Революционный праздник 1789 -1799 - Озуф Мона.

Author: Озуф Мона.
Tags: новая история (1640 - 1917 гг) культура праздники идеология великая французская революция быт
ISBN: 5-94457-126-8
Year: 2003
Similar
Избранное. Воспоминания террориста. Конь бледный. Конь вороной
Борис Савенков. Избранное. "Воспоминания террориста", "Конь бледный", "Конь вороной"
Жизнь Имтеургина-старшего. На Крайнем Севере. Моя жизнь. Там, где бежит Сукпай
Порядок и беспорядок. Протестующая толпа во Франции между Фрондой и революцией.
Text
                    

МОНА ОЗУФ

Studia historica
Mona Ozouf
La fete
revolutionnaire
1789—1799
Gallimard
Мона Озуф
Революционный
праздник
1789—1799
ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Москва
2003
ББК 63.3(0)52
О 46
►CEU
Данное падание выпущено в рамках программы Центрально-
Европейского Университета «Translation Project» при поддержке
Центра по развитию издательской деятельности (0S1 - Budapest)
 Института «Открытое общество* (Фонд Сороса) - Россия.
Озуф Мона
q 46 Революционный праздник: 1789—1799 / Пер. с фр. Е. Э. Лями-
ной. — М.: Языки славянской культуры, 2003. — 416 с., ил.,
табл., вклейка после с. 352. — (Studia Historica).
ISBN 5-94457-126-8
Монография Моны Озуф «Революционный праздник» — характерный
пример так называемого «пионерского исследования». В нем уже в 1976 году
(год его первой публикации) проявились тенденции, и по сей день актуаль-
ные и высоко ценимые в исторической науке: интерес к повседневной жизни и
ее «ритуалам»; исследование политики как церемониала и революции как ан-
тропологического феномена; выяснение взаимосвязи между идеологическими
императивами к конструированием утопических пространственно-временных
моделей. Выстроенная на широком круге источников, в том числе на архив-
ных документах и прессе революционных лет, сочетающая глубину обобщений
и исторических афоризмов с тонкой конкретикой наблюдения, эта книга стала
событием как во Франции, так и за рубежом, во многом изменила представле-
ния о Французской революции, предложив новаторские пути ее изучения.
ББК 63.3(0)52
В оформлении переплета использован фрагмент картины
неизвестного художника французской шкалы XVIII века
•Посадка .дерева Свободы" в присутствии мэра и национальных гвардейцев
под аккомпанемент местного оркестра» (гуашь).
Озуф Мона
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПРАЗДНИК:
1789—1799
Издатель А. Кошелев
Художестве иное оформление переплета
Н. Прокуратовой я С. Жигалкина
Корректор Л. Липом
Оригинал-макет подготовил А. Охотии
Подписано в печать 20.03,2003. Формат 70к100‘/„.
Бумага офсетная № 1, печать офсетная, гарнитура Баскервилл.
Усл. печ. л. 33.54. Заказ № 2872.
Издательство «Языки славянской культуры»
ЛР М 02745 от 04.10.2000.
Тел.'. 207-86-93. Факс: (095) 246-20 20 (для аб. Ml S3). E-mail: Irc-kodov@mtu-net.ni
Каталог в ИНТЕРНЕТ http://www.lre-niik.narod.ru
Отпечатано с готовых диапозитивов в ФГУП ордена «Знак Почета,
Смоленской областной типографии им. В. И. Смирном.
214000, г. Смоленск, пр-т им. К). Гагарина. 2.
© Е. Э. Лямина. Перевод на рус. яз., 2003.
Электронная версия данного издания является собственностью издательства,
и се распространение без согласия издательства запрещается.
Оглавление
Введение...............................................    7
Глава первая. История революционного праздника..........  24
Революция как праздник................................  26
История праздников, история сект........................35
Скука и отвращение......................................43
Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реали-
зации...............................................  ...51
Мятеж и праздник: дикие федерации.......................56
Федеративные праздники .................................59
Парижская федерация.....................................63
Новый праздник?.........................................71
Праздник всех французов?............................    76
Глава третья. 1792: надпартийный праздник.............    86
Норма и исключение......................................87
Праздники-антагонисты?..................................93
Единство трагедии......................................109
Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция..........116
Другой праздник........................................118
Где, когда, вместе с кем?..............................126
Разумный Разум.........................................134
Насилие и праздник.....................................142
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению..............146
«Счастливая нация».....................................152
Система 3 брюмера IV года............................  163
Глава шестая. Праздник и пространство....................175
Пространство без свойств...............................176
Символические вехи пространства........................185
Обновление церемониального пространства: праздники в Кане.... 192
Сопротивление Парижа...................................207
Пространство—время революции...........................214
Глава седьмая. Праздник и время..........................221
Начинать...............................................223
Распределять...........................................226
6
Оглавление
Чтить память......................................      232
Завершать................................................. 261
Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика...275
«Школы для взрослых»..................................  276
Власть образов........................................  282
О разумном использовании образов........................285
Ничто не разумеется само собой......................    296
Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник....304
Постыдная этнология.....................................305
История одной неудачи...................................314
Революционная символика и крестьянская традиция.........327
Дикое майское дерево..................................  329
Дерево-наставник........................................344
От майского шеста к дереву..............................355
Разрыв..................................................363
Глава десятая. Революционный праздник:
перенос сакральности....................................371
Ужас перед пустотой.....................................377
Смысл заимствований...................................  383
О смысле ограничения....................................392
Приложение. Краткий календарь революционных событий.......398
Указатель географических названий.........................404
Указатель имен............................................410
Введение
Мы привыкли с печальным вздохом говорить: «Праздников больше
нет!» На то же сетовал и XVIII век. Его жалобы по этому поводу так
разнообразны и настойчивы, что у исследователя, пытающегося пред-
ложить свою классификацию праздников, опускаются руки. Но празд-
ник празднику рознь. Династические, религиозные, народные торжест-
ва, празднества гильдий и корпораций — весь этот пестрый хаос едва
ли позволяет говорить о «традиционном празднике» вообще. Однако
мы все-таки употребляем здесь единственное число, ибо праздники
были окружены всеобщим осуждением. Традиционный праздник — об-
раз негативный; люди просвещенные взирали на него неприязненно
или равнодушно, находясь, подобно нам, в уверенности, что подлин-
ный вкус праздника утрачен.
Но если XVIII столетие полагало, что праздничного веселья нынче
не встретишь, то причиной тому был как раз избыток праздников. Их
преизобилие, а не сегодняшний недостаток — вот что вызывало уныние
людей той эпохи. По сведениям Никола де Ла Мара, в Париже отмеча-
лось тридцать два праздника; к ним следует прибавить еще пятьдесят
два воскресенья. На таком фоне отмена некоторых торжеств кажется
мерой весьма робкой. Заветное слово «ограничение» (retranchement)
красной нитью проходит через все столетие и запечатлевается в нака-
зах третьего сословия. Частота его употребления продиктована сообра-
жениями экономической целесообразности. Именно она с презрением
отвергает бесконечную череду, где мелькают праздники придворные и
сословные, процессии ректоров, шествия ремесленников (ибо все они
суть побеги одного дерева — «присущей нам склонности к безделью»1).
Она заставляет подсчитывать, и зачастую с большой точностью, убытки,
в которые сей бич ввергает страну; этим выкладкам уделял присталь-
ное внимание Монтескье. Протестантизм и тот позволяет сэкономить
пятьдесят рабочих дней в году. Так стоит ли удивляться, что «протес-
тантская торговля» успешно конкурирует с «торговлей католической»?2
1 Faiguet de Villeneuve, L’Ami des Pauvres, ou 1’Econome politique. Paris: Moreau,
1766.
2 Montesquieu, De 1’Esprit des lois. Geneve: Barrillot et fils, 1748.
8
Введение
Из этого утверждения рождается лавина проектов: их авторы предлага-
ли переносить праздники на ближайшее к ним воскресенье или даже
выходить в эти дни на работу после мессы и проповеди3. Таким образом
можно было бы воздать должное как труду, так и отдыху и, славя Бога,
сжимать в руке серп. Пусть святые сердятся — что с того? XVIII век
сделал этот смелый шаг задолго до якобинских неистовств, задолго до
того, как Шарль Виллет осмелился утверждать, что интересы святых
противоречат интересам народов4 5.
С другой стороны, сосредоточенность на полезных занятиях есть «мать
невинности». Из этой максимы аббата де Сен-Пьера, повторявшейся на
протяжении целого столетия и наконец опостылевшей, вырос замысел ос-
вободить воскресный день от попоек, азартных игр, женщин, глупых вы-
ходок. Ненависть к расточительству смешивается здесь со страхом перед
стихийной, не поддающейся контролю составляющей праздников. Эконо-
мический рационализм изъясняется языком моральной и религиозной
проповеди: «святые дни, отведенные благочестивым помыслам», на прак-
тике выливаются в пьянство, разнузданность, «ужаснейшие драки» или,
еще хуже, убийства. На сцене праздника никогда не появляется «вообра-
жаемый» народ — сладкая греза просвещенных умов, не покидающая их
вплоть до Революции, которая обходится с этой мечтой, как с явью. Празд-
ники — это беспорядок, неприличие, смешение полов и ролей; бал здесь
правят ночная тьма и вино. Иначе говоря, все, что, словно в ящике Пандо-
ры, скрыто в слове «разгул». Постоянное употребление этого слова, удоб-
ного и степенного, свидетельствует о своего рода сговоре: обличая «раз-
гул», энциклопедисты, не раздумывая, ставят рядом доводы властей цер-
ковных, которым тоже была близка идея «ограничения», и властей граж-
данских, всегда склонных видеть в праздничном стечении людей подозри-
тельную толпу, куда легко затесаться всякому сброду и где в любое мгно-
* Abbi de Saint-Pierre, Ouvrages politiques. Rotterdam, 1734: «Если бы еписко-
пы, составлявшие первые правила о запрете работать в праздничные дни, уви-
дели нынешние увеселительные и игорные заведения, если бы они могли
знать, какие бесчинства и беспорядки возникнут от праздности и отсутствия
привычных занятий, они ограничились бы предписанием о присутствии на
литургии и утренних пастырских наставлениях».
4 Marquis de Villette, Lettres choisies sur les principaux £v£nements de la Revolu-
tion. Paris: Clousier, 1792.
5 См. об этом: J.-Y. Ribault, Divertissement populaire et turbulence sociale: les
fetes baladoires dans la region de Tbaumiers au XVIIIе siecle // Cahiers archeo-
logiques et historiques du Berry, 1967.
Введение
9
вение может вспыхнуть драка; толпу, так или иначе обязательно нано-
сящую оскорбление религии, государству или нравственности.
И все же праздники окутывают славой и красотой голый остов бытия;
нельзя не удивляться тому, что в глазах людей XVIII века ослепитель-
ный блеск торжества уже не может служить его оправданием. Столетие,
которое завершится яркой вспышкой великолепия, началось с неприяз-
ни к нему. Чтобы наслаждаться праздничным костюмированным пред-
ставлением, необходимо на время забыть о себе, всецело погрузиться в
происходящее на сцене. Но тому, кто не желает идти на уступку иллю-
зии, в глаза сразу бросится закулисная механика праздника, плохо отла-
женная, неуместная и нарочитая. В Опере Венера скользит по небесному
своду — Мабли же замечает, что «колесница очень тяжела, Венера дро-
жит, а Амуры держатся так скованно, что я поневоле смеялся, хоть и
ожидал какой-нибудь ужасной катастрофы»6. Равным образом и чудесные
костюмы подобного представления уже не доставляют никакого удоволь-
ствия тем, кого отталкивает от переодеваний и масок двойственное чувст-
во — сословный страх, смешанный с эстетическим отвращением; велико-
лепие оставляет их равнодушными. XVIII век видит в фейерверках лишь
пиротехнические ухищрения, деньги, без толку пущенные на ветер.
Итак, детская любовь к мечте исчезла. Отчеты о революционных
праздниках будут вскользь, где-то на втором плане упоминать о «не
имеющих смысла» церемониях Старого порядка — и нам следует пони-
мать этот эпитет буквально. На одного Дидро, восхищающегося ритуа-
лами праздника Тела Господня, приходится гораздо больше Мармонте-
лей, которые, всерьез опасаясь умереть от смеха, уклоняются от участия
в процессии в Экс-ан-Провансе, не меньшее число Буленвилье, в недо-
умении застывающих при виде карнавальных великанов в Дуэ, и Вольте-
ров, едко высмеивающих фламандские рождественские традиции7. По
всей видимости, рассказывать о народных праздничных обычаях мож-
но было, подчеркивая либо их странность и нелепость (но без всякого
любопытства, поскольку грядущее вымирание обрядов не вызывало у
6 Mably, Lettre й Madame la Marquise de Р... sur ГОрёга. Paris: Didot, 1761.
7 Voltaire, bictionnaire philosophique. Paris: Garnier, 1954: «Вот каким пред-
ставлением был отмечен в некоторых городах праздник Рождества. Сначала
появлялся полунагой молодой человек с крыльями на спине; обращаясь к мо-
лоденькой девушке, он произносил: „Ave Maria", и т. д., она отвечала ему:
„Fiat" [Да будет так — лат.], после чего он целовал ее в губы; затем ребенок,
сидевший внутри большого картонного петуха, кричал, подражая петушиному
пению: „Puer natus est nobis" [Отрок нам родился — лат.]».
10
Введение
людей той эпохи ни мягкой грусти, ни ностальгии, ни даже ученых за-
мечаний), либо варварство: народный праздник — это бессвязный гро-
хот котелков и совков для угля; толпа, наводняющая улицы и площади;
дикие увеселения вроде стрельбы по птицам или разрывания гуся; глу-
хая угроза, таящаяся за масками; отвратительные драки, которые народ
устраивает из-за бросаемых ему хлебов или колбас. Иными словами, это
кипящая стихия, которая приводит разум в замешательство или, что
еще хуже, «затмевает» его.
А важнее всего то обстоятельство, что традиционный праздник —
это вселенная границ и различий. Это касается и придворных, династи-
ческих торжеств8 9, где порядок чинов и званий расписан с образцовой
строгостью, и церковных праздников, в которых религия становится
«чванной и деспотичной, чем-то вроде оперы», и шокирует своей кич-
9
ливостью , и наконец — театрализованных празднеств, которые совме-
щают в себе пороки всех праздников, превратившихся в зрелища; на
протяжении десятков лет архитектурные трактаты обличают театр, где
с особенной отчетливостью обнаруживается социальная иерархия и
упоение различиями, дистанцией. Согласно Дидро, театр — это «тем-
ный уголок»: он неспособен «привлечь к себе внимание всей нации»10.
По мысли Мерсье, пошлость и ограниченность низводят спектакль до
уровня «домашней затеи»11 и сообщают празднику, который в идеале
должен являть собой незамутненное чудо всеобщего бытия, характер
дробный, не передающийся другим, — характер частного увеселения.
В коллективном сознании все изъяны традиционного праздника,
«даруемого» народу свыше, искусственного, иерархического, принуди-
8 См. замечание из мемуаров г-жи Ролан: «Когда мне доводилось видеть зре-
лище, которое являла собой столица в дни торжественного въезда в нее коро-
левы или принцев, в дни благодарственных молебнов по случаю счастливого
разрешения от бремени особы из королевской фамилии, я с горечью сравнива-
ла эту азиатскую роскошь, эту несносную пышность с нищетой и заброшенно-
стью тупой черни, которая валом валила поглазеть на своих кумиров...»
9 Этот вопрос будет подробно освещен Ж.-М. Купе (из Уазы) в трактате
«Праздники политические и моральные»: «Остерегайтесь в ваших скромных
церковках вспоминать о пышных храмах и позорящем их убранстве; избегайте
сей роскоши украшений и позолоты...» (J.-M. Coupe, Des fetes en politique et en
morale. Paris: Imp. de Baudouin, s. d.).
10 Diderot, Paradoxe sur le Com£dien, ргёсёбё des Entretiens sur le Fils naturel.
Paris: Garmer-Flammarion, 1967.
11 L.-S. Mercier, Du th££tre. Amsterdam: E. Van Harrevelt, 1773.
Введение
11
тельного и в конечном счете несущего гибель, слились в событии, кото-
рое стало предвестием грядущего ужаса, — в катастрофе, произошед-
шей в ходе торжеств по случаю бракосочетания Людовика XVI. Совре-
менники не уставали описывать «пламя, охватившее подмостки, возве-
денные для фейерверков, беспечность городских властей, корыстолю-
бие злоумышленников, смертоносное движение карет» и рассказывать о
том, как «молодая невеста дофина, приехавшая из Версаля по Аллее Ко-
ролевы, счастливая и сверкающая великолепием наряда, спешившая
наслаждаться радостью всего народа, уехала растерянная и подавлен-
ная, с глазами, полными слез, преследуемая сим ужасным зрелищем, не
в силах забыть вопли умирающих». Хотя в этой сцене многое прибавле-
12
но от мемуаристки , она все же дает наглядное представление о том,
что просвещенные умы с негодованием отвернулись от праздников.
Так что же — праздники больше не нужны? Такое утверждение, пожа-
луй, чересчур поспешно. Даже приверженцы экономического рационализ-
ма, которые потирают руки при очередном «ограничении», «урезании»
(пусть понемногу, говаривал в таких случаях маркиз Мирабо, да зато на-
верняка), и те видят выгоды праздников. Праздники организуют время и
образуют костяк повседневной жизни. Они, как это ни странно на первый
взгляд, служат гарантией благонравия, ибо дозволенные ими излишест-
ва — это временная отмена жесткой упорядоченности и строгости, не по-
зволяющая необузданной стихии захлестнуть размеренный ход будней и
жизни в целом. Они мощным усилием скрепляют людское сообщество,
пуская в ход идею примирения и теплоту совместной трапезы, где все
имеет свою цену: рождественские каштаны, запеченный в крещенском
пироге боб, крашеные яйца на Пасху, первые фрукты, поспевающие к
Троице. И наконец, не будь яркой череды праздников, жизнь предстала
бы тем, чем она в действительности является: «бесформенным и безжиз-
ненным обрубком». А значит, тому, кто считает себя Другом Людей13 — а
в ту эпоху все почитали себя таковыми — праздники необходимы.
* * ♦
Когда-то, давным-давно, праздники были иными. В незапамятно да-
лекие дни праздник походил на договор без условий и статей, о кото- * IS
12 Madame Сатрап, M6moires sur la vie priv6e de Marie-Antoinette. Paris: Bau-
douin fibres, 1822.
IS Marquis de Mirabeau, L’Ami des Hommes. Avignon, 1756—1760.
12
Введение
ром писал Руссо в «Опыте о происхождении языков», на «счастливый
век, когда часы летели незаметно»14 *. Тогда время не ведало расписа-
ний, а праздник был свободен от границ и разделений и почти не был
связан со зрелищем. В ту изначальную пору участники праздничного
собрания чувствовали себя выше и счастливее просто оттого, что оказы-
вались вместе. Это был доисторический, первичный, ничем не замут-
ненный Праздник, к которому, в сущности, и следовало бы вернуться.
Увы! Представление о нем, казалось, было утрачено.
Но, по счастью, не полностью. С обычаев Древней Греции и Рима был
15
только что «сдернут покров» , и хотя традиции древних народов, как под-
черкивал Кур де Жеблен, сами по себе суть бледный отпечаток более ран-
ней и потому более истинной мифологии, все же их близость к истокам по-
зволяет принять их за образец. Коллективное воображение эпохи дорисо-
вывает убогие нынешние праздники, переносясь в ту Грецию, националь-
ные обычаи которой аббат Бартелеми предлагает в 1788 году французам
в качестве модели, или в тот Рим, где, согласно Бернардену де Сен-Пье-
ру, вручение гражданам лаврового венка поощряло рост добродетелей.
Жажда новых празднеств обращена не только в будущее французского
народа, но и в его прошлое. Время растягивается между двумя направле-
ниями: прямым и ретроспективным. Человек эпохи Просвещения шаг-
нул на сцену Революции, нагруженный античными образами колесниц,
атлетов, гимнастических состязаний, пальмовых ветвей и венков.
Впрочем, если экзотизм времени теряет новизну, век-путешествен-
ник начинает требовать пищи для своих мечтаний у пространства. Дат-
чане, как пишет аббат Малле, в глуши лесов, на возвышенных религи-
озных праздниках поклоняются Богу, уже именуемому «Верховным Су-
ществом»16; Мирабо замечает, что китайцы изобрели символические
праздники, где сам император благоговейно склонялся «перед плугом-
кормильцем»17 (такой же ритуал приписывался и коренным жителям
Перу), — об этих торжествах впоследствии вспомнят творцы революци-
14J.-/. Rousseau, Essai sur les origines des langues. Gendve, 1781.
19 Cm.: N. A. Boulanger, L’Antiquity d£voil£e par ses usages, ou Examen critique
des principales opinions, c£r£monies et institutions religieuses des differents peuples
de la terre. Amsterdam: M. M. Rey, 1766. [Имеется в виду знаменитое сочинение
Никола Буланже «Античность как она есть (буквально — „без покрова"), в ее
обычаях...*, вышедшее в свет после смерти автора. — Примеч. перев,]
16 Р. Н. Mallet, Introduction й 1’Histoire du Danemarc. Genfeve, 1763.
17 Mirabeau, Travail sur Education publique, trouve dans les papiers de Mira-
beau l’ain£, publi£ par Cabanis. Paris: Imp. nat., 1791.
Введение
13
онного праздника Сельского хозяйства. Цивилизованные народы Ново-
го Света, по утверждению Мабли, не утратили связи с первопринципа-
ми Природы; они способны, как считает Рейналь, во второй раз обно-
вить мир; у них, напоминает Грегуар, есть свои гражданские праздники
и деревья свободы — точка притяжения для охваченных праздничным
восторгом людей18 19.
«Простые обитатели счастливой Швейцарии» живут и вовсе неподалеку;
у них есть праздники виноградарей и праздники военные, о которых
Ж.-Л. Молле с восторгом сообщал Руссо 10 июня 1761 года. Его восхитило
не только само зрелище (в Женеве незадолго до этого были введены строе-
вые упражнения на прусский манер) того, как 500 человек торжественным
маршем проходят перед 12 000 зрителей, но и братское слияние людей, с
этим связанное: «На каждом перекрестке давала себя знать кипевшая клю-
чом всеохватная радость; все дела были отложены; люди хотели наслаж-
даться обществом друг друга, и только; все лица были оживлены улыбка-
ми, все были приветливы и утонченно любезны; если бы у слова «инфек-
ция» имелся положительный смысл, то я сказал бы: инфекция всеобщего
дружелюбия заразила всех членов общества». Руссо с удовольствием про-
читал этот отчет и в ответном письме выразил такое пожелание: «Пусть
среди нас возродятся сии вкусы, игры, сии патриотические праздники,
кои образуют единое целое с нравственностью и добродетелью; в них
19
участвуешь с воодушевлением, вспоминаешь о них с наслаждением» .
18 Майские деревья распространились в Америке, начиная с 1765 года, и
были одним из средств борьбы с английским владычеством: на них расклеива-
лись объявления, плакаты и карикатуры. Как свидетельствует стихотворение
Томаса Пэйна, опубликованное в 1775 году и пользовавшееся широкой попу-
лярностью, к этому времени они превратились в деревья свободы:
The fame of its fruit drew
The nations around
To seek out this peaceable shore
Unmindful of names and distinctions
They came,
For freemen like brothers agree
With one spirit endued
They one friendship pursued
And their temple was Liberty tree.
19 Correspondance complete de J.-J. Rousseau, tome IX. Geneve: Institut et Mu-
see Voltaire, 1969.
14
Введение
Но так ли уж необходимо пускаться в странствия — пусть даже срав-
нительно недальние? И во французской деревне, прибежище неяркой
экзотики, внимательный взгляд может отыскать праздники, способные
послужить образцом и при этом не требующие обременительных путе-
шествий. Мало сказать, что пасторальный роман, в горниле которого в
ту эпоху закалилось такое множество чувствительных душ, рассказыва-
ет, среди прочего, и о празднествах — он представляет собой один
сплошной праздник. В «Галатее» Флориана содержится буквально все,
что перекочует затем в арсенал революционных торжеств: сообщество
радостно работающих граждан, несомненный предвестник ликующей
толпы, которая в 1790 году будет трудиться на Марсовом поле; физиче-
ские упражнения молодых и здоровых людей (они впоследствии отра-
зятся в гимнастических праздниках эпохи Директории); накрытые под
сенью густолиственных деревьев столы, которые войдут в традицию
«гражданских трапез». Похороны генералов Гоша и Жубера, в свою
очередь, станут слепком с пастушеских погребальных обрядов, описан-
ных Флорианом; здесь также будут кипарисовые венки и пастушьи по-
сохи, в знак траура обвитые пучками черных лент. Очень многие в
XVIII столетии полагали, что пасторальный роман, который, как нам
кажется сейчас, в принципе не связан с народными обычаями и являет-
ся чистым образчиком эскапизма, повествует о реальной, зримой дейст-
вительности. Карамзин с фактографической точностью рассказывает о
празднике девичьей добродетели в Сюрене20; это аллегория равенства,
наконец-то обретшая воплощение. Ведь он замечает, что нарядно оде-
тые сюренские крестьяне, нахваливающие местное вино и добрые нра-
вы своей деревушки, смело танцуют с парижскими дамами, кои «всегда
любопытствуют видеть невинность так близко от Парижа». В 1785 году
г-жа Жюльен21 подробно пишет своему десятилетнему сыну (это Марк-
Антуан Жюльен, который впоследствии приобретет известность как
Жюльен-сын) о сельском празднике, где всего в избытке: и совместного
труда (сбор винограда в большую корзину), и чистого кипящего веселья
(танец на лужайке). Мать сокрушается, что мальчик не видел этих сцен
своими глазами и не получил урока радости. Ла Ревельер-Лепо вспоми-
20 Кагатйпе, Voyage en France, 1789—1790 // Revue de la R6volution, 1884.
Русский текст см.: Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984.
С. 273.
21 £. Lockrey, Journal d’une bourgeoise pendant la Revolution. Paris: Calmann-
L£vy, 1881.
Введение
15
нал, что свадьба одной его родственницы, сыгранная в деревне, показа-
лась ему образом, залетевшим в современность из далекого прошлого.
Здесь было слито воедино все, чего можно требовать от праздника: кра-
сота без суетного блеска, изобилие, не переходящее в расточительство,
взаимная открытость и, наконец, «благопристойность, чтимая и в пылу
бурной радости, и среди оживленнейших наслаждений»22. Подобные
впечатления так сильно воздействуют на восприятие мира в целом, что
впоследствии революционные праздники многим покажутся ремини-
сценциями из их собственного прошлого. Люди, сформировавшиеся в
эпоху чувствительности, будут упорно воскрешать героев своих воспо-
минаний (доброго друга, преданного сына, любящую мать, помещика-
благодетеля, великодушного священника), их обстановку: несколько
бочек, стоящих в глубине риги, наполненные цветами корзины, целый
лес непременных пальмовых ветвей, их фон — сияние земного рая.
Однако все это — отрывочные, бессвязные образы праздника, подоб-
ные тем, что остаются от путешествия. Ни в одной эпохе, ни в одной
стране праздник не обладает всеми теми чертами, которые столь доро-
ги человеку XVIII века; нигде не найдешь системы праздников, скреп-
ляющей и поддерживающей бытие в целом. Обрести идеал можно толь-
ко в утопическом государстве, куда в ту пору люди отправлялись
сплошь и рядом. Жителям этих безмятежных уголков, где жизнь, труды
и удовольствия отличаются умеренностью, совершенно незачем устраи-
вать какие-то особые торжества. Здесь и в самом деле нет нужды забы-
вать об обыденности: дни, похожие друг на друга, все до одного долж-
ны быть праздничными, ибо этот мир лишен как конфликтов, так и
движения. Но в утопии все же есть свои праздники, и их немало. Преж-
де всего следует учредить торжество в память о некоем основополагаю-
щем событии, созидательном разрыве с прошлым, благодетельном кру-
шении. К этой ключевой (и, пожалуй, единственной) памятной дате
утопической истории, безусловно заслуживающей ознаменования, при-
мыкают воспоминания о героических поступках, полезных изобретени-
ях; великим людям благодарная утопия посвящает новые праздники.
Есть, кроме того, череда времен года, ключевые моменты которых (на-
чало и завершение больших сельскохозяйственных работ) необходимо
отмечать; наконец, все события частной жизни, бракосочетания и кон-
чины, в прозрачном мире братолюбивой утопии становятся значимы
для общества в целом. Отсюда множество поводов для торжества.
22 La Revelliere-Ltyeaux, M£moires. Paris: J. Hetzel, 1873.
16
Введение
Нетрудно понять, что именно в утопических празднествах пленяло
людей предреволюционной поры: они обожали различные классифика-
ции, порядок, а потому им был дорог и мотив подведения итогов, худо-
жественный эквивалент революционного разрыва с прошлым, и мысль
о том, что праздники, распределенные в границах года правильным об-
разом, не зависят от капризов и случайностей календаря; их нелюбовь
к «разгулу» с восторгом приветствовала праздник, который полностью
подобен повседневной жизни, является словно бы сгустком ее интен-
сивности, но при этом лишен даже тени отрицания и сомнения; они
боялись тайн, а значит, комфортно чувствовали себя на общественном
празднике, где всё, даже любовь и дружба, смело заявляет о себе во все-
услышание (об этом впоследствии вспомнит Сен-Жюст, предлагавший,
чтобы в течение вантоза23 в храмах ежегодно звучали принародные уве-
рения в личных привязанностях); утопия соответствовала их вкусу к
всеохватности: так, в Лунной конституции24 утверждалось, что слияние
разных родов праздника всегда служит пользе «отечества».
И наконец, утопический праздник (именно об этой его черте вспо-
минали с наибольшим постоянством) ставит всех в одинаковые условия.
Отводя разные роли старикам и детям, он просто-напросто распреде-
ляет их естественным образом; за этим не кроется никакого предпо-
чтения. Ему удается — или удается хотя бы по внешности — решить
задачу квадратуры круга в ее социальном изводе и достичь разнообра-
зия без различий. Настоящие праздники, вроде сюренского бала в
честь Королевы роз, о котором пишет Карамзин, являют собой лишь
аллегорический, эфемерный образ равенства, тогда как праздник уто-
пический — это апофеоз мира, где присущая человечеству пестрота ги-
потетически упразднена, а занятия и роли целиком и полностью интел-
лектуализированы. Все участники торжества, описанного в «Опытах о
природе»25, одеты одинаково, у всех на головах венки из цветов («зре-
лище более величественное, нежели то, кое представляют собою лакеи
великих мира сего, несущие свечи с прилепленными к ним гербами
хозяев»); у них одни и те же символические жесты, слова, роли, без по-
мех переходящие от одного к другому, ибо их взаимозаменяемость аб-
солютна.
25 Краткую справку о республиканском календаре см. в Приложении; по-
дробно принципы его создания освещаются в главе седьмой. —Примеч. перев.
24 L. A. Beffroy de Reigny, La Constitution de la Lune. Paris: Frouss£, 1793.
2S Bemardin de Saint-Pierre, Etudes de la Nature. Paris: P. F. Didot le Jeune, 1784.
Введение
17
Такова модель, такова мечта. Тот факт, что ее творят или пережива-
ют со столь удивительным единодушием, поражает как раз меньше все-
го. Ведь прежде чем наяву устроить праздник, который, по их мнению,
только и может их соединить, просвещенные люди уже сплотились, соз-
давая его в своем воображении.
* * ♦
Тема нашей работы — встреча этой мечты с революцией. Дело в
том, что революция оказалась для мечтателей неслыханной удачей, не-
бывалой возможностью. Суровое выражение «tabula rasa», за XVIII сто-
летие превратившееся в общее место, вдруг стало непреложной реаль-
ностью. Пропали и монархические, и религиозные праздники (послед-
ние исчезли если и не полностью, то в значительной мере: число их све-
лось к тому жизненно необходимому минимуму, о котором писал Руссо
в «Письмах об образе правления Корсики»26); в скором будущем их
участь разделят и народные праздники. Улетучилась роскошь — сама
по себе, силою вещей (роль людских усилий здесь совсем незначитель-
на). Опостылевших «обычаев» нет и в помине. Все становится вероят-
ным: по проницательному наблюдению Жана Старобинского, револю-
ция, казалось, позволявшая строить на поле, со всех сторон открытом
просвещению и праву, воспринималась как нежданная возможность
для переноса утопии на твердую почву. Здесь останавливаются вечно
блуждающие острова Блаженных. Никогда не принадлежавшие ника-
кой эпохе или стране (в чем можно видеть как изъян, так и достоинст-
во), они бросают якорь и швартуются к новым берегам — здесь и те-
перь.
В очищенном от старого хлама мире, который революционные собы-
тия преподнесли в дар мечтателям-утопистам, отмена разного рода ие-
рархий, сглаживание всех и всяческих различий социального статуса
обрекает человека на одиночество. Все индивиды в теории идентичны,
все равны, но одиноки, и теперь законодателю надлежит связать их
друг с другом: этим, замирая от наслаждения, кропотливо занимались
все утопии того века. Перед деятелями революции также стояла задача
найти для существ, которые, как они полагали, от природы обречены
на одиночество, действенный способ единения; таким образом, празд-
26J.-J. Rousseau, Lettres sur le gouvernement de la Corse // CEuvres, tome III.
Paris: A. Belin, 1817.
2 — 2872
18
Введение
ник становится необходимым дополнением к системе законодательства.
Конечно, законы народу дает законодатель, но людей, живущих по
этим законам, творит праздник. По утверждению Мишеля Фуко, клю-
чевыми для XVIII столетия оказались два мифологических впечатле-
ния: слепорожденный, обретший зрение, и заезжий наблюдатель, за-
брошенный в неведомый ему мир. Пожалуй, к ним можно добавить
еще одно: миф об. индивиде, которому праздник даровал новое, граж-
данское, бытие.
Здесь и кроются истоки исключительного (особенно на фоне всего
того, что в исследуемую бурную эпоху настоятельно требовало сил и
энергии) интереса людей революции к праздникам. Празднику надле-
жит сделать невиданные доселе социальные узы несомненными, вечны-
ми, нерушимыми. Здесь все должно вызывать в душе каждого живой
отклик: и предметы, выносимые для созерцания и поклонения (их, не-
сомненно, следует понимать как общее достояние), и воплощенный в
зрительные образы рассказ о революционной истории, где следует про-
сто и доходчиво прославлять исходное, мирообразующее событие, и пе-
ние вторящих друг другу хоров, и монотонное гудение заклинаний, по-
средством которых должна выражаться общая воля, и вид шествий, тво-
рящих из толпы одиночек организованное сообщество, и публичность
частной присяги, и торжественность присяги общей, и поиск чего-то
высшего, трасцендентного. Сотворение праздника — точки, где слива-
ются желание и знание, где воспитание масс подчиняется радости — со-
единяет политику с психологией, эстетику с моралью, пропаганду с ре-
лигией.
Отсюда ясно, почему революционные праздники, долгое время нахо-
дившиеся в пренебрежении, сейчас привлекают к себе внимание исто-
риков37. Важную роль здесь, бесспорно, сыграли методики фольклори- 27
27 Интерес к праздникам первыми проявили американские историки, кото-
рых привлекла к этой теме связь между политикой и пропагандой. Об этом
свидетельствует целый ряд исследований; см., например: Stanley J. Idzerda,
Iconoclasm during the French Revolution // American Historical Review, vol. LX,
octobre 1954; James A. Leith, The idea of art as propaganda in France, 1750—1790.
University Press of Toronto, 1965; Jack Lindsay, Art and Revolution // Art and
Artists, august 1969; а также серию работ Дэвида Доуда (David L. Dowd):
Jacobinism and the fine arts // Public Opinion Quarterly, autumn 1951; Art as a
national propaganda in the French Revolution H Ibidem; Jacobinism and the fine
arts //Art Quarterly, vol. XVI, № 3, 1953; Pageant-Master of the Republic: Jacques-
Louis David and the French Revolution. Lincoln: University of Nebraska, 1948
Введение
19
стов и этнографов, продемонстрировавшие, что отказываться от иссле-
дования праздников по меньшей мере неразумно. Однако есть и другая
причина: для нас, как и для людей революционной эпохи, праздник
есть реальность, обладающая значительным разнообразием форм: дос-
таточно вспомнить о современных научно-публицистических жанрах —
политическом эссе, историко-литературном комментарии, театральной
критике, где слово «праздник» (и смежная с ним лексика) одно из
наиболее частотных. Мы сами грезим о празднествах, причем зачастую
с намерением их воскресить, характерным для ностальгии: дело в том,
что у общества, которое интенсивно размышляет над этим вопросом,
остались только праздники, замкнувшиеся в тесных домашних рамках
или дискредитированные своего рода неофольклором, пекущимся о
поддержании лживой коллективной памяти. Нередко наше отношение
к праздникам приобретает профетический оттенок: начиная с майских
дней 1968 года, с таким восторгом описанных очевидцами как победа,
одержанная над нынешним убожеством в области торжеств и церемо-
ний, мы ждем праздника, который нам обещает как политическая, так
и богословская рефлексия. Первая стремится реабилитировать празд-
ничную щедрость в противовес упорному, усталому трудолюбию буд-
ней28; вторая ожидает, что на этот раз революция сделает всех счастли-
выми не когда-нибудь, а немедленно, и сольется с вечным настоящим,
где растворяется праздник29. Но в любом случае (и здесь наше время
и др. Во Франции конференция, посвященная революционным праздникам,
была организована Центром изучения революции и романтизма при универ-
ситете Клермон-Феррана и проходила с 24 по 27 июня 1974 г. Вступительные
и обобщающие доклады, прозвучавшие на этой конференции, были напечата-
ны в специальном номере журнала «Annales historiques de la Revolution fran-
<jaise» (juillet-septembre 1975, 47е аппёе, № 221); публикацию всех выступлений
см.: Les Fetes de la Revolution. Paris: Societe des Etudes Robespierristes, 1977. Ука-
жу также на исследования; Y.-M. Вегсё, Fete et Revoke. Paris: Hachette, 1976;
Michel Vovelle, Les metamorphoses de la fete en Provence de 1750 & 1820. Paris:
Aubier-Flammarion, 1976.
28 Об этом см.: Harvey Cox, La Fete des Fous, essai tfwologique sur les notions de
fete et de fantaisie. Paris: Le Seuil, 1971; Jurgen Moltmann, Die ersten Freigelassenen
der Schopfung-Versuche an der Freiheit und das Wohlgefallen am Spiel. Munich:
Kaiser Verlag, 1971.
29 Об этом см. умозаключения, внушенные разным наблюдателям лириче-
ской стихией мая 1968 года: Jean-Marie Domenach, Ideologic du mouvement //
Esprit, aout—septembre 1968, №8, 9.—B. Charbonneau, L’emeute et le plan И
20
Введение
соприкасается с эпохой революционных торжеств) праздник остается
для нас мощным терапевтическим средством, воссозданием ослабевших
или вовсе прерванных социальных связей (эту же функцию он выпол-
нял и в утопии XVIII столетия).
Трудно, однако, заподозрить, что путь от утопии к революции логи-
чен, правилен и легок. Утопия XVIII века на самом деле обладала весь-
ма небольшим запасом коллективной энергии, слабыми революцион-
ными чаяниями. Немного побродив по стране, где молочные реки те-
кут в кисельных берегах, утопист спускался с небес на землю, держа в
голове идеальный образец — но никак не программу действий. Расстоя-
ние, на которое он сам отодвигался от общества, придавало остроту его
зрению и суждениям, но не могло подарить ему ни надежды, ни даже
доверия. И поэтому мы движемся скорее не от утопии к революции, но
в противоположном направлении, назад — от революции к утопии: ро-
ждение исторического оптимизма задним числом сообщает утопии дея-
тельное начало, которого она по природе своей была начисто лишена.
Таким образом, именно революция воспринимает утопические каноны
как руководство к действию и прозревает в них очертания иного мира.
Именно она одалживает утопии идею, нимало ей не свойственную:
представление о том, что в истории человечества со счастливыми пе-
риодами соседствуют безрадостные, а «добрым*, «полезным» событиям
дблжно вызревать, словно плодам на дереве.
Итак, между революцией и утопией с самого начала происходит не-
доразумение. Революция мыслит себя как дитя утопии, причем дитя
кроткое: переход от вымысла к реальности, от сослагательного наклоне-
ния к изъявительному совершается мирно, без разрушительных бунтов
и возмущений; стоит старому порядку исчезнуть, как новое устройство
мира обретает плоть и ясные очертания. Революция не подозревала о
дремавшей в ней способности направлять ход событий таким образом,
что последствия их становятся абсолютно иррациональными. Она пере-
оценивала собственный интеллектуализм. Она мечтала только об уста-
новлении, созидании. Взглянем на портрет Сен-Жюста, запечатлевший-
ся в памяти одного из его соратников, чье имя осталось неизвестным:
«По окончании революции он всей душой мечтал предаться своим
обычным размышлениям, созерцать природу и наслаждаться покоем
частного существования в деревенской хижине, вместе с некоей моло-
La Table ronde, d£cembre 1968—janvier 1969, № 251, 252. —Rene Pascal, La fete
de mai // France-Forum, octobre-novembre 1968.
Введение
21
дой особой, кою, казалось, само небо предназначило ему в подруги».
Нужна ли была революция для осуществления этой идиллии?
Праздник — надежный свидетель неверного взгляда на самое себя,
который достался революции в наследство от ее завороженности утопи-
ей. Всю историю революционных праздников можно понять как яркую
иллюстрацию подобного ослепления: праздник, желающий быть сво-
бодным и стихийным, обрастает предосторожностями и принуждением;
он постоянно делит людей на касты, на избранных и презренных, хотя
изначально стремился к слиянию всех воедино; он оборачивается паро-
дией и завершается в пустоте. Маниакальная одержимость революци-
онной эпохи праздниками есть история глубочайшего разочарования.
