Николай Полевой

История русского народа

Даже знатоки русской истории и историков прежде всего помнят и ценят многотомные
труды Н. М. Карамзина и С. М. Соловьёва. Незаслуженно забыто имя Николая Алексеевича
Полевого (1796–1846) — историка, писателя и драматурга. А между тем его главный
научный труд, «История русского народа», — это яркое явление отечественной культуры.
Как было принято тогда в русской историографии, Н. А. Полевой выстраивает книгу по
конкретным княжениям и царствованиям, неспешно и задушевно повествуя о великих и
скорбных событиях в жизни Отечества.

© ООО «Издательский дом «Вече», 2008

Предисловие

«Есть различие между простым, врожденным человеку желанием
знать прошедшее и тем испытующим стремлением человеческого ума,
которое поставило в ряду других познаний наших историю. Все
знания, все науки начинаются в самых первых действиях
человеческого духа. Так и в простом желании знать прошедшее
должна была заключаться история. Но знания и науки находятся в
первоначальных действиях нашей умственной способности, как
творения природы в семенах и зародышах; время развивает их: целые
века потребны для развития умственных семян, сеемых человеком.
Мы ошибемся, если будем смешивать первое действие
человеческого ума с полным его развитием. Способности человека, в
самом несовершенном их состоянии, содержат уже в себе идеи и
верования всякого рода. В самом первом порыве ума все есть у
человека, все, чем может он познавать истины в себе самом, вокруг
себя, выше себя. Умственный инстинкт, коим одарен человек,
соприкасаясь всему, ко всему прилагается; но человек не начинает
задачами и решением оных: в начале он безусловно видит, чувствует,
понимает, верит; произвол умственной его деятельности смешивается,
сливается с предметами, которые приближаешь к себе, расцвечивается,
так сказать, их цветами. Потом наступает другой период умственной
3

деятельности, когда она входит в самое себя и, взяв самое себя за
предмет своих действий, требует отчета о том, что мыслила, как и для
чего таким образом мыслила, как и для чего мыслит. Тогда
превращается в задачу то, что прежде было для человека
положительно; человек действует методически там, где прежде
повиновался инстинкту, замещает непосредственное вдохновение
постепенными понятиями и врожденные верования системами.
Мысление творить знание, науку там, где произвольность ставила
верование. Так бывает в человеке, так и в роде человеческом. Везде с
самого начала непосредственное, так сказать, откровение разоблачает
для умственной способности тайны бытия, освещает его, как будто
свыше, светом чудесным и налагает на него знамение вечных истин.
Прежде всяких систем род человеческий мыслит, и посредством сил,
коими он одарен, достигает истин существенных, не дожидаясь
поздних пособий философии, которая развивает впоследствии начало
и являет его в полном блеске жизни, созидая систему, науку. Весьма
важно знать такую постепенность понятий человека: она объясняет
для нас природу нашу и подле самой колыбели нашего ума ставит свет
и величие, в то же время показывая правильную постепенность в
дальнейшем ходе сего.
Сии истины, сказанные одним из новейших мыслителей,
непреложны для истории всякого знания человеческого: они
непреложны для истории самого человека, вообще и частно. Мы
видим после сего, как отделяется действие врожденного любопытства,
удовлетворяемого простым рассказом на развалинах прошедшего, без
суждений и размышлений, от действия умственной воли познавать
прошедшее, для удовлетворения коего философия созидает историю,
вдохновенную умом вещательницу протекшего, богиню, по мнению
древних, пишущую на алмазных скрижалях события веков минувших.
После первого мгновения бытия человек имел уже прошедшее,
имел и повествовал историю его. Но она сливалась со всеми образами
слова: являлась Поэзией, казалась Верою, была Законом. Обнимая все
другие ведения, история вмещала в себя все разнообразие оных в то
время, когда опыт казался человеку единственным вождем всякого
познания. Но когда другие знания, Поэзия, Вера, отделились от
истории, человек начал обрекать ей собственные ее пределы и решился
образовать из Истории отдельное знание.
4

История человечества начинается, собственно, с того времени,
когда люди составили общество и явилась жизнь народов. При сих
обстоятельствах началась борьба частной воли человека с условиями
общего бытия; нерешимая задача бесконечной жизни, угасающей для
того, чтобы снова возникнуть, и возникающей для того, чтобы снова
угасать. Много времени протекает, пока тот или другой век находит
для себя верное мерило в общем духе своего времени, служащем
переходом к новой борьбе. Сим мудрым законом провидения все
стремится здесь путем усовершенствования в человечестве; сей закон
составляет разнообразие прошедшего, и история истории есть повесть,
как разнообразно смотрел человек с точки мгновенного бытия на
удовлетворение желания знать прошедшее в настоящей жизни…»
Так сформулировал свое отношение к истории как науке Николай
Алексеевич Полевой (1796–1846).
Талантливый публицист, критик, прозаик и историк родился в
Иркутске. Сын купца, он не получил систематического образования.
Рано научившись грамоте, он с жадностью набросился на книги,
которые нашел в довольно большом количестве у отца. По
собственным его словам, Полевой «прочитал тысячу томов всякой
всячины» и помнил все прочитанное. Уже с десятилетнего возраста он
издавал рукописные газеты и журналы, писал драмы, стихи. В 1811 г.
Полевые переехали из Иркутска в Курск. Побывав в Москве, где он
некоторое время посещал университет, и в Петербурге, Полевой понял
недостаточность бессистемного чтения и серьезно принялся за
образованна После целого дня работы за прилавком он просиживал
ночи за изучением русской грамматики и языков: от латинского до
греческого. Отказавшись от легкого чтения, Полевой «выучивал по
триста вокабул в вечер, выписал все глаголы из Геймова словаря,
переспрягал каждый отдельно и составил новые таблицы русских
спряжений». В 1820 г. Полевой по поручению отца уехал в Москву для
устройства винокуренного завода. С этих пор и особенно после смерти
отца Полевой всецело предался литературе. Вскоре он получает
серебряную медаль Академии наук за исследование о русских
глаголах. Статьи и стихи Полевого появляются все чаще в
периодических изданий. Греч и Булгарин предложили ему
сотрудничать в их журнале, но предложение это не было им принято. В
1825 г., встретив поддержку в лице П. А. Вяземского, он начал издавать
5

знаменитый «Московский телеграф», выступавший с либеральных
позиций против феодализма и дворянства, ратовавший за романтизм,
подчеркивавший гражданскую честность, заслуги и монархический
патриотизм Купечества. В журнале печаталось много статей по
истории и этнографии. После запрещения «Московского телеграфа»
правительством Полевой редактировал «Живописное обозрение»,
«Сын Отечества», «Русский вестник», «Литературную газету»,
издававшуюся Краевским. Во всех этих изданиях он поместил ряд
статей по самым разным вопросам, выступая в Качестве историка,
критика, публициста, драматурга. Отдельно издано им несколько
романов.
Несмотря на многообразие тем, Полевой во всех своих работах
является проводником одних и тех же взглядов и убеждений.
Исследуя исторические процессы, он писал:
«…Только нашему веку суждено было познать истинное, по
крайней мере высшее, бескорыстное знание истории, очищенной от
всех честных стремлений, какие давали ей ошибки ума человеческого
и эгоизм наших страстей.
Можем вообще разделить на три разных направления все
недостаточные взгляды людей на историю.
Первое из них, самое первобытное, назовем поэтическим, если
нельзя назвать его направлением, какое старалось дать истории
честолюбие человека. Прошедшее представлялось людям в образах
темных, пролетавших по горящему полю их юного воображения.
Человек был не в состоянии обманываться существенностью, всегда
бедною, если Поэзия не облачает ее в светлые свои облака, если ум не
проницает ее животворными лучами философии. Он желал возвысить
себя хотя бы в прошедшем, желал озолотить прошедшее, сводил небо
на землю, обоготворял людей, вел род свой от них и создавал для себя
небывалые мечты о золотом веке, о царстве богов. Собранное веками
он приписывал мгновенному вдохновению и, как дитя, грустил о том,
чего никогда не бывало.
Второе направление истории было гораздо определеннее. Человек
был уже доволен существенностью и настоящее хотел возвеличить
прошедшим. Он возводил земное к небесам и видел одно благо и
добро в бывалом, утешаясь, что всегда истина, всегда величие
председали при начале всего им видимого, всего им изобретенного.
6

Это направление истории можно назвать героическим, если не
осмелимся приписать его самолюбию человека. Оно заставляло людей
спорить о преимуществах, основанных на древности родов,
учреждений, постановлений, заставляло смотреть на все прошедшее,
как на нечто великое, и в нем искать причины преимущества, какое
человек отдавал сам себе в настоящем.
Бескорыстнее сих обоих направлений было третье, к коему
приводило человека несовершенство умственных идей и понятий.
Люди искали уроков для настоящего в прошедшем, горевали о былом и
хотели воспоминаниями о неизбежной мести пороку, награде
добродетели, рассказами о доброте и величии предков учить
современное поколение, казавшееся им ничтожным, против того
идеала, который находили они в прошедшем.
Так образован был древними объем истории. Читайте греков и
римлян, вы всегда увидите поэтическое, героическое, нравственное
направление, отдельно или соединенно. Соединяя их, люди
изображали в первом отношении начало истории; вторым
обрисовывали все прошедшее; третье имели в виду для
современников. Яркими цветами Поэзии и красноречия украшались
притом повествования историков.
Такие понятия древних об истории объясняются весьма легко.
Древние не имели будущего в общей судьбе человечества, ибо идея
человечества была им неизвестна. Каждый народ существовал для
самого себя, уединялся от других и оттого в грядущем мог видеть
только зло. Кажется, древние предчувствовали, что их вера, их
понятия, их царства должны вскоре сокрушиться, что новый мир
должен сменить их мир. Как на пиршествах древних песни веселья
всегда смешивались с гимном грусти, как розы венчали череп,
находившийся при их торжествах, так во все вмешивалось у них какоето уныние, какое-то предчувствие изменения в грядущем. Оттого
идеал их переносился в прошедшее, ибо не было ему места в будущем.
Древний мир уподоблялся сыну Пелееву, знавшему, что величие своих
подвигов он должен купить славой, но рановременной смертью.
И век древних прошел; одни внешние формы оставались от всего:
дух исчез. Средние века изменили сущность всего. Но дикое
стремление новых веков хотело ожить в древних формах, изящных,
прекрасных и погибших навсегда для потомства, долженствовавшего
7

созидать новые. В то время когда мир преобразован был новой верой и
общество новыми идеями, потомки древних дописали историю свою
оставшимися от предков грифелями, уже истертыми, тупыми, и новые
народы видели и образцы древних, и образ писания их потомков. Они
пленились образцами древних и думали, что эти образцы написаны
так, как в глазах их писали свои сухие эпилоги великих исторических
творений потомки греков и римлян. Новые народы принесли с собой
или исполинские образы Востока, или мрачные образы Севера, узнали
новый мир в Христианстве, и направления истории, образованные
древними, оживлены были в родных каждому народу элементах, без
всякого сознания, следственно без силы ума и без жара Поэзии.
Невообразимо странно для ума наблюдательного состояние
истории в средние и новые века, пока люди не узнали новых форм и
нового духа истории. Мы видим истинный хаос. Библейские,
превратно понимаемые предания заменяют древнюю мифологию; век
Греции и Рима представляется в союзе с похождениями варварских
предков каждого народа, как век героический; разнообразная,
разнородная философия Востока, Севера и Запада преображает
прошедшее в уроки нравственности, чести и славы в формах
многоразличных и странных. Изменялись века, изменялась и история.
Все народы, все общественные учреждения и звания почитали ее
средством доказывать свои права, свою справедливость. Страсти и
хитрость ума человеческого истощили все средства, все способы
обманывать других и самих себя ложными направлениями истории…»
В истории России Полевой выделял три эпохи: историю русского
народа, историю российского царства и историю российской империи.
Эти эпохи соответствовали его представлению о делении всемирной
истории на древнюю, среднюю и новую. Границы последних он
связывал с периодами столкновения европейских и азиатских народов,
а границы эпох русской истории — с вторжением норманнов в земли
славян, нашествием монголов, вступлением России в европейскую
систему при Петре I.
Структура изложения в «Истории русского народа» традиционна
для русской историографии: по княжениям и царствам. Как
дополнение к каждому периоду Полевой давал общий обзор состояния
«гражданского
и
политического
быта»,
законодательства,

8

хозяйственной деятельности, а также событий в странах Западной
Европы.
В своих работах Полевой предлагал историкам обратиться к
раскрытию внутренних закономерностей русского исторического
процесса:
«…в настоящее время видим ничтожность всех ложных
направлений истории. С идеей человечества исчез для нас
односторонний эгоизм народов; с идеей земного совершенствования
мы перенесли свой идеал из прошедшего в будущее и увидели
прошедшее во всей наготе его; с познанием истинной философии мы
узнали, как слабы выводы, извлекаемые из мелких и пристрастных
соображений прошедшего; сведения о Диких, неизвестных древних
племенах пояснили нам историю первобытного человечества и
рассеяли мечты древних о Золотом Веке. Лестница бесчисленных
переходов человечества и голос веков научили нас тому, что уроки
истории заключаются не в частных событиях, которые можем мы
толковать и преображать по произволу, но в общности, целости
истории, в созерцании народов и государств, как необходимых явлений
каждого периода, каждого века. Здесь только раскрываются для нас
тайны судьбы и могут быть извлечены понятия о том, что в состоянии,
что должны делать человеческая мудрость и воля, при законах
высшего, Божественного промысла, неизбежных и от нас не
зависящих.
Этим воззрением обозначается сущность, права и обязанности
истории, сообразно нашим понятиям; создается знание по строгим
выводам умозрения и опыта. Сие знание должно уединиться от всех
частных направлений. Историк, напитанный духом философии,
согретый огнем Поэзии, принимаясь за скрижали истории, должен
забыть и логические выводы первой и цветистые краски второй. Он
должен отделиться от своего века, своего народа, самого себя. Его
обязанность — истина, чистая, безпримесная, неувлекаемая ни духом
систем, ни поэтическим огнем, преображающим в глазах наших
предметы. Цели частной нет и не должно быть у историка, ибо
история, как жизнь, есть сама себе цель. Воодушевляя, воскрешая
прошедшее, она делает его для нас настоящим, преобразуя жизнь
прошедшего в слово и, таким образом, выражая совершившееся так
же, как слово выражается для нас мертвыми буквами. Историк не есть
9

учитель логики, ибо история такой силлогизм, коего вывод или третья
посылка всегда остается нерешимым для настоящего, а две первые не
составляют полного, целого силлогизма.
Историк и не судья, ибо составление обвинительных актов даст
повод подозревать его в пристрастии так же, как и составление
оправдательных. Он живописец, ваятель прошедшего бытия: от него
требует человечество только верного, точного изображения
Прошедшего, для бесконечной тяжбы природы с человеком, решаемой
судьбою непостижимою и вечною.
Удовлетворяя этим условиям, видим, как неприлично историку
почитать себя судиею, пред которым смиренно преклоняются века,
ожидая осуждения или оправдания; как недостаточно будет, если он,
для своего века, по своекорыстию современников, по чувству народной
гордости, преображает истину, смотря сквозь призму предрассудков
или предубеждений. Несносно и звание учителя нравственности,
заставляющее историка говорить афоризмами и сентенциями, как
будто нравоучения, им подсказываемые, могут научать современников
и потомство, если дела и события не могли научить их!
Положив в основание истину, приняв в руководители умозрение и
опыт, историк обязан только показать нам прошедшее так, как оно
было; оживить представителей его, заставить их действовать, думать,
говорить, как они действовали, думали, говорили, и, бесстрастным
вещанием истины, слить жизнь каждого из отдельных представителей
с его веком, его временем, обставить изображения их теми
отношениями, царства и народы теми царствами и народами, коими
сливались они с человечеством в действительной своей жизни.
Вследствие сего историк сохранит все мелкое, частное жизни
прошедшего, если оно объясняет что-либо в жизни целого, забудет его,
если оно не было причиной или следствием великого, по крайней мере,
значительного.
История необходимо разделится на общее и частное, причину и
следствие. Историк соединит то и другое, и тогда в его повествовании
мы будем зрителями как бы непреходящего, нескончаемого
настоящего, ибо где предел истории? Это стезя по бездне вечности,
стезя, коей начало и конец теряются во мраке…»
В этом Николай Алексеевич видел предназначение историка, его
образовательную миссию. Свое стремление написать историю нашего
10

Отечества он объяснял так:
«…История России, будет ли она предметом философского
воззрения, или удовлетворением простого любопытства, вся важна и
велика во всех отношениях. Государство, простирающееся от берегов
Америки до пределов Германии, от льдов Северного полюса до степей
Азийских, без сомнения, есть важное отделение в истории
человечества. Не будем спорить об относительной мере любопытства и
занимательности историй разных народов. Спор о том, что
занимательнее: история монгольского народа или история Греции, мне
кажется спором, приличным детству умственных понятий. Там и здесь
действует человек, и развалины Самарканда столь же значительны в
глазах наблюдателя просвещенного, как и развалины Коринфа и Афин;
летопись монгольская столько же достойна внимания, сколько и
летопись греческая. Все должно быть решаемо важностью роли, какую
занимали или занимают государство или народ в истории
человечества, а в этом случае история монголов менее ли важна
греческой истории? Судя так, мы найдем, что Россия достойна быть
предметом изучения наблюдателей как великая часть истории
человечества.
Россия принадлежит к миру новых народов. Мир древних
кончился, когда народ русский явился на свет (в половине IX века).
Еще позднее является государство Русское, ибо шесть веков прошло до
его образования (в половине XV века), и еще два века, пока история
Русского государства соединилась с историей мира Европейского (в
половине XVII века). Должно ли означить то время, с которого можно
почесть
Русское
государство
самобытно,
непосредственно
участвующим в судьбе человечества? Побеждая народную гордость,
мы скажем, что в этом отношении история России началась с
царствования Петра Великого. Но исследователь не должен начинать
только с его времени, ибо ему должно знать: где, когда и как
образовался этот колоссальный действователь политического мира,
решительно присоединившийся к Европе в XVIII веке. Действуя
непосредственно в европейской истории только с сего времени, Россия
еще с IX века заняла в ней место относительным образом. Если важны
для нас истории народов и государств, отживших век свой, как задачи
бытия уже решившие, то история народа или государства, ныне, в
глазах наших находящегося в полном развитии жизненных сил своих,
11

еще сильнее привлекает внимание пытливого ума человеческого. Когда
и как окончится история России? Для чего сей исполин воздвигнут
рукою промысла в ряду других царств? Вот вопросы, для нас
нерешимые! Мы, составляя собою, может быть, только введение в
историю нашего Отечества, не разрешим сих вопросов. Но тем с
большим любопытством желаем мы читать жребий будущего в
событиях минувших, где являются для нашего наблюдения основные
стихии, из коих создана Россия…»
Развитие истории, считал Полевой, подчиненно определенной
цели, установленной провидением и обусловленной особенностями
быта, нравами людей, внешними обстоятельствами. Такой целью в
истории России, по его мнению, было установление единовластия.
«…Название книги: “История русского народа” показывает
существенную разницу моего взгляда на историю отечества, от всех
доныне известных. Оно принято вследствие мысли, на которой
основано все мое сочинение. Я полагаю, что в словах: “Русское
государство”, заключалась главная ошибка моих предшественников.
Государство Русское начало существовать только со времени
свержения ига монгольского. Рюрик, Синеус, Трувор, Аскольд, Дир,
Рогволод основали не одно, но отдельные, разные государства. Три
первых были соединены Рюриком; с переселением Олега в Киев
последовало отделение Северной Руси и образование оной в виде
республики. Киевское государство, усиленное Олегом, Игорем,
Ольгой, Святославом, Владимиром и Ярославом, делилось потом
особо от Севера, и представляло особую систему феодальных Русских
государств. При таком взгляде изменяется совершенно вся древняя
история России, и может быть только История русского народа, а не
История Русского государства. От чего и как пали уделы под власть
монголов; что составило из них одно государство, каким образом это
новое, деспотическое Русское княжество преобразилось в
самодержавную, великую Империю? Это старался я изобразить,
совершенно
устранив
свое
народное
честолюбие,
говоря
беспристрастно, соотнося, сколько мог, настоящее с прошедшим…»
Так представлялся Полевому ход русской истории. И если
Карамзин рассматривал самодержавное государство как нечто раз и
навсегда данное, Полевой достаточно последовательно проводил
мысль о прогрессивном, поступательном разбитии общества, высказав
12

ряд интересных мыслей, нашедших позже свое разбитие в нашей
науке.
Выводы и обобщения Полевого-историка свидетельствуют о
прогрессивном подходе к методологии истории, к определению задач
историй. Его идеи о единстве мирового исторического процесса,
закономерности его развития, внутренней связи прозвучали новым
словом.
«История русского народа», не являвшаяся читателю почти 170 лет,
снова перед нами.

13

Б. Г. Нибуру
Первому историку нашего века
В то время, когда образованность и просвещение соединяют все
народы союзом дружбы, основанной на высшем созерцании жребия
человечества, когда высокие помышления, плоды философских
наблюдений и великие истины прошедшего и настоящего составляют
общее наследие различных народов и быстро разделяются между
обитателями отдаленных одна от другой стран, я осмеливаюсь Вам,
первому историку нашего века, посвятить опыт трудов моих на том
поприще, по которому Вы подвизаетесь с такою славою.
История России была уже обрабатываема многими русскими и
иностранными, писателями. Имя нашего Карамзина Вам известно.
Разделяя с моими соотечественниками справедливое уважение к труду
знаменитого соотчича, я не поколебался, однако ж, писать историю
России после него и посвятить этому предприятию несколько лет. Мое
повествование начинается происхождением русского народа и
заключается царствованием императора Николая. Таким образом, оно
представляет картину начала, развития и нынешнего состояния
России, сего необыкновенного явления в мире человечества, и если не
иметь других достоинств, то, по крайней мере, есть полное,
доведенное до нашего времени Жизнеописание русского народа, чего
доныне не было сделано: все труды занимавшихся Русскою Историей
были или неполны и не закончены, или не доведены до времен
новейших.
Утвердительно скажу, что я верно изобразил историю России,
столь верно, сколько отношения мне позволяли. Я знал подробности
событий и чувствовал их, как русский; был беспристрастен, как
гражданин мира. Кому же другому, кроме Вас, могу я посвятить
сочинение, в котором с таким направлением изображается
политическая и нравственная жизнь исполинского царства, картину,
хотя и неискусною рукою начертанную? При всех недостатках она
достойна Вашего взора, и труд мой, с именем Вашим, останется в
14

памяти других. Довольно для меня, если скажут, что историк русского
народа знал величие гения Нибурова, и Нибур не почел недостойным
своего имени почтительное приношение русского историка. Люди,
подобные Вам, принадлежат векам и народам, и каждый — предмет
для наблюдательных умов их.
Пусть приношение мое покажет Вам, что в России столь же умеют
ценить и почитать Вас, как и в других просвещенных странах мира.
Н. Полевой.
Июня 26 дня 1829 года. Москва

15

I. От древнейших времён до
разделения России на уделы (до 1055
года)

16

Глава 1. Скандинавы. Начало русских государств
Скандинавский полуостров был известен древним по слухам
недостаточным и неверным. Составляя собою далекую, северную
оконечность европейского материка, заслоненный дикой Германией и
отделенный морями, он не испытывал власти римлян и, по
естественному состоянию своему и положению, не мог обольстить и
привлечь варваров, в первые века христианства ринувшихся в Европу
из степей Азии, устремившихся на обольстительный Юг, смешавшихся
с обитателями Европы и разбивших исполинское создание Древнего
мира, Римскую империю. Но в то время, когда из сего разрушенного
колосса начали образовываться в Европе новые народы и государства,
обитатели Скандинавии явились на свет Европейской Истории. Их
появление было ознаменовано важными последствиями, имевшими
влияние на всю политическую систему новой Европы; их история
соединяется с историей всех новых государств европейских; ими
начинается История русского народа.
Скандинавия, простираясь от Полярного северного круга до 56° с.
ш., из всей северной, низкой части Европы являет собой отдельную
систему гор, простирающихся по обширному пространству
полуострова, который примыкает к материку Европы широким
перешейком от Северного океана до Ботнического залива. Сие
протяжение земли омывается с одной стороны Балтийским морем, с
другой Северным, или Немецким, морем и океаном и испещрено
озерами и реками. Длинные, излучистые заливы тянутся внутрь земли
от морских берегов, утесистых, обложенных песчаными отмелями.
Мрачные леса берез и сосен растут вокруг озер и рек. Суровый климат
тяготеет над всем Скандинавским полуостровом; природа угрюма и
неприветлива. Глубокие снега покрывают там леса и долины зимою;
лето бывает короткое. Чем далее к северу, тем более исчезает жизнь
природы; люди слабеют умственными и телесными способностями, и
там, где льды и снега греют землю большую часть года, живет человек
с умом притуплённым, малорослый и бесчувственный. Но в южной и
средней части полуострова жители мощны, крепки, суровы, как
природа их окружающая; дики, как леса ими обитаемые; неукротимы в
страстях своих, как снежные потоки, наводняющие весною их озера и
17

реки, как жаркое, кратковременное лето Скандинавии, в течение
которого солнце почти не сходит с небосклона.
Жители Скандинавского полуострова были одного рода с
обитателями противолежащих берегов Германии. Вероятно, война и
междоусобие загнали толпы их на север, через Ютландский (Датский)
полуостров, и заставили отделиться от своих родичей во времена,
неведомые истории. В лесах скандинавских расселились потомки
германских пришельцев, обрабатывали неблагодарную почву, били
зверей на одежды, ловили рыбу для пропитания и гордились волею
необузданною. Личная свобода человека там была чувствуема еще
сильнее, нежели в Германии. Каждое семейство почитало себя
независимым от другого. Храбрейший звероловец принимал
начальство, когда одна толпа собиралась на другую: мстить кровью за
пролитую кровь, разбоем за отнятие добычи и личное оскорбление.
Обида требовала неизменного мщения, кровь крови, по мнению
скандинавов. Сечи их были смертельны; с окончанием битвы
прекращалась подчиненность: все садились за один стол с вождем; рог,
наполненный пивом или медом, переходил из рук в руки; слезы и
клики радости смешивались с нестройным песнопением скальда,
воспевавшего победу, воспламенявшего на новую битву. Дикая поэзия
согревала душу скандинава. Он пел, идя в битву, пел, торжествуя
победу, пел, умирая на поле битвы, и поэтическая, облеченная
восточными символами и северными тучами религия усиливала
врожденную склонность его к независимости и презрению смерти,
яркими чертами рисуя для скандинавов будущую жизнь, где павшему в
битве обещаны были в награду вечное наслаждение пивом и медом,
непрерывные битвы, вечная охота за бессмертными зверями.
Таков был народ, заселявший в древние века Скандинавский
полуостров. Окруженный морями, он не мог не знать и, узнав, не
полюбить мореплавания. Рыбная ловля должна была издревле
приучать скандинавов к морским волнам; недостаток в
продовольствии принуждал к набегам на иноплеменников; легкость
добычи побуждала к хищничеству. На морях скандинавских так же
легко было сделаться морским разбойником, как в степях Аравии
бедуином, и в горах Греции клефтом.
Вскоре образовались морские разбои скандинавов. Еще Тацит
описывал свионов как народ, столь же страшный своим оружием,
18

сколько и флотом. В легких лодках переплывая через Зундский пролив
и Балтийское море, нападали они на иноплеменников, в свою очередь
приплывавших с оружием в руках на скандинавский берег: добыча,
жены, оружие были наградой победителей.
Дерзость и отвага скандинавов более и более возрастали по мере
недостатков в жизни от умножавшегося народонаселения и по мере
укоренявшихся обычаев. Независимость личная всегда оставалась
первым благом скандинавов; но умножение народа постепенно
произвело у них гражданские, политические общества. Они составили
множество небольших королевств, делившихся на области. Не
признавая власти королей в гражданском быте своем, скандинав шел
на звук рога их для защиты и набега. Между тем каждый семьянин
был независимым властелином своего добра и своей семьи. Братьям
нечего было делить в бедных своих наследиях, и старший брат,
оставаясь владетелем отцовского дома, отдавал другому брату только
меч и топор. Толпы сих бездомных изгнанников, лишенных всего,
собирались вместе, избирали вождя и пускались в набеги. Ничто не
останавливало их: буря и крушение лодок не печалили спасшихся от
гибели, и по дороге лебедей прилетев в чуждую землю, с бешенством
кидались они в битву. «Один на один должно нападать; против двух
надобно защищаться; трем не уступать; только от четырех можно
бежать». Таков был закон скандинавский. С добычей и богатствами
являлись изгнанники домой, возбуждали новые набеги и тяжкие
междоусобия; меч был судьбою скандинава: им доставал он все, им и
терял.
Все соседи скандинавов с ужасом чувствовали гибельную,
свирепую храбрость их. Финны, жители правого берега Ботнического
залива, славяне, саксоны и фризы, жители южных берегов Балтийского
и Немецкого морей, беспрерывно подвергались их нападениям. Но
когда, в течение нескольких веков, морское хищничество и набеги
обратились у скандинавов в природу и закон; когда скандинавские
короли начали делить землю, как свое наследие, и море, как поле
добычи; когда, вместо челноков, явились у скандинавов большие
лодки, начальники морских разбоев получили название королей моря,
и человек, не отличившийся в морском набеге, считался слабым, а рука
красавицы была наградой только куче золота и гибели иноплеменных
и соперников, отвага скандинавов перешла все пределы. В начале VI
19

века они явились у берегов Галлии; в 787 году напали на английские
берега; в IX веке ужас имени их заставлял трепетать в Англии,
Ирландии, Шотландии, Италии, Испании. В церквах французских
молились о спасении от набегов скандинавских, как от напрасной
смерти. Не дивимся этому, читая описание гибели, протекавшей по
следам их всюду: смерть и опустошение предшествовали им и
сопровождали их в бедной и в богатой стране. Многие из
скандинавских королей беспрерывно были в набегах, жили убийством:
битва приводила скандинавов в безумную ярость; они бросались в
огонь и в воду, грызли свое оружие и горящие уголья, дрались мечом,
дубиной, молотом, поражали врагов и друзей, стены, камни, землю и
гордились названием берсеркера, какое давали одержимым таким
бешенством храбрости.
События, совершившиеся в начале IX века в Северной Германии,
подали новую причину к усилению воинского духа скандинавов.
Северную Германию занимал тогда полудикий народ саксонов; он
простирался на юг от Ютландии, к Немецкому морю, и еще с III века
морем ходил на грабеж в Галлию. Юты и англы, обитатели
Ютландского полуострова, ему сопутствовали. С падением Рима
Галлия была открыта со всех сторон. Когда сильные германские
народы, бургундцы (с 406–413 гг.), визиготфы (с 412–450 гг.) и франки
(с 481–500 гг.) основались в Галлии, саксоны покорили себе Британию
(в половине V века). Владычество франков в Галлии распространилось
и укрепилось; другие народы-завоеватели уступили им. С половины VI
века одни франки были обладателями Галлии, и власть их начала
останавливать набеги саксонов на сию землю. Явился Карл Великий.
Саксоны должны были пасть под силой его грозного оружия. С
крестом и мечом Карл пришел в самую землю саксонов; началась
кровавая тридцатидвухлетняя борьба, и восемнадцать походов
совершено было Карлом. Скандинавы, всегдашние враги и всегдашние
спутники саксов, подкрепляли их, принимали участие в их судьбе, и
победы Карла, принужденное обращение побежденных в
христианскую веру, переселение части их в Галлию, отдача их жилищ
другим народам — все это возбудило непримиримую ненависть
скандинавов против франков и против христианской веры. Карл при
жизни видел начало бедствий, какими должно было обременить страну
его оружие скандинавов. «Мы служим свою обедню копьями и
20

начинаем ее до восхождения солнца», — говорили они, истребляя
огнем и мечом города и села, сжигая поля, зарезывая священников,
грабя имущество обитателей, увлекая в плен жен и девиц. Слабые
наследники Карла откупались от скандинавов золотом или робко
предавали города и земли свои гибели и опустошению. История
Франции, Англии, Шотландии и Ирландии наполнена ужасами
скандинавских набегов с IX по XIII век.
Под именем скандинавов мы разумеем здесь обитателей
скандинавского полуострова, составляющего ныне Швецию и
Норвегию. Но и жители Ютландского полуострова, или датчане,
соединялись со скандинавами (так же, как сами скандинавы
приставали к германцам и другим народам). Оттого скандинавы не
имели одного названия и были означаемы в разных местах разными
именами: их называли норманнами (северными людьми) во Франции,
датчанами в Англии, аустменами (восточными людьми) в Ирландии,
варягами в славянских землях. Наши предки в XII веке называли
варяжскими народами всех обитателей Скандинавии, Датского
полуострова и Британского острова, различая в них жителей Швеции,
Норвегии, Дании и Англии особенными именами.
Взлелеянные на морских волнах, варяги (принимаем это имя для
означения скандинавов или норманнов) бесстрашно пускались по
льдистым хлябям Ледовитого океана, достигали Белого моря,
известного в их описаниях под именем Гандвика; грабили и торговали
в Биармии; за 500 лет до Колумба открыли Гренландию и приставали к
Северной Америке. Нельзя после сего не предполагать, что гораздо
прежде середины IX века по Р. Х. они узнали юго-восточные берега
Балтийского моря.
Но в наших летописях находим известие, что в 859 году явились
варяги в первый раз на берегах Финского залива и Ладожского озера,
обложили данью тамошних обитателей и притеснили их; что через два
года были они изгнаны туземцами, и в 862 году призваны ими снова,
добровольно.
Известие явно невероятное, даже по излишней его
хронологической точности. Предположим сначала общий вывод из
истории варягов.
Обыкновенный образ варяжских походов был следующий. По
призыву вождя, известного храбростью и опытностью, стекались
21

варяги в назначенное место и определяли поход. Не слава вела их в
битвы: варяги не знали ее; недостаток пищи, одежды, жадность
добычи, желание иметь рабов, жен были причинами походов. Вождь
назначал сторону отплытия: направо, налево, прямо, и варяжские
ладьи стремились по указанию вождя. Первый берег, к которому они
приставали, был целью, первое, что встречалось, предметом похода.
Ограбив берега, варяги пускались по рекам внутрь земли, и грабили
приречья, иногда рассыпаясь по сухому пути, но всегда недалеко,
всегда сохраняя себе, в случае сопротивления, побег на лодки,
оберегаемые частью дружины. Иногда варяги перетаскивали свои
лодки по земле в другую реку и в таком случае уплывали обратно в
море уже по этой реке.

Корабль викингов. Рисунок конца XIX в.
Побывав несколько раз в каком-нибудь месте и узнав протяжения
рек, варяги замечали места, способные для защиты, и, начиная со
впадения рек в море, рубили небольшие деревянные городки или
крепости, в которых можно было им укрепляться для своего спасения.
Сии укрепления распространялись потом внутрь земли, всегда по
течению рек, и мало-помалу охватывали целые области, в коих городки
делались притонами варягов. Впоследствии многие из них оставались
22

в городках, начинали постоянно жить в сих притонах, покоряли
туземцев и основывали небольшие государства. Такие государства
становились сборными местами для новых пришельцев, иногда
умножавших число старых поселенцев, иногда шедших вперед, и
основывавших новые государства. Всякая страна могла казаться
варягам лучше дикой, суровой их отчизны, где ожидали их недостаток,
бездействие или вражда и междоусобие, когда покоренные в
отдаленных землях области, кроме привольной жизни, подчиняли им
покорных рабов, коих жизнь и добро зависели от меча и воли
победителя. Можем убедиться в верности сего изображения варяжских
походов и поселений, сравнив походы и поселения варягов во Франции
и Англии: так везде поступали варяги.
Вероятно так поступили они и в земле обитателей юго-восточного
берега Балтийского моря. Здесь Рижский и Финский заливы служили
им первым пристанищем. По Двине могли варяги идти внутрь земли;
по реке Нарове в озеро Чудское; по Неве в озеро Нево, или Ладожское,
откуда по Свири выплывали в озеро Онежское, по Вытегре и Ковже в
Белоозеро, по Шексне в Волгу. Другой путь варяжский из Ладожского
озера описан в наших летописях: Волхов вел ладьи их в озеро
Ильмень; отсюда река Ловать показывала путь далее на юг, до Днепра.
Утвердясь на сем вероятном предположении прихода варягов на
юго-восточные берега Балтийского моря и узнав дух, характер, образ
действий скандинавских пришельцев, мы должны обратиться к
другому важному и любопытному предмету. Еще не соображая
подробностей повествования наших летописей о появлении варягов,
нам должно узнать новую страну, куда явились они.
На самих берегах Балтийского моря варяги нашли обитателей,
издревле там поселившихся. Идя далее внутрь земли, они встречали
повсюду туземцев. Мы должны узнать сих первобытных жителей
нашей отчизны: они означены в наших летописях. Летописи наши
передают вам известия о больших и малых народах, обитавших на
пространстве от Балтийского до Черного морей, и от Волги до
Карпатских гор, в половине IX века, когда варяги вступили в эти
земли, предназначенные провидением составить через несколько веков
сильное, могущественное государство. Пришельцы и первобытные
туземцы были стихиями, из коих оно первоначально образовалось.
История должна знать сии стихии так же, как и место действия их.
23

Место действия являлось обширное: вся восточная часть Европы,
от Скандинавского полуострова и Ледовитого моря до Кавказа и
Черного моря, ограничиваемая с востока хребтом Уральских гор и
Каспийским морем, с запада морем Балтийским и хребтом гор
Карпатских. Эти обширные страны известны ныне под именем
Европейской России. Находясь под различными климатами: от самого
холодного до самого благорастворенного, они представляют вообще
несколько плоских возвышенностей и обширных долин: нет снеговых
гор Южной Европы, ныне многочисленных озер Скандинавии; ничто
не ознаменовано здесь разительными противоположностями природы,
только все огромно: реки, горы, степи растянуты на тысячи верст, как
будто для того, что сим странам предназначено было показать
огромные
явления,
разительные
противоположности
мира
нравственного, необыкновенное развитие человеческого общества.
Омываемое с севера, запада и юга водами четырех морей сие
пространство земель разрезывается в разных направлениях
несколькими огромными реками. С самой почти середины его плоская
возвышенность земли (которую географы называют Алаунской)
стремит к югу три большие собрания вод: реку Волгу, протекающую
более 3000 верст и впадающую в Каспийское море; Дон (1000 верст) и
Днепр (1500 верст), впадающие в моря Азовское и Черное. Множество
рек с Северной покатости того же плоского возвышения течет в
Балтийское море и Северный океан. Множество рек пересекает в
разных направлениях все пространство к югу, вообще соединяясь или
с Волгою, или с Доном, или с Днепром. Не обогащенное ни
драгоценными металлами, ни гнездами драгоценных каменьев сие
пространство земель, место соединения пределов Азии и Европы,
одарено было другими богатствами. Дремучие леса покрывали его, и в
них водилось бесчисленное множество зверей: драгоценные кожи их
издревле составляли предмет торговли жителей. Реки и моря
изобиловали рыбой, составлявшей пропитание народное в тех местах,
где почва земли не могла вознаграждать трудов дикого земледельца.
Рыба также была предметом торговли, а в недрах земли повсюду
крылось железо на мечи и копья. На этом-то пространстве, в лесах, по
берегам рек и озер, в IX веке обитало множество разноплеменных
народов. Представляем исчисление оных, находящееся в наших
летописях.
24

На берегах Балтийского моря, от Невы до Немана, говорят
летописи, жили народы, именовавшиеся: чудь, нарова, корсь, летгола и
зимгола. Далее, к югу от чуди, при озере Ильмене жили славяне; на
верховьях Волги, Двины и Днепра — кривичи; на реке Полоше,
впадающей в Двину, — полочане; между рекою Припятью и Двиною
— дреговичи; вниз по Днепру от кривичей, на левой стороне и по реке
Соже, — радимичи, по Десне — северяне; на правой стороне Днепра,
южнее их — поляне; к западу от полян — древляне. Между
древлянами, дреговичами, полочанами и жителями берегов
Балтийского моря находились: литва, ятвяги, ливь, голяды; к югозападу от полян, по реке Бугу, жили бужане. Далее, к югу от полян до
Днестра, Дуная и Черного моря простирались степи. К востоку от
радимичей, на Оке, жили вятичи. С ними граничила обширная земля
хазаров, простиравшаяся от Днепра до Волги и от Оки до Черного
моря, заключая в себе и Таврический полуостров, или нынешний
Крым. На север от хазар жили опять маленькие народы мещера,
мордва и черемисы по Волге; мурома по Оке и Клязьме; меря на
озерах Клещине и Ростовском; весь на Белоозере. Земли за озерами
Белым и Кубенским называли предки наши: Заозерье и Заволочье. Они
знали, что там, далее к северу и востоку, жили народы и сохранили нам
имена: заволочской чуди, югры, печоры и перми. Далее сих народов не
простирались их сведения, и все смешивалось в баснословных
рассказах. «За юграми, — говорят летописцы XII века, — живет народ
самояд; за ним же находится путь, непроходимый пропастями, снегом
и лесом, который ведет к горам Лукоморья, возвышающимся до небес:
там в горах живут люди безвестные, слышен клик, говор; слышно, что
жители прорубают гору, и уже прорубили они небольшое отверстие,
откуда глядят и просят железа, ножа или секиры, и кто дает им
требуемое, тому платят они мехами».
Зная из византийских летописей баснословное известие о делении
мира между сынами Ноевыми, предки наши знали, по слуху имена
отдаленных стран и народов в Средней и Южной Азии, Европе и
Африке; но Восток был мало известен грекам, и предки наши почти не
знали его. Вот что сохранилось нам от них из первобытной истории и
географии Севера и Востока.
В числе 72 народов, разделившихся при столпотворении
Вавилонском (говорят летописи), был народ, называемый славяне.
25

Прошло много лет, и сей народ поселился по Дунаю; часть его
расселилась от Дуная до Днестра под именем улучей и тиверцев, сии
два народа назывались у греков Великая Скифия, имели города и были
многочисленны; были и еще народы славянские: дулебы, жившие по
Бугу. Тут напали на них народы, пришедшие из Скифии, то есть
хазарии, называемые: булгары, волохи, угры белые и обры, телом
великие и умом гордые. Обры начали мучить дулебов, насиловали их
жен, впрягали мужей в свои телеги. За гордость истребил Бог обров, и
погибель их осталась пословицею народа: погибли, как обры. Но
волохи, угры и булгары стеснили, согнали славянские племена с их
жилищ при Дунае, и все славянские народы стали переселяться. Одни
основались на реке Морав и назвались моравами; другие поселились в
другом месте и назвались чехами; третьи — в третьем месте и
назвались белые хорваты, сербы, хорутане; славяне, пришедшие на
Вислу, назвались ляхи, разделясь на разные роды: полян, лутичей,
мазовшан и поморян. Наконец, еще славяне пришли на Днепр и
назвались поляне; другие, по лесистой области, древляне; третьи,
седшие между Припятью и Двиною, дреговичи; четвертые, по реке
Полот, полочане; пятые, около озера Ильменя, назвались своим
именем: славяне; поселившиеся по Десне, Семи и Суле приняли
название северян; поселившиеся по Бугу назвались бужане, а
впоследствии именовались волыняне. Потом было еще позднейшее
переселение от ляхов за Днепр: пришли братья Радим и Вятко и
поселились: первый на Соже, второй на Оке; потомки первого
назвались радимичи, потомки второго — вятичи.
Между тем первобытная славянская земля на Дунае занята была
волохами и уграми белыми. У переселившихся с Дуная славян были
города, у полян: Киев, построенный князем Кием, у славян ильмерских
— Новгород.
«Вот народы славянского происхождения, — прибавляет
летописец: — поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи,
северяне, бужаны. Вот другие, не славянские, народы, хотя они так же,
как славяне, происходят от афета: чудь, меря, весь, мурома, черемисы,
мордва, пермь, печора, ямь, литва, зимгола, корсь, нарова, ливь».
Удовольствуемся сими недостаточными известиями и не будем
требовать от летописцев наших ничего более. Если, замечая
недостаток их известий, мы будем разыскивать, откуда же явились
26

волохи, угры белые, болгары, обры? Что значит: от скифов, то есть от
хазар? Летописец предложит нам смешанные известия; ограничится
иногда библейским повествованием, превратно истолкованным, иногда
исторической басней, или просто скажет: пришли от Востока; пришли
от стран неведомых. «Были, — повествуют летописцы, — в пустыне
Эвритийской, между Востоком и Севером, двенадцать народов от рода
Измаила, сына Агари. Сами себя называли они сарины, или сарацины,
утверждая, что происходят от Сарры: сие несправедливо, ибо они
Агарины потомки. Кроме сих Измаиловых сынов были еще два народа
от дочерей Лотовых; сии народы суть хвалисы и булгары; последние
жили по реке Волге до моря, хвалисы и ныне (в XII веке) там живут;
по их имени и море называется Хвалынское; часть булгаров также
ныне живет на Волге, и сею рекою можно плыть к волжским булгарам
и хвалисам. Двенадцать племен Измаиловых были разбиты Гедеоном и
бежали в пустыню, находящуюся за Волгою к востоку. Там восемь
колен встретил Александр Македонский и, видя их, нечистых и
поганых, загнал в горы Полунощного Лукоморья, задвинул горами, и
только не сдвинулись горы на двенадцать локтей. Тут устроены
медные врата и запаяны сунклитом, коего ни железо, ни огонь не
берут. В горах живут они, прорубают горы и выйдут при конце мира.
Остальные четыре народа племени Измаилова остались, и они-то суть
народы, именуемые торкменами, печенегами, торками и половцами.
Что касается до угров белых, сей народ начал быть при Ираклии царе,
который воевал с Хозроем царем Персидским. Тогда были и обры,
ходили войной на царя Ираклия и едва его не полонили».

27

Скиф из Приднепровья. Антропологическая реконструкция М. М.
Герасимова
Вот вполне все исторические и этнографические известия
летописей наших о древних событиях и народах тех земель, часть
которых, со времени прибытия варягов, получила название Русской
земли. Это название распространилось потом, в течение нескольких
веков, на обширное, вышеозначенное нами пространство, перешло за
пределы его, переменилось в имя России и означает ныне наше
отечество, Российское государство.
Известия наших летописцев не удовлетворяют нас, не дают нам
ясных
понятий.
Дополним
известия
сии
систематически
расположенным историческим обозрением.
Все повествуемые летописцами дела и события суть темные
предания о древних веках; все исчисляемые ими, пришедшие во
времени и остававшиеся еще в XII веке народы были — или обломки
многочисленных народов, двигавшихся из Азии в Европу и из одной
28

европейской страны в другую, или остатки первобытных племен,
увлеченных другими, появлявшимися после них, или новые народы,
явившиеся от смешения различных племен и поколений.
Пространство земель, которое мы назвали местом действия
скандинавских пришельцев IX века, то, что ныне разумеем мы под
названием Европейской России, на западе примыкает к Европе;
Скандинавия, Германия, Греция, три великие части Европы, из коих
развивался мир Европейских обществ Древнего и Среднего времени,
суть страны, примыкающие к нему Европу. С востока прилегает Азия,
страна народов древнейшего образования, рассадник, из коего рука
провидения пересаждала их в Европу, где суждено было им созревать
и давать плод. Черное море находится на самом юге сего пространства:
оно как будто разделяет два пути с юга на север: один из Европы, с
Эллинского полуострова, между Средиземным и Черным морем, через
Дунай; другой из Азии, через Кавказский перешеек, между
Каспийским и Черным морем, через Дон. С востока Азия сближается
здесь Зауральской и Заволжской равнинами: кроме пути через
Кавказский перешеек, сухопутное сообщение Средней Азии с Европой
здесь, через твердыни Урала и Волгу.
Юго-Западную Азию составляют Индия, Аравия, Персия и Малая
Азия. В этих странах началось образование человека, его понятия
гражданские, первоначальные образы гражданского общества:
демократический и патриархальный, первые познания религиозные,
коими падшее человечество хотело приблизиться к утраченной им
истинной вере. В мифических преданиях Востока сохранилась нам
память о войнах, борьбе, переворотах народов этих стран. Следствием
оных были переселения в Восточную Азию и в Европу. От сего в
Азии, из тунгузов и юго-западных народов азийских, образовались
монгольские народы; за ними последовало образование турецких
племен, занявших остальное пространство, от монголов к
Каспийскому морю и к Индийским странам.
В Европу двинулись племена азийские через Кавказкий перешеек и
эллинский полуостров. Сии народы известны нам под различными
именованиями, как-то: под именем германцев, явно доказывающих,
что они суть небольшие части племен, или каст, воинственных,
убегавших из Азии. Оттого их разделения на малые общества, их
народная вражда между собой, взаимное истребление, чувство личной
29

независимости каждого человека отдельно. Более стройной толпой
перешла в Европу другая азийская каста: венеды, со своим
религиозным, патриархальным правлением; таково же было
переселение пеласгов.
Все эти племена встречали в Европе финских аборигенов, гнали
их, или соединяли с собой, и представили наконец следующее
расселение в Европе: пеласги заняли эллинский, Италийский,
Иберийский полуострова и Галлию. В полукруге, какой составляют
сии прибрежные земли, поселились германские племена; они заняли
кроме того Ютландский и Скандинавский полуострова. Восточнее
германцев, в середине Европы, от Балтийского до Черного морей,
расселились племена венедов. Далее к востоку от них раздвинулись
племена готские, сродные германским и отделенные от родичей
венедами. Финские племена повсюду были смешаны, истреблены или
оттеснены на север.
Тогда же двигались народы в Средней Азии, среди жестоких и
сильных переворотов. Главные племена их удерживались и доныне
сохранились на своих местах, но от столкновений их отражались части
народов в север Азии, и сии обломки более всего были от племени
саков, или турков, как народов новейших менее оседлых. Так за
тунгузскими племенами, далее к северо-востоку, мы встречаем ныне
племя саков; другие саки зашли в самый север; третьи устремились в
Европу из-за Волги и Урала, и, под именем скифов, расселились по
Волге, Дону, Днепру и до самых венедских и готских племен.
Между тем, в течение нескольких веков, племя пеласгов под небом
эллады составило народ греческий и расселилось на север Черного
моря. Здесь узнало оно о существовании тамошних финских
аборигенов, под именем киммериан, и ознакомилось с заменившими
сии народы саками, под именем скифов. В Италии, из смешания
пеласгов с аборигенами и германцами, образовался народ римский.
Греция, Галлия, Британия, Иберия, Малая Азия подверглись его
владычеству. Огромное расширение и последовавшее затем
внутреннее разделение римлян были причиной новых движений в
Европе и Азии. Германцы в Европе и племена турок в Азии первыми
напали на Римские области, вдвинулись в оные, и открыли место для
действий других народов Средней и Северной Европы и Средней
Азии. Один за другим новые народы стали втесняться в Малую Азию,
30

откуда через Кавказ и с Востока Азии через Урал шли в Европу. Тогда
наступила эпоха, известная в летописях европейских под именем
великого переселения народов, эпоха важная, конец мира древнего,
начало средних времен, переход к новому миру гражданских обществ.

Славянин. Антропологическая реконструкция М. М. Герасимова
Видим, что земли от Урала до Кавказа и от Дуная до Балтийского
моря были всегда местом перехода народов и смешения племен, одно
за другим следовавших.
Так, скифы были покорены, смешаны, истреблены народом,
двинувшимся от Урала и известным под несправедливым названием
савроматов, или сарматов. Потом готы от берегов Балтийского моря
явились на берегах Черного моря, уничтожили сарматов, вступили в
Грецию и другие страны Европы, основали царства и преклонились
пред ордами гуннов. Отделясь в Средней Азии от монгольского
племени, разбитого китайцами, гунны явились в Европу и исчезли в
31

ней под мечами германцев, остальных готов и других народов. Тогда
явились народы турецкого племени, ушедшие некогда на север Азии:
угры и булгары. Часть их остановилась на Волге; другая пошла на
Дунай и там поселилась. В Средней Азии совершался между тем
новый переворот. Племена турок усилились, стеснили соседей, и орды
народов, побежденных, изгнанных ими, под именем аваров, или обров,
устремились в Европу: им покорились дунайские булгары, и другие
предшествовавшие народы. Но мощь аваров вскоре разрушилась. С
востока напали на них хазары, пришедшие из-за Волги и завоевавшие
все земли до Днепра; с другой стороны — булгары дунайские,
свергнув иго аваров, распространили свои завоевания, и хотя
впоследствии уступили хазарам, но задунайское оседлое поселение их
укрепилось и сделалось страшно для Греции.
В немногих словах мы вместили события тысячелетий, дела,
бывшие задолго до Р. X., и дела, совершившиеся в течение восьми
столетий после Р. X. Мы означили только главнейшие черты великой
картины древнего бытия народов. В историческом отношении теперь
пояснились для нас предания наших летописцев. Объясним несколько
подробностей.
Мы видим, что надобно различать две эпохи переселения народов
из Азии в Европу: одну древнейшую, когда из Азии перешли
германцы, венеды, пеласги, готы, оттеснили финнов к северу и
поселились в Европе. Тогда перенесены были мифы Востока,
одинаково видимые в
греческой мифологии, германской,
скандинавской и славянской. Другая эпоха, великое переселение
народов, настала, когда эллинские и италийские племена пеласгов
развили первый период полной жизни общественной и привели в
движение Европу и часть Азии. Сии перевороты Европы сдвинулись с
переворотами, совершавшимися в Средней Азии, где сражались между
собой племена монголов и турков. Там сперва одержали верх монголы
и рассеяли народы турецкие; потом победили турки и рассеяли
монгольские народы. От того и другого оборота дел шли в Европу
толпы под предводительством Аттил и Банов.
Эта вторая эпоха переселений отличалась тем, что она не была
спокойным, стройным движением народов к отдельной самобытности,
но казалась беспокойным движением духа, искавшего только

32

разрушений и гибели старого порядка дел. Гунны и авары шли,
завоевывали, побеждали и исчезали в поколениях старобытных.
Кроме сих главных переворотов были перевороты частные. Так,
германцы долго сражались с римлянами, овладели Галлией, Италией и
основали там царства; так, древле они переселились в Скандинавию и
оттуда начали двигаться снова на материк Европы. Так, племена
турецкие, зашедшие на север Азии, двинулись в Европу. Так, готы от
берегов Балтийского моря шли к Черному морю, рассеялись в Греции,
Италии, Германии, Галлии, Испании и основали царства. Обратимся к
истории венедских племен: она важна для нас.
Венеды, выйдя из Азии, расселились около берегов Балтийского
моря, от эльбы до Немана. Сии народы отличались от германцев своим
патриархальным образом правления и особенно своим религиозным
образованием и теократической конституцией. Издревле видим у них
следы индийского таинственного богослужения, святые места и
острова. Они никогда не были народом воинственным, завоевателями
других народов. Их увлекало только стремление соседей.
Принужденные сопутствовать другим, венеды сражались в рядах
своих повелителей, иногда сражались, отделяясь от них, но всегда
старались удаляться от места битв и кровопролитий. Их покоряли и
водили с собою готы, гунны, авары, греки. Издревле находим
разделение венедских племен на венедов собственно, антов и славян.
Под сими различными именами венеды встречаются в истории Европы
с VI века. Наконец племена сии расторглись: часть сделалась
обитателями при Дунае; другая жила на прежних местах, у
Балтийского моря; третья перешла далее к востоку, на Двину и Днепр.
Это древнее переселение летописи наши означают поселением
славян под именами дулебов, улучей и тиверцев на Днестре и Буге.
Имея общий обзор европейской и азиатской истории, может быть, мы
лучше наших летописцев определим это переселение, сказав, что к
нему должно относиться образование народов литовских или
латышских, которые были не что иное, как переселившиеся венеды.
Авары истребили днестровских и бужских славян. С падением аваров,
когда дунайские булгары сделались независимы, славяне, удаленные от
Дуная, являются оседлыми народами в разных местах. С того времени
образовались государства славянские под именем: Сербии, Богемии,
Моравии, Польши, и снова явились славяне на Днепре и Ильмене.
33

Здесь делаются ясны неверные и сбивчивые история и этнография
наших летописей. Этнографическое обозрение, находящееся в
летописях наших, является в стройном порядке.
Мы видели выше исчисление народов по нашим летописям;
обозрим его правильно. Все эти народы делятся на четыре части:
племена аборигенов, финские; племена пришельцев с запада,
венедские; племена пришельцев с севера Азии, которые вообще
назовем югорскими; племена пришельцев с востока, турецкие.
Надобно
вспомнить,
что
означая
народы
полудикие,
необразованные, нельзя говорить определительно о местах
пребывания их, ибо никакого неприменяемого постоянства не было в
их быте. Междоусобие, война, набеги, удобство для жизни, просто
прихоть беспрерывно изменяли места пребывания народов. Объясним
еще понятие о городах. Древняя образованность греков и римлян
представляет нам систему городов. Тогда, собственно, не было
деревень: жители, составляя муниципы, только обрабатывали земли
между городами и селили на них людей, не имевших права граждан;
но гражданин долженствовал жить в городе, окруженном стенами и
укрепленном, где обитатели делились на стройные звания и классы.
Противную систему рассеянного житья по мелким селениям
представляли народы финские, германские, венедские и скандинавские
в Средние времена. Их жилища были все разделены, рассеяны; каждое
семейство почитало себя свободным тогда только, когда могло
окружить жилище свое полем и лесом. Большая образованность и
нужда сближали их жилища в безобразные кучи хижин и землянок, и
эти-то сближенные кучи жилищ назывались городами, но никакого
муниципа, никакого гражданства здесь не было. Каждый жил сам по
себе, и только общий храм, общий холм молитвы соединял жителей.
Финские племена составляли народы, называемые летописцами:
чудь, нарова, весь, мурома, меря, черемисы, мордва. Они обитали на
берегах Балтийского моря, от Немана до Невы, на Белоозере, на озере
Клещине или Переяславском, на Волге, и несколько далее к юговостоку. Доныне племена их живут на сих местах, под именем чухны,
черемисов, чуваш, мордвы. Другие названия исчезли; осталась память
в живых урочищах: Чудском озере, реке Нарове, городе Весьегонске,
городе Муроме. Обведем черту, образуемую народами финскими, и мы
увидим в них как будто волну моря, отхлынувшую с юга и застывшую
34

в течение веков. Севернее оной мы находим югорское смешение
народов, известное некогда под именами ямь, сумь, лопь, пермь,
печора, оставшееся в живых урочищах: области Пермской и реке
Печоре, и в существующих народах, под именами пермяков, зырян,
лопарей. Здесь, далее к северо-востоку, в народах от племен саков,
менее смешанных с финнами и упоминаемых летописцами под именем
югры и самояди, сохранившихся в нынешних остяках, вогуличах,
самоядах, койбалах, моторах, камачах, известных скандинавам под
именем биармийцев, существовали племена, от которых отделились и
перешли на Волгу и Дунай булгары и угры. Следуя по течению Волги,
мы находим недалеко от нынешней Казани остатки города булгарского.
Там обитал в IX веке волжский остаток булгарского народа.
Обращаясь снова к Балтийскому морю, подле финнов, летописец
показывает нам народы: литва, зимегола, летгола, ливь, корсь, ятвяги,
голяды, впоследствии образовавшие народ литовский. К ним, по
мнению нашему, должно присовокупить еще следующие народы:
кривичи, дреговичи, полочане. Здесь следы первобытного переселения
венедов. Обратим внимание на название Белой Руссии, в
противоположность которому, юные племена, позднейшее переселение
венедов, уже под именем славян, называлось Червонною, Красною
Руссией, отличаясь изменением религии, составлявшей теократизм
белой страны их соплеменников. Этимологический разбор именований
заставляет нас причислить к древним венедским переселенцам
радимичей и вятичей, отделившихся не от славян собственно, о чем
говорят и летописцы.
Но к северу, при озере Ильмень, жили переселенцы позднейшие,
собственно славяне, сим именем называвшиеся среди чуждых им
древних родичей, венедов, и, вероятно, прошедшие к северу от своих
собратий, которые под именами северян, полян, древлян, бужан или
волынян остались на берегах Десны, Днепра, Семи, Сулы.
Восток и юго-восток от этих последних составляло Хазарское
государство. Не знаем, должно ли причислить хазар к народам
Северной Азии, подобно уграм и булгарам, или считать их выходцами
из Средней Азии, подобно гуннам и аварам? Доказательства в пользу
того и другого мнения равносильны; по крайней мере, хазары
делаются нам известны с VI века, как данники гуннов, близ
Каспийского моря, откуда нападали они на Персию. В VII веке, с
35

разрушением могущества аваров, восстали дунайские булгары, и тогда
хазары
составили
сильный
народ,
овладели
Тавридой,
распространились до Днепра, Оки и Каспийского моря, основали на
Волге столицу свою, в Ателе или Балангиаре, роднились с
византийскими императорами и были им грозны своим могуществом.
В XI веке оставалась только тень хазарского владычества. В обширные
приволжские и придонские области их вступали из-за Волги родичи
угров; черные угры или магьяры. С юго-востока Средней Азии
вдвигались одна за другою орды печенегов, или кангаров, и орды
половцев, или команов. Эти народы кочевые ходили тогда по степям
нынешней Малой России со своими кибитками и стадами; от них
беспрестанно отрывались малые толпы. Мы увидим впоследствии
торков (может быть, названных так по реке Торцу, при которой жили
они несколько времени), берендеев, каракалпаков или черных
клобуков, бродников, и другие полудикие, кочующие племена. Они
являлись всюду по берегам святого Танаиса или Дона, Днепра, некогда
названного Борисфеном, и вообще по степям до Тавриды и Дуная, где
на берегах Черного моря в прахе лежали развалины древних греческих
городов, уцелевших только в одной Тавриде; там греки, вместе с
хазарами и готфами, жили на остатках царства Митридата.
Этим ограничиваем наше вводное повествование в Историю
русского народа. Принимая его руководством прошедшего для
будущих событий, мы знаем теперь, с кем встретились и встретятся
скандинавские пришельцы, идя от Балтийского к Черному морю.
Последуем за ними. Но прежде посмотрим западную границу селений
литовских и славянских народов и подымем часть таинственной
завесы будущего, опустившуюся над Средней Азией.
Мы видели образование Булгарского царства на Дунае. Далее к
западу находилось славянское государство Сербия. К северу от нее
была полудикая страна, где впоследствии образовалось государство
Черных Угров или Магьяров (Венгерское). К северо-западу находились
славянские государства: Моравское и Богемское. На севере от них,
составляя вместе с будущим государством венгерскую границу
областей Днепровских и Бужских, образовалось государство славян,
именовавшееся Польским.
До начала XIII века Восток останется для нас сокрытым, как будто
бы бездна разделила страны Средней и Северо-Восточной Азии от тех
36

стран, куда Азия столько веков извергала народы, подобно горящей
лаве, протекавшей от Волги до Рейна. До XIII века повествование
наше будет занимать дряхлеющая империя греческая; государство
Дунайских булгаров, западные славяне, соседи днепровских славян;
народы, жившие оседло и кочевавшие от Днепра до Волги: хазары,
ургы, печенеги, половцы, торки и другие мелкие племена. В XIII веке
снова — и надолго — новые выходцы из Средней Азии, последнее
извержение страшного вулкана монгольских степей и Тибетских гор,
займут наше внимание. Но не будем предупреждать событий. Пусть
там, в отдалении, три следующих века зреют причины великих
событий и остаются неизвестными нам, как неизвестны были они
предкам нашим. Предложив известия наших летописей о прибытии
варягов на юго-восточные берега Балтийского моря и показав
недостоверность этих известий, предложим теперь полные слова
летописей об обосновании варягов на этих берегах и начале русского
народа, русских княжеств.
«В лето 6360 начал в Греции царствовать царь Михаил, и началось
имя земли Русской». Мы знаем, что при этом царе «приходила Русь на
Царьград», — как пишется в греческой летописи; этим начинаем и
продолжаем летосчисление.
«С лета 6367 варяги начали приходить из-за моря и брать дань с
чуди, славян, мери и кривичей. В лето 6369, эти народы не стали
давать им дань, изгнали варягов и начали владеть сами собою; но
между ними не было правды, началось междоусобие, и восстал род на
род. Тогда сказали они сами себе: поищем князя, который владел бы
нами и судил по правилам; пошли за море к Варягам — руси, сказали
им: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет: идите княжить
у нас и владеть нами». По этому зову избрались три брата, Рюрик,
Синеус и Трувор, взяли с собою всю русь и пришли к славянам, мери и
кривичам. Рюрик срубил город Ладогу и стал в ней княжить; Синеус
сел княжить на Белоозеро, а Трувор в Изборске. От этих варяговруссов земля начала называться Русскою. Через два года скончались
Синеус и Трувор; всю власть принял один Рюрик, пришел к озеру
Ильмерю и срубил город, назвав его Новый город. Тут сел он княжить,
раздавая мужам своим волости и города, и велел им рубить города:
одному Полоцк, другому Ростов, третьему Белоозерск; в этих городах
пришельцы были варяги, а первые поселенцы в Новгороде славяне, в
37

Полоцке кривичи, в Ростове меря, в Белоозере весь, в Муроме Мурома;
всеми ими владел Рюрик».

Восточная Европа в VIII–X вв.
Мы сообщили уже сведения наши вообще о походах и завоеваниях
варяжских. После этого в повествовании летописей наших об
основании варягов истина событий раскрывается сама собою, при
небольшом внимании.
Летописи наши положительно говорят, что пришельцы,
покорившие своей власти обитателей берегов Финского залива и
окололежащих рек и озер, под именем Русской земли, и впоследствии
раздвинувшие пределы этой земли до Черного моря, были варяги,
жители Скандинавии. Мы видим известный нам образ действий и
походов скандинавских в словах летописи, означающей приход их к
38

ильмерянам, чуди, мери и кривичам; видим, что приход этих
завоевателей и дань, ими наложенная, возмутили туземцев: они
прекратили свои междоусобия и изгнали варягов. Но мог ли такой
народ, каковы были варяги, уступить сопротивлению слабых,
несогласованных между собой народов финских и славянских? Не
отвергаем существования Рюрика и двух братьев его, хотя оно весьма
подозрительно; верим, что эти братья могли быть призваны, что они
были князья варяжские и предводили новыми толпами варягов, не
теми, которые за два года были изгнаны. Места, где начали княжить
эти предводители варягов, были именно такие, которые могли быть
местами отправления в дальние походы: Изборск, куда Трувора
привело водяное сообщение по Нарове и Чудскому озеру: чудь
сделалась ему подвластной; Ладога, где сообщение по Волхову,
Ильменю и Ловати делало Рюрика повелителем ильмерян и кривичей;
Белоозеро, где Синеус, по Свири, Онежскому озеру, Шексне и Волге
был обладателем веси, мери, муромы и других народов до самых
хазар. Мы увидим впоследствии, как потянулись ладьи варяжские по
Волге; как новые варяги пришли в Полоцк по Двине; как из притона
варяжского на Ильмене выплыли челны варягов в Днепр и Черное
море. Хронология летописца ничего не доказывает. Мы уже объясняли,
каким образом была она составлена. Верным выводом всего будет
следующее: гораздо прежде 859 года варяги являлись на берегах
Финского залива, налагали дани, встречали сопротивление, были
изгоняемы и около 862 года только решительно укрепились в землях
чуди, мери, веси и ильмерян, срубив деревянные свои городки, или
крепости, подле чудских и славянских селений, на озерах Чудском,
Ладожском и Белом. Тогда кончилась независимость окрестных
финских и славянских народов. Смерть братьев Рюрика передала в его
волю Белоозерский и Чудской городки этих двух князей. Он отправил
своих правителей в бывшие места пребывания братьев и сам перешел
к Ильмерю, где Новый город, им срубленный, сделался главным
местом его пребывания. Сбылось то, что делали варяги в других
местах. Новые пришельцы с берегов скандинавских начали собираться
в притоны варяжские. Одни селились в Рюриковых городках, другие
шли далее. Рюрик стал богатым владельцем, укрепился дружиною, и
— здесь положено было начало первого Русского княжества.

39

Рюрик, Синеус и Трувор
призывающих их на княжение

принимают

послов

славянских,

Большая ошибка будет, если мы вообразим себе начало этого
нового государства началом гражданского порядка, стройного
гражданского общества; если мы по нынешним понятиям нашим
составим себе понятие о бытие предков наших за девять столетий.
Обозревая Историю русского народа, мы увидим, каким путем вело
провидение к величию и славе этот народ, избранный для великих дел
и событий; но не будем дорожить тем, что ложно в основании. Дерево,
возросшее веками и осенившее столь великую часть мира, будет ли
унижено, если ничтожный плод, сгнивший в земле за 1000 лет, был
началом его тенистых ветвей и зеленеющих листьев?
Важный вопрос останавливает нас, прежде нежели мы обозрим
картину первобытного развития русского народа. Мы должны
40

исследовать, отчего явилось имя Руси, которым названо было
государство Рюрика, имя, изменившееся потом в название России.
До Рюрика не было одного имени, которым бы собирательно
означаемы были народы, заселявшие полосу земель от Балтийского до
Черного моря. Каждый народ, как мы видели, именовался отдельно, и
славянские племена не имели общего им имени славян. Народ, от
коего пришли Рюрик и его братья, были скандинавы; летописи
придают им имя варягов, имя собирательное, каким означают они, как
мы уже заметили, всех обитателей Скандинавии, отличая в числе
других варяжских народов отдельный народ русь.
Бесполезно было бы опровергать здесь мнение тех, кто не хочет
признать в варягах скандинавов. Полагаем этот вопрос решенным. Но
и не сомневаясь о скандинавском происхождении пришельцев по
Балтийскому морю, мы затрудняемся странным недоумением: ни
имени варягов, ни имени руси не находилось в Скандинавии. Мы не
знаем во всей Скандинавии страны, где была бы область Варяжская,
или Русская.
Заметим прежде всего, что многие народы принимали те имена,
которые даны им были другими, прежде их оседлыми или более
просвещенными, и иногда собственное имя народа уступало этому,
данному другими. Так, скандинавы назывались во Франции
норманнами, именем, которым называли их туземцы. Что еще весьма
часто производило имена, которыми называли себя дикие толпы
народов? Какое-либо отличие, упражнение, занятие. Так начались
имена германцев, франков, бургундцев, саксонов.
Спрашиваем, имя варягов было ли отличительным именем дружин
Рюрика и его преемников? Нимало: так называли у нас вообще
скандинавов. Летописи наши в половине XII века употребляли это
имя, когда слово Русь было уже для них самобытным. Обращаемся к
источнику наших летописей, Греции, и находим, что варягами
называли в Греции всех скандинавов. Там началось имя варягов,
которое никогда не принимали на себя наши предки, переняв его от
греков только для обозначения северных скандинавских народов.
Каким же именем могли называть себя толпы скандинавских
завоевателей, или, говоря точнее, морских разбойников, выступивших
на финские берега? Никаким из имен земель или областей, на которые
делилась тогда Скандинавия, ибо все эти толпы были смесью народа
41

из разных областей. Они называли себя Русь, именем, не означавшим
ни страны, ни народы.
При каждом сборе на войну в Скандинавии, когда набеги
скандинавов были уже правильной системой тамошних князей и
вождей, на живущих внутри земли налагалась обязанность поставлять
пеших воинов, а на живущих по берегам моря гребцов и воинов в
лодках: последние именовались руси и роси. Оттого весь Упландский
берег, где было одно из главных морских становищ, получил название
Рослагена (места сборища руссов). Везде, куда приходили и где
селились скандинавы, доныне сохранились имена россов и руссов, то
есть места, где существовали древние притоны морских ополчений
скандинавов. Финны, на которых скандинавские руссы делали набеги,
доныне называют шведов россами. Именем россов и руссов называли
их и славянские поколения, как таким именем, которым сами себя
называли пришельцы, которое ставили они себе за честь, как имя
означавшее их звание: морские воины. Оно, казавшееся именем народа
чужеземцу, было именем Рюриковых дружин и осталось именем всех
потомков их. Повторяем, что Рюриковы дружины никаким другим
именем не могли назвать себя. Так имя Казака сделалось именем
народа.
Причиной всех других этимологических и часто затейливых
догадок бывали ложные понятия о начале государств и народов.
Прежде непременно историки хотели отыскать имя собственное,
олицетворить его и от него выводить народ. Прежде думали, что греки
должны были иметь прародителя Грека, славяне Славена, тевтоны
Тевта, поляки Ляха и датчане Дана; что поколение такого
первобытного человека должно было разрождаться, расселяться,
строить города, основывать государства и сохранять в имени народном
имя своего прародителя. Ныне мы знаем, что имена народов бывали
всегда случайные, что маленькие племена разнородных людей,
западавших при какой-нибудь речке, составляли первое зерно каждого
народа и теряли потом память о своем происхождении. Движение
других народов и первобытная каждого из них кочевая жизнь часто
сбивали поколения с места, забрасывали их в стороны, заставляли
соединяться с другими. Сильнейший организм одного народа
поглощал вокруг себя других, как организм человека поглощает пищу,
и что таким образом превосходящая сила одного племени сливала все
42

окружавшее его в одно тело, раздвигавшее члены свои веками, и
постепенно.
Узнав имена, историю и места народов, образовавших собою народ
русский, мы не вполне еще знаем первобытные, основные стихии
нашей Отчизны. Здесь мертвый рисунок должны оживить красками,
изобразив быт коренных туземцев, и то общество, которое образовали
они, соединяясь с пришедшими к ним варягами.
К сожалению, памятники наши недостаточны, и картина быта
народов, покоренных варягами, через тысячу лет не может быть
достаточно дополнена немногими общими сведениями. Мы должны,
однако, довольствоваться тем, что находим в памятниках.
В наше обозрение не войдут финские племена. Отставая далеко от
славянских племен телесным сложением, будучи диче, беднее,
малочисленнее их, они вскоре были оставлены варягами без внимания.
Прозябая неподвижно на местах, ими издревле занимаемых, даже и
ныне финны могут ли быть считаться народом, входящим в состав
гражданского нашего общества? Нимало: это волчцы и дикие травы,
растущие по нивам, заселенным животворными, хлебными
растениями. Но тем теснее слились скандинавские пришельцы с
латышскими и славянскими племенами, долженствующими обратить
на себя полное внимание наше.
Летописи наши кратно описывают права и быт славянских народов,
после переселения их на Ильмень и Днепр. Они говорят нам, что из
славянских поколений поляне были мирны, кротки, не терпели
многоженства и были притесняемы от древлян, живших зверски в
лесах, похищавших девиц полянских и евших падаль. Таковы же были,
говорят летописцы, нравы радимичей, вятичей, северян и кривичей.
Об ильмерянах сохранилось только одно известие, что они знали
употребление бань и любили париться. Летописи прибавляют, что
радимичи, вятичи и северяне собирались на игрища, где неистовое
сладострастие заменяло им законные браки; что многоженство было у
них позволено и что они сжигали мертвых на больших кострах,
праздновали тризну, собирали кости в сосуды и выставляли их на
столбах.
Этим ограничиваются все известия наших летописей. Весьма
трудно дополнять эти известия сказками, какие находим в летописях,
также позднейшими сведениями и оставшимися обычаями или
43

известиями писателей европейских, знавших славян до переселения их
с Дуная, и писателей восточных, описания которых чрезвычайно
перепутаны. Извлекаем, однако ж, здесь все, что можно признать
достовернейшим.
Тацит описывал венедов, как жителей Германии, народом
кочующим, грабящим соседей, грубым, но не столь уже диким и
невежественным, как финны, их восточные соседи, вытесненные из
прежних жилищ своих венедами. В VI веке западные писатели
описывали славян народом уже имевшим постоянные жилища, но
живущим грубо, неопрятно, любящим личную независимость, словом,
все еще как народ дикий, варварский, имеющий мало нужд и немного
потребностей, даже в общественном устройстве и религии. Они
поклонялись единому богу, творцу мира и обладателю молнии, но не
знали будущей жизни; молились и творили обеты в часы опасности;
тогда приносили и жертвы, забывая о Боге своем, когда ничто не
угрожало им опасностью.
Славяне, говорят те же писатели, великорослы, сильны, загорелы
от солнца, все русые и даже рыжие. Они добродушны и не хитры;
гостеприимство почитают священною обязанностью, и сосед обязан
мстить за оскорбление, причиненное соседями его пришельцу,
просившему гостеприимства.
Скотоводство и земледелие были уже тогда упражнением славян;
снятый, обмолоченный хлеб прятали они в ямы. Кончив труд свой,
славянин праздно пролеживал остальное время или обделывал свои
земледельческие и рыболовные снаряды, также свое оружие: меч, щит.
Славяне сражались всегда пешие, худо защищались на открытом поле,
выскакивали толпами из засад и всего лучше умели побеждать
хитростью. Греки боялись их скрытных нападений, ибо славяне знали
средства таиться даже в реках, дыша через длинные трубки и выжидая
неприятеля. К числу их оружия принадлежал лук; стрелы намазывали
они смертельным ядом. Славянки делили труды, занятия и сами
походы со своими мужьями. Греки часто находили на поле битв
славянок, убитых подле мужей, которых не хотели они переживать,
ибо вдовство считалось у них бесчестием, и потому славянки
сжигались на кострах со своими умершими мужьями.
Все сказанное здесь можем почитать сохранявшимся и между
переселившимися на Ильмень и Днепр славянами. Арабы, знавшие
44

славян уже под именем руссов в начале XI века, прибавляют нам
немногое к этим сведениям. Они говорят о дикости руссов, их
поклонении идолам, неопрятности, которая ужасала опрятных
мусульман, и с удивлением описывают, каким образом сжигались
жены руссов со своими умершими мужьями.
Несмотря на отдаленность того времени, когда племена венедов
могли прийти в Европу, во всем этом мы видим следы азиатского, и
именно — индийского происхождения славян: обычаи и религия
указывают нам на эти следы. С тем вместе и образ правления
патриархальный, ведущий к единодержавию, должен был
существовать у славян. По всем известиям такое правление точно у
славян существовало. Переселенные в нынешнюю Россию,
разделенные на несколько маленьких народов, славяне повиновались
своим владетелям и не знали феодальной системы германцев и
скандинавов. Летописи сохранили даже имена некоторых князей
славянских, хотя мы и не можем почитать такие известия
достоверными. В затруднительных случаях властитель собирал вече
или совет старцев и избранных мужей, которые решали дело.
Не зная подробно первобытных гражданских установлений и
законов славянских, мы также не имеем никаких памятников их
увеселений, забав, песен, которыми, как говорят нам греки, славяне
любили увеселять себя, играя на струнных инструментах. Некоторые
из наших народных песен показывают следы древности: в них
упоминается о Дунае, изображаются увеселения, игры, обычаи явно
древние. Есть следы и религиозных гимнов славянских, песен
заклинательных, сохранившихся более у древних славянских
переселенцев, латышских племен.

45

Викинг. Рисунок начала XX в.
Все заставляет нас думать, что славяне были по степени
образования нисколько не выше скандинавских пришельцевпобедителей. В противоположность скандинавам, храбрым, жадным к
богатствам и добыче, жившим войною и набегами, славяне
представляли нечто спокойное, кроткое и мирное. Заметим и
противоположность гражданскую: славяне и скандинавы равно
дорожили необузданной свободой; но первые страшились только
чужого ига и повиновались своим князьям; другие не знали никакой
власти
над
собой.
Первые
не
дорожили
постоянным
местопребыванием и расселялись повсюду; вторые всегда собирались
46

в одно место, любили оседлую жизнь, знали земледелие,
привязывающее человека к земле, им обрабатываемой, и скотоводство,
заставляющее всего более ценить мирное спокойствие. Две стихии
столь разнородные слились в единое гражданское общество: одна, как
деятельное начало духа; другая, как тяжелая вещественность. Что из
этого произошло?
Скандинавия никогда не была рассадником многочисленных
народов, и варяги никогда и нигде не являлись толпами
многочисленными. Бесстрашные, готовые на битву и смерть, готовые и
к побегу, они приезжали иногда десятками и основывали государства.
Сорок человек положили начало Неаполитанским завоеваниям
норманнов. Вероятно, что дружина Рюрика и его братьев состояла из
немногих; но эти немногие, закаленные в бурях и битвах, были
ужасны. Таким образом объясняется образ владычества варягов
повсюду.
Являясь и основываясь в небольшом числе, варяги должны были
налагать иго тяжкого военного деспотизма на покорявшиеся их власти
народы. Каждый варяг долженствовал быть полновластным
повелителем туземца и видеть в нем безоружного раба. Но,
беспрерывно стремясь к набегам, варяги должны были составлять себе
войско из туземцев, и их руки обращать на завоевания. Оттого
избранная дружина повелителей должна была постепенно возвышать
рабов своих, жаловать их отличием, и только не передавала им своего
владычества, исключительно принадлежавшего варягам, которые
признавали власть варяга, делавшегося властителем страны, но не
получавшего над товарищами безусловного начальства и сохранявшего
только прежнее значение повелителя в действии. Здесь видно
существенное различие прав варяга и славянина, ему покорного.
Тогда не было ни постоянного сообщения между местами
завоеваний, ни населенных стран от одного места до другого: пустыни
и леса разделяли селения, заброшенные в дичи лесов, где при реках
были расчищены места для кучи бедных хижин, обитаемых
туземцами. Варяги строили близ таких селений свои крепости, или
городки, где хранили собираемые богатства и могли защищаться от
нападений новых пришельцев, или и самих покоренных ими народов,
иногда восставших на своих повелителей, которые из городов

47

разъезжали по окрестностям, пускались вдаль и обременяли
владычеством покоренную страну.
Признавая власть главного конунга (имя, перемененное в
славянских землях на имя князя, встречаемое с древнейших времен у
славян), владетели каждого из городков, рассеянных на великом
пространстве, принимали также именования князей. Главный князь
должен был требовать их совета при сборе на войну и давать им часть
приобретенной добычи; договоры заключались от имени великого
князя и удельных князей. Вновь приходившие дружины варягов
должны были покоряться этим установлениям, и каждое новое
завоевание входило, таким образом, в состав этой удельной системы.
Сыновья князей делили участки отцов своих, а новые варяги, не
участвуя уже в дележе земель, составляли собою род беспоместного
дворянства, предводительствовавшего, повелевавшего туземцами,
составлявшего вместе с тем избранную дружину каждого князя и
опору власти его.
Туземцы, покорные варягам, были рабы. Право жизни и смерти
принадлежало князьям, равно как имение туземца, сам он и семейство
его. По приказу князя туземцы принимались за оружие и шли в поход,
предводимые варягами, но по окончании похода оружие у них
отбиралось и хранилось в кладовых князя.
Туземцы платили подать ежегодно, с дома или с семьи. Подать эта
состояла в мехах, составлявших богатство жителей; если где
находилось золото, оно принималось в подать.
Следствием такого порядка долженствовали быть торговля и
появление среднего состояния из туземцев. Меха, собираемые в
подать, покупаемы были славянами у варягов или от их имени возимы
в пограничные места и к чужеземцам и промениваемы на другие
товары, золото и серебро. Так с древних времен началась торговля в
Ладоге, на озере Нево, получившем имя Ладожского от этого города,
вскоре сделавшегося известным у скандинавов и германцев под
именем Альдеигабурга. Хазары и булгары волжские доставляли
средства сбывать меха и европейские товары на Восток и обратно
получать восточные товары в Северную Европу. Торговая
предприимчивость открыла пути в дикую Биармию; вскоре руссы
узнали путь и в самый Царьград. Богатство торгующих рабов
приобретало им уважение от варягов, презиравших мирные занятия и
48

все добывавших мечом. Купечествующий славянин, приезжая с
товаром в чужую землю, пользовался именем и неприкосновенностью
гостя и чрез то приобретал уважение и у себя дома. Гражданские
должности начали отдаваться славянам, и людины (liude, leute) стали
отделяться от рабов.
Имя гостя и купца сделалось, таким образом, почетным, а право
купить себе невольника вскоре отделило понятие о рабе (холоп) от
понятия о свободном человеке (людине). Варяг был воин князя, и
продавал ему свою услугу за деньги или уступку власти, мог носить
меч, жить где хотел и делать, что ему угодно; но славянин, латыш и
финн были собственно рабами, ибо не участвовали в княжеской
власти. Заплатив, однако, определенную подать, они владели условно
своим имуществом и богатством и, откупаясь от притеснения
повелителей, пользовались собственно такою же свободой, как и
варяги, властвуя над своими рабами, приобретенными за деньги.
Малочисленность варягов, неравенство прав между первыми
варяжскими пришельцами и новыми выходцами из Скандинавии (ибо
первые были оседлыми властителями, другие беспоместными
воинами) и распространение гражданских прав между славянами
сливали таким образом мало-помалу оба народа в одно политическое
тело. Но эти успехи общества были медленны, и через 200 лет после
Рюрика существовало еще различие даже славянских поколений
между собой, не только славян и варягов.
Будучи рассеяны в малом числе, принуждены обращаться и жить
со славянами, имея грубые и нетвердые понятия обо всем, кроме
понятия о свободе и корысти, варяги, скорее всего, утратили свои
народные отличительные черты: религию, язык и обычаи. Мы почти
не видим следов скандинавской религии в немногих преданиях о
мифологии первобытных руссов и думаем, что варяги приняли
религию покоренных ими славян, не находя в ней большого различия:
Перун заменил им Одина, и власть Волоса, бога скотов и пажитей,
легко могла быть понята варягами среди славянских народов, знавших
земледелие и скотоводство. Понятия о духах, живущих в глуши лесов,
и духах, блюстителях жилищ, были свойственны скандинавам наравне
со славянами. Разность скандинавского языка могла также исчезнуть
среди славян, как и религиозные идеи скандинавов, или, лучше
сказать, язык победителей должен быть слиться с языком покоренных
49

славян. Но следы разности оставались долго и дошли до нас в
названиях урочищ и городов, из которых многие носили вместе
славянское и варяжское имя. Язык славян, от коего видим ныне столь
много отраслей, вероятно, был сохранен славянскими племенами,
удалившимися в нынешнюю Россию, не в первобытной полноте его,
какую находим, соотнося памятники и следы первобытности его в
разных отраслях. Вероятно также, что язык славянских поколений,
завоеванных руссами, уже разнился с языками их германских
собратий. Полагаем, что множество двойных слов в русском языке,
особенно на выражение одного предмета, введено было варягами, в то
время принимавшими формы языка славянского.
При дикости и грубости нравов народа покоренного и при
безграничной власти покорившего законы, будучи неписаными
законами, но обычаями, долженствовали быть просты, малосложны и
грубы. Кровь за кровь, вира князю за всякое преступление, окуп, или
выдача головой, составляли все уголовные законы, и все они
удивительным образом служили к уравнению прав между варягами и
славянами: мечу варяга славянин противопоставлял золото, и
наказывая смертью дерзость варяга, откупался вирою князю, усиливая
через то власть его и возвышая себя. Всего более давала средства
защиты покоренным народам вира, платимая от целых вервей, или
селений, и особенно дикая, или платимая в сроки. Здесь ясно
стремление варяжских князей ограничить силу своих сопутников.
Гражданские законы были также немногочисленны. Возвращение
похищенного и вира князю; дележ наследства по равной части, взятие
на князя, при известных условиях: вот почти все, чем ограничивались
гражданские законы народа, которому обычаи были законом. Не зная
письмен, славяне сохраняли договоры между собой и память событий
мешками и знаками.
Таково было первоначальное образование государств варяжеских
между славянскими народами. После громких, великолепных и
подробных описаний, какие доныне предаваемы были нам, под именем
исторических сведений о начале Русского государства, картина, здесь
начертанная, может показаться бледной и недостаточной, но она верна
и справедлива. Чувство любви к Отечеству, уважение к славе предков,
ложно смешиваемое с желанием славы и счастия отечеству в
настоящее время, не должны вводить в заблуждение историка. Векам
50

прошедшим предоставим странное честолюбие видеть граждан в
варварах славянского поколения и героев в хищниках варяжских, но
мы, гордясь славой настоящего, будем справедливы и уверимся, что
только представляя себе события в настоящем их виде, можем видеть
верный ход их, открывать причины и понимать следствия.
Мы видели Рюрика обладателем нескольких городов русских,
рассеянных по жилищам славянских и финских поколений, в коих
жили наместники его, — следственно, повелителем туземных народов,
сделавшихся данниками и рабами варягов. Летописи передают нам
известие, что Рюрик властвовал таким образом 15 лет в Новгороде и
скончался не прежде 879 года. До нас не дошло никаких известий о
делах его, и тем достовернее кажутся известия летописцев наших, ибо,
не зная событий, они не хотели выдумывать их и рассказывать сказки о
делах небывалых. Впрочем, молчание летописей объясняется образом
правления, который принужден был ввести Рюрик, правления,
основанного на скандинавских понятиях о слабой власти великого или
главного князя над другими князьями, еще более крепкими в уделах
своих отдаленностью городов, в которых они княжили. Можем
полагать, что между варягами были междоусобия; что рабы их
восставали на своих повелителей и что власть варягов вскоре ослабела
в диких, пустынных областях Белоозера, ибо внимание варягов
соединилось в главном месте обладания их — Новгороде. В то же
время южные привольные страны манили к себе жадность
завоевателей. Узнав лучше положение земель, где сделались они
оседлыми жителями, варяги вскоре могли узнать, что водяное
сообщение может привести их на юг к любимому поприщу их
действий — морю, новому и неизвестному, за которым найдут они
землю богатую, обильную всеми благами. Варяги могли слышать о
Греции и прежде, в Галлии и Германии, могли слышать и от бывавших
в ней соотечественников своих; но в землях Новгородских и Полоцких,
вероятно, услышали они подробнее и о золотых стенах обширного
Царьграда, и о слабости его обитателей. Впрочем, варягам ли было
разбирать слабость или силу врага? Немедленно по основании Рюрика
в Новгороде летописи повествуют о походе варягов на юг. Но эти
варяги были не Рюриковой дружины; два новых варяга делаются нам
известными: Аскольд и Дир.

51

Рюрик мог видеть в удалении этих двух знаменитых варягов, с
дружиной их, удаление двух опасных врагов. Можем полагать, что
Аскольд и Дир, два вождя, пустившиеся на юг, возбуждали ненависть
дружин, преданных Рюрику. Через 200 лет лишь предание говорило,
что они не были ни князья, ни рода княжеского, ни даже бояре, а
только соплеменники Рюрика. Греция была предметом похода
Аскольда и Дира: они не покоряли себе народов на пути, и только
когда ладьи их, перетащенные по сухому пути в Днепр, плыли по сей
обширной реке, Аскольд и Дир, может быть, собрав более местных
сведений, решили остановиться и основать поселение, в котором
можно бы было им собрать силы и приготовиться к дальнейшему
походу. Три года, по крайней мере, оставались они в избранном ими
месте, на Днепре, пока решились идти далее.
Местом, избранным Аскольдом и Диром, был Киев. Здесь, по
преданиям полян, обитателей окрестных земель, княжили некогда
знаменитые славянские князья, ходившие в Царьград, коих имена
сохранялись еще в наименованиях урочищ. Тогда варяги узнали новый
народ, грозный уже не только именем и древней свирепостью и силой.
Киевские поляне платили дань хазарам. Было поверье у полян, что
власть хазар должна вскоре разрушиться. Варяги обратили дань себе,
и, кажется, не встретили сопротивления со стороны хазар. Уже со всех
сторон, как мы заметили выше, напирали тогда на хазар новые, дикие
племена. Хакан Хазарский трепетал в волжской столице своей и сам
отмежевал границу свою Доном, где зодчие, призванные им из Греции,
построили город Саркел, или Белую Вежу, для защиты от сильных
соседей.
Наконец, первоначальное, смелое предположение варягов,
обосновавшихся в Киеве, приведено было в исполнение. Двести
челноков, собранных Аскольдом и Диром, были готовы и поплыли по
Днепру. Здесь преодолели они затруднения, представляемые
днепровскими порогами. Днепровский лиман вывел их на обширное,
новое море. Они обращались к западу плыли мимо булгарских
областей, и вскоре увидели перед собой греческие земли.
Греция представляла в эту эпоху замечательное явление. Уже давно
была забыта греками слава римлян. Рим и язык римский были чужды
грекам, хотя императоры Царьграда все еще гордились
происхождением от Августа Цезаря и именовались римлянами. Дикие
52

племена варваров расторгли уже древнюю империю римлян, и тщетно
меч Велизария распространил на малое время владычество Юстиниана
в Италии и Африке. Уже в Италии было новое, сильное царство, новая
Церковь, новый первосвященник христианства; Азия, Африка
отторгнуты были мечом последователей Корана, два раза приходивших
под самые стены Царьграда, за толщею которых едва удержались
робкие повелители Греции. Варвары, с которыми тщетно восемь веков
боролись римляне и греки, уже обосновались тогда повсюду в Европе;
священные границы римских областей давно исчезли, и земли Греции
до самого Царьграда были увлажнены кровью варваров и греков.
Настало время событий дотоле небывалых, время политики
особенной. Римляне обводили свою империю неприступной границей;
напротив, византийцы отдали свои обширные области варварам, чтобы
укрепиться в остальных, куда переселяли они также множество
варваров, приучая их к выгодам гражданской жизни и на них
основывая средства защиты. Греческое войско составлено было из
союзных наемников: готов, славян, франков, сражавшихся наряду с
греческими воинами. Просвещение и образованность греков были в
совершенном упадке: поэзия, красноречие, философия заменены были
тяжелой схоластикой и теологическими спорами. Но ум и политика
греков все еще далеко превосходили простодушную свирепость и
дикую силу варваров. Греки имели явное преимущество над всеми
варварами. Они истощали все усилия, коими хитрый ум слабого
европейца торжествует над грубой, тяжелой силой дикаря. Вооружая
варваров на варваров, ссоря их, посевая между ними междоусобия,
употребляя их самих на защиту, уступая в необходимости, губя в
торжестве, преимуществуя в военном устройстве и обладая тайной
греческого огня, ужасавшего варваров, казавшегося им небесными
молниями, употребляя самое влияние христианской религии в свою
пользу, Греция, при всем унижении своем, в IX веке была еще
государством сильным в глазах соседей, превосходивших их в
просвещении и богатым, ибо торговля и промышленность были в
руках греков. Золото лилось в казнохранилища греческого императора;
блеск и пышность окружали его, и великолепный, обширный Царьград
с его мраморными зданиями, золотыми, муссийными стенами,
многолюдством и обширностью казался городом первым во вселенной,
славился за чудо во всех землях. Посланники ко двору Царьградскому,
53

в виду коих император был поднимаем к самому потолку здания на
хитроустроенном золотом троне своем, при раболепии царедворцев,
при рыкании золотых львов, видели в нем нечто великое,
могущественное.
Но этот великолепный повелитель двадцати девяти Фим, или
областей, действительных и мнимых (ибо греческая гордость
удерживала в императорском титуле области давно потерянные), был
раб низких страстей, губивших остатки римского величия, страшился
первого маяка, возвещавшего ему движение варварского племени, и,
при всех хитростях, трепетал блеска мечей собственных подданных,
не только чужеземцев. Уже более 200 лет ни один добродетельный,
великий государь не входил на престол Царьградский. Девятнадцать
царствований, начиная от кончины Ираклия, представляют или
ничтожных владык, или суеверов, занятых ересями церковными, или
— чудовищ, приводящих в омерзение свою память. Царствование
императора Михаила (с 842 года) напомнило грекам неистовства
Юстинианов, Гелиогабалов и Неронов. Предаваясь распутству, бегая
по городу с шутами, одетыми в священнические ризы; приказав даже
сломать вестовые башни, уведомлявшие о движениях варваров,
Михаил с ужасом услышал о появлении врага, до того времени
неслыханного.
Греки знали булгар, аваров, дунайских славян, аравитян; но имя
руссов в первый раз поразило их слух. С ужасом услышали они, что
руссы приплыли с севера, в челноках, по морю: явление новое и
неслыханное, ибо греки ожидали врагов или сухим путем от Дуная
или из Азии. В Царьграде говорили, что руссы суть скифы, жители
горы Тавра, и ужасались, слыша, что они опустошили уже острова
Мраморного моря: Плаший, Ятр, Теревинф, откуда бывший там в
ссылке патриарх Игнатий едва успел спастись бегством. Бесчеловечная
жестокость руссов и жадность к грабежу показывают нам и цель и
образ похода их. Михаила не было в то время в Царьграде: ему
вздумалось воевать в Азии. Эпарх Царьградский поспешно отправил к
нему весть, и державный воитель, прискакав к Царьградскому проливу,
увидел зарева в окрестностях столицы. Русские лодки покрывали
пролив, и Михаил едва мог пробраться в Царьград. Судя по прежним
опытам, греки могли предполагать, что видимые им варвары суть
только предшественники врагов многочисленных; думали, что так же,
54

как за первыми отрядами готов, аваров, аравитян, за руссами идут
тысячи судов; думали, что Царьград будет осажден, и — народ,
унылый, трепещущий за свою участь, ужаснул Михаила: тиран всегда
бывает малодушен и бессердечен! Забыв свое кощунство над религией,
он шёл в торжественном ходе, какой решился сделать патриарх Фотий
в церковь Влахернской Богоматери. Там целую ночь со слезами
молились император, патриарх и народ, ожидая чуда к спасению.
Между тем совершенная тишина предвещала бурю, и ужасная буря
восстала; легкие ладьи руссов были разбиты, потоплены; все гибло.
Аскольд и Дир спаслись, но, вероятно, остатки их спутников были
столь малочисленны, что они помышляли только о возвращении в
Киев, а не о продолжении грабежей. Греки думали видеть чудо в
крушении русских лодок, и летописцы греческие приписывали сие
чудо ризе Богоматери, хранившейся во Влахернской церкви. Патриарх
Фотий торжественно вынес святую ризу, говорят они, погрузил в море,
буря зашумела по волнам и погубила ладьи безбожных руссов.
Следствия этого похода были важны. Аскольд и Дир возвратились в
Киев и не предпринимали более походов в Грецию: это кажется
несогласно с характером варягов, но рассматривая события, мы
находим причины. Вероятно, дружины Аскольда и Дира были весьма
невелики, и те погибли под Царьградом; новые дружины
скандинавских выходцев должны были идти через владения северных
руссов, где неприязнь и умысел на гибель южного русского владения
уже таились, и месть явная была удерживаема, может быть, только
старостью Рюрика. Слабость сил Аскольда и Дира открываем в том,
что летописи не говорят нам ни о каких новых предприятиях этих двух
отважных варягов: окрестные, ближайшие к Киеву народы оставались
независимыми до самой смерти Аскольда и Дира (в 882 г.). Между тем
в Греции дела приняли совсем новый оборот. Безумный, развратный
Михаил был зарезан одним из вельмож своих и любимцев, Василием
Македоняниным, в 867 году. Василий вступил на престол и
благоразумно, деятельно царствовал девятнадцать лет. Не будучи
государем воинственным, он умел держать в страхе варваров, ладить с
ними и ссорить их. Руссы приходили к Царьграду не для побед, не
думали завоевывать Грецию: они хотели добыч и золота. Василий
предложил им то и другое; завел с Киевом сношения дружеские; умел
возвысить в глазах их свои союзные дружины варягов; хорошо узнал
55

новых врагов Греции, и вскоре находим киевских руссов на службе у
греческих императоров, осыпавших пришельцев из Киева почестями и
золотом. Множество воинов из Руси устремилось служить в Грецию,
где, стоя с секирами окрест императорского престола, они гордились
своим званием, ходили в торжественных поездах перед императором и
пели похвалы ему на скандинавском языке. Славяне, рабы варягов,
могли дорожить тем более щедростью Василия, что его самого
почитали славянином. Можем полагать, что варягов награждали даже
почетными знаками, цепями, медалями, на которых были славянские
надписи: находка одной из таких медалей в наше время, в Чернигове,
украшенной славянской надписью и, вероятно, занесенной на Русь
варягом, выходцем из Греции, оправдывает это предположение.
Служение варягов в Греции вело к торговле. Меха, невольники,
медь и воск были товарами, которые стали возить в Грецию гости
русские, вывозя оттуда золотые и шелковые ткани, золото и серебро.
Вероятно, греческая торговля была монополией варяжских князей и
дружин, ибо гости, отправлявшиеся в Грецию, должны были иметь
особенные серебряные печати (знаки). Она была прибыльна руссам.
Собирая от диких славян дань и получая драгоценные меха и
невольников за дешевую цену, руссы меняли их в Царьграде,
преодолевая затруднения далекого пути, днепровские пороги и опасное
плавание около берегов Черного моря. Более знакомясь с Грецией,
руссы видели опасность нападения на Царьград, при малочисленности
сил своих, видели, что сами греки не думают нападать на них, и хотя
знали хитрость, обманчивость греков и даже ввели в пословицу
греческую лесть, царьградское золото ручалось им, что и с хитрым
греком можно ужиться дружески.
Новое, важное событие служило к сближению греков и руссов.
Еще при Михаиле (вероятно, в последнее время его царствования)
явилось в Царьграде посольство от одного из западных славянских
государей, моравского князя; он просил проповедника христианской
веры, и греки стремились исполнить прошение моравов. Патриарх
Царьградский радовался умножению своей паствы и тому, что
нечаянный случай дает ему торжество над ненавистным соперником,
патриархом или Папою Римским, ибо тогда уже более 50 лет прошло,
как Латинская церковь отделилась от Греческой. В распоряжениях
Царьградского двора и патриарха, по случаю посольства моравского
56

князя, видим политику мудрую, и по действиям узнаем умного,
ученого Фотия и благоразумного Василия, бывшего любимцем и
соправителем Михаила. Они решились избрать проповедника,
знающего славянский язык и который мог бы изъяснять славянам
Священное писание на их природном языке, переводя оное с
греческого. Таким образом, святое учение могло скорее проникнуть в
умы и сердца, нежели проповедь римских миссионеров, являвшихся с
непонятным для славян латинским языком. Окрест Селуня, родины
Василия, жило множество славян сербского поколения, и жители
Селуня хорошо знали язык сих поселенцев. Монахи Кирилл и брат его
Мефодий, уроженцы Селуня, мужи ученые и мудрые, отправлены
были в Моравию. Еще в Царьграде начали они перевод Евангелия и
увидели необходимость, для выражения звуков славянского языка,
прибавить к греческой азбуке несколько букв, упростив начертания
других. Событие важное, ибо здесь начало славянской азбуки и
церковнославянского языка, который, будучи в основании древним
сербским, для выражения великих таинств и велелепия библейского
языка преображен был по греческим формам. Разумеется, что такой
язык не мог быть совершенно понятен всем славянам, говорившим уже
отдельными наречиями, но он был для них вразумителен, и книги Св.
писания приводили в восторг славян, были приняты и в Булгарии, где
жители, потеряв уже свой первобытный язык, говорили испорченным
славянским наречием. Там, с 867 года, решительно была введена
христианская вера; царь булгарский, вельможи и народ приняли святое
крещение и отличались благочестием, усердием и старанием
просветиться знаниями греков.
Такие счастливые успехи внушили грекам мысль укоротить и
необузданную свирепость руссов христианской верой. Может быть,
спутники Аскольда и Дира первыми наставлены были в истинах
христианской веры, которые могли быть им переданы на
церковнославянском языке, изобретенном Кириллом и Мефодием. Сей
язык мог быть им понятен тем более, что, вероятно, не одни варяги,
знакомые уже впрочем со славянским языком, но и рабы их,
славянского поколения, были в числе воинов Аскольда и Дира. Со
времени похода киевских руссов в Грецию, то есть с 866 года, можем
достоверно полагать первое начало христианской веры в русских
землях. Она не могла распространяться быстро; но число христиан в
57

Киеве умножалось беспрерывно, так что через семьдесят лет в Киеве
была уже церковь Св. Илии-пророка. В самом наименовании сего
святого храма, видим те средства, кои действовали, между прочим, на
убеждение скандинавских язычников принять закон христианский: они
не могли постигать вполне высоких таинств христианской веры, но не
затруднились принять ее догматы. Понятие об Одине, перенесенное
ими к Перуну, понятие о Волосе, боге скотоводства и пажитей,
заимствованное ими от славян, варяги перенесли к понятиям о
громоносном пророке Илие и святом Власии, который доныне
почитается у нас в простонародии покровителем скотоводства. Не
можем сказать решительно: имели ли киевские христиане книги
Священного писания, переведенные Кириллом и Мефодием, но
вероятность сего находим большую; в непродолжительном времени
руссы заключали уже договоры с греками на славянском языке. Все
ведет к тому предположению, что познание христианской веры ввело у
киевлян употребление славянских письмен и оказало новое
благодеяние этим полудиким народам. Греки понимали важность
события; крещение нескольких руссов было поводом грамоты
патриарха Царьградского, которою торжественно возвещено всем
епископам обращение руссов, как дело великое и знаменитое, и
патриарх не замедлил вписать Русь в число епископств своей паствы.
Русская Митрополия считалась 61-ю по Уставу императора Льва
(886–911) (Шлецер, т. III, 99 и след.).
Успехи просвещения и образованности развиваются тихо; но
соображая все, можем видеть причины миролюбия киевского
княжения варягов. На север не проникал еще ни один луч с юга. Там, в
первобытной скандинавской дикости, отделенные от Киевского
княжества варварскими племенами славян, скапливались, более
киевских грозные, силы варягов. Аскольд и Дир, вероятно, не хотели
признавать над собою власти князя новгородского, хотя находим
предания, что торговля производилась в Грецию через Киев и из
Новгорода. Новгородские руссы готовили месть руссам Киева, и
вскоре месть эта разразилась в набеге и убийстве.
Рюрик скончался в 879 году, как мы упомянули выше; здесь новый
период владычества варягов в славянских землях.

58

Глава 2. Завоевание Киева новгородскими руссами
Рюрик оставил малолетнего сына Игоря и передал княжество свое
Олегу, товарищу, может быть, родственнику своему. Не можем
согласиться с теми, кто видит в Олеге только опекуна Игорева и
временного правителя государства. С большей основательностью
можем полагать, что Олег принял вполне наследие Рюрика и был до
самой смерти своей князем самовластным.
По делам своим он является истинным варягом: дикий,
необузданный никакими препятствиями, смелый до безрассудства. Все
изменилось, когда Олег принял княжение. Через три года он оставил
Новгород, и — навсегда. Он спешил завладеть киевским княжением
руссов и, вероятно, хотел испытать счастья в походе по морю, которое
называлось уже Русским, по имени грозных выходцев из Скандинавии,
в первый раз огласивших берега Греции неслыханным дотоле именем
руссов. Более двух лет прошло, однако ж, пока ладьи Олеговы явились
под Киевом. В это время Олег, вероятно, сбирал толпы варягов из-за
моря, соединял новгородцев, кривичей, чудские народы и постепенно
овладел Смоленском и Любечем.
Но он не их искал, двигался далее и наконец явился под Киевом.
Достопамятное овладение сим местом оставило столь сильное
впечатление в памяти современников, что они передали его нам
подробно.
Аскольд и Дир не могли не знать о распространении новгородских
собратий своих до Смоленска и Любеча; но, кажется, они не ожидали
скорой гибели, приготовляемой им Олегом. Может быть, Олег льстил
им дружбою, иначе нельзя изъяснить миролюбивого легковерия
опытных, испытанных бурями и битвами киевских князей. Множество
ладей Олеговых шло по Днепру; он остановил их, приплыл под Киев с
немногими, скрыл воинов в ладьях и послал к Аскольду и Диру
известить, что приплыл гость, идущий в Грецию послом от князя
Олега и княжича Игоря и желает видеться с ними, своими родичами.
Аскольд и Дир спешили на свидание; тогда открылась измена. Воины
Олеговы выбежали из ладей, и перед Аскольдом и Диром явился сам
грозный Олег: он нес на руках своих младенца Игоря. «Вы не князья и
не рода княжеского! — воскликнул он. — Князь и вот сын Рюрика!»
59

Сии слова гремели определением смертным. Аскольд и Дир были
зарезаны и воины Олеговы понесли тела их в Киев. Летописи
сохранили память о месте погребения первых властителей Киева.
Аскольд похоронен был на горе, где впоследствии стояли вежи угров и
киевлянин Ольма имел дом, воздвигнув церковь, во имя Чудотворца
Николая, на самой могиле Аскольда; подле Дировой могилы построена
была, по введении христианской веры, церковь Св. Ирины.
Олег вошел в Киев, торжествуя убийство как победу. Дружины
сопровождали его, и киевляне признали власть Олега. Новейшие
историки называют пятном Олеговой славы кровавый поступок его с
Аскольдом и Диром, видя в нем измену и хищение. Современники не
так смотрели на действия Олега, и нам нельзя судить по нашему
образу мыслей о делах человека, жившего за девять столетий, иначе
думавшего, бывшего в обстоятельствах нам неизвестных. Варяг,
искавший добычи с мечом в руках и переплывавший моря для грабежа
и разорения земель чуждых, не может быть обвиняем как гражданин
устроенного общества. Не будем представлять себе Олега тем, чем он
не был: героем по нашему образу мыслей. Отвага, смелость,
храбрость, жадность к покорению народов, не для блага и счастия их,
но для добычи, для власти: таковы были свойства и дела варяжских
завоевателей. В сем случае всякие средства казались им
позволительными. Олег, убийца храбрых киевских владетелей,
виновнее ли грабителя невинных обитателей Греции? Если удача
извиняла средства для современников, то характер Олега не пятнается
смертью Аскольда и Дира.
Олег хорошо знал выгоды, заставившие его идти на юг и перенесть
место пребывания своего из болот и лесов новгородских на Днепре
под благорастворенное небо юга, отколе волны обширного Днепра
вели его в Грецию. В Киеве учредил Олег главный городок русских
княжений.
Здесь видим первое отделение Новгорода от непосредственной
власти русских князей. Удаление Олега отнимало средства сбирать на
Севере дань по своей воле. Дикие пустыни и леса отделили Киев от
Новгорода, еще более от Изборска и Белоозера, главных мест
Рюриковых владений. Тогда установлена была ежегодная дань,
которую обязан был вносить Новгород. Летописи называют Олега
владетелем полян и других трех народов, покоренных им уже из Киева,
60

и в то же время говорят, что Олег только установил дани славянам,
кривичам и мери: ясное различие. Мы знаем уже, что под именем
славян разумел летописец новгородских жителей; летописи
прибавляют, что Новгороду определено было платить варягам для
поддержания мира 300 гривен серебра ежегодно. Не можем изъяснить
сей дани иначе, как только тем, что новгородцы получили тогда первые
основания своей независимости, заключили договор и обязались
платить Олегу 300 гривен за себя, Чудские, Белоозерские и Изборские
области, над которыми получили особенную власть, без посредства
Олеговых наместников. Увидим впоследствии, что Олег не взял
окладов в Греции на Новгород, Белоозерск и Изборск. Находим в числе
городов окладных Ростов, бывший в земле мери, но здесь могло быть
новое сообщение, уже из Киева; впрочем, Ростов мог и не войти в
союз Новгородский, заключавший в себя другие Рюриковы владения.
Олегу остались подвластными князья варяжские, бывшие в Полоцке;
но и сей город впоследствии находим под властью варяжского князя
совершенно отдельного.

Прибытие князя Олега в Киев

61

Следовательно, все действия Олеговы ограничились Киевом и его
окрестностями. Русский Север предан был особой судьбе. По обеим
сторонам Днепра обитали славянские племена, не признававшие
власти руссов. Олег, еще до прихода в Киев, покорил уже кривичей и
отчасти северян. На другой год после смерти Аскольда и Дира видим
Олега в походе на древлян, самый дикий и, вероятно, сильнейший
других народ. Пятьдесят лет спустя после похода на них Олега
древляне все еще восставали против киевских владетелей и после
совершенного своего покорения составили одно из значительных
удельных княжеств. Покорение древлян могло убедить других в силе
Олега; он вступил в дремучие древлянские леса; война была жестокая;
измученные древляне согласились наконец платить Олегу дань
драгоценными куньими шкурами. Но они управлялись сами собою и
имели своих славянских князей.
В два следующих года Олег посылал за требованием дани к
остальным северянам. Они были данники хазаров. Олег объявил им,
что он враг хазарам, и удовольствовался данью легкою. Летописи
называют сие дело Олега победою над северянами; кажется,
побеждать было некого, и варяги не любили легкой дани с
побежденных. На следующий год радимичи, жители берегов Сожи,
добровольно согласились платить Олегу то, что платили хазарам: по
шлягу. Безмолвно слышали о делах его хазары.
Здесь прерывается повествование летописцев, и до 906 года мы не
видим никаких действий Олега. Что делал он в эти одиннадцать лет?
Что удерживало его от похода в Грецию?
Летописи говорят только о войне Олега с суличами, славянским
племенем, обитателями берегов Сулы, относя к тому же времени
построение городов: вероятно, Чернигова (в земле северян) и
Переяславля, в 60 верстах от Киева, на реке Трубеже. В 903 году, Олег
избрал супругу Игорю, Ольгу, из Пскова: событие замечательное по
доблестям этой знаменитой женщины. Игорь считался княжичем и
оставался под властью Олега.
Но события весьма важные могли отвлекать внимание и меч Олега
в те годы. Мы говорили уже о движении орд азийских от Каспийского
моря и Дона. Половцы, или команы, теснили хазаров и двигали перед
собою печенегов (кангаров или касахов). Постепенно печенежские
вежи шли в нынешнюю Малороссию, отнимая владения у хазаров и
62

тесня перед собою народы турецкого происхождения, выступившие
сюда с берегов северной Волги. Последние принуждены были
удаляться к Кавказу и к Днепру, и вскоре один из них, угры или
магьяры, народ многочисленный, пошел далее на запад. Гонимые
другими, угры стали на время в пределах владений южных руссов, и
вежи их в 896 году явились под Киевом. Появление народа сильного,
дикого могло подвергнуть опасности киевского князя, и пребывание
угров под Киевом сохранилось до поздних времен в названии места,
где стояли вежи их, проименованного с того времени Угорским. Не
знаем, как мог удержаться Олег в своих городках и дружески ли
расстался он с уграми. Но они вскоре оставили киевскую область и
устремились на берега Дуная. Угры были основателями государства
Венгерского. Их переход на берега Дуная объясняется последствиями
и походом Олеговым в Грецию. Здесь душой всех действий были
греки. Они видели в уграх новое средство поражать других
неприятелей и звали их на Дунай: оставив днепровские берега, угры
шли на запад и остановились между Булгарией, Богемией и Польшей.
Когда эта туча, грозившая Олегу, рассеялась, для него настало
время событий важнейших. Через немного лет после прошествия
угров мимо Киева Олег готов был к походу под Царьград. Необходимо
здесь обозреть события Греческой Истории с 866 года.
Император Василий скончался в 886 году. Из четырех сыновей его
старший, Константин, умер еще при жизни отца. Младший, Стефан,
отказался от почестей Двора для монастырской кельи и был
впоследствии Царьградским патриархом. Два средних сына, Лев и
Александр, вместе возведены были на престол. Александр напомнил
Царьграду злодейства и безумие Михаила своими делами; Лев один
управлял государством. Современники наименовали Льва философом,
потому что он был воспитан ученым патриархом Фотием, любил
схоластику, богословские споры, астрологию и написал даже книгу
предсказаний. Унизив себя незаконным браком, проводя жизнь в кругу
низких льстецов, Лев не ознаменовал своего царствования ни
мужеством, ни мудростью. Опасный, деятельный враг восстал в то
время в Булгарии: Симеон, наследник царя Богориса, побежденного
Василием. Булгары, уже издавне христиане, были в тесных сношениях
с греками. Симеон воспитывался в Афинах, учился аристотелевой
логике и читал Демосфена в подлиннике. Назначенный к жизни
63

монастырской, он наперекор судьбе вступил на булгарский престол,
любил просвещение и желал побед. Сорок лет царствования его были
ознаменованы силой булгарского царства, которое пало с его смертью
и утратило свою знаменитость. Симеон привел на память грекам
ужасную смерть императора Никифора, погибшего в странах
булгарских. Греки радовались, успев выставить против него орды
угров, явившиеся тогда с берегов Днепра; но Симеон, разбитый в
одном сражении, рассеял угров в другой битве, опустошил Сербию и,
на берегах Ахелоя разбив греческие войска, заставил трепетать
Царьград.
В это время и Олег мог быть побужден Симеоном к войне против
греков; по крайней мере, мог надеяться на успех, поддерживаемый
булгарской силой. Так два отважных врага стали грозить Царьграду с
суши и с моря: Симеон и Олег.
Счастливый поход Олега под Царьград был прославлен
современниками. Они передали его нам в поэтическом изображении.
Поэмы скальдов, может быть, сопровождавших Олега к Царьграду,
явно внесены в наши летописи: они показывают нам понятия и образ
мыслей тогдашних руссов.
Летописи говорят о сборах Олега, как о сборах нового Агамемнона.
Им надо было исчислить его воинов, и они повторяют имена народов,
которые не были подвластны Олегу и даже тех, которые не могли быть
подвластны: варягов, славян, чудь, кривичей, мерю, древлян,
радимичей, полян, северян, вятичей, хорватов, дулебов, тиверцев; 2000
тысячи кораблей, говорят они, шло по Днепру, и в каждом было по 40
человек. Кроме 80 000 воинов морских шло берегом конное войско.
Олег подступил под Царьград и опустошил окрестности. Гавань
царьградская замкнута была цепью. Олег вытащил корабли свои на
берег, сделал под них колеса, распустил паруса, и ветер покатил
корабли его по сухому пути.
Ужасая греков, он наделал бумажных, позолоченных змеев, коней,
людей и пустил их по воздуху. Испуганные греки просили мира, и
выслали съестных припасов и вина: все это было отравлено; Олег
увидел ухищрения и отверг подарки. Тогда греки говорили, что это не
русский князь Олег, но св. Димитрий Селунский послан от Бога,
выслали просить помилования и согласились на тяжкую дань: по 12
гривен на человека (следовательно, за один флот заплатили 960 000
64

гривен, не считая данного на сухопутное войско); кроме того, дали
оклады на города, где княжили подвластные Олегу русские князья.
Тогда отправились с обеих сторон послы, был утвержден мир
клятвами, и Олег повесил свой щит на вратах Царьграда. Возвращаясь
с торжеством, он велел на русские корабли поставить паруса из
шелковых тканей, на славянские корабли паруса полотняные; но ветер
разодрал те и другие, и славяне сказали, что им лучше приняться за
прежние холстинные. В Киеве, видя возвращение Олега, богатства, им
привезенные, золото, паволоки, овощи, вина, всякие узорочья,
празднуя победу, дивясь мудрости Олега, народ называл его: Вещий
Олег.
Оставим вымыслы поэзии, и удовольствуемся вероятной истиной.
Взор наблюдателя может отыскивать темные следы ее в самих сказках.
Олегов поход остался преимущественно в памяти потомков, может
быть, потому — заметим это отношение — что это был первый набег
северных руссов и единственный удачный поход руссов на Царьград.
Аскольд и Дир возвратились, побежденные бурей; Игорь —
побежденный греческим огнем; поход Святослава начат был совсем в
других обстоятельствах и был уже не морской скандинавский поход,
но сухопутный и несчастный набег на Булгарию. Походы Владимира и
Ярослава совершенно отделяются от первоначальных русских набегов.
Тогда все же изменилось. От этого древний поход Олега, счастливый и
смелый, воспламенял воображение руссов.
Но точно ли совершил Олег этот поход? Сомнение весьма
основательное, ибо греческие летописи ничего не говорят об этом.
Здесь нужно заметить, что История Византийская сначала и до
половины IX века весьма неполна, и потому что в дошедших до нас
византийских памянитниках не находим похода Олегова, мы не имеем
права отвергать сказание летописца, который не мог выдумывать
происшествия, совершившегося только за сто лет до него, и рассказ его
тем достовернее, что летописец передает нам его со всеми сказочными
прибавками. Мы не можем отвергать достоверности договора Олегова,
заключенного в 914 году. Этот первый письменный памятник нашей
истории мог быть заключен только вследствие ужаса, наведенного на
греков; а что же другое, кроме меча варягов, могло возбудить этот
ужас?

65

Но число флота Олегова и исчисление народов с ним бывших явно
выдуманы и увеличены. Не корабли большие, но лодки мог провести
Олег чрез Днепровские пороги, и Константин Порфирородный
сказывает нам подробно, как составлялся флот киевских руссов.
Кривичи, суличи и другие славяне рубили деревья, выдалбливали из
них челны и сплавляли их весной в Киев, где руссы приделывали к
ним весла и уключины из старых лодок. В апреле месяце можно было
плыть Днепром. Проехав с трудом три днепровских порога, руссы
тащили свои лодки по сухому берегу, мимо Неясытского порога. На
острове Св. Григория руссы приносили жертву за благополучный
переезд, гадали по своим стрелам и, держась северо-западного, а от
Дуная западного берега Черного моря, приплывали в Мезимврию, а
оттуда в Царьград. Олег не мог пробраться с огромными кораблями по
Днепру; следовательно, подобно Аскольду и Диру, он шел в ладьях.
Число: 2000, увеличено вдесятеро против Аскольда и Дира; увидим
впоследствии, что Игорь пойдет на Грецию с 10 000 лодок: эти десятки
подозрительны.
Исчисление народов, бывших с Олегом, неверно. С ним могли быть
только пришельцы варяги, киевские руссы, древляне, радимичи,
северяне, кривичи полоцкие и, может быть, ростовская меря: видим,
что Олег требовал окладов только на Киев, Чернигов, Переяславль,
Полоцк, Любеч (и Ростов; впрочем, посланников от Олега было
пятеро). Мы упомянули уже об отделении Новгородской области,
положившей начало своей республиканской свободе. Там был свой
мир действий.
Сухопутных войск Олег не мог иметь с собой: где могли пройти его
дружины? Не чрез Булгарию, по крайней мере, а другого пути нет. И
где притом мог собрать войско многочисленное обладатель киевского и
других четырех или пяти городков и стольких же небольших народов?
Таким образом Олег, может быть, с двумя сотнями лодок явился
под Царьград. И не думая о завоевании города — повторим слова
летописи: творил, что обыкновенно ратники творят. Так,
обыкновенным казался летописателю ужасный образ тогдашней
войны, среди кровавых событий XII века, половецких набегов и
междоусобий, следовавших после каждой победы. Олеговы руссы
убивали, мучили, рубили, расстреливали людей, жгли здания и дома.
Император Лев, написавший книгу о военной тактике, не смел
66

выступить против неприятелей, только перегородил столичную гавань
цепью, некогда спасшую Царьград от аравитян, и выслал послов
договариваться с Олегом. Олег потребовал окупа, по 12 гривен на
ладью, и особую дань на пять или на шесть городов, ему подвластных.
Греки согласились; Олеговы послы Карл, Фарлоф, Веремид, Рулав и
Стемид объявили дальнейшие условия: Олег заключает мир и
отступает от Царьграда, соглашается возобновить прежнюю дружбу и
торговлю; но уславливается в том, что послы, которых будет он
присылать в Грецию, могут брать посольского сколько им угодно.
Напротив, «гости, или торговцы, имеют право требовать месячины, но
не более как на шесть месяцев». Кроме того, руссы хотели, чтобы
каждому руссу дозволялось в Царьграде свободное употребление бань,
необходимой потребности их, и чтобы при возвращении в Русь греки
давали, если будут надобны руссам, якоря, паруса, снасти и запас в
дорогу. Условия народов полудиких, на которые греки согласились,
включив со своей стороны разные предосторожности от руссов,
своевольных и не привыкших к гражданскому порядку!

Олег прибивает щит на врата Константинополя

67

«Руссы, пришедшие не послами, и не для торговли, не имеют права
требовать ни посольского, ни месячины». Это условие понятно, когда
мы вспомним, что варяги приходили служить в Грецию и что многие
скандинавы, искатели приключений, бродили тогда из страны в страну.
Вероятно, тогда же положено было, чтобы послы русские приносили с
собой золотые печати, а гости — серебряные (условие греков с
булгарами), ибо без этого нельзя было отличить ни тех, ни других от
бродячих варягов. «Руссы не должны приставать прямо к Царьграду,
они должны останавливаться за городской стеной, в селении Св.
Маманта, и князь руссов строго запретит им всякое насилие и буйство.
По приходу руссов греческие чиновники переписывают их и выдают
месячину, сперва киевлянам, потом черниговцам и переяславцам, если
пришельцы окажутся гости. Руссам позволяется входить в город в
известные ворота, под присмотром особого пристава, не более 50
человек вдруг и без оружия. При соблюдении всех этих условий
руссам позволяется торговать сколько угодно и без всякой пошлины».
Как ярко отражается здесь X век, нравы, обычаи руссов и политика
греков! Рассмотрите договор Олега и вы поймете тогдашнее состояние
и Киева, и Царьграда.
Олег благополучно и с добычей возвратился в Киев. Он провел
остальные шесть лет своей старости в тишине; по крайней мере, не
находим никаких известий о войнах и набегах его. Договор, вероятно,
словесный, заключенный под Царьградом, был утвержден клятвами со
всех сторон: греки клялись Евангелием; Олег и воины его Перуном,
Волосом и — оружием своим. Но прошло несколько лет, и время могло
показать опущенные подробности. Греки хотели утвердить письменно
договор свой. Послы Олеговы явились тогда в Царьград.
Сей допамятный договор, первый, драгоценный письменный
памятник Русской Истории, сохранился для потомства и вполне вписан
в наши летописи. Он составлен был на славянском языке, известном
грекам, имевшим письмена для выражения слов, и, вероятно,
входившим в общее употребление между варягами.
Мы находим прежних послов Олеговых: Карла, Фарлафа,
Веремида, Рулава, Стемида и, кроме того, семь человек, называвшихся
(если только некоторые из их семи имен не должно почитать
прилагательными) Гуды, Руальд, Карн, Фрелав, Руар, Актутруан,
Лидульфост. Договор написан был киноварью, в двух списках, от
68

имени Олега, который назван великим князем, от имени светлых
князей, под рукою его сущих, и бояр; со стороны греков от имени
царей Льва, Александра и Константина (Порфирородного, который в
детских летах был коронован отцом своим, Львом, и двадцать лет
составлял тень властителя, будучи под опекой сначала матери, потом
дяди, наконец дерзкого хищника Романа). После взаимных обещаний
следуют условия:
1. Всякая вина доказывается свидетельствами; в противном случае
ответчик дает присягу по своей вере; за ложную присягу следует
наказание.
2. Убийство наказывается смертью убийцы, или убийца платит
законную плату; но жена его не лишается своей части имения.
Бежавший убийца остается под судом и по сыске отвечает жизнью или
имением.
3. За ударение мечом или чем-либо другим виноватый платит пять
литр серебра по закону русскому. В случае неимущества он должен
отдать сколько может, все, даже платье свое, а в остальном,
недостающем, приводится к присяге, клянясь, что ему нечем заплатить
и что никто платить за него не хочет.
4. Вор, пойманный в воровстве и сопротивляющийся, может быть
убит без ответа, и хозяин берет украденное им. Если вор добровольно
даст себя поймать, он должен возвратить втрое больше украденного.
5. Захвативший чужое под видом обыска платит втрое.
6. Руссы, увидев ладью греческую, ветром изверженную на чужую
землю, должны проводить ее в Грецию и в случае бури и других
препятствий помочь греческим гребцам; но если это случится близ
земли русской, руссы обязаны довести ее к себе, продать товар, и когда
пойдут торговать или посольством в Грецию, обязаны отдать там все
вырученное. За убийство бывших на ладье и за кражу с нее отвечают
руссы, как выше сказано.
7. Пленник, проданный в рабство, возвращается взаимно, с отдачей
купившему его того, что тот заплатил, или по известной цене
невольников, 20 золотых номисмов или солидов. Захваченный на
войне грек или русс возвращается в свою сторону со взносом этой же
цены. Но пришедшие охотою служить царю греческому имеют волю
остаться в Греции без всякой платы руссам.

69

8. Раб украденный, убежавший или по принуждению проданный,
если подтвердит жалобу русса, своего хозяина, возвращается. Если
гость русский утратит каким-либо из вышеозначенных образов раба
своего и принесет жалобу, то может искать и взять своего раба.
Недопустивший до обыска считается виноватым.
9. Кто из служащих в Греции руссов умрет, не распорядившись
имением, и ближних его в Греции не будет, то имение его отсылается к
дальним родственникам в Русь. При сделанном завещании исполнят,
как распоряжено в нем, и если бы распоряжение передавало во
владение чье-либо и то имение, которое находится в Руси, оное
должно быть доставлено.
10. Преступники убежавшие возвращаются взаимно.
Этот договор показывает нам часть законов, существовавших в
Руси, и служит пояснением грубых, немногосложных прав того
времени. Кровь за кровь, или плата за убийство; плата в случае побоев;
право наследства и распоряжения собственностью; законы о воровстве
и обыске; присяга в случае недостатка свидетельств; возвращение
втрое
больше
похищенного
составляют
всю
сущность
законоположений. Замечательны: цена невольников; позволение
служить в Греции; условие возвращать беглых преступников и выгоды,
какие имели руссы при договоре против греков.
Олег скончался в 911 году, княжив 33 года. Если он был спутник
Рюрика, то он скончался в преклонной старости. Память его была
драгоценна руссам, видевшим в нем истинного князя, смелого,
храброго, предприимчивого. Поход его в Грецию украшен был поэзией
вымысла народного, и самая смерть представлена в сказке, основанной
на таинственном предсказании. Современники во всем видели
оправдание имени Вещего и долго помнили Олегову могилу на горе
Щековице.
Совсем не таков, кажется, был в их глазах сын Рюрика,
наследовавший княжение Киевское. Он не имел никакой власти при
Олеге, не участвовал в походе Царьградском, оставаясь в Киеве, и
даже не был упомянут в Олеговом договоре с греками. Игорь принял
правление в летах опытности, но никогда не был муж опыта,
составлявшего в древние времена мудрость человека. Олег умел
воодушевлять, соединять народы, ему подвластные; Игорь, слабый,

70

сидевший в Киеве, не водил сам дружин своих на брань. Еще одно
обстоятельство замечаем в темных сказаниях летописей.
Человек слабый попадает под власть других, сильнее его
характером; властитель слабый всего скорее повинуется воле вельмож
своих и женщин. Игоря окружали варяги, мужественные, сильные
властью; мы знаем Ольгу, супругу его, и предполагаем, что могла она
делать при жизни Игоря. Нам еще является варяг замечательный:
Свенельд, полководец Игоревых войск, сильный властью, какую
приобрел он над Игорем, ставший потом воспитателем, спутником
Святослава и несчастной причиной братоубийства между детьми его.
Двадцать девять лет княжения Игорева, при управлении дел Ольгой
и Свенельдом, произвели важные перемены в образе управления и в
порядке дел. Крепкая рука Олега держала под властью его дружину и
вождей. Рука Игоря не была столь сильна, и Свенельд является
властителем дружин воинских. Но, имея сильную мощь над
воинством, он не мог удержать гражданского могущества Ольги.
Находим еще новые лица при Игоре: племянников его, Улеба и Якуна.
Не знаем, где они княжили, ибо, вероятно, что они были князьями
особых уделов. Таким образом, варяжская аристократия, отчасти
задушенная Олегом, ожила при Игоре, и Свенельд не мог не уступать
ей. Власть Ольги была столь важна, что имя ее вносилось в договоры
киевского князя с чужеземными народами, может быть, и потому, что
она владела особенным княжеством и могла требовать участия в данях,
собираемых киевским князем с народов, ему подвластных. Не это ли
произвело особенный удел и супруге племянника Игорева, Улеба?
Другое обстоятельство ведет к новой догадке. Ум Ольги мог
постигнуть величие христианской веры, мог понять и важность ее в
гражданском быту общества, как учения, смягчающего нравы. Не
можем предположить, чтобы Ольга вдруг убеждена была к
торжественному Святому крещению, какое совершила она через 10 лет
после смерти Игоря. Вероятно, что постепенно узнавала она истины
христианского учения и не могла решиться на торжественное
обращение при жизни супруга. Она опасалась, может быть, утратить
важное влияние свое на дела государственные, если бы оставила
господствующую религию, которую держали князья и дружины их, и
если бы взяла сторону такой религии, которая, проповедуя смирение и
кроткие добродетели, решительно противоположна была вере и
71

мнениям воителей скандинавского происхождения, чьи отцы за сто лет
разбойничали на морях и были ужасными христианству. Увидим
впоследствии, что отвечал Олег, сын ее, через двадцать лет: он
стыдился быть осмеянным дружиной, униженным в глазах ее,
сделавшись
христианином.
Но
Ольга
оказывала
втайне
покровительство киевским христианам, в числе которых были многие
варяги, презиравшие мнение товарищей. Христиане так усилились в
Киеве, что отправляли уже публичное богослужение и построили
церковь Св. Илии, о которой упомянуто было выше; им позволялось
свободно следовать своим религиозным мнениям и, в случае присяги,
совершать клятву по христианскому закону. Может быть, Ольга имела
также и политические причины покровительствовать христианам, ибо
в них могла видеть сильную опору своей власти.

Смерть Олега. Олег, по предсказанию волхвов, умирает от
ужаления змеи, гнездящейся в черепе любимого его коня
72

При самом начале Игорева княжения два славянских поколения, не
скоро уступившие Олегу, но потом в течение тридцати лет ставшие
покорными мечу его, дикие древляне и суличи, отреклись платить
дань. Игорь сам пошел на древлян и принудил их платить дань снова;
но Свенельд был с ним в походе; здесь оказалась сила его, ибо Игорь
оставил себе и дружине только прежнюю Олегову дань и дал
Свенельду право собирать с древлян дань особенную, чем оскорбились
другие дружины. Свенельд отправился после этого в страну суличей;
война с ними продолжалась три года; более всего останавливала
Свенельда осада Пересечена, города суличей, но сила решила спор;
утомленные суличи согласились на платеж дани, и эта дань отдана
была Свенельду.

73

Великий князь киевский Игорь Рюрикович Старый. Титулярник.
XVII в.
В это время узнаем отдельные походы руссов по Волге. Спросив
позволение хазарского хакана, руссы пускались в лодках, выплывали в
Каспийское море, грабили и разоряли берега Ирака, Табаристана,
Азербайджана; возвращаясь, давали часть добычи хазарам и увозили к
себе остальное. Преувеличенные рассказы восточных писателей и
поэтов показывают нам успехи и неудачи руссов на Каспийском море.
Кто были эти руссы? Жители Ростова или новгородцы?

74

Двадцать девять лет Игорева княжения свершилось, но, кроме
усмирения древлян и суличей, ничем не ознаменовал он себя в глазах
современников. Сношения с Грецией продолжались: руссы служили в
греческом войске, и даже иногда ладьи их увеличивали собой
греческий флот. Но с умножением торговых и военных сношений
умножались и беспорядки. Своевольные руссы не хотели уважать
договора, требовали лишнего и не исполняли условий. Может быть, и
расстроенное, смешенное положение Греции давало им больше
смелости. После смерти императора Льва, брат его Александр принял
правление, но немного более года царствовал и умер от распутства.
Малолетний Константин, сын Льва объявлен был единодержавцем, под
опекою своей матери Зои и семи избранных вельмож. Вскоре двое
вельмож, Лев Фока, полководец сухопутных войск, и Роман Лакапин,
начальник флота и тайный любовник императрицы Зои, оспорили
власть всех других опекунов. Мы видели уже подвиги Симеона, героя
булгарского. Он продолжал сражаться с греками, теряя и выигрывая
битвы, отражая венгров и другие народы, возбуждаемые на него
греками. Случайное торжество над Симеоном дало средства Роману
победить соперников; оставя неприятелей, он спешил от берегов Дуная
к Царьграду и объявлен был единственным опекуном юного
Константина. Но честолюбивый Роман еще не был доволен. Мать
императора схватили, заперли в монастырь и постригли. Роман,
обвенчав Константина с дочерью своей Еленой, не хотел его лишить
ни жизни, ни престола, но короновался сам и возвел на престол трех
сынов своих: Христофора, Стефана и Константина. Греки с
удивлением видели пять императоров вместе и законного императора
последним из них. Любя учение, Константин писал книги о правлении
государством, а Роман правил делами, доказывая неумение свое.
Симеон явился под Царьградом, предписал мир, взял золота, получил
титул императора — предмет честолюбивых своих желаний — и
удалился с победой. Роман умолял его о мире как грозного царя, и
говорил с ним, обернув голову ризой Богоматери, которую взял из
Влахернской церкви. Он боялся меча Симеонова, не надеясь на
стальной шлем, бывший у него на голове сверх чудесной ризы.
Все это могло возбуждать дикое своевольство руссов. Являлось
множество причин к раздорам. Греки не соглашались продавать им
самых драгоценных тканей, не желая варваров сравнять с собою
75

великолепием одежды. Руссы оставались зимовать в Греции и
требовали месячины, другие назывались послами и требовали
подарков. Грекам казалась слишком великой и сама цена невольников,
приводимых в Грецию. Наказание преступивших условия, по разности
законов, затрудняло с обоих сторон: руссы казнили у себя греков и не
давали удовлетворения. Сношения руссов с обитателями Тавриды
открыли новые несогласия. Там обитали хазары, готы и греки. Может
быть, сражаясь с другими, руссы нападали и на греков; кроме того,
оставались они зимовать в устье Днепра и грабили херсонцев,
отправлявшихся в эти места на рыбную ловлю. Статьи обо всем этом
находим включенными в договор, какой принуждены были заключить
руссы после войны с греками, и можем полагать, что ссоры, повидимому, останавливавшие торговлю и сношения, были начаты
руссами.
Игорь не мог идти по следам Аскольда и Олега; но люди,
окружавшие Игоря, были еще те же, с которыми Олег ходил под
Царьград; новая война льстила их непобедимой склонности: ходить в
дань и приобретать золото железом. За всем тем поход Игоря совершен
в последнее время его княжения. Не новые ли соседи останавливали
до того времени руссов?
Эти соседи были орды печенегов. Они выдвинулись наконец к
берегам Черного моря, заселили приморье, закочевали все земли от
Дона до Дуная; вытеснили угров в нынешнюю Венгрию, воевали с
булгарами и греками, нанимались в походы и, окружив днепровское
устье, раздвинувшись до самых порогов Днепра, препятствовали
плаванию руссов, которые должны были сражаться с ними, идя в
Грецию и возвращаясь оттуда. Кочуя в своих кибитках, зная только
скотоводство и грабеж, печенеги казались варварами руссам, но вместе
с тем были и опасными врагами, ибо, с отвагой обитателей азийской
степи переплывая на своих легких конях и кожах через реки, они
побеждали неприятелей столько же боем, сколько и бегством.
Летописи говорят, что еще в 914 году были печенеги под Киевом.
Кажется, что с ними дело кончилось тогда миром, но с тех пор
печенеги беспрерывно являются то врагами, то союзниками руссов и
всегда опасными и гибельными, в войне и в мире.
В 941 году Игорь собрал наконец свои дружины и повел ладьи
руссов в Царьград. Этот поход, событие совершенно достоверное,
76

описан греческими, западными и даже восточными писателями. Мы
имеем возможность поверить сказаниям наших летописцев.
Летописцы наши сознаются в Игоревой неудаче, но рассказывают
поход его, изменяя события. Вот что можно почесть истиной: Игорь
собрал варягов-пришлецов и киевскую дружину. Он принял в
союзники и печенегов, так что все войско его составляло 10 000
человек. Приплыв в своих ладьях к Босфорскому проливу, воины его
принялись за грабеж и разорение окрестностей Царьграда. Император
Роман, предуведомленный булгарами, не знал, что делать и от страха
не спал несколько ночей, ибо греческий флот находился тогда в походе
и войск поблизости не было. Наконец успели вооружить несколько
старых кораблей, и протовестиарий Феофан, устроив на них машины
для мешания греческого огня, вышел против руссов. Руссы надеялись
на победу и хотели взять греков живых; но совершенное безветрие
дало Феофану средства распорядить метание огня. Огненные потоки
полились на руссов; ладьи их горели, тонули; ужаснувшиеся руссы
думали, что небесные молнии пожигают их, бросались в воду и
погибали, спешили на берег и попадались в руки греков. Часть русских
ладей бежала к азиатскому берегу; руссы вышли на Пафлагонское
приморье и начали опустошать окрестные страны, мстя убийством и
пожарами. Но греческие полководцы уже собрали войско; Феофан
явился опять с текучим своим огнем, и — погибель руссов была на
этот раз неизбежна. Немногие ладьи их спаслись и бежали в Киев.
Множество пленных приведено было в Царьград; повелитель
Царьграда хотел над ними показать свое мужество: их всех казнили по
велению Романа.
Летописцы наши говорят, что с Игорем было под Царьградом 10
000 ладей и что, прибежав в Киев, Игорь не думал унывать от неудачи,
но снова собрал бесчисленное множество кораблей, покрыл ими море,
нанял печенегов и устроил сильное сухопутное воинство. Испуганный
Роман прислал просить у него мира и соглашался дать ему дань
больше Олеговой. Игорь собрал свою дружину, думал и просил совета.
«Чего же нам боле? — отвечали ему. — Без битвы золото, серебро и
паволоки? Кто знает, чья еще будет победа? И кто советен с морем?
Мы не по земле ходим к Царьграду, но по бездне моря». Тогда Игорь
согласился на мир, взял дань и пришел в Киев.

77

Вся эта сказка оказывается невероятною. На следующий год Игорь
отправил своих послов в Царьград и заключил с греками новый
договор. Этот любопытный памятник вполне сохранился в наших
летописях.
Договор был заключен со стороны греков от имени императоров
Романа, Стефана и Константина (Христофор уже скончался). Со
стороны руссов, от имени самого Игоря, Святослава — сына Игорева,
княгини Ольги, племянников Игоревых, Улеба и Якуна, Сфандры,
жены Улебова, многих русских князей, поименно; кроме того названо
23 посла от купцов и бирюч русский.
Подтверждая условия Олега о житье руссов за стенами Царьграда,
в селении Св. Маманта, и впуске в Царьград по 50 человек, в
известные ворота, с приставом, руссы дают волю приставу решать все
споры. Кроме подтверждения прежней статьи о плате за нанесенную
рану, руссы во всем ограничили себя.
Определено: посылать гостей и послов с грамотами от русского
князя. Пришедших без грамоты греки имеют право задержать, а при
сопротивлении умертвить. Руссы обязываются не покупать тканей
дороже 50 золотых монет и не зимовать ни в Греции, ни в устье
Днепра; за украденную вещь положено платить только вдвое, а не
втрое; за невольников, приведенных руссами, получать не по 20
златых, но по разбору: за юношу и девицу добрую 10, среднего
человека 8, старика и дитя 5 золотых; напротив, руссы платят грекам
без разбора за всякого 10 золотых, или цену, объявленную хозяином
под присягой. Преступников греческих руссы не должны наказывать,
но обязаны отсылать в Грецию для суда и казни. Кроме того, руссы
обязались не воевать в Херсонской стороне, не мешать рыболовству
херсонцев в Днепровском устье и не пускать дунайских булгаров
воевать в Херсонской стране; наконец, по требованию греческого
императора давать вспомогательное войско.

78

Князь Игорь и тяжкая кончина его
Так не договариваются люди, которые могли еще устрашать
неприятеля. Договор утвержден был клятвами: варяги-христиане
клялись местью Бога, судом и погибелью в этот век и в будущий;
варяги-язычники: не иметь помощи от бога Перуна, не ущититься
щитами своими, быть посеченными мечами своими, погибнуть от
стрел и оружия своего и быть рабами в этот век и в будущий.
Греческие послы явились в Киев и требовали присяги. Игорь,
князья, бояре и дружина вышли на холм, где стоял истукан Перун,
положили на землю свои щиты, обнаженные мечи, кольца, золото и
произнесли клятву, держа хартию договора: «Кто преступит
написанное в этой хартии, да будет умерщвлен своим оружием и
проклят от Перуна; обещаю хранить любовь правую, да не разрушится
она, пока солнце сияет и мир стоит, в этот век и в будущий». Варягихристиане присягали в церкви Св. Илии. Игорь одарил греческих
послов мехами, невольниками и воском.

79

Итак, поход руссов принес им только стыд и поражение. Он
решительно уничтожил морские набеги руссов, увидевших, что всегда
встретят они непреодолимые препятствия в покушениях на Царьград.
Дружина Игорева была нага и боса, по выражению летописцев. Она
жаловалась и с негодованием указывала на дружину Свенельда,
богатую и хорошо вооруженную; требовала, чтобы Игорь шел в дань.
Престарелый князь отправился к древлянам, покорным, но, может
быть, богатым более других. Дань обыкновенная была уже взята от
них с излишком. Игорь требовал новой дани; дружина Игорева
грабила, кроме того. Древляне платили, терпели. Но едва оставил
Игорь землю древлян, как ему показалось все им собранное
недостаточным. Он отпустил войско, решась походить еще по земле
древлянской. Приведенные в отчаяние древляне выслали к нему
послов, говоря: «Зачем опять идешь к нам? Ты взял уже дань». Игорь
думал, что древлянская область не Царьград, и поздно увидел ошибку.
Древляне напали на него, убили его спутников; несчастный Игорь
привязан был к двум согнутым деревьям и разорван. Высокий холм
около Коростеня, древлянского города, означил могилу его.
Известие о смерти Игоря не испугало Киева. Отчаяние древлян не
могло иметь важных последствий; им готовилось мщение ужасное. Но
прежде всего устроилось правление. Свенельд не хотел или не мог
быть князем, ни даже опекуном Святослава, бывшего еще юношей, но
имевшего неоспоримое право на Киевское княжество. Власть его
мудрой матери была так велика, что Свенельд уступил ей, может быть,
и потому, что Ольга умела предупредить всякое начинание злодейства
и что при ее правлении не могли вступаться в дела другие варяжские
князья. Варяг Асмунд назначен был дядькой Святослава; Свенельд
повелевал воинскими дружинами; Ольга правила княжеством.
Она не хотела бесполезных завоеваний. Тридцать лет правления
Игорева ослабили связь между русскими владениями. Вероятно, что
тогда усилились удельные князья, смирявшие скандинавскую свою
гордость и требования при Олеге, мужественном и отважном.
Обстоятельства изменились. Уже восемьдесят с лишним лет прошло с
того времени, как варяги поселились в Новгороде, и более
шестидесяти со времени основания их в Киеве. Было уже поколение
руссов, не пришельцев из-за моря, но туземцев, варягов и славян: оба
народа уже смешались; образовывалось если не Отечество, то, по
80

крайней мере, родина. Толпы варягов, приходивших из-за моря в
Новгород и Киев, остававшихся тут или проходивших далее, в
Царьград, уже казались чужеземцами руссам. Нравы смягчались с
изменениями различия народов, и руссы киевские отвыкали
постепенно от образа мыслей, нравов, обычаев, поверий варяжских.
Приходы новых варягов становились беспрестанно менее, ибо и в
самой родине их, Скандинавии, постепенно учреждались тогда
государства, стремившиеся к самобытности и гражданскому порядку.
Русь представляла уже не дикую страну, но области, защищенные
оружием, и хотя грубыми, но твердыми общественными
постановлениями. Такое состояние Русской земли, останавливая
предприятия варягов, представляло этих странствователей в глазах
руссов бродягами; неудачи покушений на Царьград и поселения
печенегов на Днепре, отнявшие средства к морским набегам, ясно
показывали руссам, что жизнь варяжская уже не годится для них. На
западе от них образовались также гражданские общества, грозившие
им не слабым сопротивлением диких небольших племен, но
замыслами нападений сильных, требовавших теснейшей связи
народной, большей крепости общественных сил. Ольга видела,
понимала все это, и десять лет ее опекунства ознаменованы были
подвигами, едва замеченными в летописях, не ознаменованными ни
кровопролитием, ни нападениями на чужие земли, но важными и
великими, ибо, когда Святослав вступил в управление руссами, он
нашел совсем другое расположение общественных связей и дел против
существовавшего при отце его.

81

Великая княгиня Ольга. Фреска Архангельского собора Московского
Кремля
Предание, украсившее вымыслами поэзии брани и победы
первобытных руссов, превратило в басню мщение Ольги древлянам.
Из всего рассказа летописей можем извлечь только одно: древляне
своим отчаянным сопротивлением заставили Ольгу мстить им
ужасным образом. Олег и Игорь завоевали древлянскую землю, брали
дань, но оставляли ей отдельную самобытность. Древляне имели своих
князей. Ольга покорила древлян и сделала землю их Киевской
областью, учредила свой суд и расправу (свои уставы и уроки).

82

Древлянский князь погиб, и таким образом область древлян сделалась
важным подкреплением силы Киевского княжества.
Сношения с Грецией ознакомили руссов с верой, законами и
государственными постановлениями Греции. Здесь руссы хорошо
узнали новый, неизвестный им дотоле образ правления, льстивший
честолюбию владетеля и гражданам дававший более уверенности в
благоденствии, нежели феодальная, военная система варягов. Власть,
соединенная в особе одного государя, у коего все жители послушных
ему областей подданные, а не участники в правлении, не разрушители
его гражданского и военного могущества, возвышала славян,
уничтожала аристократию варягов и уравнивала дружины княжеские с
другими гражданами. Взаимная польза вела, следовательно, к одной
цели и властителя, и народ. Здесь начало нового образа правления на
Руси, и Ольга успешно предприняла и продолжала его. Ей хотелось
укрепить Киев и северные области Руси союзом более прочным. Мы
заметили уже отделение Новгорода при Олеге, и потом, в течение
шестидесяти лет, не видели никакого близкого отношения Новгорода к
Киеву, кроме условной дани. В эти шестьдесят лет Новгород положил
начало республиканской форме своего правления и своему
посадничеству, между тем как киевские князья покоряли окрестности
Киева. Наконец, между Киевом и Новгородом было столь мало
гражданских отношений, что новгородцы почти не считали себя
подвластными Киеву. Ольга видела опасность такого положения дел,
расторгавшего владения руссов, и, подкрепляемая сильной дружиной,
могла предложить Новгороду покорность более значительную. По
усмирении древлян Ольга мирно отправилась в Новгород. Летописи
говорят, что она установила погосты, оброки и дани по рекам Мсте и
Луге. Устав Ярослава, через пятьдесят лет после Ольги составленный,
поясняет это сказание. Находим, что вся новгородская область
разделена была на восемь областей, занимая пространство от Онеги до
Чудского озера и от Ладоги до Волги. В числе этих областей
поименованы: Лужская и Яжелбицкая. Следовательно, Ольга, не
мешая уставам Новгорода, определила только яснее области, и права и
обязанности новгородских граждан к Киеву, бывая сама в Изборской,
или Псковской, и в Новгородской областях, таким образом соединяя
теснее Киев, Древлянскую область и Новгород. Но она не увеличила
дани новгородской. Полоцкое владение тогда отделялось совершенно
83

от Киева; Чернигов и область суличей были крепки Киеву; Вышгород
считался собственным поместьем Ольги. Ничего не знаем о Ростове и
Муроме; но, кажется, и эти отдаленные городки принадлежали
Киевскому княжеству. Новая система правления проникла,
следственно, повсюду, скрепляя части в единое целое.
Предание не сохранило нам других уставов и учреждений Ольги,
стремившихся к укреплению сил русского княжества и
единодержавию. Нам неизвестны дела ее до 955 года. Святослав стал
уже юношей мужественным и крепким, и Ольга, передавая сыну
дружины, предводимые опытным Свенельдом, вероятно, уступала ему
постепенно и всю княжескую власть, сама приближаясь к летам
преклонным и желая успокоения в старости.
Тогда решилась она исполнить намерение, издавна таившееся в
душе ее: принять торжественно христианский закон. Хотела ли Ольга
путешествием своим в Царьград придать более важности своему
обращению и действовать чрез то на умы подданных, полагая, что
тогда впечатление сильнее проникнет в сердца язычников, или греки
хотели придать более значения своему влиянию на Русь, хотели видеть
мать русского князя в чертогах императора и в самом обращении ее
сыскать новое средство для своей политики? Не знаем, но, вероятно,
то и другое было причиной путешествия Ольги; последнее, впрочем,
более правдоподобно. Ольга могла знать характер Святослава: гордый,
непреклонный, суровый, и тщетно было ей надеяться укротить нрав
сына великолепием, величием обряда. Напротив, в летописях
германских находим известие о посольстве Ольги к императору
Отгону с требованием священника и можем видеть, что политические
виды папы и Царьградского патриарха устремлялись тогда
внимательно на Русь и деятельно сражались между собой. Оттон
отправил духовную особу в Киев, но поздно: Ольга была уже тогда в
Царьграде, где ласковый прием двора показывает нам, что греки
искали дружеского расположения Ольги.

84

Цареградский патриарх благословляет кн. Ольгу на возвратный
путь в Киев
Константин Порфирородный царствовал уже с сыном своим; он
сам описал нам прием Ольги в Царьграде. Роскошный Феофилакт, сын
Романа, гордый, сластолюбивый вельможа (который имел в конюшнях
своих 2000 лошадей и кормил их миндалем и шафраном), был тогда
патриархом и совершал обряд крещения. Император был крестным
отцом. С благоговением принимая Святое крещение, Ольга получила
имя Елены, может быть, надеясь быть тем же для руссов, чем была
царица Елена для Византии: благовестницей святой веры. Надежды ее
не сбылись.
Кажется, что по прибытии Ольги в Царьград вышли некоторые
недоразумения и споры в обрядах, и она принуждена была несколько
времени оставаться в царьградской гавани, оскорбляясь поступками
греков. Варяжская кровь еще не застывала в ее жилах. Обряды
царьградского двора огорчали Ольгу, но они казались важнее всех
политических отношений грекам, как, обыкновенно, кажутся они
85

важны, когда истинная сила и величие престола падают. Впрочем,
император принял Ольгу дружески и чествовал ее как княгиню Руси.
Сопровождаемая русскими послами, русскими купцами и вельможами
греческими, она торжественно посетила императора, беседовала с ним,
была проведена от него к императрице, обедала с императорским
семейством, но сидела за столом с придворными; свита ее и все руссы
должны были кланяться до земли, и сама Ольга поклонилась
императору. Подарки, поднесенные ей и руссам, были ничтожны. На
другой день состоялся обед у императрицы, и Ольга сидела с нею и
невесткою императора, супругой Романа, соправителя престола, за
одним столом. Можем думать, что она требовала этой почести,
оскорбленная тем, что прежде заставили ее сидеть в ряду с
подданными греческого императора. Летописи наши прибавляют
рассказы к путешествию Ольги в Царьград, говорят, что император
влюбился в нее, хотел на ней жениться и что Ольга умела перехитрить
(переклюкать) его. «Владыко! — говорила Ольга, благословляемая
патриархом при возвращении в Киев. — Сын мой и люди мои —
поклонники идолов: моли, да соблюдет меня Бог от всякого зла!» Она
возвратилась в Киев и отвечала на требование греков, напоминавших
ей обещание прислать подарки и войско в помощь грекам: «Пусть царь
ваш постоит у меня столько же на Почайне (речка в Киеве), сколько я
стояла в Царьградской гавани; тогда пришлю обещанное».

86

Глава 3. Руссы-завоеватели. Борьба с Грецией.
Соединение русских княжеств при Владимире
С тех пор старость и благочестивые занятия отвлекали Ольгу от
управления русским княжеством. Святослав, надежда руссов,
возмужал и был любим дружиною, сравнивавшей его с легким
леопардом. Он не препятствовал престарелой матери своей принять
закон христианский, не препятствовал никому следовать ее примеру,
но сам не внимал ее советам и увещаниям. «Предать ли мне себя на
посмешище дружине моей?» — говорил он с досадою, когда мать
вещала ему об истинах христианской веры. Напрасно Ольга, зная
народ, говорила, что все последуют его примеру. Ей надо было
умолкнуть, поручить воле Бога спасение сына и только молиться за
него и Русь, еще дикую и не православную. Приученный к оружию
Свенельдом и руководимый этим вождем воинских дружин, Святослав
хотел действовать и не мог терпеть праздного мира. Он был воин уже
русского рода: не знал моря и первый начал воевать на земле. Дед его
покорил только Новгород, отец — окрестные места около Киева;
Святослав хотел большего. Воспитанный сурово, он не возил с собой
съестных припасов, котлов и шатров: спал на войлоке, подложа седло
под голову, пек на углях конину или мясо убитого им зверя и ел в кругу
своих воинов, следовавших примеру князя. «Иду на вас!» — посылал
он сказать в ту страну, куда шел с войском, не боясь приготовлений
неприятеля. Греки, узнавшие его на Дунае, говорят, что он был
среднего роста; голубые глаза, плоский нос показывали в нем потомка
варягов, а толстая шея, широкие плечи и стройный стан — крепость
его и силу. Голова была у него обрита, и только впереди оставлен был
один локон волос; борода также была обрита; густые, длинные,
висячие усы покрывали верхнюю губу; вид его был мрачен и дик;
таковы были и жизнь и дела его.
На берегах Оки, в лесах, и ныне еще мрачных и дремучих, обитало
поколение славян, производившее себя от праотца Вятка, будто бы
передавшего имя свое потомкам, называвшимся вятичами. Радимичи
почитались их родичами, но легко согласились платить Олегу дань,
которую прежде давали хазарам. Вятичи признавали себя данниками
хазаров, но не покорялись руссам, как радимичи. Святослав внес
87

оружие на землю вятичей. Они поддались силе его оружия, но еще не
признали власти Киева. Тогда Святослав начал гораздо важнейший
поход: он вступил и землю самих хазаров. Олег уже не страшился этой
падающей державы и объявлял себя врагом хазаров. Он покорял уже
славянские народы, платившие дань хазарам. Теперь, когда печенеги
заняли хазарские области на юге, греки теснили хазаров в Тавриде, а
половцы на Волге, Святослав напал на их донские волости. Сам
хазарский хакан выступил против него; но битва жестокая и упорная
была выиграна руссами; город хазарский Саркел, или Белая вежа, был
взят, разорен и разрушен навсегда. Тень хазарского государства
оставалась некоторое время на Волге и в Тавриде. Вскоре увидим
совершенное падение таврических хазаров; волжские исчезли, не
замеченные историей. Святослав шел далее к Кавказу, разбил орды
яссов и касогов и завоевал Тмутаракань, полуостров, где в древности
была греческая Таматарха, а впоследствии удельное княжение внука
Святославова и, в течение 150 лет, русское владение. Место это могло
казаться важным, доставляя руссам средства брать дань с окружных
народов без перехода через земли печенегов, занимавших северные
берега Азовского и Черного морей, и в то же время ставя Тавриду в
опасность от нападения руссов с двух сторон. Святославов обратный
поход ознаменован был совершенным покорением вятичей.
Мирно и крепко было между тем киевское владение: данники
раболепно покорялись киевлянам, и Святослав мог отважиться на
другие предприятия. Вероятно, что и сам поход его на хазаров был
следствием сношения с греками. Печенеги служили грекам
всегдашним орудием против других народов, подкупаемые греческим
золотом. Греки видели и в Святославе такое же орудие.
Константин Порфирородный уже скончался. Воцарился сын его,
Роман, ускоривший, как все полагали, смерть отца своего отравою.
Прекрасный собой, он был государем ничтожным, и яд, данный ему
супругою его Феофанией, женщиной низкого рода, возведенною на
престол только за ее красоту, прекратил дни Романа. Два малолетних
сына, Василий и Константин, и две дочери, Анна и Феофания, были
плодом неблагословенного брака его с Феофанией. Оба сына Романа
облечены были в багряницу императорскую; Феофания объявлена их
опекуншей. Но она видела невозможность поддержать бремя
правления и отдала руку и престол счастливому завоевателю Крита,
88

полководцу Никифору Фоке. Скупой, суровый, нелюбимый двором,
народом и скоро опостылевший развратной Феофании, Никифор
царствовал шесть лет и, видя слабость, падение Халифатства
Сарацинского, устремлял все свое внимание на обратное завоевание
греческих владений в Азии. Булгаров уговаривал он защищать Грецию
с севера и препятствовать вторжению венгров в греческие владения.
Симеона, царя булгарского, уже не было; сын его, Петр, царствовал в
Булгарии. Слабый и нерешительный, он колебался, и Никифор,
разгневанный несогласием, решился наказать его. В Киев отправился
патриций Калокир предложить Святославу поход на Булгарию, вручив
ему много золота и обещая еще более при успехе. Святослав решился
немедленно начать предполагаемый набег, собрал свои дружины и
явился на Дунай. Булгары не могли противиться и бежали от руссов,
которые с диким криком, закрываясь щитами, поражали их длинными
копьями. Разбитое воинство булгаров заперлось в Доростоле,
булгарской столице; опустошение разлилось по Булгарии; царь Петр
умер в горести и отчаянии. Легкое завоевание Булгарии, казалось,
упрочивало эту землю Святославу. Тайные козни терзали между тем
византийский двор. Против императора Никифора таились заговоры.
Калокир, посланник его, уже друг Святослава, обещал отдать всю
Булгарию руссам, если Святослав пособит ему овладеть греческим
престолом. Победителю хазар и булгар казалось возможным такое
предприятие. Он основался в дунайском Переяславце (древнем
Марцианополе) и не слушал послов Никифора, требовавшего, чтобы
руссы выступили из Булгарии. Печенеги помогали Святославу; он
собирался уже идти на Царьград и вдруг получил известие из Киева,
что толпы печенегов едва не овладели этим городом. Вероятно, что
нападением печенегов греки хотели отвлечь Святослава, не имея еще
средств начать с ним войну. Тогда Антиохия была взята сарацинами, и
дела греков в Азии приняли оборот неблагоприятный. Никифор
спешил помириться с новым булгарским царем Борисом, укрепил
дружбу брачными союзами греческих царевичей с булгарскими
царевнами и готовился помогать булгарам, послав греческое войско.

89

Князь Святослав ведет дружину в Адрианополь в 970 г. Гравюра
XIX в.
Известие из Киева заставило Святослава покинуть на время
Булгарию. Дружины его остались в Переяславце и Доростоле. Сам
Святослав спешил в Киев.

90

Нападение печенегов было уже отражено хитростью воеводы
Претича. Сказав, что малый отряд, им предводительствуемый,
составляет передовое войско Святослава, идущего с Дуная, Претич
устрашил печенегов грозою имени своего князя, поменялся оружием с
печенежским начальником, в знак дружбы, и заключил мир. Святослав
прискакал в Киев, обнял престарелую мать и детей своих и слышал
справедливые упреки Ольги и киевлян. «Ты ищешь чужой земли,
отказавшись от своей (чужые земли ищеши, своей ся охабив): едва не
взяли печенеги и мать и детей твоих. Без твоей обороны печенеги
придут опять: или не жаль тебе старости матери и юности детей?» Так
говорила ему Ольга. Святослав обратил оружие на печенегов, разбил
их и помирился с ними: мир на мече казался ему надежным, ибо тогда
сила боялась только силы.
Но Киев не люб был Святославу: житье в роскошной, цветущей
Булгарии, надежда владеть Дунайской землею, мысль — быть
победителем Царьграда, и еще более: возвести оружием своим нового
царя на колеблющийся цареградский престол, обольщали его. Не
внимая советам матери и дружин, он хотел поселиться в Дунайском
Переяславце. «Там хочу жить я, — говорил Святослав, — там среда
земли моей, ибо там вся благая сходятся: от греков везут паволоки,
злато, вина и овощи; от чехов и венгров серебро и коней; из Руси шлют
меха, воск, медь и невольников». Ольга, уже дряхлая и больная,
молила сына не оставлять ее при последнем издыхании. «Похорони
меня и тогда иди куда хочешь», — говорила она и через три дня
скончалась, исповедуя закон христианский. Она заказала не творить
над могилою ее тризны и была похоронена христианским
священником. Жена мудрая, утренняя звезда пред солнцем и заря пред
светом, как говорит летописец. Российская церковь причла ее к лику
святых, но потомство не оценило ее гражданских подвигов и не умело
подражать ей.
Варяжской аристократии и уделов не было уже в Руси нигде, кроме
Полоцка. Было только княжество Святослава в Киеве, заключавшее в
себе Чернигов, Переяславль, Смоленск и другие города окрест Киева, в
бывших землях полян, северян, радимичей, кривичей, суличей и
древлян. Новгород, прежние местопребывания братьев Рюриковых:
Изборск и Белоозеро, и другие города на Севере составляли
Новгородскую область, которую Ольга, может быть, не могла, а
91

Святослав не думал покорить совершенному владычеству Киева. Имея
двух юных сынов и решаясь навсегда оставить днепровские берега,
быть тем же для Киева, чем был для Новгорода Олег, Святослав
решился разделить русское княжество. Старший сын Святослава,
Ярополк, получил Киевскую область; младший, Олег, Древлянскую
область. От кого из них зависели земли суличей, радимичей, северян и
вятичей или Святослав оставил детей правителями только двух
небольших областей, назначив в другие простых наместников, не
знаем, но Святослав считал Русь своим владением, это мы знаем из
слов его. У Святослава был еще сын Владимир от Малуши, ключницы
Ольгиной, дочери любечанина Малха. Добрыня, брат Малуши,
советовал новгородцам просить Владимира к себе на княжение.
Добрыня был посадником Новгорода впоследствии, и мы понимаем
причину, побудившую новгородцев просить себе князя. Принимая
сына Святослава, Новгород мог тем более утвердить свои права и,
платя условленную дань, считаясь владением киевского князя, имея
наместником сына его, быть безопасным от произвольной дани и
посещений своенравного киевского властителя и его дружин, тяжких
благосостоянию жителей.
Права новгородцев были одинаковы так, что когда послы
новгородские явились в Киев, Святослав отвечал им: «Едва ли кто
пойдет к вам». В самом деле, Ярополк и Олег отреклись. «Если вы
нейдете, то мы сыщем себе другого князя», — сказали новгородцы и
просили дать им Владимира. «Вот по вас князь!» — отвечал
Святослав, и юный Владимир, с Добрыней, отправился в Новгород.
Как дитя, рожденное от рабыни, Владимир без стыда мог быть
ограничен в своей власти: гордость Ярополка и Олега не терпела его.
Тогда Святослав спешил исполнить свое намерение: кончить
завоевание Булгарии и идти к Царьграду, чего друг его, честолюбивый
Калокир, ожидал нетерпеливо. Греки, может быть, думали, что
Святослав уже не воротится на Дунай, и ободренные этой надеждой
булгары осмелились напасть на оставшихся там руссов; кажется, что
они завладели снова даже Переяславцем. Возвращение Святослава в
Булгарию изменило обстоятельства и сделало положение дел опасным
для греков. Печенеги и венгры не шли в союз с ними и усилили своими
ордами войско Святослава. Стремительным нападением рассеял он
слабое сопротивление булгаров; снова Переяславец и сам юный царь
92

булгарский Борис были в его руках. Мечты Калокира могли
осуществиться, ибо греческая империя находилась в великом
замешательстве. Развратная Феофания сама ввела убийц в
императорские чертоги; Никифор пал под мечами убийц-рабов и
товарища своего Иоанна Цимисхия. Аравитяне грозили Греции с
Востока; голод свирепствовал в Царьграде; духовенство восстало на
Иоанна, требуя возвращения прав, отнятых у церкви Никифором. Сами
небесные знамения приводили греков в робость, и мы не удивляемся,
что присутствие грозного Святослава и толпы разноплеменных
варваров на Дунае ужаснули греков. Митрополит Иоанн, изъявляя
горесть о смерти Никифора, в эпитафии ему говорил: «Восстань,
государь! На нас стремится русская рать». Другие сравнивали
Святослава с Ахиллесом, выводя из Арриана, что Ахиллес был также
скиф, из окрестностей Меотийского моря, изгнанный впоследствии в
Фессалию. «У него также были голубые глаза и русые волосы; он
носил такой же плащ, также был безумно отважен, горд и вспыльчив;
и Святославу, так же как Ахиллесу, можно приписать стих Омира:
«Тебе всегда приятны споры, раздоры и битвы». Смешивая мифы
древних эллинов со Св. Писанием, греки находили в имени руссов
ужасающее предзнаменование, говорили о храбрости, силе и безумной
отваге руссов, читая в книге пророка Иезекииля ужасное предвещание:
«Се аз навожу на тя Гога и Магога, Князя Росс».
Опасения греков в самом деле могли быть не напрасны. Но
император Иоанн был мужественный человек, у которого в малом теле
таилась великая душа. Убийством проложив себе путь к престолу, он
загладил злодейство силой ума и меча, ибо ум у него был соединен с
необыкновенной телесной крепостью и деятельностью. Он обвинил в
убийстве Никифора одного из своих участников и дал его на
растерзание народу, удалил Феофанию, отдал духовенству все отнятые
его права и был венчан на царство при всеобщей радости. Иоанн
оставил малолетних Константина и Романа соправителями и сочетался
браком с теткою их, дочерью Константина Порфирородного.
Собранные отовсюду припасы привезены были в Грецию на
собственные огромные сокровища Иоанна; вельможи царьградские
осыпаны были от него милостями и наградами; все ожило в
деятельной надежде. Тогда из Азии получили отрадные вести:
аравитяне были разбиты; Иоанн спешил спасать Грецию от руссов. Он
93

готовил флот, собирал войско, но между тем хотел еще испытать мира.
Греческие послы явились к Святославу, благодарили, что он исполнил
договор с Никифором, наказал Булгарию, и сказали, что греки готовы
заплатить ему обещанное по договору, но за то он должен оставить
Булгарию немедленно. «Выкупите ее, — отвечал Святослав, —
заплатите мне за каждый город, за каждого пленника или
переселяйтесь в Азию: нам не ужиться на одной земле». Греческие
послы желали знать количество требуемого откупа; Святослав
потребовал безмерные суммы. Иоанн прислал к нему еще раз послов.
«Бог был свидетелем договоров и мира между нашими предками, и,
как христиане, мы не хотим разрывать мира, — говорили снова
греческие послы. — Идите в свою землю друзьями; иначе не мы, а вы
будете виною разрыва, и мы принудим вас уступить, ибо надеемся на
помощь Бога. Вспомни, Святослав, участь Игоря: он приходил со
множеством ладей к Царьграду и едва ли с десятью возвратился
домой; вспомни смерть его. Тебе не возвратиться в Русь, если
император наш и воинство римское выступят против тебя». Святослав
не потерпел столь гордых речей. «Скажите вашему императору, —
отвечал с гневом князь руссов, — что он напрасно хочет трудиться:
зачем ему приходить сюда? Мы скоро поставим вежи свои перед
Царьградом и покажем ему, что мы не наемные работники греков, но
воины. Напрасно считает он нас женщинами и пугает как детей».
Война смертельная была решена. Святослав не знал еще, что в
Иоанне найдет он достойного противника. Руссы, булгары, венгры,
печенеги выступили из Булгарии, начали грабить и разорять Фракию и
явились даже пред Адрианополем; но вскоре Вард, греческий
полководец, напал на них, развлек силы их и успел прогнать за Гемус.
В ужасе бежали они до самого Дуная, оставив горные проходы Гемуса
незанятыми.
Тогда, раннею весною, Иоанн выступил с воинством и,
обрадованный свободным проходом в горах, спешил провести своих
воинов через теснины Гемуса. Он сам шел впереди со своим полком
бессмертных, за ним следовали остальные войска. Тихо перебравшись
через горы, Иоанн спешил к Переяславцу. Корабли его, начиненные
греческим огнем, уже плыли к Дунаю. Нечаянное нападение греческих
войск не испугало Свенельда, начальствовавшего в Переяславце.
Греческая конница смяла руссов и принудила их закрыться в городе.
94

Святослав был тогда в Доростоле, и Калокир поскакал к нему с
известием. В самую Страстную пятницу Иоанн осадил Переяславец;
жестокое сопротивление руссов не помогло им. Греки овладели
городом; царь Борис взят был в плен с женою и с детьми. Руссы и
союзники их заперлись в царском дворце, сражались и отвергали
помилование. Тогда греки зажгли дворец; руссы выступили из него и,
окруженные отовсюду, почти все легли на месте; немногие спаслись со
Свенельдом и принесли к Святославу весть о потере Переяславца. Он
не уныл от первой неудачи, собрал дружины руссов, союзников и ждал
приближения греков. Между тем Иоанн объявил свободу, мир и союз
Борису. Булгары оставляли Святослава и сдали грекам Плискуву,
Динею и другие города. Святослав счел этот поступок изменой, казнил
за то триста знатных булгаров и ждал Иоанна в Доростоле.
23 апреля Иоанн пришел к этому городу и едва успел устроить свое
воинство, как воины Святославовы, сомкнув щиты и копья,
устремились на ряды греков. Целый день кипела битва; несколько раз
(двенадцать, по словам греков) счастье переменялось. К вечеру сам
Иоанн кинулся с конницей, воскликнув: «Докажем свою доблесть!»
Руссы были сбиты, отступили и заперлись в городе. Греки укрепили
рвом стан свой и начали осаду Доростола.
Не будем описывать трехмесячной борьбы Святослава с героем
греческим. Святослав повелевал дикими, разнородными толпами, и
сами руссы, сильные и отважные, не могли выдерживать битв
правильных и стройных. Против него было войско, правильно
устроенное, ободряемое примером мужественного государя —
отличного воина, снабженное оружием и запасами, подкрепленное
флотом, пресекшим всякое средство осажденным доставать припасы.
Голод, недостатки усиливались в городе. Один из главных полководцев
Святослава пал в битве; Икмор, первый богатырь русский, был убит,
но Святослав не уступал. В бурную ночь успел он запасти Доростол
съестными припасами, отбивал приступы, выходил в поле, иногда
побеждал, но ряды воинов его редели. Греки сказывают, что руссы
выходили еще из города по ночам, сжигали тела своих воинов,
закалывали в жертву им пленных и топили в Дунае петухов и
младенцев. Думая, что воин, умерший в плену, будет рабом победителя
в будущей жизни, русс убивал сам себя, не сдаваясь в плен, если не
было уже возможности спастись.
95

Все средства спасения наконец истощились; оставалось одно:
смерть. Святослав созвал воинов на совет. Положение было отчаянное,
и мнения различны. Все решили, наконец, что надобно мириться и
просить у греков свободного пропуска в Русь. Глубоко вдохнув,
Святослав ответствовал: «Итак, погибнет честь русского оружия, без
пролития крови доныне покорявшего области, легко побеждавшего
соседей. Нет! Помня храбрость предков наших, веря, что мы до сих
пор были непобедимы, сразимся еще раз: победа или смерть». Так
передают греки речь Святослава; не ее ли передал нам летописец наш
короче и выразительнее: «Уже нам некуда деться! Волею или неволею
противостанем, не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми:
мертвые не стыдятся, а побег не спасение, но только стыд принесет
нам; станем крепко. Я пойду перед вами: если глава моя ляжет,
спасайтесь!» «Где твоя глава ляжет, — воскликнули воины, — там и
мы наши головы положим!»
Есть известия, что Иоанн предлагал Святославу единоборство и
что Святослав отвечал: «Лучше греческого царя знаю, что мне делать.
Есть много средств умереть: пусть выбирает какое угодно».
Повествование сомнительно: положение Святослава скорее могло его
заставить искать средства к спасению в единоборстве, а не
победительного императора греческого, и притом такие битвы более
известны были скандинавам, нежели грекам.
Июля 24-го вспыхнула последняя битва. Она была ужасна. При
заходе солнца руссы вышли из города и яростно устремились на
неприятелей. Анемас, греческий силач, пробился до самого
Святослава, ударил его копьем и сшиб с ног, но дружина русская
окружила Анемаса, и он пал, пронзенный копьями. Сражение
усилилось; греки бежали, руссы преследовали их; сам Иоанн бросился
в пыл битвы и не берег себя. Тогда вдруг разнесся слух между
греческими воинами, что благочестивые люди видят перед воинством
всадника на белом коне, что он поражает и гонит руссов. «Святой
Феодор Стратилат за нас!» — кричали греки и бросились в битву с
новой бодростью. Поднялся вихрь; полил дождь в лицо руссам; греки
видели явную помощь небес; сам Святослав, истощенный, раненый,
бежал в город, горел гневом, стыдом, не спал всю ночь, а на другой
день послал просить мира. Иоанн ждал только этого предложения,
согласился немедленно и отправил запасы хлеба к осажденным.
96

Свенельд договаривался с Иоанном; Феофил Синкель, посланный к
Святославу, написал договор на хартии и приложил печати.
Этот договор сохранен в наших летописях: он краток, таков, какого
победитель может требовать от побежденных. Все гордые мечты
Святослава погибли. Перуном и Волосом клялся он «никогда не
помышлять о нападении на греков и на все подвластное им:
Херсонскую область и булгарскую землю; не идти на них ни со своим
войском, ни с наемным, не подговаривать других к нападению и,
напротив, быть врагом всякого врага греков».
Ничего не было сказано о торговле, условиях, посольствах: так не
договаривались и разбитые под Царьградом руссы. Может быть, что
Святослав, заключая мир, клянясь быть желтым, как золото, при
нарушении договора, клялся в то же время сам себе мстить грекам,
желал только спасения; может быть, в шуме военной тревоги некогда
было и договариваться подробно: прежние подробные договоры
заключались особыми послами, в мирное время. Но император
греческий шел на мир, отпускал Святослава. Чего же еще могла стоить
грекам победа решительная, если они соглашались выпустить из рук
свирепого князя русского? Впрочем, греки могли надеяться, что
начатое коварство решить силой: мир с греками ссорил Святослава с
союзниками его. Печенеги брались погубить Святослава. Кроме того,
мир прислонил тишину Булгарии и Греции в то время, когда Иоанну
надобно было спешить в Сирию и Палестину, надобно было усмирять
мятежи, возникшие в Греции без него.
Святослав желал видеть своего противника и победителя. Иоанн, в
позлащенном вооружении, окруженный всадниками, одетыми в
блестящие доспехи, выехал на берег Дуная. По реке плыла простая
лодка, наряду с другими гребцами сидел человек в белой, ничем от
других не отличной одежде и работал веслами: это был Святослав.
Сидя на скамье своей, он глядел некоторое время на Иоанна, сказал
несколько слов о мире и поплыл обратно.
Иоанн с торжеством возвратился в Грецию и в блестящем триумфе
въехал в Царьград, держа в руках венцы и скипетры. На
торжественной колеснице везли икону Богоматери, взятую им из
Булгарии; короны и багряницы гордого Симеона Булгарского
украшали эту колесницу; жалкий внук Симеона, царь Борис, шел за
ней. Он лишен был потом царского венца и остался патрицием при
97

дворе греческом, откуда бежал после смерти Иоанн. Булгария
обращена была в греческую область; Доростол, столицу Булгарскую,
переименовали Феодорополем (в честь Св. Феодора Стратилата, коего
имя и явление спасло греков в крайности битвы), и — слава Булгарии
погибла с тех пор невозвратно. Напрасно отважный Комитополь хотел
восстановить булгарское царство; тщетно еще около четырех веков
сохранялось имя Булгарии, пока с дочерью Сусмана в гареме
Амуртовом погибла и сама тень самобытности булгарской. Все успехи
булгаров в течение следующих четырех веков были мгновенные и
случайные.
Заключив мир, отдав пленных, Святослав поплыл на родину в
своих ладьях, с малою дружиною. Кажется, что Святославу тяжко
было возвращаться в Киев. Печенеги засели уже в Днепровских
порогах и ждали его; Свенельд советовал ему идти берегом; Святослав
не слушал Свенельда и остался зимовать в Белобережье, на устье
Днепра. Зимою недостаток припасов дошел до того, что конь
продавался по полугривне. Терпеливо снося все труды и бедствия,
весной Святослав поплыл к Киеву; тогда печенеги напали на него, и
Святослав пал в битве… Свенельд пробился с остальною дружиною и
дошел благополучно в Киев.
Так погиб Святослав, явление своего века и народа столь же
блестящее, как Александр и Пирр, Густав Адольф и Карл XII,
удивляющие метеоры, ярким, но бесполезным светом озарившие мир,
им современный! Летописи говорят, что Куря, хан печенежский, снял с
головы Святослава череп, оковал в серебро, пил из него, и написал на
нем: «Чужого ища, свое потерял». Можем не верить подлинности
печенежской апофегмы, но она была кстати Святославу.

98

Кончина Святослава
Мы видели его самовластно управлявшего и располагавшего
русскими владениями. Кроме Полоцка и севера Руси, где были особые
отделы правления, кажется, что при Святославе уже решительно не
было удельных светлых князей. Он один ходил на хазар и булгар,
отдавал сыновьям области, самовластно хотел переселяться в
Булгарию и заключал договор с греками, не упоминая русских князей.
Но единодержавие, это единственное спасительное средство
образовать полудикий народ, сам ли Святослав умел его присвоить
себе? Напротив: десять лет правления Ольги укрепили киевское
99

княжество, а десять лет княжения Святослава только разрушали союз
народов необразованных и вещественно все еще сильных в сравнении
с киевскими дружинами. Увидим, как ненадежно было отдаленное
покорение вятичей; сами радимичи восставали против Киева. Походы
беспрерывные, шум оружия были милее гражданской деятельности
Святославу. Современники любили его, хотели оправдывать все его
неудачи и даже пристрастно передали нам повествование о походе его
в Булгарию, изображая его победителем греков, Ахиллесом,
презирающим дары и с радостью схватившим оружие, от Цимисхия
присланное. Поэзия не забудет Святослава.
Юный, слабый душой Ярополк, князь Киева, узнал о смерти отца
своего и не думал о правах на другие русские княжества. Свенельд —
престарелый воевода отца и деда его, управлял имениями князя. Олег,
брат Ярополка, княжил в Древлянской области; Владимир был в
Новгороде. Пять лет прошло до события, имевшего важные
последствия.
Лют, юный сын Свенельда, заехал с охотой своей в княжество
Древлянское. Олег, князь древлянский, встретился с ним; началась
ссора: Лют был убит. Свенельд запылал мщением. «Возьми область
брата своего», — говорил он Ярополку. Через два года дружины
Ярополка двинулись в Древлянскую область; Олег выступил из Вручая
города, где княжил; началась битва; древляне одолели, и Олег побежал
со своими дружинами. К воротам города вел мост; беглецы теснились,
падали в ров. Ярополк вошел во Вручай и объявил Древлянское
княжество своей областью. Стали искать Олега: его видели упавшего в
ров с моста; полдня вытаскивали из рва трупы; несчастный сын
Святослава был найден наконец, мертвый, изувеченный, и положен на
ковер. Ярополк пришел к трупу его и заплакал: «Смотри: этого ли ты
хотел!» — сказал он Свенельду. Олега похоронили подле Вручая.
Владимир слышал в Новгороде о гибели Олега. Или не имел он
права принуждать новгородцев, имевших свои уставы, идти на войну
по воле князя, или новгородцы не хотели идти с ним. Владимир
оставил Новгород, бежал за Балтийское море и через два года
возвратился с толпами варягов. Наемные воины со всех сторон
Скандинавии собрались к нему и сделали Владимира страшным. Он
нашел уже в Новгороде Ярополковых наемников и с насмешкою

100

отослал их в Киев: «Скажите брату моему, что я иду на него; пусть
готовится», — говорил он и спешил нанести новую обиду Ярополку.
Ярополк имел уже супругу — красавицу, греческую монахиню.
Святослав захватил ее в Булгарии и подарил Ярополку. Но Ярополк
искал другой супруги и сватался за дочь князя полоцкого, Рогволода.
Мы упомянули уже об отделении сего княжества от системы руссов
южных и северных.
Полоцк был в числе областей, где сели Рюриковы сопутники,
наместники, как говорят летописи, думая, что все товарищи
варяжского князя были подвластны ему: мы объяснили уже власть и
отношения этих князей к главному их повелителю, следовательно, не
удивимся, что при удалении Олега на юг, отделении от Новгорода и
слабости Игоря, князья полоцкие решительно отпали от власти
великих князей русских. Но летописи говорят об отдельном
пришествии Рогволода в Полоцк из-за моря, вместе с варягом Туром,
основавшимся в Турове. Может быть, Рогволод наследовал княжение
после прежних полоцких князей. История западной от Киева стороны
и новгородских областей сливается с историей русской только со
времен Владимира.
В то же время, когда Ярополк сватался за дочь полоцкого князя (ее
звали Рогнедой), явились и Владимировы послы. «Не хочу разуть сына
рабы!» — отвечала Рогнеда. Упрек за рождение от рабыни должен был
усилить гнев Владимира, униженного предпочтением брата, уже врага
его. Варяги выступили из города; с ними были союзники: новгородская
дружина. Они явились к Полоцку, когда готовился свадебный поезд в
Киев. Полоцк был осажден, взят, Рогволод и два сына его убиты, и
близ трупов отца и братьев Рогнеда сделалась наложницею
Владимира. Не верим другим, еще более ужасным подробностям сего
события; но память о несчастной Рогнеде, названной Гориславой,
долго хранилась в потомстве. Через 200 лет рассказывали на Руси, как
Горислава хотела мстить Владимиру, и сими ужасными событиями
объясняли ненависть полоцких князей к киевским. Мы не находим уже
имени Свенельда, виновника несчастных междоусобиц. Новый
вельможа, Блуд, владел доверенностью Ярополка, слабого, робкого в
опасности. Не смея выступить против Владимира, окопавшегося в
стане между Дорогожичем и Капичем близ Киева, Ярополк заговорил
в Киеве с Блудом. Киевляне хотели защищать князя. Но измена всегда
101

гнездится подле малодушного властителя. Блуд сговоился с
Владимиром и готовил погибель Ярополку. «Если убью моего брата,
ты будешь мне отцом, — говорил Владимир. — Не я начал бить
братьев, я страшился собственной гибели и только защищаю себя».
Умев сделать Ярополку подозрительной верность киевлян, Блуд
уговорил его бежать в Родню. Там окружили его дружины Владимира,
который занял Киев, покорившийся ему после бегства Ярополка. Голод
свирепствовал в Родне до такой степени, что память о нем осталась
пословицей. Тогда Блуд начал уговаривать Ярополка мириться с
Владимиром, изъявить ему покорность, удовольствоваться тем, что
даст Владимир. Легковерие Ярополка было столь велико, что он,
провожаемый Блудом, решился ехать в Киев. Напрасно другой
приближенный Ярополка, Варяжко, говорил ему, что он идет на
смерть, советовал лучше бежать к печенегам и нанять их. Ярополк не
слушал Варяжки, явился в Киев и доверчиво шел в терем, где
Владимир с дружиной своею ожидал его. Едва Ярополк переступил
через порог, как Блуд затворил двери, не впустил спутников его, и два
варяга подняли Ярополка на мечи. На глазах Владимира пал брат и
оставил его полным владыкой Руси. Красавица-монахиня, жена
Ярополка, уже беременная, сделалась наложницей Владимира.
Современники, во всем видевшие таинственность судеб, приписали
сему поступку гораздо больше важности, чем убийство брата. «Плод,
зачатый во грехе, принес плоды горькие», — говорили они, видя, как
сын Ярополка свершал кровавую месть судеб над сыновьями
Владимира.
Братоубийство совершилось; Киев повиновался Владимиру;
оставалось наградить помощников. Наемные варяги требовали золота,
но Владимир, хитрый и осторожный, проводил их обещаниями, пока
собрал силы противиться, и варяги просили наконец только
позволения идти в Грецию и наняться там на службу греческому
императору. Оставив добрых и смышленых, он отпустил всех других,
но просил греческого императора рассеять их и не пускать в Русь, как
людей буйных. Добрыня получил снова посадничество новгородское и
ознаменовал торжество свое воздвижением Перунова истукана на
берегу Волхова.
Дела Владимира не казались ужасными руссам. Роскошный,
великолепный, ласковый с народом, любимый дружиною, он спешил
102

устроить безопасность Киева, угрожаемую отовсюду: печенеги
разоряли области киевские; вятичи отрекались от дани; даже
радимичи, мирно жившие до этого, не повиновались. Так слабы еще
были связи русского государства, так ободрили всех смерть Святослава
и междоусобия в Киеве! По два года ходили дружины Владимира на
вятичей и принудили их к прежней дани. Воевода Волчий хвост легко
усмирил радимичей; рать с печенегами была во все время княжения
Владимира. Оградив себя от набегов их, Владимир хотел утвердить
безопасность Древлянской области. На запад от нее обитали дикие
ятвяги: он покорил их, и обратил оружие на обитателей червенской
области, граничившей на юге с Древлянскою областью. Там были уже
города Перемышль, Червень, и впоследствии образовалось сильное
княжество Галицкое. Такими успехами снова укрепилась
разрушавшаяся мощь Киева. Вскоре Владимиру повиновались Киев и
области: Полоцкая, Ростовская, Древлянская, Волынская и
Тмутараканская. Новгород признавал себя городом, зависящим от
Киева, и платил дань.
Желая вернее отвратить опасность нечаянных владений
печенежских, Владимир вывел переселенцев из других областей,
расселил их по Десне, Остеру, Трубежу, Суле, Стугне и основал
несколько новых городков при селениях. Защищая таким образом
Киев, в самих переселениях жителей Владимир мог иметь в виду
смешение родов, все еще диких и раздельных.
Заметим самое важное обстоятельство в делах Владимира. Он
первый начал решительно отходить от скандинавских обычаев, и
понимаешь, что он властитель не малочисленных варягов, но
смешанных с ними многочисленных славянских племен. Рюрик, Олег,
Игорь и Святослав — все, кроме Ольги, действовали как будто
пришельцы; только мыслили о сборе дани, о набегах и походах.
Владимир понял, что туземцы должны составить его истинную силу и
могущество. Удалив дружины пришлых варягов, он окружил себя
руссами и славянами. Двое сыновей его названы были славянскими
именами. Славянский язык, бывший уже в общем употреблении и
превозмогавший язык варяжских пришельцев, совершенно возобладал
над Русью и всеми подвластными ей племенами. Варяжская
аристократия не существовала, но следы ее оставались в
независимости воинских дружин и силе полководцев, еще напоминая
103

феодализм варягов; Владимир вполне заменил его азиатской
монархией, сходной с основными нравами славян. Дружина воинская и
бояре Владимира стали не товарищи, но решительно подданные его.
Различие между славянином и руссом исчезло; остались только
свободные люди и рабы их. Воля князя возводила в чиновные звания.
Многочисленное семейство Владимира давало ему способы ставить
начальниками главных мест Руси своих сыновей. Тогда явились не
уделы, но области, правимые детьми одного самовластного государя.
Если первая супруга Владимира была Рогнеда, от которой родились
Изяслав, Мстислав, Ярослав и Всеволод, а вторая — греческая
монахиня, мать Святополка, то, когда в 990 году сыновья Владимира
отправились в назначенные ими области, самому старшему из них
было не более девяти лет; такое дитя не могло быть правителем, но
Владимиру надобно было имя его сына, пресекавшее все покушения к
прежней системе уделов. Так образовалась совершенно новая,
Восточная система правления.

Поклонение Перуну
104

Еще важное дело замечаем в действиях Владимира. У славян
владетель был и священником своего народа; Владимир сделался
первосвященником киевлян. Рюрик, Олег, Игорь и Святослав
кланялись Перуну и Волосу; Владимир сделал более: он сам воздвиг
истуканы Перуна, Хорса, Дажбога, Стрибога, Семарглы и Мокаша в
Киеве. Истукан Перуна был деревянный, с серебряной головой и
золотыми усами. Кровавые жертвы приносимы были по повелению
Владимира перед идолами, и после покорения ятвягов совершена была
даже необыкновенная жертва: решились заклать пред богами девицу
или юношу; бросили жребий на жителей Киева, и он пал от юного
варяга, христианина. Его исторгли из объятий старика и убили во славу
Перуна.
Так Владимир овладел сердцами народа и умел остаться навсегда
даже в поверье народном. Прежние князья перешли к потомству в
исторических сказаниях; Владимир пережил себя в народной памяти,
как Альфред и Артур у англичан, Карл Великий у французов, Канут у
датчан. Угощая дружины и народ, он выкатывал для них по триста вар
меду, честил в тереме своем бояр, гридней и дружину трапезою
еженедельно, расставлял столы и брашны для киевлян. «Серебром и
золотом не найти мне дружины, а дружиною найду я серебро и
золото», — сказал Владимир, слыша, как однажды гости его подпили и
говорили, что стыдно им есть деревянными, а не серебряными
ложками: немедленно выковали для них серебряные ложки. Думаем,
что на пиршествах Владимира раздавались и песни славянских бардов,
коих отголоски долетели до позднейшего потомства, ибо хотя
песнопения, дошедшие до нас, где говорят нам о пирах, гульбе,
богатырях Владимира, явно сочинены в позднейшие времена, но
основание их, видимо, принадлежит древнему веку. «Сказка сладка, а
песня быль», — основное поверье русских. Гусляры славянские,
которых видели греки в VI столетии, велись долго между славянами, и
следы Баянов, которые, как изображает поэзия русская — словно по
золотой цепи, идя в одну сторону, заводят песни, идя в другую, говорят
сказку, — остались доныне в быту нашем. Словом, Владимиром
началось самобытное государство, в ряду других государств, тогда уже
окружавших Русь. Не будучи искателем чуждых земель, Владимир
крепил мечом свою землю; расточал собираемые богатства в народе, а
105

не копил их в своей казне, не обогащал им только воинской дружины
своей, отделявшей князей от остального народа.
Простив ему кровавое вступление на княжество, подданные
прощали веселому, разгульному князю порок, снедавший его не менее
властолюбия: сладострастие. Кроме Рогнеды и гречанки, нам известны
еще три супруги его: богемка, мать Вышеслава; другая супруга, мать
Святослава и Судислава, и уроженка Булгарии, мать Бориса и Глеба. В
Вышгороде гарем Владимира состоял из 300 наложниц, в Белгороде
также из 300 и в Берестове из 200. Недовольный тем Владимир не
дорожил ни узами супружества, ни невинностью, отнимал жен, увозил
дев — был женолюбец, как Соломон, по словам летописей.
Но утомление страстей вело Владимира к желанию величия более
прочного. Он восхотел чести и славы, более знаменитой, нежели та,
которой довольствовались предшественники его. Сею жаждою души
Владимира исполнились над Русью тайные судьбы провидения.

106

Глава 4. Введение христианской веры. Новое
разделение и соединение русских княжеств при
Ярославе
Сношения с греками не прерывались при Владимире: он знал
состояние Греции; греки знали события в Руси. Они могли видеть во
Владимире повелителя страны, принимавшей более и более
гражданскую образованность, могли надеяться найти в нем союзника
мощного и сильного. Император Иоанн Цимисхий уже не
существовал, погибший от яда, поднесенного ему злодеем. В годы
зрелой юности Василий и Константин, дети Романа, приняли
правление, но опекунство над ними не кончилось смертью Цимисхия.
Человек ничтожный, но хитрый, он умел овладеть умами царственных
юношей и правил государством: еще 12-ти лет, Василий, храбрый и
благоразумный, знал только забавы дворские; Константин навсегда
остался государем только по счету. В это время сарацины усилились в
Азии, где два полководца греческие бунтовали и думали даже о
багрянице царской. Булгары, не страшась юного царя, приобретшего
впоследствии своими победами прозвание ужаса булгаров,
ободрились, восстали, делали набеги даже до самых стен Царьграда. В
это время опекун царский мог отправить к русскому князю, преемнику
Святослава, посольство для испрашивания помощи.
Другое дело, весьма значительное, вмешалось в это сношение. Уже
христианство было распространено в западных государствах,
соседствовавших с Русью. Среди них только Русь оставалась во тьме
идолопоклонства, и тем сильнее устремлялись на нее виды
соперничествующих владык христианства: патриарха Царьградского и
Папы Римского. Сильным влиянием своим на Германию латинский
первосвященник успел уже присвоить себе власть над Церковью
Моравии, где последователи церкви Греческой были преследуемы и
гонимы; успел, кроме того, сделать важное умножение паствы своей в
Польше, крещенной латинскими проповедниками. Виды его
простирались на Русское государство, и сношения, при Ольге
начавшиеся, поясняет посольство руссов к германскому императору в
973 году. Следы сношений с папой, имевших целью введение
христианства в Россию, находятся в наших летописях. Мог ли
107

греческий патриарх не ревновать к своему сопернику, уже отнявшему
Моравию? Вероятно, что он употребил все средства для убеждения
русского князя принять христианскую веру и принять ее от Греческой
церкви.
Утомленный пылкими страстями и честолюбивый Владимир
обладал таким умом, который мог показать ему все выгоды обращения
в христианство. Истины христианской веры, светлые и благие,
согревающие земное бытие и открывающие небо за гробом, могли
ярко освещать ум Владимира. Летописи наши передают нам огромный
рассказ об испытаниях веры, беседах греческих проповедников с
Владимиром и убеждении князя этими беседами. Рассказ выдуман, но
основные черты его замечательны. Любя сладострастие, Владимир
готов был сделаться мусульманином, но запрещение вина казалось ему
запрещением тяжким. «Вино — веселие Руси; мы не можем не пить
его», — говорил он. Иудейский закон не нравился ему, как закон
народа рассеянного и бедствующего. Кроме того, греческие
проповедники изобразили ему в отвратительных красках и мусульман,
и жидов.
Константин Порфирородный за 40 лет до Владимира, говорил, что
варвары — руссы, хазары и турки — всего более стараются выведать у
греков тайну греческого огня, достать греческие одежды греков и
вступать в брачные союзы с императорами греческими. Он объяснял
сыну своему, как должно ему отговариваться от всех их требований,
как должно говорить, что греки не могут давать иноплеменникам
одежды, отличающей великих императоров Царьграда; что ангел
принес с неба тайну греческого огня и что христианские государи,
императоры Царьграда, не могут быть в родственном союзе ни с кем
из иноплеменных, тем более с язычниками. Немногие примеры
нарушения этого правила греки оправдывали хитрым образом,
утверждая, что по особым, великим причинам члены императорского
семейства и сами греческие императоры могут жениться на дочерях
язычников, очищая их крещением. Таким образом, христианская вера
делалась условием родства с греческими императорами. Владимир
понял это, увидел новое средство к почестям и объявил, что готов
принять закон христианский, но требует руки греческой царевны,
сестры Василия и Константина. «Тогда крещусь», — говорил он.

108

Владимир лучше Святослава знал свойства народа, и если должно
почесть его и первосвященником славянского идолослужения, то тем
легче мог он сделать новую, важную перемену. «Придайте ума советом
вашим, — говорил Владимир своим боярам и дружине. — Что вы мне
скажете? Греки беседовали со мною: они хулят все другие веры и
хвалят свой закон. Много они мне говорили о создании, бытии мира и
будущей жизни; хитро говорят они; любо и чудно слушать их». «Никто
не хулит своего, а всякий хвалит, — отвечали советники Владимира, —
но если бы не хорош был закон греческий, то Ольга, бабка твоя,
мудрейшая из всех человеков, не приняла бы его». Итак, воле князя
ничто не противилось. «Где примем крещение?» — спросил
Владимир. «Где тебе угодно», — отвечали ему.
Думаем, что предложение Владимира сначала изумило греков.
Предложение отдать греческую царевну за варвара, скифа, убийцу
родного брата ужаснуло греческих царей и двор их. Василий,
набожный, в старости носивший власяницу инока под царской
багряницей, не пивший вина и не евший мяса, мог и в зрелых летах
усердно желал причастия славе апостолов, проповедников Евангелия,
мог ревновать просвещение христианством другой земли, где некогда,
по преданиям, шествовал апостол Андрей. Патриарх Царьградский
также мог разделять это желание, усиливаемое враждой к папе. Но ни
ревность к святой вере, ни политические выгоды не могли убедить
Царьградский двор согласиться на желание Владимира. Не знаем, что
отвечали ему; но на следующий год хоругви руссов возвевались в
стране, дотоле не испытывавшей вполне силы русского оружия. Ладьи
руссов и сам Владимир явились под Херсоном, главным из греческих
городов в Тавриде: единственный поход Владимира как завоевателя
чуждых, отдаленных областей.
Таврида знала руссов, обладателей Тмутаракани и грабителей
греческих судов в устье Днепра, но в первый раз увидела она
ополчения руссов, некогда грозившие Царьграду. Херсон никогда не
был крепким городом; жители его заперлись, однако ж, в стенах своих.
Руссы обложили их. «Сдайтесь, — говорил Владимир херсонцам, —
или три года буду стоять под стенами вашими». Началась осада;
измена, привычное оружие Владимира, скорее трех лет решила участь
Херсона. Житель этого города, иерей Анастасий, успел уведомить
Владимира, что стоит только перекопать водопроводы, снабжающие
109

город водой, и Херсон будет в его руках. Владимир исполнил совет;
Херсон, томимый жаждой, сдался; руссы заняли город.
Тогда явились в Царьград послы от князя русского, как покорителя
знаменитого греческого города, и переговоры продолжались недолго.
«Херсон принадлежит мне, — говорил Владимир. — Я крещусь, если
отдадите за меня сестру вашу, ибо вера и богослужение ваше мне
любы; иначе увидите меня под Царьградом». Царевна Анна, требуемая
Владимиром, лучше хотела умереть, нежели ехать в Херсон к жениху
своему, и горько плакала, садясь в корабль, долженствовавший
навсегда разлучить ее с великолепием Царьграда, родиной и
надеждами счастья. «Бог избирает тебя, да обратишь в святой закон его
Русскую землю. Или ты не знаешь, сколько зла причинили уже руссы
Греции, и если не согласишься, сколько причинят они еще», —
говорили братья, расставшись с ней.
С радостью встретили царевну в Херсоне. Владимир занимал
дворец, находившийся на городском торжище. Церковь христианская
была между этим дворцом и другим, где остановились царевна,
сановники, пресвитеры цареградские и свита ее. Церковь эта казалась
таинственным символом, разделяющим язычника от христианки.
Крещение русского князя было совершено немедленно. Летописи
рассказывают чудо: у Владимира болели глаза, так что он не мог
ничего видеть, но когда епископ херсонский с пресвитерами
цареградскими совершили торжественное крещение Владимира, он
прозрел мгновенно.

110

Крещение Владимира
Достопамятное таинство крещения совершено было в церкви, о
которой мы упомянули. Владимир принял христианское имя Василий.
Бояре и дружина его крестились по примеру князя своего, а брак
греческой царевны с Владимиром сделал руссов друзьями греков.
Часть войск Владимира отправлена была в Грецию, на помощь
цареградским императорам против мятежника Склира. Владимир
отдал Херсон грекам, как вено за свою супругу, и велел созидать в
Херсоне церковь в память своего пребывания.
Верим благоразумному пастырю, но передаем предание,
современное великому событию.
С победой, как родственник знаменитого дома цареградских
императоров, Владимир прибыл в Киев, преображенный духом. С ним
были супруга-христианка, бояре и дружина — христиане, священники
цареградские и херсонские. Не трофеи воинские, не золото, отнятое
оружием, но святые мощи, благословенные иконы, священные сосуды,
книги, закон истинный в сердце и славу апостола Русской земли в
грядущих веках нес Владимир на родные днепровские берега.
111

Были и есть примеры действия святой благодати над язычниками,
принявшими божественный закон. Приступая к купели возрождения с
сердцем закоснелым, по расчетам корысти, они воспринимали
преобразование ума и сердца от этого источника жизни. Почти всегда
новообращенные
христиане
становились
самыми
жаркими
поборниками святой веры, если только меч не сверкал над крестом, их
осенявшим; в этом последнем случае человек ожесточается потерей
свободы и воли, ибо тогда с верой налагается на него иго рабства. Но
мы знаем, что среди бродящих орд Азии и диких поколений Европы по
голосу веры являлись мученики из людей, едва узнавших веру
христианскую. Таково было действие веры и на Владимира. Он искал
земной славы, но с крещением преобразился в христианина умом и
сердцем, и все для него изменилось. С ужасом увидели киевляне
ниспровержение и бесчестие идолов: двенадцать человек повалили
истукан Перуна, привязали его к хвосту коня, волокли через Киев,
били палками и бросили в Днепр; других идолов жгли, рубили.
Киевляне плакали, недоумевали, когда бирючи, ходя по Киеву,
возвещали, что князь велит всем жителям Киева являться на берег
Днепра и что неявившийся подвергнется его гневу.
На другой день открылось великое зрелище. Берег Днепра был
покрыт народом. Уже киевляне знали, зачем были призваны, и не
противились велению князя. «Если бы не добр был греческий закон,
князь и бояре не приняли бы его», — говорили они друг другу, видя
Владимира, торжественно идущего с знамениями веры, при пении
ликов, предшествуемого священниками, и с ним княгиню Анну, бояр,
старцев, дружину, с благоговением преклоняющихся перед крестами и
иконами. Освятили Днепр, народ вошел в воду, и крещение было
совершено. «Бог, сотворивший небо и землю! — восклицал Владимир,
возводя очи и руки к небесам. — Призри новые люди сии; даждь им
уведети тебя, истинного Бога, и утверди веру в них!»
Немедленно приступили к строению церквей на тех местах, где
были требища идолов: на холме Перуновом срублена была деревянная
церковь Св. Василия. Во все города посланы были повеления князя
ниспровергнуть идолов и строить церкви: никто не ослушался, везде
народ крестился по повелению князя.

112

Крещение киевлян
Но все ли новые христиане понимали важное таинство, над ними
совершенное? Не думаем. Как варяги приняли веру славян, так теперь
руссы приняли веру греков. Кто мог объяснить им истины
христианства? Кто из них мог понять их при изъяснении грека, едва
знавшего язык славянский? Сами греки могли ль назваться
христианами, понимавшими закон христианский? Схоластические
споры давно уже затмили в их умах истины религии, обряды заменили
для них ее сущность, и благотворное действие веры долженствовало
тихо и медленно прозябать на новой ниве, готовой к плодам
благодатным, но невозделанной.
Владимир хотел двумя средствами действовать на народ.
Божественная служба производима была по славянским переводам
церковных книг, сделанным для моравов и булгар. Надобно было
распространить между руссами и сделать известным малопонятный
язык церковных книг, научить руссов грамоте, и Владимир велел
учреждать училища для этих предметов. Матери плакали, видя своих
113

детей, отводимых в такие училища, считали их мертвыми, но не смели
противиться. Из этих рассадников рассеивались семена учения в
народе. Кто знает уважение даже нынешних простолюдинов наших к
грамотному, тот поймет, каково долженствовало быть это уважение за
девять столетий, какое почтение тогда внушал такой человек. Другое
средство, употребленное Владимиром, была власть, данная духовным
особам. Священник сделался судьей, страшным в глазах каждого, ибо
Владимир отделил суду их важную часть законодательства. Кроме
неподсудности духовных людей ни князьям, ни боярам, суду их
предоставлены были браки, разводы, прелюбодеяния, похищения и
насилия девиц, волхвованье, колдовство и укор каким-либо из
означенных преступлений, ссоры и драки между родителями и детьми,
церковная татьба, ограбление мертвецов, непристойные деяния в
церквах и неприличное употребление святых предметов, детоубийство,
идолопоклонство. Все эти статьи составляли нововведения, и,
естественно, должны они были подлежать суду людей, знавших
правила, по которым должно было поступать. Но таким образом
передавалась духовенству власть обширная, и доныне остались у нас в
народе следы страха, какой наводил духовный суд на всех мирян.
Этого было недовольно. С Владимиром прибыл в Киев херсонский
иерей Анастасий, передавший в руки его Херсон, и вероятно, что этот
хитрый грек умел овладеть доверенностью князя, ослабляя в то же
время непосредственное влияние цареградского духовенства.
Анастасий был первым духовным сановником при Владимире и
убедил его воздвигнуть великолепную церковь. Не щадили издержек:
выписывали из Греции мозаику, мрамор, порфир, употребляли золото
и драгоценности. Призваны были мастера из Греции; строение
продолжалось восемь лет, и в 996 году Владимир вступил в этот храм,
ознаменованный именем Богоматери. Здесь, с радостью взирая на
великолепие и благолепие храма, он установил платеж десятины со
всех своих доходов в пользу духовенства и церковь назвал
Десятинною. Анастасий вводил на Руси все преимущества, какими
пользовалось духовенство в других землях, и не делил власти своей с
Царьградом. Греки не противились, кажется, этим распоряжениям и
давали свободную волю Анастасию, предоставляя времени
преодоление его силы.

