Анненков — владелец 10 000 десятин
земли в Нижегородской и Пензенской губерниях. Декабрист-
ское прошлое оказалось начисто стертым. Иван Александро-
вич никогда не обращался к воспоминаниям, связанным с 14
декабря, и только однажды, уступив настойчивым просьбам
жены, несколько дней преследовавшей его уговорами, согла-
1 Тайные общества в России в начале XIX столетия Сборник статей
Материалы и воспоминания — М, 1926 С 187
2 Из воспоминаний дочери О И Ивановой
150
сился рассказать эпизод, связанный с арестом и пребывани-
ем в Выборгском шлоссе.
А «бывшая модистка в роли русской помещицы чувствова-
ла себя превосходно, нимало не давая повода заподозрить ее в
том, что когда-то она была очень далека даже от мысли войти
в круг родовитого и состоятельного дворянства»1. Познакомив-
шись с молодым кавалергардом Анненковым, она добилась
того, чего хотела в молодости, — добилась невозможного —
стала знатной и богатой. Дюма в своем романе возвел Аннен-
ковых в графское достоинство. На то он и Дюма — писатель,
сочинитель. Но сыновья Прасковьи Егоровны, Иван и Влади-
мир, стали мужьями княжон Гагариных. И внуки Полины
Гебль — модистки из Парижа — продолжатели древнего рус-
ского рода именовались князьями.
Все ли было на самом деле так, как представлено в этом
очерке или только фрагментарно совпадают очертания со-
бытий, неизвестно. Но, в любом случае, достойно удивле-
ния поведение Полины Гебль — натуры страстной, энер-
гичной, активной. И невозможно предугадать, как бы
прошла жизнь Ивана Анненкова, который мог не раздумы-
вая застрелить товарища; не зная зачем, вступить в тайное
общество; принять одну присягу, потом другую; участво-
вать в разгроме своих товарищей. Когда же для него насту-
пали трудные минуты, он искал иголочку, лез в петельку,
то есть не был способен противостоять возникающим слож-
ностям. И если бы не Полина Гебль, то неизвестно, чем за-
кончил бы Анненков.
Ну, что же, дорогие соотечественники, подходит к концу
еще один рассказ о рукотворной легенде. Конечно, вы почув-
ствовали мое негативное отношение и к Ивану Анненкову, и к
Полине-Прасковье Гебль-Поль-Анненковой.
Мои прежние симпатии были на стороне этой пары, но по
мере изучения документов, воспоминаний и размышлений мое
отношение стало менять знак плюс на минус. В конце своего
рассказа я приведу документ, а потом судите сами, на чьей
стороне правда.
Жил в России человек, как и Полина Гебль, ровесник
века. Звали его Михаил Максимович Попов (одна из самых
распространенных фамилий). Начинал свою деятельность
М М. Попов в 20-х годах прошлого века учителем гимназии в
1 Гессен С., Предтеченский Ан Полина Анненкова и ее воспомина-
ния — М, 1932 С 34
151
Пензе. Среди его учеников был Виссарион Белинский. Но не
этим Попов привлек мое внимание.
В 30-х годах он служил в III отделении Его Величества
Тайной Канцелярии, где заведовал делами ссыльных декаб-
ристов. Я не собираюсь заниматься реабилитацией этого уч-
реждения, хотя есть много фактов, которые звучат иначе,
чем нам их представляли. Скажу только, что это отделение
было создано в 1826 году и имело всего 16 чиновников. За
30-летнее правление Императора Николая! штат сотрудни-
ков не превысил 30 человек. Попов являлся одним из них, и
через него шли многие секретные документы.
В литературе о мятежниках Попов известен своими воспо-
минаниями, которые называются «Конец и последствия бунта
14 декабря 1825 года». Этот материал многократно печатался и
не является редкостью, но он имеет и неопубликованную
часть, которая храниться в «Рукописном отделе библиотеки
Академии Наук», в архиве Дубровина. Там их обнаружил Сер-
гей Гессен, которому я уже признавался в симпатиях и кото-
рого часто цитировал.
Вот что писал М. М. Попов:
«Большая... часть арестантов Петровского острога были хо-
лосты, все люди молодые, в которых пылала кровь, требуя
женщин. Жены долго думали, как помочь этому горю. Анненко-
ва наняла здоровую девку, подкупила водовоза, который по-
ставлял воду в острог, подкупила часовых. Под вечер девку по-
садили в пустую бочку, часовой растворил ворота острога, и,
выпущенная на двор, проведена была другим часовым в аре-
стантские комнаты. Голодные декабристы, до 30 человек, нате-
шились и едва не уморили девку. Тем же порядком на следую-
щее утро девку вывезли из острога. Анненковой и после этого
несколько раз удалось повторить ту же проделку. Быть может,
об этом знали или догадывались начальники, но смотрели
сквозь пальцы. Сколько было благодарностей от арестантов!»1
А от родственников, местных жителей, сибиряков, россиян?
А от нас, потомков?
Вдумайтесь! Ни один из этих негодяев, бывших в то вре-
мя в Петровском каземате, не заступился, не возмутился, не
выступил против! Все эти радетели о благе народа — Вол-
конские и Трубецкие, Лунины и Пущины — все смолчали.
Они — белая кость, а народ — быдло.
1 Воспоминания Полины Анненковой с предисловием и примечания-
ми С. Гессена и Ан. Предтеченского. — М, 1932. С. 320.
152
Им — хочется! И нет ни убеждений, ни морали, ни Бога.
Поступили как уголовники, как пьяная солдатня на окку-
пированной территории...
Теперь судите сами — можно ли относиться к ним хорошо?
Можно ли уважать, богатую всяческим жизненным опы-
том, Полину Анненкову — инициатора и пособника этого
омерзительного факта?
СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ ПО-РУССКИ
45. КУПЛЕННАЯ ЖЕНА
В советские времена нас усиленно пичкали рассказами о
жесткости николаевской цензуры, но при работе над этой кни-
гой мне неоднократно приходилось сталкиваться с удивитель-
ными примерами. Я уже писал о том, как в апартаментах Импе-
ратрицы читали запрещенную Николаем! книгу Александра
Дюма «Учитель фехтования», вышедшую во Франции в 1840
году. А уже на следующий год ее читали и обсуждали в Сибири
государственные преступники. Другой пример. В 1855 году
Александр Герцен начал издавать «Полярную Звезду», на об-
ложке которой были напечатаны профили пятерых повешен-
ных декабристов — символ вседозволенности самодержавия
(по Герцену). Вторая книга этого альманаха вышла в Лондоне в
1856 году. В ней Герцен напечатал первые семь глав своих ме-
муаров «Былое и думы». В третьей главе он вскользь рассказал
о декабристах, уделяя внимание истории Василия Ивашева и
Камиллы Ледантю. То ли из-за отсутствия достоверного мате-
риала, то ли из-за желания выжать слезу, описание их жизни
получилось сусально-романтическим, естественно, с трагиче-
ским исходом, какой и должен быть при царизме.
Начало было положено: история кавалергарда Ивашева и
дочери бедной гувернантки стала обрастать несуществующи-
ми фактами и неиспытанными чувствами. Некоторые авторы
даже уложили бедную девушку в постель, заставив опасно
заболеть и в бреду признаться в горячей любви к хозяйскому
сыну. Так невольно открылась святая девичья тайна, и, чтобы
спасти жизнь Камиллы, пришлось хлопотать о ее поездке в
Сибирь к ненаглядному.
Не хочу пересказывать эти литературные бредни, а лучше
приведу свидетельство очевидца событий, который, прочитав
в том же 1856 году вторую книгу запрещенного альманаха
«Полярная Звезда», не удержался от опровержения. Этим че-
153
ловеком, знавшим все из первоисточников, был декабрист
Иван Дмитриевич Якушкин — точный и объективный мемуа-
рист, осужденный по первому разряду и отбывший срок «от
звонка до звонка».
Так как в тексте мемуариста много несоответствий с на-
шей действительностью, то по ходу рассказа будут даваться
пояснения курсивом.
«Рассказ об Ивашевой в «Былом и думах» очень неверен;
он дошел до издателя «Полярной Звезды» со всеми романти-
ческими прикрасами, какие нередко придают, рассказывая о
двух нежных сердцах, соединившихся законными узами. Во
всем этом происшествии, как оно ни любопытно, не было ни-
чего особенно цветистого, и все происходило очень просто.
Ивашев (Василий Петрович 13.10.1797-28.12.1840), сын
достаточно зажиточных родителей (отец — Ивашев Петр Ни-
кифорович (1767-1838) — генерал-майор и мать — Вера Алек-
сандровна Толстая (ум. в 1837 г.) были очень богатыми дворя-
нами. Они имели в Симбирской губернии более 3000 крепост-
ных душ и большой дом в Москве стоимостью 100 000 рублей,
хотя жили в Симбирске), воспитывался сначала дома (воспи-
татель —- француз Динокур), а потом в Пажеском Корпусе,
откуда он и поступил в кавалергарды. Бывши несколькими го-
дами моложе того поколения, которое участвовало в походах 12,
13 и 14 года, он как и большая часть праздной молодежи, по-
мышлял только о самых обыденных наслаждениях жизни и мог
бы в них погрязнуть, если бы на свое счастье, определившись
адъютантом к гр. Витгенштейну, он не познакомился с Песте-
лем, который принял его в Тайное Общество. (Здесь досточти-
мый автор мемуаров допустил неточность. Пестель, кото-
рого все хвалили за ум и проницательность, принял в Южное
общество только одного члена, да и тот оказался доносчиком.
Это был Аркадий Майборода, капитан Вятского пехотного
полка. Вскоре после принятия в члены общества, 25 ноября
1825 года, он сделал донос на заговорщиков и отправил его в Та-
ганрог на высочайшее имя. В доносе были перечислены 46 заго-
ворщиков и указан их руководитель — Павел Пестель. Дибич,
получивший такие данные, не замедлил принять меры, и 13
декабря арестовал Пестеля, лишив, таким образом, Южное
общество самого деятельного руководителя.) Имея теперь по-
ложительную цель перед собою, он был спасен, и с этого време-
ни зажил жизнью всех Тульчинских своих товарищей («спа-
сенный» Ивашев смог потом в продолжение еще 15 лет до дня
своей смерти жить с Тульчинскими и другими товарищами
общей жизнью... в Сибири), усердно занимавшихся вопросами
154
о всем том, что могло тогда наиболее споспешествовать благо-
денствию России, и трудившихся над собою, чтобы образовать
для нее полезных деятелей.
M-me Ledentu жила гувернанткой при сестрах Ивашевых
(Сестер было четверо: старшая Елизавета, 1805 года рожде-
ния, Екатерина, Мария и Александра) со своею дочерью Ка-
милою (15.6.1808-30.12.1839) — умерла во время родов пятого
ребенка; молодой кавалергард, бывши в отпуску, от нечего де-
лать за ней ухаживал; жениться же на ней, как он сам после
рассказывал, ему не приходило и на мысль; она также в то
время не помышляла быть его женой, а потому тут не замыш-
лялось никакой mesalliance (неравный брак)... Когда Ивашев
был сослан в Сибирь, его родители и сестры, страстно его лю-
бившие, желая облегчить его положение, предложили ему же-
ниться на M-lle Ledantu. (Помимо сильной родительской и се-
стринской любви, здесь не последнюю роль сыграли известия,
поступавшие из Читинского острога о нравах, царивших в
нем. Известно и то, что Ивашев с дружками не стоял в сто-
роне от карт, попоек, разврата, и потому родители были
сильно обеспокоены уже не «каторгой», а теми моральными
условиями, которые могли в Сибири погубить их сына); он не
видел ее уже лет семь или восемь, долго колебался и, согла-
сившись на предложение родных, не был уверен, что поступа-
ет разумно, соединяя судьбу свою с судьбой молодой особы,
которую почти не знал. Какие причины заставили М-Пе
Ledantu ехать добровольно в ссылку, чтобы быть женой Ива-
шева, трудно вполне определить, но очень верно только то, что
в природе ее не было ничего восторженного, что могло бы по-
будить ее на такой поступок (Здесь у Камиллы был трезвый
расчет: к этому времени в Европейской России хорошо зна-
ли, как живут государственные преступники, каковы усло-
вия жизни для жен, и потому она безбоязненно поехала в Си-
бирь.) Имея очень неблестящее положение в свете, выходя за
ссыльно-каторжного государственного преступника, она вме-
сте с тем вступала в знакомую ей семью, как невестка генера-
ла Ивашева, богатого помещика, при чем, в некотором отноше-
нии, обеспечивалась ее будущность и будущность старушки ее
матери; за отсутствием сердечного влечения мало ли есть ка-
ких причин, побуждающих вообще девиц выходить замуж, и
нередко очертя голову. Согласившись на предложение ехать в
Сибирь и быть женой Ивашева, она написала письмо к Импе-
ратрице, в котором рассказала давнишнюю и непреодолимую
любовь свою к изгнаннику и просила одной милости: дозволе-
ния соединиться с ним законным браком.
155
Письмо это произвело желанное действие и обратило вни-
мание на страстно любящую и великодушную француженку.
Государь согласился на ее просьбу (При докладе прошения Ка-
миллы Ледантю он собственноручно написал: «Ежели точно
родители ее и Ивашевы на то согласны, то с моей стороны,
конечно, не будет препятствий») и ей объявили, по общепри-
нятому порядку, положение для жен, последовавших в Сибирь
за своими ссыльно-каторжными мужьями; она, впрочем, знала
и прежде, в чем заключалось это положение. .
Летом в 31-м году она приехала в прекрасной карете с своей
горничной и огромным крепостным на козлах прямо к кн. Вол-
конской. Дамы в Петровском имели свои домики (Скромно на-
званные «домики» имели и «скромные» размеры — 307 кв.
метров — такой, например, была усадьба Марии Волконской.
Это — вторая усадьба, так как первая оказалась мала — всего
каких-то 70 метров теплого дома, 40 кв. метров — летнего и
еще отдельного флигеля с кухней — 45 кв. метров.), во всякое
время могли выходить из казармы и опять возвращаться к сво-
им мужьям. Новоприезжая была ими обласкана, и сам Лепар-
ский явился к ней с своим драгунским приветствием. Старик
этот, бывши человек очень не глупый и не лишенный человече-
ского чувства, во многих случаях вел себя отлично. Взявши от
M-lle Ledantu письменное обещание, что она будет исполнять
все правила, которым подчинялись жены, последовавшие за
своими мужьями, он ей обещал свидание с Ивашевым, и Ива-
шев скоро потом взошел к ней с одним из своих товарищей; она
так мало сохранила его образ в своей памяти, что не вдруг мог-
ла отгадать, который из двух вошедших к ней был ее жених.
(Все эти данные подтверждает рассказ и другого декабриста
— Д. И. Завалишина, который в «Записках декабриста», из-
данных в России только один раз в 1906 году, написал кратко
и жестко: «Мать Ивашева купила за 50 тысяч ему невесту в
Москве, девицу из иностранок, Ледантю; но чтобы получить
разрешение Государя, уверили его, что будто бы она была еще
прежде невестою Ивашева; хотя оказалось, что он все путал в
рассказе о ней товарищам, и о происхождении ее и о наружно-
сти, а она, приехавши, бросилась на шею Вольфу, приняв его
за своего жениха, несмотря на то, что между ними не было не
малейшего сходства»)1.
Брак совершили в тиши ночной, скрытно. Липарский был
посаженным отцом, и кроме его только дамы и человека три
из товарищей Ивашева присутствовали на свадьбе...
1 Цитируется по изданию в Мюнхене 1904 года С 157
156
В это время государственные преступники жили в крепко
замкнутой казарме... Дамы, которые имели детей и потому не
могли жить с своими мужьями, навещали их днем, те же, у ко-
торых не было детей, жили вместе с своими мужьями в доволь-
но тесных казематах. (Текст И. Д. Якушкина оказался таким
сложным, что почти в каждом абзаце приходится давать по-
яснения. В данном случае — «тесной» для мятежников была
отдельная камера в 22-24 кв. метра на одного человека, и
двухкомнатная — для женатых.) Только в 1832 году после
кончины Александры Григорьевны Муравьевой, простудив-
шейся в одну из своих прогулок в каземат, что и было причиной
ее смерти, пришло из Петербурга разрешение отпускать му-
жей к их женам на дом. После свадьбы Ивашева перешла к
мужу и поместилась с ним в небольшом каземате, довольно
темном и во всех отношениях для женщины очень неудобном;
кроме общего сторожа для всего коридора не допускалась в ка-
земат, даже во время дня, никакая другая прислуга. (В данном
случае, прислуга оказалась в более выгодном положении, чем
новоявленная барыня. Приехавшие слуги жили в доме, принад-
лежащем Василию Ивашеву, — еще один сюрприз для совре-
менного читателя. До приезда Камиллы на Петровский завод
(в сентябре 1831 года), друзья В. Ивашева купили ему малень-
кий земельный участок в 20 соток с небольшим одноэтаж-
ным домом. После свадьбы (16.09.1831 г.), которая состоялась
через пять дней после приезда Камиллы, Ивашев был отпу-
щен из каземата, и целый месяц они провели в этом доме. Но
он оказался мал для непритязательной и бедной гувернант-
ской дочки — всего две комнаты, а другой дом, стоявший в
той же усадьбе, был значительно больше, но холодный, без пе-
чей, для хозяйственных нужд. Пришлось Камилле, уже Ива-
шевой, делать к холодному дому пристройку (размером 14,1 м
на 16,3 м — 229 кв. м.) в пять жилых комнат, отапливаемых
тремя печами, кухней, большими сенями и коридором. Все пе-
рестройки закончились к лету 1832 года. А до этого времени
Камилла Ивашева ютилась вместе с мужем Василием в двух-
комнатной камере Петровского каземата без прислуги и была
приходящей хозяйкой для живших в доме.) Все окружавшее
бедную Ивашеву было ей чуждо, и даже со своим мужем она
была мало знакома. (Брошенные после женитьбы дружки Ива-
шева постарались донести Камилле о проделках ее избранни-
ка в стенах каземата, что, естественно, не помогало станов-
лению молодой семьи.) Все неудобства такого существования
первое время явно тяготили ее; но это продолжалось не долго.
Ивашев, выработавший себя всеми испытаниями, через кото-
157
рые ему пришлось пройти, кротким и разумным своим поведе-
нием всякий раз успокаивал молодую свою жену и окончатель-
но умел возбудить в ней чувство, которое она прежде не знала.
Она выросла и поняла и оценила свое положение, с тех пор суп-
руги пошли рука об руку и шли, пока смерть не разлучила их,
деля радость жизни и горе все пополам.
В 36-м году кончился срок работы для Ивашева, и он с же-
ной и годовалой дочерью в сопровождении казака отправился
на поселение в Туринск, где попечениями родных его, по об-
стоятельствам, ему доставлялись всевозможные удобства жиз-
ни. (Можете теперь поверить, что Ивашевы не бедствовали,
не теснились, как и большинство других государственных
преступников. По воспоминаниям еще одного современника:
«В материальном отношении они оба (Ивашев и Басаргин)
были вполне обеспечены получаемыми от родственников сред-
ствами и выстроили себе по деревянному на каменном фунда-
менте дому, которые обошлись: один в 8132 рубля, другой —
2952» («Исторический вестник», май 1896 г. С. 641). Можно
представить себе эти «домики», если хорошая изба стоила
350 рублей.) Старушка M-me Ledantu приехала к дочери на
житье, и Языкова сестра Ивашева (старшая из сестер — Ели-
завета, которая приехала в Сибирь, переодетая камердине-
ром своего мужа — Петра Михайловича Языкова), приезжала
к нему тайком и пробыла у него несколько дней»1.
Эту далеко не романтическую житейскую быль закончу
воспоминаниями Д. И. Завалишина:
«Всю историю, как всякий знал это, сочинили, чтобы по-
лучить согласие Государя на приезд купленной невесты; но
это и удалось только один раз, а когда, рассчитывая на это,
стали и другие сочинять истории о мнимых невестах, напри-
мер, о дочери Василия Давыдова, якобы невесте Александра
Муравьева, то было отказано; и только перед разъездом всех
на поселение разрешение на женитьбу стал давать уже гене-
рал-губернатор своею властию».
В дополнение к вышесказанному хотелось бы привести еще
один сюжет.
В 1838 году Ивашев заявил властям о краже у него... 10 500
рублей. Было проведено расследование, и деньги нашли зары-
тыми в землю в глиняном кувшине. Нашли и воров, которые в
суде не подтвердили свои показания и были отпущены.
Однако начальство стало выяснять, почему и откуда, во-
преки закону, у Ивашевых такие деньги хранились дома. Те
1 Былое. 1906, №4. С. 188-191
158
быстро сообразили «расписать» их по подставным лицам: 770
рублей, якобы, принадлежали бедным дворовым; 1200 — дала
на сохранение вдова поручика Маврина; 2700 — «принадле-
жали» Басаргину — соседу, который имел дом, хозяйство (од-
ной земли 30 десятин1), получая от брата 1400 ежегодно и
4000 от родных, но деньги хранил не дома, а у Ивашевых,
будто у них был какой-то «Ivashoff Limited Bank of Siberia».
Ивашевы так расписали всю сумму, что начальству не к
чему было придраться.
46. МУРАВЬЕВЫ
В событиях 1825 года большая роль принадлежит семейст-
ву Муравьевых. Это — русский дворянский и графский род,
происходящий .от рязанского сына боярина Василия Алапов-
ского, дети которого, Есип Пуща и Иван Муравей, переведены
были в 1488 г. на поместья в Новгород и сделались родоначаль-
никами: Есип — Пущиных, а Иван — Муравьевых. «Алфавит»
Боровкова упоминает восемь человек с такой фамилией, но в
этом очерке пойдет рассказ только о двух: родных братьях
Никите Михайловиче и Александре Михайловиче.
Их отцом был известный вельможа — Михаил Никитич
Муравьев (1757-1807) — писатель, попечитель Московского
университета, товарищ1 2 министра народного просвещения, се-
натор. В 1894 году Михаил Никитич женился на баронессе Ека-
терине Федоровне Колокольцевой (1771-1848). Этот брак сразу
поставил его в ряды высшей русской знати, так как за невестой
он получил миллионное состояние и огромные имения в не-
скольких губерниях (450 душ крестьян и более 10 000 десятин
земли). После смерти отца Екатерина Федоровна стала владе-
лицей богатейших имений в центральной и черноземной России
размером в 57 000 десятин земли, 3500 душ, а также большого
денежного капитала, дома и дачи на Каменном острове Петер-
бурга. Особенно прибыльными были оброчные угодья в Нижего-
родской и Воронежской губерниях: только они давали дохода
до 60 000 рублей в год Некоторая часть нижегородского населе-
ния занималась отхожим3 промыслом, ремеслами и торговлей,
1 Десятина немногим более гектара.
2 Товарищ министра — государственная должность.
’Отхожий промысел — заработок на стороне. Помещик назначал
оброк, а крепостной крестьянин зарабатывал деньги как хотел, в том
числе и на стороне..
159
платя высокий оброк. В Ангарском уезде Саратовской губернии
Муравьевы владели нетронутыми степными целинными земля-
ми, куда они сажали переселенцев для распашки новины. Де-
нежные капиталы Муравьевы тоже пускали в оборот: вели
ссудные и другие коммерческие операции.
Несмотря на такой, казалось бы, брак по расчету, «муж по-
дарил Екатерине Федоровне тринадцать лет счастливой суп-
ружеской жизни. В Государственном историческом музее в
Москве лежат письма с поцелуями «тысячу и тысячу раз», ак-
куратно сложенные и надписанные старческой рукой: «Пись-
ма моего Друга ко мне с Дежурства»1.
Жили Муравьевы в Петербурге на .Караванной улице, по
соседству с Аничковым дворцом. Их дом сразу «сделался одним
из роскошнейших и приятнейших в столице» — написал в сво-
их воспоминаниях Ф.Ф.Вигель, а в других мемуарах сказано
«Их большой дом на Караванной улице был всегда открыт для
друзей и родственников, которые, по тогдашнему обычаю, при-
езжали из провинции иногда целыми семьями, подолгу жили у
Екатерины Федоровны. По воскресеньям у них бывали семей-
ные обеды, и случалось, что за стол садилось человек семьде-
сят. Тут были и военные генералы и сенаторы и безусая моло-
дежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы — и
все это были родственники, близкие и дальние»1 2.
Вот в таком доме, где сочеталась барственная ширь и хле-
босольство вельможи, росли два брата Муравьевых. Никита
родился в 1795 году, а Александр — в 1802. Воспитанием детей
первоначально руководил отец, а в 1807 году, после его смер-
ти, занялась Екатерина Федоровна, про образованность кото-
рой можно говорить весьма условно. Она, например, русскую
словесность и родной язык знала плохо. «Сохранившиеся об-
разчики ее эпистолярного наследия показывают, что она не
возвышалась над уровнем современных ей помещичьих дам и
была в крайнем неладу с российской грамматикой».
Дети получали образование, типичное для русского бари-
ча — бессмертны и точны слова Пушкина о том времени: «Мы
все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Воспита-
телями у Никиты на некоторое время оказывались то «якоби-
нец», сын близкой приятельницы-компаньонки, и тут же гу-
вернер де-Петра, то дядька-швейцарец Видо, а то временные
1 Павлюченко Э. Добрейшая Екатерина Федоровна. Памятники Оте-
чества. №28. 1992. С. 26
2 Бибикова Из семейной хроники. Исторический вестник. 1916, Кн 6.
С. 406-407.
160
русские учителя. Это были все люди случайные. В Петербур-
ге — частные лекции профессоров Едике, Раупаха, Германа.
Вот и все образование: университетов не кончали.
На фоне этого всеобщего «чему-нибудь и как-нибудь» Ни-
киту считали человеком умным и просвещенным.
В 1812 году он, после долгих просьб отпустить его на вой-
ну, тайком убежал из дома. Его, не знающего родного языка
(русские учителя!), по одежде и за отличную французскую
речь приняли за шпиона. Случай спас его от суровой распра-
вы. В 1813 году Никиту зачислили в действующую армию на
незначительную штабную должность — матушка позаботи-
лась, чтоб пули рядом не свистели. Тем не менее, ореол героя
войны по возвращении в семью был ему обеспечен, и млад-
ший брат Сашенька на всю жизнь попал под влияние старше-
го, которого считал «чудным», «несравненным».
