Author: Руткевич А.М.
Tags: особые психические состояния и явления история психологии философия психоанализ
ISBN: 978-5-534-05562-7
Year: 2020
Text
A. M. Руткевич
ПСИХОАНАЛИЗ
ИСТОКИ И ПЕРВЫЕ ЭТАПЫ
РАЗВИТИЯ
УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ ДЛЯ ВУЗОВ
2-е издание, исправленное и дополненное
Рекомендовано Учебно-методическим отделом высшего образования в качестве
учебного пособия для студентов высших учебных заведений, обучающихся
по гуманитарным направлениям
Книга доступна на образовательной платформе «Юрайт» urait.ru,
а также в мобильном приложении «Юрайт.Библиотека»
Москва «Юрайт «2022
УДК 159.964.2(075.8)
ББК 88.1Я73
Р90
Автор:
Руткевич Алексей Михайлович — доктор философских наук,
профессор, декан факультета гуманитарных наук Национального
исследовательского университета «Высшая школа экономики».
Руткевич, А. М.
Р90 Психоанализ. Истоки и первые этапы развития: учебное пособие
для вузов / А. М. Руткевич. — 2-е изд., испр. и доп. — Москва : Издательство
Юрайт, 2022.— 289 с.— (Высшее образование).— Текст:
непосредственный.
ISBN 978-5-534-05562-7
Эта книга основана на лекциях, читаемых автором для студентов-
философов. Автор понятным и в то же время научным языком излагает
историю первых этапов развития научной программы и социального
института психоанализа. Основное внимание уделяется генезису
психоанализа и первым периодам его развития. Для этого автор обращается
к исследованию событий до смерти Фрейда, а его теории сравнивает
с предшественниками и конкурентами.
УДК 159.964.2(075.8)
ББК 88.1я73
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена
в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
ISBN 978-5-534-05562-7
© Руткевич А. М., 1997
© Руткевич А. М., 2018, с изменениями
© ООО «Издательство Юрайт», 2022
Оглавление
Предисловие............................................4
Призрак индивидуальной тотальности.....................6
Миф о герое...........................................14
Биографическая иллюзия................................31
Стиль мышления........................................41
Место и время.........................................50
Евреи, антисемиты и психоанализ.......................64
Психоанализ на сцене истории..........................82
Предшественники.......................................94
Открытие.............................................124
Бессознательное......................................141
Толкование сновидений................................155
Сексуальность........................................181
Движение и расколы...................................208
Общество.............................................233
Философия культуры...................................251
Психоанализ, мировоззрение, идеология................259
Новые издания по дисциплине «Психология»
и смежным дисциплинам................................284
ПРЕДИСЛОВИЕ
Данная работа представляет собой немного переработанный курс
лекций, который мне несколько раз доводилось читать для студен-
тов-философов. Уже то, что слушателями лекций были философы, а не
психологи или медики, определяет подход и содержание курса. Пси-
хоанализ принадлежит не только истории психотерапии или меди-
цины вообще, но также истории идей, истории западной культуры.
В мои задачи входило познакомить философов с областью исследова-
ний, которая лишь отчасти пересекается с историей философии, но по
большей части принадлежит другим дисциплинам. Впрочем, любой
историк философии знает примеры таких пересечений: Аристотель
и Декарт прославились своими трудами во многих областях знания.
Паскаль, Галилей, Лейбниц — эти имена связаны не только с историей
философии, но также и с историей других наук. Вопреки не слишком
доброжелательному отношению Фрейда к философии, сам он хотя бы
отчасти принадлежал и к этому цеху, поскольку в центре его внимания
всегда оставался вопрос о природе человека, его месте в физическом
и социальном мире.
Поскольку данный курс лекций читался студентам-философам стар-
ших курсов, уже прослушавшим лекции по общей психологии, филосо-
фии Нового времени и современной западной философии, мне не было
нужды разъяснять многие понятия, детально останавливаться на тех
произведениях Фрейда, которые либо уже были им знакомы, либо
с которыми им предстояло ознакомиться по ходу лекций. Ни один учеб-
ник не заменит самостоятельного изучения первоисточников; к тому
же, практически все основные работы Фрейда были переведены на рус-
ский язык и в последние годы не раз переиздавались. Хотя во время
лекций мне приходилось часто ссылаться на те или иные произведения
Фрейда, я существенно сократил количество цитат — их и без того ока-
залось слишком много.
Само название курса указывает на то, что основное внимание здесь
уделяется генезису, так сказать, генеалогии психоанализа. Поэтому
я почти не касаюсь тех изменений, которые произошли в психоанализе
после смерти Фрейда, а его собственные теории чаще всего сопостав-
ляются с воззрениями предшественников и конкурентов, а не учеников
и последователей. Предметом данного курса являются первые этапы
развития научной программы и социального института, а не история
жизни Фрейда. К его биографии меня вынудили обратиться только
4
доныне существующие мифы. Так как я отдаю в печать именно курс
лекций, а не монографическое исследование, мне не нужно было забо-
титься о научном аппарате, и я даже позволил себе кое-где сохранить
разговорный стиль — с отступлениями от главной темы, повторами
и прочими «вольностями».
Любая точка зрения на предмет имеет свои границы, в зависимости
от перспективы изменяется панорама увиденного. Полная объектив-
ность невозможна ни для одного человека, в особенности там, где речь
идет не о естествознании, а о гуманитарных дисциплинах. При доста-
точно благожелательном взгляде на психоанализ я не могу не сказать
о том, что из философов XX века мне куда ближе воззрения таких про-
тивников психоанализа, как К. Поппер и К. Ясперс, а длительные заня-
тия трудами К. Г. Юнга и Daseinsanalyse Бинсвангера способствовали
довольно критическому подходу к сочинениям их учителя.
ПРИЗРАК ИНДИВИДУАЛЬНОМ ТОТАЛЬНОСТИ
1815 — рождение Якоба Фрейда.
1835 — рождение Амалии Натансон.
1856 — рождение Сигизмунда (Зигмунда) Фрейда, г. Фрейберг
(Моравия).
1859 — переезд семьи Фрейдов в Лейпциг.
1860 — переезд в Вену.
1865 — поступление 3. Фрейда в гимназию.
1873 — поступление на медицинский факультет Венского универ-
ситета.
1877 — первая научная публикация.
1876—1882 — исследования в лаборатории Э. Брюкке.
1881 — получение степени д-ра медицины.
1882 — знакомство с Мартой Бернайс.
1882—1885 — работа в госпитале, Мейнерт.
1884 — эпизод с кокаином.
1885 — звание доцента.
1885—1886 — полугодичная стажировка в клинике Сальпетриер,
Шарко.
1886 — женитьба на Марте Бернайс.
1886 — начало частной практики.
1887 — знакомство с Флиссом.
1889 — поездка в Нанси, Бернгейм.
1891 — публикация трудов по афазиям и детским параличам.
1895 — «Исследования истерии» (совместно с Брейером).
1895 — работа над рукописью по психологии («Очерк...»).
1896 — первое употребление термина «психоанализ».
1897 — самоанализ.
1899 — публикация «Толкования сновидений».
Если продлить эту хронологию вплоть до смерти Фрейда в 1939 году,
то в ней найдут свое место все основные его труды, психоаналитиче-
ские конгрессы, конфликты в «движении», то есть все то, что относится
к научной и организаторской деятельности. Но с не меньшими основа-
ниями можно было бы включить в этот ряд его болезни и следовавшие
друг за другом операции, смерть близких, политические события вре-
мени и многое другое. Отбор событий зависит от составителя хроноло-
гии. В нее может войти и первая любовь (Гизела Флус), и прохождение
б
военной службы, и переводы Дж. Ст. Милля. Даже если мы составим
подробнейшую хронологию, включающую в себя все то, что мы знаем
о Фрейде, то это еще не даст нам представления о жизни, которая текла
между этими событиями. Без точек нет линии, но между любыми двумя
точками остается зазор. Непрерывность истории нами переживается,
тогда как мыслить мы можем только прерывными образами и поня-
тиями. Поэтому история и невозможна без фактов, и к ним не сво-
дится. Преумножение фактических сведений привело бы к дурной
бесконечности. Конечно, Фрейд каждый день читал газету Neue Freie
Presse, и мы могли бы номер за номером воспроизводить тексты этой
лучшей австрийской газеты. Известен и круг чтения Фрейда, а потому
нам следовало бы разбирать самые различные тексты — от «Истории
Рима» Тита Ливия (с «клятвой Ганнибала» в XXI книге, якобы оказав-
шей столь большое влияние на Фрейда) и «Воскресших богов» Мереж-
ковского вплоть до «Происхождения видов» Дарвина и специальных
работ по анатомии и физиологии. Поскольку жил он не так уж давно, то
можно выяснить, какую минеральную воду он предпочитал пить, как
часто подстригал бороду, какие картины и в какое время разглядывал
в музеях, — но при обилии сведений будет утрачена всякая связующая
эти «факты» нить. Избыточная информация ведет к невнятному шуму,
важное растворяется в неважном, хотя маловажное для нас вполне
могло быть значимым для самого Фрейда1.
Как отмечал Г. Зиммель, на определенной ступени уменьшения
исчезает индивидуальность явления, равно как его осмысленность,
позволяющая этому явлению войти в ряд исторических событий. Если
мы разложим облик данного человека на отдельные черты, то обнару-
жим, что каждая из этих черт принадлежит и множеству других людей.
Мы неизбежно отвлекаемся от множества случайных черт и не вклю-
чаем их в историю. Конечно, иные «мелочи жизни» могут оказаться
значимыми, могут отчасти изменить наше представление о герое пове-
ствования. Например, в 60-е годы П. Роазен опросил чуть ли не всех
оставшихся в живых лично знавших Фрейда аналитиков и пациентов,
и некоторые свидетельства поставили под сомнение хрестоматийный
образ других биографов. Но в книге «Фрейд и его последователи» он
использовал не все полученные, а именно эти «критические» свиде-
тельства, поскольку поставил перед собой соответствующую задачу.
Любой рассказ о прошлом не только открывает, но и скрывает то, что
мы называем «действительно происходившим». Внутренний мир дру-
гого человека вообще есть terra incognita, а если он жил до нашего рож-
1 Подобные сведения мы в изобилии находим в биографии Фрейда, написанной
Э. Джонсом: например, Фрейд терпеть не мог блюд из курицы, а перед посещением
Акрополя он надел лучшую свою сорочку и т.п. Лишь немногие из этих сведений гово-
рят нам хоть что-нибудь о развитии психоаналитической теории или даже о личности
Фрейда. В психоаналитических биографиях каждая мелочь оказывается наделенной
глубоким смыслом и заслуживает тщательной интерпретации — в психике нет ничего
случайного.
7
дения, если мы с ним никогда не встречались, то опираемся на шат-
кие свидетельства. Моя боль не принадлежит никому другому, всякое
представление имеет только одного носителя, никакие два человека
не обладают одним и тем же сновидением. Мы не в состоянии напи-
сать даже историю собственных переживаний, поскольку далеко не все
помним, а запомненное истолковываем под влиянием сегодняшних
предпочтений. Конечно, «Исповедь» Августина или «История моих бед-
ствий» Абеляра представляют собой великие памятники мировой лите-
ратуры. Можно сослаться и на произведения Руссо, Гете, Толстого. Но и
эти замечательные творения крайне субъективны — вряд ли жизнь
язычника Августина была столь греховна, как это казалось Августину-
христианину. Не говоря уж о том, что творения такого рода являются
исключениями1. Историки давно знают, что нет более сомнительных
свидетельств, чем мемуары политических деятелей, даже если они их
пишут самостоятельно, уйдя на покой, а не предоставляют возможность
подзаработать своим секретарям публицистикой «на заданную тему».
Начиная с романтической герменевтики Шлейермахера, биографы
ставят перед собой задачу «конгениального понимания», когда путем
«вчувствования» автор жизнеописания переносится в прошлое и «сли-
вается» со своим персонажем. Конечно, далеко не все сегодняшние
биографы ставят перед собой задачу понять жившего столетия ранее
человека «лучше, чем тот сам себя понимал». Существуют скром-
ные произведения тех, кто просто перечисляет все известные о дан-
ном лице факты, но порядок и связь этих свидетельств все же заданы
историком. Другие откровенно субъективны и сочиняют биографии
по образцу исторических романов. Если мы с удовольствием читаем
«Мартовские иды» Т. Уайлдера или «Я, Клавдий» Р. Грейвса, то почему
бы нам не прочитать нечто подобное о Декарте, Лейбнице или Нью-
тоне? Беда только в том, что жизнь подавляющего большинства уче-
ных мужей не представляет ни малейшего интереса для читателя. Когда
мы читаем о том, что «почувствовал» и «вдруг подумал» ученый или
философ, совершенно очевидной становится непригодность подобных
жизнеописаний. Авторы «научных биографий» часто являются несо-
стоявшимися романистами. Куда лучше написанные сухим языком
брошюры, в которых историки науки популярно рассказывают о сути
дела. Эйнштейн однажды заметил, что «существует только один способ
представить великого ученого широкой публике: обсудить и разъяс-
1 Разумеется, не только автобиографии великих представляют ценность для исто-
рика, в задачу которого входит критическое рассмотрение данного документа, сравне-
ние его с другими свидетельствами и т.д. Автобиографии являются чрезвычайно цен-
ными историческими источниками. Как писал Л. П. Карсавин: «Сам по себе подход
автобиографа к своей жизни является не умалением, а прибылью “научности”. Тем, что
автобиограф рассматривает свою жизнь с определенной точки зрения, он не искажает
действительности, а познает ее единственно возможным способом — как осуществле-
ние и раскрытие всеединства его личности в данном моменте». Карсавин Л. П. Филосо-
фия истории. СПб. : АО «Комплект, 1993. С. 82.
8
нить общепонятным языком те задачи, которые он решал всю жизнь,
и сами решения»1. История мысли должна заниматься мышлением,
а не детскими комплексами или эмоциональными конфликтами, кото-
рые, якобы, определяли мысли.
Но у того, кто занимается чистым мышлением, вообще исчезает
интерес к перипетиям жизни того или иного носителя разума. Строго
говоря, никто не является собственником мысли, поскольку ею нельзя
владеть1 2. Конечно, всякого рода «ноу-хау» являются чьей-то собствен-
ностью, а между учеными ведутся споры о приоритете в открытиях.
Однако мысли обладают реальностью особого рода, и их формули-
ровка, передача, сообщение не похожи на операции с предметами. Тра-
диционно эта реальность называлась разумом, духом; К. Поппер назвал
ее «третьим миром», соотносимым с материальным «первым миром»
природных объектов и субъективным «вторым миром» представлений
и переживаний. Историк происходившего в этой реальности доволь-
ствуется тем, что им воспроизводится движение идей. «Историческое
знание — знание того, что дух совершил в прошлом, и в то же самое
время воспроизведение его действий, увековечение деяний прошлого
в настоящем»3. Такой образ истории, как самопознания духа, по суще-
ству, игнорирует эмпирическую историю и предполагает некую теле-
ологию саморазвивающегося разума. Подобный подход сегодня не в
моде, хотя он много серьезнее тех монадологий без Бога, в которых
каждая замкнутая в себе индивидуальность считается некой тотально-
стью, которая должна быть понята в своей неповторимости (непонятно
только, зачем тогда это вообще нужно и как возможно понимание).
Биография представляет собой особого рода комментарий, который
группирует тексты вокруг автора как источника и скрытого смысла им
написанного. Экзегеза, комментарий предполагают наличие образцо-
вого Текста, который обладает содержанием, каковое до написания дан-
ного комментария не было замечено. Биография находит связующую
тексты нить в «жизни», в психологии автора, основоположника, кото-
рый героическим усилием и как бы из самого себя заполнил лакуны,
создал язык, дал имена неведомому и тем самым привел к слову бытие.
Вся дальнейшая история — в случае образцового Текста — будет раз-
вертыванием им сказанного. Такой Текст требует соответствующего
образцового Автора. Герменевтика имеет дело не с каждым встречным,
но с творческим гением, коего следует «конгениально» понимать. Она
возникла на пересечении протестантизма и романтизма: в обоих слу-
1 Цит. по: Хофман Б. Альберт Эйнштейн, творец и бунтарь. М. : Наука, 1983. С. 16.
2 «Молоток переходит от одного владельца к другому, он испытывает воздействие
человеческих рук; при этом его плотность, взаимное расположение его частей могут
в какой-то мере измениться. Ничего этого не происходит при передаче мыслей другому
человеку: мысль не может менять владельца, так как ее в принципе нельзя соотносить
с понятием собственности». Фреге Г. Мысль: логическое исследование / Философия.
Логика. Язык. М., 1987. С. 32.
3 Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М. : Наука, 1980. С. 207.
9
чаях первостепенное значение имеет индивидуальное переживание
неповторимой личности. Историк спасает такую индивидуальность
от забвения.
Поппер не совсем точно обозначил словом «историцизм» гегельяно-
марксистское видение истории как тотальности. Конечно, гегельянство
является одним из главных источников историцизма, поскольку вся исто-
рия в целом выступила у Гегеля как тотальность, как саморазвертывание
объективного духа, реализация божественного плана. Но, строго говоря,
историцизм отказывается от такого видения истории, поскольку подчер-
кивает неповторимость индивидуального, его несводимость к ухвачен-
ному в логических категориях целому. Действительность для истори-
цизма, скорее, иррациональна. Если Бог присутствует в истории, то он
делает это тайно, и всякая его манифестация требует разгадки шифра.
Сходство гегельяно-марксизма и историцизма в том, что все явленное
получает божественную санкцию, но доказательства различны. Прусская
монархия или «реальный социализм» были вершинами исторического
развития, «разумной действительностью», отвечающей предначертан-
ной от века логике. Для историциста типа Мейнеке завоевательские
планы германского Рейха оправдывались тем, что каждая историческая
тотальность уникальна и должна в отпущенное ей время максимально
полно себя реализовывать. Историцизм философов XX века («абсолют-
ный историцизм» Б. Кроче, «история как система» X. Ортеги-и-Гассета
и др.) отказывается от гегелевского панлогизма и приходит к реляти-
визму. Упражнения некоторых «постмодернистов» — типа Рорти — явля-
ются повторением хорошо известных тезисов историцизма.
Философская герменевтика во всех ее вариантах имеет теологиче-
ские корни, будучи наследницей библейского образа истории, проти-
вопоставленного античному круговороту стихий1. В романтической
герменевтике это божество живет внутри великого творца, самореали-
зующегося индивида. Теология превращается в антропологию, а био-
графии «великих» заменяют богословские трактаты о явленности Бога
в природных процессах: божественное здесь дано в героических дея-
ниях избранных, а гениальные тексты рождаются в ткани возвышен-
ных переживаний и глубоких мыслей.
Древние цивилизации либо мгновенно мифологизировали и пре-
вращали в богов своих великих творцов, либо, сохраняя их челове-
ческий облик, придавали удивительно малое значение авторству
и психологии гениальности. Историцизм а-историчен, так как делает
универсально-человеческим то, что появилось сравнительно недавно.
Только в последние века Автор сделался «принципом группировки дис-
курсов как единства и первоистока их значения, очага их связности»1 2.
При этом в науке роль Автора уже успела уменьшиться: научные дис-
курсы делаются все более анонимными, хотя одновременно возрастает
1 См.: AlbertН. Kritische Vernunft und menschliche Praxis. Stuttgart, 1977. S. 127—132.
2 Foucault M. L’ordre du discours. Paris, 1970. P. 28.
ю
почитание Автора в литературе и искусстве. Правда, и здесь она ока-
зывается под сомнением. «Фигура автора принадлежит Новому вре-
мени... — писал Р. Барт. —Автор и поныне царит в учебниках исто-
рии литературы, в биографиях писателей, в журнальных интервью и в
сознании самих литераторов, пытающихся соединить свою личность
и творчество в форме интимного дневника»1. Но внутренняя сущность,
которую он хочет передать, оказывается всякий раз обусловленной
словарем, тем или иным «социолектом», «языковыми играми», соци-
альными ролями и т.п. Расшифровка, претендующая на установление
окончательного смысла написанного, требует Автора; но всякое дости-
жение такого последнего значения исторично и тут же меняется, улету-
чивается — тексты не обладают «тайной», — таков вывод Барта и всего
французского «постструктурализма». Наряду с ним (а также с опы-
тами «позднего» Витгенштейна), психоанализ способствовал «смерти»
Автора, подрыву трансцендентальной антропологии и герменевтики с
ее неповторимой субъективностью.
Но психоанализ остается наследником Просвещения и романтизма —
с преобладанием либо первого, либо второго. Подлинная субъектив-
ность перемещается на другой уровень, и там она «расшифровывается»
как основополагающая реальность. Для просветителя Фрейда пережи-
вания и действия однозначно выводимы из бессознательных влечений;
для романтика Юнга подлинная субъективность открывается за преде-
лами «ложной» (она коренится не в эго, а в Самости). Психоаналитиче-
ские биографии колеблются между двумя этими полюсами. Пока речь
идет о пациенте-психотике, биография смещается к анонимным силам
и инстанциям, каковые «объясняют» нынешние состояния прошлыми;
когда описанию подлежит жизнь великого творца, то мы имеем дело
с театром масок, в котором разыгрывается жизненная драма субъектив-
ности. Биографии Фрейда до предела романтичны или даже «романны»,
так как здесь мы имеем дело с Автором, с основоположником, с героем.
Всякая «научная биография» предполагает рассмотрение не столько
идей того или иного ученого, сколько «драмы идей» — того, как его
теории сплетаются с событиями личной жизни, с какими-то важными
переживаниями, экзистенциальным опытом. Метод такого жизнеопи-
сания практически всегда предполагает эмпатию, «сопереживание»
Автора исследования, а вслед за ним и читателя. Идеи нужно постичь
через жизнь их создателя, ибо мы сначала живем, а уж потом теорети-
зируем. С этим нельзя не согласиться. Открытия совершают люди, а не
какой-то абстрактный субъект познания. Каждому великому творцу
прошлого, в том числе и в области науки, присущи индивидуальные
стиль и характер. Наконец, на вершинах творчества мы обнаружи-
ваем совершенство человеческой природы, образец для подражания —
у науки есть свои герои.
Правда, биографические труды слишком часто содержат в себе
явные домыслы, произвольные привязки научных открытий к неким
1 Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М. : Прогресс, 1989. С. 385.
11
событиям повседневной жизни, привычкам, занятиям и увлечениям.
Раньше в связи с Эйнштейном постоянно ссылались на его игру
на скрипке, а в последнее время, вероятно, под влиянием феминист-
ской литературы, стали рассуждать о роли его первой жены. Модель
атома Бора некоторые биографы ухитряются связывать с чтением книг
его великого соотечественника Кьеркегора и т.д. Психоаналитические
биографии занимают свое место среди многочисленных писаний,
в которых исходным пунктом и средоточием творчества оказывается
та или иная психопатология. Иногда такой интерес к психопатологии
оправдан, но чаще в жизнеописаниях подобного рода царит произвол.
К. Ясперс, который был не только крупнейшим философом, но и одним
из известнейших специалистов в области психопатологии, провел
несколько исследований роли патологии в творчестве тех мыслителей
и художников, где болезнь никем не ставится под сомнение (Стринд-
берг, Гельдерлин, Ван Гог, Ницше), и пришел к выводу, что болезнью
многое объясняется в жизни этих людей, но не важнейшие стороны их
творчества. Встречаясь с психоаналитическими штудиями в истории
философии, где вся онтология Хайдеггера, например, выводится из его
вытесненной любви к матери, вспоминается выражение не чтившего
психоанализ Набокова — «либидобелиберда». Можно себе представить,
какое поле для таких штудий представляет история русской мысли.
Философию Чаадаева кто-нибудь еще выведет из отсутствия у него сек-
суальной жизни1, а Гоголь или Соловьев словно жили именно для того,
чтобы какой-нибудь фрейдист покопался в их раннем детстве.
Сразу следует сказать, что ничем подобным автор этой книги зани-
маться не собирается. Во-первых, я сомневаюсь в том, что по детским
переживаниям Фрейда (как и подавляющего большинства ученых
и художников) можно выяснить что бы то ни было относительно выдви-
нутых им теорий. О них куда лучше судить по десятку томов важней-
ших его сочинений, чем по его переписке с невестой или по отдельным
его сновидениям, которые приводятся им в некоторых работах (пре-
жде всего в «Толковании сновидений»). Среди психоаналитиков до сих
пор пользуется популярностью тезис, согласно которому о Фрейде и о
психоанализе в целом объективно могут писать лишь те, кто прошел
курс дидактического психоанализа (Lehranalyse), то есть получил пси-
хоаналитическую подготовку, либо, по крайней мере, те, кто проходил
курс лечения. Сразу должен признаться, что подобного опыта у меня
нет. Но с такого сорта требованиями могли бы выступать сторонники
любой доктрины, даже самой вздорной. Члены какого-нибудь «Белого
братства» тоже могут заявить, что данный им опыт «откровения»
не доступен всем прочим, а потому посторонние лица ничего не могут
сказать о содержании их веры. Нечто сходное мы находим у фанати-
ков всех религиозных и идеологических сект. Мистическая физиоло-
1 В «Независимой газете» уже появилась статья, в которой философские умозрения
Чаадаева сводятся даже не к анальной эротике, а попросту к геморрою.
12
гия йоги открывается только тому, кто у самого себя обнаружил чакры,
но мы можем судить о философских идеях одной из шести ортодоксаль-
ных индийских школ, не имея личного опыта дыхательной гимнастики.
То же самое можно сказать о психоанализе. Я не имею ни малейшего
желания тратить долгие годы на то, чтобы, лежа на кушетке, откры-
вать у себя оральную стадию развития либидо или эдипов комплекс.
Историк религии может описать практики и верования прошлого
и настоящего, не принадлежа к описываемым конфессиям. Такое опи-
сание, разумеется, всегда остается «внешним», поскольку нельзя быть
одновременно христианином, буддистом, зороастрийцем и т.д., вплоть
до мельчайших сект и еще сохранившихся племен бассейна Амазонки
и пустынь Австралии. Для того чтобы писать о психоанализе, нет нужды
поочередно ходить на прием к фрейдисту, юнгианцу, лакановцу и пред-
ставителям всех прочих «деноминаций».
Нам очень многое известно о Фрейде-человеке, гораздо больше, чем
о других видных ученых нашего века. Но все психоаналитические био-
графии Фрейда, начиная с трехтомного труда Э. Джонса, не убеждают
в том, что переживания раннего детства сыграли хоть какую-то роль
в возникновении психоанализа. Кстати, сам Фрейд, вопреки своим
теориям, никогда не выводил свое учение из собственного детства или
сублимации неврозов. Следует также заметить, что романтическое жиз-
неописание может представлять какой-либо интерес, когда его осущест-
вляет настоящий писатель. Желающих познакомиться с такого рода
биографией-романом я отсылаю к превосходным сочинениям С. Цвейга
и И. Стоуна, к содержащему массу исторических передержек, но блестя-
щему сценарию Ж.-П. Сартра — все эти сочинения в последнее время
вышли в свет. Наконец, имеются биографии, написанные психоанали-
тиками. Уже опубликован сокращенный перевод трехтомника Джонса,
изданы довольно критичная работа Э. Фромма и совершенно некритич-
ная, но в этом смысле типичная для психоаналитиков книга Р. Дадуна.
Кроме того, имеется русский перевод первой биографии Фрейда, напи-
санной Ф. Виттельсом. Можно порекомендовать также 800-страничную
книгу П. Гэя1, переведенную на основные европейские языки.
Все они содержат немало ценных сведений, у каждой из этих книг
есть свои недостатки. Тот, кто интересуется событиями жизни созда-
теля психоанализа, может с пользой для себя прочитать какую-нибудь
из этих работ. Уже поэтому подробное рассмотрение жизни Фрейда
не входит в мои задачи — оно ничего не прибавило бы к высокой
оценке одних идей Фрейда и к критике других. Но так как личность
Фрейда уже стала мифологическим образом (поскольку биографии
содержат множество ложных сведений), нам нужно обратиться к совре-
менной вульгаризации древнего «мифа о герое».
1 Gay Р. Freud. A Life for Our Time. N. Y., 1988. В этой книге дан подробный обзор
почти всех значимых биографических публикаций и историко-научных исследований
по этой теме.
13
МИФ О ГЕРОЕ
Хотя Фрейд сам не раз давал повод для совершенно ложных о нем
суждений, его трудно обвинить в мегаломании или желании выглядеть
в глазах потомства много лучше, чем он был на самом деле. Каждому
из нас в большей или меньшей степени свойственны такие «слишком
человеческие» черты, как завышенная оценка «себя любимого» или
заниженная оценка ума и моральных Качеств оспаривающего наши
самые твердые убеждения. Даже такой апологет Фрейда, как Джонс,
пишет о необычайной приверженности Фрейда к «любви и ненависти»,
каковую можно назвать иначе — нетерпимостью. Если кто-то осмели-
вался ставить под сомнение наиболее ценные для Фрейда идеи, он рвал
с этим человеком все отношения. Чаще всего под его удар попадали
наиболее близкие ему люди (Брейер, Флисс, Юнг, Ференци). Но он
вовсе не пытался казаться святым. Именно поэтому он не слишком
высоко ценил биографический жанр и возражал против попыток воз-
вести ему памятник при жизни. Книгу Виттельса он назвал вмешатель-
ством в свою личную жизнь: «Общественность не имеет права на мою
личность, да и ничему на моем примере не научится». Послав Виттельсу
длинный список замечаний, он не скрывал своего раздражения: «Вы
знаете мое отношение к работам такого рода, оно не стало дружелюб-
нее. Я остаюсь при том мнении, что всякий, знающий обо мне так же
мало, как Вы, не имеет права писать о данном лице. Дождитесь пока
оно умрет, тогда оно со всем смирится — ведь ему тогда, к счастью,
будет уже все равно»1. Когда Арнольд Цвейг предложил Фрейду стать
его биографом, Фрейд ответил: «Тот, кто становится биографом, обязу-
ется лгать, утаивать, лицемерить, приукрашивать и даже скрывать свое
собственное недопонимание. Ведь биографической истины не суще-
ствует, и даже будь таковая, она осталась бы без употребления»1 2.
Эта характеристика ремесла биографа имеет прямое отношение
к жизнеописаниям Фрейда, созданным его последователями. Конечно,
научные биографии чаще всего пишутся о «жизни замечательных
людей». Мы восхищаемся умом, талантом, энергией лучших предста-
вителей человеческого рода и храним благодарную память. Создатель
психоанализа заслуживает и внимания, и почитания. Биограф берется
писать о том, кого он склонен идеализировать: о Канте станет писать,
скорее, тот, кто высоко ценит его трансцендентальный идеализм, о Ван
1 Freud S. Briefe 1873—1939, 2 Aufl. F. a. M., Fischer, 1968. S. 368.
2 Ibid. S. 445.
14
Гоге — поклонник его живописи, об Эйнштейне — сторонник, а не
противник теории относительности. Что касается авторов биографий
Фрейда, то большинство из них было практикующими психоаналити-
ками. Созданное Фрейдом движение доныне более напоминает секту,
нежели научное сообщество. Психоаналитики являются высокообра-
зованными, критичными, скептически мыслящими людьми, но лишь
до тех пор, пока не затронуто ядро их убеждений. Представитель
любой другой научной дисциплины, естественно, тоже имеет убежде-
ния и верования. Он не перепроверяет каждое мгновение наличный
корпус знаний, принимая многое на веру, но, в принципе, может усом-
ниться в любом отдельно взятом постулате или во всей теории в целом.
В психоанализе ряд теоретических положений имеет характер догмата,
символа веры.
Чтобы стать психоаналитиком, нужно пять — семь лет проходить
курс дидактического психоанализа у другого аналитика, напоминаю-
щий обряды инициации. Психоанализ передается от учителя к ученику
в том виде, как он был создан Фрейдом, причем осваивается он не чисто
теоретическим путем. Чтобы лечить, нужно «исцелиться» самому,
истины психоанализа следует найти в глубинах собственной души.
Догмат организует сначала внутренние переживания, и только затем
внешний опыт истолкования проблем пациентов. Стоит аналитику
усомниться в символе веры, и под вопросом оказываются не только
долгие годы учебы (и затрата на нее немалых средств), не только право
лечить других (и получать за это солидное вознаграждение), но также
важнейшие убеждения относительно себя самого, ядро личности пси-
хоаналитика.
Во всяком научном сообществе мы находим людей, которым необхо-
дим харизматический лидер, которые нетерпимы к критике и фанатиче-
ски отстаивают «свою» доктрину, которые свято чтут «отца-основателя».
Психоанализ не так уж отличается от многих других научных дисциплин
в период становления. Первое научное сообщество в западной исто-
рии — это живущее по строгим уставам основателя общество пифа-
горейцев. Как отметил С. Тулмин, «ни одно столетие в истории науки
не было свободно от тиранических злоупотреблений профессиональной
властью, даже на высшем уровне. Так, мрачное, тягостное правление
самого Исаака Ньютона в те годы, когда он был постоянным президентом
Королевского общества, положило начало “ньютоновской” картине мира
не только в качестве творческой основы для физических умозаключе-
ний, но и в качестве догмы»1. От имени науки возникало немалое число
подобных «тираний», поскольку наука делается людьми, а не ангелами,
и в научных организациях мы встречаем те же страсти, то же стремление
к господству у одних и преклонение перед авторитетом у других. Ученые
культивируют образ беспристрастности перед внешним миром, но наука
является областью политических действий и интриг ничуть не меньше
1 Тулмин С. Человеческое понимание. М. : Прогресс, 1984. С. 279.
15
любой другой области человеческой деятельности. В каждой научной
дисциплине имеется иерархия должностей и авторитетов, свой «табель
о рангах», формы поощрения, продвижения по служебной лестнице и т.д.
При конкуренции в рамках одной дисциплины ее членов сплачивает лоб-
бирование своей специальности и совместное противостояние другим,
каковые соперничают с нею за общественное признание, которое ска-
зывается на бюджете тех или иных научных организаций и институтов.
Проблемы науки никогда не были детерминированы только природой
мира, поскольку проблемы существуют только для людей, объединенных
в те или иные группы. Слова «наука объясняет» означают только то, что
на данный момент физиками, биологами, психологами и т.д. предло-
жены и принимаются как достоверные именно такие, а не иные объяс-
нения. А потому нам никогда не избавиться от «человеческого, слишком
человеческого» в науке.
Но у науки имеется одна особенность, отличающая ее от других
областей человеческой деятельности: ученые стремятся к познанию,
и авторитетом, общественным признанием и материальными благами
располагают те из них, кто достиг чего-то в такой деятельности. Имена
Коперника или Дарвина сохраняются в истории человеческой мысли
потому, что предложенная ими картина мира принимается в дальней-
шем подавляющим большинством исследователей, причем принуди-
тельность такого принятия никак не связана с политической, экономи-
ческой, идеологической привлекательностью этих учений. Напротив,
они сталкивались с серьезной оппозицией со стороны ряда институтов.
Нет нужды вслед за Поппером и Айзенком объявлять психоанализ
«антинаучным» только на том основании, что Фрейд и его последо-
ватели фанатично придерживаются «буквы» своего учения и пере-
толковывают критические замечания как проявления комплексов.
Аргументы ad hominem встречаются во всех дисциплинах, в особен-
ности в социальных науках. Но если не брать идеологизированную
науку с ее перманентной «охотой за ведьмами», психоанализ все же
отличается от любой научной дисциплины, в том числе и от других
направлений в психологии. Категории «отлучение», «схизма», «дог-
мат», «предательство» и им подобные до самого последнего времени
играли в психоанализе такую же роль, как в какой-нибудь религиоз-
ной или политической секте, нетерпимость к инакомыслию была воз-
ведена в норму. Из психоаналитической ассоциации изгонялись вме-
сте со своими сторонниками А. Адлер, К.-Г. Юнг, К. Хорни, М. Клейн,
Ж. Лакан. Но и сами изгнанники не были терпимее: сторонники Хорни
«отлучили» Э. Фромма, на враждующие кланы раскололись последова-
тели Лакана; нетерпимость была такой, что рвались даже родственные
связи — главной обвинительницей против М. Клейн была ее собствен-
ная дочь. Конечно, в психоанализе нет ни инквизиционных трибуна-
лов, ни «идеологического отдела», но отлученный от «церкви» анали-
тик, если только он не наделен выдающимися талантами (и не ведет
за собою свою «секту») очень скоро потеряет клиентов, а то и право
16
на психотерапевтическую практику — средства давления на «диссиден-
тов» имеются. То, что Фрейдом был создан «тайный комитет» из пяти
членов, призванный следить за «чистотой веры» в психоаналитических
рядах, не было случайностью.
Такого рода атмосфера не способствует критическому мышле-
нию, зато она предполагает следование букве предложенной Фрей-
дом доктрины, его авторитету. Можно сказать, что психоанализ про-
шел путь развития от «секты», группирующейся вокруг ее основателя,
до «церкви», ссылающейся на авторитет традиции, писания и преда-
ния. Сейчас уже нет страстной апологетики — психоанализ принят
обществом, а врачи-аналитики представляют собой медицинский исте-
блишмент, одну из самых высокооплачиваемых медицинских профес-
сий. Но психоаналитики по-прежнему кровно заинтересованы в том,
чтобы авторитет Фрейда оставался в неприкосновенности. Сегодня
с психоанализом конкурируют многочисленные психотерапевтические
школы, и для привлечения пациентов требуется идеализированный
образ Фрейда в средствах массовой информации. Биографии «верных»
призваны поддерживать этот приукрашенный образ. Этим объясняется
и то, что многие письма Фрейда будут опубликованы лишь в XXII веке.
Они хранятся под замком не только потому, что семья Фрейда не хотела
обнародовать многие материалы, касающиеся личной жизни Фрейда.
Исключение было сделано для «верного из верных», Э. Джонса, кото-
рому эти материалы были предоставлены с тем условием, что он соз-
даст «официальную» биографию (которая, кстати, и доныне остается
образцом для подражания).
Такие биографии в основном укладываются в схему «мифа о герое»,
характерного для первобытных обществ и древних цивилизаций.
За одно-два поколения от всей жизни основателя религии, законодателя-
мудреца, великого царя или племенного вождя остается архетипическая
форма1. Его детство и юность полны лишений, он наделен несравнен-
ными талантами, он преодолевает препятствия, сопротивление врагов
и непонимание друзей, он поражает чудовищ и могущественных про-
тивников. Словом, его жизнь полна подвигов, он заслуженно обретает
вечную славу и память. В нашей культуре такая непосредственная мифо-
логизация уже невозможна, зато мы создаем культы и мифы с помощью
средств массовой информации. Поток хвалебных биографий представ-
ляет собой составную часть мифотворчества, и там, где всякого рода вне-
научные цели перевешивают, там жизнеописание ученого превращается
из исторического исследования в «миф о герое».
Современный миф ничего не скрывает, «его функция заключается
в деформировании, но не в утаивании»1 2, он лишает предмет повество-
1 См.: Элиаде М. Космос и история. Избранные работы. М. : Прогресс, 1987.
С. 57—64.
2 Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М. : Прогресс, 1989. С. 86. Сле-
дует сделать одну оговорку: говоря о современной мифологии, включая сюда и «миф О
17
вания всякой историчности. Герой науки должен пройти сквозь испы-
тание бедностью; Фрейд в юности испытывал недостаток средств. Соот-
ветственно, в биографии Джонса мы находим целую главу, в которой
описывается тяжкая «борьба за существование» (местами эта картина
крайне далека от действительности), а в киносценарии Ж.-П. Сартра
любящий сын Зигмунд уже отдает своим родителям ту стипендию,
которую он получил для поездки в Париж (хотя родители имели сред-
ства, в том числе и для того, чтобы долгие годы помогать сыну). Герой
должен сражаться с врагами, и Джонс постоянно пишет о недоброже-
лательстве венских коллег, о том, что доклады Фрейда в Венском меди-
цинском обществе получили крайне негативную оценку у слушателей.
Джонс объясняет отрицательное отношение коллег тем, что Фрейд пер-
вым заговорил об истерии у мужчин1 (хотя это было общим местом
психиатрии того времени) и о детской сексуальности; в сценарии Сар-
тра эти заседания уже предстают как шабаш реакционеров от науки
и антисемитов, освистывающих стремящегося к истине ученого.
Действительно, оба заседания были болезненными провалами
Фрейда. В 1886 году его доклад вызвал неодобрение коллег тем, что
на заседаниях этого общества вообще было принято делиться соб-
ственными наблюдениями, а не излагать чужие теории. Фрейд крайне
некритично излагал теорию травматического невроза, выдвинутую
Шарко и «ломился в открытую дверь», говоря о «мужской истерии» —
никому не понравится, когда хорошо всем известные вещи начинают
представлять как новое слово в науке. Наконец, параллели между
сомнамбулизмом и травматическим неврозом у Шарко имели спорный
характер, а Фрейд держался их с верою неофита. Долгое время Фрейду
верили на слово в оценке выступлений его оппонентов, а биографы
домысливали героическую борьбу «нового со старым», пока не была
найдена стенографическая запись этого заседания. Разумеется, Фрейда
критиковали, но вежливо и по делу. Об антисемитизме его оппонен-
тов не приходится говорить хотя бы потому, что половина из них были
евреями. Второй доклад — в 1896 году — был принят скептически,
поскольку Фрейд отстаивал теорию «соблазнения», от которой он сам
О о герое», я далек от отождествления этого идейного образования с древней мифо-
логией или с религией. При известных сходствах психоанализа с религиозными сек-
тами, трудно не заметить отличий. Элементы мифического сознания неизбежно сопро-
вождают человека на протяжении всей его истории, включая и нашу «постмодерную»
эпоху. То, что называется мною «мифом» в данном контексте, К. Хюбнер не без осно-
ваний называет «псевдомифом» или «неподлинным мифом». См.: Хюбнер К. Истина
мифа. М. : Республика, 1996. С. 334—340. Как у древних, так и у современных мифов
имеется прагматическая функция, которую Р. Малиновский описывал следующим обра-
зом: «Функция мифа состоит не в том, чтобы объяснять, а в том, чтобы подтверждать,
не удовлетворять любопытство, но придавать уверенность в силе, относя их к непре-
рывно текущему потоку событий». Малиновский Р. Магия, наука и религия // Магиче-
ский кристалл. М. : Республика, 1992. С. 95. Именно эту функцию выполняет героизи-
рованная биография Отца-основателя.
1 Jones Е. The Life and Work of Sigmund Freud. London, 1961. P. 221.
18
вынужден был вскоре отказаться как от недостоверной. Но и тут обсуж-
дение было спокойным и деловым, самое критичное замечание было со
стороны Краффт-Эбинга, заметившего, что фрейдовские теории напо-
минают ему «научную сказку». Это не помешало тому, что через год
тот же Краффт-Эбинг рекомендовал Фрейда на должность профессора.
Настоящих врагов в медицинских кругах Вены конца прошлого века
у Фрейда просто не было — они придуманы биографами.
Еще дальше от действительности утверждения биографов-психо-
аналитиков о терпимости Фрейда к чужим мнениям, равнодушии
к мирской славе, к спорам о научном приоритете. Стоит ознакомиться
с перепиской Фрейда, с его деятельностью в качестве главы психоана-
литического движения, и миф о «терпимости» сразу рушится. Изобра-
жать Фрейда, который называл себя «конкистадором от науки», мыс-
лителем не от мира сего, могут лишь те, кто поставил перед собой цель
сделать из Фрейда икону1. О какой «терпимости» можно говорить, если
многие его письма Флиссу подверглись цензуре или вообще не были
опубликованы, так как в них содержится брань по адресу Брейера, того
человека, которому Фрейд был столь многим обязан и в научной обла-
сти, и в частной жизни? Там, где Фрейд не мог прибегнуть к обычным
обвинениям в антисемитизме или к психиатрическим диагнозам, он
просто подвергал самой яростной хуле своих противников1 2. Э. Фромм
язвительно пишет о «терпимости» к чужим мнениям: «Для людей, кото-
рые творили из него кумира и никогда не возражали, он был добрым
и терпимым... он был любящим отцом для беспрекословно подчиня-
ющихся сыновей и жестким, авторитарным для тех, кто осмеливался
возражать»3. Известный социолог науки Р. Мертон дотошно проверил
типичные для биографов утверждения о равнодушии к спорам о при-
оритете и обнаружил, что в такие споры Фрейд вступал по самым раз-
личным поводам как минимум 150 раз. Однажды во время спора он
1 Стоит сказать, что Фрейд вовсе не считал себя образцом терпимости и объектив-
ности. Как он писал в «Толковании сновидений»: «Близкий друг и ненавистный враг
были всегда необходимыми объектами моего чувства; я бессознательно старался посто-
янно вновь находить себе их, и детский идеал нередко осуществлялся в такой даже
мере, что друг и враг сливались в одном лице, — понятно, не одновременно, как то
было в период моего детства». Можно вспомнить о его взаимоотношениях с Брейером,
Флиссом, Юнгом и Ференци, переходивших от теснейшей дружбы к яростной враждеб-
ности, равно как и об отношениях с такими сотрудниками, как О. Ранк или В. Тауск.
См.: Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. М. : Весь мир, 1996, гл. IV, VI; Roazen Р. Freud
and His Followers. N. Y., 1971.
2 Например, в случае Молля. Поскольку тот был евреем, обвинения в антисеми-
тизме не подходило; так как Молль был одним из известнейших сексопатологов, да
еще писавшим ранее Фрейда о детской сексуальности, то невозможно было свести его
«сопротивление» психоанализу к «вытесненной сексуальности». В результате Молль
оказался, во-первых, «дрянным человеком», а во-вторых, плагиатором, хотя его книгу,
вышедшую в 1897 г., то есть за 8 лет до появления «Трех очерков по теории сексуаль-
ности», Фрейд внимательно читал.
3 Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. Анализ его личности и влияния. С. 69—70.
19
даже лишился чувств, уязвленный тем, что швейцарские последователи
слишком редко употребляют его имя, говоря о психоанализе.
Мифы создаются не только психоаналитиками, но и литераторами,
кинорежиссерами, журналистами. Про отечественных малообразован-
ных газетчиков вряд ли стоит много говорить — в газетах и популяр-
ных журналах за то краткое время, когда Фрейда стало возможным
хвалить, а не бранить, мне довелось прочитать массу интересных сведе-
ний. Например, в двух изданиях речь шла о том, что, войдя в Австрию,
нацисты арестовали Фрейда и поместили его в концлагерь. Если уж
писать историю «мученика науки», то почему не пофантазировать?1
Возьмем для примера не эти поделки, а киносценарий Сартра,
вышедший только после его смерти и не так давно переведенный
на русский язык. Киносценарий был опубликован через четверть века
после написания. Причины такой задержки и посмертной публика-
ции понятны: сценарий был признан «неснимаемым» американским
режиссером, был переработан голливудскими сценаристами, лишен
ряда дорогих автору сцен и идей. Поэтому фильм вышел на экраны без
имени Сартра в титрах, но в то же самое время его появление делало
невозможной публикацию оригинального текста сценария.
Эстетических достоинств этого произведения я не стану касаться,
оно представляет интерес как биографическое исследование в духе
сартровского экзистенциального психоанализа, наряду с его трудами
о Бодлере, Женэ, Флобере. Разумеется, оценивать сценарий по кри-
териям исторической науки — дело неблагодарное, всякий назовет
тебя педантом, желающим подправить художника, показать свою
начитанность и превосходство над писателем, который, надо думать,
тоже недурно знал факты, но для которого интуитивное постиже-
ние человеческой судьбы было куда важнее целого собрания фактов.
В конце концов факты всегда предстают в той или иной интерпре-
тации, от нее зависит их отбор. Читателя ждет и предуведомление
автора предисловия Л. Токарева: «И хотя в книге Сартра главные пер-
сонажи — реальные исторические лица, не следует принимать это про-
изведение за исторический документ. Развитие характера Зигмунда
Фрейда подчинено у Сартра художественной логике, которая зачастую
оказывается убедительнее логики реальных фактов жизни создателя
психоанализа»1 2. Следовало бы только спросить: для кого «убедитель-
нее»? Быть может, нашего избыточно доверчивого читателя стоило бы
1 Правда, встречаются и сенсационные материалы иного толка, где чуть ли не все
творчество Фрейда выводится из его «сексуальной озабоченности». В качестве примера
я мог бы привести публикацию Д. Минченка «Монстры доктора Фрейда» в газете «Вечер-
ний клуб» от 7 мая 1996 г. На самого Фрейда распространяется до предела вульгаризиро-
ванная «методология», находящая сексуальный мотив чуть ли не за всяким помыслом.
Истоком его идей в упомянутой статье оказывается, например, онанизм, коему Фрейд
предавался, находясь в Париже. Авторы подобных «половых» статей, видимо, не думают
о том, что и их собственную писанину можно объяснить сходными мотивами, отнеся их,
скажем, к вуайеризму.
2 Сартр Ж.-П. Фрейд. Сценарий. Первый вариант (1959). М. : Новости, 1992. С. 9.
20
предупредить о сомнительности большей части сцен, а не ссылаться
на высшую истину «художественной логики»? Дает ли последняя право
на тенденциозную ложь в изображении реально существовавших лиц?
Конечно, там, где нет никаких исторических свидетельств, писатель
заполняет лакуны плодами своего воображения. Но если такие свиде-
тельства имеются, то имеет ли право писатель на возвышение своего
героя за счет клеветы и карикатурного представления его оппонентов?
Учитывая своеобразные этические воззрения Сартра, можно было бы
ожидать от него утвердительный ответ — «ангажированный» литера-
тор даже должен все это делать.
Писателя нужно судить по тем правилам, которые он сам принимает
и выдвигает, а Сартр был не просто автором жизнеописаний. Над этим
сценарием он работал в то самое время, когда писал «Критику диалек-
тического разума», первая часть которой — «Вопросы метода» — вышла
несколькими годами раньше. «Правила метода» экзистенциального пси-
хоанализа сводятся, в конечном счете, к требованию постижения экзи-
стенции в конкретной исторической ситуации. И если биограф поме-
щает реально жившее лицо в фиктивные ситуации, то никчемны все
его усилия в интуитивном постижении судьбы и характера. Для Сартра
нет невоплощенного «внутреннего» мира, наше существование всегда
фактично. Это не значит, что ситуации суть позитивистские «факты».
Совсем наоборот, ситуация может быть воображаемой, существующей
только для индивида — таковой она всегда хотя бы отчасти и является.
Не какая-то общая для всех писателей «художественная логика»
побуждает Сартра искажать хорошо известные свидетельства. В кино-
сценарии весь внешний мир дан как бы сквозь призму восприятия
Фрейда: это его ситуации, так они им переживались. В действительно-
сти Брейер не был «трусом», а Мейнерт — консервативным противни-
ком новых идей, да еще невротиком — таковы они в сознании Фрейда.
Венские врачи отвергали спекуляции Фрейда совсем не потому, что они
сплошь были антисемитами (его главные оппоненты были евреями),
но именно так он расценивал любую критику по отношению к своим
идеям. Поэтому мы встречаемся со сценами, которые могли существо-
вать только в фантазиях Фрейда, вроде «клятвы Ганнибала» или сцены,
где «гой» в присутствии Зигмунда сшибает шапку с головы его отца
(в действительности это случилось задолго до рождения Зигмунда).
Сартру превосходно удается передача фантазм Фрейда, в особен-
ности воображаемого «отцовства» Брейера и Флисса, но они были
не только некими «отцами», коих Фрейду следовало преодолеть, чтобы
стать самим собой. Все они сыграли немалую роль в возникновении
психоанализа. Фрейд был многим им обязан. Здесь начинается раз-
лад «художественной логики» сценария с исторической действитель-
ностью. Сартр не просто изображает Брейера немолодым ловеласом
и трусом, но также приписывает Фрейду то открытие, которое было
совершено его учителем. Характерно, что в сценарии сливаются две
пациентки — знаменитая «Анна О.» (пациентка Брейера 1882 года, то
21
есть задолго до всякой самостоятельной теоретической деятельности
Фрейда) и «Цецилия Керстнер», пациентка Фрейда 90-х годов, причем
даже к «воображаемому» Фрейда такое их слияние не имеет отношения.
Еще сильнее искажение в случае Флисса, который был, конечно, фан-
тазером, но у Сартра он сделался каким-то ницшеанским пугалом. Раз-
рыв с Флиссом был перенесен Сартром в 1896 год, хотя произошел он
в первые годы нашего столетия, причем поводом был весьма характер-
ный для Фрейда спор о приоритете. Мейнерту не повезло больше всех.
Дело не только в придуманном Фрейдом (в «Толковании сновидений»1)
и «художественно» развитом в сценарии истерическом неврозе этого
крупного физиолога. Тому, кто хоть сколько-то знает исторические
обстоятельства, смешно читать в самом начале сценария, как Мейнерт
уговаривает Фрейда не ехать в Париж к «шарлатану Шарко». У Мей-
нерта были с Шарко дружеские отношения (при известных различиях
во взглядах), и именно по рекомендации Мейнерта Фрейд получил сти-
пендию для стажировки во Франции. Отношения с Мейнертом испор-
тились также несколькими годами позже, чем это изображается в сце-
нарии.
Сартр не просто воспроизводит мифологизированный учениками
образ Фрейда, временами он его доводит до карикатуры. Сам Фрейд
немало сделал для изображения венских коллег как тупых ретроградов
и антисемитов, но в сценарии это становится чуть ли не навязчивой
1 Лишь крайне доверчивые люди могут целиком верить Фрейду, когда он пишет
о Мейнерте в «Толковании сновидений». Достаточно привести хвастливое заявление
Фрейда: «Я вел с ним ожесточенный литературный спор по поводу мужской истерии,
которую он отрицал», а далее следуют слова Мейнерта о том, что сам он был приме-
ром этого заболевания при последней встрече с Фрейдом. Оставим на совести Фрейда
якобы произнесенные перед смертью слова Мейнерта. Но остальное просто придумано
Фрейдом и не без злого умысла. Он задним числом сводил счеты с уже умершим, кото-
рый не мог ответить. Во-первых, Мейнерт не отрицал мужской истерии — с 50-х годов
XIX века она признавалась практически всеми психиатрами. Мейнерт был противником
той версии травматической теории, которая была предложена Шарко и принималась
в то время Фрейдом. Во-вторых, Мейнерт уже был знаменитостью, а Фрейд — начина-
ющим врачом, не имеющим ни малейшего авторитета; «ожесточенный литературный
спор» мог идти только в голове Фрейда. Кстати, такого сорта «воспоминания» вообще
характерны для Фрейда. Достаточно напомнить о том, что и Брейер на смертном ложе
признал правоту Фрейда относительно его собственной несостоятельности и трусости
в лечении Анны О. (это якобы сообщила Фрейду дочь Брейера). Уж очень похожи эти
два случая: воображаемое, желаемое становится здесь действительным; и опровергнуть
некому эти «признания» маститых ученых, сделанные перед самой смертью; и есть
нечто романтическое в таких признаниях, когда они, подводя жизненные итоги, как
бы говорят: «Мы были неправы по отношению к Зигмунду». Если учесть, что в опубли-
кованных письмах Фрейда немало ругани по поводу Брейера, а в неопубликованных,
по признанию видевшего их Джонса, она становится просто непечатной, что Фрейд
переходил на другую сторону улицы, завидев Брейера — человека, который не только
дал ему главную идею психоанализа, но и материально ему помогал десять лет под-
ряд, то предсмертное «признание» выглядит как оправдание собственного поведения.
Конечно, во многих публикациях Фрейд подчеркивал значение идей учителя, но делал
он это чаще всего с тем, чтобы отметить приоритет Брейера (а тем самым — и свой
собственный) в сравнении с П. Жане.
22
идеей. Отсюда исторические нелепицы, вроде продавца антисемитских
книжек, который в 1886 году торгует «Протоколами сионских мудре-
цов», хотя эта фальшивка была сочинена лет через десять, а опублико-
вана через двадцать. Центральными сценами у Сартра являются два
заседания Венского медицинского общества, где антисемиты-профес-
сора устраивают обструкцию и освистывают молодого гения.
Ничуть не меньше героизации Фрейда — причем по самым пустяко-
вым поводам — ив литературной биографии И. Стоуна. «Герой позна-
ния и герой свободы», Автор, Учитель человечества — .таков Фрейд
в изображении литераторов, популяризаторов, журналистов. Любая
критическая книга встречает дружный отпор, причем набор ярлыков
не изменился. Редактор известного либерального немецкого еженедель-
ника Die Zeit, Д. Циммер, написал критическую работу о психоанализе1.
Во втором издании книги он привел рецензии и письма, опубликован-
ные практически во всех крупных немецких газетах и еженедельниках.
В десятках публикаций этот поклонник Поппера и переводчик Набо-
кова был тут же объявлен невротиком, антисемитом и даже нацистом.
Еще бы, Циммер имел «наглость» не только критиковать психоанализ
за расхождения с современными научными теориями, но также привел
множество цитат из работ самого Фрейда, показывающих, что основа-
тель «движения» далеко не всегда был на высоте научной мысли даже
своего времени. Lese-majeste не прощают1 2.
Немало мифов существует и о психоаналитическом движении
в целом. Я возьму в качестве примера только один из них, популяр-
ный сегодня в «посткоммунистических» странах. Согласно этому мифу,
психоанализ всегда был и остается освободительно-критической силой,
он враждебен всякого рода тоталитарным и авторитарным режимам,
а потому он преследовался и в нацистской Германии, и в коммунисти-
ческих странах. Более того, его практика почти невозможна в стра-
нах с авторитарными режимами, скажем в странах Латинской Аме-
рики, Португалии и Испании времен Салазара и Франко. Последнее
настолько расходится с совсем недавней реальностью, что можно про-
сто сослаться на статистику — бурное распространение психоанализа
в Аргентине и Бразилии относится именно ко временам военных дик-
татур. Конечно, имеются хорошо известные факты: при Гитлере труды
Фрейда сжигали, при «реальном социализме» психоанализ находился
под запретом. Но ведь в 20-е годы в СССР психоанализ был популярен,
хотя уже существовал и однопартийный режим, террор карательных
органов и Соловки. Все это не мешало отечественным психоаналити-
кам, которые считали себя чуть ли не лучшими из всех прочих сто-
1 См.: Zimmer D. Е. Die Tiefenschwindel: die endlose und die beendlose Psychoanalyse.
Reinbeck bei Hamburg : Rowohlt, 1986.
2 Ранее, когда американский психоаналитик Т. Шаш (Th. Szasz) опубликовал книгу
«Миф о психической болезни», в которой подверг резкой критике фрейдовское пони-
мание истерического невроза, его коллеги требовали вообще лишить его права зани-
маться медицинской практикой.
23
ронниками коммунизма. Известную роль в ликвидации психоанализа
сыграло то, что к нему благожелательно относился Троцкий, и кто
знает, не стал ли бы «фрейдо-марксизм» официальной психологией
режима, победи во внутрипартийной борьбе троцкисты1. Позднейшие
ярлыки (типа «психоанализ — орудие американского империализма»)
не имели ни малейшего отношения к исчезновению психоанализа
в 30-е годы1 2.
При нацизме, после изгнания психоаналитиков «неарийского» про-
исхождения, психоанализ вполне неплохо существовал в институте, воз-
главляемом кузеном Геринга. С последним, именуемым сотрудниками
Немецкого института психологических исследований и психотерапии
«папочкой», охотно сотрудничали английские, голландские и прочие
европейские аналитики. Далеко не все немецкие психоаналитики отри-
цательно относились к приходу Гитлера к власти — К. Ясперс ссылается
на разговор с одним из ведущих немецких психоаналитиков, который
в 1933 году приветствовал приход нацистов к власти словами: «Дея-
ние Гитлера есть величайший психотерапевтический акт в истории»3.
Антинацистские убеждения единственного оппозиционно настроен-
ного психоаналитика, А. Митчерлиха, его коллеги объясняли «вытес-
ненной гомосексуальностью» и неизжитым эдиповым комплексом
(отсюда неприязнь к Гитлеру)4. Такого сорта «объяснения» оппозиции
режиму немногим лучше диагноза «вялотекущей шизофрении». Но и
последние годы существования психоанализа в Вене проходили при
авторитарном режиме, который не без оснований называли «австро-
фашистским». Нельзя сказать, что Фрейд был от него в восторге, но он
одобрил подавление социал-демократов, он даже формально запре-
тил своим последователям проводить лечение лиц с оппозиционными
режиму взглядами5 (можно задать вопрос: насколько это соответствует
клятве Гиппократа?). Институционализация психоанализа в Австро-
Венгрии началась во время Первой мировой войны, когда сделавшиеся
офицерами аналитики писали работы, в которых все дезертировавшие
из армии по пацифистским убеждениям объявлялись шизофрениками,
а война стала тем «принципом реальности», к которому следовало при-
спосабливать пациентов. Подаренная Муссолини с дарственной над-
1 Гипотеза А. Эткинда относительно сотрудничества М. Эйтингона с советской раз-
ведкой в 20—30-е годы требует проверки, но приводимые им факты достаточно убеди-
тельны. Вполне возможно, что психоаналитическая ассоциация какое-то время суще-
ствовала на деньги чекистов. См.: Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа
в России. М. : Гнозис, 1994. Гл. 7.
2 См.: ПружининаА., Пружинин Б. Из истории отечественного психоанализа (исто-
рико-методологический очерк) / Вопросы философии. 1991. № 7; Эткинд А. Эрос невоз-
можного. История психоанализа в России. 1994. Гл. 6—8.
3 Jaspers К. Kleine Schule des philosophischen Denkens, «Piper». Munchen, 1965. S. 115.
4 Cm.: Kurzweil E. Legitimationsprobleme der nachkriegs-Psychoanaloyse in der
Bundesrepublik, in: Forschen und Heilen. F. a. M., 1989.
5 Cm.: Reichmayr J. Spurensuche in der Geschichte der Psychoanalyse. F. a. M., 1994.
24
писью Фрейда книга1 тоже вряд ли говорит о сугубой его антипатии
к тоталитарным режимам.
Это не является аргументом в пользу противоположного тезиса неко-
торых «антипсихиатров», которые сводят психоанализ к насильствен-
ной адаптации пациентов к репрессивным социальным институтам.
Между содержанием той или иной научной теории и ее инструмен-
тальным использованием в политике нет прямой связи. Обнаружение
наследственной предрасположенности к шизофрении еще не означает,
что это открытие станет частью «расовой биологии» и такого сорта
евгеники, которая способствовала уничтожению психически, боль-
ных в нацистской Германии. Делать из психоанализа составную часть
«репрессивной психиатрии» не больше оснований, чем считать его уни-
кальной «эмансипативной наукой».
На вопросе о психоанализе как социальном институте нам еще при-
дется остановиться в заключительном разделе книги. Если коснуться
наиболее распространенных биографических мифов о Фрейде, то сле-
дующим является версия о создании им психоанализа в полном оди-
ночестве, в splendid Isolation, как писал сам Фрейд, сравнивавший себя
с Робинзоном. Ему же принадлежат слова о том, что его труды остава-
лись незамеченными, игнорировались, принимались «в штыки» меди-
цинским истеблишментом Вены. Он писал, что «не было ни одного
нарушения законов логики, равно как и ни одного нарушения правил
приличия и хорошего тона, к которому не прибегали бы тогда научные
противники психоанализа. Ситуация была как в Средние века, когда
преступника или даже всего лишь политического противника пригвож-
дали к позорному столбу и отдавали на поругание черни»1 2. В письмах
Фрейд писал о своих оппонентах еще ожесточеннее, а о себе вспоми-
нал, что сам он в полемику не вступал и своим ученикам не совето-
вал. Последнее звучит просто смешно для всякого, кто читал переписку
Фрейда или хотя бы биографию Джонса — Фрейд все время был готов
начать ожесточенную полемику и направлял борьбу своих последовате-
лей с существующим медицинским истеблишментом. Но и его частые
жалобы на прессу и коллег часто принимаются как некий установлен-
ный факт недоброжелательства, замалчивания и прямой враждебности
венского окружения.
Разумеется, ученый, утверждающий, что миф о лабиринте есть
символическое выражение анального рождения (запутанные ходы —
кишки, нить Ариадны — пуповина), а возникновение ткачества свя-
зано с женской мастурбацией, сам напрашивается на резкую критику.
1 В качестве подарка Фрейд, быть может, с понятным намеком, избрал только что
вышедшую брошюру, содержавшую открытое письмо Эйнштейна и небольшую соб-
ственную работу «Почему война?», в которой он предстает как пацифист. Правда, в этой
же работе обосновывается и неизбежность войн. Посвящение звучало следующим обра-
зом: «С глубоким почтением от старого человека, признающего в правителе культурного
героя».
2 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М. : Наука, 1989. С. 386.
25
Но основные его труды — к счастью, содержащие не только «откры-
тия» такого рода, — были приняты, если не с восторгом, то вполне
благожелательно. Ф. Саллоуэй проверил переписываемое из биогра-
фии в биографию утверждение, будто на первые психоаналитические
труды Фрейда было мало рецензий, да и те отрицательные, и обнару-
жил, что все обстояло совсем наоборот. Хвалили и «Толкование снови-
дений», и «Три очерка по теории сексуальности», причем даже те, кто
в будущем сделались оппонентами Фрейда. В качестве примера можно
привести реакцию Фрейда на рецензию видного невропатолога фон
Штрюмпеля на «Исследования истерии». Фрейд оценил эту рецензию
как «подлую», «гнусную» (niedertrachtig), хотя она была в целом поло-
жительной, а главные замечания касались применения гипноза к исте-
рикам, от которого, как известно, через несколько лет отказался и сам
Фрейд. Кстати, Штрюмпель приветствовал именно то, что в дальней-
шем станет одним из основных тезисов психоанализа: психогенность
истерического невроза.
Многие идеи уже «носились в воздухе», в том числе и тезис о детской
сексуальности, который не расходится с представлениями некоторых
других сексологов того времени. Оппозиция психоанализу в медицин-
ской среде возникла не в то время, когда Фрейд издавал свои первые
основополагающие работы, а примерно с 1909—1910 годов, когда
психоанализ сделался заметным организованным движением и стал
претендовать на исключительное положение в психологии и психиа-
трии. Идея «бессознательного психического» тем более никак не могла
встретить сопротивления, поскольку сходные концепции создавались
в то время в разных странах различными учеными (П. Жане, М. Принс
и другие)1.
Реальная история возникновения психоанализа искажается в био-
графиях прежде всего тем, что Фрейд появляется в истории психологии
чуть ли не как deus ex machina. Кратко упоминаются Шарко и Брейер,
а затем все открытия совершаются Фрейдом, причем важнейшие
из них путем самоанализа 1897 года. Джонс называет этот самоанализ
«великим подвигом Фрейда... посредством которого он научился иссле-
довать раннюю сексуальную жизнь ребенка, включая знаменитый эди-
пов комплекс»1 2. Он же постоянно приписывает Фрейду открытия дру-
гих ученых, а в книге Р. Дадуна вообще не упоминается П. Жане, хотя
от французского автора можно было бы ожидать знакомства с нацио-
нальной психологической традицией. И это не случайно: работы Жане
замалчивал сам Фрейд, а затем и все его последователи, хотя новатор-
ские работы Жане вышли еще в 80-е годы прошлого века, а его теория
«подсознательного» приобрела завершенный вид в 90-е годы, то есть
еще до оформления психоанализа. Замалчиваются биографами и труды
1 Достаточно просмотреть посвященный теме «Бессознательное» номер «Новых
идей в философии», в котором присутствуют и подробно рассматриваются иные, чем
психоаналитическая, концепции бессознательного.
2 Jones Е. The Life and Work of Sigmund Freud. London, 1961. P. 214.
26
тех психиатров, которые писали о значении сексуальности в этиологии
неврозов, в том числе и детской сексуальности.
Более того, Фрейду нередко приписываются открытия его учеников.
Так, например, открытие «инстинкта агрессивности» целиком припи-
сывается Фрейду, хотя он сам указывал, что догадки такого рода име-
лись в психоанализе ранее. Но тогда он их не принял, и даже упрекал
Адлера за то, что тот уделяет столь большое внимание агрессивности.
В этой связи практически никогда не упоминается Сабина Шпильрайн,
которая выдвинула идею независимого от либидо инстинкта деструк-
тивности за десять лет до написания Фрейдом работы «По ту сторону
принципа удовольствия». Ортодоксальные психоаналитики ни слова
не говорят о том, что даже обязательность дидактического анализа
была предложена Юнгом, равно как и представление о комплексе,
как пучке эмоционально окрашенных ассоциаций (сам термин «ком-
плекс» был введен в психоанализ Юнгом, а «комплекс неполноценно-
сти», который всеми считается открытием Фрейда, был впервые опи-
сан Адлером). И уж совсем фантастическими являются заявления иных
авторов, будто Фрейд «открыл бессознательное» или даже «открыл сек-
суальность»! Второе утверждение, конечно, встречается только у отече-
ственных журналистов — о своей принадлежности к тому или другому
полу каждый из нас узнает независимо от каких бы то ни было тео-
рий. Но даже если говорить о теории сексуальности, то таковых теорий
было немало в человеческой истории. Сексопатология быстро развива-
лась и к моменту написания первых работ Фрейда любой медик дол-
жен был осваивать учебник Краффт-Эбинга. Разумеется, Фрейд не был
первооткрывателем бессознательного, имея в виду даже «бессознатель-
ное психическое»; его вряд ли можно считать тем, кто «раскрепостил»
подавленную чувственность — на это и до него имелось немало пре-
тендентов1. Все эти утверждения имеют одно назначение: возвысить
Фрейда за счет его предшественников, современников и даже учеников.
Не выдерживают критики и утверждения о враждебной Фрейду
и психоанализу в целом среде. Единственной европейской страной, где
викторианское пуританство препятствовало распространению психо-
анализа, былачАнглия, тогда как в континентальных странах Европы
«проблема пола» отнюдь не была запретной. Читателей Захер-Мазоха,
Вейнингера или Розанова трудно представить себе святошами-морали-
заторами. В профессиональной среде — за исключением нескольких
психиатров, вроде Ашаффенбуга или Вейгандта1 2 — Фрейда критико-
1 Герцен, например, считал, что в социалистических учениях 20—30-х годов про-
шлого века «впервые получили признание страсти человека и была сделана попытка
использовать их, а не подавлять» (Герцен А. И. Собр. соч. в 30 т. М. : Изд-во АН СССР,
1955. Т. 5. С. 428). И немецкие романтики, и Фейербах со своей стороны могли бы пре-
тендовать на то же звание «освободителей чувственности».
2 Последний «прославился» речью, произнесенной на конгрессе невропатологов
и психиатров в Гамбурге, в которой он заявил, что психоанализ Фрейда является пред-
метом не научной дискуссии, но полиции.
TJ
вали за поспешность обобщений, но никак не за то, что он коснулся
«запретного плода».
Чистейшим вымыслом оказались повторявшиеся ранее от одной
биографии к другой утверждения о враждебной, антисемитски настро-
енной венской среде. В качестве примера не раз приводилось то, что
Фрейд с запозданием в пять лет получил звание профессора, хотя у него
был несомненный научный авторитет. Самая обычная трактовка этого,
восходящая к рассказам и письмам самого Фрейда, проста: недоброже-
лательство коллег и антисемитизм министерских чиновников1. Автори-
тетом в научной среде Фрейд к концу прошлого века уже располагал,
но большой известности тогда еще не было — все его важнейшие труды
появятся позже, как и психоанализ. Ждать профессорского звания
вообще приходилось долго, один из кандидатов, подававший бумаги
вместе с Фрейдом, ждал уже 27 лет. Антисемитизм в Вене, конечно,
существовал, но не в академических кругах и не в министерстве (тог-
дашнего министра образования ненавидели и требовали его отставки
как раз ультранационалисты). Из десяти кандидатов на профессорское
звание в 1897 году семеро были евреями, один из них и получил это
звание. То, что Фрейд стал профессором в 1902 году, объясняется про-
заически: в 1898 году министр образования временно приостановил
на медицинском факультете процедуру производства доцентов в про-
фессора, ибо их насчитывалось уже слишком много при пустой мини-
стерской казне. Фрейд не преподавал в университете, занимался част-
ной практикой, и его коллеги скорее были склонны рекомендовать
кого-либо из тех приват-доцентов, кто был более тесно связан с уни-
верситетом.
Тем не менее вражда медицинского факультета к Фрейду является
чистейшим вымыслом, идет ли речь о середине 80-х годов, когда он
стал приват-доцентом, или о конце 90-х годов, когда его единодушно
выдвинули на звание профессора медицинского факультета, а в мини-
стерстве рекомендовал тот же Краффт-Эбинг, считавший «сексуаль-
ные» теории Фрейда «научной сказкой». Фрейда вообще ценили в то
время не как автора первой собственно психоаналитической работы
«Исследования истерии», написанной совместно с Брейером, а несколь-
ких добротных монографий по афазиям и детским параличам. Иначе
говоря, научным авторитетом он обладал как талантливый, но вовсе
1 Как писал Джонс: «Клерикальные антисемитские власти, которые столь дол-
гие годы мешали вполне заслуженному вступлению в ряды университетских профес-
соров» (Jones Е. The Life and Work of Sigmund Freud. London, 1961. P. 320). Эти и им
подобные заявления биографов имеют своим истоком высказывания и письма Фрейда.
Правда, в «Толковании сновидений» он пишет об этом куда самокритичнее, когда раз-
бирает свое собственное сновидение. Он пишет о том, что министерство в послед-
ние годы отклоняет все назначения, что есть старшие и заслуженные коллеги, ждущие
много дольше него. Более того, он прямо указывает на свое бессознательное честолю-
бие и добавляет в духе известной басни: «...речь шла вовсе не о том, хотелось мне или
не хотелось винограда — все равно он висел слишком высоко». Freud S. Traumdeutung,
Studienausgabe, Fischer. F. a. M., 1971. Bd. I. S. 102.
28
не выдающийся нейрофизиолог, причем авторитет этот был подпорчен
историей с кокаином: Фрейд поторопился распропагандировать кокаин
в качестве безвредного обезболивающего средства. В профессиональ-
ной среде Фрейда ценили, но критиковали за торопливость обобщений,
и, вполне вероятно, эта репутация сказалась на приеме уже собственно
психоаналитических работ.
Список таких «мифологем» можно было бы продолжить, поскольку
авторы психоаналитических биографий удивительно неточны там, где
любой не ангажированный историк сначала проверил бы утверждения
Фрейда, а уж затем взялся бы их повторять, да еще в приукрашенном
виде. Фрейд был великим ученым, и он не нуждается в том, чтобы ему
приписывали открытия других. Легенды, «утаивания и приукрашива-
ния», если воспользоваться характеристикой биографического жанра,
данной самим Фрейдом, нужны тем, кто не наделен творческими спо-
собностями Фрейда и идет по легкому и удобному пути: творит себе
кумира, уже открывшего истину в последнем основании. Критическая
мысль тогда замещается актом веры, и адепту «единственно верного»
учения уже не требуется думать и искать.
Биографии такого рода составляют важную часть того, что можно
назвать легитимизацией психоанализа. Рассказ об образцовой жизни
основателя входит в метаповествование, le grand recit. Такие метапо-
вествования имеют очевидные социальные функции: «Повествования
передают группу прагматических правил, составляющих социальную
связь»1. Хотя психоанализ разрушает традиционные метаповествова-
ния типа религии, он с самого начала играет в ту же игру. На мета-
язык психоанализа можно перевести не только языки мифа и религии,
поэзии или искусства, но даже всех прочих наук, ибо все это создается
человеческой психикой, а последней наукой о душе является психоана-
лиз. Всякое метаповествование претендует на «извечность», на то, что
через него нам дана окончательная истина. В психоанализе эта истина
принадлежит природе человека, влечениям, Эдипу внутри нас, а Фрейд
является пророком этого бессознательного божества. Рассказ возни-
кает сам по себе в глубинах нашей души, но мы способны его услышать
благодаря методу, коим нас одарил Фрейд. Он является «героем позна-
ния и героем свободы» — он вручил нам ключи от врат самопознания
и эмансипации. Биограф должен засвидетельствовать эти подвиги
великого и неповторимого человека, представить образец для подра-
жания и почитания. Такого рода биография неизбежно преображается
в мифологию.
Конечно, в биографиях Джонса и Закса, которые долгие десятиле-
тия были близко знакомы с Фрейдом, можно найти массу полезного
для историка. Джонс был к тому же близок семье Фрейдов, был знаком
с документами, которые до сих пор не были опубликованы. Помимо
биографий имеется колоссальное количество исследований, в которых
1 Lyotard J.-F. La condition postmoderne. Rapport sur le savoir. Paris, 1979. P. 40.
29
историки прослеживают самые различные стороны жизни и творче-
ства Фрейда, деятельности Венского психоаналитического института,
взаимоотношения с «диссидентами» и т.д. Разоблачение мифов путем
сопоставления их с фактами проводилось прежде всего в работах двух
исследователей: Ф. Саллоуэя и Г. Ф. Элленбергера1. Написание кри-
тической биографии Фрейда потребовало бы привлечения колоссаль-
ного материала, в том числе по истории психоаналитического движе-
ния, причем не только в Австрии, но и в других странах. Одна лишь
монография Э. Рудинеско1 2, посвященная психоанализу во Франции,
составляет два тома по тысяче страниц в каждом. Общее число книг
и статей по психоанализу просто необозримо. В парижском магазине,
торгующем исключительно психоаналитической литературой на фран-
цузском языке, постоянно имеется в продаже несколько десятков тысяч
разных книг, а ведь далеко не все английские, немецкие, итальянские
или испанские монографии переводятся на французский. За статьями
в десятках журналов может следить только тот, кто ничем другим
не занимается. Мало кто вообще способен охарактеризовать совре-
менное состояние психоаналитической теории и практики, даже если
принимать во внимание только труды ортодоксальных фрейдистов.
Несколько десятков тысяч психоаналитиков работают по всему миру,
и почти каждый из них пишет статьи и книги. Психоанализ довольно
далеко ушел от первоначальных фрейдовских теорий, а потому каж-
дому этапу этой эволюции в последние десятилетия можно было бы
посвятить отдельную монографию.
1 См.: Salloway F. J. Freud, Biologist of the Mind. Beyond the psychoanalytic Legend.
N. Y., 1979; Ellenberger H. F. The Discovery of the Unconscious. The History and Evolution of
Dynamic Psychiatry. N. Y., 1969.
2 Roudinesco E. La bataille de cent ans. Histoire de la psychanalyse en France T. 1—2.
Paris : Seuil, 1986.
БИОГРАФИЧЕСКАЯ ИЛЛЮЗИЯ
Вернемся к словам Фрейда: «Биографической истины не существует,
и даже будь таковая, она осталась бы без употребления». Казалось
бы, он подрывает тем самым основы собственного учения, поскольку
повседневная практика психотерапии предполагает установление
именно «биографической истины». Аналитики месяцами и годами
слушают речи пациентов, интерпретируют ассоциации и сновидения,
оговорки, отношения с родственниками и сослуживцами, обнаружи-
вают детские переживания, защитные механизмы, сокрытые не только
от других, но и от самого пациента. Невротические затруднения, непо-
нятные поступки и влечения, навязчивые мысли находят свое объяс-
нение, заняв место в индивидуальной истории жизни. Психоаналитик
способствует тому, что у пациента возникает связный рассказ о соб-
ственной жизни, причем в это повествование должны войти отколов-
шиеся символы, вытесненные в бессознательное аффекты и сцены,
о которых анализируемый даже не подозревал.
Однако составление такой биографии отличается от труда биографа-
историка. Последний имеет дело с уже состоявшейся жизнью, в кото-
рой уже ничего нельзя изменить. Поменяться может только оценка
потомков. Психотерапевт не просто интерпретирует прошлое, он изме-
няет жизнь пациента: инструмент интерпретации вторгается в жизнь,
и лишь в новой перспективе, с измененными установками, отноше-
ниями с другими, самооценками, пациент выстраивает свое прошлое
в целостный и связный рассказ. Строго говоря, психоанализ не знает
конца, его можно продолжать всю жизнь. На практике он прерывается,
когда достигнута «истина» психотерапии — освобождение от невроти-
ческих симптомов, исцеление.
Понятно, что такого рода «истина» отличается от того, что называ-
ется истиной в других науках. Определенная картина своего прошлого
кажется совершенно очевидной в полученном «инсайте», но логически
непротиворечивый и связный «рассказ» может быть чистейшей фанта-
зией — людям казались и кажутся очевидными самые разные, но далеко
не всегда истинные вещи. «Истина» психотерапии отличается не только
от естествознания, но и от тех истин, которые устанавливает историк.
Он высказывает ряд суждений, которые доступны проверке и критике,
он смотрит на другого человека «извне». Эмпирические данные либо
подтверждают, либо опровергают выдвинутую историком гипотезу.
Конечно, всякий факт даже в естествознании не есть некое совершенно
независимое от теории восприятие. В истории у нас нет непосредствен-
31
ных данных опыта, мы реконструируем то, чего уже нет. Тем не менее
историческое свидетельство относительно независимо от интерпрета-
ции. Идет ли речь об артефактах какой-либо культуры или об архивах,
историк восстанавливает картину прошлого с помощью независимых
данных, которые не вызывают сомнений у его коллег. Последние могут
дать совершенно иную трактовку мотивов Цезаря, но ни переход через
Рубикон, ни битва при Фарсале, ни роман с Клеопатрой не становятся
предметом спора.
В психоанализе факты настолько слиты с интерпретацией, что вне
ее они вообще не наблюдаемы. Конечно, страдания пациента, его
симптомы, их исчезновение в результате терапии имеют объективно
фиксируемый характер, но не те процессы, которые эти симптомы
вызвали. Если предположить, что один и тот же пациент одновременно
будет лечиться у фрейдиста, юнгианца, неофрейдиста, лакановца, то
он с полной субъективной очевидностью будет открывать у себя самые
различные и нередко противоречащие друг другу психические струк-
туры (фрейдовское «Оно» мало напоминает «Аниму» Юнга). Пациент
обнаруживает сокрытое от внешнего наблюдения в собственной душе,
он должен принять интерпретацию.
Мертвые равнодушны не только к хуле и похвале (на что указывал
Виттельсу Фрейд), они уже не могут принять или отвергнуть истолко-
вание их внутреннего мира. Поэтому биограф-психоаналитик, перено-
сящий методы клиники неврозов на поле истории, находится в плену
«биографической иллюзии». Предпосылкой такого сорта биографий
является вера в то, что жизнь другого человека можно рассказать
«изнутри», как бы переместив наше «Я» на то место, которое когда-то
занимало «Я» другого человека. Его поступки оказываются тем тек-
стом, расшифровка которого ведет к установлению «истинного» тек-
ста, в котором на место одних, «явных» мотивов, ставятся другие,
«скрытые», «бессознательные» мотивы. Психоанализ в таком случае
оказывается неким дополнением к «романтической герменевтике»
Шлейермахера и Дильтея, требовавшей от биографа «конгениально-
сти» и лучшего понимания исторического деятеля, нежели тот сам себя
понимал. Ученики Фрейда полагают себя понимающими лучше всех
прочих, поскольку им ведомы тайные пружины влечений. Мы очень
мало знаем о жизни Шекспира, но смелый биограф-психоаналитик
«знает лучше» — и приписывает автору Гамлета мотивы потаенного
стремления к отцеубийству.
Хотя Фрейд сам дает повод для критики своими «рассказами» о Лео-
нардо да Винчи и Шекспире, он был принципиальным противником
дильтеевской «понимающей психологии», которую он критиковал
в работе «Недовольство культурой». Никакое «вчувствование» не позво-
лит нам переместиться в тело и душу другого человека, тем более жив-
шего в иную эпоху. Биографической истины для Фрейда не существует
именно потому, что биография претендует на полноту «рассказа», а она
недостижима. Даже если биограф «угадал» и своим рассказом достиг
32
такой истины, она «останется без употребления» — ведь некому под-
твердить, что рассказ соответствует действительной жизни данного
индивида. Никто не мешает написать другое жизнеописание с прямо
противоположной интерпретацией мотивов и внутренних помыслов.
Поле истолкования всегда свободно, «продленный призрак бытия
синеет за строкой страницы» (В. Набоков), и «конгениальный» биограф
предается полету фантазии, нередко не замечая того, что он наделяет
героя повествования собственными чертами или воображаемым своей
собственной эпохи. Исторические романы и science fiction говорят нам
не столько о прошлом и будущем, сколько о настоящем.
Если перелистать несколько биографий Фрейда, написанных его
учениками, то обнаруживается, что в них они почти не пользуются тем
инструментарием, который пускается в ход при написании биографий
других ученых или исторических деятелей. Поскольку объяснять им
следует научное творчество Фрейда, а научная любознательность одно-
значно связывалась им с сексуальной любознательностью в раннем
детстве1, то они обязательно указывают на его переживания по поводу
рождения младших братьев и сестер, спорят о том, в каком именно
возрасте он увидел нагой собственную мать и т.д. Следуя этим идеям,
нам нужно было бы предположить, что все великие ученые прошлого,
идет ли речь о Демокрите, Авиценне, Ньютоне или Эйнштейне обла-
дали схожей любознательностью по поводу собственных гениталий
или в возрасте двух-трех лет строили гипотезы относительно рождения
своих братьев и сестер. К сожалению или к счастью для истории науки,
современная психология детства в основном противоречит этим сме-
лым утверждениям Фрейда.
Иногда открытия Фрейда связываются с его собственным неврозом.
Как писал известный французский психоаналитик Д. Анцье: «Когда
Фрейд открывал психоанализ, то на последний наложил отпечаток
не только его гений, но также его невроз. Несомненно, открытие пси-
хоанализа могло быть продуктом только невротического мышления»1 2.
Открыть эдипов комплекс может лишь тот, кто сам его болезненно пере-
живал. Тем самым мы опять возвращаемся к детству Фрейда, в кото-
ром при желании можно найти все что угодно. Правда, в таком случае
теория ставится в зависимость от личного опыта: Юнг переживал свои
собственные архетипы, Адлер — комплекс неполноценности и т.д.
Конечно, все мы «родом из детства», когда сформировались какие-то
основополагающие наши установки и схемы взаимоотношения с миром
и с другими людьми. Психоаналитики, отошедшие от фрейдовского
сведения всего и вся к сексуальному влечению, как, например, Э. Эрик-
сон, дают совсем иную периодизацию и связывают пробуждение науч-
1 См.: Фрейд 3. Леонардо да Винчи. М., 1912. С. 24—30, равно как и все те работы
Фрейда, где речь идет о сублимации.
2 Anzieu D. Inwiefern die Psychoanalyse von ihren Urspriingen gepragt ist. In: Janine
Chasseguet-Smirgel (Hrsg.) Wege des Anti-Oedipus. F. a. M. ; Berlin; Wien, 1978. S. 127.
33
ной любознательности со значительно более поздними психическими
процессами. В экзистенциальном психоанализе Сартра и Daseinsanalyse
Бинсвангера речь идет о первоначальной «конфигурации» или «кри-
сталлизации» опыта, о «первоначальном выборе», накладывающем
отпечаток на последующее существование. Наконец, в ориентирован-
ных на взаимодействие с другими людьми версиях психоанализа речь
идет о бессознательной реализации личностного сценария. Э. Берн так
описывает возникновение психоанализа:
«...Зигмунд решил стать великим человеком. Он умел работать
и поставил себе целью проникнуть в истеблишмент. Это, он считал,
все равно, что войти в небесные врата. Его, однако, туда не допускали.
Тогда он решил обратиться к преисподней (речь шла о бессознатель-
ном). Там не было истеблишмента, там было все равно.
И он обрел авторитет в преисподней. Успех его был столь велик, что
скоро истеблишмент переместился в преисподнюю»1.
Такое описание «игр, в которые играл» Фрейд, будучи шутливым,
имеет одно преимущество перед изысканиями на тему инфантиль-
ной сексуальности — оно более или менее проверяемо. Честолюби-
вые планы, сравнения себя с Ганнибалом и Моисеем, наложившие
отпечаток на всю жизнь Фрейда, стремление к успеху во что бы то ни
стало — эти черты хорошо известны. Конечно, не всякий энергичный
честолюбец добивается успеха, и характеристика Берна является куда
более тонкой, чем это может показаться. Зигмунд рвется в истеблиш-
мент, но сталкивается с препятствиями; его обращение к «преиспод-
ней» бессознательного по сути своей «демократично», поскольку здесь
все равны (в отличие, скажем, от «воли к власти» Ницше); Фрейд вошел
в истеблишмент, сделав язык «преисподней» жаргоном западной интел-
лектуальной элиты.
Но и такое описание мало что говорит о сути дела. Вполне веро-
ятно то, что Фрейд не стал бы создавать психоанализ, если бы ранее
сумел войти в медицинский истеблишмент, совершив, скажем, замет-
ное открытие в области физиологии головного мозга. Сослагательное
наклонение не пользуется доброй репутацией в истории, но мы можем
сочинить апокриф в духе К. Чапека и представить себе профессора
Фрейда где-то в 1905 году, который открыл кокаин в качестве обезбо-
ливающего средства при глазных операциях, а затем провел интерес-
нейшие наблюдения, которые сделали его авторитетным нейрофизи-
ологом. Профессор Фрейд сидит на заседании Венского медицинского
общества и слушает доклад какого-то молодого д-ра N., который в силу
бедности вынужден был прервать работу в лаборатории и заняться
частной практикой, на основе которой и выдвинул ряд гипотез об эти-
ологии неврозов. После доклада выступает всеми уважаемый профес-
сор Фрейд, который не отрицает эвристической ценности некоторых
1 Берн Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры. М. : Про-
гресс, 1988. С. 303.
34
наблюдений молодого врача. Он вспоминает о Шарко и Бернгейме,
приводит слова Хробака (присутствующие улыбаются) и рассказ Брей-
ера о случае «Анны О.», но лишь с тем, чтобы сделать вывод о полной
ненаучности спекуляций д-ра N., который не привел ни одного строгого
доказательства и толкует о каком-то «психоанализе», не имеющем ней-
рофизиологического базиса. Уже само название показывает, что моло-
дой коллега покинул почву научности.
Если представить себе Фрейда середины 80-х годов, то вероятность
такого интеллектуального развития была даже большей, чем тот путь,
который был им в действительности избран. Потребовались мучитель-
ные поиски, чтобы сформулировать те идеи, которые мы сегодня назы-
ваем «психоанализом», тогда как путь к научной славе мог быть куда
более коротким у одаренного ученика Э. Брюкке. Сам Фрейд однажды
назвал свое открытие психоанализа «случайным», и это в известном
смысле совершенно верно: то, что именно Зигмунд Фрейд стал инте-
ресоваться определенным кругом проблем психотерапии и вообще
лечить невротиков, было исторической случайностью. Никакие «рас-
копки» в его детстве, равно как и указания на честолюбие молодого
человека, ведущего борьбу за «место под солнцем», ничего не говорят
нам о существе дела, о совершенных им открытиях.
На это могут возразить: личность Фрейда наложила отпечаток на тео-
рию и практику психоанализа, он является не только образцом для
подражания для своих последователей, но даже содержательно предо-
пределяет их опыт, поскольку внутри самих себя они открывают то же,
что Фрейд обнаружил в самоанализе 1897 года. Это бесспорно, и можно
согласиться с Джонсом, что «отца», о котором говорят психоаналитики
в связи с эдиповым комплексом, звали не Лайосом древнегреческой
мифологии, а Якобом Фрейдом. В каком-то смысле Фрейд замещает для
своих учеников и отца земного, и отца небесного, поскольку последний
низводится к земному родителю, а отношения с ним переосмысляются
в духе фрейдовской теории. Было бы опрометчиво отвергать такое
посмертное влияние личности Фрейда, но сводится ли психоанализ
к этому «семейному роману»? Если сводится, то о нем было бы вообще
бессмысленно говорить как о системе знания. Личности Платона или
Декарта как-то сказались на их учениях, но принятие теории идей или
cogito ergo sum не предполагают душевного родства с создателями этих
учений; о математике и естествознании не приходится даже говорить
в терминах подобного личностного влияния. Во всяком случае, сам
Фрейд вовсе не считал, что описал исключительно свой личный опыт,
что его ученики поколение за поколением будут воспроизводить дет-
ские переживания трехлетнего Зигги.
Биографические исследования способны показать нам, какими
были условия возможности совершения открытий, не говоря ни слова
о самих открытиях. Ясно, что учеба у Брюкке или стажировка в Сальпе-
триер способствовали формированию идей Фрейда. Биография может
сказать о границах таланта, указать на те пределы, которые оказались
35
непреодолимыми барьерами для мысли. Одни из них связаны с обсто-
ятельствами места и времени, другие могут иметь личный характер.
Было бы вполне правомерным указание на то, что ограниченность под-
хода П. Жане к проблемам бессознательного хотя бы отчасти связана
с его полной глухотой к искусству1, а для Фрейда (простительная для
ученого XIX века) вера в ламаркизм воспрепятствовала более строгому
анализу ряда проблем прикладного психоанализа. Но уже такое ука-
зание на круг проблем и идей выводит за пределы «биографической
иллюзии». Даже там, где индивидуальные особенности и склонно-
сти вмешиваются в процесс познания (причем установить это можно
только задним числом), уже предполагается наличие какой-то над- или
сверхиндивидуальной констелляции проблем, с которыми сталкива-
ется не просто индивид, но человек, принадлежащий определенной
культуре, традиции, научной корпорации, социальной группе и т.д.
В отличие от историков школы «великих личностей», современные
историки обращают значительно большее внимание на группы, инсти-
туты, умонастроения, системы установок и т.д. Французские историки
«школы Анналов» стали использовать термин Леви-Брюля mentalite,
означающий «наличие у людей того или иного общества, принадле-
жащих к одной культуре, определенного общего «умственного инстру-
ментария», «психологической оснастки», которая дает им возможность
по-своему воспринимать и осознавать свое природное и социальное
окружение и самих себя»1 2. Историков не устраивает ни растворение
прошлой человеческой жизни в абстрактных экономических и социо-
логических законах и факторах, ни пользующийся «индивидуализиру-
ющим» методом (или дильтеевским «вчувствованием») историцизм3.
На место «человека вообще» здесь пришла «вереница персонажей»
(Ф. Бродель) — купца и викинга, монаха и рыцаря, французского «дво-
1 Известно, что его пациентом был один из кумиров французских сюрреалистов,
Р. Руссель. После смерти последнего М. Лейрис навестил Жане с просьбой не уничто-
жать записей по поводу «клинического случая», но Жане отказался, поскольку для него
речь шла просто о «несчастном малом». Такое непонимание литературы и искусства
могло сказаться на психологической теории. См.: Roudinesco Е. La batailee de cent ans.
Histoire de la psychanalyse en France. Paris, 1986. T. 2. P. 44—45. С этой стороны можно
подойти и к творчеству Фрейда. Литература, скульптура, архитектура — вот те области,
где он обладал не только художественным вкусом, но и немалыми познаниями. Живо-
пись его увлекала меньше, в театр он — венец! — почти не ходил, а музыка вообще
вызывала у него раздражение. Даже не вспоминая слов Шекспира («А man who has no
music in himself...»), можно задаться вопросом: насколько его учение о бессознательном
изменилось бы, будь он не меньшим, чем Ницше, любителем музыки? Можно вспом-
нить и о том, что мировая воля Шопенгауэра, во многом аналог фрейдовского бессозна-
тельного, находит свое наиболее полное воплощение в музыке. См.: Шопенгауэр А. Мир
как воля и представление. § 52.
2 Гуревич А. Я. Историческая наука и историческая антропология / Вопросы фило-
софии. 1988. № 1. С. 102.
3 Об изменениях в методологии исторических исследований и переходе от попу-
лярного в начале века историцизма к близким «школе Анналов» позициям у западных
историков см.: Tendances principales de la recherche dans les Sciences sociales et humaines,
part. 2, t. 1, UNESCO. Paris, 1978. Ch. 3.
36
рянина мантии» и английского джентльмена и т.д. Психология этих
людей не выводится непосредственно из их социально-экономиче-
ского положения, но она практически закрыта для «вчувствования»,
поскольку представители других времен и культур обладали своей соб-
ственной психологией. Разумеется, психофизиология, темперамент,
восприятия и представления были такими же, но не они интересуют
историка. «Когда в своих статьях и трактатах психологи говорят нам
об эмоциях, чувствах, рассуждениях “человека” вообще, они на самом
деле имеют в виду наши эмоции, наши чувства, наши рассуждения —
словом, нашу психическую жизнь, жизнь белокожих обитателей
Западной Европы, представителей различных групп весьма древней
культуры»1. Конечно, все люди проходят через детство и отрочество,
но универсалии возрастной психологии наполняются разным содержа-
нием в нынешней европейской культуре и в тех обществах, где детству
не придавалось особого значения — детство является «изобретением»
буржуа (Ф. Арьес). Почти все люди в юности проходят через любовь,
но романтическая любовь появляется со времен трубадуров (Д. де Руж-
мон). Даже способ отношения к самому себе, «заботы о себе» претерпел
немалые изменения в рамках одной лишь западной культуры1 2.
Эти перемены были не всегда заметны для тех, кто их осуществлял.
Вряд ли первые молодые люди эпохи Возрождения, которые стали вести
интимный дневник3, фиксирующий текучие переживания, взаимоотно-
шения с другими лицами, осознавали, что ими был сделан огромный
шаг в развитии европейской индивидуальности — он будет вполне
осознан только ко времени Руссо, Гете, Шатобриана. Никто не «плани-
ровал» превращение неотесанных феодалов в изящных придворных,
людей поздней античности в монахов-пустынников, но из взаимодей-
ствий между людьми рождается «особого рода порядок, порядок более
принудительный и сильный, чем воля и разум отдельных людей, его
образующих»4. Гегель называл это «хитростью разума», но у него этот
разум имел черты промысла, тогда как историк, не отвергая направлен-
ности отдельных процессов и последовательности появления «персона-
жей», избегает такого рода обобщений.
Психоанализ имеет дело с субъективностью, которая прошла долгий
путь развития. Фрейд то говорил о неизменной человеческой природе,
то о биологическом наследовании благоприобретенных признаков.
Ни то ни другое не продвигает нас ни на шаг в понимании того, как
сменяют друг друга «формы жизни», как взаимодействуют и трансфор-
мируются социальные и личностные структуры. Человеческое бытие
всегда есть бытие-в-мире, бытие-с-другими (как Mitsein, так и Mitdasein
1 Февр Л. Бои за историю. М. : Наука, 1991. С. 102.
2 См.: Foucault М. Le souci de soi. Paris, 1984.
3 О появлении дневника см.: Febvre L. Amour sacre, amour profane. Autour de
L’Heptameron. Paris, 1944. P. 285—290.
4 Elias N. Uber Prozes der Zivilisation, Suhrkamp. F. a. M., 1976. Bd. II. S. 314.
37
на языке Хайдеггера) — «другие» проникают в нашу психику до самых
глубин «внутреннего» мира. Самые интимные наши переживания
выражаются на языке, который не является нашим «приватным»; кажу-
щиеся совершенно субъективными аффекты и страсти принадлежат
данной эпохе и невозможны в другую. Даже, казалось бы, универсаль-
ное чувство физической боли имеет свои градации у представителей
различных культур или даже национальных групп одного и того же
общества1. Чувство стыда менялось вместе с изменением соотношения
дозволенного и недозволенного на людях, вместе с трансформацией
социальных санкций во «внутренние» запреты.
Всем хорошо известно, насколько профессия или социальное поло-
жение воздействуют на человека1 2. Фрейд на протяжении полувека
принимал больных, принадлежал к врачебному сословию. Его взгляд
на многие явления культуры и общественной жизни обусловлен профес-
сиональными навыками медика. Но не одними этими навыками объ-
ясняется его стремление представить человека как homo natura, исклю-
чительно природное существо, подчиненное тем же законам, что и весь
физический мир. Один герой Герцена говорит: «Приблизиться к живот-
ным не мешает, после неудачных опытов сделаться ангелами». Наука
XIX века, материализм и позитивизм в философии — вот исторические
предпосылки его учения. Психоаналитики могут сколько угодно повто-
рять, что путем самоанализа Фрейд открыл вечные истины относительно
человеческой природы. Однако, его учение не могло бы возникнуть
ранее теории эволюции Дарвина, физиологии Гельмгольца или возвра-
щения гипноза в медицину, осуществленного Льебо и Бернгеймом.
«Формы знания» и «формы жизни» взаимозависимы и принадлежат
истории. Психоанализ принадлежит миру больших городов. Когда-то
город был анклавом, организующим государственную, торговую, куль-
турную жизнь периферии, «деревни» — и греческий полис, и столица
феодального сеньора зачастую представляли собой просто большое
село, окруженное стенами. Великие империи, конечно, образовывали
столицы с блестящими дворцами, храмами, иной раз и с миллионами
жителей. Но вплоть до Нового времени эти города не имели прочной
экономической основы — даже городская по сути своей культура антич-
ного мира буквально растворилась за пару веков 3. К началу XX века уже
1 Проведенные в госпиталях США наблюдения показали, что представители раз-
личных этнокультурных групп обладают различным болевым порогом, по-разному отно-
сятся к боли. См.: Zborowski М. Cultura 1 components in responses to pain, In: Patients,
Physicians and Illness. N. Y., 1958. P. 256—268.