114

Дети Владимира оказывали такое же рвение к христианской вере,
как и сам Владимир. Они были уже правителями в разных областях,
зависевших от Владимира: Вышеслав в Новгороде, Изяслав в Полоцке,
Ярослав в Ростове, Глеб в Муроме, Святослав в Древлянской земле,
Всеволод во Владимире, Мстислав в Тмутаракани, Святополк в
Турове. Вышеслав скончался в юных летах, и Ярослав переведен был в
Новгород; Ростов был отдан Борису. Летописи не упоминают о детях
Владимира Судиславе, Станиславе и Позвизде; вероятно, первый
оставался в Киеве, а двое других умерли в детстве. Борис, любимый
сын Владимира, был христианином пламенным: знал церковные
книги, любил молитву и пение духовных песен; Ярослав новгородский
был также ревнитель православия; Мстислав и Глеб ознаменовали себя
подвигами благочестия.
Благотворение к бедным было следствием обращения Владимира.
Слыша слова Евангелия: блаженни милостивыи, он позволил всем
неимущим приходить в терем княжеский, где довольствовали их
трапезой и деньгами; учредил особые телеги, на которых возили по
Киеву хлеб, мясо, рыбу, овощи, мед и квас в бочках, раздавая
немогущим идти на княжеский двор. Он учредил советную свою думу
из духовенства, бояр и избранных старцев, советовался с ними о суде и
делах гражданских: так, по их совету введена была смертная казнь
преступникам вместо виры, но сопротивление граждан принудило
отменить ее и ввести по-прежнему окуп; для сбора таких окупов
учредились приставы и особые дружины.
Беспрерывные набеги печенегов и поход в Червенскую область
составляют все внешние дела княжения Владимира до 1014 года.
Родственный союз Святополка, князя туровского, с польским королем
утверждал дружбу руссов с этим государством, уже сильным при
владычестве Болеслава, государя мужественного, соединившего под
свою власть уделы детей Мечислава, братьев своих, давшего законы
Польше, воевавшего с немецким императором и умевшего противиться
могуществу Генриха II. Святополк и Борис были в Киеве, когда
Владимира оскорбило неповиновение новгородцев.
Он владел землями от Балтийского моря до Карпатских гор в
Венгрии и от Богемии до Волыни. Оттон III (в 1000 г.) гостил у него в
Гнезно, утвердил ему титул короля и признал его независимым от всех
обязанностей вассала Германии. Но важнейшая услуга Болеслава
115

Польше состояла в гражданском устройстве земли польской: он
разделил ее на поветы, или города (civitates, burgi), построил при
городах замки, или крепости (castellum, castrum). Болеслав старался
собрать с собой народ в города, в крепостях установил кастелянов, или
старост, составил при себе совет из 12 вельмож (consiliarii) и
определил звания народные. Тогда начались звания рабов, крестьян и
шляхты. История Польши связана беспрерывно с русскою до самого
появления Литвы. Мы должны наблюдать ее. О браке Святополка с
дочерью Болеслава говорят западные писатели (см. Карамзина, Ист. Г.
Р., т. II, пр. I)…
Здесь появляются первые явные следы народной вольности,
сделавшей впоследствии Новгород сильным и могущественным. Уже
давно Новгород не зависел от Киева, управлялся посадниками, вел
отдельные войны и повиновался киевскому князю на условиях. Но
обогащаясь торговлей, владея обширными землями от Белоозера до
Эстонии и от Невы до Смоленской области, новгородцы не захотели
наконец платить дани, 300 гривен, установленной еще Олегом.
Ярослав принужден был повиноваться голосу новгородского веча и
посадников,
не
смея
явиться
раздраженному
Владимиру.
Неповиновение оскорбило князя киевского, видевшего в новгородцах
бунтовщиков. Он велел готовить пути, собрал войско, сам выехал из
Киева и не возвращался в него. В Берестове тяжкая болезнь постигла
его. Слыша о набеге печенегов, он отправил Бориса ростовского
против них и скончался 15 июля.
Бояре, бывшие в Берестове, скрыли смерть Владимира, ночью
привезли в Киев тело его и поставили в Десятинной церкви.
Летописец сказывает причину: Святополк, князь туровский, был тогда
в Киеве, тайно сносился с боярами, и когда гроб Владимира показан
был народу в Десятинной церкви, Святополк уже объявил себя
киевским князем, наследником отца, и принял все необходимые меры.
Из казны княжеской раздавали киевлянам дары; к Борису, повелителю
сильного войска, отряженного против печенегов, отправлены были
послы с известием о смерти Владимира и начала княжества
Святополка. Но миролюбие Бориса не могло еще уверить в
безопасности нового властелина, и, отправив послов с ласкою и
дружелюбием к Борису, сам Святополк тайно явился в Вышгород
избрать убийц. Путша, вероятно, знатный вышгородец, был
116

начальником злодеев, коих имена с ужасом сказывает нам летописец.
Узнав о кончине родителя, Борис заплакал и печально внимал
обещаниям Святополка, что за мир и согласие удел его будет увеличен.
Кроткий князь отвечал, что и без того повиновение старшему брату он
почитает обязанностью, и отверг предложение воинов своих идти в
Киев и овладеть престолом. Остановись на берегах Альты, Борис
отпустил дружины к Святополку, остался с немногими верными
воинами, как будто желая доказать, что он ничего не ищет. Смирение и
добродушие не спасли его: уже из Вышгорода скакали убийцы. Ночью
приблизились они к шатру Бориса, который пел заутреню, и был
поражен копьями, когда помолился за Святополка и лег на одр свой.
Верный слуга его, богемец Георгий, хотел защитить князя и был
поражен вместе с ним; злодеи позавидовали золотой гривне, которой
Борис некогда наградил Георгия, не могли сорвать ее скоро и отрубили
голову уже мертвому Георгию; другие спутники Бориса также были
убиты; тело Бориса завернули в шатер и на телеге привезли в
Вышгород; Борис еще дышал; здесь его дорезали и тайно похоронили
в вышгородской церкви Св. Василия.
Между тем Глеб муромский ехал в Киев, по уведомлению
Святополка, что Владимир болен и желает видеться с ним. Путь из
Мурома был тогда водою; Глеб ехал по Волге, но в одном месте хотел
проехать верхом по берегу, упал с коня, ушиб ногу и принужден был
остановиться на Днепре. Здесь прискакал к нему посланник от
Ярослава с известием о смерти отца и убиении Бориса. Предслава,
сестра Ярослава, послала в Новгород весть о сих печальных событиях.
Нерешительный Глеб оплакивал еще отца и брата, когда убийцы
окружили ладьи его. Горясер, начальник злодеев, объявил смерть
Глебу, и Глебов повар пронзил несчастного князя ножом; тело Глеба
брошено было на берегу, но потом взято и похоронено вместе с телом
Бориса в Вышгороде.
Другие убийцы спешили в Древлянскую область; Святослав, князь
этой области, узнал умысел и скрылся, но за ним гнались, и он пал под
мечом злодеев.
Ярослав слышал обо всем в Новгороде и не знал, на что решиться.
Он готовился воевать с Владимиром; наемные варяги призваны были
новгородцами. Буйные воины сии не могли ужиться с гражданами,
оскорбляли жен их, даже грабили дома, и в жилище новгородца
117

Парамона дошло до драки; в мятеже народном убито было множество
варягов. Оскорбленный Ярослав пригласил к себе нескольких
знатнейших новгородцев, и по его приказанию они были перерезаны.
Это взволновало Новгород. Ночью пришло известие от Предславы.
Собралось вече; к удивлению народа, Ярослав явился туда,
смиренный, печальный, плакал о погибели новгородцев, своей
любимой дружины, объявил о кончине отца, убиении братьев и просил
помощи. Новгородцы простили ему убийство и спешили собирать
войско. Тысяча варягов и несколько тысяч новгородцев собрались под
знамена Ярослава; он выступил к Киеву.
Святополк знал намерения брата. Киевское войско, усиленное
наемными печенегами, сошлось с новгородцами близ Любеча; оба
князя медлили: три месяца прошло в бездействии; наступила осень,
реки замерзли. Киевляне начали смеяться над хромым Ярославом и
дразнили новгородцев; оскорбленные насмешками новгородцы
просили князя начать бой, рано поутру переехали Днепр, оттолкнули
ладьи от берега и обрекли себя на смерть или победу. «Сами убьем
того, кто отступит!» — кричали они и напали на беспечных киевлян.
Всю ночь в стане Святополковом пили и гуляли. Святополк
мужественно встретил, однако, неприятеля, сражался храбро, но был
разбит и бежал к Болеславу в Польшу. Ярослав пошел в Киев, занял
его и объявил себя Великим князем.
Он не ожидал, чтобы Святополк нашел помощников в Польше, и,
может быть, он в самом деле не нашел бы их, ибо король польский все
еще занят был войной с германским императором. Послы императора
явились в Киев и предложили Ярославу нападение на общего врага.
Ярослав хотел устрашить Болеслава, вступил в его владения, осаждал
какой-то город и возвратился без успеха. На другой год польский
король помирился с императором и вошел в Русь с сильным войском.
С ним был Святополк. Ярослав встретил их на Буге, был смят
внезапным нападением храбрых неприятелей, разбит и, не смея бежать
в Киев, только с четырьмя воинами ускакал в Новгород. Он не смел
уже требовать помощи новгородцев, думал бежать за море к варягам и
готовил себе ладьи. «Мы сами можем еще биться с Болеславом», —
сказал унывшему князю посадник Константин, сын Добрыни.
Новгородцы сделали денежный сбор, послали за варягами и
готовились в поход.
118

В Киеве совершились между тем события неожиданные. Святополк
и союзник его пришли в Киев, где Анастасий с духовенством и
народом встретил их как победителей. Святополк думал, что дело
Болеслава кончилось, но польский король только начинал. Дружины
его остались зимовать по русским городам и селениям; сам Болеслав
владычествовал в Киеве, принудил Предславу быть своей наложницей
и тесно подружился с Анастасием. Изменник не знает меры в
вероломстве; предав родину свою, вероятно, Анастасий хотел предать
Болеславу новое свое отечество. Но Святополк успел предупредить
умыслы. По его повелению оставшиеся на зимовку в Руси дружины
Болеслава были изменнически перерезаны: безумное дело, говорят
летописцы; но сие безумное дело принудило Болеслава бежать из
Киева; он захватил с собою бояр, увез Предславу, сестру ее Марию и
богатства. Анастасий не смел остаться и бежал с Болеславом.
Довольно убийств, измен и деяний отвратительных; но князья
киевский и новгородский не хотели мириться. Киев и Новгород еще
раз сразились. Печенеги подкрепили Святополка; наемные варяги —
Ярослава; дружины обоих сошлись на Альте. Там, где кровь Бориса
обагрила землю, стал Ярослав и молился: «Кровь брата моего вопиет к
тебе, Владыко! — воскликнул он. — Мсти ее, как мстил кровь Авеля:
порази врага; положи на нем, как на Каине, стенание и трясение».
Завязался бой. Такой битвы и не бывало на Руси, говорят летописцы:
воины схватывались за руки и резались отчаянно; трижды уступали
друг другу новгородцы и киевляне; наконец Ярослав победил,
Святополк бежал, сделался болен, бредил: ему казалось, что за ним
гонятся. «Бегите, бегите, о! женут, женут по нас!» — кричал он людям,
которые несли его на носилках. Святополк не смел уже идти в Польшу;
Болеслав, занятый другими делами, не воевал русских земель, но не
отпускал взятых им в плен, не отдавал захваченного в Киеве и,
завладев Червонною Русью, конечно, не простил бы зятю гибели
польских воинов. Святополк бежал в Богемию; болезнь его усилилась,
и на богемской границе несчастный скончался в дикой пустыне; там
был он похоронен и — обременен проклятием потомства…
Рассказ о событиях после смерти Владимира кажется весьма темен,
если не поясним его соображением обстоятельств. Летописец видел в
Святополке убийцу святых князей Бориса и Глеба, проклинал память
его, называл его окаянным и был явно пристрастен.
119

Мы не знаем, оставил ли Владимир какой-нибудь устав об уделах
детей своих. Уже 25 лет прошло после отправления их в уделы, и дети
Владимира, при старости отца, вероятно, почитали себя уже не
наместниками старого князя, но самобытными князьями.
Сопротивление Ярослава доказывает это предположение. Но если и
положим, что Ярослав действовал невольно, по требованию
новгородцев, то есть известия, что и Святополк хотел также
независимости. Тем вероятнее, что по смерти Владимира каждый из
сыновей его мог утвердиться в сем образе мыслей; увидим, что
впоследствии брат Ярослав объявит ему свои требования на дележ
наследия по равной части. Что иное означает обещание Святополка
Борису: прибавить еще к уделу, данному отцом? Но титул великого и
наследство главного княжества долженствовали быть долей старшего в
семействе: по смерти Вышеслава и Изяслава Святополк был старший
брат, следовательно, он имел все права на Киев и Великое княжество.
Ярослав нарушил уставы, противоборствуя ему. Он заступился за
смерть братьев, но искать смерти брата, облитый кровью новгородцев,
которые погубили людей, призванных им против отца. Словом, в
борьбе двух братьев Святополк является едва ли не правее Ярослава;
по крайней мере, дела обоих равно кровавы и ужасны. Кажется, что
Ярослав понимал это и что только решительность новгородцев
доставила ему победу при Любече, где три месяца стоял он в
бездействии, вероятно, переговаривая со Святополком. Киевляне
нимало ни гнушались Святополком, сыном князя, восшедшего на
престол братоубийством, шли с ним охотно, насмехались над
Ярославом и покорялись победителю: сила казалась тогда правой — и
когда она не была такой? — а для приобретения силы князья ничего не
почитали непозволительным. Построение церкви успокаивало совесть;
кровь за кровь требовала мщения. Не смеем объяснять смерти трех
сынов Владимира мщением за смерть Ярополка от человека,
признанного уже за сына Владимиром, и, вероятнее, находим причину
смерти Бориса и Глеба в какой-нибудь личной ненависти к сим
князьям: они были любимые дети Владимира, а Святополка он не
любил. В этом признается летописец.

120

Святополк Окаянный
Управление Киева Древлянской областью могло быть причиною
смерти Святослава, который, не дожидаясь убийц, бежал. Борис,
начальник дружин воинских, любимый ими, мог возбуждать
подозрения Святополка. Точно ли по призыву Святополка ехал Глеб в
Киев? Почему только на него и Святослава, ближайшего к Киеву
владетеля, пало мщение Святополка и почему бежал Святослав?
Вопросы нерешенные, но они заставляют нас изменить мнение о
Святополке.
С ужасом взирая на мученическую кончину Бориса и Глеба,
юношей добрых и прекрасных, не можем не заметить в Святополке
ума, деятельности, храбрости. Он умел обольщать народ, умел
сражаться, находить союзников и средства, и если незаконное
рождение и свирепый нрав были причиной его злодейств, он достоин
сожаления, а не проклятия. Поверим ли летописцу, что даже могила
его поглощена была землей и из бездны, куда упала она, исходил
смрад?

121

Должны ли верить и великодушию новгородцев? Они шли
защищать Ярослава, но он утвердил навсегда их права, дал им
льготные грамоты, освободил от дани, был первым князем, законно
признавшим их вольность, сделался через то любезным их памяти, и
великодушие Новгорода поясняется политикой, не представляя
романтических несообразностей в грубые, полудикие века. Разбитый
Болеславом, Ярослав не думал уже требовать помощи; новгородцы
видели в Киеве Болеслава и Святополка, который помнил Любечскую
битву: они помогли снова Ярославу, но, помогая ему, сражались за себя
и не ошиблись в расчете благодарности, какую должен был питать к их
пожертвованию князь киевский. Быстро смирялся после сего
Новгород, становился обширен, могущ и волен.
Святополк был в могиле. Ярослав не страшился уже более никого,
обладал Киевом и всеми уделами своих братьев, кроме Полоцка, где
княжил род Изяслава. Святополк, Святослав, Борис и Глеб погибли в
четырехлетнем междоусобии; Мстислав княжил в Тмутаракани;
Всеволод уже не существовал, и самый удел его был отторгнут
Болеславом. Таким образом, Ярослав мог считать себя обладателем
всех уделов, кроме Полоцка и Тмутаракани, и отер пот с лица своего,
показав победу и труд велик.
Но бури его княжения не утихли. Притеснением полоцкого князя
со стороны Турова, поступившего во владения Ярослава, можно
объяснить набег Брячислава, князя полоцкого, на Новгород. Он явился
туда, как печенежский хищник: овладел Новгородом, не хотел
удержать его, ограбил и бежал; Ярослав шел ему навстречу, догнал его
на берегу Судомери, отнял пленных и спешил помириться с ним, ибо
опасность важнейшая заняла Ярослава.
Мстислав тмутараканский славился уже мужеством и победами. В
1016 году он принял предложение греческого императора,
отправившего в Тавриду войско и флот: дело шло о разрушении
тамошней Хазарской области, последнего остатка хазарского
государства, некогда столь сильного. Таврическая область хазаров,
после падения волжских и донских владений, вероятно, была
самобытной. Мстислав соединился с греками; в первой битве хакан
Хазарский, Георгий Цула, был взят в плен, и имя хазар осталось только
в истории. Тогда Мстислав обратился на покорение соседей
Тмутаракани: яссов и касогов. Усилив дружины свои хазарами и
122

кавказскими народами, он видел Ярослава на Киевском княжестве, и
не хотел довольствоваться отдаленной Тмутаракана. Летописи не
говорят ни о переговорах, ни о требованиях его, и кажется, что
Ярослав едва успел управиться с Полоцком, не мог еще и возвратиться
в Киев, когда ладьи Мстислава явились на Днепре и Десне. Мстислав
занял Чернигов. Ярослав был в Новгороде и звал к себе толпы варягов.
Якун, ярл варяжский, носивший золотую повязку на больных своих
глазах, но славный мужеством, пришел с варяжскими дружинами к
Ярославу. Скандинавы сразились с жителями Кавказа и Тавриды близ
Листвена ночью, во время ужасной грозы: на небе блистала молния, на
земле мечи; велика была гроза, сильна и страшна сеча. Но варяги не
устояли; Якун потерял даже свою золотую повязку; Ярослав скрылся в
Новгороде и не верил миролюбию Мстислава, немедленно
предложившего мир, с условием раздела русских владений. На
следующий год заключили в Городце мир достопамятный, ибо им
положено было основание делению областей, впоследствии бывшему
источником ссор и междоусобий.
Положено Киеву быть владением старшего брата, Чернигову —
младшего; Днепр поставлен межою обоих княжеств так, что Мстислав
получил все, что находилось по левую сторону, Ярослав все, что было
на правой стороне. С того времени область Северская, Суличская,
Радимическая, Витическая, Ростовская и Муромская стали считаться
Черниговским княжеством. За Киевским княжеством остались
области: Киевская, Древлянская, Дреговичская и туровская. Ярослав
мог иметь надежду усилить свои области обратным завоеванием
волынских владений, ибо смерть Болеслава передала правление
Польши, терзаемой внутренними смятениями, в руки сына его
Мечислава, государя слабого. Мстислав соединил черниговские
дружины с киевскими и помог брату своему возвратить завоевание
отца их, Червенскую область.

123

Ярослав-законодатель
«Мирно бысть, — говорит летописец, — Мстислав, имевший уже
сына, Евстафия, и сам еще сильный и крепкий, мог думать, что
черниговское княжение надолго останется в роде его». Но в 1033 году
Евстафий скончался, а через два года и сам Мстислав, выехав на охоту,
разболелся и умер неожиданно. Князь храбрый и добрый, лучший из
князей своего времени и последний из потомков скандинавских, ибо
времена и нравы изменили всех других князей и потомки не походили
уже на железных предков своих.
Немедленно присоединил Ярослав черниговское княжение к Киеву.
Еще был жив брат его Судислав, остававшийся без удела. Он мог
мешать Ярославу, и — вечная темница была уделом Судислава. 24 года
несчастный сидел в тюрьме, оклеветанный, говорят летописцы,
«честолюбием своего брата», можем прибавить. Племянники
освободили его по смерти Ярослава, и монастырские стены были
последним пристанищем его старости. Новые преимущества
утвердили тогда дружбу новгородцев с Ярославом: он отвез им
старшего сына своего, Владимира, и Новгород охотно признал
124

Владимира своим князем; тогда поставлен был в Новгород первый
епископ, Лука Жидята: отличие важное, уравнивавшее новгородцев с
киевлянами, не хотевшими уступать Киеву никакой почести.
В 1030 году новгородские дружины ходили в Чудскую землю и
срубили там город Юрьев (нынешний Дерпт); он давал им средства
собирать дани с жителей окрестных земель. Тогда же новгородцы
пробрались с товарами и с мечом в отдаленный Югорский Север и
наложили дань на обитателей берегов Печоры. Ездя через Волок от
Онеги до Двины, они назвали всю восточную от него страну
Заволочьем. В 1042 году они ходили в нынешнюю Финляндию и
сражались с ямью, народом финским.
В Новгороде Ярослав услышал о сильном набеге печенегов и
спешил в Киев. Многочисленные печенежские вежи, бывшие уже под
самым Киевом, не устояли против сильных дружин Ярослава, были
разбиты, разогнаны и никогда уже не являлись в Россию, ибо
половецкие орды пришли тогда от Дона и Волги и закрыли путь от
Днепра и Дуная, покорив и истребив печенегов. В борьбе двух
варварских народов Русь думала видеть свое спасение и обманулась в
надежде.
Безопасный, хотя на время, со стороны юга Ярослав хотел большей
безопасности с запада. Еще в 1038 году наказал он дерзость ятвягов,
неукротимых, диких соседей Древлянской области, а в 1041 году
сражался с жителями Мазовии, обширной страны по обоим берегам
Вислы, соседней к Туровскому владению. Мазовшане отделились от
Польши после Мечислава; Моислав был их начальником и воевал с
Казимиром, внуком Болеслава, который, по желанию немногих верных
подданных отца своего, взошел на польский престол, но не имел сил
подкрепить государство, расстроенное слабостью Мечислава и слабым
правлением королевы Риксы, после него правительствовавшей.
Казимир предложил дружеский союз Ярославу, и русский князь умел
употребить предложение Казимира в пользу Руси. Казимир женился на
сестре Ярослава Марии, некогда уведенной в Польшу дедом его.
Ярослав помог Казимиру покорить Мазовию и был награжден
возвратом русских, бывших в плену у поляков, также утверждением за
Россией городов червенских. Удел Всеволода снова принадлежал
России.

125

Тогда только мог Ярослав отдыхать после опасностей и бедствий.
Он был уже отцом шести сынов и посвятил старость свою успокоению
и мирным подвигам. Русь дышала свободно после переворотов
быстрых, тяжких, как будто готовясь к событиям, дотоле в ней
неслыханным. Тишина, какою наслаждалась она после Городецкого
мира (с 1026 г.) до самой кончины Ярослава, в течение 25 лет, может
быть уподоблена тишине перед бурей, разразившейся в блеске мечей,
вихре страстей и волнах крови, бурей, гремевшей на Руси два века и
умолкнувшей только в нощной тьме нашествия монголов.
Твердый на своем княжестве Ярослав не хотел новых завоеваний,
но не хотел и простить обиды, какую претерпели русские торговцы в
Царьграде, где в драке был убит какой-то знаменитый русс. Греческая
империя, после смерти Василия и Константина, с которыми
пресеклось мужеское колено царственных потомков Василия
Македонского, 160 лет управлявших Грецией, представляла позорище
странных и быстрых перемен владык империи, которые были один
другого
презреннее.
Шестидесятилетняя
Зоя,
племянница
Владимировой супруги, Константин Мономах, больной старик, муж ее,
и любовница Константина правили государством, когда Ярослав
отправил воеводу Вышату и Владимира, сына своего, под Царьград с
сильным войском. Буря разнесла и сокрушила русские ладьи;
некоторые спаслись, сражались с греками и разбили их; но 6000
человек руссов, вышедших на берег и хотевших сухим путем дойти до
России, были встречены греками и разбиты. Вышата (родной сын его
рассказывал летописцу эти подробности) не хотел оставить воинов,
сказал: хочу погибнуть с дружиною, шел с ними, покинув ладьи
Владимиру, сражался и был полонен. Трусливый Мономах
обрадовался, торжествовал победу, говоря, что он разбил русского
князя, собравшего на Грецию бесчисленное войско с полуночных
островов океана, и приказал выколоть глаза многим пленникам.
Нерешительный этот поход заставил Ярослава мириться. Мономах и
без того соглашался на всякое удовлетворение, но юный Владимир не
хотел идти на мир и требовал непомерной дани: по 3 гривны золота на
каждого из бывших с ним воинов.
Мирно провел остальные годы Ярослав. Он с особенным
благоговением занимался благолепием церковным, воздвигнул в Киеве
соборную церковь во имя Софии Премудрости Божией (на том месте,
126

где разбил печенегов в 1036 г.) и учредил в Киеве митрополию. В 1039
году упоминается уже в летописях митрополит Феопемпт; в 1051 году
поставлен был в митрополиты Иларион, простой иерей, природный
русс, живший пустынником на берегу Днепра в пещерке, где
впоследствии поселился св. Антоний и основан был знаменитый
Печерский монастырь. Летописец хвалит Ярослава за устроение
первых монастырей в Киеве: Св. Георгия и Св. Ирины. «При
Ярославе, — говорит он, — черноризцы начали множиться: он любил
церковные уставы, любил священников и особенно черноризцев; читал
духовные книги днем и ночью, велел их списывать, переводить;
украсил Св. Софию золотом и серебром, строил церкви, ставил
священников и давал им уреченное содержание, радуясь
многочисленности церквей». Ярослав подтвердил и увеличил права
духовного суда, установленного Владимиром. Уверенный, что
крещение спасет от гибели вечной, он вырыл кости дядей своих,
Ярополка и Олега, крестил их и положил в Десятинной церкви, где
был похоронен Владимир.
Но кроме подвигов благочестия, Ярослав ознаменовался в памяти
народной и гражданскими учреждениями. Вероятно, смешивая
известие летописцев о правах, данных Ярославом Новгороду, с
законами, которые собраны и списаны были там под именем Русской
Правды, приписали впоследствии Ярославу эти законы, ясно
списанные в разные времена и драгоценные для нас, ибо они
изображают век, нравы, обычаи, дух древних руссов. Ярослав
заботился и об украшении городов: Киев был обведен каменною
стеною в 1037 году, и одни ворота в этой стене названы Золотыми; над
ними построена была церковь Благовещения.
Еще до смерти своей Ярослав разделил государство на отдельные
княжества. Изяслав был уже князем в Новгороде вместо Владимира,
умершего в 1052 году; но отец завещал Изяславу Киев, Святославу
Чернигов, Всеволоду Переяславль, Вячеславу Смоленск, Игорю
Владимир. «Любите друг друга, — говорил он детям, — помните, что
вы братья одного отца и одной матери: тогда и Бог будет в вас, покорит
вам противные и будет мир между вами. Но при ненависти погибнете
вы и погубите землю. Место отца да заступит вам старший брат».
Ярослав заповедал сынам: не преступать предела братнего, не изгонять
одному другого, а Изяславу защищать обиженного.
127

Уже больной поехал он в Вышгород со Всеволодом, любимым
сыном своим, и там скончался. Тело его привезено было в Киев и
положено в Соборной Софийской церкви.
Соображая историю Ярослава, нельзя не удивляться сходству
характера его с характером Владимира и сходству событий в княжение
того и другого. Так справедливо, что человек творит события! Оба в
бурях междоусобий вступили на престол, обрызганный кровью
братьев; оба были жестоки и нещадны, приобретая власть; оба умели
быть кроткими после приобретения оной и, не бывши Олегами и
Святославами, не отличаясь дикой храбростью, умели поддержать
крепость Руси, твердость ее владений. В руки обоих провидение
вверяло обладание всеми русскими княжествами; оба стремились к
единодержавию при жизни и делили государство после смерти.
Владимир, просветив Русь христианским законом, оказал услугу
незабвенную; Ярослав поддерживал христианство, распространил его,
и в шестьдесят лет, протекших от принятия веры до кончины
Ярослава, христианство было укоренено в Руси, обещало добра в
будущем, ведя к образованию народы полуварварские, соединяя их
одним законом так же, как они соединены были одним языком.
Не Владимира, не Ярослава должны винить в ошибках политики и
в преступлениях, но дух времени. Феодализм, гибельный и страшный
для государей и подданных, во всей Европе тогдашней был причиною
дележа областей наследникам и везде причинял такие же бедствия,
какие видела от него Русь. Провидение хотело, кажется, оставить
Новгород среди кровавого моря, покрывшего всю остальную Русь в
битвах междоусобий, как признак неизменного характера руссов, как
точку соединения с Европой, ибо Европа скоро потеряла Русь из вида,
и Греция не узнавала земли, грозившей некогда Царьграду своим
оружием. Счастливая судьба давала случай Новгороду возводить на
киевский престол Владимира и Ярослава. Оказывая такие заслуги
киевским князьям, Новгород требовал от них только независимости,
получал ее и умел сохранять.

128

II. От разделения России на уделы до
перенесения Великого княжества из
Киева во Владимир-Залесский (с 1055
до 1157 года)

129

Глава 1. История Европы в IX и X столетиях
Два столетия протекло от поселения скандинавских выходцев на
землях, по их имени получивших название Руси, до кончины
Ярослава, восьмого князя из поколения этих воинственных
пришельцев, сделавшихся оседлыми жителями и повелителями
славянских и других народов, первобытных обитателей покоренных
руссами земель.
Изобразив вначале характер завоевателей-варягов и завоеванных
ими народов, узнав первобытное общество, из покорителей и
покоренных составившееся; обозрев потом историю этого общества до
половины XI века, мы должны здесь остановиться, ибо здесь
изменяется сущность событий в истории русского народа. Новый
порядок дел представится нам. Приготовимся к уразумению его
взглядом на минувшее, уже изложенное нами.
Не для того должны мы здесь остановиться, что в грядущем, более
150 лет продолжавшемся периоде, увидим кровавые ужасы
междоусобий; что мы должны как будто приготовиться к
бесстрастному созерцанию их, ибо иногда сердце наше невольно
содрогнется, внимая дееписанию. Нет, как хладны останки давно
истлевших наших предков, так хладнокровен должен быть
наблюдатель, ищущий в дееписаниях истины и внимающий гласу
Истории. Вещает она, и мы безмолвствуем: только внимаем ее
глаголам, только ищем истины в повести времен прежних, в рассказе о
делах лет минувших. Период, который мы уже обозрели, являл нам
ужасы злодейств, волнения, битвы смертельные: они тревожили нас,
но не уклонили от истины и бесстрастия; будем такими же
наблюдателями и для грядущего.
Но мы останавливаемся здесь, желая обозреть, что, собственно,
представило нам в Истории русского народа время, протекшее от
половины IX до половины XI века? Так путник обозревает
пространство, им пройденное, готовясь по верному на него взгляду
вернее направить дальнейший свой путь. Желая вполне узнать связь и
следствия событий, взглянем прежде вообще на историю Европы в
этих веках.

130

Два столетия, девятое и десятое, были для всей Европы веком
перехода народов-истребителей древнего гражданского общества к
новому образованию обществ: оно долженствовало явиться и явилось
новое, и с ним все прежнее изменилось: государства, языки, законы,
нравы, обычаи, вера. Посему Древний мир казался в глазах
современников отделенным от их мира необозримой бездной. Но этого
в самом деле не было, ибо в природе нравственной, так же как в
физической, нет перерывов. Мир Древний родил Новый: прошедшее
всегда чревато настоящим, как настоящее будущим. Только связь
событий сокрыта была от глаз человека, косневшего в одном
настоящем. Нива судеб Божиих была глубоко вспахана, прорезана
глубокими браздами и засеяна семенами тучными и свежими. Как снег,
благотворный прозябанию, пали на нее Средние Времена — века
варварства, тьмы нравственной, хлада и оцепенения общественной
жизни, под которыми таились первенцы новой весны человечества.
Таким образом, цепь бытия, соединявшая мир Древний и мир Новый,
не была разорвана; вследствие этого там, где древле все цвело и
зеленело, должно было прежде других стран возникнуть и процвесть
новым злакам.
Где сосредоточивался и развивался мир Древний? На западе и юге
Европы. Если бы надобно было одной резкой чертой обозначить
древнюю Европейскую Историю, мы ее назвали бы историей Рима.
Собственно, вся древняя История нашей части света, в отношении к
Истории новой, заключается в двух событиях: возвышении и падении
Римского государства. Оно отодвинуло и сжало своими заветными
границами остальных обитателей Европы, и поэтому с его
разрушением долженствовало быть противному действию: так и было.
Обломки Рима явились как бы островами среди океана варваров,
Араратами, на которых останавливались ковчеги бродящих народов, и
вновь заселялись древние страны, пока воды, разделявшие их с
новыми, не слились в свой предел.
Не такова была судьба русских земель. Океан безвестный скрывал
все Закарпатские страны от древних, и только гроза волн его страшила
по временам Древнюю Европу диким народонаселением этих стран.
Буря, возмутившая древние народы Европы, извергла в среду их
обитателей Скифии, и народы, переходившие через Скифию. Тогда все
пространство земель, именовавшееся некогда Гиперборейским,
131

Скифским, Сарматским, можно было уподобить стране, с которой
слились воды морей, земле, уже видимой, но не устроенной, для
которой суббота успокоения отодвинулась от Европейской многими
веками.
Вот главное различие Истории русских земель от истории южных и
западных земель Европейских. Когда на юге и западе Европы варвары
уже гордились именем римлян, устраивались общества гражданские и
политические, на скифских степях и в дремучих сарматских лесах
кочевали и постоянно жили орды азийские: хазары, булгары, угры;
прозябали первородцы Европы, финны; обитали дикие племена славян
и небольшие, смешанные из этих разных племен, народы, но не было
зародыша единого общественного образования.
В таком состоянии находились эти земли, когда скандинавские
пришельцы явились у юго-восточных берегов Балтийского моря,
проникли в скифские леса, наложили иго рабства на славян и финнов,
срубили городки для своего пребывания, открыли сообщения между
Балтийским и Черным морями, рассыпали золото греческое от Дуная
до Невы и на мечах положили начало общественного быта.
Но не так ли было и в Европе? Те же, германского и
скандинавского происхождения, народы, одинаковой степени
образования, духа и религии, пришли на Ильмень, Днепр и на Луару,
Тибр и Гвадалквивир; одинаково и дикие славяне, и просвещенные
римляне сделались их рабами. Бесспорно, но по разнице того, что
было древле, прежде их, от одинаковых событий явились различные
следствия.
В Европе, Западной и Южной, разрушив здание древней
общественности и образования, из обломков его пришельцы создавали
новые здания, так как мрамор древних храмов обсекали они на
постройку новых готических замков; как базилики и пантеоны
обращали в христианские церкви: стихии древние мешались с новыми,
и дух нового облекался в древние формы. Но собратья
преобразователей Европы на берегах Ильменя и Днепра не нашли
ничего древнего: мир самобытный, новый должен был здесь
раскрываться. Он начался соединением племен в общество; то, что в
Европе совершилось до варваров, варвары только начали в Руси.
Летопись о Ромуле, Нуме и соединении сабинов с римлянами,
конченная на юге Европы за семь веков до Рождества Христова, в Руси
132

началась в IX веке по Р. X., Рюриком, Олегом, соединением славян с
варягами.
Так хронологически отделился мир европейский от русских земель.
Обозрим исторические постепенности этого отделения.
Мы назвали мир Древний Историей римлян; мир Средних веков
можем также обозначить одной чертой, столь же многообъемлющей,
если укажем на империю Карла Великого. В самом деле, История
Европы после разрушения Рима не есть ли собственно история
составления и разрушения государства франков, принявшего
наименование Западной Римской империи?
Карл Великий сам действовал почти пятьдесят лет; после него
империя франков жила столетие; следствия ее разрушения охватили
другое столетие. И только после этого начался новый период
Европейской Истории.
Карл соединил в своей мощной деснице судьбу Италии, Галлии и
Германии. Он слил в образовании своего государства стихии древнего
мира римлян и нового мира варваров. Его ум восстановил трон,
отдельного от Греции, латинского первосвященника, чтобы силой
религии обладать народами и противиться правам восточной Римской
империи. Из империи Карла образовались потом государства
французские, итальянские и германские и заключили в себе
политический быт Европы, чьи колебания и разнородные движения и
изменения составляют европейские летописи с IX века до XIX
столетия.

133

Норманнские завоевания VIII–XI вв.
Здесь средоточие жизни в новой истории Европы. Идя от него во
все стороны, мы встречаем земли, история которых есть дополнение к
летописям средоточия. Таковы: на юг Пиренейский полуостров, где
Азия в ордах сарацинов, отбитая Францией, долго боролась с Европой;
южная часть Италийского полуострова, пространство, где Азия,
Греция и Франция сражались между собой. К востоку находившиеся
государства: Моравия, Богемия, Польша и государство азийских
выходцев — Венгерское, были более или менее, но решительно
увлечены в систему западных европейских событий. Полуострова
Датский и Скандинавский — эти места, из которых явилась страшная,
столь сильно действовавшая на Европу мощь, казались
обессиленными и утомленными после выхода туземцев, завладевших
землями в Англии, Франции, Германии, славянских землях, Италии:
первобытные обиталища их подверглись влиянию политической
системы Запада. Но от этой системы сохранились русские земли.
Каким же образом?
Кроме того, продвижение политической системы Европы на восток
встретило западные славянские государства и государство венгров,
значит: поборов их, действуя на них, оно могло действовать за
134

Карпатским хребтом, слабея, истощаясь в силе; мы показали выше
этого другую еще более основную причину: здесь не было ничего
древнего, на чем могло бы отразиться влияние Запада. Еще важное
обстоятельство в истории русского народа, по этому отношению,
находим в бытие Греции.
Что была Византийская Империя от начала IV века? Осадка веков,
обломки Древнего мира, тонувшие среди мира Нового и послужившие
скрытым, вещественным основанием отдельной от Запада системы
народов, которую, в противоположность, назовем Восточной.
Древняя история кончилась Богочеловеком. Триста лет протекло за
этим, до тех пор, когда Константин перенес вещественные формы
Рима на берега Геллеспонта, вещественно сдвинул, так сказать, мир
Древний с поприща, где долженствовал явиться Новый мир. Мысль
обладать Римом из Царьграда не продолжалась и 100 лет. Империя
Константина Великого, из угла Фракии, не могла удержать власти над
Западом, сильнейшим Востока по духу и по естественному положению
более способным к соединению воедино. Но Греческая империя была
способнее Запада к существованию в неизменчивости, более
продолжительному. Хотя в IX веке власть над Западом была
решительно для нее потеряна, Греция еще имела средства
существовать после того шестьсот лет и в IX и X веках могла сильно
действовать на других; но образ действий долженствовал быть здесь
особенным от Запада: он был образован сущностью греческого
государства и политикой, которая родилась от разных обстоятельств.
Это различие между Западом и Востоком весьма важно для истории.
На Западе и на Востоке главные действователи были монархия и
Церковь. Но на Западе варвары приобрели себе все могущество имени
государя: франк взял праздный венец Цезарей, лежавший на опустелом
их троне, и передал его потом другим германцам; на Востоке, венец
Цезарей колебался, но был сохранен на главе однородца древних
обладателей его. На Западе Церковь подверглась политической силе
варваров, потом боролась с ними, свергая наложенное ими иго,
наконец свергла и поборола их; на Востоке Церковь была раздираема
внутренними раздорами, но тверда на праве старейшинства своего,
постоянна в повиновении греческим императорам, и — погибла с
ними. На Западе варвары из себя раскрывали новый мир в древних

135

стихиях; на Востоке древние стихии побеждали новый мир варваров, и
только возмущались, кипели от новых прибавок.
От сего явилось, что два главных действователя общественной
жизни, монархия и Церковь, на Западе и Востоке сделались
совершенно различны, разделились существенно.
Монарх на Западе был вождь народов, властвовавший удельными,
или феодальными государствами; монарх Востока был деспот,
властвовавший над рабами, хотя и часто управляемый их мечом и
волей. Михаил Заика, в цепях возведенный на престол императорский,
был истинное изображение греческого монарха. Хлодевих,
принужденный разломать серебряную чашу для раздела с воинами, —
изображение западного монарха. Мы уже говорили о соперничестве
между греческой и латинской Церковью: сие соперничество,
основанное на политическом начале, сильно заставляло действовать
обе стороны, а на разнице политических отношений той и другой
Церкви основано было различие действий их. Латинская Церковь
порабощала себе политическую власть над народами, принимала их
народность и хотела единства только в повиновении народов ее власти,
готовя орудие на владык своих, западных императоров; греческая
Церковь не трогала политического бытия народов, но беспримесно
являлась в каждой стране, усыновляя язык каждой страны для своего
служения.
Вот основной тип различия действий Запада и Востока.
Подробности зависели от географических и исторических
обстоятельств.
Борьба церковной, монархической, феодальной и народной силы
составляла историю средоточия Европы в IX и X веках. Идите от сего
сосредоточия к востоку, и вы заметите, как увлекающая к средоточию
борьба сия ослабевала, встречалась с отдельною самобытностью
народов, исчезая на пространствах новых земель, и ослаблялась
тяготением древней Греции к юго-востоку. Действительно, историю
Богемии и Моравии составляют решительно только усилия спасти
свою самобытность и неудача сих усилий: слабая народность здесь
уступила. Венгрия, более твердая характером народа, более обширная,
стояла крепче, но — замечательное обстоятельство — она
представляла собой смешение всех стихий борьбы средоточия Европы.
Хотя Восток здесь уже превозмогал, но все еще смешивались здесь
136

законы римские с варварскими в самых подробностях, так как и
народонаселение Венгрии составляло смешение римлян, славян,
германцев и восточных народов. Еще более Венгрии далекая, более
Венгрии обширная, и твердая тем, что ее составлял сам собою
образовавшийся в государство народ, Польша принадлежала к системе
западных государств только церковным влиянием, и от того
зависевшим порядком дел. Политика первобытной Польши увлечена
была в систему западную внешней жизнью государства, но уже не
отражалось в ней столько много подробностей Западной системы во
внутренней жизни, как в Венгрии.
Польша в начале XI века, еще не разделенная детьми Болеслава,
занимала все пространство земель от впадения Одера в Балтийское
море, охватывая пространство за Одером, огибая Богемию и потом идя
по Дунаю до того места, где Дунай склоняется на запад от
параллельного течения с рекой Тиссой. Упираясь прямо от сего места к
Тиссе, граница Польши склонялась по Карпатским горам к югу, и
потом к северу до Бреста, где уклонялась влево и оканчивалась при
впадении Вислы в Балтийское море. Далее, пространство к югу, между
Карпатскими горами, Польшей, Германией на юг и реку Саву,
составляла Венгрия. Затем, к югу были славянские государства:
Сербия, Булгария, где оказывалось решительно превозмогающее
влияние Востока.
Таким образом был расположен восточный предел власти Запада.
Восток составляла греческая монархия. Мы назвали состояние Греции
тяготением Древнего мира: рассмотрев сущность и историю Греции,
должно согласиться, что мы имели к этому полное право.
Неизменяемая религия, святые песни коей гремели еще при первых
Цезарях Древнего Рима, не знавшего западной веры, неизменяемость
гражданских верований и политических действий, сопроводили
Грецию до самого ее падения: как Запад парил к новому, так Греция
клонилась к старому, и наконец исчезла задушенная несвойственной
ей атмосферой новых изменений. Греция не распалась, но — умерла.
Она владела Булгарией со времен Иоанна Цимисхия как своей
областью; Сербия и другие славянские народы до самой Венгрии ей
покорялись. Она держалась еще в Тавриде. Непосредственное влияние
Греции простерлось на севере от Черного моря и в Малую Азию.

137

Не видим ли, что географически долженствовало быть действию
Греции на русские земли, и если знаем Грецию и внутреннее состояние
сих земель, то можем понять, что долженствовали они явить собою от
действия Греции?
Нельзя предполагать в древних славянах большей против варягов
образованности: об этом мы уже говорили. Здесь было только различие
народных элементов; одного, коснувшего в Азиатской низменности
нравов, другого, создавшего себе новую жизнь под хладным небом
Скандинавии и жившего изменениями. Ветхий посох славянина и
светлый меч варяга соединились во власти русских князей.
Варяги сначала сами не знали, куда влек их порыв необузданной
воли, стремя челноки и лодки руссов, равно к берегам финским, к
берегам Америки и к берегам Галлии. Они быстро двигались к югу,
утвердясь оседло на Ильмене; но здесь была уже цель: в Грецию было
их стремление.
Если положим, что первое построение варяжского городка на
Ильмене было в 864 году, то найдем, что через двадцать лет варяги уже
решительно оставили свой Ильменский притон, и действия главного
табора их все сосредоточивались на Днепре, в Киеве. Положив поход
Аскольда и Дира первым покушением варягов на Грецию, а поход
Святослава в Булгарию последним опытом борьбы с греками, видим,
что целое столетие Греция составляла первый предмет действий
главного варяжского стана: иначе не можем назвать русских княжеств,
основанных варягами. Сии княжества были воинские шатры, разбитые
по Днепру, Десне, Семи, Суле, Волге, Бугу, сообщавшиеся один с
другим по рекам.
Неудача борьбы с греками способствовала действию особых
причин, преображавших между тем русские княжества с половины IX
до последней четверти X века.
Варяги, и без того малочисленные в сравнении со славянами,
вступлением в службу греческих императоров ослабили свои силы.
Народность славян преодолела таким образом народность варягов.
Личные выгоды князей, находя средства к изменению в
патриархальном быте славян, подкреплялись примером греческого и
азиатского деспотизма, изменяли норманнскую феодальную систему
правительства.

138

В таких обстоятельствах начал княжить Владимир. При нем
прекратилась вражда руссов с греками. Владимир пожал плоды от
семян, посеянных до него мудростью Ольги, отвагою Святослава и
междоусобием братьев. Русь получила христианскую веру от Греции, и
посему мы имели право сказать, что Владимиром началась
самобытность Руси.
Следовательно, нынешние причины событий на Руси, до самого
Владимира, заключались главнейше в Греции. Она действовала,
посредственно и непосредственно.
Успешно, хотя и неожиданно, отразив первый набег руссов при
Аскольде и Дире, греки немедленно устремили на новых варваров
свою хитрую политику. Через сорок лет новый набег на руссов (поход
Олега) показал грекам, что обыкновенных хитростей здесь
недостаточно: греки уступили руссам множество выгод. Прошло еще
тридцать пять лет: политика греков занималась уменьшением сих
уступок; третий набег на руссов (поход Игоря) устрашил греков; но,
отразив его, Греция увидела уже важные следствия своей политики.
Угры, занимавшие Олега столько лет; печенеги, занявшие его
преемников; отделение варягов в Грецию; действие религии, более и
более входившей в состав русских княжеств и общественное
образование русских народов, все, беспрерывно существеннее
обеспечивало от опасностей. Явился Святослав — последнее усилие
норманнского духа: его обратили на хазар; сего оказалось не довольно,
и — открытая последняя борьба руссов с Грецией (поход Святослава в
Булгарию) решила безопасность греческого государства. Владимиру
сделали греки последнее пожертвование: честолюбием; борьба с
Грецией кончилась: руссы начали образовываться в правильное
общество. Тогда греки сделались друзьями, союзниками, учителями
руссов; передавали им, с началами христианства, основания
общественной нравственности; умели отделить Русь от системы
Западной Европы; вводили нужнейшие знания, художества.
Главное орудие непосредственного действия греков составляли
соседние с руссами азийские народы. Мы уже говорили, что, кроме
греческой политики, ничем другим нельзя объяснить падения донских
хазар под мечом Святослава; движения угров к Киеву и потом на
запад; расселения печенегов на Днепре.

139

Борьба с этими народами дополняет историю внешней жизни Руси
до XI века. Вмешивалось ли в жизнь руссов какое-либо действие с
Запада?
Крайние восточные точки западной системы, Польша и Венгрия,
были заняты своими делами. Их исторические прикосновения к Руси
были следствием внутренней жизни руссов.
Рассматриваемая с таких сторон история русского народа
представляет нам следующие воззрения.
Географическую местность. Жизнь Руси началась с берегов
Балтийского моря. Из лесов новгородских двинулись варяги на Днепр:
Север предан был им своей судьбой; главное гнездо руссов
утвердилось на Днепре и боролось с Грецией. Другая отрасль руссов
является к югу от Ладожского озера, на мысе земли, образуемом
Волгой и Окой, но вскоре исчезает отдельная самобытность оной.
Этнографическую местность. Ее составляет смешение народов,
соединившихся в русском народе. Сие смешение составили славяне и
варяги. Русь представляется нам в следующем отношении по
гражданскому образованию: законы и учреждения преимущественно
скандинавские; вещественное образование славянское.
Изобразим Русь, после всех сих соображений, исторически.

140

Великий князь киевский Ярослав Мудрый. Титулярник. XVII в.
Варяги, выходцы из Скандинавии, разбивают табор в землях
славянских: Новгород и Киев две главные точки их действий. Они
покоряют славян, соединяются с ними и устремляются на Грецию. Это
заставляет их утвердить главное местопребывание на Днепре. Олег
исполняет сие предопределение; Ольга скрепляет союз частей нового
общества в Киевском княжестве. Греки уничтожают покушения
руссов, заставляют их сражаться с соседями и способствуют
внутреннему образованию русских княжеств введением веры

141

христианской и общественности. Отказавшись от воинского кочеванья,
Владимир и Ярослав ищут единовластия, следуя намерениям Ольги.
Но единовластие не могло с тех времен установиться в Руси: оно
было еще слишком ново для русского государства, и при том система
политического быта должна была испытать еще одну необходимую
степень, составляющую переход от феодализма к монархии: систему
уделов, обладаемых членами одного семейства под властью старшего в
роде — феодализм семейный.
Мы опровергаем всякое влияние Запада на русские земли, и
справедливо. Управляемые греческой политикой, когда получили уже
самобытное существование, руссы даже враждебно и неприязненно
смотрели на Запад.
Только частность, местность сталкивала их с Польшей; только
неудачные покушения Запада сблизиться с Русью напоминали русским
о существовании западных государств. Словом, до XIII века
самобытный мир феодализма варяжского, перешедший в удельную
систему, решительно принадлежал к системе Востока, ограничивался
ею и жил отдельной от Запада жизнью, между Грецией, дикими
соседями азиатского происхождения и границей системы западных
государств, под влиянием скандинавских законов, славянской
народности, греческой веры.
Чем же был этот мир в половине XI века, когда Ярослав перешел к
отцам, в надежде на счастье потомков? Чем он, собственно,
ограничивался? Как он существовал? Что представлял для будущего?
Имя Руси, язык русский были тогда слышны от Ладожского озера
до берегов Кубани и от берегов Вислы до берегов Оки. Это ввело в
заблуждение новейших историков, и они вообразили себе какое-то
пространное, сильное государство, гремевшее славою в трех
известных тогда частях мира, соединенное узами родства с
отдаленными государствами Запада. Мысль совершенно неверная! Вот
географический обзор Руси после смерти Ярослава.
Главную точку жизни общественной на юге составлял тогда Киев.
Сие местопребывание русских князей, огражденное храбростью Олега
и Святослава, умом Ольги, Владимира и Ярослава, было жилищем
великого князя, которому со времен Владимира, повиновались на
западе, востоке и севере несколько окружных областей и небольших
народов. Земли по правую сторону Днепра до Буга были совершенно
142

покорны Киеву, на юге ограничиваясь чертою от вершин Прута до
Роси. Далее к югу были степи с бродящими толпами разноплеменных,
не подвластных руссам народов. К северу, принадлежащее Киеву
Заднепровье, вероятно, ограничивалось Припятью. В этом
пространстве заключались прежние области полян, древлян, волынян,
отчасти дреговичей. Города Владимир, Туров, Перемышль, Червень,
Луцк и другие составляли здесь опору власти Киева.
На левой стороне от Киева река Сула была южной границей власти
руссов. Весь левый берег Днепра, от Сулы до Смоленска, заключая в
себе прежние области суличей, северян, радимичей, отчасти кривичей,
ограничиваясь к востоку областью вятичей, был Киевской областью.
Смоленск составлял здесь северную оконечность; Переяславль
южную; Чернигов был срединою.
Область вятичей находилась между владением Киевским и
городками Муромом и Ростовом, составлявшими области руссов на
Оке и Волге и повиновавшимися Киеву. Присовокупив сюда
отдаленную колонию руссов в Тмутаракани, мы вполне видим
пространство владений Ярослава.
Влево от Смоленска, составляя северные границы подвластного
Киеву Заднепровья, было русское, но отдельное от Киева, княжество
Полоцкое. Здесь Полоцк, Минск и еще несколько городов составляли
феодальный союз особого княжеского семейства.
Переходим к другой главной точке общественной жизни руссов. На
Волхове, близ озера Ильмень был Новгород, древнее первоначальное
местопребывание варягов, оставленное ими и чрез то получившее
самобытную жизнь.
Так же, как на юге Киев, на севере Новгород был средоточием,
которое окружали восемь областей, заключавшие в себе к северу
пространство от Невы до Наровы; к юго-западу до границы Полоцкого
княжества; на юг до областей Смоленской, Муромской, Ростовской.
Восточную границу, вероятно, можем здесь означить Волгой до
впадения в оную Шексны и Шексною до Белоозера. Кроме Новгорода,
Ладога, Изборск, Белозерск и впоследствии Руса, Псков, и другие
города, составляли опоры общественной жизни на семь пространств.
Вот все, что обнимала собственно Русь после Ярослава.
Указав границы русских областей, мы должны добавить, что под
этими границами не должно разуметь постоянных рубежей,
143

уважаемых соседями, защищенных правильно и крепко, — рубежей, за
которыми начинались бы области, безопасно правимые князьями.
Тацит, означив границу Германии со стороны Дакии взаимным
опасением, превосходно выразил, что должно разуметь под названием
предела между владениями полудиких народов. Жизнь русского
народа сосредоточивалась около местопребывания повелителя. Такие
места составляли Киев и Новгород. Чем далее от них, тем более
слабела жизнь общественная, соединяясь, но уже слабее, около
Смоленска, Чернигова, а на севере около Изборска и других городов.
Переяславль, Владимир, Ладога, Туров стояли на границах; от них
далеко внутрь земли не было общественной жизни, ибо страх
вторжения неприятелей не дозволял быть здесь безопасным. Граница
легко подвигалась далее в землю соседей при успехе и также легко
удалялась внутрь при неудаче. С раздвижением новый город в бывшей
неприятельской земле означал новую границу; старая граница
становилась внутренней областью и заселялась. Ростов, Муром и
Тмутаракань были собственно колонии южных руссов, сообщавшихся
с этими местами через пустыни и области независимых народов и
данников. Данники не составляли совершенных владений руссов:
таковы были между Муромом и Черниговом вятичи; близ Туровской
области и Полоцкого княжества ятвяги, голяды и другие латышские
народы; близ Изборской области финны; на севере и северо-востоке от
Новгородских областей другие финские и северо-азийские народы; на
восток и юг от Мурома особые народы финские и азийские; близ
Тмутаракани кавказские народы. Отдаленная Тмутаракань была вскоре
потеряна для руссов; но успехи общественности в русских внутренних
областях показывались именно тем, что области сближались одна с
другою устроением городов, а в пространствах между городами,
постепенно, сел и деревень, то есть обиталищ неукрепленных. Через
сто лет после Ярослава вся область вятичей была уже русской
областью; от Семи к Суле, Роси и верховью Прута устроились
пограничные города. За ними к северу явилось множество других
городов, возникли Курск, Стародуб, Новгород-Северский, Трубчевск,
Рязань, Пронск, Москва, Владимир, Суздаль, Тверь, Торжок.
Трудно определить границы и разных областей, одна подле другой
находившихся, ибо и на деле границ не было постоянных и твердых.
Протяжение гор, течение рек здесь всего вернее для нас; но в
144

сухопутных переволоках от одной реки к другой границы делаются для
нас сбивчивы. Впрочем, можем предположить то же основание, какое
приняли мы в границах с чуждыми народами: определялось главное
место области, а пределы пространства окрест его не были
определены.
В этом заключался источник браней и междоусобий. Так, Волынь
всегда была причиною ссор между Польшей и Русью, а земли к
верховью Волги и по Шексне — причиной ссор между суздальскими,
смоленскими князьями и Новгородом.
Мы видели деление земель между Мстиславом и Ярославом:
Днепр во все течение его составлял грань владений двух князей.
Ярослав, давая уделы сыновьям, положил Мтиславово деление
основным началом, но притом он соблюдал следующие замечательные
подробности.
Старший сын его получил Киев; второй Чернигов; третий
Переяславль; четвертый Смоленск; пятый Владимир-Волынский. К
Чернигову причислены были Муромская, Ростовская и Тмутараканская
области. Видим, что удел третьего сына составлял крайний южный
предел Киева и Чернигова, с левой стороны Днепра; удел четвертого
— крайний северный предел Киева и Чернигова по левой стороне
Днепра; удел пятого крайний западный предел русских княжеств. Из
всего можем вывести важные пояснительные подробности в
подтверждение всего вышесказанного:
1. Что владения киевского, или великого, князя руссов и удельной
системы, ему принадлежавшей, замыкались в пространстве от
Переяславля до Смоленска и от Владимира-Волынского до Чернигова
и что Муром, Ростов, Тмутаракань были отдельными владениями,
между которыми находились земли данников и независимых народов.
2. Что раздел Мстислава был принят в основание, и, собственно, на
два княжества разделена была удельная система Южной Руси:
Киевское и Черниговское, которые разделяло течение Днепра. Три
другие удела составляли небольшие области, где присутствие князей
было необходимо для защиты русских пределов.
Муром, Ростов и Тмутаракань причисляемы были к Чернигову, как
находящиеся на левой стороне Днепра. Киеву определено было все
находившееся на правой стороне от Полоцка до Роси. Но хотя Киев,
обладая таким пространством, получал важное место между другими
145

княжествами, все, казалось, он терял против Чернигова, когда этому
княжеству принадлежали
Муром,
Ростов
и Тмутаракань.
Вознаграждение за эти участки составляло непосредственное влияние
Киева на Новгород, предоставленное собственно великому князю. При
наших понятиях о гражданской независимости нам неизъяснимо:
каким образом вольный Новгород мог соединять республиканскую
свободу свою с повиновением князю киевскому? Постараемся
объяснить тогдашнеюю идею свободы новгородской и странное
сближение этой свободы с покорностью Киеву. Но прежде взглянем на
характеристические отличия севера и юга Русских земель и узнаем
отношения подданных к государю и одной области к другой на юге.

146

Наставление Ярослава сыновьям
Северная часть Руси представляла страны мрачные, дикие,
болотистые или гористые. Земледелие и скотоводство там не могли
существовать, и от того первородные, слабые телесным сложением
жители пребывали, собственно, в растительном состоянии,
бездействуя умом и общественною жизнью. Славянские племена,
поселившиеся при Ильмене, составили первое начало жизни. Приход
варягов привел в движение эту тяжелую стихию, и когда варяги после
двадцатилетнего пребывания оставили славян ильменских, там
147

образовалась уже общественность и нашла средства упражнять свою
деятельность.
Южная часть Руси была совсем противоположна северной. Здесь
тучные пажити, светлое небо, обширные, сухие степи вели обитателей
с самого начала к земледелию и скотоводству. Отдаленность морей и
путь к ним через кочевья диких соседей отнимали средства к торговле
у первобытных здешних обитателей. Варяги, проложив пути через
земли угров и печенегов, не устрашаясь и Днепровских порогов,
ринулись воевать, а славянам открыли пути к торгу. Но для этого было
потребно более частной свободы, более крепости в общественности
гражданской и менее легких средств удовлетворять своим
потребностям, а юг не представлял ничего подобного. Варяги
поработили славян, лишили их частной независимости, водили их
воевать в Тавриде, Хазарии, Греции, Волыни. Кроме того, южные
славяне составляли множество отдельных поколений, чуждых друг
другу, враждовавших одно с другим, ненавидящих одно другое:
древляне, поляне, радимичи, волыняне, составившие впоследствии
области и варяжские княжества, отделялись таким образом самой
своей народностью. Обилие средств жизни, при тяжкой власти
повелителей-варягов, ласкало леность славянина и приучало его к
рабскому бездействию.
В средние времена главным источником богатств были воинская
сила и купечество. Первая осталась уделом руссов южных, и имела все
неудобства, следующие за подобным средством приобретения
богатства: сбор богатств в руки немногих повелителей, в скорую
потерю этих при борьбе с сильнейшим противником. Северная Русь
естественным положением увлечена была к купечественному
приобретению богатств и вскоре умела она завладеть русской
торговлей на Балтийском море, через южную Русь торговать с
Грецией, по Волге на Восток, и через северные страны стала
купечествовать в Перми и нынешней Сибири. Все к сему
способствовало: близость моря Балтийского, сообщавшего Новгород
со Скандинавией и Северной Европой, недостаток естественных
средств жизни и удивительно расположившиеся исторические
события, которые утвердили частную независимость жителей.
Здесь мы должны упомянуть о мнении тех, которые, понимая
величие и значимость Новгорода, не верят, чтобы его могущество
148

получило начало с прибытием варягов. Должно полагать, говорят они,
что издревле Новгород был велик, могуч и славен. Он боролся с силой
варягов; призвав варяжских князей для защиты, он сильно сражался с
ними, видя покушение их на новгородскую свободу, и только ожил
после их удаления на юг.
Мнение о силе, богатстве, величии Новгорода основывается на
ложном понятии о древнем состоянии городов. Новейшие
исследования доказывают, что не должно представлять себе Новгород
похожим на нынешние наши обширные и могучие города. Пусть
сообразят состояние Парижа, Лондона и других знаменитых городов в
XI веке; тогда понятно будет, что называлось в это время обширностью
и величиной. Нет никаких доказательств положительных о величии и
значительности Новгорода до прибытия варягов. Торговля не могла
даже существовать тогда среди норманнских разбоев и движения
народов в Европе.
Сообразите, что более двадцати лет прошло, пока Олег оставил
Новгород, и что, положив прибытие варягов в половине IX века, до
кончины Ярослава, Новгород, в течение двух веков удаленный от
прямого владычества варягов, имел время укрепиться и возвеличиться.
За всем тем только междоусобия южных руссов могли сделать его
важным и сильным. Мы видим вначале явные признаки его слабости,
уступчивости, политики, основывающейся на хитрых расчетах.
Умножению сил Новгорода служили удивительно благоприятные
обстоятельства исторические, скажем мы, и справедливо. Жители
Новгорода получили свободу и независимость при Олеге и легко могли
укреплять общность своей республики в последующее время. Походы
и отдельные предприятия Олега и Святослава, слабость Игоря, краткое
правление Ольги, междоусобия при начале княжений Владимира и
Ярослава, удобные случаи вспомоществовать Владимиру и Ярославу
при завоеваниях Киева и в бедствиях, постигавших этих князей, за что
ничего, кроме свободы, не требовал Новгород, — какие события могли
быть для него более благоприятны? История Новгорода есть
повторение истории городских общин в других землях Европы.
Мы видели выше, что система русских областей на юге,
сделавшихся княжествами по кончине Ярослава, была уже не
варяжская феодальная система, но особенная система уделов,
составлявших вместе нечто целое. При изменении основных начал
149

варяжского феодализма долженствовали измениться и подробности. И
в самом деле, опыты общественной жизни, естественное положение
земель, сношение с соседями, введение христианской веры изменили
подробности с изменением основных начал.
Прежде всего должно положить различие между областями,
собственно составлявшими владения руссов, и данниками. Собственно
владение составляло то пространство земель, на котором построены
были крепости или деревянные городки, где находились воинские
дружины князей, подчинявшие им окрестных обитателей. Такие
области составляли округи, а несколько округов были управляемы
особым князем, получавшим название удельного. При Владимире
таких князей было семь, кроме самого Киевского: в Полоцке, Ростове,
Муроме, Древлянской земле, Волыни, Тмутаракани и Турове. Ярослав
лишился власти над Полоцком и, как мы видели, делил свои области
только на пять уделов. Во всех этих областях владычествовали законы,
суды княжеские, христианская вера: не было других начальников,
кроме определенных великим князем, или удельными, от него
поставленными.
Данники, напротив, были те области, в которых обитатели должны
были вносить русским князьям известную подать и по требованию их
идти на войну, не обязываясь ни к чему более, имея своих князей или
повелителей, имея полную волю принимать или отвергать законы,
установления, веру руссов. И эти обязанности казались иногда
слишком тяжки народам, платившим дань; от этого возникали бунты,
требовавшие усилий к усмирению и новому покорению народов.
Сначала вся власть варягов над славянами состояла в подобных
условиях дани и покорности. По смерти Ярослава в этом отношении к
южным руссам находились народы латышские, кавказские и некоторые
азиатские народы; к северным — народы финские. Через 100 лет после
Ярослава область вятичей, стесняемая раздвигавшимися к ним с двух
сторон от Чернигова и Мурома границами русских княжеств, вошла в
разряд княжеств. Междоусобие не допустило, напротив, такого
раздвижения границ к северу от Турова: латышские народы
решительно свергли потом иго руссов и составили сильное Литовское
государство, игравшее столь важную роль с XII века. Данники
северных руссов, разбросанные на необозримом пространстве

150

Финляндии и Заволочья, также никогда не входили в состав
собственно Новгородской республики.
Желая узнать политический состав Новгорода и его отношение к
русским князьям, должен прежде всего пояснить понятие, какое
имелось о гражданской свободе в древние и средние времена.
Древние, собственно, не знали идеи частной гражданской свободы:
они имели только идею независимости народной. Так, в Древней
Греции, в Древнем Риме мы видим только государственную
независимость и то или другое звание граждан, повелевающее всеми
остальными. Другое новое понятие о частной свободе родилось в
Германии и Скандинавии: здесь каждый член общества был независим
от всех других и не было различия патриция от плебея, ибо вождю все
повиновались условно, только в деле, были судимы избранными из
среды граждан людьми. С покорением разных стран германцами и
скандинавами эта идея независимости и личной свободы родила идею
феодализма со стороны сопутников вождя в завоевании, с которой
началась борьба идеи единовластия, явившейся от нового положения, в
какое поставлены были вожди германцев и скандинавов при
завоевании разных древних государств Европы, где преимуществовала
идея единовластия. При этой борьбе явилось средство для свободы и
покоренным германцами и скандинавами народам. Это средство
открыли они в освобождении городов и составлении городских общин.
Время после падения Римской империи, когда, говоря словами
одного великого нашего современника, «единство политическое
погибло;
неисчислимое
множество
народов,
различных
происхождением, нравами, языками, жребием, ринулось на позорище;
все сделалось местным, частным; всякое обширное понятие, всякое
установление общее, всякое обширное, общественное уравнение
исчезло», система освобождения городов возымела свое начало.

151

Киевская Русь в IX — начале XII в.

152

Поставленные между властью государей и силой феодальных
властителей, жители городов, или туземцы, сделались страдательным
лицом. Ища безопасности, они принуждены были отдаваться в
покровительство сильнейшего, и этот сильнейший не всегда был
государь той или другой страны: часто ближайший к городу барон, или
феодальный властитель замка, брал на себя защиту города, взимая с
него денежную плату. Это был первый шаг к покупке позволения
укреплять города, а потом к покупке разных преимуществ для
граждан. Обезопасенные от бедственных набегов, города приобретали
более и более свободы; хитро умели пользоваться ссорами феодальных
владетелей с государями; обязывали граждан к общей защите, и
наконец с XI века укрепленные, богатые города начали покупать себе
решительное право иметь независимые ни от кого общины и права
гражданские. Они представили собой феодальные владения, которые
на известных условиях признавали власть государей, обязывались
помогать ему войском, но имели своих судей, свое войско, могли
защищать свои права, объявлять войну, заключать мир; никто, кроме
общины и избранных ею судей, не имел права на жизнь и имение
гражданина.
Если представить историю Новгорода, невольно изумляешься
сходству ее с историей свободных городов в Италии, Франции и
Германии; здесь не было подражания, но только одинокие
обстоятельства произвели одинокие следствия. Не менее изумительно
и сходство прав и новгородских преимуществ с правами и
преимуществами вольных городов в Италии и Франции.
Само по себе разумеется, что эти права были приобретаемы
новгородцами постепенно. Олег удалился, но обложил их походной
данью; Ольга еще прямо предписывала им законы; при Святославе они
грозили уже выбрать себе князя по воле; Ярослав сложил с них дань и
дал им льготные грамоты; в деление уделов сыновьям его Новгород
уже не был включен, но все же он оставался подчинен князю
киевскому. Увидим впоследствии, как присвоил себе Новгород права
более обширные, возбуждавшие ненависть к нему других руссов.
Вторая половина XII и начало XIII века были самой блестящей эпохой
независимости и силы Новгорода.
Льготные грамоты Ярослава не дошли до нас. Древнейшие
договорные грамоты новгородцев с князьями, которых они принимали
153

к себе, относятся к середине XIII века, значит, они могут дать нам
только приблизительное понятие о конституции новгородской и
изменениях ее при Ольге, при Ярославе и в середине XII века. Вот
основание договоров Новгорода с князьями с середины XIII столетия:
1. Князь предводительствует войском, имеет своих бояр и
чиновников, но без новогородского слова войны не замышляет и
только по решению Новгорода объявляет войну.
2. Новгород платит ему условленную часть их пошлин, даней и
доходов.
3. Князь имеет право приставить для этого своих чиновников.
4. Судьи и гражданские чиновники избираются Новгородом, и
князь и никто из его приближенных, ни в избрание, ни в суд не
вмешивается и самосуда не имеет.
5. Без посадника князь не может давать никому ни волостей, ни
наград и ни у кого ничего взять и отнять не может.
6. Князь пользуется охотой, рыбной ловлей и даже заготовлением
себе припасов на известных условиях.
7. Ни князь, ни чиновники его не имеют права брать подводы,
кроме ратного случая.
8. Донос раба или рабыни князю не приемлется.
9. В договоры с князьями и иноземцами князь не вступается.
10. В торговлю не имеет он права вмешиваться: ни останавливать
ее, ни приставлять своего пристава.
11. Кто из чиновников или ближних князя своей обязанности не
исполнил, того новгородским хлебом не кормить, и, при
посредничестве князя, быть тому судимым Новгородом.
Что ж после этого значил князь новгородский? Он был полководец,
которому платили в жалованье часть государственных доходов. Но как
объяснить ту покорность, какую оказывали князьям новгородцы на
словах и на письме? Духом времени, понятиями людей о предметах,
различными в разные времена. Афинянин, раб какого-нибудь хитрого
Перикла, называл себя свободным, а вольный новгородец, ограничив
власть князя, свергая его при первой прихоти, кланялся ему и скреплял
постановления именем князя.
Опровергнув ложное понятие о власти князей новгородских,
рассмотрим сущность новгородского правления.

154

Мы заметили сходство истории Новгорода с историей городских
общин в разных местах Европы; сказали также, что и конституция
Новгорода была подобна их конституциям. Князья окружные были то
же в отношении к Новгороду, что бароны из Сен-Кентена; князь
киевский то же, что короли французские для сих городов.
Основание силы новгородцев составляет сам Новгород. Он обладал
обширным пространством земель, которое выше было нами
обозначено. Каждый оседлый новгородский гражданин считался
человеком свободным и свободно подавал свой голос в общем деле,
свободно противился мнению другого и должен был уступать только
большинству голосов. Новгород делился на пять частей, или концов;
кроме того, пространство земли на несколько верст вокруг называлось
городским станом. На главной городской площади, близ Софийского
собора, висел колокол. Звон этого колокола возвещал гражданам, что
их призывают на вече, или совещание. Тогда со всех концов шли на
площадь граждане, им предлагали дела, выслушивали их решение, и
определяли их исполнение.
Владения Новгорода так же, как на юге, состояли из областей и
данников. Новгород не был включен в число областей. Это и другие
обстоятельства заставляют думать, что жители этих областей не
уравнивались с жителями самого Новгорода, хотя так же как
новгородцы, повиновались только новгородским уставам. Данники
новгородские обязывались единственно платить дань и давать войско и
не пользовались никаким правом гражданства.
Все, и сами новгородцы, и жители областей, взносили ежегодно
известную подать. Из этого составлялась общественная казна,
хранившаяся в соборном храме Софийском. Решению веча народного
подлежали все государственные вопросы: заключение мира,
объявление войны, избрание князей, владык новгородских,
чиновников, награждение заслуг, суд над общественными
преступниками. Новгородское вече было шумно и буйно. Часто
доходило до ссор, драк и убийств. Вообще, две народные партии
существовали в Новгороде: людей торговых и аристократов
новгородских. Первые вообще жили на Торговой стороне, по эту
сторону Волхова, разделяющего Новгород на две половины; другие
занимали Софийскую сторону. С шумом бросаясь на противников,
аристократы теснили их иногда на Волховский мост от Софийской
155

церкви. Торговая сторона подкрепляла своих, и мост делался ареной
битв и смерти.
Для обыкновенного управления дел новгородцы избирали
посадников. Не знаем числа этих чиновников и времени, на какое они
избирались; но, кажется, посадник в мирное время избирался
ежегодно, и один. Вече могло продолжить его выбор, могло и до срока
сменить его; при войне или в необыкновенных случаях число
посадников умножалось, и иногда доходило до пяти, т. е. каждый
конец избирал своего, ибо каждый конец имел право собирать свое
частное вече. Посадник, поступая по силе законов и уставов и
исполняя решения веча, имел власть неограниченную, власть над
имением и жизнью граждан. Отряжаемый в город или область,
посадник представлял собою вполне новгородское вече.
Другое важное лицо в Новгороде составлял владыка, или епископ,
впоследствии архиепископ Новгородский. Он был избираем голосом
веча по жребию из нескольких духовных особ, признанных
достойными
выбора.
Самовластно
управляя
духовенством,
церковными судами и совестью граждан, получая десятины со всех
доходов, владыка участвовал во всех государственных делах с
посадниками и председательствовал на вече, был примирителем
партий и душой советной думы посадников.
Совет посадников составляли тысячские, избираемые в известном
числе и бывшие сотрудниками и помощниками их. Грамоты
новгородские всегда начинались словами: «Благословение от Владыки,
поклон от Посадника, от всего Новгорода». Но часто после имени
посадника упоминалось имя тысячского, вероятно, старшего пред
другими. Кроме тысячских, были меньшие чиновники: сотские, и
иногда, после тысячского, в грамотах писали: «и от сотских». Все эти
чиновники были избираемы на время. Люди, служившие несколько
раз, именовались степенными, старыми, большими, а знаменитые
граждане — людьми житыми. Имея право покупать рабов, получая
доходы с волостей, которые иногда даваемы были в награду заслуг, все
эти люди составляли партию аристократов Софийской стороны.
Из договоров с князьями мы видели сущность власти князя в
Новгороде. Его избирало по воле своей вече, и после такого избрания
он именовался новгородским князем. Его предводительству вверялись
новгородские дружины, он был в числе важных совещателей на вече,
156

но мог приобрести значительность только достоинствами, умом,
заслугами или хитростью и лестью гордому вечу. Его окружал
пышный двор, составленный из бояр, гридней, отроков княжеских.
Получая большие доли доходов со всех новгородских областей,
новгородский князь жил на княжеском дворе, известном под именем
Ярослава. Но малейшее волнение веча и воля посадников,
сопутствовавших ему в походах, могли остановить все его действия,
суд ожидал его на Софийской площади, и низвержение могло
постигнуть князя во всякое время. В новгородских грамотах имя князя
не поминалось, и гражданское судопроизводство от него не зависело,
хотя суд производился на княжеском дворе.

Вече. Художник А. М. Васнецов
Устройство военное и гражданское было одинаково в Северной и
Южной Руси, поэтому мы будем говорить о нем вообще. Нам должно
теперь обозреть государственное устройство южных русских княжеств
так, как мы обозрели республику Северных руссов.
Изменение варяжской системы в систему семейственного
феодализма решительно сделалось со времен Ярослава. Но все пять
княжеств по смерти Ярослава составляли один общий союз. Князь
киевский, именуясь великим, был главой этого союза. Полоцкое
княжество не входило в этот союз: оно было независимо. Отношения
157

удельных князей к киевскому были следующие: каждый из них
считался полным властелином своего удела, имел в своем уделе право
на имения и жизнь подданных, имел свои дружины, свой двор, мог
объявлять войну и заключать мир с неприятелем. В ссорах одного
удельного князя с другим право на последнее прекращалось, ибо при
этом случае князья должны были прибегать к посредничеству великого
князя, который преследовал несправедливость и помогал обижаемому
при несогласии обидчика удовлетворить требования оскорбленного
им. Великий князь мог тогда обратить дружины свои на удельного, мог
приказать и другим идти на него. По его велению удельные князья
должны были помогать друг другу в войнах и с внешним неприятелем.
Он мог лишить удела за неповиновение, мог и переменить уделы, но с
общего согласия всех князей.
Важнейшее условие этого союза состояло в том, что старший в
роде долженствовал быть всегда великим князем. Поэтому не сын
великого князя наследовал этот титул, но брат; после смерти братьев
одного поколения вступал на великое княжение старший сын старшего
из умерших братьев. В уделах, напротив, сын наследовал после отца,
но он должен был давать братьям своим в уделы волости своего
княжества, за что они обязывались ему повиновением, считаясь
удельными в уделе.
Деление народных сословий на аристократов, духовенство и народ
после Ярослава существовало уже решительно в Руси.
Но аристократизм существовал, собственно, только в отношении к
народу: пред лицом князя все сливалось в одно звание: рабы. Его
первый чиновник и последний смерд были пред ним равны. Сажаемый
торжественно на княжеский стол повелитель дружин, судья народа,
получавший от него присягу в верности и повиновении, князь был
выше всякого суда народного.
Видя пороки его, народ говорил, что Бог посылает плохих
властителей за грехи народа, и только бунт народный раздирал
очарованную завесу княжеской власти. От всех этих обстоятельств
происходило важное неудобство для неограниченной власти князей:
при первой неудаче владетеля неприятель, завладев городом князя,
заставлял народ присягать себе и становился в глазах подданных
законным государем. Бывали примеры, что после долгой защиты князь
оставлял свое княжество, чтобы привести помощь, а народ сдавался
158

немедленно, присягал новому князю, и прежний князь, приведши
помощь, встречал в старых своих подданных неприятелей, осаждал их,
и люди, крепко стоявшие за него, так же крепко стояли за прежнего
своего врага.
Доходы князей собирались с подданных ежегодно: в чрезвычайных
случаях были особые поборы. Князь давал жалованье и награды своим
чиновникам; иногда награждал их доходами с известных волостей.
Гражданские чиновники имели еще доходы с судопроизводства.

Двор удельного князя. Художник А. М. Васнецов. Начало XX в.
Народонаселение главнейше заключалось в городах. Так
назывались те селения, близ которых построены были городки, или
крепости деревянные, где жил князь или наместник его и куда при
всякой опасности укрывались из жилищ своих жители прилежащего к
городу селения. Имя пригородов является в XI веке: так назывались
большие селения, причисленные к городу. Именем села мы означаем
селение, где находится церковь. Такие села появились после введения
христианской веры. Все селения делились на округи, или верви;
159

каждая вервь находилась под управлением сотника, или сотского. Мы
сказали уже о догадке своей, что известное число вервей могло быть
называемо тысячей и составлять округ города, где тысячский был
наместником князя. Княжеским чиновникам вообще придавали имена
тиунов.
Кроме княжеских тиунов, были тиуны городские, или огнищане,
избираемые от обитателей города. Под их заседанием, вероятно,
собирались вечи жителей для совещаний о своих делах, впрочем, не
имевшие никакой общественной власти и долженствовавшие
исполнять только повеленное им: это были нынешние наши городские
думы.
Двор князя состоял из бояр. Этим древним названием означались
почетные, отличенные князем и приближенные к нему люди. Военные
чиновники — тысячские, сотники — дополняли число придворных.
Они, и вообще избранная воинская дружина князей, носили название
гридни; или двора княжеского. Впрочем, с XI века это слово
заменялось уже словом двор.
Кроме воинской небольшой дружины, или отроков княжеских,
князья не имели постоянных войск. В случае опасности или похода
жители вооружались: им раздавалось оружие, хранимое у князя и
отбираемое при роспуске войска: это скандинавское обыкновение
сохранялось долго на Руси.
Будучи рабами князей, тем не менее подданные его считались
людьми свободными. Общее именование всех было: крестьянин, имя,
испорченное из имени христианин, чем отличали себя принявшие
христианскую веру. Но звания разделялись, однако ж, на людинов и
рабов, или холопов. Первые имели право торговать, приобретать
имения, участвовать в советах городских. Холопы лишены были всего:
так назывались люди, приобретенные людином покупкою; их имение
принадлежало господину. Людин мог закабалить себя и детей за
известную цену: права отца были тогда безграничны.
Важное место в гражданстве с самого введения христианской веры
заняло духовенство. Вводимое сначала волею князей христианство
распространилось по всем русским областям, возобладало умами,
увлекало сердца, и, пользуясь сим важным средством, духовенство
приобрело великие права, силу и богатство. Получая десятину, будучи
неподсудна никому, кроме своих начальников, обладая умами и
160

совестью князей, иерархия духовная была могущественна. Ее
призывали в советы князей и к одру умирающего раба.
Сомневаясь в том начале иерархии, какое до сих пор предполагают,
и думая, что митрополия в Киеве и епископия в Новгороде начались
только со времен Ярослава, мы не имеем также верных сведений о том,
когда началось и как разделялось чиноначалие духовное в других
областях. Известия, из коих видно, что во время Владимира
установлены были епархии в Киеве, Новгороде, Ростове, ВладимиреВолынском, Белгороде и Чернигове, столь же недостоверны, как и
известия об учреждении епархии в Переяславле, Хельме, Тмутаракани,
Полоцке, Турове, Смоленске, Перемышле, Переяславле-Залесском в
последующее время, до начала XIII столетия. Являются духовные
сановники в разных поименованных нами местах, но не во всех;
систематические подробности и каталоги епископов, кажется, большей
частию выдуманы в позднейшие времена.
Можно полагать, что с учреждением удельных княжеств при
Ярославе учреждались в каждом из них епархии, и поставляемы были
епископы; значит, в половине XI века в русских землях, кроме Полоцка
и Новгорода, могли быть: митрополия в Киеве и епископии в
Чернигове,
Смоленске,
Переяславле,
Владимире-Волынском.
Епископии распространялись потом, по мере умножения уделов,
уничтожались с уничтожением и изменялись с их изменением. Главою
духовенства пребывал митрополит Киевский до самого падения Киева,
после чего с великим княжеством и престол митрополита перенесли во
Владимир.
История русской иерархии представляет нам следующие
замечательнейшие обстоятельства.
Мы видим явную уступку греков в крещении Руси. Церковь
Греческая, не противившаяся власти греческих императоров ни в чем,
кроме духовных дел, перенесла свой дух в русскую землю. Тем более
невозможно было думать о политическом владычестве, приводя в
Святой Закон горделивого князя Владимира. Здесь была взаимность:
политика греков требовала уступки; политика Владимира устраняла
чуждую власть, и первую иерархию, как мы уже говорили, составили в
Киеве одни простые иереи, над которыми важностью лица, а не саном,
владычествовал Анастасий, духовник князя. Но, кроме власти

161

политической, были переданы духовенству все преимущества, какими
пользовалось оное в Греции: т. е. десятина и церковные суды.
Бегство Анастасия, увеличившееся число церквей, начало
монастырей, лучше понимаемое величие князя требовали духовного
иерарха с большей властью, большим величием. Но политика
Ярослава, допуская учреждение митрополии, не дала в сем случае
грекам большого преимущества; первый киевский митрополит,
вероятно, был грек; в 1051 году Ярослав возвел смиренного
пустынножителя в великий сан митрополита. Иларион, мирный
отшельник, природный русс, без сомнения, не книжный и не ученый, и
Лука, епископ Новгородский, также русс, отстранили своим избранием
влияние греков. Наследники Ярослава не умели воспользоваться его
примером, и греки успели наконец утвердить избрание киевских
митрополитов за Царьградом. Несмотря на то, власти государственной
никогда не передавали князья духовенству, тем менее грекам, и
беспрерывно делали покушения: избирать митрополитов из руссов,
требуя только согласия царьградского патриарха. Новгород,
присвоивший себе право избирать новгородских епископов, кажется,
старался усилить влияние греков на Киев, и, пользуясь
междоусобиями, спорил о зависимости Киева от Царьграда; он видел в
сем деле одно из средств к ослаблению силы великих князей.
Важнейшее событие было по сему отношению при Изяславе, когда
жестокие междоусобия раздирали русские земли. Удаление
митрополита Михаила в Царьград и кончина его побудили Изяслава,
княжившего тогда в Киеве, приступить к избранию нового
митрополита. Хитрый князь желал совершить сие избрание русскими
епископами, не спрашиваясь греков. Но это казалось столь
необыкновенно, что князь поставлял сему предлогом единственно
бывшее тогда в патриаршестве цареградском замешательство. Все
согласились с ним, кроме новгородского епископа Нифонта, который
жарко спорил, что будучи рукоположены митрополитом, который
поставлен был цареградским патриархом, русские иерархи не имеют
права сами ставить иерарха выше себя без благословения
цареградскаго патриарха. Недоумевали, не знали что делать. Наконец
один из епископов предложил поставить митрополита главою Св.
Климента, принесенною из Херсона Владимиром. Все другие
согласились, кроме Нифонта. Несмотря на его сопротивление,
162

митрополит Кирилл, киевский схимник, был однако ж, поставлен,
благословенный св. мощами, а Нифонт заключен в монастырь, откуда
ушел, не признав митрополита, называл его волком, а не пастырем,
именовал епископов человекоугодниками и получал из Цареграда
похвалы за свою ревность, а впоследствии приобрел за постоянное
свое упорство громкое имя поборника русской земли. Смерть Изяслава
доставила Нифонту еще большее торжество: Георгий Долгорукий
вступил на великое княжество, призвал Нифонта на совет, испросил
митрополита Константина от цареградскаго патриарха и торжественно
собрал собор епископов. Митрополит Кирилл был низвержен, лишен
сана, заключен в монастырь; все поставленные им духовные чины
были лишены своих мест и званий. Даже провозглашено было
проклятие памяти Изяслава! Через немного времени Георгий
скончался; дети и родственники Изяслава овладели Киевом. Они не
хотели слышать о Константине, но не смели уже думать об отречении
от Царьграда и только просили греков дать им митрополита нового.
Добродетельный Константин уступил свой престол прибывшему из
Царьграда митрополиту Феодору и удалился в Чернигов. Совесть
терзала его в остальное время жизни, и он хотел позором на земле
искупить прощение небесное. «Не хороните меня, — написал он в
завещании, раскрытом после его кончины, — привяжите мне веревку
за ноги, вытащите меня за горло и бросьте на съедение псам и хищным
птицам: ради меня возмущена была церковь». Связанный клятвой
исполнить завещания ужаснулся, но поступил по воле Константина, и
тело доброго пастыря три дня лежало на распутии; странные чудеса
уверили наконец в прощении небесном, и Константин был похоронен с
надлежащей почестью.
Итак, в самом избрании главного начальника духовной иерархии
власть князей была весьма значительна. Духовной иерархии
оставалось только непосредственное влияние на политическую власть:
суд совести, посредничество между князьями и вельможами, то, что
принадлежало духовенству в Греции. Впрочем, и это поприще
заключало в себе довольно важности и попечений, если притом
духовенство являло еще собой всю ученость века и соединяло с тем
исполнение трудной обязанности. К сему присовокуплялось вначале
самое введение и распространение христианской веры, потом старание
удалить все, хотя и отдаленные, покушения Запада, и наконец усилия
163

основать самобытную от Греческой Церковь Русскую. Присовокупим к
сему тяжкую грозу бедствий, беспрерывно носившуюся по небосклону
Руси до самых монголов, и внутренние смятения и неустройства в
самом составе Церкви, неизбежно являющиеся всюду, где только
действует человек, и значит — страсти его, не умирающие ни за
монастырскими стенами, ни за тюремными заклепами…
Русь не превышала Запада образованием, просвещением,
общественностью, но не была и ниже его; только политическое бытие
оной было отдельное от бытия западных европейских земель и
народов. Тот не знает Европы с X по XIII век, кто поставит ее выше
Руси при Владимире и Ярославе. Голодные волки рыскали тогда по
полям Италии, и среди развалин древних обществ возвышались
городки, или замки баронов, гремело народное вече, а в обителях
раздавались схоластические споры. Но равная ошибка — думать, что
Русь при Владимире и Ярославе была государство сильное,
единодержавное, громкое просвещением, верою, гражданственностью.
Представляя собою начатки общественности, она уступала Западу тем,
что не имела важных преимуществ и средств, таившихся на Западе:
древней гражданственности, древнего образования и просвещения,
подобно садовым растениям одичавших среди развалин, но — не
погибших. Надобно было только руке времени удобрить новую почву
и пересадить растение, сделавшееся диким, чтобы оно снова и пышнее
расцвело: этого Русь не могла ожидать.

164

Тризна над могилою князя Олега
Единство Руси заключалось в языке и религии, но не в
политическом составе, не в нравах жителей — вот важнейшее
обстоятельство. Правление княжеств было смешением азиатского и
византийского деспотизма и скандинавского феодализма. Ничто не
ручалось Руси ни за безопасность от внешних врагов, ни за мир
внутренний. Ничто не безопасило руссов и от естественных бедствий
при грубости нравов, невежеств и унижении обитателей. Жестокость,
свирепость видны были во всех делах. Вера христианская истребляла
верослужение, но облекалась в схоластику, приводила в недоумение,
пугала робкий, неопытный ум. Одна сила меча и золота всем
управляла, и при сем последнем отношении не было уже спасения ни в
крестной грамоте, ни в клятве, ибо клятва могла быть разрешена,
успех мог привлечь верность, а построение монастыря или духовная
эпитимия успокоить совесть.
Князья хотели власти, ибо думали, что для нее назначаясь
провидением, они имеют право, когда имеют силу. Не содержа
165

постоянных войск, князь собирал народ, вооружал его, распускал,
когда опасность проходила, брал дань, брал виру, и думал, что
исполняет обязанность к подданным. Строя церковь, убивая поганых,
украшая иконы, ходя к службе Божией, постясь, читая легенды и
святые книги, он полагал, что исполняет обязанность христианина.
Скотница с накопленным золотом и серебром, богатая одежда, погреб
с медом, пивом и винами, медуша с бадьями меда, обширные
заповедные леса для охоты, толпа рабов, большая гридня, красный
терем, были предметами честолюбия. Отслушав заутреню и обедню,
выслушав думу бояр, князь ехал охотиться, потом садился за стол,
обремененный яствами, грубыми, но многочисленными, и спал после
обеда. Вечер посвящался или молитве, или пиру. Опустошение; огонь
и меч следовали в походах и войнах за князем и его дружиною.
Бояре, тиуны и гридня следовали примеру князя и твердо
защищали его, ибо смерть, заточение, по крайней мере —
разграбление, следовали после поражения их. Золото, приобретенное
боярином, могло спасти его от наказания за преступление, могло
выкупить из неволи, и его-то собирал он, роскошествуя и молясь,
изменяя и постясь. Надобно читать летописи, чтобы видеть, как редок
был тогда пример доброго боярина.
Еще тяжелее была судьба людина, смерда, погруженного в
невежество, суеверного, отягченного властью князя, тиуна, боярина.
Ненадежность на будущее, война, нашествие иноплеменников, голод,
болезнь, пожар грозили ему ежеминутно. Религия казалась чем-то
угрожающим, страшила его адскими муками за слово, дело, мысль,
грех, сделанный в ведении и неведении, когда меч и врага и
повелителя страшил его в здешней жизни. Оттого происходило
буйство веселия, грубая чувственность, своеволие, когда можно было
восстать на своего властелина, и покорность каждому из тех, кто имел
силу и власть. В низкой, бедной хижине, где дым расстилался из
черной печи, где вместе с ним жили и домашние животные, русс
отдыхал после труда тяжкого, ибо несовершенство орудий
ремесленных и художественных, малая плата и трудность сбыта
произведения требовали такого труда. Он также откладывал что мог на
черный день, и только на клад свой мог надеяться. Гость подвергался
страшным опасностям, отправляясь на торг по лесам и пустыням,
боясь монополий княжеских, разбойника, иноплеменника, неприятеля,
166

и — даже дикого зверя. Впрочем, торговля была одним из самых
важных средств добывать золото, и посему нельзя не изумляться
отваге, с какою переносили все трудности и опасности торгующие
руссы.
Такое состояние, всегда угрожая бедствием, переводя мгновенно из
тишины и возможного счастия в положение ужасное, должно было
показывать состояние духовенства, пользовавшегося многими
преимуществами и общим уважением, весьма завидным. Оттого часто
людин вкупался в церковные люди, старался пристроить себя к
духовным людям. При тогдашнем состоянии религиозных понятий
монастырь мог считаться единственным прибежищем старости и
дряхлости.
Нам представляют следующий период уделов, замыкающий собою
все время от 1055 до 1224 года, неожиданным изменением, тучей,
налетевшей на Русь, дотоле счастливую и благоденственную: это
совершенно несправедливо. Пусть думали руссы XII века, что после
смерти Ярослава самые небесные знамения возвращали бедствия и
ужасы. Немного надобно внимания, если пожелаем видеть, что
первоначальная история Руси приготовила то состояние, картину
которого мы изобразили, а рассматривая сию картину, мы понимаем —
чему из этого состояния долженствовало явиться.
Могло ли быть все это иначе? Никак: бесполезна и ничтожна была
бы история, если бы она не показала нам, что каждое из событий иначе
быть не могло; если бы она льстила нас небывалыми картинами
счастья, а не показывала нам в самых бедствиях начал добра и зла.
Состояние общественности, дух времени, образ мыслей и понятий,
географические подробности, современные события в странах,
окружавших Русь, должны были произвесть именно то, что было в
Руси.
Мог ли варяг понимать благость другого правления, кроме
феодального? Мог ли великий князь русский не делить областей
сыновьям, чтобы задушить через то феодализм? Мог ли князь иметь
наши идеи об обязанностях государя к подданным и подданный мог ли
быть привязан к государю чем-либо другим, кроме силы и меча?
Могли ли духовные иерархи внушить другие понятия о религии, кроме
тех, которые сами они имели? Могла ли религия истинная истребить
идолопоклонство, не войдя в гражданские законы Руси? Могли ли
167

законы быть чем-либо другим, кроме смешения законов славянских,
варяжских и греческих? Никак, но почему же провидению угодно
было так поздно оживить общественной жизнью обширные земли от
Черного до Балтийского морей, оставляя их до IX века по Рождеству
Христову невидимыми и неустроенными? Разрешение сего находим в
целой истории человечества; по крайней мере, в целой Истории
русского народа. Но сие оживление, начавшись соединением
славянина с варягом, распространением единства языка и религии от
Ильменя до Днепра, могло быть продолжено только частной,
отдельною жизнью разных княжеств и взаимно борьбой их политики,
мнений и выгод.
Итак — не могла исполниться молитва Ярослава, завещавшего мир
и согласие детям? Не могла — для сего довольно взглянуть на
политический состав тогдашней Руси. Благоговея перед судьбами
провидения, обращаемся к событиям, и изучаем их.

168

Глава 2. Начало периода уделов
Только один, любимый сын Ярослава, Всеволод сопровождал к
могиле бренные останки благовластного князя, находившись
неотлучно при нем, во время смертной его болезни.
Изяслав, старший сын Ярослава, немедленно оставил Новгород,
где он был тогда, явился в Киев и объявлен был, по завещанию отца,
великим князем, владетелем Киева и правой стороны Днепра. Другой
сын Ярослава, Святослав, начал владеть левым берегом Днепра, с
названием князя Черниговского. Всеволод, страж Киева и Чернигова от
диких орд Востока, сел в Переяславском своем уделе. Вячеслав, страж
Киева и Чернигова со стороны Полоцка, сел в Смоленском княжестве.
Игорь, страж Руси с Запада, в Волынском уделе. В Полоцке княжил
уже десять лет (с 1044 г.) юный сын Брячислава, Всеслав. Новое
поколение выступило на поприще жизни.
Осмелимся ли угадать, по оставшимся в летописях следам и по
делам, характеры и личные отношения сих шести князей русских?
Изяслав, красивый, стройный собою, не имел ни одной из
доблестей своего отца и деда. Храбрый лично, он был нерешителен;
добрый душою, следовал советам других; не имел необходимой
правителю твердости духа в бедствиях и, приходя в монастыри,
беседуя с отшельниками, разделяя их убогую трапезу, часто жалел, что
судьба определила ему быть князем Киева, а не печерским
настоятелем. Слабость почти всегда бывает спутницей пороков и
преступлений: увидим, куда завела она Изяслава.
Всеволод, бывший любимец отца своего, за кротость,
смиренномудрие и набожность, при всех недостатках старшего брата,
еще более его лишен был тех достоинств, которые составляют
доблесть государей; кажется, он изменял даже наследственной
добродетели варяжских князей — храбрости. Не знаем Вячеслава и
Игоря, вскоре умерших; впрочем, Всеволод, Вячеслав и Игорь, будучи
небольшими удельными князьями, были только посредствующие лица
между князем киевским и сильным соперником его, черниговским
князем.
Этот соперник, второй сын Ярослава, был противоположен
Изяславу во всем. Хотя страдавший телесными недугами, но сильный
169

и крепкий духом, честолюбивый и отважный, он привлекал своим
радушием, своей разгульностью, был храбр и неутомим. Кажется, что
сначала он не думал нарушать прав старшего брата: хотел только
выгод, хотел управлять им — и не подорожил правами старейшинства,
когда увидел, что Изяслав не способен держать кормило русских
княжеств среди опасностей и бедствий, отовсюду привлеченных им на
свою голову.
Князь полоцкий, родовой враг поколения Ярослава, Всеслав
отличался между современниками умом, деятельностью, смелостью. С
изумлением смотрели они на него, страшились его, и даже думали
видеть в делах его какую-то таинственную помощь волхвования.
Говорили, что мать его, при самом рождении, надела на него какую-то
волшебную повязку, которая способствовала ему быть жестоким и
немилостливым на кровопролитие.
Если мы видели выше, как непрочен был в политическом
основании своем федеративный состав русских княжеств, как мало
ручался он за взаимную безопасность и спокойствие их, то, сообразив
характеры и отношения представителей этого союза, находим, что
сильная опасность грозила ему от самих лиц, вступивших после
Ярослава на поприще действий.
Не знаем, завещание Ярослава было ли подтверждено им при
кончине, или было оно следствием распоряжений, сделанных прежде,
так что Ярослав не успел кончить его решительно. Но в дележе
русских земель с изумлением находим мы учиненное Ярославом
важное упущение: он забыл, кажется, род мужественного Владимира,
старшего своего сына. Владимир скончался за два года до кончины
Ярослава, но у него остался сын, князь Ростислав, юноша, подобный
отцу своему и не получивший никакого удела. Не хотел ли Ярослав,
чтобы этот внук его, живший в Новгороде, был князем Новгородским?
Кажется, нет! ибо Изяслав был определен в князья Новгорода и из
Новгорода перешел в Киев. Юный Ростислав, прежде и после
оставался в Новгороде, но без удела.
Уже с 1036 года печенеги не являлись более на Руси; казалось, что
само имя их исчезло. Но в восемнадцать последних лет княжения
Ярослава на степях Придонских и Приволжских, вероятно, кипела
смертельная брань между кочующими народами, и первый год смерти
Ярослава должен был показать руссам, что гибель печенегов
170

послужила только к усилению нового, опаснейшего племени варваров.
Половцы, или куманы, пришли победителями к Днепру, гоня перед
собой другие, менее значительные, кочующие народы.
Присовокупите к этому Новгород, столь слабо приверженный к
Киеву, почти враждебный по различию правления, народного духа и
выгод и могший усилить собою враждебного Киеву князя.
Не Изяславу надобно было воссесть на Великое княжение, чтобы в
столь сомнительных отношениях русских земель удержать мир и
власть. Крепкая рука, сильная душа были надобны наследнику
Ярослава.
По крайней мере, только поступая совершенно справедливо, храня
порядок, установленный отцом, и соблюдая дружбу братьев, мог он
уберечь наследие отца…
Десять лет княжения Изяслава протекло. Все казалось спокойным;
сильных потрясений не было. Но страсти не спали в эти годы; события
готовились, гроза начиналась, и начала раздоров и бедствий возникали.
В 1055 году торки, гонимые половцами, вбежали в Переяславскую
область. Всеволод выступил против них, разбил их толпы, и в первый
раз русские дружины встретили половцев. Вежи половецкие,
предводимые ханом Блюшем, на этот раз не сразились с руссами;
Всеволод мирно расстался с ними; орда половцев повернула обратно в
свои степи.
Вячеслав, князь смоленский, скончался в 1057 году. Он оставил
сына Бориса, долженствовавшего наследовать удел отца. Но дяди не
думали отдать законное наследие сироте. Не знаем, где оставался
безудельный Борис; только по взаимному договору князей киевского,
черниговского и переяславского, Игорь, князь волынский, получил
Смоленск, а Волынь отдана была Киеву: учинено первое нарушение
отцовских уставов и порядка! Кажется, что это своевольное
распоряжение было следствием больших переговоров: князья хотели
обезопасить себя со всех сторон. Они вспомнили несчастного своего
дядю, Судислава, вывели его из тюрьмы, позволили ему постричься и
заставили под клятвой отказаться от всяких притязаний на наследие
отца.
Не успели князья разделить новое наследство, как Игорь,
переведенный в Смоленск, скончался (в 1063 г.). Два сына его остались
малолетними. Успешное начало нового дележа уделов продолжили без
171

остановки. Дети Игоря были лишены наследия, так же как дети
Вячеслава. Смоленск достался, кажется, Святославу черниговскому.
Всеволод во всем соглашался с братьями, хотя не вступал в их новые
приобретения и довольствовался Переяславлем. Но он просил защиты
от торков, снова грозивших ему. Войска киевские, черниговские и
полоцкие пошли на торков по Днепру, рассеяли торков, и этот
кочующий народ погиб от жестокой зимы, голода и болезней. Бедные
остатки его признали власть русских князей и держались около Днепра
под разными именами. На следующий год половецкий хан Сокал
явился в Переяславском княжестве; тогда в первый раз меч и огонь
пали на Русь от руки половцев. Всеволод сражался и был разбит
половцами; но, разграбив его землю, они удалились в свои степи.
В таких-то событиях протекло десять лет после смерти Ярослава, и
взор наблюдателя открывает здесь корень всех грядущих зол.
Видим, что в эти десять лет явился новый враг руссов — половцы,
и расторглось завещание Ярослава… как быстро и скоро! Три рода
княжеские: сын Владимира, Ростислав; сын Вячеслава, Борис; дети
Игоря, один неизвестный нам по имени и другой, Давид, были
оскорблены, обделены дядьями. Возмездие не замедлило сказаться.
В одно время Всеслав полоцкий, дотоле союзник Киева и
Чернигова, начал воевать, и Ростислав, сын Владимира, бежал из
Новгорода. От северных пределов русских областей он пробрался в
самые южные области. Несколько новгородцев явились с Ростиславом
в Тмутаракани, где правительствовал Глеб, сын князя черниговского,
ибо Тмутаракань принадлежала к Чернигову. Ростислав изгнал Глеба и
начал владеть Тмутараканью. Святослав сам отправился из Чернигова
в Тмутаракань; Ростислав не противился дяде, и Глеб снова был введен
в княжество. Святославу нельзя было оставаться в Тмутаракани: в
средине Руси грозила явная опасность; он спешил в Чернигов. Но едва
Святослав оставил Тмутаракань, как Ростислав вторично изгнал сына
его. Можем понимать смелое предприятие Ростислава: он хотел,
кажется, быть вторым Мстиславом для Киева или Чернигова. Между
тем как Всеслав грозил князю киевскому и князю черниговскому из
Полоцка, Ростислав собирал дань с касогов, таврических хазар и
готовил дружины. Греки, жившие в Тавриде, устрашились нового
врага, и один из греческих чиновников решился погубить Ростислава
изменою. На пиру, где Ростислав веселился с дружиною, злодей
172

предложил пить за здоровье князя, отпил половину чаши, влил
тихонько яд и поднес Ростиславу, потом бежал в Херсон и предрек
кончину Ростислава. Ростислав умер в восьмой день, оставя трех
сирот, сыновей: Рюрика, Володаря и Василька. Провидение назначало
их на бедствия и на честь: Глеб снова начал правительствовать в
Тмутаракани.
Между тем, дерзким предприятием Всеслав возобновил память
злодейства своего отца Брячислава: неожиданно напал он на Новгород,
завладел им, ограбил жителей, церкви, снял даже колокола и увез
паникадила из Софийского собора и сжег множество домов. С ужасом
думали новгородцы, что еще за четыре года это бедствие предвещало
им обратное течение Волхова, бывшее целые пять дней. Действуя
соединенно, князья киевский, черниговский и переяславский вошли в
Полоцкую землю и осадили Минск. Жители защищались отчаянно, но
были одолены: мужей перерезали, жен и детей взяли на щит. Всеслав
укрылся от врагов близ Немана. Там преследовали и нашли его князья.
Несмотря на глубокий снег (в марте 1066 г.), началась битва жестокая;
Всеслав был разбит и бежал.
Князья спешили возвратиться восвояси, ибо половцы уже
готовились к набегу. Но побежденный Всеслав еще страшил князей:
ему предложили мир и личное свидание, присягнув на Святом Кресте,
что никакого зла он не должен бояться. Всеслав поверил клятве и
явился в табор Изяслава, бывший близ Смоленска. Едва вступил он в
шатер Изяславов, как был схвачен с двумя сыновьями, закован, отвезен
в Киев и посажен в темницу.
Довольные успехом вероломства, князья не боялись больше
Всеслава и хотели отразить половцев. Половецкие орды были
многочисленны и уже не думали скрываться; на Альте, памятной
убиением Бориса и победой Ярослава, сразились они с русскими
князьями. После сильной битвы половцы обратились по следам
Святослава, грабили и жгли окрестности Чернигова. Святослав
решился на отчаянное дело. Собрав до 3000 воинов, он указал им на
половецкие орды, превосходившие их вчетверо. «Дети! нам уже некуда
деться! Потягаем!» — воскликнул он и ударил в копья, не считая
врагов, смял неожиданным ударом половцев, гнал, топил их в реке
Снове, даже захватил самого вождя половецкого.

173

В то время как Святослав торжествовал поражение врагов, князь
киевский, потеряв честь победы, утратил и престол великокняжеский.
С остатками войск и братом Всеволодом он прибежал в Киев, не хотел
слушать слов своей дружины, которая требовала новой рати на
половцев, и даже заключил в темницу дерзких воинов, предлагавших
ему этот поход. Киевляне взволновались, собрали вече, обвинили во
всем воеводу Коснячка и бросились в дом его. Но воевода скрылся.
Изяслав с боярами стоял в сенях своего дворца и смотрел в окно.
«Смотри, — говорил ему болярин Тукий, — народ взвыл: вели
охранять Всеслава или убить его». Но Изяслав не решался, бранился с
киевлянами из окошка и с ужасом увидел, что киевляне уже отбили
дверь темницы Всеславовой и с торжеством вели пленного князя на
княжеский двор. Тогда Изяслав бежал, не пошел к братьям и искал
помощи у поляков. Народ разграбил сокровища Изяслава: золото,
серебро, драгоценные меха. Всеслав сел на киевском престоле. Братья
Изяслава не вмешивались в смятение, хотя и слышали, что Изяслав
нашел себе защитника в польском короле. Киевские+ дружины вышли
в поле, но Всеслав поступил непонятно: не испытав боя, он тайно
бежал от киевлян и овладел своим наследным Полоцким княжеством.
Приведенные в отчаяние, киевляне прибегнули к Святославу
черниговскому. «Мы зажжем Киев и убежим в Грецию! — говорили
они Святославу, — если ты не уговоришь брата не мстить нам».
Святослав отправил послов к брату своему и уговаривал его не водить
поляков к Киеву: «Всеслав бежал, противного тебе нет, а если хочешь
иметь гнев, ведай, что нам жаль отеческого престола и мы не дадим
тебе Киева». Изяслав притворился кротким; он и польский король
оставили войска и шли к Киеву с малой дружиной. Но уже стогны
Киева обагрены были кровью. Мстислав, сын Изяслава, вступил в
город прежде отца, изрубил 70 человек из освободителей Всеславовых,
выколол глаза другим и погубил множество невинных людей. С
поклоном встретили киевляне Изяслава, который, слагая вину
кровопролития на сына своего, вскоре показал, что все делалось по его
воле. Страшась возмущений, он перевел киевский торг на гору, где
стоял его терем: на торгу собиралось киевское вече, и Изяслав легко
мог разгонять их своими дружинами. Даже св. Антоний Печерский
был изгнан им из Киева, ибо Изяслав почитал его другом
Всеславовым. Тем сильнее хотел он отплатить обиду князю полоцкому.
174

Немедленно отправились его дружины в Полоцк. Всеслав, изгнанный
ими из Полоцка, явился с войском у Новгорода. Жестокое сражение
решилось в пользу новгородцев; они с радостью нашли в числе
добычи Чудотворный Крест, увезенный некогда Всеславом. Полоцк
объявлен был от Изяслава уделом сына его, но Всеслав изгнал
Изяслава, снова утвердился в Полоцке и удержался в нем, хотя был
еще раз побежден сыном Изяслава. Другие события утвердили
Всеслава в Полоцке лучше волшебства, в котором его подозревали.
Мстя киевлянам и Всеславу, строя церкви и с торжеством перенося
в новую церковь мощи князей Бориса и Глеба, прославленные
чудесами, Изяслав не замечал грозы, над ним собиравшейся.
Святослав черниговский, киевский заступник, победитель
половцев, не вступал в ссоры Изяслава с полоцким князем и сам
готовился свергнуть недостойного князя киевского. Еще во время
бегства Изяславова он уничтожил посадничество Изяславово в
Новгороде, и Глеб, сын его, перезван был новгородцами на княжение
из Тмутаракани, где, вероятно, находилось много удальцов
новгородских: мы знаем, что Вышата, сын Остромира, посадника
Изяславова,
ушел
в
Тмутаракань
с
Ростиславом.
Под
предводительством храброго Глеба новгородцы сражались с Всеславом
в 1069 году, когда разбили его. Овладев Новгородом, этой важной
подпорой власти киевского князя, сделав столь важный шаг к
нарушению прав Великого княжества, Святослав не мог уже
останавливаться. В то время когда губил полоцкого князя, совсем
неожиданно услышал Изяслав о союзе против него Святослава и
Всеволода. Всеволод, раб первого человека, превосходного умом и
деятельностью, охотно согласился на свержение Изяслава. Дружины
черниговские и переяславкие явились у Киева, и Изяслав бежал.
Святослав приехал в Киев и вступил на великокняжеский престол.
Увозя с собой множество сокровищ, «я найду войска!», говорил
Изяслав.
Прежде всего поделили уделы. Новый великий князь, так же как
Изяслав, не думал вознаграждать племянников и внучат — детей
Вячеслава, Игоря и Ростислава; но, укрепляя дружбу Всеволода, отдал
сыну его Владимиру Смоленск; Всеволод остался в Переяславле; во
Владимир-Волынский посажен был сын великого князя, Олег.
Владимир, сын Всеволода, столь известный потом под именем
175

Мономаха, и Олег Святославич, два юных князя, казались друзьями и
союзниками при дружестве отцов, ставши защитниками Киева и
Чернигова с запада и севера. Но разность душевных свойств не могла
сблизить их. Одаренные одинаковой храбростью, они были различны
во всем другом: Олег был добр, прямодушен, Владимир хитр,
осторожен, умел казаться добрым, смиренномудрым, скрывая
обширные честолюбивые замыслы; Олег привлекал любовь
подданных и дружин своим радушием, ласковостью, разгульностью;
Владимир — примерным благочестием, набожностью и кротостью.
На другой год явились в Киев неожиданные посетители: послы
императора Генриха IV. Изяслав, не видя средств сыскать защиту на
Руси, удалился к Болеславу. Может быть, оскорбленный прежде
Изяславом и кроме того, занятый войной с императором и богемцами,
Болеслав не хотел вступаться, надеясь скорее помощи себе от нового
киевского князя и не думая сражаться за право Изяслава, не любимого
киевлянами. Он указал Изяславу путь от себя, и Изяслав удалился в
Германию. Генрих IV, уверенный в силе своей, смело хотевший
бороться даже с грозным первосвященником Рима, Григорием VII,
принял Изяслава в Майнце и получил от него богатые дары. Изяслав
просил помощи и обещал быть данником империи. Отдаленное
завоевание могло льстить честолюбию Генриха, но он не имел средств
отправить войско; отправил только послов, которые приняты были
Святославом роскошно, великолепно одарены и отправились к
императору с вестью о силе и могуществе Руси.
Дары, посланные Генриху, изумили Двор его: «Никогда не видали
мы столько золота, серебра и драгоценностей», — говорили
придворные Генриха.
В то же время, когда Изяслав бил челом Генриху и отдавал ему
Русь в подданство, сын его, Ярополк, явился в Рим, молил защиты у
Генрихова врага, папы Григория, и соглашался признать верховную
власть латинского первосвященника над Церковью и землею русской.
Может быть, в одно время, когда послы германские были в Киеве,
привезли к Святославу и папскую буллу. Папа писал и к польскому
королю, который, как говорили, обобрал у Изяслава много серебра и
золота. Ни Святослав не хотел отдать престола киевского, ни Болеслав
похищенных сокровищ по приказу папы. В 1076 году дружины
Святослава и Всеволода пошли на помощь Болеславу. Торжество
176

Святослава казалось прочным, но грозный защитник вступился за
Изяслава — смерть! Скитаясь по Германии и Польше и тщетно прося
защиты и помощи, он услышал о кончине Святослава. Уже несколько
лет этот князь страдал болячкою на шее и напрасно прикладывал к
язве своей руки св. Глеба; в 1076 году ему разрезали опухоль и он
скончался от неудачного лечения.
Тогда, набрав толпу поляков, Изяслав и дети его поспешили в
Россию. Всеволод переяславский вышел против него с войском, но не
стал сражаться и помирился. Сражаться и не за что было: договор с
бывшим киевским князем легко можно было предвидеть. Надобно
было совокупить силы на детей ненавистного Святослава. Решились
— еще один род княжеский исключить из числа русских князей. Отдав
Владимиру Мономаху Смоленский удел, Изяслав отдал Черниговское
княжество Всеволоду и присоединил все другие княжества к Киеву.
Итак, кроме великого оставалось только одно удельное княжество.
Изяслав вступил в Киев; Всеволод отправился в Чернигов.
Святославовых Карамзин описывает так: «Опасаясь честолюбия
беспокойных племянников и замыслов давнишнего врага своего
Всеслава, они (Изяслав и Всеволод) хотели удалить первых от всякого
участия в правлении и вторично изгнать последнего». Сказав, что
Олега Мономах угощал в Чернигове обедом, Карамзин продолжает:
«Сей Олег, рожденный властолюбивым, не мог быть обольщен
ласками дяди и брата, считал себя невольником в доме Всеволодовом,
хотел свободы, господства» (Ист. Р. Г., т. II, 84–86). Невольно
повторишь слова Карамзина: «Добродушному читателю остается
жалеть о бедных историках, которые с важностью и велеречием
описывают такие происшествия!» (Ист. Г. Р., т. II, пр. 132).
Но такой раздел решительно зажег пламя раздора. Внуки
Владимира и дети Вячеслава Святослава и Игоря лишены были
наследства. Возможно ли было Изяславу и Всеволоду, хотя и при
необыкновенных качествах Мономаха, уничтожить требования князей
храбрых и предприимчивых, каковы были: Рюрик, Володар и Василько
Ростиславичи, Борис Вячеславич; сыновья Святославовы: Глеб
новгородский, Олег владимирский, Роман тмутараканьский, Борис и
Ярослав, и Игоревы: Давид и брат его — все в полном цвете юности и
силы! И в каких же обстоятельствах Изяслав и Всеволод отваживались
на такое смелое предприятие? Когда половцы, готовые сражаться за
177

того, кто платил им, могли составить дружины противников и города,
гордившиеся своими княжескими родами, видевшие в разделении
Ярослава законченное деление, осуждавшие несправедливость и
вероломство Изяслава, не терпели своевольных перемещений и
изгнаний родных князей своих.
Пока Изяслав и Всеволод делили Русь, сын Вячеслава, Борис, боясь
идти в Смоленск, где был храбрый Мономах, засел с собранной им
дружиной в Чернигове, но услышав о приближении Всеволода, бежал
и оттуда. Дружины Изяслава свели Олега с Владимирского его удела:
ему велели жить в Чернигове у Всеволода. Оставался Глеб в
Новгороде. Один из затворников печерских предсказывал Изяславу
день смерти Глеба, и — предвещание сбылось. Новгородцы
взволновались, прогнали Глеба, и сын Изяславов, Святополк, приехал
княжить в Новгород. Глеб бежал в Заволочье и там был убит: сын,
достойный умного отца своего, также умевший победить Всеслава, как
и сражаться с предрассудками своего времени. Только в отдаленной
Тмуторокани держался еще сын Олега, Роман, храбрый и смелый; туда
собрались другие изгнанники: брат Романа Олег, Борис Вячеславич,
Давид Игоревич, и Ростиславичи: Рюрик и Володар. Тмутаракань, со
времен отца этих последних, казалась прибежищем обделенных
князей.
Не думая о юных врагах своих, Изяслав опять спешил мстить
старому врагу, Всеславу полоцкому, который не вмешивался уже ни в
какие дела. Всеслав отбил войско Всеволода, но Полоцк был обожжен
и ограблен; пируя с отцом своим в Чернигове, Мономах принес ему
множество золота из награбленной добычи.
Карая Всеслава, вмешиваясь в дела монастырей, ссорясь и мирясь с
монахами, строя монастырь во имя своего святого, Изяслав увидел
Всеволода, с трепетом прибежавшего из Чернигова в Киев. Олег и
Борис Вячеславич неожиданно явились из Тмутаракани с множеством
половцев. Мономаха не было. На берегах Оржицы Всеволод был
разбит; Тукий, любимец Изяслава, и множество других бояр пали в
битве. Победители завладели Черниговом; Изяслав обнимал
Всеволода; обещал ему помогать; Мономах шел к ним из Смоленска,
едва пробился сквозь половецкие дружины и повел киевлян на
Чернигов. Черниговцы не сдавались; город запылал; жители сражались
в городке своем. Олег и Борис, бывшие тогда вне Чернигова, спешили
178

на помощь с наемными половцами; началась битва. Олег, умеренный и
благоразумный,
решался
вступить
в
переговоры,
видя
многочисленность неприятелей. «Делай что хочешь», — отвечал ему
гордый Борис. «Но я не хочу: я всем им враг». Он бросился в бой.
Сражение было на Нежатиной ниве, в 3-й день октября 1078 года.
Дрались с равным остервенением; Борис сражался в первых рядах, и
— пал первый; с ним пресекся род Вячеслава Ярославича. Олег не
уступал. Видя неколебимость врага, Изяслав сам вошел в ряды пеших
воинов и был смертельно поражен копьем. Ряды половцев смешались;
Олег бежал и укрылся в Тмутаракани.

Всеволод возвращает раскаявшемуся Ярополку его княжение
Тело Изяслава привезли в Киев. Летописец уверяет, что едва
слышно было погребальное пение от великого плача киевлян: плакал
целый город. Довольно некстати Изяслав изображается мучеником и
человеком, положившим душу свою за други своя. Чем другим, если
не ничтожностью характера и гибельными ее последствиями, означено
179

24-летнее государствование этого князя? Летописи слагали все вины
на Святослава. И почему не так? Он давно покоился во гробе, а дети
его платили бедствиями за грехи отца.
Старый Всеволод сел на киевском престоле. Начатое
кровопролитием княжение Всеволода было одно из самых несчастных.
Он знал пять языков, не терпел вина, кормил нищих, честил
духовенство и особенно любил монахов. Отец, любя его, просил,
чтобы и по смерти гробы их не были разлучены. Верим, ибо
увлекаемый в войну и ссоры другими, Всеволод точно был добрый,
кроткий человек и, бывши великим князем, жалел о своем прежнем
житье в Переяславле. Но, как прежде не смел он противиться
честолюбию братьев, так, сделавшись великим князем, не умел
владеть государством. Внутри, извне — отовсюду грозили ему враги.
Мономах был единственной опорой отца своего: он умел сражаться,
умел и хитрить, но не мог указать отцу, как править государством.
Старый и хилый Всеволод окружил себя юными советниками; они
своевольничали, не хотели собирать на княжеском дворе старцев и
бояр: тиуны и отроки продавали правосудие, грабили народ.
Физические бедствия присоединились к войнам и междоусобиям:
голод свирепствовал во многих областях; засухи были столь жестокие,
что леса горели, источники иссыхали, в народе явились болезни.
Повальная болезнь опустошила Киев: продавцы гробов сами
сказывали летописцу, что в Киев, с Филиппова заговенья до
Масленицы, продали они 7000 гробов в 1090 году: так велико было
опустошение Киева. Народ видел оправдание ужасающих знамений в
плачевных событиях. Уверяя себя в достоверности их множеством
свидетельств, он говорил, что небо предвещает бедствия Всеволодова
княжения. Рассказывали, что в разных местах под землею был слышан
страшный стук; что огромный огненный змей упал в лес, когда
Всеволод был там на охоте; что в Полоцке ходили мертвецы и выли
страшным образом, а ночами бесы бегали по улицам: находили следы
копыт конских и толковали, что это следы коней, на коих скачут бесы.
Везде являлись волхвы, кудесники, распространяли ереси и
предвещали бедствия. Прежде всего спешил Всеволод поделить Русь.
Святополка оставили до времени в Новгороде, другому сыну, Изяславу,
отдали Владимир, придали ему и Туров. Все остальное взял Всеволод.

180

Мономах сторожил Киев с востока, основавшись в Чернигове.
Неутомимый Олег и брат его Роман уже снова вели половцев.
Всеволод и Мономах встретили их на войне, не хотели драться и
успели лучше и скорее: купили мир золотом. Олег и Роман негодовали,
спорили с половцами, началась ссора, и половцы убили Романа. «Там,
в пустыне, остались и доныне кости Романа, сына Святославля, внука
Ярославля», — говорит летописец. Олег схвачен был хазарами,
пришедшими с братом его из Тмутаракани: они увезли его в Грецию.
Как пленник, Олег остался на острове Родосе. Желая овладеть
последним убежищем гонимых князей, Всеволод послал его
наместника Ратибора в Тмутаракань. Но, кроме Святославовых детей,
в Тмутаракани были еще изгнанники: Ростиславичи и сын Игоря; они
прогнали Ратибора и не отдавали Тмутаракани.
Должно было оставить их в покое, ибо великому князю грозили
другие враги. Мономах поспешно отправился к Смоленску,
осажденному Всеславом. Полоцкий князь не забыл грабежа Мономаха;
слыша о приближении киевских дружин, он зажег Смоленск и ушел в
свое княжество; Мономах гнался за ним и пожег всю землю Полоцкую
до Лукомля, Логожска и Друцка; на другой год он набрал половцев,
схватил Минск и не оставил в нем ни челядинца, ни скотины. Вятичи и
переяславские торки бунтовали; Мономах два раза ходил в землю
вятичей и покорил их снова. Половцы отовсюду шли в Русь. Мономах
обратился на них, преследовал, встречал, разбивал их, но часто
заставал только горячий пепел сожженных селений и едва успевал
отбивать пленных руссов.
Два года пробыв в Греции, совсем неожиданно, Олег снова явился
в Тмутаракани. Ростиславичи и Давид Игоревич бежали при его
приближении. Казнив многих хазар, врагов своих, Олег готовил новые
брани Киеву. Ростиславичи не смели явиться к Всеволоду и ушли к
сыну Изяславову, Ярополку. Обласканные им, они остались во
Владимире, когда Ярополк отправился праздновать Пасху в Киев,
успели обольстить дружины князя, захватили город и объявили себя
его властителями. Ярополк просил защиты великого князя, и, правая
рука Всеволодова, Мономах явился близ Владимира с киевлянами.
Мономах увидел необходимость подкрепить Русь другими
князьями, когда Олег в то же время грозил Киеву войной. Расчет был
не затруднителен: отцу его гораздо выгоднее было приобрести дружбу
181

храбрых Ростиславичей, нежели сынов Изяславовых, из которых один
правил Новгородом, лишая Киев власти над Северной Русью, другой
не мог спасти себя даже от дерзкой смелости двух беглецов. Начались
переговоры. Ростиславичи требовали хотя небольших уделов, и
Рюрику был дан Теребовль, Володарю — Перемышль. Василько,
младший брат, остался при них без удела. В договор включили и
Давида Игоревича, который, бежав из Тмутаракани, набрал шайку
разбойников и грабил греческих купцов на устье Днепра, в Олешье.
Он был призван Мономахом и получил в удел Дорогобуж. Ярополк
остался князем Владимирским; но Ростиславичи, соглашаясь на малое,
хотели большего; может быть, Ярополк был недоволен наградой этих
пришельцев
его
областями;
хитрые
Ростиславичи
умели
воспользоваться слабостью Ярополка, советовали ему воевать,
обещали пособие. Уже Ярополк собирал дружины и хотел идти на
Киев. Зоркий Мономах так быстро явился на Волыни, что захватил в
Луцке мать, жену, дружину и казну Ярополкову; сам Ярополк бежал в
Польшу. Мономах обменял Владимир Давиду Игоревичу, вместо
Дорогобужа; Ростиславичи все еще молчали, казались дружными,
полагая, что гонение обратится на детей Изяслава. Но Ярополк уже не
хотел сражаться, раскаивался, молил простить его; Всеволод
согласился, и Давид с досадой должен был снова обменять Владимир
на убогий Дорогобуж. Тогда Ростиславичи вмешались в дело
сотоварища своего в бедствиях. Убийца пронзил мечом Ярополка и
скрылся в Перемышле. Никто не думал преследовать измену; привезли
тело Ярополка в Киев и похоронили в построенной им церкви Св.
Петра, в димитровском монастыре, начатом по воле Изяслава. Монахи
и священники искренно оплакали Ярополка. «Он был кроток, смирен,
любил братию, всегда исправно давал десятину, молил Бога сподобить
его мученической кончины Св. Бориса и Глеба, и Бог услышал его
молитву». Давид Игоревич, а не Святополк новгородский наследовал
Владимир. Утверждая дружбу с Игоревичем и Ростиславичами,
Мономах не ошибся. Так, Василько употребил новое средство отвлечь
половцев, которые взяли Пересочен по Супое, Переволоку на Ворскле
и грабили берега Днепра: он вызвался быть их предводителем и повел
их грабить Польшу. Рюрик умер в 1090 году, и Василько наследовал
удел его. Умирясь в Волыни, Всеволод мог уже приступить к
решительному унижению Изяславова рода. Он вызвал Святополка в
182

Киев и послал юного внука своего, Мстислава, сына Мономаха,
княжить в Новгороде. Новгородцы охотно согласились на перемену;
Святополк должен был удовольствоваться небольшим Туровским
уделом. Видим политику Мономаха, управлявшего отцом своим: все на
восток от Днепра и Новгород принадлежали, наконец, Киевскому
княжеству. Олег, единственный враг семейства Всеволодова, не шел из
Тмутаракани; изведав вероломство половцев, может быть, он хотел
иметь средства лучше и вернее. Оставляя в покое полоцкого князя и
мирясь со всеми другими, Всеволод мог не страшиться Олега, а
Мономах управляться с половцами. Сын Мономаха, Изяслав,
утвержден был удельным князем в Курске и защищал Посемье, а
Мстислав с новгородцами — Поволожье. Сам Мономах, владея
Смоленском, Черниговом и Переяславцем, хотел уже начать
решительную войну с половцами. Ведя дружины Киева, Смоленска,
Чернигова и Переяславля, он надеялся на победу. Но неожиданное
событие остановило и разрушило все намерения Мономаха: Всеволод,
отягченный летами и огорчениями, скончался (1093 г.).
Мономах и брат его Ростислав были тогда в Киеве. Призрак
великого князя, из-за которого свободно действовал Мономах, исчез!
Мономах мог предвидеть, какие новые бедствия навлечет на Русь
вражда за титло Великокняжеское. Сынов Ярослава не было уже на
свете ни одного. Следовало занять киевский престол кому-либо из
внуков. Род Изяслава, род Святослава и род Всеволода могли
предъявлять на то права. Мономах, представитель Всеволодова дома, к
несчастью самого младшего, имел средства воссесть на
великокняженском престоле. На его стороне были сила и ум; но тогда
восстали бы на него все другие князья, а при помощи, какую могли
найти они в Польше, у половцев, полоцкого князя, может быть у самых
новгородцев, Мономах отважился бы на борьбу слишком опасную.
Следовало предложить Киев Олегу, бывшему другу Мономаха и
крестному отцу Мстислава новгородского; но отнятие уделов от всего
Святославова рода, гибель Романа, два похода на Русь и 15-летняя
личная вражда Олега с Мономахом делали храброго, предприимчивого
Олега ненавистным Мономаху. Мономах решился изумить
великодушием: старший из всех князей, изгнанный Мономахом из
Новгорода, Святополк, сын Изяслава, живший тогда в маленьком уделе

183

своем, Турове, неожиданно увидел послов Мономаховых: они
предложили ему Великое княжество Киевское.
Мономах знал этого князя и, страшась сильного душою Олега,
избирал человека малодушного, ничтожного, хорошо понимая, что
избранием его умирит умы всех, в то же время предпишет какие
угодно условия Святополку. Он не обманулся: современники славили
его великодушие, а Святополк согласился отдать ему Черниговский и
Смоленский уделы; сына его Мстислава оставить князем Новгорода;
брату Ростиславу дать удел Переяславский. Волынью владели Давид
Игоревич, Володарь и Василько Ростиславичи. Следовательно,
Святополк, с названием великого князя, получал только Киевскую
область! Киевляне встретили нового князя с радостью, ждали
счастливого княжения, думая снова видеть законный порядок в уделах,
и — ошиблись, ибо не могли не ошибиться.
Ошибся и Мономах. Не много находим в русской истории князей
столь ничтожных, сколь ничтожен был Святополк. Трусливый в
бедствии, надменный в счастье, вероломный, слабый душою,
легковерный, неблагодарный, Святополк девятнадцать лет бесславил
собою звание великого князя, сделался презрительным даже в глазах
современников и возбуждает невольное негодование потомства. Он
усердно молился, строил церкви, всякий раз когда отправлялся в путь
— ездил на благословение к печерскому игумену, но в то же время
преступал все уставы нравственности, жадничал денег, дозволял
жидам селиться в Киеве, торговать и притеснять киевлян, сам торговал
солью и успел скопить огромные богатства при бедствии и разорении
подданных. Увидим дела его.
Они начались безрассудной дерзостью. Половцы хотели мириться с
новым князем киевским, ведая, может быть, предприятия Мономаха, и
прислали послов. Не советуясь ни с кем, Святополк вздумал
противиться им с одними киевскими дружинами, бросил половецких
посланников в тюрьму и собрал войско; всего явилось 800 человек —
так слаб силами был великий князь. Половцы уже воевали; Святополк
хотел идти со своими сотнями на них, но бояре отговорили его и
советовали скорее просить помощи Мономаха. Вероятно, Мономах
еще не был готов, но поспешил, однако ж, идти, велел явиться и брату
своему, Ростиславу переяславскому. Князья все собрались в Киев.
Мономах доказывал невозможность войны, спорил со Святополком и
184

не шел в поход. «У вас распря, а поганые губят землю: сражайтесь или
миритесь с ними», — сказали князьям бояре. К несчастью, Мономах
уступил Святополку; войско выступило к реке Стугне. Еще раз
Мономах хотел мира с половцами. «Здесь мы еще грозны для них», —
говорил он; хотел, по крайней мере, дождаться перехода половцев
через реку. Киевская дружина не согласилась, и Мономах принужден
был еще раз уступить. Дружины перешли Стугну, разлившуюся от
половодья. Святополк вел правое крыло; на него ударили половцы, и
отчаянное сопротивление не помогло: Святополк бежал. Тогда вся сила
половцев ринулась на Мономаха и разбила его. Он и Ростислав
бросились через реку вплавь, и на глазах Мономаха брат его погиб в
волнах; едва не утонул и сам Мономах, спасая брата. Горько плакал он
о брате и дружине и укрылся в Чернигове. Тело Ростислава привезено
было в Киев и оплакано горестною матерью. Половцы уже девять
недель осаждали Торческ, город, населенный торками; другие
разоряли окрестности Киева. Святополк снова испытал несчастья,
сразился с половцами и был снова разбит. Торческ сдался. «Все
праздники наши обратились в горесть, — пишет летописец, — в
Вознесеньев день на Стугне у Треполя, в новый русский праздник
Бориса и Глеба, на Желне — навел на нас Бог сетование: это перст
Божий, да смирясь опомнимся от злого пути. Ныне все полно слез.
Братий наших ведут в плен половцы к своим сердоболям и сродникам;
бедные пленники эти томятся гладом и жаждою: лица их опухли, тела
почернели и в неведомой стране язык спалил жар солнечный; идя
нагие и босые, изъязвив ноги терпением, они говорят друг друг: я из
такого-то города, я из такого-то села; сказывают один другому род свой
со слезами и, вздыхая, возводят очи на Небо к Вышнему
Всесведущему».
В это время Мономах не мог помогать Святополку. Враг, которого
столь давно страшился и так сильно ненавидел он, Олег, явился
наконец, после шестнадцатилетнего изгнания, из наследной области. С
ним были половецкие полчища. Мономах затворился в Чернигове,
сражался восемь дней и принужден был уступить силе. Олег признан
был от него черниговским князем и не мог препятствовать половцам
грабить окрестности. «С малою дружиною менее нежели из 100
человек, ехал я среди половецких полков, — говорит Мономах, — с
детьми и с женою, и враги облизывались на нас, как волки».
185

Святополк оробел, отказался от войны, принужден был смириться
перед половцами и женился на дочери сильного вождя половецкого,
Тугор-хана. Олег едва мог отвести половцев от Чернигова, указав им
на новые грабежи. Сын его повел их на греческие области, как прежде
Василько на Польшу. Между тем, брат Олегов, Давид, занял Смоленск.

Великий князь киевский Владимир Мономах. Титулярник. XVII в.
Так в два года совершенно изменилось положение Руси.
Преднамерения Мономаха — смирить половцев — были разрушены;
род Святослава снова явился в Руси, и два удела: Черниговский,
186

родовой Святослава, и Смоленский, собственно не принадлежавший
этому роду князей, — отторглись от Всеволодова рода. Мономах
ограничился одним Переяславским родовым уделом. Киевом владел
князь безрассудный, не слушавший его советов. Честолюбие
Мономаха страдало. Но столько же умный, сколько и храбрый,
Мономах начал новые замыслы, и мы увидим, что после всех
препятствий он достигнет своей цели, унизит Олега, невзирая на
храбрость, великодушие, законность прав этого князя. Олег умел
сражаться, но не был политиком. Брат его Давид, человек добрый и
слабый, не умел помогать ему, когда ум Владимира, вероломство
Святополка и сила обоих князей были против потомков Святослава.
Основавшись в Переяславле, прежде всего Владимир сдружился со
Святополком: они начали думать, делать и поступать заодно. Вероятно,
он успел внушить киевскому князю свои честолюбивые намерения и,
угождая ему, решился унизиться до поступка неблагоразумного и
недостойного. В Переяславль приехали вожди половецкие Итларь и
Китан. Должно думать, что жизнь этих вождей была весьма важна для
Руси. Сопутники половецких вождей расположились в поле за
городом; Итларь и Китан въехали в Переяславль; сын Мономаха,
Святослав, отдан был в залог безопасности дружинам половецким.
Тогда из Киева приехали Святополковы бояре, и советовали Мономаху
погубить Итларя и Китана. Мономах колебался. «Я дал им клятву», —
отвечал он. «Тут нет греха: сами они всегда клянутся, и потом губят
русскую землю», — отвечали бояре Святополковы. Мономах
согласился; сына его выкрали у половцев и изменнически убили
Итларя, Китана и всю дружину их. Зная, что мщение неминуемо,
Святополк и Владимир немедленно выступили на половецкие земли,
били, грабили, возвратились с добычею. За ними шли половцы; с
одной толпой Святополк успел помириться, другая успела выжечь
Юрьев.
Не заботясь о них, Святополк и Мономах устремились на Олега.
Он не пошел с ними на половцев; требовали, чтобы он, по крайней
мере, зарезал Итларева сына, бывшего у него аманатом. Олег с
презрением отверг это предложение. Брат его, Давид Смоленский,
причинил еще горшую обиду Мономаху. В отсутствие Мстислава,
сына Мономахова, Давид явился в Новгород и был признан
новгородцами за князя. Возвращение Мстислава заставило его бежать,
187

но Мономах не прощал обид. Сын его, Изяслав, князь курский,
немедленно напал на Муром, город Черниговского удела, и овладел им.
В то же время Олег увидел послов Владимира и Святополка. «Иди в
Киев, — говорили ему послы, — там положите вы уряд о земле
Русской перед епископами, игуменами, мужами отцов своих и людьми
градскими». Олег хорошо знал, кто посылает к нему послов. «Ни
епископу, ни игумену, ни смерду не судить меня, князя», — ответил он.
Не думая, что следствием его отказа будет немедленное мщение, Олег
с изумлением услышал, что переяславская и киевская дружины идут
на него. В ярости забывая все, Святополк и Владимир оставили даже
за собою половцев грабить их собственные земли и бросились к
Чернигову. Олег бежал, за ним гнались. Затворясь в Стародубе, 33 дня
выдерживал он жестокую осаду; наконец обещал прийти в Киев на
совет, вместе с братом Давидом, которого в то же время изгнали войска
Мономаховы из Смоленска. Святополк и Мономах удовольствовались
обещанием, не отдавая Чернигова. Столько раз доказанное мужество
Олега, и половцы принуждали их к такой умеренности. Уже не только
Переяславское и Киевское были разоряемы, но Тугорхан, тесть
Святополка, осадил даже Переяславль; другой вождь половцев, Боняк,
был близ самого Киева и сжег Берестово. Быстрый и тайный приход
Мономаха и Святополка спасли Переяславль. Тугорхан, сын его, и
избранные вожди половецкие пали в битве. С честью везя тело
Тугорхана в Киев, аки тестя и врага своего, Святополк увидел пожар
Киева. Боняк едва не вогнал половцев в Киев за разбитным
противниками, зажег красный Выдубичский двор Всеволода,
городское предместье, монастырь св. Стефана, и — к ужасу киевлян —
самый монастырь Печерский. Означив надолго следы свои
разорением, Боняк скрылся в свои степи.
Мономаха ожидали новые скорби. Насилие, оказанное Олегу,
занятие Чернигова и вынужденное обещание явиться в Киев только
раздражили черниговского князя. Собрав небольшую дружину, он
хотел удалиться в дальние пределы своего владения, и там ожидать
решения князей. Изяслав, сын Мономаха, не пускал его в Муром.
«Муром есть волость отца моего, — говорил Олег. — Отсюда хочу я
говорить с отцом твоим: он выгнал меня из Чернигова. Или и здесь
хотите вы лишить меня хлеба?» Надеясь на множество войск, Изяслав
ничего не слушал. Олег вступил в бой; Изяслав был убит, и Муром
188

занят Олегом. Успех возгордил его; он увидел возможность завоевать
северные области Переяславского удела, может быть самый Новгород,
не привязанный к личным выгодам князей, готовый отдаться тому, кто
даст более выгоды его гражданам. Но Олег ошибся. Новгород любил
Мстислава, храброго, мужественного, видел более ручательства своей
безопасности в Мономахе, нежели в потомках Святослава, едва
водворившихся в Руси и уже снова изгоняемых, бедствующих. Олег
легко захватил Ростов и Суздаль, Мстислав похоронил тело брата
своего в Новгороде и послал послов к дяде. «Ты убил брата моего, —
велел он сказать Олегу, — сетую на тебя: в ратях гибнут и цари и
мужи; но будь же доволен Муромом, не сиди в чужой волости, а я
постараюсь умирить тебя с отцом моим». Тогда Мстислав двинул
новгородские дружины. Олег не смел сражаться, зажег Суздаль и
думал хитростью победить племянника, предлагал мир и готовился
нечаянно напасть на Мстислава. Ему не удалось; помощь, присланная
из Киева, доставила Мстиславу решительное преимущество. На
Клязьме завязался бой; Олег проиграл битву, оставил брата Ярослава в
Муроме и ушел в Рязань. Мстислав шел по следам его, помирился с
Ярославом, явился и под Рязанью с миром, везде требуя только
пленных, захваченных Олегом. Олег принужден был удалиться и из
Рязани. Мстислав показал великодушие, редкое в тогдашние времена.
Он снова предложил Олегу избрать его посредником между собою и
отцом. Мономах, удрученный летами, скорбью о потере брата и сына в
междоусобиях, видя, что невозможно решительно лишить наследия
род Святославов, сочувствуя, может быть, в совести своей и
достоинству Олега, и права его на наследие отцовское, сам хотел мира
и спокойствия. Он написал к Олегу письмо. Сей памятник сохранился
для нас. В нем виден истинный характер Мономаха: честолюбие,
прорывающееся сквозь завесу набожности и смирения, горесть, не
побеждающая гордости.
«Многогрешный и печальный, — писал Мономах, — борюсь
сердцем, и душа одолела сердце мое, ибо мы тленны, и я помышляю,
как стать пред страшным Судиею мне, покаяния и смирения
чуждому… Что есть добро и что красно, если не братья, живущие
вкупе, но по наущению диавола были рати при умных дедах наших,
при добрых и блаженных отцах наших; диавол не хочет добра роду
человеческому и сваживает нас. Пишу к тебе, ибо крестник твой
189

принудил меня писать. «Брату моему судьба пришла, — говорит он, —
не будем мстить за него, сладимся, смиримся и отдадим все суду
Божию, но не погубим земли Русской». И я, видя смирение сына
моего, сжалился, убоялся Бога, сказал сам себе: он юн и безрассуден,
но так смиряется и все отдает суду Бога. Слушаю сына и пишу;
отвечай мирно, отвечай бранью: мне все равно, ибо я смиряюсь ради
прежних грехов моих. Но — заметь, однако ж, что я предваряю тебя,
чая также смирения и покаяния с твоей стороны». Уговаривая Олега
склониться на мир, он напоминает ему смирение самого Христа. «А
мы что? Человеки грешные: сегодня живы, а наутро мертвы; день в
славе, в чести, а заутра в гробе и без памяти, и другие разделят
собранное нами. Вспомни отцов наших: что взяли они с собою, кроме
того, что сотворили для души своей?»
Трогательно упрекая Олега за смерть сына: «Как, — говорит
Мономах, — как, видя кровь его и тело, увянувшее, как цвет едва
процветший, как агнца закланнаго, не сказал ты сам себе, стоя над ним
и вникнув в помыслы души своей: «Увы! что я сделал? Следуя его
безумию, ради кривости сего мечтательнаго света взял грех на душу, и
отцу и матери его дал слезы!» И не крови, но только прелюбодеяния
ради Давид посыпал пеплом главу свою. Тебе тогда же покаяться бы и
послать ко мне невестку мою: она чем виновата? Тебе бы послать ее ко
мне с грамотою утешительною, дабы я вместе с нею оплакал ее мужа и
плач вменил себе в песни и веселие свадьбы их, которой я за грехи мои
не видел. Молю тебя: ради Бога отпусти ко мне невестку, да сядет она
в доме моем, как голубка на сухой ветке, плачет со мною, и мы
утешимся. Сыну моему таков был суд Божий — что делать! Не ты в
том виноват!»
Но гордость видна там, где говорит Мономах: «Зачем, взявши
Муром, занял ты и Ростов? Зачем не просил мира? Мне ли должно
было посылать к тебе, рассуди сам, или тебе ко мне? Хотя бы сыну
моему поручил ты снестись со мною? Десять раз послал бы я к тебе
после того». Возлагая всю вину на правильное завладение Ростовом,
Мономах обвиняет сына, признается, что послушался братьев при
нападении на Чернигов, но сердится на Олега, что он не шел на
половцев, и кается в том. «Вспомни, — так заключает он послание, —
вспомни, что не по неволе теперь говорю я, не от беды, но Бог видит,
что спасение души для меня дороже всего света».
190

На следующий год Русь увидела зрелище, давно невиданное. В
Любече съехались все владетели уделов. Тут, кроме Святополка, были
Мономах, Олег, брат его Давид, дети Ростислава: Володарь и Василько,
и Давид, сын Игоря; говорили, думали о настоящем разделе, и
подданные их с радостью услышали о мире и тишине.
Летописи не передали нам подробностей совещания, и мы не верим
искренности дружбы князей, ибо видим, что сила преодолела правоту.
Несмотря на умиление и клятвы, какие мы находили в письме к Олегу,
Мономах удержал сына своего на новгородском княжении и получил,
кроме того, удел Смоленский к Переяславскому. Олегу с братьями
Давидом и Ярославом отдали Черниговский удел, но отрезали от него
навсегда и передали роду Мономаха Суздальскую область — важную
часть бывшего Святославова удела. Дети Святослава принуждены
были поделить удел свой на три части (Олег взял Чернигов, Давид
Рязань, Ярослав Муром). Святополк остался при одном Киеве и
Турове, как прежде; Давид Игоревич, Володарь и Василько
Ростиславичи также при своих уделах. О наследии великого княжества
ничего не было упомянуто; Тмутаракань не включена в раздел. После
похода Олега из Тмутаракани, в 1094 году, она теряется в летописях
русских. Вероятно, что никто не думал удерживать сего отдаленного
владения, окруженного врагами сильными; все потомки Ярослава
занимали теперь уделы в самой Руси и совершенно забыли
предприимчивый дух предков своих. Поприще деятельности
ограничивалось для них междоусобиями и войной с половцами,
беспрерывно толпившимися на Днепре и готовыми пользоваться
первой оплошностью и первым раздором князей.
Взаимное опасение, подтвержденное столь многими событиями,
рождало ненависть и распри. Святополк видел Новгород и волынскую
сторону отчужденными. Волынь страшила его: там жили три князя,
опасные мужеством и силою. Беспрерывные битвы и ссоры с Польшей
и Венгрией укрепляли их дружины. Между тем, происходя от двух
разных поколений, сии князья ненавидели друг друга, и если
Святополк помнил, что убийца брата его укрылся в Перемышле, то
Давид Владимирский, зная характер, силу ума и рук Володаря и
Василька, мог подозревать, что второй нерядец легко явится из
Перемышля при первом случае. Но Великое княжество всего более
занимало умы князей. Святополк, отец шести сыновей, знал, что дети,
191

так же как некогда племянники, дети Святослава, Игоря, Вячеслава,
Владимира, могут по смерти отца наскитаться без хлеба; другие князья
смотрели с завистью на Великое княжество: сей титул и права его
были предметом честолюбия. Право на киевский престол по смерти
Святополка принадлежало Олегу черниговскому; но в таком случае
какая судьба ожидала род Мономаха? Не мог ли Мономах, умнейший и
сильнейший из всех князей, и отец многочисленного семейства (кроме
Изяслава у него было семь сыновей), не думать о предупреждении
несчастий своего рода? Олегу что могло ручаться за безопасность в
будущем, когда против него была явная ненависть и когда его обделяли
после всех жестоких сопротивлений и тяжких междоусобий? Мы не
знаем также, что положили русские князья о Полоцке, о половцах, но
видя столько важных вопросов, оставшихся без решения, зная
характеры всех князей из дел их, можно сказать, что не мир, но
скрытное начало новой, сильнейшей вражды князья несли из Любеча в
свои княжества. Чего нельзя было ожидать от Святополка, Мономаха,
Володаря, Давида и самого Олега, более всех своих современников
добросовестного?
Мы упомянули о вражде владимирского князя против
Ростиславичей, владевших Перемышлем и Теребовлем: она
основывалась на зависти, с какой Давид смотрел на отделение под
власть их части Волынской области. Вместе разделяв изгнание, видев
помощь Ростиславичей в деле с Ярополком, Давид умел скрыть от их
добродушия черную душу свою: любечский сейм показал ее вполне.
Сказав о Мономахе, понимая намерения его упрочить своему
семейству Великое княжество, можем полагать, что в Любече он
обращал особое внимание на дружбу Ростиславичей, от него
получивших уделы. На сей-то дружбе Давид основал план погубления
юнейшего из них, Василька теребовльского.

192

Владимир Мономах на съезде князей. Художник А. Д. Кившенко.
1880-е гг.
Торжественно клялись все князья прекратить распри и
междоусобия; условились, целуя Святый Крест, что будут разбирать
все ссоры общим судом; преступивший клятву, пожелавший удела
чуждого или сам собою управившийся с другим, объявлялся общим
врагом: «На того честный крест, и все мы, и вся земля Русская», —
говорили князья. Мономах, Олег, братья его и Володарь спешили в
свои уделы. Василько заехал помолиться в Михайловский монастырь.
Давид был уже в Киеве и открывал Святополку тайные сношения и
мнимый заговор Василька и Мономаха. «Вспомни, — говорил он, —
кто убил Ярополка? Теперь приходит моя череда, теперь они меня
погубят, но береги свою голову. Схватим Василька; пока он свободен,
ни тебе в Киеве, ни мне во Владимире не будет княжества». Святополк
колебался, однако ж послал звать к себе Василька на именины; Давид
также послал к нему, прибавляя, чтобы он не ослушался старшего
брата. Но Василько спешил домой и велел сказать, что готовится на
войну. «Видишь ли? — говорил Давид Святополку. — Что будет, если
он достигнет своего владения? Вспомни меня, если он не отнимет у
193

тебя несколько городов. Зови его скорее и отдай мне». Увидев
смелость, с какою Давид брал на себя вину, Святополк поверил всему,
решился немедленно, просил Василька заехать, по крайней мере,
проститься с ним, и Василько поехал. Один из его воинов узнал
умысел и спешил известить князя об опасности. «А клятва где?» —
отвечал Василько. «Давно ли мы дали ее?» Он остановился, подумал,
перекрестился и, сказав: «Будь воля Божия» — приехал к своим
палачам. Ласково встретил его Святополк, снова уговаривал остаться
до именин, но Василько отрекался, говоря, что его спутники уже
поехали вперед. «Так позавтракаем же вместе, — сказал Святополк, —
садитесь, князь, я велю приготовить». Он вышел; Давид оставался в
светлице, бледнел и краснел; Василько дружески говорил с ним, но
совесть замыкала уста Давида: в нем не было ни гласа, ни слуха — он
молчал и спешил выйти. Ворвались воины и сковали Василька. На
другой день собраны были бояре, духовенство, киевляне: им
представил Святополк извет Давида. Все собрание приступило к суду
и осуждению, как будто оно имело на это право, и голос бояр и людей
осудил Василька на смерть; духовенство восстало против них и
требовало свободы Васильку. Тогда не думали более о том, чтобы
преступлению придать вид законности, оставили все формы,
распустили собрание и хотели уже не наказания, но злодейства. Ночью
вывезли Василька из Киева в Белгород; на дороге вывели его из телеги,
скованного, и втащили в какую-то хижину. На глазах его убийца начал
точить нож; другие разостлали ковер и хотели положить князя.
Василько плакал и стенал; отчаяние придало наконец ему силы: двое
не могли управиться с ним; остальные сообщники злодеев прибежали,
повалили на ковер Василька, набросили на грудь его доску, и двое сели
по концам доски с такой силой, что кости захрустели в груди князя.
Овчар Святополков, Торчин, хотел выколупать ему ножом глаз,
промахнулся и разрезал щеку, бросил его в телегу, и по колоти
поскакали во Владимир. В Здвиженске остановились у священника,
внесли Василька в комнату, сняли с него окровавленную рубашку и
велели попадье вымыть. Взглянув на несчастного, добрая женщина
зарыдала; Василько опомнился, выпил воды, ощупал на себе белую
рубашку и сказал: «Зачем сняли с меня окровавленную? В ней хотел я
предстать пред Богом». Но страдания не убили Василька; на шестой

194

день пути привезли его к Давиду во Владимир, заперли во дворе
Вакия, и тридцать человек стражи окружили темницу.
Убийство и клятвопреступление не были новостью между
русскими князьями. Но злодейство, столь хладнокровно совершенное,
но нарушение клятвы, столь свежей в памяти, невольно заставило
содрогнуться всех. Мономах, Олег, брат его Давид рязанский слушали
страшную весть и плакали. «В нас, а не в Василька вонзили нож», —
говорили они, немедленно соединили войска и пришли к Киеву
требовать ответа. «Зачем ты ослепил Василька?» — говорили
Святополку послы их. — Зачем не обличил его пред судом князей,
если он был виновен?» Святополк слагал всю вину на Давида
Владимирского; князья не слушали сего оправдания, хотели вступить в
Киев, но вместо противников к ним вышли митрополит и дряхлая мать
Мономаха. «Не губите земли Русской!» — говорили они, и молили
простить Святополка. Чтя сан святителя и старость знаменитой
княгини, Мономах и Олег согласились мириться со Святополком.
Положив на св. крест руку, еще дымившуюся кровью несчастного
князя, Святополк клялся в своей невинности и в том, что доказывая
свое беспристрастие, он сам низведет с княжества владимирского
Давида, а может быть, представит его суду князей.
Между тем, Василько был уже свободен. Володарь не пошел к
Киеву, но бросился освобождать брата. Давиду сказали, что Мономах и
Святополк вооружаются на него, что Володарь собирает дружины; он
затрепетал, сбирал воинов, хотел союзить с поляками и выдать им
Василька или сделать его посредником примирения с другими.
Василий, инок, или священник, бывший тогда во Владимире и
продолжавший летопись Нестора, передал нам драгоценность:
разговоры свои с Васильком в темнице; в них видна душа Василька: в
тюрьме, близ гроба говорят только истину.
«Давид призвал меня к себе ночью, — пишет Василий. — Вокруг
него сидела дружина. «Василий! — сказал он мне, — Василько
говорил ныне вечером Улану и Колчу (приставам тюремным), что ему
известен уже поход на меня Святополка и Мономаха и что, если я
решусь послать его к ним, он помирит меня с ними. Иди и скажи ему,
что если это правда, то я дам ему любой город в награду: Всеволож,
Шеполь, Перемиль». Я пошел к Васильку и пересказал ему все. «Не то
говорил я, — отвечал Василько, — но могу однако ж послать к
195

Мономаху и надеюсь, при помощи Божией, что уговорю его не
проливать за меня крови христианской. Но я дивлюсь, что Давид дает
мне свой город и ничего не говорит о Теребовле, мне принадлежащем,
где и доныне мои наместники и моя власть». Василько старался
преодолевать движение души, помолчал и сказал потом: «Иди к
Давиду и скажи, чтобы он прислал ко мне Кулмея: его пошлю я к
Владимиру». Я пересказал Давиду весь разговор с Васильком; но он
отвечал, что Кулмея нет, и отправил меня к Васильку снова. Василько
велел выйти слуге своему, посадил меня подле себя и стал говорить
так: «Слышу, что Давид хочет выдать меня полякам. Мало еще
насытился он моей крови и, отдавая им, хочет еще более насытиться.
Много зла делал я полякам, еще более хотел сделать и мстить за
Русскую землю. Выдача им будет смерть моя, но я не боюсь смерти.
Открою тебе тайну души моей. Я хотел сделать многое: уже берендеи,
печенеги, торги шли ко мне; я хотел взять еще дружины Володаря и
Давида, хотел сказать им: веселитесь и оставайтесь в покое, а сам
думал идти на Польшу, мстить ей за Русь, завоевать Дунайскую
Булгарию, испросить пособие Святополка и Мономаха, идти на
половцев, добыть себе славы или положить голову. Но не было у меня
в сердце помысла ни на Святополка, ни на Давида. Богом и вторым
пришествием его клянусь, что не умышлял я зла братиям мои, и только
за возношение мое возвел на меня око и смирил меня Бог!» В стенах
темницы не погиб голос Василька: слова его, переданные нам
смиренным иноком, падают проклятием на память гонителей Василька
и утешают потомство в ужасах, потемнявших век сего страдальца!
Видя безуспешность переговоров, Давид решился действовать, и
прежде всего предупредить Володаря. Одно злодейство требовало
другого. Он двинулся к Теребовлю и думал овладеть уделом Василька.
Его встретил Володарь, и Давид, не смея сражаться, заперся в Бужске.
«Сотворив зло, ты и не каешься, — говорил ему Володарь, — вспомни,
что сделал ты доселе?» «Но я ли виноват? — отвечал Давид. — У меня
ли сделалось преступление? Я потакал невольно: боялся, чтобы со
мною не было того же. Бывши под рукою сильного, невольно был я
общинном злодейства». «Пусть Бог судит тебя: отдай брата, и я
помирюсь с тобою», — велел сказать ему Володарь. Послали за
Васильком и привезли его; нежный брат обнял слепого страдальца и
оставил в покое Давида.
196

Хотели ль Ростиславичи сначала общего суда княжеского и, видя
мир Мономаха и Олега с киевским князем, видя бессудность злодея,
после преступления ужасного, решили мстить сами? Не знаем, но
мщение их было странное: они выжгли город Всеволож, приступили к
Владимиру, где затворился Давид, удовольствовались казнью трех
бояр, будто бы оклеветавших Василька, и снова удалились. Святополк
двигался между тем со своими дружинами на Давида, который
призывал на помощь поляков. Польский король снесся со Святополком
и Давидом, взял от обоих золота и старался мирить их. Но Святополк
окружил Владимир, стоял подле него семь недель, и все мщение его
ограничилось тем, что Давид уступил ему Владимир, а за сию уступку
купил жизнь и бежал в Польшу. С торжеством присоединив Владимир
к Киеву, Святополк не боялся уже никакого позора. Он пошел на
Перемышль и хотел изгнать Володаря и Василька из их уделов.
Оскорбленный Володарь решился отражать его силою. Началось
сражение. Слепца Василька ввели в битву; он не сражался, но держал в
руках крест и громко восклицал к Святополку: «Клятвопреступник! се
мститель и судия твой! Не только зрения, но и жизни хочешь ты
лишить меня!» Святополк был разбит, бежал во Владимир, а потом в
Киев. Ростиславичи гнали его только до границ Киевского княжества.
Уже новые враги шли на них. Сын Святополка, Ярослав, вел
новых, дотоле небывалых союзников — венгров. Сам Коломан, король
венгерский, шел с войском. Володарь видел невозможность
сопротивления и затворился в Перемышле. Кто спас его? Давид,
злодей Василька. Он добровольно явился в Перемышле, оставил в
залог жену, набрал половцев и ударил неожиданно на венгров;
Володарь в то же время выступил из города. Венгры смешались,
бежали, оставили множество убитых и ушли из Руси. Давид осадил
Владимир; в жестоком приступе Мстислав, сын Святополка, был убит;
владимирцы хотели сдаться; помощь, присланная от Святополка,
подкрепила силы их; Давид бежал, снова искал спасения у половцев,
привел их и с ними прогнал войско Святополка.
Что же делали тогда Мономах и Олег? Правда, Мономах сражался с
половцами, но битвы были не важны; к стыду Давида рязанского, сын
его Святослав усердно служил Святополку и сражался против
Ростиславичей! И Давида почитали современники кротким,
праведным, святым! Самый угодник Святополка, сын Давида, был
197

наименован Святошею. Он жил в монастыре, служил монахам, оставив
семейство, постригся, через пять лет после похода на Ростиславичей, и
при жизни еще был почитаем за чудотворца. Олег не вмешивался ни в
какие распри, но оправдаем ли его?
На следующий год Давид владимирский сам требовал нового
съезда князей. Он хотел оправдываться; приехал Мономах и Олег с
братом. Святополк явился, как судия! Никто не хотел сидеть вместе с
Давидом (и Святополк даже! И ему позволили!). Советовали отдельно,
и положили отнять у Давида удел: Владимир отдан был —
Святополку! Давиду дали в удел Бужск; Святополк придал ему Дубно
и Черториск, Мономах и Святославичи по 200 гривен. Володарь и
Василько не хотели явиться перед неправедными судьями и, к
изумлению своему, услышали, что князья положили взять удел
Василька и отдать Святополку! «Если хочешь, — велели они сказать
Володарю, — то владей Перемышлем вместе с Васильком, а не то
пришли Василька к Святополку: он будет кормить твоего слепого
брата». С негодованием отверг предложение Володарь, и клялся, что
Теребовль останется за Васильком. Никто не противился его твердой
решительности. Князья разъехались.
К чему вело Святополка злодейство? не будем спрашивать, ибо
злодейство часто бывает без цели. Но для чего был второй сейм
Любечский: обезопасил ли он князей, оставив без мести более нежели
убийство? Распределил ли он власть взаимную по участкам,
достаточным оградить безопасность частей? Правда, у Давида отняли
Владимир, но и самый удел в Бужске по смерти Давида должен был
перейти к Киеву, значит, злодейство Святополка увенчалось полным
успехом, ибо обделение, ограничение Киева было вознаграждено сим
злодейством, и, таким образом, в чем не могла убедить князей явная
необходимость придать более силы Киеву, то добыто было
ухищрением. Вся вина падает на Мономаха: его ненависть к Олегу, его
честолюбие и жадность руководствовались отвратительной политикой
современников! Он берег Великое княжество для себя и рода своего,
ему надобно было сохранить вещественную крепость свою и в то же
время не нарушать внешнего почитания к званию Великого князя: он
сгибался перед Святополком, жертвовал всем — совестью, честью,
благом народов — и тайными ковами хотел только поддерживать
несчастное правило, что сильнейший всегда прав. Утешительно видеть
198

Ростиславичей, благородных, высоких, чуждых расчета низкого.
Сострадая им в бедствиях, радуясь, что сила духа могла спасти их и в
слабости, мы с прискорбием видим, как упал тогда сильный характер
Олега, прежде столь смелого, столь доблестного: он хотел только
спокойствия в старости и был тем доволен, что ему дали место на
отцовской земле; решительно ни во что не хотел он мешаться,
предоставляя все Мономаху, союзнику, другу Святополка, мнимому
угоднику, в самом же деле правителю души и мнений киевского князя.
Он передал ему еще жертву. Сын Святополкова брата Ярополка,
Ярослав, княжил тогда в Бресте. Мы видели, как лишился Владимира
отец его, но когда Давид низвержен был с Владимирского удела, не
Святополк, но Ярослав должен был наследовать Владимир, и он
потребовал справедливости. Святополк захватил сего юного князя и
привез в Киев скованного. Духовенство умоляло свирепого дядю
отпустить несчастного племянника; он согласился и отпустил; но
Ярослав был немедленно пойман сыном Святополковым и через
десять месяцев умер в темнице.
Надобно было Мономаху унизиться еще более. Вечная вражда
Киева с Полоцком могла теперь возбудить храбрость Святополка, ибо
Всеслав, грозный в счастии и несчастии, скончался: 57 лет он умел
удерживать независимость Полоцка; дети его делили наследие и
ссорились между собою. Святополк и Мономах отправили к Полоцку
войско, но оно возвратилось без успеха. Оставив на время в покое
Полоцк, Святополк требовал от Мономаха Новгород, в обмен на
Владимир. Мономах не противоречил: он знал новгородцев. Мстислав
приехал из Новгорода; с ним прибыли и избранные новгородцы.
Послы Мономаха сказали Святополку, что князь переяславский
согласен с указом великого князя, и прислал сына своего в Киев, чтобы
торжественно передать сыну его Новгород. «Но мы не согласны, —
начали тогда говорить новгородцы, — не хотим ни тебя, Святополк, ни
твоего сына. Мстислав вскормлен нами для Новгорода, а ты, помнишь
ли, бежал от нас». Святополк гневался, требовал повиновенияы и
наконец объявил, что непременно пошлет сына своего в Новгород.
«Посылай, если у него две головы», — отвечали новгородцы.
Святополк уступил, женил князя владимирского на дочери Мстислава
и отказался от размена.

199

Мономах лучше его умел поставить на своем, когда хотел что-либо
исполнить непременно. Совершилось давнишнее желание его.
Святополк и он согласились между собою идти на половцев. В Киеве
видны были по три ночи северные сияния, были затмения, солнечное и
месячное. Народ пугался, молил обратить знамения на добро, и
Мономах умел уверить всех, что сии знамения будут к добру и
обещают победу, если сами русские князья пойдут на врагов.
Говорили, что идти весною и не дать управиться с пашней, значит
изморить коней и разорить поселян. «Дивлюсь, — отвечал
Мономах, — вы жалеете коней, коими орет смерд, а не подумаете, что
стрела половца может поразить его на пашне; тогда половчин возьмет
коня его и заехав в село возьмет жену и детей его. Вам жаль коня, а
самого смерда не жаль?» — Поход был решен. Киевские,
переславские, смоленские, рязанские, даже полоцкие дружины шли по
Днепру, в ладьях, и сухим путем.
Сей поход изумлял современников: он напоминал Олега и
Святослава. В первый раз осмелились руссы искать половцев в самой
земле их. Все казалось современникам чудесным в сем походе: на
Печерском монастыре являлся столп от земли до неба, который
Мономах видел издалека, и целый мир видел: это был ангел, говорили
современники. Летописи описывают подробно поход, сказывают имена
убитых половецких ханов; говорят, как молились руссы, готовясь в
бой; как давали обеты, обещали вклады и милостыни; как гордились
половцы, шли бесчисленным множеством, будто лес дремучий на
голой степи. Не давая никому пощады, руссы били и резали половцев,
не хотели взять окупа со знаменитого вождя Бельдюза и, укорив его в
прежних клятвопреступлениях, рассекли на несколько частей.
Множество пленных, коней, овец, верблюдов было захвачено и
уведено в Русь.
Но между тем как Святополк возобновлял города, разоренные
прежде, Боняк и Шарукан явились с новым набегом. Вновь собрались
тогда князья, вновь разбили, гнали половцев. Святополка встретили и
обнимали монахи в Печерском монастыре, как брата. Иноки старались
растолковать народу, что землетрясение и знамения на небе все
обратились к добру, и Святополк заложил огромную церковь во имя
ангела.

200

Сражаясь с одними половецкими ханами, князь старался в то же
время обласкать других ханов. Олег и Мономах женили сыновей своих
на дочерях хана Аэпы. На следующий год новый поход в половецкую
землю был произведен дружно. Руссы явились на Дону, жгли
половецкие города и били жителей. «Ангелы, — говорят
летописцы, — невидимо летали над нашим войском и поражали
половцев, обезумевших от страха». Современникам казалось, что слава
русская долетела ко всем народам, дошла и до Рима, как столп
огненный с Печерского монастыря освещал всю землю, по их мнению.
Честь этих начинаний принадлежала Мономаху: все знали это и его
почитали виновником мира, союза и славы. Он достигал своей цели, и
смерть Святополка довершила его желания.

201

Глава 3. Переход Великого княжения в род Всеволода
или Мономаховичей
Старший из всех потомков Ярослава (не исключая и внуков
Владимира, княживших на Волыни) был Олег черниговский; ему
следовало великое княжество по смерти Святополка. Но 16 апреля
умер Святополк за Вышгородом, а 20 апреля Мономах был уже в
Киеве. Киевляне грабили дома бояр Святополковых и жидов,
поселившихся в Киеве; неправедное стяжение Святополка раздавалось
священникам, монастырям и нищей братии супругой его, за упокой
души князя.
Киевляне немедленно объявили Мономаха великим князем; он
отказался от сей почести, и только бунт и неустройство киевлян
заставили его принять предлагаемую власть. Так сказано в некоторых
летописях: может быть, так и было сделано для народа; но нам не
нужны пояснения поступка Мономахова, и добродушный летописец
лучше всего показывает нам, как смотрел он на события, когда, хваля
Мономаха, говорит: «Мономах не щадил своего имения, раздавал
требующим, сооружал и украшал церкви, особенно чтил монахов и
священников, давая им все потребное и принимая от них только
молитвы. Бог дал ему такой чудный дар, что бывши в церкви и слушая
пение, он всегда умилялся, плакал и молился со слезами.
За то Бог совершал все его моления и исполнил лета его
доброденствием».
Олег не противился Мономаху: спорил с ним и бросал жребий о
том, где поставить раку св. Бориса и Глеба, но не вступался в Великое
княжество. Утвержденный на великокняжеском престоле, Мономах
немедленно начал действовать к большему его усилению.
Он призвал Мстислава из Новгорода и дал ему новый удел близ
Киева, в Белгороде. Присутствие сего князя, известного храбростью,
было необходимо. В Новгороде остался сын Мстислава, Всеволод.
Любя отца, новгородцы рады были и сыну его, также храброму. Другой
сын Мономаха посажен был в Смоленске. Младший, Георгий,
прозванный Долгоруким, в Суздальской области; Ярополк остался в
Переяславском уделе. Все они немедленно устремили оружие на
врагов Руси: Всеволод совершил поход в Финляндию; Долгорукий
202

пошел на волжских булгаров; Ярополк на половцев. Победа почти
везде сопровождала оружие руссов. «Мономах прославился
победами, — говорят летописцы, — его имени трепетали все страны, и
слух о нем прошел по всем землям!» Видим, как отвыкли уже тогда
потомки варягов от побед и покорения врагов! Мономах дорожил
известностью в чуждых землях. Вспомним слова его: «Чтите гостя, —
завещал он сынам, — откуда бы он ни пришле, знатный был или не
знатный, посол или просто чужеземец, одарите его, угостите брашном
и питием. Такие люди ходят по всем землям, и от них бывает добрая и
худая слава».
Укрепляя Русь оружием, Мономах, несмотря на старость, сам
поехал в разные области, закладывал новые города, устроивал
каменные стены в прежних городах, созидал церкви, общественные
здания, занимался законами. Так заложен был в Суздальской области
новый город, названный Владимиром и, в отличие от Волынского,
проименованный Залесским. Сие событие важно по своим
последствиям: Мономах не думал, что через сорок лет внук его с
ужасом и презрением оставит Киевскую область и перенесет
великокняжескую столицу в этот городок Суздальской области. В
Новгороде и Ладоге устроены были новые стены каменные; на Днепре
наведен мост; издан закон о лихве. Приняв к себе остатки хазар,
бежавших от меча половцев, Мономах дал им место для постройки
города, коего остатки видны доныне.
Юго-восточная часть России представляла в это время, в малом
виде, картину рассеяния народов, какое с V по X век представляла вся
Европа. Здесь были смешаны и разбиты города, кочевья народов, и
многие орды, отделясь от своих собратий, приняв частные имена,
являлись особыми землями, поселениями и народами. Вообще можно
положить, что по разорении хазарского государства два главных
народа следовали один за другим от пределов Азии: печенеги и
половцы. Последние истребили, рассеяли, покорили и смешали с
собою печенегов, будучи сходны с ними в правах и образе жизни. Но
являются еще хазары, основавшие, как мы упомянули, новую Белую
Вежу, печенеги отдельно и торки. Находим еще берендеев, вероятно
смесь или отделение печенегов, половцев, торков. Народы, под всеми
этими названиями, во времена Мономаха бежали к Днепру, были
прогнаны Мономахом, отчасти поселились и образовали собою народ,
203

называвший себя харакалпаками; их начинают с сего времени называть
в наших летописях черными клобуками. Впоследствии называли их
черкасами, и, вероятно, с того еще времени можно положить начало
сборных племен, впоследствии образовавших собою на Днепре
казаков. Все полудикие пришельцы сии, после упадка половцев, чему
положил начало Мономах, не были уже страшным бичом Руси.
Семьдесят лет, протекших от смерти Ярослава до смерти Мономаха,
надобно почесть периодом самого сильного бытия половцев.
Тридцать лет княжил Мономах, и постоянно следовал правилам
своей политики. После внешней безопасности русских княжеств один
предмет беспрерывно обращал на себя его внимание: укрепление
власти и силы своего рода.
Полоцкое княжество, разделившееся между детьми Всеслава,
могло быть завоеванием легким, но Мономах довольствовался
унижением полоцких князей. Минский князь хотел ему противиться.
Мономах опустошил Друцк и переселил жителей его в новый город,
схватил минского князя и уморил его в плену. Братья минского князя
не смели противиться и покорствовали Мономаху.
Олег черниговский скончался за десять лет до смерти Мономаха;
брат его, Давид рязанский, старый и набожный, наследовал Чернигов и
также скончался до смерти Мономаховой, за два года. Чернигов
достался третьему брату, Ярославу Муромскому. И Давид и Ярослав
свято чтили волю Мономаха. Четыре сына Олеговы повиновались дяде
своему Ярославу, вероятно имея небольшие уделы.
Родственный союз связывал Володаря перемышльского с
Мономахом. Мономах не хотел более терпеть владычества чуждого
рода в области Владимирской, столь близкой к Киеву. Оскорбление,
какое нанес ему Ярослав, князь владимирский, решило гибель сего
несчастного сына Святополкова. Женатый на дочери Мстислава, он не
любил ее и не хотел жить с нею. Мономах вздумал оружием принудить
Ярослава любить его жену. Два месяца киевляне осаждали Владимир;
Ярослава принудили дать слово, что мир и согласие будут между ним и
его женой, но едва отступили киевские войска, Ярослав бежал в
Польшу. Мономах объявил его лишенным княжества, и отдал
Владимир сыну своему Роману, зятю Володаря, а по смерти сего князя,
через несколько месяцев, другому сыну, Андрею. Поляки вступились
за Ярослава, приступали к Червену и ушли обратно, когда Андрей
204

начал опустошать их собственные земли. Ярослав нашел более
сильного защитника в короле венгерском. Венгерское войско осадило
Владимир, где затворился Андрей. Он умел, кажется, идти по следам
отца, когда сила была недостаточна: два воина вышли из Владимира и
— пронзили Ярослава копьями, когда он, обозрев город, возвращался в
стан свой. Венгерский король немедленно заключил мир и удалился.

Венчание на царство князя Владимира Мономаха

205

При самом вступлении Мономаха на Великое княжество внимание
его обратилось на возраставшую свободу Новгорода. Переменяя князя
новгородского, он призвал к себе новгородских бояр и судил их, не как
представителей вольного города, но как простых бояр удельных:
многих оставил в Киеве, других даже посадил в темницы; остальные
присягнули в верности, по требованиям Мономаха. Недовольный сим,
он лишил новгородцев права избирать посадников и отправил в
Новгород правителем своего киевского вельможу Бориса. Новгородцы
роптали, но не смели противиться.
Почти ни одного из современников Мономаха уже не было в
живых, когда в глубокой старости он закрыл глаза навеки. Без всякого
спора от других передал он Великое княжество старшему сыну своему
Мстиславу и мог думать, что рука сего князя будет уметь
поддерживать огромное здание, которое в течение почти пятидесяти
лет с таким трудом сооружал и успел соорудить Мономах: говорим о
федеральной монархии, приготовленной Мономахом сынам своим.
Мстислав, обладая Киевом, имел под рукою униженный Новгород,
где был князем сын его Всеволод. Киевское княжество усилено было
Смоленской и отчасти Полоцкой областью, что составляло удел сына
Мстиславова Ростислава; третий сын Мстислава, Изяслав, княжил в
Курске, составлявшем часть области Киевской. Брат великого князя,
Ярополк, владел Переяславским уделом; другой брат, Вячеслав,
Туровом; третий, Андрей, Владимирским княжеством; четвертый,
Георгий Долгорукий, областью Суздальской, где в первый раз
составилось при Мономахе особое удельное княжество.
Так распределил Мономах все уделы и области и, казалось, с
необыкновенной предусмотрительностию упрочил наследие сынам и
внукам. Он перенес систему наследования Великого княжества в свой
род. После Мстислава долженствовал наследовать оное Ярополк, затем
Андрей, за ним Георгий. Рассмотрите, как осторожно вследствие сего
делены были уделы. Усилив Киев, Мономах делал его
первенствующим не только по имени, но и по могуществу, поставив
Курскую область между Суздалем и Переяславлем, как связь Киева и
Приволжья, Смоленскую, как связь Киева и Новгорода: честолюбие
братьев Мстислава удовлетворялось уделами Владимирским и
Суздальским, и Великое княжество было безопасно от их влияния;

206

наследник великого князя, получив Переяславль, должен был блюсти
Киев для собственной пользы.
Против сей силы великого князя были только враждебные потомки
Святослава, Ростиславичи и Полоцкое княжество. Но Святославичи,
довольные Черниговским уделом, окруженные со всех сторон
Мономаховичами, также княжество Полоцкое и княжества
Теребовльское и Перемышльское, слабые и заделенные, не могли быть
опасны.
Так мог думать Мономах, думать и полагать, что труды и подвиги
его достигли цели, издавна им предложенной. Мономах в течение
полувека составлял главное действующее лицо в русской истории XII
столетия. Мы видели уже деяние его; но Мономах достоин особенного
внимания нашего. Только Олег является лицом, замечательным подле
Мономаха. Судьба сего сына Святославова, изгнанника, умевшего без
всяких средств и без помощи родных оспаривать свое наследие, всегда
проигрывавшего и всегда находившего новые средства, наконец
пожертвовавшего честолюбием спокойствию, когда у него, братьев и
детей был угол в родимой стороне, — возбуждает наше сострадание и
уважение. Мономах, рожденный в других обстоятельствах, шел иначе,
нежели Олег. С самого начала он владел умом отца, потом владел
Святополком, был благоразумнее, смелее на совесть, счастливее Олега,
и, если бы своекорыстие не потемняло, не разрушало его собственных
предначинаний, он мог бы заслужить благословение потомства. Но
ограждая отечество умом и рукою, он не думал о благе его
бескорыстно, и — как дым разлетелось все им устроенное!
Мы говорили о поучении, которое оставил он сынам своим:
любопытное по многим отношениям, оно особенно любопытно как
памятник исторический. Показывая нам тогдашний образ жизни,
мнения, поверья, поучение Мономаха еще лучше показывает и то, чем
умел он привлечь к себе любовь и привязанность народа, являет и
нежное попечение Мономаха о том, чтобы дети его соблюдали
собранное им.
Но Мономах не заметил, что семена раздора и гибели рассеяны
были им повсюду. Отстранив потомков старшего брата от престола
великокняжеского, не сам ли он давал повод разрушить его новое
установление и первому пришельцу исторгнуть у детей его великое
княжество? Если Олег бесспорно уступил Мономаху первенство,
207

потомки Мономаховы могли ли всегда оставаться в такой силе, в таких
благоприятных обстоятельствах, в каких находился Мономах?
Слабость Черниговского удела и ослабление силы половцев были ль
ручательством, что потомство Олега навсегда забудет права свои на
Великое княжество и когда-нибудь, со временем, не получит средств
поддержать сии права? Новгород, быв стеснен Мономахом, таил свое
огорчение. Вероятно, труднее разбития половцев была для Мономаха
победа над республиканской гордостью города, уже сильного, уже 200
лет добывавшего себе права. Политические хитрости Мономаха в сем
случае не означены в летописях. Но самое семейство Мономаха не
могло ль представить позорища междоусобий, подобно Мстиславу и
Георгию, Ярополку и Андрею.
Скажем ли, что если бы Мономах шел прямым путем, отдавал
каждому должное, умел не отнимать, а давать, он мог бы надеяться
благоденствия? Но Мономах теснил других, не жалел ни крови, ни
совести, прочил только себе и детям, и дети его растерзали друг
друга…
Мстислав был великим князем семь лет. Счастливые битвы с
половцами ознаменовали начало его княжения. Помня прежнюю славу
его оружия, современники ожидали от Мстислава подвигов воинских:
ожидание их сбылось; но Мстислав вскоре показал неспособность
свою править государством.
Ярослав Святославич продолжал мирно княжить в Чернигове, не
опасаясь племянников своих, детей Олега. Всеволод, старший из них,
честолюбивый и ловкий более других братьев, хорошо понял характер
Мстислава и не побоялся восстать на дядю, изгнать его из Чернигова,
перерезать его бояр и объявить себя, вследствие дележа после
Любечского съезда между отцом его и дядями, князем черниговским,
отсылая Ярослава в доставшийся ему тогда удел, Муром. Всеволод
делал то же в Черниговском княжестве, что Мономах сделал в
княжестве Великом. Ярослав просил туда и помощь великого князя, и
получил обещание. Войска киевские и переяславские соединились;
Всеволод звал половцев; Ярослав напоминал великому князю
обещание. Но Всеволод только пугал половцами. Он успел убедить в
свою пользу игумена Григория, любимца Мстиславова; Григорий и все
киевское духовенство явилось к Мстиславу и просило его не
вступаться в обиду Ярославову. «Но я дал ему клятву?» — говорил
208

Мстислав. «Снимаем клятву твою на себя», — отвечали Григорий и
священники киевские: лучше нарушить слово, нежели быть причиною
пролития крови христианской». Ярославу было отказано; он с
горестью удалился в Муром, где умер через два года; к Мурому
причислялась и Рязань; дети Ярослава составили два особых удела,
Рязанский и Муромский. Всеволод торжествовал отнятие Чернигова,
как важную победу: это был первый шаг к успехам сего князя, юного и
не испытанного горькими опытами отца. Сдружась с великим князем,
он охотно шел содействовать Мстиславу в деле бесполезном и
несправедливом.
Мстислав сознавался, что сделал важную ошибку, попустив
обидеть Ярослава, жалел и каялся в этом и как будто хотел загладить
вину свою решительным уничтожением княжества Полоцкого, нимало
не враждовавшего с Киевом. Он сам, братья, дети его, князь
черниговский, вступили в Полоцкую землю, как бы в страну
язычников, грабили, жгли. Довольный опустошением и покорностью,
Мстислав сначала думал было оставить в Полоцке одного из сынов
Всеслава, но вскоре сверг сего князя. Все дети и потомки Всеслава
были схвачены и как государственные пленники выгнаны из Руси: их,
скованных, увезли в Грецию. Думали, что поколение Всеслава
навсегда исчезло в Руси. Мстислав объявил Полоцкое и Минское
княжества уделом Киевского, и посадил здесь сына своего Изяслава,
князя курского. Новая ошибка и в сем назначении удела: говоря о
детях Мономаха, мы упомянули Вячеслава; ему дан был отцом
небольшой удел Туровский. Вячеслав не хуже других грабил полочан и
надеялся от брата награды: он остался по-прежнему в Турове,
оскорбленный.
И новгородцы участвовали в сем походе; они мстили старым
врагам своим, половчанам. Но любя Мстислава, как прежнего своего
князя, и идя по его велению в поход, в самый первый год Мстиславова
княжения они прогнали киевского посадника и избрали по-прежнему
своего. Кажется, что физические бедствия, тяготившие новгородцев
при Мстиславе, не давали еще им свободы действовать. Тем сильнее
обнаружилась потом их горделивая воля. Мстислав как будто ничего
не замечал.
Так он оказал еще более нерешительности и слабости при ссоре
перемышльских князей. По смерти Володаря, Владимирко, старший
209

сын сего князя, получил Звенигород, Ростислав, младший,
Перемышль. Но Владимирко, умом подобный Святославу
черниговскому, а храбростью отцу своему Володарю, не хотел
слышать о разделе, искал помощи у венгров, не слушался слов
великого князя, уступил только твердости Ростислава, защищавшего
свое право оружием, и остался спокойно князем звенигородским, до
времени, явно показав, что он делает это не по воле киевского князя.

Завещание Владимира Мономаха детям
Война с половцами, которых русские дружины гнали за Дон, даже
за Волгу, и поход в землю литовцев заключают события княжения
Мстиславова. Брат его, Ярополк переяславский, наследовал Великое
княжество.
Сей сын Мономаха, не имевший никаких замечательных свойств
отца, не может быть отличен даже и именем храброго, подобно
Мстиславу. Детей у него не было. Как старший из сыновей
Мономаховых после Мстислава, Ярополк должен был наследовать
Великое княжество. Кроме Ярополка были еще живы братья его:
210

Вячеслав туровский, Андрей владимирский, Георгий суздальский. Не
знаем причины, по которой Вячеслав был обделен отцом в уделах, но
если уже признан был порядок перехода наследства в роде Мономахов,
если уже черниговские и волынские князья не противоречили сему
порядку, то после Ярополка следовало наследство Вячеславу, после
него Андрею, а в случае смерти его Георгию Долгорукому. Здесь
видим, как покушение одного честолюбца повлекло за собою
дальнейшее покушение другого. Мономах хотел утвердить княжество
в своем роде; Мстислав хотел еще большего: утверждения великого
княжества в его собственном роде, без участия братьев. У Мстислава
было, кроме Всеволода новгородского, Изяслава курского, а потом
полоцкого, и Ростислава смоленского, еще двое сыновей: Святополк и
Владимир. Не имея детей, слабый Ярополк легко согласился на
убеждения брата и при жизни еще Мстислава заключил договор, по
которому Всеволод Новгородский должен был получить Киев и
Великое княжество в случае смерти Ярополка. Несчастное чадолюбие
отца забыло, что Всеволод черниговский, зять и угодник Мстислава,
мог еще помнить о правах своих на Киев, не предвидело, что братья
Вячеслав, Андрей и Георгий будут оскорблены новым
постановлением. Андрей известен в наших летописях под именем
доброго: не знаем, чем заслужил он такое имя. Георгий Долгорукий не
был ни храбр, ни умен подобно отцу, но не уступал ему властолюбием.
Никто не знал явно о договоре Мстислава с Ярополком. Он
обнаружился в распоряжении Переяславским уделом. По вступлении
Ярополка на Великое княжество, Переяславль должно было получить
его наследнику. Это княжество казалось оплотом Киева и ступенью к
Великому княжеству после Всеволода и Мономаха. Переяславский
князь в полдня мог быть в Киеве. Ярополк немедленно призвал
Всеволода из Новгорода и отдал ему Переяславль. Но Всеволод только
полдня был князем переяславским: Георгий и Андрей уже стерегли
Переяславль. Вступив в него утром, вечером Всеволод увидел
суздальские дружины; они изгнали Всеволода. Великий князь не знал,
что делать; начал переговоры; между тем Изяслав полоцкий вызван
был в Киев и посажен в Переяславль. Не хотел ли доказать этим
Ярополк, что удел Переяславский не есть еще признак наследства
киевского? Кажется, братья его требовали доказательств сильнейших:
они хотели, чтобы наследник Киева был переяславским владетелем.
211

Ярополк согласился, и — Вячеслав приехал в Переяславль, откуда
почти насильно выгнал Изяслава. Ярополк не знал, чем удовлетворить
племянников; тогда вдруг открылись — и долго таимые новгородцами
неудовольствия, и ненадежность покорения Полоцка.
Всеволод, потеряв Переяславль, и видев, что договор отца его с
дядей разрушен, хотел снова обратиться в Новгород. Но уже вече,
умолкнувшее при Мономахе, гремело по-прежнему. Без участия
Всеволода и без спроса в Киеве новгородцы избрали новых
посадников в Новгород и Псков. «Ты давал клятву быть всегда с нами,
а потом искал другого княжества: иди же куда тебе угодно», —
говорили Всеволоду новгородцы, спорили и гнали его; партии
народные вспыхнули; на вече явились союзники суздальского князя,
Всеволодовы и — черниговского князя! Всеволод уступал, соглашался
на всякие условия, и Новгород признал его снова князем, но — по
выбору вольного Новгорода.

212

Великий князь Мстислав, согласно желанию половцев, дает им в
князья Рогвольда вместо изгнанного ими князя Давида
Так кончилась прямая власть великого князя над новгородцами.
Буйство
партий
сопровождало
это
решительное
начало
республиканской свободы; вскоре увидим дальнейшие действия
вольных новгородцев.
Изяслав Мстиславич жил между тем в Киеве: Полоцк не мог быть
возвращен ему, ибо после отъ езда его в Переяславль в Полоцке явился
внук Всеслава, Рогволод, бежавший из Греции. Половчане с радостью
встретили потомка законных своих государей.
Ярополку некогда было управляться с новгородцами и
половчанами. Он уговаривал Вячеслава уступить племяннику
Изяславу бывший его Туровский удел; знал, что князь черниговский
213

сносится с Суздалем, Новгородом, и в то же время должен был
переговаривать с Георгием и Андреем.
Вячеслав охотно уступил Туров Изяславу; Ярополк подарил еще
племяннику своему подать Печерскую и Смоленскую, и Изяслав,
довольный, отправился за сбором в Новгород, Смоленск и Туров. Но
тогда открылось, что Георгий не для Вячеслава отбивал у племянников
Переяславль: он искал Переяславля и вместе с ним великого княжества
для себя самого. Вячеслав ясно видел коварство Георгия и слабость
Ярополка, может быть, указывал им на грозу, уже собиравшуюся
против них: Новгород, Полоцк, Чернигов сговаривались и восставали,
и ненависть к памяти Мономаха, вражда к роду Мономахову были
залогом дружбы врагов Ярополка и Георгия. Вячеслава не слушали, и
он решился умыть руки от дела трудного и неверного. По крайней
мере, его воротили из Городца, когда он в первый раз оставил
Переяславль. Прошло еще полгода. Думая, что союзу Суздаля, Киева и
Владимира не опасны враги, Георгий и Ярополк не скрывали уже
своих намерений; оскорбленный Вячеслав оставил Переяславль,
приехал в Туров, изгнал Изяслава и не хотел ни во что вмешиваться.
Немедленно открылся договор Георгия с Ярополком. Георгий занял
Переяславль и уступил Киеву Суздаль и Ростов, оставив для себя
несколько областей бывшего удела, за наследство великого княжества.
Расчет был не дурен: делаясь великим князем, Георгий получал
обратно все отданное им.
Но это было знаком всеобщего восстания. Князь черниговский
тотчас сорвал с себя личину дружбы к Ярополку. Он призвал половцев
и вступил врагом в Переяславскую область. В то же время Изяслав,
изгнанный из Турова, находился у бывшего врага своего, князя
минского. Новгород взволновался. Вече призвало к себе Изяслава,
требовало войны с Георгием. Напрасно Всеволод спорил, не
соглашался идти на своего дядю. Объявляя себя защитником Изяслава,
гонимого князя, брата князю новгородскому, вече грозно требовало
похода. Всеволод думал утаить волнение притворным покорством,
выступил с войском, взял с собою Изяслава, отпустил его с дороги к
черниговскому князю и возвратился в Новгород. Такое притворство
оскорбило новгородцев. Тщетно приехал из Киева митрополит
Михаил, уговаривал, заклинал, даже пророчил новгородцам неудачу
похода. Новгородцы задержали иерарха, чтобы он был свидетелем их
214

удачи; посадник Данков послан был с Всеволодом и с сильною
дружиной к Суздалю. Жестокая зима не останавливала новгородцев.
Декабря 31 выступило войско, а 26 января на Ждановой горе была
жестокая битва с суздальскими дружинами. Неизвестно, кто предводил
суздальцев; но несогласное новгородское воинство было разбито;
посланник Данков лег на месте, Всеволод бежал, и — осмелился
предстать перед раздраженным вече.
Между тем близ Киева уже мирились. Князь черниговский,
довольный первым опытом своей силы и своего ума, хотел сделаться
посредником. В Киев прибыл тогда митрополит Киевский, с честью
отпущенный новгородцами после неудачного их похода к Суздалю.
Всеволод находился уже в тюрьме: его самого, супругу, тещу, детей
заключили в доме епископа и окружили крепкою стражей; вече хотело
судить князя и в то же время быть примирителем князей киевского и
черниговского. Посадник Мирослав и епископ Нифонт явились из
Новгорода в Киев: так мгновенно упала власть Ярополка, сделался
важен князь черниговский и возгордился Новгород! Заключили мир.
Положено: Вячеславу наследовать престол. Переяславль, яблоко
раздора, не отдали ни ему, ни Георгию: Андрей владимирский
возведен
был
на
Переяславское
княжество, а
Изяслав,
покровительствуемый и Новгородом и черниговским князем, получил
бывший удел Андрея, Владимир-Волынский. Георгию отдали обратно
Суздаль и Ростов; он разрушил свой договор с Ярополком и в награду
себе выпросил только городок Остерский близ Киева.
Черниговский князь не получил ничего. Потомки Мономаха забыли
на время о своей вражде, когда увидели торжество Олеговых детей, и
посредник остался без участия в дележе. На следующий год
черниговский князь снова вступил в Переяславскую и Киевскую
области. Против него пошли Ярополк, Георгий, Андрей и в битве,
когда избранная дружина их уже не гнала черниговцев, поссорились
между собой, бежали, спорили в Киеве. Князь черниговский между
тем разбил их войска, сжег Халеп, забрал Триполь, Василев, Белгород.
Ярополк хотел мира; братья его не соглашались; черниговский князь
требовал Переяславля, но удовольствовался Курском и частью
Переяславской области, видя, что и за то Ярополк должен хулу и укор
принять от братьев своих и от всех. Он ожидал большего от времени и
предвидел успехи будущего в собраниях Новгорода.
215

Ярополк Владимирович. Рисунок В. П. Верещагина. 1891 г.
Там, несмотря на приверженцев Мономахова рода, раздор,
волнения и споры, преодолела партия Олеговичей. Псковитяне,
ладожане и новгородцы судили Всеволода на народном вече, обвинили
его в беспечности, легкомыслии, неудаче суздальского похода,
оставили в залог сына его и изгнали Всеволода из Новгорода, когда
Святослав, сын Олега, брат черниговского князя, приехал в Новгород,
избранный вечем. Но сообщники Всеволода еще противились;
посадника Якуна убили в ссоре; даже Святослав был поражен
стрелою. За то новгородцы партии Олеговичей сбросили с моста
знаменитого приверженца Всеволодова, Георгия Жирославича. Тут
началось разногласие между Новгородом и Псковом. В Псков бежали
сообщники Всеволодовы. Новый посадник новгородский, Константин
216

Дашков, торжественно заступился за Всеволода и, гонимый
противниками, ушел со многими сообщниками ко Всеволоду.
Изгнанник сей жил тогда в Вышгороде. Он не смел явиться к своим
новгородским приверженцам, хотя после побега другого посадника,
Федора Дашкова, новый посадник, Константин Нежатин, держал
открыто его сторону. Народ бросился к дому Нежатина, когда
услышал, что он призывает в Новгород Всеволода; Нежатин бежал в
Псков, куда немедленно отправился Всеволод. Новгородцы разграбили
дом Нежатина и других Всеволодовых приверженцев судили, казнили
многих, взяли с других 1500 гривен пени и стали готовиться в поход на
псковитян, которые объявили свой Псков отделенным от Новгорода и
вольным городом, а Всеволода князем псковским.
Почти в то же время началась новая война близ Киева, обещавшая
успехи Олеговичам. Князь черниговский хотел решительно отнять
Переяславль. Мономаховичи видели, что честолюбие Всеволода
увеличивалось с увеличением его силы. Ненависть ко Всеволоду
задушила вражду между ними. Андрей робко бежал из Переяславля,
когда Всеволод с половцами грабил берега Сулы. Тогда Ярополк оказал
твердость необыкновенную; поспешно собрал войска всех князей и
пошел прямо на Чернигов. Всеволод, не ожидавший такой быстроты,
уже хотел бежать к половцам и нанимать войско, но черниговцы
уговорили его мириться. Ярополк был рад миру.
Неудача Всеволода казалась тем страшнее для него, что брата его
уже не было в Новгороде. Робость Святослава и происки Георгия
суздальского вырвали Новгород из рук Олеговичей. Святослав повел
новгородские дружины на Псков, и увидел, что псковитяне решились
защищаться отчаянно: везде были перекопаны, испорчены дороги,
поделаны засеки, и от Дубровны он возвратился в Новгород, даже без
начала войны, напомнив своим возвращением неудачный поход
новгородцев к Суздалю. Новгородцы негодовали, винили князя в
неудаче похода, в дороговизне хлеба, расстройстве дел. Окруженные
князем полоцким, другом Всеволода псковского, князьями
смоленским, суздальским и псковским, они терпели недостатки во
всем. И духовенство восстало на Святослава: он оскорбил его, держа
при себе своих священников и вздумав жениться вопреки мнению
епископа Нифонта, который находил брак Святослава по каким-то
причинам незаконным и не хотел венчать князя. Святослав велел
217

обвенчать себя своему священнику и после того не мог уже
примириться ни дарами, ни новым положением о плате, вместо
десятин, большой подати епископу. Новгородцы оставили в залог жену
Святослава, изгнали его самого и потребовали в Новгород одного из
сыновей бывшего своего врага, Георгия суздальского. Георгий с
радостью послал им Ростислава, когда Святослав, остановленный
смоленским князем на пути в Чернигов, сидел под стражею в
Смядынском монастыре.
В это время всех изумило неожиданное событие. Ярополк
возвратился из похода к Чернигову, заболел и скончался. Князь
черниговский хотя и мирился с ним, но не покидал оружия, и, услышав
о смерти Ярополка явился в Киев. Там был уже Вячеслав, и киевляне
признали его великим князем, вследствие последних сделанных между
князьями постановлений. «Иди из города добром», — велел сказать
ему Всеволод. Вячеслав спорил; митрополит уговаривал князей на
мир, и Вячеслав уступил силе; он отправился в старый удел свой,
Туров. Князя черниговского объявили великим.
Кажется, что никто не ожидал такой перемены после похода
Ярополка к Чернигову и изгнания Святополка из Новгорода. Род
Олега, после шестядисятилетних бедствий и гонений, вдруг
становился первенствующим между русскими князьями. Уже народное
поверие забыло о правах его первородства; мощь была на стороне
Мономахова рода: дети и внуки Мономаха владели Суздалем,
Переяславом, Владимиром и Новгородом. Род Олегов составляли,
кроме Всеволода, братьев его Святослава и Игоря (Глеб скончался в
1138 г.), дети брата Олегова Давида Изяслав и Владимир и князья
рязанские. Мы видели Святослава в действиях его князем честным и
добрым — это доказал он и впоследствии, — но с тем вместе не
имевшим отличных способностей, ни душевных, ни телесных. Игорь,
больной ногами, еще менее брата своего мог представить опору
Всеволоду. Против него были: Георгий суздальский, Изяслав
владимирский, Ростислав смоленский. Но Всеволод надеялся, что ум
добудет силу, а сила укрепит прочность престола киевского, ему
самому и роду его. Он сам, действительно, умел удержаться от смерти
своей на Великом княжестве, но ознаменовал свое восьмилетнее
княжение беспрерывной меною удач и неудач, всегдашним признаком
ума хитрого, но нерешительного, и души, неозначенной великими
218

качествами. Кажется, что вообще он слишком перехитрил: не угодил
никому, ни врагам, ни друзьям, и кровавою гибелью брата заплатил за
излишнее и безрассудное честолюбие.
Всеволод прежде всего хотел испытать решительность и силу.
Игорь и Святослав надеялись обладать Черниговом. Всеволод не дал
ничего Игорю, отдал Чернигов Изяславу и Владимиру, а Святослава
удовольствовал Курском. Важная ошибка, поссорившая Всеволода с
братьями! Но он указал им на княжества Мономаховых потомков, как
на области, которые они должны завоевать для себя. Всеволод желал
прежде всего низложить Изяслава владимирского, бывшего своего
друга, и Андрея, который не хотел обменять Святославу Переяславля
на Курск. «Лучше смерть в своей отчине и дедине, — отвечал
Андрей, — нежели Курское княжество, где не был князем отец мой.
Если ты не сыт властию, хочешь моей волости — убей меня: тебе
будет волость, а мне смерть, и это не диво в нашем роде! Святополк
убил же из волости Бориса и Глеба; только вспомни, долго ли он жил
после того сам». Всеволод не слушал слов Андрея, и велел идти
Святославу на Переяславль, отправив другие дружины к Владимиру.
Там должен был помогать им и, может быть, предводительствовать
ими Владимирко галицкий.

219

Примирение Ярополка со Всеволодом
Имя княжества Галицкого явилось незадолго перед тем. Мы видели
Владимирка в ссоре за наследие Перемышльское. Принужденный
удовольствоваться Звенигородом, Владимирко перенес свое
местопребывание в Галич, и воевал с Польшей и Венгрией, объявив
себя сначала защитником Бориса, сына Коломана и Евфимии, дочери
Мономаховой. Жизнь Бориса достойна романа, но не истории.
Владимирко вскоре оставил своего ничтожного союзника, помирился с
врагом его, воевал с ним Польшу, хотел богатства, власти, мало
220

дорожил верностью слов и обещаний, и умел сделаться сильным и
могущественным. Он не вмешивался в раздоры русских князей, но
ждал случаев и готов был помогать, если видел пользу собственную.
Так он ходил к Чернигову с Ярополком на Всеволода, а теперь
согласился помогать Всеволоду в низвержении Изяслава с
Владимирского княжества. Дружины киевские не дошли до
Владимира: испуганные, они возвратились с пути. Такая же неудача
постигла Святослава — славного только неудачами: он был разбит
Андреем. В негодовании, Всеволод спешил заключить мир с
переяславским князем, подтвердил мир и с половцами, которые
прислали к нему послов. Он помирился также с Изяславом
Владимирским и с Вячеславом, которого в Туровском уделе
беспокоили отправленные Всеволодом дружины. Всеволод решился
обласкать Вячеслава, Андрея и Изяслава, предложил им не только мир,
но и дружбу, не стал тревожить Полоцка и женил сына своего,
Святослава, на дочери Василька полоцкого, друга Мономаховичей.
Всеволод думал обмануть всех сих князей, усилить Киев и управиться
с другими врагами: сии враги были — Владимирко галицкий,
новгородцы и Георгий суздальский.
Владимирко оскорбил Всеволода поступком своим, доказав, что он
не боится и не уважает киевского князя. Когда дружины киевские
двинулись в поход, Владимирко вступил также во Владимирскую
область, но не враждовал с Изяславом и, слыша о бегстве киевлян,
предложил Изяславу мир и дружбу. Смерть брата Ростислава и
племянников: Иоанна и Георгия, детей знаменитого слепца Василька,
сделала Владимирка обладателем Теребовля. Иоанн, сын Ростислава,
названный Берладником, был лишен наследства дядею и оставался без
удела в Звенигороде. Такое своевольство Владимирка и фила его были
опасны Всеволоду.
Но он еще терпел князя галицкого, устремив враждебное внимание
на Долгорукого. Сей князь, нелюбимый своими родными, видел
опасность, какую готовила ему и всем Мономаховичам хитрость
Всеволода. Крепкий в своем отдаленном княжестве, обладая и
Новгородом, он думал, что может отважиться на борьбу с Киевом.
Приехав в Смоленск, Георгий требовал помощи новгородцев и
оскорбил их гордость. Требование казалось им приказом: восстал
вольный город, и без того страшившийся мщения Всеволода.
221

Ростислав, сын Георгия, не дожидаясь тюрьмы, бежал, и Долгорукий
отмстил Новгороду сожжением Торжка.
Партия Святослава курского была еще сильна в Новгороде. Думая,
что, приняв брата, примирятся с великим князем, новгородцы снова
звали к себе Святослава. Но Всеволод не брата, а сына своего назначил
в Новгород, особенно же поссорясь со Святославом после
переяславской неудачи. Святослав приехал в Новгород и застал его
раздираемый волнениями: там были приверженцы Суздаля, Пскова,
Киева и Святославовы друзья; вече было шумно. Святослав думал
угодить брату и утвердить себя в Новгороде строгостью. Посадник
Якун был с ними заодно. Знаменитый Константин Дашков и другие
новгородцы, скованные, были отправлены в Киев. Святослав требовал
похода и хотел идти на Суздаль. Новгородцы не стерпели дел
Святослава. Слыша о замышлении веча, Святослав решился
добровольно отдать Новгород киевскому князю. «Не хочу быть у
них, — велел он сказать Всеволоду, — тягота в людях сих; кого тебе
любо, того и пошли». Но вече уже определило тюрьму Святославу;
дома друзей его грабили; тысячский, кум его, успел уведомить
Святослава об опасности, и Святослав бежал из Новгорода в Полоцк, а
потом в Смоленск; за ним бежал и посадник Якун, но на берегах
Полисти Якуна догнали, били, бросили в воду; он выплыл из реки и
был сослан в Чудскую сторону. Оттуда Якун ушел и скрылся у Георгия
в Суздале. Долгорукий ласково принимал всех беглецов из Новгорода,
и они стремились к нему толпами. На время пересилила других партия
киевская. Слыша, что Всеволод не решается отправить сына своего,
новгородцы послали к нему послов и епископа Нифонта. С честью
встретив посланных, Всеволод отправил с ними своего сына. К
изумлению послов, гонцы киевские догнали их на дороге: им велено
от Всеволода возвратиться в Киев, как пленникам. Уже вече
переменило свое намерение: страшась признать власть Олеговичей,
Новгород требовал князя из рода Мономахова. Они отказывались от
Долгорукого, но хотели Святополка или Владимира, детей Мстислава.
Святополк был тогда в Пскове, куда удалился с братом своим
Всеволодом. Всеволод скончался в 1138 г., любимый псковитянами и
признанный за святого: меч его доныне, как святыня, хранится в
Пскове над его мощами. Но киевский князь не хотел ничего слышать.
Боясь, что Святополк или Владимир, могут и без его воли явиться в
222

Новгороде, боясь в то же время и раздражать новгородцев, он призвал
обоих Мстиславичей дал им удел в Бресте и объявил Новгород
отделенным от всех. «Пусть сидит он в своей силе, — сказал Всеволод
князьям, — и ищет где хочет князя». Новгородцев хватали повсюду,
садили в темницы, пресекли с ними сообщение, Новгород был шесть
месяцев управляем посадником Судилой. Напрасно новгородцы
извещали великого князя, что они требуют Мономаховича от руки его,
как владыки русского. Оскорбленные упрямством Всеволода, они
обратились наконец к Георгию суздальскому и просили отпустить к
ним по-прежнему Ростислава. Георгий согласился. Всеволод не
скрывал своей досады и занял его Остерский Городок. Суздаль и
Новгород, Киев и Чернигов — северная сторона Руси и южная,
готовились на брань. Смерть Андрея Переяславского была причиною
новых событий.
Дружба великого князя с братьями до сих пор казалась весьма
холодною. Не понимая замыслов Всеволода, братья его негодовали:
почему дружит он с Мономаховичами, а им не дает уделов. Андрей
скончался в Переяславле; двое сыновей его не могли унаследовать
удела: и Олеговичи, и Мономаховичи дорожили Переяславлем,
облитым кровью. Братья Всеволода надеялись, что им теперь
достанется сей важный удел, который еще так недавно хотел Всеволод
завоевать для них оружием. Но Всеволод поучительно послал звать на
Переяславский удел Вячеслава туровского. Вячеслав с радостью отдал
ему Туров и приехал в Переяславль. Тогда безрассудные братья
Всеволода сделались открытыми врагами великого князя. Они
соединились с черниговским князем и напали на Переяславскую
область, грабили, жгли селения и хлеб. Вячеслав ждал помощи и не
сражался. Явились и защитники и примиритель, ибо Всеволод еще
надеялся вразумить своих братьев: инок Святоша послан был
уговаривать двоюродных братьев, когда в то же время Изяслав
Владимирский и Ростислав побеждали их воинства и брали
черниговские города. Наконец Святослав и Игорь смирились. Всеволод
придал к их уделам города: Юрьев, Рогачев, Черториск и Клецк, дал и
Давидовичам Брест и Дрогичин. Киев примирился с Черниговом и
вскоре усилен был еще более. Вячеслав, без всякого спора, согласился
обменять Переяславль на прежний Туровский удел и отдал его
Изяславу владимирскому. Уверенный сим поступком, что Всеволод
223

истинно хочет ему добра и его готовит в наследники киевского
княжества, Изяслав передал Владимир сыну Всеволодову, Святославу,
бывшему в Турове. Всеволод еще более утвердил Изяслава в его
мнении, согласясь на убеждение супруги своей, и позволив
Святополку Мстиславичу ехать в Новгород по желанию новгородцев.
Это решение Всеволода мгновенно разрушило власть Георгия в
Новгороде: Ростислав даже не успел и убежать; его посадили под
стражу; Святополк Мстиславич имел удовольствие выпустить из
тюрьмы своего предшественника, сына знаменитого суздальского
князя.
Благодарный Изяслав не хотел видеть вражды между Георгием и
Всеволодом. Он сам отправился в Суздаль; но мог ли он уговорить
Георгия к миру, когда Всеволод был великим князем, а Изяслав
надеялся быть его преемником? С неудовольствием расстался с дядей
Изяслав, посетил брата Ростислава в Смоленске, пировал на свадьбе
Святополка в Новгороде и просватал в Полоцк дочь свою за князя
Рогволода.
Георгий ждал войны, слыша, что на свадьбе Рогволода в одно
время пируют и готовятся на брань великий князь, Мономаховичи и
Олеговичи. Они в самом деле разошлись до того, чтобы сесть на
коней, но до Георгия еще никак не доходила очередь. Владимирко
галицкий за годы до сего времени казался другом Всеволода, ходил на
помощь польскому королю, зятю Всеволодову, но тогда решительно
объявил себя врагом открытым, прислал в Киев крестные грамоты и
хотел изгнать сына Всеволодова из Владимира.
Ополчение князя киевского и его союзников было многочисленно и
казалось грозным. Владимирко хотел сражаться, призвав на помощь
венгров, но, поставленный в затруднительное положение воинскими
хитростями Всеволода, тайно искал мира. Всеволод был болен и хотел
поспешить в Киев. Он открыл брату своему Игорю, что его назначает
преемником своим. Многоглаголивый Владимирко уже проникал сию
тайну, ссылался с Игорем, обещал ему помощь, и Игорь уговаривал
Всеволода. «Ты не хочешь мне добра! — сказал он Всеволоду, —
отдаешь мне Киев, а где друзья мои? Дай мне иметь другом хоть
одного». Несчастный князь как будто предрекал судьбу свою! В тот же
день Владимирко приехал ко Всеволоду, помирился, заплатил ему 1200

224

гривен серебра и расстался как друг. Всеволод раздал деньги воинству
и спешил в Киев.
Он чувствовал совершенное изнеможение и должен был
окончательно устроить наследство. Еще далеко не совершились его
предначертания, но — медлить было нельзя. Всеволод созвал
Олеговичей, детей своих, Изяслава Мстиславича; объявил, что
избирает Игоря наследником Великого княжества, и требовал присяги
в верности его воле. Изяслав оскорбился, колебался, но должен был
согласиться, и, когда после того Всеволод предложил всем идти на
помощь польскому королю, Изяслав сказался больным и уехал в свой
Переяславль. Игорь взял на себя весь труд похода и легко успел, ибо
братья Владислава требовали посредничества и согласились на
уступки.
Новые причины вражды уже оказались между Всеволодом и
Владимирком. Всеволод как будто поспешал укоротить сего опасного
неприятеля, предвидя, что Игорю трудно будет устоять против всех
неприятелей своих, даже и в таком случае, когда сильный Владимирко
не будет в их числе. Владимирко жаловался, что Всеволод принимает
врагов его: он разумел Берладника. Мы видели уже, что сей сын
Ростислава — впоследствии достопамятный своими бедствиями —
был лишен наследства Владимирком. Живя в Звенигороде, Берладник
воспользовался долговременным отсутствием дяди на охоту, склонил
галичан избрать себя князем и объявил себя властелином Галича.
Предприятие безрассудное! Кажется, что Владимирко столь же мало
думал о благе подданных, как и о соблюдении договоров с другими,
если не видел в том собственной корысти. Иначе нельзя изъяснить
решительности галичан. Владимирко быстро явился с дружинами и
осадил Галич как неприятельский город; жители крепко защищались;
Берладник три дня дрался мужественно, но, сделав вылазку ночью,
был отрезан, разбит, едва пробился сквозь ряды воинов и ускакал в
Киев, где Всеволод принял его ласково. Владимирко свирепствовал в
Галиче, немедленно предавшемся его воле, требовал Берладника,
грозил войной Киеву и занимал города владимирские. Всеволод
призвал снова Олеговичей, Вячеслава, Ростислава смоленского, князей
черниговских и сам повел их в Галичскую область, несмотря на
слабость здоровья, грязь весеннюю и распутицу. Осадили Звенигород;
жители дрались отчаянно, тем более что Владимирков воевода, Иван
225

Халдеевич, ужаснул их строгостью: узнав, что звенигородцы
собрались на вече и думают о сдаче города, он захватил трех главных
зачинщиков и сбросил обезображенные трупы их с городской стены.
Союзники зажгли город, но жители, крича «Господи помилуй!»,
тушили огонь и не сдавались. Меж тем болезнь Всеволода
усиливалась. Он велел войскам отступить и идти обратно в Киев,
положив выступить снова в день, Бориса и Глеба. Но смерть уже
тяготела над ним! Всеволод велел вести себя в Вышгород, к мощам
Бориса и Глеба, слабел со дня на день, и спешил устроить дела
государственные, забыв о Владимирке, который торжествовал, явился
с войском на пределах Киевской области и взял Прилуку. Всеволод
призвал братьев и киевских бояр, снова требовал от них присяги в
верности Игорю, послал к черниговским князьям и к Изяславу
Мстиславичу знаменитых послов, также для подтверждения присяги.
Все снова клялись признать Игоря великим князем; киевляне и
вышегородцы целовали крест. Всеволод скончался.
Только присяга поддерживала власть Игоря: все были против него,
и князья русские давно отвыкли держать данное слово! Едва предано
было земле тело Всеволода, дела приняли совершенно другой вид.
Посланный от Игоря в Переяслав не возвращался: Изяслав захватил
его и собирал войско. Игорь звал к себе племянника, Святослава
владимирского, брата Святослава и Давидовичей. Надобно было
сражаться: приехали только два Святослава, племянник и брат Игоря;
Давидовичи требовали прежде договоров об уделах. Игорь обещал им
все, но в то же время, когда епископ Черниговский проклинал
двенадцатью господскими праздниками того, кто изменит,
черниговские князья уже изменили; в Киеве также гнездилась измена:
тысяцкий Улеб и первый боярин киевский, Иван Войтишич, ссылались
с Изяславом и звали его в Киев, а граждане собрали вече и требовали
Игоря на договор. Святослав явился вместо брата, и киевляне
вынудили обещание, что князь сменит нелюбимого народом тиуна
Ратшу, изберет судей достойных и будет сам надзирать за правосудием.
Святослав обещал, целовал крест, а народ бросился грабить дом
ненавистного тиуна. Спешили утишить волнение; черниговские князья
не являлись; должно было выступить против Изяслава, который шел
прямо на Киев. Отовсюду являлись к нему послы и войско. Игорь
выступил навстречу; два неприятеля сошлись, и — измена открылась
226

немедленно. Улеб и Войтишич бросили киевские знамена и
перебежали к Изяславу; берендеи начали грабить Игорев обоз. Игорь и
Святослав хотели сражаться, но личная храбрость была бесполезна: их
обошли, смяли, разбили; все побежало. Из Киева шли торжественно
навстречу Изяславу духовенство и народ; дома, села бояр и друзей
Игоревых грабили, опустошали, брали сокровища, спрятанные ими,
даже в монастырях. Святослав ускакал с поля битвы за Днепр и
скрылся в Новгороде-Северском. Искали Игоря, нашли его, завязшего
в болоте, и отправили в монастырь Переяславский. Племянник его,
Святослав владимирский, убежал в киевский монастырь св. Ирины.
Изяслав принял его милостиво, но ничего не говорил об его уделе и
задержал самого князя в Киеве. Все княжение Игоря продолжалось
шесть недель; с ним утратил Великое княжество род Олега, утратило и
важность свою звание великого князя.