Заграничные впечатления Никиты Муравьева странным
образом наложились на фамильные пристрастия. Дело в том,
что семья Муравьевых была сильно обижена на Императора
Александра по двум причинам. Михаил Никитич, в свое время,
преподавал будущему императору Александру! русскую сло-
весность, историю и нравственность. После этого Муравьевы
сильно рассчитывали, что, при вошествии на престол, бывший
ученик не забудет учителя, но Михаил Никитич не продвинул-
ся далее товарища министра и умер в этой должности. Обидел
Император и клан Колокольцевых, которые рассчитывали по-
лучить желанное графское достоинство за свои деловые каче-
ства. Но Александр посчитал, что личное обогащение не может
быть поставлено в заслугу перед русским обществом, и ограни-
чился только баронским титулом для Колокольцева. Отсюда не-
удовольствие на правительство превратилось в постоянную оп-
позицию и приняло вид свободомыслия (Ф. Ф. Вигель). А вот и
характеристика хозяйки дома Екатерины Федоровны, данная
язвительным, но тонким и умным наблюдателем Вигелем, кото-
рый, кстати, был в очень хороших отношениях с ней: «Она слы-
ла добродушною и добродетельною, т. е. строгой нравственности
к супружескому долгу. Последнее было справедливо и, я ду-
маю, не весьма трудно, ибо она была дурна, как смертный грех,
и с богатым приданным лет тридцати едва могла найти себе же-
ниха... Втайне она была исполнена гордости и тщеславия, а
только по внешности заимствовала у мужа вид смирения. По
мнению ее, он не был достойным образом награжден по воцаре-
нии своего воспитанника за попечение о нем. Он не один пользо-
вался его доверенностью и был только товарищем министра на-
родного просвещения; при первом случае верно был бы он и
161
министром, но смерть рано его похитила, и Государь забыл о
вдове его, которую, впрочем, и не знавал... Сия малорослая
женщина, худая, как сухарь, вечно судорожно-тревожная, от
природы умная и образованная своим мужем, в гостиных умела
быть тиха, воздерживаться от гнева и всех дарить улыбками,
Горе только тем, кои находились в прямой от нее зависимости:
она была их мучительницей, их губительницей»1.
А жизнь сыновей Екатерины Федоровны шла при активном
ее участии: свои хозяйственные дела, которые она вела с боль-
шим искусством, умножая богатство, она передала подросшему
старшему сыну. Никита, ставший уже Никитой Михайловичем,
вел жизнь, свойственную кругу его великосветских друзей и
приятелей. С января 1817 года он — член масонской ложи
«Трех добродетелей», через полгода — ритор. На воинской
службе по прошению ушел в отставку на полтора года, но с
1820 года — снова в Гвардейском генеральном штабе. В 1823
году женился на графине Александре Григорьевне Черныше-
вой и к тридцати годам стал отцом. Занимался, как и принято в
таких кругах, литературой, был даже членом кружка «Ар-
замас» (1817 год), но все известные ныне работы Никиты
Муравьева, часто незавершенные, можно отнести только к аги-
тационно-пропагандисткой литературе. Он сильно ратовал за
пробуждение гражданских добродетелей, чем снискал большое
уважение среди себе подобных. Считая, что цель исторического
развития1 2 — в добывании «природных прав человеческих, по-
хищенных поработителями», он, в подтверждение своих убеди-
тельных разговоров, ни одного своего крепостного (из многих
тысяч) на волю не отпустил, и они как горбили спины на Коло-
кольцевых, так и продолжали горбить, не зная отдыха и «оте-
ческой» заботы молодого барина об их нелегкой участи.
Эти околополитические разговоры, постоянная оппозицион-
ная атмосфера всей семьи Муравьевых, порожденная тем, что
кусок пирога от царских щедрот оказался меньше, чем тот, на
который они рассчитывали, преклонение перед памятью «оби-
женного» отца и брюзжащего барона — деда сильно повлияло на
младшего брата — Сашеньку. А общение с «несравненным» Ни-
китой, совместные поездки по богатейшим имениям и встречи с
его друзьями захватили юношу целиком. Позже, на следствии, в
своих показаниях он признался, что был принят в тайное обще-
1 Вигелъ Ф. Ф. Записки. — М., 1891. С. 40-41.
2 См. незавершенную работу под символическим названием «Любо-
пытные разговоры», опубликованную в первом томе «Восстание декаб-
ристов».
162
ство в 1819 или 1820 году, «но так как сие было еще в ребяческих
летах, то в скором времени он и забыл, что принят, и думал, что
это было в шутку». А годков-то стукнуло уже 18.
О настроениях этого восемнадцатилетнего ребенка Следст-
венный комитет позже даст такое резюме: «Ослепленный преле-
стью тайны, новыми для него мыслями, дружеством к нему чле-
нов и деятельными вспоможениями, делаемыми нуждающимся
многим из членов, он был в восхищении от них и разделял их об-
раз мыслей; мнений сам не подавал, но был исполнитель».
Тайные беседы и заговоры не заслонили других, жизнен-
но-практических целей. Александр Муравьев, не получив ни-
чего, кроме отрывочного домашнего образования, в начале 20-х
годов поступил на службу в самый блестящий аристократиче-
ский гвардейский полк — Кавалергардский. В 1824 году он был
уже произведен в корнеты и ревностно занимался службой.
В 1824 году Александра вторично — случай беспрецедент-
ный — приняли в это же тайное общество. К «революционным»
деяниям Александра Муравьева принадлежит попытка чтения
и обсуждения с главою Кавалергардского кружка конституции
своего брата Никиты. Но вскоре, совершенно лишенный рево-
люционного темперамента, Александр стал остывать к Общест-
ву, что происходило со многими кавалергардами в 1825 году.
Старший брат Никита, разуверившийся в силах и возмож-
ностях общества, уехал в длительный отпуск с семьей в Орлов-
скую губернию, и Александру, привыкшему к крепкой брат-
ской поддержке, в решительные минуты вдруг пришлось жить
своим умом — почти трагедия Накануне 14 декабря Александр
проявил полную неопределенность в своих поступках: он то
противится немедленному выступлению, то был готов поддер-
жать его. Закончилось все это принятием вместе с полком при-
сяги Николаю и выступлением на стороне нового царя.
Александра Муравьева 19 декабря арестовал полковой
командир. Мятежника отвезли во дворец, где его допросил
царь, а затем подвергли не очень строгому заключению в
крепости Ревеля. Александр Михайлович думал, что отдела-
ется полугодовым наказанием. Но 1 мая его вернули в Петер-
бург, посадили в Петропавловскую крепость, и устроили но-
вые допросы и очные ставки с Горожанским. Он и в эти дни,
благоговея перед старшим братом, обращался к царю: «Умо-
ляю обратить весь ваш праведный гнев на одного меня и по-
миловать глубоко кающегося брата моего. Отдать любимей-
шего сына почтенной матери, мужа нежной супруге, отца
несчастным сиротам — есть достойно великодушия Вашего
Императорского Величества».
163
Меня всегда поражало, как многие мятежники учили но-
вого Императора великодушию после того, как им не удалось
изничтожить Государя вместе с детьми и семьей.
Как только братьев Муравьевых арестовали, Екатерина
Федоровна начала активно действовать. «Для помощи аресто-
ванным сыновьям в ход пускаются все средства, вплоть до не-
законных: деньги, родственные связи, влиятельные знакомства,
прошения на высочайшее имя. В обширном семейном архиве
Муравьевых среди сотен писем сохранились крохотные запи-
сочки, испещренные микроскопическими строчками на фран-
цузском языке: через подкупленную стражу вдова тайного со-
ветника и ее невестка, жена Никиты, урожденная графиня
Чернышева, вели переписку с узником Петропавловской кре-
пости. А однажды Екатерина Федоровна попалась, пересылая
заключенному 500 рублей в подкладке «кавтана русского по-
кроя», и сама стала объектом разбирательства»1.
Н. М. Муравьева приговорили к первому разряду, а его
младшего брата — к четвертому. Они были отправлены в Си-
бирь 11 декабря 1826 года. На первой же станции их ждала
Екатерина Федоровна с невесткой, но встреча не состоя-
лась — фельдъегерь не взял предложенные 500 рублей от
матери государственных преступников (зная, по письмам со-
сланных, о взаимоотношении с фельдъегерями, предложен-
ная сумма, как мне кажется, была мала).
«Но все-таки Екатерина Федоровна сумела снабдить сы-
новей и их товарищей деньгами, на которые те смогли приоб-
рести все необходимое для дальней дороги. Она провожает в
Сибирь не только сыновей, но и племянников — Лунина и
Матвея Муравьева-Апостола, их друга Ивана Якушкина.
Провожает, хотя власти запрещают это»* 2.
В конце января 1827 года сыновья Муравьевой прибыли в
Читу. Вслед за ними в Сибирь поехала жена Никиты — Алек-
сандра Григорьевна, а «Екатерина Федоровна берет на себя не
только все расходы невестки, но заботы по воспитанию трех
малолетних внуков: Лизе нет еще и года, Михайлушке — два,
старшей Кате — три»3.
Приехала Муравьева не одна: с ней, кроме прочей при-
слуги, прибыл и Андрей Ляликов — крепостной кухмистер.
’ Павлюченко Э. Добрейшая Екатерина Федоровна. Памятники Оте-
чества, №28. 1992. С. 27.
2 Там же.
3Там же.
164
Он стряпал для нее и каторжан-родственников еду и, по на-
стойчивой просьбе А. Г. Муравьевой, обучал ее своему ремес-
лу, в чем она и преуспела.
Материально братья Муравьевы были обеспечены очень
хорошо: «Безутешная мать делает все возможное и, казалось
бы, невозможное для того, чтоб облегчить участь сыновей.
Беспрестанно беспокоит власти прошениями переселить сы-
новей «во внутренние губернии», изменить им место ссылки,
получая на это неизменные отказы. Отправляет в Сибирь це-
лые обозы с продовольствием, вещами, книгами, газетами.
Пересылает — «для общего пользования» — значительную
часть семейной библиотеки с уникальной коллекцией книг по
истории эпохи Просвещения и революций XVIII-XIXbb.
(Один раз они уже споткнулись на этом, потому и приходи-
лось посылать им книги о революциях в Сибирь.) Благодаря
матери, Муравьевы делали крупные взносы в артель декаб-
ристов — от двух до трех тысяч в год.
Снабжая всем необходимым своих детей, Екатерина Федо-
ровна с готовностью принимала и выполняла все просьбы их
товарищей: для доктора Вольфа, врачевавшего соузников,
шлет отличную аптечку и набор хирургических инструментов;
для Николая Бестужева ... — все необходимое для художест-
венных занятий...»1
Помимо этого, богатая матушка правдами и неправдами
переправляла большие деньги для сыновей — мемуаристы
указывают сумму от 40 до 60 тысяч рублей в год. Но аккурат-
ный и точный историк Я. А. Гордин указывает другую сумму:
«Бенкендорф получал сведения из Москвы, что она (Екате-
рина Федоровна Муравьева. — авт.) тратит на сыновей весь
свой двухсоттысячный годовой доход»1 2.
В литературе советского периода в рассказах о братьях
Муравьевых подчеркивается тот факт, что младший брат —
Александр с ноября 1832 года должен был выйти на поселе-
ние, как все, кто имел IV разряд. Но ради любви к брату и же-
лания разделить суровые условия каторги, Александр обра-
тился к Императору и попросил разрешения добровольно
остаться вместе с братом в Петровском заводе. Николай!
разрешил ему остаться «в том же положении, в котором был
до состояния всемилостивейшего указа о назначении его на
поселение».
1 Павлюченко Э. Добрейшая Екатерина Федоровна. Памятники Оте-
чества. №28. 1992. С. 27-28.
2 Гордин Я. А. После восстания. Хроника. — Л., 1983. С. 88.
165
Но, дорогой читатель, не надо скорбных, сочувствующих вы-
ражений лица. Каторга — каторге рознь. Ситуацию продумыва-
ли всем семейным кланом, и решение было принято правильное.
Во-первых, Александр всю жизнь ходил в «маленьких».
В детстве и отрочестве его поводырем была маминька Екатери-
на Федоровна, потом — Никитушка, следуя за которым, он два-
жды вступал в тайное общество, попал под Верховный суд, стал
государственным преступником и был сослан в Сибирь. И при
этом, жизнь не блистала какими-либо событиями, произошед-
шими по его воле. Современники отзывались о нем весьма и
весьма скептически: Вигель язвительно замечал, что ум отца
братьев Муравьевых передался одному только Никите. Ф. Вад-
ковский, знавший Александра Муравьева со времени службы в
Кавалергардском полку, поначалу называл его иронически
«bon enfant, как всегда», а после совместного пребывания в Си-
бири писал, что у Александра «много доброго, благородного, но,
должно прибавить, и много глупого». Такого человека Муравье-
вы не могли отпустить в свободное плавание одного.
Во-вторых, жизнь и быт в Петровском заводе были значи-
тельно лучше, чем в Чите. В поселке ко времени переезда
была уже готова небольшая усадебка. Участок ее составлял
32 сотки (в современном исчислении), на котором располага-
лись дом в 217 кв. метров и теплая пристройка к нему — еще
62 кв. м. В доме, помимо гостиной, детской и спален, была биб-
лиотека и биллиардная. В одном углу участка стоял еще до-
мик в 83 кв. метра для гостей и прислуги, а в другом углу —
хозяйственные постройки: конюшня, погреб, кладовые. Все
было устроено капитально: дом прекрасно, богато убран, меб-
лирован. Куда же ехать на поселение от всех этих щедрот.
К тому же и присмотр за «bon enfant, как всегда» был, чтобы
не доставлять матушке еще новых огорчений. А причины для
них в Читинском и Петровском казематах были. И совсем не
те, о которых трубила советская историческая наука.
В 1835 году братья — вдовый Никита и холостой Александр
переехали на поселение в Урик, небольшую слободу в несколь-
ких верстах от Иркутска. Муравьевы начинают заниматься
сельским хозяйством, и заботливая Екатерина Федоровна вы-
сылает им плуги, сохи и прочий земледельческий инвентарь.
И здесь был построен добротный дом, хорошо обставленный, с
дворовой прислугой. Срочно нужно было подыскивать жену
младшему брату, так как старший был верен памяти своей
Александрины. Екатерина Федоровна опять взялась за дело.
Начала издалека — дело-то должно быть сделано основатель-
но: речь шла о большом состоянии и его наследниках.
166
От брака Никиты и Александры Муравьевых в Сибири ро-
дилась девочка Софья. Это был первый «сибирский» ребенок.
Все ее звали Ноннушка. Когда Муравьевы переехали под Ир-
кутск, то к девочке в качестве заведующей воспитанием (зна-
чит, было кем заведовать) пригласили Каролину Карловну
Кузьмину, бывшую когда-то наставницей в Иркутском жен-
ском институте. Муравьева и Кузьмина были хорошо знакомы,
и Екатерина Федоровна прислала ее в Урик для воспитания
внучки. В это же время в Москве в доме Муравьевой около года
жила племянница Каролины Кузьминой — Жозефина Адамов-
на Бракман. Именно столько времени понадобилось Екатерине
Федоровне, чтобы присмотреться к кандидатуре жены для
младшего Сашеньки. А в Урике дела обернулись не так уж хо-
рошо: Кузьмина обращалась с девочкой жестоко, о чем позже
написала сама Ноннушка в воспоминаниях. Каролина Кузьмина
на ней, маленькой девочке, вымещала досаду и злость за нев-
нимание Никиты Михайловича, ее отца, к прелестям и сильно-
му чувству любви, родившимуся у заведующей воспитанием.
Вскоре Жозефину Бракман прислали в Сибирь. «Она еще
очень молода, чуть не ребенок, скромна, недурна собою, но,
по-моему, ничего не имеет особенно привлекательного» — так
отозвался о ней Ф. Вадосовский. Некоторое время Жозефина
проработала гувернанткой в другом доме, познакомилась с
Александром и через короткое время вышла за него замуж,
став хозяйкой сибирского поместья Муравьевых. На сей раз
Екатерина Федоровна не ошиблась: Александр Михайлович
нашел семейное счастье, Ноннушка — вторую мать, а Никита
Михайлович был освобожден от посягательств на свое вдовство:
Каролину Карловну Кузьмину тотчас отослали из Урика. Поз-
же, в 1842 году, она приехала за 6000 верст из Петербурга в Си-
бирь, но Муравьевы дали ей знать о своем нежелании видеть
ее. Тем не менее, будучи женщиной волевой, сильной, а может
быть, и связанной какими-либо отношениями с Никитой, она
появилась в доме Муравьевых, и когда вошла в комнату, Алек-
сандр начал ругаться самыми непристойными словами, а его
жена, не взглянув на тетку, ушла в другую комнату. Между
тем Каролина Карловна проследовала к Никите, который начал
жаться к стене. Александр, продолжая ругаться, приказал не
распрягать лошадей и выбросить вынутые из повозки вещи.
Так рассказывал декабрист М. М. Спиридов в письме к И. И. Пу-
щину. Все-таки через несколько дней Никита Муравьев дваж-
ды тайно увиделся с Кузьминой, страдающей от любви женщи-
ной, про которую говорили впоследствии, что после его смерти
Каролина Карловна отравилась.
167
К моменту описываемых событий молодая жена Александ-
ра Михайловича полностью подчинила себе супруга и стала в
доме полновластной хозяйкой. Естественно, она повлияла на
отношение мужа к Каролине Кузьминой, не желая с кем бы то
ни было делить место в богатом доме Муравьевых. В 1843 году
умер Никита Михайлович. К этому времени в усадьбе Му-
равьевых все делалось под старинный помещичий обычай:
большая дворня, хлебосольный дом, обеды, в которых прини-
мали участие до 20 человек местной знати. Фамильное барст-
во. Помните, у Екатерины Федоровны по воскресеньям обеды
в Москве, на которых бывало до 70 человек. Здесь размах иной
не потому, что хозяин ссыльный государственный преступник,
а потому, что в Сибири местной знати меньше.
Так же на широкую ногу устроили и новый прекрасный
дом в Тобольске, куда Муравьевы переселились в 1845 году.
Жили широко и открыто, принимая местную аристократию,
устраивая вечера и балы. Летом переезжали на дачу в пре-
красной местности, близ Ивановского монастыря.
По воспоминаниям М. Д. Францевой:
«В Тобольске из поселенных там декабристов состоялся до-
вольно обширный кружок. У большей части из них были свои
дома У Александра Михайловича Муравьева был прекрасный
дом с большим тенистым садом; он еще в бытность свою близ
Иркутска, в селе Урике, женился на одной гувернантке-немке,
Жозефине Адамовне Брокель1, очень милой и образованной,
которую любил страстно. У них было четверо детей, три дочери
и сын, любимец отца, мальчик замечательно способный и ми-
лый; они воспитывали своих детей очень тщательно и выписы-
вали из России гувернанток. Муравьев был богаче других пото-
му, что мать его Екатерина Федоровна Муравьева, жившая
постоянно в Москве, перевела всю следуемую ему часть имения
на деньги, что составляло около 300 тысяч серебром, и посыла-
ла ему с них проценты, на которые он мог жить в Тобольске
весьма хорошо. У них часто устраивались танцевальные вече-
ра, сначала детские, а после, когда дети уже подросли, то и
большие балы и маскарады, на которые приглашалось все то-
больское общество, начиная с губернатора и других служащих
лиц. У них всегда много веселились, они были вообще очень ра-
душные и любезные вниманием доставить каждому большое
удовольствие. На лето они обыкновенно нанимали верст за 10 от
Тобольска, в прекрасной живописной местности при мужском
монастыре, называемом «Ивановским», большой каменный дом.
1 Так мемуаристка называет Ж. А. Бракман.
168
Туда к ним часто приезжали знакомые из Тобольска отдохнуть
немного на свежем, чистом воздухе. Местность в Ивановске
была чудная; высокие горы с крутыми обрывами и лощинами,
на дне которых росли столетние сосны, придавали еще более
величественности и грандиозности и без того замечательному
по своей красоте местоположению»1.
Одним словом, но с двойным смыслом — царская ссылка.
В 1853 году умер и Александр Михайлович. Перед смертью
он говорил, что ему пора умереть, он и так на десять лет пере-
жил брата. Появились слухи, что после смерти от Александра
Муравьева осталось наследство в два миллиона рублей, нажи-
тых в годы ссылки. Слухи взбудоражили власти, было назначено
расследование. Выяснили: после Муравьева осталось 258 941 руб.
серебром в Московском опекунском совете, не считая движимого
и недвижимого имущества в Тобольске. Манифестом от 1 июля
1839 года император Николай провозгласил главной платежной
монетой серебряную монету российской чеканки, а неизменной
монетной единицей — серебряный рубль. Государственные ас-
сигнации стали вспомогательными знаками ценности, и для них
устанавливался обязательный и неизменный курс на серебро:
1 серебряный рубль равен 3 рублям 50 копейкам ассигнациями.
Таким образом, молва была недалека от истины — только де-
нежный вклад был более 900000 бумажных рублей.
Каковы же выводы? Еще один флегматичный русский бо-
гатый барчук случайно, в силу домашней обстановки и родст-
венных связей, но не имея ни ума, ни силы воли, был втянут в
политический заговор. Его судили, сослали, почти 27 лет про-
вел он в Сибири, но так и остался флегматичным, не менее
богатым, но уже не' барчуком, а русским барином.
Да, никто не спорит, что семейство Муравьевых помогало в
Сибири другим, вносили деньги в артельную кассу, на благотво-
рительность. Но и Екатерина Федоровна, и Никита Михайлович
были достаточно умны, чтобы не раздражать своим богатством
окружающих. Они понимали, что лучше немного отдать самим,
чем вызывать зависть и дождаться, когда отнимут. Не стоит за-
бывать и того, что среди мятежников, бывших в Сибири, близ-
ких и дальних родственников Муравьевых было очень много.
Нельзя списывать на возраст неудачи братьев Муравьевых
в заговоре 1825 года. Нам стоит благодарить провидение, что
пострадавшими от их недомыслия стали они, а не мы, как это
случилось веком позже с русским народом.
1 ...В потомках ваше имя отзовется. Воспоминания о декабристах в
Сибири. — Иркутск, 1986. С. 294-295.
169
47. ЖЕРТВА ДОЛГА
Самой несчастной женой, поехавшей в Сибирь, оказалась
Мария Николаевна Волконская. И ее драма не в том, что она
почти тридцать лет прожила в далеких и глухих сибирских
краях. Это драма — сугубо личная.
Мария Волконская принадлежала к древнему и знамени-
тому роду Раевских: его основатель — Петр Дунин был вы-
ходцем из Дании. В первой четверти XII века он переселился
в Польшу. В январе 1526 года русский царь Василий III же-
нился на Елене Глинской, племяннице одного из Раевских,
которые были ветвью рода Дуниных. Став родней царя, Раев-
ские в том же году перешли на службу к новому родственни-
ку. С тех пор они верой и правдой служили России на воен-
ном поприще: прадед Марии, принимая участие еще в Пол-
тавской битве (1709 год) в чине прапорщика, дослужился до
бригадира; дед в чине полковника в тридцать лет умер от ран
в Яссах во время турецкой войны. Но наибольшую извест-
ность в русской военной истории получил ее отец — Николай
Николаевич Раевский (1771-1829).
Николай Раевский родился в сентябре 1771 года, спустя
пять месяцев после смерти отца. Он воспитывался влиятель-
ной и богатой родней по материнской линии: матерью маль-
чика была Е. Н. Самойлова — дочь сенатора Н. Б. Самойлова и
племянница светлейшего князя Г. А. Потемкина-Таврическо-
го. Мальчик получил образование, готовившее его к военной
карьере. Уже на третьем году жизни, по ходатайству дяди
А. Н. Самойлова, его записали рядовым в лейб-гвардии Пре-
ображенский полк. 1 января 1786 года, получив чин прапор-
щика, Николай Раевский начал действительную службу в
армии двоюродного дяди Г. А. Потемкина, который своим
приказом прикомандировал пятнадцатилетнего юношу к ка-
зачьему отряду, наказав «употреблять в службу как простого
казака, а потом уже по чину». С 1787 года Николай Раевский
участвовал в военных действиях и проявлял незаурядные ко-
мандирские способности при большой личной храбрости. В 20
лет он стал полковником, а в 23 — командиром полка.
Получив в 1794 году продолжительный отпуск для уст-
ройства своих семейных дел, Николай Раевский приехал в
Петербург, где нашел себе невесту — Софью Алексеевну
Константинову. Ее отец, А. А. Константинов, грек по нацио-
нальности, служил библиотекарем у Императрицы Екатери-
ны II, а мать. Елена Михайловна, была единственной дочерью
великого М. В. Ломоносова.
170
Николай Раевский, презрев все условности, сделал не со-
всем обычный выбор и не ошибся. Брак оказался счастливым.
Через три месяца после свадьбы молодые супруги отправи-
лись в армию. Софья Алексеевна сопровождала мужа в Пер-
сидском походе, и в декабре 1795 года в Новогеоргиевской
крепости родился их первенец — сын Александр.
Всего у этой пары было 6 детей: два сына и четыре доче-
ри. Мария Николаевна родилась в счастливой и благополуч-
ной семье. По поводу даты ее рождения существует два мне-
ния: одну, которую называет большинство исследователей
(1805 год), указали в церковной книге в день бракосочетания.
Другая дата (1807 год) упоминается реже, но она более веро-
ятна по «Запискам» самой Марии Волконской.
В 1824 году в Марию Раевскую влюбился генерал-майор, бри-
гадный командир князь Сергей Григорьевич Волконский. Когда он
попросил ее руки у Николая Николаевича Раевского, то скрыл
свою принадлежность к тайному обществу, целью которого был
государственный переворот. В свое время, в 1821 году, НН.Раев-
ский поставил условием для женитьбы своей старшей дочери
Екатерины, чтобы ее будущий супруг МФ.Орлов вышел из всех
тайных обществ. Любовь Михаила Орлова к Екатерине была на-
столько сильна, а игры в «революцию» оказались не привлека-
тельными, что он исполнил требование будущего тестя. (Это дало
повод говорить мятежникам: «Раевские сбили с пути Орлова».)
В случае с князем Волконским боевой генерал Раевский,
несмотря на то, что догадывался о причастности будущего
зятя к тайному обществу, не отказал генералу. Видимо, брак
показался ему очень выгодным. Мария повиновалась воле
отца и приняла предложение князя.