Кто же в этом виноват? Обычно ответственность возлагается на ре-
альный ход революции, куда утопический проект, разумеется, не мог
вписаться, не подвергшись искажениям. Утопия светла, революция
темна; утопия утешительно надежна и прочна, революция порождает
все новые, совершенно неожиданные следствия. Утопия геометрична,
строга; революция чудовищно пышна. И наконец, ключевое обвине-
ние: революция не просто не умеет решительно порвать с первичным
насилием, проложившим ей дорогу, — она не дает ему воможности пре-
кратиться. В таких условиях праздники могут возносить лишь фальши-
вые хвалы миру и сердечному единодушию, а значит, исполняют чисто
декоративные функции, становятся аляповатым фасадом, чье назначе-
ние.— скрывать мрачную реальность. Убийственная ирония событий:
именно такое определение XVIII век давал традиционным праздникам.
И все-таки этот антагонизм мог бы не иметь столь фатального харак-
тера: идеология обладает огромным арсеналом средств для борьбы с су-
ровостью фактов. Революционному празднику чрезвычайно трудно бы-
ло стать таким, каким он себя в идеале мыслил, не столько потому, что
он вступал в противоречие с утопией, сколько потому, что он выводил
из-под спуда и делал очевидным то, что пряталось за стройностью уто-
пических проектов. Утопия значительно менее добродушна, чем при-
нято считать. Все обетованные земли XVIII столетия — вариации на
спартанскую тему. Декларируя, что «все должно быть открыто глазам
всех, что полезнейшими обычаями являются вовсе не те, которые со-
блюдаются людьми молча, в одиночку и на свой лад, что отныне суще-
ствует лишь бытие публичное, национальное, общее, неделимое», уто-
пия — а ведь в данном случае30 перед нами всего-навсего пасторальный
30 Л. М. Lemierre, Les Fastes ou les Usages de 1’аппёе. Paris, P. F. Gueffier, 1779.
22
Введение
роман, то есть относительно безобидная, мягкая ее форма — не остав-
ляет свободе никакого пространства. Утопические празднества всегда
выглядят упорядоченными, правильными, и это подрезает крылья во-
ображению и в конечном счете обращается против него (так происхо-
дит, между прочим, в проектах Руссо относительно образа правления
Корсики или Польши). Они не желают учитывать что-либо нестандарт-
ное, немедленно возводят стремление к одиночеству в преступление,
гонят прочь (как то находил нужным Мерсье) не только атеистов и тех,
кто тяготеет к атеизму, но и взбунтовавшихся единомышленников —
Мармонтель с удовлетворением писал, что именно таким образом по-
ступают инки. Единый порыв казался настолько необходимым услови-
ем праздника, что революционная эпоха довольно скоро стала искать
средства для его создания. Предварительное деление на агнцев и коз-
лищ, открывающая праздник охота на саботажников и предателей —
вот лучшие гарантии того, что само торжество пройдет в пространстве,
где все границы и различия отменены. Если эти подготовительные ме-
роприятия не увенчаются успехом, то орудием отбраковки послужит
сам праздник: тот, кому подобное образцовое единение не доставит
удовольствия, ipso facto превратится в объект возмездия со стороны об-
щества .
Но гильотина, отсекающая порок от добродетели, работает еще безу-
пречней, нежели правила допуска к празднику. Таким образом, рево-
люционное насилие выглядит не как извращение утопического торже-
ства, но как его развитие и продолжение: прериаль II года — это одно-
временно и месяц, сияющий радостью, в день праздника Верховного
Существа являющий глазам возрожденных людей зарю их новой, без-
грешной жизни, и месяц ужасный, все неистовее раскручивающий пру-
жину Террора.
Итак, нам следует перевернуть перспективу: не утопия снабжает ре-
волюцию зеркалом, в котором та впервые видит и узнает себя, а напро-
тив, революция придает утопии ее истинные черты: не счастье, но под-
готавливающий его непреклонный порядок; не полет фантазии, но
убийственная мелочность, которая, как предчувствовал Бернарден де
Сен-Пьер, открывает дорогу террору; и наконец, насилие — плата за
отмену всех различий. Здесь трудно не вспомнить слова Эдгара Кине:
«Беда в том, что почти все наши утопии родились, когда мы находились
31 Jault, membre de la Commune de Paris, Discours sur 1’Instruction publique. Paris:
Imp. de la Soci&£ typographique des Trois-Amis, s. d.
Введение
23
в рабстве, и потому пронизаны его духом. Отсюда следует, что утопия
склонна видеть союзника во всяком нарождающемся деспотизме. Наши
слагатели систем цепляются в своих мечтах за абсолютную власть. По-
скольку их идеи часто противоречат природе человека, они часто пре-
поручают деспотизму заботы об их претворении в жизнь. События раз-
виваются не так, как им хочется? Значит, надо при помощи произвола
заставить их идти надлежащим образом. Отсюда открытое преклонение
перед сильнейшим. Для них чем сильнее, тем лучше — и предела этому
нет...»
Глава первая
История революционного праздника
Диалог утопической мысли и революционного праздника продол-
жался в течение десяти лет, и почвой для него был на редкость обшир-
ный корпус ритуалов и церемоний: принято говорить о празднике Феде-
рации, о празднике Верховного Существа, как-то забывая о том, что в
провинции происходили тысячи праздников Федерации, тысячи празд-
ников Верховного Существа, повторявших и отражавших главное, сто-
личное торжество. Однако историки, как правило, приводят именно
эти два примера, добавляя к ним еще Праздник Разума, и во многих
научных трудах ни о чем ином не говорится буквально ни слова. Но
стоит открыть архивные папки с касающимися праздников документа-
ми, и вы будете поражены обилием материалов и их разнообразием:
праздники Юности, Побед, Старости, Сельского хозяйства, Супружест-
ва, Республики, Народовластия... Сколько же их! И отмечались они
везде: в самом крошечном муниципалитете кантона по многу раз в год
(а иногда и в месяц) на свет Божий извлекались знамена и барабаны,
призывались плотники и художники, разучивались песни, обсуждались
программы торжественных мероприятий. На протяжении революцион-
ного десятилетия это происходило с постоянством, которому историки
сейчас обязаны внушительными связками отчетов. Эти документы, под-
час написанные шероховатым слогом и всегда однообразные, все-таки
производят сильное впечатление, поскольку их и в самом деле очень
много, хотя исследователи неизменно оставляли их без внимания,
предпочитая обращаться к более ярким свидетельствам — воспомина-
ниям современников или газетам.
Не потому ли у историков революции не так уж много сведений о
праздниках? В качестве примера возьмем хотя бы Ламартина. По заме-
чанию Даниэля Алеви, ему было свойственно «говорить при любых об-
стоятельствах»1, однако в 1848 году, даже находясь в гуще обезумевше-
го от восторга народа, поглощенного возрождением праздников первой
революции и подражанием им, обладая проницательностью, для кото-
рой праздничное ликование не могло представлять загадки, он очень
скупо высказывается о революционных праздниках и к тому же охотнее
1 Daniel Halevy, Histoire d’une histoire. Paris: Grasset, 1939.
Гпава первая. История революционного праздника
25
подчеркивает в них мятежное буйство, нежели радость2. Подобные не-
домолвки характерны и для большинства других историков: в их тру-
дах, пожалуй, можно встретить несколько дежурных строк о празднике
Федерации и обязательный рассказ о празднике Верховного существа,
но помимо названных эпизодов, излагаемых относительно живо, празд-
ники в целом остаются лишь поводом для небрежных упоминаний и
удобным объектом для иронии. Этот осуждающий тон и безраздельно
царящая невыразительность, вероятно, связаны с тем, что исследова-
ние революционного праздника упирается в более общую проблемати-
ку успеха/неудачи. Ясно, что сведя все к такому вопросу (его обоснован-
ность, впрочем, далеко не очевидна), удобно считать, что ни один из
праздников не только не имел ожидавшихся отдаленных следствий, но
не сдержал даже и сиюминутных обещаний; трудно удержаться от со-
блазна описывать тоскливые послепраздничные будни и демонстриро-
вать, что люди, которых праздник стремился соединить, оказались по-
сле него еще дальше друг от друга. В таком духе принято писать о рево-
люционном десятилетии. А применительно к дальнейшему и вовсе лег-
ко констатировать, что эта система ритуалов канула в небытие вместе с
революцией.
Некоторое оживление интереса к праздникам наблюдается в конце
XIX века, в годы Третьей республики, когда готовилось и осуществля-
лось отделение церкви от государства. Это размежевание и порожден-
ная им глухая тоска стали причиной того, что о переносе религиозного
чувства на поприще гражданского праздника заговорили вновь, причем
в терминах, очень близких к тем, которыми пользовались деятели рево-
люционной поры. И действительно, речь опять зашла о том, можно ли
осуществить нечто вроде прививки, замены: поэтому историки респуб-
ликанского толка обратили свой взгляд к эпохе революции, когда остро
актуальной была та же мечта — опираясь на праздники, произвести пе-
реворот в сознании. Интерес к праздникам, продиктованный неотлож-
ными потребностями времени, стал центральным пунктом диалога ме-
жду Альфонсом Оларом и Альбером Матьезом, — как всегда, исполнен-
ного драматизма; в многочисленных исследованиях о том, как отмеча-
лись торжества во французской провинции, этот интерес выражен ме-
нее ярко, но их авторы, несомненно, также им руководствовались.
Однако историкам тех лет ненамного дальше, чем их предшествен-
никам, удалось уйти от уверенности в том, что революционные празд-
2 Lamartine, Histoire des Girondins. Paris: Furne-W. Coquebert, 1847.
26 Гпава первая. История революционного праздника
ники потерпели полнейшее фиаско. Ученые пишут об этом, касаясь или
сменявших друг друга политических стратегий, которых придержива-
лись деятели революции (по их мнению, праздники не оставили ника-
кого следа потому, что стратегии эти были несостоятельны), или содер-
жания праздников (и поскольку содержание их не выдерживает крити-
ки, сами праздники также называются неудачными). Прежде чем доис-
киваться до причин подобного единодушия и, следовательно, состав-
лять перечень проблем, доставшихся нам в наследство от этой угрюмой
историографии, дадим слово другому историку, чье имя никак не впи-
сывается в наши умозаключения о всеобщем безразличии к праздни-
кам. Это Мишле. Хотя в поле его зрения находился почти исключи-
тельно Париж, он непрестанно размышлял о смысле и месте праздника
в революции как таковой.
Революция как праздник
«У меня не было праздников» — вот почему Мишле считал свое дет-
ство ущербным. «Лепестки моей детской души никогда не раскрыва-
лись навстречу яркому дневному свету, теплым объятиям дружелюбной
толпы, где чувство каждого растет и стократно множится в слиянии с
чувствами всех»3. А ведь по случаю каждой новой победы, одержанной
армией Наполеона, в Париже давался грандиозный праздник, рекой
лилось вино и гремели орудийные залпы. Для ребенка, которого води-
ли на эти торжества отец и мать, это было, бесспорно, зрелище незабы-
ваемое — и в то же время мрачное. Отчего? Мишле-мальчик еще не
знает, что праздник, дарованный народу свыше, полон скрытой печали,
но ему достаточно и смутного ощущения: впоследствии оно перерастет
в страстное внимание к праздникам революции. Страницы, им посвя-
щенные, поражают (особенно в сравнении с работами оппонентов) ши-
ротой взгляда, отсутствием иронии и безапелляционных суждений. У
Мишле нет забытых, осмеянных, отвергнутых праздников. Даже вос-
торг, который внушает ему праздник Федерации (у остальных истори-
ков, за редким исключением, такой энтузиазм выливается в презрение
3 Michelet, Le Banquet. Paris: Calmann-L£vy, 1879. Об этом говорится и в эссе
«Наши сыновья» (Nos Fils. Paris: A. Lacroix, Verboekhoven et Cie, 1870): «У нас
нет праздников, на которых душа бы отдыхала, веселилась. Холодные гости-
ные и тошнотворные балы! Это прямая противоположность праздникам. От
них назавтра становишься еще суше, еще принужденнее...»
Революция как праздник
27
к последующим праздникам), не перерастает в равнодушие к торжест-
вам, менее совершенным по форме. Это хорошо видно в предисловии к
изданию «Истории французской революции» 1847 года4; здесь Мишле,
иллюстрируя тезис об огромном значении праздников для революции,
опирается на две даты— 14 июля 1792 и 10 августа 1793 года. Собст-
венно, перед нами противопоставление: 10 августа — «совсем иной»
день. Однако из этой оппозиции не вытекает однозначной оценки; она
даже не ложится в основание какой-либо жесткой типологии, но скорее
вводит бесконечно тонкую нюансировку. Ибо если бы Мишле намере-
вался продемонстрировать, какая бездна может разверзнуться между
двумя революционными праздниками, то другие примеры, несомнен-
но, были бы куда выразительнее: Праздник Федерации/Праздник Разу-
ма, Праздник Федерации/Праздник Верховного Существа. Но Мишле
мало интересует классификация. Он рассказывает о торжественных по-
гребениях (в частности, о похоронах жертв 10 августа), о триумфах (к
примеру, об апофеозе Вольтера) и не считает зазорным использовать
слово «праздник» применительно к стихийным событиям вроде почес-
тей, оказанных генералу Дюмурье. Конечно, описывает он эти столь не-
схожие церемонии по-разному, считая одни ключевыми, а другие менее
важными; кроме того, какие-то праздники ему нравятся, какие-то —
нет. Но как бы то ни было, все эти явления он относит к категории
праздников.
И значит, мы вправе начать со следующих вопросов: что Мишле на-
зывает необходимыми условиями существования праздника? Без каких
составных частей он оказывается неполным? Найти ответы тем более
важно, что в труде Мишле с этими проблемами неразрывно связана
еще одна: что нужно для того, чтобы революция была революцией?
Народ, шагающий легко и радостно: вот первый образ праздника,
первое условие, позволяющее очевидцу понять, что праздник состоял-
ся. Люди вскакивают на ноги, идут, ничего заранее не обдумывая и ни
к чему не готовясь; им никто не приказывает, и движение здесь пред-
шествует призыву, то есть не подчиняется ни закону, ни обычаю, ни да-
же простой договоренности: федеративные праздники в провинции —
яркое свидетельство того, что разные люди стремились к единой цели,
и уже потом (и в куда меньшей степени) подавали друг другу пример и
4 Michelet, Histoire de la Revolution frangaise. Paris: Chamerot, 1847—1855. 3a
исключением особо оговоренных случаев, все цитаты из этого труда, использо-
ванные в данной главе, приводятся по названному изданию.
28 Глава первая. История революционного праздника
воспитывали. Перед нами яркий образ стихийности, едва ли не само-
достаточной: народ движется вперед, вот и все...
Вперед, но к чему именно? Этого никто толком не знает. Движению
и не нужна определенная цель — разве что ею станет некое обещание
или чаяние. Стоит лишь начать, а остальное приложится. Так Руже де
Лиль, придумав первую строку «Марсельезы» («Вперед, сыны отчизны
милой!..»), написал и весь гимн: по мысли Мишле, дальше тот сочинял-
ся сам собою. Если люди шагают ради того, чтобы стронуться с места,
выйти за границы привычного, перед нами уже праздник. Впоследст-
вии эта тема будет особенно интересовать Шарля Пеги5. «Французы
двинулись вперед, и в том их слава», — писал Даниэль Алеви, блестяще
проанализировавший мысли Пеги о революции6. Праздник — это все-
общий подъем. Всеобщий подъем — это и есть праздник.
Вот фактор, благодаря которому праздник существует и без которого
праздника быть не может. Он же позволяет классифицировать праздни-
ки: Федерация, начавшаяся как описанное выше великое потрясение —
путешествие или, если угодно, паломничество, — это, вне всякого со-
мнения, праздник (а для Мишле — праздник, на голову превосходя-
щий все остальные). А федерации, происходившие по всей стране, —
праздники в еще большей степени, поскольку в провинции, на волне
всеобщего подъема, в дорогу отправляются не только те, кто облечен
такими полномочиями, но народ целиком, собравшийся без зова7. И в
1792 году Франция, поднимающаяся при первых звуках трубы, идет
скорее на праздник, чем на войну: «Могучий голос Дантона, веселая пу-
s «Никто не отдавал приказа идти на Бастилию. Ни от кого этого не требо-
вали, никого не обязывали это делать. История, в конце концов, говорит: „Я
там была". Хорошо известно, как произошло взятие Бастилии. Естественно,
это случилось 14 июля. Погода была превосходная, было жарко (в тот день).
Старый Париж жарился на солнце. Добрый народ не знал, что ему делать.
Знал он только одно: ему хочется что-нибудь сделать» (Peguy, Clio. Paris:
Gallimard, 1932).
6 Daniel Halevy, op. cit.
7 В том числе и поэтому 20 июня можно считать праздником: народ совер-
шенно не собирался штурмовать вход во дворец. «Так чего же они хотели? Ид-
ти. Им хотелось вместе двигаться, вместе кричать, позабыть о нищете, вместе,
по хорошей погоде, совершить длинную патриотическую прогулку. Праздни-
ком для них была уже оказанная им честь — быть принятыми в народное соб-
рание». [Имеется в виду патриотическая демонстрация народа в Тюильрий-
ском дворце 20 июня 1792 года. —Примеч. перев.].
Революция как праздник
29
шечная пальба 10 августа увлекали ее к многим другим праздникам»*
Мишле с таким рвением всматривается в эту прогулку по дорогам
Франции, что ему даже в празднике в честь полка Шатовьё, мрачном и
нарочитом, удается разглядеть черты подлинного праздника (впрочем,
рассказывая о нем, историк специально подчеркивает свое намерение
оставить в стороне ожесточенную полемику, сопутствовавшую этому
торжеству), поскольку бывшие каторжники и национальные гвардейцы
пешком проходят расстояние от Бреста до Парижа8.
Однако движение само по себе еще не решает дела: народ может
подняться, а праздника не получится. Шаг людей, полный энергии,
должен также быть уверенным, свободным и от лихорадочного оживле-
ния, и от злобы. Поэтому Мишле довольно лаконично пишет о торжест-
вах, состоявшихся накануне вареннских событий, — о 14 июля 1791 го-
да и апофеозе нежно любимого им Вольтера: хотя на улицах и было не-
мыслимое «стечение народа», но столицу при этом лихорадило, дыха-
ние ее было стеснено, «умы — чересчур взбудоражены». Равным обра-
зом и возвращение из Варенна не похоже на праздник: дорогу, по кото-
рой ехала опозоренная королевская карета, затопляло живое человече-
ское море, но люди приходили издалека «ради убийства». Триумфаль-
ному маршу нужны спокойствие и надежность, поэтому нет ничего
странного в том, что Мишле называет праздником объявление отечест-
ва в опасности: война, в которую вступает Франция в 1792 году, — это
война возвышенная, мирная.
Кроме того, народ, стекающийся на праздник, как на войну, не дол-
жен опасаться, что жестокость и насилие смогут помешать его движе-
нию. На самом деле, довольно уже того, что народ выходит на сцену:
они исчезнут без боя. Поступь народа — не действие, но «явление»; за-
видев его, трудности улетучиваются. Таким языком говорят о чудесах,
и Мишле действительно усматривает в этом второй необходимый эле-
8 «Вместе с ними шли жители городов и деревень, через которые лежал их
путь; мужчины пожимали им руки, женщины благословляли их, дети притра-
гивались к их одежде. Повсюду народ от имени Франции просил у них проще-
ния. Этот эпизод национальной истории священен. Ему надлежит стоять особ-
няком, в стороне от яростных споров, вокруг него возникших, от пылающего
бешенством красноречия фельянов, от филиппик Андре Шенье, Руше и Дюпо-
на (де Немура); не должны его коснуться ни речи Колло в защиту солдат полка
Шатовьё, ни поспешность, с которой Тальен и прочие интриганы стремились
примазаться к этим событиям и обернуть искренний порыв народа к пользе
своей партии...»
30
Глава первая. История революционного праздника
мент праздника: он находится за пределами любого искусства, любой
системы; никто не предлагает устроить его, никто не знает, как он со-
вершается; праздник — это чудо, бескорыстный триумф мимолетного
бессознательного. Взять хотя бы Федерацию: выступление людей в до-
рогу «чудесным образом» возвращает свободу и торговле; зимой 1789—
1790 года, когда по всей стране появлялись федерации, «продовольст-
венные товары начали обращаться без затруднений, подобно некоей
волшебной жатве». Еще одно чудо: когда в Париж торжественно въез-
жает колесница с прахом Вольтера, короли и священники обращаются
в бегство, точно им не под силу находиться рядом с этим преизбытком
света. Искать причины этих чудес бесполезно. «Верую, ибо это абсурд-
но, quia est absurdum», — говорит Мишле вслед за Паскалем и Тертул-
лианом. Прилагательное «абсурдный» — лейтмотив рассказа о сраже-
нии при Жеммапе. Абсурдна война, абсурдна и победа. Но именно в си-
лу этого день битвы при Жеммапе становится праздником9. Праздник
есть победа над рациональностью, над пространством (Федерация для
Мишле — это «убитая география») и, в конечном счете, над временем.
И все это совершается само собою, без всяких усилий. Победа дается
играючи.
Праздник одерживает верх и над одиночеством. Он рождает флюи-
ды охватывающего всех сердечного умиления, которое немыслимо до
него и без него. Он придает миру гармонию. А «думать, что мир гармо-
ничен, — пишет Мишле в эссе „Наши сыновья", — и чувствовать себя
сообразным ему значит пребывать в мире духовном; это внутренний
праздник». Определение всецело религиозное: праздник возникает, ко-
гда разобщенное воссоединяется. У этого единения (оно понимается в
духе Ламенне, который упрекал философов в неспособности уразуметь,
что задолго до возникновения законодательства «были люди, пребывав-
шие в единении друг с другом, и, следовательно, существовала религия
их личного откровения») есть свои отличительные признаки: упраздне-
ние границ между бедными и богатыми, благородными и плебеями;
9 Мишле строит свое повествование о Жеммапе как рассказ о чуде: «О
юность! о упование! неизбывная сила совести и убежденности в правоте своего
дела! Что может вам противостоять! [...] Да, Божий лик склонился над Фран-
цией! такова была тогда ее волшебная добродетель! Меч, которым она разила
врагов, не ранил, а исцелял народы. Ощутив прикосновение железа, они про-
буждались, возносили хвалы спасительному удару, прервавшему их гибельный
сон, и сбрасывали с себя ужасное наваждение, в котором они прозябали более
тысячи лет, уподобившись животным, тупо щиплющим траву на пастбищах...»
Революция как праздник
31
забвение религиозных распрей и личной вражды; потеря (и в этом
праздник очень близок героизму) чувства собственной исключительно-
сти. Есть у него и свои символы: толпа, хоровод, фарандола и, разумеет-
ся, пир. Пир (ключевое для миропонимания Мишле слово, ставшее за-
главием его изданного посмертно труда, где автор требует праздников,
причем любопытно, что его язык здесь очень схож с манерой выражать-
ся, господствовавшей в революционные годы10), или dydrrq, братская
трапеза первых христиан, — вот идеал праздника. Мишле ожидает на-
ступления «великого, всеобщего пира», а пока ему достаточно того, что
в каждом отдельном празднике брезжит «умилительный свет религии»,
наделяющий его правом на милосердие и снисхождение. Это хорошо
ощутимо в том, что Мишле, рассуждая о праздновании дня 10 августа в
1793 году, колеблется: «Едва ли это был праздник». В чем причина?
Торжества 10 августа 1793 года несли в себе нечто жесткое и принуж-
денное, в них с трудом угадывалась веселая стихийность. Но важнее
всего то, что вопреки названию, единение (хотя Франция символически
объединяется для принятия Конституции, а праздник распахивает объ-
ятия обездоленным всего мира) явно играет здесь вторичную роль. Од-
нако по мере того, как Мишле приближается к 1794 году, день 10 авгу-
ста 1793 года меняет свой смысл и характер. Когда историк оглядывает-
ся назад из ужасного 1794 года, праздник года предшествующего ка-
жется ему лучезарно прекрасным: на площади Бастилии каждый граж-
данин отпивал из чаши, и это «причащение святою водой» связывало
воедино все департаменты страны. В таком свете день 10 августа выгля-
дел как истинное единение, истинный праздник. Так же воспринимал-
ся и перенос Льежского архива в Париж — если судить по горячему
приему, оказанному жителям Льежа в столице. Даже выражение народ-
ной признательности генералу Дюмурье может претендовать на статус
праздника: ограниченное тесным пространством буржуазного жилища,
продиктованное частными и своекорыстными мотивами политики дан-
тонистов, оно тем не менее привносит дыхание революции в «высшие
сферы, где угасает ненависть». По крайней мере, так обстоит дело до
той минуты, когда зловещее появление Марата возвращает каждого в
ряды его партии и праздник выдыхается, мельчает.
10 Точек схождения много: и настойчивость, и вера в педагогический потен-
циал праздника, и трудности, с которыми сталкивались как Мишле, так и ре-
волюционеры, стремясь соединить в своем видении праздника стихийность и
управляемость.
32 Глава первая. История революционного праздника
И наконец, последняя из необходимых для полноты праздника со-
ставных частей — присутствие женщины и ребенка. С точки зрения
Мишле, одним из главных достоинств революции было вовлечение в
общественную жизнь детей и женщин, живого сердца бессердечного
мира. Их традиционное исключение из этой сферы переполняло исто-
рика негодованием, кипящим в тех его сочинениях, где он требует на-
циональных праздников для того, чтобы женщина и ребенок наконец
обрели хоть что-то кроме сумрачной церкви, в которой к тому же вла-
дычествует «нравственная ночь». Отсюда следует, что участие женщин
и детей в революционных праздниках Мишле понимает как существен-
нейший их признак. Женщины придают революции очарование, при-
чем не так уж важно, зовут их или они приходят по собственному почи-
ну. Именно их сокрушительное присутствие превращает в праздник
процессию б октября 1789 года. Мишле мало внимания обращает на
описанное Берком, а вслед за ним — множеством других историков
варварское шествие: отсеченные и воткнутые на пики головы плывут в
воздухе, во главе погребальной процессии, движущейся «сквозь ужа-
сающие вопли, пронзительные крики, неистовые пляски, гнусные наме-
ки». Его взору представляются хлебцы, нанизанные на острия пик, вет-
ви тополей и женщины — женщины повсюду: они воплощают в себе
все «самые непосредственные, самые вдохновенные» черты народа.
«Милые образы детства» хотя бы несколько оживляют и смягчают мрач-
ную и холодную церемонию похорон Лепелетье. Благодаря присутст-
вию женщин с детьми на руках удался праздник Верховного Существа,
этот апофеоз человека, вопреки ожиданию, Мишле ненавистный. К
празднику Разума он менее снисходителен: на нем женщины сжимают
детей в объятиях, но «невинные малютки» держатся скованно, ибо не
умеют действовать по команде. Праздник оказался «целомудренным,
скучным и сухим» — впрочем, подобный вердикт не мешает Мишле за-
щищать праздник Разума от нападок Кине: несмотря ни на что, божест-
во, которому в тот день возносились хвалы, было представлено в образе
женщины. Однако самый важный для Мишле и наилучшим образом со-
гласующийся с его душевным устройством (оно, кстати, весьма близко к
мироощущению людей революционной эпохи) праздник возник, в сущ-
ности, из древних обрядов перехода: девушки чествуют замужних жен-
щин, дети — стариков, подростки — почтенных мужчин, мужей и от-
цов. Перед нами живой обмен моделями поведения и уроками; учиты-
вая это, можно лучше понять восхищение, которое вызывает у Мишле
состоявшийся в Аррасе праздник календаря, где деление участников на
Революция как праздник
33
возрастные категории иллюстрировало совершенно новые принципы
республиканского времяисчисления.
Порыв, рождающийся из чуда, единение всего народа, в том числе
женщин и детей, — когда налицо все эти элементы, проза Мишле сама
преисполняется праздничного ликования. Но даже одного из слагае-
мых достаточно для того, чтобы Мишле вопреки всему старался увидеть
в том или ином событии праздник. День 10 августа 1793 года был ли-
шен и стихийной энергии, и чудесной непредсказуемости, но его смяг-
чала атмосфера несчастья, отблеск единения. Апофеозу Вольтера недос-
тает безмятежности, зато в нем участвуют бурлящие народные толпы.
Здесь распадается тождество, установленное Мишле между революцией
и праздником: даже когда революционные торжества нервозны и сует-
ливы (таков, по его мнению, день 14 июля 1791 года, праздник полка
Шатовьё, пантеонизация Вольтера и многие другие), он усматривает в
них некую «всеискупающую глубину», роднящую их с революцией как
таковой, — самоотверженность народа, жертву, приносимую им ради
благополучия человечества.
В «Истории французской революции» Мишле неоднократно возвра-
щается к одной из своих базовых концепций — к мысли о единосущно-
сти, нераздельности праздника и революции, находит все новые аргу-
менты в ее пользу. Подобно революции, праздник не подражает, но им-
провизирует: идея заранее выработанной программы праздника пона-
чалу никак не укладывается в сознании историка и представляется ему
чем-то чудовищным (все изменится, когда Мишле вплотную займется
исследованием праздников как феномена; тогда он даже будет упрекать
Беранже за излишнее доверие к импровизационным способностям на-
рода и смирится с существованием программ). И революция, и празд-
ник — это, в сущности, религия, не подозревающая о собственном бы-
тии, непреодолимая тяга к творчеству, сходная с инстинктом. Наконец,
и праздник, и революция всеохватны и всеобщи, в них нет ни главного
действующего лица, ни триумфатора. Если эта вакансия оказывается
кем-то занятой, как в случае с торжеством в честь Верховного Существа,
то ощущение праздника немедленно улетучивается, а революция уми-
рает. Народ покидает улицы и площади, разбредается по домам; отны-
не каждый думает только о себе и стоит за себя. Праздник и революция
живут общим, единым дыханием всех.
Задавшись вопросом о том, что же такое «истинный» праздник, мы,
несомненно, выйдем за рамки типологии, которую навязывают нам тек-
сты революционной поры. Искать праздники придется не только там,
3 — 2872
34
Глава первая. История революционного праздника
где указывают эти документы; нельзя отказываться видеть их и там, где
документы безмолвствуют. Именно так действовал Мишле; ему случа-
лось описывать как праздник такие события, которые официально
праздниками не именовались, — к примеру, ночь на 4 августа, или же
скрепя сердце признавать праздником какое-нибудь устроенное с над-
лежащей помпой торжество вроде дня 10 августа 1793 года. Порой, раз-
гневавшись, он наотрез отказывался считать подобные церемонии
праздниками: так, в последовавшие за казнью дантонистов дни (15 и
16 жерминаля II года) обсуждался вопрос о торжествах — Мишле же с
негодованием восстает против этого: «Как! С того дня не минуло еще и
суток! и могила их еще не засыпана!» При внимательном прочтении
страниц, которые историк отвел в своем труде праздникам, иногда соз-
дается впечатление, что для него, как и для Себастьена Мерсье, самым
законченным и совершенным из революционных праздников был
«обычный день», «денёк» революционной эпохи; Мишле, вообще гово-
ря, обладает великолепным чутьем, и ему нетрудно уловить, что отсюда
до ужасного, варварского праздника рукой подать: «большой праздник,
большая резня» — так он отозвался о цирковых зрелищах в Древнем
Риме11. На самом же деле все обстоит совершенно иначе: почти всегда
жестокость и насилие не позволяют Мишле вести рассказ в радостных,
светлых тонах. В «мясной лавке» о праздниках не говорят. С празднич-
ным весельем совместим трагизм, но никак не угроза, агрессия, тень
гильотины. Эта антиномия порой доходит до того, что действитель-
ность и ее образ начинают отрицать друг друга: когда меч рубит одну
голову за другой, его не осмеливаются обнажать на празднике12. В 1793 го-
ду его прячут тем усерднее, что никто не в силах отделаться от мыслей
о Терроре; следовательно, праздник должен не только отказаться от
подражания «обычному дню» революции, но и стать его опровержени-
ем. Следовательно, 6 октября можно назвать праздником только в том
случае, если закрыть глаза. В отличие от Пеги, который в эссе «Клио»
назовет день взятия Бастилии праздником праздников13, Мишле не
11 Таким образом, 2 сентября, с точки зрения Мишле, это «отвратительный
праздник мертвецов». И он напоминает слова Барбару о восстании 10 августа:
«грозный, страшный праздник».
12 Именно так развивались события на праздновании дня 10 августа
1793 года.
13 «Взятие Бастилии представляло собой именно то, что называется празд-
ником. Это было первое торжество, первая памятная дата и, так сказать, пер-
вая годовщина взятия Бастилии, или же вообще его нулевая годовщина. Люди
История праздников, история сект
35
описывает 14 июля 1789 года как праздник. Даже этот первый револю-
ционный день не может претендовать на статус праздника — именно
потому, что он пронизан насилием (подчас, впрочем, почти неотличи-
мым от потока энергии), которое с праздником отождествить нельзя.
Рядом со сложнейшей проблемой совместимости праздника и наси-
лия Мишле ставит вопрос о праздничном единодушии и обращает при-
стальное внимание на тех, кто из праздника исключен, выброшен за его
пределы. Если Мишле относит какое-либо событие к разряду праздни-
ков, это означает, что в его глазах оно не может быть плодом простого
сговора секты, группы политических союзников. Так он пишет о торже-
стве в честь солдат полка Шатовьё, сходная интонация различима и в
пассаже, посвященном празднику Разума. С точки зрения Мишле, надо
смотреть широко, не фиксируя взгляд на особенностях каждого празд-
ника, на конкретных интенциях; глубинные истоки народной потреб-
ности в праздниках, причины их возникновения следует искать в вели-
кой и непреложной сущности революции. По мысли историка, и празд-
ник, и революция живут непреодолимой жаждой единства.
История праздников, история сект
Подобный взгляд уникален. Для большинства историков праздник,
напротив, связан с раздробленностью на секты и группы; он является
зримым напоминанием о трещинах, которые дала революция, и, следо-
вательно, едва ли может считаться праздником.
Характерный образчик подобного, то есть в первую очередь полити-
ческого подхода к революционным праздникам мы обнаруживаем в
труде Альфонса Олара14. По его мнению, даже праздник Федерации
пропитан политикой: в нем отчетливо прочитывается «пролафайетист-
ский» подтекст (иногда автор называет его роялистским). День 10 авгу-
ста 1793 года Олар сводит исключительно к провозглашению конститу-
ции, и, пожалуй, из всей масштабной церемонии, имевшей место в тот
ошибались, говорит История, и смотрели на это событие с одной стороны, то-
гда как следовало смотреть с другой. Мы взглянули надлежащим образом. Не
праздник Федерации был первой торжественной годовщиной, воспоминанием
о произошедшем год назад взятии Бастилии. Напротив — как раз взятие Бас-
тилии и было первым праздником Федерации, Федерации как таковой, в чис-
том виде...»
14 F. A. Aulard, Le Culte de la Raison et le culte de I’Etre Supreme, 1793—1794.
Paris: F. Alcan, 1892.
36 Глава первая. История революционного праздника
день, для него важна только речь, произнесенная Эро де Сешеллем на
Марсовом поле. Культ Марата для него — всего-навсего культ отечест-
ва. Слова «всего-навсего» и становятся для Олара ключом к проблеме.
Революционные праздники в его восприятии — это всего лишь «крайнее
проявление патриотических чувств». Праздники цветут пышным цве-
том, когда патриотизм находится в ужасе или смятении, и наоборот,
стоит ему обрести равновесие, как они исчезают. Кроме того, каждый
отдельный праздник — не более чем средство, выдуманное той или
иной группировкой для того, чтобы насолить своим недругам. Прове-
рим эти утверждения на примере культа Разума. С одной стороны, он
является выражением не религиозного сознания, а политических уст-
ремлений эбертистов; с другой — помогает обрести спокойствие в кри-
тические минуты опасности, угрожающей отечеству. Если культ Разума
в Страсбурге и в Шартре имел разный облик, то дело здесь вовсе не в
местной специфике и глубинных традициях (Олар действительно был
убежден в том, что они не играют в празднике никакой роли, и наивно
замечал: невнимательному наблюдателю «могло бы показаться», что в
Марселе этот культ выглядел несколько живее и веселее, чем в Ренне!);
дело в том, что с башни Страсбургского собора хорошо видны австрий-
ские аванпосты. Обе эти трактовки праздника Разума позволяют объяс-
нить его быстрое исчезновение. Культ Разума, отражение эбертистской
политики, гибнет вместе с ней; это всего лишь военная уловка, прихо-
дящая в негодность, как только политическое воображение додумыва-
ется до более действенного оружия. И поскольку одному крайнему
средству всегда можно противопоставить другое, несложно, руково-
дствуясь чисто политическими соображениями, повернуть от Разума к
Верховному Существу. Этот новый культ, впрочем, также поддается по-
добной интерпретации, которая, как и предыдущая, распадается на две
составные части. Очередное ухищрение патриотизма теряет яркость и
актуальность сразу после победы над австрийской армией. Оно исчезает
вслед за исчезновением тирана. Ясно, что по крайней мере одно из этих
объяснений избыточно. На это Олар бы сказал, что битва при Флерюсе
разом убила и Робеспьера, и насаждавшийся им культ. Самое важное,
впрочем, не в этом. Главное здесь — логика политической интерпрета-
ции: подчеркнуть, в резком контрасте с Мишле, непрочность револю-
ционных праздников, их слабую связь с почвой, иными словами — от-
сутствие общественной потребности в них.
Популярность этой точки зрения велика, о чем свидетельствует тот
факт, что ее разделяли историки самых разных направлений. Создается
История праздников, история сект
37
впечатление, что ключевой тезис Олара устраивал всех, вне зависимо-
сти от степени симпатии или антипатии, которую тот или иной ученый
питал к революции как таковой. Революционный праздник есть иллю-
страция политических намерений — подобного мнения придержива-
лись и Тэн15, и Дюрюи16, и Кабе17, и Жорес18. Последний, как и Олар,
считал праздник Верховного Существа реваншем, взятым у раздавлен-
ного эбертизма: за этим торжеством стоит декрет от 18 флореаля II года
(им вводился культ Верховного Существа) — зримое воплощение «фа-
тального политического просчета», допущенного Робеспьером. Кроме
того, размышляя о самом празднике, Жорес куда меньше внимания
уделяет тому, как он проходил, чем вполне материальной дистанции,
которую этот праздник создал между Робеспьером и членами Конвента:
как и многие другие ученые, в том числе Эдгар Кине19 и Альбер Со-
рель20, он видел в ней символ нравственного противостояния, предвес-
тие грядущего Термидора. И в наши дни политический подход не утра-
тил своей силы: открывая конференцию в Клермон-Ферране, Альбер
Собуль напомнил, что вне его рамок по-прежнему невозможно понять
революционный праздник, а Клод Мазорик на примере Руана показал,
насколько праздники зависят от политической борьбы, в которую во-
влечены местные власти21. И хотя бы поэтому нам следует выяснить
причины подобного единодушия.
Первая, безусловно, состоит в том, что сами тексты, вышедшие из-
под пера деятелей революции, вовсе не противоречат описанной кон-
цепции, а напротив, охотно под нее подверстываются. Всякое новое по-
коление, выступавшее в ходе революции на авансцену истории, стреми-
лось утвердить оригинальность изобретенных им праздников. Это бро-
сается в глаза на каждом этапе. Так, на смену культу Разума приходит
15 Н. Taine, Les origines de la France contemporaine, tome II: La Revolution.
Paris: Hachette, 1878—1881.
16Л. Duruy, L’instruction publique et la Revolution. Paris, 1886.
17 E. Cabet, Histoire populaire de la Revolution franchise. Paris: Pagnerre, 1839—
1840.
18J. Jaures, Histoire socialiste de la Revolution fran^aise. Paris: Librairie de
I’Humanite, 1922—1924.
19 E. Quinet, La Revolution. Paris: A. Lacroix, Verboeckhoven et Cie, 1865.
20 A. Sorel, L’Europe et la Revolution fran^aise. Paris: Pion, Nourrit et Cie,
1885—1911.
21 Cm.: Claude Mazauric, La fete revolutionnaire, manifestation de la politique
jacobin. Rouen, 1793 (an II) // Les Fetes de la Revolution, op. cit.
38 Глава первая. История революционного праздника
культ Верховного Существа: в речи, которую Пейан произнес в Конвен-
те 25 флореаля II года, ясно различимо желание отделить праздники,
появившиеся по настоянию Робеспьера, от введенных ранее. Всю ини-
циативу по учреждению культа Разума Пейан приписывает Эберу и
Шометту, «последним заговорщикам». На них же он возлагает и ответ-
ственность за режиссуру праздника: «Жена злоумышленника, с триум-
фом перенесенная в гущу народа; актриса, накануне блеснувшая в роли
Юноны; богохульствующий священник-фанатик». Вся эта «мифология»,
с точки зрения Пейана, преследует недвусмысленную политическую
цель: уничтожить свободу при помощи безбожия. В конце своего высту-
пления он подчеркивает, что прежние политические цели сменились
новыми, и утверждает, что все суеверия и предрассудки необходимо
«заменить» принципами, «достойными приверженцев свободы». Каж-
дый шаг в этом рассуждении совпадает с интерпретацией Олара. Так
же говорили и к тому же стремились организаторы праздника Побед
(вандемьер III года). Участники парламентских прений, ораторы, жур-
налисты наперебой толкуют о том, как важно и нужно отделить этот
праздник от робеспьеровских церемоний, о средствах, которые позво-
лят этого достичь. Шенье, отличившийся в дебатах, заявлял о своем же-
22
линии покончить с «напыщенными лохмотьями» прежних торжеств и
выражал надежду на то, что очередное обновление корпуса праздников
пройдет успешно. Иными словами, в документах эпохи можно найти
сколько угодно аргументов в подтверждение гипотезы о том, что каж-
дый праздник имел свою историческую интенцию.