227

Глава 4. Решительное падение старшего рода
(Олеговичей)
В одной битве пала власть государя, которому присяга покоряла
других; после одной битвы сей государь обменял княжеский чертог на
тюрьму в монастырской обители, и новый властитель воссел на
престоле, не имея никаких законных прав, испровергнув царствующий
род, среди опасностей и врагов, грозивших ему отовсюду в будущем.
Не можем не почесть сего властителя человеком выше других
современников, по уму и характеру. Внук Мономаха действительно
был таков, хотя не напоминал собою ни Олега и Святослава, ни Ольги
и знаменитого своего деда.
Обстоятельства совершенно изменились после Ярослава, и в
течение ста лет, минувших со времени его кончины, после девяти
великих князей из трех враждебных поколений, показавших собою —
к стыду человечества — столь не редкий пример братьев-врагов,
система уделов совершенно потеряла свой первобытный характер.
Части федеративного государства, учрежденного Ярославом,
совершенно распадались, и хотя еще средоточие их, Великое
княжество, привлекало к себе и соединяло сии разрозненные части, но
они, видимо, начинали жить своим отдельным бытием.
Усиление дома Мономахов было первой причиной распадения
частей: потеряно было равновесие, и слабые, увлекаемые
сильнейшими, отчаянною борьбой ослабили могущество частей
сильнейших. В сей борьбе совершенно отпал Новгород, связь Севера и
чудских народов: он не был уже подпорою великого княжества, и
только личные выгоды граждан решали их участие в делах. Таким
образом, сила Новгорода могла поддерживать первую удачу каждого
предприимчивого князя. Мономаховичи были причиной и того, что
устав наследия разрушился, и таким образом понятие о законности по
старшинству уничтожилось в мнении народном: здесьы только сила
или удача решали участь великого княжества. Наконец, сила
Мономахов разделилась, и каждая часть владения Мономаховичей
приобрела свое независимое бытие. Это было причиной усиления
других частей, не Мономаховичами управляемых: княжества
Галицкого, княжества Черниговского, почти уничтоженного умом и
228

деятельностью Мономаха. Битвы за Переяславль доказывают, что
современники многого ожидали решительно от одной удачи:
Переяславль казался им сторожевым местом, с которого можно было
наблюдать Киев, и пользоваться каждым удобством для завладения
великим княжеством.
В таких обстоятельствах воссел на Великое княжество Всеволод
Олегович. Он мог всего ожидать от времени и своего хитрого ума;
безрассудство братьев и краткость его княжения не дали ему ничего
исполнить. Если бы, укрепив уже Киев Владимиром, он успел
укротить ближайшего неприятеля, Владимирка, и управился с
Георгием, то Новгород сам собою подпал бы его владычеству, Изяслав,
которого он принужден был ласкать, невольно уступил бы силе. При
дверях гроба, призывая к обету священному, Всеволод готовил только
гибель брату, неспособному и больному. Такою неуступчивостью
обстоятельствам и отвержением Изяслава он разрушил еще более связь
частей.
Род Олега упал решительно; вещественное значение княжества
Киевского уничтожилось почти совершенно.
На сей скале, подрываемой отовсюду, воссел Изяслав —
испытанный в бедствиях, знавший по опыту характеры всех русских
князей, бывший попеременно действующим лицом в областях
Курской, Полоцкой, Новгородской, Владимирской и Переяславской.
Все вокруг него было без союза, без дружбы, без веры в обещания, без
любви к своим государям.
Олеговы потомки могли искать Киева, как наследники Всеволода,
сильные Черниговом, Владимиром, и дружбою Владимирка. Георгий
Долгорукий, сильный по Суздалю, давний враг и братьям своим и
Олеговичам, требовал Киева, как дядя, имевший на него права по
уставу отцов более Изя слава, казавшегося похитителем в глазах
многих; наконец, князь галицкий, ждавший добычи, как враг трупа,
смелый, могущий — вот люди, которых надобно было победить
Изяславу.
Изяслав поступил как политик опытный и воин мужественный. Он
знал, что Олеговы потомки состоят из четверых раздельных партий:
двух сынов Давида (Изяслава и Владимира); сына Всеволодова,
Святослава владимирского; Святослава Олеговича и князей рязанских;
знал, что Давидовичи, жадные до власти, не решатся приступить к
229

сомнительной борьбе за дядей, когда один из них беспомощный бежал
с поля битвы, другой был уже в тюрьме. Умев обольстить их, когда
Игорь и Святослав владели еще Киевом, тем легче уговорил он их к
дружбе и общему восстанию на своих родичей. Он решился прежде
всего преследовать Святослава Олеговича, хотел отнять у него все
надежды и посему предложил Игорю вечную тюрьму или схиму.
Больной и слабый Игорь ответствовал: «Давно, еще бывши в счастии,
хотел я Богу посвятить душу мою: теперь ничего другого более не
желаю». Перенесенный почти замертво в келью из тюрьмы, он был
пострижен, принял схиму и — ожил. Святослав уговаривал
племянников восстать на Изяслава, когда послы их и Изяславовы
известили его об участии Игоря, потребовали придачи НовгородаСеверского к Чернигову, и клятвы что он откажется от Игоря.
Святослав заплакал. «Нет! — отвечал он — не откажусь от брата;
возьмите у меня все, но его отдайте мне», — скрылся из Чернигова и
упрекал племянников в нарушении обещаний. Его обрекли мщению.
Святослав, сын Всеволода, жил в то время в Киеве у Изяслава, как
друг. Изяслав не отпускал его от себя, но и не отнимал у него
Владимира. Увидели неожиданное событие. Вячеслав, дотоле
спокойный, уступчивый, раздумал наконец, что Изяслав нарушил
права его, завладев Киевом. Из Туровского своего удела начал
распоряжаться как великий князь, раздавал уделы другим и требовал
себе Киева. Никто не слушал его. Ростислав смоленский, по
приказанию Изяславову, выгнал его из самого Турова. Ярослав
Изяславич получил сей удел; Вячеславу велели выбирать Дорогобуж
или Пересонницу. Посадников его изгнали отовсюду, и Ростислав
принудил Владимира, сына Андреева, присланного Вячеславом
княжить во Владимире, оставить сей город. С ним был сын Всеволода,
как законный владимирский владетель. Вячеслав усмирился и не смел
противиться.

230

Игорь в войне с Изяславом взят в плен в болоте, где увяз его конь
Между тем Изяслав думал о Владимирке, Святославе Олеговиче и
Георгии. Он укрепил союз с венграми и, заняв ими Владимирка, хотел
между тем решительно истребить Святослава и предупредить Георгия,
всегда нерешительного, когда надобно было приступить к делу.
Быстрота была всего важнее в таких обстоятельствах. Новгородцы
выступили в поход к Суздалю, но распутица остановила их; они
возвратились с дороги. Тем деятельнее действовали на юге русских

231

областей. Князь рязанский вступил в самые суздальские области, жег и
грабил их предварительно.
Участь Святослава, великодушно всем жертвовавшего за брата,
возбуждала, однако ж, участие многих. Так, Берладник убежал к нему
из Киева; сын князя рязанского прибыл также к Святославу, вопреки
воле отца своего; явился и сын Георгия, Иоанн: он, и юный князь
рязанский были верными товарищами бедствий Святославовых и
сражались рядом с ним. Благодарный Святослав отдал Курск Иоанну и
имел несчастие пережить доброго юношу; как отец сидел он подле
смертного одра его и горестно оплакивал смерть его, будто смерть
родного сына. Князья черниговские не уважали несчастий Святослава.
Они вступили в Северную область, осадили Новгород-Северский,
сожгли и разграбили село, принадлежавшее Игорю. «Довольны ли вы,
бесчеловечные родственники? — говорил им духовник Святослава, от
него присланный. Вы разорили область мою, сожгли хлеб, взяли
имение и стада, или хотите еще смерти моей?» «Пусть отступится от
Игоря», — отвечали князья черниговские. «Пока душа в теле, не
отступлюсь от единокровного!» — отвечал Святослав, и беспрестанно
посылал к Георгию, молил спешить взять Киев, властвовать в нем и
только спасти несчастного брата его. «Бог помогает защитнику
утесненных!» — прибавлял Святослав. Георгий медлил, наконец
выступил и опять воротился, услышав, что рязанский князь зорит
Суздальскую область. Бессильный Святослав беззаступно смотрел, как
Изяслав и князья черниговские осадили, взяли и разграбили Путивль,
снова шли к Новгороду-Северскому и искали его смерти. Он укрылся в
Карачевскую область; за ним гнались, даже положили цену за его
голову. В отчаянии бросился он наконец на Изяслава черниговского,
преграждавшего ему путь с малою дружиною, разбил его войско и
скрылся в Бятичской области, оставленный всеми, кроме рязанского
княжича и немного верных бояр. Берладник уехал от него в Смоленск,
взяв, сколько мог, золота за службу. Между тем Святослав опустошал
Смоленскую область. Сын Георгия, Андрей, столь славный
впоследствии, быстро изгнал рязанского князя из Суздальской
области, преследовал его, и даже овладел Рязанью. Сам Георгий напал
на области новгородские и звал к себе Святослава. Князья съехались в
Москве: здесь в первый раз упоминается имя Москвы. Георгий утешал
горестного Святослава, угощал, одарил его и сопутников, обещал
232

помощь. Они расстались. Георгий возвратился в Суздаль — думать и
медлить, по своему обыкновению. Святослав спешил действовать,
ободренный участием суздальского князя и небольшими своими
успехами. К нему пришли половцы и бродники, вероятно толпы
бродяг, составленные из половцев и русских, не имевшие никакого
постоянного жилища и занятия. С ними начал воевать Святослав
Черниговскую и Рязанскую области и был изумлен внезапным
доброхотством князей черниговских: они прислали к нему просить
мира.
Кажется, что поступок их был следствием неосторожной
поспешности Изяслава. Когда черниговские князья, опустошив вместе
с ним области Святославовы, ждали наград, великий князь дал им
только сии области, из них удержал еще себе Курск, бывший некогда
первобытным его уделом, и отдал его своему сыну, Мстиславу. В то же
время обменял он удел Всеволодова сына на пять городов: Бужск,
Межибож, Котельницу и два других и объявил другого сына своего,
Ярослава, князем владимирским. Такие поступки ясно показали
черниговским князьям, к чему поведет их дружба великого князя. Они
спешили мириться со Святополком Олеговичем, хотя в то же время
звали к себе на помощь великого князя и жаловались ему, что
Святослав воюет в их областях. Изяслав занимался тогда в Киеве
важным делом. Митрополит Киевский не хотел быть свидетелем
раздоров княжеских, оставил Киев и удалился в Царьград. Изяслав
хотел показать решительность в деле важном: не посылая в Царьград,
созвал русских епископов и предложил им самим поставить
митрополита. Мы уже говорили о сем деле, сопротивлении Нифонта,
новгородского епископа, заключении его в монастырь и бегстве. Уехав
в Новгород, Нифонт ездил оттуда к Георгию суздальскому, где освятил
несколько церквей, выпросил свободу всем пленным торжковцам и
гостям новгородским. Георгий не согласился только на мир с
Новгородом, но чтил Нифонта как духовного пастыря, знаменитого
благочестием и не согласившегося на раскол других: лаская сего
сильного сановника Церкви, он возбуждал ненависть к Изяславу.
Изяслав послал наконец к черниговским князьям сына Всеволодова,
обсчитанного в уделе, но все еще дружески жившего в Киеве. Тогда
только показал сей князь, что Владимир отняли у него недаром,
согласился с Давидовичами и, вместе с ними и Святославом
233

Олеговичем, ждал Изяслава как враг. Дав знать Ростиславу
смоленскому, усердному послушнику своему, чтобы он выступал на
Георгия, великий князь сам пошел соединиться с войсками
черниговских князей; на пути известили его о решительной их измене,
то есть о дружеском сношении со Святославом Олеговичем, жертвою,
обреченною на гибель: дружба с ним казалась преступлением
Изяславу, непримиримо ненавидевшему сына Олегова, как дед его
Мономах ненавидел Святославова отца. Послав укорить черниговских
князей в клятвопреступничестве, он велел идти Ростиславу
смоленскому не в Суздаль, но к Чернигову и поспешно призывал
киевлян и новгородцев. «Изяслав требует дружбы нашей, — отвечали
черниговские князья, — когда Игорь страдает. Что если бы страдал
брат его Ростислав? Пусть будет Игорь свободен, и мы помиримся».
Так заговорили изменнники братьев, когда их обделили в добыче;
Изяслав громко возопиял о вероломстве, и — вероятно, велел избавить
себя от несчастного князя, который и в монастыре все еще тревожил
его, возбуждая участие других, по крайней мере служа предлогом для
выгод посторонних.
Это можем мы думать, но не утверждать, ибо летописатели наши
оправдывают Изяслава и слагают всю вину на народ киевский. Вот как
описывают они смерть несчастного Игоря.
В Киеве оставался брат великого князя, Владимир, юноша,
будущий бездушник: он получил приказание собрать народ, объявить
ему об измене черниговских князей и требовать всеобщего восстания
киевлян. Толпы народа сбежались с Софийскому храму; там
выступили присланные от Изяслава и объявили, что Давидовичи
хотели убить его, сговорясь с Святославом. Это сказал Изяславу Улеб,
некогда облагодетельствованный Всеволодом, потом изменивший
братьям его близ Киева и посланный в Чернигов для разведывания о
делах. «Но Бог и крест честный заступили князя нашего, —
продолжали послы, — а теперь идите все к князю: иди кто может, на
коне, ладье: не его одного убить, но и вас искоренить хотели
Олеговичи». Неистовый крик раздался в народе: «Князь зовет нас, а
здесь враг князя и наш враг; убьем его!» Испуганный Владимир хотел
удержать бешеную толпу. «Вам этого не приказывал князь!» —
говорил он. «Знаем, знаем, и сами хотим убить Игоря: с ним не кончать
добром, ни вам, ни нам!» Так кричал народ и, не слушая слов
234

митрополита, увещаний Владимира и тысяцкого, с воплем бежал к
монастырю Св. Феодора, где служили тогда обедню, и прежний князь,
бедная игрушка счастия, смиренный схимник, стоял пред иконою
Богоматери и молился. Владимир поскакал на коне к монастырю, но не
мог проехать прямо по мосту, где стеснилось множество бежавших;
обскакав в объезд, он встретил Игоря уже в монастырских воротах. «О
брат! куда?!» — вскричал Игорь, взглянув на князя. Убийцы нашли
Игоря во храме и, забыв святость места, вытащили оттуда с воплем и
криком. «Вы целовали мне крест, как вашему князю, и изменили
мне, — говорил им Игорь, — но я все забыл, когда сделался монахом;
неужели вы забыли клятву свою?» Крик: «Убейте, убейте его!» — был
одним и общим ответом. Страшась обагрить кровию монастырь и
платье схимника, сорвали с Игоря мантию и рясу. «Наг пришел я в мир
и наг изыду из него», — говорил Игорь. Его били, терзали, когда
Владимир исторг его, полунагого, из толпы, закрыл своей одеждой,
был ударен сам, но при помощи боярина Михаля довел Игоря до дома
матери своей, втолкнул в дверь и думал, что уважение к княгине
знаменитого Мстислава и матери великого князя удержит народ. Но
все было тщетно! Михаль, защищая ворота, едва не был сам убит; с
него сорвали даже крест и золотую цепь боярскую, ворота выломали, и
Игорь был умерщвлен; за ноги волокли труп его и бросили на Подоле.
Смерть несчастного князя мгновенно утишила мятеж. «Он святой, он
был обречен служению Бога!» — восклицали киевляне; со слезами
провожали тело Игоря, мочили платки в крови его, как крови
мученика, отрывали лоскутья от его покрова, говорили, что гром
гремел во время его погребения и свеча зажглась сама собой над телом
его.
После столь подробного рассказа верить ли искренности печали, с
какою Изяслав узнал о смерти Игоря? Он прослезился и сказал: «Если
бы я предвидел, то далее услал бы его. Теперь не уйти мне от
порицания людского; скажут: Изяслав велел убить! Но клянусь Богом,
что я не приказывал и не подущал. Что случилось, так тому и быть! —
прибавил Изяслав. — Все мы там будем, и уже Бог нас рассудит!» Он
отправился в Киев и не думал искать виновников убийства.
Георгий не явился, но прислал в Южную Русь Глеба, сына своего.
Смерть брата воспаляла гнев Святослава; защитники у него были
плохие. Курск отдался Глебу; черниговские князья не препятствовали
235

великому князю ходить по их земле, жечь, грабить города. Глеб
сносился с великим князем и взял себе от него в удел Городок
Остерский. К Изяславу явился и другой сын Георгия: Ростислав,
бывший князь новгородский. Глеб, по крайней мере, притворялся и
думал овладеть нечаянно Переяславлем, дружася, по-видимому, с
Изяславом; но Ростислав прямо приехал к Изяславу и просил себе
удел. Он получил города, прежде сего отданные Всеволодову сыну, и
Городок Остерский, откуда Глеб спешил уехать. Наконец черниговские
князья осмелились выступить на Изяслава, хотели сражаться и искали
мира, тщетно посылав еще раз в Суздаль. Ростислав смоленский
сделался посредником, и черниговские князья, сказав: «Мир стоит до
рати, а рать до мира», — в соборном Черниговском храме поклялись
послам Изяслава, белгородскому епископу и печерскому игумену
забыть все вражды. Тогда же примирился Святослав, сын Всеволода, и
— Святослав Олегович…
Так кончилась вражда Олегова потомства против Изяслава. Умев
ослабить их раздорами, потом устрашить могуществом, отвлекши
союзников, разделив силы врагов, употребив силу, может быть и
злодейство, по крайней мере, все ухищрения ума ловкого, Изяслав
торжествовал повсюду. Георгий медленностью своею предал в жертву
ему Олеговичей, и сам был причиною примирения с ним черниговских
князей. Владимирко не являлся из Галича. Родственники великого
князя, Ростислав смоленский, Вячеслав и князь новгородский, были
дружны с ним несмотря на то, что Вячеслав был изгнан из Турова и
все еще не мог забыть своего старшинства, а Святослав новгородский
вскоре испытал хитрую политику своего брата: она так сильно
действовала на Новгород, что новгородцы выслали Святослава из
Новгорода злобы его ради. Сын великого князя, Ярослав, обменял с
дядею свой удел, Владимир, на Новгород.
Успехи были значительны. Изяслав знал, что все это не утверждает
еще его безопасности. Он пригласил черниговских князей на съезд,
дружески пировал с ними, положил идти на Суздаль и оставил их
готовить войска. В Смоленске то же условие сделано с Ростиславом.
Отсюда Изяслав отправился в Новгород. Уже давно новгородцы не
встречали у себя великих князей и, несмотря на вражду Изяслава с
любимым их епископом, приняли Изяслава с радостью, выехали к
нему навстречу за город, с восторгом шли к нему на обед, который был
236

общенародным на городище; бирючи ходили по городу и приглашали
всех новгородцев за трапезу княжескую. Умев льстить гордости
Новгорода, Изяслав умел и говорить с ним. На другой день зазвонили в
вечевой колокол, собрались граждане, и Изяслав оказался на вече как
мститель новгородской чести. «Дети мои! — говорил Изяслав. — Вы
сказывали мне, что князь суздальский обижает вас; нарочно оставил я
Русскую землю и прибыл к вам: хочу защищать вас. Чего желаете:
мира или войны с Георгием? Поступлю по желанию вашему!»
Новгородцы были восхищены. «Ты наш князь, наш Владимир, наш
Мстислав!» — кричали они и положили общее восстание на Суздаль;
все возрастные люди должны были собираться в поход. «Пусть и
духовные идут, — говорили новгородцы. — Если кто назначен в
дьячки, и гуменце ему уже прострижено, но еще он не оставлен —
пусть идет!» Дружины псковские и новгородские выступили и
соединились со смоленскими на берегах Медведицы. К изумлению
Изяслава, Георгий не выходил навстречу и спокойно смотрел на
пожары сел и городов суздальских. Георгий знал, что болотистые,
лесные, дикие места и разлитие рек остановят Изяслава; тем временем
хотел он убедиться в пособии Олеговичей, Владимирка галицкого и
поразить вернее Изяслава в Переяславле и самом Киеве. Измена
действовала скрытно. Черниговские князья выступили с воинством на
Георгия и остановились. Георгий подошел к Курску. Разлитие рек в
самом деле остановило новгородцев. Изяслав понял хитрость дяди,
провесновал в Смоленске, спешил в Киев, и гнев его обратился на
невинного, как говорят летописцы. Ростислав, сын Георгия, был
схвачен, имение его обобрано, бояре закованы в цепи. Великий князь
обвинял его в измене, велел посадить, с тремя только человеками, в
ладью и отослал к отцу. Напрасно клялся в невинности своей
Ростислав и говорил, что «ни в уме, ни на сердце не мыслил он
никакого зла. Если насказал на меня князь какой, дай мне с ним
видеться; если простолюдин — суди меня, как старший!» «Ты хочешь
завражить меня с князьями и людьми!» — отвечал горделиво Изяслав,
и не внимал ничему. Оскорбленный Ростислав ударил челом отцу
своему, просил прощения, легко получил его, в самом деле
завраждовал на Изяслава, и уведомил отца, что много доброхотов
найдет он повсюду. Действительно, киевляне не хотели сражаться, и
советовали Изяславу просить мира. Он послал убедиться в дружбе
237

черниговских князей. «Мы с тобою», — отвечали они и отправили
общих послов к Святославу Олеговичу. Смерть Игоря еще была
свежею раною в груди сего нежного брата. Помирясь неволей, он не
шел с Изяславом на Георгия, ждал случая и теперь, удержав киевских
и черниговских послов на целую неделю, поспешно послал спросить
Георгия: вправду ли он идет на Изяслава? «Неужели шуче, —
ответствовал Георгий. — Изяслав повоевал мою область и сына моего
выслал. Либо срам мой сложу с голову, или голову положу». Тогда
Святослав не внимал ничему, кроме мщения. «Помогайте Георгию!»
— говорил он черниговским князьям. «А Георгий помогал нами, когда
Изяслав жег наши области?» — отвечали князья. Усиленный
святославовыми и полоцкими дружинами, Георгий близился к Днепру,
тихо, медленно, предлагал мир, оставлял Изяслава в Киеве, просил
только Переяславля одному из сыновей своих. Изяслав сбирал
дружины смоленские, киевские, владимирские; каждый из князей
ждал, переговаривал, условливался.

238

Изяслав в собрании новгородцев и псковичан предлагает им
защиту против оскорблений князя суздальского
Любопытно из взаимных отзывов князей видеть тогдашнюю
политику, тогдашние мнения о чести и справедливости. Святослав
Олегович не отпирался, что, дав клятву забыть смерть Игоря, он не
имеет уже права мстить за него. «Но пусть же Изяслав отдаст мне
имение моего брата Игоря», — говорил он. Черниговские князья
твердили одно: «Не можем играть душою и нарушить клятвы
Изяславу: Георгий не помогал нам прежде». «Я отдал бы Георгию
239

какую угодно область, — говорил Изяслав киевлянам, — если бы он
пришел с сыновьями: но с ним Олеговичи, с ним даже поганые
половцы — хочу биться!» «Неужели мне вовсе нет наследия никакого
в земле отцов и дедов?» — говорил Георгий.
Так сходились и переговаривались между собою жестокие друг
против друга враги: все оставалось без успеха; надобно было решать
оружием; Изяслав надеялся одолеть. Войско его стало против
Георгиева войска, когда он, ослушав обедню в Переяславле, просил
благословения у епископа Евфимия. Старец заплакал: «Князь!
помирись с дядею своим! Много спасения примешь от Бога и землю
свою избавишь от великаго бедствия», — говорил ему епископ.
«Нет! — отвечал Изяслав, — не помирюсь: Киев и Переяславль добыл
я своею головою!» — и поскакал в табор. С заходом солнца началась
битва; переяславские дружины неожиданно изменили и предались
Георгию; черниговцы сражались храбро, но не выдержали, и Изяслав с
братом Ростиславом смоленским, и только с одним воином, прибежали
в Киев, разбитый совершенно. Киевляне собрались; печально отвечали
ему, что не могут сражаться, но не препятствовали ехать из Киева, с
женою, детьми, и с митрополитом, который не смел оставаться в
Киеве: он и Изяслав удалились во Владимир, а Ростислав в Смоленск.
Три дня молился и пировал Георгий в Переяславле и вошел в Киев
торжественно, при громких изъявлениях радости киевлян и союзников.
Святослав Олегович видел наконец своего врага униженным,
бегствующим! Всеобщий страх был следствием мгновенного падения
Изяслава: ему не восстать — думал всякий, и спешил к Георгию,
который объявил себя великим князем, мирился и дружился со всеми,
забывал все прежнее и ничего себе не требовал. Он помирился с
князьями черниговскими, утвердил за Святославом Олеговичем Курск,
Посемье, Сновскую область и землю Дреговичей; отдал в удел сыну
своему Васильку Суздальскую область и окружил Киев уделами
других сыновей своих, посадив Ростислава в Переяславле, Андрея в
Вышгороде, Бориса в Белгороде, Глеба в Каневе. Вячеслав не объявлял
уже своих требований на великое княжество. Он и Ростислав
Смоленский помирились с Георгием. Тщетно просив их помощи, видя
что и Владимирко упорно отвергает все просьбы и обольщения,
Изяслав укрепился с братом своим Владимиром в Луцке и звал венгров
и поляков. Но они хотели быть посредниками мира, а не защитниками
240

прав Изяслава. «Согласен, — отвечал Изяслав, — уступаю Киев; но
если так, то не доставайся же он ни мне, ни Георгию: пусть Вячеслав
будет великим князем, пусть мне отдадут Владимир и Новгород, а во
все другое я не вступаюсь». Требование было нелепо, но — как верно
ударил Изяслав, хорошо ведая, с кем имеет дело! Старик Вячеслав
обрадовался, что напомнили о забытых его правах; Георгий испугался
ухищрений и, думая перехитрить Изяслава, согласился на все, пока
войска венгерские были в Руси. Едва отступили они, как Изяслав
должен был отказаться от всех своих требований. Луцк осадили
Георгий и Вячеслав. Владимир защищался мужественно, но всех
изумил тогда храбростью своею Андрей Георгиевич. Сей князь,
прекрасный собой, одаренный светлым умом, был одарен и
храбростью необыкновенной. При осаде Луцка он, с двумя отроками
своими, попал в самую тесноту врагов; копье его изломалось; тремя
копьями враги поразили коня его; один немец устремился на него с
рогатиною, когда в то же время с градских стан летели каменья, будто
дождь; но Андрей убил немца мечом, верный конь вынес его из битвы,
один отрок его пал мертвый, другой спасся с князем. Георгий,
Вячеслав и бояре обнимали, хвалили Андрея, ибо мужески сотворил
он паче всех бывших тут, а воины полагали, что св. Феодор спас
юношу, ибо его призывал он в битве. Конь был схоронен по
приказанию Андрея на берегу Стыри.
Осажденные изнемогали, и Изяслав решился уступить. Он просил
Владимирка быть посредником, говоря: «Введи меня в любовь к
Георгию: признаю себя виноватым пред ним и пред Богом».
Владимирко не отказался. «Племянник не правится, но покоряется», —
велел он сказать Георгию. Напрасно Ростислав Георгиевич,
помнивший обиду Изяслава, советовал не мириться; Андрей, любимый
отцом, и добрый столько же, сколько храбрый, молил отца о мире.
Несогласие и споры кончились тем, что Георгий согласился признать
Вячеслава киевским князем с титулом великого князя. Все занятые
Георгием области остались за ним; Глеб получил бывший удел
Вячеслава; Изяславу отдали Владимир и новгородскую дань.
Такой мир не удовлетворял ничему и не исполнял ничьих желаний.
Георгию надобно было — или решительно овладеть Киевом, и
добытое удачною победой укрепить твердостью воли: он имел дело с
врагом неутомимым, готовым на хитрость, умевшим пользоваться и
241

своей удачей и оплошностью другого; или — оставив тень власти
Вячеславу, почитать в лице его достоинство великого князя, умерить
честолюбивые порывы до смерти сего старика и потом укрепить
великое княжество в своем потомстве, как поступил отец его при
Святополке. Георгий не умел укрощать своих страстей; всегда
нерешительный, робкий в беде, беспечный при счастии, он допустил
Вячеслава в Киев, признал его великим князем и немедленно
предложил — поменяться Киевом на Вышгород. Вячеслав так привык
иметь права на великое княжество и уступать их, что согласился без
спора. Князья разменялись, забыв, что трон великокняжеский делают
они игрушкой. Едва Георгий известил других, что Вячеслав
добровольно поменялся с ним, едва объявил он себя великим князем,
как Изяслав восстал, вопя о несдержании условий и утверждая, что
ему не отдали по договору все, что было у него взято. Немедленно
занял он Луцк и Пересопницу. Там Глеб, некогда знакомый ему по
Переславлю и Остеру, просил у него позволения идти к отцу, уступая
все добровольно. Вячеслав, услышав о движении Изяслава, отправился
в Киев; Георгий не успел одуматься, когда Изяслав стоял уже с малою
дружиною близ Киева, и — робкий Георгий бежал в Городец.

242

Андрей под стенами Луцка храбро сопротивляется один
окружающим его неприятелям и выходит невредим из боя. Художник
Б. А. Чориков
Киевлян ожидало новое, дотоле невиданное зрелище: приехал
Вячеслав, явился и Изяслав; каждый называл себя великим князем.
Недавно видев третьего великого князя, киевляне не знали чему
верить, но поспешили, однако ж, к Изяславу. Когда из Софийской
церкви Изяслав сел в сенях и говорил ему: «Я — великий князь: убей
меня; живой не выйду!» Советовали употребить насилие, подрубить
сени; Изяслав не сделал ни того ни другого, пошел к Вячеславу и
обнял его. «Смотри, — говорил он, указывая на толпы народа, —
видишь смятение: дай ему утихнуть; я принужден уступать воле
народа, но помню условия». Вячеслав согласился и уехал снова в
Вышгород.
243

Что притворно говорил Изяслав, то принужден он был сказать
через несколько времени от чистого сердца. Владимирко разгневался
на вероломство Изяслава, мгновенно собрал дружины и пошел к
Киеву. Сын Изяславов, посланный к Переяславлю, был отбит
мужественным Андреем. Изяслав поскакал в Вышгород и звал
Вячеслава на Великое княжество. «А не сам ли ты прогнал меня?» —
отвечал Вячеслав. — Теперь отдаешь мне Великое княжество, когда
сильные враги готовы прогнать тебя самого!» Но, упрекнув Изяслава,
старик рад был помогать ему, спешил отдать ему свою дружину и ехать
в Киев. Изяслав долго думал: куда кинуться ему с небольшим войском
своим? «Владимирко ближе!» — сказал он наконец и устремился на
галицкого князя; но дружины Изяславовы оробели и советовали князю
бежать, пока Владимирко не перешел реки Стучны. «Нет! — отвечал
Изяслав, — лучше умереть, нежели осрамить себя бегством!» Тогда
киевляне решительно не послушали его и разбежались. Изяслав нашел
в Киеве Вячеслава, спокойно думавшего владеть великим княжеством.
Он и Изяслав располагались обедать, когда услышали, что киевляне
уже встречают Георгия и перевозят его через Днепр. Изяслав и
Вячеслав вместе бежали в Вышгород, а Владимирко и Георгий
съехались в Киеве, обнялись как друзья и клялись в верности дружбы
близ мощей печерских угодников.
Владимирко казался спасителем Киева и престола Георгиева, хотя
черниговские князья, переяславская и суздальская дружина и без того
представляли Георгию еще довольно твердые опоры; тем
непростительнее были беспечность и бегство Георгия. Еще страннее,
что и после постыдного опыта также мало думал он обезопасить Киев
и вскоре потерял его еще раз, раздражил всех союзников и не мог уже
поправить обстоятельств никакими усилиями храбрых детей своих.
Владимирко не хотел оставить Изяслава в покое. Андрей, получив
в удел от отца Туров, Пинск, Дорогобуж и Пересопницу, разделял
мнение Владимирка. Они погнались за Изяславом, преследовали его
повсюду, искали везде, осадили Луцк, единственную ограду беглеца, и
думали, что если и надобно мириться с этим неистощимым на
средства неприятелем, то не менее надобно быть всегда готовым и на
войну. Георгий ничего не делал: не соглашался дать удела Изяславу и
не бодрствовал в Киеве. Изяслав и брат его Владимир показали в это
время деятельность непостижимую. Владимир успел убедить
244

венгерского короля воевать с Владимирком. Венгры вторглись в
Галицкую область, взяли город Санок. Владимирко с досадой оставил
преследование Изяслава, пошел защищать Перемышль и успел
помириться с королем венгерским, спешившим сражаться в Венгрии с
греками. Тут Владимирко хотел опять соединиться с Андреем: было
уже поздно. Изяслав, имея часть вспомогательных войск венгерских,
шел прямо к Киеву. Поход был совершенно наудачу. За ним гнались
Владимирко и Андрей; впереди его был Киев, который должно еще
было завоевать, ибо там находился великий князь. «Мы погибнем, —
говорила Изяславу его дружина, — впереди и за нами неприятель».
«Теперь некогда бояться, — отвечал Изяслав, — надобно умереть или
взять! Кто догонит, кто встретит нас, с тем и будем сражаться. Да судит
Бог!» Изяслав старался только идти скорее: как хорошо понимал он
обстоятельства! Владимирко догнал было Изяслава на берегах Уши;
Изяслав начал перестрелку, ночью обманул неприятеля, скрылся от
него, шел день и ночь и так быстро, так неожиданно явился близ
Белгорода, что Борис, сын Георгия, пировавший в то время с попами и
дружиною, едва мог ускакать; за ним спешил Изяслав и поймал бы его,
если бы Борис не велел разломать за собой моста. Оставив Владимира
Мстиславича задержать несколько времени галицкое воинство,
Изяслав бросился на Киев столь поспешно, что Георгий увидел сына
своего и Изяславовы дружины почти в одно время. Георгий кинулся в
ладью, и уплыл в Остерский Городок. Вскоре явился туда и
мужественный Андрей. Владимирко с негодованием услышал о
вторичном бегстве Георгия. «Я вам не товарищ, — сказал он
Андрею, — если так правите вы землею: дети, один в Пересопнице,
другой в Белгороде, и не уведомляют отца, а он пример беспечности:
княжит и не знает, что делается у него». Галицкие дружины отступили,
тем скорее, что со стороны Венгрии грозила новая опасность.
Владимирко хотел видеть следствия и дожидаться что будет.
Силы Георгия все еще были велики. Не давая ему опомниться от
неожиданного удара, Изяслав прежде всего хотел показаться правым в
глазах других. Он вызвал Вячеслава из Вышгорода, сказал, что для
него завоевал Киев и предал ему Великое княжество. Старик гордился,
плакал от радости, называл Изяслава сыном. «У меня нет отца роднаго:
ты будь мне отцом. Прости, что два раза я лишал тебя наследия,
ослепленный властолюбием. Прими власть и успокой мою совесть!»
245

Таковы были речи Изяслава. «Признаю тебя не только сыном, но и
братом, — отвечал Вячеслав, — разделяй со мной власть: я стар и не
могу сам управиться». Изяслав не ошибся в расчете. Тень Вячеславова
владычества заградила его от укоризны. Пируя победу, любуясь
ристаниями венгров, угощая киевлян, Изяслав увидел Ростислава,
брата своего, и Изяслава черниговского в Киеве: они клялись ему быть
друзьями. Щедро одарив венгров, Изяслав отправил сына своего в
Венгрию: благодарить короля и просить снова его помощи. Между тем
собрались к Киеву смоленские и черниговские дружины. Георгий
казался уже преступником: они шли защищать Вячеслава, законно
получившего Киев.
Но Георгий имел еще друзей. Вечный враг Изяслава Святослав
Олегович, Святослав Всеволодович, Владимир, брат черниговского
князя, половцы, дружины суздальские и переяславские шли к Киеву.
Изяслав долго не допускал их переправления через Днепр, изумил
устройством ладьей, и наконец, принужденный уступить, окружил
Киев войском. Вячеслав начал договариваться с Георгием о мире, он
упоминал о старшинстве своем, о законном праве на киевский престол.
Георгий видел, что напрасно будет изъяснять Вячеславу, почитавшему
себя великим князем, его ошибку. Вячеслав соглашался уступить
Переяславль сыну Георгия, только бы сам Георгий удалился в Суздаль.
«Готов, — отвечал Георгий, — но удали же Мстиславичей из Киева.»
«Не могу, — говорил Вячеслав, — они дети мои; всего их у меня двое:
Изяслав и брат его Ростислав; у тебя детей семеро: разлучаю ли я их с
тобою?»
Началась битва. Андрей снова изумил всех своим мужеством, разил
врагов, гнался за бегущими, и даже дикие половцы принуждены были
удерживать его необузданное мужество. Но не все сражались подобно
Андрею! Предводитель половцев пал в битве: его дружины и
суздальцы уступили; Георгий не хотел ждать неверной победы. Он
услышал, что Владимирко уже идет к Киеву, решась снова помогать
Георгию, отступил и пошел навстречу Владимирку. Остановясь у
Белгорода, Георгий требовал, чтобы жители отворили город. «Отворил
ли ты Киев?» — отвечали белгородцы и не пустили его. Не теряя
времени продолжал Георгий поход. Изяслав знал, что дав время
Георгию соединиться с галицким князем, он утратит победу, и потому
спешил догонять отступавших. Вячеслав советовал ему подождать.
246

«Некогда!» — сказал Изяслав, собрал сколько мог войска и на Стугне
встретился с Георгием. Дорогою получил он весть от сына своего:
Мстислав вел многочисленное венгерское воинство и велел сказать
отцу, что если надобно, то он поспешит к Киеву. «Мы идем уже на суд
Божий, но вы всегда надобны», — отвечал ему Изяслав. Георгий хотел
мириться, может быть, для того, чтобы выждать время, но Олеговичи
не хотели и просили битвы. Пользуясь жесткой бурей, Георгий еще раз
ушел от Изяслава, но, обойденный им, наконец должен был сражаться.
Битва загорелась на берегах Рута (Ротока), близ Перепетова, и была
кровопролитна и жестока. Сам Изяслав не жалел себя, бросался в пыл
битвы, изломал копье, был ранен, повержен на поле и едва не изрублен
собственными воинами. Так же сражался со стороны Георгия
Владимир черниговский и пал в битве. Герой Андрей забывал
опасность. Конь его, раненный копьем в ноздри, храпел и бесился,
сбил с Андрея шлем и вышиб у него щит; Божию заступлению и
молитве отца приписывали спасение юноши. Но мужество Андрея не
спасло его дружин. Первые побежали половцы, за ними черниговцы и
Олеговичи. Георгий спасся в Переяславль; все войско его было
рассеяно.
Перепетовская битва решила судьбу Георгия. Святослав Олегович
отступил от него и предложил киевскому и черниговскому князьям
мир, если согласятся разделить Черниговский удел, как был он
разделен при Святополке. Князь черниговский согласился, а киевские
дружины осадили Переяславль. Еще Георгий ждал пособия
Владимирова, но услышав, что Владимирко возвратился в Галич с
пути, он принужден был мириться. Ему охотно уступали Переяславль:
«Посади в нем любого из сыновей, но только сам иди в Суздаль, ибо
мы знаем тебя и не можем быть с тобою соседями», — все говорили
ему. Глеб сделался князем переяславским. Андрей умолял отца
прекратить междоусобия и с досадою удалился в Суздаль, видя, что
отец его еще медлит, живет то в Переяславле, то в Городце, когда все
уже отреклись от него.
Владимирко не напрасно оборотился в Галич. Он обошел войско
венгерское, которое вел в Киев сын Изяслава, ночью напал на него и
разбил совершенно. Мстислав Изяславич едва спасся сам. Георгий
думал, что опять настает время успехов: он ошибся. Деятельный
Изяслав потребовал от него немедленного исполнения условий и, видя
247

новую медленность, призвал всех князей наказать клятвопреступника.
Черниговские, смоленские, киевские дружины окружили Георгия: он
принужден был даже уступить Переяславль, оставил Глеба в Городце,
гостил у старого друга своего Святослава Олеговича и наконец уехал в
Суздаль. Сын Изяслава, Мстислав, был посажен в Переяславль; но
Изяслав не хотел оставить никакого следа власти Георгиевой вблизи
Киева, изгнал Глеба, сжег и разрушил до основания Остерский
Городок и, думая, что обезопасил себя хотя на время от Георгия, хотел
управиться с Владимирком, исприятелем сильным и вовсе не похожим
на беспечного суздальского князя.
Удивляясь прежде образу действий Георгия, Владимирко, кажется,
предвидел, что беспечность, нерешительность и малодушие
Долгорукого изменят обстоятельства. После всего бывшего Киев не
мог принадлежать Георгию, дважды изгнанному, не умевшему
пользоваться счастливыми удачами, мужеством и верностью детей и
союзников. Закрываясь именем Вячеслава, Изяслав казался законным
государем, честил, ласкал старика дядю, в тяжких бедах успев
доказать, что умеет владеть мечом. Георгий был ненавистен всем: все
от него отступились; Святослав Олегович и князья рязанские не могли
ничего предпринять; Киев, Новгород, Переяславль и Владимир были
под рукою Изяслава; Чернигов и Смоленск составляли союзные с
Киевом державы. Все мщение великого князя тяготело теперь на князе
галицком, столь искусно спасавшемся доселе среди изменений счастия
и опасностей. Изяслав решился уничижить его: он знал, что
венгерский король, разгневанный потерею войск, собирал огромные
силы и вел их на Галич; Изяслав двинулся из Киева, желая
соединиться с венграми. Дружески встретился он с королем близ
Перемышля. Здесь соединились венгры с руссами и нашли
Владимирка, готового к отпору. Началось сражение, но Владимирко не
хотел решительных действий, сражался слабо и заперся в Перемышле.
Но тем сильнее действовала его политика. Он сносился с Георгием,
уговаривал его снова ударить на киевского князя, возмущал
новгородцев и половчан. Новгородцы первые взволновались и не
хотели повиноваться Киеву; половчане свергли своего князя Рогволода,
зятя Изяславова, и возвели на княжество Ростислава минского; еще
более: они призвали Святослава Олеговича покровителем полоцких
земель. Греческий император грозил войной венгерскому королю за
248

Владимирка, своего друга и союзника. Сия угроза подействовала более
всего. Владимирку надобно было скорее разрушить союз венгров с
Изяславом; он отправил подарки к вельможам венгерским, согласился
на мир, на все условия. Напрасно Изяслав спорил с королем, и
уговаривал искоренить Владимирка. Король не хотел битв, заставил
только Владимирка присягнуть на чудотворном кресте св. Стефана,
что он будет жить в мире и отдаст киевскому князю захваченные
города. Король поспешил в Венгрию, отражать греков. Изяслав
приехал в Киев, объявил себя победителем гордого галицкого князя,
хотя и чувствовал, что победа над ним сомнительна. Владимирко был
уже снова готов на войну, не отдавал городов и, когда Изяслав прислал
в города своих посадников, Владимирко прогнал их. Георгий успел
наконец одуматься от страха в Суздале; непримиримый Святослав
Олегович соединился с ним; князья рязанские также. Владимирко умел
отвлекать силы неприятелей: он немедленно выступил из Галича.
Изяслав увидел опасность, велел Ростиславу Смоленскому с
черниговским князем встретить Георгия, а сам спешил на галичан. Но
Владимирко только отвлекал Изяслава и немедленно отступил. Быстро
повернул тогда Изяслав к Чернигову, где помощники его едва
защищались.
Георгий был силен: в его войске находились половцы. Князь
смоленский затворился в Чернигове с черниговским князем и
Святославом Всеволодовичем, который не захотел быть союзником
Георгия. Андрей Георгиевич прибыл в стан отца своего. «Без князей
худо бьются войска; я сам начну день битвы», — сказал он и ринулся в
сечу. Но крепость черниговская держалась 12 дней. Услышав, что
Изяслав спешит к Чернигову, Георгий оробел и оставил осаду;
половцы отделились от него и удалились в свои степи. «Куда же ты
идешь? — говорил Георгию испуганный Святослав Олегович. — Ты
разорил мою область, потравил хлеб, и где мне одному бороться с
сильными?» Но Георгий предоставил Святослава его жребию и
поспешил отступить. Изяслав поступил с обыкновенным своим
благоразумием. Он отправил Мстислава на половцев, немедленно
осадил Святослава Олеговича, но не требовал ничего, кроме мира, и с
радостью помирился, понимая бесполезность жестокого наказания
сего князя, всегдашней жертвы смятений; может быть, он уважал и
самую причину его ненависти. Между тем Мстислав разбивал и
249

грабил половецкие вежи. С торжеством возвратился Изяслав в Киев.
Надобно было наконец, кончить с соперником, опасным более
Долгорукого — Владимирком. Боярин Петр Борисович послан был
напомнить Владимирку его обещание: возвратить отнятые у Киева
города; более ничего не требовал Изяслав. Посол Изяслава возвратился
в Киев с неожиданным известием: Владимирко уже не существовал!
Современники видели в кончине сего героя своего времени наказание
небесное и так рассказывали о ней:
«Владимирко терпеливо выслушал все слова боярина Изяславова и
отвечал, что не отдаст городов. Боярин напоминал ему клятву на
святом кресте. «Крест был не велик!» — отвечал князь галицкий.
«Сила его велика», — возразил боярин, и продолжал упреки.
«Довольно! — сказал наконец Владимирко. — Ты досыта наговорился;
иди вон». Боярин бросил клятвенные грамоты и удалился. Владимирко
оказывал явное презрение к послу Изяслава, не велел давать ему ни
подвод, ни содержания из княжеской казны и, шедши по переходам, из
дворца в церковь, увидел боярина идущего, остановился и с
насмешкой сказал окружающим: «Поехал русский боярин, отняв свои
волости!» Возвращаясь от вечерни во дворец, на том самом месте, где
была произнесена насмешка, Владимирко почувствовал боль в ногах,
едва не упал, был уже отнесен во дворец и в сумерки скончался.
Киевский боярин остановился ночевать близ Галича. В раннее
куропение прискакал к нему воин княжеский и велел воротиться в
Галич. Поспешно явился боярин и был введен во дворец. На
княжеском месте сидел юный Ярослав, сын Владимирка; он и бояре
галицкие все были в черных платьях; верная дружина Владимиркова
плакала. Ярослав посадил боярина, заплакал и сказал о смерти отца
своего. «Воля Божия, — отвечал боярин, — все мы смертные». «Иди
же к Изяславу, — продолжал Ярослав, — скажи, что могила
прекратила ссору его с отцом моим; я хочу быть послушным
киевскому князю. Меня поставил Бог на месте отца моего; полк и
дружина его теперь мои; одно копье его стоит у гроба, и то в моей
руке; но я буду вместо отца почитать Изяслава, и, если сын его
Мстислав ездит подле одного стремени Изяславова, я поеду подле
другого». Так говорил Ярослав и отпустил боярина, но ничего не
сказал об отдаче городов.

250

Насмешка Владимирка над укоризнами посла великого князя
Изяслава в клятвопреступлении

251

Справедливость великого князя Изяслава и признательность
Вячеслава
Изяслав жалел, как говорят, о Владимирке и не довольствовался
ласковым смирением Ярослава. Он не полагал, может быть, что
Ярослав был добрый наследник своего умного отца, и хотел наказать
дерзкого юношу. Георгий не двигался из Суздаля; дружины Изяслава, и
с ними черниговские и смоленские, двинулись к Галичу. Ярослав
тотчас доказал, что он сын Владимирка и внук Володаря: мужественно
пошел он против них. «Князь! — говорили ему бояре и воины, — ты
один у нас. Что делать нам, если с тобою случится зло? Иди в город;
252

мы пойдем биться с Изяславом». Они исполнили мужественно свое
обещание; разъяренный Изяслав сражался жестоко, гнал галичан, но
другие его дружины были разбиты и бежали. Изяслав остался с малым
числом воинов на поле битвы; в бессильной ярости перерезал он
пленников и ускакал в Киев.
Там встретила его невеста. Несмотря на немолодые лета, Изяслав
женился на абазинской княжне и с досадою увидел в Киеве сына
своего Ярослава, изгнанного новгородцами. «Он более сотворил у нас
раздора, чем уряда», — говорили новгородцы и требовали к себе
Ростислава смоленского. Изяслав вынужден был согласиться, помня,
что Суздаль ближе Киева к Новгороду. За то Изяслав готовился на
новую войну с Георгием (которого остановил в это время конский
падеж, расстроивший его войска), но совсем неожиданно заболел и —
скончался.
Дряхлый Вячеслав остался единственным владетелем Киева, а не
по названию только великим князем. «Твоему гробу должно бы моим
быть!» — говорил он, рыдая над бездыханным телом Изяслава. Никто
не скрывал от него, что ему одному нельзя остаться князем киевским,
что надобно избрать соправителя и по-прежнему быть только тенью
другого, который мог бы править и действовать от его имени. Один
князь имел на это полное право — Георгий Долгорукий, но народ
ненавидел Долгорукого и не хотел слышать об его избрании. Вячеслав
отправил немедленно послов к Ростиславу смоленскому и звал его в
Киев. Киевляне предписали условия: Ростислав должен был почитать
Вячеслава, как отца, слушать его решения, но лично управлять всеми
делами, судом и расправою. Ростислав, всегда слабый, всегда
руководимый другими, согласился, не положил даже никаких условий
о Владимире и Переяславле, где владели сыновья Изяслава: Ярослав,
изгнанный из Новгорода, и Мстислав, бывший правою рукою своего
отца.
Все готовилось к неустройствам, и могли ль князья, один старый,
дряхлый, другой слабый, никогда не владевший собою, отвратить тучи,
отовсюду застилавшие небосклон русских княжеств.
Ростислав оставил в Новгороде сына своего Владимира и вскоре
получил весть, что сын его изгнан, а Мстислав, сын Георгия, призван
новгородцами. Ростислав не смел противиться, страшась неприятелей,
восставших близ Киева. Тут Изяслав черниговский грозил враждою:
253

он имел приверженцев в Киеве и думал, что может быть наместником
Вячеслава. Для этого он приезжал в Киев тотчас после смерти
Изяслава Мстиславича, прося позволения служить панихиды и плакать
над его гробом. Но старик Вячеслав не пустил его в Киев, боясь
смятений и руководствуясь советами Мстислава переяславского,
который казался тогда единственною опорою власти киевского князя.
Мстислав прочил себе Великое княжество, думая, что ненависть
киевлян к Долгорукому оправдает завладение Киевом вопреки прав
Георгия, которые нарушил уже отец его и умел поддержать себя в
течение восьми лет. Ему казалось только опасным низвергнуть
Вячеслава, и потому соглашался он и на Ростиславово призвание, зная
слабость дяди своего.
Киевляне делились, волновались, когда Изяслав черниговский
заключил союз с Георгием и Святославом Олеговичем. Дружины их
уже шли к Киеву и Переяславлю. Мстислав сразился с ними и разбил
Глеба, предводительствовавшего половцами. Он ждал Ростислава, ибо
не смел напасть на остатки Глебовых войск, соединившихся с
черниговскими. Ростислав выехал из Киева, и опять воротился в Киев:
к нему дошла весть о кончине Вячеслава. Старик уснул тихо, как жил.
Вечером в день кончины был он в беседе и пировал с боярами; наутро
нашли его почившего навеки. Ростислав предал тело его земле, раздал
все имение его по церквам и монастырям и поехал к Мстиславу. Они
сошлись с неприятелем, но вражда вскоре разделила Ростислава и
Мстислава. С негодованием услышал мужественный Мстислав, что
робкий дядя страшится его, коварствует с ним и тайно соглашается на
условия Изяслава черниговского, состоявшие в том, чтобы князю
черниговскому быть князем-наместником в Киеве и получить в уделе
Переяславль. «Если так, — сказал Мстислав дяде, — ни тебе не видать
Киева, ни мне Переяславля». Летописи говорят, что Ростислав
испугался сил черниговского князя. Притом, заключая с ним договор,
он соблюдал тень владычества и, допуская Олеговичей к Киеву, мог
надеяться от них сильнейшей помощи против Георгия, с которым
соединяла их одна неволя. Оскорбленный Мстислав немедленно
распустил свою дружину, уехал в Переяславль, взял там свое
семейство и удалился в Луцк. Войско Ростиславово расстроилось; сам
он так оробел, что, не вступая уже ни в какие переговоры, бежал в
свою вотчину, Смоленск. Половцы, бывшие в войске черниговского
254

князя, бросились на бегущих киевлян, брали их в плен, убивали,
рассеялись в окрестностях Киева и грабили селения. Киевляне
ужаснулись, не знали куда обратиться и послали к черниговскому
князю епископа Каневского, говоря ему: «Иди к нам, чтобы не взяли
нас половцы». Изяслав явился в Киев и вздумал считать себя великим
князем. Но дружины Георгия суздальского шли уже к Смоленску, где
укрывался бежавший великий князь. Ростислав с покорностью просил
мира. Умирясь с ним и простив ему бедное честолюбие, Георгий
пошел на другого великого князя. Этот хотел упрямиться, ссылался на
то, что киевляне добровольно выбрали его. «Но твоя ли это отчина? —
отвечал Долгорукий. Киев мой: иди в Чернигов». «Отдаю тебе Киев, —
отвечал Изяслав: — только не вреди мне». Он выехал из Киева, и
Георгий достиг наконец давно желанного: он вошел без препятствий в
Киев и объявил себя великим князем.
Уже невозвратно прошло то время, когда имя великого князя
делало киевского владетеля повелителем прочих князей, хотя бы в
мнении народа, если не в действительности. Могущая рука могла
подкреплять такое мнение, и народ думал сражаться за правое дело,
когда был уверен в деятельности великого князя. Киевское княжество
подкреплялось союзом родства, семейственною ненавистью рода
Олегова и рода Мономахова, привычкою видеть род Мономаха на
великом княжестве: все это не существовало для Георгия. Уже руссы
равнодушно смотрели на то, Олегович или Мономахович был на
престоле киевском, ибо отдельные роды Мономаховичей: князья
смоленские, дети Мстислава, сделались врагами друг другу, так как и
род Олеговичей явно делился на черниговских, новгород-северских
князей (Изяслав Давидович и Святослав Олегович) и потомков
Всеволода (Святослав Всеволодович). Повсюду были партии: одна
сторона спорила за одного, другая за другого князя; даже народ
сбирался на вечах, шумел и оспаривал князей. Еще тень прежнего
порядка дел кренилась в краткое княжение Георгия и разрушилась
совершенно с его смертью: он был князь уже не своего века.
Все княжение его продолжалось два года. Система русских
княжеств была тогда следующая.
На западе Руси находилось сильное княжество Галицкое: Ярослав
держался политики отца своего, не хотел мешаться в Великое
княжество, и желал только выигрывать при смятениях и переменах,
255

укрепляясь отдельно в Галиче и будучи не подчинен киевскому князю.
Такое же княжество составляло, между республиками Псковскою и
Новгородскою и Смоленским княжеством, княжество Полоцкое.
Остальная часть Руси, от пределов Галича, Полоцка и Новгорода,
составляла несколько государств, соединенных в одном клубке
событий взаимной ненавистью, дружбой и мечтою о великом
княжестве.
Тут
были:
княжество
Смоленское;
княжество
Черниговское; княжество Рязанское; княжество Новгород-Северское;
княжество Переяславское; княжество Владимирское. Были и еще
особые уделы. Так, дети Изяслава, Мстислав и Ярослав, владели
Луцком и Пересопницею; сын Всеволода Олеговича Пинском и
Туровом. Каждое княжество делилось еще на мелкие уделы, но эти
уделы признавали власть старшего в своем роде. Так, сын новгородсеверского князя владел Курском; рязанские князья делились на
муромских и пронских.
Георгий желал мира: верим искренности его желания. Он был стар,
утомлен волнениями жизни, хотел только звания великого князя и
охотно утвердил Владимира Мстиславича на Владимирском
княжестве. Мы давно не упоминали об этом князе, свидетеле смерти
Игоря Олеговича и потом разбитом Владимирком. Он княжил в
последние годы Изяславовы в Луцке и при восшествии Ростислава
выпросил себе Владимир, откуда велено было Ярославу Изяславичу
ехать в Луцк. Ярослав повиновался, скрыв досаду, которую усилил в
нем пылкий брат его, кинувший малодушного Ростислава на поле
битвы. Георгий удостоверился в дружбе князя галицкого, зятя своего;
призвал Ростислава смоленского в Киев, и утвердил снова мир.
Ростислав дал слово и за рязанских князей, почитавших его своим
покровителем. Георгий не трогал Олеговичей, удовлетворил даже
некоторые их требования, отдал князю черниговскому Корческ, а
новгород-северскому Мозырь, согласив их уступить часть своих
владений (Снов, Воротынск, Карачев) Всеволодову сыну и тем
очистить в Турове удел сыну Георгия Борису; другой сын Георгия,
Глеб, получил Переяславль. Не думал ли Георгий, заняв эти уделы, с
которых до того времени князья переходили в Киев, упрочить в роде
своем великое княжество? Может быть; Георгий укрепил еще более
княжество Киевское, сделав третьего сына, Василька, князем над

256

торками и берендеями, обитавшими по берегам Роси, и заключил мир
с половцами, согласившись даже оставить у них пленных руссов.
Но храбрейший из сынов его, Андрей, видел ничтожность власти и
союзов Георгия, видел, что, едва помирясь, едва соединившись
родством, князь черниговский (дочь его выдана была за Глеба
переяславского) уже сносится, дружится с Мстиславом луцким, явным
противником Георгия; что Ростислав, ободряемый смелыми детьми
своими, крамольствует в Новгороде — не хотел взять Вышгорода и
удалился в родную свою сторону, область Суздальскую, где видел
возможность основать княжество сильнее Галицкого.

Георгий в отвращение кровопролития отступает от осажденного
им города Владимира
257

Георгий не понимал благоразумия сына своего и вскоре увидел на
деле все, что предрекал Андрей. Мстислав Изяславич не захотел ехать
в Киев, хотя смоленский князь ручался за его безопасность, а Георгий
присылал к нему крестную грамоту. Тогда Георгий послал войско на
Луцк; князь галицкий и князь владимирский также выступили против
Луцка. Оставив Пересопницу, немедленно занятую киевлянами,
Ярослав заперся в Луцке и выдерживал осаду, пока Мстислав ездил в
Польшу и искал там союзников. Георгий не хотел кровопролития; видя
упорство, он принял мирные предложения Ярослава и обласкал его в
Киеве; Ярослав обещал не помогать брату, и был утвержден на Луцком
княжестве. Но Мстислав и не требовал ничьей помощи. Едва
удалились галицкие дружины, как он явился под Владимиром, изгнал
дядю своего Владимира Мстиславича, взял в плен его семейство,
ограбил бояр и объявил себя князем владимирским.
Тут надо было показать власть великого князя. Мстислав не боялся;
он знал, что Ростислав смоленский скорее соединится с ним, нежели с
Георгием; что черниговский князь не хочет быть союзником Киева, не
может, по крайней мере, занятой бунтом племянника, сына
Владимирова, за которого вступился смоленский князь, требуя ему
удела особенного; что Святослав новгород-северский решительно не
хочет никому помогать. Георгий послал просить пособия у князя
галицкого и выступил к Владимиру с киевлянами и переяславцами;
галичане явились в его стан, и Владимир был осажден. Но Георгий
искал княжества Владимирского не для изгнанного племянника своего,
который, тщетно искавши помощи у венгров, наконец бил челом
Георгию. В стане Георгия был другой искатель Владимирского
княжества, верный союзник Георгия, Владимир, сын Андрея, некогда
бывшего князем владимирским и прозванного Добрым. Мстислав
Изяславич защищался упорно; десять дней были производимы
кровопролитные приступы и, к унижению Георгия, кончились ничем.
Владимир Андреевич также безуспешно ходил к Червеню. Подъехав к
городской стене, он хотел говорить с жителями. «Возьми Владимир;
мы будем твои», — отвечали жители и пустили стрелы в князя; одна из
них попала ему в шею. Владимир Андреевич сжег окрестности

258

Червеня и явился обратно к Георгию, который уже отступал. «Не могу
стоять здесь, — говорил Георгий, — хотя он младше меня и не
покоряется. Погибель и изгнание его не порадовали бы меня; пусть
только даст клятву: более ничего не требую, ничего не требовал и
прежде; но он радуется пролитию крови». Мстислав не слушал
увещаний, не давал клятвы и преследовал Георгия, опустошая селения
киевских областей. Георгий отдал Владимиру Мстиславичу Луцк;
Владимиру Андреевичу Пересопницу и Дорогобуж и торопился в
Киев.
Уже явно было тогда вероломство Ростислава смоленского.
Сообщники его в Новгороде начали возмущение; вече разделилось на
две стороны, и дело доходило до битвы. Софийская сторона стояла на
одном берегу Волхова и требовала избрания на княжество
Ростиславова сына; Торговая, на другом берегу Волхова, стояла за
сына Георгиева. Но прибытие нового князя решило спор; Мстислав
Георгиевич бежал из Новгорода ночью. Ростислав еще колебался;
князь черниговский, более смелый на нарушение обещаний, был уже
совсем готов. Итак, война должна была начаться: кому готовили
Великое княжество, идя на Георгия? Кто хотел быть великим князем:
князь смоленский, князь черниговский или князь владимирский?
Кажется, решение предоставляли случаю; сперва хотели только
изгнать Георгия и поделиться потом, как и чем будет можно; выиграть
мог более ловкий и решительный.
Георгий также со своей стороны готовился к защите, собирал
войско, и — не успел увидеть ни победы, ни поражения. Несмотря на
старость, все еще был он здоров и любил гулять. Не предчувствуя
близкой кончины, Георгий веселился на пиру у одного из бояр своих,
но возвратясь с пира, заболел и через пять дней скончался — 15 мая
1157 года.

259

III. От перенесения великого
княжества из Киева во ВладимирЗалесский до нашествия монголов (от
1157 до 1326 года)

260

Глава 1. Андреева система политического единовластия
и главные деления Руси
Приступив к изображению периода Уделов в Истории Русского
народа, мы отвергли несправедливую мысль, что этот период был
веком какого-то безумия народного, какого-то непонятного смешения
страстей и действий, ими произведенных, после патриархальных,
счастливых первобытных времен Руси. Предварительное изображение
политического и нравственного быта Русских земель убедило нас в
необходимости этого периода; изображение событий в течение ста лет,
прошедших от кончины Ярослава до кончины правнука его Георгия
Долгорукого, доказало нам, что этот период развился в строгих,
неизменяемых, из самого начала русского народа происшедших
условиях, по которым провидение всегда правит судьбы царств и
народов.
«Бог, — говорит один великий историк, — держит в руке своей
бразды всех царств и все сердца в деснице Его. Иногда Он
воздерживает страсти, иногда послабляет им и — возмущает род
человеческий. Угодны ли воле Его завоеватели? Он ниспосылает им
своего духа мудрости и предвидения, воспрепятствующего бедствия
государств и крепящего основы общественного благотишия. Он ведает
мудрость человека, близорукую во многом, и просвещает ее, делает
дальновидною, или — предоставляет ее собственному неведению,
ослепляет, движет на гибель и губит ее ею самой: она запутывается,
сбивается в своих собственных хитростях и улавливается самой своею
предосторожностью. Таковы средства, которыми исполняются
недоведомые судьбы Бога. Он готовит действия в причинах самых
отдаленных; он поражает царства великими ударами, отражение
которых разливается столь обширно. Когда погибнуть царству, все
делается слабо и нестройно в его советах».
Посмотрите на начало Руси: как дивно воины Скандинавии ведены
были на юг, через моря и пустыни; каких смелых действователей
посылало им провидение; как оно давало им средства положить
основание русскому народу; как внушило оно честолюбивому
Владимиру желание просветиться христианской верою, послало после

261

него долгоденственного Ярослава и отделило мир Востока в зародыше
малом от мира Запада, развивавшегося в огромных объемах!
Начало было положено. Самобытный русс потек поприщем
общественной жизни. Он не мог уклониться от основных законов
человечества. Когда религия истребила язычество и образовывала дух
народа, новый порядок правления истребил феодализм, перенесенный
из Скандинавии, и сделался условием будущей судьбы руссов.
Пройдите мыслью столетие после Ярослава. Какие милые, но
верные причины, и какие сообразные каждому времени действователи!
Когда, кажется, все вело к спокойствию — являлось новое
препятствие; когда мудрость человеческая думала, что создала твердое
и незыблемое, — одна ошибка, один ничтожный действователь, и все
разлеталось в обломках!
Основание находилось в самом образовании русских княжеств;
стихия в политическом отношении одного княжества и одного рода
князей к другому княжеству, другому роду князей; средства, от
которых кипели стихии, — характеры князей.
Прежде всего явились три князя, три брата, три врага: Изяслав,
может быть, добрый по душе, но имевший все недостатки людей
малодушных; Святослав, мужественный, но не знавший союза совести
с честолюбием; Всеволод, робкий угодник то Святослава, то Изяслава.
Смерть двух других братьев, Вячеслава и Игоря, дала им повод к
несправедливости. Первый шаг был сделан, и Изяслав заплатил за
согласие на обиду ближних потерей престола. Смерть Святослава
возвратила ему права его, но боязнь и мщение отразились в бедствиях
и изгнании сынов Святослава. Надобно было, чтобы обделенные и
оскорбленные племянники были люди, подобные Володарю и
Васильку, Олегу и Роману, Борису и Давиду (хотя и злодею, но мужу,
крепкому душою). Борьба их с дядьями была неудачна, но неудача
только усилила взаимную ненависть. Изяслав погиб. Владимир
Мономах, под щитом имени отцовского, умел стать против всех; но
блестящие достоинства его помрачало холодное, своекорыстное
честолюбие. Законностью избрания Святополка он хотел добыть себе
новое орудие на врагов, и не знал, что возводит на престол человека
без души и без сердца. Затаив в глубине души сознание своей ошибки,
когда смерть Святополка сняла позор с великокняжеского трона,
Мономах пожертвовал смирением властолюбию, сел на трон отцов,
262

карал, ничтожил противников — было поздно: самобытность
Новгорода, Галича, Чернигова была уже неистребима! Едва умер
Мономах, все созданное им упало при слабых сынах его, Мстиславе и
Ярополке. Руссы привыкали уже к мысли, что только род Всеволода
долженствовал быть на Великом княжестве, потому что более 25-ти
лет они видели великих князей из этого рода. Но Всеволод Олегович
разрушил это поверье; умел завладеть Великим княжеством; держался
на престоле; передал его братьям. В то же время род Мономаха
разделился. Законный наследник, Вячеслав, был добрый, но
неспособный человек, отверженный от престола, кажется, самою
волею отца; другой, Георгий Долгорукий, губил свои права странной
нерешительностью, робостью, беспечностью. Третий представитель
Мономаховичей, Изяслав Мстиславич, был противоположен Вячеславу
и Георгию, но не имел законного права. Дерзкою отвагой, ловкостью
ума и силою руки сделавшись великим князем, он погубил
достоинство сына, в то же время делами своими показывал другим,
что надобно было для успеха в тогдашних обстоятельствах. Борьба
Изяслава с потомками Олега и с Георгием; странное лицо — Вячеслав;
беспрерывная мена удач и неудач между соперниками сделали наконец
великокняжеский трон игрушкой князей, дружин их и даже народа,
который не ожил, не узнал блага законной свободы, но с клеймом
рабства буйствовал при каждой неудаче повелителей. Краткое
княжение Георгия было как будто гранью, резко отделившею новый
порядок политического быта Руси, из прежнего явившийся.
Совершенно отличен мог бы быть ход событий, если бы Изяслав,
Святослав и Всеволод мирно соблюли завет отца; или Святополк, сын
Изяслава, не был так ничтожен и черен душою; или дети Мономаха:
Мстислав, Ярополк, Вячеслав, Георгий — были подобны отцу своему;
даже если бы Всеволод Олегович не успел на время одолеть
Мономаховичей. Как ни редко видели мы, что по причинам
маловажным князья пятнали себя кровью ближних, и в то же время в
минуты самые решительные, важные, меч убийцы как будто
притуплялся… Что их удерживало?.. Есть провидение, есть судьбы, им
предначертанные! Кого в этом не убеждает История, тот — недостоин
ее великих уроков.
Новый порядок дел, к описанию которого должны мы приступить,
произошел оттого, что с унижением достоинства великого князя, в
263

борьбе за мечту власти, за право обладать благословенными горами
Киева явилась самобытная жизнь частей. Здесь видим предмет для
наблюдений. Непонятная вражда русских князей с Полоцком ослабила
эту естественную преграду между Югом и Севером, положила
пустыню на месте жилищ и как будто очистила место для жизни
нового народа, нового государства: тут увидим литовцев. С другой
стороны, серп судеб пожинал диких обитателей приволжских и
придонских: в собственных междоусобиях, и в войнах руссов, гибли
половцы; от них и от других народов оставались только мелкие семена
новых поколений, очищалось обширное поприще чему-то грозному,
чему-то страшному, темневшему в дали восточных степей!
Руссы беспрерывно ожидали конца света: не ему долженствовало
наступить, но следовало быть последнему извержению из Азии. От
смерти Георгия Долгорукого протекло не более века человеческого до
появления монголов. Пережившего этот век ожидали труд и болезнь.
Если здесь видим всюду какое-то разрушение, падение, в то же
время посмотрите, как жизнь будущего готовилась в других местах, и
не гасла, но живилась. Волынь и потом Галич, долженствовавшие быть
оплотом Руси от могущества Венгрии и Польши, были управляемы
князьями мужественными, сильными; там княжили Володарь,
Василько, Владимирко и, достойный сын его, Ярослав — Осмомыслы,
подпиравшие Угорские горы железными полками, заступавшие путь
королям, затворявшие ворота от Дуная. Если Чернигов разрушался,
будучи терзаем враждою с Киевом, в то же время вражда эта
восстановила Рязань, Муром, Курск, Новгород-Северский, наконец
Владимир-Залесский, и отодвинула гнездо будущих событий на Север,
на крайней оконечности которого жизнью народной свободы кипели
Новгород и Псков.
Повесть о второй половине периода уделов решит нам то, что еще
кажется неясным в событиях первой половины. Мы увидим
ниспровержение, уже не Великого княжества — оно пало со смертью
Мономаха, — но даже самого места, где оно существовало — Киева,
до этого только для половцев не бывшего предметом благоговения;
увидим, как разгар страстей доведет до решительного разделения
север, юг, все части Руси, унизив характер одних до грубых злодейств
первого времени руссов, сделает других какими-то странствующими

264

рыцарями удальства и чести, умалит души, истощит сердца и доведет
всю Русь до кровавой бани очищения.
Но, прежде чем начнем продолжать наше повествование, важный
вопрос должен остановить внимание наше. Хотим знать: какое
существовало тогда отношение Руси к Европе? Этому вопросу
предшествует другой: что была Европа до первой половины XIII
столетия?
Мы сказали, что «два столетия, IX и X, были для Европы веком
перехода народов, истребителей древнего гражданского общества, к
новому образованию обществ». Это образование явилось в
совершенно новых формах: новых государствах, языках, законах,
обычаях, новой вере! Смотрите на изображение Древнего и
изображение Нового мира: где Рим, Иберия, Галлия, Германия,
Британия, Скандинавия, Паннония, Скифия, Сарматия? Мы видим —
Италию, Испанию, Францию, Саксонию, Богемию, Англию, Данию,
Норвегию, Швецию, Венгрию, Польшу, Русь! Все изменилось: даже
древние боги пережили свое божество: они лежали во прахе и
уступали власть свою истинному Богу!
Рассматривая потом историю Европы до XI столетия, мы указали
на империю Карла Великого, и в составлении и разрушении которой
видели ход событий в средоточии Европы, дополнением которой были
все другие страны Западной Еропейской системы. Сущность событий
мы нашли в борьбе двух стихий гражданских обществ (монархии и
церкви) или, лучше сказать, четырех: церкви, монархии, феодализма и
народа.
Мы видели, наконец, различие Западной и Восточной системы;
убедились, что до периода Уделов не было никакого прямого
отношения Руси к Европе; что Русь IX и X века принадлежала к
угасавшей системе Востока, приняв от Греции религию,
подвергнувшись сильному политическому влиянию, законам,
мнениям, действиям греков.
В одиннадцатом и двенадцатом столетиях в Европе продолжалось
развитие духа человеческого по новым формам. Буря, сокрушившая
мир Древний, утихла; звезда путеводная, показавшая начало Нового
мира — империя Карла Великого погасла; стихии волновались,
колебались, и еще ничего не образовали решительного.

265

Из скандинавских народов составились три державы: Швеция,
Норвегия, Дания, — и взаимно боролись, высились и низились:
северных людей уже не страшилась Европа. Англия, покоренная в
середине XI столетия норманнами, в несчастном правлении Ионна
Безземельного, предугадывала начало своего будущего политического
образования; в Испании возрастали христианские королевства, отбивая
беспрерывно землю у мусульман; с другой стороны Европы Венгрия,
Польша, Богемия вступили в политический мир Европы и действовали
одна на другую.
Основание всех событий было прежнее, то, на что мы уже
указывали: власть духовная боролась с монархической, и в этой борьбе
участвовали: феодализм, защищавший свое бытие, и народ, искавший
если не политической самобытности, то хотя бы возможности
физического существования. Главным представителем монархии был
германский император, главным представителем Церкви — Папа.
Кровавая, страшная борьба их потрясала Францию, Германию,
Италию. К началу XIII столетия все пало пред громами Ватикана; но
тем самым непобедимая власть пап укрепила основы монархии,
подрыла сама себя своей победой» В XIII веке оканчивалось время
необыкновенного перелома, который составили крестовые походы.
За пятьсот лет прежде последователи Магомета, под властью
азийских халифов, сохранили для Европы свет наук и знаний.
В XI веке они же были причиной перелома дел в Европе: халифат
пал от внутренних раздоров и меча турок; эти дикие завоеватели
овладели Гробом Господним; восторг религиозный откликнулся на
призыв папы, и Европа устремилась отнимать этот драгоценный залог
у мусульман.
Первый крестовый поход был в конце XI века; после того в течение
XII столетия — монархи, феодальные владетели, поданные их,
духовные люди — все стремились в Землю обетованную. В крестовых
походах участвовали собственно Германия, Венгрия, Греция, Италия,
Франция, Англия. Но бесчисленные следствия их отразились и на
остальных европейских землях — коснулись и русских земель.
Не исчисляем здесь следствий крестовых походов и того, какие
частные обстоятельства споспешествовали им: следствий потому, что
вначале XIII столетия они еще не были явны; частных обстоятельств
потому, что они не касаются истории русского народа. Укажем здесь
266

только на одно политическое отношение, коим перелом Европы
означился и на Руси.
Крестовые походы довела до высшей степени ревность
распространять христианскую веру, и с нею соединили мысль
воинствующей Церкви. Что прежде делалось из политических видов,
то стали делать по твердому уверению в святости дела; тоща увидели
новое явление; рыцарские духовные ордена.
В 1099 г., в больнице иерусалимской Св. Иоанна, положено было
начало Ордена братий больничных, получивших при магистре
Раймонде назначение воинское, в 1118 г. В следующем, 1119 г.
двенадцать человек утвердили клятвой близ Гроба Господня другой
орден рыцарей — Св. Храма. Судьба первых была пережить потерю
Палестины и постепенно исчезать до нашего времени под именем
родосских и мальтийских рыцарей; судьба других: после потери
Палестины охватить почти всю Европу своими мечами. Они силою
обратили в христианство и покорили себе нынешнюю Пруссию,
завладели обширными землями всюду, и были поводом, что в конце
XII века в диких Чудских землях, на берегу Балтийского моря, явился
еще новый Орден военно-духовный, и его действия, его жизнь имели
сильное влияние на Северную Русь. Кроме этого, так же как прежде в
IX и X веках, Русь не знала запада Европы. Самое географическое
приближение Запада к Востоку, т. е. овладение Царьградом, еще более
отдалило Русь от Запада, раззнакомив ее на полстолетия даже и с
Грецией. Как прежде, не общее движение Европы, но частные
причины сближали с Русью Польшу и Венгрию. Вера, законы, нравы,
обычаи имели на Руси свою отдельную историю, изменялись, жили
сами собой, не по влиянию Европы.
Какая изумляющая судьба! Пространство земель обширное;
принадлежащее к Европе, и чуждое жизни ее, дел, великих вопросов,
рождавшихся с каждым веком! Знала Европа, что на Востоке, за
Польшей и Венгрией, живут народы многочисленные; но только
отважные и купечествующие странники езжали в Русь, как ныне ездят
в Среднюю Азию, и в рассказах своих смешивали имена русских
властителей и названия земель; только посланники западного
первосвященника ходили в нее с крестом в руке и честолюбивыми
замыслами в душе и льстили владыке своему раннею или позднею
победой над первосвященником Востока. А страсти бушевали между
267

тем и в Руси: провидение вело ее своим верным путем; руссы
передавали потомкам память своих благодетелей, своих губителей!
Скоро долженствовал наступить новый период событий для Руси —
дивных, напомнивших о великом переселении народов с V по IX век,
последних событий этого рода!
Мы заключили повествование наше кончиной Георгия Долгорукого
— последнего великого киевского князя. Мы видели, что обладание
Киевом собирались уже исторгнуть у него другие, хотя и сами не
знали, кому из них достанется Киев и титул великого князя. Кончина
Долгорукого остановила брань, готовую обагрить днепровские берега
кровью руссов и половцев и превращать в пепелища города и селения.
Из предшествовавших событий мы уже знаем характеры
действователей, оставшихся после Георгия Долгорукого. Главнейшие
были:
Андрей
Георгиевич,
наименованный
впоследствии
Боголюбским; Ростислав Мстиславич, князь смоленский; Мстислав
Изяславич, сын бывшего достопамятного великого князя; Изяслав
Давидович, князь черниговский.
Мы видели Андрея пылким, храбрым юношей, забывавшим себя в
опасностях сеч, добродушным в мире, негодовавшим на ухищрения и
честолюбие отца. К этому присовокуплял он ум прямой, твердый, но
деятельный только в опасности; беспечность отцовская отзывалась и в
характере Андрея. Хотя не роскошный, не сластолюбивый подобно
отцу, Андрей — лев в битве, был уступчив, доверчив, слепо верил
добродетели других и доводил доверенность свою до слабости.
Ростислав смоленский, всегда слабый, всегда подвластный чужой
воле, всего более походил на прадеда своего Всеволода так, как
Изяслав черниговский был выродившийся Олег Святославич. Но в
Изяславе не было доблестной честности Олега. Он опозорил себя в
самом начале гонением несчастного дяди, Святослава Олеговича,
потом передавался всем сторонам и никогда и нигде не умел выиграть
многого.
Мстислава Изяславича мы видели крепкой опорой своего
веледушного отца; потом союзником, с презрением оставившим
слабого Ростислава в виду рати неприятельской; противником,
выдержавшим натиск силы Георгия и союзников его: довольно для
того, чтобы понять свойства Мстислава.

268

Другие князья были: Олеговичи — Святослав, знаменитый
любовью к несчастному брату своему Игорю, столь долго страдавший,
гонимый, преследуемый всеми, успокоившийся под старость; другой
Святослав (сын Всеволода), которого мы более узнаем впоследствии.
Мономаховичи — Владимир Мстиславич, сотрудник Изяслава: он
скажется нам презрительным ничтожеством; Ярослав, брат Мстислава
Изяславича, уступавший во всем мужественному своему брату, и не
благодушный. Остальные князья, их современники, были не важны.
Заметим две отдельные политические системы, существовавшие
тогда для русских князей: одна из них стремила целые области и целые
поколения к искательству над другими власти, облекаемой
обольстительным названием Великого княжества; другая вела князей к
образованию отдельных сильных княжеств. Последнюю, рожденную
местными обстоятельствами систему первый вполне понял
Владимирко галицкий, имевший столько случаев и средств спорить за
Великое княжество. Она сделалась ясной для поколения, к которому
принадлежали Андрей Георгиевич и Мстислав Изяславич. Отец
Мстислава первый открыл тайну обладать, предоставляя другому
право величаться титулом обладателя: эта мысль сделалась
господствующей мыслью Мстислава Изяславича и была основой дел
всей его жизни. Андрей Георгиевич, рожденный, воспитанный в
Суздальской области, любил эту далекую северную сторону, более,
чем злачные, но усыпанные пеплом селений и увлажненные кровью
людей берега Днепра: он решился быть Владимирком Суздали. Мы
видели, что еще в 1151 году Андрей оставил отца своего и удалился в
Суздаль. Когда потом, через четыре года, Георгий утвердился
решительно в Киеве, Андрей не взял от него уделов на юге, и навсегда
поселился на берегах Клязьмы.
Но старая система — преобладания над другими посредством
Великого княжества занимала умы князей, принадлежавших к старому
поколению: Ростислава смоленского и Изяслава черниговского. Они
оба стремились в Киев и были представителями прежней вражды
Мономаховичей и Олеговичей.
Подкрепление Ростислава заключалось в поверье народном: видеть
Мономаховичей на Великом княжестве; в союзе Мстислава Изяславича
и других родственников; наконец, в пособии храбрых и смелых сынов
Ростислава. У него было их пятеро: Святослав, Роман, Рюрик, Давид и
269

Мстислав, впоследствии прозванный Храбрым. Подкрепление
Изяслава заключалось также в пособии родственников, хотя
разногласных, не дружных, но при борьбе с Мономаховичами охотнее
готовых помогать старейшему из князей Олегова рода, чем столетним
гонителям своим, Мономаховичам.

Богоматерь Владимирская. Византийская икона XI — начала XII в.
270

Оставляя Киевскую область, Андрей Георгиевич взял с собой
знаменитую икону Богоматери Пирогощей, дружину, двор, и шел с
тем, чтобы основаться во Владимире-Залесском. В одиннадцати
верстах от Владимира конь, на котором везли икону, остановился и не
шел с места; напрасно старались понуждать его. Набожный Андрей
видел чудо в этом событии; почел это предзнаменованием; на том
месте, где остановился конь, велел заложить церковь во имя Рождества
Богоматери и внес в нее икону. Тут впоследствии построил он себе
дворец, устроил обитель иноков; следуя его примеру, строились
вельможи и граждане. Все это составило город, который Андрей обвел
каменной стеной и назвал Боголюбовым. Он любил этот город,
преимущественно в нем жил и от него получил свое наименование —
Боголюбского. Братья Андрея — Борис, Глеб и Святослав, обладали
Туровом, Переяславлем и Поросьем; дети умершего брата Ростислава
(Ярополк и Мстислав) и братья: Мстислав, Василько, Михаил и
Всеволод (меньшой сын Долгорукого, впоследствии великий князь)
были при Андрее. Следуя системе Владимирка, Андрей не давал им
уделов и обладал сам единовластно. Услышав о кончине родителя, он
благословил память его слезами и церковными обрядами. Суздаль,
Владимир-Залесский, Ростов, Дмитров, Москва, Юрьев-Польский,
Переяславльновый, или Залесский, были под властью Андрея, который
именовал свое княжество Великим княжеством Суздальским или
Владимирским, и не хотел знать смятений Южной Руси. Обратимся
туда.
Услышав о кончине Георгия Долгорукого, Изяслав заплакал и,
воздев руки к небу, сказал: «Благословен Господь, рассудивший меня с
Георгием смертью, а не кровопролитием!» Вскоре явились к нему
послы киевлян и, как за два года прежде, звали его властвовать в Киев.
Изяслав поспешно приехал, объявил себя великим князем и утишил
народный мятеж, ибо киевляне, ненавидя Георгия, буйствовали и
грабили дворец его и дома бояр, пришедших с ним из Суздаля. Другие
князья вступились в признание Изяслава и, предоставляя ему титул
великого князя, требовали дележа. На берега Свини съехались
Олеговичи и Мономаховичи. Мстислав Изяславич первенствовал в
совете их. Положили: княжество Новгород-Северское отдать
Святославу Всеволодовичу, а Чернигов Святославу Олеговичу: сей
271

князь согласился и оскорблялся тем только, что от Черниговского
княжества отделили несколько городов, дав из них удел племяннику
Изяслава, Святославу, сыну Владимира, убитого в 1154 году.
Мономаховичи не ссорились, оставаясь каждый при своем, кто чем
владел. Владимир Мстиславич и Юрий, сын Святополка Изяславича,
были недовольны: им ничего не дали. Князья разъехались. Казалось,
все остается мирно и дружно.
Ограниченный почти одним Киевом, великий князь думал, однако
ж, играть роль повелителя других. Он захотел наградить друга своего,
Владимира Мстиславича. Своеволие Юрия Святополковича подало к
этому случай. Юрий хотел сам добыть себе удел, бросился в Туров,
изгнал Бориса Георгиевича и завладел Туровом. Борис удалился в
Суздаль (он скончался там в 1159 г.) а великий князь отдал Туров
Владимиру Мстиславичу — отдал, но надобно было взять его. Изяслав
выпросил войска у галицкого, смоленского, волынского князей; десять
недель осаждал Туров и возвратился без успеха. Юрий осел в Турове;
Владимир Мстиславич остался без удела.
Недолго пробыл и сам Изяслав на великом княжестве. Он утратил
его своею безрассудной горделивостью.
Мы давно не упоминали о Берладнике, двоюродном брате Ярослава
галицкого. Мы помним, что Берладник был изгнан Владимирком,
служил Всеволоду Олеговичу, бедствовал с братом его; наконец, он
скитался и жил где мог, но Ярослав галицкий страшился сего князя и в
изгнании. Еще с Георгием Долгоруким договаривался он в 1154 г. о
выдаче Берладника, который тогда жил в Суздале. Георгий, желая
дружбы Ярослава, велел схватить его; Берладника, скованного
привезли в Киев; духовенство заступилось за несчастного князя, и
Георгий усовестился, отправил Берладника назад в Суздаль. Дружина
Изяслава черниговского отбила его на пути; с тех пор Берладник
посвятил жизнь свою Изяславу и с ним приехал в Киев. Эта дружба
казалась подозрительной галицкому князю, который упорно требовал
выдачи несчастного брата. В этом убеждали Изяслава послы польского
короля и других князей. Изяслав оказал великодушную твердость: не
выдал Берладника. Испуганный сильным преследованием, Берладник
бежал из Киева и, раздраженный злобным преследованием сильного
брата, собрал шайку бродяг, ограбил галицких гостей, нанял половцев
и вошел даже в Галицкую землю. Половцы оставили Берладника, когда
272

он не согласился дозволить им грабить жителей — Берладник явился
снова в Киев. Князь галицкий грозил войною. Изяслав спешил
союзиться с князем черниговским и обещал отдать ему Мозырь и
Чечерск. «Ты прав; на тебя нападают; ты мне брат: я с тобою! Более
меня избави от мздоимства!» — отвечал Святослав Олегович.
Услышав об этом союзе, князь Галицкий перестал спорить, ибо не
хотел войны. Тогда безрассудно загордился Изяслав; думал, что успеет
завоевать Галич для Берладника; объявил войну и требовал, по
обещанию, помощи черниговской. Напрасно представлял ему
Святослав, что он всуе затевает войну, что Берладник не сын, не брат
его. «Скажите князю, — отвечал Изяслав, — что я посадил его в
Чернигов и что он поползет у меня снова в свой Новгород». Князь
черниговский оскорбился, напомнил о клятве, о выделе из его
княжества городов, не хотел враждовать, но не хотел и помогать.
Половцы и Святослав Владимирович соединились с Изяславом. Князь
галицкий указал князю Волынскому на заносчивость Изяслава и
союзился с ним; они выступили с войском и захватили Белгород.
Изяслав не испугался, обступил их со своими дружинами и надеялся
победы. Ночью открылась измена в его стане: торки и берендеи зажгли
табор, разграбили и бежали к неприятелю. Изяслав увидел опасность,
ускакал от Белгорода с Владимиром Мстиславичем, Берладником и
Святославом Владимировичем и укрылся в Гомье; вскоре прибежала
туда из Киева супруга его: Изяслав утратил Великое княжество;
дружины волынские и галицкие заняли Киев.
Мстислав Изяславич, предводительствовавший ими, не хотел взять
себе Великого княжества, удовольствовался добычей и послал к дяде
Ростиславу смоленскому, призывая его. Ростислав явился немедленно
и объявил себя великим князем. Старший сын его, Святослав, княжил
по-прежнему в Новгороде; Смоленск отдан был Роману; Рюрик
Ростиславич сел в Овруче; Давид Ростиславич в Торже.
Опомнясь от страха, Изяслав начал мстить — не победителям
своим, но черниговскому князю, называя его изменником и
приписывая ему всю неудачу. Желая мира, князь черниговский заодно
с князем новгород-северским вступил в дружеский союз с врагом рода
их, великим князем, дал ему помощь на усмирение разбойников,
засевших при устье Днепра, и половцев, грабивших Приднепровье, но
требовал помощи против Изяслава, который с половцами грабил земли
273

своих родичей. Ростислав, веря старцу князю черниговскому, не верил
дружбе князя северского; ему отдали в залог сына Святославова, и он
отправил войско. Чернигов был уже в осаде; осаждавших отбили;
Изяслав бежал, возвратился опять, снова был разбит и ушел грабить и
жечь смоленские области. Княгиня его и богатства находились в
городке Выри; Берладник заперся в этом городке и отбил дружины
киевские и черниговские, которые оставили Вырь и осадили Вщиж,
где укрылся Святослав Владимирович.
Здесь прекратились военные действия, ибо Олеговичи, князья
волынский, галицкий, переяславский (зять Изяслава) и другие, не
горячо вступались в ссору Изяслава с Олеговичами и Ростиславом, и
Изяслав успел найти союзника сильного: за него заступился Андрей
Георгиевич.

274

Изяслав в войне против Ярослава, оставленный изменившими ему
войсками, бежал за Днепр
Поступок Андрея был следствием принятой им системы. Укрепляя
силу Суздаля, Андрей думал, что для этого можно употреблять все
меры — кроме злодейства. Так он, презирая мнение народа, не давал
уделов младшим братьям, при нем бывшим и, может быть, досадуя на
их требования, сделал еще более: изгнал их наконец из Суздальских
областей. Новгород обращал на себя его внимание: там был сын
Ростислава. Объявляя себя защитником Изяславовым, Андрей имел
275

причину объявить войну Ростиславу и подчинить новгородцев своей
власти. Но Ростислав боялся вступить в борьбу с князем суздальским
и, узнав, что дружины Андрея идут освобождать Вщиж, сам
немедленно предложил им мир. Изяслав думал, что Андрей не
остановится при первом успехе. Празднуя с ним в Волоке-Ламском
свадьбу Святослава Владимировича, за которого Андрей выдал дочь
свою, Изяслав нетерпеливо дожидался ответа из Новгорода, куда
отправлен был посол Андреев, с предложением вечу новгородскому
князя от руки великого князя Андрея. Гордые новгородцы радовались
чести, согласились и, желая соблюсти вид правоты, стали
подыскиваться под Святославом Ростиславичем. Угодливый, подобно
отцу, Святослав соглашался на все; никоим образом вече не могло его
сделать виноватым. Потребовали наконец, чтобы Давид, брат его,
оставил Торжок: и это было исполнено. Тогда раздосадованные
новгородцы без всяких причин схватили Святослава, сослали его в
Ладогу, заточили его жену, бояр, дружину и торжественно приняли к
себе Мстислава, племянника Андрея. Святослав убежал из тюрьмы и
ушел к отцу, который сначала рассердился на новгородцев и бросил в
тюрьму новгородских гостей, бывших в Киеве, но потом успокоился и
замолчал. В то же время, он казался вовсе не замечающим, что
поступок новгородцев был по воле Андрея. Изяслав радовался, видя
начало вражды; но, к досаде его, получив под власть свою Новгород,
Андрей не думал более защищать оставленного всеми Олеговича.
Ему осталось искать новых средств, и он нашел их в мятежной
Южной Руси. Прежде всех к нему явились половцы; потом пристал
князь новгород-северский; наконец, хоть против воли, — союзился с
ним и старый князь черниговский. Сын его, Олег, посланный в Киев
людей посмотреть, был убежден злонамеренными людьми в умысле
киевского князя на Олеговичей, уехал в Чернигов и стал убеждать отца
воевать Киев. К нему присоединились черниговские бояре, говорили,
что Ростислав был ленив на помощь ему, что с ним утратил уже он
Вятичскую область. Старик спорил, наконец согласился, дал дружины.
Изяслав и всегдашние спутники его — Берладник и Владимир
Мстиславич — Святослав Всеволодович и Олег пошли к Киеву. В
феврале 1161 года они прорвались до самой столицы великого князя,
который робко бежал в Белгород. Изяслав вступил в Киев.

276

Если обладание Киевом давало право называться великим князем,
Изяслав имел теперь это право. Всего страннее, что, видя успех, никто
не хотел его преследовать. Напротив, начаты были переговоры. Нельзя
ли этого объяснить тем, что Мстислав Изяславич, главное
действующее лицо, хотел сперва увериться в том, для кого будет он
стараться о возвращении Киева Ростиславу и что Изяслава хотели без
кровопролития склонить к отдаче Киева, обещая ему удел в Курске?
Изяслав осадил между тем Ростислава в Белгороде и отвечал на совет
Святослава черниговского, хотевшего мириться: «Лучше здесь
умереть, нежели сидеть в Выри и умирать с голоду!» Наконец
Ростислав заключил договор с Мстиславом, состоявший в том, что
после смерти он передает ему Киев. Волынский князь пригласил
галицкую дружину, торков, берендеев и явился у Белгорода. Носилась
молва, предвещавшая смерть Изяслава: видели знамение в месяце,
когда Изяслав поехал из Киева. Едва защитники Ростислава явились
перед таборами Изяславовыми, он оробел и, почти не сражаясь,
бросился бежать. Воины неприятельские пустились за ним и его
воинами, рубили их без пощады и брали в плен без защиты. Некто
Выйбор Генечевич догнал самого Изяслава, ударил его мечом по
голове; другой воин поднял его на копье — Изяслав упал на землю…
Ростислав и Мстислав нашли несчастного князя умирающим,
упрекали его в несправедливости и плакали. Изяслав мучился
жаждою, просил пить, выпил немного вина и — закрыл глаза навеки.
Берладник потерял в нем последнего друга, оставил Русь, бежал в
Грецию и вскоре умер в Селуне. Сын его выехал потом в Русь —
только умереть. Владимир Мстиславич бежал в Слуцк и завладел им.
Ростислав возвратился в Киев и хотел мирно провести последние
дни своей старости. Он старался со всеми помириться: не преследовал
черниговского и северского князей за соединение с Изяславом и
предложил им дружбу; не трогал уделов других и, напротив, дал еще
удел Владимиру Мстиславичу в Смоленской области, утвердил Туров
Юрию Ярополковичу, дал город сыну Вячеслава, бывшего великого
князя. Готовя Мстислава Изяславича в наследники, он придал ему к
Владимиру-Волынскому города киевские и не думал оскорбляться,
когда Мстислав заспорил с ним, грозил войной и уговаривал других
восстать на Киев. Порадовавшись, что кончил уступкой эту
неприятную ссору, Ростислав еще более радовался, когда и Андрей
277

Георгиевич, уважая старость его, согласился прекратить всю
неприязнь. Они урядились с ним о Новгороде. Мстислав выехал
оттуда, и новгородцы приняли к себе прежнего князя, Ростиславова
сына. Ростислав дал новгородцам многие новые льготы и
удовлетворил их честолюбие, испросив позволение от нового
киевского митрополита именоваться новгородскому владыке
архиепископом. Вольный народ торговал и воевал сам по себе.
При таких заботах о мире шесть лет от последнего вступления
Ростислава в Киев до кончины его протекли спокойно. Кроме войны с
половцами, похода Андрея Георгиевича на булгар и смятений в
Полоцке, важнейшее событие тех лет была кончина Святослава
Олеговича. Он успокоился в родной земле своей, февраля 15, 1165 г.
Только с помощью киевского князя дети его успели уговорить
корыстолюбивого племянника Святослава, князя новгород-северского,
не ссориться за наследство. Не уважая печали детей, он тотчас по
кончине дяди хотел захватить Чернигов. Наконец условились, чтобы
ему владеть Черниговом, отдав Олегу, сыну Святослава Олеговича,
Новгород-Северский, а трех братьев Олеговых, Всеволода, Игоря и
Владимира, наградить уделами.
Заботясь об участи своих детей, киевский князь решился ехать в
Новгород, где Святослав никак не мог ужиться с самовольными
гражданами. Ласково встречаемый повсюду Ростислав не доехал до
Новгорода, почувствовав тяжкую болезнь. Остановясь в Великих
Луках, звал он к себе новгородцев, уславливался с ними, чтобы и после
его кончины Святослав оставался князем их. Довольный обещанием
новгородцев, Ростислав, тяжко больной, приехал в Смоленск и не
хотел остаться тут, говоря: «Хочу лежать подле отца моего, в обители
Св. Феодора, а если выздоровею, то постригусь в ней». Он скончался
на пути, в селе Зарубине, марта 14-го, 1167. Тело его привезли в Киев и
похоронили в Феодоровском монастыре.
Мирные последние годы Ростиславова княжения подобились
тишине перед бурей, и, кажется, кроме уважения к старости князя,
всегда уступчивого, ничем более не удерживались страсти. Но они
только таились, а не погасали совершенно. Едва скончался он, сбылось
неслыханное дотоле: падение Киева, позор и разорение древнего града
Ольги, Святослава, Владимира и Ярослава.

278

Мстислав Изяславич, обладатель Волыни, утвержденный
наследник Ростислава, союзник князя галицкого, столь бодрый и
мужественный, мог обещать себе счастливое, по крайней мере
крепкое, княжение. Его окружали князья, не страшные ни силою, ни
умом.
Но Суздаль — гроза отца его, долженствовал разразиться грозою и
на главу Мстислава. Десять лет правления, спокойного, без спора от
других, при политической системе Андрея и уме его укрепили
Суздаль. Современники говорят, что Андрей не любил Мстислава. За
что? Может быть, не терпя соперника и доблести. Кроме того, Андрей
видел возможность распространить свою систему на всю Русь. Киев и
Новгород, повинуясь его воле, имея князя от руки его, сделали бы его
обладателем всех русских княжеств. Так мог располагать Андрей.
Пока Мстислав Изяславич сбирался ехать в Киев, Владимир
Мстиславич, дети Ростислава, Владимир Дорогобужский и брат
Мстислава Ярослав составили союз и хотели требовать от Мстислава
прибавки к своим уделам. Мстислав оскорбился, призвал дружины
галицкие, нанял поляков и шел к Киеву с оружием в руках. Киевляне
встретили его усердно, и союз князей расторгся; только Владимир
Мстиславич не покорялся, но, стесненный в Вышгороде, наконец и он
просил мира. Мстислав согласился, взял с него клятву и через три дня
услышал, что Владимир снова умышляет зло. «Еще уста твои не
обсохли, когда ты целовал мне крест, и уже снова изменяешь?» —
говорил Мстислав, встретив Владимира в Печерской обители.
Поклявшись снова в верности, Владимир спешил к боярам,
обещавшим отдать ему, но они отреклись. «Я заменю вас отроками!»
— сказал Владимир и приехал к торкам и берендеям, собравшимся
недалеко от Киева. «Где же князья, твои союзники, где дружина твоя?»
— спрашивали его берендеи. «Ты обманул нас!» — восклицали они,
слыша неудовлетворительные ответы Владимира, и едва не убили его.
Он бежал, говоря: «Погубил я душу, а с ними погублю и тело; зачем
было верить поганым!» Не смея оставаться в Южной Руси, он
пробрался к Андрею в Суздаль. Андрей принял, обласкал его, обещал
защиту; вступился и за другого князя: это был Святослав Ростиславич.
Несмотря на обещание, данное отцу его, новгородцы беспрестанно с
ним ссорились. Святослав оставил наконец Новгород и уехал в
Великие Луки. Новгородцы рассердились, прогнали его оттуда;
279

Святослав бежал к Андрею, который послал сказать новгородцам, что
они должны принять к себе Святослава. «Не хотим его!» — отвечало
вече. «Вам не будет другого», — говорил Андрей и послал Святослава
с дружинами разорять новгородские волости. Пока посадник Якун
отбивал суздальские, смоленские и полоцкие дружины от Старой
Руссы, послы новгородцев пробрались в Киев и просили Мстислава
Изяславича послать к ним сына его, Романа. Колебавшись несколько
месяцев, Мстислав согласился и отправил юного Романа в Новгород.
Сей князь принял начальство над новгородским войском и разбил
полоцкие и смоленские дружины. Андрей гневался и решился страшно
наказать гордый Новгород; но он отсрочил этот удар и, почитая себя
оскорбленным Мстиславом, сперва хотел решить его погибель.
Между тем Ростиславичи и Олеговичи казались добрыми друзьями
Мстислава. Он предложил им поход на половцев, ободренных долгим
бездействием руссов. Дружины киевские, черниговские, северские,
смоленские, волынские и других областей ходили в половецкие степи,
били поганых, взяли богатства, пленных, стада и поссорились в
дележе. Возникли и другие неудовольствия: Ростиславичи жаловались
на злоумышления Мстислава; князь Дорогобужский требовал от него
городов; все расстались недовольными.
Мстислав не думал, что неважные эти ссоры готовят ему страшное
падение. Андреевы послы явились к князьям и легко склонили их идти
на Мстислава. Дружины Андрея Георгиевича были готовы и быстро
двинулись к Вышгороду, куда в то же время шли с войсками Глеб
переяславский, Роман смоленский, Давид вышгородский, Рюрик
овручский, младший Ростиславич (Мстислав Храбрый), Владимир
Андреевич Дорогобужский, Всеволод Георгиевич (возвратившийся из
Греции), Мстислав (бывший князь новгородский, племянник Андрея),
Олег северский и брат его Игорь. Суздальский воевода, Борис
Жидиславич, и сын Андрея Георгиевича, Мстислав, были
предводителями соединенных полчищ. Изумленный Мстислав
Изяславич едва успел собрать малые дружины киевские, волынские,
торков, берендеев, но не робел, ожидал всего от победы — тщетно!
Участь Киева была решена.
Многочисленное воинство союзников быстро явилось под Киевом.
С небольшими дружинами своими Мстислав не мог предупредить его
в поле, затворился в Киеве и два дня бился жестоко. На третий учинен
280

был приступ со всех сторон; отчаянное сопротивление не помогло:
Киев взяли. Мстислав едва успел сам пробиться и ушел в Волынь; брат
его, Ярослав Луцкий, бежал с ним; супруга, сын, бояре Мстислава
остались в плену. Князья не могли удержать воинов: начался грабеж,
как будто в земле половецкой. Не только дома жителей, но церкви и
монастыри были разбиты и разграблены: воины сдирали ризы с икон,
снимали колокола, брали святые сосуды, книги, ризы… Три дня
продолжалось неистовство и было столь неожиданно, столь ужасно,
что летописцы-современники не жалуются на него и только говорят:
«Это было наказание за грехи наши». Наконец объявили киевлянам,
что великий князь Андрей жалует им удельного князя от руки своей:
Глеб переяславский получил Киев и отдал Переяславль сыну своему
Владимиру. Соединенные дружины князей разошлись с добычей; одни
пошли восвояси, другие спешили к Суздалю и Смоленску. Андрей
готовил Новгороду участь Киева.
Бедствие столь ужасное, быстрое, падение столь прискорбное;
кажется, убили мужественного Мстислава Изяславича. Он недолго
пережил свое несчастие; может быть, чувствовал смерть в груди своей,
но еще хотел бодрствовать, сражаться. В то время как Глеб и брат его
Михаил отражали толпы половцев, отовсюду слетавшихся на
опустошенную Киевскую область, как враны на труп, Мстислав собрал
дружины волынские, взял войско у Галицкого князя и вошел в удел
Владимира Андреевича Дорогобужского. Владимир был при
последнем издыхании, не мог ни защищаться, ни бежать и на одре
смертном беспомощно слышал о разорении своих областей. Узнав о
смерти его, Мстислав отдал Дорогобуж Владимиру Мстиславичу,
который без пользы жил в Рязани, пришел к Мстиславу, бил ему челом
и вошел снова в милость князя. Жестокосердый Владимир Мстиславич
изгнал из Дорогобужа вдову бывшего князя, и она поехала в Киев: с
нею было тело супруга; за нею шел Мстислав Изяславич с войском.
Вдова Владимира Андреевича и игумен Поликарп, присланный из
Киева для встречи, требовали в Вышгороде провожатых к телу
княжескому, которые вели бы коней и несли княжеское знамя. Давид,
укреплявший Вышгород на случай ожидаемого нападения
Мстиславова, отвечал: «Возьми попов: воины нужны живым: честь и
знамя Владимира прешли с его смертию».

281

Но Мстислав повернул прямо на Киев. Глеб не дождался его и
бежал в Переяславль. Овладев Киевом, Мстислав спешил к
Вышгороду, окружил его и хотел сражаться. Галичане объявили ему,
что князь их не велел им долго мешкать, отступили и пошли в Галич;
берендеи также расходились, и Мстислав, слыша, что Глеб нанял
половцев и идет на него, оставил осаду Вышгорода и ушел в Волынь.
Там он готовился к новому походу, но болезнь его усилилась. Чувствуя
приближение смерти, он благословил детей, передал их защите брата
своего, Ярослава Луцкого, и скончался 19 августа 1170 года.

282

Мстислав в торжественном собрании князей предлагает им идти
войною на половцев
Когда рука смерти тяготела над отцом, сын, Роман новгородский,
прославлялся достопамятной победой.
Мы видели отношения Андрея Георгиевича к Новгороду. Вся Русь
ждала необыкновенного: падения Новгорода, столь ненавистного
другим руссам, дотоле столь гордого, смелого и непокорного! Князья
думали, что наконец отомстят вольным новгородцам за столько
283

позорных изгнаний, которыми после Мономаха ознаменовалась
история новгородских князей. В летописях остались следы ненависти,
с какою смотрели руссы на Новгород. Все желали успеха Андрею,
может быть, и потому даже, что неуспех был невозможен. Падение
Киева и неудачное старание мужественного Мстислава возвратить
победу отнимало всякую надежду на борьбу с великим князем и с
Владимиром Залесским, возносившимся в юной силе против дряхлого
и обесславленного Киева. Андрей владел пространством земель от
Торжка до границ смоленских, вяшичских и рязанских, Ростовом,
Муромом, Суздалем, Москвою, Белоозером. Киев, Рязань, Чернигов,
Полоцк, Смоленск были под его рукою. Что противопоставляли ему
новгородцы? Только один Новгород и новгородские области,
лишенные продовольствия при войне с другими русскими областями;
слабый Псков был еще с ними в союзе.
Но когда Андрей перестал думать о покровительстве Святослава,
казалось, забыл на время о Новгороде, решал судьбу Киева и сбирал
грозные ополчения на Севере, вече новгородское увидело, что дело
идет уже не о защите того или другого князя, не о том, что Святослав
или какой-нибудь Мстислав будет у них князем, но о гражданской
жизни Новгорода. Мысль о близкой гибели связала сердца и души; все
было забыто: граждане новгородские хотели не победить, но умереть.
Мы сказали уже о избрании новгородским князем Романа,
Мстиславова сына, юноши смелого и храброго, который тотчас по
вступлении в Новгород разбил дружины полоцкие и смоленские,
грабившие область Новгородскую. Посадником был тогда Якун
Андреевич, избранный в 1167 г., когда посадник Захария,
подозреваемый в сношениях с неприятелем, был низвергнут с
посадничества и убит в смятении. Якун диктаторствовал почти восемь
месяцев, пока смелый новгородец, Данислав Лазушинич, пробрался в
Киев, пока Мстислав согласился отпустить Романа и пока этот князь
приехал в Новгород. Роман, Якун и Данислав сделались душою веча.
Владыкой новгородским был тогда благочестивый, по кончине
причтенный к лику святых архиепископ Илия, наследовавший паству
после Аркадия, преемника Нифонтова.
Пока Андрей и союзники его брали Киев и сбирались на Новгород,
новгородцы, как будто назло врагам, выступили в разные стороны с
дружинами. Они и псковитяне опустошили Полоцкую область и не
284

дошли только тридцати верст до Полоцка. Князь Роман напал на
Торопец, выжег его и полонил жителей. Данислав бросился за
Вышний Волочек, на области самого Андрея. Вся дружина его
состояла из 400 человек; 7000 суздальцев напали на Данислава, но в
жаркой схватке были разбиты; Данислав взял дань, вел пленников;
новгородцы радовались, ободрялись. Наконец грозное ополчение
двинулось на них, зимою 1170 года.
Новгородцы не противились ему на пути, собрались вокруг Святой
Софии и обнесли город деревянным тыном. Соединенные войска
Андрея и князей смоленских, рязанских, полоцких, черниговских были
многочисленны: «Поднялась вся земля Русская». Предводителем был
сын Андрея, Мстислав, уже славный взятием Киева. Убийство и
пожары означили следы дружин, в которых, как пишут некоторые из
летописцев, было одних князей семьдесят два. Жители областей
новгородских, бежавшие отовсюду в Новгород, приносили ужасающие
известия о силе и свирепости врагов, печалили, но не приводили в
робость новгородцев. 22 февраля пришла союзная рать под самый
Новгород, требовала сдачи города и безусловного повиновения.
Новгородцы не хотели ни о чем слышать. Суздальцы уже наперед
делили добычу, и рано поутру 25 февраля неприятель двинулся на
приступ: началась битва; дрались отчаянно вокруг всего города.
Церкви были отворены, и, когда юноши, мужья и отцы умирали на
стенах города, дети, жены и старцы плакали и молились в церквах.
Владыка Илия уже три дня и три ночи, с самого появления врагов, был
при алтаре Господнем в Соборной церкви. В последнюю ночь, когда
все знали, что следующий день решит: быть ли новгородцам рабами
великого князя или свободными людьми, — архипастырь слышит
голос, повелевающий ему идти в церковь Св. Спаса на Ильинской
улице, взять там чудотворную икону Богоматери, вознести ее на
городскую стену и тем спасти Новгород. В слезах умиления повергся
на помост храма и молился до самого света архипастырь; потом велел
благовестить в большой соборной колокол, начал молебен и ждал
посланных за иконой. Они возвратились с ужасом, говоря, что икона
не двигается с места. Тогда сам Илия торжественно пошел в церковь
Спасскую, упал на землю и возгласил: «Дева Владычица, упование,
надежда, заступница града! Ты стена, покров и прибежище всех, и мы
на Тебя уповаем, грешные! Молись Сыну Твоему: не предай нас
285

врагам за грехи наши, но услышь плач и воздыхание наше! Ниневия
покаялась и была спасена; да явится и ныне милосердие Божие!»
Началось молебное пение; очи всех были сквозь слезы устремлены на
икону. Когда запели кондак после 6-й песни: «Предстательство
христиан непостыдное», икона заколебалась… Тысячи голосов
радостно воскликнули: «Господи помилуй!» Архиепископ принял,
облобызал икону, с пением понес ее на градскую стену и поставил там,
где кипела сильнейшая битва. Настал шестой час дня, и вдруг молва о
чуде от святой иконы разнеслась между воинами, уже изнемогавшими.
Тучи стрел летели на стену, и две стрелы вонзились в святой образ.
Оборотив лик Пресвятой ко граду, архипастырь видел, как слезы
падали из очей Богоматери на фелонь его… Тогда внезапный восторг
одушевил новгородцев; они не хотели уже сидеть в городе, отбили
городские ворота, пошли резаться в самый табор вражеский, и все —
пало пред ними! Союзные дружины дрогнули, побежали, ужас объял
их: спасались, не думая о защите! Новгородцы били, брали в плен. За
гривну продавали потом по десяти пленных суздальцев. Так много
было пленных, так не дорожили ими новгородцы! Поражение было
столь всеобщее, что неприятель бежал по опустошенным областям
новгородским, до самых пределов не останавливаясь. Гордого,
многочисленного войска не стало, как будто ангел Божий поразил его!
Голод свирепствовал между беглецами до такой степени, что они
принуждены были в Великий пост есть мясо, и притом мясо лошадей
своих: эта черта ужасной крайности замечена во всех летописях.
Новгородцы не думали о потерях и опустошении их областей. Все
руссы с благоговением приписали спасение Новгорода знамению
образа Богоматери. Праздник чудотворной иконе Знамения,
установленный новгородцами на вечные времена в 27-й день ноября,
приняли все русские области. Это памятный день унижения гордой
силы, не уважившей слабых, сильных единодушием независимости!..
С сожалением оставляем рассказ о народной доблести и начинаем
повесть о событиях обыкновенных. Так в жизни нашей: минуты, когда
быт гражданский возносится выше вседневных событий, так же редки,
как минуты восторга для человека…
Андрей, уверенный, равно как и современники его, что чудо,
ниспосланное провидением, спасло Новгород, не думал мстить.
Новгородцы-победители видели затруднительно положение свое. На
286

следующий год оказался в Новгороде голод: кадь ржи продавали по 4
гривны, печеный хлеб по 2 ногаты, пуд меду по 10 кун, ибо подвозы
были оставлены, торговля упала, гости бездействовали. С обеих
сторон хотели мира. Князь Роман, может быть, гордясь своею победой,
оскорблял новгородское вече, и — ему указали путь из Новгорода!
Роман уехал в Волынь. Новгородцы призвали к себе Рюрика
Ростиславича, княжившего дотоле в Овруче; избрание было при
посредстве Андрея Георгиевича, который заключил с новгородцами
мир на всей воле их.
Глеб киевский отбивал между тем беспрерывные набеги половцев.
Дружинами его предводили два младших брата: Михаил и Всеволод
Георгиевичи, и напрасно резали они пленных половцев: поганые вновь
являлись беспрерывно. Глеб вскоре скончался (20 января 1171 г.), и
смерть его подала повод к новым бедствиям и войнам. Это были
последние дела Андрея Георгиевича.
Ростиславичи, дотоле послушные Андрею, перестали уважать его
волю. Причина заключалась в том, что младший из Ростиславичей,
Мстислав Храбрый, начал действовать. Современники передали о нем
предание, что он от самой юности привык бояться только Бога, но не
боялся ни единого из смертных. Овладев умами старших братьев,
Романа, Рюрика и Давида, он немедленно по смерти Глеба призвал к
себе старшего из всех Мономаховичей, бессовестного Владимира
Мстиславича, ввел его в Киев, ибо почитал себя великим князем и
повелителем Киева. Михаил и Всеволод Георгиевичи удалились из
Киева и княжили в Торческе. Переговоры Ростиславичей и Андрея
становились жарки. Две другие партии видели собственную пользу в
ссоре Андрея с Ростиславичами. Эти партии составляли: род Изяслава
— Ярослав Луцкий, властитель Волыни, и дети Мстислава, из которых
Роман, бывший князь новгородский, находился тогда у дяди и
злобился на Андрея и Ростиславичей, и Олеговичи, поневоле
казавшиеся мирными: Святослав черниговский, коварный и хитрый,
думавший только о своих выгодах; племянники его, хотя доблестные,
но послушные дяде. Смерть ничтожного Владимира Мстиславича
сначала утишила было ссору, когда, через три месяца по вступлении в
Киев, Владимир скончался, не любимый никем. Андрей хотел
единственно изгнания Владимира и тотчас прислал с кроткой
укоризной к Ростиславичам, что они, обещав слушать его, как отца, не
287

слушают, но что Андрей все забывает и отдает Киев старшему из
Ростиславичей, Роману Смоленскому. Передав Смоленск сыну
Ярополку, Роман въехал в Киев, благодаря Андрея. Все казалось
спокойным; но клеветники не дремали и вадили Андрею на
Ростиславичей; с другой стороны, Ростиславичей оскорбило
покровительство Андрея новгородскому своевластию. Рюрик вздумал
править Новгородом самовластно, даже сменил посадника Жирослава
и возвел на место его Иванка, вероятно сына Захарии, некогда убитого
за преданность Ростиславичам. Жирослав бежал в Суздаль; вече
взволновалось; испуганный Рюрик уехал к братьям, новгородцы
выпросили себе Андреева сына, Георгия, и свели большую приязнь с
Андреем. Архиепископ Илия ездил к князю во Владимир на общий
совет и суд. Еще терпели Ростиславичи, хотя и не боялись Андрея,
когда новые требования его раздражили Ростиславичей гораздо более.
Злоумышленники успели уверить Андрея, что Глеб скончался
насильственной смертью и что убийцы его, Григорий Хотович, Степан
и Алексей Стославцы, живут у Ростиславичей. «Выдайте мне злодеев
на казнь и оправдайте себя от греха», — говорил Андрей.
Ростиславичи клялись в невинности обвиняемых и наотрез сказали,
что не выдадут их. Разгневанный Андрей немедленно приказал Роману
оставить Киев и возвратиться в Смоленск, а Михаилу Георгиевичу
ехать из Торческа и взять себе Киев. Тот и другой князья
повиновались: Роман, подобный отцу своему, уехал в прежнюю свою
отчину, а Михаил послал наместника в Киев и сбирался туда ехать.
Но Мстислав Храбрый не вытерпел таких обид. Напрасно Роман не
хотел ни во что вступаться; двое других братьев, Рюрик, бывший в
Новгороде, и Давид Вышгородский, соединились с Мстиславом. Все
трое собрались они; ночью захватили Киев, объявили Рюрика князем
киевским; осадили Михаила в Торческе и заставили его отказаться от
Киева и взять Переяславль.
Ростиславичи могли ожидать после этого страшной бури и — не
обманулись. Вместе с известием о занятии Киева и, значит, явном
неповиновении Ростиславичей, во Владимир явились посланники из
Волыни и Чернигова. «Смотри, — говорили Андрею от имени
Ярослава луцкого и Святослава черниговского, — смотри, что они
делают! Ужели потерпишь? Вступись за честь свою. Мы все с тобою и
за тебя!»
288

Так говорили коварные князья и успели в злом деле. Но
Ростиславичи не дремали, собирали дружины, уверились в дружбе и
помощи галицкого князя, узнали шаткость Ярослава луцкого и
укрепляли Вышгород, где хотели защищаться. Тогда явился в Киев
суздальский метник Михна и от имени Андрея сказал, что Андрей
почитает их бунтовщиками, приказывает немедленно оставить Киев,
область Андрееву: Рюрику идти в Смоленск и быть у брата Романа;
Давиду вовсе оставить Русь и удалиться в Берлад к бродягам и
разбойникам; Мстиславу идти во Владимир пред лицо Андрея, ибо
великий князь его считает зачинщиком всему злу. Мстислав пришел в
неописанную ярость, услышав укоризненные слова, схватил посла за
бороду, приказал выстричь его бороду и голову и обесчещенного таким
образом отправил обратно. «Иди и скажи моему бессовестному
дяде, — говорил он, — что так отдаюсь я в руки его! Мы уважали его,
пока он говорил с нами как с князьями; но когда он поступает с нами
как с голдовниками своими, то мы не боимся его: идем на суд Божий!»
Андрей побледнел от гнева, услышав речи Михна, велел собирать
войско, взять Киев, изгнать Рюрика и Давида и притащить к нему
Мстислава.
Всюду загремело оружие. Одни суздальские, новгодские и
рязанские дружины под предводительством Георгия Андреевича
новгородского и старого вождя Андреева, Бориса Жидиславича,
составляли до 50 000 человек. К ним присоединились смоляне, ибо
Роман не смел ослушаться Андрея; близ Чернигова, где главное
начальство принял Святослав Всеволодович, пристали черниговцы и
северцы. Все двинулось к Киеву. Ростиславичи оставили Киев;
союзники заняли его без сопротивления, никого не объявили киевским
князем, спешили к Вышгороду; Давид Ростиславич уехал тогда в
Галич просить помощи, а Рюрик Ростиславич заперся в Белгороде.
Союзники окружили Вышгород. Табор их казался бесконечным.
Войско делилось на три главных отряда: одним, средним,
предводительствовал
Всеволод
Георгиевич,
имея
дружины
Олеговичей, киевлян, переяславцев, торков, берендеев, смолян;
другим, составленным из собственных андреевых войск, — Борис
Жидиславич; третьим, дружинами новгородскими, — Георгий
Андреевич.

289

Обложив Вышгород, союзники могли, казалось, руками разобрать
стены его, тем более что галицкий князь обещал, но не давал еще
помощи Ростиславичам. Девять недель прошло, однако ж, в
совершенном бездействии; происходили только легкие стычки;
Мстислав не сдавался. Вот причины: Святослав черниговский
переговаривал в это время и с Мстиславом, и с Ярославом луцким,
просил себе Киева и обещал отступить. Ярослав луцкий тоже
переговаривал, просил Киева себе и обещал, вместо помощи
союзникам, усилить собою войско Ростиславичей.
Мстислав душевно презирал обоих предателей, но все обещал тому
и другому. Между тем начальники союзных дружин ссорились между
собою. Наконец в одно утро явились волынские дружины с Ярославом
луцким. Завидев их вдали, Мстислав вышел из города и ударил на
средний полк, говоря воинам: «Братья, Бог и святые Борис и Глеб за
нас! потягаем!» Сначала его небольшую дружину окружили было со
всех сторон; но вскоре нестройные толпы берендеев и торков начали
отступать, побежали. Дружины новгородские и суздальские хотели
еще сражаться. Вдруг заметили, что волынский князь повернул к
Ростиславичам. Раздался всеобщий клик: «Галичане идут! Олеговичи
изменили! Волынцы изменили! Спасайтесь, нас окружают!», и
многочисленное воинство двинулось, побежало, смялось… «Было
сильное стенание, клик, общий шум; слышно было ломанье копий,
звук оружия; от облаков поднявшейся пыли нельзя было разглядеть ни
коней, ни всадников». Пользуясь наступавшею ночью, Мстислав
поражал, гнал бегущих, которые тонули в реке, собирались толпами в
разных расстояниях от Вышгорода и поспешно бежали восвояси в
Суздаль, Смоленск, Переяславль, Новгород, Чернигов, НовгородСеверский, страшась следствий поражения, ибо наступила зима.
Оставшись победителем почти без битвы, Мстислав забрал кинутые
неприятелем обозы и добычу и указал Ярославу луцкому на Киев,
говоря: «Ты старший в роде Мономаховом: иди княжить». Ярослав
въехал в Киев. Мстислав остался с братьями в своих уделах.
Весть о поражении под Вышгородом принята была Андреем
Георгиевичем весьма равнодушно. Он не изъявил негодования ни на
кого, скорбел и, становясь с летами набожнее, почитал все свои
несчастия наказанием за разграбление Киева в 1169 году. Уже старость
лишала его прежней деятельности, бодрости; более молился он,
290

нежели правил княжеством; давал свободу вельможам грабить,
утеснять народ, торговать правосудием. Бедственные следствия
слабости его увидим вскоре.
Новый князь киевский недолго прокняжил спокойно. Старший
Мономахович скоро увидел в Киеве послов от старшего Олеговича.
Князь Черниговский почитал себя обманутым после вышгородских
обещаний: ему достался только стыд предателя, а не Киев, отданный
другому предателю. Он не посовестился обратиться к Андрею
Георгиевичу, снова уверять в дружбе и предлагать услуги для
завоевания Киева. Андрей не отвечал ему. Тогда князь Черниговский
послал к Ярославу. «Дай же мне что-нибудь, — говорил он — ведь мне
было под Вышгородом обещано. Не хочу спрашивать: право ли, криво
ли сидишь ты в Киеве; требую должного. Я родня тебе, предки у нас
были одни, я не лях, не угринь». Ярослав отвечал, что не по его
милости сидит он в Киеве. Святослав собрал войска и ночью, как
разбойник, напал на Киев, захватил жену Ярославову, сына его, бояр.
Сам Ярослав убежал. Двенадцать дней провел князь черниговский в
Киеве, грабил что мог и с богатством ушел в Чернигов. Ярослав,
слыша, что Киев «стоит без князя, ограбленный Олеговичем», приехал
в древнюю столицу, созвал киевлян, укорял их, что они тайно подвели
Святослава, и требовал денег на выкуп своей княгини и сына.
Киевляне не знали что сказать. Ярослав обложил всех тяжкою
поголовною данью, не исключил игумцов, священников, монахов,
монахинь, иностранцев, взял что мог, поехал в Чернигов и выкупил
жену и сына. Два честных князя поцеловали крест, расстались
друзьями, и черниговский князь пошел грабить Северскую область,
ссорясь за что-то с Олегом Святославичем.
Такие поступки должны были приводить в негодование
благомыслящего Мстислава. Чувствуя превосходство Андрея пред
другими и не гордясь победою под Вышгородом, он не хотел выгнать
Ярослава без согласия Андрея, прислал к нему послов, просил мира и
дозволения Роману княжить в Киеве. Андрей охотно помирился; но о
Киеве желал посоветоваться с братьями, Михаилом и Всеволодом,
княжившими по-прежнему в Переяславле и Торческе. Мстислав ждал
ответа и получил весть неожиданную: 29 июня 1174 года Андрей
Георгиевич был зарезан в собственном своем дворце самым
бесчеловечным образом…
291

Летописцы передали нам подробный рассказ о смерти этого
достопамятного князя: она ужасала всех руссов.
У князя Андрея Георгиевича был любимец, Яким Кучковишин, или
Кучко, сильный вельможа. Разгневавшись на брата Якимова за какоето преступление, князь казнил его. Яким запылал злобой, нашел
сообщников и втайне сделал заговор. «Сегодня казнил он брата, завтра
казнит меня; не потерпим и предупредим его», — говорил Яким. Он,
Петр Курков (зять его), Анбаль Ясин (казначей князя), Ефрем Моизич
и другие, всего двадцать человек, положили собраться в Боголюбове, в
день Петра и Павла, ночью вломиться к князю и умертвить его.
Вооруженные мечами и саблями заговорщики собрались у Куркова и,
узнав, что князь совершил молитву, лег и заперся в ложнице с одним
отроком, пошли во дворец. Но страх обнимал их; тогда, отворив
княжеский погреб, Анбаль напоил сообщников крепким медом и
вином. С дикой яростью бросились они ко дворцу, перерезали спящую
стражу, пришли к ложнице. Пробужденный шумом князь спросил:
«Кто там?» — «Прокопий! — отвечал один из убийц, — отвори, князь
великий». «Не отворяй! — сказал князь отроку, с ним бывшему, — это
не Прокопий». Тогда сильным ударом вышибены были двери
ложницы. Князь вскочил с ложа, искал меча святого Бориса, всегда
висевшего подле его постели; меча не было: Анбаль с вечера спрятал
его. Убийцы вторглись толпой; двое схватили князя. Будучи весьма
силен, он боролся с ними, бросил одного на пол и упал с ним вместе.
Думая, что повержен князь, другие начали терзать товарища, но
увидели ошибку, и все бросились на князя, повергли его, рубили
саблями, кололи мечами и копьями. «Горе вам, окаянные,
нечестивые! — говорил им князь, истекая кровью. — Почто
уподобляетесь Горясеру? Что я вам сделал? Бог отплатит вам за кровь
мою и за хлеб мой!» Видя его наконец бесчувственного, убийцы почли
умершим, взяли раненого товарища и пошли вон. Князь очувствовался,
в беспамятстве поднялся, пошел из ложницы, стеная сошел с
переходов и упал подле крыльца. «Я слышал голос его и, кажется,
видел его на лестнице!» — закричал один из убийц, останавливая
товарищей. «Мы погибнем, если он спасся!» — отвечали другие и
снова бросились в ложницу, не нашли князя, с криком «Он пропал!
Ищите его скорее!» зажгли свечу, пошли по кровавым следам и
увидели князя, сидящего подле столба крылечного. Множество ударов
292

посыпалось на него вновь; неистовый Петр отрубил ему даже правую
руку… Андрей Георгиевич испустил дух, творя молитвы.
Пьяная шайка убийц довершила злодейство: убила Прокопия,
любимца княжеского, разграбила погреба и казну княжескую,
неистовствовала и призывала всех на грабеж. Чернь боголюбовская
перепилась, взяла оружие, грабила дворец, дома бояр, утащила тело
князя и бросила на огороде. Между тем послано было известие во
Владимир. Народ тамошний изумился, сошелся толпою на площади и,
слыша о смерти князя и бунте боголюбовцев, не знал что предпринять:
не хотел взять участия в злодействе, но не смел и остановить его.
Верный слуга, Козьма Киевлянин, нашел тело несчастного князя,
поверженное на огороде, окровавленное, нагое, и горько плакал над
ним. «Победитель многих стран! Тебя ли победили презренные злодеи,
враги твои!» — вопил Козьма. Напрасно говорили ему, чтобы он не
трогал тела и пошел прочь, если не хочет быть убитым. Козьма не
слушал. В это время изверг Анбал шел во дворец, и Козьма обратился
к нему: «Брось мне ковер или что-нибудь прикрыть наготу князя,
Анбал ворог!» — говорил Козьма. «Оставь его, — отвечал со смехом
Анбаль, — мы хотим кинуть его псам на съедение!» «Еретик! —
воскликнул Козьма. — Помнишь ли ты, жид, в каком рубище пришел к
князю? Теперь ты в аксамите ходишь, а князь твой лежит наг — брось
мне что-нибудь!» Получив ковер, Козьма завернул тело князя и понес в
церковь. Она была заперта. «Отворите!» — говорил Козьма.
«Некому, — сказал церковный сторож, — причетники пьяны. Положи
его в притворе». Рыдая, положил тело Козьма, плакал и причитывал
свое сетование: «Никто не узнает тебя из рабов твоих, тебя, который
ласково приветствовал и вводил во дворец свой гостей из Царьграда,
из Латини, угощал и награждал булгара и еврея. А тебя и в храм Божий
не пускают!» Никто не думал о князе; уже на третий день пришел
игумен Арсений из обители Козьмо-Дамианской и, говоря: «Долго ему
лежать без христианского погребения, пока соберутся старшие»,
сыскал простую буду (деревянный гроб), внес в церковь и отпел тело
могучего государя русского и неукротимого воителя с немногими
дьячками и верными людьми князя, проливавшими горячие слезы об
участи их благодетеля. В Боголюбове продолжался мятеж: народ бежал
из окрестных селений, пил, грабил, буянил, резал. Наконец старый
священник Микулич, препровождавший Владимирскую икону из
293

Вышгорода, облекся в ризы, собрал причет, взял кресты, образа и с
пением пошел по городу. Мятежники ужаснулись, разбежались; все
утихло. Тогда явились из Владимира духовенство и градские люди,
подняли гроб князя и повезли во Владимир. Толпы владимирцев
выступили из города и, едва показалось вдали княжеское знамя, едва
раздалось погребальное пение, все зарыдали, заплакали, пали на
колена… «Так ли въезжал он, бывало, в наши Золотые ворота!» —
говорил народ. Андрея похоронили в знаменитой Золотоверхой церкви
Св. Богоматери.

Козьма, верный слуга князя Андрея Боголюбского
Оплакав память Андрея, Мстислав Ростиславич не ждал более ни
от кого решения о Киеве и велел Ярославу немедленно выехать оттуда:
тот поспешно убрался в свой Луцк, а Роман Ростиславич приехал в
Киев. Мстислав отправил потом помощь к Олегу северскому и отбил
неотвязного черниговского князя. Но, пользуясь удалением Мстислава,
князь Черниговский снова объявлял требования, жаловался на пособие
Олегу, просил управы у Романа, как старшего из Ростиславичей,
294

подущал киевлян, завладел Триполем. Роман не знал, что с ним делать;
принужден был оставить Киев; уехал в Белгород и звал братьев на
помощь. Они явились; Святослав бежал, нанял половцев, и
веледушный Мстислав, видя жалкое, неукротимое властолюбие
Святослава черниговского, велел сказать, что отдает ему Киев
добровольно, требуя только, чтобы он прекратил междоусобия и не
тешил поганых враждою. Святослав принял дар и приехал в Киев.
Внимание Мстислава, вероятно, обращалось не на жалкий,
разоренный Киев, но на северную великокняжескую столицу и
Новгород. Там постепенно более и более развивалась новая, отдельная
система жизни русских княжеств. Смерть Андрея была поводом новых
событий, открывала новое обширное поприще честолюбию и
страстям. Галичем владел князь сильный, не вмешивавшийся в
междоусобия; Волынью — Ярослав луцкий и Роман, герой Новгорода,
ждавший происшествий важнее разбойного завладения Киевом.
Укрепив себе берега Днепра от Смоленска до Вышгорода,
Ростиславичи, крепкие братским союзом, также не хотели мелких,
ничтожных междоусобий: все это было предоставлено потомкам
Олега.
Возобновились ли древние права наследия при системе, введенной
Андреем? Кто должен был после него наследовать?
Андрей называл себя великим князем, и точно властвовал он над
Киевом, но недолго, и, считая себя первенствующим князем, Андрей,
собственно, не имел власти первенства: его уважал кто хотел или кто
боялся. Взятие Киева, поход на Новгород и поход на Киев походили
более на нашествия неприятеля, нежели на распоряжения законного,
главного над всеми властителями. Следовательно, другие страшились
только силы Андрея; но древнего права великих князей не было, и
Андрей, не думав об этом сначала, перестал, кажется, думать и при
конце жизни. Подобно галицкому князю, он оставался могучим
удельным владетелем, не более, имея только титул великого князя:
увидим, что впоследствии этот титул принимали многие князья вдруг.
Итак, после смерти Андрея долженствовал наследовать сын его,
Георгий новгородский, по праву уделов. Мог наследовать и старший в
роде Георгия Долгорукого, как были тому примеры в Киеве и
Чернигове, где старший в роду брал главный город, давая уделы
другим представителям своего рода.
295

Таким образом, кроме сына Андрея, наследниками представлялись:
братья Андрея Михаил и Всеволод Георгиевичи. Но были еще два
князя: сыновья старшего брата Андреева, Ростислава, Ярополк и
Мстислав. Они находились у Олеговичей, ибо сестра их была за
князем Глебом рязанским, внуком Ярослава, брата знаменитого Олега
черниговского. Мы видели уже Михаила Георгиевича, всегда
находившегося в Южной Руси, сперва при брате Глебе, потом
владевшего там Торческом и Переяславлем, князя доброго,
послушного братьям и не участвовавшего ни в каких злодействах.
Всеволод, юнейший из сыновей Долгорукого, находился всегда с
Михаилом. Дети Ростислава были нам доныне неизвестны: изгнанные
в 1164 году дядей из Суздаля, они жили у Олеговичей и, преданные
сему враждебному против Мономаховичей роду, послужили им
средством произвесть раздор между потомками Мономаха. Олеговичи
надеялись выиграть в волнении князей и народа.
Глеб рязанский, не смевший ничего предпринять при жизни
Андрея и слепо ему повиновавшийся, воспользовался кончиною сего
князя и немедленно начал действовать. Бояре его, Дедилец и Борис,
приехали во Владимир, ездили в Ростов, Суздаль. Повсюду были
неустройства в Суздальской области: народ, недовольный боярами и
тиунами Андрея, волновался, своевольничал, даже грабил дома
ненавистных ему вельмож. Рязанские бояре легко уговорили народ
показать силу свою и выбрать князя по воле. Ростовцы, суздальцы,
переяславцы и владимирцы составили вече во Владимире, шумели,
спорили о старейшинстве городов своих и выборе князя. Владимирцы
утверждались на пребывании у них князей, ростовцы на древности
своего города. Одни требовали Михаила и Всеволода Георгиевичей;
другие кричали: «Они далеко от нас; пока они приедут, муромцы и
рязанцы разорят нас: пошлем лучше звать шурьев князя Рязанского; он
будет рад и к нам милостив!» Сей голос превозмог, при подкреплении
рязанских бояр, и послы явились к Глебу, прося его уговорить
Ярополка и Мстислава идти на княжество. Глеб обласкал послов,
обещал помогать и отослал их к старшему Олеговичу в Чернигов, где
были тогда шурья его. Там нашли они и Михаила со Всеволодом.
«Благодарим дружину, что она не забыла любви отца нашего!» —
отвечали Ярополк и Мстислав. Святослав узнал, однако ж, все
подробности веча владимирского; увидел выгоды не оставлять
296

Михаила и Всеволода; вмешался в дело и убедил детей Ростиславовых
отдать старейшинство Михаилу и ехать вместе с обоими дядьями.
Племянники спорили, согласились, и, дав взаимную присягу,
Михаил и Ярополк отправились вперед; Георгий и Мстислав остались
в Чернигове. Глеб рязанский понял коварство князя Черниговского,
начал действовать сильнее, решительно поссорил ростовцев и
владимирцев, и, когда Михаил и Ярополк достигли Москвы, новое
народное собрание было учинено в Ростове, где присутствовало одних
владимирцев до полутора тысяч. Владимирцы упорно стали за
Михаила. Тогда, остановив Михаила в Москве, ростовцы тайно
призвали к себе Ярополка и объявили его князем. Владимирцы
возопили на несправедливость. «Если хотите в чем дело судить, —
говорили им ростовцы, — смотрите как делают новгородцы, смоляне,
киевляне и полочане: что вздумают старшие, то младшие утверждают;
что положит город, на том пригороды станут. Старые города суть
Ростов и Суздаль, а Владимир их пригород; князя мы выбираем, а вам,
каменщикам, холопам нашим, князь даст посадника». Напрасно
ссылались владимирцы на основание города их Владимиром, на
пребывание в нем Андрея. «Если, — сказали они наконец, — если вы
не согласны, то мы не признаем ни Ярополка, ни Мстислава, хотим
Михаила и Всеволода и поставим на своем или головы положим». Из
Владимира были отправлены послы в Москву. Михаил, увидев
хитрость Ярополка, приехал во Владимир и был объявлен князем.
Ростовцы собрались немедленно; явились рязанцы, муромцы и
осадили Владимир. Лучшая дружина владимирцев еще не
возвращалась с ростовского веча. Несмотря на отделение оной,
неравенство сил, пожары, коими опустошил Ярополк окрестности
Владимира, семь недель владимирцы не сдавались и, принужденные
голодом, сказали наконец Михаилу: «Мирись или спасайся!» «Не хочу,
чтобы вы гибли ради меня», — отвечал Михаил и уехал в Чернигов. Со
слезами проводили его Владимирцы, выговорили себе прощение у
Ярополка и сдали город. Ростовцы торжествовали; но, к досаде их,
Ярополк объявил главным городом Владимир и остался в нем.
Ростовцы отреклись от Ярополка и избрали себе Мстислава, брата его.
Княжество Андрея разделилось на Владимирское и Ростовское.
Юные князья радовались, торжествовали; Глеб рязанский тоже;
князь черниговский молчал, ласкал Михаила и Всеволода и ждал
297

следствий. Они оказались вскоре.

Торжественный въезд Михаила II во Владимир
Новый успех ободрил еще более Ярополка и Мстислава.
Новгородцы изгнали от себя Георгия Андреевича, прислали в Ростов к
Мстиславу и просили сына его Святослава. Мстислав охотно
согласился. Между тем как Ярополк праздновал во Владимире свадьбу
свою, неудовольствие народное беспрерывно увеличивалось. Бояре,
народ, духовенство все негодовали. Бояре видели в чести и в
298

должностях только пришельцев из Южной Руси, были гонимы,
презрены; народ жаловался на своеволие тиунов, подати, тягости,
роскошь князей и бояр; духовенство лишено было десятины, доходов;
их отдали чужим, бедным священникам, приехавшим из Киева,
Чернигова, Рязани. Глеб владычествовал, повелевал; наконец дерзнул
отнять у владимирцев драгоценную святыню города: он перенес в
Рязань чудотворную икону, привезенную из Вышгорода Андреем. «Что
же делают с нами князья? — говорили владимирцы. — Ведь мы люди
вольные, выбирали их, не киевлян, не рязанцев, а сии пришельцы
грабят не только нас, но и церкви наши!» «Промышляйте, братья!» —
велели они тайно сказать ростовцам и, получив обещание помогать,
послали в Чернигов к Михаилу. «Иди к нам во Владимир, старший в
своем роде! — говорили Михаилу послы. — Если суздальцы и
ростовцы изменят, мы умрем за тебя!» Михаил был болен; но
дружески простился с Святославом черниговским; взял его сына
Владимира, брата своего Всеволода Георгиевича и отправился.
Ярополк не смел дожидаться его во Владимире, и, когда Михаил,
больной, несомый на носилках, отправился из Москвы во Владимир с
малою дружиной, Ярополк хотел напасть на него в дороге, ошибся
путем, разошелся в лесах и узнал, что Михаил уже далеко впереди.
Догоняя его, Ярополк послал гонца в Ростов, чтобы Мстислав
перерезал Михаилу дорогу. Легкомысленный Мстислав поскакал
налегке, как будто на заячью травлю, и только в пяти верстах от
Владимира встретил Михаила. Всеволод Георгиевич оборотил на него
дружину, стал крепко и заставил Мстислава бежать, Мстислав не смел
ехать в Ростов и бросился к сыну в Новгород, а Ярополк ускакал в
Рязань к Глебу. Михаил внесен был с торжеством во Владимир, вел
пленных, захватил мать и жен обоих Ростиславичей: его встретили с
крестами и иконами. Прежде всего Михаил изгнал чужих бояр,
возвратил все отнятое у церквей и сверх того дал богатые вклады.
Вскоре явились к нему суздальцы и ростовцы. «Не держи на нас
лихого сердца, — говорили они, — не мы были с Мстиславом против
тебя, а были наши бояре; поезжай к нам!» Михаил простил всех,
поехал в Суздаль, Ростов, везде принял присягу, отдал в удел
Всеволоду Переяславль и велел сбираться ратной дружине к Москве,
желая наказать строптивого Глеба. Но Глеб не смел уже противиться;
прислал к Михаилу в Москву послов, велел кланяться, просить
299

прощения, признавал себя виновным, обещал возвратить все им взятое
и не помогать шурьям. Михаил помирился с ним, и вскоре владимирцы
радостно встретили святыню своего города — славную икону
Богоматери. Глеб возвратил все, даже книги, увезенные им в Рязань.
Михаил был сердечно доволен, что мог избежать кровопролития.
Болезнь его продолжалась, и 20 июня 1177 года добрый князь
скончался. Всеволод был тогда при нем. Михаила положили в церкви
Золотоверхой, где уже два года покоился его брат Андрей.

300

Глава 2. Борьба Олеговичей с потомками Мономаха за
Киев
От чего почти всегда происходило на Руси так, что преемник князя
встречал затруднения на новом поприще своем и должен был бороться
со множеством препятствий; потом все затихало: княжение его
входило в ряд обыкновенных событий и новое движение опять
начиналось с его преемником?
Так всегда бывает в обществе полуобразованном и, значит,
смешанном, нестройном. Права взаимные были на Руси не
определены, изменились; частная воля нарушала их, а разные части
общества действовали каждая в свою пользу; вельможи, народ,
угнетенные властью и неверующие в продолжительную будущность
ее, при появлении нового повелителя испытывали сего нового борца:
все, что успевали они вырвать у него, было выигрышем для них, а
проиграть могли они и без сопротивления. В сей борьбе более
мощный, более сильный умом поборал, и если этот более мощный,
более сильный был князь, то его владычество могло продолжаться без
дальнейшего сопротивления подвластных до его смерти. Наследник
опять делался человеком, долженствовавшим бороться.
Таким порядком дела пользовались князья друг против друга. Зная
сей порядок дел, князь Черниговский и князь Рязанский после смерти
Андрея употребили орудием хитрых замыслов своих детей Ростислава.
Князь черниговский расстроил партию рязанскую, думая, что более
может выиграть подкреплением Михаила. Рязанский князь уступил.
Смерть Михаила снова открыла способы действовать. С
любопытством обратились взоры современников на Владимир.
Там прежде всего возобновились несогласия и распри о
преимуществах между Ростовом и Владимиром, как было уже это по
кончине Андрея. Владимирцы, немедленно после погребения
Михаилова, собрались у Золотых своих ворот, выбрали князем
Всеволода Георгиевича и присягнули ему в верности. В Ростове было
избрание совсем другое: там бояре, между коими находился и старый
воевода Андрея Борис Жидиславич, избрали Мстислава Ростиславича,
жившего тогда в Новгороде, присягнули ему и звали его в Ростов,
говоря: «Михаила нет, а без него ты наш князь: на живого князя не
301

хотим другого». Мстислав поспешно приехал, благодарил бояр, собрал
дружину и готов был гнать Всеволода из Владимира. Всеволод
вооружился, выступил, но хотел мира. «Если тебя выбрала старейшая
дружина, я не оспариваю твоего права, — говорил Всеволод, —
поделимся: возьми Ростов, я беру Владимир, а суздальцы пусть
выбирают из нас любого.» Мстислав соглашался; но он был во власти
бояр. «Не хотим мира со Всеволодом! — отвечали бояре, особенно
Добрыня Долгий и Матвей Бутович. — Мирись, но мы от тебя
отступимся». Мстислав отказался от переговоров. Всеволод
посоветовался со своей дружиной, сождал переяславцев и разбил
Мстислава и ростовцев близ Липец, на реке Кзе. Мстислав ушел в
Новгород.

Новгородцы готовятся к битве с суздальцами, на которых
указывает Мстислав Удалой
Кажется, что после смерти Михаила вообще шли большие
переговоры, ибо липецкое сражение дано было 27 июля,
следовательно, более месяца не было решительных действий. В
302

переговорах участвовали: князь черниговский, князь рязанский и
Новгород. Следствия переговоров были следующие.
Новгородцы не только не пустили к себе Мстислава, но выгнали и
Святослава, сына его. Мстислав унижался, просил. «Нет! — отвечало
вече. — Ты ударил пятою в Новгород — иди же от нас! Когда ты
послушался ростовцев и шел на дядю, мы просили тебя, а когда Бог
взял дядю твоего, мы тебя приняли. Ростовцы подбили тебя на другого
дядю; Бог рассудил тебя с ним; пусть же теперь ростовцы тебя
принимают». Новгородцы послали ко Всеволоду Георгиевичу и от него
просили себе князя. Всеволод послал им племянника своего, Ярослава
Мстиславовича, Красного. Новгородцы так были довольны ласкою
Всеволода, что, услышав о вооружении на него князя рязанского,
просили Всеволода не воевать без них и позволить «новгородским
сынам идти с ним заодно».
Князь рязанский видел неуспех Мстислава, но решился помогать
ему. В Рязань сбежались тогда бояре ростовские, прибежал и Мстислав
из Новгорода. Глеб не испугался ни изгнания Мстислава из Новгорода,
ни вооружения Всеволодова, ни союза его с черниговским князем,
который послал уже войско, с двумя своими сыновьями, ко Всеволоду.
Осенью 1177 г. Глеб выжег Москву и ушел в Рязань, слыша, что
Всеволод идет на него. Он думал предупредить противника дерзким
ударом, и Всеволод, дойдя до Коломны, услышал, что Глеб, набрав
половцев, с обоими Ростиславичами и с ростовскими мятежниками
перенес войну в Суздальскую область и находится уже близ
Владимира. Предприятие Глеба было придумано хорошо, но
исполнено плохо. Он ожесточил сердца жителей, дозволив половцам
грабить и жечь; народ с ужасом увидел разорение бывшего любимого
местопребывания Андреева, Боголюбова: варвары ограбили даже
великолепную тамошнюю церковь, выбили в ней окна, двери,
ободрали и изрубили иконы. Всеволод быстро повернул назад и в
заморозы стал на Колокше. Глеб и его спутники были на другой
стороне реки. Целый месяц стояли войска одно против другого
неподвижно, ибо Колокша не замерзла. На масленице река стала, и
Всеволод велел обозу своему переезжать через реку с малым
прикрытием. Воины Глеба бросились грабить обоз. Всеволод ударил
на беспорядочное вой ско Глеба: оно мгновенно побежало. Сам Глеб,
сын его Роман, Мстислав Ростиславич, старик Борис Жидиславич,
303

смутник рязанский боярин Дедилец были полонены и приведены во
Владимир. Спасся только один Ярополк Ростиславич. Всеволод
полагал, что он ушел в Рязань, и послал туда, требуя сего князя.
Испуганные рязанцы схватили Ярополка в Воронеже и сами привезли
его во Владимир.

Великий князь Всеволод освобождает из темницы сына Глебова
Романа
Тогда в первый раз Всеволод показал истинный свой характер.
Пленников своих обрек он ужасному мщению. Глебу предложили
отречение от рязанского княжества или вечную тюрьму. «Лучше
304

умереть в тюрьме!» — отвечал Глеб, и 31 июля, через пять месяцев
после битвы Колокшинской, его нашли мертвого в темнице… Участь
других пленных была решена гораздо раньше: Мстиславу и Ярополку
Ростиславичам вырезали глаза и отправили их в южную Русь… Роман,
сын Глеба, бил челом Всеволоду; он отпустил его в Рязань, как
удельного князя, и объявил себя Великим князем по примеру Андрея
Георгиевича. Участь несчастных ростовских бояр осталась для нас
неизвестной. Все покорились Всеволоду.
Но что же делал Мстислав Храбрый? Не знаем; он жил тогда в
Смоленске и, жалея Глеба, тестя своего, просил только Святослава
черниговского заступиться за несчастного пленника. За два года до
битвы на Колокше Мстислав показал новый пример великодушия.
Когда брат его, Роман Смоленский, на время сделался князем в Киеве,
отдав Смоленск сыну своему, смоляне забунтовали и предложили
Мстиславу быть князем их города. Мстислав принял, но дождался
Романа и отдал ему Смоленск обратно, говоря: «Береги; я взял только
для того, чтобы тебе сохранить». Не презирал ли Мстислав союза с
Черниговским князем; не почитал ли Всеволода правым в защищении
наследия Владимирского; не винил ли Глеба за его злоумышления и
старания заводить междоусобия; не отвращали ль его доблестной
души вообще дела и люди, ему современные? Летописи молчат; по
крайней мере, Мстислав не вступился ни во что еще целых два года.
Между тем произошло следующее.
Сделалось странное чудо, по крайней мере, произошло событие,
для нас необъяснимое. Два несчастных брата-слепца, наказанные столь
жестоко Всеволодом, отправлены были в Южную Русь через
Смоленск. Остановясь на Смядыни, они усердно молились в церкви
Св. Бориса и Глеба и вдруг прозрели! Исцеленные, вышли они, славя
Бога и святых помощников, предков своих. Народ смотрел на них как
на угодивших Богу; молва о чуде разнеслась повсюду.
Новгородцы, столь усердные ко Всеволоду, в это время уже не
любили его. Вероятно, они увидели опасность, грозившую вольному
городу их от самовластия Всеволодова. Узнав об исцелении Мстислава
и Ярополка, новгородцы с честью прислали звать их к себе. Князья
явились. Мстислава объявили князем новгородским; Ярослава
Красного послали в Волоколамск. Принять бедствовавших
племянников значило враждовать со Всеволодом. Он потребовал
305

немедленного изгнания князей; посланные застали Мстислава уже во
гробе: он умер через несколько месяцев по приезде в Новгород (20
апреля 1178 г.), и брат его Ярополк княжил тогда в Новгороде,
переведенный новгородцами из Торжка. Вече не хотело слушать
требований Всеволода. Всеволод рассердился, захватил гостей
новгородских, бывших в областях его, бросил их в тюрьмы и готовил
войско. Новгородцы решились выслать Ярополка, но не хотели
слушаться Всеволода. Вольный город обратился к князю смоленскому,
умолял его вступиться и избавить от суздальского самовластителя.
Добрый Роман смоленский колебался: решение его должно было
непременно завести новые междоусобия. В это время Всеволод
двинулся к Торжку и обложил его. Торжковцы требовали переговоров.
«Разве мы целоваться с ними приехали? — закричали дружины
всеволодовы. — Они давали уже обещание именем Божиим и
обманули Бога и князя нашего». Всеволод согласился с ними. Воины
толкнули в кони, завладели беззащитным Торжком, забрали в плен
мужей, жен, детей и сожгли город до основания. Отослав пленных во
Владимир, Всеволод пустил на вороп к Волоколамску и, видя, что
жители разбежались, сжег город, захватив Ярослава Красного, и
возвратился успокоиться во Владимир. На другой год он вмешался в
спор рязанских князей. Дети Глеба: Роман, Игорь, Владимир, Всеволод
и Святослав, — делили наследие и ссорились; два старших и младший
обижали средних. Сии князья просили защиты у Всеволода: «Ты наш
господин и отец! — говорили они. — Вступись: старший брат обижает
нас!» Всеволод вступился за покорных князей и пошел к Рязани, не
боясь, что Святослав черниговский, тесть Романа Глебовича, вмешался
в спор его с братьями и помогал ему. Всеволод застал в Коломне сына
князя черниговского, захватил его в плен и послал во Владимир. Роман
Глебович хотел было противиться, доходило до битвы, но сила была
неравна; Всеволод разделил рязанским князьям уделы и возвратился
готовиться на новые битвы, ибо Новгород с одной, Чернигов с другой
стороны становились для него неприятелями значительными.
Летописцы владимирские, описывая сожжение Торжка и
Волоколамска, жестоко бранят клятвопреступников новгородцев.
«Горе преступающим клятву! — говорят они. — За неправду
новгородскую погиб Торжок. Сбылось слово пророческое: напрасно
поражал я вас различными казнями, стер винограды ваши, нивы и
306

дубравы: злобы вашей не мог я стерпеть. Но помните, клянущиеся
ложно, помните видение пророка Захарий: узрев огненный серп, с
небес нисходящий, пророк вопросил: «На кого, Господи, послал Ты
серп сей?», и Бог отвечал: «На клянущихся именем моим и
преступающих клятву!» Клятволюбец потреблен будет: таково слово
Господне!»
Это говорили суздальцы; но Новгород не почитал себя виноватым,
защищая права свои и оскорбляясь поступками князя, который набегом
на беззащитных жителей доказывал справедливость своих требований.
Мелкая война всего более была страшна Новгороду, отнимая у него
продовольствие и прерывая торговые занятия. Новгородцы искали
князя, который помужествовал бы с ними, и решился на работу
важнейшую. Мы уже видели, что они обращались к Ростиславичам.
Роман смоленский согласился наконец въехать в Новгород. Но
добродушный и тихий, не привыкший править шумным вечем, не
умевший и раздумать, когда грозили сильные враги, он вскоре выехал
из Новгорода.
Надобно было покориться Всеволоду или обратиться к Чернигову.
На Волыни жил бывший защитник Новгорода, Роман Мстиславич;
будущие поступки его пояснят, почему не потерпели его новгородцы
прежде, почему и теперь, по прошествии десяти лет, не звали его.
Вблизи от Новгорода, в Смоленске, жил князь, подпора братьев и ужас
врагов: мы говорим о Мстиславе Ростиславиче. Новгородцы давно уже
умоляли его не дать погибнуть вольному Новгороду, пожаловать к ним
и править их землею. Мстислав не соглашался: он предвидел, что
примет на себя тяжелое бремя. Отдав Киев черниговскому князю, не
вступаясь в дела Михаила и Всеволода, довольствуясь тем только, что
гроза имени его составляла безопасность смоленских областей,
Мстислав ничего не желал более. «Нет! — всегда отвечал он
новгородцам. — Не пойду я от братьев и от своей отчины». «А мы
разве не отчина твоя будем?» — отвечали новгородцы и умоляли
снова. Наконец, осенью 1179 года, Мстислав согласился на моление
новгородцев, простился с братьями и приехал в Новгород 1 ноября.
Радостно зашумел вольный город. Мстислава встретили торжественно,
с крестами, иконами, привели в Софийную церковь и с восторгом
слушали клятву его: блюсти и защищать Новгород. Скоро загремел
голос Мстислава на вече; собрались дружины: 20 000 воинов стали под
307

хоругви князя. Всеволод не смел уже ничего предпринять. Мстислав
как будто хотел оживить дух новгородцев предуготовительной войной
и повел их в Чудские земли; чудь спасалась от него бегством или
покорялась. Остановясь потом во Пскове, Мстислав посадил тут
наместником племянника своего Бориса Романовича и провел остаток
зимы и весну в Новгороде, думая с мужиками новгородскими о
пользах новой своей отчизны. Весною положили поход на Полоцк:
Мстислав приучал Новгород к смелым делам воинским, готовя
важнейшее. Роман начал просить брата не разорять Полоцка, ибо князь
Полоцкий готов был удовлетворить все его требования. Согласясь на
убеждения брата, Мстислав возвратился в Новгород и сделался болен.
Скоро жестокая болезнь приковала его к одру: окруженный дружиною
храбрых, чувствуя уже коснеющий язык, он призвал супругу свою и
трех юных детей, посмотрел на них, тяжело вздохнул, слезы потекли
из глаз его… «Препоручаю их добрым моим братьям, — сказал
умирающий князь, — берегите наипаче моего юного Владимира.
Борис Захарьич! тебе отдаю его на руки!» Все окружавшие князя
рыдали; вскоре возрыдал весь Новгород. Июня 14-го 1180 г. Мстислав
почил навеки. Его схоронили в Софийском соборе и положили в
древнюю гробницу Владимира Ярославича, основателя Софийского
собора, памятного новгородцам. «Когда Мстислав преставился, —
сказывает нам летописец, — плакала вся земля новгородская, а
особливо мужи знаменитые. Зачем не умерли мы с тобою, князь
славный, с тобою, сотворившим толикую свободу Новгороду! Теперь
уже не ехать нам воевать земли поганых твоим копьем! Сколько раз ты
говаривал о будущих делах твоих… И где же ты? Зашло наше солнце!»
Мстислав был среднего роста, прекрасен лицом. «Братья! — говаривал
он дружине. — Не бойтесь умереть за отчизну; павший в битве
очищается от грехов, а смерть обыкновенная легко в грехах застать
может». Налюбезнивый для дружины, он делился с нею так, что и
черные клобуки долго не могли позабыть приголубления его.
Остановимся у гроба Мстислава Храброго, от юности привыкшего
бояться только Бога и никого из смертных, остановимся не плакать,
подобно современникам его, но сказать, что это был последний
скандинавской крепости князь русский. Все вокруг него умалилось —
духом, целью жизни и страстями; период развития высших сил духа
человеческого не мог еще настать, а период развития грубой силы
308

кончился с ним на Руси. От кончины его до появления монголов
оставалось менее пятидесяти лет: эти годы были годами разрушения,
совершенного падения русских княжеств, и сыну Мстислава
предоставлена была участь — оживить своего отца, но в духе уже
нового поколения, и оживить для того только, чтобы дожить до времен
глубокой тьмы, временного несуществования, или тяжкого сна Руси, и
плакать не о сыновьях своих, но об отчизне, на грудах тел и костей!
Когда Мстислав Храбрый скончался, главными правителями Олегова и
Мономахова рода остались Святослав Всеволодович и Всеволод
Георгиевич. Род Ростислава смоленского, потеряв мужественного
Мстислава, был уже незначителен.
И Святослав и Всеволод как будто ждали кончины Мстислава.
Немедленно началась взаимная борьба их: она не ознаменовалась ни
одною замечательною чертою величия духа, и действовавшие лица
только падали более и более к бездушию, ничтожеству, грубым
злодействам первых времен Руси.
Мы видели, что дружба Всеволода со Святославом была
непродолжительна. Они почти поссорились за своевластие Всеволода
в Рязани. Святослав не предпринимал, однако ничего решительного:
он собирал силы. Владея уже Киевом и Черниговом, скоро подкреплен
он был нечаянною кончиною Олега, князя северского: будучи зятем
одного из Ростиславичей, Олег постоянно держался их стороны и
ссорился с черниговским князем. Братья Игорь и Всеволод разделили
наследие после Олега: Игорь взял Новгород-Северский, Всеволод —
Курск; оба князя повиновались Святославу, как старшему из
Олеговичей. Чувствуя себя довольно сильным, Святослав спешил
воспользоваться кончиной Мстислава Храброго: он предложил
новгородцам сына своего, Владимира. Новгородцы согласились, видя,
может быть, усиление черниговского князя. Всеволод собирал
дружины и готовился к войне, а Святослав вздумал изгнать
Ростиславичей из киевских областей: там Давид мирно княжил в
Вышгороде, а Рюрик в Белгороде. Выехав с малою дружиною на охоту
в ладьях по Днепру, Давид был окружен вооруженными воинами и с
изумлением и негодованием увидел, что на него напали не разбойники,
а посланные от черниговского князя, который неподалеку также
охотился на берегу Днепровском. Давид успел броситься в ладью и
уплыть к брату в Белгород, а Святослав захватил всех его спутников.
309

Неловкое злодейство Святослава оскорбило Ростиславичей. Рюрик
выступил немедленно, занял Киев и звал к себе волынских князей.
Давид поехал к старшему брату в Смоленск. На пути он услышал, что
Роман уже скончался. Он застал Романа во гробе. Печальная вдова его
сидела подле гроба, плакала и говорила: «Князь мой кроткий! Кому
творил ты зло в жизнь свою!» Сими словами и история может означать
доброго сына Ростиславова. Давид принял Смоленск; к Рюрику
пришли не только волынцы, но и галичане: Ярослав галицкий, друг
Ростиславичей, охотно послал свои дружины. Но Рюрик не хотел
начинать битвы и только был настороже против черниговского князя.
Не успев изменнически захватить Давида, Святослав приехал в
Чернигов, собрал Олеговичей и жаловался, что необходимость велит
ему начинать войну. «Начнем, — отвечал Игорь НовгородСеверский, — но кто причиною? Впрочем, не наше дело разбирать: мы
тебе повинуемся, как отцу». «Куда же идти? — спрашивал
Святослав. — К Смоленску или к Киеву?» Все это предоставили ему
на волю. «Итак, — говорил Святослав, — Ярослав с Игорем пусть
берегут Чернигов, а я пойду к Суздалю со Всеволодом». Взяв
половину половцев, Святослав спешил соединиться с новгородцами,
которых сын его вел из Новгорода: они сошлись на устье Тверцы,
пошли по берегам Волги, положили всю Волгу пусту и города все
сожгли. Не доходя 40 верст до Переяславля-Залесского, Святослав
остановился; Всеволод двинулся навстречу ему, собрав суздальские,
рязанские и муромские дружины. Два враждебных воинства стали на
реке Влене, одно по одну, другое по другую сторону. Чем же решилось
сближение Севера и Юга Руси в грозных ополчениях?
Ничем! Стоя в неприступном месте, на крутобережной Влене,
между горами и пропастями, Всеволод ждал черниговского князя и
хотел принудить его к нападению на крепкое становище суздальцев.
Воины Всеволодовы выбегали, дразнили воинов Святослава и
прятались, когда доходило до драки. Напрасно Святослав, несмотря на
старость свою более Всеволода пылкий, посылал к нему, вызывая на
битву и приказывая сказать: «Ты меня оскорбил: заплатил мне
неблагодарностью за добро и захватил моего сына. Хотя ты и младше
меня, я пришел: иди на суд Божий, сразимся!» Всеволод упорно
молчал и не трогался. Видя опасность дальнейшего промедления,
Святослав отступил, сжег Дмитров и пошел в поход, но не к
310

Чернигову, а к Новгороду. Всеволод Георгиевич возвратился во
Владимир, не преследовал Святослава, ждал что будет.
Новгородцы обрадовались приходу Святослава, величали его
победителем и снова охотно дали ему свои дружины. Святослав
привел с собою Ярополка Ростиславича, столь чудесно прозревшего в
1177 году, и, с согласия новгородцев, посадил его в Торжке. Святослав
думал, что прошлогоднего похода и осторожности довольно для
удержания Всеволода Георгиевича; он выступил громить
Ростиславичей. По его повелению двинулись к Полоцку из Южной
Руси дружины черниговская, северская и наемные половцы. А князья
полоцкие пристали к Святославу, все, кроме князя Друцкого.
Приготовления были велики, ибо Святослав пришел из Новгорода
также с войском. Ростиславичи, конечно, знали, что Бог не дал
Святославу доблести воинской; Давид выехал из Смоленска к Друцку
и ждал его; Рюрик оставил Киев и затворился в Белгороде. Святослав
сжег предместья Друцка, не смел сражаться с Ростиславичами, провел
свое войско в Киев и был доволен. Рюрик разбил часть половцев, его
союзников, и предложил ему мир. В это время новгородцы отреклись
от Олеговичей и выгнали от себя Святославова сына. Их принудили к
тому военные движения Всеволода. Раздраженный тем, что старый
враг его, Ярополк, княжит в Торжке, Всеволод напал на него, целый
месяц осаждал, голодом принудил торжковцев сдаться и в другой раз
выжег сей несчастный город. Жителей увели во Владимир; Ярополк,
раненый, был закован в цепи и также увезен Всеволодом. Видя, что
Святослав ушел в Киев и не заботится об участи новгородцев, что он
только начинает грозно, а не оканчивает, Новгород предложил мир
Всеволоду и отрекся от Святослава. Всеволод рад был кончить
четырехлетнюю вражду с Новгородом, послал туда князя Ярослава
Владимировича и отпустил пленных торжковцев.
Тогда помирился и Святослав с Ростиславичами. Он требовал
только Киева. Рюрик согласился; Киев снова отдали Святославу.
Переяславлем продолжал владеть род Глеба Георгиевича. Волынь была
во владении детей Мстислава и Ярослава Изяславичей. Рюрик владел
Вышгородом и Белгородом. Примирясь с Ростиславичами, Святослав
помирился и с Всеволодом Георгиевичем. Всеволод отпустил сына
Святославова, отпустил и Ярополка Ростиславича.

311

Следующие затем двадцать семь лет не представляют нам никакого
общего события: все было разделено, все было частно; связь русских
княжеств расторглась совершенно. Погодное повествование о
событиях в разных местах Руси было бы сбивчиво и не давало бы
надлежащего понятия. Представим общий обзор политических
отношений в эти годы и опишем события отдельно, как отдельно
происходили они.
Всеволод был сильнейшим из князей в Северной Руси: владея
Суздальской, или Владимирской, областью, имея под рукою Новгород
(тем более прочный ему, что новгородцы опытом узнали непрочность
покровительства Святослава, а кроме Святослава и Всеволода некуда
уже было им обратиться), Всеволод Георгиевич был покровителем
смоленского, вышгородского и переяславского князей. Таким образом,
он соединил под свое владычество все прежние уделы Мономахова
рода, весь правый берег Днепра до южных границ Руси и еще более,
ибо Полоцк повиновался воле смоленского князя, а Рязань была в
совершенной зависимости от Всеволода.
Святослав был гораздо слабее Всеволода, ибо только Чернигов,
Новгород-Северский и Посемье повиновались ему, подвластные
потомкам Олеговым. Владение Киевом давало Святославу только
суетный титул киевского князя: малый округ земли составлял все
пространство владений древней знаменитой столицы. Но Святослав
казался на юге Руси государем сильным: он был крепок дружбой,
соединявшей Олеговичей, родных и двоюродных его братьев;
нерешительным характером Всеволода; недоверчивостью потомков
Мономаха друг к другу; половцами, которых никогда не совестился
нанимать во время войны, хотя при первом мире ходил разбивать их
вежи. Наконец, хитрая, уклончивая политика Святослава и старость,
внушавшая уважение к нему князей, юнейших его летами, были также
его опорами.
Словом, Всеволод и Святослав считали себя старшими в числе
русских князей, берегли друг друга, заключали взаимные брачные
союзы и уступали друг другу взаимно. Сын Глеба, внук Святослава,
женился на княжне Ясской, свояченице Всеволода, а дочь Рюрика
Ростиславича выдана была за самого Глеба; племянник Святослава
женился на дочери Всеволода Георгиевича. Святослав был и с других
сторон в родстве знаменитом: сын его, Всеволод Рыжий, женился на
312

дочери польского короля Казимира; дочь Глеба Святославича выдана
была за сына греческого императора.

Печати князей, посадников, тысяцких Великого Новгорода. XI–
XV вв.
Важнейшую уступку Святослава Всеволоду составляла Рязань. Сие
княжество Олегова рода беззащитно передано было от него воле
Всеволода. Святослав так тщательно соблюдал в сем случае свою
систему уступчивости, что споря с рязанскими князьями о границах и
думая воевать, спросили прежде у Всеволода, и, когда тот не изъявил
согласия, Святослав перестал спорить и уступил рязанцам.
Пользуясь такими обстоятельствами, Всеволод тяготил и ничтожил
князей рязанских, как будто боясь, чтобы новый Глеб не явился в
Рязань; как будто предвидя, что Рязань будет одним из сильных
препятствий возвышению потомков его.
Несчастное междуособие рязанских князей давало ему все
средства. Мы видели уже, что пятеро сыновей Глеба составляли две
враждебные партии: Всеволод и Святослав Глебовичи рабски
кланялись и служили Всеволоду Георгиевичу; Роман, Игорь и
313

Владимир, напротив, искали средств избавиться от его власти. Не
прошло и семи лет после 1180 года, когда Всеволод Георгиевич мирил
их оружием, ссора между братьями возобновилась. Роман, Игорь и
Владимир соединились снова. Они осадили Святослава Глебовича в
Пронске, пока Всеволод вел к нему помощь из Владимира. В Пронске
свирепствовал голод. «Чего же ты ждешь? — говорили братья
Святославу. — Или хочешь переморить народ? Мы тебе родные, мы не
съедим тебя; соединись только с нами!» Святослав, утесненный и
оробевший, сдал Пронск; соперники взяли в плен и суздальскую
дружину, бывшую в Пронске. Услышав о сем, Всеволод грозно
потребовал своей дружины и стращал ужасным мщением. «Ты выбил
ее у меня челом, — говорил он Святославу. — Сам ты начал рать, и я
был с тобою ратен; за что же терплю позор?» Роман испугался, послал
во Владимир пленников и говорил Всеволоду: «Ты отец, ты господин,
ты брат! Если потребуешь, мы сложим за тебя свои головы; можем ли
сражаться с тобою? Кланяемся тебе и мужей твоих отпускаем».
Всеволод был доволен, мирил братьев, а между тем жег Рязанскую
область, говоря, «брань славная лучше мира студного!» Наученные
сим новым опытом, князья рязанские жили мирно. Прошло двадцать
лет; осталось из пяти братьев только двое: Роман и Святослав. Дети
Владимира, Олег и Глеб, восстали на дядей, оклеветали их перед
Всеволодом и призвали его в Рязань. В 1207 году сильное войско
Всеволодово выступило к Рязани. Всеволод скрывал свое тайное
намерение, может быть, опасаясь отчаянного сопротивления. Он
употребил хитрость. Сказав, что идет в Киев (где сын Святослава
черниговского ссорился тогда с Рюриком Ростиславичем), Всеволод
остановился на Оке. Шесть князей рязанских приехали к нему, были
обласканы и посажены за трапезу в княжеском шатре. Тогда явились
клеветники: Глеб бесстыдно оговаривал своих родичей в измене и
умысле на Всеволода. «Ядый хлеб мой возвеличил на мя препинание!»
— воскликнул Всеволод, как будто изумленный изменой, велел
заковать в цепи Романа, Святослава и четырех племянников их,
объявил Рязань областью своей, Олегу отдал Пронск и отослал других
несчастных князей рязанских во Владимир, а потом в дальние
северные пределы. Несмотря на взятую предосторожность, опасения
Всеволода оправдались. Рязанцы заступились за самобытность своей
отчизны, восстали, разграбили суда Всеволодовы, плывшие по Оке,
314

дрались, где только могли. Жители Пронска упорно не слушали
никаких предложений. Слыша о бедствии родственников, князь
Пронский, Кир-Михаил Всеволодович, бежал. Брат Глеба, Изяслав,
приехал в Пронск и отбивал все нападения войск Всеволодовых.
Сражаясь за каждую каплю воды, ибо Всеволод не допускал жителей к
реке, и умирая от жажды, через три недели прончане сдались.
Всеволод пошел к Рязани. Арсений, епископ Рязанский, умолял его не
губить сего главного города Рязанских областей. Всеволод
окончательно объявил, что Рязань присоединяется к Владимиру, дал
только уехать в Пронск предателю Глебу и посадил по всем другим
местам своих правителей, поставив над ними главным сына своего
Ярослава-Феодора. Рязанцы выдали Всеволоду всех своих остальных
князей, кроме Изяслава и Кира-Михаила, сбежавших из пределов
Рязани. Сии князья казались опасными Всеволоду. Через два года (в
1209 г.) опять явился он близ Рязани и обвинял жителей в
неповиновении и бунте. Надеясь на свою правоту, рязанцы пришли
оправдываться в табор Всеволода. Сын его также оправдывал
рязанцев; ничто не помогло: Всеволод объявил рязанцам гнев свой,
велел выйти всем жителям из Рязани и сжег Рязань до основания.
Жители были расселены по суздальским областям; епископ Арсений
увезен во Владимир. Всеволод также уничтожил и БелгородРязанский. Кир-Михаил и Изяслав явились к бедствующим рязанцам,
собрали воинов и напали на Москву, но были разбиты и бежали. Все
затрепетало и покорилось Всеволоду.
Смоленск не был позорищем событий столь печальных, но
волновался мятежами. Кроткий Роман приучил подданных к
своеволию, и новый князь, Давид Ростиславич, казался смолянам
властителем жестоким и тяжким. В 1186 г. смоляне явно забунтовали.
Князь укрощал их казнями. «Много пало тогда голов лучших
мужей», — говорит летописец.
Мы давно уже не упоминали о Полоцке. Судьба сего княжества, с
тех пор как оружие Мстислава в 1129 году уничтожило на время
самобытность тамошних князей, зависела от окружавших его соседей.
Семидесятилетняя, беспрерывная почти борьба с Киевом нанесла
самобытности Полоцка первый удар. Мстислав унизил его еще более.
Разделение уделов между потомками Всеслава завело междоусобия и
внутренние брани; ими пользовались Новгород, Смоленск, Киев.
315

Принужденные следовать воле сильнейшего разделенные полоцкие
князья потеряли единодушие и силу. Один приставал к одной стороне,
другие к другой; все решалось мечом и уничтожало значительность
Полоцка и князей его. Там в 1151 г. полочане изгнали князя Рогволода
и отдали Полоцк Ростилаславу минскому. Подкрепленный
Святославом новгород-северским, в 1158 г. Рогволод овладел Друцком;
Ростислав осадил его и принудил покориться. Но полочане тайно звали
к себе Рогволода; в то же время приглашали на сборище народное
Ростислава и хотели убить его. Ростислав узнал обман, мстил
изменникам и утвердил свое владычество. Мы видели уже Полоцк в
войне с киевским князем и со смоленским. В 1185 г. была война у
Полоцка со Смоленском и с Новгородом.
Но к бедствиям Полоцка присоединилась та самая причина,
которая вначале была, кажется, одною из важнейших опор
самобытности сего княжества.
Она заключалась в том, что Полоцкое княжество составлял
собственно один, более других поколений многочисленный род
славянский, кривичи, коих часть называлась полочанами. Истребление
сего рода при нападениях киевских князей, переселение его и
замещение другими поселенцами поколебали в основании твердость
Полоцка. Полоцк был еще силен, всего более он удерживал западных
соседей Руси, обитавших между Польшею, Туровом, Смоленском,
Полоцком и чудскими народами, которые занимали берега Балтийского
моря. Сии соседи были древние славянские или венедские племена:
литва, зимегола, летгола, ливь, корсь, ятвяги, голяды. Мы видели, что
киевские князья ходили в их области, сражались, брали дань; но
никогда не покоряли они совершенно тамошних туземцев,
отвлекаемые событиями на Днепре. С севера новгородцы также
впадали в сии дикие страны, но не покоряли их, ибо искали не
завоеваний, но данников. При могуществе Полоцка западные соседи
его служили ему помощью, принуждаемые ходить с дружинами князей
полоцких. Но когда Полоцк ослабел, упал, они сделались ему
страшны: беспрерывно выходили они толпами в Чудские,
Новгородские, Полоцкие области из своих дебрей, жгли, грабили и
скрывались от преследования в леса свои, как половцы в степи.
Вообще в XII веке руссы начали называть всех сих народов литовцами.
Отсюда будем мы называть западных соседей Полоцка сим именем.
316

Впоследствии, когда имя Литвы было уже знаменито, придумана
подробная история литовцев. Родословие князей их было выведено от
Цезаря Августа. Все это не заслуживает никакого доверия. В 1183 году
упоминается о жестоком нападении литовцев на псковские области:
вот первое достоверное известие о литовцах, пришедших в силу и
самобытно действовавших. С тех пор начались беспрерывные битвы
их с руссами и поляками.
Земли чудские в то время сделались местом действия еще новых
пришельцев. Доселе только новгородцы ходили по оным, сбирая дань,
усмиряя непокорную, хотя и бедную чудь; кроме них, литовские
народы, князья полоцкие и смоленские нападали также на чудские
народы.
Но когда в XI столетии воинское защищение христианской веры
сделалось главною мыслью народов Западной Европы, чудь испытала
власть новых завоеваний. С мыслью о защите соединяла другая мысль
— распространение христианства. Что прежде производила политика,
папы и что из ревности апостольской делали немногие благочестивые
люди, то сделалось предметом соревнования множества людей. Искали
каждого уголка, дотоле известный, где можно б было водрузить крест,
искали народок, которому можно б было провозвестить имя Иисуса
Христа.
Чудские народы, погруженные в глубокое невежество, были
язычники, и со всех сторон пошли к ним проповедовать христианскую
веру. Новгородцы не думали обращать в христианство своих данников;
немцы и шведы, напротив, не требовали от них дани, но хотели только
их обращения.
Когда крестовые походы заволновали всю Европу, чудские земли
постепенно заполнялись пришельцами из Германии. Держа в руках
крест и меч, они низвергали чудских идолов, заставляли народ
креститься, резали непокорных, славились своими подвигами и
радовали папу известиями о покорении владычеству его отдаленных
берегов Балтийского моря. Из Швеции, из Дании приезжали
проповедники целыми флотами и в надежде отпущения грехов
крестили, били несчастную чудь, ходили и к литовцам, обращали их,
сражались с ними, думая, что совершают такие же подвиги, какими
отличались собратья их, освободители Гроба Господня и завоеватели
Палестины.
317

В то время как хищение и изуверие багрили кровью берега
Балтики, Русь беспрерывно сражалась с восточными соседями своими,
булгарами, на берегах Волги. Всеволод Георгиевич видел
необходимость укрепить свои владения оружием с сей стороны и
обратил войско на булгар. Мы уже упоминали о походах Андрея.
Всеволод совершил поход новый, и значительный. «Слава Богу, что и в
наши дни совершится рать на поганых!» — говорил Святослав
черниговский, посылая ко Всеволоду сына своего с дружиною.
Всеволод отправился по Волге в ладьях, с войском многочисленным.
Ладьи оставлены были в устье Цывили, и войско шло сухим путем.
Один из булгарских князей привел половцев. «Кланяемся тебе,
князь! — говорили половцы. — Мы также пришли воевать булгар». Их
принимали и осадили город Великий, принадлежавший серебряным
булгарам. До битвы сильных не дошло. Племянник Всеволода,
Изяслав Глебович (сын Глеба переяславского), был убит на первом
приступе. Всеволод заключил мир, слыша, что булгары напали на
оставленные на Волге ладьи руссов. Конное войско его возвратилось
восвояси через земли мордвы.
Князья Южной Руси беспрерывно дрались между тем с половцами.
При наличии междоусобий они шли нанимать их; в мирное время шли
грабить их вежи. Война с половцами сделалась какою-то охотой для
каждого князя, желавшего отличиться удальством. Привозя сайгаты,
младшие князья дарили ими старших. Причина войны всегда бывала
одна: надобно бить поганых. От времени до времени были
совершаемы большие походы в степи половцев. Через шестнадцать лет
после похода Мстислава (в 1184 г.), примирясь со Всеволодом,
Святослав черниговский собрал дружины киевские, смоленские,
волынские, галицкие и других князей. Узнав, что князья уже
выступили, и получив поздно приглашение к походу, Игорь северский
воскликнул: «Боже избави отказаться идти на поганых!» Он думал
только о том, как бы скорее догнать войско князей, и предлагал
дружине ехать прямо через степи. «Нет, князь! — отвечала ему
дружина. — Ведь птицею не перелетишь!» С горестью оставшись
дома, Игорь вскоре услышал о победах над погаными. В
Заднепровских степях встретили князья половцев. Владимир
переяславский, говоря, что ему должно мстить половцам за недавнее
опустошение Переяславской области, просил дать ему передовой полк,
318

первый ударил на половцев и заставил бежать многочисленное
полчище половецкое. «Сей день его же сотвори Господь, возрадуемся
и возвеселимся в он!» — восклицал Владимир. Половцев
преследовали и на берегах Углы или Орели, забрали у них множество
добычи и пленных: одних пленных князей половецких насчитали
более 400. Знаменитый хан Кобяк и двое сыновей его были в сем
числе. Но с другой стороны шел на руссов Кончак, враг свирепый и
сильный. Молва говорила, что он рожден на гибель руссов. Когда
Мономах, сказывают летописи, бил и гнал половцев, завладел их
землею и пил золотым шеломом воду из реки Дона, два славные хана
были побеждены им: один ушел в Абазинскую землю, за Железные
Ворота; другой, Сорчан, остался у Дона. Услышав о смерти Мономаха,
Сорчан послал к брату в чуждую землю, где жил он. «Скажи брату, —
сказывал он своему послу, — скажи, что Мономаха уже нет на свете;
пой ему наши родные половецкие песни; если же он не захочет и после
сего идти с тобою, дай ему понюхать зелье родных степей!» Он вручил
посланнику зелье, называемое по-половецки емшан. Брат Сорчана
слушал речи посла и был непреклонен; но когда понюхал он зелья, то
заплакал, воскликнул: «Лучше лечь костьми в родной земле, нежели
быть славну на чужбине!» — и приехал к брату. От него родился
Кончак. Кроме многочисленного войска, Кончак имел с собою
невиданные воинские снаряды: машины, стрелявшие живым огнем
(ими управлял какой-то Бесермен), и огромные самострелы, которые
едва могли натягивать пятьдесят человек. Не сии ли неловкие снаряды
погубили Кончака? Он был разбит и бежал. Одна из жен его и
множество пленных достались руссам. В Киеве торжествовали победу
веселыми пирами. «Грозен князь киевский! — восклицали певцы. —
Он притрепал половцев своими сильными полками и харалужными
мечами; наступил на землю половцев, притоптал холмы и яруги,
возмутил реки и озера, иссушил потоки и болота и поганого Кобяка, из
Лукоморья, от железных, великих полков половецких, как вихрь
выторгнул — и пал Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святослава».
Победа над Кончаком была одержана 10 марта 1185 года, Игорь
северский не мог слышать равнодушно о сих победах, горел
нетерпением сам идти на поганых и хотел себе также чести воинской.
Не дожидаясь помощи других князей, он послал только к брату своему,
Всеволоду курскому. Сей князь, Буйтур, «удалейший из всех
319

Олеговичей рожаем, возрастом, всею добродетелью, любовью ко всем
и мужественною доблестию», отвечал, что он готов. Взяв с собою
сына, свою черниговскую дружину и ковуев, Игорь соединился со
Всеволодом, переправился через Донец и шел к Дону. «Разве мы не
князья? — говорил Игорь. — Пойдем, добудем хвалы себе!» 1 мая 1185
года было великое солнечное затмение, так, что днем видны были
звезды и солнце казалось мрачно, как месяц. Воины встревожились,
говорили, что это недоброе знамение. «Братья и дружина! — сказал
Игорь. — Кто знает тайны Божии? А знамение сие нам ли одним? Нет,
оно целому миру! Увидим на деле, добро или зло оно предвещает».
Между тем половцы собирались отовсюду, слыша о новом походе
русских князей. «Давно ли избили и изымали они братию и отцов
наших и идут снова!» — говорили половцы. Кончак и пять других
ханов спешили встретить Игоря. Скоро дружины русские сошлись с
передовыми половецкими полками. Воины узнали, что враги
многочисленны, ужаснулись и советовали князю отступать. «Мы их
искали, — сказал Игорь, — чего же бояться — потягаем! Неужели, не
обнажив мечей, предаться бегу и быть осмеянными? Нет! смерть легче
такого стыда!» Половцы были разбиты, оставили добычу и бежали.
Три дня пировали руссы на месте битвы и хвалились победой. «Братья
наши ходили со Святославом и бились, смотря на Переяславль, когда
половцы пришли к ним, — говорили князья и воины. — А мы в самой
земле Половецкой избили поганых и забрали жен и детей их. Пойдем
за Дон и до конца изобьем их; пойдем за Лукоморье, где не были ни
отцы, ни деды наши, и возьмем до конца свою честь и славу!» Но
вскоре они отпали своего величия, увидели, что несть мудрости, несть
мужества, несть думы человеку против воли Божией. Видя сбор
лучших половецких ханов, Игорь хотел отступать. Отовсюду окружили
его половцы на берегах Кагальника, отрезали от реки, и руссы,
изнемогая от жажды на голой, палимой горячим солнцем степи,
должны были сражаться.
«Сеча была зла вельми», несмотря на многочисленность врагов и
безводье. Воины бросали изнеможенных коней, бились пешие, князья,
бояре наряду с воинами. Игорь видел гибель, но не хотел бежать.
«Если мы побежим, то можем еще сами спастись; но можем ли
оставить черный народ? — говорил он. — Умрем все или спасемся
также все!» В жестокой схватке его ранили в левую руку; он не
320

оставлял битвы, ездил, ободрял воинов и, видя ковуев дрогнувших и
побежавших, бросился останавливать их, был увлечен, окружен
половцами и взят в плен. С горестью смотрел он на избиение своих
дружин. Невдалеке от него дрались остальные, лучшие ковуи. Среди
них Игорь распознал своего доброго брата Всеволода. Пеший
сражался он, бился крепко, «стоял на бороне, прыскал на вои
стрелами, гремел о шеломы мечом булатным». В сокрушении сердца
Игорь каялся в грехах своих, молил Бога лучше послать ему смерть,
нежели допустить его видеть падение брата. Битва решилась
уничтожением русских дружин: «кровавого вина не достало; руссы
кончили пир; сватов попоили и сами полегли». Спаслось не более
пятнадцати руссов и еще менее ковуев: «нельзя было упречь, ибо как
стенами сильными огорожены они были полками половецкими».
Игорь, Всеволод, сын Игоря, племянник его были в плену; бояре,
дружина избиты; некому было даже принести весть на Русь о бедствии
князей. Какой-то гость, чужеземец, проезжал мимо, и ему поручили
половцы сказать в Киеве, что теперь есть чем обменяться на ханов их,
взятых в Угле и близ Хороля. Половцы разделили пленников и повели
в свои вежи.
В Киеве, в Чернигове, в княжествах Игоря и Всеволода слушали
весть о поражении князей русских с ужасом и горестью. Недавнее
торжество только увеличивало печаль. Одни винили князей за
неумеренную гордость и похвальбу; другие за то, что они не смотрели
на зловещее знамение; третьи, что они не послушали советов
Святослава; все печалились, говоря, что никогда еще не видала русская
земля такого бедствия от половцев. Святослав узнал сию весть близ
Чернигова, с горестью заплакал и сказал: «Негодовал я на вас, братья
мои любезные, за то, что вы своевольно начали битву; еще более
горюю теперь о беде вашей; мне пособил было Бог притомить
поганых, а вы теперь отворили им ворота в Русь по буйству юности
вашей. Да будет же воля Божия!» — прибавил он и, слыша, что
половцы уже идут на Киев, послал за войском в Киев, Смоленск, а
сына отправил в Посемье, где, «как в мутной воде, волновался народ
без князя». Не думали уже о победе над половцами, хотели только
защищаться и стали по Днепру, Десне, Семи. Половцы шли под
предводительством Кончака и Кзы; сии вожди поссорились: один
хотел ударить на Киев и мстить за Боняка и победу Святослава; другой
321

требовал пути на Посемье, говоря, что там остались только жены и
дети и некому защищаться. Несогласие кончилось тем, что половцы
разделились и, узнав о готовности князей встретить их, не
осмеливались идти далеко. Кза выжег только Путивль, где жители и
супруга Игоря заперлись в городке. Кончак обманул князей и прошел
обманом от Днепра к Переяславлю, когда смоляне уже отправились от
Киева восвояси. Владимир Глебович сражался с половцами, был
жестоко ранен и едва не убит. Переяславль отбили, но половцы
обратились к Ромну, выжгли его. Владимир послал к Святославу за
помощью; Святослав не мог пособить ему, ибо смоляне не слушались
своего князя и отступали.
Вскоре руссы обрадованы были возвращением Игоря. Он достался
в дележе Кончаку. Уважая храброго князя, Кончак обходился с ним не
как с пленником, но как с князем, давал ему свободу, и половцы
уважали его, как будто стыдясь воеводства его; позволили ему даже
вызвать и иметь при себе священника. Один крещеный половчанин,
Овлур или Лавер, взялся наконец освободить Игоря. Конюший князя
передал ему сию весть; но Игорь долго не соглашался, говоря, что он
не хотел уйти с битвы, не хочет и из плена уйти изменою. Наконец
князя уговорили. Лавер приготовил коней. Игорь притворился спящим;
стражу напоили кумысом, а когда половцы, пьяные, уснули, Игорь
встал тихонько, помолился, взял крест и икону и ушел из вежи. Вместе
с Олувром одиннадцать дней скитался он по степям, скрываясь от
преследования половцев, всюду рассыпавшихся по следам его.
Благополучно достигнув отчизны, Игорь спешил в Киев, молиться в
Печерской обители. Кончак не оскорбился бегством Игоря. «Упустив
сокола, он хотел опутать соколенка» и отдал дочь свою за сына Игоря,
оставшегося в плену. Сей князь и Буй-Тур Всеволод возвратились в
Русь уже через два года. Игорь увидел сына своего с молодой женою и
внуком; дочь Кончака крестилась; священник благословил брак юного
князя с дозволения Игорева.
Сей поход, разбитие и плен Игоря составляют содержание
драгоценного для нас «Слова о полку Игореве», единственного
памятника древней поэ зии руссов. Мы уже говорили о нем и будем
еще говорить.

322

Бегство Игоря из плена от половцев
Не описываем других битв с половцами: ими ознаменованы были
десять лет после похода Игоря. Большею частию князья отбивали
набеги половецкие, не думая уже о походах: им некогда было
помышлять о войне в землях поганых. Увидим, что занимало их,
особенно после смерти Святослава киевского в 1194 году.
В 1198 году Всеволод Георгиевич решился совершить поход на
половцев: он сам ходил целый месяц в степях половецких и
возвратился с победою и добычею.
323

Этот поход был последний. Через двадцать лет не было уже ни
половцев, ни руссов. Обратимся к событиям в другой стороне Руси,
имевшим следствия более важные.
Волынь и Галич издавна казались отделенными от других русских
княжеств. С некоторого времени Волынь, охраненная рукой храброго и
свирепого Романа Мстиславича, была безопасна от враждебных
нападений других князей. Еще безопаснее казалось княжество
Галицкое. Уже тридцать пять лет находилось оно под державой
Ярослава, князя мужественного, умного, политика превосходного.
Вступив на княжение после незабвенного Владимирка, Ярослав
укрепил еще более Галич, сделал его сильным и страшным для
соседей, королей венгерских и королей польских, был другом,
союзником греческих императоров: Андроник, столь знаменитый
своими похождениями, искал в Галиче помощи и покровительства.
Олеговичи и Мономаховичи равно уважали Ярослава, умевшего
помогать и враждовать кстати, не вмешивавшегося в распри за Киев и
не желавшего войны без пользы.
Но Ярослав с горестью видел ненадежность судьбы Галича после
своей смерти. У него был только один сын, Владимир, юноша,
одаренный счастливыми способностями, но развращенных нравов, не
уважавший отца, преданный пьянству и распутству. К несчастью, мать
Владимира, дочь Георгия Долгорукого, потакала слабостям сына, ибо
Ярослав не любил ее, не жил с нею с давнего времени, привязанный к
любовнице своей, красавице именем Анастасия, от которой имел сына,
Олега. В 1170 году Владимир, мать его и несколько галицких бояр
бежали из Галича и объявили явную вражду Ярославу. Волынские
князья приняли беглецов, обещали им помощь. Могло возгореться
гибельное междоусобие, тем более что в Галиче оказался бунт:
мятежники вооружились, избили отборную стражу Ярослава,
захватили его самого и, окружив жилище несчастной Анастасии,
сожгли ее, а юного Олега отправили в заточение. Ярослав уступил
народу, дал клятву, что будет жить с женою своею в правду, и простил
бегство и злые замыслы сына. Но смирение Ярослава было
притворное: он жестоко наказал бунтовщиков, не принял жены и
требовал полного повиновения от сына. В 1173 году Владимир с
матерью снова бежали; мать уехала во Владимир-Залесский, там
постриглась и умерла в 1181 году. Сын искал пособия на Волыни.
324

Ярослав грозно потребовал выдачи его, двинул наемных поляков, сжег
два волынских города. Князья волынские не смели противиться и
только дали средства Владимиру бежать в Торческ, где тогда княжил
Михаил Георгиевич. Припомним обстоятельства тогдашние: в тот год
Андрей Георгиевич отдал Киев Михаилу, выслав Романа Ростиславича;
братья за него вступились, захватили в Киеве Всеволода и осадили
Михаила в Торческе. В числе договорных статей с Михаилом была
выдача Владимира отцу его, за что Ростиславичи возвратили свободу
Всеволоду Георгиевичу. Владимир привезен был в Галич. Отец
простил его, но Владимир был сын, погибший невозвратно. Ни лета,
ни семейственная жизнь не могли его исправить, и через десять лет, в
1183 году, Ярослав объявил Владимира лишенным наследства и изгнал
навсегда из Галича. Владимир скитался из страны в страну: жил у
Романа на Волыни, Ингвара в Дорогобуже, у Святополка в Турове,
Давыда в Смоленске, у Всеволода во Владимире: нигде не принимали
его, никто не смел за него заступиться. Наконец он нашел себе
пристанище у зятя, Игоря северского. С честью принял тестя добрый
Игорь, два года держал его у себя, старался умилостивить Ярослава.
Чувствуя приближение старости, боясь крамол после смерти, Ярослав
еще раз простил сына, но не хотел уже его видеть, дал ему в удел
Перемышль и обязал клятвою не искать Галича после его смерти.
Через несколько месяцев жестокая болезнь приковала Ярослава к
одру смертному. Он чувствовал приближение кончины; раздавал
богатые вклады по церквам и монастырям, созвал бояр, духовенство,
дружину и советовался с ними об участи Галича. «Благодарю Бога! —
говорил Ярослав. — Один, своею худою головою, я уберег столько
времени Галич, но что с ним будет после меня!» Он требовал, чтобы
все присягнули и поклялись не давать Галича Владимиру. Бояре
обещали, присягнули; Ярослав успокоился; велел пускать к себе всех
галичан: богатые и нищие, знатные и незнатные шли к нему. Пока
были у него силы, он со всеми говорил, плакал, каждого умолял
простить его в грехах и сам прощал всех. 1 октября 1187 года Ярослав
почил навеки. «Князь мудрый, речен языком, чтен в землях, славен
полками…»
Он унес с собою в могилу честь и счастье Галицкой земли.
Опустошаемый иногда врагами, стесняемый властию грозных
повелителей, бывший несколько раз позорищем внутренних сметений
325

Галич казался могущественным и мирным в сравнении с другими
русскими землями. Вскоре он сделался местом бедствий и ужасов, не
восстал при всех усилиях князей достойных и наконец утратил свою
самобытность…
Едва схоронили Ярослава, как обет, данный ему, был нарушен.
Галицкие бояре разделились на партии, и вскоре юный Олег
принужден был бежать. Он удалился в Овруч к Рюрику: на Волыни не
было ему места; там жил князь, тайно участвовавший, кажется, в
самых первых смятениях галичан, раздувавший огонь и думавший
только о своей пользе, — Роман волынский. Галицкие бояре
немедленно объявили князем развратного Владимира. Двор этого
недостойного внука Владимиркова представил зрелище разврата и
бесчиния. Не думая о делах, Владимир пил, распутствовал, отнял у
какого-то священника жену и обвенчался с нею, отнимал жен и
дочерей у бояр и низших людей. Вельможи своевольствовали; народ
роптал, волновался; оказались заговоры. Душою сильнейшего из них
был Роман волынский. Без всякого зазора производил он переговоры с
галичанами, советовал им свергнуть Владимира и принять его.
Заговорщики спорили, недоумевали, собирались явно, но хотели еще
договариваться со своим князем, требовали от него выдачи попадьи и
казни ее. Малодушный Владимир не дожидался дальнейших следствий
и ночью, взяв свою попадью и богатства, бежал в Венгрию.
Немедленно явился в Галич Роман волынский, нашел все в
неустройстве и смятении, но был объявлен галицким князем и отдал
Волынь брату Всеволоду, бывшему удельным князем в Бельзе.
В Венгрии царствовал тогда король Бела. Он принял бегствующего
галицкого князя дружески, горевал о его несчастии и немедленно дал
ему войско. Владимир и Андрей, сын Белы, впоследствии названный
Иерусалимским, выступили к Галичу с сильным венгерским войском.
Роман не успел еще ни собрать дружин, ни утишить волнений. Слыша
о приближении венгров, он бежал немедленно, и без всякого
сопротивления венгры вступили в Галич.
«Тогда оказалось вероломство венгерского короля», — говорят
летописи, ибо король преступил обещание защитить Владимира, и, к
изумлению галичан, Андрей, сын Белы, был объявлен королем
галицким. Бояре галицкие сами выбрали его, выговорив, что он будет
править независимо от отца и соблюдать права их. Несчастный
326

Владимир был увезен в Венгрию и заключен в темницу, как
государственный пленник. Приобретение сделано было весьма легко,
но удержать его было довольно трудно. Казимир Справедливый,
успевший восстановить некоторый порядок в Польше; Святослав
киевский и Олеговичи; Роман волынский; Рюрик и брат его с другими
Ростиславичами — все жадно устремились к отнятию у венгров
Галича и обладанию им. Явился еще один забытый искатель: сын
несчастного Берладника, Ростислав; ему надобно было только найти
средства. Всех соперников разделяла вражда, зависть; следствием для
каждого был неуспех и усугубление бедствий Галича.
Прибежав на Волынь, Роман думал снова владеть родною волостью
и идти на Галич; но брат его Всеволод напомнил беглецу, что он
уступил Волынь добровольно и не может снова обладать ею. Отправив
жену к тестю своему, Рюрику, в Овруч, Роман бросился в Польшу; там
ему обещали помощь и дали в самом деле, но только не для Галича, а
для возвращения Волыни. И здесь оказалась неудача: поляки осадили
Владимир, но безуспешно, ибо Всеволод храбро защищался. Роман
помышлял между тем всего более о Галиче. Венгры предупредили этот
умысел и разбили малую дружину романову. Снова прибегнул он к
Рюрику, кланялся, просил защиты, обещал быть верным другом и не
думать уже о Галиче, если только возвратят ему Волынь. Рюрик
помышлял сам завладеть Галичем и, желая умирить Романа, угрозами
принудил Всеволода уступить Волынь по-прежнему. Всеволод занял
старый удел свой, Бельз. Роман усмирился, ждал случая, вел
переговоры…
Между тем Рюрик сносился с галичанами и с удивлением узнал,
что Святослав киевский уже предупредил его. Сам король Венгерский
объявил тайно Святославу, что он согласится отдать ему Галич
добровольно, и только требовал выгод за эту уступку. Сын Святослава
вел переговоры. Рюрик прислал уличать Святослава в коварстве. «А
разве я на него подговаривал венгерского короля? — отвечал
Святослав. — Я веду переговоры о своем деле: что он вмешивается!»
Спор доходил до ссоры за добычу, которая не была еще в руках ни у
Рюрика, ни у Святослава. Митрополит Киевский вмешался в
посредничество. «Благо вам прежде отнять Галич у иноплеменников и
потом поделиться честно», — говорил он. Рюрик и Святослав
согласились, съехались, сперва поклялись в дружбе, мотом
327

поссорились за дележ. Святослав соглашался отдать Галич Рюрику, но
взамен требовал все днепровские города, занимаемые Рюриком; Рюрик
уступал Галич за Киев. Оба князя разъехались с неудовольствием; ни
тот ни другой не смел идти к Галичу, боясь взаимного сопротивления.
Венгры радовались, что успели перессорить князей, и еще более, когда
искатель Галича, более других смелый, погиб в несчастном своем
походе.
Это был сын Берладника, Ростислав, о котором мы упомянули
выше. Этот юноша жил в Смоленске и слышал, что есть и его
приверженцы в Галиче, еще помнящие несчастного Берладника. С
малою дружиной Ростислав хотел решить победу быстротою и
смелостью. Он и успел бы, может быть, но Андрей был деятелен,
встретил его с сильным войском и принудил к битве. С горестью видел
Ростислав, что призвавшие его не являются. «Бог судья тем, кто звал
меня и обманул; но лучше умереть, нежели скитаться на чужбине, как
скитался отец мой и я», — сказал он и начал битву. Смертельно
раненного взяли его венгры и привезли в Галич. Тронутые несчастной
участью юноши, галичане заволновались. Андрей велел унять их и
избавить его от сына Берладникова. К ранам Ростислава приложили
отраву и показали народу мертвое тело его… Галичане успокоились,
утаили досаду. Вскоре неожиданное событие сделало то, чего не
успевали или не смели сделать сильные князья.
Темницей Владимира Ярославича в Венгрии была высокая башня.
Он успел обмануть стражей, спустился в окно и бежал в Германию.
Там умолял он императора Фридриха Барбароссу вступиться за него,
обещал покорность империи и дань. Фридрих готовился тогда в
крестовый поход и отправил Владимира к королю польскому с
просьбою оказать ему пособие. Казимир, уважая императора и сам
имея в нем доброго защитника, согласился. Поляки пошли к Галичу,
где жители взволновались и начали резать венгров. Галичан оскорбило
своевольство вельмож венгерских и всего более неуважение их к
религии. Венгры так крепко были уверены в прочности владения
Галичем, что начали презирать галичан, отнимали жен и дочерей у
знатнейших вельмож и в церквах устраивали лошадиные стойла.
Испытав тяжесть и унижение иноплеменной власти, галичане ждали
беспутного Владимира с торжеством. Венгры были изгнаны.
Владимир спешил укрепить себя дружбою с польским королем, послал
328

с покорною просьбою и ко Всеволоду Георгиевичу, признавая его
своим повелителем. Сын гордого Ярослава Галицкого писал к
суздальскому князю: «Я Божий и твой, и только твой; тебе одному хочу
повиноваться со всем Галичем!» Великодушный покровитель
Владимира Фридрих уже не существовал тогда: он погиб на пути в
Палестину, где ждали его два замечательных современника: Филипп,
король французский, и Ричард Львиное Сердце. Всеволод послал ко
всем русским князьям с объявлением, что на того падет гнев его, кто
тронет Владимира. Все дали слово великому князю дозволить
властителю Галича мирно довлачить остаток бедной жизни. Он вскоре
умер.
Менее трех лет прошло от восстановления Владимира на Галицкое
княжество до события, подавшего повод к последствиям
значительным, — кончины Святослава Всеволодовича киевского.
Приближаясь к глубокой старости, Святослав был еще деятелен и бодр
духом и телом. Он находился в Карачевской области и спорил с
рязанскими князьями о пределах, когда почувствовал сильную боль в
ноге, так что спешил возвратиться в Киев; до берега Днепра
принужден был ехать летом в санях; потом отправился по Днепру в
лодке. Боль усиливалась. Доехав до Киева, Святослав почувствовал
приближение кончины, съездил в Вышгород, со слезами приложился к
мощам Св. Бориса и Глеба, хотел поклониться гробу отца своего, но
придел, где покоился Всеволод, был заперт, и, не дожидаясь ключей,
Святослав отправился в Киев. Здесь привезли его прямо к церкви св.
Кирилла; отслушав обедню, князь прибыл во дворец свой, скоро
обеспамятел, лежал в забытьи, бредил, едва говорил, вдруг поднялся,
спросил: «Когда будет Маккавеев?» (день смерти отца его), и,
услышав, что через неделю, сказал: «О! мне их не дождаться!» Он
отправил посла звать к себе Рюрика, велел постричь себя, читал
молитвы и умер 25 июля 1194 года.
Говорить ли о сем князе, почти пятьдесят лет бывшем
действующим лицом в истории русского народа, свидетелем бедствий
Игоря и Святослава Олеговичей, дел Изяслава Мстиславича, Георгия
Долгорукого, Андрея Боголюбского, современнике нескольким
поколениям, пережившем столько других замечательных князей! Мы
описали жизнь его. Пусть она за него все выскажет!

329

После Святослава старшим в роде Олеговичей остался брат его
Ярослав Всеволодович. Обладая Черниговым, он всегда отличался
послушанием своему брату. Рюрик Ростиславич немедленно явился в
Киев, послал звать к себе брата, Давида смоленского, для
распоряжения уделами и уведомил Всеволода Георгиевича, что он
берет себе Киев, признавая Всеволода великим князем всех русских
княжеств. Всеволод ответствовал ему ласково, а брат Давид приехал
немедленно, рассуждал об уделах и пировал с Рюриком. Вероятно, что
был договор, по которому Киев долженствовал по кончине Святослава
поступить во владение Рюрика и Давида, как старших князей.
Олеговичи не противились исполнению договора. Рюрик и Давид
почитали все оконченным, угостили большими обедами монахов,
нищих, киевлян, были на обеде, который давали киевляне, и
испугались, услышав, что в одно время и Всеволод Георгиевич и
Олеговичи негодуют на них.
Олеговичи оскорбились тем, что от них потребовали отречения
навсегда от Киева и клятвы, что ни они, ни потомки их не будут искать
Киева. «Разве мы ляхи или венгры? — отвечали они. — Нет! Отцы
наши были братья. Уступаем Всеволоду, уступаем Рюрику, как
старшим нас; будем блюсти Киев за ними; но Бог пошлет по них, и
пусть тогда Киев достанется достойнейшему: Олеговичу или
Мономаховичу, как Бог рассудит!»
Всеволод рассердился совсем за другое. Рюрик, учреждая уделы,
хотел обласкать зятя своего, Романа волынского, и, желая крепкой
дружбы его, подарил ему пять киевских городов: Торческ, Канев,
Триполь, Корсун и Богуслав. Всеволод не терпел, боялся
предприимчивого Романа и велел спросить у Рюрика: «Как смеет он
самовольно раздавать города, забывая, что и сам владеет Киевом по
милости Всеволода? Делись с кем хочешь, но защитят ли тебя друзья
мои — посмотрим!» — прибавил Всеволод. Напрасно Рюрик
предлагал ему любой киевский город; Всеволод требовал именно
отданных Роману городов. В недоумении Рюрик советовался с
митрополитом, спрашивал: может ли он нарушить договор с Романом?
«Я поставлен от Бога мирить князей; ты не согрешишь, ибо
последуешь воле сильнейшего. Если Роман почтет тебя
клятвопреступником, беру упрек на себя, а ты дай ему другие города;
но паче всего страшись пролития крови христианской». Так отвечал
330

митрополит. Роман видел затруднительное положение тестя своего и
охотно согласился уступить города Всеволоду. Но странная политика
Всеволода привела в сильный гнев Романа. Всеволод умилостивился;
желая усмирить Олеговичей, грозил им войною, взял города и тотчас
отдал один из них, Торческ, сыну Рюрика. «Ты коварствуешь с
Всеволодом; ты ищешь уделов детям!» — говорил Роман тестю,
объявил ему вражду, прогнал от себя дочь Рюрика, даже хотел
насильно постричь ее и, предвидя следствия, послал к Олеговичам,
приглашая их овладеть Киевом и уверяя в дружбе и пособии. Рюрик
рассердился и сам прислал к нему послов, приказывая повергнуть пред
ним договорные грамоты. Роман отправился в Польшу искать
союзников, а Рюрик послал просить и бить челом о помощи ко
Всеволоду. «Государь, брат и отец! Романко изменил нам, — говорили
послы Рюрика. — Вот он сносится с врагами нашими; пособи нам!»
Олеговичи могли надеяться на мужество Романа, слабость сил
Рюрика и нерешительность Всеволода, но за всем тем боялись
следствий неблагоприятных. Они еще более стали опасаться, когда
Всеволод объявил им сильный гнев свой, а Романа постигла жестокая
неудача. В Польше были смятения: Казимир Справедливый скончался
в 1194 году. Сын его, Лешек Белый, избран был королем; но дядя,
Мечислав Старый, царствовавший прежде Казимира и потом
низверженный, возобновил свои притязания на престол: действовали
оружием и хитростью. Елена, вдова Казимира, опекунша Лешка,
соединилась с Николаем, воеводою краковским. Она знала мужество
Романа и просила его присовокупить волынские дружины к ее войску.
За то обещали Роману после победы всякую помощь. Гордясь, что
может оказать заслугу королеве польской, и всего надеясь от будущего,
волынский князь решился сражаться. Сверх ожидания, приверженцы
Лешка были разбиты. Роман, не жалевший себя, был жестоко ранен и с
горестью отправился восвояси, несомый воинами на носилках.
Напрасно уговаривали его остаться и защищать Краков. «С кем же
стану я защищать? — говорил Роман. — Моих воинов и самого себя
погубил я!» Оставив Польшу судьбе ее, Роман прибыл на Волынь и
послал униженно просить мира у Рюрика. В то же время прислали
послов к Рюрику и Олеговичи, говоря: «У нас с тобой никогда лиха не
было; за что мы ссоримся?»