С замужеством Мария Николаевна вошла в княжескую се-
мью Волконских, в которой Сергей, ее муж, был младшим,
четвертым ребенком. Все Волконские, в том числе три брата —
Николай1, Никита и Сергей — честно служили Отчизне на во-
инском поприще, своими подвигами принося славу России.
Николай Григорьевич Репнин-Волконский (1778-1845)
был женат на одной из дочерей Алексея Кирилловича Разу-
мовского от законного брака1 2.
1 Николай был старшим среди братьев и, по желанию деда со сторо-
ны матери — генерала-фельдмаршала князя Николая Васильевича
Репнина (1734-1801) — унаследовал его фамилию и права. Поэтому во
всех документах он именовался как Репнин-Волконский.
2О семье Разумовских кратко рассказано в очерке «...Чему-нибудь
и как-нибудь,..».
171
Его дочь Варвара вышла замуж за Репнина и «через три
года после свадьбы она, молодая светская женщина, уже
сблизившаяся с Императрицей Елизаветой Алексеевной и
Великой княгиней Марией Павловной, пришедшаяся в бук-
вальном смысле ко двору, бросает все прелести и выгоды
столичной жизни и, оставив двух малолетних детей на попе-
чение свекрови, отправляется вслед за мужем на войну. Она
неотступно следует за кавалергардом-полковником до са-
мой Австрии. Здесь под Аустерлицем в грандиозном сраже-
нии четвертый эскадрон, который вел в бой князь Репнин,
смял, остановил натиск французской кавалерии, но от эс-
кадрона (128 кавалергардов — авт.) осталось в живых лишь
восемнадцать человек. Сам командир, раненый (картечью в
грудь — авт.) и контуженый был подобран в беспамятстве и
по личному распоряжению Наполеона отправлен на излече-
ние в лазарет.
Никто, кроме французского Императора, не мог разре-
шить молодой княгине ухаживать за мужем, и она, добив-
шись свидания с Наполеоном, уговорила его позволить ей это
сделать. Варвара выходила, вынянчила супруга. Наполеон
пригласил к себе выздоровевшего русского полковника и
предложил ему свободу в обмен на обещание никогда не уча-
ствовать в битвах против французских войск. Репнин отверг
это предложение. Вскоре Бонапарт его освободил без всяких
условий, и возвратившийся в Россию герой был удостоен Ге-
оргия четвертой степени и чина генерал-майора»1.
В 1806 году Николай Григорьевич из-за ран вышел в от-
ставку, но вскоре вернулся на службу, понимая, что война с
Наполеоном неминуема. С начала французского нашествия
он принимал участие в многочисленных боях, получил Геор-
гия 3-го класса и золотую шпагу «За храбрость» с алмазами.
В начале 1813 года командовал отдельным «летучим» отря-
дом, занял Берлин и преследовал французов до Эльбы. «С на-
чала Отечественной войны Варвара вновь в походах с му-
жем... Во всех местах, где проходили воины мужа, Варвара
учреждала лазареты, сама самоотверженно ухаживала за
ранеными. В Дрездене же вместе с мужем она помогала воз-
рождению знаменитой картинной галереи, открытию клиник
и больниц, оказывала помощь жителям, пострадавшим от
войны»1 2. С 1816 года Николая Григорьевича Репнина-Волкон-
ского назначили военным губернатором Малороссии.
1 Когинов Ю. Отшельник Красного Рога. — М, 1992. С. 77.
2 Там же
172
Средний из братьев Волконских — Никита Григорьевич
(1781“1841) в двадцать лет стал камер-юнкером Император-
ского Двора, участвовал в войне с турками, получил несколь-
ко наград, в том числе золотую шпагу «За храбрость». С 1807
года — флигель-адъютант Императора Александра. В октяб-
ре 1812 года, принимая участие в боевых действиях, был ра-
нен осколком гранаты в правый бок и вышел в отставку. Но
через два месяца вернулся в действующую армию и принял
участие в боевых действиях под Люценом, Бауценом и Дрез-
деном. За отличие под Лейпцигом награжден второй золотой
шпагой «За храбрость» с алмазами. Никита Волконский —
участник всех сражений на территории Франции — закон-
чил свой воинский труд с русскими войсками взятием Пари-
жа. В 1815 году он сопровождал Императора Александра на
Венском конгрессе, а к декабрю 1825 года стал генерал-майо-
ром свиты Его Императорского Величества.
Сестра Волконских — Софья Григорьевна (1785-1868) —
вышла замуж за дальнего родственника Петра Михайловича
Волконского (1776-1852), который также начал свою карьеру
военным. В битве при Аустерлице Петр Волконский несколь-
ко раз водил в штыковые атаки (это значит впереди солдат)
Фанагорейский и Ряжский полки, отбив два артиллерийских
орудия у французов, за что его наградили орденом Св. Геор-
гия 3-й степени. В конце 1812 года он был назначен начальни-
ком Главного штаба и принимал участие во всей военной ком-
пании 1812-1815 годов.
После войны князь Петр Михайлович Волконский уделял
большое внимание созданию Генерального штаба. В 1826 году
Император Николай! назначил его министром Император-
ского двора и уделов. Закончил свое служение Отечеству
светлейший князь Петр Волконский в чине генерала-фельд-
маршала и генерал-адъютанта1.
Прославил ратными подвигами фамилию Волконских и
будущий супруг Марии Раевской — Сергей Григорьевич
(1788-1865), самый младший из детей Волконских. С 1805
года он был в действующей армии в чине поручика Кавалер-
гардского полка: сражался с французами в 1806-1807 годах;
с турками (1810-1811); принимал активное участие в боевых
действиях в войне 1812 года. За первые десять лет воинской
службы (1805-1815) участвовал в 58 сражениях и в двадцать
четыре года за боевые заслуги получил чин генерал-майора.
1 Генерал-фельдмаршал — звание военное, а генерал-адъютант —
лвитское, придворное.
173
Сергей Волконский имел многие награды, в том числе, как и
его старшие братья, золотую шпагу «За храбрость» с алмаза-
ми. После окончания военных действий в Европе он остался
на командных должностях и, путешествуя по Европе, про-
никся революционными идеями, а по возвращении в Россию
вступил в тайное общество. Александр I смотрел на это край-
не неодобрительно, поэтому продвижение князя по службе в
20-е годы было приостановлено, и только исключительно вы-
сокое положение семьи Волконских в правящих кругах изба-
вило его от вынужденной отставки.
Вот с такой семьей по воле отца породнилась Мария Ни-
колаевна Раевская. Но она, семнадцатилетняя девушка, вы-
шла замуж не по любви, за человека мало знакомого, из дру-
гого поколения, вдвое старше ее. «До свадьбы я его не знала»
и «он был старше меня лет на двадцать» — написала Мария
Волконская в своих «Записках».
Семейная жизнь не сложилась с первых шагов. За первый
год супружества молодые не пробыли вместе и трех месяцев:
то Мария, заболев, на все лето отправилась с сестрой и мате-
рью в Одессу; то князь, оставив беременную жену, уехал в
главную квартиру Второй армии. Когда же в декабре 1825
года Волконский неожиданно вернулся домой, то внес только
сильное беспокойство, так как начал спешно сжигать бумаги
в камине. «Пестель арестован» — вот и все, что он сообщил
испуганной жене, и отвез ее в родительский дом.
Раевские, про семью которых можно сказать, что они воева-
ли вместе, потому что Николай Николаевич даже детей возил в
походы, таких взаимоотношений не понимали. В отечественной
истории бытует рассказ о том, что генерал Раевский, чтобы
поднять солдат в атаку, схватил своих детей за руки и пошел
вперед под пули. Легенда красивая и не так уж далека от исти-
ны. Вот как об этом рассказал сам Н. Н. Раевский: «Я был впере-
ди, солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты
и ординарцы, по левую сторону всех перебило и переранило, на
мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту.
Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребе-
нок), и пуля ему прострелила панталоны»1.
События 14 декабря в Петербурге стали полной неожидан-
ностью для Раевских. Вслед за полученными известиями из
Петербурга изумленный Николай Николаевич узнал об аресте
сыновей: старшего, Александра, арестовали 19 декабря по мес-
ту службы в Белой Церкви, а младшего, Николая, — в тот же
1 Батюшков К. Н. Сочинения. — М.-Л., 1934. С. 374-375.
174
день во время приведения к присяге. Это был страшный удар:
он же, отец-Раевский, запретил своим сыновьям вступать в
тайные общества, и ему казалось, что это неукоснительно со-
блюдалось. Надо отметить, что в семье Раевских чувство пат-
риотизма и верности Императору были очень сильны, а Нико-
лай Николаевич часто подтрунивал над молодежью, когда они
начинали говорить о властьпридержащих в свободной манере.
5 января 1826 года в штабе Второй армии арестовали и
Сергея Волконского.
К счастью, волноваться за сыновей пришлось недолго: их
арестовали по навету других мятежников, и Следственная ко-
миссия не подтвердила принадлежности Александра и Нико-
лая Раевских к тайным обществам. Арестованных 19 декабря,
их только к 6 января доставили в Петербург, а 17 января, че-
рез десять дней пребывания в Петербурге, Высочайше было
повелено находящихся под арестом Раевских освободить с оп-
равдательными аттестатами.
Вот что по этому поводу написал А. Д Боровков в «Алфавите»:
«Раевский Александр Николаевич. Отставной полковник.
Поводом требования их сюда были следующие сведения:
уведомление графа Витта, узнавшего от одного члена, будто
бы тайное общество старалось через сих Раевских заразить
Черноморский флот, но тщетно; показания Майбороды, на-
звавшего их членами общества, и подтверждение сего послед-
него, сделанное Аврамовым. По изысканию Комисси, оказа-
лось, что Майборода и Аврамов показали сие со слов Пестеля;
но Пестель, спрошенный противу сего, отвечал отрицательно,
объяснив, что он говорил не о сих Раевских, а о майоре Раев-
ском, принадлежащим Союзу благоденствия. Показания про-
чих членов также подтвердили неприкосновенность.сих Раев-
ских к настоящему делу. Равным образом и они утвердительно
отвечали, что ни к какому обществу не принадлежали и не
знали о существовании его».
21 января, через четыре дня после освобождения из кре-
пости, как бы в возмещение морального ущерба, Александру
Раевскому пожаловали придворный чин камергера.
Сложнее дело обстояло с Сергеем Волконским — его при-
знали одним из главных зачинщиков заговора. Семья Раев-
ских, считавшая, что замужеством Марии она обеспечила ее
блестящее будущее, поняла, что жестоко ошиблась. Волкон-
ский скрыл свое участие в таком страшном обществе, и Раев-
ские — люди прямые, честные, резкие — никогда не прости-
ли Сергею этого поступка. Они начали спасать Марию как
могли и как им казалось нужным.
175
Наступило время родов. Они были трудными, а после —
тяжелая двухмесячная болезнь. От мужа, отца ребенка, —
никаких известий. Полная неизвестность тяготила Марию, а
все домашние скрывали от нее поступающие известия, делая
так, чтобы из случайных встреч и разговоров она не узнала,
что происходит. Однако вернувшийся после ареста из Петер-
бурга старший брат, Александр, стал испытывать самую ост-
рую неприязнь к Волконскому за те беды, которые тот при-
чинил сестре. Он даже не считал нужным скрывать свои
чувства. Человек умный, Раевский по десятидневному пре-
быванию в крепости, по составу участников заговора, по их
поведению все понял и сделал выводы.
Мария поняла, что произошло нечто страшное, и после
настойчивых просьб отец рассказал ей, что муж арестован и
находится в Петропавловской крепости.
С этой минуты в характере, в действиях Марии Никола-
евны самым главным стало чувство долга. Именно оно, это
чувство, привело Волконскую в Сибирь. В ней пробудилось
все: и долг жены — христианки, и семейный обычай быть ря-
дом с мужем-военным, и протест против семьи, пытавшейся
отнять возможность выполнить свой долг. Мария Николаевна
твердо решила ехать за мужем в Сибирь. Ей это стоило боль-
шой борьбы с родными, так как у родственников вызывала
серьезные опасения разумность такого шага: чем стал после
полугода тюрьмы ее муж? Чем он станет в этой далекой и
страшной Сибири, да еще в условиях каторги? Стоит и можно
ли ехать молодой женщине к человеку, который только что
так бессмысленно искалечил ее жизнь своей легкомысленной
политической авантюрой? Можно ли говорить при этом, что
он любит ее? А она, Мария, его любит?
Никто из Раевских не понимал и не принимал поступка
Марии. Ее сестра Елизавета, встретив Марию в Москве, напи-
сала в письме к отцу: «Нам нечего бояться ее путешествия; ее
самообладание, спокойствие, веселость, которые не оставляли
ее, если только не представлялось какое-либо препятствие,
очаровали меня, в то время как я с тревогой и разрывавшимся
сердцем готовилась к встрече с ней. Но по размышлении я пе-
ременила свое мнение: покинуть без сожаления своего ребен-
ка, семью, вообще все, — может быть для человека с сердцем
лишь большей степенью экзальтации и неопытности...
Все петербургские кумушки, мужчины и женщины, ло-
вят каждое слово этих женщин. Их обсуждают, преувели-
чивают, разрывают, превозносят до небес. На них ходят
смотреть как на диковинных животных. Г-жа Нессельроде
176
заглянула даже под вуаль, которую Мария опустила, что-
бы не быть замеченной»1.
Вокруг отъезда жен мятежников ажиотаж — салоны у
Зинаиды Волконской, музыка, стихи Пушкина «Во глубине
сибирских руд»...
Но Мария Волконская .слушала только себя, она реши-
лась на жертву. Перед самым отъездом она написала матери:
«Дорогая, обожаемая матушка, я отправляюсь сию минуту;
ночь превосходная, дорога чудесная... Сестры мои, мои неж-
ные, хорошие, чудесные и совершенные сестры, я счастлива,
потому что довольна собой»* 2.
Таковы были чувства молодой женщины в начале жерт-
венного пути.
Но порыв, который со временем остыл и ослабел в холодной
Сибири, превратил эту мягкую, отзывчивую и чуткую натуру в
женщину с тяжелым характером. «Она закалялась, но и внут-
ренне грубела в своих несчастиях. То чувство долга, которое ее
повело в Сибирь, было, сколько можно судить, полно красивой
аффектации и, ежели не искусно подстроено, то во всяком слу-
чае очень умело поддержано и развито со стороны. Соответст-
венно настроенная «Болконскими бабами», она, видимо, живо
чувствовала себя жертвою не только супружеского, а и полити-
ческого долга. Она едет в Сибирь не только делить участь мужа,
но и демонстрировать против правительства и Государя с его
семьей, которыми себя считает лично обиженною. Так в ней и в
ее поступке переплетаются разные начала и элементы: и долг
жены, и личная обида царскою семьей, и политическая демонст-
рация против власти. Личная обида, которая едва ли не играла
очень большой роли, глубоко спрятана под сознанием, зато кра-
сиво переплетаются в сердце и мыслях молоденькой женщины
высокие слова о личном и политическом долге жены Очень жи-
вая и решительная, она быстро развивает богатое содержание
идеи долга, им наполняется, им живет. Она едет в Сибирь испол-
нять долг... Ее окружает личное и политическое преклонение.
Она сама смотрит на себя и не может не смотреть, как на герои-
ню. Она любуется и восхищена собою. Она, действительно, полна
самоотречения и упивается его полнотою. И гордая им, упоенная
собою, демонстрируя каждый миг, как верная жена и политиче-
!Из письма Е.Н. Орловой (Раевской) — Н. Н. Раевскому. 30 января
1827 года. ИР ЛИ. Ф.253, № 17.
2 Гессен А. (Прошу не путать с уважаемым Сергеем Гессеном —
Прим, авт.) Во глубине сибирских руд... Декабристы на каторге и в
ссылке. — М., 1969. С. 136.
177
ский протестант, она начинает свою сибирскую жизнь с колено-
преклонения перед мужем, политическим преступником, — с
поцелуя его политических оков. Это ее настроение легко прощу-
пывается в ее прославленных «Записках». И в тех же «Запис-
ках», рядом с отголосками былых настроений, легко улавливает-
ся настроение момента авторства. Я бы сказал, что оно двойст-
венно здесь: и сожаление о многом, чего уже нельзя исправить, и
любование собой, какою была тогда, в момент решивших жизнь
событий. Это любование прикрывалось от читателя надуманною
скромностью, о которой с большим почтением, как о подлинной,
говорит сын Марии Николаевны, но, несмотря на прикрытие, его
легко заметить. Ощущая себя героинею и жертвою двойного дол-
га, Волконская, по-видимому, в общении с людьми — и даже то-
варищами мужа — обнаруживала иногда себя с житейски тяже-
лой стороны Пожалуй, это легко в ней понять и трудно до конца
осудить, ибо жить в Сибири в положении жертвы двойного долга
ей пришлось не легко... Но и общение с ней, при ее продолжаю-
щейся самоочарованности и все более открывающейся самоуве-
ренности, становилось тяжелым К тому же в ее характере мель-
кают черты сухого эгоизма, жесткости. Ее ум, не получивший в
годы юности благотворных воздействий широкого образования,
остается чужд общих вопросов миросозерцания, а поведение —
лишенным прочной моральной основы».
Так аттестовал в начале нашего века Марию Николаевну
Волконскую серьезный исследователь пребывания мятежников
в Сибири Чернов1. Автор другой книги о женах декабристов пи-
сал: «Когда читаешь первые сибирские письма Марии Никола-
евны, создается впечатление, что молодая женщина, натура ро-
мантически-страстная и горячая, пытается убедить не только
близких, но и прежде всего себя в правильности своего поступ-
ка, в прочности чувства к Сергею Волконскому. «Чем несчаст-
нее мой муж, тем более он может рассчитывать на мою привя-
занность и стойкость» — пишет она 12 февраля 1827 года
свекрови. Даже в этих письмах, в которых Волконская беспре-
рывно пишет о муже («я совершенно счастлива, находясь подле
Сергея», «я довольна своей судьбой, у меня нет других печалей,
кроме тех, которые касаются Сергея»), чувствуется больше
жертвенности и гордыни, чем самоотречения во имя любви»* 2.
‘Статья С.Чернова «Жены декабристов в Благодатске» в книге
«Тайные общества в России в начале XIX столетия». Сборник статей,
материалов и воспоминаний. — М., 1926. С. 154-155.
2 Павлюченко Э. А. В добровольном изгнании. О женах и сестрах де-
кабристов. — М.} 1986. С 101.
178
Судьба оказалась достаточно жестокой к Марии Волкон-
ской. В 1828 году умер двухлетний сын, оставленный ради
мужа у родных в России. В 1829 году умер отец, так и не ви-
девший со времени отъезда любимой дочери (на его могилу
Мария вышила бисером по ткани Сикстинскую мадонну Ра-
фаэля). Не прошло и года, как в августе 1830 года умерла но-
ворожденная дочь Софья. Мария Николаевна писала письма,
десятки писем, но брат Николай, например, ответил только
через шесть лет, в 1832 году, ответил в манере Раевских. Ис-
пытывая враждебность и непримиримость к Сергею Волкон-
скому, не скрывая этого, Николай Раевский написал катего-
рично, резко: «Вы не удивитесь моему молчанию после 1826
года. Что мог я Вам сказать? Я повторяю Вам еще: Вы не су-
дья Вашему мужу. Преданность и добродетель женщины — я
не ожидал меньшего от Вас: мы дети одного отца. Вы говори-
те мне о Вашем муже с фанатизмом. Не сердитесь на мой от-
вет. Я не прощу его никогда, каково бы ни было его положе-
ние. Безнравственностью, с которой он взял Вас в жены в
ситуации, в которой он находился, он сократил жизнь наше-
му отцу и стал причиной Вашего несчастия»1.
Не было поддержки и со стороны матери, писавшей очень
редко: «Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто
умерла для вас... А чья вина? Вашего обожаемого мужа... Не-
много добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда че-
ловек принадлежал к этому проклятому обществу. Не отве-
чайте мне, я вам приказываю...»1 2
Иные отношения, светские и холодные, складывались у
Марии Волконской со свекровью. Еженедельно на ее имя из
Зимнего дворца шли письма от обер-гофмейсерины трех им-
ператриц, кавалерственной дамы ордена Св. Екатерины 1-й
степени, носившей на груди медальон с портретом Императ-
рицы, осыпанный алмазами, статс-дамы Александры Нико-
лаевны Волконской. Написанные под диктовку компаньонкой
1 Архив Раевских. Т. 2. СПб, 1908. С. 138-139. В упомянутой книге
Арнольда Гессена цитируется это же письмо, но в словах «Я не прощу
его никогда, каково-бы ни.было его положение- Безнравственностью, с
которой он. взял Вас в жены в ситуации, в которой он находился, он со-
кратил жизнь нашему отцу и стал причиной Вашего несчастия» выпу-
щены те слова, которые подчеркнуты. Сразу изменился смысл и смести-
лись акценты. Вот такими средствами создавалась нужная легенда.
2 Так как отрывок из письма цитируется по книге Арнольда Гессена
(С. 179-180), то автор не берет на себя смелость додумывать, что скрыто
за многочисленными отточиями.
179
Жозефиной Тюрненже, эти письма с подробностями переска-
зывали все петербургские светские новости: крестины и
свадьбы, рождения и смерти, болезни и перемещения по
службе. Но они ничего не давали душе молодой затворницы в
Сибири, кроме еженедельного напоминания об ее участи.
С семьей мужа возникли финансовые сложности, продик-
тованные желанием родственников урвать себе от имущества
государственного преступника. Пока были живы малют-
ка-сын — прямой наследник и отец — именитый человек, ге-
рой войны, защищавший хозяйственные интересы внука и
дочери, никто из Волконских, оставшихся в России, не смел
претендовать на имущество Сергея.
Быть может, при других условиях, в кругу родных и
близких людей, все испытания перенеслись бы легче, но в ус-
ловиях сибирской жизни все это легло тяжким бременем на
плечи хрупкой женщины. Горячей любви и душевной близо-
сти с мужем не было, поэтому Мария Волконская не смогла
выстоять. В письме к близкому человеку — сестре Елене —
раскрылась душа в тяжелом откровении:
«Я совершенно потеряла живость характера, вы бы меня
в этом отношении не узнали. У меня нет более ртути в венах.
Чаще всего я апатична; единственная вещь, которую я могла
бы сказать в свою пользу, — это то, что во всяком испытании
у меня терпейие мула, в остальном мне все равно, лишь бы
мои дети были здоровы».
Но и с детьми не все так просто.
Жертвенный порыв остыл. Выполняемый долг казался
бесконечным. Сердце — свободным, а годы еще молодыми.
Вокруг оказалось много голодных и жаждущих...
В очерке об Артамоне Муравьеве уже упоминается ме-
муарист Леонид Федорович Львов. Вот еще один отрывок из
его интересных воспоминаний, в котором он описал свою слу-
жебную поездку в Восточную Сибирь в 1839 году и посеще-
ние там ссыльных декабристов:
«Хотя в 1825 году, я был еще очень молод, но присужден-
ные к ссылке Трубецкой, Волконский, Лунин, Муравьев и
другие так часто бывали в доме отца моего, даже многие из
них были товарищами моих братьев, что я ехал к ним как бы
к знакомым, близким, и весьма понятно, что они меня встре-
тили с особенным радушием. Нельзя пройти молчанием, что
вообще, со времени их ссылки, они везде и во всех начальст-
вующих лицах находили большое сочувствие в их положе-
нии. . Все, что писалось и рассказывалось о Декабристах при-
давало этим господам и их женам какую-то поэтичность',
180
да я сам, до приезда в Иркутск, был под этим впечатлением.
Познакомившись же с ними ближе я ни поэзии, ни рыцарства
не нашел, и моей фантазии пришлось во многом разочаро-
ваться. Бесспорно, между ними были прекрасные люди, ум-
ные и образованные, я был в наилучших с ними отношениях
и находил большое удовольствие быть в их обществе; но лю-
дей с выдающимися убеждениями и волею, с положительным
характером и логикою я не встретил между ними. Может
быть, 14 лет ссылки и каторги изменили их; но я вспоминаю,
как их узнал в 1839 году.
Из жен я застал княгиню Трубецкую (урожденную гр. Ла-
валь). Александру Ивановну Давыдову, княгиню Марью Ни-
колаевну Волконскую (ур. Раевскую) и Марию Ивановну
Юшневскую1. Первые две, и особенно княгиня Трубецкая,
действительно разделяли горькую участь мужей с замеча-
тельным смирением и покорностью. У Трубецкой детей в Рос-
сии не было, рожденные же в Сибири двое детей составляли
ее счастие. Она была слугою и нянькою своего старика-мужа
и не только не роптала на свое положение, но отзывалась об
этом положении с каким-то чувством отрады и довольства. Ее
и в околодке иначе не называли, как святая женщина. Про
остальных, к сожалению, я не могу этого сказать. NN, жен-
щина умная, бойкая и очень приятная, не могла мириться с
ссылкою и была недовольна всем и всеми. Она любила посе-
щать домик ссыльного Иосифа Поджио на отведенном ему
участке близ Иркутска, на самом берегу Ангары, величая вы-
строенную для Иосифа избенку «mon chalet». Этот шале был
поставлен между утесами, и к нему иначе проехать было
нельзя, как верхом и водою. Как я молод ни был, но не раз
мне приходилось ублажать эту барыню и защищать старика
***, очень слабого характером, больного, недалекого ума, но в
высшей степени доброго»1 2.
Все умолчания в тексте (NN и ***) шиты белыми нитками
и легко прочитываются. Трубецкая и Давыдова отводятся са-
мим автором, а Юшневская исключается, потому что она
была всего на четыре года моложе мужа и ко времени описы-
ваемых событий ей стукнуло 49 лет. Так что называть стари-
ком по отношению к ней 53-летнего мужа не имело смысла.
Не названной дамой оказывается Мария Волконская, а ста-
риком-мужем — ее супруг.
1В данном случае Л Ф Львов не точен Мария Казимировна Юш-
невская.