Доверие к свидетельствам того времени хорошо тем, что праздники
при таком подходе выступают в роли некоего зеркала, где революция
отражается целиком. Праздник Федерации? Ликование, его перепол-
няющее, говорит о том, что революция еще открыта, свободна и полна
надежд. Праздник Верховного Существа? Его скучная угловатость —
предвестник того, что революция вскоре застынет, покроется слоем
льда. Праздник 1 вандемьера VII года? В его физкультурных соревно-
ваниях и выставках произведений ремесел и художеств ощутим дух но-
вого, XIX столетия. Рассмотренные в потоке революционных событий,
праздники практически полностью в нем растворяются, теряют само-
достаточность, однако в то же время позволяют проследить, как рево-
люция «буксует», и понять, с чем связан этот процесс: именно так их *
22 M--J- Chenier, Rapport sur la fete des Victoires, 27 venderniaire an III. Paris:
Imp. nat., an III.
История праздников, история сект
39
описывает Кине. От Федерации, которая, впрочем, не сумела в полной
мере оправдать связывавшиеся с нею восторженные ожидания, эпоха
шагнула к холодному Разуму, а затем — к и вовсе леденящему Верхов-
ному Существу. Словом, ничто не свидетельствует о трагедии револю-
ции лучше, чем праздники, которые, кажется, должны были исключать
самую мысль о возможности трагического исхода.
Второе преимущество рассматриваемого подхода вытекает из перво-
го. Считая, что праздники по своей природе близки к событиям рево-
люции, историки могут выстроить их разветвленную классификацию,
причем не в духе Мишле, для которого главным критерием была доля
праздничности в том или ином торжестве и степень его близости к не-
коей идеальной модели. В новой типологии праздники распределяются
по категориям в соответствии с различными политическими намере-
ниями их устроителей. Таким образом, промежуток от праздника Феде-
рации до дня 1 вандемьера VIII года изобилует разнообразнейшими
торжествами. В культе Разума ученые (в том числе Олар) видят то спе-
цифически эбертистское изобретение, то бессвязный, но при этом гени-
ально пророческий черновик «дантонианцев», единственных апостолов
«истинной религии» (Огюст Конт)23. Праздник Верховного Существа —
это одновременно и воплощение характерного для Робеспьера мисти-
цизма, и аллегория его грядущего падения. Праздник 9 термидора
IV года — свидетельство равновесия, наступившего после термидори-
анского переворота. В рамках такого подхода можно лучше понять и
революцию, и праздники. Напомним: Даниэль Герен, к примеру, пола-
гал, что изучение праздников способно привести к созданию новой пе-
риодизации революционной эпохи24.
Однако такое истолкование празднеств оставило нам в наследство
серьезнейшие проблемы. В первую очередь это восприятие каждого
праздника как искусственной, громоздкой системы приемов. Историки
почему-то полагают, что замыслы организаторов и вторящие им ком-
ментарии современников обладали поистине волшебной мощью. По их
мнению, праздник представлял собой послушную машину, которую
можно было в мгновение ока собрать или разобрать в соответствии с
потребностями текущего момента. Олар писал, что в тот день, когда Ро-
беспьеру заблагорассудилось избрать культ Верховного Существа в ка-
23 Auguste Comte, Systeme de politique positive. Paris: L. Mathias, 1851—1854.
24 Daniel Gut rm, La lutte des classes sous la Ire R£publique, 1793—1797. Paris:
Gallimard, 1968.
40	Глава первая. История революционного праздника
честве наиболее действенного оружия для борьбы с внешним врагом,
богини Разума тут же впали в немилость, и это произошло повсюду.
Бесчисленные монографии о праздниках, отмечавшихся в провинции,
обязаны своим поразительным единообразием именно мысли о том, что
праздники суть зримое воплощение волюнтаристского рационализма.
Отпечаток этой идеи лежит и на более профессионально написанных
исторических трудах. Тэн считал, что в празднике Федерации оказа-
лись тщательно воспроизведены концепты абстрактно-утопической ли-
тературы XVIII столетия — по правилам, сформулированным филосо-
фами: «идиллия разыгрывается в точности так, как написано в програм-
ме». Даже Матьез, чья точка зрения, как мы покажем далее, разительно
отличается от такого рода истолкований, был убежден, что культ Разума
мог возникнуть лишь тогда, «когда все революционеры сочли необходи-
мым заменить прежнюю религию гражданским культом». Неудивитель-
но, что в этих «механических» праздниках теория, заранее программи-
руемый результат всегда берет верх над внутренними интенциями.
Такой подход, скорее всего, преувеличивает и разнообразие празд-
ников. В самом ли деле они обладали всеми выявленными внешними
отличиями? Здесь трудно удержаться от возгласа разочарования: исто-
рики сначала показывают, что устроители разных праздников пресле-
довали диаметрально противоположные цели, а затем описывают тор-
жества, похожие друг на друга как две капли воды. Каждое новое
празднество оказывалось точной копией предыдущего, свергнутого с
пьедестала, и тот, кто сравнивал два торжества, желая противопоста-
вить их друг другу, был обречен на повторение. Этой ошибки не избе-
жал и Олар. Намереваясь доказать, что праздник Верховного Существа
ничем не напоминает праздник Разума, он, в конечном счете, выделяет
общие черты этих культов и терпит неудачу в попытке обнаружить в
них нечто уникальное. Политическая интерпретация сталкивается со
следующим неразрешимым вопросом: как цели того или иного празд-
ника соотносились с его содержанием? Почему от столь несхожих поли-
тических стратегий рождались праздники-близнецы? Первая причина,
по-видимому, лежит на поверхности: это ограниченность организато-
ров, не умевших придумывать такие празднества, которые бы адекват-
но отражали их намерения. Но данный тезис можно обернуть и другой
стороной: быть может, организаторы праздников, несмотря на разно-
гласия и даже вражду, на самом деле мыслили и чувствовали одинако-
во? В таком случае, праздник ничего не говорит нам о политических
противоречиях, а, напротив, словно бы пренебрегая ими, указывает на
История праздников, история сект
41
совпадающие до мельчайших деталей концепции или, иначе говоря, на
одинаковые коллективные потребности. Этим блистательно подтвер-
ждается правота Мишле.
Вывернув описанный подход наизнанку, мы увидим, к чему своди-
лись разногласия между Оларом и Матьезом. Скудость отличий, обна-
руженных между праздниками, которые, на первый взгляд, казались
столь несхожими, подталкивает к поиску общего. Матьез25 пытается от-
ветить на следующий вопрос: нельзя ли рассматривать праздники как
совокупность, систему, при этом звено за звеном отслеживая непрерыв-
ную цепочку, слагающуюся из различных культов революционной эпо-
хи? Такая постановка проблемы опирается на гипотезу о том, что все
праздники возникли из одного намерения — заменить католическую
религию неким новым культом, который удовлетворял бы потребности
своих адептов в замене, субституции. С этой точки зрения взору откры-
вается масса аналогий: сакральные символы, принципы устройства гра-
жданских шествий — словом, патриотическое торжество предстает
слепком с католического богослужения. Продемонстрировать это тем
легче, что в свидетельствах, запечатленных в бесчисленном множестве
текстов, недостатка нет. Приведем лишь один пример, поражающий
своей грубоватой весомостью. 2 плювиоза VII года в Сюси-ан-Бри ко-
миссар Директории, указуя на статую Свободы, произнес: «Поднимем
очи горе, обратим их на сей образ нашей Свободы. Мне часто доводи-
лось слышать, как дети и люди, не успевшие покамест обрести просве-
щение или встретившие препятствия в своем стремлении припасть к
источнику республиканской морали, говорят: «Что это за святая? Много
ли чудес совершила эта покровительница смертных?» Я бы ответил им
на их же языке: это образ, при виде коего исчез с лица земли развра-
щенный римский двор, пропал невежественный двор сардинского ко-
роля, а сейчас, быть может, сгинул уже и надменный неаполитанский
двор. Какие же еще нужны чудеса?»
Близкое знакомство с официальными отчетами о революционных
праздниках, безусловно, заставляет прислушаться к мнению тех уче-
ных, которые считали, что в них больше единообразия, нежели особен-
ностей. Однако в гипотезе, предложенной Матьезом, есть один уязви-
мый пункт — мысль о том, что желание вытеснить один культ другим
также может быть обусловлено политическими мотивами. Матьез имен-
25 A. Mathiez, Les Origines des cultes r^volutionnaires, 1789—1792. Paris:
G. Bellais, 1904.
42
Глава первая. История революционного праздника
но в этом видит главный двигатель праздников, что, к сожалению,
сближает его теорию с концепцией Олара, от которой он всеми силами
старался отмежеваться. Предполагалось, что новый культ придет на
смену Гражданской конституции духовенства (уже для всех было оче-
видно, что она не дала никаких результатов), станет своего рода «лекар-
ством». Увы: Матьез отважился прибегнуть к этому выражению, но ему
стоило большого труда расподобить свой образ и понятия, которыми
пользовался Олар, — «крайнее проявление», «всплеск». Впрочем, кое в
чем они все же не совпадают — а это дорогого стоит: по мысли Матьеза,
политическое, рассудочное воображение черпает силы из более истин-
ного и непосредственного источника; из грандиозных мистических
сцен федеративных праздников, напрочь лишенных искусственности,
деятели Революции заимствовали идею и образец последующих празд-
неств26. Таким образом, даже самые холодные, «головные» праздники
революционной эпохи уходят корнями в свежую, естественную стихий-
ность. Потребность в субституции рождается не вдруг, не в сознании
политических деятелей, но возникает при созерцании уже свершив-
шейся, хотя и не осознающей самое себя замены или при воспомина-
нии о ней. И потому каждое революционное торжество способно при-
обрести свою, неповторимую политическую окраску — чего в принципе
Матьез и не отрицает. Скрытый смысл праздника, несмотря ни на что,
восходит к великой религиозной драме, разыгранной на заре револю-
ции людьми, не ведавшими о том, что им выпала такая участь. В дан-
ной точке концепция Матьеза пересекается и с воззрениями Мишле, и
с идеями Дюркгейма об аналогии между сферами религиозного и соци-
ального. Ведь неизменные черты религии, выделенные Дюркгеймом,
не в меньшей степени характерны и для праздников: наличие коллек-
тива, участвующего в торжественном действе, единодушие, приоритет
целого над отдельными личностями, принуждение. Важно и общее для
двух феноменов понятие воспоминания. «Революция создала целую сис-
тему праздников, чтобы поддерживать в состоянии вечной молодости
26 По мнению Матьеза, успех торжества Федерации, который готовился не
кем-то одним, но всеми сообща, вдохновил многих, в том числе Мирабо и Та-
лейрана, на создание собственных концепций праздников. Это замечание,
чрезвычайно тонкое и оригинальное, ставит праздники вне произвола полити-
ков. Им привелось быть восхищенными зрителями революционного культа, на
федеративных праздниках явившегося во всей стройности и полноте, — и
лишь после этого им в голову пришла мысль сделать из него политический ин-
струмент.
Скука и отвращение
43
принципы, коими она вдохновлялась», — это утверждение из «Элемен-
тарных форм религии» служит подтверждением дорогой сердцу Дюрк-
гейма идеи, согласно которой религии присуще «нечто вечное, такое,
чему суждено пережить все конкретные символы, в которые религиоз-
ная мысль облекалась на протяжении своей истории».
Итак, Матьез стремится вывести историю революционных торжеств
за рамки истории сект, куда ее поместили его предшественники. Но это
удалось ему лишь наполовину. Ведь теория субституции, оказавшаяся
наиболее значительным вкладом этого ученого в разработку данной те-
мы, несмотря ни на что, означает его близкое родство с приверженцами
политического подхода — куда более узкого, чем сформулированный
им. Подобно многим другим историкам, Матьез пытался разрешить
проблему целей. Кому и зачем нужен был праздник? Деятели револю-
ционной эпохи, со своей стороны, также неустанно размышляли над
этим острейшим вопросом, причем в тех же самых терминах. Тому, кто
создает праздники, действительно чрезвычайно важно уразуметь, для
чего они нужны. Но этого, быть может, недостаточно для объяснения
самого феномена. Даже в празднествах, жесточайшим образом подчи-
ненных той или иной педагогической идее, которой руководствовались
их организаторы, и до такой степени связанных с повседневностью,
что, согласно их внутренней логике, участники этих торжеств должны
были в конце дня расходиться по домам, еще больше любя и уважая
друг друга, ощущается словно бы некий преизбыток смысла.
Чтобы это понять, следует в любом случае обратиться к самому
празднику — не к тому, чем его хотели сделать создатели, но к тому,
что в нем действительно проявлялось. В данной области историческая
наука вновь распадается на два направления. Скуку, пожалуй, можно
назвать доминантой одного из них, отвращение — другого.
Скука и отвращение
Пестрые образы праздника, созданные учеными, должны были бы,
как представляется, естественным образом группироваться вокруг двух
моделей. Согласно первой (ее пропагандировали историки, положи-
тельно оценивавшие революцию), праздник — это прежде всего вели-
чественное движение народных масс, их безмятежная торжественность,
мирное заполнение открытого пространства, обретение свободы. Тако-
ва была точка зрения Мишле; так думал и Дюркгейм. Вторая модель,
широко принятая в среде ученых, которые к революции относились
44
Глава первая. История революционного праздника
враждебно, является зеркальным отражением первой. В соответствии с
ней народные массы, принимающие участие в празднествах, шагают це-
ремониальным маршем, безропотно подчиняясь палочке невидимого
дирижера; даже в пространстве есть что-то принужденное, едва ли не
противоречащее закону; все дышит несвободой.
Однако принимать подобную строгую дихотомию за нечто реально
существующее можно лишь по невнимательности. Дело в том, что все
историки (каким бы ни было их суждение о революции) сходятся во
мнении, что революционные праздники, за исключением торжества Фе-
дерации, — это одна сплошная неудача. Они чрезвычайно далеки от
уважительного и полного тонких оттенков взгляда, которого придер-
живался Мишле, и, даже благосклонно относясь к революции, они с
презрением отворачиваются от праздников. Это предубеждение разде-
лял и Кине: он был уверен, что недостаток воображения, свойственный
романским народам, сказался в однообразии праздников. Революцион-
ный праздник — это праздник «римский», причем в этом эпитете явст-
венно сквозит отвращение ко всему римскому, унаследованное Кине от
матери, исповедовавшей кальвинизм: «Римляне так и не сумели отойти
от древних религиозных форм; у них не возникло и мысли об этом...»27
Такая же твердолобая приверженность застывшей форме характерна и
для торжеств революционной эпохи: ей, собственно, и объясняется об-
ращение к опостылевшей всем мифологии, к неоклассическим формам
(Сон, склонившийся над надгробиями; Разум, вознесшийся на алтарь).
Культ Разума еще сохраняет нечто грубоватое, наивно-народное, но в
культе Верховного Существа этих черт нет и в помине, о чем свидетель-
ствует составленная Давидом жесткая программа праздника, где указан
«момент, когда матери должны улыбнуться детям, старики — подрост-
кам и внукам». Кине склонен полагать, что сменявшие друг друга
праздники постепенно вытесняли самую идею свободы.
В оценке содержания праздников истинная граница между учеными
проходит не по линии «симпатия/антипатия к революции». Скорее
можно сказать, что на общем негативном фоне выделяются два сопер-
ничающих образа. Один из них трактует революционный праздник как
мрачную, тоскливую церемонию, поверхностно и пошло скопирован-
ную с официальных инструкций. Историки, разделяющие эту точку
зрения, пишут в особенности о невыносимой скуке, которую источают
празднества, где оглашаются длиннейшие инструкции, нескончаемым
87 л .
Е. Quinet, op* cit.
Скука и отвращение
45
потоком льются речи и раздается чтение вслух28; зрелище различных
возрастов человеческой жизни, нередко составляющее основной инте-
рес праздника, настолько избито, что зрители быстро пресыщаются, и
даже распределение призов и наград не в силах привлечь их внимание
надолго. Э. де Прессансе29 пытался понять, почему же возникает эта ат-
мосфера убийственной скуки. Он пришел к выводу о том, что праздни-
кам недоставало некоей «божественной мысли», вокруг которой люди
могли бы сплотиться. Таким образом, праздники порочны по определе-
нию; в пользу этой концепции говорят многочисленнейшие факты.
Взять хотя бы убожество воплощения, связанное со скудостью матери-
альных средств и угрюмостью участников торжества. Жозеф де Местр с
удовлетворением замечал, что устроители новейших церемоний с неиз-
менным трудом собирают публику, тогда как на праздники святого Ио-
анна, святого Мартина, святого Бенедикта народ каждый год спешит
без всякого приглашения, «толпясь вокруг древнего, убогого храма»30.
Созданные по заказу, держащиеся на угрозах и уговорах, все революци-
онные праздники в равной степени бессодержательны. В лучшем слу-
чае это высмеянный Ренаном «рай счастливых буржуа, которые весе-
лятся отрядами, а веруют по декретам»31. В худшем — формальности,
исполненные тремя или четырьмя городскими чиновниками в унылом
зале мэрии, где праздник был закрыт немедленно после открытия, по-
скольку, как меланхолически записал протоколист, «никто на него не
явился».
Существует, однако, и иная манера писать о революционных празд-
никах. Здесь подчеркивается уже не их безжизненность и формаль-
ность, но, напротив, неистовство и беспорядочность. В таком понима-
28 Об этой скуке свидетельствуют, впрочем, и некоторые документы эпохи.
Так, 19 мессидора VI года Тьессе досадовал: «Но чтение вслух! чтение газет! и,
наконец, чтение газет, выходящих в последний день декады! Выпадет ли нам
счастье обрести воителя, воплощение славы отечества! Следовало бы не зачи-
тывать вслух похвальное слово, к нему обращенное, а позволить отцу его сжать
сына в объятьях в присутствии венчающих его лаврами чиновников магистра-
та [...] Описывать надобно вовсе не словами; сами вещи должны поражать зре-
ние, проникать в душу... Все должно находиться в движении...» (Opinion de
Thiesse sur le deuxifeme projet pr£sent£ par la Commission des Institutions
republicaines. Paris: Imp. nat., an VI).
29 E. de Pressense, L’Eglise et la Revolution fran^aise. Paris: Fischbacher, 1889.
50 Joseph de Maistre, Considerations sur la France. Londres, 1797.
31 E. Renan, Questions contemporaines. Paris: Michel-I/vy Freres, 1868.
46
Глава первая. История революционного праздника
нии праздник становится сценой не для чтения вслух познавательных
книг и статей, но для непристойных шуток, двусмысленных переодева-
ний, маскарадов, где костюмы залиты вином и кровью. «Культ Разума
есть на поверку не что иное, как непрерывная оргия», — писал Ланфре,
сторонник такого подхода32. Нетрудно пункт за пунктом продемонстри-
ровать его отличия от охарактеризованного выше. Здесь нет участни-
ков торжества, выступающих торжественным шагом, — их место заняли
развратные устроители; нет благопристойной сдержанности и сухо-
сти — есть полунагие женщины; нет строго исполняемого сценария —
есть кровавая импровизация, лихорадочное распутство. Из революци-
онного хаоса рождается уже не утомительное однообразие, но преступ-
ление; праздник греховен не по сути, но из-за разнузданности.
Обе эти точки зрения, как уже говорилось, одинаково распростра-
ненные в историографии, свойственны как тем ученым, которые прини-
мают революцию, так и тем, которые отвергают ее. Каждая из них мо-
жет опираться на утверждения современников, на их рассказы и воспо-
минания: словами «оргия» и «маскарад» оперировали в свое время Се-
бастьен Мерсье, Дюлор, Левассер, а еще ближе к изучаемому перио-
ду — Барер, причем ужас последнего перед народным ликованием был
паническим. Парадоксальным образом эти модели вовсе не исключают
друг друга: как это ни удивительно, их можно встретить в работах од-
ного автора. Альбер Дюрюи, к примеру, исследовал большой корпус
писем, пришедших в Комитет народного образования в конце 1792 го-
да из разных уголков страны, где полным ходом шли торжественные
открытия памятников, производилась высадка деревьев свободы, про-
водились погребальные торжества. Комитет, замечает Дюрюи, явно
одобряет и поддерживает эту «оргию» — странное наименование для
мирных праздников, до отказа насыщенных учеными ссылками и ан-
тичными аллюзиями. Впрочем, вся работа Дюрюи пронизана такого
рода двойственностью. Он описывает «культ общественных мест, оргию
знамен, барабанов, труб, рожков, петард, песен и политических речей,
устрашающую какофонию инструментов, образов и механизмов, небы-
валую мешанину профанного и священного, Верховного Существа и
Бога, Богоматери и богини Разума, пестрый водоворот...» — а несколь-
кими строками ниже замечает: трудно найти что-то столь же «холодное,
пустое и бесплодное, чем все эти праздники». Он не знает, какому клю-
чевому образу следует отдать предпочтение — ярмарке или проповеди.
32 Р. Lanfrey, Essai sur la Revolution frangaise. Paris: F. Chamerot, 1858.
Скука и отвращение
47
Тем не менее в сознании многих историков эти представления о
празднике имеют общую сторону — комизм. Праздники смешны по од-
ной из двух причин: либо оттого, что они скучны, либо оттого, что вну-
шают отвращение. В работе де Прессансе очень хорошо видно, как ав-
тор переходит от одного к другому. Он без всякого удивления описыва-
ет праздник Разума как торжество скуки, подробно останавливаясь на
«ухищрениях», к которым прибегали его творцы («подобие» горы), на
его убожестве («скудное» святилище) и холодности («ледяной» гимн).
Очень скоро в его тоне появляется и отвращение: «Напрасно в Париже
и в департаментах на место актрис приглашали публичных женщин —
общего рвения это все равно не создало; народ пытались развеселить
при помощи дебоша». Складывается впечатление, что организаторы
праздников прибегали к отвращению, дабы развеять скуку. Нельзя не
заметить оттенка насильственности в подобной логике, которая даже в
насмешке видит исполнение заранее обдуманного плана.
Очевидно, что хаотичное движение между двумя описанными кон-
цепциями не является удовлетворительным ответом на поставленные
выше вопросы. Попробуем согласиться с Дюрюи: революция облекает
в плоть «дикие, разнородные и вовсе не сообразные духу французского
народа идеи»; празднества — это шествия изрядно подвыпивших жен-
щин; они перегружены странными символами и настолько непонятны,
что при желании их можно истолковать и как педантическую реализа-
цию некоего философского замысла. Следует ли отсюда, что успех
праздника обусловлен бестолковым исполнением? Предположим обрат-
ное: все праздники были копиями с одной безнадежно унылой модели.
Если это так, то вправе ли мы считать, что чем более четкими и слажен-
ными были действия организаторов, тем менее удачным оказывался
сам праздник? Ясно одно: историки сами не знают, что им думать. Они
отсылают нас к вопросу о том, какой из праздников революционной
эпохи был самым «истинным».
И все же нам следует более пристально вглядеться во вторую из
предложенных моделей. Если революционный праздник — скучное
клише, это объясняется единственной причиной — недостатком энер-
гии, радости, которую, безусловно, могли бы придать ему люди, одухо-
творенные общей идеей. Идеальный образ вдохновенного, религиозно-
го, мирного торжества, созданный Мишле, и праздник-штамп отлича-
ются друг от друга лишь отсутствием действующих лиц. Если же, на-
против, революционный праздник — это безобразное нарушение норм,
если он ведет к бесчинствам или даже их предписывает, если вся свой-
48
Глава первая. История революционного праздника
ственная ему экзальтация вытекает из грубого попрания запретов, то
ок в таком случае отрицает сам себя: ему не хватает не столько участни-
ков, сколько смысла.
Однако, по мнению некоторых историков, истинный революцион-
ный праздник именно таков. Даниэль Герен, горячий приверженец та-
кого подхода, вообще не видит ничего праздничного в пышности офи-
циальных торжеств революционной поры, тщательно продуманных Да-
видом. «Истинным» праздником он считает ничем не скованный, возму-
тительный разгул народного подсознания. Фантазия — вот истинная
властительница этих празднеств, где «простолюдины дают полную во-
лю своему воображению и энергии. Торжественнее всего, с наиболь-
шим чувством они праздновали освобождение рода человеческого. Из-
бавившись от ярма, веками их тяготившего, они словно обретали кры-
лья, Они плясали на сброшенных с алтаря дарохранительницах. По-
добные картины, которые в ту эпоху можно было увидеть по всей Фран-
ции, в своем роде абсолютно неповторимы»33. Народ расправлялся с
«так называемыми мощами», напяливал красные колпаки на статуи свя-
тых, устраивал шествия с карнавальными великанами и разыгрывал ос-
корбительные сценки. С точки зрения историков консервативного тол-
ка, все эти эпизоды имеют пародийный, карикатурный характер, что,
впрочем, в их понимании нисколько не противоречит сути революции.
Даниэль Герен, напротив, склонен трактовать их как подлинное выра-
жение праздничной радости.
Безусловное достоинство такой интерпретации состоит в том, что
она вводит нас в самую суть проблемы. Что такое праздник? Важней-
шие философские теории дают на этот вопрос два диаметрально проти-
воположных ответа. По мнению Дюркгейма, это собрание членов об-
щины, которое способно само по себе создать коллективное воодушев-
ление. Отсюда следует, что для праздника нужны участники, испыты-
вающие равный эмоциональный подъем, но специальный повод для
торжества им практически не требуется — именно об этом в свое время
настойчиво писал Руссо, именно эту составляющую видел в революци-
онных праздниках Мишле. Фрейд же считал, что праздник есть нечто
совершенно иное; праздничное возбуждение рождается только тогда,
когда перейден предел, очерченный законом, когда эмоции выплесну-
ты. Собственно, с такой позиции и смотрит на революционные празд-
ники Даниэль Герен.
88 Daniel Gudrin, op. cit.
Скука и отвращение
49
Так стоит ли исследовать весь корпус праздников Французской рево-
люции, отдав решительное предпочтение одной из этих концепций?
Коль скоро не представляется возможным выработать столь же всеобъ-
емлющую теорию, остается сортировать праздники, отбирая из их мас-
сы те, что удовлетворяют модели Дюркгейма, и те, что вписываются в
модель Фрейда. Можно ожидать, что этот метод приведет нас к более
удовлетворительным результатам, чем система, в которой праздники
классифицируются по тематическому принципу: торжества погребаль-
ные, религиозные, военные (такие группы выделяет, к примеру, До-
уд34). Кроме того, в рамках данного подхода основным объектом иссле-
дования становится не официальная программа праздника, а вероят-
ные отступления от нее, народные импровизации. И наконец, нам при-
дется выяснять, было ли насилие составляющей революционных празд-
ников, и если да, то каких именно? Где и когда они проходили? Кто в
них участвовал?
* * *
Краткий историографический экскурс позволил выделить три фунда-
ментальных вопроса, которые нам необходимо будет рассмотреть, пре-
жде чем перейти к описанию революционных праздников как целост-
ного феномена (что и является задачей данной работы). Первый во-
прос, доставшийся нам в наследство от Мишле, касается баланса между
единодушием и отторжением: проявлялось ли в праздниках всенарод-
ное единство? Праздник Федерации, который по традиции считается
наиболее красноречивым свидетельством подобного душевного согла-
сия, есть лучшая возможность ответить на данный вопрос35. Со времен
полемики между Оларом и Матьезом остается открытым второй вопрос:
поддаются ли праздники политической интерпретации? Мы попытаем-
ся разрешить его, сопоставив события, которые принято считать безус-
ловно антагонистическими: сначала праздник полка Шатовьё и торже-
ство, посвященное памяти Симонно, а затем праздники, обрамляющие
термидорианский переворот; эти два примера послужат доказательству
34 Ученый насчитывает «три основных типа: торжественные похороны яко-
бинских героев, праздники-триумфы в ознаменование революционных побед
и религиозные праздники, наиболее ярким примером которых является
праздник Верховного Существа».
35 Ему посвящена вторая глава книги.
4 — 2872
50	Глава первая. История революционного праздника
одной гипотезы36. Последний, третий вопрос связан с ролью насилия в
революционных праздниках: найти ответ на него позволит обращение
к торжествам осени-зимы II года37. Окунемся же в течение революци-
онной истории.
36 О них говорится в третьей и пятой главах.
37 Они рассматриваются в четвертой главе.
Глава вторая
Праздник Федерации:
модель и способы ее реализации
Самое поразительное в Федерации — то, что ее праздник едва ли мо-
жет быть назван торжеством именно в ее честь. В нем столько же (а
быть может, и больше) яркости и жизни, сколько и в том дне, который
он стремится ознаменовать. Перед нами праздник, мысль о котором
возникает буквально тогда же, когда происходят события, им отражае-
мые; в мечтах современников он чрезвычайно быстро окрашивается
чертами абсолютной новизны. Уже 18 июля 1789 года Шарль Виллет
говорит о желании обрести новый национальный праздник «в честь бес-
примерной революции»1. Это стало бы не столько повторением, сколько
открытием, изобретением некоей драматургии единства, из всеобщно-
сти которого родились бы теплота и сердечность: колоссальная совмест-
ная трапеза граждан должна была, по мнению маркиза, объединить
всю Францию, впервые усевшуюся за «огромный праздничный стол».
И потому праздник Федерации переживается не как торжество, а
скорее как начало. Образ взятой Бастилии и воспоминания о ее штурме
не играют здесь значительной роли. Напротив, за праздником вырисо-
вывается длинная череда счастливых дней, он служит их предвестни-
ком. Это превосходно почувствовал Луи Блан. Федерация черпает силы
не в прошлом, а в будущем: «Осуществление истинного пророчества,
высочайшее видение грядущего, которое когда-либо представало очам
великого народа...»1 2
Но ликующие души пленены не только упоением начальной поры.
Прежде всего, подлинное начало чему-то может быть положено только
в том случае, если очевиден и несомненен разрыв с тем, чьи дни сочтены.
Праздник, стремящийся обозначить вход в новый сияющий мир, в то же
время отшвыривает прочь мир старый. Он хотел бы потеснить даже ре-
волюцию. Первый из больших революционных праздников, праздник
Федерации (открывающий собой длинную цепь торжеств) предстает
1 Marquis de Villette, op. cit.
2 Louis Blanc, Histoire de la Revolution frangaise. Paris: Langlois et Leclerq,
1847—1862.
52 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
как своего рода граница. Речи и рассуждения наперебой свидетельству-
ют об этом: праздник «венчает собой здание нашей свободы»3; он нала-
гает «последнюю печать на достопамятнейшую революцию»4.
Оставив позади Старый порядок и потрясший его катаклизм, празд-
ник Федерации, по-видимому, еще и связует нечто вновь, и такое нача-
ло ощущается как возобновление. Ведь всякое торжество приобретает
сакральную весомость в том случае, если какой-то из составляющих его
элементов восходит к незапамятным временам. Как раз поэтому произ-
носимые речи до такой степени насыщены упоминаниями о том, чтб
«возвращено» французам и что они «обретают вновь», припадая к своим
древним корням, о правах, в которые «вновь вступает» человечество, о
добродетелях, кои вот-вот «возродятся».
Изъясняясь таким образом, мятежное сознание выражает два взаи-
модополняющих требования. Его завораживает мысль о том, что оно
превратило прошлое в чистый лист. Но отверженное прошлое — еще
не все прошлое целиком: разрушая историю, деятели революции на са-
мом деле лишь восстанавливают оборванную нить, которая связует на-
стоящее как с первобытной, древней историей — зеркалом, где приро-
да представала в еще не искаженном виде, так и с самой природой в ее
изначальной чистоте. Разрушить и тем самым восстановить связь — вот
два действия, благодаря которым все становится возможным: именно
их хочет вывести на сцену праздник Федерации, именно они придают
ему ни с чем не сравнимое величие.
Прежде всего в глазах современников. Кажется, никто не смотрел на
праздник Федерации взором равнодушного наблюдателя. Свидетельство
Фортиа де Пиля, который, опровергая знаменитое рассуждение Мерсье
по поводу этого торжества, заявлял, что все увиденное им было «длинно,
холодно и плачевно»5, стоит особняком. Везде царит энтузиазм — его вы-
казывают даже те, кого трудно заподозрить в симпатиях к революции.
Достаточно вспомнить слова г-жи де Турзель: «воодушевление, вообра-
зить которое невозможно»6. Именно оно, по мысли герцогини, пробужда-
ет к жизни Федерацию, и хотя Федерация ее ужасает, оставленное ею
свидетельство от этого лишь приобретает дополнительный вес.
3 Relation de la Fete du pacte f£deratif, сё1ёЬгёе a Chercy le 14 juillet 1790, s. 1. n. d.
4 Discours de ГаЬЬё de Patry, doyen du chapitre & Bordeaux // Archives
Nationales, C 120.
5 Six lettres a S. L. Mercier, sur les six tomes de son «Nouveau Paris», par un
Fran^ais (Fortia de Piles). Paris, an IX.
6 Мётопез de Madame la duchesse de Tourzel. Paris: Pion, 1883.
Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации	53
Историки, в свою очередь, были покорены новизной зрелища (са-
мый известный из крайне немногочисленных образчиков иного воспри-
ятия — подход Тэна7 8, в буквальном смысле оставшегося глухим и сле-
пым к упоительной радости обновления, которую нес с собой празд-
ник). Все сходятся в том, что этот день — один из прекраснейших в ис-
тории революции: даже те, кто, подобно Жоресу, профессионально за-
нимается политикой и способен разглядеть скрытые дефекты торжест-
ва; даже те, кто не может удержаться и воспринимает его сквозь призму
последовавших за ним суровых буден; наконец, и те, кто, отрицая рево-
люцию как таковую, все же признает за праздником Федерации пре-
имущества искреннего самообольщения. Назовем Альбера Дюрюи, чья
точка зрения весьма характерна для определенного направления в ис-
ториографии, попрекающего это празднество только его отвратитель-
ным потомством: с того чудесного дня, увенчавшего собой счастливый
год, началось неизбежное вырождение.
Счастливый год? Полемика, разгоревшаяся вокруг этого выражения,
достаточно известна. Споря с теми®, кто окрестил этот год счастливым,
историки9 утверждают, что 1790-й был лишь мнимой передышкой в за-
путанных обстоятельствах революции, что на этот счет могут заблуж-
даться только люди, придерживающиеся поверхностного взгляда на па-
рижские события. Для тех, кто считает, что в июле 1790 года револю-
ция еще не утратила внутренней гармонии, праздник Федерации —
апофеоз, но для других он остается всего лишь самообманом, мечтой,
столь же хрупкой, сколь и гипсовый декор торжественного амфитеатра.
Именно от этой сравнительно недавней полемики нам с самого начала
хотелось бы дистанцироваться. Ведь прибегать к выражению «счастли-
вый год» еще не значит утверждать, что революция пока не дала тре-
щину. Она находится в опасности, и чтобы в этом убедиться, достаточ-
но перелистать газеты, прислушаться к голосу Марата, предрекающего
вареннскую трагедию на страницах «Друга народа». Учредительное со-
брание раздираемо враждой партий; зарождается контрреволюция; ту-
чи закрывают солнце в день праздника Федерации — все это не возь-
мется отрицать ни один историк. Называть этот год счастливым значит
говорить только о том, что революция еще узнает себя в зеркале, кото-
7 Н. Taine, La Revolution, tome Ier, L’anarchie. Paris: Hachette, 1878.
8 F. Furet et D. Richet, La Revolution franchise. Paris: Realites-Hachette, 1973.
9 См. об этом: Michel Vovelle, La Chute de la Monarchic, 1789—1792, Nouvelle
Histoire de la France contemporaine, tome Ier. Paris: Le Seuil, 1972.
54 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
рое держат перед ней события. И действительно, в 1790 году губитель-
ная пропасть между принципами и их воплощением еще не разверз-
лась; отсюда, вероятно, и происходит счастье дня Федерации.
Итак, имеет смысл оценивать не субъективную атмосферу этого
праздника, но его соответствие модели, которую рисовали себе зрители,
летописцы, историки.
Что еще включает эта модель, помимо первоначальности, которую за
первым революционным праздником необходимо признать сразу? Пре-
жде всего изобретение особого церемониала, столь эмоционально опи-
санного Мишле, для которого этот праздник есть нечто невиданное и
неслыханное. Затем —- мощнейший порыв народа к единству. И еще
одна, самая примечательная черта (особенно если учитывать фон, на ко-
тором воспринимали это торжество современники, — полуреальную-
полуфантастическую атмосферу аристократических праздников, снисхо-
дительно «даруемых» народу) — праздник Федерации есть праздник
стихийный. Луи Блан, к примеру, писал, что целый народ в один пре-
красный миг вдруг устремился к Парижу. Не случайно известнейший
эпизод Федерации — это работы на Марсовом поле, свидетельство
удачной импровизации.
Перечисленные черты слагаются в идеальный образ, и потому зна-
комство со связками отчетов о федерациях, хранящимися в архивных
папках, может оказаться сродни холодному душу10. Там, где Мишле ви-
10 Впрочем, это никак не умаляет ценности данных текстов. В архивах хра-
нится колоссальное количество документов, имеющих отношение к проблеме
борьбы за главенство, старшинство — между городами, между округом и де-
партаментом, между сословиями. По ходу дела возникают бесконечные вопро-
сы. Должны ли волонтеры национальной гвардии объединяться в отряды во
всех муниципалитетах или только в главных городах кантонов? Не противоре-
чит ли «правилам, кои определены военным регламентом для регулярных
войск», тот факт, что солдаты потрясают шапками, надетыми на штыки? Каким
должен быть порядок депутаций? Он, как и текст торжественной клятвы, ого-
варивается до мельчайших подробностей, таким образом, чтобы для импрови-
зации не осталось ни единой лазейки. Отчеты, присылки которых начальство в
округе во что бы то ни стало требовало от муниципалитетов, во многих случа-
ях составлялись из боязни ослушаться этих настойчивых предписаний. Язык
отчетов сух и словно затянут в корсет; торжественность делает их напыщенны-
ми; они украшены витиеватыми подписями нотаблей, адвокатов, сборщиков
налогов. Из них едва ли явствует, что «граждане сливаются в едином порыве»,
как то обещает праздник. Напротив, отчеты чрезвычайно внимательны к ие-
Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации 55
дел «любовные письма»* 11, мы обнаруживаем документы, переполнен-
ные аттестациями, ходатайствами, полицейскими дознаниями, подтвер-
ждающими присутствие справками, счетами. Они куда больше говорят
о личностях налогоплательщиков и размере налогов, чем о проявлени-
ях чувств; последнее они охотнее предоставляют воображению читате-
ля, нежели описывают; радостное воодушевление обрисовано пункти-
ром: «В сих отчетах вы не увидите, господа, порывов нашей веселости,
которую разделяли все»12. Точно так же приличным и едва ли не обяза-
тельным становится утверждение о том, что «день был отмечен изъяв-
лениями братских чувств», хотя при этом не сообщается, каким, собст-
венно, образом они изъявлялись.
Суровостью этих текстов объясняется сдержанное и неоднозначное
отношение к празднику Федерации историков, которые работали с целой
массой официальных описаний и потому больше внимания обращали на
повторяемость излагаемых в них однообразных фактов, чем на яркость
отдельных торжеств. Морис Ламбер, автор великолепной книги о феде-
ративных праздниках во Франш-Конте, идет наперекор общепринятому
мнению: соглашаясь с тем, что «из всех революционных легенд легенда о
Федерации, быть может, наиболее правдива», он в заключение прибавля-
ет: «на самом деле, праздник Федерации ничем не отличается от других»,
а его действительный результат был «нулевым»13.
Из этого мрачного приговора неизбежно вытекают два вопроса. Ну-
левой результат? Во-первых, любой из революционных дней приносил
какой-то результат, а кроме того, прежде чем ставить такой диагноз,
следовало бы задуматься о том, почему именно этот день — даже если
предположить, что он и в самом деле не имел никаких весомых следст-
рархическим границам и никогда не забывают упомянуть о титулах и чинах.
И описываемые в них процессии подчеркивают скорее различия между граж-
данами, нежели их равенство. В тех случаях, когда смешения участников избе-
жать невозможно, его масштабы тщательно определяются заранее. Так в Вандо-
ме проходит освящение знамен, принадлежащих буржуазной милиции: «Баталь-
оны составляются таким образом, чтобы в каждом из них был чиновник муници-
палитета, за которым следовали бы: один офицер хорватского полка, один бур-
жуа, один дворянин, один воспитанник военной школы, один священнослужи-
тель, один кавалер хорватского полка, один чиновник магистрата...»
11 Michelet, Histoire de la Involution fran^aise, op. cit.
12 Arch, nat., C 120 (федерация в Сен-Сир-д’Эстранкуре, 14 июля 1790 года).
13 М. Lambert, Les Fed£rations en Franche-Comte et la fete de la Fed£ration
14 juillet 1790. Paris: Perrin, 1890.
56 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
вий — на протяжении всей революции служил непременной точкой от-
счета и образцом для устроителей праздничных торжеств, лучезарным
воспоминанием для историков прошлого столетия. Праздник, ничем не
отличающийся от других? Чтобы разобраться в этом, надо прежде всего
отказаться от употребления единственного числа. Мы слишком часто
размышляем о парижском дне Федерации, оставляя в стороне тысячи
провинциальных и даже деревенских праздников, хотя они не уступа-
ют столичному действу по страсти к синхронности. Мы сосредотачива-
емся на дне 14 июля 1790 года, забывая о том, что в течение всей осени
1789 и зимы 1790 годов ему предшествовали федеративные праздники.
Мы также пренебрегаем церемониями передачи знамен или торжест-
венными приемами федератов — этими праздниками после праздника,
иначе говоря, всем пестрым церемониалом, который описывается сло-
вом «Федерация» и прячется за ним. И наконец, мы совершенно не за-
думываемся о едва организованных праздниках, еще очень близких к
шумному ликованию мятежа, которыми сопровождаются крестьянские
выступления осени-зимы 1789/1790 годов. Между тем их облик, дикий
и цельный, также позволяет считать их федерациями: собравшиеся
вместе люди образуют их костяк, причиной их возникновения служит
страх, а вся церемониальная сторона тяготеет к стихийно возникающе-
му ритуалу единения.