2 Это хорошо знали все наделенные психологическим чутьем и наблюдательные
писатели. «Хотите узнать, до какой степени искажает природу человека положение,
занимаемое им в обществе? Понаблюдайте за людьми после того, как они уже много лет
пользовались этим положением, то есть в старости. Хорошенько вглядитесь в старого
царедворца, судью, чиновника, лекаря и т.д.». Шамфор. Максимы и мысли. М. : Наука,
1993. С. 27.
3 Как отмечает М. Вебер, античные города покоились на фундаменте натурального
хозяйства и рабовладения. «Чем выше поднимается уровень потребностей высшего,О
38
образовались мегаполисы, а на сегодняшний день в сотне крупнейших
городов мира живет шестая часть жителей Земли. При всех различиях
культур и политических систем, между обитателями этих мегаполисов
нередко куда больше общего, чем между ними и обитателями окружа-
ющей «провинции». В эти мегаполисы втягивается наиболее активное
население, город «съедает» периферию. Культура больших городов
теснит все местные обычаи и традиции. Предприятия, банки, универ-
ситеты, теле- и радиопрограммы не знают различия преданий и писа-
ний. Даже природное в большом городе становится искусственным
par excellence: парковая зона в отличие от девственного леса целиком
определяется своими рекреативными функциями. Первые два поколе-
ния горожан еще сохраняют какие-то связи с прежней идентичностью,
вроде местных диалектов, этнических общин или крестьянских обы-
чаев. Но уже они становятся объектом многообразных техник, будь то
транспорт или электронные средства массовой коммуникации. В раз-
витых странах и вся периферия перенимает эти техники, идет ли речь
об автомобиле или медицинской технике, продлевающей жизнь, тех-
нике педагогики или технике контроля за поведением (не только пре-
ступников или душевнобольных). Эти техники становятся все более
гибкими, они приспосабливаются ко все новым проблемам. Скажем,
появление противозачаточных таблеток резко меняет сексуальное
поведение, а вместе с ним и принятые моральные нормы. Многие
наблюдатели фиксируют «этический вакуум», поскольку устарение ста-
рых моральных регулятивов не сопровождается принятием новых1.
Человек большого города является микрокосмом современной циви-
лизации. Можно прославлять эту цивилизацию как «лучший из миров»
(К. Поппер) или оплакивать отрыв от почвы, упадок высокой культуры
высших сословий и т.п. Но нет сомнений в том, что именно условия
большого города производят человеческий тип, который, наряду со
всеми прочими техниками, нуждается в «психотехнике» и ее создает.
Достаточно упомянуть распад больших патриархальных семей, сниже-
ние рождаемости, занятость женщин, сопровождаемую появлением
детских садов, baby-sitters и т.п. «Взаимопонимание» * 1 2 делается идеалом
именно потому, что в повседневной коммуникации слишком много
разрывов.
О рабовладельческого слоя и чем более расширяется сфера обмена, тем больше утрачи-
вает обмен свою интенсивность, тем более он превращается в тонкую сеть, протянувшу-
юся поверх натурально-хозяйственной основы, — сеть, петли которой вытягиваются все
дальше, а ее нити делаются все тоньше». См.: Вебер М. Социальные причины падения
античной культуры. Избранное. Образ общества. М. : Юристъ, 1994. С. 451—452.
1 См., например: Jonas Н. Das Prinzip Verantwortung. Versuch einer Ethik fur
technologische Zivilisation. F. a. M., 1984. S. 35—58.
2 О. Шпенглер, пессимистически смотревший на человека большого города, писал
об изменении типа женщин: «Вместо детей у них душевные конфликты, а брак есть
некое художество, где важнее всего “понять друг друга”». Spengler О. Untergang des
Abendlandes, dtv. Manchen, 1972. S. 681.
39
К тому же образованный человек большого города — это человек
полуобразованный, невежда во всем, кроме своей узкой специаль-
ности. Это еще не так ощущали европейские психоаналитики начала
века, имевшие дело со средним классом, получившим гимназическую
выучку. Перебравшись в США, они очень скоро стали изменять пси-
хоаналитическую теорию и практику, поскольку столкнулись с иным
типом человека.
Если взять наугад сотню романов или сотню фильмов, написанных
или снятых за последние полвека, то, за редкими исключениями, основ-
ными мотивами человеческих поступков в них выступают сексуальное
влечение, агрессивное самоутверждение, стремление к богатству или
к власти. Нам не стоит пенять на это зеркало — в жизни мы видим те
же самые страсти. Психоаналитическая картина человека подтвержда-
ется повседневными наблюдениями. Но такое зеркало хотя бы отчасти
является кривым, и еще менее оно годится для того, чтобы выносить
суждение о природе человека во все времена. Любой известный нам
героический эпос или рыцарские романы тоже были неким «зеркалом»,
способствовавшим формированию индивида других эпох. Фрейдов-
ский портрет довольно реалистичен в изображении нас самих и наших
современников, людей большого города.
Главное здесь то, что они узнают самих себя в этом портрете. Читать
серьезные научные работы по психологии, социологии, истории куль-
туры станет далеко не всякий, а в популярной книжке по психоанализу
читатель находит все ответы по неизбежно возникающим у него вопро-
сам о собственной душе. Он действительно лучше понимает и себя,
и поведение других — теория «верифицируется» на опыте. Психоана-
лиз действительно есть недурное описание некоторых черт и склон-
ностей человека Weltstadt. Хотя у Сфинкса и не обнаруживается тайн,
психоанализ дает рациональный ответ на вопросы о причинах того
или иного поведения. Ответ религии уже мало кого интересует (хотя
церкви могут быть полны), а ответ науки с ее «материализмом» просто
оскорбителен — хотя именно этому человеческому типу менее всего
следовало бы обижаться на Павлова или Скиннера.
СТИЛЬ МЫШЛЕНИЯ
Не имея ни малейшего представления о личной жизни Фрейда, мы
все же можем судить об особенностях его научного мышления — о нем
свидетельствуют написанные им труды. То, что он был выдающимся
ученым мало кто подвергает сомнению. Он доказал это еще до соз-
дания психоанализа в своих работах по физиологии головного мозга.
Как и всякий ученый, имеющий дело с эмпирическими данными, он
с сомнением относился к полету метафизической фантазии, которая
не знает никаких границ. Его тексты являются прозрачными и ясными,
он скептически относился к увлечениям некоторых своих сотрудников
мифологией, астрологией, алхимией. Сам по себе этот интерес вполне
законен, но в рамках науки, кладущей запрет на использование этих
эзотерических знаний в качестве доказательства чего бы то ни было.
Наука Нового времени тем и отличается от прежней натурфилософии
и «естественной магии», что она кладет запреты, с которыми следует
считаться. Фрейд боготворил науку и считал, что научное мировоз-
зрение должно сменить религиозное. В ряде его работ можно найти
отклики контовского учения о трех стадиях, где позитивная наука
сменяет религиозную и метафизическую картины мира. Возврат Юнга
и некоторых других его последователей к донаучной картине мира,
увлечение «тайным знанием» он считал регрессией к давно ушедшим
эпохам и мировоззрениям. «Оккультизм» был для него чуть ли не бран-
ной характеристикой, и он противопоставлял ему неискоренимую при-
верженность психоанализа «механицизму»1, подразумевая под послед-
ним принятие той картины мира, которую дают естественные науки.
1 Фрейд писал о «невозможности рабочего сообщества аналитиков и оккульти-
стов» на том основании, что «аналитики являются, по сути, неисправимыми механи-
стами и материалистами». Freud S. Ges. Werke, Bd., XVIII. S. 20. Следует учитывать то,
что практически все естествоиспытатели конца XIX века считали себя «механицистами».
П. Кропоткин, который был не только идеологом анархизма, но и крупным ученым,
выражал не только свое собственное убеждение, когда писал: «Механические явле-
ния, становясь все более и более сложными по мере того, как мы переходим от физики
к явлениям жизни, но оставаясь всегда теми же механическими явлениями, достаточны
нам для объяснения всей природы и жизни органической, умственной и общественной.
Без сомнения, остается еще много неизвестного в мире; без сомнения, всегда будут
открываться новые пробелы в нашем знании по мере того, как прежние пробелы будут
заполняться. Но мы не видим области, в которой нам будет невозможно найти объясне-
ния явлениям при помощи тех же простейших физических фактов, наблюдаемых нами
вокруг, как, например, при столкновении двух шаров на биллиарде или при падении
камня, или при химических реакциях. Этих механических фактов нам пока достаточно
для объяснения всей жизни природы. Нигде они нам не изменили, и мы не видим даже О
41
Иначе говоря, рациональность для Фрейда, по существу, сводится
к научной рациональности, а все остальное — «от лукавого».
У каждого ученого есть свой стиль, свой способ подхода к миру. Раз-
личие между эмпириками и рационалистами имеет свои истоки в пси-
хологии. Один ученый держится «фактов и только фактов», чувствует
себя неуютно, когда обсуждаются достаточно умозрительные идеи; для
другого факты всегда уже входят в интеллектуальные схемы и модели,
они с ними настолько слиты, что «факт» как таковой исчезает за интер-
претацией. Можно сказать, что у Фрейда эти две склонности примерно
уравновешивают друг друга: он постоянно ссылается на фактический
материал, но в то же самое время выдвигает смелые гипотезы, пред-
лагает общие объяснительные схемы и законы. Такой образ Фрейда —
как универсально одаренного ученого — возникает прежде всего при
чтении трудов его биографов, например, Э. Джонса. Правда, и послед-
ний ненароком говорит о склонности Фрейда к чрезмерно широким
обобщениям, а также о склонности рассматривать процессы как суб-
станции.
Критики Фрейда судят об этих особенностях его мышления куда
строже. К. Бюлер, восхищаясь отдельными наблюдениями Фрейда,
его способностью находить объяснение запутанным случаям, прямо
называет Фрейда Stoffdenker — все, что он видит, тут же превраща-
ется в некое вещество, субстанцию. Функции, отношения, процессы
предстают как свойства какого-то вещественного образования1. Даже
«энергия» для Фрейда есть некое вещество, которое обладает заранее
установленными свойствами. При этом все эти «вещества» слишком
часто получены умозрительным путем, они напоминают «флюид» или
«эфир» физики XVII—XVIII веков, «энтелехию» не только Аристотеля,
но и виталистской биологии Дриша. Такие понятия дают видимость
объяснения, но они наверняка не способствуют предсказанию. То же
либидо лишь внешне напоминает физическую энергию, поскольку
последняя представляет собой операциональное понятие, используе-
мое и для объяснения, и для предсказания, оно способно увеличивать
наши эмпирические знания для каждого конкретного случая. Поня-
тие «либидо» чаще дает псевдообъяснение, из него не вывести пред-
сказаний будущих событий. Когда агрессивное поведение объясняется
агрессивностью, то это напоминает врачей Мольера (опий усыпляет,
поскольку обладает усыпляющей силой).
Джонс прав в том смысле, что Фрейд действительно соединял в себе
эмпирика-наблюдателя, наделенного необычайно цепким взглядом,
и способного к смелым гипотезам теоретика. Он верно указывает на то,
что уже в своем труде по афазиям Фрейд заявил о себе как об ориги-
нальном исследователе, который противопоставил наивным локали-
Э возможности открыть такую область, где механические факты будут недостаточны».
Кропоткин П. А. Современная наука и анархия. М. : Правда, 1990. С. 259—260.
1 Buhler К. Die Krise der Psychologic. Berlin ; Wien, 1929. S. 189—191.
42
зациям психических процессов в различных центрах головного мозга
функциональный подход. Как опытный клиницист, Фрейд повторял
за Шарко: «la theorie, cest bon, mais nempeche pas dexiste» («теория — это
хорошо, но это не мешает существовать») — наблюдения над случаями
неврозов вели к развитию теории, что, в свою очередь, способство-
вало лучшему объяснению и лечению все более широкого круга пси-
хических заболеваний (равно как и к объяснению «нормальной» пси-
хики и ряда социальных явлений). Но именно здесь мы сталкиваемся
с постоянно повторяющимися недостаточно обоснованными выво-
дами Фрейда. Временами Фрейд был очень осторожен, в его трудах мы
постоянно встречаем оговорки: «быть может», «вероятно», «насколько
нам известно». Но в то же самое время мы встречаемся с уверенными
заявлениями об универсальности открытых законов.
В качестве примера можно привести раннюю работу «Сексуальность
в этиологии неврозов» (1898). Здесь он сам указывает число пациентов,
к которым он к тому времени успел применить свой метод — около
200 человек. Далеко не все они были носителями того, что он называл
«психоневрозами». Но буквально через страницу он смело утверждает,
что все психоневрозы имеют сексуальную этиологию. Здесь мы имеем
дело с типичным выводом по неполной индукции. Подобные заключе-
ния в логике называются «ошибками поспешного обобщения». Фрейд
как бы перечисляет те случаи, где данный признак присутствует, но не
называет случаи, где он по той или иной причине отсутствует. Доста-
точно привести хотя бы один пример истерии или невроза навязчивых
состояний, не коренящихся в раннем детстве и не имеющих сексуаль-
ной этиологии, чтобы опровергнуть Фрейда. Но именно это смелое
обобщение стало догмой психоанализа, хотя психотерапевты других
направлений приводят множество случаев, где очевидно отсутствие
сексуальной этиологии.
Безусловно, история науки начинается с наблюдения за повторя-
ющимися явлениями, источник которых нам не известен. Индуктив-
ные выводы составляют непреходящее основание науки: она никогда
не может обойтись без сбора фактов, их описания и классификации.
Многие обобщения Фрейда сыграли в этом смысле выдающуюся роль,
поскольку он первым обратил внимание и описал целый ряд психиче-
ских явлений. К выводам по неполной индукции прибегает любой экс-
периментатор. Сам Фрейд неоднократно указывал на то, что некото-
рые его выводы до конца не подтверждены, что полная достоверность
будет достигнута вместе с дальнейшим развитием естествознания. Он
пользовался не столько неполной индукцией, сколько тем, что можно
назвать «элиминационной индукцией», то есть тем методом, который
был предложен Ф. Бэконом и развит Дж. Ст. Миллем (с работами кото-
рого Фрейд был хорошо знаком). Типичными для него процедурами
являются выявление совпадающего элемента среди обстоятельств,
вызывающих какое-нибудь явление (метод единственного сходства)
и так называемый метод остатков:
43
Обстоятельства АБВГ вызывают абвг
Обстоятельства БВГ вызывают бвг
Есть основания считать, что А есть причина а.
Столь же частыми являются выводы Фрейда по аналогии, причем,
пока речь идет о клинических случаях, эти выводы являются хорошо
обоснованными. Следует напомнить, что Фрейд был практикующим
врачом, а в практике мы вообще опираемся не столько на достоверное,
сколько на вероятное знание. Если гипотеза подтверждается множе-
ством случаев, то врач совсем не склонен ее отбрасывать из-за одного
случая, ее опровергающего. Предложенная К. Поппером процедура
фальсификации, предполагающая отбрасывание опровергнутых гипо-
тез, крайне редко осуществляется учеными, имеющими дело с эмпири-
ческим познанием, где велика роль индуктивных выводов. Подтверж-
дения гипотезы повышают ее вероятность, опровержения уменьшают.
Как известно, индуктивные выводы и выводы по аналогии имеют веро-
ятностный характер.
Но именно здесь обнаруживается самое слабое место в аргумента-
ции Фрейда, общий недостаток его научного мышления. Он слишком
часто выдает вероятностные аргументы за строгие и окончательные
доказательства. Его смелые аналогии между затруднениями невро-
тиков, детскими переживаниями и стадиями филогенеза требуют
от него признания таких сомнительных предпосылок, как ламаркист-
ский тезис о наследуемости благоприобретенных признаков. Типичной
для Фрейда оказывается следующая ситуация: на основе сравнительно
небольшого материала наблюдений он делает предельно универсаль-
ный вывод, формулирует закон, а затем с помощью этого закона объ-
ясняет другие явления, по аналогии переносит его на другие процессы,
исходя из того, что этот закон уже окончательно доказан. Примером
этого может служить его постулат о сохранении в памяти всех проис-
ходивших с нами событий, включая события самого раннего детства.
Эмпирическим основанием для этого были эвристически ценные
наблюдения: в гипнотическом сне или по ходу психоаналитического
лечения пациенты вспоминали ими забытое, включая события самого
раннего детства. Отсюда Фрейд сделал вывод, что в памяти хранится
весь прежний опыт индивида, а всеобщей причиной забывания явля-
ется вытеснение. Очевидно, что это вывод по неполной индукции, при-
чем вывод неоправданный.
Иногда у Фрейда встречаются даже наивные выводы по схеме post
hoc, ergo propter hoc (ходя не так уж часто), зато самой типичной для
него процедурой являются так называемые «каузальные аналогии»,
когда за разными следствиями — в различных областях знания — он
обнаруживает одинаковые причины. Подобные выводы имеют свои
достоинства, но они требуют строгого учета различий между этими
областями знаний (не говоря уже о том, что выводы по аналогии
имеют вероятностный характер). Фрейд же придает им достоинство
44
достоверного знания и ссылается на них как на не подлежащие пере-
смотру аксиомы.
Из теории типов известно, что классов вещей больше, чем самих
вещей («класс из n-го количества элементов имеет 2п подклассов»).
Классы не являются вещами. Даже если не остановиться на позиции
номинализма, то время от времени полезно пользоваться «бритвой
Оккама». Психоанализ предоставляет для этого мало с чем сравнимые
возможности, поскольку огромное число понятий, каковыми доныне
пользуются последователи Фрейда, напоминают понятия алхимии
и прочих «тайных наук».
Фрейд мыслит как философствующий естествоиспытатель, склон-
ный принимать наличную картину действительности, данную совокуп-
ностью наук, за саму действительность. Научное мышление неизбежно
абстрагируется от одних содержаний ради других: любая абстракция
есть отвлечение, дереализация чувственно-конкретного. Говоря сло-
вами Гегеля, фрейдовское мышление является «абстрактным». Оттал-
киваясь от опыта наблюдений, Фрейд выстраивает ряды отвлеченных
понятий, увязывает их друг с другом, а затем обнаруживает, что эти
понятия образуют полярные противоположности, вроде инстинкта
жизни и инстинкта смерти. Тогда он просто говорит о «нашей мифоло-
гии» (Эрос и Танатос), но эта мифология должна увязать все теорети-
ческие построения. Каждая из таких предельных абстракций выступает
как кантовская идея, связующая ряды понятий, но у Фрейда эти идеи
образуют антиномии1, причем сам он не осознает того, что они воз-
никли в результате его собственных познавательных процедур.
На эти особенности теорий Фрейда обратили внимание уже первые
его критики. В качестве примера можно привести в целом чрезвычайно
благожелательную, но не случайно озаглавленную «Психоанализ, про-
блематичная наука», статью X. Ортеги-и-Гассета, опубликованную
в 1911 году. В ней Ортега знакомит испанского читателя с новой нау-
кой, возникшей в рамках психологии и медицины. Ортега вовсе не про-
тив того, что «наукой» именуются дисциплины, уступающие в точности
физике. Рефлексия по поводу проблем лечения неврозов или сновиде-
ний имеет право называться наукой, но «для психоанализа характерно
как раз то, что он... выходит за пределы психологии и скачком дости-
гает, если не метафизики, то метафизических границ психологии»1 2;
1 И. А. Ильин дал такую сводку гегелевского взгляда на формально-рассудочные
антиномии, в которых часто запутываются естествоиспытатели: «Абстрактное» означает
всегда то же самое, что «противоположное». Элементы, оторванные друг от друга, взаимно
абстрактные, относятся друг к другу негативно, исключают друг друга, стоят взаимно
в отношении «идеальной» и «безусловной» противоположности. Несоединяемый разрыв,
обнаруживающийся между ними, превращает их неминуемо в непримиримые полярные
крайности. Вся великая армия абстрактных понятий оказывается раздробленным, разбро-
санным, дискретным множеством логических атомов. Все преимущество их перед ато-
мами эмпирии — в их мыслительно-всеобщей форме, и только. См.: Ильин И. А. Фило-
софия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека. СПб., 1994. С. 47.
2 Ortega у Gasset J. Psicoanalisis, ciencia problematica; en: Ideas у creencias у otros
ensayos de filosofia, 8-a ed., Revista de Occidente. Madrid, 1959. P. 55.
45
Ортега проницательно замечает уже во время формирования психо-
аналитического движения, что вокруг Фрейда собираются не просто
ученики, а фанатичные единоверцы. Но главное — Фрейд у Ортеги упо-
добляется Робинзону. Когда естествоиспытатель берется за тему, над
которой веками бились философы, то он имеет право на свежий взгляд.
Но эта наивность видения зачастую выливается в «робинзонаду»: такой
исследователь думает, что всех его «метафизических» предшественни-
ков можно отбросить во имя новой «физики», которая способна все
объяснить, исходя из своих собственных принципов. «Но лишь немно-
гие проблемы являются плодами непорочного зачатия в глубинах духа.
За проблемами стоит долгая история борьбы различных решений,
которая не оставляет проблемы нетронутыми»1. Это относится и к про-
блеме соотношения сознания и бессознательного. У Фрейда мы сталки-
ваемся с такого рода робинзонадой, причем искусственной, ибо Фрейд
во многом следовал за своими предшественниками, нигде на них
не ссылаясь и заменяя их термины собственными. Но он держится
вполне определенной — материалистической — метафизики и пыта-
ется объяснять все психические явления биологическими причинами.
В том числе и там, где феномены сопротивляются такому объяснению,
где максимумом возможного является их описание. Отсюда, делает
вывод Ортега, и проблематичность психоанализа в качестве науки: он,
пользуется механистическими моделями за пределами физики, где они
совершенно уместны; но тогда все «механизмы» фрейдовской теории
суть не более, чем метафоры, а потому из области науки мы выходим
в «чудесный лес сновидений». Фрейд походит на того героя Мольера,
который не ведал о том, что говорит прозой, поскольку, изгоняя фило-
софскую прозу за дверь, Фрейд тут же возвращает ее через окно.
Фрейд честно признавался в том, что философия не является его сти-
хией. Когда М. Эйтингон прислал ему в 1938 году только что вышед-
шую на немецком языке книгу Л. Шестова «Афины и Иерусалим», Фрейд
(как он сам писал в одном из писем) тут же мгновенно ее прочитал,
но «ничего не понял». В это время он работал над своим «Моисеем»,
и, казалось бы, противопоставление Афин и Иерусалима должно было
хоть как-то его задеть. Но этого не происходит, поскольку исходные пун-
кты фрейдовского мышления диаметрально противоположны шестов-
скому взгляду. Для Фрейда заранее вся истина принадлежит «Афинам»,
причем даже не «Афинам» Академии, Лицея или Портика, но одного
лишь эпикуровского Сада1 2. Фрейд мог вполне серьезно спрашивать,
не является ли кантовская вещь в себе аналогом его бессознательного,
и даже заявлять, что философия является просто формой сублимации
сексуального влечения. На ответный вопрос философа, а чем же тогда
1 Ortega у Gasset J. Op. cit. Р. 70.
2 Как неоднократно подчеркивал Фрейд, единственными богами для него являются
Ананке и Логос — демокритовская необходимость и познающий вселенную разум науки.
46
является психоаналитическая терапия, он с некоторым удивлением
отвечал, что у последней все же есть практическое применение1.
Философская наивность мстит за себя скороспелыми обобщениями.
Те споры, которые велись между психоаналитиками в первые десятиле-
тия века, иной раз напоминают докритическую метафизику или даже
«духовидение». Когда Ранк говорит о «родовой травме», а Ференци
об «изначальном океане», то здесь сразу видна «пьяная спекуляция»:
обнаруженные у нескольких пациентов фантазии делаются большой
посылкой для выводов практически по любому поводу. Такая субстан-
циализация фантазий, однако, характерна и для Фрейда. Что такое
либидо, как не реифицированная сущность? Кто наблюдал таинствен-
ные превращения психической «энергии» или «каналы», по которым
она движется?
Временами вообще возникает ощущение, что Фрейд принимает
желаемое за действительное, подгоняет опытные данные под свои
заранее установленные схемы. Собственные идеи, сомнительные для
многих его современников, он принимает в качестве окончательно
установленных истин. Фрейд шел на разрыв отношений с теми, кто
хоть сколько-нибудь в них сомневался, обвиняя этих людей в лицеме-
рии, трусости и т.п., хотя спустя время сам эти идеи пересматривал.
Можно сказать, что Фрейд никогда сознательно не шел на подгонку
фактов1 2. Выдвинутые идеи овладевали им настолько, что станови-
лись для него истинами в последнем основании, а всякая критика бук-
вально его ранила. Но он отличался способностью пересматривать свои
идеи, сопоставляя их с фактическим материалом. На него практически
никакого влияния не оказывали идеи и критика других. Но сам Фрейд
до глубокой старости переосмыслял тот опыт, с которым он как прак-
тикующий врач полвека имел дело. Независимо от оценок истинности
или ложности его идей, мы можем сказать вслед за Гете: «Кто ищет,
вынужден блуждать». Не будь этого постоянного и никогда не прекра-
щавшегося поиска, Фрейд не совершил бы своих открытий, которые
перевернули наши представления о человеческой психике. Но только
для ортодоксальных его последователей все основные идеи Фрейда
остаются истинными и не подлежащими критике. Ошибочные утверж-
дения остаются таковыми, даже если они принадлежат гениальному
1 См.: Binswanger L. Erinnerungen an Sigmund Freud. Bern, 1955.
2 Но нередко весьма вольно их истолковывал в духе своей теории. Примером может
служить приводимый чуть ли не всеми биографами Фрейда «случай», оказавший на него
немалое влияние: он был свидетелем того, как Бернгейм внушил пациенту, чтобы после
сеанса гипноза тот раскрыл зонтик и стал с ним прогуливаться. Фрейду этот случай
казался столь важным, что в «Лекциях по введению в психоанализ» он приводит его
как доказательство бессознательных душевных процессов («Мы просим всех и каждого
дать этому факту более правильное объяснение и охотно откажемся в таком случае
от предположения о бессознательных душевных процессах»). Но в изложении Берн-
гейма этот случай звучит совсем иначе, причем переводчиком (никак не свидетелем)
той работы, где этот эксперимент описывается, был сам Фрейд. У Бернгейма пациент
вообще не открывал зонтика!
47
мыслителю, а истина является, согласно Ф. Бэкону, дочерью времени,
а не авторитета.
Говорить об односторонности мышления Фрейда приходится
в основном потому, что ученики сделали из него икону. Он совершил
научную революцию в психологии, он попытался выявить некие инва-
риантные отношения в человеческой психике, объяснить широкое поле
душевных явлений взаимодействием нескольких постоянных инстан-
ций. Собственно говоря, именно это составляет сущность теории, кото-
рая обращается к инвариантным отношениям и свойствам объектов,
тогда как эмпирические наблюдения фиксируют изменчивые свойства
объектов. Дискретные влечения и мотивы выступают в его теории как
обусловленные постоянными свойствами психического аппарата.
Фрейда часто называют «механицистом». Для этого имеются основа-
ния, поскольку его гидравлические и энергетические модели прямо свя-
заны с естествознанием XIX века. Но даже оставаясь «механицистом»
(он сам себя так характеризовал), Фрейд вовсе не преуменьшал слож-
ности психических явлений. Любой ученый занят поиском причинно-
следственных связей, закономерностей — иначе он не был бы ученым.
При всей увлеченности своей «сексуальной» теорией, Фрейд считался
со сложностью самого объекта психологии. Это нашло выражение
в его концепции «сверхдетерминированности» (_Uberdeterminiertheit)
психических явлений. Любое психическое образование или состоя-
ние — симптом, сновидение и т.д. — зависит от множества детерми-
нирующих его факторов и не сводится к одной причинно-следственной
связи. Каждая из таких связей на определенной ступени интерпретации
позволяет дать когерентную картину происходящего. Это создает воз-
можность выдвижения нескольких, иногда конкурирующих и противо-
стоящих друг другу интерпретаций. Фрейд не становится тем самым
на путь релятивизма, но обращает внимание на то, что в симптоме
или сновидении могут заявлять о себе различные или даже противопо-
ложно направленные влечения. Как замечают в своем словаре Лапланш
и Понталис, сверхдетерминированность не является негативной харак-
теристикой, указывающей на отсутствие единственной и исчерпываю-
щей интерпретации1, но положительной характеристикой сложного
объекта познания. В психике мы всегда сталкиваемся с многообразием
явлений и отношений, где каждое из них представляет собой синтез,
результат взаимодействия, пересечения различных причинно-след-
ственных рядов. Хотя Фрейд отвергал существование случайных собы-
тий, такая трактовка детерминизма не исключает случайного (если
не онтологически, то, по крайней мере, гносеологически).
Фрейда можно считать наследником лапласовского детерминизма
или даже античного атомизма, но Демокрит, предпочитавший уста-
новление одной причинной связи персидскому престолу, или Лаплас,
1 Laplanche J. etPontalis J.-B. Vocabulaire de la psychanalyse. Paris : PUF, 1967. P. 468.
48
видевший в поиске общих законов высшее человеческое стремление1,
выражали тем самым самое существо научного поиска — индетерми-
нистом в полном смысле слова ученый быть не может, а Фрейд был
ученым.
1 Для Лапласа детерминизм как онтологическая характеристика самого мира
выступает как предпосылка неограниченной возможности все более точного познания,
которое, однако, никогда не сможет полностью реализоваться в силу неисчерпаемости
и сложности вселенной. Установленные астрономией и механикой закономерности он
называет «слабым наброском» того разумного познания, перед которым открываются
бесконечные перспективы, но которое никогда не станет «зеркалом» природы, тем раз-
умом, который, зная совокупность причин, мог бы вывести все следствия. «Все усилия
духа в поисках истины постоянно стремятся приблизить его к разуму, о котором мы
только что упоминали, но от которого он останется всегда бесконечно далеким. Это
стремление, свойственное роду человеческому, возвышает его над животными; и успехи
его в этом направлении различают нации и века и составляют их истинную славу»
(Лаплас. Опыт философии теории вероятностей. М., 1908. С. 10). Воззрения такого рода
Фрейд разделял со всеми учеными XIX века, но их можно считать образом мысли и пода-
вляющего большинства людей науки вообще.
МЕСТО И ВРЕМЯ
Фрейд крайне отрицательно относился к бытовавшему в его время
утверждению, будто психоанализ мог возникнуть только в Вене.
Поскольку это заключение было сделано его критиками и направ-
лено на «разоблачение» его сексуальной теории, то он имел полное
право сказать, что Вена не была ни средоточием «распущенности»,
ни тем городом, где существовали особенно строгие табу. Во-первых,
две эти точки зрения противоречат друг другу; во-вторых, они просто
не верны — Париж, Берлин или Санкт-Петербург ничем не отличались
от Вены с точки зрения «проблемы пола».
Но если такой ответ Фрейда на замечание П. Жане можно считать
удовлетворительным1, поскольку прямая проекция венских нравов
на психоанализ явно несостоятельна, то это не закрывает вопроса
о влиянии, оказанном на Фрейда и психоаналитическое движение соци-
ально-культурной реальностью Вены и Австро-Венгрии в целом. Можно
согласиться с Фрейдом в том, что его учение могло возникнуть в любом
крупном европейском городе. Кто только не писал о «проблеме пола»
в европейских столицах начала века, кто только не обращался к Эросу,
дионисийству1 2 или, скажем, «женскому вопросу», какие книги пользо-
вались скандальным успехом. Но есть некоторые особенности учения
Фрейда, выдающие его австрийское происхождение.
Если посмотреть на некоторые явления в австрийской литературе,
философии, даже политике, то обнаруживаются многочисленные парал-
лели психоанализу вплоть до биографического сходства жизни Фрейда
с иными из его alter ego в литературе или в других областях знания. Сам
Фрейд признавал, что романы Артура Шницлера представляют собой
некий аналог его учения. Удивительны даже биографические совпаде-
ния с этим писателем, начинавшим как увлекавшийся гипнозом врач
в клинике Мейнерта, через которую прошел и Фрейд. Такие биографи-
1 За исключением намека на то, что П. Жане исповедовал антисемитизм: «Мне-то,
наверное, чужд патриотизм моего квартала, но эта теория казалась мне всегда особенно
бессмысленной, настолько бессмысленной, что я не раз приходил к мысли, что упрек
в моем венском происхождении заменяет, только в более приличной форме, что-то
другое, о чем не так охотно говорят вслух» (Фрейд 3. Очерк истории психоанализа. «Я»
и «Оно». Тб., кн. 1. С. 44).
2 Достаточно вспомнить о российском «серебряном веке». «Оргазм был в моде, —
вспоминал Бердяев. — Искали экстазов, что, впрочем, не означает, что искавшие этих
экстазов люди были экстатическими по натуре... Эрос решительно преобладал над Лого-
сом» (Бердяев Н. А. Самопознание : Опыт философской автобиографии. М. : ДЭМ, 1990.
С. 140).
50
ческие сходства можно проследить, сравнивая жизнь Фрейда с жизнью
некоторых его современников, например, журналиста и литературного
критика Карла Крауса или этнографа Фридриха С. Крауса. Последний
даже способствовал появлению «Толкования сновидений» своим пере-
водом эллинистического трактата о сновидениях Артемидора, а затем
своими этнографическими исследованиями, касавшимися прежде
всего сексуальных обычаев европейских народов (несколькими томами
его «Antropophyteia» пользовалось первое поколение психоаналитиков).
За общностью воззрений и биографий стоит историческая реаль-
ность Австро-Венгрии, которая получила шуточное имя Какания
в романе Р. Музиля «Человек без свойств»:
«Вообще сколько поразительных вещей можно рассказать об исчез-
нувшей Какании! Она была, например, Кайзерско-Королевской и Кай-
зерской и Королевской; одну из этих двух помет “к. к.” или “к. и к.”
носили там каждая вещь и каждое лицо, но все-таки требовалось
тайное знание, чтобы безошибочно различать, какие установления
и какие люди должны называться “к. к.”, а какие “к. и к.”. Письменно
она именовалась Австрийско-Венгерской монархией, а в устной речи
позволяла называть себя Австрией — именем, стало быть, которое она
сняла с себя торжественной государственной присягой, но сохраняла во
всех эмоциональных делах в знак того, что эмоции столь же важны, как
государственное право, а предписания не выражают истинную серьез-
ность жизни. Она была по своей конституции либеральна, но управля-
лась клерикально. Она управлялась клерикально, но жила в свободо-
мыслии. Перед законом все граждане были равны, но гражданами-то
были не все. Имелся парламент, который так широко пользовался
своей свободой, что его обычно держали закрытым; но имелась и ста-
тья о чрезвычайном положении, с помощью которой обходились без
парламента, и каждый раз, когда все уже радовались абсолютизму,
следовало высочайшее указание вернуться к парламентскому правле-
нию. Таких случаев было много в этом государстве, и к ним относи-
лись также национальные распри, что по праву вызывали любопыт-
ство Европы и освещаются сегодня совершенно неверно. Они были
настолько ожесточенны, что из-за них по многу раз в год стопорилась
и останавливалась государственная машина, но в промежутках и пау-
зах государственности царило полное взаимопонимание и делался
вид, будто ничего не произошло. Да по-настоящему и не происходило
ничего. Просто та неприязнь каждого к стремлениям каждого другого,
в которой мы все сегодня едины, в этом государстве сформировалась
рано и стала, можно сказать, сублимированным церемониалом, кото-
рый еще имел бы, пожалуй, большие последствия, если бы его развитие
не было до срока прервано катастрофой.
Ибо не только неприязнь к согражданину была возведена там
в чувство солидарности, но и недоверие к собственной личности и ее
судьбе приняло характер глубокой самоуверенности. В этой стране
поступали — доходя порой до высших степеней страсти и ее послед-
51
ствий — всегда иначе, чем думали, или думали иначе, чем поступали...
это было государство, которое только как-то мирилось с самим собой,
в нем ты был негативно свободен, постоянно испытывая чувство недо-
статочности причин собственного существования, и великая фантазия
неслучившегося или случившегося не раз навсегда омывала тебя, как
дыхание океанов, из которых вышло человечество»1.
За видимостью стабильности и благополучия скрывался настоя-
щий хаос социальных, этнических и культурных отношений. Ни одна
из национальностей «лоскутной империи» не идентифицировала себя
с монархией, которая возвышалась над всеми ними, оправдывала свое
существование традицией, но была в сознании всех каким-то пережит-
ком другой эпохи. Габсбурги правили по какому-то чуть ли не космиче-
скому праву, сравнимому разве что с верой членов Политбюро брежнев-
ских времен в непоколебимость их власти и ее независимость от хода
истории, от реальных интересов их подданных. Сравнение двух столь
различных идеологий возможно еще и потому, что нации этих госу-
дарств обладали признаваемой на словах самостоятельностью и само-
бытностью, и в то же самое время «снимались» некой диалектикой
высшего порядка, называйся она «пролетарской идеологией», словесно
практикуемой дряхлой номенклатурой или ссылками на «божествен-
ное право» императоров. В обоих случаях можно говорить и о травми-
рованном национальном сознании у всех народов, включая и те из них,
которые считались «доминирующими».
«Безусловно австрийцами», то есть «не-националами», считали
себя государственные чиновники, представители бюрократического
аппарата, и профессиональные военные — два социальных слоя,
существованию которых мог бы угрожать распад империи, а также
евреи, которые, будучи «не-националами» принципиально, были более
австрийцами, чем сами австрийцы. При этом, проживая на австрий-
ской и чешской территории, они стремились приспособиться к немец-
кой культуре... хотя в этот период немецкий национализм приобрел
уже антисемитскую окраску и евреи, стараясь быть немцами, немцами
же оказались отвергнутыми1 2.
Если житель этой монархии именовал себя немцем, чехом, валахом,
поляком и т.д., то он с официальной точки зрения становился «нацио-
налистом», но он не мог именовать себя ни «австрийцем», ни «австро-
венгром». «Надо представить себе белку, которая не знает, белка она
или кошка-дубнячка, существо, которое понятия о себе не имеет, и не
удивляться, что в таких обстоятельствах можно проникнуться отча-
янным страхом перед собственным хвостом; а каканцы находились
именно в таких отношениях между собой и смотрели друг на друга
с паническим ужасом частей тела, которые объединенными силами
мешают друг другу быть чем-либо.
1 Музилъ Р. Человек без свойств. М. : Художественная литература, 1984. T. 1.
С. 57—58.
2 Нири К. Философская мысль в Австро-Венгрии. М. : Наука, 1987. С. 29.
52
С тех пор как мир стоит, еще ни одно существо не умирало от неточ-
ного словоупотребления, но надо, видимо, прибавить, что с австрий-
ской и венгерской австро-венгерской двойной монархией случилось
все же так, что она погибла от своей невыразимости»1.
Вслед за К. Краусом, многие наблюдатели и историки отмечали,
что в Австро-Венгрии всякое политическое направление порождало
свою противоположность и тем самым само себя отменяло. Либералы,
находясь у власти, добиваются парламентаризма, всеобщего и равного
избирательного права и исчезают из парламента вместе с достижением
своей цели. Как и все либералы XIX века, они выступают от имени
«народа», являются национал-либералами, ссылающимися на вели-
кую немецкую культуру. Но для пангерманистов именно это отменяет
право Австрии на самостоятельное существование; сами эти либералы
пишут на литературном верхненемецком, а говорят на венском диа-
лекте, полагаемом провинциальным в империи Гогенцоллернов. Их
лозунги подхватывают совсем не либеральные националисты, делаю-
щие своим credo антисемитизм и ненависть к славянам, составляющим
почти половину населения Австро-Венгрии. Чешские националисты
отвечают на это панславизмом и способствуют тому, что в Богемии
и Моравии немцы становятся рьяными сторонниками пангерманизма.
Венгры желают еще большей независимости, включая самостоятельную
армию, и для сохранения единства последней император дает, наконец,
согласие на введение всеобщего избирательного права, дабы потеснить
в рейхсрате венгров. В результате в парламенте самой сильной партией
делаются социал-демократы, равно ненавидимые как всеми национа-
листами, так и императорским двором.
Венгерский консерватор Этвеш, разочаровавшись в мадьярском
варианте национал-либерализма, на уровне общих идей показывает
обращение их в свою противоположность. Политическая свобода есть
применение принципа равенства к государству. Но из этой идеи сле-
дует устранение имущественного неравенства, что превращает идею
свободы в ее собственную противоположность. Но эта идея обраща-
ется в свою противоположность и соединяясь с идеей национальной.
«Нация, стремясь к свободе, или, иными словами, к равенству с другими
нациями, на самом деле стремится к господству над другими нациями.
“Повсеместно заметна тенденция, — пишет Этвеш, — к распростране-
нию вместе с идеей равноправия также и духа национального эгоизма;
и равенство, в каких бы узких рамках оно ни существовало — в школе,
в населенном пункте, повсеместно используется как средство для укре-
пления превосходства отдельных наций в ущерб другим нациям”»1 2.
В Австро-Венгрии все говорили о равенстве наций, но имели в виду
нечто совсем иное, и после распада империи вплоть до наших дней
сохраняются взаимные претензии и территориальные счеты.
1 Музилъ Р. Человек без свойств. С. 509.
2 Нири К. Философская мысль в Австро-Венгрии. С. 56.
53
Император Франц Иосиф унаследовал монархию, основным прин-
ципом которой было самосохранение, «покой и порядок» (Ruhe und
Ordnung). Еще его дед, император Франц I, говорил, что его монархия
напоминает изъеденное червями деревянное здание, и стоит начать
его перестраивать, убрать хоть одну деталь, как все оно развалится.
«Система Меттерниха» просуществовала 56 лет, вплоть до революции
1848 года. Она обладала неповторимым стремлением отменить исто-
рию. Строительство железных дорог было под запретом, поскольку
считалось, что оно способно вызвать революцию; протестантские семи-
нарии в католической стране были дозволены лишь с тем, чтобы проте-
станты не ездили учиться в Германию и не набирались там (в Пруссии
30-х годов!) вредных идей.
Революцию 1848 года удалось подавить с помощью русских войск,
но перемены сделались неизбежными, в особенности после пора-
жения в войне с Пруссией в 1866 году. Австрийская Империя теряет
свое общегерманское значение, становится Австро-Венгрией, к вла-
сти приходит «буржуазный» или «гражданский» кабинет министров
(J3urger minister ium), появляется парламент, утверждающий и контро-
лирующий бюджет. В этот кабинет входит несколько евреев, освобож-
денных рескриптом императора от всех средневековых ограничений
в правах. Перефразируя Наполеона, Фрейд вспоминал о том времени
(в «Толковании сновидений»), что каждый еврейский гимназист тогда
носил министерский портфель в своем ранце, и сам он только в послед-
ний момент отказался от юридического образования, дававшего доступ
к государственной деятельности. Однако социальная база либералов
сводилась к немецкой и еврейской буржуазии нескольких крупных горо-
дов. Реформы дали ход быстрой модернизации, росту промышленности
и городского населения, но они же привели к непредсказуемым пробле-
мам. Например, к невиданной коррупции власти, в которой оказались
замешанными почти все члены либерального кабинета министров, что
стало очевидным после биржевого краха 1873 года. Поскольку среди
вовлеченных в биржевую игру и нажившихся на ней было немалое
число финансистов-евреев, то именно этот год можно считать началом
распространения того антисемитизма, который получил позже массо-
вый характер. Разумеется, значительно большее число евреев разори-
лось во время этого краха, но для австрийского обывателя и крупные
банки с их растущей властью, и партия либералов прочно ассоциирова-
лись с «еврейством». К 90-м годам либералов поддерживала уже чуть ли
не исключительно еврейская буржуазия, да и еще ранее, во время изби-
рательной кампании 1879 года главный раввин Вены, Адольф Елли-
нек, публично заявил, что поддержка либералов на выборах отвечает
самым жизненным интересам венских евреев1. Действительно, либе-
ралы дали еврейскому населению все политические и экономические
права, но для их противников поддержка либералов означала только
1 Gay Р. Freud. A Life for Our Time. P. 17.
54
поддержку насквозь коррумпированной власти и разного рода темных
делишек, доходы от которых шли на подкуп министров и чиновников.
Естественными врагами либералов были не только клерикалы или
антисемиты-пангерманисты, но также федералисты, а затем и социал-
демократы. Известно, что Фрейд голосовал только за либералов и в
старости говорил, что его политические позиции — это «либерализм
старой школы». Он ежедневно читал лучшую венскую газету Neue Freie
Presse, поддерживавшую либералов.
Нельзя сказать, что либеральная австрийская мысль была бес-
плодной. Достаточно вспомнить о таком экономисте, как К. Менгер,
духовными наследниками которого являются и Ф. Хайек, и К. Поппер.
Но сама реальность империи подрывала либеральную утопию, согласно
которой свободный рынок сам по себе способен решить все социальные
проблемы. Они обострялись с каждым десятилетием второй половины
прошлого века. В конце 80-х годов рабочая неделя была семидневной
и составляла в среднем 70 часов. Только с 1883 году вышел закон, дозво-
ляющий выходной день для работающих детей, а также предоставляю-
щий право на перерыв в работе после 11 часов непрерывного труда.
Детский и женский труд получили широчайшее распространение.
К этому добавлялась жилищная проблема крупных промышленных
центров, и прежде всего Вены. При бурном росте населения (с менее
полумиллиона человек в 1850-е годы до более двух миллионов чело-
век накануне мировой войны) в Вене просто не хватало элементар-
ного жилья, да и его стоимость была непомерной для большинства
лиц наемного труда. Многие из них не могли снять даже плохонькую
комнату и довольствовались койкой в неотапливаемых, лишенных
водоснабжения и прочих удобств жилищах. Знаменитые венские кафе,
в которых за чашкой кофе можно было сидеть сколько угодно в тепле
и читать газету, были изнанкой полубездомного существования десят-
ков тысяч венцев1. Иные историки писали о том, что даже знаменитые
венские вальсы, символ joie de vivre, являлись формой бегства от невы-
носимой реальности «Города Сновидений». На протяжении второй
половины XIX века в Вене в геометрической прогрессии росло число
самоубийств, причем среди самоубийц было много людей известных —
физик Л. Больцман, поэт Г. Тракль, прославившийся книгой «Пол
и характер» О. Вейнингер, и даже кронпринц Рудольф. Но за этими
знаменитостями стояло безликое множество тех, кто не выдерживал
требований и тяжести жизни. Не случайно первая книга будущего
чехословацкого президента Т. Масарика была посвящена проблеме
самоубийства. Достаточно привести в качестве примера одну извест-
ную венскую семью, которую, казалось бы, обходили стороной житей-
ские проблемы, семью Витгенштейн. Три брата Людвига Витгенштейна
покончили с собой, и связано это было совсем не с врожденной психо-
патологией или пороками семейного воспитания. Напротив, их отец,
1 См.: JaniKA. and Toulmin S. Wittgenstein’s Vienna. N. Y., 1973. P. 33—42.
55
Карл Витгенштейн, был не только крупнейшим промышленным магна-
том, но и художественно одаренным человеком, державшимся твердых
принципов протестантской этики. В психологической атмосфере Вены
было разлито нечто враждебное жизни, разрушительное для психики.
Внешняя праздничность этого города еще в 80-е годы прошлого века
получила название «веселого апокалипсиса». Художник О. Кокошка
писал: «Мои ранние черные портреты появились в Вене до мировой
войны; люди жили в безопасности, но они были в страхе».
Время от времени фасад «покоя и порядка» давал трещины, и глас-
ными становились разложение и неблагополучие в самых верхних эше-
лонах общества. Примером может служить скандально известное дело
полковника А. Редля, продававшего военные секреты России для того,
чтобы оплачивать свои гомосексуальные увлечения. В романах столь
различных писателей, как Ф. Кафка, А. Шницлер, Й. Рот, Р. Музиль,
Г. Майринк, мы находим какую-то общую ноту неблагополучия, круше-
ния всех тех ценностей, которые продолжают считаться основаниями
общественной жизни. Не только кабатчик из «Бравого солдата Швейка»
констатировал, что государя-императора «засидели мухи», поскольку
все ощущали, что монархия отжила свое. Хотя император очень много
сделал для украшения Вены, да и все его правление не сопровожда-
лось ни кровопролитием, ни жестокостью, после крушения монархии
в Австрии (после мировой войны) не оказалось практически ни одного
монархиста, мечтавшего о восстановлении династии. Исключая дере-
венское население, церковь утратила всякую власть над умами, сохра-
нившись как совокупность обязательных для исполнения, но совер-
шенно утративших смысл ритуалов. Все было как в первоклассной
демократии — выборы, парламент, основные свободы, однако всем
было известно, что империей правят 80 семей, связанных друг с дру-
гом брачными узами и считающими себя, по существу, одной семьей.
Но эта аристократия правила не прямо, она удалилась от государствен-
ных дел, передав их в руки бюрократии, а буржуазия так и не стала
той экономической и культурной силой1, которая имела бы не только
деньги, но и какой бы то ни было авторитет.
Несмотря на экономическое господство, выходцы из буржуазии
могли получать высшие посты в армии, государственном аппарате
только после получения дворянского титула. Последний имел и чисто
утилитарный характер, поскольку во главе крупных банков, в админи-
стративных советах корпораций обязательно стояли аристократы. Поэ-
тому буржуа платили немалые средства за приставку «фон» или право
1 Среди нелицеприятных характеристик, данных политическому строю Австро-Вен-
грии, пожалуй, самая уничижительная была высказана Р. Люксембург: «Габсбургская
монархия есть не политическая организация буржуазного государства, а лишь слабо
связанный синдикат нескольких клик общественных паразитов». Цит. по: Ленин В. И.
О брошюре Юниуса. Соч., 4-е изд. T. 22. С. 297. См. также «Политэкономия рантье»
Н. И. Бухарина, которая, при всех своих недостатках, дает неплохой портрет австро-
венгерской буржуазии кануна Первой мировой войны.
56
называться Freiherr — с 1804 по 1918 год 9000 семейств обзавелись
такими званиями. Конечно, аристократы все чаще женились на день-
гах, но мезальянсы имели одно неприятное следствие — потомки
исключались из числа высшей придворной аристократии (только лица
с «чистой» линией имели доступ ко двору). «Модернизация империи
совсем не подрывала эту систему; скорее, эта кастовая ментальность
распространялась далеко за пределы аристократии»1. Корпоративизм
вырабатывался у самой буржуазии, и между различными фракциями
венского «хорошего общества» возникали буквально непроницаемые
стены. Конечно, возможности для перехода из одной группы в дру-
гую существовали, а возможности для социальной — вертикальной —
мобильности расширились. Капитал или военная, чиновничья служба
давали путь наверх. Брат поэта, Густав Гейне, например, долгие годы
стоял во главе либеральной газеты Fremdenblatt, финансируемой мини-
стерством иностранных дел. Но для этого он должен был получить
титул барона.
Политическая реальность Австро-Венгрии не была целиком отлич-
ной от остальных европейских держав того времени. Повсюду полуфео-
дальные институты сталкивались с новыми экономическими и полити-
ческими явлениями, коррупция или оторванная от жизни бюрократия
стары как мир. Но здесь впервые обнаружилась слабость либерализма,
на смену которому выступили массовые движения совсем иного типа.
Социал-демократов еще можно было в известной степени считать
наследниками Просвещения и тех ценностей, которые лежали в основа-
нии либеральной мысли. Хотя в качестве своей конечной цели австрий-
ские социал-демократы провозглашали марксистскую «экспроприацию
экспроприаторов», но на практике они совсем не собирались «загнать
клячу истории». Они были убежденными противниками насилия, дер-
жались универсальной этики, и сами провозглашали, что стремятся
распространить либеральные ценности на те общественные группы,
которые игнорировались либералами. Именно социал-демократы соз-
дали в Австрии широкую сеть библиотек и воскресных школ, клубов
и детских садов, издательств и газет, включая превосходную Arbeiter
Zeitung. Представители «австро-марксизма» выдвинули достаточно раз-
умную программу предоставления культурной автономии всем населя-
ющим Австро-Венгрию народам, которая разительно отличалась как
от воззрений тогдашних националистов всех мастей, так и от последу-
ющей большевистской формулы «вплоть до отделения». Но уже такие
их политические оппоненты, как социал-христиане, «превратили поли-
тику разума в фантастическую политику»1 2, а пангерманисты (вместе
с националистами других народов) привели Австро-Венгрию к исчезно-
вению с карты мира. Габсбурги полвека вообще старались остановить
историю, а затем стали приспосабливать формы правления к изменив-
1 Pollak М. Vienne 1900. Une identite blessee. Paris ; Gallimard / Julliard, 1984. P. 50.
2 JaniKA. and Toulmin S. Wittgenstein’s Vienna. N. Y., 1973. P. 50.
57
шимся реалиям, но все эти запоздалые усилия, минимальные уступки
то либералам, то «националам» могли быть в любой момент взяты
назад, причем реформы не решали стоявших перед обществом проблем,
но обостряли их, производили последствия, которые вели к росту цен-
тробежных сил. Стабильность поддерживалась за счет того, что стояв-
шие перед обществом проблемы замалчивались, просто не замечались.
Когда официальная идеология не служит удовлетворению каких бы то
ни было реальных нужд, а все усилия правящей элиты сводятся к тому,
чтобы создать барьеры на пути осмысленного обсуждения острых про-
блем, то и во всех других областях культуры усиливается «двоемыслие»
(double-think Оруэлла).
Исследователи австрийской культуры того времени практически еди-
нодушно сходятся в том, что темы психоанализа буквально «носились
в воздухе». В описаниях современников чрезвычайно часто встречается
противопоставление «фасада» и «изнанки». За фасадом добродетели
скрывался если не явный порок, то эгоистический интерес. Увлечение
венских буржуа литературой, живописью или музыкой имело чисто
конвенциональный характер, будучи условием приема в «хорошем
обществе». Под превозносимой семейной добропорядочностью подраз-
умевался просто экономический брачный контракт. За исключением
социал-демократических изданий, которые принципиально игнориро-
вались буржуа, вся пресса была откровенно продажной, но десятилети-
ями разоблачавшему ее К. Краусу не удалось даже поколебать «заговор
молчания» по этому поводу. Официальное искусство было совершенно
мертвым — искусством красивых фасадов. Иным новаторам удалось
поколебать эти конвенции, но лишь тем из них, кто умел «сделать кра-
сиво» (живопись Климта и других «сецессионистов» была примером
такого соединения новаторства с господствующими вкусами). Даже
настоящий скандал не получался в обществе, которое просто игнори-
ровало новации.
Искусство понималось буржуа как украшение семейной жизни
после трудов и дел. В каждой «порядочной» семье следовало быть
роялю, и каждая девица на выданье училась на нем играть, поскольку
в ее будущие обязанности входило «украшение жизни»1. Браки были
поздними, в особенности у мужчин, которые обзаводились семьей
лишь тогда, когда могли ее самостоятельно содержать. Поэтому про-
ституция в Вене процветала, а вслед за нею и врачи-венерологи. Нравы
были не просто строгими, но, с сегодняшней точки зрения, чуть ли
1 Семейство Фрейдов было исключением, но не в силу бедности его родителей,
о которой так часто пишут экзальтированные биографы. По меркам Вены эта семья
занимала вполне порядочные апартаменты, и тот же рояль завели для обучения сестер
Зигмунда, но так как их гаммы мешали гимназисту заниматься в его собственном каби-
нете, то он потребовал прекращения этого обучения, что, к немалому сожалению его
сестер, и было сделано. Позже его собственные дети не обучались музыке в силу непри-
язни к ней Фрейда. Хотя, как положено всякому венцу, он иногда ходил в оперный театр,
но к музыке был более чем равнодушен.
58
не абсурдными. Фрейда иногда изображали как основоположника «сек-
суальной революции», и хотя бы отчасти психоанализ поспособствовал
либерализации нравов. Но лично Фрейд был типичным представите-
лем викторианской эпохи. Своей младшей сестре он, будучи студентом,
запретил читать Дюма и Бальзака, считая это чтение для незамужних
девушек предосудительным и сбивающим с пути истинного. Своей
будущей жене он запретил встречаться с подругой, узнав, что та лиши-
лась невинности еще до брака. Общество не только подавляло сексуаль-
ность, но и строжайшим образом запрещало о ней говорить. С. Цвейг
в автобиографии писал о том, что люди были буквально захвачены
мыслями на сексуальные темы, но практически никогда не нарушали
табу и не должны были на сей предмет ничего говорить, причем для
женщин этот запрет имел категорический характер. Шуточная запись
в дневнике Ключевского от 1892 года имела отношение не только к рос-
сийским барышням: «Современная интеллигентная барышня — пушка,
которая заряжается в гимназическом классе, а разряжается в универ-
ситетской клинике душевнобольных»1. Молодая девушка не должна
была иметь ни малейшего представления о том, откуда берутся дети,
о мужской анатомии, не говоря уж о половой жизни. Цвейг рассказы-
вает гротескную историю одной из своих теток, которая в первую брач-
ную ночь прибежала домой к родителям с воплями: она не желает воз-
вращаться к этому чудовищу-мужу, который вдруг начал ее раздевать.
Ей с огромным трудом удалось вырваться из рук этого человека с явно
патологическими желаниями.
Ангелоподобная женщина должна была лет 15 после наступления
половой зрелости ждать замужества — средний возраст вступления
в брак в Вене в конце XIX века составлял 30 лет для мужчин и 26 лет
для женщин, но если учесть, что в пролетарских кварталах браки
заключались много раньше, то средний возраст жениха и невесты
в буржуазных семьях оказывался лет на пять старше. «Были ли венские
буржуа того времени более сексуально озабочены, чем их современ-
ники в Париже, Лондоне или Берлине, остается открытым вопросом,
но достоверно по крайней мере то, что не существовало социально при-
емлемых каналов для выражения этой озабоченности... Этот заговор
молчания по поводу пола имел два следствия: с одной стороны, явное
подавление и невежество в сексуальной области; с другой — скрытое
ее подчеркивание»1 2. Любопытно то, что приезжавшие на учебу или
на лечение женщины из России считались в Вене чуть ли не непри-
стойно «раскованными». Огромную часть пациентов Фрейда состав-
ляли женщины средних лет из буржуазных семей. Фрустрации, свя-
занные с неудовлетворенным влечением, душевные муки и страхи
по поводу мастурбации, считавшейся в то время причиной множества
не только психических, но и соматических заболеваний, даже дегенера-
1 Ключевский В. О. Соч. в 9 т. T. IX. М. : Мысль, 1990. С. 376.
2 JaniKA. and Toilmin S. Wittgenstein’s Vienna. N. Y., 1973.
59
ции, истерические припадки, в которых легко угадывалась сексуальная
этиология, — все это было изнанкой викторианских добродетелей. Уже
некоторые метафоры Фрейда, скажем, влечение, которое подвергается
цензуре, выдают черты эпохи, которая к этому времени утратила при-
вязанность к традиции, в которой все эти запреты когда-то имели опре-
деленный смысл, но сохранила сделавшиеся иррациональными табу.
Не случайно то внимание, которое многие выдающиеся современ-
ники Фрейда обращали на конфликты, на обособление, на разрывы
в коммуникации, на деструктивные силы, разъедающие человеческую
душу. В романах Артура Шницлера предстают эгоистические существа,
замкнутые в капсулы своего индивидуализма, желающие удовлетво-
рять свои чувственные влечения и не способные к взаимопониманию.
Шницлер называл Австрию «страной социальных неискренностей»
и описывал мир декаданса и всепроникающей лжи. Ф. Маутнер начи-
нает разрабатывать философию языка, оказавшую значительное вли-
яние на Л. Витгенштейна, обнаруживая постоянный разрыв между
языком и действительностью. У Гофмансталя, Рильке, Кафки мы обна-
руживаем темы «несказанности», затворившегося в себе «Я», неком-
муникабельных «людей в футляре». В «Вальпургиевой ночи» Майринка
национальные и социальные миры взаимонепроницаемы, а Люцифер
предстает как властитель мира «скорлуп». Не только романы Майринка,
но даже биография этого писателя является примером столкновения
двух совершенно различных «дискурсов». Когда он был банкиром,
в пражскую полицию в 1892 году поступил донос, согласно которому
Майринк использовал спиритизм и колдовство в финансовой деятель-
ности. Его арестовали и два месяца держали в тюрьме, что привело его
банк к краху. Рядом с недавно возникшим миром индустрии, техники,
бизнеса сохранял свою силу казалось бы забытый и оттесненный сим-
волический универсум совсем иных эпох.
Одним из самых колоритных представителей венской культуры
конца XIX — начала XX века был Карл Краус. Его не меньше, чем
Шницлера, можно считать биографическим двойником Фрейда. Как
и отца Фрейда, его отца звали Якобом, он был точно таким же тор-
говцем, эмигрировавшим в Вену из той же Богемии, когда Карл был
ребенком. Наряду с разоблачениями официальной культуры и про-
дажной прессы, он немало написал по проблеме пола. Психоанализ он
не принял, назвав его «той духовной болезнью, от которой он считает
себя средством лечения». Фрейд, по мнению Крауса, своим собствен-
ным мифом заменил традиционные иудео-христианские и буржуазные
мифы относительно сексуальности и особенно женской психологии1.
Нападки Крауса на психоанализ усилились после того, как в Венском
1 Краус очень резко писал о Вейнингере с его мисогинией, но одновременно напа-
дал на феминисток, которые, по его мнению, совершенно не понимают самоценности
женского эмоционального начала и желают уподобиться мужчинам, хотя фантазия
и интуиция женщин ничуть не ниже, если не выше мужской рациональности.
60
психоаналитическом обществе всерьез обсуждался доклад Ф. Виттельса
о творчестве Крауса, целиком выводимом из его эдипова комплекса
(даже издаваемый Краусом сатирический журнал «Факел» должен был
пониматься как детский пенис Крауса). Но помимо таких причин лич-
ного характера, Краус не принимал психоаналитическую концепцию
человека. Он признавал роль бессознательных влечений, будучи после-
дователем Шопенгауэра, однако его образ человека напоминал, ско-
рее, те учения, которые возникли в рамках неофрейдизма, в частности,
у Э. Фромма. Как и перечисленные выше писатели, Краус постоянно
писал о языковой путанице, о замороченных словами людях, смеси
факта и истолкования1.
Природа языка, экспрессии, коммуникации — вот общая тема для
венских философов, литераторов и публицистов. Для всех них язык
не выражает самое важное, наиболее реальное, глубины человеческой
субъективности. В вышедшем уже после крушения империи романе
Музиля в той или иной степени предстают все эти темы: нарушенной
коммуникации, живущего в «скорлупе» индивида — «человека без
свойств», который является полем столкновения равно чуждых ему
демонических влечений и социальных условностей.
То, что наши добродетели являются искусно переряженными поро-
ками (Ларошфуко), было известно во все времена; все достигшие опре-
деленной стадии цивилизации общества были знакомы с лицемерием,
выдаванием желаемого за действительное. Историки европейской
цивилизации не раз обращали внимание на постепенное развитие
некоторых личностных черт, которые сегодня считаются чем-то само
собой разумеющимся, но которых еще не было у француза или немца
XVI—XVII веков, не говоря уж о более раннем периоде1 2. Та психиче-
ская структура, которую Фрейд назвал «Сверх-Я», не является чем-то
данным от природы и неизменным. То же самое можно сказать и о
вытесняемых в бессознательное представлениях, которые отличаются
от эпохи к эпохе. Конечно, можно и в дьяволе увидеть лишь проекцию
бессознательного содержания (Фрейд написал в связи с этим редко
цитируемый очерк), а всех обвиненных в колдовстве в XV—XVI веках
записать в «истерички». Но даже считающиеся с психоанализом исто-
рики и антропологи далеко ушли от примитивных фрейдистских схем3.
Было бы слишком просто связывать это развитие внутреннего про-
странства европейца с каким-то одним социальным или духовным
1 Некоторые образы Крауса непосредственно перекликаются с метафорами Фрейда.
В качестве примера можно привести ироничное замечание о цензуре: Was der Zensor
versteht, wird mit Recht verboten.
2 Наряду с французскими историками «Школы Анналов», много писавшими о «мен-
тальностях», можно сослаться на обстоятельное исследование Норберта Элиаса «О про-
цессе цивилизации», в котором этой теме уделено особое внимание. См.: Elias N. Uber
den Prozess der Zivilisation. Soziogenetische und psychogenetische Untersuchungen. Bd.
1—2. F. a. M., 1976.
3 См., например: Cohn N. Europe’s Inner Demons. An Inquiry Inspired by the Great
Witch-Hunt. N. Y., 1975; Thomas K. Religion and the Decline of Magic. London, 1971.
61
процессом, но ясно то, что за каждый шаг прогресса рациональности
и индивидуальной ответственности мы должны дорого платить. Чело-
век традиционного общества более свободен в проявлении своих эмо-
ций, но он с детства ориентирован на безусловные нормы и запреты
клана или сословия, он не проводит резкой разграничительной линии
между своим неповторимым эго и другими, скован в инициативе,
мысли, действии. М. Мак-Люэн выводит эту «дробность» из средств
коммуникации1. По его мнению, бессознательное могло появиться
в качестве темы лишь с завершением перехода от «магического мира
уха» к «нейтральному миру глаза», когда уже не просто письменность,
а типография закрепила видение мира в перспективе, на дистанции:
«первый век печатного слова был и первым веком бессознательного.
Поскольку печатное слово позволяло одному узкому сегменту чувств
господствовать над другими чувствами, то им пришлось искать себе
иную обитель»1 2. Во всяком случае, предпосылкой психоанализа явля-
ется тип личности, который Д. Рисмен называл «ориентированным-
на-себя» (inner-directed), но появляется это учение в то самое время,
как этот тип сменяется иным, «ориентированным-на-другого» (other-
directed). Для многих европейских философов начала XX века этот тип
нередко выступал как варвар, вооруженный самой современной тех-
никой3. Эти оценки хотя бы отчасти были связаны с кризисной эпохой
между двумя мировыми войнами. Сегодня мы несколько иначе судим
о вошедших в европейскую цивилизацию поколениях — выходцах
из низших классов, образующих основную массу middle dass. Психоана-
лиз является одной из составных частей современной культуры именно
этого класса.
Каждая культура имеет те неврозы, которых она заслуживает. Пси-
хоанализ стал столь популярным благодаря тому, что он дал язык для
ранее табуированного. Американский социолог австрийского про-
исхождения, П. Бергер, метко заметил: «По крайней мере три обла-
1 «Грамотность создает куда более простой тип людей, чем тот, что развива-
ется в сложной сети племенных обществ с устной традицией. Ибо гомогенизирован-
ный западный мир создается фрагментарным человеком, тогда как устные общества
творятся людьми, дифференцированными не специализированными навыками или
наблюдаемыми чертами, но своими эмоциональными комплексами. Внутренний мир
человека устной традиции представляет собой соединение сложных эмоций и чувств,
которые давно были подорваны и подавлены практичным человеком Запада в интересах
эффективности и практики». McLuhan М. Understanding Media. The Extensions of Man.
N. Y., 1964. P. 59.
2 McLuhan M. The Gutenberg Galaxy. Toronto, 1962. P. 292.
3 Можно сослаться на соответствующие работы Ортеги-и-Гассета, Ясперса и мно-
гих других. Приведу аналогичную характеристику, данную Г. П. Фе дотовым: «Ното
Europaeo-Americanus менее всего является наследником великого богатства европейской
культуры. Придя в Европу в период ее варваризации, он усвоил последнее, чрезвычайно
суженное содержание ее цивилизации — спортивно-технический военный быт. Техни-
ческий и спортивный дикарь нашего времени — продукт распада очень старых культур
и в то же время приобщения к цивилизации новых варваров». Федотов Г. П. Письма
о русской культуре / Судьба и грехи России. СПб., 1993. Т. 2. С. 185—186.
62
сти повседневной жизни были в значительной степени задеты выве-
денными из психоанализа идеями — сексуальность, супружество
и воспитание детей. И так называемая сексуальная революция, и так
называемое возрождение семьи в Америке сопровождались потоком
вдохновляемых психоанализом интерпретаций, которые, по самой при-
роде этого процесса, все больше становились самоинтерпретациями
тех, кто был в этом процессе задействован. Если принять наблюдения
Роберта Музиля, согласно которым 90% человеческого секса заключа-
ется в разговоре о нем, то мы можем добавить, что в Америке этот раз-
говор делался все более и более фрейдистским»1. Эту роль нового языка
культуры психоанализ стал играть с момента своего возникновения.
Как и всякий язык, он способен и освобождать нас от власти неска-
зуемого, и навязывать очередные лишенные всякого смысла ярлыки.
Тот же Музиль сравнивал психоанализ с католицизмом «по части вме-
шательства в личные дела» и писал: «Когда психоанализ (поскольку
эпохе, нигде не пускающейся в духовные глубины, любопытно узнать,
что у нее есть глубинная психология) начал превращаться в дежурную
философию, внеся авантюризм в обывательский быт, все на свете стали
объяснять через либидо, вследствие чего об этом ключевом и даже
похожем на отмычку понятии можно сказать все что угодно и нельзя
сказать ничего»1 2. Когда одним и тем же словом объясняются и поло-
вая любовь, и любовь к Богу, и любовь к рыбной ловле, причем все это
делается от имени «науки», то мы вновь оказываемся под сетью мало
что означающих слов. Но психоанализ все же стал тем языком, который
изменил облик западной культуры: все мы сегодня «с комплексами»
(или без оных), все мы говорим о бессознательных мотивах или фру-
стрированных желаниях. Поэтому Фрейд является «героем» этой куль-
туры. Но своему возникновению психоанализ обязан как конфликтам
этой культуры, особенно резко проявившимся в Австро-Венгрии конца
прошлого века, так и тем теориям, которые разрабатывались предше-
ственниками Фрейда.
1 Berger Р. Facing Up to Modernity. N. Y., 1977. P. 49.
2 Музиль P. Человек без свойств. M. : Художественная литература, 1984. T. 2. С. 484.
ЕВРЕИ, АНТИСЕМИТЫ И ПСИХОАНАЛИЗ
Когда говорят о еврействе и антисемитизме в связи с психоана-
лизом, то игнорируют исторические особенности и того, и другого.
На прошлое более чем вековой давности переносится кошмар Освен-
цима и Дахау, да еще с крайним легковерием принимают отдельные
замечания Фрейда о том, что психоанализу и ему лично постоянно пре-
пятствовали антисемиты. Расовый антисемитизм нацистов, конечно,
в той или иной степени опирался на все предшествующие его варианты,
но отождествление неприязни древних греков к евреям в Александрии
I века до нашей эры, христианского или мусульманского антииудаизма
и политики национал-социализма осуществляется, как правило, не по
незнанию, а исходя из определенных политических целей. Исследова-
ния относительно «причин антисемитизма» (начиная с «Авторитарной
личности» Адорно) опираются на такого рода неправомерные ото-
ждествления. Отсюда резкие возражения специалистов, которых трудно
заподозрить в расовых предрассудках: «Антисемитизм — это популяр-
ная категория, сформированная на основе поверхностных уподобле-
ний... Исследовать причины антисемитизма — это значит задавать
бессмысленный вопрос. Враждебность, направленная против евреев,
может возникнуть в различных типах взаимодействия, и до тех пор,
пока они не будут более адекватно классифицированы, не смогут быть
ни сформулированы, ни испытаны плодотворные обобщения»1. В дей-
ствительности ни евреи, ни антисемиты Австро-Венгрии не являлись
какими-то группами, которые можно было бы хоть как-то однозначно
охарактеризовать. Бытовой антисемитизм какого-нибудь рабочего или
ремесленника, голосовавшего за социал-демократов и прекрасно при-
том знавшего, что харизматический вождь его партии, В. Адлер, явля-
ется евреем, отличался от антисемитизма социал-христиан, имевшего
клерикальную и экономическую окраску, но уж совсем мало напоми-
нал расовый антисемитизм пангерманистов. Позднейшие толкователи
творчества Фрейда иной раз пишут о его «бессознательном антисеми-
тизме», причем не только из-за того, что он сделал Моисея египтяни-
ном, но и из-за некоторых его высказываний, которые, принадлежи
они перу кого-нибудь другого, были бы однозначно расценены как
антисемитские.
Роль евреев в австрийской культуре того времени, да и в обществен-
ной жизни в целом достаточно известна. Немецкий еврей, Я. Вассер-
1 Шибутани Т. Социальная психология. М. : Прогресс, 1969. С. 503.
64
ман, в своих мемуарах подчеркивал отличие Австрии конца прошлого
века от Германии: «...во всей общественной жизни господствовали
евреи. Банки, пресса, театр, литература, социальные функции — все
было в руках евреев»1. В Вене в 1840-е годы проживали 2% евреев,
в 1869 году — 6%, в 1890 году — 100 тысяч евреев, или 12% населе-
ния. К 1910 году их число возросло до 175 тысяч человек, хотя процент
снизился, так как в состав Вены вошли рабочие пригороды, заселен-
ные в значительной степени выходцами из Чехии (число чехов в Вене
к тому времени достигает 200 тысяч человек)1 2. Фрейд писал, что он
почувствовал антисемитизм своих соучеников в старших классах гим-
назии, но при этом следует учитывать, что не-евреи уже были в этой
гимназии меньшинством. За те восемь лет, которые он посещал гим-
назию с 1865 по 1873 год, число гимназистов-евреев в ней возросло
с 68 до 300, то есть с 44 до 73% учащихся. К тому времени, как Фрейд
завершил обучение в университете, евреи составляли 41,4% студентов
медицинских факультетов империи, а в 1910 г. около половины (48%)
профессоров медицинского факультета в Вене были евреями3. Уже поэ-
тому вряд ли следует всерьез принимать слова Фрейда о том, что полу-
чению им звания профессора препятствовала политика министерства,
в особенности, если учесть, что тогдашнего министра критиковали пре-
жде всего пангерманисты.
Между различными группами евреев в империи существовали
не только различия, но и откровенная враждебность, и именно она
заявляет о себе в иных письмах Фрейда. Хотя его родители прибыли
из Моравии (а мать происходила из галицийских евреев), он, как и боль-
шинство образованных евреев Вены, относился к ним неодобрительно4.
Как писал известный австрийский писатель Йозеф Рот: «Чем западнее
место рождения еврея, тем больше у него евреев, на которых он может
смотреть свысока. Франкфуртский еврей презирает берлинского еврея,
берлинский еврей презирает венского еврея, венский еврей презирает
варшавского еврея. А еще есть евреи из Галиции, на которых все они
смотрят свысока. Как раз отсюда я родом, из самых низших евреев»5.
Все ассимилированные евреи больших городов Австро-Венгрии и Гер-
мании буквально не терпели Ostjuden, считая их «грубыми и грязными,
аморальными и культурно отсталыми — такими они были в глазах
1 Wassermann J. Mein Weg als Deutscher und Jude, 1922. S. 102, цит. no: Gay P. P. 21.
2 Cm. : Kornbichler T. Die Entdeckung des siebten Kontinents. Der biirgerliche Revolutionar
Sigmund Freud. Zu seinem 50. Todestag. «Fischer». F. a. M., 1989.
3 Cm.: Wistrich R. S. The Jews of Vienna in the Age of Franz Joseph. The Littman Library
of Jewish Civilization. Oxford Univ. Pr., 1990. P. 59.
4 На это обращает внимание, например, X. Закс, говоря о том, что для «западных
евреев», к коим он причислял и себя, и Фрейда, «идеалом была полная ассимиляция без
крещения», что они готовы были пожертвовать всем тем, чем жили их предки и сохра-
нившие ортодоксию галицийские соплеменники. См.: Sachs Н. Freud. Meister und Freund.
F. a. M., Ullstein, 1982 (1. Aus. 1944), S. 19.
5 Цит. no: Wistrich R. P. 656—657.
65
своих более вестернизированных собратьев — эта символическая кон-
струкция получила особенно широкое распространение среди немец-
ких и австрийских евреев к концу XIX века»1. Целиком принявшие
немецкую культуру и вошедшие в местную финансовую и интеллекту-
альную элиту евреи с неприязнью смотрели на хлынувших из Галиции
«пейсатых», говоривших на смеси идиша с польским, сохранивших пра-
воверие, занятых преимущественно мелкой торговлей, а то и довольно
темными аферами.
Принадлежащих к немецкой культуре единоверцев-патрициев эти
соплеменники настолько возмущали, что они сопротивлялись распро-
странению гражданских прав на всех евреев. В Австрии, как ранее во
Франции и в Пруссии, привилегированное меньшинство «придвор-
ных евреев» (в Германии они назывались Schutzjuderi) было против-
ником эмансипации. Ротшильды и прочие финансисты великолепно
находили общий язык с аристократией и церковными иерархами. Как
отмечала X. Арендт, связь данной группы евреев с абсолютным госу-
дарством, которая сохранялась у этих банкиров и в дальнейшем, спо-
собствовала распространению антисемитизма: «Всякий класс в обще-
стве, вступавший в конфликт с государством как таковым, проникался
антисемитизмом, поскольку единственной группой, которая, как каза-
лось, представляла государство, были евреи»1 2. Рост враждебности всех
национальностей Австро-Венгрии к монархии неизбежно вел к росту
антисемитизма. Попадавшая в зависимость от банковского кредита
мелкая и средняя буржуазия сталкивалась, с одной стороны, с евреем-
финансистом, а с другой — с конкурентом, таким же мелким торгов-
цем, галицийским евреем.
Но помимо этих двух основных групп существовали и другие:
от весьма престижной группы евреев испанского происхождения,
входивших в социальную элиту, через трансильванских евреев, играв-
ших видную роль в экономике и культуре Венгрии (выходцем из них
был А. Адлер), но не слишком любимых соплеменниками из Австрии,
до моравских евреев, занимавших промежуточное социальное положе-
ние между «патрициями» и «плебеями». Наконец, велико было число
евреев, которые приняли христианство (многие переходили не в като-
личество, а в протестантизм) и успешно делали карьеру уже в импер-
ской бюрократии и армии, не говоря о всех прочих областях.
Особое место среди евреев конца XIX — начала XX века занимали
сионисты, пропаганда которых привлекала прежде всего выходцев
1 Wistrieh R. Р. 51. Работа Р. Вистрича, профессора современной еврейской исто-
рии в Еврейском университете Иерусалима, вышла в серии «Литтмановская библио-
тека еврейской цивилизации» и распространяется ложей «Бнай Брит». Так что ее
автора никак нельзя обвинить в антисемитизме. Крайне резкие характеристики в ней
не случайно получают не столько «пангерманисты» и прочие европейские антисемиты,
сколько ассимилированные евреи — вероятно, потому, что все симпатии автора принад-
лежат сионистскому движению.
2 Арендт X. Истоки тоталитаризма. М. : Центрком, 1996. С. 63.
бб
из Галиции. Они не пользовались ни малейшей популярностью среди
ассимилированных евреев Вены и подвергались резкой критике в кон-
тролируемой последними прессе. Любопытно то, что создатель сио-
низма, Т. Герцль, начинал свою деятельность не просто как либерал,
но как немецкий националист. Этот почитатель музыки Вагнера даже
к основным идеям сионизма пришел, слушая «Тангейзера». Денди
с претензией на аристократизм духа пришел к мысли о необходимости
исхода евреев из Европы в «землю обетованную» не только по личным
мотивам. Сионизм был с самого начала копией немецкого национа-
лизма «почвы и крови»: политика должна быть «народной» (Volkisch),
подлинная аристократия духа может произрастать только из живых
национальных корней, тогда как ассимиляция ведет к «беспочвен-
ности». Встречались и совсем причудливые сочетания. Л. Гумплович,
автор книги «Борьба рас» (_Rassenkampf), будучи евреем, был одним
из самых страстных польских националистов Австро-Венгрии.
Антисемитизм часто считают порождением реакционных групп «ста-
рого порядка», дворянства и церкви, которые натравливали на евреев
чернь. Такое случалось и в России, и в Германии, и в Австро-Венгрии.
Но в целом и дворянство, и церковная иерархия сторонились анти-
семитов. В Австро-Венгрии небольшая часть аристократии во главе
с князем А. Лихтенштейном способствовала антисемитизму, но значи-
тельно большая часть аристократии вступила в «Общество по защите
от антисемитизма» (Verein zur Abwehr des Antisemitismus). Кайзер Франц
Иосиф публично называл антисемитизм «болезнью» и в связи с этим
четырежды отказывался утверждать на посту мэра столицы К. Люгера,
побеждавшего на выборах отчасти и из-за антисемитской пропаганды.
Пангерманисты называли Франца Иосифа Judenkaiser; известно, что
еще большим филосемитом был его наследник Рудольф (покончив-
ший с собой в 1889 году). Вплоть до 90-х годов антисемитизма чура-
лось «хорошее общество», двор и сам Франц Иосиф. По воспоминаниям
А. Шницлера, ровесника Фрейда, антисемитизм 60—80-х годов не был
ни респектабельным, ни опасным. Он несколько усилился после бирже-
вого краха 1873 года, но нет ни малейших оснований говорить о том,
что он хоть как-то препятствовал Фрейду в его профессиональной дея-
тельности в прошлом веке.
Католической церкви, безусловно, был присущ традиционный анти-
иудаизм, но она никогда не опускалась до проповеди расового антисе-
митизма. Верхи церкви враждебно относились к социал-христианскому
движению Люгера, тогда как в пангерманистах и двор, и католическая
церковь видели своих прямых врагов, поскольку пангерманское дви-
жение Шенерера отвергало и Габсбургов, и католицизм. Достаточно
вспомнить о том, что Шенерер проповедовал Los von Rom1, а его сто-
ронники переходили либо в протестантизм, либо в самодельное тевтон-
ское неоязычество.
1 Примечателен и другой лозунг: Ohne Judah, ohne Rom wird gebaut Germaniens
Dom.
67
Не были сторонниками антисемитизма и дворяне других наций.
В Венгрии существовал негласный союз венгерских помещиков и еврей-
ского капитала, в Галиции евреи были союзниками польской шляхты.
Правда, в Венгрии на короткое время антисемитской партии удалось
проникнуть в местный парламент, но после успеха 1884 года (17 мест
из 157), ее влияние сходит на нет. Польский антисемитизм способство-
вал погромам 1898 года в Галиции, но польский национализм в целом
имел совсем иную — антинемецкую и антирусскую направленность
(национально-демократическая партия Р. Дмовского).
Сохранившие немалую силу сословия «старого порядка» менее всего
можно считать проповедниками антисемитизма. В отличие от Фран-
ции (дело Дрейфуса) и Германии, антисемитизмом не была заражена
армия. Она вообще была наднациональна, приносила присягу дина-
стии, и в ней могли выдвинуться представители любой из националь-
ностей империи (хотя высшие посты обычно занимали аристократы).
Евреи составляли значительную часть офицерского корпуса, правда,
чаще всего они были военными медиками.
Одним из парадоксов Австро-Венгрии было то, что патриотами здесь
были евреи, тогда как пангерманское движение было антипатриотично,
выступая против сохранения не только династии, но и Австро-Венгрии
как таковой. Они мечтали о власти германской расы над Европой
и всем миром, тогда как еврейские газеты во главе с Neue Freie Presse
держались имперского патриотизма, являвшегося для евреев своего
рода гражданской религией. «Если император был наднационален, то
евреи были поднациональны, представляя собой вездесущую народную
субстанцию Империи... В какой бы группе они не функционировали,
евреи никогда не стремились к расчленению Империи»1. Более того,
евреи были чаще всего прогермански настроены, а еврейская пресса
исповедовала немецкий шовинизм. В воспоминаниях К. Каутского
можно найти слова о том, что либеральные венские евреи были «нацио-
налистами с энтузиазмом, переходящим в шовинизм», причем нацио-
нализм у них был не еврейским, не немецким, но пангерманским. Даже
если здесь есть некоторое преувеличение, нужно отметить роль евреев
в становлении пангерманского движения, которое в дальнейшем сдела-
лось первым европейским центром расового антисемитизма.
То, что евреи в Австро-Венгрии усваивали прежде всего немец-
кий язык и немецкую культуру достаточно понятно даже независимо
от того, что идиш происходит от немецкого. Ассимиляция протекала
чрезвычайно быстро, причем евреи повсеместно, будь то в Праге, или
в Будапеште, или в Черновцах, отдавали своих детей в немецкие гим-
назии. В Вене евреев было около 10%, а в гимназиях училось более
40% представителей этого меньшинства. Затем они поступали в уни-
верситеты, а после их завершения становились адвокатами, врачами,
журналистами и прочими лицами свободных профессий. Если приме-
1 Schorske С. Е. Fin-de-siecle Vienna: Politics and Culture. London, 1979. P. 119.
68
нить к еврейской общине Австро-Венгрии традиционную шкалу соци-
альной стратификации, то к концу XIX века к «высшему» и «высшему
среднему» классу принадлежали банкиры (иные из них покупали себе
и дворянские титулы) и крупные коммерсанты, к «среднему классу»
относилась городская буржуазия и успешно делавшие карьеру лица сво-
бодных профессий — исключительно ассимилированные евреи, тогда
как к «низшему среднему» и «низшему» классу относилась масса мел-
ких торговцев и ремесленников, чаще всего из галицийских Ostjaden.
В Австро-Венгрии практически не было евреев — промышленных рабо-
чих, хотя среди вождей социал-демократии было много евреев. Как и в
других европейских странах, единственным классом, которому был
совершенно чужд антисемитизм, являлся пролетариат, а наибольшее
развитие он получил в тех группах, для которых евреи оказывались
конкурентами — среди городской мелкой буржуазии и среди лиц сво-
бодных профессий. Среди студентов, то есть будущих адвокатов или
медиков, антисемитизм получает распространение уже в 80-е годы про-
шлого века.
Тем не менее евреи сыграли немалую роль в возникновении пан-
германизма. История этого движения начинается в 70-е годы в рамках
либеральной партии, к которой принадлежали тогда и Адлер, и Шене-
рер, и Люгер. Когда главный раввин Вены Йеллинек заявлял, что
немецкий либерализм является союзником еврейства, то он не забы-
вал указывать на его противников — славянский федерализм и на
рождающееся рабочее движение. К 1910 году славяне составляли 45%
населения империи, у них имелась собственная культурная традиция,
собственные средний класс и интеллигенция, но всякие, даже самые
скромные стремления к федерализации наталкивались на сопротивле-
ние прежде всего немецких либералов, за которыми шло еврейство.
Либеральные издания цензура не преследовала, зато она постоянно
била по чешской прессе штрафами и конфискацией тиражей за появ-
лявшиеся в ней требования для Чехии автономии, сходной с той, кото-
рая имелась у Венгрии1. Идеологию либерального венского еврейства
Р. Вистрич определял так: «пангерманизм + laissezfaire». Среди основа-
телей шовинистического пангерманского движения было много евреев,
а его главным идеологом на протяжении более десяти лет был еврей,
Генрих Фридъюнг, являвшийся правой рукой Шенерера. Он покинул
движение вместе с группой евреев лишь после того, как шовинизм
«пангерманцев» сделался расовым антисемитизмом. Жестокая ирония
заключается в том, что в то время немалая часть либерально настроен-
ных евреев поддерживала идею «аншлюса». О своем «давнем периоде
увлечения пангерманизмом» однажды писал и Фрейд в «Толковании
сновидений» 1 2.
1 Pollak М. Vienne 1900. Une identite blessee. Paris, Gallimard/Julliard, 1984. P. 58—62.
2 См.: «Толкование сновидений», гл. 6. Сновидение довольно любопытное: ему сни-
лась некая местность, называемая во сне «Римом», но с множеством немецких названий О
69
Говоря об антисемитизме в Австро-Венгрии, необходимо разли-
чать несколько его разновидностей, которые, в свою очередь, объяс-
няются сложными социальными и межнациональными отношениями
в империи. Евреи обычно ориентировались на господствующие в дан-
ной части Австро-Венгрии нации — немецкую, венгерскую, отчасти
польскую. Это давало определенные гарантии безопасности, коммер-
ческой деятельности и экономического процветания, карьеры. К тому
же, и культурные стандарты этих наций были чаще всего более высо-
кими, а многие евреи занимались умственным трудом. Как замечает
Р. Вистрич, «еврейская идентификация с фактическими “расами господ”
Империи, без сомнения, возбуждала антагонизм со стороны угнетае-
мых ими национальностей. Австрийские евреи в их глазах выступали
как противники в двояком смысле: они были “ассимиляторами44 вместе
с господствующей нацией (немцами, венграми, поляками) и капита-
листическими союзниками могущественных помещиков, эксплуати-
ровавших славянское крестьянство»1. Поэтому словак видел в еврей-
ском торговце союзника ненавистных мадьяр, украинец в Галиции
считал его пособником польских помещиков, а в Чехии прогермански
настроенные евреи были не только конкурентами местной буржуазии,
но и «агентами пангерманизма». К тому же, по мнению X. Арендт, как
и в остальной Восточной Европе, в этих частях империи «деятельность
евреев была препятствием на пути нормального капиталистического
развития... Интересы евреев воспринимались как нечто ведущее к кон-
фликту с теми слоями населения, из которых в нормальных условиях
мог бы развиться средний класс... В течение столетий они выступали
как посредники между дворянством и крестьянством, сейчас они обра-
зовывали средний класс, но не выполняли его позитивных функций
и действительно являлись одним из препятствий на пути индустриа-
лизации и капитализации»* 1 2. Этот вид антисемитизма — подчиненных
и стремящихся к равноправию наций — никогда не становился расо-
вым, да и опасности он большой не представлял.
Значительную опасность для евреев представлял антисемитизм
«титульных» наций. Но и здесь следует различать католический «хри-
стианский социализм» барона фон Фогельзанга с традиционным анти-
иудаизмом от расового антисемитизма. Того же основателя социал-
христианского движения К. Люгера нередко описывают как идейного
вдохновителя Гитлера, посещавшего митинги социал-христиан. Этот
политик занимает свое место в истории антисемитизма, поскольку
одним из первых стал использовать оскорбительные выкрики
по поводу «засилия еврейского капитала» как средство мобилизации
О улиц, и тут же следовала мысль о Праге. Фрейд пишет о немецких названиях и пла-
катах на улицах как об «осуществлении желания», которое проистекает из «давно про-
шедшего периода увлечения пангерманизмом».
1 Wistrich R. S. The Jews of Vienna in the Age of Franz Joseph. The Littman Library of
Jewish Civilization. Oxford Univ. Pr., 1990. P. 208.
2 Арендт X. Истоки тоталитаризма. M. : Центрком, 1996. С. 68.
70
масс, и Гитлер у него многому научился. И все же в такого рода ретро-
спективу никак не помещается, например, то, что известный памятник
Люгеру на венском Ринге был поставлен после Первой мировой войны
социал-демократической администрацией, хотя Люгер еще чаще пугал
своих слушателей на митингах «красной угрозой». Этот деятель делал
совсем не случайные оговорки типа: «Я люблю венгерских евреев даже
меньше, чем самих венгров, но я не враг венским евреям; они не так уж
плохи и нам без них не обойтись. Мои венцы слишком любят отдыхать,
и только евреи всегда жаждут деятельности»1. С очередного митинга,
на котором он разоблачал «мадьярско-еврейский капитал», угнетаю-
щий «маленького человека», этот деятель отправлялся на прием или
на свадьбу в семейство финансистов-евреев, считавших его желанным
гостем. Когда «принципиальные» антисемиты бранили его за это, он
отвечал: «Это я определяю, кто еврей» (Wer ein Jude ist, bestimme ich). Bee
знали, что этот циничный прагматик пользовался любыми средствами
для достижения власти, но, достигнув желаемого поста мэра, он умерил
свою демагогию и наладил превосходные отношения и с еврейскими
банкирами, и с профсоюзами, и с прессой. Как отмечала X. Арендт, «те
десятилетия, когда Люгер правил Веной, были в действительности сво-
его рода золотым веком для евреев»1 2.
К предтечам не только немецкого национал-социализма, но и фашист-
ских партий относится не социал-христианское движение3, а совсем
другое политическое и идейное течение. Речь идет о Пангерманском
союзе Г. Риттера фон Шенерера. «Его основное преимущество заклю-
чалось в том, что он мог основывать свою антисемитскую пропаганду
на известных фактах: как член австрийского рейхсрата, он боролся
за национализацию австрийских железных дорог, основная часть
которых благодаря государственной лицензии находилась с 1836 года
в руках Ротшильдов, поскольку же ее срок истекал в 1886 году, Шенерер
сумел собрать 40 000 подписей против ее возобновления, а также смог
1 См.: Jani-кА. and Toulmin S. Wittgenstein’s Vienna. N. Y., 1973. P. 54—55.
2 Арендт X. Истоки тоталитаризма. M. : Центрком, 1996. С. 88. Придя к вожделен-
ному посту мэра этот деятель очень много сделал для обустройства Вены и для того
«маленького человека», которого он так часто поминал на митингах: снабжение сто-
лицы газом и водой, строительство мостов, госпиталей, приютов, школ, создание кана-
лов, парков и т.д.
3 Для известного сорта «левых» всякий национализм в Европе тут же получает ярлык
«шовинизма» и «антисемитизма». Понятно, что на националистических движениях Гер-
мании и Австрии лежит некоторая ответственность за то, что реализовалось в этих стра-
нах в 30—40-е годы нашего века. Социал-христианам Австрии и юга Германии, являв-
шимся предшественниками нынешних христианских демократов, особенно не повезло,
поскольку Люгер действительно кричал на митингах о «засилии еврейского капитала»,
а Гитлер его слушал. Но из этого без всякого чутья к исторической реальности делаются
чрезвычайно далекие выводы. Примером может служить получившая громкую извест-
ность книга В. Фариаса «Хайдеггер и нацизм» (Farias V. Heidegger et nazisme. Paris, 1987),
в которой, помимо всего прочего, национал-социализм прямо выводится из социал-хри-
стианства, хотя последнее, тесно связанное с католической церковью, было немедленно
ликвидировано пришедшими к власти нацистами.
71
сфокусировать интерес общественности на «еврейском вопросе». Тес-
ная связь между Ротшильдами и финансовыми интересами монархии
стала совершенно очевидной, когда правительство попыталось прод-
лить лицензию на условиях, явно невыгодных государству, а также насе-
лению. Агитация, которую вел Шенерер по этому вопросу, положила
в действительности начало оформленному антисемитскому движению
в Австрии»1. Именно в его движении центральной оппозицией стали
«арийцы» и «семиты», как два биологических «сорта» людей. Именно
Шенерер объявил войну «международному еврейству» и заявил: «Наш
антисемитизм направлен не против религий, но против расовых черт
евреев, которые не изменились ни в результате подавления их в про-
шлом, ни в результате нынешних свобод»1 2. В идеологии этой партии,
кроме бешеного юдофобства, обнаруживается прямое отрицание раз-
ума, прогресса, универсальной этики, которые сменяются волей к вла-
сти, социал-дарвинистской риторикой, направленной даже не столько
против евреев, сколько против славян. Эту ненависть как к евреям, так
и к славянам унаследовал Гитлер, равно как и саму программу присо-
единения Австрии к Германии, а затем возобновления древнего Drang
nach Osten. Даже Бисмарка Шенерер ненавидел за то, что тот склонялся
к миру с Россией3.
От многих других националистических идеологов Шенерера отли-
чало то, что затем станет принципиальной позицией всех фашистских
движений: отрицание парламентаризма, «вождизм», культ прямого
насилия4. Сам Риттер фон Шенерер прославился именно тем, что вме-
сте со своими молодчиками устроил погром в газете «Neue Wienerer
Tageblatt» (избивали рабочих и журналистов, ломали станки). В ту
далекую эпоху подобные действия еще считались чистой уголовщиной,
и новоявленного вождя посадили в тюрьму, лишили дворянства и на
1 Арендт X. Истоки тоталитаризма. М. : Центрком, 1996. С. 87.
2 Цит. по: Wistrich R. S. The Jews of Vienna in the Age of Franz Joseph. The Littman
Library of Jewish Civilization. Oxford Univ. Pr., 1990. P. 205.
3 Стоит заметить, что неприязнь и даже ненависть к России были «достоянием»
не только пангерманистов, видевших в «панславизме» своего исконного противника.
Евреи Австро-Венгрии относились к России ничуть не лучше, ссылаясь, впрочем, на при-
теснения соплеменников, на «реакционность» монархии и т.д. Это относится и к семей-
ству Фрейда — достаточно посмотреть на письма его сына Мартина, писавшего отцу
о том, что он отправляется добровольцем на восточный фронт, поскольку это будет луч-
шим средством для выражения его «отвращения к России». См.: Gay Р. Freud. A Life for
Our Time. P. 352.
4 Генеалогия фашистских движений довольно запутанна. Пангерманский союз
в Австро-Венгрии и Action francaise являются, видимо, первыми политическими орга-
низациями фашистского типа, которые станут образцами для итальянских и немецких
последователей. Кажется, в отечественной литературе нет ни одного исследования
об идейных истоках фашизма, а полемика публицистов и политиков сводится к аргу-
менту «сам ты фашист». То, что Action francaise Ш. Moppaca было образцом для Мус-
солини, достаточно хорошо известно (см., например: Nolte Е. Der Faschismus in seiner
Epoche. Munchen, 1963). Австрийские корни нацистской идеологии и в особенности
Mein Kampf Гитлера (который сам на эти корни указывает) тоже нередко упоминаются
в различных исследованиях.
72
пять лет политических прав1. Его последователями в начальный период
были мелкие чиновники, ремесленники, предприниматели, но затем
большую их часть переманил Люгер. Остались ультранационалистиче-
ски настроенные студенты и люмпены, и это движение имело бы все
шансы исчезнуть со сцены истории. Тем более, что вождь движения
вызвал озлобление правящих кругов антикатолической пропагандой
и оскорблениями в адрес Габсбургов, которые, с точки зрения пангер-
манистов, поддерживались еврейским капиталом и делали уступки сла-
вянам, да и вообще мешали единому всегерманскому Рейху.
Однако пангерманское движение необычайно усиливается в самом
конце XIX века, когда начались доходящие до кровопролития кон-
фликты между чехами и судетскими немцами. Введение двуязычия
в судах и администрации в Моравии встретило протест немцев (чехи
и так знали немецкий, но немцы не знали чешского). Подстрекаемые
сторонниками Шенерера, они перешли к насилию. На последующих
выборах немцы Богемии и Моравии голосовали в основном за Пангер-
манский союз, который получал до 20 мест в парламенте. Это немало
навредило затем судетским немцам, оказавшимся после распада импе-
рии в Чехословакии. Новые власти, памятуя о недавнем конфликте,
зашли слишком далеко в ограничении прав немецкого меньшинства,
а многие немцы в 30-е годы перешли под знамена местных нацистов.
После Второй мировой войны более двух миллионов судетских немцев
были насильственно изгнаны из Чехословакии.
Именно в конце 90-х годов антисемитизм приобретает расистский
характер, будучи направленным против всех евреев, независимо от их
социальной и религиозной принадлежности. Если он еще не стал
действительно массовым, то уже были заложены те семена, которые
дали ядовитые всходы после поражения в мировой войне и появления
Австрийской республики. К середине 30-х годов число сторонников
объединения с «Третьим рейхом» необычайно возросло, а мечту Шене-
рера осуществил при поддержке большей части населения Австрии ее
уроженец Адольф Гитлер1 2.
1 Осудили за насилие, но не за изнасилование, как-то можно прочитать в книге
Н. Гудрика-Кларка «Оккультные корни нацизма», выпущенной без указания года АО
«Евразия» (с. 19). Впрочем, скорее всего, речь идет об элементарной ошибке перевод-
чика, каковых вообще множество в этой книге. Так, перечисляя славянские народы,
населявшие Австрию, переводчик, наряду с чехами, поляками, украинцами, сербо-
хорватами, ставит в один ряд «славян» (словно все прочие таковыми не являются) —
разумеется, он просто не слышал о существовании словенцев (Slovene). Тем не менее
книга заслуживает внимания, поскольку в ней дается краткий обзор идей Г. фон Листа,
Й. Ланца фон Либенфельса и многочисленных оккультистских кружков Австро-Венгрии,
которые были прямо или косвенно связаны с пангерманизмом и оказали немалое вли-
яние на нацистскую доктрину.
2 Гитлер сделался сторонником Шенерера еще будучи учеником средней школы
в Линце, а его критика «Пангерманского Союза» в Mein Kampf связана прежде всего
с неэффективностью, отсутствием массовой поддержки. Интересно то, что в 1904 году
в Траутенау была основана «Немецкая рабочая партия», прямой предшественник О
73
Таким образом, ни евреи, ни антисемиты в Австро-Венгрии не обра-
зовывали каких-то замкнутых групп, неких «сущностей», вроде еврея
или антисемита «в себе и для себя». Говорить о роли антисемитизма
в истории психоанализа можно лишь потому, что Фрейд и его бли-
жайшее окружение были евреями, непосредственно сталкивавшимися
с растущей враждебностью. Но все жалобы Фрейда на притеснения,
замалчивания и критику в прессе, имеющие своим истоком антисеми-
тизм, следует воспринимать cum grano salts: в Австро-Венгрии пресса
контролировалась евреями и вряд ли следует связывать отрицательные
рецензии или «заговор молчания» с тем, что фамилия создателя пси-
хоанализа была не «Оберхубер», а Фрейд1. Главный редактор социал-
демократической «Arbeiterzeitung», Фридрих Аустерлиц, — кстати, сам
еврей — писал в те годы о «Neue Freie Presse», что та автоматически счи-
тает невиновным любого еврея, приговоренного австрийским судом* 1 2.