2 Русский архив, 1885 Кн 1, №3 С 356-358
181
Все встанет на свои места, если прочитать еще одни ме-
муарные строки — свидетельство человека, очень хорошо
знавшего всех декабристов. Им был сын Ивана Дмитриевича
Якушкина, того самого, жена которого не приехала в Си-
бирь, так как муж на протяжении четырех лет всячески
противился ее приезду, хотя на это было разрешение Импе-
ратора Николая. Якушкина воспитывала двух сыновей. Ко-
гда дети выросли, то младший, Евгений, не только поехал в
Сибирь, но и стал заниматься сбором сведений о ссылке де-
кабристов. По его настоянию некоторые мятежники написа-
ли свои воспоминания. Да и сам Евгений Иванович описал в
письмах к жене впечатления от некоторых встреч в Сибири.
Вот отрывок из одного сибирского письма, датированного
1855 годом.
«Н.Н. Раевский знавший, что оба (его зятя) принадлежат к
тайным обществам, требовал, чтобы они оставили его, если хо-
тят жениться на его дочерях. М.Ф. Орлов согласился, но Вол-
конский, страстно влюбленный в Раевскую, отказался от отре-
чения, объявив, что убеждений своих он переменить не может и
что он никогда от них не откажется. Партия была так выгодна,
что Раевский не настаивал на своих требованиях и согласился
на свадьбу. Этот брак, вследствие характеров совершенно раз-
личных, должен был впоследствии доставить много горя Вол-
конскому и привести к той драме, которая разыгрывается
теперь в их семействе. Любила ли когда-нибудь Мария Никола-
евна, жена Волконского, своего мужа — это вопрос, который
решить теперь трудно, но как бы то ни было, она была одной из
первых, приехавших в Сибирь разделить участь мужей сослан-
ных в каторжную работу. Подвиг, конечно, небольшой, ежели
есть сильная привязанность, но почти непонятный, если этой
привязанности нет. Много ходит невыгодных для Марии Нико-
лаевны слухов про ее жизнь в Сибири, говорят, что даже сын и
дочь ее — дети не Волконского. Чьи бы они не были, впрочем,
дети, любовь старика к ним — любовь, исполненная самоотвер-
жения, дает на них полное право, — этого то кажется никто и
не хотел признать в семье. Вся привязанность детей сосредота-
чивалась на матери, а мать смотрела с каким-то пренебрежени-
ем на мужа, что, конечно, имело влияние и на отношение детей.
К несчастию всего этого семейства, судьба привела в Иркутск
Молчанова — человека ограниченного и давно известного мно-
гими мерзостями и имевшего большое влияние на генерал-гу-
бернатора Н. Н. Муравьева и потому игравшего не последнюю
роль в Иркутске. Тут опять молва обвиняет Марию Николаевну
в таких гадостях, которые я не хочу повторять. Скорее хлопоты
182
ее устроить свадьбу Молчанова с дочерью1 можно объяснить
тем, что она не считала его дурным человеком и надеялась,
что он будет полезен сыну ее по службе. Впрочем, ее преду-
преждали, что Молчанов не составит счастья ее дочери —
объясняли ей, что он за человек, и сам Волконский сказал ре-
шительно, что он не согласится на эту свадьбу. Все было на-
прасно. Мария Николаевна не хотела никого слушать и ска-
зала приятелям Волконского, что ежели он не согласиться, то
она объяснит ему, что он не имеет никакого права запрещать,
потому что он не отец ее дочери. Хотя до этого дело не дошло,
но старик, наконец, уступил. Что Молчанов был обвинен во
взятках и судится теперь в Москве — это ты знаешь»* 2.
Трудно сказать, кто был отцом детей Марии Волконской. Воз-
можно — Михаил Лунин, который одно время так сильно был ув-
лечен княгиней, что не скрывал это в письмах к сестре. Надо ска-
зать, что Михаил Сергеевич являлся одной из самых ярких фигур
среда злоумышленников, отбывающих наказание в Сибири.
Но, скорее всего, это был Александр Поджио (1798-1873), от-
ставной подполковник3. Его отец — Витторио Амадео Poggio, а в
России Виктор Яковлевич Поджио — приехал из Италии, види-
мо, «на ловлю счастья и чинов», зная, какое благодушное отно-
шение у нас ко всем иностранцам. Витторио Поджио поступил в
1783 году на службу в должности подлекаря, так как никакого
образования не имел, и смог за 12 лет дослужится до се-
кунд-майора. В 1796 году он вышел в отставку и занял долж-
ность синдика (прокурора) в Одессе. К этому времени он уже
был женат на Магдалине Даде, у которой 400 душ крепостных
крестьян, и имел детей: первый сын — Иосиф, родился в 1792
году, второй — Александр, предмет нашего разговора, в 1798.
Иосиф, воспитанник иезуитского пансиона в Петербурге, с 1811
года находился в армии и сражался с французами во славу рус-
ского оружия. Александр же, вступив на военную службу в
лейб-гвардии Преображенский полк подпрапорщиком в 1814
году, сделал быструю военную карьеру: через одиннадцать лет,
!В день свадьбы (17.9.1850) дочери Волконских Елене не исполни-
лось и пятнадцати лет. Брак был неудачным, Елена овдовела. Вышла за-
муж за Николая Кочубея и опять овдовела. Только третий брак с Алек-
сандром Рахмановым был продолжительным.
2 Письмо Е. И. Якушкина к жене из Сибири, 1855 год. В кн. Декабри-
сты на поселении. Из архива Якушкиных. — М., 1926. С. 51-52.
3 Это тот самый Александр Поджио, который был недоволен первым
обедом в крепости и «телятиной, жаренной на воде», т.е. тушеной (см.очерк
«В крепости»).
183
в марте 1825 года, он в чине подполковника ушел в отставку по
семейным обстоятельствам. При этом следует учесть, что уходил
он в отставку из армии, а по существовавшим тогда законам
старшинство чинов в армии было меньше на два класса.
Вот характеристика этого мятежника, написанная Серге-
ем Гессеном1 в статье «А.В.Поджио и его записки»:
«Александр Поджио не проявил ни склонностей, ни приле-
жания к наукам. В 12 лет он оставил учение и, по выражению
официального документа «потом жил при матери, не занима-
ясь ничем». Он сам засвидетельствовал, что до 1819 года ему
было чуждо «все, что требовало занятий и размышлений». Во-
енная служба представлялась надежным прибежищем для
людей такого склада. Вслед за старшим братом, Александр
вступил в лейб-гвардии Преображенский полк, ив 1816 году
из портупей-прапорщиков был произведен в офицеры.
С этого времени, сколько можно судить по показаниям
Поджио в Следственной комиссии, политическое развитие
его пошло обычным для будущих декабристов путем. «В 1819
году начался мой ропот, — объяснял он, — а с 1820 года пер-
воначальное мое вольнодумство. Частые встречи и близость с
членами тайных обществ, заграничный поход, давший бога-
тую пищу для сравнений, волна революционного движения,
потрясавшая Пиренеи», — таковы источники вольнодумства
Поджио, по его собственному свидетельству. Отсюда явилось
критическое отношение к русской действительности.
Переведенный в армию (интересно за что и почему? —
авт.) в Днепровский пехотный полк, Поджио был принят в
Южное общество. С первых же шагов своих на поприще зло-
умышленника он проявил кипучую деятельность и инициа-
тиву, почему сразу же получил поручение представительст-
вовать в только что строившемся Северном обществе.
...Часто испытывал мучительные сомнения и колебания в
задачах заговорщиков... Летом 1825 года на маневрах знако-
миться с Пестелем. Еще раз перед самым разгромом тайного
общества он переживает новый тяжелый кризис. Он даже со-
бирается уехать за границу, явно в ущерб интересам загово-
ра, которому требовался его военный мундир.
На следствии Поджио всячески подчеркивал и детализировал
свои «преступления». Казалось, не Комитет старается уличить его,
а он сам доказывает Комитету свою виновность. Поджио подробно
изъяснял даже все свои замыслы восстания и цареубийства.
воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов.
Т.1. — М, 1931.
184
Откровенность его была губительна не только для него са-
мого, но равно и для некоторых из недавних друзей. Поджио
как будто сознательно отягощал вину своих соратников, осо-
бенно Пестеля и С. Муравьева. (Интересно, что при всей огра-
ниченности своих материальных средств, Поджио в 1859 году
за 1000 рублей хотел выкупить цепочку, некогда принадле-
жащую С. Муравьеву.) Ему, Поджио, даже казалось, что Пес-
тель хотел использовать его в своекорыстных целях.
В Сибири Поджио со страстностью предавался огородни-
честву, умудряясь в условиях каторжной жизни устраивать
хитроумные парники и выращивать диковинные для Сибири
плоды: огурцы, арбузы, дыни, спаржу, цветную капусту, пре-
жде совершенно неведомые местным жителям....
Выйдя на поселение, Поджио пытается заняться золотопро-
мышленностью, безрезультатно израсходовав все свои средства....
С Волконским и, в особенности, с женой его Марией Нико-
лаевной, дальней его родственницей, Поджио был чрезвычай-
но дружен. Иные современники склонны были, и кажется, не
без оснований, видеть в этом нечто большее, нежели обыкно-
венную дружбу. Так или иначе, Поджио плотно прилепился к
семейству Волконских, постоянно гостил у них в Урике».
Не отличная, прямо сказать, биография. Нелестные ха-
рактеристики об образовании Александра Поджио, его дея-
тельности в тайном обществе и поведении на следствии.
А что касается семьи Волконских, то Поджио настолько
«плотно прилепился» к ней, что с осени 1861 года был все
время рядом. То занимал должность управляющего имением
сына Елены Сергеевны (и, быть может, своего внука?), то бо-
лее года жил в семье Волконских и, после смерти Марии Ни-
колаевны в 1863 году, поехал с (дочерью?) Еленой Сергеевной
на полгода в Италию. Даже умер Александр Поджио в селе
Воронки Черниговской губернии, где закончили дни супруги
Волконские, и был похоронен рядом с ними1.
К концу жизни Мария Николаевна полностью отдалилась от
мужа. Еще на поселении в Сибири она устроила свой дом, в два
этажа, просторный и роскошно убранный по образцу лучших
столичных барских домов, на очень широкую ногу — с балами,
вечерами, своим театром. Сергею Волконскому все это было чуж-
до. «Живу-поживаю помаленьку, — писал Волконский Ивану
1В 1851 году Александр Поджио женился на классной даме Иркутского
института Она была моложе его на двадцать пять лет В 1854 году у них ро-
дилась дочь Варвара, дожившая до преклонных лет. Но из жизни Поджио и
эта жена, и эта дочь исчезли вместе с отъездом амнистированного из Сибири.
185
Пущину, — занимаюсь вопреки вам хлебопашеством и счеты
свожу с барышком, трачу на прихоти, на баловство детям свою
трудовую копейку». Он редко бывал в семье, да и во время наез-
дов жил не в доме, а в комнатке при какой-то дворовой постройке.
«Старик Волконский — ему тогда было около 60 — слыл в
Иркутске большим оригиналом. Попав в Сибирь, он как-то резко
порвал связь со своим блестящим и знатным прошедшим, преоб-
разился в хлопотливого и практического хозяина и именно опро-
стился, как это принято называть иначе. С товарищами своими
он хотя и был дружен, но в их кругу бывал редко, а больше во-
дил дружбу с крестьянами; летом пропадал по целым дням на
работах в поле, а зимой его любимым времяпрепровождением в
городе было посещение базара, где он встречал много приятелей
среди подгородных крестьян и любил с ними потолковать по
душе о их нуждах и ходе хозяйства. Знавшие его горожане не-
мало шокировались, когда проходя в воскресенье после обедни
по базару, видели, как князь, примостившись на облучке му-
жицкой телеги с наваленными хлебными мешками, ведет живой
разговор с обступившими его мужиками, завтракая тут же вме-
сте с ними краюхой серой пшеничной булки. Когда семья пересе-
лилась в город и заняла большой двухэтажный дом, в котором
впоследствии помещались всегда губернаторы, то старый князь,
тяготея больше к деревне, проживал постоянно в Урике и только
время от времени выезжал к семейству, но и тут — до того бар-
ская роскошь дома не гармонировала с его вкусами и наклонно-
стями — он не останавливался в своем доме, а отвел для себя
комнатку где-то во дворе, — и это его собственное помещение
смахивало скорее на кладовую, потому что в нем в большом бес-
порядке валялась разная рухлядь и всяческие принадлежности
сельского хозяйства; особенной чистотой оно тоже похвалиться
не могло, потому что в гостях у князя опять-таки чаще всего бы-
вали мужички, и полы постоянно носили следы грязных сапог. В
салоне жены Волконский нередко появлялся запачканный дег-
тем или клочками сена на платье и в своей окладистой бороде,
надушенный ароматами скотного двора или тому подобными не
салонными запахами»1.
Жизнь своих детей Мария Николаевна обустраивала толь-
ко в плане житейского благополучия. Всевозможными путями
она устроила сына в гимназию, но в поступлении в универси-
тет, при отличном окончании гимназии, ему отказали. Тем не
менее, в 22 года Михаил Сергеевич Волконский стал чиновни-
1 Из воспоминаний Н. А. Белоголового. Декабристы в воспоминаниях
современников. — М., 1988. С. 367.
186
ком особых поручений при восточносибирском губернаторе. (В
дальнейшем Михаил Волконский дослужился до должности
товарища министра народного просвещения, стал членом Го-
сударственного совета.)
«Первое время нашего изгнания я думала, — писала Вол-
конская, — что оно кончится через 5 лет, затем я себе говорила,
что будет через 10, потом через 15, но после 15 лет я перестала
ждать. Просила у Бога только одного, чтобы он вывел из Сиби-
ри моих детей». В 1855 году, не дождавшись амнистии, Мария
Николаевна добилась разрешения покинуть Сибирь, и уехала
вместе с дочерью и ее сыном.
Сергей Григорьевич остался один. Нет, в Иркутске продол-
жал служить Михаил Сергеевич, но он был далек от отца, совсем
не разделял его убеждений, считая заговор 1825 года по меньшей
мере донкихотством и стараясь скрыть свое каторжное детство.
Он намеренно сторонился всяких политических обсуждений,
разговоров. Еще в 1850 году в письме к родному дяде — Алек-
сандру Николаевичу Раевскому, который так и не примирился с
его отцом Сергеем Григорьевичем Волконским, но общался с Ми-
хаилом, последний написал: «Вы мне советуете не мечтать о не-
сбыточном усовершенствовании мира, бояться германской
умозрительности и пр., поверьте, дядюшка, что у меня такое от-
вращение от всего этого, в особенности же от политики, что я ни-
каких политических книг никогда и в руки не беру, а русские га-
зеты читаю для того только, чтобы знать, что на свете делается»1.
Незавидный результат идеологического единения «отца»
и «сына».
Тем не менее, именно Михаил Сергеевич Волконский полу-
чил в Москве во время коронации прощение мятежникам и в
рекордно короткий срок — за пятнадцать дней и несколько ча-
сов — привез царское разрешение в Иркутск. Он почти не оста-
навливался в дороге и к концу пути не мог ни сидеть, ни лежать
от того, что все тело было разбито от тряски. Последние часы в
экипаже он проехал на четвереньках.
Волконским возвратили дворянство, а детям даровали кня-
жеский титул.
23 сентября 1856 года последний из Волконских — Сергей
Григорьевич — покинул Иркутск.
Каторга и ссылка закончились.
Началась история декабристов — легендарная и непредска-
зуемая...
1 Попова О, История жизни М. Н. Волконской. Звенья. Кн. Ш. —
М-Л., 1934. С. 115.
Глава 7
КОНЕЦ СРОКА
В РОССИЮ ЧЕРЕЗ КАВКАЗ
48 ГОЛИЦЫН
Спору нет, Дмитрий Мережковский известный поэт и,
может быть, хороший писатель. Но он также вложил нема-
лую лепту в создание мифа о декабристах своим романом
«14 декабря. Николай Первый», в котором главным героем
назван декабрист князь Голицын. Роман был написан в
1917-1918 годах и явно соответствовал моменту. Историче-
ских несоответствий в этом произведении великое множе-
ство. Ради сюжета Мережковский выдумал ситуации неве-
роятные и нелепые, свидетельствующие только о том, что
автор не хотел знакомиться с историей бунта и биография-
ми мятежников. Например, характеристика героя войны
1812 года Гавриила Батенькова написана в таких тонах:
«...потерявший в сражении под Монмирале команду с
пушками «от чрезмерной храбрости», был мастером на ру-
коделье женское, любил вышивать по канве».
Неизвестно, по какой «канве» сочинял роман Мереж-
ковский, но у Батенькова вышивать не было возможности:
до декабря 1825 года он служил, а после — двадцать лет
просидел в одиночной камере, в которой разрешалось
иметь только библию. Что же касается сражения под Мон-
мирале, то, на самом деле, подпоручик Гавриил Батеньков
в этом бою получил десять штыковых ран, и был взят в
плен потерявшим сознание, умирающим. Через десять
дней французы, уважая храбрость русского воина, переда-
ли его соотечественникам. После выздоровления он опять
воевал и был еще ранен под Монмартром.
Также удивительна сцена романа, в которой тридцати-
четырехлетний генерал-адъютант Владимир Федорович
Адлерберг брил как цирюльник (такое было возможно толь-
ко у Мережковского) тупой бритвой Великого князя Нико-
лая Павловича, а Великий князь при этом ругался на Ад-
лерберга, как извозчик. Это можно простить какому-нибудь
188
пролетарскому писателю, не знакомому с придворным эти-
кетом и обязанностями генерал-адъютантов, но не Мереж-
ковскому, отец которого был столоначальником при импера-
торском дворе и действительным тайным советником.
Мне стало обидно за русскую историю, и потому считаю
нужным дать следующую справку: Владимир Федорович
Адлерберг (1791-1884) закончил Пажеский корпус лучшим
учеником, как и его однокашник и будущий противник Павел
Пестель. С 1811 года прапорщик Адлерберг служил в дейст-
вующей армии, хотя и мог отсиживаться в столичных гарни-
зонах. Он участвовал во всех крупных сражениях, которые
вела русская армия на протяжении войны с французскими
войсками: Витебск, Смоленск, Бородино, Тарутино, Мало-
ярославец, Красное, Люцен, Бауцен, Кульм, Лейпциг, Бри-
енн, Аренс-сюр-Обе и Париж. В 1817 году Адлерберг стал
адъютантом Николая Павловича, но только при его восшест-
вии на престол был назначен флигель-адъютантом (значит
имел чин штаб- или обер-офицера, не выше). Во время рабо-
ты Следственной комиссии являлся всего-навсего помощни-
ком правителя дел — Боровкова. В генерал-адъютанты
пожалован в 1829 году (это почетное звание в свите Его Им-
ператорского Величества жаловалось только высшим воен-
ным чинам — полным генералам или генерал-лейтенантам).
По духовному завещанию Николай! назначил Адлерберга
своим душеприказчиком и оставил пенсию в 15 тысяч руб-
лей. В завещании есть такие слова: «С Моего детства два
лица были Мне друзьями и товарищами; дружба их ко Мне
никогда не изменялась. Генерал-адъютанта Адлерберга лю-
бил я как родного брата, и надеюсь иметь в нем по конец
жизни неизменного и правдивого друга».
Безусловно, что Дмитрий Мережковский хотел быть ак-
туальным в свете свершившейся революции, но нельзя же
так грешить против исторической правды, откровенно заиг-
рывая с революционными солдатами и матросами.
Автор, верный традициям романа, хотел поразить ре-
волюционного читателя историей любви, которая рушится
по воле злого Императора Николая. Для этого в канву по-
литизированного произведения он ввел активного декабри-
ста Валериана Голицына и его любимую Мариньку.
Как известно, нет ничего хуже, чем полуправда. Леген-
да о декабристе, арестованном на следующий день после
свадьбы, пошла гулять по изданиям, авторы которых, как
и Мережковский, не считали нужным сверять свои исто-
рические писания с правдой.
189
Чтобы не сильно обижать именитого писателя, роман
Мережковского «14 декабря» нужно считать лишь истори-
ческой фантастикой, в которой от действительности почти
верно воспроизведены автором только имена и даты.
А теперь разрешите мне кратко и документально изло-
жить историю князя Валериана Михайловича Голицына.
Из письма В. М. Голицына своей матери — Н. И. Голи-
цыной.
г. Киренск. 28 мая 1828 года.
«...Позволяют нашим родным приходить нам на по-
мощь, но деньги не доходят до нас целиком, и мы совер-
шенно не знаем, какие суммы высылаются нам.
Несмотря на наши хлопоты, несмотря на письмо, кото-
рое вы написали губернатору с просьбой переслать мне
деньги на мою жизнь, несмотря на то, что я получил только
3200 руб. вместо 4000 в продолжение этих двух лет, что я
здесь, губернатор мне ничего не выслал, и я вынужден ли-
шить себя очень многого и платить вдвое за вещи, которые
мог бы иметь дешевле и лучшего качества. Даже вещи
прибывают разрозненными. Только сегодня я получил
ружье, посланное Леонидом, не хватает в нем двух частей
и его, по-видимому, употребляли на охоте, так как оно
сильно подержано. Губернатор предварительно мне послал
ключ от ящика, в котором находилось ружье. А ящик при-
был ко мне открытым и ключ не подходит к замку: навер-
ное его подменили. Из всех русских журналов я получил
только первый номер «Телеграфа»; из 50 пудов муки дос-
тавлено только 25 пудов, остальные девались бог весть
куда, так же как и многих других вещей, о посылке кото-
рых я и не знаю, ибо не все письма доходят до меня.
Словом, нас хорошо обставили...»1
Во все это можно было бы поверить, а в годы советской
власти не только верили, но и делали убедительным доку-
ментом бесправия декабристов и своеволия режима. Од-
нако...
Начнем с того, что иркутский губернатор И. Б. Цейдлер,
через руки которого, по долгу службы, прошло это письмо,
не счел возможным оставить обвинение Голицына без оп-
ровержения и приложил к его письму записку следующего
содержания:
1 Декабристы на каторге и в ссылке. Сборник новых материалов и
статей. — М., 1925. С. 35.
190
«Долгом считаю объяснить, что все вещи осматриваются
при мне и отправляются тотчас и поэтому ничего утеряно
быть не может. Что нумера газет не все, в том правительство
не виновато, а что пришлют, то и отправляется; посылки худо
укладываются, вещи приходят потертые и разбитые. Муки
прислано пять кулей, а не 50 пудов. Денег Голицыну отправ-
лено (перечислено по датам с 2 декабря 1826 года по 20 ноября
1828 г.) 3300 р. и по желанию его матери из принадлежащих
ему 500 отослано Веденяпину. Следовательно, ничего и ника-
ких денег правительство здешнее не удерживает»1.
Понимая, что кто-то из оппонентов говорит неправду,
начал поиски. Зная манеры заговорщиков, первым решил
проверить Голицына, хоть он и князь.
Голицын Валериан Михайлович, князь, родился 23 ок-
тября 1803 года в Ярославле. Его отец — Михаил Николае-
вич — брат князя Александра Николаевича Голицына, одно
время являвшегося министром народного просвещения и
близкого друга Императора Александра I. Ко времени рож-
дения Валериана его отец стал губернатором в Ярославле
(с 1802 до 1816 года). Только в этой губернии за ним числи-
лось 748 душ «мужска пола»1 2. Многие крестьяне занимались
ткачеством и другими промыслами. Мать Валериана Голи-
цына (ур. Толстая) имела в деревне Орловой, на сплавной
реке Великой, винокуренный завод, на котором крестьяне
выгоняли 15 000 ведер вина на сумму 300 030 рублей. Тут же,
недалеко от этой деревни, у Голицыных было 13 ветряных
мельниц. В приданное княгиня получила в Епифановском
уезде Тульской губернии село в 501 душу на оброке, да в
трех уездах Ярославской губернии в 11 деревнях 263 ревиз-
ских души. Это не полная картина имущественного положе-
ния родовитого и богатого семейства Валериана Голицына.
До одиннадцати лет мальчик жил и воспитывался дома в
Петербурге, потом на год его отдали в иезуитский пансион и
на два года в пансион Жонсона. Хороший набор для русского
князя. Но и это еще не все. Дальнейшие два года обучение
продолжилось в Москве в пансионе профессора Шлецера, и
только после этого — в Пажеском корпусе, из которого на во-
семнадцатом году жизни Валериана Голицына выпустили
прапорщиком в лейб-гвардию Преображенского полка. Нахо-
1 Декабристы на каторге и в ссылке. Сборник новых материалов и
статей.— М., 1925. С. 36.
2 Декабристы. Библиографический справочник. — М., 1988. С. 53.
191
дясь еще в родительском доме, чтобы чины и звания шли бы-
стрее, семилетнего Валериана зачислили на службу в Паже-
ский корпус пажом, поэтому в 1820 году он уже стал
камер-пажом. Служба шла великолепно. Каждый год новое
звание: 1822 год — подпоручик, 1823 — поручик (12 класс
«Табели о рангах»). Но в начале 1824 года его уволили от во-
енной службы (причина, умалчивается) и только через год он
поступил в департамент внешней торговли с переименовани-
ем и повышением в титулярного советника (9 класс «Табели
о рангах»). В мае 1825 года молодой Голицын получил соот-
ветствующий придворный чин — камер-юнкера.
Что делал среди будущих мятежников этот благопо-
лучный молодой человек, сказать трудно, как и то, зачем
он там вообще оказался. Тем не менее, он являлся членом
«Северного общества» с 1823 года. Через десять дней после
мятежа его арестовали, но содержали на карауле у Пет-
ровских ворот «отдельно от других». Среди членов Следст-
венной Комиссии был его родной дядя А. Н. Голицын. Осу-
дили молодого камер-пажа по VIII разряду и приговорили
к ссылке в Сибирь на вечное поселение, отправив в город
Киренск Иркутской губернии1.
Из этого маленького городишки он и написал письмо,
отрывок которого приведен выше.
Второй упоминаемый мятежник — Веденяпин. Их было
два брата: Алексей (1804 г.р.) и Аполлон (родился в 1803
году) — ровесник Голицына. Аполлон Веденяпин — подпо-
ручик 9 артиллеристской бригады, из бедных дворян Там-
бовской губернии, выпускник Второго кадетского корпуса.