331

Рюрик радовался миру, тем более что с братом, смоленским князем,
оказались у него неудовольствия. Рюрик подарил Роману два города,
поручился за отдачу Витебска Ярославу черниговскому и взялся
мирить Олеговичей с Всеволодом Георгиевичем.
Дела шли медленно; Давид не соглашался на отнятие Витебска у
Василька Брячиславича, мирно там княжившего, и на отдачу его
враждебному роду Олеговичей. Всеволод не говорил ни слова.
Олеговичи принялись за оружие, дали знать Роману волынскому и
получили его обещание помогать, ибо Роман рад был отомстить тестю
за все оскорбления и за все неудачи. Многие из полоцких князей были
с ними заодно. Смоляне готовились восстать против Давида; зимою
войска черниговские напали на Смоленскую область; начался грабеж.
Племянник Давида, Мстислав (сын Романа Ростиславича), встретил
хищников, разбил одну часть их; другая окружила его, смяла дружины,
захватила в плен самого Мстислава. Роман волынский воевал и грабил
с другой стороны. Рюрик, не ожидавший столь скорого начала войны,
напрасно посылал к черниговскому князю уговаривать его и
напоминать ему о совести. Тогда же послы его явились и ко Всеволоду
Георгиевичу, прося помощи. «Пусть начинает: я готов!» — отвечал
Всеволод. Рюрик послал и в Галич. Послом от него был князь, столь
замечательный впоследствии, — Мстислав, сын Мстислава
Ростиславича Храброго. Князь Черниговский шел к Смоленску, когда
Рюриковы послы бросили перед ним клятвенные грамоты договорные
и объявили, что Рюрик желает ему счастливого успеха, а сам идет
взять Чернигов. Нанятые Рюриком дикие половцы уже пустошили
Черниговскую область. Всеволод двинулся; Роман волынский
возвратился вспять, ибо Мстислав Мстиславич с галицкими
дружинами воевал Волынь. Все приходило в сильное движение, и
Олеговичи были в положении опасном. Князь Черниговский прислал к
Рюрику. «Ты с чего вступаешься в дело чужое, воюешь мою волость и
полнишь руки поганых? — велел он сказать ему. — Разве я ищу Киева
под тобою? Витебск обещан мне, а Давид не отдает его; но я согласен
мириться с тобою и с Давидом, отдам без выкупа пленного Мстислава,
отступлюсь и от Витебска; мирись же, отпусти половцев, не вели
грабить галичанам Волыни, уладь меня с Давидом и не вмешивайся в
распрю нашу со Всеволодом Георгиевичем». Рюрик, слыша, что

332

Всеволод уже вступил во владения князя Черниговского с войском, не
слушал ничего и продолжал войну.
Тогда Олеговичи решились на отчаянную защиту. Они оставили
Смоленскую область и собрались вокруг Чернигова; Олег и Глеб (дети
Святослава Всеволодовича) остались защищать Чернигов и Посемье;
Ярослав с другими князьями пошел навстречу Всеволоду Георгиевичу,
который занял уже Вятичскую область; с ним были Смоленский и
Рязанский князья и дружины. Два ополчения сошлись; Рюрик и другие
князья ждали битвы, которая решила бы, может быть навсегда, участь
Олеговичей. Но Всеволоду суждено было еще раз, с другим
представителем Олегова рода, обмануть ожидания современников!
Случилось то же, что было пятнадцать лет назад на берегах Влены.
По крайней мере, тогда Всеволод был не столь силен, не он
нападал, а Олеговичи, и дело кончилось переменною борьбою. Теперь,
напротив, Всеволод был князь сильный, шел поражать и — заключил
мир на условиях, вовсе не тягостных для слабейшей стороны.
Не смея напасть на войско Всеволода, Ярослав старался только
препятствовать своему поражению. Он испортил дороги, подрубил
мосты, поделал засеки и, остановясь в лесах, послал сказать
Всеволоду: «Брат и сват наш! Ты занял отчину нашу и поел хлеб наш.
Если не хочешь правого суда и любви, мы не прочь и повинуемся
твоей воле; если умыслил иное, и от того не бежим: да рассудит нас
Бог и Святой Спас!» Всеволод потребовал свободы Мстислава
Романовича, изгнания бедного прозревшего Ярополка (который все
еще проживал в Чернигове) и разрыва дружбы с Романом волынским.
Олеговичи отвергли последнее, говоря, что Роман всегда будет их
другом; два первых условия они исполнили бы и без похода из
Суздаля. Всеволод удовольствовался, не слушал негодования,
противоречия князей Смоленского и Рязанского, заключил мир и
поворотил дружины восвояси. Давид также примирился с
Олеговичами и отправился в Смоленск.
Послы Всеволодовы известили Рюрика о мире. «Он вероломец, он
обманщик! — возопил Рюрик. — Сам он затеял вражду, сам возбудил
меня на злобу против зятя, сам поссорил с Олеговичами, с которыми
никогда я не думал ссориться. Я отдал ему лучшие города свои — не
от богатства, но скудости: отнял их у зятя, у брата! Все мы
завраждовали через него, и когда надобно было сражаться, он медлил,
333

наконец выступил и помирился с врагами! Теперь что мне делать с
озлобленным Романом и с Олеговичами?» «Мириться», — отвечали
спокойно послы и в утешение Рюрика известили его, что Всеволод
взял клятву с Олеговичей — не трогать Рюрика. Рюрик послушался
совета; но в досаде занял города, которые прежде отдал Всеволоду.
Этот знак неуважения нисколько не оскорбил Всеволода: он пошел
тогда в поход на половцев, о чем мы уже упоминали.
Вскоре события в Смоленске, в Чернигове и в Галиче преобразили
весь порядок дел и разрушили систему Всеволодовой политики.
Возвратясь в Смоленск, Давид решился оставить суету мирскую.
Восемнадцать лет его княжения в Смоленске были ознаменованы
только смутами и беспокойствами. Еще не достигнув глубокой
старости (ему не было и 60 лет), Давид чувствовал неисцелимую
болезнь и ожидал смерти. Он возвел на Смоленское княжество
племянника, Мстислава Романовича; сына своего, Константина,
отправил в Киев к брату Рюрику и велел себя, тяжко больного, нести в
Смядынский монастырь Св. Бориса и Глеба. Там, простившись со
всеми, он принял иноческий обет; с ним постриглась и княгиня его;
супруги расстались навсегда на пороге церкви, Давид вскоре
скончался, творя молитвы (23 апреля, 1197).
На другой год умер Ярослав черниговский. Старейшим Олеговичем
остался Игорь Святославич.
Не знаем точно года кончины Владимира галицкого — последней
отрасли знаменитого рода Владимира, старейшего из сынов Ярослава,
рода, отличенного столь замечательными князьями.
Известие о кончине Владимира было принесено в Киев почти
вместе с известием о том, что Роман волынский уже в Галиче.
Как орел добычи, ждал смерти Владимира Роман. Верить ли
известиям, что яд ускорил даже кончину жалкого внука
Владимиркова? Может быть, потому так думали некоторые
современники, что князь Волынский не дал одуматься никому из
других князей и жадно схватил добычу, когда другие еще собирались
схватить ее.
Роман употребил для овладения Галичем то же средство, которым
Владимир исхитил княжество Галицкое из рук венгров: он выпросил
себе помощь поляков. Предвидя бедственную свою участь под властью
князя свирепого и оскорбленного им, галицкие бояре умоляли Лешка,
334

короля польского, не отдавать Галича Роману, взять Галицкое
княжество за себя и управлять им чрез наместников. Лешко не смел,
ибо
Польша
обуревалась
беспрерывными
смятениями
и
междоусобиями. С волынцами и поляками Роман вступил в Галич; все
покорствовало ему; но, наученный опытом, он принял меры сильные и
жестокие для упрочения своей власти. «Если хочешь есть мед, то
надобно задавить пчел», — говорил он и обратил секиру палача на
истребление главнейших вельмож галицких, столь буйных и
строптивых. Являлись доносчики, следовал суд, оканчивалось казнью,
и часто ужасною: многих осужденных зарывали живых в землю, иных
разрубали на части. Галичане затрепетали, укротились, были
послушны Роману, если и не были ему преданы.
Роман соединил Галич с Волынью и усилил тем свое могущество.
Никогда еще Галицкое княжество не простирало так далеко своих
пределов. Столько же хитрый, сколько храбрый и свирепый, Роман
спешил уверить в дружбе и покорности главного неприятеля своего,
Всеволода Георгиевича. Всеволод с удовольствием внимал льстивым
словам галицкого князя, позволил ему управляться с другими и
распоряжаться как угодно в Южной Руси.
Роман не замедлил исполнением. Он узнал, что Рюрик и Олеговичи
уже дружатся, сносятся, советуются между собой. Обвинив их в
вероломстве, в покушении отнять у него Галич, Роман ударил прямо на
Киев. Поход его был так быстр, что Рюрик и Олеговичи не успели
даже и убежать из Киева, где происходили их совещания. Киевляне
встретили Романа; Рюрик и Олеговичи покорствовали ему и
кланялись. Он велел Рюрику княжить в Овруче, Олеговичам ехать в их
области и отдал Киев Ингвару, сыну Ярослава луцкого.
Тогда безопасный со стороны Днепра Роман начал приводить в
исполнение свои обширные замыслы. Он принял название великого
князя и самодержца всея Руси, хотел устрашить соседей, искал чести,
владений, богатств. Всегда суровый, думающий, что строгость и
свирепость суть главные опоры власти, Роман нападал на литовцев,
опустошал их земли, выводил пленников на Волынь, в Галич и отдавал
в жестокое рабство. Литовцев впрягали в телеги, пахали землю,
употребляли их вместо лошадей, и долго потом оставалась в Литве
пословица: «Зле, Романе, робишь, что литвином орешь». С другой
стороны, половцы обратили на себя меч Романа. Они опустошали
335

Грецию, и император греческий просил галицкого князя заступиться за
христиан. Роман выступил: ужасно было опустошение земель
половецких! Изгоняемые, поражаемые всюду половцы еще более
гибли от жестокой зимы. Венгрия была в самых дружеских сношениях
с Романом. Бела умер в 1197 г. — Андрей, некогда княживший в
Галиче, спорил с братом своим, Эммериком, о наследстве. Только
посредничество папы могло отвратить кровавое междоусобие. В таком
случае Роман был страшен Венгрии, тем более что, объявив себя
другом Андрея, он непременно хотел подкреплять этого князя. Польша
гибла между тем в междоусобии ужасном: Мечислав и племянники его
спорили и сражались. Роман хотел отомстить Мечиславу за старое свое
поражение; но в это время дерзость Рюрика и Олеговичей оскорбили
Галицкого князя и заставили его отложить свои походы на Польшу.
Думая, что Роману некогда думать о Киеве при других делах,
Рюрик и Олеговичи снова соединились, пригласили множество
половцев; явился и старый Кончак — «пришла вся земля Половецкая»,
говорят летописи. Киев был осажден и зажжен 1 января 1204 года.
Сквозь пламя пожара вторглись в него опустошители с мечами. Еще
никогда не испытывал такого позора древний престольный город!
«Сотворилось великое зло в Русской земле, — говорят летописцы, —
зло, какого не бывало от самого ее крещения. Бывали над Киевом
напасти, бывал он и взят; но что все прежние бедствия! Не токмо
Подолие взяли и пожгли враги, но и самый город, разграбили
Митрополитскую церковь Св. Софии, и Десятинную Пресвятые
Богородицы, и монастыри все. Иконы обдирали, честные кресты,
священные сосуды, книги, даже одежды прежних князей, принесенные
в дар церквам на память их, все было поругано, взято, увезено».
Свирепые воины не щадили ни пола, ни возраста, ни звания:
умерщвляли, бесчестили, брали в плен при блеске пожарного зарева,
кликах половцев и стоне убиваемых… Поступая, как истинные
разбойники, князья поделились добычей и оставили опустошенный
Киев.
Поспешим очистить память благородного Игоря Святославича
черниговского: он скончался за три года до взятия Киева, в 1202 г.
Главою Олеговичей был уже тогда Всеволод Рыжий, сын Святослава
Всеволодовича, ничтожный, подобно отцу, но более его
жестокосердый и бессовестный. Рюрик был, кажется, только его
336

сообщником — князь малодушный, слабый, переживший все роды
позора! Современники не смели судить его. «Рюрик, — говорили
они, — христолюбивый князь, лета немногие жил, прижил чад по
плоти, по духу же чадородие его было гораздо обильнее: мудролюбие,
начинаемое страхом Божиим, воздержание, как основание добра,
целомудрие Иосифа, добродетель Моисеева, кротость Давидова,
правоверие Константиново и прочие добродетели, прилагаемые им к
соблюдению заповедей Господних: таковы были чада духа его, так
философствовал князь Рюрик, молясь ежедневно, да сохранит его Бог!
Милостивый ко всем от малых до великих, раздавая милостыни,
обогащая монастыри и церкви, любовь несытную имел он воздвигать
церковные строения. Такова была и христолюбивая его княгиня,
тезоименитая Анна, родительнице Матери Бога нашего. Ни о чем не
помышляла она, кроме церковных потреб, милования бедных,
маломощных и бедующих».
За что все эти похвалы Рюрику? За то, что Рюрик в 1198 году
огородил Выдубецкий монастырь каменной стеной. «Стену совершили
сентября в 24-й день. Тогда приехал в обитель сам князь Рюрик с
княгинею, сыновьями Ростиславом и Владимиром и с дочерью
Предславою; поставили кутью у Св. Михаила, сотворили пир
немалый, накормили игуменов и калугеров и возвеселились духовно о
приведенной в исполнение царской мысли князя. Все превозносили
его, а игумен Моисей велегласно изрек ему: «Дивное видят ныне очи
наши! Поставлены крепко стопы рабов твоих! Отсель не берегом
Днепра, но стеною твоего создания ограждаемая…»
Довольно! Понимаем Рюрика и его жизнеописателей.
Узнав о разграблении (можно ли иначе назвать?) Киева, Всеволод
Георгиевич, как всегда, изъявил свой гнев, и — более ничего! Можно
было ожидать совсем другого от Романа галицкого. Он шел уже со
своими дружинами к Днепру; ожидали страшных последствий.
Напротив, Роман предложил дружбу свою Рюрику и Олеговичам,
жалел о Киеве, но не изъявлял гнева. Бедные князья радовались. Роман
сделал еще более: он предложил отдать Рюрику Киев. «Но сам я не
смею располагать Киевом, — говорил Роман. — Князь Всеволод
Георгиевич твой и мой отец и господин. Пошлем к нему: я стану
умолять его, чтобы он отдал тебе Киев по-прежнему». Рюрик
согласился; послы Романа, кроме того, просили Всеволода простить
337

Олеговичей. Всеволод гордился честью, которую воздавал ему
сильный властитель Галича и Волыни. Боярин Михаил Борисович был
послан из Владимира на берега Днепра; в присутствии его Олеговичи,
Рюрик, Роман клялись все забыть и остаться друзьями.

Выдубицкий монастырь. Церковь Архангела Михаила. XI в.
Роман предложил после того соединенно наказать хищных соседей.
Литовцы грабили Заднепровье; Олеговичи взялись усмирить их,
собрали войско и прогнали литовских наездников. Сам Роман захотел
воевать половцев. Он, князь смоленский, Рюрик, племянники их
соединились и вошли зимою в половецкие степи. Опустошение было
ужасно.
Тогда, разделив силы князей и устрашив, разогнав половцев, Роман
показал всю меру своего гнева. В Треполе собрались князья по
возвращении из половецкой земли и думали кончить обыкновенным
мироположением, т. е. дележом добычи по мере убытков,
причиненных каждому из участников. Среди собрания всех князей
Роман хотел унизить старейшего князя. Высказав Рюрику все
укоризны за его криводушие, бесчеловечие, малодушие, он велел
338

дружине своей схватить Рюрика и везти в Киев. Другие князья
трепетали и безмолвствовали. Рюрик, жена его и дочь их, нелюбимая
супруга галицкого князя, были отведены в монастырь, насильно
пострижены и заключены в одну из киевских обителей; двух сынов
Рюрика отослали в Галич под стражей. Киев остался за Романом.
Роман явился неукротимым, могущим и грозным. Все
повиновалось его воле. Он возвратился в Галич и спешил возобновить
войну с Польшей. В Галиче услышал он, что Всеволод Георгиевич
негодует на его самовластие и даже сбирается идти к Киеву с войском.
В знак того, как мало дорожит днепровскими областями, Роман отдал
Киев Всеволоду и отпустил к нему пленников своих, детей Рюрика.
Всеволод посадил одного из них, Ростислава, в Киев и замолчал.
Роман обратил дружины галицкие на Польшу.
И Мечислав и противник его, Лешко, боялись Романа. Лешко
охотно отказывался от его помощи, ибо следы дружин галицких
оставались равно и в дружеской и в неприятельской стране, везде, где
только появлялись галичане. Польские короли могли быть
потревожены и новыми сношениями Романа с папою или, лучше
сказать, папы с Романом. Все мог сделать, на все мог решиться для
честолюбивых замыслов князь Галицкий. Еще не прошел тогда период
ужасного владычества пап. Иннокентий, тогдашний владыка Рима,
искал всех случаев распространить свое владычество. Возведя в
достоинство королевств Армению, Булгарию, Богемию, папа мог
объявить и Галич королевством, мог даже передать Роману власть над
окрестными землями.
Тем больше мог обольститься Роман, что власть римского
первосвященника распространилась тогда и на Царьград: он был взят
крестоносцами и латинские императоры владели им. Современники, с
горестью передавая нам известие, что в год взятия и разграбления
Киева были знамения страшные, было в одну ночь все небо красное,
кровавое, потом почернело, и по снегу и по хоромам пролилась точно
как кровь, с ужасом прибавляют, что в тот же год «погибли
богохранимого града Константинова царство и земля Греческая, в
сваде царей, и возобладали ими фряги». Руссы слышали и записали
подробности этого достопамятного события, повествуя, как ослеплен
был Исаак Комнин от брата и отправил сына своего искать мстителей;
как царь немецкий послал войско; как пришли страшные воеводы:
339

Маркос, от Римской страны, из града Берна, где жил злой и поганый
Дедрих, Кондофларенд и Дуж от Маркова острова Венедики, некогда
ослепленный от Мануила царя стеклом, так что очи его остались
неповреждены, он глядел ими, но ничего не мог видеть. Описывая
убийства и опустошения, сопровождавшие взятие Царьграда,
летописцы наши с изумлением говорят о богатствах царьградских,
фрягами разграбленных: серебряном амвоне в Софийской церкви, 12
алтарных и 4 кивотных серебряных столпах, 12 крестах и деревах
великих, выше человека, из чистого серебра вылитых, драгих камнях,
чудных жемчугах, 40 кобках великих, бесценных сосудах, 40 кадях
чистого золота и прочих драгоценностях без счета и без меры.
Папа и латинские священники вошли в дружеские сношения и
переговоры с Романом. Первым и единственным условием их было —
принятие латинской веры. Об этом были все заботы папских
посланников. До нас дошло любопытное наставление краковского
епископа аббату клервосскому, некогда посланному обращать руссов в
христианскую истинную веру от ереси греков. «Ты ищешь в страну
народа, бесчисленного, подобно звездам небесным, — писал
епископ. — Но исповедуя по имени Христа, в хладных странах своих,
руссы ждут благотворного света истинной веры от наместника
апостолов». «Рутения, — пишет далее епископ, — есть другой мир».
Потом следуют поэтические увещания: Si enim gloria celeberrima et
Thracius Orpheus et Thebanus Amphion coclo inseruntur et astris, et post
mortem carmine vivunt, quod sylvestres et lapideos homines lyrae cantibus
delinivit, quanto magis nos speramus, guod gentes exteras et immanes sacer
Abbas Christo conciliet.
Но латинская вера — это единственное условие западных
проповедников, было для Романа препятствием непобедимым. Роман
ласково принимал посланников, не думал соглашаться с ними, и,
напротив, сам убеждал их отстать от папской ереси, жарко споря с
послом папы, будучи велеречив и искусен в книгах священных.
Говорят, что посол папский хотел преклонить его великолепными
обещаниями, уверял, что папа, верховный правитель государей и
обладатель меча св. Петра, наделит его благословением и на взятие
других земель и городов. Роман указал ему на свой меч и спросил:
«Такой ли у папы? Мой меч, пока он у меня, дает мне земли; кровью
покупаю я города и не нуждаюсь ни в чьей помощи!»
340

Война с Польшей была начата. Услышав, что Мечислав умер,
Роман остановился, но узнав, что сын Мечислава, Владислав
Тонконогий, заступил место отца, продолжал опустошения, требовал
платежа убытков, просил в залог Люблин и — вскоре заплатил жизнью
за смелую отвагу! Отлучаясь от табора своего с малою дружиною,
князь Галицкий был окружен многочисленным неприятелем,
сидевшим в засаде, сразился и — пал в битве…
Страшная судьба! Современный летописец говорит о Романе, что
он «одолевал других мудростью ума, ходил в заповедях Божиих,
стремился на врагов, как лев, сердит был, как рысь, губил рати, как
крокодил, летал по землям чуждым, как орел, уподобляясь храбростью
дикому туру». Начало жизни Романа было славно: рожденный от
знаменитого отца, он бился за вольность Новгорода и одержал победу
дивную; но после много лет был в ряду других князей и среди событий
невеликих. Блистательное поприще Романа не продолжалось и пяти
лет; в эти пять лет Роман показал, что мог сделать сын Мстислава
Изяславича. Истинный Карл Смелый нашей истории, Роман, конечно,
ждал только времени, чтобы управиться с русским Людовиком XI,
Всеволодом Георгиевичем. Провидение решило иначе…
Пример Романа, кажется, показал другим, что дерзость, смелость,
быстрота иногда могут быть средствами повелевать; показал и
возможность оскорблять Всеволода, страшащего только одними
угрозами. Олеговичи и Рюрик поняли это и думали употребить в свою
выгоду; но они не знали, что им недоставало ума Романа, его
деятельности, его неукротимой храбрости.

341

Ответ князя Романа на предложение папы Иннокентия III
Смерть Романа мгновенно ободрила, оживила жалких противников.
Первый восстал Рюрик. Напрасно уговаривала его добродетельная
супруга не осквернять суетою мира чина ангельского, хотя и невольно
на них возложенного. Сама она кончила жизнь в монастырской
обители, и даже в схиме; но Рюрик сбросил свою монашескую рясу и
клобук, приехал в Киевский дворец, свел с княжества сына своего и
объявил себя киевским князем.
Этого казалось ему недостаточно; Рюрик кинулся в Галич.
342

Галич оставил двух сынов от второй супруги (с которою сочетался
после развода с дочерью Рюрика): Даниила и Василька; старшему
было только четыре года, младшему два. Благоразумная мать видела
зыбкость Галицкого княжества, ибо все угнетенные властью Романа
галицкие бояре восставали, видела и невозможность удержать власть
юных князей над обширною волостью отцовскою при хищничестве
соседей. Объявив, с помощью верных бояр и дружины, Даниила
преемником отца, княгиня отправилась в Санок, виделась там с
королем венгерским и с уверениями о помощи детям старого друга и с
венгерскими войсками возвратилась в Галич. Здесь народ и бояре уже
волновались, хотели бунтовать, но не смели и встретили Рюрика,
пришедшего с войском, мужественно. Он принужден был вернуться в
Киев.
Еще до похода своего на Галич, Рюрик переговаривал с
Олеговичами, отдал им Белгород и получил уверение в их дружбе.
После неудачи его вновь съехались друзья и положили идти союзно на
Галич; прибыл смоленский князь, пришли и половцы. Рюрик и
Всеволод Рыжий предводительствовали ратью. Вдова Романова видела
бунт внутри Галича, приближение врагов извне и отовсюду, ибо и
польские войска, вопреки воле Лешка, шли соединиться с Рюриком и
Всеволодом. Княгиня Галицкая умоляла короля венгерского о помощи;
он явился, но, вероятно, княгиня узнала ненадежность и этого
последнего союзника, бежала в родовую область Романа, Волынь, и
затворилась во Владимире. Поляки, Рюрик с племянником, Олеговичи
и венгерцы сошлись в Галицкой области. Опасения княгини
оправдались: король венгерский не думал уже о детях старого друга.
Начались переговоры, хитрости; никто не хотел уступать. Горделивый
Всеволод Георгиевич мог тогда порадоваться неожиданному счастью.
Переговоры в Галиче кончились тем, что решились не отдавать Галича
ни Олеговичам, ни Рюрику, но послали звать на Галицкое княжество
сына Всеволодова, Ярослава, княжившего тогда в Переяславле (этот
удел оставался в его владении после смерти храброго Владимира
Глебовича). Согласясь поневоле с другими, Олеговичи перессорились
между собою; дети Игоря негодовали на Всеволода Рыжего и начали
действовать тайно. Галицкие бояре звали их к себе. Ночью укрылся от
друзей своих Владимир Игоревич с братьями Святославом и Романом;
тремя днями предупредил Ярослава, уже скакавшего из Переяславля, и
343

был объявлен князем галицким. Ярослав ни с чем воротился в
Переяславль, король венгерский ушел восвояси, а Рюрик вскоре узнал
дружбу Всеволода Рыжего.
Возгордясь неожиданным приобретением Галича, Олеговичи
решились не вредить друг другу враждою. Всеволод Рыжий думал, что
настает время решить торжеством долговременную вражду рода их с
Мономаховичами. Если Роман брал смелостью, почему нельзя было
потомкам Олега выиграть тем же? Едва возвратился в Киев Рюрик, как
Всеволод Рыжий явился под Киевом, и Рюрик бежал в Овруч.
Начало было хорошо. Послы Рыжего явились в Переяславль и
сказали Ярославу, что он должен отдать Переяславль сыну нового
князя киевского, если не хочет погибнуть. Не видя ниоткуда помощи,
ибо князь Смоленский был осажден Олеговичами в Белгороде, Рюрик
не двигался из Овруча, сын его из Вышгорода, а Всеволод Георгиевич
был далеко, Ярослав уступил, просил только свободного пропуска и
уехал к отцу.
Но Рюрик одумался, собрал войско и пошел на Киев. Всеволод
Рыжий немедленно удалился; сын Рюрика занял Переяславль.
Рыжий звал половцев, требовал помощи из Галича и, получив
отовсюду подкреплений, после жестокой битвы овладел Треполем,
облег князя Смоленского в Белгороде и принудил его просить пощады.
Долго противился Торческ, где засел Мстислав Мстиславич, усердный
защитник чести князя Смоленского; наконец и Торческ сдался:
Мстислав просил пропуска в Смоленск и уехал туда с князем
смоленским. Рюрик не дожидался осады Киева и бежал в Овруч;
Всеволод Рыжий вступил победителем в Киев, оставив на время
Рюрика в покое. Половцы жгли и грабили селения по Днепру.
Когда Всеволод Рыжий гордился своими победами, Игоревичи,
обладатели Киева, уступив Рыжему все прежние свои владения —
Новгород-Северский, Путивль, Стародуб, Посемье, искали завоеваний
в другой стороне. Они раздували пламя мятежа на Волыни, где верная,
но малая дружина охраняла еще вдову и детей Романа. Володислав,
сильный вельможа и страшный враг Романа и рода его, управлял
Галичем. Злобный, подобно Владимиру Игоревичу, он хотел
искоренить сирот, детей князя, пред которым прежде униженно
сгибался. Священник явился из Галича во Владимир-Волынский,
потребовал выдачи Даниила, Василька, матери их и покорности
344

волынцев галицкому князю. Владимирцы почли себя оскорбленными,
едва не убили посла, но княгиня видела ненадежность народной
защиты, ибо заметила тайные заговоры, злоумышление вельмож и
воинов. Надобно было спасать несчастных малолетних княжичей. Она
решилась бежать. Никому не смела она поверить этой тайны, кроме
Мирослава, дядьки Даниилова, кормилицы васильковой и священника
Юрия. С этими тремя верными слугами, взяв детей, ночью, княгиня
оставила Владимир-Волынский. Беглецы прошли сквозь отверстие в
стене, не смея идти в городские ворота, и направили путь в Польшу.
Опасения княгини об измене владимирцев скоро подтвердились.
Вся Волынь добровольно покорилась брату Владимира Игоревича,
Святославу; другой брат его, Роман, получил удел в Звенигороде.
Таким образом, Олеговы потомки завладели на время почти всеми
русскими странами на юге и Заднепровьем до Смоленска: Галичем,
Волынью, Киевом, Переяславлем, Черниговом, Посемьем. Только в
Овруче держался Рюрик, и в Турове княжили потомки Святополка,
дети храброго Юрия.
Полоцкие князья покорствовали Олеговичам. Смоленский князь не
думал противиться. Всеволода они вовсе перестали бояться. Но
Всеволод рассердился наконец на Олеговичей. Увидев изгнанного из
Переяславля сына своего, он с досадою говорил: «Разве Русь также не
моя отчина? — собрал войско многочисленное, осенью в 1207 году
выступил и — погубил рязанских князей. Мы говорили уже об этом.
Потом возвратился он в свой Владимир, и как будто забыл о Киеве и
Переяславле.
Уверясь в ненадежной верности подданных, вдова Романа
галицкого скоро узнала и ненадежность дружбы его союзников.
Поступки венгерского короля и польских князей не оставляли уже в
этом сомнения, но еще можно было полагаться на Лешка и верить если
не дружбе его, то, по крайней мере, корыстолюбию. Лешко встретил
беглецов дружески, плакал, обнимая Даниила и Василька
Романовичей, обещал помощь. Вскоре приехали к нему послы из
Галича, привезли золота, и Лешко отправил вдову и детей Романа в
Венгрию. «Мы были друзьями Романа Мстиславича, — говорил он
через посла своего, Владислава Лысого. — Пособим же детям его,
изгнанникам из родной земли!» Андрей, так же как Лешко, готов был
помогать; приехали и к нему галицкие послы. Он переговорил с ними,
345

замолчал, оставил Даниила, Василька и мать их у себя в Венгрии и
отзывался войною. Надобно было верить ему и ждать.
Нам остается обозреть события в Новгороде с 1182 года так, как мы
обозрели события в других русских областях. Здесь главным
действующим лицом является Всеволод Георгиевич.
История Новгорода во все эти годы представляет борьбу вольных
новгородцев с этим князем, частные события в областях новгородских,
нападение на Новгород новых соседей — немцев и литовцев, и войны,
беспрерывно почти веденные новгородцами со Всеволодом; другие
события были незначительны.
Мы видели, что, отказавшись от Олеговичей после деятельного
пособия в войне 1182 года, новгородцы помирились со Всеволодом и
взяли от него Ярослава. Этот князь, сын Владимира Мстиславича,
после смерти отца жил в Суздальской области. Через два года, после
жестокого нападения литовцев на новгородские пределы, новгородцы
невзлюбили Ярослава, «сотворившего много пакости земле их»,
просили Всеволода сменить его и требовали себе сына смоленского
князя, Мстислава Давидовича. Всеволод согласился; но действовал
тайно, желая обременить постепенно прочною властью своею
новгородцев. В 1188 г. сказались успехи его политики. Начался бунт;
партия, требовавшая снова Ярослава Владимировича, перекричала
других, и Всеволод отправил его княжить в Новгород; Давидовичу
указали путь из вольного города. Девять лет продолжалось после того
княжение Ярослава. Быв орудием Всеволода Георгиевича, Ярослав
повиновался воле его, тратил жизнь новгородцев в ссорах Всеволода с
другими князьями, молчал, видя приращение сообщников его в
Новгороде.
Но вече явно увидело наконец снисходительное терпение своего
князя. В то же время сообщники Всеволода потребовали изгнания
Ярослава и посольства во Владимир: хотели решительно поддаться
Всеволоду и молить у него сына на княжество. Тогда была война у
Всеволода с Олеговичами. Вече было в недоумении, спорило.
Некоторые из новгородцев своевольно отправились наконец ко
Всеволоду и просили от имени всего Новгорода дать им сына; другие
свели с княжества Ярослава и призвали к себе князя из рода
Олеговичей (Ярополка Ярославича, сына бывшего тогда черниговского
князя); Ярославу дан был удел в Торжке. Всеволод не скрывал своего
346

негодования, он грабил, захватывал повсюду новгородцев, укоряя, что
сами же они просили князя от руки его. Напрасно новгородцы
отвечали, что это был не голос веча, но своевольство немногих;
напрасно потом, желая мира, изгнали Олеговича, через полгода по
приезде его в Новгород, и призвали Ярослава. Всеволод не прекращал
своего мщения, и в конце 1199 года новгородцы увидели
необходимость согласиться на его желание. Отправились послы во
Владимир.
Всеволод угостил их, уверял, что не думает разрушать свободы
новгородской и дает Новгороду волю выбирать любого из его сыновей.
Новгородцы думали обмануть хитрого князя и избрали четырехлетнего
сына его, Святослава. Они ошиблись, полагая, что могут закрываться
именем сына Всеволодова и не слушаться воли отца. Бояре опытные
приехали из Владимира княжить и управлять. Новгородцы не ладили с
ними; ссоры были бесконечны. Так прошло шесть лет. Всеволод
думал, что настало время действовать прямо, и объявил, что, видя
малолетство Святослава, хочет дать Новгороду владетеля достойного.
Константину, старшему сыну своему, вручил он крест и меч, сказал,
что Новгород есть древнейшее княжество русское, что он
благословляет его быть старейшим из князей русских, завещает
помнить славное имя и оправдать его делами. О вольности
новгородской не было речи. Новгородцы приняли Константина, не
внимали заветам Всеволода, поступали по-прежнему и увидели поздно
ошибку. Среди веча явились бояре Всеволодовы, укорили Новгород в
обиде великому князю, без суда обвинили многих знатнейших
новгородцев и перед глазами всех умертвили знаменитого гражданина
Алексея Сбыславича. В то же время Новгород услышал о гибели
рязанских князей (в 1207 г.). Народ думал, что настают времена
Андрея Георгиевича, зашумел, забунтовал; жизнь юного, доброго
Константина была в опасности, и, сверх ожидания, послы Всеволода
приехали в Новгород и объявили, что великий князь дает новгородцам
полную свободу, берет сына, позволяет выбрать в князья кого им
угодно и, в исполнение желания доброго народа, утверждает все
грамоты и права, данные им от прежних князей. «Кто до вас добр —
любите; кто не добр — казните!» — говорили послы.

347

Добросердечие великого князя Константина
Но еще дымились тогда развалины Рязани; несколько знатных
новгородцев были в честном плену у Всеволода; войско его стояло в
оружии; партии, смятения раздирали вече; защитника не было, и
новгородцы, поблагодарив Всеволода, просили снова дать им юного
Святослава Всеволодовича. С досадою, с горестью смотрели они на
бояр владимирских, с ним приехавших, видели их самоуправство и —
принуждены были молчать.
Здесь явление, дотоле не виданное нами в Истории русского
народа.
348

Глава 3. Система политики Всеволода Георгиевича
С невольным умилением смотрели мы на ранний гроб Мстислава
Ростиславича Храброго, облитый горькими слезами вольных
новгородцев. Умирая, Мстислав поручил малолетних сирот своих
братьям, а младшего сына, Владимира, отдал пестуну его, новгородцу
Борису Захарьевичу. Прошло двадцать восемь лет. Дети Мстислава
были в зрелом возрасте силы и мужества, отличались душевною
доблестью и воинскою храбростью. Владимир, с согласия новгородцев
и Всеволода Георгиевича, был князем в Пскове и бился с литовцами и
чудью. Старший, Мстислав, находился у дядей своих в Южной Руси.
Мы видели его добрым сподвижником Рюрика Ростиславича,
разделявшим превратности жребия сего князя. Когда Всеволод Рыжий
изгнал из Киева и теснил Рюрика и Мстислав Романович принужден
был умолять о пропуске в свое Смоленское княжество, обещаясь не
вступаться в чужие дела, Мстислав Мстиславич уехал с ним вместе.
Князь Смоленский пожелал наградить Мстислава и дал ему в удел
Торопец. Еще не знали сего доблестного князя современники его.
Бодрый и храбрый, подобно отцу, он скрывал дотоле свою великую,
благородную душу, участвовал в мелких битвах князей, но презирал их
и наконец решился быть спасителем, примирителем русских земель,
защитою слабых, грозою сильных, бескорыстно милуя и карая. Его
называли впоследствии Удатным или Удалым. Что хотели выразить
сими названиями? Не удачи ли, которыми ознаменованы были
пятнадцать лет славного жития Мстиславова? Но сии удачи были
следствием обдуманного плана, крепости душевной, мужества
телесного.
Воображаем Мстислава Мстиславича в бедном Торопецком его
уделе, думающего думу о судьбе России и изыскивающего средства
совершить свои обширные помыслы.
Что видели они окрест себя? Города в пожарах, воспаляемых
иноплеменниками, призываемыми роднею на родню, братом на брата,
или князьями и их бесчеловечными дружинами для защиты своего
жалкого бытия; поля, запекшиеся христианскою кровью; пашни,
заросшие волчцем, ибо возделыватели их погибли; междоусобия,
дошедшие до последней степени наглости и бесстыдства; клятвы, едва
349

данные и уже нарушенные; Киев, обесславленный, опозоренный,
грабленный несколько раз и — кем? русскими князьями; Рязань,
сожженную князем, взявшим ее во время мира и при изъявлении
покорности; клеветы, возводимые одним на другого; бояр
своевольствующих; права наследства потеряны, нарушены; прежних
иноплеменников, пожиравших жизнь и добро Русской земли, и новых
— литовцев, немцев, поляков, венгерцев, стремившихся в русские
области с огнем и мечом. Свобода Новгорода издыхала; род Олегов,
вековой враг Мономахова рода, слабый, изнеможенный, побеждал род
Мономаха, владел Галичем, Киевом; Мономаховичи были рассеяны,
раздираемы несогласием…
На кого из современников могли с утехою и надеждой обратиться
взоры Мстислава Мстиславича?
Первый представился ему великий князь, горделивый владетель
Северной Руси, Всеволод Георгиевич. Уже тридцать три года
властвовал он. Правда, области владимирские были крепки под его
рукою; булгары и половцы не смели впадать в его земли; города и
селения безопасно умножались по берегам Волги и Клязьмы; но
мыслил ли Всеволод о благоденствии, безопасности других русских
земель? думал ли о чести Мономахова дома? можно ли было ожидать
от него, уже старого и дряхлого, твердости духа и добледушия при
перемене неблагоприятной, угрожавшей ежедневно? Всеволод
отличался жестокою, своекорыстной политикой, пользовался
слабостью других и горделиво, холодно грубил, робко уступая при
первом отпоре, при первом сопротивлении. Сердце Мстислава не
могло лежать к нему. Свирепость, с какою Всеволод решил судьбу
Глеба рязанского и несчастных племянников своих, Мстислава и
Ярополка; жестокость, с какою тяготил и ничтожил он беззащитную
Рязань; хитрая настойчивость, с какою двадцать лет удушал он
вольную жизнь Новгорода, могло ль все это иметь целое счастие Руси?
В то же время Всеволод уступал Святославу, уступал Ярославу,
Олеговичам, не думал прекращать междоусобий и бедствия в Галиче,
Киеве, Смоленске, Полоцке, Чернигове, кичился, гордился величанием
Киева и терпел обиды и оскорбления первого дерзкого смельчака!
Олегов род теснил, гнал Мономаховичей, овладел Киевом и Галичем, а
Всеволод безмолвствовал, карал Рязань, теснил Новгород, забывая, что
сими стеснениями убивает жизнь Новгорода; он не смел отважною
350

рукою сломить его, но и не выпускал из рук, томя, ослабляя, несмотря
на чудь, при угнетении Новгорода подпавшую власти новых
пришельцов, латинских христиан, немцев, невзирая на Литву,
отбиравшую владения полоцкие, разорявшую волости Смоленска,
Новгорода, Пскова. Наконец, что могла принести Руси кончина
Всеволода? Новые междоусобия, новые бедствия! Шесть сынов было у
него; вражда уже возникла между ними, а сильного духом не было из
них видно.

Всеволод III Георгиевич. Рисунок В. П. Верещагина. 1891 г.
Старый Рюрик Ростиславич, князь-расстрига, загнанный в Овруч;
князь Смоленский, вымоливший пощаду у Олеговичей; мелкие князья
полоцкие; Олеговичи, действовавшие по внушению бессовестного
Всеволода Рыжего, — на сих ли князей была надежда? Наследники
Романа галицкого жили изгнанниками в Венгрии; Игоревичи,
ежеминутно угрожаемые Польшей и Венгрией и не ручавшиеся за
351

твердость Галича ни делами, ни умом; наконец — Всеволод Рыжий,
грабитель Киева, уже столь сильный, думавший только о своевольных
отнятиях земель и в то же время малодушный крамольник, — вот
современники, коих знал Мстислав Мстиславич!
Отречься от своекорыстия, не думать ни о великом, ни о другом
каком-либо княжестве, сделаться сильным князем, грозою
крамольников, заставив бояться своего имени, совокупить в единую
душу всех князей, умирить их, двинуть на врагов внешних, прославить
Русь славою отцов и лечь в гроб с чистой совестью, с уверенностью на
счастие отчизны, со славою земного ангела-хранителя — такова была
мысль Мстислава Мстиславича, мысль, которой решился он посвятить
свою жизнь, меч и ум свой!
Как мысль сия запала в душу торопецкого малосильного князя?
Летописцы молчат: мы не знаем. Но сын доблестного Мстислава,
может быть, и сам не отдавал себе отчета в развитии мысли великой;
может быть, и не умел бы отдать такого отчета. Как отец его, он мог
только сказать сам себе: «Не угашай духа, иди, делай, не бойся
умереть за отчизну; павший в битве очищается от греха, а смерть легко
застанет тебя в грехе!» Так, может быть, сказал себе Мстислав,
благословил себя крестом, стал смело.
Если дивимся его душе необыкновенной, звезде во мраке
современном, то не менее удивляемся и глубокому познанию
современных дел, отношений, характеров, какое показал Мстислав,
приступив к своему делу. Доблестный отец, боровшийся с грозною
силою Андрея, Роман галицкий, в пять лет пролетевший молнией по
небосклону Греции, Польши, Венгрии и Руси, были, кажется, его
примерами. Мстислав, конечно, помнил правило отцов: не золотом
добывают дружину, а дружиною золото; знал, что один смелый подвиг
привлечет к нему сердца и души; видел, что все покорится силе меча,
руководимой честностью и умом.
Но чем мог он начать? Куда должен был обратиться? Уговаривать
ли князей? Они не поняли бы его. Идти ли с горстью людей на Киев?
Кто ручался, что даже родные не выдадут его! Мстислав обратил
взоры на Новгород, страдавший от самовластия Всеволодова,
нападения внешних врагов и волнений внутренних. Там, где кончил
отец, Мстислав хотел начать; с теми людьми, которые плакали над
гробом отца, Мстислав решился совершить свои великие предприятия.
352

Совсем неожиданно Мстислав собрал свои небольшие дружины
зимой 1209 года и ударил на Торжок; Он не жег, не грабил, но
ополонил, сковал наместника Всеволодова, дворян его и забрал их
имения. С недоумением услышали о сем деле во Владимире и
Новгороде.
Но недоумение новгородцев скоро разрешилось. В полном
собрании новгородского веча явился боярин Мстислава. «Князь
Мстислав Мстиславич, — говорил боярин, — кланяется Святой
Софии, гробу отца своего и вам, вольные новгородские люди! Слышит
он, что великое насилие вольности вашей делают князья, и жаль ему
стало вас, отчины его, друзей отца его. Хотите ли, чтобы он шел к
вам?» Вече согласилось радостными голосами; уже давно не слышно
было в Новгороде подобной речи: вспомнили Мстислава Храброго,
вспомнили, что брат князя Торопецкого зорко сторожит пределы
Пскова, видели, что, не устрашась могущества Всеволодова, Мстислав
Мстиславич начал уже действовать, и с великою честью послали звать
его в Новгород. Святослав и владимирские бояре, опекуны юного
князя, были схвачены и заперты в архиерейском доме —
обыкновенной почетной тюрьме князей новгородских. Мстислав
въехал торжественно в Новгород. Радуясь, что освободитель уже в
стенах вольного города, новгородцы вспомнили, что так въехал к ним
некогда отец, надеялись, что княжение Мстислава будет счастливее
отцовского.
Конечно, мы должны предполагать крепкое, обдуманное намерение
Мстислава и верный расчет; все, однако ж, политический небосклон
окрест его оберегали страшные тучи. Что начнет Всеволод
Георгиевич? Что скажут другие князья?
Мстислав не медлил. Он мгновенно собрал новгородские дружины;
не дожидаясь известий из Владимира, пошел на Суздальскую область,
стал близ границ оной. Такие неожиданные события смутили
Всеволода. Константин, после выезда из Новгорода получивший от
отца удел в Ростове, спешил навстречу Мстиславу; но с ним поехали и
послы Всеволода. «Князь великий на тебя не ратует, — говорили они
Мстиславу, — будь ему сыном, он будет отцом твоим; отпусти
Святослава, бояр его; отдай им имения их и смирись, а великий князь
отпускает пленных новгородцев и возвращает все, что было
захвачено.» Мстислав обрадовался первому успеху. Близ Торжка
353

князья поцеловали крест, разменялись добычей и пленниками.
Мстислав возвратился в Новгород при восторге народа.
В то же время Всеволод показал необыкновенное миролюбие и в
другом случае. Всеволод Рыжий мог думать, что на него пойдут со
всех сторон все потомки Мономаха.
Этого не было. На жалобы Рюрика Всеволод отвечал только
посредничеством. Переговоры со стороны Рыжего начал митрополит
Матфей. Всеволод выговорил только, чтобы Днепровский Переяславль
остался за ним. Рыжий соглашался, но ни за что не отдавал Киева.
Долго спорили; наконец уговорили Рюрика на дело, дотоль
неслыханное: Рыжий уступил ему свое родовое княжество Чернигов.
Он скрывал свои дальнейшие замыслы, кланялся, дружил с
Всеволодом Георгиевичем и отдал дочь свою за второго сына его,
Георгия. О Галиче не упоминали, о Рязани также: каждый блюл, что
захватил. Митрополит выпросил только свободу княгиням рязанским.
Опять наступила тишина совершенная. Каждый был озабочен своим
отдельным делом: Всеволод семейным несогласием; Рыжий бедствием
своих родных в Галиче. Обратимся к Мстиславу.
Посадником в Новгороде был тогда Твердислав, архиепископом
Митрофан. Мстислав хотел видеть на сих важных местах своих
приверженцев, людей, ему ведомых и верных. Твердислав,
утвержденный на своем месте Всеволодом, бесспорно уступил
посадничество Дмитрию Якуновичу, вызванному Мстиславом из
Великих Лук; сей город отдан был в заведывание Владимира
псковского. Готовясь на битвы в Чудской земле, Мстислав отправился с
новым посадником осматривать области, был в Луках, Торжке,
Торопце, велел ставить укрепления и возвратился в Новгород. Тогда
приехал туда и благочестивый странник Иерусалима, новгородец
Добрыня Ядренкович. Он привез с собою кусок камня от Гроба
Господня и постригся в Хутынском монастыре. Мстислав и
новгородцы вдруг вознегодовали на Митрофана, не слушали
оправданий, свели его с владычного престола и сослали в Торопец.
Владыка терпел уничижение смиренномудро. Добрыня Ядренкович
был послан ставиться в Киев и, получив имя Антония, приехал к
удовольствию князя и новгородцев в сане святительском.

354

Реконструкция первоначального облика Замковой горы в Киеве
Укрепив таким образом внутреннюю тишину и внешнюю
безопасность со стороны Суздаля и Смоленска, Мстислав двинул
дружины в Чудскую землю. Там с некоторого времени обстоятельства
сделались весьма важны для Новгорода.
Сказав об усилении литовцев, мы упомянули о новых пришельцах:
немецких проповедниках. Вскоре сии распространители Слова Божия
сделались оседлыми жителями чудских земель. В 1186 году некто
Мейнград построил первую церковь латинскую на устье Двины, в
Икскуле, обвел ее крепостью, получил от папы звание епископа
Ливонского и положил основание прочной власти Латинской церкви и
немцев на берегах Балтики. Преемником его был Бертольд Лохау.
Епископы Ливонские поставлялись от Бременской церкви. Но в 1197
году Альберт фон Буксгевден, знаменитый уроженец Бремена,
избранный в епископы Ливонские, умело отделил Ливонию. Он
приплыл с целою колонией поселенцев на 22-х кораблях, со своими
родственниками, немецкими купцами и воинами. В 1200 году заложил
он в устье Двины Ригу и начал действовать как политик искусный.
355

Монах Бернгард отправлен был от него в Рим, к папе Целестину III,
просить благословения на учреждение военного, духовного ордена
рыцарей, который бы распространял и защищал Ливонскую церковь.
Папа согласился. Император Генрих VI отдал Ливонию как ленное
владение епископу Рижскому и будущим рыцарям, и в 1201 году
учредили новый Орден Божьих рыцарей, или меченосцев. Винно, или
Винанд фон Рорбах, был первый гроссмейстер Ордена. Ему дан был
устав знаменитых уже в то время рыцарей Храма. Новые рыцари
клялись соблюдать безбрачие, целомудрие, прилежно ходить к обедне,
защищать Церковь Ливонии, споспешествовать крещению и покорять
земли неверных, оставляя себе одну треть и отдавая две трети
епископу Рижскому, или Божией Матери, ибо вся Ливония объявлена
была землею Пресвятой Богородицы. Скоро белый плащ и красный
крест рыцаря Божьего сделались ужасом финнов и латышей
балтийских: все трепетало, принимало христианскую веру и
подвергалось жестокому рабству. Язычники скрывались только в
мрачной глубине лесов и там, рыдая над умершим, клали в гроб его
пищу, питье, топор, несколько денег и говорили: «Ступай, бедняк, в
лучший мир, где не тобою немцы, но ты немцами будешь повелевать.
Вот тебе запас, оружие и деньги на дорогу!» Так ужасно было
состояние несчастных финнов. Отсель установились постоянное
рабство и феодальная власть в Ливонии.
Быстро распространялось при пособии рыцарей владычество
епископа Рижского; крепости беспрерывно далее и далее знаменовали
пределы его, и вскоре подошли они к владениям полоцким; землям
Пскова и Новгорода. Альберт завоевал Кукенойс, город Всеволода,
одного из потомков Всеславовых, княжившего в Герсике, напал на
самую Герсику, сжег ее и заставил Всеволода быть данником рижского
епископского престола. Другой потомок Всеслава, князь Владимир,
осадил Икскуль, но не мог взять его и бежал, слыша, что король
датский пришел на помощь епископу. В то же время Альберт
предложил дружбу Владимиру Мстиславичу псковскому. Брат
епископа, Дитерихс, женился на родственнице Владимира.
Мстислав Мстиславич видел опасность и невыгоду нового
соседства. Латинская церковь, торговля немцев по Двине и меч
победоносных рыцарей возбуждали опасения касательно самой веры,
не только торговли и спокойствия новгородцев. Надобно было
356

показать смелую бодрость духа. Мстислав не хотел ссориться с
немцами; но в 1212 году он соединил дружины, выступил за Дерпт к
Северу, покорил тамошнюю чудь и зимою осадил Оденпе. На
следующий год литовцы впали в Псковские области и выжгли их до
самого Пскова. Псковитяне сложили вину на своего князя, изгнали
Владимира и просили у Мстислава другого князя. Владимир уехал в
Ригу.
Там доходило до войны с полоцким князем. Владимир хотел быть
посредником. Альберт и князь Полоцкий съехались близ Герсики. В
горячем споре с обеих сторон обнажили было мечи, но Владимир
уговорил мириться, и князь Полоцкий уступил Альберту все чудские,
дотоле подвластные ему земли. Меченосцы обратились после того к
северу. Слыша о бегстве Владимира в Ригу, впадении рыцарей в
чудские, подчиненные Новгороду области, уступке полоцкого князя и
набегах литовских, Мстислав спешил с войском. В самый день его
выступления, зимою, на первой неделе поста, загремел гром и виден
был огненный змей. Мстислав растолковал сии приметы к добру,
успокоил псковитян, дал им нового князя, Всеволода Борисовича,
племянника своего. Вступив в чудские земли, Мстислав искал немцев;
но они не дождались его и ушли в Ригу. Мстислав обратился тогда на
Ервень, шел до самого моря, взял Верпель, собрал дань и отдал две
части оной новгородцам, третью своим дворянам. В стане его были
братья: Давид, получивший от него в удел Торопец, и Владимир,
возвратившийся из Риги. Едва ушел Мстислав, рыцари явились вновь.
Но Мстиславу некогда уже было думать о них: важнейшие дела заняли
его. Наставало время борьбы тяжкой, время исполнить преднамерения,
для коих Новгород был только средством.
Мы упомянули о несогласиях в семействе Всеволода Георгиевича:
они омрачили последние дни его старости. Всеволода называли наши
предки Великим Гнездом по причине многочисленного потомства. У
него было всего восемь сыновей, из коих оставалось только шестеро:
Константин, Георгий, Ярослав, Владимир, Святослав и Иоанн.
Напрасно добрая мать их, девять лет страдавшая долгим недугом и за
восемнадцать дней до смерти принявшая чин иноческий, на смертном
одре умоляла детей блюсти мир и дружбу; напрасно Константин,
старший брат, отличался добротою и кротостью — раздор загорелся и
грозил быть началом тяжких бедствий. Константин княжил в Ростове,
357

когда услышал, что отец его, чувствуя ослабевающие силы,
распоряжает наследством. Всеволод объявил Константина своим
наследником, воле его предоставил раздачу уделов другим братьям; но
Георгия отделил и отдал ему Ростов. Константин послал сказать отцу,
что он не согласен делить области и не дает Георгию Ростова. Может
быть, он представил ему несчастные следствия таких делений. Старик
Всеволод оскорбился; собрал бояр, духовенство, народ, объявил, что
он лишает Константина наследия, не признает его после себя великим
князем и отдает все второму сыну своему, Георгию. Привыкнув в
течение тридцати семи лет повиноваться Всеволоду, все
безмолвствовали и по воле отца присягнули Георгию. Вскоре «настал
конец временного и многомутящегося жития» Всеволодова: тихо,
безмолвно «приложился он к отцам и дедам своим» 15 апреля 1212
года, на 58-м году жизни.
Георгий вступил во все права его, объявил себя великим князем,
искал друзей в братьях, отдал Ярославу Переяславль-Залесский,
Владимиру Москву, Святославу Юрьев-Польский; отпустил из плена
князей рязанских, взяв с них только слово: быть под рукою его, и
потребовал от Константина Ростова. Константин не спорил о Великом
княжестве, не хотел междоусобий, но не отдавал Ростова. С обеих
сторон вооружились; Ярослав и Святослав стали за Георгия, Владимир
за Константина.
Два раза приходил Георгий к Ростову, отнял у Владимира Москву и
послал его княжить в южный Переяславль. Константин отбил Георгия,
сжег Кострому и предлагал мир. Братья съехались и разделили
отцовское наследие: Константин взял Ростов и Ярославль; все
остальное было за Георгием.
Мстислав Мстиславич не вмешивался в раздоры детей Всеволода,
ибо в то время события в Южной Руси заняли его. Там, в Чернигове,
умер долговечный Рюрик, в летах преклонных, испытав столько
превратностей жизни. Мономаховичи могли думать о назначении ему
преемника: у Рюрика остался сын Владимир, были племянники. Но
Всеволод Рыжий ждал только кончины старика. Он прислал сказать
сыну и племянникам Рюрика, чтобы немедленно оставили они
Киевскую, Черниговскую, Волынскую области. Игоревичи в то время
уже не владели Галичем. Рыжий обвинял потомков Ростислава в
вероломстве, убийстве, хищении, подкрепил обвинения оружием, и —
358

бедные князья толпою выехали в Смоленск. Изгнанники обратились к
Мстиславу Мстиславичу, умоляя его быть их защитником. Ласково
приняв своих родичей, Мстислав созвал новгородское вече и на нем
предложил новгородцам: хотят ли они идти с ним и пособить его
братьям? Единодушно загремело вече: «Куда только взглянешь ты
очами своими, князь добрый! Там мы головы повергнем!» Мстислав
поблагодарил новгородцев, взял с собою дружины их, бывшего
посадника Твердислава и в начале июня 1214 года выступил к
Смоленску. Тут были уже готовы дружины смоленские. Оказалось
нечаянное и несчастное препятствие. Новгородцы поссорились со
смолянами, началась драка: один смолянин был убит. Мстислав хотел
рассудить ссору, созвал смолян и послал звать новгородцев.
Посланные его пришли обратно с ответом, что новгородцы собрали
свое отдельное вече в таборе и нейдут на суд князей. Мстиславу
советовали употребить силу. «Не надобно!» — сказал он, пошел к
новгородцам и дружески говорил с ними. Вольный народ не слушал
ничего и даже дерзнул отречься от Мстислава, говоря, что Новгород
оставляет его. Мстислав не разгневался; обнял главных зачинщиков
бунта, как друзей, простился с ними и уехал. Он знал новгородскую
душу, пылкую и добрую! Пристыженные кротостью князя-благодетеля
новгородцы стояли и безмолвствовали. Тогда Твердислав возвысил
голос: «Деды и отцы наши страдали за землю Русскую; пойдем и
пострадаем за нашего князя!» Шумно снялся табор, спешили догонять
Мстислава, уже выступившего из Смоленска. Мстислав принял
новгородцев с радостью и пошел по Днепру. Только под Вышгородом
осмелились сразиться с ним два Олеговича (Ростислав и Ярополк
Ярославичи), были разбиты, взяты в плен. Рыжий не смел ждать
Мстислава в Киеве и бежал в Чернигов. Мстислав отдал Киев Ингарю,
сыну Ярослава луцкого, преследовал злоумышленника, осадил
Чернигов. Рыжий был тогда на смертном одре и вскоре скончался.
Старший брат его, Глеб Святославич, просил пощады. Мстислав
немедленно остановил карающий меч, примирился, утвердил Глеба в
Чернигове и дал слово не губить никого из Олеговичей, если они не
будут покупаться на обиду Мономаховых потомков. Олеговичи
клялись. Мстислав с общего согласия отдал Киев смоленскому князю,
Мстиславу Романовичу, как старшему из всех Ростиславичей, почему

359

современники, в отличие от Мстислава Мстиславича, называли его:
Мстислав Старый. Ингвар удалился в свой Луцк.
Север Руси, где Новгород сделался крепок рукою Мстислава, а
Великое княжество хотя и разделилось, но было мирно, при
уступчивости доброго и слабого здоровьем Константина и при
отвращении от междоусобий Георгия, казался тихим. Мстислав видел,
что присутствие его более нужно было в Южной Руси, где взаимные
отношения Киева, Чернигова, Смоленска, Мономаховичей и
Олеговичей не были еще хорошо отпределены. Он решился остаться
на берегах Днепра, тем более что хотел отважиться на важный подвиг:
успокоение Галича, кипевшего бунтами и неустройством. Но Мстислав
хотел прежде проводить новгородские дружины до Новгорода и
проститься с Новгородом. Вольный народ встретил победителей
радостно.
Прошло немного времени. Мстислав созвал вече, сказал, что с
помощью Божьей у них все устроено, поклонился новгородцам и
просил отпустить его. «Изберите себе другого князя, какого вам
угодно: вы вольны в князьях, а я иду в Русь; там есть мне дело», —
прибавил он, и уехал, не оставив новгородцам даже сына своего.
Новгородцы долго думали, наконец решились звать к себе Ярослава
Всеволодовича, бывшего удельным князем в Переяславле-Залесском.
За ним была дочь Мстислава Мстиславича. Новгородцы думали, что
зять будет подобен тестю, ошиблись, дорого заплатили за свою ошибку
и были причиной большого переворота в делах Северной Руси.
Юрий Иванкович, посадник, Якун Намнежич, тысячский, и десять
почетнейших гостей приехали к Ярославу и звали его в Новгород.
Ярослав согласился. Архиепископ Антоний и весь Новгород
встретили, приветствовали его.
Ярослав приехал с супругой, боярами, дружиной и вскоре показал,
что он не Мстислав. Самовольно начал он принимать доносы и
клеветы. Партии народные спешили пользоваться подачкою князя,
ожили, начали губить одна другую. По приказу Ярослава схватили и
бросили в тюрьму Якуна Зуболомича, схватили и торжковского
посадника Фому; обоих под стражею отвезли в Тверь. Новгородцы
изумились, но еще молчали. Ярослав собрал вече. Федор Лазутинич и
Иван, торжковский гражданин, явились с доносом на тясячского
Якуна. Князь послал за ним; Якун отказался идти на вече; вороги
360

тысячского бросились в его дом, разграбили, схватили жену и сына
его. Тут весь Новгород возмутился; народ собрался на малые вечи по
городским концам, шумели, спорили; на Прусской улице дошли до
драки: Евстрата, знаменитого новгородца, и сына его, Луготу, убили.
Ярослав оскорбился еще более, когда Якун пришел на большое вече с
посадником, начал защищаться против обвинений, а народ не стал
выдавать его. Князь немедленно уехал в Торжок с Твердиславом и
другими почетными новгородскими людьми, не показывал досады,
отпустил Твердислава в Новгород, но потребовал безусловной
покорности наместнику своему, говоря, что сам он без того не пойдет
из Торжка. Вече не слушало. Ярослав перерезал пути в Новгород, не
допускал туда хлеба и запасов; оказался недостаток. К несчастью
ранние морозы истребили хлеба окрест Новгорода; сделался голод.
Напрасно послали тоща из Новгорода к Ярославу избранных мужей,
прося его приехать в Новгород и объясниться на вече. Ярослав
захватил посланных и еще сильнее обложил все пути. Народ доходил
до крайности: по 10 гривен платил за кадь ржи, по 3 гривны за кадь
овса, по 2 гривны за воз репы. И этого не было, люди ели мох, липовые
листья, сосновую кору; отцы продавали детей, всюду валялись трупы
умерших от голода и болезней, на площадях, на улицах, по полям;
огромная скудельница была полна трупами; народ побежал из
Новгорода: разошлась новгородская власть, разошелся город. Сам
посадник Юрий приехал к Ярославу и был им захвачен. Ярослав
завраждовал открыто: прислал за своей женой, взял ее, готовил войско.
В последний раз послали новгородцы Мануила Яголчевича к
Ярославу. «Идешь ли к Святой Софии или нет?» — спрашивали они.
Ярослав объявил Мануила пленником. Более 2000 гостей и
знатнейших новгородцев были в его руках, ибо во всех Суздальских
областях новгородцев ловили, как изменников.
Тут явился вновь ангел-хранитель Новгорода: совсем неожиданно,
11 февраля 1215 г., прискакал к бедствующим новгородцам Мстислав,
Мстиславич. Он услышал в Киеве о беде Новгорода; тотчас понял, что
самовластие Ярослава было следствием умысла его с братьями; что
Руси грозили беды, коих только началом была погибель вольности
новгородской. Мстислав бросил свои дела в южной Руси и окольными
дорогами поспешил к новгородцам. Ударили в вечевой колокол:
сошлись остатки новгородцев, и надежда и радость оживили их при
361

виде Мстислава. Уже по его приказанию в городе хватали и
заковывали дворян, бояр ярославских; сковали и наместника его, Хоту
Григорьевича. Мстислав клялся быть с новгородцами в животе и
смерти, возвратить все захваченное Ярославом, всех мужей, все
области или отдать голову за Новгород. Он целовал крест; новгородцы
клялись умирать с ним и за него.
Предстали посланные от Ярослава. Он отправил сто воинов
вывести Мстислава или грозить ему бедою. Увидя Удалого,
присланные передались к нему. Мстислав думал еще образумить зятя
уверенностью, отправил к нему послом Юрия, священника церкви
Ионна Крестителя, и велел сказать: «Князь Мстислав кланяется тебе,
сыну своему. Отпусти мужей и гостей Новгородских, поди из Торжка,
возврати взятое, и он с тобою помирится». Ярослав ничего не хотел
слышать, свез всех пленников на поле подле Торжка и толпами, в
колодах отправил их в свой Переяславский удел.
Мстислав созвал вече, видел бедное собрание граждан
новгородских, но умел ободрить их. «Нас мало, — говорил он, —
братья наши в Торжке, но во многом Бог и в малом Бог! Не бывать
Торжку Новгородом и Новгороду Торжком: где Святая София, там и
Новгород!» «Правда, правда!» — кричали новгородцы. «Пойдем же,
поищем братьев наших и волости наши!» — сказал Мстислав.

362

Собор Св. Софии в Великом Новгороде
Послы его были уже в это время в Смоленске и Ростове. Слова
Мстислава, дерзость Ярослава и братьев его, заставили и Константина
и Смоленского князя обещать ему помощь. Мгновенно собрал
Мстислав пятьсот человек и выступил из Новгорода с братом
Владимиром, тогда же снова княжившим в Пскове. Мстислав верно
рассчитал план войны. Он слышал, что Ярослав, Георгий, Святослав
соединяются, собирают огромные ополчения и готовы на битву.
Мстислав поспешно спустился к озеру Селигеру. Изменники
новгородские бежали к Ярославу и известили его о походе князя.
Желая перехватить путь Мстиславу, Святослав Всеволодович с 10
тысячами осадил Ржев. Там затворился воевода мстиславов, Ярун. Он
мужественно отбил осаждающих, которые, слыша, что Мстислав идет
на освобождение Ржева, поспешно отступили. «Идите запасаться
кормом, но не грабьте!» — говорил Мстислав новгородцам. Тут
пришли смоляне с Владимиром Рюриковичем. Был составлен совет.
Князья Смоленский и Псковский хотели идти к Торжку. «Нет! —
отвечал Мстислав. — Зачем разоряешь свои области; пойдем прямо к
Переяславлю: там же дожидается нас друг». Он разумел доброго
Константина. Войско мстиславово осадило и взяло Зубцов, шло по
363

Волге. Об Ярославе и братьях его ничего не было слышно. На реке
Саре явился Константин и присягнул в верности и дружбе. Между тем
Ярослав оставил уже Торжок, переправился через Волгу; в рядах его
были многие новгородцы, изменники и насильно принужденные взять
оружие. Мстислав послал к нему с новым предложением мира. «Не
хочу! — ответствовал Ярослав. — Если вы пошли, так идите; из сотни
вас одному не воротиться домой». «За тебя сила, за нас Честный
Крест!» — сказал Мстислав, услышав гордый ответ. Он знал, что
продолжительная, медленная война поведет только к разорению
областей и что ему, Новгороду и слабым союзникам не выдержать ее; в
то же время он был уверен, что один смелый удар решит распрю. Умев
перенести войну так далеко от пределов Новгорода, Мстислав не
остановился, побросал все обозы и хотел предупредить дальнейший
сбор суздальских войск. Георгий и Святослав уже соединились; но они
не успели отойти от Владимира далее Юрьева. Мстислав прискакал
под Переяславль, сведал, что Ярослав отступает перед ним и, не
дожидаясь дружин Константина, ударил на Юрьев. Георгий и братья
его поспешно отступили к реке Кзе; Константин был у Липцев. Не
страшась битв, Мстислав еще раз испытывал мира. Ларион, сотский
его, явился в стане Всеволодовичей и сказал Георгию: «Кланяется тебе
князь Мстислав Мстиславич и велел сказать, что с тобою у него обиды
не было; была у него ссора с Ярославом; ты не вступайся», а Ярославу:
«Отдай пленных новгородцев, возврати что взял, и Мстислав мирится
с тобою». «Я заодно с Ярославом, братом моим, — отвечал Георгий.
«Мстислав боится! — вскричал Ярослав. — Он далеко зашел и теперь
очутился, как рыба на суше. Скажи ему, что я мира не хочу и людей не
отпускаю». Ларион пересказал Мстиславу ответы. «Иди же к ним с
последнею моею речью! — говорил Мстислав, посылая еще раз
Лариона. — Скажи, что мы пришли в землю Георгия не кровь
проливать, но мириться. Избави нас Бог вражды: мы родные; но теперь
вот условия: князь Константин да будет старшим, а вы повинитесь
перед ним». Горделиво обозревая свое войско, в котором было 30
знамен и 140 труб и бубнов, Георгий насмешливо отвечал: «Скажи и
мое последнее слово: я не знаю, зачем пришел Мстислав; знает ли сам
он, как отсюда выйти? А брату Константину скажи: пусть переможет
нас, и тогда все перед ним».

364

Георгий и братья его вознеслись славою, созвали бояр и начали
пировать и смеяться над робостью Мстислава. «Творите что угодно, —
говорил один из их собеседников, суздальский боярин, — но, по моему
гаданью, лучше бы вам, князья, мириться и признать старейшинство
Константина. Князья Ростиславова рода мудры, рядны и храбры, а
новгородцы и смоляне дерзки к бою. Мстислава же Мстиславича
ужели не знаете и не ведаете, что даже из всех Ростиславичей одарил
его Бог храбростью?» Речь боярина показалась дерзкой: князья
оскорбились. Нашелся другой боярин, более уклончивый. «Нет, князь
Юрий и князь Ярослав, — сказал он, — не было того ни при отце
вашем, ни при дяде, ни при прадеде, чтобы вошедший ратью в
сильную суздальскую землю вышел из нее. Пусть двинется вся
Русская земля: Галич, Киев, Смоленск, Чернигов, Новгород, Рязань:
ничего не успеют! И этих ли бедных пришлецов бояться нам? Мы их
седлами закидаем!» Речь льстивая была люба князьям. Они созвали
бояр, князей, воевод и сказали им: «Перед вами добыча: берите; мы
все отдаем вам: коней, брони, оружие, одежды; но никто не смей брать
в плен: смерть тому, кто возьмет врага живого! Пощада одним князьям;
что делать с ними, мы подумаем после. Кроме них, никому нет
помилования; если встретится воин и с золотым отплечьем — бить, а
кого поймаете в побеге, казнить, как преступников». В ослеплении
гордости после шумного пира князья удалились в свой шатер,
вздумали делить Русскую землю, спорили и решили: Георгию взять
Владимир и Ростов, Ярославу Новгород, Святославу Смоленск,
Галичем владеть вместе, а Киев отдать Олеговичам. На этом
присягнули они и клялись, лобызая крест.
Между тем в новгородском стане деятельно готовились к битве.
Полки ростовские и ярославские пришли и соединились. Мстислав,
снова заставив Константина присягнуть, что в нем не будет перевета,
устроился к бою. Воины стояли наготове; трубы гремели; всю ночь
было движение. Георгий и Ярослав тронулись с места, избрали
крепкое положение на Липцах, за лесом и Авдовой горой, и огородили
стан плетнями и кольями. Мстислав шел за ними и стал за Юрьевой
горой, после речки Тунеги. Никто не начинал битвы. «Миритесь или
идите на суд Божий, начинайте, подходите к нам! — прислал сказать
Мстислав Георгию. — Зачем укрываетесь лесом и горою?» «Вы далеко
шли: много ли труда перейти лес и гору, а я сам нейду и не
365

мирюсь», — отвечал Георгий. «Потягнем!» — загремел тогда
Мстислав и выпустил удалую молодежь новгородскую выманивать
неприятеля. Целый день происходили сшибки; но суздальцы бились из
укреплений и не шли в поле. Так прошла вся ночь; воины не спали,
хотели сражаться, несмотря на холод и жестокую бурю. Рано утром
Мстислав велел выступать, идти по дороге к Владимиру. Войско его
двинулось. Константин прискакал, испуганный, к Мстиславу. «Что ты
делаешь! — говорил он. — Они ударят нас в тыл, и кто устоит! Я не
надеюсь на своих людей». «Гора не спасет нас, — отвечал
Мстислав, — гора и не победит. Надейся на правду свою и помощь
Честного Креста!» Хитрость Мстислава удалась; Георгий думал, что
Мстислав бежит; он оставил свое крепкое положение; воины его
сошли с горы, вышли из-за леса. Тут быстрым движением Мстислав
повернул свое войско. Смоляне стали налево, новгородцы и
псковитяне всередине, ростовцы и ярославцы направо. Все пошло
вперед; неприятель был вынужден сражаться.

366

Золотые ворота
Ярослав стал на левой стороне, Георгий в середине, рязанские
князья на правой стороне. Мстислав и Владимир поскакали по рядам
своих воинов. «Братья! — восклицал Мстислав. — Мы зашли в
сильную землю; уповайте на Бога, станем крепко, забудем дома, жен и
детей. Кому не умереть, тот цел будет! Сражайся кто как хочет,
пешком, на коне!» Новгородцы врезались в Ярославовы дружины. За
ними кинулись смоляне, пешие: воевода их, Иворь, упал с коня среди
быстрого порыва; не дожидаясь его, воины с кликом начали драться.
367

Новгородцы побились до знамени Ярославова, подсекли его и
кликнули победу; смоляне подрубили другое знамя. «Сохрани Бог, брат
Владимир! Выдавать добрых людей!» — возгласил Мстислав и сам
ударил всередину; за ним пошел Константин. Началась битва кровавая.
Держа в руках топор с паворозом, Мстислав просекся сквозь всю
толпу суздальских полков, оборотился, прошел назад и поворотил еще
раз. За ним следовал самый отборный народ… Ничто не устояло!
Воины пробились наконец до обозов; неприятель бросился бежать;
смоляне грабили обозы. «Братья новгородцы! Не троньте обозов! —
кричал Мстислав. — Бейтесь! Враги могут оборотиться на нас!»
Новгородцы шли за князем. Все рассеивалось и спасалось бегством
перед ними. «О велик был, братья, промысел Божий, — говорит
летописец новгородский, — и — велика победа: не может ум
человеческий сказать и постигнуть! И кто сражался: сын против отца,
брат против брата, слуга против господина!» Шестьдесят знаменитых
бояр и мужей суздальских было убито и взято в плен. Побиенных
воинов не можно было глазами обозреть: их полагали более 9000
человек. В обозе найдены были грамоты, которыми Всеволодовичи
разделили накануне Русскую землю. Георгий, видя своих воинов, как
колосья на ниве пожатые, бежал во Владимир, уморил под собою трех
коней, на четвертом, задыхаясь от усталости, достиг он Владимира.
Там оставался народ непротивный: попы, монахи, жены, дети. Увидя
вдали скачущего всадника, владимирцы, ждавшие известия о битве,
думали, что это вестник победы, но то был сам Георгий. В одной
рубашке, опрометью скакал он, крича еще издали: «Затворяйте,
укрепляйте город!» Ужас поразил владимирцев: все восстенало и
восплакало. Ночью начали приходить беглецы — нагие, израненные.
Они говорили, что Ярослав, Святослав, князья рязанские и муромские
— все разбежались; что участь их не была еще достоверно известна;
что войско все рассеялось; что на пространстве нескольких верст
окрест побоища лежали трупы и умирающие от ран и усталости;
наконец, что победители стояли на месте битвы и не двигались.
Горькие жалобы и упреки были слышимы на Ярослава. «Он сотворил
нам все зло; за его преступление крестного целования теперь птицы
небесные пьют кровь наших братьев и звери дикие терзают тела их!»
— вопили владимирцы. Утром Георгий собрал народ. «Друзья и
братья! — говорил он. — Затворим же город, авось отобьемся!»
368

«Князь Юрий, — отвечал народ, — с кем же затвориться в городе? Где
войско? Братья наши избиты, другие в полону, остальные прибегают
израненные, нагие, безоружные». «Вижу!» — печально отвечал
Георгий и умолял владимирцев, по крайней мере, не выдавать его
Константину и Мстиславу и позволить ему по своей воле выпросить у
них свободный отпуск из города. Владимирцы обещали.
Если бы Мстислав преследовал бегущих, то ни Георгий, ни
Ярослав, ни союзники их не могли бы спастись; Владимир и
Переяславль сдались бы немедленно. Но «милостивые князья
благословенного рода Ростиславова» не хотели ненужного унижения
других князей и, «добрые на пощаду крови христианской», двинулись
с побоища тихо, запретили грабить, убивать, мирно подошли к
Владимиру и окружили его. Вдруг над городом взвились пламя и дым:
загорелся княжеский дворец, запылал город. Напрасно воины говорили
тогда Мстиславу, что он легко может захватить Владимир,
беспомощный, горящий. Мстислав объявил, что гнев его будет на того,
кто посмеет воспользоваться бедствием ближних. Вскоре явились к
нему послы Георгия, просили пощады, сказали, что только потушат
пожар, Георгий придет к нему сам и предаст себя в его руки. Мстилав
отвечал ласково и милостиво. На другой день утром Георгий,
Святослав, Владимир и бояре их въехали в табор Мстислава, ударили
ему челом и сказали: «В твоей руке и жизнь наша, и хлеб наш!»
Мстислав поднял их дружески, облобызал, свел их с Константином.
Георгию объявили, что Константин дает ему в удел Радилов городок на
Волге и что он немедленно должен туда отправиться. Между тем как
бояре и княгиня Георгия садились в лодки с детьми и с имением,
Георгий вошел в церковь Золотоверхую, со слезами повергся у
гробницы отца и воскликнул: «Суди Бог брата моего Ярослава; до чего
довел он меня!»
Едва оставил Георгий с немногими спутниками Владимир, как
Мстислав и Константин вошли в город. Их встретили далеко за
городом, с крестами и иконами. В тот же день Константин объявлен
был великим князем, и владимирцев водили к присяге. Начались
праздники. Мстиславу, Владимиру, новгородцам, смолянам поднесли
богатые дары.
В это время Мстислав получил вести, что ливонские рыцари, зная
его отсутствие, нагло грабят области Чудские. Надобно было скорее
369

идти, кончить победу усмирением Ярослава, обрадовать Новгород.
Зачинщик несчастной войны и виновник падения брата, Ярослав
храбро дрался в Липецкой битве и бежал подобно Георгию: четыре
коня пали под ним, пока он достиг Переяславля. В бешенстве, в
ярости, он бросил в тесное заключение новгородских пленников, там
бывших; многие из них задохлись в погребах и душных избах.
Ярослав хотел защищаться, не слушал присланных к нему послов,
укреплял город. Злоба и упорство его раздражали Мстислава.
Немедленно, по восстановлении порядка, дружины Константина и
Мстислава пошли к Переяславлю. Сопротивление было бы
безумством. Ярослав образумился, выслал просить мира; Мстислав
ничему не внимал. Тогда Ярослав сам приехал в табор Константина и
ударил челом брату. «Ты мой господин! — говорил он. — Не выдай
меня тестю; предаюсь в твою волю и прошу у тебя куска хлеба!»
Константин простил брата, но тщетно умолял Мстислава простить его
и примириться с ним. Мстислав обещал только не мстить, отдавал
судьбу Ярослава воле Константина, но сам не хотел иметь с ним дела,
даже не хотел видеть его. Константин вошел в Переяславль; Мстислав
остался в таборе, послал бояр взять всех пленных новгородцев, смолян
и имение их. Он не хотел, чтобы дочь его жила с Ярославом, и
потребовал ее к себе. Ярослав ни в чем не смел ослушаться, хотя
присылал послов и умолял. «Чувствую, что преступление честного
креста убило меня, — говорил он через послов, — но неужели не
бывает вражды между князьями и неужели навсегда нет между нами
мира?» Мстислав не отвечал ничего, взял освобожденных пленников,
имение их, дары, не отпустил дочери к ее мужу и собрался в поход.
Константин прибыл к нему; он, Мстислав, братья того и другого, кроме
Георгия и Ярослава, были вместе, клялись в дружбе и расстались.
Мстислав не вмешивался в распоряжения Константина, объявляя его
великим князем, и пошел в Новгород. Владимир Рюрикович
отправился в Смоленск, Владимир Мстиславич в Псков, Константин
Всеволодович во Владимир.
Никогда еще после спасения Новгорода при Романе Мстиславиче
вольный город не являлся в таком торжестве, как теперь, по
возвращении Мстислава. «Мы посадили великого князя на отчем его
престоле!» — говорили новгородцы и с благоговением исчисляли
имена знаменитых людей своих, павших в битве: Димитрия
370

Псковитянина, Антония Котельника, Ивана Прибышинича Оппоника,
Ивана Поповича, Семена Петриловича, терского жителя. Виновник
спасения и славы, Мстислав, кроткий, не гордившийся победами, не
славившийся тем, что его меч возмог решить жребий Великого
княжества, возвесть старшего, достойного сына Всеволодова на
престол и укротить строптивых его братьев, был утехою добрых и
страхом злых. Не останавливая дружин в Новгороде, Мстислав послал
войско на ливонских рыцарей: не дожидаясь его, бежали они в Ригу.
Душа Мстислава была занята предприятием важным до похода на
Суздальскую область и, деятельная, пылкая, тревожилась думою о
новых подвигах, едва было кончено одно славное дело. Мстислав
старался устроить Новгород и предложил в наместники Новгороду
сына своего, Василия. Новгородцы с радостью согласились. Зная
достоинства Твердислава Михайловича и не видя уже опасности от его
бывшей приверженности к Всеволодовичам, Мстислав предложил
отдать ему снова посадничество. И это было принято. Смененного
посадника, Юрия Ивановича, и еще двух новгородцев, вероятно,
сильных, могущих возмущать вече, Мстислав взял с собою и поехал в
Киев. Там созвал он князей на совет.
Литовцы явились в Шелонской области; немцы снова в чудских
землях и взяли Оденпе. Твердислав и Владимир псковский
соединились, гнались за литовцами и обратились потом на чудь.
Ливонские рыцари велели чуди договариваться, просить мира и
нечаянно напали на новгородцев и псковитян с сильною ратью, где
были сам гроссмейстер Вольковин и Дитерих, брат епископа Рижского.
Но в жестоком сражении руссы победили, прогнали врагов, осадили
Оденпе. Томимые недостатком припасов, осажденные просили только
пропуска и заключили мир. Дитерих отдан был новгородцам в залог
верности договор.
В это время Мстислав Мстиславич возвратился еще раз в
Новгород. Тишина и мир были в Северной Руси. С удовольствием
услышал Мстислав, что надежды его не были обмануты
Константином: начатое победою Константин довершил добродушием.
Немедленно по возвращении во Владимир он послал за Георгием,
назвал его братом, другом, объявил, что назначает его после себя
наследником Великого княжества, отдал ему во владение Суздаль, дал
уделы другим братьям, послал двух юных сыновей своих, Василька и
371

Всеволода, в Ростов и Ярославль, заклиная их на мир, дружбу и
повиновение по смерти его дяде Георгию, как второму отцу.
Мстислав объехал новгородские области, заключил в тюрьму
новгородца Станимира, а в Торжке Борислава; но, обязав клятвою,
вскоре дал им свободу: он хотел только порядка.
Тогда скорбь неожиданная поразила доблестного князя: в Торжке
сын его, Василий, заболел и скончался.
Со слезами привез Мстислав юного князя в Новгород и положил в
Софийском Соборе в головах у деда. Не знаем, оправдывал ли Василий
делами надежды отца; но он был единственный сын Мстислава. Как
будто хотело провидение спасти род Мстислава Храброго от цепей
рабства монгольского! Одинокий остался в мире Мстислав
Мстиславич: сына его уже не было; дочь была вдовою от живого мужа;
другая дочь, девица, находилась при нем; но какая судьба ожидала и
эту бедную сироту после смерти отца?
Новгородцы думали, что Мстислав останется уже с ними навсегда.
Они не знали, что, предопределив себя на бескорыстное спасение всех
русских земель, Мстислав решался на последний свой подвиг. Киев,
Чернигов, Смоленск, Владимир, Новгород были безопасны, мирны; но
Галич и Волынь находились в гибельном, ужасном положении.
Мы оставили Игоревичей обладателями Галича и Волыни:
Владимира князем в Галиче, Святослава князем во ВладимиреВолынском, Романа князем в Звенигороде. Мы видели, что по кончине
Рюрика Ростиславича, Всеволод Рыжий обвинял потомков Мономаха в
вероломстве, погибели братьев его и это обвинение ставил предлогом
изгнания Мономаховичей из Южной Руси. Мстислав Мстиславич
наказал хищника, возвратил Киев Мономаховичам, усмирил князей
черниговских. Судьба Галича после 1207 года, в течение десяти с
лишним лет, остается еще для нас неведомою. Что там делалось?
Почему Рыжий винил Мономаховичей? Какая страшная кара постигла
там Игоревичей? Еще за год до похода на Суздаль Мстислав
откланивался новгородскому вечу и говорил, что у него есть дела в
Южной Руси. Какие были это дела? Предлагаем повесть о том, что
происходило в Галиче с 1207 года.

372

Церковь Св. Пантелеймона в Галиче. Конец XII — начало XIII в.
Гордых притеснителей Романова семейства, Игоревичей, ожидала
там погибель. Но не Мономаховичи были тому виной: Всеволод
Рыжий клеветал на них. Сами Игоревичи, злобные, не братолюбивые,
легкомысленные, были причиной своих бедствий. Их окружали
Польша, Венгрия; Изяславичи, владевшие частью Волыни, именно:
дети Ярослава луцкого: Мстислав Немой, князь Пересопницы, и
Ингвар, князь Луцка; Александр, сын Всеволода Мстиславича, князь
Бельза; дети славного Романа галицкого находились как будто залоги
будущих притязаний на Галич и Волынь, Даниил в Венгрии, младший
373

Василько с матерью, в Польше. Наконец, в самом Галиче, при дворе
Владимира Игоревича, жил вельможа сильный, гордый, бывший
причиною призвания Игоревичей, бедствовавший некогда при
неукротимом Романе и в возмездие едва не погубивший супругу и
детей Романа, изгнавший их из Владимира и доставивший чрез то
Волынь Игоревичам — Володислав. На что не мог осмелиться сей
честолюбец, имевший сильных друзей и доверенность народную?
Только кроткая умеренность и тихое благоразумие могли укрепить
владения Игоревичей при сильных, враждующих соседях, при
опасностях, гнездившихся даже близ их княжеских престолов. Но не
прошло и трех лет, как Игоревичи перессорились между собою. Роман
звенигородский убежал в Венгрию, выпросил войско у венгерского
короля, напал на Галич и изгнал брата. Видя начало междоусобий,
Александр бельзский обратился к польскому королю и предложил
отдать Бельз сыну Романову, если ему помогут завладеть ВладимиромВолынским. Король польский согласился. Владимирцы схватили и
выдали Александру и польским воеводам Святослава Игоревича;
поляки грабили город; Александр казался незамечающим, благодарил
короля; отдал за него дочь свою, передал Брест и Бельз малолетнему
Васильку Романовичу и терпел опеку и своевольства поляков во
Владимире.
Она была довольно сносна; но опека венгерцев в Галиче
превосходила всю меру терпения. Не Роман Игоревич, но венгерский
вельможа, Венедикт, правил Галичем. Грозный венгерскими
дружинами, он своевольничал, разорял богатых людей, отнимал жен,
дочерей в жертву ненасытному сладострастию. Галичане волновались,
роптали. Некто Тимофей, премудрый книжник, киевлянин, выводил из
Священного писания, что Венедикт есть Антихрист, ибо его имя есть
одно из трех имен, под которыми при кончине мира долженствует
явиться противник Христа. В то же время другие галичане не
истолковывали имен по Апокалипсису, но думали о свержении
чуждого ига. Венедикт хотел предупредить все толки и замыслы: велел
схватить Тимофея, но он бежал и скрылся. Другие возмутители были
захвачены; наконец сам князь Галицкий был взят венграми; его
захватили в бане и отправили в Венгрию: доказательство, что
Венедикт действовал согласно с волей своего короля. Убежденный
несколькими галичанами, Мстислав Немой решился приехать из
374

Пересопницы в Галич. Но обстоятельства уже переменились: в Галиче
узнали, что Роман бежал из Венгрии, что поляки отпустили
Святослава, что эти князья, соединясь с братом Владимиром, набирают
войско в галицких городах. Можно было думать, что несчастье сделало
Игоревичей благоразумнее, и их ждали нетерпеливо. Мстислав Немой
получил отказ от людей, приглашавших его, и даже был осмеян ими.
Галичанин Илья Щепанович привел его к урочищу, называвшемуся
«могила Галичина». «Посиди здесь, князь Мстислав! — сказал
Илья. — И после того можешь говорить, что ты сидел в Галиче».
Мстислав уехал. Игоревичи пришли с набранными толпами, галичане
отворили им ворота; Венедикт и венгерцы его бежали; все области
Галицкие покорились Игоревичам. Волынь была уже ими потеряна;
они не хотели добиваться ее и кое-как поделили Галицкие области:
Владимир по-прежнему сел в Галиче, Святослав в Перемышле, Роман
в Звенигороде; сыну Владимира, Изяславу, дали удел в Перемышле.
Думая, что средства, употребленные некогда Романом
Мстиславичем, обезопасят их, Игоревичи вздумали принять меры
строгие и насильственные. На многих бояр, сильных и знатных,
наложили они опалу, судили их и казнили. Другие были угрожаемы
таким же преследованием и спасались бегством; в числе беглецов был
сам гордый — Володислав. Он клялся отмстить, скрылся в Венгрии и
умел растолковать венгерскому королю, что лучшее средство владеть
Галичем — дать эту землю сыну Романа, именем которого венгры
могут управлять свободно. Хотели Даниила женить на венгерской
княжне, но оставили этот брак за юностью князя. Король вдруг
вспомнил дружбу отца Даниилова и захотел быть защитником сына
своего старого друга. Сильное войско венгерское послано было с
Володиславом и венгерскими воеводами. Даниил находился при нем.
Но Игоревичи призвали половцев, стали крепко; слова, увещания
Володислава и вид юного сына Романова заставили галичан
передаваться. Еще оставалась надежда на битву: Игоревичи могли
победить, и — все окрестные князья — владимирский, луцкий,
пересопницкий, бельзский — восстали; даже поляки прислали войско.
Игоревичи не могли противостоять: их разбили и самих взяли в плен;
только Владимир с сыном успел убежать. Даниил был возведен на
княжество Галицкое. Свирепые гонители Игоревичей хотели крови и
несчастных князей: Романа Игоревича, Святослава Игоревича и
375

третьего князя из рода их отдали на растерзание галицким вельможам.
Володислав и товарищи его ругались над князьями, били их, позорили
и наконец повесили. Хладнокровно смотрели на отвратительное
злодейство другие князья.
Володислав исполнил слово, данное венгерскому королю: Даниил
был князем только по имени; Володислав правил Галичем, как
венгерской областью. Восьмилетний сын Романа уже оказывал
характер смелый, пылкий. Мать его приехала в Галич из Польши.
Даниил сначала не узнал ее, давно расставшись с нею, но потом с
нежностью сына хотел слушаться ее, внимать ее советам.
Ненавистный Володислав был охранителем отрока, столь
драгоценного княгине; всего более могла она желать низвержения
честолюбивого боярина. Володислав предупредил ее, и матери
галицкого князя велено было оставить Галич. Даниил вознегодовал,
заплакал, не хотел расстаться с матерью и, видя ее удаляющуюся,
бросился на коня, хотел ехать с нею. Слабого отрока остановили; он
обнажил меч и ударил им боярина, ухватившего коня его за узду. Мать
ужаснулась опасности, какой подвергался Даниил среди свирепых
вельмож, и сама вырвала меч из рук сына.

376

Галицкий князь Даниил Романович. Гравюра XX в.
Король венгерский слышал, что Галич волнуется снова, что там
возникают заговоры, и зимою приехал с матерью Даниила в Галич,
может быть и потому, что польский король с завистью видел Галич в
руках венгров и уже готовил средства овладеть им. Нежданный гость
совсем неожиданно воздвиг гнев свой на Володислава и товарищей
его, бояр Филиппа и Судислава. Их судили, мучили. Только деньгами
могли они спастись: Судислав, казалось, превратился в золото — так
377

много дал он! Но король не хотел оставить Володислава в Галиче;
скованного повезли его в Венгрию. Едва удалился король, Галич
забунтовал. Мстислав Немой явился из Пересопницы, и на этот раз не
так безуспешно, как прежде. Даниил с матерью бежал в Венгрию.
Вскоре король польский изгнал брата Даниилова из Бельза, опять
отдав этот город тестю своему, Александру Владимирскому. Венгрия,
раздираемая в то время бунтом, не думала защищать вдов и детей
Романовых. Володислав успел выиграть в этих обстоятельствах. Он
был прощен венгерским королем, получил от него войско, вступил в
Галич (откуда Мстислав Немой бежал без сопротивления) и объявил,
что Галич присоединяется к Венгрии, а он есть наместник короля
венгерского и галицкого. Польский король не хотел уступать, призвал к
себе Даниила, Василька, мать их и пошел на Галич. Володислав
сражался, был разбит и заперся в Галиче. Победа поляков остановила
политика. Пакослав, воевода Сендомирский, убедил польского короля,
что напрасно будет он сражаться за князей чуждых и что лучше
сделать Галич независимым от Польши, Венгрии и Руси, женив
венгерского королевича, Коломана, на польской королевне Саломии.
Жених и невеста были еще дети. Польский король согласился
остановить войско, удовольствовав сынов Романа городами
волынскими, Тихомлем и Перемышлем. Между тем Пакослав
возвратился из Венгрии с успехом: венгерский король был согласен.
Это решение сделалось пагубно для Володислава; он пострадал за
всех: его бросили в тюрьму, где вскоре этот непримиримый враг
Романова семейства умер колодником. Начался дележ. Александру
Всеволодовичу велено было отдать Владимир-Волынский Даниилу и
Васильку и остаться при одном Бельзе; Польша приобрела
Перемышль; Пакослава за услугу его наградили Любачевом, и сын
венгерского короля, дитя, обвенчанное с дитятем, въехал в Галич и
коронован был королем галицким.
Настала тишина. Но не прошло и трех лет, как Польша снова
поссорилась с Венгрией. Король польский знал о великой славе
Мстислава Мстиславича. Видя, что ему самому не управиться с
Венгрией, он послал к Мстиславу, звал его, обещал дружбу, помощь.
Но слова короля не решили бы Мстислава; другое важнейшее
обстоятельство заставило его думать о Галиче.

378

Это было притеснение православной веры. Мстислав мог желать
освобождения Галича от власти иноплеменников, избавления от
междоусобий и раздоров боярских одной из сильных и богатых
областей земли Русской, мог по своему добледушию помышлять, что
ему судил Бог избавлять земли русские. Но защита веры православной
должна была казаться ему святым, непременным долгом князяхристианина, и особенно в то время, когда он оставался одинок на
земле. Для кого стал бы он приобретать венцы земные? У него не было
детей; венец небесный оставался единственным его утешением!
С объявлением Коломана королем галицким в 1214 году явились в
Галич латинские священники. Архиепископ Стригонский короновал
Коломана и Саломею. Мысль о покорении Галицкого королевства
папской властью более и более усиливалась у латинского духовенства.
Через три года дошло до того, что епископ православный и русские
священники были изгнаны из Галича, жителей принуждали принимать
католическую веру, церкви преобразовывали в костелы. Народ не смел
противиться, но роптал и ужасался насилию совести.
Проводив к могиле гроб сына своего, Мстислав известил
новгородцев о собрании главного веча на Ярославовом дворе.
Новгородцы шли, думая, что речь будет о новгородских делах
обыкновенных. Но когда сошелся вольный город, Мстислав
поклонился вечу и объявил, что он расстается с Новгородом.
«Кланяюсь Святой Софии, и гробу отца моего, и вам, новгородские
люди. Прощайте! Иду от вас; хочу поискать Галича», — говорил
Мстислав. Тысячи голосов возопили, умоляя его остаться, не покидать
Новгорода. «Никогда не забуду я вас, — отвечал Мстислав, — и дай
мне Господь Бог лечь подле отца моего у Святой Софии». Но он был
непреклонен. Много молили его новгородцы; намерение князя было
твердо. Выбор преемника Мстислав предоставил совершенно воле
новгородцев. В последний раз поклонился он Святой Софии и — не
возвращался уже более в вольный Новгород! Это было летом 1218
года.
В Киеве собрал Мстислав совет князей. Страх имени его
предшествовал ему. Услышали, что короля и королевы галицких уже
нет в Галиче; вельможи и войска венгерские бежали с ними в
Венгрию. Боярин Судислав, бывший сообщник Володислава,
властвовал в Галиче и звал Даниила из Владимира-Волынского в
379

Галич. Услышав об этом, Мстислав без войска, поспешно поехал в
Галич, так что Даниил не успел предупредить его. Судислав и
остальные венгерцы не дожидались Мстислава; он без битвы занял
Галич, дотоле столь буйный, ужасный своеволием обитателей. К нему
явился тогда юный храбрый сын Романа; Мстислав принял его как
друг, ласкал его, сделал еще более: отдал за него дочь свою. Но, к
удивлению всех, Мстислав объявил, что Даниил должен остаться во
Владимире-Волынском, а Галич оставляет он за собою. Даниил не
противился и с кротостью слышал объявление Мстислава
Мстиславича князем галицким. Даниил просил пособить ему, по
крайней мере, против польского короля, который, захватив при разделе
многие родовые города волынских князей, владел ими: «Сын мой! —
отвечал Мстислав. — Не могу восстать и на польского короля за
правую любовь, какую он держит ко мне; ищи себе других
союзников». Даниил думал, что собственный его меч будет лучшим
союзником: он выступил с дружинами и отнял у поляков волынские
города. Мстислав был тогда на берегах Днепра, где Мономаховичи и
Олеговичи съехались к нему на совет. В одно время он услышал о
войне Даниила с Польшей и о том, что Лешко на него возлагает вину,
что он соединился уже с венграми и что войска венгерские и польские
идут к Галичу. Готовый на битвы Мстислав послал воевод своих
отбивать неприятелей на пределах Галича; Даниил и Александр
бельзский должны были защищать самый Галич. Мстислав остался на
Днепре, послал за половцами, собирал дружины князей и готовился
подкрепить воевод своих и Даниила.
Войска венгерские и польские были многочисленны. Юный
Коломан, множество венгерских воевод были с ними. В жестокой
битве разбили они воеводу Мстислава, Димитрия. Много храбрых
пало; Михаил Скула, украшенный тремя золотыми цепями, был убит, и
голова его повергнута к ногам Коломана. Следуя приказанию
Мстислава, Даниил затворился в Галиче. Александр бельзский
покривил душою, отступил и примирился с польским королем.
Мстислав стоял уже с передовыми дружинами на реке Зубрье, когда
остатки дружин Димитрия прибежали к нему. Слыша о впадении в
Галицкие области воинства сильного, Мстислав послал звать Даниила
к себе и решился отступать. Храбрый Даниил оставил Галич.
Отступление его было затруднено неприятелями, гнавшимися за ним.
380

Даниил действовал, как вождь искусный, с воеводами Мстислава
Димитрием, Глебом Еремеевичем и Мирославом. Терпя недостаток в
съестных припасах, они бились иногда день и ночь, уходили, нападали
сами. С изумлением видели однажды воеводы, как Даниил в порыве
отваги целое поприще гнался со своим отрядом за неприятелем,
спасшимся только борзостъю конскою. За Днестром дружины
соединились с Мстиславом. Мстислав обнял Даниила, подарил
любимого своего коня. «Иди во Владимир, — сказал он, — мы
отмстим врагам нашим и стыд поражения передадим на их головы».
Возвратясь во Владимир, Даниил увидел мать свою уже монахиней:
она отказалась от света в отсутствие сына. Даниил нашел важное
пособие в мире с литовцами: несколько князей литовских приехали к
нему, заключили мир и обратились на Польшу.
К решительной битве готовились, между тем венгры, слыша, что
Мстислав ведет на них сильные дружины, русские и половецкие.
Новый воевода венгерский, Филипп, зять беглеца Судислава, прибыл с
войском в Галич. Горделиво говорил он, что для победы над руссами
надобны только острый меч и борзый конь и что один камень много
горшков разбивает. Оставив Коломана с супругою его в Галиче,
Филипп выступил с войском вперед, взял с собою тестя своего
Судислава и многих бояр. К досаде Даниила Лешко лишил его средств
идти на помощь Мстиславу. Дав часть дружин своих венгерцам, сам
Лешко выступил на Волынь. До битвы не доходило; Лешко хотел
только выиграть время. Конрад, брат Лешка, был посредником между
ним и Даниилом. Пока шли переговоры, Филипп стал против
Мстислава. Передовые половецкие отряды начали битву. Владимир
Рюрикович вел за ними русские дружины; сам Мстислав шел с
половцами и остальными руссами назади. Жестокая битва уже кипела,
а Мстислав не двигался, стоял на высоком холме, смотрел и
дожидался; дружины его бездействовали.
Сильно теснимый Владимир прислал наконец сказать ему, что он
начальник, а не зритель битвы. Мстислав молчал и, когда увидел, что
русские дружины подались, побежали, что венгры и поляки гонятся за
ними вроссыпь и поют уже победные песни, мгновенно свернул он
свое войско, ободрил воинов, ударил и — решил победу! Сам Филипп
(прегордый Филя, как называют его летописцы) был пойман в бегстве,
и по следам бегущих Мстислав, подобно соколу, явился под Галичем.
381

Одни бежали оттуда, другие хотели защищаться. Руссы мечами
пробились в город. Коломан, супруга его и отборные венгры убежали в
церковь, нарочно для этого обращенную в крепость. Упорно дрались
тут венгерские воины, будучи окружены отовсюду, изнемогая от голода
и жажды. Мстислав явился, предложил сдаться, и король галицкий с
королевою и множеством венгерских вельмож был в его руках.
Победитель отослал Коломана и Саломею в Торческ как пленников;
знатные венгерцы достались по дележу русским и половецким воинам
и должны были выкупать себя. В числе пленных был и боярин
Судислав. Лобызая ноги Мстислава, Судислав клялся вечно быть его
работником и умел умилостивить победителя: не только простил он
ему все козни, но даже определил его воеводою в Звенигород.
Следствия блистательной этой победы были важны. Она утвердила
честь Мстислава Мстиславича. Руссы величали его красным своим
солнышком. Польский король не смел ничего предпринять, искал мира
и отказался от помощи Александру бельзскому. Этот князь был
жестоко наказан за вероломство. Приехав в Галич поздравить своего
тестя, Даниил поспешил потом на Волынь, собрал войско и с братом
Васильком разорил Бельз, разграбил его, не оставил камня на камне:
грабеж продолжался целую ночь. Летописец говорит, что с тех пор в
Бельзе осталось присловье о злой ночи разорения Бельза. Мстислав
хотел общего мира, и, слушаясь его, Даниил прекратил вражду и
помирился с Александром.
Мстислав снова объявил себя князем галицким, не упоминая
ничего о правах Даниила. Вскоре явились в Галич послы короля
венгерского, требуя освобождения Коломана и грозя в случае отказа
походом сильнейшего венгерского войска на Галич. Мстислав отвечал,
что он не отдает бывшего галицкого короля и жены его, венгерцев
ждет, а победу передает власти Божьей.
Угрозы венгров на этот раз кончились словами. Венгерский король
занят был смятениями внутренними и опасностями внешними.
Уступая требованиям вельмож и народа, он показал им слабость свою
в Золотой Булле. Извне грозили ему враги сильные, и это побудило его
искать в знаменитом Мстиславе не врага, но друга и родственника.
Неожиданное предложение сделано было тогда Мстиславу. Венгерский
король предложил женить третьего сына своего, Андрея, на дочери
Мстислава, с тем чтобы Галич был приданым за невестою. Мстислав
382

согласился. Судислав, облагодетельствованный Мстиславом, был
посредником в этих переговорах. Но они шли медленно. Несмотря на
то, сын венгерского короля был обручен с юной княжной; Коломан
освобожден и отправлен к отцу. Препятствия к браку были выисканы
хитростью политики. Во время неславного своего крестового похода
венгерский
король,
родственник
царьградских,
латинских
императоров, женил одного сына на дочери императора греческого,
царствовавшего в Никее, и сговорил за младшего сына, назначенного
жениха Мстиславовой дочери, дочь короля армянского. Надеялись, что
папа разрешит их обручение. Но Лешко постарался отклонить папу, и
римский владыка отвечал, что не может разрешить обещания, данного
одной невесте, и не благословляет Андрея быть королем галицким, ибо
Галич есть законное владение брата его Коломана и супруги
Коломановой, дочери знаменитого польского короля. Время
проходило, пересылали послов, спорили. Имя Мстислава удерживало
мечи. Обрученный жених дочери его жил между тем в Перемышле,
получив этот удел от будущего тестя, как подарок предварительный.
Все эти события заняли около четырех лет жизни Мстислава
Мстиславича после отъезда его из Новгорода. Обратимся к другим
действователям в истории русского народа и обозрим, что в эти годы
делалось на севере Руси.
На другой год по отбытии Мстислава из Новгорода во Владимире
скончался добродетельный Константин Георгиевич, 32-х лет от
рождения, 1219 года, 2 февраля. Не ознаменовав княжения своего ни
одним блестящим деянием, он и не запятнал памяти своей никаким
злодейством.
Возведенный
обстоятельствами
на
престол,
преимущественно называвшийся великокняжеским, Константин
проводил болезненные дни свои в беседе с духовными сановниками,
чтении Священных писаний и пособии нищей братии. При гробе его
совершено было пострижение его супруги, которая в обители
монастырской два года прожила после своего супруга.
Мирно вступил после Константина на престол его Георгий
Всеволодович, не предчувствуя, на какие бедствия готовит его ужасная
судьба в будущем! Он оставил племянников своих, десятилетнего
Всеволода
Константиновича
и
девятилетнего
Василька
Константиновича, в уделах, назначенных им от отца их, доброе сердце
которого имел он случай узнать в бедствии. К чести Георгия скажем,
383

что эти чувства хранил он всю жизнь свою. Братья Георгия княжили в
своих уделах.
Отпустив из плена рязанских и муромских князей, Константин
отказался, кажется, и от управы над ними. Преступления, дотоле
тяготевшие над несчастным отродием Глеба, были ничто в сравнении с
злодейством, которое совершил Глеб Владимирович, услуживший
некогда старику Всеволоду клеветою на родных. Брат Глеба,
Константин, соединился с ним: злодеи решились на дело, невиданное
дотоле в Руси. Они пригласили всех рязанских князей, родичей своих,
на дружеский совет. Приехало шестеро князей, и между прочим
родной брат Глеба и Константина, Изяслав, храбрый противник
своевластия князя Владимирского. Кончив общую думу, князья весело
сели пировать в шатре Глеба с множеством бояр и дворян своих. Тогда
вторглись убийцы, и — все шесть князей, бояре и дворяне их были
зарезаны, безоружные и беззащитные… Спаслись из рязанских князей
только Ингвар Игоревич, не успевший приехать, дети его, брат Георгий
и несколько малолетних княжичей других родов: «Не бе бо приспел
час их», — прибавляют летописцы, с отвращением описывающие
злодейства Глеба и Константина, называющие их каинами и
сообщниками Сатаны. Братоубийцы обратились, с половцами и
дружинами своими, к Старой Рязани, где княжил Ингвар. Этот князь
разбил полки братоубийц; участь Константина осталась для нас
неизвестной; Глеб, отверженный всеми, бежал в степи и погиб в
сумасшествии. Совесть неумолима! Ингвар, брат его Георгий и дети
Ингвара наследовали княжества Муромское и Рязанское.
Вскоре по вступлении своем на великокняжеский престол Георгий
Всеволодович удачно воевал с булгарами, разорившими Устюг, город в
Чудской подвластной ему области, выгодно помирился с ними и
заложил в 1221 году город при впадении Оки в Волгу, назвав его
Нижним Новым городом. Но внимание Георгия всего более занимал
Новгород.
Там, проводив своего незабвенного князя Мстислава Мстиславича,
вече долго думало: кого избрать ему преемником? Не хотели иметь
князя из рода Всеволода Георгиевича и послали просить у князя
Мстислава Романовича сына его, Святослава. Этот князь прибыл, и не
много месяцев прошло, как буйство нескольких граждан взволновало
весь город. Новгородец Матвей Душилович поссорился с другим
384

новгородцем и бежал из Новгорода; его догнали и привели на
княжеский двор. Пошла ложь по городу, что посадник Твердислав
самовольно выдает князю вольных людей. Начался шум; ночью
ударили в набат у церкви Николая Чудотворца на Торговой стороне,
также у церкви Сорока Мучеников в Неревском Конце и начали копить
народ. Твердислав услышал о возмущении, собрал вече оставшихся
ему верными граждан Людинского Конца и Прусской улицы и
уговаривал их идти на бунтовщиков. «Если я виноват, то да паду в
битве, — говорил посадник, — буду ли прав, оправи меня Господи!» С
этими словами он обратил взоры на соборную Софийскую церковь.
Тут князь Святослав, учуяв толк и мятеж в городе, прислал сказать, что
он освобождает Дутиловича. Этому не внимали, сошлись
вооруженные, началась битва, к счастью, не кровопролитная; но
восемь человек было, однако ж, убито и много ранено. Успели
разобрать мост на Волхове и тем прекратить бедствие; но обе стороны
спорили, шумели, целую неделю были вечи, наконец помирились,
клялись все забыть и целовали крест. Тут явились присланные от
князя. Радуясь укрощению бунта, он требовал, чтобы Твердислав был
немедленно сменен с посадничества. Это оскорбило новгородцев.
«Сменим, — отвечало вече, — но пусть скажет князь, за какую вину?»
«Без вины! — ответствовал Святослав. — Просто не могу быть с
Твердиславом и отнимаю у него посадничество». «Радуюсь, братья, —
сказал тогда посадник, — что вины моей нет, а сменить меня вы
можете: вы вольны в посадниках… и в князьях», — прибавил
Твердислав. Это нравилось горделивой воле Новгорода. Вече послало
сказать Святославу: «Князь! Если вины на посадника нет, то помни,
что ты целовал крест, чтобы без вины мужа новгородца не лишать
достоинства. Тебе кланяемся, а Твердислав наш посадник, не выдаем
его!» Святослав не спорил.
Но, угождая воле новгородцев или исполняя желание самого
Святослава, Мстислав Романович прислал звать сына к себе, отдавая
Новгороду другого сына своего, Всеволода Мстиславича. И этот князь
не успел остановить смятений. Одно из них началось опять за
Твердислава. Новгородский отряд пошел на реку Тойму и не был
пропущен туда дружинами Георгия и Ярослава. Предводитель отряда,
Семен Емин, возвратился, но не вошел в Новгород, нарочно расставил
шатры под городом и обвинял Твердислава и тысяцкого Якуна, что по
385

их наущению князья не пропустили дружин новгородских. Дотоле
уважаемый Твердислав увидел ненадежность любви народной: его
сменили; Семен Борисович избран был в посадники, а доносчик Емин
в тысяцкие, но не надолго. После похода к Пернову, под которым
безуспешно две недели стоял Всеволод и бился с литвою и рыцарями,
Твердислав снова был избран в посадники, а Якун в тысяцкие. Тогда
произошла свада в новгородской иерархии.
Во время отлучки архиепископа Антония, сосланный за восемь лет
прежде в Торопец архиепископ Митрофан был призван и возведен на
владычный престол. «Поезжай, куда тебе любо», — велели сказать
новгородцы Антонию. Он приехал в Новгород и поставил князя и вече
в большое замешательство своим упорством. Решились послать обоих
иерархов на суд к Киевскому митрополиту. «Кого он пришлет нам, тот
и будет нам владыка», — говорили новгородцы. Митрополит решил в
пользу Митрофана. Умы успокоились и снова взволновались, когда
князь Всеволод объявил гнев свой на Твердислава. Знаменитый
посадник этот был болен; голос его не мог раздаваться на вече, и вече
передалось князю, собранное близ его дворца. Положили — убить
Твердислава; оделись в брони; бояре, воины князя прискакали на
Ярославов двор, где собрались уже народные толпы. Слыша, что
воздвигся весь город, и не имея сил идти, Твердислав велел везти себя
в санях к церкви Бориса и Глеба, ударил набат, собрал верные ему
Людинский и Загородский концы. Они клялись не оставить его,
разделились на пять полков и готовы были оружием встретить князя,
бояр, воинов и сообщников его. Узнав об этом, Всеволод не смел
своевольничать, прислал владыку Митрофана с добрыми повестями.
Он свел посадника и князя в любовь. Но Твердислав, возвратясь
домой, сделался болен сильнее прежнего и вскоре сам прислал на вече
отказ от посадничества. Чувствуя усиливающуюся болезнь, он тайно
от жены и детей уехал в Аркадьевский монастырь и принял
монашество. Узнав о том, жена Твердислава немедленно постриглась в
монастыре Св. Варвары. Дети Твердислава, гордые именем этого
знаменитого новгородского человека, были сильны на вече, и,
вероятно, их влиянию надобно приписать изгнание князя Всеволода из
Новгорода. В начале 1221 года сказали Всеволоду: «Не хотим тебя; иди
куда хочешь». Он уехал в Киев к отцу своему. Это было знаком, что
партия суздальская перемогла все другие. Отправили во Владимир
386

владыку, посадника и избранных мужей: просить в Новгород
Всеволода, сына Георгия Всеволодовича. Одарив без числа
присланных, Георгий послал с ними сына своего; ему было только
восемь лет. Новгородцы просили помощи великого князя против
немцев, литвы и других властителей над Чудскими землями.

Ярославово дворище в Новгороде. XII–XVIII вв. Воротная башня
Гостиного двора
Там, кроме беспрерывно усиливавшихся литовцев, рыцари
утверждали постоянно власть свою. Уже отряды их, чудские и
литовские, чаще прежнего врывались в области новгородские. Битвы
бывали с ними даже близ Торопца и самого Новгорода. Северная
Ливония с 1218 года увидела еще новых властителей. Валдемар,
король датский, для очищения грехов прибыл с флотом, заложил
Ревель, бил чудь и, учредив орден Данеброга, возвратился в Данию. В
1220 году король шведский также очищал грехи нападением на
жителей острова Эзеля и заложил там город. Желая отличаться верою,
датчане не велели финнам креститься у рыцарей и вешали их, когда
они принимали крещение от пастора немецкого. Рыцари требовали
того же в отношении датчан. Приведенные в отчаяние, финны
387

взбунтовались, решились лучше умирать с оружием в руках,
отказались от всякой веры, датской и немецкой, били священников и
выгнали рыцарей из Феллина, Дерпта, Оденпе.
Надобно было воспользоваться этим случаем. Георгий
Всеволодович отправил брата Святослава с дружинами в помощь
Новгороду. Этот князь, новгородцы, псковитяне выступили на берега
Аа и осадили Феллин, уже снова отбитый рыцарями у чуди. Русские
были отражены, но опустошили множество селений, жгли немецкие
церкви и разоряли монастыри. Зимою рыцари, литовцы и чудь то же
делали близ Пскова.
Новгородцы опечалились, когда юный князь их тайно уехал из
Новгорода со всем двором своим. «Разве тебе не угодно, чтобы сын
твой держал Новгород? — говорил посол новгородцев Георгию. — Дай
же нам брата твоего Ярослава». Ненависть к этому князю уже была
забыта. Он приехал в Новгород и разбил литовцев, многочисленным
войском осадил Ревель, бился под ним целый месяц, отступил, жег,
грабил немцев, датчан и финнов, союзников своих. С пленниками и
добычею возвратился он в Новгород и, к изумлению новгородцев, не
захотел остаться у них. «Не ходи от нас, князь!» — говорило вече,
кланялось ему, но безуспешно. Ярослав уехал в Переяславль, удел,
который еще оставлен был ему Константином. Отъезд князя был
совершенно по своей воле. Опять явился малолетний Всеволод в
Новгород. Битвы под Дерптом и вторжение литовцев в пределы
Старой Руссы ознаменовали его прибытие.
В таких событиях настал ужасный 1224 год, вписанный в летописи
на память русских князей и православных христиан, год — эпоха
затмения славы Мстислава Мстиславича, навсегда изменивший дела в
Истории русского народа.

388

Искренность Ярослава с великим князем Георгием
В течение последних двенадцати лет Мстислав был гениемхранителем Руси. Казалось, что доблестью, великодушием,
храбростью он искупал общий упадок характеров и мирил слабых
потомков с тенями грозных предков их. Не уступая предкам только в
одном — суровости нравов, русские князья, все, кроме юного сына
Романова, Даниила, были недостойные наследники железных
скандинавов. Среди таких людей Мстислав казался яркою звездою
Руси. И в каком веке человек, ему подобный, не утешил бы
389

современников и не был предметом удивления потомков? Мало найдем
в истории многих народов, не только Руси, характеров столь
прекрасных, каким является нам Мстислав Мстиславич Удалый. На
славе его не легло ни одного пятна, а уму и душе его можем ли
отказать в благоговейном удивлении!
Решительно бескорыстный, решительно живший одним желанием
блага и счастия Руси, силою ума и меча из князя бессильного и
неизвестного Мстислав сделался князем — решителем судьбы всей
Руси. Он мог — и как легко мог — сесть на великокняжеском
престоле, в Новгороде, Владимире, Киеве, но не хотел. Завоевывая
престолы для отдачи законным наследникам, Мстислав умел ценить
душу буйных, но добрых новгородцев, не отличал Олеговича от
Мономаховича, не щадил ни жизни, ни трудов и ничего не искал в
вознаграждение. Он хотел быть русским князем, не киевским, не
Владимирским, не новгородским, не смоленским, не черниговским.
Воинские подвиги его изумительны. Как хорошо рассчитывал он все
обстоятельства и характеры противников и друзей; с какой
благоразумной кротостью простил он в Смоленске бунт новгородцев,
во Владимире щадил кровь суздальцев, в Галиче извинял пылкость
Даниила! Но первый поход из Торопца в Торжок, поход в Суздальское
княжество, утвердивший его могущество; отнятие Киева у Рыжего
Олеговича; решение судьбы Галича одною битвою — какие смелые,
верные и быстрые удары!
Можно подумать, что Мстислав впоследствии как будто забыл Русь
для Галича и здесь действовал нерешительно, даже своекорыстно, не
возвращая Галича роду Романа, объявив его своим княжеством и
передав потом зятю, венгерскому королевичу. Но такое мнение будет
несправедливо.
Мстислав не забыл Руси: из Галича строго блюл он судьбу всех
княжеств русских. Правда, до нас не дошли сведения о сношениях его
с другими князьями. Но что же значили советы Мстислава в Киеве, а
всего более умеренность, тишина, кротость князей, всюду виденная
после Липецкой битвы? Никто не смел обижать Новгорода: Ярослав и
Георгий, прежде столь дерзкие, кланялись и повиновались вечу.
Олеговичи и Мономаховичи таили, как будто забывали свою вековую
вражду. Злодейство в Рязани было безумием и кончилось скорою
гибелью злодея. Битвы с булгарами и с немцами не могли иметь
390

важных последствий. Половцы были друзьями и угодниками
Мстислава. Заметим, как малые события показывают, что политика
Руси была в руках Мстислава. Когда Антоний, им возведенный в сан
владыки Новгородского, заспорил с Митрофаном, Антония перевели
архиепископом в галицкий Перемышль, где властвовал Мстислав.
Кто мог, кроме Мстислава, так верно помирить и честь Антония и
волю Новгорода? Скажем о Галиче, что, собственно, он не был
родовым наследством Даниила, ибо Роман держал его несколько лет,
захватив, как хищник, оборонял, как человек необыкновенной
храбрости и отваги. Кроме того, обладание Галичем удерживало
Венгрию и Польшу. Рука самого Мстислава едва могла вырвать эту
область у иноплеменников, и только страх имени его безопасил Галич,
столь важный для спокойствия Руси от поляков, венгров, южной
Литвы, бывший притом и таким местом, где, не обижая никого
отнятием наследствия, Мстислав мог княжить, сохраняя порядок в
Руси, и защищать пределы ее от главнейших неприятелей. Возводя
сына венгерского короля на престол галицкий, Мстислав думал, что
этим примирит он тяжелую для Руси неприязнь Венгрии, и этот
поступок показывает: себе ли прочил он Галич.
Потомство смело может верить безукоризненной чести имени
Мстиславова, а историк видеть, что система политического состояния
Руси, которую начал Мстислав в 1212 году в Торжке и утвердил на
полях липецких, продолжалась до 1224 года в безусловном
повиновении всех русских князей Мстиславу, не великому князю, но
великому человеку.
Но суждено было ему, чтобы жизнь, посвященная на добро всех,
проведенная в трудах и подвигах тяжелых, не цвела радостями. Еще в
поре силы и мужества, одинокий Мстислав должен был видеть и
пережить падение и самой славы своей, видеть, что с сим горестным
событием всего начинания разрушились, прежние бедствия ожили,
любимый Новгород снова начал тревожиться своеволием князей и что
останкам его, благодетеля новгородского, не было определено
покоиться в святых стенах Софийского собора, где желал он лечь
подле отца своего! На Метислава должны были покуситься люди, им
облагодетельствованные, и последние дни жизни его отравились
горестью и раскаянием! Такими уроками не показывает ли
провидение, что когда назначено от него быть новой эпохе в судьбе
391

народа, то никакая мудрость, никакая доблесть человеческая не сильны
восстановить прежнего порядка? Ветхое гибнет, новое в бурях и
гибели, новая жизнь возникает из обломков. Память подвига доброго
остается навсегда; но тяжела участь человека-подвижника во времена
переломов судьбы народа! Хочет ли он удержать разрушение древнего
или созидает новое — погибель почти неизбежный жребий его…

392

Глава 4. Нашествие монголов
В русские земли начали доходить странные, дотоле неслыханные
вести. Занятые своими делами, своими князьями и борьбою с
соседями, руссы только слыхали и читали в древних сказаниях, что на
Западе, за уграми, чехами, ляхами и немецкими рыцарями, есть много
земель фряжских и немецких. Они знали, что на Востоке, за чудью,
булгарами и половцами, еще более обитает народов, от пучины
Эфиопской до ледяных гор Лукоморья; ведали, что на Западе и
Востоке есть цари, хотя не православные, но сильные; что на Востоке
и на Западе бывают страшные, гибельные битвы, падают и восстают
царства. Так слух их поражен был, двадцать лет прежде, завоеванием
греческого царства латиною. Все это они знали; но века прошли с тех
пор, как предки их сами гибли в разливе народных океанов. От
погибели печенегов, известной им по летописям, протекло уже тогда
около двух столетий. Половцы были им не страшны; они, как
немецкие пришельцы и литовцы в чудских землях, как булгары на
Волге, казались народом, осужденным покоряться силе русского меча,
когда меч сей возносился над ними злом неизбежным, которое, быв
поставлено на пределах Руси, наказывало грехи русского народа и
князей подобно совести, наказывающей преступления. Бедствия от
них были мгновенны, победа верна, и, конечно, не один юный князь в
начале XIII столетия жалел, что ему нельзя повелевать в степях
половецких, бить поганых и пить златым шеломом донскую воду,
забывая, что за все это мог он поплатиться разорением родного
наследия и самою жизнью.
Но вести, пришедшие в Русь около 1224 года, были совсем
различны от сих понятий. Появились слухи, что за половцами и
булгарами, по левую сторону Волги и за Хвалынским морем, начались
битвы тяжкие и страшные; что там, в дальних, неведомых странах,
явились народы новые, дикие, свирепые, многочисленные, как
саранча, насылаемая Божьим гневом на землю, и грозные, как меч
ангела, истребителя полчищ ассирийского Сеннахерима. Кто были сии
народы и какой был язык их, какая вера? Откуда, от какого племени
явились они? Даже как они именовались? Никто не знал! Одни
говорили, что новые, неслыханные дотоле безбожные народы
393

называются таурменами; другие называли их татарами; некоторые
утверждали, что это древние печенеги. Согласны были только в том,
что свирепостью превосходят они все народы и что они завоевали уже
многие страны, явились по эту сторону Волги, Дона и Хвалынского
моря, пленили ясов, обезов и касогов.
Узнали, наконец, что новый народ бьется с половцами, что он
побеждает их, гонит перед собою к Лукоморью, к Дону, к Днепру.
Беспокойства, опасения, ужасы увеличивались. Еще некоторые из
руссов не пугались бедствия половцев, даже радовались. «Много те
половцы сотворили зла земле Русской, — говорили они, — и
всемилостивый Бог в возмездие хочет погубить сих безбожных сынов
измаиловых, да отмстится кровь христианская».
Но когда сведали, что сын славного Кончака, Юрий, хан, лихой
паче всех половцев, и Даниил, сын старого Кобяка, пали в бегстве под
мечами победителей, что вся земля половецкая смялась, разбита,
бежит к Днепру, — смятение объяло самых бесстрашных руссов!
Взволновалась вся земля Русская, когда трепещущие половцы
прибежали к Днепру, вопия, что по следам их гонятся неизвестные,
страшные победители, когда они отдавали все, хотели быть рабами
русских, умоляя только пропустить их через Днепр и спасти от
неминуемой смерти и гибели. Слыша все это, боясь, трепеща, никто не
знал, однако ж, что делать, что предпринять.
В числе беглецов бы тесть и друг Мстислава Мстиславича,
сильный хан половецкий Котян. Взоры и надежды всех и без того
обращались на князя галицкого. До прибытия Котяна, казалось, он ни
на что не решался. Котян прибежал прямо в Галич со своими
дружинами, женами, детьми и богатствами. «Спасайте нас, спасайте
себя, — говорил хан, — сегодня враги отняли землю нашу, завтра
возьмут вашу. Поборайте по нас: сегодня мы побиты ими, завтра они
побьют вас, если вы не предупредите их». Мстислав не думал долго.
Оставив Василька Романовича наместником в Галиче, он поспешил в
Киев и созвал на совет всех князей Южной Руси. Съехались князья,
рассматривали опасность, расспрашивали половцев. Говоря в совете
князей, Мстислав представил и то опасение, что если половцам не
пособишь, то сии поганые в отчаянии могут соединиться с новыми
врагами и соединенно обратиться на Русь. К убеждениям Котян
присоединял подарки, дарил князей и бояр конями, верблюдами,
394

буйволами и невольницами. Положено было — взяться за оружие.
Тогда Мстислав, всегда готовый на битвы и всегда рассчитывающий на
быстроту удара, решительность его и силу, уговорил князей не
дожидаться новых врагов, сидя дома, с оружием в руках, но раздельно,
и что лучше принять их на чужой земле. Понимая опасность борьбы,
он, как глава и надежда других, просил собирать более войска, явиться
всем, назначив немедленно весеннее наступление, а место сбора близ
Олешья, в устье Днепра.
Давно уже не двигалось ополчение русское, столь многочисленное
и грозное. Только Георгий с братьями и Новгород не участвовали в
нём. Под предводительством Мстислава Мстиславича шли дружины
галицкие, волынские, киевские, черниговские, смоленские, курские.
Князь Мстислав Романович киевский, старший в роде Мономаховичей,
Владимир Рюрикович, верный сподвижник Удалого, Мстислав
черниговский,
брат
Всеволода
Рыжего,
Мстислав
Немой
пересопницкий, Даниил Романович волынский, Олег курский,
множество других князей, бояр, воевод с войском бодрым, сильным
спускались по правому берегу Днепра. У Варяжского острова на
Днепре встретили их послы ожидаемых неприятелей. «Слышим мы, —
говорили послы сии князьям, — что, послушав половцев, идете вы на
нас; но мы не занимали ни земель, ни городов, ни сел ваших. По воле
Бога идем мы на холопов, конюхов наших половцев, но с вами у нас
рати нет: даем вам мир. Мы гоним и бьем половцев; гоните, бейте их и
вы и берите себе от них добычу». Сии предложения не были
выслушаны. Князья поступили вопреки всем правам: послы были
убиты. Не можем приписать такого поступка ничему другому, кроме
беспорядка, какой оказался в многолюдном стане русских, где
множество юных князей разных мнений и множество половецких
ханов буйствовали, а Мстислав киевский ссорился со знаменитым
князем галицким. Войско шло далее; к нему присоединились
многочисленные половецкие полчища; галицкие выгонцы прибыли
также в ладьях, спустились из Галича по Днестру, войдя потом в устье
днепровское и поднявшись до самой Хортцы. Тут услышали руссы, что
на противном берегу появились неприятельские конники. Даниил и
другие юные князья бросились на коней, переплыли Днепр и
пустились на врагов; отстреливаясь, ускакали от них неприятели.
Рассказы видевших неприятеля были несогласны. Даниил и другие
395

юные воины утверждали, что новые неприятели хуже половцев.
Опытный вождь галицкий, Юрий Домаречич, говорил, напротив, что
они добрые ратники и отличные стрелки. Поднялись шум и прения.
Мстислав Мстиславич решил наконец идти далее навстречу врагам.
Все войско переправилось через Днепр. Степи половецкие наполнены
легкими конными войсками безвестных врагов. С тысячью воинов сам
Мстислав ударил на сильный отряд их, разбил его, побрал полон,
добычу. Отличного воеводу варяжского, Гемябека, нашли скрытого в
яме и убили. Девять дней шло потом русское воинство до реки Калки.
Здесь опять восстало несогласие. Мстислав киевский не хотел
переправляться через Калку, отделив свои дружины, огородил их
обозами на каменистой горе и равнодушно смотрел, как Мстислав
Мстиславич перешел через реку с остальными войсками и стал
табором вдали, на другом берегу Калки. Хан половецкий, Ярунь,
послан был в передовой полк; за ним следовал Даниил. Вскоре
показались бесчисленные полчища врагов и завязалось дело. Когда
Даниил выдерживал первый напор врага, Мстислав Мстиславич
поднял весь стан свой и в досаде на киевского князя не хотел послать к
нему вести о битве и требовать его помощи. Началась сеча и была
люта и зла. Даниил, пораженный копьем в грудь, не чувствовал раны,
сражался, подкрепляемый Олегом курским, и гнал неприятеля.
Мстислав Немой, муж силы необыкновенной, бился наряду с ними. Но
половцы не выдержали: нестройные толпы их бросились вспять,
стоптали полки русские, и — счастие, дотоле столь верное Мстиславу
Мстиславичу, изменило ему в первый раз, изменило ужасно,
невозвратно! Не помогли ни мужество, ни отвага: он побежал с поля
битвы; за ним ринулось все, в ужасе, беспорядке! Даниил прискакал к
Калке; томимый жаждою, хотел утолить ее и только тут увидел, что он
ранен. Спасались кто как мог и успевал, бежали по степи половецкой,
гонимые победителями до самого Днепра, и уцелели только бедные
остатки войска, за несколько дней столь гордого и надежного.
Мстислав Мстиславич, переправясь через Днепр, велел жечь, топить и
пускать по волнам ладьи свои, чтобы отнять у неприятеля средства
перейти через Днепр.

396

Князь галицкий Мстислав, проиграв сражение при Калке,
спасается за Днепр
Погиб и Мстислав киевский. В укрепленном стане своем он видел
бегство и гибель соратников и был окружен врагами. Пустив главное
войско за бегущими, неприятель оставил двух воевод своих,
Чагырхана и Тетютхана, овладеть станом Мстислава киевского. Три
дня приступали к стану враги и решились наконец победить
вероломством. Плоскиня, начальник бродников, был посредником, что
русское войско будет отпущено безвредно, заплатив окуп. Но едва
русские ратники оставили свое укрепление, неприятель напал на них,
397

и никто не спасся. Сам Плоскиня связал Мстислава Романовича и двух
князей, с ним бывших, зятьев его, князя Андрея и князя Александра.
Их привели в шатер вождя победителей и умертвили ужасным образом
— раздавив живых под досками, на которых сели пировать воины и
воеводы двух ханов, главных повелителей!
Едва ли десятый из всего воинства успел прибежать восвояси и
передать вести о победе над всеми князьями русскими, какой никогда
не бывало от начала Русской земли. Весть сия быстро разлилась
повсюду. Василько Константинович, посланный для соединения с
князьями, вел дружины суздальские и от Чернигова поспешно
воротился к Георгию Всеволодовичу. Ужас, трепет были в Киеве,
Чернигове, Галиче, Смоленске, Новгороде, Владимире. «Бысть вопль,
и воздыхание, и печаль по всем градам и волостям», — говорит
современник. «За грези наказал нас Бог, положил недоумение и
погибель на стольких людей», — повторяли всюду, слыша, что одних
князей, кроме Мстислава киевского и двух зятьев его, убито шестеро и
семьдесят отличных удальцов. В числе князей были: Мстислав
черниговский, сын его, и Изяслав Ингварович луцкий. С негодованием
слушали рассказ, что на бегущих нападали даже и друзья половцы,
убивая русского, чтобы овладеть конем, оружием или одеждой его.
Будущее ужасало каждого. Думали, что скоро настанет час гибели
для всех русских земель, ибо неведомые, страшные враги шли по
Днепру, не щадили ни пола, ни возраста, жгли, разоряли. Напрасно
выходили к ним из многих селений с торжественным приветом, неся
святые кресты и иконы, оказывая совершенную покорность. Все гибло:
всюду смерть ожидала жителей, истребление жилища их. Уже близ
Витичева были полчища врагов, как вдруг, сверх всякого ожидания,
шествие их было остановлено. К изумлению руссов, враги поворотили
назад по заднепровским степям, к Востоку, исчезли из вида и ушли за
Волгу. Спрашивали, ожидали год, два — не было полчищ, казавшихся
неизбежною казнью Бога: они пропали неизвестно куда так же, как
пришли неизвестно откуда!

398

Появление кометы перед нашествием татар
«Кто же были сии враги, погубившие столько князей, столько
воинства русского?» — говорили руссы с изумлением. Вспоминали все
слышанное, виденное и оканчивали одними словами: «Бог един весть,
кто суть, отколе изыдоша, и куда идоша». Обращаясь к премудрым
мужам, разумеющим книги, требовали ответа от них. Книгочи,
одумавшись от страха, отвечали, что безвестные враги долженствовали
быть никто другие, как поганые азийские народы, загнанные некогда
Гедеоном в конец земли, коим суждено явиться при кончине мира.
Подтверждая эту сказку писаниями Мефодия Патарийского, они
заставляли трепетать людей простых, малосведущих. Комета,
величием паче иных звезд блиставшая на небе одиннадцать дней,
засуха, жара, от коей леса и болота горели, дым расстилался по полям
и душил птиц, летавших по воздуху, казались страшными
предзнаменованиями.
Но — забывчив народ! Скоро отдохнули сердца. Иноки записали
нашествие врагов безвестных в свои памятники, кровь убиенных

399

высохла, селения обновились, и все легкомысленно предано было
забвению.
Историк русского народа здесь должен бы положить окончание
периода, начавшегося от смерти Ярослава, то есть периода Уделов. По
неисповедимым судьбам провидения еще на двенадцать почти лет
отсрочено было двухвековое бедствие Руси — иго монголов. Сии годы
представляют только одно замечательное обстоятельство, все другое
походило на отдельный эпилог, дописываемый усталою рукою
Времени, готовившего новые сказания и собравшего все силы для
изображения оных глубокими, кровавыми браздами.
Обстоятельство, достойное особенного замечания, был упадок
славы Мстислава Мстиславича. Он пережил поражение свое на Калке,
но только телом: дух его упал; мы не узнаем князя, прежде столь
великого. С горестью мог он видеть, что все отношения к нему других
князей мгновенно изменились, когда они узнали, что и Мстислав
Мстиславич может быть побеждаем! Меч его не страшил уже более, а
ничего другого тогда не страшились. Люди, прежде трепетавшие,
своевольствовали перед ним, и — он молчал, как будто желая могилы,
как будто чувствуя, что она близка.
Михаил, сын Всеволода Рыжего, и Олег курский были главными
представителями усмиренного рода Олеговичей. Связанные родством
с Георгием Всеволодовичем, они первые перестали уважать Мстислава
Мстиславича. По крайней мере, дотоле покорные, безмолвные, сии
князья первые начали своевольно распоряжаться судьбою русских
княжеств. Крепкий союз дружбы соединил Олеговичей с Георгием;
надолго ли — увидим.
Михаил сделался князем Чернигова. Юный, сын Георгия
Всеволодовича, совсем неожиданно в другой раз оставил тогда
Новгород, уехав из него тайно, ночью. Новгородцы не понимали, но
вскоре узнали, что сын Георгия остановился в Торжке, куда собрались
многочисленные дружины, сам Георгий, брат его Ярослав, Василько
Константинович и Михаил черниговский. Не зная никакого повода к
вражде, новгородцы просили Георгия снова отдать им сына своего на
княжение. Тогда Георгий потребовал от них выдачи семи знаменитых
новгородцев. «Если не отдадите, — горделиво прибавил Георгий, — то
я напою коней моих Волховом так, как теперь пою их Тверцою».
Новгородцы оскорбились. «Нет, князь! — отвечали они. — Кланяться
400

тебе кланяемся, а братию нашу не выдадим. Хочешь ли проливать
кровь — все готово: твой меч и наши головы!» Они поспешно
укрепили Новгород, собрали войско, построили городки, расставили
стражу и дружины по всей дороге. Георгий не смел отважиться на
войну, и в общем совете положено неожиданное: Михаилу быть
князем в Новгороде.
Между тем войска Георгия наделали множество зла в
Новгородских областях. Ласково принятый новгородцами, Михаил
ездил во Владимир и покончил с Георгием споры о вознаграждении за
убытки новгородцам. Власть Михаила была легка. Но такой власти не
любили князья, и Михаил вскоре объявил вечу, что он не хочет быть
князем новгородским. Вече просило его остаться. «Считаю Новгород и
Чернигов за одну землю, — отвечал князь, — торгуйте у меня
свободно, будьте друзьями, но я иду к себе». Он уехал. Новгородцы
призвали не сына Георгиева, но Ярослава Всеволодовича. Привыкнув
к возведению и смене, сей князь прибыл с двумя сыновьями,
Феодором и Александром, известным впоследствии под именем
Невского. Прежде всего спешил он отвратить бедствие внешнее:
литовцы сделали в тот год неслыханный набег на русские земли.
Семитысячная толпа на три версты не дошла до Торжка, ограбила,
перерезала множество гостей, разорила жителей. Ярослав, Владимир
псковский с сыном, Давид торопецкий и новгородцы спешили
догонять их. Но дружины новгородские воротились от Русы. Князья
настигли хищников близ Усвята, напали нечаянно, побили их до 2000 и
отняли все ими захваченное. Давид Торопецкий пал в этой битве.
Ярослав не оскорблялся тем, что новгородцы шли с ним и воротились
с дороги. Через год он совершил поход на Емь, не препятствовал
воинам резать несчастных пленников, а жителям Новгорода — жечь
волшебников, которых винил в каких-то преступлениях, хотя
благоразумные граждане сомневались в том.
Все это было началом бедствия Новгорода. Давая волю
новгородцам шуметь на вече, Ярослав соглашался с ними, потакал им,
а между тем тайно думал о самовластии. Владыка Антоний в 1225 году
возвратился из Галича в Новгород, но в 1228 году, пораженный
параличом, лишился языка и добровольно удалился на покой в
Хутынский монастырь. Избрали Арсения, любимца Ярославова. Князь
установил новые налоги, посылал своих тиунов по областям.
401

Новгородцы не любили и тогдашних посадников и тысячских своих,
подозревая их в подачке князю. Неудовольствие народное
увеличивалось. Сообщники Михаила черниговского действовали
притом неусыпно.
Получена была весть, что Емь на множестве лодок пришла мстить
за поход в их землю, бывший в 1227 году. Ярослав с новгородцами
поплыл по Волхову отбивать неприятеля. Между тем Володислав,
посадник ладожский, дрался с врагами и удержал их. Слыша о
приближении князя, Емь просила мира, но Володислав не согласился,
умертвил пленных, напал сильнее на Емь, сжег лодки и разогнал
толпы их по лесам, где ижорцы и карельцы перебили беглецов. Между
тем новгородские дружины пришли с князем Ярославом, остановились
в устье Невы, обвинили в чем-то Судимира, любимца Ярослава, и на
вече хотели умертвить его. Едва мог спасти Судимира Ярослав,
спрятав его в своей ладье. Новгородцы возвратились восвояси, и здесь
раздор их с Ярославом обнаружился в полной силе.
Дело стало за Псков. Ярослав поддерживал с немецкими рыцарями
и с чудью политику прежних князей новгородских: бил чудь, ходя с
вой ском в их землях, дрался с немцами, если они встречались, и
богатил
добычею
дружины.
Граждане
Новгорода
хотели
решительного: или сильных походов, или мира с Ливонией.
Псковитяне издавна поступали таким образом, ибо им прежде всех
приходилось страдать от мщения немцев во время размирия. Рыцари
желали мира, чтобы укреплять за собою владычество над чудью, и
вообще они неохотно сражались с русскими. В 1224 году новгородцы и
псковитяне заключили мир с рижским епископом, и епископ
Моденский подтвердил его. Псковитяне еще более сдружились с
Ригой; если верить письму папы Гонория III (1227 г.), обещали даже
покорность римскому владыке с тем, чтобы рыцари защищали их в
случае нужды. Храбрый Владимир Мстиславич тогда уже скончался.
Сын его, Ярослав, удалился в Оденпе, кланялся немцам и думал о
завоевании Пскова, правимого посадником новгородского князя.
Ярослав Всеволодович замыслил новый поход в чудские земли.
Дружины его были готовы. Новгородцы не отказывались, но требовали
согласия от Пскова. Ярослав надеялся обольстить псковитян честью; с
посадником Иванком и тысячским Вячеславом поехал он во Псков; за
ним везли подарки. Вдруг в Пскове разнесся слух, что Ярослав будет
402

самовластвовать и что даже за ним везут цепи — ковать вящших
людей. Народ зашумел; Ярослава не пустили в Псков. Он возвратился
в Новгород и горько жаловался вечу на обиду. «Я не мыслил грубого
псковитянам, — говорил он, — вез им в кораблях дары: ткани, овощи,
а они меня обесчествовали». Возлагая жалобу великую, Ярослав
призвал свои переяславские дружины мстить псковитянам. Воины его
стали табором близ Новгорода, и, кроме того заняли дома жителей в
Славянском конце. Новгородцы недоумевали, спорили, а псковитяне
готовились к защите. Они заключили союз с Ригой, отделив себя от
Новгорода, дали заложников и совокупили дружины рыцарей и
литовцев. Ярослав послал к ним в последний раз, требуя похода на
немцев, и выдачи людей, оскорбивших его. Посол псковский явился на
вече новгородское. Там, в присутствии князя, объяснено было дело.
«Псков кланяется тебе, князь, и братьям-новгородцам, — говорил
посол. — В поход на немцев мы не пойдем, и братию свою тебе не
выдадим. С рижанами у нас мир добрый, а от прежних походов какое
было добро? К Ревелю вы ходили, серебра себе добыли, города не
взяли, правды не сотворили; у Кеси было тоже; у Медвежьей Головы
тоже, а нас после того били немцы, брали в полон. Все это вы забыли и
грозитесь на нас, если мы не пойдем. Мы вам покорны; хотите ли
сражаться — сразимся, с помощью Богоматери; побейте нас, и
возьмите потом жен и детей наших. Не лучше поганых поступаете вы;
благодарим вас!». Вече решительно закричало: «Кланяемся князю, а
без псковитян нейдем на Ригу». Напрасно спорил Ярослав. С честию
отпустили псковитян из Новгорода; приехав восвояси, они распустили
союзников, но выгнали всех получавших прибавочное жалованье от
Ярослава.
К умножению народных волнений, уже и без того сильных, с
начала августа в Новгородских областях пошли проливные дожди, и
ливень был день и ночь до самого Николина дня (6 декабря). Не
успели ни сенокосом, ни жатвою: все погибло и сгнило на поле.
Сделалась дороговизна. Новгородцы стали кричать, что воины
ярославовы съели их и подняли цены; смятение усиливалось.
Напрасно Ярослав отправил войско свое обратно в Переяславль: шум
не переставал, и рассерженный Ярослав уехал сам в Переяславль,
оставя в Новгороде сыновей, под надзором верных ему новгородцев.
Тогда начался явный бунт. Доброго владыку Арсения торжественно
403

осудили на вече, что он причиною бедствий Новгорода, что он изгнал
святого мужа Антония и куплею князя сел на владычный престол, что
гнев Божий пал за святокупство владыки и целый народ. Неистовая
толпа бросилась на архиепископский двор, схватили Арсения, били,
вытолкали его; едва спасся он в Софийском соборе и принужден был
удалиться в Худынский монастырь, откуда немого, расслабленного
Антония вывели и снова объявили владыкою Новгорода. На другой
день бунт усилился: возмутился весь город; с оружием в руках, народ
разграбил дома: тысячского Вячеслава, брата его Богуслава,
архиепископского стольника Андрея, софийского стольника Давида и
Судимира — вероятно, того самого новгородца, которого спас Ярослав
в устье Невы. «Они на зло наводят князя!» — вопил народ. Душилец,
староста, успел спастись и отправился к Ярославу. Нечаянное событие
остановило мятеж. При жестоком морозе вдруг замерзли Ильмень и
его рукава, разлившиеся при продолжительных дождях. Южный ветер
взломал лед на Ильмене; груды льдин внесло в Волхов, изломало
большой мост и разделило новгородцев, аристократов от плебеев.
Стали мириться и послали звать Ярослава, требуя уничтожения
налогов и княжения по воле Новгорода, на грамотах Ярослава. «Или
ты сам собою, а мы сами собою, и не княжить тебе», — прибавляли
новгородцы. Ярослав негодовал, и тайно ночью дети его были
вывезены из Новгорода в Переяславль. «Он мыслит зло на Святую
Софию!» — закричали тогда на вече. «Дети его убежали, а кто гнал
их? Если мы наказывали свою братию, что же Ярослав за них
вступается? Ему мы не сотворили зла. За нас Бог и Крест Честный;
выберем другого князя!» Все присягнули, и послали звать Михаила
черниговского.
Послов новгородских задержали в Смоленске. Но к Михаилу
дошла, однако ж, весть о выборе его, и он поспешно приехал в Торжок,
встретил здесь Светлое Воскресение, а на Фоминой неделе 1229 года
прибыл в Новгород.

404

Печать Ярослава Всеволодовича с изображением Св. Федора
(слева) и Вседержителя. 1226–1229 гг.
Михаил спешил немедленно подтвердить все льготы, все грамоты
Ярославовы. Сего казалось недостаточно; бывши, может быть, одною
из причин смятения и раздора новгородцев с Ярославом, Михаил
долженствовал умирить народные партии, пособить недостатку,
дороговизне, противостать Ярославу. У него не достало ни средств, ни
силы, ни ума.
Не убивая, не грабя приверженцев Ярослава, обложили их пенею и
отдали собранное на постройку моста волховского. «Нет у вас
Владыки, ибо казнь Божия на Антонии, а не лето быть граду без
владыки; сочите достойного из попов, игуменов или чернецов», —
говорил Михаил, угождая народу, изгнавшему Арсения. По жребию,
который снял с алтаря Софийского сын Михаила, отрок Ростислав,
избрали монаха Спиридона.
Более ничего не сделал Михаил и поехал в Чернигов, оставя юного
Ростислава в Новгороде. «Пусть будет он у вас, — говорил Михаил
новгородцам, — пока даст мне Бог исправить правду новгородскую».
Впрочем, он послал к Ярославу послов, требуя отдачи захваченного у
новгородцев и отступления от Волока-Ламского, им занятого. «Не
отдам и не отступлю», — отвечал Ярослав, видя несчастное состояние
Новгорода, надеясь на своих новгородских друзей и слабость

405

Михаила. Кажется, что только ссора с братьями и племянниками
удерживала Ярослава от дальнейших предприятий.
Михаил снова приехал в Новгород на весну 1230 года, совершил
торжественные постриги над Ростиславом, советовался с вечем,
положил воевать с Ярославом, обещал привести черниговские
дружины ко дню Воздвижения (14 сентября) и отправился в Чернигов.
Бедствия Новгорода увеличились после него в ужасающей мере.
Партия Ярослава воспользовалась замешательством. Сын знаменитого
посадника Твердислава, друг Михаила, был тогда посадником. Вече
собрано было на Городище. Там, когда сын Твердислава начал укорять
посадника, с другим новгородцем, Иванком, рабы Водовика
устремились на них; Твердислав бежал; Иванка прибили.
Твердиславич поспешно созвал особое вече на Ярославовом дворе;
оскорбленный бесчестием знатных новгородцев, народ с яростью
бросился к дому Водовика, и разграбил его. Водовик не унывал; на
другом вече восторжествовал он: Волос Блушкинич, обвиненный в
грабеже, был убит; дом другого новгородца, Прокши, зажгли;
несчастного Иванка поймали, убили и бросили в Волхов; сын
Твердислава и другие бежали. Волнение стихло; но весь Новгород
ужаснулся, вознегодовал. «Как Бог терпит наши беззакония,
братоненавидение, непокорение, зависть друг к другу и лживому
целованию Честного Креста, Бог, на которого не смеют взирать
ангелы, закрываясь многоочитыми крылами!» Так говорили
новгородцы. Страшные знамения казались всем предвестниками
бедствий. Явление, редкое на Севере, землетрясение 3 мая, и ужасное
затмение солнца, 14 мая заставили трепетать. Уже три года
бесплодствовали нивы новгородские; цены хлеба были высокие. Но в
осень 1230 г. с сентября начался мороз, побил обилие и уставил горе
великое. Подвозы прекратились, ибо по всей Руси, кроме Киева,
оказался тогда неурожай и недостаток. Сделался голод, появились
заразные болезни; народ умирал тысячами; псы терзали по улицам и
по дорогам трупы, лежавшие без погребения. Владыка Спиридон
велел выкопать огромную скудельницу на Пруской улице;
добродетельные люди, от него наряженные, ездили, подбирали трупы
и схоронили в ней 3 030 трупов. Две другие скудельницы были также
наполнены. «Братолюбия, добродетели не стало, — говорит
летописец, — в те дни отец сыну, мать дочери, сосед соседу не хотели
406

уломить куска хлеба; на улице плакали, встречаясь друг с другом; в
домах плакали, видя одних детей умирающих с голода, других со
слезами просящих хлеба; злые люди грабили, где находили, хлеб, а
отцы и матери из-за хлеба отдавали детей в рабство. «Желая укротить
смятения, возникшие в Торжке, Водовик поехал туда с юным
Ростиславом. Едва оставил он Новгород, как сын Твердислава явился,
взволновал народ, разграбил дома Водовика и друзей Михаиловых, из
которых одних убили, другие бежали в Чернигов; в числе последних
был и сам Водовик: он умер в следующем году в Чернигове, и в
бедности. Вече избрало Твердиславича посадником, отправило звать
Ярослава в Новгород и выслало сына михаилова из Торжка. Ярослав
прибыл поспешно, клялся соблюдать всю волю новгородскую.
Иностранные гости привезли тогда множество хлеба по Балтийскому
морю. Новгородцы забыли все прежние несогласия с князем, не
думали о большом пожаре, опустошившем Славянский конец, и охотно
согласились идти с ним на Михаила. Ярослав хотел только устрашить
черниговского князя, у которого собрались все приверженцы его,
беглецы новгородские. Новгородцы сожгли Серенск, осаждали
Мосальск и возвратились восвояси.
Думая, что нелюбовь к Ярославу была причиною такого
нерешительного похода, беглецы новгородские пересылались с
новгородскими и псковскими сообщниками Михаила и с Ярославом
Владимировичем, выжидавшим в Оденпе удобного случая для
завоевания Пскова. Положась на слова и уверения, сын Водовика,
Святослав, князь трубчевский — и беглые новгородцы внезапно
явились в Новгород. Ярослав уехал тогда в Переяславль, но вече,
несмотря на все усилия крамолы, стало за Ярослава. Беглецы
бросились в Псков, где нашли себе сообщников, сковали наместника
Вячеслава, и возмутили город. Ярослав велел захватить псковитян,
бывших в Новгороде, не дозволил отпускать соли в Псков, и, не
объявляя войны, требовал от псковитян покорности и изгнания
мятежников. Лето прошло в переговорах; зимою явились псковитяне с
покорностью и просили себе князя. Ярослав послал к ним шурина
своего, Георгия.
Новгородские беглецы, лишенные всякой надежды, укрылись в
Оденпе и весною 1233 года напали с Ярославом Владимировичем и
наемными рыцарями на Изборск. Ярослав Всеволодович не мог дать
407

тогда помощи из Новгорода, пораженный горестною кончиной
старшего сына, Феодора. Юный князь был помолвлен и готовился
праздновать свадьбу. Привезли невесту, сварили меды, позвали гостей,
и — могила была брачным одром Феодора! Зимою Ярослав привел
войска из Переяславля, снарядил новгородские дружины. Но
псковитяне уже управились с хищниками Изборска, осадили их и
принудили сдаться; в числе пленных был и несчастный Ярослав
Владимирович. Он остался в Переяславле, в заточении. Пользуясь
случаем и обвиняя немцев в помощи новгородским беглецам, Ярослав
разорил окрестности Дерпта и Оденпе, «попустошил землю и
потратил тамошнее обилие». — Заключив потом мир, успокоив
псковитян и возвращаясь в Новгород, Ярослав услышал о набеге
литовцев. Отбитые в 1229 году, они пришли еще с большими силами,
ворвались в Русу, ограбили город и уплыли по Ловати. Ярослав настиг
их в Торопецкой области, отбил добычу и разогнал дикие их толпы.
В таких событиях протекло для Северной Руси десять лет после
Калкской битвы. Имя Мстислава Мстиславича — ангела-хранителя
новгородского, не упомянулось в Новгороде ни однажды. Мы видели,
что двух братьев его не было уже на свете, и племянник, внук
Мстислава Храброго, как презренный преступник, сидел в тюрьме у
Ярослава, некогда униженно кланявшегося отцу его, Владимиру,
любимому сыну Мстислава Храброго. Где был, что делал Удалый
Мстислав Мстиславич?
Беглецом явясь в Галич, он безмолвно смотрел на все события
окрест себя: на ссору Олеговичей в 1225 году, в которой Георгий
Всеволодович представлял лицо важного посредника, и завладение
Киева Владимиром Рюриковичем. Этого мало: унывший духом,
Мстислав подвергся влиянию окружавших его галицких вельмож,
особенно Судислава и Глеба Еремеевича, злобного Александра, князя
бельзского, и Котяна, хана половецкого, тестя своего, поселившегося с
толпами половцев в Галиче. Все они понимали, что Даниил Романович
высится над всеми ними душою, все могли бояться сближения двух
единственных надежд Руси, Мстислава и Даниила, и употребили
крамолы, чтобы разлучить Мстислава с зятем, которого любил он, как
родственника, и как человека.
Крамольники успели. Едва удалились от Днепра неведомые руссам
страшные враги, как явная вражда открылась между Мстиславом и
408

Даниилом. Александр бельзский наклеветал, что Даниил умышляет на
жизнь тестя. С обеих сторон вышли в поле; Даниил призвал поляков,
напал на Бельз, и Мстислав, пришедший на помощь, был прогнан. Он
призвал Владимира киевского сражаться с Даниилом, разорявшим
Бельзскую и Галицкую области. Но доброе сердце Мстислава недолго
вытерпело раздор; он звал к себе Александра и Даниила, хотел
слышать обоих вместе, убедиться в злоумышлении или сознать свою
ошибку. Даниил явился; Александр не смел приехать и прислал своего
боярина Яна. Совет князей и бояр собрался близ шатра Мстиславова.
«Говори, Ян, — сказал Мстислав, — ваши ли речи были, что Даниил
наводит на меня поляков?» Клевета обличилась. В негодовании все
говорили, что Александр должен лишиться княжества, а Даниил взять
его за обиду. Даниил великодушно отказался. Тогда Мстислав с
радостью обнял Даниила, одарил богатыми дарами его и дочь свою,
супругу Даниилову, отдал зятю даже любимого коня своего, Актаза,
столь борзого и прекрасного, что другого лучше не знали в то время ни
князья, ни бояре.
Едва заключили мир с Даниилом, как новые коварства причинили
новые огорчения Мстиславу. Клеветник, оставшийся без наказания,
ободрял других к злоумышлениям. Некоторые из галицких бояр
захотели сжить с рук тестя Мстиславова, старого Котяна. Боярин
Жирослав умел уверить других, что Мстислав, недовольный ими,
хочет отдать их на избиение хану. С изумлением увидел Мстислав, что
знатнейшие галицкие вельможи тайно скрылись из Галича и бежали в
Карпатские горы. Он послал за ними духовника своего Тимофея, и
добрый священник успел образумить, усовестить и возвратить
беглецов. Оставалось одно: поссорить Мстислава с Венгрией. Боярин
Симеон Рыжий наговорил обрученному жениху Мстиславовой дочери,
венгерскому королевичу, что Мстислав не исполняет данного слова:
сочетать его браком с дочерью своей и отдать за нею Галич в
приданое. Папское разрешение, вероятно, было уже тогда получено.
Королевич, не сказавшись Мстиславу, вдруг уехал к отцу своему,
возвратился с войском и завоевал Перемышль. Сильные венгерские
дружины и сам король венгерский следовали за ним. Даниил
вооружился за Мстислава, в то же время просьбами и угрозами
отклонив союз Лешка с Венгрией. Мстислав собрал войско и разбил
венгров. Судислав, любимец его, успел между тем внушить князю, что
409

не исполняя обещания своего королевичу, он и после победы остается
не прав. Конечно, Мстислав видел уже, что Даниил, мужественный и
крепкий, мог удержать Галич, но, связанный словом, он хотел
исполнить договор с Венгрией. Заключили мир, и Мстислав показал
последний, редкий пример бескорыстия: он отдал дочь свою за
королевича, взял с него клятву не притеснять православной веры и
возвел королевича на Галицкий престол, сам удовольствовавшись
небольшою Понизовскою, или Подольскою областью.
Даниил постоянно покорствовал Мстиславу, чтил его, как отца, и
не изъявлял негодования при исполнении договора, на несколько лет с
Венгрией заключенного.
В это время скончался Мстислав Немой, князь Пересопницы,
Черторийска и Луцка, и при смерти завещал Даниилу все наследие и
малолетнего сына своего Иоанна. Ярослав, сын Ингвара, некогда
княжившего в Луцке, считал этот город своим родовым наследием и
немедленно овладел им. Даниил был на богомолье, когда услышал, что
и Ярослав приехал туда. Напрасно убеждал Даниил Ярослава в
неправоте его дела. Бояре советовали ему не тратить слов и схватить
Ярослава. «Нет! — отвечал Даниил. — Он и я приехали молиться
Богу; он не слушает слов; управлюсь с ним после, но не могу теперь, в
молитве, взять его!» Возвратясь на Волынь, Даниил послал войско,
которое разбило Ярослава, захватило его самого в плен и заняло Луцк.
Даниил отдал Луцк и Пересопницу брату Васильку, уже владевшему
Брестом. Тогда услышал Даниил о союзе князя пинского Ростислава с
Владимиром киевским и Михаилом черниговским: Ростислав требовал
Черторийска; Владимир хотел мстить Даниилу за отца, говоря, что
Роман оскорбил тяжко Рюрика, постриг его, и эта обида еще не
отомщена. Напрасно митрополит уговаривал Владимира забыть
вражду и обиду, когда гонитель и гонимый уже оба стоят пред
престолом Божьим. «Могу ли забыть!» — отвечал Владимир и готовил
войско. С ним соединялись другие Олеговичи, князья Туровские, и
даже пристали Котян со своими половцами, и королевич венгерский,
властитель Галича. Князь пинский захватил Черторийск; призванные
им литовцы (ятвяги) грабили около Бреста.
Даниил прежде всего хотел знать мнение Мстислава Мстиславича,
объяснил ему весь коварный союз князей и неблагодарность
венгерского королевича. Чувствуя, как непрочно все им созданное, как
410

мало уважают его после несчастного поражения на Калке, какими
людьми он окружен, — Мстислав Мстиславич горестно отвечал послу
Даниилову: «Вижу, что ошибся я, не отдав Галича сыну моему
Даниилу!» Подтвердив, что право Даниила на Черторийск
неоспоримо, Мстислав хотел быть посредником между враждующими,
думал, что голос его еще уважат князья, и отправился в Киев. В
Торческе он заболел. Чувствуя недуг тяжкий и смертный, Мстислав
велел скорее звать к себе Даниила, жаждал видеть его, приказывал
посылать за ним. Но одр умирающего князя окружали злодеи
Данииловы и не внимали мольбе Удалого… Мстислав слабел, хотел
забыть все земное, велел постричь себя в иноческий чин, потом облечь
в святую схиму, и… скончался летом 1228 года…
Благоговеем пред памятью твоей, человек великий! И кто не
сочувствует горести, с какою кончил ты поприще своей жизни, под
святою ризой схимника!
Даниил начал между тем ратовать. Он действовал умно и удачно.
Дав свободу пленному Ярославу Ингваревичу, Даниил помирился с
ним и подарил ему города Перемиль и Межибожье, уговорил Котяна
отстать от союза, и в то время, как брат его, Василько, бил и гнал
толпы литовцев от Бреста, сам Даниил бросился к Черторийску. Так
упорно окружил он его, что дети князя Пинского, засевшие в этом
городе, принуждены были сдаться ему. Слыша, что киевские,
черниговские, северские дружины идут на него, Даниил послал Котяна
отвлечь галичан от помощи им. Котян опустошил области Галицкие и
ушел потом за Днепр, в половецкие степи. Князь Киевский, с
союзниками, осаждал Каменец-Волынский, когда услышал, что
Даниил и Василько ведут на них поляков и волынцев. С обеих сторон
спешили заключить мир — неискренний и ненадежный.
Александр бельзский усердно помогал в этом случае Даниилу;
Изяслав, сын одного из Игоревичей, погибших в Галиче, был также
Данииловым союзником. Оба эти князя не терпели, однако ж, Даниила.
Но и Михаил черниговский и Владимир киевский, враги его, были
соединены между собою подобною же дружбою. Михаил ладил и
мирился с киевским князем, когда надобно было ему ехать в Новгород;
ссорился и сражался, когда ему указывали путь из Новгорода в
Чернигов. Мелкие страсти, недоверчивость, измены до того приучили
всех к равнодушию, что никто уже не изумлялся дружбе сего дня и
411

вражде на завтра. Венгрия беспрерывно старалась ссорить,
междоусобить князей, желая одного — удержания Галича, где, тем не
менее партии аристократов, бояр и вельмож думали только о своей
пользе. Если сильный отец Даниила, Роман, если Мстислав
Мстиславич, не могли выдерживать с постоянным счастьем
завистливого хищничества князей окрестных и жадности иноземных
соседей Юго-Западной Руси, то мог ли Даниил, имея верным другом
только одного Василька, брата своего, сделать что-нибудь при слабых
силах юности (ему было 27 лет, когда Мстислав Мстиславич
скончался) и доброй, доверчивой душе, которая не терпела злодейств и
не могла крамольничать и хитрить. Оттого происходила странная
изменчивость жребия, удивительная перемена счастья и несчастья в
делах Даниила.
Провидение судило ему долгоденствовать. Еще сорок лет после
Мстислава Мстиславича жил Даниил — единственный разумный
князь в период времени несчастного. Семь лет, протекших после 1228
года, могут почесться изображением целого века Даниилова. Так
протекла потом вся жизнь его. Обозрим эти годы, удаляя
утомительные подробности.
Казалось, что после мира, невыгодного для чести князей Киевского
и Черниговского, счастье постоянно начало благоприятствовать
Даниилу. Друг его, Лешко, король Польский, был изменнически убит.
Даниил сдружился с Конрадом, князем Мазовецким, искавшим опеки
над малолетним сыном Лешка, помогал ему осаждать Калиш и
воротился восвояси, когда сведал о возможности завоевать Галич.
Судислав, опытный воин и хитрый вельможа, отлучился в то время из
Галича; там остался только один венгерский королевич. Даниил
прилетел соколом, хотел быстрым приступом взять город, но дружина
его, овладев загородным двором Судислава, перепилась, начала
грабить и не могла сражаться. Даниил отступил и перешел на другой
берег Днестра; битва продолжалась на льду реки. Ночью взломало лед,
а Семен, боярин Галицкий, как лисица рыжий, зажег мост —
единственный путь в Галич. Даниил успел переправиться по
обгоревшим остаткам моста, и галичане сдали ему город, выдав и
Судислава и королевича.
Льстивый язык Судислава убедил Даниила на мир. Королевич и
Судислав были отпущены в Венгрию и вскоре явились опять, с
412

сильным войском. Но проливные дожди и разлитие рек расстроили
планы венгров. После неудачного нападения на Галич они отступили;
множество их погибло в Днестре, оставив пословицу у галичан:
Днестр сыграл с уграми злую шутку.

Галицкий князь Василько Романович. Гравюра XX в.
Поражая бегущих венгров, Даниил надеялся прочного
владычества. Но в 1230 году был открыт ужасный заговор против него
и Василька: галицкие бояре и Александр бельзский хотели ночью
зажечь дворец и убить обоих князей. Открытие заговора сделалось
странным случаем. Василько, шутя, обнажил меч и бросился на одного
из бывших в заговоре; побледневший злодей испугался, упал на
колени и открыл тайну. Спешили уведомить Даниила, который
беспечно собирался на пир к участнику измены, боярину Филиппу.
Александр оставил Бельз и бежал в Венгрию, со многими галицкими
413

крамольниками. Василько занял Бельз, и вдруг дошло в Галич
известие, что король венгерский снова послал войско с Судиславом и
двумя сыновьями своими. Не имея способов сражаться, Даниил
удалился; венгры заняли Галич, и королевич венгерский еще раз был
объявлен королем галицким. Войска венгерские преследовали
Даниила. «Только трус медлит сражаться!» — сказал Даниил, и,
соединясь с братом, дал нерешительную битву близ Шумска.
Вследствие оной, Александр бельзский примирился с Даниилом.
Битвы продолжались потом с переменным счастьем, но были неважны.
В 1234 году множество бояр галицких, и даже злодей Даниила, Глеб
Еремеевич, передались сему князю. Неутомимо сражался он, иногда не
спал по трое суток и был готов уже взять Галич, когда Александр, вняв
обещанию Судислава, что Галич отдадут ему, опять изменил Даниилу.
Нечаянная кончина короля галицкого решила спор. Галичане звали
Даниила. Судислав успел убежать в Венгрию; Александра схватил
Даниил на Киевской дороге, и этот криводушник умер в тюрьме.
Изяслав, сын Игоревича, прежний союзник Даниила, в это время
уже враждовал на него, с 1233 года быв союзником венгров. Он бежал
в Чернигов, когда галичане призвали Даниила. Там все Олеговичи
соединились, звали половцев, хотели сражаться, отнять Киев у
Владимира Рюриковича и Галич у Даниила Романовича. Владимир и
Даниил примирились, думали предупредить их, и, соединив дружины,
быстро осадили Чернигов, разбивая повсюду отдельные полки
Олеговичей в поле. С самого Крещения до Воздвижения Даниил не
знал этот год покоя в ратном шуме. Олеговичи наконец смирились.
Слыша о приближении Изяслава с сильною толпой половцев,
Владимир киевский звал Даниила на новый подвиг. Храбрый князь не
отказался; но при первой встрече князь киевский постыдно предался
бегу. Даниил отбился от неприятелей и ушел в Галич.
Изяслав с половцами и Михаил из Чернигова, забыв о недавно
заключенном мире, спешили в Киев и взяли тяжкую дань с жителей, а
половцы схватили Владимира Рюриковича в Торческе и увели в степи.
Киевляне рады были признать Изяслава князем своим, только бы
избавиться от грабежа; Михаил пошел на Галич, и Даниил, оставшись
без дружин, потерянных в битвах, окруженный вероломными боярами,
принужден был скрыться на Волыни. Здесь отбивал он нападения
Михаила, сделавшегося князем галицким и приведшего на него
414

черниговцев, киевлян, поляков и половцев. Безуспешным походом на
Галич уверясь в невозможности выгнать Михаила мечом, Даниил
принужден был мириться. Он искал новых сил и средств.
Оставив Василька на Волыни, Даниил отправился в Венгрию. Там
скончался тогда король Андрей. Бела, сын и преемник его, не думал о
Галиче, и Даниил мог надеяться, что в нем найдет не врага, но
союзника. Он соглашался признать себя вассалом Венгрии, но Бела
отказал ему. Даниил возвратился, сражался с храмовыми рыцарями,
принудил Михаила уступить Перемышль, бился с литовцами и
наконец решился искать союза с Георгием Всеволодовичем и
Ярославом новгородским. Василько, брат его, был женат на дочери
Георгия. Всеволодовичи не отказались быть друзьями Даниила, но
прежде всего думали о своей пользе. Владимир Рюрикович выкупился
в то время из половецкого плена, изгнал Изяслава из Киева и хотел
княжить там по-прежнему. Даниил, Георгий и Ярослав объявили
Владимиру, что он должен оставить Киев. Владимир не спорил,
удалился в Смоленск к родичам и там вскоре скончался. Ярослав,
оставив в Новгороде сына Александра, приехал княжить в Киев.
Михаил мог тогда опасаться, что настала чреда его низложения с
галицкого княжества, Даниил мог надеяться, что наконец добудет
Галич…
Другие русские княжества не представляли ничего важного и
замечательного в течение всех одиннадцати лет после битвы на Калке.
Сказано, и сказано в некотором смысле справедливо, что тот народ
счастлив, которого История скучна. Но — нет правила без исключения,
и слова о скучном счастье народов нейдут к русским княжествам XIII
столетия. Их спокойствие было подобно или твердыне, подмываемой
волнами реки и падающей в мелких обломках, или судорожным
движениям умирающего: умирала честь князей и доверенность народа
к их власти, которую могло удерживать только одно наглое и
беспощадное бесчеловечие.
Половцы, особенно после нашествия новых, сильнейших азийских
орд, истребивших множество этих враждебных соседей Руси, уже
редко являлись самобытными опустошителями. Князья нанимали
иногда небольшие орды их на истребление друг друга. Но западные
соседи, Литва и рыцари ливонские, усиливались более и более: первые
были страшны хищными, быстрыми набегами; другие прочностью,
415

какую придавали они каждому своему завоеванию; занятое ими было
им крепко. Полоцкие князья унижались пред такими соседями.
Великое княжество Владимирское, или Суздальское, решительно
потеряло тогда свои преимущества великокняжения. Опытом
узнавший опасность самовластия Георгий тихо и постоянно следовал
правилам отца своего. Но, более его добрый, он не предпринимал
тайных крамол для владычества над другими. Георгий участвовал в
ссоре Олеговичей в 1225 году и вражде Ярослава с Михаилом в 1236
году, но как обыкновенный миротворец, а не как великий князь и
верховный повелитель других. Безопася свое княжество внутри
миролюбием с братьями и племянниками, извне он защищал только
пределы его от диких восточных соседей… Так, отняв завоеванный
булгарами Устюг в 1221 году, он ходил потом войною на мордву,
осадившую вновь заложенный Нижний Новгород в 1236 году. Многие
князья горделиво принимали уже имена великих. Мы видели это в
примере Святослава, Романа; великим же называл себя и смоленский
князь.
События в Новгороде, где буйная вольность народная, беспрерывно
сражаясь за свое бытие, не имела времени думать о своем
благоденствии, и события в Галиче, где вероломная аристократия
поборола князей умных, желавших добра, и губила счастье отчизны
при помощи сильных соседей, нам уже известны. Смоляне составляли
нечто среднее между Новгородом и Галичем. Мы видели, что суровым
только правлением удерживал их Давид под своею властью. Сыну его
Мстиславу, княжившему до 1230 года, наследовал внук доброго
Романа, сын Мстислава Романовича, Святослав. Смоляне не хотели
принять этого князя; он взял Смоленск на щит и овладел престолом,
облив его кровью подданных. Так на крови, пролитой изменою
родных, владели князья рязанские своею отчиною, отделясь от
системы Олеговичей и радуясь миролюбию князя Владимирского, отец
которого хотел уничтожить мечом и огнем бытие Рязани.
Наступил роковой для русских земель 1236 год!

416

IV. От нашествия монголов до
утверждения Великого княжества за
княжеством Московским или до
кончины князя Иоанна Калиты (с
1236 до 1341 года)

417

Глава 1. Последний великий переворот Азии:
завоевания монголов, Чингиз-хан, учреждение царств
монгольских
Если История есть беседа ума с памятью на развалинах царств и
гробах народов, то справедлива ли после этого унылая дума,
тревожащая душу, при созерцании того времени в истории русского
народа, которое мы предпринимаем описывать?
Ужасен был праотцам нашим 1237 год, предвозвещенный, как они
думали, страшными небесными и земными чудесами и знамениями;
ужасны были и два столетия, за ним следовавшие… двести лет
рабства, страха смертного, гибели в прошедшем, безнадежности в
будущем! Чей ум не поколебался бы, чье сердце не содрогнулось бы,
созерцая в XIII, XIV и даже в середине XV века судьбу Руси! Дивиться
ли после этого, что праотцы наши, целыми поколениями, от колыбели
до гроба, неся тяжкие цепи рабства иноплеменников, чуждых родом,
нравами, обычаями, отвратительных по религии и ужасных дикою
грозою владычества, наполнили предания своего времени какою-то
грустью безнадежности, каким-то отчаянием, каким-то ужасом,
выражающими состояние души, подобное тому, в котором бывают
обитатели города, пораженного тлетворною язвою? Иго, наложенное
иноплеменником, всегда тяжко; но живые завидуют мертвым, если
повелители-иноплеменники — варвары свирепые, чуждые самой
начальной гражданской образованности и в дикой гордости
почитающие себя чем-то высшим против несчастного раба своего.
Тогда — нет меры скорби и позору для людей, подвластных им.
Но мы, потомки отстрадавших праотцов, с бесстрастием
рассматривая прошедшие века их, соболезнуя сердцем бедствиям
отцов наших, в то же время должны созерцать бытие предков с другой
точки зрения.
Так же необходимость событий, какая раскрылась перед нами в
Удельном периоде, раскроется для нас и в последовавшем затем
периоде монгольского владычества над землями русскими.
Он был необходим, этот период, необходим по таинственным
судьбам провидения, для того, чтобы пережить его, Русь явилась
самобытным государством в ряду других государств. Изображая
418

период Уделов и находя, что сущность его заключается в развитии
общественности по диким странам Севера, мы видели в событиях его
какое-то распадение целости народной, какое-то стремление
частностей к самобытному образованию. В периоде владычества
монгольского найдем совсем другой порядок действий: мы увидим, как
объятые внезапной бурей бедствий и залитые потоками крови
самобытные частности станут исчезать постепенно; как в одном месте
действий сохранится остаток Древней Руси; как все будет потом
стремиться к этому остатку прежнего, или, лучше сказать, к этому
зародышу нового; как провидение явит там людей, сильных духом, как
все прежние частности Руси постепенно будут ими соединяемы, и по
глаголу Бога, разделятся воды и суши и будет свет — восстанет из
мелких русских княжеств великое Российское государство.
Не унывать, но поучаться должно человеку, созерцая такое дивное
устройство судеб Божиих, и тем поучительнее подобное зрелище
жизни человека, утучняющей ниву жизни Человечества, когда для
этого соединяются действователями Европа и Азия, народы идут от
песчаных пустынь далекого Востока в леса и дебри Волжские и
Днепровские, и рука провидения пишет историю их огромными,
могучими чертами, являя потом совсем новый народ, совсем новое
образование. Мы увидим судьбу такого нового образования, нового
народа в Руси — судьбу великую! Рассматривая события от
пришествия норманнов, или варягов, к славянам до нашествия
монголов на русские земли, мы видели начало и жизнь русского
народа. Со времени нашествия монголов до низвержения рабства, ими
наложенного, мы увидим начало и жизнь Русского государства.
Этот великий период, заключающий в себе более 200 лет, подобно
периоду Уделов, сам собой, естественно, делится также на две
половины: первую — до основания самобытности Московского
княжества; вторую — до основания самобытности Российского
государства. Разница та, что в периоде жизни русского народа мы
видели сначала беспрерывное возвеличение действователей, сильных
духом, подвизавшихся для возвеличения Руси; потом находили
постепенный упадок, унижение: мужи сильные умалялись, исчезали
или бездействовали, и те, которые еще не угашали духа, оказывались
бессильны против погока событий, их увлекавшего. Противное увидим
в период жизни государства Российского. Первая половина его
419

представит нам еще более глубокое падение духа, еще большее
бездействие общественной силы; мужей крепких духом не будет вовсе
или силу души будут они показывать только в бесстрашии
мученичества, только в самоотвержении пред гибельной кончиной. Но
чудно все станет оживать перед нами во второй половине сего
периода! Отколе явятся новые люди и отколе новая сила! Какие
смелые подвижники восстанут на дело провидения! И что всего
изумительнее: провидение, удивляющее нас в слабости человеческой,
умудряющее слепца, поведет и слабых, и бессильных к величию, чести
и благу подвластных им; пред ними падут люди, далеко превышавшие
их умом и крепостью души, — и возвеличится Россия!..
Мы сказали, что в следующем после Уделов периоде рука
провидения писала Историю Руси огромными, могучими чертами:
судьбы ее соединяли здесь Европу с Азией; ставили в ряд европейских
народов новый, сильный и могучий народ; сливали Русь с Европой,
дотоле от нее отдельной и между тем достигшей совершенно нового
образования. Пока в горниле двухвекового бедствия перегорала Русь,
Европа кончила период Средних веков и вступила в век нового бытия,
до нас продолжающийся.
Это воззрение на Историю, уже знакомое мыслителям других стран
Европы, для нас так еще ново, что русский историк принужден
останавливаться и, убеждая других в истине этого воззрения,
предварительно должен опровергать ложные мнения, поселенные
издревле младенчеством умственных понятий. Не страшась
превратного истолкования слов наших, не внимая воплю
предрассудков, всегда упрямых и упорных в заблуждении, мы уже
опровергали и — смеем думать — опровергли ложные понятия, какие
составляли доныне из грубых преданий народная наша гордость и не
понимавшая сущности дел слепая любовь к отчеству историков
наших, о начале русского народа, о событиях до периода Уделов,
особенно о самом периоде Уделов. Необходимо и здесь начать наше
повествование опровержением.

420

Монгольские завоевания в XIII в.
Изумляясь исполинскому началу Руси, дивному, беспримерному в
летописях других стран и народов; полагая, что Русь в самом начале
уже образовала собою обширное могущественное и единовластное
государство, представляли нам доныне период Уделов волнением
бунтовщиков против великих князей, главных повелителей и
единовластителей русских стран. Вопреки явному обличению делами,
историки мечтали видеть это основание в жизни русских стран, и
думали, что оно ослабило наконец силы Руси, хотя и не разрушило
системы единовластия. Несправедливость этих предположений уже
обнаружилась перед нами в беспристрастном и верном изложении
событий. Нашествие монгольских орд и рабство, наложенное ими на
Русь, подавали повод к новым заблуждениям историков. Не простирая
взора за пределы Руси, каким-то отвратимым злом почитали они эти
бедствия и горевали о судьбе Руси, уверенные, что без междоусобий
удельных руссы могли бы разбить полчища монголов, и отвратить
грозу власти их.
Сказать: что было, то долженствовало быть, значило бы впасть в
фатализм, недостойный истории. Мы не довольствуемся им — нет!
Вопрошая ум наш, при поверке событий не одной Руси, но всей
421

Европы и Азии в XIII веке, мы узнаем, как мал и недостаточен был
обзор тех людей, чье мнение о периоде монгольского владычества мы
теперь изложили. История двух частей света, Европы и Азии,
посредницей коих была Русь, вечное поприще перехода народов из
Азии в Европу представляет нам совсем новый взгляд на период
монгольской власти.
В этот период всколебались волны последнего великого движения
народов; они охватили пространство от острова Явы до Новгорода, от
берегов корейских до берегов Адриатического моря, и от Индии до
Перми. Это движение человеческих обществ было ужасно, как ужасны
буря, потоп, землетрясение: кровь и слезы обильно лились в этот
период на берегах Инда, Ганга, Аракса, Волги, Одера и Дуная. Думать,
что сила какого-нибудь Юрия или хитрость какого-нибудь Даниила
могли отвратить эту грозу от земель русских, и при перевороте
всемирном не стараться узнавать в прошедшем тайн жизни
человечества в настоящем и будущем, скорбя только об участи
погибших наших праотцов, — было бы несообразно с великим
назначением истории.
Отвергнем же малодушные сетования и раскроем скрижали
Истории с тем беспристрастием и хладнокровием, с каким уже читали
мы их доныне. Страсть — удел поэта, но не историка.
Вначале вспомним прежние выводы наши. «Новый порядок дел
произошел оттого, что с унижением достоинства великого князя, в
борьбе за мечту власти, за право обладать благословенными горами
Киева явилась самобытная жизнь частей» — таков был первый вывод
наш. Мы указали после этого на гибель половцев, как будто
«очищавших поприще чему-то грозному, чему-то страшному,
темневшему в дали степей восточных»; на ослабление Полоцка,
породившее Литву; на защиту Руси от Венгрии и Польши Галичем; на
явления частных сил — Рязани, Мурома, Курска, НовгородаСеверского и, наконец, Владимира-Залесского, с которым гнездо
будущих событий отодвинулось на Север. В заключение мы сказали,
что повесть о второй половине периода Уделов решит нам то, что еще
кажется неясным в событиях первой половины; что мы увидим в ней
«ниспровержение уже не Великого княжества — оно пало со смертью
Мономаха, — но даже самого места, где оно существовало, — Киева,
дотоле только для половцев не бывшего предметом благоговения;
422

увидим, как разгар страстей доведет до решительного разделения
север, юг, все части Руси; унизит характер одних до грубых злодейств
первого времени руссов; сделает других какими-то странствующими
рыцарями чести и удальства и доведет наконец всю Русь до кровавой
бани очищения».
И не все ли это показала нам вторая половина периода Уделов?
Найдем здесь главные черты событий с 1157 по 1236 год. В это время
два поколения прошло по лицу земли: умерли деды, отжили отцы,
жили внуки.
Прежде всех погиб Олегович (Изяслав, в 1161 г.) и скончался
Мономахович (Ростислав, в 1167 г.), последователи старой системы:
преобладания над другими посредством звания великого князя. В
Киеве сел Мстислав Изяславич. Личный враг его, Андрей
Боголюбский, отринувший старую систему и образовавший отдельную
силу в Суздальской области, принял старшинство над союзами
смоленских Ростиславичей и черниговских Олеговичей. Киевский
князь вскоре пал от соединенной их силы. Андрей господствовал
после этой победы, объявил Киев уделом своим и назвал себя великим
князем. Мгновенный порыв самовластия взволновал тогда душу
Андрея. Так же, одним ударом, хотел он сломить Новгород, как сломил
Киев и Мстислава; но силы его сокрушились о грудь новгородскую, и
в недоумении остановился он, думая видеть в неудаче своей перст
судьбы. Между тем Олеговичи и Мономаховичи ссорились и
коварствовали. Еще раз Андрей испытал силы. Мужественный
Ростиславич, Мстислав Храбрый, оказал явное презрение к его власти,
и разбитие полчищ Андрея и его союзников совершенно укротило
горделивые порывы суздальского князя. Вскоре погибший от рук
убийц, он оставил на поприще действий Олеговичей, мелких, но
сильных коварством, и Ростиславичей, крепких рукою Мстислава
Храброго. Олеговичи действовали неутомимо; смуты, междоусобия —
все казалось позволенным этому союзу князей Олегова рода,
руководимому Святославом черниговским. Святослав вмешался в
споры за суздальское наследство и в то же время искал Киева.
Достойный его соперник, Мономахович, Всеволод добыл Суздаль
себе. Тогда захотел возвыситься над всеми Мстислав Храбрый,
одушевил собою новгородцев, победителей Боголюбского, но — гроб
отверзся перед ним в самом начале его поприща. Святослав и
423

Всеволод, равно неспособные к великим подвигам, но равно хитрые,
остались на свободе, довольствовались взаимным опасением и
дозволяли друг другу уничтожать мелких князей. Это разъединяло
русские земли. Несколько лет, отдельно, Всеволод душил свободу
новгородскую, жег Рязань, иногда бил волжских булгар и этими
действиями поддерживал название Великого князя. В это время слабел
Полоцк, восставала Литва, вгнездился в Ливонию Орден меченосцев
— порождение современной идеи Крестовых походов. С половцами
русские полевали, не сражались, и Святослав действовал отдельно на
юге, как Всеволод на севере: владел Киевом, ссорился, мирился с
Ростиславичами, всего хотел, не имел духа ни на что решиться и умер,
когда в Галиче, посреди смятений, каким подвергла эту область смерть
долголетнего, умного сына Владимиркова, явился князь грозный и
умный Роман. Немного времени держал он в руках своих управление
Южной Русью. С погибелью его снова ожила мелкая крамола;
Олеговичи и Ростиславичи отнимали Киев и иные города друг у друга,
малодушничали, хитрили и, при политике суздальского князя, брали
попеременно первенство. Олеговичам надлежало наконец перемочь.
Но здесь явился человек без страха и укоризны, истинный рыцарь
духом: мы говорим о Мстиславе Удалом. Разъединенная Русь
заслушалась его воли и меча. Но Удалый был уже чужд мысли о
великокняжестве и представил собою только зрелище великодушного
самоотвержения для пользы других — миря наследников Всеволода
Суздальского, храня свободу новгородцев, безопася Псков и Новгород
от меченосцев, защищая Галич от Польши и Венгрии, держа в
повиновении Ростиславичей, — явление высокое, удивительное,
какими нередко знаменуется последнее издыхание государств и
народов!
Тогда загремели первые громы Востока, разразившегося
страшными тучами, которые вихрь побед понес во все стороны. Пред
мощью одной из них пал силою и душою Мстислав Удалый как
доказательство ничтожества мудрости и силы человеческой пред
судьбами Бога. С изумлением видели потом современники удаление
грозной тучи варваров и даже не заметили кончины Удалого. Мелкая
крамола снова овладела умами и доводила до решительного безумия.
Сын Всеволода, добрый Георгий, хранил только Суздаль, укрепляя
союз с племянниками. Свобода новгородская боролась с притязаниями
424

Олеговичей, главным представителем коих явился Михаил
черниговский. Он и Ярослав, брат Георгия, действовали равно в Киеве
и Новгороде. Михаил овладел наконец Галичем, столь тяжким его
роду, где аристократия вельмож свирепствовала подобно демократии
веча новгородского и где сражались между собою в одно время
Венгрия, Польша, сын Романа Даниил и Олеговичи. Как ничтожна
история этого времени: не было веры в клятву, ни союза между
князьями и дружинами; приезд или отъезд князя означал завоевание
или потерю княжества!.. Ярославу достался наконец Киев; Даниил
скрывал свои замыслы на Волыни; потомки Ростислава беспокойно
владели Смоленском; остальные Олеговичи теснились в своих уделах,
Чернигове, Новгороде-Северском, Рязани, Курске и так же держались
за Галич, как Ярослав за Новгород.
Не явно ли все это доказывало совершенное падение самой идеи
Великого княжества? На минуту вспыхнув в душе Боголюбского, она
не являлась уже более и сделалась тщетным названием, которое
принимал тот, кому оно нравилось. Свирепство вражды выведено было
при том из всех пределов: и прежде Василько был ослеплен, и жесток
был на мщение Мономах; но сколько таких злодейств совершалось в
это время, и как равнодушно смотрели на них современники!
Вспомните ослепление племянников Всеволодом и погубление им
Рязани; убиение Олеговичей в Галиче; жестокость Романа; убийства в
Рязани; позор Киева, ограбленного, опустошенного несколько раз… Но
вот главное: разрушение идеи Великого княжества, при свирепых
страстях и хладнокровной жестокости, породило две другие идеи. В
душах малосильных явилась мысль об укреплении коварством,
убийством, политикой, частными владениями и утверждении себя
союзом родичей: таковы были Святослав и Всеволод, державшиеся на
юге и севере Руси. В душах сильных явилась другая мысль: о каком-то
владычестве крепостью меча, без основания отдельного частного
владения — так мыслили два Мстислава, отец и сын, отличенные
названием Храброго и Удалого, как будто и современники думали, что
надобно отличить особыми названиями эти новые, дотоле незнакомые
характеры. Где первые губили, там другие восставляли; где одни
коварствовали, там другие бились. И при малейшем удобстве тех и
других равно облегала и крутила мелкая крамола подручных князей,
беспрерывно более и более дробившая удельные княжества.
425

Мы изложили уже состояние Европы в середине XII столетия;
показали, что, кроме Ордена меченосцев, этого влияния идеи
Крестовых походов на дела Руси, и кроме вмешательства Польши и
Венгрии в дела Заднепровских областей, Европа была совершенно
отдельна от Руси, как основанием своих обширных политических
движений, так своей верой и своим образованием. Действия
меченосцев и проповедников и воителей датских и шведских
ограничивались только столкновением с Новгородом, Псковом и
Полоцком. Действия Венгрии и Польши касались только Волыни и
Галича. Завоевание Царьграда латинскими крестоносцами отделило
жизнь Греции от жизни Руси.
Так приготовилась Русь к новому периоду, к кровавой бане
очищения, — как мы говорили выше. Здесь новый период истории
русского народа.
Мы
описали
уже
начало
гибельного
переворота,
долженствовавшего совершиться мечами азийских орд, — несчастную
битву на Калке и следствия оной. Но мы говорили так, как говорили о
сем наши предки: их слова, их ужас при появлении неизвестных
дотоле варваров, их горесть при поражении Мстислава Удалого, их
недоумение, когда опять исчезли языки незнаемые в странах
неведомых, представили мы. Теперь, обозначив происшествия и
рассмотрев сущность событий в русских землях, узнав отношения
Руси к Европе, изложив дееписание с того времени, когда начался
русский народ и прекратились переселения народов из Азии в Европу,
до тех пор, когда Русь провела самобытно уже два периода и снова
должны были начаться переселения в Европу из Азии, переселения
последние, — обратимся на Восток. Таинственная завеса, закрывавшая
Восток и Азию, открывалась снова в это время для Европы и для Руси.
Не на мелкое начало Чингизова владычества должны мы обратить
внимание наше — обзор событий будет в таком случае мал и
ограничен, — но на общность истории азийской. Всего чаще
происходит ошибочность оттого, что люди, привыкшие в современном
видеть только часть событий (когда конец их теряется в будущем, а
страсти затмевают начало), переносят этот образ воззрений и к
прошедшему.
Азия, обширнейший из всех земных материков, окруженный
морями со всех четырех сторон, огромная толща земель, лежащая под
426

всеми климатами, от жаров экватора до вечных льдов полюса, широко
примкнутая к Европе Уральской и Кавказской полосами земли,
разнообразимая льдом и солнцем, произведениями и местностью,
искони была (как мы уже говорили) «рассадником племен,
пересаждаемых рукою провидения в Европу, где суждено было им
созревать и давать плод в общественной и умственной жизни». Так
древле переселились из Азии в Европу индо-германские, индославянские и пелазгийские племена; так шли потом в Европу племена
саков и монголов и преображали судьбы царств и народов.
Таковы следствия; но не здесь заключались начало и причины
народных и родовых переселений и смешений: они были производимы
географическими и этнографическими причинами.
Рассматривая Азию в отношении географическом, видим
громадные возвышения горных хребтов, которые от главного узла
Гималайского развиваются из середины Азии во все стороны и делят
таким образом безмерное пространство ее на несколько великих
плоскостей, различных климатом и родовым образованием.
Север Азии представляет собой широкий объем земель, пологих к
Ледовитому морю, подверженных холоду, степных, лесистых,
обильных зверями. Средина есть высокая горная плоскость между
Алтаем и Тавром, отделенная песчаной степью Гобийскою от
восточного склона земли и примкнутая к западному низшему
протяжению. Южный наклон от Гималаев заключает в себе два
индийских полуострова и земли Каспийские; восточный — Китай и
земли северо-востока.
Страны, самые обильные всеми дарами природы, составляют
таким образом западный, южный и юго-восточный уклоны Азии.
Здесь-то была колыбель общественного и умственного образования
человеческого, начало стольких религий, знаний, идей, общественных
делений и образований, переходивших в самые вещественные формы и
самые высокие символы. И все это было проявляемо в исполинских
объемах родов, царств, народов.
Естественное положение гористой и степной середины Азии не
допускало подобного развития духа и общественности между
туземцами этой части земель. Напротив, оно вело их к пастушеской,
полудикой, воинской жизни. Кочуя по степям своим, подвергаясь
действию неблагодарной природы, чувствуя лишение удобств,
427

естественно стремились они, при умножении своем, оставлять
неблагословенную отчизну и, подобно бурным потокам, несколько раз
сливались с горных вершин и степей своих на юг, запад, северо-восток
и юго-восток азийский. Темны остались для нас повести о нападении
их на восток и юг; но на запад известны со времен древнейших. Знаем,
что сходя в эти страны, нападали они на туземных народов,
ослабленных благословенным климатом, образованием, удобствами
жизни; они терзали их, покоряли и частью оставались на завоеванных
развалинах, образуя собой новые царства, частью возвращались в свои
родные степи с новыми понятиями и удобствами жизни. Они начинали
там новую жизнь, смешивались, сражались между собой и гибли
миллионами в продолжение целых веков. Чем далее в древность, тем
выразительнее являются эти перевороты, тем они громаднее и тем
непонятнее для нас во мраке времен и мифических преданий: идеи
превращались в религии, царства в роды, раздвижение простиралось
от одного края Азии до другого, от севера до юга, от востока до запада.
Так эти две боровшиеся между собой стихии азийского деления
человеческого рода на Юго-Западе и Юго-Востоке Азии явили
мистику буддизма, многосложность индийской мифологии, магизм
персов, фатализм сарацинов, философическую духовность китайцев.
Так, среди древнейших народов, аборигенов Азии, образовались в этих
странах земледельческая оседлость турецких племен, отшельническая
жизнь Тибета, неподвижная общественность Китая, деление на касты
индийцев; образовались и родовые деления монголов и турок,
китайцев и индийцев, и основывались и падали попеременно
владычество и сила ассирян, вавилонян, персов, парфян, сарацинов,
монголов и турок, произведшие, между прочим, два великие
переселения народов в Европу и отбросившие обломки родов в север и
юг Азии, в Африку и даже в Америку.
Казалось, что к XIII веку кончились эти страшные потрясения
Азии. Подобно тому как угасшие вулканы азийской природы
оставались уже неизменны в горных образованиях, так родовое
деление древних аборигенов Азии, монгольских, турецких племен и
народов запада, юга и юго-востока азийского было подвержено только
частным изменениям, но не могло, по-видимому, ожидать переворотов
всемирных. Уже Европа была полна народами — Древний мир ее был
сокрушен, Новый образовался; переселения, нашествия кончились.
428

Место истреблений заступили завоевания, место нашествий, войны и
походы. Но судьбы Бога, являемые в великих, исполинских
переворотах, еще не вполне тогда совершились, и древний порядок дел
начался снова: в Средней Азии восстал народ, дотоле ничтожный,
пронес имя свое повсюду, означил его в Истории реками крови и
заставил трепетать за все, что веками созидаемо было в Азии и Европе.
Этот народ был — монголы, последние выходцы из степей Средней
Азии, хлынувшие на восток, запад, юг азийский и на северо-восток
Европы. «От начала мира варвары никогда не были столько сильны,
как ныне монголы, уничтожающие царства подобно тому, как былинку
исторгают: до толикой степени возвысилось их могущество! Для чего
Небо попустило им свирепствовать таким образом?» Так думал житель
Китая, когда европеец с ужасом писал, что монголы хотят покорить
власти своей целый мир и никакая сила не остановит их хотения,
кроме единой воли Божьей.
Для свершения таких событий, для того, чтобы из ничтожных
монголов соделать завоевателей полумира, следовало явиться в мир
избранному провидением человеку. Так лучи света собираются в одну
точку, дабы произвести огонь и пламень: перед сею точкою
крепчайший алмаз превращается в уголь. Явился избранник: это был
монгольский хан Темудзин, принявший впоследствии громкое имя
Чингизхана, или Повелителя сильных.
Испытавшая множество внутренних переворотов, извергнувшая из
себя столько многочисленных народов средняя, степная Азия издревле
была местом кочевья собственно небольших, разных племен, под
собирательными именами являвшихся другим народам и в других
странах. Соединяемые и разделяемые различными междоусобиями,
они представляют нам смешение варварских имен тем более
затруднительное, что предания о них впоследствии обезображивались
или чрезмерными преувеличениями, или чрезмерным унижением,
смотря по тому, как, кто и когда повествовал об оных.
Имя монголов, сделавшееся с XIII века собирательным родовым
именем всех калмыкообразных племен Средней Азии, именованных в
древние времена от китайцев северными варварами, было, однако ж,
известно китайцам с древних времен как имя отдельного народа: так
называлось одно из небольших племен, составлявших кочевое
население Татана, или степей и гор на юг от Байкала по рекам Селенге,
429

Орхону, Толе, Онопу и Керулану; здесь существовало оно вместе с
тремя другими племенами родичей: татарами, тайгутами и керэ.
Каждым поколением владели отдельные ханы, маленькие деспоты, и
восемнадцатый хан с начала самобытности монгольского племени был
Юссугай-Багадур. Монгольское поколение считалось самым бедным и
ничтожным из всех Татанов. В феврале 1155-го, памятного для Руси
вступлением на Великокняжеский престол Георгия, последнего из
князей, основывавших пребывание свое в Киеве, — родился у
Юссугая сын. Сражаясь в то время с одним из соседних племен,
Юссугай получил известие о рождении сына и чудном знамении, какое
при том заметили: новорожденный младенец держал в сжатой руке
своей кусок запекшейся крови. Юссугай наименовал новорожденного
Темудзином по имени побежденного им в то время татарского хана.
Тринадцати лет остался после смерти родителя своего Темудзин,
старший из пяти сыновей Юссугая. Только уму и личной отважности
матери своей, ханши Улун-Иги, Темудзин и братья его были одолжены
сохранением небольшого наследия отцовского. Подверженные
нападениям соседей, не обезопасенные уже крепкою рукою храброго
воителя, каков был Юссугай, подвластные Темудзина говорили ему:
«Твой родитель скончался; глубокое озеро пересохло; крепкие камни
раздробились — не удерживай нас, если мы для собственного спасения
оставляем тебя», — и они удалялись в кочевья других ханов.
Достигнув юношеских лет, Темудзин сам начал править монголами и
воевать окрестные народы. Но неудачи многократно заставляли его
смирять дерзкие порывы отваги и честолюбия. Однажды он был
полонен Яргутаем, ханом племени тайджутов. Победитель надел на
его шею тяжелую кангу, или колодку. Темудзин не мог снять ее, но
искал случая спастись и бежал, несмотря на тяжесть колодки. Его
преследовали, и он принужден был укрыться в болото. Один из
тайджутов заметил его там, но, сжалившись над его несчастною
участью, не сказал товарищам, вытащил потом Темудзина из болота,
когда товарищи удалились, снял с него кангу и укрыл его в своей юрте.
Подозревали, что Темудзин спасен кем-нибудь из тайджутов. Строгое
изыскание сделано было по всем юртам. Спаситель Темудзина
испугался и спрятал бедного хана монгольского в большую кучу
шерсти, лежавшую в его юрте. Осмотрщики не оставили ни одного
места без старательного разыскания и несколько раз палками тыкали в
430

шерсть, где скрывался жалкий пленник; но он не был найден и
следующей ночью, получив от спасителя свою кобылу, оружие и
несколько кусков жареной баранины, успел убежать и благополучно
достигнуть своих улусов.

Темудзин провозглашает себя Чингисханом. Справа сыновья
Одигей и Джучи. Иранская миниатюра XIV в.
В другой раз Темудзина захватило в полон племя меркитов. Он
успел выкупиться из плена. Наконец, отважность едва было не
погубила Темудзина. Настала зима, шел сильный снег, когда Темудзин
ехал по степи, возвращаясь в улус свой с двумя своими друзьями,
431

Бургуджеем и Бургулом. Двенадцать тайджутов встретились с ними.
Темудзин бросился на неприятелей своих, и двенадцать стрел полетели
в неприязненных монголов. Две стрелы попали в рот и в горло
Темудзина. Он упал с лошади; кровь запеклась у него в горле, душила
его; он валялся на земле в страшных судорогах, и тайджуты удалились,
не обращая внимания на беззащитных своих неприятелей. Бургуджей
развел огонь; парами воды из растопленного снега отмочил он горло
Темудзина; но несчастный хан был без чувств, и целую ночь стоял над
ним Бургуджей, по пояс в снегу, держа над телом его войлок и согревая
его огнем. Когда рассвело, едва могли посадить Темудзина на коня и
довезти его в улус, слабого и бесчувственного.
Описываем эти ничтожные подробности, дабы показать
неисповедимые пути провидения. Кто бы мог подумать, что этот
бедствующий, ничтожный повелитель маленького кочевого племени
монголов, живущего в глуши байкальских стран, на вершинах Онона и
Толы, предназначен был покорить полмира, уничтожить сильные
царства, составить государство, превосходившее обширностью
империи Александра и Цезарей, и ужаснуть именем своим не только
современников, но и потомство, ибо и мы не можем без содрогания
читать летописей о нем, писанных кровью и слезами народов. Но так
было, и с изумлением повторяем мы верные предания прошедшего.
Каким образом Темудзин мог достигнуть своего предназначения?
Непостижимые удачи и случаи, правда, споспешествовали
постепенному его усилению; но должно сказать, что основание всего
заключалось в могущественном гении Темудзина, неизменяемой воле
его, перед которою уничтожались все препятствия, и неистощимых
средствах, какие умел он изобретать для достижения своей цели. Цель
жизни его составляло ненасытное желание власти. Он уверил самого
себя и говорил другим, что Бог передал ему во власть все царства мира
этого и предназначил его покорить вселенную. Сила, храбрость, труд,
пренебрежение опасностей, измена, вероломство, убийство, хищение
— Темудзин почитал все позволенным. Варварство его заставляет
содрогаться; смелость дел изумляет. «Какое величайшее наслаждение в
жизни человека?» — спрашивал однажды Темудзин в старости,
покорив сотни народов, владея полмиром, упившись кровью и
испепелив целые царства. «Прекрасным весенним днем ехать на охоту
на хорошем коне, держа на руке сокола; любоваться его отвагою и
432

видеть, как бьет он на воздухе птиц», — отвечал ему спаситель его
Бургуджей, в то время уже сильный полководец и вельможа
Темудзина. Другие говорили о других наслаждениях жизни. «Нет! —
отвечал Темудзин, — величайшее наслаждение для человека:
побеждать неприятелей, гнать их перед собою, отнимать у них то, чем
они владеют, видеть стыд и слезы побежденных, ездить на их конях,
упиваться сладострастием в объятиях жен и дочерей их».
Прежде всего Темудзин усилил деспотизм свой над маленьким
племенем, доставшимся ему в наследство. Он учинил волю свою над
подвластными совершенно безотчетную и неограниченную и ввел
между ними строгое воинское устройство. По мере покорения
окрестных племен он соединял с родичами своими побежденные
народы; удалял их от излишеств; приучал к трудам, перенесению
голода, жажды, опасностям, деятельности; подавал пример собою;
презирал добычу, раздавая ее своим воинам по дележу, оставляя себе
обыкновенную часть. Он умел избрать людей в начальники; ввел
между ними взаимную ответственность; властвовал ужасом, но не
жалел наград и пожертвований. С каждой победой воин Темудзина
ждал всех наслаждений, какие только считает благополучием дикий
варвар. Неистовствуя среди пожаров и гибели, он готовился на новые
труды, и честолюбие его удовлетворялось в то же время добычею,
наградой, унижением побежденного. Воины Темудзина имели право
над жизнью и смертью побежденных, из которых набирались новые
дружины, долженствовавшие сражаться за Темудзина и по мере трудов
и верности вступавшие во все права монгола. Когда усиленные таким
образом победой войска Темудзина двигались вперед, ведя в рядах
своих новых товарищей, побежденная ими страна оставалась под
властью и стражей части прежних войск и угнеталась деспотизмом
выше всякой меры, властители ее были посылаемы повергнуться перед
троном Темудзина в юрте его, постоянно остававшегося посреди
степей монгольских; малейшее сопротивление наказывалось огнем и
мечом; тяжкая подать лишала туземцев имения и средств зашиты,
когда учреждение сообщений Монголии с новопокоренною землей и
беспрерывные переходы войск делали невозможным освобождение,
если бы и удалось мужеству, или отчаянию истребить оставленное
монголами сторожевое войско. Горший плен, смерть и гибель горшая
ожидали несчастных победителей.
433

Осада города монголами. Иранская миниатюра XIV в.
Все войска Темудзина устраивались на монгольский образец: все
воины его были всадники, легко вооруженные, имевшие с собою
дорожный запас, приученные к езде и движениям вместе и
поодиночке. Они действовали из засад, россыпью, обманом и вдруг
кидались в отчаянный бой густыми толпами, рассеивались, если не
могли сломить неприятеля, соединялись, когда неприятель думал, что
они бегут, с новою яростью нападая на него и осыпая его стрелами,
кои пускали с изумительною меткостью. За ними гнали стада
животных для пищи, везли войлочные шатры для пристанища, жены,
434

дети, пленницы, пленники влеклись повсюду за монгольским войском.
Дикое народонаселение это могло проникать в бесплодные степи,
перекочевывая в них множество дней, перенося терпеливо голод и
жажду, зной и холод; могло и прожить несколько лет на одном месте,
учредив свое становище, где ему было любо. Осаждая город, монголы
употребляли
множество
стенобитных
орудий,
опустошали
окрестности, лишали осажденных подвоза припасов, огораживали их
тыном, обманывали притворным удалением, бегством, старались
выманить из города и вдруг потом нападали с отчаянною дерзостью. В
другом случае они не давали отдыха, сменяясь на беспрерывном
приступе, сражаясь день и ночь. Так и в открытом бою — натиск, удар
или обман, отступление были равно их средствами, смотря по
удобству и положению дела. Они ломали грудью слабые отряды;
заводили на засады, обходили с тылу, пробираясь через леса и горы,
или вброд переплывали реки на легких конях своих, стараясь
разделить неприятеля, когда встречали его в силе огромной и
превосходной. Вступая в землю какую-нибудь, они разделялись на
корпуса и действовали вдруг во многих местах. Кажется, что им
известно было и огнестрельное оружие. Они не жалели хитростей и
средств самых бесчеловечных: гнали перед собой несчастных
пленников, идя в битву или на приступ; умерщвляли их в виду братий
и друзей; заключали договоры и нарушали их под каким-нибудь
ничтожным предлогом — словом, рассмотрение военной тактики,
введенной Темудзином, достойно особенного любопытства,
доказывает удивительный военный гений этого варвара, понявшего все
средства действия, местность своей страны и дух своих воинов. С
такими пособиями, кто мог ему противиться, когда притом Темудзин
каждый раз готов был положить на весы счастия свою голову, не думал
о жизни своих воинов, о выгодах подвластных своих, и поставлял
каждого между решением: покорность или гибель? Союзников у него
не было: мир только побежденному — было его правилом, и союз,
который иногда предлагал Темудзин, был только отсрочкой,
доставлявшей ему средства обмануть неприятеля и вернее погубить
его. Он извлек пособия даже из суеверий народных. Сначала был у
него сообщником колдун, уважаемый монголами, и с презрением
прогнал его потом Темудзин, когда он был ему не нужен более.
Надобно ли было ужаснуть неприятеля — монголы назывались
435

человекоядцами, ругались вере неприятельской, оказывались
варварами неслыханными; надобно ли было обольстить — Темудзин
являлся кротким, уважающим религию других, щадившим храброго
врага. Так действовал Темудзин и покорял страны и народы, коих
самые имена дотоле были ему неизвестны. Нередко, приходя в новую
страну, монголы спрашивали: «Какая это земля?» Затем следовал
вопрос: «Знает ли она великого Чингиз-хана? Покоритесь ему, или мы
и сами не ведаем, что с вами будет — единому Богу это известно!»
Покорность значила немедленную отдачу десятины с имений,
снабжение войсками, отправление царя к Темудзину, повиновение
произволу монголов, выдачу аманатов, отдание красавиц для зверского
наслаждения варваров, и рабов для их прислуги. За отрицательным
ответом — смерть и опустошение следовали немедленно; пощады не
было, и остальные туземцы должны были становиться в ряды
монголов и идти против братий своих. Встречался ли город
укрепленный, монголы покоряли его, потом жгли, не позволяя
возобновлять укреплений, и располагались сторожевым войском среди
развалин и пепелищ, уведомляя Темудзина о новом завоевании,
посылая к нему добычу, богатства, красавиц и пленников.
Беспрерывно двигаясь для новых завоеваний, монголы
обыкновенно останавливались зимовать в покоренных землях,
откармливали лошадей, готовили оружие. В это время вожди должны
были ездить к Темудзину, где на великом совете, или курултае,
отдавали ему отчет, получали новые повеления, тешились охотою,
слушали чтение его законов и повелений, дивились его мудрости и
презрению богатств, его свирепому правосудию и возвращались снова
к своему назначению — губить человечество. Излишне было бы
входить здесь в исчисление деяний, побед и завоеваний Темудзина,
начиная с первых успехов его в 1190-х годах, когда он покорил и
истребил племя ненавистных ему тайджутов, до кончины сего
чудовищного гения в августе 1227 года, когда он обладал землями от
Инда до Иртыша и от Ганга до Волги и Евфрата. Менее, нежели в
сорок лет совершились неслыханные деяния и ничтожное прежде имя
монголов заставило трепетать папу и короля Французского,
индийского и китайского монархов, багдадского халифа и императоров
Греции. Тщательно записываемы были страшные дела Темудзина, со
всеми ужасающими их подробностями, чем гордился он, и чем
436

славились его подвластные. Мы изложим здесь только главнейшие
черты, дабы пояснить ими события, какие внесли монголы в историю
русского народа.
До 1210 года Темудзин покорял себе окрестные племена, лаская
беспрерывною покорностью нючжиского государя и кераитского хана.
Первый был хан манчжуров, завоевавших часть Китая и основавших
там государство Нючжиское, Гинь или Кинь, одно из трех царств, на
которые разделялся тогда Китай (именно, кроме Кина — Сяго, или Гиа
— Тангутское, и Сунь, или Сунг, южное). Под зависимостью
нючжисцев находились все татарские племена, к которым
принадлежало и Темудзиново племя. Другой был повелитель многих
племен, живших близ Тангута, подавший европейцам повод к выдумке
басни о попе Иване, увлекавшемся дружбою Темудзина, поздно
увидевший ошибку свою и дорого заплативший за нее. Завладев
кераитами, меркитами, татарами и вторгнувшись в Тангушское
царство в 1206 году, Темудзин принял название Чингиз-хана, сделал
данником своим государя тангушского, женился на его дочери и
покорил киргизов, уйгуров и уйратов.
Усиленный таким образом, Темудзин отважился восстать против
мнимых своих повелителей, нючжинских манджуров, и три похода
ниспровергли это государство; столица была взята и сожжена; в 1216
году Темудзин мог уже возвратиться в Монголию; в два года покорить
все народы до Ховарезма, и обратиться на Восток, к могучему султану
этого государства Магомеду.
Империя Хоразмийская, или султанство Ховарезм, основалась на
развалинах владычества турков Огузов и Сельджуков. Магомед
прославился победами, завоевал все земли от Индии до Аральского
моря, владел Каспийским морем, основал пребывание свое в
Самарканде и именовался тенью Бога на земле и вторым Искандером.
«Будь мне сыном», — велел сказать ему Темудзин. Знаю, что ты могущ
и славен; но я могущее и славнее тебя». Магомед был оскорблен
дерзостью варвара, скрыл, однако ж, свое негодование и отвечал
ласково. Вскоре небольшая ссора подала повод к убиению
подвластных Темудзину людей в областях Магомеда. Заплакав от
негодования, три дня и три ночи скрывался Темудзин на высокой горе,
изнуряя себя постом и молитвою, и двинул после этого свои полчища.