К. Крауса иной раз зачисляют в «евреи-антисемиты» только потому,
что он с негодованием писал не только о продажности прессы, но и
об отстаивании ею специфических интересов еврейской буржуазии.
Еще менее мог бы Фрейд пожаловаться на власти и австрийскую прессу
20-х годов, когда Веной правили социал-демократы.
В научном мире Австрии, в особенности, среди медиков, число
евреев было столь значительно, что о препятствовавшем психоанализу
антисемитизме просто не приходится говорить. Основными оппонен-
тами Фрейда из числа медицинского истеблишмента Вены были евреи.
Антисемитизм препятствовал распространению психоанализа в Герма-
нии, где среди психиатров было немалое число воинственных расистов.
Значительно более сложным является вопрос о влиянии на психо-
аналитическую теорию еврейской традиции. Пока речь идет о стро-
гих науках, мы обходимся без всяких указаний на национальную при-
надлежность ученого. Это относится не только к физике или химии:
структуралистами могли быть и Трубецкой, и Якобсон, и Леви-Стросс,
и Лакан, и Лотман — кто найдет у них влияние той или иной нацио-
нальной принадлежности, пока речь идет о научных изысканиях? Каза-
лось бы, только невежды и отъявленные расисты могут сегодня писать
об «арийской» или «еврейской» науке.
Однако в последние годы появилось немалое число исследований,
в которых доказывается производность психоанализа от иудаизма,
принадлежность Фрейда, наряду со Спинозой или Марксом, к еврей-
ской традиции. Отчасти это объясняется стремлением вернуть «блуд-
ЭНСДАП — австрийский опыт в огромной мере обусловливал мировоззрение Гитлера.
См.: Nolte Е. Der Faschismus in seiner Epoche. Manchen, 1963. S. 364—369.
1 Как заметил Фрейд в одном из писем, зовись он Оберхубер (типичная австрийская
и южнонемецкая фамилия), то психоанализ не встретил бы таких трудностей.
2 Он писал даже так: «Ничто так не продвинуло антисемитизм в Вене, как тот факт,
что венская пресса была собственностью евреев». Цит. по: Wistrich R. S. The Jews of
Vienna in the Age of Franz Joseph. The Littman Library of Jewish Civilization. Oxford Univ.
Pr., 1990. P. 508.
74
ных сыновей» национальной традиции, от которой они отвернулись.
Правда, в таком случае Вольтера следовало бы считать католиком,
а Бакунина — православным. Подобные утверждения, помимо множе-
ства натяжек, особенно забавны тем, что являются воспроизведением
(с обратным знаком) давних рассуждений антисемитов о том, что пси-
хоанализ является «еврейской наукой».
В качестве примера можно привести книгу М. Атера1, в которой
Фрейд предстает как верующий иудей, возвращающийся в послед-
ней книге «Моисей и монотеизм» к библейским истокам, к «религии
отцов», и отвергающий «немецкую науку». Даже в ламаркизме Фрейда
автор этой книги находит «мистицизм». Мало того, что противопо-
ставление «еврейской традиции» и «немецкой науки» напоминает
сходные по содержанию оппозиции между «арийской» и «еврейской»
науками. Как заметил в своей книге «Фрейд, евреи и прочие немцы»
П. Гэй, не только антисемиты толковали об «еврейском духе», но и
среди евреев имелось немало любителей выдавать научные открытия
или художественные достижения отдельных евреев за признаки особо
одаренной расы. Будучи одним из лучших биографов Фрейда, он под-
черкивает роль именно немецкой культуры и иронически замечает
относительно попыток зачислить Фрейда в правоверные иудеи, что
сегодня существует настоящая нужда в книге о «глупых евреях» — мате-
риалов для нее хватает1 2. В другой своей книге он категорически отвер-
гает получившие широкое распространение трактовки психоанализа
как порождения «еврейской традиции»3. Но если за такого рода интер-
претациями все же стоит важная проблема соотношения психоана-
лиза и монотеистической религии, то совсем иные проблемы решают
авторы «постмодернистских» исследований на тему еврейского проис-
хождения психоанализа.
Они совсем не обязательно пишутся знатоками иудаизма как религи-
озной традиции. В качестве примера можно привести книгу С. Л. Джил-
мена «Фрейд, раса и пол»4. Речь идет не о расе и поле как таковых, но об
интериоризированных индивидом культурных стереотипах и чер-
тах. В ней приводится подборка высказываний Фрейда, на основании
которых можно сделать вывод, что он был не просто сионистом, но и
буквально ненавидел «арийцев» (что, кстати, является явным преуве-
личением). Но главным открытием автора книги является выведение
психоанализа — в духе сегодняшнего постмодернизма — из «тела»,
а оно характеризуется прежде всего обрезанием, из коего делается мно-
жество выводов относительно психоаналитической теории. Открыть
1 Ater М. The Man Freud and Monotheism. Jerusalem, 1992.
2 Gay P. Freud, Jews and other Germans. Masters and Victims of Modernist Culture. N. Y.,
Oxford Univ. Pr., 1978. P. 90.
3 Cm.: Gay P. A Godless Jew. Freud, Atheism and the Making of Psychoanalysis. New
Haven and London, Jale Univ. Pr., 1987. См. также: Grubrich-Simitis J. Freuds Moses-Studie
als Tagtraum. Ein biographisches Essay. F. a. M., 1994.
4 Gilman S. L. Freud, Race and Gender. Princeton Univ. Pr., Princeton, 1993.
75
психоанализ мог только еврей — таков вывод автора. Правда, обреза-
ние существует у мусульман, а в США во многих протестантских дено-
минациях. Но дело даже не в этом: если психоанализ имеет отношение
лишь к такой «телесности», связанной с определенной традицией, то
к представителям всех прочих наций психоанализ не применим и им он
совершенно не нужен. Тогда правы антисемиты, говорящие о «еврей-
ской науке», каковую просто навязывают всем прочим еврейские же
газеты, находящиеся под контролем еврейских банков. Вряд ли это
входило в намерения автора данной книги, но нигилистический реля-
тивизм (прикрываемый стремлением выявить социально-культурные
детерминанты) делает науку эпифеноменом восприятия собственной
телесности в той или иной традиции — вплоть до восприятия крайней
плоти. Если аргументом в пользу психоанализа как науки, которую мог
создать только еврей, является для Джилмена то, что женский клитор
на венском жаргоне назывался «Jud», то кому нужна такая «наука»?
Действительно, среди венских врачей, примкнувших к Фрейду, пре-
обладали евреи. Но все они были такими же, как и он, утратившими
всякую связь с иудаизмом людьми. Психоанализ не был каким бы то
ни было возобновлением иудаизма в новых терминах или даже отда-
ленным его отростком. С момента своего возникновения он замещал
у жителя большого города утраченную им религию, традицию, почву,
национальную идентичность. К тому же создатель психоанализа и его
ближайшее окружение были не какими-то абстрактными «евреями»,
проживающими в Париже, Петербурге или Нью-Йорке, а образован-
ными в немецких гимназиях и университетах жителями Вены.
Психоанализ возник в Австро-Венгрии и первоначально получил
развитие чуть ли не исключительно в германоязычных странах, тогда
как в романских странах он долгое время не прививался. Сегодня
Париж является «Меккой» психоанализа, а в Аргентине, наверное, пси-
хоаналитиков больше, чем во многих европейских странах. Иной была
ситуация в начале века, когда психоанализ быстрее всего распростра-
нялся в протестантских и немецкоязычных областях Европы, а затем
в США. Вряд ли это можно объяснить только уровнем экономического
развития, сохранявшимся на юге Европы господством католической
церкви, отсутствием того среднего класса, который «поставлял» паци-
ентов и т.д. Объяснения с помощью ссылок на национальный характер,
как правило, являются самыми недостоверными, соперничая в этом
смысле только с «классовым подходом» к истории. Тем не менее, име-
ются какие-то черты национальной психологии, без которых трудно
обойтись.
Совершенно независимо от вопроса о психоанализе, В. Зомбарт
уделил внимание «специфическому таланту немцев к капитализму».
«Романские народы создали капитализм, германцы же заимствовали его
от них и развили его в более высокие формы, значительно обогнав при
этом своих учителей. Чтобы выполнить такую задачу, они должны были,
разумеется, проявить такие качества, которыми романские народы
76
не обладали или же обладали в меньшей степени». Зомбарт перечис-
ляет некоторые черты, присущие германцам, например, работоспособ-
ность, выдержка, но куда больше значат другие черты, имеющие пря-
мое отношение к психологии. Недостаток чувственно-художественной
одаренности восполняется этической склонностью, видением мира под
углом зрения цели. В немецком языке даже нет подходящего слова для
итальянского piacere или французского plaisir, поскольку немецкие Lust
или Vergniigen «отнюдь не выражают того же самого». В свою очередь
«французское devoir или итальянское dovere не передают смысл этого
острого, проникающего вглубь слова — Pflicht». Долг, чувство долга
заявляют о себе в немецкоязычных странах как требование дисциплины,
а потому Зомбарт не без иронии говорит о том, что немцы — «прирож-
денные чиновники», что в этом причина того, что «мы стали лучшими
в мире учителями». «Ничто не поражает так южанина, путешествующего
по областям скандинавской, и, в особенности, немецкой культуры, как
это терпеливое исполнение своих обязанностей во всех слоях населения,
это само собою разумеющееся отрабатывание положенного урока, эта
дельность во всем, эта скрупулезная добросовестность, которую ничем
нельзя отвлечь от ее цели: эта conscienziosita, которою в одинаковой мере
преисполнен самый крупный предприниматель, как и последний поден-
щик, и которая находит свое рельефнейшее, быть может, выражение
именно в Германии, в ее чиновничестве».
Другой содействовавшей развитию капитализма особенностью нем-
цев Зомбарт считает «способность быть дробным человеком, талант
к специализации, совершенно отсутствующий у южанина. Этот послед-
ний, со своей чувственно-художественной и неэтической натурой,
имеет тенденцию группировать весь мир вокруг себя, вокруг своей
личности, и потому сохранять ее в целостности. Напротив, мы разла-
гаем индивидуальность на известное число частей, которые приспособ-
ляем к объективным целям и подчиняем им». При содействии дисци-
плины и выдержки это дает «виртуозных частичных людей», примером
которых являются методичные немецкие ученые, техники, инженеры,
вообще люди, которые способны идеально войти «в большое целое,
в мощную организацию, так, чтобы функционировать подобно малень-
кому колесу в механизме и чтобы из совместной работы получилось
громадное усиление действия». Немецкие порядок, дисциплина, орга-
низованность давно вошли в пословицу.
К этому Зомбарт добавляет: «Наша хозяйственная жизнь, как она
сложилась в XIX столетии, была бы совершенно немыслима без содей-
ствия евреев». Он не соглашается с Марксом, видевшем в торгаше-
стве светскую религию еврейства, полагая «особенно важными для
роли евреев в современной хозяйственной жизни три стороны их
национального характера: преобладание воли, эгоизм и абстрактный
склад их ума»1. Зомбарт связывал рационализм капиталистического
1 Зомбарт В. Народное хозяйство в Германии в XIX и в начале XX века. М., 1924.
С. 62—69.
77
хозяйства не столько с пуританством, как то было у Макса Вебера,
сколько с еврейской религией (само пуританство многое от нее поза-
имствовало). Он писал и об особенностях еврейской семейной и сек-
суальной жизни, которые способствовали развитию капитализма
и даже ссылался в этой связи на Фрейда. Речь идет об ограничениях
половой жизни у евреев (при строжайших запретах поисков удоволь-
ствия на стороне в семье половое общение ограничивается примерно
12 днями в месяц). Зомбарт выводил отсюда канализацию сексуального
влечения в область экономической деятельности у евреев и рост рацио-
налистических установок, «привычку жить против натуры»: «Немалая
часть специфической способности еврейского народа к капитализму
восходит к частичной сексуальной аскезе, к которой были принуж-
дены своей религией евреи мужского пола... Чтобы капитализм мог
получить развитие, естественному, следующему влечениям человеку
нужно было сначала переломать все кости; он должен был поставить
на место первозданной, изначальной жизни особым образом устроен-
ный рациональный душевный механизм, он должен был постепенно
перевернуть все жизненные ценности. Homo capitalisticus представляет
собой искусственное и искусное образование, являющееся следствием
такого переворота»1.
Независимо от того, какой была роль еврейского или немецкого
национального характера в генезисе европейского капитализма,
можно сказать, что приводимые Зомбартом в качестве психологиче-
ских предпосылок капиталистической экономики черты характера хотя
бы отчасти перекликаются с тем, что можно назвать предпосылками
психоанализа.
Когда происходит смещение границ между социальными группами,
то пропасть может возникнуть и в собственном «Я» индивида, причем
так, что личность как бы раскалывается надвое. Не только другой чело-
век, принадлежащий низшему сословию или классу видится как «гряз-
ный дикарь», как «Калибан», но и часть собственного «Я» оказывается
где-то внизу, как презренная, заслуживающая постоянного контроля,
господства, приказа со стороны другой, более высокой инстанции.
Выработка социального «Сверх-Я» с отчетливыми чертами господина
1 Sombart W. Die Juden und das Wirtschaftsleben, Duncker & Humboldt, Manchen und
Leipzig, 1913. S. 280—281. Разумеется, к рассуждениям Зомбарта можно (и даже нужно)
относиться скептически. И не из-за его позднейшего сотрудничества с нацистами —
во время написания указанных работ он был от этого весьма далек, а расовый анти-
семитизм он отвергал и при Гитлере, тогда как книга «Евреи и экономическая жизнь»
вообще свидетельствует о некоем «филосемитизме». Но практически одновременно он
опубликовал две работы, Luxus und Kapitalismus, Krieg und Kapitalismus, — где капита-
лизм выводится из совершенно иных источников. См. также его работу «Буржуа», кото-
рая переводилась на русский язык. Кроме того, всем рассуждениям об особом таланте
евреев в денежных операциях и «духе капитализма» можно противопоставить огром-
ное число иного сорта рассуждений, где из Ветхого завета выводится социализм — они
ничуть не менее обоснованны. Кажется, единственные оставшиеся и неплохо функцио-
нирующие социалистические по духу хозяйства — это киббуцы в Израиле.
78
предполагает, что «Оно» делается то ли врагом, если еще не достигнута
победа, то ли рабом, если имеется хотя бы видимость подчинения.
Немецкий историк А. Рюстов удачно назвал этот процесс «феодализа-
цией самосознания»1. Дуалистическое видение собственной натуры,
где социальный долг и природное влечение становятся враждующими
душевными инстанциями, а индивидуальность четко видится поделен-
ной на какие-то специализированные области, вообще характерно для
Нового времени. Конечно, любая религия, да и любая культура прово-
дят подобное различение, но в традиционном обществе эта оппозиция
«снимается» семейными, общинными и религиозными институтами.
Викторианская эпоха довела до предела противопоставление природно
«низкого» и «культурного», допустимого в языке и подавляемого, став-
шего конвенциональной маской лица и обратной стороны, изнанки.
Особенностью Германии было разве что неслыханное превознесение
Kultur, особый пафос, с которым произносилось это слово в конце
XIX века, настоящая «культурнабожность» (Плесснер). Повсюду проис-
ходило разрушение прежней религиозной традиции, патриархальной
большой семьи, атомизация индивидов — все это было обратной сторо-
ной растущей политической, экономической и духовной свободы.
Венские евреи были той группой, которая вообще жила без тради-
ции, поскольку даже реформированный иудаизм по большей части
игнорировался. В условиях, когда Австро-Венгрию разрывали почвен-
нические национальные движения, не имевшие никакой почвы евреи
поддерживали династию и центральную бюрократию, выступали про-
тив федерализма и даже культурной автономии населявших страну
народов. Сионизм был проектом обретения своей почвы на прародине,
сравнявшись в этом смысле с прочими «националами» империи. Асси-
милированный еврей оказывался тем самым «человеком без свойств»
par excellence. Характерно то, что и Фрейд, и его ближайшие ученики
настолько не знали своей собственной религиозной традиции, что
отрицали существование еврейского мистицизма; они даже не подо-
зревали о его существовании, хотя бок о бок с ними жили хасиды
из Галиции. У Фрейда еврейские религиозные обряды вызывали не про-
сто скуку или неприязнь, но настоящую ненависть (об этом свидетель-
ствует его переписка с невестой) — он видел в них род коллективного
невроза навязчивости. Можно сказать, что евреи, и в их числе Фрейд,
принимали ценности Просвещения и либерализма, науки и светской
культуры. Но при этом они совершенно игнорировали то, что Просве-
щение имеет в Европе свои корни, в том числе и христианские.
Можно сказать, что Фрейд формировал свое движение из маргина-
лов, то есть людей, которые находятся на границе между двумя или
более группами, но не принимаются ни одной из них как полноправные
участники. X. Арендт характеризовала ситуацию образованных евреев
1 Rostow A. Ortbestimmung der Gegenwart. Eine universalgeschichtliche Kulturkritik,
«Eugen Rentsch». Stuttgart; Zurich, Bd. I, 1950. S. 143.
79
как положение «между парией и парвеню». Маргинальный человек
испытывает серьезные сомнения в своей личной целостности, неопре-
деленность связей с другими, боязнь быть отвергнутым. Расставшись со
своей группой, он не может войти в другие. Степень интеграции лич-
ности зависит от интеграции социальной системы, культуры, тогда как
Вена того времени дает пример дезинтеграции. Если индивид посто-
янно сталкивается с противоречивыми сигналами, несовместимыми
ролями, то увеличивается риск конфликтов, в том числе и внутренних.
Даже у животных возникают эмоциональные расстройства, если сти-
мулы, которые долгое время сопровождались вознаграждением, начи-
нают сопровождаться лишениями и наказаниями. Приспособление
к обществу включает в себя согласие с самим собой, но его нет, когда
человек живет в путанице ролей и ожиданий со стороны взаимоисклю-
чающих референтных групп.
В первобытных и традиционных обществах остракизм был силь-
нейшим наказанием, поскольку изгой вообще имел мало шансов
на выживание. Сегодня маргиналы живут как бы в «междумириях»,
выпадают из организованных групп и их верований, делаются «подполь-
ными людьми». Нередко они оказываются творческими личностями,
поскольку для них область «само собой разумеющегося» много уже, чем
у благополучных членов общества. У них обострен критический взгляд
на те группы, которые их отталкивают, они видят изнанку социального
порядка. Самая озлобленная критика культуры, дух ressentiment, дисси-
дентство оказываются участью маргинала. Р. Парк, который ввел в соци-
ологию этот термин, полагал, что маргинальный человек сталкивается
с трудностями в межличностном общении, не умеет наслаждаться
и уверен в том, что окружающие несправедливо с ним обращаются.
Маргинал не обязательно страдает от психических нарушений, но ему
свойственны внутренние конфликты, сложные отношения с другими,
разрывы в коммуникации, а это способствует депрессиям, неврозам или
даже расколу личности.
Психоаналитики первого призыва были маргиналами в этом
смысле. Для них курс психоанализа означал преодоление конфликтов
и разрывов, а Фрейд и «движение» дали искомое чувство принадлеж-
ности к значимой референтной группе, чувство идентичности. Харак-
терен тот религиозный культ Фрейда, который очень рано заявил о себе
в психоаналитическом движении. Как писал в своей биографии Фрейда
Закс, психоанализ заменил ему буквально все предшествующие убеж-
дения, а Фрейд сделался Отцом.
Всякий житель большого города, независимо от его национально-
сти, обособлен от «почвы» и сделавшейся малопонятной традиции.
Принадлежность к национальному меньшинству, да еще игравшему
роль «козла отпущения», делала ситуацию психологически еще более
острой, иногда нестерпимой, способствовала критичному взгляду
на окружающее «двоемыслие» и лицемерие. В этом смысле можно
говорить о роли «еврейства» в генезисе психоанализа, но по своему
80
содержанию психоанализ универсален. Вернее, он связан с иудео-хри-
стианской монотеистической традицией, как ее отрицание, как замена
отношения человека с Отцом небесным на сохранившееся в бессозна-
тельном отношение с собственным земным отцом. Обособившийся
от всех прочих индивид является главной предпосылкой психоанализа.
Не «еврейство» как таковое сыграло значительную роль в генезисе
психоаналитического движения, но то, что многие евреи Вены были
маргиналами, которые сплотились вокруг Фрейда, чтобы войти вслед
за ним в медицинский истеблишмент, минуя закрытые для них пути
вверх по уже существующим иерархическим ступеням.
ПСИХОАНАЛИЗ НА СЦЕНЕ ИСТОРИИ
Поэты Возрождения и барокко часто поминали «сцену истории»,
на которой разыгрывается направляемое фортуной представление. Мы
хотим найти в жизни и истории какой-то смысл, и если бы историки
приняли шекспировский образ «сказки в пересказе глупца», «шума
и ярости», то они должны были бы оставить свое ремесло. Историки
пользовались метафорой «сцены», пока писали о «великих личностях»,
но сегодня эта теория вышла из моды. Хотя мы продолжаем считать
великих великими, но история уже не рассказывается в терминах пла-
нов и деяний избранных индивидов. Это не означает и того, что исто-
рию нужно писать безлично или всякий раз почтительно поминать
«народные массы». «Факты истории, конечно, являются фактами отно-
сительно индивидов, но речь идет не о действиях изолированных инди-
видов, не о мотивах, будь они реальными или воображаемыми, исходя
из которых они действовали или полагали, что действуют. Эти факты
касаются отношений между индивидами в обществе, тех социальных
сил, которые производят из действий индивидов результаты, которые
часто расходятся с желаемыми результатами, а иногда являются прямо
им противоположными»1. Это имеет прямое отношение и к истории
психоанализа, который возник не как чистое порождение внутреннего
опыта и целенаправленных действий Фрейда.
В истории идей, в особенности у историков философии, нередко соз-
дается превратное представление о значимости своей области, ее влия-
нии на общий ход человеческой истории. Сократ, Декарт, Кант, Маркс,
да и Фрейд то прославляются, то выступают как демоны человечества,
то обретают черты каких-то божеств, способных изменить стиль мыш-
ления далеких потомков, заложить основы нового способа мышления,
сотворить целую эпоху. При всем почтении к великим мыслителям про-
шлого, они не обладали подобным всемогуществом. Их труды сохра-
нялись, изучались, комментировались, а потому может возникнуть
представление, будто размышления перед написанием какого-то тек-
ста радикально изменили жизнь миллионов и ход истории. Но изуча-
лись и комментировались труды как раз тех, кто вызывал интерес, чьи
мысли были созвучны думам потомков или по тем или иным причинам
были им необходимы. О великих мыслителях дописьменных времен мы
ничего не знаем. Сохраняется то, что стало документом. Достаточно
вспомнить о том, что до изобретения печатного станка, при дорого-
1 Carr Е. Н. What is History? London ; N. Y., 1961. P. 52.
82
визне пергамента и малом проценте образованных лиц слишком мно-
гое зависело от желания сохранить древний текст (а не соскоблить его,
заменив другим, более актуальным)1. Здесь всегда свою роль играл
выбор читающей публики: тексты гибли не столько от злодейских
поджогов библиотек, войн или религиозных преследований, сколько
в силу отбора их читателями. Чистейшая случайность сохранила труды
Аристотеля, которые сделались фундаментом философской и научной
образованности мусульманского и христианского Средневековья. Сто-
ило закрыться перипатетической школе, и не стало тех, кто использо-
вал эти тексты в учебных целях, а потому Аристотеля могла ожидать
судьба Демокрита или греческих стоиков. Переписывалось только то,
что продолжали считать актуальным, нужным, «классическим».
Но и после изобретения печатного станка и изготовления дешевой
бумаги, после появления крупных библиотек происходил отбор того,
что считалось актуальным и интересным. Поэтов «Плеяды» вспомнили
только французские романтики начала XIX века. В любой приличной
библиотеке есть «Опыты» Монтеня, но кто читает сходные по духу труды
его непосредственных предшественников из числа французских гума-
нистов (включая, опять-таки, некоторых поэтов «Плеяды»)? И только
самый узкий специалист добирается до учебников, по которым учились
в XVI веке — если таковые вообще сохранились, до полемических бро-
шюр католиков и гугенотов, до уже появившихся в ту пору бульварных
романов1 2, хотя в них ничуть не меньше представлен «дух времени».
Историк философии имеет дело с вершинами гор, но не замечает того,
что творится в долинах.
Иерархический образ культуры, где с вершин богословия, филосо-
фии, высокой литературы спускаются вниз некие совершенные образцы
для подражания, имеет хоть какие-то основания, пока речь идет о тео-
кратии или следующей четко установленным правилам цивилизации,
вроде Древнего Китая, хотя и в этом случае он далек от действитель-
ной истории. По существу, такой образ не считается даже с историей
христианства, возникшего и существовавшего первые два века без под-
держки богатых и образованных. Такая картина истории чаще всего
встречается среди преподающих гуманитарные дисциплины универси-
тетских профессоров, заботящихся о сохранении островков историко-
филологической культуры в мире узкой специализации и массмедиа3.
1 См. по этому поводу: Браг Р. Европа, римский путь. Долгопрудный : Аллегро-
Пресс, 1995. С. 61—65.
2 Уже через век после появления печатного станка возникла литература, рассчитан-
ная на непритязательного читателя.
3 Шпенглер называл прессу «духовной артиллерией», «волей к власти в чисто демо-
кратическом одеянии», которая вытеснила из духовной жизни народных масс книгу, заме-
нив ее газетой. «Мир книг с его богатством точек зрения, побуждающих к избиратель-
ному мышлению и критике теперь остается во владении только узкого круга», а народ
читает «свою» газету, выходящую миллионными тиражами и промывающими мозги
с самого утра. См.: Spengler О. Der Untergang des Abendlandes. Manchen, 1923. S. 1138—
1139. «Исключительно частная и фрагментарная точка зрения, предполагаемая О
83
Понять их можно, учитывая настоящее крушение идеалов Возрождения
и немецких университетов времен Гумбольдта в XX веке. Некоторые
пессимистические философские учения возникли под явным влия-
нием ностальгии по «подлинности» давно ушедших эпох, когда чуть ли
не голос самого Бытия доносился до человека, не будучи загрязненным
такими низкими посредниками, как газета или дискета. Эта Kulturkritik
представляет собой защитную реакцию тех, кто уже не в состоянии
четко определить свои функции в современном обществе или вообще
оказался не у дел со своими книжными знаниями1.
Всем тем, кто тоскует по «старому доброму времени», следует напом-
нить слова Байрона: «The good old times — all times are good, when
old» — были ли они так уж «добры» к тем, кто в те времена жил? Было
не так уж приятно жить в те времена, о которых нам приятно читать.
Современная «мозаичная» культура* 1 2 имеет массу недостатков и поро-
ков, но они имелись и у греческой Пайдейи, и у гуманитарной обра-
зованности Возрождения. Эгалитаризм сегодня не в чести, но стоит
все-таки напомнить, что существование и воспроизведение каждого
«всесторонне развитого» требовал и подневольного труда нескольких
сотен крепостных. Тоскующие по прошлому интеллектуалы не вспо-
минают о том, что еще Вольтера безнаказанно лупили палкой слуги
тупого аристократа; такие интеллектуалы чем-то похожи на совре-
менных барышень, которые считают себя вполне достойными роли
аристократок начала прошлого века, хотя происходят из семей рабов,
обслуживавших несколько тысяч привилегированных. Такое наивное
преклонение перед прошлым можно назвать «романтизмом», который
заявляет о себе не только в любви к историческим романам. Филосо-
фия истории романтического типа, в принципе, ничуть не противоре-
чит основным тезисам «модернизма», поскольку признается основная
схема: «расколдовывания мира», победы логоса над мифом. Как заме-
тил Гадамер, отрицательная оценка такого развития со стороны роман-
Эчитателем и писателем книги, имеет естественные основания для вражды к обще-
ственной власти прессы. Как формы, как медиа, книга и газета кажутся настолько
несовместимыми, насколько таковыми вообще могут быть средства коммуникации».
McLuhan М. Understanding Media: The Extensions of Man. N. Y., 1964. P. 193. Впрочем,
серьезные газеты читают сегодня немногие — остальные смотрят телевизор или читают
«желтую прессу». Можно сказать, что читатели серьезных книг и газет сегодня пред-
ставляют собой одну и ту же социально-культурную группу, хотя не все любители поэ-
зии заглядывают в газеты, и не все читатели Le Monde, Frankfurter Allgemeine или Times
читают древних поэтов или философов.
1 Эта Kulturkritik все же предпочтительнее той ее разновидности, которая имеет
не консервативное, а «левое» содержание. Консервативный критик технической циви-
лизации все же противопоставляет ей некое — пусть идеализированное — содержание
традиции, религии, этики или искусства. То, что именуется сегодня «левой» критикой
культуры, чаще всего не имеет ни малейшего отношения к реальным социально-эконо-
мическим проблемам, которые были исходным пунктом для «старых левых», будь они
социал-демократами или анархистами.
2 Подробно об отличиях гуманитарной культуры XV—XIX веков и современной мас-
совой культуры писал А. Моль в «Социодинамике культуры» (М. : Прогресс, 1973).
84
тизма свидетельствует лишь о том, что в главном романтизм находится
в полном согласии с Просвещением: «Стремясь возродить старое в его
прежнем качестве, “готическое” Средневековье, христианскую государ-
ственность Европы, сословное построение общества, но вместе с тем
и простоту крестьянской жизни, и близость к природе, — романтизм
разделяет с Просвещением саму предпосылку и лишь меняет оценки
и акценты»1. Этот плач по прошлому, начавшийся с «Размышлений
о Французской революции» Э. Берка («But the age of chivalry is gone. Thai
of sophisters, economists, calculators has succeeded...»'), длится уже два века,
так, словно они не показали прозорливость некоторых современников
Берка и романтизма.
А. де Токвиль обратил внимание на то, что с имущественным
равенством и распространением демократии возникает общество,
где практически все грамотны, но исчезает почва даже для духовной
аристократии1 2, поскольку для последней губительна атмосфера специ-
ализированного знания и практицизма. Это видел и Ф. Ницше, но он
сам предсказал заглавие собственной биографии: «Борец против сво-
его времени»3. Глядя на среднего психоаналитика или на его пациента,
Ницше с гневом заклеймил бы их как «чандалу», которая разучилась
скромности и раздувает свои мелкие страсти до размеров антрополо-
гии и всеобщей психологии. Он даже предсказал появление психоана-
лиза как результата декадентской чувствительности к страданию4.
В традиционном обществе семья всегда была не только местом вос-
производства поколений, но также хозяйственной ячейкой: идет ли
речь о крестьянине или ремесленнике, социализация включала в себя
передачу производственных навыков и умений. Политическая струк-
тура общества в целом имела в качестве модели семейную иерархию.
Отношения основывались на личных связях, общении в рамках семей-
ного клана, деревни, корпорации, отношений ленников, суверена
и сюзерена. Эти отношения между «близкими» сменяются в индустри-
альном обществе отношениями между «дальними». «Близкие» межчело-
веческие связи не отмирают, но они теряют свою доминирующую роль
в обществах, состоящих из многих миллионов людей, живущих вместе
на больших пространствах и связанных сетью хозяйственных и куль-
турных отношений. Ностальгия по гармоническому существованию
в общине (Gemeinschaft) живет в утопических проектах, которые, как
показала история XX века, требуют государственного насилия и ведут
в тупик. Возникший «расширенный порядок»5 строится на отноше-
ниях, опосредованных договором, а не на «естественных» связях. Дого-
вор предполагает юридическое равенство сторон, а не «естественную»
1 Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М. : Мысль, 1988. С. 325.
2 См.: Токвиль А. де. Демократия в Америке. М. : Прогресс, 1992. С. 60.
3 Ницше Ф. Соч. в 2 т. T. 1. М. : Мысль, 1990. С. 199.
4 См.: Ницше Ф. Воля к власти. М. : REFL-book, 1994. С. 27—54.
5 См.: Хайек Ф. А. Пагубная самонадеянность. М. : Новости, 1992. С. 24—40.
85
иерархию, а также признание нормативности конвенциональных пра-
вил обеими сторонами. Всякая регулятивная мораль рыночного пове-
дения человека есть разновидность договорной морали.
Психоанализ возник в момент перехода к «мозаичной» культуре,
он невозможен в традиционном обществе, где земная иерархия явля-
ется отражением иерархии небесной, где знания о собственной душе
заданы церковной организацией1. Более того, он возможен только
в условиях свободного рынка и демократии. Дело здесь совсем не в
том, что он является «эмансипативной наукой» или непременно враж-
дебен тоталитарным и авторитарным режимам. «Демократию» сле-
дует понимать не только как парламентские дебаты и наличие неко-
торых свобод. Парламенты Англии и Франции существовали в ту пору,
когда в них заседали бароны, широко пользовавшиеся свободой слова
и дела. На родине парламентаризма всеобщее избирательное право
существует не так уж давно, а женщины его получили в большинстве
стран совсем недавно, хотя составляют половину рода человеческого.
Современная демократия связана прежде всего с равенством сосло-
вий и граждан. Демократия пришла на смену аристократии и монар-
хии, и в этом смысле все европейские режимы XX века демократичны
в сравнении со своими предшественниками1 2. Если все же не считать
демократическими режимы типа однопартийных диктатур, то делать
это следует на том основании, что такие режимы ликвидировали сред-
ний класс, истинный фундамент того, что мы называем «народовла-
стием», ибо демократия предполагает если не общество людей добро-
детельных, как то полагал Монтескье, то, по крайней мере, способных
рационально оценивать результаты своего выбора, его выгодность или
невыгодность. Современная демократия покоится на нескольких явных
или неявных конвенциях, к коим можно отнести равенство наделен-
1 На связь психоанализа с «массовой» культурой не раз указывали критики как
психоанализа, так и современной культуры. См., например, уничижительные характе-
ристики фрейдизма у многих немецких философов первой половины века (Шпенглер,
Шелер, Ясперс и другие). Можно сослаться и на П. Сорокина, писавшего о психоана-
лизе: «Широкое распространение в биографиях, истории, антропологии, социологии
и физиологии приобретает «полупорнографическая» концепция человеческой куль-
туры. Все духовное, сверхчувственное или идеалистическое высмеивается, заменя-
ется унижающими интерпретациями. Все это аналогично негативным, извращенным
и психопатологическим пристрастиям, продемонстрированным изящными искусствами
в пору декаданса чувственной культуры». Сорокин П. Человек. Цивилизация. Обще-
ство. М. : Республика, 1992, с 469. (См. еще более резкие характеристики психоанализа
на с. 482—483.)
2 До тех пор, пока они не ставили своей целью формирование новой аристокра-
тии. Любопытно то, что идеологи НСДАП ссылались при этом на античные демократии,
покоящиеся на труде рабов или илотов. В одном из документов, вышедших из канце-
лярии Гиммлера, можно прочесть: «Мы, воспитатели будущего поколения фюреров,
желаем государства по образу эллинских городов-государств. Эти аристократически
управляемые демократии с широким экономическим базисом из илотов сделали воз-
можными великие культурные достижения античности. 5—10% населения, избран-
ные лучшие, должны править, а все остальные обязаны работать и подчиняться». Der
Nationalsozialismus. Dokumente 1933—1945. Fischer, F. a. M., 1957. S. 108.
86
ных разумом индивидов (без этого не было бы следствия — one man,
one vote). He приходится говорить о том, что такого рода конвенции
возможны лишь в определенных исторических обстоятельствах.
О политических режимах можно лишь отчасти судить на основании
того, что они сами о себе говорят. Это относится не только к «разви-
тому социализму», но и к западной демократии, которая смотрится
в зеркало того рекламного образа, который был создан в пропагандист-
ских целях. Если учесть то, что развитые страны по численности насе-
ления составляют около 1/5 населения Земли, то вряд ли стоило бы
говорить об уменьшении неравенства в мировых масштабах. Но даже
если брать только сами эти страны, то совершенно очевидно, что эко-
номическое и политическое неравенство сохранилось. Западные обще-
ства являются умеренными олигархиями, где решения принимаются
от имени «народа», но принимаются они довольно узкими элитами,
думающими прежде всего о собственных интересах. Даже управляемые
социал-демократами европейские страны представляют собой то, что
Аристотель называл «политией», определяя ее как «смешение олигар-
хии и демократии»1.
Тем не менее мы живем в «эпоху уравнивания»1 2, когда все меньшее
значение имеет прежняя дифференциация, идет ли речь о расовых, поло-
вых, возрастных, сословных или кастовых признаках. Исчезают преж-
ние четко очерченные человеческие типы. Сравнительно недавно при-
надлежность к сословию определяла практически весь порядок жизни
индивида3. Конечно, и ныне семейное положение, гражданство, про-
фессия, экономический статус, принадлежность к религии дают нам
более полный образ человека, чем перечисление его психофизических
признаков, вроде цвета глаз, роста или принадлежности к интровер-
там или экстравертам. «Биография любого человека по своей сути есть
в основном описание групп, с которыми связан человек, а также его
1 Аристотель. Политика. Кн. четвертая, VI, 2. Это смешение относится и к тому, что
мы называем парламентской демократией, поскольку отличительный признак политии,
по Аристотелю, «мы получили бы, если бы взяли из олигархии и демократии по одному
из отличительных для них признаков в деле замещения должностей, а именно, из оли-
гархии — то, что должности замещаются по избранию, а из демократии — то, что это
замещение не обусловлено цензом» (кн. четв., VII, 3). Западные демократии в точности
располагаются по той шкале, которую Аристотель предлагал для олигархий в зависимо-
сти от обширности слоя собственников.
2 Этот термин принадлежит М. Шел еру, писавшему об уравнивании как «неот-
вратимой судьбе человечества»: «Если бы на вратах грядущей эпохи мировой истории
я должен был бы написать название, которое бы передавало всеохватывающую тенден-
цию этой эпохи, то, как мне кажется, ей подходило бы только одно — “уравнивание”.
Уравнивание почти всех характерных специфических естественных особенностей, как
физических, так и психических, которые свойственны человеческим группам как тако-
вым...». Шелер М. Избр. произведения. М. : Гнозис, 1994. С. 106.
3 «Ибо сословие есть состояние, estat и ordo, и за этими терминами стоит мысль
о богоустановленной действительности». Хейзинга Й. Осень Средневековья. М. : Наука,
1988. С. 62.
87
место в рамках каждой из них»1. Но если в прошлом принадлежность
к брахманам или шудрам, рыцарям или купцам, ремесленникам или
пахарям задавала чуть ли не весь облик человека, то индивид современ-
ного общества в огромной степени независим от тех профессиональных
или социальных групп, в которые он входит. Горизонтальная и верти-
кальная мобильность таковы, что он может менять эти группы на про-
тяжении своей жизни, для этого нет внешних и освященных традицией
препятствий. Даже если такой переход невозможен, то на индивидуаль-
ность оказывает влияние не столько то, что связано с профессиональ-
ной деятельностью, сколько использование свободного времени. После
работы на заводе, в конторе или в лаборатории один сидит у телевизора,
другой изучает эзотерические доктрины, третий поет в церковном хоре,
четвертый играет на скачках и т.д. Человек «эпохи уравнивания» волен
сам решать, что ему делать, кем становиться, и именно самодеятель-
ность сказывается на его психологическом облике. Конечно, мы скорее
ожидаем от университетского профессора, а не от коммивояжера, что
он на досуге будет читать Платона или Шанкару, слушать Баха, а не
поп-музыку. Но так ли уж отличается сегодняшний профессор, хорошо
знающий только свою узкую предметную область, от любого получив-
шего общее среднее образование индивида? Выравнивание происходит
в современном обществе за счет специализации труда и диверсификации
стилей жизни, разнообразия групп, в которые индивид входит по своему
выбору в свободное время. Даже те, кто изображает из себя духовную
элиту, являются массовыми потребителями товаров и услуг, и ни одна
из этих групп, противопоставляющих себя «массе», не имеет авторитета
высшей традиции. Конкуренция между ними, в конечном счете, опре-
деляется стремлением получить монополию на внимание той же самой
массы. Это имеет прямое отношение к психоанализу, поскольку, наряду
с другими психотерапевтическими школами, он претендует на открытие
«истинной» картины человеческой души. Но на сегодняшнем рынке он
сталкивается с десятками других школ, будь они эзотерическими, психо-
терапевтическими или иными.
Психоанализ дает человеку картину его душевных процессов. Совре-
менный обитатель большого города наделен картиной внешнего мира,
которая принципиально отличается от людей, живших в Европе еще
несколько веков назад. Прежние религии сохранились, и считается нор-
мальным, что у человека имеются религиозные верования, не исключа-
ющие возможности прямого общения с ангелами и демонами, с самим
Господом. Но тот, кто «слышит голоса», считается ненормальным, его
видения относятся к галлюцинациям, а вся демонология «Молота
ведьм» рассматривается как продукт психических расстройств. Психо-
анализ возник в то время, когда «нормой» считалась научная рацио-
нальность образованного представителя среднего класса. Он выступает
как орудие «расколдовывания» мира.
1 Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М. : Республика, 1992. С. 209.
88
В своей работе «Процесс цивилизации» Н. Элиас показывает, как
постепенно возникает сам объект психоанализа: вместе с переходом ко
все более рационализированным способам мышления и поведения про-
исходит блокировка влечений, подавление и сдерживание аффектов.
Мы редко имеем дело с полученными от природы и на все времена оди-
наковыми влечениями. Они уже были «обработаны» культурой и пред-
ставляют собой психические образования, которые меняются вместе
с социальными структурами. Собственно говоря, это — один и тот же
процесс, поскольку социальные структуры не являются некими вещ-
ными образованиями, но системами взаимоотношений между людьми.
«Процесс цивилизации» ведет к тому, что «сознание становится менее
доступным для влечений, а влечения менее доступными для сознания»1.
Эти трансформации остаются непонятными, пока мы смотрим на людей
поодиночке, и психоаналитики вполне могут питать иллюзии, будто
имеют дело с вечной и неизменной природой человека вообще. Элиас
показывает, как менялось на протяжении двух-трех веков чувство стыда,
как сдвигалась граница этого чувства в отношениях между мужчинами
и женщинами. Те табу, о которых Фрейд писал применительно к дика-
рям, в описанном им виде присутствуют именно у «цивилизованных»
людей, являющихся результатом долгой трансформации.
Эта трансформация зависит не столько от творческих усилий
нескольких гениев, сколько от меняющихся взаимоотношений, норм,
стилей огромного числа людей. Так, переход от религиозно-магиче-
ского мышления к научно-рациональному не был плодом деятельно-
сти таких мыслителей, как Декарт, Галилей или Локк. Одновременно
с ними, тому же стилю мышления переходили сотни тысяч их менее
знаменитых современников. Философская или научная рефлексия,
распространяясь через книги, статьи или лекции, лишь подкрепляет
и легитимирует такой переход. Великим мыслителям удается более
четко его сформулировать, их тексты остаются, в отличие от множества
менее значительных произведений, вроде бухгалтерских счетов, фар-
мацевтических рецептов или учебников для начальной школы. Но то,
что мы называем «рациональным мышлением», не было творением
Декарта или Галилея, что бы по этому поводу не писалось философами,
склонными преувеличивать значимость собственных интеллектуаль-
ных усилий. Великие мыслители Нового времени не были творцами
способа или стиля мышления, но его наиболее яркими выразителями.
Так и Фрейда нет нужды считать первооткрывателем бессознатель-
ного или динамики влечений. Психоанализ сделался столь популярным
именно потому, что современники Фрейда узнали себя в нарисован-
ной им картине человека и имели основания считать, что этот портрет
написан лучше, чем у Шарко или Жане. Психоанализ является и порож-
дением, и орудием, и легитимацией того, что Элиас назвал продолжа-
ющейся «рационализацией и психологизацией» отношений между
1 Elias N. Uber den Prozess der Zivilisation. Bd. 2. F. a. M. S. 390.
89
людьми, захватывающей прежде всего высшие слои общества, а затем
распространяющейся на «средний класс».
В этом смысле психоанализ можно назвать «буржуазным» учением,
предполагающим свободный рынок и свободную конкуренцию. Слово
«буржуазия» в силу ряда обстоятельств сегодня редко употребляется
даже ее представителями. Изначально оно означало просто «горожа-
нин», «мещанин», затем и «гражданин» (немецкие Borger, biirgerliche
Gesellschaft). Так обозначали себя участники великой «городской
стройки» XII—XIII веков, о которой писал Ж. Ле Гофф1. «Третье сосло-
вие», по выражению аббата Сийеса, «стало всем» — с этого начина-
ется демократия. У него своя достаточно долгая история, которой мне
не хотелось бы здесь касаться. Отмечу только то, что психоанализ явля-
ется «буржуазной» наукой в самом точном смысле этого слова, не име-
ющем ничего общего с идеологическими «разоблачениями». И сами
психоаналитики, и их пациенты являются представителями middle dass,
а практика психоанализа изначально предполагает контрактные отно-
шения по поводу предоставления услуг. Даже без официальных запре-
тов на психоанализ он исчез бы в СССР в 30-х годах, поскольку была
запрещена частная медицинская практика и не стало потенциальных
клиентов — исчез средний класс.
Конечно, частная практика существовала и в феодальных монар-
хиях, но там придворный врач занимал подчиненное положение,
а аристократ никак не чувствовал себя равным медику. Взаимоотно-
шения с бедняками также исключают равенство сторон, предпола-
гаемое психоаналитическим сеансом. Психотерапевт тут мог высту-
пать в роли мага, экзорциста или доброго барина, вроде маркиза де
Пюисегюра, на досуге «магнетизирующего» своих слуг или крестьян.
Психоанализ существует там, где отношения опосредованы деньгами,
где между двумя равными сторонами заключается контракт. Одной
из самых обсуждаемых психоаналитиками тем является способ обосно-
вания того, что они должны получать высокие гонорары и ни в коем
случае не лечить бесплатно1 2. Дело не в том, что психоаналитики отли-
чаются какой-то необычайной склонностью к стяжательству, будучи
и без того очень высоко оплачиваемыми медиками, а потому «заци-
клились» на позитивной терапевтической роли еженедельно получае-
1 Le GoffJ. Les intellectuelles au Moyen age. Paris, 1957.
2 См., например, считающийся «классическим» труд К. Меннингера
(Menninger К. Theory of psychoanalytic technique. N. Y., 1958). О том, что эта тема стала
чуть ли не навязчивой среди американских психоаналитиков недавно говорил извест-
нейший историк психоанализа, упоминавшийся выше биограф Фрейда П. Гэй. Он
с сожалением отмечает, что из 25 тысяч нынешних аналитиков-фрейдистов в США
лишь немногие продолжают интересоваться искусством, философией, социальными или
политическими проблемами. «Единственной истинной их заботой являются деньги»,
причем Фрейда они упрекают в том, что тот «игнорировал» этот важнейший вопрос —
обильного вознаграждения. (См.: Gay Р. Les maquereaux de la psychanalyse. Rencontre
avec le biographe americain de Freud. «Le Nouvel Observateur», Special Freud, № 1404, 3—9
octobre 1991. P. 28.)
90
мого от пациента конверта с гонораром. Психоанализ, действительно
возможен и эффективен только в виде частной практики, характери-
зующейся особыми отношениями врача и пациента. Попытки перене-
сения психоанализа в клиническую психиатрию редко бывали успеш-
ными, тогда как психотерапевтическая помощь в государственной или
муниципальной клинике почти никогда не происходила по канонам
психоаналитической техники. Любой налогоплательщик, содержащий
государственную медицину, и любой вносящий до 10% своих доходов
в кассу страховой медицины индивид может задаться вопросом: дол-
жен ли он оплачивать из своего кармана расходы того, кто на протяже-
нии четырех—пяти лет по несколько раз в неделю ходит к психоанали-
тику? Притом, что каждая неделя изымает из страховой кассы больше,
чем серьезная операция. У психоаналитиков могут лечиться люди со
средствами и средствами немалыми. Раньше многие психоаналитики
вообще требовали, чтобы их пациенты во время психоанализа не рабо-
тали, имея независимые от труда по найму средства. Сегодня высоко-
оплачиваемых «белых воротничков» среди пациентов стало больше,
чем классических собственников, и подобные требования (еще рас-
пространенные в 50—60-е годы) не принимаются во внимание. Паци-
ентами являются почти исключительно представители «старого» или
«нового» среднего класса, но вовлечение в психоанализ все большего
числа лиц, живущих на заработную плату, пусть даже высокую, при-
водит к растущему вмешательству государства и контролю со стороны
органов страховой медицины. Психоаналитики должны либо согла-
шаться на это, либо их пациентами останется относительно уменьша-
ющееся число лиц «свободных профессий» и рантье1.
К этому добавляется еще одно обстоятельство. Фрейд заметил, что
с рабочими психоанализ проходит неимоверно трудно, а с крестья-
нами он просто невозможен. Ни те, ни другие не вербализируют свои
конфликты в соответствии со схемами психоанализа, хотя, очевидно,
что невротиков среди лиц физического труда не меньше, не говоря уж
о том, что сны снятся независимо от толщины кошелька. Фрейд огра-
ничивался замечанием о необходимости определенного уровня обра-
зования: если рабочий знает, кто такой Эдип, то он может идти к ана-
литику. Видимо, ситуация является куда более сложной. Кое-что здесь
проясняется, если учесть не какую-то предполагаемую душевную тон- 1 * * * * * * В
1 Психоаналитики осознают угрозу государственного контроля для практики.
В манифесте группы психоаналитиков можно прочитать: «Признанный государством
и его учреждениями, психоанализ начинает рассматриваться как еще одна лечебная
процедура, описываемая по определенным медицинским стандартам. Число сеансов
определяется заранее, и, как всякая лечебная процедура, психоанализ становится объ-
ектом периодической проверки врача-контролера из системы государственного меди-
цинского страхования.
В тех странах, где приняли подобную регламентацию — это признают сами тамош-
ние психоаналитики — психоанализа больше нет. Между тем перспектива европейского
объединения увеличивает риск повсеместного распространения такой регламентации»
(«О панике», «Человек», 1993. № 1. С. 125).
91
кость среднего класса (о ней Фрейд писал еще до создания психоана-
лиза, например, в письмах своей будущей жене), а различные условия
социализации, особенности того, что можно назвать «ментальностью»
разных общественных слоев.
Но психоанализ сталкивается с затруднениями и там, где имеется
буржуазия, но она составляет незначительную часть населения, ска-
жем, в олигархии, где есть немногие крупные собственники, но нет,
собственно, среднего класса. Как правило, представители узкой правя-
щей элиты (типа военной хунты и связанных с нею кланов собствен-
ников) по своему психологическому типу тоже не годятся в пациенты
психоаналитиков. Условия жизни в таких обществах препятствуют
появлению символического театра, разворачивающегося в диалоге
врача и пациента — внутренние конфликты слишком очевидно свя-
заны с внешними социальными конфликтами1. Вряд ли станут паци-
ентами российских психоаналитиков представители номенклатурных
кланов или «новые русские», которые быстро превращаются в крупных
собственников и по этому параметру вполне могли бы считаться «бур-
жуа». Психология «акулы» точнее описывается с помощью бихевиорист-
ской схемы «стимул — реакция», она не требует фрейдистских изысков.
Конечно, сегодняшние «новые русские», приходящие на прием к тем,
кто называет себя у нас «психоаналитиками», не обязательно просто
следуют моде — психические проблемы имеются у всех людей. Дело
не в этом. Бывшие секретари ВЛКСМ, директора заводов или мафиози
не являются буржуа по своей психологии. На них не давит жесткое
моральное «Сверх-Я», они являются авантюристами, чиновниками-
расстригами, иной раз даже бандитами, но никак не рациональными
собственниками, четко разграничивающими сферы публичного и при-
ватного. Пациентами психоаналитиков станут их дети и внуки.
Но и в самых развитых странах Запада психоаналитики все чаще
сталкиваются с пациентами, которые с трудом вербализируют свои
конфликты на языке «Эдипа». У типичной для последних десятилетий
нарциссической личности инстанция «Сверх-Я» ослаблена, затруднена
дифференциация «Я» и «He-Я»1 2. Рациональная цивилизация производит
людей уже не с психическими конфликтами, но с дефектами, а потом
«лечит» их психофармакологией и бихевиористской психотехникой.
Наконец, психотерапевтическое вмешательство становится необхо-
димым для сохранения целого ряда институтов современной цивили-
1 На это обращали внимание психоаналитики, работавшие в 50—60-е годы в неко-
торых странах Латинской Америки, а также в Португалии времен Салазара и Испании
времен Франко. Никто не запрещал там психоанализ — все приходившее из США при-
ветствовалось, но даже пациенты из семей местной олигархии с трудом устанавливали
«раппорт» и никак не приходили к соответствующей психоанализу трактовке своих
конфликтов. См.: Caruso I. Soziale Aspekte der Psychoanalyse. Reinbek bei Hamburg. 1972.
S. 53—58.
2 Cm.: Lorenzer A. Sprachspiel und Interaktionsformen. Suhrkamp. F. a. M., 1977.
S. 82—85.
92
зации. Как заметил Ч. Лэш: «Современная семья является продуктом
эгалитарной идеологии, капитализма потребления и терапевтического
вмешательства»1. В прошлом эту роль играла церковь, сегодня к услу-
гам психотерапии обращаются сотни тысяч людей, которые полагали,
что с ростом материального благосостояния они станут счастливы.
Поскольку этого не произошло, они готовы потратить немалую часть
своих средств на поиски счастья — как в разного рода сектах, так и у
психотерапевтов различных «деноминаций».
Психоаналитик и историк культуры часто ведут полемику друг с дру-
гом по той причине, что они по-разному подходят к человеку. Индивид
делается личностью благодаря культурному наследию. Наша личность
имеет множество общих с другими людьми черт, поскольку она при-
надлежит культуре, и даже самые глубокие наши переживания осмыс-
ляются нами в категориях общего с другими языка. К индивидуально-
сти мы идем от личности, поскольку иначе мы не могли бы выговорить
ни единого слова о своем наиболее сокровенном. Но наша индивиду-
альность связана не только с чем-то неповторимым: она несет в себе
заданные природой черты, а они опять-таки встречаются у многих дру-
гих. Как носитель свободной субъективности человек находится между
двумя рядами объективности — природы и культуры. Он свободен
в реализации своих природных задатков или полученных культурных
образцов, но от них он освободиться не в силах — он может выбирать
лишь то, какие из них он станет реализовывать. Психоаналитик скло-
нен преувеличивать значимость природной конституции и воспита-
ния в раннем детстве, историк культуры видит уже готовую личность,
соотносящуюся с культурой, а потому осмысляющую даже свой невроз
в категориях своего времени. Действительно, невротик позднего Сред-
невековья осмыслял свои страдания в иных понятиях, чем нынешний
пациент на кушетке у психоаналитика1 2, да и множество тех, кто явля-
ется «невротиками» с точки зрения учеников Фрейда, живут сегодня,
не подозревая об этом, в тех странах, куда еще не пришел и, вероятно,
никогда не придет психоанализ. Он является средством самоосмыс-
ления немалого числа людей одной из цивилизаций, но из этого еще
не следует применимость психоаналитической теории к древнеегипет-
скому крестьянину или античному гоплиту, буддистскому монаху или
сибирскому шаману. Но так как во всех цивилизациях зафиксированы
психические нарушения, то и психоаналитик имеет право задаваться
вопросом о влиянии психопатологии на личность, а тем самым и на
деятельность, творчество многих выдающихся лиц настоящего и про-
шлого.
1 Lasch Ch. The Minimal Seif. Psychic Survival in Troubled Times. Norton. N. Y.; London,
1984. P. 184.
2 См. статью А. Гуревича, в которой дана достаточно резкая критика психоанализа
в связи с разбором конкретного случая. Gourevitch A. L’individualite au Moyen Age. Le cas
d’Opicinus de Canastris, «Annales», septembre—octobre 1993, № 5. P. 1263—1280.
93
ПРЕДШЕСТВЕННИКИ
Для понимания того, как Фрейд пришел к психоанализу, важно
ознакомиться с теми его работами, которые непосредственно пред-
шествуют его главным открытиям. В качестве примера я возьму ста-
тью «Психическое лечение», написанную для популярной энциклопедии
«Здоровье» в 1890 году. В ней он рассматривает предысторию европей-
ской психотерапии. Фрейд замечает, что соматическая медицина отка-
залась от натурфилософии, ее основанием являются методы точных
наук. Были совершены многочисленные открытия, а медики пришли
«к неправильному, хотя и вполне понятному выводу, что врачи должны
направлять свой интерес исключительно к телесному, охотно остав-
ляя занятия душевным презираемым ими философам»1. Установив ряд
зависимостей психических процессов от телесных, врачи стали отри-
цать всякую самостоятельность душевной жизни, полагая, что призна-
ние ее означало бы утрату научности.
Однако в случае неврозов мы имеем дело с заболеваниями, где
не фиксируются какие бы то ни было органические нарушения.
Неврозы называют «функциональными расстройствами нервной
системы», не зная их причин, хотя невротические симптомы нередко
ведут к соматическим нарушениям. Душевная жизнь способна воздей-
ствовать на телесную, и причина ряда телесных недомоганий обнару-
живается в психических конфликтах. Конечно, физиологические реак-
ции воздействуют на «аффективные состояния», но все психические
состояния в известной степени «аффективны», включая и мыслитель-
ные процессы, сопровождаемые напряжением мускулов, возбуждением
и т.д. Из этого не следует, будто развитие той или иной мысли было
детерминировано подобными возбуждениями и напряжениями.
Уже здесь Фрейд отходит от сведения психических процессов
к физиологическим. Хотя в «Проекте» (1895) он еще раз попробует дать
чисто нейрофизиологическое — или даже энергетическое — объясне-
ние того, как «работает» психический аппарат, практика лечения невро-
зов требовала отказа от материалистических догм. Оставаясь на пози-
циях «психофизики», мы никогда не объясним тех исцелений словом,
которые в прежние времена называли «чудесными». Психотерапия
лечит словом, которое представляет собой важнейшее средство влия-
ния одних людей на других. В древности врачи часто прибегали к пси-
1 Freud S. Psychische Behandlung (Seelenbehandlung) // S. Freud, Studienausgabe.
Erganzungsband. F. a. M., Fischer, 1975. S. 18.
94
хотерапии, «исторически древнейшему роду медицинского лечения»1;
сегодня мы лишь начинаем понимать «волшебство» словесного воздей-
ствия, но врачи не могут им пользоваться столь же широко, как цели-
тели древности. Фрейд обращает внимание на то, что врач не может
вызывать сильнейшие аффекты, способные исцелять даже соматиче-
ские болезни — его пациенты лишены безоглядной веры. Но и сегодня
мы видим влияние внушения даже в области соматической медицины.
Фрейд обращает внимание на то, что сделавшиеся модными методы
лечения (или даже ставшие модными врачи) имеют больший успех.
Эти размышления Фрейда важны для нас как исходный пункт для
рассмотрения истоков психоаналитической теории и практики. Часто
к предшественникам психоанализа относят исключительно ученых
и медиков. Примером может служить книга Ф. Александера и Ш. Селес-
ника 1 2, в которой вся история психологии и медицины предстает как
своего рода телеологический процесс: наука с неизбежностью шла
к Фрейду, а после него — к психосоматической медицине самого
Ф. Александера. Такое видение истории мысли чем-то напоминает геге-
левское учение о развитии абсолютной идеи: человечество всегда стре-
милось к самопознанию и постепенно подходило к тому адекватному
«зеркалу», которое представляет собой психоанализ.
Значительно более серьезным является подход к истории психоана-
лиза в работе Л. Шертока и Р. де Соссюра «Рождение психоаналитика»3,
где прослеживается связь психоанализа с идеями французских месме-
ристов, Шарко, Льебо и Бернгейма. Но значение гипноза в генезисе
психоанализа тут явно преувеличивается (Шерток был известным гип-
нотерапевтом), равно как и вообще влияние на Фрейда французской
психологической мысли. Выше я уже отмечал то, что Фрейд обладал свое-
образной «избирательной слепотой», говоря о своих предшественниках,
дабы подчеркнуть свое первенство. Он признавал, что большое значение
для него имели стажировка в Сальпетриер и знакомство с опытами Берн-
гейма, но полностью отрицал какое бы то ни было воздействие на него
работ Жане (он также не ссылался на работы Бине и других французских
авторов, писавших о «подсознательном» еще в 80-е годы прошлого века).
Но в данной книге психоанализ чуть ли не целиком делается продолже-
нием линии «месмеристы — гипнотизеры — Шарко».
Единственной из переведенных на русский язык работ по истории
психоанализа, в которой учитывается значительно более широкий круг
предшественников психоанализа, является книга А. Лоренцера «Архео-
логия психоанализа» 4 Я воспользуюсь некоторыми его наблюдениями,
не принимая главной идеи, будто психоанализ изначально представлял
1 Freud S. Op. cit. S. 26.
2 Александер Ф., Селесник Ш. Человек и его душа. Познание и врачевание от древ-
ности и до наших дней. М. : Прогресс ; Культура, 1995.
3 Шерток Л., Соссюр Р. Рождение психоаналитика. От Месмера до Фрейда. М. : Про-
гресс, 1991.
4 Лоренцер А. Археология психоанализа. Интимность и социальное страдание. М. :
Прогресс; Академия, 1996.
95
собой герменевтическую дисциплину и развивался к «глубинной герме-
невтике» самого Лоренцера — тут мы тоже имеем дело с телеологией.
Фрейд чаще всего причислял психоанализ к «строгой науке» и нега-
тивно относился к тому, что называл «мировоззренческим целитель-
ством». Но иногда он указывал на то, что деятельность психотерапевта
включает в себя исполнение обязанностей, которые выходят за пределы
любой науки. Формализовать психотерапию до конца, подчинить прак-
тику лечения научному методу не удается, а потому «врач должен взять
на себя роли: просветителя, если познание вызвало робость у больного;
учителя, представителя более свободного или прогрессивного мировоз-
зрения; исповедника, дающего отпущение грехов посредством своего
участия и уважением после сделанного признания»1. В то время, когда
Фрейд писал эти слова, роли просветителя, учителя и исповедника явно
не совпадали с ролью врача. Но если мы посмотрим на давнее прошлое,
то психотерапевтическое лечение практиковали люди без белых халатов.
Первая известная нам форма психотерапии восстанавливается
сегодня по той магической практике шаманов, еще сохранившихся
в отдельных племенах1 2. М. Элиаде называл их «великими мастерами
экстаза», а сам шаманизм — «техникой экстаза»3. Это удачное назва-
ние, если учесть, что этимологически «экстазис» означает выход за соб-
ственные пределы: шаман лечит, «выходя из себя», погружаясь то ли
в себя, то ли в пространство демонов. Сам он выходит за пределы
обыденного, живет в одиночестве в отличие от своих соплеменни-
ков. К тому же, во многих племенах medicinemen отбираются из числа
людей, склонных к тем или иным отклонениям от нормы (сегодня мы
говорим, что они склонны к психопатологиям), но обретают власть над
собой, проходят сложные процедуры инициации. Исцелив себя, они
могут лечить других.
Не останавливаясь на особенностях этого древнейшего целитель-
ства4, отмечу лишь то, что психоаналитиков часто сравнивают с шама-
1 Фрейд 3. О психотерапии истерии (1895) / Фрейд 3. О клиническом психоанализе.
М. : Медицина, 1991. С. 69.
2 Строго говоря, только одна группа знахарей носит это имя — сибирских шама-
нов, хотя подобная практика сохранилась и в других племенах. По-английски всех их
называют medicinemen, тогда как по-русски мы всех этих колдунов-целителей называем
шаманами.
3 См.: Eliade М. Le chamanisme. Experiences mystiques chez les primitifs / Encyclopedic
des mystiques. Paris, 1977,1.1.
4 Приведу лишь самое общее описание: «Аборигены знают физический аспект
болезней, но для них это только симптом реального недуга, который является аними-
стичным (спиритуалистичным или таинственным) по своей природе. Человек заболел
потому, что кто-то “указал” или “напел” на него, или потому, что он нарушил некоторое
табу и несет наказание. В этом случае имеется только одно решающее лечение, и оно
должно быть анимистическим или спиритуалистическим по своей природе. Знахари
аборигенов знают это, не имея психологической подготовки наших врачей; они рабо-
тают как психологи и избавляют пациента от анимистической причины болезни...»
Элкин А. П. Австралийские аборигены // Магический кристалл. М. : Республика, 1992.
С. 144.
96
нами, причем делается это вовсе не из неприязни к психоанализу. Как
заметил, завершая свое описание «эффективности символов» при лече-
нии шаманами самых различных заболеваний, К. Леви-Стросс: «Пси-
хоаналитики лучше поймут механизм действия своего метода и свои
цели, если сопоставят их с методами и целями своих великих пред-
шественников — шаманов и колдунов»1. И шаман, и психоаналитик
дают язык невыразимому, используя миф, как базовую символическую
систему. Отличие между ними, по Леви-Строссу, заключается в том, что
шаман использует верования группы, наличную «магико-социальную
систему», тогда как психоаналитик имеет дело с человеком машинной
цивилизации, у которого носителем мифа остается только индивиду-
альное бессознательное. Он индуцирует собственные верования, а сам
психоанализ превращается в магию, «в некую расплывчатую мифоло-
гию, проникающую в сознание группы» и перестраивающую созна-
ние ее членов. «Постоянно расширяя круг пациентов и занимаясь уже
не психопатологическими личностями, а типичными представителями
социальных групп, психоанализ переходит от лечения к обращению»1 2.
Иначе говоря, психоанализ сегодня сначала создает своих пациентов,
поскольку люди еще до лечения осмысляют свою жизнь во фрейдист-
ских терминах, воспитывают своих детей по пособиям, написанным
сторонниками психоанализа, вроде Б. Спока, и наслаждаются филь-
мами вроде «Основного инстинкта». В древней «магико-социальной
системе» и больной, и шаман, и группа верят в реальность рассказыва-
емого шаманом. Сегодня и больной, и его окружение не меньше психо-
аналитика верят в правильность его теории и эффективность терапии,
а потому аналитик преобразует символические структуры в нужном
направлении: невротик изживает свой индивидуальный миф, возвра-
щаясь в лоно общей для группы мифологии.
В этих рассуждениях Леви-Стросса многое верно, но прямое ото-
ждествление практики шамана с практикой психоаналитика упрощает
реальную ситуацию. Помимо того, что на сегодняшнем рынке психо-
терапевтических услуг сталкивается множество конкурирующих школ
с различными «мифологиями», в условиях современного мира вообще
является редкостью «магико-социальная система», подобная той, кото-
рая существовала в первобытном племени. Даже тоталитарные секты
не располагают чем-либо подобным. Фрейд верно заметил, что сегод-
няшний врач почти никогда не сталкивается с пациентом, исполненным
веры, которую, к тому же, должны разделять и окружающие (и участво-
вать в ритуалах очищения и т.п.). Для того, чтобы эффективно лечить
магическими средствами, требуется всеобщая вера в магию, которая
«движется в славе прошлой традиции, но... всегда окружена атмосфе-
рой постоянно самовозрождающегося мифа»3. Историческая дистан-
1 Леви-Стросс К. Структурная антропология. М. : Наука, 1983. С. 182.
2 Там же. С. 163.
3 Малиновский Р. Магия, наука, религия // Магический кристалл. М. : Республика,
1992. С. 95.
97
ция между жизнью в племени и в многомиллионном мегаполисе равна
той, которая разделяет шамана и психоаналитика.
Наследником шамана является храмовый жрец, выполняющий одно-
временно и медицинские функции. Известно, что в древних цивили-
зациях, например, в Египте, медицина практиковалась прежде всего
жрецами, и лишь некоторые ее разделы (в первую очередь, хирургия)
постепенно «секуляризировались». Даже в Древней Греции, где храмо-
вое жречество не располагало значительной властью, а медицина рано
получила независимый от всякой религии статус, в храмах Асклепия
практиковалось лечение различных заболеваний, немалую часть кото-
рых составляли психические расстройства. Судя по дошедшим до нас
описаниям, храмовая психотерапия разных народов включала в себя
эффективные средства — от музыки и коллективных плясок до толко-
вания сновидений, экзорцизма и т.п. Элементы такой магии сохраня-
ются и сегодня: в Лурде и прочих святых местах ежегодно вылечивается
значительно большее число людей, чем у всех психоаналитиков вместе
взятых, но далеко не все страждущие нашего века обладают горячей
верой в целебную силу святынь. То, что исповедь выполняет и важную
психотерапевтическую функцию, может признать любой психотера-
певт, будь он отвергающим это таинство протестантом или вообще
атеистом.
Приводившиеся ранее сравнения психоанализа с «церковью» могут
показаться искусственными. Достаточно взять любую работу Фрейда,
чтобы убедиться в том, что она далека от религии. Ранее, говоря
об индивидуальном стиле мышления Фрейда, я сам отмечал, что он был
типичным естествоиспытателем (или медиком) XIX века. Первые его
последователи в большинстве своем тоже были врачами.
Тем не менее, если обратить внимание на стиль мышления уже
не самого Фрейда, а «движения», выросшего из первоначальной
группы последователей, то мы сразу замечаем отличия этого движения
от любого другого объединения ученых, причем не только благодаря
быстро сложившемуся культу Фрейда (такое бывает в любых органи-
зациях, включая научные). Мы видим, как в полемике друг с другом
оппоненты заменяют аргументацию психиатрическим диагнозом про-
тивнику, какую роль играют ссылки на непререкаемый авторитет. Но и
такое бывает в научной среде. Главное заключается в том, как проис-
ходит прирост знания в этом сообществе, каким опытом обмениваются
психоаналитики в своих статьях и выступлениях на своих конгрессах
и симпозиумах.
Индивидуальный стиль мышления Фрейда, сформировавшийся
до того как он создал психоанализ в университете и в лаборатории
Брюкке, лишь отчасти вошел в то, что можно называть психоаналитиче-
ским стилем мышления. Говоря о «стиле мышления» какой-то группы,
как правило, имеется в виду, во-первых, совокупность образцов, задан-
ных культурой и усвоенных в детстве и юности, а во-вторых, специфич-
ные для данной группы детерминанты, преобразующие эти изначаль-
98
ные навыки и образцы в определенном направлении. Можно назвать
этот процесс «вторичной социализацией» или как-то еще, но понятно,
о чем идет речь: мышление выпускника физического факультета отли-
чается от мышления обучавшегося на историко-филологическом или
богословском факультетах. У стилей мышления всегда имеются соци-
альные носители, ибо мысль не есть некий абсолют, который неза-
висимо от людей проходит сквозь историю, равно как не одна лишь
личность является его источником. Проводивший сравнение мышле-
ния со стилями искусства К. Манхейм писал: «Главным показателем
связи между существованием и судьбой общественных групп, с одной
стороны, и определенными стилями мышления — с другой, служит то
обстоятельство, что неожиданный крах определенного стиля мышле-
ния, как правило, совпадает с неожиданным крахом группы — носителя
этого стиля, так же как слияние двух стилей соответствует слиянию двух
групп. Есть основание предполагать, что такая же связь между стилями
мышления и их носителями существует не только в поворотных точ-
ках истории и в периоды общественных кризисов»1. То, что во времена
социального кризиса вместе с крушением группы исчезает и опреде-
ленный стиль мышления, мы хорошо видели своими глазами. Целая
армия носителей идеологизированного марксизма утратила всякий
авторитет, и даже те, кто сегодня поддерживают коммунистическую
партию не ссылаются на тысячи книг и статей, написанных профессо-
рами и доцентами кафедр истории КПСС, исторического материализма
или научного коммунизма. Марксизм совсем не обязательно напоми-
нает труды тех, кто детально описывал этапы «социалистического» или
«коммунистического строительства» так, словно речь шла о законах
природы. Мы вполне можем говорить о «стиле мышления», который
пытался навязать всему населению идеологический аппарат недав-
него времени. Когда Рабле или Эразм высмеивали поздних скотистов
и оккамистов, то их современники могли смеяться (а книги гуманистов
выходить), поскольку Сорбонна и другие средневековые университеты
уже лишились власти и интеллектуального влияния.
Выше речь шла о предыстории психоанализа, в которой заметное
место занимают не только естествоиспытатели XIX века, но также
шаманы, жрецы, экзорцисты, месмеристы, то есть люди в той или иной
мере приобщенные к «священному», к «тайному» знанию и способные
творить «чудеса», идет ли речь о теургии или о чудесных исцелениях.
Если использовать термины Манхейма, в психоанализе произошло сли-
яние двух стилей мышления — одновременно со слиянием представи-
телей двух групп — медиков XIX века и «целителей», имеющих куда
более долгую предысторию.
Между шаманом и психоаналитиком, помимо храмового жреца
и священника, находится множество персонажей. Некоторые из них
принадлежат к духовенству. Примером могут служить экзорцисты.
1 Манхейм К. Диагноз нашего времени. М. : Юристъ. С. 575.
99
Одного из них, швабского духовника Гасснера, изгонявшего бесов
во второй половине XVIII века, иногда записывают в прямые пред-
течи месмеризма, а тем самым и психоанализа. Однако он интересен
не только тем, что причину почти всех болезней видел в одержимости
бесом, а потому лечил их соответствующим образом. Любопытно то,
что он, как и шаман древности, и сегодняшний психоаналитик, сначала
исцелил себя самого. «Первый опыт он произвел на себе самом. Он был
долгое время болен, и ему не могли помочь никакие врачи и никакие
лекарства. Поэтому ему пришло на мысль, что причина его упорной
болезни должна быть сверхъестественна и что им овладел бес. На вся-
кий случай он приказал именем Иисуса бесу выйти из его тела, и бес
вышел. После этого Гасснер исцелился столь совершенно, что, по его
уверению, не нуждался в течение шестнадцати лет ни в каком сред-
стве, ни в духовном, ни в телесном. Этот успех привел его в раздумье:
исцеление всех вообще болезней не есть ли следствие изгнания бесов?
В итоге, он пришел к мнению, что большая часть болезней порождается
и поддерживается злым духом»1. Некоторые психоаналитики, напри-
мер, тот же Лоренцер, вслед за Фрейдом, готовы видеть страшного род-
ственника даже в инквизиторах, вершивших суд над ведьмами. Правда,
в качестве предпосылки берется то, что, во-первых, большинство истя-
заемых женщин были истеричками, а во-вторых, сексуальная тема
(совокупления с инкубами и суккубами) постоянно присутствовала
во время пыток. Лоренцер обнаруживает некое подобие «переноса»
и «контрпереноса» в диалоге инквизитора и его жертвы. Сомнительно
и то, что большинству «ведьм» подошел бы диагноз «истерия», и то, что
инквизиторы испытывали какое бы то ни было влечение к «ведьмам»
(известно, что подавляющее большинство среди них составляли пожи-
лые женщины или даже старухи). Если во время процессов в Германии
тема плотских связей с дьяволом действительно владела мышлением
инквизиторов, то совсем не потому, что они сами, будучи монахами,
вытесняли половое влечение. В Испании, где инквизиция занималась
скорее розыском еретиков, чем ведьм, эта тема не получила большого
развития, а в Англии во время процессов над ведьмами тема сексу-
альных связей последних с дьяволом вообще не затрагивалась, да и к
пыткам при дознании здесь не прибегали1 2. «Молот ведьм» Шпренгера
и Инсисториса поражает своей схоластической рациональностью,
в том числе и там, где речь идет о суккубах и инкубах, а не сексуальной
озабоченностью инквизиторов, которую повсюду стремятся отыскать
психоаналитики.
Зато из списка предшественников выпадают те, чья деятельность
сопоставима с социальными функциями психоаналитиков. Возьмем рас-
1 Дьяченко Г. Область бессознательного. М. : Планета, 1992 (репринт издания
1900 г.). С. 244.
2 См.: Thomas К. Religion and the Decline of Magic. Studies in popular beliefs in the
16—17th Century England. Harmondsworth, 1971.
100
пространенную в античности практику толкования сновидений, которая
вышла за пределы храмов и стала частью повседневной жизни. Конечно,
в античности существовали психологические теории сновидений —
Демокрита, Аристотеля, но обычный гражданин полиса часто обращался
к толкователям сновидений или сам их истолковывал по имеющимся
сонникам. Незадолго до того, как Фрейд начал работу над своим «Тол-
кованием сновидений», в Вене вышел перевод «Онирокритики» Артеми-
дора, единственного античного «сонника», дошедшего до нас в полном
объеме. Это — пособие для тех, кто истолковывает свои или чужие сно-
видения. У переводчика, Шломо Крауса, возникли проблемы с цензурой,
поскольку несколько разделов имели откровенно сексуальный характер.
Некоторые идеи Фрейда прямо восходят к Артемидору, а потому стоит
коротко сказать об античной классификации сновидений.
Артемидор обращает внимание на то, кому и какие сны чаще
снятся — «большинству», людям с «грубыми душами», или «мень-
шинству», сновидения которого чаще заслуживают толкования. Для
понимания идей Фрейда важно то, что у Артемидора одни сны выра-
жают аффекты, состояния тела и души, будучи исполнениями желаний
(непосредственно или символически); такие сны не требуют особого
искусства толкования. Его требуют другие сны, говорящие о внешнем
мире, а среди них те, которые предсказывают события. Пророческие
сновидения иногда прямо показывают будущее, но чаще они выра-
жают его аллегорически. Фрейд свел все сновидения к первой группе
и назвал это своим открытием (сны суть исполнения желаний и выра-
жают аффекты), а символы сновидений стали у него прочитываться
не как намеки на будущее, но как экспрессии глубин бессознательного.
Особое внимание Артемидор уделял сексуальным сновидениям,
причем не тем моментам, когда снится половой акт, а тем, которые
могут что-то предсказать. Если у Фрейда чуть ли не любые предметы
и действия символизируют гениталии и половой акт, то в античности
сновидение, содержащее те или иные сексуальные объекты и сцены,
было шифром событий внешнего мира. Судя по тому, какое место
занимают в соннике инцестуозные половые акты, у древних элли-
нов отсутствовало вытеснение того, что Фрейд считал самым запрет-
ным, а потому присутствующим в сновидении только в виде шифра.
М. Фуко в третьем томе своей «Истории сексуальности» дает интерес-
ный анализ метода толкования сновидений Артемидора и показывает,
что сексуальное содержание сновидений интерпретировалось прежде
всего с точки зрения социальной и политической, как символ отноше-
ний власти и подчинения1. Фрейд переставил местами обозначающее
и обозначаемое — любые предметы и отношения стали символизиро-
вать сферу сексуальности.
Но не толкователь сновидений и не античный врач являются глав-
ными предтечами психоанализа в античности. Психотерапия в Греции
1 См.: Foucault М. Le souci de soi. Paris, Gallimard, 1984.
101
и Риме была делом не только жрецов и врачей, но также философов,
которые являлись не только «учителями, просветителями и исповедни-
ками», но и целителями в прямом смысле слова. Это характерно пре-
жде всего для эпохи эллинизма и первых двух веков Римской империи.
При всех различиях в логике и физике (теории познания и онтологии),
школы поздней античности близки друг другу в этике, в понимании
задач практической философии. Мудрость для всех них способствует
не только отрешенности от бед и забот мира, но также преображению
человеческой души. И эпикурейцы, и стоики все меньше интересуются
космологией, зато все большее внимание уделяется «целительству».
Эпиктет сравнивал философскую школу с приемной врача — в нее
приходят страждущие и жаждущие исцеления; он бранил тех, кто
думает, будто сюда приходят ради обучения правильным мнениям
и силлогизмам — тут лечат раны души. В I—II веках нашей эры фило-
софов можно было найти не только при императорских дворах, но в
домах богатых римлян, где они выступали как своего рода консультанты
по самым разнообразным вопросам — и прежде всего, по вопросам,
касающимся души. Конечно, среди тысяч отрастивших бороду и взяв-
ших в руки посох киников и стоиков было немалое число шарлатанов
и приживал. На это обращали внимание и Отцы церкви, и языческие
авторы. Лукиан издевался над толпой изображавших из себя мудрецов,
хотя на деле они являлись лишь карикатурами, «обезьянами» истинной
философии1. Но и христиане, и язычники осуждали расплодившееся
племя софистов от имени истинной философии. Всякая культура соз-
дает идеальный образ человека знания и добродетели — святого, уче-
ного, мудреца. В античности эту роль играл философ 1 2, а потому суровая
критика относилась к тем, кто, выдавая себя за философов, не отвечал
этому идеальному образу. Сожалея о том, что философию дискредити-
руют «обезьяны», образованные люди Греции и Рима считали одной
из важнейших функций философии терапевтическую. Именно это, а не
сомнительные ссылки Фрейда на Платона3, сближает античную фило-
софию с психоанализом.
1 Вот образ философов у Лукиана: «Появился на земле сравнительно недавно осо-
бый вид людей, оказывающих воздействие на жизнь человека, — людей праздных,
сварливых, тщеславных, вспыльчивых, лакомых, глуповатых, надутых спесью, полных
наглости, — словом, людей, представляющих, по выражению Гомера, “земли беспо-
лезное бремя”. Эти люди распределились на школы, придумали самые разнообразные
лабиринты рассуждений и называют себя стоиками, академиками, эпикурейцами, пери-
патетиками и другими еще более забавными именами. Прикрываясь славным именем
Добродетели, наморщив лоб, длиннобородые, они гуляют по свету, скрывая свой гнус-
ный образ жизни под пристойной внешностью... У этих философов наибольшим уваже-
нием пользуется тот, кто громче всех кричит, отличается наибольшей дерзостью и руга-
ется самым наглым образом». Лукиан. Избранные атеистические произведения. М. : АН
СССР, 1955. С. 166—167. В диалоге Лукиана «Пир» не поделившие курицу «мудрецы»
устраивают потасовку, да и вообще ведут себя глупо и безобразно.
2 См.: Jerphagon L. Vivre et philosopher sous les Cesars. Toulouse, 1980. P. 240—242.
3 Фрейд ссылался на Эрос в платоновском «Пире» как прообраз собственного либидо.
Достаточно внимательно прочитать этот диалог, равно как и посвященные этой О
102
Эпиктет определял философию как врачевание больной души, и такое
ее понимание непосредственно вырастает из практики философствова-
ния поздней античности. Человек должен жить в согласии со своей при-
родой, именно это делает его счастливым. Философ помогает учащемуся
у него в самосозерцании, классификации страстей, их просветлении или
освобождении от рабства неведения и слепых влечений. В «Нравствен-
ных письмах Луцилию» Сенеки мы находим не только традиционную для
стоиков классификацию страстей, но и детальный разбор средств, кото-
рыми «оперирует» философ, «счищая ржавчину с души».
Наставление, аскеза, утешение имеют своей предпосылкой «этиоло-
гию» — изыскание причин добродетелей и пороков (она была введена
еще Посидонием). Пороки происходят из порабощенности дурными
привычками, а они проистекают из страстей. «Болезни — это пороки
застарелые и упорные... они, единожды овладев душой, тесно сраста-
ются с ней и становятся постоянным злом... Страсти же — это душевные
порывы, предосудительные, внезапные и безудержные; от них, если они
часты и запущенны, начинаются болезни»1. Страсти у Сенеки напоми-
нают то, что в психоанализе называется «влечениями» (а в некоторых
вариантах неофрейдизма, например, у Э. Фромма, на место влечений
ставятся именно «страсти»).
Хотя пороки, подобно болезням, суть «свойства людей, а не времен»,
Сенека обращает внимание на социальные причины как пороков, так
и психопатологий, сравнивая богатое общество с бедным (последнее он
идеализирует, а там, где речь заходит о «естественном состоянии», мы
находим главный источник идей Руссо)* 1 2. В задачи философа-терапевта
входит проникновение во внутренний мир «пациента» и постижение
того, как увязываются различные страсти: «В душе есть нечто слишком
глубоко запрятанное; оно-то и освобождается, будучи произнесенным.
Есть и лежащее разрозненно, чего неопытный ум не может собрать вое-
дино. Значит, все это должно быть сведено и связано, чтобы стать силь-
нее и поднять душу выше»3. При этом Сенека замечает, что философ
помогает не только обремененному порочными страстями, но и при
лечении безумных (с оговоркой: «Я говорю о тех, у кого разум повреж-
ден, а не отнят»). Многие из дурных привычек и пороков в описании
О теме произведения Плутарха, Плотина и других античных мыслителей, чтобы стала
очевидной несостоятельность ссылок Фрейда. Впрочем, однажды он сослался даже
на апостола Павла (известное славословие любви, без которой и духовные дары —
ничто), как на своего предшественника в понимании первенства сексуального влече-
ния.
1 Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М. : Наука, 1977. С. 144.
2 Приведу одну из психологических зарисовок Сенеки: «Бедняк чаще смеется
от души; никакая тревога не жжет его в глубине; если и придет какая забота, она уйдет,
как легкое облачко. У тех, что слывут счастливыми, веселье притворно, а печаль мучи-
тельна, как скрытый нарыв, — мучительна тем более, что порой нельзя быть откровенно
несчастным и надо среди горестей, разъедающих сердце, играть счастливца».
3 Там же. С. 244.
103
Сенеки и без того напоминают то, что на языке сегодняшней психоте-
рапии называется «неврозами навязчивых состояний».
Сенека признает, что есть случаи, когда болезнь неизлечима: «Даже
сила всей философии — если она соберет для этого все свои силы —
не искоренит отвердевшей застарелой язвы в душе; но если она лечит
не все, это не значит, будто она ничего не лечит»1. В отличие от пери-
патетиков, которые призывали умерять страсти, стоики ставили своей
целью искоренение страстей, понимаемых как слепые животные вле-
чения: «Не так важно, насколько страсть сильна: она, какова бы она ни
была, подчиняться не умеет и вразумлению не поддается. Как не слу-
шается доводов ни одно животное, ...так не повинуются, не внемлют
им страсти, сколь бы ни были они ничтожны»1 2. Правда, в связи со стра-
стями у Сенеки есть известные колебания — одни из них явно выше
и лучше других; одни могут способствовать социально полезным дея-
ниям, тогда как другие ни к чему, кроме «низости» и порока привести
не могут. Стоический идеал «бесстрастия» в преобразованном виде ста-
нет играть значительную роль в христианской аскетике.
Наблюдения за миром человеческих страстей в античности ино-
гда чуть ли не дословно совпадают с психоанализом. Фрейд назвал
способствующее исчезновению симптомов отреагирование «катар-
сисом». В античности о катарсисе речь шла не только в связи с вос-
приятием трагедии. Если стоики, как правило, были равнодушны ко
всем священнодействиям, то поздние неоплатоники обращали боль-
шое внимание на культовую практику и сравнивали ее с воздействием
трагедии. По мнению Ямвлиха, наблюдая чужие страсти, мы слива-
емся с героями и испытываем катарсис, избавляемся от подавленных
страстей. К этому он добавляет общее суждение: «Сила человеческих
страстей увеличивается, если они совершенно подавлены. Если же
им давать понемногу осуществляться, они находят свое соразмерное
удовлетворение и, таким образом очищаясь, становятся послушными
и управляемыми»3. Не индивидуальные усилия киников или стоиков,
а участие в культовом священнодействии, практика теургии очищают
и спасают душу. Ямвлих спорит с теми, кто не признает эффективности
молитв: «Ощущение собственного ничтожества, которое очевидно при
сравнении нас с богами, естественным образом заставляет обратиться
к богам с молитвой... Присутствие богов приносит нам телесное здо-
ровье, душевную добродетель, чистоту ума, короче говоря, возведение
всего того, что в нас есть, к его первоначалу. Холодное и вредоносное
в нас исчезает, теплое же растет, усиливается и становится преобладаю-
щим, заставляя все соразмеряться с душой и умом» 4. Сложные класси-
1 Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. С. 223.
2 Там же. С. 177.
3 Ямвлих. Ответ учителя... // Знание за пределами науки. М. : Республика, 1996.
С. 255.
4 Там же. С. 257, 265.
104
фикации энергий, исходящих от богов, архангелов, архонтов, демонов
и героев устанавливают, что несет вред или пользу душе. От прежней
философии, как рационального осмысления страстей и пороков, про-
исходит возвращение к мифологии и культовой практике1. Но это
и не возврат к древней магии. Ямвлих специально это подчеркивает,
отмечая, что источником энергий является божественное, что своими
силами человек ничего не может сделать, но должен открыть свою
душу для того, что безмерно превосходит его силы и разумение. Мы
возвращаемся к религии (классификациями Ямвлиха воспользуется
автор «Ареопагитик»), в том числе и в функции целительства души.
Вслед за Шелером мы можем сказать, что наука, философия и религия
суть «не исторические стадии развития знания, но сущностные, неизмен-
ные, заданные самим существом человеческого духа “формы познания”,
и ни одна из них не может “заменять” или “представлять” другую»1 2. Рели-
гиозное знание определяется стремлением к спасению, к освобождению
от мира, к постижению высшего смысла существования. Метафизика
начинается с удивления (Аристотель), с вопроса о сущности явлений;
позитивно-научное знание имеет своей целью господство над природой
и обществом. Всем этим формам знания соответствует и свой тип чело-
века. Скажем, современное естествознание социально-исторически свя-
зано с теми группами людей, которые заняты трудовой деятельностью,
где господствующие классы вышли из лиц физического труда, а именно,
городского бюргерства, ставшего буржуазией. Homo religiosus, будь-то
индийский брахман или средневековый монах, отличается и от антич-
ного философа, и от современного ученого; различаются по своей орга-
низации и группы, которые объединяют людей знания: церкви и секты
у одних, философские школы у других, научное сообщество у третьих.
По тому, какой тип знания господствовал, мы различаем и культуры:
в Древней Индии явно доминировало религиозное знание, в Китае и в
Греции преобладало философское, тогда как в Новое время в Европе
наука потеснила все остальные формы знания. Каждому типу знания
соответствует собственная техника, которая у йога или у исихаста отли-
чается от техники созерцающего сущности философа или от эксперимен-
тальной техники ученого.
В религии акты духа — любовь или страх, надежда или отчаяние —
имеют своей целью спасение личности или группы. Хотя исторически
1 «Сами теурги вступают в связь с богами не посредством мышления. В ином
случае что могло бы помешать умозрительным философам воссоединиться с богами?
Но этого не произошло. Теургическое единение достигается совершенным выполнением
неизъяснимых поступков и превосходящих всякое мышление достойных богов деяний,
а также приношением одними лишь богами постигаемых несказанных символов». Там
же. С. 267. Я не касаюсь здесь причин возвращения к мифологии и культовой практике
на закате античности. Об этом не раз писал А. Ф. Лосев. См., например: Лосев А. Ф. Исто-
рия античной эстетики. Поздний эллинизм. М. : Искусство, 1980. С. 158—180.
2 Scheier М. Die positivistische Geschichtsphilosophie des Wissens und die Aufgaben einer
Soziologie der Erkenntnis (1921) in: Die Streit um die Wissenssoziologie, Suhrkamp. F. a. M.,
1982, Bd. I. S. 60.
105
это не совсем верно, поскольку в многочисленных религиях идея спа-
сения явно не выражена или вообще отсутствует, Шелер отделяет тем
самым религиозное переживание и устремление от метафизического.
Как писал один из первых историков философской антропологии
Б. Гретюизен1, философское умозрение имеет иной исходный пункт,
чем религиозное созерцание, поскольку философия предполагает дис-
танцию по отношению к непосредственному переживанию, сомнение,
рефлексию.
Религию иногда противопоставляют науке, используя понятия «вера»
и «разум». Эта оппозиция имеет конкретное историческое содержание,
она применима лишь там, где крайнему фидеизму противостоит столь
же крайний рационализм. По существу, такое противостояние харак-
терно лишь для некоторых этапов европейской мысли. В традицион-
ном обществе жречество является главным носителем рационально-
сти, включающей в себя элементы науки, но служащей иным целям.
В терминологии М. Вебера, это — ценностная рациональность, хотя,
выполняя ряд управленческих функций, священники заняты и целера-
циональной деятельностью. «Священство систематизирует содержание
пророчества или священной традиции, казуистически-рационально
расчленяя и приспособляя его к мышлению и жизненным привычкам
социального слоя, к которому они принадлежат, и подчиняющегося ему
мира. Практически важным в процессе образования книжной религии
является переход в подготовке священнослужителей от древнейшей
чисто харизматической стадии к литературной образованности... Чем
большую роль играет грамотность в ведении чисто мирских дел, чем
больше эти дела становятся объектом бюрократического управления,
функционирующего посредством установлений и актов, тем больше
воспитание светских должностных лиц и образование вообще перехо-
дят к священнослужителям или они сами занимают — как это происхо-
дило в средневековых канцеляриях — должности, где ведение дел тре-
бует умения писать»1 2. Вебер отмечал, что влияние на частную жизнь
у священников особенно сильно там, где они соединяют религиозно-
этическое учение о спасении с рациональной системой наказаний,
налагаемых церковью. Средневековая католическая церковь опиралась
на римское право, в исламе правовая система вообще чуть ли не цели-
ком задана «Кораном».
Типологию Шелера поэтому следовало бы уточнить следующим
образом: все указанные им типы знания присутствуют в традиционном
обществе, но связанное с господством над природой научное познание
(JJerrschafts- или Leistungswissen) занимает подчиненное положение,
равно как и философия со своим сомнением. Их самоценность отвер-
гается, поскольку главной целью является «освобождение» или «спасе-
ние», тогда как мирская наука плодит сомнения. Приведу лишь пару
1 Groethuysen В. Philosophische Antropologie. Manchen und Berlin, 1931. S. 4—5.
2 Вебер M. Избранное. Образ общества. M. : Юристь, 1994. С. 130—131.
106
примеров. В «Коране» синонимом истины и совершенного знания явля-
ется «уверенность», противопоставляемая «сомнению». «Сомнение,
как бы оно ни выражалось, стало настоящим парией, отверженным
мусульманской цивилизации. Оно означает все то, от чего бегут, как
от чумы»1. Полученные путем одного лишь рационального объяснения
знания сомнительны.
В христианстве эта оппозиция была еще более острой, причем
не обязательно у откровенных фидеистов, вроде Тертуллиана («верую,
ибо нелепо»). Один из творцов христианского неоплатонизма, Василий
Великий, писал: «Мы обнаружили два смысла, обозначаемых словом
“истина”: один — постижение того, что ведет к блаженной жизни, дру-
гой — верное знание относительно чего бы то ни было из вещей этого
мира. Истина, содействующая спасению, живет в чистом сердце совер-
шенного мужа, который бесхитростно передает ее ближнему; а если
мы не будем знать истину о земле и море, о звездах и об их движе-
нии и скорости, это нисколько не помешает нам получить обетован-
ное блаженство»1 2. Научное знание не отрицается, но оно полагается
второстепенным для христианина. Ссылавшийся на Василия апологет
исисхазма Григорий Палама судил о «внешней мудрости» еще строже.
Во-первых, в таком знании нет блага самого по себе — знание может
использоваться и во зло; во-вторых, оно отвлекает от главного —
от «очищающей душу науки». Наконец, тот; «...кто набирается убежде-
ний от внешней мудрости, хоть и причастен к какой-то истине, однако
представляя свои доказательства только словом и всегда против дру-
гого слова, потому что слово всегда против чего-то борется, он делается
знатоком шаткой мудрости»3. На смену одной теории приходит другая,
ученые ведут нескончаемые споры, вводя в соблазн всех прочих своими
неустойчивыми и изменчивыми мнениями.
Любопытно то, что Палама часто ссылается на опыт, но речь идет
об опыте «умной молитвы»: «Если только наученный опытом знает дей-
ствование энергий Духа, а он на опыте не узнал и опытно знающим
никак не верит, то кто еще усомнится, что ложь вся нагроможденная
им болтовня... “Кто объяснит сладость меда не пробовавшим его”, —
1 Роузентал Ф. Торжество знания. М. : Наука, 1978. С. 291. Причины такого отвер-
жения сомнения понятны: «Если знание есть твердая вера в то, что вещь такова, какой
она представляется, то уверенность есть удовлетворенность человека в том, что он
знает, и убежденность в правильности этого... Уверенность — это знание, при котором
его владельца не одолевают никакие сомнения... Мельчайшая частица уверенности,
входя в сердце, наполняет его светом и вытесняет малейшее сомнение... Знание может
присутствовать там, где раньше было сомнение, а там, где раньше было знание, может
появиться сомнение. Но в уверенности сомнение вообще отсутствует... Уверенность есть
знание, заложенное в сердцах, в том смысле, что это знание не обретенное» (Там же.
С. 170—171).
2 Цит. по: Св. Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолвствующих. М. :
Канон, 1995. С. 157.
3 Там же. С. 123.
107
говорит пословица; а как объяснит не пробовавший?»1 Можно было
бы привести сходные суждения западных и восточных мистиков, гно-
стиков, эзотериков, которые также ссылаются на «опыт». Но и там, где
традиционная религия лишена почти всякой метафизики и даже идеи
спасения или избавления, — например, в конфуцианстве — на первом
месте стоит не «внешняя мудрость», но этическая система, опирающа-
яся на сходного рода «опыт» и сочетаемая с определенным способом вос-
питания, призванным сформировать тип личности с желательными для
данного общества психологическими параметрами. В отличие от дао-
сов или чань-буддистов, цели у конфуцианцев были чисто мирские —
моральное усовершенствование, как средство подготовки чиновников,
следующих правилам ритуализированной культуры. Но достигалось
такое усовершенствование средствами психологической регуляции
поведения, выработкой жесткого контроля за собственным поведе-
нием1 2. Знание самого себя здесь предпосылается знанию мира и даже
противопоставляется ему как «высшее» — «низшему».
У М. Вебера можно найти одно интересное замечание о восточных
религиях: «Все великие религиозные учения азиатских стран были
созданы интеллектуалами...», а «...спасение, которое ищет интеллек-
туал, всегда является спасением от “внутренних бед”... Интеллектуал
ищет возможность придать своей жизни пронизывающий ее “смысл”3.
Подобные религии интеллектуалов постоянно возникали и в Европе —
ими полнится история сектантства.
Они могут приобретать далекий от того, что обычно называется
религией, характер. Вебер упоминает в этой связи русскую революци-
онную интеллигенцию начала 20 века4. Мы сами являемся свидетелями
колоссального количества сект, одни из которых импортируют запад-
1 Св. Григорий Палама. Указ. соч. С. 331. У. Джеймс цитирует Аль-Газали, кото-
рый писал о видениях суфиев: «Кто этого не испытал, для того пророческое состояние
сводится к словам. Узнать его сущность можно только путем личного опыта... Слепой,
впервые услыхавший о красках и формах, не поймет, о чем идет речь, и не научится
различать их, хотя бы ему и казалось, что он кое-что понял из рассказа. Однако Бог дал
людям познание пророческого состояния посредством схожего с ним в главных чертах
состояния сна». Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М. : Наука. С. 316.
2 См.: Абаев Н. В. Чань-буадизм и культурно-психологические традиции в современ-
ном Китае. Новосибирск : Наука. Гл. 1, 1989.
3 Вебер М. Избранное. Образ общества. М. : Юристь, 1994. С. 167, 171.
4 «Последним значительным движением интеллектуалов, объединенным если
не единой, то во многих важных пунктах общей верой, и следовательно, близким
к религии, было движение русской революционной интеллигенции» (Там же. С. 180).
Эту характеристику Вебера, данную вскоре после революции 1905—1907 годов, можно
сравнить с тем, что писали авторы «Вех». Следует отметить, что Вебер отличал такого
рода безрелигиозную религию от ставшего модным еще в начале XX века «богоискатель-
ства». «Потребность аристократических представителей литературно-академического
интеллектуализма, а подчас и “интеллектуалов кафе” включить в число своих сенсаци-
онных переживаний и объектов дискуссий “религиозные” чувства, потребность писате-
лей создавать сочинения на эти интересные темы и еще значительно более действенная
потребность находчивых издателей в публикации таких книг могут, правда, создать
видимость “религиозного интереса”; однако из потребностей такого рода и болтовни О
108
ные идеи или восточные техники, тогда как другие имеют явно автох-
тонное происхождение — формироваться они начали еще в 70-е годы1.
Как правило, в этих «самодельных» религиях содержатся ссылки
на некий «опыт», будь то откровение, данное ее основателю, или вос-
производимый с помощью той или иной психотехники опыт каждого
адепта. Некоторые из них вообще не походят на исторические рели-
гии тем, что лишены всякого указание на трансцендентное. Приме-
ром может служить сайентология, сводящаяся к «промыванию мозгов»
и жесткому контролю за «паствой»* 1 2. Если не брать очевидных жуликов,
пользующихся духовным вакуумом в сознании тысяч людей, то пред-
посылкой образования многих сект является именно определенным
образом организованный опыт собственной души. Такой опыт обычно
(хотя и не всегда точно) называется «мистическим». Не отрицая суще-
ствование подобного опыта и даже одобряя его в собственных мона-
стырях, опирающиеся на традицию церкви сурово осуждают сектант-
ские «упражнения», относя их к «прелести». Существует своеобразный
«рационализм иерократии», растущий из практики культа (отпущения
грехов, наставлений грешникам), который, как писал Вебер, «...овсюду
стремился монополизировать спасение, даруемое религией, ...придать
ему посредством ритуала форму “сакраментальной благодати” или
благодати, даруемой учреждением, а не достигаемой каждым в отдель-
ности». Место умерщвления плоти, аскезы, созерцания, молитвы слу-
жат здесь практическим целям, включающим в себя поддержание как
морали паствы, так и некоторых социальных институтов, тогда как ссы-
лавшиеся на мистический опыт индивиды и группы часто оказывались
врагами не только церковных, но и земных властей.