Валериан Голицын и Аполлон Веденяпин могли встречаться
в Петербурге и быть знакомы, что не доказано, хотя в голове
осела мысль: 500 рублей переданы Веденяпину по просьбе
матери Голицына — Наталии Ивановны. Она, видимо, до мя-
тежа знала о существовании Аполлона, если просила пере-
дать ему деньги. Как и Голицына, Веденяпина осудили по
VIII разряду, приговорили к ссылке на вечное поселение, от-
правив в Верхневилюйск Якутской области. От Киренска до
Верхневилюйска далековато — не одна тысяча верст на се-
веро-восток. Ехал Веденяпин в Сибирь обычным маршрутом:
J В донесении № 4 князя Б. А. Куракина из Сибири (см. очерк «Посе-
ленцы») под номером 9 упоминается камер-юнкер князь Валериан Голи-
цын. Про него, Бригена и Фонвизина сообщается: «Отчаяние последних
трех превосходило, если это только возможно, отчаяние прочих: они от-
казывались почти от всякой пищи и все время заливались слезами».
192
Ярославль, Вятка, Пермь, Екатеринбург в сопровождении
даух казаков и чиновника. 16 сентября 1826 года он прибыл в
Якутск и оттуда отправился в Верхневилюйск, но не доехал.
В пути его догнало предписание Императора Николая, под-
писанное еще 6 сентября, о водворении Аполлона Веденяпи-
на на поселение в город... ну конечно, Киренск, куда он и при-
был в ноябре 1826 года. Смею предположить, что перевод из
одного города в другой не был случайным — князю Голицы-
ну влиятельные родственники искали достойную компанию.
Концы с концами сошлись.
< Согласно «Статистическим таблицам Российской импе-
рии за 1856 год» (Вып.1, СПб., 1858, С. 298), в первой поло-
вине XIX века малыми считались города с населением до
5000 человек, средними — до 25 000 и большими — свыше
25 000 жителей.
В Исторической библиотеке Москвы находится бли-
жайший по времени статистический сборник1. Но из трех
частей — только часть III «Управление Сибири». На стра-
нице 40 следующий текст: «...города делятся 1) на города
многолюдные.., 2) на средние города.., 3) на города мало-
людные управляемые только Городничим и Старостами;
каковы: ...в губернии Иркутской, Киренск...»
В пылу исследования я нашел еще одну редкую книгу;
Статистические сведения по Иркутской Губернии за 1866 год.
Пусть сорок лет отделяют от нужного времени, но увидеть об-
щую картину можно. И что же нахожу? Список жителей по
сословиям на 1866 год в городе Киренске выглядел так:
Городские сословия Муж. Жен.
Почетные граждане- потомственные 1 —
личные — —
Купцов 44 26
Мещан 250 222
Военные сословия Регулярные войска 62
Иррегулярные войска 106 102
Бессрочноотпускных 1 —
Отставных нижних чинов, их жен и детей 9 33
Ссыльных Каторжан 107 —
Поселенцев 11 2
Водворенных рабочих — -
Лиц, не принадлежащих к вышеперечисленным разрядам 64 4
Статистическое обозрение Сибири, составленное по Высочайшему
Его Императорского Величества повелению, при Сибирском Комитете
Действительным Статским Советником Ю. А. Гагемейстером. — СПб., 1854.
193
А всего окружной город Киренск имел в 1866 году жи-
телей: 717 мужчин и 495 женщин. По другому справочни-
ку в 1858 году в городе было всего 830 жителей обоего
пола.
Понятно, что в 1826 году в Киренске жило людей и того
меньше, но сословные пропорции были, конечно, близкими.
Если из списка исключить тех, с кем заведомо выпускник
Пажеского корпуса не мог общаться по сословным разли-
чиям (каторжане, большинство мещан и нижние войсковые
чины), то после столичного общества и петербургских раз-
влечений контраст был впечатляющий. Круг возможного
общения сузился до десятка людей.
Конечно, прибытие в захолустный городишко сначала
Голицына — петербургского молодого человека, из такого
рода и'очень богатого, а потом приезд еще одного молодого
артиллерийского офицера не могли остаться без внимания
окружающих. Нет и грана сомнения в том, что когда в го-
родке появился Аполлон Веденяпин, то молодые люди на-
чали общаться, вместе проводить время и делить свой вы-
нужденный досуг. Разумеется, что, жалуясь матушке на
пропажу денег, молодой человек заведомо клеветал. Он не
мог не знать, куда «пропали» 500 рублей.
В дополнение к характеристике Валериана Голицына
привожу полностью статью из сборника «Русское про-
шлое»1, ее автор — известный историк С.Я. Штрайх. Ста-
тья была написана в 1923 году и публиковалась только
один раз — она сразу не вписалась в создаваемый образ
любого героя-декабриста.
«Из быта декабристов в Сибири.
Дядька Валериана Голицына
Едва успел Николай I одержать победу над заговорщика-
ми, членами тайных обществ, как шеф жандармов Бенкен-
дорф получил от генерал-губернатора Восточной Сибири Ла-
винского тревожное письмо. В виду особой важности вопроса,
письмо было написано на частном бланке и по-французски.
И заговорщики-декабристы, и представители власти в ту
эпоху думали, говорили и писали по-французски лучше, чем
по-русски. Важные дела и мысли они умели излагать только
по-французски.
’Исторические сборники под редакцией С.Ф.Платонова, А.Е.Пре-
снякова и Юлия Гессена. — Петроград “Москва, 1923, Т. 1. С. 121-124.
194
Событие, про которое сообщал Лавинский, было исклю-
чительное. К сосланному на бессрочное поселение государ-
ственному преступнику Валериану Голицину прибыл...
дядька... для надзора за его «нравственностью и физиче-
ским поведением». Власти всполошились. Завелась секрет-
ная переписка.
Член тайного общества камер-юнкер князь Вал. Мих.
Голицын, племянник по отцу одного из самых близких дру-
зей Александра! и одного из.высших сановников князя
А. Н. Голицына, а по матери — Кульмского героя графа
А. И. Толстого-Остермана, — согласно официальной справке
«сначала отрицал, потом без вопроса прислал добровольное
сознание, что принят в Северное общество в 1823 году и
знал как о существовании Южного общества, так и о наме-
рении оного ввесть республиканское правление». Сам он,
однако, никого в общество не принял, «никаких действий в
пользу общества не оказал» и хотя, по показанию А. В. Под-
жио, «соглашался в необходимости истребления Импера-
торской фамилии», но при допросе и на очной ставке с Под-
жио отвергал сие показание»1. По приговору Верховного
Уголовного Суда (в подготовительной к суду Тайной След-
ственной Комиссии участвовал А. Н. Голицын) В. М. Голицын
осужден был к лишению чинов и дворянства и к ссылке на
поселение в Сибирь бессрочно, а 22 августа 1826 года1 2 пове-
лено было оставить его на поселение в течение 20 лет.
31 июля 1826 года Голицын был отправлен к месту
ссылки в гор. Киренск, Иркутской губернии. Было тогда
Голицыну неполных 23 года, а к моменту раскрытия заго-
вора всего только двадцать два, и в глазах родителей он,
несмотря на свое камер-юнкерское звание и на страшное
прозвище государственного преступника, являлся неопыт-
ным ребенком. Каждый мог в далекой Сибири обидеть гос-
подское дитя, которое, по убеждению родителей, во всяком
случае, не сумело бы справиться ни со своим домашним
хозяйством, ни со своими физическими потребностями.
Престарелый отец заговорщика, князь М.Н. Голицын, здо-
ровье которого вследствие пережитых волнений сильно
расстроилось, решил послать к сыну дядьку для присмот-
1 Виновным Следственная комиссия считала только того, против
кого свидетельствовали не менее двух человек.
2 Всем заговорщикам первый раз срок был сокращен по случаю ко-
ронования в Москве Императора Николая. И в дальнейшем сроки сокра-
щались еще три раза.
195
ра и ухода. Нашелся среди домашних преданный человек,
нежинский грек Василий Лазов, согласившийся на этот са-
моотверженный по тогдашнему времени подвиг. Князь дал
ему в помощь еще двух своих крепостных, и Лазов в нача-
ле 1827 г. отправился в Сибирь. Вскоре после его отъезда
старый князь умер.
Прибыв в Иркутск, Лазов заявил губернатору И. Б. Цейд-
леру, что желает по торговым делам отправиться в Киренск
и Якутск. При этом он добавил, что «быв с давнего времени
знаком с домом князей Голицыных, намерен, согласно сде-
ланному ему поручению, присоединится к сосланному в Си-
бирь государственному преступнику Валериану Голицыну,
устроить его жительство, заниматься его хозяйством, наблю-
дать за его нравственным и физическим поведением». Губер-
натор отпустил грека в Киренск, а сам призадумался над та-
ким необычным случаем. Только что выдержал Цейдлер
упорную борьбу с женами государственных преступников
М.Н.Волконской, Е.И.Трубецкой и А.Г.Муравьевой, стара-
ясь по данному ему из Петербурга указанию, не допустить
их ехать к мужьям на каторгу. А тут дядька! Цейдлер обра-
тился к ген.-губернатору Лавинскому. Тот тоже растерялся.
Жены — это понятно. Относительно них был секретный при-
каз, чтобы, после надлежащего и всемерного увещевания и
препятствования им отправиться дальше Иркутска, пропус-
тить их к мужьям. Дети — тоже ясно: «благородных детей»
государственных преступников (т.е. рожденных до приговора
по делу заговорщиков) нельзя оставлять при отцах во избе-
жание вредного влияния и пагубного примера. Но дядька по-
ставил генерал-губернатора в затруднительное положение.
Пришлось обратиться за разъяснениями к Бенкендорфу.
Бенкендорф доложил дело Государю и, на основании
его повеления, сделал такое распоряжение по III отделе-
нию в виде французской пометы на письме Лавинского:
«кто ему [Лазову] дал паспорт и как он испросил его у не-
жинского магистрата; написать об этом губернатору; напи-
сать князю Голицыну в Москву [генерал-губернатору],
чтоб он запросил мать молодого Голицына, почему она вы-
брала этого грека, чтобы доверить ему своего сына; в какой
связи она находится с ним; что те двое слуг и по какому
праву она их туда послала; генерал-губернатору Сиби-
ри — чтобы он немедленно отослал этого грека обратно, хо-
рошо допросив его предварительно, а равно и слуг».
Вскоре Бенкендорфу было доставлено следующее соб-
ственноручное письмо-показание Н. И. Голицыной, матери
196
1
Валериана. «На вопрос, сделанный мне чиновником мос-
ковского военного генерал-губернатора статским советни-
ком Тургеневым, по какому случаю грек Василий Лазов
находится в гор. Киренске, который объявил тамошнему
начальству, что он приехал к сыну моему Валериану Голи-
цыну — устроить ему жительство, заняться его хозяйст-
вом и наблюдать за его нравственным и физическим пове-
дением, объясняю: что означенный грек Лазов, имея около
50 лет от роду, более 20 лет жил у нас в доме, как друг, при
котором все почти дети наши родились и возросли и кото-
рый по собственной своей привязанности к нам просил
даже нашего согласия ехать туда; так как от Правительст-
ва запрещения не было на въезд и жительство в оных го-
родах свободного состояния людям, мы не только не отка-
зали ему в том, но не могли довольно признать сердечного
расположения его к нам, тем более, что, зная хорошую его
нравственность и правила, мы польстились поручить ему
назидание сына нашего, постигнутого несчастием на 23-м
году, быв совершенно уверены, что он не допустит его
впасть в пороки, которые бы еще могли усугубить тепе-
решнее его положение. Что касается до крепостных людей,
то в то время, когда г. Лазов решился предпринять этот
путь, надобны были ему люди для сопровождения и для
услуги; по летам его невозможно было на расстоянии 7000
верст ехать одному или с неизвестными лицами, почему
покойный муж мой, желая дать ему в услугу тех, которые
сами пожелают, собрал их и спросил. Это двое изъявили
желание ехать и служить г. Лазову, на каковой предмет и
снабжены были плакатными пашпортами, дабы в случае,
если пожелают оттуда возвратиться, чтоб не встретилось
им никакого препятствия».
По прочтении этого письма Николай понял, что никакой
беды для государства или трона от нахождения дядьки при
государственном преступнике не произойдет. Повелев вы-
слать в Россию двух крепостных, прибывших в Иркутск с
Лазовым, Государь разрешил оставить грека в Киренске, но
не иначе, как взяв с него подписку, что «он согласен посе-
литься в сем городе, в противном случае выслать его».
Бенкендорф сообщил об этом Лавинскому, но было уже
поздно.
Лавинский еще раньше вызвал Лазова из Киренска в
Иркутск, рассмотрел бывшие при нем бумаги. Из писем
«от отца, матери и других родственников преступника Ва-
лериана Голицына» он увидел, что грека «убеждали пе-
197
щисъ всевозможно о В. Голицыне, способствовать ему сове-
тами к терпеливому сношению участи его, подтверждать в
поведении, отвергнуть от худых наклонностей, в которые
бы он мог погрузиться с отчаяния, доставлять все нужное к
жизни и быть ему неразлучным собеседником», но все же
должен был приказать Лазову уехать в Россию вместе с
крепостными людьми.
Впрочем, Голицын недолго оставался в Сибири: в февра-
ле 1829 г. его перевели рядовым на Кавказ. Служа одно вре-
мя в Астрахани, Голицын был вытребован обратно на Кав-
каз, но не мог быть немедленно отправлен туда в виду
опухоли горла и лица. Как всегда завелась переписка, и ме-
стное начальство, получив от высшего строгий выговор, по-
спешило отправить больного к месту назначения. Попутно
местному начальству пришлось отписываться (1832 г.) по
поводу доноса, что Голицын пользовался поблажками по
службе и имел возможность тратить на себя больше денег,
чем то допускалось установленными правилами. Батальон-
ный командир Голицына писал, что «в батальоне за ним был
учрежден тайный надзор; рядовой Голицын наравне с про-
чими нижними чинами в очередь назначался в караул, в
главную гауптвахту, к провиантским бунтам, в таможню и
тюремный замок; стоял в очередь на часах; был дневальным
по роте, на ротные и батальонные учения со всеми выводим
был, все обязанности исполнял с ревностью и усердием, вел
себя хорошо; свободу же имел, как и все прочие чины; не
делал никаких расходов, потому что не имел ничего».
После восьмилетнего пребывания солдатом Голицын
был в мае 1837 года произведен в прапорщики, а в июле
1838 года уволен за болезнью от военной службы для опре-
деления к штатским делам на Кавказе. Вскоре ему удалось
освободиться и от этой службы, разрешено было жить в
России и даже, в 1842 году, приехать на короткое время в
Москву для вступления в брак с княжною Д. А. Ухтомской.
С марта 1853 года Голицыну было разрешено постоянно
проживать в Москве, но под строгим надзором. Манифе-
стом 26 марта 1856 года ему вместе с детьми были возвра-
щены все прежние права вместе с княжеским титулом, а
умерший через год дядя Остерман-Толстой завещал Голи-
цыну свой майорат и графский титул. 8 октября 1859 г. Го-
лицын умер от холеры».
Рассказ С. Я. Штрайха в биографических деталях «во-
енной» службы князя Голицына не совсем точен. Действи-
198
1
тельно, его определили рядовым на Кавказ (приказ от
20.2.1829), но только 1.7.1829 зачислили в 42 егерский полк,
а через четыре месяца произвели в унтер-офицеры. Таким
образом, он уже и формально перестал быть ровней солда-
там. Еще через месяц (1.1.1830) Голицына перевели в 9-й
Кавказский линейный батальон, который располагался в
Астрахани — на безопасно далеком расстоянии от фронта.
Далее шли перемещения из Одного полка в другой, и толь-
ко в декабре 1834 года «храбрый» декабрист попал на Кав-
казскую линию. По документам.
Такой послужной список Голицына заставил меня про-
смотреть списки мятежников, которые были на Кавказе.
Я не нашел ни одного случая такой же «службы». Шесть че-
ловек убиты во время боевых действий; один умер от ран.
14 человек отличились в сражениях, что было отмечено
продвижением в чинах; четверо из них отличились дважды,
а двое других награждены орденами (Вишневский, напри-
мер, военным орденом св. Георгия). Среди отличившихся
были и совсем молодые люди — Петр Беляев (родился в
1805) и Владимир Толстой (10 мая 1806 года). Александра
Фока уволили в отставку «за ранами», полученными в боях
и назначили пенсион. Корнилович прослужил год и умер на
Кавказе; прослужив более двух лет на военной службе,
умер Коновницын. Долгие восемь лет служил Лаппа и де-
сять лет — Кожевников. Некоторые мятежники просились
на Кавказ, уже отбыв «каторгу» в Сибири. Но более всего
удивительна военная судьба богатого барона Алексея Чер-
касова: год каторги, с 9.11.1829 — на Кавказе; 15.10.1830 в
бою был ранен в грудь пулей навылет, но после излечения
вернулся в строй и воевал еще до 17.1.1837 года.
Некоторые заговорщики за свои заслуги получали от-
пуска, иногда даже на полгода, для свидания с родными.
С 31.5.1837 В. М. Голицын — прапорщик, через год
(22.7.1838) уволен в отставку по болезни. Статская служба
в Астрахани, затем — в Ставрополе. 28.9.1839 он уволен по
болезни и от этой службы, с назначением жить в Орле. Ле-
том ему разрешили жить в имении сестры в Могилевской
области, а в начале мая 1841 года — приехать в Москву
для вступления в брак (19.3.1842). К этому времени у госу-
дарственного преступника князя Голицына было 400 душ
крепостных, и за девятнадцатилетней женой, княгиней
Ухтомской, он получил в приданное еще 1200 крепостных в
Центральных губерниях России (Тульской и Калужской).
199
После свадьбы Валериан Михайлович жил в Москве более
полутора лет (до января 1843 года). Последующие десять
лет, до марта 1853 года, — в имении в Тульской губернии,
где занимался хозяйственной деятельностью.
С марта 1853 года Валериан Голицын с семьей жил в
Москве постоянно (!!!), тогда как амнистия для декабристов
была только в августе 1856 года, во время коронации ново-
го Императора — Александра IL
В России деньги ничего не решают. Решает их количество.
Правда, занимательная история и есть о чем задумать-
ся. Если представить, что военный заговор 14 декабря 1825
года прошел бы удачно, то, как это всегда бывает, его уча-
стники стали бы значительными, если не ведущими, дея-
телями в новой власти. Для этого и происходят перевороты.
И вот камер-юнкер, к которому для наблюдения за его
«физическим и нравственным поведением» еще посылает-
ся дядька (видимо, у родителей были основания для этого),
стал бы одним из... Да кем бы он ни стал при новой власти,
Россия от этого итак пострадала, а развал ее начался не с
1917 года, а на век раньше.
А судьба Аполлона Веденяпина после отъезда Голицы-
на на Кавказ сложилась следующим образом. По недомыс-
лию или в порыве молодецкого азарта он оказался среди
переустроителей существующего строя, будучи недоволь-
ным им. Однако не имел мужества в поражении вести себя
с достоинством. Оставшись один в сибирском захолустье,
Веденяпин все последующие годы (а провел он в Сибири в
общей сложности 30 лет) не переставал жаловаться на
судьбу и свое положение. Он все время просил что-либо у
власти и начальства: то денег, то перевода в другие места
жительства. Помимо 500 рублей, отправленных Наталией
Ивановной Голицыной, за первые шесть лет пребывания в
Сибири на поселении Веденяпин получил от дальних род-
ственников еще 300 рублей. Благодаря помощи таких же
ссылно-поселенцев Назимова и Заикина, он приобрел не-
большой участок земли, дом, обзавелся домашним скотом,
сельскохозяйственным инвентарем. С 1835 года правитель-
ство выделило ему еще и 15 десятин пахотной земли (16, 32
гектара), выплачивало денежное пособие: сначала 200 руб-
лей в год, позже — 400. Помогала деньгами Веденяпину и
«Малая артель». Но все это не радовало «пламенного рево-
люционера». Он продолжал жаловаться и просить. В 1840
200
году его перевели в Иркутск и разрешили работать при во-
енном госпитале младшим писарем с жалованием 12 руб-
лей в месяц. Но, таков уж характер этого «борца», как
только он находил работу, она начинала сразу же тяготить
его. Теперь он уже мечтал вернуться в Киренск или хотя
бы получить чин и хороший заработок. В 1848 году он —
смотритель в больнице, в 1849 — коллежский регистратор,
с 1850 года перевелся служить в Иркутское губернское
правление, из которого в 1855 году ушел по собственному
желанию. В Сибири он женился. Родились дочери: Алек-
сандра, Надежда, Варвара и Елена (умерла в 1944 году).
Сам же Аполлон Веденяпин после амнистии 1856 года вер-
нулся в Тамбовскую губернию, стал помещиком в селе
Тройни Краснослободского уезда, где и умер в 1872 году.
Жаловаться и просить перестал.
Чтобы меня не обвинили в предвзятости образа, укажу
работу, из которой мною использованы некоторые факты
биографии Веденяпина и общая оценка поведения «ге-
роя»: статья В. Дербина «Декабрист Веденяпин (Аполлон) в
Сибири» из редкого сборника «Сибирь и декабристы», из-
данного в Иркутске в 1925 году1. Только в статье, которая
написана в 1925 году, поведение мятежника с советских
позиций объяснено тем, что «стойкий революционер и пла-
менный борец» «сломался» под ударами судьбы и прави-
тельства, которое, почему-то, за участие в заговоре не все-
гда стремилось облегчить жизнь Веденяпина так, как этого
ему хотелось.
49. «НЕ ТАЛАНТ, А ПРЕОДОЛЕНИЕ БЕЗДАРНОСТИ»
«Александр Иванович [Одоевский], кажется, был в осо-
бых отношениях с русским языком: с детства привычнее
французский. Когда с ним пытались перестукиваться
сквозь тюремные стены, он не мог понять и ответить по од-
ной простой причине: не знал русского алфавита»1 2.
Удивительно, до чего мы были заполитизированы в со-
ветское время: по пристрастиям официальной идеологии в
1 Не путать с одноименным пятитомником, выпущенным там же и
под таким же названием, но в 1980-х годах.
2 Эйдельман Н. Я. Обреченный отряд. — М., 1987. С. 481.
201
ранг талантливых возводили посредственность, а гениаль-
ными называли вирши конъюнктурщика. И все это тиражи-
ровалось миллионами экземпляров, «Библиотекой поэта»
(большими и малыми сериями), собраниями сочинений, изу-
чением со школьной скамьи.
И все это при том, что наша литература имеет десятки
гениальных имен: Александр Сергеевич Пушкин, Михаил
Юрьевич Лермонтов, Федор Иванович Тютчев, Алексей
Константинович Толстой, Афанасий Афанасьевич Фет, Ва-
силий Андреевич Жуковский, Иван Алексеевич Бунин,
Анна Андреевна Ахматова, Борис Леонидович Пастернак ..
Не будь князь Александр Иванович Одоевский осужден
по делу заговорщиков в 1826 году, не считайся он автором
стихотворения-ответа со словами «из искры разгорится
пламя», ставшими эпиграфом ленинской газеты, так и не
узнали бы мы этого имени.
Его «полное» собрание не дотягивает до 60 стихотворе-
ний. И какое из этих «творений» вы, уважаемый читатель,
можете прочитать наизусть, какие вирши Одоевского вы
повторяете, какие слова вошли в вашу жизнь и стали необ-
ходимыми (кроме эпиграфа ленинской газеты — а это слу-
чай особый)? Никто из нас не станет отрицать, что «безоши-
бочным признаком истинно художественного произведения
является наше желание вернуться к нему» (Из беседы Фа-
зиля Искандера).
Надо сознаться, что к стихотворениям Александра
Одоевского мы не возвращаемся.
«Князь Александр Иванович Одоевский живет для рус-
ских читателей не столько в собственных стихотворениях,
сколько в знаменитой элегии, которую посвятил ему Лер-
монтов и в которой такими привлекательными чертами вы-
рисовывается «мой милый Саша». Соединив свое бессмерт-
ное имя с негромким именем своего кавказского товарища,
Лермонтов оказал ему великую поэтическую услугу и при-
общил его к собственной славе. А нуждается Одоевский в
чужом сиянии, потому что сам он действительно унес в мо-
гилу «летучий рой еще незрелых, темных вдохновений» и
то немногое, что дал нашей литературе, не блещет яркостью
и художественной красотой; не закончены его стихи, есть в
них что-то вялое, какая-то, правда, недосадная небреж-
ность и желанное поэтическое простодушие...
Корнет лейб-гвардии конного полка, он, по официальным
данным, «участвовал в умысле бунта», а 14 декабря «лично
действовал в мятеже, с пистолетом в руках». Около шести
202
лет провел он в каторге, пять лет жил на поселении, в 1837
году был переведен рядовым на Кавказ, но уже в августе
1839 года закончил свою тягостную жизнь: находясь в сбор-
ном отряде генерала Раевского, в экспедиции на восточном
берегу Черного моря, он заболел местной горячкой и умер...
В стихотворениях Одоевского есть много патриотизма и пан-
славизма, которые ему, поэту, грезились в виде хоровода
славянских дев (так ненормально, что славянские девушки
поют розно, поют не в голос единый несходные песни); и
странно вспоминать, что мятежником написаны все эти сти-
хи, посвященные «солнышку — царю» или «торжеству брака
Грузии с русским царством», над которым властвует «же-
лезная рука», или звучная, мажорная ода «на приезд в Си-
бирь Наследника Цесаревича», которого такими словами
приветствует наш простивший и покаявшийся поэт:
«Надежда северной державы1
Лавр полуночного венца’
Цвети под сенью русской славы
Достойным первенцем отца1»
Декабрист поет хвалу достойному первенцу Николая!»1
Слова эти написаны в начале XX века Юрием Айхен-
вальдом (1872-1928). Его книга «Силуэты русских писате-
лей» вышла в пору серебряного века и являлась главным
трудом лучшего литературного критика той поры. Умный,
прозорливый, резкий на правду до парадоксальности, про
некоторых современников Айхенвальд не убоялся сказать
во всеуслышание: «Не талант, а преодоление бездарно-
сти!». (Эта мысль принадлежит Дону-Аминадо — Аминаду
Петровичу Шполянскому — яркому, легендарному лите-
ратору начала века. Его прекрасные воспоминания о пред-
революционном времени в России полны тончайших и ум-
ных зарисовок.)
Не побоюсь и я сказать эти слова в адрес Одоевского. Что
из того, что он писал «стихи»? В его время, перефразируя
слова Николая Григорьевича Рубинштейна, «только извозчи-
ки не писали стихов». Хотя нет: всенародно известная и рас-
певаемая полтора века песня «Однозвучно гремит колоколь-
чик» принадлежит ямщику Ивану Макарову, замерзшему в
Сибири на долгой зимней дороге в санях...