437

Чингиз-хан в военных доспехах
Трепет объял Магомеда, хотя он имел до 400 тысяч разнородного
войска. Разбитый в нескольких частных битвах, он хотел удержаться в
городах, но тщетно! Богатая Бухара думала спастись покорностью,
оставленная оробевшим гарнизоном; но, опозорив мечети, ограбив
жителей, набрав из них войско, Темудзин созвал богатейших
438

обитателей и велел сказать им: «Вы все грешники и преступники;
хотите ли доказательств? Я — меч наказующий, посланный от Бога;
если бы вы не были преступники, то Бог не предал бы вас в руки мои!»
Вследствие такого варварского вывода, рабство было участью жен и
детей. Бухару зажгли и истребили. Такая же участь постигла
великолепный, богатый Самарканд в 1220 году. При дележе народа,
уцелевшего под мечами, тридцать тысяч человек подарил победитель
сыновьям и вождям своим; столько же обращено было для работ в
войске. Тридцать тысяч воинов, сдавшихся в Самарканде, были
обезоружены и безжалостно зарезаны. Сосчитав оставшихся жителей
Самарканда, нашли 50 000, взяли с них по 4 золотые монеты и
подарили им жизнь. Темудзин в самом деле казался демономистребителем: через год сильный Магомед, гонимый отовсюду, убежал
на маленький островок Каспийского моря — умереть в последней
крайности! У повелителя стольких стран не было даже савана для
прикрытия трупа… Разделив свои войска, Темудзин отправил часть их
преследовать сына Магомедова, отважного Гелаледдина, в Индию.
Герат, Синд, Мултан и Лагор преданы были там огню и мечу. Другая
часть, под начальством полководцев Чепе и Субутая, обогнула южный
берег Каспийского моря, завоевала Азербайджан, Грузию, разбила
кавказских яссов и аланов. Этот отряд монголов являлся в 1224 году в
русские области; перед его силою погибла слава Мстислава Удалого,
исчезли орды половцев и соединенные дружины Киева, Галича, Курска
и Чернигова. Обратясь к югу, опустошив Крым, истребив богатый
Судак, монголы спешили соединиться за Волгой с полчищами Чучи,
старшего сына Темудзинова, которому отец отдал земли на северозападе от Монголии.
Этот поход на Русь был только предварительным обозрением,
мимолетным громом, так, что монголы не оставили даже никаких
сторожевых войск на Волге и на Днепре. Они только обознали землю и
соединились потом с грозным Темудзином в степях Средней Азии,
ожидая дальнейших его повелений. Весною 1224 года возвращался он
из своего похода на запад, начатого осенью 1219 года. На другой год
велено было старшему сыну его идти за Волгу и далее, где не была
еще нога монгольского коня. Болезнь, а потом и смерть Чучи
остановили это повеление. Между тем, невзирая на старость свою,
Темудзин еще сам отправился в поход, окончил покорение Тангута и
439

проник далее на юг, в Китай. Отдыхая в пределах трех китайских
государств, страшный человек этот почувствовал приближение смерти,
и в августе 1227 года не стало Темудзина. Тело его было перенесено
тайным образом в родные его улусы. Там, на горе, принадлежащей к
цепи гор Бурхан-Халдун, под высоким деревом, где отдыхал некогда
Темудзин, положили по его завету бренные его останки. Сорок юных,
прелестных дев знаменитого происхождения и столько же дорогих
коней принесено было в жертву на могиле Темудзина. Племя
урянгутов определено было стражею страшного места, где покоился
прах чудовища. Ничья дерзкая нога не смела ступить в это
неприкосновенное место. Здесь погребены были потом многие из
чингизовых потомков. Дремучим лесом заросла наконец гора, и место
могилы Темудзина осталось впоследствии неизвестно.
Еще при жизни своей Темудзин разделил завоеванные им страны
четырем сыновьям своим: Чуче, Чагатаю, Оготаю и Тулую. Первому
отдан был северо-запад; другому юго-запад; третьему юго-восток;
четвертому — собственно Монголия. Он заклинал их блюсти его
правила и законы и окончить завоевание света, «чему должно
сбыться, — говорил он, — если только вы не оставите моих заветов и
не ослабеете духом». Часто, однако ж, задумывался Темудзин, и
говаривал, что не надеется на детей своих. «Они облекутся в богатые
ткани; они объедятся сладких кушаньев; они станут гордиться
дорогими конями; они ослепятся женской красотой и забудут меня и
заветы мои. Но придет для потомков моих время, когда они вспомнят
меня и станут призывать тень Чингизхана, но — уже тщетно!»
Надлежало избрать преемника Темудзину. Тулуй, бывший в
родовом улусе, принял временное правление. В 1229 году созван был
великий курултай в родовом улусе Темудзиновом, и там приступили к
выбору преемника Темудзину. Выбор пал на Оготая, предназначенного
к тому отцом после смерти Чучи. Совершив великолепные пиршества,
дети Темудзина, крепкие, неизменные спутники при жизни его,
положили продолжать дела отцовские. Одно войско отправлено было
ими против Гелаледдина, в Индию; другое — для покорения народов
на Яике и Волге. Сам Оготай и братья его решились окончить
завоевание Северного Китая.
На курултае 1235 года сыновья Чучи Батый, Орда, Шибан, Тангкут
представили, что все страны на севере от Каспийского моря, по Волге,
440

были уже покорны монгольскому владычеству. Положено: двинуться
далее, и — роковой час русских земель пробил!
Многочисленное полчище монголов под начальством Батыя и
братьев его, выступило из улусов своих, с верховья Иртыша и с
Алтайских гор. Тут, кроме Батыя, находились еще: Байлар, сын, и
Бури, внук Чагатая; Куюк и Кидан, дети самого Оготая; Сангу и
Буджек, дети Тулуя. Этот поход можно было назвать опытом удальства:
войско пускалось в неизвестные северные и западные страны под
начальством знаменитейших юных князей. Батыю и Мангу было тогда
по двадцати восьми лет от роду; Куюку тридцать лет. Куюк и Мангу
были избраны впоследствии преемниками трона Чингиз-хана. Для
советов юным варварам придан был к войску их старый полководец
Субутай-Багадур, вызванный из Китая, где распространял он
могущество Оготаево. Поход начался весною 1236 года.
Булгары приволжские погибли первые под мечами монголов.
Главный город их был сожжен и разграблен. Бачман, один из государей
капчацких, удерживал монголов несколько времени своими хитрыми
вылазками из лесов. Разбитый, наконец он был пойман и просил одной
милости: быть убитым от благородной руки. Сам Буджек рассек его
мечом пополам. После этого погублены были другие полукочевые
народы: буртасы, мордва, саксины, везофинаки; с истреблением их
началось завоевание русских земель: оно продолжалось три года; на
два века изменило все события; сделало важную эпоху в истории
русского народа, и — может быть, целого света. Подробно описано
бедственное это событие в летописях наших. Перескажем
повествование предков.

441

Осада Рязани. Художник Дешальт
К зиме 1237 года монгольские полчища появились в рязанской
стороне. Недоумевая при появлении еще невиданных дотоле вблизи
варваров, но уже издавна слышав о бесчеловечии, свирепости и
непобедимости их, князья рязанские не устрашились, однако ж, вышли
с дружинами своими к Воронежу и там встретили послов Батыя и
присланную с ними какую-то колдунью. Послы требовали покорности
и десятины из числа князей, людей и коней, белых, вороных, бурых,
рыжих и пегих. «Пока живы, ничего не дадим; если не будет нас, то
все вам достанется», — отвечали князья. Монголы обошли их,
разорили Рязанскую область до Пронска, и напрасно между тем Рязань
просила помощи у Георгия. Каждый трепетал, готовился сражаться, но
не шел на союз, думая о собственной защите. «Видно, что Божию
гневу не воспротивиться», — говорят летописцы. «Подобно тому,
некогда рек Господь Иисусу Навину, ведя его в землю обетованную:
прежде тебя пошлю недоумение, грозу, страх и трепет. Так и от
русских князей прежде отъял Господь силу, а недоумение, грозу, страх
и трепет вложил в души их, за грехи наши. Поглощена была
премудрость, и никто не думал строить полки ратные; сердца крепких
преложились в слабость женскую. Ни един из русских князей не
пошел на помощь другому; не совокупились, не двинулись на поганых,
но вдались в совет суетный, мысля каждый о себе рать составить. Не
встречая дружных сопротивников, враги нападали отдельно на
442

каждого, принимали грады, а князей и людей мечу и огню предавали».
Рязанский князь послал наконец сына своего к Батыю. Батый
потребовал от него в дань красавиц, даже собственную прелестную
жену его Евпраксию. Юный князь отверг отвратительное предложение
и был зарезан. Евпраксия сбросилась с высокого терема своего,
услышав о смерти несчастного супруга. «Милые братия! — говорил
тогда, со слезами, рязанский князь, совокупив полки, — если мы
видели добро от Господа, зла ли не потерпим? Купим смертию жизнь
вечную. Друзья и родные наши уже испили чашу смерти за Церковь и
отчизну — последуем за ними!» Простясь с княгиней, приняв
благословение епископа, князь вышел на отчаянную брань. На одного
рязанца было сто монголов. Князья, воеводы и все удальцы рязанские
пали в битве. Батый хотел помиловать князя Олега, прекрасного
собою, израненного, и взятого в полон. «Ты безбожник, враг Христа!»
— восклицал Олег, гнушаясь милосердием врагов, и был разнят по
суставам ножами. Пронск, Белгород, Ижеславец разорены после того.
Монголы двинулись к Рязани и окружили ее отовсюду; пять дней
бились с ними осажденные без отдыха, когда между тем монголы
беспрестанно сменялись. Декабря 21-го Рязань была взята. Княгиня
укрылась в соборной церкви с знаменитейшими боярынями; там
нашли и убили ее варвары; потом они зажгли город, забирали узорочья
и богатства, резали, расстреливали, жгли людей, терзали, позорили
дочерей перед глазами матерей и отцов. Некому было стенать и
плакать после ухода монголов, ибо остались только мертвые тела.
Погребать их приехал Ингвар, бывший тогда в Чернигове, и с ужасом
увидел все население Рязани положенное трупом, занесенное снегом,
замерзшее, полусъеденное дикими зверями и хищными птицами.
Удалец Евпатий, бывший с князем, исполин силою, крепкорукий и
дерзосердый, переживший друзей и братию, не хотел без них остаться
на белом свете; он собрал небольшую дружину и в отчаянии кинулся
вослед монголов. Произведя жестокое кровопролитие, Евпатий пал
мертвый, со всею дружиною. «Неужели восстали мертвецы
рязанские?» — спрашивали монголы, изумленные нечаянным
нападением. «Мы — слуги рязанского князя, и нам велено было
проводить вас с почестью!» — отвечали храбрые рязанцы, попавшиеся
в полон к победителям.

443

У Коломны ждал монголов еще один князь рязанский, Роман, со
Всеволодом, сыном Георгия. Только Всеволод успел убежать с поля
битвы во Владимир. Батый взял Москву, полонил другого Георгиева
сына, Владимира, убил воеводу московского Филиппа Няпка, и
двинулся на Владимир. Георгий удалился в это время из столицы
своей, оставив в ней сыновей Всеволода, Мстислава и сильную
дружину. Он хотел совокупить войско на реке Сити, дожидаясь брата
Ярослава из Киева. Как саранча бесчисленны, явились монголы перед
Владимиром в самую Масленицу, 2 февраля. Осажденные начали
стрелять в них; монголы отвечали им тем же; отряд неприятелей
подъехал к стенам города и показал осажденным юного пленника,
князя Владимира Георгиевича, бледного, изнуренного горестью.
Монголы спрашивали о Георгии и требовали сдачи, обещая
помилование. «Лучше умереть, нежели быть в их воле!» — говорили
Мстислав и Всеволод, смотря с городских стен на брата. Тогда
монголы начали готовиться к осаде, окружили город тыном, поставили
пороки и леса. Отряд их опустошил между тем Суздаль. Пленных
привели перед Владимир и показали на страх осажденным. 7 февраля
начался общий приступ. Решась умереть, князья Всеволод и Мстислав
с епископом Митрофаном пришли в соборный храм, приняли святую
схиму, вместе со многими почетными женами и сановниками, и навек
простились друг с другом. Битва была жестокая. Монголы вломились
со всех сторон, от Лыбеди и Ворот Золотых, Св. Ирины и Медных.
Князья резались с ними в среднем, или Печерном городе. В соборной
церкви укрылись между тем епископ, супруга Георгия, дочери,
невестки ее. Бесполезно выбивая двери, монголы зажгли наконец
церковь. Среди дыма и пламени, слез и стенаний епископ воздел руки
к небесам, и возопил: «Воскресивший четверодневного Лазаря, Боже
сил! Простри руку твою на рабов и прими с миром души их!» Он
благословил всех на кончину; но не всем был сужден покой
могильный: монголы выбили двери и ворвались в дым и пламень
терзать жен, обдирать иконы и неистовствовать… Мстислав и
Всеволод были убиты среди дружины своей, дравшись уже вне стен
города.
«Сия ли угодна тебе, Господи?» — воскликнул Георгий, заливаясь
слезами, когда дошли к нему вести о гибели Владимира. «Но да будет
воля твоя! Сподоби и меня пострадать за Церковь!» Недолго ждал он
444

исполнения своего желания. Уничтожив Городец, Галич, Ростов,
Ярославль, Переяславль, Юрьев, Дмитров, разными отрядами, 4 марта
монголы сблизились к Сити, и Георгий погиб в битве; немногие из его
сподвижников утекли; Василько Константинович был захвачен в
полон. Монголы уговаривали его покориться. «Царство темное и
скверное! Тебе ли покорюсь!» — восклицал он. «Если и в великой беде
есмь теперь, то страдаю за грехи, да очищуся покаянием!» Варвары
заскрежетали зубами, вонзили в него ножи свои, и в тихой молитве
погиб сын доброго Константина, прекрасный собою, любимый
народом, и благотворный. Не слышно было погребальных песен среди
воплей, когда нашли тело его в лесу и хоронили в Ростове. Супруга
Василька постриглась в Суздальском монастыре и страдально
проходила иноческое борение до смерти. В Ростов привезли также и
тело Георгия Всеволодовича. Епископ Кирилл, возвращаясь с
Белоозера, где скрывался от врагов, сам осматривал Ситское побоище
и узнал Георгия по княжеской одежде, хотя головы у трупа не было; ее
нашли после. Георгий и Василько положены были в одной могиле.

445

Взятие Суздаля войсками Батыя. Лицевой летописный свод. XVI в.
Между тем по дороге к Новгороду шли отдельные тмы Батыевы.
Волоколамск и Тверь разрушены были поспешным приступом; но две
недели осаждали монголы Торжок, где, по взятии города, убит был
храбрый защитник его Иванко, посадник новгородский, и все
изобнажено, поругано, погибло бедною и нужною смертию. Только
200 верст оставалось до Новгорода — Новгород трепетал: защищаться
446

могли и решались; но победа была невозможна, а гибель неизбежна…
И вдруг, от урочища Игнач-крест, оставшегося по сему случаю в
памяти новгородцев, поворотили полчища варваров назад, и пошли к
югу. Опустошение означило следы их. Мужественная защита Торжка
доказала, что может сделать отчаяние; но Козельск, городок
Черниговского княжества, изумил самих монголов. Здесь был удел
какого-то малолетнего князя Василия. «Положим за нашего князя
живот свой!» — говорили козельцы. «Примем славу в мире и венцы
небесные за гробом!» Шесть недель бились под этим городком
монголы, и когда разбили уже стены и взошли на вал, жители еще
резались с ними ножами; наконец пошли в густые толпы их, и легли
все. Князь Василий погиб неизвестно как. Общее поверье осталось,
что он утонул в крови. Защита Козельска была так достопамятна, что
записана даже в монгольских памятниках; говорили, что Батый назвал
Козельск злым городом.
Главные силы Батыя отодвинулись после этого далее к югу, на Дон,
к устью Волги и к берегам Каспийского моря. Там окончили они
покорение половцев и других кочевых и полудиких народов. В то же
время отряды их возвратились на опустошенные места северных
областей и сожгли Муром и Гороховец, дотоле уцелевшие. Вероятно,
тогда же опустошена была область Курская, более трехсот лет
остававшаяся после этого в запустении.

447

Защитники Десятинной церкви от полчищ Батыя в 1240 г.
Художник А. Земцов
Часть других отрядов шла по Днепру. Место беспрерывных битв
княжеских в прежнее время, Переяславль Днепровский, был взят и
сожжен; знаменитая церковь Архангела Михаила сгорела; епископ
Симеон был убит, жителей ожидали смерть и рабство. Такая же участь
постигла Чернигов, где крепко выдерживал осаду Мстислав Глебович,
спасшийся при взятии города. Метательными орудиями своими
монголы бросали в осажденных каменья, которые едва могли
поднимать четыре человека.
Оставался один Киев, сиротивший без славы и без сильных
защитников. Ярослав уехал уже тогда во Владимир на Клязьме;
Михаил черниговский прибегал на время из Галича, и снова поспешно
удалился, услышав о приближении монголов; Даниил не смел стать на
оборону, хотя объявил Киев своим уделом; он послал туда
мужественного воеводу своего Димитрия, решившегося умереть, не
сдаваясь. Предварительно приехал для обозрения Киева Мангу с
малыми отрядами, издали осматривал древнюю столицу Руси,
известную даже и на Востоке, и дивился великолепию зданий и
церквей. В начале мая сдвинулась сюда вся сила Батыя, с Ордаем,
448

Байдаром, Бури, Киданом, Буджеком, Мангу и старым СубутайБагадуром. Монголы обступили Киев кругом. Скрип телег, рев
верблюдов, ржание коней, клик ратных, оглашали воздух. Стены
киевские пали, разбитые таранами, день и ночь движимыми; на
развалинах началась битва — ломались копья, разбивались брони и
щиты и градом летели стрелы. Димитрий был ранен; но внутри города,
около Десятинной церкви, киевляне успели наскоро сделать забор,
хотели еще биться, бились и легли на месте. После грабежа, пожара и
опустошения остались на месте Киева только обгорелые стены
церквей и пепел домов. Монголы разрывали даже могилы княжеские,
ища в них сокровищ. Киево-Печерская лавра, собор, знаменитая
Десятинная церковь — уничтожились и целые столетия остались в
развалинах, так, что самое предание забыло, где находились святые по
воспоминаниям места достопамятных для России событий киевских.
Благочестивые иноки киевских обителей погибли или бежали в дебри
и леса. Падение Киева происходило в день Николая Чудотворца, 9 мая
1240 года. Димитрий был взят в полон; Батый подарил ему жизнь,
полюбил его и даже советовался с ним впоследствии. Таким образом,
желая спасти отчизну, Димитрий уговорил Батыя идти поспешнее в
Венгрию и стращал его силою венгерского короля. Батый решался
громить отдаленный Запад, но еще медлил. Под Киевом расстался с
ним Куюк, которого не любил Батый, принужденный видеть в нем
своего повелителя, или знаменитого товарища. Между тем были
опустошаемы Волынь и Галицкая область. Силою и вероломством
взяли и разорили монголы Ладыжин, Каменец, Кременец, Галич,
Владимир и Брест. От смертельного смрада гниющих трупов Даниил
не мог въехать, по возвращении своем, ни в Брест, ни во Владимир.
Тогда же учинено было первое вторжение в Польшу и опустошена
область Люблинская; но монголы воротились зимовать в Галицкие
области, и только весною 1241 года Байдыр двинулся в Польшу и
Силезию; сам Батый устремился на Венгрию.
Болеслав Целомудренный младенцем вступил на престол польский,
в 1228 году. Честолюбивые князья Мазовецкий и Силезский
оспоривали над ним опеку. Польша, разделенная на княжества с 1140
года, терзалась междоусобиями, и монголы не могли встретить в ней
сильного отпора. Небольшой успех палатина Краковского ободрил на
битву; решились сражаться, и — при Шидлове, 18 марта, погибли все
449

собранные дружины. Болеслав не почитал уже себя после того
безопасным в Кракове, бежал в Карпатские горы, наконец скрылся в
одном моравском монастыре. Знатные и богатые люди бежали в
окрестные страны; простолюдины укрывались в лесах, горах, болотах.
Монголы сожгли опустелый Краков и, слыша о сборе войск в Силезии,
отправились туда. Под Ратибором переплыли они через Одер;
осаждали мимоходом Бреславль и явились перед Лигнецем, где
ожидал их Генрих Благочестивый, сын Генриха Брадатого, герцога
Силезского и Гедвиги. С ним находилось до 30 тысяч немцев, поляков,
тевтонских рыцарей (с Поппо фон Остерна). 9 апреля 1241 г. дана была
бедственная Лигницкая битва, на берегах реки Нейссы, где построен
впоследствии Вальштадт. Генрих и товарищи его не думали о спасении
и перед началом битвы отслушали обедню и приобщились Св. Тайн.
Разбитие их было совершенное. Девять больших мешков наполнили
монголы ушами знатнейших воинов. Неся голову Генриха на копье,
они приближались к Лигницкой крепости, но не хотели осаждать ее,
поспешая в Моравию. Венцеслав, король Богемии, Лузации и
Моравии, выслал на защиту сей страны храброго рыцаря Штернберга,
который заперся в Ольмюце, не шел в открытый бой, равнодушно
смотрел на опустошения и только пользовался удачными вылазками в
таборы неприятельские. При одной из таких вылазок был убит
предводитель монголов Байдар, и полчища его поспешно повернули в
Венгрию. Защиту Ольмюца почли чудом геройства. Не думая о
совершенном опустошении Моравии, возносили похвалами,
награждали Штернберга, строили церкви… Так непобедимы казались
монголы, что спасение от гибели считалось уже великим делом. Вся
свирепость их между тем обрушилась на несчастную Венгрию, где,
казалось, хотели они закочевать, как будто в месте соединения для
дальнейших походов на Запад. Слабый, ничтожный Бела (известный
уже нам из прежних дел своих, по галицким распрям), сидел на
зыбком троне Венгрии, среди раздоров и ссор со своевольными
вассалами и вероломными соседями. Получив из Волыни грозные
письма Батыя, он послал войско стеречь теснины Карпатские и не
пропускать монголов, а между тем собрал сейм. Начались споры. Белу
обвиняли в самовольстве и в том, что он принял к себе орды Котяна,
хана половецкого, который прибежал в 1239 г. с 40 000 своих
подданных, крестился и поселился на отведенных ему землях,
450

утверждая, что Бела ищет самовластия, и для того принял и ласкает
половцев; другие считали их тайными сообщниками Батыя. Среди сих
волнений беглецы принесли известие о разбитии карпатских стражей и
вступлении Батыя в Венгрию. Испуганный сейм разбежался. Отправив
королеву и детей в Австрию, сам Бела заперся в Песте. Монголы тремя
путями разлились по Венгрии; Батый окружил Пест, не шел на
приступ, дразнил осажденных и вызывал их на битву. Бела упорно не
выходил на неравный бой, несмотря на усиленное требование воинов.
Приписывали это робости, даже измене. Котян заперся с Белою в
Песте. Разъяренный народ кричал, что Котян тайно сносится с
монголами; толпы устремились в жилище Котяна и растерзали
несчастного хана половецкого. В то же время, Уголин, епископ
Колочский, ударил из крепости на неприятелей: то и другое имело
бедственные следствия! Епископ едва успел возвратиться сам,
заманенный монголами в засаду, а половцы, оскорбленные смертью
своего хана, всюду соединились с монголами, жгли, грабили, и ушли в
Булгарию. Наконец собралось войско венгерское на реке Саве. Туда
явился и Бела из Песта. Монголы шли по пятам его, обошли венгерцев,
обманули их воинскими хитростями, и — на два дня пути по
окрестностям лежали трупы убитых в сражении, внезапном смятении
натиска и бегстве. Храбрые епископы Колочекий и Вараддинский пали
в тесноте врагов; Коломан, брат короля, убежал в Далмацию, и там
умер от тяжелых ран. Пест и Вараддин (где укрылось множество
знатнейших семейств) были взяты. Взятие Вараддина походило во
многом на взятие русского Владимира. Лето и осень 1241 года
монголы отдыхали; едва зимою начались вновь ужасы нашествия их,
Батый получил весть о смерти Огатая. С берегов Дуная, его звали в
Монголию, на новый курултай. Он велел сдвигаться всем корпусам
своим, и только это спасло Запад, ибо монголы уже распространялись
далеко, преследуя Белу, обманутого и обобранного Фридериком
Австрийским. Легкие отряды их достигали уже Нештадта, близ Вены,
где герцог австрийский, король Богемский, герцог Каринтийский, и
патриарх Аквилейский, стояли с войском, готовясь на битву, более
нежели сомнительную. С другой стороны, за Белою гнались монголы
через Славонию и Кроацию. Беглец спасся только на остров
Адриатического моря и предал власти монголов Далмацию, где
Каттаро, Свагио, Спалатро, Дривасто заплатили гибелью за спасение
451

короля своего. Бела мог видеть из своего убежища зарева пожаров и
диких сынов Азии, готовых броситься в море и овладеть последним
его пристанищем. Сербия, Трансильвания, Молдавия опустошены
были монголами на обратном пути; в начале 1243 года они все
удалились к Дону; здесь еще происходили битвы их с остальными
капчакскими ордами. В 1244 году следы монголов означали только
белеющиеся по полям кости, пепелища и развалины нескольких сот
городов, голод, болезни, слезы — от Волги, Мологи, Селигера до
Вены, Богемии, Дуная и Дона.

452

Оборона Козельска. Лицевой летописный свод. XVI в.

453

Мы изложили события, не принадлежащие, собственно, к истории
русского народа, дабы яснее доказать неосновательность мнения, будто
нашествие монголов было отвратимым злом. Не говоря о средствах
монголов для победы, стоит только внимательнее рассмотреть: что вся
Европа могла противопоставить им? Решительно: ничтожное
сопротивление! Польша, Венгрия, Богемия подтверждают нашу
мысль. Еще более подтвердит общее впечатление, сделанное
монголами на всю остальную Европу. Если бы не угодно было
провидению во глубине орд монгольских, среди побед, одерживаемых
подвластными Оготаю варварами в Китае, Персии, Индии, Венгрии,
прекратить дни сего страшного наследника Темудзинова, Европа —
нет сомнения — пала бы покорною рабою под мечами чудовищных
завоевателей азийских. Кто мог спасти и защитить ее? Император
Фридерик, уже сорок лет боровшийся с папою, вмешанный в кровавые
распри Гельфов и Гибеллинов, и проклятый Григорием IX в самый год
Батыева движения на Запад? Или мелкие князья немецкие, из коих ни
один не был в союзе с другим, всякий враждовал с соседом, и искал
гибели ближнего? Или король французский, занятый одними делами
набожности?
Не говорим о русских землях. Что могли сделать разъединенные,
слабые части Руси? Гибнуть, сражаясь? Они так и поступили,
несмотря на страшный пример гибели Мстислава Удалого. Георгий,
дети, племянники его, князья Рязани и Чернигова — все, кроме
малодушного Михаила черниговского, и легкомысленного, хотя и
смелого, Даниила, — предпочитали честную смерть постыдной жизни.
Битвы на Калке и Сити, защищение Рязани, Москвы, Владимира,
Торжка, Козельска, Чернигова, Киева, Ладыжина доказали, что
несмотря на ослабление духа, русские в решительную минуту не
привыкли срамить земли Русской. Но Запад Европы: что там
делалось? Уже гроза опустошила Польшу; уже король и вельможи ее
постыдно скрывались, не смея умереть; уже великодушный Генрих пал
на берегах Нейссы; Венгрия гибла, все трепетало — а венгерцы
ссорились еще между собою, Польша междоусобствовала, Австрия
обирала Венгрию, богемский король не смел двинуться из своей
земли. Напрасно папа Григорий вызывал всех христиан на крестовый
поход, Бела умолял о спасении и предвещал всем несчастную свою
участь — тевтонские рыцари молчали; император Фридерик отвечал,
454

что ему некогда, ибо он страшится потерять плоды долговременных
трудов, оставив борьбу и почти оконченную победу над папою, и что
притом надобно ему думать о себе; он довольствовался только
хвастливыми письмами. Папа советовал Беле терпеть, ждать
крестового похода и уверял, что для спасения христианства готов
помириться с Фридериком, если только Фридерик покорится ему, а в
оправдание своего упорства приносил горькие жалобы на императора.
Но Людовик Святой, искатель приключений, рыцарь Гроба Христова?
Он велел только служить молебны, говорить благочестивые
проповеди, не клясться именем Божьим и не грешить излишнею
роскошью в одежде и невоздержностью в употреблении мяса, чтобы за
такие тяжкие грехи не навел Господь на Францию восточных варваров.
Готовились ли, однако ж, в крестовый поход на монголов? Об этом
походе говорили папа и император. Иннокентий IV на Лионском
соборе 1245 г. сильно толковал о всеобщем восстании, велел
поститься, молиться, готовиться. Молились и постились все — не
готовился никто, хотя Александр IV в 1260 году грозно предавал
проклятию тех, кто бездействует или противится крестовому
ополчению. В 1261 году велено было собраться для сего особому
Собору в Риме. Забавно, что слух о новом движении монголов испугал
тогда папу так, что он приготовился бежать, и велел отсрочить собор.
К успокоению его, слух оказался ложным.
Все кончилось посылкою нескольких бедных миссионеров к
свирепым варварам, грозившим гибелью. Им препоручено было
собирать подробные сведения, стараться заключить с монголами мир,
внушать высокие понятия о святости папы и силе европейских
королей. Мы упомянем впоследствии о сих жалких странниках, над
которыми забавлялись монгольские гордые повелители, уважая их
благочестивую ревность, и отсылая с ними горделивые угрозы папе и
государям Европы.
Такими посланниками были: Плано-Карпини, отправленный к
Батыю с Лионского собора в 1245 году; Асцелин, ездивший в 1247-м
от папы; Андрей Лонжюмель и Рубруквис, посланные от Людовика IX
в 1249 и 1253 годах. Известия сих странников только наполняли
Европу бесполезным ужасом, в преувеличенных рассказах. Впрочем,
мы должны быть благодарны и тем, кто посылал, и тем, кого
посылали. Сии путешествия указали путь в глубину Азии Марко
455

Полам, Барбаро, Шильдбергерам и доставили нам множество
любопытных сведений о монголах, коих без того не могли бы мы
узнать ни в отношении нравов и частной жизни, ни в отношении
понятий о важнейших предметах религии, политики, общественной
жизни.
Оставим мелкие расчеты и тщету человеческих замыслов и
предположений. Обратимся к изображению судеб Божьих,
положивших величие на совершение переворотов столь чудных,
непостижимых и бедствием доводивших ко благу. Когда в смятении и
нерешительности пребывали владыки земные и народы их, промысл
Божий, воздвигший грозу, уже положил в тайне судеб конец гибели,
вознесенной над миром. И как мудро совершились судьбы его!
Темудзин — то, что полвека составляло основание силы и
могущества монголов, что давало им главные средства к огромным
действиям и верной победе над другими, — то самое долженствовало
разрушить и погубить их. Еще гений его помог монголам ужаснуть
Европу в виде полчищ Батыя; но Темудзина уже не было, и
неизбежное разрушение могущества монголов началось смертию его.
Только Темудзинова непобедимая воля могла столь многие годы
питать постоянную мысль о покорении света; в каждом новом успехе
искать способов для нового завоевания; пренебрегать всеми
удобствами для приобретения новых побед; поддерживать в одном
центре безмерные части монгольской империи; не ослабевать в
напряжении безусловного деспотизма и рабской покорности всех
одному, в поддержании строгого порядка и новой воинской тактики,
изобретенной самим Темудзином.
Сыновья и потомки Темудзина из подражания, по необходимости
только поддерживали мысль его, но они действовали уже не по
внутреннему стремлению духа; они знали уже прельщение роскоши,
хотели отдыха, наслаждений почестями и благами жизни; уже и дух
несогласия внедрился в помыслы их. Распадение частей было после
сего неизбежно. Кроме похода Батыева, Оготай старался только
покорить китайские царства и поддержать прежние завоевания, во все
время краткого своего государствования. Смерть его была источником
крамол и взаимных неудовольствий. Чагатай и Тулуй в это время уже
не существовали, и Куюк, со вступлением своим на трон отцовский,
потерял уже слепое обожание, какое делало деда его полубогом в
456

глазах каждого князя монгольского и простого монгола, без различия.
Тогда явилось деление царств монгольских, и царство Чингизханово
долженствовало исчезнуть в сем делении.
Еще далеко было до падения сего исполинского царства, и
отдельные части его долженствовали еще долго прожить самобытною
жизнью. Но одна мысль деления уничтожала уже дух новых,
исполинских завоеваний, рождала понятие о сохранении покоренного,
являла в побежденном подчиненного, подданного — не жертву. От
сего долженствовало исчезнуть и то воинское устройство, которое едва
не покорило монголам всей Азии и Европы.
Устройство это состояло в непрерывной мысли походов, не давшей
монголу никакого досуга помыслить о спокойствии, оседлости,
домашней жизни — он не был человеком; он был варвар-воин,
который отдыхал, готовясь на битву, и бился для неистового,
мгновенного
услаждения
добычею.
Свирепое
бесчеловечие
необходимо долженствовало сопровождать такую мысль, и
побежденный, и покорившийся должны были уничижаться перед
монголом-победителем. Войска монгольские умножались толпами
побежденных и забывали отчизну, влекомые из одной страны в
другую. У них не было будущего, и если какое было, то
сосредоточивалось в воле их повелителей. Только при таком способе
действий можно было поддерживать государственную политику и
воинскую тактику Чингиз-хана; от сего только зависело движение
огромных масс, употребление всяческих средств для победы, даже
особенное вооружение монголов и особенный род их воинских
хитростей.
Оготай умер в великолепном Хара-Хорумском дворце своем, в 1241
году. Честолюбивая Туракина, вдова Оготая, приняла управление
делами во имя Куюка на то время, пока соберутся все члены Чингизова
семейства для выбора нового хана. Это принудило Батыя идти на
Восток, немедленно по получении известий из Монголии. Он не хотел
уже возвращаться снова в Европу, ибо хотел основать самобытное,
твердое владение, сблизиться с центром Монголии, где голос его мог
бы потерять свою силу, если бы перестал быть слышим вблизи.
Монгол душою, он и не мог притом полюбить тесные земли
европейские или привыкнуть к образу жизни европейских народов.
Степи и раздольная воля надобны были ему. На берегах Волги,
457

примыкая к дикой, степной родине своей, решился основать
пребывание свое старший сын Чучи. Здесь основал он свою Великую
Орду, назвал ее Золотою, и в 60 верстах от устья Волги велел строить
полукочевой город свой, Сарай. Не думая ехать на выбор Великого
хана, он раздвинул на запад охранительные орды свои до самых
берегов Днепра, наложил власть свою на все русские области,
прибрежье Каспийского и Черного морей, до самого Дуная, на дикую
Пермь и часть Сибири. Кочуя то в роскошном Сарае своем, то в
астраханских и донских степях, имея полмиллиона воинов, он
потребовал немедленной покорности от всех побежденных им народов
и повиновения Орде младших братьев, утвердившихся вдоль
Аральского озера и называвшихся левою, или Малою Ордою в
противоположность Большой, Батыевой.

Золотая Орда во второй половине XIII в.
Страшно было состояние Руси! Молнийная стрела, казалось, упала
на Русь, и погубила в ней все — людей, жилища, имения, самую
судьбу их, погубила прошедшее, уничтожила будущее, расплавив
458

настоящее в горькие слезы. Мы видели, что в некоторых местах даже
навсегда были оставлены жилища по причине воссмердения воздуха.
Киев, Чернигов, Владимир, Москва, Тверь, Курск, Рязань, Муром,
Ярославль, Ростов, Суздаль, Галич являлись грудами пепла. Многие
города не восстали уже вовеки. Киев утратил навсегда свое древнее
величие. Целые роды князей истребились; целые народонаселения
исчезли, погубленные смертью и рабством. «Повесть о бедствии
нашем, — говорят летописцы, — могла бы подвигнуть на плач и
стенание не только людей и скотов, но и самые камни бесчувственные!
И кто может словом изобразить чашу горечи, излитую на нас гневом
Божьим, серп пожавший и искоренивший нас, меч, не только
обесчадствовавший нас, но с чадами и родных погубивший!»
«Мучительный варвар, царь Батый, — говорят другие, — от восточных
стран наведенный Богом на русские земли, сперва на Рязань, потом на
Коломну, Москву, Владимир и другие многие грады, злобно все
испревращая, как лютый зверь пожирал, останки когтями терзая.
Сколько храбрых сынов Русской земли истребил меч его; сколько
других вдали плеща сопротивным! Князья пали оружием или
уклонились в другие страны, отпадши всякие помощи; варвар же,
грады разоряя, иных горожан полоном попленил, других соделал
снедью оружия и стяжал богатства Русской земли… Не укрылись от
него и княжеские сокровища. Великое зло сотворилось Русской земле:
матери обесчадели, млеко иссохло в груди их и слезным током
пролилось из очей их, когда они увидели младенцев своих на земле
поверженных, и нежное тело их конскими ногами растертое… Но кто
может словами сказать скорбь матери или неисчетные напасти Русской
земли! Чертожницы были влачимы и водимы, как рабы; девы
поруганы; жены боярские, никогда не касавшиеся работному делу
руками своими и прежде многими рабами повелевавшие, преклонили
выю свою игу тяжкого труда, мололи жернова, топили печи, ходили к
источнику с черпалом, носили воду для господ своих, стояли за их
трапезою и мели их храмину. Прежде гордые, теперь они согбенны
были работою и смирились; прежде златными монистами и дорогими
одеждами оне красовались — теперь были голодны, босы, облечены в
лоскутья; Присносвященые Девы насильно увлечены были в позор,
мужья разлучены с женами, чада с родителями, юноши уведены в
плен, дети и старцы пронзены мечом, стратиги в битве убиты,
459

священники при алтарях закланы, земля очервленилась кровью,
реками лившеюся из тел и кровавившею источники водные. Странно
было видеть умиленное позорище земли Русской: мужей, как снопы в
день жатвы, поверженных, и груды смешанных, без различия,
растерзанных тел! Некому было погребать их; вранам и псам были они
пищею; вопль в граде, стенание на улице, рыдание в домах, страх на
распутии. Кто обрел спасение в бегстве, и тот ни о чем не мог мыслить
и пребывал в безмолвной горести, в бедствии своем, как в сети
запутанный. Явно видели все, что Бог попустил такую неслыханную
злобу Батыя за грехи наши».
Так же стенали и оплакивали бедствия свои народы других стран, и
общая мысль, что монголы суть предвестники кончины мира,
заставляла трепетать не одну Русь, но всю Европу.
Пришли варвары-победители. Что уцелело от них, то явилось на
пепелища обиталищ своих и начало обновлять жизнь, не помышляя о
том, что сия жизнь будет цепью бедствий, ибо она была уже обречена
горькой участи рабства, уныло восседавшего на развалинах. Не думали
об этом люди в суетных надеждах своих, не умирающих и на краю
могилы. Мы видели, что страсти не переставали действовать, пока не
наступала гибель; они снова оживали, когда гибель сия пролетала
через головы людей, оставив кого-либо в живых. Собственно, история
Руси, с 1236 до 1244 года, вся заключается в нашествии монголов. Но
вот и частные события сих бедственных лет:
Мы знаем уже, что в 1234 году Михаил черниговский успел
воспользоваться неудачею Даниила. Даниил и Василько принуждены
были остаться на Волыни и искали всюду средств овладеть снова
Галичем; Ярослав, с согласия Георгия Всеволодовича, сел в Киеве,
оставив новгородцам сына своего Александра, наименованного
впоследствии Невским; Олеговичи теснились в своих уделах, а
Смоленском владел силою меча потомок Ростислава, князь Святослав.
Едва дошли в Киев к Ярославу вести о гибели Георгия и уходе
монголов на юг, к Дону и далекому лукоморью, он спешил во
Владимир. Безвредно успел Ярослав пробраться по опустелым
областям Руси и между монголами, бродившими повсюду отдельными
отрядами. Он велел очищать, обновлять города, хоронить мертвых, и
отдал в уделы братьям своим Святославу и Иоанну Суздаль и Стародуб
на Волге. Александр оставался в Новгороде; другие дети Ярослава
460

получили уделы: Михаил в Москве, Ярослав в Твери. Литовцы напали
в то время на Смоленск; Ярослав помог отбить их и отдал Смоленск
брату Святослава, Всеволоду Мстиславичу.
Узнав об отъезде Ярослава, Михаил черниговский явился в Киев из
Галича. Даниил воспользовался его отсутствием, овладел Галичем и
заставил сына Михаилова, Ростислава, оставленного отцом для
сторожки, бежать в Венгрию. Но монголы уже двигались к Киеву.
Михаил не смел встретить их, не остался и в Чернигове, робко бежал в
Венгрию. Уже монголы были вблизи Киева, жгли Чернигов, когда один
из смоленских князей, сын Мстислава Давидовича, Ростислав, прогнал
воевод Михаила и назвался киевским князем. Даниил прибежал из
Галича, схватил Ростислава, а себя объявил киевским князем.
Ослепление непонятное! Уже Чернигов горел, и князь Мстислав
Глебович бежал по следам Михаила к венгерцам, а в Киеве думали еще
о звании князя киевского, хотя немедленно за тем Даниил оставил
отчизну и бежал в Венгрию, предав Киев, Волынь и Галич в жертву
Батыю.
Таким образом, изгнанниками явились при дворе венгерском два
непримиримых соперника — Даниил и Михаил. Что начали они там?
Крамолу. Даниил предлагал королю отдать дочь за сына его, Льва;
Ростислав Михайлович был уже помолвлен на ней. Гордый Бела
примирил все требования, отказав обоим князям. Пока монголы
опустошали Польшу, беглецы укрывались в Венгрии; они бежали в
Польшу, когда Батый пришел в Венгрию. На пепелища и трупы
спешили они потом в Волынь и Киев. Даниил, принужденный
оставить Владимир, поселился в Холме, объявляя себя князем
галицким, хотя его совсем не слушались в Галиче. Михаил явился в
Киев, назвался Киевским князем, хотя принужден был поселиться на
днепровском острове против Киева, ибо в Киеве не было приюта и
обновлять его было некому.
Он объявил Чернигов уделом Ростислава; потом, несмотря на ласки
Даниила, послал Ростислава завладеть Галичем; Даниил прогнал
Михаилова сына из Галича… Ростислав обратился в Венгрию, где,
наученный бедствием, Бела отдал за него дочь свою и в приданое за
нею часть Сербии. Михаил поехал к сыну просить у него и у Белы
дружины на Даниила. И король и Ростислав отказались; Михаил без

461

успеха воротился восвояси, где судьба готовила в нем очистительную
жертву мученической кончины за жизнь бесполезную.

Великий князь Ярослав
возобновляет города

после

разорения

татарами

Руси

История новгородцев не представляет в сии годы ничего
достопамятного. Приписав спасение Новгорода от монголов милости
Божьей, Александр Ярославич княжил там, отбивал нападение Литвы,
ливонских рыцарей и шведов; то был любим новгородцами, то
ссорился с ними. Смелые подвиги его казались чудом современникам,
которые описывали их великолепными словами и уверяли, что слава
462

Александра промчалась по всем странам мира, от моря Варяжского до
Понтийского и Хвалынского, тиверийских стран, австралийских гор и
великого Рима; что государи приходили к нему, как царица Савская
приходила к Соломону послушать и подивиться мудрости, силе,
красоте его, говоря: «Много стран прошли мы; много великих видели,
но Александр всех выше»; что в битвах сходили ангелы и поражали за
него врагов; что сам Батый дивился ему, и папа Римский присылал
препираться с ним о вере, а доблестные воины из далеких стран
спешили в дружины Александра. Сии известия любопытны только
потому, что показывают дух письменности тогдашней, которая, при
совершенном упадке и унижении общественной жизни и духа,
начинала сменять поэтическую простоту и дикость древней поэзии
русской. Все события новгородские, столь громко рассказанные,
заключались в следующем.
В 1240 году дошла в Новгород весть о появлении в Неве, близ
устья Ижоры, множества ладей со шведами, норвежцами, емью и
сумью. Сия толпа разнородных воинов шла по обету, данному папе
Эрихом Косноязычным, проповедывать и обращать финляндцев в
христианскую веру; но она вздумала овладеть Ладогой и даже
Новгородом. Александр поспешно собрал новгородцев и ладожан,
выступив навстречу пришельцам 15 июля, разбил он новых
крестоносцев на берегах Невы. В сей битве пал знатный князь
шведский, были убиты один епископ и множество воинов; две ладьи
отправлено было крестоносцами восвояси, наполненные ранеными
значительными людьми, и все ополчение бежало совершенно разбитое.
С 1237 года орден Ливонских меченосцев присовокуплен был к
сильному Ордену тевтонскому, обладавшему Пруссией. Вместо
красного креста ливонские рыцари нашили себе на плащи черный
тевтонский крест, приняли от гроссмейстера Германа фон Зальца
нового магистра и получили от него слово, что он будет покровителем
Ливонии. В тот же год сделано было рыцарями нападение на Литву. В
походе находились прусские и ливонские воители, даже был псковский
отряд; но литовцы разбили это ополчение, и едва десятый из него
воротился домой. В 1240 году рыцари действовали удачнее против
союзников своих псковичей. Беспокойный Ярослав Владимирович
опять явился тогда в Оденпе, после семи лет отсутствия. Твердило,
знаменитый псковитянин, обещал передать ему Псков. Ярослав
463

уговорил рыцарей Оденпе, Феллина и Дерпта идти ко Пскову. Успешно
захватив Изборск, рыцари разбили псковитян, подступили под самый
Псков и зажгли его. Заключен был мир, взяли аманатов; но Ярослав
ничего не выиграл, ибо Твердило обманул его и сам начал властвовать
во Пскове; множество псковичей бежало тогда в Новгород; но
новгородцы не помогали им; в это время они поссорились с
Александром, и сей князь с досадою уехал к отцу во Владимир. Его
отсутствие ободрило ливонцев и Твердилу. Рыцари вошли в Водскую
Пятину, срубили городок в Копорье, заняли Тесов, и разъезжали для
грабежей до самого Новгорода. То же делал и Твердило. Новгородцы
прибегли к Ярославу, просили послать к ним князя, и Ярослав
отправил в Новгород второго сына своего, Андрея. Но неопытный
юноша не мог управиться со своевольством рыцарей и Твердилы. Сам
владыка Новгородский поехал просить Александра возвратиться.
Убедясь просьбою его, Александр обрадовал новгородцев согласием,
собрал дружины, отнял у рыцарей Копорский городок, выгнал их из
Новгородских областей, и велел перевешать изменников, чудь и вожан.
На другой год (1241) с братом Андреем, новгородцами и дружиною
суздальскою он нечаянно захватил Псков, прислал в Новгород
изменников псковских и отправился в поход против рыцарей. Близ
Чудского озера, когда воины его были в разъезде за припасами, рыцари
напали на отдельные отряды новгородцев. Александр сомкнул
дружины, сдвинулся на лед Чудского озера и приготовился к бою.
Сначала, употребив необыкновенное устройство войска, рыцари
пробились сквозь новгородские ряды; но Александр успел оправиться,
смял рыцарей, и на 7-ми верстах лежали трупы эстонцев, битых в
бегстве; 400 рыцарей пало в битве, 50 взято в полон. Немедленно
прислал ливонский магистр просить мира, отступаясь от владения
Водью, притязаний на Псков и отдавая пленников. Заключили мир.

464

Александр Невский. Титулярник. XVII в.
Ярослав Владимирович, вероятно, отстал от своих союзников
гораздо прежде. По крайней мере, он мирно княжил потом в Торжке,
где в 1245 г. напали на него литовцы. Он прогнал их при помощи
тверитян; но не мог освободить занятого ими Торопца. Александр сам
поспешил на помощь; литовцы бежали, потеряв в битве с ним восемь
князей своих.

465

Битва Александра Невского со шведами
Тогда раздался повелительный голос Батыя по русским землям. Из
шатров, разбитых ханом близ новостроящегося Сарая, он не двигал
более дружин на погибель Руси, но звал к себе всех князей русских —
поклониться ему, как царю их и повелителю. Ярослав не смел
ослушаться, явился к Батыю с боярами своими и сыновьями и стал
перед гордым ханом как раб, трепещущий за жизнь и достояние свое.
Вслед за ним прибыли дети и внуки Константина. Это происходило в
1243 году.
466

Кровожадный зверь в битвах и нашествиях, деспот неумолимый,
Батый был ласков и добр в обращении с подвластными. Полудикое
величие окружало его. Он принимал князей и пришельцев в
великолепных шатрах, отнятых им у венгерского короля. Здесь сидел
он, впереди всех, на возвышенном месте, обыкновенно с одною из жен
своих. Посредине шатра становили на столе золотые и серебряные
сосуды, замаранные и нечистые, с отвратительном кумысом. Далее, на
скамьях, ниже хана, садились его дети, жены, родня, вельможи. Два
идола стояли у входа, оберегая от всякого злого умысла. Подходя к
шатру, надобно было дать себя обыскать, нет ли скрытого оружия или
зелья, и потом пройти между двух костров огня, ибо, по мнению
монголов, огонь очищал все злые мысли и даже лишал силы яд, если
бы кто нес его к хану. Строго запрещено был ступать ногою на порог
шатра. Это подтверждали каждому. Потом надлежало поклониться на
юг, тени Чингизхана; войдя в шатер, следовало стать на колени и
кланяться в землю. Батый почти всегда приветливо выслушивал
пришедшего; после того принимал от него дары, приказывал ему
садиться и подчивал кумысом. Но унижение тем не оканчивалось: все
цари, князья, бояре, вельможи, притекавшие из различных стран,
должны были унижаться перед последним из монголов, дарить их,
кланяться им.

467

Въезд Александра Невского в Псков после битвы на Плещеевом
озере. Художник Ф. Моллер
Рабство совершенное следовало за таким унижением. Князь мог
владеть только по грамоте Батыя, должен был платить тяжкую дань,
повиноваться всем его повелениям, беспрестанно оправдываться от
доносов и наветов каждого, кто являлся на него с жалобой. Монгол,
притесненный в чьем-либо владении, мог быть причиною гибели и
смерти.
468

Батый милостиво принял Ярослава, назвал его главою русских
князей, отдал ему Владимир и Киев и велел сыну его отправиться ко
двору Великого хана и там ударить челом, в знак подданства.
Константин Ярославич избран был в эту тяжкую дорогу. С ним
простились как с мертвым. Горестный Ярослав воротился во
Владимир, послав править развалинами Киева одного из воевод своих.
В Киеве и Чернигове жили уже в это время баскаки монгольские,
переписывали поголовно бедный остаток жителей и облагали их
данью.
В 1245 году возвратился из Орды Константин; но сам Ярослав
принужден был снова ехать к Батыю. В Монголии готовились тогда, на
Великом курултае, к избранию нового хана, ибо, после смерти Оготая,
Куюк и мать его, управляя государством, напрасно звали к себе Батыя,
без которого, как старшего сына Чучиева и знаменитого князя
монгольского, нельзя было положить решения. Батый отговаривался
болью в ноге, не ехал, и дал наконец согласие на выбор без него.
Надобно было умножить великолепие избрания нового государя, и,
соблюдая всю наружную покорность, Батый послал в Монголию
знатнейших князей и данников своих. В числе их был назначен и
Ярослав. Ослушаться было невозможно; князь поехал.
В это время явился в улусе Батыя Михаил черниговский,
безуспешно возвратившийся из Венгрии. «Ты живешь на земле хана, а
до сих пор не поклонился еще ему», — говорили черниговские баскаки
Батыя. Духовник князя, иерей Иоанн, советовал ему не ослушаться,
ехать и поклониться царю земному, но заклинал его не исполнять
богопротивных обрядов приема, какой, по слухам, должны были
претерпевать князья русские — не кланяться на юг, не идти между
огнями. Михаил дал обещание, решаясь лучше претерпеть
мученическую кончину, нежели нарушить завет своего отца духовного.
Батый велел допустить Михаила к себе. Об отмене обрядов приема и
думать было невозможно. Прием был торжественный, множество
христианских и не христианских князей явилось с Михаилом, и все
пошли между огнями; Михаил остановился и отрекся идти и кланяться
на юг. Донесли Батыю; он изумился; велел просто повторить
приказание и послал к Михаилу сына Ярославова сказать об этом.
Сделалось страшное смятение; Михаила окружили все русские князья,
умоляя не упорствовать; князь Борис ростовский принимал грех на
469

себя, и обещал наложить епитимию на себя самого, двор свой и всю
Ростовскую область, если только в исполнении обряда заключается
какой-либо грех. «Охотно поклонюсь царю, ибо ему вручил Господь
царство и державу, но огню и идолам кланяться не буду: я христианин
и лучше приму смерть, нежели отвергнусь Бога пред человеки. Бог
отвергнет меня на Небесах!» — говорил Михаил. Тогда объявили ему
волю Батыя: повиноваться или умереть. «Прочь слава мира этого!» —
воскликнул Михаил, сбрасывая свое княжеское одеяние. Он
приобщился запасных святых даров, которые имел при себе, и громко
начал петь духовные песни. Явились палачи; при всем собрании
князей начали бить Михаила кулаками по сердцу, повергли на землю,
топтали его ногами, и наконец отрубили ему голову. Боярин
черниговский Феодор укреплял словами своего князя, жаждал его
участи, отрекся от пощады и был измучен и убит, подобно Михаилу.
Тела их бросили псам на съедение; но русские князья успели их
сохранить, и страдальцы покоятся в одном гробе, для благоговейного
обожания потомков.

Мученическая смерть Михаила Черниговского
470

В это время Ярослав странствовал по отдаленным степям
Заволжским; проезжал страны варварских народов, имена которых
прежде не доходили до слуха русского, и орды монгольские,
раскинутые повсюду; терпел голод, жажду, унижение. В земле канглов
погибла от изнурения большая часть его спутников. Наконец он достиг
великолепного пребывания наследников Чингизхановых. Избрание
хана привело тогда в движение всю Азию; отовсюду, из Индии, Китая,
Персии, Сибири, ехали цари, ханы, князья, спешившие присутствовать
при решении судьбы своей; тут были властители Анатолии, Грузии,
Алепа, послы халифа, неся богатые дары, блистая всею роскошью
азийскою. В числе приезжих находились и смиренные иноки,
посланные от папы. На урочище Сырорда две тысячи белых шатров
было разбито для приезжих, и все еще не могло вместиться в них
множество народа, стекшегося из отдаленнейших краев Европы и
Азии. Обширная ярмарка составилась из купцов, которые навезли туда
драгоценных товаров со всех сторон. Бесчисленное множество
разнородных войск ожидало повелений двинуться во все страны света.
Избрание началось совещанием всех прибывших туда потомков
Темудзина. Несмотря на управление государством, Куюк был теперь
равным со всеми, хотя ему отдавали особенные почести — пели
похвальные песни при каждом появлении его и склоняли перед ним
бунчуки. Каждый день до полудня, несколько дней кряду, происходили
шумные заседания в большом шатре, отделенном от всех, окруженном
крашеною загородкой и оберегаемом стражей. Шатер был весь белый
и столь огромный, что мог вместить до 2000 человек. В ограде
сделаны были двое ворот; у одних стояла стража, не допускавшая к
шатру ближе назначенного расстояния; у других ворот не было стражи
— в них мог входить только избранный хан, и никто не смел думать,
чтобы нашелся дерзкий, который осмелился бы глядеть на них своими
очами, не только идти в оные. После полудня прекращались заседания
и начиналась попойка. Тогда около ограды сбирались все прибывшие в
Сырорду данники, и кого хотели почтить монголы, того заставляли
напиваться допьяна. Ежедневно объявлялось, какого цвета одежду
должны были надевать все: голубую, красную, белую. Наконец Куюк
был избран. В нескольких верстах от Сырорды поставили открытый

471

шатер, или Золотую Орду, с позолоченными столпами. В этот шатер
вступили все родичи Куюка. Бесчисленное множество ханов, султанов,
князей, воинов и народа стояло вне шатра, обратясь лицом к югу. Когда
Куюк сел на золотой трон свой, все преклонились и трижды ударились
челом о землю. Куюк явился после этого народу; трижды преклонил
колено на восток, и семь дней продолжался пир, каждый раз до
глубокой ночи. Наконец вывезли сокровища Оготая; пятьсот телег
было наполнено золотом, тканями шелковыми, серебром и
драгоценностями. Все это раздали князьям, воинам, народу. Последний
из самых низких рабов получил богатый подарок. Кроме того, Куюк
купил подарков на 70 000 балышей, и когда, за вторичною раздачею
всем еще оставалась их огромная куча, он велел отдать остаток на
грабеж, любуясь, как народ дрался, рвал, тащил драгоценности. Потом
представили ему подарки, приготовленные данниками и приезжими:
бархаты, ткани, меха, драгоценные камни, коней, верблюдов — счета
не было тому, что поднесли Куюку Европа и Азия.
Немедленно затем хан принялся за государственные дела.
Междуцарствие, продолжавшееся почти пять лет, произвело во всем
медленность и остановку. Куюк послал войска на восток и юг. Сам он
хотел вести главные дружины на запад и в то же время приказал
готовиться к походу. Европе грозила погибель — провидение
определило иначе: дни гордого Куюка были уже изочтены перстом
Божиим.
В числе других представлены были Куюку монахи, присланные от
папы. Он хладнокровно выслушал грамоты папы, горделиво удостоил
презрением мольбы римского первосвященника о мире и безвредно
отослал миссионеров обратно. На печати Куюка была вырезана
надпись:
«Бог на Небе, хан Куюк на земле. Силы Божией, Владыки всех
человеков печать».
Ярослав не увидел более милой отчизны: он умер в Монголии.
Тело князя привезено было во Владимир остальными его сопутниками.
«Он много подъял истомления за землю Русскую и положил за нее
душу свою», — говорили современники, с почестью похоронив его во
Владимирском Успенском соборе. Докончим изображение бедствий
Руси, нашествия монголов, и последовавшего затем унижения и
покорности русских земель известием о делах Даниила галицкого.
472

Успенский собор во Владимире
Владычество монголов ограничилось Киевом, или течением
Днепра. Даниил оказался вне пределов власти Батыя, хотел
воспользоваться этим обстоятельством, искал всюду помощи,
исправлял и укреплял города, бился с Литвою, дружился с Конрадом
Силезским и, угощая дружески приезжавших от папы монахов,
обещался даже принять латинскую веру, если только папа защитит его
от монголов. Монахи принесли это известие к папе и говорили, что не
только Даниил, но и Ярослав, которого видели они в Монголии, готовы
покориться его власти. Это произвело дружеские сношения между
Даниилом и папой. С обеих сторон хитрили и обманывали; увидим
последствия. В то время когда Михаил принял мученический венец от
Батыя, безрассудный Ростислав, сын его, выпросил себе венгерские и
польские дружины у своего тестя, воевал Данииловы области, был
разбит им, ушел и снова явился в 1249 году с венгерцами и поляками.
Вывихнув себе руку на турнире, Ростислав не мог, если и умел,
управлять своим войском, был разбит снова и еще раз бежал. Даниил
473

взял в плен при сем случае прегордого филю и казнил его, вместе с
мятежником Володиславом. Значит, главной виной смятений и походов
были прежние бояре венгерские и галицкие.
Но монголы зорко глядели на поступки всех князей русских, и
победитель Ростислава получил решительный вопрос: едет ли он к
царю и повелителю Русских земель или хочет видеть изгнание свое из
Галича? Долго грустив с верным братом своим, Даниил отвечал
наконец: еду, и отправился. Мимоездом отслужив молебен в Киевском
Выдубицком монастыре, он явился к хану Куремше, начальнику
монголов, жившему в Каневе. Здесь с горестью видел он в первый раз
унижение князей и, что всего более страшило христиан, поклонение
тени Чингизхана. Хитрою уловкой отделался Даниил от этого
поклонения перед Батыем. «Князь Даниил! Зачем так долго медлил ты
прийти ко мне?» — сказал ему Батый. «Но хотя поздно пришел ты, я
рад. Пьешь ли наше питье, кумыс, кобылье молоко?» Кланяясь
униженно: «До сих пор не пивал еще, — отвечал Даниил, — но стану
пить, если угодно хану». — «Ты наш теперь; нельзя не пить
кумыса», — примолвил Батый. И Даниил принужден был почтительно
принять питье отвратительное. Но Батый только шутил и сказал
Даниилу: «Знаю, что вы, руссы, не привыкли к кумысу, и пришлю тебе
вина». Даниил просил после сего позволения идти и поклониться
ханьше Барикчине и был милостиво обласкан и приветствован Батыем.
Возвратясь восвояси, он гордился именем друга батыева, и это
доставило ему большое уважение в Польше и Венгрии. «Но злее беды
злая почесть татарская!» — говорили современники. «Даниил, сей
князь столь знаменитый, принужден был в Орде кланяться, стоя на
коленях, называть себя холопом поганых, давать им дань и притом
трепетать ежеминутно за жизнь свою. Нет конца злобе поганых!»
Даниил пробыл в Орде 25 дней и вывез с собой позволение Батыя
владеть Галичем и Волынью.

474

Глава 2. Совершенное разъединение всех частей Руси
История Европы так же отлична от истории Азии, как различна
природа в этих двух частях света. Азия, огромная, могущественная
физическими силами, первобытная образованием — не сущая ли
противоположность Европе, малой объемом, бедной физическими
силами, поздней по образованию? Но справедливо называя Европу, в
географическом отношении, окончанием азийского материка, также
справедливо можем назвать ее окончанием Азии в умственном и в
общественном отношении. Посему Азия, будучи первоначальною во
всем, сохраняет в своей истории характер только первоначальных,
исполинских переворотов, тех, когда действия бывают быстры,
громадны, когда исчезает всякая подробность и все потом, не достигая
окончательной, так сказать, отделки, застывает после страшного
взрыва и ожидает нового взрыва, долженствующего снова перевернуть
и перетопить охладелые громады. Там ныне в недрах Азии лежат
окаменелые лучи солнца в гнездах алмазов и громады золота и серебра
рассыпаны в горах и песках ее, как следы необыкновенных
переворотов природы. В то же время, растительное царство Азии —
дремучие леса Сибири, высокие пальмы Индии, ужасающее
плодотворение юга азийского — показывают нам остатки
первобытных сил природы. Не то ли самое видим в обширных
царствах Азии, отличенных родовым типом? Таковы Китай, Индия,
Монголия, Персия, Аравия, дремлющие, окаменелые под властью
чуждых племен. Как искусство человека овладевает развалинами
природы, так на нравственных развалинах, остатках великих
переворотов видно мелкое политическое произрастание: власть
манджура произрастает на громаде Китая и Монголии; власть турка на
роде аравитян; власть британца на Индии.
Всегда такова была история Азии: взрыв, переворот, охладение,
окаменение перевороченных громад и усиленная деятельность мелкого
произрастания на остатках великого переворота. Такова была история
и монгольского политического взрыва и переворота.
Совершенная разница в Истории Европы. И здесь, Древнему и
Новому миру были началом перевороты сильные — переселение
германцев, славян и пелазгов в Древние времена; потом соединение
475

нравственных сил в Риме; движение народов в Средние времена и
соединение политической жизни на Западе в империи Карла Великого.
Но что огромность сих переворотов в сравнении с азийскими! И
притом не походили ль эти перевороты на бурный поток, который
разливался, останавливался, проникал в землю и исчезал в ней,
оплодотворив только недра ее, когда поверхность осушалась в то же
время лучами солнца — духа человеческого, и снова начинала
прозябать и жить, изменив только прежние формы и получив новую
внутреннюю
силу.
История
Европы
мала
внешностью,
вещественностью, велика внутренним достоинством, духом: это
история собственно человека; история Азии была и есть история
собственно природы. Великая вещественностью, внешностью, Азия
сохраняла и сохраняет неподвижность духа и общественности своей,
придавая только им обширный объем. Неизменно коснеет дух ее, как
неизменна Азия в природе; только колеблется, передвигается она,
вдруг и мгновенно, для новой, вековой неподвижности. Человек живет
в природе. Природа все начинает, но оканчивает человек.
Быстрое, огромное появление царства, основанного на силе меча;
обширный объем земель и народов, падших под его могущество;
оседлость новых завоевателей, распадение их на части; отдельное
образование самобытности каждой части, заимствованное из прежней
местности, на которой оседлость ее утвердилась; наконец, восстание и
победа над новыми победителями прежних туземцев мечами, но
языком, нравами, обычаями, общественным устройством. Вот история
турок, манджуров, сарацинов, парфян, персов, вавилонян и монголов.
Обозревая историю этих последних, после общего предварительного
взгляда на Азию, мы находим ее понятною во всех ее изменениях.
Имя монголов (или татар, как назвали их иноплеменники) было
собирательным названием полчищ Темудзина. Варвары, которых воля
его влачила из одного царства в другое, не были малочисленные,
безвестные монголы, родичи победителя, послужившие основанием
его могущества. Они состояли из побежденных и постепенно
собранных под знамена чингизовы народов. Турок стоял подле
природного монгола, русский подле китайца, индиец подле половца,
перс подле венгерца в рядах воинов Темудзина. Все эти варвары,
лишенные религии, нравов, будущего, вдруг остановились, по воле

476

судеб, и покрыли собою пространство земель, от Кореи до Волги, от
Инда до Сибири.
Центр общего их соединения, Улус Чингизхана, должен был
ослабеть после смерти Темудзина уже и потому, что четыре разные
точки сосредоточили силы окрест себя в четырех разных местах,
лишая могущества главную точку их опоры.
Воины монгольские были в таком же отношении к мирным
жителям стран, в каком сами они находились к своим повелителям.
Оттого возникали опасение, крамола, недоверчивость и измена между
воином и мирным жителем той страны, где он кочевал. Туземец хотел
овладеть своим повелителем и оружию воина противопоставлял
другие преимущества, которых лишен был воин. Незаметно грозный
военный деспотизм монголов увлекался удобствами мирной жизни;
воин начинал чувствовать необходимость искусства, художеств;
привыкал к языку, нравам, обычаям туземца; роднился с ним, и таким
образом разъединялась дикая общность, какою были соединены
безродные варвары чингизовы; мечи их притуплялись; повелители их
из полководцев главного хана делались сами частными государями;
двор заменял воинский табор; вельможа сменял воеводу; являлись
различные национальности. Наконец местность, язык, общественное
образование, разность религий произвели то, что монгол в чагатайском
турке, а монгольский китаец в кипчацком ордынце не узнавали своих
прежних родичей.

477

Золотой нагрудный диск, созданный в ювелирных мастерских
Золотой Орды. XIV в.
Случайные обстоятельства — лучше сказать, верные определения
таинственного Промысла (ибо перед ним нет случаев: они существуют
только для близорукости человеческой) споспешествовали тому, что
само по себе, неминуемо долженствовало произойти из политической
и нравственной сущности монгольской силы. Недолговечен был
Оготай; Чучи, Тулуй и Чагатай умерли прежде его; Куюк, сын Оготая,
властвовал только два года; Мангу, сын Тулуя, избранный в 1251 году,
владел только девять лет. Хубилай, брат его, вступив немедленно на
престол Мангу (в 1260 г.), не требовал уже общего согласия
монгольских государей. Воспитанный в Китае, он и был уже не
кочевой хан монгольский, но богдыхан китайский. Самовольное
вступление его на престол Монголии и Китая произвело самовластное
отделение других монгольских государств: Персии, где царствовал
478

Гулагу, третий сын Тулуя, царства Чагатайского, где властвовали
потомки второго сына Темудзина, наконец стран, подвластных
потомкам Чучи. Не было междоусобий между Хубилаем и его
родными; он даже считался повелителем всех стран, какими прежде
его владели Оготай и Мангу; но, собственно, говоря он был властитель
только Китая и Монголии. Еще более отдалился он тем, что в течение
тридцатилетнего царствования своего перенес столицу свою в Пекин,
принял буддийскую веру; даже, по обычаю китайцев, переименовал
народ свой, оставив имя монголов. Дети Хубилая и не думали уже о
всеобщем владычестве, вдаваясь в роскошь и негу: через сто сорок лет
после кончины Темудзиновой с презрением выгнаны были потомки его
из Китая и бежали в кочевую Монголию, которая не изменяла своего
древнего быта. Дав властителей полумиру, она представляет доныне
туземцев своих такими, каковы были они за пять веков. С XVII века
Монголия была уже подвластна Китаю; в середине XVIII исчезла
последняя тень ее независимости.
Не более продолжались все другие монгольские царства. Отвергнув
власть Хубилая, Гулагу сделался сильным властителем Персии и
Малой Азии, грозою халифов и основателем иранской династии
Чингизидов. В начале XIV века, после кончины Казана, славнейшего
из потомков Гулагу, Иран явился жертвой междоусобиц. Тогда же
потомки орд Гелаледдина Ховарезмского, некогда успешно
боровшегося с Темудзином и Оготаем, восстали под именем
Оттоманов, и Малая Азия пала под их владычество. Чагатайская
династия Чингизов была уже ничтожна в половине XIV века; грозный
Тимур из раба сделался властителем и сменил потомков Темудзиновых
на самаркандском троне.
Обращаясь к царству Золотой Орды, или Батыеву, мы находим
однообразный жребий его с другими монгольскими царствами:
изменение воинственных нравов и обычаев в новую полуварварскую
оседлость и самобытность; отпадение от главной монгольской Орды со
времен Хубилая; быстрое сменение и погибель ханов, одного за
другим; междоусобия, отделение, отпадение частей; восстание новых
царств; освобождение побежденных народов; все ужасы тайной
крамолы при Дворе; изменение, даже переименование из монголов в
турок; забвение родного языка; принятие новой религии. В начале XIV
века уже не было монгольского батыева царства: было несколько
479

турецких царств, исповедовавших магометанскую веру и взаимно
враждовавших между собой. Они были ниспровергнуты в основании
силой Тимура в конце XIV века.
Сколь великие, чудные видения (как иначе назвать события
истории монгольской?), в течение менее нежели двух столетий! И
ныне, подобно тому как следов силы Рима и искусство Эллады тщетно
ищет странник в развалинах папской области и обломках Мореи, так
тщетно вопрошает наблюдатель у бессмысленных потомков
Чингизхана, о грозе, силе, могуществе предков их! Новые царства:
Китай, Персия, Афганистан, Турция, Египет, Россия, или мелкие
властители Маварелиагара и Хивы находятся на местах, где веялись
победные бунчуки Чингиза. Память орд его сохраняется в подвластных
другим, ничтожных племенах киргизов, таджиков, калмыков; место
родины его по-прежнему покрыто мелким кочевьем монгольских
племен, и только угрюмая тень его на безвестной могиле тревожит еще
иногда память их и является в баснословном рассказе, когда в
продолжительную зимнюю ночь бурят или калмык задумчиво курит
свой чубук в кочевом шатре своем…

480

Хубилай-хан. XIV в.
Здесь оканчиваем мы вводное повествование о монголах; будем
еще касаться общей их истории, когда она сблизится с историей
русского народа, но подробнее последуем за событиями в Золотой
Орде и ее частях, ибо до половины XVI века, когда взята была Казань,
история самой Золотой Орды соединяется с русской. Только в
половине XVIII века, когда последняя отрасль монголов — Крым,

481

взята Россией, совершенно исчезают исторические следы потомков
Чингиза из нашей истории.
Мы видели, что Батый, воротясь из Венгрии, основал с 1243 года
свое пребывание на берегах Волги и не думал более идти войной на
запад, распространив кочевья свои до Днепра и берегов Черного и
Каспийского морей. Русские области объявил он своими,
подвластными ему областями, и сделал русских князей данниками. Но
он не распространил орд своих на русский Север. Два важные вопроса
представляются нам: что было причиной остановки Батыя,
спокойствия, какое даровал он Европе? Далее, почему не велел он
закочевать ордам своим в самый глубокий Север, до берегов
балтийских? Здесь любопытно вообразить: что могло быть, если бы
это случилось? Тем важнее эти вопросы и исследования, что с
решением их соединяется основание грядущей истории русской, до
самого окончания монгольского периода, и сущность всех
политических отношений Руси к монголам.
Конечно, не робость, опасение неуспеха удержали на Волге сына
чучиева. Сил у него достало бы сломить Западную Европу, и прежний
поход его был верным ручательством новых побед и завоеваний.
Также, не в утомлении душевных и телесных сил Батыя, не в
расслаблении его духа можно полагать причину его мирности. Еще
старость была от него далека, а рука крепко держала бразды власти.
Кажется, что мысль честолюбивая — со временем приблизиться к
трону Чингизхана и воссесть на него, занимала Батыя. Только
придворная крамола и близость к центру владычества возвели Куюка
на трон дедовский. В то же время Батый мог предполагать, что он был
не безопасен в своем владении, враждуя с Куюком. Вспомним, что
Куюк хотел совершить поход на запад; но он не приглашал к этому
Батыя и решался идти сам. Восстав явно, Батый отваживался на
борьбу неравную; оставив волжские свои улусы и двинувшись на
Запад, он мог все потерять от напора Куюкова к Волге. В этой
нерешительности смерть постигла Куюка; Мангу возведен был на трон
Чингизхана; междоусобная крамола терзала двор этого властителя
монгольского; Мангу истребил потомков старшего рода, Оготаева.
Батый не мог восстать и преодолеть Мангу; но он был первою виною
гибели оготаевых потомков. После этого Батый сделался подчинен
силе умного Мангу, смело посылавшего братьев своих, Хубилая на
482

восток, Гулагу на юго-запад, и бывшего государем строгим, умным,
трезвым, суровым. Он повелевал Батыем и требовал у него отчета во
всех мелких подробностях. На курултае 1256 года, Сартак, сын Батыев,
узнал о кончине отца своего. Историки говорят, притом согласно, что
Батый, прозванный Саин-Ханом, или добрым ханом, был точно добр и
незлобив. Мангу отдал власть его Сартаку. Возвращаясь на Волгу,
умер Сартак; наследство перешло в руки матери его, ханыши
Баракчины, управлявшей именем малолетнего внука Улавчи. Берку,
брат Батыя, соправитель Улавчи, властвовал после сего внука Батыева,
рано умершего. Раздоры Волжской Орды усилились в это время;
особливо Ногай, повелитель орд при Черном море, самобытно начал
владеть, противился Берку и Менгу-Темиру, третьему сыну Чучиеву,
наследнику Берки, умершего в 1266 году. Ногай вошел в союз с
греческими императорами, отнявшими уже тогда Царьград у латинов
(в 1261 г.) и угрожаемыми силою персидских монголов и оттоманов,
распространявшихся в Малой Азии. Он женился на дочери Палеолога,
и был одною из причин кровопролитных битв с азийскими своими
родичами через Кавказский перешеек. Увидим подробности этих
событий. Междоусобия и деления разрушали после того царство
Батыево беспрерывно; ханы делились, восставали, гибли, вместе с
тысячами своих подвластных. Через сто пятьдесят лет после Батыя
Тимур оканчивал уже историю Золотой Орды и предавал мощь ханов
ее, терзавших друг друга, ветру истребления.
Вот причины, кажется, достоверные, извлекаемые из рассмотрения
сущности событий монгольской истории и поясняющие нам первый
вопрос: что было причиною остановки монголов на Волге и
прекращения походов их на запад? Решение этого вопроса поясняет
другой, разрешаемый прибавлением некоторых частных подробностей.
Сосредоточиваясь на Волге, Батый и преемники его обращали
внимание на Восток. Они заняли все раздольные степи половецкие,
придвинулись к цветущим берегам Черного моря и к изобильному
приморью Каспийскому. Что могло привлекать их в отдаленный,
бедный Север, покрытый лесами и болотами, когда политические
выгоды требовали притом сторожи востока, и когда властители
бедного, мрачного севера покорствовали им, трепетали слова их, несли
им дань, являлись раболепствовать в Орде, не могли быть опасны,
раздираемые междоусобием, и были низлагаемы, умерщвляемы по
483

первому слову хана? Баскак и даже простой монгол казались
властителями в отдаленном Новгороде, и по первому знаку хана, даже
ничтожного вельможи ханского, имение и жизнь данников русских
принадлежали монголу. Если бы предвидела Орда батыева будущую
участь свою, предвидела, что бедные, жалкие данники их, руссы,
наложат некогда руку на волю потомков ее, тогда могла бы исчезнуть
совершенно самобытность руссов, по мановению монгольскому.
Монголы узнали это впоследствии и хотели предупредить будущие
бедствия: но начало величия Руси было только укрепляемо кровью
мучеников; Орда так уже ослабела, так волновалась крамолою и
междоусобием, что решительное истребление Руси было для нее
невозможно. Напрасно собрал потом для сего Мамай все возможные
полчища; напрасно неутомимый Тохтамыш и отважный Эдигей думали
воротить прежнее — оно было невозвратимо. Нашествия монголов
обращались в набеги; покорения делались простыми грабежами;
крамола и золото ломали меч монгольский, в половине XV века Русь
пересилила и уничтожила остатки Батыева царства, плававшего в
собственной своей крови.
С первого приезда Ярослава Ярославича к Батыю Русь поступила в
число подвластных Золотой Орде областей. Она обязывалась
совершенным повиновением монголам; князья русские считались
рабами великого царя, хана Золотой Орды; они долженствовали
являться ко двору его; посылать дружины свои по повелению царя
ордынского; на головы людей и на все имения и жилища их наложена
была подать; все распри князей русских долженствовали быть
решаемы непременным судом хана; монета русская заклеймена была
татарской надписью, и торги производились только по ханской
грамоте.

484

Пайза — табличка, выдававшаяся монгольскими ханами лицам,
отправляемым с каким-либо поручением
485

Злом неизбежным при подобном рабстве, всего более терзавшим
Русь, как прежде терзали ее кровавые распри междоусобий, были те
же самые междоусобия, только принявшие новый образ. С полей
битвы, вражда русских князей перешла ко двору ордынскому, и уже не
меч, не сила решали дело, но наибольшее унижение, злейшая клевета,
отвратительнейшее вероломство, более других низкое наушничество,
более прочих щедрый подкуп ханских вельмож. Князья гордились
рабством и забывали достоинство не только государя, но и человека.
Подвластных князьям русских всего более терзали гордость,
презрение и безнаказанное своевольство монголов. К этому
присовокупилось появление вампиров — откупщиков басурманских,
как называли их руссы. Система откупов, то есть, уступка части сбора
или дохода в пользу человека, который отдает вдруг или гуртом то, что
сам он обязывается собрать понемногу, мелочью, со временем, была
прежде общею в Европе и доныне осталась главной финансовой
системой в Азии. Тягость ее заклеймена проклятием в памяти народов
до такой степени, что самое имя мытаря сделалось отвратительным,
означающим тяжкий грех. Тягость этой финансовой системы весьма
понятна. Отдав положенную сумму откупа властителю, мытари, или
откупщики, получали от него полную волю, все средства сбирать ее по
мелочи, и делались страшнее судии и самого князя. Только
преступление подвергало поданного суду, только неповиновение
наводило на него строгость князя; но ни добродетель, ни повиновение,
ничто не спасало его от когтей откупщика. Отсрочка платежа
покупалась новой тягостью; недоимка делала откупщика обладателем
имения и свободы не платящего, и все было жертвуемо бедным
плательщиком, дабы купить только жизнь и хоть малый отдых.
Богатый ответствовал за бедного; трудолюбивый и запасливый страдал
за ленивого и беспечного. Тысячи новых налогов и мытов были
беспрерывно изобретаемы корыстолюбием откупщиков; все — дым
печи, продажу и покупку, перевоз и баню — должно было оплатить
откупщику. Купец отдавал прежде всего лучшее из товара в подать.
Видя систему откупов столь выгодною для правительства, русские
князья сами начали отдавать все на откуп. Тысячи мытарей рассеялись

486

повсюду, платили откупы вперед, давали под них в долг и, как пиявки,
сосали кровь народа.
Так рабство, бедствие, печаль и уныние налегли на русский народ,
для которого вскоре погибли южные области — Киев, Чернигов, Курск
и Галич, более близкие к монголам и другим сильным соседям. Там
исчезла русская общественность, опустели русские города и селения,
пропал русский дух, истребился самый язык русский. Только на севере
— в Суздале, Владимире, Нижнем Новгороде, Ярославле, Ростове,
Москве, Твери, Новгороде, Белоозере, Пскове осталась Русь. И то
какая Русь! Обезображенная рабством, унижением, крамолой,
бедностью, принимающая беспрерывно более и более обычаи и нравы
монголов! Руссы сохраняли неизменно только два спасительные залога
гражданского бытия — язык и религию.
Дар слова, это отличие, принадлежащее только человеку, это
средство сообщения мыслей и идей, союз общественный,
переживающий народы и царства, напоминал руссам, что они
составляют еще народ самобытный. Родным языком русский услаждал
горесть свою в унылой песне; на родном языке делил печаль свою с
ближним; на нем изъяснял чувства любви и дружбы; русским словом
записывал для потомства свои страдания, благословлял добрых князей
и сетовал на грехи и слабости властителей, не прекращавшиеся даже
при явном наказании Божием. На родном языке наконец внимал русс
Божественной службе, читал Священное писание, жития святых,
духовные песни и летописные замечания о предках — единственные
письменные памятники, существовавшие в то время. Только язык и
религия соединяли сердца и души; только храм Божий собирал вкупе
верных, так, что имя христианина сделалось даже нарицательным
именем русского, как слово басурман отличило монгола в глазах его.
Вера, заставлявшая отвергать все, что проистекало от поганой
нехристи, полагала непреоборимое препятствие к сближению с
монголами, и заставляла страхом будущей жизни укрепляться против
соблазнов жизни временной, заставляла не страшиться муки и смерти,
при надежде на жизнь за гробом! С другой стороны, религия сделалась
покровительницей руссов. Во время свирепых порывов брани и
страшных нашествий монголы не уважали религий чуждых им или
побежденных ими народов. Во всякое другое время, как
гостеприимство, с восточными об оном понятиями, так и уважение к
487

религии, какая бы она ни была, составляя отличительные свойства
азиатских народов, были свойствами и монголов. Может быть, заметив
и то сильное влияние, какое духовенство имеет на умы руссов, ту
власть над совестью соотечественников, какую давал духовенству сан
его, монголы не только не гнали, не притесняли русского духовенства,
но давали ему всякие льготы, освобождали его от податей и суда,
повелевали уважать духовных людей и их имение. «Пусть они молят
Бога за нас. Кто не ведает, что только силою Бога мы живы и сильны?»
Благочестивые сановники церковные заслуживали притом уважение
монголов и личностью своею. Кирилл, епископ Ростовский,
скончавшийся в 1261 г., свидетель тяжких бедствий Отечества,
«учительный, истинный пастырь», и Кирилл, митрополит Киевский,
более переживший в Суздальской области, были истинными друзьями
князей и спасителей людей их. Митрополит Максим сам первый
поехал в Орду и приобрел там такое уважение, что хан Ногай отправил
одного из епископов русских послом в Царьград к тестю своему
Михаилу Палеологу. Увидим впоследствии святых мужей:
митрополита Петра и особенно великого Алексия-митрополита и
бессмертного Сергия, игумена Троицкого. К их священным гробницам
должны привлекать поклонение наше не одна святость, не один дар
чудотворения, коим Бог прославил бренные телеса их, — нет!
Преклонимся пред мощами Алексия и Сергия, как пред останками
спасителей русских земель. Они были отрадными светилами бедной
жизни наших праотцов, миротворцами князей, заступниками предков
наших от насилия и крамолы! Сохраняя неприкосновенною святость
религии, подкрепляя святым духом ее упадающую твердость душ
христианских, утешая людей дарованием ангельского образа при
кончине,
святые
пастыри
русские
старались
истреблять
злопоутребления, вкрадывавшиеся в управление Церковью и в обряды
церковные, были провозвестниками гонимой правды, укорителями
гордой силы. Ряд святителей русских есть почти непрерывный ряд
светил, утешительных во мраке прошедшего. Они не знали страха,
огражденные саном своим, и истина была словом их среди ужасов
самого свирепого рабства. «Какой прибыток получили мы, оставив
правила Божии?» — говорил Кирилл, на Соборе Владимирском. «Не
расселял ли нас Бог по лицу всей земли? Не пали ль сильные наши и
князья острием меча? Не отведены ли в плен чада наши? Не запустели
488

ль святые Божие церкви? Не томимы ли мы на всякий день от
безбожных и нечестивых поганых? Вся сия совершилась за то, что мы
не храним святых правил». Когда же сказаны были эти слова?.. В 1274
году! Так религия питала мысль о спасении Отчизны, утешала
надеждою освобождения, и до того слила мысль об Отчизне и Церкви
в понятии русса, что они не различались у него более: умирая за князя
и Отчизну, он умирал за Церковь Божию, с надеждою венца
мученического. Мысль эта достигла нашего времени. С 1261 года ханы
ордынские позволили учредить даже в Сарае особенного епископа и
причет духовенства, ибо в сем месте пребывания ханов всегда бывал
съезд русских всякого звания и многие русские жили там даже
постоянно. Словом, христианскую веру должно почесть главнейшим,
если не единственным средством спасения, сохранившим бытие Руси.
Русс покорствовал, унижался духом, терял свою национальность,
принимал обычаи, нравы, одежду своего властителя, но помнил, что он
христианин, и оставался руссом и христианином, пока религия не
повела его в открытую борьбу против поганого властителя и не указала
ему победы.

489

Сбор дани баскаками. Художник С. В. Иванов. 1908 г.
Перейдем к событиям. В них основание и выводы наших мнений.
Святослав Всеволодович, княживший в Суздале, приехал во
Владимир и принял название великого князя, едва только узнав о
кончине Ярослава. Дети Ярославовы остались: Александр в
Новгороде, Андрей в Суздале, Константин в Галиче, Михаил в Москве,
Ярослав в Твери, юный Василий в Костроме. Уделов Афанасия и
Даниила не знаем.
Вскоре Александр и Андрей должны были ехать и ударить челом
Батыю. До тех пор Александр не преклонял еще колен своих перед
ханом. «Разве не ведаешь, — велел ему сказать Батый, — что мне
покорил Бог многие языки? Ты ли один не хочешь покориться державе
моей? Если желаешь соблюсти землю свою, приди ко мне и узри честь
и славу моего царства!» Александр поспешил в Орду; и он и брат его
получили повеление ехать в Монголию и поклониться великому
Мангу.
490

До возвращения их в Русскую землю прошло три года. Почитая сих
князей погибшими, братья их завраждовали с дядей. Михаил
московский напал на Святослава, изгнал его из Владимира и на другой
год был убит, отражая набег литовцев.
В это время возвратились в Русь Александр и Андрей. Святослав
не получил обратно Великого княжества, ибо повелением Батыя Киев
и Новгород отданы были Александру, Суздаль и Владимир — Андрею.
Новгородцы радостно встретили Александра, не отпустили его в Киев
и испуганные внезапною болезнью его, усердно молили Бога о его
выздоровлении. Святослав ездил без успеха в Орду и в 1253 году
скончался в Суздальской области.
Мы видели Александра князем мужественным, храбрым в бою.
Сделавшись главою русских князей, он скрыл доблестный дух свой и с
прискорбием понял политику, какую надобно ему было поддерживать
с монголами. Двенадцатилетнее правление Александра прошло все в
умилостивлении монголов покорностью и укрощении остатков
прежнего духа русской крамолы и удалой буйности, самовластием —
даже своеволием и жестокостью. Поступая так, Александр умел
поддерживать тишину Руси, укрощать волнения, и не по один год в
летописях находим заметки: «Сей год добро бе христианам».
Андрей хотел поступать иначе, негодовал, видя власть и
притеснения монголов, советовался с боярами и дружиною и хотел
лучше лишиться престола, нежели сидеть на нем рабом монголов.
Может быть, и Даниил галицкий, тесть Андрея, подкреплял его в сих
начинаниях. Кажется, что до того времени Суздальская область, так же
как и Новгород, не были еще обложены подробною данью монголам и
платили ее оптом через своих князей. Смелость Андрея имела
следствия несчастные: Батый отрядил толпу монголов, и, скрытно
пробравшись на север, они явились близ Переяславля, где находился
тогда Андрей. Он хотел защищаться, но был разбит, бежал в Новгород,
потом в Ревель и в Швецию. Переяславль разграбили: тут погибла
супруга Ярослава тверского, и дети его были захвачены в полон.
Александр спешил в Орду умилостивлять Батыя. Бедствия кончились
только разорением Переяславля. Батый простил руссов, но велел
Александру быть великим князем всех русских областей. С
торжеством встреченный во Владимире, Александр спешил усмирить
своеволие новгородцев, причинивших ему жестокое оскорбление:
491

новогородцы изгнали в это время сына его Василия, оставленного им в
Новгороде.
Дело шло о вольностях новгородских. Защищая Русь от гибели
рабским унижением, Александр хотел за то полной воли по всей Руси.
Ярослав тверской поссорился с ним и принужден был бежать.
Новгородцы приняли его, передали псковитянам и через год призвали
к себе, объявили князем своим, изгнав Василия, храбро защищавшего
их от Литвы и ливонских рыцарей. Посадник Анания предводил всем
делом. Александр повел на Новгород дружины. Ярослав не хотел
дожидаться его и бежал. Но Александр не останавливался, хотя и
слышал об его уходе. Новгородцы снарядили свои полки, собрались на
вече. «Если князь потребует выдачи врагов своих, то целуйте крест, не
выдавать братьев наших злобе его!» — кричали людины и положили
обет — стать крепко и лучше умереть, нежели покориться Александру.
В то же время аристократы новгородские хотели отдаться на волю
князя. Один из предводителей их, Михалко Степанович, решился даже
собрать свою дружину у Юрьевского монастыря и ударить на
новгородцев, рассеять их, взять посадничество и передаться князю.
Умысел открылся. Народ погнался за Михалком. Великодушный
защитник вольности новгородской, посадник Анания, спас Михалка от
смерти, когда народ ломился уже во двор его. «Прежде убейте меня, —
говорил Анания, — а потом его!» Тогда явился посол Александра и
предложил на вече: выдать Ананию, или «я не князь, а враг ваш, и иду
на вас ратью», — приказывал сказать Александр. «Князь! пожалуй
мирно на престол свой, — говорили ему владыка и тысяцкий,
присланные к нему, — не слушай злодеев, и отдай гнев свой на
Ананию и мужей новгородских». Александр не внимал ничему.
«Братья! если князь так сдумал с нашими клятвопереступниками, суди
их Бог и Святая София!» — решили новгородцы и три дня стояли
готовые к битве за свою правду. На четвертый день Александр
потребовал только смены Анании. Посадник охотно согласился на
такую жертву, и Александр вступил в Новгород мирным гостем.
Ласкою убедил он новгородцев избрать в посадники Михалка и
помирился с братом Ярославом. На другой год Александр снова
спешил в Новгород, и освободил области Новгородские от пришествия
ливонского магистра и шведов, хотевших построить город на Нарове.
Василий по-прежнему остался в Новгороде.
492

Сильнейшее смятение взволновало Новгород в следующем году и
угрожало бедствием всей Руси. Александр употребил свирепые
средства: надобно было купить жизнь за честь.
Берку правил ордынским престолом, после смерти Батыя и
Сартака, под именем племянника своего Улавчия. С одной стороны,
возбуждало беспокойство Берку самоволие Ногая; с другой, поведение
Мангу, который слышал о льготе в податях над областями северной
Руси, отправил в Волжскую Орду особых чиновников, Берку и Китата,
и велел им рассмотреть подати и обложить всех надлежащею данью.
Александр немедленно приехал в Орду. С ним был и Андрей,
дерзнувший возвратиться в Русь после смерти Батыя. Численники
монгольские явились после сего в Суздаль, Рязань, Москву,
переписали людей, имения, оставили по местам баскаков и сборщиков.
Никто не противился. Но Александр боялся за Новгород. И в самом
деле: едва услышали новгородцы, что к ним будут численники,
потребуют десятины и тамги, вече зашумело и отказало в требовании.
Целое лето прошло в спорах. Юный Василий предводил теми, кто не
хотел платить десятины и тамги, и не слушал повелений его отца.
Анания удерживал самоволие коварного Михалка и буйство народа. Но
вскоре он умер. Михалко заплатил жизнью за своевольство: едва не
стало Анании, его убили на вече. «Кто добро творит, тому добро будет,
а кто копает под другим яму, тот сам в нее ввалится», — прибавляет
летописец. Монголы поехали зимою в Новгород. Александр сам
отправился с ними: взяв брата Андрея и Бориса Васильковича.
Непослушный сын не смел дожидаться разгневанного отца и убежал в
Псков с Александром, одним из знатных новгородцев, и другими
сообщниками. Новгородцы не соглашались, спорили, решились
наконец подкупить послов монгольских, послали с ними дары в Орду
и на время устранили тяжесть от земли своей. Александр был между
тем во Пскове. Он объявил гнев свой Василью и жестоко казнил
друзей его: велел им резать носы, выкалывать глаза; Василий сослан
был от него в Суздальскую область.
Новгородцы торжествовали, ибо прошел год, и ничего не слышно
было о численниках монгольских. Но радость оказалась напрасною.
Летом испуганные затмением месяца, зимою получили они известие о
поездке монгольских воевод Беркуя и Касатика (то есть Берку и
Китата); сами воеводы сии ехали в Новгород. Слышно было, что за
493

ними идут дружины суздальские с Александром. Новгородцы не смели
противиться. Но когда приехали окаянные сыроядцы татарские, то
омерзение к ним, негодование, возбужденное гордостью и
притеснениями их, крамолы богатых и знатных, которые все слагали
на бедную братию, возмутили умы. Александр явился в Новгород
немедленно и нашел монголов в таком страхе, что они просили у него
стражи, боясь насилия и смерти. Князь остался на городище и
составил совет, пока бурное вече народное собиралось у Святой
Софии. Здесь вопияли о притеснениях, крамоле богатых, хотели лучше
умереть, но не давать дани неровной; сказывали друг другу, что
монголы хотят грабить Новгород. Многие съехали ночевать на
софийскую сторону. Но все было бесполезно. Наутро Александр
прибыл на вече; народ покорился, хотя и негодовал. Численники
монгольские ездили спокойно по улицам и переписывали дома и
людей. Вероятно, однако ж, что Александр уговорился не оставлять
баскаков монгольских в Новгороде. Обрадованные новгородцы
оказали всю почесть Александру, приняли князем себе второго сына
его Димитрия, и Александр, довольный счастливым окончанием
тяжелого дела, говорил, по возвращении своем в Ростов, епископу
Кириллу, что приписывает его молитвам благополучное свое
возвращение.
Новгородцы могли порадоваться избавлению от постоянного
пребывания монгольских баскаков в Новгороде, ибо избавлялись от
нестерпимых притеснений и несчастных следствий, какие влекли они
за собою. Мы говорили об откупщиках бусурманских. Зло,
причиняемое ими, было так велико, что, несмотря на личное
присутствие Александра, в одно время восстали жители Владимира,
Ярославля, Ростова, Суздаля, Устюга, ударили в набат и повсюду
перебили откупщиков. В Ярославле погиб откупщик Зосима, бывший
некогда монахом, потом принявший Магометанскую веру, пьяница,
человек гордый и ругатель; тело его бросили на съедение псам.
Устюжский откупщик, насильно взявший в наложницы христианку,
спасся только тем, что согласился принять христианскую веру.
Мщение страшное могло быть отплатою за безрассудную месть
народа. Укротив народное смятение, Александр поспешил в Орду с
братом Ярославом и другими князьями, старался оправдываться и
умолять хана о пощаде. Разгневанный Берку долго не соглашался;
494

продержал князей всю зиму 1262 и лето 1263 года. Изнуренный
страхом и скорбию, Александр осенью возвратился в Нижний
Новгород, уже больной, и скончался 14 ноября в Городце-Волжском.
Все печалились о кончине Александра, и со слезами встречали тело
его во Владимире. «Отца можно забыть, а с добрым господином влез
бы в гроб», — говорила дружина. «Зашло солнце земли Русской, чада
моя милая!» — вопиял святитель Кирилл, выходя навстречу гробу
Александра со множеством людей к Боголюбову, и громкий вопль:
«Погибаем!» был ответом народа. Брат Александра, Андрей, столько
лет бывший без княжества и в 1257 году вымоливший себе пощаду у
Берки, недолго пережил Александра; он скончался на другой год.
Кажется, что он и не препятствовал Ярославу тверскому принять
старшинство; кончина Андрея совершенно устранила все споры;
Ярослав признан был от монголов великим князем русским.
Так протекло почти тридцать лет с того несчастного года, когда
монголы покатили головнею Русскую землю, и двадцать ровно лет с
того времени, когда русские князья ударили челом ордынским ханам.
Доблесть народная была забыта; за одно старание спасти жизнь народ
уже благословлял и любил Александра; рабство, унижение, лишение
всего равного обременяли князей и народ. Только в Новгороде
сохранялся еще остаток жизни; только там дерзали еще думать, что
рабство хуже смерти. Новгород покорился, но с условиями. Мы не
исчисляли подробностей мелких битв его с Ливонией, Литвой и
заморскими выходцами: они неважны; однако ж доказывают, что
оружие не выпадало из рук новгородцев, когда в то же время торги с
немцами и с суздальскими областями обогащали их. В 1253 году князь
Василий Александрович догнал и разбил у Торопца литовцев,
разорявших набегом Новгородскую волость. В то же лето Псков
претерпел нападение ливонских рыцарей; посад Псковский был
сожжен; новгородцы спешили на помощь, прогнали рыцарей, мстили
им опустошением за Наровою и в Кореле и принудили заключить мир
на всей воле Новгорода и Пскова. В 1256 г. шведы, сумь, емь — такой
же сбор народа, какой разбит был в 1240 г. на Неве — явился на
Нарове и заложил город, подобно тому, как сделали это рыцари в 1240
году. Новгородцы известили Александра и сами бросились гнать
пришельцев, которые бежали, не дожидаясь их. Александр прибыл с
дружинами и митрополитом Кириллом. Приняв его благословение, он
495

отомстил шведам походом на Финляндию и губил там несчастную емь.
В 1258 году литовцы снова впали в Торжковскую область; новгородцы
совершили поход на Ливонию. Главным полком предводил Димитрий
Александрович; тут же были Ярослав тверской, псковичи, Товтивил,
князь литовский. Дружины русские осадили Дерпт, и несмотря на три
стены, окружавшие его, взяли город. «Сила честного Креста и Святой
Софии всегда низлагает неправых. Так и сия твердыня была ни во что;
одним приступом взят был город, при помощи Божией», — говорит
летописец и рассказывает, что новгородцы множество жителей побили,
взяли в плен, а еще более погибло их в пожаре, с женами и детьми; что
добычи досталось русским большое количество, и Димитрий
торжественно привез ее, привел пленников в Новгород. Касательно
торговли новгородцев в Суздальской области, находим договор их с
Ярославом условие о пошлинах с ладей, с льна и хмеля.

Александр Невский умоляет хана пощадить землю Русскую

496

Отдельные от Северной Руси события в Заднепровской Руси важны
тем, что в них находим первое начало политической
самостоятельности Литвы и последние усилия Даниила в борьбе
против всеувлекающего потока современных событий.
Невзирая на то, что уже вблизи видел Даниил силу и власть
монголов и признал волю их над собою, он беспрерывно мечтал о
свержении ига монгольского, искал повсюду средств, находился то в
рати, то в мире с соседями, извлекая из всего свои выгоды. Он
возвратился из Орды как друг и любимец Батыя и успел женить сына
своего Льва на дочери Белы. Митрополит Кирилл ехал тогда в
Царьград, через Венгрию, и Бела, боявшийся дружбы Даниила с
монголами, сам предложил Кириллу этот брак. Выше было говорено о
сношениях и разговорах Плано-Карпини с Даниилом; такие сношения
продолжались беспрерывно после 1246 года. Папа готов был признать
все обряды Греческой церкви, соглашался созвать собор для разбора
всяких противоречий, щедро раздавал титулы, именуя Даниила
королем галицким, а Василька королем владимирским, писал грамоты
даже к супруге Василька и предлагал Даниилу короноваться
королевским венцом. Но Даниил отговаривался. «Помогите мне
прежде всего поддержать честь венца, — отвечал Даниил послам
папским. — Как могу принять сию почесть, беспрерывно грозимый
ратью татарскою?» Папа прислал не помощь, а епископов и
духовников. Даниил рассердился и прогнал их. Бела примирил его
снова с папою в 1252 году, и папа прислал к Даниилу венец, скипетр,
державу, обещал помощь; то же обещали ему Польша и Силезия, и
Даниил был коронован в Дрогичине папским легатом, назвался
королем, признал папу отцом своим и наместником апостолов.
Помощь папы состояла только в грамотах, разосланных в Польшу,
Богемию, Моравию, Сербию: он благословлял и уговаривал всех идти
на монголов, знаменуясь крестом. Никто не думал исполнять велений
папы, и Даниил, видя бесполезность обрядов и условий с папою,
отрекся от всякой ему покорности и отвержения всего от обрядов
православных. Напрасно уговаривал его папа, сердился, упрекал в
неблагодарности, грозил подвергнуть наказанию церковному, стращал
адом и даже передал литовцам полную власть отнимать у Даниила все,
что они отнять могут. Даниил ничего не слушал.

497

Таковы были сношения Даниила с папой. Он усердно принял потом
предложение Белы: защищать Гертруду, вдову Фридерика
Австрийского, от притеснений императора и короля Богемского. Явясь
с дружинами, Даниил удивил всех великою светлостью войск своих.
Воины его были в татарском оружии и ярыках, кони в личинах и
козрах кожаных. Он ехал подле Белы, на коне, дивления подобном;
седло и оружие его горели золотом и были хитро изукрашены! На
Данииле был кожух из греческого алавира, с золотыми кружевами, и
сапоги зеленого сафьяна, шитые золотом. После немногих битв сын
Даниила, Роман, женился на дочери Гертруды и получил в приданое
Юденбург. На другой год Бела приглашал Даниила воевать в Богемию.
Даниил согласился сколько ради слов Белы, столько и ради славы, ибо
никто из русских князей не ходил до него ратью в землю Богемскую.
Он совершил поход сей, хотя страдал жестокою болезнью. В жаркой
битве под Троппау, когда поляки, с ним бывшие, оробели от натиска
богемцев, Даниил хотел остаться один и выдерживать битву. «Смерти
ли боитесь? — говорил он. — Но неужели не ведаете, что война без
падших не бывает? Вы пришли на мужей ратных, а не на жен. И лучше
ли, подобно многим, умереть дома без славы?» Лев Данилович
довершил победу своим приходом. Даниил взял потом Носсельт и
гордился тем, что поставил хоругвь свою в сем граде и обозначил
победу. Он возвратился после сего в Галич. Туда вскоре приехал
Роман. Оставленный без помощи Белой, Роман не хотел изменять ему;
но наконец стесненный богемцами, едва мог спастись бегством,
покинув жену свою без защиты.
Воюя против ятвягов, в союзе с Самовитом Мазовецким, Даниил
более искал приключений, нежели пользы. Ятвяги разбили поляков в
сильном сражении, среди пожарища сожженного ими города, где
дрались даже головнями, летавшими, подобно молнии, и где камни
сыпались, как дождь с небеси. Даниил шел на помощь; воины
советовали ему остановиться в теснинах. «Мужи войскии! не ведаете
ли, что христианам крепость дает пространство, а теснота ободряет
только поганых!» — вскричал Даниил. Разбитые им, ятвяги просили
мира и видя блестящие войска Даниила, говорили: «Не поддержать
дерева сулицами и не дерзнуть нам на сию рать!»

498

Великий князь Миндовг. Гравюра XVI в.
Важнее была война Даниила с Литвою. Доселе мы видели
нестройные толпы литовских дикарей, набегавшие на Русь, Польшу, на
тевтонских и ливонских рыцарей. В сие время они получили первую
политическую оседлость. Из среды их явился некто князь Миндовг,
изменою, убийством, оружием он погубил многих других князей
литовских, усилился их гибелью и сделался страшен соседям
мужеством и свирепыми разбоями. Льстя Даниилу, женившемуся на
сестре его после кончины первой супруги, дочери Мстислава Удалого,
Миндовг просил его не помогать Товтивилу и Эйдивиду, двум
племянникам, которых лишил он наследства. Но племянники также
просили защиты Даниила. Он вступился за них, думая укротить
беспокойную Литву. С ним соединились ливонские рыцари и Польша.
Видя опасность, Миндовг обратился к папе, просил крещения и
принял латинскую веру. Папа радовался, гордился новым
христианином. Польша и рыцари отступили от союза. Даниил
499

принужден был согласиться на мир, тем более что он решился наконец
испытать силы против монголов, ободренный успехами, и почестью,
какую видел от венгров, Польши и Литвы. Миндовг отдал дочь свою
за Сваромира, меньшого сына Даниилова, дал ей в приданое одну
литовскую область и подарил сверх того Роману Новгородок, Слоним
и Волковыск.
Даниил основывал надежды в борьбе с монголами особенно на
потворстве Куремши, монгольского стража берегов днепровских.
Дерзость Даниила дошла до того, что когда Милей, воевода Бакотский,
передал сей город монголам, Лев, отправленный отцом своим, полонил
Милея, отнял Бакоту, захватил и баскака монгольского. Куремша
пришел освобождать. Бакота снова сдалась ему, и Куремша хотел взять
Кременец. Но жители не дались монголам. Куремша поворотил
обратно войска свои, не слушая просьбы Изяслава (внука Игорева),
который умолял его взять Галич. Изяслав решился идти сам, с толпою
сволочи, захватил Галич и не хотел отдавать его. Отправляя Романа на
Изяслава, Даниил говорил сыну: «Если в Галиче встретишь татар, не
бойся их». Но монголов не было в Галиче, и Изяслав, окруженный
Романом, сдался ему по кратком сопротивлении. Даниил начал потом
отнимать города у князей болоховских, покровительствуемых
монголами, и в 1258 году думал даже о походе на Киев,
подкрепляемый Миндовгом. Между тем он укреплял города свои,
устраивал дружины. На другой год Куремша опять явился с войском,
осаждал Владимир и Луцк и был прогнан.
Не надеялся ли Даниил на раздоры и разделения, терзавшие Орду?
Но еще сильно и страшно было темное царство! Нерешительного
Куремшу, «которого не боялся Даниил и с которым всегда держал
рать», сменил новый хан, Бурондай, воин старый и мужественный. Он
не нападал на Даниила, но потребовал даров и звал его на Литву.
Василько соединился с монголами и воевал литовцев, в то время уже
снова неприязненных Даниилу и всем христианам, ибо Миндовг, не
оставляя никогда своего идолослужения, явно отказался наконец от
христианства и папы, когда прошла опасность. Литовцы его всюду
ходили в набеги: мы видели их под Торжком в 1258 году; тогда же
нападали они на Смоленск, и разграбили Войщину; в 1259 году они
дрались с Даниилом близ Луцка и воевали Черниговские области;
в 1261 году разбили тевтонских рыцарей, и в сильной битве сей погиб
500

великий магистр ордена Гейнрих Фон-Стукланд. Монголы произвели
сильное опустошение в областях ятвяжских и называли Даниила
союзником своим. Но через два года Бурондай вступил в области
самого Даниила, и возложил великую опалу на Василька,
встретившего монголов в Шумске с дарами и покорностью. Епископ
Холмский, бывший при сем свидании, трепетал от ужаса. Даниил
бежал в Польшу, потом в Венгрию. Брат и дети его молили о пощаде.
Бурондай смягчился, требовал одного: уничтожения волынских и
галицких крепостей. Исполнить такое требование значило лишить себя
всех средств защиты, плода долголетних попечений, трудов и надежд.
Но противиться было невозможно, и немедленно разломаны были
стены крепостей в Данилове, Стожке, Львове, Кременце, Луцке.
Кремль Владимирский, крепче других построенный, невозможно было
разломать скоро, и — его сожгли! Он горел целую ночь, пока
Бурондай, довольный покорностью, дружески пировал у Василька. Он
оставил крепость только в Холме и снова звал Василька на ратное
дело. Принужденный соглашаться, Василько был участником погибели
Сандомира, где безоружных жителей резали бесчеловечно. Бурондай
поворотил после сего полчища свои за Днепр. Литовцы мстили
Васильку набегом за походы его в соединении с Бурондаем. Но вскоре
важное событие изменило порядок дел в Литве. Мстя Миндовгу за
обольщение жены, один из литовских князей убил его. Смерть
Миндовга была знаком кровопролитных смятений, в коих погиб и
Товтивил, княживший в Полоцке. Многие литовцы бежали тогда в
Псков, Новгород, на Волынь.
Но за Миндовга явился страшный мститель — сын его Войшелк.
Сей князь, свирепый воин и тиран подвластных, был правою рукою
отца, воевал бесстрашно, казнил без суда и печалился в тот день, когда
палачам его не было жертвы. Совсем неожиданно Войшелк
почувствовал раскаяние, опечалился, поехал в Галич к Даниилу; там
беседовал он с каким-то святым отшельником Григорием, постригся и
три года провел в трудах иночества. Ревнуя благочестию, Войшелк
решился даже идти в Афонские горы, но принужден был воротиться из
Венгрии, основал монастырь в литовском Новгороде, на берегах
Немена, и не слушал слов Миндовга, умолявшего Войшелка оставить
иночество. Смерть Миндовга воспламенила сына его своею прежнею
бодростью. Он сбросил с себя иноческую одежду, поклялся не
501

надевать ее, пока не отомстит за память отца, собрал дружины и начал
плавать в крови врагов своих. Нося потом мантию монаха сверх
великолепного княжеского одеяния, Войшелк сделался главным
повелителем литовских племен.
Среди сих смятений и беспрерывных битв с соседями, Польшею и
Литвою, Даниил перешел к отцам своим. Его похоронили в любимом
его Холме. Год кончины его заметили современники появлением
кометы (1265 г.), «звезды хвостатой, явившейся на востоке образом
страшным, и испускавшей из себя лучи великие. Сию звезду, —
прибавляют летописцы, — иные называли власатою; страх обнимал
людей, а хитрецы толковали, что будет великий мятеж на земле; однако
ж, слава Богу, ничего не было». По смерти Даниила Василько начал
княжить на Волыни; дети Даниила владели: Лев, старший, в
Перемышле, Мстислав в Луцке; удел Сваромира был обширнее других
— ему достались Галич, Холм и Дрогичин. Дядя и племянники дружно
отразили нападение поляков, мстивших Сваромиру за участие в набеге
литовцев. Василько был уважаем Войшелком, который называл его
своим отцом и господином. Войшелк в самом деле исполнил свое
обещание: призвал к себе Сваромира, отдал ему во владение Литовское
свое княжество и снова скрылся в Новгородский монастырь. Усиление
Сваромира возбудило зависть и злобу Льва. Он решился мстить
виновнику усиления брата. Войшелк проводил жизнь уединенную,
постную, призвал к себе Григория Мудрого и радовался, что живет с
ним близ сына своего Сваромира и отца Василька. Лев послал сказать
Васильку, что приедет к нему на совет, где надобно быть и Войшелку.
Долго не верил и сомневался Войшелк; но Василько ручался за его
безопасность. Войшелк прибыл во Владимир и весело пировал с
Васильком, Львом и Сваромиром у боярина Марколыша. Он
возвратился в монастырь свой, и вдруг явился туда Лев с воинами,
схватил несчастного князя-инока, исчислил ему обиды его и разрубил
голову саблей. Василько и братья Льва негодовали, честно похоронили
Войшелка в обители Владимирской св. Михайла Архангела, но не
мстили. Лев остался спокоен после злодейства, отвратительного и
бесплодного, ибо Сваромир по-прежнему правил литовскими и,
галицкими областями. Он вскоре скончался. Василько был уже в
преклонных годах своих, и утомленный жизнью, мятежною,
беспокойной с самого детства, отказался от мира, отдал доброму сыну
502

своему Владимиру княжество, и несколько времени спасался во
власянице отшельника, жил в пещере и умер там в 1269 году. Его
положили с предками в соборной Владимирской церкви. Лев
наследовал Галицкие области после Сваромира; но Литва не
покорилась ему. Так восстал новый тиран и воин смелый Тройден.
Грабежи и набеги снова ознаменовали имя литовцев у всех соседей.
Лев поселился между тем во Львове, дружился с Тройденом, ждал
случая к битвам и радовался, что Тройден не любит Владимира и
воюет его области.

Лев I Данилович. Гравюра XX в.
В таких событиях рукою Миндовга, Войшелка и Тройдена
укреплялось более и более политическое бытие Литвы. Но все еще
один грабеж, одно желание набегов руководили толпами дикарей
литовских. Полоцк погиб уже в сие время для Руси; им владели
503

литовцы. Смоленские области заняты были беспрерывным отбитием
набегов литовских.
В других областях Руси не происходило ничего замечательного.
Потомки доброго Константина держали свои уделы в Ярославле,
Ростове, на Белоозере, дружили с владимирскими князьями и вместе с
ними ездили кланяться в Орду, и отдельно являлись к разным
монгольским ханам. В 1257 году Глеб Василькович женился в Орде на
монголке. Это соблазняло многих, несмотря на благочестие князя,
строившего монастыри и церкви. Он скончался в 1279 г. и похоронен
был честно епископом Игнатием в соборной церкви. Но через девять
недель епископ велел вырыть гроб князя и похоронить его в одном из
монастырей. Митрополит Кирилл разгневался за такой суд над
мертвецом, прежде суда Божия, и хотя потом простил Игнатия, но
укорял его, говоря: «Когда Глеб был жив, ты унижался перед ним, брал
дары, ел и пил за его трапезою, а теперь, вместо благодарности,
обругал тело его. Кайся за свое безумие и моли Бога, да простит
тяжкий грех твой». Из событий рязанских знаем только о смерти князя
Олега, который несколько лет жил в Орде, и, возвратясь оттуда, умер
схимником в 1258 году, оставив Рязань сыну своему Роману. Участь
черниговских князей, детей Михайловых, Романа, Мстислава,
Симеона, Юрия, княживших в Брянске, Карачеве, Глухове и Тарусе,
была общею участью всех других князей русских. Роман брянский был
храбрым защитником своего владения против Литвы.
Набег литовский в 1263 году застал князя на свадебном пире: он
отдавал любимую дочь за Владимира Васильковича владимирского;
Роман немедленно сел на коня, бился, был ранен, победил и
возвратился допировать свадьбу. Дочь Василька была выдана за одного
из черниговских князей, Андрея Всеволодовича. Слух о приходе
Бурондая застал Даниила и детей его на сей свадьбе во Владимире.
Смятения, бывшие в Литве после Миндовга, заставили многих, как
мы упомянули, князей и простолюдинов литовских бежать в русские
области. Сие бегство дало Пскову крепкого защитника: один из князей
литовских, Довмонт, выехал в Псков, был там встречен радушно и
принял христианскую веру. Псковичи совершили обряд крещения его в
соборной Троицкой церкви. Названный Тимофеем, Довмонт ревновал
мстить за христиан прежним родичам своим, собрал небольшую
дружину псковскую, напал на литовцев, сделал жестокое опустошение,
504

убил несколько князьков и возвратился в Псков — с победою, как
говорили псковитяне, ибо считали бесчеловечный набег Довмонта
победой. Обрадованный Псков признал после сего Довмонта князем
псковским, и новгородцы дали на то свое согласие.

505

Глава 3. Разделение монгольских орд. Междоусобия
князей Ярославова рода
В конце ноября 1263 года перешел к отцам Александр Невский, и
брат его Ярослав Ярославич тверской принял название великого князя.
Он переехал во Владимир; Тверь осталась уделом детей его; брат
Василий слушался Ярослава, находясь в Костромском уделе своем, так
же как и дети Невского: Димитрий, оставшийся в Новгороде, Андрей,
князь Городца-Волжского, и Даниил князь московский. Потомки
старшего рода, Константинова, владели Ярославлем, Ростовом,
северными областями. Дети Андрея Ярославича властвовали над
Суздалем и Нижним Новгородом. Если присовокупим к этому Рязань и
мелкие уделы князей Стародубских и Галицких, то увидим весь объем
политической системы Северной Руси.
Отношения князя, называвшегося великим, могли ограничиваться
немногим: Ордою, управлением Великого княжества и Новгородом.
Ярослав хотел, кажется, действовать подобно брату Александру:
смиряться пред монголами, ладить с другими князьями, стараться
держать в возможной зависимости Новгород и смиренно нести иго
рабства, употребляя все силы, чтобы где-нибудь не проявилась воля
народная, желавшая — не свергнуть иго, ибо о сем невозможно было
подумать, но — дать свободу буйному, мгновенному удальству, всегда
грозившему и бесполезным бедствием и наказанием.
Скоро Ярослав успел в большем обладании Новгородом: он
назвался князем новгородским, изгнав из Новгорода сына Невского.
Преемник Михалка, переведенный из Ладоги (в 1257 г.) посадник
Михаил Феодорович, восстал против юного князя. Говорили на вече,
что князь молод, что лучше Новгороду избрать защитника крепкого, и
вече избрало Ярослава. Новгородцы не думали, однако ж, отдаться в
безусловную волю его. Для нас сохранился тогдашний договор их с
Ярославом — древнейшая Новгородская грамота. Мы излагали уже
содержание сего важного дипломатического памятника, говоря о
правах новгородских, и отношениях Новгорода к князьям. Новгород не
заботился о признании в особе Ярослава титула великокняжеского.
Ярослав обязывался держать Новгород на всей его воле, по старым
грамотам прежних князей, не определять своих чиновников в
506

новгородских областях и в новгородской части Торжка; устанавливал
даже все мелкие выгоды княжеские; подтверждал прежние
распоряжения князей в Новгороде; определял мыты и пошлины с
новгородской торговли в других областях; возвращал все, что успел
захватить у новгородцев Александр Невский, впрочем, столь
уважаемый новгородцами. Ярослав думал воспользоваться правом
повелителя дружин новгородских. Он хотел изгнать Довмонта из
Пскова и привел для того дружины суздальские. Новгородцы видели в
Довмонте доброго защитника от Литвы и рыцарей и не соглашались с
Ярославом. «Ступай на Псков, но по решению нашему», — говорили
они. Ярослав не заспорил, отпустил дружины свои, а Довмонт снова
ходил на Литву с новгородцами.
Через год (в 1268 г.) начались на вече совещания о новом, большом
походе. Войско собиралось, выступало, но еще не знало куда идет.
Георгий, сын Андрея городецкого, оставленный в Новгороде
Ярославом, был согласен на поход; вече ничего не решало: одни
хотели воевать Литву, другие идти на Полоцк, третьи — на Ревель,
драться с датчанами. Наконец от Дубровны воротились все дружины и
обратились на Везенберг, или Раковор. Несогласие их было причиною
неуспеха. Осадили Везенберг; один из братьев Сбыславичей был убит
на приступе, и новгородцы воротились. Посадник Михаил управлял
тогда вечем. Решили изготовиться в дальний поход; послали звать в
Новгород Димитрия Александровича и самого Ярослава. Великий
князь не приехал, но прислал детей: Святослава и Михаила; явился и
Димитрий Александрович. Между тем готовили осадные орудия. Тогда
приехали послы от ливонских рыцарей. «Слышим о ваших
приготовлениях, — говорили они, — но мы с вами в мире. Надеемся,
что вы сбираетесь не на Ливонию, а хотите испытать силы на Ревеле и
Верезберге». Новгородцы потребовали от рыцарей подтверждения
мира, и в январе выступила большая рать их на датчан с князьями и
Дов монтом. Войско шло тремя отрядами, жгло, губило туземцев,
осадило Везенберг и с изумлением увидело перед собою соединенные
ливонские и датские дружины в великом множестве. Решились
сражаться и дали бой, славный потом в новгородских преданиях под
именем Раковорского. Битва эта казалась новгородцам достопамятною.
Они говорили, что совокупилась на них тогда «вся земля немецкая; что
оружие врагов уподоблялось лесу дремучему, и побоище было
507

страшно, какого не видывали ни отцы, ни деды». Войско перешло реку
Кеголу 18 февраля; Довмонт со псковичами взял правую руку; Георгий
— левую с соединенными низовыми дружинами; Димитрий и
новгородцы стали против средины, или головы железной свиньи, столь
гибельной в битве. Георгий не устоял; но Довмонт и Димитрий бились
крепко — посадник и множество знатных новгородцев пали в битве;
наконец враги оробели, побежали; новгородцы гнались за ними до
Везенберга. Возвращаясь, увидели новый отряд неприятельский и
хотели снова биться; ночь развела сражающихся. Три дня стояли после
сего новгородцы на костях, но не видали неприятеля. Битва так
ослабила их, однако ж, что надобно было воротиться в Новгород. С
горестью схоронив у Св. Софии Михаила, честно отдавшего живот
свой, вече избрало в посадники сына достопамятного Анании, Павшу.
На другой год (1269 г.) магистр ливонский предупредил
новгородцев и явился с 18 000 воинов под Псковом. Новгородцы с
князем Георгием спешили помогать Довмонту, уже десять дней
мужественно защищавшему Псков. Помощь новгородцев заставила
рыцарей мириться; заключили мир, забывая вероломство ливонцев.
Ярослав прибыл тогда в Новгород и объявил сильное негодование: «К
чему вздумалось нам рассориться с немцами?» — говорил он; винил
Сбыславичей, не одобряя выбора Павши в посадники, хотел отнять
новгородские волости, или грозил уехать и оставить Новгород. Вече
умоляло его отложить гнев, доказывая, как нужно было согласие при
не конченной еще неприязни с немцами. Ярослав ничего не слушал,
уехал и воротился уже от Бронниц, куда уговаривать его посылали
владыку и вящих людей. Новгород сменил Павшу и избрал в
посадники Ратибора, услужника Ярославова. Думая угодить
новгородцам походом, Ярослав послал за суздальскими дружинами, а
между тем самодовольствовал; новгородцы терпели. Дружины
суздальские явились во множестве (даже баскак владимирский,
Амрагань, приехал с ними); решено было идти на Ревель; но от датчан
приехали послы, предлагая мир и отступаясь от владения Наровою, за
что, вероятно, было все несогласие. Новгородцы погадали и заключили
мир. Ярослав хотел идти с ними на Карелу, но вече просило его
отложить поход бесполезный.

508

Ярослав Ярославич спасает 300
новгородцев, хотевших их умертвить

семейств

литовских

от

Отослав дружины свои, сам великий князь остался в Новгороде, и
вскоре новгородцы истощили с ним терпение. Он занял поля и Волхов
своею охотою (заячьими и гоголиными ловцами); отнимал дворы у
неприязненных ему людей; брал с них откупы; переводил к себе
иноземцев; приставил своего чиновника к немецкому гостиному
двору; слушал доносы слуг, отнимал сборы у городских священников,
ссорился с владыкою. Вече зашумело и собралось на ярославовом
509

дворе; сообщников Ярослава прибили, даже умертвили одного из них;
другие спаслись в Никольской церкви, и посадник Ратибор бежал на
городище к князю, куда предстали посланные от вече, с исчислением
обид и словом новгородским, что Новгород не может терпеть насилия,
промыслил себе другого князя и приказывает Ярославу ехать прочь.
Князь испугался, прислал на вече сына Святослава кланяться, просить;
обещал целовать крест на всей воле новгородской. «Прочь, прочь,
князя!» — кричало вече. — Не хотим его; пусть идет, или всем
Новгородом придем и прогоним его от себя!» Ярослав в гневе уехал,
взял с собою Ратибора и, забыв совесть, хотел отомстить за обиду
безбожно. Ратибор отправлен был от него в Орду и там бесстыдно
оклеветал вольный город: «Новгородцы не слушают тебя; мы собирали
тебе дань, царь державный, а они нас выгнали, иных убили, у других
дома разграбили и самого Ярослава обесчествовали». Так говорил
Ратибор. Хан велел двинуть войско — страх предшествовал ему. Тем
более оробели новгородцы, что, послав звать к себе раковерского
героя, князя Димитрия Александровича, получили отказ его. «Не хочу
взять княжения под дядею», — отвечал честный князь и присовокупил
свои переяславские дружины к владимирским. Новгородцы отдохнули,
когда Василий Ярославич костромской прислал к ним, поклониться
Св. Софии, известить о соединении Ярослава, Димитрия и Глеба
смоленского, и сказать, что ему жаль своей отчины, Новгорода, и он
едет в Орду — отвратить поход войска ханского. В самом деле,
Василий Ярославич поехал в Орду, объяснил хану клеветы на
Новгород, оправил его и обвинил Ярослава. Хан велел воротиться
своему войску. Новгородцы ободрились, думали, что с одним
Ярославом и союзниками его управятся, обнесли город тыном, не
хотели слышать более о Ярославе, и когда увидели передовые
дружины его, весь город, от мала до велика, бросился к оружию. Два
дня стояли пешие воины новгородцев за Жилотугом, а конники за
Городищем. Ярослав повернул к Русе, остановился там, и прислал в
Новгород — мириться, уверяя, что оставляет всякую злобу и что
другие князья поручатся за него. «Нет!» — отвечали новгородцы. «Ты
вздумал на Святую Софию, иди же! Честно умрем мы все за Святую
Софию. Нет у нас князя, но с нами Бог, правда и Святая София. Не
хотим тебя!» Отовсюду из волостей новгородских, Ладоги, Ижоры,
Карелы, Водской Иятины сходились люди; дружины псковские были с
510

ними заодно. Все двинулись наконец навстречу Ярославу, и целую
неделю ополчение новгородское стояло на берегу реки, не начиная
битвы; Ярослав находился на другом берегу и также не начинал. Еще
раз прислал он просить мира; тогда же новгородцы получили грамоту
увещательную от митрополита. «Мне поручил Бог архиепископию в
Русской земле, — писал владыка, — а вам подобает слушать Бога и
меня. Не проливайте крови. Ярослав лишается всей злобы своей на
вас, а я ручаюсь за него. Если вы дали клятву не покоряться Ярославу,
снимаю ее и наложу на себя за то эпитимью». Наконец приехали
послы монгольские сажать Ярослава на княжение новгородское; забыв
хитрость Ярослава, монголы покровительствовали ему. Новгородцы
уступили, и договор с ним был возобновлен. Ярослав въехал в
Новгород, соглашаясь на все прежнее; обещал отложить гнев на
посадника и на весь Новгород, от мала до велика; не мстить ни судом и
ничем; не держать гнева и на владыку; отпустить всех новгородцев,
кто где захвачен, отдать полоненных людей, коней, товар.
Сим кончились дела, три года занимавшие всю Северную Русь.
Ярослав послал было еще раз во Псков сменить Довмонта; но,
кажется, его не послушали. Он хотел упрочить безопасность свою со
стороны Орды, где с 1266 года властвовал третий брат Батыя, МенгуТемир, наследовавший Берку. Ревностный поборник исламизма,
Менгу-Темир был добр и первый облегчил страшную тягость,
лежавшую над русскими областями, — откупы бесерменские. Ярослав
отправился кланяться ему в Орде, и скончался, возвращаясь оттуда, в
1272 году. Тело его привезли в Тверь, где Ярославу наследовал его сын,
Святослав.
Память Ярослава была дорога тверитянам; он первый возвеличил
сей город, дотоле незначительный, и был родоначальником тверских
князей. Супруга Ярослава осталась после него беременной и родила
Михаила, достопамятного кончиной и тем, что он поставил Тверь
сильною соперницей Владимира. Поэтический рассказ украсил память
второго супружества Ярославова. При Ярославе назначен был первый
епископ в Твери, устроились многие церкви, обители, и город быстро
начал распространяться.
Новгородцы столько же гордились раковорским походом, сколько и
твердостью, с какою удержали прихотливое самовластие великого
князя. То и другое приобрело им уважение в глазах других, так что
511

после смерти Ярослава их решения потребовали двое князей,
искавших названия великого: Димитрий Александрович переяславский
и Василий Ярославич костромской. Первый надеялся на именитость
свою в Новгороде; другой — на услугу, оказанную новгородцам
отстранением полчищ монгольских. Послы Димитрия стали с
поклоном на вече, собранном во дворе Ярослава; против них стали с
поклоном послы Василия. Посадник Павша решил дело: Новгород
избрал Димитрия, вопреки решению Суздальских областей,
принявших Василия. Димитрий спешил приехать в Новгород, а
оскорбленный Василий послал дружины на Переяславль. Но потом он
оборотил их к Торжку, сжег часть сего города и опустошил область,
вспомоществуемый Святославом тверским. Новгородцы прислали
послов; Василий не слушал их, и Димитрий выступил из Новгорода с
дружинами. Между тем в суздальских областях захватили
новгородских купцов и отняли у них товары. Это подействовало
сильнее всякой войны. «У нас не будет хлеба; разорятся наши
торги», — говорили новгородцы. Димитрий согласился с ними, сам
отказался от великого княжества и уехал в Переяславль. С ним
отправился Павша, боясь мщения Василия. Но добрый Василий
кончил все миролюбиво. Он обласкал Павшу, возвратил ему
посадничество, гостил у новгородцев, не мстил Димитрию и тихо
провел маловременное княжение свое; ездил еще раз в Новгород и был
в Орде, может быть, потому что Менгу-Темир велел сделать тогда
новое числение Руси. Василий не оставлял Костромы и там скончался
в 1277 году. Его с честью похоронили съехавшиеся в Кострому князья:
Борис ростовский, Глеб белозерский, Михаил стародубский, Феодор
ярославский. Димитрий Александрович был также в Костроме и
принял там название великого князя.
Можно было предполагать, что Димитрий, дотоле князь добрый и
храбрый, крепко честно будет править великим княжеством. Но совсем
неожиданно княжение его было несчастно для подвластных ему,
горестно и бесславно для него самого. Еще более: примеры его
княжения родили последствия бедственные, и с его времени долго
Русь была терзаема междоусобиями, которые переходили в Москву,
Владимир, Тверь, Новгород, и, напоминая кровопролития прежних
уделов, были тем отвратительнее, что соединялись с рабским
унижением перед повелителями Руси и что мечи монголов были
512

направляемы князьями на пагубу родных и ближних. Напрасно думали
и говорили подвластные князьям: «О возлюбленные князья русские! не
прельщайтесь пустошною славою света сего, которая хуже паутины и
как тень идет мимо: не принесли вы на сей свет ничего, ничего и
отнести не можете…» Князья и вельможи не так думали, а порывы
страстей не умирают и в темнице.
Дотоле радушный к новгородцам, Димитрий повел их в
корельскую землю (1280 г.), разорил ее, заложил потом городок в
Копорье и оставил в нем свою дружину. Новгородцы не соглашались
на построение городка и оставление дружины княжеской, ссылаясь на
слова договоров: «волостей Новгородских своими людьми не
держать», Димитрий не послушался, уехал из Новгорода с гневом и
готовил войско. Новгородцы просили у него мира и согласились
уступить — может быть, потому, что предвидели близкие события в
Суздальской области, Димитрий слышал об отъезде в Орду брата
своего, Андрея Александровича, князя городецкого, и, находясь в
своем Переяславле, с изумлением узнал, что Андрей возвратился с
ордынским войском и грамотою хана на великое княжество.
Остановясь у Мурома, Андрей звал к себе русских князей, а монголы
пошли изгонять Димитрия: изгон этот был гибелен — веси, грады
пылали, были разорены; мужей ожидала смерть, дев позорило
бесчестие; церкви были ограблены. Димитрий бежал без всякого
сопротивления; князья ростовский, ярославский, стародубский
соединились с Андреем. Области Муромские, Владимирские,
Суздальские, все места, до самой Твери и Ростова, были опустошены
защитниками Андрея. Переяславль взяли они и разграбили 19 декабря.
«Святки некому было праздновать, — говорят летописцы. — Не
священное пение, но стон и плачь были слышны в Переяславле».
Димитрий спешил в Новгород, но был остановлен на Ильмене.
«Вспомни о Копорье; выведи из него свою дружину и потом иди куда
угодно — не хотим тебя!» — говорили новгородцы, помня свою обиду.
Димитрий отдал им в залог дочерей своих и бояр и скрылся в Пскове.
Довмонт, женатый на его дочери, вступился за Димитрия, засел в
Копорском городке, ходил на Ладогу; но новгородцы собрали
дружины; Довмонт уступил, и Копорский городок был срыт до
основания. Новгородцы отправили после того к Андрею послов и
признали власть его.
513

Архиепископ Климент склоняет дарами Димитрия Александровича
к миру с новгородцами
Андрей думал повелевать спокойно, отпустил монголов, ездил в
Новгород и, воротясь во Владимир, услышал о приезде Димитрия в
Переяславле, и сборе дружины его. Князь тверской, новгородцы и
Даниил московский готовы были идти на Димитрия; но Андрей боялся
измены и снова звал к себе монголов. Андрей не ошибся: новгородцы
заключили мир, когда Димитрий согласился отдать им всю волю.
514

Монголы охотно явились снова и новыми опустошениями означили до
самого Переяславля помощь своему союзнику. В крайности, Димитрий
решился прибегнуть к тому же отвратительному средству, каким
действовал властолюбивый брат его. Андрей выпрашивал помощь и
грамоты от Менгу-Темира; Димитрий отправился к Ногаю. МенгуТемир уже скончался в это время. Туда-Мангу, или Телебуга, внук
Батыя, правил Золотою Ордою вместе с Тохтагу, или Тохтою, сыном
Менгу-Темировым, но оба хана признавали власть Ногая, кочевавшего
по-прежнему в степях южных и в Крыму. Димитрий ударил ему челом.
Довольный, что видит перед собою старшего из русских князей, Ногай
дал грамоту Димитрию, и едва сей князь возвратился в Русь с
грамотой Ногая, все преклонились перед ним. Незадолго до его
возвращения новгородские послы съезжались в Торжке с Андреем и
взаимно клялись — Андрей: «Не ступаться Новгорода»; Новгород: «Не
искать другого князя». Одно слово Ногая удалило всех союзников от
Андрея. Он покорился и не смел даже защищать несчастного боярина
своего, Семена Тониглиевича. Обвиняя этого боярина в злых умыслах
брата, Димитрий велел схватить его. Семена допрашивали в Костроме,
требуя признания: не ведает ли он каких-нибудь новых вероломств
Андрея? «Хорош мир их! — говорил Семен. — Едва присягнули, и уже
боятся друг друга; едва обещали быть друзьями, и уже мучат бояр
братниных!» На обвинение, что он подущал Андрея: «Мое дело
служить верно моему князю, а не вмешиваться в распри его с
братом», — отвечал Семен. Но Семена умертвили, не слушая ничего.
Исполнителями казни и суда были бояре Димитрия.
Выдав Семена мщению великого князя, Андрей присоединил
дружины свои к войску его, которое повел он тогда к Новгороду, не
хотевшему ему покориться. Новгородцы уступили соединенным силам
князей, у которых находились и монголы. Они были, напротив,
оставлены всеми, даже и Псковом, где Довмонт вооружился за тестя. В
знак покорности, новгородцы отдали Димитрию Вышний Волочек.
Войско Димитрия жгло новгородские селения и грабило людей, как
будто в земле корельской.
Доказав миролюбие покорностью, Андрей удалился в Городец, но
не оставлял замыслов. Он ссылался тайно с другими князьями; двор
его сделался домом монголов. Димитрий терпел два года; наконец
собрал князей (1285 г.), пришел в Городец и уничтожил тайную
515

измену. Андрей кланялся, смирялся. Димитрий вскоре поссорился с
Тверью, где княжил уже в это время юный Михаил. Тверь готовилась к
отпору; Димитрий уступил юному князю, который клялся ему после
того в дружбе, и сдержал слово вернее всех других.
В Орде настали большие смятения. Тохта поссорился с Телебугой,
собрал войско и пришел отнимать у Телебуги ханство. Разбитый в
сражении, Телебуга бежал, попался в руки Ногая и был зарезан вместе
с братом своим Олгуем, или Салагуем. Ногай объявил себя после того
повелителем Орды, отдав управление оною Тохте.
Этим воспользовался Андрей, поехал в Орду, дарил, бил челом. С
грамотой на Великое княжество и с силами монгольскими быстро
явился он на Русь. Открылись сообщники: Феодор ярославский,
Даниил Александрович московский (и прежде враждовавший против
старшего брата). Димитрий скрылся в Пскове, у верного Довмонта.
Переяславль, Владимир, Суздаль, Углич были взяты и разграблены
монголами. Не зная друзей, Дюдень, воевода монгольский, опустошил
Муром, Москву, Коломну, Дмитров. Михаил тверской находился тогда
в Орде. Встречая всюду беззащитных жителей, Андрей усовестился,
остановился и поворотил своих союзников на Новгород. Михаил
тверской успел пробраться в Тверь и был готов крепко стать на защиту
Твери. Слыша, что монголы грабят уже Волок, новгородцы прислали с
поклоном в стан Андрея. Он отпустил монголов, отдал Переяславль
союзнику своему Феодору Ярославичу и праздновал новый успех свой
в Новгороде. Предугадывая, что Димитрий не замедлит явиться,
Андрей сторожил его близ Торжка и успел захватить его спутников и
обозы; сам Димитрий едва мог убежать в Тверь, к Михаилу. Смелый
юноша с честью принял Димитрия, объявил себя его защитником и
взялся мирить враждующих дядей. Тверской Владимир приехал в
Торжок уговаривать Андрея и новгородцев. Испытанный несчастием,
Димитрий добровольно отказывался от Великого княжества; Андрей
отдал ему Переяславль, забыв, что князь Ярославский уже владеет им.
Феодору велели оставить Переяславль; он вышел из него, злобствуя,
поступая как неприятель и при выходе сжег весь город. Димитрий был
уже на смертном одре: он заболел близ Волока, на пути в Переяславль,
постригся, принял схиму, и в Переяславль привезли только бездушный
труп его.

516

Андрей сел на престол мнимого Великого княжества. Князь,
доведший крамолы до такого бесстыдства, дважды предавший
Отчизну огню и мечу варваров-повелителей, унижавшийся в беде,
гордившийся в удаче, не мог заслужить уважения других князей.
Михаил тверской женился тогда на дочери князя ростовского; старшая
сестра ее выдана была за Андрея; но Михаил не думал уступать
новому своему родственнику. Он почитал себя самовластным князем.
Союзник Андрея, князь Феодор ярославский, дружил с Андреем попрежнему, но также не признавал его власти над собою. Вскоре то же
объявили сын Димитрия Александровича, Иоанн, наследовавший
Переяславль, и Даниил Александрович московский. Великий союз
заключили тогда Тверь, Москва, Переяславль. К ним пристали
новгородцы. В договоре сказано было, что Михаил признает Даниила
старшим братом; что он будет с Даниилом и с Иоанном заодно, «если
будет им тягота от Андрея, или от татарина, или от иного кого.
Новгород идет к ним, а они к Новгороду потянут взаимно и не
отступятся друг от друга ни в которое время». Иоанн спешил после
сего в Орду; Даниил и Михаил готовы были взяться за оружие и
обещали Иоанну блюсти Переяславль. Андрей бросился в Орду —
может быть, думая в третий раз вознести меч монголов над Русью; но
он приехал некстати: между Ногаем и Тохтою открылась явная война,
и притом Иоанн Переяславский предупредил его. Тохта обласкал
обоих князей, но вместо войска обещал послать своего вельможу и
рассудить их ссоры. Иоанн остался в Орде предупреждать тайную
крамолу. Андрей должен был воротится в Русь. Посол Тохты приехал
во Владимир и созвал князей московского, тверского, ярославского,
ростовского; вместо Иоанна явились его бояре; Андрей предстал
лично; епископы, владимирский Симеон, и сарайский Измаил, были
тут же; ханский посол председательствовал. Начался сильный спор, и
напрасно ростовский и ярославский князья стояли за Андрея и
горячились; дело доходило до мечей; только епископы могли отвратить
кровопролитие, но посол ханский уже уехал, ничего не решив и взяв
только равно от всех подарки и поминки. Князья разъехались. Андрей
думал воспользоваться отсутствием Иоанна и пошел на Переяславль.
Михаил и Даниил предвидели его замысел, и близ Юрьева встретили
они соединения дружины Твери и Москвы. Андрей не смел сразиться
и уступил. Даниил московский казался старшим из всех,
517

подкрепляемый союзом Твери, Переяславля и Новгорода. В 1299 году
скончался союзник Андрея, князь ярославский Феодор. На другой год
был опять съезд князей в Дмитрове. Здесь Андрей помирился с
неприятелями своими и мог порадоваться ссоре Михаила с Даниилом.
Но Михаил уступил, хотя Новгород держал его сторону, а Даниил
позволял себе своевольства. Он воевал Рязань, и даже взял в плен
князя рязанского, Константина Романовича. Князь Переяславский
скончался в 1302 г. Умирая бездетен, он отказал Переяславль Даниилу.
Андреевы наместники находились уже там. Дружины московские
изгнали их. Андрей не смел противоречить и поехал кланяться хану
Тохте, который владел тогда Золотою Ордою после победы над Ногаем
и смерти его.
В отсутствие Андрея скончался Даниил московский, в платье
схимника. Пятеро сыновей, Юрий, или Георгий, Александр, Борис,
Иоанн (Калита, впоследствии столь знаменитый) и Афанасий,
наследовали волости отцовские, продолжили дела его, соединили
дружины свои, взяли Можайск и полонили тамошнего князя
Святослава Глебовича.
Целый год пробыл Андрей в Орде и вывез наконец грамоту Тохты:
хан приказывал своею грамотою русским князьям жить мирно.
Георгий и братья его не отступались от Переяславля. Андрей удалился
в свой Городец и на другой год скончался там, приняв перед кончиною
схиму.
Летописец современный дерзнул заметить, что Бог казнит Русскую
землю бедствиями, сколько за грехи людей, столько же, может быть, «и
князей ради: живут они в такой вражде, что много бы можно писать,
но умолчу» — прибавляет он.
Если и умолчал о многом летописец, из того, что дошло до нас,
судим об остальном.
После смерти Андрея мечта первенства над другими снова
взволновала умы всех князей. Благоразумнейшие думали, что оно
принадлежит Михаилу: сей князь был сын Ярослава; детей
Александра Невского, старшего брата Ярославова, ни одного уже не
было на свете: оставались внуки, дети Даниила. Дети Андрея
Ярославича, владея Нижним Новгородом, не вступали в споры.
Михаил видел права свои, не ожидал сопротивления и вдруг узнал, что
племянник его, Георгий Даниилович, гордый успехом в споре за
518

Переяславль, объявляет себя великим князем. Владимирские бояре
приехали в Тверь поздравлять Михаила. Новгородцы согласились
признать его и заключили с ним договор. Лишась многих выгод во
время смятений при Димитрии и Андрее, они требовали старинных
рубежей между Суздальскими и Новгородскими областями;
возвращения сел, коими завладели Димитрий и Андрей в
Новгородских областях, без всякого вознаграждения; требовали, может
быть, и разных преимуществ, какими пожертвовали они сим князьям.
Вероятно, встречалось много разноречий: мы имеем три договора
Михаила с новгородцами, одинаковые в главном, различные в
подробностях. Новгородцы уговаривались, что Михаил не станет
затевать войны без воли новгородской, то есть не должен требовать
помощи Новгорода в такой войне, на которую Новгород не согласится;
что он не будет вмешиваться в дела Новгорода с Ливонией; наконец,
что Новгород тогда только признает его новгородским и великим
князем, когда ордынский царь утвердит его в достоинстве великого,
Михаил на все соглашался. Между тем митрополит Максим тщетно
уговаривал Георгия отступиться от своих требований на Великое
княжество и не ездить в Орду. Владыка предвидел, что Георгий едет
туда на крамолу; Георгий клялся, что отправляется в Орду не за
великим княжеством. Михаил принял деятельные меры. Георгия едва
было не схватили в Суздале посланные Михаилом; но он укрылся, и
пробрался за Волгу тайным путем. Михаил отправил дружины в
Переяславль и всюду подстерегал движения братьев Георгия. В
Костроме дружины его взяли Бориса Данииловича, и увезли в Тверь.
Но Иоанн Даниилович разбил тверские дружины под Переяславлем.
Новгородцы не приняли наместников Михаила, даже выгнали их,
говоря: «Князь тверской забыл договор наш; хочет владеть
Новгородом, не бывши еще утвержден ханом». Они выслали войско в
Торжок стеречь новгородские пределы от Твери. Всюду было
своеволие: в Костроме народ собрался на вече, судил и бил бояр;
в Нижнем Новгороде происходило то же. Михаил особенно боялся
Орды, где вельможи говорили явно: кто больше даст выходу, тому и
Великое княжество. Он поспешно поехал в Орду. Там Михаил и
Георгий кланялись, судились перед ханом. В Руси с нетерпением
ждали следствий тяжбы их; следствия сии прояснились возвращением
Михаила: он привез грамоту ханскую и возведен был на
519

великокняжеский престол (в 1305 г.) во Владимире митрополитом
Максимом.

Победа Михаила Тверского над татарами и пленение воеводы
Узбекова, Кавкадыя
Свирепый, деятельный, хитрый Георгий возвратился в Москву с
непримиримою ненавистью к тверскому князю. Все другие признали
Михаила, и Новгород принял его наместников. Но Георгий ничего не
слушал; мужественно сразился с Михаилом, когда Михаил пошел на
520

Москву; после нерешительного боя Георгий принудил его заключить
мир. Великий князь уехал в Тверь, а Георгий велел умертвить
рязанского князя Константина (полоненного отцом его Даниилом и
бывшего в Москве в заключении); после сего он хотел овладеть
Рязанью. Ярослав Константинович вымолил себе охранительную
грамоту от хана. Георгий, за бесполезное злодейство свое,
удовольствовался только уступкою Коломны и снова отразил Михаила,
еще раз приходившего на Москву из Твери. Князья заключили наконец
мир, с мечами под изголовьем, по русской поговорке. Действуя заодно,
Георгий и четверо братьев его стерегли крепко Москву. В 1307 г.
Александр и Борис поссорились со старшим братом и уехали в Тверь,
но вскоре возвратились; союз Даниила казался неразрывным.
Обозревая события, со времени кончины Александра Ярославича (с
1263 г.) до наименования великим князем Михаила Ярославича, в
течение сорока лет, в княжении Ярослава, Василия, Димитрия и
Андрея нельзя не усмотреть разительной перемены в действиях и
характерах против первых двадцати лет монгольского владычества над
Русью. Исчезла тишина, бывшая в княжении Ярослава Всеволодовича
и Александра и Ярослава Ярославичей, нарушаемая только
смятениями и делами новгородскими. Все быстро пошло к развязке;
бури страстей понеслись, как тучи вихрем гонимые, чтобы тем скорее
очистить небосклон Руси. Не приступая еще к изображению кровавого
окончания вражды между родом тверских и родом московских князей
— окончания, послужившего в основу силы и самобытности Москвы,
мы должны здесь предварительно сообразить сущность событий и
взглянуть на подробности, дополняющие картину века и общность
происшествий.
Прежде всего Орда. Мы говорили о политической сущности
монгольского царства, основавшегося на берегах Волги и в степях
половецких, упоминали о быстрых переменах властителей одного и
раздорах другого ханов. Опишем события ордынские подробнее.
Вскоре после Батыя умерли сын его Сартак, и внук (сын Сартака)
Улавчи. Брат Батыя, Берку, наследовал ханство и умер в 1266 году.
Ногай не слушал уже его велений, обладая южными землями от Волги
до Дуная. После смерти Берку царствовал третий сын Чучи, МенгуТемир. Он отделил потомству четвертого брата своего Шейбана,
поколение Ак-Орду, кочевавшее между Сыром и Яиком, подле левого
521

крыла монгольского. Здесь основалась из сего отделения монгольская
Синяя Орда. Другой удел получило от Менгу-Темира потомство пятого
брата, Тагай-Тимура: он отдал ему Крым, и тем положил начало
Крымской Орде. Деля таким образом свои орды, Менгу-Темир увлекся
еще в отдаленную войну с персидскими своими родичами. Разбитый в
Карабахской области, Менгу-Темир не пережил своей потери. Два
соискателя ханства явились после него: Телебуга, сын, или внук Батыя,
и Тохта, сын Менгу-Темира. Несогласные в распоряжениях Ордою,
они кончили распрю кровавым боем. Тохта победил; Телебуга бежал и
погиб от руки Ногая, именовавшегося главным ханом после смерти
Менгу-Темира. Вероятно, Тохта не хотел признать власти сего гордого
и сильного хана; дошло опять до битвы; Ногай, побежденный Тохтою,
не перенес поражения: он умертвил себя сам. Тохта повелевал после
него всеми Ордами и в 1313 году умер, передав власть сыну своему,
Узбеку.
Так, в течение полувека — восемь ханов сменились в Золотой
Орде; война с Персией, разделение родов и два жестокие междоусобия,
в коих погибли Телебуга и Ногай, ознаменовали сие время. Все:
кротость и свирепость, война и раздоры монголов, способствовали
благу России. В первый год своего правления Менгу-Темир ослабил
налоги монгольские на Русь так, что это, вероятно, заставило его
сделать новое перечисление в 1273 году, ибо послабление родило
беспечность: таково свойство рабов; но занятый войною с Персией и
смутою Ногая, он оставлял в покое руссов, не думал о неудачном
отряжении монголов на Литву и как будто совершенно забыл о
Заднепровских областях. Столь усильно собирал он отовсюду войско
на битвы за Кавказом, что забрал даже дружины русские; они бились в
1277 году в Дагестане, по повелению Менгу-Темира. Ногай подражал
в распоряжениях главному хану Орды: он посылал войска в Литву, на
другой год после похода войск Менгу-Темира и, воюя в Булгарии,
также водил с собою дружины руссов, на другой год после его
Закавказского похода. Явное соперничество Телебуги с Ногаем
сказалось в распрях русских князей после Менгу-Темира. Помощь
Телебуги Андрею в 1281 году была остановлена волею Ногая,
возвратившего Великое княжество Димитрию. Несогласие сих ханов
видно также в событиях Курской области (о чем упомянем далее).
Дюдень, отправленный потом в защиту Андрея Ногаем, в 1293 году,
522

может быть, послужил к решению судьбы сего хана, который между
тем вместе с Телебугой делал набеги на Венгрию и Польшу, в 1285-м и
1287 годах. Пора завоеваний для монголов миновала, и мечи их
устремлены были родными на погибель родного. Уже не один Ногай
противился Тохте. Какой-то хан Тохтамер приезжал в Тверь, после
похода Дюденева, называл себя царем и бил монету в Орде, величаясь
Тохту-Бегом правосудным.
Тохта, усмирив всех, хотел спокойствия. В течение десяти лет,
протекших после смерти Ногая, он брал спокойно дань с руссов, не
слушал их жалоб и приказывал им жить мирно, послав в 1297 году
посредника во Владимир, дав повеление на мир в 1302 году, отдав
старшинство Михаилу перед Георгием в 1304 году и охранив Рязань от
притеснений Георгия. Только жадность добычи водила монголов в
Литву, Венгрию, Польшу; но они не думали уже покорять сии страны,
и, кажется, что только раздоры ханов Золотой Орды были причиною
помощи Андрею в 1281 и 1293 годах: Телебуга хотел показать силу
свою руссам, равно ездившим кланяться к нему и к Ногаю; Ногай
хотел показать им свою мощь перед Телебугой, идя на решительный
бой с сим ханом.
Два важные переворота совершились в Орде в сие время. Одним из
них было совершенное отделение Золотой Орды от главной
Харахорумской и других отдаленных монгольских Орд. Это, при
разделении самой Золотой Орды на Синюю, Ногаеву и Крымскую,
лишило приволжских монголов даже мысли о прежних великих
завоеваниях Чингиза, Оготая и Мангу. Другой переворот заключался в
изменении национальности. Отделяясь от своих восточных родичей,
Золотая Орда не была уже монгольской — она превратилась в
турецкое царство: язык, нравы, обычаи турецких племен были
приняты ею. Еще Берку сделался магометанином; Менгу-Темир и
наследники его усердно исповедовали веру аравийского лжепророка.
Мы сказали, что самое свирепство монголов было во благо русских
областей; думаем, что сия мысль верна: удобство, открывшееся для
русских князей, — удовлетворять честолюбие призывом монголов на
решение спора о великокняжестве, возбудило новую деятельность
умов; более дерзкие, или более хитрые князья, всегда могли
выигрывать перед другими, Русь низко рабствовала; но уже не была
бесчувственна, начала оживать, осмеливалась иногда даже
523

противиться, сражаться, изгонять монголов, а князья надеялись, что
новые раздоры ханов, или жадное корыстолюбие двора их могут
извинить и оправдать подобную отвагу, таким образом, Русь
преставала прозябать в рабском, мирном невольничестве, за которое
современники благословляли память Ярослава, Александра и Василия.
Память Андрея Ярославича осталась у них неблагословенной: он
первый разрушил порядок аристократии рабственной, установившейся
на удельных правилах. Говоря собственно, Андрей был первым
оживителем русского духа, падавшего под игом поганых, и тем
давшего средства самовластвовать одному князю над всеми.
Александр, раб хана, своевольно казнил новгородцев; Ярослав
следовал его примеру и сделался высокомерным, едва приняв название
великого князя. Андрей разрушил это самовластие наследное, передав
его уму и отваге каждого князя. Такие перевороты идей всегда
покупаются бедствием. Андрей был тем же в XIII веке, что были в XII
Всеволод Олегович и Изяслав Мстиславич: разрушителем прежнего
порядка дел для произведения нового. В сем новом порядке дел
выигрывали не род, не право, но сила и ум. Это сделалось причиной
увеличивавшейся попеременно важности Переяславля, Твери и
Москвы. Удача не прикрыла черноты дел Андрея для глаз потомства, и
он остался навсегда обесславленным. Лучше его успели
воспользоваться удачными злодействами Даниил московский и дети
его, и современники благословляли Даниила и Иоанна Калиту;
потомство повторяет похвалу их. Такова была основа событий в
Северной Руси. Великое княжество перестало быть принадлежностью
одного места: оно перешло из Владимира в Тверь, Кострому,
Переяславль, Городец, и снова в Тверь — при Ярославе, Василии,
Димитрии, Андрее и Михаиле. Москве не доходила еще очередь; но
Даниил и дети его хорошо умели воспользоваться обстоятельствами, и
быстро потом, из удела ничтожного, они сделали Москву сильным
княжеством среди других русских княжеств, присоединив к ней
Переяславль, Можайск, Коломну. После смерти Андрея пример его
остался ободрительною надеждой для замыслов Георгия Данииловича.
Михаил и Георгий, Тверь и Москва, стали друг против друга.
Будущему предоставлено было решить борьбу их. Москве не
доставало только великокняжеского титула. С ним она решительно
делалась выше всех.
524

Оставляя здесь описание дальнейших событий, поспешим обозреть
другие области Руси.
К востоку и к северу от Владимирских областей, составлявших
принадлежность Великого княжества, простирались уделы потомков
Константина Всеволодовича, образовавших поколения князей
ростовских, белозерских и ярославских. По смерти Бориса и Глеба
Васильковичей сын Глеба был обделен детьми Бориса; они ссорились
потом между собою. Димитрий, бывший тогда великим князем,
помирил их. В 1269 году умер Димитрий, сын Святослава
Всеволодовича, вытесненного с великокняжеского престола
племянником (Александром Невским и Андреем в 1249 году).
Димитрий замечен был современниками за его благочестие и
набожность. Умирая, он лишился языка, но, быв пострижен и
посхимлен, вдруг обратился к епископу Игнатию и ясно проговорил:
«Благодарю тебя, владыко: ты приготовил меня в дальний путь добрым
воином Христовым!».
Мы упоминали о Феодоре, князе ярославском (говоря о
междоусобиях Андрея и Димитрия). Феодор, прозванный Черным, не
был потомком Константина: он происходил от рода князей смоленских
и владел Ярославлем, женясь на единственной дочери Константинова
внука Василия ярославского. Прежде того, он получил удел в
Можайске, делясь с братьями своими, Глебом и Михаилом; но потом
переселился в Ярославль. Здесь, лишась супруги, Феодор женился на
родственнице ордынских ханов, вмешивался к крамолу князей,
надеясь на покровительство Орды, и ходил отнимать Смоленск у
племянника Александра, после смерти братьев. Он умер в 1299 году,
приняв схиму перед смертью. На гробе его происходили чудеса, и
потому Феодора причли к лику святых вместе с двумя сыновьями его,
Давидом и Константином.
Потомки Андрея Ярославича мирно владели уделом своим,
Суздалем и Нижним Новгородом. Георгий Андреевич (бывший от
Ярослава наместником в Новгороде и бежавший в Раковорской битве)
умер в 1280 году. Ему наследовал брат его Василий. Другой брат,
Михаил, находился в Орде, когда нижегородцы собрали вече (1305 г.),
вздумали судить и казнить бояр княжеских. Возвращение Михаила
прекратило самоуправство горожан.

525

Князья Федор, Давид и Константин. Икона конца XVIII в.
Рассказав главные дела новгородские, мы не упомянули о мелких
событиях. Исчисляем их. Нева и Ладожское озеро продолжали быть
местом беспрерывных битв Новгорода со шведами. В 1283 году шведы
явились в Ладожском озере, убивали купцов ладожских и
новгородских и дрались с ладожанами. На другой год воевода
шведский, Трунда, плыл в Ладожское озеро на многих ладьях и шнеках
и хотел обложить данью карельцев. Посадник Семен ждал его в устье
Невы, разбил и прогнал. В 1285 году сильный набег литовцев заставил
соединенно действовать отряды Новгорода, Твери и Москвы. В 1286 г.
вече сменило посадника Семена, и на другой год весь Новгород
526

взволновался против него. Толпы народа бежали повсюду к дому сего
смененного посадника с оружием, как будто на сильную рать; с шумом
разграбили они дом его. Семен успел убежать в дом владыки и спасся
в Софийском соборе, куда запер его сам владыка; но он не пережил
своего бедствия и умер через несколько дней. В 1290 году, вече отняло
посадничество у избранного в 1286 г. Андрея Климовича; собрание
взволновалось, разделилось; убили какого-то Самуила Ратшинича в
доме владыки, дрались и выжгли всю Прусскую улицу, причем сгорела
даже одна церковь. В 1291 г. был в Новгороде конский падеж, и ранний
мороз побил хлеб. Какие-то крамольники разграбили лавки торговцев;
их схватили, судили на вече, и двоих утопили в Волхове. Эти
внутренние смятения не препятствовали внешним делам: в 1296 г.
отборная молодежь новгородская ходила разорять Ям.
Отряд шведов являлся отмщать за этот набег, в Ижору и Карелу, но
неудачно. Желая обезопасить Финляндию от нападений русских,
опекун детей шведского короля Магнуса, умершего в 1290 г., Трокель
заложил большую крепость в Карельской земле, назвав ее Выборг. На
другой год напрасно новгородцы приступали к Выборгу; настала
теплая погода, сделалась распутица; кони гибли от недостатка корма, и
новгородцы удалились. Торкель думал, что успел в своем
предположении, что новгородцы не посмеют более тревожить шведов,
и в 1295 г. принял он под свое покровительство торговлю любленских
купцов, и построил новую крепость в Карелии, Кексгольм; другую
тогда же заложили шведы на берегу Наровы. Новгородцы не медлили
и разорили ту и другую. Торкель решился на предприятие важное, и в
1300 году прибыл сам в устье Невы. Здесь, на Охте, заложил он
большую крепость, Ландскрону, или Венец земли, как переводили
новгородцы шведское название. Новгородцы старались препятствовать
постройке, но не могли, и на другой год сам князь Андрей
Александрович пошел осаждать Ландскрону. Приступом взята была
крепость эта, и название оной подало повод новгородцам посмеяться
тщете гордого ее имени. «Ни во что было высокоумие врага, и всуе
трудился он без Божьего повеления!» — говорили новгородцы. В 1267
году пожар опустошил в Новгороде весь Неревский конец. «Горе,
братие!» — восклицает летописец. «Столь лют был пожар, что и по
воде огонь ходил: в ладьях на Волхове погорело много товару; много и
людей сгорело. Одни от того обнищали, а другие обогатились», ибо
527

грабили во время пожара. Такое злодейство еще сильнее сказалось в
пожаре 1299 года. Загорелось на Варяжской улице, и при сильном
ветре огонь истребил Немецкий торговый двор, Холопью улицу, мост
Волховский, Неревский конец, и множество церквей. Злодеи,
пользуясь общим смятением, грабили не только дома, но даже и
церкви. Пожар был в Великую субботу. «И были заутро в светлый
праздник, вместо радости печаль и уныние, — говорит летописец. —
Сбылось пророчество Исайи: преложу праздники ваши в плачь, и
игрища ваши в сетование. Бог казнит нас за грехи наши, братие! Не
отчаемся, но отстанем нашей злобы!» В 1297 году, чувствуя важность
крепости Копорской, новгородцы возобновили там укрепления,
срытые в 1282 году, во время ссоры их за самовластие Димитрия. В
1302 году в первый раз воздвигнуты были каменные стены вокруг
Новгородского кремля. До тех пор кремль Новгородский огражден был
стенами деревянными. Тогда же ездили послы новгородские и
заключили мир с Данией. Время смутное наставало в русских
областях: многая замятия была в областях Суздальских и, замешанные
в спор между Михаилом и Георгием, новгородцы могли бояться
мщения датчан за Раковорский поход. Новгородцы не обманывались,
ожидая неприязни от Твери и Москвы. В 1303 году бесснежная зима
оголодила Новгород: «бысть дорогов велика, и туга и печаль велика
людем».
Мир, заключенный с ливонскими меченосцами, после неудачного
нападения их на Псков, в 1269 году, продолжался много лет. Рыцари
заняты были внутренними междоусобиями и войной с литовцами.
Псков, составлявший граничную опору руссов, оберегал крепкой своей
рукою Довмонт. В 1299 г. псковитяне поссорились наконец с
рыцарями. Наехав нечаянно, рыцари сожгли посад и осадили самый
кремль Псковский. Довмонт, уже старец, но еще юный душою,
вступил в битву. «Бысть сеча зла, яко николи же такая не бывала у
Пскова». Рыцари бежали разбитые. В том же году Псков лишился
Довмонта. Он умер от какой-то заразной болезни, свирепствовавшей в
Пскове. Урожденец полудикой Литвы, Довмонт более тридцати лет
был примером храбрости и благочестия христианского, любил Псков,
не жалел за него головы своей и навсегда остался в памяти псковитян,
которые по смерти причли его к лику святых и долго называли
довмонтовою каменную стену, которою обнес он псковский кремль.
528

Выступая в битву, Довмонт всегда приходил в церковь, клал меч свой
на алтарь, молилися со слезами, принимал благословение духовника и
потом препоясывал меч его рукою. Сначала не любимый русскими
князьями, он был потом женат на дочери Димитрия Александровича,
не оставлял его в бедствии, и заслужил честь и славу мечом крепким,
душою честной. Новгородцы и псковитяне равно скорбели о кончине
Довмонта.

Распря князей перед послом ханским
529

После опустошения Курска там оставалось несколько ничтожных
князей Олегова рода в разных городках. Один из них, Олег, был
властителем Рыльска и Воргола; сродник его, Святослав, владел
Липецком. Ахмат, баскак монгольский, угнетал людей, подвластных
сим князьям, даже завел слободы, где сбирались к нему бродяги и
разбойничали по дорогам и селениям, прикрываясь именем людей
баскака. Олег решился ехать к Телебуге и жаловаться. Между тем
Святослав скрытно нападал на ахматовы слободы. Олег получил
повеление Телебуги: разорить прибежища Ахмата, негодовал за
своеволие Святослава, и исполнил приказ Телебуги. Ахмат был тогда у
Ногая, жаловался ему, говорил, что Телебуга неправ, что Олег не
князь, но разбойник. «У него есть отличные ловы лебединые, —
говорил Ахмат, — пошли выловить их, и позвать к себе Олега.
Посмотри, что он не послушает тебя». Ногай исполнил по слову
Ахмата. Боясь крамол, Олег не явился к нему. Ногай послал войско.
Разорив Рыльск, Воргол и Липецк, монголы возили по селениям
окровавленные одежды убитых ими, говорили: «Так будет всякому, кто
оскорбит баскака!» Стыдно и страшно было видеть ругание поганых
над православными… И хлеб в горло нейдет при одной мысли об
этом!» — говорит летописец. Ахмат не смел, однако ж, оставаться в
Курской области, боясь князей, ибо Олег снова убежал к Телебуге, а
Святослав скрылся в воронежских лесах. Олег воротился с
милостивою грамотою хана, и, к огорчению своему, узнал, что
Святослав снова оказал своевольство: напал на ахматовых чиновников,
побил их и разорил вновь собравшиеся слободы баскака. «Ты затерял
теперь правду нашу, — говорил Олег, — возложил имя разбойника на
себя и на меня. Зимусъ, тайно нападал ты на слободы, а теперь
своевольно погубил наших злодеев. И у нас, русских, лихо бывает
своевольному разбойнику; неужели не знаешь татарского обычая? Иди
же в Орду и отвечай». «Сам ведаюсь в своем деле, — сказал
Святослав. — Я прав был, отмщая врагам моим!» Боясь за себя, Олег
явился с оправданием к Телебуге и получил прощение его, но с
условием — казнить Святослава! Олег повиновался; Святослава убили
по его повелению. Сын Святослава, князь Александр, отмстил смерть
отца — убил Олега и двух сыновей его… «И бысть радость дьяволу и
угоднику его, бусурманину Ахмату», — прибавляет современник…
530

Замок в Луцке
Кроме разорения Рязани Даниилом и смерти Константина
Романовича в Москве, заметим, что еще прежде отец Константина,
князь Роман Олегович, погиб в Орде, умерщвленный по приказанию
Менгу-Темира, в 1271 году. Романа обвинили в хулении магометанской
веры. Палачи ханские содрали с него кожу, разрезали его на куски, и
воткнули голову на копье. «Он был первый русский мученик,
страданием уподобившийся Иакову Персиянину и погиб, искупив
страстью своею Царство Небесное». Так отзывались современники, но
не причли Романа к лику святых.
Мы заключили галицкие события серединой XIII века:
восшествием Льва Данииловича на княжение Львова, Галича, Холма и
Перемышля (после смерти Сваромира) и вступлением Владимира
Васильковича на княжение Волынское. Брат Льва, Мстислав, владел
Луцком, а Тройден занял литовские волости, которые Сваромир
получил некогда от Войшелка. Лев радовался вражде Тройдена против
Владимира и дружил Тройдену; но убийца Войшелка недолго
531

наслаждался их несогласием. Тройден захватил Дрогичин,
принадлежавший Льву, и Лев решился просить помощи монголов.
Сильный отряд их пришел на Волынь, где собралось множество
мстителей литовцам, по приказу Менгу-Темира и по собственному
желанию, ибо кого поганые Литовцы не обидели? Князья брянский,
смоленский, псковский соединились со Львом и монголами. Дело
кончилось ничем: Лев скрытно грабил литовцев, не делясь добычею с
другими, и оскорбленные союзники отстали от него. Монголы, идя
вперед и обратно, причинили столько зла жителям, что Лев рад был
отделаться от их союза. «Пришли они, поганые, для помощи, а сделали
одну пакость: не только забирали имение, скот, но даже так было, что
кого где встретят, того тут и облупят, — говорит летописец и
прибавляет: — Замечу на память и на пользу, что дружба с поганым не
лучше брани». На другой год (1276) Тройден мстил Галичу; взаимно
литовцы и русские жгли, грабили и помирились, утомясь
бесполезностью ссоры. Но Лев, совсем нечаянно, получил грамоты
Ногая, где он писал ему, что, слыша жалобы на грабежи литовские,
посылает Льву сильных мстителей: своих монгольских воинов. Лев
благодарил хана за милость и в 1277-м году снова начал невольный
поход на Литву. Не уступая в грабежах монголам, руссы искали целых
мест, ибо после татар нечем поживиться, говорили они. Это едва не
погубило князей Мстислава и Юрия (сына Льва), бывших в походе. В
1279 г. Владимир поссорился с Кондратом Мазовецким. Во время
страшного голода ятвяги прислали просить у него хлеба. «Не помори
нас, продай нам хлеба, и бери что хочешь: воск, бобры, черные куны,
бель, серебро», — велели сказать ятвяги Владимиру. Ладьи,
нагруженные хлебом и посланные к ним, были разграблены. Владимир
просил суда, и не получив его воевал области Конратовы. Князь
добрый и умный, Владимир почитался утехою подвластных.
Современники оставили нам похвальное изображение его, и
сказывают, что Владимир был силен, удал на охоте, хорош собою,
никогда не преступил клятвы, не пил вина и «глаголил от книг ясно,
ибо великий философ был». Прибавляют, что он строил города,
украшал церкви, сам списывал церковные книги. За четыре года до
кончины своей Владимир начал страдать тяжкою болезнью и не
участвовал в событиях, какие волновали в это время Галич, Волынь,
Польшу и Венгрию.
532

Честолюбие Льва было причиною раздора его с Польшей в 1279
году. Тогда скончался король Болеслав Целомудренный. Несмотря на
назначение наследником его Лешка Черного, еще с 1265 года, Лев
вздумал искать престола польского, опять обратился к монголам, сам
ездил к Ногаю, выпросил у него войско и был разбит Лешком.
Поневоле участвовали в безрассудной войне этой Владимировы и
Мстиславовы дружины. Лешко отплатил Льву в 1281 году и взял у него
несколько городов. Владимир помогал потом (в 1283 г.) Конраду
воевать против Болеслава Мазовецкого. В 1285 году русские князья
были испуганы начинаниями монголов: Ногай и Телебуга, до того
времени несогласные и довольные только помощью в ссорах Галича с
Литвою и Польшей, дружно собрали многочисленную рать, двинули ее
в Венгрию, и принудили Льва идти с собою. Опустошив многие
области польские, монголы едва не все погибли от голода и заразных
болезней. Руссы служили им путеводителями и нарочно наводили их
на засады неприятельские. Ногай и Телебуга воротились из Венгрии в
большой ссоре; но спустя год толпы монголов еще раз отправились
через Волынь и Галич разорять Польшу. Ногай и Телебуга сами были в
этом походе, но вражда их до того усилилась, что они не хотели ни
действовать вместе, ни даже идти в одну сторону, и возвратились
восвояси, удовольствовавшись опустошением нескольких литовских и
польских областей. Поход их был и на беду и в пользу галичан. Страны
Заднепровские во все это время были наполнены монголами;
называясь друзьями, монголы ограбили, разорили, съели все, что
могли. Князья русские принуждены были выходить с поклонами
навстречу ханам, и молчать обо всем, что ни делали подчиненные им
монголы. Но все послужило к пользе, потому что Лев закаялся с того
времени приводить монголов в свои области и исполнил слово.
Владимир скончался в 1289 году. Он не хотел отдать своей отчины
ни Льву, ни сыну его Юрию. Не имея детей, он благословил наследием
после себя Мстислава Данииловича. Любя Владимира, летописцы
подробно описывают все события при сем случае. Они любопытны.
Чувствуя усиление болезни, Владимир хотел всем распорядиться и в
присутствии монгольских баскаков передать права свои Мстиславу,
послав сказать об этом Льву. «Я рад, — отвечал Лев, — не буду искать
под Мстиславом ничего, ни при животе, ни по смерти брата. И до того
ли мне! В нынешнее время дал бы только Бог своим извладеть».
533

Услышав, что Мстислав отдал уже город Всеволож своим боярам: «Я
болен, — сказал Владимир, — а он еще придает мне болезни: при
жизни моей уже раздает он города мои. Успел бы и после смерти моей
это сделать. Не полоном и не копьем добыл ты города мои, — велел он
сказать Мстиславу. — Если так хочешь поступать, как ты поступаешь,
вспомни, что у меня есть другой брат, Лев». Мстислав извинялся.
«Пошлите же за Мстиславом, — сказал Владимир, — хочу учинить с
ним ряд о городах милой княгине моей Ольге и сироте моей Изяславе,
которую в пеленах взял я от отца и матери и миловал как родную, ибо
Господь не дал мне родных детей». Изяслава была приемыш
Владимира. Написав грамоты, Владимир привел Мстислава к
крестному целованию в том, что он будет беречь удел княгини Ольги и
Изяславы, и не станет принуждать сироту идти за кого-либо неволею.
Заклинал исполнять свои заветы «Мне не встать будет посмотреть, кто
что сделает по моем животе», — прибавил Владимир. Он был
опечален в это время смертью Болеслава, и тем, что Юрий Даниилович
вмешался в притязания Кондрата Мазовецкого против наследников
Лешка, обманул его и хотел захватить себе Люблин. Между тем Лев
старался хитростью добыть хотя какую-нибудь часть наследия,
отданного Мстиславу. Юрий прислал для этого к Владимиру с
притворною жалобою, что отец отнимает у него удел и что он надеется
на милость дяди своего и ожидает от него хотя Берестья. «Не дам, —
сказал Владимир, — не дам ничего. Скажите и Мстиславу, чтобы
ничего не давал он, ни даже вот такого клока соломы». Владимир
вырвал клочок соломы из снопов, под него подостланных. «Даниил
был король мой, Лев — мой брат, но ты отец мой; исполню, что ты
велишь!» — отвечал ему Мстислав. Тогда явился ко Владимиру
переяславский епископ Мемнон. Владимир понял, зачем он приехал.
«Лев велел сказать тебе, — говорил Мемнон, — что дядя твой Даниил,
и братья ваши, Роман и Сваромир, лежат в Холме. Ты до сих пор не
зажег свечи над их гробами. Дай Берестье на помин их душ и зажги
свечу на память им». Владимир долго беседовал с епископом, «зане
философ бысть, якого же не бысть по всей земле, по нем не будет». Он
отвечал Льву, что не давал ничего, когда для живых просили, не даст
ничего, когда и на мертвых просят. Болезнь Владимира усилилась; он
страдал, как второй Иов, но, собрав последние силы, велел вести себя
в церковь, причастился и воздав хвалу Богу, скончался после 20534

летнего честного княжения. После кончины «его облекли в аксамит с
кружевами, как достоит царям». Над гробом его плакали подданные и
чужестранцы: немцы, сурожане, новгородцы и самые жиды, как в день
взятия Иерусалима. «Царь мой благий! — вопияла княгиня
Владимирова. — Воистину назвался ты Иоанном: всею добродетелью
ты был подобен ему! Сколько оскорбляли тебя родные, и никогда не
воздавал ты им злом за зло!» «Добро бы нам было умереть с тобою,
сотворившим такую свободу, — говорили владимирцы. — Ты
уподобился деду своему Роману; поревновал ему и наследил путь его.
Зашло солнце наше и в обиде нас всех оставило!»
Юрий решился на ухищрения, видя, что все старания достать чтонибудь из наследия дяди были тщетны. Он занял Берестье, где
безрассудные жители приняли его с радостью. Бояре советовали
Мстиславу захватить города Юрия. Но легкосердый Мстислав
отказался. «Избави меня Бог проливать кровь неповинную: и без того
исправлю я все Божиею помощью, — отвечал Мстислав своим
советникам. Он послал к Юрию, и велел сказать ему: — Ты сам
хорошо слышал, как брат Владимир отдавал мне свои земли, не
скрывая распоряжений от твоего отца, при всех людях, и при царских
чиновниках. Зачем же тогда не противоречил ты? Я призову татар для
моей защиты; но прежде желаю знать, чтобы не казнился неповинный:
по воле отца твоего или по своей собственной силе ты в Берестье?»
«Жалуюсь тебе, — говорили послы Мстислава Льву, — жалуюсь, как
старшему брату и отцу, и желаю знать право: своею ли собственною
волею, или твоим повелением занял Юрий города мои? Не утаю от
тебя, что я готовлюсь на войну и послал уже к хану, да пришлет мне
рать». Лев испугался угрозы Мстислава. «У него не прошла еще тогда
оскомина от Телебугиной рати», — прибавляет летописец. Он отрекся
от всего; послал приказание Юрию: немедленно выйти из Берестья,
обещая при непослушании идти на него сам, и лишить его наследства.
Юрий принужден был уступить, но, оставляя Берестье, разграбил сей
город, также города Каменец и Бельск; сообщники его ушли с ним.
Жители Берестья с покорностью встретили Мстислава. Он простил их
и только для памяти легкомыслия их обложил Берестье податью,
обратив сию подать на содержание своей охоты. Лев и Мстислав жили
после того мирно. Лев скончался в 1301 г. Мстислав недолго пережил

535

его, и Юрий, соединив владения отца и дяди, именовался королем
русским и князем владимирским.
Если пришествия монголов были тяжки Волыни и Галичу, то они
были вовсе нестерпимы в Киевской и Черниговской областях. В 1299
году митрополит Максим (присланный из Греции в 1283 году) навсегда
оставил Киев и перенес митрополию во Владимир, на берега Клязьмы.

Юрий Львович. Гравюра XX в.
536

Так совершенно погибло для Руси то знаменитое место, где
началась первобытная история русского народа. Вскоре увидим, как
утратятся для Руси Галич и Волынь, и чуждое владычество на целые
столетия овладеет древними городами Владимирка и Володаря,
образует здесь совершенно отдельный, хотя и родной русским
областям народ, с новыми, неслыханными дотоле нравами, новыми
поверьями, и — даже новым именем…
Печальна была в это время История русского народа, грустна,
безнадежна жизнь его, тяжко существование! Предания этого времени
показывают ужасающую наготу и бедность бытия человеческого. Кто
из князей не погибал в междоусобии, не умирал под ножом палачей
ханских, тот с трепетом облекался при кончине своей в рясу инока и в
схиму, хотя тягота жизни равнялась для всех с бессмыслием страстей,
волновавших души и сердца.
Трепеща за будущее, народ с ужасом видел наказание Божие в
самых обыкновенных случаях — пожар, наводнение, неурожай,
болезни. Суеверие беспрерывно замечало знамения и предвещание
различных бедствий. Кроме пожаров новгородских, летописцы
упоминают о сильном пожаре в Твери, 1296 г. Торжок выгорел в 1300 г.
Михаил Ярославич тверской едва не погиб, когда ночью загорелся
дворец его: он успел выбежать с княгиней, но казна, одежды, оружие,
все сделалось жертвою пламени. В тот же год тверитяне были
опечалены тяжкою болезнью своего князя; но Михаил выздоровел, для
того чтобы тяжко погибнуть потом в отдалении от родины! В 1278 г.
в Руси свирепствовали повальные болезни; в 1280 г. целое лето были
сильные бури, громы, молнии; вихрь разметывал дома. Набег монголов
на Польшу в 1287 г. был последуем сильною смертностью; говорили,
что монголы отравляют воду в колодцах на погибель христиан. В
1297 г., когда мор свирепствовал во Пскове, в Новгороде и других
местах были сильные грозы и бури. В 1303 г. в Ростове бурей
разрушило четыре церкви и сорвало крыши с других. Кроме страха от
кометы 1266 г. (звезда на западе, а лучи от нее как хвост долгий на
полдень), предков наших испугало солнечное затмение 1271 г.
(померче солнце средь утра, и паки наполнися, и рады быша), лунное
1290 г. (бе месяц кровав, и преложися в тьму) и огромная комета
1301 г. (звезда на западе, лучи имуща, яко хвосты вверх, к полудню).
537

Наконец, их тревожили и особенные странные знамения: в феврале
1278 г. «огородилось солнце дугами, а среди дуг был крест, вне дуг 4
солнца, а свыше того дуга великая, рогами кверху»; зимою 1280 г.
«было знамение на небеси: облако огненное явилось на западе, и на
всю землю падали из него искры». В 1292 г. знамение страшно явилось
на небеси: стояли на воздухе как будто толпы воинов, на юг и на
север»; в 1298 г. «огородилось солнце грозно». Если бы кто-нибудь и
знал тогда естественную причину сих воздушных явлений, то не
посмел бы сказать; суеверие, грознее монгольских ханов, наказало бы
неверующего. Каждый век страшится своих призраков, и — горе тому,
кто, превышая свой век, осмелится сказать ему, что, мечты ничтожные
напрасно тревожат его; кто дерзнет назвать их созданиями
воображения, исчезающими перед светом ума и опытами веков!

538

Глава 4. Первенство Твери в северной Руси и её споры с
усиливающеюся Москвою
Оставив наконец в покое упрямого Георгия Данииловича и Москву,
Михаил Ярославич жил мирно с другими князьями, назывался
великим князем, основал свое пребывание в Твери и только ссорился с
новгородцами.
Несколько лет не доходило, однако ж, между Тверью и Новгородом
до вражды явной. В Пскове, после Довмонта, жил наместник
Михаилов, Феодор Михайлович; другой наместник его, Борис
Константинович, правил карельскими волостями новгородцев. Тот и
другой возбудили народное негодование. Феодор робко бежал из
Пскова, узнав о походе магистра ливонского, не слушал просьб
Новгорода, и псковитяне принуждены были без него невыгодно
помириться, а Феодор обирал между тем мирных обитателей; Борис
передал многие карельские области шведам. В 1312 году
неудовольствия усилились: Михаил отозвал наконец своих
наместников, рассердился на Новгород, захватил Торжок, Бежецк,
остановил привозы хлеба к новгородцам. В самую распутицу владыка
Новгородский Давид принужден был ехать в Тверь и мириться.
Новгородцы казались кроткими — перед сильною бурей.
В 1313 году умер хан Тохта. Давно уже не было примера
спокойного воцарения в роде; но юный сын Тохты, хан Узбек, мирно
наследовал отцу. Михаил должен был явиться к новому властителю.
Он отправился немедленно. С ним поехал достопамятный святитель
русский, митрополит Петр. По кончине грека Максима в 1305 году, три
года не было митрополита в Руси. Князь галицкий думал
воспользоваться сим случаем и упросил царьградского патриарха
благословить на учреждение в Галиче особой митрополии. Охотно
соглашаясь, патриарх поставил в митрополиты благочестивого
игумена волынского Петра. В суздальских областях игумен Героптий
принял между тем самовольно управление после смерти Максима.
Петр не оставался в Галиче; он поспешил во Владимир, куда, как мы
упоминали, за десять лет прежде была перенесена митрополия
русская. Здесь, встреченный почтительно всеми, митрополит Петр
заслужил общее уважение кротким, но твердым характером своим,
539

добродетелью и благочестием. Он обличил злую ересь какого-то
Сеита; действуя, как архипастырь, он лишил сана Сарского епископа
Измаила, и кротостью свое обезоружил обвинителей на Соборе,
созванном для его осуждения в Переяславле. Михаил и Петр приняты
были в Орде милостиво. Митрополита вскоре отпустили с
возобновленною грамотою хана на права и преимущества, данные
духовенству предместниками Узбека. Но Михаил принужден был
остаться в Орде. Здесь начало его бедствий.

540

Митрополит Петр. Икона первой половины XV в.
Можем догадываться о причинах, по которым пребывание Михаила
в Орде продолжалось около двух лет. Деятельный враг его, Георгий
541

московский, конечно, не упустил никаких средств для борьбы с
Михаилом. Не брала сила — употреблялось коварство. Безрассудно
оскорбив новгородцев, Михаил потерял любовь их, и только одно
оставалось ему теперь: укреплять власть свою ордынскою силою.
Необходимость принудила Михаила употребить пагубное средство, по
которому память Андрея осталась ненавистною. Он услышал на
берегах Волги, что в отсутствие его Новгород передался Георгию.
Присланный от Георгия наместником, Феодор Ржевский был принят
новгородцами; они схватили Михайловых бояр, заперли их в доме
владыки и поспешно выступили с войском к самой Твери. Димитрий,
сын Михаила, стал против них на берегу Волги. Обе стороны не
хотели начинать битвы, и до осени простояли тверитяне и новгородцы
друг против друга. Ничего не слыша об отце, Димитрий уступил и
добровольно отказался за него от Новгорода. Новгородцы послали
тогда к Георгию, и заключили с ним договор на всей воле своей.
Радуясь своему хотению, вскоре они увидели у себя Георгия с братом
его Афанасием. Михаил горько жаловался хану и выпросил себе для
управы монгольское войско под предводительством Тохтамерия. В то
же время Георгия звали на суд в Орду. Может быть, Михаил хотел
только устрашить своих противников — он ошибся. Георгий с послами
новгородскими, отправился в Орду немедленно, а новгородцы не
оробели от присутствия монголов и выступили к Торжку, предводимые
князем Афанасием. Надобно было приняться за мечи, и новгородцы
дали первую битву монголам 10 февраля 1316 года. Драка была
отчаянная; сыновья посадников Миши и Павши легли на поле битвы;
но сила превозмогла — побежденные скрылись в Торжке. Михаил
требовал выдачи Афанасия и Ржевского. «Не отдаем Афанасия, —
отвечали новгородцы, — лучше все умрем честно за Святую Софию!»
Михаил требовал выдачи хотя одного Ржевского. Крайность принудила
согласиться. Новгород признал снова Михаила, обязался заплатить ему
тяжкую дань — 12 000 гривен серебра, разделяя платеж на сроки. В
залог платежа выданы были аманаты. Положили: не требовать
пограбленного с обоих сторон; пленных отдать без откупа; Михаилу
отложить нелюбие, не захватывать купцов в суздальских областях, не
мстить недругам; Новгороду держать его княжение честно, без обиды.
Договор любопытен подробностями. Михаил отпустил монголов и
нарушил все мирные условия: захватил Афанасия и бояр
542

новгородских, мстил врагам своим, отнимал имения торжковцев, брал
откупы; наконец, как будто предвидя, что снова восставит
новгородцев, вызывал своих наместников из Новгорода и собрал
войско.
Жестокая ненависть новгородцев к Михаилу сказалась тогда в
величайшей степени. Они решились снова воевать с ним; обнесли
Новгород тыном, созвали дружины псковские, ладожские, русские,
карельские, ижорские; вече не хотело слышать об имени князя
тверского. Игнатия Веска, подозреваемого в перевете с Михаилом,
били на вече и сбросили в Волхов. На другого новгородца, Даниила
Писцова, донес раб его, что будто он был послан от господина своего к
Михаилу, и — Даниила убили без всякого суда. Между тем Михаил
шел к Новгороду дремучими лесами и болотами по Ловати; кони у
него погибли; оказался голод; воины его ели даже конину и кожи сапог
и щитов своих; Михаил вынужден был воротиться. Он не пошел
походом на другой год, но стеснял отовсюду новгородцев, и не давал
им мира, хотя они присылали владыку своего в Тверь и желали
мириться.
Давно говорили руссы, что дружба монголов хуже войны. В самом
деле, только смерть, с надеждою венца мученического, ожидала в
битве против притеснений. Но дружба их вела за собою позор,
унижение, продажу души; помощь их была последуема гибелью
отчизны. Кроме того, купя дружбу их всеми жертвами, нельзя было
ожидать постоянства, и лишняя выгода, самовластная прихоть деспота
или коварный совет вельможи его, навлекали сегодня бедствие на
голову того, кто вчера был в великой милости и почете у хана. Михаил
узнал все это тяжким, горестным опытом. Георгий уехал в Орду с 1315
года, все еще оставался там. Казалось, что он забыл плен брата своего
Афанасия и не внимал призывному воплю Новгорода. И братья его не
трогались из Москвы. Но вскоре услышал Михаил весть опасную:
Узбек не только извинил во всем Георгия, но даже полюбил его;
Георгий женился в Орде на родственнице хана, названной в святом
крещении Агафией; пользуясь особенною дружбою вельможи ханского
Кавгадыя, Георгий выпросил наконец себе Великое княжество, и
Кавгадый с войском монгольским отправился в Русь — сопровождать
нового великого князя и возводить его на престол.

543

Торжество Михаила мгновенно превратилось в пагубу. Он
соглашался на позволение новгородцам не принимать участия в распре
его с Георгием, но сам приготовился на защиту отчаянную. Георгий
шел на него с силами монгольскими и дружинами Москвы и Суздаля.
За сорок верст от Твери, при селе Бортнове, дано было сражение.
Михаил не жалел себя и — победил! Георгий бежал в Новгород. Борис
Даниилович, Кавгадый, жена Георгия достались в плен Михаилу. Он с
честью отпустил пленных монголов и оказал снисхождение, когда
новгородцы приняли Георгия, снарядили войско и пришли к Торжку.
Они не хотели драться, но желали только примирить князей и
соблюсти свои выгоды. Сам владыка их, Давид, был в новгородском
стане. В договоре ни слова не сказано о Георгии и Великом княжестве.
Михаил условился с Георгием: ждать решения ханского, отдать
пленных, дать Новгороду свободу не признавать никого князем до
ханского решения. К несчастию Михаила, Кончака умерла в Твери.
Говорили, что она была отравлена… Дело темное; но если это
обвинение было справедливо, Михаил впоследствии дорого заплатил
за свое злодейство. Георгий поехал в Москву и оттуда в Орду. Михаил
хотел прежде распорядиться делами, и, как залог скорого приезда и
невинности своей, послал в Орду сына своего Константина, 12-летнего
отрока.
Не смея, по прошествии пяти веков, обвинить Михаила, с
горестным участием читаем повесть о кончине сего князя, отличенного
многими доблестями. На берегу Нерли расстался он с матерью и
исповедался духовнику в грехах. «Вместо облегчения христианам,
только тяготу творил я в жизни своей; да будет им смерть моя во
благо!» — говорил Михаил, прощаясь с ближними и идя на погибель,
почти верную. Во Владимире встретил он посла ханского Ахмыла,
грозно звавшего Михаила на суд в Орду, где Георгий и Кавгадый были
его обвинителями. Михаил не поколебался ехать, но отпустил в Тверь
детей своих, Димитрия и Александра, бывших при нем, хотя они
просили его позволить и им ехать с ним и погибнуть или и самому не
ездить вовсе. «Тогда разорение падет на Отчизну; если же определено
мне умереть, то лучше положить душу свою за братью», — отвечал
Михаил. Сыновья его возвратились в Тверь. Орда кочевала тогда при
устье Дона. Константин с трепетом встретил отца своего в Орде,
рассказывая ему о злых доносах и наветах Георгия и Кавгадыя. Но
544

Узбек встретил Михаила довольно милостиво, принял и подарки его и
велел потом судить его и Георгия. «Кого обвините, тому казнь», —
прибавил он. Михаил видел свою беззащитность: Кавгадый был в
числе его судей. Судьи наконец собрались. Требовали ответа: почему
Михаил самовольно собирал дань с русских, подвластных царю,
городов и не отдавал ее Узбеку? Почему бился он с послом царским и
провожатыми его, дерзая не повиноваться? Наконец, Михаила
обвиняли в смерти Кончаки. Великий князь приводил в опровержение
первого обвинения роспись множества сокровищ, переданных им
Орде; говорил далее, что он избавил, напротив, от гибели посла
царского, и с честию отпустил его, а сражался только с одним
Георгием; наконец, он клялся, что в смерти Кончаки совершенно
невинен, и что смерть ее была от Божией воли. В другое заседание
суда Михаила привели уже связанного, осудили его, не слушая
оправданий, разграбили его имущество, приставили к нему стражу и
надели на шею его колодку. От самого выезда из Твери Михаил
готовился к смерти и еженедельно приобщался Святых Тайн. Теперь,
видя погибель неминуемую, он забывал земное, но оказывал твердость
неколебимую; со слезами молясь по ночам, он казался спокоен днем, и
только беспрерывно читал Псалтырь. Один из отроков его
перевертывал ему листы, сидя перед ним, ибо руки Михаила были
связаны. Между тем решение ханское еще не выходило. Орде был
сказан поход: Узбек двинулся на охоту со всем великолепным двором
своим. Тысячи зверей были охватываемы и биты в облаве. Орда
достигла берегов Каспийского моря и расположилась там кочевать. Все
блистало роскошью. Множество купцов и странников находилось в
вежах монголов. Несчастного Михаила влекли за Ордою, как бедного
преступника. Верные слуги и духовник не оставляли его и однажды
известили тайно, что все готово к побегу. Михаил отрекся.
«Никогда, — отвечал он, — не приобрету я молвы, что, спасая себя, я
оставил в жертву вас, людей моих! Да будет воля Божия!» Ругаясь над
бедным узником, Кавгадый велел однажды привлечь его на торжище,
будто для расспросов, поставил там на колени, насмешливо упрекал
стражу, что они возложили на князя такую тяжелую колодку, и говорил
ему: «Не бойся, Михайло: таков у царя нашего обычай; на кого он
прогневается, тому надевают колодку, хоть бы это был родной
племянник его. Но сегодня гнев, а завтра милостив; беда минется, и,
545

может быть, ты еще в большей чести будешь». Злодей удалился.
Утомленный князь просил подать ему стулец, на котором мог бы он
присесть и отдохнуть. Народ собрался вокруг него и с любопытством
глядел на страдальца. «Поди лучше в свою вежу, — говорил один из
слуг Михаила, — видишь, как позоруют в твоей укоризне, тебя,
некогда княжившего в своей земле». Глаза Михаила наполнились
слезами; он отвечал словами Священного писания и пошел тихо,
говоря: «В позоре был я ангелом и человеком, и видящие меня
покивали на меня головами!» Двадцать шесть дней протекло в сем
томлении. Смерть Михаила была наконец решена. Он узнал о том,
велел петь заутреннюю, сам читал псалмы, исповедался, посадил
подле себя Константина и передал ему последние заветы к супруге,
детям, боярам. «Дайте мне теперь Псалтырь, — сказал он, — вельми
прискорбна душа моя!» Раскрыв наудачу, Михаил читал псалом:
«Внуши, Боже, молитву мою, вонми моление мое; сердце сое смутися
во мне, и страх смерти приде на мя!» Он обратился к предстоящим:
«Что предвещает мне псалом сей?» — спрашивал князь. «Это
известный тебе псалом», — отвечали ему, боясь тем более смутить его.
«Кто даст мне крылья, да полечу и почию? Удалихся бегая, и
водворихся в пустыни, чая Бога спасающего!» — воскликнул Михаил.
Тогда вбежал один из слуг князя, бледный, испуганный, и известил,
что от ханской ставки едут Георгий и Кавгадый с толпою народа.
«Ведаю, зачем они едут», — отвечал Михаил, обнял в последний раз
сына и, зная, что монголы сопровождают смерть каждого осужденного
грабежом и буйством, велел всем разойтись поспешнее и отвести
Константина к ханьше. Недалеко от шатра находилось торжище.
Остановясь на нем, Кавгадый послал убийц. Из приближенных
Михаила одни спешили увести юного Константина, других разогнали
посланные; Михаил остался один, молился; убийцы вторгнулись
толпою и бросились на князя; он упал от их ударов и прошиб
колодкою шатер. Тогда начали терзать, бить его, сорвали с него одежду.
Один из палачей, по имени Романец, вырезал у него сердце. Нагой
труп Михаила брошен был в сторону, пока убийцы рвали шатер и
грабили имущество князя. Кавгадый и Георгий стали над трупом.
Князь московский глядел на убитого врага с такою злобною радостью,
что Кавгадый вознегодовал и сказал ему: «Он был старший брат, отец
твой — вели хоть прикрыть наготу его тела!» Георгий смутился; один
546

из людей Георгия прикрыл труп Михаила котыгою. Наконец позволили
приближенным взять истерзанное тело страдальца; они обмыли, одели
его и перевезли за реку Адж, или Горькую. — «И точно горькую, —
говорит летописец. — Горько было тогда, видя смерть великого
князя!» Все сопровождавшие Михаила остались рабами в Орде,
терпели побои и страдания, кроме людей, спасенных ханьшею,
сохранившею и несчастного сироту Михайлова, Константина. Георгий
пировал между тем с друзьями своими, руссами и монголами; потом
снова выпросил себе у хана Великое княжество. Узбек отдал в волю
его всех бояр Михайловых и даже самого Константина. Не боясь
слухов, что над телом Михаила являются чудеса, Георгий велел везти
его в Москву и поспешно приехал во Владимир, где объявил грамоту
ханскую на великокняжение.
В Твери услышали о приезде Георгия. Еще ничего не было
известно о Михаиле — «далече бо бе земля, и не бе кому вести
донести». Послали узнать в Москве, и с горестью сведали, что в
Москву привезено бездушное тело Михаила, и положено в
Преображенском Кремлевском монастыре; что при Георгии находятся
пленниками Константин и тверские бояре. Горесть уязвила сердца
всех. Будущий мститель за Михаила Димитрий принял княжество
тверское и отправил братьев Александра и Василия молить у Георгия
мира, возвращения гроба отцовского в Тверь и отпуска пленного брата
Константина и бояр. Послав в Новгород наместником брата Афанасия,
Георгий горделиво предписывал Димитрию условия: не искать под
ним Великого княжества, заплатить Москве две тысячи рублей
серебра, и гроб Михаила обменять на гроб Кончаки, оставшийся
дотоле в Твери. Димитрий соглашался на все. Гроб Кончаки повезли в
Ростов; в Москву прибыло тверское духовенство за гробом Михаила.
Достигнув до берега Волги, посланные повезли драгоценный гроб сей
водою. Димитрий, братья его, жители Твери, епископ Тверской
Варсонофий встретили останки князя-страдальца с духовным пением,
воплем и слезами. Но все были обрадованы, когда, раскрыв гроб,
увидели тело нетленным. Воздав хвалу Богу, переменили плач на
радость. Димитрий хотел после того расплатиться с Георгием.
Прошел год. Георгий воевал в это время Рязань, где княжил внук
убитого им Константина, Иоанн. Рязань покорилась Георгию. Не видя
равной покорности Димитрия, Георгий решился принудить его к тому
547

силою. Брат Георгия, Иоанн, давно уже находился в Орде. Георгий
собирал дружины, когда владыка Тверской приехал просить от его
имени Димитрия о мире, и обещал, что все условленное прежде будет
исполнено. Надеясь на прочность связей своих в Орде, Георгий
отправился в Новгород, где скончался тогда брат его Афанасий. В
Новгороде услышал Георгий, что Иоанн Даниилович возвратился из
Орды с послом ханским Ахмылом. Посол этот своевольствовал в
Ярославле, казнил, грабил жителей и потом уехал обратно. В то же
время получено известие, что Димитрий тверской нарушал свои
обещания, уехал в Орду и был там принят Узбеком весьма
благосклонно. Кавгадыя уже не было на свете. Связи не помогли
Георгию. Дары решили дело, и Димитрий воротился с названием
великого князя.

548

Великодушная кончина Михаила Тверского в Орде
Мужественно предводя новгородцами в разных военных
предприятиях, Георгий полагал, что они не откажут ему в
заступничестве: новгородцы отступились от него. Думая решить
смелостью, Георгий спешил во Владимир и узнал, что там все уже
признали власть Димитрия. Князь Александр Михайлович ждал
Георгия на дороге, напал на него, разграбил его обозы. Георгий едва
успел убежать и укрыться за Псков. Не вступая в раздоры за Великое
княжество, новгородцы звали Георгия жить у них, и два года жил он в
549

Новгороде, правил воинскими дружинами, ходил с новгородцами в
походы и терпеливо ожидал последствий. Брат его Иоанн владел
Москвою; Димитрий правил Великим княжеством; тот и другой как
будто забыли о Георгии. Он решился наконец ехать в Орду.
Начальствуя тогда новгородскими дружинами на берегах Двины,
Георгий поплыл рекою Камою, а потом по Волге в Сарай. Димитрий не
замедлил явиться в Орду, слыша, что враг его уже отправился туда.
Пылая местью, сей юный князь, Грозные очи, как называли его
современники, был представлен перед Узбеком. Рядом с ним стал
перед ханом Георгий, виновник смерти родителя его. Гнев Димитрия
вышел из всех пределов, когда он увидел Георгия лицом к лицу. Забыв,
что находится в присутствии хана, вне себя, Димитрий обнажил меч и
пронзил врага своего… Георгий пал и скончался мгновенно. Тело его
повезли в Москву. Архимандрит Моисей, приехавший в Москву на
посвящение в архиепископы Новгорода (ибо владыка Давид скончался
в 1324 году), видел там погребение Георгия. Митрополит Петр,
епископы тверской Варсонофий, ростовский Прохор, рязанский
Григорий и сам Моисей отпевали его в Успенском соборе. Иоанн, один
оставшийся в живых из сынов Даниила Александровича, неутешно
плакал над гробом старшего своего брата.
Надеясь, что у хана все можно купить золотом, тверские князья,
ибо с Димитрием был Александр, оставались в Орде. Александр
возвратился в Суздаль через несколько месяцев. С ним приехали
монгольские должники — вероятно, заимодавцы его и брата. Немного
времени прошло, и получена была страшная весть: Димитрия убили в
Орде по повелению Узбека. Но Александр, как будто в замену сей
казни, получил от хана достоинство великого князя. Новгородцы
признавали власть брата его, по отбытии Георгия; признали
беспрекословно и Александра. Утверждая договором 1327 г. права
нового великого князя, Новгород выговаривал только свои всегдашние
условия, и присягнул князю «по любви, в правду, без всякого извета».
Недолго поддержались любовь, правда, известность Новгорода и
самое княжение Александра Михайловича! Не верим, чтобы в
погибели его не участвовал умный, хитрый князь Иоанн Даниилович
московский. До сих пор, действуя сначала из-за отца, потом из-за
старшего брата, он оказывал ум, мужество, крепко стерег
неприкосновенность Москвы, умел биться с врагами, умел ладить в
550

Орде. Оставшись один властителем Москвы, Иоанн не искал Великого
княжества, и тем не навлекал на себя преследований, подобно
честолюбивому Георгию. Но действуя скрытно, Иоанн успел перезвать
в Москву главу Русской Церкви митрополита Петра. Старец,
довольный тихим приютом, благословил князя Иоанна, мирного,
кроткого по наружности, благотворительного к нищей братии до того,
что он всегда носил при себе сумку, или калиту, с деньгами для раздачи
бедным, и от того, как говорят, прозван был Калитою. Повествование
сомнительное, так же как и другое, будто митрополит Петр, решась
остаться в Москве, говорил Иоанну: «Воздвигни здесь храм каменный
во имя Богоматери, и прославишься из рода в род, паче других князей;
и град Москва славен будет из всех градов Русских; прославятся в нем
сыны и внуки твои; святители поживут в нем, и руки его взыдут и
плеща врагов; прославится о нем Бог, и мои кости положены в нем
будут». Иоанн в самом деле предложил основать церковь во имя
Успенья Богоматери в Московском Кремле, и в год кончины Георгия
митрополит Петр заложил сей первый в Москве каменный храм —
столь знаменитый впоследствии собор Успенский, 4 августа 1326 г.,
назначив и место гроба своего в новозаложенной церкви, в стене, близ
алтаря. Он отдал в сей храм образ Успения, им самим писанный, но не
дожил до окончания воздвигаемой церкви. Успенский собор был
окончен на другой год и освящен 14 августа 1327 года, епископом
Ростовским Прохором. Добродетельный митрополит Петр скончался
20 декабря 1326 года. Над гробом его исцелились трое недужных.
Современники назвали Петра первым митрополитом и великим
святителем и чудотворцем московским.
Тихий, кроткий по наружности Иоанн Калита не таков был в самом
деле. Скрывая дотоле свои честолюбивые замыслы, он узнал о
безрассудной отваге Александра тверского. Тогда сказался истинный
характер Иоанна.
Летом 1327 года приехал в Тверь посол монгольский, Шевкал, сын
разорителя Твери Дюденя. Приезды таких послов были явлением
обыкновенным в русских областях. Надобно было дарить их, терпеть
своевольства, обиды их, нередко сопровождаемые пролитием крови.
Может быть, шевкаловы притеснения были в самом деле нестерпимы;
может быть, Александр в самом деле боялся участия отца и брата и
предчувствовал судьбу свою. Как бы то ни было, но он начал внушать
551

тверитянам, что Шевкал прислан от хана убить его и братьев,
истребить других князей, ниспровергнуть христианскую веру, ввести
магометанство, посадить по городам ордынских князей. «Бог да будет
отмстителем крови великого отца моего Михаила, и брата моего
Димитрия, убиенных невинно; да не сотворят поганые сего надо
мною!» — говорил он. Тверитяне взволновались, вооружились.
Александр повел их на монголов рано утром в 15-й день августа 1327
года. Услышав о волнении народном, Шевкал решился дорого продать
свою жизнь. Окруженные отовсюду, монголы резались с тверитянами
до самого вечера и, побежденные ими, укрылись в княжеском дворце.
Александр велел зажечь дворец; Шевкал и остатки дружины его
погибли в пламени.
Надобно было или поправлять безрассудство унижением или смело
отражать погибель, за ним следующую. Александр не делал ни того,
ни другого, бездействовал, а Иоанн московский был уже в Орде, и
вскоре услышали, что он едет с воеводами и войсками монгольскими.
Приняв главное начальство над ними, он соединился с суздальским
князем Александром, сыном Василия, и двинулся к Твери мстителем за
оскорбленную честь ханскую. Александр не хотел умереть
великодушно, оставил подданных на жертву врагам и бежал. Его не
впустили в Новгород; предусмотрительный Иоанн прислал уже туда
своих наместников. Александр укрылся во Пскове, где жители дали
ему убежище, несмотря на противоречие новгородцев. Братья
Александра, Константин и Василий, бежали в Ладогу. Тверь, Кашин,
другие города и селения тверские были выжжены, и, несмотря на
подчиненность Иоанну, монголы опустошили даже Торжковскую
область. Новгородцы откупились 2000 рублями серебра от дальнейших
бедствий. Узбек утвердил Великое княжество за Иоанном.
На другой год Иоанн снова отправился в Орду. С ним был
Константин тверской, смиренно искавший милости Иоанна по
возвращении своем в Тверь. Подтвердив Иоанну Великое княжество,
Узбек был доволен покорностью Константина и отдал ему Тверь, где
Константин начал княжить, раболепствуя Москве. Вместе с другими
князьями он обязался не только не принимать к себе брата Александра,
но преследовать его и представить в Орду, на суд ханский, если успеет
захватить где-либо.