Вернемся к психоанализу и к тому стилю мышления, который воз-
ник в результате слияния в практике психотерапии научного мыш-
ления XIX века и «опыта» собственной души, проецируемого затем
на пациентов. То, что в практике психоанализа реализуется присущее
современной науке знание-господство хорошо видели современники
Фрейда. К. Манхейм (жена которого принадлежала к психоаналитиче-
скому «цеху») писал о психоанализе как реализации «воли к планиро-
ванию»: «В своей последней инстанции — оставляя в стороне вопрос:
может ли это удаться или нет? — психоанализ стремится преобразо-
вать человека... Воля к преобразованию и планированию находит свое
выражение в решимости регулировать даже то в душевной жизни инди-
вида, что до сих пор больше всего скрывалось и действовало как сила
природы». При этом «...идея планомерного формирования человека
оптимального типа посредством целенаправленного образования его
О на эту тему еще никогда не возникала новая религия, и та же мода, которая породила
этот предмет разговоров публицистики, сама же и устранит его» (Там же. С. 181).
1 См.: Эпштейн М. Новое сектантство. Типы религиозных умонастроений в России
(70—80-х гг.). М. : Лабиринт, 1994.
2 См.: Фромм Э. Дианетика: искателям сфабрикованного счастья // Человек. 1996.
№2.
109
общественной деятельности» является, по мнению Манхейма, орудием
Просвещения — с помощью психоанализа «...совершается переход
к устранению аппаратов торможения, которые существуют как ненуж-
ные остатки предшествующих обществ»1. Действительно, психоанализ
представляет собой род «психотехники», приспосабливающей инди-
вида к данной социальной среде, позволяющий ему успешно функцио-
нировать и наслаждаться жизнью. Более того, если взять, к примеру,
фрейдовский ортодоксальный психоанализ, то можно говорить о том,
что прошедший его человек, скорее всего, оставит доставшиеся ему
от традиции верования и табу.
Однако средства, которыми пользуется для данной цели психоана-
лиз, отличаются от того, что обычно подразумевается под Просвеще-
нием. Он работает не с помощью рационального убеждения, и, пока
речь идет о невротиках, вполне обоснованно указывает на то, что
такого сорта «техника» (вроде применявшегося Куэ метода убеждения)
чаще всего не способна исцелять. Просвещение учило критическому
мышлению, ставило под сомнение все авторитеты. Психоанализ более
чем критичен к традиционным авторитетам, но на смену им прихо-
дит авторитет Фрейда и того аналитика, которому доверился анали-
зируемый. Конечно, психоаналитики весьма критичны по отношению
ко всякого рода «целителям». Но тут мы имеем дело с конкуренцией
на рынке услуг: нет никаких доказательств того, что «гештальт-тера-
пия» или «нейролингвистическое программирование» менее эффек-
тивны или научны, чем психоанализ.
К мистическому опыту относят две группы феноменов. Одни из них
вызываются определенными упражнениями, своего рода «техникой»;
другие приходят независимо от сознания и воли, «врываются» в созна-
ние. Психологи отмечают в связи с первой группой роль аскезы (поста
и т.д.), отвлечения от чувственного восприятия внешнего мира, меди-
тации (концентрации внимания, дыхательной техники, произнесе-
ния мантр), равно как и роль наставника, гуру. При этом «хорош тот
наставник, который делает ударение на практике; плох тот наставник,
который излагает теории»1 2. Психоаналитика можно сравнить с такого
рода наставником, поскольку он использует в своих целях многое
из того, что ранее содержалось в различных традициях и духовных
руководствах. Психоанализ требует от пациентов определенной аскезы,
конечно, не сопоставимой с практикой монахов, но все же ощутимой
для пациентов. Например, Фрейд налагал полный запрет на употребле-
ние спиртных напитков во время анализа (а он длился несколько лет);
многие его последователи шли дальше и требовали полного сексуаль-
ного воздержания.
Отрешенность от внешнего мира во время молитвы или меди-
тации также в ослабленной форме заявляет о себе в психоанализе.
1 Манхейм К. Диагноз нашего времени. М. : Юристъ, 1994. С. 385—386.
2 StaatF. Exploring Mysticism. Harmondsworth, 1975. P. 145.
по
На кушетке у психоаналитика пациент закрывает глаза, сосредоточи-
вается на своих воспоминаниях и ассоциациях. Многие руководства
по духовным упражнениям (например, Игнатия Лойолы) советуют, что
именно нужно вызывать в своем воображении, какого рода сцены. Как
пишет Джеймс, в результате подобной дисциплины появляется состоя-
ние почти галлюцинаторного моноидеизма, во время которого, напри-
мер, фигура Христа может заполнить собой всю душу. Другие настав-
ники не направляют воображение прямо, но рекомендуют установку
отрешенности от собственных усилий, позволяя проявиться тому, что
содержится в душе — но под контролем наставника, способствующего
появлению тех образов, которые отвечают целям духовного обраще-
ния. В психоанализе применяется, по существу, та же самая техника,
только религиозная символика замещается воспоминаниями собствен-
ного детства (у юнгианцев и других высоко оценивающих мистический
опыт психотерапевтов используется символика различных мифологий
и религий). Абсолютной авторитетностью для мистиков являются
состояния просветленности, экстаза, испытания «второго рождения».
Опыт таких состояний не подлежит сомнению. «Подобно тому, как
наши чувства являются для нас совершенно достаточной гарантией
реальности чувственных фактов, так и мистические состояния, достав-
ляя непосредственное ощущение реальности тем, кто пережил их, явля-
ются доказательством существования вещей, постигнутых мистичеким
опытом»1. На языке психологии такой опыт называется «инсайтом».
Джеймс пишет о многообразии такого опыта, о том, что в религиях
сложились школы, культивировавшие опыт определенного типа. Не все
переживания такого рода вообще входят в религиозный мистицизм,
поскольку не все они соответствуют целям религии. Примером может
служить опыт раннего детства, общения с родителями, который имеет
огромное субъективное значение для каждого человека. Возможны
иные, внерелигиозные способы культивации того же самого опыта,
и психоанализ дает нам пример подобной техники. Общим, однако,
остается то, что такой опыт самоочевиден, оставляет чувство полной
достоверности, как бы к нему не относились окружающие.
Таким образом, психоанализ можно сравнивать с мистическими
традициями прошлого и настоящего. Разумеется, отождествление их
возможно лишь в редких случаях, когда психотерапевты прямо заим-
ствуют восточные или христианские «техники», а заодно превращают
лечение в «обращение». Но и ортодоксальный психоанализ содержит
в себе ослабленные, «либерализированные» процедуры, чтобы «расши-
рить сознание» пациента.
К непосредственным предшественникам Фрейда относятся, конечно,
не мистики всех религий, не католические исповедники и экзорцисты1 2,
1 Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М. : Наука, 1993. С. 330.
2 Известно, что экзорцизм практиковали в Европе почти исключительно католиче-
ские священники. Причина этого не в том, что протестанты вообще не признавали О
111
а возникшие в протестантских странах, прежде всего в США, «религии
душевного здоровья». На конец XIX века в Америке «доктрина духов-
ного врачевания» захватила сотни тысяч людей (наиболее популярной
и радикальной была доктрина «Христианской науки»). Я воспользу-
юсь описанием этого движения, которое дал его свидетель, У. Джеймс:
«Как и всякое религиозное переживание, она зиждется на следующем
молчаливом утверждении: человеческая природа двойственна, чело-
век живет своей мыслью в двух областях — поверхностной и более
глубокой — и его жизнь протекает с большим или меньшим укло-
ном в ту или другую сторону. Поверхностная и низшая область — это
область плотских ощущений, инстинктов и желаний, эгоизма, сомне-
ний и мелочных личных интересов. Но в то время, как христианское
богословие считало основным пороком человеческой природы дерзно-
вение, Духовное врачевание видит проявление ее животного начала
в страхе, что придает этому учению совершенно новую религиозную
окраску»1. Наше малое, обособленное «я» должно успокоиться, чтобы
слиться с высшим «Я», Бесконечной Жизнью, Первоосновой Мира. Для
этого нужно отказаться от всяких волевых усилий и позволить своему
сознанию расшириться до «космического сознания». Для психологии
эта доктрина интересна тем, что «духовная сторона человека для фило-
софии духовного врачевания только отчасти сознательна, в главном же
она подсознательна»* 1 2. Джеймс замечает, что существовали не только
теистическая или пантеистическая, но также и «медико-материалисти-
ческая» трактовка доктрины. Тогда речь шла о высвобождении более
простых процессов, чтобы они могли действовать автоматически; необ-
ходимо ослабить контроль сознания, который только препятствует раз-
витию внутренней жизни, пытаясь ею руководить. Успех этого движе-
ния, помимо всего прочего, объясняется тем, что «духовное врачевание
широко использовало подсознательную жизнь человека, что является
совершенно новым в протестантских странах. К рассудочным советам
и догматическим положениям основатели этого учения присоединили
требование систематического упражнения человека в пассивных без-
вольных переживаниях, в сосредоточенных настроениях и в размышле-
ниях; для этой цели они вводили даже практику гипноза»3.
Психоанализ также был не просто теорией, но «движением», ставя-
щим перед собой цели реформировать западную цивилизацию и «про-
Э«одержимости». Они полагались на одну лишь веру, были лишены поддержки тради-
ции и содержащегося в ней богатого психологического опыта. Э. Тэйлор в «Первобытной
культуре» (1871) зафиксировал положение на середину XIX века, когда экзорцизм еще
довольно широко практиковался. В Шотландии крестьяне считали, что «католический
священник может изгонять бесов и излечивать сумасшествие, а пресвитерианское духо-
венство не имеет такой силы», в Германии «протестанты обращаются к католическим
священникам за помощью против колдовства, для изгнания бесов, освящения трав...»
Тэйлор Э. Первобытная культура. М. : Политиздат, 1989. С. 94.
1 Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М. : Наука, 1993. С. 82—83.
2 Там же. С. 84.
3 Там же. С. 95.
112
светить» человека. Различия между двумя движениями, как и между
соответствующими доктринами, несмотря на все сходства, значи-
тельны. Это объясняется тем, что в генезисе психоанализа основную
роль сыграли наука и философия, поставившие под сомнение религи-
озный опыт самоочевидного переживания, которому был противопо-
ставлен контролируемый рефлексией опыт познания.
В эпоху Возрождения философы не раз возвращались к темам стои-
ков, эпикурейцев и неоплатоников, но они уже не выполняли той роли
«терапевта», которую играли античные философы. Вместе с тем, мно-
гих из них вполне можно было бы записать в предтечи психоанализа.
Философия Возрождения антропоцентрична, и тема страстей в их соот-
ношении с разумом звучала почти у каждого из мыслителей этой эпохи.
Я возьму в качестве примера двух из них, Монтеня и Парацельса. Они
являются антиподами и по своим взглядам, и по стилю жизни. Объ-
единяет их разве что неприязнь к медицине своего времени. Парацельс
считал, что собаки и кошки мудрее врачей, поскольку знают, какими
травами пользоваться, тогда как врачи верят не опыту, но тому, что
написано авторитетами. Монтень писал, что «...искусства, сулящие нам
телесное и душевное здоровье, обещают много, но именно они реже
всего исполняют свои обещания»; врачам следовало бы испытать те
болезни, которые они намерены лечить, иначе они «...уподобляются
тому человеку, который рисует моря, корабли, гавани, сидя за своим
столом и в полной безопасности водя перед собою взад и вперед игру-
шечный кораблик. А когда им приходится взяться за настоящее дело,
они ничего не могут и не знают. Они описывают наши болезни, как
городской глашатай, выкрикивающий приметы сбежавшей лошади или
собаки: такой-то масти шерсть, такой-то рост, такие-то уши, — но пока-
жите им настоящего больного, и они не распознают болезни»1. Самыми
тяжкими и самыми частыми болезнями он считал те, которыми мы
обязаны нашему воображению, а оно связано с влечениями.
Монтень не дает систематического описания влечений и страстей,
но он пишет о силе сексуального влечения. Завершив благочестивые
рассуждения об умеренности в половых связях, он тут же заявляет: «Но,
говоря по совести, до чего же несчастное животное — человек! Самой
природой он устроен так, что ему доступно лишь одно только полное
и цельное наслаждение, и однако же он сам старается урезать его сво-
ими нелепыми умствованиями... Мудрость человеческая поступает
весьма глупо, пытаясь ограничить количество и сладость предоставлен-
ных нам удовольствий, — совсем так же, как и тогда, когда она усер-
дно и благосклонно пускает в ход свои ухищрения, дабы пригладить
и приукрасить страдания и уменьшить нашу чувствительность к ним»1 2.
Можно сказать, что здесь уже содержатся два центральных тезиса
Фрейда: лишь сексуальное наслаждение является «полным и цельным»,
1 Монтень М. Опыты. М. : Наука, 1979. Т. II. С. 277.
2 Там же. Т. I. С. 186.
113
а мудрость не преуспела в «урезании» нашей природы своими «умство-
ваниями». К этому Монтень добавляет, что «...наши врачеватели, и теле-
сные, и духовные, словно сговорившись между собой, не находят ни
другого пути к исцелению, ни других лекарств против болезней души
и тела, кроме мучений, боли и наказаний. Если бы я был главой какой-
нибудь секты, я избрал бы другой, более естественный путь, который
и впрямь является более удобным и более праведным; и я, быть может,
сумел бы увлечь людей на него»1. Для борьбы с влечениями придуманы
«бдения, посты, власяницы» и т.п., но они не дают ничего, кроме бес-
полезных страданий, подавляя страсти, откуда и проистекают болезни.
Можно сказать, что Фрейд встал во главе той «секты», о которой мечтал
Монтень, проповедуя ослабление подавления влечений и предоставле-
ние им большей свободы.
Так же, как и Монтень, Парацельс считал причиной множества
болезней воображение. Он отличал воображение от фантазии (части
нашего сознания, игры мысли), поскольку воображение действует
помимо нашего сознания, выступает как сила, запечатлевающая стрем-
ления души в теле. Воображение есть модус воли, стремления, которое
воздействует на плоть. «Образ, производимый воображением, выра-
жает стремление, мощное напряжение воли; образ рождается в нас,
в нашей душе органически; он — это мы сами, а мы сами — это то,
что мы в нем выражаем. Образ есть плоть нашей мысли, нашего жела-
ния. В образе они находят свое воплощение»1 2. Единожды сформировав-
шись, эти образы — «малые центры действия» — в дальнейшем опре-
деляют жизнь человека, в том числе физическое и душевное здоровье.
Парацельс считает, что воображение способно вызывать психическое
заражение, равно как многие заболевания. Запечатленные образы суть
«сигнатуры», они являются центрами силы, уже независимыми от поро-
дившей их души.
Сходные положения можно найти у многих натурфилософов Воз-
рождения. В основе лежит представление о душе, как о части единой
великой жизненной силы, «матери вселенной». Этим обосновывается
вера в «естественную магию» у Помпонацци, Телезио, Бруно и дру-
гих. Кампанелла так определял эту магию: «Естественная магия есть
практическое искусство, использующее активные и пассивные силы
вещей для достижения удивительных и необычных результатов, при-
чины и способы осуществления которых неведомы толпе»3. Поскольку
космическая взаимосвязь часто понималась как любовь. То сила или
воля, скрепляющая мир в единство, могла определяться мыслителями
той эпохи как влечение. Беме писал о воле, что «...она вожделеет един-
1 Монтень М. Опыты. С. 186.
2 Койре А. Мистики, спиритуалисты, алхимики Германии XVI века. Долгопрудный :
Аллегро-Пресс, 1994. С. 56.
3 Цит. по: Горфункель А. X. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрождения.
М. : Мысль, 1977. С. 293.
114
ства ради ощущения любовного стремления... Эта выделенная воля
сводится к влечению, и влечение притягивает подобно магниту»1.
Поскольку человек является микрокосмом, то и для Парацельса, и для
Беме, он есть книга, в которой заключены все тайны; в душе пребы-
вает «скрытый человек», а сама душа есть некое тонкое тело. Алхими-
ческая теология является одновременно эзотерической психологией.
Она оказала немалое влияние на учение К. Г. Юнга, который посвятил
несколько томов разбору сочинений алхимиков, но параллели между
учением Парацельса о воображении и фрейдовским бессознательным
вполне допустимы. Невротические симптомы у Фрейда представляют
собой нечто подобное «сигнатурам» алхимиков — природу симптома
мы понимаем по тому аффекту, который является его причиной; более
того, симптом воспроизводит «сцену» или даже мысль, которая была
вытеснена пациентом.
Говоря об эпохе Возрождения, нельзя ограничиваться писаниями
ученых мужей. В «Макбете» мы находим превосходное описание пси-
хического заболевания леди Макбет, возникшего после ее злодеяний1 2.
На вопрос Макбета: в чем причина болезни? — врач отвечает:
Государь,
Она не так больна, как вихрь видений
Расстраивает мир ее души.
На это Макбет отвечает советом, довольно точно описывающим
роль психоаналитика:
Избавь ее от этого. Придумай,
Как удалить из памяти следы
Гнездящейся печали, чтоб в сознанье
Стереть воспоминаний письмена
И средствами, дающими забвенье,
Освободить истерзанную грудь
От засоряющих ее придатков.
(Перевод Б. Пастернака')
1 Цит. по: Фейербах Л. История философии. М. : Мысль, 1974. Т. 1. С. 195. Разуме-
ется, под любовью и влечением Беме никак не подразумевает полового влечения в бук-
вальном смысле («ощущение единства называется любовью, как горение или жизнь
в единстве Бога»). Мы можем прочитать у Беме, что один из управляющих космосом
духов есть «радостная встреча и ликование, радостное приветствие и великая любовь,
весьма радостное и блаженное лобзание и сладостное вкушение» (Беме Я. Аврора, или
Утренняя заря в восхождении. М. : Политиздат, 1990. С. 103). Но речь у него идет не о
«похоти», которая возбуждается «смрадным диаволом», именуемым также «смрадным
козлом».
2 Я напомню симптомы этой болезни, воспользовавшись стихотворением Ходасе-
вича:
Леди долго руки мыла,
Леди крепко руки терла.
Эта леди не забыла
Окровавленного горла.
115
Правда, врач в пьесе не считает это возможным («священник больше
нужен ей, чем доктор») — в те времена еще не изобрели теорий для
того, чтобы объявлять муки совести химерой, а священника заменять
психотерапевтом.
Художественная литература Возрождения и Нового времени дает
нам картину человеческих страстей. Я воздержусь от разбора произ-
ведений тех авторов, которых читал и ценил Фрейд (от Сервантеса
и Шекспира до Достоевского). Правда, при чтении работ самого Фрейда
о художественных произведениях великих писателей прошлого, возни-
кает впечатление, что влияние на него оказал один лишь Золя.
В Новое время философия ставила перед собой прежде всего теоре-
тико-познавательные задачи и уже не выступала как средство «тера-
пии». Конечно, иные этические учения ставили перед собой задачу
освобождения человека от «бремени страстей человеческих» (назва-
ние известного романа С. Моэма «On Human Bondage» заимствовано
из «Этики» Спинозы), но эти страсти, начиная с Декарта, рассматри-
ваются под углом зрения физиологии. Обычно, говоря о предшествен-
никах психоанализа XVII века, вспоминают о Лейбнице, фактически
подходившем к понятию бессознательного (сублиминального восприя-
тия) и о Спинозе. Я обратил бы внимание на теорию влечений Гоббса,
у которого мы находим сведение всех влечений к любви и ненависти1.
Из небольшого числа «желаний» и «отвращений» Гоббс выводит путем
сложения и вычитания всю гамму человеческих страстей, причем
делятся страсти на приносящие удовольствие или вызывающие страда-
ние. Удовольствие есть то, что подкрепляет органическое стремление.
Влечения движут человеком: «Всякое твердое направление движений
ума и их живость проистекают из желания»1 2. Поведение и мышление
человека детерминированы влечениями, человеческий организм рабо-
тает по «принципу удовольствия». От страстей проистекают психиче-
ские расстройства во всем их разнообразии: «Сумасшествий бывает
столько же видов, сколько и страстей»3. Гоббса можно считать предте-
чей как Ницше, так и индивидуальной психологии А. Адлера, поскольку
главным влечением он называет стремление к власти. Представляет
интерес и то, что, отрицая существование бесов, он объяснял соответ-
1 «Когда люди чего-либо желают, они говорят, что они это любят, а когда к чему-
либо питают отвращение, они говорят, что они это ненавидят. Желание и любовь, таким
образом, обозначают одно и то же с той разве разницей, что желание указывает всегда
на отсутствие объекта, а слово любовь — большей частью на присутствие его. Точно
так же слово отвращение указывает на отсутствие, а ненависть — на наличие объекта».
Гоббс Т. Избранные произведения. М. : Мысль, 1964. Т. II. С. 84—85.
2 Там же. С. 105. Желание у Гоббса тождественно влечению. Если переводчик «Леви-
афана» использует слово «желания», то соответствующий раздел трактата «О человеке»
переведен так: «О влечении и отвращении, о приятном и неприятном и их причинах».
«Аффекты, или волнения души» определяются здесь Гоббсом как «влечения или отвра-
щения». См.: Там же. Т. I. С. 247—248.
3 Там же. Т. II. С. 105.
116
ствующие места из Евангелий («изгнание бесов») как практику «лече-
ния словом».
Философы Нового времени не доверяют ссылкам на «внутренний
опыт» видений и откровений. Рационалистическую критику «энтузи-
азма» и экстаза мы обнаруживаем почти у всех великих мыслителей
XVII—XVII веков. Гоббс прямо относил такой «опыт» к «царству тьмы»,
то есть невежеству и шарлатанству, а Лейбниц писал об экстазе как
об «известной снисходительности к своим собственным фантазиям»1.
Философия «века разума» считала опытными данными только те впе-
чатления и идеи, которые проходили сквозь сито критичного и методич-
ного мышления. Ту же тенденцию мы обнаруживаем у великих медиков
XVII века — У. Гарвея, Т. Сиденхема, которые поставили на место спе-
кулятивных гипотез прежней медицины клинический опыт. Они дали,
помимо своего огромного вклада в другие разделы медицины, описа-
ние ряда психических нарушений, например, истерии, которые связы-
вались ими с физиологическими процессами.
Еще одна фигура — администратора, королевского чиновника —
вошла в число предшественников психоанализа после выхода книги
М. Фуко «История безумия», в которой описывается этап администра-
тивного заключения всего «неразумного» в Hopitales generates, каковые
были вовсе не медицинскими учреждениями, но работными домами
для бродяг и нищих, проституток и политических преступников. Вме-
сте с ними за решеткой оказались те, кого мы сегодня называем психи-
чески больными людьми. Именно такая «объективация» безумия была
первым шагом на пути к психиатрии. К концу XVIII века все прочие
постепенно перестали быть объектом административного произвола,
и за решеткой остались только «безумные». Они превратились в пред-
мет позитивистской науки, психиатрии (которая описывается Фуко
как орудие насилия), той «воли к знанию», которая является состав-
ной частью «воли к власти». Психоаналитики для Фуко представляют
собой наследников и администраторов Hopital general, и психиатров
прошлого века, которым была дана вся полнота власти над телами
и душами «больных». Хотя психоанализ способствовал некоторой гума-
низации медицины, по мнению Фуко, он несет на себе следы прежнего
господства. В другой работе, «Рождение клиники», Фуко отмечает, что
все современное понимание человеческой природы пропитано позити-
вистски-врачебным видением, которое сделалось истинной философ-
1 Лейбниц Г. В. Сочинения в 4 т. М. : Мысль, 1983. Т. 2. С. 519. Далее он пояснял это
следующим образом: «Во все века встречались люди, у которых меланхолия и набож-
ность в соединении с самомнением порождали убеждение в более тесном общении их
с Богом, чем это доступно другим людям... Фанатики сравнивают свои переживания
со зрением и ощущением. Они видят божественный свет, как мы видим в полдень сол-
нечный свет, и не нуждаются для этого в сумерках разума. Они уверены, потому что
уверены, и их убеждение верно, потому что оно твердо... Но откуда могут они знать,
что именно Бог открывает его им и что это не блуждающий огонек, вращающий их
в порочном кругу: это откровение, ибо я твердо верю в это, и я верю в это, ибо это
откровение?». Там же. С. 520.
117
ской антропологией XX века; влияние Фрейда на европейскую культуру
связано не с тем, что он был крупным философом, но с тем, что его спо-
соб рассмотрения соответствует общему образцу, что «в этой культуре
медицинская мысль с полным правом претендует на статус философии
человека»1.
Даже если взгляд Фуко и других «антипсихиатров» на психоанализ
и психиатрию в целом является односторонним, любая медицинская
практика определяется существующими отношениями власти и, в свою
очередь, их в той или иной степени формирует. «Психическая болезнь»
далеко не во всех культурах рассматривается так же, как в научно-тех-
нической цивилизации XX века, не говоря уже о конкретных диагнозах
и способах лечения. Но дело не только в определении того, кто явля-
ется нормальным, а кто «безумным», (кто «психотиком» и кто «невро-
тиком»), а в социальных последствиях такого определения. Недавний
опыт определений, вроде «вялотекущей шизофрении, отягощенной
бредом реформаторства», не означает того, что нужно, вслед за «анти-
психиатрами» объявлять чуть ли не всех психически больных «поли-
тическими заключенными». Тем не менее, психоанализ можно рас-
сматривать как один из институтов современного общества, который
включен в отношения господства-подчинения.
Предшественников Фрейда легче всего найти среди ученых мужей
XIX века — физиологов, психологов, психиатров и философов, затра-
гивающих в своих работах каким-либо образом тему бессознатель-
ного. Ученик Шеллинга Карус различал «абсолютное бессознательное»
и «относительное бессознательное» — во второе входили психические
содержания, которые когда-то осознавались, но позже сделались бес-
сознательными. Более того, Карус видел важнейшее средство исцеле-
ния в «расшифровке мистерий бессознательной жизни»1 2. Идеи Каруса
и других натурфилософов-шеллингианцев использовал Э. фон Гартман,
который различал абсолютное, физиологическое и психологическое бес-
сознательное (последнее в значительной мере совпадает с фрейдовским
вытесненным бессознательным). Гете отмечал, что «человек не может
подолгу оставаться в сознательности; он должен иногда убегать в бес-
сознательное, ибо там живы его корни»3. Перечисление работ немец-
ких романтиков, которые писали о неосознаваемых глубинах души,
заняло бы целую страницу, а следовавшего за ними в натурфилософии
князя В. Ф. Одоевского, наверное, можно считать первым русским мыс-
1 Foucaull М. Naissance de la clinique. Une archeologie du regard medical. PUF. Paris,
1963. P. 202. В мои задачи, естественно, не входит изложение сложной и спорной кон-
цепции Фуко. Поскольку его «История безумия» на русский язык пока что не переведена,
то я отсылаю к упоминавшейся выше книге А. Лоренцера «Археология психоанализа».
Правда, в ней практически опущена критическая аргументация Фуко относительно
психоанализа. Не менее критично Фуко оценивал психоанализ и в «Воле к знанию» —
первом томе своей «Истории сексуальности».
2 Цит. по: Branch leA. Von der Macht des Unbewussten. Reclam, Stuttgart, 1975. S. 87.
3 Цит. no: Mann Th. Uber deutsche Literatur. Leipzig, 1975. S. 110.
118
лителем, обратившим внимание на бессознательное психическое. Хотя
Фрейд отрицал какое бы то ни было воздействие на него работ таких
философов, как Шопенгауэр и Ницше (и даже говорил о том, что он
отказался читать Ницше, чтобы не попасть под влияние последнего),
он не мог не знать о содержании их трудов, поскольку идеи «носились
в воздухе», и в газетных статьях по литературе, искусству, в рецензиях
на книги и т.п. «второисточниках» он неизбежно с ними сталкивался1.
Фрейд учился по учебнику психологии И. Гербарта, в котором гово-
рится о бессознательном, об энергетическом пороге сознания и даже
о вытеснении. Он следовал за Г. Т. Фехнером в понимании психики как
гомеостатической системы и был знаком с его экспериментами, уста-
навливающими соотношение интенсивности физических стимулов
и ощущений.
Однако Фрейд не лукавил, говоря, что философия Шопенгауэра,
Ницше или Гартмана не оказала на него влияния. Он был воспитан
в лаборатории Э. Брюкке, который еще в конце 40-х годов XIX века
вместе с Гельмгольцем и Дюбуа-Реймоном выдвинул программу «пере-
вода» всех медицинских наук с языка натурфилософии на язык физики
и физиологии. Фрейд принадлежал к первому поколению естество-
испытателей, принявших как окончательно установленную истину
теорию эволюции Дарвина. В разных его работах мы находим ссылки
то на Геккеля, то на Конта с его тремя стадиями развития. Его взгляды
на природу и общество сформированы XIX столетием — веком паровой
машины, механистического естествознания, материализма и позити-
визма. Психоаналитик является наследником ученого и врача прошлого
столетия. Он смотрит не только на своих больных, но и на все другие
области как врач-клиницист, как естествоиспытатель. Не восторженное
прославление неких таинственных глубинных сил души, которое было
свойственно романтикам, а сухой и доскональный анализ прошедшего
научную школу медика характерны для психоаналитического подхода.
Как непосредственных предшественников Фрейда можно упомя-
нуть Т. Флурнуа, О. Фореля, М. Принса, Э. Клапареда. П. Й. Мебиус
писал о психологической природе истерических симптомов; физиолог
Э. Геринг выдвинул учение о памяти, на которое Фрейд явно опирался.
Он был многим обязан и тем физиологам (Дж. X. Джексону, Ч. С. Шер-
рингтону и другим), которые установили, что нижние уровни головного
мозга и спинной мозг относятся к раннему периоду эволюции и отве-
чают за простые стереотипные реакции, тогда как наиболее поздние,
с точки зрения эволюции, доли головного мозга отвечают за наиболее
сложные действия и абстрактное мышление. Высшие центры контро-
лируют деятельность низших, но они и более уязвимы, а потому, когда
происходят нарушения высших структур, активизируются низшие с их
1 Подробно о различных философских концепциях, которые оказали прямое или
косвенное влияние на Фрейда, говорится в работе: Лейбин В. М. Фрейд, психоанализ
и современная западная философия. М. : Политиздат, 1990.
119
более древними и примитивными моделями поведения. В качестве
самого простого примера можно взять алкогольное опьянение; веду-
щее к утрате контроля высших центров над низшими. И. П. Павлов
прославился не только своей работой по выработке условных рефлек-
сов у собак, но также исследованиями торможения высших процессов
низшими. Отказавшись от редукции психических процессов к физиоло-
гическим, Фрейд, тем не менее, перенес эту модель соотношения «выс-
шего» и «низшего» на душевные процессы.
Переиздание выходивших до революции книг полезно хотя бы
потому, что мы обращаем внимание на работы, которые иначе вряд ли
привлекли бы к себе внимание, но которые были популярны сотню лет
назад. Чрезвычайно любопытна упоминавшаяся выше книга «Область
таинственного», составленная в 1900 году священником Г. Дьяченко1,
где самому составителю принадлежат, в основном, комментарии
к выпискам из множества книг второй половины XIX века о гипно-
тизме, сомнамбулизме, галлюцинациях, телепатии и т.п. Обширная
глава называется «Способности души к бессознательной разумной дея-
тельности» и содержит в себе множество примеров из работ психоло-
гов и психиатров, которые часто звучат так, словно писал это Фрейд.
Но возьмем труд не священника, желавшего в духе православия осмыс-
лить открытия психологии, а лекции, прочитанные в 1901—1902 годах
одним из крупнейших психологов прошлого века У. Джеймсом (Джем-
сом), которые были затем изданы под заглавием «Многообразие религи-
озного опыта». В них он ссылается на «Исследования истерии» Брейера
и Фрейда (1895), но полагает, что подлинную революцию в психоло-
гии совершили работы Жане, Майерса и Бинэ, которые открыли бес-
сознательное (подсознательное) в 1886 году! Джеймс так формулирует
общепризнанные среди психологов идеи: «Сознание не ограничивается
обыкновенным “полем”, с его “центром” и “окраинами”, но охватывает
еще целый ряд воспоминаний, мыслей, ощущений, которые находятся
совершенно за пределами основного сознания и тем не менее должны
быть признаны своеобразными фактами сознания, обнаруживающими
свое существование несомненными признаками... Важнейшим след-
ствием сильного развития окраинной жизни сознания является то,
что обычные поля сознания человека подвергаются тогда вторжениям
этой жизни; человек не знает источника этих вторжений, и потому они
представляются ему в форме необъяснимых импульсов к определен-
ным поступкам, в форме навязчивых идей или зрительных и слуховых
галлюцинаций»1 2. Джеймс давал своим слушателям общее представле-
ние о развитии психологии бессознательного на то время, когда психо-
1 Дьяченко Г. Область таинственного. М. : Планета, 1992.
2 Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М. : Наука, 1993. С. 183—184.
Джеймс обращает внимание и на истерические симптомы: «Измените или уничтожьте
внушением эти подсознательные воспоминания, — и истерические симптомы исчезнут»
(Там же. С. 185). Здесь он ссылается на работу Брейера и Фрейда, но не только на нее,
но также на работы по этому поводу Бинэ, Принса и, прежде всего, Жане.
120
анализа еще не существовало, а единственная работа Фрейда терялась
среди множества работ других психологов.
Наконец, последнее звено на пути от шамана к психоаналитику
составляют те из психиатров, которые до Фрейда обратились к психо-
терапевтической практике. У всех них имелся довольно сомнительный
родственник, ярмарочный гипнотизер. Мы до сих пор иногда стал-
киваемся в отдаленных домах отдыха с «сеансами гипноза», которые
не имеют ни малейшего отношения к врачебной практике. Иной раз
и врачи начинают злоупотреблять гипнозом ради славы и денег, ста-
новясь даже «звездами экрана». Начало и врачебной практике, и ярма-
рочным «опытам» положил Ф. А. Месмер. В 1784 году комиссии двух
Академий по поручению французского короля занимались изучением
лечебной практики и теорий Месмера. Комиссии установили, что
улучшения состояния больных от так называемых «кризов» случаются,
но это связано с «воображением», а не действием некоего космического
«флюида», обусловливающего «животный магнетизм». На этом закон-
чилась деятельность первого «магнетизера», но не его последователей.
«Магнетизм» вошел в моду, им занимались французские аристократы,
исцеляя то своих крестьян, то солдат в полку (в историю гипноза вошли
прежде всего братья — маркизы Пюисегюр); в некоторых немецких
университетах даже открылись кафедры «животного магнетизма».
Особенности гипнотического «сна» дали повод для нового названия
магнетизма — англичанин Брэйд предложил слово «гипноз» (от грече-
ского Hypnos'). Сомнамбулизм, забвение того, что происходило во время
сеанса, включая и внушенные гипнотизером мысли, особое отношение
между врачом и пациентом, названное «раппортом» — все это темы
психоанализа1. Гипноз был вытеснен из медицинской практики вме-
сте с витализмом и натурфилософией в середине XIX века, когда вра-
чебная деятельность стала все больше опираться на фундамент точных
наук. Он возвращается во врачебную деятельность в 80-е годы благо-
даря многолетней деятельности Льебо и научному интересу Бернгейма.
К гипнозу прибегал и Шарко, и работавший сначала в Гавре, а потом
в той же клинике «Сальпетриер» П. Жане.
О нем нужно сказать чуть подробнее. Я уже говорил о том, что Фрейд
вел непрестанный спор о приоритете в первую очередь с Жане. И делал
он это не самым лучшим образом, поскольку приписывал себе те откры-
тия, где первенство, безусловно, принадлежало Жане, но редко отмечал
те свои идеи, которые были совершенно оригинальны и резко расходи-
лись с воззрениями не только Жане, но и всех психологов и психиатров
XIX века. Фрейд раз за разом повторял одну фразу Жане, что бессозна-
тельное для него — «способ речи» (fagon de parier), и упрекал фран-
цузского ученого за отрицание реальности бессознательного. Но эти
1 Я не останавливаюсь на эволюции гипнотерапии в XIX веке — она подробно рас-
сматривается в упоминавшейся выше книге Л. Шертока и Р. де Соссюра «Рождение пси-
хоаналитика».
121
упреки явно несправедливы. Жане получил известность именно бла-
годаря открытию бессознательного (в его терминологии — «подсозна-
тельного»); его статьи, опубликованные с 1886 по 1889 годы Джеймс
назвал «революцией в психологии». Фрейд прибегал к сомнительному
аргументу: Брейер раньше лечил Анну О., а потому приоритет все
равно не за Жане. Но и Жане начал лечить в 1882 год, только, в отли-
чие от австрийских коллег, в 1889 году выпустил книгу «Психологиче-
ский автоматизм», в которой не только собрал прежние статьи, но и
выдвинул общую теорию, которую развил в начале 90-х годов в книге
по неврозам. Его теория получила международное признание еще
в 1892 году, когда он сделал доклад об истерической амнезии на кон-
грессе в Лондоне. Словом, если говорить о первенстве, то оно без всяких
сомнений принадлежало Жане. Но сегодня весь мир знает о Фрейде,
и лишь немногие специалисты открывают страницы покрытых пылью
томов Жане. И дело не только в том, что Жане был скромным ученым,
не любил руководить и организовывать, да еще заниматься рекламой
собственного учения. Фрейд умел все это делать, но не одни лишь
внешние для самой науки факторы послужили распространению одних
идей и забвению других.
Если взять ранние статьи Жане — они представляют собой описа-
ния конкретных случаев, — то сходство с аналогичными описаниями
Фрейда сразу бросается в глаза. Истерические симптомы, согласно
Жане, имеют своим истоком травматические события в прошлом,
вызвавшие откол части переживаний, превращение их в «фиксирован-
ные идеи» (idees fixes), которые погружаются в «подсознательное», обла-
дают автономией и способны воздействовать на сознание, вызывая
сужение поля сознания и невротические симптомы. Как писал об idee
fixe Жане, «такая идея, подобно вирусу, развивается в недоступном
субъекту углу личности, действует подсознательно и вызывает все нару-
шения истерии и психического расстройства»1. Хотя Жане постоянно
подчеркивал роль психофизической конституции, истерия для него
является психогенным заболеванием.
Еще месмеристы обратили внимание на отношение между гипно-
тизером и гипнотизируемым («раппорт»), на особого рода симпатию,
привязанность — нередко эротически окрашенную — со стороны
пациента. Правда, ни Шарко, ни Бернгейм большого значения «рап-
порту» не придавали, но вряд ли мы можем говорить о том, что Фрейд
самостоятельно открыл его заново и назвал «переносом». Еще в своих
статьях середины 80-х годов Жане обращает внимание на «раппорт»1 2.
В 1896 году на Международном конгрессе по психологии в Мюнхене
Жане сделал доклад, в котором дал подробное описание «раппорта»,
1 Цит. по: Ellenberger Н. The Discovery of the Unconscious. P. 149.
2 В то самое время, когда Фрейд проходил стажировку в Сальпетриер в 1886 году,
другой французский психолог, А. Руо, опубликовал статью «Механизм гипнотического
внушения», в которой дан детальный разбор отношений магнетизера и пациента.
122
указал на его стадии, одна из которых полностью соответствует тому,
что Фрейд назвал «переносом». В 1897 году этот доклад вышел в рас-
ширенном виде как статья, в которой Жане обращает специальное вни-
мание на любовное чувство пациента (не обязательно эротическое),
сопровождающее его чувство зависимости от врача. Жане советовал
психотерапевтам постепенно уменьшать эту зависимость, побуждая
пациента обходиться без врача, играющего роль замещения «родителя».
Задачу терапии он видел не просто в том, чтобы доводить фиксиро-
ванные идеи до сознания; по ходу лечения эти «идеи» должны «диссоци-
ироваться», выводиться из возникшего комплекса ассоциаций, а затем
трансформироваться. Поэтому лечение предстает как постепенное обу-
чение пациентов жить нормальной жизнью. Жане обращал внимание
еще на целый ряд явлений, которые затем окажутся центральными для
психоанализа. И все же исходным пунктом современной психотера-
пии является психоанализ Фрейда, а не «психический анализ» Жане,
которого мы можем считать последним психологом уходящего XIX века
(хотя он прожил до 1947 года).
ОТКРЫТИЕ
К концу XIX века психологи и психиатры уже неплохо представляли
себе патогенное воздействие негативных эмоций. Еще в 1867 году
крупнейший немецкий психиатр В. Гризингер писал, что почти все
фиксированные идеи являются результатом фрустраций. К концу века
накопилось множество наблюдений, говорящих о том, что в психике
имеются «этажи», которые недоступны для сознания — их уже было
принято называть «подсознательным». Так как основным методом вос-
произведения и исследования этих уровней психики был гипноз, то
и в теории центральное место занимали состояния сомнамбулизма,
как спонтанного, так и вызванного внушением. На базе этого опыта
строились теории по поводу психического автоматизма, истерических
симптомов, расщепления психики («дипсихизм» или «полипсихизм» —
наличие в душе двух или ряда личностей).
Как и было положено в то время, врачи опирались на точные науки,
а потому при объяснении неврозов ссылались прежде всего на слабую
конституцию невротиков, на травматическое воздействие, отщепление
части психики в «подсознание», откуда этот «забытый след» продолжал
воздействовать на сознание. Даже в наиболее развитой форме (в тру-
дах Жане), эта картина психики была механической. Индивид обладает
«слабой психической конституцией» (далее не уточняется, что именно
это означает, как объяснять ею именно это, а не другое нарушение);
на него оказывает травматическое влияние какое-то событие (почему
именно это событие, а не какое-либо другое; почему такие события
не вызывают никаких симптомов у других лиц); фрустрация, сильный
негативный аффект способствует отщеплению части душевной жизни
в «подсознательное» (как это происходит тоже оставалось загадочным).
Эта картина и логична, и в то же время мало что объясняет в боль-
шей части невротических нарушений. Попытки лечения с помощью
гипноза то давали блестящие результаты, то приводили к кратковре-
менному улучшению, то вообще ничего не приносили, не говоря уже
о том, что далеко не все невротики (как и не все люди вообще) подда-
вались гипнозу. Главное, никто не мог объяснить, что и как исцеляет
гипноз, почему он дает такие, а не иные результаты в каждом конкрет-
ном случае.
Используя привычную в философии науки терминологию, мы можем
сказать, что к концу XIX века имелась сформировавшаяся за столетие
(со времен Месмера) «парадигма», включавшая в себя и ряд общих для
практически всех исследователей теоретических постулатов (подсо-
124
знательное, сомнамбулизм, травматическое воздействие, сужение поля
сознания и т.д.), и методы исследования (гипноз, наблюдения за случа-
ями глубокой амнезии, раскола личности, транса и т.п.). Гипноз высту-
пал и как основное средство лечения. Эту парадигму или «нормальную
науку» долгое время принимал и Фрейд. На ней он вырос, многому
научился у лучших ее представителей — Шарко, Бернгейма, Брейера;
в ней ему стало тесно, поскольку она не удовлетворяла ни его любозна-
тельности, ни его потребностей практикующего врача.
Фрейд начинал свою психотерапевтическую деятельность с гип-
ноза. Хотя он пробовал применять для лечения невротиков различ-
ные методы — от электротерапии и воздушных ванн до метода лечеб-
ного питания Митчелла, — все они доказали свою несостоятельность.
Гипноз не только способствовал исчезновению симптомов, он ставил
и множество интересных теоретических вопросов об устройстве чело-
веческой души. Еще в студенческие годы Фрейд посетил представле-
ние «магнетизера» Хансена и уже тогда убедился в силе воздействия
гипноза. Он знал, что Брейер, который был для него в те годы непре-
рекаемым авторитетом, не отвергал гипноза и изредка его практико-
вал, хотя большинство венских врачей считали гипноз «ярмарочным
шарлатанством». Использовал гипноз и Шарко. Какое-то время Фрейд
не решался прибегать к гипнозу при лечении своих пациентов, но в
самом конце 1887 года он пишет Флиссу, что «в последние недели» он
«обратился к гипнозу» и достиг с его помощью определенных резуль-
татов. В этом же письме он сообщает о том, что принялся за перевод
книги Бернгейма о внушении. В 1889 году в целях усовершенствования
техники гипноза Фрейд проводит несколько недель в Нанси, знакомясь
с опытами Льебо и Бернгейма. Даже много лет спустя, в своих лекциях
1915—1916 годов Фрейд будет ссылаться на эти эксперименты, видя
в них первые шаги по направлению к психоанализу.
Правда, гипнотизером Фрейд был посредственным, и даже там, где
гипноз приносил явное улучшение, оно было чаще всего кратковремен-
ным. Далеко не все пациенты были вообще гипнабельны. За неимением
лучшего, он продолжал пользоваться гипнозом вплоть до 1896 года,
а его собственная техника «свободных ассоциаций» в первое время
явно включала в себя элементы внушения.
Фрейд приходит к «свободному ассоциированию» под давлением
практической нужды. Сначала он вспомнил о том, что Бернгейм при-
нуждал своих подопытных вспоминать то, что происходило во время
гипноза: настойчивость врача приводила к припоминанию пациентами
давно забытого. Фрейд начал укладывать своих пациентов на кушетку,
они должны были расслабиться, закрыть глаза, сконцентрироваться
на воспоминаниях, «что давало определенное сходство с гипнозом;
тогда я и приобрел опыт, благодаря которому без всякого гипноза
появлялись новые и проникающие глубже воспоминания... Благодаря
опыту работы с такими больными у меня создалось впечатление, что,
действительно, было возможно простой напористостью заставить про-
125
явиться безусловно имеющиеся ряды патогенных представлений»1.
Конечно, представление о том, что одной напористостью можно про-
никнуть в глубины бессознательного, расходятся со всей будущей прак-
тикой психоанализа. В таком случае пациент все свое прошлое помнит,
и стоит на него (или на любого из нас) хорошенько надавить, как все
всплывет в памяти. «Быстрота и натиск» хороши в военном деле, но не
в психотерапии, и пациенты далеко не всегда вспоминали травмиро-
вавшие их сцены1 2.
Возникшие сомнения привели Фрейда к мысли, которая радикально
изменила картину: именно та сила, которая способствовала возникно-
вению невротических симптомов, препятствует осознанию патогенных
представлений. Фрейд открывает сопротивление, деятельность кото-
рого тут же получает название «цензура» — подобно тому, как цензор
не пропускает в печать газетную статью или книгу, сопротивление
мешает вхождению в поле сознания представлений. Способ действия
цензуры получает название «вытеснение», это общий механизм превра-
щения осознаваемых представлений в бессознательные. Термин «подсо-
знательное» Фрейд меняет на «бессознательное»3. Истерики «не знают»
как раз потому, что они не желают знать и всячески сопротивляются
воспоминанию. «Если я теперь мог считать вероятным, что представ-
ление стало патогенным как раз из-за выталкивания и вытеснения, то
цель, казалось, замкнулась»4, — писал Фрейд. Задача психотерапевта
заключается в том, чтобы преодолеть сопротивление вытесненных
представлений, о котором не отдает себе отчета сам пациент.
В таком случае «настойчивость» мало что дает, и Фрейд стал про-
сить пациентов проговаривать первые попавшиеся мысли, все, что при-
ходит в голову. Поначалу он сохранял элемент внушения: «Я сообщаю
больному, что в следующий момент надавлю на его лоб, уверяю его,
что в пределах времени этого надавливания он увидит воспоминание
в виде картины или ему придет в голову какая-то мысль и обязываю его
сообщить мне эту картину или мысль, что бы это ни было»5. В дальней-
шем он отказался от активного вмешательства терапевта — цепочки
1 Фрейд 3. О психотерапии истерии // О клиническом психоанализе. Избранные
сочинения. М. : Медицина, 1991. С. 54.
2 Вернее, чаще всего они «вспоминали» как раз то, что хотел от них услышать сам
Фрейд. Это замечание первым высказал в одном из писем Флисс — оно хотя бы отчасти
верно, если посмотреть на раннюю практику Фрейда.
3 Не так уж важно, заимствует он его у психолога Липпса (как он сам однажды заме-
тил) или у Э. фон Гартмана. Стоит вспомнить о том, что в университете он целый год
слушал курс лекций по философии Ф. Брентано, который отрицал существование бес-
сознательного и вел полемику с Гартманом и другими мыслителями по этому поводу.
Прослушанный курс был посвящен философии Аристотеля, но Брентано мог поднять
и эту тему, поскольку свою концепцию интенциональности сознания он к тому времени
уже начал разрабатывать.
4 Фрейд 3. О психотерапии истерии // О клиническом психоанализе. Избранные
сочинения. С. 55.
5 Там же. С. 56.
126
ассоциаций все равно ведут к искомым бессознательным представле-
ниям.
Открытие механизма вытеснения и сопротивления1, новый метод
выявления бессознательных представлений и новый способ лечения
возникают одновременно. Это сразу ставит под вопрос и прежнюю тех-
нику лечения, и теории, имевшие хождение среди психологов и психи-
атров. Фрейд постепенно расширяет круг невротических симптомов,
обязанных своим происхождением вытеснению. У его предшественни-
ков, включая Жане, отколовшийся в результате травмы комплекс пред-
ставлений не обладает каким-либо собственным содержанием — то,
что в подсознательном оказалась именно эта idee fixe является делом
случая. Для Фрейда бессознательное обладает собственной смысловой
структурой, определяемой влечениями. Вытесняются не какие угодно
представления, а те, которые вступают в конфликт с сознанием паци-
ента.
Письмо Фрейда от 21 сентября 1897 года Флиссу датирует другое
нововведение: Фрейд отказывается от концепции психологической
травмы. Ранее он сам много писал о травматических неврозах, пропа-
гандировал учение Шарко по этому поводу; данная концепция четко
указывала на причину, которая производит определенные следствия.
Так как пациенты Фрейда все чаще уходили в своих воспоминаниях
в раннее детство, причем их воспоминания были сексуально окрашен-
ными и касались близких родственников, то несколько лет он при-
держивался гипотезы, согласно которой истерический невроз вызван
совращением в детстве. От этой доктрины он отказывается после того,
как приходит к мысли, что случаи инцеста сравнительно редки и вряд
ли у всех невротиков были развратные родители. По ходу самоанализа
он обнаруживает следы детских влечений в собственных переживаниях
и сновидениях. Сохранившиеся у взрослого человека детские влечения
вступают в конфликт с нормами и ценностями, с сознанием, а потому
вытесняются. В таком случае неврозы могут возникать и там, где
не было никакой внешней травмы. Действительно, почему одни люди
не «ломаются», не сходят с ума, не делаются невротиками в самых жут-
ких обстоятельствах, тогда как для других спусковым крючком невроза
1 Конечно, и в данном случае трудно говорить о том, что Фрейдом было сказано
нечто совершенно новое. Всем людям хорошо известно, что иногда они «гонят» какие-то
неприятные мысли, навязчиво к ним возвращающиеся. Открытие Фрейда относится
прежде всего к области психопатологии, хотя и здесь у него были предшественники.
Я сошлюсь хотя бы на Шопенгауэра, который связывал безумие с нарушениями памяти,
с пробелами в воспоминаниях, заполняемыми фикциями. Смешение действительности
и вымысла связывается Шопенгауэром с влиянием мнимого прошлого, а возникновение
последнего объясняется страданием, от которого бегут в психическую болезнь. По суще-
ству, Шопенгауэр говорит о подавлении и вытеснении воспоминаний. «Слабой анало-
гией этого перехода от страдания к безумию является то, что мы все как бы механически
отгоняем от себя громким возгласом или движением какое-нибудь внезапное мучи-
тельное воспоминание, чтобы отвлечься от него и заставить себя рассеяться». Шопенга-
уэр А. Мир как воля и представление. М.: Московский клуб. Собр. соч. Т. 1.1992. С. 205.
127
оказывается какая-то мелочь? Предрасположенность к неврозу связана
со «слабой конституцией», которая была обретена в детстве, но теперь
эта конституция понимается уже чисто психологически — как проис-
ходило развитие влечений в раннем детстве, на каком этапе произошло
отклонение влечения от обычного пути, как разрешался эдипов кон-
фликт, который становится краеугольным камнем психоанализа. Глав-
ный тезис Фрейда заключается в том, что причиной невроза являются
не внешние воздействия, оставляющие рубец в памяти — вытеснению
подлежат изначально имевшиеся в нашей психике стремления.
Историки психоанализа обычно ссылаются либо на строго установ-
ленные Фрейдом во время лечения пациентов «факты», либо на его
«самоанализ», как на основной источник его открытия. И то, и другое
верно лишь отчасти.
Возьмем в качестве примера знаменитый случай «Анны О.», кото-
рый приводится чуть ли не в любой книге по психоанализу. Он выгля-
дит как образцовый случай «катарсического лечения», которое предва-
ряло психоанализ и дало Фрейду главное направление поиска. Фрейд
ссылался на этот случай и в своих лекциях 1909 года, которые он читал
в США, и в «Очерке истории психоанализа», и в лекциях 1915/16 годов.
«Смысл невротических симптомов, — писал Фрейд, — был открыт сна-
чала Й. Брейером благодаря изучению и успешному излечению одного
случая истерии, ставшего с тех пор знаменитым»1. Я не стану пере-
сказывать то, что было изложено сначала Брейером, а затем Фрейдом
и множеством его комментаторов — не только потому, что он столь
часто описывался 1 2, но и по той причине, что вся эта история оказалась
плодом вымысла.
В 1972 году канадский историк Г. Элленбергер написал статью3,
в которой впервые обратил внимание на факты, полностью опровер-
гающие ранее представленные Брейером в его истории, которая затем
с добавлениями Фрейда рассказывалась чуть не в каждой книге по пси-
хоанализу. Элленбергер отыскал историю болезни Берты Паппенхейм
(так звали «Анну О.»). С этой историей болезни она отправилась в сана-
торий Бельвю в Кройцлингене после лечения у Брейера. Дальнейшие
записи были сделаны врачами Бельвю. По ним Элленбергер устано-
вил, что ни о каком «успешном излечении» не было и речи, да и сам
факт применения «катарсического лечения» оказывался под вопросом,
поскольку основной проблемой, с которой столкнулись психиатры
в санатории, была сильнейшая наркотическая зависимость Б. Пап-
пенхейм от морфия. Сохранились у нее и те симптомы, от которых ее,
якобы, исцелил Брейер.
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М. : Наука, 1988. С. 163.
2 См., например, упоминавшиеся выше работы А. Лоренцера, Л. Шертока и Р. де
Соссюра. Чрезвычайно подробное его описание можно найти в биографии Фрейда,
написанной Э. Джонсом.
3 См.: Ellenberger Н. F. The story of «Anna О.». A critical review with new data // Journal
of the History of the Behavioral Sciences, 1972, № 8. P. 267—279.
128
О том, что мы имеем дело с явной фальсификацией в дальнейшем
писал X. Т. Эршенредер1, указавший на то, что именно Брейер пичкал
«Анну О.» гигантскими порциями морфия и в результате сделал паци-
ентку морфинисткой. «Истерия» была изначально ложным диагнозом,
а пресловутый катарсический метод не дал никаких сдвигов — в резуль-
тате Б. Паппенхейм вынуждена была в течение трех лет реабилитиро-
ваться от последствий лечения, от обретенного морфинизма.
Недавно к этой теме обратился известный датский (живущий
в США) историк психоанализа М. Борк-Якобсен1 2, который выяснил
еще ряд подробностей этого «случая». Он оценил его как гигантскую
мистификацию. До того как Б. Паппенхейм начал лечить Брейер,
у нее вообще не было истерических симптомов, выявлены были лишь
кашель и лицевая невралгия, вызванная заболеванием зубов. Кстати,
от лицевой невралгии страдала одна из пациенток Фрейда, который
упорно выводил наблюдаемые симптомы из истерического невроза
(случай «Цецилии М.» — Анны фон Либен). Сам Брейер говорил о том,
что это была «инкубационная фаза», во время которой шло развитие
невроза. Но Борк-Якобсен установил, что лишь вместе с началом гип-
ноза у пациентки появились «гипноидальные состояния», соответству-
ющие теории Брейера, а вместе с ними и шлейф тех истерических
симптомов, которые обычно приводятся в этой истории как то, с чем
изначально столкнулся Брейер. Иначе говоря, симптомы были вызваны
самим лечением. Нечто подобное происходило в Сальпетриер, где паци-
енты Шарко играли свою роль по правилам, которые устанавливались
в этом «театре» терапевтом-гипнотизером. Даже если Борк-Якобсен
ошибается в своем предположении, будто Б. Паппенхейм просто при-
няла эту «игру» и свою роль в «приватном театре» (лишь бы вырваться
из несносных условий мещанской семьи), симптомы у нее возникли
в результате гипноза, но никак не были символическими воспроизве-
дениями ее прошлого.
История была опубликована Брейером в 1895 году, то есть через
13 лет после самого лечения. Рассказ этот, пишет Борк-Якобсен, «слиш-
ком хорош, чтобы быть правдоподобным». В психиатрическую лечеб-
ницу в Кройцлингене Берта Паппенхейм была помещена по совету
и при содействии Брейера, который прекрасно сознавал неудачность
всех своих попыток излечить пациентку. В лечебнице сохранилась
медицинская карта, переданная Брейером Роберту Бинсвангеру (отцу
Людвига Бинсвангера). В ней содержатся записи самого Брейера,
а потом записи врача из лечебницы, д-ра Лаупуса. По ним видно, что
у больной была сильнейшая лицевая невралгия, что в 1881 году прошла
неудачная операция, что она привыкла к большим дозам морфия, кото-
рый ей давал Брейер, а заодно, так как она не могла спать, еще и к боль-
1 См.: Erschenroeder Ch. Т. Hier irrte Freud. Zur Kritik der psychoanalytischen Theorie
und Praxis. Munchen-Weinheim, 1986.
2 Borsch-Jakobsen M. Souvenirs d’Anna O. Une mystification centenaire. Paris, 1995.
129
шим дозам хлорала. В «Исследовании истерии» нигде не упоминаются
ни невралгия, ни морфинизм. Никакого излечения не было — все исте-
рические симптомы сохранились. Они фиксируются и в другой карте —
с 1883 по 1887 год Берта Паппенхейм трижды была в лечебнице Инцен-
сдорф. (Впервые она побывала там в 1881 году.) Брейер отказался ее
лечить после того, как она была в Кройцлингене, а не до того. Он долго
сопротивлялся публикации этого явно неудачного для врача случая
лечения — публикации, в которой описывается happy end. Фрейд знал,
какова была реальная ситуация, Брейер не скрывал от него неудач-
ности «катартического» лечения (об этом говорится в письме Фрейда
невесте от 5 августа 1883 года, Марта Бернайс была знакома с Бертой).
Тем не менее Фрейд настаивал на публикации — этот «случай» был
необходим, чтобы подчеркнуть первенство перед «французами».
Не удивительно, что сама Берта Паппенхейм была противницей пси-
хоанализа. Но выступать публично она не могла, занимаясь активной
общественной деятельностью — ио длившейся годами истерии, и о
морфинизме вспоминать не следовало. Но можно себе представить,
каким было ее отношение к медикам, которые пользовались этим мол-
чанием и беззастенчиво врали о своих «успехах». Скверно то, что даже
область общественной деятельности Берты Паппенхейм Фрейд и его
биограф Джонс ухитрялись связывать с «сексуальным интересом»,
который, мол, определял ее невроз. Она спасала малолетних от прости-
туции, а это — в духе этой теории — выводили из вытесненной сексу-
альности. Как замечает Борк-Якобсен: «Словно психоаналитики никак
не могли простить Берте Паппенхейм того, что она выздоровела без их
участия»1. Фрейдом было выдумано и бегство Брейера — будто он вме-
сте с женой спешно уехал из Вены. Ложью в этой истории было и то,
что результатом этой поездки был ребенок — Дора Брейер родилась
за три месяца до предполагаемого рассказом отъезда и собственного
зачатия. Не было у Паппенхейм «ложной беременности» — это чистей-
шая выдумка Фрейда.
В узком кругу психоаналитиков некоторые знали, что лечение было
неудачным. Об этом как-то прямо сказал Юнг, уже порвав с Фрейдом.
Легенда становится истинным мифом после публикации книги Джонса.
Трудно возложить за все это ответственность на Джонса — не сам он
все это выдумывал, но исполнительно повторял за Фрейдом. В письме
С. Цвейгу от 2 июня 1932 года Фрейд сам рассказывает эту историю
в том же духе; так он преподнес и случай М. Бонапарт в 1927 году
(сохранилась сделанная ею запись). Фрейд ухитрился даже выдумать
свой визит к Берте Паппенхейм после «бегства» Брейера, хотя он только
через полгода впервые услышал об этом случае. Выдумано то, что нака-
нуне смерти Брейер признавал правильность теорий Фрейда и будто
бы они накануне смерти встречались. Вымыслом оказываются и сведе-
ния относительно угрозы самоубийства жены Брейера, и относительно
1 Borsch-Jakobsen М. Souvenirs d’Anna О. Une mystification centenaire. P. 39.
130
вообще какой-либо роли сексуальности в отношениях Брейера и паци-
ентки. И все это придумывалось для того, чтобы, во-первых, оттенить
неудачность лечения, а во-вторых, объяснить отход Брейера из-за его
«трусости» — лечение не удалось до конца только потому, что Брейер
«бежал», да и от психоанализа ушел по той же неблаговидной причине1.
Борк-Якобсен прослеживает начальный момент всех этих инсинуаций.
Еще в письмах невесте Фрейд начинает придумывать «роман» между
доктором и пациенткой, но тут еще нет центральных пунктов легенды,
нет никакой «трусости» и «бегства» Брейера.
Но еще важнее для разоблачения легенды то, что лечил Брейер вовсе
не в духе позднейших теорий — лечение еще напоминало магнетиче-
ские сеансы конца XVIII века, а сам Брейер в 1882 году никак не осмыс-
лял его в духе теории психической травмы. Фрейд стал истолковывать
этот случай подобным образом тоже далеко не сразу, но примерно
с 1888 года, то есть после стажировки в Сальпетриер и выхода ста-
тей Жане. Случай был нужен исключительно для того, чтобы отстоять
приоритет перед Жане — мол, Венская «школа» раньше и независимо
от «французов» совершила все открытия.
Стоить отметить, что Брейер публиковал приукрашенную историю
неохотно, он не хотел превращать в неподражаемый образец явную
неудачу. Фрейд был лишен таких «предрассудков». Мало того, что
Фрейд часто путал свои фантазии и действительность, но и человече-
ские качества видны здесь не самые лучшие. Даже не касаясь явной
лжи (переходящей в клевету, когда речь идет о Брейере), можем ли
мы доверять ученому, который придумывает и подгоняет все под нуж-
ные ему схемы? Значение совершенных Фрейдом открытий сегодня
не отрицают даже многие принципиальные противники психоана-
лиза. Совсем иной может быть оценка личности Фрейда, его мораль-
ных качеств. Конечно, он не был первым из ученых, кто приложил все
усилия для того, чтобы его учение «затмило» всех предшественников,
как будто их вообще не было, кто создал легенду, причем сделал это
сознательно. У него были предшественники в подобном мифотворче-
стве, в том числе среди великих. А. Койре так писал о Декарте: «К сожа-
лению, моральное величие не всегда соответствует интеллектуальному,
и в этом отношении Декарта не сравнить с великими докторами схо-
ластики. Он тщеславен, он ищет личной известности; когда он любой
ценой добивается торжества своей философии, то речь у него идет
не только о торжестве истины как таковой, по прежде всего о победе
его учения. Он пользуется хитростями и дипломатическими увертками
подобно иезуитам и делает это весьма утонченно. Он заботится о своей
славе и приуготовляет путь для легенды по собственному поводу. Он
тайком пользуется источниками и их замалчивает. Он отрицает заим-
ствования, сделанные у других, подчеркивает осуществленные им
1 В 1909 году Фрейд писал Юнгу — 21.11.1909 — что chimney sweeping есть не что
иное, как символическое замещение коитуса, а Брейер этого не сумел понять.
131
самим модификации и значение сомнительных положений. Зачастую
вообще возникает впечатление, что мы имеем дело не с великим фило-
софом, а с остроумным адвокатом. Ему неплохо удалось творение
и распространение легенды, пусть не среди современников, а среди
потомков»1. Каждое слово, сказанное о Декарте, относится к Фрейду.
Более того, Фрейд создал не только легенду, но и «движение», так ска-
зать, материальный носитель самовоспроизводящегося мифа. Физику
Декарта могли разумными доводами критиковать и современники,
и потомки, и никто из картезианцев не пользовался сомнительным
аргументом, что критики метафизики или физики страдают от психи-
ческого заболевания. Можно сказать, что Фрейд является образцом для
немалого числа «интеллектуалов» XX века, которые в меньших масшта-
бах повторяли те же процедуры самовозвеличения.
Даже если мы допустим, что Фрейд верил Брейеру на слово и не
заглядывал в историю болезни «Анны О.», мы уже не можем принимать
этот случай в качестве первого успешного применения психоаналити-
ческого метода. Известны и другие мистификации, когда за блестя-
щими описаниями Фрейда скрывается принятие желаемого за дей-
ствительное. Так, история «маленького Ганса» — сына Макса Графа,
музыкального критика, посещавшего заседания психоаналитического
общества, — оказалась безусловной фальсификацией. Это по «свежим
следам» выяснил еще швейцарский философ и психолог Хэберлин,
хорошо знакомый и с Фрейдом, и с отцом «маленького Ганса». Вряд
ли мы имеем дело с сознательной подтасовкой. В то время Макс Граф
был истовым поклонником Фрейда (он отошел от него позже, во время
изгнания из ассоциации Адлера). Он расспрашивал ребенка, по суще-
ству, подсказывая ему ответы. Сложнее всего оказалось растолковать
сыну желание овладеть матерью и ревность к отцу — тот долго не пони-
мал, чего от него хотят и каковы функции половых органов. Не была
придуманной только боязнь по отношению к лошадям, но такой страх
можно объяснять и менее экзотическими причинами, чем проекция
на коня образа отца.
Ссылки всех психоаналитиков на эмпирический опыт следует учи-
тывать, поскольку чаще всего они не заняты выдумками и сознатель-
ными фальсификациями. Но доверять им тут не приходится, поскольку
«факты» всегда предстают как частные случаи тех «законов», которые
были установлены независимо от всякой эмпирии. Фрейд сначала
повсюду находил соблазнение в раннем возрасте как причину истерии,
а затем отказался от такого рода «фактов» ради других. Можно сказать,
что опыт лечения подталкивал Фрейда к определенным теоретическим
выводам, что наблюдаемые им случаи противоречили прежним тео-
риям и свидетельствовали о необходимости перемен. Но его теорети-
1 Koyre A. Descartes und die Scholastik, Wissenschaftliche Buchgesellschaft. Darmstadt,
1971. S. 158.
132
ческие нововведения явно не были результатом индуктивного накопле-
ния данных, на основе которых были сделаны обобщения.
Другое типичное объяснение совершенных Фрейдом открытий
делает самоанализ главным событием. Самоанализ имел для Фрейда
важное субъективное значение, но в одном аспекте он представляет
интерес и для истории науки. Если мы посмотрим, как описывает пере-
ход от одной парадигмы к другой Т. Кун, то обнаружим, что постепен-
ное накопление всякого рода «погрешностей», необъяснимых, с точки
зрения прежней «нормальной науки», явлений само по себе не при-
водит к новой парадигме. Для этого требуется переворот в одной или
нескольких головах, возникновение нового «гештальта», целостного
способа видения — с этого начинается «научная революция». Когда
речь идет о психотерапии, подобный «гештальт» почти неизбежно
включает и собственную психику ученого.
Мы видели, что к концу XIX века психотерапия уже получила свою
первую законченную форму. Практика гипноза задавала спектр наблю-
даемых явлений, эмпирический уровень в теории занимали «факты»,
фиксируемые в высказываниях о сомнамбулизме, сужении поля созна-
ния, фиксированных идеях. На уровне общей теории это объясня-
лось наличием подсознательного, «заполняемого» в результате трав-
матического воздействия. В этой теории неврозы жестко отделялись
от нормальной психики. Подобно тому, как экзорцист не считал себя
«одержимым», врач не распространял на себя суждения о подсознатель-
ном — у него никакого сужения поля сознания не наблюдалось. Невро-
тиками становятся люди со слабой душевной конституцией, на кото-
рую было произведено какое-то травмирующее воздействие. Поэтому
их нужно лечить от последствий-симптомов. Конечно, и у хирурга
есть аппендикс, который может воспалиться и потребовать операции,
но никто не требует от хирурга, чтобы он проделал на себе все те опера-
ции, которые он совершает на других. Сходным образом ученик Шарко
или Бернгейма мог сказать, что у него имеется «подсознательное» в том
смысле, что он испытывает подпороговые воздействия, но невротиче-
ские симптомы пациентов его касаются лишь потому, что он выполняет
свой профессиональный долг врача.
Фрейд переворачивает картину. Он обнаруживает у себя те же самые
влечения, которые вызывают симптомы у невротиков. Как он напишет
через несколько лет, неврозы «не имеют какого-либо им только свой-
ственного содержания, которого мы не могли бы найти и у здорового...
Невротики заболевают теми же комплексами, с которыми ведем борьбу
и мы, здоровые люди»1. Поэтому важны сведения о том, что Фрейд сам
переживал в то время сильный невроз и избавился от него по ходу
самоанализа.
Мы уже видели, что шаманы во время инициации или собствен-
ными силами овладевали своими экстатическими состояниями, что
1 Фрейд 3. О психоанализе. М., 1913. С. 61.
133
античный философ должен был сам достигнуть «бесстрастия» перед
тем, как «исцелять» других, а экзорцист Гасснер начал свою практику
с изгнания беса из собственного тела. Такое самоисцеление имеет
огромное субъективное значение: в инсайте не просто открываются
некие истины, он приносит исцеление — испытавший «свет истины»
буквально начинает новую жизнь. Некоторые другие создатели школ
современной психотерапии опираются на схожий опыт самоанализа.
В качестве примера можно привести Юнга, который, по собственному
признанию, несколько лет находился на грани психоза, но исцелился,
когда провел анализ вторгнувшихся в его сознание сил коллективного
бессознательного. Подобно тому, как опыт откровения возвышается
над всеми рациональными аргументами, так и открывшаяся таким
образом картина собственной души не подлежит сомнению. Для учени-
ков Фрейда его самоанализ представляет собой «героическое деяние»,
возобновляемое каждым из его последователей походу дидактического
анализа. Можно сказать, что такого рода опыт является одним из усло-
вий успешной психотерапевтической практики. Он придает аналитику
уверенность в своих силах, умение управлять своими душевными дви-
жениями. Если же он при этом исцеляется от каких-то расстройств1, то
этот опыт приобретает для него нуминозный характер.
Можно говорить о негативных сторонах той убежденности в своей
правоте, которая неизбежно сопровождает подобный опыт. В суще-
ствование какой-нибудь стадии развития либидо веруют так, словно
речь идет о Троице, а воспоминания об инцестуозных влечениях ран-
него детства отстаиваются не менее ожесточенно, чем Фаворский свет.
Но у любой системы знания имеются далее не проверяемые аксиомы,
а в случае психотерапии к безусловным предпосылкам принадлежит
опыт собственных душевных сил и конфликтов. Если его нет, то пси-
хотерапевт превращается в некое подобие техника, ремонтирующего
сломанную машину. Иногда такой «инженерный» подход оправдан:
незачем «палить из пушек по воробьям» и долгие месяцы выслушивать
на кушетке рассказы о сновидениях от тех, кому требуется несколько
дельных советов и кратковременный тренинг. Равным образом, психо-
1 Известно, что к психоанализу тянутся люди, которые сами испытывают душевные
конфликты и расстройства. И даже не обязательно к психоанализу. Небольшой опыт
общения со студентами психологического факультета «застойных» времен, когда других
путей к «изучению души» не имелось, поразил меня тем, что на этом факультете число
лиц с явными «странностями» неизмеримо превосходит количество таковых на других
гуманитарных факультетах, включая и философию, которая всегда привлекала к себе
немало «чудиков». Не знаю, верно ли то, что рассказывал мне в 70-е годы один психи-
атр, работавший в клинике, обслуживавшей общежития Ленинградского университета.
По его словам, когда в клинику звонили из общежития, с просьбой выслать машину
с санитарами, то медики сразу спрашивали, с какого факультета студент. Если речь
шла о физиках, химиках, историках, то они не торопились ехать (еще и потому, что
знали о негативных последствиях для того, кто попадает на учет); долго расспрашивали,
не идет ли речь просто о запое, советовали уложить проспаться и т.д. Но если речь шла
о психологах, философах или математиках, то выезжали сразу, понимая, что без госпи-
тализации не обойтись.
134
терапия играет незначительную роль в клинике психозов. Но там, где
речь идет о большой группе неврозов, ни бихевиористская терапия,
ни гипноз, ни психофармакология не приносят ощутимых результатов.
Их дает — разумеется, не всегда — тот или иной вариант психотера-
пии, предполагающий обращение пациента к своему прошлому, к соб-
ственной душе. Исцеление приходит, в том числе, и благодаря опыту
инсайта, а терапевт, который подобным опытом не обладает, не может
лечить и не обладает авторитетом для пациента1.
Стоит заметить, что Фрейд был далек от того, чтобы видеть в своем
самоанализе «героическое деяние». Он замечал, что анализ собствен-
ных сновидений чрезвычайно полезен будущему психоаналитику,
но обращал внимание и на то, что самоанализ имеет непреодолимые
границы, что он может даже выродиться в потакание собственному
нарциссизму. Тем не менее условием профессиональной деятельно-
сти психотерапевта он считал овладение силами собственной души,
которое представляет собой не единичный акт и не завершается вме-
сте с дидактическим анализом — самоанализ нужно продолжать всю
жизнь по ходу работы с пациентами.
В результате обнаружения у себя тех же психических структур
и побуждений, которые имеются и у невротика, меняются прежде
всего отношения с пациентом. Психотерапевт не является «хирургом
души», который рассекает больную психику с помощью гипноза и уда-
ляет из «подсознания» фиксированную идею. Хотя в ортодоксальном
психоанализе терапевт минимально вмешивается в поток ассоциаций
анализируемого, играя роль своеобразного «зеркала» для пациента, он
находится с последним в эмоциональном отношении. Для него Фрейд
подобрал два термина: «перенос» и «контрперенос». Создатель пси-
хоанализа не сразу пришел к тому, что именно перенос («трансфер»)
играет решающую роль в процессе лечения1 2. Проекция на аналитика
1 Врач является авторитетной фигурой и в соматической медицине, но в психоте-
рапии наличие авторитета представляет собой необходимое условие лечения. «Анти-
психиатры» написали много гневных страниц о психоаналитиках, повсюду разоблачая
«стратегии власти», «репрессивные структуры» и т.п. Ни одно человеческое сообщество
не обходится без отношений власти, которые не сводятся к отношению господства —
подчинения. «Авторитеты» имеются не только в преступных бандах, но и практически
во всех областях человеческой деятельности. При этом авторитет вовсе не обязательно
выступает как некая иррациональная и репрессивная власть. Иррациональным авто-
ритетам часто поклоняются сами ниспровергатели. Достаточно посмотреть на любую
революционную партию или секту, провозглашающую самые освободительные или даже
нигилистические лозунги, и мы обнаруживаем культ какого-нибудь идейного вдохнови-
теля, называйся он Бакуниным или Мао, Троцким или Сталиным, Сартром или Фуко.
Заповедь «не сотвори себе кумира» универсальна именно потому, что люди склонны
поклоняться идолам. Однако авторитет знающего, умеющего, способного помочь явля-
ется рациональным, даже если желающий исцелиться не просто ему доверяет, но и
питает несбыточные надежды.
2 Можно сказать, что к этому пришли те последователи Фрейда, которые стали
обращать основное внимание на «объектные отношения», на межличностное взаимо-
действие в процессе анализа.
135
бессознательных желаний анализируемого, «проигрывание» в общении
с врачом сцен из памяти — будь они действительно происходившими
или воображаемыми — составляют важнейшую часть процесса излече-
ния в различных версиях аналитической терапии. Иногда все эти вер-
сии объединяют названием «динамическая психиатрия», подчеркивая
отличия и от клинической психиатрии, и от поведенческой терапии,
и от предшествующей психоанализу гипнотерапии.
Изменения в технике лечения происходят вместе с изменениями
в теории. В прежней парадигме невроз выглядел какой-то случайно-
стью. Рожденный по воле случая со слабой конституцией столь же слу-
чайно сталкивался с ситуацией, которая оказывалась травматической
и вызывала расщепление «Я». Теперь невроз понимается как итог всей
предшествующей жизни пациента, его внутрипсихических конфлик-
тов, вытеснения и сопротивления, появления «защитных механизмов»
и т.д. Бессознательные побуждения принадлежат природе человека.
Невротиками называют тех людей, которые испытывают страдания,
у кого развитие влечений пошло несколько иначе, чем у прочих, начи-
ная с раннего детства.
В результате перемен в теории и в технике лечения чрезвычайно рас-
ширилось поле наблюдаемых фактов. Если прежняя «парадигма» ограни-
чивалась особыми состояниями, типа сомнамбулизма, оставляя прочие
функции психики академической психологии, то теперь психотерапия
задает способ рассмотрения всех душевных процессов. Более того, бес-
сознательные составляющие обнаруживаются в различных явлениях
культуры, социальной жизни. Исчезает не только граница между нор-
мой и патологией, но и многие междисциплинарные границы. Действи-
тельно, во всех социальных отношениях или в творениях культуры мы
можем обнаружить влияние бессознательных мотивов. Даже те картины
внешнего мира, которые дают нам естественные науки, суть образы,
порожденные человеческой душой. Психология становится «наукой
наук», взгляд психоаналитика может быть направлен на любое явление,
всегда содержащее в себе бессознательную составляющую.
Этот взгляд психоаналитика представляет собой специфическое раз-
витие клинического взгляда врача. Устанавливая анамнез, врач «пере-
бирает» весь свой прежний опыт, все накопленные им знания, приме-
няя их к данному индивидуальному случаю. Он отыскивает причины
расстройств, он как бы проникает за поверхность видимого, «анато-
мирует» своим умом картину происходящего, чтобы найти по симпто-
мам вызвавшие их причины. В то время, когда формировался психо-
анализ, такой способ рассмотрения уже вышел за пределы медицины.
Я напомню о тех диагнозах «больной» жизни и культуры, которые
содержатся в трудах Ницше и многих его подражателей из числа «фило-
софов жизни». Но сходные по направленности труды писали сотни
авторов, среди которых было немалое число врачей. По большей части
эти труды не представляют никакого интереса — они принадлежат той
эпохе, когда кумиром мог оказаться какой-нибудь Ломброзо. Психо-
136
анализ принадлежит этому времени и он во многом способствовал уни-
версализации клинического взгляда, применяемого к «больному обще-
ству». Разумеется, такая универсализация клинического взгляда ведет
к частным злоупотреблениям метафорами: в качестве больного «тела»
рассматривается то, что телом не является, а социологи или философы
изображают из себя клиницистов1, находя в том или ином сообществе
силы, напоминающие им «вирусы», «раковые клетки», нежелательные
«мутации», разрушающие общественный «организм».
Мы уже видели, что для возникновения подобной доктрины тре-
бовались не только новые научные подходы. Если так называемый
«интернализм» является вполне разумной позицией, пока речь идет
о математике и естествознании1 2, то в случае психоанализа «внутренняя
история» науки слишком тесно переплетается с «внешней историей».
Предметом психоаналитической терапии являются люди определен-
ной эпохи со своими психическими расстройствами, жалобами и кон-
фликтами. Они отличаются от проблем и расстройств у бразильских
индейцев или обитателей Полинезии. Как заметил о фрейдовской тео-
рии Юнг, «она провозглашает то, что сначала должен почувствовать
нутром невротик, живущий на рубеже двух столетий, ибо он является
одной из тех жертв психологии поздневикторианской эпохи, которые
даже не подозревают об этом»3. Объектом психоаналитической теории
и практики служат люди одной из цивилизаций, вернее даже одного
из этапов развития западной цивилизации. Этот тезис не ведет нас
к релятивизму, поскольку не отменяет того, что мы можем оценивать
высказанные психоаналитиками суждения как истинные или ложные
по поводу именно этого объекта. Он указывает на границы психоана-
литического подхода: когда сторонники Фрейда начинают расширять
поле исследования до всего человечества, когда они истолковывают
уже не симптомы своих пациентов, а «комплексы» людей иных времен
и культур, у нас есть все основания для сомнений.
1 В последнее время получили распространение словосочетания типа «клиниче-
ская социология». Выдвигающие такого рода теории социологи не случайно ссылаются
на Фрейда как на первоисточник.
2 Более того, эта позиция куда предпочтительнее тех социологических или психоло-
гических теорий, которые выводят научные идеи из «среды», социальной структуры или
индивидуальных «комплексов» ученых. Даже самые заштатные эпигоны, конформисты,
фанатики или идеологи поднимаются над социальными или психологическими «факто-
рами», пока они пытаются решать проблемы и обращаются к миру идей. «Подлинная
история науки всегда богаче ее рациональных реконструкций. Однако рациональная
реконструкция, или внутренняя история, является первичной, а внешняя история —
лишь вторичной, так как наиболее важные проблемы внешней истории определяются
внутренней историей... Для любой внутренней истории субъективные факторы не пред-
ставляют интереса» (Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции //
Структура и развитие науки. М. : Прогресс, 1978. С. 230—231). Горизонт мышления,
на котором тематизируются те или иные предметы, находится в зависимости от техники
или экономики своего времени, но это еще не означает того, что и мы можем редуциро-
вать научные проблемы «третьего мира» к процессам и конфликтам «второго».
3 Юнг К. Г. Феномен духа в искусстве и науке. М. : Ренессанс, 1992. С. 63.
137
Таким образом, мы имеем дело с новой научной программой. Я вос-
пользуюсь определением не И. Лакатоса, выдвинувшего термин «науч-
ная программа», а тем описанием, которое дала в одной из своих работ
П. П. Гайденко: «В рамках научной программы формулируются самые
общие базисные положения научной теории, ее важнейшие предпо-
сылки; именно программа задает идеал научного объяснения и орга-
низации знания, а также формулирует условия, при выполнении кото-
рых знание рассматривается как достоверное и доказанное. Научная
теория, таким образом, всегда вырастает на фундаменте определенной
научной программы. Причем в рамках одной программы могут воз-
никать две и более теорий... В отличие от научной теории, научная
программа, как правило, претендует на всеобщий охват всех явлений
и исчерпывающее объяснение всех фактов, то есть на универсальное
истолкование всего существующего»1. Такая программа часто форми-
руется в рамках философии, но это условие не является обязательным,
хотя формулирующий программу естествоиспытатель должен обладать
способностью философского умозрения. Фрейд не случайно сравнивал
себя не с великими философами прошлого, а с Ньютоном и Дарвиным,
которые, будучи учеными-эмпириками, сформулировали основные
идеи научной программы. Ею задаются предмет и метод исследова-
ния — общие предпосылки работы множества ученых, каковые могут
вообще не интересоваться философскими проблемами. И картина
мира, и стиль научного мышления, и способы аргументации содер-
жатся в такой программе.
Я обращу внимание на то, что научная программа может реализовы-
ваться в различных, даже противостоящих друг другу теориях. Учения
Юнга, Адлера, а затем и всех прочих «схизматиков» генетически свя-
заны с выдвинутой Фрейдом программой, тогда как его собственная
теория представляет собой лишь один из многих вариантов в рамках
созданной им самим программы. Он был первооткрывателем, созда-
телем школы, вокруг которого сплотилась группа «пионеров». Они
совместно вели полемику с предшественниками и конкурирующими
школами, создали организацию с более или менее жесткими прави-
лами. Это — общая закономерность формирования школы, которая
реализует программу. Иногда первооткрыватели не участвуют в этом
процессе, но лишь задним числом утверждаются в этом качестве пред-
ставителями школы. В случае психоанализа отец-основатель был и пре-
красным организатором — почти четыре десятилетия он руководил
всем растущим «движением». Но он опирался на группу «пионеров»,
«апостолов» — некоторые из них сыграли выдающуюся роль в распро-
странении психоанализа (Абрахам, Ранк, Джонс и другие). Обычно
не сам первооткрыватель, а именно один из «пионеров» дает общий
набросок программы. В этой группе происходят расколы, объясняемые
как разным видением основных проблем, так и личной конкуренцией.
1 Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. М. : Наука, 1980. С. 9—10.
138
Чаще всего это — борьба за правильное («единственно верное») пони-
мание оставленного первооткрывателем наследия. В случае психоана-
лиза долгая жизнь и непрестанная творческая активность Фрейда при-
вели к тому, что «пионеры» вели борьбу между собой под пристальным
взглядом высшего авторитета «движения» — именно он имел право
«отлучать», в том числе и ближайших сотрудников, каковыми на раз-
ных этапах были Адлер, Влскель, Юнг, Ранк, Ференци.
Но далеко не все идеи первооткрывателя входят в программу.
При всем почтении к Фрейду, многие его идеи 20—30-х годов не были
приняты большинством психоаналитиков. Например, его попытки
пересмотреть классификацию неврозов в свете учения об «инстинкте
смерти» столкнулись с пассивным сопротивлением большинства чле-
нов психоаналитического сообщества. Еще при жизни Фрейда начался
процесс формализации программы, и проходил он во многом вопреки
пожеланиям Фрейда. За «пионерами» приходят «теоретики», которые
доводят программу до определенного интеллектуального стандарта.
Таковыми были представители эгопсихологии, которые уже в эмигра-
ции провели эту работу. Можно сказать, что дочь Фрейда, Анна, сыграла
большую роль в такой теоретической переработке, которая привела
к более четкой формулировке центральных тезисов психоанализа.
Особенностью психоанализа, если сравнить его с другими школами,
является непреходящий культ Учителя, о котором речь шла в первых
лекциях. Однако, признавая авторитет и постоянно на него ссылаясь,
«теоретики» многое из сказанного Фрейдом негласно «взяли в скобки».
Можно по-разному называть тех, кто работает в рамках сформиро-
вавшейся программы, — учениками, последователями, пропаганди-
стами, эпигонами. Это зависит от отношения к школе. В любом случае,
они получают стандартизированное образование, работают в соот-
ветствии с «парадигмой», задающей критерии «хорошо» или «дурно»
выполненной работы. Всякая научная школа со временем окостеневает,
и уже в третьем поколении возникают сомнения, начинаются поиски
новой теории, способной адекватно отвечать на возникающие новые
проблемы, не вмещающиеся в прежнюю программу. Психоанализ
отличается тем, что он с самого начала имел черты не только научной
школы, но «движения» или даже «ордена», «церкви». Поэтому основ-
ные положения Фрейда не подлежат критике, но принимаются на веру.
К тому же, если отбросить хотя бы один из основополагающих догма-
тов, может рухнуть все здание. Тем не менее, пересмотр многих поло-
жений начался еще при жизни Фрейда, а ортодоксальные фрейдисты
80—90-х годов совершенно спокойно принимают тезисы тех, кто был
за них отлучен в 20—30-е годы. Связано это как с внешним давлением,
конкуренцией других школ, так и с ростом эмпирического материала,
не вмещающегося в прежние схемы.
Поскольку темой данного курса лекций является первый этап, когда
происходило формирование программы, то я не стану рассматривать
эту эволюцию психоанализа. Для того, чтобы «теоретики» начали,
139
видоизменять какие-то пункты программы, нужно было ее уже иметь.
Я остановлюсь на нескольких центральных положениях, образующих
как бы «несущую конструкцию» психоаналитической программы. Они
были сформулированы Фрейдом, хотя в разработке принимали участие
и «пионеры». Для того, чтобы детально осветить все основные труды
Фрейда, потребовался бы совсем иной курс лекций, а потому я огра-
ничусь некоторыми важнейшими для программы теориями — бессоз-
нательного, сновидений, сексуальности. Поскольку психоанализ вышел
за пределы медицинской психологии и психотерапии, я остановлюсь
и на центральных тезисах фрейдовского учения об обществе и куль-
туре. Все они тесно связаны друг с другом, а потому при изложении
неизбежны некоторые повторения. Но все эти понятийные конструк-
ции и схемы определяются центральным для психоанализа учением
о бессознательном психическом, с которого я и начну рассмотрение
предложенной Фрейдом программы.
БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ
Научные понятия служат для объяснения наблюдаемых явлений.
Любое такое понятие может быть со временем пересмотрено, но нельзя
быть абсолютным скептиком — некоторые постулаты нами далее
не проверяются и принимаются на веру. Науку отличает от других
областей человеческой мысли осторожность с введением новых поня-
тий: чем больше сущностей мы постулируем, тем больше риск того, что
мы начнем верить во что-нибудь не существующее. Задача заключается
в таком отборе и такой формулировке исходных предпосылок, чтобы
они были надежным инструментом исследования. Вряд ли исходным
пунктом какого бы то ни было исследования будет тезис, что «жизнь
есть сон», а сами мы в действительности не существуем. Но принятие
существования нашего «Я» еще не обязательно означает, что мы делаем
его на манер Декарта или Фихте первой и не подлежащей сомнению
аксиомой философии, не говоря уже о тезисе Декарта относительно
принадлежности этого «Я» к духовной субстанции.
То же самое мы можем сказать о понятии «бессознательное». Для
всех нас очевидно, что мы сами или другие люди временами «бессозна-
тельны» — во сне, в состоянии аффекта или сильного алкогольного опья-
нения. Мы не осознаем многих наших действий, которые совершаются
автоматически; когда мы углубились в чтение, то не слышим музыки,
громкого оклика; примеров того, что происходит помимо нашего созна-
ния, множество. Мы можем сказать, что наделенные психикой живот-
ные «бессознательны», поскольку они не наделены самосознанием, хотя
ведут себя иной раз «разумнее» человека. О «бессознательном» может
писать историк, имеющий в виду то, что участники событий не осоз-
нают их смысла, либо то, что некоторые предпосылки мышления и пове-
дения («ментальности») не осознаются представителями того или иного
сообщества. Социолог может указать на детерминированные социаль-
ными отношениями мотивы поведения, которые не осознаются действу-
ющими людьми. Скажем, скопидомство мелкого буржуа-пуританина
XVII века могло осознаваться им самим в терминах «протестантской
этики», а социальные механизмы, типа конкуренции, оставались «бес-
сознательными» или даже «вытеснялись». Поэтому нужно четко указать
тот смысл, в котором Фрейд использовал это понятие.
К «бессознательному» мы можем применить традиционное разли-
чение значения и смысла, введенное Фреге: значение — это тот объ-
ект, который обозначается знаком, а смысл — то понятие, та мысль, та
информация, которая передается знаком. Совокупность смыслов пред-
141
ставляет собой как бы некий общий капитал языкового сообщества.
Один и тот же объект может быть обозначен различными именами, то
есть одно и то же значение может сочетаться с двумя и более смыслами.
Классический пример этого — «утренняя звезда» и «вечерняя звезда»
для обозначения одной и той же Венеры. Можно привести и пример
того, как одно и то же имя относится к двум совершенно различным
объектам: слово Luciferus применялось для обозначения «светоносной»
Венеры, а затем по воле случая стало именем для дьявола. Не каждое
имя, обладающее смыслом, имеет и значение. История науки полна
таких осмысленных имен, которые сегодня считаются лишенными зна-
чения («седьмое небо» или «эфир» были когда-то понятиями науки).
Если бы для всякого употребляемого имени имелась некая реальность,
то не только наш словарь, но и реальность была бы переполнена вся-
кими фиктивными сущностями.
Объекту, который получил у Фрейда название «бессознательное»,
давались ранее другие имена — «подсознательное», «космическое
сознание» и т.д. Сам он указывал на Липпса, как на источник своего
«бессознательного». Мы уже видели, что предшественников у него
было много. Но и смысл, и значение были иными, чем у Фрейда. Когда
психологи XIX века говорили о «подсознательном», то они указывали
на иной объект и подразумевали нечто иное, чем Фрейд. Значение мы
устанавливаем путем верификации, а ее способ у Фрейда был иным,
чем у практиковавших гипноз терапевтов.
Фрейд различал «описательное» и «систематическое» понятие бес-
сознательного. Термин «бессознательное» относится к осмысленным
психическим представлениям. Можно называть «бессознательными»
и физиологические процессы, скажем, кровообращения или передачи
импульсов по сети нейронов, но тогда это понятие утрачивает всякую
специфику — тогда «бессознательны» и все природные явления. Фрейд
имел в виду исключительно «бессознательное психическое», подобно
тому, как под «сексуальностью» подразумевалось не наличие гормо-
нального аппарата, а влечение — поэтому он писал о «психосексуаль-
ности» и противился «дикому психоанализу», то есть упрощенчеству
иных своих сторонников, которые сводили все психические трудности
пациентов к сексуальной неудовлетворенности.
«Описательное» понятие бессознательного у Фрейда не так уж рас-
ходится с предшествующими концепциями и с воззрениями некоторых
«еретиков». Все сторонники «глубинной психологии» согласны в том,
что помимо осознаваемых нами психических процессов имеются нео-
сознаваемые — от подпороговых ощущений до «забытого языка» сно-
видений. В промежутки между нашими ясными и отчетливыми идеями
из глубин психики поднимается нечто иное, причем попытки постиже-
ния этих представлений часто сталкиваются с сопротивлением — что-то
препятствует их входу в сознание. В работе «Психопатология повседнев-
ной жизни» Фрейд показывает, что в самых банальных ситуациях мы
имеем дело с вмешательством бессознательного. С каждым из нас слу-
142
чаются странные вещи, например, мы никак не можем вспомнить имя
знакомого человека, забываем значение хорошо известного иностран-
ного слова, куда-то подевали нужную книгу (которую после утомитель-
ных поисков обнаруживаем буквально перед самым носом). Разного
рода оговорки, описки, очитки и прочие «промахи» не случайны, они
детерминированы бессознательными мотивами. В сознание, как и в
сновидениях, пытаются войти вытесненные, запретные представления,
искажающие нашу память или создающие странный мир сновидений
(сравниваемый Фрейдом с кратковременным психозом). Галлюцина-
ции психически больных людей, видения мистиков или поэтов, «сны
наяву» и мечтания каждого из нас имеют своим истоком работу бес-
сознательного. Все эти явления выходят за пределы сознания, а потому,
как писал Фрейд, «мы не имеем права так расширять смысл слова
“сознательный”, чтобы обозначать им такое сознание, о котором его
обладатель ничего не знает»1. Уже для описания ряда психических про-
цессов нам требуется поэтому понятие бессознательного психического.
Однако, для психоанализа важно не только описать эти феномены,
но также понять их причины, механизм «психического аппарата».
«Систематическое» понятие бессознательного необходимо нам для
того, чтобы объяснять появление именно таких, а не иных «вторжений»
бессознательного. Как заметил один из психоаналитиков «первого при-
зыва»: «Теперь понятно, что Фрейд открыл не бессознательное, но ту
силу, которая держит нас в своей власти, нам неизвестной, в состоя-
нии несвободы, не давая нам делать, видеть, думать то, что мы хотим
делать, видеть и думать. Другими словами, это была динамическая сила
бессознательной части нашего психического аппарата, которую открыл
Фрейд, а не само бессознательное»1 2. Здесь пролегает доктринальное
различие между множеством вариантов «глубинной психологии» —
они дают различную трактовку этой «динамической силы». На основе
одного и того же опыта толкования сновидений или свободных ассоци-
аций пациентов предлагаются различные картины психической жизни.
Свою первую модель психики Фрейд выдвинул в работах начала
века. В них он различал три инстанции: сознание, предсознательное
и бессознательное. Если сравнить наше «Я» с лучом света, скажем, со
свечой, которой мы освещаем какое-то помещение, то к области созна-
ния относится то, что на данный момент нами высвечивается. Если мы
находимся в огромном зале, то свеча освещает сравнительно малое
пространство, подобно тому, как в каждое мгновение мы осознаем
небольшое число внешних предметов, образов нашей памяти. Круг
потенциально осознаваемого много шире: у нас есть масса воспомина-
ний, мы можем переходить от предмета к предмету. Это и есть область
предсознательного, то есть актуально неосознаваемого, но доступного
1 Фрейд 3. Основные психологические теории в психоанализе. М.; Л., 1923. С. 78.
2 Zilboorg G. Sigmund Freud: his Exploration of the Mind of Man. N. Y. ; London, 1951.
P. 20.
143
для сознания. В том же темном зале мы переходим от картины к кар-
тине, обнаруживаем двери в другие залы и комнаты, куда нам есть
доступ. Я могу не помнить, что такое бином Ньютона, производная,
каков порядок династий в Древнем Китае, но достаточно взять учеб-
ник математики или истории — это не вызывает никакого внутреннего
сопротивления. Но, если продолжить это сравнение, мы вдруг наты-
каемся на запертые двери. Быть может, мы даже припоминаем, что
когда-то бывали за ними, но никак не вспомним, что же там находится,
да еще испытываем панический страх при мысли, что двери могут рас-
пахнуться. Более того, какие-то двери вообще остаются потаенными,
хотя мы догадываемся, что замок нашей души куда больше открытого
нам для обозрения верхнего этажа. Для Фрейда огромную роль в нашей
душевной жизни играет, так сказать, подвал, «тьма внутренняя», куда
мы сбросили нечто чрезвычайно важное — наследие нашего раннего
детства. Все мы стали самими собой в первые годы жизни, но почти
ничего о нем не помним. То ли ангел с огненным мечом, то ли цензор
с красным карандашом стоит на пути воспоминаний.
В этой картине психического аппарата есть явные изъяны. На них
обратили внимание как психологи, так и философы. Философам всегда
было трудно принять фрейдовское учение о бессознательном. Фрейд, а за
ним и другие психоаналитики, пока они не отвечали простым указанием
на «комплексы» у философов, мешающие разглядеть истину психоана-
лиза, ссылались на слова Фрейда о том, что философы берут в качестве
исходного пункта сознание, «Я». Применительно к некоторым направ-
лениям философии это верно, хотя любому сколько-нибудь знакомому
с историей философии человеку понятно, что ни античные философы,
ни средневековые схоласты, ни материалисты и натуралисты послед-
них двух столетий не придерживались cogito ergo sum. Такие неприми-
римые противники психоанализа, как К. Поппер и К. Ясперс отвергали
психоанализ и не из-за своего скрытого картезианского идеализма, и не
по незнанию (Поппер в Вене успел неплохо познакомиться с практикой
психоанализа, а Ясперс является автором знаменитого учебника «Общая
психопатология», которым до сих пор пользуются студенты). Я укажу
на критику двух философов XX века, которые высоко ценили Фрейда, но,
тем не менее, считали его метапсихологию ложной.
Л. Витгенштейну принадлежат слова: «Фрейд своими фантастиче-
скими псевдообъяснениями (именно потому, что они являют блеск
ума) оказал нам дурную услугу. (Теперь каждый осел с помощью этих
образов “объясняет” симптомы заболеваний)»1. Иначе говоря, Вит-
генштейн высоко оценивает талант Фрейда, но, скорее, не ученого
в полном смысле слова («научность» для Витгенштейна не была некой
самоцелью), а писателя и мыслителя. Но для него бессознательное
переживание предполагает приватный язык, то есть некий привиле-
гированный язык, слова которого «должны относиться к тому, о чем
1 Витгенштейн Л. Философские работы. М. : Гнозис, 1994. Т. 1. С. 462.
144
может знать только говорящий, — к его непосредственным, личным
впечатлениям»1. Но такой язык не существует, поскольку уже то, что
я научился обращать внимание на свои собственные чувства, отли-
чать их друг от друга, есть результат воспитания, участия в различных
«языковых играх». Даже всем знакомое ощущение боли мы передаем
и осмысляем с помощью общего для той или иной группы языка. Что
же тогда можно сказать об образах влечений, о наших воспоминаниях
по поводу раннего детства — они существуют только в языке. Психо-
аналитик имеет дело с потоком словесных ассоциаций, и мы никогда
не узнаем, что в действительности переживает другой; даже наши соб-
ственные переживания мы формулируем на общем для всех языке.
Предположив, что существует некий приватный язык симптомов и сим-
волов бессознательного, Фрейд сочинил еще один язык для западной
культуры, одну из «языковых игр», задал «форму жизни». Но привилеги-
рованного языка, точно отображающего переживания, который был бы
единственно истинной картиной мира и человека, не было и не будет.
Поток образов пациента может ничуть не хуже поместиться в другую
«языковую игру». «Бессознательное психическое», быть может, и суще-
ствует, но о нем мы ничего не можем сказать, а для Витгенштейна, как
гласит его афоризм, завершающий «Логико-философский трактат»:
«О чем невозможно говорить, о том следует молчать».
Ж.-П. Сартр, которого я уже упоминал в связи с его сценарием,
не просто хорошо знал учение Фрейда, но и попытался создать собствен-
ное учение, названное «экзистенциальным психоанализом». Сартр
отвергает «великие объяснительные идолы нашего времени — наслед-
ственность, образование, среду, психологическую конституцию»1 2,
которые служат лишь для того, чтобы скрыть человеческую свободу.
Принимая описательное бессознательное Фрейда, Сартр возражает
против систематического бессознательного, как постулата о какой-то
«фундаментальной реальности», которая причинно обусловливает
поведение и мышление человека. Если бессознательное содержит наде-
ленные смыслом переживания, то они детерминируют другие пережи-
вания, не доходя до сознания. Получается, что сознание не понимает
те смыслы, которые имеются в психике и обманывается на их счет.