Мятеж и праздник: дикие федерации
Основная черта этих первых праздников (их даже трудно назвать
собственно праздниками, ибо о них никто не объявлял заранее и не за-
нимался их подготовкой; они рождались сами собой, когда крестьяне
сходились вместе), заостряющая все остальные, — это боязливая ра-
дость, смесь страха и силы. Страх перед разбойниками заставляет кре-
стьян выходить из домов, раздает им ружья и палки, толкает .их на до-
рогу, ведущую к соседней деревне, и побуждает их искать помощи и
ободрения у другой кучки крестьян, столь же взбудораженной и таким
же образом вооруженной. Подобные вылазки служат поводом для свое-
образного приграничного братания, гласная цель которого — общая
безопасность; однако здесь же закипает и бурное ликование — так дей-
ствует ощущение и вид собственной силы. В импровизированной ре-
жиссуре этих праздников отчетливо проступает смесь страха и радости,
жестокости и возбуждения; последнее позволяет всему коктейлю эмо-
ций выплеснуться наружу в действиях.
Мятеж и праздник: дикие федерации
57
Что же на самом деле происходит в какой-нибудь деревне в Периго-
ре14 или Керси зимой 1790 года, на одном из таких беспокойных празд-
неств? Чаще всего они случаются в воскресенье, после обедни или ве-
черни. В деревню вторгается вооруженный отряд, прибывший из со-
седнего селения. Возникает сложная ситуация: чувство братства борет-
ся с ужасом, слышатся угрозы. Но вот крестьяне решаются (или покоря-
ются необходимости) совершить то, весть о чем и образчик чего им
принесли соседи (послушать тех, так в округе нет уже ни одной дерев-
ни, жители которой остались бы в стороне): они выносят из церкви ска-
мьи, срывают флюгера и водружают на площади дерево свободы —
или, скорее, майский шест, ибо выражение «дерево свободы» еще не за-
воевало в жизни народа самостоятельного значения. Этот шест, тради-
ционный знак единодушного веселья, на сей раз излучает угрозу. Его
установке сопутствуют сцены насилия; кроме того, к нему прикрепляют
дерзкие, мятежные украшения, о чем возвещают надписи: горе тем, кто
станет платить ренту! Итак, эмблема всеобщего счастья превращается в
символ бунта — столь явного, что местные власти вскоре потребуют ре-
шительного искоренения этих «признаков восстания».
Носителем двойственности оказывается не только майский шест.
Слияние сильных чувств и жестокости дает себя знать повсюду; оно
проявляется с разной силой, и потому мы сейчас колеблемся в истолко-
вании смысла этих сцен. Пусть преобладает первый элемент — тогда
собрание членов общины явно сохраняет праздничный характер; но
везде проступает и вторая составляющая, готовая смести первую: отка-
жись какой-нибудь строптивый кюре украшать святые дары трехцвет-
ной лентой, и праздничное возбуждение мгновенно обернется мяте-
жом. Вот, к примеру, собрание молодежи 19 июля 1789 года в Лон-ле-
Сонье15 (как правило, именно молодежь, наиболее восприимчивая к
энергии праздника, передает ее другим). Сначала молодые люди наде-
вают трехцветные кокарды, затем решают преподнести их в дар членам
муниципалитета и наконец добиваются того, чтобы они «в обязатель-
ном порядке были розданы всем гражданам». Как видим, подарок готов
превратиться в угрозу, а вся сцена представляет собой смесь веселой
стихийности и вызывающего шантажа. Другой эпизод разыгрывается
во дворе замка Манегр в Дордони: здесь манифестанты, заключив союз
14 G. Bussiere, Etudes historiques sur la Revolution en Perigord. Paris: Lecheva-
lier, 1903.
15 A. Sommier, Histoire de la Federation dans le Jura. Paris: Dumoulin, 1846.
58	Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
с примкнувшими к ним по дороге крестьянами деревни Валажуль, уса-
живаются за импровизированный праздничный стол. Требование кре-
стьян, желающих прежде всего, чтобы владелец поместья обнялся с ни-
ми, чрезвычайно двойственно: это одновременно и просьба, и провока-
ция. Амбивалентно и насилие (от поднимающейся ружейной пальбы
страдают голуби и куры), и радость: крестьяне, после непростых пере-
говоров получившие флюгер, хлеб, вино и наконец право пировать
прямо во дворе замка, остаются не до конца удовлетворены своей побе-
дой и, стремясь придать ей некий смысл, провозглашают — для вла-
дельца поместья и для себя — что «все они равны»16.
В дни, предшествовавшие официально заключаемым федерациям,
черты праздника и мятежа переплетаются до неразличимости. Из мас-
сы возможных примеров приведем один. В замке Фори неподалеку от
Салиньяка17 сельская милиция повздорила с хозяином. На ярмарке
только и разговоров было, что о том, чтобы на следующий день пойти в
Фори и «задать там звону»; отправились туда человек пятнадцать, а к
ним по дороге присоединились ожесточенные крестьяне. Но насилие
(возникла перестрелка, в которой, впрочем, никто не пострадал) вне-
запно сменилось перемирием, и действующие лица воспользовались
им, чтобы устроить танцы. Крышка от большого чана, где стирают бе-
лье, летит в огонь, знаменующий одновременно стихию разрушения и
иллюминацию, подобно кострам, разжигаемым на площадях не из хво-
роста, а из церковных скамеек. В других местах пирушка прерывается
угрозами и потасовкой. Короче говоря, любой мятеж обязательно имеет
праздничный оттенок, а во всяком коллективном празднестве слышна
глухая угроза.
Зато символы господствуют везде. Большинство требований касается
именно знаковой стороны: братский поцелуй, флюгер, кокарда. Само
насилие зачастую исполнено символического значения: оно обращается
против флюгеров, церковных скамеек, гербов (порой их даже не ис-
требляют, а лишь придают им обратный смысл: спущенный с крыши
замка и повешенный на дерево свободы флюгер превращается в тро-
фей, не вызывающий ненависти; на скамейках, вынесенных из церкви
на залитую солнцем площадь, рассаживаются местные жители, чтобы
пропустить свой воскресный стаканчик). Люди хватаются за ножи ча-
ще, чем пускают их в ход: ведь речь идет прежде всего о демонстрации
16 Archives d£partementales, Dordogne, В 1688.
17 Enquete par le Procureur du Roi sur 1’affaire de Bar // Arch, nat., D XXIX.
Федеративные праздники,
59
возможностей. Не тягой ли к публичности можно объяснить то, что мя-
теж подчиняется определенному ритуалу? Во всяком случае, люди до-
жидаются праздничного дня, чтобы вынести из церкви скамейки, и де-
лают это под музыку. Они насильно вручают кокарду мэру города, но
при этом движутся не как попало, а составляют процессию. И если они
незаконным образом захватывают понравившийся им лужок с хорошей
травой, то впереди колонны идет барабанщик из муниципалитета. Едва
появившись на свет, непредсказуемость мятежа отливается в ритуаль-
ные формы.
Федеративные праздники
На первый взгляд, все описанное имеет мало отношения к Федера-
ции; и в самом деле, эти наполовину бунтарские, наполовину церемо-
ниальные собрания никогда не именуют себя федерациями. Более того,
первые федеративные праздники были как раз направлены против них
и должны были обуздать их жестокость и буйство. Однако забывать об
этих стихийных сборищах не стоит: они создают почву (смесь страха и
веселья), где укореняется Федерация, и фокусируют всю спонтанность,
которую принято связывать с этим словом.
Впрочем, оно завоевывает признание не вдруг. Составители офици-
альных отчетов еще не располагали четкой, устоявшейся терминологи-
ей для обозначения оборонительных союзов, возникавших зимой
1790 года между разными городами, отрядами национальной гвардии
и т. д. и сопровождавшихся церемониями, которые мы будем называть
федеративными праздниками18. «Союз», «примирение», «общественный
пакт», «коалиция городов», «братская и патриотическая церемония»,
«федерация» — причем последнее слово лишь постепенно вытесняет со-
перников.
Не потому ли, что ему дарована вторая молодость? Популярность
вернулась к этому слову, вышедшему из употребления еще в XIV веке,
весьма недавно: в словарях Ришле, Фюретьера и Академии его нет. В
словаре Треву существительное «федерация» также отсутствует, но зато
там есть прилагательное «федеративный»: «Г-н де Монтескье прибег к
этому слову, рассуждая о разных провинциях Голландской республики,
соединенных между собою договорами». Сначала оно вошло в язык по-
18 Чтобы не смешивать их с праздниками Федерации как таковыми, т. е.
праздниками 14 июля.
60	Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
литики: его используют Дюпон де Немур19, который называет налоги
«федеративным узлом» (un noeud Cede rati 1), и Мабли20, связывающий
его с «Республикой». В предреволюционные годы пример Америки (а
также Швейцарии) вводит в обиход существительные «федерация» и
«конфедерация» и заряжает глагол «se Гёбёгег» («объединяться в феде-
рацию») энергией, оттененной восхищением перед народами, которые
таким образом поступают. Но от политического жаргона до общеупот-
ребительного языка расстояние немалое. Преодолеть его слову «феде-
рация» помог Великий страх21: надо было как-то называть все лиги, как
оборонительные, так и наступательные, возникавшие в борьбе с врага-
ми нации. Слова «союз», «коалиция» для этого годятся, но им не хватает
институциональной торжественности. Итак, в конечном счете «федера-
ция» и «конфедерация» берут верх. Поначалу между ними практически
нет различия, и, по-видимому, лишь удобство прилагательного «феде-
ративный» («конфедеративный» встречается гораздо реже) наконец по-
зволяет восторжествовать слову «федерация».
Во всех федеративных праздниках национальная гвардия — главное
действующее лицо. Национальная гвардия какого-нибудь города или
деревни заключает оборонительный союз с ближайшим подразделени-
ем национальной гвардии или с гарнизоном — союз против разбойни-
ков, о появлении которых в соседнем лесочке стало известно в округе,
или же против врагов революции, о чьем таинственном присутствии
твердят с упорством, напоминающим заклинания. Праздник нужен,
чтобы освятить этот союз. Следовательно, перед нами прежде всего во-
енное торжество, где развеваются знамена, где присягу приносят с об-
наженной шпагой в руке и где средоточием даже религиозной церемо-
нии является освящение знамени.
Подписи под отчетами говорят о том же. Свои росчерки здесь остав-
ляют вперемешку офицеры регулярных войск и национальной гвар-
дии. Рядом расписываются кюре, мэр и чиновники муниципалитета,
нотабли, которые, впрочем, уже могли поставить подписи выше как на-
19 Dupont de Nemours, De 1’origine et des progres d’une science nouvelle. Paris:
Desaint, 1768.
20 Mably, Observations sur les lois et le gouvernement des Etats-Unis d’Amerique.
Amsterdam: J. F. Rocard, 1784.
21 В историографии «Великим страхом» принято называть панику, которая
царила во Франции в период с 20 июля по 6 августа 1789 года, и в частности —
крестьянские выступления против феодальных привилегий. — Примеч. перев.
Федеративные праздники
61
циональные гвардейцы. Всегда ли такая последовательность соблюда-
ется неукоснительно? Отчетами зафиксированы некоторые колебания в
правилах выбора. Старый корпоративный порядок, в целом сошедший
на нет, порой все же действует, предписывая сословный принцип из-
брания: один человек от врачей, по одному — от портных, парикмахе-
ров, кровельщиков... Подчас же, напротив, новый порядок, смешива-
ясь с прежним, прокладывает себе дорогу; тогда в процессии оказыва-
ются женщины и дети, объединенные в символические группы, где ие-
рархия отсутствует: по-видимому, они могут участвовать в торжестве
лишь в качестве «слитной массы», в то время как чины и положение
мужчин всегда отмечаются с большой тщательностью. Иногда граждане
прибегают и к бесстрастному алфавитному порядку: именно его безого-
ворочной строгостью задана последовательность шествия представите-
лей разных городов в Понтиви22. Таким образом, даже в последнем слу-
чае демократия остается скорее внешней, нежели сущностной, ибо на-
кладывается на иной порядок: все делегаты — это нотабли; нотаблями
являются и те «красавцы из национальной гвардии»23, для которых по-
добное шествие есть знак предпочтения, эстетического выбора, наслаи-
вающегося на выбор общественный.
Новизна этих военных праздников едва уловима. Что обычно можно
увидеть на федеративном празднике? Шествие национальной гвардии и
регулярных частей, направляющихся (часто — за пределы города) к
мессе, которая служится под открытым небом и разделена на несколько
частей произносимыми речами (даже проповеди священников по тако-
му случаю превращаются в «торжественные речи») и освящением зна-
мен, сопровождающимся принесением присяги; затем процессия воз-
вращается в город и направляется к мэрии, чтобы составить и подпи-
сать только что заключенный пакт о федерации; после этого дается бан-
кет, часто с иллюминацией; иногда для вящей благопристойности по
вечерам устраивается бал и фейерверк. В этой весьма незамысловатой
схеме самый существенный элемент — осознанная жажда объединения,
которое, как мы уже видели, проистекает из двух источников — страха
и воодушевления. Страх остался, но теперь о нем говорят вслух: в Бор-
до отчет перечисляет все, что внушает ужас горожанам (ровно того же,
22 A. Duchalellier, Histoire de la Revolution dans les departements de 1’Ancienne
Bretagne. Paris: Desessart, 1836.
23 Федерация Негрпелисса. Ср.: P. Archer, La f£te de la Fdderation en 1790
dans la commune de Montauban H Actes du 79е congres des Societes savantes, 1954.
62 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
впрочем, боятся и жители других областей); участников празднества в
Нанси не покидает ощущение, что они со всех сторон окружены «ог-
ромными лесами, в коих бесчинствуют целые шайки негодяев», и они
пользуются торжеством как предлогом для того, чтобы потребовать раз-
дачи оружия. Воодушевление также никуда не пропало, хотя и оказа-
лось канализовано: рукоплескания и крики теперь раздаются словно по
заказу. Зато из этих праздников, задуманных, конечно же, для того,
чтобы обезоружить жестокость, бесследно исчезает насилие с сопутст-
вующим ему духом провокативности и пародии: их действительно нет,
если не считать нескольких мелких эпизодов, происходящих то здесь,
то там из-за упрямства какого-нибудь кюре или мэра.
Полностью ли уходит стихийность? Следы ее обнаруживаются в том,
что между датами праздников в разных местах существует значитель-
ный разброс. За этим кроются всплески инициативы на местах, некие
«течения» единства, направление которых можно проследить, подобно
прихотливым поворотам и изгибам страха. Порой федеративная клятва
возникает из обычного веселья, словно народному празднику, затеян-
ному в чрезвычайных обстоятельствах, необходимо возвыситься над са-
мим собой: в Бурже24 25 на Иванов день (25 июня 1790 года) после того,
как чиновники муниципалитета подожгли заготовленные на площади
вязанки хвороста, граждане, плясавшие вокруг костра, пожелали при-
дать своему веселью особую торжественность, принеся гражданскую
присягу. Так заключается импровизированная федерация. Кроме того,
иногда праздник становится поводом для изобретения своего рода по-
граничных ритуалов, бросающих друг другу в объятия жителей дере-
25
вень, которые враждовали с незапамятных времен ; зачастую эти цере-
монии очень примитивны, но в них властно дает себя знать символика
поступка и жеста: дабы лучше выразить происходящее, командир на-
циональной гвардии Мельжака, произнося присягу, берет за руку сво-
его коллегу из Кастельперса26 * 28. В этих живых картинах единства цен-
тральная роль отведена молодежи: она призвана участвовать в выдви-
жении тех, кто распоряжается праздником и устраивает его, «свершать»
Федерацию, выказывать единодушие нового типа. Здесь ощутимо вос-
24 Registre des d£lib£rations, 23 juin 1790 //Archives communales de Bourges.
25 Федеративный праздник в Краване и Вермантоне предстает как «прими-
рение между жителями городов Кравана и Вермантона, в продолжение двух-
сот лет питавшими друг к другу постоянную и непреоборимую враждебность».
28 Extrait du registre de la municipal^ de Meljac // Arch, nat., C 120.
Парижская федерация
63
поминание о том, что в каждом поколении именно молодежь отыгрыва-
ет обряды соперничества и, значит, она же должна возмещать причи-
ненный этим убыток. Такого рода эпизоды весьма интересны, ибо они
показывают, как древнейший ритуал переплетается с политическими
новациями, но чрезвычайно редко встречаются в огромном корпусе ис-
точников. Идея организации решительно преобладает: об этом свиде-
тельствует и явная одержимость властей тем, чтобы праздник непре-
менно был описан в регистрационных книгах муниципалитета. Не сто-
ит жаловаться: этому обстоятельству мы обязаны самим существовани-
ем архивных документов.
В них, впрочем, таится еще один сюрприз: хотя никакого официаль-
ного законодательства, касающегося революционных праздников, пока
не существует, все официальные описания, отражающие один и тот же
порыв, поразительно похожи друг на друга: повторяются тон, лексика,
расстановка персонажей и декораций. В ходе их сопоставительного чте-
ния отчетливо вырисовывается модель праздника, возникшего в вооб-
ражении нотаблей и осуществленного ими. Наименее удивительное об-
стоятельство здесь — даже не то, что данный стереотип в конце концов
дошел до Парижа. Это понятно: импульс исходит из провинциальных
глубин. Впрочем, так будет продолжаться недолго. Париж вскоре при-
мет эстафету и попытается дисциплинировать праздники, из которых
уже выветрился дух карнавала и насилия, хотя инициатива их устрое-
ния по-прежнему выскальзывает из рук власти.
Парижская федерация
В Париже вся эта неразбериха рождает беспокойство: влияние, ока-
зываемое национальными гвардейцами на регулярные войска, не со-
всем безопасно. «Возвышенная мысль о всеобщей Федерации, выдвину-
тая парижанами, проживающими в округе св. Евстафия, и с воодушев-
лением принятая всей страной, заставила министров окаменеть», — пи-
шет Камиль Демулен27. Поскольку власть неспособна остановить это
движение, военный министр пытается подстроиться к нему на ходу:
4 июня, описывая плачевное положение армии, он объявляет о том, что
король разрешил полкам участвовать в патриотических федерациях и
приносить гражданскую клятву вместе с национальной гвардией. Ко-
роль, по словам министра, «признал таким образом не ряд отдельных 27
27 Involutions de France et de Brabant, № 34.
64 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
союзов, но совокупное желание всех французов, жаждущих всеобщей
свободы и процветания»28. Итак, регулярная армия на законных осно-
ваниях может принимать участие в федеративных праздниках. Бук-
вально на следующий день мэр столицы Байи от имени Парижской
коммуны обращается к Учредительному собранию: он говорит, что на-
стало время объединить все федерации, и подает депутатам мысль о
«Великой Федерации» всех отрядов национальной гвардии и регуляр-
ных войск королевства. Она должна состояться в Париже 14 июля теку-
щего года29 *. Почему в Париже? Байи почти извиняется за этот выбор:
«Мы отправились бы в самые удаленные уголки королевства, чтобы со-
единиться с вами, но именно в Париже пребывают наши законодатели
и наш король». Депутация от столичной коммуны предлагает, чтобы де-
путаты, направляемые на праздник Федерации, по меньшей мере напо-
ловину были гражданскими лицами. Конституционный комитет этому
противится. В итоговом документе, составленном Талейраном, зафикси-
рованы два необходимых условия участия: следует зарекомендовать се-
бя активным гражданином и защищать Конституцию и законы с оружи-
ем в руках. Но на национальный праздник граждан будут сзывать
именно в качестве солдат: «К объединению шагает Франция вооружен-
ная, а не заседающая в собраниях» .
Рождение праздника Федерации невесело, о нем спорят, и это слу-
жит предвестием того, что он будет иметь глубоко консервативный ха-
рактер. Из торжественных клятв, связавших деревню с деревней и ар-
мейское подразделение с батальоном национальной гвардии, возникает
официальная, единая для всех присяга, слова которой напоминают о
том, что праздник должен не вызывать к жизни нечто новое, а охранять
безопасность людей и их имущество, свободную торговлю зерном и
прочим продовольствием. Оборонительный тон присяги по-прежнему
свидетельствует о страхе, который на сей раз утратил изначально при-
сущую ему связь с радостью; любой внушаемый им поступок предсказу-
ем. С появлением официально утвержденного текста клятвы, распро-
страненного во всем королевстве парижским муниципалитетом и реко-
мендованного для произнесения «единым хором и в одно и то же время
всеми жителями всех частей государства», в празднестве берет верх ор-
28 Discours de М. de La Tour du Pin, ministre et secretaire d’Etat au departe-
ment de la Guerre, & la stance du 4 juin 1790. Paris, s.d.
29 Arch, nat., D IV 49.
so Biblioth£que nationale, manuscrits frantjais 11697.
Парижская федерация
65
ганизационная сторона. Она порой сводится к принятию присяги, то
есть оказывается возвращением к порядку: так, один из отчетов вообще
не упоминает о празднике и называется «отчетом о торжественных при-
сягах, данных в Мулене 14 июля 1790 года». С другой стороны, состав
депутатов также подчеркивает охранительный характер праздника, о
чем было сказано выше: национальные гвардейцы каждой коммуны вы-
бирают из сотни шесть человек; эти «первичные» депутаты съезжаются
в главный город округи и в свою очередь избирают двоих из сотни. Ар-
мия же вовсе лишена выбора: депутатами становятся офицеры, унтер-
офицеры и наиболее заслуженные солдаты. Перед нами в высшей сте-
пени выразительный символ пути, пройденного со времени федератив-
ных собраний, где преобладала молодежь — группа, не имеющая чет-
ких очертаний, но отличающаяся несомненным общественным едино-
душием.
По мысли организаторов, «Великая Федерация» заключалась скорее
затем, чтобы завершить бурную эпоху, чем для того, чтобы привести
людей в движение. Они не догадывались о том, что коллективное во-
одушевление выплеснется за рамки их унылых проектов. Первый знак
такого поворота событий — поток рукописной литературы. Предложе-
ния по размещению прибывающих в столицу федератов, просьбы о вы-
делении мест на празднике, беспокойство по поводу возможной нехват-
ки съестных припасов — все сюжеты годятся для тех, кто умеет дер-
жать в руке перо: граждане пишут оды, излагают проекты памятных
медалей; в спешном порядке печатаются путеводители по столице, «ги-
гиенические и патриотические планы расположения публичных домов
в городе Париже», «прейскурант на услуги девиц из Пале-Руаяля», а
также «Бескорыстные обращения к находящимся в дороге федератам»,
где угадывается авторство Ретифа де ла Бретона31. Эти горячечные со-
чинения исполнены стремления как можно шире распахнуть перед де-
путатами ворота города, красотами которого они смогли бы наслаж-
даться, не истратив ни гроша; ощутима здесь и жажда новизны, кото-
рую лишь в малой степени сможет удовлетворить праздник. Таковы
предложения г-жи Муре32, сочинительницы «Анналов полового воспи-
тания»; по ее мнению, женщины и девицы также должны принять уча-
стие в празднике. Эта «женская федерация», отвергнутая Консгитуци-
31 Avis aux Confeder£s des LXXXIII departements sur les avantages et les dan-
gers du sejour & Paris. Paris, s. d.
32 Arch, nat., C 82, №817.
5	2872
66	Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
онным комитетом, прославится лишь тем, что пятьсот входящих в нее
девиц торжественно преподнесут в дар церкви святой Женевьевы кар-
тину, на которой изображена конфедерация. Но это произойдет во
вторник, 20 июля; на официальном же празднестве эта делегация так и
не появилась.
В преддверии торжественного дня и по мере распространения слу-
хов сумятица в умах парижан возрастает. Город терзаем постоянным
страхом: аристократы замирают при мысли о том, что может произойти
в Париже, где собралась вся революционная Франция, и бегут из столи-
цы (так, например, поступила мать г-жи де Вильнев-Арифа, испугав-
шаяся «стечения в Париже ста тысяч хорошо вооруженных патриотов,
которые пришли объединяться»33); самих же патриотов немало трево-
жили упорные разговоры о том, что праздник есть не что иное, как хит-
рая ловушка, устроенная аристократами, во власти которых находится
почти пустой Париж: ведь большинство жителей днем уходит работать
на Марсово поле. У этого страха перед воображаемым есть своя функ-
ция. Он чует присутствие затаившегося врага и, ополчая людей против
него, надежным цементом скрепляет национальное единство.
Так начинает складываться корпус легенд о единодушии, где самым
симпатичным образом, исполненным искренней теплоты, становится
совместный труд на Марсовом поле. Каждый представляет свою (разу-
меется, приукрашенную) историю об этом строительстве, остановив-
шемся было по небрежности и равнодушию чиновников, но закончен-
ном в срок благодаря труду самих парижан, которые позабыли о со-
словных, возрастных и половых различиях. Мемуары, газеты, рукопис-
ные листки и даже такие свидетели, которых менее всего можно запо-
дозрить в симпатиях к происходившему (как, например, граф Фернан
Нуньес34), в один голос утверждают, что это и был настоящий празд-
ник. Вероятно, здесь срабатывает классический механизм психологии
ожидания—той самой, которая превращает субботний вечер в пре-
краснейшую минуту воскресного дня. Возможно также, что в порази-
тельной новизне увиденного каждый просто черпал то, что было ему
ближе всего. Современники, возвращавшиеся в Париж после долгого
отсутствия, приходили в замешательство при виде «стаек светских, эле-
Si Madame de Villeneuve-Arif at, Souvenirs d’enfance et de jeunesse, 1780—1792.
Paris: E. Paul, 1902.
34 A. Mousset, Un t£moin ignore de la Revolution, le comte de Fernan Nunez,
ambassadeur d’Espagne St Paris, 1787—1791. Paris: Champion, 1924.
Парижская федерация
67
гантно одетых женщин», которые несли кирки и лопаты; в память им
западала нелепость и «пикантность» этого зрелища35. Тот, кто был до-
статочно образован, чтобы смотреть на мир глазами историка искусства,
видел перед собой картину римского порядка36, коим были движимы
люди и их действия. Наконец, моралисты могли извлечь массу сентен-
ций из того факта, что «четверть Парижа взялась за тачки»! Никто не в
состоянии противиться мысли о том, что происходит подлинный празд-
ник: не изнурительная поденщина, но труд, соединенный с красотой и
изяществом; это живое чувство современников, а не позднейшая вы-
думка хроникеров, любящих вещать пророческим тоном. Возьмем один
пример из тысячи: описание, помещенное в газете «Парижские револю-
ции»37. В нем хорошо видна та смесь полезного и легковесного, благо-
даря которой тяжелые земляные работы превращаются в «настоящие
гражданские праздники»: до краев нагруженная землей тележка, при-
ехавшая на Марсово поле, возвращается, украшенная зелеными ветвя-
ми и влекомая молодыми людьми и красивыми девушками. По вече-
рам, перед тем, как покинуть поле, все собираются вместе, но это не
просто группа людей, а церемониальное шествие: ветка дерева служит
штандартом, процессию возглавляют барабанщик и флейтист; все дер-
жатся за руки — «и в знак сердечной приязни, и для того, чтобы прой-
ти по улицам города в большем порядке». Так рождается ритуал. Здесь
хватает и тяги к внешнему, показному (необходимо обратить на себя
внимание, и многие этим пользуются), и скрытого насилия. Со слов
Луи-Себастьена Мерсье и Ленде38 известно, что на знамени мясников
был изображен нож; некое цеховое объединение предполагало отпра-
виться на Марсово поле колонной, во главе которой должен был ехать
катафалк, украшенный жабами, змеями и крысами: они «изображали
собой останки духовенства и аристократии», над которыми проливают
слезы нарумяненные старухи39. Аристократ остается соглядатаем,
антиобразом этих дней всеобщего единения.
35 G. Bapst, Lettres d’un attache saxon, 11 juillet 1790 // Revue de la R£volution,
1884, tome IV.
36 См. письмо Броньяра к г-же Виже-Лебрен: J. S. de Sacy, Les Brongniart.
Paris: Pion, 1940.
37 Revolutions de Paris, № 52.
38 Письмо T. Ленде к P. Ленде, 8 июля 1790 (Robert-Thomas Lindet,
Correspondance. Paris: Society d’Histoire de la Revolution frangaise, 1899).
39 Enterrement du despotisme ou Funerailles des Aristocrates, seconde fete
nationale dddi£e a nos patriotes bretons. S. 1. n. d.
68 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
Именно отсутствие аристократов (пусть даже мнимое), и только оно
может придать Марсову полю сакральный статус. Возведенный там ам-
фитеатр становится «религиозным памятником», к которому устремле-
ны взоры целой нации, — потому, что ни один аристократ не прикос-
нулся к лопате или заступу. Как и всегда, Камиль Демулен ощущает это
лучше, чем кто-либо: созданный руками патриотов амфитеатр стал свя-
тыней, и наоборот, руки, его возводившие, оказались в свою очередь ос-
вящены. «Оттого я еще больше преклоняюсь перед множеством граж-
дан и гражданок, полагающих, что не их участие облагородило эти тру-
40
ды, но напротив, что их руки освящены сими трудами...»
Представление о Марсовом поле и Париже как местах сакральных
не без наивности выражено во многих официальных описаниях: Па-
риж, словно обетованная земля, вырастает перед глазами тех, кто при-
ближается к нему. Всеобщая Федерация, пишут в Аржане, пройдет «у
стен столицы» 14 числа сего месяца. Э. Кине замечательно точно сказал,
что федераты вступают в Париж, как в святой город. Чем именно освя-
щено это место — революционной историей? Да, разумеется: ни один
депутат не мог бы считать, что цель его путешествия достигнута впол-
не, если бы не увидел Бастилию. Но дворец Тюильри, по меньшей ме-
ре, так же притягателен. В Париже живет король; он и сакрализует го-
род. Он также становится целью паломничества: депутаты наверняка
увидят его, а быть может, и прикоснутся к нему. На многочисленных
свидетельствах лежит отпечаток завороженного ожидания — к велико-
му смятению газет, раздосадованных тем, что столько честных патрио-
тов так быстро и надолго цепенеет в присутствии короля. Один нацио-
нальный гвардеец из Нормандии простодушно поясняет, почему празд-
ник, с его точки зрения, являл собой чудесное и неповторимое зрели-
ще: в самом центре Марсова поля сидел на троне король, «которого ка-
ждый мог созерцать в свое удовольствие»40 41. Кюре из Вовера, не сумев-
ший предпринять такое путешествие, призывает своих прихожан пере-
нестись душою и сердцем в Париж и оказаться «среди наших братьев,
которые в сей миг наслаждаются лицезрением Людовика XVI»42. Эта
эйфория, ощутимая и в подарках, которые были преподнесены королю
40 Revolutions de France et de Brabant, № 34.
41 Archives communales de Caen, pieces sur la Revolution, liasse 36.
42 Discours adress£ & M. Rame, ministre des protestants de Vauvert, aprds le
serment civique et fraternel, en presence de la municipalite et du peuple et aux
pieds de 1’Autel de la Patrie, par J. B. Solliers, cure de Vauvert, s. 1. n. d.
Парижская федерация
69
(шпага, врученная ему капитаном бретонских федератов, перстень Ту-
ранжо), охватывает все стороны бытия. «Они несли всем новую душу, —
замечает Кине, — и потому все пленяло их»43. Город городов распахи-
вает гостям свои ворота, дома — двери; форма национальной гвардии
действует как «сезам, откройся!», как приглашение и в самом деле снять
и спрятать наряд буржуа (об этом рассказывает некий магистр хирур-
гии из иезуитской коллегии города Ла Флеш) 44.
Могли ли эти новые (в буквальном смысле) души насытиться париж-
ским праздником? Бесспорно, огромный город щедро дарит участни-
кам организованного путешествия все эффектные увеселения, которы-
ми располагает: парады (18 июля на Марсовом поле и 19-го — на пло-
щади Звезды), лодочные состязания на Сене, большой фейерверк на
Новом мосту. Дни перед праздником Федерации и после него до отказа
заполнены развлечениями и зрелищами. Одни, кажется, наконец явля-
ют собой идеальный праздник, беззаботный, сельский — такой, о кото-
ром мечтал весь XVIII век. Так, маркиз де Ферьер, оказавшийся возле
Бастилии 18 июля, восхищается тем, что присутствует на празднике,
выдержанном в идеально руссоистском духе: здесь в немного фантасти-
ческой обстановке, напоминающей о «веселии счастливых теней в Эли-
зиуме»45, буржуа перекусывает, усевшись на траву и «тихо наслаждаясь
существованием»; здесь несколько моряков в жилетах и кальсонах ста-
раются дотянуться до трехцветного знамени, развевающегося на вер-
шине высокого, щедро намыленного шеста. Другие праздники, по-ви-
димому, предвещают церемонии, которые вскоре станут отличитель-
ным знаком революционной эпохи: такова карнавальная процессия,
под траурное песнопение «De Profundis» обносящая вокруг Бастилии
полено, обряженное в брыжи и скуфейку. Однако эти бесконечные
праздники остаются внешними по отношению к Федерации как тако-
вой и ничем ее не напоминают.
Дело в том, что организаторы праздника из необъятного потока про-
ектов, кажется, предпочли всему прочему длинное шествие, мессу и
торжественную присягу. Их выбор, несомненно, отличается строгостью
и даже суровостью. Процессия осталась всецело военной. То, что могло
как-то оживить и разнообразить ее (к примеру, дамская конфедерация
43 Е. Quinet, La Revolution, op. cit.
44 Uzureau, Une relation in£dite de la fete de la Federation // Annales de la Revo-
lution, 1923, tome XV.
45 Marquis de Ferrieres, M6moires. Paris: Baudoin fils, 1821.
70 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
г-жи Муре), принято не было. Единственное церемониальное новшест-
во, которому, впрочем, было суждено блестящее будущее, свелось к
формированию двух колонн: детей и стариков, «сих двух крайних точек
человеческой жизни, кои внушили зрителям немалый интерес»; Учре-
дительное собрание, влившееся в процессию на площади Согласия,
оказалось как раз между ними. Остальное не ново: кавалеры и гренаде-
ры парижской милиции идут в голове и хвосте шествия; посредине
движутся депутаты от регулярной армии и департаментов. И даже кра-
сочная пестрота: разноцветье великолепных флагов, развевающихся
46
над депутациями парижских округов , и знамен восьмидесяти трех де-
партаментов, фиолетовый бархат королевского трона — должна была
меркнуть на фоне беспросветно серых небес.
К тому же бесконечным колоннам понадобился не один час (с того
момента, как они прошествовали под сводами триумфальной арки) на
то, чтобы заполнить Марсово поле и выстроиться на нем. Камиль Дему-
лен, как всегда проницательный, пишет об этом без обиняков: «Вовсе
не процессия сделала этот праздник похожим на античные торжества,
ибо ее созерцание быстро прискучило даже самым любопытным»46 47.
Как бы то ни было, эта процессия заложила основы скучной, плоской
сценографии, лишенной блеска и пафоса. Известно, почему Мирабо
был так ею разочарован. Она вывела на сцену Лафайета, сделала его не-
повторимой фигурой, человеком провинций, хотя «следовало бы отде-
лить генерала Федерации от монарха и предписать королю исполнение
обеих ролей. Приняв парад, генерал Федерации вновь стал бы королем
и поднялся на трон, откуда опять сошел бы для того, чтобы перед алта-
рем принести присягу»48. Впечатление, которое могло бы произвести
такое зрелище, ни в коем случае не является плодом воображения Ми-
рабо: подчинив себе пространство Марсова поля, король заключил бы
договор с нацией и освятил бы собственную присягу. Но мы знаем, с ка-
кой небрежностью и беспечностью король, приехавший поздно и си-
девший на троне развалясь, держался на краю праздника. Другие со-
временники, хотя и не отличавшиеся такой опытностью в политике,
46 См.: Description curieuse et interessante des 60 drapeaux que 1’amour patrio-
tique a offerts aux 60 districts de la ville et des faubourgs de Paris, avec Implications
des Allegories, Devises, Embl6mes et Exergues dont ils sont ornes. Paris: Sorin, 1790.
47 Revolutions de France et de Brabant, № 35.
48 Письмо Мирабо к г-ну де Ла Марку // Correspondance, tome II. Paris: Vve
Le Normant, 1851.
Новый праздник?
71
как Мирабо, с не меньшей горечью замечают, что на празднике не было
действия, которое вдохнуло бы жизнь в колоссальное сценическое про-
странство; «Мы оказались слишком малы для этой картины или же кар-
тина — слишком велика для нас. Пропорция между зрелищем и зрите-
лями была полностью разрушена»49 50.
Новый праздник?
Не пригрезилось ли все это историкам? Какие черты сурового празд-
ника могли внушить им такой энтузиазм? Где они увидели плоды свобод-
ного, непосредственного творчества: новизну церемоний и народное еди-
нодушие? Эти две стороны вопроса необходимо рассмотреть подробнее.
Чтобы отыскать (или, по крайней мере, попытаться найти) единоду-
шие в ритуалах, следует, видимо, перевести взгляд с парижской Феде-
рации на провинциальные; впрочем, уже Мишле именно отсюда по-
черпнул многие приводимые им примеры. На самом деле празднова-
ние дня 14 июля в провинции должно было подчиняться только требо-
ванию единовременности, синхронности. Факт весьма примечательный
для эпохи, когда идея единовременности имела колоссальную власть
над умами; тогда многие охотно утверждали, что душа испытывает не-
во
преодолимое отвращение ко всему, что происходит постепенно , а
Бриссо51 * писал, что предпочитает газету книге, ибо насколько медлен-
ное и глубокое влияние оказывает книга, настолько же быстро газета
просвещает целые массы людей, «чьи мысли отвечают ей в тот же миг».
В тот же миг: этой мыслью были поистине одержимы и те, кто устраи-
вал праздники в провинции. Официальные инструкции предписывали,
чтобы федеративная клятва была произнесена в полдень, «всеми вме-
сте, в один и тот же миг во всех частях государства»; при несоблюдении
этих условий сакральность могла сойти на нет. Вот почему люди прила-
гают столько изобретательности к преодолению реальных препятствий,
49 Comte d’Eschemy, Correspondance d’un habitant de Paris avec ses amis de
Suisse et d’Angleterre sur les £v6nements de 1789, 1790 et jusqu’au 4 avril 1791.
Paris: Desenne, 1791.
50 Нидерландский философ Франс Гемстергейс в «Диалогах» замечал: «Ду-
ша называет прекраснейшим то, о чем она может составить представление в
наикратчайший промежуток времени» (Hemsterhuis, CEuvres philosophiques.
Paris: H. J. Jansen, 1792).
51 Brissot de Waruille, Correspondance universelie sur ce qui interesse le bonheur de
1'homme et de la societe. Neufchatel: Imprimerie de la Societe typographique, 1783.
72 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
на которые наталкивается их стремление к синхронности. Иногда все
ограничивается риторическими ухищрениями: таков случай, когда жи-
тели горных районов, сознавая, что они непоправимым и роковым об-
разом заточены в «своих естественных пределах», настаивают на том,
что это не мешает им в нужный миг быть сопричастными остальным
французам в порыве любви к родине. Иногда же в ход идут и церемо-
ниальные действия: если по причине плохой погоды совместную трапе-
зу граждан, которую намеревались устроить на свежем воздухе, прихо-
дится проводить в закрытом помещении, то организаторы, рассадив
участников по разным комнатам, тщательно следят за тем, чтобы здра-
вицы, провозглашаемые за главным столом, доходили до других столов
и других комнат «с такой быстротой, чтобы каждый выпивал свой бокал
в один и тот же миг и за то же самое»52. Этим в конечном счете и объяс-
няется обилие в антураже праздника изображений Молвы с факелами в
руках — аллегорий синхронности: они несут добрую весть, устремляясь
вперед подобно «огню, который в свободном пространстве распростра-
няется неотвратимо...»
Однако парижский муниципалитет, препроводив во все муниципа-
литеты королевства циркуляр с требованием соблюдать единовремен-
ность церемоний, рассылкой других инструкций пренебрег. Отсюда
разнообразие, присущее провинциальным праздникам Федерации, а
также их относительная независимость от парижской модели — хотя
даже самые примитивные из них обязательно включают «совершение
святых тайн», речь и торжественную клятву. Эта независимость прояв-
ляется прежде всего в некоторых вольностях, допускаемых по отноше-
нию к самой присяге. Изменять ее значило бы покушаться на святая
святых; и все же в сравнении с парижской присягой, напряженной и
сжатой, в провинции мы обнаруживаем тексты, где воодушевление бе-
рет верх над строгостью и следованием образцу. Такова, например,
торжественная клятва жителей городка Сабр53 в Ландах: федераты
приносят обет «быть всем нераздельно едиными, всегда любить друг
друга, при необходимости устремляться на помощь нашим братьям вез-
де, где сие будет надобно». Подобный язык предполагает оборону от
общего врага, но дело здесь не ограничивается защитой институций.
Провинциальная свобода сказывается и в переплетении официаль-
ной церемонии и светских обычаев; так, в Безье Генеральный совет * ss
5г Federation du mont Sainte-GeneviSve й Nancy. Nancy: Hoener, 1790.
ss Arch. nat., C 120.
Новый праздник?