552

Иван Калита. Титулярник. XVII в.
Александр был оставлен всеми. Впоследствии увидим
преследования, каким подвергло несчастного сына Михайлова
решение ханское, увидим великодушное заступление псковитян,
позднюю решительность Александра, — лучше умереть, нежели
скитаться в изгнании — и несчастную кончину его. Но все сии
частные обстоятельства не изменили главного порядка дел: тысяча
триста двадцать восьмой год должно почесть началом новой
политической системы на Руси и самобытности — сперва Москвы,
потом всей Руси. С сего времени Иоанн Даниилович, князь
553

московский, сделался великим князем, первенствующим среди князей
русских, и уже ничто не могло исторгнуть у него и наследников его ни
достоинства великокняжеского, ни решительного перевеса Москвы
над всеми другими городами и областями русскими. Обладая
Владимиром, Переяславлем, Коломною, Можайском, Иоанн основал
пребывание свое в родной Москве. Новгород посылал с ним в Орду
чиновника своего и покорствовал ему. Тверь не смела ослушаться его.
Крамола и покорность безопасили его от Орды.
Так восстала среди всех областей русских Москва; окончились
распри рода Ярослава тверского с родом Александра Невского, и
кровавое междоусобие, в котором погибли Михаил, сын его, и враг
Михаила, Георгий. Тверь, возвеличенная Ярославом Ярославичем
(1263–1272 гг.), подкрепленная детьми его, в княжении Василия
Ярославича и двух сынов Невского (1272–1304), казавшаяся столь
твердою при Михаиле, и даже при Димитрии и Александре — упала, и
не восставала более, хотя долго еще боролась она потом с Москвою и
покорилась ей почти последняя.
Через двадцать шесть лет после смерти Даниила, из пяти сыновей
его оставался теперь только один, Иоанн. Приняв достоинство
великого князя, он был в летах крепкого мужества, самовластен во
всех действиях. Надежду будущего составляли для него три сына:
Симеон (преемник отца на Великом княжестве), Иоанн (отец
незабвенного Димитрия Донского) и Андрей (отец Владимира
Храброго, столь памятного мужеством и добротою сердца). Не забудем
и того счастливого обстоятельства, что Иоанн Даниилович успел
приобрести опыт в делах управления, участвовать в сильных
переворотах от самой кончины Даниила, в течение 25 лет. Заметим
еще, что провидению угодно было сделать местом пребывания Иоанна
именно Москву. С удивлением рассматриваем и удивительное
положение сего города, находившегося в средоточии русских областей,
так, что все окрестные областные города кажутся поставленными от
него в геометрическом размере. Как чудно все устремлено было к
великой цели в будущем!
Обратим внимание на любопытный акт, который показывает
характер века и много подробностей быта и обстоятельств тогдашних.
Это Духовная грамота Иоанна Данииловича. Отправляясь в Орду в
1328 году и оставляя старшего сына 11-ти, Иоанна 2-х лет, Андрея 1-го
554

года, он распорядился наследством и определил: кому из них чем
владеть из недвижимого и движимого имения. Так ненадежна была
судьба князя русского, идущего в Орду! Иоанн ожидал всего и, мысля
о предприятиях обширных, готовился в то же время на смерть.
Представляем содержание Духовной его.
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Я, грешный, смиренный раб
Божий Иван, идя в Орду, пишу душевную грамоту, никем не
понуждаемый, в полном уме своем и здоровый. Если Богу угодно
будет определить мою кончину, так распоряжаюсь я сыновьям и
княгине своей:
Отказываю сыновьям моим отчину свою Москву и следующим
образом делю ее: даю старшему Семену Можайск, Коломну (следует
исчисление селений, всего 24. При жизни своей дал я ему: 4 цепи
золотые, 2 пояса золотые, 2 чаши золотые, с жемчугом, 1 блюдо
золотое с жемчугом и каменьями. К тому придал я еще 2 чума золота
большие, а из серебряной посуды три блюда серебряные. Даю сыну
Ивану Звенигород, Рузу (следует исчисление 21 слобод и сел). А из
золота дал я сыну Ивану 4 цепи золотые, 1 пояс большой с жемчугом и
каменьями, 1 пояс золотой, с капторгами, 1 пояс сердоликий,
окованный золотом, 2 овкача золотые, 2 чашки круглые золотые, 1
блюдо серебряное ездниньское и 2 блюда поменьше. Даю сыну своему
Андрею: Серпухов (следует исчисление 20 слобод и сел). А из золота
дал я сыну своему Ивану 4 цепи золотые, 1 пояс золотой фряжский, с
жемчугом и каменьями, 1 пояс золотой с крюком, на червчатом шелку,
1 пояс золотой, царевский, 2 чары золотые, 2 чумка золота меньше, а
из блюд 1 блюдо серебряное и 2 малые. Даю княгине своей в
меньшими детьми: Сурожик (следует исчисление 26 селений и
слобод). Из городских волостей даю княгине своей Осмничье, а
Тамгою, и иными волостями городскими поделятся сыновья мои;
также и мытами, который в котором уезде находится, туда и
принадлежит; а медовым городским оброком Васильцева веданья
поделятся сыновья мои. Сколько есть моих бортников и оброчников
купленных, в чьей росписи что находится, тому и принадлежность.
Если, по грехам моим, некоторые из сих волостей отнимутся татарами,
детям и княгине моей поделиться другими волостями в то место
(уравнять уделы из остального). Численность людей ведают сыновья
мои сообща, и наблюдают все за одно. Людьми купленными,
555

означенными в большом свитке, сыновья мои поделятся. Золото
княгине моей, 14 колец и ожерелье, даю дочери моей Фетинье, а
сделанные мною монисто новое, чело и гривну, отдал я ей еще при
себе. Что придобыл я золота, Бог мне дал, и коробочку золотую, отдаю
княгине с меньшими детьми. Из платья, сыну моему Семену 1 кожуш
червленный, жемчужный, 1 шапка золотая; сыну Ивану 1 кожух
желтый объяринный, с жемчугом, 1 коц большой, с бармами; сыну
Андрею 1 бугай соболий, с наплечниками, большим жемчугом и
каменьями, 1 скарлатное портище, саженое, с бармами. Снаряженные
ныне мною 2 кожуха, с аламами и жемчугом, даю меньшим детям,
Марье и Феодосье, с ожерельем. Серебряные пояса мои раздать
священникам; 100 рублей, находящиеся у Ески, раздать по церквам.
Остальною серебряною посудою поделятся сыновья и княгиня моя.
Остальные одежды мои раздать всем московским священникам. Блюдо
большое серебряное, о 4-х кольцах, отдать Владимирской Богородице.
Приказываю тебе, старший сын Семен, братью твою младшую и
княгиню мою с меньшими детьми: по Боге, ты им печальник. Одно
стадо свое отдал я сыну Семену, другое Ивану; остальными поделятся
сыновья мои и княгиня. Свидетелями завета моего были духовные
отцы мои Ефрем, Феодосий и священник Давид. Грамоту писал дьяк
князя великого Кострома. Кто грамоту сию нарушит, судит ему Бог».

556

Московский кремль при Иване Калите. Художник А. М. Васнецов.
1921 г.
В другом списке Духовной Иоанн прибавляет распоряжения о
немногих купленных им селах, опричь московских сел: в Новгороде,
Владимире, Костроме. Он отдает их сыновьям Симеону и Иоанну.
Одно село ростовское приказывает оставить Борису Воркову, если он
будет служить детям его; в противном случае, велит у него отнять. Три
села на Киржаче велит отдать на поминовение души.
Здесь замечательна, прежде всего, безнадежность судьбы: Иоанн,
уже великий князь, ни слова не упоминает о передаче Великого
княжества детям. Еще более: он не распоряжается даже Переяславлем,
хотя Переяславль принадлежал Москве по завещанию Иоанна
Димитриевича; не смеет даже упомянуть, как говорили потом его
наследники: «А даст Бог вынесут тебе Великое княжение». Дети,
вероятно, должны были уступить Переяславль избранному от хана
великому князю, кто бы он ни был, ибо Иоанн не надеялся, чтобы им
можно было удержать его и, как добрый отец, не хотел вовлекать их в
борьбу бесполезную. Кроме княжеской печати, серебряной и
вызолоченной, с изображениями Спасителя и Иоанна Крестителя, у
грамоты находится другая: монгольская, свинцовая, с изображением
557

Соломоновой печати. Видим, что Духовную Иоанна утвердил какойнибудь баскак, или посол ханский.
Как же бедна была Русь! Великий князь входит в мелкие
подробности о доходах небольших своих областей; заботится о разделе
детям 80 деревень, слобод и сел, небогатой движимости: 12 цепочек, 8
поясов, 6 чашек, блюдца, 4 чумов, 2 овкачей, 14 колец, ожерелья,
мониста, чела, гривны, коробочки золотые, 9 блюд серебряных, 4
кожухов дорогих, шапки, коца, бугая и портища! На помин души
отдает он остальное свое серебро, остальное платье. Духовную его
свидетельствуют два монаха, или архимандрита, и священник;
утверждает монгол…

558

Глава 5. Политика Иоанна Калиты и начало
политической самобытности Руси
Можно ли было предполагать, чтобы один город, беспрерывно
угрожаемый Литвою, датчанами, ливонскими рыцарями, подвластный
сильному Новгороду, слабый собственными своими силами — Псков,
дерзнул быть великодушнее новгородцев, тверитян, всех князей
русских и даже родных братьев бедствующего тверского князя! По
изумительному порыву добродушия, псковитяне не только приняли
несчастного беглеца Александра Михайловича, но и крепко стали за
него, избрали его своим князем, не слушали повелений ни великого
князя, ни самого хана, изрекшего смерть Александру и гибель его
защитникам. Напрасно новгородский владыка Моисей приезжал в
Псков с тысяцким Авраамом и послами Иоанна. Псковитяне ничего не
послушали и не выдали Александра.
На другой год великий князь двинул ко Пскову рать. С ним были
князья тверские (братья Александра Михайловича), князь Александр
суздальский, другие князья русские. Сам митрополит Феогнист
прибыл с ними в Новгород. Еще раз послали ко псковитянам,
уговаривая их отступиться от Александра; говорили Александру: «Иди
в Орду; не погуби христиан гневом поганых». Александр, с горестью,
решался исполнить требование князей, говоря: «Лучше умереть мне
одному, нежели губить христианство!» Но псковитяне превосходили
его великодушием и мужеством, не отпускали его, готовы были за него
сражаться и умереть все как один. Неужели сей поступок тронул
Иоанна? По крайней мере, он подвигал дружины ко Пскову тихо, не
хотел битвы и употребил средство дотоле неизвестное: по его
желанию, митрополит послал во Псков архипастырское проклятие и
отлучение от Православной Церкви. Псковитяне ужаснулись.
Александр немедленно оставил Псков, уехал в Литву, и псковские
послы явились в табор Иоанна просить мира. Исполнив требование
ханское, Иоанн спешил отдать отчет хану, уведомляя его о бегстве
Александра из Руси. Он возвратился после сего в Москву,
обнадеженный ханскими милостями, и смелее принялся за дела.

559

Изображение Пскова на иконе XVII в.
Немедленно требовал он от новгородцев новой дани: части
серебра, какое собирали они в отдаленных областях за Камою.
Новгородцы отказались. Иоанн захватил Торжок, Бежецк и возверг
гнев свой на Новгород. В это время во Пскове был уже снова
Александр. Едва снял со псковитян проклятие свое митрополит, едва
удалился Иоанн от пределов псковских, жители Пскова с радостью
560

призвали к себе из Литвы несчастного изгнанника. Поссорясь с
Иоанном, новгородцы хотели дружбы Пскова. Новый владыка их,
Василий, явился в Псков, крестил там сына Александра, Михаила, и
благословил псковитян. Иоанн отозвал своих наместников из
Новгорода, не воевал и не мирился, не отступал из Торжка и Бежецка,
отвергнув предложение новгородцев, присылавших к нему в
Переяславль с просьбою: приехать к ним ласково в Новгород и дать
мир. Напрасно и владыка Василий ездил к Иоанну, много молил его и
предлагал от имени Новгорода 500 рублей серебра.
Иоанн занят был в это время другим важным делом. Князь
Александр суздальский скончался. Есть известия, что Иоанн
принужден был уважать сего князя, по роду старшего из всех других
князей, ибо Александр суздальский был внук Андрея Ярославича, как
Иоанн Александра Ярославича. Мы видели, что Иоанн ничего не
распоряжал о Великом княжестве в своей духовной: оно, бесспорно,
следовало по его смерти суздальскому князю. Позволяя ему управлять
Владимиром и Поволжьем, Иоанн допускал даже самовольство. Так
Александр вывез однажды из Владимира вечевой колокол в Суздаль;
колокол глухо начал звонить в Суздале; боясь, что сим перевозом
сгрубил Богородице, при церкви которой висел колокол во Владимире,
Александр поспешил возвратить свою добычу, и колокол снова
производил прежний ясный звон. Но по кончине Александра, Иоанн
ограничил власть племянника Константина Васильевича. Он отдал
тогда одну из дочерей своих за Василия Давыдовича ярославского,
другую за Константина ростовского, сделавшись полновластным в
области сего князя. «Настало тогда, — пишет современник, —
насилованье многое: княжение Великое Московское досталось Иоанну
Даниловичу, а с ним и Ростовское княжение пошло к Москве. Увы,
увы, тогда граду Ростову, паче же князьям его! Отъялись у них власть,
княжение, имение, честь, слава и все прочее! Потянули их к Москве;
вышло повеление Иоанна, и послан был из Москвы в Ростов, как будто
некий воевода, один из вельмож московских Василий, прозвищем
Кочева, и с ним другой властитель Миняй. Пришли они в Ростов,
наложили великую нужду на град и живущих в нем; гонение
умножилось до того, что многие ростовцы отдавали москвичам имения
свои по неволе, а сами укоризненные раны принимали на тела свои,
отходя с пустыми руками. Не крайнее ли бедствие: не только отдай,
561

что у тебя есть, но и побои прими, и язвы жалостные на себе носи и
терпи! И надобно ли много рассказывать? Такую дерзость содеяли над
Ростовом, что и самого епарха градского, старейшего боярина
ростовского, били, и едва жива оставили, так, что все ужаснулись, кто
только об этом слышал. И это было не только в Ростове, но и во всех
пределах и селах ростовских».
Заметим, что это самовластное управление Ростовом заставило
тогда многих бежать. Ростовцы переселялись толпами в московские
области, где житье было им легче. В числе таких беглецов находился
некто Кирилл. «Прежде он имел житие великое в Ростовской области;
был боярином, в числе славных и нарочитых бояр, и богатством
многим обиловал. Но на старости обнищал он и оскудел. Произошло
это от частых хождений княжеских в Орду, частых ратей татарских на
Русь, тяжких даней и выходов, великих недостатков хлеба, и особливо
от великой рати татарской, которая известна под именем Федорчуковой
Туралытовой». Кирилл поселился в Радонеже с женою, и детьми:
Стефаном, Петром, Варфоломеем, и многими ближними. Благочестиво
пожив, Кирилл и супруга его скончались и были похоронены в
Хатьковском монастыре. Лишась супруги своей, Стефан отрекся от
мира, и, испросив благословение митрополита Феогноста, удалился в
ближний лес. С ним был юноша, брат его Варфоломей, из детства
желавший пустынножительства и ангельского образа. В глуши лесов, в
60-ти верстах от Москвы, заложили они церковь во имя Святой
Троицы, в семи верстах от гроба отца и матери. Стефан удалился
потом в Москву, был монахом, игуменом Богоявленского монастыря,
духовником Симеона Иоанновича и другом московского митрополита.
С ним вместе жил в Богоявленском монастыре юный сын боярина
Бяконта, также переселенца в Москву из Чернигова, отрок Элевферий,
которому провидение назначило быть великим святителем,
митрополитом Московским и ангелом-хранителем русских земель:
Элевферий был пострижен в Богоявленском монастыре рукою
Стефана, и получил имя Алексия. Брат Стефана, юноша Варфоломей,
не пошел в Москву, остался в своей пустыне, проходил тяжкое
поприще пустынножительства и наконец постригся в своем
уединении: это был знаменитый игумен Сергий, поборник Руси,
советник князей, пред которым столько веков преклонялись и
преклоняются с верою целые поколения. Бедная пустынька
562

Варфоломея обратилась потом в великолепную, знаменитую обитель
Троицко-Сергиевскую. Так слава бежит от того, кто ищет ее, и
влечется за тем, кто от нее бежит; так происшествия малые ведут за
собою, невидимым путем, события великие.
Осмелясь на самовластные действия в Суздальских областях,
предполагая смирить новгородскую волю и страшась Александра,
Иоанн снова отправился в Орду в 1333 году. На другой год по
возвращении оттуда он вдруг кончил миролюбиво нерешенную дотоле
вражду с Новгородом. Владыка Василий приезжал к митрополиту
Феогносту умолять его о заступлении, и Иоанн согласился на мир. Он
«принял с любовик» новгородских послов, сам приехал в Новгород, и
потом позвал к себе в Москву, на честь, владыку Василия, посадника,
тысяцкого и нарочитых бояр новгородских. Они были угощаемы «и
видели в Москве много почести». Открылось тайное намерение
Иоанна: он любовно уговаривал новгородцев соединиться на
решительное изгнание Александра из Пскова. Все князья русские
должны были прислать для сего свои дружины.
Вероятно, начинание Иоанна было следствием опасных для него
слухов. Несколько лет оставаясь во Пскове, Александр, несмотря на
забвение ханское, на усердие псковичей, считал пребывание свое во
Пскове тяжким изгнанием и беспрерывно боялся умыслов Иоанна. «И
что будет с детьми моими, если я умру здесь?» Решась лучше умереть,
нежели томиться тоскою, думая, что и гнев ханский уже умягчен
временем, Александр отважился искать милости в Орде. Предприятие
оказалось удачно: сын его, Феодор, посланный из Пскова в Орду,
уведомил отца, что хан отменяет гнев свой на него. Услышав о такой
радости для Александра, Иоанн немедленно отправился к хану, но
ездил безуспешно. Отпуская Иоанна с пожалованием, хан отпустил и
Феодора Александровича с милостию. Зная, чем должно было купить
немилость Александра, Иоанн усиленно начал требовать от
новгородцев серебра и, получив отказ, послал захватить его в
Заволочье. Но дружины его были разбиты. Видя, что Александр снова
может получить милость ханскую, новгородцы послали заключить
союз и договор защитительный со Псковом. Гордые новыми
надеждами своего князя, псковитяне отвечали братьям своим
презрением. Напрасно владыка Василий приезжал к ним, спорил, даже
проклял их — Псков не уважил ни просьб, ни проклятий. К ужасу
563

Иоанна, Александр отправился в Орду, и вскоре услышали о
счастливом успехе его отважного поступка. Смиренно преклонясь пред
Узбеком, Александр говорил ему: «Господин вольный царь! если и
много зла сотворил я тебе, за то прихожу теперь приять смерть, или
жизнь, как Бог тебя вразумит: я на все готов! Когда, по своему
царскому величию, дашь мне милость — возблагодарю тебя и Бога;
предашь ли меня смерти — признаю себя достойным, и се глава моя
пред тобою!»
«Князь Александр! Смиренною мудростью избавляешь ты себя от
смерти», — отвечал ему хан, простил все прежние вины Александра и
отдал ему родовое его княжество. Послы ханские приехали с
Александром в Тверь и взвели его на наследный престол. Константин,
брат его, считал себя только правителем Твери и уступил престол
Александру с покорностию и радостию.
Тверь и Псков ликовали, видя неожиданное благополучие
Александра. Довольный устройством и обновлением Твери, после
десятилетнего изгнания, Александр называл Константина собирателем
Отчизны, не хотел слышать о мире с Иоанном и вошел в союз с
ярославским и белозерским князьями, над которыми обременительно
тяготела сила Москвы. Иоанн не медлил более; отправился в Орду со
всеми сыновьями своими; ударил челом хану; задарил вельмож
ханских; не пощадил ни клевет, ни золота… Его думою миновалось
кратное помилование Тверского князя. Иоанн спокойно возвратился в
Москву. Александра, и ярославского и белозерского князей, прислали
звать в Орду, для оправдания пред ханом. Предвидя опасность,
Александр не смел отрекаться, послал только предварительно сына
Феодора. Требовали его самого. Тверитяне, мать, братья не отпускали
Александра, плакали, уговаривали, говоря, что царь гневен на него.
«Не убойтеся от убивающих тело, душе же не могущих что
сотворити!» — отвечал им Александр. Он оставил Константина
больного при смерти; брат Василий провожал его. Печальное
предзнаменование смутило тверитян: страшная буря зашумела на
Волге, когда Александрова ладья отчалила от берега. Но ни что не
поколебало князя. Простясь навеки с добрым братом своим Василием,
Александр явился в Орду, князя ярославского ждал на пути отряд,
посланный для поимки его Иоанном, но князь отбился от москвитян и
также предстал пред Узбеком.
564

Феодор Александрович известил отца своего, при самом приезде
его в Орду, что хан гневен. Отец и сын обнялись со слезами.
Александр предал судьбу свою воле Божией; поднес богатые дары
хану, жене его, вельможам. Прошел месяц. Ничто не было решено. Но
Александр видел уже погибель в зловещих речах друзей своих,
молился, каялся в грехах своему духовнику. Настал день
великомученика Димитрия; Александр получил верное известие, что
хан определил ему смерть: имя святого напоминало князю горестную
смерть брата Димитрия за 14 лет прежде. Один князь московский
погубил старшего брата; другой губил младшего. Еще прошли три
мучительных дня. Спасения не было. Видя наконец приближение
убийц, Александр заплакал, помолился Богу и сам вышел к ним из
шатра своего навстречу. Ему отрубили голову; с ним вместе убили и
сына его Феодора 28 октября 1339 года. Трупы обоих князей были
изрезаны в куски. Тверские бояре, сопутники несчастного своего
государя, собрали растерзанные останки его и сына, и повезли в Русь.
Митрополит Феогност отпел их во Владимире, и препроводил в Тверь.
Там плач и рыдание приветствовали несчастные жертвы замыслов
Иоанна и жестокой несправедливости Узбека. В Преображенском
Тверском соборе стояли теперь четыре гробницы — отца, двух
сыновей и внука — как страшные свидетели гибельного слова: близ
царя, близ смерти!
Константин, снова начавший княжить в Твери, не мстил за брата и
безмолвно покорился Иоанну. По его повелению, он должен был
переслать в Москву большой колокол Тверского собора — может быть,
в доказательство особенной покорности. Иоанн немедленно принял
решительные меры к подчинению других князей. Безопасный смертию
Александра и милостью ханскою, он хотел присовокупить к Великому
княжеству Углич, Белозерск и Галич. Роман белозерский, спутник
Александра тверского в Орду, умер бездетен; племянники его продали
Белозерск Иоанну. Также купил он Галич и Углич у наследников
тамошних князей. Но, вероятно, Иоанн не успел утвердить сего
важного приобретения. Он снова поссорился в это время с
новгородцами. Не смея противиться Москве после погибели
Александра тверского, новгородцы почтительно прислали к Иоанну
обыкновенный выход. «Этого мало! — велел сказать им Иоанн. Дайте
мне еще: у меня просит царь». «Ты целовал крест: держать Новгород
565

по старой пошлине новгородской и по грамотам Ярославским; более
не плачивали мы от начала мира, и не хотим платить». — Так отвечало
вече посланным от Иоанна. Он велел наместникам своим выехать из
Новгорода и готовился в поход, приказывая собираться князьям и
дружинам.
Его остановило повеление ханское идти и наказать Смоленск. Это
отвратило опасность от Новгорода (впоследствии скажем о причинах и
следствиях похода к Смоленску). Не оставляя размирья с Новгородом,
Иоанн деятельно продолжал приготовления к войне, и все начатые им
предприятия… Провидению угодно было предположить иначе: рука
ангела смерти коснулась Иоанна. Почувствовав болезнь тяжкую, он
успел постричься, принять схиму, и 31 марта 1340 года скончался,
предоставив участь Москвы и детей судьбам Божиим! Он первый из
князей московских был погребен в каменном Архангельском соборе,
который заложен по его велению против Успенского собора, на
площади Московского Кремля в 1333 году окончен в один год, и
освящен 20 сентября 1334 года, митрополитом Феогностом. Здесь
потом обширными рядами становились гробы потомков Калиты в
течение трех с половиною столетий. Старший сын Иоанна, Симеон,
остался после него 23-х лет; среднему, Иоанну, было 14; младшему,
Андрею, 13 лет. Великокняжение Иоанна Данииловича продолжалось
12 лет. Московским княжеством правил он, сперва вместе с братьями,
потом один, около 25 лет.
Мы не упоминали о частных событиях на севере и западе Руси, с
самого начала XIV столетия, стараясь представить непрерывную связь
событий важнейших. Частные происшествия относились к ним
непосредственно, хотя и были отдельны.
Важнее всего из событий на западе Руси, в первые десятилетия
XIV века, было прочное установление политической самобытности
литовской земли. Что начали Миндовг, Войшелк и Тройден, то
довершил Гедимин. Отселе историческое, достоверное бытие Литвы
как государства.
Не знаем года кончины Тройдена. Ему наследовали дети, из коих
Витен, или Буйвид, погиб от руки Гедимина. Мужественный, смелый
воин сей, простой раб Витена (конюший его, как говорило предание),
умел захватить себе власть после смерти своего князя, покорить
племена литовские, соединить их под свою руку, и справедливо
566

назваться первым князем литовским. Еще несколько времени толпы
литовцев, как прежде, выбегали в окрестные страны. В 1323 году они
грабили и были разбиты новгородцами на Ловати; даже в 1335 г.
литовцы нападали на Торжковскую волость, и Иоанн Даниилович, быв
тогда в большом ладу с новгородцами, велел преследовать грабителей;
городки литовские: Рясна, Осечень и другие, были выжжены
русскими. Но эти наезды происходили от своеволия разных князьков,
еще не совсем покорных Гедимину. С 1315 года Гедимин был уже
единственным и сильным властителем земель по Неману, Висле,
Припети, Днепру. Прекратив разбои литовские, он составил из этих
дикарей грозные дружины. Русь не могла мешать ему, занятая
междоусобиями Москвы, Твери, Новгорода и крамолою в Орде.
Гедимин втеснился между владениями прусских и ливонских рыцарей,
до самых берегов Балтийского моря, основал пребывание свое в
Вильне (как уверяют, им построенной) и жестоко воевал с рыцарями
тевтонскими, или прусскими.

Закладка Успенского собора Иваном Калитой. Художник А.
Кившенко
567

Но не одно оружие было для Гедимина средством усилить власть и
могущество литовцев. Гедимин охотно вступил в сношения с папою,
всюду искавшим новой добычи католицизму: он соглашался принять
католическую веру, если папа прекратит своим посредничеством
кровопролития его с немцами. Обрадованный таким предложением,
папа извещал государей в 1323 и 1324 годах, что Гедимин,
называющий себя королем русским и литовским, скоро будет
принадлежать к стаду православных; что он верует Единому Богу,
Отцу и Святому Духу. Сам Гедимин уверял немецких купцов Любека,
Ростока и Штетина, что он почти христианин, готов креститься, строит
церкви для католических монахов в Вильне и нетерпеливо ждет
послов папы. На печати Гедимина изображен был человек, сидящий на
престоле, с короною и скипетром в руках, окруженный ангелами, и
надписью: «Печать Гедимина, Божиею милостью короля литовского и
русского». Немецкие рыцари видели опасность присоединения волка к
стаду овец и снова рассорились с Гедимином, уверяя папу, что
Гедимин обманщик, льстец, двуногое животное, нарушитель законов,
предтеча антихриста. Это разгневало Гедимина и прервало все
сближения его с папою. «Не знаю и не хочу знать вашего папы, верный
религии отцов моих!» — отвечал Гедимин послам римским, и уже до
самой смерти бился с рыцарями, и передал ненависть к ним своим
детям. Не находя выгод в принятии греческой веры, Гедимин позволял,
однако ж, свободное вероисповедание православным и вмешивался в
дела церковные, покровительствуя им. Так он содействовал избранию
особенного епископа во Псков, когда псковитяне ссорились с
новгородцами за Александра тверского, желая отделиться от них и по
церковному управлению.
Ободряя торговлю иноземцев и переселения в Литву
ремесленников и художников, Гедимин извлек особенные выгоды из
брачных союзов сыновей и дочерей своих. Одна дочь его была выдана
за несчастного тверского князя Димитрия Михайловича. Хитрая
политика заставила потом Гедимина согласиться на родство с врагом
Твери, Иоанном Данииловичем: Симеон Иоаннович был женат на
Айгусте (Анастасии), второй Гедиминовой дочери. На третьей дочери
Гедимина, Альдоне, женился сын Владислава Локотка, Казимир,
король польский (в 1325 г.), и тесть отдал ему в приданое пленников
568

польских, бывших в Литве. Четвертая дочь Гедимина, Мария, была за
Болеславом, князем Мазовецким (потом Галицким); пятая, Даниила,
вышла за Вацлава, князя полоцкого (в Мазовии). У Гедимина было
шесть сыновей. Он хотел воспользоваться раздором Новгорода с
Москвою в 1333 году. Наримант, второй сын его, по повелению отца,
прислал известить новгородцев, что благодатию Божиею он уже
христианин, наречен во Святом крещении Глебом, и желает приехать в
Новгород и поклониться Св. Софии. Новгородцы обрадовались, что
Бог вложил столь благую мысль в сердце литовского князя. Они
думали найти в нем для Новгорода Довмонта и, видев еще недавно в
Пскове также мужественного воителя литовского, князя Давида,
послали звать Нариманта в Новгород. Наримант приехал, целовал
крест, и новгородцы, желая защитить себя добрым заступником в
беспрерывных ссорах и битвах со шведами, отдали в вечный удел
Нариманту Ладогу и берега Финского залива и Ладожского озера, с
городками Ореховом, Корельским и Копорским. Наримант оставался в
этом уделе несколько лет. Но если Гедимин надеялся иметь в нем
средство владеть волею новгородцев, а новгородцы думали найти
охранителя северных своих пределов, то и они и Гедимин ошиблись.
Наримант уехал в Литву в 1338 году, и не хотел возвращаться в дикую
Карелию, имея обширный удел на Волыни, и не думая помогать
честолюбию отца и других братьев своих.

569

Гедимин. Гравюра XVI в.
Удел Нариманта в Литве составляли земли древнего Пинского
княжества, завоеванные Гедимином после кончины последних
потомков Святополка. Сюда, на юго-запад и юг, сильно и быстро
распространилось при Гедимине владение литовское. Кажется, что
Гедимину принадлежали уже Киев и Чернигов. По крайней мере, он
беспрепятственно повелевал в областях Днепровских, где «мешанно
скитались толпы монголов, влачили бытие бедные остатки русских,
кое-где владели еще потомки Олегова рода. Галич и Волынь не могли
противостоять силе Гедиминовой. Юрий Львович, король русский и
князь владимирский, княжил над соединенными наследними дяди и
отца до самой своей кончины. Он умер в 1316 году. Сыновья его:
Андрей и Лев, владели после него нераздельно. Неизвестно, на дочери
которого из них женился сын Гедимина, Любарт, получив после
кончины тестя часть Волынского княжества. Андрей и Лев называли
себя в грамотах герцогами всея земли Русские, Галиции и Владимира;
570

заключали договоры с Тевтонским орденом; писали их на варварском
латинском языке, обещали защищать от монголов земли ордена, по
примеру предков. Вероятно, они старались исполнять свое обещание,
ибо король польский, Владислав Локоток, извещая папу о кончине сих
русских князей, хотя и неправославных, называет Андрея и Льва
крепкою защитою от монголов и изъявляет опасение, что теперь
монголы будут дерзновеннее. Грамота короля Польского писана в 1324
году, следовательно, в первую четверть XIV столетия Гедимин мог уже
обладать частью Волыни. Но там оставался еще потомок русских
князей, Георгий, внук Юрия Львовича, сын или Андрея, или Льва
Юрьевича. Несколько дружеских грамот и договоров его с тевтонским
Орденом дошли до нас. Они писаны были от 1325 и до 1335 годов во
Владимире и Львове. Георгий уверяет рыцарей в мире, дружбе, защите
от монголов, за себя и за воевод вельского, перемышльского,
львовского и луцкого, тиуна своего и епископа Феодора, называя себя
природным герцогом Малыя Руссии. Видим, что аристократия
галицкая совершенно стеснила тогда власть князей; но Георгий еще
почитался властителем Львова, Владимира, Бельза, Перемышля и
Луцка. С ним исчезло имя последних владетельных князей русских на
Волыни. Вероятно, Георгий не оставил наследников. Сестра его,
Мария, была супругою Тройдена Мазовецкого, и Болеслав, сын ее, зять
Гедимина, овладел Галичем и Волынью, на правах ограниченных,
обещая не притеснять православной веры. Он не сдержал слова,
принял католическую веру, тиранствовал и был отравлен. Дети
Гедимина не успели воспользоваться его смертью. В Польше
воцарился, с 1333 года, деятельный Казимир, сын Владислава Локотка,
зять Гедимина, в 1340 году Галич, Львов, Перемышль, Теребовль —
все места, ознаменованные столь многими событиями истории
русского народа и делами Володаря, Владимирка, Романа, Мстислава
Удалого и Даниила Романовича, перешли во власть Польши. В Краков
перевезли тогда древние сокровища галицких и волынских князей, две
короны, кресты с частицами Животворящего Древа, богатые седла,
сосуды, одежды. Так погибли для Руси и перешли к Польше и Литве
Галич и Волынь.
Оружием и политикою распространяясь на юг и юго-запад,
Гедимин употребил войну и религию средством приобретений и на
севере. Позволив Нариманту креститься, он давал согласие на
571

православное крещение дочерей своих, выходивших за князей
русских; дочери его, выданные в Польшу и Мазовию, принимали в то
же время веру католическую. Любарт был крещен по закону
православия, подобно Нариманту. Крестился и третий сын Гедиминов,
славный потом Ольгерд; Гедимин женил его на княжне витебской.
Хотя еще несколько времени после того упоминаются потомки
древних князей полоцких, но они, вероятно, уже служили Гедимину и
только назывались князьями. И в Киеве были еще свои князья русские:
князь киевский послан был от Гедимина захватить на пути
новгородского владыку в 1331 году, а в 1326 году, с братом
Гедиминовым, приехали в Новгород послами князья полоцкий и
минский и заключили мир с новгородцами и с ливонскими рыцарями.
Полоцк был продан Литве ливонскими рыцарями, в начале XIV века, и
папа изъявил гнев свой за продажу христианского города язычникам.
Употребляя таким образом все средства, даже свободу совести, для
возвеличения своей власти, Гедимин щадил Русь, Польшу, Ливонию и
пользовался только от них выгодами, приобретениями, союзом их. Он
умел поладить и с монголами, беспрестанно тесня их отовсюду из
Заднепровья. Узбек не хотел, или не смел, посылать на Литву своего
войска, может быть помня еще бедствия Телебуги и Ногая. Потомство
назвало великими сряду двух польских королей, современников
Гедимина, но не удостоило сим названием литовского князя, государя
мудрого, храброго, основателя Литвы, поставившего сию полудикую
страну, в течение 25-ти лет, в ряд сильных обществ на севере. Гедимин
жил и умер язычником. За то русские называли его поганым и ставили
наряду с ханом монгольским. Но русские князья могли бы поучиться у
поганого Гедимина, как жить и как умирать. Гедимин был убит при
осаде Фридбурга в 1338 году, начав тогда снова воевать с тевтонскими
рыцарями. Он при себе еще разделил на уделы все свои земли, и сие
деление показывает обширность Литвы в последнее время Гедиминова
владычества. Сын его Монтвид получил области Керновские и
Слонимские; Наримант — Пинск и часть Волыни; Ольгерд — Витебск
и Полоцк; Кейстут — Самогицию, Троки и Подлесье; Кориат —
Новгородок, Волковыск; Любарт остальную Волынь, кроме части
польской. В раздел не были включены Киев и Чернигов:
доказательство, что Гедимин не успел еще утвердить их за собою.
Младший сын его, Евнутий, объявлен был от отца главным правителем
572

всей Литвы и получил в удел столицу литовскую, Вильну, приобретая
через то первенство над всеми братьями, и между прочим над
Ольгердом и Кейстутом, храбрыми товарищами отца, искусными
предводителями литовских дружин. Дело несообразное с умом
Гедимина, и объяснимое только безрассудною любовью его к
младшему сыну.
В Орде царствовал долголетний Узбек и одним годом пережил
Иоанна Данииловича. Мы излагали отношения сего хана к Руси, в
главных событиях русских областей.
Утвердив Михаила тверского в 1313 году, Узбек хотел наказать
Георгия за ослушание; но в 1318 году поставил Георгия старшим
князем и бесчеловечно умертвил Михаила в следующем году. Он
предал потом Георгия, в 1323 году, сыну Михаила Димитрию; казнил
Димитрия за убиение Георгия в 1325 году, но отдал брату Димитрия,
Александру, старшинство; в 1328 году передал старшинство Иоанну
московскому; простил Александра в 1338; вероятно, отдал бы ему
Великое княжество, если бы Иоанн не умел перехитрить тверского
князя, и — Александр, едва прощенный, был умерщвлен в 1339 году.
Что сказать после сего о политике Узбека, непостоянной,
недальновидной? Видим, что он был избалованный деспот,
окруженный многочисленным, крамольным, жадным корысти двором.
Довольно было исполнить мгновенную прихоть свирепой воли хана, и
дела все могли идти по-прежнему, если только его горделивая воля
была удовлетворена. Сим объясняются свирепые казни нескольких
русских князей в Орде. Никогда, ни прежде, ни после, не погибало их
столько под мечами ордынских палачей, сколько погибло при Узбеке, в
течение 20 лет! Кроме Михаила, Димитрия, Александра и Феодора
тверских, Узбек казнил еще в 1325 году князя Александра
новосильского; в 1327 году в Орде казнен был князь рязанский, Иоанн
Ярославич. Сыну его, Иоанну Коротополу, отдано было тогда
отцовское владение. В 1330 году погиб в Орде стародубский князь
Феодор (правнук Иоанна Всеволодовича). За сими казнями следовали
иногда милость, иногда разорение. Ясно, что воля деспота
подчинялась крамоле вельмож. «Кто больше даст, тому и
княжество», — явно говорили в Орде, как мы упоминали об этом
выше. Так Югурфа сожалел, что у него недостает денег купить Рим.
Посему-то совсем не прежними самовластными нашествиями, но
573

покупными вспомоществованиями должно почитать приходы
монголов с Михаилом (в 1316 г.), с Георгием (в 1318 г.), с Иоанном в
1327 году.
Монголы шли грабить и наживаться, не думая о правосудии или
отмщении ханской чести. Потому новгородцы дерзнули сражаться с
Михаилом; Михаил бился с Георгием, несмотря на присутствие
монголов. Можем заключить, что и число монголов было притом
невелико. Кроме главных походов монгольских, беспрестанно
являлись на Русь послы и рати ордынские. Главною причиною было
то, что князья русские, спасаясь от баскаков и откупщиков, стали сами
взносить откупы и выходы гуртом. Им говорили: мало, и посылали
исследователей, придавая дружину. Такие послы были в Ростове в
1316 году, когда Василий Константинович приехал туда из Орды, «и
много зла сотворили Ростову». В 1318 году посол лютый Кочка, явился
в Костроме, казнил более 100 человек и, возвращаясь в Орду, грабил
Ростов, жег тамошние монастыри и полонил людей. В 1322 г. Ахмыл
выехал из Орды с Иоанном и, называясь сильным послом, разграбил
Ярославль, «много пакости чинил в Низовской земле и много христиан
изсек». Кроме того, являлись бродячие послы монголов: летописцы
замечают, что в 1307 г. была Тапрова рать. Где? Неизвестно. Иногда их
били и гнали: в 1319 году, жители Ростова выгнали от себя толпу
хищников монгольских.
Все это доказывает быстрое, безостановочное разрушение и
падение монгольской силы.
В это время, когда единственно крамола и прихоть действовали в
отношениях монголов к Руси, а политика Гедимина давала ему
удобство отбивать у монголов Заднепровье и генуэзцам основываться в
Крыму, удерживаясь там и не боясь монголов, Узбек фанатически
ревновал распространению магометанства, вел бесполезные войны с
Персией и великолепствовал в степях Капчака и долинах Придонских
и Закавказских — истинное изображение гордого, ничтожного
деспота, раба страстей и рабов своих!
Удельные князья пользовались удобством пособий монгольских,
подобно великим князьям; раздоры их решались отдельными
кровопролитиями. Святослав брянский завладел участком племянника
своего Василия Романовича. Василий явился из Орды с монголами в
1310 году. Митрополит Петр был тогда в Брянске, проезжая из Киева.
574

Он уговаривал Святослава бежать, или поделиться с Василием; но
совета его не послушали. «Брянцы положат за меня головы, и не
выдадут меня!» — говорил Святослав. Началась битва; брянцы
изменили, бросили княжеские стяги и бежали. Святослав видел
гибель, не уступал, бился, подкрепляемый одним двором своим, и был
убит. Брянск предали опустошению. Святитель Петр едва мог
спастись, укрывшись в одной церкви. В 1334 году в Брянске владел
князь Димитрий и ссорился со смоленским князем Иоанном
Александровичем. Ему помогали монголы. Князья наконец
помирились; но монголам не нравился мир их. По повелению Узбека,
воевода Товлубий послан был из Орды воевать Смоленск. Дело
казалось важным, ибо московский князь получил повеление идти на
Смоленск и вместе с монголами наказать ослушника ханского. Иоанн
не пошел сам, он послал Константина суздальского, Константина
ростовского, князей Юрьевского, Друцкого, Фоминского. Иоанн
Коротопол, князь рязанский, соединился с ними, и по неволе
принужден был пристать к Товлубию князь Брянский. Сильное войско
это подступило к Смоленску, грабило селения и вдруг воротилось,
простояв под городом несколько дней. Вероятно, смоленский князь
умел купить мир у Товлубия.

575

Истребление монголов в Твери при Александре Михайловиче
Междоусобия и самоуправства в других русских областях были
беспрерывны. В 1339 году князь Василий козельский убил родного
дядю, Андрея Мстиславича. В 1340 году, в Брянске, народ восстал на
князя Глеба, вытащил его из церкви, где он укрывался, и убил на
площади. Митрополит Феогност проезжал тогда через Брянск и не мог
ни остановить убийц, ни спасти Глеба, так, как безуспешно спасал
митрополит Петр отца его Святослава. Смерть князя пронского,
Александра Михайловича, в 1340 г. сопровождалась обстоятельствами
576

еще более отвратительными. Александр повез выход в Орду. Иоанн
Коротопол, шедший тогда под Смоленск с Товлубием, встретил
Александра на дороге, ограбил его, велел увезти в ПереяславльРязанский и там умертвить. Коротопол спокойно воротился восвояси
от Смоленска. Но злодейство не осталось без мести: сын Александра,
Ярослав, выпросив в Орде войско и посла ханского Киндяка, в 1342
году напал на Переяславль-Рязанский, где находился Коротопол.
Убийца защищался отчаянно, дрался целый день, бежал, скрывался в
разных местах и был убит в следующем 1343 году. Киндяк разграбил
Переяславль, так, что Ярослав, объявленный от него рязанским
князем, принужден был поселиться в Ростиславле. Он скончался там в
1344 году; брат его, Василий, умер 1350 году. Тогда овладел Рязанским
княжеством сын Коротопола, Олег, достопамятнейший из всех князей
рязанских, враг Димитрия Донского и союзник монголов.
Заключим обозрение наше событиями новгородскими. Главные уже
нам известны. Рассматривая их, видим, что никогда Новгород не
казался столь важным для всех северных областей и князей русских.
Поступки новгородцев были исполнены сознания собственного
достоинства. Заметим прежде всего, что новгородцы не принимали
уже к себе князей — брали только наместников от каждого великого
князя. Далее, что неприкосновенность монголов к Новгороду
способствовала умножению богатств его обширными торгами в
низовых областях, с немцами, в отдаленной Пермии и самой Сибири.
Эти богатства возбуждали всегдашнюю зависть князей; но новгородцы
умели противопоставлять им хитрость, смелость и, издревле
доказывая храбрость и мужество свое, смело принимались за оружие,
ревностно умирали за благо Новгорода, за Святую Софию, когда не
могли кончить переговорами. Только одним средством укрощали их
великие князья: остановкой хлебных подвозов и препятствиями
торговле. Новгородцы не признавали власти Михаила, пока не
утвердил его хан, и после того требовали на суд его трусливых
наместников (в 1308 г.). Так воспротивился Новгород самовластию
Михаила в 1312 году, призвал к себе Георгия (1314 г.). Торжковая битва
с Михаилом и монголами (1316 г.) была для них славнее победы, ибо
показала всю силу мужества их, и заставила великого князя мириться.
Не менее смело приняли они Георгия после битвы при Бортнове, дали
приют сему изгнаннику и не отлагались от него до самой его погибели.
577

Откупясь от разорения монгольского в 1327 году, они отправили посла
своего к хану, с Иоанном, оспорили притязания Калиты на закамское
серебро, готовы были мириться с ним, но не унижались; хитро
устрашили его потом пребыванием Александра в Пскове и Нариманта
в Ладоге, принудив наконец на уступку, в 1334 году. Не устрашаясь
силы московской, новгородцы отбились в Заволочье, не хотели
покориться после торжества Иоаннова над всеми другими (в 1339 г.), и
готовы были выдерживать битву, не уступая излишним требованиям
Москвы.
Поддерживая такой смелый характер в главных делах, новгородцы
не стыдились себя и в мелких распрях со шведами, Ливонией и
другими соседями. В 1310 году построена была ими крепость близ
Кексгольма. В 1311 году дружины их разорили город Ванай, близ
нынешнего Тавастбурга в Финляндии. Шведы заплатили за этот набег
в 1313 году, нечаянно взяв и испепелив Ладогу, а в 1314 году карельцы
перерезали стражу Карельского городка и передали его шведам.
Новгородцы успели снова изгнать шведов, и отмстили измену
карельских туземцев. В Смутное время, 1317 г., шведы ограбили
купцов новгородских на Ладожском озере, и на другой год дружины
новгородские сожгли Або. В 1322 году Георгий прибыл в Новгород,
решась на важное дело: взять Выборг, с 1293 года называвшийся
оплотом шведской Финляндии. Предприятие оказалось неудачно, хотя
целый месяц стояли под городом дружины и 6-ю таранами били в
стены. Шведы тогда же безуспешно осаждали Карельский городок;
Георгий, принужденный оставаться в Новгороде, ходил с
новгородцами, в 1323 году, и заложил крепость в ладожском истоке
Невы, на круглом, продолговатом острове, названном от этого
Орешком. Сюда приехали к Георгию послы шведского короля. Обе
стороны хотели спокойствия, и заключили вечный мир. Договор
тогдашний сохранился, и показывает нам пределы новгородских
владений за Невой, от Финского залива к Ладожскому озеру.
Обезопасив договором водяной пусть из Балтийского моря,
новгородцы дополнили его в 1326 году. Положено было включить в
мир и Норвегию, куда нередко заходили удальцы новгородские, и за
которую папа просил Швецию вступиться. Мир нарушен был в 1337
году со стороны шведов. Выборгский начальник Стен принял в
Выборг карелов, которые разграбили новгородских купцов в
578

Карельском городке. Напрасно посадник и новгородские дружины
стали в 1338 г. под Ореховым, посылали в Выборг и просили
удовлетворения. Шведы отвечали грабежами в Обонежье; изгоном
опять сожгли Ладогу и хотели развоевать Вотскую область; но здесь
встретили и прогнали их копорцы. Молодцы новгородские пошли к
Выборгу, жгли и разоряли Шведскую область. Зимою приехали послы
от шведского короля, уведомляя, что воевода Стен подеял все то не в
своем уме, без королевской воли. Ореховский договор был
возобновлен и подтвержден посольством новгородским в Швецию.
После Ореховского мира новогородцы управлялись с Устюгом.
Тамошние жители ограбили купцов новгородских, возвращавшихся из
отдаленной Югорской земли (в 1323 г.). На другой год Георгий с
дружинами взял Устюг на щит, и князья устюжские молили его о мире.
Впрочем, устюжане возобновили грабежи в 1329 году; новгородцы
мстили им разорением Устюжны и Белоозера в 1340 году, вероятно, за
подобные же насильства.
Новгород не участвовал в ссоре псковитян с эстляндцами в 1322
году. В мирное время эстляндцы перерезали торговцев и звероловов
псковских на Нарове и на Чудском озере. Псковитяне призвали к себе
храброго литовского князя Давида и разорили Эстляндию до самого
Ревеля. Немецкий летописец с ужасом говорит о бесчеловечии, каким
сопровождался этот поход. На другой год многочисленное войско
рыцарей три дня стояло под Псковом, воротилось восвояси и через два
месяца явилось снова со всякими осадными орудиями. Псков осадили
усиленно, разбивали стены таранами, убили посадника. Тщетно
псковитяне посылали к новгородцам. Их опять спасло мужество
союзника их Давида. Князь Евстафий, наместник изборский, напал на
обозы и занял внимание осаждающих; Давид пришел между тем, и
внезапно начал битву, когда осажденные в то же время выступили из
города. Рыцари были разбиты совершенно и поспешили заключить
мир, на всей псковской воле. Евстафий, вероятно также литовский
князь, как и Давид, долго после того был защитником Изборска,
Довмонтом этого города. В 1328 году Изборск укрепили каменною
стеной. Вероятно, важность защиты посредством литовцев ободряла
псковитян, и побудила их оказать смелую защиту Александру в
течение десяти лет пребывания его во Пскове.

579

Новгород не был свободен от внутренних смятений. Согласные в
защите Отчизны, новгородцы беспрерывно ссорились между собою на
вече. Неизбежное неудобство народного правления! В 1332 году
крамольники отняли посадничество у Федора Ахмыла и отдали
Захарию Михайлову, разграбив двор гражданина Судакова и села брата
его Ксенофонта. Но в том же году Захария был сменен. В 1335 году
Софийская и Торговая стороны вооружились одна против другой, и
хотели сражаться. К счастью, сильным льдом разломало Волховский
мост и разлучило противников; они помирились. В 1337 году народ
восстал на вече против юрьевского архимандрита Иосифа,
«наваждением дьявольским», говорит летописец, «и думой старого
Архимандрита Лаврентия», прибавляет другой. Иосифа заперли в
церкви Св. Николая и стерегли его, как преступника, целую ночь. Но
«кто под другим яму копает, тот сам упадет в нее», говорили
современники, когда Иосиф оправдался, а Лаврентия обвинили. На
другой год Лаврентий умер, и соперник заступил его место.

Стены и башни Изборска
Страшные пожары опустошали Новгород и другие русские города
несколько раз в первой половине XIV века. В 1311 г. в Новгороде
сгорело 38 дворов на Яневой улице; через месяц от Разважей улицы
сгорел весь Неровский конец: одних церквей выгорело 42. В
несчастный год этот был и третий пожар: во время страшной бури
580

сгорели торговые ряды, 13 церквей и немецкая кирха. В 1326 г. сгорела
Боянова улица, половина Рогатицы, половина Славковой улицы и одна
церковь. В 1329 г. пожар опустошил Плотницкий конец; потом улицы
Ильину и Лубяницу, с двумя церквами. Но ужасный пожар
новгородский 1340 года остался надолго в памяти народной. Началось
с Разважей улицы, и выгорел Неровский конец; при сильном вихре,
огонь кинуло в Кремль: там сгорели архиепископский дом, соборная
церковь Св. Софии; потом выгорел Людин конец, вся Софийская
сторона и даже сгорел Волховский мост. Не успевали выносить икон
из церквей, и что выносили, пламень обхватывал и губил. «Мы
думали, что настал уже час нашей кончины», — говорит летописец.
Бедствие умножали грабители, пользовавшиеся общим несчастием.
Сильные пожары опустошили в 1335 г. Витебск и Вологду; в 1336 г.
сгорел Псковский посад; в 1337 г. выгорел Торопец, а в год страшного
пожара Новгородского сгорел Смоленск (в 1340 г.). Московский
Кремль был опустошен пожаром в 1331 году. В пожаре 1337 года
сгорели все московские посады; одних церквей разрушилось 18.
Ужасным дождем после того затопило московское пожарище; имение,
вынесенное в погреба и на дворы, погибло и было разнесено водою.
Иоанн возобновил Кремль, и в 1339 году обнес его крепкими
дубовыми стенами.
Замечая знамения и приметы, летописцы передали нам память о
затмении 1321 года, когда «солнце сделалось не более молодого месяца
двух дней, и по едином часе снова наполнилось», и о трехчасовом
«помрачении солнца» в 1331 году. Новгородцев обрадовало чудо в
августе 1339 года: у иконы Богоматери, в церкви Лазаря, во время
вечерни, потекли слезы. На другой день собралось туда все
новгородское духовенство, торжественно, в облачениях, с крестами, и
при бесчисленном множестве народа молилось и благодарило Бога.
Современники сохранили нам известия и о разных бедствиях
естественных, ужасавших Русскую землю. В 1309 г., говорят они,
«бысть казнь от Бога: появилось множество мышей; съели они хлеб на
полях; сделался голод, мор, скотский падеж». Недостаток запасов
произвел в Псковских и Новгородских областях грабежи в 1314 году
(зобница хлеба продавалась тогда во Пскове по 5-ти гривен).
Псковитяне поймали и казнили более 50-ти человек разбойников. В
этом же году в Твери свирепствовали заразные болезни. В 1332 году
581

проливные дожди погубили всюду обилие; сжатый хлеб пророс в
копнах; голод и недостаток, от этого происшедшие, остались в памяти
народной под именем рослой ржи. В 1338 году, в Волкове было
сильное полноводье: «вода велика, яко же не бысть таковая николи же,
и снесе великого моста 10-ть городень; тогда же и Жилотужский мост
снесе, и сотворися зло велико». Деятельный владыка Василий утешал
новгородцев; на свое иждивение возобновил он мост, и сам, своими
руками, начал работу, «много добра сотворив христианам». Предки
наши услаждались в бедствиях надеждою, что Бог посылает им
наказание за грехи, и что покаяние отвращает беды. С горестью
говорили они об ожесточении злых, предвещая им муку вечную; с
любовью благословляли добрых и благодетельных, прибавляя к
преданиям об них чудеса и знамения. Так о владыке Василии была
молва в Новгороде, что когда поставил его митрополит Феогност на
архиепископию Новгородскую — явилось знамение на небесах: над
церковью стала светлая звезда. Исчисляя труды и благодеяния его,
летописцы прибавляют: «Дай ему Бог и Святая София Премудрость
Божия, отпущение грехов, в этом веке, и в будущем, со всеми детьми
его, с новгородцами».

582

V. От утверждения Великого
княжества за княжеством
Московским до образования
политической самобытности русского
государства или кончины великого
князя Иоанна III (с 1341 до 1505 года)

583

Глава 1. Основная идея русской истории в первой
половине монгольского владычества
Таинственное будущее безвестно, неведомо человеку. Но кто, без
всякого пристрастия рассматривая наблюдательным оком Российское
государство, не скажет, что России предоставлена будущность
великая? Если скажет он сие, смотря на настоящую географию и
этнографию нашу, еще более убедит его в этом История русского
народа. Период монголов в Истории Русской заключает в себе вторую
важную задачу для вывода о будущей судьбе России: первую находим
мы в начале и жизни руссов до XIII века.
Будущая судьба Русской земли должна совершаться отдельно от
жребия других европейских государств, когда, начавшись одинаково с
ними, сия земля разъединялась от них верою, нравами, историей своей
в течение четырех веков. Будущее Русской земли должно быть велико,
когда она заняла собою между тем обширное пространство между
Европой и Азией, переходила сей особенный Средний век, время
феодализма и вольных городов, по подобию Европы, но по образу
Азии.
Что же монгольский период?
Его огромность изумляет, его быстрота заставляет сомневаться в
истине происшедших в нем событий. Говоря определенно, мы не
можем сказать, что Русь спасла Европу от монголов. Нет! Европа тем
была спасена от Азии, в лице монголов стремившейся на Запад, что
царство Чингизово образовалось по законам азийских завоевательных
государств и история оного совершалась разрушительно почти с
самого своего начала. Но неоспоримо, что Русь, или лучше сказать
пространство земель, издревле ей предназначеное, — степи
Черноморского юга и леса балтийского севера, — послужили
разделительной чертой Азии и Европы. Наполнив потом это
пространство общественной жизнью, Русь служила оружием
разрушения азийского образования, приближавшегося к Европе и в
Европу: она отодвинула его снова в глубь Азии.
Эти действия составляют, собственно, вторую половину
монгольского периода, или владычества татар над Русью: вторая
половина есть именно открытая борьба Европы и Азии, духа и
584

вещественности, природы и человека, русса и монгола, севера —
посредника Европы Западной, и востока, вспемоществуемого югом
Азии, двигавшегося на запад — магометанства и христианства, скажем
наконец одним выразительным словом.
В первой половине, когда Восток двинулся на Запад, мы видели
Север и представителя его русса, падших прежде всех других под
исполинскую силу Востока; видели, что потом, в течение более нежели
ста лет (с 1236 до 1340 г.), затяготела над ним неподвижность громад
азийским деспотизмом и рабством после страшного взрыва,
нашествия, означенного кровью, огнем и мечом.
Обе половины монгольского периода сливаются, однако ж, вместе,
и уже в первой, с самого начала, явилось противодействие
оглушающему удару Азии. Оно явилось сперва в уничижении и
покорности, остановивших меч и опустошения варваров монгольских;
потом, среди совершенного распадения частей, решительного
переворота прежнего порядка дел, и ниспровержения быта
общественного, в основании новой политической самобытности,
которой первое, крепкое начало положено было в Москве —
средоточии новой жизни.
Если в первом периоде Руси был свой отдельный переход
феодализма, то монгольский период не то ли самое был для Руси, что
эпоха Крестовых походов для Европы? Мысль сия с первого взгляда
может показаться не совсем верною; но она справедлива, и сходство
борьбы Руси с монголами, и борьбы Европы за Гроб Христов
разительно.
Там и здесь — боролся христианин с неверным, равно призывая
имя христианского Бога, умирая в битве за веру; там и здесь вел его
священнослужитель; святитель Московский был то же, что
первосвященник Римский; игумен Троицкий и иноки его явили собою
Петра Пустынника. Идея веры двигала руссов в борьбу с того времени,
когда с возгласом: «Господи! помоги рабу Твоему!» пал в 1380 году
Пересвет, до того, когда с возгласом: «И будет едино стадо и един
пастырь» — взлетели на воздух стены казанские в 1552 году.
Но, как Крестовые походы заключали в себе тайные высшие
судьбы Божии — возрождение Европы — а не одно исполнение
желания благочестивого: освободить стены Сионские, так и борьба
руссов с монголами заключала в сущности своей не одно
585

освобождение христиан от ига поганых, но и возрождение Руси,
составление царства, коего будущая судьба была внести особую
стихию духа в Европу — царства, коему, немедленно после
возрождения его, Византия, умирая в то время, завещала
православную веру, Царьград и тип Восточно-Европейского
образования.
Вот, по нашему мнению, решение второй важной задачи,
образуемой в Истории Руси монгольским периодом. Таков второй
исторический вывод для будущей судьбы России.
Определив таким образом основную идею, приступаем мы к
изображению остальной, уже более отрадной для сердца, половины
периода монгольского. Но прежде нам должно обобщить описанную
уже первую половину оного. Постараемся извлечь порядок событий из
беспорядочного, по-видимому, смятения страстей, кровопролитий,
крамол и скорбей, какие видели мы в Истории русского народа с 1236
по 1341 год.
Главными предметами для созерцания являются нам здесь:
уничтожение прежнего быта и порядка; то, что было, и осталось при
том неизменно, и пережило переходящие, изменяемые формы; то, что
вещественно производило жизненное движение сил в областях Руси;
то, чем окружена была в сие время Русь от востока и запада; наконец
— соображение двух крайних точек бытия Руси в первой половине
монгольского периода: 1236 и 1341 годов.
Ничтожества нет в мире. Ничто не уничтожается в полном смысле
сего слова: все совершает только переходы, или изменяется.
Изменения совершаются равно в духе и вещественности и всегда
бывают постепенно. Но соображая две крайние точки переходов и
изменений, мы видим такую разницу, что говорим о первой точке
бытия в отношении к последней: она уничтожилась. Рассмотрите Русь
при смерти Ярослава Владимировича (1054 г.) и Русь при кончине
Мстислава Удалого (1228 г.), и вы скажете: Русь Ярослава уже не
существовала, уничтожилась в начале XIII века. Так Русь времен
Мстислава Удалого не существовала во времена Иоанна Калиты
(1328 г.). Прошло сто лет; ее уже не было.

586

Образование Русского государства в XIV–XVI вв.
Что видели мы прежде (1228 г.)? На западе борьбу с Польшей и
Венгрией за русские области; спор за Киев на юге; вражду Олегова и
Мономахова рода; старание северного и южного великокняжества
покорить себе Новгород, или, лучше сказать, раздор власти князей с
властью народа в Новгороде; удалые сшибки с кочующими ордами
половцев, полукочевыми приволжскими народами и дикарями
литовскими; решение споров мечом, выражаемое словами: Иди на суд
Божий!
587

Теперь (1340 г.) что является нам? Борьба западных областей не
существует; спора за Киев нет; на гробах Ольги, Владимирка,
Мстислава Удалого налягает власть Польши, Литвы, монголов;
Олеговичи и Мономаховичи не враждуют: они исчезли с лица земли;
сшибки удалые с половцами, булгарами, литвою прекратились. С
запада стало сильное, самобытное государство Миндовга и Гедимина;
с востока могущественное царство потомков Чингиза: от одного
надлежало защищаться, другое уничтожать. Вместо решения споров
мечом явился спор рабскою крамолою, и князья, вместо суда Божьего,
говорят: «Иди на суд Орды».
Вот изменяемые формы. Что же осталось неизменно? Религия и
язык как внутреннее основание быта.
В религиозном чувстве сливались сердца и души всех руссов, горел
светильник надежды — под мечом ордынского палача и на поле битвы
с поганым — оставалась единственная связь с родной по духу
образования Грецией.
В языке русском заключалось не гибнущее основание взаимного
родства руссов, первые семена образования, поэзии, вечных истин ума
и сердца, хотя и сокрытых еще под грубой оболочкой.
Из вещественных оснований не погибли междоусобия князей. Они
держались прежней, столь много изменений испытавшей, но не
исчезнувшей мысли о Великом княжестве, как средстве преобладать
другими. Род Олега истребился; род Мономаха уцелел; юга для Руси
не стало; север остался. Мысль о Великом княжестве сохранилась на
севере, в роде Мономаховом.
Великое княжество было, таким образом, основой. Против него
высился предмет прежнего раздора между властью князей и властью
народа — Новгород. Отдаление, дикость и болота севера защитили
Новгород от монголов; географическое положение доставляло ему
богатства, когда образ управления подкреплял вольный дух
новгородцев. Богатство и душу новгородскую противопоставляли
вольные его горожане силе и власти великих князей, беспрерывно
учась воевать в битвах со шведами и ливонскими рыцарями.
Заменив междоусобия рабскою крамолой, князья, собственно,
переменили только образ своих действий. Но в этом изменении
внешности междоусобий должны были решать победу искусство и ум,
не одна дикая сила.
588

Как же удивительно сей новый быт Руси стал между разрушающей
самое себя силою монголов и возраставшей силой Литвы! Русс острил
меч свой о меч литовский, дабы низложить монгола; он низложил
монгола, дабы потом решить спор между двумя родными народами,
ставшими на восточных краях Европы. Один из них был ознаменован
типом религии и образования Греции и Востока — русский; другой
ознаменован типом религии и образования Рима и Запада — польский,
с коим слилась Литва, в то самое время, когда русс дерзко начал
решать вековое дело свое с монголом. Сии два народа боролись потом
целые четыре века.
Вот основные идеи Истории русского народа со времени
нашествия монголов. Этим главным историческим идеям в
удивительной стройности соответствуют все подробности событий
первой половины монгольского периода.
Жизнь после гибельного нашествия Батыя началась на севере, в
лице Ярослава, в идее Великого княжества. Туда удалилось и
могущество религии, в лице митрополитов. Почему допустили
монголы сохраниться остатку общественной жизни руссов, мы уже
объясняли. Сия жизнь не могла сосредоточиться на юге, в лице
Даниила, в Галиче или Киеве: ей надобно было созреть в снегах
северных, в грубом новом типе образования, где равно соединились бы
стихии норманна, славянина, грека, монгола; ей следовало развиться в
средине, не на краю того пространства, которое заняла потом Россия.
Край западный слишком приблизил бы ее к Западной Европе; край
восточный к Азии. Она долженствовала прислониться к северным
льдам, только облокотиться потом на Урал и Карпаты и стать среди
народов Азии и Европы. Не опираясь еще смело на меч, новая жизнь
Руси долженствовала состоять в грубой страсти властолюбия,
купленного ценою рабства; ей надлежало хитрить перед своим
властителем, угнетать подвластного, не щадить добра и доблести, и —
посмотрите на ряд ее представителей: это совсем не Даниилы, не
Гедимины, не Мстиславы Удалые! Они не думают о самобытности
отчизны, о чести народной; они рабствуют, крамольничают, покупают
золото притеснением Новгорода и бесчеловечными пошлинами и
продажами; золотом покупают они кровь ближнего; кровью ближнего
покупают владычество…

589

Какой кровавый ряд главных представителей Руси и как исчезает
при нем все, что только осмеливается хотя немного доблествовать!
Андрей Ярославич, Даниил Романович, Димитрий Александрович,
Михаил Ярославич, Александр Михайлович едва покушаются дохнуть
свободно — гибнут! Андрей осмеливается подумать о непокорности
монголам, Даниил — укрепить против них города волынские,
Димитрий — не согласиться на исчисление данников в Новгороде,
Михаил — защитить права свои сопротивлением при Бортнове,
Александр — умертвить наглого притеснителя Твери, и —
Переяславль в пепле, Андрей, как бесприютный беглец, укрывается на
чужбине; кроткий отец страшно наказывает Димитрия и его
сообщников; Бурондай жжет города волынские; Михаила и
Александра гонят отовсюду, предают, терзают в Орде! Едва Новгород
осмеливается стать грудью против своих притеснителей — Михаил
Ярославич, дотоле великодушный защитник гонимых, потом
бесстрашный мученик, губит дружины вольного города; едва Псков
дерзает защитить беглеца Александра — все против него: ему грозят,
его воюют — даже его проклинает Церковь! Будет еще время для
доблести, для подвигов: теперь нет им места. Теперь показывайте
великодушие свое, князья черниговские, тверские, стародубские,
новосильские, курские, рязанские, брянские, только в мученическом
терпении! Теперь еще время не ваше: современники видят
благодетелей в таких только князьях, которые, как Глеб ростовский,
женятся на поганых татарках; как Феодор ярославский, умеют
крамольничать; как Андрей городецкий и Георгий московский, губят
родных для властолюбия; как Даниил московский, пользуются
бедствием ближних; как Олег курский, Иоанн коротопол, Святослав
брянский, бесчеловечно режут братьев; как Иоанн Калита действуют
скрытною клеветою…

590

Примирение новгородцев после междоусобной брани от несогласия
веча
И все во благо! Ярослав Всеволодович, брат его Святослав
Всеволодович, дети: Александр Ярославич, Ярослав Ярославич,
Василий Ярославич, в течение первых 20 лет монгольского ига только
рабствуют и уравнивают повсюду рабство. Сама религия христианская
идет поклониться в Орду, довольная тем, что ей оставили униженное
бытие в лице духовных владык. Орда не мыслит о будущности бедной
Руси; она кипит, волнуется смятениями. Но вот другое поколение;
пользуясь волнениями Орды, Димитрий Александрович спорит с
591

дядей, уступает и властвует; брат Андрей спорит с ним самим, и
четырехкратная перемена успехов и неудач между двумя братьямиврагами, переходы великокняжества, с 1237 года, из Владимира в
Тверь, Кострому, Переяславль, производят восстание самобытности
Твери, Ярославля, Суздаля, Костромы, наконец Москвы, где младший
брат Димитрия и Андрея, Даниил, скрывает свое упрямое честолюбие,
пока умирает Димитрий и слабеет Андрей. Даниил передает потом
замыслы своим детям. Старший из них, дерзкий, свирепый Георгий
Даниилович, представитель старшего рода Александрова (хотя и от
младшей линии) смело восстает на потомков второго рода,
Ярославова; Москва становится против Твери при безмолвии других
поколений (от Василия, Константина, Андрея Ярославичей. Роды
Константина и Святослава Всеволодовичей уже отвыкли тогда во всем
от мысли о Великом княжестве. Другие: Смоленский, Галицкий,
Рязанский — были удалены или ничтожны. Борьба поколений
Александра и Ярослава была кровава, свирепа, продолжительна —
решилась в пользу Москвы, и безвозвратно отдала Великое княжество
в род младшего внука Александрова — Иоанна Данииловича Калиты.
Ослепленная, распадающаяся Орда еще не предвидит беды, еще не
замечает, что, уважая религию руссов, она сохранила для них не
гибнущий элемент духовной жизни; что, оставляя им слово, помогая
суетным раздорам русских князей, сохранила для Руси политическое
бытие. Она не знает, что внук Калиты, губителя родных, щедрого
поклонника ханов, обнажит уже на Орду меч; что святитель, которого
она считает добрым слугой своим, одушевит сего внука на святую
брань… Но что предвидит слепота человеческая в тайнах будущего!
Все это деятельно укреплялось, как мы выше сказали,
притеснением и гонением на Новгород. Бесспорно, Москву должно
почесть колыбелью возрождения Руси; но ее возлелеяла в пеленах
новгородская воля. Рассмотрите, что делал каждый князь, решительно
каждый: Александр, Ярослав, Василий, Димитрий, Андрей, Михаил,
Георгий, Иоанн, — лишь только приобретал великокняжество?
Ссорился с новгородцами, притеснял их, заставлял вече вольного
города волноваться, защищать себя золотом, уступкою, упорством,
мечом. Новгороду надлежало наконец пасть в неравной битве, но пасть
тогда только, когда Москва — представитель нового периода в
Истории народа русского — победит монгола и перестанет бояться
592

литовца. И для сего надлежало родиться в Москве человеку, выше
Калиты умом и духом: Иоанн III так же превышал Иоанна Калиту, как
превышала Москва его времени, укрепленная Симеоном, Димитрием и
двумя Василиями, Москву времен Калиты.
Повествование наше будет отселе увлекательнее для внимания: его
начнут освещать сильные характеры, его возвысят события, далеко
превосходящие своим объемом все мелкие происшествия от Ярослава
Всеволодовича до Калиты. Но начало сих характеров, сих событий
скрывается в происшествиях русских далее на целый век, и
предложенное нами рассмотрение первой половины монгольского
периода доказывает, как несправедливо осуждают на бессмыслие и
ничтожество сие несчастное время, не видя верной связи его с
предыдущим и последующим. Не будет ли справедливо, если мы
назовем Иоанна Калиту первым основателем, а крамольного Андрея
Городецкого первым начинателем новой жизни русского народа?
Мы заключили повествование наше кончиною Иоанна Калиты,
едва только успевшего унизить Тверь, едва только наложившего руку
на Ярославль и Ростов, замышлявшего низложить Новгород своею
крепкою волею и обезопасившего себя от Орды. Московский Кремль,
окруженный еще деревянными стенами, принял в недра свои останки
Иоанна; детям передал он свое небольшое наследие и свои обширные
начала и предприятия. Митрополия уже постоянно основалась в
Москве. Переяславль, Владимир, Коломна, Можайск присовокупились
к Москве прочным образом, но все еще они принадлежали ей как
место пребывания великого князя. Мы видели, что Калита не смел
завещать Владимира и Переяславля детям своим. В Орде царствовал
хан Узбек. В Литве, разделенной на уделы, не стало великого
Гедимина.
Все сосредотачивалось теперь для русских земель в решении
одного важного вопроса: кому достанется Великое княжество и в
Москве ли оставаться ему?
Сей вопрос был нерешим для руссов. Конечно, Симеон Иоаннович,
зять Гедимина, сын Калиты, в лучших летах юности и надежды,
превышавший других князей объемом владений, приближенный к
великокняжескому престолу умом и делами отца, властитель города,
где пребывал митрополит, имел, само по себе разумеется, более
вещественных средств, был издавна ознакомлен с Ордою отцом и мог
593

более других надеяться. Симеона прозвали Гордым. Из сего заключаем
о строгом, важном характере сего князя, умершего в полном развитии
жизни. Своим твердым благоразумием он оправдал надежды, какие
мог полагать на него отец. Но все это не решило вопроса о
великокняжестве. Так думали два русских князя: потомок другого
поколения князей Ярославова рода, князь суздальский Константин
Васильевич, угнетенный Калитою, и потомок третьего поколения
князей Ярославова рода, князь тверской Константин Михайлович, с
юности испытанный несчастием. Оба князя имели притом более прав
и потому, что одним коленом были старее, дядья Симеона.

Симеон Гордый. Рисунок В. П. Верещагина. 1891 г.
Симеон не хотел уступать никому. В одно время с ним явились к
Узбеку князь тверской и князь суздальский. Узбек решил в пользу
Симеона. К чести двух его соперников скажем, что они не думали
спорить, уступили племяннику, не хотели войти и в сношения с
новгородцами, хотя ссора с ними, не прекращенная смертью Иоанна,
могла подать случай к крамоле. Симеон был возведен на
594

великокняжеский престол в соборной Владимирской церкви, но он
остался и после того княжить в Москве. Избрание его решило
конечный перевес Москвы: все, чем владела Москва, как
местопребывание
великого
князя,
укрепилось
для
нее
двенадцатилетним правлением Симеона. Привыкли видеть Владимир
и Переяславль за Москвою, привыкли видеть в Москве великого князя,
а привычки в делах государственных иногда важнее прав и уставов.
Симеон хотел покорности родных братьев: юные князья, Иоанн и
Андрей, были приведены им к отцовскому гробу в Архангельском
соборе, целовали крест при архимандритах и сановниках московских
(тысяцком и окольничих), клялись признавать великого князя
старейшим, как отца; быть с ним за один; дружиться с его друзьями,
враждовать с его врагами; взаимно не заключать договоров без общего
согласия ни ему, ни им; не слушать спутников, блюсти друг другу свои
особенные уделы, при жизни и по смерти одного которого либо из
братьев; не лишать бояр свободы переходить от одного князя к
другому. Но братья Симеона обязались не принимать к себе какого-то
знатного крамольника Алексея Петровича (вероятно, тысяцкого
московского), на которого Симеон возверг гнев и у которого отнял он
поместья. За то великий князь дал братьям участки из отнятого у
Алексея Петровича имения. Обещаясь воевать заодно с Симеоном,
братья уступали ему при старшинстве разные доходы, а Симеон отдал
им за то полтамги московской, деля, за сим исключением, поровну,
натрое, все московские доходы.
Утвердив союз с братьями, Симеон, первый из князей русских,
назвался великим князем всея Руси и немедленно хотел показать
твердость характера своего Новгороду. Не ссылаясь с непокорным
вечем, он послал наместников в Торжок и собрал там большую дань с
жителей. Торжковцы просили помощи Новгорода. Послав сказать
Симеону: «Ты не усидел еще на княжении у нас, а уже посылаешь бояр
своих своевольничать», новгородцы прислали в Торжок воевод
новгородских. Наместники Симеоновы были схвачены, скованы,
брошены в тюрьмы с женами их и с детьми. Симеон велел сбирать
войско. Испуганные торжковцы молили Новгород прислать на защиту
их дружины. Сетуя, может быть, в то время на великом пожарище
своем, новгородцы не захотели сесть на коня. Симеон двинулся с
войском. Спасая себя, торжковцы восстали на своих собственных бояр,
595

разграбили их дома, даже убили одного из них, Симеона Внучка,
собрали народное вече, насильно вывели из тюрьмы наместников
московских и прогнали бояр новгородских. Великий князь встречен
был в Торжке покорно и ласково. Новгородцы опомнились, стали
собирать дружины, но, готовясь к войне, прислали владыку Василия и
тысяцкого просить мира. Симеон согласился, взял 1000 рублей за
торжковский сбор и признан был новгородцами, оставив им все льготы
их по старым грамотам.
Важные вести были получены из Орды: Узбек умер в 1341 году.
Сын его, Тинбек, принял владычество над Ордой. Надобно было
поспешить к новому властителю. Но вскоре узнали о событии
ужасном: Чанибек, третий сын Узбека, умертвил нового хана, брата
своего, убил другого брата, Хидырбега, и сел на окровавленном их
наследии. К нему явились с покорностью Симеон, князья Константин
тверской, Константин суздальский и Василий ярославский — главные
властители Руси. Чанибек принял челобитье их милостиво. Симеон и
князья скоро возвратились восвояси. Гораздо труднее было отделаться
от нового хана митрополиту Феогносту: с него требовали
неслыханной, тяжкой дани. Феогност не соглашался, готов был
претерпеть мучения и кончил наконец единовременным платежом 600
рублей. Кажется, что жена Чанибека, Тайдула, уговорила своего мужа.
Она выдала митрополиту от себя грамоту, в подкрепление ханской,
говоря в ней, что «с людей, которые от давних, добрых времен зовутся
богомольцы и составляют поповский чин, никакой подати брать не
надобно». Через год Симеон снова отправился в Орду (1344 г.) с
братьями и другими князьями. Они возвратились, пожалованные
Богом и царем, превозносили кротость и милосердие братоубийцы
Чанибека и называли его добрым.
Симеон праздновал по возвращении в Москву вторую свадьбу
свою; дочь Гедимина умерла, постригшись в тяжкой болезни своей и
приняв схиму перед кончиною. Симеон сосватался на дочери одного из
смоленских князей; но невесту, княжну Евпраксию, испортили на
свадьбе: она казалась супругу своему мертвецом и была отослана
обратно. К великому соблазну современников, Евпраксия вышла потом
за князя Фоминского, а Симеон женился на дочери несчастного
Александра тверского, Марии. Боярин его, Андрей Кобыла,
родоначальник знаменитого дома Романовых, ездил за княжною в
596

Тверь (1347 г.). Кажется, что при поездке своей в Орду, Симеон успел
услужить новым своим родственникам и вместе с тем еще более
обезопасил Москву от Твери. Константин поехал даже жаловаться на
него в Орду и там скончался (1346 г.). Всеволод, бывший тогда в Орде,
получил от хана грамоту на Тверь, встретил на дороге дядю Василия,
ехавшего к хану, и ограбил его. Ссора усиливалась. Наконец уговорили
Всеволода отдать Тверь дяде и взять Холм. Брат его Михаил имел
уделом область Микулинскую.
Симеон честно держал договор с Новгородом, не теснил горожан
его, не требовал новых даней и продаж, но и не сближался с вольным
городом: казалось, небрег им. Он не ехал в Новгород — не потому ли,
что хотел показать необходимость свою новгородцам и заставлял себя
упрашивать, делая через то отношения свои важнее в глазах
новгородцев? В 1346 г. владыка Василий приезжал в Москву нарочно,
просить князя и митрополита пожаловать в Новгород. Оба гостя
охотно приехали, жили в Новгороде три недели, были угощаемы; в
знак благоволения их, владыке Новгородскому подарены были тогда
крещатые ризы. Но и потом продолжилось мнимое невнимание
Симеона к новгородцам. Также поступал он и в отношении к новому
литовскому князю, Ольгерду. Последнее казалось непонятно.

597

Ольгерд. Гравюра XVI в.
Еще в 1341 году сей знаменитый сын Гедимина, княжа в Витебске,
вздумал осадить Можайск: причины неизвестны; Москва молчала.
Ольгерд вскоре оставил осаду и в 1342 году вмешался в ссору Пскова с
Эстляндией и с Новгородом. Послы псковские были убиты в земле
эстонской. Псковитяне мстили за то опустошением около Нарвы,
предводимые бывшим тогда у них князем Александром и изборским
Евстафием. Но Всеволод оставил их, и псковитяне просили помощи
Новгорода, слыша о сильном сборе немцев. «Идет на нас рать
немецкая дополна; кланяемся вам, господам своим, обороните нас», —
говорили псковские послы на вече. Новгородцы вступились за братьев;
бросили свои общественные дела нерешенными; многие пехали в
самую Страстную субботу, забыв о Светлом празднике. На дороге
встретили их новые речи псковитян: «Кланяемся вам, господам своим;
войны с немцами у нас нет; пришла было рать немецкая, но она не
воюет, мирно ставит новый городок на своей земле». Новгородцы с
598

досадою воротились и с негодованием услышали, что псковичи
обманули их, передались Литве и сами выпроводили князя Александра
из Пскова. Может быть, псковитяне думали, что им легче иметь своего
князя на свободе, нежели зависеть от горделивого Новгорода. Ольгерд
согласился оставить у них сына своего и сам приехал защищать Псков
с дружинами, которых псковитяне боялись, однако ж, не менее немцев.
Рыцари эстонские обманули Ольгерда: перерезали один из отрядов
литовских и осадили Изборск. С трудом отбился от них Евстафий.
Ольгерд не слушал уговоров псковитян, не хотел сам креститься (он
был уже опять язычником в это время), плохо помогал псковитянам и,
наделав более убытка, нежели пользы, спешил уйти восвояси.
Псковитяне приняли, однако ж, сына его, в крещении названного
Андреем. Но сей князь скоро оставил Псков и отправился в литовский
удел свой, Полоцк. Псковитяне узнали, что им надежнее уповать на Св.
Троицу, молитвы святых псковских Всеволода и Довмонта и помощь
единоверных. Война с немцами продолжалась и в 1343 году: Евстафий
и псковичи без отдыха опустошали Эстонию и однажды не сходили с
коней в продолжение пяти суток. Близ Нейгаузена, на обратном пути,
нагнали их посланные в погоню отряды рыцарей. Несмотря на
утомление, псковичи решились биться, молили тень Довмонта
защитить их и припоминали слова его: «Братья псковичи! не посрамим
отцов и дедов наших! Кто стар, тот отец, кто молод, тот брат —
потягаем за Св. Троицу и за свое Отечество». Взаимно простясь друг с
другом, напомнив себе, что бьются в самый Троицын день (1 июня),
бросились они в битву. Первый припор немцы сбили. Тогда какой-то
поп Руд струсил, бежал и перепугал Псков и Изборск вестию о
разбитии дружин до того, что псковитяне поспешно отправили весть в
Новгород, умоляя новгородцев загонить вборзе во Псков прежде
немцев. Но Руд ошибся; немцы были разбиты и спешили мириться,
ибо им было не до войны: открылось сильное, опасное возмущение
эстонцев.
Трудно было сыскать другую страну, истомленную более Ливонии
и Эстонии. Кроме того, что обе сии земли были местом грабежа
русских и литовцев, почти беспрерывно дравшихся с рыцарями Риги и
Ревеля, с самого первого заселения рижского, в конце XII, и
ревельского, в начале XIII столетия, над туземцами тяготели взаимные
ссоры датчан и немцев, своеволие духовенства, деспотизм рыцарей,
599

корыстолюбие иностранных торговцев. Сражавшиеся в рядах своих
повелителей, покорные воле их во всем, платившие жизнью и имением
за каждую ссору их, ибо месть неприятелей состояла в опустошении
жилищ эстонских, а рыцари отсиживались в это время в своих городах
и замках, эстонцы в то же время почти не были почитаемы за людей от
своих бесчеловечных повелителей. Их грабили, били, вешали
безотчетно, кто мог и хотел. «Да, — говорит летописец ливонский, —
Лифляндию и Эстляндию в XIV веке можно было назвать небом
дворян, раем попов, золотым дном чужеземцев и адом поселян.
Повелители трактовали их так не по-христиански, что один из
историков справедливо называл житье бедных эстонцев хуже
собачьего». Мы уже видели, что в 1223 году эстонцы бунтовали,
дрались и заняли города рыцарей. Наказанные жестоко, они страдали
потом безмолвно более 100 лет. В 1343 году терпение эстонцев снова
истощилось: они составили заговор, и ночью, на Юрьев день,
перерезаны были немцы в Гаррийском округе; восстание сделалось
общим; толпы эстонцев осадили Ревель. Бунтовщики уступили только
после гибельного истребления и отчаянной драки, продолжавшейся
около двух лет. Рыцари помогали датчанам усмирять или, лучше
сказать, истреблять эстонцев, и королю датскому так надоело
кровопролитие, что он согласился продать Эстляндию, кстати,
нуждаясь в это время в деньгах для путешествия в Иерусалим. В
Иванов день 1347 г. заключили с ним рыцари условие, и король
передал им Эстляндию навеки с городами Ревелем, Нарвою,
Везенбергом (Колыванью), Ругодевом и Раковором, с Гаррийскою,
Вирландскою и Аллентаккенскою провинциями, получив за то 19 000
марок чистого серебра.

600

Орденский замок в Цесисе. XIII–XVI вв.
Ольгерд оставил без помощи псковитян и не трогал Руси —
недаром; он был занят важнейшим делом. Согласясь предварительно с
братом своим Кейстутом, Ольгерд нечаянно напал на Евнутия и
Нариманта; едва успели спастись бегством тот и другой князь, один в
Москву, другой к монголам. Остальные братья покорились Ольгерду, и
с 1345 года он начал самовластно править Литвою, называясь Великим
князем Литовским и выставляя в поле сильные свои ополчения.
Немецкие рыцари и Польша были встревожены сим новым, могучим
врагом. В 1346 году Ольгерд явился с войском своим в Шелонской
области, ограбил селения и взял окуп с Порхова и Опоки, приказав
сказать новгородцам о замысловатой причине войны: «Мщу вам за то,
что посадник ваш Евстафий облаял меня и назвал собакою.»
Новгород был тогда в большом горе. Кроме холодной приязни
Симеона, кроме войны, угрожавшей со стороны Швеции, их
устрашили новые пожары. После бедственного опустошения в пожаре
1340 года, новгородцы так ужаснулись другого сильного пожара на
601

Даниславовой улице, что жители оставили дома и жили несколько
времени на полях, а владыка Василий, желая ободрить народ,
установил пост и крестные ходы. Нашествие Ольгерда казалось
новою, нежданною напастью. Новгородцы вышли, однако ж, к Луге;
но, между тем на вече, в сильном народном смятении, убили
несчастного посадника Евстафия, вопия, что из-за него гибнут
новгородские волости. Ольгерд неожиданно обратился тогда в Литву,
где немцы грозили ему нападением. Едва прошла буря со стороны
Литвы, новгородцы услышали о приходе шведского короля Магнуса:
его не называл собакою новгородский посадник, но требования
Магнуса были еще страннее Ольгердовых.
Магнус вздумал обратить новгородцев в истинную веру. Он собрал
войско, взял на расходы даже церковные деньги, нанял немцев, датчан,
не слушал упреков своего духовенства, жалоб народа, предвещаний
Бригитты, слывшей у шведов пророчицей, и приплыл с войском к
Березовым островам. Подтвердив в 1338 г. мирный договор со
шведами, новгородцы не понимали причин шведского нашествия.
Магнус крестил между тем дикарей финляндских, указывая им на
купель и петлю и заставляя их или спасаться в купели, или лезть на
виселицу. «Пришлите ко мне на съезд своих философов, — сказали
наконец послы его на новгородском вече, — а я представлю своих.
Пусть поговорят и решат они, чья вера лучше. Если ваша, то я приму
ее; если наша, то вы примите ее, и будем едино стадо. Не хотите — я
иду воевать вашу землю!» Владыка Василий, посадник, вече долго
думали и послали тысяцкого Абрама и других послов сказать Магнусу:
«Нет ли у тебя другой какой-нибудь обиды, что ты идешь войною; если
есть, то мы приехали решить ее дружелюбно. Но о вере спорить не
хотим. Мы приняли веру от греков. Хочешь узнать, чья вера лучше,
пошли к патриарху греческому, в Царьград». «Никакой обиды от вас не
видал я, — отвечал Магнус послам, — но если вы не хотите
состязаться о вере, признайте же мою без отговорок. Иначе иду на вас
со всею моею силою». Он двинулся к Орехову. Новгородцы с
посадником, отрядами псковичей, торжковцев и своими дружинами
спешили защитить Ладогу и послали в Москву звать Симеона,
боронить свою отчину. «Рад, иду», — отвечал Симеон, пошел,
воротился от Торжка и послал только брата Иоанна, но велел ему
медлить и смотреть на обстоятельства. Магнус взял между тем Орехов
602

в начале августа и воротился назад, услышав о сборе новгородцев.
Легкий отряд новгородский под предводительством удалого
Онисифора Лукина мстил Магнусу разбитием его отрядов и казнил
изменников корельских. Иоанн явился наконец в Новгород с
москвичами, но узнал об уходе Магнуса и обратил дружины назад.
Новгородцы оскорблялись тем, что он не слушал новгородского
челобитья, не принял и благословения владычня. Как будто в укор
великому князю Новгород заключил немедленно союзный договор со
Псковом. Положили: считать Псков независимым от Новгорода,
равным ему вольным городом, младшим братом; не править его
наместниками новгородскими; не звать псковитян на вече ни
дворянами, ни подвойскими, ни софиянами, ни изветниками, ни
бирючами, но послами, как вольный город, равный Новгороду.
Обрадованные псковичи охотно пошли после сего с новгородцами
освобождать Орехов, которого Новгород не хотел оставить во власти
Магнуса. К прискорбию союзников псковские дружины должны были
от Орехова поспешить домой, где рыцари, управясь между тем, с
эстонцами, начали грабежи и хотели захватить Изборск. Псковитяне
мстили им (в 1349 г.) взятием нового городка их. Новгородцы
оставались одни, но приступили к Орехову смело, стояли от августа до
Великого поста, устроили костры, позвали благословить их владыку
Василия, взяли Орехов на самый праздник Обретения главы Предтечи
и перерезали шведов. Они приступили на другой год (1350 г.) к
Выборгу; дружины их ходили грабить даже в Норвегию. Магнус не
помышлял уже об обращении новгородцев при внутренних раздорах и
бедствиях Швеции, не слушал папы, и мир с Новгородом заключили
снова. Память о походе Магнуса осталась надолго в Новгороде,
украшенная поэтическими вымыслами. Предание говорило, будто он
был наказан безумием за покушение на православную веру, посажен
на цепь, освобожден сыном, но видя, что язва, голод, наводнение,
междоусобие терзают Швецию, бежал к норвежцам; что корабль его
разбило на море, и он на доске принесен был к пустыне Валаамской,
там постригся, умер и завещал потомкам: никогда не наступать на
Русь, «ибо нам не пособляется; и кто наступит, на того Бог, и огнь, и
вода, ими же я казнился. Благодарю Бога, что все это обратилось к
моему спасению». Близ Валаамской обители доныне показывают
мнимую могилу Магнуса. Онисифор, отличившийся в Ореховской
603

войне, был избран посадником и жестоко мстил врагам своим в 1351
году: домы их разграбили, самих заставили бежать.
Онисифор добровольно отказался от посадничества в 1354 году.
Вот один из резких новгородских характеров!
В это время Ольгерд дрался с Польшею за Галич и Волынь и с
немецкими рыцарями — Бог знает за что! Потеряв несколько битв, он
употреблял хитрости, смирялся, вооружал монголов днепровских на
Польшу, ссорил рыцарей с Польшею и, зная набожность Казимира,
обещал ему даже принять католическую веру; папа уже начал с ним об
этом переписку. Ревность Казимирова к распространению католицизма
так раздражала православных галичан, что они лучше хотели быть во
власти монголов, нежели «короля краковского, который лестию взял
землю Волынскую и много зла христианам сотворил, претворив
церкви святые на латинское богомерзкое служение». Слыша, что
Чанибек крепко властвует в Орде, Ольгерд, доведенный до крайности,
прибегнул к пособию Чанибека.
Все это время Симеон не дремал в бездействии. Соблюдая
одинаковую политику с Литвой и новгородцами, он увидел теперь
случай тайно стеснить опасного врага, князя литовского. Истинный
сын Калиты, допустив Новгород тревожиться сварами и биться с
Ольгердом и Магнусом, а Ольгерда истомляться в ссорах с Польшей и
рыцарями, он лениво двинул дружины, когда Новгороду грозила
опасность от шведов, и сделался деятельным, когда Чанибек мог
поправить дела Литвы. Послы Симеона ударили челом хану;
доложили, что Ольгерд — злодей, грабит и зорит отчину Симеона,
Русь, покорный улус великого хана. Чанибек не послушал Ольгерда и
даже выдал Симеону послов Ольгердовых — брата его Корияда со
спутниками. Решась на такое дело, оскорбительное для честолюбия
литовского князя, Симеон, конечно, приготовился к битве. Но Ольгерд
не уступал в хитростях Симеону; прежде терпел он, что враг его
Евнутий, крестившись в Москве, жил там свободно: и теперь не оказал
никакого гнева. Его послы смиренно явились, напротив того, к
Симеону с дарами и серебром, прося мира. Симеон обрадовался.
Вскоре Ольгерд предложил еще более тесную дружбу. Быв дотоле
врагом веры, даже мучителем христиан, он обещал отныне
покровительствовать православию. Митрополит Феогност был рад,
боясь, что Польша лишит его наконец доходов с Галича и Волыни. За
604

Любарта волынского немедленно выдали племянницу Симеона,
княжну ростовскую.
Феогност сделал еще более, когда Ольгерд, вдовый после первого
брака, вздумал укрепить союз с Симеоном родственной связью и
просил выдать за него самого Ульяну, сестру великой княгини. Симеон
усомнился и доложил Феогносту. Митрополит разрешил, и сирота
Александра тверского сделалась супругою литовского язычника.
Оправдывая себя, говорили потом, будто Ульяна обратила Ольгерда
в православие, тайно; но явно он не думал о православной вере, равно
покровительствовал католикам, грекам, язычникам и забыл обещание
креститься и крестить Литву. По ходатайству Симеона дав небольшой
удел Евнутию в Минской области, удачно освободив Галич от Польши,
Ольгерд победил немцев и успел спастись среди бедствий и потерь.
Увидим последствия обещаний и родственных его союзов. Впрочем,
Ольгерд постоянно соблюдал дружбу к Симеону и даже мирил его с
другими. В 1352 году Симеон двинул московскую рать на Смоленск.
Покровительствуя Смоленск особенно, Ольгерд прислал к нему дары,
послов и просьбу о мире. Симеон не оставил Ольгердова слова и
помирился. Все это не мешало Ольгерду мстить псковитянам, когда
они отказались держать у себя наместников сына его, князя полоцкого.
Ольгерд жаловался на убытки, грабил села псковские и захватывал
купцов псковских, заезжавших в Полоцк.
Так проходило княжение Симеона, всего более сильного умом и
хитростью. Но ничто — ни ум, ни хитрость, ни сила не могли спасти
русских земель от страшного бедствия, какое внезапно посетило тогда
Азию, Африку и Европу. Мы говорим о смертоносной болезни,
известной в истории под именем Черной смерти и составившей эпоху
в летописях медицины, памятную более современной нам холеры.
Черною смертью назван был неслыханный мор, начавшийся в
Китае, и с 1348 до 1352 года прошедший через Среднюю Азию,
Индию, Аравию, Египет, Северную Африку, Грецию и всю Европу.
Говорили, что он начался Божиим гневом: смертные пары вдруг
вылетели из земли в Китае, погубили там 13 миллионов человек и
разлетелись потом во всю вселенную. Более 20 миллионов погибло в
турецких азийских государствах. «Ангел смерти никогда не губил
вдруг столько людей, с самого Ноева потопа, сколько погибло их с
1348 до 1350 и в следующие годы», — говорит знаменитый историк
605

медицины, уверяя, что, по всем поверкам, погибла тогда треть
народонаселения земного шара. В Лондоне недоставало места на
кладбищах; в Вене несколько времени умирало ежедневно до 1000, в
Любеке до 1500, в Париже до 500 человек. Флоренция лишилась 100
000 жителей; Марсель и остров Кипр вымерли совершенно. Альфонс
X, королева Наваррская, королева французская, множество знаменитых
людей всех званий, состояний, пола и возраста погибли наравне с
простым народом, между коим повсюду мор свирепствовал сильнее,
ибо простолюдины менее имели средств спасаться от заразы. Европа
ужасалась, трепетала, молилась, отправляла духовные процессии и
думала, что злые люди отравляют воду и воздух; врачи, погибая
наравне с другими, не знали даже, как назвать страшную болезнь, и
еще менее того, как лечить ее. Хоронить мертвых и совершать
погребальные молитвы было некому, ибо священники погибали скорее
других, по долгу своему прикасаясь к умершим. Трупы сбрасывали
наконец в ямы сотнями, тысячами, другие валялись повсюду,
распухшие, почернелые, и заражали собою воздух. Животные, звери,
птицы пожирали их и сами гибли после того в неизобразимом
множестве.
Давно уже слышали руссы, что «совершается казнь от Бога на
людей под Восточною страною, в Орде, Сарае, у бусурманов, фрягов,
армян, обезов, черкесов; что там свирепствует сильный мор, и живые
не успевают хоронить мертвых». Вскоре бедствие появилось в Руси.
Ужасное описание Черной смерти осталось особенно в преданиях
псковитян, где зараза оказалась прежде, чем в других русских местах,
в 1352 году. Отчаянные жители просили новгородского владыку
приехать к ним и благословить их. Василий не устрашился, приехал в
Псков, совершил там торжественный ход кругом города и спешил в
Новгород, где оказалась зараза, столь же свирепая и смертельная. Он
скончался в пути, на берегах Шелони, и мертвый привезен был в
Новгород, где тогда «вошла смерть в люди, тяжка и напрасна, и
бесчисленное множество людей добрых погибло». Святитель,
достопамятнейший в числе владык новгородских, защитник прав
отчизны, наставник князей, строитель и созидатель Новгорода,
человек государственный! «Лишась доброго пастыря, новгородцы
пришли ко владыке Моисею, который передал паству свою Василию и
уже 22 года после того жил схимником, в глубоком уединении.
606

Добродетельный старец оставил свое уединение, утешил соотчичей
согласием, не жалел себя, уцелел от смерти среди гибели всеобщей и
правил новгородскою паствою еще семь лет. До самой Пасхи
продолжалась зараза в Новгороде; прекратилась там и
распространилась всюду по областям русским. Опустошения были
ужасны. Глухов и Белозерск вымерли вовсе; в Киеве, Смоленске,
Суздале думали, что настало светопреставление.
Митрополит Феогност был уже болен, когда Черная смерть тяжко
начала терзать Москву. Он скончался марта 11-го дня, 1353 года. В
одну неделю умерли двое детей великого князя. Наконец Симеон сам
подвергся участи других. Зная уже признаки смертной, неисцелимой
болезни, он не сомневался в кончине своей, отрекся от мира, постригся
и — как смиренный инок Созонт приготовил свое завещание. Симеон
приказывал жену и сына Василию Михайловичу тверскому и братьям
своим Иоанну и Андрею. «Полагаюсь на Бога и на вас, братья! —
завещал он. — Блюдите мои заветы по нашему докончанью, как мы
целовали крест у отцовского гроба. Благословил нас отец жить за
один; так и я завещаю жить за один, не слушать лихих людей, кто
станет ссорить вас, а слушать отца нашего владыку Алексея и старых
бояр; они всегда хотели добра нам и отцу нашему. Пишу завет сей,
дабы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы на
гробе их не угасла». Симеон распорядился только собственным своим
участком в наследстве; отдал его весь жене своей, «да молит Бога и
душу мою поминает до живота своего». Ни слова не говорил он о
Великом княжестве: смерть была тогда единственным помышлением
всех! Апреля 26-го, 1353 г. скончался Симеон. Не успели отправить по
нем сорочин, как преставился брат его Андрей (июня 6-го). Супруга
Андрея осталась беременною и через шесть недель родила сына,
достопамятного Владимира Андреевича (июля 15-го, 1353 года).
Бедствие пролетело на время; страх смерти исчез с ним вместе;
люди опомнились, и опять начались суеты мира. Снова ожили все
людские помышления. Опять нетерпеливее всего хотели знать: кто
будет теперь великим князем? Взоры всех обращались на Константина
суздальского. Иоанн Иоаннович, человек смиренный, прозванный
Кротким, отправился, однако ж, вместе с другими князьями в Орду. К
общему изумлению, Чанибек избрал его, не уважая даже особенного
старания новгородцев, ходатайствовавших за суздальского князя.
607

Новгородцы оскорбились и не хотели признать Иоанна, повинуясь,
назло Москве, Константину. Смерть Симеона и качества нового
великого князя ободряли своевольство. Олег рязанский напал в то же
время на пределы московские, пожег и разорил берега Лопасни. В
Твери снова перессорились Василий и Всеволод. Дядя сильно
притеснял Всеволода, получив грамоту ханскую в 1352 году и женив
сына своего Михаила на дочери Симеона в 1350 году. Ольгерд
принялся за крамолы и хитрости. Он женил племянника на дочери
Иоанна, и выдал дочь свою за Бориса Константиновича, суздальского
князя, честолюбивого и отважного. Управясь совершенно в это время с
Польшей и отдыхая от битв с немцами, Ольгерд сделал решительно
зависимым от него Смоленск, овладел Брянском, отнял у смоленского
князя Белый и Мстислав, занял Ржев и воевал тверские области, когда
Ржев у него отняли. Ссоры с Псковом не прекращались.

608

Новгородский архиепископ Василий во время Черной смерти
обходит кругом Пскова
Таким образом, Москва могла всего бояться при князе слабом и
нерешительном, хотя судьба вскоре избавила его от одного соперника
опасного: Константин суздальский умер в 1355 году, «княжил 15 лет
честно и грозно, боронив отчину свою от сильных князей и от татар».
Новгородцы отреклись от детей Константина и признали власть
московского князя. Но дети Константина, князья Андрей, Димитрий,
Борис, казались независимыми от Москвы, разделив наследие отца и
609

получив отдельные грамоты хана. Также независимым сделался князь
Иоанн стародубский. Иоанн сидел в Кремле Московском и
безмолвствовал.
Но провидение поставило тогда близ великокняжеского престола
мужа великого: это был владыка Алексий, которого слушаться
заказывал Симеон братьям в своей духовной. Мы видели Алексия
юношей в Богоявленском монастыре. Он постригся на 20-м году от
рождения и, высказанный милостью митрополита Феогноста, был 12
лет наместником его, отличался святостью жизни, подвигами
благочестия. В 1352 году был он поставлен в епископы Владимирские.
Свидетель завещания Симеона Алексий хоронил Феогноста, который,
умирая, благословил его на свое место. Утвержденный потом общим
согласием в сане митрополита, Алексий ездил в Царьград для
поставления, в 1353 году, и вскоре имел случай показать твердость
своего характера. В Киев приехал из Царьграда другой митрополит,
Роман, объявляя права свои на верховную власть. Духовенство русское
не хотело его слушаться, но не знало, что с ним делать. Алексий снова
отправился в Царьград в 1356 году. Он должен был согласиться на
убеждения царьградского патриарха, что митрополит в заднепровских
странах необходим для сопротивления папской власти, сильно
стремившейся овладеть в сих странах православием. Романа
наименовали митрополитом Литовским и Волынским; Алексий не
отдал ему Киева и назывался Киевским и Владимирским. На обратном
пути Алексий претерпел сильную бурю, достопамятную по обету,
какой дал он тогда: если уцелеет от потопления, построит монастырь
во имя того святого, память которого будет праздновать Церковь в день
его спасения. Пристав к берегу в день Св. Андроника, Алексий воздвиг
на берегу Яузы, в Москве, Андроньевскую обитель.
Действуя как мудрый правитель Церкви, Алексий умел внушить
благоговение и почтение к своему сану и, бывши первым из
святителей Руси, стал выше князей духовною своею властью. В 1357
году он судил распрю Всеволода и Василия тверских, не
перестававших ссориться, осудил племянника и велел остаться в Твери
епископу Феодору, который хотел удалиться оттуда, не терпя
настроения княжеского. Москва явно дружила Василию. Тщетно
просив защиты в Орде, Всеволод поехал наконец в Литву и уговорил
митрополита Романа мирить его с дядею. Роман обрадовался случаю,
610

приехал в Тверь, осудил Василия, был одарен Всеволодом и успел
помирить князей в 1360 г. Но все возопияли против его своевольства,
говорили, что он «содеял мятеж в святительстве, чего не бысть прежде
в Руси; что он поставлен в сан митрополита сребролюбием
человеческим, производит только в церковниках смятение и тщету
имения, и в Тверь пришел напраснством и бесстыдством». Роман
уступил, уехал опять в Волынь и умер там в 1362 году.
Опасное дело предстояло Алексию в 1357 году. Из Орды получено
было слово Чанибека: «Слышу, что у вас есть поп, святой, которому
Бог ни в чем не отказывает. Пошлите его ко мне: пусть молитвою
своею испросит он здравие жене моей». Тайдула, покровительница
русского духовенства, была тогда отчаянно больна. Еще прежде знала
она святость Алексия и для путешествия его в Царьград дала ему
запасный пропускной ярлык. Алексий не поколебался ехать в Орду по
слову Чанибека, надеясь на помощь Божию. В самый день отъезда его
из Москвы загорелась сама собою свеча в Успенском соборе. Народ
сбежался толпами смотреть на чудо. При многочисленном собрании
митрополит пел молебен, раздал свечу по кусочкам, взял с собою часть
оной, поехал в Орду и молился с чудотворною свечою. Тайдула
исцелилась, благодарила Алексия и поспешно отправила его из Орды:
там начались убийства. Сын Чанибека, Бердибек, зарезав отца и 12
братьев своих, завладел Ордою. Начиная отцеубийством, он
продолжил свое владычество притеснением подвластных и, следуя
советам корыстолюбивого Товлубия, послал обременить новыми
данями русские области. Надеясь на заступление Тайдулы, Алексий
снова отправился в Орду и не ошибся в ожидании. Бердибек
смиловался над Русью и пожаловал русское духовенство. Святителя
Алексия встретили в Москве торжественно; со слезами благодарили
его, поздравляли как победителя. Восьмилетний Димитрий, сын
Иоанна, говорил ему: «Ты подарил нас мирным житием, Владыко! Чем
воздадим тебе?

611

Исцеление Тайдулы. Клеймо иконы «Митрополит Алексей с
житием». Дионисий и мастерская. Конец XV — начало XVI в.
Митрополит отправился после сего в Киев, для обозрения паствы.
В его отсутствие скончался великий князь (ноября 13-го, 1359),
утвердив детям, Димитрию и Иоанну, племяннику Владимиру с
матерью и вдове Симеона московские волости и движимое имение. Он
забыл о Великом княжестве.
Из Москвы некому было теперь явиться в Орде: Димитрий, Иоанн
остались детьми. Алексий воротился из Киева в Москву и

612

благоразумно ждал, что будет, тем более что и Тайдула погибла в
страшных смятениях, какие всколебали тогда все Орды монгольские.
Кровожадный Бердибек властвовал в Золотой Орде только два года;
утопая в разврате, он не щадил ближних и резал их для своей
безопасности. Разврат прекратил наконец отвратительную его жизнь.
Кульпа (Аскулпа), сын недостойного тирана, наследовал ему. Тогда
явились из Крымской Орды: хан Навруз (или Урус) и двоюродный брат
его Тохтамыш. Не прошло полугода, и — Кульпа погиб под мечами
убийц с двумя сыновьями своими (в 1359 г.). С его смертью пресеклось
поколение Менгу-Темирово на Капчатском троне. Навруз овладел
Ордою. Но не вся Золотая Орда покорилась новому хану. Заставив
Тохтамыша бежать и укрыться в Чагатайском царстве монголов,
Навруз увидел в потомке Шейбановом, властителей Заяицкой Синей
Орды, хане Хидыре, мстителя на Кульпу. Битва решила спор их в 1360
году; Хидырь овладел Золотою Ордою. Навруз, сын его Темир, и
Тайдула, сообщница стольких злодейств, погибли. Навруз
торжествовал, но недолго: родной сын его Мурут (или Темир-Хожа)
зарезал отца, убил брата своего Кутлуя и думал быть крепким на троне
Батыевом, облив его кровью родных.
Одно простое исчисление сих отвратительных событий показывает
ужасное состояние, в каком находилось тогда царство Батыево: в
четыре года сменилось там шесть ханов; трое из них сели на трон
Орды отцеубийством и истреблением родных братьев (Чанибек,
Бердибек, Мурут), и один междоусобною войной и убийством
(Хидырь)! Прибавим, что все сии злодейства совершались открыто,
явно, хладнокровно; сопровождались каждый раз азийским
бесчеловечием — смертью людей, близких к погибшему хану,
грабежом, рабством вельмож, жен, родных его…
Но последние, быстрые перемены произвели в ордах общее
волнение. Мурут владел Сараем; никто не хотел его слушать. Мамай,
простой темник Чанибека, объявил себя противником Мурута, не стал
ему повиноваться, отделил орды, бывшие на правом берегу Волги,
грозил погибелью Муруту и возвел другого хана на престол Золотой
Орды, Авдула, сам управляя его войсками. В то же время остаток
Синей Орды Хидыря закочевал далее Сарая, на левом берегу Волги,
предводимый Амуратом, братом Хидыря. Четыре орды отделились еще
в разных местах, избрав местопребыванием своим: Азов, Наручат,
613

Казань, Астрахань. Могущественная орда составилась отдельно на
берегах Яика. Половец Эдигей, учредив пребывание свое в Сарайчике,
сделался главным Бийулу, или властителем сей новой орды, назвав ее
Мангитскою, по главному улусу, или Ногайскою, то есть Луговою. В то
время как Эдигей теснил Амурата, Мамай готовился ниспровергнуть
отцеубийцу Мурута. Кровь монголов текла повсюду в гибельных
междоусобиях.
Руссы видели несчастное состояние своих властителей, не думали
употреблять его для государственного блага, и пока мудрый Алексий
оставался в благоразумном ожидании, князья спешили пользоваться
переменами в Орде и наперерыв являлись то к одному, то к другому
хану. Угрожаемые беспрерывною опасностью, сидя на зыбком,
окровавленном троне Ордынском, ханы рады были случаю взять что
можно с русских князей-челобитчиков и спешили выдать им грамоты
на что угодно.

Возвращение святителя Алексея из Орды

614

Немедленно по кончине Иоанна приехали в Сарай суздальские
князья. Они застали там в живых хана Навруза, который назвал
великим князем первого, кто попросил сего титула: это был Димитрий
Константинович Суздальский. Митрополит Алексий находился во
Владимире; туда приехал новый великий князь в конце июня 1360 года
и основал пребывание в сем городе. Кажется, что даже родные братья
видели непрочность и неуместность Димитриева честолюбия. По
крайней мере, Андрей, старший брат его, не захотел требовать себе
Великого
княжества.
Митрополит
благословил
Димитрия
Константиновича, но не оставлял Москвы, и пока Ольгерд
своевольствовал в Смоленске, Ржеве и Брянске и новый великий князь
судил в Костроме русских разбойников, разграбивших Жукотин, князь
Константин ростовский и князь Димитрий галицкий выпросили в Орде
независимые грамоты на свои владения. Новгородцы, любившие отца
Димитриева, Константина, признали власть великого князя, но с
излишком выговорили себе все прежние свои льготы.
Так прошло около трех лет. Алексий и советники юного Димитрия
Иоанновича московского имели время приготовиться, сообразить все
обстоятельства и положили, что время действовать, наконец, настало.
Они начали смело, быстро, безостановочно.
Еще в 1361 году 11-летний Димитрий Иоаннович был в Орде
вместе с Андреем суздальским, Константином ростовским и
Михаилом Давидовичем ярославским. Они приехали к хану Хидырю.
При них Мурут восстал на отца, убил его и брата, и через несколько
дней Мамай поднял знамя бунта. Мурут бежал. Мамай резал его
сообщников, избирал нового хана. В Сарае засел на это время брат
Хидыря, повелитель Синей Орды, Амурат. Подвергаясь гибели, князья
русские спешили уехать из Орды и благополучно достигли отчизны.
Только на Андрея суздальского нападал дорогою какой-то Рятяхоза, но
Андрей отбился от злодеев. Князь ростовский был ограблен, но тоже
спасся. В числе русских беглецов находился и будущий победитель
Мамая, отрок Димитрий. Вероятно, поездка его имела уже целью
предприятие, обнаружившееся на другой год. Пока Мамай управлялся
на нагорной стороне Волги, где являлись беспрерывно новые ханы,
пока Мурут бегал за Волгою, Сарай все еще оставался за Амуратом.
К изумлению всех, юный московский князь совсем нечаянно
объявил права свои на Великое княжество. Димитрий Константинович
615

заспорил. Москва не уступала и звала его на суд к сарайскому хану;
бояре московские и суздальские явились в Сарай, вероятно, потому,
что самим князьям было опасно проехать в местопребывание ханское.
Амурат, конечно, не ждал такой почести и охотно присудил первенство
князю Димитрию московскому. Димитрий Константинович не думал
соглашаться, хотел искать нового суда и был испуган твердою
решительностью Москвы. Дружины московские стояли уже готовые;
они быстро двинулись к крепкому Переяславлю. Ими предводили
дети: Димитрий, Иоанн, Владимир; но сих детей окружали опытные
вожди, советники деда Иоанна, дяди Симеона; с ними торжественно
шествовал Святитель Алексий. Неготовый к отпору Димитрий
Константинович ушел во Владимир. Его преследовали и заставили
бежать в Суздаль. Во Владимире со всеми обрядами воссел Димитрий
Иоаннович на великокняжество, благословенный святителем
Алексием. Три недели прожил он там и возвратился в Москву.

616

Глава 2. Последний переход великого княжества в
Москву, в род Калиты
У народа есть своя память: это неоспоримо, и сия память не
спрашивается истории; она сама избирает себе героев; облекает их
поэтическими вымыслами и славит в веках. Иногда она знает одно
событие в жизни какого-либо государя или великого человека,
забывает всю остальную жизнь его и говорит о нем по этому одному
событию, избранному ею. Так в народной памяти англичан сохранился
Альфред Великий, у французов Генрих IV; у шотландцев жива память
Брюса, у нас — Димитрия. С наименованием Донского народ
празднует в имени Димитрия воспоминание великого Задонского
побоища, великую победу Димитрия, и — 26-летнее княжение сего
государя исчезает перед ним, оставляя место одному, что разительно
изображает для него Димитрия: герой, победитель Мамая.
История беспристрастнее памяти народной: она рассматривает
хладнокровно причины и следствия; оценивает лавры победителя и
нередко выше их ставит дела властителя, сошедшего во гроб без
шумящей славы. Но Димитрий велик и при беспристрастии
историческом, велик не по одной только Куликовской битве — первой
победной песни руссов. Димитрий был одним из достопамятнейших
князей, продолжив начатое дедом его Иоанном и дядею Симеоном;
утвердив среди бедствий неизменною волею своею силу Москвы;
мужественно противясь могуществу грозного Ольгерда; начав
уничтожение удельных князей; отважившись на смелую, хотя
неудачную, но явную борьбу с монголами и передав единовластие в
род свой.

617

Дмитрий Донской. Гравюра XIX в.
Бунтовщик Мамай завладел многими частями Золотой Орды, не
хотел сам принимать названия хана, но повелевал, как государь
самовластный, беспрестанно возводя на престол Орды безвластных
царей. До гибельного ему 1380 года он переменил четырех ханов:
Авдула, Барахомзю (1364–1369 гг.), Мамат-Султана (1370 г.) и наконец
Атюляка (сына Маматова и сестры Мамаевой). Несмотря на
сопротивление ему отдельных Орд и на то, что Амурат все еще владел
Сараем и не покорялся, Мамай был страшен и опасен. Решились
задобрить и этого бунтовщика; просили у него грамоту, получили ее
благосклонно от имени царствовавшего тогда хана Авдула, и
Димитрий снова возведен был на великокняжение во Владимире
послом ханским. Амурат разгневался; не мог послать войска, но
послал новую грамоту Димитрию суздальскому, который захотел
воспользоваться дозволением хана, снова приехал во Владимир и
618

снова был изгнан московскими дружинами. Он бежал без сражения,
был осажден в Суздале, увидел свое бессилие, примирился навсегда и
искренне. Отказываясь от Великого княжества, князь суздальский
прислал в Москву третью грамоту Амуратову, по которой еще раз
отдавали ему великокняжество. В 1367 году союз Димитрия
Константиновича с Москвою укрепился браком добродетельной
дочери его Евдокии с юным великим князем. Москва успела оказать
ему еще прежде того важную услугу. Старший брат его, Андрей
Константинович, скончался в 1365 году. Борис городецкий занял
Нижний Новгород, не хотел уступить Димитрию Константиновичу и
выпросил себе грамоту от ордынского хана. Оскорбленный Димитрий
Константинович обратился в Москву. Увидели поразительное зрелище:
вместо дружин приехал в Нижний Новгород пустынножитель, игумен
Троицкого монастыря, святой Сергий. Тщетно уговаривая Бориса, он
подверг его наконец церковному проклятию, затворил в Нижнем все
церкви, прекратил богослужение и именем митрополита Алексия
лишил сана епископа Алексия, вероятно, защищавшего Бориса. Борис,
слыша, что старший брат его в то же время идет из Москвы с
дружинами, смирился, встретил его с почестью и удовольствовался
прежним своим уделом. Действие Москвы могло показаться смелым в
Орде, ибо грамота Борису была дана не от бессильного Амурата, а от
Барахомзи. Василий Кирдяна, сын Димитрия Константиновича, послан
был в Орду объяснить сущность дела Мамаю.
Поддерживая
достоинство
Великого
княжества
столь
самовластным решением княжеских споров, еще смелее поступила
Москва в Галиче, Стародубе, Ростове: князьям двух первых областей
была объявлена старинная покупка Галича и Углича Калитою; их
выгнали из владений и заставили бежать в Нижний и Устюг. С тех пор
Галич и Поволжье зависели от Москвы. Князь ростовский должен был
признать свою независимость от Москвы наравне с ярославскими
князьями.
Бессильные на борьбу князья уступали; Новгород также смирился,
слушался Москвы; оставалось укрепиться со стороны Рязани и Твери,
поддерживая до времени покорность Орде. Но в Рязани княжил
гордый, отважный Олег-Гедимин в малом виде; Тверь казалась
покорною, ища посредничества и суда в распрях Василия
Михайловича с детьми брата его Александра. Мы говорили о ссорах
619

слабодушного Всеволода холмского с Василием. Но вскоре и в Твери
явился свой Олег.
Бедствия, испытанные Русью в страшные годы Черной смерти,
снова посетили русские области. После мора псковского (в 1360 г.)
зараза появилась на Волге; в 1364 г. опустошила Нижний Новгород;
в 1365 г. Ростов, Тверь, Торжок, в 1366 году Москву и другие области.
Смертность была ужасная.
Заметим, что современники не смели или не хотели приписывать
язве кончины знаменитых особ; но в течение двух лет умершие:
в Нижнем Андрей Константинович, в Ростове князь Константин, его
супруга, епископ, в Твери дети Александра Михайловича: Всеволод,
Андрей, Владимир, мать их и супруги, сын Константина Михайловича,
Симеон, его супруга, и в Москве единственный брат великого князя
Иоанн, потом мать его (в 1364 г.) — не показывают ли, что все они
были жертвою одной губительной болезни? В то же время (1365 г.)
Москва загорелась летом, среди сильных жаров, и страшно выгорела;
сгорели и кремлевские деревянные стены. Великий пожар сей,
начавшись от церкви Всех Святых, был назван Всесвятским.

Московский кремль при Дмитрии Донском. Художник А. М.
Васнецов. 1922 г.
620

Оставаясь один с двоюродным братом Владимиром, великий князь
должен был подтвердить договоры дружбы, союза, послушания
взаимного. Князья клялись в присутствии митрополита Алексия.
Желая отвратить все недоразумения мелочные и распри между
сановниками, святитель наполнил множествам подробностей договор
князей. Не унывая среди ужасов, он благословил оградить, Москву
крепкою защитою, и скоро облегли Кремль Московский каменные
стены с глубокими рвами и железными воротами. Москва быстро
возникла из пепла.
Новые ссоры начались между оставшимися в живых тверскими
князьями, и особенно между Василием кашинским и Михаилом
Александровичем, завладевшим Тверью после смерти братьев. Москва
не знала еще характера Михайлова, непреклонного и мужественного;
забыла о сильном Ольгерде литовском, родственнике Михаила, и
думала, что жалобы тверских князей, одного и другого, будут для нее
средством подчинить себе Тверь. Михаила, Василия и жалкого Еремия
Константиновича, княжившего в Тверском Дорогобуже, уговорили
решить дело духовным судом. Алексий дал полномочие тверскому
епископу. Современники явно заговорили, что «князь великий хочет
привести всех князей русских под свою волю, а которые не будут
повиноваться, тех принудить». Но епископ ничего не понимал и
добродушно оправдал Михаила, обвинил Василия и Еремия. Его
немедленно позвали в Москву к митрополиту, обложили данью и
уничтожили суд его. Михаил бросился в Литву. Василий, получив
помощь московскую, занял Тверь, пожег селения и едва успел убежать
от Михаила, возвратившегося с литовской помощью. Жена его, жена
Еремия, бояре достались в руки Михаила; Москва помирилась с
Михаилом, не препятствовала ему теснить Василия и взять мир на
воле своей. Василий и Еремий повиновались; Михаил назвал себя
великим князем Тверским — но ненадолго.
Еремий отправился в тот же год в Москву и жаловался на новые
обиды. Михаила дружески пригласили к великому князю, от имени его
и митрополита, разобрать споры третьими. Михаил приехал, увидел
пристрастие судей, заспорил; его объявили пленником. Только
заступление ханского посла, бывшего тогда в Москве, избавило
Михаила от темницы, и он в гневе уехал в Тверь, называя митрополита
и Димитрия клятвопреступниками. Но еще он не хотел вражды.
621

Москва не боялась гнева тверского князя; удержала за Еремием
тверской Городец. Василий кашинский умер; дружина московская
явилась в Тверь будто бы защищать сына его Василия. Михаил
поклялся наказать Москву, и — здесь было начало десятилетней
тяжкой вражды, гибели множества людей и тяжелого урока Москве в
том, с каким трудом и болезнью совершаются великие перемены
государственные.
Ольгерд находился в каком-то полумире с Москвою около 18 лет, с
тех пор как подружился и породнился с Симеоном. Москва не
препятствовала ему стеснять Смоленск, ссориться со Псковом и
распространяться на юг, совершенно погибший для Руси. Ольгерд не
враждовал зато, когда Москва не отдавала ему Ржева, теснила Тверь,
унижала зятя его Бориса городецкого; Москва уважила помощь Литвы
Михаилу в 1367 году. Но в сии восемнадцать лет, властвуя совершенно
Литвою, Ольгерд успел приобрести силу в беспрерывных войнах с
Польшей и немецкими рыцарями, твердый дружбой брата Кейстута и
храбростью 12 сыновей своих и Витовта, сына Кейстутова, еще юного,
но уже подобного мужественному отцу. Напрасно Венгрия и монголы
вмешивались в признания Ольгерда на Галич и Волынь. Он умел
отбить их. Напрасно потом мнимо великий Людовик наследовал
великому Казимиру в Польше: Ольгерд не боялся его и, пользуясь
смятениями Орды, гнал монголов из-за Днепра, воевал до берегов
Черного моря, овладел древними русскими землями: Киев считался
уделом сына его Владимира. Летописцы, вообще не любя хвалить
врагов Руси, говорят об Ольгерде, что «он превзошел всех братий
своих властию и саном, ибо не пил ни вина, ни меду, ни пива, ни квасу
кислого, и великоумством воздержания приобрел крепкую думу и
многий промысл приял, города и княжества многие захватил, удержал
себе честь великую и умножил владения паче отца и деда». «Когда
Ольгерд хотел куда идти на войну, — прибавляют они, — обычай у
него был: не говорить об этом ни своим, ни чужим, да не будет
услышана дума его неприятелем. И такою-то хитростью много земель
завоевал Ольгерд, не столько силою, сколько умением».
Так ничего не знали в Москве, когда пришла внезапная весть о
вступлении сильных дружин Ольгерда в пределы московские. Наскоро
выслали отряд войска встретить его. Гонцы поскакали сзывать
дружины и князей.
622

Близ Тростенского озера разбиты были Ольгердом высланные
москвичи; воевода Акинф Шуба пал в битве. Означая путь свой
пожарами и смертью, Ольгерд стал под Москвою в конце ноября
(Тростенская битва была ноября 21-го). В Кремле наскоро затворились
великий князь Владимир, митрополит, избранная дружина; посады
московские были сожжены. Три дня стоял на пепелище Ольгерд,
грабил, что мог, и удалился беспрепятственно.
Кажется, что переговоров не происходило; но присутствие
Михаила в стане Ольгердовом показывало, зачем приходил князь
Литовский. Вспоминая, что от Федорчуковой рати не было такого зла
Руси, а от Литвы еще никогда подобного не бывало, Москва
согласилась было на уступку Городца, Твери и отступилась от Еремия.
Но не прошло года, как Димитрий сам объявил войну Михаилу.
Началось опустошением Зубцова, Микулина (1370 г.). Михаил не мог,
по-видимому, уговорить Ольгерда, отправился в Орду и вывез грамоту
Мамат-Султана на Великое княжество. К изумлению ханского посла,
русские ему не внимали. Тогда открылись умыслы Ольгерда:
рассеянные отряды московские еще не были готовы к отпору, а он уже
стоял близ Волоколамска, быстро двинувшись по зимнему пути. Князь
березуйский начальствовал в Волоколамске и три дня защищался
мужественно. Димитрий думал, что войско успеет между ними
соединиться; но Ольгерд повернул прямо на Москву; 6-го декабря он
окружил Кремль и сжег московский посад, едва отстроившийся. Но
Ольгерд видел опасность: наступала оттепель; от Пронска, от
Перемышля, из суздальских областей (где митрополит Алексий
дружески гостил в то время и крестил сына у Бориса Городецкого) шли
войска; Кремль не сдавался, и Ольгерд сам предложил вечный мир,
будучи готовым укрепить его брачным союзом Владимира Андреевича
с дочерью своею Еленой. Предложение принято; заключили
перемирие, и Михаил, видя себя преданным мщению Москвы, снова
отправился в Орду.

623

Смерть князя Березуйского у Волоколамска в 1370 г.
Там еще раз выдали ему грамоту на Великое княжество.
Великодушно не взяв войска ордынского, Михаил с горестью увидел,
что ни московский, ни другие князья не слушаются простого приказа
ханского. Напрасно Сары-Ходжа, посол Мамая, звал Димитрия во
Владимир, на суд и слушание ханского ярлыка. «Не еду слушать
ярлыка, не отдаю Великого княжества, а ты всюду поезжай
свободно», — отвечал Димитрий. Богатые дары были посланы к Сары624

Ходже. Он отдал Михаилу ярлык ханский, а сам поехал в стан
Димитрия, который расположился тогда на Моголе и загородил путь
Михаилу в Тверь. Михаил пробрался через северные области, а
Димитрий повез Сары-Ходжу в Москву, мало заботясь о том, что
тверитяне мстят ему разорением областей. Сары-Ходжа сделался
другом Москвы.
Время было уже подумать Димитрию о дружбе ордынцев. Оказав
дважды неповиновение хану, он мог ожидать беды, и только
благосердие Михаила спасло Русь от рати, хуже Федорчуковой, когда
Ольгерд и Тверь сидели в то же время на плечах Москвы. Мамай мог
простить русским, что они дерзко отразили монголов и разбили их в
1365 и 1367 годах: это были монголы враждебных орд, приходившие
своевольно; но неповиновение Орде Мамая казалось страшным
преступлением. Еще не крепким союзом утверждены были части
Великого княжества. Новгородцы заключили с Димитрием договор,
обязываясь «быть с ним в одиночестве, всесть на коня, при обиде с
Литвою и с Тверью». Димитрий обещал быть у них сам, или прислать
Владимира Андреевича при войне Новгороду с Литвою или Тверью и
«не мешать Новгород, пока он не умирится!», разве в случае рати на
Москву и Новгород в одно время. И тут Димитрий обязывался
объявить об этом без хитрости; а Новгороду после сего отъезда
княжеского в измену не ставить. Но почти тогда же Михаил взял от
Новгорода подобную грамоту, хотя и вынужденную неволей, ибо
новгородцы не любили Михаила, приводившего Литву на Русь. Не
забудем и Рязани, хотя Олег не соединялся с Тверью и даже приходил
на помощь Москве при втором нашествии литовском. Уверенный, что
покорность и дары умилостивят Орду, Димитрий решился на отважное
дело: он поехал в Орду сам. Москва боялась за юного своего князя.
Митрополит с благословением провожал его до Оки. Димитрий
оставил в Москве грамоту духовную. К сожалению, от нее сохранился
только один ветхий лоскут: не знаем распоряжений Димитрия о
Великом княжестве, когда он ехал на жизнь и смерть, беззащитно
предавая голову свою в руки свирепых ордынцев, раздраженных им.
Тем радостнее было благополучное возвращение Димитрия. Он
приехал обратно с полною милостью хана; видел лицом к лицу
производителя в ханы и в князья грозного Мамая. Михаилу тверскому
привезли из Орды насмешливый ответ: «Мы давали тебе Великое
625

княжество и давали тебе рать и силу сесть на него. Но ты рати и силы
не взял; сказал: своею силою едешь на Великом княжестве; садись же
с кем тебе любо, а от нас помощи не ищи». В отсутствие Димитрия
совершили свадьбу Владимира Андреевича с дочерью Ольгерда.
Решились приступить после сего к сильнейшим мерам. Не мирясь с
Тверью и надеясь, что Ольгерд не будет уже более помощником
Михаила, приняли все другие предосторожности и хотели сначала
управиться с Олегом рязанским. Воевода московский, мужественный
Димитрий Волынский, зять Димитрия, пошел на Рязань. Память
ненависти между Рязанью и Москвой осталась в летописях.
«Рязанцы, — говорят они, — люди суровые, человеки свирепые,
полоумные смерды, вознеслись мыслью, возгордились величанием,
помыслили высокоумием своим, и говорили друг другу: «Не берите
оружия, ни щита, ни копья, а только бери каждый веревки, лови и вяжи
москвичей, слабых, страстливых, не крепких!» «Наши же (пишет
москвич) с воздыханием и смирением уповали на Бога, крепкого в
бранях, шли не в силе, но в правде, за что Бог дает победу и одоление.
И увидел Бог смирение наше, а рязанское высокоумие и гордость.
Соломон сказал: гордым Бог противится, а смиренным дает благодать.
И в Евангелии сказано: всяк возносяйся смирится, а смиряйся
вознесется. И Давид Пророк говорит: не спасется Царь многою силою,
и исполин множеством храбрости и крепости своей». В битве при
Скорнищеве Олег был разбит, бежал. Москва объявила его лишенным
престола и отдала Рязань доброму союзнику своему Владимиру
Пронскому.
Участь Олега показала Михаилу, что готовится ему в будущем.
Новое горькое оскорбление нанесено было Михаилу. Сын его, Иоанн,
оставался в Орде, в залоге, за долг хану. Димитрий заплатил этот долг,
привез Иоанна в Москву и требовал уплаты. Михаил немедленно
выкупил сына и готовил Москве страшное мщение. Думали, что если
Ольгерд и вступится за него, то поведет дружины свои зимой. Тотчас
после Пасхи 1372 г. Михаил нечаянно напал на Димитров, сжег и
ограбил его. Тогда же узнали, что Кейстут, князь Андрей полоцкий,
князь друцкой и Витовт уже перешли Тверскую область и грабят около
Переяславля. Олег в это же время напал на Рязань и изгнал князя
Пронского. Но Кейстут скоро двинулся назад, мимоходом захватил
Торжок, ввел в него наместников Михаиловых, а князь Полоцкий
626

грабил мимоходом союзную Тверскую область. Можно было полагать,
что участие Литвы тем кончится. Москва приготовилась воевать Тверь.
Новгородцы были еще поспешнее. Удалец новгородский, Александр
Абакумов, с дружинами прискакал в Торжок, выгнал тверских купцов.
Михаил кинулся на Торжок с войском. Торжковцы клялись быть с
Новгородом заодно. Мая 31-го Михаил прислал со смирением, просил
только ввести в Торжок его наместника и выдать ему обидчиков.
Никто не думал слушаться. Абакумов выбежал первый в битву и был
убит в первой схватке. Дружины его были вырезаны; остатки их
бежали. Тверитяне зажгли Торжок с ветра, и город вспыхнул. Воины
Михаила предавались всем неистовствам грабежа. Среди пламени и
вопля людей, сгоравших заживо, они грабили, резали. Многие девицы,
спасая честь свою, бросались в реку и тонули. Пять скудельниц
наполнено было потом мертвыми телами, кроме тел сгоревших,
утонувших, унесенных Тверцою. Совершив ужасную месть над
Торжком, Михаил быстро ринулся на Калугу и под Любуцком
соединился с литовцами (в июле). Ольгерд стоял уже там с сильным
войском; Олег рязанский был с ним вместе. Но как ни скрытно
действовал Ольгерд, как ни искусно отвлекал он внимание Москвы,
Димитрий ждал его. Москвичи смяли на передовой полк литовский.
Ольгерд и Димитрий сблизились на битву; силы их были равны —
только один глубокий овраг разделял неприятелей. Несколько дней обе
рати стояли неподвижно, боясь битвы; все равно желали мира, не
успев обмануть друг друга, и договор был заключен, с одной стороны
от имени великого князя Ольгерда, брата его Кейстута, и великого
князя Святослава Смоленского, с другой великого князя Димитрия
Ивановича и князя Владимира Андреевича. «Войны между нами нет от
Госпожинок до Димитриева дня; послам путь чистый. Обязуемся
взаимно не воевать областей Михаила тверского, Димитрия брянского,
Олега рязанского, Владимира пронского и союзников друг друга. Тверь
не вступается в Великое княжество, а оно в Тверь. Что касается до
жалоб наших Царю (Орде), в том Божья воля — как Царь велит, так и
делать; взаимно отдать, что захвачено и пограблено». Со Ржевы до
исправы не высыласть — прибавлено в конце; так дорожил этим
местом Ольгерд. Димитрий обрадован был после того рождением
второго сына Юрия. Его крестил в Переяславле игумен Сергий. Дед,
Димитрий суздальский, находился там со всем своим двором.
627

Мир продолжился долее Дмитриева дня, но ненадежный. Орда
беспрерывно становилась мрачнее. Мамай опять негодовал на
Димитрия. Нечаянная ссора и убиение в драке послов и воинов
монгольских в Нижнем Новгороде привлекли толпу мстителей.
Вероятно, их успели умилостивить, но они разорили часть
нижегородских областей. Два злые переветника бежали в это время из
Москвы в Тверь и возбудили готовую вражду. «Пишу о сем, — говорил
летописец, — понеже оттоле возгорелся огонь». Один из них был
сурожский гость Некомат; другой сын тысяцкого московского, Иван
Вельяминов. Отец его скончался в сентябре 1374 г. Димитрий
уничтожил после того сей важный сан, опасный власти князя.
Оскорбленный Вельяминов внушил Михаилу надежды на помощь
хана. Отправив его и Некомата в Орду, Михаил сам съездил в Литву.
Послы его приехали из Орды с полным успехом: привезли грамоту
Михаилу на Великое княжество. Мамай обещал послать войско.
Ольгерд готовился. Июля 14-го Михаил послал в Москву сказать, что
слагает крестное целование. Но Димитрий бесстрастно ждал новой
грозы, и 5 августа Тверь была уже в осаде. Сильные дружины шли
отовсюду, с князьями, подвластными или союзными Димитрию, —
суздальским, ростовским, ярославским, моложским, кашинским
(сыном Михаила Васильевича, умершего уже в это время),
стародубским, брянским, новосильским, оболенским, торусским,
белозерским. Пешие дружины Торжка и новгородцы, «скрежеща
зубами за свою обиду» и «взводя честь князя своего», окружили Тверь.
Михаил защищался отчаянно. Осаждающие прикатили шнуры,
намешали наметы, зажигали башни. Михаил не сдавался; в тверских
церквах день и ночь молились со слезами о спасении; наложили пост в
город, ждали помощи. Мамай не шел. К прискорбию Михаила,
литовцы пошли и вдруг повернули назад, услышав о силе Димитрия.
Дряхлый Ольгерд более думал о спокойствии. Между тем москвичи и
союзные им ратники «учинили пусты все волости Тверского
княжества». Зубцов, Белгород, Старица, Микулин были пожарищами,
не городами! В крайности Михаил прислал просить помилования.
Димитрий, довольный унижением врага, не предписывал ему тяжких
условий. В договоре, позволив Михаилу называться великим князем,
обязали его не трогать других князей без воли Димитриевой, который
дозрит правду в суде; идти на войну по указу Димитрия; не слушать
628

свады татарской и, если станут они давать Великое княжество, не
брать (Димитрий тем же обязался в отношении Твери); в Кашин не
вступаться; с Ольгердом не дружиться и, если начнется с ним война,
помогать Москве. Любопытно, что в случае спора, определили
выбирать в третьи Олега рязанского. Далее сказано: «Держать нам с
татарами мир, и давать или не давать им выход по общей думе; пойдут
на нас татары, биться заодно; если и мы сами пойдем на них, тоже
пойти заодно». Новгород включили в договор общий; но заключили
особый договор от имени Новгорода (подтвержденный потом через
посла Михаилова). Михаил отступился от Вельяминова и Некомата.
Сии несчастные изменники оба погибли: Вельяминова поймали и
казнили в 1379 году, а Некомана через восемь лет после тверской
осады.
Не знаем, извинялся ли Димитрий в новом неповиновении грамоте
ордынской. По крайней мере, поступки его от сего времени сделались
еще более смелы. Видно было, что он уже верил в силы свои. Часть
дружины его с Димитрием волынским совершила удачный набег на
Волгу. Соединясь с дружинами князя суздальского в 1376 году,
москвичи ходили на Орду булгарских монголов. Другая часть их
безуспешно старалась выгнать литовцев из Ржева. Если нам
неизвестны тогдашние отношения Руси к Орде, мы поймем их по
следствиям. В Русь дошли слухи, что царевич из Синей Орды,
Арапша, идет к Нижнему. Дав знать о том Димитрию, князь
суздальский приготовился к отпору. Димитрий пришел сам; но об
Арапше ничего не могли узнать. Поручив свои отряды детям
Димитрия Константиновича, великий князь поспешил в Москву, а
Симеон и Иоанн, сыновья князя суздальского, повели московские,
суздальские, владимирские, ярославские, юрьевские дружины за Волгу
и перешли с ними реку Пьяну. Тут узнали, что Арапша стоит за
Волгою, на Волчьих водах. Не боясь врага столь отдаленного, русские
не готовились к битве: доспехи их были сложены на телеги; у иных
лежали в сумах; даже сулицы у многих были не насажены, не
приготовлены ни щиты, ни копья; полураздетые воины занимались
охотою и пили меды. Явились не Арапша, но — полки Мамая: их
тайно подвели мордовские князьки, и на Шипоре, с пяти разных
сторон, они ударили на русских. Изумленные дружины русские
бросились в бегство опрометью, тонули в Пьяне, гибли под мечами
629

врагов; в числе утонувших был Иоанн Димитриевич — он кинулся на
коне в Пьяну и погиб. Порицая оплошность князей, летописцы
говорят, что с тех пор вышла пословка: за Пьяною люди пьяные.
Быстрее русских беглецов пустились монголы на Нижний; в третий
день они уже были там. Димитрий Константинович думал увидеть
победителей — увидел монголов, не имел силы им противиться, не
смел засесть в каменном Кремле своем и бежал в Суздаль;
нижегородцы разбежались, кто куда успел; остальных перерезали
татары; город был ими зажжен; монастыри, церкви ограблены или
сгорели.
В то же лето дружины монголов быстро явились близ Рязани.
Нападение было столь внезапно, что Олег едва успел убежать,
обстрелянный, как говорят современники.
Сомнения не оставалось более. Орда была разгневана, хотела
мстить и не довольствовалась уже послами и данью. Но Димитрий и
сам готовился на битвы. Смерть Ольгерда (1377 г.) и события после
оной в Литве обезопасили великого князя от Литвы и Твери. Ольгерд,
как отец его Гедимин, разделив уделы 12-ти сыновьям, поставил
младшего из них, Ягайло, главою всех. Кейстут, сотоварищ и друг
Ольгерда, вскоре увидел неприязнь племянника; вражда их кончилась
смертью Кейстута, умерщвленного по повелению Ягайлы. Дети
Кейстута одни погибли, другие бежали. Братья Ягайловы не все
участвовали в его злодействах; некоторые из них ссорились,
враждовали с ним или спасались от него бегством. В числе таких
беглецов был Андрей полоцкий. Он явился во Псков и через Новгород
отправился в Москву. Димитрий принял его ласково, и кажется, что
русские дружины помогли ему снова занять Полоцк. Он и брат его,
Димитрий Ольгердович брянский, являются потом верными
сподвижниками московского князя. Тверь осиротела без Ольгерда.
Тогда важнейшие дела заняли Димитрия. Раздражив Орду, медлить
было невозможно. Два быстрые набега монголов и пепел Нижнего и
Рязани показывали будущую участь Москвы. Еще Мамай не измерял
сил московских; он думал так же наказать Димитрия, как наказал князя
рязанского и князя суздальского. Рать монгольская стремилась на
Москву летом 1378 года под предводительством мурзы Бигича. Мамай
ожидал вести о страшной казни московитян — услышал вести о
победе их!
630

Бигич шел обыкновенным путем монголов, стал на берегу реки
Вожи и увидел на другом берегу ее стяги московские. Сам Димитрий
был при своих дружинах. Изумленный Бигич несколько дней ожидал
нападения; думал, что русские робеют, и переправил монголов через
Вожу, августа 11-го 1378 года. Тогда всколебались москвичи;
Димитрий ударил с лица; окольничий Тимофей Васильевич
Вельяминов и князь Даниил Пронский с боков. Монголы дрогнули,
повергли копья и бросились за Вожу. Их били, кололи; они тонули в
реке. Бигич и еще четыре князя ордынские были убиты. Река
остановила преследование; настала ночь. С вечера побежали монголы
от Вожи и особливо поутру, пользуясь густым утренним туманом. Уже
к полудню рассеялся туман; монголов не было следа. Вборзе
поскакали по следам их москвичи, но не могли уже догнать врагов. По
дороге разбросаны были телеги, обоз со множеством драгоценностей.
Поймали еще какого-то попа Ивана Васильевича, нашли у него мешок
лютого зелья, пытали его и сослали на Лачозеро.
Вожское сражение, столь легко выигранное, казалось славною
победою, проявило дух Руси, ободрило души и умы: в первый раз
русские стали в поле против монголов и победили их. Димитрий
явился в Москву торжествующим. Всюду, даже в Новгороде, говорили:
«Пособил Бог князю Великому, а татары дали плеща и побежали».
Через несколько месяцев Москва была опечалена кончиною
святителя Алексия-митрополита. Он прешел в вечность «в старости
честной и глубокой» и видал зарю спасения русской земли.
Первосвятительствовав 24 года, Алексий застал Русь рабствующей,
должен был преклонять колена перед отцеубийцею Чанибеком, молить
спасения у другого убийцы, Бердибека, лелеял свободу Отечества, как
вожделенный цвет думы своей и надежды; видел потом гибель
монголов в междоусобиях. Он мог надеяться безопасности Руси от
Литвы с смертью Ольгерда и междоусобиями в Литве; дожил до вести
о первой победе над полчищами монголов; дожил до смелого мужества
русских. Отрок, принятый им на руки и опеку, сын слабого отца, был
уже в летах цветущей силы, являлся усмирителем Литвы, Твери,
сильным властителем Великого княжества, счастливым братом и
отцом. Богу не угодно было порадовать святителя великим торжеством
русских на берегах Непрядвы… Скажем более: Алексий скончался в
самое затруднительное время, с унылою думою, что человек, им
631

назначаемый в переемники, надежда отчизны, не хочет сана
святительского и что место его заступает человек не по его душе…
Судьбы Бога неисповедимы!
Когда, провожая со слезами останки святого Алексия-митрополита
и полагая их в церкви Чудовского монастыря, им самим воздвигнутого,
шестилетний сын его Василий, другой трехлетний, Юрий, и Владимир
Андреевич стояли при гробе, пока народ плакал и исчислял подвиги
святителя, труды, ревность его к вере, — не знал еще никто, кого
лишается Русская земля! В Алексии видели только владыку духовного
— не оценили в нем мужа совета и великого государственного
человека, коим крепился дух и держалась честь Руси; не знали, что
если Димитрий является смел, храбр, решителен, то без святителя
Алексия не будет прежнего Димитрия. Но — заставим события
говорить понятнее нашего…
Год прошел мирно; князья русские не ехали в Орду. Литва была в
смятении, хотя Ягайло успел уже смирить многих противников и
сделался сильным властителем отцовского наследия. Об Орде шли
беспрерывно страшные вести. Говорили, что разгневанный Мамай
собирает отовсюду войска, берет под свои бунчуки бесерменов, армян,
фрягов, черкесов, яссов; что Ягайло сносится с ним и хочет отпустить
на Русь силу Литвы; что Мамай творит совет злой в темных, поганых
своих царствах — «хочет быть новым Батыем, потерять христианство,
попалить Божии церкви, погубить закон, пролить кровь».
Воздадим хвалу великодушию Димитрия: он не поколебался с
твердою верою в Бога-победодавца. Надобна душа, которая могла бы
понять и оценить сей подвиг Димитрия. Надобно понять притом
обстоятельства, если хотим вполне оценить подвиг его.
Димитрий был основою всех действий; только Владимир
Андреевич остался неизменным его другом, на жизнь и на смерть, на
честь и на позор. Был еще великий старец, жилец пустыни Троицкой
— святой Сергий, отрекшийся от величия сана святительского, но
подкреплявший великого князя советом и молитвою в делах
государственных. Все другие современники были недостойны
Димитрия: они трепетали предстоявшего подвига, укрывались на
пепелищах городов своих и робко ждали следствий, дружа только по
наружности Москве (и то, может быть, наученные примером Рязани и
Твери), обещая дружины. Время текло. Современники заметили, что в
632

1380 году Благовещение было в самый день Святого Воскресения; что
также было за 79 лет и опять будет через 11 лет. После Святой недели
приехали в Москву знаменитые послы из Новгорода; владыка Алексий
с боярами и житыми людьми. Димитрий принял их с любовью и
подтвердил все условия с Новгородом.

Дмитрий Иоаннович, под благословением Сергия, принимает
иноков

633

Настал месяц август, и в Москву прибежали с достоверными
вестями: Мамай идет! С другой стороны собиралась Литва с самим
Ягайло.
Москва закипела деятельностью. Мгновенно воо ружились
приготовленные дружины. Димитрий и Владимир спешили принять
благословение святого Сергия, были угощаемы за его монастырскою
трапезою и благословлены им на подвиг. Отпуская князей с молитвою,
святой муж хотел подкрепить их и мирскою силою: двое из иноков,
бывших в его обители, некогда бояре и сановники, Ослябь и Пересвет,
не скидая святых схим своих, решились умереть за отчизну и поехали
с князьями. Вскоре велено было собираться воедино полкам и идти в
поход. Отслужили молебен в Кремле; княжеское черное знамя с
образом Нерукотворного Спаса двинулось; стройные полки шли за
ним из Кремля Фроловскими, Константиновскими и Никольскими
воротами. Димитрий и Владимир со слезами поверглись в
Архангельском соборе у гробницы родителей. «Подвизайтесь с нами,
хранители православные, поборники наши! Если имеете дерзновение
ко Господу Богу, молитесь, да простятся грехи наши: великое
приключение настало нам и чадам нашим!» — говорили князья.
Летописцы не забыли сказать нам о трогательном прощании
добродетельной Евдокии с супругом и о том, что она со слезами
смотрела из набережного терема, как шли дружины по Барашевской,
Болвановской и Котельской дорогам. Зрелище было умилительное: с
веселием шли умирать избранные, юноши, старцы, иноки, князья; звук
труб и шелест знамен сливались с духовным пением. В Коломне
подкрепили русских приходом своим два Ольгердовича, Андрей
полоцкий и Димитрий брянский. Великий князь радовался на
многочисленное воинство и забывал, что кроме подвластных ему,
ростовских, белозерских, ярославских князей, двух литовских и
Василия Михайловича кашинского, ни один князь русский не явился
на дела Отчизны! Смоленск, Тверь казались врагами, не прислали
дружин своих; не было и новгородцев; суздальские дружины пришли с
боярами — тесть Димитрия, с братьями и детьми своими, сидел дома.
Скорбно услышал Димитрий, что Олег рязанский не стыдится даже
предавать Русь, соединяется с Мамаем. «Господи! разори совесть
неправедных!» — сказал Димитрий, вздохнув из глубины сердца. Он
не устрашился известия, что Ягайло был вернее Олега: сдержал слово
634

поганому и шел уже к Мамаю. Явились послы Мамая. Недоумие
обнимало душу Димитрия: Мамай неожиданно предлагал ему пощаду,
если заплатят тяжкую дань. Димитрий решил ответ походом быстрым,
поспешным. Коломенский епископ Герасим благословил войско; оно
перешло за Оку. Близ Лопасни соединились с Димитрием Владимир
Андреевич и участник Вожской победы Тимофей Васильевич.
Выступив из Коломны 20 августа, 6 сентября русские пришли к Дону,
туда, где вливается в него река Непрядва и где за нею расстилается
обширная долина — Куликово поле. Сентября 7-го, рано поутру,
прибежали посланные разведать о монголах; за ними гнались
монгольские всадники. Мамай стоял в одном переходе от русских.
Надобно ли было переправляться через реку или ждать Мамая по сю
сторону Дона? Литовские князья советовали первое, доказывая, что
тогда и робкому бежать некуда и что всего важнее предупредить
соединения Мамая с Ягайлом, ибо вся медленность Мамая происходит
оттого, что он ждет литовского князя. Тут привезли Димитрию
послание Св. Сергия. «Будь тверд, иди на что пошел», — писал
Сергий, и Димитрий велел наводить мосты; войско перешло Дон. Стоя
с князьями на высоком холме и смотря в полки, учреждаемые князем
Димитрием волынским; видя «вьющиеся хоругви, блеск оружий,
колеблемых, как волны реки, светлость шеломов, и на них, как огонь,
алые еловци», Димитрий погрузился в думу. Литовские князья
сравнивали его с Александром Македонским; Димитрий думал иное:
он сошел с коня, преклонил колена и молил у Бога победы, смотря
издали на свое княжеское знамя. Ободрив других напоминанием, что
настает великий праздник Рождества Богородицы и что умерший в сей
день на брани родится в жизнь вечную, Димитрий поехал между
полками, утешал, ободрял, называл воинов русскими сынами, милыми
братьями, напоминал им о венцах мученических, о славе победы.
«Готовы положить головы наши за тебя, за ласкового государя! —
кричали воины. — Вели творить поминовение по нас Церкви
православной; вели записать дела наши на память русским сынам».

635

Дмитрий Иоаннович перед битвою на Куликовом поле
При восхождении солнца, 8 сентября, полки русские выстроились.
В середине стали князья литовские, князь Феодор Белозерский,
коломенский боярин Николай Васильевич; левую руку взяли князь
Василий ярославский, князь Феодор моложский, боярин морозов;
правую руку князь Андрей ростовский, князь Андрей Стародубский,
боярин Грунка; великокняжеский полк вели князь Иоанн смоленский,
бояре, костромской Квашня и Бряпок; сторожевой полк отдали князю
Симеону Оболенскому, князю Иоанну Торузскому, боярину Михаилу
Иоанновичу и переяславскому боярину Серкизу. Распорядитель
войска, князь Димитрий Волынский, взял отдельную дружину и стал в
тайной засаде с Владимиром Андреевичем, князем Романом брянским,
князем Василием кашинским и сыном князя новосильского. Густой
туман покрывал поле. Димитрий не хотел взять себе никакого
особенного места, хотел быть там, где будет опасность, и тщетно
уговаривали его остаться за войском. «Могу ли сказать: братья!
потягнем вкупе! если стану скрываться? Словом и делом хочу быть
636

впереди всех, и пред всеми положить свою голову, да и прочие примут
дерзновение!» — отвечал Димитрий. Туман рассеялся. Бесчисленные
полчища Мамаевы уже стояли близко и открылись на необозримой
равнине во всей своей азиатской дикости. «Бог нам прибежище и
сила!» — воскликнул Димитрий; полки двинулись; началась сеча.
Димитрий стал в первую схватку. Инок Пересвет был впереди.
Воскликнув: «Отцы и братия! простите меня грешного! Игумен
Сергий! помоги мне молитвою! Боже! помоги рабу твоему!» — он
рванулся в бой, сразился с каким-то богатырем монгольским и пал
мертвый. В шестом часу дня битва сделалась общею. Прошел час,
прошел другой. Битва свирепела, но дело не решалось. «Крепко
сступились вои, трескались копья, звенели доспехи, стучали щиты,
гремели мечи, блистали сабли», — говорит поэт-современник. Уже
многие легли костьми — главные воеводы средины: князь Феодор
белозерский, боярин Николай Васильевич; воевода левой руки боярин
Морозов; воевода великокняжеский Брянок; воеводы сторожевого
полка: князь Иоанн Торузский, боярин Михаил, боярин Серкиз; два
князя Торузские и Мстислав, другой князь Белозерский, инок Осляб
пали… Настал девятый час дня; сражающиеся смешались, кровь
лилась на нескольких верстах — монголы одолевали и гнали в одном
месте, русские в другом. Владимир тосковал в засаде, видел гибель
своих, рвался в битву; Димитрий Волынский удерживал его. Наконец
Волынский подал знак, обнажил меч — свежее, засадное войско
ударило на монголов, — решило победу. Монголы дрогнули от
нежданного удара. Поражение их было неизобразимо. В бегстве враги
бросали оружие, оставляли обозы, тонули в реке Мече, преследуемые
победителями. Мамай, распоряжавшийся войсками с высокого
шеломеня, бросился наутек из первых, в бешенстве, в отчаянии,
терзаемый стыдом и яростью…
Если и отвергнем преувеличенные описания современников,
считавших число Мамаевых и русских войск, сражавшихся на берегах
Непрядвы, несколькими сотнями тысяч, то достоверно можно
предположить, что полчища Мамая были многочисленны,
превосходили числом русские дружины и шли на верную победу. Тем
славнее было для русских побоище Задонское.
С незапамятных времен оно было первое великое дело ратное,
когда мечи руссов устремились не против родных; первое, где русс
637

стал в открытый, сильный бой со свирепым властителем своим
монголом и через сто пятьдесят лет отмстил ему за честь Мстислава
Удалого, за гибель на Сити, за избиение целых поколений, пепелища
бесчисленного множества городов и смертные мучения стольких
князей! Свершились надежды великого Алексия, исполнились
молитвы Сергия; крамола не удержала смелого, пламенного Димитрия;
Русь пожала плоды пятидесятилетней политики хитрого Иоанна,
гордого Симеона и святого Алексия. Если битва Невская, битва
Раковорская были прославлены современниками и потомством как
чудеса, то что могли воздать они Димитрию, в течение двух лет
победителю на Воже и Непрядве, смирителю ольгердовой гордости,
покорителю князей своевольных?

638

Дмитрий Донской ранен в битве с Мамаем
Они и воздали памятью бессмертною. С того самого времени, когда
Владимир, прозванный Храбрым, решитель Задонской победы, стал на
костях врагов и звуком труб сзывал воинов под хоругвь
великокняжескую, имя Димитрия слилось с названием победителя
татар. Под сим отличием оно перешло в века. Вся прежняя и
последующая жизнь Димитрия исчезла в одном дне: 8 сентября 1380
года. Поэты славили его в преувеличенных описаниях. Молва
639

описывала повсюду, как, «уповая на милосердие Божие и на
Пречистую Матерь Божию, Богородицу, призывая на помощь Честный
Крест, Димитрий вошел за Доном в землю татарскую»; как, «помянув
реченное пророком: един поженет тысячи, и два подвигните тьмы,
если Бог предаст врага в руки ваши», Димитрий «изрядил полки,
воззрил на небо умными очами, изрек: Бог нам прибежище и сила,
совокупил полки и устрашил Божею невидимою силою злых Агарян».
«От страха Божия и оружия христианского пали безбожные татары, и
вознес Бог десницу князя великого Димитрия на победу
иноплеменников». Так говорили современники. В дальние немецкие
страны перешло известие о великой димитриевой победе. Множество
слухов о чудесах, сопровождавших Задонское побоище и
предшествовавших ему, было разносимо вместе с истинным
описанием этого.
В то время когда враги бежали по степи широкой, как по тесной
дороге, и русские преследовали, гнали, били их, отнимали у них
обозы, добычу и устилали трупами их окрестности на несколько верст,
князья, бояре, воины собирались на месте битвы, славили Бога и
поздравляли друг друга со слезами. Владимир тревожно спрашивал
всех: «Где брат? Где первоначальник чести нашей?» Димитрий
сдержал свое слово: сказал, что будет, и — был впереди всех! Искали
Димитрия и не находили. Одни сказывали, что видели его бьющегося
против четырех татар. Степан Новосильский известил, что видал его в
стороне, идущего пешком и раненого; но сражаясь в то время сам с
тремя татарами, он не мог подать князю помощи; общий слух был, что
его сбили с коня и тяжело ранили. Начали искать Димитрия между
трупами, ужасались, находя убитых, похожих на него; но это были
боярин Брянок и князь Феодор Белозерский. Наконец нашли и
Димитрия, избитого, утомленного, в лесу, под деревом: он открыл
глаза, которые думал на веки сомкнуть с горестною мыслию, ибо не
зрел победы, — открыл их и увидел славу меча русского и спасение
отечества. Не чувствуя ран своих, спешил он объехать поле битвы,
помочь страдавшим, благородить живых, благословить почивших
смертью. Поле было кроваво, и много лежало на нем христиан, много
было поверженных князей, бояр, воинов доблестных! С честью
похоронили их; воздвигли потом на костях их церковь и положили
производить ежегодное поминовение в Неделю православия и в
640

Димитриевскую субботу. Несколько тел повезено было в Русь
положенных в колодах. Так, тела иноков — героев Ослябя и Пересвета
похоронили в Симоновской обители, в Москве. Много храмов
православных воздвигнуто было потом в память незабвенного дня
битвы Куликовской.
Уже после победы узнали, как полезен был совет литовских князей
— поспешить битвою. Ягайло находился в 30-ти верстах от Куликова
поля и своим приходом мог погубить прекрасную надежду спасения
Руси. Он поспешно повернул с полчищами в Литву, узнав о разбитии
Мамая.
Обратное шествие Димитрия в Русь было великим торжеством.
Его, Владимира, князей, оставшихся от битвы воинов встречали как
спасителей отечества. В Кремле обнял Димитрий верную свою
супругу. В Троицкой обители, где проливал он слезы, идя в поход и
моля о спасении отчизны, благословил его, победоносца, святой
Сергий, и ликовал вместе с ним о благодати Божьей, удивившей в
слабости.
Казалось, что торжество русских будет долговечно; что мир
настанет отселе в весях и селах земли Русской; что Орда, потрясенная
ударом меча русского, долго не забудет тяжелой раны своей, а князья
не дерзнут более крамольствовать и идти против Задонского
победителя.
Так, кажется, думал и Димитрий. Он хотел наказать вероломного
Олега; но к нему явились бояре рязанские, ударили челом и объявили,
что, не дожидаясь гнева его, Олег бежал в Литву. Димитрий отправил в
Рязань своего наместника. Вскоре Олег явился покорным великому
князю, молил о мире, каялся в грехах своих. Счастливые не
злопамятны. Димитрий согласился на мир с Рязанью. Условились:
Олегу признавать Димитрия старшим, а Владимира равным братом;
хотеть добра от чистосердечия; отступиться от дружбы с Литвою;
держать мир и дань татарам, если Димитрий будет держать их, биться
с ними заодно с Димитрием, если дойдет до битвы. Из русских князей
считать другом своим того, кто будет друг Димитрию, недругом его
недруга; разобрать общим судом все, что захвачено взаимно после
Задонской битвы. Условясь о вольном переезде бояр, о мытах,
пошлинах, условились и о границах между Владимиром, Москвою и
Рязанью — беспрерывном предмете спора Великого княжества с
641

Рязанским. Олег утвердил пределом течение Оки, вверх от Коломны,
уступая Димитрию за оною Тулу, место, принадлежавшее некогда
ханше Тайдуле, управляемое некогда ее баскаками; к востоку от
Коломны, Цна, впадающая в Оку, положена границею. Все за Цною
налево отходило к Рязани. Но в близкой к монголам Мордве и
Мещерской стороне за Окою князья московский и рязанский могли
приобрести землю свободно. Выговорили только Мещерскую землю,
уже купленную Димитрием у мещерских князей.

642

Глава 3. Характер Димитрия
Нельзя не изумляться разительной противоположности событий до
Куликовской битвы и после оной. Как? Тот самый князь, который,
вступив отроком на престол, успел пересилить опытного соперника,
князя суздальского, смело властвовал другими князьями, крепко устоял
в десятилетней вражде с Тверью, не пал под силою Ольгерда, отважно
вознес меч на монголов, жил мирно, братски с Владимиром,
благотворил Новгороду, что являет нам потом этот князь, пришедший к
крепости мужеских лет?
Видим его, упадшего духом при первой беде; снова рабствующего,
не смеющего стать грудью против хищников отчизны; в ссоре с
верным братом Владимиром, дотоле единодушным ему; Русь, снова
растерзанную своеволием князей; Новгород, угнетаемый властью
Москвы! Тот ли это Димитрий, семнадцать лет бывший опорою и
отрадою отчизны? Тот самый. Не стало только ангела-хранителя Руси,
советника князей, крепителя дружбы и союзов, решителя на брань —
Алексия-митрополита. Он надолго унес в могилу честь и мирное
житие отечества! Не стало Алексия — предалась прежнему позору
Русская земля и постыдной смуте самая Церковь православная.
Повторим: судьбы неисповедимые!
Смуты Церкви прежде всего поколебали душевное спокойствие
Димитрия и соблазнили православных.
Чувствуя бремя лет, Алексий обрекал в преемники свои святого
игумена Троицкого, Сергия. Но, зная великие обязанности сана
первосвятительского, бегая тщеты мирских сует, Сергий, готовый
положить душу за отчизну, умолял владыку спасти его от жизни
дворской и величия тяжкого! Чего бежал Сергий, того бесстыдно искал
коломенский священник Митяй, духовник и любимец Димитрия,
«высокий ростом, плечистый, рожаистый, с красивою огромною
бородою, речистый на слова, искусный в пении, чтении, гораздый в
книгах, изящный на всякое дело поповское». Не только Димитрий, но
и знатнейшие бояре были его духовными детьми, и великий князь
желал видеть его преемником святого Алексия. Хитрый Митяй долго
отговаривался. Когда спасский архимандрит Иоанн по своей воле
удалился на покой, духовника великокняжеского насильно увлекли в
643

церковь, постригли в монахи, назвали иноком Михаилом и немедленно
возвели в сан архимандрита. «Дело, дива полное! — говорили
современники. — До обеда наш Митяй был белец, по обеде стал
архимандрит; до обеда мирянин, а по обеде монахов наставник,
учитель, вождь и пастырь». Дело происходило еще за два года до
кончины св. Алексия. Первосвятитель терпел своеволие в
пострижении Михаила, но не слушал просьб Димитрия: определить
после себя сан митрополита Михаилу. «Он новоук. Подобает
митрополиту быть не новоуку, и непорочну, да не развеличается, и не
впадает в сеть дьявольскую! — так всегда отвечал Алексий. На все
просьбы Димитрия он говорил одно: — Не волен и благословить его.
Да будет митрополит, если даст ему Бог, Богоматерь, Патриарх и
Вселенский собор». К зазору всех, едва скончался Алексий, Михаил
возложил на себя клобук митрополичий, надел владычную одежду,
завладел церковною казной и ризницей и, не быв еще епископом,
управлял духовенством как митрополит, сбирал поборы и угнетал
своим высокомерием. Он уверил Димитрия, что пять или шесть
епископов, собравшись вместе и призвав на себя помощь Св. Духа,
могут посвятить его в епископы; никто не дерзнул противоречить.
Один только Дионисий суздальский обличил неправду; Михаил
вознегодовал и велел спросить у него: «Как смел он приехать в Москву
и не быть у меня на поклоне и благословении? Разве не ведает он, что
я над всеми власть имею?» — прибавил Михаил. — «Надо мною
никакой, — отвечал Дионисий. — Ему должно было прийти и
благословиться у меня: я епископ, он поп. Кто больше: поп или
епископ?» — «Сделаю его меньше попа! — воскликнул Михаил,
услышав ответ Дионисия. — Возвращусь из Царьграда и своими
руками спорю у него скрижали!» Открылась соблазнительная вражда.
Дионисий решился ехать жаловаться в Царьграде. Его задержали и
выпустили с условием: не ездить в Царьград. Святой Сергий
поручился за Дионисия и был оскорблен его вероломством: Дионисий
тайно уехал из Москвы и по Волге поплыл в Царьград. Сергий остался
в стыде, а Михаил, спеша предупредить соперника, с великою свитою
отправился сухим путем, через Рязань и половецкие степи. На пути
взятый монголами, он успел умилостивить их, получил ярлык Мамая,
хотя бывшего тогда в явной вражде с Москвою, и из Кафы поплыл в
Царьград. Уже белелись вдали перед ним здания Царьграда. Вдруг он
644

заболел, умер и нашел себе только могилу там, где искал почестей. Его
похоронили в Галате. Между спутниками Михаила сделался раздор.
Они решились от себя представить в Царьград ставленника на место
Михаила. Этого искали два бывших между ними архимандрита:
Пимен Переяславский и Иоанн Петровский. После многих споров, все
согласились на избрание Пимена, и явили его в Царьграде как
духовную особу, назначаемую в митрополиты великим князем. Греки
недоумевали, тем более, что в Руси был уже митрополит. После смерти
Романа, в 1375 году, посвящен был в митрополиты на Волынь серб
Киприан. Алексий-митрополит не допустил его в Киев, и напрасно в
1376 году Киприан присылал в Новгород, уверяя, что он посвящен в
митрополиты всея Руси. «Посылай к великому князю, — отвечали
новгородцы, — если он примет тебя, будет и нашим митрополитом».
Киприан оставался на Волыни. Золото Пимена решило недоумение
греков. Он возвратился в Русь уже после победы над монголами. Но
Димитрий с изумлением узнал о замыслах этого честолюбца, сожалел
о смерти Михаила, не хотел видеть Пимена и торжественно призвал в
Москву Киприана. Пимена схватили в Коломне, сняли с него
митрополитское облачение и самого послали на заточение в Чухлому.
Эти распри были ничтожны, мелки, но тревожили умы всех и были
предвестием бедствий, каких уже полвека не испытывала Москва! Тем
ужаснее казались новые бедствия после мгновенного и столь еще
недавнего торжества русских. Душа русская болит, изображая их, даже
по прошествии четырех с половиною столетий!
Русские крепко верили, что истощенная в кровавых междоусобиях,
разделенная из Орды, враждебная одна другой, испытавшая силу меча
православных власть монголов вскоре спадет, совершенно и навечно, с
областей русских. Еще более подтвердила это мнение важная весть,
что Мамай встретил конечную гибель в своих улусах по возвращении с
берегов Непрядвы. Мы упоминали о Тохтамыше, удалившемся за
двадцать лет прежде к чагашайским ханам, когда брат его Навруз сверг
Бердибека и погиб от мечей дружины Хидыря. Новый Чингизхан —
Тимур Чагатайский, подчинил уже себе в то время царство
Самаркандское, громил Персию и мечтал о всесветной монархии, о
явлении миру второго Темудзина. Он дал несколько дружин в пособие
бедному беглецу из Золотой Орды. Подкрепленный ногайскими
ордами Эдигея Тохтамыш явился на берегах Волги. Мамай ждал его, и
645

там, где некогда монголы торжествовали первую победу над руссами,
на берегах Калки, схватились два остервенелые соперника. Тохтамыш
преодолел и объявил себя ханом Золотой Орды. Мамай укрылся в
Кафе у генуэзцев. Там пал он под кинжалом итальянского убийцы:
хотели овладеть бедным остатком величия Мамаева — золотом,
которое сберег при себе несчастный беглец… Тохтамыш уведомил
русских князей о гибели общего их врага; известил и о том, что отныне
ему принадлежит власть. Он ждал появления властителей Руси, как
древних рабов, в Орде Сарайской. Князья послали подарки, но не
ехали сами бить челом. Тохтамыш еще раз оказал умеренность:
прислал посла с отрядом войск требовать прежней дани и покорности.
Димитрий велел отвечать, что он не ручается за безопасность посла
монгольского, если он еще явится в Москву.
Князья русские казались согласными с волею Димитрия, готовыми
на брань, если решено будет биться вновь с монголами. Так прошел
год. Удивлялись только, что из Орды нет вестей. Тохтамыш приготовил
свои войска, но хотел застать Димитрия врасплох; велел захватить и
перерезать русских купцов в Булгарах и по Волге, чтобы они не
передали в Москву. Тохтамыш знал, что надобно было оглушить Русь
одним страшным ударом, и все затрепещет, покорится. Расчеты его
оказались верны и гибельны. Не только низкая робость, но даже
измена вгнездилась в души князей, едва услышали они о движении
хана. Несмотря на скрытность и поспешность его похода, Димитрия
известили доброхоты ордынские, что Тохтамыш уже перешел Волгу и
идет прямо на Москву. Он послал сзывать дружины и узнал, что Тверь
и Рязань пользуются случаем, хотят заплатить Москве обиды, и готовы
помогать монголам. Даже тесть его, князь суздальский, не только
предал Димитрия, но и послал сыновей навстречу Тохтамышу с
поклоном и дарами. Узнав, что хан уже далеко ушел вперед, княжичи
суздальские скакали по следам его несколько дней, догнали его
наконец близ Сернача и раболепно ударили ему челом. Тохтамыш
удержал их при своем войске. На границе рязанской встретил хана
другой переветник — Олег. Он молил об одном: не идти по его
княжеству, и предавал в волю хана других; даже объяснял, как легче и
удобнее может хан захватить Москву. Все смирялось или бежало.
Проводивший и встретивший некогда победные полки Димитрия
коломенский епископ Герасим полагал себя безопасным только в
646

Новгороде. Ступив на землю московскую, Тохтамыш извлек меч и
зажег пожары. Серпухов разграбили мимоходом и спешили к Москве.

Оборона Москвы от хана Тохтамыша. Художник А. М. Васнецов
Там царствовало смятение, «как на море в бурю великую».
Испуганные князья и бояре буйствовали, не слушались Димитрия —
даже винили его за Куликовскую победу, говоря, что его замыслом
прервана была тишина от Орды; что в битве с Мамаем погублена была
защита Руси, и теперь не остается средств к спасению! Видя измену
извне, непокорство внутри, Димитрий не мог управить Москвою, не
посмел и погибнуть, защищая ее сам. Он постыдно бежал, увез
семейство свое в Переяславль, и здесь не ожидая безопасности,
укрылся наконец в Костроме. За ним разбежались все. Князь Владимир
также уехал и увез семейство свое в Торжок. По крайней мере, он
осмелился воротиться, собрать небольшую дружину и стать у
Волоколамска; Димитрий и этого не сделал! Оставленная князьями и
дружинами Москва предана была буйству и своеволию жителей. Одни
хотели бежать, другие сражаться, третьи грабили между тем погреба,
647

пили, дрались и звонили в колокола, сзывая народ на вече.
Митрополита не выпускали; он думал только о себе; ради Бога просил
он дать ему свободный путь и убежал в Тверь.
Появление монголов образумило тех, кто оставался в Москве. В
Кремль сбежались толпы народа и заперли ворота кремлевские. Какойто литовский князь, внук Ольгерда, Остей, явился тогда в Москву и
принял начальство. Посады преданы были беззащитно в руки врагов.
Монголы прискакали сначала в небольших отрядах, ездили вокруг
Кремля, бранились с осажденными, которые вылезали на стены
кремлевские и, пьяные, видя малочисленность монголов, ругали их и
позорили. Монголы грозили мечами, спрашивали о Димитрии и
удалялись. На другой день прошел хмель защитников Кремля:
Тохтамыш явился во всей силе своей. Монголы окружили Кремль,
осыпали его стрелами, лезли на стены; осажденные отстреливались,
лили на осаждающих кипяток, бросали каменья. По три дня
продолжался приступ. Адам-суконник ударил из самострела с
Флоровских ворот и убил какого-то знатного ордынца, о котором
сокрушался сам Тохтамыш. Боясь быть задержанным осадой, хан
решился обольстить осажденных лаской и, к несчастию, успел.
Монголы подъехали к стенам для переговоров; сказывали, что хан не
хочет зла Москве, воюет с Димитрием, а не с Москвою, требует только
покорности и даров, хочет посмотреть Кремль московский и обещает
всем безопасность. Сыновья князя суздальского явились перед
Кремлем вместе с монголами и клялись в истине слов ханских.
Легковерный Остей согласился отворить Кремль. Сам он, неся богатые
дары, вышел из Кремля; за ним шло духовенство с крестами и
иконами. Тогда открылось вероломство монголов: Остей был убит
первый; монголы начали терзать и рубить духовенство; топтали,
бросали, ломали святые образа и кресты и вторгались в Кремль. Все в
ужасе бежало от них, скрывалось, падало под мечами убийц; церкви,
дома были ограблены; Кремль исполнился трупов; множество народа
захвачено было в полон и истерзано без различия сана, пола и
возраста. Наконец, взвились облака дыму: монголы зажгли город.
«Велик был дотоле град Москва и чуден, и много было в нем людей и
узорочья. И в единый час все изменилось от меча и пожара! Люди
погибли, домы заменились грудами пепла, церкви стояли поруганные
и опаленные; не было и ходящих по пепелищам. Монголы разграбили
648

княжеские сокровищницы; истребили и множество древних
рукописей». Пируя на пепле димитриевой столицы, Тохтамыш
разослал отряды во все стороны. Владимир, Можайск, Волоколамск,
Звенигород были опустошены. Жители Переяславля спаслись в ладьях
на озере своем; город их сожгли. Вопль и стенания были слышны
всюду и — не было защитников! Только Владимир Андреевич
осмелился наконец напасть на отряд монголов близ Волоколамска.
Слыша о появлении русских дружин, Тохтамыш спешил уйти. Никто
его не преследовал. Бедствие Москвы совершилось в 26 день августа
1382 года. На обратном пути монголы выжгли Коломну, шли по
Рязанской области и свирепствовали в областях Олега так, что сей
несчастный союзник поганых, обесславив себя двукратною дружбою с
ними, едва спасся бегством от гибели. С дороги Тохтамыш отослал к
суздальскому князю одного сына его, Симеона, с послом и приветом.
Другого, Василия Кирдяну, он оставил в Орде заложником.
Горестно плакали на пожарище Москвы Димитрий и Владимир.
Тысячи трупов безобразно валялись на развалинах. «К чему была
победа наша! — говорили князья. — Отцы наши рабствовали, но не
видали такого зла!» Они велели хоронить трупы, платили по рублю за
восемьдесят тел и заплатили — 300 рублей. Значит — 24 000 человек
заплатили жизнью за малодушие властителей, кроме полоненных,
сгоревших, утонувших. В бесплодной ярости Димитрий послал
дружины свои казнить Олега. Едва спасшись от поганых союзников,
Олег бежал от родных, преданных им. Москвичи хвалились, что
«землю Рязанскую до остатка пусту учинили, и был: рязанцам пуще
татарские рати!»
Гнев Димитрия обратился и на робкого Киприана: велели ему
оставить Москву, покинутую им во время общего бедствия; но всего
более не за то ли, что он укрылся у врага Москвы, тверского князя?
Пимена возвратили из ссылки; отдали ему сан митрополита; Киприан
уехал в Киев и отдался в покровительство Литвы.
За бедствием настало время унижения. Карач, посол хана, явился в
Москву, восставшую из пепла, указал на пожарище ее и звал Димитрия
в Орду с данью и покорностью. Димитрий не поехал сам, но отправил
старшего сына своего, Василия. Уже тверской князь находился в Орде
и бил челом о Великом княжестве. Но хан простил князя московского,
видя его покорность, приказал ему помнить урок и оставил Василия в
649

Орде в залог верности. Князь тверской, обманутый в надежде, должен
был также оставить сына Александра заложником. Тохтамыш взял все,
что привезли ему из Москвы; насчитал еще 8000 рублей долгу и
обложил тяжкою данью Великое княжество. Почти забытые
численники и послы монголов снова явились пить кровь и слезы
руссов…
Началась прежняя томительная жизнь, прежние междоусобия. В
марте 1385 года Олег оправился от поражения, изгоном пришел на
Коломну, «наимался злата, сребра и всякого товара». Владимир
Андреевич пошел мстить ему грабежом и войною. Но Димитрий хотел
мира. Он просил игумена Сергия быть посредником. Святой муж еще
раз оставил обитель свою, поехал в Рязань, «крошками словесами и
благоувешливыми глаголами много беседовал с Олегом о мире и о
любви, и Олег преложил свирепство на кротость, умилился душою,
устыдился святого мужа и взял с Москвою мир вечный». Он сдержал
обещание. Дочь Димитрия выдана была потом (в 1387 г.) за сына его,
Федора.

650

Преподобный Сергий Радонежский. Фрагмент покрова святых
мощей. Троице-Сергиева Лавра. 1420-е гг.
Дотоле благоприветливый к Новгороду Димитрий вознегодовал в
это время на вольный город и воздвиг на него ту грозу, которою мог бы
спасти отчизну от разорения и позора. Мы видели уже удальца
новгородского Онисифора, который с ватагой товарищей бесстрашно
ходил по Заволочью и Волге, добывая не купленные узорочья и казну
вольною рукою. Такие походы вольницы и молодежи не считались в
Новгороде постыдными. Правительство новгородское терпело их;
651

народ любовался удалью. Атаманы вольницы были потом верными
слугами Отчизны: так за Онисифора вступался черный народ на вече, а
он после того дал память магнусовым дружинам под Орешком и
Выборгом и был наконец посадником. Русские князья смотрели на
разбои новгородцев равнодушно, ибо от них терпели поганые. Князья
извинялись перед монголами тем, что своевольничают разбойники и
недобрые люди. Примеру новгородцев следовали другие, и по
настоянию ханскому князь Димитрий Константинович, как мы видели,
принужден был в 1362 году судить и выдать костромских разбойников,
ограбивших Жукошин. Удальство не прекращалось грозою ордынцев,
а у новгородцев вошло даже в обычай. Спускаясь на Волгу в легких
ладьях, новгородские ушкуйники доходили иногда до Каспийского
моря, плавали на севере до Студеного моря и разъезжали по рекам
сибирским за чужим добром. К несчастию, буйство или нужда
заставляли их иногда бросаться без разбора на города и селения
православных. Это производило битвы, ссоры, страшные притязания
на Новгород. Никто из новгородских удальцов не славился после
Онисифора такою отвагою, как новгородец Александр Абакумов, тот
самый, которого убили под Торжком в 1372 году. В 1364 году он плавал
далеко по Оби; в 1366 году, войдя в Волгу, он захватил суда хивинцев и
армян, сжег и потопил их кербаты, ладьи, уганы и пабусы под
Нижним, вошел в Каму и грабил булгаров. Ватагу его составляли 150
ушкуев, или лодок. Послы московские жаловались новгородцам на
Абакумова. Вече отвечало, что он ходил без новгородского слова.
Великий князь рассердился; велено было захватить новгородского
воеводу, возвращавшегося с Двины, и выехать великокняжескому
наместнику из Новгорода. Новгородцы прислали послов извиняться и
помирились. Но ушкуйничество продолжалось; жалобы были
беспрерывные. В 1369 и 1370 гг. удальцы новгородские ходили по
Каме и Волге «и много зла сотворили». Новгородец Прокоп затмил
самого Абакумова славою молодечества: 2000 отчаянных товарищей
шли с ним повсюду и без разбора. В 1371 году они ограбили Кострому
и Ярославль; в 1374 г. разбили Вятку, взяли с булгаров 300 рублей
откупа, были у Сарая, за Сурою, по Ветлуге; в 1375 году снова напали
они на Кострому, разбили великокняжеского воеводу и плавали до
самого устья Волги. Там погиб Прокоп, обманутый монгольским
князем Салчеем. Напрасно Москва приказывала унять удальцов,
652

требуя вознаграждений за разорение Костромы. Новгородцы
отговаривались. Прибавился еще какой-то спор о доходах великого
князя и своевольное распоряжение, по которому новгородцы отреклись
от митрополитова суда в делах церковных (1385 г.).
Как будто ожил тогда прежний Димитрий. Он вдруг сдвинул
большую рать, взял дружины суздальские, нижегородские, городские и
зимою 1386 года вступил в Новгородскую область. Новгородцы
думали убедить на мир, соглашаясь заплатить 8000 рублей, и послали
для сего к Димитрию владыку Алексия. Его не слушали, шли вперед,
жгли селения. В начале января Димитрий отаборился в 30-ти верстах
от Новгорода. Вольный город принялся за оружие. Новгородцы
обнесли Новгород тыном, сожгли дома в посадах за рвом, не пожалели
и монастырей, которых сгорело тогда 24. Димитрий поколебался: ему
предлагали мир и платеж; в случае отказа перед ним стала «рать
новгородская, великая и светлая, конная и пешая, и находилось много
охотников биться». Предпочитая худой мир доброй брани, Димитрий
согласился на заплату убытков и «взял мир по старине новгородской».
С этого времени прежняя деятельность возродилась в душе
Димитрия. Угадываем причину: ослепленный честолюбием Тохтамыш
безрассудно отваживался тогда на борьбу с благодетелем своим,
Тимуром Чагатайским. В 1387 году Василий Димитриевич, дотоле
томившийся в ордынской неволе, бежал и через южные степи
пробрался в Молдавию. Димитрий с радостью послал встретить этот
драгоценный залог, тяжело стоивший его сердцу. Не видим, чтобы
монголы мстили за бегство или требовали возвращения сына
Димитриева.
Еще более смелости показал Димитрий в следующем году. Тесть
его Димитрий Константинович скончался в 1383 г. Борис городецкий
ждал смерти брата своего в Орде и выпросил себе Нижний Новгород.
Василий Кирдяпа за год до побега Василия Димитриевича (1386 г.)
покушался также бежать, но был схвачен и возвращен в Орду, как
пленник. Через два года хан умилостивился, пожаловал Кирдяпе
прежний удел дяди его, Городец. Но Василий и брат его Симеон не
довольствовались жалованьем хана. Они просили великого князя
помочь им возвратить отцовское наследие, хотя они и не имели на то
никакого права. Дружины московские соединились с ними и пришли к
Нижнему Новгороду. Напрасно Борис показывал ханскую грамоту,
653

доказывал права свои; ему не внимали. Он уступил и переехал в
прежний удел свой.
Занятый приготовлениями к битвам с Тимуром Тохтамыш как
будто хотел еще раз напомнить русским о каре за своеволие.
Внезапным набегом монголы опустошили пределы Рязанские, но
вскоре ушли обратно.
Может быть, Димитрий успел наконец опомниться от страха и
готовился к новой борьбе с монголами. Но в это время совершил он
важную государственную перемену: Владимиру Андреевичу объявили,
что, по воле старшего брата, ему должно отказаться от прав своих на
Великое княжество в случае смерти Димитрия. Кажется, что не
обошлось без неудовольствий; но столько же достойный называться
добрым, сколько и храбрым, Владимир поступился вековым предлогом
междоусобий. Первый из русских князей, он добровольно отрекся от
права, по которому старший в роде, брат, наследовал после брата, а не
сын после отца. Это важное событие не было означено кровью и
войною, совершилось в тишине княжеского терема и даже не было
замечено летописцами. Может быть, никто из современников и не знал
о нем, кроме митрополита, свидетельствовавшего договор князей, и
немногих бывших при том бояр. Калита начал, Алексий-митрополит
продолжал право наследования от отца к сыну: Димитрию
принадлежит честь мирного и прочного утверждения нового порядка в
наследстве; Владимиру — подвиг великодушного пожертвования
честолюбием для блага общего. Договор, по которому Владимир
признал Димитрия отцом, а сына его, юного Василия, старшим братом,
обещаясь, равно для обоих и для потомков их, держать Великое
княжество честно и грозно, хотеть добра и служить без ослушания,
этот договор замечателен и тем, что в нем изъявлена надежда об
освобождении от власти монголов. Договариваясь об ордынской
тягости, бесерменском долге и проторях, князья упоминают, что,
может быть, Бог избавит и освободит их от Орды. Димитрию не
совершилось еще и сорока лет. Москва могла надеяться на его
долголетие и на крепкую руку его, когда небосклон Отечества
отовсюду обносило мрачными тучами, и, может быть, только новое
Куликовское побоище могло спасти Москву от второго набега
Тохтамышева. Ни труды ратные, ни бедствия долголетнего княжения
не ослабили Димитриева здоровья. Еще в январе 1389 года, когда
654

приезжал на поставление в Москву новый владыка новгородский
Иоанн, Димитрий присутствовал после священного обряда на светлом
празднике. Весною Димитрий заболел тяжко, но получил облегчение,
и все порадовались. Напротив, он предвидел смерть свою, утвердил
свою духовную грамоту и готовился к тихой кончине, не принимая ни
монашества, ни схимы. Вокруг одра его плакали; Димитрий
бодрствовал, утешаемый беседою святого Сергия. Сему святому
старцу суждено было благословить Димитрия и на смертном одре, как
благословлял он его на битвы за отчизну. Сергий свидетельствовал и
Духовную Димитрия, в которой Димитрий отдал старейший путь сыну
Василию и назначил его Великим князем по кончине своей. Спокойно
определил Димитрий, кому из детей владеть которым уделом; разделил
им платежи в Орду, участки пошлин, иконы, золотые пояса; заботился
и об участи младшего сына своего, Константина, который родился за
четыре дня до смерти отцовской. После долгой, поучительной беседы
с детьми и боярами Димитрий заключил словами: «Да будет с вами Бог
мира!», сложил руки на груди и почил навеки мая 19-го 1389 года. На
другой день похоронили его в Архангельском соборе подле гробниц
отца и деда. Трапезунтский митрополит Феогност, при ехавший в
Москву за церковным подаянием, Даниил, епископ Смоленский,
Савва, епископ Сарский и Сергий-игумен, преподобный старец
совершили обряд погребения при стечении народа, горестно
плакавшего и забывшего в победителе Мамая робкого беглеца от
полчищ Тохтамыша.

655

Дмитрий Донской утверждает новый порядок наследования
Важные события означили собою в Истории русского народа
двадцатишестилетнее бурное княжение Димитрия. Овладение
несколькими уделами; унижение Суздаля и Твери; война с Ольгердом;
битва Куликовская и нашествие Тохтамыша; новый порядок
наследства великокняжеского; самое движение Димитрия на Новгород
в 1386 году — все это заключало в себе начала вековых дел и великих
последствий. Современникам нельзя было ни понять, ни видеть того и
другого. Радуясь победе над поганым, рыдая на пепле Москвы,
656

волнуясь личными страстями в битвах с Михаилом Тверским, думая
отнять какую-нибудь княщину у Москвы или присоединить какойнибудь городок к Рязани, они были орудиями непостижимого
провидения, обуревавшего их мелкими страстями и отношениями.
Только один провидец будущего был между ними: митрополит
Алексий. Но события в княжение Димитрия пояснили для
современников образ действий, приличный каждому из них: Москве
— политику с монголами, Литвою, князьями и Новгородом; князьям
Твери, Рязани, Суздаля, Ярославля, Ростова, Нижнего Новгорода —
возможность бытия только при уступках Москве. Установился порядок
общественного
и
политического
быта
надолго,
на
два
продолжительные княжения сына и внука Димитриевых, почти на
целое столетие. Из сего современного, постоянного течения дел не
могли исторгнуть русских земель ни последние усилия монголов, ни
страшные бури, колебавшие Орду в последний век ее бытия, ни
важные события в Литве, ни смелые характеры противников, тщетно
боровшихся с превозмогавшим действием времени, тяготевшим к
одной цели; ни даже удалая вольность новгородская, вскоре
сделавшаяся вовсе неуместною в Руси. Отделим простое, сердечное
участие, какое невольно принимаем мы, видя борьбу человека против
судьбы и падение его в сей борьбе, от исторического созерцания дел и
событий, когда мы должны глядеть бессмертными очами судьбы, не
знающими слез сострадания и соучастия. Кто из нас не желал
Аннибалу победы под стенами Карфагена, на полях Замских? Так
невольно соболезнуем мы сердцем судьбе тверских князей; будем еще
сострадать бедствию рода князей суздальских, характеру и гибели
Шемяки и падению Новгорода и Пскова. Но страсть — удел поэта, а не
историка: повторим еще раз, что говорили при начале монгольского
периода Русской Истории.
Важнейшее дело в истории Литвы, совершившееся во времена
Димитрия Иоанновича, отдельно от событий русских, было
соединение Литвы с Польшею и введение католической веры в
литовских областях. После Казимира Великого (1370 г.) наследовал
Польшу племянник его Людовик Великий. Он соединил Венгрию
(которою владел с 1342 г.) и Польшу; но почти не управлял Польшею,
в течение 12 лет своего властвования, оставляя ее вице-королям и
матери своей, дочери Владислава Локотка. Но Людовик успел
657

утвердить наследство Польши дочери своей Гедвиге, так как успел он
передать Венгрию другой дочери своей Марии. Он умер в 1382 году.
Несмотря на уступки духовенству, на крамолы матери Гедвигиной,
польский престол возбудил множество соискателей; два года
продолжалась нерешительность. Гедвига была уже обручена
австрийскому герцогу Вильгельму, любила его и сделалась бедною
жертвою политики. Поляки согласились принять Гедвигу с одним
условием, что им предоставляется полная воля избрать ей супруга.
Прекрасная собою, набожная, кроткая Гедвига привезена была в
Польшу, торжественно коронована в 1384 году и с ужасом узнала о
выборе супруга: это был Ягайло, полудикий язычник литовский,
сорокалетний мужчина, убийца дяди, хищник наследия братьев, друг
монголов! Только пятнадцать лет было Гедвиге; с детским ужасом
слушала она рассказы о безобразии страшного литовца; говорили, что
он поганый людоед, весь обросший волосами. В Краков приехал тогда
же Вильгельм, жених и друг детства Гедвиги. Но духовенство и чины
польские не думали о слезах молодой королевы, заперли ее в замке, не
допустили к ней Вильгельма. Напрасно в отчаянии Гедвига бросилась
сама рубить топором запертые ворота замка; ее увлекли во дворец, не
слушали ни молений, ни просьб ее. Хладнокровно рассуждая о
выгодах супружества с Ягайлом, поляки находили важным, что к
Польше присоединится сильное государство Литовское, прекратятся
кровопролитные ссоры двух соседей, усилится крепость Польши. Папа
и духовенство работали неутомимо: они приобретали обширные
области и новые доходы, могли наконец вырвать из рук греческого и
русского духовенства Галич, Волынь, надеяться дальнейшего
распространения католицизма. Судьбу Гедвиги определили; умели
уверить ее, что Ягайло, хотя и не молод, хотя убил брата, но добр,
смирен, не людоед и не оброс волосами; что он будет иметь славу
апостолов, ибо Ягайло обещает креститься сам и крестить всех своих
подданных, если получит руку Гедвиги. С великодушным
самоотвержением христианки Гедвига наконец согласилась. Ягайло
прибыл в Краков с братьями и знатнейшими людьми литовскими 12
февраля 1386 года; Гедвига приняла его, окруженная великолепием
польского двора, во всем блеске красоты и величия. Ягайло был
пленен ею, согласился на все условия вельмож и духовенства, клялся
им перекрестить всю Литву. Февраля 14-го крестили его самого и
658

назвали Владиславом; 15-го совершилось бракосочетание Ягайлы с
Гедвигою, и вскоре Ягайла короновали и наименовали королем
польским и Великим князем Литовским.

Ядвига. Рисунок XIX в.
Он не имел ни одного из блестящих качеств деда и отца, кроме
наследного властолюбия их и свирепого зверства. Недеятельный,
сонливый, нерешительный, не храбрый на войне, он без славы
процарствовал сорок восемь лет в Польше, умел удержаться на троне,
передать наследство в род свой, но не исполнил надежд Польши.
Может быть, о них и не думали вельможи его, пользуясь слабостью
659

короля и еще радуясь этому. Сделавшись супругом Гедвиги, Ягайло
изменился в характере, стал слаб, доверчив, подвластен воле других.
Он вскоре потерял Литву (как увидим мы это далее); но исполнил
обещание, данное папе и духовенству: окрестил литовцев. На другой
же год после свадьбы своей (1387 г.) Ягайло, Гедвига и с ними братья
короля, Витовт, вельможи польские и литовские приехали в Вильну,
велели разрушать капища языческие, рубили священные леса, били
святых змей, залили огонь, вечно горевший в Виленском храме
Перкуна. Смерть грозила жрецам литовским. Все безмолвствовало
перед волею короля, державшего в одной руке меч губительный, в
другой крест спасения. Христианская вера не была уже новостью для
литовцев. Католики и греки издавна отправляли богослужение в самой
Вильне, главном месте литовского идолослужения. Видя покорность
жрецов своих, послушно покорялся народ. Ягайло сам ездил между
толпами его, собранными подле Вильны, заставляя читать «Верую» и
«Отче наш». Даримые при том белыми суконными свитками литовцы с
радостью становились в ряды, получали христианские имена, были
окропляемы святою водою и объявляемы верными чадами Церкви и
святого отца папы. В Вильне учредили епископию, разделили
приходы, и папа торжествовал крещение Литвы, а Гедвига и Ягайло
(сделавшийся ревностным католиком) славу апостольства. Литовцы
думали, что, по крайней мере, с сих пор не будут терзать их немецкие
крестоносцы; но надежда не сбылась. В самый год крещения Ягайла
гермейстер Конрад Чолнер вторгся в Литву и опустошал ее, как будто
языческую землю. Гораздо труднее обращения язычников оказалось
управление христианами греческого исповедания, бывшими под
властию Литвы. Киев, Галич, Волынь, Полоцк, смоленские области
явно оказывали ненависть свою к католицизму. Самые братья Ягайлы,
Владимир и Скиргайло, были ревностными поборниками православия.
Отселе начало борьбы религиозной, которая довела наконец Польшу
до важнейших политических ошибок, споспешествовавших ее
разрушению.

660

Ягайло. Рисунок XIX в.
Столь неожиданно совершилось важное дело, о котором в
летописях русских было записано: «Женился Великий князь
Литовский, Ягайло Олгердович: поял некоторую королевицу, не
имущую ни отца, ни матери; ея же ради досталось ему королевство в
Лядской земле. И крестился Ягайло в немецкую веру, и пришед в свою
отчину, в Литовскую землю, крестил Литву в немецкую веру».

661

Крещение Литвы. Роспись собора в Сосновце. Художник В.
Тетмайер. 1904–1906 гг.
Сказав о крещении Литвы, докончим прерванное нами
повествование о смятении в Православной Церкви, начавшемся
честолюбием Михаила, ухищрением Пимена и ссорою Дионисия
суздальского. Мы видели, что Киприан, принятый в Москве после
гнева Димитриева на Пимена, принужден был удалиться из Москвы
после оставления паствы своей в нашествие Тохтамыша. Пимен не
смел требовать у него Киева, который был подчинен Московской
митрополии до самой кончины митрополита Алексия. Киприан
поселился в Киеве и успел понравиться тамошнему князю Владимиру
Ольгердовичу. Между тем Дионисий жил в Царьграде, старался
снискать милость князей русских, присылал им образа, мощи и
благосклонно принят был, возвратясь в отчизну архиепископом, с
фелонью о четырех крестах и в стихаре с источниками. Ревностно
управлял он после того своею паствою, истреблял ересь в Новгороде и
так понравился наконец Димитрию, что его отправили (1383 г.) в
Царьград и просили греческого патриарха возвести его в митрополиты.
662

Феодор, плямянник св. Сергия, игумен Симоновской обители и
духовник великого князя, ездил с Дионисием. Не затрудняясь тем, что
в Руси будет три митрополита, греки возвели Дионисия в сей высокий
сан. Но судьба не допустила соперника Михаилова торжествовать. Он
приехал в Киев, вероятно, думая отнять права у Киприана. Владимир
Ольгердович заступился за хитрого серба и утверждал, что Киприан
есть истинный первосвятитель Руси. Он задержал Дионисия и не хотел
отпустить его в Москву. Целый год находился в заключении Дионисий
и умер в Киеве, в октябре 1385 года, пленником Владимира. Феодора
отпустили с честию. Димитрий принужден был терпеть на митрополии
нелюбимого им Пимена. Еще в 1384 году звали Пимена в Царьград два
митрополита, нарочно приезжавшие за тем в Москву. Надобно было
разобрать споры его с Киприаном. В мае 1385 г. Пимен отправился и
прожил в Царьграде до 1388 года, оспоривая Киприана. Димитрий,
кажется, держал уже тогда опять сторону Киприанову. Любимец его,
игумен Феодор, поехал по следам Пимена. Он воротился в Москву с
грамотою патриарха, по которой Симоновская обитель освобождена
была от суда митрополитского. Пимен воротился без исправы. Он не
смел заехать в Киев, боясь участи Дионисия. Неудовольствия Пимена с
великим князем дошли до того в 1389 г., что он тайно укрылся от
Димитрия и уехал без его спроса в Царьград. Нам осталось
любопытное описание сего путешествия Пименова, составленное
спутниками его. Но в Царьграде ждал уже Пимена непримиримый
Киприан, а из Москвы преследовал его неутомимый Феодор.
Димитрий между тем скончался. Пимен недолго пережил его. Он умер
в Царьграде, в 1389 году. Киприану была тогда полная свобода. Но,
боясь противоречий, он поехал к наследнику Димитрия с названием
митрополита всея Руси; Феодору дали сан архиепископа Ростовского.
Киприана сопровождали два митрополита греческие, некогда
приезжавшие за Пименом. Принятый в Киеве, он почтительно
встречен был в Москве и наконец имел наслаждение
первосвятительствовать в Руси после 15-летнего терпения, соединив
Киев с Москвою и правя потом русскою Церковью около 17-ти лет.
Мы сказали о нападении на Литву немецких рыцарей в самый год
крещения литовцев. Предлогом набега их было защищение Скиргайла
Ольгердовича. Он завладел Полоцком в отсутствие Андрея, брата его.
Возвратясь после победы Куликовой, Андрей увидел себя
663

изгнанником. Вскоре Скиргайло с бесчестием был выгнан полочанами
и нашел мстителей и защитников в рыцарях. Стесненный упорною
осадою, Андрей просил новгородцев по христианству пособить
Полоцку. Новгородцы только отправили ходатаем к Ягайле посла
своего. Андрей умел отбиться на сей раз; но в 1386 году он испытал
тяжкое бедствие. Переселясь в Польшу, Ягайло отдал всю Литву в
управление врага Андреева Скиргайла. Зная мстительный нрав брата
своего, Андрей соединился с Святославом, смоленским князем,
который после смерти Ольгерда почитал себя независимым от Литвы.
Святослав обещал ему крепкую дружбу. Андрей просил помощи у
рыцарей немецких, соглашаясь подчинить Полоцк их зависимости.
Заключив договор с Андреем, прежние союзники Скиргайла хотели
теперь пособить Андрею, но не успели. Войско польское и литовское
под начальством Скиргайла, брата его Лугвения-Симеона и Витовта
напало на Полоцк, взяло его на щит, мстило полочанам казнию за
мнимую измену. Андрей был брошен в тюрьму. Напрасно Святослав
смоленский вступил в литовские пределы, бесчеловечно грабил, жег,
опустошал селения. Осадив наконец Мстиславль, он был наголову
разбит Скиргайлом и Витовтом: сам Святослав и племянник его князь
Иоанн Васильевич, сподвижник Донского на Куликовом поле, пали в
битве. Дети его: князья Юрий и Глеб попались в полон. Скиргайло
отдал Смоленск Юрию Святославичу с условием, что он будет
зависеть от власти Ягайла. Брат Юрия, Глеб, остался за него
заложником.
Наримант был покорен брату своему Ягайлу, но готовил убежище
себе в Руси, как будто предчувствуя гибель. Он прислал сына своего
Патрикия в Новгород (1383 г.), и новгородцы приняли его, забыв
робкое ничтожество отца. Они дали ему в удел все, чем управлял
некогда отец его: Орехов, Карелу, Лугу и половину Копорья. Не успев
еще оказать услуги защитою вверенных ему мест, Патрикий раздражил
жителей Орехова и Карелы. Они жаловались на него вечу и произвели
большой раздор: одни концы новгородские стояли за князя, другие за
его подчиненных; доходило до драки, но все кончилось миром.
Патрикию переменили только удел, отдав ему Ладогу, Русу и Нарову.
Он начальствовал дружинами новгородскими, когда Димитрий
подступал к Новгороду. Довольные после сего Патрикием новгородцы
приняли к себе (1388 г.) и другого беглеца из Литвы: Лугвения664

Симеона Ольгердовича; Патрикий должен был уступить ему Русу и
Ладогу.
В княжение Димитрия ревностию простого инока была
распространена христианская вера между зырянами и пермяками.
Несколько пожаров и частных событий в Новгороде и Пскове; кончина
Еремии и Василия, князей тверских, виновников стольких бедствий
отчизны и Москвы; укрепление многих городов каменными стенами;
основание многих обителей, впоследствии знаменитых; начало
раскола стригольников, или беспоповой ереси; естественные бедствия
— таковы суть происшествия, коими дополняется обозрение событий
в княжение Димитрия. Прибавим еще несколько знамений и чудес: их
не должен оставлять без внимания наблюдатель, ибо они прибавляют
разительные черты к изображению века. Когда в 1382 году заметили на
небе комету («в лето 6890-е, бысть некое проявление, по многи нощи
являшеся таково знамение на небеси, на востоце, пред раннею зарею,
звезда некая, аки хвостата, и аки копейным образом; овогда же в
вечерней заре являшеся, а то многажды бываше»), суеверие хотело
объяснить себе это небесное явление. Пришел Тохтамыш, разорил
Москву; руссы вспомнили о хвостатой звезде и говорили: «Она
проявляла злое пришествие Тохтамышево на русскую землю и горькое
поганых татар нахождение на христиан, еже бысть Божиим гневом, за
умножение грехов наших».

665

Глава 4. Василий, сын Димитрия Донского
Шестнадцати лет не исполнилось Василию Димитриевичу, когда
он, немедленно по смерти Димитрия Иоанновича, был объявлен
Великим князем всея Руси. Владимир Андреевич не спорил. Написали
и вновь подтвердили договор, по которому Владимир признавал
Василия великим князем и старейшим братом, Юрия равным братом;
Андрей, Петр, Иоанн и Константин Димитриевичи должны были
считаться младшими братьями.
Видим, что у Владимира не отнимали трети Москвы, которую
оставил за ним Димитрий по договору, и к Серпухову, Лопасне,
Боровску придали ему еще Ржев и Волоколамск. По новому условию,
Владимир обязывался оставлять княгиню свою и детей своих в
Москве, если надобно будет ему отправляться с войском, когда
Василий останется в Москве выдерживать осаду («городная осада, оже
ми, брате, самому сести в городе»); Василий взаимно обязывался тем
же: мера благоразумная, которою можно было отвратить безначалие,
погубившее Москву в Тохтамышево нашествие. Утверждая свободу
бояр, меру дани ордынской, взаимный суд, Владимир клялся не
вступаться, если великий князь приобретет себе Муром, Тарусу и
другие места; Владимиру предоставили полную волю приобретать
новые волости, только не Тарусу и не Муром. Надежда избавления от
татар, изъявляемая словами: «если переменит Бог Орду», видна и в
сем договоре. Но из него же видим, что Юрий Димитриевич был тогда
с поклоном в Орде. Владимир договорился, когда Юрий возвратится с
ханским послом, принять по расчету участие в выходе, какой надобно
будет заплатить хану. Думаем, что это возобновление договора не
прошло, однако ж, без новых неудовольствий: следы их остались в
договоре. Столь тяжело расставаться с вековым обычаем, и тем более
честь и благословение памяти великодушного Владимира!
Если не можем говорить утвердительно о том, мирно ли
совершилось окончательное отречение Владимира от Великого
княжества, то несомнительно для нас, что Василий действовал не сам
собою.
Его окружали товарищи и добрые слуги отцовские: знаменитый
волынец Дмитрий Михайлович, Тимофей Васильевич — герой Вожи и
666

Непрядвы, и другой сподвижник Куликовской битвы Иоанн
Родионович. Десять сановников знаменитых свидетельствовали
духовную Димитрия. Они управляли потом делами; положили не
продолжать сопротивления Орде; ждать, пока Бог переменит ее, и
отправили Юрия ударить челом Тохтамышу, уцелевшему в борьбе со
страшным Тимуром. Через три месяца после смерти отцовской
Василий поехал во Владимир, и посол ханский посадил его на
великокняжество. Новгородцы прислали в Москву подтвердить
договоры по старине. Наместник Московский, Евстафий Сыша,
отправился в Новгород.
На другой год послали московских бояр за сговоренною невестою
великого князя. Выбором руководствовала политика: Василию
сосватали дочь Витовта, уже замышлявшего в это время о самовластии
в Литве. Софья Витовтовна приехала в Москву через Новгород,
сопровождаемая боярами московскими, Александром Поле, Белевутом
и Селеваном, — женщина честолюбивая, не любимая супругом,
виновница вражды и ссоры после его смерти!
Летом 1392 года Василий сам поехал в Орду и пробыл там до
осени. Тохтамыш принял его почетно и приветливо: над головою хана
висел губительный меч-истребитель — Тимур. Совершилось новое,
важное для Руси дело, чего не смел предпринять Димитрий после
победы знаменитой, о чем и после не думал он, видя вероломство
тестя своего и его сыновей: совершилось падение сильного княжества
Суздальского. Советники Василия решились изгнать и уничтожить
совершенно старший род Ярославовых потомков и взять обширные
земли, коими властвовали дядя и родные братья матери великого князя.
Княжество Суздальское, еще недавно спорившее с Москвою о
первенстве, — пало тихо, внезапно, от скрытой крамолы, от
нескольких поклонов юного московского князя ордынскому хану. В
Нижнем Новгороде княжил тогда Борис: он снова выпросил себе
первенство, находясь в Орде, когда Димитрий скончался. Племянники
его, дети Димитрия Константиновича, Василий Кирдяпа и Симеон,
были беззащитны и бежали, слыша о приближении дяди с послом
ханским. Как же изумился торжествующий Борис, узнав, что из
Коломны едут к нему бояре московские и при них новый ордынский
посол! В недоумении он собрал совет. Измена окружала его и
безжалостно довершила то, что было начато скрытным коварством.
667

Бояре говорили Борису, что Москва теперь в мире с ним; что с послом
и москвичами, едущими из Коломны, нет дружин ратных. Борис
допустил в Нижний посла ханского и бояр московских. Они приехали
прямо на площадь нижегородскую, созвали народ и объявили, что
Нижний Новгород волею царя отдан великому князю Василию
Димитриевичу. Нижегородские бояре и дружины мгновенно оставили
Бориса. Он, сыновья его и племянники были схвачены или спасались
бегством. Василий Димитриевич приехал сам в Нижний, когда не мог
уже встретить укоряющего взора родных братьев своей матери. Народ
повиновался ему, может быть, надеясь большей безопасности под его
рукою и видя бесполезность возмущений, когда дело решено было
издавна. Москва приобрела без войны Нижний Новгород, Суздаль,
Городец, все Поволжье, Этого мало: милостивый Тохтамыш отдал еще
Василию Муром и Тарусу, о которых договаривались с Владимиром, и
Мещеру, которую выговаривал себе Димитрий у Рязани.