Это, по словам Сартра, ситуация «лжи без лжеца». Но сознание должно
и прекрасно понимать эти смыслы, ведь иначе совершенно невооб-
разимой становится концепция вытеснения и сопротивления. «Если
мы отбросим язык и материалистическую мифологию психоанализа,
то мы поймем, что цензура, чтобы заниматься своей деятельностью
по различению, должна знать, что она вытесняет. Чтобы вытеснять что-
либо, цензура должна отбирать подлежащие вытеснению тенденции,
а чтобы отбирать, она должна их себе представлять»3. Ведь в теории
1 Витгенштейн Л. Философские работы. С. 171.
2 Sartre J.-P. L’etre et le neant. Paris, 1943. P. 555.
3 Ibid. P. 97.
145
самого Фрейда цензура избирательно подавляет влечения; например,
она не вытесняет желания типа голода или жажды, но обрушивается
на сексуальные стремления.
Я не стану здесь излагать концепцию самого Сартра1. Важно его
наблюдение: цензор заранее знает, что он должен запрещать, то есть
сознание уже должно отдавать себе отчет о бессознательном. Пишу-
щий эзоповским языком писатель (— влечения) по уму и хитрости
превосходит цензора, ибо знает и запреты, и обходные пути, тогда как
у Фрейда речь шла о не нашедших пути к языку «первичных процессах».
Необъяснимыми оставались чувства вины и страха при соприкасании
с вытесненными представлениями.
В 20-е годы Фрейд пересмотрел эту первую «топику» и предложил
структурную модель психики, где главными инстанциями стали «Оно»,
«Я» и «Сверх-Я». Бессознательные влечения («Оно») сталкиваются
не только с сознанием («Я»), но также со «Сверх-Я» — той частью пси-
хики, которая также не осознается индивидом, отколовшись от «Оно»
в раннем детстве. Наше «Я» оказывается между молотом и наковаль-
ней: природные влечения находятся в конфликте с социальными
запретами (табу), значение которых нами не более осознается, чем
содержание вытесненных влечений. Во второй «топике» термины «бес-
сознательное» и «предсознательное» используются чаще всего как при-
лагательные, поскольку они относятся не только к «Оно», но также
к «Сверх-Я» и даже к некоторым частям «Я» (так называемые «защит-
ные механизмы»).
Под всеми обретениями человеческой культуры скрывается неиз-
менный фундамент архаичных психических процессов, унаследован-
ных нами от первобытного человека (согласно биогенетическому
закону онтогенез повторяет филогенез, а потому детское мышление
рассматривается Фрейдом по аналогии с первобытным). «Древнейшую
из этих провинций, или инстанций психики, мы называем “Оно”; к ее
содержанию относится все унаследованное, прирожденное, конститу-
ционально заданное, прежде всего проистекающие из телесной орга-
низации влечения»1 2. «Вторичные процессы» сознания детерминиро-
ваны энергией влечений. «Я» уподобляется всаднику, который вскочил
на коня и думает, что он управляет бегом коня, но в действительности
тот скачет, куда хочет. Наши представления о свободе воли иллюзорны,
поскольку за нашими волевыми решениями и вообще сознательными
актами скрываются совсем иные — подлинные — мотивы поступков:
истолкования собственных действий чаще всего являются рационали-
зациями, то есть идеальными мотивами для слишком реальных побуж-
1 Мне приходилось писать на эту тему, а потому я могу сослаться на свою книгу
«От Фрейда к Хайдеггеру», одна из глав которой посвящена экзистенциальному психо-
анализу Сартра. Детальный разбор его концепции был дан в книге: Филиппов Л. И. Фило-
софская антропология Жан-Поля Сартра. М. : Наука, 1977.
2 Freud S. Abriss der Psychoanalyse. Fischer, F. a. M., 1953. S. 9.
146
дений. Этой теорией воспользовались в дальнейшем представители
«фрейдо-марксизма», соединившие эти идеи психоанализа с марксист-
ским учением об идеологии как «ложном сознании».
Бессознательное лежит за порогом временного потока сознания, это
как бы вечная природа (или «мировая воля» Шопенгауэра), вторгаю-
щаяся в мир феноменов сознания. Правда, Фрейд не отрицал относи-
тельной самостоятельности сознания, которое способно познавать мир
и действовать в согласии с познанной природной необходимостью.
Фрейда оправданно считают наследником философии Просвещения,
поскольку самой общей формулой психоанализа является следующая:
«Там, где было Оно, должно стать Я». Иначе говоря, свет познания
является высшим благом для всякого человека, а излечение невроти-
ков, по Фрейду, происходит вместе с самопознанием и овладением соб-
ственными иррациональными побуждениями.
Однако, наше «Я» зависит не только от природы вне нас и внутри
нас, но также от еще одной психической инстанции, «Сверх-Я», то
есть усвоенных социальных запретов и предписаний, находящих непо-
средственное выражение в том, что мы называем «голосом совести»,
в страхе, чувстве вины, охватывающем нас при нарушении социальных
табу. Эта инстанция является следствием длительного периода детства,
зависимости от родителей, воспитания в семье, традиции, школе и т.п.
социальных институтах. Главную роль в психоанализе играют взаимо-
отношения ребенка со своими родителями, поскольку каждый из нас
проходит первичную социализацию в самом раннем возрасте, прини-
мает мужские или женские роли, отождествляя себя с родителями. Так
называемый эдипов комплекс представляет собой бессознательную
психическую структуру, которая возникает в возрасте трех—пяти лет;
именно при разрешении этого «комплекса» возникает «Сверх-Я» как
инстанция, наделенная огромной «психической энергией» — в системе
Фрейда все душевные процессы описываются в энергетических или
даже гидравлических терминах.
При всех различиях «Оно» и «Сверх-Я» в одном пункте они совпа-
дают: это безличные силы человеческого прошлого, противостоящие
индивиду и сталкивающиеся в борьбе за его «Я»: унаследованные био-
логически особенности находятся в неразрешимом конфликте с тем,
что он получил от социальных институтов, законов, предписаний, куль-
туры в целом.
Центральным и самым спорным пунктом психоанализа является
выдвинутая Фрейдом теория инстинктов или влечений1. Различные
1 Словами «инстинкт», «влияние», «вытеснение» пользовались и пользуются люди,
совершенно не задетые модой на психоанализ. Например, Н. А. Бердяев, вспоминая
о своей юности, писал: «Любовь к философии, к познанию смысла жизни вытесняла во
мне все. В моей природе есть кавалергардские инстинкты, но они были мною задавлены
и вытеснены» (Бердяев Н. А. Самопознание. М. : ДЭМ, 1990. С. 24). Мы прекрасно пони-
маем, о чем говорит Бердяев, хотя не существует (и вряд ли возможна) метапсихология,
включающая в себя понятие «кавалергардского инстинкта» или делающая любовь О
147
теории влечений известны со времен античности. Например, у Ари-
стотеля в «Никомаховой этике» мы находим классификацию влечений
на общие для всех и благоприобретенные, на естественные, «зверопо-
добные» и болезненные. Аристотель отмечает наличие «постыдных»
влечений в раннем возрасте: «Ведь и дети живут, повинуясь влечению,
и стремление к удовольствию у них связано прежде всего с этими
постыдными вещами», объясняя это тем, что у еще лишенных понима-
ния детей «... тремление к удовольствию ненасытно и тянет во все сто-
роны, а осуществление влечения увеличивает врожденную силу влече-
ния, и если влечения сильны и грубы, они вытесняют всякий расчет»1.
Выше уже шла речь о разработанной стоиками концепции «страстей»,
равно как о типичной для Нового времени теории влечений Гоббса.
В конце прошлого века не существовало такой науки о поведении
животных, как этология, и чрезвычайную популярность приобрели тео-
рии, в которых для каждого типа врожденного поведения подыскивался
свой инстинкт. Фрейд свел все многообразие этих инстинктов к двум
основным: инстинкту продолжения рода и инстинкту самосохранения;
им соответствовали сексуальное влечение и так называемые «инстин-
кты Я». Через некоторое время он свел вторые к первому (посредством
теории «нарциссизма» как стадии психического развития). В результате
чуть ли не все психические процессы оказались проявлениями осново-
полагающей психической энергии либидо, сексуального влечения.
Хотя сам Фрейд не проводил четкого различия между влечением
и инстинктом, он не случайно чаще пользовался первым термином
(нем. Trieb), поскольку влечение, в отличие от чисто физиологического
механизма инстинкта, есть некая психическая данность* 1 2. Мы испыты-
ваем какое-нибудь влечение, не зная в точности о его причинах; меха-
низм инстинкта становится нам известен в результате объективного
Эк философскому знанию вытесняющей инстанцией. Мы не додумываем за Бердяева
того, что «вытесненное» обладало склонностью возвращаться из «бессознательного»
в сновидениях-оговорках или в самом философствовании, равно как и связывать упо-
минаемые самим Бердяевым «припадки вспыльчивости» с подавлением «кавалергард-
ского» либидо.
1 Аристотель. Никомахова этика, 1119b. Соч. в 4 т. М. : Мысль, 1984. С. 119—120.
2 Фрейд редко пользовался термином «инстинкт», но ничуть не возражал про-
тив того, что на английский язык немецкое Trieb переводилось именно как instinct
(другой вариант — drive, которое буквально соответствует немецкому Trieb — не был
им одобрен). Англоязычные авторы держались instinct, instinctual и т.п. вплоть
до 60—70-х годов. Но затем началась горячая полемика: оказывается, Фрейд не был
«инстинктивистом», а «влечение» вовсе не является «инстинктом»! В действительно-
сти, этот спор был показателен как результат эволюции психоаналитического сообще-
ства, которое уже перестало мыслить с помощью тех схем, которые были свойственны
Фрейду и всем естествоиспытателям XIX века. Но вместо того, чтобы просто указать
на собственные отличия от фрейдовской концепции, психоаналитики должны так моди-
фицировать его тексты, чтобы это отвечало их сегодняшним воззрениям. Такой спо-
соб мышления хорошо нам известен по тому, как препарировались тексты Маркса для
того, чтобы его последователь мог говорить о реалиях, неведомых Марксу, либо прямо
искажать мысль «классика», но так, чтобы стройный ряд цитат подтверждал воззрения
«марксиста», будь он философом, социологом, психологом или историком.
148
познания. Иначе говоря, влечение есть репрезентация биологического
процесса в психике, оно лежит между внесознательными физиологи-
ческими процессами и осознаваемым желанием или волевым актом.
Бессознательное выступает как биологически детерминированное
основание сознания, но, в отличие от чисто природного процесса, оно
наделено смыслом, доступно для интерпретации (тогда как природный
процесс требует не толкования, а каузального объяснения).
Либидо у Фрейда пластично, оно перемещается от одного объекта
к другому и предстает как совокупность «частичных влечений». Оно
распределяется по различным объектам: чем больше достается одним
из них, тем меньше этой энергией «нагружены» или «инвестированы»
другие; если либидо не притекает к объектам, то энергия скапливается
вокруг «Я». Это явление получило у Фрейда название «нарциссизм»,
определяемый как «застой либидо». Открытие особой — нарцисси-
ческой — стадии развития либидо способствовало тому, что Фрейд
отказался от ранее признававшихся им особых «инстинктов Я» наряду
с сексуальным влечением. Нарциссическая стадия следует сразу за ауто-
эротической и предшествует переносу либидо на объекты.
Формирование нашего «Я» начинается с «первичного нарциссизма»,
характеризуемого как слитость «Я» с «Оно». Младенец еще не прово-
дит четкой границы между собой самим и внешним миром. «Наше
нынешнее чувство “Я”, — писал Фрейд, — лишь съежившийся остаток
какого-то широкого, даже всеобъемлющего чувства, которое соответ-
ствовало неотделимости “Я” от внешнего мира. Если мы примем, что
это первичное чувство “Я” в той или иной мере сохранилось в душевной
жизни многих людей, то его можно признать своего рода спутником
более узкого и ограниченного чувства “Я” в зрелом возрасте»1. Различ-
ные случаи психопатологий показывают, что границы между «Я» и «Не-
Я» пролагаются иначе, чем у остальных людей: части собственного тела
или даже воспоминания, мысли, восприятия кажутся чужими; либо
на внешний мир переносится какая-то часть нашего внутреннего мира.
Наше «Я» не есть нечто самоочевидное и изначальное, оно могло
конституироваться иначе, оно прошло долгий путь развития и воз-
никло в результате ряда конфликтов, разрывов с прошлым. Челове-
ческая субъективность не существует независимо от влечений, фан-
тазий, аффектов; более того, она есть продукт раскола на сознание
и бессознательное в результате вытеснения части содержания психики.
Бессознательные стремления незаметно сопровождают и определяют
наши интеллектуальные решения и волевые акты. Нам кажется, что
нет ничего более очевидного, чем чувство идентичности, наличия
у нас «Я». Мы предполагаем, что это — константа человеческой при-
роды, что у всех других людей имеется такое же «Я». Чаще всего мы
не ошибаемся в своих предположениях, пока не сталкиваемся с тем,
кого медики характеризуют как «психически больного», или с предста-
1 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. М. : Ренессанс, 1992. С. 69.
149
вителем другой культуры, который неожиданно утверждает, что наше
«Я» есть иллюзия, от которой следует освободиться.
Важнейший тезис Фрейда заключается в том, что наша идентичность
возникает в процессе индивидуальной жизни в результате идентифика-
ции с другими в раннем возрасте, когда мы «интроецируем» свойства
других и преобразуем их в собственные черты. Разумное «Я» западной
философской традиции если не «подрывается», как того хотели бы
иные из последователей Лакана, то во всяком случае «перестает быть
хозяином в своем доме».
Споры последних десятилетий между сторонниками различных
версий психоанализа велись вокруг центральной проблемы — соотно-
шения «Я» и бессознательных влечений. Еще при жизни Фрейда мно-
гие его последователи приступили к ревизии метапсихологии, уделяя
значительно большее внимание не отношениям «Я» и «Оно», а отно-
шениям «Я — другие». «Я» конституируется в поле социальных отно-
шений, основанием субъективности становятся взаимоотношения
с родителями в раннем детстве, начиная с «диады» мать — ребенок. Это
способствовало пересмотру энергетических моделей Фрейда и отказу
от механистического языка.
В мои намерения не входит изложение тех концепций, которые воз-
никли в психоанализе в 30—40-е годы, не говоря уже о более поздних.
Для этого потребовался бы совершенно иной курс лекций (вероятно,
даже не один). Однако, в связи с этой, центральной для психоанализа,
темой следует сказать, что и американская эго-психология, и британ-
ская школа «объектных отношений» проводили ничуть не меньшую
ревизию фрейдизма, чем Хорни, Фромм и Салливан с их «неофрей-
дизмом». Эго-психологи стали подчеркивать автономность «Я» от вле-
чений. Такие функции, как восприятие, память, мышление, языковая
деятельность, у них «свободны от конфликтов», и лишь в случае пси-
хического расстройства они оказываются в зависимости от бессозна-
тельных стремлений. Неврозы возникают не столько из-за конфликтов
между «Оно», «Я» и «Сверх-Я», сколько в силу неудачной адаптации
к социальным отношениям. Сегодня психоаналитики часто характе-
ризуют фрейдовскую теорию неврозов как устаревшую и наивную1.
Для Фрейда невроз был последствием подавления либидо, тогда как
цель терапии заключалась в том, чтобы дать этой энергии выход.
Затем он расширил теорию неврозов, и последние стали трактоваться
как результат нерешенного конфликта или неудачного компромисса.
Ныне психоаналитики значительно чаще говорят об отколе каких-то
личностных черт и проекции их вовне. Терапия в таком случае заклю-
чается в интеграции, личности. Психоаналитик не решает за пациента
конфликты, но помогает невротику оптимально пользоваться своими
1 См., например, типичную в этом смысле статью: Steiner J. The Aim of Psychoanalysis
in Theory and Practice. The International Journal of Psycho-Analysis, December 1996, v. 77,
part 6.
150
задатками и способностями. Успешная интроекция имеющихся ценно-
стей и образцов поведения стала в эго-психологии одной из важнейших
целей психотерапии.
За это эго-психологов часто критиковали разного рода «левые» —
сначала сторонники: неофрейдизма и «фрейдо-марксизма», а в послед-
ние десятилетия представители структурного психоанализа Лакана,
«постструктуралисты», «постмодернисты». Но они проводили еще
более радикальную дебиологизацию психоанализа. Британская школа
«объектных отношений» также уделяла основное внимание процессу
конституирования эго в отношениях со «значимыми другими». Челове-
ческая психика для многих ее представителей вообще работает не по
«принципу удовольствия» — на первое место выходят эмоциональные
отношения с другими, которые, по существу, формируют и структури-
руют влечения (а не наоборот, как то было у Фрейда).
Этот сдвиг к межличностным отношениям характеризует не только
психоанализ — в биологии организм все чаще рассматривается во
взаимосвязи со средой (вплоть до биогеоценоза), в течение XX столе-
тия в различных науках о человеке происходило смещение внимания
с индивида на поле социальных отношений. Метапсихология Фрейда
несет на себе следы не только физики и биологии XIX века, но и той
модели человека, которая восходит к Гоббсу и Локку, к социальному
атомизму и либеральному индивидуализму. Рассматривая «Я», Фрейд
соотносил его прежде всего с другими внутрипсихическими инстанци-
ями. В современном психоанализе происходит тонкая дифференциация
различных областей внешнего мира, на которые направлены «объект-
ные влечения» (другие лица тоже являются объектами влечений). Пси-
хоаналитики сегодня все меньше предаются умозрительным теориям
относительно источника влечений, их не занимают «стадии развития
либидо», зато они говорят о типичных для данного индивида способах
взаимоотношения с другими людьми. Психоаналитик изучает даже
не реальные отношения, которые интересуют социолога или социаль-
ного психолога, а фантазии, имаго, схемы воображения, стереотипы
восприятия.
По существу, мы имеем дело с теорией, которая радикально отли-
чается от фрейдовской. Перемены здесь затрагивают не только мета-
психологию, но частные теории и даже практику лечения. Для Фрейда
психоанализ был не только орудием терапии, но также верным спо-
собом познания причин заболевания. Они отыскивались в бессозна-
тельном, а освобождение от симптомов связывалось с самопознанием
(«Там где было “Оно”, должно стать “Я”»). Сегодняшний психоанали-
тик чаще всего вообще не говорит о причинах неврозов, он не претен-
дует на то, что пациент открывает некое реальное событие в прошлом,
будь таким событием даже испытанная в детстве фантазия. Произо-
шло смещение от установления «почему» тот или иной аффект воз-
никает у пациента к тому, «что» и «как» он переживает. Лечебное дей-
ствие вызывает не установление причин и не самопознание, а встреча
151
пациента со своим опытом1. Пациент сам приходит к тому или иному
«почему» после того, овладевает «что» — содержанием своих актуаль-
ных переживаний и конфликтов. Практика психоанализа смещается
от гипотетических детских комплексов к актуальным переживаниям
во время психоаналитического сеанса. Психоаналитик может стро-
ить гипотезы относительно того, что доминирующий у пациента тип
взаимоотношений с другими людьми как-то связан с недостаточным
вниманием к нему со стороны матери в первые месяцы жизни или
со сложностями в идентификации с отцом-алкоголиком. Но аналитик
совершенно спокойно обходится без широких обобщений о «судьбах
влечений».
Как мы увидим далее, современный психоанализ отличается от фрей-
довского и в трактовке таких фундаментальных тем, как толкование
сновидений и сексуальность. Мы сталкиваемся с явным противоречием
между плодотворно развивающейся практикой, со все более операцио-
нальными теориями «среднего уровня», в которых учитывается то, что
было наработано психологами и социологами за пределами психоана-
лиза, и сохраняющейся архаичной метапсихологией. Это относится и к
употреблению понятия «бессознательное». В большинстве своем пси-
хоаналитики давно им не пользуются в том смысле, в каком его часто
употреблял Фрейд, а именно, как нечто субстанциальное, как некое
«место». Оно понимается функционально и событийно, как состав-
ная часть опыта, которая не входит в сознание, которой мы не отдаем
себе отчета. Причины этого обнаруживаются не только в вытеснении,
поскольку имеются разного рода «фильтры», не пропускающие пред-
ставления в сознание. Фромм указывает, например, на язык, стиль,
мышления данной культуры, находящий свое наиболее полное выраже-
ние в логике. Язык со своей грамматикой и лексикой содержит в себе
целостное отношение к жизни, опыт многих поколений. То же самое
относится к логике: «Пока личность живет в культуре, в которой не ста-
вится под сомнение аристотелевская логика, чрезвычайно трудно, если
вообще возможно, отдавать себе отчет о противоречащем этой логике
опыте, который является для нее бессмысленным»1 2. Понятно, что «бес-
сознательными» в таком случае оказываются не только вытесненные
запретные представления. Сквозь «социальные фильтры» до нашего
сознания не доходят самые различные стороны реальности, открытые
другим людям. Отношение сознания и бессознательного можно в таком
случае представить как отношение потенциально чрезвычайно богатой
и пластичной материи, которая отливается в различные формы. Они
иногда так закостеневают, что это препятствует дальнейшим трансфор-
мациям.
1 Об этом пишут многие психоаналитики. В данном случае я просто воспользовался
формулировками из работы. Singer Е. Key Concepts of Psychotherapy. N. Y., 1965. P. 203.
2 Фромм Э., Судзуки Д., Мартино Р. Дзен-буддизм и психоанализ. М.: Медиум, 1995.
С. 35—36.
152
Очень далекий от психоанализа русский мыслитель, П. Д. Успен-
ский, который хорошо знал восточные «пути освобождения», писал
об отношениях между «сущностью» и «личностью» человека, которые
редко бывают гармоничными. Часто «сущность» или «натура» у мало-
образованных людей куда шире и богаче, чем не получившая развития
личность. «Случаи, когда личность перерастает сущность, часто обна-
руживаются среди более культурных людей, и в таких случаях сущность
остается в полувзрослом или полуразвитом состоянии»к Внешне вполне
взрослые люди остаются в плену детских стремлений и помыслов, они
не повзрослели эмоционально, у них узкий взгляд на мир, позаимство-
ванный у ближайшего окружения, либо они до сих пор ведут борьбу
за самостоятельность своего «Я», которую другие успешно завершили
в детстве и юности. Они не осознают того, что иррациональные стол-
кновения с окружающими являются повторением конфликта с кем-то
из родителей, а безумная скука или навязчивый страх связаны с узо-
стью интериоризированных образцов и установок.
Именно с такого рода явлениями сталкиваются психоаналитики,
и когда речь идет о «бессознательном», то к нему теперь относят
не только вытесненные инцестуозные влечения. Фрейда справедливо
считают первопроходцем, поскольку он обнаружил динамические взаи-
моотношения различных областей психики и назвал скрытую, но моти-
вирующую наши мысли и действия часть психики «бессознательным».
Он дал ряд блестящих описаний того, как в сознание неприметно вхо-
дят мотивы, о которых мы не отдаем себе отчета. Его систематическая
концепция бессознательного была первой и долгое время наиболее
влиятельной теорией. Однако к бессознательному он относил в пер-
вую очередь подавленные сексуальные влечения, вступающие в кон-
фликт с «цензурой», то есть с нормами и запретами данной культуры.
В наше время от столь узкой трактовки бессознательного отказалось
и большинство его последователей. В психоанализе сегодня суще-
ствуют самые различные трактовки бессознательного, а на практике
все аналитики сталкиваются с тем, что проблемы их пациентов возни-
кают из-за искаженного видения реальности, проекции на нее скрытых
от них самих душевных процессов и т.п. Исцеление происходит вместе
с расширением сознания, обогащением опыта самого себя и других
людей. То, что ранее не осознавалось, открывается в «инсайте», причем
это не только интеллектуальный опыт. «Мышление, рассуждение могут
предшествовать акту обнаружения, но сам этот акт всегда является
целостным переживанием. Для этого опыта характерны спонтанность
и неожиданность, он испытывается целостной личностью. Глаза вдруг
открываются, сам человек и мир предстают как бы в ином свете, в иной
перспективе. Обычно такому опыту предшествует немалая тревога,
1 Успенский П. Д. Психология возможной эволюции человека // Заблуждающийся
разум. Многообразие вненаучного опыта. М. : Политиздат, 1990. С. 409.
153
а после него возникает новое чувство силы и уверенности в себе»1.
Я мог бы привести сходные описания процесса исцеления пациентов,
данные представителями самых различных доктрин в рамках психоана-
лиза. Юнгианец может говорить о процессе индивидуации и слиянии
эго с Самостью, сторонник Daseinsanalyse использует терминологию
«Бытия и времени» Хайдеггера, вроде «аутентичности» и «несокрыто-
сти», но речь идет о том же самом расширении сознания, сопровожда-
ющемся «новым чувством силы и уверенности в себе». Иные теоретики
вообще отвергают «систематическое» бессознательное Фрейда, другие,
включая и сегодняшних членов Международной психоаналитической
ассоциации, сохраняют эту метапсихологию в качестве догмы, но на
практике все дальше уходят от первого этапа психоанализа. Фрей-
довская трактовка бессознательного принадлежит прошлому психо-
анализа, но без этого прошлого не было бы настоящего, в том числе
и значительно более плодотворных концепций тех, кто пришел в пси-
хотерапию после Фрейда и под его влиянием.
1 Фромм Э., Судзуки Д., Мартино Р. Дзен-буддизм и психоанализ. С. 46.
ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИИ
«Истоком и тайной» психоанализа можно считать «Толкование снови-
дений». Эта книга доныне остается своего рода Библией всех аналити-
ков. Фрейд всегда считал ее важнейшим своим трудом и в предисловии
к третьему английскому изданию (1931) писал: «Эта книга, вклад кото-
рой в психологию удивил мир в момент ее публикации (1900), остается
без существенных изменений. Даже, по моему нынешнему суждению,
она содержит самое ценное из всех тех открытий, каковые мне дове-
лось совершить. Прозрения такого рода случаются лишь раз в жизни».
Книга вышла в ноябре 1899 года, но на титульном листе стоял
1900 год. Она как бы открывала то столетие, коему было суждено стать
веком психоанализа. Из писем Флиссу известно, что работа над кни-
гой шла с 1897 по 1899 год, хотя некоторые теоретические положения
имеют предысторию. Кое-какие замечания по поводу собственных сно-
видений обнаруживаются еще в письмах 1882 года невесте. В 1895 году
выходит том «Исследований истерии», где уже присутствуют толкования
сновидений пациентов. В том же году Фрейд работает над своим «Про-
ектом». Последняя глава «Толкования сновидений» стала по-настоящему
понятна только после обнаружения этой рукописи — к основным идеям
Фрейд пришел еще до того, как изучил обширную литературу по поводу
сновидений. Конечно, нет ни одного тезиса «Толкования сновидений»,
который не встречался бы у предшественников (Гризингера, Шернера
и многих других), но их синтез принадлежит Фрейду.
В предисловии к первому изданию Фрейд делает ряд характерных
замечаний: сон есть первое звено ряда анормальных психических
образований, он является парадигмой (именно это слово употребляет
Фрейд) для теории, способной дать картину фобий, навязчивых состо-
яний и т.д. Иначе говоря, сновидения сравниваются не столько с «нор-
мальной» психической жизнью, сколько со всевозможными отклоне-
ниями; а так как сны снятся всем без исключения, то сама «норма»
оказывается под вопросом. Уже в этом первом крупном произведении
Фрейд ставит под сомнение всю традицию психиатрического обособле-
ния психических «здоровья» и «болезни».
Значительная часть приводимых сновидений принадлежит самому
Фрейду — по совету Флисса он исключил несколько наиболее откро-
венных. В предисловии к первому изданию он отмечал, что ему вовсе
не хочется выносить на обсуждение свою собственную интимную
жизнь, но это было «болезненно, однако неизбежно» (Das war peinlich,
aber unvermeidlich). Иначе бы вообще ничего не получилось, поскольку
155
сновидения пациентов всегда имеют добавочный невротический мате-
риал, а в «естественном» виде ему были даны только собственные сно-
видения. Так как автор является не поэтом, а естествоиспытателем,
то он сталкивается с трудной задачей научного анализа собственной
душевной жизни. Поэту в сновидениях приходят вдохновляющие его
творчество темы, тогда как ученый должен находить в них механизмы,
обладающие универсальной значимостью. В предисловии ко второму
изданию Фрейд дает знать читателю, что его сновидения в период,
когда писалась книга, имели особый характер: «А именно, для меня
эта книга имела еще одно субъективное значение, которое я сумел
понять лишь по ее завершении. Она оказалась для меня частью моего
самоанализа, как реакция на смерть моего отца, иначе говоря, на важ-
нейшее событие, самую радикальную утрату в жизни мужчины. После
того, как я распознал это, я почувствовал себя неспособным затуше-
вать следы этой утраты. Но читателю все равно, на каком материале
он учится оценивать и толковать сновидения»1. Вряд ли это обстоятель-
ство следует исключать с такой легкостью — читатель, если он знает,
чем были мотивированы эти сновидения, может задаться вопросом:
не является ли вся эта теория следствием того состояния, в котором
находился Фрейд? Ведь если бы ему снились таинственные ландшафты
или полные религиозной символикой сновидения, то и теория снови-
дений могла бы оказаться иной — напоминать, скажем, возникшую
позже юнгианскую трактовку сновидений, как языка коллективного
бессознательного.
Собственно говоря, исправления и добавления, которые появляются
начиная с третьего издания, все в большей мере ориентированы на поэ-
тическое творчество, мифы, фольклор (и только отчасти на накапли-
вающийся опыт толкования неврозов). В четвертом издании имелись
два раздела, написанных О. Ранком, в которых развивались именно эти
стороны «прикладного психоанализа». Мифы — сновидения человече-
ства, а индивидуальные сны подобны мифам. Учение о сновидениях
действительно стало парадигмой — не только неврозов, но также всей
фрейдистской культурологии.
Сновидения всегда вызывали интерес у людей: вероятно, их толко-
ванию предавались в пещерах наши весьма отдаленные предки. Толко-
вание сновидений было одним из высших жреческих искусств. Научные
теории сновидений возникли много позже, причем они базировались
на картезианском разделении res extensa и res cogitans1 2. Наука XIX века
стремилась понять физиологические механизмы сна и отбросила все
эти толкования как древние предрассудки. Познакомившись с науч-
1 Freud S. Traumdeutung. Studienausgabe. Fischer ; F. a. M., 1971. Bd. 1. S. 24.
2 Правда, уже Ральф Кудворт, кембриджский богослов XVII века возражал Декарту
именно ссылками на мир сновидений: душа не исчезает и в глубоком сне, в летаргии
или апоплексии; наша душа не все время осознает, что в ней имеется. Спящий гео-
метр сохраняет во сне все свои теоремы, а музыкант — свои музыкальные способности
и мелодии.
156
ными теориями своего времени (вся 1-я глава представляет собой изло-
жение основных точек зрения на сны), Фрейд приходит к выводу, что
в древних верованиях больше истины, чем во всех этих теориях. Снови-
дения обладают смыслом, значением, а оно не укладывается в каузаль-
ные объяснения, но требует истолкования. Сновидения символичны,
и мы способны их понять путем открытия скрытого смысла за явным.
Фрейд оспаривает теории физиологов и медиков, считавших сно-
видения бессмысленными или сводивших сны к реакциям на внешние
раздражения. Физиологически, сновидение есть промежуточное состо-
яние между бодрствованием и сном без сновидений. Последний пред-
ставляет собой состояние абсолютного покоя, когда мы «отключаемся»
от внешнего мира. Фрейд сравнивает сновидения со «снами наяву»,
психотическими галлюцинациями, гипнотическим «сном» — действия
во время гипноза сравниваются с сомнамбулическими действиями
лунатиков. Биологическую функцию сновидений он видел в том, что
они сохраняют наш ночной отдых. Фрейд ссылается на то, как внешние
раздражения преобразуются в образы сновидения (звонок будильника
в звон колоколов или нечто подобное), равно как телесные потребно-
сти становятся поводом для сцен сновидения (полный мочевой пузырь
вызывает наши поиски туалета во сне). Кроме физических раздражений
имеются психические — иногда из-за них возникает бессонница. В лек-
циях 1915/16 годов Фрейд говорил так: «Сновидение, будучи реакцией
на психическое раздражение, должно быть равнозначно освобождению
от этого раздражения, так что оно устраняется, а сон может продол-
жаться... сновидение является не нарушителем сна... а оберегает его,
устраняет нарушения сна. Правда, нам кажется, что мы лучше спали бы,
если бы не было сновидения, но мы не правы; в действительности без
помощи сновидения мы вообще бы не спали. Ему мы обязаны, что про-
спали хотя бы и так. Оно не могло немного не помешать нам, подобно
ночному сторожу, который не может совсем не шуметь, прогоняя нару-
шителей покоя, которые хотят разбудить нас шумом»1. Таким образом,
сновидение полезно организму как «защитник сна», «ночной сторож»,
устраняющий нарушающие покой психические раздражения путем
удовлетворения влечений, проникающих в психику изнутри. В бодр-
ствовании мы стремимся реализовывать их действиями, но в состоя-
нии сна моторные центры отдыхают, путь действия закрыт, а потому
психика довольствуется «галлюцинаторным удовлетворением».
Следует отметить, что современные нейрофизиологические иссле-
дования хотя бы отчасти опровергают эти положения Фрейда. Прежде
всего это относится к его тезису о том, что сновидение есть «охрани-
тель» сна от внешних возбуждений. Физиологи установили, что сомнам-
булические действия, на которые Фрейд нередко ссылался в связи с гип-
нозом, происходят в период так называемых «длинных волн», то есть
когда нам ничего не снится. Сновидения приходят после 90 минут сна
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М. : Наука, 1988. С. 79.
157
«длинных волн» во время «парадоксального сна». В этот период — при-
мерно 20 минут — энцефалограммы сходны с состояниями бодрство-
вания, присутствуют быстрые движения глаз (отсюда название REM
Sleep — от Rapid Eye Movement). Всего за ночь нам 4—5 раз снятся сны,
то есть в среднем до 20% ночного времени. По своим физиологическим
параметрам эти состояния сравнимы с состояниями галлюцинаций
в дневной жизни. Филогенетически «быстрые» сны появляются вместе
с теплокровными животными. У птиц они очень коротки (несколько
секунд), у млекопитающих они длятся, как и у людей, примерно чет-
верть ночного времени. Нам не известно, что снится сороке, жирафу
или кошке. Вряд ли их сновидения являются исполнениями желаний —
вытесненных в бессознательное влечений у них, кажется, не находят
и психоаналитики. Специалисты, наблюдая за поведением животных
во время сна и после него, говорят о том, что во сне происходит как
бы «перепрограммирование»: между генетически заложенными про-
граммами и реакциями на среду у животных всегда существует неко-
торый «зазор», и сновидения способствуют адаптации. В принципе
такая трактовка не противоречит некоторым версиям психоанализа,
в частности юнгианской аналитической психологии. Но диалог между
нейробиологами и психоаналитиками на сегодняшний день затруд-
нен совершенно различным подходом к сновидениям. Нейробиологи
утверждают, что «сны наяву», галлюцинации, имеют мало общего со
сновидениями. «Подобный диалог не представляет большого инте-
реса, поскольку немного фрейдовских гипотез нашло подтверждение
в нейропсихологии»1, — таков вывод большинства физиологов.
Однако, физиология и нейропсихология мало что говорят нам о зна-
чимости сновидений для человеческой жизни. С точки зрения физио-
логии, это остается тайной, да она и не призвана разгадывать такие
тайны. Независимо от генезиса сновидений и их роли в эволюции,
они образуют целый мир практически для каждого человека. Сны
снятся людям ежедневно в течение двух часов, нередко они повторя-
ются, показывая нам некую альтернативную реальность, в которой мы
всегда участвуем. Это не картинки, не «фильм», который мы наблюдаем
со стороны. Когда мы просыпаемся, то отличаем сны от действитель-
ности — «это был лишь сон». Но пока он снится, именно в этой иной
реальности мы живем и действуем (лишь крайне редко случаются так
называемые rives lucides, когда мы во сне знаем, что это «лишь сон»).
Сон переживается как действительность, в которой мы путешествуем,
действуем, наслаждаемся или чего-то страшимся. Проснувшись, мы
вспоминаем, что многое во сне принадлежит нашей дневной действи-
тельности: это синтез бытия и небытия, реальности и ирреальности.
Но этот мир небытия вступает во взаимодействие с моим дневным
миром, даже если я этого не осознаю и не прислушиваюсь к «голосу»
сновидений.
1 Morin Е.} Piatelli-Palmarini М. L’Unite de 1’homme. 2. Le cerveau humain. Paris ; Seuil,
1974. P. 103.
158
Запомнившееся сновидение входит в мой душевный мир, рассматри-
вается в перспективе моего дневного сознания как одно из содержаний,
наряду с моими фантазиями и даже самыми реальными проектами.
Вряд ли бизнесмен, которому приснилось, что его надувает деловой
партнер, оставит сон без внимания. Лицо иного пола, неожиданно ока-
завшееся эротически значимым в сновидении, будет несколько иначе
восприниматься и в дневной жизни. Смыслы сновидений и дневной
реальности переплетаются, ирреальное хотя бы отчасти становится
реальным для нас. Перспектива моего видения реальности меняется,
поскольку сновидение дает иную конфигурацию, а дневной мир утра-
чивает свой само собой разумеющийся характер. Видимо, именно
с этим связана целебность толкования сновидений: нам как бы откры-
вается дверь в иной возможный мир.
Не случайно во сне приходит решение дневных проблем; некото-
рые крупнейшие ученые приходили к выдающимся открытиям во сне,
и никакая физиология не объясняет нам того, как это происходит. Мир
сновидений является миром не одних причинно-следственных связей,
а миром смыслов. Значение сновидения часто непонятно, однако тол-
кование не приходит извне, из сонника или от психоаналитика: сам
сновидец знает, что сон имел смысл и как-то связан с его жизнью, хотя
не знает как именно. Пока психоаналитик навязывает свою интерпре-
тацию, он ничего не добивается как психотерапевт — пациент должен
сам прийти к толкованию, то есть перевести язык образов на язык
сознания и соединить ускользающие смыслы сновидения со смыслами
дневной жизни. Пересказать сон столь же трудно, как передать словами
музыку: в чужой сон нам не проникнуть, он всегда индивидуален. Уже
запоминание сна есть его интерпретация и трансформация.
Взгляд на сновидения, как на совершенно автономный, так сказать,
«природный» процесс, является упрощенным. Уже то, как мы запоми-
наем и тем самым достраиваем сны (придавая им некую структуру),
зависит от культуры. «Совершенно очевидно, — писал Ю. М. Лот-
ман, — что архаический человек обладал гораздо большей культурой
сна, то есть, вероятно, видел сны и запоминал их гораздо более свя-
занными! Нельзя забывать и того, что шаманская культура, бесспорно,
обладала техникой управления снами, не говоря уж о системах их связ-
ных пересказов и интерпретаций»1. Сновидение представляет собой
пространство знаков с неопределенными значениями, которые уточ-
няются и закрепляются путем интерпретации. И шаман, и гадалка,
и жрец древнего храма, и психоаналитик выступают в роли переводчи-
ков образного «языка» сновидений на язык словесной коммуникации.
И если в одной культуре сон есть предсказание событий, то в другой он
становится выражением подавленных влечений. Для того, чтобы воз-
никла психоаналитическая трактовка сновидений, требовалось ради-
кальное изменение культуры. «Сон-предсказание — окно в таинствен-
1 Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М. : Гнозис, 1992. С. 220.
159
ное будущее — сменяется представлением о сне как пути внутрь самого
себя. Чтобы изменилась функция сна, надо было переменить место
таинственного пространства. Из внешнего оно стало внутренним»1.
Но такое перемещение задается культурой, налагающей свои формы
на, казалось бы, совершенно индивидуальные явления. Что может
быть более неповторимого, чем сон, который никогда не приснится
никому другому, но в то же самое время способы включения образов
сна в дневную реальность заданы методом «перевода». Фрейд был соз-
дателем нового способа пересказа — на «кушетке» — и толкования сно-
видений, формы их сознательной организации, наивно полагая, будто
сами сны говорят в духе его теории.
Вслед за несколькими предшественниками1 2, оказавшими на него
определенное влияние, Фрейд пришел к мысли о том, что содержание
сновидений связано с жизненной ситуацией сновидца, что сновиде-
ния целесообразны и доступны для истолкования, которое отличается
от символического толкования, обнаруживаемого нами в бесчислен-
ных сонниках3. Последнее бесконечно далеко от любого научного под-
хода: оно «рассматривает содержание сновидения как целое и пытается
заменить его другим, понятным и в известном смысле аналогичным
содержанием»4. Такое толкование совершенно непригодно в случае
запутанных сновидений. Второй традиционный метод (Chiffrenmethode)
«рассматривает сновидения как род тайнописи, в которой каждый знак
можно в соответствии с ключом перевести другим знаком»5. Этот метод
существенно ближе Фрейду. Он обращается к незадолго до того пере-
веденному античному соннику Артемидора, который уделял немалое
внимание не только содержанию сна, но также личности сновидца.
Но и такой метод ограничен — дешифровка идет по книгам, которые
дают произвольный «ключ» к толкованию того или другого образа.
Достаточно взять в руки несколько разных сонников, чтобы обнару-
жить множество расхождений в трактовке одного и того же образа.
Научное толкование должно опираться на теорию, объясняющую
функции сновидений. Многие наблюдатели обращали внимание на то,
1 Лотман Ю. М. Культура и взрыв. С. 223.
2 Фрейд излагает теории Мори, Шернера, Штрюмпеля, Фолькельта, Делажа.
Г. Ф. Элленбергер дает подробное изложение этих (а также некоторых других — Эрве де
Сен-Дени, например) дофрейдовских теорий и показывает их влияние на Фрейда. См.:
Ellenberger Н. F. The Discovery of the Unconcious. P. 303—311.
3 Сегодняшние сонники значительно хуже античных образцов, поскольку почти для
каждого приснившегося бытового предмета в них обнаруживается скрытый смысл. Древ-
ние авторы отличали загадочные сны и пророческие видения, сны-оракулы, требующие
символического толкования, от снов-грез, которые «всегда навязывают спящему те же
душевные, телесные и житейские заботы, какие обременяют его, пока он бодрствует»
(Амвросий Феодосий Макробий. Комментарий на «Сон Сципиона», «Знание за пределами
науки». М. : Республика, 1996. С. 276). Сны-грезы и сны с фантастическими видениями,
напоминающие дневные «сны наяву», не интересовали древних толкователей.
4 Freud S. Traumdeutung. Studienausgabe. Fischer, F. a. M., 1971. Bd. I. S. 117.
5 Ibid. S. 118.
160
что в сновидениях часто исполняются наши заветные желания. Фрейд
ссылается на немалое число поговорок и высказываний предшествен-
ников по поводу этой особенности сновидений, чтобы заметить, что
«ни одному из них не пришло в голову признать ее общей характерной
чертой и считать это ключевым моментом в объяснении сновидения»1.
Он делает смелое обобщение: все сновидения побуждаются желанием,
а исполнение этого желания становится содержанием сновидения,
определяемого поэтому как «галлюцинаторное переживание исполне-
ния желания».
Правда, лишь небольшое число сновидений можно прямо признать
исполнениями желаний — мы голодны и нам снится застолье, сексу-
альное влечение непосредственно удовлетворяется во сне и т.д. Фрейд
полагает, что таковы все сновидения у маленьких детей: ребенку не дали
мороженое, и ему снится, как он его поглощает. До определенного
возраста у детей еще нет вытеснения, нет «цензуры», и им буквально
снится исполнение дневного желания1 2. В «Толковании сновидений»
Фрейд писал, что неприятное не находит себе выражения в снови-
дении, включаясь в него лишь в том случае, если во сне происходит
неприкрытое исполнение запретного желания. Страх является призна-
ком того, что вытесненное влечение смогло прорваться сквозь цензуру
(или было к тому близко). Для нашего «Я» это мучительно, поскольку
такие влечения постыдны и даже кошмарны для нашего бодрствую-
щего сознания. Этой близостью к осуществлению запретного желания
объясняются неприятные сновидения, а страх во сне — это страх перед
силой прорывающихся влечений. Страшное сновидение часто ведет
к пробуждению — сон прерывается, причем мы часто ничего не пом-
ним о содержании сновидения: остается лишь ощущение страха, тогда
как содержание тут же вытесняется начинающей работать во всю силу
цензурой. В дальнейшем, когда Фрейд произвел изменения в своей
концепции «неврозов страха» (или «тревожности» —Angstneurose3), он
изменил и трактовку страшных сновидений.
У взрослых сновидения, в которых буквально исполняется жела-
ние, сравнительно редки. По большей части сны непонятны, а ино-
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. 1988. С. 81.
2 Из этого следует, что детям не должны сниться страшные или неприятные сны.
Любой внимательный родитель или воспитатель яслей и детского сада знает, что это
не так. Животные лишены «цензуры», а потому им тоже не должны сниться неприятные
или страшные сновидения, с чем вряд ли согласятся не только биологи, но и владельцы
кошек или собак.
3 Первоначально Фрейд относил Angstneurose к «актуальным неврозам» и счи-
тал страх трансформацией либидо. В соответствии с «принципом постоянства», нерв-
ная система имеет тенденцию к сохранению количества возбуждения. Когда психика
не в состоянии переработать растущее сексуальное напряжение или если оно не раз-
ряжается, то возникает состояние страха. Накопленное возбуждение тут превращается
в страх (страх относится к либидо, как уксус к вину, писал Фрейд). В дальнейшем он
связывал неврозы страха (тревожности) с беспомощностью «Я» перед лицом внутрен-
ней или внешней угрозы (не обязательно реальной), тогда как к психоневрозам у него
относились фобии.
161
гда и абсурдны. Фрейд объясняет это именно деятельностью цензуры.
С одной стороны, цензура сознания в состоянии сна ослаблена, а потому
скрытые желания могут войти в сознание. Но в то же самое время и во
сне цензор не пропускает запретные представления, и сновидение
говорит эзоповским языком. Сновидение должно осуществлять жела-
ния, охраняя тем самым ночной отдых, но делать это не явно, а тайно,
пока речь идет о запретных желаниях.
Образы сновидений у Фрейда всегда содержат как бы два слоя:
«явное содержание» и «скрытые мысли сна» (latenten Traumgedanken).
«Работа сна» заключается в зашифровке тайных мыслей. Шестая глава
«Толкования сновидений» посвящена тому, как «латентные мысли» пре-
образуются в явное содержание. К механизмам такой трансформации
относятся:
Сгущение. В сравнении с многообразием сновидческих «мыслей»
явное содержание лаконично. Одни элементы вообще опускаются; эле-
менты, имеющие нечто общее, сливаются в единое целое, возникает
смешение различных вырванных из контекста элементов. Несколько
различных лиц собирательно представляются одним человеком, сочета-
ющем в себе их черты, причем какой-то маловажный персонаж может
тайком представлять куда более важные фигуры. В сновидении сгуща-
ются словесные ряды, возникают непонятные имена, словесные ново-
образования и т.п.
Смещение. В отличие от прочих механизмов, оно целиком относится
к действию цензуры. Один из скрытых элементов замещается чем-то
отдаленным, намеком; с важного содержания акцент переносится
на незначительное. В отличие от намеков в состоянии бодрствования
(например, в шутках, анекдотах), где намеки должны быть более или
менее прозрачными — иначе их никто не поймет — в сновидении нет
таких ограничений, а потому происходит замещение важных «мыслей
сна» самыми отдаленными представлениями, затемняющими то, чего
не хочет пропускать цензура. Чаще всего этот сдвиг осуществляется
на сохранившиеся в нашей памяти остатки дневных впечатлений.
Образное представление (буквально Rucksicht auf Darstellung можно
перевести как «учет образности»). Это механизм превращения мыслей
в визуальные образы. Абстрактное представление заменяется текучими
образами. Фрейд сравнивает эту работу с задачей подмены политиче-
ской передовицы в газете рядом иллюстраций: легко заменить упоми-
наемые в статье лица и конкретные предметы, но при изображении
абстрактных слов и частей речи, выражающих логические отношения,
возникают трудности. Абстрактные слова можно сначала свести к кон-
кретным (они от них происходят) — Фрейд приводит много приме-
ров подобной «игры слов» в сновидениях. Содержание мыслей тонет
в «сыром материале объектов и деятельностей». В отличие от Фрейда,
мы живем в условиях «визуальной культуры» и постоянно сталкива-
емся с потоком образов, который должен содержать скрытую мысль.
Скажем, содержание рекламного ролика сводится к «несите ваши
162
денежки», а изображается актерами, нанятыми каким-нибудь МММ,
нечто совсем иное. Можно вспомнить и пропагандистские ролики
предвыборных кампаний. Для Фрейда исходным материалом являются
именно «мысли», а образная развертка «фильма» представляет собой
один из механизмов утаивания содержания этих «мыслей».
Вторичная обработка. Работа сна способствует тому, что снови-
дение утрачивает бессвязность или абсурдность, оно приближается
к нашим наглядным восприятиям. Фрейд сравнивает такую перера-
ботку со «снами наяву», с деятельностью нашей фантазии в бодрствова-
нии. Сновидение предстает в виде более или менее связного сценария,
оно делается понятным, фантазия заполняет пробелы.
Задача психоаналитического толкования заключается в работе,
которая противоположна работе сна: за явным содержанием нужно
открыть латентное. Это осуществляется путем привлечения ассоциаций
сновидца по поводу собственного сна. Он должен рассказать аналитику
мельчайшие детали сновидения, привести все свои ассоциации, какие
только приходят в голову, не думая о том, являются ли они важными,
осмысленными, либо совершенно абсурдными. Он не должен смотреть
на них критически, отбирать ассоциации и образы — критическая
рефлексия уже играла бы роль цензуры, препятствующей толкованию.
Аналитик помогает анализируемому лишь тем, что обращает внимание
на непроговоренные детали, способствует снятию сопротивления.
Для Фрейда в сновидениях мы имеем дело с удовлетворением — или
попыткой удовлетворения — вытесненных влечений. Они вытесняются,
поскольку вступают в противоречие с нашими этическими или эстети-
ческими представлениями, социальными нормами. Запретное желание
является самым настоятельным, а таковыми оказываются инцестуоз-
ные стремления раннего детства. Сновидения стремятся реализовать
то, что немыслимо в дневной жизни.
Фрейдовское учение о символизме сновидений вызвало самые горя-
чие споры не только потому, что символика сновидений является чуть
ли не исключительно сексуальной. Он вывел символическое отноше-
ние между обозначающим элементом явного содержания сновидения
и обозначаемым элементом скрытой мысли за пределы рассматривав-
шихся ранее отношений — части и целого, намека, образного представ-
ления. Символами он называет те образы, которые «имеют устоявши-
еся переводы». С их помощью выражается не все содержание скрытых
мыслей, но лишь определенные их элементы. Символическое толкова-
ние играет вспомогательную роль и является дополнением к ассоциа-
тивной технике. Психоаналитик заранее знает смысл встретившихся
в сновидении образов, и это помогает ему в истолковании. Символ
является неким иероглифом, даже пиктограммой с закрепленным зна-
чением.
Число предметов, символически изображаемых в сновидениях,
по Фрейду, крайне невелико: рождение, смерть, человеческое тело,
родители, браться и сестры. Он приводит некоторые примеры симво-
163
лов, с помощью которых сновидение изображает эти предметы: король
и королева обозначают родителей, отъезд — смерть и т.д.1 Зато чрезвы-
чайно богата символика сексуальной жизни — небольшому числу обо-
значаемых содержаний соответствует огромное число обозначающих,
причем каждое из них может быть выражено большим количеством
символов.
Интерпретации их крайне однообразны — повсюду с их помощью
представляются половые органы или половой акт. Символами муж-
ского члена оказываются и дерево, и зонт, и сабля, и водопроводный
кран, и аэроплан, и заводская труба, и змея, и шляпа, и гриб. Женские
гениталии символизируют шахты, пещеры, дома, крепости, чемоданы,
шкафы, печи, двери, раковины, церкви и т.д. Если мастурбация сим-
волизируется игрой на фортепиано, а половой акт выражается и тан-
цами, и верховой ездой, и подъемоми по лестнице, и полетами во сне,
и ремесленными работами, то оказывается, что и в жизни, и в сновиде-
ниях нас буквально окружают сексуальные символы.
Конечно, нельзя отрицать наличие сексуальной символики во мно-
гих далеких от половой жизни областях, да и сама эта область обширна
в сознании любого человека. Но в теории Фрейда, которую все же не зря
называют «пансексуализмом», эта сфера теснит все остальные. Хотя он
признает, что в бодрствовании имеются иные поводы для употребле-
ния символов, в сновидениях они «используются почти исключительно
для выражения сексуальных объектов». Так как сновидения передают
архаичный опыт и в основном одинаковы у людей всех рас и культур,
он делает вывод: «Сексуальные потребности принимали самое непо-
средственное участие в возникновении и развитии языка», а трудовая
деятельность была «заменой половой деятельности»: «произносимое
при общей работе слово имело два значения, обозначая как половой
акт, так и приравненную к нему трудовую деятельность»1 2. Поэтому
изначально сексуальная символика распространилась впоследствии
на иные сферы. Во всех языках и у всех народов мы встречаем одина-
ковые символы, людям снятся сходные по скрытому содержанию сны —
«перед нами древний, но утраченный способ выражения».
Таким образом, помимо бессознательных влечений имеются и «бес-
сознательные знания», которые лишь отчасти объяснимы одинаковым
словоупотреблением. Сюда входят «логические отношения, отношения
сравнения между различными объектами, вследствие которых одно
1 Кстати, уже эти примеры можно оспорить. Речь идет о символах с фиксирован-
ными значениями, то есть всякий раз, когда в сновидении присутствуют царственные
особы, они обозначают наших родителей. Фрейд прожил половину жизни в монархии,
где многим придворным снились сны, содержащие императора с императрицей, кото-
рые вряд ли обозначали их родителей. Если путешественнику снится отъезд, то он вряд
ли обозначает смерть, хотя уезжающий на долгое время и прощающийся с близкими
знает, что какое-то прошлое «умерло» (как говорится во французской пословице: partir,
c’est mourir un peu).
2 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. С. 104.
164
постоянно может замещаться другим»1. За важнейшими объектами —
к ним относятся у Фрейда прежде всего сексуальные — закреплены
постоянные значения. Вся сексуальная символика передается не на
уровне языка и культуры вообще, но наследуется биологически (иначе
имелись бы расхождения у представителей разных народов). Правда,
в таком случае возникает вопрос относительно тех предметов, которые
выступают как символы гениталий и полового акта, которые присущи
только нашей культуре и которых явно не было в древности. Если для
Фрейда «менять квартиру» в сновидении означает «менять (снимать)
платье», а «в довольно невинной связи с атрибутами кухни, — как он
пишет в “Толковании сновидений”, — мыслятся и грезятся самые интим-
ные детали половой жизни», то возникает вопрос: откуда у нас такие
символы? В принципе, ответ Фрейда чрезвычайно (быть может, даже
слишком) прост: все продолговатое, активное, поднимающееся обо-
значает мужской член, всякое углубление, впадина означают женские
гениталии, а практически любая деятельность может символически
выражать половой акт. Но тогда полем психоаналитической интерпре-
тации оказывается весь мир предметов и действий, и не одни кухон-
ные принадлежности, но и все, что угодно может выражать «интимные
детали».
В связи с языком символов как частью «бессознательного мыш-
ления» перед Фрейдом возникли две проблемы. Одна из них связана
с тем, как символическое выражение соотносится с другими меха-
низмами «работы сна», поскольку деятельность цензуры у него никак
с символами не связана и он ясно отличает описанные выше меха-
низмы «работы сна» от символической передачи. Удовлетворительного
ответа Фрейд на этот вопрос не дает, ограничившись замечанием, что
не одна цензура способствует трансформации мыслей в образы. В «Тол-
ковании сновидений» он пишет, что «сновидение не предполагает ника-
кой особой символизирующей деятельности души, а пользуется симво-
ликой, имеющейся уже в готовом виде в бессознательном мышлении».
Иначе говоря, символы уже даны нам в готовом виде, но тогда нужно
признать, что либо всякая совместная деятельность заранее обречена
выражать половой акт, либо в бессознательном биологически закре-
плено такое значение, включая и те предметы и действия, которые
явно принадлежат только нашей культуре и нашему опыту.
Трудности вызывает и другая проблема, связанная с самим «бес-
сознательным мышлением». Явное содержание сновидения есть пере-
вод латентных «мыслей сновидения» на другой язык, сравниваемый
с иероглифами или ребусами. «Сновидение скудно, бедно и лаконично
по сравнению с объемом и богатством мыслей». Фрейд не согласен
с теми, кто считает, что большая часть этих мыслей привносится при
анализе сновидений. Если при интерпретации и возникают некоторые
мысли, то это — новые группировки тех мыслей, которые уже име-
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. С. 103.
165
лись в сновидении. О значительной части этих мыслей сам сновидец
не имеет ни малейшего представления, они бессознательны.
Элементы сновидения образуются из «всей массы мыслей» по слож-
ным ассоциативным цепочкам в силу «работы сна». Эти «мысли сна»
подобны тем мыслям, которые имеются в бодрствовании — в сновиде-
нии они просто искажаются; образуют иные комбинации. «Мысли сна»
содержат в себе суждения, умозаключения, критику, иронию и т.д. Ска-
жем, сновидение становится абсурдным, когда в скрывающихся за ним
мыслях в качестве элемента имеется суждение: «Это нелепо», когда,
как пишет Фрейд, одна из этих мыслей «сопровождается критикой
и иронией». Сами эти скрытые мысли у психически нормальных людей
«никогда не носят абсурдного характера». Работа сна создает абсурдное
сновидение лишь в том случае, «когда изображению в нем подлежит
критика, ирония и насмешка, имеющаяся налицо в мыслях».
Тем самым «бессознательное мышление» оказывается практически
равным по своему объему нашему дневному мышлению и даже превос-
ходит его, поскольку содержит в себе и вытесненные запретные мысли,
память о раннем детстве и вообще все нами забытое. Какими бы ни
были причины такого воззрения1, «бессознательное мышление» у него
основательно «логизировано»: ему принадлежат суждения и умозаклю-
чения, критика и ирония. Но все это в дневной жизни имеется у мыс-
лящего субъекта. Если бессознательное есть некий двойник нашего Я,
то не совсем понятен его статус. Фрейд отрицательно относился к пре-
вращению бессознательного в потаенный «дух», воплощение мудро-
сти (вроде «Самости» Юнга), но и биологически заданным влечениям
трудно приписать иронические суждения и критические умозаклю-
чения. Если это то же самое Я, то во сне оно не знает того, что знает
ночью. Цензор должен уже заранее знать, что именно он запрещает,
а бессознательные влечения должны быть умнее и хитрее цензора,
чтобы его время от времени обманывать. Чтобы объяснить вытесне-
ние и деятельность цензуры, Фрейд в дальнейшем ввел инстанцию
«Сверх-Я», но присущая бессознательному «хитрость разума» все равно
остается необъясненной: «мысли сна» трудно одновременно считать
репрезентациями инстинктивного влечения и критическими суждени-
ями. В «Толковании сновидений» «бессознательное мышление» осущест-
вляет довольно сложные математические подсчеты, умеет остроумно
играть словами и т.д. Да и впоследствии Фрейд говорил нечто подоб-
ное: «Материал, которым располагает работа сновидения, состоит ведь
из мыслей, некоторые из которых могут быть неприличными и непри-
1 В третьем издании «Толкования сновидений» Фрейд делает интересную оговорку
в примечании: он преуменьшал значение «снов наяву», «дневных фантазий», пока ана-
лизировал свои собственные сновидения, в основе которых лежали главным образом
«споры и конфликты мыслей». Кстати, он не объясняет того, как эти споры и конфликты
вмещаются в его трактовку сновидения, как галлюцинаторного исполнения желаний,
да еще не каких-нибудь, а детских инцестуозных влечений. Немалое число приводимых
Фрейдом собственных сновидений вступают в противоречие с его теорией.
166
емлемыми, но они правильно образованы и выражены»; либо: «Скры-
тые мысли — это не что иное, как известные нам сознательные мысли
в состоянии бодрствования»1. В таком случае, исходным материалом
являются именно мысли, а не влечения — некоторые из этих мыслей
представляют влечения, будучи «неприличными»; бессознательное ока-
зывается складом «мыслей», включая и некоторые запретные.
Это явно «не стыкуется» с целым рядом положений фрейдовской
теории. Во-первых, бессознательные процессы архаичны, они ведут
нас к раннему детству, а то и к животным предкам. В сновидении про-
исходит регрессия к давнему и далеко не рациональному прошлому.
Во-вторых, в сновидении падает интерес к внешнему миру, наша пси-
хика затворяется в самой себе и «свободное от всех этических уз Я идет
навстречу всем притязаниям сексуального влечения», в том числе
и таким, которые подлежат категорическому запрету. Инцестуозные
влечения или исполненные ненависти к самым близким родственни-
кам стремления, «проявления безграничного и беспощадного эгоизма»,
несовместимого с нашей сознательной жизнью — вот содержания бес-
сознательного, которые относятся к раннему детству, когда суждений,
умозаключений и критики еще просто не было.
Часть этих «скрытых мыслей» Фрейд относит к «дневным остаткам»,
то есть к тем размышлениям, которые происходили у нас в предшеству-
ющие сновидению дни и часы. Обычно, излагая учение Фрейда, его
последователи так и говорят: связность и разумность «мыслей сна» вос-
ходит к «дневным остаткам», то есть мы имеем дело не с бессознатель-
ным как таковым, а с пред сознательным. К этим остаткам добавляется
бессознательное влечение, для исполнения которого и происходит пре-
образование в образы сновидений. Но Фрейд различал эти две группы:
«...я различаю остатки дневных впечатлений и скрытые мысли сновиде-
ния... остатки дневных впечатлений — это лишь часть скрытых мыслей
сновидений»1 2. Когда вытесненное влечение присоединяется к остаткам
дневных впечатлений, то это «вызывает другую часть скрытых мыслей
сновидения, ту, которая уже не кажется рациональной и понятной
из жизни в бодрствовании»3. В «Лекциях» 1932 года вытесненное вле-
чение называется «самым сильным элементом» скрытых мыслей, но тут
же влечение называется «единственной отвергаемой мыслью»4.
Таким образом, Фрейд постепенно уменьшает объем «скрытых мыс-
лей», которые в «Толковании сновидений» были чуть ли не всезнающим
двойником нашего Я, а в 30-е годы собственно «скрытой» становится
лишь одна мысль, представляющая влечение. Но если принять такой
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. С. 107, 125.
2 Там же. С. 143. В связи с превращением мыслей в зрительные образы он писал
еще яснее: «Запомним, что не все в мыслях сновидения подлежит этому превращению,
кое-что сохраняет свою форму и появляется в явном сновидении как мысль или знание»
(с. 109).
3 Там же.
4 Тамже. С. 309.
167
взгляд, то Фрейду нужно было бы пересмотреть все свои ранние работы,
так как и сновидения, и ошибочные действия, и остроумные шутки,
и даже многие невротические симптомы связаны в них с «бессознатель-
ным мышлением». Сегодня психоаналитики редко употребляют фрей-
довское выражение «мысли сна» (Traumgedanke), предпочитая говорить
о «представлениях», «образах», а не об умозаключениях. В переводе
на английский это различие часто стирается за счет употребления тра-
диционного для эмпиристской традиции — Локка и Юма — термина
«идеи», которые включают в себя и восприятия, и абстрактные поня-
тия. Тем не менее, если мы исключим из «Толкования сновидений» пред-
посылку, согласно которой существуют «скрытые мысли», то вся кон-
струкция Фрейда рассыпается: истолкование, как переход от явного
содержания к скрытому, предполагает наличие латентного идеального
значения за иероглифами сновидений. Если в сновидении имеется
лишь одна вытесненная и запретная «мысль», а именно, репрезентация
запретного влечения, тогда все толкование сводится к обнаружению
того, что и без всяких интерпретаций известно психоаналитику. Но в
таком случае следует признать ложными чуть ли не половину приво-
димых в «Толковании сновидений» интерпретаций, поскольку они обхо-
дятся вообще без упоминания такого влечения.
В «Толковании сновидений», как и во многих других работах Фрейда,
мы сталкиваемся с теми особенностями его мышления, о которых речь
уже шла выше. Как ученый-эмпирик, он наблюдает множество сложных
душевных явлений, тщательно их описывает и классифицирует. Часть
этих феноменов несомненно указывает на существование вытесненных
сексуальных влечений. Фрейд выдвигает гипотезу, согласно которой все
эти явления могут описываться как производные от таких влечений,
а затем начинает подгонять под нее и те феномены, которые перво-
начально не помещались в прокрустово ложе этой гипотезы. Предше-
ственники Фрейда говорили о том, что сновидения суть исполнения
желаний и напоминают психотический бред (Гризингер), либо обра-
щали особое внимание на сексуальную символику (Шернер). Фрейд
обобщает эти наблюдения таким образом, что все без исключения
сновидения делаются галлюцинаторными исполнениями вытесненных
сексуальных влечений. В немалом числе сновидений другие лица могут
выступать как замещения нас самих; Фрейд утверждает, что «все снови-
дения без исключения изображают непременно самого спящего», а за
любым другим лицом скрыто наше Я, хотя это вступает в противоречие
со многими сновидениями, приводимыми самим Фрейдом.
Конечно, «Толкование сновидений» содержит в себе не только такие
обобщения. В этой работе имеется много ценных технических советов,
методов толкования — поэтому работа сохраняет свое значение для
психологов. Скажем, Фрейд замечает, что в сновидениях часто происхо-
дит переворачивание, превращение в противоположность, что начало
и конец действия меняются местами. Он пишет о происходящем во сне
расколе между представлением и аффектом и т.п. Все это — эмпири-
168
ческие обобщения, и если бы к таковым Фрейд относил «исполнение
желаний», «эгоизм сновидения», деятельность «цензуры» посредством
сгущения и смещения, то это не вызывало бы возражений. Наличие
скрытого сексуального подтекста во многих сновидениях тоже вполне
очевидно. Но есть сколько угодно сновидений, в которых нет ни испол-
нения желаний, ни «эгоизма», заставляющего в любом другом видеть
воплощение нашего Я, ни сексуальных мотивов.
Именно торопливые обобщения вызвали критику не только враж-
дебных психоанализу кругов, но и многих аналитиков. Сомнения у них
возникли не только в связи с теорией, но и с практикой толкования1.
Анализируемый вспоминает детали сновидения, лежа на кушетке у ана-
литика. Он находится в совсем иной ситуации, нежели та, в которой
он вспоминал свой сон после пробуждения — между этими событиями
протекло от нескольких часов до нескольких дней. Иногда психоана-
литики обращаются к толкованию сновидений, которые приснились
несколько лет назад. Ткань сновидения такова, что к сохранившемуся
рисунку могут быть добавлены самые различные образы: уже первое
воспоминание является интерпретацией, а к ней добавляются после-
дующие, если сон хорошо запомнился. Если пациент уже ориентиро-
ван на определенного рода теорию, то он незаметно для самого себя
перетолковывает образы сновидения в духе этой теории. На кушетке
у аналитика поток ассоциаций направляется аналитиком в нужное
ему русло. Пациент в высшей степени внушаем, а потому вместо рас-
шифровки скрытого содержания сновидения, открывается путь к про-
извольной подгонке содержания к уже имеющейся теории. Причем
к теории, которая сначала утверждает, что в глубинах нашей психики
лежит вечный источник творческой деятельности, но затем закрепляет
за сновидениями статус компенсаторной деятельности, выводящей
на поверхность сознания прежде всего вытесненные запретные влече-
ния. При всех похвалах искусству, которые мы обнаруживаем у Фрейда,
оно понимается по образу и подобию «работы сна», то есть мира иллю-
зий, помогающего нам хоть на время бежать от нестерпимой реаль-
ности.
Подлинным наблюдателем своих сновидений и симптомов является
сам испытывающий их индивид. Своими наводящими вопросами ана-
литик должен помочь пациенту лучше понять себя самого. Здесь всегда
есть риск того, что техника психотерапии задает определенный способ
описания и даже переживания, толкает к классификации и интерпре-
тации в соответствии с предсуществующей теорией. Чаще всего этого
не замечают ни пациент, ни аналитик. Разумеется, аналитик не «вну-
шает» пациенту того, что в детстве у него был неразрешенный кон-
фликт с отцом или фиксация на оральной стадии развития либидо.
Но если мы возьмем приводимые Фрейдом случаи, то обнаруживается,
1 См., например: Condrau G. Einfuhrung in die Psychotherapie. Geschichte, Shulen,
Methoden, Praxis. Fischer ; F. a. M., 1989.
169
что своими вопросами он безусловно подталкивал пациентов к опреде-
ленной трактовке своих воспоминаний и сновидений1.
Это относится не только к ортодоксальному фрейдизму. При чтении
работ последователей Юнга всякого критичного читателя поражает то,
с какой легкостью они подменяют индивидуальное /содержание сно-
видения архетипическими образами мифологии и религии. Но в случае
Фрейда и его учеников произвольность интерпретации особенно бро-
сается в глаза. Пациент обнаруживает у себя именно те «мысли сна»,
которые наяву принадлежат его аналитику. Произвольность интерпре-
таций зависит от того, насколько редукционистской является сама тео-
рия. Это не означает, что у нас нет сновидений, в которых «запретным
плодом» являются влечения раннего детства; здесь вполне пригодна
фрейдовская расшифровка символов. Вытесненные влечения имеются
у любого человека. Но сведение всех сновидений к одному их типу всту-
пает в явное противоречие с многообразием представленного в снови-
дениях1 2. Во всяком случае, символика сновидений явно не сводится
к половым органам или актам. Значительно большее значение имеет
не узкий схематизм Фрейда, а поставленная им проблема толкования
символов сновидений.
Невротик переживает свои симптомы как нечто непонятное, как
с ним «происходящее» помимо его воли и желания. Труднопередавае-
мые субъективные впечатления постепенно обретают контуры в созна-
нии пациента, когда они приходят к языку. Аналитик может узнать о них
тоже только через речь анализируемого. Клиническая медицина всегда
признавала роль психологического воздействия разговора с пациентом
(нежелательность ятрогений, эффект плацебо и т.д.); правильный диа-
гноз часто невозможен без ответов пациента на поставленные врачом
вопросы. Но для психотерапевта язык представляет собой главное сред-
ство и диагноза, и лечения.
Развитие техники психоанализа опережало теоретическое осмысле-
ние. Фрейд шел от гипноза, где врач вводит пациента в: гипнотическое
состояние и контролирует ситуацию, тогда как говорит практически все
время пациент. Этот эмоциональный, драматичный поток слов не осоз-
нается пациентом. Катартический метод Брейера, названный первой
пациенткой психоанализа («Анна О.») talking сиге уже в явной форме
предполагал, что симптомы исчезают вместе с их вербализацией: при-
ходя к слову, аффект как бы разряжается. Техника свободных ассоциа-
1 В качестве примера можно взять знаменитый случай «маленького Ганса», кото-
рый был явной подгонкой наблюдений под теорию. Но и в других «историях болезни»
мы находим нечто сходное. Скажем, в случае «Люси Р.» за вытесненным конфликтом
с хозяином Фрейд упорно желал обнаружить либидонозное влечение к хозяину, а за
ним, вероятно, влечение раннего детства к собственному отцу.
2 Полный отказ от фрейдовского редукционизма в толковании сновидений ничуть
не препятствует психоаналитической практике. Это особенно хорошо видно по трудам
аналитиков, прошедших школу феноменологии и Daseinsanalyse Хайдеггера (Бинсван-
гер, Босс).
170
ций отличает психоанализ от всех других направлений психотерапии
и до сих пор является фундаментом психоаналитической практики.
Здесь также говорит почти исключительно пациент, тогда как врач
является молчаливым «зеркалом», медиумом коммуникации. Пациент
осознает все с ним происходящее, он свободен в каждом отдельном
своем высказывании, но направление потока речи, последовательность
этих высказываний уже не произвольна. Фрейд обнаружил такие явле-
ния, как «перенос» («трансфер») и «контрперенос» бессознательных вле-
чений и некоторые другие особенности психоаналитического диалога.
Техника свободных ассоциаций применялась им уже в конце прошлого
века, но осмыслялась в духе энергетической модели, нашедшей свое
выражение в так называемом «Проекте» (1895), где язык определялся
как «суррогат действия», с помощью которого происходит «абреагиро-
вание» аффектов. После устранения препятствий психическая энергия
выходит на поверхность и разряжается, а вместе с тем исчезают невро-
тические симптомы.
Языковые знаки рассматриваются здесь как физические события,
символы выступают как своего рода «симптомы памяти», они не отсы-
лают к мысленному содержанию, знак не имеет содержательной связи
с означаемым. Знаки первоначально были для Фрейда простыми сигна-
лами, которые не нуждались в интерпретации1. Символами они назы-
ваются только потому, что одно физическое событие замещает другое.
В «Толковании сновидений» мы имеем дело уже с содержательной
трактовкой символов, с так называемой «подлинной символикой»
(eigentliche Symbolik). Символы сновидений, оговорки и другие оши-
бочные действия нуждаются в толковании, за явным смыслом стоит
скрытый. Фрейд сравнивает символы с иероглифами, и такое сравне-
ние достаточно верно передает понимание Фрейдом символизации:
иероглифы происходят от пиктограмм, которые чем-то напоминают
обозначаемое. Иероглиф требует расшифровки, поскольку его значе-
ние непонятно тому, кто не знаком с тем, как трансформировалась
в абстрактный знак конкретная пиктограмма. Значения тут нераз-
рывно связаны со знаками, они не зависят от индивидуального опыта.
1 В качестве примера того, как в ранний период развития психоанализа Фрейд
представлял себе соотношение знака-симптома и его причины, можно привести ком-
ментарий Фрейда к его переводу на немецкий работ Шарко: «Ядром истерического
припадка, в какой бы форме он не проявлялся, будет воспоминание, галлюцинаторное
переживание значимой для заболевания сцены... Содержанием воспоминания, как пра-
вило, является психическая травма, в зависимости от интенсивности которой либо сразу
провоцируется истерический приступ у больного, либо необходимо событие, которое
своим вмешательством в какой-то момент пробудит эту травму... Травму можно было бы
определить, как рост возбуждения в нервной системе, с которым последняя не способна
достаточным образом справиться посредством двигательных реакций. Истерический
припадок, видимо, следует представлять как попытку завершения реакции на травму»
(цит. по: Lorenzer A. Intimitat und soziales Leid. Archaologie der Psychoanalyse. F. a. M.,
1984. S. 157). Здесь хорошо видно то, что Фрейд исходил из физиологической и даже
физикалистской трактовки травмы, которая действует наподобие физической силы,
а воспоминание о травме есть просто оставленный этим процессом след.
171
Тем самым происходит онтологизация символов, которые сводятся
к «первичным процессам», к бессознательным влечениям, делаются
некими передаваемыми по наследству образованиями. «Подлинной
символикой» названы именно те знаки, которые отсылают к вытеснен-
ным влечениям. Психоаналитик открывает за явным смыслом вытес-
ненный из сознания, принадлежащий «архаичному наследию», которое
«охватывает не только предрасположенности, но также и содержания,
следы памяти о переживаниях прежних поколений»1. Это наследие
соответствует инстинктам животных как коллективная память, сохра-
нившая древние пра-символы некоего палео-языка, предшествующего
словесной коммуникации. Иначе говоря, постулируется знаковая
система, обладающая собственным синтаксисом и логикой.
Хотя многие лингвисты говорили о плодотворности некоторых идей
Фрейда1 2, его учение явно расходится с современной философией языка,
психологией и лингвистикой. В психоанализе и побудительным источ-
ником, и центром образования символов является бессознательное,
«Оно», тогда как на долю «Я» остаются «вторичные» процессы перера-
ботки и ассимиляции. Фрейд понимал репрезентацию в духе британ-
ского эмпиризма и ассоцианизма своего времени. Знаки для него суть
копии психических процессов, их зеркальные отображения. Символ-
симптом однозначно отображает вытесненное влечение (пусть зеркало
нередко кривое). Совсем иные концепции развивались в философии,
психологии и лингвистике XX века. Символы происходят не от впечат-
лений, вдавленных как бы в чистую восковую таблицу, но порождены
символическими функциями. В основе многообразных человеческих
творений лежат не копии внешнего или внутреннего мира — «теория
отражения» сохранилась только в рамках догматического марксизма.
«Миф и искусство, язык и наука являются конфигурациями по направ-
лению к бытию: это не просто копии существующей реальности,
но важнейшие направления движения духа, идеального процесса, кон-
ституирующего для нас реальность как единую и множественную —
как многообразие форм, которые, в конечном счете, скрепляются един-
ством смысла»3. Фрейд недооценивает активность сознания, которое
перерабатывает «первичные» процессы. Хотя в сновидениях эта актив-
ность минимальна, уже самое первое воспоминание о сновидении есть
его интерпретация.
Символ не является просто аббревиатурой уже известного, но откры-
вает пути в незнаемое. Знаки не являются копиями какого-то мира
«вещей» (влечений). Мы постигаем мир в формах собственной деятель-
ности. Еще В. фон Гумбольдт писал, что многообразие языков представ-
1 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. М. : Ренессанс, 1992. С. 223.
2 См., например: Benveniste Е. Problemes de linguistique generale. Paris, 1966;
Kristeva J. Le langage, cet inconnu. Paris ; Seuil, 1981.
3 Cassirer E. The Philosophy of Symbolic Forms, v. 1: Language. New Haven & London,
Yale, 1955. P. 107.
172
ляет собой многообразие мировоззрений, а не просто звуков и знаков.
Язык субъективен по отношению к познаваемому и объективен для
человека как эмпирико-психологического субъекта. Фрейд придержи-
вался позитивистской трактовки языка, для которой на область языка
распространяются законы, открытые в природном мире. Но язык есть
область творчества, духовных форм экспрессии. Если символ понимать
как копию, то следует признать, что репродукция всегда хуже ориги-
нала: «истина» влечений может только переживаться. Фрейд постули-
рует существование «бессознательных идей», представлений, которые
еще не входили в сознание. Они суть истинные «отпечатки» влечений,
хотя эти «идеи» еще не «переводились» на язык сознания, не артикули-
ровались.
При этом Фрейд не затронул один действительно важный вопрос,
который заслуживал внимания того, кто придавал столь большое зна-
чение ранним ступеням фило- и онтогенеза. Мимезис, язык жестов,
сопровождающих слова, представляет собой единство физического
и психического, внешнего и внутреннего. В детстве речь и жестикуля-
ция еще неразрывно связаны; вполне вероятно, что и в прадревности
слова в значительно большей мере привязывались к мимике. Психо-
аналитики много говорят о «забытом языке», о «палеосимволах»,
но подразумеваются символы сновидений, однозначно выражающие
влечения. Между тем, языковая экспрессия не похожа на «язык» вле-
чений и не является репродукцией: чтобы «обозначать» другое, язык
должен быть чем-то иным, нежели простой копией.
Истолкование, предлагаемое психоаналитиком, — это не перевод
с одного языка на другой. Повсюду, где мы имеем дело с переводом,
встает вопрос об его эквивалентности и адекватности. Распространя-
ется ли понятие эквивалентности на микроединицы текста или речь
идет о коммуникативной эквивалентности (когда оба текста способны
вызвать один коммуникативный эффект), при переводе всегда встает
вопрос об отношении исходного текста и текста-рецептора1. И «язык»
сновидений, и его «перевод» наделены смыслом и отсылают к внеязы-
ковой реальности. Но интерпретация не является переводом, поскольку
образы сновидений впервые обретают словесную форму по ходу толко-
вания. Эти образы не более уподобляемы языку, чем образы живописи
или музыки. Отнесенность элементов сновидения и текста интерпрета-
ции к одному и тому же предмету еще не есть свидетельство их экви-
валентности.
Современные теории, разрабатываемые за пределами психоанализа,
ясно указывают на то, что центром формирования символов может
быть только «Я» — «Оно» безъязыко, и его роль может заключаться
в побуждении определенных символических экспрессий. В некоторых
ситуациях происходит высвобождение бессознательных содержаний
психики, которые воспринимаются и перерабатываются «Я». Влечения
1 См.: Швейцер А. Д. Теория перевода. Статус, проблемы, аспекты. М. : Наука, 1988.
173
сами по себе не имеют «языка», символической формы, да и не явля-
ются единственным источником порождения «внутренних» символов.
Для многих современных психоаналитиков бессознательное оказы-
вается резервуаром еще не или уже не символических образований,
поскольку символическую форму дают лишь синтезы «Я»1. В эго-психо-
логии и в «глубинной герменевтике» подчеркивается роль «Я» в образо-
вании символов как заместителей влечений. Это не означает того, что
фрейдовская теория бессознательного должна быть вообще отброшена:
репрезентация не сводится к одной лишь символической форме —
«сознательные представления имеют форму символов, бессознательные
представления, напротив, не являются символическими структурами»1 2.
Вытесненные из языковой коммуникации представления утрачивают
символическую форму, но не утрачивают ни своей интенционально-
сти, ни динамически-энергетических характеристик. Они могут вер-
нуться в символический ряд, поскольку некогда ему принадлежали.
Находясь в бессознательном, они действуют как «клише», вызывают
принудительную реакцию. Такого рода вытесненные содержания
не знают разграничения знака и объекта, но они способны вызывать
навязчивые действия и симптомы, в которых ощутима строгая детер-
минация, стереотипность — один и тот же «неизнашиваемый» образец
заявляет о себе в сновидениях, фантазиях, действиях пациента. Но для
того, чтобы действовать подобным образом, эти «клише» должны были
когда-то стать символами, а затем быть вытесненными, «экскоммуни-
цированными». Именно в этом заключается главное открытие Фрейда,
тогда как его теория символизма, порождаемых «первичными процес-
сами» бессознательных идей может быть оставлена без всякого ущерба
для практики психоанализа.
Наряду с онтологизацией символики бессознательного, несмотря
на превращение психологии в метафизику, у Фрейда всегда присутство-
вал и совсем иной подход к бессознательному. Его можно назвать функ-
циональным. Он заметен уже во многих трудах Фрейда, но так и не стал
для него основополагающим. Поэтому в работах Фрейда имеется мно-
жество оговорок по поводу eigentliche Symbolik, а на практике он очень
мало пользовался «иероглифами», за которыми в обязательном порядке
обнаруживались гениталии. Символы сотканы из материала ассоциа-
ций, они связаны с жизненной историей индивида. В ортодоксальном
психоанализе произошла релятивизация двух тезисов Фрейда: о посто-
янстве значений символов и об их независимости от индивидуальных
условий. Классической для психоанализа стала работа Э. Джонса «Тео-
рия символизма» (1918), в которой была предложена целостная кон-
цепция, отвергающая две крайности: во-первых, упомянутую выше
онтологизацию символов (критикуя Юнга автор отчасти задевает
и Фрейда); во-вторых, противоположную тенденцию — размывание
1 См.: Lorenzer A. Kritik des psychoanalytischen Symbolbegriffs. F. a. M., 1970.
2 Lorenzer A. Sprachzerstdrung und Rekonstruktion. F. a. M., 1969. S. 113.
174
границы между сознанием и бессознательным, между «первичными»
и «вторичными» процессами. Джонс в известной мере считается с тем,
что все разрабатываемые вне психоанализа теории символа, связывают
символическую функцию с деятельностью сознания. Он не отрицает
роли апперцепции в образовании символов: они являются компромисс-
ными формами, состоят из сознательных и бессознательных элементов.
Общими для всех символов он полагает следующие черты: сходство
знака и обозначаемого, сгущенность знака в сравнении с денотатом,
сокрытость означаемого, красочность символического мышления
в сравнении с научным и предшествование первого второму (с указа-
нием на символичность детского и первобытного мышления).
Но главным для Джонса и для всех фрейдистов является вытеснение,
как главный источник образования символов. Критикуя Юнга, ближай-
ший в то время ученик Фрейда, С. Ференци писал: «Не все то, что стоит
на месте другого, является символом... Символом в психоаналитическом
смысле такое уравнение становится лишь в тот момент, когда цензура
вытесняет первоначальное значение уравнения в бессознательное»1.
Только там, где исходное значение вытесняется в бессознательное, где
оно недоступно прямому постижению из-за сопротивления, в сознании
появляется тот иероглиф, который одновременно говорит и умалчи-
вает, открывает и скрывает. Иначе говоря, лишь то, что было вытеснено
и не может вернуться по причине «цензуры», нуждается в символи-
ческой репрезентации. Психоаналитик занят расшифровкой не про-
сто сложного «текста», где есть пропуски и искажения; эти пропуски
имеют собственную логику, связаны с «работой» той инстанции, кото-
рая систематически искажает «текст» мыслей и переживаний человека,
что сам он не отдает себе отчета, не замечает искажений. Более того,
явный смысл часто является результатом рационализаций, то есть иде-
ализированных мотивов, скрывающих подлинную мотивацию. Жела-
емое принимается за действительное (Wunschdenken, wishful thinking),
но иллюзии имеют значение как замещения подлинных устремлений.
Именно эти идеи Фрейда представляют собой сущность психоана-
литического подхода, а потому можно отказаться от фрейдовского пан-
сексуализма и натурализма, даже от специфической для Фрейда трак-
товки влечений (по схеме возбуждение — удовлетворение) — главное,
что сохраняется, это динамическая картина взаимодействия различных
инстанций психики, вытеснение одних содержаний другими и симво-
лизация одних другими.
Теория символа непосредственно связана с методом интерпрета-
ции. Пока символы являются просто сигналами, как симптомы в сома-
тической медицине, то никакое истолкование в строгом смысле слова
не требуется. Конечно, всякий опытный терапевт по внешним при-
знакам диагностирует болезнь, но боль в боку, слезящиеся глаза или
1 Ferenczi S. Bausteine zur Psychoanalyse. Leipzig, 1927. Nachdruck Bern u. Stuttgart,
1964. B. 1. S. 247.
175
покраснение кожи в «толковании» не нуждаются, будучи такими же
соматическими явлениями, как внутренние процессы. Даже в клини-
ческой психиатрии те или иные симптомы и синдромы — психические
по форме и содержанию — указывают на какие-то реальные или гипо-
тетические нарушения соматического порядка. Физическое явление «а»
здесь относит к процессу «А», который объясняется теоретической моде-
лью, а не истолковывается. Если же символы представляют собой знаки
особого рода, если они указывают одновременно на явный и скрытый
смысл, то возможным и необходимым оказывается их истолкование,
расшифровка скрытых значений за явными.
В «Толковании сновидений» Фрейд самым недвусмысленным образом
отказывается не только от религиозно-мифологического истолкования,
но и от наследия немецкого романтизма. Фрейд пренебрежительно
говорит о «символическом толковании», которое на место одного
целостного образа ставит другой. Символы мифологии или поэзии
могут целостно выражать соответствующее переживание или боже-
ственный образ, особенное и всеобщее тут даже неразличимы, значение
просвечивает сквозь мифологический образ. В романтизме «осмыслен-
ный образ» (Sinnbild) представляет собой единство явления и значения,
чувственного и сверхчувственного, где «чувственное — это не просто
ничтожество и мрак, но истечение и отблеск истинного»1. К такому
«символическому толкованию» склонялся Юнг: символ сновидения
у него целостно передает «пра-образ», архетипическое представление,
чуть ли не платоновский эйдос, поднимающийся из бессознательных
глубин. Для Фрейда и большинства его последователей подобное тол-
кование означает подмену науки мифологией или даже оккультизмом.
Невротический симптом не является ни мифологическим образом, ни
каким-то единством смысла, которое могло бы вести самостоятельное
существование и целостно выражать невротический конфликт. Образ
сновидения искажает скрытый смысл. Правда, чтобы истолковать
«текст» конкретного симптома, Фрейд переходит ко все более общим
контекстам, которые также оказываются «текстами»: эдипов комплекс
у нашего современника отсылает к первобытной орде, к «архаичному
наследию» коллективной памяти. Метафорическое теоретизирование
по поводу культуры дает расшифровку конкретному случаю, который,
в свою очередь, делается небольшим отрывком универсальной книги
человеческого бытия.
Поэтому элементы «символического толкования» были и остаются
важной стороной психоанализа, в особенности в культурологии, эсте-
тике и социологии. Символическое толкование идет рука об руку
с телеологическим, поскольку «первичные влечения» задают финаль-
ную цель всех психических процессов. Юнг прямо признавал, что его
толкование является телеологическим. Фрейд считал себя сторонником
детерминизма, но и у него нередко смешиваются заранее постулиро-
1 Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М. : Прогресс, 1988. С. 118.
176
ванная устремленность всех психических процессов и результат истол-
кования данного конкретного случая.
Тем не менее наивная телеология в духе Аристотеля никогда не пре-
обладала в психоанализе. Всякое функциональное истолкование пред-
полагает телеологию, поскольку часть выступает как функция целого.
Качественные функциональные отношения вообще выразимы лишь
в телеологических, вернее, квазителеологических суждениях. Их можно
сформулировать в телеологических терминах, «истинность которых,
тем не менее, зависит от истинности номических связей. Объяснения
этого вида гораздо чаще отвечают на вопросы о том, как нечто про-
изошло или стало возможным, ...чем на вопросы о том, почему нечто
произошло с необходимостью»1. Понятны трудности, стоящие на пути
превращения психологии в естественную науку, ставящую на место
качественных зависимостей количественные. Психоанализ, в отличие
от академической психологии, имеет дело со сложными психическими
феноменами, которые не поддаются квантификации. Попытки Фрейда
измерять эти явления квантами энергии не шли дальше метафор.
Однако, наличие квазителеологических объяснений не делает психо-
анализ «антинаучным», поскольку к ним прибегают многие научные
дисциплины, имеющие дело с качественными переменными. Такие
суждения не служат для предсказания будущих событий, но по налич-
ному событию или процессу находят предшествующие необходимые
условия, отвечая не на вопрос «почему?», а на вопрос «как возможно?».
Г. X. фон Вригт удачно назвал их «ретросказаниями». В психоанализе,
как и в медицине в целом, значительную роль играют индуктивно-
вероятностные модели, объясняющие не «почему» события произошли,
но вероятность их ожидания. Невротические нарушения более веро-
ятны у пациента с таким детством и с такими конфликтами. Там, где
у Фрейда речь идет о психической причинности, М. Шелер (в «Сущно-
сти и формах симпатии») предлагал говорить о судьбе. Сознательно
судьбу не выбирают, ее линии в значительной мере определяются
впечатлениями раннего детства, периодом формирования характера.
Настоящее и будущее зависят от прошлого, но это не жесткая детер-
минация, а ограничение круга возможностей. Каждое переживание
имеется лишь единожды, оно уникально, занимая свое место в жизни
индивида. Но они кристаллизируются в черты характера, склад ума,
преобладание определенных аффектов; что-то получает перевес, что-то
блокируется. Одни события становятся более вероятными, чем другие.
В психоанализе доминируют такого рода «ретросказания» и индук-
тивно-вероятностные модели, хотя Фрейд придавал им черты уни-
версальных каузальных закономерностей. В действительности они
не объясняют, но оправдывают определенные ожидания и предсказа-
ния на основе имеющегося эмпирического опыта. Психоанализ вполне
1 Фон Вригт Г. X. Логико-философские исследования. Избранные труды. М. : Про-
гресс, 1986. С. 117.
177
может оставаться научной дисциплиной, даже если мы отбросим его
формулировки универсальных законов. Но не удивительно то, что
последователи Фрейда держатся этих обобщений метапсихологии: если
постулированные общие законы таковыми не являются, то психоана-
лиз из многообещающей общей психологии (и тем более философской
доктрины и даже рода обмирщенной религии) становится прикладной
наукой — эвристически ценной, но ограниченной пределами медицин-
ской практики и требующей иной теории, устанавливающей номиче-
ские связи.
Многие психотерапевты психоаналитической ориентации фак-
тически вообще отказались от поиска причин даже применительно
к неврозам. Произошло смещение от установления «почему» тот или
иной аффект возникает у пациента, к тому «что» и «как» он переживает.
Лечебное действие вызывает не установление причин: «интерпрета-
ция отныне — это встреча пациента со своим опытом»1. Исторические
реконструкции раннего детства уступают место анализу актуальных
переживаний. Пациент сам придет к тому или иному «почему» после
того, как сумеет постичь «что» — содержание своих переживаний
и конфликтов. Подобная реформа психоанализа угрожает ему тем, что
название «глубинная психология» станет излишним, да и все притяза-
ния на оригинальную теорию оставляются во имя эффективности тера-
пии. Исчезает и символическая репрезентация латентного содержания
явным.
Преобладание символического и финального толкования делает
психоанализ родом мифологии. Признание господства квазителеологи-
ческих «ретросказаний» и индуктивно-вероятностных моделей сохра-
няет звание науки, но прикладной и лишенной всех притязаний. Редук-
ция бессознательного символизма к актуальным переживаниям делает
психоанализ прагматически эффективной терапией, вообще лишенной
теоретического основания. Таковы последствия принятия методов тол-
кования, которые часто встречаются в психоаналитической литературе.
Но психоанализ не исчерпывается этими методами интерпретации.
Толкование отдельных симптомов или сновидений связано с дескрип-
тивным понятием бессознательного; здесь фиксируются ошибки, про-
белы, несообразности, умолчания. С систематическим понятием бес-
сознательного, которое должно объяснять эти разрывы, связаны так
называемые «реконструкции» индивидуальных случаев. Симптомы или
сновидения входят в целостность биографии пациента. То, что внешне
кажется лишенным смысла, на самом деле им наделено, только это
смещенный и деформированный смысл. Сознание, вопреки всей фило-
софии cogito, недостоверно, оно не может служить основанием себе
самому и всему другому. Психоанализ является «археологией субъекта»,
и метод истолкования, наиболее характерный для Фрейда, — это гене-
1 Singer Е. Key Concepts in Psychotherapy. N. Y. : Random, 1965. P. 203.
178
тическое истолкование, роднящее психоанализ не с естествознанием,
а с герменевтикой.
По следам, оставленным каким-то психическим процессом, нужно
определить сам этот процесс, подобно тому, как археолог восстанав-
ливает образ древней колонны по одной оставшейся ее части, либо
подобно детективу, находящему преступника по оставленным им сле-
дам и приметам. 3. Бернфельд, кажется, первым определил психо-
анализ как «следопытство» (Spurenwissenschaff). «Преступление» здесь
совершено тем процессом, который вызвал нарушения. Конечно, пред-
посылкой генетического толкования является некая общая модель пси-
хики, в которой утверждается, во-первых, что психические процессы
оставляют следы, а во-вторых, между этими следами и процессами
должна существовать такая содержательная связь, что следы симво-
лизируют процессы, замещают их. Наконец, требуется знание меха-
низма преобразования прошлого явления в символ. Конечно, след мог
остаться и от совсем другого процесса, нам неизвестного (либо вообще
не осталось никакого следа). Как это нередко случалось с Фрейдом, он
облегчил себе и своим последователям жизнь, приняв в качестве посту-
лата, что все события психической жизни сохраняются в памяти1; более
того, они передаются по наследству. Это допущение сделало возмож-
ным сомнительные аналогии между явлениями индивидуальной жизни
и социальными феноменами.
Однако реконструкция прошлого по оставленным следам совсем
не обязательно требует столь широких обобщений. Достаточным усло-
вием генетического толкования является тезис, согласно которому
отдельные психические процессы поддаются реконструкции по их
замещениям. Таким методом реконструкции пользуются многие гума-
нитарные науки. Генетическое толкование не сводится к квазителе-
ологическим объяснениям, и даже Шерлок Холмс не ограничивался
индукцией, хотя обосновывал каждый шаг индуктивными выводами.
«Науки о духе» постигают конкретное явление на базе общих знаний,
имеющегося опыта, но здесь интерес представляет само индивидуаль-
ное, не сводимое к общему закону. Генетическое толкование, «рекон-
струкция» каждого явления в контексте истории жизни являются наи-
более плодотворными сторонами психоаналитической интерпретации.
Какой бы ни была техника толкования сновидений в различных
вариантах «глубинной психологии», несомненным является терапев-
тический эффект. Интерпретация может быть ложной, а пациенту все
равно становится лучше. Сами по себе сновидения не дают улучшения,
поскольку они не ведут к изменению личности. Лишь там, где пациент
включает содержание сновидений в дневную жизнь, оно способствует
трансформации его установок и стремлений. Врач помогает пациенту
1 С известными оговорками: «Нам следует твердо держаться того, что сохранение
прошлого в душевной жизни есть, скорее, правило, нежели исключение». Фрейд 3. Пси-
хоанализ. Религия. Культура. 1992. С. 73.
179
не столько тем, что предлагает некую технику интерпретации, свя-
занную с его теоретическими постулатами, сколько тем, что помогает
пациенту обратиться к собственным душевным конфликтам, прояснить
детали, связать содержание сновидений с другими представлениями,
с ситуацией невротика. Многое здесь зависит от установившихся дове-
рительных отношений врача и пациента, а не от техники толкования
или теории сновидений.
СЕКСУАЛЬНОСТЬ
Фрейд является одним из основоположников современной сексо-
патологии. У него, разумеется, были предшественники, прежде всего
уже упоминавшийся Краффт-Эбинг, автор вышедшей в 1886 году
книги «Psychopathia sexualis», которая затем постоянно переиздавалась.
Именно он ввел термины «садизм» и «мазохизм», увековечив тем самым
имена маркиза де Сада и Леопольда Захера Мазоха (не как литерато-
ров, но в качестве обозначений соответствующих склонностей в сексу-
альной жизни). Краффт-Эбинг ввел также использовавшееся Фрейдом
различение патологий по цели (садизм, мазохизм, фетишизм и эксги-
биционизм) и по объекту (гомосексуальность, педофилия, зоофилия
и др.). В Германии в конце века начинает выходить первый специали-
зированный научный журнал («Jahrbuch fiir sexuelle Zwischenstufen»},
появляются исследования Хиршфельда, Блоха, Левенфельда, Молля. Во
Франции еще в 1877 году один из учеников Шарко, Шамбар, вводит
понятие эрогенных зон, в Англии выходит книга Хэвлока Эллиса («The
Studies in the Psychology of Sex»}, в которой применительно к детской
сексуальности используется термин «аутоэротизм». Появляются много-
численные научно-популярные книги, пользовавшиеся неизменным
успехом у публики.
Ряд проблем, обсуждавшихся на протяжении последних двух деся-
тилетий XIX века, знакомы современному читателю исключительно
по «Трем очеркам по теории сексуальности» Фрейда. Это создает иллю-
зию, будто именно Фрейд первым обратился к детской сексуальности
в связи с неврозами и половыми извращениями. На деле он во мно-
гом следовал за своими предшественниками, живо обсуждавшими
врожденность или приобретенность перверсий, бессознательную их
мотивацию, применимость психотерапевтических методов, детские
проявления сексуальности и т.д. Роль полового инстинкта в генезисе
истерического невроза признавалась многими исследователями. Фрейд
писал о связи неврастении с мастурбацией вслед за дюжиной автори-
тетных авторов конца прошлого века. Широко обсуждался и вопрос
о вреде сексуальной абстиненции; роль сексуальности в генезисе искус-
ства и чувства прекрасного Г. Элленбергер даже считает общим местом
работ 1880—1890 годов1, равно как и исследования стадий развития
сексуального инстинкта не были чем-то совершенно новым. Дессуар
выводил анормальности из различных стадий дифференциации сексу-
1 Ellenberger Н. The Dicovery of the Uncoscious. P. 302.
181
ального инстинкта, Молль прямо указывал на препубертарную детскую
сексуальность. У него Фрейд позаимствовал даже термин «либидо»,
которому Молль придал более широкое, чем у прежних авторов, зна-
чение.
Предшественников было много, на тот факт, что во время психо-
терапевтического лечения у пациентов часто возникают сексуальные
фантазии, обращали внимание еще месмеристы. Уделявший большое
внимание «животному магнетизму» Гегель писал о том, что в магне-
тическом состоянии обнаруживается «возбуждение системы воспроиз-
ведения... в чувственной форме полового влечения, проявляющегося
с большей или меньшей живостью, особенно у лиц женского пола»1.
При этом Гегель указывал на зависимость пациента от врача, говорил
о возникающем у первого стремлении безудержно говорить о любом
предмете, а у второго считать, будто в состоянии раппорта пациент
достигает какой-то объективной истины. В действительности, по мне-
нию Гегеля, в состоянии пассивности «больной субъект подпадает под
влияние и оказывается во власти другого... так что в этой психической
связи обоих субъектов индивидуум, лишенный самостоятельности и не
действующий в качестве личности, имеет своим субъективным созна-
нием сознание того рассудительного индивидуума и притом так, что
это другое сознание является для него теперь его субъективной душой,
его гением, способным заполнить его также содержанием»1 2. Если в тек-
сте Гегеля поменять «магнетизм» на «психоанализ», то мы получим
довольно точное и критичное описание практики Фрейда и его после-
дователей, а в разделах о «вожделении», «борьбы за признание» и ряде
других можно найти целый ряд тем психоанализа3.