73
приглашает на празднество всех, кто умеет танцевать трей54 55. В этот
день, как и в дни небесных покровителей той или иной местности, тан-
цорам раздают по паре башмаков, по паре перчаток и — для соответст-
вия особым обстоятельствам — ленту национальных цветов; их также
просят оживлять плясками все церемонии, «за исключением религиоз-
ных действий». Если же местный праздник или корпоративное торже-
ство «падает» на тот же день, что и праздник Федерации, случается, что
их попросту объединяют. К примеру, угольщики в Монмино, собрав-
шись 13 июля на свой традиционный праздник, клянутся, что «их топо-
ры всегда будут наготове, чтобы они могли не щадя живота защищать
прекраснейшее из когда-либо возводившихся зданий — здание Фран-
цузской конституции»55. В центре всеобщего внимания на празднике
иногда оказывается победитель каких-нибудь местных состязаний: в Ша-
то-Порсьен56 право произнести речь предоставляется девушке, признан-
ной королевой красоты. Порой иллюминацию, по обычаю завершающую
праздничный день, зажигают вокруг майского шеста (Денезе-су-ле-
Люд)57. Пожалуй, организаторы празднеств пускают в ход все, что попа-
дается им под руку. Они без малейшего колебания присоединяют к радо-
сти общественной радость индивидуальную и с восторгом открывают гра-
ницы праздника для важнейших религиозных событий — вех всякого
частного существования; в провинциальных отчетах встречается масса
упоминаний о крестинах, бракосочетаниях, о приданых, пожертвован-
ных бедным девицам58. Праздник присваивает себе блеск и пышность
религиозных процессий, в нем участвуют распятия, святые дары, хоруг-
ви. Стоя у алтаря Отечества, священники повторяют, что этот праздник
и для них является торжеством; нередко именно они в отсутствие устав-
шего мэра преподают участникам празднества уроки ритуала.
Свобода этих праздников, ощутимая уже в том, что они естественно
сливаются с традиционными торжествами и не несут на себе обязатель-
ного военного отпечатка, проявляется и с другой стороны — в церемо-
54 Bulletin du Сотйё des travaux historiques et scientifiques, Section des scien-
ces dconomiques et sociales, 1892. [Трей — народный танец, связанный с обрезкой
виноградных лоз; распространен преимущественно на юге Франции. — При-
меч. перев.]
55 Arch. nat.,C 119.
56 J.-B. Lepine. Histoire de ChSteau-Porcien. Vouziers: Duch£ne-Dufr£ne, 1859.
57 Soci6t£ hist, lett., sciences et arts de La Fl£che, tome VIII.
58 Desmasures, Histoire de la Revolution dans le d£partement de 1’Aisne. Vervins:
Flem, 1869.
74	Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
Ниальных новшествах. В процессиях идут те, чьего участия, на первый
взгляд, трудно ожидать: девушки, дети, старики. То там, то сям они до-
биваются позволения смешаться с остальными участниками (заметим,
впрочем, что об этом они должны просить заранее). В Бофор-ан-Валле
гражданки приготовили сюрприз тем, кто произносил торжественную
присягу: восемьдесят три женщины ненадолго покинули собрание, а за-
тем вернулись — с музыкой, переодевшись в костюмы, изображающие
восемьдесят три департамента Франции. Гражданки в Денезе-су-ле-
Люд придумали еще лучше: с немалым трудом заручившись согласием
муниципалитета и своих семейств, они устроили собственную федера-
цию, и живописность этого зрелища привлекла на праздник множество
молодых военных из городов Боже и Люд, «жаждавших сложить свое
оружие к ногам федераток».
И наконец, хотя в этих праздниках всеобщности обычно отсутствуют
упоминания о ремеслах, по крайней мере один из них все же достигает
высот символического единства (преодолевая подозрительную разнород-
ность всего, что связано с профессиями): так, в Руане земледельцы с бла-
гоговением возлагают на алтарь Отечества орудия своего труда, увитые
гирляндами. Пройдет некоторое время, и революционные праздники
начнут выражать всенародное единодушие одинаково: тем, что их участ-
ники «всех полов, возрастов, состояний» будут «вперемешку» шагать в
торжественной процессии. Но в рассматриваемый период организаторы
празднеств еще далеки от окончательного выбора между этим отвлечен-
ным способом демонстрации единодушия и более прихотливой режиссу-
рой — она, напротив, подчеркивает разнообразие с тем, чтобы единство
засияло еще ярче: таково устроенное в Доле шествие, где бок о бок идут
монахи различных орденов (минимы, кармелиты, кордельеры, бенедик-
тинцы), дамы, девицы, виноградари, землепашцы, садовники, дети. По-
добная пестрота (на которую, впрочем, уже начинают посматривать косо)
и есть отличительная черта провинциальных праздников.
Ею отмечен и их внешний облик: аллегорические Согласия, соеди-
ненные в рукопожатии ладони, треугольники, вершинами которых яв-
ляются Закон, Король и Народ (в Шербуре), поддерживающие друг
друга руки (причем «одной приданы цвета регулярных войск, другой —
цвета национальной гвардии»59) — вот составные части символики
единства. Однако эта символика лишена жестких рамок, она заимствует
59 La F6te de la F£deration & Cherbourg, 14 juillet 1790 // Revue de Cherbourg,
1906—1907.
Новый праздник?
75
все и отовсюду. Из античности (античности синкретичной, без строгих
разделений, где тяжеловесная дорическая капитель свободно венчает
коринфскую колонну) она берет храмы, обелиски, триумфальные колон-
ны, а также (вырвав их из традиционного траурного контекста) пирами-
ды из искусственного мрамора, обрамляющие алтарь Отечества. Из набо-
ра старинных иконографических мотивов, трактованных на новый
лад, — изображения земного шара, сферы. Из модного увлечения экзо-
тизмом — китайские павильоны (их очертаниями навеяна форма сени
над алтарями Отечества), гранатовые и апельсиновые деревца, «сии бла-
гоуханные цветы», которыми сплошь устланы ступени, ведущие на воз-
вышения. Из христианской образности — ангелов, венчающих алтари,
из системы аллегорий — крылатых женщин, несущих лавровые ветви,
компасы, зеркала, писчие перья, вазы и курящийся ладан, что следовало
толковать как Согласие, Философию, Историю, Религию и так далее...
Однако все эти старинные мотивы, неоднократно перемешанные в
горниле праздника, теперь окрашены в цвета национального флага и
сплавлены с еще невнятным лепетом революционной символики. Алле-
горические фигуры Согласия и Мудрости поднимают шест с фригий-
ским колпаком. Ангелы размахивают трехцветными знаменами. На ко-
ролевских коронах висят красные колпаки. Алтари покрыты разбиты-
ми цепями. И воздушные шары — выдумка ученого века — уносят к не-
бесам национальные эмблемы.
Сценография праздников демонстрирует такое же веселое невнима-
ние к строгим критериям. Порой организаторы принимали за образец
праздник Тела Господня; о нем напоминают те процессии, где участни-
ки несут, среди прочего, ковчег завета — как нечто, «относящееся к ре-
лигии». Но в качестве модели могут выступать и триумфы римских им-
ператоров; в Лилле по улицам едут колесницы, «нагруженные трофея-
ми, подобными свободе Франции», в них сидят также мэр, представи-
тель короля, генерал национальной гвардии, члены муниципалитета.
Гвоздем всей программы служит влекомая слоном римская колесница с
укрепленным на ней бюстом Людовика XVI в окружении всех атрибу-
тов королевской власти60. В других местах (например, в Экс-ан-Прован-
се) праздник воспроизводит церемонию торжественного въезда монар-
ха в город: здесь портрет короля, несомый четырьмя национальными
гвардейцами, пересекает городскую черту под рокот барабанов; дабы
60 Н. Richebe, Journal d’un bourgeois de Lille pendant la Revolution, 1787—
1793. Lille: Prevost, 1898.
76
Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
создать полную иллюзию сакрализованного действа, национальные
гвардейцы делают портрету на караул и запевают песню.
Представляя себе все перечисленное, нельзя забывать о пронизы-
вающей эти картины роскоши или, во всяком случае, своего рода чувст-
венности, которая впоследствии совершенно исчезнет из официальных
описаний. Здесь еще царит (впрочем, это продлится совсем недолго)
наслаждение красками, неторопливое перебирание тканей. Празд-
ник — это возможность устроить братские трапезы, о которых время от
времени с сочувствием рассказывают отчеты; без тени пренебрежения
они повествуют о подававшихся гражданам паштетах, окороках, отвар-
ном мясе, жарком из баранины, уток, индюков, об увитых гирляндами
бочках с вином, стоявших справа и слева от оркестра. Праздник служит
поводом для возлияний и щедрых даров, для раздачи хлеба и вина, для
сокращения сроков тюремного заключения, а иногда для быстрого
свершения правосудия, в котором принимают участие все сообща.
Именно этот сплав и придает празднику Федерации подлинную но-
визну. Перед нами, по всей видимости, не изобретение доселе невидан-
ного ритуала, но смешение разнородных элементов, словесный и визу-
альный синкретизм, в сущности, весьма точно передающий то, что в
рамках праздника оказывается рядом: короля и свободу (они, по свиде-
тельству г-жи де Сталь, в то время казались французам «безусловно еди-
ными»); праздник и католичество, ибо, по словам священника из одной
деревушки в департаменте Дром, «невозможно быть верным народу, не
будучи верным Богу, а верным Богу быть нельзя, не будучи добрым
христианином и католиком»61; наконец, праздник и конечную цель бур-
жуазной революции: благая весть, которую должен нести праздник, это
(согласно «речи», произнесенной настоятелем церкви святого Иоанна
перед федеративным собранием национальных гвардейцев) мысль о
том, что «стезя должностей, почестей и званий отныне открыта. И пра-
во идти по ней дают только истинные заслуги...»
Праздник всех французов?
С другой стороны, историки с большой охотой трактовали праздник
Федерации как стирание различий, исходя при этом из двух основопо-
лагающих образов. Первый — стечение народа на Марсовом поле, на-
всегда оставшееся незабываемым впечатлением для тех, кому, подобно
61 Arch. d£p., Drome, L 224.
Праздник всех французов?
77
Станисласу де Жирардену, довелось увидеть «холмы Пасси, покрытые
зрителями, дым пушечных выстрелов, блеск оружия, пестроту мунди-
ров»62, Важна не только эстетическая насыщенность и красочность зре-
лища; самый факт собрания граждан в ту эпоху казался колоссальной
нравственной победой: праздник освящает переход от частного к обще-
му и, воздействуя на толпу «подобно некоему электрическому разряду»,
сообщает чувства каждого всем. Праздник позволяет «то, чего не позво-
лил бы деспотизм», а именно смешение граждан, наслаждающихся зре-
лищем, которое они устраивают друг для друга, и гармонией сердец.
Прислушаемся к словам Пуайе: «Вспомним, что под властью деспотиз-
ма люди, не доверявшие друг другу и не имевшие никаких общих инте-
ресов, прятались от окружающих и превратно судили о них, замыкаясь
в границах собственной семьи, которая служила им, так сказать, сбор-
ным пунктом; политика деспотизма же была направлена на то, чтобы
поддерживать и укреплять сие роковое разъединение»63. Стечение гра-
ждан на Марсовом поле в глазах всех было разрушением мира, состояв-
шего из множества узких мирков.
Еще более возбуждающим и характерным оказывается образ не-
обыкновенного путешествия, которое предшествовало парижскому соб-
ранию и сделало его возможным: для многих федератов эта поездка бы-
ла первой в жизни, и ей суждено было остаться единственной. Некий
скромный делегат из Бордо, делясь с женой впечатлениями от торжест-
ва Федерации, попутно рассказывает ей о тех экскурсиях, которые он
считает приличным совершить перед возвращением домой: «Завтра еду
в Версаль, в Марли... Потом увижу Шантийи, Эрменонвиль и Сен-Де-
ни, а там отправлюсь в обратный путь и до конца жизни уже не стро-
нусь с места64». По этому замечанию можно судить о том, каким колос-
сальным прорывом в горизонте повседневности был отъезд в Париж на
праздник Федерации, и, следовательно, как сильно переживалось путе-
шествие как таковое. Впрочем, чтобы ощущение уникальности не ис-
чезло, это предприятие и не должно быть легким. Нужна длинная до-
рога: и действительно, из Авиньона делегаты выезжали уже 5 июля, из
Аржантана — 7-го. Необходимы трудности, усталость: газеты то и дело
с сочувствием пишут о тех федератах, которые, подобно посланцам Бре-
62 S. de Girardin, M£moires. Paris: Moutardier, 1829.
63 Poyet, Idees g£n£rales sur le projet de la fete de 14 juillet. Paris: Vve
Delaguette, s. d.
64 La Fete de la F£d£ration, 1790, Lettre d’un delegu£ // Revue rdtrospective,
1890, tome VIII.
78 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
тали, преодолевают дорогу пешком; «некоторые опасались, как бы де-
путаты Конфедерации не прибыли в Париж, словно наши щегольки-
офицеры— к своим полкам, то есть в каретах... Бретонцы, неизменно
являющие нам возвышенный образец, ныне пренебрегают утомлени-
ем— так же, как некогда они бросали вызов деспотизму». Это марш
«спартанцев»; а ведь, по замечанию Камиля Демулена, Юрские горы
Дальше отстоят от Парижа, чем Лакедемония от Дельф. Воображению
требуются падающие с ног, обливающиеся потом путешественники:
ведь усталость сакральна. Нужны опасности: парижский студент Эдмон
Жеро ждет младшего брата, направляющегося в Париж на праздник Фе-
дерации (отец молодых людей, просвещенный судовладелец из Бордо,
желает преподнести им в подарок зрелище Федерации, которую он пони-
мает как великолепную увертюру к грядущему XIX столетию). Старший
брат буквально преследует младшего советами касательно его путешест-
вия — новой «Одиссеи»: «Смотри в оба, иди мимо ножей, которые пред-
ложат тебе девушки в Шательро, на почтовой станции. Это все дрянь, не
покупай ее. Ты, подобно Одиссею, должен остаться глухим к мольбам си-
рен...»65 Нужна отвага — даже если от нее страдают, как это происходило
в случае с бретонцами, церковные скамейки и феодальные эмблемы66. И
наконец, для того, чтобы превратить поездку в столицу в эпопею покоре-
ния пространства, нужны тяготы, испытания. Сами федераты настолько
хорошо это чувствуют, что нередко отказываются от радушного приема,
от удобного ночлега и сердечности, ожидающей их в городах, предпочи-
тая всему этому священную суровость бивачной жизни67.
В любом случае, самое существенное здесь — это Франция: она из
конца в конец пересечена маршрутами делегатов, охвачена предпразд-
ничной чехардой участников торжества, выбирающих себе роль и ме-
сто, и людей, сбежавшихся посмотреть на то, как они идут; она обмени-
вается вопросами и ответами. Идет процесс великого потепления, от-
таивания нации: граф де Сегюр ощутил это еще в начале 1790 года,
вернувшись из России. На родине он нашел свободу слова (во всех об-
щественных местах «группы людей оживленно беседовали»); увидел,
что «даже представители низших сословий» смотрят гордо и прямо, из-
бавившись от страхов и настороженности; все шумят, и всё находится в
65 G. Maugras, Journal d’un Itudiant pendant la Involution, 1789—1793. Paris,
1890.
66 Journal de lacour et de la Ville, 14 juillet 1790.
67Arriv£e de 4000 citoyens bretons pour la Confederation, avec leurs armes,
bagages, tentes et provisions pour leur sejour. Paris, s. d.
Праздник всех французов?
79
«необыкновенном движении»68, которое в ходе приготовлений к торже-
ству Федерации достигает апогея. Барон де Френийи, отправившийся
из Пуату в Париж за четыре дня до 14 июля 1790 года, торопился, как
мог, ехал и днем и ночью, чтобы увидеть это поразительное зрелище, и
все-таки ему казалось, что он так никогда и не доберется до столицы:
«На станциях не было лошадей, дороги были переполнены националь-
ными гвардейцами; приходилось двигаться шагом и едва ли не на каж-
дом лье подбирать одного или двух выбившихся из сил путников, при-
водить их в чувство и через некоторое время высаживать»69.
Для страны, до такой степени погруженной в общее дело, испытание
пространством превращается в воспитание нации. Чему учатся федера-
ты, двигаясь по дорогам Франции? По замечанию Луи Блана, прежде
всего тому, что реки и горы, единожды преодоленные, перестают быть
препятствиями: «Тысяча двести пограничных линий внутри страны ис-
чезли, горные пики, казалось, стали ниже, реки преобразились в жи-
вые, текучие нити, связующие воедино народы, которые столь долго
пребывали разъединенными»70. Охваченные нетерпеливым желанием
преодолеть преграды, упоенные своими успехами, делегаты Федера-
ции, едва успев опомниться после долгого заключения в своих тесных
мирках, обнаруживают, что разделенная на крошечные клочки Фран-
ция исчезает. Путешествие федератов выравнивает французский пей-
заж; подтверждение тому — удивительный документ, рассказывающий
о возвращении федеративного знамени в Анже: «Муниципалитет, де-
партамент и округ Анже, равно как и соседние округа и муниципалите-
ты не могут сдержать своего воодушевления, вырывающегося вперед и
летящего навстречу знамени. Муниципалитет Анже не придает ни ма-
лейшего значения тому, что его представители выходят за пределы его
территории. Разве для патриотизма что-нибудь значат разграничитель-
ные линии, некогда проведенные спесью и мелочностью?»71
Подобная суматоха проникает и в умы. Два противоположных по
смыслу свидетельства дают представление о ее масштабах. Первое, до-
вольно мрачное, — это наблюдение барона Ла Токне72, встревоженного
бунтарским духом, который подобно заразной болезни овладевает регу-
68 Comte de Segur, Memoires. Paris: Emery, 1827.
69 Souvenirs du baron de Fr£nilly. Paris: Plon-Nourrit et Cie, 1909.
70 Louis Blanc, op. cit.
71 F. Uzwreau, Les Fetes de la Federation a Angers // Andegaviana, tome III, 1905.
72 La Tocnaye, Les Causes de la Revolution en France. Edimbourg: Manners et
Miller, 1797.
80 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
лярными частями при встрече с федератами. Его полк, вышедший из
Безансона для оказания помощи лионским владельцам фабрик и тор-
говцам, которые терпят грабеж и разорение, по дороге пересекся с фе-
дератами, возвращавшимися домой после праздника. Они опережают
солдат и успевают внушить жителям лежащих на их пути городов
мысль о том, что тех необходимо принять «как следует», то есть устро-
ить обращение в революционную веру, где не последнюю роль играет
льющееся рекой знаменитое вино Арбуа. Ла Токне, которого все это по-
вергает в отчаяние, тем не менее весьма точно описывает, как распро-
страняется эта зараза: сначала гренадеры преподносят своему команди-
ру трехцветную ленту. Он поначалу отказывается от этого дара, но вы-
нужден уступить на следующий день, когда они возобновляют, и на сей
раз весьма энергично, свое предложение. Согласие командира служит
сигналом к всеобщему ликованию, почти мятежу. Солдат уже не удер-
жать: они разбредаются по улицам, пляшут фарандолу, выгоняют мона-
хов из монастыря, заставляют их танцевать с женщинами. Другое, вос-
торженное свидетельство принадлежит Уильяму Вордсворту, высадив-
шемуся в Кале в самый день 14 июля. В продолжение всего путешест-
вия по Франции, только что отметившей свой праздник, ему бросается
в глаза всепроникающая радость, омрачить которую не в силах ни поте-
рявшие блеск триумфальные арки, ни увядшие гирлянды. Добравшись
до Шалона, англичане пересаживаются на курсирующее по Соне судно
и оказываются в компании федератов, возвращающихся к родным оча-
гам. Между ними возникает взаимная симпатия, и такому отношению
англичане обязаны тем, что их везде привечают так, «как некогда Авра-
ам принимал у себя ангелов». Все, пишет Вордсворт, «лучилось добро-
желательностью и счастьем, подобно тому, как в воздухе распространя-
ется аромат»73. Радость каждого напоминает о всенародном ликовании,
73 Wordsworth, The Prelude, or Growth of a poet’s mind. London: Oxford Uni-
versity Press, 1928:
...We chanced
To land at Calais on the eve
Of that great federal day: and there we saw
In a mean city, and among a few,
How bright a face is worn when joy of one
Is joy of ten millions. Southward thence
We held our way, direct through hamlets, towns
Gaudy with reliques of that festival,
Праздник всех французов?
81
которое в свою очередь отражается в ней: именно в этом Вордсворт
справедливо увидел настоящее чудо Федерации.
Небезразлично и то, что два упомянутых эпизода — это сцены возвра-
щения домой. Париж, разумеется, великолепная цель предпринятого пу-
тешествия, но всякий помнит, что он должен вернуться, рассказать, быть
свидетелем. Своеобразие паломничества на праздник Федерации — в
том, что из него возвращаются; точнее, его и совершают, собственно,
лишь для того, чтобы вернуться и, преодолев путь от дома до Парижа и
обратно, наилучшим образом упрочить сакральность французской земли
как целого. Дело в том, что в эйфории национального единения любой
уголок страны в конечном счете приобретает самостоятельную ценность;
заурядное и выходящее из ряда вон перестают противостоять друг другу.
Праздник Федерации черпает здесь свою неповторимость, способность
быть одновременно и больше, и меньше, чем конечной точкой паломни-
чества. Конечно, всякий паломник возвращается к себе преображенным,
иным, и в этом смысле федеративное путешествие к святым местам не яв-
ляется чем-то из ряда вон выходящим. Федераты желают приобрести и
сохранить некий знак, «отличие, метку», которые ясно указывали бы на
74
их статус: так зарождается одержимость реликвиями праздника , делаю-
щая возможными спекуляции Паллуа74 75. Итак, они возвращаются, уве-
шанные медалями и нагруженные дипломами, которые были вручены
Flowers left to wither on triumphal arcs
And window-garlands...
A lonely pair
Of strangers, till day closed we sailed along,
Clustered together with a merry crowd
Of those emancipated, a blith host
Of travellers, chiefly delegates, returning
From the great spousals newly solemnised
At their chief city, in the sight of Heaven.
Like bees they swarmed, gaudy and gay as bees;
Some vapoured in the unruliness of joy,
And with their words flourished as if to fight
The saucy air...
74 Cm.: Journal de la cour et de la Ville, 17 juillet 1790.
75 Архитектор Пьер-Франсуа Паллуа, которому был поручен снос Бастилии,
попутно занялся производством сувениров: из камней он делал макеты крепо-
сти, бюсты и статуи героев революции; из цепей, найденных в камерах, штам-
повал памятные медали. — Примеч. перев.
6 - 2872
82 Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
им парижским муниципалитетом; они передают в дар родным городам
целый ворох святынь: вид Бастилии и заключенный в оправу кусочек
подлинного камня от нее; картину с изображением Декларации прав че-
ловека и гражданина; портреты Людовика XVI, Лафайета и Байи. Эти
реликвии дочери нотаблей проносят через весь город в нескончаемых
процессиях, служащих подтверждением уникальности произошедшего
события и вырывающих его из плена эфемерности. Однако помимо всего
прочего, эти вожделенные «метки» служат атрибутами крещения, кото-
рое Париж совершил над провинцией, и порукой однородности Фран-
ции — единой и повсюду одинаковой.
Федеративное знамя —- важнейшая из реликвий, сакральный по пре-
имуществу объект. Останавливаясь по вечерам на отдых, путешествен-
ники помещают его в комнату самого старшего; ему приписывают вол-
шебные свойства: перед этим «знаком согласия» исчезает ревнивое со-
перничество, «бледнеет и тает всякая мысль, не имеющая отношения к
счастью»76. В каждом городе или деревне, через которые проносится
этот священный залог удачи, происходит особенная церемония, и пото-
му дорога назад нередко оказывается длиннее, чем путь в столицу (к то-
му же и времени теперь не так мало). Делегаты Нанта, выступившие из
Парижа утром 23 июля, несмотря на нетерпеливое ожидание земляков,
добираются до родного города лишь б августа. Но ведь от Арпажона,
места их первого ночлега, до Нанта немалое число переходов, «велико-
лепных ужинов», на которые путешественников неизменно приглаша-
ют, множество вооруженных национальных гвардейцев, ожидающих
гостей с музыкой и трапезой и рассчитывающих в ответ на приличест-
вующую случаю речь! Сколько вручено букетов, увидено триумфальных
арок, сколько принесено торжественных клятв по образцу парижской
присяги — в Энгранде, в Лоррисе, в Божанси! Знамена непрерывно пе-
ремещаются, поскольку жители каждого города выступают со своим
знаменем навстречу федератам и поутру провожают их, проходя вместе с
ними еще кусочек дороги (или проплывая отрезок реки): граждане бук-
вально не в силах расстаться друг с другом. Каждый город идет на все-
возможные ухищрения ради того, чтобы подольше, чем соседи, задер-
жать у себя тех, кого называют «идущими назад»: путешественники ста-
новятся арбитрами в непрерывном состязании балов, обедов, духовых
оркестров, пушечных салютов; в триумфальном шествии знамени Нанта,
76 Протокол водружения знамени департамента Йонны в зале администра-
ции сего департамента в Осерр (Arch. d€p., Yonne, L. 25)
Праздник всех французов?
83
«нетленного памятника торжественной присяги»77, пальму первенства за
вдохновенное радушие оказанного делегатам приема получил Сомюр.
Таким образом по дорогам страны бежит молва, чье педагогическое
воздействие бесспорно. Вот Шавиньон — маленькая коммуна в департа-
менте Эна. Здесь (без малейшего, впрочем, основания) распространяет-
ся слух о том, что к селению движется шайка «людей с дурными наме-
рениями». При этом известии все активные граждане округи стихийно
объединяются: так, как они поступали несколько дней назад, в день
праздника. Словно принимая участие в процессии, во главе с мэром и
священником, они отправляются охранять ночью переправу через реку
и готовы в любой момент протянуть руку помощи «братьям» с того бе-
рега, которым грозит опасность. В мгновение ока мирный городишко
превращается в военный лагерь. При этом происходящее очень быстро
приобретает черты праздника: стоит улечься тревоге, как появляются
женщины со съестными припасами и вином. Однако возникший реф-
лекс сработал: весьма показательно, что отчет, содержащий описание
этих событий, назван отчетом о федерации. Видимо, после заключения
Федерации всякое объединение граждан, собравшихся для того, чтобы
вместе защищаться от нападения (или по какой-то иной причине), мо-
жет быть только возобновлением Федерации.
Именно этому обстоятельству праздник и обязан своим несомненным
успехом. Он представляет собой динамический образ единства, то есть
нечто гораздо большее, чем простой факт стечения народа. Дело в том,
что на празднике Федерации есть два изгоя. Имя одного у всех на устах;
второго же никогда не называют. И мы не ошибемся, утверждая, что на-
стоящим парией здесь является не тот, кого чаще всего так именуют. Из-
гой, о котором твердят все и повсюду, — это аристократ. Отсутствующий,
далекий, никогда никем не виденный и не пойманный, но при этом на-
ходящийся в самом центре любого рассказа о празднике, он существует
исключительно как функция; его присутствие, едва доступное глазу, подоб-
ное водяному знаку на листе бумаги, необходимо для праздника: чувство
единства и прозрачности никогда не бывает так сильно, как в тех случаях,
когда оно возникает за счет преодоления таинственного и невидимого пре-
пятствия. Впрочем, на взгляд некоторых, это препятствие, пожалуй, уж
слишком невидимо; они желали бы, чтобы незримый изгой присутствовал
на празднике более телесным и убедительным образом. Камиль Демулен,
вслед за многими другими уподобляя шествие на день Федерации триум-
77 Arch, dep., Loire-Atlantique, L. 352.
6
84
Глава вторая. Праздник Федерации: модель и способы ее реализации
фу Эмилия Павла, скорбит об отсутствии того, что «составляло для рим-
лян главнейшее удовольствие сей церемонии: возможность разглядывать
Персея, его жену и детей, прикованных к колеснице консула»78.
О другом отсутствующем не говорит никто. Это народ. Конечно,
многие отчеты стремятся подчеркнуть, что на гражданских пиршествах
граждане рассаживаются, «не придерживаясь никакого различия по
возрасту, полу и достатку», но можно ли таким образом обеспечить уча-
стие всех в празднике? Это счастье нередко выпадает народу лишь бла-
годаря снисходительной инициативе нотаблей или в результате череды
совпадений, случайно, неожиданно. Таков, к примеру, праздник в Пон-
Сент-Эспри79, Первоначально он задумывался как военный парад — да-
рованное народу зрелище, в котором тот, однако, не участвует. Вслед за
освящением честных даров, в послеобеденное время «народу было пред-
ложено удовольствие: он мог видеть проходящие по городским улицам
полки»; затем во дворе казарм офицерами Руссильонского полка была
устроена праздничная трапеза для солдат. Сначала народ остается лишь
созерцателем происходящего, но далее указывается, что он «даже при-
соединился» к пиршеству. Это «даже» весьма красноречиво: произошло
нечто непредвиденное, была преодолена какая-то дистанция. По сход-
ному сценарию развиваются события и после банкета; «Сия трапеза за-
вершилась фарандолой, которую отплясывал полк»; во главе цепочки
танцующих находились командир полка и офицеры. Для того, кто со-
ставлял отчет, экстраординарным событием является уже то, что офи-
церы и солдаты веселятся вместе; но граждане и гражданки не могут
безропотно оставаться пассивными свидетелями праздника, и «вскоре
затем все жители оказались участниками танца» (впрочем, как можно
понять из отчета, присоединение мирных граждан к военным все-таки
заняло около часа). По легкой нотке удивления, которая ощутима в за-
мечании протоколиста, чувствуется, что народ лишь посредством уси-
лия ворвался в этот праздник, задуманный и устроенный военными.
Если же граждан приглашают принять участие в торжестве (что так-
же случается), сути дела это не меняет. Подчас среди теплоты банкета
кто-нибудь из участников гражданского праздничного застолья подни-
мается и выступает с предложением «накормить вечером столько же
бедных, сколько пирующих сидит за столом»80. В данном случае перед
78 Revolutions de France et de Brabant, № 35.
79 Arch, nat., C 120.
80 См., например, отчет о Федерации в Иль-д’Альби (департамент Тарн):
Arch, nat., С 120.
Праздник всех французов?85
нами две трапезы, устраиваемые в разных частях города. И демонстра-
тивная снисходительность, призванная подчеркнуть благородство этого
поступка, сама по себе достаточно выразительна и красноречива. Итак,
на празднике народу отведена четко определенная роль: ему надлежит
быть иллюстрацией того, как «наступает царство равенства», своего ро-
да живым доказательством. Некоторые отчеты говорят об этом без вся-
ких обиняков: «Офицеры гвардии и господа муниципальные чиновни-
ки согласно решили, что в столь счастливых обстоятельствах следует
доказать всем гражданам, что наше равенство совершенно, пригласив
их всех за общий стол»81. Сходным образом демонстрируют единство
чиновники муниципалитета Анже на церемонии возвращения город-
ского знамени: «Каждый чиновник вел под руку женщину из тех, кого
называют простолюдинками...»82
Топографическая схема праздников также подчеркивает это разде-
ление. Вокруг алтаря Отечества стоит кольцо военных. Второе, внеш-
нее кольцо составляют нотабли. Снаружи, вовне располагается народ:
он присутствует при торжественной клятве этих граждан и порой отва-
живается даже просить позволения самому принести присягу. Об этом
пока еще надо просить.
Итак, перед нами не праздник всех французов; следует, однако, за-
метить, что ни одно из двух исключений из всеобщего торжества не
осознается как таковое; ни одно из них, судя по всему, не наносит ущер-
ба идее национального единства — смысловому центру праздника. В те-
чение 1790 года целая лавина прошедших повсюду выборов выдвинула
на первый план почетных граждан: помимо собственно нотаблей-бур-
жуа, ими оказались провинциальные дворяне, священники, викарии.
Их союз и даже, пожалуй, слияние становится главным объектом празд-
ника Федерации. Отсюда ясно, почему два названных выше исключе-
ния не могли восприниматься как угроза единству нации: дело в том,
что первое является мифологической основой самого этого единства,
второе же еще никто не в состоянии ощутить как сущностное противо-
речие. Истина лживых отчетов кроется именно здесь, в безоблачном
спокойствии: согласие между языком, скрепляющим праздник, и язы-
ком рассказов о нем, несомненно, скоро распадется — но в этот миг оно
полно и совершенно.
81 Отчет о Федерации в Эстерпийи (Arch, nat., С 120).
82 Uzureau, Les Ftrtes de la F£d£radon a Angers, op. cit.
Глава третья
1792: надпартийный праздник
К моменту роспуска Учредительного собрания весь накопленный им
в организации празднеств опыт исчерпывался двумя торжествами в
честь Федерации (1790 и 1791 годов), двумя апофеозами (Мирабо и
Вольтера) и одним траурным торжеством (в честь солдат, павших при
подавлении мятежа в Нанси), а также гирляндой праздников, обрам-
лявших провозглашение Конституции 1791 года. Без сомнения, в про-
винции в связи с местными событиями отмечалось огромное количест-
во праздников, но в них не содержалось и намека на какую бы то ни
было обязательную программу, продиктованную «сверху», из столицы.
Членов Учредительного собрания такое отсутствие в празднествах ярко
выраженного национального характера не могло не задевать за живое.
По предложению Туре в Конституцию были введены дополнительные
пункты, где говорилось о желании учредить национальные праздники
«во имя того, чтобы сохранить воспоминание о Французской револю-
ции, укрепить в сердцах граждан братские чувства, пробудить в них
привязанность к отечеству и законам». Члены Учредительного собра-
ния единодушно поддержали это благое намерение. Возможно, потому,
что термины, в которых оно было выражено, отличались предельной
расплывчатостью, и каждая партия могла на свой лад толковать содер-
жание этого праздника и направление производимого им психологиче-
ского воздействия. А может быть, связь, которую Туре усматривал меж-
ду приобретшей легитимность революцией и праздником, и в самом де-
ле была почвой для всеобщего согласия? В 1791—1792 годах этот во-
прос, которому уделяли внимание все историки, занимавшиеся револю-
ционными праздниками, возник вновь.
Однако Законодательное собрание не более Учредительного преус-
пело в создании стройной системы праздников. Оно ограничилось тем,
что весной 1792 года объявило о том, что поручает находившемуся в
его составе Комитету народного образования подготовку декрета по
этому поводу. Но сначала все усилия Комитета были направлены на
подготовку к третьему празднику Федерации. Вскоре затем наступил
день 10 августа, который унес прочь прежнюю жизнь и прежние забо-
ты. Нерешительностью, проявленной как Законодательным, так и
Норма и исключение
87
Учредительным собранием, отчасти объясняется тот факт, что совре-
менники и историки, как правило, превозносили Конвент за энергич-
ную деятельность в области праздников. Однако похвалы эти не совсем
заслуженны. Дело в том, что начиная с 1791 года стали выходить в свет
первые труды, в которых осмыслялся опыт новых празднеств, еще со-
всем свежий, и на этой основе излагались теоретические соображения.
Эти сочинения принадлежали перу Талейрана и Мирабо, чьи автори-
тетные имена оказались, таким образом, у истоков целой «празднич-
ной» литературы. С другой стороны, в 1792 году с интервалом в не-
сколько недель состоялись два значимых и во всем противоположных
друг другу праздника — один санкюлотский, другой фельянский. Пер-
вый, праздник в честь солдат полка Шатовьё, состоялся под аккомпане-
мент ожесточеннейшей полемики; другой, праздник в память Симонно,
был задуман как противовес первому. Если в революционной истории и
можно найти празднества, полностью обусловленные окружающими об-
стоятельствами, ставшие орудиями всесторонне продуманной полити-
ки, то к таковым, безусловно, относятся как раз эти два события. Их
контраст, выглядящий еще более резким оттого, что между ними про-
шло совсем немного времени, предоставляет нам первую возможность
подвергнуть испытанию на прочность политический подход к револю-
ционным праздникам. Следует ли считать, что в те бурные годы в пло-
хо известных нам и часто отвергавшихся на начальной стадии проек-
тах, в торжествах, мнивших себя антагонистическими, нашли свое отра-
жение противоборствующие концепции? Или же здесь действовала
единая модель революционного праздника, которая опиралась на еди-
номыслие, неподвластное политическому соперничеству?
Норма и исключение
Размышления о праздниках, обнаруженные среди бумаг Мирабо по-
сле его смерти и обработанные Кабанисом1, легко поддаются датиров-
1 Этот текст ставит перед историками вопрос об атрибуции. Кого следует
считать автором — Мирабо или Кабаниса? В пользу Мирабо (правда, прибегая
к весьма расплывчатой аргументации) высказался Э. Монен (Н. Monin, Le
discours de Mirabeau sur les fetes publiques // La Revolution frantjaise, tome XXV).
Напротив, Ж. Гомье (/. Gaulmier, Cabanis et son discours sur les fetes nationales H
Les Fetes de la R£volution, op. cit.) отстаивает авторство Кабаниса, полагая, что
Мирабо лишь осуществлял общее руководство. Вне всякого сомнения, Кабанис
88
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
ке. Мирабо излагает свой взгляд на самые знаменитые праздники: тор-
жество в честь Федерации и состоявшееся на Марсовом поле всенарод-
ное поминовение солдат, погибших в Нанси. Следовательно, этот свое-
образный текст, начисто лишенный иллюзий и написанный с чрезвы-
чайной осторожностью, был создан в промежуток от сентября 1790 до
апреля 1791 года, когда Мирабо скончался.
В самом деле, за условной похвалой «трогательным и возвышенным
сценам» двух названных праздников обнаруживается поразительно
мрачное, едва ли не болезненное чувство. Обращение к празднику Фе-
дерации напоминает Мирабо о двойной неудаче: личной, ибо героем
этого праздника стал ненавистный ему соперник, и политической, так
как король не сумел ни обернуть к собственной выгоде мощный поток
народной энергии, ни воспользоваться ниспосланной ему свыше воз-
можностью и на уникальной сценической площадке разыграть свое
примирение с революцией. Кроме того, Мирабо увидел, что праздник
Федерации — праздник единства регулярной армии и национальной
гвардии — чреват своего рода заразной болезнью, беспорядочным сме-
шением. Фоном для его размышлений служит ужас перед тем, что ар-
мия выйдет из повиновения, неоспоримым и кошмарным доказательст-
вом чего стал мятеж в Нанси. Траурная церемония в честь погибших в
Нанси, изнанка федеративного празднества, стала иллюстрацией к пе-
ремене ролей — неявному, но очень вероятному развитию стихии Фе-
дерации: в Нанси восстали солдаты регулярных частей, тогда как на-
циональные гвардейцы пожертвовали своими жизнями во имя Закона,
то есть сражались на стороне генерала Буйе. Столкновение противоес-
тественное и потому означающее провал всей идеи.
Таким образом, записка Мирабо проникнута негативным восприяти-
ем праздника. Самое важное для него — избежать следующего федера-
тивного торжества, которое вновь, как и первый праздник Федерации,
оказалось бы препятствием к соединению монархического правления с
был у Мирабо одним из подсобных рабочих. Однако все четыре подготовлен-
ных им для Мирабо речи столь очевидным образом транслируют политиче-
ские намерения последнего, что это дает нам право считать, как это и делалось
раньше, что эти тексты созданы гением Мирабо. Отметим также, что Ж. Гомье
выявляет в эссе Кабаниса-Мирабо навязчивое присутствие слов, указывающих
на энтузиазм, счастье и страсть. Нам не удалось этого увидеть. За блеском обяза-
тельной лексики — необходимой уступки риторическим приемам эпохи — сто-
ит осторожность и сдержанность этого текста, обнаруживающиеся в наборе на
редкость жестких условий, которые Мирабо ставит перед праздниками.
Норма и исключение
89
представительным. Но прежде всего он стремится не допустить повто-
рения действа, подобного тризне по павшим в Нанси. На этих предпоч-
тениях и строится его статья. Несмотря на небрежность отделки (Мира-
бо подчеркивает, что сознательно уклонился от «систематического и
правильного плана», желая всего лишь зафиксировать на бумаге «при-
шедшие ему в голову» разрозненные мысли), эссе о праздниках спаяно
железной логикой.
Неотвязно преследующая Мирабо мысль родилась из страха перед
мятежом. С его точки зрения, впредь следует тщательнейшим образом
отделять людей штатских от солдат, соблюдая структурную оппозицию
(функции регулярных войск не имеют ничего общего с обязанностями
простых граждан), которая должна отражаться и в патриотических тор-
жествах: пусть у каждой категории населения будет собственный культ.
Национальные гвардейцы — не солдаты, а граждане, и потому нужно
избегать их смешения с солдатами в ходе праздников. Это правило
должно соблюдаться всегда и везде. Допустимо лишь одно исключение,
одна уступка уже закрепившимся обычаям — годовщина Федерации.
Коль скоро этот праздник состоялся, невозможно отменить происходя-
щее раз в год единение военных и гражданского населения «под знаме-
нами Конституции». Впервые (но далеко не в последний раз) перед на-
ми оказывается пример того, как революционные события привносят в
идеальную концепцию праздника важные коррективы. Решительно от-
водя торжеству в честь Федерации особенное место, Мирабо значитель-
но меньшее внимание уделяет разработке его церемониала, нежели оп-
ределению мер по поддержанию общественного порядка: праздник за-
ведомо подчинится плану с наперед разработанными деталями; он бу-
дет проводиться только под покровительством и тщательным наблюде-
нием законодателей.
Если взглянуть на остальные восемь праздников (четыре военных и
четыре гражданских, размещенных на протяжении года достаточно
равномерно — Мирабо без особенной настойчивости предлагал при-
урочить их к дням весеннего и осеннего равноденствия и летнего и
зимнего солнцестояния) издалека, то отличия между ними окажутся
практически незаметны. На этих праздниках, чьи названия, напрямую
заимствованные из свежеизобретенного политического словаря (празд-
ник единения, декларации, конституции, коалиции, возрождения), по-
добно эху звучат в проекте Мирабо, словно бы лежит отпечаток нелов-
кой стилизации. В действительности же перед нами не жонглирование
терминами, а стремление к равновесию. Облик одного из гражданских
90 Глава третья. 1792: надпартийный праздник
праздников *— всецело военный. Это праздник вооружения или народа,
берущего в руки оружие: необходимо сохранить «воспоминание о дос-
тойном восхищения согласии и героической отваге, с которыми нацио-
нальные гвардейцы немедленно сплотились, дабы защитить колыбель
свободы». Симметричным образом, один из четырех военных праздни-
ков, отмечаемых полками в гарнизонах, имеет гражданский характер:
армия, которая не может оставаться безразличной к «только что свер-
шившимся великим изменениям», получит свой праздник Революции.