1 Айхенвальд Ю И. Силуэты русских писателей — М, 1994 С 536,
539-540.
203
Если же вернуться к словам Юрия Айхенвальда: «Де-
кабрист поет хвалу достойному первенцу Николая!», то
уважаемый автор еще не знал многих трансформаций это-
го «поэта».
Александр Иванович Одоевский родился в конце 1802
года в семье генерал-майора князя Ивана Сергеевича Одо-
евского. Его мать — тоже княжна и тоже Одоевская —
была двоюродной сестрой своему мужу.
Жили обеспеченно. Имущественное положение роди-
телей являлось таковым, что у отца имелись «в Любим-
ском уезде Ярославской губернии в 14 деревнях 240 ре-
визских души на оброке, иные достатком хороши; кресть-
яне занимаются промыслами, «маркитанты», служат в
трактирах и пр. У бабушки декабриста, княгини Елизаве-
ты Александровны (урожденной Львовой), в Рязанской,
Нижегородской и Владимирской губерниях 424 ревизских
Души.
«Сенатские Известия» дают следующие дополнения:
князь Одоевский лично имел: в Ярославской губ. ... 231
душ муж. пола; в Вологодской губ. ... 140 душ муж. пола».
Воспитывался Александр Иванович Одоевский толь-
ко дома, видимо, по системе Онегина: «чему-нибудь» и
«как-нибудь», да еще и понемногу. Но в 12 лет (!) его за-
числили в Кабинет Его Величества канцеляристом. Есте-
ственно — для чинов и выслуги лет. И правда, уже через
три года Александр Одоевский получил чин губернского
секретаря.
Только в девятнадцать лет на правах вольноопределяю-
щегося он поступил унтер-офицером в лейб-гвардии Кон-
ный полк, где его и застали события 1825 года. Спустя месяц
после начала воинской службы Одоевского признали в дво-
рянском достоинстве и впоследствии, по повелению Цесаре-
вича Константина Павловича, произвели в юнкера. В декаб-
ре 1825 года он уже почти три года корнет. Жизнь — вполне
светская, в лучшем случае — развлекательная, как и у мно-
гих офицеров петербургского гарнизона: театры, балы, не-
обременительная служба, офицерские пирушки и забавы.
Характеристики корнету Одоевскому не отличаются ярко-
стью: «Этот князь Одоевский, отпрыск одной из древней-
ших русских фамилий, был милейший молодой человек, с
которым я очень дружил и, как с хорошим музыкантом,
часто играл в четыре руки на фортепьянах. К сожалению,
заговорщикам удалось и его заманить в их тайный союз и
204
погубить»1 — написал в своих воспоминаниях барон Васи-
лий Каульбарс, однополчанин и приятель князя.
Как видите, о «поэте» Одоевском речи нет, говорится о
хорошем музыканте на уровне конногвардейцев, так как в
истории музыки это имя вообще не упоминается.
Не числит «поэтом» корнета Одоевского и Василий Анд-
реевич Жуковский: кто-кто, а он то знал всех поэтов и проте-
жировал всем талантливым литераторам. По свежим впечат-
лениям в письме к Александру Тургеневу (от 16 декабря
1825 года), перечисляя «главных действователей», Жуков-
ский, всегда деликатный и сдержанный, написал в таких вы-
ражениях: «Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойни-
ков? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие Якубович
и Оболенский, все прочее мелкая дрянь: Бестужевы 4 , Одо-
евский, Панов, два Кюхельбекера, Граве, Глебов, Горский,
Рылеев, Корнилович, Сомов, Булатов и прочие»1 2.
Как видим, и здесь характеристики Одоевского и его
«подельников» далеки от поэтических: «сволочь, шайка
разбойников, сброд, мелкая дрянь», хотя в другом месте
письма Рылеев называется поэтом.
Примеры можно множить, но все равно советские лите-
ратуроведы считали, что облик Александра Одоевского
был искажен их дореволюционными коллегами, например
Н. А. Котляревским и Ю. И. Айхенвальдом, которые видели
в нем человека с крайне расплывчатыми убеждениями.
Но если убеждения человека крайне расплывчаты, то
где та грань, когда они переходят в их отсутствие?
Обратимся к фактам.
Как и большинство членов тайного «Северного общест-
ва», Одоевского приняли в 1825 году, но его деятельность
не была приметна до дней междуцарствия.
Он запомнился на одном из последних собраний перед
мятежом своими словами:
«Ах, как славно мы умрем!»
За этой фразой виден пафос самопожертвования ради ...
А чего, собственно, «ради»? Он не был ни «идеологом»,
ни «командиром». Его гражданское бытие началось только
за несколько дней до мятежа, а до того он вел жизнь срод-
ни жизни тысячам гвардейских офицеров: скупую на фак-
1 Каульбарс В, Р. Конная гвардия 14 декабря 1825 года. Из дневника
старого конногвардейца. — СПб., С. 17 (перевод с немецкого и публика-
ция К. К. Штакельберга).
2 Жуковский В. А. Соя в 2 томах. Т. 1. — М., 1902. С. 466.
205
ты и события. В Конном полку, где служил князь Одоев-
ский, ни он, ни его сотоварищи по заговору (а их еще
четыре офицера) не могли надеяться на поддержку солдат.
Поэтому, после ночного дежурства в карауле Зимнего
дворца и встречи там, во дворце, с Великим князем Нико-
лаем, встревоженным шумом, корнет Одоевский метался
по городу от одной воинской части к другой, пытаясь прав-
дами и неправдами агитировать против принятия присяги
Николаю. И в родном Конногвардейском полку «князь Одо-
евский бегая по конюшням, объявлял, что повеление быть
готовым к маршу, отменено». Но его не слушали, так как
это была ложь, хоть и княжеская, и полк строился на вы-
ход в помощь новому Императору.
Когда уже родной полк стоял против каре мятежников
на Сенатской площади, из их рядов «выступил один из на-
ших офицеров, князь Одоевский, и обратился к нам со сле-
дующими словами: «Конногвардейцы, неужели вы хотите
проливать русскую кровь?» На это мы крикнули: «ура, Ни-
колай!» и, послав по его адресу несколько злобных слов,
увидели, как он немедленно отретировался обратно в
каре» — написал в воспоминаниях барон Каульбарс, парт-
нер Одоевского по игре на фортепиано в четыре руки.
Когда многим зачинщикам стало понятно, насколько
близко подвело развитие событий к воплощению лозунга
«Ах, как славно мы умрем!», то, начиная с этого момента,
«убеждения» стали все более и более расплываться, как и
сами зачинщики с площади.
Из показаний Александра Ивановича Одоевского на
следствии:
«В колонне остался я, доколе оная была расстреляна и
разогнана картечью. Тогда пошел я Галерной и через пере-
улок на Неву, перешел через лед на Васильевский остров к
Чебышеву. Оттуда возвратился в город и заехал к Жандру,
живущему на Мойке. Здесь дал мне сей последний фрак,
всю одежду и 700 рублей денег. Я пошел в Катерингоф, где
купил тулуп и шапку, и прошел к Красному Селу. Наконец
вчерась возвратился в Петербург, где прибыл к дяде своему
Д. С. Ланскому, который отвел меня к Шульгину»1.
В этих показаниях три явных несоответствия действи-
тельности.
Во-первых, после свидетельства Каульбраса о том, как
однополчане обложили Одоевского злобной бранью, никто
1 Восстание декабристов. Т. 2. С. 244.
206
из очевидцев не видел славного «поэта» в рядах мятежни-
ков. (А события на Сенатской площади описаны чуть ли не
поминутно и многими свидетелями.) Одоевский, как и мно-
гие другие «участники восстания», мог спокойно уйти с
площади, смешавшись с толпой любопытных, до того, как
каре мятежников было взято в плотное кольцо правитель-
ственных войск, которые перекрыли все выходы. В этом
случае «храбрый» корнет имел запас времени, чтобы прой-
ти по тем адресам, которые указаны им Следственной ко-
миссии.
Во-вторых, известно, что выстрелы картечью произвели
в пятом часу вечера, после чего преследовали мятежников в
городе, наполненном войсками и полицией. Поэтому путе-
шествовать было просто невозможно — брали всех ма-
ло-мальски вызывающих подозрение. Тем не менее, Одоев-
ский, по его словам, беспрепятственно ходил в разные кон-
цы города как на экскурсии «По местам боевой славы». Он
даже успел побывать в окрестностях города и прикупить
тулупчик, чтобы стать незаметнее.
В-третьих, есть свидетельство о том, что корнет, меч-
тавший «славно умереть», просто-напросто очень струсил,
потому и выдумывал прогулочные маршруты.
«В тот несчастный вечер, когда мятежники были рас-
сеяны и бунт усмирен, князь Одоевский, переодевшись в
партикулярное платье, прибежал к Андрею Андреевичу
Жандру, который жил тогда в казенной квартире на Мой-
ке, где помещался его департамент. На следующие утро его
начали искать, и зная, что он хорошо знаком с Жандром, к
нему приехал полицмейстер, но Жандр запер Одоевского в
шкаф («Ах, как славно мы умрем!» ... в шкафу?). Он пере-
ночевал у него и на другой день Жандр убедил несчастного
князя, что скрываться ему мудрено, бежать невозможно и
что лучше самому нести повинную голову, что он и сделал.
Между тем укрывательство князя Одоевского в квартире
Жандра не могло укрыться от строгого розыска полиции, и
Жандр был по Высочайшему повелению арестован и поса-
жен на гауптвахту; он просидел там несколько дней и на-
конец был призван во дворец, в кабинет Государя.
Он лично объяснил ему, как было дело, и Николай ска-
зал ему:
— Если все это справедливо, что ты мне сказал, ты по-
ступил как честный человек и ни в чем не виноват, но если
ты солгал мне хоть в одном слове, не жди от меня никакой
пощады!
207
Вскоре его освободили, а через месяц он получил крест
св. Анны 2-й степени, к которому был представлен еще до
14 декабря»1.
Таким образом, все состыковалось: уход около часа дня
с площади, переодевание в партикулярное платье и куп-
ленный тулуп, приход вечером к знакомому драматургу
А. А. Жандру, ночевка его под гостеприимным кровом, наут-
ро — отсидка в шкафу, потом вторая ночевка и благора-
зумные, но настойчивые убеждения знакомого. Только 16
декабря, когда на улице стало спокойнее и возможно было
пройти, «храбрый» корнет перебрался к дяде. Но тут его
поджидала неприятность: родственник Ланской не только
не стал, как Жандр, рисковать своей репутацией, чтобы
потом отсиживаться на гауптвахте, а просто «сдал» мя-
тежника властям под предлогом поездки ... в баню.
Документы следствия говорят о крайней растерянности
Одоевского в первые месяцы тюремного заключения. Он был
убежден, что жизнь кончена. Одиночная камера так на него
подействовала, что заговорщик лишился душевного равнове-
сия, граничащего иногда с умопомешательством. Быть может
опять прав Николай!, который в начале следствия назвал
Одоевского «Бешеный заговорщик!» — правда раньше эти
слова относились лишь к поведению князя в день мятежа.
Из «Алфавита» Боровкова: «Он (Одоевский) сначала
сознался, потом сделал отрицание, а наконец снова сознался
в принадлежности к обществу, в которое принят за семь ме-
сяцев до 14 декабря, и ревностно принялся за дело, однако
замыслов на цареубийство не знал и в совещаниях не был.
Он весьма радовался, что пришло время действовать, и го-
ворил: «Ах! Как славно мы умрем!» Накануне возмущения
стоял в карауле. По смене оного 14-го декабря присягнул,
потом прискакал к каре, и ему дали взвод для пикета, где он
стоял с пистолетом. Принял в члены только одного»1 2.
Спасая себя, не желая умирать ни славно, ни бесславно,
«поэт» перешел на прозу с большим количеством воскли-
цательных знаков и заглавных букв.
«Ваше Императорское Величество
Государь Всемилостивейший,
Чем я более прихожу в память и рассудок, тем живее
чувствую свою вину, тем более я раскаиваюсь! Но как я
глубоко не вникаю в свою душу, не нахожу, кроме безумия,
1 Записки П А Каратыгина — СПб, 1880 С 144
2 Декабристы Биографический справочник —М, 1988 С 294
208
причины своему поступку! Нет другой! Я не постигаю, как
я мог замешаться в столь презренную толпу злодеев и
убийц. Князь Одоевский, всегда прежде благородный по
душе и уважаемый, как редко кто из молодых людей оди-
наких лет. Удостойте, Всемилостивейший Государь, вопро-
са Вашего генерала Орлова Я очень его огорчил; и потому
отзывы сперва обо мне не могли быть благоприятны, но вот
что он сказал мне, когда я пришел к нему за пять дней до
происшествия: «У тебя душа славная; я не могу любить
тебя; очень уважаю, но у тебя такой нрав, что ты готов
жертвовать собою первому, кто назовется твоим прияте-
лем: мнимые друзья воспользуются этим, завлекут тебя и
выставят». Сбылись слова сего прекрасного человека, к ко-
торому привязан я всей душой, но сбылось гораздо скорее
и ужаснейшим образом, нежели он мог полагать
Теперь остается мне одно только, Государь Всемило-
стивейший! Упасть к Вашим ногам, обнять Ваши колена и
просить прощения У Вас пятьдесят миллионов подданных,
но Вы дорожите жизнью и честью каждого, и если есть ма-
лейший способ возвратить их кому, то верно сами в душе
радуетесь, ибо все, все почтенные особы и люди, которых я
имел и имею случай видеть, все одно говорят, это общий
глас, что Вы ангел кротости и милосердия. .О, дайте и мне
испытать Вашего милосердия1
Припадаю к стопам Вашего Императорского Величест-
ва! Умилосердитесь, Государь! Никогда никто так сильно
не раскаивался, как я, но хотя бы я испил всю чашу несча-
стий самых ужасных, одному и теперь всем сердцем раду-
юсь, что безумие всех изуверов не имело никакого успеха и
что оно обратилось на собственную их голову, ибо я ничем
иным не был, как — к стыду моему — их куклою, никакого
их злодейства не был свидетелем, но свидетелем и, к поно-
шению моему, участником их безумия.
Но милосердный Государь, Вам известно мое чистосер-
дечное раскаяние. Вам первый всю правду открыл, скрыл-
ся от совершенного безумия, но через два дня возвратился,
и сам немедленно к Вам явился, первое потому, чтобы не
навлечь лишнего на себя подозрения и совершенно очер-
нить в Ваших глазах и себя, и всю мою фамилию; второе,
чтобы искренно во всем признаться; и с первого слова все
сказал. Но Вы сами видели меня, Государь. Я узрел Вас и
стоял пред Вами лишенный чувств и ума. Одно только пом-
ню, что несмотря на мое преступление и Ваш гнев, Вы из-
волили говорить со мною с такою императорскою снисхо-
209
дательною вежливостью, что это тронуло меня до глубины
сердца и лишило последних сил отвечать Вашему Импера-
торскому Величеству! Единый снисходительный взгляд
Ваш лучше, лучше жизни для меня, в моем положении!
О, Боже мой! Я никогда никому зла не делал: зачем те-
перь Господь Бог так жестоко испытует меня и послал на
меня такое ослепление и безумие! Что я сделал? И зачем я
потом скрылся? Я хотел избежать первого Вашего гнева и
скрылся от первых Ваших благодеяний! Я тотчас же рас-
каялся, ведь искреннее раскаяние никогда не поздно ни пе-
ред Богом, ни перед Вами, так и Ваша кротость и Ваше
мягкосердечие всегда верно одинаковы.
По рассудку, который возвращен мне, я чувствую, что
это мой долг и сам Бог внушает мне это желание припасть
к Вашим священным стопам и у ног Ваших покаяться во
всем, что я знаю, у Ваших ног, Государь! О, не лишите
единственной меня надежды и не откажите мне в единст-
венной радости, в единственном счастье взглянуть на еди-
ную минуту на моего кроткого и милосердного Императора
и у Его ног покаяться во всем, что знаю, и испросить про-
щения. Прошу со слезами на глазах, умоляю Вас: позволь-
те мне явиться и воззреть на моего Императора!
Вашего Императорского Величества
Верноподданный князь Александр Одоевский.
Сего 15 января 1826 г.»
(Резолюция: «к сведению»)
Нестойкость Одоевского во время следствия, его раская-
нье, его согласие и отрицание, в формах, граничащих чуть
ли не с душевным расстройством, заставили членов Следст-
венного комитета занести в протокол следующую запись:
«... ни на одно слово Одоевского положиться нельзя».
Во время заключения Одоевского выяснилась и еще
одна интересная деталь — он, возведенный советской про-
пагандой в ранг талантливого русского поэта, не знал букв
родного алфавита. И вот как это выяснилось.
В Петропавловской крепости братья Бестужевы изо-
брели способ переговоров между узниками камер посред-
ством перестукивания: каждая буква русского алфавита
соответствовала определенному стуку. Некоторые декаб-
ристы уже общались между собой таким образом. Но «по-
пытки М. А. Бестужева связаться с Рылеевым не увенча-
лись успехом. В камере между ними содержался Одоев-
ский, не знавший порядкового расположения букв, и все
210
попытки переговоров с ним путем перестукивания оста-
лись без результата»1. Цепочка сообщений между заклю-
ченными в крепости прервалась на Одоевском.
У читателя может возникнуть вопрос, а как же «поэт»
записывал стихи?
Во-первых, до мятежа 1825 года все его «литературное
наследие» насчитывало три стихотворения, неоконченный
отрывок и одно «творение», написанное по-французски.
Этот французский стишок назывался — нарочно не приду-
маешь — «Молитва русского крестьянина»! Представьте
уровень знания своего народа таким «поэтом»: девять деся-
тых населения России — крестьяне, подавляющее боль-
шинство из них — неграмотны, обуты в лапти, а то и босоно-
ги, но в молитвах к Всевышнему — только по-французски!!!
Во-вторых, стихи, сочиненные Одоевским, в большин-
стве были надиктованы им, или являлись импровизацией,
которая записывалась слушателями, что совсем не исклю-
чало соавторства, вольного или невольного. Особенно после
событий 1825 года в Сибири.
Но вернемся в Петропавловскую крепость.
Верховный Уголовный суд приговорил Одоевского в
каторжную работу на 12 лет, но на коронации в Москве
Император Николай всем мятежникам снизил срок нака-
зания. Это коснулось и «поэта»: его срок уже 8 лет. Более
того, Император разрешил Ивану Сергеевичу Одоевско-
му — отцу мятежника — свидание с сыном перед отъез-
дом в Сибирь. Когда 2 февраля 1827 года Одоевского от-
правляли на каторгу, то присутствовавший при этой
процедуре сенатор Б. А. Куракин написал в донесении к
А. X. Бенкендорфу: «Одоевский находится в раскаянном и
совершенно отчаянном положении».
Конечно, было с чего отчаяться: все покаянные слова не
возымели действия, и через семь недель он уже был в Чи-
тинском остроге. Если в Петропавловской крепости еще
была призрачная надежда на прощение — все-таки за сте-
нами Петербург, отец, влиятельные знакомые, — то за
шесть тысяч верст неотвратимость наказания стала дейст-
вительностью. Пришлось опять рядиться в тогу «пламен-
ного трибуна-революционера». И когда в Сибирь дошло
стихотворное послание друзьям от Александра Сергеевича
Пушкина, начинающееся хрестоматийно знакомыми сло-
'КаннП. Я, Петропавловская крепость Памятник революционной
борьбы русского народа — Л, 1957 С 110
211
вами: «Во глубине сибирских руд», то Александр Одоев-
ский написал ответ:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли.
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард! — цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы,
Она нагрянет на царей —
И радостно вздохнут народы.
Советское литературоведение, создавая образ пламен-
ного и стойкого революционного поэта-декабриста Одоев-
ского, в его биографии всегда перескакивало с событий на
Сенатской площади сразу в Сибирь, минуя поведение «де-
кабриста» в 1826 году. Получалось убедительно: если «слав-
но умереть» не получилось ни у одного из мятежников, то,
быть может, хоть «из искры возгорится пламя».
Но совсем другой неприличный человеческий образ мо-
жет возникнуть у читателя, если после первой строфы
«Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли.
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели»
сразу прочитать начало первого абзаца письма Одоев-
ского к Императору:
«Чем я более прихожу в память и рассудок, тем живее
чувствую свою вину, тем более я раскаиваюсь! Но как я
глубоко не вникаю в свою душу, не нахожу, кроме безумия,
причины своему поступку! Нет другой! Я не постигаю, как
я мог замешаться в столь презренную толпу злодеев и
убийц».
212
Хорошо «сочетается» вторая строфа
«Но будь покоен, бард! — цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями»
со вторым абзацем покаянного вопля:
«Теперь остается мне одно только, Государь Всемило-
стивейший! Упасть к Вашим ногам, обнять Ваши колена и
просить прощения. У Вас пятьдесят миллионов подданных,
но Вы дорожите жизнью и честью каждого, и если есть ма-
лейший способ возвратить их кому, то верно сами в душе
радуетесь, ибо все, все почтенные особы и люди, которых я
имел и имею случай видеть, все одно говорят; это общий
глас, что Вы ангел кротости и милосердия. О, дайте и мне
испытать Вашего милосердия!»
Следующие шесть строк, в которых Одоевский говорит
от общего имени
«Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы»,
хорошо перекликается с характеристиками сотоварищей в
письме к Царю:
«Никогда никто так сильно не раскаивался, как я, но
хотя бы я испил всю чашу несчастий самых ужасных, од-
ному и теперь всем сердцем радуюсь, что безумие всех
изуверов не имело никакого успеха и что оно обратилось на
собственную их голову...»
Ну и окончания стиха и письма, встав рядом, тоже впе-
чатляют
«Она нагрянет на царей —
И радостно вздохнут народы».
Конечно, можно допустить, что поведение в крепости было
минутной, правда длинною в год, слабостью корнета. Можно
принять и объяснение, что, оказавшись среди «столь презрен-
ной толпы злодеев и убийц», князь вновь обрел силу духа и
совсем расплывшиеся «убеждения» стали приобретать четкие
рифмованные грани стихотворного ответа Пушкину.
213
Все это можно было бы допустить, если бы такой зигзаг
был единственным.
И опять я вынужден написать «Но...»
В Читинском остроге и на Петровском заводе Одоев-
ский не был приметен. Все многочисленные мемуаристы
упоминают о нем вскользь и общими фразами: «добр, бу-
дучи богат, делится со всеми, всегда беспечен, всегда до-
вольный, любил свое страдание в преданности общему
делу». Но за исключением трех-четырех каторжан «едва
ли кого пощадили его эпиграммы»1.
Сначала он полком командовал гусарским,
Потом убийцею он вызвался быть царским,
Теперь он зубы рвет
И врет.
В данном случае попало Артамону Захаровичу Муравь-
еву только за то, что он записывал эти экспромты в тетрадь.
Но есть замечание резкое и проницательное. Завалишин пи-
шет: «Одоевский позорил свой несомненный талант своим
флюгерством и писал то похвалы дамам (кн. М.Н. Волкон-
ской — «Был край, слезам и скорби посвященный...», «Да-
лекий путь». «С. Г.»), то, рассорившись с ними, злую сатиру
на них, в которой говорит, что они поехали к мужьям пото-
му только, что их обветшалые прелести никому не были
нужны»1 2.
В ноябре 1832 года, по указу, как и весь четвертый раз-
ряд, Одоевский обращен на поселение. Место ему было на-
значено в Иркутской губернии при Тельминской казенной
фабрике. Оказавшись один, без «толпы злодеев и убийц», он
тут же написал письмо: опять покаянное, опять Императору
Николаю, в котором просил о прощении, а на худой слу-
чай — перевода на поселение в более цивильное место. Рас-
чет оказался правильным, и государственный преступник
князь Одоевский получил в 1833 году разрешение на перевод
в село Елань Иркутской губернии. Переехав на новое место
жительства, Одоевский выстроил себе большой дом.
В 1836 году по ходатайству отца, поддержанному кня-
зем И.Ф.Паскевичем, бывшего мятежника перевели в го-
1 Литературный вестник. 1904. Т. 8. С. 204.
2 Воспоминания деятелей тайных обществ 1820-х годов. Т. 2. — М.,
1933. С. 349.
214
род Ишим Тобольской губернии, что значительно ближе к
Европейской России. При этом он не забыл выгодно про-
дать свой дом в Елани другому государственному преступ-
нику, барону Штейнгейлю, незадолго до того вышедшему
на поселение.
Понимая, что лобовой атакой Императора Николая не
взять, Одоевский сделал стихотворный манёвр. Он написал
хвалебные строчки в адрес царствующего монарха, но по-
слал их в письме к отцу. (Вот ведь какой «поэт»: даже отцу
писал письма в стихах. Правда, когда это было выгодно.)
Меня чужбины вихрь умчал
И бросил на девятый вал
Мой челн, скользивший без кормила...
Очнулся я в степи глухой,
Где мне не кровною рукою,
Но вьюгой вырыта могила,
С тех пор, займется ли заря,
Молю я солнышко-царя
И нашу светлую царицу:
Меня, о солнце, воскреси
И дай мне на святой Руси
Увидеть хоть одну денницу.
Считают, что Николая! тронуло это стихотворение, на-
писанное в письме к отцу — генерал-майору Ивану Сергее-
вичу, который постарался, чтобы очередная, грубая лесть, но
уже зарифмованная, дошла до Императора. По моему мне-
нию, такая точка зрения на Николая ошибочна: он был дос-
таточно умен, хорошо образован и, что самое главное, знал по
поведению на следствии манеры «героев»-декабристов, что-
бы поверить в искренность чувств поэта в свой адрес. Что же
касается «вихря чужбины», вовлекшего молодого корнета в
события 1825 года, то вот наглядный пример домашнего вос-
питания иностранцами. Ну а мотивы раскаяния: думать надо
хоть немножко, желательно вперед, и с достоинством нести
свой крест. Задним умом мы все крепки.
Одоевский и далее беспрестанно атаковал Императора:
так, в 1837 году он написал стихотворение «На западе подъ-
емлется заря» — очередная попытка убедить Николая в сво-
ей преданности и добиться хотя бы перевода на Кавказ. При
любой возможности и по любому поводу рифмовал князь
свои вирши. И когда в Сибирь приехал сын Императора —
Цесаревич Александр, Одоевский встретил его звучной одой
«На приезд в Сибирь Наследника Цесаревича».