Многие биографы Фрейда повторяют вслед за ним, что «Три
очерка...» вызвали скандал, испортили отношения Фрейда с публикой
«и Фрейд из псевдоученого перешел в разряд грязных и опасных умов.
Безусловно, ни одна другая книга не привлекла на его голову такого
количества глупости и ненависти»4. От частого повторения эта сказка
не стала истиннее. Как пишет Элленбергер: «В нынешних биографиях
Фрейда утверждается, будто его сексуальные теории вызвали гнев из-за
своей неслыханной в “викторианском” обществе новизны. Докумен-
тальные свидетельства показывают, что это не соответствует фактам.
“Три очерка...” Фрейда появились в потоке современной ему литера-
1 Гегель. Философия духа. Соч. М. : Госполитиздат, 1956. С. 160.
2 Там же. С. 142.
3 По понятным причинам гегелевскую философию редко сопоставляли с психоана-
лизом. Разумеется, ни о каком влиянии Гегеля на Фрейда не может быть и речи, геге-
льянцы, как правило, отрицательно относились к психоанализу (И. А. Ильин является
исключением), а психоаналитики не читают и не почитают Гегеля. Только среди немец-
ких психоаналитиков 60—70-х годов, впитавших идеи Адорно и Хоркхаймера, появи-
лись сторонники сближения этих двух учений.
4 Marthe Robert. La revolution psychanalytique. La vie et oeuvre de Freud. Paris, 1964,
t. 2. P. 11.
182
туры и были хорошо приняты»1. Элленбергер приводит огромный спи-
сок работ и показывает, откуда была взята Фрейдом та или иная идея.
Ф. Саллоуэй отыскал те десять рецензий на «Три очерка...», которые
вышли в профессиональных журналах. Все они были в целом положи-
тельными, хотя у рецензентов вызывали сомнения те или иные тезисы
Фрейда. Но ни в одной рецензии не было ни одного упрека в том, что
он уделяет столь значительное внимание детской сексуальности — это
уже было общим местом в трудах сексологов.
Уже поэтому не приходится говорить о том, что труды Фрейда вос-
принимались как нечто шокирующе скандальное, что он «открыл
глаза» своим современникам на роль пола. «Викторианское лицемерие»
к тому времени уже уходило в прошлое. Венерические заболевания,
гомосексуализм, сексуальное воспитание, женская сексуальность —
все это темы и публицистики, и романов, не говоря уж о специальных
исследованиях и научно-популярной литературе. «Проблема пола»
обсуждается и в брошюрах политических партий, и в салонах, и, ска-
жем, в пьесах Б. Шоу1 2. Бестселлером начала века стала книга О. Вей-
нингера «Пол и характер», вызвавшая в том числе и шумное дело
о плагиате, в которое оказался втянутым Фрейд. Вейнингер широко
использовал понятие «бисексуальность», которое на протяжении ряда
лет обсуждалось в переписке Фрейда с Флиссом. Последний не без
оснований считал бисексуальность самой оригинальной своей идеей.
Об андрогинах писали еще античные авторы, но Флисс первым попы-
тался применить это понятие в современной медицине. Фрейд обсуж-
дал эту тему со своим пациентом Германом Свободой, а тот сообщил ее
своему приятелю Вейнингеру. Флисс был возмущен этим «воровством»,
подал в суд и даже выиграл дело против Свободы. Трудно представить
себе публичный спор в газетах относительно приоритета в области сек-
сологии в совершенно глухом к этой теме обществе. Не только меди-
цинское сообщество, но и широкая публика были вполне готовы к вос-
приятию тех тем, которые прозвучали в «Трех очерках...» Фрейда. Более
того, в них нет ни одной совершенно новой идеи. Как и в ряде других
случаев, новаторство Фрейда заключалось в синтезе идей, в увязыва-
нии друг с другом открытий в различных областях. Результатом была
целостная концепция, новый гештальт, общая картина, в которой
неврозы и извращения получали свое место в зависимости от стадий
развития сексуальности.
Сразу следует отметить, что основной проблемой для Фрейда и всего
последующего психоанализа является не сексуальность в обычном
смысле слова. К последней относится множество явлений, входящих
1 Ellenberger Н. The Dicovery of the Uncoscious. P. 508.
2 Пьеса Шоу «Человек и сверхчеловек» выходит в 1903 году. В ней (не без влияния
Шопенгауэра) утверждается, что «в отношениях между полами обе стороны являются
безвольными проводниками всесветной созидательной энергии, которая пересиливает
и отметает прочь все личные мотивы» (Шоу Б. Избр. произв. в 2 т. М., 1956. T. 1. С. 571).
Это неплохое определение фрейдовского либидо.
183
в сознание, регулируемых теми или иными социальными и мораль-
ными нормами. Популярная книжка, в которой обсуждается предпо-
чтительность тех или иных сексуальных позиций, эротические обычаи
того или иного племени, вся индустрия современной порнографии
имеют отдаленное отношение к психоанализу. Человеческая сексу-
альность является объектом ряда научных дисциплин — от биохи-
мии и физиологии до социологии. Нет ни малейшего смысла как-то
увязывать с психоанализом изучение темы пола в фольклоре, начатое
современником Фрейда Ш. Краусом, или последующие опросы, вроде
проведенного Кинси. Сексуальные желания, фантазии в значительной
мере нами осознаются, даже если они считаются запретными в данном
обществе или вызывающими чувства отвращения или стыда у инди-
вида. Темой психоанализа является не сексуальность как таковая,
но либидо, половое влечение, бессознательно мотивирующее поведе-
ние и воображение. Разумеется, без влечения не будет и всего осталь-
ного, в том числе многообразных социальных институтов и моральных
норм, эротического искусства или использования обнаженного тела
для рекламы каких-то товаров, не имеющих ни малейшего отношения
к первичным или вторичным половым признакам. Психоаналитика
интересует не ars erotica в том или ином обществе, а развитие сексу-
ального инстинкта в раннем детстве, которое в дальнейшем определяет
психическое здоровье или болезнь индивидов, причем такое развитие,
на которое не оказывают существенного влияния воспитание, образо-
вание или мораль.
Подход Фрейда к сексуальности — это прежде всего подход врача,
его интересует в первую очередь роль влечений в этиологии неврозов.
Он неоднократно вспоминал о своем удивлении, когда впервые стол-
кнулся с сексуально окрашенными воспоминаниями пациентов. Пер-
воначально он связывал эти воспоминания с «сексуальной травмой»,
с соблазнением ребенка взрослыми. Вместе с открытием эдипова ком-
плекса речь шла уже не о травме, а о бессознательных фантазиях паци-
ентов. Тогда он, по собственному признанию, придерживался тезиса:
«При нормальной vita sexualis невроз невозможен», и при всех последу-
ющих корректировках все же считал его, по существу, правильным1. Он
отталкивался от наблюдений его современников, однозначно связывав-
ших неврастению с мастурбацией, а невроз страха с coitus interruptus
(с чем вряд ли согласятся сегодняшние исследователи). Неврозы он под-
разделял на актуальные (тот же невроз страха) и психоневрозы (исте-
рия). Первые оказались сексуально детерминированными, а истерия
уже давно связывалась с сексуальной неудовлетворенностью. Добавив
к этому учение о детской сексуальности, Фрейд пришел к выводу: «Сек-
суальность есть ключ к проблеме психоневрозов и неврозов вообще» 1 2.
1 Freud S. Meine Ansichten uber die Rolle der Sexualitat in der Atiologie der Neurosen,
(1906), Bd. V. S. 151.
2 Freud S. Bruchstuck einer Hysterie-Analyse, 1905, Bd. VI. Hysterie und Angst, 1971.
S. 179.
184
В опубликованной в 1898 году статье «Сексуальность и этиология
неврозов» Фрейд приводит возражения воображаемых оппонентов,
полагающих, что врачу не следует углубляться в «сексуальные тайны
своих пациентов», в особенности пациентов женского пола, поскольку
это грубейшим образом оскорбляет невинность и стыдливость, может
нарушить семейное счастье, подорвать авторитет старших, негативно
сказаться на отношениях с врачом. Похоже, таким воображаемым
оппонентом был для Фрейда Брейер, с которым он незадолго до напи-
сания этой статьи окончательно порвал, обвинив последнего в лице-
мерии и трусости. Врач должен выполнять свой долг, и если причины
болезни связаны с половой жизнью, то психотерапевт имеет право
в нее вторгаться с не меньшими основаниями, чем гинеколог или
венеролог. Но этому мешают культурные запреты: «В делах сексуаль-
ных все мы сегодня лицемеры — все в целом и по отдельности, здо-
ровые и больные»1. Притворная добродетель у врача прикрывает его
профессиональную несостоятельность. Фрейд предсказывает, что сле-
дующий, XX, век будет свободно обсуждать эти темы. Это предсказание
сбылось — мало что столь дотошно обсуждалось на протяжении ста лет,
чем сексуальность. Не сбылось другое предсказание Фрейда, неврозов
от этого меньше не стало. Некоторые высказывания Фрейда в другой
работе (открытом письме д-ру Фюрсту) показывают, что основной
источник лицемерия он видел в религии, в том, что воспитание отдано
в руки духовенства1 2. Эта тема получит развитие, с одной стороны, во
фрейдовской критике религии, а с другой — в трудах тех его последо-
вателей, которые заговорили через несколько десятилетий о «сексуаль-
ной революции».
Хотя Фрейд, будучи сыном своего века, преувеличивал вред
от мастурбации и coitus intrruptus, он все же не считал онанизм причи-
ной дегенерации, идиотизма и различных соматических заболеваний3,
полагая этот вред психологическим, а не соматическим. Читая эти
работы вековой давности, можно только удивляться иным суждениям
Фрейда: даже наркомания объясняется им через сексуальную неудов-
летворенность (наркотики выступают как замена недостающего сексу-
ального наслаждения). Кажущееся иногда маниакальным стремление
Фрейда все и вся объяснять сексуальностью выглядит совсем иначе,
если посмотреть на работы множества психиатров конца XIX века,
для которых психические заболевания были результатом «вырожде-
ния», понимаемого то как биологически обусловленное, то как «дека-
1 Freud S. Die Sexualitat in der Atiologie der Neurosen, 1898, Bd. V, Sexualleben. S. 18.
2 Cm.: Freud S. Zur sexuelle Aufklarung der Kinder. Offener Brief an Dr. M. Furst, 1907,
Bd. V.
3 Обзор предшествовавших и современных Фрейду представлений о мастурбации,
как главном источнике безумия и множества соматических заболеваний, дает Томас
Шаш. Фрейд не был от них совсем свободен, хотя отказался от наиболее абсурдных
представлений (См.: Szacz Th. S. The Manufacture of Madness. A Comparative Study of the
Inquisition and the Mental Health Movement. N. Y., 1970. P. 180—206).
185
дентство», продукт «больной культуры». Больной человек исчезает
за физиологическими и социологическими категориями. То же самое
говорилось и о гомосексуалистах.
В Германии психиатры-евгеники объявили себя борцами против
«вырождения» и за «чистоту расы» задолго до прихода нацистов к вла-
сти, а после этого способствовали насильственной стерилизации,
а затем и уничтожению сотен тысяч больных1. Фрейд способствовал
гуманизации психиатрии уже тем, что отказался от сведения психи-
ческих заболеваний к неизвестно откуда взявшейся физиологической
«дегенерации». Он признает существование «невропатической диспози-
ции», способствующей неврозам и психозам. Но он замечает, что слова
«дегенерация», «диспозиция», «конституция» произносятся врачами
чаще всего по отношению к больным, которым врач никак не может
помочь, причем чаще к тем, кто беден и не может оплачивать сносное
обращение. Эти категории удобны для классификации и помещения
в психиатрические госпитали, но для лечения они бесплодны.
Правда, и изобретенный Фрейдом метод, который он только что
стал называть «психоаналитическим», имеет социальные границы при-
менения. Фрейд указывает на то, что от больных этот метод требует
зрелости, известного уровня ума, самоконтроля, образования. Он мог
бы добавить и «достатка», поскольку за лечение нужно довольно много
платить. «Мой материал — это хронические неврозы образованных
сословий»1 2. Психоанализ не лечит «мании и меланхолии», хронические
случаи неврозов подходят куда больше, чем острые неврозы; психоана-
лиз не годится для детей, слабоумных и необразованных.
В этой статье у нас имеется редкий для Фрейда случай, когда он
ссылается на статистику. К 1898 году его стаж практикующего врача
составлял уже 12 лет. На тот момент у него было около 200 пациентов.
Фрейд не указывает, сколько было среди них тех, чьи случаи он относил
к рубрикам «психоневрозов», «актуальных неврозов», «маний» и т.д.,
но очевидно, что далеко не все эти пациенты были истериками. Однако,
уже в данной статье мы находим смелые обобщения: все психоневрозы
имеют своей причиной детские переживания, причем исключительно
сексуальной природы3; «события и влияния, лежащие в основе каж-
дого психоневроза, принадлежат не актуальности, но давно забытому
прошлому, так сказать, доисторической эпохе жизни, раннему детству,
а потому они не известны самому больному»4. Эти сексуально окрашен-
1 Психоанализ следует рассматривать на фоне тогдашней психиатрии, которая,
наряду с успешным лечением некоторых заболеваний и открытиями таких психиатров,
как Крепелин или Блейлер, содержала множество самых фантастических идей. К сожа-
лению, некоторые из них воплощались в практику, нередко совершенно бесчеловечную.
См.: Blasius D. Einfache Seelenstorung. Geschichte der deutschen Psychiatric 1800—1945.
Fischer ; F. a. M., 1994.
2 Freud S. Studienausgabe. Bd. V. S. 33.
3 Ibid. S. 31.
4 Ibid. S. 19.
186
ные воспоминания он уже не считает реальной памятью о соблазнении
в раннем детстве.
Тема детской сексуальности впервые появляется в письмах Флиссу
1896—1897 годов, когда Фрейд пишет об эрогенных зонах и их отноше-
нии к перверсиям. В это же время Фрейд и Флисс живо обсуждают тему
бисексуальности. Вместе с открытием эдипова комплекса и отказом
от теории сексуальной травмы (письмо Флиссу от 21.09.1897) Фрейд
развивает теорию детской сексуальности, которая частично излага-
ется в уже цитированной статье и в «Толковании сновидений». Но он
не торопится излагать эту теорию в полном виде. Хотя еще в октябре
1899 года он писал Флиссу, что следующей за «Толкованием сновидений»
будет книга по сексуальной теории, он работает сначала над «Психо-
патологией обыденной жизни», затем над кратким изложением теории
сновидений. В 1905 году практически одновременно выходят история
болезни «Доры» и «Три очерка по теории сексуальности», над которыми
он работал одновременно: две рукописи лежали на двух разных столах,
а он переходил от одной к другой в зависимости от настроения.
«Три очерка по теории сексуальности» выходили много раз при жизни
Фрейда, он внес в книгу многочисленные изменения в соответствии
с более развитой психоаналитической теорией и новейшими физио-
логическими исследованиями. Первое издание давно стало раритетом,
а потому чрезвычайно удобно используемое мною издание (Studienaas
gabe, «Fischer»}, в котором от первоначального текста отделены встав-
ленные впоследствии абзацы, указаны исправления разных лет. Основ-
ная концепция остается той же самой, и не случайно даже в посмертно
изданном «Очерке психоанализа», над которым Фрейд работал в 1938—
1939 годах буквально воспроизводятся некоторые положения этой
книги. Несмотря на то, что сексология быстро развивалась в начале
века, Фрейд не имел ни малейшего намерения пересматривать свое
учение, учитывать расходящиеся с ним открытия. Как сам Фрейд, так
и его последователи считали и считают эту работу второй по важности
после «Толкования сновидений»1.
При написании предисловия к 4-му изданию (1920) Фрейд замечает,
что многие чисто психологические открытия психоанализа — вытесне-
ние, психические конфликты, механизм образования симптомов и т.п.
находят признание даже у принципиальных противников его учения.
Но примыкающие к биологии «Три очерка...» сталкиваются с сильней-
шим сопротивлением, а его теория сексуальности является поводом
для обвинений в «пансексуализме». Фрейд ссылается на Шопенгауэра
и даже на Эрос Платона, как на своих предшественников в расширен-
ном понимании сексуальности. Это пример позднейшей реинтерпрета-
ции первоначальной теории: к началу 20-х годов Фрейд будет истолко-
вывать либидо как пронизывающее все живое стремление, которому
1 По оценке Джонса: «Одна из двух самых важных книг, написанных Фрейдом».
Jones, Op. cit. Р. 315.
187
противостоит «инстинкт смерти». В «Трех очерках...» он сам дает массу
поводов для обвинений в «пансексуализме», по крайней мере пока
речь идет об этиологии неврозов. «Я имею в виду, — пишет Фрейд, —
вовсе не то, что энергия сексуального влечения что-то прибавляет
к тем силам, которые вызывают болезнетворные явления (симптомы),
но хочу со всей ясностью подчеркнуть, что это — единственный посто-
янный и важнейший энергетический источник невроза»1. Невротиче-
ские симптомы суть следствия сексуальных влечений, их эрзац. Резуль-
татом вытеснения влечения становится превращение либидонозного
стремления в симптом. Но симптомы возникают не столько от нормаль-
ного полового влечения взрослых, сколько от извращенных влечений,
которые не могут войти в сознание. «Симптомы образуются за счет
анормальной сексуальности; неврозы представляют собой, так сказать,
негатив извращений»1 2. Весь первый раздел «Трех очерков...» посвящен
сексуальным инверсиям (гомосексуализм) и перверсиям (фетишизм,
вуайеризм и т.д.)
Фрейд подвергает критике объяснения гомосексуализма с помощью
таких понятий, как «дегенерация». Во-первых, в других культурах, вроде
античной, его так совсем не оценивали; во-вторых, у многих гомосек-
суалистов трудно найти признаки «вырождения». Они нормальны во
всем, кроме иной направленности полового влечения. Разумеется,
Фрейд вовсе не был сторонником иных его последователей, которые
стали разыскивать следы гомосексуализма чуть ли не у всех великих
творцов прошлого. Хотя Фрейд сам положил начало таких «штудий»
своим трактатом о Леонардо да Винчи, он был вовсе не апологетом
гомосексуализма, но просто призывал относиться к нему без наклеива-
ния ярлыка «вырождение», хотя и считал гомосексуализм явной «анор-
мальностью». Он осторожно судит о врожденности инверсий. Конечно,
он держался теории бисексуальности, то есть наличия у каждого инди-
вида признаков обоих полов; он указывает на не столь уж редкие слу-
чаи гермафродитизма, в особенности, когда речь идет о вторичных
половых признаках3. Но этим мало что объясняется: среди лесбия-
нок встречаются мужеподобные особи, но мужчины-гомосексуалисты
в большинстве своем от прочих мужчин чаще всего ничем физиологи-
чески не отличаются. Тем более сомнительны популярные в то время
теории «мужских» и «женских» центров головного мозга. Ведь в каче-
стве объекта извращенного сексуального влечения иногда выступают
малолетние дети, животные — тогда подобные «центры» пришлось бы
изыскивать и для них.
Социально-этические объяснения тоже сомнительны. Безусловно,
в половой жизни часто заявляют о себе всякого рода моральные и соци-
1 Freud S. Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie. Bd. V. S. 72.
2 Ibid. S. 75.
3 Гомосексуализм объяснялся «психосексуальным гермафродитизмом» у А. Молля,
такой же трактовки держался О. Вейнингер.
188
альные изъяны индивидов. Но «устремления половой жизни принад-
лежат к тем, которые даже в нормальном виде в наименьшей мере под-
чиняются высшей психической деятельности»1.
Никакие моральные проповеди не действуют на того, кто испыты-
вает влечение, пусть даже оно считается греховным большинством
окружающих. Те же гомосексуалисты чаще всего проявляют свою анор-
мальность только в сексуальной жизни, оставаясь во всем остальном
ничуть не менее морально вменяемыми и социально ответственными
лицами. В отличие от гомосексуализма, некоторые извращения таковы,
что мы неизбежно называем «ненормальными» тех, кто им предается
(некрофилия, наслаждение от экскрементов и т.п.). Но и в этом случае
речь совсем не обязательно идет о лицах с тяжелыми душевными забо-
леваниями. Их симптомы отсутствуют, и какой-нибудь человек с совер-
шенно извращенными сексуальными вкусами в остальном ничем сво-
его «безумия» не показывает.
Фрейда интересуют не только сами извращения, но также происхож-
дение наших чувств по их поводу: откуда берутся чувства отвращения,
стыда, которые стоят на пути у таких извращений? Они каким-то обра-
зом связаны друг с другом, за строгими запретами стоит искушение.
Грани между «нормальным» и «ненормальным» подвижны. Предше-
ственники Фрейда в области сексопатологии давали описания разного
рода отклонений и извращений, находясь в полной убежденности, что
и они сами, и их читатели представляют собой «норму». Оригиналь-
ность Фрейда заключается прежде всего в том, что границы между этой
«нормой» и «ненормальностью» если не стираются вообще, то реляти-
визируются. Тот, кто следует запретам и требует преследования «деге-
нератов», сам наделен теми же извращенными влечениями, только они
не нашли реализации.
Фрейд предлагает исходить при изучении сексуальности не из
«нормы», каковой он вместе со всеми считает направленное на репро-
дукцию половое общение между взрослыми представителями разных
полов, а из частых от нее отклонений. И инверсии, то есть отклонения
влечений по объекту, и перверсии, то есть отклонения по цели влече-
ния, имеются у всех индивидов. Но у большинства людей они заклю-
чены в рамки, канализированы в направлении репродуктивной связи
мужчин и женщин. Фрейд не только считал это нормой, но даже сде-
лал из удовлетворительных сексуальных связей с другим полом один
из важнейших критериев выздоровления. Но в сновидениях здоровых
людей проявляются те же влечения, что у невротиков или извращен-
цев. Анализ неврозов, по его мнению, однозначно говорит о том, что
у всех без исключения невротиков обнаруживаются бессознательные
инверсии и перверсии, фиксации либидо на лицах одного с ними пола.
В этом смысле невроз и извращение представляют собой как бы две
стороны одной монеты, позитив и негатив одной фотографии.
1 Freud S. Bd. V. S. 59.
189
Влечение есть пограничное образование, в нем соединяются душев-
ное и телесное. Источник у влечения соматический, а цель его — сня-
тие этого внутреннего возбуждения путем удовлетворения. В отли-
чие от внешнего раздражения, от влечения нам никуда не убежать,
поскольку мы носим его в себе. Половое влечение отличается от дру-
гих инстинктивных побуждений, вроде голода или жажды, куда более
широким спектром своих проявлений и ролью в психической жизни.
Жажда может «сводить с ума» странника в пустыне, но ей трудно при-
писать какую бы то ни было роль в генезисе неврозов. В области сек-
суальной жизни ощутимо связаны друг с другом самое высшее и самое
низшее в человеке1. Понятие либидо покрывает у Фрейда все проявле-
ния человеческой любви. Даже в самой возвышенной любви имеются
черты сексуального влечения.
Это вовсе не является изобретением Фрейда: не только во взаимоотно-
шениях двух полов, но и в самых одухотворенных произведениях искус-
ства или религии нередко заявляет о себе эротическое начало. Хорошо
известно, что огромная часть мифологии связана с темами рода, рож-
дения, любовных отношений, причем за возвышенной духовной любо-
вью нередко стоят не столь возвышенные сюжеты1 2. «Пансексуалистом»
Фрейда можно назвать совсем не потому, что он тщательно разыскивает
следы полового влечения в высших творениях человеческого духа —
Платон в своем «Пире» писал об Эросе много веков раньше. Дело в том,
какую трактовку Фрейд дает половому влечению, как он сводит к нему
самые различные проявления здоровой и больной психики.
Либидо предстает у Фрейда как поток, который движется как бы
по разным каналам. Имеется основное направление этого движения,
которое мы и считаем нормой. В случае инверсий и перверсий поток
как бы сворачивает на боковые каналы, которые до этого были пусты.
Происходит регрессия к тому месту, где начинается это ответвление.
Какое-нибудь событие взрослой жизни может этому способствовать
(распространенность гомосексуализма в тюрьмах, возможность про-
явить свои садистские наклонности у того, кто ранее о них не подозре-
вал и т.д.), но причины лежат глубже, в давнем прошлом. Врожденными
тем самым являются не сами извращения, а общая к ним предраспо-
ложенность. Не пороки воспитания сами по себе или недоступность
нормального сексуального объекта являются причинами — путь к нор-
мальной сексуальности может быть закрыт тем, что еще в раннем дет-
стве либидо получило иное направление.
1 См.: Uber «wilde» Psychoanalyse (1910), Studienausgabe. Erganzungsband. Schriften
zur Behandlungstechnik, «Fischer». S. 136—137.
2 Примеров здесь можно привести множество как из греческой архаики, так и из
самых различных мифологий мира. В той или иной форме эти сюжеты входили впо-
следствии в монотеистические религии, образуя их «народный» или эпический слой.
Так, в русском православии от язычества сохранился культ религии рода, матери земли
(«мать сыра земля»). См.: Федотов Г. П. Мать-Земля. (К религиозной космологии рус-
ского народа) / Судьба и грехи России. «София». СПб., 1993. T. 2.
190
Именно детская сексуальность представляет собой главный пред-
мет «Трех очерков...». Многочисленные наблюдения за проявлениями
сексуальности у детей психология того времени относила к курьезным
исключениям или «отвратительным примерам ранней испорченности».
В книгах по психологии детства напрочь отсутствовала глава о сексу-
альном развитии. Можно сказать, что Фрейд реконструирует детскую
сексуальность по неврозам и извращениям взрослых. Как он писал
в «Очерке истории психоанализа»: «Мои положения о сексуальности
детей были вначале основаны почти исключительно на результатах
анализа у взрослых, углубляющихся в прошлое»1. При этом централь-
ным для него является тезис об амнезии: у взрослых почти отсутствует
память о первых пяти годах жизни, хотя именно они оставили самые
сильные следы в нашей психике и являются определяющими для
нашего дальнейшего развития.
Какие силы вытесняют впечатления раннего детства? «Тот, кто раз-
гадает эту загадку, — пишет Фрейд, — тот прояснит и истерическую
амнезию»1 2. У невротиков также происходит забывание каких-то важ-
нейших для его душевного развития впечатлений, они были вытеснены
в бессознательное. Попытки выявить эти прошлые события сталкива-
ются с сопротивлением. Фрейд утверждает, что в обоих случаях дей-
ствует один и тот же механизм. Именно забывание дает «точку срав-
нения душевных состояний ребенка и психоневротиков», и «можно
сказать, что без инфантильной амнезии не было бы и истерической
амнезии»3. Причины неврозов коренятся в раннем детстве.
Взрослая, постпубертарная сексуальность, возникает вместе с соот-
ветствующим физиологическим развитием. В памяти каждого инди-
вида есть период, когда он ничего или почти ничего не ведал о сексу-
альности, о ней вовсе не думал, не испытывал сексуального влечения.
Фрейд называет это время латентным периодом, когда сексуальность
вытеснена, скрыта. Именно в латентный период происходит приобще-
ние к культуре, наиболее действенно рациональное воспитание. Психи-
ческая энергия уходит на цели культуры, в это время вырабатываются
те препятствия, «дамбы», которые мешают отклонению влечения на те
пути, которые имелись в раннем детстве. Начало латентного периода
филогенетически соответствует началу культуры. Мы имеем дело со
своего рода триадической схемой: от инфантильной сексуальности
через отрицающий ее латентный период мы приходим к взрослой поло-
вой жизни.
Вытеснению подлежат «частичные влечения» (Partialtriebe) раннего
детства. Человеческое существо с самого рождения наделено сексу-
альностью. Поскольку гениталии у ребенка еще не развиты, либидо
1 Фрейд 3. Очерк истории психоанализа // «Я» и «Оно». Труды разных лет. Тбилиси :
Мерани, 1991, кн. 1. С. 25.
2 Freud S. Bd. V. S. 83.
3 Ibid.
191
избирает другие эрогенные зоны — те части тела, которые связаны
с удовлетворением других физиологических потребностей. К этим
зонам относится прежде всего рот ребенка, основной источник наслаж-
дения от питания: «Сексуальность примыкает сначала к одной из слу-
жащих сохранению жизни функций, и лишь позже становится от нее
независимой»1. Вид насытившегося младенца напоминает Фрейду вид
взрослого после оргазма. С материнской груди либидо переносится
на рот, и ребенок уже сам доставляет себе наслаждение — сосание
пальца является своего рода предгенитальной мастурбацией. Фрейд
избирает термин Хэвлока Эллиса «аутоэротизм» для характеристики
сексуальности раннего детства, еще не имеющей внешнего объекта
и направленной на собственное тело.
Первую стадию развития либидо он называет оральной или оралъно-
каннибалистической — влечение связано с поглощением объекта.
Вслед за нею, примерно в полтора-два года, наступает другая фаза,
когда либидо концентрируется вокруг другой эрогенной зоны, ануса.
Ребенок получает наслаждение от задержки дефекации, он подолгу
сидит на горшке. На этой анальной фазе происходит подразделение
активного и пассивного (еще не мужского и женского) во влечении,
с нею в дальнейшем связаны садизм и мазохизм взрослых, откуда ее
название — «анально-садистическая». Наконец, наступает генитальная
или фаллическая стадия, когда либидо перемещается к половым орга-
нам. В «Трех очерках...» Фрейд на ней специально не останавливается,
поскольку переход к этой стадии здесь у него совпадает с переносом
влечения на объект. В дальнейшем эта стадия приобретет самостоя-
тельное значение.
Все половые извращения Фрейд связывает с фиксациями либидо
на частичных влечениях раннего детства. Совокупность догенитальных
этапов развития либидо содержит в себе все потенциальные отклоне-
ния, и в этом смысле ребенок является «полиморфным извращенцем».
Фрейд пишет о «бесстыдстве маленького ребенка», «любопытстве
к гениталиям других», садистской жестокости (способность к состра-
данию вырабатывается в латентный период), о мастурбации и дру-
гих формах аутоэротизма, с которыми Фрейд соотносит прежде всего
наслаждение взрослых от орального и анального секса. Между детской
и взрослой сексуальностью нет принципиальной разницы: «Не только
отклонения от нормальной сексуальной жизни, но также и ее нор-
мальное образование определяются инфантильными проявлениями
сексуальности»1 2.
В раннем детстве между сексуальностью мальчика и девочки нет
никаких различий. Даже с наступлением фаллической стадии сексуаль-
ность девочек «имеет мужской характер»3. Ведущей эрогенной зоной
1 Freud S. Bd. V. S. 88.
2 Ibid. S. 117.
3 Ibid. S. 123.
192
для нее тогда является клитор — уменьшенный аналог пениса. Только
в постпубертарный период либидо смещается с клитора на влагалище,
причем это смещение, по мнению Фрейда, является одним из факто-
ров, способствующих истерии (к женственности по самой ее сущно-
сти относится большая склонность к истерии). Становление женщиной
означает «вытеснение частичной инфантильной мужественности», про-
исходящее вместе со смещением ведущей генитальной зоны. Впослед-
ствии Фрейд не раз возвращался к этой теме. В статье «Инфантильная
генитальная организация» (1923) он развивает это учение таким обра-
зом: на анально-садистической стадии еще нет мужского и женского,
есть только активное и пассивное. За нею следует фаллическая стадия,
на которой «имеется мужское, но нет женского; противоположность
здесь такова: мужские гениталии или кастрированные»1. На этой фазе
имеется «примат фаллоса» (Phallusprimat), в том числе и у девочек.
По существу, речь тут идет уже о ситуации эдипова комплекса, кото-
рая представляет вершину развития детской сексуальности и одно-
временно ее преодоление, подготовку перехода к латентному периоду
и впоследствии к взрослой сексуальности. Нам еще придется рассма-
тривать некоторые аспекты этого комплекса, с которым связаны самые
различные стороны прикладного психоанализа, в частности, фрейдов-
ское учение о возникновении социальных институтов. Пока мы огра-
ничимся самым кратким описанием того, как происходит переход
к латентному периоду.
Хотя эдипов комплекс, строго говоря, характеризует события в пси-
хике мальчиков, этот термин относится и к женскому сексуальному
развитию (иногда применяется термин «комплекс Электры»). Речь
идет об отношениях в семейном треугольнике, когда либидо с соб-
ственного тела переносится на родителя противоположного пола,
а к родителю одного с ребенком пола последний испытывает чувства
зависти, враждебности, но в то же самое время он отождествляет себя
с ним. Иначе говоря, это изначально амбивалентное отношение, хотя
преобладают именно негативные эмоции. «Разрешение эдипова ком-
плекса является самой трудной проблемой, с которой лицом к лицу
сталкивается мальчик в своем психическом развитии»1 2. Его влечение
направлено на собственную мать, он вступает в конфликт с собствен-
ным отцом, место которого он хочет занять. «Легко заметить, что
маленький мальчик один хочет обладать матерью, воспринимает при-
сутствие отца как помеху, возмущается, когда тот позволяет себе неж-
ности по отношению к матери, выражает свое удовольствие, если отец
уезжает или отсутствует. Часто он выражает свои чувства словами,
обещая матери жениться на ней. Скажут, что этого мало в сравнении
с деяниями Эдипа, но на самом деле достаточно, в зародыше это то
же самое»3. Царь Фиванский Эдип убил своего отца и женился на соб-
1 Freud S. Bd. V. S. 241.
2 Фрейд 3., Буллит У. Томас Вудро Вильсон. М. : Прогресс-Универе, 1992. С. 54.
3 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. 1988. С. 211—212.
193
ственной матери — таковы стремления всех лиц мужского пола в ран-
нем детстве. Фрейд отбрасывает все оговорки тех, кто видит в любви
и враждебности ребенка нечто иное, нежели желание буквально обла-
дать матерью и стремление убить отца. Он готов признать лишь то,
что психоаналитическое исследование дает огрубленное и как бы
увеличенное под микроскопом психоанализа изображение того, что
в детстве было только наброском. Но влечения именно таковы: «Нена-
висть к отцу, желание его смерти — уже не робкие намеки, в нежности
к матери скрывается цель обладать ею как женщиной»1. Он признает,
что невротик может «фантазировать назад», привнося в прошлое свои
более поздние представления и желания, еще неведомые ребенку.
Но на эдипов комплекс такое фантазирование Фрейдом не распростра-
няется, и тот, кто считает себя психоаналитиком, должен принимать
эти влечения буквально. У невротиков в преувеличенном виде пред-
стает то, что анализ сновидений находит у всех людей, а именно, инце-
стуозное стремление к родителю противоположного пола: «Не только
невротики, но и все люди имеют такие извращенные, инцестуозные
и неистовые сновидения», а потому «мы можем сделать вывод, что
и нормальные люди проделали путь развития через извращения и при-
вязанности к объектам эдипова комплекса, что это путь нормального
развития»1 2. Но отношение к отцу является отношением «любви/нена-
висти», оно амбивалентно — мальчик хочет во всем ему подражать
и быть таким же, как отец. Иначе говоря, в психике происходит кон-
фликт разнонаправленных устремлений, противоречивые установки
уживаются друг с другом, поскольку детская психика еще не работает
по принципу исключенного третьего (впоследствии, во взрослом воз-
расте, это будет относиться к бессознательному).
Эта борьба разнонаправленных стремлений завершается вместе
с разрушением эдипова комплекса и идентификацией с отцом. Эдипов
комплекс выступает у Фрейда вместе с «комплексом кастрации». На фал-
лической стадии либидо сосредоточивается на гениталиях, пенис явля-
ется для маленького мальчика самым драгоценным его достоянием.
Заставая его за мастурбацией, взрослые нередко угрожают лишить его
этого «сокровища». Фрейд был убежден, во-первых, в том, что все дети
в это время предаются мастурбации; во-вторых, что всем им грозят
кастрацией, и, в-третьих, что все мальчики относят эту угрозу именно
к отцу. Впоследствии он добавит к этому следующее рассуждение: сна-
чала мальчик не верит угрозе кастрации, но затем, убедившись, что
у его сверстниц нет пениса, он принимает эту угрозу всерьез3.
Здесь Фрейд также держался буквальной трактовки «комплекса
кастрации», вопреки некоторым позднейшим толкователям, желавшим
«либерализировать» этот тезис: только вполне реальный страх кастра-
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. С. 214.
2 Там же. С. 215.
3 Freud S. Der Untergang des Odipuskomplexes, 1924. Bd. V. S. 247.
194
ции разрушает эдипов комплекс у мальчика и ведет к полной иденти-
фикации с отцом.
Не менее буквально он предлагал трактовать эдипов комплекс
у девочки, которая на фаллической стадии испытывает наслаждение
от клитора. Она обнаруживает, что ее клитор несопоставим с пенисом
у мальчика, и считает себя «уже кастрированной». Фрейдовский подход
к женской сексуальности вызвал особенно много споров. Хотя сомни-
тельность реконструкции психологии трехлетнего мальчика является
ничуть не меньшей, в случае женской сексуальности у Фрейда прибав-
лялись суждения о женской психологии, имевшие явно патриархаль-
ный характер. Фрейд был убежден, что маленькая девочка испытывает
«зависть к пенису» (Penisneid), с которой связано и «чувство неполно-
ценности» у женщин. Более того, если у мальчика эдипов комплекс
в случае нормального развития разрушается, происходит быстрая
и прочная идентификация с отцом, а тем самым появляется сильное
«Сверх-Я», своего рода представитель социальных и моральных норм
в человеческой психике, то у девочек такого разрушения не происхо-
дит. Обнаружив у себя отсутствие пениса, девочка желает заместить его
ребенком от собственного отца. Это инцестуозное стремление не раз-
рушается, но постепенно вытесняется, а потому «Сверх-Я» у взрослых
женщин никогда не бывает «столь суровым, столь безличным, столь
независимым от своих аффективных истоков, каковые требуются
от мужчины»1. Поэтому женщины оказываются не только более склон-
ными к истерическому неврозу, но также менее моральными, наде-
ленными меньшим чувством справедливости существами, принима-
ющими решения не столько из чувства долга, сколько под влиянием
аффектов. К этому Фрейд добавляет слабо развитые интеллектуальные
интересы, «преобладание чувства зависти», меньшую, чем у мужчин,
способность к сублимации влечений1 2. А так как интеллектуальное
и художественное творчество для Фрейда целиком зависят от такой
сублимации, женщины оказываются в среднем менее одаренными во
всех областях творчества.
Фрейд иногда оговаривался, указывая на то, что речь идет о жен-
ской психологии лишь в той мере, насколько она определяется сек-
суальностью. Но так как у Фрейда сексуальностью определяется все
важнейшие стороны психической жизни, то он часто, перефразируя
Наполеона, повторял: «Анатомия — это судьба». Женщины от природы
во многом стоят ниже мужчин, это задано не какими-то социальными
обстоятельствами, но анатомическим различием. Даже говоря о слабой
изученности психологии женщин, Фрейд нередко добавлял, что это свя-
зано с лицемерием и лживостью женского пола. Однажды в разговоре
со своей последовательницей, Марией Бонапарт, он признался, что
долгие десятилетия ежедневной работы с пациентками не решили для
1 Freud S. Bd. V. S. 266.
2 См.: Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. С. 334.
195
него примитивного вопроса: «Чего бабе надо?» Все позднейшие моди-
фикации, внесенные Фрейдом в понимание женского сексуального раз-
вития, касались частностей (скажем, различение доэдиповской и пост-
эдиповской идентификации с матерью). Общая оценка не менялась:
обнаружив свое анатомическое отличие, девочка испытывает «зависть
к пенису» и, более того, она «считает мать ответственной за отсутствие
пениса и не может простить ей этой обделенности»1. Для большинства
женщин характерен нарциссизм, потребность даже не в любви, а в
том, чтобы быть объектом любви другого. Лишь немногие женщины,
по мнению Фрейда, подобны мужчинам в переносе любви на мир объ-
ектов (Objektliebe), тогда как в большинстве своем они сохраняют дет-
ское самолюбование (Jchliebe)1 2. Женщина предстает как чувственное,
соблазнительное, морально и интеллектуально ограниченное существо.
Можно сравнить в этом отношении Фрейда с Вейнингером. В фан-
тастической по своему женоненавистничеству книге «Пол и характер»
Вейнингер утверждает, что женщина аморальна, алогична, по существу,
бесчеловечна — именно потому, что она целиком находится во власти
сексуального влечения, тогда как мужчина предстает как рациональ-
ное и моральное существо, следующее категорическому императиву
Канта и лишь в малой степени действующему под влиянием полового
влечения. Женщина — это бессознательное, плоть, материя; муж-
чина — сознание, дух, форма. Эти два принципа распределены между
двумя полами, поскольку мужчина содержит в себе женское начало,
а женщина — мужское, согласно теории бисексуальности. Фрейд
не так уж много здесь изменил. У него каждый индивид представляет
собой поле борьбы двух начал — бессознательного и сознания, прин-
ципа удовольствия и принципа реальности, «Я» и «Оно». Несколько
ослаблена, но сохраняется мисогиния Вейнингера: женщины менее
моральны и сознательны, поскольку у них не произошло уничтожения
эдипова комплекса, он лишь вытеснен. Иначе говоря, у женщин сохра-
няется «полиморфно извращенная» детская сексуальность, а потому
они более склонны к истерии, следуют влечениям, а не разуму, лживы
и т.д. Вейнингер к этому добавил довольно своеобразную этнопсихоло-
гию, относя евреев к нациям с «женской психологией» со всеми нега-
тивными ее чертами. Антисемиты после самоубийства еврея Вейнин-
гера хвалили его за последовательность. Повод для самоубийства мог
быть и совсем иной: по его теории, «понять» женщину может только
совершенно женоподобный мужчина, а так как Вейнингер должен был
считать, что он со своей теорией понял их лучше всех прочих мужчин,
то он сам оказывался самым аморальным, бессознательным и лживым
из носителей разума. Возникает типичный парадокс «Лжеца» (в самой
простой форме — «Я лгу», то есть если я говорю правду, то я лжец, если
лгу, то говорю правду и т.д.).
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. С. 377.
2 См.: Freud S. Zur Einfuhrung des Narzissmus. B. III. S. 54—55.
196
Во всяком случае, учение о женской сексуальности Фрейда, не столь
самоубийственное для рассудка, несет на себе отчетливые следы патри-
архальных предрассудков, каковые имелись у него еще до создания
психоанализа, о чем свидетельствует одно из его писем невесте, в кото-
ром он опровергает Дж. Ст. Милля и вместе с ним женскую эмансипа-
цию. Этих оценок он держался до глубокой старости, полагая, что тот
или иной пол должен доминировать, и господство мужского является
«меньшим злом».
Не удивительно то, что феминистки отвечали Фрейду самой резкой
критикой — опровержений из этого лагеря не счесть. Любопытнее дру-
гое: у Фрейда было и имеется до сих пор немалое число последователь-
ниц, которые развивали его концепцию женской сексуальности (Рут
М. Брунсвик, X. Дейч и другие), тогда как изучением детской сексуаль-
ности занималась его собственная дочь Анна Фрейд. Все они в целом
держались предложенных Фрейдом схем, тогда как первые опроверже-
ния последовали со стороны «ревизионистки» К. Хорни. Но на сегод-
няшний день мало кто из психоаналитиков обоих полов станет бук-
вально следовать этим схемам Фрейда. Как и во многих других случаях,
фрейдисты прямо не отказываются от догматов своего учителя, но так
их интерпретируют, что от них мало что остается.
В качестве примера можно взять работы известнейшей представи-
тельницы французского психоанализа Франсуазы Дольто, посвященные
детской и женской сексуальности1. Она практически вообще не рас-
сматривает «комплекс кастрации» и «зависть к пенису» (из уважения
к Фрейду они обозначаются как очень короткая и маловажная стадия
развития сексуальности маленькой девочки). Вытеснение эдипова ком-
плекса у девочек, по мнению Дольто, происходит в семь—девять лет,
а фаллическая стадия наступает не ранее пяти-шести лет, причем «фал-
лосом» для нее является не клитор, а все тело. То, что стадия эдипова
комплекса наступает позже, чем думал Фрейд, доказывал и специально
практиковавший с детьми психоанализ Э. Эриксон, для которого эта
стадия относится к пятому—седьмому году жизни.
Но если столь различные по своим исходным позициям анали-
тики считают, что «Эдип» переживается в более позднем возрасте,
то рушится исходный пункт теории Фрейда, идет ли речь о мужской
или женской сексуальности. Учение о детской амнезии тогда не рабо-
тает: нет смысла говорить о переживании бурных влечений, которые
затем были вытеснены и забыты. В возрасте пяти—семи (и тем более
семи—девяти) лет ребенок помнит основные свои переживания. Раз-
решение эдипова комплекса тогда происходит вместе с началом школь-
ного возраста, то есть вместе с выходом из семейного треугольника.
Тогда нет никакой нужды говорить о «комплексе кастрации», «зависти
к пенису», желаниях отцеубийства и т.п. Читая работы последователей
Эриксона, обнаруживается, что от ортодоксального фрейдизма в них
1 См., например: Dolto F. Libido. Erotisme. Frigidite. Paris, 1982.
197
осталось вообще немного, зато появилась возможность совмещать пси-
хотерапевтические наблюдения с далекими от психоанализа теориями
(например, Пиаже или Кольберга), а потому куда большее внимание
уделяется когнитивному развитию ребенка, овладению языком и т.д.1
Существует множество научных объектов, которые привлекают
наше внимание, но не могут быть окончательно прояснены. Скажем,
мы не знаем, какие сны снились вымершим динозаврам или питекан-
тропам и никогда этого не узнаем. Реконструкции душевного мира
раннего детства также остаются гипотетичными. Вслед за апостолом
мы всегда можем сказать: «Когда я был младенцем, то по-младенчески
говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как
стал мужем, то оставил младенческое» (1 Кор. 13,11). Если взрослый
человек утверждает, что на кушетке у аналитика он вспомнил проис-
ходившее с ним на втором году жизни, то у нас неизбежно возникают
вопросы.
Нет сомнений в том, что пациенты Фрейда достаточно часто вспоми-
нали о своих доэдиповских предгенитальных влечениях одного-двух лет
от роду, либо о позднейшем страхе кастрации. Ранее пациентки Фрейда
ничуть не хуже вспоминали о сценах соблазнения. На сегодняшний
день достаточно точно установлено, что «автобиографическая память»
возникает примерно в три-четыре года, когда ребенок овладевает язы-
ком и способностью вспоминать прошлое, обсуждая его с другими.
От более раннего детства у нас сохраняются лишь отдельные эпизоды,
и связано это не с вытеснением, а с отсутствием памяти о тех «бурных
влечениях», которые Фрейд приписывает раннему детству. Даже если
бы у нас было страстное влечение к матери и враждебность к отцу, то
мы ничего не помнили бы о них — не из-за вытеснения, а из-за того,
что детская память эпизодична, контекстуальна, изменчива. Предыду-
щие воспоминания в раннем детстве модифицируются последующими.
Эта память не содержит абстрактных идей, у трехлетнего ребенка нет
ни малейшего представления о половых отношениях, и мальчик никак
не может желать «овладеть матерью», поскольку это лежит за преде-
лами его мышления и воображения. Еще менее вероятно, что он про-
водит настоящее изыскание по поводу отсутствующего у его матери
пениса (этим Фрейд объясняет фетишизм в постпубертатный период)1 2.
До пяти лет дети, как правило, не имеют представления о первичных
половых признаках, различают родителей, скорее, по платью или при-
1 См., например: Lowe G. R. The Growth of Personality: from Infancy to Old Age.
London, 1972.
2 «Фетиш есть заменитель фаллоса женщины (матери), в который маленький маль-
чик верил и от которого он... не хочет отказываться» (Фрейд 3. Фетишизм, 1927. Работы
о мазохизме / Венера в мехах, Ad Marginem. М., 1992. С. 373. Комплекс кастрации
вообще становится сомнительным, если принять современные исследования по психо-
логии детского возраста. Для Фрейда «от страха кастрации при виде женских генита-
лий не избавлено ни одно существо мужского пола» (Там же. С. 375). Вполне возможно,
что у немалого числа невротиков он сталкивался с такого рода страхами, но проекция
такого страха на собственное детство не тождественна воспоминанию.
198
ческе. Они не владеют необходимым языком для того, чтобы выразить
половые отношения Между взрослыми, а там, где они проводят разли-
чие между «мужским» и «женским», они придают им иной, чем взрос-
лые, смысл1.
То, что «вспоминается» на сеансах психоанализа, оказывается
не памятью, а проекцией более позднего опыта на раннее детство
(не без суггестивного воздействия психоаналитика). Но если теория
памяти Фрейда не верна, то утрачивается всякая возможность говорить
об оральной и анальной стадиях развития либидо. Ни физиология, ни
прямые наблюдения за детьми не дают свидетельств перехода либидо
от одной эрогенной зоны к другой (за исключением того, что многие
дети сосут палец и подолгу сидят на горшке). Воспоминания о том,
как трехлетний мальчик хотел овладеть собственной матерью и убить
своего соперника-отца, воспоминания взрослой женщины о желании
заместить отсутствующий пенис ребенком от родителя можно со всеми
основаниями считать ложной, «наведенной» памятью.
Фрейд указывает на сходства забывания у невротиков и забыва-
ния событий раннего детства. Но одно и то же следствие может иметь
совершенно различные причины. Имеются другие типы забывания,
никак не связанные с вытеснением. Если студент через пару дней забыл
то, что в спешке выучил перед экзаменом, то вряд ли тут имело место
вытеснение во фрейдовском смысле. Мы забываем слова когда-то люби-
мых стихотворений или читанную когда-то «Логику» Гегеля не потому,
что тут работает вытеснение. Тогда они имелись бы у нас в бессозна-
тельном, да еще стремились бы вернуться обратно в сознание — как
и все вытесненное. Нет никакой нужды отождествлять механизмы дет-
ской и невротической амнезии. В последней вытеснение действительно
играет немаловажную роль, и в этом крупнейшее открытие Фрейда.
О детских переживаниях мы не помним уже потому, что у нас про-
сто не было «семантической памяти», языка и самосознания, и нужны
немалые усилия психоаналитика, чтобы пациент стал интерпретиро-
вать свои бессвязные впечатления от отдельных сцен как кровосмеси-
тельные влечения. Из того, что у нас нет о них памяти, делается вывод,
что это сильнейшие наши влечения. Аналитик всегда прав — даже если
пациент отвергает его трактовку1 2. Но в соответствии с такой логикой
можно доказать вообще все что угодно. Из еще более строгого, чем
запрет на инцест, запрета на поедание себе подобных, в таком случае
нужно было бы выводить вытесненное в бессознательное каннибали-
1 См.: Lindesmith A. R., Strauss A. L. Symbolische Bedingungen der Sozialisation. Teil II,
Ullstein, 1983. S. 27—28. Первичная половая идентичность формируется у детей раньше,
с полутора-двух лет, а к трем-четырем годам «ребенок уже осознанно различает пол
окружающих людей.... но часто ассоциирует его со случайными внешними признаками,
например с одеждой, и допускает принципиальную обратимость, возможность измене-
ния пола». Кон И. С. Ребенок и общество. М., 1988. С. 194.
2 «Когда пациент соглашается с нами, тогда-то он прав; когда же он противоречит,
то это признак сопротивления» (Freud S. Ges. Werke. Bd. XVI. S. 43).
199
стическое влечение, присущее каждому человеку и вытесненное в ран-
нем детстве.
Ложную память пациентов можно сравнить, например, с неред-
кими сегодня случаями, когда люди ярко и отчетливо помнят, что их
похищали инопланетяне. Рассказываемые ими «сценарии» многими
чертами напоминают фантастические романы и киносценарии, и чем
больше заполнены головы кадрами из таких фильмов (и чем более
пустыми являются эти головы), тем легче внешние образы становятся
собственными воспоминаниями. Человеку вообще свойственно прини-
мать плоды своего воображения за реальность, мифологическое мыш-
ление вовсе не умерло — поменялись мифы.
Еще меньше оснований считать ребенка «полиморфным извращен-
цем». Здесь мы опять сталкиваемся с рассуждением по аналогии, при-
чем исходным пунктом является сексуальность взрослых. Для объясне-
ния орального и анального удовлетворения влечений придумываются
эрогенные зоны и стадии развития либидо у ребенка. Для объяснения
садизма и мазохизма, фетишизма и эксгибиционизма ребенок делается
«полиморфным извращенцем». Конечно, перед Фрейдом, как и перед
любым сексологом, стоит проблема: как объяснить самые разнообраз-
ные отклонения влечений. Но нельзя объяснять непонятное, апелли-
руя к неизвестному. Перемещения либидо от одной эрогенной зоны
к другой никто не видел, да и сами они проблематичны. Довольный
вид только что оторвавшегося от материнской груди ребенка вызы-
вает у Фрейда сравнение с взрослым после оргазма — почему не с тем,
кто хорошенько наелся и лег спать? Прямых наблюдений за детьми
у Фрейда было немного, включая и его собственных детей. В период
написания «Трех очерков...» эти наблюдения вообще отсутствовали.
Конечно, впоследствии его ученики активно занялись такими наблю-
дениями, но вовсе не исключено, что они находили именно то, что
соответствовало априорно выдвинутым схемам учителя. Исходным
пунктом для Фрейда был клинический опыт, ассоциации и сновиде-
ния невротиков. Ознакомившись с обширной литературой своего вре-
мени, он обнаружил, что с помощью своих гипотез он может связать
воедино сновидения, неврозы, извращения и проявления детской сек-
суальности. В некоторых конкретных случаях такие связи ему удалось
проследить. Как и любая гипотеза, учение о стадиях развития либидо
имеет право на существование, и ее не следует отбрасывать только
потому, что она звучит фантастически или вызывает чье-то негодова-
ние. Любой внимательный воспитатель знает о существовании детской
сексуальности, на нее обращали внимание задолго до Фрейда1. Сомне-
1 В качестве примера можно привести воспоминание Монтеня: «Мне даже стыдно
признаться, в каком необычайно юном возрасте познал я впервые власть желания.
Вышло это случайно, ибо событие совершилось задолго до того, как я вступил в воз-
раст сознания и разума. Никаких других воспоминаний о тех годах у меня нет...». Мон-
тень М. Опыты. М. : Наука, 1979. T. II. С. 284. Любопытно то, что Монтень и подтверж-
дает фрейдовское учение о детской сексуальности, и опровергает его: воспоминание О
200
ния вызывают аргументы Фрейда, вроде того, что трехлетний мальчик
убеждается в реальности угрозы кастрации, разглядев, что у девочки
соответствующее место устроено иначе. Еще хуже то, что гипотезы
у Фрейда слишком быстро превращаются в догматы, а все несогласные
обвиняются в лицемерии, трусости, антисемитизме, наличии неразре-
шенных комплексов и т.п.
Такого сорта аргументация постоянно воспроизводилась психо-
аналитиками. В качестве примера приведу высказывания фрейдиста
«первого призыва» И. Задгера: «Сообщения о задержке детьми испраж-
нений, вытекающей будто бы из их нежелания терять связанное с дефе-
кацией удовольствие, приводили в веселое настроение врачей, у кото-
рых всякий, не желавший нарочно закрывать глаза, мог бы подметить
совершенно ясные симптомы до сих пор сохранившейся, весьма живой
анальной эротики. И когда, опираясь на собственный психоаналитиче-
ский опыт, я попытался в некоторых пунктах дополнить учение Фрейда
об анальной эротике и анальном характере, я встретил до такой сте-
пени неистовое враждебное отношение, что объяснить его одним
только чисто теоретическим несогласием с выявленными мною поло-
жениями было абсолютно невозможно»1. Так он объясняет неприятие
коллегами его открытия «другой, столь же сильной, во многих случаях
даже более сильной эротики, связанной преимущественно с дисталь-
ным мочеиспускательным аппаратом» * 1 2. Но это его «открытие» не при-
няли и другие психоаналитики, так что и их, видимо, следует считать
«закомплексованными» на «мочевой эротике» раннего детства. Тексты
Задгера являются одними из самых фантастических (если не сказать —
бредовых) из того, что было написано психоаналитиками, а потому
недружелюбие коллег можно объяснять совсем иначе. Как, например,
отнестись к идее Задгера о том, что маленькие дети мочатся в постель,
поскольку мочеиспускание замещает сексуальный акт, да еще при этом
в их головах уже содержится представление о половом акте его роди-
телей, как о поливании друг друга мочой? Тем самым, полагает Задгер,
становится объяснимым и недержание мочи у взрослых, и некоторые
половые извращения. Если вы с таким объяснением не согласны, тем
более, если вы позволите себе посмеяться над гениальными откры-
тиями такого рода, то знайте, что у вас вытеснено уретрально-эроти-
ческое влечение. Конечно, такой подход чрезвычайно облегчает диа-
гностику: тот, кто отрицает то или иное открытие в области детской
сексуальности, уже находится под подозрением.
Логика этих «открытий», однако, очень проста. Большой посылкой
является тезис о том, что все доставляющее нам органическое наслаж-
Э о половом влечении в раннем возрасте осталось, тогда как все прочие оказались
забытыми («амнезия» в результате «вытеснения»).
1 Задгер И. Уретральная эротика / Психоанализ и учение о характерах. М. : Госиз-
дат, 1924. С. 73.
2 Там же. С. 74.
201
дение связано с либидо. Мочеиспускание доставляет наслаждение,
следовательно, этот акт можно уподобить сексуальному. Дети писают
в постель, а иногда и друг на друга, следовательно, существует соответ-
ствующая стадия развития либидо. Эта дедукция подкрепляется индук-
цией от фактов недержания мочи у взрослых и некоторых извращений.
Корни их обнаруживаются в раннем детстве.
Сходные «открытия» постоянно совершаются психоаналитиками.
К Organlust иные из них относят наслаждение от речи у маленького
ребенка (см. цитированную выше книгу Ф. Дольто). Существование
патологически болтливых людей, видимо, тоже является доказатель-
ством вечных истин психоанализа. Следуя этой логике, сам психоана-
лиз можно вывести из детского интереса к собственным и чужим гени-
талиям.
В результате мы имеем дело с теорией, которая когда-то имела эври-
стическую ценность, позволяла разглядеть некоторые явления, но затем
сделалась символом веры самых косных учеников, но которую не при-
нимает все остальное научное сообщество, идет ли речь о биологах,
психиатрах, сексопатологах или специалистах по детской психологии.
Поскольку у Фрейда теория сексуальности является фундаментом
классификации неврозов и психозов, то возникает целый ряд вопросов
относительно обоснованности тех диагнозов, которые ставятся психо-
аналитиками. Они вступают в конфликт с самыми различными теори-
ями. В качестве примера можно привести разрабатывавшееся совре-
менником Фрейда Кречмером учение о типах конституции, которые
способствуют тем или иным душевным расстройствам. В дальнейшем
эта теория развивалась Шелдоном и другими учеными, и сегодня уста-
новленные ими зависимости не вызывают сомнений и подтверждаются
многочисленными наблюдениями. В принципе, Фрейд не отрицал вли-
яния конституции, но он все же сводил все неврозы и психозы к дина-
мике влечений, к отношениям Оно, Я и Сверх-Я. Здесь он вступает
в конфликт и с исследованиями генетиков, которые показали — пре-
жде всего на основе наблюдений за однояйцевыми близнецами — что
склонность к некоторым психическим нарушениям является врожден-
ной и генетически наследуемой. Если у разлученных в раннем детстве
и воспитывавшихся в совершенно разных семейных, культурных, мате-
риальных и т.д. условиях близнецов имеется такая предрасположен-
ность, то при заболевании одного из них очень высока вероятность
заболевания другого, независимо от того, как протекали у них стадии
развития либидо.
Еще более сложными являются отношения психоанализа и совре-
менной этологии. С одной стороны, этологи вместе с Фрейдом высту-
пают против разного рода «культуралистских» теорий, в которых чело-
веческая природа оказывается «воспитуемой». Они ничуть не меньше
Фрейда говорят об агрессивности и сексуальности, как врожденных
и инстинктивных. Но у них эти теории получают совсем иное обоснова-
ние, причем свои выводы они подкрепляют наблюдениями как за раз-
202
личными видами животных, так и за детьми. Они согласны с Фрейдом
в том, что детский опыт имеет колоссальное значение для дальнейшей
жизни, только связывается это с теми схемами, которые «запечатлева-
ются» (Prdgung К. Лоренца) в раннем детстве. Такие схемы могут оказы-
вать необратимое влияние на будущее поведение, поскольку они стано-
вятся «спусковым крючком» для определенных реакций.
Это относится и к сексуальности, но о какой бы то ни было сек-
суальности в возрасте одного—трех лет они отказываются говорить
всерьез; «запечатления» относятся к четырех—семилетнему возрасту,
когда возникают некие общие схемы восприятия половых различий.
Само это «запечатление» происходит в ситуациях, которые чаще всего
вообще не имеют сексуальной окрашенности: «Не к правилам, но к
исключению из правил относится то, что дети до половой зрелости
чувствуют эротическую привязанность к родителям противоположного
пола... биологическим правилом можно считать то, что привязанность
четырех — семилетнего ребенка к родителям является не эротической
по своей природе»1. Отношения в Эдиповом треугольнике, когда маль-
чик видит в своем отце соперника не отрицаются, но это сравнительно
редкий вариант развития. Эти привязанности подготавливают буду-
щие сексуальные отношения в зрелости, а потому отношения с буду-
щими партнерами находятся в зависимости от детства, в том числе
и от жестокости или неумной ласки. Выработка половой идентичности
происходит в детстве. Но это не означает того, что нужно соглашаться
с той трактовкой этого процесса, которую мы находим у Фрейда: он
превращает в общее правило статистически редкие исключения из пра-
вил, а инверсии (гомосексуализм) и перверсии можно объяснять и без
сложных и неправдоподобных допущений Фрейда.
Но еще труднее сохранять фрейдовское учение о стадиях развития
либидо, предшествующих эдипову комплексу. Не только специалистам
по детской психологии, но и всем родителям известно то, что в период
от одного до трех лет происходит необычайно быстрое интеллекту-
альное развитие ребенка. Он «впитывает» язык, он «играючи» осваи-
вает мир — не только в переносном, но и в буквальном смысле слова,
поскольку игра, любопытство, вопрошание, подражание являются
характерными чертами этого периода. В психоанализе эта фаза дет-
ского развития получила название «анальной» прежде всего потому,
что дети нередко проявляют интерес к содержимому горшка и даже
могут устроить игру со своими испражнениями. Но область детских
игр все же много шире, а то, что родители требуют от детей чистоплот-
ности (а дети учатся дисциплинировать свои позывы), с точки зрения
этологии, является чем-то вторичным. Стадию игры они находят у всех
высших животных, тогда как далеко не во всех человеческих обществах
нечистоплотность ребенка сурово наказывается. Вполне можно предпо-
1 Hassenstein В. Das spezifisch Menschliche nach den Resultaten der Verhaltensforschung.
In: Neue Anthropologie. Bd. 2, Biologische Anthropologie, Zw. Teil, dtv, 1972. S. 64.
203
дожить, что суровые наказания такого рода, и в особенности запреты
на свободную игру вообще, могут привести не только к замедленному
интеллектуальному развитию, но и к тому, что психоаналитики назы-
вают «анальным характером». Но это опять оказывается не правилом,
а исключением из правил, тогда как у Фрейда данная стадия характе-
ризует человеческую природу как таковую.
Самостоятельно мыслящие психоаналитики, имеющие опыт наблю-
дения за детьми, не случайно отказались от большинства его утвержде-
ний, сохраняя только самое важное. Фрейд не просто сочинил «черный
роман», дабы «осквернить детство», «принизить женщин» или даже
«надругаться над человеческой природой». Эти обвинения сыплются
со стороны тех, кто ничуть не менее догматичен, чем самые упорные
фрейдисты. Детская сексуальность существует, отношения в семейном
треугольнике в значительной степени определяют развитие психики
ребенка, принятие им мужских и женских ролей, а нередко и склон-
ность к неврозам. Многие наблюдения Фрейда неоднократно подтверж-
дались и в клиническом опыте, и во внеклинических наблюдениях
за детьми. Более того, элемент сексуальности присутствует во взаимо-
отношениях родителей и детей, и то, что Фрейд назвал эдиповым ком-
плексом, никак нельзя отнести к выдумкам. Но и там, где Фрейд был
первооткрывателем, ощутимо присутствует какой-то «бес обобщения».
Имея дело с проявлениями мужской импотенции, Фрейд тут же объяс-
няет их универсальной причиной: «фиксацией на матери или сестре»1,
а затем прямо заявляет, что к импотенции ведет культура — чем выше
уровень культуры у индивида, тем больше риск импотенции или фри-
гидности (все проводившиеся со времен доклада Кинси исследования
говорят об обратном). Двух-трехлетним детям он приписывает, сочине-
ние «теорий» относительно детородных органов и т.д.
Во всех работах Фрейда по проблемам сексуальности важен еще
один момент: он стремится разграничить то, что дано индивиду от при-
роды, и то, что получено им в результате воспитания в определенной
культуре. Для него существенно первое, поскольку он занят поиском
универсального, свойственного всем людям, а не представителям той
или иной культуры. Наука вообще занята поиском всеобщих причин,
а потому усилия Фрейда оправданны. Но он совершенно не принимал
во внимание, что его пациенты принадлежат одной культуре, одной
социальной группе, будучи к тому же невротиками. Более того, нема-
ловажны место и время: психоанализ создавался в Вене перед Первой
мировой войной. Не случайно то, что перебравшиеся в США в 30-е годы
психоаналитики очень быстро стали многое менять в психоанализе —
теперь они имели место с другими пациентами. Сегодня европейские
и американские психоаналитики практически вообще не сталкиваются
с классическими формами истерии, которые в наибольшей мере соот-
1 См.: Freud S. Uber die allgemeinste Erniedrigung des Liebeslebens, 1917. Bd.V.
204
ветствуют предложенной Фрейдом сексуальной этиологии (да и его
представлениям о женской психологии).
В своем основательном исследовании сексуальной жизни Древ-
него Китая Р. Ван Гулик1 замечает, что на протяжении тысячелетий
китайцы практиковали coitus reservatus, и вреда от этого, вопреки мне-
нию Фрейда, не было. В эротической и порнографической литературе
Китая за три тысячелетия практически нет упоминаний о садизме
(в отличие от Индии, где имеются подробные описания садизма). Име-
лись и детальные сводки патологий, но и там отсутствует садизм, при-
том что описаний жестокости предостаточно. Есть лишь несколько упо-
минаний о мазохизме, но и те принадлежат к поздним эпохам. Само
по себе это не говорит о том, что садизма вообще не было; но если
за три тысячелетия во всей эротической литературе (включая порно-
графические альбомы) нет малейших упоминаний об этом, то возни-
кает вопрос о влиянии культуры на сексуальность. Этнографы также
обращали внимание на разнообразие культур: в одних имеются сход-
ные с европейским миром перверсии, в других они отсутствуют. Начи-
ная с Р. Малиновского, этнографы задаются вопросом о тех семейных
структурах, которые обусловливают эдипов комплекс. Часто говорят
о том, что этот комплекс является порождением патриархального
общества. Это верно лишь отчасти. В собственно патриархальной
семье, где авторитет отца непоколебим, нет эдипова комплекса в том
виде, как его описывал Фрейд. Отец является и образцом для подра-
жания, и препятствием для исполнения желаний (не только сексуаль-
ных). Но ощущение того, что отец является препятствием, обостряется
там, где этот освящаемый религией авторитет уже отчасти подорван
и вызывает сомнения. Иначе говоря, соперничество с отцом требует,
чтобы отец уже не располагал полнотой власти. Как заметил Р. Жирар:
«Золотой век эдипова комплекса находится в мире, где позиции отца
ослабли, но еще не окончательно утеряны, то есть в западной семье
на протяжении последних столетий»1 2. Поэтому его нет в арабском мире
или в индийской патриархальной деревне; совсем иначе он выглядит
в обществе, где ребенок имеет дело чуть ли не исключительно с воспи-
тательницами яслей и детских садов. Эдипов комплекс является порож-
дением западной цивилизации, хотя в любой культуре, начиная с пер-
вобытных племен, происходит идентификация с одним из родителей.
Но для того, чтобы этот комплекс стал предметом рефлексии, требуется
атомарная семья с ослабленным авторитетом отца, сохранившимся как
наследие и пережиток патриархальной семьи.
Фрейд дал западной культуре язык для обсуждения сексуальности
и даже попытался сделать этот язык универсальным. Как заметил
Ю. М. Лотман, «распространение различных вариантов фрейдизма,
1 Van Gulik R. Sexual Life in Ancient China. A Preliminary Survey of Chinese sex and
society from 1800 B.C. tili 1644 A.D., E. J. Brill, Leyden, 1961.
2 Girard R. La Violence de la sacre. Paris : Grasset, 1972. P. 259.
205
охватывающее целые пласты массовой культуры XX века, убеждает, что
они менее всего опираются на непосредственные импульсы естествен-
ной сексуальности. Они — свидетельства того, что явления, сделавшись
языком, безнадежно теряют связь с непосредственной внесемиотиче-
ской реальностью. Эпохи, в которые секс делается объектом обострен-
ного внимания культуры, — время его физиологического упадка, а не
расцвета. Из области семиотики культуры он вторично возвращается
в физиологическую практику, но уже как третичная метафора куль-
туры. Попытки возвратить в физиологическую практику все то, что
культура производит в первую очередь со словом, делают не культуру
метафорой секса, как утверждает Фрейд, а секс метафорой культуры.
Для этого от него требуется лишь одно — перестать быть сексом»1.
Но сам этот язык западной культуры имеет вполне определенный
источник — им является психопатология. На человеческую природу
в целом были перенесены наблюдения за сравнительно небольшим
числом пациентов. Такая универсализация собственных наблюдений
характерна не только для Фрейда. Еще его учитель Шарко говорил
(а Фрейд переводил его): «Итак, вы видите классическую форму исте-
рического припадка с тремя характерными для него фазами у больной,
никогда не посещавшей госпиталя и никогда ранее не видевшей боль-
шого истерического припадка. Позволю себе обратить на это внимание
иных моих критиков, высказывавших предположение, что такого боль-
шого припадка, как я его описываю, в природе не существует. Они счи-
тают, что это искусственный продукт, коего нигде, кроме Сальпетриер,
не увидишь, что это — результат “врачебной дрессировки истерии”, как
изящно они выражаются. Если поверить этим господам, то речь идет
о явлениях, объяснимых взаимным подражанием, одним словом, вну-
шением. Но только тогда внушение должно было действовать веками,
...должно было бы переноситься через моря и океаны, иначе ведь никак
не объяснить того, почему те же описания встречаются не только
в самых отдаленных французских провинциях, но также в России, Гер-
мании, Америке и т.д... В действительности описанный нами истериче-
ский припадок представляет собой настоящий тип заболевания, встре-
чаемый во все времена, у всех рас и во всех странах»1 2. Но тщательно
описанная Шарко grande hysterie с тремя ее фазами, действительно,
нигде, кроме Сальпетриер, не встречалась, и сегодняшние историки
четко описывают причины, в том числе и то, что симптомы такой исте-
рии были вызваны организацией лечения («дрессировкой»). Учеников
Фрейда долгое время изумляло то, что описываемая последним исте-
рия все реже встречается среди пациентов, как правило, принадлежа-
щих провинциальной мелкой буржуазии, и практически не встречается
у «белых воротничков» современных мегаполисов. Фрейд сделал веч-
1 Лотман Ю. М. Культура и взрыв. С. 255—256.
2 Цит. по: Lorenzer A. Intimitat und soziales Leid. Archaologie der Psychoanalyse. F. a.
M., 1984. S. 156.
206
ними признаками человеческой природы наблюдения за сравнительно
небольшим числом невротиков, принадлежавших определенному вре-
мени и социальному положению1.
Если бы Фрейд в своих суждениях вместо слова «все» (квантор все-
общности) чаще использовал слово «некоторые» (квантор существова-
ния), его наблюдения относились бы только к области научных иссле-
дований и не вызывали бы споров. Но тогда психоанализ бы никогда
не стал столь популярной доктриной, претендующей на много большее,
чем просто исследования и практика лечения в медицинской области.
1 На это первыми обратили внимание неофрейдисты, которые много лучше Фрейда
понимали социально-культурную детерминацию неврозов и структур характера. Как
писал Э. Фромм, Фрейд «сконструировал из черт буржуазного человека образ человече-
ской природы», «отождествил основные черты буржуазного характера с природой чело-
века, приписав биологически заданной структуре влечений модифицирующие влияния
культуры» (Эти замечания впервые были высказаны еще в раннем наброске 30-х годов.
См.: Fromm Е. Die Determiniertheit der psychischen Struktur durch dir Gesellschaft. Zur
Methode und Aufgabe einer Analytischen Sozialpsychologie (1937), Schriften aus dem
Nachlass, Hrsg. v. Rainer Funk, Beltz, Quadriga, 1991, Bd. 7. Затем они неоднократно вос-
производились в трудах Фромма. Если даже мы оставим на совести Фромма весь его
«антибуржуазный» пафос, то безусловно верным является его замечание относительно
буквальной слепоты Фрейда к культурной детерминации неврозов и черт характера. Эта
детерминация включает в себя и метод наблюдения и лечения: психотерапевт не может
быть нейтральным «зеркалом» некоего природного процесса, подобного соматической
болезни. Придерживающийся совсем иных, чем Фромм, политических взглядов Медард
Босс дает подробную картину психозов и неврозов в Индии, Индонезии и на Цейлоне,
где он пробыл долгое время. Если психозы практически повсюду одинаковы (хотя
частота тех или иных типов заболевания отличается от Европы и США), то неврозы во
многом отличны, а там, где есть совпадения, они объясняются сходными культурными
факторами, например, патриархальной семьей. См.: Boss М. Indienfahrt eines Psychiatres,
Bern, 1976. Сегодня существует и быстро развивается научная дисциплина, получившая
наименование «этнопсихиатрия», которая (если исключить отдельных крайних реляти-
вистов) не отрицает общих для всех людей психических механизмов и психопатологий,
но куда внимательнее подходит к различиям.
ДВИЖЕНИЕ И РАСКОЛЫ
Психоанализ прошел путь от небольшой группы единомышленников
к движению, которое постепенно перешло от расплывчатых и спонтан-
ных форм к организации с жесткой системой правил. Социальные дви-
жения чаще всего не обладают такой системой в готовом виде с самого
начала — она рождается в спорах и конфликтах. Хотя заранее нельзя
сказать, какие формы приобретет со временем только что возникшее
движение, существуют неплохо изученные социологами закономерно-
сти превращения спонтанно возникающей группы в формально орга-
низованную.
На первых стадиях вокруг лидера, выступающего в роли пророка
или реформатора, образуется ядро будущего движения. Мы уже видели,
какова роль «пионеров» во всякой научной школе. Психоанализ был
не только научной школой. Еще в 1910 году Фрейд думал о том, чтобы
подключить уже родившееся психоаналитическое движение к «Между-
народному братству за этику и культуру», цели которого он разделял,
включая и борьбу с авторитетом церкви и государства. Эти либерально-
прогрессистские цели отчасти сохранились в психоаналитическом дви-
жении. Как пишет Э. Фромм: «Фрейд видел себя вождем... интеллекту-
альной революции — того последнего шага, который способен сделать
рационализм. Лишь поняв это стремление Фрейда донести до человече-
ства новую весть — не счастливую, но реалистичную, — можно понять
и то, что было им создано: психоаналитическое движение»1. Но эти
благие цели должно было осуществлять движение, напоминающее нам
совсем не о торжестве разума: диктаторски руководимое, иерархиче-
ски организованное, направляемое «тайным комитетом», проводящим
чистки в местных филиалах Международной психоаналитической ассо-
циации. Приведя несколько примеров того, как Фрейд и его соратники
направляли движение, Фромм замечает: «Из этого описания хорошо
видны мотивы Фрейда, Ференци и других лидеров психоанализа: это
скорее энтузиазм людей, возглавляющих квазирелигиозное движение,
собирающих конвенты, конклавы, идущих в атаки и примиряющихся,
чем обеспокоенность ученых, занятых дискуссиями о предмете своего
исследования»1 2. Мы уже говорили о том, что Международная психо-
аналитическая ассоциация является чуть ли не уникальным в совре-
менной науке образованием, поскольку здесь имеется формальный
запрет на критику основных догматов основоположника движения.
1 Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. М. : Весь мир, 1996. С. 85.
2 Там же. С. 91.
208
Фромма не устраивает в психоаналитическом движении то, что оно
ставит своей задачей не столько терапевтическую функцию, сколько
функцию политическую. Фрейд считал важнейшим делом воспитание
политической, экономической и культурной элиты, которая могла бы
управлять человечеством после того, как сумела овладеть своими соб-
ственными бессознательными побуждениями. Рационалистический
идеал Фрейда выродился в стремление расширить свое влияние на раз-
личные группы среднего и высшего классов. Идеалы часто весьма
своеобразно обслуживают интересы: группе врачей и маргинальных
интеллектуалов хочется видеть в себе носителей прогресса, когда они
конкурируют с другими группами, которые сразу становятся «реакци-
онерами» и «мракобесами». В отличие от революционных движений,
вообще отвергающих существующий порядок, психоанализ был и оста-
ется реформистским движением, которое пытается завоевать, под-
держку истеблишмента. Оно ищет своих адептов в самых различных
группах, поскольку его миссия формулируется предельно широко —
оно несет общее благо всему человечеству. Но на практике психоанализ
оказывается одним из институтов нынешнего общества, причем инсти-
тутом консервативным, отстаивающим status quo.
Это замечание Фромма имеет под собой основания, если иметь
в виду именно фрейдовскую ассоциацию. Верно и то, что с самого воз-
никновения психоанализа борьба шла не столько в связи с согласием
или несогласием по поводу научных тезисов, сколько была борьбою
за власть. Но дело здесь не в том, что фрейдисты утратили высокие
идеалы, которые, якобы, первоначально направляли их активность, как
то полагает Фромм. Для него, как для «левого», неприемлема рефор-
мистская направленность психоаналитической ассоциации. Однако все
революционные движения современного мира возникали и развива-
лись сходным образом.
Как писал по поводу генезиса любого такого движения один
из представителей символического интеракционизма в социологии:
«В своем начале социальное движение слабо организовано и харак-
теризуется импульсивным поведением... Однако по мере того, как
социальное движение развивается, его функционирование, поначалу
бывшее распыленным, стремится стать организованным, собранным
и постоянным... На стадии формализации движение становится более
четко организованным различными правилами, политикой, тактикой
и дисциплиной»1. Из пророка лидер должен стать неким подобием
государственного деятеля, а затем, на стадии институционализации,
он превращается в администратора. Эволюцию такого рода мы хорошо
знаем по марксизму: от пророка Маркса, через вождя Ленина к какому-
нибудь члену Политбюро, являющемуся просто высокопоставленным
бюрократом. Харизма со временем неизбежно выветривается, а управ-
1 Блумер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль. М.,
МГУ, 1994. С. 198—199.
209
лять тем, что успела захватить данная группа, должны администра-
торы, ссылающиеся на высший авторитет, на Истину, которую оставил
им пророк. Отмеченной выше особенностью психоанализа было то, что
Фрейд почти четыре десятилетия совмещал эти роли. Чаще бывает так,
что один из «пионеров» получает статус своего рода «государя», тогда
как «теоретик» работает рука об руку с «администратором».
На ранних стадиях движения большую роль играет агитация,
направленная на ослабление прежних привязанностей и подрыв преж-
них образов мышления и действия. Но одной вербовки членов мало —
стабильность движению дают esprit de corps и четкое отделение группы
от внешнего мира. К движению примыкают прежде всего чем-то недо-
вольные лица, а среди них всегда немало маргиналов. К психоанализу
их примкнуло чрезвычайно много, и такого рода публику необходимо
дисциплинировать и привязывать к лидеру. Резкое противопоставле-
ние себя внешним группам играет в этом процессе чрезвычайно боль-
шую роль: «Другая группа рассматривается в качестве беспринцип-
ной и злонамеренной, подвергающей нападкам те ценности, которые
дороги внутренней группе. Перед лицом внешней группы члены вну-
тренней группы не только чувствуют, что они правы и справедливы,
но и верят, что несут общую ответственность за защиту и сохранность
своих ценностей»1. Сплоченность психоаналитического движения лишь
в малой мере объяснялась действительной враждой к нему внешнего
мира. В трудах Фрейда и других «апологетов» психоанализа этот мотив
враждебного мира присутствовал не только в первые годы движения,
но и в то время, когда психоанализ был с восторгом принят широкой
публикой.
На сегодняшний день, когда психоанализ сделался формально
организованным институтом, ему не нужны харизматические вожди.
Любому движению требуется свой миф об основоположниках, героях
и мучениках данной группы. Хотя термин «идеология» чаще всего упо-
требляется по отношению к политическим партиям, мы вполне можем
говорить о своеобразной психоаналитической идеологии, в которой
содержится свод идей и верований, обеспечивающих движению ста-
бильное развитие. Сюда относится формулировка целей движения, его
обоснование и оправдание перед лицом конкурирующих школ, свод
ценностей и предписаний относительно стратегии и тактики. Респек-
табельность движения во многом зависит от того, как эта идеология
применяется его пропагандистами.
Наши отношения с другими людьми строятся не только на мате-
риальных или властных интересах. Наши знания о мире и о других
людях всегда ограниченны, а потому наши отношения с ними никогда
не могут покоиться на достоверных знаниях. Эти отношения аффек-
тивно нагружены и включают в себя «предпонимание», которое тради-
ционно называется верой. Те же отношения господства — подчинения
1 Блумер Г. Коллективное поведение. С. 202.
210
редко опираются на прямое насилие (тогда они недолговечны); необ-
ходимо доверие со стороны подчиненных, их убежденность в наличии
у правителей заслуг, могущества, превосходства, права командовать
(«легитимность» власти). Там, где подданные ненавидят правителей,
но продолжают считать их могущественными, ситуация господ много
лучше, чем в государстве, где подданные считают правящую клику
нахальным и мелким жульем, дорвавшимся до дележа свалившегося
на них богатства (да еще так, что склоки между правящими и вся их
грязь выставляются на всеобщее обозрение). Тогда исчезает вера, кото-
рая служит консолидации группы. Эта вера скрепляет ее членов, под-
черкивает, что в самой группе нет врагов, а конкуренция в ней идет
по морально безукоризненным правилам. Распад довольно значитель-
ной ассоциации сторонников Ж. Лакана вскоре после смерти «пророка»
был связан не столько с теоретическими расхождениями, сколько с тем,
что ни один из «диадохов» не пользовался авторитетом у большинства,
а иные из них вызывали подозрения этического плана.
Фрейду пришлось избавляться от известного числа морально
нечистоплотных личностей в его окружении, от скандалистов и т.п.
лиц, которых было не так уж мало в движении. Иногда он должен
был проявлять жесткость, которая впоследствии удивляла историков
«движения»1. Но в историю психоанализа вошли прежде всего не лич-
ные и организационные конфликты подобного рода, а расколы, начав-
шиеся сразу после того, как возникла Международная психоаналитиче-
ская ассоциация.
Причины первых расколов в психоаналитическом движении освеща-
ются по-разному «еретиками» и «ортодоксами». Первые склонны под-
черкивать неповторимый вклад Адлера и Юнга, их теоретические рас-
хождения с Фрейдом, нетерпимость последнего1 2, отрицательную роль
окружения из числа «верных», которые нуждались в беспрекословном
подчинении и буквально натравливали Фрейда на несогласных. «Орто-
1 Достаточно вспомнить об истории с В. Тауском, любовником Л. Андреас-Саломе,
который входил в ближайшее окружение Фрейда, активнейшим образом помогал
в борьбе с Адлером и Юнгом и никогда не выдвигал «еретических» идей. Но он был
по личным мотивам отвергнут Фрейдом, что сыграло свою роль в том, что Тауск покон-
чил с собой в 1919 г. См.: Roazen Р. Freud and His Followers. N. Y., 1975. P. 317—328.
2 И не только нетерпимость к критике и авторитаризм — противниками Фрейда
были его собственные ученики, склонные, как и он сам, к психиатрическим диагнозам.
Например, С. Ференци, которого Джонс прямо зачисляет в психотики, еще до разрыва
с Фрейдом писал в своем «Клиническом дневнике», что у Фрейда в бессознательном
присутствует сильнейший страх, вызывающая невротическую тревогу идея, «будто отец
должен умереть, когда сын вырастет, что и объясняет его страх по поводу независимо-
сти любого из его сыновей». Ференци добавляет к этому, что Фрейд «играет лишь одну
роль — кастрирующего бога, игнорирующего травматический момент своей собствен-
ной кастрации в детстве; поэтому он — единственный, кого не нужно подвергать ана-
лизу». См.: Ferenzi S. The Clinical Diary of Sandor Ferenzi. Ed. J. Dupont, Cambridge Mass.,
Harvard Univ. Pr., 1988. P. 185, 188. Несколько глав работы Фромма «Миссия Зигмунда
Фрейда» (М., «Весь мир, 1996) посвящены его взаимоотношениям с друзьями, колле-
гами и учениками.
211
доксы» отмечают не столько идейные расхождения, сколько бессозна-
тельное сопротивление Адлера и Юнга теме сексуальности, их «борьбу
с отцом», а то и желание захватить власть в движении, «обокрасть»
Фрейда (это чаще говорится об Адлере), либо склонность к антинауч-
ному мистицизму и даже антисемитизм (эти ярлыки прочно пристали
к Юнгу). В беседе с Бинсвангером и Хэберлином Фрейд просто заявил:
«Они тоже хотели стать папами!» Примером подобного подхода к оппо-
нентам может служить биография Э. Джонса, в которой вообще отри-
цается какое бы то ни было теоретическое расхождение. Отход Адлера
и Юнга объясняется бессознательной динамикой, внезапно нахлынув-
шей волной сопротивления, которая принудила отступников потерять
то понимание Истины, которое у них прежде было. Отсюда их «псевдо-
научные объяснения», которые затем были удостоены звания «новых
теорий» теми, кто увидел в них возможность опровергнуть сексуальную
теорию Фрейда, «потревожившую сон мира». Источник этих теорий
пребывает в бессознательном сопротивлении Истине, а потому «поле-
мика на чисто сознательном уровне заранее обречена на неудачу»1.
Тем самым воззрения раскольников полностью нейтрализуются, они
оказываются следствиями личной ограниченности, а то и непорядоч-
ности Адлера, Штекеля и Юнга. У них обнаруживаются далекие от вся-
кой науки и совсем не лучшие мотивы, тогда как Фрейд предстает как
преданный поиску истины ученый с необычайной чистотой помыслов.
Джонс сразу отметает всякие возможные подозрения по поводу Учи-
теля: «Обвинять Фрейда в деспотизме и нетерпимости в связи с тем, что
произошло, значит выказывать слишком прозрачные мотивы, чтобы их
можно было принимать всерьез» 1 2. Главный мотив отщепенцев обна-
руживается в стремлении возглавить если не все «движение», то хоть
какую-нибудь секту. Подобного рода обвинения обычны для ортодок-
сов всех доктрин. Как писал в свое время против еретиков Тертул-
лиан: «Нигде люди так быстро не повышаются в чинах, как в скопищах
мятежников, где мятеж считается заслугой»3.
В столь удобную теорию не помещается, например, то, что Юнг был
провозглашен «кронпринцем» самим Фрейдом, являлся первым пре-
зидентом Международной психоаналитической ассоциации и главным
редактором ее официального журнала. Иногда возникает впечатление,
что посредственные, хоть и верные, ученики, мечтавшие лишь о про-
движении в новоявленной иерархии, судили об отступниках по соб-
ственным меркам. Но дело даже не в том, какие цели преследовали
еретики — «процессы» против них начали готовить еще до того, как
они выступили со своими раскольническими идеями.
Тот же Джонс приводит отрывки из переписки Фрейда с Ференци,
которые показывают, что он со времени Нюрнбергского конгресса
1 Jones Е. Op. cit. Р. 396.
2 Ibid. Р. 401.
3 Цит. по: Ранович А. Б. Первоисточники по истории раннего христианства. Антич-
ные критики христианства. М. : Республика, 1990. С. 227.
212
в 1910 году постоянно размышлял, как бы ему избавиться от Адлера
и Штекеля, а по переписке с Абрахамом и тем же Ференци можно просле-
дить, как подготавливался разрыв с Юнгом и остальными швейцарцами.
Скажем, «тайный комитет» Фрейд начал составлять (по совету Джонса
и Ференци) еще летом 1912 года, когда его отношения с Юнгом были
практически безоблачными, чего никак нельзя сказать об отношениях
Юнга с венцами. Личные отношения с Фрейдом начали разлаживаться
после поездки Юнга в США осенью этого года, но члены «тайного коми-
тета» уже размышляли о том, как убрать его с поста президента психо-
аналитической ассоциации, да и в переписке не случайно звучало, что
комитет должен быть образован «независимо от Юнга и от выбранных
президентов». Тайные и зловещие замыслы приписывались Юнгу и всем
швейцарцам, которые никаких «комитетов» не создавали. На конгрессе
в сентябре 1913 года члены «комитета» сделали все возможное для того,
чтобы Юнга не переизбрали (издавна не терпевший Юнга Абрахам напи-
сал ряд циркулярных писем), но из 87 человек с правом голоса они кон-
тролировали только 22 голоса (при выборах они воздержались). Комитет
был тайным именно потому, что в возникшем психоаналитическом дви-
жении венские аналитики уже составляли меньшинство. Даже когда Юнг
стал отказываться от постов — сначала главного редактора «Jahrbuch»,
затем президента ассоциации — в этом Фрейд и его окружение поначалу
увидели некую особую хитрость, какой-то зловещий план, поскольку им
в голову не могла прийти мысль, что созданная ими самими атмосфера
стала совершенно невозможной для швейцарцев.
«Тайный комитет» был образован вскоре после изгнания из ассо-
циации Адлера и Штекеля с их сторонниками. Предложение исходило
от Ференци, поддержано сначала Абрахамом и Ранком, а затем и самим
Фрейдом, подчеркнувшим, что такой комитет должен действовать
«совершенно секретно». Помимо указанных выше лиц, в этот комитет
вошли Джонс и Закс, а чуть позже и Эйтингон. В золотые кольца, пода-
ренные Фрейдом каждому из членов комитета, были вставлены антич-
ные геммы. Реально борьба комитета с инакомыслием длилась не так
уж долго, тем более, что Ференци и Ранк впоследствии сами «вышли
из доверия», так как проявили склонность к диссидентству. Важно то,
что психоаналитическое сообщество изначально не признавало обыч-
ных для научных обществ форм организации. Отлучение «еретиков»,
цензура, подавление инакомыслия сразу сделались характерными
чертами движения. Как верно замечает Фромм, «форма, которую при-
обрели эти расколы и схизмы, была результатом не только личного
характера Фрейда и его оппонентов, но и самой структуры движения.
В иерархически организованном движении, руководствующемся идеа-
лом завоевания мира, такого сорта методы логичны. Они те же, что и в
любом другом агрессивном религиозном или политическом движении,
в центре которого стоит догмат и обожествление своего вождя»1. Это
показал уже первый процесс против Адлера и Штекеля.
1 Фромм Э. Миссия Зигмунда Фрейда. М. : Весь мир, 1996. С. 91—92.
213
Адлер и Штекель входили в число первых четырех последователей
Фрейда, которые в 1902 году образовали кружок, собиравшийся по сре-
дам в доме Фрейда, причем начали они это делать по совету Штекеля1.
Фрейд шел на разрыв отношений с «первозванными» апостолами новой
веры. Если конфликт со Штекелем во многом имел личный харак-
тер (позже он вернулся обратно и был вновь изгнан уже без всяких
«идейных» причин), то Адлер должен был покинуть движение именно
за ересь.
В начале 1911 года Адлер делает два доклада (4 января и 1 февраля),
на которые Фрейд отвечает разгромной критикой, противопоставляя
открытые им «факты» спекуляциям Адлера, угрожающим научности
психоанализа. Все новое у Адлера, по мнению Фрейда, тривиально,
а все верное — взято у него, Фрейда, без ссылок на автора, своровано.
Свидетели этих заседаний вспоминали, что они напоминали «суди-
лище», «экскоммуникацию». Глава церкви изгонял Адлера и его после-
дователей из своей обители.
Фрейд расценил доктрину Адлера не иначе, как предательство, он
потребовал, чтобы члены ассоциации прекратили и всякие личные
контакты с отступниками. Условия выбора были поставлены жестко:
или остаетесь со мною, или уходите, третьего не дано. Стоит сказать,
что среди покинувших Учителя были не столько сторонники Адлера,
сколько те, кто считал, что подобные «разборки» нарушают свободу
научного поиска. Пожалуй, первым, кто сравнил психоанализ с цер-
ковью, был Макс Граф, отец знаменитого пациента «маленького
Ганса». Он писал, что собрания тех лет напоминали своей атмосфе-
рой общение основателя новой религии с апостолами. Поскольку вме-
сте с ростом числа членов Фрейд потребовал абсолютной лояльности,
а всякое высказанное несогласие с ним рассматривал как мятеж или
предательство, то Граф писал, что за несколько лет целиком пережил
церковную историю. Можно было бы сравнить тогдашнее психоанали-
тическое движение и с политической партией, поскольку Фрейд посто-
янно пользовался военной терминологией: «фронт», «атака», «ряды»,
«баррикады». «Ученики Фрейда только ухудшили эту ситуацию. Они
нуждались в сильном авторитете, а потому превратили в закон всякое
пожелание Фрейда. Искушением для них было — стать более правовер-
ными, чем сам учитель, более фрейдистами, чем Фрейд»1 2.
Фрейд отдавал себе отчет в том, что большинство верных его
последователей в лучшем случае посредственны, сами по себе ничего
не представляют; он называл их даже «бандой»3. Они нуждались в твер-
дой руке и авторитете, они постоянно «ябедничали» Фрейду на злост-
1 См.: Jones. Р. 312.
2 Roazen Р. Freud and His Followers. N. Y., 1975. P. 194.
3 Или даже еще хлеще. На вопрос Хэберлина, почему среди его учеников так много
авантюристов, Фрейд отвечал: «Я всегда считал, что мое учение привлекает прежде
всего свиней и спекулянтов».
214
ные умыслы «раскольников», но они же могли в любой момент поки-
нуть «вождя», если появится другой. Одним словом, переход от анархии
первого периода психоанализа к монархии (или даже теократии) был
необходим и Фрейду, и большинству его последователей. Всякое несо-
гласие с новой догматикой воспринималось как «предательство», вся-
кое сомнение на полном серьезе разбиралось в психоаналитических
терминах как симптом невроза. Но это подталкивало к бунту тех, кто
никак не желал истолковывать свои критические размышления как
«комплексы». Характерна в этом смысле переписка Фрейда с Юнгом.
Последний прямо обвинил Фрейда в том, что тот злоупотребляет пси-
хоанализом для борьбы за власть: всякий самостоятельно мыслящий
объявляется невротиком, в ход идут разного рода инсинуации на меди-
цинском жаргоне. История психоанализа полнм таких «диагнозов»,
поставленных своему оппоненту.
Акция против Адлера была спланированной заранее: в письмах
1910 года Фрейд несколько раз высказывался о том, что он мечтает изба-
виться от Адлера любыми средствами. Сразу после изгнания послед-
него Фрейд замечает в письмах, что Адлера необходимо было отлучить,
поскольку тот отходит от теории либидо, сводит все к агрессивному
влечению; более того, он находит в самой оппозиции Адлера «парано-
идальные черты». Основатель психоанализа был хорошим организато-
ром и умелым «вождем» для тех, кто нуждался в авторитете. Новому
движению требовалась жесткая дисциплина: широкая свобода мнений
угрожала будущему психоанализа, поскольку идеи Фрейда могли бы
затеряться среди множества «спекуляций», а отсутствие единоначалия
привело бы к анархии. У психоанализа и так множество внешних про-
тивников, и для успешной борьбы с ними потребно единство, «партий-
ная линия». Когда психоанализ станет массовым движением с тысячами
сторонников, эта дисциплина несколько ослабнет, свобода мнений
станет большей, но пока он формируется всякое инакомыслие опасно,
ибо психоанализ может раствориться в теориях и техниках, которые
не имеют с ним ничего общего. В написанном вскоре после раскола
«Очерке истории психоанализа» (1914) Фрейд писал: «Может быть,
явится опасение, что это отпадение будет более роковым для судьбы
психоанализа, чем какое-либо другое, так как оно исходит от лиц, кото-
рые играли такую большую роль в движении и в столь значительной
степени способствовали его развитию. Я не разделяю этого опасения.
Люди сильны, пока защищают великую идею; они становятся бессиль-
ными, когда идут против нее»1. Теории, которые извращают принципы
психоанализа, не должны носить этого имени и хоть как то ассоцииро-
ваться с фрейдовским движением.
К спорам с отступниками примешивался совершенно внешний
для него вопрос о приоритете. Для Фрейда такого рода разбиратель-
1 Фрейд 3. Очерк истории психоанализа // «Я» и «Оно». Труды разных лет. Тбилиси :
Мерани, 1991. Кн.1. С. 69—70.
215
ства вообще были чрезвычайно характерны: он обвинял в плагиате
даже тех, кто высказал свои идеи в публикациях, предшествовавших
его собственным, а потому поспособствовал утверждению той версии,
что первые отступники от психоанализа «обокрали» своего учителя
и из наворованного слепили какие-то свои системки. Эти обвинения
затем постоянно повторялись его учениками. Адлера в этом обвиняли
чаще, Юнга реже, так как отличия учения последнего бросаются в глаза
(его чаще обвиняли в оккультизме). Стоит сказать, что Адлер отвечал
весьма схожими обвинениями. Он прямо говорил о борьбе «за место
под солнцем», что он не хочет «ходить в тени» Фрейда. Нелепо было
бы сегодня обвинять только одну из сторон конфликта, поскольку
неуживчивостью и нетерпимостью к чужим мнениям отличались все
его участники.
Вообще говоря, пока речь идет о глубинной психологии, трудно
говорить о первенстве в открытиях. Даже в естественных науках ино-
гда нелегко решить — кому принадлежит приоритет, но там все же
имеются определенные критерии, поскольку проведенный первоот-
крывателем эксперимент может затем быть воспроизведен любым
членом научного сообщества. В гуманитарных науках открытия редки.
Конечно, если археолог откапывает доселе неизвестную цивилизацию,
или лингвист расшифровывает древний язык (египтян, хеттов, майя), то
мы можем говорить об открытиях в сходном с естествознанием смысле.
Но что можно открыть нового в политической истории Афин или Рима,
когда все известные нам источники уже установлены? Речь тут может
идти, скорее, о новой интерпретации. Но и в этих дисциплинах име-
ются факты, которые относительно независимы от истолкования. Эко-
номист или социолог могут по-разному интерпретировать биржевой
крах 1929 года, но само это явление признается любым толкователем.
Вопрос для историка заключается в отборе фактов в бесконечном ряду
лиц и событий, и без такого рода независимых фактических данных нет
ни одной гуманитарной дисциплины. В психоанализе ситуация явля-
ется совершенно иной. Каждый факт обнаруживается только через
призму интерпретации, он практически невоспроизводим для другого
аналитика, даже если он придерживается той же самой понятийной
системы. Если же они пользуются разными категориями, то и факты
предстают в совершенно ином свете. Психоаналитик делает связным,
интеллигибельным, понятным то, что казалось совершенно иррацио-
нальным, в том числе и для самого пациента. Но интеллигибельность
еще не является критерием истины, поскольку астрономия Птолемея
давала связную картину небесных явлений, а астрология дает связ-
ный рассказ о причинах того или иного поведения индивида. Какой-
нибудь нынешний «колдун» говорит не о бессознательных влечениях,
а о «порче», одержимости бесами, и это выступает как связное истолко-
вание тех же, что и у психоаналитика, «фактов». К этим вопросам нам
еще придется вернуться, говоря о научном статусе психоанализа. Пока
же следует сказать, что спор между Фрейдом и первыми отступниками
216
был не вполне корректным как раз потому, что его участники совер-
шенно не учитывали этих особенностей психоаналитического позна-
ния. Все они получили медицинскую подготовку, придерживались есте-
ственнонаучных критериев «открытия» и считали свои «факты» некой
окончательной истиной. Это относится прежде всего к Фрейду, кото-
рый обвинял своих оппонентов в «антинаучности». Более искушенный
в философии Юнг отчасти учитывал относительность фактического
базиса глубинной психологии, но именно поэтому он в этом споре
отстаивал релятивистский, по существу скептический, тезис, согласно
которому каждый аналитик обнаруживает те «факты», которые соот-
ветствуют его собственной психической организации. В таком случае
вообще никакой плодотворный диалог невозможен, а глубинная психо-
логия вообще не имеет ничего общего с наукой.