То, что у гражданского населения будет свой военный праздник, а у во-
енных— свое гражданское торжество, представляется Мирабо доста-
точным условием для обеспечения единства армии и народа. Три остав-
шихся гражданских праздника он, как и следовало ожидать, предпола-
гал посвятить «единению» (т. е. ночи 4 августа), «Декларации прав»,
«Конституции» (то есть тому моменту, «когда коммуны провозгласили
себя Национальным собранием»). Два из трех чисто военных празд-
неств также соответствуют стремлению соблюсти равновесие. По мысли
Мирабо, один из них (праздник «коалиции») должен напоминать о том,
как повели себя регулярные войска летом 1789 года, когда они объеди-
нились «вокруг отечества», вняв «зову свободы». Даже при помощи этих
эвфемизмов ему не удается замаскировать очевидный факт: как бы то
ни было, армия оказала поддержку мятежникам2. Следовательно, дан-
ный праздник необходимо как можно скорее уравновесить еще одним.
С этой целью Мирабо предлагает учредить праздник Военной присяги,
призванный донести до сознания солдат мысль о том, что исключение,
которому было посвящено предшествующее торжество, должно навсе-
гда остаться единственным; подчинение воинским законам есть безус-
ловная норма, и всякое ее нарушение отныне будет строго караться.
Так за прагматическим обликом проекта, составленного Мирабо, все яс-
нее угадывается идея, лежащая в его основе. Речь, конечно же, идет о
том, чтобы торжественно отметить события революции — но и о том,
чтобы помешать ее дальнейшему ходу, удержать действующую армию в
повиновении и предотвратить ее слияние с национальной гвардией.
Праздник оказывается составной частью охранительного общественно-
го устройства, предполагающего, во-первых, что все — король, законо-
дательный корпус, армия •— беспрекословно повинуются единожды
* То, что Мирабо называет эту поддержку «сопротивлением, которое было
оказано разрозненным приверженцам деспотизма», служит лишним доказа-
тельством эвфемистического характера его слов.
Норма и исключение
91
провозглашенному закону революции, а во-вторых, что никто не имеет
права превосходить других: Мирабо формулирует целый ряд суровых
распоряжений, согласно которым король может присутствовать на на-
циональных празднествах только в сопровождении депутатов Законо-
дательного собрания.
Осмотрительность Мирабо проявляется и в других предлагаемых им
мерах: его стремление провести четкие границы между жанрами ведет
к тому, что из национальных праздников совершенно исчезает религи-
озная атрибутика. Быть может, это происходит потому, что торжествен-
ная панихида на Марсовом поле, играющая в его проекте роль отрица-
тельного образца, включала, как и праздник Федерации, элементы ре-
лигиозного действа (Мирабо приписывает их появление «шутовским
ужимкам» Лафайета)? Или причина лежит глубже, и перед нами мера
предосторожности, ибо в то время еще оставалось неясным, «каким об-
разом можно привести в действие сию пружину религии, согласно цен-
тростремительному принципу, на благо патриотизма и свободы»?3 Аргу-
менты, при помощи которых Мирабо обосновывает свой отказ от ис-
пользования христианской религии — по его мнению, она слишком
серьезна, слишком глубока и потому не может быть смешана с развлече-
ниями4 — менее убедительны, чем его желание (здесь сказывающееся в
очередной раз) оградить праздник от любого взаимодействия с инород-
ными стихиями. Революционное торжество должно быть беспримесным
выражением гражданского культа. Этим и объясняется тот факт, что на-
звания праздников у Мирабо столь однообразны. В данной области все
должно зиждиться на двух понятиях: «Революция» и «Конституция»,
ибо первая рождает вторую, а вторая содержит в себе первую.
Перечисленных ограничений, однако, недостаточно. Необходимо
также пристально наблюдать за тем, что происходит на празднике, и
предупреждать любые экспромты, любые всплески инициативы. Лица,
делегированные для участия в торжестве, исполняемые там песни, ра-
зыгрываемые представления, продолжительность и тематика произно-
симых речей подлежат суровому надзору. Непредсказуемость, которой
5 Discours sur la Constitution civile du clerge, le 26 novembre 1790.
4 «Так как строгая величественность христианской религии возбраняет ей
смешиваться со зрелищами светскими, с песнями, плясками, играми наших на-
циональных празднеств и разделять свойственные им шумные порывы, впредь
никакие религиозные церемонии не должны сочетаться с сими праздника-
ми...»
92
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
чреват любой праздник, для Мирабо невыносима. В этом смысле он
унаследовал осмотрительность, свойственную нашим предкам: велико-
лепные, знаменитые праздники античности все-таки вызывают у него
подозрение. В римских триумфах было нечто, разжигавшее «жадное не-
истовство победившего народа»; на сатурналии обычно стекались все
без разбора •— «обманчивое напоминание о первобытном равенстве ме-
жду людьми». Короче говоря, древние не были абсолютно уверены в
том, что на следующий после праздника день людей можно обуздать.
Мирабо полагает, что ему в данном отношении удастся добиться боль-
шего, нежели римлянам.
Его праздники — это праздники порядка, которым надлежит преж-
де всего «очерчивать обязанности». Со своей стороны, Талейран, впол-
не разделявший мрачный тон, которым окрашена записка Мирабо, был
все же склонен думать, что празднику не нужна ни строгая, до мелочей
продуманная программа, ни чрезмерная регулярность (за исключением
торжества в честь Федерации, грандиозного и потому не уязвимого для
времени и пошлости)5. Однако в целом его проект, явно навеянный
размышлениями Мирабо, указывает на то, что общее представление о
революционных праздниках уже устоялось, и частные расхождения во
мнениях и настроениях авторов не играют большой роли. И Талейран,
и Мирабо полагали, что в описаниях античных торжеств создатели
празднеств новой эпохи могут почерпнуть немало полезного: произне-
сение похвальных слов, экскурсы в национальную историю, всякого ро-
да состязания, награждение победителей венками и призами — таким,
по их мнению, должны быть праздники (очевидно, что все это содержа-
ние почерпнуто из школярской учености)6. Как можно понять, Талей-
ран также не одобрял смешения гражданских церемоний и церковных
обрядов. Последние прекрасно подходят для траурных торжеств, но на
праздниках радости, то есть в рамках чистого «культа свободы», они вы-
глядят неуместно и нелепо.
5	»»
«Не следует ни планировать их чересчур загодя, ни устраивать с чрезмер-
но строгой периодичностью, ни командовать ими, как военным парадом, ибо
радость, как и печаль, никому не подвластны».
6	В труде Мирабо, значительно более продуманном и стройном, присутству-
ет еще идея разрыва с прошлым, поскольку в основе простых праздников ан-
тичности лежали незамысловатые сюжеты: «Образование общества, его перво-
начальные труды, движение некоторых небесных светил, позволявших исчис-
лять ход времени...»
Праздники-антагонисты ?
98
Наконец (вероятно, это и есть самое важное), ни Мирабо, ни Талей-
ран не сомневаются в существовании «таинственных нитей, коими
праздники свободных народов связаны с их политическими установле-
ниями». Оба рассматривают праздник как продукт и в то же время —
как орудие революции, получившей законные основания. У Мирабо
имеется и еще одна последовательно проведенная идея: в его размыш-
лениях ярко заявляет о себе желание набросить на Францию жесткую
сеть праздников, благодаря которой парижские образцы доходили бы
до самых отдаленных коммун; с другой стороны, эта система стимули-
ровала бы восхождение по лестнице административно-территориально-
го деления, поскольку каждая коммуна отправляла бы своих посланцев
в кантон, кантон — в округ, округ — в департамент. Такое движение
вверх-вниз, подобное отточенным балетным па, наряду с одновремен-
ностью и единообразием ритуалов стало бы гарантией всенародного
единодушия.
Итак, проекты 1791 года — вовсе не невразумительное бормотание.
Это стройная доктрина, где более всего поражает предельная осторож-
ность в обращении с революцией, которую праздники в то же время
должны возвеличивать. О многом говорит и навязчивый страх перед
новыми мятежами и стремление их предотвратить. Вскоре мы увидим,
что в жестоком столкновении двух больших политических празднеств
весны 1792 года от этой предусмотрительности не останется и следа.
Праздники-антагонисты?
Шатовьё и Симонно — праздник свободы и праздник закона. Два
символа. Один праздник был дан в честь солдат и офицеров швейцар-
ского полка Шатовьё, замешанных в нансийских беспорядках августа
1790 года, но затем возвращенных с каторжных работ на галерах, куда
они попали после того, как мятеж был подавлен генералом Буйе. Таким
образом, речь идет о реабилитации бунтовщиков, а быть может — даже
о прославлении бунта. Другой праздник призван был почтить память
Жака Гийома Симонно, мэра города Этамп: он погиб в ходе народных
волнений, пытаясь призвать жителей города к соблюдению закона о це-
нах на продовольствие. Следовательно, в данном случае почести возда-
ются жертве бунта. Первый праздник был устроен по инициативе «пе-
редовых патриотов» и патриотических обществ. Второй проводился со-
гласно официальному решению властей. С каждым из них связано имя
знаменитого культурного деятеля, причем имена эти противопоставле-
94
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
ны друг другу: Кондорсе был ревностным энтузиастом первого празд-
ника, Андре Шенье — второго. Праздник Шатовьё можно пункт за
пунктом, черта за чертой сопоставить с праздником Симонно (послед-
ний, по замечанию Бриссо, это церемония, а не просто праздник...)
И действительно, такое сопоставление — едва ли не общее место.
Надо заметить, что об антагонизме этих торжеств говорилось в свое
время чрезвычайно много, причем он вовсе не был придуман задним
числом: современники сразу его почувствовали. В том же номере «Жур-
наль де Пари», где напечатана гневная статья Андре Шенье по поводу
праздника Шатовьё, помещен отчет о празднестве, которым власти го-
рода Бомон-сюр-Уаз почтили память Симонно. На следующий день по-
сле праздника Шатовьё активные граждане и национальные гвардейцы
парижской секции Бобур стали обсуждать проведение торжества, по-
священного Симонно, с масштабной военной процессией: таким обра-
зом, «праздник в честь Симонно» изначально мыслился как реванш,
возмещение. Патриотическая печать, со своей стороны, постоянно пи-
сала о разительном несходстве двух этих торжеств. Вот отчеты о них,
предложенные читателям газетой «Парижские революции» (Revolutions
de Paris):
«Процессия [речь идет о празднике Шатовьё] выступила в путь весь-
ма поздно, около полудня; в этой задержке был повинен не народ —
он, да будет сие ведомо тиранам с их пышными празднествами, не за-
ставляет себя ждать. С раннего утра толпы народа стеклись к Заставе
Трона, и праздник начался, не дожидаясь, пока начнется шествие.
Стоило людям собраться вместе, как они ощутили радость общего бы-
тия; однако надо было наконец и трогаться. [...]
На пустыре, оставшемся на месте Бастилии, происходило нечто вро-
де торжественного открытия статуи Свободы. Мы решились пожертво-
вать подробностями, желая лучше передать целостный облик этого на-
родного праздника, который стал первым в подобном роде и, как мы
надеемся, еще повторится. Первые отрезки пути и остановки заняли
некоторое время, что дало недоброжелательным и недоверчивым граж-
данам возможность немного приободриться и примкнуть к народу, взи-
равшему на триумфальное шествие, еще выигравшее от прелести, кото-
рой был исполнен ясный весенний день.
Торжественность праздника не переходила в роскошь; золото не сле-
пило глаз и не оскорбляло ни скромной умеренности, ни внушающей
уважение бедности граждан. Напыщенная солдатня, сверкающая шить-
ем мундиров, не взирала презрительно на толпу плохо одетых зрите-
Праздникигантагонисты ?
95
лей, выстроившихся по сторонам улиц. Напротив, действующие лица и
наблюдатели, зачастую меняясь местами, поочередно занимали места в
колоннах: если порядка и было мало, то согласия — в избытке; тщесла-
вию не было позволено бросать надменные взгляды; никто не стремил-
ся к тому, чтобы показать себя; скука, дитя единообразия, не сумела
вкрасться ни в одну из разнообразных групп; на каждом шагу глазам
представало новое зрелище; колонны, составлявшие процессию, много-
кратно рассыпались, но зрители тут же заполняли образовавшиеся пус-
тоты: всем хотелось участвовать в празднике свободы.
Роскошь была изгнана прочь, но памятные знаки и предметы, укра-
шавшие шествие через равные промежутки, многое говорили и уму, и
сердцу. Шествие открывала Декларация прав человека, начертанная на
двух каменных плитах — как принято изображать десять заповедей
Моисеевых, ни в малой мере с ней не сравнимых. Четверо граждан гор-
деливо несли на плечах сей почетный груз, и стоило им остановиться на
минутку для отдыха или для того, чтобы подождать остальную часть ко-
лонны, как вокруг них немедленно собиралась толпа, и каждый вслух,
со смешанным чувством гордости и справедливости, читал первую стро-
ку Декларации: люди рождаются и пребывают свободными и равными.
Далее таким же образом следовали бюсты четырех великих мужей.
«О! — раздавался голос из народа.—Вот этот—Вольтер, насмешли-
вый старик, так потешавший нас своими нападками на духовенство. А у
того [имеется в виду Ж.-Ж. Руссо] вид озабоченный; он еще меньше лю-
бил дворян, чем Вольтер — попов, и ничем не хотел быть им обязан-
ным. Кто же третий? Это англичанин [Сидней], который предпочел
скорее положить голову на плаху, нежели преклонить колени перед ко-
ролем7. — А этого старика, чье лицо лучится добродушием, узнать лег-
ко. Это Франклин, который с бблыпим правом мог бы назвать себя
освободителем нового мира, чем некий блондин8, вероятно, находя-
щийся где-то поблизости.
7 Имеется в виду Элджернон Сидней (1617—1683), член английского парла-
мента, открыто придерживавшийся республиканских взглядов. Принимал уча-
стие в суде над королем Карлом I, затем многие годы провел за границей; по-
лучив от короля Карла II позволение вернуться на родину, вновь вошел в парла-
мент, возглавил оппозицию и выказывал такую непримиримость к политике ко-
роля, что был без всяких оснований обвинен в заговоре против него и затем каз-
нен. Версия, приводимая в заметке, — историческая легенда. — Примеч. перев.
8 Имеется в виду маркиз де Лафайет, участвовавший в войне Соединенных
Штатов за независимость на стороне американцев и поддерживавший теплые
96
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
Два следовавших за тем саркофага отбрасывали мрачную тень на
этот исполненный света праздник. Увидев их, зрители, пусть с неохо-
той, вынуждены были вспоминать о кровопролитии в Нанси, план ко-
торого, выношенный и положенный на бумагу тюильрийским кабине-
том, был доставлен Буйе при посредстве и по рекомендации его кузена,
освободителя двух миров.
Предшествуемые своими цепями, к коим были прикреплены воен-
ные трофеи (цепи несли молодые гражданки, облаченные в белые оде-
жды), сорок солдат-швейцарцев полка Шато-Вьё шагали в колонне, ок-
руженные многочисленными добровольцами и солдатами линейных
полков. Наших мучеников можно было узнать лишь по желтым эполе-
там. Они шли перед колесницей свободы, укрепленной на тех же коле-
сах, которые служили опорой колеснице, доставившей в Пантеон прах
Вольтера. Это обстоятельство, на первый взгляд незначительное, дос-
тойно внимания: не забудем, что именно философия привела к нам сво-
боду.
Сама колесница, изготовленная по античному образцу, являла собой
величественное зрелище. На одной ее стороне любимец Революции, г-н
Давид, представил сцену из жизни Брута-старшего: мгновение, в кото-
рое он приговаривает к смерти своих сыновей — победителей, увы, ос-
лушавшихся закона. На другой боковине был изображен Вильгельм
Телль, прицелившийся дротиком в яблоко, лежащее на голове его сы-
на — но у ног его зритель замечает еще один сверкающий дротик, кото-
рый должен вернуть независимость Швейцарии, покарав смертью авст-
рийского губернатора. Статуя свободы, восседающей на троне и одною
рукой опирающейся о палицу, внушала уважение и заставила бы скло-
нить очи долу и короля, если бы ему довелось оказаться на пути следо-
вания сей колесницы. Позволим себе указать читателю на то, что ски-
петром свободе служила палица. Отметим также, что киль, в виде кото-
рого был исполнен передок колесницы, состоял из шести кинжалов,
отношения с Б. Франклином. После возвращения из Америки в 1785 году и
вплоть до 1790 года он пользовался значительной популярностью во француз-
ском обществе (был избран депутатом Генеральных штатов, а 15 июля 1789 го-
да — генералом национальной гвардии). Однако после того, как под его руко-
водством был подавлен мятеж 17 августа 1791 года, Лафайет утратил прежнее
влияние и после восстания 10 августа 1792 года, опасаясь за собственную
жизнь, был вынужден сдаться Австрии. Далее в описании праздника Лафайет,
приходившийся кузеном генералу Буйе, иронически назван «освободителем
двух миров». — Примеч. перев.
Праздники-антагонисты ?
97
скрещенные острия коих, казалось, угрожали деспотизму, дерзающему
посягать на триумфальное шествие свободы.
Двадцать лошадей-демократок (да простится нам сей неожиданный
эпитет) твердым шагом влекли колесницу владычицы французского на-
рода; их поступь и в малой степени не была похожа на заносчивый шаг
праздных скакунов, выращенных в конюшнях Версаля или Шантийи.
Они не тянули шеи вверх; в гривы их не были вплетены золотые лен-
ты; не украшали их и белые султаны; длинные, волочащиеся по земле
чепраки алого сукна покрывали их спины; они шли, пожалуй, тяжело,
но зато не горячились и не позволяли себе никаких рывков.
Сзади к колеснице была привязана скаковая лошадь с длинными
ушами, верхом на коей ехал некий шутник в забавном костюме, изобра-
жавший глупость, которая, не сумев расстроить этот праздник, пришла-
таки на него, дабы отыскать в нем недостатки и сообщить о них своре
тех, кто сочиняет пасквили: Дюпону и Готье, Дюрозуа и А. Шенье, Па-
ризо и Руше и т. д., и т. п.
Процессия преодолела половину своего пути по Парижу и оказалась
посреди бескрайней, сплошной толпы, через которую прошла совер-
шенно беспрепятственно. Пешим и конным блюстителям порядка не
было нужды пролагать ей путь; не понадобились для этого два ряда
штыков; министр внутренних дел никоим образом не мешался в дела
общественного благочиния; департамент отдал муниципалитету соот-
ветствующее распоряжение, и накануне было принято постановление,
регулировавшее ношение оружия и движение экипажей, но за исполне-
нием его по собственному почину следил сам народ, и поведение его
было уроком для городских властей и примером для национальной
гвардии. Четыреста тысяч граждан без малого полдня провели на ули-
це, причем все были сосредоточены в одном месте, но из сего не про-
изошло ни малейшего несчастного случая. Слова мира сдерживали этот
люд; он строился в ряды и подтягивался при виде колосьев пшеницы,
которые на пути от Бастилии к Марсову полю играли роль штыков».
Шестью неделями позже в той же газете появился отчет о процессии,
состоявшейся в день «празднества в честь Симонно»:
«В воскресенье, третьего июня, в Париже было дано бесплатное
представление. Точнее, Катремер и Руше, Дюбю, Дюпон и компания
возжелали преподать народу урок и принялись за это в той самодоволь-
ной и нравоучительной манере, которая отличает наставников чванных
и плохо разбирающихся в том, чем они намереваются пичкать других.
К счастью, терпение зрителей равнялось педантизму устроителей тра-
7 -2872
98
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
урных торжеств в честь Ж. Г. Симонно, чья кончина являла собой все-
го-навсего предлог; ибо, как мы уже уведомляли читателей в первом
нашем объявлении, душа мэра Этампа должна быть ублаготворена дек-
ретом, согласно коему он в скором времени удостоится возведения па-
мятника: в действительности же творцы сего праздника желали уни-
зить народ, обуздать его, заставить его выслушивать бесконечные напо-
минания о порядке, об уважении к закону и властям, которые им же са-
мим избраны. [...]
И к тому же сие напоминало скорее шествие национальных гвардей-
цев и солдат линейных полков, чем что-либо иное. Накануне устроите-
ли лезли из кожи вон, чтобы спешным порядком освятить знамена этих
частей. Это воинственное зрелище столь вопиющим образом контрасти-
ровало с триумфом закона, коему надлежит быть мирным, что сия смесь
древних религиозных обрядов и новейших военных экзерциций вы-
глядела слепком с длинных процессий в честь праздника Тела Господ-
ня, которые некогда проходили едва ли не с теми же атрибутами. Впро-
чем, предоставим читателям самим судить обо всем. [...]
Шествие открывали жандармы под знаменем закона; за ними несли
макет Бастилии.
Затем следовали эмблемы сорока восьми парижских секций, испол-
ненные довольно недурно в виде щитов, увенчанных красным колпа-
ком и несущих такой девиз: „неразделимы". Сей краткий урок был
весьма полезен: пожелаем же, чтобы он оказал нужное воздействие!
Господа председатели секций важной поступью шли рядом, с ног до го-
ловы одетые в черное и похожие на церковных старост или причетни-
ков, окружающих дарохранительницу со Святыми Дарами. Им недоста-
вало только букетов флердоранжа в руках. Не надобно ли издать дек-
рет, коим бы регламентировались костюмы президентов, секретарей и
комиссаров секций, как это сделано для судей?
По всей видимости, они были привлечены к этому торжеству, дабы
внушить публике омерзение и тем самым выгодно оттенить белые мун-
диры солдат линейных полков, кои двигались вслед за ними в восхити-
тельном порядке. Аристократическая спесь изображалась на физионо-
миях у большей части этих офицеров, на груди у которых мы не заме-
тили ромбовидного значка национальной гвардии.
Когда г-н де Пентьевр возвращается со своим освященным хлебом в
церковь святого Евстафия, над ним реет множество маленьких флаж-
ков, кои затем раздаются детишкам из этого прихода: устроите-
ли праздника явно опирались на сей образец, решив присоединить к
Праздники-антагонисты ?
99
процессии знамена — символы восьмидесяти трех департаментов им-
перии.
Наизабавнейшим во всей процессии предметом была некая тварь на-
подобие акулы, пронзенная пикой. Морское животное разевало пасть и
обнажало зубы; по телу его вилась надпись: „Уважение к закону". Уст-
роители хотели сказать, что пика — это закон, а акула — народ. Мы же
склоняемся к иному толкованию: пика — это народ, акулой же пусть бу-
дет что угодно: деспотизм, аристократия, религиозный фанатизм. Соот-
ветствующему департаменту министерства следовало бы в утверждав-
шейся им программе предусмотреть недоумение зрителей на этот счет.
Куда уж нам постичь подобные тонкости! Геральдическим животным
китайского императора, конечно, является рыба, но мы, знаете ли, не в
Пекине. Г-н Катремер, осуществлявший руководство всей церемонией,
поленился хотя бы в двух словах пояснить нам свою идею.
Многочисленные национальные гвардейцы, по всей видимости, со-
ставляли почетный эскорт морского чудища, которое никого не устра-
шало, а лишь вызывало всеобщий смех. При виде меча закона, напро-
тив, ни на одном лице не появилось улыбки; надпись, его украшавшая,
и в самом деле достойна восхищения: „Он защищает, разя".
Но зачем понадобилось драпировать постамент, на котором был
укреплен сей меч, золотой газовой материей? Стоило ли сближать золо-
то с идеей справедливости? Здесь были потребны украшения в высшей
степени строгие — или от них следовало отказаться вовсе. Те, по чьей
указке проводился праздник, сочли нужным поместить на пьедестале
латинскую надпись „lectisternium" [поминальная жертва], но раз уж им
заблагорассудилось щегольнуть ученостью, следовало хотя бы объяс-
нить народу, что сие слово означает [...].
Далее следовал шарф Симонно9, перевитый черным крепом, пальмо-
вой ветвью, с возложенным на него венком, потом — бюст самого мэра,
за коим, в глубоком трауре, шагали члены его семейства, а затем — пи-
рамида, которая послужит увековечению его памяти. Все это несли
мужчины, одетые в античном вкусе, но выглядели они так убого и неоп-
рятно, что за одно это можно было навсегда проникнуться отвращени-
ем к грекам и римлянам.
В позолоченном курульном кресле, на спинке которого возвышалась
маленькая отлитая из серебра фигурка святой Минервы, взорам всех
9 Т. е. широкий пояс цветов национального флага — знак должности мэ-
ра. — Примеч. перев.
100 Гпава третья. 1792: надпартийный праздник
представала открытая символическая книга закона. Это зрелище, во-
преки ожиданиям, произвело меньшее впечатление, чем могло бы: уж
слишком книга напоминала церковные книги, а кресло — ковчежцы, в
коих покоятся мощи святых, тем более, что люди, которые несли эти
предметы, были одеты точь-в-точь как те, кого переодевают священни-
ками для участия в процессиях по случаю праздника Тела Господня. В
этом шествии можно было видеть и нескольких славных женщин; не-
доставало только присутствия кюре. Пара-другая кадильниц — и иллю-
зия была бы полной, поскольку в колонне шли дети с корзинами, кото-
рых невозможно было бы отличить от мальчиков-певчих, если бы у них
на головах были тонзуры. Мы искали глазами почтенных, убеленных
сединами деревенских патриархов в праздничной одежде.
Затем шла группа женщин, возглавляемая г-жой де Гуж; ее манера
держаться, пожалуй, чересчур напоминала ухватки тамбурмажора, ко-
торый идет во главе гремящего военного оркестра. Когда Учредитель-
ное собрание предоставило матерям семейств право налагать времен-
ное вето на обсуждаемые законы, оно вряд ли предполагало, что этому
решению будет дана столь напыщенная интерпретация. Эта группа
женщин в белых одеждах, увенчанных дубовыми ветвями, имела мень-
ше успеха, чем хотелось бы устроителям торжества. Что ни говори, а
женщинам не место на сцене великих событий.
Шествие замыкалось неимоверной величины статуей закона; жен-
ская фигура, его изображавшая, сидела, опершись на скрижали, на ко-
их вырезаны были строки Декларации прав человека, и, казалось, же-
лала скрыть их под складками своего плаща. В руках у нее был скипетр,
хотя, по всей видимости, ей следовало бы держать узду — символ зако-
на у древних; кроме того, вовсе не следует приучать народ к смешению
закона с королевской властью.
Изречение, помещенное на постаменте этой скульптуры, пожалуй,
заведет нас далеко: „Люди истинно свободные суть рабы закона".
Нам больше по сердцу три слова, окружающие трон закона: Свобода,
Равенство, Собственность.
Непосредственно перед колонной депутатов Законодательного собра-
ния несли гражданский венок, предназначенный для возложения на го-
лову Симонно, но несли его так, как еще сравнительно недавно было
принято носить так называемые „регалии", то есть короны графов или
маркизов на церемонии их погребения в нашем недавнем прошлом.
Чиновники департамента и королевские министры шли перед на-
родными представителями, кои, за малым исключением, почли своим
Праздник^нтагонистлл ?
101
долгом принять участие в сей процессии. Праздник свободы 15 мая не
удостоился от них подобной чести.
По прибытии на Марсово поле к большой пальмовой ветви была
подвешена клеветническая картина, изображающая смерть Симонно, а
вокруг нее были живописным образом размещены остальные атрибуты
сего триумфа. Безусловно заслуживает упоминания одно обстоятельст-
во, коему легко придать какое угодно толкование; организаторы торже-
ства избрали именно ту сторону алтаря Отечества, которая обращена к
центральным воротам поля Федерации, чрез кои 17 июля Байи и Ла-
файет провели войска, приказав им именем закона — военного зако-
на! — стрелять в патриотов, собравшихся в алтаре.
Было произведено три орудийных залпа и пропет некий гимн, напи-
санный в обычной манере Руше, которого Оссианом уж никак не назо-
вешь. На празднике также воскуряли ладан, показывали зрителям кни-
гу закона, возлагали венок на бюст Симонно, однако все сие соверша-
лось весьма далеко от толпы граждан, кои расположились на террасах и
вынуждены были лишь догадываться о том, что происходило. За это
следует благодарить выстроившихся в цепь солдат пехоты и доброволь-
цев национальной гвардии, которые были расставлены как можно даль-
ше от центра поля. Только тем, кто был одет в форму, и нескольким об-
лаченным в белое женщинам было позволено к нему приближаться.
Народ (или, если угодно, нация), ради которого все это затевается и ко-
торый несет расходы, лишен возможности что-либо разглядеть. Празд-
ник свободы 15 мая был национален по крайней мере в том отношении,
что весь народ был и зрителем, и участником сего торжества. Впрочем,
справедливо, что в тот день нигде не было видно ни единого штыка».
Если бы мы почерпнули отчеты о праздниках из газет фельянского
толка, на самом деле ничто бы не изменилось. Акценты наверняка были
бы расставлены совершенно обратные, но само противопоставление
двух праздников в двух плоскостях, политической и эстетической, ни-
куда бы не исчезло.
Политический антагонизм двух мероприятий, выраженный столь
осознанно, отрицать нельзя. Проекты обоих праздников возникали в
атмосфере борьбы конституционной партии с патриотической. Возьмем
праздник Шатовьё: с конца марта и до середины апреля якобинцы не-
устанно произносили мрачные пророчества: а что, если праздник по-
даст сигнал к избиению санкюлотов? Со стороны фельянов наличество-
вали симметричные ожидания: не послужит ли праздник сигналом к
свержению монархии? Приводя именно эти аргументы, Робеспьер на-
102
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
стоял на том, чтобы праздник бы проведен как можно скорее10, вопре-
ки мнению Тальена, который, видя медлительность организаторов,
склонялся к тому, чтобы его отложить. Не все еще готово? Так что же?
Тщательно продуманные надписи далеко не так важны, как общая
идея; зримое присутствие жертв аристократии окажется куда красноре-
чивее кисти Давида, которому и без того найдется к чему приложить
свой талант. Настойчивость Робеспьера характерна для человека, рас-
сматривающего праздник как чисто политическую демонстрацию — вы-
ражение недоверия вероломному двору, неспособному жить согласно
конституции. Точно таким же образом мыслят и деятели конституцион-
ной партии, усмотревшие в почестях, которые были оказаны каторжни-
кам, призыв к попранию воинской дисциплины. Лучше всех это выра-
зил Андре Шенье: «Говорят, что на всех площадях, по которым просле-
дует сей праздник, статуи будут скрыты под драпировками. Не касаясь
сейчас вопроса о том, по какому, собственно, праву частные лица, даю-
щие праздник своим друзьям, смеют завешивать покрывалами публич-
ные памятники, я скажу только, что если эта убогая оргия и в самом де-
ле будет устроена, то траурный креп следует набросить не на изваяния
тиранов, но на лица всех добропорядочных граждан, всех законопос-
лушных французов, ибо их глубоко оскорбляют почести, воздаваемые
солдатам, кои с оружием в руках восстают против декретов правитель-
ства». Спустя несколько недель праздник прошел в другом лагере. На-
мерения организаторов были иными; в роли хулителей также выступи-
ли иные лица. Теперь за критику взялся Робеспьер: «Это был вовсе не
национальный праздник, а торжество государственных чиновников [...]
До чего же шествие представителей городской, исполнительной и зако-
нодательной власти напоминало времена Старого порядка! Штыки, ме-
чи, единообразная форма — хороши украшения для праздника свобод-
ного народа!»11
10 «Я уважаю смелые проекты оформления праздника, рожденные искусст-
вом... но много ли они потеряют оттого, что останутся не до конца воплощен-
ными? Неужели нам не хватит триумфов, которыми можно будет почтить не-
счастия угнетенных? Разве не совершила аристократия иных преступлений,
помимо расправы с полком Шатовьё, и не следует ли нам озаботиться их рас-
крытием? Так пусть же Давиду и другим художникам как можно скорее выпа-
дет возможность радоваться тому, что их талант служит прославлению свобо-
ды...»
11 Maximilien Robespierre, d£put£ а Г Assemble nationale // Le Defenseur de la
Constitution, № 4, 7juin 1792.
Праздники-антагонисты ?
103
Это столкновение мнений останется в истории навсегда: в тот мо-
мент возникла целая литература, образцами которой изобилует все ре-
волюционное десятилетие. Противники якобинцев ухватились за казав-
шееся им убедительным уподобление праздника Шатовьё сатурналиям,
маскараду; они неизменно писали о том, что этот праздник «щетинился
пиками» и «был наводнен публичными женщинами»12. Патриоты же в
качестве конька избрали насмешки над статичностью, торжественно-
стью, казенностью празднества в честь Симонно, которое было мило-
стиво даровано народу, оттесненному на позицию созерцателя, но ни-
как не участника. Создается впечатление, что полярно противополож-
ные политические задачи суть почва, на которой выросли два абсолют-
но разных праздника, разнящихся даже в мелочах сценографии: дейст-
вительно, эта гипотеза заслуживает самого пристального внимания.
Но прежде чем углубиться в названную проблему, отметим, что орга-
низаторы не стали доводить политический антагонизм двух праздников
до последнего предела. Те, кто трудился над устройством праздника
Шатовьё, все же не осмелились усадить недавних каторжников на три-
умфальную колесницу, приготовленную для этой цели, и в конце кон-
цов было решено, что швейцарцы пойдут в общем строю, что придава-
ло всему действу иной смысл. Оно выглядело уже не столько праздни-
ком, данным в честь солдат полка Шатовьё, сколько торжеством Свобо-
ды, в котором принимают участие солдаты. Даже статус праздника по-
рой подвергался переосмыслению: так, «Монитёр» объявлял, что отны-
не основные его события лягут в основу «весеннего празднества» и бу-
дут повторяться ежегодно. Умеренность организаторов, доставившая
столько удовольствия г-же Жюльен13, была свойственна и зрителям, ко-
12 «Непотребный праздник, который они устроили для своих братьев-ка-
торжан, совершенно уничтожил их в глазах общественного мнения. Нужно
было видеть этот праздник, чтобы понять, до какой степени унижения дошел
наш народ. Все, что история рассказывает нам о сатурналиях, меркнет перед
маскарадом 15 апреля. Пощадим чувства читателей и не станем описывать им
эти гнусные сцены...» (La Rocambole ou Journal des Honnetes Gens, 19 avril
1792).
13 «Мудрые и сдержанные распоряжения задержали на некоторое время на-
чало движения колонны. Они придали другой характер празднику в целом, не
затронув, однако, его первоначального смысла. Солдаты полка Шатовьё, кото-
рые должны были находиться на колеснице вместе с женщинами, детьми и
эмблемами изобилия, пошли пешком, окруженные остальными гражданами...»
(Е. Lockroy, Journal d’une bourgeoise pendant la Revolution, op. cit.).
104
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
торые на празднике Шатовьё выказали такое же спокойствие, как и на
торжестве в память Симонно. Здесь также проявляется глубинная общ-
ность взглядов этих людей (превосходящая все, что их разделяет) на то,
что должен представлять собой праздник. Каждый описывает симпа-
тичное ему торжество как апофеоз порядка: «Это было зрелище, в выс-
шей степени достойное внимания вдумчивого наблюдателя: триста ты-
сяч человек, собравшись вместе, вели себя в равной степени сдержанно
и были вдохновляемы почтением к закону и порядку» (таким епископ
Ле Коз увидел праздник в память Симонно14). А вот что писала г-жа
Жюльен о празднике Шатовьё: «Люди, составлявшие эту огромную тол-
пу, сами, без малейшего принуждения выстроились в шеренгу и стояли
поразительно чинно и стройно, чего полиция никогда бы не сумела до-
биться»15.
Если доверять свидетельству газеты «Парижские революции», впол-
не рядовое политическое столкновение породило праздники, в которых
не было ничего общего, поскольку они опирались на две соперничаю-
щих эстетических концепции. На празднике Шатовьё не было оружия,
не стреляли пушки, не гремели барабаны, никто не шел в ногу16. Тор-
жество в память Симонно — военное зрелище, что, по мысли автора
статьи, никак не вяжется с мирной сущностью закона: всадники, трубы,
гренадеры национальной гвардии, знамена. В одном случае — лако-
низм и простота символики и украшений, в другом — избыточная рос-
кошь: позолота курульного кресла, серебряная статуя Минервы. Рази-
тельное несходство праздников и их интерпретаций легко понять, если
вспомнить об эстетическом антагонизме, разделявшем Давида и Катре-
14 Correspondance de Le Coz, £veque constitutionnel d’llle-et-Vilaine. Paris:
Picard, 1900.
15 E. Lockroy, Journal d’une bourgeoise pendant la Revolution, op. cit.
16 Организаторы праздника, и в самом деле опасавшиеся, что солдаты на-
циональной гвардии, подстрекаемые фельянами, выкажут неповиновение, до-
бились отмены всех элементов военного парада. Уточняя, что запрет должен
быть наложен на «всякий род оружия», они безотлагательно возвели эту сию-
минутную меру предосторожности в теоретический принцип. В протоколе за-
седания городских властей от 11 апреля 1792 года (среда) значится следующее:
«Городской совет [...] полагает, что проявления столь возвышенных чувств не
должны быть стесняемы никакими знаками принуждения, что сила должна ус-
тупить место полному доверию, что праздникам во славу Свободы надлежит
также быть свободными, что пришло время показать народу — мы уважаем его
и не сомневаемся в его разумности и добродетельности...», и проч.
Праздники~антагонистьг ?
105
мера де Кенси. Давид, занимавшийся организацией праздника Шато-
вьё, был приверженцем реализма; Катремер, осуществлявший режиссу-
ру торжества в память Симонно, высоко ценил абстракцию в искусстве.
Р. Шнайдер17 замечал, что революция заставила каждого из них дойти в
воплощении отстаивавшихся им художественных принципов до логи-
ческого предела: она давала пищу как любви Давида к реализму, так и
склонности Катремера к бегству от действительности. Таким образом,
натурализм первого празднества противостоит аллегоричности второго;
отсюда ясно, что народ не мог в равной степени проникнуться духом
обоих торжеств. Зрители терялись в догадках о том, что означает сим-
волика июньского праздника, но без малейшего труда понимали, каков
смысл предметов и действий, показанных им в апреле. По мысли
Д. Доуда18, развивающего гипотезу Р. Шнайдера, Давид, противник пе-
дантичной учености, никогда не выпускал из поля зрения человеческие
и, шире, народные приоритеты. Иначе говоря, Давид преуспел там, где
Катремер потерпел фиаско. Доказательством этому может послужить
простодушная похвала, которой чутье и мастерство Давида удостоились
даже в устах его оппонентов: «Газета придворных и городских ново-
стей» (Journal de la cour el de la ville) меланхолически писала, что если бы
Давид захотел поставить свое дарование на службу монархии, «нам
вскоре пришлось бы примириться с главой французской живописной
школы».
В то же время пресса быстро поняла, какой смысл приобретают оди-
наковые символы в разных эстетических системах. Возьмем для приме-
ра группу одетых в белое женщин, принимавших участие и в одном, и в
другом празднике. По мнению «Парижских революций», рядом с солда-
тами полка Шатовьё шли всего лишь юные гражданки. Через шесть не-
дель эта газета пишет о тех же действующих лицах, выступавших и в
чествовании Симонно, весьма язвительно: «Что ни говори, а женщинам
не место на сцене великих событий». Отвлечемся ненадолго от газет и
попытаемся поставить себя на место зрителей, наблюдавших за движе-
нием праздничных колонн. Перед их глазами проплывали эмблемы, к
тому времени уже накрепко связанные с революцией: макет Бастилии,
восьмидесяти трех департаментов, красный колпак (он использовался и
в празднике Закона), скрижали закона (их можно было видеть и на
17 Я. Schneider, Quatrem£re de Quincy et son intervention dans les arts, 1788—
1830. Paris: Hachette, 1910.
18 David L. Dowd, Pageant-Master of the Republic, op. cit.
106
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
празднике Свободы). Они ждали минуты, когда им будет показан
смысловой центр зрелища — ив одном, и в другом случае это колос-
сальных размеров изваяние, установленное на триумфальной колесни-
це, хотя атрибуты у двух статуй разные — одной была вручена палица,
другой — скипетр. Если бы зрители последовали за процессиями, то,
пройдя примерно сходным маршрутом по Парижу, они оказались бы
на Марсовом поле и здесь стали бы свидетелями практически идентич-
ных церемоний: в обоих случаях на алтарь отечества переносили
скульптурные фигуры, которые находились на колесницах; возжига-
лись те же благовония; звучала музыка, которую Госсек написал специ-
ально для этих празднеств. Так стоит ли удивляться тому, что народ,
как сообщалось в газетах, принимался кричать: «Да здравствует Пети-
он!»19 или «Да здравствуют Нация и Свобода!» — в том числе и на тор-
жестве, посвященном памяти Симонно? Эти крики некоторыми иссле-
дователями20 21 понимались как аргумент в пользу того, что народ хотел
придать фельянскому празднику недостающий эмоциональный накал.
Однако логичнее было бы сделать отсюда вывод о том, что любая ко-
лоссальная фигура, становившаяся «участником» процессии, в то время
воспринималась как Свобода. В небольшой мемуарной заметке, напи-
санной Катремером в 1819 году о скульпторе Ролане, создавшем для
праздника в честь Симонно статую Закона с гипсовыми и глиняными
атрибутами, содержится меланхолическое замечание: «Сие эмблемати-
ческое предсказание прочностью едва ли превосходило врученные ему
символы»; автор забывает лишь о том, что само это изваяние не расце-
нивалось как эмблема закона.