Нижегородский кремль на гравюре XVII в.
Окончание отдельной истории суздальских князей, после отнятия у
них княжества, печально. Тщетно старались они потом исторгнуть у
Москвы отцовское наследие: только гробам их позволили занять место
в Нижегородской земле. Горесть скоро убила Бориса: он не пережил
двух лет и умер в заточении, в Суздале (мая 6-го, 1394 г.). Василий
668

Кирдяпа и Симеон бежали тогда из темниц своих, думая
воспользоваться переменами в Орде. За ними гнались дружины
московские. Но князья успели укрыться. Симеон явился наконец через
четыре года с толпою монголов. Воеводы московские дались в обман:
после трехдневного приступа они помирились с Симеоном и отложили
оружие. Монголы вероломно ворвались в город и ограбили жителей.
Симеон был невольным участником бедствия отчизны, не смел
дожидаться прихода Василия и через две недели бежал из Нижнего
вместе с своими защитниками. Узнав, что супруга Симеона и дети его
укрываются в Мордовской земле, великий князь отправил за ними
войско. Несчастную княгиню взяли со всем ее семейством и
заключили в Москве. В 1402 году Симеон прислал униженно просить
убежища и куска хлеба, смирясь после восьмилетнего изгнания и
тяжкого унижения перед ханами. Василий простил его, принял и
отправил на житье в Вятку, с супругою и с детьми. Там скончался
Симеон через полгода (в дек. 1402 г.). Не знаем где, но в 1403 году
умер и Василий Кирдяпа. Старший сын его Иоанн приехал в Москву в
1416 году вместе с детьми Бориса Константиновича, Даниилом и
Иоанном Туголуким. Он скончался в Москве в 1417 г. и удостоился
чести лежать наряду с великими князьями в Архангельском соборе.
Сын его, Александр Брюхатый, женился на дочери Василия
Димитриевича. По смерти сего князя (1418 г.) она вышла за внука
Борисова Александра Взметня, умершего бездетным. Сим прекратился
род Бориса. Другие сыновья Кирдяпы ушли в Новгород. Потомки их
пережили там падение новой своей отчизны и составили собою
знатные роды московских аристократов — Шуйских и Скопиных: царь
Василий Шуйский был потомок Кирдяпы в седьмом колене. Один из
сыновей Симеона был родоначальником боярских семейств: Глазатых,
Горбатых, Барбашиных. Младший внук его, Василий Гребенка,
предводил новгородцами в последнее время политического бытия их.
Другие потомки сего рода знаменитого служили разным князьям,
Москве, Новгороду, Литве. Участь муромских князей осталась для нас
вовсе безвестною.
Судьба, постигшая Нижний Новгород, еще далека была от
Новгорода Великого. Но решительность Василия показала всем
русским областям твердый характер сего нового Калиты. Новгородцы
положили: не уступать Москве. Случая для спора ждали недолго.
669

Началось несогласием за Черный бор, и вскоре присоединилась другая
не новая распря — о церковных судах и сборах. Новгородцы слышали,
что Киприан едет к ним в Новгород, знали причину поездки его и
возобновили присягу свою о независимости Новгорода от Москвы в
церковных делах. Киприана встретили в Новгороде как великого
владыку русского (февраля 11-го, 1392 г.). У церкви Спаса, на
Ильинской улице, приветствовало его духовенство, с крестами, в
ризах. Митрополит и сопровождавшие его вошли в Спасскую церковь,
окрутились там в полное облачение и пешком шли до Софийского
собора, через Торг и Великий мост; поддьяки несли зажженные свечи;
духовенство возглашало духовные песни. Киприан отслужил
литургию; потом взошел на амвон с воздвизательным крестом и
велегласно поучал народ. Слушатели прияли слова его в сердце.
Новгородцы подарили потом Киприану особенное подворье и
несколько дворов. На другой день Киприан служил обедню на
княжеском дворе, в Николаевской церкви; на третий опять в
Софийском соборе. Наконец принялись за дела. Изъявив уважение к
сану митрополита, новгородцы решительно отказались исполнить
стеснительные требования Киприановы. Они ссылались на свою
присягу. «Я сниму ее с вас», — отвечал им митрополит. После сильных
споров Киприан уехал в Москву без успеха, с досадою. Новгородцы
увидели послов, приехавших от великого князя. Они потребовали
Черного бора и подчинения новгородского духовенства митрополиту.
Вече ничего не слушало. Учинилось размирье. Владимир Андреевич и
Юрий, брат великого князя, заняли Торжок и разоряли новгородские
волости. Предводимые белозерским князем, охочие удальцы
новгородские отправились по Двине, разграбили Устюг, Устюжну,
Белозерск, Кличен; не пощадили даже церквей и полонили множество
народа, выгоняя жителей из лесов, где они укрывались. С обеих сторон
желали заключения мира. Но Василий был тверд в своих намерениях и
жестоким поступком доказал суровость души. Доброхот его, житель
Торжка, Максим, был зарезан торжковцами за преданность Москве.
Велели сыскать убийц и нашли их до семидесяти человек! Несчастных
привели на площадь и казнили жестоко: вырезывали куски тела,
отрубали руки, ноги. «В то время с обеих сторон много кровополития
повсюду учинилось, — говорят новгородцы, — и мы послали к
великому князю с челобитьем о старине, а к митрополиту отослали
670

нашу крестоцеловальную грамоту, не хотя видеть большого
кровопролития в христианах». Довольный покорностью Василий взял
Черный бор и послал знаменитых бояр своих, Уду, Кошку и Селивана,
подтвердить старину новгородскую. Киприан имел удовольствие
уничтожить новгородскую грамоту. «Емлю ее, — говорил он через
посла своего, — грех клятвопреступления вашего снимаю и
благословляю Новгород!» Новгородцы подарили митрополитову послу
полчетверта ста рублей.
Лугвений-Симеон оставил Новгород прежде сих несогласий с
Москвою. Он поспешил в Литву, где в лице Витовта явился тогда
властитель страшнее Гедимина и Ольгерда. Несколько лет Витовт
терпел зависимость свою от Польши и управление Скиргайлово в
Литве. Надеясь наконец на силы свои, Витовт объявил себя
независимым Великим князем Литовским. Ягайло не смел отважиться
на войну. Витовт, как тигр, свирепствовал против непокорных, не
щадил крови ближних и умертвил Нариманта, Вигунта, Коригелла,
братьев Ягайлы. Скиргайло покорился ему, и был отправлен в Киев,
куда Витовт послал его вместо изгнанного им Владимира. Корибута
бросили в тюрьму. Свидригайло витебский был отослан в Польшу как
пленник. В 1393 году все признали Витовта Великим князем
Литовским. Он владел землями от Новгорода и Пскова до Молдавии,
от границ Польши до Смоленска и пределов Москвы и Рязани.
Смоленск повиновался ему, и беспрестанно подвигались владения
Витовта на восток, охватывая разные княжества потомков Олега
черниговского. Небольшой ростом, Витовт был железного сложения,
не знал усталости, не знал и совести, действуя изменою и тайным
убийством так же охотно, как храбро действовал мечом. Лучше других
понимая искусство мира и вражды, он губил в одно время Польшу,
немецких крестоносцев и Русь своими хитростями, всюду выигрывал
и почти сорок лет был страшилищем, грозившим гибелью Москве и
Руси.
Москва предугадала Витовта, когда он еще покорствовал Ягайлу, и
брачный союз Василия с дочерью сего князя казался средством,
безопасившим Русь от замыслов литовского завоевателя. Но Витовт не
знал связей родства, умерщвляя своих двоюродных братьев. Надобно
было удивительно счастливое стечение обстоятельств для избавления
русских земель от силы потомка Гедиминова. Василий умел оказывать
671

твердость характера и хитрить; но открытая борьба с Литвою была
несоразмерна силам Москвы. Здесь спасло Василия только одно
счастие.
Ничему другому нельзя приписать спасения Руси от другой, еще
более страшной грозы, загремевшей с Востока.
Монгольские царства разрушались повсюду: Монгольская Персия и
Индия падали, растерзанные междоусобиями и соседями; Китай сверг
иго Чингизова рода; Монголия низошла в прежнюю безвестность, и
приволжские орды монголов терзали одна другую, обливаясь кровью.
Чагатайская империя подверглась общей участи государств, правимых
потомками Чингиза. Преемники Чагатая были жалкими послушниками
подвластных им эмиров; соседи отторгали у них области. В это время
недалеко от Самарканда, столицы Чагатайской, в 1336 году родился
Тимур — явление изумительное в истории человечества! По женскому
колену он был потомок Чингиза и сын не важного хана, подвластного
чагатайским государям. Говорят, что астрологи изумились счастливому
стечению примет при его рождении. Двенадцати лет Тимур начал
ходить в битвы и на 25-м году от рождения мысль — восстановить
славу Чагатайской державы, была уже приводима им в исполнение. В
1370 году, когда не было еще Тимуру сорока лет, он уже освободил,
умирил свою отчизну, обладал Чагатаем, царствовал в великолепном
Самарканде и, видя перед собою коленопреклоненных вождей своих,
клялся, что восстановит славу Чингизову и покорит целый мир Богу и
великому пророку его Магомету. Через тридцать пять лет после того
миллионы воинов стояли под бунчуками Тимура, двадцать шесть
царств принадлежали ему, от берегов Средиземного моря до
Монголии, от Иртыша до Ганга, не считая Приволжья и Руси, Греции и
Египта — данников, покорных его имени. Тимур размышлял тогда:
куда идти ему? Через Северную ли Африку и Геркулесовы столбы
покорить земли неверных франков и возвратиться через Русь в
Самарканд? Или двинуться на восток и покорить Китай, изгнавший
Чингизовых потомков? Решась на последнее, Тимур оставил Запад, с
200-ами тысяч воинов перешел Гион и умер в шатре своем от жестокой
горячки в 1405 году, на 70-м году своей жизни.
Таков был железный властитель (Тимурбег, насмешливо названный
врагами Тимур-хромец, Тимур-ленг, из чего европейцы составили
испорченное имя Тамерлана), завоеватель, известный нашим предкам
672

под именем Темир-Аксака, презиравший имена хана и султана и
называвший себя властителем мира (Саиб-Керим). Последнее из
великих явлений Азии — Дизавулов и Аттил — второй Темудзин,
Тимур представляет, однако ж, собою совсем другой характер против
монгольского варвара, и совсем другие следствия явились после него в
истории мира, взятой вообще, и истории русского народа,
наблюдаемой отдельно.

Тимур-Тамерлан.
Герасимова

Антропологическая
673

реконструкция

М.

М.

Подобно Темудзину возникший из ничтожества, подобно ему
великий полководец и завоеватель, подобно ему заливший кровью,
усыпавший пеплом городов и забросавший развалинами царств
обширные пространства земель, Тимур был отличен от Чингиза своим
странным, исполненным какой-то варварской поэзии характером. Он
знал славу и любил ее до безумия; записывал все подробности дел
своих; столько же думал о том, чтобы поэты и историки славили дела
его, сколько старался о победах. Он искал власти, не щадил ни себя, ни
людей, и торжествуя — с грустью говорил потом: все суета! Горестно
улыбался он, смотря на ничтожество земного, философствовал, когда
тысячи гибли под мечами его воинов и от воплей потрясались
развалины какого-нибудь великого города, отданного им на грабеж,
пожар и истребление. Означал пирамидами человеческих голов путь
свой, ругаясь величию человеческому, Тимур насмешливо указывал
побежденным на себя и говорил: «Посмотрите, что значит человек? Я,
бедный хромец, совершаю дела столь великие! Но на что мне все это?
Не все ли суета и тление?» Он оставлял на Чагатайском троне потомка
Чингизова, называл себя его эмиром, не пил вина, голодал на
великолепных пирах и иногда останавливал на поход войско свое,
чтобы окончить игру в шахматы, над которыми размышлял он по
целым часам.
Только что начал свое поприще Тимур, когда Тохтамыш бежал в
Самарканд. Может быть, сей изгнанник разделял там труды,
опасности, подвиги Тимура в течение десяти лет, пока Тимур соединил
под свою руку Самаркандское государство, в каждой битве ежедневно
подвергая себя гибели (до 1370 г.), бегая иногда по степям с женою и
немногими товарищами, попадаясь в плен, сидя в тюрьме, и снова
выходя из нее, и торжествуя над неприятелем. Уже Тимур поклялся
завоевать целый мир, притеснители Чагатая, кашгары были им
покорены, Кандагар и Ховарезм повиновались ему, и князь Персии
называл себя девятым его рабом, представляя восемь рабов в подарок,
когда Тимур дал пособие Тохтамышу. Мы видели, что Тохтамыш
выбрал для нападения на Приволжскую Орду самое выгодное время:
Мамай пал пред ним. Вспомоществуемый заволжским властителем

674

Эдигеем Тохтамыш не узнал тогда меры своей гордости и в 1385 году
дерзнул презреть советы Эдигея и напасть на Тимура. Пока Тимур
воевал Персию, хан Золотой Орды разграбил Самарканд. Он бежал
восвояси, слыша о приближении Тимура и раздражив его бесполезно и
безрассудно. Мог ли оставить обиду его без отмщения гордый Тимур!
По степям киргизским прошел он на Волгу, одною битвою уничтожил
Тохтамыша и спешил обратно. Все еще волновалось в его обширных
владениях; ему некогда было заниматься долго Золотою Ордою. Тимур
отпраздновал только победу свою на берегах Волги и велел записать и
воспеть своим поэтам на память потомству победу кипчацкую. По
киргизским степям ушел обратно Тимур, воздвигнув памятник среди
песков аральских в воспоминание, что и здесь проходили непобедимые
войска чагатайские.
Прошло несколько лет. Тохтамыш снова обладал приволжскими
Ордами, сильный более прежнего. Войско его напало на Персию.
«Безумец! — писал к нему Тимур, — какой злой дух ведет тебя к
погибели? Ты уже и позабыл мои победы! Кайся, или я иду, и —
морские глубины не скроют тебя от мстительной десницы моей!»
Тимур не медлил, шел за своим послом, пробрался через Дербент,
покорный ему, и на берегах Каспия, в битве, где сами Тимур и
Тохтамыш сражались наряду с простыми воинами и где отчаяние
кипчацкого хана едва было не вырвало у Тимура плода многолетних
подвигов, решилась участь Тохтамыша. Тимур стоял крепко,
неуклонно; колчан его был уже пуст, копье переломлено; отборные
воины его сбиты; но мужество чагатайского героя преодолело все, и
Тохтамыш бежал в свою родину, Крым. Тимур не хотел уже теперь
оставлять никаких следов Тохтамыша. Он сжег и истребил Сарай,
Астрахань, избрал нового хана, внука своего, сына Эдигеевой сестры,
Темир-Кутлука; думал еще несколько времени и вдруг велел войску
своему идти на Север…
Русские знали о Темир-Аксаке и действиях против него
Тохтамыша. Борис Константинович был свидетелем первого похода
ордынцев против Тимура; смелость Димитрия в последнее время и
снисходительность Тохтамыша к Василию Димитриевичу надобно
приписать одной и той же причине: беспокойству и опасению, какие
внушали Тохтамышу предстоявшие войны с Тимуром. Слух, что
«пришел наконец на царя Тохтамыша ожидаемый, сильный некоторый
675

царь Темир-Аксак, от далекие восточные страны, из-за Синей Орды, от
Самаркандские земли, великую замятию и великую брань сотворил, и
много мятежа воздвиг в Орде», — слух сей даже порадовал Русь.
Узнали, что страшная битва происходила между Темир-Аксаком и
Тохтамышем, «на месте, называемом Орнанское, на кочевище хана
Тохтамыша», и гордый властитель Орды был разбит и бежал. Но
радость, какую возбудило сие известие, переменилась в ужас при
новом, приводящем в трепет слухе: «Темир-Аксак идет на Русь; уже он
в пределах Рязанских, губит и жжет, как второй Батый; возгордился,
окаянный, начал мыслить, как по пленить ему Русскую землю,
истребить веру православную. «Что слышим! — говорили руссы. —
Беззаконный, свирепый, гордый мучитель, о котором иногда доходили
до нас повести, далеко сущем близ востока солнечного, уже в земле
нашей — приблизился, готовится, поощряется, вооружается на нас!»
Слухи сии были правдивы. Тимур двигался по течению Дона, и в
августе 1395 года взял, сжег, опустошил Елец и остановился там, где
река Сосна вливается в Дон с правой стороны, составляя крутой
поворот своим впадением.
Русь ожидала гибели, совершившейся над нею во дни Батыя.
Василий, в сие время ужаса, явил «доблесть благородную, и
великодушие, паче смертного страха». Собрав отвсюду дружины, он
вышел из Москвы с решительною мыслию — умереть или победить,
надеясь на благость Божию. Он стал близ Коломны на берегах Оки и
ожидал неприятеля. Владимир Андреевич сел в осаде на Москве. Не
смея надеяться на крепость воинскую, главную защиту полагали
русские на Бога: церкви московские день и ночь были наполнены
молящимися; установили посты, крестные ходы; митрополит Киприан
почти не выходил из собора; князья, бояре, простолюдины приходили
к нему поучаться, каяться, плакать о грехах и слушать назидательные
его беседы. Но всего казалось недостаточно. Готовясь сам на битву,
Василий прислал сказать митрополиту, что он полагает душу свою за
Русскую землю, надеясь только на заступление Богоматери, и для того
приказывает отправить во Владимир послов, поклониться там
знаменитой иконе Владимирской, перенесенной некогда из Киева
предком его Боголюбским, и принести сию святую икону в Москву.
Мысль Василия почли вдохновением, свыше посланным. Немедленно
отправились во Владимир, и 26 августа вся Москва встретила святой
676

образ на Кучковом поле. Повергнувшись на колена, со слезами
вопияли москвичи: «Пресвятая Владычица Богородица! Спаси град
Москву от нашествия иноплеменных варваров!»
В усердной молитве сливались князья, бояре, иноки, духовенство,
простолюдины, старые и малые.
Немного дней прошло, и радость восхитила сердца всех. Тимур
стоял на берегах Сосны две недели; вдруг сдвинул он свои войска, с
пепелищ Ельца воротил обратно и пошел на юг по течению Дона.
Разорив Азов, учредив новое ханство на Волге, препоручив Кутлука
попечению дяди его Эдигея, отпраздновав победы свои близ Кавказа,
он навсегда перешел Кавказские горы и скрылся от Руси. Что могло
остановить поход и переменить мысли ужасного завоевателя?
Обстоятельства поясняют дело: ему надобно было обезопасить
Персию; он думал уже тогда и о гордом, опасном враге, Баязете,
султане турецком. Мщение над Тохтамышем было исполнено; великие
сокровища умножили казну Тимурову. Впереди перед собою, на
Севере, он видел дикие леса, пустыни, населенные, однако ж, храбрым
народом: погибнуть мог, славы и добычи не получал, ибо северный
народ платил уже дань волжским татарам, рабам его. Вот описание
современника Тимурова о тех местах, где проходил он: «Путь по сей
стране печален и уныл. Пустыни страшные; нет ни села, ни града.
Видно, что здесь были некогда города великие и услаждавшие зрение,
но теперь все лежит пусто и ненаселенно. Не увидишь человека: дикая
волость, со множеством зверей — коз, лосей, лисиц, выдр, медведей,
бобров; птицы пустынные — орлы, гуси, лебеди, журавли, печально
летают над головами. Только проплыв по Дону до того места, где,
после Красного Яра, Битюга и Хопра, вливается в него Медведица,
встречаешь татар, кочующих по обеим сторонам реки, бесчисленных,
как лист осенью или песок речной. Тут, за Великою Лукою, находится
улус Сарыхожи; далее улус Бекбулата. Стада их ходят в необъятном
множестве, ум превосходящем; овцы, козы, верблюды, кони. Далее, за
Красными горами, улус Акбугин — многое множество татар, и всякого
скота стада неизмеримые. Миновав реку Бузулук, приезжаешь наконец
в Азов, где живут и владеют фряги, немцы». Фряги азовские испытали
весь ужас того, что узнала бы Русь при движении Тимура далее к
северу. Хвалясь приобретенною добычею и покоренными странами,
Тимур велел записать, что он ходил до глубины Севера, до тех стран,
677

где царствует вечный день, так, что мусульманские имамы не знали:
должно ли им отправлять вечерние молитвы.

Крестный ход Владимирской Божией Матери на Кучковом поле
Здесь кончится вводная повесть о Тимуре в Истории русского
народа. Он жил еще десять лет и в сии годы совершил самые главные
дела свои. Может быть, на берегах Сосны Тимур думал уже о деле,
которое пронесло его далее Чингизова и Искандерова. Едва возвратясь
в Персию, Тимур объявил, что идет покорить индийские царства.
Самые бестрепетные воины его содрогнулись. «А реки, горы, пустыни,
губительные слоны, воинства?» — вопияли воины тимуровы. Одно
слово его решило все сомнения. Тимур любовался ордами своими,
стройно идущими, легкою конницею, разделенною на 92 отряда, и
вспомнил, что числом своим соответствуют они числу 92 имен
пророка. Через снежные горы, где сам Тимур спускался с крутизны по
веревкам и где за каждым утесом таились убийцы, он прошел далее
Искандера, разогнал слонов и индийские войска, подивился величию
678

мечети в Дели и истребил сей великолепный город. Чувствуя упрек
совести за побиение магометан, Тимур очищал себя потом от греха
избиением еще большего числа идолопоклонников, прошел для сего до
знаменитой купели Ганга и оборотился в Самарканде, услышав о
неслыханном кичении Баязета и бунте Грузии. В 1400 г. он объявил
семилетний поход на запад, перерезал грузинцев и начал ругательную
переписку с Баязетом. «Не знаешь ли ты, — писал Тимур, — что
большая часть Азии, покоренная непобедимым войском моим, мне
повинуется? От моря до моря власть моя. Сильные земли составляют
плетень, заслоняющие врата дома моего, и само счастие принудил я
наблюдать за благоденствием царства моего. На чем основал ты свое
безумие и бесстыдство? Выиграл несколько битв в лесах Анатолии и
гордишься жалкими своими победами! Ты победил неверных, и меч
твой был благословен на сие дело пророком, пред Кораном коего ты
благоговеешь. Только это и удерживает еще нас погубить тебя,
западную границу и защиту земель правоверных. Но будь же мудр,
пока еще есть время; подумай, покайся, отврати гром моего мщения,
висящий над твоею головою. Муравей презренный! Ты смеешь
раздражать слона — он раздавит тебя!» Страшным ругательством
исполнен был ответ Баязета. Тимур дрожал от гнева; но еще он
удержался, разорил только часть городов Анатолии; зарыл в землю
четыре тысячи пленных армян, сдавшихся ему после отчаянной
защиты Севастополя, и пошел воевать Египет и Сирию. Мамелюки
проиграли большое сражение перед Алепом; победители зажгли и
расхищали город; Тимур сидел в это время в главной мечети, спорил с
имамами о таинствах религии Магомета, задавал им хитрые вопросы и
грустил о суете мира.
«Что я? — восклицал он. — Бедный смертный, дряхлый хромец, а
Господу угодно было избрать меня для покорения царства Иранского,
Кипчацкого, Туранского и Индийского. Клянусь Богом, что я не
жестокий человек; не я, но враги мои сами причиною своих
бедствий!» Потеряв сражение под Дамаском, Тимур успел перехитрить
победителей, взял Дамаск, Багдад, сложил сотни тысяч голов
пирамидами в знак побед своих и летом 1401 г. от берегов Аракса
выступил на Баязета. Более миллиона воинов с обеих сторон резались
28 июля 1402 года на долине Ангорской. Баязет стоял долго за победу;
потом искал смерти и нашел позор и бесчестный плен! Он умер в
679

клетке. Бурса, Никея, Смирна — исчезли. Только пролив, защищаемый
соединенными греческими и турецкими кораблями, спас Царьград и
остатки турецкой власти в Европе и самую Европу. Положив воевать
земли франков через Африку, Тимур хотел прежде покорить остаток
Востока. В Самарканде пировал он окончание похода, ранее семи лет
совершенного, женил там шестерых внуков, писал законы, сетовал на
тщету мира, слушал поэтов, принимал царей и князей, пришедших от
всех пределов Азии пасть перед ним, и давал изумительные пиры в
садах Канигульских, где тысячи шатров были разбиты; золото,
серебро, жемчуг бросали народу горстями; целые леса вырубили,
приготовляя кушанья для гостей. Через три месяца (в апреле 1405 г.)
Тимур был уже на дороге в Китай, и ангел смерти смежил очи его.
Опять только темным, далеким слухом доходили в Русь все
известия о Темир-Аксаке, от стран Востока Солнечного, с тех пор
когда удалился он от Ельца. Василия встретили в Москве как
знаменитого победителя. Но, повергнувшись перед образом
Богоматери, принесенным из Владимира, он отрекся от почести и
приписал избавление русских земель заступлению Матери Божией.
Говорили, что в тот самый день, когда икона принесена была в Москву,
Темир-Аксак видел страшный сон: пимы ангелов и святых,
предводимых некою женою, «в сиянии лучезарном, благолепия и
величия неписанного», шли на него и грозили ему погибелью, если он
дерзнет на богоспасаемую Русскую землю». Темир-Аксак вскочил в
испуге с своего одра и велел бежать своему воинству обратно. То была
Богоматерь — говорили руссы — «чудо преславное, удивление
великое! Заступления Богоматери убоялся и устрашился злой царь —
ужаснулся, смутился, поражен был страхом и трепетом; вошла боязнь
в сердце его, скорбь в душу, проникло содрогание в кости. Он
поколебался, обратил плеща, гонимый невидимою силою. Не мы гнали
его, не наши воинства пострашили его, но гнев Божий гнал, страх
Божий страшил, и безумный Темир-Аксак, пришед с бесчислием силы,
отошел со срамом!» Уставив на вечные времена: праздновать спасение
Москвы в 26 августа, день принесения иконы, оставили святой образ
Богоматери навсегда в Москве. На Куликовом поле, где встретили
москвичи икону, Василий воздвиг Сретенский монастырь, обогатил его
вкладами, и в 26-й день августа доселе совершается крестный ход из

680

Успенского собора в монастырь Сретения иконы Владимирской
Богоматери.
Освятив религиозною памятью страшную беду, грозившую
отчизне, русские хотели знать: кто был сей грозный Темир-Аксак,
страшивший Русь погибелью и со стыдом бежавший? Известие,
переданное потомству в летописях наших, любопытно. Вот оно в
сокращении:

Сретенский монастырь. Собор Сретения Владимирской иконы
Божией Матери
681

«Кто из православных христиан захочет ведать о богопротивном
Темир-Аксаке, да ведает, что мы о нем слышали. Он сперва не был
царь, и не от рода был он царского, ни княжеского, ни боярского, но
так, простого рода, от худых людей, от заяицких татар, самаркандские
земли, Синия Орды, что за Железными воротами. Ремеслом был он
ковач железа; обычаем и делом немилостив, хищник, ябедник и
грабежник. Холоп был он у некоего государя, и за злонравие отвергся
от него государь, бил его, прогнал от себя; не имея чем жить, ТемирАксак кормился воровством. Он был тогда еще молод; украл у кого-то
овцу и, замеченный в том, бежал; его догнали, били, хотели убить, дать
ему смертную, перебили ему ногу и бедро и оставили его
бездыханного на съедение псам. Но он выздоровел, восстал, перековал
себе ногу железом, хотя и остался хромым. От сего и имя ему, ибо
Темир значит: железо, а Аксак значит — хромец. Так толмачили нам на
половецком языке о Темир-Аксаке, называя его железный хромец, и
должно быть правде, ибо от вещи и от дел звание приемлется, и по
действию имя стяжается. По исцелении от ран и великих побоев, не
лишился Темир лихого своего первого обычая, не смирился, не
укротился, но паче на большее совратился, горше давнего и пуще
прежнего стал лютый разбойник. Приложились к нему юноши
немилостивые, мужи суровые, подобные ему злые человеки,
разбойники и хищники, и сильно умножились. Когда было их до
сотни, назвали они Темир-Аксака начальником; когда же собралось их
до тысячи, князем; когда наконец еще более они умножились,
попленили земли, поимали грады и царства, то назвался Темир царем.
Он начал многие рати творить, многие брани воздвиг, много побед
учинил, много полков сопротивных одолел, много градов раскопал,
много людей погубил, много стран и земель повоевал, много областей
и языков попленил, много княжеств и царств покорил под себя. Вот
имена главным землям и царствам, поплененным от Темира-Аксака:
Чагатай, Хорасан, Голустан, Китай, Синяя Орда, Шираз Испагань,
Орнан, Генен, Сиз, Шибрень, Шамахия, Савоз, Арзерум, Тифлис,
Тавриз, Обез, Багдад, Темир-Кабы (то есть железны врата), Ассирия,
Вавилон (где были некогда царь Навуходоносор, пленивший

682

Иерусалим, и жили три отрока и Даниил-пророк), Севастия (где
мучимы были сорок мучеников), Армения (где жил некогда Григорий,
епископ Великой Армении) и Дамаск великий. Со всех сих царств и
градов оброки и дани давали Темиру, и повиновались ему все, творя
волю его и ходя с ним на брань. Разбил же он и царя Турского, царство
его взял, а самого в клетке железной возил за собою, да видят все
славу и силу Темира, безбожного врага и гонителя». Описав
поражение Тохтамыша и чудесное спасение Руси, летописатель
возносит молитвы к Богу, Богоматери и молебнику московскому
Петру-митрополиту. «Так спасен был при Иезекии Иерусалим от
гордого Сенахерима», — восклицает набожный летописатель…
Но пока в уединенной какой-нибудь келье записывали нашествие
Тимурово, уже новые события волновали Русскую землю. Тимур
находился еще в странах Приволжских, когда Витовт изменою
присвоил себе Смоленск. Князь смоленский, Юрий, был тогда у тестя
своего в Рязани. Глеб и другие князья смоленские спорили за уделы.
Узнав, что они все почти собрались для сего в Смоленске, Витовт
придвинул сильную рать, но уверял, что собрал ее для защиты от
монголов, и дружески звал смоленских князей в стан свой, обещаясь
быть беспристрастным посредником и решить их споры. Легковерные
князья дались на обман. Витовт велел взять их под стражу и разослал
по Литве. Смоляне сдали ему город. Витовт объявил Смоленск
волостью своею.
Уже издавна Смоленск был для Руси чуждым городом, почти таким
же, как Киев и Чернигов; он считался зависимым от Литвы и ходил на
Русь под рукою литовских князей. Но мысль, что княжество, издревле
принадлежавшее роду Мономахову, уже совершенно отторгнуто
Литвою, сия мысль ужасала руссов, а поступок Витовта показывал,
чего надобно было ждать от него другим. Витовт приготовился на
битвы, думая, что за Смоленск заступятся; но Василий Димитриевич
хотел перехитрить тестя и дружески приехал к нему в Смоленск,
гостить у него, как у родного. С ним был и митрополит Киприан.
Витовт клялся в дружбе Василию и подтвердил неприкосновенность
прав митрополита на православных христиан в Киеве и Волыни.
Киприан отправился в Киев, а Василий поехал дружить тестю своему в
Москве. Смоленский князь нашел себе защитника только в Олеге
рязанском. Василий не советовал им воевать с Витовтом. Князья не
683

послушались, и Олег скоро раскаялся: за нападение на Любутск
Витовт заплатил опустошением рязанских областей. Мимоходом
виделся он с Василием, нарочно приезжавшим в Коломну. Здесь
Витовт и Василий условились соединенными силами стеснить
Новгород.
Новгородцы не ожидали войны, заключив в 1393 г. мир с Витовтом
и тогда же удовлетворив требования великого князя. Оставался только
неотступный Киприан: везде — в Новгороде, в Литве, Твери, он
упорно стоял за свой церковный суд. В 1395 г. опять приезжал
Киприан в Новгород с послом царьградского патриарха и требовал
возвращения церковного суда, который новгородцы успели снова
отнять у него после 1390 года. Но одаренный богато, довольный
честию Киприан уехал, благословляя Великий Новгород и сына
своего, владыку новгородского Иоанна. На другой год владыка Иоанн
ездил в Москву, и митрополит отпустил его с честию и
благословением. Но причина к войне отыскалась: послы Витовта и
Василия потребовали от новгородцев разрыва с немцами. В 1391 году
заключен был у новгородцев с Ганзою мир: нарочно съезжались для
сего в Изборске послы Новгорода, Пскова, Любека, Готланда, Дерпта,
Ревеля, Риги. Из чего должно было теперь нарушить сей договор, без
всякой вины немцев, и лишиться выгодной торговли? Новгородцы
видели в требовании князей одну привязку, и вече отвечало: «Господин
князь великий! у нас есть с тобою свой мир, с Витовтом иной, а с
немцами иной!» Витовт и Василий не возражали; не говорили ничего и
о том, что беглецы и изгнанники русские, литовские, князья
смоленские, белозерские, суздальские жили в новгородских областях
друзьями вольного города.

684

Возвращение великого князя Василия Димитриевича в Москву
Но Василий не хотел говорить, а воевать начал медленно.
Заволочье и двинские области, столь давний предмет зависти
московских князей, были внезапно захвачены его войском. Жители
тамошние согласились отказаться от Новгорода и признали власть
Василия. Тогда же занял он Торжок, Бежецк, Вологду. Посол его
приехал в Новгород сказать, что великий князь снимает с себя
крестное целование к Новгороду. «Мы сами снимаем его к нему!» —
отвечало вече. Другой посол был прислан от Киприана, стольник
685

митрополита Клементий. Он звал владыку Иоанна в Москву, снова
говорить о церковном суде. Владыка решился ехать. Вече отправило с
ним посадника и послов и било ему челом от всего Новгорода, чтобы
он заступился за отчизну свою, «подал князю великому слово доброе и
благословение за детей своих, за Великий Новгород». Владыка
исполнил просьбу. Он был принят митрополитом благосклонно,
предстал к Василию с послами, и когда они проговорили князю
челобитие от веча новгородского, владыко говорил ему: «Сые мой,
господин князь Великий! прими благословение мое и доброе слово, а
от Новгорода челобитье. Отложи нелюбие от своих вольных мужей
новгородских; возьми их по старине и не учини еще раз
кровопролития между христианами в свое княжение. Ты отнял у
Новгорода, против крестного целования, Заволочье, Торжок, Волок,
Вологду, Бежецкий Верх: отступись от сих областей и отдай их по
старине Новгороду. Не требуй и общего суда на порубежьи — все это
не старина». Убеждения владыки остались безуспешны; Иоанн
возвратился в Новгород без мира. Весною 1398 г. новгородцы
собрались к нему толпою. «Не можем терпеть более насилия от своего
великого князя, — говорили они, — хотим поискать пригородов и
волостей, отчины и дедины, которые отняты у Святой Софии и
Великого Новгорода. Мы клялись стать на этом деле за одно, стать все,
посадники, бояре, дети боярские, житые люди, купецкие дети и
простые воины: или изнайдем свою отчизну к Святой Софии и
Великому Новгороду, или положим головы за Святую Софию и за
своего господина Великий Новгород. Благослови нас!» Получив
благословение владыки, дружины новгородские выступили, жгли,
разоряли белозерские и кубенские области, Устюг, Вологду, доходили
до Галича, целый месяц осаждали городок Орлец, взяли его, захватили
передавшихся Василию правителей, представили их на суд веча и так
обогатились добычею, что не имели места в ладьях своих для
пленных, отпускали их, взимая откуп. Вече строго осудило
переметчиков: один из них, боярин новгородский Иоанн, был сброшен
с моста в реку Волхов; братья его, Герасим и Родион, со слезами
выпросили позволение отказаться от света и постриглись. Четвертый
брат, удалейший из всех, Аифал, успел убежать из Заволочья.

686

Великий князь Василий III. Гравюра XIX в. со старинного оригинала
Вероятно, не сия месть новгородцев, но Витовтово участие вдруг
заставили Василия помириться. Дружась с Василием, Витовт хотел
только довести Новгород до крайности и взять его потом под свою
руку, подобно Смоленску. Василий предупредил тестя. Витовт не
скрыл досады, объявил гнев свой Новгороду, и послы его открыто
говорили на вече: «Новгород обесчествовал Великого князя
Литовского. Зачем не явились вы к нему и не передались ему?
Сделавшись великим князем вашим, он защитил бы вас от Москвы».
Новгородцы отвечали гордо. Витовт грозил местию; но его отвлекли на
время предприятия обширнейшие.
Золотая Орда, разбитая рукою Тимура, казалась совсем
издыхающею. Темир-Кушлук сидел на зыбком троне Ордынском;
Тохтамыш укрывался в отчизне своей, Тавриде. Русь не платила уже
687

дани Орде, довольствуясь подарками. Приходы монголов напоминали
еще от времени до времени русским прежние страшные времена, но
это были только мгновенные набеги хищников. В 1391 г. была разорена
монголами Вятская область; но вятчане и новгородцы отмстили за это
разорением Приволжья. Сии события происходили в то время, когда
рука Тимура не потрясала еще Орды в основании. Беспечность
русских увеличилась после Тимура. Витовт провидел далее. Он
хорошо расчел, каким важным орудием может быть для него Орда и
какое зло, напротив, может она еще причинить, как змея, раздавленная,
но не умершая, могущая ожить. Потому Витовт не оставлял в покое
гнезда монголов в Крыму. Разоряя окрестности Азова, Витовт
оставался до времени хладнокровным зрителем новых междоусобий
монгольских. Тохтамыш отдохнул после Тимура и хотел снова
обладать Сараем. Полчища крымские устремились на Волгу. Слабый
Темир-Кутлук мог погибнуть, то Тохтамыш забыл о силе Эдигея,
опекуна и дяди Темир-Кутлукова, заклятого врага крымскому
властителю. Сила ногайская подкрепила Золотую Орду. Тохтамыш
бежал, разбитый Эдигеем, и укрылся в Литве, не смея уже явиться в
Крым, ибо Эдигей перевел свои сильные Заяицкие Орды через Волгу и
заночевал на юге, от Волги до Крыма и Днепра. Витовт не ведал
героического честолюбия, но понял всю важность победы над новою
силою ордынцев. Он вдруг объявил себя защитником Тохтамыша и не
хотел выдавать его злобе Эдигеевой. Разрушив мощь Эдигея, Витовт
сделался бы обладателем Крыма, а Тохтамыш был бы на Волге его
данником «Посажу тебя в Орде, с тем, что ты посадишь меня в Москве
Великим князем». Таков был договор Витовта. И в самом деле, что
могло после сего устоять против Литвы?
Руси грозила, таким образом, новая, страшная опасность. Василий
не был в состоянии отвратить ее, хотя понимал наступающую беду. Он
решился ждать окончания борьбы между двумя врагами, равно
опасными Руси. Вивовт не пренебрегал неприятелем своим, хотя и
надеялся на победу. Собирая силы оттовсюду, он просил их у Василия,
у Ягайлы. Польша не смела прекословить и прислала полки свои.
Василий обещал тестю воевать монголов с другой стороны и послал к
нему вместо вой ск дружеские уверения. Софья, по воле супруга
своего, поехала в Смоленск с детьми, с боярами. Витовт не показал
досады, подарил ей несколько богатых образов, притворился, что
688

верит дружбе зятя, и без московских дружин выступил в поход.
«Выдай нам беглого царя Тохтамыша и возьми себе все, что есть при
нем», — говорили Витовту послы Эдигеевы. «Я сам увижусь и
поговорю об этом с ханом, а Тохтамыша вам не отдам», — отвечал
Витовт. На берегах Ворсклы Витовт встретил ордынцев, готовых к
бою. Войско Витовтово было сильно: пятьдесят князей, русских и
литовских, находилось при нем. Дружины Тохтамышевы стояли в
рядах Витовтовых вместе с полками, тевтонскими рыцарями,
смолянами, другими русскими дружинами и литовцами. Эдигей также
был в силе великой. Он и Витовт, оба медлили, видя взаимную
опасность и предчувствуя, что едва ли все не зависело от удачи. Уже
став друг против друга, долго еще они переговаривали. Хан
соглашался мириться, даже хотел платить дань. Витовт требовал
совершенной покорности. Переговоры перешли наконец в брань.
«Темир-Кутлук может покорствовать, — сказал Эдигей, — и мне
стыдно: я тебя старше, князь Литовский, — лучше ты покорись мне,
будь мне сыном и поставь мою Тамгу на своих деньгах». Вместо
ответа на сию насмешку дружины литовские двинулись в битву; юные
князья, находившиеся в войске Витовта, смеялись, когда старый пан
Спитко упорно советовал мириться. Кричали, что он не хочет умереть,
боясь оставить вдовою молодую свою жену. Битва была ужасная (12
августа 1399 г.); но пушки Витовта и храбрость его уступили искусству
Эдигея, ученика Тимурова. Витовт и Тохтамыш были разбиты и
бежали. Верные товарищи Димитрия — Андрей полоцкий, Димитрий
брянский — князь Глеб смоленский, князь Иоанн киевский, двое
волынских и множество других князей пали в битве. Монголы гнались
за бегущими до самого Киева, взяли с него откуп и опустошили
Заднепровье…
Удивимся ли, что победа монголов произвела на Руси всеобщую
радость? Так ненавистен и страшен был князь литовский. «Бог навел
поганых на Литовскую землю за высокоумие князя Витовта», —
говорили новгородцы. — «И по делам! — прибавляли другие. — Быв
прежде христианином, он отвергся православия, принял лядскую веру,
превратил святые церкви в богомерзкое служение, помыслил пленить
Русскую землю, и Новгород, и Псков. Безумец! забыл, что если Бог по
нас, то кто на ны!»

689

Думали, что отныне Витовт навсегда утихнет. Видя Литву,
опустошаемую монголами, полагали, что на нее обратилось теперь
наказание Божие, тяготившее Русь. Вечные враги Витовта,
крестоносцы немецкие, немедленно начали с ним войну. Ожил и
изгнанный смоленский князь. С рязанскими дружинами он явился под
Смоленском (1401 г.), был принят жителями и свирепо казнил
наместника Витовтова и друзей его, бояр смоленских. Витовт пришел
было прогнать Юрия, но не мог и отступил. Думая, что Литва уже
вовсе обессилила, Олег рязанский отправил сына воевать Брянск. Но
Лугвений встретил, разбил сына Олегова, взял его в плен, обременил
оковами и только за 2000 рублей знаменитый пленник получил
свободу.

690

Печать Витовта
Василий радовался не менее других несчастию тестя, но был
осторожнее. Вместо помощи в 1399 г., он отправил только русские
отряды грабить и жечь монгольское Поволжье: Жукотин, Болгары, и
потом хвалился усердием. Витовт, казалось, верил ему, и постоянно
изъявлял дружбу; Василий также как будто вовсе не думал об
ослаблении могущества Литвы после битвы на Ворскле; он не
вмешивался в притеснение князя смоленского Литвою, допуская
Витовта угнетать его; но, между тем, в 1400 г. брат Василия, Юрий,
женился на дочери смоленского князя, а сын Владимира Андреевича,
691

Иоанн, на внучке единственного союзника его, Олега рязанского. Олег
вскоре кончил свою беспокойную, тревожную от самой юности жизнь
(в 1402 г.). Изгнанник в детстве, противник Москвы и Литвы, то
союзник, то жертва монголов, Олег постригся перед кончиною и
преставился с именем инока Иоакима. Сын его, Феодор, был уже не
соперником, но подручным князя Василия, и Рязань потеряла с Олегом
свою политическую самобытность. Но не это ли и было причиною, что
Рязань пережила другие уделы и еще более ста лет составляла собою
тень отдельного владения? Василий защитил сына Олегова от
нападений князя Пронского и помирил их в 1409 г. Но он решительно
не вмешивался в дела между Смоленском и Литвою, когда Витовт,
овладев Вязьмой в 1403 г., опять осадил Смоленск, семь недель громил
его из пушек и отступил, не успев преодолеть отчаянного
сопротивления жителей. Юрий увидел, что рано или поздно ему
придется уступить Витовту, приехал в Москву, молил, уговаривал
Василия, соглашался даже отдать ему Смоленск, только бы Витовт не
добыл его. Василий оставался непреклонным. Между тем в отсутствие
Юрия измена совершила то, чего не могла сделать сила литовская.
Витовт быстро окружил Смоленск; пушки его и голод устрашили
жителей; заговор волновал бояр Юрия. Город сдали Витовту, и таково
было последнее пленение Смоленска от Витовта. Он не выпускал уже
его из рук. Супруга Юрия, родня и доброхоты его, были увезены в
Литовские области. Не хотел ли наконец Василий согласиться на
предложение Юрия и взять себе Смоленск? По крайней мере, Василий
рассердился на несчастного князя, упрекал его в коварстве, говорил,
что он хотел только обольстить его, Василия, ласковыми словами, а
между тем нарочно передал Смоленск Литве. Обвинение было нелепо;
но Юрий принужден был бежать из Москвы и ушел в Новгород. Там
его приняли, хотели оставить на уделе и давали ему земли кормиться
до века. Но Василий снова помирился с Юрием, вызвал его к себе и
отдал ему в управление половину Торжка; другая половина была
отдана верному сопутнику и другу Юрия, князю Симеону вяземскому.
Юрий скоро обесславил себя безумным следствием страсти неистовой.
Он влюбился в жену князя вяземского, тщетно склонял ее нарушить
верность супругу, наконец в бешенстве злобы убил князя вяземского и
хотел употребить насилие против его супруги. Евдокия решилась
лучше умереть, нежели быть обесчещенною, едва не зарезала Юрия; в
692

ярости он изрубил ее мечом. Терзаемый совестью, презираемый,
гонимый людьми Юрий скрылся в Орду, потом скитался из земли в
землю и кончил бедственную жизнь свою в пустынной обители близ
Венева.

Великое княжество Литовское в XIV–XV вв.
С ним прекратилась отдельная история Смоленска, и род
Ростислава смоленского перестал быть в числе владетельных князей
русских.
В год битвы Витовта с монголами умер верный друг отца и дяди
его, враг Москвы — Михаил тверской (1399 г.). Истощив все усилия в
борьбе с Москвою и узнав бесполезность ее в последнюю войну свою
с Димитрием (1375 г.), Михаил около 25-ти лет княжил мирно, не был
ни другом, ни врагом Москвы, поддерживал связи свои с Литвою и
заботился только о сохранении независимости Твери. За несколько лет
до кончины он подтвердил с Василием договор: не брать Великого
693

княжества, если бы татары и вздумали отдавать ему; быть за один в
войне Москвы с немцами, Литвою и монголами. Любимый народом
Михаил был горестно оплакан тверитянами. Кончина его была
трогательна, исполнена патриархальной простоты. Чувствуя
смертельную болезнь, дотоле всегда бодрый, несмотря на старость,
Михаил велел написать духовную, разделил уделы сыновьям Иоанну,
Василию, Феодору, и внуку, сыну умершего князя Бориса. В это время
приехал из Царьрада протопоп Даниил, посланный с церковною
милостынею, и привез Михаилу благословение патриарха: образ
Страшного Суда. Михаил, казалось, ожил, велел встретить икону с
торжеством и сам встал с одра смертного. Собрав духовенство и
нищих, он дал им великолепный обед; с трудом сидел за столом с
ними, но выпил прощальную чашу и подал каждому гостю из своих
рук по чаре, говоря: «Простите и благословите!» Все плакали, лобызая
изнемогающего князя. Он простился потом с детьми, боярами,
домочадцами, уговаривал всех на мир и доброе житие и пошел в
соборную Спасскую церковь. Там со слезами молился он, кланялся
гробам родителей и велел копать себе подле них могилу. Народ
толпами собирался вокруг церкви. Бедный, изнуренный Михаил
вышел, стал на крыльце церковном и громогласно произносил,
кланяясь на все стороны: «Братия! простите и благословите!» Слезы и
рыдания народа смешивались с словами: «Бог простит, Бог простит
тебя, добрый князь и господин наш!» Ожидали, что Михаил
возвратится во дворец; но, не имея уже сил говорить, он указывал
рукою на обитель Св. Афанасия. Туда повели его. Михаил велел
постричь себя, болел еще семь дней и скончался под именем инока
Матфея, августа 28-го 1399 г. Дети не соблюли завета Михайлова:
Иоанн выпросил в Орде грамоту на все отцовское наследие, обижал
братьев своих, гнал их. Василий Димитриевич старался мирить
тверских князей, но безуспешно.
Вынужденный мир Василия с Новгородом не был поддерживаем
ни с той, ни с другой стороны. Не дерзая на предприятие большое,
Василий беспрерывно притеснял Новгород во всем. В 1401 г. в Москве
задержали и заключили в Чудов монастырь владыку Новгородского.
Три года и четыре месяца он терпел нужду темничную. Между тем
Василий захватил двух знатных торжковцев. Войско его опять вошло в
Заволочье. К нему пристал удалец Анфал, бежавший в 1398 г. и
694

разбойничавший по Волге и на Севере, с братом Герасимом, который
сбросил с себя клобук монаха, насильно на него надетый, и мстил
своей отчизне грабежом. Новгородцы отбились. Анфал грабил после
того по Волге и Каме, имея до 250 лодок; он едва не погиб от монголов
и был убит на Вятке другим новгородским удальцом, Рассохиным,
вольно разъезжавшим повсюду. Рассохин в 1417 г. ходил от великого
князя с его дружиною и своею ватагою грабить Заволочье. Новгородцы
разбили удальца и, преследуя его в бегстве, снова выжгли Устюг. Так
мирился и ссорился Василий с Новгородом. Витовт стоял то за Москву,
то за Новгород. Беглецы из Литвы и Москвы жили безопасно у
новгородцев. Недовольные вечем новгородцы искали взаимно
покровительства у великого князя. Ненависть между Новгородом и
Москвою увеличивалась беспрерывно. «Чему дивиться, если
новгородцы то и дело клятвопреступствуют? — говорили москвичи. —
Издавна они народ суровый, непокорный, упрямчивый, непоставный;
сегодня правают, а завтра рагозятся. Кого из князей они не
прогневали? Который из князей угодил им? Даже и великий Александр
Ярославич не мог им уноровить! Если хочешь испытать деяния,
разогни книгу: великий летописец русский, и прочти от великого
Ярослава до нынешнего князя.» Описывая казнь убийц Максима
Торжковца (1393 г.), московский летописец хладнокровно сказывает:
«Повелением князя Великого казнили их (семьдесят человек!) казнью
различною: иным отсекали руки, иным ноги». Но убиение Максима
разгорячает описателя: «В самый Велик день, — говорит он, —
сошлись некие от новгородцев, вечники, крамольники, человеки
суровые, люди свирепые, и убили Максима, мужа благоверного», —
доброхота великокняжеского — сказывает новгородец, и тем объясняет
благоверие Максима. Описывая набег новгородцев на Устюг,
летописец уверяет, что новгородцы будто бы почитали икону
Одигитрии, взятую из Устюжского собора пленницею. Лодка, на
которой повезли ее, не могла отчалить от берега. Старик новгородец,
Ляпун, вскочил в лодку, и сказав: «Никакой пленник несвязанный не
пойдет в чужую землю!», связал образ платком. Но едва пошли
новгородцы, как начало им корчить руки и ноги, ломать спины,
наконец все они ослепли и выздоровели, только обративши икону в
Устюг. Подобные черты любопытны: они показывают отношения
других русских к Новгороду.
695

Василий беспрерывно более ободрялся и становился смелее.
Наконец он дерзнул противиться — даже Витовту! Началось за Псков.
В 1406 г. Витовт нечаянно напал на псковитян, послал в Новгород
договорные грамоты. Он взял город Коложе, стоял два дня под
Вороночем, грабил, жег и ушел восвояси. Несмотря на размирье с
немцами, псковичи разорили в отмщение Литовскую область, но
молили Василия пособить им в тошное время. Василий вступился,
послал брата Константина во Псков, требовал от Витовта
удовлетворения, не получил его и отправил войско. Ожидали важных
следствий, но тесть и зять хотели только перелукавить друг друга, а не
воевать. В мае москвичи безуспешно ходили к Серпейску, Козельску и
Вязьме; Константин впадал в Полоцкую область; сам Василий повел
войско, встретил Витовта и остановился. Заговорили о мире,
заключили перемирие и продолжали набеги. В 1408 г. выехал в Москву
князь литовский Свидригайло Ольгердович со множеством других
князей, бояр, епископом Черниговским Исаакием и дружиною.
Василий так обрадовался Свидригайлу, что отдал ему в удел
Переяславль, Юрьев, Коломну, Ржев и другие города. Может быть, он
надеялся, что литовский беглец будет важным пособием в делах
против Витовта. Русские выступили тогда еще раз в поход против
Литвы. Витовт ждал их, хотел мира и поступил умеренно: не требовал
ничего от Василия и утвердил границею реку Угру, так притом, что
города Любутск, Перемышль и Козельск поступили во власть Руси и
были присовокуплены к уделу Владимира Андреевича. Свидригайло
остался в Руси и скоро показал, что недостоин был ласки, оказанной
ему Василием.

696

Свидригайло Ольгердович. Гравюра XVI в.
Не оттого ли Витовт был так снисходителен, Василий так смел, что
литовский князь опасался Эдигея, однажды испытав ум и силу этого
старого хана? Слыша о сильном вооружении ордынцев, Василий не
беспокоился: Эдигей уведомлял его, что идет на Литву. Витовту
грозила, между тем, война с крестоносцами. Если в самом деле
Василий верил Эдигею, то он вскоре испытал пагубное вероломство
монголов. Неожиданно, зимою 1408 года, сильные полчища Эдигея
вдруг устремились прямо на Москву, так, что Василий не успел ни
встретить их, ни приготовиться к отпору. Спешили только ввести
дружины в Кремль. Владимир Андреевич затворился на осадное
сидение с братьями Василия, Андреем и Петром. Посад Московский
зажгли; несколько тысяч деревянных домов выгорело; жители
сбежались в Кремль. Василий отправился в северные области собирать
войско. Эдигей примчался с войсками в конце ноября. Монголы его
рассыпались повсюду и беспрепятственно выжгли и разграбили
697

Переяславль, Дмитров, Юрьев, Ростов, Серпухов, Верею, Нижний
Новгород, Городец; не брали кремлей в сих городах, но успели
захватить множество пленных и добычи. Между тем Эдигей
нетерпеливо ждал тверского князя, недавно получившего от него
грамоту на Тверское княжество. Иоанн обещал явиться под Москву с
осадными орудиями, пушками, тюфяками, самострелами, но только
выгадывал время, знал, что монголы медлить не будут и что в
противном случае на них могут собраться и ударить отовсюду. «Таким
коварством, — говорит современник, — перемудровал он всех, не
раздражил Эдигея, не сгубил и великому князю, гнева обоих избежал,
поступил уменски, а еще более истински». Эдигей стоял около трех
недель под Москвою, не шел на приступ, и, к изумлению Владимира,
вдруг начал просить откупа, располагаясь отступить. С радостью
согласились на предложение, дали 3000 рублей; Эдигей послал вперед
добычу и 21 декабря отступил от Москвы и пошел обратно. Тогда еще
не ведали причины: Эдигей хотел показать Василию силу Орды, но он
собрал для этого все средства, до того, что в его отсутствие в Орде
едва было не захватили хана неприятели, пришедшие с вооруженными
толпами. Василий возвратился в Москву, уверенный горестным
опытом, что Орды не должно еще пренебрегать и что нельзя
полагаться на хвастливых чужеземцев. Сколь умно и благородно
поступил тверской князь, столь робко и низко Свидригайло: он
трусливо укрылся от монголов и поспешил воротиться в Литву.
Радуясь спасению Москвы, русские жалели о разорении областей.
«Избавили нас Господь, Пречистая его Матерь и Чудотворец Петр,
коего праздник наступил вскоре, избавили от великие печали, —
говорит современник, — но зла учинилось всему христианству много,
грех ради наших, ибо вся земля была пленена, и не осталось места, где
не были бы татары: а где они были, там был убыток великий: все
взято, пожжено, посечено, и в плене уведено». Описывая жаркие
молитвы и обеты о спасении, другой прибавляет, что тогда богатые
обещали наградить бедных, сильные не притеснять слабых, судьи быть
правосудными, но «солгали пред Богом: прошла беда, и все забыли
свои обещания».
Испытав неожиданный ужас нашествия, не легче Тохтамышева,
Василий получил хвастливую грамоту Эдигея.

698

«От Эдигея поклон Василию, да и много поклонов, — писал
хан. — Вот тебе наш царский ярлык и слово: посылает меня к тебе
царь, по общей нашей думе. Слышали мы, что у тебя укрываются
Тохтамышевы дети, и для того приходили мы на тебя ратью. Да еще
слышали мы, что у тебя не право делается: послы и гости из Орды к
вам приезжают, а вы послов и гостей на смех поднимаете, да еще
великие обиды и истомы им чините. Все это не добро. Прежде улус
ваш страх к царю держал, пошлину платил, послов чтил, гостей
принимал без истомы и без обиды. Спроси у стариков, как прежде
бывало. А ты ныне так не деешь, стариков не спрашиваешь, и, скажи,
хорошо ли поступаешь? Был царь Темир-Кушлук — ты в Орде не
бывал, царских его очей не видел, князей и бояр, ни старых, ни
молодых, ни сына, ни брата не присылал. Настал царь Шадибег, и у
того ты не бывал, и никого, ни с каким словом не присылал. Минуло
царство, и уже третий год царство Шадибега; Булат-Султан сел на
царство, и уже третий год царствует — ты сам не бывал, сына, брата,
боярина не присылал. Но над твоим улусом ведь ты великий князь: от
тебя при Федоре Кошке. Вот добрый человек, и об Орде тебе
напоминал. Теперь у тебя сын его Иван, казначей твой, любовник и
старейшина; их его думы, их его слова ты не выступаешь. И вот тебе
его думою учинилась улусу твоему пакость и люди погибли. Не делай
так, не слушай молодых, и если хочешь сидеть на улусе своем, думай с
старыми боярами и земскими старцами думу добрую, ведущую на
добро. Пришли к нам старые оброки, как при царе Чанибеге, дабы
твоему улусу шкоты не было, и людям было добро, и не гибли бы они
и держава твоя до конца, за твою гордость. Захочешь осваиваться,
будешь работать, да бегать. Не худо бы тебе без этого прожить, и
безбедно в своем улусе, но видишь сам — нельзя. Когда кто тебя из
русских князей, или Литва, обижает, сколько от тебя жалоб! Пишешь,
просишь обороны — покоя нет от твоих жалоб, и все говоришь, что
улус твой истомился, выхода взять не на ком. Мы верили слуху, не
видав сами твоего улуса; открылось, что все ты лгал, что ни говорил в
грамотах своих, посыланных в Орду. Вот сбирал ты у себя с двух сох
по рублю подати, а куда девал ты это серебро? Будь бы оно отдано
царю по старине, улусе твоему зла не было бы, люди твои не погибли
бы, и ярости и брани нашей ты не испытал бы».

699

Монгольский шлем XIV–XV вв.
Едва ли мог Эдигей подтвердить на деле самохвальное величие,
какое изъявлял он в письме своем. Успех нашествия его можно
приписать всего более скрытности приготовлений монгольских и
неосторожности, беспечности русских. Это мог понимать Василий; но
трудно было соблюсти хладнокровие, видя дымящиеся пепелища
стольких городов, слыша плач и рыдание людей, осиротевших от меча
ордынского. Витовт, враг Орды, мог сделаться и другом ее. Притом
битва Задонская, и еще давно ли битва на Ворскле, доказали
ненадежность успеха в противоборстве монголам. Письмо Эдигея
поясняет политику, какую до того времени Василий наблюдал с
Ордою. Изъявлением покорности Тохтамышу беспрепятственно
получив Великое княжество и умножив его Суздалем, он неустрашимо
ждал нашествия Тимурова, радовался борьбе этого гибельного
700

завоевателя с Ордою и после него думал отделаться от Эдигея и
Темир-Кутлука мнимою покорностью и ласкательством. Темир-Кутлук
скончался вскоре после битвы на Ворскле. Сын его, зять Эдигея
Шадибег сел на ханство Золотой Орды. Тогда еще раз являлся на Волгу
Тохтамыш, вывел помощников из сибирского отродия монголов и
погиб наконец, сражаясь за свое право. Оставались дети его,
скрывавшиеся в Крыму, Литве и даже в Руси. Непримиримая вражда к
Эдигею и роду его пережила в них Тохтамыша. Шадибег умер, или
убит, почти в одно время с Тохтамышем. Сын его Булат-Султан
воцарился в Орде. Но когда Эдигей разорял Москву, дети Тохтамыша
едва было не погубили Булата. В 1410 году Эдигей жестоко разорял
крымские их улусы. Булату соцарствовал еще один хан, Тимур-Аглен,
владетель Астрахани. Витовт снова подкрепил в это время детей
Тохтамыша, и в 1412 году старший их них, Зелени-Султан, утвердился
на троне Золотой Орды, ибо литовцы с одной, дети Тохтамыша с
другой стороны успели стеснить Эдигея при черноморских берегах. Но
седой воин, отказавшись от властвования Золотой Ордою, упорно
защищал самого себя. В 1416 году он сильно впал в Литву, взял Киев,
ограбил, сжег его и предлагал мир Витовту своим особенным,
восточным образом выражения. История Орды до кончины Василия
Димитриевича представляет смешение беспрерывных воцарений и
падений ханских. Эдигей вызвал в Золотую Орду бухарского князя
Зебра; Витовт держался детей Тохтамыша. Дети Зелени-Султана и
новый искатель Барак, внук Уруса, кочевавший близ Азова, также
вступились в дело. Все это сражалось между собою мечом и изменою.
В 1426 г. утвердился наконец сын Барака, Улу-Махмет (большой
Махмет), изгнав малолетнего внука Шадибегова Кичи-Махмета
(малого Махмета). Ни Эдигей, ни другие соперники не могли вырвать
у него власти над Ордою.
Несмотря на все эти волнения и бедствия Орды, Василий, после
нашествия Эдигея, уже снова был данником Ордынским, предпочитая
унизительную безопасность неверной борьбе. В 1412 он даже сам
поехал в Орду кланяться Зелени-Султану, нашел его сына
Тохтамышева убитым, бил челом брату его и убийце Керим-Бердею и
уговорил этого хана не помогать потомкам суздальских князей,
которые в 1410 г. получили было помощь монголов и нападали на
Нижний Новгород и Владимир. Другие русские князья следовали
701

примеру Василия. Впрочем, сын Олега рязанского был в Орде еще в
1409 г., а Иоанн тверской хотел даже изгнать братьев посредством
ханской грамоты в 1401 году, и Эдигей считал его другом и союзником
(как мы видели). Вероятно, покорность Орде не была в это время
столько тягостна, а поездки в Орду столь унизительны, как прежде. То
и другое можно было почесть скорее осторожною уклончивостью.
Орда уже оценила силу Руси и не имела ни времени, ни средств на
большие предприятия. Разные ханы набегали, однако ж, на русские
области отовсюду: в 1415 г. монголы жгли и грабили Елецкие и
Рязанские земли. Хан Барак приходил в 1422 г. на Одоев; хан
Куйдадаш был там в 1423 г., и оба ушли поспешно, разбитые
соединенными литовскими и русскими дружинами.
Значит, Литва и Русь были друзьями? Почти такими же, как Орда и
Москва. Обезопасив себя от Орды и старого Эдигея мнимою
покорностью, Василий безопасил Москву и Русь от Литвы и старого
Витовта мнимою дружбою. Впрочем, старея, Витовт утомлялся дикою
буйностью набегов и походов, образовывал Литву по обычаям
Польши, хотел не завоеваний, не побед, но — довольный обширной
Литвою — прочности владычества и политической независимости;
еще более хотел он теперь чести и славы. Витовт помышлял о
совершенном отторжении Литвы от Польши и введении ее в круг
европейских государств под именем королевства. Все это увлекало его
в дела Запада; Польши, где слабый Ягайло слушался его воли;
немецких рыцарей, где мужественный Генрих фон Плауэн противился
ему мечом и хитростью; Богемии и Германии, где споры за веру и
война гуситов обращали на Витовта сильное внимание императора и
папы.
Политика Витовта простиралась, однако ж, по-прежнему на Русь и
на Орду. Он не упускал случая вредить им с пользою себе и
уклоняться от вражды, когда находил выгоды. В 1412 г. Витовт едва не
начал воевать Новгород опять за то, что новгородцы не захотели по
воле его нарушить мира с немцами. В 1422 году, воюя немецких
крестоносцев, Витовт имел у себя дружины московские и тверские.
Замечательнейшее дело Витовта по управлению духовному было
совершено им в 1415 году. Совсем не разделяя ревности Ягайлы,
Витовт был католиком довольно равнодушным и даже в 1414 году
позволял еще в Литве идолослужение. Ягайло сам приезжал тогда
702

истреблять язычников в Самогиции. Еще менее разделял Витовт
ревность папы и Ягайлы в отношении христиан греческого
исповедания. В областях Ягайлы запрещены были даже браки между
католиками и православными; этих последних не велено было
определять ни в какие должности. Витовт позволял всякому жениться
на ком угодно и равно употреблял людей на дело, не спрашивая их о
вере. Еще страннее было видеть митрополита русского, живущего в
Москве, но управляющего духовенством в областях литовских. Кроме
сильной власти над умами, опасной правительству, митрополит
обладал обширными поместьями; доходы с них и сборы церковные со
всей Литвы шли в московскую митрополичью казну. Но пока жив был
Киприан, дела не переменялись. Он умел угождать Витовту, и уговорив
Василия на подтверждение древнего Владимирова и Ярославова суда,
Киприан
оставался
начальником
литовского
православного
духовенства до самой смерти (1406 г.). После трехлетнего медления
прислали из Царьграда в Москву нового митрополита, грека Фотия. Он
не имел ума изворотливого, подобно Киприану, был прямым, горячим
поборником Церкви, ссорился в Москве за церковные имения, не ехал
в Киев и вдруг услышал о доносе на него всех литовских епископов
Витовту. В 1414 г. епископы Чернигова, Полоцка, Луцка, Владимира,
Галича, Смоленска, Холма, Червеня и Турова представили Витовту о
небрежении Фотия к пастве, о сборе доходов в чужую землю, о том,
что Фотий только грабит их и своевольствует, даже увозит из Литвы в
Москву церковные утвари. Витовт согласился с обвинением, отнял все
поместья Фотия и велел избрать в Литве нового митрополита Киеву,
Литве и Волыни. Епископы отреклись, говоря, что не имеют на то
власти. Витовт отправил в Царьград избранного им монаха Григория;
просил греческого патриарха удостоить этого избранника саном
митрополита; препроводил и донос епископов на Фотия. Испуганный
Фотий ехал уже в Литву; но его не пустили ни туда, ни в Грецию
предупредить умыслы; даже ограбили его дорогою. Фотий надеялся,
однако ж, что в Царьграде император и патриарх не выдадут его. В
самом деле Григорию отказали, говоря, что Фотий и греки скоро
раскаялись в своем поступке. Витовт собрал собор епископов и
духовенства в Вильне. Утверждаясь на правилах св. апостолов, на
избрании митрополита Климента при Изяславе, утверждая, что
мздоимство царьградских греков производит раздоры и соблазны,
703

клянясь, что избранием митрополита не отвергаются от православия и
от покорности вселенским патриархам, собранные на Виленском
соборе духовные люди избрали инока Григория в митрополиты
Киевские и Волынские. Сей святитель отличался умом, ученостью,
кротостью и православием. Но Фотий и русское духовенство странно
проклинали его; обвиняли Витовта в разъединении Церкви
«самочинно, мучительски, самозаконно, по своему хотению»;
называли епископов, избравших Григория, «плотоугодниками,
мирскими прислужниками, гнусными рабами, поставившими мерзкого
еретика и в священную одежду одевшими непотребного». Громы
Фотия всего более устремлялись на самого Григория. «По
Божественным и Священным законам, — писал Фотий, — он
извержен, проклят и отлучен. Осуждаем Епископов его соборища
непотребного, священников, всех, кто приобщается Григорию, или
благословение его приемлет; мирской человек, священником от
Григория поставленным, или ему самому покорный, да будет извержен
и проклят. Молим православных не сходиться с ним ни в каком
действии, ни в пище, ни в питии, ни в дружбе, ни в обетах, ни в мире,
ни в любви». Но все было тщетно.

704

Митрополит Фотий. Фреска церкви Ризоположения в Московском
Кремле

705

Между тем среди всех столь различных событий одним из
важнейших попечений Василия была забота об устройстве наследства.
Он имел сына, Иоанна, и хотел ему утвердить Великое княжество.
Иоанн умер в 1417 году. Тем сильнее хотел Василий передать трон
великокняжеский другому сыну, Василию, родившемуся в 1415 году.
Рождение этого замечательного князя было ознаменовано чудом, по
сказаниям современников; по другим известиям, Василий долго
подозревал Софию в неверности; но он забыл все подозрения, стараясь
о будущей участи этого единственного своего сына. Мы имеем
духовную Василия, писанную в 1406 году, неизвестно по какому
случаю. Он отдает в ней Иоанну Великое княжество, но не смеет
говорить утвердительно. Исчисляя частный удел свой, Василий
упоминает о трети Москвы и Коломне. Далее: «А даст Бог сыну моему
князю Ивану княжение Великое держать (следует исчисление того, что
тогда получает мать его). А даст Бог сыну моему князю Ивану держати
Новгород Нижний, да Муром (опять исчисление, что выделит тогда
матери). Юному Константину Димитриевичу (ему было тогда 17 лет)
Василий придавал к уделу Устюжну и Тошню. Он поручал сына дяде
Владимиру и братьям Андрею и Петру, говоря: «О своем сыне и о
своей княгине покладаю на Бога, и на своего дядю князя Владимира
Андреевича, и на свою братью князя Андрея Димитриевича и князя
Петра Димитриевича, по докончания, как имут печаловатися».
Договоры этого докончания уцелели. Они заключены были за год до
того. Андрей и Петр поклялись, по уговору матери и митрополита
Киприана: «Чем благословить тебя отец наш, князь великий в Москве,
и Коломною с волостьми, и всем Великим княжеством, или что если
примыслил, и того нам под тобою блюсти, и не обидети, и под твоим
детьми также нашим детям. А по грехам, господине, Бог отведет, по
нашим, тебя, а нам господине, того всего также под твоею княгинею, и
под твоими детьми блюсти и не обидети, и быть с ними за один».
Владимир, получив тогда Углич и Козельск в обмен Волока и Ржева и
однажды навсегда уступив право наследника, клялся, что «если отымет
Бог великого князя, он будет иметь сына его в его место, обязуясь ему
и детям его Великое княжество, как было за Димитрием, блюсти и не
обидети, не вступаться, печаловаться и боронить». Видим
обстоятельство замечательное: имя второго по Василии брата, Юрия
Димитриевича, владетеля Звенигорода, Рузы и Галича, не упоминалось
706

в договорах. Он не обещал: не обидеть, блюсти, печаловать детей
Василия, и не сступался им Великого княжества. Не знаем: спорил ли
о наследстве Юрий, но согласия его не находим. Важный вопрос:
Владимир, уступая права, и Димитрий, отдавая великокняжение
своему сыну: передавали ли его именно в род Василия, или Димитрий
передавал его сыновьям своим, а Владимир вообще уступал роду
Димитрия? Духовная Димитрия говорит ясно: «А по грехам отымет
Бог сына моего князя Василия, а кто будет под тем сын мой, иному
сыну моему княжь Васильев удел». Заметим, что в договоре
Владимира с Василием Юрий был назван равным Владимиру братом,
все другие братья младшими, Василий старшим. Итак, Юрий имел
право на Великое княжество. Слабые братья его могли уступать то, что
им вовсе не принадлежало: он не хотел. Быв всегда верными
союзниками Василия, братья, кажется, тогда разрознились душами в
спорах о наследстве. Тем более мог негодовать Юрий, отец трех
сыновей — Василия (прозванного Косым), Дмитрия (прозванного
Шемякою), другого Дмитрия (прозванного Красным). И кому же
должны были уступать он и дети его? Дитяти, едва вышедшему из
пеленок, которого самое рождение было подозрительно! Константин
пристал к Юрию и не хотел поступиться правами наследства
племяннику. Василий рассердился: он захватил удел Константина,
принудил его бежать в Новгород и помирился только через год. Юрий
умел уклониться от явной вражды. Может быть, Василий и не считал
нужным его собственного согласия, даже нарочно умалчивал о нем,
думая, что владетель Звенигорода не выдержит борьбы, даже не
осмелится на нее, когда против него будет все Великое княжество,
братья, митрополит и решение Орды, купленное золотом. Он думал
еще более укрепить сына своего, назначив попечителем ему деда его
Витовта.
Но все еще колебался Василий. Нам остались две духовные его
грамоты. В одной он отдает прямо и бесспорно Великое княжество
сыну, говоря: «благословляю своею вотчиною, Великим княжением,
чем благословил меня отец мой». В другой, отдавая собственный удел
своему сыну, он говорит: «А даст Бог сыну моему Великое княженье,
ино и я благословляю сына своего, князя Василья». Заметим, что в
первой духовной он говорит условно о Нижнем Новгороде; напротив,
в другой утвердительно отдает его сыну. Не хотел ли Василий
707

удовольствовать Юрия Суздальским княжеством за отречение от
Великого? При обеих духовных были свидетелями князья Андрей и
Петр и дети Владимира; при первой свидетельствовал и Константин. В
обеих Василий «приказывает сына и супругу брату своему и тестю
великому князю Витовту, обещавшему печаловаться о них». Обе
духовные утвердил греческою своею подписью митрополит Фотий. Но
которая писана прежде? Не хотел ли Василий второю духовною
очистить совесть свою, отвратить междоусобие, в то время когда
близился к нему час отчета за всю жизнь — полезную для государства,
но в глазах умирающего христианина, в суде совести, помраченную
гибелью родных братьев матери, дружбою с неверными, преданием
власти над Киевскою Церковью чужеземцу, безбожнику, уступкою
родных за корысть мирскую и тем, что готовилось в будущем?
Бедствия естественные особенно печалили Русь в последние годы
княжения Василия: язва, неурожай, жестокая зима сменялись
ежегодно. Все это могло расположить душу великого князя к
раскаянию.
Может быть, и раскаивался Василий; но вопрос о наследстве не
был им разрешен и приготовил для русских земель гибель и бедствия,
междоусобия и злодейства, какими давно уже не бесславили себя
князья русские!
Действуя в государственных делах, как политик с уклончивою
совестью, Василий был, однако ж, отменно набожен, сооружал церкви
и монастыри, посылал богатые милостыни в Грецию и Палестину, и
конечно, не для тщеславия и не из расчетов. Отправил с монахом
Ослябею в 1398 году большое количество серебра к императору и
патриарху, слыша, что от осады Царьграда турками, «царь, патриарх и
прочие люди находятся в печали великой и оскудении». Ослябя
возвратился в Москву с поминком от царя и патриарха, «чудною
иконою, на которой написаны были Спас, ангелы, апостолы и
Праведники, все в белых ризах». Василий уговорил и других князей
помочь Греции. Мы упоминали о Михаиле тверском, которому также
принесли образ из Царьграда перед самою кончиною. Заметим, что
дочь Василия выдана была (1414 г.) за греческого царевича, который
царствовал впоследствии под именем Иоанна Палеолога.
Великая княгиня Евдокия, мать Василия, скончалась в глубокой
старости, в 1407 г., приняв сан иноческий, с именем святой за
708

благочестивую жизнь. Она первая из русских княгинь погребена была
в Вознесенском монастыре, который заложила в год своей смерти. С
тех пор эта обитель сделалась местом погребения великих княгинь и
цариц, как Архангельский собор был кладбищем князей и царей
русских: там видите рядом гробы Елены Глинской и Марии Шуйской,
Анастасии Романовой и Наталии Нарышкиной, Евдокии Лопухиной и
Евдокии Стрешневой…
Святой старец Сергий прешел в вечность 25 сентября 1392 года.
Современники славили его при жизни, и чудеса его гремели по всем
областям русским. Эдигей опустошил обитель Сергия в 1408 году, но
здания оной вскоре возобновились. Усердие христиан умножилось еще
более, когда в 1422 году обретены были нетленные мощи Св. Сергия.
Юрий Димитриевич (лишившийся в тот год супруги своей) находился
в сие время в обители Сергия и жертвовал богатствами на украшение
монастыря, на построение церкви над гробом святого мужа, доныне
существующей; ее склали всю из белого камня.
В 1410 году почил навеки храбрый, добрый князь Владимир
Андреевич. Он оставил подробную духовную, разделил свое
княжество на уделы детям, дал Иоанну Серпухов, Алексин, Козельск,
Симеону — Боровск и половину Городца; Ярославу — другую
половину и Малоярославец; Андрею — Радонеж, Василию —
Перемышль и Углич. С предусмотрительною заботливостью обозначил
Владимир все мелочи в сношениях, взаимно между детьми и с
великим князем. Свидетелями духовной его были Никон, игумен
Троицкий, переемник Св. Сергия, и Савва, игумен Спасский.
Владимир умолял Василия быть заступником и отцом детей его…
Худо исполнилась просьба умирающего. Впрочем, великий князь до
кончины своей печаловал детей Владимира, как отец; но не так
поступал с ними наследник его, которому столько жертв приносили
дети Владимира!..

709

Василий Димитриевич
Константинополь

отправляет

дочь

свою

Анну

в

В сих событиях протекли последние семнадцать лет жизни
Василия Димитриевича, о которых вообще известия недостаточны и
неполны. Он скончался 1425 года, февраля 27-го, на 53 году от
рождения, княжив 36 лет, и положен был в Архангельском соборе,
подле гроба отцовского.

710

Не заслужив имени славного, не приобретя и любви подданных,
Василий был, однако ж, весьма замечательный потомок Калиты и
Симеона Гордого. Безжалостный в делах государственных,
уклончивый в беде, твердый в несчастии, он поддержал, упрочил
величие, самобытность Великого княжества и умел пользоваться
удивительно счастливыми случаями жизни своей: мы разумеем
нашествие Тимура на Орду и битву Витовта с Эдигеем. Без того Орда
могла бы раздавить Москву; по крайней мере, могла бы продолжить
еще много лет владычество над нею. Литва также уничтожила бы
Москву без несчастной битвы на Ворскле. Важную оплошность
Василия — допущение Эдигея к Москве, извиняем коварством сего
хитрого ордынца и тем, что Эдигей в самом деле поступил слишком
дерзко, отваживаясь на сей последний сильный удар, нанесенный
Золотою Ордою Москве, и нанесенный удачно. Не знаем причин,
почему Василий не выступил навстречу Эдигею; но не виним его в
робости душевной, ибо знаем, что он смел стать против татар и потом
также смело шел против Витовта, когда хитрости не помогали. Но
следы ошибки или неосторожности скоро изгладились, а поход Эдигея
к Москве едва ли не был причиною последовавшей затем слабости и
бессилия сего хана, дотоле гордого и отважного. Бесчеловечие, с каким
погублены были Василием суздальские князья, и своекорыстное
упорство, с каким хотел Василий оставить Великое княжество сыну,
заслуживают упрек сердца; но — откажем ли в похвале сим делам, как
действиям государственной политики?
Княжения Василия и сына его составляли последний период
самобытной жизни Новгорода. Любопытно дополнить обозрением
тогдашнего состояния сего вольного города Историю Руси в конце XIV
и начале XV века.
Указав на значение Новгорода в Истории Руси после нашествия
монголов, скажем, что в начале XV века Новгород, при усилившемся
новом образовании русских земель, был уже вовсе неуместным, ибо не
смогал уже бороться с Москвою. Он должен был пасть. Вокруг самых
отдаленных его областей облегли земли великокняжеские. Москва
беспрерывно стремилась — не воевать, но — покорить Новгород и
ниспровергнуть образ правления, резко отличавшийся от
политического образования остальной Руси. Упорно стоя за свою
старину, Новгород не поддавался, и вражде с Москвою не было конца!
711

Еще крепко бились, умно действовали новгородцы; но спасение их во
времена Василия заключалось уже не в том: их спасало одно только
соперничество Литвы с Москвою. Витовт жадно искал случая
завладеть Новгородом, но не хотел открыто биться за него с Василием.
Василий бесстрастно думал об овладении Новгородом, но боялся
заступления Витовта. Этим воспользовались новгородцы; они ловили
и все другие средства и случаи: у них было открыто прибежище
беглецам Литвы и Москвы: князья смоленские, ростовские,
белозерские, литовские, суздальские жили в Новгороде, ели хлеб
новгородский, спасались от тюрьмы, грозившей им на родине, и
ходили с новгородскими дружинами на войну. Кроме того, Новгород
принимал не одних беглецов, но и князей, с честью выезжавших к ним;
давал им уделы и вручал воеводство; он принимал их равно от Литвы и
Москвы — различия не было: так в Новгороде жили Семен-Лугвений
Ольгердович, дети и внуки Нариманта и другие князья литовские,
иногда в одно время с Юрием, Андреем, Константином и Петром
московскими. Но все делалось временно и по воле: Новгород успел
наконец удалить от себя постоянных князей новгородских и допускал
единственно наместников великокняжеских, не имевших ни силы, ни
влияния княжеского и наблюдавших только за денежными сборами.
Поддерживая свою вольность, Новгород особенно не допускал Литву и
Москву вмешиваться в дела его с немцами и шведами. Он готов был
лучше идти на битву с Витовтом и Василием, нежели уступить им
права войны или мира. Отдельно от Москвы Новгород заключал
договоры со Смоленском, пока сие княжество существовало, с Тверью
и с самою Литвою, не спрашиваясь Литвы в договорах с Москвой. Мы
видели все это из событий 1393, 1396, 1404 гг. Тщательным старанием
удалить все поводы к самовластию объясняется и то упорство, с каким
стояли новгородцы за независимость суда своего архиепископа.
После мира с немцами (1391 г.), который так сильно защищали
новгородцы от Витовта и Василия, они по два года сражались со
шведами. В 1392 г. князь Лугвений прогнал толпы разбойников
шведских из Невы; в 1395 г. князь Белозерский отбил набег их от Яма,
где опять являлись они в 1397 году. Важнее был поход новгородский в
1411 году, когда за набег на Корелу Лугвений мстил шведам
разорением около Выборга и у самого сего города сжег охабень. В
1412 г., после жестокой войны с немцами, Витовт рассердился на
712

Новгород, вызвал к себе Лугвения и прислал обратно к новгородцам
все мирные их договоры. «Зачем не объявили вы немцам нелюбия,
когда я воевал с ними? — говорил Витовт. — Я не позвал бы вас на
войну, но оставил в запасе. Как смели вы отвечать мне, что вы равно в
мире с Литвою и с немцами? Да ваши же люди нам лаяли, нас
бесчествовали, срамотили, погаными называли. Вы же держите у себя
и врага нашего!» Тогда жил в Новгороде изгнанник Феодор Юрьевич
смоленский. «Братья новгородцы! обо мне с Витовтом нелюбие не
держите!» — сказал Феодор и уехал в немецкую землю. Витовт
умилостивился, и в 1414 году норвежцы разоряли берега Белого моря,
мстя за обиды новгородские. Годы 1417 и 1418 были несчастливы для
Новгорода: умер добрый владыка Иоанн; Заволочье разоряли
московские дружины, соединялись с новгородскими беглецами; зимою
страшный мор опустошал Новгород, Ладогу, Русу. Многие, ожидая
кончины, постригались в монахи; в том числе были два посадника; они
умерли иноками. Владыка Симеон взял иконы из всех семи соборов
новгородских и обошел город. Новгородцы отправились в лес, кто
пеший, кто на коне, нарубили там бревен и в один день поставили
небольшую церковь Св. Анастасии; на другое утро уже служили в ней
литургию; мор прекратился; из остальных бревен построили еще
другую церковь, Св. Илии, на Прусской улице. На другой год
новгородцы были испуганы знамением в церкви Св. Анастасии: от
иконы Покрова Богоматери потекла кровь. В том же месяце сильный
бунт возмутил весь город. Простой людин, Степанко, схватил на торгу
боярина Даниила, крича: «Пособите, добрые люди! пособите на злодея
сего!» Народ бросился, схватил, повлек Даниила на вече, хотел его
судить. Какая-то женщина начала первая бить его; народ взволновался,
следовал ее примеру, бил, сбросил Даниила с моста в реку; бедный
рыбак спас и скрыл его. Народ разграбил дом рыбака. Даниил хотел
мести, поймал и мучил Степанка. Народ снова зашумел; ударили в
вечевой колокол и в доспехах, со знаменами пошли грабить дома бояр.
Напрасно Степанко был выдан обратно. Народ восстал на всех
новгородских бояр, крича: «Они наши сопостаты!», опустошал их
дома, даже разорил одну церковь, думая, что там находятся женщины
боярские. Софийская сторона наконец заступилась за бояр; людины
сбежали на Торговую Сторону; по всему городу раздавался набат.
Волховский мост сделался местом кровопролитной битвы. Уже много
713

было убитых; благоразумные люди молили владыку идти и примирить
сражавшихся. Он облачился, взял кресты, иконы и с духовенством
пришел на мост, благословлял, умолял — мятежники заплакали, упали
на колени, и тишина восстановилась. Мор посетил Новгород еще
четыре раза (1390, 1421, 1422, 1424 гг.). Мир с немцами подтвердили
новгородцы в 1420 г. торжественно на съезде с магистром ливонским и
положили заключить его на вечные времена. Тогда условились и о
границах: река Нарова положена взаимным пределом ливонских и
новгородских владений. Пять сильных пожаров опустошали Новгород
в течение 20 лет.

Великий Новгород
Участь Пскова была достойна сожаления. Вольный, но
малосильный город сей, поставленный между Ливонией, Литвою и
Москвою, был притесняем всеми; всякая помощь стоила ему дорого, и
существование его сохранялось так же, как новгородское, — только
соперничеством его притеснителей: Витовт не давал его Москве,
Москва Витовту. С тех пор когда Псков объявлен был равным братом
714

Новгорода (в 1348 г.), новгородское вече пользовалось от него
выгодами торговли и защищения со стороны ливонцев, но
безжалостно выдавало его обидчиков. С 1391 г. восемь лет
продолжалась даже явная ссора новгородцев со Псковом. Псковитяне
уговорили их сначала мириться и остановили тем полки новгородские,
уже шедшие ко Пскову (1391 г.). Новгородцы вымирили потом Псков
из договора своего с немцами в 1392 г., а на другой год пришли опять
воевать Псков и за неудачу похода сменили своего посадника. Занятые
после того ссорою с Василием новгородцы не мирились со Псковом, и
вотще просили их псковичи о мире. Псков соглашался даже на
старину: хотел отказаться от права быть равным Новгороду. Знатные
послы псковские были присланы в Новгород и били челом владыке
Иоанну (в 1297 г.), «благословить детей своих, вольных людей
Великого Новгорода, чтобы Великий Новгород нелюбие отъял и
принял Псков по старине». Иоанн просил, убеждал, напоминал о
приближающейся кончине мира («видите, дети, наступающее
последнее время!» — говорил он). Мир заключили, но дружбы не
было. Отовсюду окружала Псков вражда. Помирясь со Псковом в
1401 г., с 1406 г. Витовт опять нападал на Псков. Василий вступился,
отвлек силы его. Псковичи смело разоряли Литву, но напрасно звали к
себе новгородцев. «На немцев идти согласны, на Литву нейдем», —
сказали в Пскове послы новгородские в 1406 г. Немцы начали войну в
августе 1407 г., когда псковичи были в Литве, и «новгородцы
слукавили, — говорит псковский летописец, — не пошли и на немцев,
когда мы послали звать их. Они призвали к себе Лугвения, и все то
было псковичам не на добро: этот князь хотел искоренить до
основания град Псков». Василий прислал наконец к ним Константина.
С переменным счастием драки с немцами продолжались в 1408 г., и
после того Псков мирился и ссорился с Ливонией до 1410 года. Тогда
заключили мир — исключив Новгород из договора. Сей мир
подтвержден в 1417 году. Псковичи со слезами присылали в Новгород
несколько раз, прося дружбы прочной. Но новгородцы «ничего не
берегоша, и все на перечину Пскову делаша». Псков, несмотря на все
это, выдержал все беды, поступал гордо, дрался храбро и заставил
магистра ливонского писать к немецкому о мире 1417 г., что оный был
необходим, ибо псковитяне «упрямцы, которые чего захотят, на том
поставят». Когда в 1415 г. убили в Дерпте посла псковского, псковичи
715

сами убили дерптского (посекоша против своего человека). Едва
помирились они с немцами, Витовт опять велел им ссориться. Псков
умолял его о пощаде от войны. Но Витовт объявил неудовольствие:
ему выгодно было отвлечение сил ливонских, и он «нача гнев велик
держати» (1421 г.). Притесняемые Литвою, в 1423 г. псковичи просили
Василия «послать за них к Витовту доброе слово»; в 1424 г. снова
просили — «печаловаться о Пскове». Василий ни во что не
вмешивался. Витовт с сердцем прогнал псковских послов. Они еще раз
явились в Москве, опять с просьбою заступиться — Василий был уже
в могиле.
Держа под рукою Псков, Москва была тяжела псковским
горожанам, ибо власть великого князя стесняла все права их. Князья
приезжали из Москвы управлять и своевольствовали, предводя
дружинами, вмешиваясь в суды и доходы. Псков беспрерывно
жаловался на них; некоторых даже выгонял. Беспрестанно сменяли
московских воевод, и каждый из них, не проча себе власти, был хуже
прежнего. Отказавшись от других прав, Новгород сохранил над
Псковом важное право церковного суда; Псков зависел в сем
отношении от новгородского владыки. Притязания московского
митрополита к Новгороду вымещались на Пскове, и притеснения и
ссоры были бесконечны.
Ко всему этому присовокуплялись разные бедствия. Мор четыре
раза опустошал Псков: в 1390 г., когда «вырыв могилу для одного
человека, клали в нее пятерых и десятерых»; в 1404, когда занесли во
Псков язву из Дерпта, и прежде начали умирать дети, потом старики и
взрослые; в 1406 г., во время дождливой осени, и в 1420 году. На сей
раз заметили, что смерть щадила старых — умирало более детей и
молодых. Многие, отчаявшись в жизни, шли в монастыри. Кто-то
вразумил наконец псковитян, что надобно отыскать место, где стояла
первая псковская церковь Св. Власия. Место было давно застроено
домами; откупили их, стали рыть землю и нашли древний престол
церкви. В один день построили над ним новую, деревянную, и 14
сентября служили в ней обедню; но мор прекратился только зимою.
Пожар опустошил Псков в 1406 году, почти весь город выгорел.
Пожары, не менее губительные, опустошили: в 1395 г. Старицу, в
1408 г. Ростов, в 1413 г. Тверь. Москва была опустошена три раза:
в 1389 г. сгорел весь Кремль; в 1390 г. выгорело несколько тысяч домов
716

на Посаде (от дома окаянного армянина Авраама); в 1395 г. также
сгорело несколько тысяч домов. Замечателен пожар 1422 года:
загорелись пороховые запасы, находившиеся в Москве, и опустошили
город, ночью на 19 августа.
Моровые поветрия не прекращались в Руси с самого появления
Черной смерти. Упомянув о Новгороде и Пскове, скажем, что в 1401 г.
мор опустошал Смоленские и Московские области и в 1420 г. северные
области до такой степени, что в иных местах некому было сажать
хлеба; упал ранний снег, погубил обилие — сделался голод и
продолжался он три года.
Современники передали нам память о других ужасавших их
событиях. Зима 1393 г. была столь сильна, что люди замерзали;
лошадей, скот находили околевших над кормом; зимою 1402 г. по
Волхову ездили льдом с Юрьева дня до марта; в 1405 году, напротив,
совсем «зимы было незнаемо; голая была зима без снега, разводье
началось до Великого поста, а расколье на Масленице». Летом в этот
год были страшные грозы: молния ударяла в церкви и убивала много
людей; зимой 1408 г. выпал снег глубокий, до шести пядей, «за 20 лет
старые памятухи не запомнили такого». Новгород ужаснуло
наводнение 1421 года, когда от напора воды из Ильменя снесло мост,
затопило дома и церкви; жители укрывались на вышках домов; по
улицам ездили в лодках и с ужасом спрашивали друг друга: «Не опять
ли Бог хочет погубить нас Ноевым потопом?», ибо дождь продолжал
идти беспрерывно. Но мая 18-го нашла черная туча, застлала небо,
громы катились от востока до запада, молния ослепляла зрение, небо
казалось пылающим; за дождем прапрудным падал град, — и наконец
посыпались каменья. Народ отчаивался в жизни, бежал в церкви,
молился; сам владыка Симеон стоял в это время на коленях во храме
Софийском и со слезами просил пощады Новгороду, пока не пролетела
гроза неслыханная.
Знатоки толковали, что все сие предвещает кончину мира, ибо
сближается седьмая тысяча лет от сотворения мира. Мысль о том
рассеивала всюду уныние. Бурю, голод, мор, брань, междоусобие —
все приписывали одному: во всем искали знамения кончины мира.
Описывая события 1402 года, летописец с горестию прибавляет:
«Сбывается слово Евангельское, как сам Бог сказал в Евангелии: в
последние дни будут знамения велики на небесах, глады, пагубы и
717

трусы; восстанет язык на язык. И не видим ли: встают рати татар,
турков, фрягов — правоверные князья куют друг на друга копье —
брат восстает на брата, родной на родного — ближний стреляет
стрелою ближнего — последнее время приходит!» Другие думали в
бедствиях современных видеть волшебство злых людей: псковитяне в
1411 году сожгли 12 ведьм. С трепетом смотря на затмения солнца и
месяца, иногда с ужасом записывая их (например, в 1406 г. — «По
Троицыне дне, ночью, перед зарей, гибл месяц, сделался кровав, и так,
не исполнясь света, зашел», и проч.), руссы боялись явления комет и
многих воздушных явлений. Чудеса и знамения были беспрерывны:
образа плакали, точили слезы, сами собою загорались в церквах свечи.
В 1409 г. в Новгороде заметили чудо страшно: в монастыре Св.
Михаила, в главе церковной был слышен звук по два дня и по две
ночи. Священники и монахи собирались, слушали и не понимали
причины.

718

Глава 5. Василий Васильевич — суровый, скрытный и
хитрый властитель
То, чего страшился Василий Димитриевич, что старался он
отвратить своими духовными заветами и что таилось при нем во
глубине душ и в дворской крамоле, — все это обнаружилось
немедленно после его кончины, произвело раздор семейный и земское
междоусобие, повело за собою ужасные следствия: взаимное
злодейство, пагубу родов княжеских, гибель мужей доблестных и
людей подвластных русским князьям…
Юрий Димитриевич находился в своем Звенигородском уделе,
когда в Кремлевском дворце Василий Димитриевич закрыл глаза
навеки. Братья их Андрей, Петр, Константин крепко взялись за дело
малолетнего наследника; митрополит Фотий был с ними заодно;
несколько старых бояр, опытных в хитрой политике, советников
Василия, окружили его сына. Старшим из них считался Юрий
Патрикиевич, внук Нариманта, выехавший из Новгорода и женатый на
Марии, дочери Василия. Но главою совета был не он, а Иоанн
Димитриевич, второй боярин великокняжеский. Иоанн хотел отдать
свою дочь за юного великого князя; ему льстили исполнением сего
желания. Приготовили сильные дружины и, пока присягала Москва
новому великому князю, послали в Звенигород к Юрию: требовать
присяги и покорности. Юрий сознавал свою слабость; родные дети его
не одобряли спора за Великое княжество; но он не хотел уступить прав
своих, боялся остаться вблизи Москвы и уехал в Галич. Туда послали
уговаривать его. Юрий спорил и решительно объявил, что не уступит
без решения ордынского царя: признак бессилия. В Москве хорошо это
понимали и, заключив перемирие до Петрова дня, неожиданно
отправили на упорного старика московские дружины. Захваченный
врасплох Юрий бежал в Нижний Новгород; его преследовали; он опять
укрылся в Галич. Здесь явился к нему митрополит Фотий и,
посмеявшись над худо вооруженными попами, коими окружил себя
Юрий, предлагал ему уступить великокняжество и помириться. Юрий
не слушал ничего и упорно хотел дожидаться ханского суда. Разнесли
слух, что митрополит уехал из Галича, не благословив князя; что Бог
поразил мором Галич, и Юрий, испуганный бедствием, догнал
719

святителя уже на дороге в Москву и умолял помириться. Действовали
силою и хитростью.
Но если Галич был наказан мором за упорство Юрия, в Твери и в
Москве и без этого мор свирепствовал еще сильнее, несмотря на
миролюбивую покорность великому князю. Иоанн тверской умер;
место его заступил сын Александр и умер вскоре; на престол Тверской
сел внук, князь Юрий, и умер через месяц. Тверь перешла к Борису
Александровичу. В Москве скончались: дядя великого князя Петр и
три сына Владимира Андреевича: Андрей радонежский, Ярослав
боровский, Василий перемышльский. Князь Феодор Патрикиевич,
спасаясь от смерти, уехал из Пскова в Новгород, потом убежал в
Москву из Новгорода (где скончался тогда назначенный в
архиепископы Феодосий); но в Москве ждала Феодора смерть
неумолимая. Люди гибли тысячами. Многие замечали, что после сей
беды, как после Ноева потопа, народ стал маловечнее, хуже и
тщедушнее.
Живые плакали над мертвыми, но мыслили о живом. Москва
ласкала новгородцев и не жаловалась на самоуправство их с
устюжанами, ограбившими Заволочье.
Соглашаясь на предложение Юрия судиться в Орде, у него
отнимали все, даже надежные средства к борьбе; старались уладить
судей ордынских; унижались перед опекуном великого князя,
Витовтом, надеясь на его защиту. Вынудили наконец от Юрия
договорную грамоту (1428 г.). Он признал Василия старейшим и
великим князем. Фотий скрепил; Андрей и Константин
засвидетельствовали сей договор. Но Юрий надеялся сыскать правду в
Орде и ждал только удобного времени.
Витовту выдали в это время на жертву Псков и Новгород. Не
мирясь с 1421 года, Витовт отправился наконец с войском против
бедных псковитян (1426 г.) и осадил Опочку. Жители сего города
защищались отчаянно. Витовт оставил их и перешел к Вороночу, где
встретил сопротивление столь же упорное. Между тем псковитяне
униженно били ему челом, готовясь к обороне. Они сожгли городской
посад, собрали дружины. Жестокая буря, потом продолжительные
дожди, препятствуя действиям, Заставили Витовта согласиться на мир.
Он условился взять 1000 рублей откупу, и когда привезли его, требовал
особого откупа за пленных. На другой год он объявил поход к
720

Новгороду и с огромными пушками своими осадил Порхов. Началась
осада и была неудачна. Главную пушку, наведенную на церковь Св.
Николая, разорвало, убило мастера, лившего ее, и разметало тело его
так, что только клок одежды нашли в стороне. Пушку звали Галкою,
мастер был немец; сорок лошадей везли бедоносную Галку, и русские
видели чудо в разрыве пушки. Говорили, что ядро пролетело
невредимо сквозь церковь, перелетело через город и било Витовтовых
воинов, стоявших на другой стороне города, а немца наказал Бог за
похвальбу. Посадник и знаменитый новгородец Исаакий Борецкий
явились в стане литовском и просили мира. Из Новгорода приехал для
того же владыка Евфимий. Витовт согласился, взяв дань столь важную,
что надобно было собрать непомерную подать со всех новгородцев для
уплаты ее: Витовт требовал и получил 15 000 рублей.
Новгородцы не только не помогали псковитянам, но даже
крамольничали против них, когда Витовт ходил на Псков. Псковитяне
отвечали насмешкою, когда беда разразилась над Новгородом, и не
дали в свою очередь помощи новгородцам. Москва даже особенно
обещала Витовту не вмешиваться в дела его и не помогать ни Пскову,
ни Новгороду. В награду за то Витовт заключил договор с Рязанью о
беспрекословном повиновении ему, если дело дойдет до войны с
Москвою.
Таков был опекун великого князя. Между тем в Орде, куда русские
князья хотели ехать на суд и куда призывали Юрия и Василия, КичиМахмет, подкрепляемый Эдигеем, воевал с Улу-Махметом, и грозный
судия князей русских едва удержался на своем троне. Толпы монголов
своевольно приходили на Русь: они воевали Галич и Кострому в 1429
году, а в 1430 году ходили на Литву и подступали к Мценску. Их
успели прогнать и отмстили им разорением Приволжья Булгарского.

721

Стены Псковского кремля со стороны Довмонтова города
Не жалея никаких пожертвований, Москва старалась купить
благоволение Витовта. Честолюбивый старец сей готовился в это
время увенчать торжеством свои дела, труды и жизнь, проведенную в
бессоннице ратной и крамоле дворской. Старый Ягайло слушался его,
даже хотел было передать ему корону польскую после себя. Но к
досаде Витовта Ягайле вздумалось жениться в четвертый раз, и он
выбрал дочь Андрея Ольгердовича. Молодая королева родила старику
двух сыновей. Витовт уверял, что они дети не короля. Ягайло готов
был уступить корону, но не честь быть на старости лет отцом.
Началась ссора. Витовт решился совершенно отделить Литву от
Польши. Сигизмунд, старый неприятель Ягайлы, сделавшийся тогда
императором, и немецкие крестоносцы вмешались в дело. В 1429 году
Сигизмунд и Ягайло были в гостях у Витовта. Он угощал их с
восточною пышностию: ежедневно употребляли на пиры для
множества гостей, отовсюду съехавшихся, по нескольку сот бочек
вина, пива, меду, романеи, по 700 быков и коров, по 1400 баранов, по
100 лосей, по 100 зубров, по 100 кабанов. Сигизмунд убедил Витовта
назваться королем литовским. Папа был согласен. Но Польша умела
разрушить все замыслы. Льстя Витовту согласием, заставили его
722

утвердить наследство Польши в роде Ягайлы. Потом проводили
старика надеждами, вовсе не думая дать ему королевского титула, и
тем отъединить Польшу от Литвы. Збигнев Олесницкий, епископ
Кракова, и Ян Тарновский руководствовали всею крамолою. В полной
надежде на успех Витовт звал уже гостей на свое королевское
коронование. Осенью 1430 г. съехались к нему в Троки князья русские
(тверской, рязанский, одоевский) и польские, гермейстер крестоносцев
(которого с восторгом уведомлял Витовт о предстоявшем торжестве),
ханы монгольские, господарь Волошевский, послы греческого
императора. Ждали только Сигизмунда. Ягайло явился в полном
блеске двора своего. Юный Василий приехал из первых к своему деду.
С ним был и митрополит Фотий. Хозяин и на сей раз не жалел
кушанья, питья, увеселений. Всякий думал, однако ж, о своем, пируя в
ожидании Витовтова коронования. Василий просил покровительства;
Фотий искал митрополитства Киевского; ибо Григорий скончался в
1419 году, и митрополита не было в Литве, беспрерывно более и более
утесняемой папской властью. Время проходило; наконец открылась
горькая истина: Сигизмунд не поехал сам, но послал к Витовту корону;
послов его принудили воротиться из Польши. Все разрушилось.
Оскорбление Витовта было неописано. Пропировав шесть недель,
гости разъехались. Витовт лежал на смертном одре, и Василий,
возвратись в Москву, услышал о смерти деда.
Надобно было решить неконченный спор с Юрием; на успех так
надеялись, что Василий, с своими боярами, отправился прежде дяди (в
августе 1431 г.). В сентябре, отслушав обедню в Сторожевской
обители, Юрий поехал из Звенигорода. Он встретил в Сарае странную
неприязнь: все было против него. Драгоман Московский даже
оскорбил его. Боярин Иоанн Димитриевич не желал ни даров, ни
уговоров. Юрий надеялся еще на любимца ханского мурзу Тегиню,
друга своего. Тегиня советовал ему ждать, не спешить требованием
суда, и повез его на зиму в Крым. Василий оставался в Орде; Иоанн
успел уговорить всех ордынских вельмож, внушая им, как опасно
будет для них, если Тегиня сделает по-своему, ибо тогда власть его над
ханом, подкрепляемая Юрием, будет непомерна. Наушники
действовали сильно, и Махмет поклялся, что казнь ожидает Тегиню,
если он дерзнет заступиться за Юрия. Тогда воротились из Крыма
Юрий и Тегиня, и друг Юрия принужден был молчать. Суд перед
723

ханом начался. С одной стороны выступил Юрий, с другой Василий;
другой юноша семнадцати лет. Но Юрий робел, уже предвидя свое
осуждение; Василий смело надеялся выигрыша. За него начал
говорить Иоанн Димитриевич. Он доказывал, что Василию следует
Великое княжество, ибо дед и отец его владели Великим княжеством,
вопреки праву старших в роде. Юрий утверждал, что этот обычай
новый; ссылался на старые договоры, летописи, на право старшинства,
искони служившее основанием в наследстве великокняжеством;
утверждался и на самых духовных Димитрия, где после его старшего
сына определено быть наследником второму сыну, а не внуку Василия,
не решившего дело, ибо хотя он завещал наследство сыну, но притом
не было его Юрьева согласия. Сильный спор этот окончен был
льстивою, рабскою речью боярина Иоанна. «Государь, царь вольный!
освободи мне, холопу великого князя, молвить тебе», — сказал
Иоанн. — «Князь Юрий ищет власти по мертвым, старым грамотам, а
не по твоему жалованью. Но Василий ищет Великого княжества,
подвластного тебе улуса, по твоему царскому жалованью, по дефтерям
и ярлыкам новым, данным от царей Золотой Орды. Если не отдашь ему
Русского улуса, не спорим: ты волен; кого захочешь жаловать, того
жалуешь. Пусть и был прежний обычай старшинства; но Василий
Димитриевич передал сыну престол не по старым правам, а по твоему
царскому соизволению. Василий княжит уже шестой год по твоему
жалованью, покорствуя тебе, правясь одною твоею волею. Царь
вольный! какие противопоставим права, если будет твоя воля!» Речь
хитрая льстила честолюбию хана; он осудил дядю, отдал Великое
княжество Василию; даже велел Юрию вести коня, на котором поедет
от хана племянник его, пожалованный ханом в великие князья. Но
Василий сам отрекся от такой излишней чести. Тегиня также хотел
избавить друга своего от позора, заговорил смело, не спорил против
суда ханского, но напомнил хану, что он забывает собственную свою
опасность; сказал ему, что если обида Юрия не будет вознаграждена,
то он, Тегиня, перейдет к Кичи-Махмету. Хан укротил своего
разгневанного любимца, отдав Юрию город Дмитров, удел умершего
князя Петра Димитриевича. Василий отправился обратно в торжестве.
Ханский посол приехал с ним в Москву и объявил, что по воле и суду
ханскому Василий есть великий князь всея Руси.

724

Юрий со стыдом укрылся в свой Звенигород; потом поехал в
Дмитров. Но Иоанн Димитриевич знал, что неослабное притеснение
было единственное средство обезопасить Москву от замыслов Юрия.
Так Василий Димитриевич обезопасил некогда Москву от суздальских
князей.
Скоро Юрий принужден был оставить Дмитров, и его заняли
московские дружины. В это время скончался другой дядя великого
князя, Андрей Димитриевич (1432 г.). Сыновья его, Иоанн и Михаил,
поделили удел отцовский: первый взял Можайск, другой Верею. Они
поделили также между собою Калугу и Белозерск. Князья эти явились
в Москву и утвердили дружеский договор с Василием. Сюда же
явились и дети Юрия, Василий Косой и Димитрий Шемяка. Они
казались, и искренно хотели быть друзьями Москвы. Косой сговорил
тогда за себя внучку боярина Иоанна, дочь умершего князя Андрея
Владимировича. Пируя на сговоре, боярин Иоанн подарил Косому
драгоценный пояс — причину будущей несчастной ссоры!
Митрополит Фотий скончался еще в 1431 году. Князь Константин
Димитриевич, некогда смело споривший против старшего брата и
храбро предводивший дружины псковские и новгородские,
уничижался пред умом боярина Иоанна. Надеясь вскоре быть тестем
великого князя, Иоанн не знал уже никакой меры гордости и повелевал
всеми. Другие царедворцы оскорблялись, молчали, и — действовали!
К изумлению Иоанна, вопреки слову, которое подтвердил ему Василий
в Орде, вдруг объявили, что великий князь сосватался на Марии
Ярославне, внучке Владимира Андреевича, сестре князя Боровского
Василия Ярославича. Иоанн требовал объяснения. Ему отвечали, что
великий князь и мать его Софья Витовтовна не хотят его дочери.
Старик затрепетал от злобы, увидев разрушенными все свои
напоминания; ненависть заступила в нем место прежнего усердия к
великому князю. Укоряя его неблагодарностью, Иоанн уехал из
Москвы.
Никто не заботился об Иоанне, полагая, что Москва укреплена уже
отвсюду, и ей нечего страшиться. Юрий оставался беззащитен в своем
Галиче. Константин Димитриевич, Иоанн можайский и Михаил
верейский изъявляли дружбу совершенную; брачный союз Василия
укреплял дружество с единственным, оставшимся в живых потомком
Владимира Андреевича, владетелем сильного удела. Василий
725

Ярославич заключил договор с великим князем, со стороны которого
были включены в условие Константин Димитриевич и князья
можайский и верейский. Князь Боровский называл великого князя
господином братом старшим, отцом князем Великим; себя младшим
братом и сыном. Константин назван был братаничем Василия
Ярославича, а можайский и верейский младшими братьями. За все это
утвердили Василию Ярославичу уделы всех умерших дядей его: треть
Москвы, Серпухов, Боровск, Радонеж, Перемышль. Бабка его отдала
еще ему Лужу, оставив себе несколько сел; Козельск возвратили
великому князю. Сыновья Юрия, Косой и Шемяка, не участвовали в
переговорах, но не хотели приставать к отцу или вмешиваться в
замыслы беглеца, боярина Иоанна Димитриевича. Об уделе отца их не
было говорено ни слова.
Дети Юрия не были, однако ж, князьями, могущими рабски
унижаться и безнаказанно терпеть личные оскорбления. К несчастью
гордая Софья Витовтовна не подумала о том. Свадьбу великого князя
праздновали 8 февраля (1433 г.). Тут, среди веселого свадебного пира,
ей указали на богатый пояс, подаренный Иоанном Димитриевичем
Василию Косому; в этот день Косой надел на себя бедственный пояс.
Двое старых бояр, Петр Константинович и Захария Кошкин, узнали
пояс этот, хорошо знакомый им: он был тот самый, который подарил
некогда князь Димитрий Константинович суздальский Димитрию
Донскому, отдавая за него дочь свою. «Узнаю этот пояс!» — кричал
Кошкин. — «Он пропал у меня, когда раскрали казну
великокняжескую!» Говорили, что в самом деле пояс был подменен
тысяцким Василием Васильевичем, сын которого, Микула, был женат
на другой дочери Димитрия Константиновича; что тысяцкий отдал его
Микуле, а Микула за своею дочерью Иоанну Димитриевичу, который
подарил этот пояс, сперва за дочерью, Андрею Владимировичу, потом,
за внучку, Василию Косому. Началась постыдная ссора. Софья
Витовтовна сама, своими руками, сорвала пояс с Василия Косого. В
бешенстве, Косой и Шемяка поклялись отмстить обиду и немедленно
скрылись из Москвы.
Тогда узнали всю силу ума боярина Иоанна Димитриевича. Выехав
из Москвы, Иоанн успел уже быть в Угличе у Константина, потом в
Твери, и наконец отправился в Галич к Юрию. Так скрытно сделаны
были там приготовления, что не прошло двух месяцев после ссоры на
726

свадьбе великокняжеской, и уже бедные изгнанники: Юрий, дети его,
боярин Иоанн, шли к Москве, предводительствуя сильными
дружинами. Петр Константинович, наместник ростовский, едва успел
прискакать в Москву с вестью, что Юрий находится в Переяславле, и
безостановочно идет далее. Беспечное сонмище советников великого
князя не знало, что делать в неожиданной опасности. Послали двух
бояр, Лужу и Товаркова, переговаривать с князем Юрием. Они застали
его уже близ Троице-Сергиева монастыря. Иоанн, первенствуя в совете
Юрия, не дал присланным вымолвить слова. С обеих сторон
бранились, говорили слова неподобные. Послы возвратились в Москву
бездельны. Юрий поспешно шел за ними. Тогда решились сражаться.
Наскоро собрали пьяную, буйную толпу народа, и 25 апреля великий
князь встретил Юрия верстах в 20-ти от Москвы на берегу Клязьмы.
Едва сразились, Василий бежал, в трепете и тороплении великом. Он
возвратился в Москву, взял мать свою, жену, уехал в Тверь, потом в
Кострому. Юрий беспрепятственно вступил в Москву, и объявил себя
великим князем. Дети Юрия преследовали Василия; сам Юрий пошел
за ними, и в Костроме Василий отдался им, с женою и с матерью,
слезно прося пощады.

727

Великая княгиня Софья Витовтовна срывает похищенный пояс
Дмитрия Доского с Василия Юрьевича Косого. Художник П. П.
Чистяков. Вторая половина XIX в.
Один только друг остался тогда у Василия Васильевича, шурин его
Василий Ярославич: он не предавался Юрию; но что мог он
предпринять? Все другие раболепно покорились старому князю. Он
мог теперь самовластно решить судьбу племянника. Константина
Димитриевича, может быть, не хотели допустить к делам, или он не
хотел сам ни во что вмешиваться; знаем только, что он постригся тогда
в Симоновской обители, пребывал в ней и вскоре потом скончался, под
именем инока Кассиана. Князья можайский, верейский, рязанский
спешили заключить дружеские договоры с Юрием. Первые, утверждая
за ним Великое княжество, прежний его удел (Звенигород и Галич), и
царское жалованье Дмитров, клялись неслагаемым целованием креста
блюсти все то за ним, и за детьми его, после его смерти. Князь
рязанский обещался «не приставать к татарам, не оканчивать, не
ссылаться с Василием, не принимать к себе в вотчину ни его, ни бояр
728

его, сложить к нему присягу и быть против него с Юрием за один;
также сноситься с князем литовским через Юрия, а не мимо его, и, в
случае спора, рати с Москвою не начинать, но судиться третьими».
Успех был вовсе неожиданный. Но Юрий, старый, нерешительный,
следовавший советам других, вскоре утратил усердие всех, оскорбил
Иоанна Димитриевича, даже рассорился с своими родными детьми.
Привыкнув слушаться галицких и звенигородских бояр, он особенно
был подчинен воле любимца своего, боярина Морозова. Этот любимец
уговорил Юрия простить племянника, помириться с ним, принять его
в любовь, дать ему в удел Коломну. Напрасно спорили дети Юрия,
Иоанн и другие бояре. Призвав Василия, дядя помирился с ним,
угостил его, и взяв клятвы в повиновении, отпустил на Коломну, с
матерью, женою и двором его. Сделав столь важную ошибку, Юрий
совершенно предался воле Морозова. Все восставало против этого
гордого любимца великокняжеского. «Мы не привыкли служить
галичанам», — говорили бояре и воеводы и ехали в Коломну. Одним из
первых переметчиков туда был Иоанн Димитриевич. Косой и Шемяка
не могли терпеть более. В набережных сенях Кремлевского дворца они
поссорились с Морозовым, винили его в измене, называли старым
крамольником, лиходеем своим, наводящим на беду слабого их отца.
От слова дошло до мечей; в бешенстве, князья убили Морозова и,
боясь гнева отцовского, уехали из Москвы. Что же сделал Юрий,
оставленный детьми и советниками? Он уступил Василию
добровольно то, чего добивался восемь лет с таким насилием и что
получил столь легко и неожиданно. Гневаясь на старших детей, он
исключил их из мира и написал договор, по которому он и младший
сын его, Димитрий Красный, уступали Василию Великое княжество,
оставляя себе прежний удел, Звенигород и Галич, променивали
Дмитров на Бежецкий Верх и несколько Костромских волостей и
отрекались от Косого и Шемяки. Желая только спокойствия, Юрий
отрекся ходить на войну с Литвою; Василий обещался не пересуживать
определений, сделанных на Москве Юрием, и принял на себя 600
рублей, занятых им у московских гостей и суконников, для уплаты
ордынского долга. Юрий удалился в свой удел. Василий возвратился в
Москву.
Немедленно отправил он Юрия Патрикиевича на Косого и Шемяку
с сильною дружиною. Оставленные отцом и друзьями, эти князья не
729

робели, собрали галичан, вятчан, разбили неискусного воеводу
московского на реке Куси, взяли его самого в полон, отступили к
Костроме и укрылись потом в тамошние дикие лесные места.
Старик Юрий не вступался в дела старших детей, но мщение
Василия безрассудно упало на него. Досадуя на разбитие рати своей,
Василий обвинял дядю, что в бою на Куси, в войске Косого и Шемяки
были его воины и воеводы. Не смея нападать на Косого и Шемяку, он
пошел к Галичу, где спокойно жил старый его дядя. Юрий бежал в
Белозерск. Василий выжег беззащитный Галич, и отступил к
Переяславлю. Тогда оскорбленный Юрий решился снова восстать на
неблагодарного племянника. Он просил сыновей своих; скоро
собрались к ним отвсюду дружины, и раннею весною князья
двинулись на Василия. Жестокий бой происходил в Ростовской
области, близ монастыря Св. Николая на горе. Совершенно разбитый,
Василий не смел укрыться в Москве и бежал в Новгород. Союзник его,
князь можайский, с поля битвы укрылся в Тверь, куда предварительно
отвез он мать свою. Здесь в одно время посланный от Василия молил
его не отступать в несчастии, а посланный от Юрия звал его мириться
с дядею. Можайский не поколебался; он велел сказать Василию: «Где
ни буду, везде я твой человек, но если потеряю отчину, мать моя
наскитается по чужбине», поехал к Юрию, и застал его уже у
Троицкого монастыря.
Василий бежал не останавливаясь до самого Новгорода, молил,
просил там о помощи и защите. Явление было давно невиданное:
великие князья со времен Калиты не приезжали бить челом
новгородскому вечу. Василий думал, что за ним гонятся по следам.
Вече шумно вооружилось на его защиту. Толпы воинов новгородских
выехали, вышли навстречу дружинам Юрия, ждали и не дождались их,
ибо Юрий не думал преследовать беглеца, но спешил прямо к Москве.
В среду на Страстной неделе стал он под Москвою, окружил войсками
Кремль, где затворились мать и супруга Василия; поражение
московских дружин было столь быстро и неожиданно, что княгини не
успели убежать из Москвы. В среду на Святой неделе Кремль сдался;
пленных княгинь отослали в Звенигород, и Юрий Димитриевич имел
наслаждение — еще раз объявить себя великим князем и умереть на
великокняжеском престоле.

730

Он не прожил и трех месяцев; успел только послать на Василия
дружины свои под начальством Шемяки и Красного. Василий
находился в Новгороде три недели, видел ненадежность защиты,
поехал на Мологу, в Кострому, в Нижний Новгород, везде слышал
отказ и уже готовился бежать в Орду. Шемяка вел на него войско и
стоял во Владимире, когда получил от Косого известие о смерти отца:
Юрий скончался в начале июня (1434 г.). Косой уведомлял брата о
вступлении своем на престол великокняжеский.
Шемяка показал великодушие необыкновенное. С кончиною Юрия
Василий Васильевич получал законное право наследства, как сын
старшего брата. Этого желал, кажется, и Юрий при кончине своей.
Может быть, стоя на пороге гроба, он увидел всю суетность
честолюбивых предприятий своих и, всегда бывши благочестивым
христианином, раскаивался, но поздно, что мирное спокойствие
старости променял на волнение честолюбия и суетной власти. По
крайней мере, он оставил духовную, в которой разделяет сыновьям
только свой наследственный удел, царское жалованье — Дмитров,
костромские села, выговоренные у Василия, и Вятку. О Великом
княжестве нет ни слова в духовной Юрия. Изумленный неожиданною
кончиною отца, узнав последнюю волю его, Шемяка велел сказать
старшему брату: «Если не было судьбы Божией княжить отцу нашему,
мы с братом не хотим видеть тебя на месте его», и послал к Василию
Васильевичу, признавая его великим князем и призывая в Москву.
Василий едва верил неожиданным словам — так невозможен
казался ему великодушный поступок Шемяки. Готовый бежать к
татарам для спасения живота, Василий вдруг увидел себя повелителем
сильной, посланной против него дружины воинской. Он приехал во
Владимир, дружески был встречен Шемякою и вместе с ним двинул
войско на Москву. В бессильной ярости, Косой проклинал поступок
братьев, не хотел уступать, бежал из Москвы, но не отказался от
борьбы за Великое княжество. Братья объявили себя непричастными
будущим делам Косого, предоставили Василию управляться с ним, не
спорили, когда Василий объявил его лишенным удела и присовокупил
Звенигород к Великому княжеству, не спорили ни за Дмитров, ни за
Вятку. Они взяли только свои уделы: треть Москвы, Рузу, Галич,
Вышгород. Василий придал им еще удел умершего в то время дяди

731

Константина Углич и Ржев. Шемяка и Красный мирно поделились
между собой и дружески расстались с Москвою.
Шемяка хотел добра, мирился искренно — увидим это из
последствий, и из дел узнаем характер этого князя, храброго, доброго,
пылкого, готового на зло только в минуту гнева, но всегда способного
загладить потом свое преступление раскаянием, охотно прощавшего
обиду и доверчивого до легкомысленности. Не таков был Василий —
скрытный, хищный, жестокий, подозрительный. До сих пор еще не
знали его: он вскоре показал вполне ум свой, и — душу! Испытанный
неудачами с самого детства, до двадцатилетнего возраста княжив уже
около десяти лет, воспитанный опытными советниками хитрого отца, в
юности испытавший ордынские крамолы, два раза терявший престол
свой, он не хотел потерять его в третий раз…
Надобно было управиться с Косым. Разъяренный потерею
великокняжества, Косой захватил казну отцовскую, бежал в
Переяславль, подговорил там московского наместника, князя Романа, и
ушел в Новгород. Новгородцы не хотели ему помогать, вероятно, видя
несообразность борьбы с Москвою. Узнав, что Роман хочет снова
передаться Москве, Косой умертвил его бесчеловечно и оставил
Новгород, действуя как неприятель. Он надеялся на храбрость: знал,
что однажды в одной битве решилась участь Василия; думал, что это
может случиться в другой раз, и собирал вольные дружины в северных
областях, грабя селения по берегам Меты, в Бежецке и Заволочье.
Зимою выступил против него Василий. Косой бросился с своими
толпами от Костромы к Москве. Враги встретились между Ростовом и
Ярославлем, на берегах Которосли. Толпы Косого не устояли в битве
(января 6, 1435 г.). Но Косой не унывал. Схватив дружины,
остававшиеся в Кашине, он набегом ограбил Вологду, взял в полон
тамошних воевод, звал к себе вятчан и, усиленный ими, снова стоял у
Костромы, готовый на битву. Василий неутомимо преследовал его и
пришел также к Костроме. Река разлучала их; переправиться было
невозможно. Василий предложил мир; Косой согласился, получил
Дмитров, казался довольным, и приехал в новый удел свой.
Но непримиримые соперники только обманывали друг друга.
Прожив месяц в Дмитрове, Косой прислал в Москву договорные
грамоты, объявил войну снова и уехал в Кострому. Опять собрались к
нему отовсюду вольные дружины и вятчане. Василий решился нанести
732

удар окончательный, медлил, приготовлялся, звал князя можайского и
брата Косого, Димитрия Красного. К зиме Косой начал войну походом
на Галич и Устюг. Галич сдался. Устюг, где затворился князь
Оболенский, воевода московский, защищался девять недель, и, взятый
приступом, был опустошен. Оболенского, десятника митрополичьего и
многих устюжан убили, повесили; вятчане вновь усилили войско
Косого. Он ждал только весны и хвалился, что теперь не устоять
Москве.
Шемяка решительно не вмешивался в эти междоусобия. Он мирно
жил в Угличе и сосватался в это время к княжне Софье, дочери князя
Димитрия Заозерского, одного из удельных князей Ярославских,
которому принадлежали небольшие земли за Кубенским озером.
Желая доказать искреннюю дружбу свою великому князю и
осуждая поступки брата, Шемяка приехал в Москву звать к себе
Василия на свадьбу в Углич. Подозрительный Василий видел
злоумышление в добродушной доверчивости Шемяки или хотел иметь
в руках важного заложника. Шемяку оковали цепями по его
повелению, свезли на Коломну и заключили в тюрьму. Боярин Старков
был у него приставом.
Пока один брат томился в железах, Василий погубил злобного
врага своего, другого брата, и погубил так немилосердно, что
напомнил современникам ужасную судьбу Василька и злодейство
Давида, совершившееся в XI столетии и с тех пор неслыханное!
Василий выступил весною из Москвы, с силами многочисленными.
Войско Косого усилили в это время воины Шемяки, желавшие мстить
за своего князя. На отчаянную битву сошлись в Ростовской области
близ Скорятина. Косой хотел обмануть неприятеля: просил перемирия
до следующего утра, и, думая застать москвитян врасплох, ударил
внезапно. Но Василий был осторожен, показал смелость
необыкновенную, сам трубил сбор и упреждал воинов. Литовский
князь Иван Баба-Друцкий, выехавший в Москву из Риги, устроил полк
копейщиков по-литовски и расстроил отчаянное нападение Косого.
Косой бежал; за ним гнались. Воевода Борис Тоболин первый догнал
его, крича: «Держите! Вот Василий Юрьевич!» Князь Друцкий
прискакал за тем. Они оба напали на Косого, пересилили его и привели
к великому князю. Немедленно несчастный пленник был отправлен в
Москву. Один из отрядов Косого успел было захватить князя
733

ярославского с княгинею, но дело оказалось бесполезным. Сообщники
и дружины Косого рассеялись. Великий князь велел вынуть очи
Косому, и страшная казнь совершилась мая 21-го 1435 года в Москве…
Этим кончилось историческое существование старшего сына Юрия
Димитриевича, по старшинству рода второго внука Димитриева. Не
знаем даже: где довлачил бедный остаток жизни своей несчастный
слепец? Вероятно, какая-нибудь обитель московская служила ему
горестным убежищем. Он скончался в 1448 году и был похоронен в
Архангельском соборе, в гробе отца, недалеко от гроба деда… В
нескольких шагах от него через 14 лет потом поставили и Васильев
гроб…
Идя на Косого, Василий велел освободить Шемяку от оков. Но
свободу дали ему тогда только, когда Косой был уже лишен Божьего
света. Шемяка не мстил. Но мог ли он теперь быть другом Василия?
Он удалился в Углич. Василий страшился Шемяки; не враждовал явно,
но беспрестанно требовал новых договоров и притеснял его. Мы
имеем три договорные грамоты Василия с Шемякою: одну сходную с
заключенною в 1434 году; две другие писаны в июне 1436 года. Кроме
обыкновенных условий, Шемяка обещал не вступаться в Звенигород,
Дмитров, Вятку; отдать пленных, захваченных им, отцом его, или
недругом великого князя Василием Косым; обещал отыскать и отдать
казну и имения великокняжеские, матери, бояр Василия, дяди
Константина и Косого, если они найдутся где-нибудь или дойдут
каким-нибудь образом в руки Шемяки. Вскоре потребовали от Шемяки
исполнения статьи, включенной во все договоры: «Всядешь ты,
Великий князь, на конь своего недруга и мне с тобою пойти, а куда
меня пошлешь, мне идти без ослушания; пошлет ли своих воевод и
мне своих послать с ними».
Мы сказали, что судя и оканчивая решением распрю Юрия и
Василия в 1431 году, Улу-Махмет едва сам держался на шатком троне
Золотой Орды. На другой год Кичи-Махмет, юный противник сего
хана, и Седи-Ахмет, хан Астраханский, пришли на Сарай и изгнали
Улу-Махмета (1432 г.). Он решился оставить несчастный предмет
спора — трон Золотой Орды — и откочевал со своими ордами на
берега Дона. Кичи-Махмет объявил себя ханом Золотой Орды; СедиАхмет правил его именем. Но, они не хотели оставить в покое врага,
еще сильного, и в 1438 году пришли гнать Улу-Махмета с берегов
734

Дона. Изгнанный хан не посмел решиться на битву. Он набрал себе
несколько отборных дружин и удалился в русские области.
Появление монголов не было явлением редким, но положение УлуМахмета — первого из ордынских повелителей, пришедшего просить
милости и покровительства русских князей, — казалось
необыкновенным. Хан занял своими дружинами Белев, обещался не
причинять никакого вреда и уйти весною. Он напоминал Василию о
благодеянии, о том, что некогда он посадил его на великокняжеский
престол. Слыша о небольшом числе войска, бывшего с ханом, Василий
думал, что теперь предстоит случай легко отдавить одну из голов
гидры монгольской, не слушал слов и убеждений Улу-Махмета и
послал на него многочисленное, нестройное войско. К удивлению
всех, он вверил начальство над ним Шемяке и Красному.
Шемяка повиновался, но не мог управлять необузданными толпами
москвичей. Они шли походом по своей земле, как по стороне
неприятельской, грабили, жгли, отнимали имения. Шумно окружив
Белев, воеводы московские не хотели слушать предложений хана и в
беспорядке напали на Белев. Монголы сражались храбро; зять ханский
пал в битве; русские смяли и прогнали монголов, но не
воспользовались победою, ибо когда одни погнались за бегущими в
самый город, другие начали отступать. Хотели возобновить битву на
другой день. Сыскался изменник — мценский воевода Григорий
Протасьев. Коварно уверяя, что хан без битвы уступит и согласится на
все условия, он уговаривал русских не трогаться. В самом деле хан
прислал просить переговоров. Двое московских воевод, Собакин и
Голтяев, отправились в Белев. Пользуясь утренним туманом, монголы
вышли скрытно из города и напали на обширный табор московский.
Никто не был готов к битве. Сообщники Григория бегали по стану,
крича: «спасайтесь!» — и все побежали. Между тем хан уговаривал
Голтяева и Собакина, просил у них пощады, обещался прозимовать
мирно, отдавал в залог договора детей, обещался, когда Бог пособит
ему сесть опять на Ордынское царство, беречь Русь, не требовать с нее
ни дани, ни выхода. Воеводы московские ни на что не соглашались,
требовали покорности безусловной. «Если вы ни на что не согласны,
то оглянитесь же назад!» — отвечали им монголы насмешливо и
указали на русских, бегущих в беспорядке. Несчастное поражение под
Белевым происходило 5 декабря. Монголы гнались за русскими и
735

совершенно рассеяли их, испуганных до того, что десятерых гнал один
татарин. Князья Феодор тарусский, Андрей стародубский, племянник
боярина Иоанна Димитриевича (Феодор Туриков) и многие воеводы
погибли в бегстве.

Примирение князя Василия (Темного) с Шемякою
Василий не испугался удачи хана, зная его бессилие. Улу-Махмет
не смел причинять вреда, сидел в Белеве мирно, но клялся отмстить
неблагодарному московскому князю, и с весною ушел — не воевать
Золотую Орду, но основать орду новую, ближе к сердцу Руси. Берега
Волги, столь часто опустошаемые набегами вольницы новгородской и
походами русских, неподалеку от древнего города булгаров были
обитаемы многочисленными, беспорядочными ордами. Улу-Махмет
явился среди сих орд, и возобновил там Древний юрт Батыя — Казань,
оставив Саранскую Орду в жертву междоусобий и погибели. Вскоре
Казань сравнялась обширностью с упадающим Сараем и превзошла
его. Обитатели ее приняли нравы и обычаи горожан Востока; оставив
кочевую и полукочевую жизнь свою, они воздвигли крепкие стены,
736

великолепные мечети, и слух о новом Казанском царстве привлекал в
него отвсюду обитателей — из Сарая, азовских, крымских улусов,
Сибири и Бухары. На торжищах казанских явились богатства
торговли; сильные полчища вскоре начали выходить из стен города
Улу-Махметова, и предания прославили в памяти народной начало
Казани — весьма обыкновенное.
Кичи-Махмет и Седи-Ахмет недолго оставались мирными
обладателями Сарая, как будто это обиталище Батыя было заклято на
гибель монголов. Кичи-Махмет умертвил одного из детей Эдигея
(1439 г.) и был низвергнут сим престарелым ханом. Эдигей вскоре
окончил жизнь долголетнюю, более полустолетия быв одним из
главнейших лиц в истории монгольских орд, Литвы и Руси,
сопутствовав некогда Тимуру, остановив успехи Витовта и враждою с
Тохтамышем сделавшись столько же благодетелем, сколько по
собственным делам был он врагом Русских земель. Седи-Ахмет
воцарился в Сарае. Он властвовал до 1460 года и оставлял в покое
Русь. Послы его приходили в Москву (около 1445 г.) требовать дани;
их угостили и наградили подарками, но не дали им ничего. СедиАхмет думал после того воевать. Мы упомянем впоследствии о
набегах ордынских монголов. Скажем здесь, что они были неважны, и
Москва мало о них помышляла. Седи-Ахмета также гораздо более
Москвы занимало усиление крымских монголов. Там, в конце первой
половины XV века, все улусы соединились под властью одного из
потомков Тохтамышевых, Хаджи-Гирея. Он властвовал над Крымом и
придонскими ордами, воевал с Золотою Ордою и сделался столь
славен, что, забыв древнее происхождение Крымского царства, ХаджиГирея считали родоначальником крымских ханов, и все потомки его
принимали имя Гиреев.
Увидим сношения Руси с сим новым гнездилищем Батыевых
потомков; при Василии, не уважая древним Сараем, русские только
слышали о Крыме. Но тем страшнее было для них новое УлуМахметово царство.
Улу-Махмет сдержал слово и через год после ухода своего из
Белева так быстро набежал на Русь, что в июле 1439 года явился почти
близ Москвы. Василий не смел остаться в Москве и удалился в
северные области. Но хан не дерзнул напасть на Москву, разорил
только на пути множество селений, сжег Коломну и спешил обратно
737

переправиться через Оку. Робость Василия ободрила хана казанского
на дальнейшие предприятия.
Василий начал деятельнее притеснять Шемяку в это время.
Кажется, у них доходило до оружия, и что благоразумный боярин
Василия, Ряполовский, уговорил на мир Шемяку и своего князя. Они
заключили новый, или, лучше сказать, подтвердили старый договор (в
июне 1440 г.). Снова Шемяка обязывался держать Великое княжество
честно и грозно, без обиды; Василий держать Шемяку и Красного в
любви и чести. Взаимно обещались отдать полон, добычу, окончить
расчеты в долгах. Но Шемяка уже понимал Василия; прежнее
доброхотство Шемяки исчезло; вражда неукротимая кипела в сердцах.
Неблагодарность за пожертвование великодушное, злодейство с
братом, вероломное заточение в Коломне — запали в сердце Шемяки и
возрастили мысль о мщении. Василий мог винить Шемяку за
белевское несчастное дело, и приписывать его измене и ухищрению
Шемяки. Злые помыслы были скрываемы, но созревали в тишине,
перед опустошительною бурею.
В сентябре 1440 г. скончался Димитрий Красный в Галиче.
Кончина его изумляла современников. Они видели в добродетельном
юном князе святого, а в кончине его удивительное чудо. Отличаясь
красотою, сей князь отличался особенно христианским благочестием.
Он сделался болен, потерял слух, не мог ничего есть. В воскресенье,
сентября 18-го, священник пришел к нему с дарами от литургии. У
Красного сделалось кровотечение из носу. Священник принужден был
дожидаться. Кровь унялась, когда больному заткнули в ноздри
хлопчатую бумагу; князь встал, встретил св. дары в дверях комнаты,
приобщился с благоговением; потом поел немного похлебки, выпил
вина, сказал, что его клонит ко сну, и лег. Бывшие при нем люди
обрадовались его успокоению, ушли обедать к одному из своих
товарищей и пировали там, когда внезапно прибежали к ним сказать,
что князь отходит. В испуге, все сошлись к нему, застали его при
последнем издыхании, прочитали канон на исход души, и князь
скончался. Начался плач, вопль, ибо Красный был любим
приближенными. Опрятали тело усопшего, выпили меду, и легли спать
— многие в той самой комнате, где лежал покойник. Диякон лег
против него, на лавке. В полночь мертвец скинул с себя покрывало и
громко возгласил: «Петр же позна его, яко Господь есть!» Оцепенев от
738

ужаса, диакон едва мог разбудить других. Мертвец повторял одно и то
же, не глядел глазами, но тело его было, «как у живаго». Он запел
девственным образом: «Господа пойте», Аллилуя, богородичные
песни; пел до самой за утрени. Тогда принесли к нему запасные дары.
Он проглянул; из глубины сердца произнес: «Радуйся, утроба
божественного воплощения!», приобщился, и до самой среды был жив,
пел священные песни, читал наизусть Божественное писание, не
понимал, что ему говорили, но узнавал людей, хотя и отвечал без
порядка. В среду он умолк, но людей еще узнавал. В четверг скончался
странный мертвец (22 сент. 1441 г.). Шемяка приехал тогда в Углич;
тело Красного положили в колоду и повезли в Москву, куда прибыли
октября 14-го. Здесь открыли колоду, для погребения князя в
Архангельском соборе; увидели, что тело его нетленно; вспомнили,
что Красный скончался во время чтения Евангелия за литургией, и —
возблагодарили Бога, дивного во святых. Красный положен был во
гробе отца. Шемяка наследовал удел его. Вскоре Василий объявил
Шемяке явную вражду, без всякой видимой вины. Шемяка совсем не
был готов к защите. Василий шел на него и приближался к Угличу.
Шемяка бежал вместе с другом своим выходцем из Литвы, князем
Чарторийским, и укрылся в Бежецке. Неожиданно ринулся он оттуда с
дружинами, прямо на Москву. Василий испуган был отчаянным
набегом, слыша, что Шемяка уже недалеко от Москвы. Троицкий
игумен Зиновий успел помирить князей. Но Шемяка видел ненависть
Василия, не почитал себя безопасным в Угличе и послал в Новгород
ударить челом вечу, соглашаясь быть на всей новгородской воле. «Мы
тебе рады, князь, и ты можешь приехать, если хочешь», — отвечало
вече, привыкшее видеть у себя изгнанных князей и
покровительствовать им. Но Шемяка решился ждать еще, оставлял в
запасе дружбу новгородцев. Два важные события заняли в это время
внимание всех.
Одно из них не имело последствий значительных, но произвело
волнение в умах, может быть, более нашествия Тимурова: мы говорим
о Флорентийском соборе — последнем покушении папы овладеть
Восточною церковью.
По кончине Фотия (1431 г.) в Москве единодушно хотели избрать в
митрополиты Иону, уроженца Галицкого, инока благочестивого,
кроткого, но горячего поборника правды и православия. Быв несколько
739

лет монахом в Симоновом монастыре, он не попускал соблазнам и
бесчинию, даже спорил с самим архимандритом, но был в то же время
столь смирен, что пек хлебы для братии и служил всем до последнего.
Говорили, что митрополит Фотий, посетив однажды Симонове,
осматривал обитель, вошел в пекарню, увидел Иону, спящего от
утомления и сложившего во сне благословляющую десницу: он тогла
же предрек быть ему митрополитом. Иона возведен был потом на
епископию Рязанскую.
Шесть лет после кончины Фотия прошло в смятении; Церковь
сиротела без верховного святителя. Наконец Иона отправился в
Грецию. Но он не успел доехать до Царьграда, когда в Москве
получили уже известие, что в Царьграде поставлен в митрополиты
Русские Исидор, грек, или далматский славянин, человек искусный в
языках, богословии, пламенно привязанный к бедствующей своей
отчизне, Греции, одаренный умом обширным и предприимчивым.
Вероятно, самое поставление Исидора было следствием
политического плана, какой занимал тогда умы византийских греков.
Освободив Царьград от власти латинов (1261 г.), греческие
императоры вскоре увидели бедственное состояние своего упадающего
государства. Все разрушалось внутри, все стесняло их извне. Трепеща
перед азийскими ордами турок и монголов, они покупали
политическое существование свое только унижением, находили
защиту только у западных народов, просили милостыни повсюду,
торговали правдою, верою — даже дочерьми. Но одним из главнейших
средств, какие употребляли греки, испрашивая помощь от Запада,
было — согласие соединить церковь Греческую с Латинскою. Дело
было вовсе невозможное; искренно никто об этом не думал; но
предложение соединиться верою возобновлялось несколько раз, почти
при каждой беде, грозившей Царьграду. Еще в 1339 году император
Андроник посылал к папе с хитрыми предложениями, обещая
покорность Латинской церкви. Император Кантакузин возобновил те
же предложения в сношениях с папою в 1348 году. Влияние папы было
особенно усилено усердием матери Иоанна Палеолога. Явясь при
дворе римского первосвященника (1369 г.), Иоанн смиренно целовал
туфлю Урбана V, соглашался признать все латинские догматы;
император Эммануил, путешествуя по Франции, Англии, и везде моля
о помощи (1400 г.), говорил о том же. Умирая, он сказал сыну: «Одно
740

спасение наше — Запад; главное средство для получения помощи
Запада — соединение Церкви. Когда утеснят тебя неверные, предлагай
об этом, требуй Собора, хитри. Латинцы горды, греки упрямы.
Достигать соединения Церквей трудно и бесполезно, но это одна
помощь, нам оставшаяся». Каждое из покушений греков на
соединение Церквей показывало наступление бедствий для греков;
когда проходила беда, Греки забывали о Латинской церкви. Папы
постоянно помышляли о покорении церкви Греческой, видели
препятствия, хотели чего-нибудь прочного. В царствование Иоанна
Палеолога (1425–1448 гг.) с обеих сторон настала необходимость
сделать все, что можно, хотя бы по наружности. Уже греческий
император владел одним только Царьградом. С 1341 года оттоманы
были сильными властителями в Европе, и дочь греческого императора
находилась в гареме гордого Орхана. Амурат (1360–1389 гг.), с
полками янычар своих, владел землями от Гемуса до Геллеспогта и
основал столицу свою в Адрианополе. Гибель совершенная грозила
Царьраду при Баязете (1389–1403 гг.), пред которым пали соединенные
полки крестоносцев западных в 1396 г. Меч Тимура спас Грецию на
полях ангорских (1402 г.). Но как империя Тимура быстро
разрушалась, после него, так, напротив, быстро усиливалось царство
османов. Едва устоял Царьград, осажденный Амуратом (1422 г.).
Возмущение в Азии, война с Венецией, мужество Скандербега
Албанского, Гуниада Семиградского и Владислава Польского,
отсрочили гибель Греции еще на тридцать лет. В сии-то несчастные
годы император Иоанн униженно молил всюду о помощи и, наконец,
решился приступить к соединению Церквей: хотел всем пожертвовать,
только бы спасти последнее, бедные остатки империи Константина.

741

Митрополит Иона. Скульптура из Успенского собора Московского
Кремля. XVII в.
742

Для папы препятсвия были уравнены другими обстоятельствами.
Униженные в борьбе с императорами, папы потеряли в то время
политическую свою неприкосновенность. Громы Ватикана уже не
оцепеняли, не убивали умов, и церковные раздоры терзали западную
иерархию. Явились два папы: один в Авиньоне, другой в Риме;
начались Соборы, подчинявшие верховному суду своему самого папу;
явились ересиархи, и Виклиф и Гус очищали дорогу Лютеру. Напрасно
римские первосвященники писали, увещевали, проклинали; напрасно
Гус погиб на костре — власть Рима была подрыта в основании, и Папа
Евгений IV (1431–1447 гг.) видел гуситов, возникших из пепла Гусова,
видел Базельский собор, разрушающий власть его. Ему надобно было
новое, сильное подкрепление, блестящее, громкое усиление власти: он
обратил взоры на Грецию. Преклоняясь пред Базельским собором,
обещая Греции все пособия и предлагая самые легкие условия для
покорности, Евгений успел наконец склонить греческого императора
на Соборное совещание. Император старался удержаться за это
последнее средство спасения; папа думал, что покорение Греческой
церкви доставит ему новые значительные силы, придаст неслыханную
дотоле важность. Положили: быть собору в Италии. Император
отправился из Царьграда в ноябре 1437 г. с цареградским патриархом,
знатнейшим греческим духовенством, чиновниками — на папских
галерах; всех греков папа обязался содержать на свое иждивение. В
Италию поехали посланники от других вселенских патриархов, от
Армянской, Маронитской, Иаковитской и Несторянской церквей.
Как важно было в сем случае присутствие посла от северных
варваров, руссов, столь отдаленных и мало знаемых, все еще
смешиваемых с древними скифами и сарматами! Но Исидор,
льстивый, умный, ученый, мог явиться на собор, как первосвятитель
Руси, не только как простой посол. От его ума папа мог надеяться, что,
может быть, он, скорее всякого другого, успеет и в самом деле
склонить руссов под власть римскую. Избрание Исидора в
митрополиты Русские удовлетворяло таким образом надеждам
Царьграда и Рима. Несмотря на неисполнение общего желания
русских, хотевших видеть благочестивого Иону митрополитом,

743

Исидора приняли в Москве почтительно и благоговейно. Некоторые
сомневались в его православии, но ум и ученость Исидора заграждали
уста. Вскоре по прибытии в Москву, Исидор начал говорить о новом
Вселенском соборе в Италии, о желании христиан соединить
враждущие Церкви. Слова его изумляли. Сам великий князь, несмотря
на юность свою, глубоко изучавший духовные писания, не соглашался
с митрополитом, утверждал, что после седми соборов, не может быть
нового собора. Красноречие Исидора, пример Царьграда убедили
наконец согласиться. Исидор клялся, что принесет свою веру чисту, и
не поступится латинам. Он выехал из Москвы с сановниками
духовными и многочисленною свитою (сентября 1437 г.); был встречен
торжественно в Твери, Новгороде, Пскове; из Риги (в мае 1438 г.)
поплыл морем до Любека, и в августе прибыл в Феррару, где
назначили место собора.
Не исполнились замыслы папы, не оправдались и надежды
греческого императора. Базельский собор спорил с Евгением, объявил
его лишенным власти, поставил папою Феликса и не признавал нового
Феррарского собора. Западные властители не ехали в Италию; ни один
из них, кроме герцога Бургундского, не явился в Феррару. Однако ж
заседания собора были открыты в присутствии пяти латинских
архиепископов, восемнадцати епископов и десяти аббатов. Долго
спорили об обрядах, о местах и решились отложить дело, ибо в
Ферраре оказалась язва. Флорентийцы приглашали собор в свой город.
Хитрость, политика, уступчивость сделали многое в полгода. В июле
1439 г. во Флоренции открыли заседания вновь. Базельский собор
признал Евгения; собрание во Флоренции было многочисленное и
блестящее. Исидор составлял душу всех совещаний; император
греческий или ездил на охоту, или умолял только сжалиться над
Грецией; другие горячо спорили о догматах веры, и особенно
отличался ревностию Марко, епископ Ефесский. Двадцать пять
заседаний, и девять месяцев беспрерывного спора заключились
наконец соединением Церквей, которое льстило самолюбию папы,
надеждами на будущее манило императора, оскорбляло поборников
православия, заставляло других смеяться и было куплено посулами и
подарками у большей части присутствовавших на соборе. Объявили
соединение, когда обе стороны насмехались даже над языком и
одеянием друг друга. «Мы видели, — говорили русские, — как папа
744

служил после того мшу в красной аксамитной ризе, в рукавицах, с
перстнями на пальцах, в высокой шапке на голове; перед ним несли
истуканов серебряных; он вступил в церковь, прокликнул что-то с
епископами своими, сел, и затрубили в трубы, заиграли на органах, на
сопелях, на гуслях. Исидор, мнясь мудрее мудрейших быть, учинился
в согласии с безумными, соединил мерзость с православием и мраком
заменил свет! Царь греческий уловился златою сетию, а что хорошего
увидел он в безбожии латинском? Не то ли почесть Божией церкви, что
латины как безумные ревут и вопят? Не та ли красота церковная, что
они ударят в бубны, трубы, пляшут руками по органам, топочут
ногами, игрою службу Божию делают, и бесов радуют богомерзким
своим служением?»
Впрочем, папа не думал много спорить о служении и обрядах.
Главное, чего требовал он, было первенство его в Церкви. На это
согласились греки и признали власть его. Далее согласились, что
каждый может причащаться по воле, под обоими видами, что Дух
Святый происходит от Отца и Сына, и что чистилище существует. Сим
заключился Собор. Папа писал грамоты, жаловал духовными чинами,
щедро одарил всех, пел торжественные обедни и возвещал всему миру,
что великое дело соединения церкви Греческой и Латинской, при
помощи Господа, совершено. Но самый акт собора не подписали
Марко Эфесский и несколько других духовных сановников Греции.
Флорентийский собор только усилил ненависть православных к папе,
показав притом и бессилие его в политических отношениях, ибо папа
ничего не мог сделать в пользу греческого императора; никто не
слушал его просьб и увещаний: время Крестовых походов прошло уже
невозвратно. Но греческий император все еще надеялся пособия от
папы, а потому и по возвращении в Грецию не отрекался от согласия,
данного во Флоренции. Зато другие не думали скрываться, нагло
укоряли императора в ереси, не хотели слышать о Флорентийском
соборе. Марка Эфесского и других, не покорившихся папе, называли
спасителями православия. Сделался страшный раскол. Немногие
повиновались императору; другие поносили и проклинали его и папу.
Народ греческий вообще пристал к сей последней партии и не хотел
идти в церкви, где служили священники, признавшие Флорентийское
соединение.

745

Еще хуже приняты были постановления Флорентийского Собора в
Москве. Исидор выехал из Флоренции в сентябре 1440 года; через
Венецию, Далмацию, Венгрию и Литву, он прибыл в Москву зимою.
Слыша обо всем, что происходило на соборе, русские трепетали от
стыда, негодования, унижения, претерпенного Православной
Церковью в лице ее главных представителей. Но когда увидели, что
Исидор равно держит в руках крест животворящий и крыж латинский;
когда он, при служении обедни в Успенском соборе, провозгласил: «В
первых помяни Господи, святейшего наместника Христова, Папу
Римского», когда он начал говорить, что по соглашению на соборе все
равно: служить на квасных просфорах и на опресноках; что каждый
может по воле полагать происхождение Святого Духа от Отца и Сына
и от одного Отца; что чистилище существует — негодование перешло
все пределы! Никто не хотел ни читать грамот папских, ни идти под
благословение еретика митрополита. Василий прямо назвал Исидора
латинским вором, волком, напитавшимся злого яду, змием
прельстителем православных. Немедленно сняли с Исидора все знаки
власти, заключили его в Чудовом монастыре, велели собраться
духовенству. Все единодушно согласились, что постановления
Флорентийского собора суть богомерзкие, еретические деяния, а
Исидор еретик, достойный быть сожженным или заживо закопанным в
землю. Спутники Исидора каялись в грехе, отрекались от него.
Страшась гибели, Исидор тайно бежал из Москвы. В Твери его
задержали; но, вероятно, несчастного митрополита нарочно не хотели
преследовать и отпустили, довольные тем только, что православие
останется непосрамленно и чисто. Иона был немедленно опять
назначен в митрополиты. Не знали только, должно ли ему ехать в
Царьград для поставления или надобно почесть греков еретиками,
отвергшимися православия, и не признавать власти греческих
патриархов? Хотели удостовериться в этом предварительно; но между
тем произошли в Руси дела столь важные, что поставление
митрополита осталось на несколько лет нерешенным, и Церковь
Русская по-прежнему сиротила без первосвятителя.
Осенью 1444 года внезапно явилась толпа монголов из Золотой
Орды — вероятно, самовольные удальцы. Небольшою дружиною их
предводил царевич Мустафа. Они грабили и разоряли Рязанскую
область, обогатились добычею, пошли восвояси и воротились обратно,
746

предлагали выкупить у них пленников. Причиною возвращения
Мустафы была рано наставшая зима, жестокая, с вихрями и метелями.
Кони монгольские передохли, и монголы решились зимовать в
Переяславле-Рязанском. Василий не хотел слышать о новом обычае
татар. Он немедленно отрядил Голтяева и Оболенского; к ним
пристали рязанские удальцы или казаки, пришла мордва, на лыжах, с
рогатинами. Монголы выступили на берега Листани; едва не замерзали
от холода, но дрались долго и упорно. Мустафа пал в битве. Русские
порадовались победе, но спешили отразить другой набег монголов,
более значительный. Улу-Махмет собрал сильное ополчение; отряды
его шли в одно время на север и к Мурому. Василий сам выступил с
войском, несмотря на жестокие холода; звал князей. Шемяка, князья
можайский, верейский, боровский соединились с ним. Не дожидаясь
русских, Улу-Махмет отступил, пошел обратно, и князья воротились.
Василий приехал в Москву Великим постом, посетив на пути
Владимир и Суздаль. С весною услышали, что монголы явились снова,
и осаждают Нижний Новгород. Воеводы Василия принуждены были
сдаться им. Немедленно послал Василий ко всем князьям, снова
призывая их в поход. В июне (1445 г.) он выступил из Москвы.
Страшная буря, от которой упал крест с Рождественской обители,
казалась москвичам зловещим знамением. Василий подошел к
Суздалю; сюда пришли к нему князья верейский, можайский,
боровский. Войско русское было немногочисленно, но не робело и
стало табором на речке Каменке. Июля 6-го князья были встревожены
слухом о приближении Улу-Махмета. Известие оказалось ложным.
Пропировав всю ночь, Василий встал рано утром июля 7-го, слушал
заутреню, хотел лечь опять и внезапно услышал, что монголы уже
подошли близко. Спешили вооружаться и вскоре сразились с
небольшим отрядом монголов. Оставшись сам в Нижнем Новгороде,
Улу-Махмет отправил на поиски сыновей, Мамушека и Ягупа. Видя
небольшое число русских, монголы ударили стремительно. Кто мог
предвидеть важные следствия сей небольшой ошибки! Князья, и сам
Василий сражались мужественно. Монголы обратились в бегство;
русские, одни гнались за ними, другие грабили убитых неприятелей.
Вдруг монголы повернули обратно, ударили, сломили и рассеяли
дружины русские. Василий и князь верейский были захвачены в плен,
израненные, избитые. Князь можайский успел сесть на свежего коня и
747

спасся бегством, хотя и тяжело раненный; бежал еще князь боровский,
и спаслись немногие из бояр и воинов. Монголы заняли Суздаль, сняли
с Василия тельный крест, и послали его в Москву, как доказательство
своей победы. Не смея, однако ж, оставаться в Суздале, они спешили к
Улу-Махмету, нигде не грабили, не останавливались и отступили к
Курмышу.

Василий Васильевич отвергает соединение с Латинскою церковью,
принятое митрополитом Исидором на Флорентийском соборе
748

Ужас объял обитателей Владимира и Москвы. Великий князь,
властитель Руси, был в плену, и Улу-Махмет казался страшнее Тимура
и Тохтамыша! Говорили, что татары идут прямо на Москву, в силах
бесчисленных. Страх москвитян еще более умножился, когда 14-го
июля загорелась Москва, выгорело множество домов, и от жары
растрескались даже стены многих церквей каменных. Боясь
внезапного набега монголов, многие не смели бежать с московского
пожарища и погибали в пламени, думая, что за Москвою всюду ждут
бегущих татары. Мать и супруга Василия с детьми его (у него было
уже два сына — Иоанн, великий наследник отца, и Юрий) удалились в
Ростов. Чернь буйствовала в Москве; не выпускала людей богатых и
знатных, требуя, чтобы они разделяли общее несчастие.
Улу-Махмет хотел извлечь из нечаянной удачи своей всю
возможную пользу. Он требовал только золота и серебра. Предлагали
Василию откуп и в то же время послали к врагу его, Шемяке. Мурза
Улу-Махмета, Бигич, приехал в Углич и известил Шемяку, что хан
готов оставить Василия в вечной неволе и отдает Шемяке Великое
княжество. Шемяка долго думал, колебался. Прошли июль и август
месяцы 1445 года. Иоанн можайский был решительнее, смелее
Шемяки в делах совести. Он уговаривал его согласиться, несмотря на
то, что перед походом на Улу-Махмета заключил новый договор с
Василием, и он и брат его получили подарки и уступки от Москвы.
Привыкнув менять клятвы, Иоанн клялся теперь в неизменной
верности Шемяке. По сношениям с Москвою там оказалось также
множество недовольных Василием: боярин Старков, бояре
Константина Димитриевича, даже многие из духовенства. Но только в
конце сентября Шемяка решился отправить к хану посла своего, и то с
ответом нерешительным. Важный шаг был однако ж сделан —
воротиться было невозможно… Еще посланный Шемяки находился в
пути, когда узнали об освобождении Василия! Улу-Махмет наскучил
медленностью Шемяки. Узнав, что Казанью завладел какой-то
бунтовщик Алибей, пользуясь его отсутствием, Улу-Махмет
согласился на договоре с Василием, который обещал ему все, что
только можно было обещать. Октября 1-го Василий выехал из
Курмыша с князем Верейским, боярами, послами ханскими и

749

дружиною. В сей самый день в Москве было землетрясение: его почли
знамением новых бедствий и — не ошиблись.
Ноября 17-го Василий въехал в Москву, еще не возникшую из
пепла. Он казался милостивым, кротким. Зима проходила тихо и
спокойно. Но посол Шемяки был в руках Василия! Шемяка и
можайский знали, чего должно было ожидать им от непримиримого
неприятеля, и хотели предупредить свою погибель. За неосторожное
покушение на зло, единственное пятно, омрачившее память Шемяки,
за нерешительность после сего покушения Шемяка принужден был
заплатить согласием на злодейство, какое предложил ему, приняв
исполнение на себя, князь можайский… Условились с заговорщиками
московскими и, узнав, что февраля 12-го Василий едет молиться в
Троицкую обитель, положили захватить там Василия и овладеть
Москвою. Ночью дружины Шемяки и можайского вступили в Москву;
им тайно отворили Кремль, и завладение Москвою было столь
неожиданно, что мать и супруга Василия, со многими его боярами,
попались в руки посланных, и взяты были беспечно спящие. Шемяка
приехал в Москву. Можайский приготовил между тем дружины около
Троицкого монастыря. Василий прибыл туда с немногими воинами,
взяв в собою обоих сыновей. К нему прискакал некто Бунко, недавно
перешедший к Шемяке, и извещал о заговоре; Василий не верил, но
велел, однако ж, стать на страже отряду воинов. Посланные
Можайского обманули стражу, легли в сани, закрылись рогожами и
проехали мимо. Думая, что едет какой-нибудь обоз, стража московская
не остановила возов. Тогда воины выскочили внезапно из саней,
отрезали стражу от монастыря, схватили, перевязали ее и поскакали к
обители. Завидя их издали, Василий не сомневался более в доносе
Бунка, побежал в конюшню, не нашел там ни одной лошади и
бросился в монастырь; инок отпер ему Троицкий собор и запер за ним
двери. Явился свирепый Можайский; воины его наполнили ограду
монастыря, искали Василия, велели отпереть церковь. «Брат!
пощади! — возопил Василий. — Не погуби меня! Постригусь здесь,
если вы захотите!» Взяв икону с гробницы Св. Сергия, Василий отпер
двери и продолжал: «Брат Иван! сию самую икону, у сего святого
гроба целовали мы, чтоб нам не мыслить и не хотеть друг другу лиха.
Что же ты делаешь теперь?» — «Мы и не хотим тебе лиха, государь, —
отвечал Можайский, — но берем тебя для облегчения христианства.
750

Ты обременил всех тяжким твоим выкупом. Видя тебя лишенного
свободы, татары, поневоле, должны будут облегчить христиан». С
жалким малодушием Василий упал перед гробницею Св. Сергия,
плакал, рыдал в отчаянии. Можайский вышел. «Где же брат Иван?» —
воскликнул Василий. «Пойман ты Богом и великим князем Дмитрием
Юрьевичем!» — сказал один из бояр, схватив Василия за плечо. Его
вывели из церкви, и в простых санях повезли в Москву. В смятении и
беспорядке бояр Василия только ограбили, но не взяли; не спрашивали
о детях, с ним бывших. Верный Василию боярин Иван Ряполовский
укрыл младенцев, увез их в Юрьевское село свое, Боярково, и,
соединясь с братьями Семеном и Димитрием, поспешно укрылся в
Муром, где сбежалось к нему много единомышленников Василия.
Великого князя привлекли в Москву. Два дня участь его была
неизвестна. Ночью на третий день к нему явились бояре и
высказывали ему вины его — как будто злодейство оправдывается
причиною! «Ты привел на Русскую землю татар и отдаешь им города в
кормление; любишь татар и язык их паче меры; христиан без милости
томишь, и золото и серебро их отдаешь татарам; ты ослепил князя
Василия Юрьевича». Василию вырезали глаза. Несчастного слепца и
супругу его отвезли потом в Углич; мать его увезли в Чухлому, и
оставили их под стражею в сих местах.
Поступок Шемяки (если он участвовал в злодействе Можайского)
не ужаснул ни князей, ни Москвы. Все покорились ему; народ
присягнул; войско повиновалось. Только двое не хотели слышать о
Шемяке и Можайском: один был шурин Василия, добродетельный
князь Василий Ярославич Боровский, свидетель плена великого князя.
Он восстал против Шемяки, бежал в Литву, был там принят ласково и
открыл у себя убежище всем друзьям Василия. Но все еще князь
Боровский мог опасаться мщения, преследований Шемяки, и
действовать корыстно, по крайней мере, для собственных выгод и
безопасности. Другой верный Василию человек действовал по
чистому, благородному усердию: это был воевода Феодор Басенок.
Ему предлагали почести — он отказался; посадили его в тюрьму — он
ушел, скрылся в Коломне, и искал только случая мстить за своего
князя. Ряполовские не отдавали детей Василия и крепко блюли их. Быв
виновником или участником злодейства отвратительного, Шемяка не
был ни злодеем, ни жестоким человеком. Он мог послать на Муром
751

войско, но послал только святителя Иону взять там детей на его
митрополичье слово, обещая выпустить отца их и дать ему с детьми
удел. Ряполовские долго колебались; наконец позвали Иону в
соборную Муромскую церковь и заставили его принять детей на свою
эпитрахиль. Святитель исполнил желаемое и с детьми Василия и
Ряполовскими приехал в Переяславль, где был тогда Шемяка. Он
принял Ряполовских в милость, угостил всех великолепным обедом
(мая 6 д.) и отослал детей к Василию, повелев Ионе, для безопасности,
проводить их и отдать с рук на руки.
Нерешительность и беспечность Шемяки сказались после того во
всех его действиях. Он подтвердил новгородцам старые права их, не
думая извлекать пользы из притеснений; отдал князю Можайскому
Суздаль и Нижний Новгород, но вскоре взял от него обратно подарок
— и кому же передал его? К изумлению всех, Шемяка призвал из
Новгорода внуков Кирдяпы, Василия и Феодора Юрьевичей, и
торжественно вручил сим забытым изгнанникам все, чем владел
некогда прадед их Димитрий Константинович. Уже прошло около 60
лет с тех пор, как Василий Димитриевич присоединил Суздаль к
Москве. Шемяка, конечно, мог надеяться, что храбрые Кирдяпичи,
облагодетельствованные им, будут верными его союзниками, тем более
что Шемяка сделал их самовластными князьями; но он оскорблял всех,
пользовавшихся в течение полувека новым порядком дел в
Суздальской области. «Кто в безвременье наше, князья и бояре, купили
в Суздале, Нижнем Новгороде и Городце, и нас, у нашей братьи, у бояр
наших, и у монастырей волости и села, или князь великий продал —
все те купли не в куплю, и все волости и села нам и боярам нашим по
старине». Таково было одно из условий договора с Кирдяпичами, и
одно это условие вело за собою нескончаемые споры и вражду.
Шемяка обязывался оборонять Кирдяпичей, если Можайский станет
спорить и не соглашаться на отдачу им отчины. Следовательно:
Можайский уже оскорблялся переменчивостью Шемяки? Может быть,
и Шемяка не охотно был в дружбе с изменником и злодеем. Но кроткое
добродушие не должно быть главным основанием политики. Как
государственный человек, Шемяка поступал неблагоразумно,
неосторожно, и еще неосторожнее поступил он с Василием: доверился
на его слово и дал ему свободу.

752

Шемяка видел, что еще оставались многие доброхоты Василия.
Ряполовские не скрывали своего негодования. Иона беспрерывно
упрекал его, говоря: «Ты ввел меня в грех — обещал свободу и удел
Василию и детям его; с тем взял я их и связал свою душу; чего
боишься слепца и детей? Можешь укрепить его клятвами и нашею
братьею, епископами». Вскоре открыли важный заговор. Ряполовские
подговорили многих, условились тайно съехаться к Угличу и вывесть
Василия. Узнав о побеге Ряполовских из Москвы, после открытия
заговора, Шемяка послал за ними погоню; но Ряполовские отбились от
посланных, и успели убежать в Литву, к князю Боровскому; другие
заговорщики остались ненаказанными. Шемяка долго думал и хотел
удивить великодушием. С духовенством, князьями, боярами он поехал
в Углич, дал свободу Василию, просил у него прощения и подарил ему
в удел Вологду. Василий казался смиренным, раскаивающимся
грешником, плакал, говоря: «Я во всем виноват; пострадал за грехи и
беззакония мои, за преступления крестной клятвы перед вами,
старшими моими братьями, и перед всем христианством, которое
изгубил и хотел изгубить до конца. Достоин был я главной казни; но,
ты, государь Димитрий Юрьевич, показал надо мною милосердие и не
погубил меня с беззакониями моими, но дал мне время покаяться».
Князья казались Исавом и Иаковом. Шемяка угощал Василия (15
сентября 1446 г.), одарил его, княгиню, детей, и поступал от чистого
сердца. Василий коварствовал, пил чашу дружескую, но готовил
страшную месть беспечному врагу…
Едва получил он свободу, как привел в действие все, чем мог
погубить Шемяку. Сношения с Тверью, с Литвою, с монголами были
произведены скрытно, но деятельно. Князь Боровский готов был
выступить по условию.
Дети Улу-Махмета, Касим и Ягуп, готовы были помогать Василию.
Им некуда было приклонить свою голову: старший брат их, Мамутек,
убил в это время отца, старого хана Улу-Махмета, и одного из братьев
своих; другие братья бежали и скитались по южным степям, набрав
себе толпу удальцов. Князь тверской соглашался помогать Василию,
если он утвердит ему самобытное владение Тверью и женит старшего
сына на его дочери. Василий ни о чем не спорил. Шемяка так
доверился ему, что оставил его без всякого надзора. Может быть, он
повторял слова Ионы: «Чего ты боишься слепца и слабых детей его?»
753

Оставалось только освободить совесть от страшных клятв, какими
связал душу свою Василий. Дело оказалось нетрудным. Он прожил в
Вологде несколько дней и поехал на богомолье в Кириллов
Белозерский монастырь. Там игумену Трифону предложил он на
рассмотрение: можно ли ему нарушить клятву, неволею данную?
«Должно, — отвечал Трифон. — Ты не простой человек, но государь:
иди с Богом и с своею правдою на Великое Московское княжество,
свою отчину. Мы, я и братия, берем твой грех на наши головы,
разрешаем тебя от клятвы, благословляем и будем за тебя молить
Бога!» Тогда, совершенно успокоенный, Василий поспешно приехал в
Тверь. Князь тверской принял его почтительно; Иоанн, старший сын
Василия, был обручен с дочерью тверского князя. Брак отложили до
совершеннолетия обрученных, ибо жениху не было и семи лет от
рождения, а невеста была еще моложе его.
Немедленно дали знать Ряполовским и князю Боровскому, в Брянск
и Мстислав, что Василий уже свободен и находится в Твери. Они,
князь Стрига-Оболенский, Феодор Басенок, спешили соединиться с
Василием. На пути присовокупились к ним Касим и Ягун со своими
ордами. Но дело было кончено гораздо ранее, без всякой их помощи.
Шемяка увидел, узнал все свои ошибки — поправлять их было
поздно! Он вышел, однако ж, из Москвы, стал близ Волоколамска,
сжидали более войска, медлили; с ним был только один союзник —
ненавистный князь можайский! Слышали, что Василий идет от Твери,
Боровский спешит из Литвы, дети Улу-Махмета стремятся с юга.
Воины Шемяки бежали от него, передавались неприятелю. Наконец,
получена была неожиданная весть: Москву нечаянно захватил воевода
Василия, Плещеев. На самое Рождество он подкрался к Москве с
небольшим отрядом, ввел его в Москву, и, когда кремлевские ворота
отворили для одной из княгинь, ехавших в собор к заутрене, дружина
Плещеева ворвалась в Кремль. Сделалось смятение; началась драка;
наместник Шемяки бежал прямо от заутрени; наместника Можайского
поймал истопник княгини Софии, Растопча; бояр, воинов их били,
грабили, заковали в кандалы. На другой день вооружили московский
народ, затворились в Кремле и готовы были на защиту. Но Шемяка и
Можайский не пошли в Москву; более надеясь на верность северных
областей, они поспешили в Галич. Василий умел действовать
решительнее и лучше: он преследовал беглецов с тверскими
754

дружинами, взял Углич, храбро защищавшийся, и безостановочно шел
далее. Шемяка и Можайский бежали в отдаленный Каргопол; туда
перевезли и мать Василия. Близ Углича пришел к Василию князь
Боровский; Василий поворотил в Москву, довольный тем, что мог
отбить у врагов своих Углич и Кострому; везде оставлены были им для
защиты сильные отряды воинов. Кончить с Шемякою предоставили
будущему. Василий удовольствовался отправлением к Шемяке боярина
Кутузова, приказав сказать ему: «Князь! что за честь и за хвала тебе
держать в полону мать мою, а твою тетку? Неужели этим думаешь ты
отмстить мне, когда я обладаю уже Великим княжеством?» — «В
самом деле, — сказал Шемяка, советуясь со своими боярами, —
приобрету ли честь и хвалу пленом тетки? Бегая из места в место,
нуждаюсь в людях, истомил их, а пленницу нашу надобно еще
стеречь?» Он отпустил Софью Витовтовну с честию, послал с нею
боярина своего Сабурова и занял Галич. Василий встретил мать свою в
Троицкой обители. Сабуров ударил ему челом и вступил в его службу.
Противиться Василию не было возможности. Он действовал
притом неусыпно и будучи слепцом, видел далее всякого зрящего.
Утратив силу, Шемяка и Можайский думали купить мир покорностью.
Василий был неумолим. Он занял владения тестя Шемякина, князя
Заозерского. Видя возможность не отваживаться на битву, Василий
позволил князю боровскому и князю верейскому переговаривать с
Шемякою и Можайским, которые, с своей стороны, просили сих
князей быть посредниками между ними и мстительным Василием. В
записи, составленной в сие время, сказано было, что Шемяка
удовольствуется Галичем, а Иоанн Можайском, что они отдадут все
приобретенное ими к сим наследственным уделам: Шемяка — Углич,
Ржев и Бежецк; Иоанн Козельск и Алексин; что они обязываются
возвратить все захваченное ими имение, образа, казну, грамоты,
дефтери, ярлыки ханские. За все это князья верейский и боровский
обещали передать их челобитье великому князю и молить его, чтобы
он принял их в любовь и в докончание. Всего более хотелось Василию
разрушить союз Шемяки и Можайского: он готов был на время
простить и обласкать виновнейшего, ибо он боялся — только Шемяки!
Положено было князьям заключать договоры разные. Условились, что
Василий не будет звать к себе ни Шемяки, ни Можайского, пока не
изберут митрополита, общего всем отца, который поручился бы за их
755

безопасность. Черта времени любопытная: епископскому ручательству
не смели довериться, а на митрополитское соглашались, уважая
высокий сан сей. В осторожность против нечаянного нападения,
князья клялись взаимно, что Василий не будет нападать до
решительного докончания; то же обещали Шемяка и Можайский.
Хитрость Василия удалась превосходно: последний союзник Шемяки
— князь можайский отстал от него. При посредничестве князей
тверского, верейского, боровского, он заключил с Василием договор, в
котором сказано было: «все, что по грехам нашим сталось от нас над
тобою, господином князем великим — ты меня жалуешь, — все это ты
забываешь, не будешь помнить, не будешь мстить, ни на сердце
держать, ни мать твоя, ни супруга, ни дети». Страшные клятвы были
произнесены с обеих сторон: «Призываем во свидетели Вседержителя
Господа Бога, Пречистую Его Матерь, Святого Чудотворца Николая,
Петра митрополита, Леонтия епископа Ростовского, святых старцев,
преподобных Сергия и Кирилла; молитвы родителей, дедов и прадедов
наших Великих князей — да не будет на клятвопреступнике сего
договора ни милости Бога и Богоматери, ни молитв Святителей,
старцев и родителей наших, в сей век и в будущий, и посредники наши
да будут с правым на виноватого». Казалось, что Василий в самом деле
совершенно забыл вину Можайского. Он призвал его и принял в
великую дружбу. Заключая договор с Рязанью (в июле 1447 г.), писали
сей договор от имени Василия, князей Можайского (упоминая имя его
выше всех других), Верейского и Боровского. Еще до примирения с
князем Можайским (в июне 1447 г.), Василий, взяв себе половину
областей тестя Шемякина, князя Заозерского, отдал Верейскому
другую половину (уступив ему притом за два года Ордынский выход с
его области). В сентябре другую половину Заозерья Василий отдал
Можайскому, а в замену Козельска и Алексина передал ему Бежецк.
Двумя новыми примирительными грамотами подтвердили всего
прошедшего: одна из них писана в 1448 году; в другой замечательны
слова Василия: «Все, что было еще у меня на сердце, на тебя, моего
младшего брата, оставляем при сем нашем докончании и клянемся
заднего не поминать». Только Шемяке не давали ни мира, ни
прощения. Шемяка оставался при одной записи, составленной от
имени его и Можайского, с князьями Верейским и Боровским (о чем
мы упоминали выше). Его окружили лазутчиками, знали все его
756

сношения, и во всем находили новые причины к обвинению. Может
быть, стараясь себя обезопасить, Шемяка отправлял посла к хану
Мамушеку и принял посла его у себя — потребовали выдачи ханского
посла великому князю и упрекали Шемяку за невыдачу, когда он
отказал; Мамушек задержал московского посла — причли это к
проискам Шемяки. Он просил помощи у новгородцев; в грамотах к
ним называл себя великим князем; говорил, что татары отяготили
Русь, — все это почли клеветою на великого князя и крамолою. СедиАхмет вздумал прислать к Василию послов и требовать дани. Послу
ханскому ничего не дали; но от Шемяки требовали участка в
Ордынский выход. Шемяка не дал, отвечая, что Седи-Ахмет не царь,
но самозванец бессильный. «Как не царь? — возопили в Москве. —
Но не он ли владеет тем самым юртом, где судился отец Шемяки с
великим князем?». Шемяка прибегнул к князю Можайскому, напомнил
ему прежнюю дружбу, просил ходатайствовать у великого князя и
сказать: «Если ты пожалуешь чем-нибудь Димитрия Юрьевича, то
меня, бедного, пожалуешь». Сии слова изъяснили так, что Шемяка
переманивает Можайского на свою сторону. Наконец, поймали на
дороге посланного от Шемяки к его московскому тиуну, насильно
отняли у него грамоты и вытолковали из них, что Шемяка отзывает к
себе московских людей от Василия. Обвиняли Шемяку и за то, что он
отнял некоторые поместья у изменников, перешедших к Василию; что
он посылал за помощью в Вятку; что он не отдавал вполне взятого им
в Москве…

757

Жители Можайска требуют милосердия у Василия Васильевича
Темного
Сбираясь кончить дело с Шемякою оружием, Василий хотел
оправдать себя громким изложением всего, в чем виновен был перед
ним Шемяка. По его повелению, в конце 1447 года, пять владык,
несколько архимандритов и игуменов составили огромное послание к
Шемяке, истощили в нем все возможное красноречие, все свои знания
богословские и исторические и на 28 листах доказывали Шемяке, что

758

он злодей, преступник — даже корили его памятью отца; начали
благословением — кончили проклятием.
«Знаешь — писали к Шемяке, — знаешь ты сам, сколько тщился
отец твой овладеть Великим княжеством, подобно тому, как древний
праотец наш Адам желал быть Богом: в Орду ходил он, труды
подымал, но княжения Великого не досягал, не дарованного ему ни
Богом, ни царскою пошлиною. Но он еще не унялся: собрал злых
людей, согнал великого князя с отеческого престола — и долго ли
торжествовал? Не сам ли тотчас, с великим челобитьем, государя
своего признал, и только в пяти человеках из Москвы уехал? Еще раз
пришел он; сел на престол, без царской пошлины, лучше сказать —
разбойнически, и долго ли пожил? Дабы успел он подумать о душе
своей перед близкою кончиною, Бог попустил его хотению
исполниться человекам на видение, а ему от всех на осуждение… А
сам ты? Дьявол вооружил тебя на великого князя желанием
самоначальства. Разбойнически, как ночной вор, напал ты на него,
против крестного целования, и сотворил над ним зло не меньше Каина
и окаянного Святополка. Чем же пользовался? долго ли
государствовал, и спокойно ли пожил? Не все ли в суете и прескакании
от места до места, днем томим помышлениями, ночью мечтаниями
сна? Ища и желая большего, и свое меньшее ты изгубил. А великий
князь снова на своем престоле, ибо кому что от Бога дано, того никто
не отнимет. Впал бы ты и сам в руки великого князя, как древле
гордый фараон во глубину моря, и, если бы милосердия своего не
полагал на тебе князь Великий, давно погиб бы ты, и со всеми своими,
и душа твоя в ад вселилась бы… И отколе твое заблуждение? Напала
ли на тебя душевная слепота, от возлюбления временные и
преходящие чести княжеские и начальства, и желаешь ты быть
называемым великим князем, когда то не от Бога даровано? Или
златолюбием объять, или женовнимателен и женопокорен,
уподобляясь Ироду, ни во что вменяет крестное целование? Святые
эпитрахили сквернишь ты неподобными, богомерзкими речами; но,
надеемся, сам ты знаешь, что оне суть воображение муки Господа
нашего I. X., и ты речами своими только душу свою губишь…»
Изложив вины Шемяки, и примеры высокоумия и гордости из Св.
Писания, упомянув о царе армянском Тиридате, в кабана
превращенном за то, что он гнал Св. Григория Великого, владыки
759

прибавляют: «Могли бы мы еще многое сказать тебе от Божественного
Писания; но сам ты от Бога одарен разумом и тонко Божественное
Писание разумеешь… Если не обратишься к Богу и к великому князю
с чистым покаянием, то будь ты чужд от Бога, от Церкви Божией и от
православной веры; не имей части с верными; не будь на тебе милости
Божией и силы Животворящего креста, который ты к брату своему
старейшему, великому князю, целовал; будь ты проклят от св.
апостолов и св. Отец, и гряди в конечную погибель».
Послание отправлено было 29 декабря 1447 года. Шемяке
назначили срок на покаяние: две недели по Крещении. Шемяка не
каялся, и весною 1448 года Василий пошел на него с сильным войском.
Но еще становился он, может быть опасаясь отчаяния Шемяки,
который видел злодея Можайского в милости, сообщника своего князя
тверского роднею Василия, доброго тестя своего в разорении и
погибели, имя свое в позоре и поношении. Впереди ожидала его
гибель, и отчаяние могло доставить победу. Василий воротился от
Костромы, укрепил еще более союзы, как мы это видели, и собрал
сильнейшие дружины. Безнадежный, отчаянный Шемяка сам начал
военные действия (весною 1449 года) нападением на Кострому, где
находились лучшие воеводы Василия, князь Стрига-Оболенский и
Феодор Басенок. Василий выступил с большою силою, князьями и
монгольскими царевичами. С ним был святитель Иона (уже
возведенный тогда в сан митрополита), были и епископы. Шествие
Василия казалось величественным: государь и церковь шли на
проклятого клятвопреступника. Но Шемяка уклонился от битвы. Его
оставили в покое до зимы. Тогда удобнее можно действовать в
болотистых северных местах. На святках 1450 года Василий выступил
— решил дело последнее. Пришли к Галичу; Шемяка ушел в Вологду;
его преследовали — он опять повернул к Галичу и стал твердою
ногою, укрепив Галич, устроив пушки, собрав все дружины свои.
Многочисленная рать великого князя отовсюду окружила Галич, под
предводительством князя Оболенского. Шемяка не нападал; стоял под
городом на горе крутой, окруженной оврагами. Москвичи зашли с
озера, перешли овраги. Из города загремел огонь пушек, тюфяков,
пищалей. Презирая его, воины московские взошли на гору и начали
бой рукопашный, продолжительный, гибельный. Шемяка резался как
человек, обреченный на смерть, был совершенно уничтожен и едва
760

успел убежать. Из воинов его всего более было убитых, немного
убежавших и взятых в плен; некоторые немногие затворились в городе.
Василий дожидался известия о битве в Железном городке, получил его,
велел служить молебен в тамошней обители Св. Иоанна Предтечи и
отправился в Галич. Жители отдались ему; Василий объявил, что
Галич навсегда присоединяется к Великому княжеству, и возвратился в
Москву праздновать Масленицу.
Галицкая битва происходила 27 января 1450 года и была последним
значительным усилием борьбы единовластия с уделами… После нее
уделы начали умирать сами собою, от одного слова великокняжеского.
Несколько времени участь Шемяки была неизвестна. Наконец узнали,
что он еще жив, спасся, достиг Новгорода, где находились жена его и
сын. Шемяка не был уже опасен; но он не хотел ни мириться, ни
бежать в Литву. Новгородцы помогали ему, и Шемяка снова собрал
дружину, выступил к Устюгу, занял сей город, привел жителей к
присяге и казнил непокорных ему, преданных Василию. В Галич ему
невозможно было показаться: там стояли сильные дружины Василия.
Оставив на время оружие, из Москвы писали к новгородцам, что они
не должны принимать Шемяку. Особенно митрополит изъявлял
сильное негодование новгородской своей пастве. Владыка Евфимий
ответствовал ему, что Новгород не может отказать в убежище
несчастному князю, ибо дом Св. Софии всегда принимал к себе
русских князей и воздавал им честь по силе; что святитель напрасно
пишет столь тягостные грамоты против Димитрия Юрьевича, князя
природного, внука Димитрия Донского и духовного сына своего; что
таких грамот не писывал ни один прежний митрополит. «Ты
называешь Димитрия Юрьевича сыном моим?» — возразил
митрополит. «Нет! он злодей, которого не должно именовать сыном ни
церкви Божией, ни нашего смирения. Запрещаю тебе, и детям твоим
новгородцам, пить и есть с ним. Он проклят, неблагословен, отлучен
от церкви. Сколько причинил он лиха и сколько пролил христианской
крови? Кто прежде его с такою злобою восставал против великого
князя? Выгоните его немедленно, пришлите с челобитьем к сыну
моему великому князю, и я буду о вас печаловаться».
Кажется, Кирдяпичи не оказали никакой помощи Шемяке. Можем
полагать, что они едва успели приехать в Нижний Новгород, как и
были выгнаны переменою обстоятельств. По крайней мере, Василий
761

распоряжался самовластно суздальскими областями, и имени внуков
Кирдяпы там не было слышно. Напротив, он обласкал одного князя из
поколения брата Кирдяпича, Симеона. Сей князь, внук Симеона,
Иоанн Васильевич Горбатый, получил от него в удел Городец
Волжский, клялся быть подвластным Василию и недругом Шемяки,
выдал все старые суздальские грамоты и ярлыки ханские и просил
милости для других братьев своих. Их было у него пятеро: Андрей
служил можайскому князю и был убит сражаясь с литовцами; другой,
Василий Гребенка, жил в Новгороде; трое — Александр Глазатый,
Роман и Борис били челом Василию. Василий оказал также новую
милость князю Верейскому: придал к уделу его Вышгород и несколько
сел. Верные слуги Василия, дети Улу-Махмета, Касим и Ягуп,
ходившие с ним во всех последних походах на Шемяку, получили в
удел городок Мещерский, названный по имени старшего брата
Касимов. Построенный на высоком берегу Оки, Касимов служил
подзорным, вестовым местом от набега ордынцев с рязанской стороны
и в то же время пристанищем всех недовольных из Орды, Казани,
Крыма. Скоро наполнили его монголы. Ханы Касимовские составили
важный предмет опасения для казанцев, имея своих приверженцев,
свои партии в Казани, производя там заговоры и бунты, угрожая
свержением с трона при первом случае.

762

Татарская эпитафия из Касимова
За все это Мамутек не мог быть другом Москвы, но он не помогал
и Шемяке, не двигался на Русь с сильными ополчениями. В 1446 г.
семьсот монголов напали на Устюг и зажгли его; жители потушили
пожар и условились на окуп, копейщину, которую устюжане
выплатили им мехами. Монголы договорились, чтобы устюжане их не
преследовали; они плыли по Югу и Ветлуге, на плотах, и почти все
перетонули. В 1448 г. орда Мамутекова ходила на Муром и Владимир,
но поворотила восвояси, услышав, что ее готовы встретить. Касим
763

разбил и разогнал по Битюгским степям, в 1449 и 1450 гг., отряды,
посланные из Золотой Орды так называемых скорых татар, то есть
набегавших налегке, изгоном. Много тревоги и зла причинили набеги
царевича Мазовши в 1451 году. Причиною этого была трусость
воеводы московского, князя звенигородского. Его послали стоять на
Оке, пока соберется более войска, Воевода дал свободный путь, боясь
монголов. Не видя сопротивления, монголы шли, однако ж, осторожно,
но дошли до самой Москвы, откуда Василий поспешно уехал собирать
дружины на берегах Волги, взяв с собою жену и детей, оставив в
Москве сильную защиту, мать свою, сына Юрия и митрополита.
Монголы зажгли посад Московский; деревянные дома вспыхнули;
пожар шел прямо на Кремль; жители тушили огонь и защищались от
монголов; митрополит молился в это время в Успенском соборе, со
всем духовенством, об избавлении от нашествия иноплеменных
варваров; К вечеру монголы отступили и ночью бежали от Москвы,
боясь погони, оставив свой обоз и спеша переправиться за Оку.
Василий возвратился благодарить Бога за победу, а не сражаться.
Набег Мазовши доставил большую славу митрополиту Ионе.
Говорили, что, когда он опять начал молиться, ветер воротился от
Кремля и пожар стал потухать, а монголы ушли, испуганные каким-то
ужасным шумом. Золотая Орда и после того тревожила Москву. В
1455 г. толпу ордынцев разбили близ Коломны. Они опять появились
через четыре года (в 1459 г.) и были прогнаны. Василий устроил тогда
в Успенском соборе придел Похвалы Богоматери, за избавление от
гибели. Сын Седи-Ахмета пытал счастия на другой год (1460 г.),
осаждая Рязанский Переяславль, и ушел, боясь поражения.
Избавляясь от монголов в 1451 г., Василий вспомнил о неизвестном
враге своем, которому около двух лет дозволял жить спокойно в
Устюге. Как будто на сильного неприятеля, собралось многочисленное
войско зимою 1452 года и 1 января выступило в поход. Князь
Боровский и воевода Оболенский шли впереди, жгли и опустошали
селения по Сухоне; за ними шел старший сын Василия, юный Иоанн;
наконец, царевич Касим с монголами. Шемяка хотел еще защищаться,
но видел неизбежность поражения, бежал вниз по Двине, повернул на
Вагу и укрылся в Новгороде, где снова приняли его, не страшась угроз
Москвы и проклятий митрополита. Следы московских дружин
означились разорением в самых отдаленных свирепых областях,
764

которые обвиняли за пособие Шемяке. Василий не хотел щадить
Шемяку: он был уже беспомощен, но — еще жив! Войско московское
воротилось восвояси, а за Шемякою отправили в Новгород не
воинские дружины, но — убийцу… Василия опечалил в это время
сильный пожар, опустошивший посады и Кремль апреля 9-го, ночью;
может быть, опечалила и кончина матери, Софьи Витовтовны,
умершей в долголетней старости, после 34-летнего супружества и 28летнего вдовства. Свидетельница стольких событий, испытавшая
столько перемен в жизни, она скончалась монахинею, под именем
старицы Сигклитикии, июня 13-го дня, отказав сыну и внучатам
святые образа, мощи и оставшееся у нее имение. Но Василий не забыл,
когда, слушая вечерню на праздник Бориса и Глеба, 23 июля, в церкви
во имя сих святых мучеников, он получил радостную весть: подьячий
Василий Беда — вероятно, самый убийца — опрометью прискакал из
Новгорода в Москву и известил, что Шемяка умер в Новгороде июля
18-го… Несчастному князю дали лютого зелья, и последний сын Юрия
погиб бедною и нужною смертью… Василий наградил Беду чином
дьяка и принял в милость и доверие: Беда писал даже его духовную,
через девять лет после отравления Шемяки.
Новгородцы, последние друзья несчастного Димитрия Юрьевича,
похоронили его в Юрьевском монастыре, обогащенном вкладами
Шемяки во времена его благоденствия.

765

Глава 6. Последние годы княжения Василиева: быстрое
уничтожение удельной системы
Мы старались изобразить в полном объеме важнейшие события
истории русской с 1425 до 1453 года: главные действия Василия, от
самой кончины его родителя до того времени, когда он, лишенный
очей, но зрящий умом, сделался бесспорным властителем Великого
княжества, после двадцатилетнего тяжкого опыта. Не будем судить
совести его. Предположим лучше, что Василий Темный не был рожден
свирепым: несчастные обстоятельства, остервенение вражды,
необходимость политическая довели его до жестокости. Но — здесь
новый урок для изучения тайных судеб провидения. Действуя
своекорыстно и бесчеловечно, Василий был орудием для будущего
блага русских земель: он кончил Историю Уделов. Эта политическая
система исчезла с его времен, как странное приведение, тяготив Русь
более четырех столетий. Жизнь Василия после погубления Шемяки
представляет нам совсем другой порядок дел. Не приступая еще к
описанию последних событий Васильева княжения, расскажем здесь
разные подробности, в дополнение событий до 1453 года. Мы видели
отношения Руси к монголам. Представ пред Улу-Махметом в начале
княжения своего покорным рабом, Василий видел его потом
изгнанником и основателем нового монгольского царства, грозного, но
уже не непобедимого, подобно прежней Золотой Орде. Родные дети
Улу-Махмета составили одну из опор власти великого князя русского.
Сыну Василия назначено было смирить Казань; правнуку истребить
это недолговечное гнездо азийских варваров. Золотая Орда после этого
последнего разъединения сделалась не важною. Седи-Ахмет вредил
еще набегами, но их уже не боялись, и успех Мазовши был только
мгновенною удачею. Еще безопаснее сделалась Русь от монголов
враждою Золотой Орды с Крымскою Ордою. Полагаем, что Василий
уже не платил постоянной подати монголам. Время унижения
миновалось. Отражали набеги, иногда ударивали хищников, но уже не
рабствовали перед ними, не несли им дани; посылали к ним послов —
не ходили сами бить княжеским челом. В договорах князей постоянно
упоминается о выходах и дани в Орду, но, вероятно, эти сборы
составляли только запас и всего чаще были политическою мерою,
766

умножавшею собственную казну великого князя взносами от других
князей, будто бы для монголов.
С кончиною Витовта также перестала быть гибельною для Руси
соседняя с западной стороны земля Литовская. Основанная
Миндовгом и Тройденом, укрепленная Гедимином, возвеличенная
Ольгердом, рукою Витовта поставленная в круг сильных политических
обществ Европы, с Витовтом Литва утратила самобытное
существование. Судьба ее соединена была с судьбою Польши. Ягайло
пережил своего опасного друга и врага. Витовт не оставил детей, и
Ягайло, распоряжаясь Литвою, как властитель ее, отдал государство
Витовтово в управление брату своему Свидригайлу — некогда
сопернику Витовта и беглецу в Русь, оставившему ее столь постыдно
при нашествии Тохтамыша. Свидригайло вскоре показал польскому
королю свою неблагодарность и малодушие: он захватил старого
короля в Литве, объявил своим пленником и отпустил, когда Польша
стала грозить ему войною. Волынь и Подолию Ягайло объявил своею
собственностью. Свидригайло союзился с монголами, с немецкими
крестоносцами и воевал против Польши, тем удачнее, что Ягайлу не
терпели на Волыни за ревность к католицизму, а Свидригайло
покровительствовал греческому исповеданию. Ягайло объявил
наконец Свидригайла низверженным и отдал Литву брату Витовтову
Сигизмунду (1433 г.). Свидригайло уступал, защищался упорно,
наконец был побежден и кончил жизнь в Валахии — простым
пастухом, если верить старинным сказаниям, довольно сомнительным.
Сигизмунд отвратил от себя сердца литовцев своим свирепым нравом.
Уподобляясь Гедимину и Витовту жестокостью, он нисколько не
обладал умом деда и брата. Ягайло умер в 1434 году. Преемником его в
Польше был юный сын его Владислав. Кончина венгерского короля
доставила Владиславу после того трон Венгрии. Тиран Сигизмунд
погиб от руки князей Иоанна и Александра Чарторийских (1440 г.). В
избрании ему преемника споры и несогласия: хотели соединить
Польшу с Литвою, выбрать Владислава; другие стояли за Михаила,
сына Сигизмундова; некоторые расположены были даже призвать
изгнанника Свидригайла. Наконец все мнения согласились в пользу
Казимира, второго сына Ягайлова, особенно любившего Литву.
Владислав, увлеченный честолюбивыми замыслами, погиб в войне с
турками, под стенами Варны (1444 г.). Венгрия отдалилась от Польши,
767

и Казимир, быв избран королем польским в 1447 году, соединил на
время Литву с Польшею.

Великий князь московский Василий Темный. Титулярник. XVII в.
Свидригайло и Сигизмунд жили мирно с Новгородом и Псковом.
Москве не было досуга подумать о Литве, так же как и литовцам о
Москве. Литовские князья переезжали по-прежнему в Русь. Мы
видели, что Ярослав и сообщники Василия укрывались в Литве. Сын
Лугвения, Юрий, вздумал спорить с Казимиром (в 1440 г.), но
принужден был бежать и спасаться в Москве. Михаил, сын
768

Сигизмунда, также ушел в Русь и умер или был отравлен в 1452 г. В
1444 г. Василий ссорился о чем-то с Казимиром; доходило до оружия,
но кончилось сшибками и миром.
Русское духовенство тщетно старалось подчинить себе по
прежнему литовских христиан греческого исповедания. Разделение
митрополий учинено было невозвратно. Церковь Литовская после
Цамблака оставалась без митрополита до 1433 года. Тогда избран был
преемник Цамблаку, Герасим, епископ Смоленский; греческий
патриарх не спорил и благословил его охотно. В Москве не было тогда
митрополита, и Герасим вмешивался даже в дела русского
духовенства: он поставил в сан епископский Евфимия, избранного
новгородцами (1434 г.). Свидригайло сжег этого архипастыря в 1435 г.,
уличив его в сношениях с Сигизмундом. Митрополит Исидор был
признан равно в Киеве и Москве, но после бегства его из Москвы, по
возвращении из Флоренции, единство Церквей опять уничтожилось.
Мы видели Иону, вновь назначенного в митрополиты после
Исидора. Узнав, что патриарх Царьградский причастен ереси
папежской, Василий решительно отверг власть Царьградской церкви.
Созваные в Москве епископы русские посвятили Иону в митрополиты
(1448 года). В Царьграде, где три вселенских патриарха прокляли тогда
сообщника папы, патриарха Митрофана, и откуда преемник
Митрофана, Григорий, принужден был бежать в Рим, почли этот
поступок своевольством. Василий писал, оправдывался, но не уважал
мнение греков.
Флорентийский собор произвел в Литве большие смятения.
Православие и без того было там угнетаемо Ягайло и католиками. В
Киеве возвышалась католическая епархия. Православные церкви
обращали в костелы повсюду, где только могли. Но признав
Флорентийский собор, православные могли получить одинаковые
права с католиками. Папа подтвердил это распоряжение буллою,
король Владислав грамотою (1443 г.). Выгоды мирские обольстили
многих и заставили признавать Исидора митрополитом, ибо, живя в
Риме, он продолжал называть себя первосвятителем Руси и Литвы. Но
ревностные поборники православия не обольщались ничем,
признавали митрополита Иону, несмотря на то что в 1458 году прибыл
из Рима посвященный там греческим патриархом митрополит
Григорий, булгар родом. Папа гремел проклятиями на Иону; Казимир
769

признал Григория и даже писал к Василию, что Иона уже стар и
Григорий должен заслужить его место. Василий не слушал слов
Казимира, а Иона, с своей стороны, духовными грамотами заклинал
духовенство литовское быть верным православию и предавал анафеме
самозванца Григория. Впрочем, Иона не думал уже спорить о киевской
митрополии и, подкрепляя православие, в то же время писал к
Казимиру дружелюбно, с архипастырским благословением. Он
скончался со славою святого человека в 1461 году. Преемник его,
Феодосий, именовал себя Митрополитом Московским и всея Руси.
Православное духовенство в Литве, по смерти Григория, избрало из
среды своей Мисаила (в 1474 г.), который назывался Киевским и всея
Руси. Отсюда началось совершенное разделение духовной власти в
Москве и Киеве. Избрание Ионы русскими епископами произвело
особенно тот важный переворот в церковных делах, что оно отделило
наконец Русскую церковь от власти Царьградского патриаршества. С
горестию слышали русские о соблазнительном раздоре и нечестии,
какие произвел Флорентийский собор в Царьграде, и не могли уже
почитать современную им Греческую церковь своею матерью.
Пожертвовав совестью, несчастный император Иоанн Палеолог видел
только пагубу и позор от своего безрассудного дела. Оно не принесло
ему никакой государственной пользы, разъединив еще более жалкие
остатки Восточной империи. Умирая в 1450 году, Иоанн предвидел
конечную гибель Царьграда. Сын его, Константин Палеолог, восшел
после него на трон только для того, чтобы погибнуть через три года на
бедных развалинах своего царства и знаменитого Царьграда. В 1453
году совершилось дело, издавна предвиденное всеми и ничем
неотвратимое: Царьградом овладели неверные; сын Амурата,
Мухаммед IV, в 1453 году, взял последнее, что оставалось еще у греков
в Европе, — столицу. Запад не подвигся на спасение Греции;
многочисленное народонаселение Царьграда плакало, молилось в
церквах и — крамольствовало, когда страшные пушки Мухаммеда
разбивали уже стены и башни греческой столицы. Император искал
смерти и нашел ее под саблями янычаров. Известие о падении
Царьграда, внесенное в русские современные летописи, весьма кратко:
«царь Турский, — говорили наши предки, — взял Царьград
прелестью». Он снесся с наместником и велел сказать ему: «Если
поможешь мне взять Царьград, то я возьму дочь твою за себя; будешь
770

мне отцом и вторым по мне!» Изменник указал ему на слабую часть
городской стены. Царь Турский подступил, начал бить стену пушками,
взял Царьград, разорил святые церкви, превратил Св. Софию в
великий мизгит, посек множество людей, потопил множество их в
море и сам сел на царство. Изменника, греческого наместника, он
велел сварить в котле, и предал его злой смерти, говоря ему: «Могу ли
надеяться на твою верность после того, что сделал ты с прежним
своим государем?» Уже впоследствии предки наши узнали и записали
все подробности царьградского пленения со множеством сказочных
вымыслов. Повесть об этом событии была одним из любимых чтений
на Руси, украшенная множеством нравоучений на память родам
грядущим. В ней с радостью видели русские, что после падения
Греции осталась одна земля православная — Русь, и слышали
пророчество, что Руси предоставлено некогда взять Седмихолмный
град, воцариться в нем и восстановить православие в земле
Константина Равноапостольного.
Новгород отдохнул от страха, какой наносили ему смелость и
властолюбие Витовта, и пользовался раздорами в Великом княжестве.
Юрий, потом Шемяка и Василий, равно льстили гордости и уважали
пользы новгородцев, по необходимости прощая им, что они
передавались то одному, то другому. Василий не забывал, однако ж,
напоминать Новгороду о себе каждый раз, когда дела его шли удачнее.
Условясь с ними оканчивать споры о границах в Заволочье общим
судом, ежегодно (1435 г.), Василий не использовал своего слова и в
1437 г. требовал черного бора, а перед самым пленом и несчастием
своим объявил Новгороду нелюбие, разорил новгородские волости и
взял за мир 8000 рублей. Так Москва становилась страшнее, а
Новгород уступал беспрерывно более и более. Знамения то и дело
возвещали, что Москва скоро возобладает вольным городом
совершенно. В 1435 г. в Новгороде упала, едва только отстроенная,
церковь Иоанна Златоустого. Со страхом говорили новгородцы, что
она предвещает падение Новгорода от Иоанна: первенец Василия был
великий Иоанн. Когда родился он (22 янв. 1440 г.), то юродивый старец
Михаил (заметим: родственник великого князя) начал звонить в
колокола в Клопском монастыре и кричал сбежавшемуся народу, что
«в Москве родился Иоанн, победитель Новгорода; что он упразднит
гордыню Новгорода; разрушит самовластие, изменит самовольные
771

обычаи и за непокорство многую беду, посечение, плен сотворит и
богатства и села новгородские примет!» Все это привлекало
новгородцев к бедствующему Шемяке, который, напротив, обещал мир
и старину, столь драгоценную для вольного города.
Тверь ссорилась с Новгородом в 1445 г., и князь Борис грабил
новгородских купцов в Торжке; но войны не было. Большая опасность
угрожала Новгороду после этого. В 1438 году герцог Киевский
вздумал ехать через Новгород и Русь на поклонение Гробу Господню,
вдруг воротился и жаловался на обиды новгородцев. Рыцари
ливонские вздумали заступиться за герцога, напали на Яму и говорили,
что их рукой воюет Новгород оскорбленный Григорий, князь киевский,
из своего заморья. Новгородцы задержали у себя купцов немецких
(1442 г.). Магистр ливонский пришел с войском, опять осадил Яму в
1444 году, но отступил. Конский падеж помешал новгородцам
отмстить Ливонии походом, и в 1445 г. они послали от себя послов на
съезд. Требования рыцарей оказались так велики, что новгородцы
уехали без мира. Ссора продолжалась. Вероятно, новгородцы знали,
что рыцари замышляют предприятие обширное: Ливония вздумала
совершенно завоевать Псков и Новгород, зная, что Великое княжество
не в силах помогать им, занятое внутренним раздором. Наперед
условились рыцари о дележе земель с королем шведским
Христофором, сносились с королем Казимиром, писали к папе, звали к
себе отовсюду воинов и рыцарей, говоря, что идут в крестовый поход
против неверных язычников (хотя объяснили тайно Казимиру совсем
другие причины войны). Папа благословлял, велел молиться в церквах
об успехах оружия христиан. Казимир хитрил, отговаривался; говорил
новгородцам, что он защитил их, если они согласятся на подданство
Польше; говорил рыцарям, что он не вмешивается в дела их с
Новгородом. В этих отговорках со всех сторон, за несогласием в
дележе и выгодах, пролетела грозная туча; крестовый поход отложили;
обширное предприятие рыцарей кончилось несколькими мелкими
драками, и 25-летним миром, заключенным в 1448 году. Тогда имели
время новгородцы усмирить возмущение жителей Югорской земли.
Бедные дикари эти были грабимы и притесняемы и правительством
новгородским, и удалою вольницею новгородскою, и Москвою. Их
безжалостно обирали и били, когда они не слушались. В 1455 г.

772

вогуличи наконец взбунтовались, напали на новокрещеных пермяков и
на Вычегде убили епископа Пермского.
Новгород, как прежде, не был дружен со Псковом. Соперничая в
торговле, боясь силы новгородской, принужденные покоряться воле
Москвы и Литвы, псковитяне выдавали новгородцев в беде и просили
извинения и мира, когда бедствие Новгорода проходило. Псков
находился в союзе с немцами, когда они воевали Новгород в 1442 году.
Так псковитяне подтвердили мир с немцами в 1428 г. без Новгорода;
в 1430 г. между Новгородом и Псковом не было ни мира, ни рати, и,
когда потом (в 1431, 1432, 1434 гг.) псковичи посылали послов,
новгородцы мира не дали, рати не учинили, и как ни много били челом
псковитяне, но мира не взяли. Впрочем, в 1447 г. Псков и Новгород
вместе заключили мир по старине, и при договоре с немцами 1447 г.
псковитяне также утвердили его возле новгородцев.
Едва погиб Шемяка, все изменилось в поступках Василия.
Казалось, что в последнее время, пораженный своим несчастием, он
сделался тих, кроток, прощал врагам, хотел только мира. В 1450 году
послам новгородским, присланным в Москву, подтвердили мир по
всей старине, и не мстили Новгороду за призрение Шемяки,
довольствуясь увещаниями митрополита. Любопытно, что договор с
новгородцами был писан от имени Василия и сына его, десятилетнего
Иоанна, наименованного, наряду с отцом, великим князем. Иоанн был
уже тогда объявлен соправителем отца, и двенадцати лет, едва
наступило его совершеннолетие, праздновали его свадьбу. Еще не
совершилось Иоанну 18 лет, когда у него родился первый сын его
Иоанн в феврале 1458 г.
Шемяки уже не было на свете. И на другой же год гнев Василия
пал на главу самого коварного из злодеев его: князя Иоанна
можайского. Злоба, семь лет таимая, прикрытая дружбою и
страшными клятвами, обнаружилась мгновенно. На князя можайского
взвели множество обвинений. Главное было: учил великому князю
непослушен быти. Винили еще его, что он не помогает Москве против
монголов, и представляли в доказательство того набег СедиАхматовых удальцов. «Нельзя же мне дать ему себя в обиду», —
говорил Василий. Дружины московские выступили. Князь можайский
не смел противостать, бежал и скрылся в Литве. Удел его был объявлен
присоединенным к Москве; жители Можайска приведены к присяге.
773

Преследуя ненавистного врага и за пределами Руси, Василий велел
митрополиту писать к Казимиру и предостерегать его от коварного
злодея.
Поступок с князем можайским казался наказанием праведным.
Василий спешил уверить других князей в дружбе, и подтвердил
договоры с шурином своим князем боровским, и с князем тверским.
Последний, от имени своего сына Михаила и племянников, клялся
быть заодно с Москвою на татар, ляхов, литву, немцев и всякого
недруга; обязывался не принимать можайского, ни сына Шемяки,
никого, кто сгрубит Василию. Москва обязывалась хранить пределы и
волость Тверскую; дозволяла Твери непосредственное сношение с
Ордою. Князь Боровский обязался не вступаться ни во что, чем прежде
владели Юрий и князь можайский, также в части Москвы,
принадлежавшие некогда Юрию и можайскому; он отдал обратно
Дмитров, и за Углич, Козельск, Городец, Алексин выменял Бежецк,
отнятый у Можайского. Василий подтвердил ему владение третью
Москвы, Серпуховом, Боровском, Радонежем. «Все, что Бог даст тебе
достать вотчин недругов твоих, мне не вступаться», — говорил
Боровский. Он не предвидел, что пишет бедственный приговор на
самого себя! В 1452 г. скончалась долголетняя дочь Ольгердова,
супруга Владимира Храброго, бабка Василия Ярославича и великой
княгини, Елена. Она издавна уже приняла иноческий сан и, умирая
заказывала Василию, как доброму родному, печаловаться о снохах,
внучатах и правнучатах ее, отдать на помин души некоторые села в
монастыри и заплатить за нее долги — «свести их с души ее и не
заставить заимодавцев плакаться». Тогда настала череда Новгороду
расплатиться за все, что тайно держал на сердце своем Василий
Темный. Он потребовал изгнания врагов московских из Новгорода. Не
знаем, по желанию веча или добровольно, для своей безопасности, сын
Шемяки (в апреле 1454 г.) навеки простился с отчизною и поехал в
Литву, умереть в изгнании. В Пскове приняли его почтительно:
духовенство встретило его с крестами и иконами; граждане поднесли
ему в подарок 20 рублей; он прожил во Пскове месяц и отправился в
Литву, где получил от Казимира знатные поместья. Но это не
удовлетворяло Василия; он искал причин ко вражде с Новгородом, и в
январе 1456 г. множество войска московского пошло на Новгород. Не
занимаясь разорением городов, москвичи заняли, разграбили области
774

новгородские и ждали Василия. Он сам двигался к Новгороду с
главною силою и не слушал предложений новгородцев, не хотел ни
дани, ни покорности, ни объяснений. Новгородцы еще более
испугались, когда сильный отряд их, напав на грабителей Руси, был
разбит отрядом гораздо малочисленнейшим, находившимся под
предводительством мужественного Басенка. Едва могли умолить на
милость Василия: он взял 8500 рублей, уничтожил многие
преимущества новгородского веча, условился о дани, стеснил
вольность новгородскую, заставил Новгород навсегда отречься от
принятия неприятелей его, проложил таким образом дорогу сыну
своему к совершенному порабощению вольного города. Заключив
тяжкий для новгородцев договор, Василий поворотил от Яжелбиц
восвояси.
Как будто спешил он в это время действовать. В июле того же года
Василий неожиданно обвинил в измене доброго, верного союзника,
который никогда не оставлял его в несчастии и лучше желал умереть
на чужбине нежели дружиться с Шемякою. В награду 25-летней
дружбы и близкого родства, князь Василий Ярославич Боровский был
взят под стражу с тремя детьми и заключен в Угличе. Старший сын
его, Иоанн, с мачехою своею, успел бежать и укрыться в Литве. Весь
обширный удел Василия Ярославича присоединили к Великому
княжеству. В том же году скончался рязанский князь Иоанн
Феодорович, постригшись перед кончиною и объявив Василия отцом и
опекуном детей своих, сына Василия и дочери Феодосии. Опекун
думал, по-видимому, что всего лучше может наблюдать за
воспитанием сирот в Москве, и детей рязанского князя перевезли к
нему. Рязанью стали управлять наместники московские.