215
Но как доказательство равнодушия царя к этим «по-
эзам» служит то, что вместе с Одоевским на Кавказ были
посланы еще шестеро ссыльных (Лорер, Нарышкин, Розен,
Черкасов, Лихарев и Назимов), которые жалостливых и
покаянных стишков не писали.
Путь на Кавказ — это служба в солдатах, за геройские
подвиги или за выслугу лет — первый офицерский чин, по-
сле чего можно было уходить в отставку и жить по собствен-
ным средствам. Не все просились на Кавказ, так как в среде
злоумышленников это не приветствовалось. Лунин, напри-
мер, высказывался достаточно жестко по поводу возвраще-
ния в Россию через Кавказ некоторых ссыльных (и прежде
всего в адрес Одоевского), которые «изъявили желание слу-
жить в Кавказкой армии, в надежде помириться с прави-
тельством».
Одоевский не слушал таких тонкостей, настойчиво про-
сился в солдаты, и по Высочайшему повелению, объявлен-
ному письмом военного министра графа Чернышева от 21
июля 1837 года, был определен рядовым в Кавказский от-
дельный корпус.
По пути из Сибири, в Казани, встретились отец и сын
Одоевские: отцу было разрешено свидание на несколько
дней. Иван Сергеевич Одоевский еще несколько почтовых
станций провожал сына от Казани на юг.
Менее чем через два года, в апреле 1839 года, несчаст-
ный отец умер.
А князя Одоевского, оказавшегося опять в кругу зло-
умышленников, снова «занесло» в антимонархизм.
Так совпало, что осенью 1837 года Император Николай
ездил на Кавказ. В это же время на Кавказ из Сибири доб-
рались ссыльные декабристы. Когда Император въезжал в
город (Ставрополь) и раздался дружный возглас народа и
войск «Ура!», на балкон ресторана (!) с бокалами вина вы-
шли государственные преступники, рядовые Кавказского
отдельного корпуса, среди которых был и Одоевский. Вы-
пив залпом бокал, он прокричал: «Ave, imperator, morituri
te за1и1ап1!»(«Да здравствует император, идущие на
смерть приветствуют тебя» — так приветствовали перед
сражением Императора Цезаря вышедшие на бой гладиа-
торы.). По другим рассказам, поэт прокричал с балкона:
«pereat»(«Да погибнет»). В любом случае это было достойно
раскаявшегося ...
«Сумасшедший!» — сказали ему, увлекая с балкона в
комнату, — Что вы делаете?
216
«У нас в России полиция еще не училась латыни» — от-
ветил Одоевский: он только в этом видел опасность ситуации.
Вот уж действительно:
«Мой челн, скользивший без кормила...»
Из Ставрополя Одоевский выехал с корнетом Михаи-
лом Лермонтовым, с которым потом они месяц служили на
Кавказе в Нижегородском драгунском полку.
После смерти Одоевского от горячки Лермонтов напи-
сал стихотворение, в котором есть вещие строки:
«...Дела твои, и мненья,
И думы — все исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит —
Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит...»
Литературное наследие Одоевского не дотягивает и до
60 стихотворений.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
50. ПОСЕЛЕНЦЫ
После того, как вы, уважаемые сограждане, ознакоми-
лись с условиями жизни на «каторге» «бедных» государст-
венных преступников, следует кратко рассказать о их жиз-
ни в Сибири на поселении.
Так как всех злоумышленников осудили по одиннадца-
ти разрядам, то, соответственно, они имели различные
сроки и формы наказания. В Сибирь приконвоировали все-
го 96 государственных преступников. Большинство из них
привезли сразу и надолго: сначала на каторгу с различны-
ми сроками и, в дальнейшем, на поселение. К 1839 году ос-
вободили от каторги всех государственных преступников,
даже тех, которые были приговорены к каторге навечно.
Все стали ссыльными — а это уже другой статус. Следует
напомнить, что некоторые злоумышленники, например,
осужденные по восьмому разряду, прибыв в Сибирь, изна-
чально становились ссыльными. И чтобы рассказать об их
жизни на поселении, необходимо вернуться ко времени их
появления в Сибири, т.е. в 1827 год.
Как только первых осужденных отправили в Сибирь,
Николай I сразу же начал систематически получать сведе-
217
ния об условиях их жизни на «каторге» и поселении. Цель
императорского надзора заключалась не в желании «сгно-
ить», «унизить» и «извести» мятежников, как утверждали
весь советский период. Николай, прежде всего, желал пе-
ревоспитания — в простом, первоначальном смысле этого
слова, — изменения образа мыслей заговорщиков. Он счи-
тал, и не без основания, что, если предыдущая жизнь, ко-
торую вели осужденные, привела их к таким мыслям и
действиям, то изменение условий даст изменение взглядов
и убеждений.
Во многом так и случилось. Лишенные праздной, часто
бестолковой и разгульной, столичной или армейской жиз-
ни, они зачастую стали испытывать угрызения совести за
содеянное. Это было особенно заметно на первых порах во
время пребывания в крепости и по пути в Сибирь. Забегая
вперед, следует сказать, что немногие в дальнейшем оста-
лись на пути исправления. Большинство, насколько это
было возможно в Сибири, остались такими же праздными,
обеспеченными, а то и богатыми помещиками, со всеми по-
роками, какие они имели до своего вынужденного пребыва-
ния в Сибири.
Вот подтверждение этому1.
14 февраля 1827 года вышел высочайший указ о команди-
ровании сенатора князя Б. А Куракина и другого сенатора —
В. К Безродного для ревизии Западной Сибири. Более года
длилась эта командировка. В Сибири Куракин встречался с
приезжающими в ссылку декабристами (72 человека). По ак-
куратной просьбе Бенкендорфа ревизор Куракин беседовал с
каждым встреченным государственным преступником и от-
правлял свои наблюдения генералу, разделив осужденных на
три группы (не все вошли в список). Сведения не имели для
мятежников никаких последствий, никаких просьб или услуг
для них князь Куракин не исполнил, а для чего и как эти све-
дения использовал А. X. Бенкендорф, неизвестно.
Документ, Из донесений князя Б. А. Куракина генера-
лу А. X. Бенкендорфу
Из донесения №4. Тобольск, 18 июня 1827 года.
«I. Государственные преступники, следовавшие через
Тобольск, кои находились в раскаянном и совершенно от-
чаянном положении:
Дается по кн.: Декабристы. Неизданные материалы и статьи. — М.,
1925. С. 120-122.
218
Бывшие:
Полковник Враницкий;
Поручик Шихарев;
Полковник Нарышкин;
Майор Лорер;
Ротмистр Иванов;
Князь Одоевский;
Отставной генерал-майор Фон Визин;
Полковник фон-дер Бриген;
Камер-юнкер князь Голицын.
Отчаяние последних трех превосходило, если это толь-
ко возможно, отчаяние прочих: они отказывались почти от
всякой пищи и все время заливались слезами.
II. Государственные преступники, следовавшие через
Тобольск, кои находились в расстроенном положении:
Бывшие:
Подпоручик Мозгалевский;
Корнет Свистунов;
Поручики два брата Крюковы;
Поручик Басаргин;
Подпоручик Фролов;
Подполковник Фаленберг;
10-го класса Иванов;
Подпоручик Мозган;
Капитан Корнилович;
Полковник Аврамов;
Поручик Бобрищев-Пушкин;
Прапорщик Шимков;
Подпоручик Лихарев;
Мичманы два брата Беляевы;
Подполковник Янтальцев;
Полковник Тизенгаузен;
Подпоручик Кривцов;
Прапорщик Толстой;
Ротмистр Чернышев;
Поручик Загорецкий;
Капитан Фурман;
Подпоручик Фок.
III. Государственные преступники, следовавшие через
Тобольск, кои находились в веселом виде:
Бывшие:
Лейтенант Завалишин;
Дворянин Люблинский;
Канцелярист Выгодовский;
219
Поручик Аврамов;
Поручик Лисовский;
Штаб-лекарь Вольф;
Сверх того Статский Советник Горский.
Этим оканчиваются, генерал, подробности, которые Вы
желали иметь ..»
Из донесения №5. Тобольск 9 июля 1827 года
«Вчера утром прибыли сразу, хотя отбывали с промежут-
ками по три дня, шесть государственных преступников, сопро-
вождаемых двумя фельдъегерями и десятью жандармами:
Бывший полковник Повало-Швейковский;
Бывший подполковник барон Штейнгейль;
Бывший артиллерийский офицер Бечасной;
Бывший князь Щепин-Ростовский;
Панов I Бывшие офицеры лейб-гвардии
Сутгоф I Гренадерского полка.
Первые трое довольны гуманностью фельдъегеря, под
наблюдением которого они совершили путешествие до это-
го места; трое других жалуются на своего в том, что он
едва давал им время проглотить кусок и никогда не давал
им облегчения отдохнуть несколько часов во время силь-
ных жаров, что особенно угнетало, в частности, Сутгофа, у
которого грудь кажется больна. (Сутгоф, осужденный по
первому разряду, вышел на поселение только в 1839 году,
в 1848 году по ходатайству матери переведен на Кавказ, в
1855 году получил шестимесячный отпуск по болезни, по-
том вернулся в армию. По амнистии восстановлен в правах
и продолжил службу. В 1870 году получил чин капитана.
Умер в г. Боржоми в 1872 году.)
...Чтобы не наскучить Вам бесполезными повторения-
ми, скажу лишь, что результаты моего расследования
представили мне бывшего подполковника Штейнгеля по-
ложительно наиболее удрученным и наиболее раскаиваю-
щимся: этот несчастный, имея жену и 8 человек детей, ес-
тественно должен страдать более, чем кто-либо другой.
Шепин-Ростовский оплакивает свою участь, которая, по его
словам, тем более жестока, что он никоим образом не при-
надлежал к большому заговору, о котором он совершенно
не знал, но что обстоятельства, первая присяга, принесен-
ная Цесаревичу, и пр. бросили его в эту бездну».
Не могу не прервать официальный документ, к которо-
му обязательно требуются пояснения. Да, этот бывший
220
князь и бывший штабс-капитан 27 лет в тайных обществах
не состоял, но волею случая в последние дни перед мяте-
жом оказался на собраниях злоумышленников и так «во-
одушевился» их идеями, что его активное поведение, на
грани неистовства, даже стало вызывать тревогу у заго-
ворщиков. Более того, его поведение 14 декабря в казармах
лейб-гвардии Московского полка, где он служил, должно
служить предметом разбора не историка, а психиатра: в
этом случае явный пример того, что многих из участников
мятежа нужно было не судить, а лечить.
Щепин-Ростовский, как и многие, являлся случайным че-
ловеком в событиях декабря 1825 года. Его ничем не приме-
чательная жизнь, которая до этого дня текла в обычном ар-
мейском русле, не сулила ничего выдающегося — типичная
армейская карьера небогатого дворянина. И вдруг — такой
случай!
Будучи командиром 6-й фузилерной роты, «14 декабря
как командуемою им, так и другие роты не присягать, при-
казывал людям брать боевые патроны и зарядить ружья»
Оказал ослушание своему генералу, и по его приказанию
толпа солдат бросилась на гренадер, отнимала у них знаме-
на и била их прикладами. Генерал-майору Фридериксу на-
нес саблею сильный удар по голове, ударом руки поверг на
землю бригадного командира (по «Донесению Следственной
комиссии» Щепин-Ростовский «бросясь также на бригадно-
го командира генерал-майора Шеншина, тяжело ранил его,
и лежащего еще долго бил». Шеншин раненный «саблею в
голову с повреждением черепа», долго болел, был «уволен в
отпуск за границу к минеральным водам, до излечения бо-
лезни» с выплатой дополнительного пособия к годовому жа-
лованию в 2160 рублей. В 1831 году в 45 лет он умер и «по
смерти его в должности начальника 1 гвардейской пехотной
дивизии, детям назначено было в пенсию полное его жало-
вание — 8160 рублей»), нанес три раны полковнику Хво-
щинскому («Флигель-адъютанту лейб-гвардии Московского
полка полковнику Хвощинскому, во вспомоществование на
уплату долгов и для поправления расстроенного его состоя-
ния — 10 000 рублей»), ранил гренадера Красовского в жи-
вот и ун'гер-офицера Моисеева в голову, причем грозил из-
рубить прочих солдат и отнял знамя. По приказанию его
нижние чины, при следовании по улицам, избили приклада-
ми полицейского офицера, а на площади стреляли в графа
Милорадовича и по кавалерии» — так сказано в «Алфави-
те» А.Д.Боровкова. Справочник «Декабристы», выпущен-
221
ный в 1988 году, обо всем этом полностью умалчивает, хотя
в мемуарной литературе и официальных документах этот
эпизод упоминается очень часто.
Болезненное неистовство командира 6-й фузилерной
роты лейб-гвардии Московского полка стоило жизни 93
солдатам этого прославленного воинского соединения: они
бесславно окончили свой ратный путь на Сенатской пло-
щади Петербурга 14 декабря 1825 года.
Как и более 1000 человек, погибших в этот день.
И после этого — оплакивать свою участь и говорить о
своей невиновности?
Сам же князь Щепин-Ростовский, штабс-капитан лейб-
гвардии Московского полка, когда в рядах правительствен-
ных войск показались артиллерийские орудия, как-то не-
заметно исчез с Сенатской площади.
Из-за чего это произошло? Может быть, из-за сильно
развитого чувства офицерской или княжеской чести? Но о
какой чести можно говорить, если удар саблей своему ко-
мандиру наносится сзади, со спины? «В своем объяснении
полковому следствию П. А. Фредерикс писал: «Вдруг пере-
до мной явился в весьма расстроенном виде штабс-капитан
Щепин-Ростовский, который, имея саблю в руках, повто-
рял вполголоса: «Ура, за царя Константина... » В сию се-
кунду я услышал с правой стороны слова, произнесенные
сильным голосом: «Убьют вас, сударь». Повернувшись, я
увидел перед собою офицера в шинели (это был Николай
Бестужев — авт.), который наставя мне пистолет прямо в
лицо, повторил еще раз: «Убьют вас, сударь». При сих сло-
вах князь Щепин-Ростовский нанес мне сзади сильный са-
бельный удар саблею по голове, от которого я упал назад и
слышал выстрел пистолета»1.
Щепина-Ростовского арестовали в тот же день в доме
Кусовниковой, на той же Сенатской площади. Уже в 10 ча-
сов вечера он был помещен в Петропавловскую крепость и
вскоре закован в кандалы. (Вот в этом он действительно
оказался первым.)
Верховным уголовным судом Щепина-Ростовского при-
говорили к смертной казни вместе с другими (31 злоумыш-
ленником), осужденными по первому разряду. Но Импера-
тор Николай заменил смертную казнь на вечную каторгу,
которую бравый офицер отбывал до 1839 года. Потом —
поселение и амнистия. На поселении, «ввиду испытывае-
114 декабря 1825 года Воспоминания очевидцев. — СПб., 1999. С. 533.
222
мых им материальных трудностей, Высочайше поведено
выплачивать ему ежегодно 114 руб. 28 коп. сер.» Ввиду ма-
териальных трудностей получал такое пособие Ще-
пин-Ростовский и после амнистии.
Некоторые поселенцы оставили по себе хорошую па-
мять. Но «не таковы были отношения между городскими
властями и князем Дмитрием Александровичем Щепи-
ным-Ростовским, штабс-капитаном Московского полка, ко-
торый поселился в Кургане, уже после того, как главное
ядро декабристской колонии исчезло. Материально обеспе-
ченный и ничем специально не занимавшийся, он вел
праздную жизнь старого холостяка и, отличаясь вспыль-
чивым, несдержанным характером, приходил в частые
столкновения с полицией; городничий обвинял его в проти-
возаконном образе мыслей, хотя на следствии оказалось,
что извет этот ни на чем не основан, а, напротив, губерна-
тором было сделано замечание городничему за его произ-
вольные действия и превышения власти по надзору за го-
сударственными преступниками, но все-таки долго о
Щепине начальство отзывалось, как о лице не совсем спо-
койного характера, и стало его хорошо аттестовать только
в последние годы его жизни, когда он был поражен нерв-
ным ударом и впал в болезненное состояние»1.
(В этом сообщении меня удивляет сила закона и равен-
ство перед ним всех: в стычке с городничем на неправиль-
ное поведение было указано городничему, а не государст-
венному преступнику.)
Документ. Из донесений князя Б. А. Куракина генера-
лу А. X. Бенкендорфу.
Из донесения №12. Томск. 11 ноября 1827 года.
«...Первый (Юшневский) и двое последних (Пестов и Ан-
дреевич) на все вопросы, которые я мог им сделать, не про-
явили решительно ничего особенного — ни раскаяния, ни пе-
чали, ни дерзости; они имели вид скорее автоматов, нежели
человеческих личностей, которых препровождают на ка-
торжные работы. Михаил Спиридов, напротив, был очень
взволнован, проливал обильные слезы при воспоминании о
своих престарелых родителях, судьбу которых он пламенно
желал узнать, так как в течение почти двух лет не имел о
них никаких известий. Когда я спросил его, как вели себя с
ним фельдъегеря и казачий офицер, он ответил мне, что его
‘Исторический вестник, №6, 1896, В.А.Темирязев. С.976.
223
преступление так громадно в глазах Бога и людей, что он не
заслуживает всех милостей Государя, потому что, говорил
он: «невозможно иметь более заботливости и жалости к их
несчастному положению, чем то, которое в общем имели к
ним все те, коим до сих пор поручалось наблюдение за
ними, — а это, конечно, могло быть только следствие имен-
ных повелений Его Величества»; другие фразы были в том
же роде, и все их он произносил с заметным и совершенно
искренним волнением, которое не обманывает...»
Майор Пензенского пехотного полка Михаил Матвеевич
Спиридов (1796-1854) был младшим, третьим сыном дейст-
вительного тайного советника (а впоследствии — сенатора),
богатого владимирского помещика, известного своими ге-
неалогическими работами, Матвея Григорьевича Спиридо-
ва. Ко дню ареста сына — 19 января 1826 года — отцу было
около 75 лет, а матери, урожденной княжне Ирине Михай-
ловне Щербатовой, дочери известного русского историка,
около 69. Очень богатому семейству Спиридовых только в
Переяславском уезде Владимирской губернии принадлежа-
ли два села — Нагорное и Воскресенское — с 15 деревнями,
где числилось 1740 ревизских душ. Эти деревни пожаловала
Императрица Екатерина II за Чесменскую победу Григорию
Спиридову — деду будущего мятежника. В селе Нагорном
находилась хорошая полотняная фабрика, выпускавшая
материал «для господ», а винокуренный завод выкуривал
36970 ведер1 вина, что составляло 454 731 литров, и прино-
сило доход около 740 тысяч рублей ежегодно. Для работы на
фабрике и заводе своих людей не хватало и потому пригла-
шали наемных. Дела шли столь успешно, что еженедельно
устраивались торги по продаже продукции и еще 5 ежегод-
ных ярмарок. Родители Спиридова имели также 61 крепо-
стного в родовом поместье Еросимове Елинского уезда Мос-
ковской области и 1886 в рязанских деревнях.
Михаил Спиридов воспитывался дома — учителя были
иностранные и русские. В 16 лет он пошел служить в ар-
мию, в народное ополчение, участвовал в заграничных по-
ходах 1813-1814 годов. Участник битв при Люцене, Дрез-
дене, Кульме, Лейпциге, Фер-Шампенуаз и Париже. За
боевые заслуги был награжден.
Каким образом Спиридов оказался в тайном обществе,
рассказано у А. Д.Боровкова в «Алфавите»:
’Ведро — старинная мера жидкости, равная 12,3 литра
224
«Принят в Славянское общество в 1825 году в лагере
при Лещине. Видел Конституцию Южного общества: при-
сутствовал на совещании у Андреевича, где положено
было начать действия в 1826 году, истребить покойного
Императора, идти со 2-ою армиею в Москву и там учре-
дить Временное правление. Был начальником пехотного
корпуса славян. На одном из совещаний изъявил он готов-
ность нанести удар покойному Императору, повторил оную
и в балагане у Сергея Муравьева и положился вместе с
другими заговорщиками к образу; приглашал членов быть
твердыми в намерении своем и приготовлять солдат к воз-
мущению и сам возбуждал в нижних чинах негодование
против начальства, употребляя излишнюю строгость и
уверяя, что делает сие по воле Государя. Сверх сего ули-
чался в том, что знал о намерении общества истребить всю
императорскую фамилию».
За все «заслуги» Спиридова в приговоре Верховного
уголовного суда назвали седьмым среди 31 заговорщика,
которым суд вынес решение о смертной казни. Но Импера-
тор Николай I всем, в том числе и Спиридову, смягчил на-
казание, и в окончательном приговоре бывший майор был
осужден на вечную каторгу.
Известие об участии сына в заговоре против Императо-
ра внесло в спокойную семью Спиридовых, в надежды пре-
старелых родителей на счастье своих детей горечь и стыд
позора. Один дед с оружием в руках добывал для России
воинскую славу, другой рассказывал о ней в трудах по ис-
тории, а их внук оказался одним из главных зачинщиков
свержения того, ради чего трудились деды. Последние дни
стариков Спиридовых были несчастными: мать умерла в
1827 году, а в 1829 году скончался и отец.
В 1839 году, по окончании сокращенного срока, Михаила
Спиридова по ходатайству братьев направили на поселение
в Красноярск, где он приобрел близ города небольшое хо-
зяйство и поселился (в 1848 году) в деревне Доркино, в 15
верстах от города. Там Спиридов и умер. Судьба государст-
венного преступника Михаила Спиридова не отразилась на
карьере его братьев Андрея и Александра. Александр в
1843 году стал, как и отец, действительным статским совет-
ником (2-й класс «Табели о рангах»).
Продолжу начатую тему.
Оказавшись в Сибири, некоторые мятежники были осу-
ждены сразу на поселение, другие вышли на поселение уже
225
через год пребывания на «каторге» в Чите. Следует заме-
тить, что размещенные в Чите и на Петровском заводе ос-
новные зачинщики и участники мятежа умудрялись вести
жизнь далекую от раскаяния. Если они и остались верны
своим принципам, то это были прежние барско-дворянские,
а не «революционные» принципы. Иное дело те государст-
венные преступники, которые в скором времени после суда
были расселены по бескрайним просторам Сибири. В боль-
шинстве своем это оказывались люди случайные для мя-
тежников и, оставшись наедине со своими мыслями, они
часто приходили к убеждению, что причиной теперешнего
их положения стало преступное недомыслие.
Императору Николаю все время сообщали о нравствен-
ном состоянии злоумышленников. Но и сам царь, со своей
стороны, не оставлял ссыльных без внимания — он хотел
знать от доверенных лиц, как и чем жили эти люди. И вот,
по Высочайшему повелению в Сибирь отправился полков-
ник Корпуса Жандармов Маслов, который должен был со-
брать сведения о ссыльных государственных преступни-
ках. Публикую некоторые данные из его отчета за 1829 год.
В Березове Тобольской губернии поселили Ентальцева,
Черкасова и Фохта.
Из донесения полковника Маслова:
«Ентальцев, прибыв с женою в Березов, купил себе до-
мик и занимается столярною работой. Он ведет жизнь уе-
диненную, сношения с городскими жителями никакого не
имеет и, видя с их стороны некоторое пренебрежение к
себе, удаляется от всякого сообщения с людьми. В нем за-
метно искреннее раскаяние, он не скрывает, что в полной
мере чувствует всю гнусность своего преступления. Быва-
ют минуты, что воспоминание приводит его в исступление.
Он осторожен в разговоре, переносит участь свою с
твердостью, но печаль и беспокойная совесть ясно изобра-
жаются у него в глазах».
Подполковник Ентальцев (1788-1845) — из дворян, но
это дворянство «выслужил» его отец — богатый купече-
ский сын. Будущий мятежник воспитывался в Петербурге
в пансионе Мейера. Все его образование уложилось в два
года, после чего он юнкером поступил на военную службу.
Ентальцев — участник Отечественной войны 1812 года,
адъютант командующего артиллерией. За отличие в сра-
жении под Смоленском повышен в чине (штабс-капитан), а
за отличие в сражении под Красным награжден орденом.
226
Имел штыковое ранение в ногу. В «Южном обществе» со-
стоял с 1821 года, но в его деятельности активного участия
не принимал. Был членом масонского общества.
Ентальцев осужден по VII разряду, в Сибирь отправлен
в феврале 1827 года. Через месяц пребывания в Чите туда
приехала его жена. В апреле 1828 года его водворили на
поселение в Березов, где он и виделся с полковником Мас-
ловым.
Дальнейшая судьба Ентальцева сложилась таким обра-
зом: через год, продав отстроенный в Березове дом, в 1829
году, по ходатайству сестры его перевели в Ялуторовск, где
пребывание Ентальцева было связано со многими доносами, в
том числе и по поводу находившихся при его жене крепост-
ных людей. Все это повлияло на неустойчивую психику госу-
дарственного преступника. Для лечения психического забо-
левания он с женой в 1842 году на несколько месяцев ездил
лечиться в Тобольск, но врачи нашли его болезнь — помеша-
тельство ума — неизлечимой. Они вернулись в Ялуторовск,
где этот незаметный мятежник умер в 1845 году.
По существовавшему положению, жена Ентальцева
имела право после смерти мужа вернуться в Европейскую
Россию. Но не вернулась. Всегда говорили, что виноват Им-
ператор, который ей не разрешил.
Ничего подобного. На просьбу Ентальцевой о возвраще-
нии ей было сообщено, что в этом случае она лишается по-
ложенных ей финансовых средств на содержание. А они
были немалые. Как жена государственного преступника,
хоть и умершего, она по закону получала ежегодно 400
рублей до тех пор, пока находилась в Сибири. Кроме этого,
по Высочайшему повелению Ентальцева из Кабинета по-
лучала еще 250 рублей. На 650 рублей в год (или 185 р. 70
коп. серебром по тогдашнему курсу) в Сибири при деше-
визне продуктов, рабочей силы и налаженном хозяйстве
можно было жить беззаботно. Имелся и собственный дом:
переехав в Ялуторовск, Ентальцевы первоначально купи-
ли дом за 250 рублей, а к 1833 году выстроили другой, бо-
лее приличествующий для государственного преступника.