В этих спорах было вообще немало далеких от всякой научной дис-
куссии страстей и обвинений. Фрейд сам сделал Юнга президентом
Международного психоаналитического общества и главным редакто-
ром центрального печатного органа, а Адлера — президентом Венского
психоаналитического общества и редактором другого психоаналити-
ческого журнала. Иначе говоря, он незадолго до конфликта и раскола
очень высоко ценил этих будущих соперников. Разумеется, у него были
личные мотивы для недовольства ими, которые, судя по всему, подо-
гревались некоторыми его ближайшими сотрудниками. Достаточно
упомянуть тот факт, что первыми резкими письмами Фрейд и Юнг
обменялись после того, как Фрейду «донесли» о содержании лекций,
прочитанных Юнгом в США, в которых тот, якобы, утверждал, что
фрейдовская теория может быть вообще отброшена, как устарелая,
а будущее психоанализа за собственными идеями Юнга. Это не соот-
ветствовало действительности, но кто-то из окружения Фрейда очень
умело сыграл на самолюбии Фрейда. Известно, что некоторые ана-
литики (например, Абрахам) еще ранее пытались дискредитировать
Юнга в глазах Фрейда. Легенда об «антисемитизме» Юнга возникла
не в 30-е годы, а еще в то время, когда он был «кронпринцем» движе-
ния, что очень многим не нравилось. Иначе говоря, в этих конфлик-
тах немалую роль играли «верные» ученики Фрейда, подталкивавшие
к разрыву. Формирование ортодоксии никогда не происходит усили-
ями одного основателя церкви, хотя, разумеется, известную роль тут
сыграли и личные особенности Фрейда.
Тем не менее не следует с порога отрицать и слова учеников Фрейда
о его личной скромности, стремлении к истине, а не к мирской славе
первооткрывателя. Он не считал, что окончательная истина открыта,
и всему человечеству только остается принять его учение. Сделав свои
открытия в одиночестве в 90-е годы прошлого века, Фрейд развивал
те идеи, которые к тому времени у него сформировались, сознательно
воздерживаясь от изучения взглядов близких ему по духу мыслите-
лей (например, Ницше). Можно поверить его словам о том, что ему
доставляет наслаждение самому делать открытия, а не выискивать
217
что-то в трудах предшественников. Безусловно, Адлер выдвинул идею
агрессивного влечения еще в 1908 году, а затем ее основательно раз-
рабатывала ученица Юнга С. Шпильрайн. Фрейд даже резко обруши-
вался на Адлера за эту идею, но затем, принял ее и представил как
свою собственную (сам Адлер от этой идеи к тому времени успел отка-
заться). Но Фрейд не лукавил, считая эту концепцию своей, поскольку
она выросла из его собственных размышлений, была изложена иначе,
чем она была высказана Адлером. На него, действительно, мало кто
влиял, если понимать под влиянием принятие каких-то уже оформив-
шихся идей. Фрейд настолько сросся со своими собственными идеями,
что любая критика оказывалась ударом не по абстрактным идеям, а по
нему, Фрейду. Поэтому несогласие «язычников» и их вражду он воспри-
нимал спокойно и даже радостно: чем больше врагов, тем больше вни-
мания к психоанализу — равнодушное замалчивание много хуже. Зато
те, кто примкнул к нему, узрел свет истины, уже не могли расходиться
с ним ни в чем.
Как заметил Г. Зиммель: «Массы влечет к ненависти и моральному
осуждению еретиков, конечно, не различие в догматическом содержа-
нии учений, которые они в большинстве случаев не способны понять,
но факт оппозиции индивидов совокупности. Источник преследования
еретиков и диссидентов — инстинкт необходимого единства группы»1.
«Еретик» вообще всегда хуже «язычника», поскольку второй вообще
не имеет представления о символе веры и судит извне, тогда как пер-
вый иначе его истолковывает, нанося удар по самому святому. В этом
причина яростных споров среди членов одной конфессии, отсюда
бешенство светских идеологов, выискивающих «правых» или «левых»
ревизионистов и следующих лозунгу: «Бей по своим, чтобы чужие боя-
лись».
Известно противопоставление Галилея и Бруно, пусть не совсем лест-
ное для Галилея и вряд ли исторически достоверное. Но один отрекается,
говоря: «А все-таки она вертится!» Другой идет на костер, ибо для него
речь идет не об абстрактной научной истине, которая никак не ума-
лится от того, что одетые в рясы невежды ее не принимают. Если ради
истины готовы идти на костер, принимать чашу с ядом — то это уже
не истина, как соответствие суждения и предмета, но экзистенциальная
истина, некое ядро личности, без которого она не может существовать.
Для Фрейда описанные в его трудах наукообразным языком факты пси-
хической жизни сделались чем-то священным. Это хорошо видел чуткий
к нуминозным явлениям Юнг, понимавший Фрейда, как человека, одер-
жимого своими идеями. Не менее тонким психологом был У. Джеймс,
который после двухчасовой беседы с Фрейдом писал об одержимости
последнего своими теориями. Конечно, психиатрические ярлыки тут
мало что дают: «мономаниаком» Фрейд не был, да и вообще «одержи-
мость идеей» есть нечто совсем иное, чем бред параноика. К сожалению,
1 Зиммель Г. Избранное. T. 1. Философия культуры. М. : Юрист, 1995. С. 630.
218
психоаналитики слишком часто злоупотребляли подобными ярлыками,
объясняя тем самым критику по своему адресу. В современной фило-
софии науки такая защита от критики иногда называется «стратегией
иммунизации»: прививка от критики осуществляется за счет того, что
оппонент «разобъясняется» в терминах иммунизируемой теории. В про-
шлом такую аргументацию просто называли ad hominem: «он бранит
меня, поскольку сам он такой», «он не согласен со мною, так как глуп
(подл, преступен и т.д.)». Начало такому хулению оппонентов положил
сам Фрейд, поскольку для него несогласие с уже имеющейся истиной,
которую знает ересиарх, которая была ему щедро открыта, может объяс-
няться только дурными наклонностями, интригами, либо, наконец, пси-
хической неполноценностью. Адлера он неоднократно аттестует в своих
письмах как параноика, а Юнг оказывается то лицемерным святошей,
то антисемитом, то обладателем вытесненных гомосексуальных склон-
ностей. Как отмечал даже безмерно хваливший Фрейда Джонс, «...люди
делились для него на хороших и плохих — или, еще точнее, на тех, кто
ему нравился или не нравился — между этими двумя полюсами мало
кому оставалось место. Время от времени один и тот же человек мог пере-
ходить из одной категории в другую»1. При этом Джонс не без удивления
замечает, что Фрейд никак не был знатоком людей (Menschenkenner), что
странно для столь выдающегося психолога, и его резкие суждения о тех,
кто по тем или иным причинам не был с ним согласен, не следует при-
нимать без существенных оговорок.
Для противников психоанализа во всех его видах такого сорта «поле-
мика» является наилучшим аргументом против этого учения1 2. Но за
этой иногда неприглядной склокой нужно видеть нечто иное: форми-
рование ни одного крупного движения не происходило без поминания
то дьявола, то личных недостатков оппонентов.
Фрейд прекрасно понимал, что он создает движение, то есть нечто
большее, чем просто научная теория. В письме Бинсвангеру (14 марта
1911 года, то есть в то время, когда он делал ставку на Юнга): «Если
основанная мною империя осиротеет, то никто иной, как Юнг, должен
целиком ее унаследовать». Подобные выражения (равно как «церковь»,
«фронт» и т.п.) характерны для переписки Фрейда и его последователей
10—20-х годов. Биография, написанная Джонсом, дает неплохое пред-
ставление о внутренних конфликтах психоаналитического движения.
В «тайном комитете» мира тоже не было — Джонс детально описывает
конфликты приближенных к Фрейду лиц (в особенности свои собствен-
ные с нелюбимыми им Ранком и Ференци).
Ни Адлер, ни Юнг не были «предателями», которые «обобрали»
и покинули своего учителя, поскольку у них были свои оригинальные
1 Jones Е. Op. cit. Р. 469.
2 Сегодня психоаналитики не столь часто прибегают к такого сорта аргументам.
Для них характерна позиция Мартовского Зайца: «От этого я устал. Поговорим о чем-
нибудь другом».
219
идеи еще до того, как они присоединились к психоанализу, а после
отхода от Фрейда они развивали именно те идеи, которые оформились
у них до контакта с Фрейдом. Стоит отметить, что и во время плодо-
творного сотрудничества в «героическую» эпоху развития психоана-
лиза они сохраняли интеллектуальную самостоятельность и расходи-
лись с Фрейдом по многим вопросам. Уже поэтому они отличаются
от «ревизионистов», то есть тех психоаналитиков, которые начинали
свою деятельность как фрейдисты, но затем отвергли те или иные
положения, поставили под сомнение те или иные аспекты теории или
практики психоанализа, соединили его с какой-то другой системой
идей. Первые «раскольники» учениками Фрейда вообще не были, хотя
сотрудничество с Фрейдом во многом сказалось на их теориях.
Разрыв с этими оригинальными и плодотворными умами можно
оценивать по-разному. Для фрейдистов, если не брать рассуждения
на уровне «кто кого обворовал» и дотошное копание в «нижнем белье»,
разрыв с Адлером и Юнгом можно представить как неизбежное рас-
ставание с теми, кто изначально не принимал важнейших положе-
ний Фрейда, мешал формированию строгого понятийного аппарата
и «школы» своими далекими от научного знания спекуляциями. Любая
школа должна иметь некие узнаваемые черты, и если Адлер и Юнг соз-
дали свои, то тем лучше и для них, и для психоанализа. Любое важное
движение в человеческой истории имеет таких «работников первого
часа», которые приходят в него, помогают основателю одерживать
победы, но затем отходят и образуют свои собственные «секты» (как
то было, например, в случае Реформации), как только само это уче-
ние приобретает законченный характер, становится догмой для массы
сторонников. Иначе говоря, образование «церкви» неизбежно ведет
к появлению «еретиков», и зачастую ими становятся самые талантли-
вые и оригинальные умы. С этим ничего нельзя поделать, поскольку
догма нужна для множества последователей — без нее учение аморфно
и обречено на гибель, но та же догма претит тем, кто иначе толкует
символ веры.
С другой стороны, некоторые наблюдатели того времени отмечали,
что психоанализ многое утратил после ухода из него Адлера, Юнга,
Штекеля и других, менее значимых, но оригинальных умов. На это
обратил внимание первый биограф Фрейда Виттельс, о консерватизме,
даже затхлой атмосфере Венского психоаналитического института
20-х годов писал Э. Эриксон. Что именно утратил психоанализ, при-
обретая более четкие принципы отбора и подготовки, установленные
критерии принадлежности школе Фрейда, а не какому-то расплывча-
тому образованию, в котором говорят на множестве различных языков,
выдавая себя за единомышленников?
Для ответа на этот вопрос нужно хотя бы в самом общем виде кос-
нуться важнейших идей Адлера и Юнга — не столько тех целостных
учений, которые были ими разработаны впоследствии, сколько тех
идей, которыми они располагали на момент разрыва с Фрейдом. Что
220
именно вызвало резкое неприятие основателя учения, какие положе-
ния оказались несовместимыми с его воззрениями?
С точки зрения Фрейда, теория Адлера состоит «из трех неравноцен-
ных элементов: довольно приличных вкладов в психологию “я”, излиш-
них, но приемлемых переводов установленных психоанализом фактов
на новый жаргон и из искажения и запутывания последних, поскольку
они не соответствуют предпосылкам “я”»1. Помимо обвинений в плаги-
ате и «мелочной злобе», Фрейд, по существу, обвиняет Адлера в десек-
суализации неврозов, придании слишком большого значения «я», выве-
дении всех конфликтов из агрессивного влечения.
За всеми терминологическими различиями действительно обнару-
живаются принципиальные расхождения. Фрейд справедливо замечал,
что Адлер далек от научного подхода, поскольку тот заменил выясне-
ние причин невроза телеологическим подходом. Все отдельные сим-
птомы являются элементами целостной личности; все составные части
сотрудничают в этом целом, которое развивается целесообразно. Адлер
назвал свое учение «индивидуальной психологией», поскольку в пси-
хотерапии мы имеем дело с индивидуальной целостностью, которая
постигается не из тех или иных отдельных элементов, скажем, того
или иного детского комплекса; сами элементы должны быть поняты
из целого. Введенное им учение об «органической неполноценности»
покоилось на предпосылке, что биологически организм есть целесо-
образное целое. Такова и психика, к которой следует подходить не в
духе физики с ее линейными причинно-следственными связями, а био-
логии, имеющей дело с функциональными единствами.
Практически все исследователи творчества Адлера замечают, что
его психология была не столько наукой, сколько «знанием людей»
(Menschenkenntnis) — интуитивным практическим их пониманием, а не
итогом научного исследования. Он был известен тем, что часто с пер-
вого взгляда ставил диагноз как психических нарушений, так и сомати-
ческих заболеваний. При этом Адлера интересовал не изолированный
индивид со своими воспоминаниями о раннем детстве, а вовлеченный
в социальные конфликты взрослый человек. Эдипов комплекс, с его
точки зрения, встречается у избалованных дурным воспитанием детей
буржуазной среды. Адлер долгое время был членом социал-демокра-
тической партии, среди его пациентов преобладали лица из низших
классов (в отличие от Фрейда, имевшего дело с венской буржуазией),
которые никак не истолковывали свои конфликты в духе эдиповской
драмы. Его первые работы были посвящены тому, что можно назвать
социальной медициной: он писал о профессиональных заболеваниях
ткачей, связывая их с особенностями трудовой деятельности и эконо-
мического положения работников. После разрыва с Фрейдом он развил
свои идеи о социогенезисе психопатологий, но и в начале века он под-
черкивал значение социального фактора как источника неврозов.
1 Фрейд 3. Очерк истории психоанализа // «Я» и «Оно». Кн. 1. С. 56.
221
Интересно то, что Фрейд считал учение Адлера пессимистическим,
писал о «безотрадном мировоззрении», которое основано целиком
на агрессивном влечении. В дальнейшем он сам примет агрессивное
влечение в качестве рядоположенного либидо «первичного процесса».
Адлер, напротив, откажется от агрессивности как сущности всех пси-
хических явлений. Пессимизм чаще приписывается ныне Фрейду, тогда
как учение Адлера характеризуется как оптимистическое. У Адлера
и в ранний период агрессивное влечение выступало как стремление
к доминированию, совершенству; в дальнейшем оно станет некой
общей активностью, изначально присущей организму, личности. Адлер
увлеченно читал не только Маркса, но также Ницше, «воля к власти»
которого означает не столько стремление к господству над другими,
сколько «самопреодоление». Из других философов в ранний период сво-
его творчества он особенно ценил Файхингера с его «философией als
оЪ». Применительно к психотерапии она означала, что невротик живет
в мире фикций, каковые он принимает за реальности. Любой человек
создает фиктивные миры и верит в них, но он связан с реальностью,
тогда как невротик настолько субстантивировал свои фикции, что они
скрыли для него действительность. Конфликт возникает при резком
столкновении этого фиктивного мира с суровой реальностью. В этом
смысле целью психотерапии для Адлера, как и для Фрейда, является
переход от «принципа удовольствия» к «принципу реальности».
Склонность Адлера обращать основное внимание не на раннее дет-
ство, а на актуальный конфликт, явно вступала в противоречие с фрей-
довским подходом. Любопытно то, что в современном психоанализе все
меньше внимания обращается на раннее детство, тогда как в поле вни-
мания оказываются именно актуальные конфликты невротика. В эго-
психологии произошло смещение интереса от влечений к защитным
механизмам «Я», а ранние работы Адлера по характерологии оказались
созвучны неофрейдизму. Последний вообще многими чертами связан
с «индивидуальной психологией», в особенности тем вниманием, кото-
рое уделяется социальным факторам.
Адлер был первым психоаналитиком, живо заинтересовавшимся
проблемами педагогики. Фрейдисты в свое время немало поиронизиро-
вали по поводу «психологии для учителей», поскольку основную массу
сторонников Адлера в 20—30-е годы составляли именно педагоги.
«Звездный час» Адлера настал после Первой мировой войны, когда
в Вене к власти пришли социал-демократы. Ими была осуществлена
демократическая реформа среднего образования, они способствовали
появлению детских садов. Все эти новшества не только освещались
специализированными педагогическими журналами, но захватывали
общественное мнение. Хотя Адлер давно вышел из рядов социал-
демократической партии, его учение оказалось чрезвычайно близким
левым «Красной Вены». Несмотря на свои давние связи с Троцким1, он
1 На одном из социалистических митингов Адлер встретил Раису Тимофеевну
Эпштейн, они поженились в 1897 году. Его пациентом был Иоффе, а с Троцким он О
222
еще в 1918 году резко осудил большевизм. Но он оставался «своим» для
социалистов, которые в 1930 году даже объявили его почетным гражда-
нином Вены. Эта связь Адлера с «красными» повлекла за собой пресле-
дования его учения еще до прихода к власти нацистов. После уличных
боев 1934 года и запрета социал-демократической партии репрессии
практически не коснулись фрейдовского психоанализа, но адлериан-
ство в Австрии исчезает; нацисты завершили этот разгром. Можно ска-
зать, что неофрейдисты — Хорни, Фромм и другие были наследниками
Адлера и в попытках соединения психоанализа с марксизмом.
Исключение Адлера из психоаналитической ассоциации имело
своим следствием ограничение поля исследований: вопреки своему
названию «индивидуальная психология» была направлена на изучение
социального окружения невротика, учет его профессиональной деятель-
ности, воспитания, взаимодействия индивида и культуры. Не случайно
все те, кто впоследствии стал обращаться к этой тематике в рамках уже
сложившегося психоанализа, также были вынуждены порвать с фрей-
дизмом и основали неофрейдистскую ассоциацию. Иногда по отноше-
нию к психоанализу применяется терминология марксистских дебатов:
смещение внимания к актуальным конфликтам, к взаимодействию
с культурной средой, расценивается как ревизия психоанализа «слева»,
и вслед за Адлером по этому же пути пошли неофрейдисты. Критикой
психоанализа «справа» в таком случае оказывается обращение к таким
«глубинам», которые лежат за индивидуальным опытом. Если Адлер
был еще более, чем Фрейд, наследником Просвещения, то у некоторых
других «ревизионистов» обнаруживается тяга к романтической тради-
ции, каковая нередко оказывалась поводом для политического консер-
ватизма. Разумеется, здесь нет прямой детерминации: политические
убеждения прямо не связаны с решением вопроса о роли и месте бес-
сознательного. Тенденция поиска корней психики прежде и «глубже»
эдипова комплекса была характерна для некоторых далеких от всякого
романтизма ученых (например, М. Клейн, О. Ранк). В полной мере
можно говорить о неприятии Просвещения только в случае К. Г. Юнга.
Теоретические расхождения Юнга с Фрейдом начались, по суще-
ству, еще до их встречи. Хотя Юнг написал свою работу «Психология
Dementia Ргаесох» (1907) до начала активного сотрудничества с Фрей-
дом, она не случайно считалась одной из первых попыток применения
психоанализа к шизофрении. Можно даже сказать, что с нее начинается
фрейдистский период творчества Юнга, когда он в целом принимает
главные положения Фрейда. Однако в этой работе либидо истолковы-
вается им как психическая энергия вообще. У шизофреника поток этой
энергии вовне, к внешней реальности, блокирован, отсюда его аутизм,
О регулярно общался с 1907 по 1914 год — их жены были близкими подругами. Адлер
был сторонником женской эмансипации, но одно дело теория, а другое — повседнев-
ная жизнь с эмансипированной социалисткой из России, которая была достаточно кон-
фликтной. Скоропостижной смерти Адлера, возможно, поспособствовало то, что его
старшая дочь в 1937 году пропала в Советской России.
223
раскол между внутренним и внешним миром. На сравнительно корот-
кое время Юнг стал фрейдистом в полном смысле слова, оставив свои
сомнения относительно всеобщности сексуального влечения. Фрейд
нередко толковал эти сомнения как результат пуританского воспита-
ния Юнга в семье протестантского пастора, а после разрыва в письмах
Фрейда содержатся весьма нелестные отзывы по поводу ученика. Его
отход от Учения и движения стали для Фрейда и верных его последова-
телей предательством, объясняемым то «вытесненными гомосексуаль-
ными склонностями», то «ханжеством», то «оккультизмом».
В действительности, помимо всех эмоционально окрашенных лич-
ных конфликтов, имелись существенные теоретические расхождения.
Они существовали с самого начала сотрудничества Юнга с Фрейдом,
но получили явное выражение с выходом первой большой книги Юнга
«Трансформации и символы либидо» в 1911—1912 годах. С выходом вто-
рой ее части, а также небольшой работы «О психологии бессознатель-
ного» (1912) стали очевидны претензии Юнга на то, что своим учением
он «преодолевает» односторонности Фрейда и Адлера. Более того, Юнг
подверг обстоятельной критике самый фундамент фрейдовской тео-
рии, учение о сексуальном влечении и стадиях развития либидо.
Юнг возражает прежде всего против фрейдовской трактовки сим-
волики сновидений. Безусловно, в сновидениях часто встречаются
образы-заместители сексуальных влечений или органов. Но эти образы
многозначны, это — символы, а не знаки, имеющие однозначно опре-
делимое значение. Даже если снятся половые органы, они могут сим-
волизировать нечто совсем иное. Во множестве религий фаллос есть
символ плодородия и творческих сил, а материнское лоно — роди-
тельницы всего многообразия вещей. Эта порождающая сила, жизнен-
ность, может представать в самых различных формах, ее можно име-
новать либидо. Однако, «...хотя введенный Фрейдом термин “либидо”
не лишен сексуальных коннотаций, исключительно сексуальное опре-
деление этого понятия односторонне и должно быть отброшено»1.
Инстинктивные или автоматически протекающие психические про-
цессы имеют своим истоком для Фрейда сексуальное влечение. Но как
вывести всю массу психических феноменов из одного инстинкта? Юнг
считает это невозможным, а потому «сексуальная теория психического
автоматизма» объявляется им «предрассудком». Термин «либидо»
он сохраняет, но в том смысле, как он использовался классическими
латинскими авторами от Цицерона до Августина — как чувственное
желание, стремление, противопоставляемое разумной воле. Не отказы-
вается Юнг и от энергетической трактовки либидо, но для него это —
психическая энергия вообще. В психологии понятие либидо функ-
ционально имеет такое же значение, как понятие энергии в физике.
Сделавшееся универсальным источником всех психических процессов,
сексуальное влечение тогда перестает что бы то ни было означать.
1 Jung С. G. Symbols of Transformation. Princeton, N. Y. P. 128—129.
224
Если всякое отношение с миром сексуально, то происходит «инфля-
ция» самого понятия сексуальности, которое лишается собственного
смысла. Когда шизофреник утрачивает контакт с реальностью, это
не означает того, что у него проблемы обязательно с сексуальным вле-
чением. Фрейд оговаривался, что речь идет вовсе не о сексуальности
в обыденном смысле слова, писал о «психосексуальности», как «заря-
женности» всех психических процессов энергией сексуального влече-
ния, а не о том, что любое душевное явление сексуально. Но для Юнга
именно это неприемлемо: «Модный термин “психосексуальность”
есть явный симптом такой понятийной инфляции»1. Тогда вообще нет
смысла говорить о сексуальном влечении, поскольку подразумевается
то, что Жане называл fonction du reel. Либидо — это термин, относимый
ко всем естественным влечениям, будь то голод, жажда, сон, разного
рода аффекты. Некоторые психические явления связаны с сексуаль-
ным влечением, но далеко не все. Юнг согласен с тем, что у человека
произошло изменение полового влечения в сравнении с животными:
энергия этого влечения высвобождается и ищет иные пути, поскольку
человек проявляет сексуальную активность не в краткие периоды спа-
ривания. Однако даже там, где заметно такое влияние сексуальности,
области, в которых это влечение о себе заявляет, от него независимы.
Поэтому либидо выступает у Юнга как интенциональность, направ-
ленность психических процессов, как энергия, сравниваемая с волей
Шопенгауэра: «Она способна проявиться в любой области деятельности
человека, будь то власть, голод, ненависть, сексуальность или религия,
нигде не будучи специфическим инстинктом»1 2. Инстинктивные про-
цессы нередко становятся более и менее интенсивными, приобретают
или утрачивают силу и яркость — поэтому мы можем говорить о при-
токе или оттоке энергии, подлинную природу которой мы не знаем.
Один инстинкт может утратить часть своего потенциала в пользу дру-
гого — это относится ко всем психическим процессам. «Предположе-
ние, будто лишь сексуальность является субъектом такого депотенци-
рования, было бы родом психического эквивалента теории флогистона
в физике или химии»3. Инстинкт для Юнга — это консервативная
сторона жизни, являющаяся отчасти психической, отчасти физиоло-
гической. Изменение инстинкта почти невозможно, а потому трудно
говорить о переменах влечения. Патологии возникают в случае плохой
приспособленности к инстинктам, а не в результате видоизменения
инстинкта. Поэтому невозможна сексуальная теория неврозов — фрей-
довские стадии развития либидо Юнгом отбрасываются. Нарушения
в сексуальной области часто сопровождают неврозы, но эти нарушения
вторичны, поскольку причины их в общей неприспособленности инди-
вида. Юнг полностью отрицает и учение Фрейда о детской сексуаль-
1 Jung С. G. Op. cit. Р. 135.
2 Ibid. Р. 137.
3 Ibid. Р. 139.
225
ности. В случае блокировки инстинктивного побуждения часто проис-
ходит регрессия к ранним стадиям развития, к досексуальному детству,
когда психические функции еще не были специализированными. Эта
регрессия может коснуться и сексуального влечения, а потому многие
пациенты Фрейда адекватно описывались последним в терминах «Эди-
пова комплекса». Но для Юнга регрессия к прошлому вовсе не является
признаком патологии — часто такое возвращение происходит спон-
танно и привносит жизненность в психические процессы. Собственно
говоря, для Юнга важен возврат не столько в раннее детство, сколько
к архетипам коллективного бессознательного. Помимо бессознатель-
ного, являющегося результатом вытеснения, имеется коллективное бес-
сознательное, врожденные пра-формы поведения и мышления, память
рода. Регрессия к этим первоистокам окажется центральным пунктом
и общепсихологической теории, и психотерапии Юнга.
Помимо этих, в работе Юнга разбросано еще немалое количество
довольно ядовитых выпадов против Фрейда. Скажем, он дает совер-
шенно отличную от Фрейда трактовку мифологии и религии. Если
для Фрейда и таких его последователей, как О. Ранк, мифология про-
читывалась прежде всего через психику раннего детства, то для Юнга
они являются высшими достижениями человеческой души, выражени-
ями архетипов коллективного бессознательного, а не индивидуальной
психики, не говоря уж о том, что он отвергает все сравнения религии
с неврозом навязчивых состояний.
Уход Юнга также имел ряд последствий для движения. До сих пор
всякого психоаналитика, начинающего слишком сильно интересо-
ваться метафизикой, мифологией или религией, ожидает обвинение
в «юнгианстве», утрате «научности» и т.п. Для немалого числа потенци-
альных последователей и пациентов фрейдовский психоанализ слиш-
ком «материалистичен». Другие говорят о том, что психоанализ лечит
за счет приспособления к банальной поверхности существования,
гасит, а не развивает творческие силы1. Лица с подобными интересами
сегодня начинают подготовку не во фрейдистском, а в юнгианском
институте 1 2.
1 Об этом не раз писали крупные писатели и художники, видевшие в психоанали-
тическом лечении угрозу их творческому гению — лучше уж жить с неврозом, но оста-
ваться творцом. Можно назвать эти страхи иррациональными, но за ними «что-то есть».
Симпатизирующий Фрейду исследователь писал об этом так: «Не покажется столь уж
парадоксальным, как это выглядит на первый взгляд, что психоанализ помогает своим
пациентам жить с уменьшенным бременем памяти, ближе к поверхности жизни».
RieffPh. Freud. The Mind of the Moralist. Methuen-London, 1959. P. 44. Критики фрейдизма
из числа «еретиков» пишут об этом куда злее, иной раз доходя до сравнений с «кастра-
цией духа» и т.п. При всей моде на психоанализ, часть интеллектуальной элиты Запада
никогда его не принимала — по эстетическим, этическим или религиозным соображе-
ниям.
2 Конечно, этим я не хочу сказать, что в институтах юнгианской ассоциации учатся
люди с исключительно религиозными или оккультными интересами. При определенных
различиях, подготовка в них во многом схожа с институтами Международной психоана-
литической ассоциации.
226
Разрыв с Юнгом и другими швейцарцами был болезненным и по
иным причинам. Произойди он несколькими годами раньше, то судьба
движения вообще могла оказаться под угрозой. Именно присоедине-
ние Юнга и Блейлера к психоанализу привело к тому, что он, по выра-
жению Фрейда, «вышел из гетто». Когда в 1902 году вокруг Фрейда
сплотилась группа учеников, которые собирались по средам, чтобы
послушать и обсудить научные сообщения друг друга, то ни о каком
движении еще нельзя было говорить. Оно могло вообще не возникнуть,
даже если бы число последователей в Вене в несколько раз увеличи-
лось. Все эти последователи были — с точки зрения официальной вен-
ской науки — именно маргиналами: не потому, что они были евреями
(половина профессоров и студентов медицинского факультета были
евреями), а потому, что, за исключением, самого Фрейда, они никак
себя не проявили в науке. Этот кружок мог просуществовать еще деся-
ток лет, а потом спокойно умереть.
Выход на уровень европейской науки был обеспечен присоеди-
нением швейцарцев из клиники Бургхельцли, возглавляемой одним
из лучших психиатров Э. Блейлером. Юнг к тому времени, как он
примкнул к психоанализу в 1907 году, уже получил широкую извест-
ность своими трудами по психологии и психиатрии. Присоединение
Юнга было неожиданным подарком судьбы. Как вспоминал Фрейд:
«С 1907 года положение против всяких ожиданий сразу изменилось»1.
Весной 1908 года состоялся первый съезд в Зальцбурге, объединивший
венцев и цюрихцев, с 1909 года начал выходить журнал, издаваемый
Фрейдом и Блейлером при главном редакторе Юнге. Именно присо-
единение к психоанализу психиатров из Цюриха дало психоанализу
не только репутацию, но также учебную базу: одну из лучших клиник
Европы и местный медицинский факультет, где стали получать подго-
товку будущие психоаналитики. При всей ожесточенности Фрейда после
разрыва с Юнгом, он признавал огромную роль, сыгранную Цюрихом:
«Я неоднократно с благодарностью признавал заслуги Цюрихской
психиатрической школы, в особенности Bleulera и Junga, в деле рас-
пространения психоанализа и не задумываюсь сделать это и теперь,
при изменившихся наших отношениях. Конечно, участие Цюрихской
школы обратило тогда впервые внимание научного мира на психоана-
лиз... Нигде в другом месте я не нашел такой тесной группы сторонни-
ков, нигде не была предоставлена официальная клиника к услугам пси-
хоаналитического исследования и не приходилось видеть клинического
преподавателя, который включил бы психоанализ в курс психиатрии.
Цюрихцы образовали, таким образом, центральное ядро маленькой
группы, борющейся за правильную оценку психоанализа. Только здесь,
в Цюрихе, можно было изучить новое искусство и работать в его обла-
сти. Большая часть моих нынешних сторонников пришла ко мне через
1 Фрейд 3. Очерк истории психоанализа // «Я» и «Оно». Труды разных лет. Кн. 1.
С. 32.
227
Цюрих, даже такие, которым географически Вена была гораздо ближе
Швейцарии»1. Стоит заметить, что на медицинском факультете психо-
анализ преподавал Юнг, а учились у него и многие выходцы из России,
примкнувшие затем к психоанализу — М. Эйтингон, С. Шпильрайн,
Т. Розенталь и другие.
Швейцарцы вывели психоанализ из «гетто» и поспособствовали его
распространению и принятию в качестве научной школы. Другим важ-
ным моментом в процессе превращения психоанализа в признанный
другими элитами социальный институт оказалось успешное примене-
ние психоанализа призванными в армию во время первой мировой
войны врачами. Долгая окопная война с участием миллионов людей
впервые выявила массовые случаи «окопных неврозов». Подготовлен-
ных медицинских кадров не хватало, а психоаналитики сумели пока-
зать эффективность своих методов. «Левые» критики психоанализа
до сих пор с негодованием пишут о том, что психоаналитики занима-
лись адаптацией к войне, как «принципу реальности», тех, кто бежал
от этой реальности в невроз, а заодно ставили психиатрические диа-
гнозы пацифистам1 2. Но те же «левые» критики официальной ассоци-
ации с ностальгией вспоминают о 20-х годах, когда распространению
психоанализа в огромной мере содействовали правившие в Вене и в
Берлине социал-демократы. Если в «Красной Вене» большими симпати-
ями социалистов пользовался все же Адлер, то Берлинский психоана-
литический институт можно считать местом рождения «фрейдо-марк-
сизма».
Тем не менее, говоря об институционализации движения, нельзя
не обратить внимания на то, что этот процесс проходил прежде всего
в Америке. В 1909 году Фрейд и Юнг были приглашены для чтения лек-
ций, в США. Подплывая на пароходе к Нью-Йорку, Фрейд пошутил: «Они
и не подозревают, какую чуму мы им привезли!». Он сам не подозревал
тогда, что Соединенные Штаты станут землей обетованной для психо-
анализа. Подобно многим европейцам того времени — как, впрочем,
и нынешнего, — Фрейд относился с известным презрением к американ-
ской культуре, был шокирован тем, как его учение сенсационно пре-
подносится в американской прессе и коммерциализируется. Однажды
он высказался следующим образом: «Америка — это ошибка; конечно,
ошибка гигантская, но все же ошибка». Американский исследователь
его творчества П. Роазен сравнивал Фрейда с Марксом: последний тер-
петь не мог Россию, но на десятилетия сделался в ней кумиром; точно
так же Фрейд «презирал страну, которая избрала его одним из своих
пророков»3. По свидетельству Э. Джонса, основатель психоанализа
не скрывал довольно циничного взгляда на Америку и богатых амери-
1 Фрейд 3. Очерк истории психоанализа. С. 33.
2 См., например: Reichmayr J. Spurensuche in der Geschichte der Psychoanalyse. F. a.
M., 1989.
3 Roazen P. Freud and His Followers. N. Y., 1975. P. 384.
228
канцев: единственной полезной их функцией он считал предоставле-
ние денег для поддержки европейской культуры.
Соединенные Штаты были живым опровержением суждений Фрейда
о том, что распространению психоанализа препятствует пуританская
мораль. В начале, да и в середине века Америка в этом смысле явно
отличалась от Европы, соединяя протестантское благочестие с дела-
нием денег и оптимистичным индивидуализмом. Нация иммигрантов
не знала бремени предшествующей культуры, каждый американец
на свой страх и риск строил историю собственной жизни, не ссыла-
ясь на кажущиеся вечными образцы, коренящиеся в долгой традиции.
Немаловажную роль в распространении психоанализа сыграло то, что
в США не было своей психиатрической традиции, которая оказывала
бы сопротивление психоаналитическим идеям, как то было, например,
во Франции или в России. Вскоре после визита в США Фрейд писал,
что быстроте распространения психоанализа в Америке способствуют
отсутствие глубоко укоренившихся научных традиций и «меньшая офи-
циальная строгость» — вероятно, он имел в виду требования строгой
доказательности и «научности», которые предъявлялись психоаналити-
кам со стороны европейских психиатров. Зато в США имелись пред-
посылки иного рода. Я уже обращал внимание на захватившие сотни
тысяч людей движения, типа «Христианской Науки», в которых тради-
ционные для протестантизма revivals сочетались с разработкой своего
рода психотехники. Имелись и интеллектуальные предпосылки. Объ-
яснение всего человеческого поведения инстинктами не было ново-
стью для американцев. За год до приезда Фрейда в США вышла книга
переехавшего в Америку англичанина У. Мак-Дугалла «Введение в соци-
альную психологию». В ней и поведение, и мышление человека рассма-
триваются как детерминированные инстинктами, а бессознательные
побуждения полагаются основанием всех явлений сознания. Эта книга
стала учебником в большинстве американских колледжей и универ-
ситетов, по ней учились сотни тысяч студентов. Сходными являются
и предпосылки, и выводы обеих теорий, и не случайно Фрейд разви-
вал собственную «массовую психологию», ссылаясь, наряду с Ле Боном
и Тардом, на Мак-Дугалла.
Рост собственной популярности в Америке даже озадачивал Фрейда.
«Уже через пять лет после своего визита в Америку Фрейд заметил, что
там не все ладно. Американцы слишком легко принимали психоанализ,
а Фрейд считал это верным признаком того, что его там недопонимают,
разбавляют водой и подслащивают на свой вкус. По его мнению, если
бы американцы действительно принимали его теорию детской сексу-
альности, то все шло бы не так гладко. Фрейд считал, что легкость при-
нятия означает искажение природы психоанализа, и он верил в то, что
сопротивление психоанализу доказывает принятие его всерьез. С его
точки зрения, психоанализ настолько подрывает мышление в духе
здравого смысла, что понимание предполагает сопротивление»1. Дей-
1 Turkle Sh. Psychoanalytic Politics. Freud’s French Revolution. N. Y., 1978. P. A—5.
229
ствительно, можно представить себе типичную ситуацию начала века:
психоаналитик высказывает нечто «сокровенное», «запретное», вроде
того, что вы в детстве стремились прикончить своего отца и овладеть
собственной матерью, а Бог вашей религии есть проекция детской фан-
тазии. Европейцы недоумевают, злятся, бранят Фрейда, отвергают это
как нонсенс, а американцы в ответ белозубо улыбаются и говорят «ах,
как это интересно», либо просто переходят к другой теме, словно это
их не касается. Интерес тут представляет не столько реакция среднего
американца, сколько круг в рассуждении у Фрейда: понимание его
теорий предполагает сопротивление, но и непонимание объясняется
сопротивлением.
Во всяком случае, Фрейд полагал, что «борьба за психоанализ должна
в будущем решаться там, где нам оказано было наибольшее сопро-
тивление — в области старых центров культуры»1. Этот прогноз ока-
зался ложным, поскольку именно США было суждено стать основным
центром Международной психоаналитической ассоциации. Вмеша-
лись исторические обстоятельства, которые трудно было предугадать
в 1914 году. Психоаналитики начали эмигрировать в США по экономи-
ческим причинам еще до прихода нацистов к власти, но с 1933 года
в Америку перебираются фрейдисты «неарийского» происхождения,
либо известные своими левыми или пацифистскими убеждениями.
За ними последовали аналитики из Австрии и из других европейских
стран. Эмигранты быстро делали карьеру: даже не самые заметные
выученики Берлинского или Венского институтов сразу становились
главами психиатрических отделений в американских клиниках и имели
огромную частную практику. В Европе психоаналитики принадлежали
к «бунтарскому» движению, его сторонниками делались маргиналы,
но также нонконформисты, не боявшиеся утратить репутацию в мире
академической психологии и психиатрии. В Америке они стали частью
медицинского истеблишмента: с 30-х годов и доныне психоаналитики
относятся к самой высокооплачиваемой группе частнопрактикующих
врачей, то есть принадлежат к верхушке среднего класса. Через три
десятилетия после визита Фрейда в США психоанализ стал здесь господ-
ствующим направлением психиатрической и психологической мысли.
Достаточно привести один пример: во время Второй мировой войны
главным психиатром американских вооруженных сил был психоанали-
тик. Хотя и здесь имелись конкуренты, вроде индивидуальной психоло-
гии тоже перебравшегося за океан Адлера, хотя последовали и новые
расколы — отделение неофрейдистов во главе с Хорни, фрейдовская
ассоциация занимала господствующее положение. Психоанализ окон-
чательно выходит из «подполья», он становится важной частью амери-
канской культуры. Параллельно происходит приспособление фрейдов-
ского учения к академической психологии и социологии — «теоретики»
избавляются от «балласта» пессимистических и иррационалистических
тезисов Фрейда и решительно прощаются со всяким «бунтарством».
1 Фрейд 3. Очерк истории психоанализа... С. 38.
230
Как заметил А. Блум, Америка предпочла Фрейда всем великим кон-
тинентальным мыслителям, во-первых, потому, что «всякое объяснение
высшего в терминах низшего» вообще характерно для демократии, «где
всякие особые притязания вызывают недовольство, а всякое благо пред-
полагается равно для всех доступным»1. Наивные натурализм и сциен-
тизм подходили американцам больше, чем аристократическая «поэзия»
Ницше. Во-вторых, американцам всегда требовалось интеллектуальное
оправдание своего стиля жизни, а он претерпел огромные изменения
на протяжении века, становясь все более «либеральным». Нового пони-
мания сексуальности, которая уже прямо не связывалась с воспроиз-
водством, показалось мало — сексуальность сделалась лозунгом (Sex
is по longer activity, but a cause'). У Фрейда американцы нашли прежде
всего такую мысль: достаточно уменьшить подавление со стороны
общества, государства — и человек станет счастлив; заодно он «позво-
лял американцам считать удовлетворение своих сексуальных желаний
важнейшим элементом счастья»1 2. К этому Блум добавляет ироническое
замечание: популярность психоанализа становится совершенно понят-
ной, если посмотреть на то, с какой серьезностью американцы обсуж-
дают проблемы абортов, разводов, контроля за рождаемостью, «сексу-
ального домогательства» (sexual harassment), службы гомосексуалистов
в армии и т.п., причем обсуждают по большей части те, кого это прямо
никак не касается.
В Европу после Второй мировой войны психоанализ возвращается
уже «американизированным». Оставшиеся в Германии аналитики,
работавшие в Институте, возглавляемом кузеном Геринга, были ото-
двинуты как «коллаборанты» (хотя небольшая ассоциация так назы-
ваемого «неопсихоанализа» существует доныне) — их не принимали
во вновь создаваемые ассоциации и институты. В Вену психоанализ,
по существу, так и не вернулся. Здесь на короткое время получила рас-
пространение так называемая «Третья венская школа», наиболее вид-
ным представителем которой можно считать В. Франкля. В Швейцарии
всегда пользовались популярностью «ереси» — к аналитической психо-
логии Юнга добавились ориентированные на философию Хайдеггера
варианты Daseinsanalyse — сначала Л. Бинсвангера, потом М. Босса.
1 Bloom A. The Closing of the American Mind. N. Y., 1987. P. 232. На связь психо-
анализа с американской массовой демократией обращали внимание многие другие
исследователи, далеко не всегда с одобрением относящиеся к полученному результату.
Я сошлюсь только на Ф. Риффа, писавшего о homo psychologicus: «Психологический идеал
нормальности имеет не слишком героическую сторону. Достаточно подумать об обще-
стве, в котором господствуют психотерапевтические идеалы. С точки зрения не индиви-
дуальной, а социологической, психоанализ является выражением тирании массы, какую
даже Токвиль не смог бы себе вообразить... В возникающей демократии больных всякий
может до известной степени играть роль доктора для других, и никто не наберется сме-
лости сказать, что он способен окончательно излечить или излечиться. Госпиталь заме-
няет церковь и парламент в качестве архетипических институтов западной культуры».
RieffPh. Freud. The Mind of the Moralist. Methuen-London, 1959. P. 355.
2 Ibid. P. 233.
231
Только в Англии развитие шло естественным образом и без разрывов,
если не принимать во внимание «отлучение» М. Клейн и ее сторонни-
ков. Во Франции послевоенная история психоанализа особенно богата
расколами, но они связаны уже с деятельностью Ж. Лакана, который
на четверть века сделался властителем умов и увел от ортодоксального
фрейдизма целое поколение французских психоаналитиков.
Характерно то, что основным объектом критики новых «еретиков»
была именно та версия психоанализа, которая возвращалась из США.
Они постоянно подчеркивали, что «американизированный» психо-
анализ ведет к забвению всего того, что составляет сущность учения
Фрейда. Даже Лакан использовал лозунг «Назад к Фрейду!», хотя его
собственное учение отстоит от фрейдовского значительно больше, чем
презираемая им и его учениками эго-психология. Не входя в содержа-
ние споров последних десятилетий, можно сказать, что в теории все
это время доминировала та парадигма, которая возникла в резуль-
тате переработки фрейдовского наследия эго-психологами (а отча-
сти и британской школой «объектных отношений»). Около половины
членов Международной психоаналитической ассоциации работают
в США, а в Европе стандартное образование, получаемое большин-
ством психоаналитиков, предполагает освоение именно того вари-
анта психоанализа, который вернулся из США после войны1. Критики
из числа «диссидентов» постоянно говорят о «стагнации» и «кризисе»
движения, но в действительности мы имеем дело с нормальным ито-
гом развития от «секты» к «церкви», от спонтанно возникшего движе-
ния к эффективно функционирующему институту западного общества.
«Движения», в том смысле, которое Фрейд вкладывал в это слово, уже
давно не существует. Есть огромная организация, которая конкурирует
с другими школами и организациями, а потому нуждается в хороших
администраторах и «теоретиках», развивающих имеющуюся «нормаль-
ную науку». От прошлого в нем сохранились только культ основопо-
ложника и догматизм, мешающий пересмотру нескольких явно арха-
ичных постулатов, которые, впрочем, оказывают все меньшее влияние
на медицинскую практику.
1 Конечно, имеются исключения, вроде «Института Фрейда» во Франкфурте, где
психоанализ был возобновлен под немалым влиянием Адорно и Хоркхаймера, то есть
с явными следами «фрейдо-марксизма» 20—30-х годов. Но в большинстве случаев все
«левые» оказывались за пределами фрейдовской ассоциации.
ОБЩЕСТВО
Первая работа Фрейда, посвященная социальным проблемам —
«‘Цивилизованная” сексуальная мораль и современные нервные заболе-
вания» (1908) — уже содержит те положения, которые станут ядром
психоаналитической социологии и социальной психологии. Наша
цивилизация, писал Фрейд, держится на подавлении инстинктов;
все здание культуры строится на том, что влечения угнетаются, либо
на том, что они получают иное направление, отклоняются от своей пер-
воначальной цели. В ранних работах Фрейд чаще подчеркивал негатив-
ные последствия избыточного подавления — «цивилизованная» мораль
(кавычки принадлежат самому Фрейду) так давит на индивида, что ито-
гом оказываются невротические расстройства. Налагая запреты, упоря-
дочивая сексуальную жизнь и сводя ее к какой-то общеобязательной
форме (например, моногамии), цивилизация требует значительных
жертв со стороны индивида. Социальная регуляция поведения вступает
в конфликт с биологически заданными влечениями — таков исходный
пункт размышлений Фрейда.
В дальнейшем он несколько сместил акценты, особенно после того,
как рядом с сексуальным влечением поставил столь же изначальное
агрессивное влечение, «инстинкт смерти». Каждый человек по отдель-
ности является потенциально антиобщественным существом, стремя-
щимся к удовлетворению своих влечений. «Примечательно, что, как бы
мало ни были способны люди к изолированному существованию, они,
тем не менее, ощущают жертвы, требуемые от них культурой ради воз-
можности совместной жизни, как гнетущий груз. Культура должна поэ-
тому защищать себя от одиночек, и ее институты, учреждения и запо-
веди ставят себя на службу этой задаче»1. Всякая общественная жизнь
строится на принуждении и запрете на непосредственное удовлетворе-
ние влечений, имеющих изначально антисоциальный характер. Можно
несколько уменьшить бремя запретов, чуть больше считаться с биоло-
гической конституцией человека и сделать жизнь людей более сносной.
Но Фрейд далек от всякого руссоизма, в социальной теории он является
наследником Гоббса. Общество строится на подавлении, которое всегда
принимает характер господства меньшинства над большинством.
Трудно ожидать почтительного отношения к культуре со стороны угне-
таемых — их враждебность к культуре Фрейд считал чем-то самооче-
видным. Он считал возможными постепенные реформы и замечал, что
1 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. 1992. С. 19.
233
культура, «оставляющая столь большое число участников неудовлетво-
ренными и толкающими их на бунт, не имеет перспектив на длитель-
ное существование и не заслуживает его»1. Но в то же самое время он
полагал, что ни одно общество не может обойтись без господства мень-
шинства над массами, «потому что массы косны и недальновидны, они
не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу
неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы
поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность»1 2. У среднего
представителя массы нет ни любви к труду, ни способности к самоотре-
чению, ни разума, который обуздывал бы страсти. Поэтому институты
культуры могут поддерживаться «лишь известной мерой насилия» —
общества отличаются друг от друга как более или менее репрессивные.
В работах Фрейда мы постоянно встречаемся с аналогиями между
процессами в индивидуальной психике и в развитии человеческого
рода. Он опирался на ламаркистское учение о наследуемости благо-
приобретенных признаков и на предельно широкую трактовку «биоге-
нетического закона» Геккеля, согласно которому онтогенез повторяет
филогенез. В конце XIX века общепризнанными считались взгляды
Спенсера на эволюцию человеческого общества как на развитие орга-
низма. По мере прогресса более сложными и высокоорганизованными
становятся язык, знания, умения, умственные способности. Для тео-
ретиков социал-дарвинизма люди с более развитым умом достигают
лучших успехов, выигрывают в конкурентной борьбе. Столкновения
групп приводят к вытеснению более сильными и развитыми менее раз-
витых и отсталых. «Поскольку победители наиболее приспособлены, то
из теории Спенсера следовало, что англичане XIX века обладали наибо-
лее высокими умственными способностями и жили в самом развитом
обществе, являя собой, таким образом, образец для сравнения других
народов. Изучение рас, находящихся на более низких уровнях разви-
тия, позволяет, по мнению Спенсера, выявить умственные способно-
сти людей на ранних стадиях эволюции»3. Этнографы того времени
постоянно сравнивали мышление первобытных племен и рас с мышле-
нием детей. Для Э. Тейлора воображение бесписьменных народов напо-
минает фантазию европейских детей. Пригласивший Фрейда в США
в 1909 году Г. Стэнли Холл, один из основоположников генетической
психологии, описывает умственное развитие человечества по аналогии
с развитием ребенка, как «детство, отрочество, юность». Такого рода
взгляды были присущи многим психологам, социологам, этнографам.
Фрейд считал их последним словом науки — из учения о естественном
отборе делались широкие выводы относительно путей социальной эво-
люции. Специфическими для Фрейда были только добавления из пси-
хоаналитической практики: обнаруженные младенческие стадии раз-
1 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. С. 25.
2 Там же. С. 20.
3 Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М. : Прогресс, 1977. С. 26.
234
вития либидо он стал трактовать как повторение на индивидуальном
уровне далекой предыстории родовой жизни. Скажем, оральная ста-
дия сравнивается с предполагаемой стадией каннибализма в «детстве»
всего человечества, тогда как эдипов комплекс, переживаемый в воз-
расте трех—пяти лет, соответствует переходу от естественного состо-
яния к общественному. Этот переход отложился в бессознательном,
и он передается из поколения в поколение, как своего рода зарубка
на памяти рода. Поэтому все люди, в каком бы обществе они ни жили,
каким бы ни было их семейное окружение, проходят стадию эдипова
комплекса в детском возрасте.
Этих воззрений Фрейд придерживался до конца своих дней, вопреки
критике биологов, отвергнувших ламаркизм (за исключением сто-
ронников Лысенко). В последней своей книге «Моисей и монотеизм»
Фрейд признает расхождение своей теории с путем развития генетики,
но упрямо держится гипотезы о наследовании благоприобретенных
признаков. Он утверждает, что основы культуры передаются не через
воспитание, общественные институты, устную и письменную тра-
дицию, а с помощью биологического механизма наследственности.
Между эволюцией в животном мире и человеческой историей нет боль-
шой разницы: людьми наследуется чуть больший объем информации,
у них лучше развита память.
Все последующие размышления Фрейда об обществе и культуре
имеют своим начальным пунктом совокупность взглядов, к которым он
пришел при написании работы «Тотем и табу», над которой он напря-
женно работал в 1911—1912 годах. Он умело использовал исследова-
ния этнографов и историков религии для обоснования своей концеп-
ции. В начале века существовало несколько эволюционистских теорий,
в которых рассматривалось развитие религии от самых примитивных
форм вплоть до современного монотеизма. Такие ученые, как Фрей-
зер, Тейлор, Марретт, Робертсон Смит, выдвинули ряд гипотез о пер-
воначальном состоянии религии (анимизм, аниматизм, тотемизм).
Со временем эти теории были отвергнуты историками религии, но в
начале века они считались последним словом науки. Фрейд проработал
и только что вышедший огромный том Э. Дюркгейма, посвященный
элементарным формам религиозной жизни, но использовал он прежде
всего тотемистическую теорию Фрейзера и Робертсона Смита. В тоте-
мистической религии объектом поклонения чаще всего выступает
какое-нибудь животное. Фрейд ссылается на фобии невротиков и дет-
ские страхи: на стадии эдипова комплекса дети меняют свое отноше-
ние к животным, которых они ранее любили и которых вдруг начинают
бояться без каких-либо видимых причин, тогда как у невротиков часто
встречаются рационально необъяснимые страхи по поводу совершенно
безобидных животных. Фрейд объяснял страх у ребенка его взаимоот-
ношениями с собственным отцом. Отношение ребенка к отцу амби-
валентно: он и любит его, видит в нем свой идеал, но в то же самое
время мальчик испытывает ревность, соперничество, ненависть. Страх
235
наказания (кастрации) за свои влечения разрушает эдипов комплекс
у мальчика, страх вытесняется в бессознательное, а затем проецируется
на животное, символически замещающее отца.
Тотемистическая религия запрещает убивать и поедать тотемное
животное: ему поклоняются, его считают предком данного племени.
Но в определенное время именно это животное приносится в жертву
и ритуально поедается, причем во время такого празднества отменя-
ются все запреты, в том числе и на кровосмесительные связи. Но затем
животное оплакивается, запреты восстанавливаются во всей своей
строгости, а тотем снова вызывает почтительный страх. По Фрейду,
члены тотемного клана ведут себя точно так же, как дети или невро-
тики, беспричинно страшащиеся какого-либо животного. Для клана
тотемное животное является символом отца, вернее, далекого предка,
праотца. За тотемизмом стоит та же драма Эдипа, убившего собствен-
ного отца и женившегося на матери.
Хотя лишь у нескольких племен этнографы засвидетельствовали
ритуальное убийство, поедание и отпевание тотемного животного (да
и эти наблюдения были поставлены под сомнение), Фрейд на основе
явно недостаточных фактов сделал универсальный вывод: в начале
тотемизма, первой религии и первой системы запретов, лежало отце-
убийство. Эдип убивает своего отца-басилевса. В «Золотой ветви»
Фрейзера Фрейд обнаружил рассказ о том, как совершается ритуаль-
ное убийство короля — носителя магико-божественной силы племени.
Такого рода убийства редки, но в бессознательном сохраняется память
о первом убийстве отца-вождя. Для подкрепления этого смелого заклю-
чения Фрейд использовал также гипотезу Дарвина о первоначаль-
ном облике человеческой орды, находившейся под властью сильного,
жестокого и ревнивого отца. Таково естественное состояние человека,
а переход к общественному состоянию происходил следующим обра-
зом: однажды объединившиеся сыновья убили и съели этого вождя.
Но стать его наследниками не мог ни один из них, так как они стояли
друг у друга на пути. Поскольку убитый был для них и идеалом для под-
ражания, то после смерти наступило раскаяние. Появляется тотемисти-
ческая религия: двойственное чувство любви-ненависти, любви-страха
переносится на тотемное животное, память об отцеубийстве вытесня-
ется в бессознательное. Из чувства вины перед убитым отцом возникает
то, что впоследствии стали именовать первородным грехом. Человек
виновен перед Богом, то есть перед обожествленным отцом. «Тотеми-
стическая трапеза, — писал Фрейд, — может быть, первое праздне-
ство человечества, была повторением и воспоминанием этого замеча-
тельного преступного деяния, от которого многое взяло свое начало:
социальные организации, нравственные ограничения и религия»1. Все
позднейшие религии сохранили мотивы тотемистической жертвы, вза-
имоотношений отца и сына. На индивидуальном уровне этому доисто-
1 Фрейд 3. Тотем и табу. Пг., 1923. С. 151.
236
рическому событию соответствует образование «Сверх-Я», вытеснение
эдипова комплекса, идентификация с отцом, подготавливающая инте-
риоризацию социальных норм.
Антропологи, историки религии самых различных взглядов под-
вергли эту дилетантскую теорию сокрушительной критике. За исклю-
чением ортодоксальных фрейдистов научный мир не принял такого
видения человеческой предыстории и истории. Правда, этот «черный
роман» приобрел необычайную популярность среди западных интел-
лектуалов, но это, как заметил известный историк религии М. Элиаде,
не имеет ни малейшего отношения к научному поиску истины, зато
в немалой мере отражает «комплексы» самих «прогрессивных» и «сво-
бодомыслящих» интеллектуалов. Цареубийство и богоубийство так или
иначе сопряжены в воображении с отцеубийством; совершавшие эти
политические и метафизические революции начинают каяться, когда
оказывается, что полученная «свобода» мало чего стоит без царского
положения — наследником не стал ни один из республиканцев, а рели-
гия человекобожества тут же ведет к созиданию новых кумиров.
Тем не менее, нельзя сказать, что умозрительные гипотезы Фрейда
вообще не имели никакой познавательной ценности. Проблема, кото-
рую нужно было объяснять антропологам, заключалась в том, что
тотемистическая религия связана с экзогамией, с запретами на поло-
вые связи с представителями собственного клана. Акцент, сделанный
Фрейдом на табу такого рода, способствовал выдвижению значительно
более обоснованных теорий первобытных систем родства, в частности,
структурной антропологии К. Леви-Стросса. Начиная с Р. Малинов-
ского, антропологи занялись изучением семейной организации перво-
бытных племен, используя некоторые тезисы психоанализа. Можно
сказать, что американская культурная антропология 30—40-х годов
(М. Мид, Р. Бенедикт и другие) представляла собой попытку примене-
ния некоторых положений психоанализа в полевых этнографических
иссл е д ов аниях1.
В работе «Массовая психология и анализ “Я”» Фрейд переходит
от индивидуальной психологии к коллективной. Он отталкивался
от работ по массовой психологии Г. Тарда, Г. Ле Бона, У. Мак-Дугалла,
но пытался переосмыслить приводимые ими наблюдения с собственно
психоаналитической точки зрения. Главными связями, скрепляющими
людей в массе, он считает заторможенные и сублимированные либи-
донозные связи. В центре внимания Фрейда находятся отношения
между массой и вождем, на которого проецируются бессознательные
влечения массы. Человек массы идентифицирует себя с вождем, зани-
мающим место отца; более того, массы «показывают нам знакомую
1 Правда, они отталкивались уже не от фрейдовской теории первобытной орды,
а от учений неофрейдистов, которые пересмотрели многие положения Фрейда. Един-
ственным крупным этнографом, которого можно безоговорочно причислить к фрейди-
стам, был Г. Рохейм.
237
картину одного всесильного среди толпы равных сотоварищей, кото-
рая имеется в нашем предоставлении о первобытной орде»1. В массе
происходит регрессия психики к доисторическим временам. Подобно
тому, как в каждом индивиде сохранился первобытный человек, «так
и из любой человеческой толпы может снова возникнуть первобытная
орда» 1 2. Вождь массы — это возродившийся праотец, вожак стаи, вызы-
вающий страх и преклонение, а «масса все еще хочет, чтобы ею управ-
ляла неограниченная власть, страстно ищет авторитета»3. Не только
в толпе, но и в таких организациях, как церковь или армия, Фрейд
обнаруживает либидонозное отношение массы и вождя.
Фрейда можно считать одним из основоположников социальной
психологии. По существу, он первым обратил внимание на то, что
внутригрупповые процессы связаны с взаимоотношениями с другими
группами. Направленная вовне агрессивность способствует идентифи-
кации членов группы и ее стабильности. Институты культуры могут
поддерживаться только насилием, а вожди являются необходимым его
проводником. Вместе с тем, «совместная жизнь впервые стала возмож-
ной лишь с формированием большинства — более сильного, чем любой
индивид, и объединившегося против каждого индивида в отдельности.
Власть такого общества противостоит теперь как «право» власти инди-
вида, осуждаемой отныне как «грубая сила». Замена власти индивида
на власть общества явилась решающим по своему значению шагом
культуры. Сущность его в том, что члены общества ограничивают себя
в своих возможностях удовлетворения влечений, тогда как индивид
не признает каких бы то ни было ограничений»4. Фрейда можно считать
сторонником теории «общественного договора» («сговор» сыновей,
поднявшихся против праотца — с этого начинается человеческое обще-
ство). В одних его работах этот договор истолковывается в духе Гоббса,
когда право на принуждение передается «вождям»; в других работах
(особенно в статье «Почему война?») Фрейд предстает как наследник
Локка5. Во всяком случае, человеческий индивид появляется вместе
с обществом и культурой в результате «отцеубийства». Группа свергает
«отца», приписывая его позже «герою» (как правило, младшему сыну).
Этот миф о герое, устанавливающем царство справедливости, порядок
культуры, а не хтонических сил, встречается в многочисленных мифо-
1 Фрейд 3. «Я» и «Оно», кн. 1. С. 118.
2 Там же. С. 119.
3 Там же. С. 123.
4 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. С. 93.
5 «Как будто бы люди, оставив естественное состояние и вступив в общество, согла-
сились, что все, кроме одного, должны удерживаться законом, но что он, этот один,
должен по-прежнему сохранять свободу естественного состояния, увеличившуюся вме-
сте с властью и превратившуюся в распущенность вследствие безнаказанности. Это
все равно что думать, будто люди настолько глупы, что они стараются избежать вреда
от хорьков или лис, но довольны и даже считают себя в безопасности, когда их пожирают
львы» (ЛоккД. Сочинения. М. : Мысль, 1988. Т. 3. С. 315).
238
логиях разных народов. Его видоизменения пронизывают и различные
идеологии последних столетий с их революционными свержениями,
изгнаниями и казнями монархов. При всех своих симпатиях к такого
рода прогрессистским устремлениям, Фрейд видит за «общественным
договором» и властью права «сыновей» те силы, которые могут подо-
рвать этот порядок и восстановить древнюю власть «отца». Герой может
обернуться древним праотцом — в виде иррационального, нарциссич-
ного вождя, за которым следуют покорные или даже восторженные
массы. Иными словами, «вожди» нужны для целей культуры, но они же
могут оказаться для нее смертельной угрозой.
Агрессивные стремления людей плохо поддаются окультуриванию,
а потому для них необходим выход вовне, направленность агрессии
на представителей других групп. «Всегда можно соединить связями
любви огромное множество; единственное, что требуется — это нали-
чие того, кто станет объектом агрессии»1. Фрейд обратил внимание
на «нарциссизм малых различий», как «удобное и относительно безвред-
ное удовлетворение агрессивности» — вражда и взаимные насмешки
характерны не для живущих далеко друг от друга и мало похожих наро-
дов, но между народами сравнительно близкими по языку и культуре —
испанцами и португальцами, англичанами и шотландцами и т.д. (либо
русскими и украинцами, награждавшими друг друга прозвищами
«хохлы» и «кацапы», между узбеками и казахами и рядом других наро-
дов некогда единой страны). Стоит положить в основу какого-нибудь
культурного круга идеал взаимной любви, как сразу же появляется
необходимость во враге, которая часто оказывается куда менее безо-
бидной, чем «нарциссизм малых различий». Примеров того, как тесное
объединение одних происходило за счет демонизации и даже истребле-
ния других можно в избытке найти в истории человечества. При этом
часто враждебность в наибольшей мере переносилась на сравнительно
близких по религии, идеологии, национальной принадлежности. Жест-
кие границы нужно проводить не между теми, кто и без того далек,
а между близкими группами. Для украинского националиста, напри-
мер, основную угрозу представляет даже не русский, а тот украинец,
который «запродался»; для коммуниста угрозу представляет не консер-
ватор, а социал-демократ, причем с левого крыла социал-демократии.
В словах «бей своих, чтобы чужие боялись» имеется хотя бы одна пси-
хологическая истина: когда бьют «своих», то часто следствием этого
оказывается сплочение группы вокруг авторитарного вождя, растет ее
агрессивность, и «чужим» в таком случае, действительно, есть чего опа-
саться...
Конечно, массовая психология Фрейда принадлежит своему вре-
мени, когда на сцене истории оказалось немалое число вождей, напо-
минающих кровожадного и самовластного «отца». В процессе развития
социальной психологии многие положения Фрейда были пересмотрены
1 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. С. 108—109.
239
даже психоаналитиками. У Фрейда законы массовой психологии,
по существу, сводятся к психике входящих в группу индивидов, а она
определяется амбивалентным отношением к отцу. Любовь к отцу пере-
носится на вождя группы, а ревность, враждебность и прочие негатив-
ные чувства проецируются вовне. Эти идеи оказали влияние на те иссле-
дования, которые проводились в 30—40-е годы в связи с массовыми
политическими движениями, прежде всего — национал-социализмом.
В качестве примера можно привести работы, написанные представи-
телями Франкфуртского института социальных исследований. Начало
им положил Э. Фромм, который по образованию был социальным пси-
хологом (а потом получил психоаналитическую подготовку). В начале
30-х годов им было проведено эмпирическое исследование, выявляв-
шее авторитарные установки у части немецких избирателей (напри-
мер, у тех рабочих, которые вопреки своим «классовым интересам»
голосовали за Гитлера). Эта работа была продолжена Т. Адорно и его
сотрудниками по проекту «Авторитарная личность». В обоих случаях
корни авторитаризма обнаруживались в раннем детстве, в социализа-
ции. Избыточно строгое семейное воспитание способствует подавле-
нию агрессивности в отношении к собственным родителям. Кризис
патриархальной семьи, подрыв статуса отца в семьях ремесленников
и мелкой буржуазии ведет к тому, что идентификация распространя-
ется с собственного отца на другие авторитетные фигуры, например,
на «отца нации» (эта идея развивалась во Франкфуртском институте
прежде всего Хоркхаймером). В результате появляется ригидная лич-
ность, которая не терпит противоречий, следует стереотипам, в том
числе и в оценках других групп. Авторитарная личность чрезвычайно
чувствительна к атрибутам власти, высоко ценит иерархию, ранги,
дисциплину, «закон и порядок». При этом бессознательная враждеб-
ность переносится на другие группы, в частности, на политические или
этнические меньшинства, которые оказываются «козлами отпущения»,
виновными во всех бедах и преступлениях1.
Фрейд первым обратил внимание на связь агрессии с фрустрацией,
то есть разочарованием, обусловленным неосуществленностью жела-
ний. Ориентированные на психоанализ социальные психологи значи-
тельно меньше, чем Фрейд, пишут о врожденных деструктивных вле-
1 Примеров такого преследования «козлов отпущения» история знает множество.
Чаще всего таковыми становились представители этнических или религиозных мень-
шинств. Иногда такие преследования вели к сильнейшей сплоченности преследуемых
и обеспечивали тем самым их окончательную победу. В качестве примера можно при-
вести христианство: «Империя гибнет, все ее здание колеблется под страшным напором
германцев с севера, готов и персов с востока. В эти смутные годы, когда естественно
нужно найти виновников стольких несчастий, ненависть против христиан зажечь
не трудно. Эдикт следует за эдиктом, и по всей Империи имена мучеников увеличивают
церковные “мартирологи”... Как будто в последний раз перед победой, являет Церковь
всю силу, всю красоту, все вдохновение мученичества, то, чем жила она в эти первые
века своей истории. Силу свидетельства о Царстве Христовом, которой одной, в конеч-
ном итоге, и победила» (Шмелшн А. Исторический путь православия. М., 1993. С. 99).
240
чениях; акты агрессии чаще объясняются фрустрацией. Произошел
отказ от ряда других положений Фрейда. Если для него перенос сынов-
ней любви на заместившего отца вождя происходит одновременно
с таким же переносом либидо на других членов группы, то некоторые
психоаналитики пришли к выводу, что рост групповой сплоченности
и солидарности происходит вместе с реальным или символическим
устранением такого вождя, необходимого на первом этапе формиро-
вания группы. Либидонозные связи между членами группы устанавли-
ваются вместе с появлением свободно избираемого и рационального
лидера. Иными словами, ориентация на власть — подчинение и ориен-
тация на солидарность членов группы разнонаправленны. Как пишут
У. Беннис и Г. Шепард: «В своем развитии группа осуществляет переход
от концентрации внимания на отношениях власти к переносу внима-
ния на межличностные отношения»1. Развитие эго-психологии вообще
многое изменило в психоанализе, но в области социальной психологии
отход от Фрейда особенно бросается в глаза. По существу, сторонники
эго-психологии согласны с Фрейдом только в том, что бессознатель-
ные либидонозные процессы оказывают влияние на межличностные
взаимоотношения внутри группы. Конечно, и Фрейд ставил в каче-
стве цели преодоление «детства» и иррациональных страстей, но для
него Эрос и Танатос представляют собой космические силы, которые
безмерно превосходят человека. С ними остается только примиряться,
подобно тому, как человек должен смиряться со своими страданиями
и смертью. Эго-психологи смотрят на мир оптимистичнее и прагматич-
нее: иррациональные силы можно обуздать и упорядочить. Если толпе
нужен описываемый Фрейдом нарциссический вождь, то организован-
ной группе нужен рациональный лидер. Он ничуть не похож на регрес-
сирующую к первобытному отцу личность. Лидеру приписываются
такие функции, как установление и поддержание удовлетворительных
отношений между членами группы, контроль над внешней реально-
стью, контакт с другими группами. Подчеркивается ответственность
лидера, который должен учитывать интересы членов группы, приемле-
мость для них употребляемых им средств и т.д. Подводя итог всем этим
характеристикам рационального лидера, У. Шутц делает вывод: «Тот
король хорош, чьи подданные процветают»1 2. Фрейд, конечно, ничуть
не возражал бы против доминирования таких лидеров, но для этого,
по его мнению, должны измениться и сами массы, которые «смогут
обойтись без принуждения и мало чем будут отличаться от своих вож-
дей»; однако для него всегда оставался открытым вопрос: «Где взять
достаточное число компетентных, надежных и бескорыстных вождей»3,
да и массы он считал неисправимо чуждыми такому окультуриванию.
Работавшие в совершенно иных, чем Фрейд, условиях, американ-
ские эго-психологи подчеркивали рациональность руководителей,
1 Современная зарубежная социальная психология. Тексты. М. : МГУ, 1984. С. 144.
2 Там же. С. 168.
3 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. С. 21.
241
поскольку в реальности сталкивались с совсем иным типом лидерства.
Глава преуспевающей фирмы мало чем похож на какого-нибудь «боль-
шого брата» или мелкого фюрера. Такой менеджер отличается даже
от капиталиста XIX века, который по-патриархальному руководил соб-
ственным предприятием и еще чем-то напоминал феодала, у которого
черты отцовской власти были очевидными. Патриархальные отноше-
ния и семьи воспроизводили людей, ориентированных на традицию,
затем тех, кого Рисмен описывал как inner-directed, тогда как современ-
ный политический лидер или менеджер обладает характером, который
Рисмен назвал outer-directed. Это «рыночный характер» в терминологии
Фромма, куда более гибкий, отчасти даже напоминающий «флюгер».
Отношения власти — подчинения постепенно утрачивают свои патри-
архально-личностные черты, они, по существу, безличны, и современ-
ному лидеру психоаналитики советуют не держаться за свой авторитет,
не создавать магическую ауру таинственности, но время от времени
самому становиться «козлом отпущения» — тем эффективнее он будет
руководить группой...
Социальные психологи иных, чем психоанализ, ориентаций вообще
обходятся без упоминаний о бессознательных либидонозных мотива-
циях. Скажем, сплоченность группы для них прямо пропорциональна
уровню интеракции: действия индивида вызывают отклик у членов
группы, становятся стимулами для их ответных действий; ценность
поведения индивида для других пропорциональна ценности для него
их поведения. Для бихевиориста или интеракциониста нет ника-
кого смысла привлекать ненаблюдаемые сущности, вроде либидо или
инстинкта смерти. Представители когнитивистской теории еще менее
склонны привлекать такие гипотезы. Для них на первом месте стоит
потребность человека в связной, непротиворечивой картине мира. Как
и психоаналитики, они используют понятие гомеостаза, примирения
стремлений, но трактовка совершенно иная. Дискомфорт вызывается
не ищущим удовлетворения влечением, уровнем возбуждения, име-
ющим биологическую природу, а «когнитивным диссонансом», несо-
гласованностью в картине действительности, которая и выступает как
мотив для преобразования наличной когнитивной структуры. Не вда-
ваясь в обсуждение этих далеких от фрейдизма теорий, следует отме-
тить, что предмет рассмотрения в них хотя бы частично был задан
именно наблюдениями Фрейда. В качестве примера можно привести
межгрупповые отношения.
Фрейд подчеркивал, что сплоченность группы («Мы») возможна
лишь с появлением реального или воображаемого соперника («Они»),
на которого переносятся агрессивные импульсы, а в организации
группы огромную роль играют вожди. Исследования последних деся-
тилетий это в значительной мере подтверждают. Например, извест-
ные эксперименты М. Шерифа показали, что в условиях соперни-
чества в каждой группе появляются лидеры и иерархия, причем чем
жестче конкуренция, тем более авторитарными оказываются лидеры.
242
При этом та динамика господства подчинения, которую описывает
Фрейд, лучше заметна по группам, которые в этом соревновании про-
игрывают. Иначе говоря, как и в своей индивидуальной психологии,
Фрейд сделал всеобщими наблюдения за частными случаями. В груп-
пах-неудачниках недовольство и напряженность постоянно угрожают
стабильности группы. Это ведет к формированию норм «верности»,
к запретам членам группы ее покидать; лидеры здесь более авторитар-
ные, чем в группах-фаворитах, на место стабильного разделения труда
приходит эксплуатация самых слабых членов группы более сильными.
Уже сама категоризация «Мы» — «Они» ведет к негативным оценкам
соперничающих групп (это следствие идентификации со своей груп-
пой), но для групп-неудачников характерно резко отрицательное отно-
шение к конкурентам.
Восприятие других групп вообще отличается рядом особенностей
от восприятия других личностей. Относительно другой группы индивид
судит не столько на основании личного опыта, сколько в соответствии
со стереотипами: на каждого из членов другой группы наклеивается
своего рода ярлык, причем делается это почти автоматически, с гораздо
большей легкостью, чем в случае межличностного восприятия. Эти
групповые представления формируются на протяжении долгого вре-
мени, но, раз сформировавшись, они оказываются чрезвычайно кон-
сервативными и устойчивыми1. При этом они всегда в большей или
меньшей степени неадекватны, поскольку стереотипная оценка группы
в целом распространяется на каждого из ее членов. Но в группах-аутсай-
дерах уровень неадекватности много выше, чем в группах-фаворитах.
Аутсайдеры нарциссичны, склонны приписывать другим ответствен-
ность за собственные неудачи. Они значительно более агрессивны,
причем согласия мало и в самих этих группах. Этот внутренний раздор
может иметь своим следствием ослабление внутригрупповых связей,
угрозу упадка и распада. Но он также может стать и стимулом для спло-
чения группы вокруг какого-то нового лидера, предлагающего группе
новые идеалы и ценности, либо взывающего к старым, находящимся
под угрозой. Такого рода «кризис идентичности» группы может раз-
решиться и путем некоего «духовного обновления», идентификации
с лидерами, предлагающими конструктивные ценности. Подобные
лидеры становятся фигурами, на которые проецируются сильнейшие
эмоции членов группы. Чем авторитарнее такой лидер, тем большей
оказывается угроза межгруппового соперничества (имеется, впрочем,
и обратная зависимость — чем сильнее давление других групп, тем
больше шансов у авторитарного вождя).
Все эти закономерности были установлены либо в эксперимен-
тах с искусственно созданными группами, либо путем наблюде-
ния за небольшими коллективами. Они лишь отчасти переносимы
на народы и государства, хотя некоторые наблюдения вполне приме-
1 См.: Агеев В. С. Психология межличностных отношений. М.: МГУ, 1983. С. 66—68.
243
ними не только к небольшому коллективу или племени, но и к нации,
которая потерпела поражение в войне (Германия, Версальский дого-
вор) или в холодной войне (нынешняя Россия). Прямой перенос отно-
шений в малых группах на большие чреват ошибками, однако, можно
согласиться с тем, что военные поражения, экономический и политиче-
ский кризис, крах прежних элит, рост преступности и т.п. способствуют
выходу на сцену истории «харизматических» вождей, умело пользую-
щихся страхами, неуверенностью, вообще негативными эмоциями
для собственного самоутверждения. Агрессия канализируется на вну-
тренних врагов, каковыми могут оказаться и вчерашние соратники.
Динамика перехода от дошедшей до анархии демократии к тирании
была описана еще Платоном; Монтескье заметил, что «нет более абсо-
лютной власти, чем та, которой располагает государь, ставший преем-
ником республики, ибо он сосредоточивает в себе всю власть народа,
не сумевшего ограничить самого себя»1. Происходит и превращение
самого этого народа в аполитичную массу, ждущую хлеба и зрелищ,
без сожаления смотрящую на гибель богатых, знатных, противящихся
тирании, ибо чернь «находит свою безопасность в своей низости».
Все это многократно случалось в человеческой истории, а потому нет
нужды приводить примеры — их в избытке и в событиях самого послед-
него времени. То, что агрессия против «внутреннего врага» соединяется
с агрессией, направленной вовне, также можно считать не нуждаю-
щимся в доказательствах и примерах.
Вместе с тем, ни психология толпы, ни душевная организация рево-
люционных или контрреволюционных вождей не редуцируется к пред-
ложенным Фрейдом схемам. Подобно тому, как крестовые походы или
завоевание Америки конкистадорами нелепо (вслед за иными марк-
систами) объяснять одной лишь жаждой золота, психология крупных
и мелких «фюреров» имеет мало общего с образом вожака первобытной
орды. Если брать харизматических лидеров XX века, то и «Конь блед...»
Савинкова, и «Завоеватели» Мальро дают нам значительно более точ-
ный портрет. То же самое можно сказать об их последователях. Пси-
хология троцкистов, объявляющих «сухую» голодовку в сталинском
ГУЛАГе (по описанию Солженицына) никак не подверстывается к иден-
тификации их с «вождем»; массовые движения современности вообще
в значительно большей степени связаны с идеологиями, с сознатель-
ным принятием определенных ценностей и идеалов (пусть нередко
совершенно ложных), чем с открытыми Фрейдом механизмами.
Важным является и еще одно наблюдение Фрейда, развитое неко-
торыми другими психоаналитиками. Пришедшая в движение масса
иррациональна, она регрессирует к ранним ступеням развития, бессоз-
нательные мотивы начинают играть все большую роль. Вождями такая
масса делает людей, которые играют на страстях и страхах, причем
делают это совсем не обязательно как умелые актеры. Чаще они сами
1 Монтескье Ш. Избранные произведения. М. : Госполитиздат, 1955. С. 112.
244
верят в какую-нибудь сверхценную идею, отождествляют себя с нею.
Юнг обратил внимание на то, что в условиях массового безумия лучше
всего чувствуют себя те, кто это безумие и раньше в себе носил: для
них это адекватная ситуация, и тот, кого еще недавно считали патоло-
гическим типом, может оказаться на вершинах власти. Этому помогает
общая атмосфера иррациональности, и совсем не безобидным является,
например, распространение всякого рода «целительства», «эзотерики»,
астрологии и т.п. с помощью электронных средств массовой инфор-
мации, свидетелями чего все мы являемся. Экономические и полити-
ческие свободы неотделимы от рациональности и без нее обречены
на провал. Демократия предполагает не «общество ангелов», но по
крайней мере честных налогоплательщиков и относительно разумных
избирателей. Превращенные в люмпенов избирают в вожди люмпена,
верящие какому ни попадя «колдуну» с телевизионного экрана пред-
ставляют собой идеальных последователей «харизматика» от политики.
Психоанализ имеет немало общих черт с некоторыми доктринами,
которые получили самое широкое распространение в 20—30-е годы
в Германии, и сравнения его с учениями в духе немецкой «философии
жизни» являются оправданными. Но одно отличие не вызывает сомне-
ний: Фрейд был наследником Просвещения, а потому внимание к ирра-
циональному было не восхищенной игрой с «тайнами души» и «мисти-
кой крови», а необходимым условием преодоления иррационального
в человеческом мышлении и поведении. Ведомая харизматическим
лидером масса способна на подвижничество и героизм, недоступный
для рассудочного индивида, думающего о собственной выгоде. Воз-
можно, все великое в истории совершалось таким подвижничеством,
но Фрейд стоит все же на стороне индивида с его неповторимым вну-
тренним миром, собственными заботами и желаниями. Марксистские
критики имели все основания считать его «буржуазным мыслителем»,
поскольку он сам был «буржуа», умеренным и аккуратным «бюргером»,
а в своей врачебной практике он ставил перед собой задачу не осчаст-
ливливать весь мир, а лечить недуги своих пациентов. Ради любых,
даже самых возвышенных целей ему не хотелось жертвовать индиви-
дом. Однако, этот индивид сталкивается с превосходящими его силами
природы и общества, а потому в своих поисках индивидуального сча-
стья неизбежно вступает с ними в конфликт. Эта тематика составляет
ядро его философии культуры, которая будет темой следующей лекции.
Психоанализ оказал влияние на различные направления современ-
ной социологии. Здесь не место осуществлять разбор структурно-функ-
циональной теории Т. Парсонса, исторической социологии Н. Элиаса
или социально-политической доктрины Франкфуртской школы. Прак-
тически все использовавшие те или иные тезисы Фрейда социологи
не принимали его учение в целом и отвергали столь дорогие ему гипо-
тезы о первобытной орде и либидонозных связях, скрепляющих любую
группу. Всякому социологу понятно, что такая организация, как армия
или корпорация, обладает иными средствами для поддержания esprit de
245
corps, чем сублимация сексуального влечения, не говоря уже о сложней-
ших механизмах рекрутирования, продвижения, мотивации и т.п. Как
заметил Т. Адорно, для социолога важны не столько наивные обобще-
ния Фрейда, сколько разборы конкретных случаев невротических рас-
стройств — в каждом из них заметны следы социального конфликта,
поскольку невроз оказывается следствием определенного обществен-
ного порядка.
Как и в случае индивидуальной психологии Фрейда, нужно разли-
чать его собственную концепцию и то поле возможных теоретических
построений, которое было задано «парадигмой». В качестве примера
я приведу только одно направление развития социальной теории, свя-
занное с понятием идентичности. Фрейд лишь однажды употребил его,
причем независимо от научных поисков, в речи перед ложей «Бнай
Брит». Разумеется, этим термином пользовались и ранее, поскольку
тождество (identity) личности самой себе является традиционной
темой психологии. В изменениях нечто сохраняется, какое-то ядро
психики самотождественно в непрерывном потоке психических про-
цессов. У. Джеймс в своей «Психологии» подчеркивал, что «душа», как
некая субстанция, принадлежит метафизике и богословию, тогда как
функциональное тождество «Я» есть предмет психологии. Независимо
от психоанализа в символическом интеракционизме происходило раз-
витие теорий Seif и Self-conception, которые в дальнейшем стали соеди-
няться с психоаналитическим понятием идентичности, прежде всего
в той версии, которая была развита Э. Эриксоном.
Идентичность — это социализированная часть нашего «Я». Фрейд
писал: «У общества также формируется некое “Сверх-Я”, оказываю-
щее влияние на развитие культуры», но для него это «Сверх-Я» имеет
«тот же источник, что и “Сверх-Я” индивида. Им является впечатле-
ние, оставленное вождями, людьми подавляющей духовной силы, либо
людьми, у которых одна из человеческих страстей получила самое силь-
ное и чистое — поэтому часто одностороннее — выражение»1. Иначе
говоря, источник «Сверх-Я» всегда нужно искать в индивидуальной
психике, оно представляет собой родовое наследие, «мрачную память
об изначальном отцеубийстве». Понятие идентичности было значи-
тельно более удобным для соединения психоанализа с социальными
науками. Каждое общество представляет собой репертуар идентично-
стей, связанных с социальными ролями — отца или матери, ребенка
или взрослого, банкира или бандита, наемного работника или соб-
ственника и т.д. Некая невидимая лотерея распределяет и приписывает
их различным индивидам. Одни из них предписаны нам с рождения
и лишь в малой степени изменяемы (пол, раса); другие приходят позже,
по доброй воле или против нее — священника или менеджера, фермера
или колхозного крестьянина, офицера или инженера и т.п. Мы полу-
чаем их во взаимоотношениях с другими, которые так нас обозначают
1 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. С. 131.
246
и идентифицируют. Только в том случае, если идентичность подтверж-
дается другими, она реальна и для самого индивида. Тот, кто объявляет
себя «Наполеоном» или «белым китом», такой поддержки не получает;
считающий себя великим поэтом или изобретателем должен напрягать
всю свою волю при подобной самооценке, если остальные считают его
дилетантом, нелюдимым чудаком или просто занудой. Идентичность
является продуктом взаимодействия самоидентификации и идентифи-
кации с другими — это относится и к тем идентичностям, которые про-
извольно создаются самим индивидом. Мы узнаем себя по отражению
в зеркале, каковым являются другие. Настойчиво придерживающиеся
идентичности, каковую более никто не считает действительной, иногда
являются непризнанными гениями, но чаще они интересны для психи-
атра. Практика психоанализа полнится теми, кто не обрел или утратил
отчетливую самоидентификацию, кто запутался в конфликтах между
разными идентичностями.
В психоанализе огромная роль придается раннему детству, когда
мы становимся самими собой. Психоаналитическая терапия работает
там, где в жизнь взрослого человека вмешиваются конфликты раннего
детства. От животных человека отличает чрезвычайно долгое детство,
обладающее собственными ритмами роста и созревания. Человеком
мы вообще должны не только родиться, но и стать, поскольку мыслить,
говорить и даже передвигаться на двух ногах мы учимся у других. Пси-
хоаналитик сталкивается с патологиями развития, регрессиями, когда
индивид возвращается к менее сложному и дифференцированному спо-
собу существования.
Эриксон внес существенные изменения в ортодоксальный психо-
анализ, обратив основное внимание не на раннее детство и период
изживания эдипова комплекса, а на последующие кризисные периоды,
в первую очередь на «кризис идентичности» в подростково-юношеский
период (13—19 лет). Этот период сопровождается важными биологиче-
скими изменениями: быстрый рост тела, половое созревание. У этого
роста имеются психологические последствия — вместе с изменением
образа тела меняется и образ собственного «Я». Подросток может дол-
гое время проводить перед зеркалом, разговаривать с самим собою
вслух, он ведет дневник — как бы осваивает себя, заново с собою зна-
комится. Но кроме биологических и психологических происходят важ-
ные социальные перемены. Он начинает входить в профессиональные
группы, у него появляется собственный социальный статус, он приспо-
сабливается к социальным ролям, начинает поиск своего призвания.
В первобытном обществе существовали разработанные инициации,
ритуалы перехода; еще век назад так называемая «вторичная социали-
зация» начиналась рано и проходила четко фиксированные ступени.
Сегодня этот период растягивается во времени, зрелость наступает
много позже. «Кризис идентичности» связан с психологической неста-
бильностью подростка. Типичной патологией этого периода является
«диффузия идентичности»: подросток не в силах интегрировать в лич-
247
ностное единство разноречивые внешние требования, внутренние
побуждения, совместить старые и новые идентификации. Могут воз-
никать регрессии к ранним уровням, а неуспех в разрешении кризиса
ведет к бессознательным чувствам вины, неполноценности, к разного
рода патологиям в зрелом возрасте.
Таким образом, идентичность как бы надстраивается над «Сверх-Я»,
поскольку она «психосоциальна», включает в себя и чувство тождествен-
ности собственной личности, и социальную определенность. Идентич-
ность входит в три порядка: 1) соматический — организм стремится
сохранить свою целостность в постоянном взаимодействии с внешним
миром; 2) личностный — интегрирующий внешний и внутренний опыт
в сознании и поведении; 3) социальный — совместно поддерживаемый
людьми и их поддерживающий порядок. Все три порядка дополняют
друг друга, но они никогда не являются полностью совместимыми.
Только в утопиях мы находим идеальную гармонию телесного, душев-
ного и социального. Всегда есть угрозы физическому здоровью, пси-
хике и социальной упорядоченности существования, причем всегда
возможны конфликты между этими тремя порядками. Мы включены
в историю, в поток социальных изменений и достающихся нам от про-
шлого идей. Мир обладает, по Эриксону, «идеологической связностью»,
которая подтверждает или отрицает идентичность. «Исследование
психосоциальной идентичности зависит поэтому от трех взаимодей-
ствующих сторон..., а именно: личностной связи индивида с ролевой
интеграцией в его группе; направляющих его образов — с идеологиями
его времени; его жизненной истории — с историческим моментом»1.
Такое исследование требует учета не только сознания, но также бес-
сознательной мотивации. Идентичность обладает темной, негативной
стороной — совокупностью тех вытесненных и отрицаемых иденти-
фикаций и фрагментов, которые нежелательны, несовместимы с иде-
алами и представлениями о самом себе. То же самое можно заметить
и в различных человеческих группах, которые, если воспользоваться
выражением Юнга, отбрасывают тень, имеют темного двойника, образ
которого переносится на других. Кризис групповой идентичности про-
буждает сильнейшие эмоции, которые нередко используют в своих
целях психопатические вожди. Негативная идентичность предстает
в качестве позитивной, становится желанной и доминирующей в иде-
ологиях, трансформирующих чувство неполноценности в чувство пре-
восходства над другими.
Разработанная Эриксоном и некоторыми другими психоаналити-
ками концепция идентичности, независимо от ее применения в их
собственных исследованиях (скажем, в «психо-истории» Эриксона)
стала составной частью многих социологических учений. Я могу
сослаться, например, на последние работы крупнейшего английского
социолога Э. Гидденса, посвященные именно проблемам идентично-
1 Erikson Е. Н. Life History and the Historical moment. N. Y., 1975. P. 38.
248
сти. Она широко используется теми социологами, которых принято
называть «критиками культуры» — Эриксона упрекают за недостаточ-
ный критицизм. Еще представители Франкфуртской школы, Адорно
и Хоркхаймер, писали о современной западной культуре как порож-
дающей нарциссичную личность с ослабленным «Сверх-Я», слабой
дифференциацией «Я» и «He-Я» («Я» вообще расплывчато, диффузно,
без четких контуров), «с предрасположенностью к тоталитарным жиз-
ненным формам»1. Сегодня эта тема получила развитие во многих
трудах. Общество с массовым производством и потреблением форми-
рует особого рода идентичность «человека-флюгера». Он уже не свя-
зан с локальными традициями, с какой-то «малой родиной», общиной.
Он формируется в мире недолговременных предметов, в мире, где его
реальная зависимость от других возросла, но в то же самое время коли-
чество и качество связей с ними резко уменьшается. Его продвижение
по службе зависит от умения оказать впечатление на других, «продать
себя» — каждый становится рекламным агентом. Но вместе с тем рас-
тет чувство пустоты существования, собственной неполноценности.
Поэтому на кушетке у психоаналитиков все чаще оказываются люди,
проблемы которых не имеют отношения к детским конфликтам с роди-
телями — воображение их занято образами из комиксов и коммерче-
ских фильмов. Они входят сегодня в жизнь с самого раннего возраста
и имеют галлюцинаторный характер. Мы всегда смотримся в других,
как в зеркало, но теперь появляется гигантская система искусственных
зеркал, предоставляемых средствами массовой коммуникации и видео-
культурой. Границы между «Я» и миром смещаются, в бессознательном
обнаруживаются грандиозные фантазии собственного всемогущества,
представляющие собой обратную сторону навязчивого чувства соб-
ственной пустоты и неполноценности.
Многие исследователи обращают внимание на метаморфозы сек-
суальности в современном обществе. Если Фрейд сталкивался с пури-
танством и ханжеством, то сегодня сексуальная символика является
рыночным товаром. Как заметил еще в начале 60-х годов протестант-
ский богослов X. Кокс, мы имеем дело не с освобождением сексуально-
сти, а с новым порабощением, со стремлением «изменить роль, власть,
и силу сексуальности таким образом, чтобы ее можно было упаковать
и продать как один из предметов потребления»1 2. Одна из высказанных
им фраз может показаться парадоксом: апостол Павел понимал сек-
суальность лучше, чем издатель журнала «Плейбой». Хотя бы в одном
отношении эти слова верны: апостол понимал, что сексуальность затра-
гивает самые глубины нашего существования и принимал ее всерьез,
тогда как современная эротика массмедиа чаще всего поверхностна
и цинична.
1 См.: HorkheimerM. Autoritat und Familie in Gegenwart. Ges. Schriften, Bd. 5. F. a. M.,
1987. S. 379—384.
2 Кокс X. Мирской град. Секуляризация и урбанизация в теологическом аспекте.
М. : «Восточная литература» РАН, 1995. С. 197—198.
249
В условиях, когда существует гигантская порноиндустрия, а эротиче-
ские образы постоянно бомбардируют сознание с телеэкрана (реклама
марки автомобиля или спиртного напитка предполагает обнаженное
тело), когда в центре внимания средств массовой информации посто-
янно оказываются проблемы каких-нибудь «сексуальных меньшинств»,
трудно держаться тех представлений, которые лежали в основании
фрейдовской концепции. Для Фрейда неврозы были следствием вытес-
нения сексуального влечения, столкновения запретного представления
с моральным запретом. Количество неврозов не уменьшилось от того,
что практически все запреты исчезли. Зато чуть ли не все поле соци-
альных отношений наполнилось сексуальной символикой, психоанализ
великолепно сочетается с модными getider studies1 и с телевизионными
Talk-Shows, в которых непременными участниками являются психоте-
рапевты. Вся современная культура оказывается предметом исследо-
вания психоанализа, поскольку вся она предстает перед индивидом
как поток образов, за которыми можно прочитать какой-то скрытый
смысл. Фрейд оказался пророком «храброго нового мира», в котором
все мы немного невротики и каждый нуждается в терапии, зато в мире
терпимом и дающем всякому право иметь и даже реализовывать свои
бессознательные стремления, если не в действительности, то хотя бы
в воображении, перед «ящиком» — anything goesy как говорят сегодня
«постмодернисты».
1 Собственно говоря, понятие gender было введено для того, чтобы отличить при-
родные половые характеристики от социально-культурных. Так как в русском языке
понятия «секс» и «сексуальность» используются для обозначения первых, а понятие
«пол» всегда включало в себя социально-культурные стороны, то gender-studies следовало
бы переводить как «половые исследования».
ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРЫ
Оппозиция природного и культурного присутствует уже в перво-
бытной мифологии, а вместе с появлением первых государств древ-
ности она дополняется оппозицией «цивилизованного» и «естествен-
ного» человека. Древнейшие письменные источники свидетельствуют
и об «остром ощущении противопоставленности, даже несовместимо-
сти этих двух миров» — городской цивилизованности и первобытной
дикости; и о своеобразной идеализации простоты и неиспорченности
удаленного от зол цивилизации человека1. В различных философских
учениях древности воспроизводится эта оппозиция: споры даосов
и конфуцианцев, диатрибы киников и стоиков, проповеди некоторых
апологетов христианства связаны с противопоставлением естествен-
ного и искусственного, природного и культурного. Философия Нового
времени заговорила об «естественном состоянии», находя в нем то
«борьбу всех против всех», то свободного от пороков цивилизации
дикаря.
Конечно, Руссо не призывал нас «встать на четвереньки», а Ницше —
уподобиться хищному зверью, но так или иначе на протяжении послед-
них двух столетий эта тема принадлежала не только научным тракта-
там, но делалась актуальной в массовом сознании европейцев особенно
в критические, переломные моменты истории. С одной стороны, мы
видим картину бедствий, которые несет с собой цивилизация, слышим
голоса тех, кто говорит о «жизни по природе», о «естественности» или
даже «опрощении». С другой стороны раздаются голоса противников:
«Вглядитесь и вдумайтесь в естественное, в поступки и желания чело-
века, не тронутого цивилизацией, и вы отпрянете в ужасе. Все прекрас-
ное и благородное является плодом разума и расчета»1 2. В начале века
получили самое широкое хождение «культуркритицизм» и «культур-
пессимизм», противопоставление «жизни» и «культуры» стало общим
местом европейской философии.
Многие положения Фрейда напоминают идеи Шопенгауэра
и Ницше, а вышедшую в 1930 году главную работу Фрейда по этим про-
блемам — «Недовольство культурой» — можно сравнить с появивши-
мися одновременно книгами, скажем, с «Двумя источниками морали
и религии» Бергсона и «Человеком и техникой» Шпенглера. При всех
1 Вейнберг И. П. Человек в культуре Древнего Ближнего Востока. М. : Наука, 1986.
С. 22—24.
2 Бодлер Ш. Об искусстве. М. : Искусство, 1986. С. 308.
251
различиях, обнаруживается сходство исходных предпосылок, анализ
тех или иных социальных институтов начинается с «жизни», «инстин-
ктов», «души»; современная культура критикуется как «больная» и т.д.
При всех сходствах с «философией жизни», Фрейд все же далек от нее
в силу своего «прогрессизма» — в развитии науки, техники, цивилиза-
ции (ее он вообще не отличает от культуры, уходя от распространенного
в немецкой мысли противопоставления) он видит несомненный про-
гресс. Он не идеализировал и жизнь первобытных племен, поскольку
за несколько меньшие запреты в области сексуальной их представи-
тели платят дорогую плату.
Фрейд смотрит на историю человеческого рода без особого опти-
мизма, не видит в ней никакого «воспитания рода человеческого» К Куль-
турный процесс для него есть часть биологической эволюции, он подчи-
нен общим для всего живого законам. Поэтому у него отсутствует всякая
«культурнабожность» (Kulturfrommigkeit) — как и повсюду, в культуре
правит Ананке, необходимость, нужда. Ей мы обязаны всеми успехами
культуры. Этот круг идей принадлежит вполне определенной философ-
ской традиции. Похвальное слово цивилизации в книге «Недовольство
культурой» чуть ли не дословно совпадает со стихами Лукреция:
Судостроенье, полей обработка, дороги и стены,
Платье, оружье, права, а также и все остальные
Жизни удобства и все, что способно доставить усладу:
Живопись, песни, стихи, ваянье искусное статуй —
Все это людям нужда указала, и разум пытливый
Этому их научил в движеньи вперед постепенном.
Нужда и стремление к счастью — вот силы, побуждающие к раз-
витию и индивида, и общество. Теория влечений Фрейда, в принципе,
вполне совместима с традиционным учением об общественном дого-
воре, который кладет конец борьбе всех против всех и налагает первые
запреты — табу. В открытом письме Эйнштейну «Почему война?» Фрейд
прямо ссылается на общественный договор: ему мы обязаны умень-
шением роли насилия и произвола. Но он же несет с собой страдания
и недовольство людей. Общая тональность и здесь совпадает с Лукре-
цием, у которого род людской «игу законов себя подчинил и стесни-
тельным нормам... страх наказаний с тех пор омрачает все жизни
соблазны». Такова плата за учреждение права и ограничение насилия
и раздора. Фрейд добавил к этому учение об инстинкте агрессивности
1 Я не затрагиваю здесь важную тему — применение психоанализа в исторических
исследованиях. Фрейд написал по этому поводу мало, а единственная заслуживающая
упоминания работа — написанная совместно с У. Буллитом биография президента
Вильсона — является слабой даже по признанию большинства психоаналитиков. В пре-
дыдущей лекции я уже упоминал «психоисторию» Эриксона как одну из наиболее пло-
дотворных моделей соединения психоанализа и исторической науки, а ранее — на исто-
рическую социологию Н. Элиаса, в которой «процесс цивилизации» осмысляется под
явным влиянием психоанализа.
252
или разрушительности, подавление которого оказывается важнейшей
задачей культуры. Природа человека не меняется, в любой момент
из под маски цивилизованного человека может вырваться хищный
зверь. Homo homitii lupus, — повторяет Фрейд за древними и Гоббсом
и спрашивает: «У кого хватит смелости оспаривать это суждение, имея
весь опыт жизни и истории?»1
Удовлетворение «диких, необузданных влечений» — вот к чему
стремится человек по самой своей природе, тогда как все заменители,
предлагаемые культурой, способны дать лишь сублимированное, а тем
самым ослабленное удовольствие. Они годятся, скорее, как средства
защиты от страданий. Природа безмерно сильнее человека, наслажде-
ния краткосрочны, тяготы и боль сопровождают нас до самой смерти.
Различные «техники», то есть методы избегания страданий — искус-
ство и наркотики, йогические упражнения и половая любовь, религия
и «возделывание своего сада» по совету Вольтера — все они уравнены
Фрейдом в правах. Религия в этом смысле плоха только тем, что она
претендует на исключительность, предлагая самое иллюзорное из воз-
можных решений конфликта между природными влечениями, соци-
альными нормами и равнодушной, даже беспощадной к человеческим
чаяниям внешней реальностью.
Критика религии Фрейдом в основном совпадает с тем, что писали
по этому поводу просветители. Я уже упоминал, что в юности Фрейд
прочитал полное собрание сочинений Фейербаха и очень высоко его
ценил. «Будущее одной иллюзии» так часто сравнивали с «Сущностью
христианства» Фейербаха1 2, что я не стану проводить подобные сопо-
ставления или пересказывать основные положение главного труда
Фрейда о религии. Его нововведения сводятся к тому, что религия явля-
ется не просто иллюзией, но иллюзией, коренящейся в желаниях ран-
него детства, а образ Бога замещает образ земного отца. Религия есть
исполнение этих желаний, проекция на весь мир отцовского образа,
иллюзорная надежда на помощь в страшном мире.
Конечно, в религии мы часто сталкиваемся с идолопоклонством.