775

Василий Темный и сын его Иоанн III
Василий не забыл, что последних защитников Шемяка находил в
Вятке. Эти отдаленные области северные повиновались отчасти
Москве и Новгороду; но, отличаясь духом свободы и особенного
удальства, вятчане беспрерывно ходили по Волге, нападали на
полудиких северных соседей своих, на монголов, и часто на
подвластные Москве города. Воеводы Василия по два года (1458 и
1459-й) ходили покорять вятчан, завладели там городами и наложили
на жителей дань.
Так самовластно поступал теперь Василий, и после каждого
действия он останавливался, как будто сам опасаясь следствий своей
смелости. Уничтожив князя Боровского, он еще оставлял в покое князя
Верейского, не посягал на независимость Твери (где Борис
Михайлович скончался в феврале 1461 г., мирно оставив престол сыну
Михаилу) и довольствовался только управлением Рязани. Он не мстил
и псковитянам за то, что они помогали Новгороду в 1454 году и вновь
приняли к себе князем Александра Чарторийского, сопутника Шемяки
776

(в 1456 г.). Этот смелый воин не хотел оставить за немцами места,
которыми они завладели, поехал на эти места (в 1459 г.), велел там
косить сено и ловить рыбу по старине, соорудил церковь, повесив при
основании оной нескольких чухонцев. Немцы, соблюдая в то время
мир, оскорбились делами Чарторийского, сожгли новопостроенную
церковь и несколько человек, при ней живших. Чарторийский мстил
рыцарям набегом; немцы тем же Пскову; хотели потом съехаться и
разобрать ссору на обидном месте, но поганые немцы не стали на
срок, и Чарторийский на пространстве 70 верст опустошил Эстонию,
воевал трое суток, привел много пленников и скота, сжег Немецкую
божницу великую и, сняв с нее крест и колокола, привез во Псков.
Тогда услышали, что Василий едет в Новгород, с сыновьями
Юрием и Андреем; новгородцы и псковитяне равно испугались. В
Новгороде собрались на вече, думали, не знали на что решиться, и в
отчаянии положили убить Василия и с детьми. Владыка Иона
остановил их. «Безумные! — говорил он. — Этим ли злодейством
хотите спасти отчизну? Или вы забыли, что на вас останется мститель,
старший сын Василия, и погубит вас до конца!» Василий безбоязненно
приехал после того в Новгород, был доволен покорностью жителей и
объявил им милость свою. Явились псковитяне, смиренно клялись
Василию, поднесли 50 рублей, объясняли причины войны с немцами и
«били челом о жаловании и печаловании своей отчины, мужей
пскович, добровольных людей, приобиженных от поганых бусурманов
водою, землею и головами и сожжением Божией церкви»; наконец, и о
том, чтобы Чарторийского утвердить у них князем. «Хочу жаловать и
боронить от поганых вас, мою отчину, — отвечал Василий, — жалуя
вас тем, чтобы Чарторийский у вас остался; но пусть присягнет он ко
мне и детям моим не мыслить зла». — «Не хочу; я не раб князя
московского!» — сказал Чарторийский, и уехал в Литву, несмотря на
просьбы псковичей. Василий прислал во Псков сына своего Юрия.
Псков встретил его покорно, торжественно, но просил придать к
юному Юрию опытного вождя Стригу-Оболенского. Новгородский
тяжелый гость согласился на то и поехал в Москву, куда вскоре
отправился и Юрий. Псковитяне поднесли ему на проводах 100
рублей. Немцы хотели мира и дали руки, обещаясь съехаться на
переговоры. Мир заключили, возвратили пленных и все захваченное с
обеих сторон. Посол Василия руководил всем делом, за что псковитяне
777

послали в Москву благодарить. Послы их возвратились с словом
Василия, что он «Псков, свою отчину, жалует, упрекается всегда стоять
и боронить дома Св. Троицы». Тогда же приехал во Псков новый
наместник — «не по Псковскому прошению»; но псковитяне молчали
и приняли его с честью.
Уже шесть лет несчастный Василий Ярославич томился в
заключении. Верные бояре его не хотели терпеть более, условились
освободить своего князя и увезти в Литву. К несчастию, заговор их
узнали (1462 г.), и Василий доказал, что он не любил противников воле
его. Главных заговорщиков Владимира Давыдова, Парфена Брена,
Луку Подеваева и иных волокли на лубках по льду Москвы-реки,
привязав к хвосту коня, до самого места казни, где били их кнутом,
рубили им руки, ноги, резали носы. Князь Боровский остался в
тюрьме. Никто не смел за него вступаться. Тщетно русские изгнаники
в Литве, не довольствуясь милостью Казимира, тоскуя по родине,
заключали между собой союзы, обещали стать вместе против
похитителя их наследий. Никто не хотел или не дерзал присоединиться
к ним в Руси, все начинания оканчивались бесплодными замыслами в
1462 году.
Но в тот же самый год настал и для Василия час отчета за добро и
зло, им содеянное. Еще старость была от него далека; но скорби,
заботы, страсти изнуряли его и привели ко гробу. Думая, что болен
сухоткою, он вздумал лечить себя прижиганьем, но на обожженных
местах открылись раны, и вскоре не было надежды к спасению.
Василий хотел принять монашеский клобук и умереть иноком; ему не
дали в этом воли. Он имел только время распорядиться и оставил
духовную, назначив в ней уделы супруге и всем сыновьям и подробно
определив все их отношения. Любопытно видеть, с каким
хладнокровием обдумал все подробности Василий, хотя и знал, что час
смерти тяготел уже над его головою. Мы говорили выше, что духовная
его была писана дьяком Василием Бедою, вестником Шемякиной
смерти; свидетелями ее были два архимандрита и четыре боярина.
Преемник митрополита Ионы Феодосий подписал ее. Называя себя
многогрешным, Василий после обыкновенных наставлений сыновьям
слушаться матери, жить заодно — отдавал старшему сыну Иоанну
Великое княжество, треть Москвы, Коломну, Владимир, Переяславль,
Кострому, Галич, Устюг, Вятку, Суздаль, Нижний Новгород, Муром,
778

Юрьев, Боровск, Суходол, Калугу, Алексин, московские села (между
прочим Красное, над Великим прудом у города), треть тамги
московской, и особо московский дом князя можайского; другую треть
Москвы и треть московской тамги сыновьям Юрию и Андрею пополам
(держать погодно), и особо Юрию Дмитров, Можайск, Мядынь,
Серпухов, дом Шемяки в Москве а Андрею Углич, Устюжну, Бежецк,
Звенигород, село Сущово близ Москвы, и дом князя Боровского в
Москве; третью треть московскую и треть тамги сыновьям Борису и
Андрею меньшому (держать погодно), и особо Борису Ржев, Волок,
Рузу; Андрею Вологду с Кубеною, Заозерьем и дальними северными
областями; супруге своей Ростов (с тем, чтобы передать по смерти
своей Юрию), Нерехту, Напрудское село близ Москвы. Итак,
горестный опыт не вразумил Василия: он снова раздавал уделы,
которые соединил с таким трудом и тяготою совести! Князь Боровский
может быть томился еще в тюрьме или только что сошел в могилу, сын
Шемяки, князь можайский, сын Боровского были изгнанниками в
Литве, а он уже снова восстановлял их уделы, передавая только это
удел Можайского, это Боровского, это Шемяки, это князей Петра и
Константина! Заметим, что Василий сверх того связывал детей своих
мелкими рассчетами, раздачею им сел в уделах одного другому и
дележом доходов с третей Москвы. О Новгороде и Пскове он не
говорил ни слова — их еще почитали не собственностью, но только
принадлежностью великого князя. Ни слова не было и о Перми.
Василий приказывал детям собирать и отдавать старшему брату
Ордынский выход; старое присловье «если переменит Бог Орду»
находим в его духовной. Замечательно, что Василий поручает в
заключение супругу и детей печалованию Казимира, короля польского,
по окончательной с ним грамоте. Неужели Казимир долженствовал
быть их попечителем? Не значит ли это того, что Казимир обязывался
не допускать в Русь беглецов, живших у него в Литве? Нетвердость,
неясность, запутанность государственной системы видны во всех
распоряжениях Василия, так же как видны они были во всех делах его.
Не так поступал, не так и завещал потом великий его сын.
Марта 17-го 1462 года Василий скончался от тяжкой своей болезни
и похоронен был на другой день. Имя Темного соединялось с его
памятью после его ослепления; оно выражает и нравственный
характер его.
779

Прибавим к описанию дел Василия, что в его время в Истории
Русской в первый раз появилось имя казаков: так названы в летописях
вольные удальцы, жившие в Рязанской области, и сбежавшиеся на
помощь против Мустафы в 1444 году. Они пришли на лыжах, с
сулицами, с дубьем, и вместе с мордвою присоединились к дружинам
Василия. Имя казаков вскоре сделалось известно и громко. Мы будем
говорить об этом подробно впоследствии, означив только здесь, когда
появилось имя это в первый раз.
В 1429 году основана была знаменитая обитель, среди Белого моря
на острове Соловецком, удаленном от матерого берега на несколько
десятков верст и дотоле необитаемом. Новгородец Герман, издавна
промышлявший в тамошнем краю и хорошо знавший прибрежные
острова, уговорил инока Савватия поселиться на Соловецком острове
и основать пустынь для монашествующих. По смерти Савватия
(1435 г.) инок Зосима пристал к Герману. Они устроили значительную
обитель, поехали просить у новгородцев, чтобы им отдали во владение
на море-окияне острова Соловецкий, Анзерский, Муксалицкий,
Заяцкий и другие. Вече согласилось, и обитель Германа, 55 лет
управлявшего оною, начала богатеть числом братии, вкладами и
доходами от сельдяной и рыбной ловли, добывания нерпичьих кож,
рыбьего жиру и выварки соли. Вдова посадника Борецкого Марфа,
обладавшая обширными землями и промыслами на Севере, отдала
Герману в вечное владение Сумскую и Кемскую волости, ей
принадлежавшие.
В 1456 г. владыка Смоленский Мисаил, которого особенно уважали
Василий и митрополит Московский, приехал в Москву и просил
Василия возвратить образа, и особенно чудотворную икону
Смоленской Богоматери, увезенную Юрием Святославичем. Она
стояла в иконостасе Благовещенского собора и была чтима особенно.
Рассудив, что нельзя держать Богоматерь в плену, отпустили святую
икону торжественно. Василий, все его дети (младенца Андрея
принесли на руках), митрополит, бояре, народ, войско собрались в
Кремле, и когда надобно было поднимать икону Богоматери, плакали
горько. Иона взял один из смоленских образов, и сказал: «Епископ,
брат и сын мой! оставь это на воспоминание!» Он и Мисаил
благословили образом Василия; потом Мисаила проводили до церкви
Благовещения в Дорогомилове, и там простились. Перед оставленною
780

Мисаилом иконою велено было служить ежедневные молебны, а
вместо образа Смоленской Богоматери поставили список. Кроме
пожара в 1445 г., названного Суздальским, и сожжения Москвы
Мазовшею в 1451 г., целая треть Москвы выгорела от пожара в 1457 г.
Весь Псков был опустошен пожаром в 1449 г., а Муром в 1457 г.
Летописцы упоминают еще о неурожаях, холодных зимах,
дороговизне, болезнях в разные годы, чудесах и знамениях. Заметим
любопытнейшее: в 1425 г. во Псковской области шла кровь от иконы
— «проявляя нашествие Витовта». В 1426 г. в сентябре явилось около
солнца шесть кругов, «круг за круг связался, и все были разноцветны,
иной красный, иной зеленый, иной желтый». В 1430 г. явился в
Смоленске бесшерстный волк, и много искусал и съел людей. В том же
году от сильных жаров вода иссякала, леса горели, дым расстилался
повсюду, так что птицы падали мертвые, а рыба по два года пахла
дымом. В 1431 г., после знамения на небеси трех столпов огненных,
«была засуха, земля и болота горели, мгла продолжалась 6 недель,
солнца люди не видали, рыбы от дыма мерли, и скот и птицы пропахли
дымом». В 1432 г. во Пскове, в монастыре на Снезной горе, во время
грозы мая 3-го, молния наполнила церковь; монахи попадали от
страха, и все позлащенные иконы потемнели. Такое же явление было 3
июля в монастыре Св. Иоанна; молния зажгла притом городскую стену.
Испуганные этими явлениями псковичи учредили крестный ход. В
1436 г. ранние морозы побили жатву в новгородских областях, и
многие, страшась голода, уходили в Литву и к немцам. Лет десять
продолжались потом неурожаи, и новгородцы, опечаленные притом
пожарами, обвиняли друг друга на вече; некоторых обвиненных
осудили и сожгли, утопили в Волохове и побили каменьями. В 1440
году из образа Николая Чудотворца в Вороночи потекла кровь;
псковитяне принесли этот образ в свой город и молили Бога отвратить
грозящее бедствие. В 1442 г. всюду была лютая зима, а летом громы,
вихри, «бысть жито дорого, и страх бысть на человецех». — В 1445 г.
в Суздальской соборной церкви, без всякой видимой причины начали
тлеть и разваливаться гробы архиереев, а в праздник Преполовения вся
церковь развалилась. В 1446 г. зимою нашла в Новгороде туча, пошел
дождь и начали падать из облаков хлебные зерна; они покрыли собою
пространство на несколько верст. Поселяне собирали их и приносили в
Новгород; «люди же стекашеся видети это преславное чудо, откуду и
781

како бысть». В 1460 г. июня 13-го страшная гроза разразилась над
Москвою; народ молился: гроза миновалась. На другой день, при
ясном солнце, вдруг налетела снова туча, обложила все небо, пролился
дождь, засверкала молния, вихрь ломал дома, вырывал деревья.
Жители отчаивались в жизни, и митрополичий дьяк Родион Кожух
передал описание этой бури потомству в витиеватом рассказе, убеждая
всех современников покаяться и не грешить. В 1459 г. новгородские
летописцы заметили, что Пасха приходится в самое Благовещение.
«Братия! — говорит он потом. — Здесь беда великая: здесь скорбь не
малая! Так как в год распятия Христова, круг солнца ныне будет 23-й,
луны 13-й, и это лето конечным является, в которое чаем пришествия
Христова. А беззакония умножились на земле! Владыко! пощади нас,
исполняя небо и землю славы твоея, пощади нас, благословен грядый
во имя Господне! Блюдитесь, братья! Господь не хощет смерти
грешникам, но ждет покаяния и глаголет: не весте дни и часа, в он же
сын человеческий придет! Но разумей, кто хочет разуметь: беги
неверия! Се уже и измаильтяне появились в наше время». Вероятно,
набожный летописатель разумел взятие Царьграда; вероятно, что и
заметку сделал он в начале года, ибо тотчас после оной следует другая:
«Но того лета не быть ничтоже». Мир еще уцелел.

782

Глава 7. Великий князь Иоанн Васильевич
Некому было спорить с Иоанном о Великом княжестве, некуда
было посылать ему за позволением владеть великокняжеским
престолом. Уже около десяти лет быв соправителем отца, с познанием
дел государственных, с приобретенным в юности опытом, на 22-м году
жизни Иоанн сделался самовластителем Руси в марте 1462 года.
Он ничего не изменял в порядке дел, и несколько лет его правления
прошло тихо, мирно, как будто великим князем сделался второй
Симеон, поддержатель системы правления отцовского — не от имени
Иоанна и братьев его, Юрия, двух Андреев и Бориса, с другой от
имени великого князя тверского Михаила Борисовича, Иоанна
Юрьевича Зубцовского, и дяди их Михаила Холмского. Москва
ручалась за безопасность Твери и, «если бы татары почали сваживать и
давать Москве дом Святого Спаса», обязывалась не брать его, давая
Твери полную свободу сноситься с ханами. Тверь обещала не
принимать врагов Москвы: Иоанна можайского, сына Шемяки и сына
Василия боровского, а также и всех будущих врагов Иоанна; обещала
воевать заодно против царя и татар, литвы, ляхов и немцев и жить с
Новгородом по старине, как было при пращурах.
Таков же был новый договор с князем Верейским, которому
подтвердили владение Вышгородом и который обязался не знать Орды,
платить выход через Иоанна и не вступаться в то, что «примыслит себе
Москва». Еще великодушнее казался поступок Иоанна с Рязанью.
Освободив ее от управления московских наместников, он выдал сестру
свою, княжну Анну, за юного рязанского князя Василия и мирно
отпустил его владеть отцовским наследством.
Великие, скрытные от всех думы роились в душе Иоанна, твердой,
суровой, превышавшей понятия современников. Но тихо начал он.
Никто не предвидел, что Иоанн лучше всех понимает политику, какою
основали и укрепили Москву Калита, Симеон, Алексий-митрополит,
Димитрий, дед и отец его. Соединяя в себе мужественную пылкость
прадеда с твердою решительностью деда, Иоанн не имел ни одного из
пороков и недостатков отцовских. Никто не управлял им. Он первый
понял необходимость соединения скрытной политики с высоким
мужеством воинским, внутреннего устройства с внешними связями,
783

готовности на мир среди войны и приготовлений к войне среди мира.
До него думали только о защите самобытности против Орды — он
провидел далее и взрастил в душе своей смелую мысль: не бороться
только с Ордою, но решительно истребить ее. Он понял, что не
пользоваться только временными выгодами надобно ему от Новгорода,
но покорить Новгород и слить с Москвою; что Литве и Польше
надобно не противоставлять только временного отпора, но должно
стать против них политическою и государственною самобытностью.
Иоанн простирал взоры далее, в Европу, хотел узнать ее и ввести Русь
в сношения с нею и с отдаленною Азией.

Иван III. Гравюра XV в.
784

Так обдумывал все Иоанн, и сорокалетнее княжение его было
постоянным, верным следствием одной глубокой мысли. Он имел
счастливую участь: исполнить все, что задумал. Если постоянное
счастье не есть следствие глубокого рассчета ума, то надобно сказать,
что непостижимая удача сопровождала все дела Иоанна: он обладал
тайною успеха во всех своих предположениях и делах. Только старость
его была омрачена скорбями и ошибками, как будто в поучительное
напоминание человеку, что каждый смертный должен в свой черед
заплатить судьбе за возвышение над другими. Иоанн не опередил ни
своего века, ни своего народа; но зато он соединил в великой душе
своей все, что составляло жизнь его народа и его века: он был
великим, могучим их представителем. После Петра Иоанн III занимает
первую ступень между владыками русскими; перед ним уничижались
все его предшественники; с ним не сравнился ни один из его
преемников. Не говорим о Петре, для которого нет сравнений.
Глубоко соображая все дела свои, прежде всего Иоанн нанес
тяжелый удар Казани, умев воспользоваться обстоятельствами. Хан
Мамутек умер в 1463 году. Ему наследовал сын его, Ибрагим. Халиль,
брат Ибрагима, скончался в юности; Нурсалтан, вдова Халиля, вышла
за царевича Касима, верного слугу Москвы. Тайные сношения с
Казанью заставили Касима подумать, что Казань готова отдаться ему.
Он донес об этом Иоанну, и войско великокняжеское, с мужественным
воеводою Стригою-Оболенским, выступило осенью 1467 года, когда
казанцы не могли ждать похода. Но Касим или ошибся, или был
обманут. Ибрагим ждал его. Среди осеннего распутья достигнув
Казани, русские и Касим встретили полки Ибрагима, готовые к битве,
сражались, но думали только об отступлении. Они совершили
обратный поход среди проливных дождей, осеннего холода и при
таком недостатке в припасах, что русские в пост ели мясо. По причине
трудного пути, воины бросали свои доспехи и шли пешком, уморив
всех лошадей. Казанцы не преследовали их, но мелкими толпами
бросились опустошать области русские.
Иоанн все предвидел. Прошла пора безотчетных походов на Волгу,
за которые мстили потом монголы разорением беззащитных русских
областей. Муром, Нижний, Галич, Кострома были прикрыты

785

сильными дружинами. Князь Даниил Холмский встретил и разбил
казанцев близ Мурома. Отряды русские опустошили области
Ибрагимовы, а в декабре отдельные дружины, с князем Симеоном
Романовичем, вошли в землю черемисов и мстили за набеги их огнем
и мечом. Весною 1488 г. сам Иоанн выступил в поход; но воротился с
дороги, послав на Казань отряды с князем Руно и князем Звенцо. По
реке Вятке русские ходили до Камы, когда в то же время по Волге
князь Ряполовский-Хрипун пошел далеко в казанские пределы. Иоанн
не довольствовался тем, чтобы обезопасить себя от набегов: весною
1469 года по Волге и Оке поплыли войска его к Нижнему, где князь
Беззубцев принял над ними начальство. От Устюга, через Вятку, пошел
князь Даниил Ярославский; от Вологды воевода Сабур. Вдруг в
Нижнем получили неожиданное приказание Иоанна: оставить поход и
отправить к Казани только охотников. Опасаясь неудачи, Иоанн
слишком остерегался, а Беззубцев не имел соображений главного
воеводы: могли усмирить Казань — и не успели от взаимного
недоразумения. К изумлению Беззубцева, все воины его вызвались в
охотники и спешили плыть к Казани, говоря: «Все хотим идти на
окаянных татар!» Беззубцев с немногими остался в Нижнем. Войско
избрало себе предводителя, воеводу Руно, боялось быть
остановленным в пути, спешило и 21 мая явилось под Казанью, так
скрытно и неожиданно, что застало жителей, беспечно спящих. При
звуке труб русские воины устремились из судов на берег, зажгли город,
рубили татар, грабили домы, но удовольствовались испугом казанцев и
вдруг отступили. Руно подозревали в измене, ибо он стоял после того
под Казанью семь дней, дал время Ибрагиму оправиться и с сильною
ратью, по воде и по суху, пойти на русских. Руно велел отступать.
Казанцы преследовали его и удалились только после жестокого отпора.
Русские отплыли далее от Казани и стали у Ирихова острова. Здесь
явился к ним нерешительный Беззубцев, послал в Вятку, извещая о
походе своем на Казань и приказывая вятчанам соединиться с ним на
Волге. Вятка не оставила еще тогда своего независимого духа и не
была вполне московскою областью. Страшась навлечь на себя мщение
казанцев, вятчане отвечали князю ярославскому, что они дали слово
Ибрагиму: не помогать ни ему, ни Москве. Посол Ибрагима был тогда
у них. Беззубцеву сказали, что вятчане пойдут на Казань, если пойдет

786

большая рать московская с братьями Иоанна. Простояв без действия на
Волге целый месяц, Беззубцев поворотил полки восвояси.
Иоанн думал, что урока, данного им Казани, довольно; призвал
мать Ибрагимову в Москву, почтил ее дарами и отправил в Казань,
повелевая сказать, что он готов теперь мириться с Ибрагимом. Касима,
виновника трехлетней войны, уже не было тогда на свете. Беззубцев
встретил Нурсалтан, плывущую по Волге. Она надеялась на
заключение мира и уверила русских в безопасности. Но едва проплыли
суда ее, Ибрагим примчался с татарами, и на Волге явились суда
татарские. Начался бой; татары были отбиты; русские достигли
Нижнего благополучно. Сюда пришли к ним остатки устюжских
дружин. Несмотря на отказ вятчан, князь ярославский прошел на Каму,
узнал там об отступлении главного войска и поспешно проплыл мимо
Казани, стараясь догнать отступавших. Вся сила Ибрагима налегла на
него; но устюжане дрались отчаянно; князь ярославский был убит в
бою; князь ухтомский принял начальство, не щадил себя, сам
сражался, перебегал с одного судна на другое, бил врагов тяжелым
ослопом и успел уйти с остатками дружин, причинив большой урон
казанцам. Иоанн изъявил неудовольствие главным своим воеводам и
щедро наградил устюжан, послав к ним деньги, оружие, одежду и
запасы муки и масла. Братья его, Юрий и Андрей, приехали в Нижний;
войско подкреплено было новыми силами. Иоанн не хотел уступить
Ибрагиму, не хотел полууспеха; прежде соглашавшись на мир, он
решался теперь вести войну решительную, двинул снова по Волге
ополчения свои к обгоревшей Казани, повелевая войску зимовать там,
но без победы не возвращаться. Никогда еще казанцы не испытывали
войны столь упорной и затрепетали при новом появлении русских.
Сентября 1-го воины Иоанна стали под Казанью; Ибрагим оказал
слабое сопротивление и заперся в городе. Видя приготовления к осаде,
казанцы униженно просили мира и приняли его по воле Иоанна.
Войско русское пошло обратно и вывело с собою всех пленников,
какие были взяты татарами в течение сорока лет и уже отчаивались
увидеть когда-либо родную Русскую страну.
Пока, не унывая при стольких неудачах, Иоанн унижал силу
Казани, уже другой обширный замысел был готов в уме его. Дружины
великокняжеские, едва возвратясь из казанского похода, должны были
готовиться к новому походу, на север — решить судьбу Новгорода.
787

Повесть о сем достопамятном событии передали нам неприятели
новгородцев, изображая грозное решение Иоанна праведною местью
за неправды, кривизну души и крамолы новгородские. Не будем верить
пристрастным их сказаниям… После похода Димитриева, в 1386 году,
проложен был верный путь к падению вольного города; каждая распря
с Москвою доказывала потом невозможность веча новгородского при
самовластных
распоряжениях
князей
московских.
Только
соперничество Витовта спасало Новгород при Василии Димитриевиче,
только междоусобия, и потом нерешительность действий сберегли
Новгород при Василии Темном. Иоанн видел опасность не от
Новгорода, но от соседства его с Польшею, где новгородцы
решительно стали искать своего спасения от Москвы. Различие веры,
нравов, рода, обычаев еще отвлекали Новгород от совершенной
покорности Польше; но чего не могли сделать крайность и опасение
силы великих князей? Тогда Польша увеличилась бы обширными
Новгородскими областями, внедрилась в Русь и обременила собою
Москву. К несчастию новгородцев, в Литве не было тогда ни Ольгерда,
ни Витовта. Властвуя уже около 25 лет над Польшею и Литвою,
беспечный, добродушный, желавший добра, но не умевший делать его,
король Казимир не мог поладить с польскими аристократами, не мог
примирить Польшу с Литвою, равно признавшими власть его, но
неприязненными одна к другой. Занятый охотою среди важнейших
дел, нуждавшийся в деньгах, расточавший их и между тем вмешанный
в продолжительную войну с немецкими рыцарями, в распри за
Богемию и Венгрию, Казимир не смел и не мог поддерживать
Новгород, угрожаемый в сем случае войною вдруг от Крыма, России и
Молдавии. Увидим, что всюду уже распростирал тогда сношения свои
Иоанн, смиряя Казань и грозя новгородскому вечу. Но ничего этого не
предусматривали в Новгороде, и соединение с Польшею скоро
сделалось главною мыслью новгородцев.
Иоанн начал свое государствование изъявлением миролюбия к
новгородцам; дал им волю удержать земли в Заволочье, не
распределенные Василием, и даже вступился за права архиепископа
Новгородского, когда Псков отверг церковный суд его. Покорные
псковитяне, напротив, возбудили гнев его изгнанием московского
наместника. Склоняясь на просьбу псковитян, он простил их потом, и
дружина московская пособила Пскову управиться с рыцарями, которые
788

раздружились тогда со Псковом; война (1463 г.) с ними кончилась
набегами обоюдными. Рыцари святым словом уверяли, что хотят мира,
и заключили его в 1464 году. Новгородцы, как прежде, не помогали
Пскову. Прошло несколько лет; Иоанн казался занятым единственно
войною с казанцами. Мнимая кротость его умножала смелость
новгородцев. Раздоры терзали вече, и тем более, что в Новгороде
усилилась тогда крамола противников Москвы и друзей Литвы. Ее
составляли: Марко Памфильев, купеческий староста, вообще житые
люди, купцы, все те, промыслы которых стесняло распространение
Москвы в Заволочье и северных областях. Но душу крамолы
составляли вдова посадника Исаакия Борецкого, Марфа. Знаменитая
по званию, богатству, старости, мать нескольких сынов, бодрых и
деятельных, Марфа особенно страшилась власти московской, столь
тяжкой торгам и промыслам. Напротив, аристократы новгородские
желали усиления власти московской, возвышавшей права их, и
стесняли волю простого народа. Чернь новгородская переменяла
мысли, смотря по тому, как и кто управлял ею. Духовенство боялось
Москвы, стеснявшей права, суд и доходы его; оно присоединилось к
крамоле Борецких, и Марфа торжествовала. Вражда и неудовольствия
против Москвы усилились. Соединение Новгорода с Польшею было
решено. Тщетно Иоанн приказывал сказать, проникая в тайную мысль
новгородцев, что поступки их возбудят наконец гнев его и гнев сей
тяжко падет на Новгород. Новгородский боярин Ананьин прибыл в
Москву, требуя решения разных споров. «А мои жалобы?» — спросил
его Иоанн. «Мне Великий Новгород ничего о том не приказывал», —
отвечал Ананьин. «Не приказывал даже ни одного слова покорного,
когда вы не перестанете обременять меня своими жалобами! Не в
истерпь мне более; исправьтесь немедленно; ударьте мне челом, и я
буду держать вас по старине, или страшитесь наказания!» Таково было
последнее слово Иоанна. Скоро друзьям Польши представился новый
случай действовать: владыка Новгородский Иона скончался; на его
место избрали инока Феофила. К досаде Борецких, Феофил изъявил
покорность Москве, и послы новгородские поехали просить
позволения о прибытии Феофилу в Москву и поставлении его на
прежних правах, с белым клобуком. Иоанн соглашался, если Новгород
изъявит ему покорность. Тогда Борецкие начали поступать
решительнее. Монах Пимен, ключник владычний, предназначен ими в
789

архиепископы вместо Феофила; не жалели денег, и уговорили наконец
народ на избрание Пимена и на то, что владыку должен поставить
Киевский митрополит, освободив Новгород от тяготы московской.
Феофил немедленно согласился на сии условия, и Пимена выдали
Борецкие мщению врага его. Услышав о согласии Феофила
отступиться от Москвы, митрополит Московский писал ласково в
Новгород, напоминал новгородцам о грехах, которые примут они на
душу, приложась проклятой ереси латинской, какою был заражен
киевский митрополичий престол, и уговаривал их покориться
великому князю. Иоанн решился обольстить Борецких милостями и
возвел старшего сына Марфы, Дмитрия, в достоинство боярина
московского — сан знаменитый, ибо всех бояр было тогда только пять!
Посол московский, Товарков, явился в Новгород, извещая о милостях
Иоанна, о том, что Иоанн отдает Новгороду всю старину. Было поздно:
Новгород принадлежал уже королю польскому, и брат киевского князя,
Михаил Олелькович, приехал уже в Новгород как наместник
Казимира.

790

Вручение пустынником Феодосием Борецким меча Ратмира юному
вождю новгородцев Мирославу, назначенному Марфой Посадницей в
мужья своей дочери Ксении. Художник Д. И. Иванов. 1808 г.
Предложение отдаться Казимиру, сколь ни искусно было оно
приготовлено, долго, однако ж, волновало умы народа и производило
раздоры на вече. Всех ужасало неслыханное дело — подданство
Литве, королю-латинщику, окаянному ляху. Оно казалось
богопротивным, ужасным. «Лучше гнев князя-христианина, нежели
милость короля-еретика!» — кричал народ. Но Борецкий и сообщники
их превозмогли все, и знаменитое посольство отправилось из
Новгорода в Польшу. Его составляли: Афанасий Евстифеевич,
посадник Дмитрий Борецкий (сын Марфы), староста Памфилий и
другие. Король принял новгородцев как лучших своих друзей и охотно
согласился подтвердить все права и льготы новгородские. Признавая
Казимира своим господином, новгородцы договорились с ним о
791

защите их от Москвы. «Пойдет князь великий московский на Великий
Новгород, или его сын, или его брат, или которую землю подымет на
Великий Новгород, ино тебе нашему господину, честному королю,
сесть на конь за Великий Новгород, и со всею своею Радою Литовскою
против великого князя и боронить Новгород. Если же не умиришь
Новгород, решишься ты ехать обратно, Рада твоя да защищает
Новгород. Веры Греческой православной у нас тебе, честный король,
не отнимать; где будет нам, Великому Новгороду, любо, в своем
православном Христианстве, тут мы себе владыку и поставим, по
своей воле. А Римских церквей тебе, честный король, в Великом
Новгороде не ставить, ни в пригородах новгородских, ни во всей земле
Новгородской. Умиришь ты Новгород с Москвою, за то берешь себе
черный бор, однажды в год. Немецкого двора тебе не затворять, и
пристава своего не определять». Утвердив сими условиями защиту
свою, оградив веру, торги, права, Новгород не думал более о нелюбии
Иоанна.
Расчет Борецких мог быть верен, если бы в Польше царствовал
Витовт и если бы в Москве был не Иоанн. Дело кончилось бы тем, что
Москва снова уступила бы Новгороду, как прежде; исполнив свои
честолюбивые намерения, Борецкие могли отвергнуть Казимира; или
началась бы война, в которой успех был еще сомнителен с пособием
Польши. Но все пошло иначе, при слабости польского короля, при
твердом характере и уме князя московского. Новгород пал!
Заключив договор, Казимир не имел ни воли, ни средств помогать
новгородцам. Его не слушалась польская рада; притом, едва кончив 13летнюю войну с немецкими рыцарями (в 1466 г.), Казимир уже
вовлечен был в войну за наследство Богемии, и в другую войну с
Венгрией и Силезией; войска у него едва доставало на защиту Польши
от нападения венгерцев, пруссов и силезцев. Кроме того, ливонские
рыцари грозили войною, если король вступится за Новгород. Даже
наместник его Михаил Олелькович, услышав о смерти брата своего,
оставил Новгород, ехал через Русу, как неприятель, отнимая запасы и
везя для безопасности своей заложников новгородских.
Итак, оставалось выдерживать борьбу с Иоанном одному
Новгороду, раздражавшему его непокорностью и передачею Литве!
Может быть, новгородцы думали, что еще переменятся обстоятельства,
еще можно будет поторговаться, отделаться разорением Торжка,
792

Заволочья; может быть, они надеялись и на удачу в битве, припоминая
времена Боголюбского и Михаила Тверского. По крайней мере,
Новгород равнодушно выслушал складную грамоту Иоаннову, где
исчислены были все оскорбления, все вины вольного города и где, не
требуя уже покорности, Иоанн грозил войною. Предоставляя решение
всего будущему, хотя Казимир не шел, слышно было о сильных
приготовлениях Иоанна, и псковитяне отвечали послам новгородским
на предложение союза против Москвы: «Когда услышим, что великий
князь идет на вас, тогда погадаем, и пришлем ответ». Посол
новгородский претерпел жестокое оскорбление во Пскове; некоторые
из псковитян, обиженные в Новгороде, захватили его людей и
требовали удовлетворений. Псков оказывался врагом Новгорода при
борьбе с Москвою, и без того тяжелой. Но вольные новгородцы еще не
понимали всей опасности.
Истощив средства мирные, взвесив отношения Литвы и Польши,
Иоанн захотел уничтожить вольность Новгорода, решительно,
навсегда, отвергнув все временные выгоды, если мог овладеть
Новгородом безусловно. Так решил он, и быстры, обширны были его
приготовления. Он привел в движение все силы свои; Тверь, Верея,
Рязань повиновались его воле; Пскову велено было идти. Все
ненавидели Новгород и с радостью принялись повсюду за оружие;
дружины касимовские явились немедленно, с сыном Касима
Данияром; вятчане, не шедшие на Казань, поспешно устремились на
Новгород, хотя дружины их только что воротились из удалого похода
по Волге, в котором они, врасплох, нападали на самый Сарай. Еще
сильнее старался Иоанн воспламенить все умы: новгородцев
представляли отступниками от православия, врагами Руси, которые
поддались проклятому ляху, предались латинской богомерзкой ереси,
преступили клятвы, отвергли власть отца митрополита православного.
Марфу изображали второю Иезавелью, Далилою, Иродиадою,
развратною женщиной, которая хочет выйти за ляха и царствовать в
Новгороде. Прежде всегда ходили москвичи на Новгород зимою, и
новгородцы надеялись, что и теперь, среди болот и лесов, не посмеют
воевать их летом. Как нарочно, с мая до сентября не упало ни капли
дождя, дороги просохли, болота осушились. За три недели до Петрова
поста, 1471 года, князь Даниил Холмский выступил с передовыми
полками к Русе; братья Иоанновы шли из своих уделов отдельно;
793

Стрига Оболенский отправился по течению Мсты; в Заволочье, по
Двине, отряжен был воевода Образец с вятчанами; устюжане особо
пошли к бою; псковитян повел на Новгород воевода Феодор Юрьевич
в начале июля; сам Иоанн, с Данияром, с князем Верейским и
князьями тверскими, двинулся к Торжку. Он готовился на Новгород,
как в поход важный, молился у гробниц предков, просил
благословения святителей, собирал совещания, выслушивал советы,
излагая все обиды, неверие, безбожие новгородцев, и выступил из
Москвы на третьей неделе Петрова поста, взяв с собою ученого дьяка
Бородатого, который знал хорошо древние летописи и мог исчислить и
доказать новгородцам все издревле учиненные вероломства и крамолы
их.
Уже огонь и меч означили поход князя Холмского; Русу выжгли;
Холмский истребил судовую новгородскую рать на Ильмене и шел к
реке Шелони; псковитяне осадили и взяли Вышгород; берега Мсты,
Торжок — все гибло в опустошениях. Новгородцы еще не робели. Они
отправили князя Шуйского-Гребенку отбивать Заволочье от Образца и
устюжан, послали самое сильное войско на псковитян и Холмского и
требовали от Иоанна свободного пропуска послу своему,
отправленному для переговоров. Иоанн не отвечал им, шел без
остановки. Сын Марфы Борецкой, Димитрий, хотел показать пример
мужества и со знатнейшими новгородцами спешил выступить против
москвичей. Оставив псковичей, он двинулся на князя Холмского.
Между тем в Новгороде готовились к защите отчаянной; выжгли
посады, поделали укрепления, засеки, завалы, вооружили всех
жителей; каждый брал оружие, слыша, что бесчеловечное
опустошение означает всюду следы рати Иоанновой. Но страх отнимал
силы; вспомнили предвещания об Иоанне; видели, что еще никогда и
никто не неволил вольного города до такой степени, с таким
упорством. Уже в Новгороде оказывался и недостаток припасов,
сделалась дороговизна, угрожал голод. Крамола еще не утихла:
сообщники Марфы и друзья Москвы спорили между собою и
волновали народ.

794

Снаряжение русских воинов XVI–XVII вв.
Страшные вести вдруг унизили гордость Борецких. Услышали, что
Иоанн стоит уже в Яжелбицах и что в одно время новгородские
дружины разбиты в Заволочье и на Шелони. Князь Шуйский напал на
Образца, сражался с ним целый день (24 июля), был разбит и бежал,
сам жестоко раненный в битве; москвитяне заняли после сего все
795

двинские области. Шелонское сражение имело следствия еще более
пагубные. Думая сразить Холмского сильным натиском, Дмитрий
Борецкий надеялся на превосходное число войск и ждал случая
напасть на москвичей, стоя на высоком берегу Шелони. Отважный
Холмский видел опасность и предупредил ее. «Лучше положить
головы за правду государеву, нежели отступать; будь новгородцев
сотни тысяч — с нами Бог и правда!» Так воскликнул он, и первый
ринулся на коне в Шелонь, возглашая: «Москва!» — «Москва,
Москва!» — закричали все воины, следуя за Холмским, переплыли
реку и ударили на новгородцев. Раздор оказался между новгородцами:
владычный полк не хотел биться, говоря, что владыка велел ему
сражаться только с псковитянами. Засада татарская ударила в тыл
новгородцам, когда нападение Холмского изумило их, — и — поле
битвы превратилось в страшное побоище; новгородцы бежали, почти
не сражаясь, и гибли под мечами москвичей; Дмитрий Борецкий со
знатнейшими людьми попался в плен. Иоанн услышал о победе,
поворотил на Русу, велел привести туда пленных новгородцев, и —
изрек смертный приговор Дмитрию Борецкому, боярам: Василию
Селезневу, Киприану Арбузьеву и чашнику владыки Иеремию
Сухощеку; им прочитали обвинения, объявили приговор Иоанна, и
отрубили головы. Василия-Казимира и других новгородцев повезли в
кандалах в Москву. Иоанн стал на Шелони. Отряды его достигали
Новгорода, куда пленники, нарочно отпущенные Иоанном принесли
ужасное известие о казни сына Марфы и бедствии других сановников!
Голод и недостатки усиливались; крамола Борецких уныла, не смела
более спорить. Оказалось новое бедствие — страшная измена: некто
Упадыш заколотил 55 пушек и лишил Новгород последнего средства
защиты; Упадыша казнили, но все ясно увидели гибель, висящую над
бытием Новгорода. Иоанн прислал посла своего, снова исчисляя все
вины новгородские, и грозя скоро стать у Св. Софии грозным судьей.
Тогда же услышали о взятии города Демона князем Верейским, и
голоса народные слились в один клик: «Покорность Иоанну! Казимир
выдал нас — Иоанн под Новгородом — мы гибнем!» Забыли гордость,
забыли волю новгородскую, и в стан Иоанна поехали нареченный во
владыки Феофил, посадники и лучшие люди. Иоанн не хотел видеть
их, заставил ходить по табору и умиленно просить заступления у
братьев его, воевод и бояр. Наконец, казалось, он смягчился. Говоря,
796

что снисходит на моление, какое прислал к нему из Москвы
митрополит, на случай покорности новгородцев, Иоанн допустил к
себе Феофила и его спутников. Они стали на колена, заплакали.
«Господин великий князь Иван Васильевич всея Руси, милостивый!
Господи ради, пожалуй винных перед тобою людей Великого
Новгорода, твоея отчизны! Уложи гнева твоего, уйми меча твоего,
угаси огонь, утишь грозу, не изрушь доброй старины, дай видеть свет,
пощади безответных людей, смилуйся, как Бог тебе на сердце
положит!» Так говорил Феофил и безмолвно слушал потом упреки
Иоанновы, отвечая только слезами. К изумлению самих новгородцев,
Иоанн изъявил неожиданное милосердие: он простил Новгород;
требовал только, чтобы они отступились от Казимира, отдали
захваченные в Заволочье московские земли, уничтожили вечевые
грамоты, были покорны ему, а духовенство новгородское митрополиту
московскому; чтобы Новгород не сносился с русскими беглецами в
Литве, платил Москве черный бор, и взнес единовременно копейного
сбора 15 500 рублей серебра. На сих условиях заключен был договор
августа 11-го 1471 года. Но в него включили еще разные
стеснительные меры, касательно пошлин и суда; новгородцы не смели
упомянуть о возврате добычи, всюду захваченной москвичами, и о
судьбе сановников новгородских, отосланных в Москву. Иоанн угостил
Феофила и послов и сентября 1-го 1471 г. возвратился в Москву,
величая себя победителем «злых крамольников и вечников
новгородских». Его встретили за несколько верст от города. В память
Шелонской победы Иоанн заложил в Архангельском соборе придел
Св. апостола Акилы, коего память празднуется июля 14-го. В ноябре
приехал в Москву с покорностью Феофил, был поставлен в
архиепископы и, видя ласку Иоанна, осмелился просить за ВасилияКазимира, Матвея Селезнева и других, томившихся в московских
темницах. Иоанн велел отпустить всех; пленных оказалось тридцать
человек. Итак, имев возможность решить судьбу Новгорода, Иоанн
удовольствовался только наказанием? Нет, он уничтожил Новгород —
оставил ему вече, название Вольного, Великого, не трогал Марфы и ее
сообщников; но все это было только тень старины, столь милой
новгородскому сердцу! Иоанн вырвал у новгородцев последнюю опору
их — помощь Литвы, оставил вече, но самовластвовал на нем,
повелевал в суде, отнял войско, силу, смелость духа, оставив еще на
797

несколько лет внешний образ новгородского правления. Он знал, что в
сии годы тайно усилит он власть свою, и уже одного слова его будет
довольно кончить то, что еще оставалось от старины новгородской.
Все так и совершилось впоследствии. Напротив, сокрушая Новгород
до конца, он мог встретить отчаянное сопротивление и бесполезно
погубить тысячи народа. И без того довольно было убийств, пожаров и
грабежа; пепелища и опустение видны были повсюду, от отдаленной
Двины до Пскова, от Торжка до Новгорода. Богатую добычу увезли из
новгородских областей москвичи и их союзники. Уныние, бедствие
были участью Новгорода. Казалось, все восстало против новгородцев.
Множество беглецов и пленных, возвращавшихся восвояси, захватила
буря на Ильмени, и более 7000 человек новгородцев погибло в волнах
озера. Недостаток запасов производил повсюду голод и болезни.

798

Казимир Великий. Гравюра XIX в.
Учитывая все дела государственные, Иоанн не хотел долго
заниматься войною с Новгородом, может быть, и потому, что
давнишний враг русский, Седи-Ахмат, грозил, наконец, сильным
действием, столь много лет беспокоя Русь неприязнею мелкою.
Утратив Новгород, Казимир вошел с Ахматом в дружеские сношения и
возбуждал его на Русь, обещая сильную помощь. Еще в 1465 году
Седи-Ахмат собрал свои полчища и пошел на Москву; но на берегах
Дона встретил его непримиримый враг, крымский хан. Крымцы и
ордынцы сразились, дрались — Москва осталась спокойною. В 1468 г.
ордынцы набегали на Рязань и были отбиты. Еще не выступая тогда на
799

битву открытую, Иоанн послал предложить Седи-Ахмату мир. Но хан
уже ничего не слушал, и летом 1472 года быстро пошел на Москву.
Иоанн был готов к отпору. Даниил Холмский и Стрига-Оболенский
выступили 10 июля к берегам Оки. Мать и сын Иоанна удалились в
Ростов. Братья его двинулись за Холмским. Узнав, что Седи-Ахмат
стоит уже близ Оки, с полчищами многочисленными, 30 июля выехал
из Москвы сам Иоанн и остановился в Коломне. Седи-Ахмат окружил
Алексин; жители соглашались дать ему откупа пять рублей. «Дайте
еще шестой рубль моей жене!» — говорил хан. Трусливый воевода
алексинский бежал, но жители не сдавались. Монголы зажгли город и
грабили его. Юрий, брат Иоанна, и другие воеводы плакали с досады,
видя невозможность перейти через реку и пособить храбрым
алексинцам. Ободренные неподвижностью русских, монголы
бросились через Оку вплавь, напали на русский отряд и погнали его.
Тут прискакал в битву сын князя Верейского, Василий Удалый, сбил
монголов, вогнал их в Оку; рать русская вся заколебалась вслед за ним.
Расспрашивая пленных, узнав, что сам Иоанн идет с помощным
войском, не видя казимировой помощи, Ахмат с досадою поворотил
плеча, начал отступать и наконец побежал, так что Иоанн велел
преследовать его, и монголы в шесть дней достигли улусов своих,
употребив шесть недель на поход до берегов Оки. Сим до времени
заключились дела с Ордою. Изложим здесь события совсем другого
рода.
После взятия турками Царьграда Русь не имела уже никаких
сношений с Грецией, кроме торговли через Крым, где держались еще
генуэзцы. Изредка приходили в Русь бедные странники, монахи и
сановники греческие, возвещая наставшую мерзость запустения на
святых местах, позор православного духовенства греческого и стыд
греческих императоров. Двое братьев последнего Палеолога укрылись
в Морее, назывались там деспотами Греции, и тень империи греческой
уцелела еще на несколько лет в лице их. Но вскоре братья
перессорились; турки завладели Мореею; один из последних
Палеологов, Димитрий, покорился султану, отдал в гарем его дочь
свою; другой, Фома, бежал в Италию, куда еще прежде переселились
беглецы Византии, с последними остатками богатств и познаний
Греции. Люди знатнейших родов со своими семействами, ученые, все,
кто мог спастись и имел средства бежать, бежали в Италию, искали
800

там пристанища и готовы были жертвовать новой отчизне своей
дарованиями, знаниями и жизнью. Когда Каломеросы, Вриенцы,
Кантакузины и другие передавали Италии и итальянцам свои имена и
начинали новые, знаменитые роды, ученые греки перенесли в Италию
творения предков своих, учили там языку Гомера и Демосфена,
возрождали охоту к классической учености, и то, что гибло прежде в
пыли византийских архивов и библиотек, ценилось теперь дороже
золота и способствовало к произведению века Льва X и Медицисов.
Теряя свою республиканскую твердость Средних веков, теряя
независимость, грозимая игом иномплеменников и домашних тиранов,
Италия забывала сама себя в наслаждениях изящным; падение
политической самобытности приводило ее к веку Макиавелли,
Ариоста, Тасса, Альда Манучия, Рафаэля и Микель-Анджело.
Но пока отдаленные политические бедствия грозили Италии с
запада, она ужаснулась опасности ближайшей. Взятие Царьграда
открыло ей глаза на гибельное могущество турок. Политика
венецианцев не спасала уже их от меча магометанского. Венеция
увидела из лагун своих губительные огни, зажженные турками на
берегах Адриатического моря, и мысль о крестовом походе еще раз
вспыхнула в умах. Папа Николай V имел услаждение видеть собрание
итальянских властителей в Лоди (в 1454 г.). Все клялись ему идти
воевать под знаменем креста. Не пошел никто. Венеция, подписав
договор Лодийский, заключила договор с турками; герцог
Бургундский, первый из зачинщиков крестового похода, отказался;
король французский даже запретил подданным своим думать о
крестовом походе. Тщетно искал папа средств к войне; кроме
Скандербега и турецкого дьявола — Гуниада, все уклонились. Генуя и
Венеция только хитрили, и скорее соглашался персидский шах воевать
с оттоманами, нежели европейские государи, занятые своими новыми
политическими идеями, расколами еретиков и взаимною борьбою. Пий
II успел было собрать несколько галер и сам решался ехать воевать с
Турцией. Павел II, переемник его, более помышлял о гуситах, нежели
о турках, и просил Матвея Коврина, сына Гуниадова, сделавшегося
королем венгерским, лучше истреблять еретиков, нежели воевать
против неверных. Венеция, папа, Неаполь стращали друг друга
турками, и тщетно несчастный Саванаролла предрекал им гибель в
грядущем, восклицая: «О Италия! о Рим! услыши глас Господа:
801

предам тебя в руки народа истребителя, и он изгладит тебя от лица
живущих; придет к тебе сей народ, как лев голодный… о Рим,
Венеция, Милан! покайтеся — еще время!»
В сих затруднительных обстоятельствах, папа вспомнил о Русской
земле. Со времен Исидора Русь отказывалась от сношений с
проклятою латинью; но папа высоко ценил силу северных варваров и
беспрерывно придумывал, чем бы завлечь их в союз, который мог бы
составиться из Польши, Литвы, Венгрии, Молдавии и Руси. Наконец
казалось ему, что средство найдено.
Укрывшись в Италии, Фома Палеолог принес с собою несколько
св. мощей и славное имя последнего Палеолога и законного
наследника Византии. Папа принял Фому, дал ему содержание, и после
смерти его (1465 г.) надеялся иметь важное орудие политики в двух
сыновьях Фомы, Андрее и Эммануиле, и дочери Софье.
Покровительствуя бедным, но знаменитым изгнанникам, папа
рассчитывал, что за права их на Византию дорого может ему заплатить
тщеславие людское. В самом деле, руки Софьи требовали у него
многие женихи знаменитые: папа решился предложить ее властителю
Русских земель. Вероятно, он слышал уже о новом князе русском,
понимал из дел ум и характер Иоанна и надеялся не только иметь его
союзником против неверных, но, может быть, и опять возобновить
начатое Исидором.
Иоанн был уже вдов с 1467 года. Мария Тверская внезапно
скончалась, быв матерью одного, старшего, сына Иоаннова,
названного по имени отца. Иоанн находился тогда в отсутствии и,
возвратясь в Москву, нашел Марию уже в могиле. Гово рили, что она
была отравлена; обвиняли в злоумышлении прислужницу ее
Полуектову, которая будто бы посылала пояс княгини к какой-то
ворожее. Иоанн не хотел разыскивать и только велел Полуектовой и
мужу ее удалиться от двора. В 1469 году неожиданно приехал из
Италии некто грек Юрий; с ним прибыли два итальянца, Карл и
Антоний, братья одного итальянского художника, издавна
поселившегося в Москве и известного под именем Ивана Фрязина.
Сей художник пользовался милостью Иоанна, известил его о письме от
папы, которое привез Юрий: папа предлагал русскому великому князю
невесту, дочь последнего Палеолога, уверяя, что Софья отвергла уже
многих женихов, не желая изменить своей православной вере.
802

Известие казалось важным, но Иоанн хотел еще удостовериться в
красоте и достоинствах невесты. Ивана Фрязина назвали послом и
отправили в Италию. Папа Павел II принял его с почестью, и Фрязин,
возвратясь в Москву, представил «икону, на которой написана была
царевна». Тогда Иоанн созвал совет святителей и бояр. Все были рады;
говорили, что Бог посылает Иоанну знаменитую невесту, отрасль
корени от кесаря Августа. В январе 1472 года Фрязин снова
отправился в Италию — уже с требованием руки софьиной, с
подарками папе и с большою свитою. Павел II между тем скончался;
переемник его, Сикст IV, созвал собор, где прежде всего изъявлено
было сомнение о том: христианин ли русский князь? Согласились, что
он, хотя и не прямой, однако ж христианин, ибо послы русские были
на Флорентийском соборе. В тайных переговорах Фрязина
спрашивали: согласен ли Иоанн принять Флорентийское соединение;
может ли он побудить Орду идти на турок; станет ли сам помогать в
крестовом походе на них? Фрязин отвечал, что Иоанн готов признать
соединение церквей и власть папы; что побуждение Орды на войну
опасно и невозможно; но несомненно, что Иоанн готов сражаться с
неверными, и одной бесчисленной силы русских достаточно будет
смирить турок. Удовлетворив льстивыми словами честолюбивым
надеждам латинского первосвященника, хитрый посол получил
согласие папы, самой невесты, братьев ее, и 1 июня 1472 г. совершено
было обручение в старой церкви Св. Петра. Июня 24-го Софья выехала
из Рима. Ее сопровождали легат папский, послы ее братьев и многие
греки; 21 сентября, из Любека, морем, Софья прибыла в Ревель и
встречена была великолепно рыцарями. На границе псковской ее
ожидали посадники, бояре псковские приветствовали с кубками в
руках и ударили ей челом; по дороге до Москвы всюду встречи и
челобитья означали поездку будущей повелительницы Руси. Только в
Москве встретилось затруднение важное. Долго думали о том: должно
ли легату римскому отдавать почести, как знаменитой духовной особе,
и позволить ли ему везти перед собою латинский крыж, который до
Москвы везли перед ним в открытых санях? «Нет! — говорил
митрополит, — не должно, и если вы окажете почесть крыжу и
латинской ереси, то пусть легат римский въедет в одни ворота Москвы,
я — духовный отец ваш, выеду в другие!» Боярин послан был к легату,
взял крыж, спрятал его в сани и объявил легату, что он должен явиться
803

в Москву не как важная духовная особа, но просто как посланник
папы. Легат спорил; делать было нечего — он согласился, хотя и
видел, что все, в чем уверяли их в Риме, была одна только хитрость.
Он не смел говорить о соединении церквей и о крестовом походе, ибо
ему сказали решительно, что русские богословы легко могут доказать
ему заблуждение латинов, а второе зависит от обстоятельств и будет
обдумано впоследствии. Легат вручил громкую грамоту папы Иоанну
и удовольствовался ласкою и подарками. Ноября 12-го Софья прибыла
в Москву; в тот же день великолепно совершена была свадьба, по всем
обрядам православной церкви, ибо Софья, с самого приезда в Русь,
объявила себя ревностной поборницей православия и гордо
обходилась со своими сопутниками как будущая супруга сильного
монарха. Легат возвратился в Рим и известил папу, что Софья
обманула все их ожидания и новая попытка обратить к покорности
северных варваров оказалась неудачною. С обеих сторон вскоре
забыли о соединении флорентийском и о Крестовых походах на
оттоманов.
Укротив Казань, покорив Новгород, померившись силами с Ордою,
Иоанн не переставал обращать внимание на Казимира и монголов. Ни
слова не было говорено с королем польским о том, что Новгород
покорялся ему и что Иоанн успел отнять у Польши сию богатую
добычу; также и о том, что нашествие ордынцев было следствием
происков Казимира. С обеих сторон соблюдали мир, старались
прекратить прямые поводы к войне, пересылали посланников; но что у
Казимира было следствием беспечности и того, что он был занят
совсем другими делами в Польше, то у Иоанна оказалось делом
политики дальновидной. Он вскоре успел приобресть себе
неутомимого, верного союзника, поставил его гибельным врагом
Польши, сделав в то же время губителем Золотой Орды, и с надеждою
победы мог уже осмелиться на унижение государства Витовтова и
Ягайлова. Сей новый союзник Иоанна был крымский хан МенглиГирей.
Хаджи-Гирей, почитаемый родоначальником крымских ханов, умер
вскоре после битвы своей с Ахматом в 1465 году. После него осталось
шесть или восемь сыновей. Старший, Нордулат, занял место отца и
был низвергнут средним братом своим Менгли-Гиреем. Нордулат
бежал в Литву и искал покровительства Казимирова, который
804

поступил чрезвычайно неосторожно: обласкал Нордулата и обещал
ему помощь. Отсюда начало вражды Менгли-Гирея против Польши.
Иоанн сведал о событиях в Крыму, и начал искать дружбы нового хана.
Жид Хозя-Кокос был первым посредником между ним и Крымом.
Менгли-Гирей рад был дружбе Иоанна и прислал к нему грамоту с
шурином Кокоса; Иоанн немедленно ответствовал с толмачом
Иванчею, и Ази-Баба, посол Менгли-Гирея в 1473 г. в Москве утвердил
первый дружеский, оборонительный договор с Крымом. Боярин
Беклемишев поехал в Крым с соболями для подарков хану и его
вельможам, условился о ежегодных поминках или подарках, но не мог
уговорить Менгли-Гирея на войну против Польши; хан согласился на
войну только против общего врага Руси и Крыма — Золотой Орды.
Беклемишев возвратился с новым послом ханским и со следующей
клятвенною записью: «Высшего Бога волею, и царь Менгли-Гирей
взял любовь, братство и вечный мир с братом своим великим князем
Иваном. От детей и на внучат быть нам везде за один, другу другом,
недругу недругом. Мне, Менгли-Гирею, твоей земли и тех князей,
которые на тебя смотрят, не воевать, ни моим уланам, ни князьям, ни
казакам, а без нашего ведания повоюют, нам их казнить, а взятое и
головы людские без откупа отдать. Пошлин между нами никаких нет, и
послы наши ходят без пошлин. Во всем том я, Менгли-Гирей, с моими
уланами и с князьями тебе брату Ивану, молвя крепкое слово, клятву
(шерть) дал, жить по сему ярлыку».
Иоанн отправил в Крым боярина Старкова, с новыми подарками и
подробными наставле ниями. Льстя самолюбию Менгли-Гирея, он
правил ему челобитья, называл его царем, хотя хан писал к нему
только поклон и иногда много-много поклон, называя его великим
князем.
Но дружески сносясь с Менгли-Гиреем, Иоанн думал и о другом.
Он принял к себе казанского царевича Муртозу и дал ему во владение
Новгород-Рязанский; принял также и врага Менгли-Гиреева Зенебека,
уверив Менгли-Гирея, что делает это для его безопасности. Иоанн не
прекращал сношений и с Золотою Ордою, даже изъявлял покорность
хану сей Орды. Ему хотелось уничтожить татарское подворье в
Кремле, где живали приезжавшие в Москву послы ордынские: Софья
писала от себя к жене ханской, послала ей подарки, уверяла, что какойто чудесный сон виделся ей, вследствие которого надобно выстроить
805

на сем месте церковь. Хан согласился. На месте подворья выстроили
церковь Николая Гостунского. Послы в Крым должны были дарить и
ласкать Хозю-Кокоса и переговаривать с мангунским князем, который
вызвался отдать дочь свою за сына Иоаннова. «Боярин Никита девку
видел, и, — писал Иоанн в наставлении послам, — только надобно
узнать: велика ли взятка за девкою, на сколько тысяч золотых». В
1474 г. в Золотой Орде находился послом Бассиков; от хана был в
Москве посол Карачук, с большим табуном продажных лошадей.
Предосторожности Иоанновы вскоре оправдались. Брат МенглиГирея, Айдар, напал на него нечаянно и заставил его бежать; МенглиГирей укрылся у генуэзцев в Кафе, и вскоре попал в плен к султану.
Призванный врагами Генуи, турецкий флот осадил Кафу (в 1475 г.),
взял ее, и жители кафинские, а вместе с ними и Менгли-Гирей,
увезены были в Царьрад. Это послужило, однако ж, к счастью бедного
хана: султан полюбил его, велел ему признать власть Оттоманскую и
отправил его снова владеть Крымом. Но бедствия Менгли-Гирея еще
не кончились. Ахмат уже ждал его с своими ордами, вступил в Крым и
принудил крымцев избрать в ханы Зенебека — может быть, нарочно
отпущенного из Москвы в это время Иоанном. По крайней мере,
Зенебек, будучи ханом крымским, смиренно относился к Иоанну, как к
благодетелю своему, и, чувствуя непрочность своего владычества,
просил дать ему пристанище в Руси, если он лишится ханства. Иоанн
послал возобновить с ним союз, заключенный при Менгли-Гирее
(только без пошлин) и велел сказать Зенебеку: «Я был тебе другом,
когда ты скитался бездомным казаком и спрашивал меня: дам ли я
место отдохнуть коню твоему, если он утрудится, ездя по полям; буду
другом твоим всегда». — «Ты видишь власть мою, — говорил Иоанну
Ахмат, через посла своего, после завоевания Крыма, — видишь, что я
все делаю, что захочу. Не надейся на Крым; иди и преклонись предо
мною в Орде моей!» Иоанн не оказал гнева за гордые слова, отвечал
ласково, отправил посла хитрить с Ахматом, и вскоре перемена
обстоятельств дала Иоанну средства совершить предприятие важное.
Менгли-Гирей изгнал Зенебека, снова овладел Крымом и известил об
этом Иоанна. Зенебек бежал в Русь; Иоанн умел переманить к себе из
Литвы Нордулата и Айдара, держал их в почетном плену и спешил
хвалиться этим перед Менгли-Гиреем. «Держу, берегу врагов твоих, и
ты безопасен; заключим же договор, как старые друзья: ты воюй Литву
806

и отвлеки Казимира, а я управлюсь с Ахматом, злодеем твоим».
Менгли-Гирей соглашался на все, клялся в этом послу Иоаннову,
боярину Звенцу, и тайно принял от него особенную грамоту, с золотою
печатью: сею грамотою Иоанн обещал, если Менгли-Гирей опять
утратит Крым, принять его к себе, как друга, и способствовать ему
снова завоевать Крым.
Настало решительное время. Судьба Золотой Орды положена была
на весы судеб. Послы Ахматовы горделиво явились в Москве; Иоанн
изорвал басму ханскую, прогнал их с бесчестием и велел сказать
Ахмату, чтобы он не смел посылать к нему никого. Ахмат изумился, не
помнил себя от ярости, велел сбирать войско, клялся не оставить
следов Иоанна, переслался с Литвою, и в 1480 году собрал все, что мог
собрать, оставив беззащитными свои волжские улусы. Казимир
обещал помогать Ахмату; летом Ахмат выступил с берегов Волги —
наказать дерзкого князя московского.
Тогда открылась вся деятельность уже Иоаннова и обширная его
политика. Крым закипел ратниками; сильные толпы Менгли-Гиреевы
ворвались в Подолию. Казимиру некогда уже было после сего
помогать Ахмату. Нордулат с русскими и татарскими дружинами и с
воеводою Ноздроватым поплыл по Волге опустошать Ахматовы улусы.
Объемля все возможные способы действий, еще прежде, в 1474 году,
Иоанн отправил посла своего даже к шаху персидскому, убеждая его
помогать в войне против Волжской Орды. Тем ревностнее сносился
Иоанн с ордами ногайскими, потомками Эдигеева Заяицкого царства,
ненавидевшими Ахмата. Ногаи выступили немедленно, когда узнали о
походе хана Золотой Орды.

807

Иоанн III разрывает ханскую басму. Художник А. Д. Кившенко.
1880-е гг.
Так удачно провел Иоанн свои действия, хотя и был уверен, что
одних собственных его сил достанет управиться с Ордою. Ахмат вел,
однако ж, на Москву сильные полчища. Надобно было
противопоставить им силу. Иоанн не хотел ничего делать наудачу, даже
давать открытой битвы без предварительной уверенности в успехе. Он
умел возбудить в своих подданных горячую ревность воинскую. Юный
сын его, воеводы, войско, жители Москвы думали, что настало время
Донского, и, как тогда, только храбрость и счастие должны решить
борьбу; они видели в походе Ахматовом нашествие, подобное
Мамаеву. Все горели нетерпением лечь костьми за православную веру,
и всех ревностнее действовало духовенство, не щадя пособий, слов,
молитв; оно благословляло, убеждало идти сражаться с погаными.
Иоанн не выводил никого из заблуждения, думал иначе, но соглашался
со всеми. Июня 8-го сын его выступил к Серпухову; другие воеводы
заняли все течение Оки до впадения в нее реки Угры. Иоанн выехал из
Москвы 23-го июля и остановился в Коломне. Нетерпеливо ждали в
808

Москве известия о победе, о битве великой; но время проходило;
русские стояли по Оке и Угре неподвижно, и — к ужасу, к изумлению
москвичей, Иоанн вдруг возвратился в Москву, велел сжечь посады
московские, послал охранительные дружины в Переяславль, в
Дмитров, даже звал к себе в Москву сына своего и князя Даниила
Холмского, знаменитейшего из воевод. Уже и то не нравилось никому,
что супруга и другие дети Иоанна были отправлены на дальний Север,
и София, боясь неудачи в битвах, поспешно ехала далее и далее,
говоря, что поедет до самого моря-окиана. Новые распоряжения
Иоанновы показывали, что он ждет набега монголов на Москву и
готовится к осаде, значит, не надеется устоять! «Государь оставляет
войско, робеет, не щадит нас, спасает только себя и детей, не смеет
стать против врага!» Так кричали москвичи. Иоанн дал им волю
говорить; не поехал в Кремль, остановился в Красном селе, сказал, что
приехал в Москву видеться с матерью и посоветоваться с святителями
и боярами. «Нечего нам советовать — надобно сражаться!» —
отвечали ему все. Горячее других спорил Вассиан, архиепископ
Ростовский. Он называл Иоанна бегуном и грозил, что на него падет
кровь, какую прольют татары. «Неужели смерти боишься? —
восклицал Васиан, — но человек не бессмертен, и рока своего не
прейдет ни человек, ни зверь, ни птица! Я стар и дряхл, но дай мне
войска твои — я пойду, устыжу тебя, не отвращу лица моего от
врагов!» Негодуя на Иоанна, народ кричал, что в казну сбирали с них
на дань татарскую, как прежде, но великий князь корыстовался этим,
не платил дани, разгневал царя и теперь робеет и бегает от него. Все
хвалили поступок Холмского, который смело отвечал Иоанну на
призыв его в Москву: «Волей нейду от войска!» Пылкий юноша, сын
Иоанна, также велел сказать отцу: «Лучше умру здесь, но в Москву не
поеду!» Между тем Иоанн спокойно распорядился в Москве, кончил
опасную ссору с братьями Андреем старшим и Борисом и 3 октября
снова отправился из Москвы, прямо на берега Угры.
Туда, еще с лета, придвинулись все силы Ахмата; но узнав, что
берега Оки заняты русским войском, Ахмат двигался далее к западу от
Оки к Угре, вошел наконец во владения Литовские, звал Казимира, не
смел переправляться ни через Оку, ни через Утру и бездействовал.
Лето прошло, наступила осень; монголы обносились, были голодны,
терпели от холода; октября 8-го они начинали битву, пуская через Утру
809

стрелы; им ответствовали из пищалей, и Ахмат прекратил действия,
опять остановился, велел собирать припасы. Иоанн приехал в это
время к войску и, не уважая негодования общего, начал переговоры с
ханом, стал просить у него мира, длить время.
«Пусть придет он сам, — говорил Ахмат, ободрясь, возгордясь
снова и думая, что Иоанн в самом деле испугался, — пусть станет у
моего стремени и молит о милости!» Иоанн не соглашался; Ахмат
становился сговорчивее, упрекал, что уже девять лет не платят ему
дани, соглашался на мир, если отдадут ее за все сии годы, и хотя не
сам Иоанн, но сын его придет поклониться, или брат, даже какойнибудь знатный вельможа — соглашался, наконец, чтобы прислали к
нему Басенкова, который улещал его посулами в 1475 году. Иоанн
прекратил переговоры и замолчал. Ахмат еще раз хотел пробраться
через Оку под Опаковым Городищем; опять монголов отбили. Октябрь
миновал, морозы усилились; Ахмат был в отчаянии, слышал, что
Крым разоряет Литву и Казимиру не до помощи. Он сам начал
трепетать каждого движения русских дружин, помышлял о походе
обратном, но еще медлил в нерешительности.
Известия о предложении мира и покорности монголам привели
Москву в ужасное негодование. Духовенство отправило к Иоанну
послов. Вассиан написал длинное послание, заклинал не слушаться
совета лукавых льстецов, не страшиться силы Ахматовой, надеяться на
Бога и заступление Богоматери и святых, молил Иоанна вспомнить о
клятве своей, приводил примеры из русской истории, тексты
Священного Писания, даже слова философа Демокрита, который
весьма мудро говаривал, что князю надобно иметь в делах ум, против
неприятелей храбрость, а к своей дружине привет и любовь.
Иоанн прочитал послание и — приказал отступить от берегов
Угры, которую многие называли поясом Богородицы, охраняющим
землю Русскую. Угра уже покрылась льдом. Иоанн велел сбираться
всем войскам к Боровску, надеясь, что Ахмат бросится за
отступающими; там, на Боровских равнинах, Иоанн хотел сражаться.
Но Ахмат был побежден без битвы. Видя поспешное отступление
русских, он боялся, что его заманивают, обходят и — ноября 7-го
поспешно бросился от берегов Угры к западу, не смея идти прямо
восвояси, ибо он получил уже весть о разорении приволжских улусов
Нордулатом и движении ногаев на Волгу. Нордулат достиг сарайских
810

обиталищ хана, жег, грабил, полонил, несмотря на увещания монголов,
говоривших ему: «Что ты делаешь! Ты губишь родную мать свою, в
угождение князю московскому!» Дружины Нордулата благополучно
возвратились по Волге, не встретив даже никакого сопротивления.
Полчищ Ахмата не осталось следов ни на Оке, ни на Угре. Сын его
Муртоза осмелился было на утеке напасть на один русский отряд и
бежал за отцом, слыша, что против него отвсюду двинулись полки
русские.
С торжеством воротились дружины Иоанновы; в благодарение Богу
за поход 1480 года установили навеки совершать крестный ход в
Сретенский монастырь, в 23-е июня — день выступления против
Ахмата. Благодаря Менгли-Гирея за помощь, Иоанн извещал его с
послом Скрябою о торжестве своем и погибели хана Золотой Орды,
общего их врага. В самом деле, истомленный Иоанном, с голодными,
рассеявшимися на обратном походе толпами, Ахмат в бешенстве
грабил литовские земли, по которым шел, и, достигнув Дона, хотел
зимовать на берегах его. Ногаи ждали его там; напали на него ночью,
убили самого Ахмата, взяли его жен, обоз, детей и совершенно
истребили остальных воинов его. «Мне счастье Бог дал, — велел
сказать Иоанну, через посла своего, Ивак, хан Шейбанских улусов,
соединенных с ногаями, — я убил Темир-Кутлуева потомка, и
Саинский стул его взял». Иоанн благодарил Ивака, послал к нему и
другим ногаям подарки и начал с ними дружеские сношения.
Современники не поняли мудрой, изумительной политики Иоанна;
не видали битвы и думали, что Иоанн явно робел, простояв без
действия все лето и осень и не думая сражаться. Они называли даже
отступление Иоанна к Боровску бегством от лица врагов, и
жаловались, что супруга Иоаннова не только бежала от страха
татарского, но и не унимала боярских холопей, сопровождавших ее и
обижавших жителей. «Воздай Бог по делам всякому, кто как делал, а,
видно лучше любим мы жен своих, нежели защиту Церкви
православной», — говорят летописцы. «Кто спас нас от погибели? Бог
и Пречистая Богоматерь его да угодники Божии; пишем мы сие не в
укор, но только ради того, что не должен никто хвалиться,
несмысленный, и в безумии своем говорить: мы оружием своим
спасли землю Русскую! Умолкните, безумные; устыдитесь, и воздайте
лучше хвалу Богу Спасителю!» Более всех заслужил похвалу
811

современников велеречивый Вассиан. Его послание списывали,
почитая образцом красноречия и ревности православной. Потомство
судит беспристрастнее.
Действиями Иоанна навеки исчезла Золотая Сарайская Орда. Не
взятием Казани при Иоанне Грозном, но усмирением ее в 1469 году и
походом на Угру в 1480 г. положен был предел власти ордынцев —
исчезли дани, исчез и запустел Сарай! Остатки Ахматовой Орды
удалились, с сыновьями его, далее к Каспийскому морю и основались
в Астрахани. Еще несколько лет дети Ахмата назывались ордынскими
ханами, замышляли вредить Крыму, заезжали даже за Днепр,
скитались по южным областям Украйны. Но они были везде
преследуемы, истребляемы; утратили потом самое название
ордынских, приняв имя астраханских ханов. Ногаи расселились по
обеим сторонам Астрахани, называя кочевья свои от Бузулука к
Аральскому озеру Большими, от Кавказских гор к Кубе, Манычу,
Азовскому и Черному морям Малыми Ногаями.
Но когда великое дело истребления ордынцев занимало Иоанна, он
не оставлял других великих дел. Таковы были: завоевание Перми;
совершенное уничтожение вольности новгородской; истребление
уделов. Везде видим одинаково осторожное мужество и светлый ум
Иоанна, превышавший современников, ставивший его выше робкого
мнения и малодушного ропота людей, не понимавших дел и мудрости
Иоанновой.
На другой год после похода на Новгород Иоанн отправил войско
покорить страны Закамские. Еще в 1465 г. устюжане воевали в
Югорской земле, брали в плен тамошних князей и приводили их под
власть Иоанна. Поход 1472 г. произведен был под начальством князя
Пестрого; он взял пермские города Искор, Чердынь, Урос, заложил
крепость на реке Колве, собрал дань; пермские князья
челобитствовали Иоанну. Впоследствии походы князя Феодора
Курбского (в 1483 г.) и князя Симеона Курбского (в 1499 г.) подчинили
Иоанну самые отдаленные народы сибирского севера, дотоле
известные по баснословным рассказам. Высокий Каменный пояс не
защитил дикарей, богатых мехами и драгоценными металлами.
Современники едва верили повествованиям бывших в походе, когда
они говорили о чудных людях, которые заселяют далекую Югрию,
ездят на оленях и собаках, живут за такими высокими горами, что
812

вершины этих гор скрываются в облаках, а вокруг них пустыни
простираются на многие тысячи верст.
После событий 1471 года только безрассудное ослепление могло
еще заставить думать, что Иоанн не был истинным властителем веча
вольного Новгорода, и только отчаяние могло внушить мысль: еще
защищаться силою против Москвы. С горделивою уверенностью во
всем этом Иоанн объявил в 1475 году, что едет в Новгород исправить
суд и правду. Суд его был понятен: желая привязать сердца новгордцев,
он не щадил сильных, привыкших не внимать голосу народному и
обижать простолюдинов безнаказанно. Сильных людей хотел он
уничтожить, и мог ли не найти вины, если только хотел находить ее! С
самого Торжка, куда Иоанн прибыл ноября 1-го дня, начался суд его,
начались и торжественные встречи. Знатнейшие сановники выезжали
бить челом Иоанну; путешествие его от Торжка продолжалось три
недели; за 90 верст от Новгорода, в Рыдине, на реке Холове, встретили
Иоанна владыка Феофил, князь Шуйский-Гребенка, посадники,
тысяцкие, архимандриты; поднесли ему дары — вино, меха. Иоанн
казался милостивым, но был мрачен, ласкал и грозил. Он прожил
несколько дней на Городище, где шумною толпою стекались к нему
все новгородцы и пировали у него новгородские сановники. Ноября
23-го въехал Иоанн в Новгород, встреченный с крестами и иконами,
благочинно и умильно слушал литургию в соборном храме Св. Софии,
угощал владыку, и ноября 26-го стали перед ним на суд обиженные —
бедные новгородцы и обидчики — знатнейшие новгородские
чиновники и бояре. Иоанн гневно обвинил первого новгородского
посадника Василия Ананьина; потом сына Марфы Борецкой Феодора;
наконец, Богдана Есипова и Ивана Лотинского. Их взяли и заковали в
цепи. Взяли и других, но Иоанн отпустил их на поруки и откуп. Он
прогнал от лица своего новгородца Ивана Афанасьева и сына его,
сказав: «Знаю, что вы хотели опять отдаться королю!» Иван затрепетал
и вышел; его немедленно посадили под стражу. На другой день
владыка и посадники осмелились просить, чтобы Иоанн смиловался,
позволил взять Ананьина, Борецкого и других на поруки. «Можете ли
просить, ты, богомолец наш, и вы, отчина моя, новгородцы, за сих
злодеев?» — воскликнул Иоанн. — «Не от них ли было и есть все
лихо, и не за то ли велите вы мне жаловать их!» В тот же день
несчастных пленников отправили в Москву; зато Иоанн простил всех
813

остальных, прекратил суд, объявил милость, и с 6 декабря целый
месяц продолжались обеды, пиры, иногда до глубокой ночи, у
владыки, князя Шуйского, богатейших новгородцев и у самого
Иоанна; ему подносили дары на каждом пире — сукно, камни, рыбьи
зубы, кречетов, коней, золотую посуду, деньги. Новгород особо ударил
ему челом тысячью рублями. Посол шведский нарочно приезжал в это
время возобновить мир, коему истек срок. Словом, Иоанн действовал,
как самовластный повелитель; установил сроки, когда должны
приезжать к нему в Москву для решения судного, без различия званий.
Владыка Феофил явился первый в Москву в марте 1476 г., просить об
освобождении Ананьина, Лотинского, Феодора Борецкого и других.
Иоанн угостил владыку и приехавших с ним новгородцев, но в просьбе
отказал безвозвратно. Печально возвратились новгородцы восвояси.
Феодор Борецкий не перенес горя: он постригся в Муроме и умер там
в мае 1476 года.
Самовластие Иоанна производило на новгородцев различные
впечатления: одни, находя в нем выгоды, превозносили великого князя;
другие негодовали, порицали его, думали, что он нарушает законы и
права новгородские, клятвы и обещания свои. «Этого не бывало от
века; что делает Иоанн, того не делывал ни один великий князь, как
они учали быть от Рюрика и Владимира!» — говорили новгородцы,
все еще называя себя вольным городом, слыша звон вечевого колокола
и собираясь на шумное народное судилище. В понятии о воле
новгородской сливались еще мысли всех, как ни разнили новгородцев
во всем другом выгоды, расчеты и частные отношения. Надобно было
сделать последний шаг — разрушить самую мечту о воле
новгородской. Иоанн решил думу свою и исполнил ее в 1477 году,
исполнил сурово, не изъявив никакого милосердия и сострадания к
покорности новгородцев — трогательной жертвы политики, тяжкой,
может быть, сердцу самого Иоанна, но необходимой.
Зимою 1477 года приехало в Москву множество новгородцев,
требовать суда и расправы. Посадники и монахи, бояре и поселяне,
иные жаловаться, иные отвечать на жалобы предстали пред Иоанном.
В марте явились наконец Назарий, Подвойский, и Захария, дьяк веча,
и, при множестве свидетелей ударив Иоанну челом, объявили, что
Новгород Великий молит его быть не господином, но государем своим.
Требование было неопределенно; но Иоанн, как будто не зная, чего
814

точно хотят новгородцы, согласился на моление отчины своей и послал
двух бояр и дьяка подкрепить свою милость и узнать подробно: какого
государства хочет от него Новгород? Послы явились на вече и казались
изумленными, когда согласный голос новгородцев объявил Назария и
Захарию лжецами, и все закричали, что никогда Новгород их не
посылал, о государстве Иоанна не просил и хочет остаться при своих
прежних правах. Послы советовали новгородцам одуматься, не
раздражать государя, размыслить. Весь май месяц прошел в шумных
волнениях, крамоле и спорах. Мая 31-го дошло до того, что на вече
приволокли новгородца Василия Никифоровича, по оговору посадника
Овина, и убили его. Напрасно Никифорович клялся, что никогда не
изменял вольному городу и не наводил Иоанна на государя своего
Великий Новгород и на братию свою новгородцев. Через несколько
дней в шумном споре на дворе архиепископа был убит посадник Овин
с братом своим. Смятение сделалось неописанное. Сообщники
Борецких восстали снова; слышны были голоса о новом подданстве
Казимиру; многие лучшие люди бежали из Новгорода в Москву;
Новгород начали укреплять; послали за помощью во Псков. Но это
был последний, мгновенный порыв новгородской вольности! Вече
смиренно отвечало Иоанну через послов его: «Ты Господин наш, но не
Государь. Хотим жить с тобою по договору; суда твоего и тиунов не
хотим; двора Ярославова тебе не отдаем, и остаемся при старине».
Иоанн прослезился о безумии новгородцев, созвал бояр, духовенство,
воевод, пригласил к совету мать свою, митрополита и объявил, что
Новгород обесчестил его: присылал просить его государства, потом
отрекся и оставил его во лжецах; а теперь на вече терзают добрых
людей и мыслят опять передаться Литве. «По власти, от Бога мне
данной, — заключил Иоанн — я должен идти и укротить безумие, да
не взыщет с меня Господь за гибель душ христианских, за попущение
их скверному латинству.» Все одобрили думу Иоан на; митрополит
благословил его; Иоанн объявил гнев свой Новгороду, велел
собираться войску, ездил по монастырям, молился, давал вклады и
сентября 30-го послал складную грамоту в Новгород, где изъяснял
свою обиду; октября 9-го вышел из Москвы с войском — казнить
войною Новгород за его преступление.
Новгород был беззащитен. Уже давно прошел первый порыв гнева
и мужества; начатые укрепления были оставлены; войско не
815

сбиралось, войны не хотели, не смели начинать, и только посылали к
Иоанну, умоляя его: позволить приехать к нему для переговоров
владыке и послам. Иоанн задерживал посылаемых, шел с войском
многочисленным, с лучшими воеводами и октября 19-го остановился в
Торжке, требуя дружин от Твери и Пскова. Беспрестанно приезжали к
нему между тем знатные новгородцы, били челом и вступали в его
службу. Все пути к Новгороду покрыты были войсками Иоанна. Только
став близ Новгорода, Иоанн отпустил всех присланных к нему от веча,
позволяя приехать послам. В то же время он распорядил полки и
послал занять окрестности Новгорода, чтобы новгородцы не выжгли
их. Ноября 23-го, в Сытине, предстали пред Иоанном Владыка
Феофил, посадники, житые люди, купцы, и ударили челом. «Господин
Государь князь Великий Иван Васильевич всея Руси! — говорил
Феофил, — я, богомолец твой, архимандриты, игумены, священники
всех седьми соборов новгородских тебе челом бьем. За что, господин,
положил гнев на отчину свою Новгород? Меч и огнь ходят по
Новгородской земле, льется кровь христианская — смилуйся,
пожалуй; уйми меч и огнь; отложи гнев; отпусти людей новгородских
и взятых тобою посадников и бояр!» Иоанн оставил владыку и послов
обедать с собою, не отвечал им ничего и на другой день велел
спросить: чего хотят от него новгородцы? Они соглашались платить
особо по 1000 рублей через каждые четыре года, и дать суд наместнику
его, наравне с посадником; просили не пересуживать судов, не
вступаться в суд владычний; жаловались на притеснения и заключили
словами: «чтобы государь пожаловал, указал своей отчине, что ему Бог
на сердце положит, как он свою отчину пожалует; а в чем будет можно,
отчина его челом ему бьет». Между тем войско московское заняло все
окрестные монастыри новгородские; Новгород стих; на вече не
шумели, но безмолвно ждали ответа. Ноября 25-го дан ответ. Бояре
проговорили владыке и новгородцам приготовленную речь; упрекали
их в неискренности; в том, что они во многом неисправны, не отдают
чести государю, не говорят ничего о посылке Назара и Захарии, и о
том, что впоследствии они отперлись от сей посылки и сделали
государя лжецом, а теперь молят его об изменниках и лихих людях.
Прибавив множество текстов Св. Писания, бояре заключили, что если
Новгород точно хочет бить челом великому князю, то он знает, как ему
бить челом должно. Владыка просил времени для совета, просил и
816

приставом проводить их безопасно в Новгород. Иоанн согласился на то
и другое; но сам подошел ближе к Новгороду; полки приходили к нему
отвсюду и беспрестанно; конечный срок сбора назначен был декабря
11-го. Декабря 4-го опять явились владыка и послы, умоляя сказать:
что угодно от них государю? Прежний ответ повторен был от Иоанна
— упомянули о Назаре и Захарии; о том, что Новгород бесчестно
отперся от своего слова, и если хочет теперь просить, то знает, как
просить должно. Еще раз уехали владыка и новгородцы, советовались,
думали и с горестью явились на другой день к Иоанну, ударили челом,
повинились, что точно Новгород посылал Назара и Захарию, потом
бессовестно отперся, обесчестил государя и теперь молит только
сказать, чем государь сам, по Боге, пожалует отчину свою, которая,
безусловно, бьет ему челом. «Итак, Владыка, и ты, моя отчина,
Великий Новгород, — велел отвечать Иоанн, — если вы признаете
себя виноватыми, и в тех речах, в коих вы заперлись, сознаетесь,
спрашивая только: какому государству нашему быть на Новгороде?
знайте: хотим мы, великие князья, каково государство у нас на Москве,
таково да будет и в Новгороде!» Иоанн дал три дня срока на решение,
и не хотел прибавить ни слова более.
Пришли и последние, псковские дружины, более других
медлившие. Через Волхов навели от Городища мост. Казалось, что
Иоанн готов ринуть огнь и меч на Новгород, и — декабря 7-го
новгородцы прислали предложить несколько условий, при
совершенной покорности: суд посаднику с наместником;
определенную подать; в пригородах наместника Иоанна, но суд попрежнему; увольнение новгородцев от воинской службы в других
областях, кроме новгородских; наконец — оставление отчин по
старине, кто чем владеет, и увольнение от призыва на суд в Москву.
Бояре понесли требование новгородцев к Иоанну, и возвратились с
следующим ответом: «Били нам челом, Великому Государю, ты,
владыка, богомолец наш, и вы, отчина наша, Великий Новгород, звали
нас государем, ждали воли нашей, чем я вас пожалую. Я сказал вам,
что хочу быть в Новгороде таким же государством, как на Москве. А
теперь вы мне указываете и хотите уроки чинить о том, как нашему
государству быть. Какое же это будет государство?» — «Нет! —
отвечали владыка и послы — мы не смеем давать уроки; но молим
только, чтобы государь нас пожаловал, ибо прежде этого у нас не
817

бывало. Пусть же скажет нам, а мы бьем челом великому князю и
государю нашему. — «Если так, — отвечал Иоанн, — слушайте мою
волю: вечу, и колоколу вечевому, и посаднику не быть; в Новгороде я
то же, что в Москве; волости и все земли новгородские мои. За то
жалую вас — не будет вывода вам из земли новгородской; оставляю
боярам и владельцам их вотчины и суд по старине». Более ничего не
говорил Иоанн, и дал волю новгородцам решаться, как им угодно.
Целую неделю молили, просили новгородцы; наконец — согласились
на все; стояли только в одном, чтобы не отнимать вотчин у владельцев
и не отправлять новгородцев на службу за пределы новгородские.
Одно из сих условий касалось аристократов, другое народа
новгородского. «Я сказал, что на то согласен, — отвечал Иоанн, —
жалую Новгород». Просили, чтобы он дал присягу. «Не смейте и
говорить!» — воскликнул Иоанн. Просили, чтобы, по крайней мере,
хотя бояре, хотя наместник, присягнул за него. «Никто не
присягнет», — отвечал Иоанн, не дал даже и опасной грамоты в
подтверждение слов своих. Переговоры кончились, и — новгородская
воля погибла совершенно!

Принятие присяги. Гравюра XIX в. со старинного оригинала
818

Декабря 28-го князь Василий Шуйский сложил целование
Новгороду. На другой день владыка и новгородцы просили, чтобы
Иоанн, по крайней мере, изустно подтвердил им все, чем жалует свою
отчину, ибо переговоры были ведены через бояр. Ввели владыку и
послов к Иоанну; он сказал им: «Били вы мне челом, владыка,
посадники, житые и черные люди нашей отчины, чтобы я пожаловал
вас, гнев свой отложил; вывода из Новгородской земли не учинял; в
вотчины и животы людские не вступался; позыва московского не
делал; суд оставил по старине; на службу в Низовую землю вас не
наряжал — всем тем я вас жалую». Владыка и послы преклонились до
земли и вы шли. Бояре последовали за ними и сказали, что государю
должно дать волости и села в собственный его удел. «Скажем
Новгороду», — было ответом. Декабря 30-го князь Шуйский предстал
пред Иоанном, ударил ему челом, был принят в службу его и одарен;
января 5-го владыка и послы известили, что Новгород бьет челом
государю Великими Луками и Ржевою Пустою. Иоанн не принял;
предложили десять разных волостей — было отказано. «Пусть же
скажет государь, что ему угодно», — смиренно говорили новгородцы.
«Отдайте половину владычних, половину монастырских волостей и
все торжковские», — сказал Иоанн. Согласились на его волю, просили
только пощадить бедные монастыри. Иоанн сделал разные уступки;
отменил присылку взимателей податей. Января 8-го новгородцы
просили Иоанна снять осаду, ибо Новгород был стеснен, оголожен, и
от того появлялись болезни; 10 ч. велено было очистить для Иоанна
Ярославов двор; 13 ч. целовали крест в покорности великому князю
владыка и послы; просили еще раз изустно подтвердить дарования
милости. «Подтверждаю, и еще буду вас жаловать», — сказал Иоанн.
Января 15-го навеки разошлось вече, сняли вечевой колокол; у
новгородцев отобрали все прежние грамоты, привели народ во всех
концах города к присяге; потом дети боярские и житые люди
присягнули на службу государю. Января 20-го Иоанн послал в Москву
весть, что «отчину свою, Великий Новгород, он привел в свою волю, и
учинился над ними такой же государь, как и на Москве». Января 29-го
Иоанн въехал в Новгород, стал перед входом в соборную церковь Св.
Софии и поклонился до земли. Потом слушал обедню, позвал к себе

819

обедать владыку и лучших людей, принимал подарки и пировал с
гостями своими. Вскоре наложили опалу на лиходеев великого князя:
Марко Памфильев, Марфа Борецкая, внук ее Василий Феодоров и
другие были взяты и повезены в Москву; имения их все отписали на
государя. Новгород безмолвствовал, продолжались пиры, подарки;
определив наместника, Иоанн выехал из Новгорода февраля 17-го;
в Ямах приехали провожать его владыка и лучшие новгородцы; еще
пировали, били в последний раз челом и поднесли дары. Иоанн
милостиво простился со всеми и марта 5-го был уже в Москве. За ним
везли добычу его и умолкнувшего вестника вольности — вечевой
колокол новгородский.

Уничтожение республики
Кившенко. 1880-е гг.

Новгородской.

Художник

А.

Д.

«Как началась Русская земля и стал Великий Новгород, такого
изневоленья на него не бывало, ни от которого великого князя, да и ни
от кого иного», — говорит летописец. «Что сталось с тобою, город
вольный!» — восклицает летописец Пскова, некогда вольного
820

младшего брата новгородского. «Тобою управляют теперь четыре
наместника, два на Ярославовом дворе, и два на стороне Софийской;
они правят судебные и земские дела; владыка знает только
Святительский суд; посадники, тысяцкие, Новгород ни во что не
вступаются; нет веча; не шлют из иных земель посольства к Новгороду
и к владыке его — шлют их к наместнику…» Все сие совершилось по
судьбам Божиим. Что много рассуждать мне о сем или предавать
писанию? Здесь скончаем все, что можно сказать о Великом
Новгороде. Псков уцелел, пережил старшего брата и врага своего; но
пережил его бедною, стесненною жизнью, сохранил себя покорностью
и тем, что воины его шли на покорение Новгорода в рядах дружин
Иоанновых. Но по крайней мере еще на тридцать слишком лет
остались во Пскове древнее управление его, вече и посадники; Иоанн
миловал псковитян до самой своей кончины; даже снисходил
своевольствам псковитян, охраняя безопасность их и спокойствие
силою руки своей. После мира в 1463 г. война с рыцарями
возобновлялась два раза. В 1469 г. ее начали за убиение псковских
купцов в какой-то ссоре; Даниил Холмский был тогда послан из
Москвы, и Иоанн разгневался на него и псковитян за то, что о
возобновлении мира с немцами его известили через простого гонца, а
не прислали послов почетных. Едва умилостивили Иоанна подарками.
Он не уважил жалоб Пскова на наместника, во время пребывания
своего в Новгороде, в 1475 г., но сменил его, когда этот наместник,
пьяный, подрался с псковитянами за капусту. Иоанн заметил, однако ж,
притом, что если псковитяне вперед будут драться с наместниками, то
сами наведут на нарушение старины. Напрасно отговаривались
псковитяне от похода на Новгород в 1477 году, придавая Иоанну титул
царя и ссылаясь на пожар, опустошивший Псков; им велено было
идти. В 1478 г. война в немцами возобновилась; мстя за опустошения,
какие делали дружины, посланные Иоанном, рыцари осадили Псков,
стеснили жителей, но принуждены были отступить (1480 г.), и вся
земля до Валка, Дерпта и Мариенбурга была опустошена сильным
войском, которое послал Иоанн в 1481 г. Не верим бесчеловечию,
какое — по словам рыцарей — воины русские оказывали в сем походе!
Рыцари спешили говорить о мире, и заключили его с Иоанновым
наместником в Новгороде, в 1483 году. В первый раз послы их явились
после того в Москве и вели переговоры с самим Иоанном.
821

Губя вольность Пскова и Новгорода, Иоанн все еще оставлял
уделы: Верею, Тверь, Рязань. Он ждал только удобного времени и
поступал с уделами решительно, когда случай ему представлялся.
Второй брат его, Юрий, скончался в 1472 г. Он не был женат и в
духовной своей, заказывая раздать некоторые из волостей в
монастыри, заплатить долги его и выкупить заклады, ничего не сказал
о своем обширном уделе. Другие братья получили от него по
нескольку сел, деревень, домов; города его (Дмитров, Можайск,
Мядынь, Серпухов) Иоанн присоединил к Великому княжеству. В
договоре с Борисом (13 февраля 1473 г.) утверждено было сие
приобретение Иоанново. Тоже утвердил и Андрей старший договором
14 сентября 1473 г. Мать подарила ему в это время Романов городок;
Иоанн отдал Борису при договоре Вышгород. Может быть, братья
спорили, но жили мирно, ходили в походы по воле Иоанна и не думали
щадить за него жизни. Так Борис оставил дома духовное завещание,
идя под Новгород. Но в 1480 году, когда трудная война с Ахматом
предлежала Иоанну, братья его Андрей большой и Борис рассорились
с ним за своевольное взятие боярина, перешедшего к Борису;
припомнили, что Иоанн не дал им участка из Юрьева удела; также
ничего не дал, взявши Новгород. Они уехали в Литву. Казимир не
хотел вмешиваться в ссору их с Иоанном, но дал семействам их для
прожития Витебск. Мать держала сторону меньших детей. Иоанн
старался уговаривать братьев; два раза посылал к ним красноречивого
Вассиана; но не обещал и не давал ничего. Братья возвратились
наконец в уделы свои, когда Иоанн выехал к войску в Коломну. К ним
собрались сильные охранительные дружины. Ссора становилась
важною — могла быть пагубною. Приехав на время в Москву с
берегов Оки, Иоанн успел уговорить братьев на мир, посредством
матери и духовенства. Вероятно, он обещал им исполнить все их
требования. Андрей и Борис были потом на Угре при войсках Иоанна,
и на другой год заключили договоры: Иоанн придал Андрею к уделу
его Можайск; Борису — только подтвердил владение Вышгородом.
Братья удовольствовались, волею или неволею, и утвердили договора
ми, что отныне не будут вступаться ни в бывший удел Юрия, ни в
Новгород. Четвертый брат Иоаннов, Андрей меньшой, оставался
постоянным другом старшего брата, не вмешивался в ссоры других
братьев, усердно и храбро воевал за Иоанна и получив в награду по
822

смерти Юрия Торусу, а при договоре 1481 года Серпухов, скончался в
тот же год, в юных летах, не быв женатым. Объявляя в духовной своей,
что он остается должным Иоанну 30 000 рублей, которых не заплатил
ему в Ордынские, Казанские выходы и на содержание татарских
царевичей, Андрей завещал за то Иоанну весь свой удел — Вологду,
Кубену, Заозерье. Он отдал двум другим братьям по нескольку сел и
волостей, отказал некоторые села в монастыри, просил Иоанна
заплатить частные долги его, помянуть душу и все расправить: тяжбу с
братом Борисом, утверждение вотчин за Спасо-Каменским
монастырем; сложение излишних, наложенных им пошлин. Братья
нисколько не спорили в исполнение сей духовной. Иоанн уже приучил
их к уступкам, и вскоре они должны были согласиться на новые
уступки и пожертвования.
Через год после покорения Новгорода Иоанн был обрадован
рождением сына от второго брака своего: это был Василий,
наследовавший после него трон великокняжеский. Софья была уже
прежде Василия матерью трех дочерей (Елены, родивш. в 1474 г. (она
вскоре умерла); Феодосии, род. в 1475 г., и Елены, родивш. в 1476 г.);
но она желала иметь сына, давала обеты, ходила по монастырям.
Уверяли потом, что рождение Василия ознаменовалось чудесным
сном, после пешеходства матери в Троицкую обитель. Он родился 25
марта 1479 г., в самое Благовещение, и потому назвали его Василием и
Гавриилом. Потом Софья родила еще четырех сыновей (Юрия в
1480 г., Димитрия в 1481 г., Симеона в 1487 г., Андрея в 1490 г.) и двух
дочерей (Феодосию в 1485 г. и Евдокию).

823

Глава 8. Торжество Иоанновой политической системы
Совершив дела столь обширные, каковы были: покорение
Новгорода и истребление векового русского врага — Золотой Орды,
Иоанн смело и безопасно готов был стать против Литвы и Польши, где
Казимир более и более дряхлел телом и управлением
государственным. Видя его, занятого тягостными раздорами внутри и
бесполезными войнами вне Польши, Иоанн уже безбоязненно и явно
изъявлял неприязнь свою против него. Он еще не начинал войны; но,
отняв у Казимира союзника в Золотой Орде и сильную помощь в
Новгороде, беспрерывно и повсюду опутывал он Польшу сетями своей
хитрой политики.
Менгли-Гирей действовал неутомимо по внушениям Иоанна.
Уничтожая последние, бродящие остатки ордынцев, хан Крымский,
после набега на Польшу в 1480 году, учинил другой сильный набег в
1482 году. Киев был взят и разграблен толпами крымцев; к ужасу
православных, хищники опустошили и сожгли храмы и монастыри
киевские; Менгли-Гирей хвастал своим подвигом Иоанну, а Иоанн, не
думая осуждать его за губительное разорение города, некогда бывшего
столицей и славой русскою, принял даже от него в подарок несколько
драгоценных вещей церковных из добычи киевской, и благодарил хана,
уверяя, что сам готов оказывать ему дружеские услуги. В то же время
Иоанн деятельно поддерживал сношения с литовцами, недовольными
Казимиром: обещал им помощь, награды, если они произведут
возмущения, и уделы, если оставят короля и передадутся от него или
переселятся в Русь; возбуждал вражду их, указывая на притеснения
православной веры, напоминал обитателям областей, некогда
принадлежавших Руси, о древнем союзе их и родстве с Русью.
Казимир сведал наконец, что трое знатных людей, князь Ольшанский,
князь Феодор Вельский и Михаил Олелькович, некогда бывший
наместником польским в Новгороде, хотят передаться Иоанну с
своими областями. Он думал ужаснуть строгостью. Князя
Ольшанского и Михаила Олельковича схватили по его повелению,
уличили в злых умыслах и казнили в Вильне; Вельский бежал в
Москву, оставив молодую жену свою, на другой день свадьбы (в
1482 г.). Он был милостиво принят Иоанном, получил в уделе себе
824

городок Демон и находился в числе первых сановников московских.
Казимир присылал в Москву жаловаться, выставлял охранное войско в
Смоленске; с обеих сторон спорили, требовали отдачи городов. Но
Казимир все еще терпел и бездействовал; послы переезжали
беспрестанно из Польши в Москву, из Москвы в Польшу, а Иоанн не
дремал беспечно. Князья из рода Одоевских, Воротынских, Белевских,
Перемышльских, иные тайно, другие явно, переходили к Иоанну и
даже опустошали земли литовские.
Кроме хана крымского, Иоанн нашел себе еще двух союзников,
готовых помогать ему против Польши.
Один из них был Стефан, господарь молдавский, второй Гуниад,
или Скандербег, сильно стоявший против турок, собравший и
укрепивший под властью своею молдаван, обитателей берегов
Молдовы, племена, еще со времен нашествия монголов
переселившиеся туда и отделившие себя от волохов, своих родичей.
Быв усердными христианами, молдаване и волохи более привязаны
были к единоверным русским, нежели к латинской Польше, несмотря
на то, что долго считали себя подвластными полякам и Венгрии.
Стефан искал независимости и, славясь силою меча и хитростью ума,
хотел иметь союзника в Иоанне; в 1480 году предложил он выдать
дочь свою Елену за старшего сына Иоаннова, и сей брак был совершен
в 1482 году, в Москве, как залог крепкого союза и взаимной помощи.
Иоанн, дружный с Менгли-Гиреем, обезопасил Стефана от нападений
крымцев; Стефан готов был по слову его воевать Польшу. Другим
союзником Иоанна сделался Матфей Корвин, сын славного Гуниада, с
1458 года король Венгрии, непримиримый и сильный враг Польши и
короля Казимира. В 1482 году явился в Москве посол Матфея. Иоанн
немедленно возобновил сношения в Венгрией, совершенно забывшей
о Руси, с тех пор как исчезли Галич и Волынь под властью Литвы и
Польши. Посол Иоанна, дьяк Курицын, ездил в Венгрию и заключил
союзный договор. Несмотря на мир, которым кончилась
продолжительная война с Польшей в 1478 г., Матфей снова готовился
к войне, видя неприязнь Польши и Богемии и союз их с Турцией. В
1488 г. он даже присылал к Иоанну, уведомляя, что хочет начинать
битвы, и советовал Иоанну сделать то же. Но войны не было.
Дружеские сношения между Венгрией и Русью продолжались до

825

самой смерти Матфея. Иоанн чествовал его послов, пересылался
дарами и переписывался с ним.

Австрийский посланник представляется Иоанну III
Русь вступала таким образом в сношения с Европой. Не одни
набеги монголов и мелкие междоусобия начинали означать ее бытие со
времен Иоанна. Понимая важность политических связей, Иоанн умел
обратить их в существенную пользу, в отношении Крыма, Молдавии,
826

ногаев, Польши; но он обнимал в уме своем и дальнейшие
политические связи. Слыша о новом царстве московском, с
любопытством посылали к московскому царю послов из Европы и
Азии. Послы были принимаемы в Москве дружески, видели важность,
великолепие, силу Иоаннову, и имя Иоанна и царство его делалось
ведомо в странах, где прежде темно слыхали о земле каких-то
северных варваров, откуда доходили прежде только баснословные
вести о Новгороде, или известия миссионеров и проповедников о
бедных, порабощенных монголами руссах. Московия все еще была
отделена от политического мира европейских событий; но со времен
Иоанна в Европе знали уже о существовании сего сильного
государства, и послы московские были чествуемы в Италии, Германии,
Турции, и других землях. Предлагаем здесь общий обзор
дипломатических сношений Иоанна с Европой и Азией, за все время
его царствования.
Из итальянских государств, кроме папы, ничья политика не была
так разнообразна, хитра и обширна, как политика Венецианской
республики. Аристократический деспотизм крепил ее внутри: флоты,
богатство, торговля и бесчеловечная, вероломная, но вместе с тем
умная дипломатика усиливали ее извне. Если вся Италия страшилась
турок как грозных завоевателей, то Венеция знала их ближе всех, и
опасность ее была тем страшнее, что Венеция могла прежде всего
потерять свои богатые владения в Греции и Архипелаге. Не имея сил,
достаточных для борьбы с оттоманами, властителями воинственных
орд Европы и Азии, Венеция употребляла все извороты итальянского
макиавеллизма, воевала, мирилась, обманывала, искала союзников,
предавала их, думала о защите против турок, и — губила Геную,
удерживала папу, не дозволяла возвышаться даже собственным героям
своим — держала в руках меч и берегла свою торговлю, боясь, что
вражда с турками уничтожит ее. Мечта о крестовых походах против
Турции уже совершенно рассеялась в то время; папа и Венеция
старались поставить другие оплоты против турок. Мир венециан с
турками (1454 г.) дал средства Мухаммеду II покорить остатки Греции.
Венеция опомнилась в 1463 г., начала воевать в море, где
принадлежало ей несколько крепостей; соединялась с папою;
подкрепляла Скандербега Албанского и Матфея Венгерского. Вскоре
папа поссорился с Венецией, и ей надобно было одной выдерживать
827

несколько лет войну с Турцией. Флоты ее опустошали владения
Мухоммеда, но, занятая множеством крамол, слабая вещественными
силами, недоверчивая в союзах, Венеция видела погибель
Скандербега, потеряла острова Архипелагские и крепости в Греции,
допустила погибнуть генуэзским владениям в Крыму — увидела
наконец флоты турецкие в Адриатическом море и помирилась с
турками, чтобы в союзе с ними обратить меч мусульманский на
христиан. В 1479 г. заключили венециане мир и в 1480 г. привели
Мухаммеда в Италию. Только смерть этого султана остановила
пагубные следствия его вторжения.
Деятельно изыскивая таким образом средства против турок,
венециане вошли в сношения со славным Гассаном, завоевателем
Персии (с 1468 года), и возбуждали его воевать Турцию. Послы
венецианские ездили к нему через Египет и Аравию и через земли
турок в Азии. Могла ль Венеция не вмешаться, узнав о сношениях
папы с Иоанном, когда дело шло о супружестве его с Софьей? Венеция
воспользовалась этим случаем. Иван Фрязин, посол Иоанна, описывал
венецианам силу монголов, уверяя, что союз с ними будет полезен, и
монголы охотно согласятся воевать Турцию. После первой поездки
Фрязина посол Венецианский, Иоанн Баптист Тревизан, приехал в
Москву с тем, чтобы вручить Иоанну грамоту и потом ехать в Орду.
Боясь гнева Иоаннова за то, что начал переговоры с Венецией без его
ведома, Фрязин убедил Тревизана не объявлять о своем назначении и
назваться простым купцом, уверяя, что и без объявления себя послом
можно будет найти случай ехать в Орду.
Обман открылся. Иоанн велел воротить Тревизана с дороги; в гневе
хотел казнить его и Фрязина; не верил званию Тревизана, заключил его
в темницу и отправил в Венецию Антона Фрязина жаловаться на
обман. Венециане спешили испросить прощения бедному своему
послу, сложили всю вину на коварство Ивана Фрязина, и просили
Иоанна позволить Тревизану исполнить препоручение. Они объясняли
русскому царю причину и важность войны против турок. Иоанн не
только выпустил Тревизана из темницы, но одарил его, и хотя
предполагал уже погибель Орды, но отправил с ним к хану своего
посла, уговаривая властителя ордынского исполнить желание
венециан. Он послал после этого в Венецию чиновника своего
Толбузина известить обо всем венециан и подтвердить с ними дружбу.
828

Посольство Тревизана оказалось безуспешно; но Венеция осталась в
сношениях с Иоанном и, когда посол Иоаннов, грек Руф возвращался
из Персии в 1475 году, бывший там у Гассана венецианский посол
Амврозий Контарини просил его взять с собою и доставить ему
средство через Москву воротиться в отчизну, ибо ему невозможно
было проехать на Запад, через Крым, где турки взяли тогда Кафу. Руф
привез Контарини благополучно в Москву, ехав с ним через Тифлис,
Шамаху, Дербент, Астрахань, донские степи, Рязань и Коломну. Иоанн
продержал Контарини с сентября 1476 г. до января 1477, угощал, дарил
его, дал денег на дорогу и даже, в угождение ему, простил монаха
Людовика, приехавшего из Персии вместе с ним и Руфом. Людовик
назвался патриархом Антиохийским и послом герцога Бургундского,
но в Москве узнали, что он латинщик и простой монах французский.
Сношения с Венецией и с Италией продолжались после того
беспрерывно.
Русь казалась Европе новооткрытой страною; хотели узнать ее
подробнее, как узнавали в это время европейцы страны Азии и
Америки. Страсть к путешествиям была тогда всеобщей в Европе и
вела португальцев в Индию, испанцев в Америку, странствователей
итальянских в Среднюю Азию, англичан на Север. Один из
германских путешественников рыцарь Николай Поппель явился в
1486 г. в Москве, проехав из Ливонии через Псков и Новгород. Он был
снабжен свидетельствами от магистра Ливонского и письмами от
императора Фридерика III. Поппеля опасались в Москве, ибо при нем
не было свиты, и никак не могли поверить ему, когда он уверял, что
ездит только из любопытства. Возвратясь в Германию, Поппель
изумлял своими рассказами о Московии и в 1489 году приехал опять в
Москву, уже послом от императора Фридерика и сына его
Максимилиана, короля Римского. Иоанну предлагали получить от
императора титул королевский и выдать дочь свою за маркграфа
Баденского; просили еще его оставить в покое Ливонию, с которою
псковитяне ссорились беспрестанно. Поппель, ветреный и
безрассудный, надеялся, что Иоанн обрадуется предложениям
императора, и требовал, чтобы ему показали невесту. Иоанн гораздо
отвечал, что на Руси так не водится; что о браке дочери пошлет он
говорить своего посла; а на предложение королевского титула сказал,
что «Божию милостию, он государь на своей земле, изначала, от
829

первых своих прародителей; поставление имеет от Бога, и просит
Бога, чтобы он дал и детям его такое постановление, а от других
государей он никогда принимать его не хотел и не хочет». С Поппелем
отправился в Германию грек Траханиот; он был у императора и строго
исполнял повеление Иоанна: поддерживать честь русского государя в
обрядах и речах. Император оказывал всю возможную вежливость
послу Иоанна, царя русского. Этот титул переводили по-немецки
словом: император. Траханиот объявил, что русскому царю, брату
греческих царей, уступивших Рим папе, низко вступать в родство с
князем подвластным; но что он готов отдать дочь свою за римского
короля (который тогда был вдов после первого брака). Траханиот
возвратился в Москву в июле 1490 года с послом императорским
Делатором. Дело о супружестве дочери Иоанновой отклонили с обеих
сторон. Посол прислан был собственно от имени короля римского, и
заключил дружественный договор. Император желал тогда получить
для Максимилиана Венгрию, где Матфей Корвин скончался, оставив
государство свое в добычу споров между Богемией, Польшей и
императором. Условились взаимно воевать, если начнется война с
Польшей. С Делатором (в августе 1490 г.) отправился опять Траханиот,
подтвердить договор клятвою Максимилиана. Иоанн велел ему снова
искусно начать переговоры о сватовстве. Мысль отдать дочь свою за
Максимилиана полюбилась Иоанну. Траханиот нашел Максимилиана в
Ниренберге, уже сосватавшего за себя французскую принцессу, и
потому ничего не упоминал о сватовстве; но мир подтвердили. Посол
Иоаннов возвратился в августе 1491 года. Немедленно приехал потом в
Москву Делатор, извинялся, что медленность известия о согласии
Иоанна отвлекла Максимилиана от брака с его дочерью. Он просил
подтвердить мир. Потом начали говорить о зависимости немецких
рыцарей от Польши, вследствие последней войны, Я что орден этот, и
Ливонский готовы воевать Польшу, если только Иоанн возмет их в
милостивое соблюдение. Наконец, Делатор просил Иоанна прекратить
набеги русских на Швецию. Иоанн знал, что император кончил в это
время все ссоры с Польшей миролюбиво; видел, что его манят только
посулами, и высказал всю правду в ответе своем. Он не отрекался от
союза с рыцарями, но говорил, что прежде всего били они челом
Новгороду и теперь могут говорить о делах своих с наместниками
Пскова и Новгорода. О Швеции он не сказал ничего и опять отправил
830

посла, дьяка Яропкина (в апреле 1492 г.); ему велено было разведать
достовернее о политических расположениях императора, и как слышно
было, что сватовство Максимилиана не исполняется, то предложить о
возобновлении прежних по этому делу сношений. Велено было
поискать еще невесту Василию между европейскими княжнами, и если
Максимилианов брак состоится, то разведать о брачном союзе с
саксонским курфюрстом или другим сыном императора, Филиппом.
Но во всех случаях, прежде всего другого, ему повелено было
неизменно думать о соблюдении православия невесты и соблюдать
осторожность, чтобы не повредить чести государской. Яропкин видел
Максимилиана в Кольмаре, обманутого в честолюбивых замыслах на
женитьбу и занятого войною с Францией. С обеих сторон наговорили
столько множество уверений в дружбе. Иоанн перестал думать о
посольствах к императору. Максимилиан, наследовавший отцу своему
в 1493 г., вмешанный в дела Реформации, открывавшейся в Германии,
и в дела испанские, по женитьбе сына его на дочери Фердинанда и
Изабеллы, снова думал о Венгрии, и вспомнил о русском царе. Посол
его, Гартингер, приехал в Москву в 1504 г. просить у Иоанна кречетов
и предложить помощь, ибо император слышал, что Московию
обижают соседи. Иоанн отвечал, что он, слава Богу, сам управляется с
соседями; готов, однако ж, помочь императору завоевать Венгрию.
Угостив посла великолепно, отправив с ним кречетов, Иоанн
извинился, что не посылает послов от себя. В 1505 году наместники
новгородские известили Иоанна, что Гартингер находился в
Эстляндии, прислал императорские грамоты на Иоанново имя и
требует переговоров. Зная, что хотят говорить о размене ливонских
пленников и предвидя бесполезность пересылок с императором,
вежливо отклонил Иоанн все предложения, только уверяя в дружбе.

831

Вид Староладожской крепости и части р. Волхова с плывущими
по реке стругами, которые идут под парусами и на веслах
Послы Иоанна ездили к императору через датские владения, где
оскорбляли их разными неудовольствиями, дружа, Казимиру. Но Дания
скоро увидела пользу союза с Иоанном. Непрерывно продолжалась
вражда ее против Швеции, силившейся свергнуть с себя иго,
наложенное рукою Маргериты. Иоанн мог быть сильным пособием к
унижению шведов, и в 1493 г. в первый раз приехал в Москву посол
датский. Он заключил дружественный договор с Иоанном. Послы
русские, грек Раль и дьяк Зайцов, ездили подтвердить договор и
возвратились с новым послом датским. Есть известия, что внушения
Дании побудили Иоанна разрушить древние торговые сношения
Ганзейских городов с Новгородом и воевать Швецию в 1495 и 1496
годах. Иоанна ласкали надеждою, что за сына его Василия отдадут
принцессу датскую и уступят ему значительную часть Финляндии, где
русские не переставали беспрестанно ссориться с шведами. Властвуя
Новгородом, Иоанн хотел прекратить мелкие распри со стороны
ливонской и шведской. Укрепив границы построением Ивангорода,
против самой крепости рыцарей, находившейся на реке Нарове (в
832

1492 г.), Иоанн держал охранительное войско в балтийских областях,
решал самовластно споры и хотел приучить северных своих соседей к
уважению воли его. Отлагая до времени решение войною неприязни с
рыцарями и Польшей, он мог предполагать, что торговля
ганзеатическая поддерживает силы новгородцев и остатки вольного
духа, который беспрерывно старался он истребить. Иоанн ведал, что
выгоды торговли привлекут купцов немецких в Ивангород. Притом
Ганза упадала в это время, отвсюду подрываемая новым порядком дел
в Европе, усилением голландцев и притеснениями датчан. Швеция, со
времен Калмарского союза (1397 г.) до самого Густава Вазы (1521 г.),
представляет в истории своей беспрерывную мену порабощений и
освобождений от ига датского. Но Дания всегда успевала пересиливать
Швецию. Иоанн мог надеяться более на дружбу датчан, и притом он
отвлекал сильного союзника от рыцарей и Польши. Наконец —
отнесем и к гордому характеру Иоанна поступок его с ганзейскими
купцами: его оскорбили своевольным наказанием какого-то русского в
Ревеле и поносительными словами, сказанными при этом случае. Он
слышал притом жалобы на обманы ганзейских купцов, и —
потребовал удовлетворения: выдачи ревельских судей, осудивших его
подданного. Получив отказ, Иоанн велел захватить повсюду товары
ганзейцев, и 49 человек немецких купцов брошены были в темницы.
Посольство Ганзейское прибыло в Москву в 1495 г., испросило
свободу заключенным, но Иоанн не отдал отнятого у купцов, не
говорил о возобновлении торговли, и новгородская ганзейская
торговля прекратилась надолго. Часть ее перешла в Нарву. Русские
ездили за немецкими товарами в Ригу, Ревель, Дерпт. В 1496 году
Иоанн начал войну со шведами: он узнал, что переговоры о покорении
Швеции союзнику его, королю Датскому, оказались безуспешны. Еще
в 1495 г. воеводы Иоанновы осаждали Выборг, но были отбиты
храбрым рыцарем Поссе. В ноябре сам Иоанн прибыл в Новгород и
распорядился походом сильного войска. Оно опустошило Финляндию
до самых отдаленных ее пределов. По Северной Двине удальцы
русские проехали даже в Лапландию. Главный правитель Швеции
Стен-Стур спешил отражать врагов, но не смел напасть на русских,
отвлекаемый движением датчан на Швецию. Война кончилась новым
нашествием русских на Финляндию и разорением шведами
Ивангорода, откуда трусливые воеводы князья Бабичь, Брюхо и
833

Гундоров бежали, оставив Ивангород без защиты; шведы выжгли его.
В 1497 г. король Датский был принят в Швеции, отдав Стен-Стуру
Финляндию. Он просил Иоанна прекратить военные действия и,
кажется, ничего не дал ему за пособие. Впрочем, русские были
довольны добычею и страхом, наведенным на Финляндию их
нашествиями. Дружба с Данией продолжалась. Послы датские
приезжали в Москву в 1500, 1501, 1503 гг., хотя переговоры о браке
Василия с дочерью короля были оставлены.
Вступая таким образом в связи с государями Европы и вникая в их
политику, мог ли Иоанн не обратить внимания на могучее царство
оттоманов, властителей Греции, страшивших Европу, повелевавших в
Азии и в Европе и обладавших крымскими ордами? Переговаривая с
другими о войнах против султана, Иоанн хотел быть с ним в мирных
сношениях и при случае пользоваться его дружбою, ибо не могло быть
никакого повода к войне между Турцией и Русью. Турки только
управляли, но не владели Крымом; Молдавия и степи необозримые
отделяли самые ближние владения их от Руси. Вскоре Иоанну
представился случай войти в сношения с султаном турецким. Русских
купцов притесняли в Кафе турецкие чиновники, так что они вовсе
перестали туда ездить. Дьяк Курицын разговаривал об этом с пашою
турецким в Белграде и узнал, что султан желает дружбы русского царя.
Иоанн боялся унижения и просил Менгли-Гирея разведать подробнее.
«Если он тебе брат, то и мне брат», — отвечал султан крымскому хану,
который просил Иоанна оправдать его перед султаном, ибо кафинские
чиновники уверяли в Царьграде, что торговля с русскими
прекратилась по умыслам Менгли-Гирея. В 1492 г. Иоанн отправил
грамоту к султану, начав ее так: «Султану Великому царю, между
Бесерменских Государей Великому Государю, вольному над
Турецкими Государями, над землею и морем, от Иоанна, Божию
милостию единого правого Господаря всея Руси, вера и до Востока
Государя. Величеству твоему слово наше то». Иоанн объяснял далее
обиду русских купцов и предлагал взаимное приветствие. Баязет,
наследник Мухаммеда II, царствовавший тогда, принял предложение
Иоанна, запретил притеснять русских в Кафе и отправил к Иоанну
посла и грамоту. Но турецкого посланника остановил в Киеве
польский король, сказав, что никогда прежде султан не сносился с
Русью через Литву. Иоанн отправил, однако ж, в Царьград посла
834

своего Плещеева (в 1496 г.), послал дружескую грамоту, но так строго
запретил ему унижаться перед султаном, что Плещеев едва не
разрушил всей приязни нарушением придворных обрядов Порты
Оттоманской. Плещеев привез в Москву ласковую грамоту Баязета.
«Един Бог!» — писал султан. — Великоименитый Гамаюн, Султан
Баязет, сын Мухаммеда, в своей земле, Божию милостию
Анатолийской и Румской земли, Белого и Черного морей, Караманской
и меньшего Рима, говорю тебе, многих земель Государь, всея Руси
Восточной и Земной, и многих стран князь Иван: в добрый час
прислал ты к моего порогу, от своего правого, чистого сердца, доброго
человека Михаила. Путь его посольства до меня дошел; он меня видел
и грамоту твою отдал, а я, взяв ее, приложил к моему сердцу».
Объясняясь потом о покровительстве русским купцам, султан говорил:
«отпускай их в мою землю: они увидят мою правду к тебе и тебе об
этом скажут… Дай Бог, чтобы посол твой возвратился к тебе
благополучно. Он поведает тебе мое здоровье, дружбу и любовь; от
меня тебе великий поклон». Но Баязет был недоволен Плещеевым и за
тем только не отправил в Москву посла своего, что боялся унижения в
обрядах. Все это высказал он Менгли-Гирею, говоря ему, что царь
русский присылал к нему невежду; что он, султан, уважаемый от
Востока до Запада, боится понести стыд оскорбления в лице посла
своего и потому передает сношения с Русью сыну своему Шихзаде,
правителю Кафы. Иоанн отправил в 1499 г. нового посла своего
Голохвастова, оправдываясь в мнимой неучтивости Плещеева. Султан
отвечал приветливо; но посол прислан был в Москву только от
Шихзады. Иоанн ласкал его, даже посадил за свой стол. Торговля с
Турцией началась снова и продолжалась без препятствий.
Упомянем, наконец, о трех посольствах к Иоанну, дополняющих
весь объем дипломатических его сношений с Европой и Азией. Одно
их них было от Чагатайского султана, потомка Тимурова, ГуссейнаМирзы. Посол его, богатырь Урус, приезжал в Москву в 1490 году;
следствия этого посольства неизвестны. В 1492 г. прибыли в Москву
послы царя Грузинского Александра. Стесняемый отовсюду, этот
единоверец русского властителя униженно бил ему челом, моля о
покровительстве. «Из дальние земли ближнею мыслью меньший из
холопов твоих, тебе, великому царю и господарю, челом бью», —
писал царь грузинский. «Ты цвет зеленого неба, нам темным, звезда и
835

надежда христиан, веры нашей крепость, всем государям прибежище и
закон, подпора бедным, надея бесерменом, законной земли грозный
государь, князьям высший князь и справедливая управа, тишина земли,
обетник Чудотворца Николая. Добрых государей молитвою и счастьем
мы еще живы в Иверской нашей земле и воздали бы хвалу Богу, если
бы и о твоем здравии услышали. О сем отведать и ударить тебе челом,
послали мы послов наших к твоему порогу. Будь посылка наша в
добрый час и дай тебе Бог счастья. Даже и холопства твоего
недостойный царь Александр». Может быть, приветом Иоанна
удостоено было это униженное послание царя, привыкшего
рабствовать. Не знаем также, что отвечал Иоанн послу шамахийского
султана, приезжавшему в 1499 году. Вероятно, впрочем, что
чагатайские и шамахийские посланные были собственно купцы,
приезжавшие в Русь торговать и испрашивавшие себе звание послов,
для большей выгоды. Мы упоминали о сношениях Иоанна с Персией,
и предмете оных; но обстоятельства этих сношений для нас
неизвестны.

836

Иван III Васильевич. Гравюра XIX в.
Не удовлетворение ничтожного честолюбия руководило Иоанном в
дипломатических сношениях. Он искал повсюду существенной
пользы, величия государственного и не хотел тратить ни времени, ни
расходов на бесполезные пересылки и переписки. Уничтожение
Золотой Орды и безопасность от монголов были целью посольств его в
Персию, дружбы с Крымом и ногаями; унижение Польши поводом
сношений и дружбы с Молдавией, Венгрией, императором и Данией;
выгоды торговые заставляли пересылаться с султаном. Объем
политических действий Иоанна еще не охватывал многого; но как
безмерен был он после того, что занимало отца его и деда, и как
искусно успевал Иоанн извлекать пользу из всех своих начинаний! На
делах, поступках, даже речах Иоанна лежал притом всегда
неизгладимый тип его века и современного ему образования Руси:
837

Иоанн ищет невесту сыну, жениха дочери в Европе; но первое условие
его — сохранение православия. Он хочет дружбы и союза государей,
но не дозволяет малейшего унижения в обрядах, доказывающих его
величие и силу.
Не зная современного ему просвещения и образования Европы,
даже чуждый их по религиозному своему направлению, ни от Греции,
ни от Запада Иоанн не требовал пособий для просвещения
умственного. Но он вполне понимал необходимость знаний,
вещественно полезных, и не щадил ничего для привлечения в Русь
искусных людей, художников, знатоков. При каждом сношении своем с
Европою Иоанн имел это постоянною целью.
Супружество Иоанна с греческою царевной не принесло Руси,
собственно, ничего, кроме чести — именоваться русскому царю зятем
греческих императоров, «потомков от корени Августа Кесаря, при
котором воплотился Иисус Христос и славился город Рим Великий».
Греческую тогдашнюю церковь, уцелевшую под игом Оттоманов после
Флорентийского раскола и несчастных его следствий, руссы почитали
утратившей первобытную чистоту. Наследства за Софьей не было.
Дружбу султана Иоанн, конечно, предпочел бы пустому титулу
наследника Византийского престола. Он и не искал этого титула.
Братья Софьи оба остались недовольны Иоанном. Один из них,
Эммануил, переехал в Царьград и умер там рабом Мухаммеда II;
другой, Андрей, приезжал в Москву два раза, выдал дочь свою за сына
князя Верейского, но умер в Риме и передал право свое на Царьград
королю и королеве Испании. Но Иоанн извлек важные выгоды от
приезда многих греков в Москву. Таковы были: Рал, Траханиот,
Ласкарь, Руф и их товарищи. Они привлекали к нему других
иноземцев; были послами, чиновниками Иоанна, изъясняли ему
политические связи Европы, учили русских дипломатике и
образовывали
Курицыных,
Голохвастовых,
Мамыревых,
Беклемишевых, которые должны были отдавать Иоанну отчет обо
всем, что они видели, заметили, слышали в Европе; Иоанн начал сам
искать, вызывать их в Русь. Зодчие, литейщики, врачи, живописцы
приезжали по его слову в Москву во множестве. В 1490 году с братом
Софьи прибыло их вдруг несколько семейств; в 1493 г. посол Мамырев
вывез из Венеции и Милана стенных и палатных мастеров; в 1504 г.
Дмитрий Рал, прожив несколько лет в Италии, привез из Рима
838

мастеров серебряных, пушечных и стенных. Беспрерывно подкрепляя
для этого сношения с Италией, где славились тогда искусствами,
Иоанн (в 1490 г.) просил также у императора Максимилиана искусных
лекарей, рудознатцев, инженеров, серебряников; велел искать и
нанимать их; просил саксонского курфюрста не препятствовать их
проезду; и еще прежде у Матфея Корвина (в 1482 г.) требовал
различных художников, извещая венгерского короля, что в Русском
царстве есть всего обилие, золота и серебра, но добывать эти металлы
русские не умеют.
Художники, прибывшие в Россию, не оставались без дела: они
украшали Москву каменными зданиями, стенами, храмами; били
монету, искали руду, лили пушки, делали оружие.
В 1471 г. Иоанн захотел вновь построить обветшавший от времени
Успенский собор; русские мастера разломали его, начали новый и
довели до сводов; вдруг (в 1474 г.) все здание обрушилось, от неуменья
строителей. Иоанн заказал тогда сыскать в Италии опытного зодчего:
согласился ехать в Москву знаменитый зодчий болонский Фиоравенти,
прозванный Аристотелем. Говорили, что он искусен во всем, двигает с
места башни, строит удивительные мосты; все дивились
механическим снарядам его и даже подозревали его в волшебстве.
Фиоравенти изумлял москвичей новостью своих приготовлений к
постройке и соорудил храм Успенский, доныне прочный и твердый.
Храм этот кончен был в 1479 г. Не менее славились в Москве — Марко
Фрязин, Антон Фрязин, Петр Антоний, Павел Дебосис: последний
приготовлял пушки Иоанну, и отлил, на удивление всем, огромную
Царь-пушку в 1488 году; двое первых воздвигли на площади
кремлевской, против церкви Иоанна Лествичника, Грановитую Палату,
построили новый собор Благовещенский близ дворца. После
двукратного страшного пожара, опустошившего Москву в 1493 г.,
Алевиз Итальянец, в 1499 г., воздвиг для Иоанна новый каменный
дворец, названный Теремным. Еще с 1485 г., вместо ветхих стен,
построенных Донским, иноземные художники стали обводить Кремль
новыми каменными стенами и кончили дело в 1492 году; Кремль
окружили после этого рвом и мостами; Иоанн велел очистить место
кругом Кремля, не пожалел ни домов, ни церквей и не слушал
суеверного ропота людей, которые называли эту очистку земскою
бедою, горевали, что «сломаны церкви извечные, кости мертвых
839

вынесены из земли, и где были алтари, там, по неогороженному месту,
собаки бегают». В 1505 г. заложен был, наконец, новый собор
Архангельский. Мы упоминали о построении каменного Ивангорода.
При осаде Новгорода, в 1477 г., дивный мост через Волхов наведен
был Фиоравентием. Он несколько раз после того начальствовал
русскою артиллерией в походах. Узнав, что в Севере русском есть руды
драгоценных металлов, немец Шнупс приехал в Москву с послами
Максимилиана и Сигизмунда, князя Иншпрукского. Он изъявил
желание осмотреть дальние северные страны. Иоанн не позволил и
отговорился, что там ездить опасно и неудобно; одарил Шнупса и
отпустил его. Но еще за год прежде (в 1491 г.) рудознатцы Иван и
Виктор поехали на Север и близ Печоры, на реке Цылме, открыли
богатую медную руду; на другой год там устроены были заводы. Эти
же рудознатцы в Уральском хребте отыскали серебро и золото.

840

Успенский собор Московского Кремля
Усваивая таким образом на земле Русской искусства и художества
Запада, Иоанн мыслил о земском распорядке своего народа. Здесь
исчислим мы кратко главнейшие предметы его внимания, ибо
подробности законов и государственного устройства будем излагать
отдельно.
Горделивый победитель Орды, Казани и Новгорода, зять греческих
императоров, друг сильных монархов, как будто желая искоренить в
умах память о прежнем рабстве русских князей, Иоанн окружил себя
царским великолепием, обрядами, приличиями дворскими и
841

блестящим двором, живя в своих белокаменных кремлевских палатах
и теремах. Иностранные послы видели Иоанна среди благоговеющих,
безмолвных царедворцев, важного, сурового, строгого, заставляющего
трепетать одного слова, одного взгляда. Он собирал Боярские Думы,
советы, соборы, но только для показания своего величия: собрания
только подтверждали, что предполагал один Иоанн. Никто не был
участником его тайной думы, никто не смел противиться его слову; все
— полководцы, сановники уравнивались перед Иоанном в
повиновении; наказание жестокое равно ожидало преступника его
воли, знатного и не знатного, чиновного и простолюдина. На пирах и
беседах никто не смел сказать единого слова, пока не начинал Иоанн.
Среди воинского стана он не сражался сам, как предки его: он
повелевал; сражались и предводили дружинами другие, послушные
его велению.
Поняв важность предварительной политики в делах внешних,
Иоанн первый понял и важность предварительного приготовления
воинских дружин для дела военного. Охранительные отряды на
пределах государства, войско, готовое к сбору по первому слову,
оружие полное, исправное, устройство в начальстве его и правильное
разделение
по
разрядам
—
таковы
были
причины,
споспешествовавшие тому, что Иоанна никогда не заставали врасплох
ни Казань, ни Орда и что он всегда готов был двинуть поспешно
дружины сильные и многочисленные. Войско Иоанна в одно время
защищало Псков от рыцарей, Карелию от шведов, Запад от Литвы,
восток от Казани, ходило покорять отдаленный Север и помогало
Менгли-Гирею. Тогда еще во всей Европе не знали постоянных войск,
или солдат; воин обращался к своим мирным занятиям, уцелев на
брани и воротясь восвояси. Но Иоанн начал уже ту государственную
систему, по которой выгоды особенные давались человеку,
долженствовавшему сражаться за отчизну, и войско его перестало быть
беспорядочною толпою наскоро набранного народа.
Не менее важны были гражданские учреждения Иоанна: приказы,
по которым разделялись дела; единообразное устройство податей и
сборов; внутренняя полиция по городам; распоряжения при пожарах,
столь часто опустошавших города, состоявшие из деревянных,
тесными, кривыми улицами расположенных домов. Сам Иоанн
подавал пример мужества на пожарах. Недоступный в тереме своем в
842

другое время, он первый являлся, нередко с детьми своими, тушил
огонь, награждал и утешал потерявших.
Видя разнообразие уставов и законов по разным областям Русской
земли, он повелел собрать и рассмотреть их; по его воле был написан
устав о суде уголовном, известный под именем его Уложения.
Составлением сего Уложения занимался дьяк Владимир Гусев.
Все сии начала гражданского устройства были еще слабы,
несовершенны. Но что застал Иоанн в Руси? Младенцем пленник в
крамолах междоусобия, он видел отца, лишенного очей во вражде с
родными, знал самовидцев того времени, когда литва и монголы
подступили под Москву беззащитную, когда князья великие ездили в
Сарай бить челом хану Ордынскому и Новгород не думал слушаться
Москвы. Здесь настоящая точка зрения на дела Иоанна.
Изобразив его как политика и законодателя, продолжим описание
внешних и внутренних событий Русской Истории в остальное время
его царствования.
Иоанн неуклонно следовал одной системе правления, уже
оправданной столь блестящими успехами. Среди учреждений земских
и сношений с иноземцами, он не переставал мыслишь о скреплении
разрозненных частей Руси, уничтожении монголов, борьбе с Литвою
— мыслить и действовать неутомимо.
Еще в 1484 году Тверь казалась сохраняющею прежнюю
независимость. В договоре, тогда заключенном, великий князь
тверской еще свободно говорил о неприкосновенности своих
владений, хотя смиренно назывался он младшим братом сына
Иоаннова, и отказывался от дружбы и договора с королем польским,
который осмелился заключить без воли Иоанна. Но конец Твери
сближался быстро: подвластные ей князья беспрестанно от нее
отступались; бояре тверские переходили в Москву; подданные боялись
более Иоанна, нежели своего князя. Наконец, перехвачен был
посланник тверского князя в Польшу. Иоанн разгневался, объявил, что,
сносясь с врагом его, королем польским, князь тверской нарушает все
договоры, и за то независимость Твери должна быть уничтожена.
Владыка Тверской и князь Михаил Холмский приехали умолять — он
не пустил их на глаза! Сильное войско московское двинулось к Твери
немедленно. Сам Иоанн предводил им; Фиоравенти управлял
пушками, тюфяками и пищалями. Князь Михаил Тверской не дождался
843

Иоанна и бежал в Литву. В сентябре 1485 г. москвичи окружили Тверь,
зажгли посады, и — Тверь покорилась Иоанну, молила только его о
милости. Иоанн объявил, что за измену тверского князя он лишает его
и потомство его навеки наследия. Подвластные Твери, князья
Холмские, Дорогобужские, Микулинские, перешли в службу Иоанна;
наместники московские стали управлять городами княжества, некогда
превосходившего силами Москву, столь долго боровшегося с нею,
пятнадцать лет продолжавшего кровавую войну с прадедом Иоанна,
войну, в которой три раза Москва видела победительные знамена
Твери и Литвы под своими стенами и едва спасалась от гибели.
Прошло сто лет, и Тверь, без битв и защиты, пала по слову правнука
Димитриева!

Свято-Пафнутьев Боровский монастырь
Верея не могла быть опасна Иоанну; он, кажется, любил притом
юного князя Василия, храброго, пылкого, и за него прощал старому
крамольнику, отцу Василиеву, уже покорному и смиренному. Но Иоанн
беспрерывно стеснял Верею; позволил Василию заступить место отца
его, но договорился (в 1482 г.), что после смерти отцовской Василий
уступает Белозерск великому князю. Тогда же князь Верейский
844

принужден был выдать все договорные прежние грамоты; у него взяли
потом Вышгород, подарок отца Иоаннова. Юный Василий, может
быть, негодовал, но таил досаду и вскоре увидел, что звание
независимого князя не охраняет его личной безопасности. Женясь на
племяннице Софьи, Василий получил от тетки, в приданное за своею
женою, какое-то драгоценное украшение, принадлежавшее первой
супруге Иоанна. Софья не сказала об этом супругу своему; вдруг
Иоанн вздумал подарить сим украшением своего внука, узнал об
отдаче драгоценности Василию, рассердился, велел отобрать у
Василия подарок Софьи и изъявить ему гнев свой. Василий не смел
более оставаться в Москве и даже в Руси; он оставил отчизну и с
супругою своею бежал в Литву. Иоанн послал за ним погоню и
требовал от Михаила Верейского, чтобы он немедленно лишил сына
своего наследства. Бедный старик не смел противиться и в 1483 г.
заключил договор с Иоанном, по которому отрекся навсегда от сына
своего и получил удел его, Верею, в пожалование от Иоанна с тем, что
по кончине Михаила все без остатка должно присоединиться к
Великому княжеству. Еще более двух лет князь Верейский жил
одинокий, безотрадный. В духовной своей, перед кончиною, исполняя
договор 1483 года, Михаил все отдал Иоанну; осмелился только
просить его: заплатить долги, не отнимать вотчин, пожалованных им
разным людям, особливо родственнику его Ивану Юрьевичу,
«потому, — говорил Михаил, — что даров его много за мною, и он
душу мою помянет». Отдавая имения разным церквам и монастырям,
Михаил включал условие — «если они понадобятся великому князю»,
то обители и церкви должны удовольствоваться небольшою платою
денег в замену их. Движимое имущество Михаил также отказал
Иоанну, исключив весьма немногое дочери своей и на помин души. В
трогательной приписке к духовной еще раз просил он Иоанна:
простить долги его, за кем что есть, и не отнимать жалованья у верных
людей его, «чтобы люди мои после моего живота не заплакали и меня
бы тем в грех не положили; а душу мою приказал я тебе, великому
князю, государю моему, и помянуть, и от долгов очистить». Упоминая
о сыне своем, как о преступнике и чуждом ему человеке, Михаил не
смел отказать ему ни благословения, ни креста, ни иконы. Михаил
умер после Пасхи 1485 г. и был погребен в Пафнутьевском Боровском
монастыре; на похоронах его присутствовал старший сын Иоанна,
845

гордый, могущий наследник отца — не ведая, что через немного лет
после горестной жертвы самовластия, лежавшей перед ним во гробе,
наступит и для него самого час смертный, а родной сын его бедно
погибнет в тесном заточении! Изгнанник Василий не возвращался уже
на родину и умер в чужбине, хотя Иоанн сжалился над ним и звал его к
себе впоследствии: Василий не верил ласке грозного московского
государя.
Мать Иоанна скончалась в 1484 г. Она успевала сохранять согласие
между старшим сыном своим и двумя остальными его братьями,
Андреем Углицким и Борисом Волоцким; братья Иоанновы, после
примирения их в 1480 году, не вступались в новые приобретения
Иоанна. Договорами 1486 г. они отреклись от всех притязаний на
вотчины, которые «взял великий князь у князя верейского, за вину
его», и на то, что «при Божией помощи, взял он у недруга своего князя
Тверского». Но ничто не спасло их, когда не стало матери. В 1491 г.,
после ласкового, дружеского приема в московском дворце, неожиданно
взяли под стражу князя Андрея. Боярин Ряполовский заплакал,
объявил ему волю Иоанна. «Волен Бог да государь мой, брат
старейший; но он имает меня неповинно, и суд мой с ним передаю
Богу!» — отвечал Андрей. Еще незадолго до того, Иоанн едва не
предал жестокой казни боярина, остерегавшего Андрея; теперь взвели
на Андрея небывалые вины и посадили его в тюрьму. Владения его
были заняты войском; дети его Иоанн и Димитрий были сосланы в
заточение. Андрей находился в темнице более двух лет и скончался в
своем печальном заключении (в 1493 г.). Жестокий поступок сей, не
прикрытый даже никаким благовидным предлогом, тревожил совесть
Иоанна. Через пять лет он призвал к себе однажды митрополита и
духовенство и со слезами каялся им, что был причиною погибели
брата; духовенство простило его в грехе, и — вероятно — не смело
потребовать свободы племянникам его, детям Андрея! Немного
найдем в истории примеров участи столь злополучной, какова была
участь несчастных Иоанна и Димитрия Андреевичей. Во все время
правления дяди своего, и потом во все правление Василия, они были в
темнице на Вологде, в цепях. Димитрий Андреевич пережил брата
своего, сорок девять лет изнывал в цепях и умер в заточении, Иоанн
Андреевич скончался за несколько лет до смерти брата, также в
темнице, приняв перед кончиною схиму… Борис ужаснулся, когда,
846

заключив Андрея, Иоанн потребовал его к себе; он не смел
ослушаться, явился и был доволен, что Иоанн отпустил его невредимо.
Он пережил Андрея только семью месяцами. Дети его, Феодор и
Иоанн, наследовали после него удел; но уступили все волости
московские дяде, взяв в обмен другие. Иоанн Борисович скончался в
1503 г. и, умирая бездетен, отказал дяде свой удел (Рузу и половину
Ржева прося только заплатить после него долги и помянуть душу. Он
не смел распорядиться ничем, ни пожаловать кого-нибудь волостью,
говоря в духовной: «Людцы мои перед Богом, да перед моим
государем; ведает их Бог, да государь, как ему Бог на сердце положит».
Управляясь таким образом с главными князьями, братьями и
племянниками, Иоанн еще самовластнее оканчивал с князьями
меньшими. Едва замечали современники, как исчезали последние
следы уделов, уцелевших в сих князьях. В 1463 г. добровольно
уступили Иоанну последнюю независимость свою князья ярославские;
в 1474 г. князья ростовские продали ему остальную половину Ростова.
Зять Иоанна, князь рязанский Василий скончался в 1483 году. Иоанн
не вступал в его наследство; дети Василия, Иоанн и Феодор, поделили
Рязанское княжество; Феодор вскоре уступил свою часть великому
князю (Перевитеск и Старую Рязань). Иоанн умер в 1500 г., передав
малолетнему сыну Иоанну остатки Рязанского княжества:
Переяславль, Ростиславль, Пронск; мать его, Агриппина, и бабка Анна
правительствовали его именем; Феодор же в своей части считался
только наместником великого князя. Анна скончалась в 1501 г., и
великий князь повелевал внуком и матерью его как полный
самовластитель.
Когда Иоанн был под Новгородом в 1478 году, Ибрагим, властитель
Казани, обманутый ложною вестию, будто Иоанн совершенно разбит
новгородцами и едва убежал сам, послал свои хищные толпы разорять
Вятку. Узнав, что известие о разбитии Иоанна ложно, Ибрагим так
поспешно приказал казанцам воротиться, что они бросили котлы с
пищею, которую начали было варить, остановясь табором, и
опрометью бежали. Иоанн не оставил набега хищников без отплаты;
воеводы его ходили до самой Казани; Ибрагим просил мира. Он вскоре
умер. Алегам, старший сын, заступил его место. Но братья Алегамовы,
дети разных матерей, крамольствовали и ссорились между собою.
Иоанн особенно покровительствовал Мегмет-Аминя, сына Ибрагимова
847

и Нур-Султан, одной из любимых жен его. По смерти Ибрагима сия
ханша вышла за друга Иоаннова Менгли-Гирея; Мегмет-Аминь выехал
в Москву (в 1485 г.). Иоанн начал ссориться с Алегамом, посылал
воевать его, наконец, в 1487 году отрядил Холмского, с МегметАминем и сильным войском, к Казани. Холмский держал Казань в
осаде два месяца, взял ее, возвел на престол казанский, от имени
Иоанна, юного Мегмет-Аминя, и — Москва увидела изумительное
зрелище: царя казанского Алегама привезли в Москву, пленного, с
матерью, братьями и женами. Иоанн велел петь благодарственные
молебны и звонить в колокола. Пленного царя, царевичей и царицу
разослали по разным северным городам. Иоанн спешил хвалиться
Менгли-Гирею и Нур-Султан своею дружбой, которая заставила его, не
пользуясь важною победой, отдать Казань сыну Нур-Султан МегметАминю. Не давая знать или в самом деле не догадываясь, что Иоанн
получал через то средства самовластно управлять Казанью, МенглиГирей благодарил своего союзника; но ногайские властители
оскорблялись неволею Алегама. Тщетно просив Иоанна отпустить из
плена Нордулата, они столь же бесполезно просили теперь за Алегама.
Иоанн хитрил с ними и укрепил власть над Казанью совершенным
покорением Вятки в 1489 году и приведением в подданство земли
Арской. Вятка, столь долго бывшая убежищем русских беглецов и
притоном волжских ушкуйников и удальцов, утратила наконец
полудикую свою вольность, а близость ее к Казани давала средства
поставить новую, крепкую стражу над самым гнездом хищников
казанских.
Иоанн решил, что настало наконец время начать с Польшей
открытую войну. Начинания его были обширны: он хотел отнять все
древние достояния русские — Смоленск, страну до Чернигова,
Чернигов; для того столь много лет и так постоянно поддерживал он
неудовольствия с Казимиром. Иоанн постепенно увеличивал свои
притязания, так что король с досадою сказал наконец одному из
русских посланников: «Государь ваш привык только сам требовать, а
не удовлетворять требования других». Беклемишев, посол Иоанна,
возвратился в Москву в 1492 г. с известием, что Казимир скончался.
Выбор преемника ему производил большие несогласия. Старший сын
Казимира, Владислав, был королем Богемии и Венгрии (после
кончины Матфея Корвина). Поляки не хотели слышать о соединении
848

своем с сими государствами под его державою. Литва отдельно
избрала в великие князья свои третьего сына Казимирова, Александра.
Более других голоса склонялись в Польше на сторону Иоанна
Альберта, второго сына Казимирова, который некогда спорил за
Венгрию с братом Владиславом и удачно сражался с крымцами. Но
многие желали избрать в короли младшего брата Иоаннова,
Сигизмунда. Наконец Иоанн Альберт превозмог других. Александр
остался герцогом литовским, с условием зависимости от Польши.
«Теперь время», — думал Иоанн и послал к Менгли-Гирею и к
свату своему Стефану Молдавскому, говоря, что настала пора
уничтожить общего врага их, гордую Литву. Менгли-Гирей медлил; он
строил тогда при устье Днепра крепость Очаков, и просил Иоанна
заплатить ему 33 тысячи алтын, занятых на ее построение, уверяя, что
из сей крепости будет он страшен Польше и Литве. Он просил еще
принять в милость пасынка его Абдул-Летифа, брата Мегмет-Аминева;
постараться перезвать к себе из Литвы Усмомира и Девлета —
крымских князей, угрожавших Менгли-Гирею; также отдать Каширу
царевичу Мамушеку, сыну Мустафы, и наконец прислать в Крым
соколов и кречетов. Иоанн послал ему соколов; принял в милость
Абдул-Летифа, не исполнил более ничего, но хвалился дружбою,
усердием, отдачею Казани Мегмет-Аминю и подарками, хотя стерег
Казань, не позволял ей сноситься с Крымом иначе, как через Москву,
где читали все письма царя Казанского; а за каждый подарок свой
Иоанн требовал их еще более от Менгли-Гирея. Иоанн уверял, что не
крепости строить теперь надобно, но нападать быстро и немедленно.

849

Русские всадники. Гравюра XVI в.
Он первый подал пример и, не дожидаясь Крыма, начал войну.
Воевода его Телепнев разорил Мценск, Любутск; другое войско его
захватило Серпейск, Опаков, Мещовск, третий отряд взял Вязьму. Не
менее зла делали переметчики литовские, поддавшиеся Иоанну, князья
Перемышльские, Одоевские, Воротынские. Они захватили Мосальск,
Хлепень, Рогачев. Князья Мезецкие не хотели передаться Иоанну, хотя
один из братьев их изменил Литве; непослушных схватили и сослали в
северные области. Иоанн хотел воевать столько же мечом, сколько
переветом, беспрестанно напоминая о древнем родстве с Русью
областей, отторгнутых некогда Ольгердом и Витовтом, говоря о
православии, притеснениях его, лаская, награждая изменников, и
страшною казнию против него. Слуга князя Лукомского, перешедшего
к Иоанну еще при Казимире, донес, что господин его тайно сносится с
Литвою. Немедленно взяли Лукомского и других, толмача Матиаса,
850

смоленских беглецов Селевиных. Терзаемый палачами, Лукомский
признался, что Казимир прислал его нарочно отравить Иоанна: нашли
даже яд, данный ему для сего королем, — Лукомский берег этот яд
довольно долго! Он оговорил и знаменитого Вельского, уверяя, будто
Вельский хочет бежать в Литву. Иоанн удовольствовался ссылкою
Вельского в Галич, но жестоко казнил других; Лукомского и Матиаса
сожгли зимою в клетке, на Москве-реке; Богдана Селевина засекли
кнутом, брату его отрубили голову.
Все предвещало, что Иоанн решился на войну упорную,
продолжительную. Литва не могла ему противиться; Александр
старался только обезопасить себя от крымцев и молдаван, которым
помогали турки; вовсе неспособный к войне, страстный любитель
музыки, но государь слабодушный, Александр еще менее мог
надеяться чего-либо от Иоанна Альберта, занятого любовными
шалостями, отдавшего управление всеми государственными делами
любимцам своим. Против сих двух юных, беспечных государей
Польши были врагами — кто же? Опытный старец Иоанн; другой
старик Стефан Молдавский; третий старый послушник Иоанна,
Менгли-Гирей, повелитель летучих, хищных орд крымских! Венгрия
не думала помогать Польше и Литве. Немецкий Орден был неприязнен
Польше, ослабел уже в это время, но вредить еще мог. Решились
обезоружить главного врага Литвы, русского государя, и придумали
средство неожиданное: ему предложили супружество дочери его с
Великим князем Литовским, и, к радости советников Александра,
Иоанн не отказал.
Первое предложение об этом сделано было после разорения
русскими Мценска. Воевода Полоцкий писал к боярину Патрикиеву и
получил ответ благоприятный. В Москву приехало посольство
литовское, будто бы говорить о Мценске. Отвечали, что взятие
Мценска учинено в отмщение неприязни и обид литовских, и
предложили послам длинную роспись притеснений нестерпимых.
Послы упомянули о сватовстве; но им дали знать, что прежде надобно
говорить о мире. Послы уехали; явился новый жених для дочери
Иоанна, Конрад, князь Мазовецкий. Посол его прибыл в Москву в мае
1493 г. Нападения русских на Литву продолжались. Иоанн отправил
гонца к Александру, с объяснением требований своих, и послал к
Конраду, — говорить об условиях супружества. В июне приехали в
851

Москву послы литовские, мириться, требуя, чтобы для сего Иоанн
отказался от всех захваченных им литовских областей и не употреблял
слишком высокого титула: Государь всея Руси. Им отвечали, что
захваченных у Литвы земель не отдадут, ибо сии земли издревле
принадлежали Руси; что только пользуясь невзгодою Русской земли,
захватила их Литва и что Иоанн не употребляет титула слишком
высокого, ибо называет себя государем того, чем, по милости Божией,
владеет в самом деле. В январе 1494 г. прибыли наконец великие
послы литовские, спорили долго и заключили вечный мир. После того
начались предложения о супружестве Елены, второй дочери
Иоанновой с властителем литовским. Иоанн согласился и положил
только одно непременным условием, что Елена сохранит свое
православие. Послы утвердили сие условие честным словом и
обещали привезти особую о том грамоту Александра. Февраля 6 дня в
первый раз показали им невесту, и при собрании всего двора, в
комнатах Софьи, совершилось обручение. Второй посол заступил
место жениха, ибо первому, как второженцу, сего не позволили.
Февраля 7-го утвердили клятвою мирный договор. Иоанн именовался в
договоре «Государем всея Руси, Великим князем Владимирским,
Московским, Новгородским, Псковским, Тверским, Югорским,
Пермским, Болгарским и иных». Обязывались с обеих сторон
дружбою, союзом, условились о свободной торговле и порубежных
спорах. Литва отказалась от Вязьмы, князей Вяземских, Блудовых,
Хлепенских, Фоминских, Алексина, Тешилова, Рославля, Венева,
Мстислава, Торусы, Оболенска, Козельска, Людимска, Серенска,
князей Новосильских, Одоевских, Воротынских, Перемышльских,
Белевских и Мещеры. Князья Мерецкие были разделены; не
приставшие к Руси остались за Литвою. Обязавшись не трогать
Рязани, Александр дал еще обещание не выпускать из Литвы израдцев
русских: детей Можайского, внучат Шемяки и Боровского, князей
Тверских и Василия Верейского. Иоанн уступил все остальные
занятые им места и обещал не вступаться в Смоленск, Любутск,
Мценск, Брянск, Серпейск, Лучин, Мосальск, Дмитров, Жулин,
Лычино, Залидов, Бышковичи и Опаков по Угру.
Послы литовские три раза обедали с Иоанном и одиннадцать раз
беседовали с ним; их одарили собольими шубами и серебряными
ковшами от имени Иоанна, Софьи и Елены; шубы, подаренные от
852

Иоанна, были покрыты золотым атласом. Послы Иоанна поехали в
Литву править Александру от него поклон, а от детей и внучат Иоанна
челобитье; поднести обручальные дары; принять присягу Александра
в мире и грамоту о сохранении православия Елены. Последнее едва
было не разрушило сего дела: Александр подтвердил обещание, но
поместил слова: «Если Елена добровольно захочет принять римскую
веру, то ей не препятствовать». Иоанн рассердился; его успокоили;
грамоту прислали новую, с исключением досадного условия, и в
январе 1495 г. великолепное посольство литовское приехало за
Еленою. Января 13-го, отслушав литургию в Успенском соборе, Иоанн
благословил Елену, вручил ее при дверях собора послам, дал ей
последние наставления. В Дорогомилове Елена жила еще два дня; там
угощали послов; Софья пробыла целые сутки с дочерью; Иоанн
приезжал прощаться два раза. Восемнадцатилетняя княжна,
сопровождаемая знаменитою свитой, где с литовской и русской
стороны были знатнейшие вельможи, казалась залогом дружбы, мира и
согласия между двумя народами, искони враждебными один другому.
Всюду — в Смоленске, Витебске, Полоцке встречали Елену с
торжеством. Думали, что она будет также и опорою угнетенного
православия в Литве и Волыни… Свадьба совершилась в Вильне, и
угощений не жалели. Александр казался счастливым, заключив
родственный союз с грозным государем русским.
Одним из главнейших затруднений для Иоанна были теперь
отношения его к Крыму и Молдавии. Менгли-Гирей усердно воевал с
Литвою по его слову. Он задержал посла литовского, присланного для
переговоров о мире, не слушал ничего, выжег окрестности Киева и
Чернигова, отверг всякое посредничество, все предложения о выкупе
пленных. Воевода польский Богдан Черкасский, к прискорбию хана,
разорил предмет бесконечных забот его, крепость Очаковскую.
Менгли-Гирей хотел мстить. Еще в ноябре 1493 г. Иоанн возбуждал его
к войне, и вдруг в мае 1495 г. известил о мире и родстве с Литвою, дав
слово Александру примирить его с Крымом или воевать с ним против
Крыма заодно. Лишая средств разорять Литву, Иоанн лишал через то
крымцев лучшей добычи. Менгли-Гирей оскорбился. Он укорял
Иоанна в измене, в том, что он сроднился с врагом его, даже не сказав
ни слова ему, своему другу; что по его слову и для него он воевал, не
жалел Очакова, стоившего 150 тысяч алтын; делился всегда добычею,
853

и от союза их обе стороны приобретали выгоды. «Ни слова о добыче и
выгодах, — продолжал хан, — но я был тебе друг и брат: где добудешь
ты другого брата и друга? Для этого много надобно. Что же теперь
учинил ты из нашей шерти и правды?!» Стефан Молдавский также
негодовал, поставленный в опасное положение между Турцией и
Польшей. Он удачно отразил поляков и только что хотел мстить им,
когда Иоанн просил его мириться.
Иоанн принялся хитрить с Менгли-Гиреем; послал сказать ему, что
не мог испросить у него совета, ибо нельзя было отправить к нему
посла за худою дорогой; что он не требует, но только просит друга
своего быть в мире с Литвою и в случае войны никогда не выдаст его
зятю, но будет усердно помогать. То же говорили послы его Стефану.
Менгли-Гирей поверил всему, и соглашался на мир, если Литва
заплатит ему убытки. Но Стефан не слушал никаких предложений.
Иоанн удачно отговорился от Менгли-Гирея и в другом
самовольном поступке, на который решился, также не спрашиваясь
советов старого своего друга и союзника.
Великий князь держал Казань под рукою, до такой степени, что
Магмет-Амин, тень самобытного властителя, казался совершенным
рабом русских. Послы Иоанновы распоряжались в Казани всеми
делами, оскорбляли гордость казанцев, не думали об их выгодах.
Наконец, недостало терпения у подданных Магмет-Аминя. Они тайно
звали к себе Мамука, ногайского князя, обещая передать ему Казань.
Мегмет-Амин узнал о заговоре, приближении Мамука, и молил
защищать его. В мае 1496 года князь Ряполовский пошел с сильным
войском, и простоял все лето под Казанью. Мамук не смел начать
нападений; обратился восвояси. В сентябре отступили русские. Мамук
снова явился тогда, и Мегмет-Амин бежал в Москву. Иоанн хотел
отправить войско. Но в Москву приехал посол казанский, извещая, что
Мамук, свирепый и кровожадный, уже изгнан из Казани и Казань бьет
челом государю своему царю московскому, чтобы «он казанцев
пожаловал, нелюбки, и вины их, и измену к нему Государю отдал. Не
хотим мы Мамука, но и не хотим и Магмет-Аминя, — говорили
казанцы. — От этого прихотливого хана не было покоя ни одной из
жен наших; за то мы изменили ему, а теперь просим дать нам брата
Магмет-Аминева, Абдул-Летифа». Иоанн согласился, и Абдул-Летиф
был возведен на трон казанский князьями Палецким и Холмским.
854

Иоанн старался объяснить Менгли-Гирею, и особенно Нур-Султан,
управлявшей старым мужем своим, что собственная польза МегметАминя требовала смены его; что, возведя другого сына ее на трон
Казанский, он нимало не изменяет дружбе и за лишение Казани щедро
наградит Мегмет-Аминя. В самом деле, он отдал ему в удел Каширу,
Серпухов, Хотунь и не слушал жалоб тамошних жителей на
своевольства женолюбивого хана. Менгли-Гирей отвечал, что не
жалуется на распоряжения Казанью; Нур-Султан также была довольна
и уведомляла Иоанна, что недавно возвратясь из богомолья своего в
Мекку и удостоясь поклониться гробу пророка, желает теперь
посетить детей и скоро приедет в Москву, чтобы оттуда съездить в
Казань Иоанн отвечал, что примет ее как знаменитую свою гостью.
Так протекло около сорока лет царствования Иоаннова, и
наступила старость и дряхлость его, среди беспрерывных забот и
попечений государственных. Скорби ожидали в будущем
шестидесятилетнего монарха, досель беспрерывно удачливого в
государственных делах и предприятиях. Не таково было его
семейственное счастие, и самые удачи в делах служили к тому только,
что Иоанн отравил самому себе горестями и неудачами последние дни
жизни, ознаменованной славою и честию, каких не достигал ни один
из его предшественников.

855

Глава 9. Семейственные несогласия и бедствия
государственные, омрачающие старость Иоанна III
Дела, свершенные в течение столь долголетнего властительства,
составили ль счастие Иоанна? Сии самые дела, блестящие и великие,
не заключали ль в самих себе и начала неизбежного зла в будущем?
Счастие государя не есть счастие частного человека; но и для него
есть наслаждения общие с людьми подвластными: сочувствие
современников, тишина душевная, наслаждения семейственные.
Ничего этого не знал Иоанн. Одинокий в обширной думе своей, он не
был ни понимаем, ни любим своими современниками и подданными.
Далеко превышая их умом и свойствами души, он и по смерти
заслужил благодарного их воспоминания: в Новгороде, Пскове, Твери,
Рязани, Вятке, Верее видели в Иоанне свирепого притеснителя,
рушителя старинных прав; в Москве и других местах его боялись, но
не любили. Духовенство трепетало его самовластия; воеводы и
«вельможи страшились его гнева, неумолимого и неразборчивого в
наказании. Современники славили бы его, может быть, за дела
воинские, если бы он, по примеру Димитрия Донского, сам вдавался в
опасности; любили бы его, может быть, если бы он был народен, как
Иоанн Калита, и уважал предрассудки, как уважали их другие его
предшественники: Иоанн не знал сих средств для приобретения любви
народной. Повелевая войском из Кремля Московского, даже редко
являясь сам в стане воинском, он не заслужил имени государя
храброго; дружась с погаными и с чужеземцами, он возбуждал
негодование русских. Если бы Иоанн усердно кланялся монголам, но
зато и сражался с ними храбро, его лучше поняли бы современники;
если бы он только отчасти уничтожил старину Новгорода и уделы, его
хвалили бы более — Иоанн делал по-своему, начисто: губил монголов,
но не сражался с ними; и — никто не заметил, как он успел истребить
их; он уничтожил уделы и отдельности Твери и других мест без
возврата, совершенно, и — возбуждал участие к жертвам своей
немилосердной политики. Изгнание родных, смерть братьев,
неуважение советов матери казались в нем современникам тяжкими
грехами. Притворная робость Иоанна перед Ахматом на Угре;
получение от Менгли-Гирея церковных утварей, награбленных в
856

Киеве; уничтожение церквей вокруг стен кремлевских ужасали
суеверие. Еще более ужасал Иоанн своевластием в церковных делах.
Иоанн не был совершенно чужд своего века, хотя и превосходил
его умом и понятиями. Душа его долженствовала иногда трепетать при
мысли: не слишком ли далеко, в самом деле, простирает он свою
хитрость, свое бесстрастие, свою политику в делах государственных?
Он плакал и каялся после смерти брата Андрея; он звал к себе из
Польши Василия Верейского, сокрушаясь о немилостивом поступке с
сим юным и доблестным князем…
Наконец, Иоанн не знал семейного спокойствия. Мать почитала
его, но любила его братьев; братья не могли любить Иоанна. В юности
лишась первой супруги, он сочетался с Софьей, женщиною гордою,
сварливою и хитрою. Невестка его, юная княжна молдаванская, не
могла ужиться со свекровью; двор разделился на сообщников Софьи и
Елены; клеветали взаимно друг на друга, крамольничали и тревожили
Иоанна беспрерывными наветами и ссорами. Софья не могла любить и
супруга Елены, сына от первой жены Иоанновой и наследника его
престола. Иоанн Иоаннович был любим отцом, отличался храбростию.
Не таков был Василий Иоаннович, слабый, хотя и крамольный. Тяжкая
скорбь поразила наконец сердце Иоанна: старший сын и соименник
его, в цвете лет, внезапно заболел и скончался (1490). Иоанн казнил
несчастного врача, который неосторожно обещал вылечить больного и
не исполнил своего обещания. Тем сильнее обратилась после сего
любовь Иоанна к внуку Димитрию, оставшемуся после отца семи лет.
Это возбудило гордость Елены и усилило ненависть к ней и Димитрию
Софьи и Василия.

857

Софья Палеолог. Реконструкция облика
Как будто тень, необходимая при свете, то, что приносит добро,
ведет за собою и неизбежное зло. Самовластие и неизменная воля
Иоанна в делах были главною причиною его успехов. Но с летами и
старостью сии причины повлекли за собою изменение его сильного
характера: привыкший повелевать без советов и возражений,
ослепленный успехами, Иоанн, от природы суровый, сделался горд и
свиреп в делах, неумолим в решениях. Не смели представлять ему
никаких замечаний и возражений, и при старости лет, именно от того,
он впал в важные ошибки; думал поправлять их хитростию и
ошибался снова; хотел решать твердою волею и — разрушал благо дел
своих в самом основании.
Так важною политическою ошибкою должно почесть самое
родство Иоанна с Александром Литовским. Иоанну ли, столько раз не
858

уважавшему договорами и обещаниями, было неведомо, что вечного
мира не бывает и что родство редко крепит союзы и дружбу! И для
супружества с Александром, государем слабым и ничтожным, он
отважился на потерю важного союза крымцев и Молдавии! По крайней
мере, согласись на родство с Литвою, искренно ли поступал после того
Иоанн с зятем своим? Сомневаемся; и в ничтожестве зятя, и делах с
ним Иоанна находим разгадку родственного союза Иоанна: он думал
после сего удобнее проводить Литву, и владеть ею, как владел
Казанью. Иоанн не отдал зятю завоеванных городов с самого начала, и
потом хотел править им и землю его по праву отца и родственника. Но
Иоанн не понял ни характера Александрова, ни духа правления
литовского. Александр, по странному свойству всех Ягайлонов, был
привязан к католицизму; при слабости души — был горд; по
устройству правления Литвы, был не самовластитель, но только
правитель Литвы, ибо волю его ограничивали сильные вельможи; в
делах государственных Александр не обладал никакими средствами
без их согласия, и сверх того — он зависел от Польши. Увидев неуспех
своих политических предложений, Иоанн принялся за прежние
хитрости и довел зятя до явной вражды, бедственной для Литвы,
оскорбительной для Руси, ибо, что прощали прежде государю
русскому, то осуждали теперь в родственнике литовского властителя.
Основание неудовольствий с Литвою началось при самом первом
заключении сватовства, потом усилилось со свадьбой Елены. Упорство
и неискренность Иоанна вредили всему; вспыльчивость его довершала
неудовольствия. Мы видели гнев его, когда Александр осмелился
включить в свою уверительную грамоту о сохранении православия
Елены одно условие. Иоанн хотел и после супружества дочери
управлять ею, как будто она все еще была княжною в кремлевском
своем тереме. «Дочери моей надобна особенная придворная
церковь», — говорил Иоанн послам литовским при первом переговоре
о сватовстве. Прощаясь с Еленой, последнюю письменную память
вручил он ей следующего содержания: «Память Великой княжне
Елене. К Латинской божнице не ходить, а ходить к своей церкви;
захочешь посмотреть божницу, или монастырь Латинский, можешь
посмотреть раз или два, а более того не ходи. Если свекровь пойдет и
велит тебе идти с собою, проводи ее до божницы и вежливо отпросись
в свою церковь, отнюдь не входя в божницу». — Иоанн подтверждал
859

еще Елене не носить польского платья, а носить русское; венчаться
непременно по русскому обряду; при вопросе священника о том,
согласна ли она отдать руку свою Александру, отвечать: «Люб ми, и не
оставити мне его до живота, ни коея ради болезни, кроме Закона;
держать мне Греческий, а ему не нудить меня к Римскому». Иоанн
негодовал, узнав, что обряд венчанья совершен в Латинской церкви,
епископом латинским и только священником русским; архимандрит
Виленского православного монастыря был тут же, но безмолвствовал.
Послы русские не решались спорить об этом. Придворной особенной
церкви Елене иметь не позволили, говоря, что она может ходить в
приходскую, которая находится недалеко от дворца. Несколько
сановников русских с семействами и подьячих русских осталось при
Елене. Отец велел ей переписываться с ним через сих людей, отдельно
от мужа; приказывал ей открывать все тайны государственные;
отдавать отчет в самых мелких отношениях своих к мужу. Александр
увидел хитрость Иоанна, вознегодовал, выслал в Москву всех русских,
бывших при Елене, оставив при ней только священника, двух
подьячих и несколько поваров; Иоанн жаловался на поступки зятя и не
переставал требовать, чтобы от Елены удалили служителей латинской
веры, построили ей особую церковь православную и не принуждали
бы ее носить польского платья. Дальнейшие упреки состояли в том,
что зять не именует Иоанна государем, а только Великим князем; что
он не отпускает из Литвы княгини Вельской, жены переметчика князя
Вельского, хотя Александр отвечал, что Вельская сама не едет к мужу.
Иоанн вмешивался и в распоряжения внутренние: узнав, что
Александр хочет отдать Киев в удел младшему брату своему,
Сигизмунду, Иоанн послал к Елене и приказывал ей отговаривать
мужа, представляя, какое зло Русь и Литва видели уже от системы
уделов. Все это сопровождалось с обеих сторон укоризнами и
недоверчивостью; Александр не пропустил через Польшу турецкого
посла, ехавшего в Русь; жаловался, что послы русские
своевольничают, ездя в Литву; Иоанн возражал, что их худо угощают и
мало честят.

860

Православная церковь Богоматери в Вильнюсе и башня Гедимина
Но зять имел сильнейшие причины упрекать тестя. После первых
покушений примирить Менгли-Гирея с Литвою Иоанн принял сторону
крымцев и уверял хана, что никогда не выдаст его в войне с Литвою.
Менгли-Гирей требовал невозможного: уступки Киева и обширных
областей; он открыл Иоанну, что приготовляет себе в Киеве убежище,
опасаясь, что ему не дадут спокойно прожить век в Крыму; что
султаны турецкие непрямые люди; что прежде управлять Кафою
позволяли они ему, а теперь сын Баязета управляет сим городом и,
может быть, присвоит себе господство над всем Крымом. «Хорошо,
пока еще сын султана меня слушается; но будет ли всегда слушаться,
не знаю», — писал Менгли-Гирей. «У нас стариков есть пословица,
что две бараньи головы в один котел не лезут; начнутся ссоры, будет
худо, а где худо, оттуда бегут добрые люди». Он просил Иоанна
достать ему Киев и Черкасск или взять их самому, а в замену дать
место в Руси для переселения Крымской Орды. Иоанн отвечал, что во
861

всем этом рад помогать своему старому другу. Еще хуже были
поступки Иоанна в отношениях Литвы к Молдавии. Стефан не хотел
мириться, несмотря на родство Иоанна с Александром. В 1497 г. он
навел полчища турок на пределы Литвы. Александр просил помощи
Иоанна, но получил в ответ, что русские будут помогать, когда турки
появятся в Литве. «Если этого ждать, то пока вы соберетесь помогать,
они успеют взять Вильну», — сказал Александр, и хотел упорно
воевать со Стефаном, когда турки удалились. Иоанн просил его не
трогать Молдавию. «Давно знал я, что сват тебе дороже зятя!» —
воскликнул Александр. «Отчего муж твой живет со мною в
неприязни?» — писал Иоанн к дочери. «Оттого, что ты забрал города
литовские и хитришь, ссылаясь с моими врагами», — отвечал
Александр. Иоанн заговорил о литовских городах, уверяя, что
сношения его с Крымом и Молдавией не имеют целью никакого вреда
Литве. Но Александр уличил в противном. В 1499 г. посол литовский
приехал в Москву, извещая, что Литва заключила мир с Молдавией, но
что Турция оскорбилась сим миром и хочет воевать Молдавию.
Александр называл Иоанна в грамоте своим государем и просил его, в
доказательство дружбы, навсегда отказаться от Киева, соединиться с
Молдавией и Литвою против турков и Крыма, извещая его, что короли
венгерский и Польский соединятся с ними. Иоанн не захотел
отказаться от Киева; сказал, что помогать Молдавии готов только
тогда, когда турки нападут на нее. Посол литовский упрекал его после
сего в злоумышлении и показал ему переписку его с Менгли-Гиреем,
которую литовские послы умели достать в Крыму. Иоанн не мог
отпираться более, но начал говорить, что зять вынуждает его к тому,
ибо дружится с остатками Золотой Орды.

862

Александр Ягеллончик. Художник Я. Матейко. 1891 г.
Так прошло около восьми лет после свадьбы Елены. В сии годы
важные события внутренние возмущали спокойствие Иоанна.
Семейственные несогласия между Софьей и Еленой беспрерывно
умножались. Сообщники той и другой видели старость Иоанна и
начали, наконец, думать о наследнике ему. Князья Палецкий, Скрябин,
дьяки Стромилов, Владимир Гусев — сочинитель Уложения, Поярок,
брат князя Руна, многие другие, особенно Афанасий Яропкин,
составили заговор, держа сторону Софии и Василия. Партия Елены и
сына ее Димитрия состояла из множества знатнейших царедворцев:
863

князя Патрикеева и двух детей его — Василия Косого и Ивана, князей
Ряполовских и многих других. Они говорили, что престол следует
Димитрию, как сыну старшего сына Иоаннова. Утверждались на
примерах предков от времен Димитрия Донского — вероятно, еще
более на том, что гордая Софья и слабый сын ее, после смерти Иоанна,
могли представить собою вторую Софью Витовтовну и Василия
Темного; что врагов Софьи ожидала гибель, когда, напротив, юный
Димитрий доставлял царедворцам все средства властвовать. Друзья
Софьи и Василия говорили, что Василий есть потомок греческих
императоров и потому имеет более прав; а всего более, как вероятно,
они страшились за будущую свою участь, если бы Елена сделалась
правительницей. Софья была смелее в действиях: она и друзья ее
условились, что юный Василий поедет в северные области, соберет
там войско, и при помощи своих сообщников захватит Димитрия,
низложит или ограничит старика отца. Дьяк Стромилов испугался
такого дерзкого замысла и открыл Иоанну весь заговор. Гнев его был
безграничен. Софью и Василия взяли под стражу; сообщников их
кинули в темницы. Иоанн сам судил заговорщиков, и 27-го декабря
1498 г., на льду Москвы-реки, отрубили головы князю Палецкому,
князю Скрябину, Афанасию Яропкину, Владимиру Гусеву, Поярку и
доносчику Стромилову. Несколько ворожей, уличенных в том, что они
ходили к Софье с лихими зельями, были утоплены в прорубях. Судьба
Софьи осталась нерешенною; но Василий объявлен от отца навеки
лишенным наследства, и Москва увидела неожиданное зрелище:
торжественное коронование внука при жизни деда.
Февраля 4-го дня весь двор, дети Иоанна, духовенство, митрополит
и шесть епископов, в богатых одеждах, пришли в Успенский собор.
Войско и народ окружили этот древний храм. Посреди собора
устроены были места для Иоанна, юного Димитрия и митрополита,
царская утварь, шапка и бармы Мономаховы, лежали на аналое.
Отслужили молебен. Иоанн и митрополит сели на свои места;
Димитрий стал перед ними. «Владыка митрополит! — сказал Иоанн.
«Божиим изволением, от прародителей наших, великих князей,
старина наша оттоле и до этих мест: отцы, великие князья, старшим
сыновьям отдавали Великое княжение. Я также благословил старшего
своего сына, князя Ивана, при жизни своей Великим княжением. Но
сталась Божия воля — сына моего Ивана в животе не стало; остался у
864

него сын Димитрий, и я благословляю его при себе и после себя
Великим княжением Владимирским, Московским и Новгородским; и
ты, Владыко, на Великое княжение благослови его!» Начали читать
молитвы, возлагать ектении; митрополит подал великокняжескую
шапку и бармы Иоанну; он возложил их на внука; митрополит осенил
юношу крестом. Потом духовные сановники приветствовали Иоанна:
«Божию милостию, радуйся и здравствуй, православный царь Иоанн,
Великий князь, Самодержец всея Руси, и с своим внуком, Великим
князем Димитрием Ивановичем, всея Руси, на многая лета!» Они
сказали Димитрию, воссевшему на свое место подле деда: «Божию
милостию, радуйся и здравствуй, господин и сын наш, князь Великий
Димитрий Иванович, всея Руси, со своим государем и дедом, Великим
князем Иваном Васильевичем, всея Руси Самодержцем, на многая
лета!» Потом поздравляли Димитрия дети Иоанна, бояре, сановники.
Митрополит сказал, наконец, поучение юному государю: «Господин и
сын, князь Великий Димитрий! Божиим изволением, дед твой, князь
Великий, пожаловал тебя и благословил великим княжением, и ты,
господин и сын мой, имей страх Божий в сердце; люби правду,
милость и суд праведен; имей послушание к твоему государю и деду,
Великому князю, и попечение имей, от всего сердца, о всем
православном христианстве; а мы тебя, своего господина и сына,
благословляем, и Бога молим о твоем здравии». — «Внук
Димитрий! — сказал тогда Иоанн, — пожаловал я тебя, и благословил
Великим княжеством. Имей же страх в сердце; люби правду, милость и
суд праведен; имей попечение от всего сердца о всем православном
христианстве». По отслушании литургии, Иоанн пошел во дворец
свой; а Димитрий, в венце и бармах, ходил поклониться предкам в
Архангельском соборе и помолиться в Благовещенском. При выходе из
Успенского, при входе в Архангельский и Благовещенский, его трижды
осыпал золотом и серебром дядя его, князь Юрий.
Но торжество Елены, Димитрия и сообщников их не было
продолжительно. Не сделались ли они слишком своевольны и дерзки?
Не раскаялся ли сам Иоанн, слишком поспешив наказанием сына и
наградою внука? Не успели ли Софья, двадцать лет хитро владевшая
двором и супругом, мать многочисленного семейства его, снова
возвратить себе уважение Иоанна и расстроить силу Елены,
подкрепляемой только юным, неопытным, одиноким Димитрием,
865

против которого были все сыновья и дочери Иоанна? Современники не
знали или не сказали нам. Но не прошло года, и страшная опала
возложена была на сообщников Елены: Патрикеев, первый сановник и
родственник Иоанна, Ряполовские, коих отец спасал самого Иоанна в
детстве, Ромодановский, верный воевода и вельможа, подпали гневу за
крамолу; их осудили на казнь, и — Симеон Ряполовский был
обезглавлен, на том месте, где за год прежде пролилась кровь врагов
его — Палецкого, Скрябина, Гусева. Митрополит и духовенство
молили за Патрикеева: Иоаннн позволил ему и старшему сыну его,
Василию Косому, постричься; другой сын остался под стражею; всех
остальных сообщников Патрикеева простили. Ничего еще не ведали об
участи Елены и Димитрия; все еще видели Димитрия в венце
великокняжеском; но Иоанн был холоден к нему, мрачен и объявил,
что по родительской милости своей прощает Василия. Призванный к
отцу, Василий каялся, плакал. Иоанн назначил его государем и
великим князем Новгорода и Пскова. Василий отправился во Псков.
Неужели Иоанн думал в самом деле отделить от Москвы области,
столь хитро и удачно им приобретенные! Новгородцы не смели
противоречить; но псковитяне, сохраняя еще тень своей
независимости, испуганные мыслию, что со временем будут жертвою
междоусобий, послали просить Иоанна, чтобы он не отдавал их
особому князю, но положил: тому, кто будет князь на Москве, быть
князем и во Пскове. «Как смеете вы мне указывать!» — гневно
возразил Иоанн. «Разве я не волен в своем внуке и детях? Кому хочу,
тому даю!» Послов псковских заключили в темницу. Едва могли
вымолить себе прощение псковитяне и смиренно замолчали.
В 1500 году разрушилась наконец самая тень дружбы между
Литвою и Русью. Началась война, свирепая и кровопролитная.
Дошли слухи в Москву, что Александр принуждает Елену принять
католическую веру. Он выслал из Литвы последнего советника Елены,
духовника ее, священника Фому. Послы Иоанна спрашивали о
причине. «Он мне неугоден», — ответила Елена, вероятно по воле
мужа. Вскоре перебежал в Русь из Литвы новый знатный изменник,
князь Симеон Вельский, и с ним другие — князь Хотетовский, князья
Мосальские, бояре Мценские и Серпейские. Они известили, что в
Литве открылось явное гонение за веру; что все православные готовы
перейти к Иоанну; что даже исконные враги его, внук Шемяки и сын
866

Можайского, просят его принять их в подданство и готовы передать
ему свои владения — Чернигов, Стародуб, Гомель, Любеч, Рыльск и
Новгород-Северский — и что христианству приходит в Литве конец от
проклятого папежа и латинщиков. Справедливо ли было все это?
Нимало: изменники нагло клеветали.
С избранием в митрополиты Киевские Мисаила (1474 г.) мысль о
Флорентийском соединении истребилась в Литве, особливо после
уничтожения оной в Царьграде. Покорив Царьград, турки не гнали, не
истребляли веры христианской; отняли только у христиан разные
права; некоторые церкви христиан обратили в мечети, обложили
другие податью, награждали принимавших исламизм, унижали гяуров
греческих; но нетерпимость никогда не была свойством властителей
Царьграда. Они не уважали христианства, не разбирали в решениях
своих ни сана, ни достоинства духовных; но дозволили остаться
патриаршескому престолу в Царьграде и патриарху управлять
церковью Греческою. Греки решительно отвергли несчастный
Флорентийский Собор и в рабстве своем утешались православием.
Церковь Русская не зависела от них, но возобновила свои сношения с
восточными патриархами. Церковь Киевская, или Литовская, также
сблизилась с ними и считалась даже подвластною царьградскому
патриарху; короли польские дозволяли литовскому духовенству
сношения с греками из политических видов своих, ибо находили в
этих сношениях орудие к действию в Царьграде. Притеснения
православных в Литве прекратились с уничтожением последователей
Исидора. Права и преимущества были восстановлены; церковью
правил митрополит Киевский свободно; христиане греческого
исповедания были вельможами и сановниками Литвы и Польши
беспрепятственно. После Мисаила поставлен был греческим
патриархом (Максимом Философом) в митрополиты Киевские Симеон
(1477 г.). При нем Менгли-Гирей ограбил киевские монастыри и
церкви и получил благодарение Иоанна. Иона наследовал Симеону (в
1488 г.) и был любимцем Казимира. Макарий (которого русские
прозвали Чертом), архимандрит Виленский, находившийся при
венчании Елены, поступил на Киевскую митрополию в 1495 г.,
благословленный патриархом Царьградским. Он остался в Вильне, ибо
в Киеве не было безопасности от беспрерывных набегов татарских.
Добродетельный архипастырь сей не спасся, однако ж, от гибели: его
867

ограбили и убили крымцы, когда он ехал посетить Киев (1497 г.)
Наследником ему был Иосиф Солтан, некогда знатный вельможа, но
потом оставивший свет и получивший наконец епископию
Смоленскую. Александр особенно уважал Иосифа и в 1499 г.
подтвердил ему независимость его в управлении церковью и
церковными судами. Иосиф ревновал благочестию, и впоследствии, на
соборе Виленском (в 1509 г.), в присутствии епископов ВладимирскоБерестенского,
Смоленского,
Луцко-Острожского,
ПолоцкоВитебского, Туровско-Пинского, Перемышльского, Холмского, 14
архимандритов и 7 протоиереев выборных, положил благоразумные
правила о благочинии церковном. Где же было мнимое гонение?
Правда, что католики ревностно старались обращать православных;
что монашеские ордена их неусыпно действовали, особенно на
обращение женщин; что они старались увлекать детей в католицизм,
умножали латинские церкви, вера латинская считалась в Литве
главною, и папа гремел буллами. Но беглецы литовские безбожно
оговорили добродетельного Иосифа, утверждая, что он предался папе
и поклялся обратить всех в латинскую ересь, что он ездит по городам с
латинским епископом и обращает в латин волею и неволею, хотя уже
Бог послал на него в наказание болезни тяжкие. Иоанн не слушал
ничего более; готовил войско, послал в Крым, в Молдавию. Александр
отправил к Иоанну посла, называл его в грамоте своей государем,
усовещивал, уговаривал не вступать в сношения с изменниками,
выдать Вельского, уверяя, что вовсе не думал гнать веры и что его
оклеветали бесстыдно. Иоанн отвечал, что он не изменников
принимает, но спасает православных от поганства латинского и будет
спасать их всегда, почитая себя опорою православия; что Александр
поздно дает ему надлежащие титулы и напрасно коварствует, уверяя,
будто нет гонения на веру. «В городах строят поганые костелы;
отступник православия Иосиф поносит нашу веру; детей
православных крестят в латиншину насильно, а жен обольщают
прелестью; у Елены нет ни духовника из Москвы, ни придворной
церкви: это ли не гонения?» — говорил Иоанн.

868

Иоанн III Васильевич получает известие о победе над Литвою на
берегу реки Ведроши
Но он уже не довольствовался словами. Чиновник его Телешов
поехал объявить Александру о том, что Иоанн принимает под власть
свою Можайского и Шемякина, и объявляет войну Литве. Русские
войска уже опустошали в это время Литву и брали города. Иоанн
горделиво хотел, чтобы царь Казанский, Магмет-Аминь, предводил его
войском. Яков Захарьин придан был к нему. Можайский, Шемякин,
869

князья Трубчевские с радостью встретили русских и присягнули
Иоанну; Мценск, Серпейск сдались; Брянск и Путивль были взяты.
Наместника и воевод литовских увезли в Москву. Другой Захарьин,
Юрий, занял Дорогобуж и шел к Смоленску. Молдавия еще не
двигалась; но Менгли-Гирей, как коршун хищный, уже налетел на
Волынь, сжег, разграбил Хмельник, Кременец, Брест, Владимир, Луцк,
Бряславль. Он хвастал Иоанну своими кровавыми успехами; Иоанн
поздравлял его, извещал о своих успехах и в непродолжительном
времени обрадовал еще более.
Наскоро спешили в Литве собрать войско и защитить хотя бы
северную Литву и Смоленск. Предводительство вручено было князю
Константину Острожскому, мужу храброму, ревностному защитнику
православия, но еще более усердному на службу отчизне. Александр
возвел его в достоинство гетмана Литовского, сам остался в Борисове,
а Константин выступил к Дорогобужу. Здесь ожидал его князь Даниил
Щеня, присоединившийся к Юрию Захарьину с дружинами Новгорода
и Твери. Юрий оскорбился, что Даниил поставлен был выше его;
Иоанн велел ему молчать. На берегах Ведроти, при урочище Митьково
поле (14 июля 1500 г.), воеводы русские встретили Острожского и
наголову разбили его. Сам полководец литовский попался в полон. Его,
как злодея, противника делу православных, привезли в Москву в
кандалах и сослали в Вологду, где выдавали ему на содержание по 4
алтына в день. Иоанн называл это милостию, ибо другим пленникам
литовским выдавали на день только по полуденьге. Предложили,
наконец, Острожскому вступить в службу государя православного,
оставя еретика латинского. Бедный пленник принужден был
согласиться. Иоанн благодарил воевод своих и велел им осаждать
Смоленск. Наступившая осень не допустила до осады. Под Торопцем
русские разбили еще отряд литовцев. Тут предводили племянники
Иоанна Иван и Феодор Борисовичи, но начальствовал новгородский
наместник Челядин. Военные действия прекратились.
Александр поспешно делал, что мог сделать, но он не имел средств
противостать сильно, не приготовясь предварительно к защите. Послав
войско свое с князем Острожским против русских, он уговаривал
Стефана Молдавского не нарушать мира и убеждал Менгди-Гирея
отстать от Иоанна, представляя ему дела тестя в самом черном виде.
«Можешь ли надеяться на него, видя, что он делает со мною, зятем
870

своим? Забудешь ли, как погубил он своих родных братьев?» —
говорил Александр. Но хан не слушал ничего, отверг посредство
Стефана и уведомил Иоанна, что из Литвы присылали к нему с
пустыми речами, в одно время сносясь с ним и с врагами его,
остатками Золотой Орды. Александр испытывал и мирные средства.
Братья его, короли Польский и Венгерский, прислали в Москву послов
своих вместе с литовским. Александр горько жаловался на
вероломство, нечаянное нападение русских, тяжкий плен Острожского,
прием изменников в Руси; просил начать переговоры о мире и
отпустить пленных; ему отвечали, что Иоанн не прочь от мира, но
взятого не отдаст и пленных без выкупа не отпустит.
Зимою 1501 г. Александр получил неожиданную почесть: Иоанн
Альберт скончался в июле, и Великого князя Литовского избрали в
польские короли. Зная, что Александр был занят делами в Польше,
Иоанн спешил продолжать войну. Василий, сын его, разорял Северную
Литву; другой отряд, под предводительством двух изменников
литовских, князей Шемякина и Стародубского, и князя Ростовского с
боярином Воронцовым, разбил новое литовское войско, коим
начальствовали князь Ижеславский и отважный наездник воевода
литовский Евстафий Дашкович. Битва происходила ноября 14-го
1501 г. под Мстиславлем.
Иоанн остановился на время после сего, ибо два обстоятельства
обратили на себя его внимание. Союзника его Менгли-Гирея отвлекли
в это время непримиримые враги — остатки Золотой Орды. С другой
стороны явился храбрый союзник Литве — магистр Ливонского
ордена, Вальтер фон Плеттенберг. Он видел опасность самовластия и
успехов Иоанна, заключил союз с Польшей и летом 1501 г. вступил в
Псковскую область, захватив предварительно русских купцов,
находившихся в Дерпте и Ревеле. Войско его было немногочисленно,
но хорошо устроено и снабжено сильною артиллерией. Воеводы
русские князья Шуйский и Пенко только бражничали во Пскове,
видели опустошение земель рыцарями и робели. Наконец, они
выступили к Изборску и 27 августа на реке Сирице были разгромлены
артиллерией Плеттенберга, бежали и скрылись во Пскове. Рыцари
беспрепятственно жгли и грабили селения, взяли Остров, осаждали
Изборск и Опочку (вместе с литовцами); хотели даже осадить Псков.

871

Только повальные болезни, открывшиеся в войске их, заставили
Плеттенберга удалиться восвояси.
При неожиданной удаче нового союзника литовского Иоанн
раздражил и отвлек было от себя своих старых союзников, МенглиГирея и Стефана. События, оскорбившие крымского хана и
молдавского господаря, были совершенно различны.
Стефан услышал о бедствии, постигшем несчастную дочь его и
внука. Уже с 1499 года казнь Ряполовского, изгнание Патрикеевых и
прощение Василия не предвещали добра Елене и Димитрию. Мать и
сын казались опальными при дворе, хотя Димитрий все еще носил
титул великого князя и наследника. Но весною 1502 года Иоанн
изъявил решительный гнев свой Елене: апреля 11-го запрещено было
поминать сына ее на ектениях; и Елену, и Димитрия посадили под
тесную стражу. Несчастный юноша был даже скован! Апреля 14-го
объявили, что Иоанн жалует Василия великим князем и наследником
своим. Вечная темница назначена была Елене и Димитрию… Такое
жестокое наказание дочери и внука опечалило Стефана. Он требовал
изъяснений: почему столь бесчеловечно их преследуют? «Так хочу, —
отвечал Иоанн Менгли-Гирею (ибо через него сносился Стефан с
Москвою, прося хана заступиться), — так хочу! Жалую, кто мне
нравится и угоден; не жалую, кто не нравится и неугоден». Что мог
возразить на это слабый, далекий господарь молдавский? Он захватил
было послов и художников, ехавших из Италии; но Иоанн потребовал
их, разжаловался Менгли-Гирею и Кафинскому наместнику — Стефан
отпустил задержанных им людей.
Самовластие Иоанна в Казани рассердило Менгли-Гирея. В 1500 г.
послан был из Москвы Феодор Вельский, защитить Казань от набега
ногайских царевичей Агалака, Ямгурчея и Мусы. Иоанн казался
благосклонен и милостив. Но через два года он возверг гнев свой на
Абдул-Летифа, призвал в Москву Мегмет-Аминя, наименовал его
царем казанским, отдал ему жену Алегамову и отправил его с войском
под Казань. Князь Ноздреватый возвел Мегмет-Аминя на трон
казанский. Абдул-Летифа привезли в Москву скованного и отправили в
ссылку в Белозерск. «Я пожаловал Абдул-Летифа, — писал Иоанн
крымскому хану, — посадил его на Казань; но он почал мне лгать; ни в
каких делах не учал управы чинить и земле Казанской стал лих: я свел
его с Казани и держу у себя». Кажется, что неучинение управы и вся
872

лихость Абдул-Летифа состояли только в неповиновении воле Иоанна.
Менгли-Гирей, оказавший в это время важную услугу Иоанну
истреблением последних остатков Золотой Орды и готовый снова
ринуться на Литву, отвечал, что Иоанн должен был извинить АбдулЛетифа за его юность; по крайней мере, теперь должен отпустить его в
Крым или дать ему поместья в Руси. Без сего удовлетворения хан
грозил расторгнуть союз свой с Иоанном. «Разрушится наше братство,
а старые, добрые люди говорят, что лучше умереть с добрым именем,
нежели благоденствовать с худым. Будешь ли иметь доброе имя,
нарушив святую клятву братства между нами?» Иоанн исполнил
требование Менгли-Гиреево, дал Абдул-Летифу поместья, но не
выпускал из рук этого бедного князя, предмет неудовольствий между
им и Крымом. Хан ничего более не требовал и был доволен. Вой на с
Литвою снова началась вдруг в четырех местах, на сей раз счастие
худо послужило храбрости Плеттенберга.
Еще в 1501 г., едва ушли победительные полки его, Иоанн в
глубокую осень послал князя Даниила Щеню разорять земли
рыцарские. Ввиду защитников, сидевших в Дерпте, Мариенбурге,
Нейгаузене, русские жгли, опустошали, брали в полон. Отряд рыцарей
напал на них близ Гельмета и принужден был бежать (24 ноября).
Плеттенбрег выступил наконец сам; но русские, совершив страшную
месть, уже ушли в свои пределы. Рыцари только выжгли посад
Ивангородский. Летом 1502 г. Плеттенберг снова вошел в Псковскую
область, осаждал Изборск, оставил его и осадил Псков: Даниил Щеня
с усиленным войском спешил на неприятеля. Плеттенберг отступил и
ждал русских близ озера Смолина, в 30 верстах от Пскова. Здесь,
сентября 13-го, началась битва жестокая. Русские превосходили
числом, рыцари устройством; два раза русские были сбиты,
возвращались и нападали снова. Орденский знаменосец Шварц был
ранен и кричал товарищам: «Возьмите знамя!» Рыцарь Гаммерштет
хотел взять его; Шварц не отдал ему знамени и изорвал зубами, когда
Гаммерштет, в бешенстве, старался отнять его и отрубил руку Шварцу.
Гаммерштет немедленно бежал к русским и повел их на слабую
сторону немецкой пехоты. Ничто не пособило; русские отступили в
беспорядке; Плеттенберг удержал место битвы, но — не более, хотя и
установил навеки праздновать день Смолинской битвы. Гаммерштет
был принят Иоанном ласково и остался в Москве.
873

Но сильное войско русское, летом 1502 г., в замену нерешительной
Смолинской битвы, опустошило всю Литву до Полоцка и Мстиславля,
взяло Оршу, выжгло Витебский посад и осадило Смоленск; недостаток
припасов в оголоженной стране заставил отступить. Разорения
продолжались даже и зимою. Князь Шемякин и другие переметчики
мстили Александру за его прежнюю дружбу. Южную Литву и Волынь
разорял неутомимый Менгли-Гирей, не слушая увещаний Александра
и отсылая письма его к Иоанну; наездники крымские являлись даже
близ Кракова и Сандомира. Еще Лев Даниилович Галицкий замечал,
что после татар уже нечего было взять. Наконец, и Стефан
Молдавский, несмотря на ссору с Иоанном, занял области Волынские,
Галич, Снятии, Красное, Колымью. Он хотел обезопасить себя при
мире, которым вскоре, как полагал он, должно было все кончиться:
Александр, не умея согласить ни братьев, ни подданных своих, был
притом болен, не мог ни стоять против русских, молдаван и крымцев,
ни помогать Плеттенбергу. Он решился купить тишину всеми
возможными пожертвованиями, и в 1503 г. приехал к неумолимому
тестю его посол венгерский с письмами от папы и венгерского короля.
Оба просили Иоанна мириться. По-прежнему жаловался Иоанн на
обиды; на то, что зять его, изъявляя желание мира, наводил на него
немцев и Золотую Орду. Но он позволил приехать послам польским и
остановил военные действия. Послы явились от Александра и
Плеттенберга, терпели грубости и гордость вельмож русских,
назначенных для переговоров. Послам Плеттенберга сказано было, что
они должны переговаривать с новгородским и псковским
наместниками; так мало подействовали на Иоанна победы
Плеттенберга. Но магистр Ливонский был доволен, что его не
заставили унижаться более. Мир заключен был им по старине. Не так
было с Польшей. Послы литовские заговорили сначала об уступке всех
завоеванных русскими областей. «Ничего не отдам, — сказал
Иоанн. — Я взял свое, принадлежавшее Руси издревле; хочу взять и
остальное: Смоленск и Киев. Александрова отчина Польша и Литва, я
их не трогаю». Он согласился наконец заключить перемирие на шесть
лет, отдав весьма немногое из завоеванных областей. Упомянули о
Швеции, где снова были тогда побеждены датчане. Иоанн не хотел
ничего слышать; не хотел мирить зятя с Менгли-Гиреем; даже писал к
хану, что он хочет теперь помириться на время, но что между Литвою
874

и Русью прочного мира нет; что он постарается между тем упрочить
себе завоеванные города, переведя из них всех людей неприязненных
Руси и заменив их людьми добрыми. Александр несколько времени
колебался утвердить мир, столь унизительный для Польши, удерживал
послов русских, отправленных для сего утверждения; Иоанн потерял
терпение, потребовал изъяснений медленности; послов его отпустили
с подтверждением мира, с грамотою короля, в которой, по желанию
Иоанна, он подтверждал, что Елену не будут принуждать к перемене
закона. Но Александр задержал гонца русского, отправленного к
Стефану, сказав, что до мира окончательного не допустит сношений с
Молдавией; он не позволил также Елене исполнить требование отца,
который просил ее сыскать для брата Василия невесту из какого-либо
дома европейских государей. В замену сей бесполезной грубости, в
1504 году явились послы Александра в Москве с почтительными
грамотами. Они просили прочного мира. «Отдайте мне Киев и
Смоленск», — отвечал Иоанн. Еще новый беглец ушел тогда в Русь:
Евстафий Дашкович, храбрый воевода, начальник литовцев в
Мстиславльской битве. Он свел с собою многих сообщников, увез в
Русь свою жену, детей, имение. Послы требовали выдачи беглеца.
«Разве он беглец? — отвечал Иоанн. — Быв воеводою у зятя моего,
теперь перешел в мою службу и не учинил никакого преступления».
Послы возвратились без успеха. Иоанн начал сношения с дочерью, но
только кланялся через нее королю польскому, и все дела с Польшей
касались только решения разных пограничных споров.

875

Троицкий собор Троице-Сергиевой Лавры
Уже на пороге гроба стоял Иоанн, действуя столь неуклонно, и хотя
показывал еще прежний ум, прежнюю твердость в делах
государственных, но он не был уже вполне прежним Иоанном. В
апреле 1503 г. скончалась Софья. Сам Иоанн сделался тяжко болен;
дал обещание съездить на поклонение разным угодникам и, получив
облегчение от болезни, в сентябре ездил в Троице-Сергиеву лавру,
Переяславль, Ростов, Ярославль. Возвратясь в Москву в ноябре, он
чувствовал усиливающуюся болезнь свою и спешил устроить после
себя наследство. Тогда написана была его духовная.

876

Еще прежде он раздал каждому из сыновей своих города в уделы,
ограничив власть их особыми грамотами, приказав даже обмежевать
уделы, и заключить всем младшим братьям договоры с старшим
братом; даже на московские дворы их выданы были особые грамоты.
Все это пояснил подробно Иоанн в своей духовной, определяя
владения московскими городами каждому сыну, излагая меру взносов
для удовлетворения платежами татар, распределяя и оставшуюся
после него казну, разложенную им в особые ларцы для каждого из
сыновей. Он подробно исчислил в духовной города и области, «чем
благословил меня отец, и что мне дал Бог». Вот это исчисление —
следствие обширных дел Иоанновых: Василию, старшему сыну и
Великому князю всея Руси, — Москва с Коломною, Кашира, Тешилов,
Рославль, Венев, Мстиславль, по Рязанский рубеж, с Ельцом,
Серпухов, Хотунь, Торуса, Мценск, Воротынск, с князьями
Воротынскими, Мезецкими, Новосильскими, Одоевскими, Боровск,
Суходол, Ярославец, Мядынь, Можайск, Вязьма, Дорогобужь,
Переяславль, Владимир, Суздаль, Ростов, Ярославль, Романов,
Белозерск, Заозерье, Кубена, Устюг, Заволочье, Югра, Печора, Великая
Пермь, Кострома, Нерехта, Галич, Нижний Новгород (с мордвою и
черемисою), Муром, Мещера, Вятка (с арскими князьями); Великое
княжество Тверское с Городнею, Клином, Великий Новгород с пятью
пятинами и городами Ивангородом, Ямом, Копорьем, Орешком,
Ладогою, Демоном, Куром, Порховым, Высоким, Кошкиным, Русою,
Холмом, Великими Луками, Ржевою, Пустою, Карелою и Лопью;
Псков, Торопец, Старая Рязань, Перевитекс. Второй сын, Юрий,
получал Димитров, Звенигород, Кашин, Рузу, Брянск, Серпейск;
третий сын, Дмитрий, — Углич, Мологу (с ярмаркою), Хлепень,
Рогачев, Негомир, Зубцов, Опоки, половину Ржевы, Мещерск, Опаков;
четвертый сын, Симеон, — Бежецк, Калугу, Козельск; пятый Андрей
— Верею, Алексин, Любутск, Старицу, Холм и Новгород (Тверские).
Итак, Иоанн, столь решительно истреблявший все следы уделов в
Ростове, Ярославле, Верее, убеждавший Александра не давать удела
брату Сигизмунду, — возобновил детям своим уделы? Правда, что он
определил все отношения; сказал, что после смерти каждого брата,
если он умрет бездетен, удел поступает Василию; лишил младших
сыновей всяких прав владения независимого; изрек проклятие на того,
кто под старшим братом будет подыскивать великого княжения, не
877

будет с ним одиначиться, станет ссылаться, тайно или явно, на лихо
ему, или подымать на него кого-нибудь. Но уделы детей Иоанна были
значительны, близки к Москве, словом, уделы существовали — и что
значили клятвы и договоры между братьями? Столь велик
предрассудок, если он укреплен веками; так сильно себялюбие
человека, что он думает видеть в детях своих исключение из правила
общего?
Но не должно ли приписать распоряжений Иоанна всего более
упадку духа его перед кончиною, в болезни, которую он признавал
смертною? Это особенно докажет нам последнее распоряжение
Иоанна в церковных делах.
В продолжение своего владычества Иоанн, христианин
благочестивый и набожный, был выше суеверий своего века; ясный ум
заставлял его не дорожить мнением невежд. Мы указывали уже на это
свойство характера Иоаннова в разных событиях. Дополним здесь еще
несколько черт. Иоанн не хотел подчиниться церкви Греческой, хотя
она отвергла Исидорову ересь. Давая милостыни, содержа монастыри
в горах Афонских, Иоанн управлял Русскою церковью самовластно.
Митрополит Феодосий избран был после Ионы (в 1461 г.), несмотря на
подозрение в ереси, в которой был он некогда уличен и раскаялся.
Желая прекратить разные неустройства в жизни священников,
Феодосий раздражил народ и сам отказался от митрополии. Иоанн не
хотел его уговаривать. Под собственным председанием Иоанна,
собором Избрали в митрополиты суздальского владыку Филиппа
(1465 г.), скончавшегося в 1473 году. Геронтий (епископ Коломенский)
заступил его место и поссорился с Иоанном при освящении
Успенского собора: Геронтий пошел с крестами вокруг церкви против
солнца. Иоанн думал, что митрополит ошибся; Геронтий заспорил и не
уступал; велено было изыскать для этого основное правило, но его не
находили; митрополит оставил свое место, соглашаясь лучше быть
низложенным, нежели утвердить неправду; но Иоанн не покорился и
тогда только признал свою ошибку, когда убедили его в истине слов
Геронтия; он решился мириться с Геронтием после сильного и
продолжительного спора. С 1470 года началась в Новгороде особенная
ересь, наименованная жидовскою. Она сильно распространилась там и
в Москве. Иоанн не уважал спорами о ней и взял с собою из Новгорода
в Москву священников Алексия и Дионисия, хотя их подозревали в
878

жидовской ереси. Оба священника эти были потом любимцами
Иоанна, и привлекли в ересь свою множество народа. В числе
последователей их был архимандрит Симоновский Зосима, сановники
Иоанна Курицыны и даже сама невестка его, Елена. После кончины
Геронтия Иоанн приказал поставить в митрополиты Зосиму (1489 г.).
Ересь скрывалась в величайшей тайне, но православные подозревали
ее и, увидев митрополитом одного из главных защитников ереси,
возопили о несправедливости и безбожии Иоанна. Главными
ревнителями православия были в этом случае Геннадий, архиепископ
Новгородский, и Иосиф, игумен Волоколамский. Геннадий прислал
даже в Москву из Новгорода именные списки еретиков. Иоанн собрал
собор, но удовольствовался духовным наказанием людей, впадших в
ересь, хотя Геннадий, несмотря на то, самовольно подверг осужденных
в Новгороде народному позору, а игумен Иосиф неутомимо
преследовал, писал, обличал, требовал казни мечом и огнем, опозорил
самого митрополита и Курицыных; Иоанн велел ему молчать; Зосима
оставался на своем месте, и только склонность его к пьянству была
причиною его удаления. Игумен Троицкий Симон возведен был в
митрополиты. Иоанн хотел торжественно показать при этом случае
власть свою. Он повел с собою нареченного митрополита в собор
Успенский и своею рукою передал его епископам. В день посвящения,
когда кончился обряд, Иоанн нарек его митрополитом, прежде нежели
Симон стал на свое митрополичье место. Митрополит преклонился,
приветствуя своего повелителя; Иоанн указал ему место своею рукою.
Когда все современники трепетали совершения седьмой тысячи лет от
сотворения мира — времени, издревле страшившего весь мир
христианский, Иоанн спокойно распоряжался делами, велел собраться
в Москве собору и расположить новую пасхалию на все праздники и
церковное счисление, не думая о предвещаниях, что скоро настанет
Страшный суд. Геннадий, архиепископ Новгородский, с Агафоном,
священником новгородским, составили все исчисления; собор
утвердил их и, успокаивая умы, обнародовал с особенным
предисловием, где говорил: «Неть наше искати времена и лета, но
подобает только молиться Богу о устроении всего мира,
благосостоянии святых Божиих церквей и пособлении и укреплении
благоверного Христолюбивого Великого князя в здравии его». В
1500 г. все духовенство русское было потревожено, более всякой ереси,
879

смелою, неслыханною дотоле мыслию Иоанна. Он созвал собор и
объявил, что почитает неприличным для духовенства владение
деревнями, селами и недвижимыми имениями; что управление ими
вводит духовенство в заботы и занятия, несовместные с их званием;
вследствие этого, Иоанн предлагал отобрать от монастырей, церквей и
владычних домов все имения. Единогласно отвергли предложения его
на соборе, и написали ему послание, где доказывали древней и русской
Историей, что не только благочестивые цари и предки его, но даже
богомерзкие гонители и поганые ханы не думали о том, что он теперь
помышляет, ибо отнять у Церкви, все равно что отнять у Бога:
«Церковное есть Божие, и никто еще из Государей не дерзал и не
дерзает передвигать вещей недвижимых». Иоанн замолчал и оставил
свое предложение, хотя в том же году отнял все церковные имения у
новгородского владыки, и раздал их в поместье служивым людям.
Отправляясь на богомолье в 1503 г., Иоанн созвал еще собор и
определил строгие правила для священства. Тогда же строго было
запрещено всякое церковное мздоимство. Пример неумолимого суда
следовал немедленно за постановлением: знаменитый Геннадий,
архиепископ Новгородский, был уличен в мздоимстве, свержен (в
1504 г.), заточен в Москве в Чудов монастырь и там оставался до самой
свой кончины.

880

Кремль при Иоанне III. Художник А. М. Васнецов. 1920-е гг.
Так поступал Иоанн. Чему же другому, кроме ослабления духа,
можно приписать дело Иоанново, когда он приехал с богомолья? В
декабре 1503 г. собран был собор в Москве: Иосиф Волоколамский и
другие защитники православия предстали на собор с прежними
обвинениями на жидовскую ересь; дело, остававшееся в забвении
тринадцать лет, возобновилось; еретиков призвали, заставили
признаться и с согласия Иоанна осудили на мучительную казнь.
Напрасно каялись они, говоря, что видят свое заблуждение, винятся в
нем и отрекаются от него. «Только добровольное, а не по нужде
приносимое покаяние приемлет Церковь!» — возражал Иосиф
Волоколамский, и — еретики погибли в страшных мучениях. Их жгли
в клетках, резали им языки. Многие, страшась казни, бежали в Литву, в
Ливонию; иные скрылись под личиною благочестия, и корни ереси
остались, хотя Иоанн не пощадил даже верных слуг своих дьяков
Курицыных и не разбирал того, что многие из еретиков были ученые
архимандриты и священники.
Здоровье Иоанна, видимо, ослабевало; но он не оставлял дела.
Хладнокровно принята была им весть о кончине невестки его Елены:
горесть убила ее в январе 1505 года; ее похоронили в Вознесенском
881

монастыре, наряду с великими княгинями; несчастный Димитрий
остался в заключении тесном. Иоанн хотел видеть наследника своего
Василия женатым; не искал уже для него невесты между княжнами
европейских владетельных домов и, отдав в 1497 году племянницу
свою, дочь рязанского князя, за князя Феодора Вельского, а родную
дочь свою, Феодосию, в 1500 году, за князя Василия Холмского, избрал
супругу Василия из среды подданных. В Москву собрали до 1500
девиц знатнейших домов. Жених смотрел их, полюбил прекрасную
дочь незнатного человека, Юрия Сабурова, Соломонию, и свадьба
Василия была празднована 4 сентября 1505 года.
Пока двор был занят этим делом, которое, казалось, и
действительно было важно для каждого царедворца, приближая
избранный род подданного к трону властителей, получены известия о
злодействе и возмущении Мегмед-Аминя. Уже все привыкли считатать
Казань подручною русскою волостью. Мегмед-Аминь, соблазняемый
любимою женою, убеждаемый казанцами, выходившими из терпения
от своеволия русских, все еще боялся восстать явно. Но он не
исполнял разных требований Иоанна и присылал объясняться в
Москву. Иоанн отправил к нему дьяка своего, Михаила Кляпика,
напоминая ему об участи Абдул-Летифа. Тогда обнаружились
неприязнь и ненависть казанцев. В конце июня съехалось в Казань
множество русских торговцев на славную тамошнюю ярмарку;
казанцы вдруг возмутились; 24 июня схватили, перерезали, ограбили
русских, не щадили ни пола, ни возраста, продали пленных в
ногайские улусы. Открылось, что злодейство было издавна
подготовлено. Мегмед-Аминь не медлил, хотел предупредить мщение
русского государя, соединился с ногаями и бросился в Русь. Его нигде
не ожидали; казанцы свободно прошли до Нижнего Новгорода,
означив путь свой губительным разорением. Они зажгли даже посады
нижегородские и осадили тамошнюю крепость. Храбрый воевода,
Хабар Симский, не хотел сдаваться; вывел из заключения триста
литовских пленников, содержавшихся в Нижнем, обещал им милость и
награду, дал оружие и три дня защищался против многочисленной
толпы татар. Из Москвы спешило на помощь к нему сильное войско.
Казанцы перессорились, подрались с ногайцами и поспешно
воротились восвояси. Воеводы русские преследовали их за Муром и
остановились: совершилось важное событие — не стало Иоанна.
882

«Лета 1505, осенью, октября 27-го дня, с понедельника на вторник,
в первом часу ночи, преставился благоверный и христолюбивый князь
Великий Иван Васильевич, Государь всея Руси. Был он на государстве,
на Великом княжении, после отца своего Великого князя Василия
Васильевича, 43 года и 7-мь месяцев, а всех лет живота его было 66-ть
и 9-ть месяцев. Тело его положили в новой церкви Святого Архангела
Михаила, которую заложил он при своем животе, в преименитом и
славном граде Москве, где и прародители его лежат…»
Так на память потомству записал кончину Иоанна его современник,
и не прибавил ни похвалы, ни осуждения, как будто не смея говорить о
грозном властителе своем, даже и после смерти его. Есть известия, что
при последнем издыхании Иоанн призвал из темницы юного
Димитрия и сказал ему: «Милый внук! прости меня — я согрешил
пред Богом и пред тобою — будь свободен…» Димитрий со слезами
упал на колена подле смертного одра деда. Иоанн умер. Едва
Димитрий вышел из комнаты — его снова отвели в темницу.
Минул третий период жизни русского народа; прошел век рабства
Русской земли, исчезли монголы со своею дикою, ужасною властию.
На восточном краю Европы новое, самобытное государство Русское.

883