Впрочем, сомнение внушает и сам антагонизм между Давидом и Кат-
21
ремером, о котором тем не менее принято писать весьма определенно .
На самом деле, никакой разницы в концепциях этих художников заме-
19 В газете «Термометр событий» (Le Thermometre du jour) за 5 июня 1792 года
Дюлор писал: «К большому огорчению фельянов, наиболее сильное впечатле-
ние из всей процессии произвел мэр Парижа, которого они ненавидят столь
же сильно, сколь его любит народ...»
20 См.: David L. Dowd, op. ей.
21 Катремер полагал, что гражданские торжества обладают значительным
дидактическим потенциалом, и его мнение полностью совпадает с тем, что по
этому поводу думали Мирабо, Туре, Талейран и... Давид. Всего лишь через не-
сколько недель после праздника Шатовьё он писал: «В эпохи, изобилующие
столь грандиозными событиями, регулярные праздники могут наилучшим обра-
зом внушить человеку мысль о подражании прекрасному» (Arch, nat., F 131935).
Праздники-антагонистъг ?
107
тить нельзя; напротив, их объединяет любовь к скульптурным фризам
(эквивалентом которых в искусстве праздников является торжествен-
ное шествие22), и оба они сомневаются в том, что композиция обяза-
тельно должна тяготеть к «пирамидальное™». Введение золота и сереб-
ра в оформление праздника Симонно, которым так попрекали Катреме-
ра, свидетельствует исключительно о вкусе к античной полихромноста.
Этот эффект широко использовался во внутренней отделке Пантеона;
прибегал к нему и Давид — например, в скульптурном изображении
Рима, на которое обращен суровый взгляд погруженного в думы Бру-
та23. И наконец, этим художникам уже приходилось вместе трудиться
над оформлением праздников. Нет практически никаких сомнений в
том, что оба они участвовали в подготовке апофеоза Вольтера: для это-
го торжества Давидом была создана триумфальная колесница, впослед-
ствии использованная в празднике Шатовьё. Этот шедевр вызвал ис-
креннее восхищение Катремера: он ревниво оберегал колесницу, хра-
нившуюся под перистилем Пантеона, и с большой неохотой соглашался
на ее временное использование в других торжествах. Кроме того, им
предстояло сотрудничать и в дальнейшем (Катремеру будет поручена
работа над грандиозным постаментом для торжества похорон Лепеле-
тье). По всей видимости, праздники Шатовьё и Симонно нельзя считать
плодом их совместного творчества, хотя автором картины, на которой
запечатлена гибель мэра Этампа, часто называли Давида. Эта атрибу-
ция неверна, о чем свидетельствует письмо Давида в газету «Вестник
Горсаса» (Courtier de Gorsas), где без обиняков говорится о том, что в
оформлении праздника в память Симонно совмещение стиля древних
(туники и тоги) и новых (мундиры национальной гвардии) обернулось
безвкусицей, но характерна. Напомним также, что ученикам Давида,
одетым в туники в греческом вкусе, было поручено нести бюст Симон-
но, и что самому Давиду, которого в тот момент подозревали в симпати-
ях к аристократии, было, безусловно, выгодно преувеличивать свое не-
согласие с организаторами праздника Симонно.
Однако выдвинутая Шнейдером гипотеза о том, что между реалиста-
ческим и аллегорическим праздником существует глубинное противо-
речие, заслуживает внимания. Праздник Шатовьё, если угодно, реали-
22 «Барельеф, — утверждал Катремер, — должен быть исполнен в виде про-
цессии» (цит. по: R. Schneider, op. cit.).
23 Имеется в виду деталь картины Давида «Ликторы приносят Бруту тела
его сыновей» (1789). —Примеч. перев.
108_________ Глава третья. 1792: надпартийный праздник __________
стичен постольку, поскольку в нем принимают участие бывшие каторж-
ники, а цепи, которыми они были прикованы к галерам, звенят в такт
шагам несущих их «гражданок» в белых одеяниях. Вместе с тем широко
известно, что организаторы праздника всячески стремились смягчить
эти подчеркнуто натуралистические элементы, перевести их в аллего-
рический план: каторжников называли не бунтовщиками, а «борцами
за освобождение человечества»; зрителям была представлена не настоя-
щая галера, а лишь ее уменьшенная «модель» (в натуральную величину
были исполнены только весла), что значительно ослабляло производи-
мый эффект. Торжество должно было нести в себе предостережение
врагам; на празднике Шатовьё эту функцию исполняли кинжалы на пе-
редней части колесницы, обращенные против «деспотизма, дерзающего
посягать на триумфальное шествие свободы». Но эту аллегорию крайне
трудно понять как угрозу. Напротив, торжество в честь Симонно, кото-
рое принято считать аллегорическим, на самом деле не отказывалось от
реалистических приемов — к примеру, лоб и грудь скульптурного изо-
бражения Симонно были покрыты ранами. Следовательно, аллегорич-
ность и реализм не обязательно исключают друг друга. К тому же нель-
зя не заметить, что весь реализм сводится к деталям: раны на бюсте и
игрушечная галера. Грандиозным же, действительно поражающим во-
ображение открытием этих двух праздников были гигантские аллего-
рические фигуры.
С другой стороны, можно ли утверждать, что сочетание реалистиче-
ских черт и аллегорической основы представлялось людям той эпохи
абсолютно невозможным? Давид, конечно, упрекал Катремера за ис-
пользование в рамках одного действа античных и современных костю-
мов, но его претензии могли быть вызваны нарушением принципов как
реализма, так и классического учения об аллегории, требовавшего иде-
альной стилистической чистоты. Зато в более поздней картине самого
Давида ужасная рана на груди Лепелетье будет благополучно соседст-
вовать с венком, который в одно и то же время ее увековечивает, вопло-
щает и словно бы отменяет. Этой ране надлежит быть не столько убеди-
тельной, точно переданной, сколько образцовой по смыслу: она, собст-
венно, является не изображением страдания, а страстным призывом к
мученическому венцу и потому рассчитана скорее не на созерцание, но
на осознанное действие. Именно пропагандистский характер позволяет
реалистическим деталям уживаться с аллегорическими эмблемами в
рамках предвосхищающей функции героического мотива; он также по-
зволяет понять, почему обращение к античному колориту в совершенно
Единство трагедии
109
новых исторических обстоятельствах не кажется ни архаичным, ни не-
уместным: наследие античности сначала было осознано как сборник
достойных подражания деяний, и уже затем — как сокровищница форм
и образов.
Итак, два рассмотренных праздника в конечном счете оказываются
чрезвычайно близкими. Необходимо отказаться от итогового умозаклю-
чения, навязываемого политическим подходом, и критически взвесить
суждения даже такого тонкого наблюдателя, каким был Дюлор24: он,
как известно, считал, что отсутствие ярко выраженной индивидуально-
сти в этих праздниках явилось следствием некоей осознанной и тайно
реализованной воли. Если праздник Закона пестрит эмблемами свобо-
ды, а праздник Свободы — эмблемами закона, это происходит потому,
что «одна партия негласно договорилась с другой». Однако желание оп-
позиционных партий управлять друг другом в данном случае куда ме-
нее значимо, нежели неспособность мыслить иными образами. В памя-
ти людей, готовивших эти праздники, запечатлелись одни и те же вос-
поминания; они черпали из одного источника идей и образов. Не было
ни праздника, созданного Давидом, ни праздника, созданного Катреме-
ром. Каждый праздник открывал художникам простор для применения
их талантов, сложившихся под влиянием одной и той же живописной
школы. Каких бы политических убеждений они не придерживались и по
чьему бы заказу — умеренных или санкюлотов — не оформляли празд-
ники, они умеют творить только в границах неоклассического симво-
лизма, поставленного на службу мифу о всенародном единодушии.
Единство трагедии
Убедительной иллюстрацией к данному тезису служит тот факт, что в
течение этого мрачного года тем не менее вырабатываются такие черты
праздника, которые без изменений сохранятся и в грандиозных торжест-
вах II года Республики, и даже в празднествах эпохи Директории. Преж-
де всего в глаза бросается исчезновение религиозной составляющей25.
24 Dulaure, Esquisses historiques des principaux evenements de la Revolution
fran^aise depuis la convocation des Etats Generaux jusqu’au r€tablissement de la
maison de Bourbon. Paris: Baudouin fr£res, 1823—1825.
25 Сказанное справедливо только в отношении больших парижских празд-
неств. Многие торжественные мероприятия в провинции пока остаются одно-
временно религиозными и гражданскими.
ПО Глава третья. 1792: надпартийный праздник
Находясь в осознанной и подчеркнутой оппозиции к торжеству в честь
Федерации, эти праздники словно бы подтверждают замечание Мира-
бо: на гражданских торжествах отныне не должно быть ни священни-
ков, ни мессы26. Апофеоз Вольтера стал генеральной репетицией гряду-
щего обмирщения; праздник Симонно, к живейшему огорчению его
сторонников, также был «превосходным образом скопирован с языче-
ских торжеств»27. Тогда же парижский муниципалитет принимает по-
становления, сильно ограничивающие возможность проведения като-
лических процессий. Так начался процесс вытеснения из праздников
религиозной компоненты, который шел под видом необходимого рас-
подобления разных жанров: религия была изгнана в потемки частной
жизни, а гражданское бытие с его всесторонней открытостью всячески
превозносилось. Отныне и надолго впредь будет твердо решено, что
всеобщая религия — это гражданские торжества.
Однако грандиозный гражданский праздник не порывает полностью
с религиозным образцом, ибо неустанно заимствует у него форму —
торжественную процессию. Шествие не просто становится основной
приметой праздничного дня, но едва ли не вытесняет из него все про-
чие элементы. В дни апофеоза Вольтера и праздника Шатовьё процес-
сии двигались так медленно и хаотично, что до Пантеона или до Марсо-
ва поля добирались лишь поздним вечером. Разыгрывать действие (к
тому же довольно небрежно продуманное) на основной сценической
площадке было уже некогда. Заключительные сцены — освобождение
национального знамени, водруженного на алтарь Отечества, от покры-
вающей его материи, возжигание благовоний и даже размещение бюс-
тов и флагов на алтаре в заранее определенном порядке — значат куда
меньше, чем translatio, процесс «перенесения» сакральных объектов.
Наиболее важным в революционном празднике является именно это
движение, разбитое на участки короткими остановками, где отдыхают и
сменяются те, кто несет символические предметы28. Не свидетельствует
26 При этом торжественный перенос в Пантеон останков самого Мирабо
был разделен на две части мессой, отслуженной в церкви святого Евстафия.
27 «Как нетрудно догадаться, на этом празднике не было католических свя-
щенников и никто не надоедал живым молитвами об усопших» (La Rocambole
ou Journal des Honnetes Gens, 7 juin 1792).
28 Данное утверждение справедливо в первую очередь применительно к
Парижу, где еще не был принят декрет о праздниках. Но мысль о нем витала в
воздухе, ибо 21 апреля 1792 года Комитет народного образования объявил,
что через некоторое время им будет представлен специальный проект поста-
Единство трагедии
Ш
ли данная черта о слабости воображения, выродившегося в механиче-
ское подражание? Отчасти, но не только о ней, ибо калькирование
свойственно самой логике праздника, который проходит на открытом
воздухе, собирает необозримые толпы участников и, решительно поры-
вая с приемами театра, достигает апогея как раз в шествии, а оно, в
свою очередь, производит сакрализующее заполнение пространства и
добивается сближения актеров и зрителей — а быть может, и их взаим-
ного отождествления.
Пессимистам, предрекавшим на заседаниях Якобинского клуба, что
оформление праздника Шатовьё никогда не будет готово в срок, Робес-
пьер с великолепной надменностью отвечает: «Нам хватит триумфов,
которыми можно будет почтить несчастия угнетенных». Здесь он каса-
ется еще одной черты, характерной как для уже прошедших, так и для
грядущих революционных праздников, — присутствия в их атмосфере
трагической, мрачной ноты. Доминанта 1792 года — объявление Оте-
чества в опасности. Обнародование этого известия сопровождается в
Париже особым церемониалом, исполненным угрюмой силы; две про-
цессии, одна из которых движется по левому, а другая — по правому
берегу Сены, окаймляют пространство города и наконец останавлива-
ются на площадях. Здесь воздвигнуты амфитеатры (по мнению г-жи де
Турзель, они представляли собой унылые «эшафоты, снабженные не-
большими навесами»29), расставлены импровизированные столы (дос-
ки, положенные на два барабана). Амфитеатры окружены уже не безза-
ботными зрителями, но воинами-добровольцами; посреди военного ка-
ре находится не дерево свободы или алтарь Отечества, а пушка. Кроме
того, в 1792 году была сочинена «Песнь воинов Рейнской армии»; ее
припев, мастерски передающий энергию рывка, броска вперед, обла-
дает, подобно прокламации, сильнейшим эмоциональным зарядом.
«Марсельеза» совершает по территории страны неслыханное триум-
фальное шествие: впервые исполненная 25 апреля в гостиной страс-
бургского мэра30, она уже 17 октября по стихийному решению народа,
новления о национальных праздниках. Следовательно, именно большой город
сообщает процессии ее красоту и предоставляет ей действующих лиц. При по-
пытке реализовать эту модель революционного праздника в крошечной ком-
муне, бедно одетые жители которой размахивают картонными эмблемами, воз-
никают существенные трудности.
29 Memoires de Madame la duchesse de Tourzel, op. cit.
30 Cm.: J.-L.Jam, Fonction des hymnes r£volutionnaires // Les Fetes de la Involu-
tion, op. cit.
112
Глава третья. 1192: надпартийный праздник
который словно бы не усвоил ее, а сам написал, получает статус «гимна
Революции» и отныне связывается с ней неразрывно. Наконец, в
1792 году смерть окончательно становится средоточием революцион-
ных праздников. Еще годом ранее две торжественных траурных цере-
монии (Мирабо и Вольтера) совершенно затмили второй праздник Фе-
дерации. И сейчас, на празднике Шатовьё, живые каторжники, окру-
женные прочими участниками шествия, куда меньше привлекают вни-
мание наблюдателей, нежели два символизирующих смерть саркофага;
точно так же и в центре празднества в память Симонно находится
бюст мэра, павшего жертвой народного гнева. По всей вероятности,
организаторы праздников, стремясь обратить мысли зрителей от кон-
кретных смертей к облагораживающим и увековечивающим формам,
смело обращались к античности, на которую наслаивалась масонская
образность31: отсюда пирамиды, плачущие маскароны, венок, кипари-
совые ветви, уместные в повествовании как о смерти якобинца, так и о
смерти фельяна. Однако, как уже говорилось, они не доводят аллего-
ричность до крайнего предела: следы от ран никуда не исчезли, и они
также весьма красноречивы.
Дело в том, что свое чистейшее выражение экспрессионизм, свойст-
венный революционным праздникам, обрел именно в погребальных
торжествах. Их устроители, не желая больше считаться с восходящей к
античности традицией прятать лик смерти, шокировали зрителей ис-
кусственными останками и пустыми гробницами. Поэт-элегик Мари-
Жозеф Шенье, рассуждая о предстоящей церемонии похорон Лепеле-
тье, замечал, что «на теле нашего добродетельного сотоварища, откры-
том глазам всех, должна быть видна смертельная рана, нанесенная ему
в борьбе за народное дело». Работая над подготовкой праздника в честь
Бара и Вьяла, в итоге не состоявшегося, Давид также нашел весьма вы-
разительные сценические приемы: «Ты, о неподкупный Марат, укажи
на знак, начертанный смертоносным кинжалом на твоем теле; ты, Пе-
летье, обнажи грудь, куда нанес свой удар приспешник последнего из
наших тиранов; ты, Бове, открой нам следы мучений, медленно расгво-
31 В ноябре 1788 года в ложе Великого Востока была совершена заупокой-
ная служба по Вольтеру, где обнаруживаются все названные черты: обитый
черной материей храм, написанные на транспарантах лозунги, разбитые ко-
лонны, погребальные урны и наконец надгробная пирамида, с грохотом исче-
завшая и открывавшая взору картину, на которой был изображен апофеоз
Вольтера.
Единство трагедии
113
ривших пред тобою двери гроба»32. Даже весьма умеренный Франсуа де
Нёшато и тот впоследствии напишет, что полезно «демонстрировать на
площадях фигуры, залитые кровью и покрытые ранами». Эта трагиче-
ская «обманка», симулякр, изобретенный для увековечения памяти
жертв Раштадта33 34, должен был вызывать в народе прилив негодования
и ярости. И не только в Париже, но и повсюду в провинции по случаю
траурных церемоний на всеобщее обозрение будут выставляться окро-
вавленные рубашки; творцы этих торжеств будут срубать тополя, окру-
жавшие алтари Отечества, и мазать пни красной краской — словом,
34
всячески использовать «украшения, имитирующие естественное» .
Иначе говоря, праздник постепенно приобретает акценты и стиль, ко-
торых организаторы как раз желали бы избежать.
Дело в том, что согласно первоначальному намерению тех, кто про-
думывал и устраивал праздники, смерть не должна была становиться
поводом для проявления радости. Когда Конвент, получив 9 ноября
1792 года известие о победе при Жеммапе, обсуждает идею праздника
по этому поводу, находятся многочисленные его члены (в частности,
Барер и Ласурс35), возвышающие голос против намерения устроить на-
родные торжества. С их точки зрения, праздник или должен быть все-
общим, или же его не должно быть вовсе. А как можно предаваться ра-
дости, если многие погибли в битве? По иронии судьбы, в эпоху рево-
люции именно погребальные церемонии (похороны Мирабо, Лазовско-
S2 Бове де Прео, посланный Конвентом с миссией в охваченный мятежом
Тулон, действовал весьма неудачно; в итоге он был схвачен восставшими и за-
ключен в тюрьму, откуда его освободили революционные войска, однако здоро-
вье его было подорвано и 28 марта 1794 года он скончался в Монпелье. — При-
меч. перев.
33 В Раштадте в 1797—1799 годах проходил конгресс, на котором обсужда-
лись меры по внутреннему устройству присоединенных к Франции согласно
мирному договору в Кампо-Формио немецких государств на левом берегу Рей-
на. 28 апреля 1799 года, при отъезде из Раштадта, полномочные представите-
ли Французской республики Боннье и Робержо были убиты в схватке с неболь-
шим отрядом австрийских гусар. — Примеч. перев.
34 Fete de Rastadt A Brest, Arch. d6p. du Finistere, 10 L 154.
S5 Ласурс, выступавший за то, чтобы праздник был отложен на неопреде-
ленный срок, так аргументирует свою точку зрения: «Дождемся декрета, пред-
писывающего ежегодно (или как-либо иначе) отмечать тот факт, что и другие
народы обрели свободу; тогда мы сможем насладиться великолепным зрели-
щем, тогда мы отпразднуем торжество Вселенной».
8 2872
114
Глава третья. 1792: надпартийный праздник
го, Лепелегье, Марата, Феро, Гоша, Жубера, Боннье и Робержо) полу-
чили наибольший резонанс. Несмотря на все старания изъять из празд-
ника трагическую ноту, она неутомимо давала о себе знать: в материи
кроваво-красного цвета, использованной в оформлении погребального
кортежа Лепелегье, в украшенном траурной лентой костюме Робержо,
который после его гибели занимал пустующее место в Совете пятисот.
Звучала она и в мавзолее, подлинном монументальном символе револю-
ции: он воздвигается в печальном уединении, к нему стекаются много-
тысячные шествия, участники которых несут кипарисовые ветви, мимо
него строевым шагом проходят войска со скорбно склоненными штыка-
ми и траурными лентами на знаменах, а под глухой рокот барабанов с
алтарей возносится к небесам ароматный дым сандалового дерева и
тлеющих в курильницах благовоний. Предромантическое мироощуще-
ние все без остатка выплескивается в этих «мрачных празднествах, до-
стойных Древнего Рима»38: они излучают эмоции, несовместимые с ре-
гулярным, правильным мерцанием утопической радости; в них нет со-
блазна, и потому они не внушают ни очарования, ни отвращения. Они
в точности подпадают под кантовское определение возвышенного, дан-
ное, между прочим, в 1790 году. Уступая место этому «негативному удо-
вольствию»37, революционный праздник, если судить о нем по 1792 го-
ду, изменяет своему предназначению.
Прежде чем двинуться дальше, подчеркнем еще раз этот важнейший
для нашей концепции момент. 1792 год, отмеченный двумя грандиоз-
ными антагонистическими торжествами и их последующим полемиче-
ским использованием в партийных интересах, стал полем применения
не двух теорий праздника, а всего лишь одной. Таким образом, подход,
который во главу угла ставит политическое соперничество, отражаю-
щееся в праздниках, не оправдывает себя. Нам еще представится
S6 Detail des c£r£monies qui auront lieu au Champ-de-Mars en 1’honneur des
citoyens morts au siege de Nancy. S. 1.: Imp. patriotique, s. d.
57 «...чувство возвышенного есть удовольствие, которое возникает лишь
опосредствованно, а именно порождается чувством мгновенного торможения
жизненных сил и следующего за тем их прилива [...] Поэтому возвышенное и
несоместимо с привлекательностью; и поскольку душа не только притягивает-
ся к предмету, а все время и попеременно и отталкивается им, в благоволении
к возвышенному содержится не столько позитивное удовольствие, сколько вос-
хищение или уважение, и поэтому оно заслуживает названия негативного удо-
вольствия» (Критика способности суждения // Кант И. Собр. соч.: В 8 т. М.,
1994. Т. 4. С. 82—83; пер. М. И. Левиной).
Единство трагедии
115
возможность вернуться к этому вопросу, когда мы дойдем до антагониз-
ма, который принято видеть между праздником Разума и праздником
Верховного Существа, и в особенности до термидорианского разрыва
с традицией праздников, о чем также обычно пишут как о факте бес-
спорном.
Глава четвертая
1793—1794: насмешка и революция
Общий смысл, который, с нашей точки зрения, можно увидеть в
праздниках Французской революции, никогда тем не менее не получал
законченного выражения. Никакой системы праздников — при перма-
нентном желании ее создать. Как уже отмечалось, Конвент, вняв на-
стоятельному предложению Верньо и Жана Дебри, согласился отпразд-
новать победу при Жеммапе, и Комитет народного образования даже
выработал некоторые предварительные соображения по этому поводу1.
Праздник, однако, не состоялся. Сначала все внимание было приковано
к процессу над королем, затем — к политическим баталиям весны
1793 года. Для того, чтобы интерес к праздникам возродился, потребо-
валось уничтожить жирондистов. В июне Лаканаль представляет Кон-
венту проект о народном образовании, куда вошли размышления Сьей-
еса касательно праздников, а незадолго до того, 31 мая, принимается
декрет, которым предстоящий день 10 августа предписывается отпразд-
новать как «Всеобщую и республиканскую федерацию французов».
В окончательном варианте проекта, выработанном Лаканалем, ос-
новное внимание уделено тому, каким образом надлежит созывать в
Париж национальных гвардейцев и военных2, и оригинальность его
сводится к замене слова «Федерация» словом «Единение» (Reunion), ко-
торое в эпоху, когда федерализм стал знаменем департаментов, высту-
пивших против Конвента, выглядело менее подозрительно. Итак, было
решено провести праздник Единения, хотя его создатели считали, что
им предстоит возродить обновленное торжество в честь Федерации3;
1 Впрочем, он ограничился формулированием основной идеи торжества, ко-
торое предполагалось провести в Париже 17 ноября 1792 года в честь главных
побед, одержанных революционной армией, и триумфального шествия Свобо-
ды. Разрабатывать подробную программу Комитет не стал, перепоручив это
органам исполнительной власти.
2 Этот проект в конечном счете не был вынесен на обсуждение Конвента.
Условия отбора участников праздника были включены в декрет: здесь указы-
валось, что каждому первичному местному собранию надлежит делегировать
на праздник Единства 10 августа одного гражданина.
9 Впрочем, этот праздник именно так и воспринимался. К примеру, власти
округа Коньяк 7 августа 1793 года сообщали в администрацию своего департа-
Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
117
как и в первом федеративном празднестве 1790 года, здесь многое стро-
илось на мечте о единодушии4 и чувстве (или, быть может, иллюзии) то-
го, что все начинается с чистого листа. Накануне 10 августа Лаканаль
поведал членам Конвента о том, почему, с его точки зрения, необходи-
мо превратить этот день в своего рода «юбилей братства», в миг взаим-
ного примирения всех французов.
Праздник Конституции, где вслух читались «скрижали», где на ал-
тарь Отечества возлагали конституционный акт (а кое-где — и ново-
рожденных младенцев), день 10 августа был задуман как театральная
постановка с магистральным мотивом нового рождения. Вероятно, в
некоторых городах и коммунах и на этот раз были разложены костры,
где горели атрибуты Старого порядка, но все же в центре ритуала нахо-
дился не разрушительный огонь, а вода — живая, возрождающая сти-
хия. В Париже на площади Бастилии высилась грандиозная статуя
Природы, исполненная в стиле египетских колоссов. Она сжимала ру-
ками свои мощные груди, и из сосцов бежала вода, наполняя чашу, из
которой поочередно пили главы местных собраний — по одному от ка-
ждого департамента. В провинции фонтаны на площадях были украше-
ны на праздничный лад; так, в городе Крест над фонтаном, разубран-
ным гирляндами, висел транспарант с надписью: «Фонтан Возрожде-
ния»5.
Однако за три года, истекших со дня первого праздника Федерации,
разрыв между праздничными образами и действительностью стал куда
глубже. Поверить в безгрешность такого крещения было крайне труд-
но. Новый праздник по сравнению с торжеством в честь Федерации
представлял собой едва ли не сплошной эллипсис; удельный вес умол-
чания приближался к критической отметке. Тщетно мы стали бы ис-
кать здесь даже глухие упоминания о великой трагедии прошедшего
мента: «Мы рассматривали этот праздник как праздник Федерации, перене-
сенный с 14 июля на 2 августа» (Arch. <1ёр., Charente, L. 143).
4 В программках торжеств, прошедших 10 августа в провинции, весьма ка-
тегорично подчеркивалось намерение более не терпеть на празднике «разли-
чий, которые кажутся запечатленными в самой природе». В процессии отныне
не должно быть «ни деления на простых граждан и чиновников, ни даже ника-
кого заранее определенного порядка, никакой равномерности и строгости в
движении» (Arch. d6p., Puy de Ddme, L. 659).
5 Об этом см.: A. Mailhet, Une fete revolutionnaire en 1793 a Crest, ville du
Dauphine // Bulletin de la Societ£ archeologique, historique et artistique Le Vieux
Papier, 1905.
118 Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
лета, о катастрофическом положении Франции, об охваченных восста-
нием департаментах. Праздник 10 августа посвящен триумфу. Он ниче-
го не говорит ни о бедствиях отечества, ни о казненных, ни о жертвах,
ни о всеобщем ожесточении. Здесь не увидишь, как на празднике полка
Шатовьё, нарочито нелепого осла, который трусит за триумфальной ко-
лесницей в античном стиле и вместе с оседлавшим его «шутником» слу-
жит символическим воплощением глупости. На этот раз праздник ста-
новится исключительно «размыванием серьезного» (термин, введенный
Э. Личем6). В нем, само собой разумеется, нет ниспровержения; полно-
стью отсутствует и маскарадная стихия — промежуточная форма, где
внешние правила бытия попираются лишь на время. Утрированная,
хоть и лживая благопристойность, отличающая торжество 10 августа
1793 года, во всем противоречит представлению о революционном
празднике как разнузданном и низкопробном, которое столь дорого ис-
торикам консервативного направления. Можно ли считать это мнение
безусловно ошибочным? Не было ли когда-нибудь и где-нибудь празд-
ника, вышедшего за рамки официальной программы, обернувшегося
трагедией и ярко осветившего трещины и изъяны революции? Пришло
время рассмотреть данный вопрос, который в числе прочих завещан
нам предшествующей историографией.
Другой праздник
Себастьен Мерсье, с присущим ему талантом создавший модель это-
го другого праздника, не усматривал большой разницы между револю-
ционным празднеством и обычным революционным «деньком»
0оигпёе). Из тринадцати описанных в «Новом Париже» торжеств семь
в действительности являются как раз «деньками». Отсутствие четкой
границы позволяет сплавлять в единое целое праздничные сцены,
эпизоды бунта и колоритные зарисовки (разносчики пирожков, рас-
хваливающие свой товар возле эшафота, водка, которую пьют из евха-
ристических сосудов), хотя писателю, находившемуся в заключении,
было непросто работать над этой стороной произведения7. Современ-
6 Ученый выделял три типа праздников: размывание серьезного, инверсия
(ниспровержение), маскарад. См.: Е. Leach, Critique de 1’anthropologie. Paris:
P.U.F., 1968.
7 О наблюдениях Мерсье см.: Catherine Lafarge, L’anti-fete dans le «Nouveau
Paris» de L.-S. Mercier // Les Fetes de la Revolution, op. cit.
Другой праздник
119
ное восприятие мира, выросшее на теориях Роже Кайуа и Жоржа Ба-
тая, не находит в подобной амальгаме ничего удивительного; нам не
кажется странным, что каждый день революционной эпохи можно ин-
терпретировать как праздник; мы даже подспудно ожидаем, что все
они получат привилегию именоваться праздниками. Однако следует
сопротивляться подобному соскальзыванию в полное отсутствие каких-
либо критериев. Не из одних формальных соображений и стремления
рассматривать то и только то, что называли праздниками сами совре-
менники. Прежде всего это необходимо потому, что насилие, которое
дремлет внутри праздника, не имеет практически ничего общего с на-
силием, свойственным дням восстания. Одно — это неконтролируемый
выплеск, который может неизвестно к чему привести и когда закон-
читься; другое подчиняется неким правилам. В одном люди участвуют
сами, без всякой дистанции: другое представляет собой скорее игру,
управление которой никогда полностью не выскальзывает из рук уст-
роителей празднества.
Читая отчеты о провинциальных праздниках, буквально перепол-
ненные удовлетворением по поводу того, что торжество прошло чинно
и благопристойно («в нем не было и намека на гнусные формы, господ-
ствовавшие при Старом порядке, глупость не размахивала здесь своим
факелом»8), столь явно тяготеющие к языку полицейских предписаний
и епископских посланий, мы можем — по крайней мере, «от противно-
го» — понять, что их устроители разумели под «другим праздником».
Для них (как и для гражданских и светских властей на протяжении все-
го столетия) это — что, впрочем, неудивительно — праздник стихий-
ный, подпольный, ночной и шумный; это попойка, смешение людей
разных сословий, разного пола и возраста, оргия. Можно ли утверж-
дать, что праздник эпохи Французской революции никогда не оборачи-
вался к зрителям этой своей стороной, бурной и дикой?
Из общего числа праздников, состоявшихся за десять революцион-
ных лет, можно выделить несколько импровизированных, свободных
от всяких программ: они начинались стихийно, когда в клубах или на-
родных обществах появлялись разносчики новостей — неважно, истин-
ных или ложных, главное — хороших. Выразительный пример — взя-
тие Тулона: услышав об этом, толпы народа устремляются на улицы, за-
полняют их торжествующей лавиной, не скованной никаким заранее
8 Отчет муниципалитета города Фуа. См.: L. Blazy, Les fetes nationales й Foix
sous la Revolution. Foix: Pornies, Fra et Cie, 1911.
120
Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
расписанным маршрутом, «бегом» направляются к дереву свободы9. Пе-
ред нами чистое ликование по поводу радостного события, стихийный
веселый гул, взрывы петард, грохот барабанов, обрывки песен, чьи
припевы вовсе не обязательно подхватываются всем народом; призна-
ком праздника служит и то, что люди хотят разделить свои чувства с
другими и потому идут в соседние народные общества, забирают их
членов с собой и возвращаются под звуки барабанов и флейт-флажоле-
тов10. Никто и не помышляет о том, чтобы давать этим первичным
праздникам названия; в крайнем случае их именуют очень расшири-
тельно — «санкюлотские увеселения»11.
Пристально вглядываясь в корпус торжеств той эпохи, мы обнару-
жим и ночные празднества, где факелы, в сопровождении которых дви-
жется гроб королевской власти, рождают драматический эффект, где
сверкает великолепная иллюминация, а бал продолжается до двух ча-
сов пополуночи; празднества, в ходе которых толпа переходит про-
странственные границы, стремится выплеснуться за пределы коммуны
и захватить новые, необычные места — к примеру, церковь, где люди
располагаются поесть и поплясать. Суровая эпоха сохранила для нас не
так уж много рассказов о кутежах и пирушках; меню, украшавшие опи-
сания провинциальных федеративных праздников, из отчетов этого
времени исчезают, и «спартанская трапеза», периодически в них упоми-
нающаяся, есть скорее грубая действительность, чем ее модель. Пат-
риоты самое большее пьют из одного котелка, «как пристало истинным
санкюлотам», или движутся, смешав ряды, не соблюдая иерархии, но, в
любом случае, не так, как происходит при «уравнительном беспоряд-
ке»12, о котором пишут чиновники муниципалитета, умело строящие де-
ревенских жителей в шеренги по четыре человека. Такой «беспоря-
док», собственно, есть отсутствие иерархии; в нем нет наводящей ужас
позитивности «смешения», которая представлялась воображению Баре-
9 Такова была реакция народного общества города Гере на известие о взя-
тии Лиона (в 24-й день первого месяца II года). См.: L. Lacrocq, Notes sur les
soci£t£s populaires de la Creuse // Мёш. Creuse, tomes XII й XVI.
10 См.: Une fete civique & Creyssac sous la Revolution // Bulletin de la Societe
historique et archeologique du P6rigord, tomes XLV—XLVI.
11 Так, о празднике, стихийно организованном народным обществом Гре-
нобля, см.: A.J. Paris, La reprise de Toulon et 1’opinion publique. Toulon: Societ£
Nouvelle des Imp. toulonnaises, 1936.
12 Cp.: Breque, Une f£te й Lescar pendant la КёуоЫпоп // Escole Gaston Febus,
anmje 1902.
Другой праздник
121
ра, в чопорности не уступавшего епископу. На этом празднике женщи-
ны, чье место в революционных торжествах обычно строго определено,
а роль — всецело пассивна, заставляют национальных гвардейцев рас-
ступиться и срывают с чучела папы или короля последние клочки одеж-
ды. Молодежь вечером отказывается расходиться по домам и ввязыва-
ется в многочисленные потасовки с жителями окрестных коммун. На-
зревает большая драка, и в некоторых случаях она действительно вспы-
хивает, становясь иллюстрацией к классическому пониманию праздни-
ка как «слишком частого источника ссор, брани и рукоприкладства».
Итак, другой праздник существует. Его отличие от идеальной моде-
ли, распространявшейся теми, кому по долгу службы приходилось за-
ниматься устройством торжеств, заключается прежде всего в удельном
весе насмешки, издевки. Так, на заседании народного общества По ре-
шается важнейший вопрос: как «выставить в смешном виде президен-
тов, советников, адвокатов, священников, судебных исполнителей, про-
куроров»?13 К сожалению, подробности прений нам практически неиз-
вестны (это тем более досадно, что некоторые их участники высказыва-
ли, по сообщению протокола, «недурные идеи»), но сам тот факт, что
они вообще состоялись, крайне важен. Во всяком случае, вникая в дета-
ли празднеств, можно понять, как именно их творцы добивались коми-
ческого эффекта — преувеличивая те или иные характерные черты,
подчеркивая физические недостатки. Фельянов изображают с длинны-
ми носами, аристократов — с вытянутыми ушами; чучело короля дела-
ют преувеличенно толстым; в ход идет бурлескный контраст пропор-
ций: Фанатизм и Королевская власть — это куклы-великаны (наподобие
тех, что в свое время так поразили Буленвилье во фламандских народ-
ных празднествах), а в папскую тиару и мантию наряжают карлика. В
Монтиньяке, где было решено поиздеваться над неаполитанским коро-
лем Фердинандом IV, члены народного общества отыскали граждани-
на, который «в зрелом возрасте имел самое большее 3 фута б дюймов
роста»; руки ему сковали цепью, перед ним пустили двух мальчишек,
показывавших представления сурков, а за ним — оркестр, исполняв-
ший савойские мелодии; потом все они поднялись на помост, где и
стояли перед толпой, осыпавшей их насмешками14. Иногда бурлескный
эффект создается при помощи маскарадного надругательства над са-
13 J. Annat, Les Soci£t£s populaires. Pau: Lescher-Montou£, 1940.
14 E. Roy, La Soci£t£ populaire de Montignac pendant la Revolution. Bordeaux:
Delagrange, 1888.
122 Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
кральным облачением (королевскую мантию разрывают в клочки, про-
курору оставляют лишь половину его одеяния, Марии-Антуанетте —
ветхие лохмотья) или унизительных аллюзий (статуи святых украшают
крапивой и одуванчиками; Тулон, «королевская шлюха»13, изображен в
виде проститутки в соответствующей одежде; грамоты короля и прочие
бумаги как попало сваливают в тачку с отбросами, поскольку грязь, на-
воз и нечистоты также суть средство унижения). Кроме того, в праздни-
ке используется мотив игры, эмфатической и механической одновре-
менно: епископ, словно пьяная марионетка, должен безостановочно
раздавать благословения, кающиеся грешники — падать ниц перед да-
рохранительницей. Так проходит по праздничным улицам процессия
чучел, побежденных собственной нелепостью.
С другой стороны, предпринимаются попытки возродить анимали-
стические формы бурлеска (здесь праздники опираются на восходящую
к глубокой древности народную традицию). Революционное мироощу-
щение безусловно предпочитало пышные растительные композиции,
усматривая именно в них идеальное свое выражение; фигура животно-
го, напротив, представлялась ему окрашенной если не проклятием, то,
по крайней мере, гротескным унижением. Интересно, согласился бы
Фрейд, утверждавший, что замещение фигуры отца фигурой животного
есть одна из составляющих детского невроза, с предположением, что
передача королевских (или папских) функций фигуре животного может
быть одной из сторон невроза коллективного? Во всяком случае, дейст-
вующими лицами этих необычных праздников становятся лошадь,
фыркающая под надетой на нее епитрахилью, покрытый регалиями бо-
ров, увенчанный митрой осел. Они имеют мало общего с гидрой феде-
рализма — эта извивающаяся тварь относится к области чистой метафо-
рики. Функция данных вполне конкретных животных иная: им надле-
жит передать свою низменность предметам, которые они на себе везут:
позвякивающим у них на шеях евхаристическим чашам, прицеплен-
ным к их хвостам распятиям, библиям, евангелиям, а также сидящим
на них персонажам — королям, папам, государствам антифранцузской
коалиции. Почти всюду в качестве ослиной упряжи используются эле-
менты епископского облачения* 16; козлы тащат за собой феодальные
символы; боровы, привязанные к пикам, увенчаны коронами; табличка,
18 См.: Morin, Histoire de Lyon pendant la Revolution. Lyon: Salvy jeune, 1847.
16 К примеру, в Комминже; см.: J. Dhers, La deesse Raison du Mont Unite //
Revue de Comminges, 1960.
Другой праздник
128
прицепленная к телячьему сердцу, сообщает, что это сердце аристокра-
та. Организаторы празднеств рассчитывают на то, что ироническое пе-
реосмысление лучше прочего выявит суть изображаемого, и на пласти-
ческие аллюзии, задействованные в карикатурной игре смысла и внеш-
ности: жирный боров заставляет вспомнить о дородности короля, а коза
очень похожа на королеву, его «отвратительную супругу»17. В поисках
подобных пародийных соответствий революционное воображение ста-
вит себе на службу старые фольклорные мотивы: во многих коммунах
королей и епископов выставляют на всеобщее осмеяние, усадив их вер-
хом на осла лицом к хвосту, словно в любимых крестьянами потешных
зрелищах, главными героями которых были рогоносец и битый палкой.
К ним-то и прибегают новые праздники: так, в Дормансе18 через весь
город вели осла, на котором задом наперед восседал «Питт».
Праздники, в которых задействованы такие образы, конечно, явля-
ются карнавальными, особенно если рассматривать их на фоне других
торжеств, легализующих не то, что является незаконным, но то, что уже
признано законным. Здесь предметы, которые в обыденном существо-
вании разделены, сливаются в праздничной амальгаме, формальные
правила повседневной жизни на время утрачивают силу, антагонисты
меняются ролями. Дети подносят зажженные спички к костру, в чьем
пламени сгорят отвратительные останки артистократии, а также, полу-
чив соответствующее разрешение, на всем пути следования процессии
плюют на повозку, доверху нагруженную пергаментами и снабженную
транспарантом: «мощи наших братьев»19. Женщины палками колотят
изображения святых. Сутаны кюре и викариев спадают, уступая место
санкюлотским костюмам; монахи отплясывают карманьолу. Кардинал и
публичная женщина с двух сторон сопровождают символический гроб
деспотизма; участники празднества ничтоже сумняшеся надевают на се-
бя похищенные из церкви стихари, ризы и мантии — так выглядел зна-
менитый спектакль, придуманный активистами парижской секции
Единства и разыгранный перед членами Конвента 30 брюмера II года.
Чем глубже разрыв между внешностью и сутью, тем сильнее эффект.
17 Этот прием был использован на празднике в Вермантоне 7 плювиоза
II года (см.: Arch, nat., D XXXVIII 3).
18 J. Berland, Les sentiments des populations marnaises & I’egard de I'Angleterre a
la fin du XVIIIе siecle et au debut du XIXе siecle. Chilons-sur-Marne: Rebat, 1913.
19 Об этом см.: E. Bourgougnon, La fete de Toulon a Cusset // Notre Bourbon-
nais, NN 61—69.
124 Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
Можно твердо сказать, что праздник удался, если возчик одевается в
изысканной работы облачение20 — богатейшее из всех, что находились
в ризнице, если драгуны, как это было в Сент-Эними, рядятся в свя-
щеннические одежды21.