Сотворение кумиров, будь оно религиозным или идеологическим, обя-
зательно предполагает механизм проекции; в религии можно встретить
«исполнение желаний», принятие желаемого за действительное. Такая
критика идолопоклонства вполне законна, она соответствует не только
строгой научности, но и религиозной заповеди, запрещающей творить
себе кумиров. Однако, даже научное мышление, столкнувшись с огра-
ниченностью наших знаний и бесконечностью мира, вынуждено уме-
рять свой познавательный оптимизм и, говоря словами Канта, «осво-
бождать место вере». Мы соотносимся с тем, что лежит за горизонтом
всякой возможной мысли, что никогда не становится для нас объектом.
1 Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура. С. 106.
2 Например, это сравнение проводится в содержательной работе М. А. Поповой
«Фрейдизм и религия». М. : Наука, 1985.
253
Верой мы наделены уже потому, что лишены всезнания. Объективация
наших ограниченных познаний происходит в соответствии с верой. Эти
объективации всегда неокончательны, относительны, а потому в рели-
гии, как и в науке, всегда имеется человеческое, иногда «слишком
человеческое». Это относится и к религии откровения, поскольку та же
Библия написана людьми, говорившими на каком-то языке, наделен-
ными такими, а не иными, умственными способностями, познаниями,
культурой — все это принадлежит времени. Идолопоклонство — это
принятие относительного за абсолютное, смешение частного и уни-
версального. Полностью избежать этого не в силах ни один человек,
а потому необходима критика идолов. Для этого человеку дан разум,
тогда как веруем мы для того, чтобы понимать.
Фрейду нельзя отказать в последовательности. Когда Р. Роллан,
согласившись с критикой существующих религий в «Будущем одной
иллюзии», заметил, что это не относится к мистическому опыту, назван-
ному им «океаническим», принадлежащему человеческой природе, то
Фрейд в «Недовольстве культурой» ответил на это редукцией «океани-
ческого чувства» к опыту раннего детства. Ощущение единства своего
«Я» с Вселенной, лежащее в основе многих теистических и пантеисти-
ческих доктрин, выводится Фрейдом из слитости «Я» и «He-Я» в пер-
вые месяцы жизни. Все тайны религии он желает «разоблачить», найдя
корни в индивидуальной психологии.
Сходным является взгляд Фрейда на искусство. Пишущие сегодня
об отношении Фрейда к искусству часто грешат против истины, модер-
низируя его взгляды и обходя стороной «режущие глаз» суждения1.
Исходным пунктом для Фрейда и в случае искусства является психопа-
тология, ее роль в биографии творца. Фрейд далек от романтического
культа человека-художника, но он разделяет с романтиками и их сегод-
няшними подражателями исходный пункт: произведение нужно понять
через психологию гения. Не с фрейдовского жизнеописания Леонардо
да Винчи начинаются попытки обнаружить истоки творчества в пато-
логии. Неиссякаемый интерес к биографическому жанру способствует
тому, что произведение искусства становится моментом автобиогра-
фии художника1 2. Особенностью психоанализа являются только настой-
чивые поиски конфликтов раннего детства и неврозов в генезисе худо-
жественного творчества.
1 В качестве примера я могу привести книгу S. Kofmann L’enfance de 1’art. Une
interpretatin de 1’esthetique freudienne. Paris, Gaiilee, 1985, в которой благородная цель —
реконструкция фрейдовской «эстетики» — оправдывает средства: все сделавшиеся
сегодня архаичными или даже нелепыми тезисы Фрейда либо «не замечаются», либо
препарируются таким образом, чтобы Фрейд стал напоминать нам Деррида.
2 Художественное творчество в иных цивилизациях, даже в Античности и в Сред-
ние века, никогда не привязывалось к биографии с такой настойчивостью, как в послед-
ние века. Перемены начинаются с эпохи Возрождения, но только с XIX века главным
ключом к пониманию произведения искусства становится биография творца. См.:
Coomaraswamy А. К. Christian and Oriental Philosophy of Art. N. Y., 1956.
254
Уже в ранних работах Фрейда по проблемам искусства — толко-
ваниях творчества Леонардо, «Градивы» Йенсена — показывают, что
Фрейд применяет к произведениям искусства ту технику, которая была
им выработана для толкования сновидений. Сновидение является
парадигмой всех шифров, уловок влечений; в сновидении происходит
регрессия психического аппарата к архаичному, изначальному. Главные
человеческие проблемы связаны именно с бессознательными влечени-
ями, а потому настоящее искусство всегда поражает и потрясает, когда
оно затрагивает важнейшие для нас темы. Трагедия, разыгравшаяся
однажды в первобытной орде, неизменно повторяется на протяжении
жизни каждого человека; история Эдипа и история Моисея возобнов-
ляют эту древнейшую пьесу. В этом эстетическая сила античной тра-
гедии или библейской истории — они воспроизводят в душе каждого
самые глубинные устремления. «Братья Карамазовы» для Фрейда пред-
ставляют собой великий роман именно потому, что Достоевский обра-
щается к теме отцеубийства1. Шекспировский «Гамлет» должен стать
для нас понятнее, если мы заменим дядю на отца и увидим в трагедии
ту же тему отцеубийства. Как язвительно заметил Честертон, психоана-
литик «наделяет Гамлета комплексами, чтобы не наделить совестью»1 2.
1 Я не стану пересказывать ни очерк Фрейда «Достоевский и самоубийство», ни
другие его работы по проблемам искусства. В связи с этим очерком следует сказать
несколько слов лишь потому, что он дает неплохое представление об «игре на пониже-
ние», свойственной всем экскурсам Фрейда в область литературы и искусства. Фрейд
охотно поверил клевете Страхова на Достоевского, поскольку ему очень хотелось найти
патологию; известная всем и хорошо описанная эпилепсия Достоевского не случайно
превратилась у Фрейда в истерию — в таком случае он мог применить свой понятий-
ный аппарат к истолкованию романов Достоевского. Если о Шекспире мы практически
ничего не знаем, а о личной жизни Леонардо сведения обрывочны, что дает «простран-
ство» для умозрительных истолкований, то Достоевский был старшим современником
Фрейда. Будь у него желание, он мог бы найти достоверные источники — но ему они
не были нужны. Зато он охотно рассуждал о «русской душе», находя в ней «наследие
жизни примитивного человека, сохранившееся однако гораздо лучше и в более доступ-
ном сознанию, чем у других народов, виде» (Фрейд 3. «Я» и «Оно», кн. 1. С. 395). По его
собственному признанию, судил Фрейд по одному своему русскому пациенту, не заме-
чая того, что он просто пользуется уже имевшимися стереотипами. Одной из самых
сомнительных — если не сказать больше — областей применения психоанализа явля-
ется этнопсихология. Рассуждения о присущей русским «амбивалентности», в принципе,
ничуть не лучше обнаружения у всех немцев «анального характера» в силу пунктуаль-
ности и любви немцев к чистоте и порядку. С той разницей, что последователи Фрейда
написали немалое число работ с явно антирусской направленностью.
2 Честертон Г. К. Гамлет и психоаналитик // Самосознание европейской культуры
XX века. М.: Политиздат, 1991. С. 221. Я позволю себе привести большую цитату из этого
эссе Честертона: «Психоаналитики сильно озабочены так называемой проблемой Гам-
лета. Их особенно интересует то, чего Гамлет не знал, не говоря уже о том, чего не знал
Шекспир. Раньше бились над вопросом: был ли Гамлет безумцем; теперь вопрос стоит
иначе: безумен ли весь свет? ...Изо всех сил пытаются доказать, что подсознательно Гам-
лет стремился к одному, сознательно — к другому. ...И никому не приходит в голову,
что не так уж приятно перерезать горло собственному отчиму и дяде. Мораль Гамлета
отличается от современной: он знал, что отмщение страшно, и все же считал, что обязан
отмстить. Чтобы объяснить поведение Гамлета, не нужно психоанализа. Он сам объяс-
нил свои действия, он даже слишком этим увлекся. Долг явился ему в отталкивающей О
255
Ни древние греки, смотря «Царя Эдипа», ни современники Шекспира,
впервые увидевшие «Гамлета» в театре «Глобус», ни читатели Достоев-
ского не знали, что сильное впечатление на них оказывала именно веч-
ная тема отцеубийства, а все сомнения Гамлета («Быть или не быть...»)
или спор братьев в главе «Pro и contra» проистекают из вытеснения
и сублимации базисного конфликта.
Понятие сублимации вообще является самым загадочным в пси-
хоанализе — влечение отклоняется от цели и так «возгоняется», что
эротическое стремление становится произведением искусства или
философской системой. М. Шелер сравнивал сублимацию с «Великим
деянием» алхимика, поскольку из «свинца» инстинктивных побужде-
ний Фрейд желал получить «золото» высших творений человеческой
души. Художник у Фрейда напоминает свободно играющего ребенка,
беспрепятственно реализующего свои фантазии, но в замещенной
форме. Как и невротик, художник бежит от реальности, ибо не нахо-
дит удовлетворения своим потаенным влечениям в действительности;
от прочих его отличает способность воплощать фантазии в произведе-
ния искусства. Сам этот дар остается в психоанализе необъяснимым:
совершенно непонятно, почему тот или иной «комплекс» не вызывает
невроза, но реализуется именно в такой повести (а не в поэме, картине
или скульптуре). Единственное, что проясняет психоанализ, это про-
изводность прекрасного от эротики («прекрасное и возбуждающее, —
пишет Фрейд, — таковы изначальные свойства сексуального объекта»).
С этим хотя бы отчасти нельзя не согласиться: творческую силу ото-
ждествляли с Эросом многие мифологические и философские учения;
эротика была и остается одним из важнейших предметов искусства,
будучи постоянной и важнейшей стороной человеческого существова-
ния. Однако угол зрения психоанализа изначально узок. Даже самое
широкое понимание эротики не позволяет приблизиться к содержанию
большинства произведений искусства. Психоанализ ничем не поможет,
когда я стремлюсь понять музыку Баха, поэзию Рильке или пейзажи
импрессионистов. Такого рода интерпретации не нужны и там, где
поэт или живописец создает именно эротическое произведение; они
потребны лишь в том случае, если мы имеем дело с психопатологиче-
ским фактором. Но последний принадлежит не сущности искусства,
а биографии художника, причем узнаем мы о наличии психопатоло-
гии, как правило, не из созданного произведения, а из иных источни-
ков. Даже в том случае, когда воздействие психопатологии не оставляет
сомнений, например, в случаях Врубеля или Ван Гога, трудно связать
это воздействие с предполагаемыми конфликтами раннего детства.
Биографии творцов, живших до эпохи Возрождения, нам почти неиз-
вестны, поскольку в те времена биография художника вообще мало
О форме, и он не был создан для таких дел. Конечно, возник конфликт, но Гамлет знал
о нем, он сознавал его с начала до конца. Не подсознание владело им, а слишком ясное
сознание». Там же. С. 220.
256
кого интересовала. Попытки домыслить что-нибудь о «комплексах»
Шекспира, о жизни которого мы крайне мало знаем, — задача явно
непосильная даже для самого умелого психоаналитика. Ему остается
только одно: писать о «вечных» бессознательных побуждениях, кото-
рые известны психоаналитику по лечению невротиков и которые он
смело отыскивает в любом произведении искусства.
Иногда последователи Фрейда дают связную картину жизни того
или иного писателя, но в большинстве своем штудии такого рода
производят убогое впечатление. Один и тот же набор слов применя-
ется к творцам всех времен и народов, и подобное чтение заставляет
вспомнить слова Гумилева: «Дурно пахнут мертвые слова». Причина
этого проста: психопатологии редко способствуют созданию значимых
произведений искусства, а семейная драма Эдипа находится в центре
внимания немногих художников, даже если брать всевозможные заме-
щенные формы. Сравнение поэм или картин со сновидениями и галлю-
цинациями тоже не достигает цели. По Фрейду, созерцание произведе-
ния искусства доставляет нам наслаждение, подобное легкому наркозу,
погружает нас в кратковременный сон, уводящий от повседневных
проблем и тягот. Конечно, стихия сновидчества так или иначе входит
в нашу жизнь, и в современном искусстве тому можно найти множество
подтверждений. Но все же символы сновидений отличаются от симво-
лики искусства, да и не всякое искусство следует именовать символиче-
ским (хотя всякий образ в известном смысле является символом). Сно-
видения дают беглые, преходящие, запутанные образы: они обогащают
нас лишь после перевода их на язык сознательных представлений,
а такой перевод уже является осознаваемым творческим актом, пре-
образующим сырой материал сновидения. Даже если картина создана
под несомненным влиянием сновидений, она обогащает нашу жизнь
новыми смыслами. Искусство — это самопостижение человека, твор-
чество не является регрессией в архаическое прошлое рода. Искусство
представляет собой прогрессию, движение самого художника, а через
него читателя, зрителя к новому осмысленному видению мира. Даже
если мы принимаем не предельно узкую трактовку искусства, предло-
женную Фрейдом, освобождаемся от навязчивых поисков эдипова ком-
плекса и толкуем главные темы искусства как архетипические образы,
как вечные символы мифологии, как это предлагал Юнг, мы все равно
исключаем из искусства самое главное — творческий акт художника.
Психоаналитическое учение представляет собой способ истолко-
вания знаков, семиотику или даже симптоматику культуры. Взгляд
Фрейда на искусство, религию, мораль, социальные институты — это
взгляд врача, определяющего по симптомам причины, характер и про-
текание заболевания. «Разумность» человека весьма ограничена,
за ясными и отчетливыми идеями и образами сознания скрываются
темные и спутанные бессознательные стремления. Предметом психо-
анализа являются те случаи, когда у больного эта «тьма» берет верх
над сознательной жизнью. Если эти случаи принимаются в качестве
парадигмы, если такова природа человека, то исчезают всякие ограни-
257
чения для аналогий между вытесненными влечениями, сновидениями,
произведениями искусства, социальными институтами. Поле приме-
нения психоанализа тогда беспредельно, равно всей культуре, всему
человеческому бытию. Вся культура рассматривается по образу и подо-
бию «работы сновидения», превращающей запретное влечение в пред-
ставление, допустимое цензурой «Сверх-Я». Вслед за Ницше и Марксом,
создатель психоанализа выводит высшие проявления человеческого
духа из элементарных стремлений: эти три мыслителя стали главными
авторитетами для сегодняшних «разоблачителей» культуры, разыскива-
ющих за всеми идеалами и ценностями экономический интерес, волю
к власти или инстинктивное желание. Культура в этих учениях «эры
подозрения» является либо невинной иллюзией, либо злонамеренным
обманом.
Такой взгляд на многие явления культуры отчасти оправдан. Нам
хорошо знакомы призывы создавать образ «положительного героя»
по канонам социалистического реализма, ссылками на мораль слиш-
ком часто оправдывались далеко не моральные дела. Фрейд цитировал
в связи с этим известное стихотворение Гейне:
Я знаю мелодию, знаю слова,
Я авторов знаю отлично;
Они тайком тянули вино,
Проповедуя воду публично.
Сам метод Фрейда — сведения сложного к простому, примитивному
и архаичному — нельзя назвать вообще неверным. Любой ученый ана-
лизирует сложное явление, разлагая его на простые составляющие.
Односторонность тоже не всегда можно отнести к порокам. Психоана-
литический способ видения дает нам возможность разглядеть некото-
рые особенности работы человеческой фантазии, открывает механизмы
проекции, которые не осознаются теми, кто переносит на внешний
объект свои неосознаваемые переживания. Есть немало примеров
удачного применения психоаналитического инструментария. Я мог
бы сослаться даже на работы в области истории философии1, скажем,
на книгу Э. Доддса «Греки и иррациональное», которая неожиданно
высветила те стороны душевной жизни древних греков, мимо которых
проходили предшественники Доддса. Картина, которую мы получаем,
зависит от способа «чтения». Сквозь призму фрейдовской культуроло-
гии мы что-то можем увидеть лучше, но стоит нам принять такое «зер-
кало» за универсальный ключ к любому шифру, и мы получаем вместо
удобного инструмента исследования набор сбивающих с толку «идолов
театра». Более того, мы сталкиваемся с мифологией, которая приходит
на место всего того, что успел «разоблачить» психоаналитик.
1 Чаще всего эти работы полны нелепиц, вроде сведения всей философии Витген-
штейна к гомосексуальному влечению, а «Бытия» Хайдеггера к его вытесненной любви
к матери.
258
ПСИХОАНАЛИЗ, МИРОВОЗЗРЕНИЕ, ИДЕОЛОГИЯ
Завершая курс лекций по введению в психоанализ, Фрейд писал:
«Я думаю, что психоанализ не способен создать свое особое мировоз-
зрение. Ему и не нужно это, он является частью науки и может прим-
кнуть к научному мировоззрению. Но оно едва ли заслуживает столь
громкого названия, потому что не все видит, слишком несовершенно,
не претендует на законченность и систематичность. Научное мышле-
ние среди людей еще молодо, слишком многие из великих проблем еще
не может решить. Мировоззрение, основанное на науке, кроме утверж-
дения реального внешнего мира, имеет существенные черты отрица-
ния, как-то: ограничение истиной, отказ от иллюзий. Кто из наших
современников недоволен этим положением вещей, кто требует для
своего успокоения на данный момент большего, пусть приобретает его,
где найдет. Мы на него не обидимся, но не станем из-за него менять
свой образ мыслей»1.
В этой лекции («О мировоззрении») мы обнаруживаем ряд взаимо-
связанных мыслей:
а) Научное мышление молодо и несовершенно, оно не откры-
вает последних тайн мироздания, поскольку опирается на опыт, а не
на умозрение. Фрейд является «агностиком» в точном смысле этого
слова: он отвергает, «гнозис», то есть интуитивно-спекулятивное пости-
жение трансцендентной реальности. «Научное мировоззрение» рожда-
ется из коллективной деятельности научного сообщества, представляет
собой ту опытную картину мира, которую получили науки. Это миро-
воззрение не является законченной системой, поскольку любая система
такого рода опровергается следующим этапом научного поиска.
б) Научное мировоззрение поэтому ограничено, представляет собой,
скорее, отрицание, чем утверждение какой-то позитивной системы.
Наука «ограничивается истиной», она отрицает иллюзии, кладет
запреты. Здесь Фрейд указывает на важные черты науки Нового вре-
мени. Для непосредственных ее предшественников, типа Парацельса,
ничего невозможного не было: сорванная в Валенсии роза может в одно
мгновение быть перенесена в Альпы, причем это никакое не чудо,
а «естественная магия», которая не знает иных препятствий, кроме
воли Божией. Первое, что сделала наука Галилея и Декарта, это нало-
жение запретов, объявление многого невозможным. Отказ от иллюзий
означает не только оставление мечтаний о гностическом постижении
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. 1988. С. 415—416.
259
Плеромы или спекуляций докантовской метафизики, но и реалистиче-
скую оценку познавательных способностей человека. Наука считается
с реальностью, которая могущественнее человека, а потому научное
мировоззрение не подменяет своими понятиями законов, по которым
работает Вселенная. Человек является частью космоса, и эти законы
распространяются на его тело и душу.
в) Однако в природе человека заключено стремление к чему-то
большему. Он желает находиться в гармонии с внешним и внутрен-
ним миром, он хочет знать тайны Вселенной и собственной души.
Более того, он требует «успокоения» от страхов, вызываемых небы-
тием позади и небытием впереди него. У одних великих мыслителей
звездное небо над головой вызывало чувство удивления (Аристотель,
Кант), у других — энтузиазм (Бруно), у третьих — страх (Паскаль).
С точки зрения Фрейда, наука не знает столь сильных чувств, она их
даже опасается, поскольку они способствуют проекциям наших «самых
страстных желаний» на космос. Это ведет к иллюзиям, воплощением
которых всегда была религия. Правда, такого успокоения можно искать
на других путях, и в «Недовольстве культурой» Фрейд дает длинный
список таких «стратегий» — от наркотиков до совета Вольтера «возде-
лывать свой сад». За исключением науки (отчасти труда и искусства)
все они признаются неудовлетворительными. Религия является наихуд-
шей не в силу одной лишь иллюзорности, но потому, что она претен-
дует на уникальность и общеобязательность. В религии Фрейд видит
неизжитый остаток нашего детства, проекцию инфантильных желаний
на внешний мир. Взрослый человек живет по «принципу реальности»,
а это значит, что он живет без надежды. Наука соответствует взрослому
состоянию человечества — в некоторых работах Фрейда буквально вос-
производится известная схема истории О. Конта, с тем отличием, что
«детство человечества» у Фрейда по биогенетическому закону воспро-
изводится в детстве каждого индивида. «Позитивная» стадия развития
человеческого знания связана с системой научного знания, изгоняю-
щего и детские чаяния, и религиозно-мифологическое мировоззрение.
г) Фрейд неоднократно критически отзывался о философии, кото-
рая занимается «фабрикацией мировоззрений»1. Философия претен-
дует на окончательную истину, но держится иллюзии, будто мы можем
получить связную картину мира путем спекуляции. Методически, она
заблуждается, переоценивая познавательное значение логических опе-
раций, признавая интуицию в качестве источника знания. Еще хуже
те направления философии, которые характеризуются Фрейдом как
«анархизм» и «нигилизм». Отрицание научной истины в релятивист-
ских школах философии ведет к самоубийству разума. Более того,
1 «Я вообще не занимаюсь фабрикацией мировоззрений, оставляя ее филосо-
фам, которым кажется, что жизненное путешествие невозможно без такого путево-
дителя, дающего справки по любому поводу». Freud S. Hemmung, Symptom und Angst,
Studienausgabe, Bd. VI.
260
конечной целью этих школ является восстановление в своих правах
донаучной мифологии: «Устранение науки освобождает место для
распространения какого-нибудь мистицизма или же вновь прежнего
религиозного мировоззрения»1. Помимо личных конфликтов, главной
причиной болезненного разрыва с Юнгом были идейные расхождения.
Фрейд говорил о «черной грязной яме оккультизма» и подчеркивал, что
с эзотеризмом психоанализ не имеет ничего общего (психоаналитики
являются «неисправимыми механицистами и материалистами»). Тот
же Юнг не случайно обосновывал свой отход от Фрейда скептическими
тезисами (Кант и Шопенгауэр прочитывались Юнгом в духе скепти-
цизма), чтобы затем обратиться к гностицизму, алхимии и богословию.
Иными словами, Фрейд видел в теоретико-познавательном «анархизме»
угрозу для научного мировоззрения, причем не столько в самих ниги-
листических теориях релятивистов (они самоубийственны), сколько
в том, что такой «анархизм» ведает к восстановлению религиозного
мировоззрения. (Если бы ему довелось читать труды таких «методо-
логов науки», как Фейерабенд, или писания нынешних «постмодерни-
стов», то Фрейда, скорее всего, возмутило бы то, что он является одним
из классиков для сегодняшнего «постмодерна»).
д) Релятивизм для Фрейда несостоятелен потому, что наука накопила
определенную совокупность истин, которые не отменяет никакой скеп-
сис: «В более старых и более зрелых науках уже существует фундамент,
который только модифицируется и расширяется, но не упраздняется».
Фрейд придерживается кумулятивистского понимания истории науки,
которая на «медленном, нащупывающем, трудном» пути по кирпичику
строит здание научной картины мира.
е) Поэтому психоанализ для Фрейда не имеет какого-либо сво-
его мировоззрения. Психоанализ является частью науки, а потому он
«может примкнуть к научному мировоззрению». Свои открытия Фрейд
сравнивал не с философскими учениями, но с открытиями Коперника
и Дарвина. «Как специальная наука, как отрасль психологии — глубин-
ной психологии, или психологии бессознательного, — он совершенно
не способен выработать собственное мировоззрение, он должен заим-
ствовать его из науки»1 2.
Таким образом, Фрейд считал психоанализ частью науки, и если при-
держивался какой-либо философской традиции, то это была традиция
материализма и натурализма. Любопытно, что в тех же лекциях Фрейд
упрекает марксизм за недостаточную «материалистичность», поскольку
марксизм является «отголоском... темной гегелевской философии»3.
1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. 1988. С. 411.
2 Там же. С. 400.
3 Там же. С. 412. Далее он пишет о том, что марксизм сам сделался религией, «зло-
вещим подобием тому, против чего он борется», что «произведения Маркса как источ-
ник откровения заняли место Библии и Корана», а большевизм вознаграждает «своих
верующих за страдания и лишения настоящей жизни обещанием лучшего потусторон-
него мира». Там же. С. 414—415.
261
Такая реакция естественна для любого натуралиста, который не при-
вык к рассуждениям о переходе «класса в себе» в «класс для себя» и к
подменам понятий идеологемами.
Тем не менее одной из самых распространенных версий психоана-
лиза в XX веке был именно «фрейдо-марксизм». Психоанализ вполне
совместим и с другими философскими учениями: гностическое бого-
словие Юнга или Daseinsanalyse Бинсвангера и Босса не мешают прак-
тике, которая мало чем отличается от ортодоксального фрейдизма.
Любые научные концепции могут осмысляться в терминах как натура-
лизма, так и спиритуализма, а потому ни одна конкретная дисциплина
не является доказательством истинности или ложности того или иного
философского воззрения. Вопрос о научном статусе психоанализа
лежит «по ту сторону» философских предпочтений Фрейда или кого-
либо из «раскольников».
Сегодня мало кто говорит о «едином научном мировоззрении».
Научные открытия уже не ведут к радикальной трансформации име-
ющейся картины мира, они не вступают в конфликт с религиозными
или этическими воззрениями. Только в каких-то «медвежьих углах»
фундаменталисты пытаются воспретить преподавание эволюционного
учения. Самим словосочетанием «научное мировоззрение» долго злоу-
потребляли те, кто имел к науке весьма отдаленное отношение1. Хотя
слова «научная истина» имеют для немалой части населения развитых
стран такой же авторитет, каковым ранее обладал догмат религии,
честный ученый знает, что наука таким авторитетом по определению
не обладает, не говоря уж об отдельном ученом, представляющем одну
из наук. Квазирелигиозное поклонение науке, возникшее в XIX веке,
к тому же успело утратить свою интенсивность; набрала силу диаме-
трально противоположная тенденция — обвинять науку во всех бедах.
Во всяком случае, «единого научного мировоззрения» сегодня просто
1 Слово «мировоззрение» вообще обладает удивительной притягательностью для
идеологически закрытых систем. Русские слова «мировоззрение» или «миросозерца-
ние» являются калькой немецкого Weltanschauung, имеющего несомненно теологиче-
ские, даже мистические, истоки. Schau — это не просто созерцание, а умное видение
сущности предмета, проникновение в него своим взором, слияние с невидимой сущ-
ностью, которая скрыта поверхностью явлений. Его необычайно любили нацисты,
которые буквально не терпели слова «система» (так на их жаргоне обозначалась Вей-
марская республика) и с недоверием относились к слову «философия». Мировоззрение
должно было произрастать из жизни, из «крови и почвы»; принадлежность к арийской
расе означала и наличие того мировоззрения, которое должно расти из этих корней.
«Пролетарское мировоззрение» лишь отчасти напоминало «арийское», поскольку оно
не считалось неким врожденным свойством, хотя выводилось оно из «общественного
бытия». В мои задачи не входит анализ того, как функционировало понятие «мировоз-
зрение» в идеологии и пропаганде — это у всех на памяти. К психоанализу это не имеет
прямого отношения, исключая только один момент. Психоаналитики ссылаются на то,
что Фрейда запрещали, а его сторонников преследовали в условиях тоталитарных дик-
татур. Но если сам психоанализ представляет собой «мировоззрение», то последствия
этого понятны: господствующее «мировоззрение» не терпит конкурентов, и запрещали
его именно по этой причине, а не в силу какой-то принципиальной несовместимости
психоанализа с тоталитаризмом.
262
не существует. Не дает его и академическая философия. Во-первых, она
тоже знакома со специализацией (эпистемология и логика, эстетика
и философия истории, этика и онтология и т.д.); во-вторых, эта фило-
софия в значительно большей мере выполняет аналитические функции.
Тем не менее спрос на единое мировоззрение существует. Религия
его сегодня не дает уже потому, что религий много — одних только про-
тестантских деноминаций насчитывается более 20 тысяч. Секуляриза-
ция порождается современным плюрализмом. Конечно, остались люди,
которые не просто время от времени приходят в храм, но выполняют
все предписания, организующие их жизнь. Но куда больше оказыва-
ется тех, кто сознает, что спрос рождает предложение: на улицах нас
ловят какие-то люди, суют нам брошюры или начинают вести беседу
об истинной вере. По ходу разговора выясняется, что нам предлагают
войти в крайне малое число тех, кто спасется — за всю историю чело-
вечества таковых насчитывается всего лишь около 160 тысяч человек.
Не всякому такие, замечательные подсчеты помогут уяснить свое при-
вилегированное положение в мироздании.
Психоанализ предлагает нам своего рода мировоззрение. Во-первых,
он обещает нам, что ничего не станет навязывать — ответ мы полу-
чим из глубин собственного бессознательного. Мы поймем самих себя
и станем счастливы. Для такого самопознания не грех три года походить
на прием к психоаналитику и пойти на известные расходы. «Познай
самого себя», «стань самим собой» — не так уж велики затраты, если
речь идет о важнейшем. Во-вторых, психоанализ рекламируется как
наука, что отличает его от подозрительных конкурентов, торгующих
кто техникой «утробного крика», кто непонятно как употребляемыми
«дарами Востока», вроде тантризма или трансцендентальной меди-
тации, кто самодельной религией. Поэтому всякие сомнения в при-
надлежности психоанализа к науке вызывают горячие возражения,
а дебаты на эту тему породили несчитанное количество книг и ста-
тей. Вопрос заключается в том, по каким критериям мы можем судить
о научности психоанализа и отличать его от «мировоззренческой тера-
пии».
Ограниченность неопозитивистских критериев демаркации науч-
ного и ненаучного знания (будь то верификация или фальсификация)
не означает, что эти критерии вообще лишены содержания. Научная
теория проверяется опытными данными — без этого нет науки. Факт
и интерпретация настолько слиты в психоанализе, что проверка обще-
теоретических высказываний психоаналитиков независимыми опыт-
ными данными является невозможной. Применяя практически те же
самые методы, фрейдисты, сторонники Юнга, Адлера или Хорни при-
ходят к совершенно различным картинам психических процессов: пред-
заданная теорией картина внутреннего «пространства» обнаруживается
пациентами в своего рода инсайте, приносящем освобождение от невро-
тических симптомов. Но один открывает, что у него «Эдипов комплекс»,
а другой обнаруживает какой-нибудь архетип коллективного бессозна-
263
тельного, типа «Анимы». Конечно, для психотерапевта главным явля-
ется выздоровление пациента, но психотерапевтические методы прак-
тиковали шаманы, жрецы разных религий, месмеристы и нынешние
«целители». В инсайте в качестве истины люди на протяжении истории
принимали самые различные, зачастую взаимоисключающие учения1.
Известно, что не только Христос и апостолы возвращали зрение. Све-
тоний описывает, как не слишком благочестивый император Веспасиан
(прославившийся своим изречением «деньги не пахнут») послюнил
палец, провел им по глазам слепца — и тот узрел. В Александрии, где это
происходило, продолжали верить в божественность фараонов и импера-
торов. Современные исследования показывают, что магические исцеле-
ния прикосновением королевской руки были широко распространены
в Европе в сравнительно недавнее время. В Англии эта практика имела
широчайшее распространение еще в XVII веке1 2 (а в рудиментарных фор-
мах просуществовала вплоть до середины XIX веке).
Многие психоаналитики указывают на то, что интерпретация дает
связный рассказ того, что ранее было бессвязным и угрожающе хао-
1 Даже самый последовательный рационалист не станет отрицать того, что суще-
ствует опыт, который невозможно описать с помощью категорий нашего разума. Но если
интуиция открывает нам нечто за пределами ratio, то из этого еще не следует, будто
в «инсайте» или «сатори» нам явлена общезначимая истина. Психоаналитика можно
уподобить мистику, которому нечто ведомо, но о чем он не может ничего сказать.
Поскольку, в отличие от большинства мистиков прошлого, психоаналитики на редкость
говорливы и изображают из себя ученых, есть смысл привести слова Айера, которые, при
всей узости его верификационизма, не утратили смысл применительно к психоанализу:
«Мы не отрицаем a priori, что мистик способен открывать истины, пользуясь своими
особыми методами, но мы ожидаем услышать, каковы суждения, в которых воплощены
его открытия, чтобы уяснить себе, проверяются они или опровергаются нашими эмпи-
рическими наблюдениями. Но мистик вовсе не собирается высказывать эмпирически
проверяемые суждения, он вообще не способен высказывать какие-либо постижимые
суждения. И поэтому мы говорим, что его интуиция не раскрывает ему никаких фак-
тов. Нет пользы говорить, будто он постиг факты, но не способен, их выразить. Ибо мы
знаем, что если бы он получил какую-то информацию, то был бы способен и выразить
ее... так что, описывая свое видение, мистик не дает нам никакой информации о внеш-
нем мире; он просто дает нам непрямую информацию о состоянии своего собственного
ума». (Айер А. Д. Язык, истина и логика // Аналитическая философия. Избранные тек-
сты. М. : МГУ, 1993. С. 65). Разумеется, видения истолковываются в духе той религии,
к которой принадлежит мистик. Они получают (или не получают — как еретические)
подкрепление от соответствующей церкви или общины. Психоаналитическое «движе-
ние» стало такой церковью. Хотя научные теории или эмпирические данные также
существуют для сообщества ученых, каковую, при нужде, можно окрестить «общиной
верующих», отличия здесь несомненны. На них и указывает Айер: одни высказывают
проверяемые суждения относительно внешнего мира, другие дают косвенную информа-
цию о состоянии собственного сознания. Если кто-либо обнаруживает у себя в «инсайте»
что-нибудь похожее на эдипов комплекс или воспоминание об «анально-садистической»
стадии развития либидо, то говорить он может лишь о самом себе, не претендуя на то,
что это относится к природе человека.
2 «Карл II за двадцать лет обслужил 90 тыс. лиц, в 1660—64 и 1667—83. Пика это
достигло между маем 1682 и апрелем 1683, когда в королевском регистре появляются
записи об исцелении 8577 ходоков... Один современник заявил, что Карл II прикоснулся
к «половине нации». Thomas К. Religion and the Decline of Magic. Studies in popular beliefs
in the 16—17-th Century. Penguin, Harmondsworth, 1971. P. 228.
264
тичным для пациента. Однако, когерентность не является самодоста-
точным критерием истинности. Связную картину давала и система
Птолемея, и алхимия Парацельса; астрология или хиромантия также
дают связный рассказ о прошлом, настоящем и даже будущем своих
«пациентов». Из того, что больные верят врачу и принимают предлагае-
мую им картину их прошлой жизни, еще никак не следует, что картина
истинна, что упорядоченный рассказ пациента о собственных детских
переживаниях повторяет сами эти переживания. Используя термино-
логию Фреге, можно сказать, что все психоаналитические теории наде-
лены смыслом, но не ясно, какая из них обладает значением (денота-
том) — единственным аргументом в пользу той или иной трактовки
душевных процессов оказывается согласие с этой трактовкой пациента.
Широкую известность получила аргументация К. Поппера, обратив-
шего внимание на известное высказывание Фрейда, согласно которому
психоанализ вызывает бессознательное сопротивление со стороны тех,
кто наделен «комплексами». По существу, это вариант аргументации ad
hominem: противники психоанализа критикуют его из-за своих невро-
тических особенностей, а судить о психоанализе может лишь тот, кто
его прошел. Хотя сегодня психоаналитики не столь часто прибегают
к подобным аргументам, ни одно научное сообщество не сравнится
с психоанализом по своему догматизму и закрытости от критики. Раз-
умеется, не следует идеализировать научное сообщество, в котором
имеется конкуренция не только идей, но и людей, наделенных всеми
человеческими (иногда «слишком человеческими») недостатками. Вряд
ли научное сообщество может служить образцом «открытого обще-
ства», как то получается у Поппера. Тем не менее, отличия психоана-
лиза от всех прочих дисциплин бросаются в глаза. Основные теории
здесь принимаются как символ веры, а это не вполне отвечает тому, что
Фрейд называл «единым научным мировоззрением».
Сама по себе организация психоаналитического сообщества как
церкви или политического движения, еще ничего не говорит относи-
тельно содержания психоаналитической теории. Вполне представимо
сообщество, тоталитарными методами навязывающее какую-нибудь
истинную научную теорию и преследующее «еретиков», которые
придерживаются ложных воззрений. Но даже в таком (гипотетиче-
ском) случае крайне маловероятным будет развитие данной теории,
поскольку принятые в качестве догматов положения редко пересма-
триваются.
Трагикомичность нынешнего положения психоанализа заключа-
ется в том, что его сторонники, получившие современное медицин-
ское или психологическое образование, прекрасно знают, что развитие
естествознания опровергло целый ряд фундаментальных положений
Фрейда, но отказ от этих положений потребовал бы пересмотра прак-
тически всех разделов психоаналитической теории. В качестве примера
можно привести ламаркистские тезисы Фрейда, без которых он считал
невозможным психоанализ, поскольку тогда рушатся все его аналогии
265
между неврозами, детскими влечениями и социальными феноменами
(все эти аналогии предполагают крайне широкую трактовку биогене-
тического закона). Другим примером может служить теория памяти
Фрейда, считавшего, что память индивида сохраняет все с ним проис-
ходившее с самого раннего детства. Если его учение о младенческой
амнезии ставится под сомнение, то возникает множество вопросов
по поводу толкования сновидений, классификации неврозов и пси-
хозов (связанных с инфантильными фиксациями либидо), не говоря
уж о спекуляциях по поводу «орально-каннибалистической» ступени
в истории человеческого рода.
Еще больше уводит от идеалов строгой научности смешение нату-
ралистических и менталистских терминов. Фрейд дал великолепные
образцы понимания отдельных невротических нарушений, но он поль-
зовался именно методом понимающей психологии: одни смысловые
связи мотивируют другие (за симптомом стоят вытесненные представ-
ления). Но эти смысловые связи тут же субстанциализируются, пре-
вращаются в универсальные каузальные связи, а это ведет к неверным
обобщениям, к подмене многообразия психических явлений упрощен-
ными схемами. Читать труды учеников Фрейда иногда просто скучно:
мы уже заранее знаем, каковы основные механизмы, а потому нам уже
ведомы основные мотивы человеческих поступков. При этом нет раз-
ницы между человеком первобытного племени, наблюдаемым антропо-
логом-психоаналитиком, вроде Г. Рохейма, художником эпохи Возрож-
дения и современным диктатором. Психоанализ оказал плодотворное
влияние на культурную антропологию и социологию, но именно там,
где представители этих дисциплин критически подходили к основным
положениям психоанализа и не становились его адептами. Большинство
психоаналитиков совершенно не задевает то, что те «факты», которые
он обнаруживает по ходу лечения пациентов, более никем не наблю-
даются, что другие научные дисциплины не только не подтверждают,
но зачастую опровергают их утверждения. Один из афоризмов Лихтен-
берга можно адресовать многим ученикам Фрейда: «Своей небольшой
палкой он измерял обычно все — и физические, и нравственные явле-
ния, говоря часто: меня это не беспокоит ни на столько — и ногтем
большого пальца показывал, на сколько именно это его беспокоило»1.
Психоанализ все дальше расходится с естественными социальными
науками. В этих условиях возможны три стратегии сохранения пси-
хоанализа в ряду научных дисциплин. Первая из них сводится к тому,
что психоаналитики негласно перестают повторять наиболее спорные
тезисы Фрейда, не вынося сора из избы кое-что меняют в метапсихо-
логии, но оставляют в неприкосновенности все остальное здание тео-
1 Другой короткий афоризм, относившийся к католикам: «Die Katholiken und andere
Menschen» вполне применим к фрейдистам, пока речь идет о нежелании хоть сколько-
нибудь учитывать мнение представителей других наук: «Психоаналитики и прочие
люди».
266
рии. Эта позиция господствует во фрейдистской ассоциации, где, при
подчеркнутом почитании Фрейда, были пересмотрены многие его
положения. Наилучший пример такой стратегии дает эго-психология.
Такие теоретики, как Г. Гартман и Д. Рапопорт приложили немалые
усилия для того, чтобы приспособить психоанализ к академической
психологии и психиатрии. Гартман обосновывал принадлежность пси-
хоанализа к помологическим дисциплинам (Erklarungswissenschaft und
Beobachtungswissenschaft), он даже называл психоанализ «естествен-
ной наукой о душевном» (Naturwissenschaft vom Seelischem), предметом
которой является поведение. Если Фрейд понимал «научность», скорее,
интуитивно, чем строго методологически, то эго-психологи попытались
применить процедуры и критерии логического позитивизма, обосно-
вывая статус психоанализа как науки, открывающей закономерности
человеческого поведения. Подобно всем ученым, психоаналитик выска-
зывает гипотезы, проверяемые в опыте наблюдения. Он способен пред-
сказывать будущее поведение пациента и протекание лечения, имею-
щего строго установленные стадии. Поэтому психоанализ развивается
ко все более точному знанию и он совместим с экспериментальной
психологией. Уменьшая значимость влечений, подчеркивая самосто-
ятельность «Я» как инстанции, которую можно «усилить» в процессе
психотерапевтического лечения, эго-психологи релятивизировали
некоторые доктринальные положения Фрейда. Обо всех влечениях мы
знаем по их репрезентациям в психике, а сами по себе влечения не вхо-
дят в сознание. Конфликты имеются между различными представлени-
ями «Я», а не гипотетическими влечениями. Эти репрезентации можно
толковать как феномены или факты сознания, бессознательное не явля-
ется какой-то локализуемой «внизу» сущностью, а отношение сознания
и бессознательного можно понимать функционально, а не субстанциа-
листски, как то было у Фрейда.
Тем не менее, такая подгонка психоанализа к нормам научности
логического позитивизма и бихевиоризма оказывается несостоятель-
ной уже потому, что психоаналитик вообще не наблюдает поведения.
Пациент лежит на кушетке и проговаривает свои ассоциации, расска-
зывает сновидения, а психоаналитик даже не видит выражения его
лица. Высказывания пациента о своем прошлом аналитик не может
проверить на истинность или ложность. Этого он не может сделать и в
силу врачебной этики, и в силу невозможности проверки большинства
утверждений, касаются ли они настоящего пациента или его раннего
детства. Более или менее прогнозируемыми являются только реакции
пациента на аналитика («перенос»). К тому же наблюдения аналитика
не являются интерсубъективными: вместе со сменой аналитика (даже
принадлежащего к той же ассоциации) может радикально поменяться
диагноз, толкование симптомов и сновидений пациента.
Проблема эквивалентности понятий и наблюдений является доста-
точно сложной: всякая теория, как идеальная модель, соотносится не с
«чистыми» наблюдениями, выражаемыми в «протокольных предложе-
267
ниях». Многие понятия науки не имеют смысла вне процедур измере-
ния, сбора статистического материала, регистрации латентных при-
знаков и т.д. Но если «факты» воспроизводятся только в силу самого
инструментария технического контроля и измерения, а вне этих кон-
струкций никак не дают о себе знать, то возникает вопрос: не явля-
ются ли они именно конструктами теоретика, который затем внушает
их своим пациентам? Стоит несколько изменить процедуры психоте-
рапии, и наблюдаемые фрейдистами «факты» испаряются, замещаются
другими. Скажем, юнгианцы (и многие другие терапевты) не пользу-
ются «кушеткой», анализируемый сидит лицом к лицу с аналитиком,
а потому не происходит регрессии в раннее детство и обнаруживаются
совсем иные психические структуры. Представим себе помологическую
дисциплину, в которой при смене наблюдателя меняются не только
гипотезы или интерпретации, но и сами наблюдения. При этом наблю-
даемым «поведением» именуется поток высказываний «объекта», и ни
одно из этих высказываний невозможно проверить, а каждая теория
способствует не столько лучшему лечению каких-то психических забо-
леваний, сколько росту числа тех, кто подпадает под новую классифи-
кацию (подобно тому, как «Молот ведьм» способствовал росту числа
преследуемых ведьм).
Значительно более радикальный пересмотр психоаналитической
теории был предложен в последние годы рядом психоаналитиков
и философов, среди которых к самым далеко идущим выводам при-
шел Грюнбаум. Для него метапсихология Фрейда уже обречена на крах
и забвение. Научный статус в психоанализе имеют некоторые частные
гипотезы, организующие опыт психотерапевтов. Они мало чем отлича-
ются в этом отношении от врачей других специальностей, поскольку
врач, в отличие от работающего в лаборатории ученого, всегда имеет
дело с конкретными проявлениями общих закономерностей. Опытный
врач обладает тем, что часто называется интуицией, но что на деле
является способностью по отдельным симптомам устанавливать их
причины. В отличие от врача, имеющего дело с соматическими заболе-
ваниями, психотерапевт никогда не может обратиться в лабораторию
за каким-то биохимическим анализом, подтверждающим гипотезу
о больных печени или желудке. Но в часто повторяющихся симптомах
имеются определенные закономерности, и те же свободные ассоциа-
ции ведут к неким «болевым точкам», к конфликтам, являющимся при-
чинами страданий. Нельзя считать, что у нас есть научное объяснение,
если на его основе мы не можем сделать предсказание. Еще в извест-
ной статье Гемпеля и Оппенгейма о научном объяснении приводились
примеры из области психоанализа: творчество художника можно свя-
зать с его неврозом, но тут мы имеем дело с «неполным объяснением»,
поскольку на его основе невозможно точное предсказание. Неполное
объяснение есть указание на существование связи между антецедент-
ными условиями и объясняемым явлением; такое объяснение пока-
зывает нам направление дальнейших поисков полного объяснения.
268
Окончательного подтверждения диагноз аналитика никогда не полу-
чает, но он прибегает к вполне рациональным процедурам объясне-
ния, а используемые им категории организуют и направляют лечение.
Кроме того, некоторые частные гипотезы Фрейда получили подтверж-
дение во внеклинических наблюдениях и экспериментах.
Вывод Грюнбаума не утешителен для психоанализа: нужно отбро-
сить практически всю метапсихологию, сохранив лишь то, что полу-
чило подкрепление с помощью внеклинических наблюдений или
соответствует общим для всей медицины критериям научности. Все
остальное — устаревшие сказки для полуобразованных выпускни-
ков колледжей, считающих, что у них «есть» бессознательное только
потому, что об этом написано в популярной книжке какого-нибудь
шарлатана, получившего от других невежд и обманщиков Ph. D., но не
имеющего представления о современной науке, давно разделавшейся
с этими сказками.
Сходной позиции придерживаются многие другие критики психо-
анализа, которые не отрицают эвристической ценности наблюдений
Фрейда, хвалят психоанализ за накопление наблюдений о поведении
и мышлении невротиков, но с порога отметают все претензии психо-
аналитиков на установление законов психики. Плодотворности эмпи-
рических наблюдений Фрейда не отвергали и такие его бескомпро-
миссные критики, как Поппер и Ясперс, аргументы которых доныне
не утратили своей значимости1. Но все эти ценные наблюдения тре-
буют совсем иной теории, свободной от вольного смешения натура-
листических и менталистских понятий. Психоаналитическая терапия
может остаться той же самой, но теоретическое обоснование со вре-
менем неизбежно обретет черты нормальной помологической дисци-
плины.
Подобная перспектива вряд ли устраивает большинство психо-
аналитиков, а наиболее проницательные из них указывают на то, что
1 По существу они воспроизводятся в каждой полемической работе противников
психоанализа. В качестве примера я могу сослаться на написанную с завидным чув-
ством юмора книгу Э. Геллнера (Gellner Е. The Psychoanalytical Movement or the Cunning
of Reason. London, 1985). За веселыми шутками скрываются достаточно серьезные
аргументы. Скажем, Геллнер пишет, что будь психоанализ таким эффективным, как
его рекламируют, то «японцы уже давно бы его приспособили и заполонили бы рынок
самыми дешевыми, быстрыми и эффективными аналитиками» (с. 205). Не является
секретом, что в Японии и во многих других вполне «вестернизированных» странах,
охотно перенимающих американское и европейское, психоанализ не получил никакого
развития. Если учесть замечание Фрейда, согласно которому рабочие и селяне не при-
годны для анализа, то возникает вопрос об универсальности психоанализа. Он оказы-
вается применимым к крайне незначительной части жителей нашей планеты. Конечно,
если считать венского буржуа начала века или нынешнего представителя американ-
ского middle dass за образец и цель, к которой движется все человечество, за вершину
человеческого рода, то можно было бы надеяться, что все мы придем «к Эдипу». Но к
такой историософии не приходили даже самые истовые пропагандисты «конца исто-
рии», «глобализации» или «вхождения в мировую цивилизацию». Homo psychoanalyticus
был и, видимо, останется достаточно редким подвидом homo sapiens.
269
каждой существующей терапии соответствует своя теоретическая база.
Бихевиористская терапия имеет в качестве фундамента бихевиорист-
скую же теорию. Если психоаналитики примут в качестве истинной
теории, скажем, какой-нибудь вариант когнитивной психологии или
бихевиоризма, то им придется пересмотреть и свою практику. А это
будет концом психоанализа, что несет за собой и ряд материальных
последствий для практикующих его врачей. В условиях, когда на рынке
«пси-культуры» конкурируют до 200 различных школ, никто не станет
предаваться самоубийственному пересмотру самых популярных сторон
учения, которые продолжают привлекать клиентов.
Быть может, именно поэтому столь широкое распространение полу-
чила в последние годы герменевтическая трактовка психоанализа. Эта
стратегия выживания является наиболее тонкой уже потому, что все
естественнонаучные опровержения отпадают вместе с принятием его
в качестве герменевтической дисциплины. Фрейда критикуют за «сци-
ентистское самонепонимание» (Хабермас), метапсихология превраща-
ется в «метагерменевтику», а все понятия и психические инстанции
оказываются терминами «естественного языка» и служат исключи-
тельно для восстановления коммуникации, но никак не утверждени-
ями гипотетико-дедуктивной теории1. Психотерапия восстанавливает
нарушенную коммуникацию пациента с самим собой и с другими,
а психоаналитическая теория имеет своим объектом не природный
процесс, а интеракцию врача и пациента. Если в жизненном мире име-
ются каузальные связи, то это, по словам Гегеля (и Шелера), «каузаль-
ность судьбы», а не природы: даже самые элементарные мотивы пред-
ставляют собой смысловые структуры, а не чисто природные влечения.
Психоанализ понимается сторонниками «глубиной герменевтики»
как «эмансипативная наука», которая отличается и от инструментально
понимаемого естествознания, и от исторических наук. В общении ана-
литика и анализируемого происходит трансформация основных уста-
новок и ориентаций пациента, изменяется его миросозерцание. Уче-
ние Фрейда «освобождается» от всех энергетических и гидравлических
моделей и приравнивается к «критике идеологии», как ложного созна-
ния.
Психоанализ изначально выступал как критика существующей куль-
туры, иллюзий, «идолов театра». Герменевтическая интерпретация пси-
хоанализа получила развитие у философов и аналитиков (К.-О. Апель,
1 На это сторонники разных вариантов неопозитивизма отвечают, что сторонники
герменевтической трактовки психоанализа используют телеологические объяснения,
ссылки на мотивы. Тем самым настоящее определяется будущим — целью действия.
Но сами мотивы откуда-то взялись, они имеют причины. То, что мотивы не наблюда-
ются, не является чем-то уникальным, поскольку многие детерминирующие физические
процессы факторы тоже не наблюдаются. Сторонники герменевтики, по существу, при-
бегают к объяснениям post factum, не обладающим предсказательной силой и дающим
лишь видимость объяснения. Они могут быть эвристически ценными, хотя чаще всего
содержат элементы антропоморфизма и метафорические ссылки на недоступные про-
верке сущности, будь то «дух», «либидо» или «экзистенция».
270
Ю. Хабермас, А. Лоренцер), которые в большей или меньшей мере
являются наследниками Франкфуртской школы. Уже основатели этой
школы — Адорно, Хоркхаймер — видели в психоанализе ту индиви-
дуальную психологию, которая может и должна быть синтезирована
с марксистской социологией. «Критика идеологии» стала центральным
пунктом этой концепции.
В первоначальном значении слова «идеология» все идейные обра-
зования могут считаться ей принадлежащими, а все специализирую-
щиеся в области созидания и передачи идей являются «идеологами».
Сегодня мало кто пользуется этим словом в предложенном Наполеоном
значении: от него сохранился только негативный оттенок, в особенно-
сти, там, где существовала официальная идеология и аппарат штат-
ных идеологов. Ныне многие из последних являются самыми первыми
«разоблачителями» идеологии и повторяют не слишком новые тезисы
относительно «конца идеологии».
Возникавшая не без влияния марксизма социология знания пользо-
валась и пользуется термином «идеология», подразумевая под послед-
ней не только «классовую идеологию» в духе марксизма. В ней со вре-
мен К. Манхейма различаются частичные и тотальные идеологии.
Первые связаны, скорее, с психологически объяснимыми заблуждени-
ями, которые обусловлены социальным положением, но не являются
преднамеренным обманом. С введением понятия тотальной идеологии
происходит дискредитация структуры сознания политического про-
тивника во всей ее целостности, «отрицается даже возможность того,
что он способен правильно мыслить»1. Разоблачение идеологии как
«ложного сознания» скоро перестает быть привилегией марксистов,
и на них самих обращается анализ социально-экономических и психо-
логических предпосылок мышления. Уже Ницше выводил социализм
из ressentiment черни, а Шелер и ряд других социологов знания XX века
успешно применяли такое развенчание системы идей за счет показа
ее источника. Для опровержения марксизма этим термином пользо-
вались и пользуются представители различных позитивистских школ,
подчеркивая отличие научного знания от ненаучных спекуляций. Иде-
ология здесь также выступает как род «ложного сознания», как само-
обман и обман других, обусловленный теми или иными интересами.
Подобные разоблачения идеалов через интересы получают самое широ-
кое распространение в условиях острой политической борьбы, причем
сами разоблачители часто чистосердечно возмутились бы, если б и их
писания рассматривались как заданные классовым интересом, а не
универсальной научной или этической позицией. Так что обвинения
в «идеологичности» можно считать на сегодняшний день просто поле-
мическим приемом тех, кто замечает соломинку только в чужом глазу.
В силу целого ряда причин психоанализ сделался излюбленным сред-
ством такого «разоблачения», идет ли речь о частичных или тотальных
1 Манхейм К. Диагноз нашего времени. М. : Юрист, 1994. С. 65.
271
идеологиях. Фрейдовские «рационализации», то есть замещения под-
линных мотивов некими их скрывающими идеальными мотивами,
соединились во фрейдо-марксизме с «идеологиями» как социальными
образованиями. В понятом как «эмансипативная наука» психоанализе
нередко видели союзника Ideologiekritik. Аналогии проводились между
фрейдовским выявлением защитных механизмов и «коллективным
неврозом» идеологии. Правда, эти аналогии изначально содержали
в себе противоречие. Так, Хабермас признает, что идеология служит
сокрытию материального интереса, но в таком случае интерес прин-
ципиально отличается от вытесненных в бессознательное «отколотых
символов». Ведь материальный интерес, по определению самого Хабер-
маса, целерационален, в то время как идеология, подобно неврозу, есть
патология коммуникации. В рамках дихотомии целерациональности
и коммуникации Хабермаса1 интерес должен относиться к монологи-
ческому инструментальному мышлению. Трудности возникают и при
сравнении идеологии с вытесненными, «приватизированными» симво-
лами, выпавшими из коммуникации. Идеология имеет массовый харак-
тер, она широко распространяется и пропагандируется, она хотя бы
частично понимается ее сторонниками, иначе она просто не в состоя-
нии выполнять свои функции. Она не только скрывает, но и открывает
нечто субъекту, организует его смысловые структуры и интеракцию
с другими.
Еще менее убедительна аналогия между «эмансипацией» невротика
и социальным освобождением. Познание механизмов идеологического
воздействия (даже если психоанализ способен дать таковое) не унич-
тожает этого воздействия. Критик идеологии тоже является «полити-
ческим животным», а политика всегда предполагает наличие той или
иной идеологии. Преодоление идеологии было бы возможно лишь
в условиях возвращения к родоплеменному строю, вместе с ликвида-
цией социальной и профессиональной дифференциации, классовых
и национальных противоречий. Даже если индивид на время лишается
идеологии (предположим, после прохождения лечения у психоанали-
тика или в результате раздумий над очередным томом Хабермаса), то
его эмансипированное существование недолговременно. Эмансипи-
рованный индивид всегда находится под угрозой поглощения более
изощренными механизмами идеологического воздействия, к каковым
можно отнести те же труды философов Франкфуртской школы, в кото-
рых проповедуется вариант неомарксизма. Психоаналитик видит перед
собой задачу приспособления пациента к среде, то есть к господствую-
щим в обществе дискурсивным системам, нормам поведения. Вполне
можно истолковать такое приспособление как возвращение в мир
систематически искажаемой коммуникации, идеологических штам-
пов. Безоговорочная оценка психоанализа как эмансипативной науки
1 См.: Habermas J. Technik und Wissenschaft als Ideologic. F. a. M, 1968; Erkenntnis und
Interesse. F. a. M., 1973.
272
ничуть не более убедительна, чем признание леворадикальной фило-
софии исключительно в качестве Ideologiekritik — левые не только кри-
тикуют существующие мифы, но и производят свои собственные.
Психология и социология являются универсальными науками,
поскольку изучаемые ими явления как бы разлиты повсюду: даже
самые абстрактные физические и математические теории созданы
людьми. Психоанализ и марксизм превращают эти универсальные
науки в тотальные. «Смущает здесь то, что под именем науки высту-
пает как раз то, что является противоположностью науки»1. Утвержде-
ния таких тотальных наук имеют самый общий характер и неизбежно
перерастают в метафизику. Как системы тотального знания, марксизм
и фрейдизм предполагают целостное мировоззрение, тотальную уста-
новку у своих адептов. Освоив ее, индивид действительно «освобожда-
ется» от других идеологий и мировоззрений: ему становится «все ясно»,
он способен судить обо всем что угодно, применяя одни и те же спа-
сительные формулы, будь то «отрицание отрицания» диалектической
логики или «судьбы влечений». Там же, где действует такая тотальная
система Heilswissen, неизбежна индоктринация — большинство адеп-
тов этих доктрин принимают их формулы не в результате свободной
рефлексии. Только в сознании «левых» (или «новых левых») могло воз-
никнуть представление об особой «эмансипативной науке», когда речь
о психоанализе и марксизме.
Интерпретация никогда не бывает окончательной. Каким бы ни
был прирост нашего знания психологии, социологии или экономики,
мы не в силах дать полную реконструкцию «жизненного мира» того
человека, который жил и действовал в другую эпоху, либо страдал
от душевных конфликтов, будучи нашим современником. Отбор даже
нам известных мотивов и фактов зависит от интереса, от любознатель-
ности, широты горизонта исследователя.
Реальность, изучаемая науками о человеке, многосмысленна
и по-разному предстает в различных интерпретациях. Поэтому гума-
нитарные науки почти никогда не дают помологического знания, сопо-
ставимого с естественными науками. Тот историк, которому «все ясно»
с историей, поскольку у него имеется универсальный ключ к оконча-
тельной истине, вроде исторического материализма, является родным
братом того психоаналитика, которому заранее «все ясно» с организа-
цией мотивов и смыслов в душе пациента (и любого другого человека).
При этом один говорит нам, что лишь участвующему в революционном
преобразовании общества коммунисту ведом скрытый смысл истории,
а другой утверждает, что только психоаналитик проник в таинства вле-
чений, определяющих все «вторичные процессы». Такое самомнение
вызывает совершенно оправданный скепсис. И Маркс, и Фрейд многое
нам открыли, они являются «классиками» социологии и психологии.
1 Jaspers К. Philosophic und Wissenschaft. In: Bedingungen und Moglichkeiten eines
neuen Humanismus. «Reclam», Stuttgart. S. 11.
273
Но эти теории не бесспорны, отчасти уже явно устарели. Их последова-
тели в XX веке не единожды занимались подгонкой неудобных фактов
под универсальную схему. Она делает жизнь интеллигибельной, про-
зрачной для ума. Нет ничего случайного, все детерминировано, все
буквально кричит о том скрытом смысле, который неведом посторон-
нему наблюдателю. Но чем такие носители «эмансипативной науки»
отличаются от фанатика любого Heilswissen?
При этом сам психоанализ является социальным образованием,
«движением», институтом, а потому существует немалое число его про-
тивников, видящих в психоанализе идеологию1. Разумеется, тут нужно
взять в скобки пустопорожнюю болтовню тех, кто все не совпадающее
с «партийной линией» был готов объявить «буржуазной идеологией»
(иногда к этому добавлялись уточнения, типа «мелкобуржуазная»,
«реформистская» и т.п.). В строгом смысле слова подавляющее боль-
шинство разоблачаемых таким образом систем или теорий вообще
лежат за пределами того, что можно осмысленно называть идеологией.
Последняя относится к сфере политики, а она не беспредельна.
Психоанализ имеет дело в основном не с публичной, а с приват-
ной жизнью индивидов, и уже поэтому не является идеологией. Функ-
ция последней заключается в рациональной артикуляции интересов,
постановке целей и мобилизации индивидов для их решения. «Век
идеологии» наступил вместе с модернизацией, четким отделением
приватного и публичного, распадом институтов традиционного обще-
ства. Основанием идеологии является культура рациональной дискур-
сивное™: «Век идеологии предполагает грамотность подавляющего
большинства мобилизуемой публики, равно как грамотность господ-
ствующих классов и политических элит»1 2. Идеологии — это символи-
ческие системы современных обществ, они опираются на научное зна-
ние и постоянно апеллируют к науке, даже если для этого приходится
выдумывать «расовую биологию» или «пролетарскую физику». Рацио-
нальность идеологии в известном смысле ничуть не ниже, чем у так
называемой «нормальной науки» (Т. Кун), поскольку и для той, и для
другой характерна ограниченная рациональность, не видящая пробле-
матичности собственных основоположений. Но «парадигмы» Куна все
же не зря можно считать своего рода карикатурой на науку, поскольку
в науке всегда присутствует возможность проблематизации и критики
собственных предпосылок. Разумеется, ученые обычно этой критикой
1 Примером могут служить работы Р. Кастеля (лучшая из них Castel R. Ее
psychoanalysme. Paris, 1973). В условиях всеобщей психологизации культуры, пишет
весьма уважительно относящийся к Фрейду П. Слотердийк, в психоанализе не видно
уже ничего, кроме «гигантской самомистификации буржуазного общества, которое
подавляет, преформирует индивидов, и в конце концов, когда им становится плохо, еще
говорит им: в этом виновато твое бессознательное». (Sloterdijk Р. Kritik der zynischen
Vernunft. F. a. M., 1983, Bd. 2. S. 540.)
2 Gouldner A. The Dialectic of Ideology and Technology. The Origins, Grammar and
Future of Ideology. N. Y., 1976. P. 40.
274
совсем не занимаются, да и индивидуальные возможности такой реф-
лексии не слишком значительны. Но ученый имеет дело с объективиро-
ванным знанием, которое всегда доступно для перепроверки. Идеолог
может быть прекрасным знатоком социальных наук, но он участвует
в политическом процессе и смотрит на социальную действительность
с определенной точки зрения; более того, политик должен действовать,
не дожидаясь консилиума всех специалистов, которые не могут согла-
ситься друг с другом по многим вопросам. Политик должен вести дру-
гих, принимать решения — для этого требуются ориентиры. Идеология
есть дискурс с ограниченной рациональностью, но он необходим там,
где нужно не рассуждать, а действовать. Ученый, пусть и безуспешно,
желает сделаться «зеркалом» социального бытия, идеолог желает пре-
образовывать действительность, и познание не является для него само-
целью. Иными словами, ни одно современное общество не может обой-
тись без идеологии, а потому каждое содержит аппарат тех, кто хуже
или лучше производит идеологические дискурсы.
Сходство психоанализа с идеологией заключается прежде всего
в том, что в обоих случаях мы имеем дело с «единствами теории и прак-
тики», где теоретическое объяснение не является самоцелью. Они
схожи и в том, что желают «обратить», преобразовать способ видения
мира Другого. И идеолог, и психоаналитик желают, чтобы Другой видел
мир в его перспективе: они отвергают взаимность перспектив, право
другого на самостоятельную точку зрения. На место обмена мнениями
приходит контроль одного над другим. При этом сами они считают, что
обладают истиной, имеющей универсальное значение и не подлежа-
щей критике. «Истина одна, заблуждений много», а потому в попытках
пациента отвергнуть интерпретацию психоаналитик видит обусловлен-
ное известными ему механизмами «сопротивление», тогда как идеологу
понятно, что критика в его адрес обусловлена теми или иными интере-
сами. В обоих случаях постижение искомой истины ведет к трансфор-
мации взаимоотношений с миром. И идеология, и психоанализ дают
индивиду новую идентичность, систему убеждений, которую вслед
за Пирсом и Ортегой можно назвать «верованиями» (beliefs, creencias).
Такие верования совсем не обязательно являются религиозными.
Это система дорефлексивных очевидностей, составляющих «жизнен-
ный мир», некие представления, которые являются «само собой раз-
умеющимися» (taken for granted). Методы «закрепления верований»
могут отличаться от тех, которые были описаны Пирсом, но они редко
меняются под влиянием научного критицизма. Идеология и психо-
анализ обладают иными, чем наука, средствами принятия и закре-
пления таких верований. Хотя идеолог и психоаналитик могут вслед
за отцами церкви повторять: «Веруем, чтобы понимать», однако осно-
вополагающим для них является другой тезис: «Если не поверите, то
и не поймете». Истина не открывается без обращения субъекта, а по
ходу трансформации она становится для него доступной. «Результатом
постижения истины является ее возвращение к субъекту. Истина — это
275
то, что озаряет субъект»1. Будучи «единством теории и практики», иде-
ология и психоанализ объявляют себя «эмансипативной наукой», сред-
ством преобразования или исцеления человечества.
Это формальное сходство психоанализа и идеологии все же не делает
их явлениями одного порядка. Психоанализ имеет дело с повседнев-
ной приватной жизнью, с тем, что можно назвать «счастьем в личной
жизни», тогда как идеологи хотят «счастливого будущего» для всего
человечества в каком-нибудь социалистическом или либеральном
раю. Но они имеют одинаковые предпосылки, поскольку ни идеоло-
гия, ни психоанализ невозможны в традиционном обществе. Конечно,
у каждого сословия феодального общества имеются свои интересы,
а шаманы и жрецы практиковали психотерапию много раньше психо-
анализа. Но и идеологии как рациональные дискурсы, и психоаналити-
ческая терапия требуют образованной публики, разделения приватного
и публичного. Индивид в обоих случаях должен обособиться и выйти
за пределы Gemeinschaft, общины, цеха, большой патриархальной
семьи, заданной традицией иерархии и т.п. Когда коммуникация ста-
новится проблематичной, возникает нужда и в идеологии, задающей
политические ориентиры для действия, и в психоанализе, пересозда-
ющем интеракции и трансакции. В обоих мирах индивиду требуется
идентичность, а она перестает быть чем-то само собой разумеющимся.
В этом смысле и идеология, и психоанализ являются наследниками
религии, если понимать под последней не современные деноминации,
а те религии, которые организовывали всю жизнь индивидов в тради-
ционном обществе. Но прямые сопоставления с религией все же неу-
местны, поскольку идеология и психоаналитическая терапия являются
дискурсивными формациями иного, чем религия (или миф), рода. Они
рационалистичны и в огромной мере «онаучены». Конечно, и в религии
мы имеем дело не с какой-то чисто «иррациональной» стихией. Рели-
гия сочетает в себе нуминозный опыт божественного с рациональными
схемами и идеями1 2. Но даже в том случае, если психотерапевт в духе
Юнга или Франкля обращает пациента к истинам религии, или идео-
лог, представляющий интересы клерикальной партии, постоянно ссы-
лается на Библию, эти системы идей никак не подводятся под термин
«религия». Иными являются и цели, и средства. Идеология есть «порча»
религии, когда Бога принуждают говорить то, что выгодно тому или
другому сословию. Идеология есть «порча» науки, когда от имени науч-
ного знания (и со ссылками на те или другие научные теории) пропо-
ведуется система тотального и спасительного знания.
Как и любая другая теория, психоанализ может получить идеоло-
гическое выражение. Более того, лечение, напоминающее древние
методы инициации, способствует «обращению». Одни психоаналитики
1 Фуко М. Герменевтика субъекта / Социо-Логос, вып. 1. М., 1991. С. 87.
2 См.: Otto R. Das Heilige. Uber das Irrationale in der Idee des Gottlichen und sein
Verhaltnis zum Rationalen. Munchen, 1963.
276
приходят к практике, которая напоминает неортодоксальную мистику
(Юнг), другие оказываются идеологами какого-нибудь «фрейдо-марк-
сизма» и развенчивают все прочие идеологии лишь с тем, чтобы
от имени научного знания утвердить свою собственную.
Параллели с идеологией и религией здесь можно проводить доста-
точно далекие — это уже не раз делали критики психоанализа. Отчасти
это сходство свойственно для всех психологических теорий и практик,
поддерживающих сформированную данным обществом идентичность.
Они служат и ее «починке», адаптации к социальной реальности, если
индивид начинает из нее выбиваться. Психологические теории имеют
дело с эмпирически доступными реальностями и в этом смысле адек-
ватны опыту; более того, они порождают подобный опыт. Потенциал
такого порождения реальности будет тем выше, чем больше подобная
теория захватывает человеческие эмоции. «Если психология делается
социальным установлением (то есть становится общепризнанной как
адекватная интерпретация объективной реальности), она склонна
насильственно реализовываться в тех феноменах, которые она собира-
ется интерпретировать»1. Такие теории сами себя верифицируют — их
можно отнести к self-fulfilling prophecies, и чем прочнее позиции данной
теории в обществе, тем больше оказывается число доступных интер-
претации явлений. Подтверждения приходят отовсюду, верования объ-
ективируются, несогласные умолкают.
Правда, мы живем в тот период, когда происходят немалые пере-
мены и в идеологии, и в психотерапии. Достаточно указать на появле-
ние массмедиа, которые в ускоренном темпе меняют идеологический
дискурс. Идеология была порождена печатным станком, распростра-
нением книг, газет, брошюр и листовок. Она апеллировала к рассудку
и к осознанному интересу избирателя и налогоплательщика. Уже мас-
совое распространение радиоприемников сделало публику объектом
пропаганды совсем иного толка. Но и тут решающее значение имело
слово, тогда как с возникновением телевидения сообщения приобрели
прежде всего образный характер. Средства массовой информации все
1 Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М.: Медиум, 1995.
С. 287. «Психологические теории, — пишут Бергер и Лукман, — могут быть эмпири-
чески адекватными или неадекватными, но речь тут идет, скорее, не об адекватности
в терминах процедурных канонов эмпирической науки, а о схемах интерпретации, при-
меняемых экспертом или неспециалистом к эмпирическим феноменам повседневной
жизни. Например, психологическая теория, предполагающая существование одержимо-
сти демонами, вряд ли адекватна при интерпретации проблем относящихся к среднему
классу еврейских интеллектуалов Нью-Йорка. У последних просто нет идентичности,
способной создавать феномены, которые можно было бы интерпретировать подобным
образом. Демоны, даже если таковые существуют, кажется, их избегают. С другой сто-
роны, психоанализ вряд ли пригоден для адекватной интерпретации проблем идентич-
ности в деревнях Гаити, тогда как некая вудуистская психология может предоставлять
здесь схемы интерпретации большой эмпирической точности. Эти две психологии
демонстрируют свою эмпирическую точность благодаря их применимости в терапии,
но ни одна из них тем самым не доказывает онтологического статуса собственных кате-
горий» (Там же. С. 284—285).
TJ1
в большей мере стремятся не информировать, а развлекать, но при этом
достигается и другая цель — манипуляции. Самые разные по своим
позициям авторы согласны в том, что рациональность в массмедиа
уменьшается, причем это касается и политического выбора. Послед-
нюю свою статью К. Поппер написал вполне в духе своих оппонентов
из Франкфуртской школы, говоря в ней о необходимости обществен-
ного контроля за массмедиа (статья была написана под впечатлением
«телепутча», совершенного Берлускони). Никого из нас не удивляет то,
что борьба за господство на телевидении так занимает политиков.
Информация фильтруется любыми посредниками, но сегодня сам
образ реальности зависит от массмедиа. Идеологии имели дело с рацио-
нальностью письменного текста, тогда как на экранах развертывается
соревнование актерских и режиссерских талантов. Серьезные газеты
на Западе читает 5—7% населения, телевизор смотрят почти все. Созда-
ваемая масс медиа «виртуальная реальность» куда менее рациональна,
чем идеология, которая остается сегодня делом элит, но находит все
меньший отклик в массах. Уменьшение роли идеологии происхо-
дит не за счет роста рациональности мышления, а за счет резкого ее
уменьшения1. Сегодняшние массмедиа производят бесконечно расту-
щее число сообщений, которые стоят все дешевле per capita. Драматур-
гия и мифология (в смысле Р. Барта — «миф как похищенный язык»)
внешне заменяют идеологию, производители которой все в большей
степени оказываются жителями университетских кампусов. Техники
«индустрии сознания», конечно, выходят из этих университетов, но они
представляют интересы могущественных корпоративных интересов.
«Побеждают большие батальоны», как сказал однажды Наполеон.
Сегодняшняя идеология требует профессионалов от массовой психоло-
гии и шоу-бизнеса.
Психоанализ не является тотальной идеологией типа марксизма,
но он имеет прямое отношение к вышеупомянутой «индустрии созна-
ния» и к идеологии постиндустриального общества. Психоанализ пред-
ставляет собой корпорацию, которая принадлежит отчасти к научному,
отчасти к медицинскому сословию. Психоаналитики принадлежат
к тому Knowledge Class, который находится в конфликте со старым
средним классом, но в то же самое время они экономически не заин-
тересованы в дальнейшем огосударствлении медицины. Если посмо-
треть на практикующих аналитиков с чисто экономической точки зре-
ния, то они предстанут как своего рода ремесленники, представители
«свободных профессий», сталкивающиеся с государством, желающим
поставить их деятельность под свой контроль. Там, где они подчиня-
ются государственному регулированию хотя бы через кассы страховой
медицины, они теряют часть своих доходов1 2, от них требуют быстрых
1 См.: Gouldner A. The Dialectic of Ideology and Technology. The Origins, Grammar and
Future of Ideology. N. Y., 1976. P. 168—170.
2 Прежде всего за счет того, что исчезает возможность скрывать немалую часть
своих доходов от налоговых служб. Размер выплачиваемого пациентом гонорара Э
278
результатов, сопоставимых с работой психотерапевтов других ориен-
таций. Иначе говоря, из «свободного художника» он делается наемным
работником, занятым не «штучной», а «поточной» работой. С другой
стороны, сделавшись таким подконтрольным работником, психоана-
литик становится частью института, который может получить заказ
от фирмы или государственной организации. Сегодняшние психоана-
литические институты ограничивают свободу и размер гонорара, зато
дают возможность участвовать в исследованиях, проводимых на деньги
фондов, банков, страховых компаний и т.п. организаций.
Еще одно обстоятельство отличает психоанализ от академической
медицины. Любой участковый врач знает, что немалую часть его
пациентов составляют люди мнительные, озабоченные своим состо-
янием здоровья или даже придумывающие себе болезни. Опытный
врач не разоблачает их как «симулянтов», но прописывает безвредные
и недорогие витамины, советует гулять на свежем воздухе, соблюдать
диету и т.д. Сегодня чрезвычайно велико число тех, кто постоянно
чувствует усталость (есть даже синдром постоянной усталости), кто
находится в стрессовой ситуации, порождающей не только конфликты
с другими, но и соматические недомогания. Но у врача имеются опре-
деленные критерии, по которым он отличает здоровье от болезни,
и он не станет лечить того, кто просто жалуется на недомогание. Есть
сколько угодно человеческих страданий, которые лежат за пределами
медицины.
В психоанализе такие критерии практически отсутствуют. Всякий
человек является потенциальным невротиком, и всякое душевное недо-
могание может интерпретироваться в терминах Фрейда. В результате
жалующийся на постоянную усталость начинает «отдыхать» на кушетке
аналитика и за три года анализа его состояние улучшится; тот, кто
постоянно вступает в конфликты на работе и дома, станет разумнее
и спокойнее, но это вряд ли можно считать специфическими результа-
тами терапии. В. Франкль имел основания критиковать психоаналити-
ков за то, что они берутся «лечить» тех, кто испытывает муки совести
или печаль по утраченному родственнику. Аналитики «медикализи-
руют» человеческие проблемы, которые вообще не имеют никакого
отношения к врачебному искусству. Разумеется, есть хирурги, соверша-
ющие дорогостоящие и ненужные операции, но в случае психоанализа
сама теория подталкивает к предельно широкому пониманию болезни.
Даже если не брать явные злоупотребления (а они тоже нередки), фрей-
дисты склонны считать своими пациентами всех и каждого. Надежная
статистика отсутствует, но по ряду свидетельств пациентами часто
оказываются либо лица с заболеваниями, которые лечатся средствами
□практически невозможно проконтролировать, пока психоаналитик ведет прием на дому.
Этим широко пользуются многие аналитики. См.: CompagnonA., Schneider М. Economic et
march 6 de la psychanalyse en France. Critique, 1975, № 333. P. 101—129.
279
соматической медицины — куда быстрее, дешевле и надежнее, либо
вообще здоровые люди.
По своим основополагающим установкам психоанализ — наслед-
ник Просвещения, целью которого, как писал И. Кант, является «выход
человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он нахо-
дится по своей вине». Девиз Просвещения — Sapere aude — имей муже-
ство пользоваться собственным умом. Поэтому было бы несправед-
ливо объединять учение Фрейда с некоторыми другими «терапиями»,
которые имеют своей целью не освобождение человека из-под власти
иррациональных сил, страха и болезни разума, а его подчинение той
или иной социальной организации. Говоря о том, что психоанализ сде-
лался «церковью», что аналитики подобны шаманам и жрецам, я все
же не отождествлял его с какой-нибудь «Церковью Сайентологии»,
использующей психотехнику («Дианетику») для манипуляции своими
адептами, для превращения людей в счастливых роботов. Психоанализ
является частью современной культуры, а она во все времена была,
по словам Гегеля, «работой высшего освобождения», «тяжким трудом,
направленным на преодоление голой субъективности поведения, непо-
средственности вожделения, а также субъективной суетности чувства
и произвола желаний»1.
Правда, еще полвека назад Т. Адорно писал о том, что с помощью
мыльных опер и популярных изложений в журналах психоанализ про-
ник в самые глухие углы. Это поставляемое наподобие готовых пла-
тьев Просвещение отнимает у человека последние возможности опыта
самого себя: организованная посредством массмедиа культура транс-
формирует не только спонтанные реакции людей, но и способ видения
психоаналитиков, которые подгоняют под свои готовые формулы стра-
дания пациентов. «Снятие рационализаций само сделалось рационали-
зацией. Вместо работы по самоосмыслению обучаемые получают воз-
можность подводить все конфликты влечений под понятия комплекса
неполноценности, привязанности к матери, экстраверта или интро-
верта, которые им, собственно, ничего не позволяют достигнуть. Ужас
перед бездной собственного Я сменяется сознанием, для которого все
происходящее мало чем отличается от артрита или воспаления носо-
вых пазух»1 2. Сходные оценки психоанализа мы встречаем у многих
критиков современной цивилизации, но слишком часто они готовы
буквально во всем найти то «отчуждение», то какой-нибудь «аппарат
принуждения», служащий анонимной и калечащей человека власти.
1 Гегель Г Философия права. М. : Мысль, 1990. С. 232.
2 Adorno Т. Minima Moralia. F. а. М., 1951. S. 78. Разумеется, Адорно связывает это со
своим пессимистическим видением позднекапиталистического общества: психоанализ
сделался частью и орудием того Сверх-Я, в котором Фрейд видел источник неврозов.
Тем самым «последняя, задуманная великой, теорема буржуазной самокритики стала
средством для того, чтобы на последней фазе буржуазного самоотчуждения сделать его
абсолютным...» (Ibid. S. 79).
280
Хотя среди психоаналитиков не являются редкостью «гуру» и даже
шарлатаны, основная их деятельность определяется клятвой Гиппо-
крата. В отличие от вещающего от имени какой-то «вечной истины»
целителя или желающего обращать в свою веру проповедника, психо-
аналитик, во-первых, занят медицинской деятельностью, за которую
он получает гонорар; во-вторых, его целью является самостоятельность
и зрелость человека, его способность критически мыслить. Вряд ли
правы «антипсихиатры», делающие из психоанализа удобную мишень
для критики «отношений господства — подчинения». Разумеется,
между врачом и пациентом всегда существует отношение неравенства:
один знает причины страданий, другой их не знает, один командует,
другой подчиняется и т.д. Когда здоровье или даже жизнь одного инди-
вида зависят от другого, то такое неравенство неизбежно, и пациент
вынужден принимать на веру предписания врача. «Врач всегда оста-
вался для больного человеком, обладающим магической властью над
его здоровьем и жизнью, идет ли речь о тех временах, когда медицина
была главным образом магией, либо когда медицина стала наукой.
Этот элемент веры в магическое могущество людей медицины важен
для терапии — независимо от того, опирается ли она на научные пред-
посылки или держится только на предрассудках»1. Но если медик начи-
нает пользоваться этой верой больного во всесилие собственной тео-
рии, то он приближается к «гуру»: в опыте «инициации» всякий пациент
должен находить предустановленные теорией истины. В практике пси-
хоанализа безусловно присутствует внушение, обеспечивающее такое
«подтверждение» своих идей. Иными словами, теорию принимают
не посредством критического мышления, но в силу определенным обра-
зом организованного внутреннего опыта. Такое его структурирование
часто вступает в противоречие с заявленной просветительской целью.
Весьма спорные гипотезы или уже отвергнутые наукой идеи прини-
маются на веру. Хорошо известно, что вера способствует исцелению,
но ни успешность лечения, ни сама вера («инсайт» анализируемого)
не являются доказательствами верности теории.
Правда, психоанализ с момента своего возникновения не ограни-
чивался медицинскими целями. Он во многом поспособствовал тому,
что события социальной жизни стали оцениваться в терминах психо-
патологии, а моральные оценки политических действий подменяются
поиском «комплексов» и наклеиванием психиатрических ярлыков.
Психоаналитики здесь не так уж оригинальны: врачей, пытающихся
вывести этику из медицины, бранил еще Петрарка1 2, а современниками
1 KepinskiA. Rytm zycia. Krakow, 1983. P. 248.
2 Его инвектива против медиков, которые не столько заняты своим делом, сколько
риторикой и сочинением слабых философских трактатов, относится ко многим спод-
вижникам Фрейда: «Тебе, а гораздо больше твоим больным поможет, если ты будешь
немым, не оратором... Только тогда ты станешь думать о лечении, сейчас думаешь
о своих речах, и все твои речи кончаются ничем — или нет, ошибаюсь: твоим позором
и чужой погибелью... Притом что ни одна порода людей не лишена до такой степениЭ
281
Фрейда были те врачи-позитивисты, которые вслед за Ломброзо что
только не объясняли с помощью кажущихся сегодня дикими теорий.
Эту манеру по любому поводу уничижать оппонента ярлыками, вроде
«крыша поехала», переняли политики и журналисты. «Излюбленными
терминами социальных аналитиков, рекрутируемых средствами мас-
совой информации из всех сфер духовной жизни общества, являются
и специализированные психиатрические понятия — эйфория, апатия,
истерия, невроз, фобия и т.п. Все такие диагнозы без малейших огово-
рок распространяются на массовую психологию и в массовом сознании
приобретают легитимный диагностический статус»1. Психоанализ воз-
любили малограмотные журналисты, выводящие сталинский или гит-
леровский режимы из личной психопатологии диктатора, а участники
политических игрищ кричат о том, что вся страна обезумела, коли она
не желает голосовать так, как им угодно. К медицине все это не имеет
никакого отношения, но если не учитывать роли психоанализа в совре-
менной «пси-культуре», то будет упущена одна из главных причин его
сохраняющегося влияния.
Психоанализ не является ни естественной, ни социальной нау-
кой, но это не означает, что он лишен всякого содержания и ничего
не говорит нам о современном человеке. Психотерапевты не являются
шарлатанами или мошенниками, как не были ими знахари, жрецы
или экзорцисты* 1 2. Психоанализ напоминает те древние учения, кото-
рые соединяли философскую спекуляцию с той или иной практикой
психической регуляции. От того, что йога, даосизм или дзен-буддизм
по своему идейному содержанию очень далеки от бихевиоризма, они
ничуть не утрачивают своей привлекательности, причем не только для
индийцев, китайцев или японцев. Йог обнаруживает у себя в практике
медитации, связанные друг с другом чакры, психоаналитик в процессе
Lehranalyse или его пациент во время лечения находит у себя стадии
О цветов красноречия, ни одна не нуждается в них меньше, вы все равно хотите
называться и риторами, и ораторами, и поэтами, и философами, и апостолами, и вос-
кресителями, — хоть вы совершенное ничто, пустые слова, легковесные безделки»
(Петрарка Ф. Эстетические фрагменты. М. : Искусство, 1982. С. 254—255). Достаточно
послушать то, что говорят по любому поводу психоаналитики с экрана телевизоров,
посмотреть, как они принимают позы то священнослужителей, то мудрецов, то полито-
логов, то «свободных художников» во время talk-shows, чтобы оценить место психоана-
лиза в современной культуре. К медицине все эти заклинания не имеют ни малейшего
отношения.
1 Головаха Е. И., Панина Н. В. Социальное безумие. История, теория и современная
практика. Киев : Абрис, 1994. С. 10.
2 Слова антрополога об австралийских знахарях вполне применимы к психоана-
литикам: «Конечно, среди знахарей могут иногда встречаться и негодяи.., но это верно
в отношении всех профессий. Однако для тех, кто прошел через ритуальный и спири-
туалистический опыт умирания и возвращения к жизни, существует и высокий идеал
поведения... их способность приобретается не легко, она дается “свыше” и может быть
сохранена только строгим соблюдением правил. Знахари не являются группой мошен-
ников. За ними стоят верования всего сообщества». Элкин А. П. Австралийские абори-
гены // Магический кристалл. М. : Республика, 1992. С. 175.
282
развития либидо. Это некие виртуальные реальности, открывающиеся
только в таком опыте общения или медитации. В ином опыте ничего
подобного не открывается. Опыт не сводится к экспериментам науки,
в психологии область квантифицируемого и строго объяснимого
вообще крайне незначительна. Пусть психоанализ дает лишь види-
мость объяснения происходящих в нашей душе процессов, но если б
он не был эффективной формой психотерапии, если бы наши совре-
менники вообще не обнаруживали у себя «комплексов», то его бы уже
давно не существовало. Он представляет собой Heils- или Erldsungswissen
человека технической цивилизации, который с немалым трудом при-
спосабливается к жизни в мегаполисах. Древние верования и ритуалы
либо ушли, либо существуют на задворках современного общества.
Вероятно, сохраняющаяся популярность психоанализа связана с тем,
что он представляет собой своего рода мифологию, но она по необхо-
димости приобретает наукообразную форму у получившего универси-
тетское образование представителя среднего класса.
Конечно, любой историк религии или богослов может заметить, что
это довольно убогая система Heilswissen, лишенная великих символов
и всякой поэзии. Но она вполне устраивает человека большого города,
а один из лучших поэтов Германии задавался вопросом о неуместности
поэзии «во время нужды»: ...und wozu Dichter in diirftiger Zeit?
Новые издания по дисциплине «Психология»
и смежным дисциплинам
1. Абдулова, Т. П. Психология подросткового возраста : учебник
и практикум для академического бакалавриата / Т. П. Авдулова. — М. :
Издательство Юрайт, 2017.
2. Бакеева, Е. В. Введение в онтологию : учеб, пособие для вузов /
Е. В. Бакеева. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
3. Балин, В. Д. Теоретическая психология : учеб, пособие для бака-
лавриата и магистратуры / В. Д. Балин. — 2-е изд., испр. и доп. — М. :
Издательство Юрайт, 2017.
4. Бедрединова, С. В. Психологическое консультирование и психоло-
гическая коррекция. Профилактика страхов : учеб, пособие для акаде-
мического бакалавриата / С. В. Бедрединова, А. И. Тащёва. — 3-е изд.,
испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
5. Белякова, Е. Г. Психология : учебник и практикум для приклад-
ного бакалавриата / Е. Г. Белякова. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
6. Бехтерев, В. М. Объективная психология / В. М. Бехтерев. — М. :
Издательство Юрайт, 2017.
7. Бехтерев, В. М. Психология и педагогика. Избранные труды /
В. М. Бехтерев. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
8. Блонский, П. П. Педология / П. П. Блонский. — 2-е изд., стер. —
М. : Издательство Юрайт, 2016.
9. Блонский, П. П. Психология и педагогика. Избранные труды /
П. П. Блонский. — 2-е изд., стер. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
10. Болотова, А. К. Настольная книга практикующего психолога :
практ. пособие / А. К. Болотова. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Изда-
тельство Юрайт, 2017.
11. Болотова, А. К. Прикладная психология. Основы консультатив-
ной психологии : учебник и практикум для бакалавриата и магистра-
туры / А. К. Болотова. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство
Юрайт, 2017.
12. Бороздина, Г. В. Психология и педагогика : учебник для бака-
лавров / Г. В. Бороздина. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство
Юрайт, 2017.
13. Бурлакова, Н. С. Детский психоанализ. Школа Анны Фрейд : учеб-
ник для бакалавриата и магистратуры / Н. С. Бурлакова, В. И. Олешке-
вич. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
284
14. Введение в профессию: психолог : учебник и практикум для ака-
демического бакалавриата / В. М. Голянич [и др.] ; под ред. В. М. Голя-
нича, С. В. Семеновой. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
15. Векилова, С. А. История психологии : учебник и практикум для
академического бакалавриата / С. А. Векилова, С. А. Безгодова. — М. :
Издательство Юрайт, 2017.
16. Величковский, Б. М. Когнитивная наука. Основы психологии
познания в 2 т. Том 1 : учебник для бакалавриата и магистратуры /
Б. М. Величковский. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Издательство Юрайт,
2017.
17. Величковский, Б. М. Когнитивная наука. Основы психологии
познания в 2 т. Том 2 : учебник для бакалавриата и магистратуры /
Б. М. Величковский. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Издательство Юрайт,
2017.
18. Возрастная и педагогическая психология : учебник для академи-
ческого бакалавриата / Б. А. Сосновский [и др.] ; под ред. Б. А. Соснов-
ского. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
19. Выготский, Л. С. Вопросы детской психологии / Л. С. Выгот-
ский. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
20. Глозман, Ж. М. Психология. Общение и здоровье личности :
учеб, пособие для бакалавриата и магистратуры / Ж. М. Глозман. — 2-е
изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
21. Гриненко, Г В. Философия Древнего мира. Античная философия :
учеб, пособие для академического бакалавриата / Г. В. Гриненко. —
М. : Издательство Юрайт, 2017.
22. Гриненко, Г В. Философия Средних веков и эпохи Возрождения :
учеб, пособие для академического бакалавриата / Г. В. Гриненко. —
М. : Издательство Юрайт, 2017.
23. Гуревич, П. С. Психология : учебник для академического бака-
лавриата / П. С. Гуревич. — 2-е изд., перераб. и доп. — М. : Издатель-
ство Юрайт, 2017.
24. Дорфман, Л. Я. Методологические основы эмпирической психо-
логии : учеб, пособие для бакалавриата и магистратуры / Л. Я. Дорф-
ман. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
25. Иванников, В. А. Введение в психологию : учебник для академи-
ческого бакалавриата / В. А. Иванников. — М. : Издательство Юрайт,
2017.
26. Иванников, В. А. Общая психология : учебник для академиче-
ского бакалавриата / В. А. Иванников. — М. : Издательство Юрайт,
2017.
27. Ивин, А. А. История философии : учеб, пособие для академиче-
ского бакалавриата / А. А. Ивин, И. П. Никитина. — М. : Издательство
Юрайт, 2017.
28. Ильин, Г Л. История психологии : учебник для академического
бакалавриата / Г. Л. Ильин. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
285
29. История философии в 2 т. Том 1 : учебник для бакалавриата
и магистратуры / А. С. Колесников [и др.] ; под ред. А. С. Колесни-
кова. — 2-е изд., перераб. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
30. История философии в 2 т. Том 2 : учебник для бакалавриата
и магистратуры / А. С. Колесников [и др.] ; под ред. А. С. Колесни-
кова. — 2-е изд., перераб. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
31. Кавун, Л. В. Психология личности. Теории зарубежных психоло-
гов : учеб, пособие для вузов / Л. В. Кавун. — 2-е изд., испр. и доп. —
М. : Издательство Юрайт, 2017.
32. Константинов, В. В. Профессиональная деформация личности :
учеб, пособие для академического бакалавриата / В. В. Константи-
нов. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
33. Константинов, В. В. Развитие психики и сознания : учеб, посо-
бие для бакалавриата и магистратуры / В. В. Константинов. — 2-е изд.,
испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
34. Константинов, В. В. Экспериментальная психология : учебник
и практикум для академического бакалавриата / В. В. Константинов. —
2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
35. Лавриненко, В. Н. Философия в 2 т. Том 1 история философии :
учебник и практикум для академического бакалавриата / В. Н. Лаври-
ненко, Л. И. Чернышова, В. В. Кафтан ; отв. ред. В. Н. Лавриненко. —
7-е изд., перераб. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
36. Лазурский, А. Ф. Психология общая и экспериментальная /
А. Ф. Лазурский. — 2-е изд., стер. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
37. Лебедев, А. Н. Психология для экономистов : учебник и практи-
кум для академического бакалавриата / А. Н. Лебедев. — М.: Издатель-
ство Юрайт, 2016.
38. Лёвкин, В. Е. Психические состояния : учеб, пособие для вузов /
В. Е. Лёвкин. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
39. Леонтьева, В. Л. Психология : учеб, пособие для вузов /
В. Л. Леонтьева. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
40. Липский, Б. И. История философии : учебник для академиче-
ского бакалавриата / Б. И. Липский, Б. В. Марков. — М. : Издательство
Юрайт, 2017.
41. Логвинов, И. Н. Педагогическая психология в схемах и ком-
ментариях : учеб, пособие для вузов / И. Н. Логвинов, С. В. Сарычев,
А. С. Силаков. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Издательство Юрайт, 2017.
42. Макарова, И. В. Общая психология : учеб, пособие для приклад-
ного бакалавриата / И. В. Макарова. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
43. Милорадова, Н. Г. Психология : учеб, пособие для академиче-
ского бакалавриата / Н. Г. Милорадова. — М. : Издательство Юрайт,
2017.
44. Милорадова, Н. Г. Психология и педагогика : учебник и практи-
кум для академического бакалавриата / Н. Г. Милорадова. — 2-е изд.,
испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
286
45. Немову Р. С. Психология в 2 ч. Часть 1 : учебник для академи-
ческого бакалавриата / Р. С. Немов. — 2-е изд., перераб. и доп. — М. :
Издательство Юрайт, 2017.
46. Немову Р. С. Психология в 2 ч. Часть 2 : учебник для академи-
ческого бакалавриата / Р. С. Немов. — 2-е изд., перераб. и доп. — М. :
Издательство Юрайт, 2017.
47. Ницшву Ф. В. Так говорил Заратустра. Рождение трагедии или
эллинство и пессимизм / Ф. В. Ницше. — М. : Издательство Юрайт,
2017.
48. Ноеву И. Н. Психодиагностика : учебник для академического
бакалавриата / И. Н. Носс. — 2-е изд., перераб. и доп. — М. : Издатель-
ство Юрайт, 2016.
49. Нурковву В. В. Общая психология : учебник для вузов / В. В. Нур-
кова, Н. Б. Березанская. — 3-е изд., перераб. и доп. — М.: Издательство
Юрайт, 2017.
50. ОлешкевиЧу В. И. Психология как психотехника : учебник для
академического бакалавриата / В. И. Олешкевич. — 2-е изд., испр.
и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
51. ОлешкевиЧу В. И. Психология, психотерапия и социальная педа-
гогика Адлера : учебник для академического бакалавриата / В. И. Олеш-
кевич. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
52. Основы психологии семьи и семейного консультирования :
учебник для академического бакалавриата / под общ. ред. Н. Н. Посы-
соева. — 2-е изд., перераб. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
53. Панферову В. Н. Общая психология. Теоретические основы :
учебник и практикум для академического бакалавриата / В. Н. Панфе-
ров, М. С. Волохонская, А. В. Микляева. — М. : Издательство Юрайт,
2017.
54. ПочебугПу Л. Г. Психология социальных общностей : учеб, посо-
бие для бакалавриата и магистратуры / Л. Г. Почебут. — 2-е изд., испр.
и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
55. ПочебугПу Л. Г. Социальная психология толпы : учеб, пособие для
бакалавриата и магистратуры / Л. Г. Почебут. — 2-е изд., испр. и доп. —
М. : Издательство Юрайт, 2017.
56. Психоанализ : учебник для бакалавриата и магистратуры /
М. М. Решетников [и др.] ; под ред. М. М. Решетникова. — М. : Изда-
тельство Юрайт, 2017.
57. Психология : учебник и практикум для академического бака-
лавриата / А. С. Обухов [и др.] ; под общ. ред. А. С. Обухова. — 2-е изд.,
перераб. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
58. Психология в 2 т. : учебник для академического бакалавриата /
Б. А. Сосновский [и др.] ; под ред. Б. А. Сосновского. — 3-е изд., пере-
раб. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
59. Психология в 2 ч. Часть 1. Общая психология : учебник для
академического бакалавриата / Б. А. Сосновский [и др.] ; под ред.
287
Б. А. Сосновского. — 3-е изд., перераб. и доп. — М. : Издательство
Юрайт, 2017.
60. Психология в 2 ч. Часть 2. Социальная, возрастная, педаго-
гическая психология : учебник для академического бакалавриата /
Б. А. Сосновский [и др.] ; под ред. Б. А. Сосновского. — 3-е изд., пере-
раб. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
61. Психология и педагогика : учебник для бакалавров / В. А. Сла-
стенин [и др.] ; отв. ред. В. А. Сластенин, В. П. Каширин. — М. : Изда-
тельство Юрайт, 2015.
62. Рамендик, Д. М. Общая психология и психологический прак-
тикум : учебник и практикум для прикладного бакалавриата /
Д. М. Рамендик. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт,
2017.
63. Рогову Е. И. Настольная книга практического психолога в 2 ч.
Часть 2. Работа психолога со взрослыми. Коррекционные приемы
и упражнения : практ. пособие / Е. И. Рогов. — 4-е изд., перераб.
и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
64. Сарычеву С. В. История психологии в 2 ч. Часть 1 : учеб, пособие
для академического бакалавриата / С. В. Сарычев, И. Н. Логвинов. —
2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
65. Сарычеву С. В. История психологии в 2 ч. Часть 2 : учеб, пособие
для академического бакалавриата / С. В. Сарычев, И. Н. Логвинов. —
2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
66. Сарычеву С. В. Педагогическая психология : учеб, пособие для
вузов / С. В. Сарычев, И. Н. Логвинов. — 2-е изд., испр. и доп. — М. :
Издательство Юрайт, 2017.
67. Светлову В. А. История философии : учеб, пособие для академи-
ческого бакалавриата / В. А. Светлов. — 2-е изд., испр. и доп. — М. :
Издательство Юрайт, 2017.
68. Серовву Л. К. Психология личности спортсмена : учеб, посо-
бие для академического бакалавриата / Л. К. Серова. — 2-е изд., испр.
и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
69. Соловъевау Е. А. Психология семьи и семейное воспитание :
учеб, пособие для вузов / Е. А. Соловьева. — М. : Издательство Юрайт,
2017.
70. Сосновскийу Б. А. Социальная психология : учеб, пособие для
академического бакалавриата / Б. А. Сосновский, Ф. Г. Асадуллина ;
под ред. Б. А. Сосновского. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
71. СтоляренкОу Л. Д. Основы психологии и педагогики : учеб,
пособие для прикладного бакалавриата / Л. Д. Столяренко, В. Е. Столя-
ренко. — 4-е изд., перераб. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
72. Трубецкойу С. Н. Курс истории древней философии в 2 ч. Часть 1:
учебник для вузов / С. Н. Трубецкой. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
73. Трубецкойу С. Н. Курс истории древней философии в 2 ч. Часть 2 :
учебник для вузов / С. Н. Трубецкой. — М. : Издательство Юрайт, 2016.
288
74. Феоктистова, С. В. Психология : учеб, пособие для академиче-
ского бакалавриата / С. В. Феоктистова, Т. Ю. Маринова, Н. Н. Васи-
льева. — 2-е изд., испр. и доп. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
75. Хухлаева, О. В. Психологическое консультирование и психологи-
ческая коррекция : учебник и практикум для академического бакалав-
риата / О. В. Хухлаева, О. Е. Хухлаев. — М. : Издательство Юрайт, 2017.
76. Шадриков, В. Д. Общая психология : учебник для академиче-
ского бакалавриата / В. Д. Шадриков, В. А. Мазилов. — М. : Издатель-
ство Юрайт, 2017.
77. Шапошникова, Т. Е. Возрастная и педагогическая психология :
учебник и практикум для академического бакалавриата / Т. Е. Шапош-
никова, В. А. Шапошников, В. А. Корчуганов. — 2-е изд., испр. и доп. —
М. : Издательство Юрайт, 2017.