Постройка обошлась в 1300 рублей. Судя по цене, дом ока-
зался не маленьким.
Все эти обстоятельства практичная женщина учла и не
поехала с насиженного места. Только после общей амнистии
госпожа Ентальцева вернулась в Москву. Правда, и тут не-
которые факты удивляют: правительство оставило ей все
денежные выплаты, которые производились в Сибири.
227
Более того: государственный преступник Андрей Ва-
сильевич Ентальцев был единственным сыном у родителей.
И хотя его сестра Екатерина ко времени событий 1825 года
была замужем за подполковником артиллерии (впоследст-
вии генерал-майором) Сикстелем и могла содержать пре-
старелую мать, тем не менее, уже начиная с 1827 года мате-
ри Варваре Григорьевне Ентальцевой ежегодно выдавались
денежные пособия из III отделения. Даже похороны матери
государственного преступника оплатило правительство.
Для меня такое следование букве закона удивительно.
Из донесения полковника Маслова:
«Черкасов совершенно обратился в религию и только в
ней находит утешение. Он занимается чтением и рисовани-
ем, помогает бедным и не имеет ни малейшего сношения с
жителями, видя явное от них пренебрежение. Он ведет из-
редка переписку с родственниками на законных основани-
ях. На лице его изображено спокойствие, а иногда даже
веселое расположение духа; в разговорах он осторожен, но
мысли его заняты житейским раскаянием. Сильно страда-
ет от того, что отец к нему не пишет».
Опять — ничем не примечательная личность. А. Д. Бо-
ровков аттестует его всего несколькими словами: «принят в
Северное общество в 1824 году. Знал цель — введение кон-
ституционного правления; но средства достижения оной ему
были неизвестны. О покушениях на жизнь Императора
слышал, но без определения места и времени. Действия его
по обществу ограничивались принятием одного члена».
Чувствуете хватку «переустроителя» общества: «знал»,
но «было неизвестно»; «слышал», но «без определения»;
«принял», но, так и хочется продолжить, «неизвестно кого».
(Барон Черкасов Андрей Иванович (1799-1855) был од-
ним из десяти детей секунд-майора барона Ивана Петро-
вича Черкасова, дворянина Тульской губернии, человека
богатого. За ним числилось более 1200 душ крепостных.)
Из донесения полковника Маслова:
«Фохт, не получая ничего от родственников, прокарм-
ливается своими трудами, занимаясь токарною работою и
помогая местному врачу; он приготовляет лекарства и до-
вольно искусно пускает кровь. Попечением о больных он
снискал к себе некоторое сострадание жителей. Священ-
ник Кайдалов помогает ему сколько может. Любимое заня-
тие его состоит в чтении священных книг, ибо он совсем
228
предался своей религии. Он неоднократно изъявлял жела-
ние приобщится Св. Тайн по обряду своего вероисповеда-
ния. Неизвестность, в которой он находится о своей мате-
ри, по второму мужу Г-же Ретгер, живущей в городе
Гольдингене Курляндской губернии и оставшейся в пре-
клонных летах без всякой опоры и пособия, усугубляет его
несчастие...»
И опять — фигура совсем не героическая. Будучи ро-
дом из бедных дворян Курляндской губернии, воспиты-
вался из милости в семье другого помещика. В двадцать
лет, видимо от безысходности, начал военную карьеру с
рядового. Через десять лет, в 1824 году, дослужился до
штабс-капитана. В конце этого же года попал в поле зре-
ния Пестеля и был принят в Южное общество. Ему пору-
чили, ввиду «близости к Главной квартире... в случае на-
добности арестовать оную».
Бедное обеспечение Фохта — понятие относительное:
скитался не по углам, а имел дом; от казны он получал посо-
бие в 200 рублей и по 300 рублей от М. Н. Волконской, кото-
рые были оформлены как «пособие». В 1836 и 1837 годах по
ее же поручению брат Волконской — Александр прислал из
Москвы 1000 рублей, а сестра Волконской — Екатерина в
1839 году пожертвовала еще 500 рублей. Участок пахотной
земли в 15 десятин, выделяемый правительством каждому
ссыльному для возделывания и обеспечения себя продукта-
ми, Фохт «обрабатывать не мог», отдавая ее в пользование.
(Аренда десятины земли стоила в то время 35-40 рублей за
сезон, что давало дополнительный ежегодный доход в
500-600 рублей.)
Когда же Фохт, лютеранин по вероисповеданию, попро-
сил свидеться с пастором, то ему сразу же разрешили вы-
ехать из Кургана в Тобольск для совершения причастия.
Да и по донесениям начальства Фохт и живший в Кургане
с мая 1830 года Лихарев «показываются беспрепятственно
в тамошних обществах и взаимно открытым образом посе-
щаются курганинскими чиновниками и гражданами».
Из донесения полковника Маслова:
«Фурман и Лихарев водворены в бедном селении Кон-
динске, состоящим из 20 домов, при Кондинском монасты-
ре, в котором один священник и три старца.
Фурман живет весьма уединенно в доме одной стару-
хи, помогает ей хозяйничать и ни с кем из жителей не
имеет сношения. Переписывается со своими братьями и
229
сестрами и получает от них некоторое вспоможение. Его
поведение и образ мыслей соответствует обстоятельст-
вам; из его разговоров явствует чистосердечное раская-
ние, он не ропщет на свою участь, сознаваясь, что сам ви-
новат в своем несчастии.
Лихарев более всех оказывает раскаяния в своем престу-
плении; писем его не возможно читать без глубочайшего
умиления и сострадания. Он старается успокаивать и даже
развеселять родственников, и в особенности, жену, которую
он любит страстно, как и младенца сына своего. Он из по-
следнего разряда осужденных в каторгу, и поступил их од-
ной с прочими на поселение. У него на лице изображается
терзание совести и укоризны вины его. Обстоятельства род-
ственные и дружеские связи с злоумышленниками причини-
ли ему погибель. Участь свою он переносит не с тою твер-
достью, как Фурман, и совершенно убит своим положением.
Слабое телосложение его не обещает долговечности. Утеше-
ние он находит в религии, помогает бедным поселянам грамо-
те и занимается чтением. По воскресениям они ходят в цер-
ковь и посещают иногда купцов Ширяева и Черепанова...»
И опять — случайные люди в тайных обществах: Фур-
ман принят летом 1825 года на смотре при Лещинах. Когда
дело обернулось арестом и заключением в крепость, стал
доказывать на следствии, что все понял не так, как ему го-
ворили другие деятели тайного общества. Уверял, что хотел
даже «ехать в Петербург и донести об обществе военному
министру, но не успел сделать сего, ибо правительство пре-
жде того все открыло» (А. Д. Боровков). Следственный коми-
тет, однако, установил, что Фурман, не успев «уехать» в Пе-
тербург, тем не менее, успел дать «вместе с прочими клятву
быть твердым в предприятиях общества».
Лихарев, как показал он на следствии, «будучи членом
общества, цели его не знал; о намерениях цареубийства
слышал, но не верил». Случайно проговорившись о суще-
ствовании тайного общества приятелю, Лихарев тут же
пригрозил кинжалом и ядом в случае измены.
Будучи человеком достаточно обеспеченным, Лихарев
за четыре года жизни в Сибири (1828-1832 годы) сумел на-
делать еще и долгов на сумму 6800 рублей.
Жена Лихарева (с августа 1825 года) — Екатерина Ан-
дреевна Бороздина, дочь сенатора, за мужем в Сибирь не
последовала, хотя имела разрешение на это от Императора
Николая, как и все жены государственных преступников. В
1836 году она вторично вышла замуж.
230
В 1837 году Лихарева определили рядовым на Кавказ,
где он погиб в 1840 году в бою с горцами.
Из донесения полковника Маслова:
«В окружном городе Олекминске, Якутской губернии,
поселены Чижов и Андреев. Жители так их чуждались,
что местному начальству стоило не малого труда убедить к
принятию их к себе на квартиру. Преступники просили та-
кой квартиры, где бы они могли жить одни, и им дали при-
надлежащий Уездному Училищу дом, который они попра-
вили за свой счет. Впоследствии хорошим поведением они
приобрели сострадание жителей, и живущий в Омске ку-
пец Власов принимает их у себя, хотя и очень редко.
Андреев испросил дозволение построить мельницу. И если
в том успеет, то принесет большую пользу жителям того края,
в котором не имеют и понятия о мельницах.
Чижов переносит свое положение с твердостью; но на
лице Андреева видно уныние и печаль. Зимой они занимают-
ся чтением, а летом обрабатывают огород. Для прислуги на-
нимают якутского мальчика. От родных получают пособие».
Я думаю, не следует злоупотреблять вниманием чита-
теля, перечисляя всех упомянутых в донесении полковни-
ка. Сообщу только о некоторых и выборочно.
Из донесения полковника Маслова (октябрь 1829 года):
«Аврамов (бывший поручик Квартирмейстерской час-
ти), водворенный в Туруханске, переносит судьбу свою с
покорностью, коротких сношений с жителями не имеет,
переписывается с родными и получил от них всего 150 р.,
часы и несколько одежды. Он имеет хорошие познания и,
прибыв в Туруханск, гордился своею ученостью; но суро-
вый климат и безнадежность подавили его надменность.
Лисовский (бывший поручик Пензенского пехотного пол-
ка), там поселенный, человек слабый, болезненный, ума огра-
ниченного и без малейшего воспитания. Он чрезвычайно мол-
чалив и как бы удивляется сам своему преступлению.
Они оба ведут себя скромно, занимаются чтением и
усердно исполняют обязанности веры.
Кривцов, переведенный в Минусинск, быв с ними в Ту-
руханске, оказывал им пособие, по отправлении же его,
они лишены всех способов содержания себя...
Бобрищев-Пушкин (бывший поручик Квартирмейстер-
ской части), будучи помещен из Якутской области в Туру-
231
ханск, помешался, потом несколько поправился и занимал-
ся при строении церкви. Когда его поместили в Енисейский
Спасский монастырь, сначала он был кроток и набожен;
наконец, совершенно лишился ума, сидит в углу своей ке-
льи, беспрестанно пишет и дерет бумагу. По ночам пронзи-
тельно вскрикивает: «Я не виноват!»
Краснокутский (бывший обер-прокурор Сената) по-
строил себе в Минусинске домик, завел большой огород,
занялся скотом и всеми потребностями жизни; знаком со
всеми минусинскими чиновниками; занимается переводом
географии Мальте-Брюна, обрабатыванием огорода, разве-
дением табачной рассады и вишневых дерев, а иногда и
рыбною ловлею. Получает лучшие огородные семена и
снабжает ими городских и деревенских жителей; получает
разные журналы и газеты, любит рассуждать о судопроиз-
водстве. Когда его привезли в Минусинск, жители не хоте-
ли дать ему квартиры; Городничий принужден был отвес-
ти ему комнату у себя. Пособие он получает от тетки своей,
Действительной Тайной Советницы Тамары, от сестер и
обер-прокурора Кочубея».
И так далее и тому подобное.
Их жизнь была такой, какой жили тысячи ссыльнопо-
селенцев.
Жить безбедно государственные преступники могли и
потому, что Высочайшим распоряжением было разрешено
получать посылки от родственников, состоящие из вещей и
продуктов. Количество поступлений не ограничивалось,
лишь бы привезенные вещи не продавались и тем не слу-
жили бы обогащению преступников. В Сибирь широким
потоком официальными путями и с частными оказиями по-
текли от родственников из Европейской России не только
посылки, но и целые транспорты из разных вещей, мебели,
книг и продуктов. Преимущество давало и то, что «женам
их (государственных преступников) дозволялось иметь
при себе крепостных людей, как принадлежащим их се-
мействам, так и передававшихся по доверию от сторонних
лиц, для услуг и для продажи, а также по дарственным за-
писям»1.
Радевшие о благе народном, об освобождении от крепост-
ного рабства, государственные преступники не отказывались
1 Декабристы в Западной Сибири Очерки по официальным докумен-
там — М, 1895 С 13
232
от услуг своих или даренных крепостных и могли продол-
жать торговать ими, как это делали до 14 декабря 1825 года.
Таким образом, итог получился следующий: «Благода-
ря предоставленным льготам, государственные преступни-
ки, получавшие от своих состоятельных родственников ма-
териальное пособие, имели возможность устроить осед-
лость cBOip на поселении сообразно своим желаниям и
соответственно тем материальным средствам, какими они
располагали». К такому выводу пришел один из известней-
ших исследователей жизни мятежников в Сибири — Дмит-
риев-Мамонов. А состоятельных государственных преступ-
ников среди оказавшихся в Сибири было очень много. И
средства из России они получали такие, что могли помо-
гать и тем, кто в этом нуждался. Правда, понятие о богат-
стве и бедности хорошо выражает русская пословица:
«Кому жемчуг мелковат, а кому щи пустоваты».
Так вот о тех, «кому щи пустоваты».
Неимущим поселенцам, если у них нет родственников
или они не в состоянии оказывать помощь, полагалось «да-
вать от казны солдатский паек и крестьянскую зимнюю и
летнюю одежду».
Я разыскал данные:
Солдатский паек равен 4 рублям 35 и 3/4 копеек сереб-
ром, что равнялось 16 рублям 34 копейкам ассигнациями.
Паек выдавался ежемесячно, но в некоторых местах
ссыльным давали деньгами, в некоторых — продуктами.
Жалоб на задержку выдачи пенсиона ни в одних докумен-
тах или воспоминаниях не встретилось.
А вот список одежды:
Зимняя одежда
1) Тулуп русских овчин 18 руб.
2) Шапка 2 руб. 50 коп.
3) Рукавицы с варегами 1 руб. 75 коп.
4) Бродни 5 руб. 50 коп.
5) Чулки шерстяные 1руб.
6) Опояска шерстяная 1 руб. 25 коп.
7) Рубашка с портами 3 руб. 20 коп.
33 руб. 20 коп.
Летняя одежда
1) Зипун крестьянского сукна 9 руб.
2) Рукавицы простые 2 руб. 50 коп.
3) Бродни с онучами 6 руб.
4) Рубашка с портами 3 руб. 20 коп.
21 руб. 95 коп.
233
Весь этот набор на сумму в 55 рублей 15 коп. выдавался
каждый год новыми вещами. Все перечисленные вещи рус-
скому человеку понятны. Тулуп — из овчины до пят; рука-
вицы — кожаные, а вареги — шерстяные варежки, которые
одевались под рукавицы; бродни — от слова бродить — са-
поги определенного покроя.
Ежегодно правительство выплачивало такие пособия не-
скольким ссыльным. В упомянутой уже книге Дмитрие-
ва-Мамонова «Декабристы в Западной Сибири» приведен по-
именный список тех государственных преступников, которые
находились во время ссылки в этой части России. В разные
годы число их менялось: в 1835 г. — 5, в 1837 году — 4, с 1845,
когда пособие было увеличено в два раза и составило уже 400
рублей, — 9 человек С этого же года Императором Николаем
«разрешено было выдавать остающимся в Сибири вдовам го-
сударственных преступников то же самое от казны пособие,
какое назначалось их мужьям»1.
Были льготы и налоговые.
Вот перечень взимаемых в Сибири податей1 2:
«а) с городских обывателей, мещан, цеховых по 2 р. 29 коп;
б) с вольных и рабочих людей по городам и селениям 2 р.
в) с государственных крестьян и свободных поселян,
обитающих на землях казенных, 2 р. 29 коп;
г) с крестьян, приписанных к разным ведомствам, 86 коп;
д) с помещечьих крестьян 86 коп;
е) ссыльные, в Сибири, по прибытии, освобождаются
от всяких податей в первые три года, а в последую-
щие затем семь лет платят половинный оклад по-
душных и оборонных денег, с надбавкою 15 коп. се-
ребром собственно для составления экономического
капитала ссыльных...
Туруханские поселенцы, по бедности края, вовсе осво-
бождаются от податей».
Но и это не все милости, которыми пользовались
ссыльные преступники, вышедшие на поселение. «Имея
попечение о нуждающихся в материальных средствах го-
сударственных преступниках и признавая недостаточ-
ным, для безбедного существования, разрешенные к вы-
даче, денежные пособия, Его Императорское Величество,
одновременно, с преподанием правил о денежном вспомо-
1 Декабристы в Западной Сибири Очерки по официальным докумен-
там — М, 1895 С 18
2 Там же С 64
234
шествовании государственным преступникам, Высочайше
повелеть соизволил отвести каждому из находящихся на
поселении государственных преступников по 15 десятин
пахотной земли, близ места жительства их, дабы предос-
тавить им чрез обрабатывание оной, средства к удовле-
творению нужд хозяйственных и к обеспечению будущей
судьбы детей их, прижитых в Сибири», — так сообщал
Бенкендорф генерал-губернатору Западной Сибири Су-
лиме 25 апреля 1835 года. Такие наделы получали и се-
мейства умерших государственных преступников. Право
пользования 15-тидесятинным наделом пахотной земли
вдовы государственных преступников получали пожиз-
ненно или до вступления в новых брак; сыновья — до по-
ступления на службу, дочери — до замужества. Этот за-
кон «о земельном устройстве семейств государственных
преступников, по мнению графа Бенкендорфа, потому
представлялся необходимым, что некоторые государст-
венные преступники, женясь в Сибири на дочерях мест-
ных мещан и поселян и не имея никакого материального
обеспечения, по смерти своей не оставляют вдовам и де-
тям никаких средств к существованию»1.
Удивительно, но Император и правительство думали на
несколько шагов вперед, думали о вдовах и детях государ-
ственных преступников!
51 ЭКОНОМИЧЕСКАЯ СТРАНИЧКА
Удивительно, до чего «бытие определяет сознание». А со-
ветское бытие — тем более...
После отбытия каторги мятежников обращали на посе-
ление. По распоряжению Императора Николая (указ от 25
апреля 1835 года) им всем полагался земельный надел в 15
десятин пахотной или сенокосной земли для ведения хозяй-
ства, что соответствовало официальной норме земельного
владения государственных крестьян в Сибири. Этот земель-
ный надел давался независимо от материальной обеспечен-
ности или физических возможностей поселенца. Не могу
умолчать о поразительном факте. В проекте «Конституции»
Никиты Муравьева, которую так хвалили при советской
власти, крестьянам предполагалось дать на каждый двор
1 Декабристы в Западной Сибири Очерки по официальным докумен-
там — М, 1895 С 19-20
235
только по две десятины земли. Даже приверженец декабри-
стов — Семевский — называл такой надел «нищенским» и
признавал, что одиозный Аракчеев оказался щедрее, когда
в своем проекте предлагал больший размер земельного на-
дела, даваемого в собственность крестьянину.
Мое советское представление о 15 десятинах было со-
всем абстрактным и, задумываясь, я представлял себе не-
большой земельный участок, что-то вроде 15 соток. Или
около того.
По опыту своих современников, имеющих дачные уча-
стки, выделенные родной советской властью, я понимал,
как трудно не столько обработать это земельное простран-
ство, а распланировать землю, чтобы, посадив и посеяв,
урожая хватило до следующего года.
Так и остался бы я в неведении, если бы не узнал, что
Император Николай I «соизволил найти неудобным дозво-
лить госпоже Розен купить земли в 10 000 рублей, ибо по
ценам, существующим в России, она может приобрести на
сию сумму обширное пространство земли, для обрабатыва-
ния которой необходимо должна будет нанимать посторон-
них людей, а сие даст ей некоторый вид помещицы и, по-
ставив в необходимость входить в сношения разного рода,
по положению ее неприличные, было бы несообразно цели
существующих правил о государственных преступниках и
их женах»1.
Князь Сергей Волконский в 1840 году зашел с другого
конца — он попросил разрешения не на покупку земли, а
на ее аренду. Он, князь, обратился к губернатору Восточ-
ной Сибири, чтобы к уже имеющимся 15 десятинам земли
ему дали на расчистку под пашню на 40 лет еще 55 десятин
пустопорожней земли. И этот кусочек пустопорожней зем-
ли был присмотрен недалеко от Иркутска.
Губернатор сам, естественно, этот вопрос решить не
мог и прошение отослал в Петербург. В столице оно попало
к Бенкендорфу, а тот... согласился. Ведь это же хорошо: го-
сударственный преступник просит землю, значит, он ося-
дет на ней, займется делом и дурные мысли, от безделья, в
голову не полезут. Однако возникало и опасение, как с
просьбой Анны Розен, как бы это не стало предметом обо-
гащения, купли-продажи, сдачи в наем, так как подобное
ведение дел несовместимо с положением ссыльного, да и
другим даст повод.
каторга и ссылка №8, 1925. С 146.
236
Решение нашли: дополнительный надел можно давать
на 40 лет аренды с условием расчистки под пахоту от-
веденной земли. Величина такого дополнительного надела
не должна превышать 15 десятин земли.
Зная умную натуру Императора Николая, я задумался
и... начал искать ответы по словарю всезнающего Влади-
мира Ивановича Даля.
Десятина — мера земли в 2400 квадратных саженей. Де-
сятина тридцатка — это 30 саженей поперек на 80 саженей в
длину; десятина сороковка — 40 саженей поперек на 60 са-
женей в длину. В любом случае — 2400 квадратных саженей.
Для меня это все равно абстракция, хотя и с нулями.
Интересуюсь, что такое сажень. Это — три аршина. Уже
понятнее, так как с детства знаю от бабушки, что аршин равен
71,12 сантиметра. Стало быть, сажень — 2 метра и 13 санти-
метров с небольшим. Дальше простые упражнения с кальку-
лятором: квадратная сажень — 2,13 м. х 2,13 м = 4,5369 кв.м.;
десятина — 4,5369 кв.м х 2400 = 10888,56 кв.м. Теперь послед-
нее умножение этой цифры на 15 и получаем в окончательном
ответе 163 тысячи 328,4 квадратных метров. Еще не представ-
ляя реальных размеров участка, пересчитываю несколько
раз. Потом смотрю метрическую систему и получаю участок в
16 гектаров с довеском в три сотки. Если такой земельный на-
дел представить квадратом, то каждая сторона его будет рав-
на 404 метрам. Неплохо для домашнего огородика.
Ну и чтобы уж совсем приблизить размеры этого зе-
мельного надела к нашему советскому восприятию, делаю
последнее арифметическое действие. Поделив 163 тысячи
328,4 квадратных метров на наши родные, потом политые
шесть соток (600 квадратных метров от щедрот советской
власти), получаю впечатляющий результат: каждый госу-
дарственный преступник, наказанный за участие в собы-
тиях декабря 1825 года, выходя на поселение, на своем
участке мог бы организовать для советских людей неболь-
шой садово-товарищеский кооператив. На каждом таком
наделе, при советской норме, разместилось бы 273 пайщи-
ка, а с дополнительным, данным под расчистку, участком
могли разместиться 546 осчастливленных советских тру-
жеников, которые копали бы и сажали (а может быть, ко-
торых сажали) до светлого будущего!
Удивительно, как хорошо в СССР прятали «ненуж-
ную» информацию о декабристах. Сейчас я понимаю, что
отношение советской власти к мятежникам было неодно-
237
значно. С одной стороны, В. И. Ленин назвал их первыми
революционерами, а так это или нет, в те времена это не
подвергалось даже сомнению. С другой стороны, все зло-
умышленники — дворяне, организовавшие тайное обще-
ство, а не РСДРП. В-третьих, суд над декабристами и
жизнь этих «каторжан» в Сибири никак не походила на
жизнь обитателей ГУЛАГа. И чтобы не возникало невы-
годных сопоставлений и параллелей с годами репрессий
при советской власти, приходилось о многом умалчивать,
врать, выдумывать и прятать, глубоко прятать инфор-
мацию.
Но иногда она, информация, всплывала там, где ее
меньше всего ожидали. Так у меня случилось с «Воспоми-
наниями о Сибири» Бернгарда Васильевича Струве. Он
был сыном известного русского астронома Василия Яков-
левича Струве (1793-1864). Но в отечественной истории
более известен Петр Бернгардович Струве (1870-1944) —
его сын, легальный марксист, окончивший свои дни в эмиг-
рации.
Просматривая «Русский вестник» за 1888 год, я увидел
«Воспоминания о Сибири» Бернгарда Струве, который
служил чиновником особых поручений при генерал-губер-
наторе Восточной Сибири Н. Н. Муравьеве. Ни на что не на-
деясь, я листал эти воспоминания и вдруг увидел:
«Я был вызван в Иркутск. Муравьев подверг строгому
экзамену мои познания и имевшиеся у меня сведения об
урожае и стоимости обывателям производства разного
рода хлебов. Оставшись доволен моим изложением по
данным вопросам, он решился поручить мне открытие
цен на хлеб к предстоящим торгам. В подтверждение от-
крываемых мною цен разрешил он мне и незначитель-
ную покупку из первых рук до 20 тысяч пудов. Не доро-
же 40 коп. за пуд. По этому поручению пришлось мне
объехать из села в село, из улуса в улус весь Иркутский
округ и часть Нижнеудинского. Опыт удался вполне.
Я закупил порученное мне количество по 35 коп. за пуд и
донес, что по этой цене может быть совершена закупка
всего потребного для всех ведомств количества муки и
зерна».
Прочитал и остолбенел. Что же получается? Известно,
что необеспеченными считались злоумышленники, кото-
рые от родственников из Европейской России не получа-
ли денег или размеры финансовой помощи не превышали
400 рублей (ассигнациями) в год. Таким ссыльным прави-
238
^гельство платило содержание. Оно ровнялось 114 рублям
28 копейкам серебром.
Много это или мало? Сколько на эти деньги в Восточной
Сибири, где жили многие из них, можно было купить, на-
пример в 1848 году, зерна или муки по 35 копеек за пуд?1
Произведя несложные подсчеты, прихожу к выводу, что на
сумму 114 р. 28 к. один государственный преступник мог при-
обрести 326,5 пудов зерна или муки, что равнялось 5216 ки-
лограмм. При таких ценах один мятежник ежедневно был
обеспечен 14,3 килограммами зерна или муки.
Так совпало, что данные расчеты я проводил в деревне
под Тамбовом в августе 1999 года. В это время на рынке го-
рода Тамбова, зерновом центре Европейской России, кило-
грамм муки стоил 10 рублей.
Используя и в дальнейшем эту зерновую валюту для
расчетов, я узнал, что каждый «бедный» государственный
преступник получал