Кажется, что в этих нестандартных праздниках присущее людям ре-
волюции отвращение к карнавалу побеждено, а недоверие, заставляв-
шее их видеть во всяком «одеянии» (в том числе санкюлотском) маску,
под которой прячутся враги революции, — усыплено. Граждане без
долгих размышлений нацепляют на себя красные или голубые орден-
ские ленты аристократов, мундир лейтенанта полиции, в ужасе бегуще-
го от Декларации прав человека, и даже изображают всем ненавистных
персонажей: так, народное общество Оша22 23 сумело найти гражданку,
которая согласилась надеть костюм Шарлотты Корде и исполнить ее
роль. Уменьшается и неприязнь к мимодраме: бывает, что на главном
алтаре служат фиктивные мессы, завершающиеся громким возгласом:
«Ite, missa est» ; вокруг приговоренного к смерти Фанатизма поют пес-
нопения из заупокойной службы; на том самом месте, где стоит вполне
реальная гильотина, разыгрывается сцена суда над королем или даже
его казни.
Кроме того, в этих праздниках, скрывшись под маской, можно дать
волю насмешливой жестокости, на время позабыв о господствующем
повсюду языке с его школярской эрудицией, позволяющей ускользнуть
от трагического бремени революции: здесь говорят не о «последнем ко-
роле французов», но о Людовике Укороченном, Людовике Гильотини-
рованном. Здесь поют песни-заклинания:
Капет, слезай-ка с трона,
Гони сюда корону!
В Бурге24 папа играет главную роль в пародийном отречении от престо-
ла и в конце концов гибнет в пламени костра вместе со своей табличкой:
«Я пропал, суеверий больше нет». Как и на карнавальном празднике, тер-
20 См.: J. Sauzay, Histoire de la pers6cution r£volutionnaire dans le departement
de Doubs, de 1789 & 1901. Besan^on: Tubergues, 1922.
21 AbMP.J. B. Deloz, La Revolution en Lozere. Mende: Imprimerie lozerienne, 1922.
22 Arch, dep., Gers, L. 694 (список членов народного общества Оша).
23 «Идите с миром, служба исполнена» (лат.) — возглас священника, завер-
шающий католическую литургию. — Примеч. перев.
24 См.: £. Dubois, Histoire de la Revolution dans le departement de 1’Ain. Bourg:
Brochot, 1931—1935.
Другой праздник
125
заемое чучело является средоточием радостного оживления, вплоть до
того, что празднество (посвященное памяти мучеников свободы, к при-
меру) порой отходит от своего торжественного предназначения и устрем-
ляется по более прямому и выразительному пути — сжигает чучела.
В такого рода пародийном спектакле есть и угрожающие сцены*
словно обращение к театральности немыслимо без провокативных нот,
а бурлескное чучело, изгнанное, забросанное камнями, утопленное или,
подобно закланному на алтаре животному, сожженное, непременно
предвозвещает другие жертвы. Принародное отсечение голов чучелам
красноречиво без околичностей, ибо надписи у них на груди недву-
смысленны: «аристократ», «федералист», «фанатик»25. Карнавальная
казнь Людовика XVI в Конше26 сопровождается песней на мотив гимна
монахинь-визитандинок, адресованной другим королям:
Капет лишился головы —
Ликует весь народ!
Монархи! Не боитесь вы,
Что завтра ваш черед?27
Как видим, праздник обращается к тому, кто изгнан за его пределы,
причем, в отличие от множества благопристойных празднеств, лице-
мерно сокрушающихся о том, что им необходимо держать некоторых
на расстоянии (так, с праздниками Супружества, которые появятся
вскоре, якобы несовместим «холостяцкий холод»), окликает изгоя, су-
лит ему наказание и символически его карает. Поэтому в праздничных
шествиях и сожжении атрибутов фанатизма заставляют участвовать
лиц, известных своей набожностью, и насмешливо, но твердо предлага-
ют им кричать «ура!» в честь свободы. Бывало даже, что на праздниках
лилась настоящая кровь, как, например, на вполне экспрессионистском
празднестве в Моз28, где в процессии принимало участие выполненное
в натуральную величину чучело английского министра Питта: «дабы
сие изображение сколь можно более сходствовало с натурой, в шею его
поместили пузырь, наполненный кровью, и ее брызги оросили всех
зрителей, когда голова, отсеченная от туловища ножом гильотины, упа-
ла в корзину...»
25 Так происходило на празднике в Алее. См.: Rouviere, Histoire de la Involut-
ion fran^aise dans le Gard. Nimes: Cat£lan, 1887—1889.
26 Arch, nat., F1 C III, Eure 11.
27 Перевод К. Г. Боленко.
28 См.: A. J. Pares, La reprise de Toulon et 1’opinion publique, oP- cit.
126	Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция 
Праздник в Тюлле соединяет в себе все перечисленные черты. «Фа-
рандола», устроенная членами патриотических клубов, в реальности
представляла собой бурлескное шествие, на участниках которого свер-
кали шитьем облачения, похищенные из соборной ризницы. Гвоздем
процессии стали пародийные похороны: на гроб, где, по замыслу орга-
низаторов, должны были покоиться останки суеверий, была возложена
квадратная шапочка ученого-богослова, ослиные уши, требник. Состав-
ной частью действа было насилие, переданное при помощи пантомимы
(палочные удары, наносимые статуям святых). И наконец, целью всей
фарандолы было устрашение: народное общество организовало ее по
поводу обмена политическими заключенными с Якобинским клубом
Лиможа. Таким образом, перед нами праздник гостеприимства, вывер-
нутый наизнанку, грозное и презрительное радушие, любезно демонст-
рирующее гостям «настоящую» гильотину.
Итак, праздники подобного типа действительно устроены по иной
модели. Только в них революция предстает не в отвлеченном облике
юных дев в белых одеждах или нескольких десятков добродетельных
матрон. Народное общество Монтегю-ан-Комбрай29 придумывает про-
цессию, где граждане и гражданки, вооруженные вилами и палками,
должны были изображать «Революцию, влекущую тиранов на казнь». В
данном случае перед нами попытка отождествления праздника и вос-
стания, которая, однако, не позволяет сделать вывода о том, что они
полностью совпадают, поскольку репрезентация объекта вводит дистан-
цию между ним и теми, кто занят в спектакле. Тем не менее бунт безус-
ловно способен выплеснуться за пределы праздника. Ибо расстояние от
«макета гильотины» (зачастую устанавливавшегося на том же самом мес-
те, что и настоящая гильотина) до подлинного орудия казни может ока-
заться не так уж и велико.
Где, когда, вместе с кем?
Теперь следует вписать эти празднества в революционное время и
пространство и рассказать о том, кто их устраивал. При этом географи-
ческие их границы определить вовсе не легко. Не подлежит сомнению,
впрочем, что праздники с бурлескными чучелами чаще проходили там,
где существовала прочная карнавальная традиция, к примеру, на юго-
29 L. Darcy, La society populaire de Montaigut-en-Combraille // La Revolution fran-
§aise, tome LIX.	1
Где, когда, вместе с кем?
127
западе Франции. В пользу этой гипотезы говорит и то, что частотность
пародийных сцен резко возрастала в тех случаях, когда праздник при-
ходился на период карнавала. Характерным примером может служить
праздник по поводу Смерти короля, задержавшийся то ли из-за непого-
ды, то ли из-за промедления курьера, который вез парижские инструк-
ции, и в итоге совпавший с карнавалом; таким образом, все происходи-
ло так, как если бы в определенных регионах страны культурная архаи-
ка периодически брала верх над революционным новаторством.
Кто их организует? Пожалуй, можно сказать, что чем дальше празд-
ник находится от надзора парижских властей, тем большее место в нем
занимает импровизация. Празднества, устраивавшиеся парижскими
секциями, еще очень условны, всецело подчинены приличиям; в про-
винциальных секциях ощущается несколько большая свобода. Однако
инициатива проведения самых свободных, исполненных максимальной
живости и гибкости праздников закрепляется за народными общества-
ми. Во-первых, они нередко выдвигали собственные программы, не за-
висевшие от указаний из центра, которым прилежно следовали мест-
ные власти. Во-вторых, крайняя формализованность их деятельности,
строгие ритуалы заседаний, коллективное разучивание песен и стихов,
обсуждение плакатов и украшений, регламентация очередности высту-
плений и передачи слова — всё это делало народные общества чрезвы-
чайно восприимчивыми к вопросам церемониала. И наконец, следует
помнить о том, что присутствие революционной армии могло сущест-
венно усиливать их активность. Празднества, на которых сжигают чуче-
ла папы и грозят монархам, служат местом сбора военных: эта стыковка
подчеркивает, по справедливому замечанию Ричарда Кобба30, полити-
ческий союз армии и народных обществ и придает праздникам агрес-
сивное звучание.
Но к какому времени следует их относить? Данная проблема тем бо-
лее важна, что она пересекается с другими темами, разбираемыми в
данном исследовании. Если всерьез связывать праздники, в которых
присутствуют элементы насилия, с определенными датами революци-
онной истории, нам придется отвечать на вопрос о том, почему они ук-
ладываются именно в этот краткий промежуток, что, в свою очередь,
неизбежно приведет нас к политической типологии праздников, обос-
нованность которой до сей поры вызывала у нас сомнения. И все же
30 R. Cobb, Les Arm£es rdvolutionnaires. Paris — La Haye: Mouton et Cie,
1961—1963.
128
Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
чрезвычайно соблазнительно было бы, исследуя весь корпус революци-
онных торжеств, найти на этот вопрос точный ответ. Когда происходи-
ли пародийные, кровожадные праздники? В период между вандемье-
ром и вантозом II года. Разумеется, и за пределами этого интервала
можно найти празднества, в которых бурлескное жизнеподобие играет
свойственную ему двусмысленную роль. Но их надо искать. Напротив,
названные полгода, то есть осень 1793 — ранняя весна 1794 года, бук-
вально переполнены такого рода событиями. До вандемьера безраз-
дельно господствует созданная Давидом утопическая модель праздника
в стиле 10 августа (дня Единения). С наступлением жерминаля паро-
дийная стихия иссякает. Ураган насмешки в революционном праздни-
ке свирепствовал лишь в продолжение этих шести месяцев.
Еще одна оговорка. В указанный отрезок времени по-прежнему про-
водились и благопристойные, чинные празднества, лишенные малей-
шего намека на маскарадное ниспровержение с компенсаторной функ-
цией. В большинстве коммун (вопреки мнению, пущенному в ход Мер-
сье) и праздник по случаю занятия Тулона войсками Конвента, и празд-
ник Разума не были ознаменованы пародийными инсценировками или
игровыми ситуациями попрания норм. Случалось, однако, и такое.
Справедливости ради следует сказать, что карнавальные сцены зависят
от настроений в провинции и могут как входить в режиссуру трех боль-
ших празднеств, которыми отмечены эти полгода: праздник Разума
(брюмер), торжества по случаю взятия Тулона (нивоз) и Смерти короля
(плювиоз), так и отсутствовать в ней. Чаще они наблюдаются в «торже-
ственных открытиях скульптурных бюстов», отмечавшихся в течение
всей осени и зимы в соответствии с графиком доставки в провинцию за-
казанных в Париже бюстов — вероятно, потому, что в данном случае
программа, в отличие от трех основных праздников, не была жестко
продиктована сверху и допускала отклонения от норм и приличий.
Наконец, нельзя забывать, что остальные элементы праздника нику-
да не исчезли: было бы в высшей степени неверно полагать, что наряду
с теми празднествами, о которых мы уже писали, существовали празд-
ники чисто карнавальные. Следует иметь в виду, что насмешка была
лишь одной из составных частей праздника. Приведем поистине захва-
тывающий пример — устроенный в Морто31 праздник погребения ко-
31 См.: Mgr Gaume, La Revolution, recherches historiques sur 1’origine et la
propagation du mal en Europe depuis la Renaissance jusqu’i nos jours. Paris:
Gaume Frdres, 1856—1859.
Где, когда, вместе с кем?
129
ролевской власти, примечательный тем, что процессия представляла
собой пестрое, разножанровое зрелище: подобия-симулякры без паро-
дийной нагрузки (Вольтер и Руссо), пародийные симулякры (чучело ко-
роля, королева, окруженная двумя докторами Сорбонны, «кардинал
„Ожерелье" и госпожа Валуа-Ламот»32, «изрядная куча аристократов с
длинными ушами»), и здесь же — Время, Судьба, Меркурий... Шествие
устроено так, что почтенные матери семейств идут вслед за ослами в
митрах. «Смех и едкие шутки» сопровождают тачку с отбросами, откуда
торчат эмблемы Капета.
Но почему же все-таки именно этот период? Не исключено, что дело
в опасности, грозящей отечеству: она рождает отчаянную, навязчивую
потребность в заклинаниях против враждебной стихии, разжигает же-
лание отомстить предателям, а игровое воплощение этой мести может
быть и генеральной репетицией, и своеобразным изгнанием бесов. Но в
таком случае трудно понять, почему в летние месяцы, полные еще боль-
шего отчаяния и тревоги, праздников такого типа не было. Позволим
себе высказать другую гипотезу: к ней нас буквально подталкивает сов-
падение между тем моментом, когда в отчетах о праздниках появляют-
ся упоминания о пародийных эпизодах, и началом массированной кам-
пании по дехристианизации. Очень вероятно, что в эти месяцы войны с
«суевериями» народные общества приобрели своего рода привычку к
попранию норм. Сжигать грамоты о рукоположении в священнический
сан, пить во здравие Революции из епископской евхаристической чаши,
надевать красные колпаки на изваяния евангелистов, уродовать их при
помощи молотков или пил, растаптывать в прах «так называемые мо-
щи» — даже у отчаянных деревенских буянов при совершении этих
действий всегда возникает смутное чувство оскорбления небес, что под-
тверждается множеством фактов. Народные общества в таких случаях
захлебываются в преувеличенном восторге: ничего не случилось! Гром
не пал на головы осквернителей! Бог и не подумал явить чудо и спасти
свергаемых с пьедестала идолов! Богохульство, само по себе двойсгвен-
32 Ироническая отсылка к знаменитому «делу об ожерелье королевы», т. е.
событиям 1785—1786 гг., чрезвычайно негативно сказавшимся на отношении
народа к монархии вообще и к Марии-Антуанетге в особенности: авантюрист-
ка графиня де Ламот, уговорив кардинала Рогана купить и преподнести в дар
королеве бриллиантовое ожерелье, перехватила драгоценность и, переправив
ее в Лондон, продала. Парижские ювелиры, с которыми кардинал не мог рас-
платиться полностью, обратились за деньгами к королеве, и дело получило
скандальную огласку. — Примеч. перев.
9 — 2872
130 Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
ное (оно всегда оборачивается призывом; за бравадой в нем таится
страх и живое ощущение непотребства содеянного), неразрывно связа-
но с этим подчеркнутым удовлетворением. Итак, фон чрезвычайно сло-
жен, и нет ничего странного в том, что подобные эпизоды могли проис-
ходить на праздниках и подчас даже быть их средоточием. Кроме того,
сцены дехристианизации зачастую строились по образцу праздников: в
Коссансе33, например, кюре присутствовал при сожжении распятия и
статуй святых. Перечисляя мероприятия по дехристианизации, Моне-
тье 3 жерминаля II года подчеркивал: «все они были украшены кар-
маньолами, куда желание поплясать влекло всех добрых граждан без
различия возраста и пола...»34
Таким образом, в осенние и зимние месяцы II года сложилась при-
вычка. Следует ли, констатировав почти механическое родство прие-
мов, существующее между дехристианизацией и праздниками, идти
дальше? Именно на этом настаивал Даниэль Герен, чей тезис хорошо
известен: по его мнению, народ врывается в брешь, пробитую людьми,
подстрекающими его к антирелигиозным выходкам, но сам в данном
отношении инициативы не проявляет; как только ему выпадает такой
случай, он устремляется туда и дает полную волю своему воображению:
когда стартует кампания по дехристианизации, «у санкюлотов возника-
ет чувство, что их избавили от тяжелого груза. Это был взрыв радости,
крик избавления. „Поток", о котором говорят и Робеспьер, и Дантон, и
Дартигуат, выносит на поверхность танцы на перевернутых дарохрани-
тельницах и „доселе не виданные" сцены, рождающие ни на что не по-
хожие чувства».
Это объяснение нельзя не признать чрезвычайно остроумным. Дани-
эль Герен прекрасно понимает, в чем состоит разница между праздни-
ками с пародийной инверсией и «революционными торжествами, тща-
тельно подготовленными и отлаженными Давидом». Но стремление
противопоставить празднествам буржуазии (чопорным, благопристой-
ным, бесцветным) «народные праздники» (полные буйной фантазии и
весело-скандальные) заставляет его утрировать акценты. Не слишком
ли однозначной в его трактовке оказывается роль «простого люда»? На-
родные общества II года уж точно насчитывали среди своих членов не
одних только «буржуа-патриотов», составлявших некогда основной кос-
тяк обществ Друзей Конституции и вытеснявших оттуда или de jure (по
ss Arch. d6p., Gers, L. 694.
34 Bulletin de la Soci£t£ archeologique du Gers, XXXIе аппёе, 1930.
Где, когда, вместе с кем?
131
статусу), или de facto (посредством игры с чрезмерно завышенным изби-
рательным цензом) рабочих, ремесленников, зажиточных или бедных
крестьян. В народные общества новой волны последние вступают бук-
вально толпами. Не стоит забывать и о том, что бедное крестьянство ос-
тается представленным очень неполно, что даже там, где оно составляет
большинство, всем заправляют крупные или мелкие буржуа. Они, по
всей вероятности, не так уж далеки от народа, но все-таки стоят над
ним. Но между тем именно они устраивают праздники, готовят про-
граммы и рекомендации, пишут тексты, произносят речи.
Таким образом, едва ли позволительно без натяжек говорить о
«праздниках простолюдинов». Тем более, что карнавальные сцены мож-
но, пожалуй, в известной мере рассматривать и как простую театрализа-
цию языка революционной буржуазии. Именно ей свойственно изде-
ваться над «погремушками» священников, над их «кривлянием», «ужим-
ками», над их манерой «рядиться»: перед нами религия, интерпретиро-
ванная как набор театральных приемов, что делает еще более очевид-
ной публичность революционного праздника. Порой об этом говорят
весьма простодушно. Составитель отчета о празднике Разума в По едва
ли не извиняясь пишет о том, что в процессии шествовали нагружен-
ные красными и черными облачениями, сутанами, мантиями ослы, «чей
медленный шаг напоминал важную поступь бывших президентов су-
да»35: требовалось показать участникам праздника «атрибуты и карика-
туры, кои в глазах народа символизируют триумфальную победу свобо-
ды над рабством». Здесь насмешка предстает в виде иллюстрации. Ведь
когда ораторы говорят о том, что необходимо «разбить посох и митру о
скалы Священной горы»36, перед нами, конечно же, не язык санкюло-
тов, но риторика выпускников коллежа. Она может не выходить за пре-
делы словесной сферы, а может (при благоприятных обстоятельствах)
быть прочитана как режиссерское указание. Тогда мы имеем право
предположить, что в действии или исполнении принимают участие лю-
ди более грубые и простые, движимые воспоминанием о народных уве-
селениях. Но важнее всего то, что и первые, и вторые могли на празд-
нике встретиться.
В итоге, читая отчеты, начинаешь сомневаться, в самом ли деле осе-
нью-зимой II года воображение было столь всесильно. Оснований для
этого тем больше, что Даниэль Герен строил свою концепцию на весь-
35 Arch, dep., Landes, 67 L I.
36 Arch. d6p., Bouches-du-Rhdne, L 1037.
132	Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
ма ограниченном числе текстов, хорошо известных и к тому же касаю-
щихся прежде всего парижских событий — в частности, процессий, ко-
торые появлялись в зале заседаний Конвента: хотя их пародийная на-
грузка бесспорна, они, в сущности, не являются праздниками. Ученый
к тому же не видел ни тесной связи между праздниками двух типов,
«народными» и «буржуазными», ни их неразрывной слитности в обря-
довой сфере, ни того, насколько трудно решить, какие из них были на-
родными, а какие — нет; в конце концов, сваливание в кучу бумаг (пре-
жде всего грамот о рукоположении в священнический сан, но также и
дворянских грамот, и документов о владении земельными угодьями) и
танец вокруг костра, в котором они горят, нельзя назвать чертами, при-
сущими исключительно праздникам простонародья. Эти «патриотиче-
ские очаги» вовсе не обязательно воспринимались как богохульство —
напротив, в течение десяти революционных лет они были обязатель-
ной составляющей праздничного ритуала и даже признаком зашедшей
в тупик фантазии.
В пользу нашей интерпретации говорит и то, что карнавальный эле-
мент, судя по всему, практически не зависел если не от эрудированно-
сти организаторов праздника, то, по крайней мере, от политических це-
лей, ими преследовавшихся. Дело в том, что бурлескные симулякры
могут появляться в совершенно разных политических контекстах. В ан-
тураже праздников, которые устраивались федералистскими, роялист-
скими секциями, также были сжигаемые чучела — только на этот раз в
погребальном костре вместе с ними горели охапки бумаг народного об-
щества, а не куча королевских грамот; впрочем, все это имеет мало об-
щего с «эбертизмом», даже в том «умонастроенческом» толковании, ко-
торое ему дает Даниэль Герен. После мрачной и дикой зимы II года аг-
рессивная пародия возникает вновь —там, где ее не ждут. В Вик-ле-
Конт, как и во множестве других коммун, в III году устраивают улич-
ную травлю якобинцев. Эту охоту именуют «праздником»: «Каждый ве-
чер происходит веселый праздник; связывают какого-нибудь якобинца,
водят его под звуки барабана и трубы по всем улицам, поют и танцуют;
на некоторое время останавливаются перед зданием, где собираются
якобинцы, и наводят на них страх; теперь им пришла очередь отправ-
ляться на фонарь». Кризис термидора уже совершился — но бурлескное
чучело появляется снова: в первых числах плювиоза III года группы
молодых людей (в это же время отмечается в высшей степени официоз-
ный праздник по случаю Смерти короля) собираются, чтобы предать
огню чучело «в виде якобинца» и, в соответствии с профанирующим
Где, когда, вместе с кем?
133
карнавальным обрядом, собирают пепел в ночной горшок и выбрасыва-
ют всё в выгребную яму на Монмартре; в газетах пишут о «жалком чу-
челе»37, что служит лишним доказательством того, что все действо носи-
ло бурлескный характер. В Бомон-де-Перигор 26 термидора V года, в
день праздника (двойственного, что следует сразу отметить: это день
вотивного торжества, к которому была приурочена и церемония посад-
ки дерева свободы) молодежь изготавливает, а затем колотит палками и
бросает в костер «соломенного человека, коего они нарекли гнусным
именем Робеспьера»38. На празднике 10 августа VI года в Блуа также
имитируется казнь: жители города «с удовольствием спалили в костре
Робеспьера в нарочитом и смешном виде, и сия карикатура заставила
людей хохотать до упаду...»39 Эта сцена во многом напоминает якобин-
ские (и, как ни странно, реакционные) пародии, о которых 29 флореаля
VII года вспоминал в Совете пятисот Гастен: «В одной коммуне, сни-
скавшей печальную известность многочисленными убийствами, совер-
шенными там на протяжении различных реакционных мятежей, я ви-
дел, что национальная кокарда была прикреплена к хвосту гнуснейше-
го животного, которое в окружении бесчисленной толпы водили по
улицам и называли именем гражданина».
О чем говорит возрождение этого феномена? С одной стороны, это
еще одно (и не последнее) свидетельство того, что бурлескные пародии,
на первый взгляд, неразрывно вплетенные в недолгую историю рево-
люции, не выражают никакой определенной политической цели. Наси-
лие и насмешку нельзя назвать ни специфически «эбертисгскими», ни
свойственными только «бешеным». Они не связаны даже с революцией
как таковой, ибо их с равным успехом могут использовать как револю-
ционеры, так и контрреволюционеры. С другой стороны, пародийные
сцены восходят не столько к стихийному творчеству восставших масс,
сколько к традиционным карнавальным ритуалам: на практике они ста-
новятся прощанием со старым миром и утверждают — в провокативной
или агрессивной форме — законы мира нового. Сжигаемая в огне или
бросаемая в воду жертва (вне зависимости от того, придан ли ей облик
Робеспьера или Капета, двух ключевых фигур революционного теат-
37 См., например: Le Courrier republicain, du 4 pluvidse; La Gazette frangaise, du
4 pluvidse; Le Messager du Soir, du 4 pluvidse; Le Narrateur impartial, du 3 pluvidse.
38 Cm.: L. Testut, La Petite ville de Beaumont-en-Perigord pendant la pdriode гё-
volutionnaire. Bordeaux: F£ret et fils, 1922.
39 Блуа, отчет центрального бюро от 25 термидора VI года.
134	Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
ра) —это прошлое. Но задача праздника не в том, чтобы изобразить
его, соблюдая правдоподобие и преследуя педагогические цели, как это
делалось в официальных праздниках. Необходимо, призвав на помощь
обряды перехода, от него избавиться. Молодое поколение — а именно
оно чаще всего организует подобные сцены, вновь исполняя в револю-
ционном празднике исконно присущую ему роль, — заботится не о том,
чтобы обыграть свой символический вход в утопическое общество, а о
том, чтобы с неистовой энергией устремиться к грядущему. Симулякр в
данном случае обращен не в прошлое, а в будущее.
Разумный Разум
Остановимся подробнее на том самом празднестве Разума, в котором,
с точки зрения историков, кристаллизовались все двусмысленные чер-
ты, рассеянные по различным революционным праздникам. Это имеет
смысл сделать даже не ради того, чтобы на данном примере рассмот-
реть вопрос о соотношении насилия и насмешки. Их ужасные гримасы
проступают в праздниках Разума точно так же, как и в празднествах
осени-зимы II года — не более, но и не менее. Установление на алтаре
статуи Разума лишь в очень редких случаях сопровождалось сбрасыва-
нием находившегося там распятия40 41. Остается выяснить, откуда взялось
единодушное отрицательное отношение, в силу которого даже привер-
женцы революционных праздников считали праздник Разума «наиме-
нее достойным похвалы» .
40J. Perrin, Le club des femmes de Besangon // Annales rdvolutionnaires, to-
mes IX—X.
41 Cm.: J. Thiersot, Les Fetes et les chants de la Revolution frangaise. Paris:
Hachette, 1908 [по-русски эта книга в переводе К. Жихаревой выходила двумя
изданиями: 1) Тъерсо Ж. Празднества и песни Французской революции. Пг.:
Парус, 1917; 2) Тъерсо Ж. Песни и празднества Французской революции. М.:
Музгиз, 1933. — Примеч. перев.]. Содержание исследования Жюльена Тьерсо
мало соответствует названию, поскольку речь здесь идет преимущественно о
развитии французской музыкальной школы в эпоху революции и куда в мень-
шей степени — о праздниках как таковых. В том, что касается музыки, эта
книга чрезвычайно полезна. Впрочем, музыкальная составляющая революци-
онных праздников вообще изучена лучше всего. Укажу также на важные рабо-
ты К. Пьера: Musique des fetes et des ceremonies de la Revolution frangaise. Paris:
Imp. nat., 1899; Les Hymnes et les chansons de la Revolution. Paris: Imp. nat.,
1904.
Разумный Разум
135
Подозрение в воинствующем атеизме падало на этот праздник в пер-
вую очередь из-за его названия. Известно, впрочем, насколько странны-
ми были обстоятельства, которыми сопровождалось рождение праздни-
ка Разума. Первоначальный план был таков: 20 брюмера II года устро-
ить в Пале-Руаяле гражданское торжество в честь Свободы. Граждан-
ское торжество? Скорее — концерт на открытом воздухе, где должна
была звучать музыка в исполнении оркестра национальной гвардии.
Этот праздник, вне всякого сомнения, предполагалось посвятить имен-
но свободе, поскольку на первом| предварительном прослушивании ис-
полнялся «Гимн в честь Свободы» (слова Шенье, музыка Госсека). Если
от этой мысли отказались буквально за три дня до наступления дека-
ди42, то потому лишь, что основным событием истекавшей недели стало
массовое отречение священников на заседании Конвента. В атмосфере
соперничества, которая вслед за этим установилась, департамент и ком-
муна решили (в тот самый день, когда отрекся Гобель43) перенести тор-
жество из Пале-Руаяля в собор Парижской Богоматери — однако, что
немаловажно, в заранее подготовленной программе патриотического
праздника никаких перемен сделано не было: музыканты националь-
ной гвардии вкупе с музыкантами Оперы по-прежнему должны были
исполнять гимны свободе перед изображением «сего божества францу-
зов». Почему именно музыканты Оперы? Они уже много раз принима-
ли участие в патриотическом увеселении, придуманном Гарделем в ту
пору, когда тысячи военных, подхваченных национальным подъемом
1792 года, устремились к границам Франции. Этот лирический спек-
такль с характерным названием («Приношение Свободе») нетрудно бы-
ло приспособить к иным обстоятельствам, убрав из него пушку и эле-
менты военного парада. Вероятно, звучавшие в нем гимны также могли
быть использованы заново, на этот раз для того, чтобы «воспеть победу,
которую Разум одержал в борьбе с суевериями, царствовавшими на
протяжении восемнадцати веков». Это не так уж важно. Божеством
французов и на этом празднике, и на многих других, последовавших за
ним, по-прежнему остается Свобода — а вовсе не Разум.
** Декади (от лат. decadi, десятый день) — последний, праздничный, день
республиканской десятидневной недели (декады). — Примеч. перев.
43 Накануне Конвентом было принято постановление о том, что гражданам
предоставляется возможность присоединяться к тому культу, который им по
душе, и упразднять церемонии, которыми они недовольны. См.: J. Guillaume,
La deesse de la Liberty A la fete du 20 brumaire ап II // La Revolution fran^aise,
avril 1899.
136
Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
Со своей стороны, и облик праздника никак не прояснял расплывча-
тость замысла. «Сойди к нам, о Свобода, дочь Природы!» —таким при-
зывом открывается гимн, написанный Шенье. На вершине горы, у вхо-
да в маленький круглый храм, посвященный философии, возникает
«верный образ являющейся нашим взорам Красоты»44 — то есть, конеч-
но же, Свободы. Богини Разума не видно, но чуть поодаль, на грече-
ском жертвеннике, горит ее факел. Переведя взгляд из Парижа в про-
винцию, мы столкнемся с аналогичной неуверенностью, робостью по-
становочных приемов. Где-то, как и в столице, женская фигура, находя-
щаяся в центре праздника, — это Свобода: в Сен-Севе45 о том, кто она
такая, свидетельствует ее «внушительная поза», в Мейссаке46, увенчан-
ная ярко-алым колпаком, она наливает в сосуд вино. В других местах
это Разум: в Безансоне47, где процессия сопровождает в собор Разум в
женском облике; в Тироне48, где участники шествия на руках несут бо-
гиню Разума с завитыми волосами, сжимающую в руках огромный букет
мирта. Но гораздо чаще атрибуты этой богини остаются неопределен-
ными49: то на голове у нее красный колпак, а в руках — пика, как у Сво-
боды, то она несет ватерпас, как Равенство, то указует на гильотину, как
Смерть. Факел (по замечанию газеты «Патриотические и литературные
анналы» (Annales patriotiques et litt&raires), — единственный приличествую-
44 См. протокол заседания Конвента.
45 Arch. ddp., Landes, 67 L I.
46 Proces-verbal de Г organisation de la fete de la Raison Si Meyssac, le 18 nivose
an II // Bulletin de la Society historique et archdologique de la Correze, tome LXV.
47 J. Sauzay, Histoire de la persecution rdvolutionnaire..., op. cit.
48 G. Fauquet, La celebration du culte de la Raison dans le Perche // Bulletin de la
Societd percheronne historique et archdologique, 1907.
49 Вот каким образом изложены требования к облику этого персонажа в
программе праздника в департаменте Ло и Гаронна: «Сия гражданка будет об-
лачена в белое; талию ее будет украшать трехцветный шарф; волосы будут рас-
сыпаны по плечам; правая ее рука будет покоиться на колонне, и в ней она бу-
дет держать развернутый свиток с Декларацией прав и Конституцией 1793 го-
да (по ст. стилю). Другой рукою она будет показывать на глобусе, который бу-
дет стоять справа от нее, Францию, Соединенные Штаты Америки, Швейца-
рию, Республику Сен-Мартен и другие свободные государства земли. Одни
только эти государства будут освещены. Остальная же часть земного шара бу-
дет пребывать во мраке». В данном случае Разум -— это Свобода, пусть даже его
для вящей узнаваемости окружают разбитыми скипетрами, пастырскими посо-
хами, митрами.
Разумный Разум
137
щий Разуму атрибут) и книга закреплены за ней без всякой однозначно-
сти. В Конфолане Разум предстает в облике пастушки с посохом, укра-
шенным целым водопадом трехцветных лент; ее окружает «рой» подру-
жек. В Корбейле50 зрители видят красивую и добродетельную женщину
с военными атрибутами в руках, а подле нее — раненых; хотя песнь, ей
посвященная51, теоретически и может быть обращена к Разуму, перед
нами тем не менее Победа. В другом городе персонаж с венком из ко-
лосьев, дубовых листьев и виноградных ветвей с ягодами и листьями
может быть понят и как Природа. Еще где-то, как, например, в Сен-
Гасьен-де-Тур52, крылатая фигура больше напоминает Славу, нежели
Разум.
«Богиня», — говорит в простоте душевной президент вновь учреж-
денного народного общества в Пор-Бриеке. И прав именно он. Важнее
всего то, что речь идет о фигуре женщины-покровительницы53. Есть и
другое обстоятельство, поддерживающее этот синкретизм, — возмож-
ность использования другого изваяния. Так, члены народного общества
Родеза настаивают, чтобы огромная статуя Девы Марии, венчавшая со-
бой колокольню, была сохранена в неприкосновенности (четырех еван-
гелистов, ее окружавших, с успехом переделали в Пелетье, Марата, Ше-
нье и... Бейля!) и обращена в «единственное божество, коему вскоре бу-
дет поклоняться земля». Речь идет о Разуме? Нет, перед нами вновь
Свобода. И потому все эти женские фигуры вряд ли следует рассматри-
вать как эмблемы политики дехристианизации. Подчас организаторы
праздника просто передают эти функции королеве красоты: так, в Мон-
теврене на месте Разума оказывается красавица, «избранная великолеп-
ным отрядом девушек в белом»; муниципальная программа уточняет,
что другой девице «от имени всех жителей» будет поручено принести
дань уважения богине.
50 A. Dufour, La fSte de la Raison й Corbeil (1793) // Bulletin de la воаёсё
historique et archeologique de Corbeil, d’Etampes et du Hurepoix, 17е annee, 1911.
S1 Нельзя не похвалить / Коммуны вашей рвенье. / На истинном пути / Да
сгинет заблужденье! (перевод К. Г. Боленко).
52 Arch. d£p., Indre-et-Loire, L 598.
53 Это было проницательно отмечено Жюлем Ренувье: «Перед нами, в ан-
тичном одеянии, фригийском колпаке, шлеме Афины-Паллады и римской диа-
деме [...] всегда предстает одна и та же женщина, взгляд которой воспламеня-
ется, а рука указует на возникающую бурю» (/. Renouvier, Histoire de 1’Art
pendant la R6volution. Paris: Veuve Renouard, 1863).	1
138 Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
Таким образом, у нас нет оснований говорить о неповторимом, уни-
кальном празднике; в провинциальных отчетах он даже именуется по-
разному: праздник Нравов, праздник Добродетели. Понятно также, что
его было чрезвычайно трудно отличить от праздника Верховного Су-
щества, которому он по логике вещей должен был противостоять. Из-
лишне было бы подробно излагать здесь вполне разумное обоснование,
выдвигавшееся как Оларом, так и Матьезом (впрочем, их согласие в
данном пункте — не более чем исключение): в сознании тех, кто зани-
мался устройством праздников, два культа были тесно слиты; из одного
праздника в другой кочевали одни и те же украшения, речи, лозунги,
действующие лица. Случалось, что участники праздников Разума при-
зывали Верховное Существо54, и наоборот — хвалы Верховному Суще-
ству возносились в храме Разума, с которого даже не потрудились сбить
прежнюю надпись. В речи, произнесенной на празднике в Шартре, го-
ворилось: «Да, граждане, существуют религиозные идеи, в коих в глу-
бине души не сомневается всякий разумный и справедливый человек; в
них он верует; эти идеи справедливы...». Данный эпизод относится к
9 фримера II года, и оратор, вне всякого сомнения, внимательно слу-
шал и хорошо запомнил речь Робеспьера 1 фримера. Но точно такие же
слова были произнесены и при открытии храма Разума. Иными слова-
ми, только в 1905-м — но никак не в 1794 году — французы могли
счесть культ Разума триумфом свободомыслия.
Так какие же, собственно, черты праздника Разума ставят его на осо-
бое, ни с чем по скандальности не сравнимое место в истории празд-
неств Французской революции? Автор смелого исследования, появив-
шегося сравнительно недавно, полагает, что причиной тому стала глу-
бинная театральность этого праздника, особенно заметная на фоне все-
го корпуса революционных церемоний и торжеств, отрицавших теат-
ральную репрезентацию. Свою точку зрения Юдит Шлангер55 подробно
аргументирует. Словно в театре, этот праздник мог быть «дан снова»:
утром он прошел в соборе Парижской Богоматери, а вечером был по-
54 Оратор, произносивший речь на празднике Разума в Пюжоле 30 фримера
II года, восклицал: «О Разум, возвышенная сущность величайшего мышления!
Разум приподнимает покров и открывает нашим взорам Верховное Существо,
кое неусыпно охраняет угнетенную невинность и наказует преступление...»
(Arch. d£p., Lot-et-Garonne, L 530).
55 Judith Schlanger, Theatre revolutionnaire et repr£sentation du bien // Poetique.
Revue de th£orie et d’analyse litteraire, 1975, № 22.
Разумный Разум
139
вторен в Конвенте, с другими декорациями; подобно театральному дей-
ству, он нуждается в профессиональных участниках и, подобно театру,
замыкается в себе. К этому перечню можно добавить и театральное
происхождение постановки, скопированной с оперного либретто. На
каждом из этих доводов следует остановиться особо. Театральность ре-
жиссуры очевидна, и даже не столько в Париже (шествие юных девиц
перед факелом Разума трудно назвать блистательной находкой), сколь-
ко в провинции, где в ход порой шла вся театральная механика. Так, в
одной из церквей Шартра разыгрывалось действо под названием «Ра-
зум — победитель Фанатизма», где Республика (женщина в трехцветном
колпаке и с пикой в руке) поджигала «пышную ветошь Фанатизма», а
затем, подхваченная машиной, замаскированной под большое облако,
возносилась вверх, к изваянию Разума. По мере того, как облако наби-
рало высоту, глазам зрителей открывался «новый мир», который состав-
ляла «неисчислимая толпа юных гражданок, одетых в белое, и юных
граждан, облаченных в мундиры национальной гвардии». Понятно, что
к подготовке спектакля такого масштаба потребовалось привлечь инже-
нера, а участвовать в нем должны были местные артисты.
Так ли уж далека эта тонко разработанная режиссура от иных рево-
люционных празднеств? На организацию праздника отводилось крайне
короткое время, и по этой причине было особенно необходимо обра-
титься к тем, для кого постановка спектаклей была ремеслом. Однако
драматургическая стратегия, избранная профессионалами, основыва-
лась, как и в прочих революционных праздниках, на появлении и ис-
чезновении56. Практически везде алтарь отечества спрятан за картон-
ным троном — исчезая в охватившем его пламени, он открывает святы-
ню глазам зрителей; просторная палатка, на стенах которой развешаны
атрибуты королевской власти, вспыхивает, когда в ней взрывается фо-
нарь; все декорации рушатся, и «посреди великолепно освещенной за-
56 Освященный обычаем прием появления-исчезновения в празднике Разу-
ма настолько бросался в глаза, что стал предметом дискуссии в народном об-
ществе Сент-Омера 10 вантоза II года: «Члены народного общества указали
Совету коммуны на то, что в программу необходимо внести некоторые поправ-
ки [...] Согласно программе, покрывало, под которым должен скрываться Ра-
зум вплоть до того мига, когда ему будут возданы почести, необходимо будет
подхватить и вновь набросить его на изваяние, дабы тем обозначить конец
всей церемонии. Граждане же полагают, что Разум, единожды открытый на-
шим очам, уже не должен более скрываться от них» (Chne Bled, Les Societes
populaires й Saint-Omer pendant la Revolution. Saint-Omer: H. d’Homont, 1907).
140 Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
лы все видят алтарь Отечества, на коем стоит статуя Свободы». Эти ми-
зансцены повторяются от праздника к празднику, и важнее всего в них
даже не очищение или жестокое разрушение, но столкновение между
мраком и светом. Здесь идеализированный, ставший светом огонь го-
нит прочь потемки — всё, что «преграждает путь лучам свободы» и сим-
волизируются «логовом», над которым воздвигнут трон, или полотни-
щами материи, окутывающими статую Свободы, или норами в склоне
искусственной горы, куда надлежит уползать врагам свободы: все эти
образы действительно присутствуют в празднике Разума, но не в нем
одном; они входят в общий для всех революционных празднеств ком-
плекс. Остаются две черты, бесспорно окрашивающие праздник Разума
дополнительной театральностью. Это прежде всего живое (в данном
случае — женское) воплощение победы, шага на следующую ступень.
Не этот ли триумф женщины, пусть даже не вполне осознанный, так
шокировал современников в празднике Разума? С самого начала рево-
люции дало себя знать стремление женщин к участию в праздниках,
проявившееся как в провинциальных торжествах по случаю Федера-
ции, так и в более амбициозных проектах, — назовем, в частности, вы-
сокопарное рассуждение (его автором принято считать Олимпию де
Гуж, что неверно, но очень характерно), где отчетливо ощущается же-
лание превратить женщин в новых «священнослужительниц», достой-
ных «по меныией мере руководить праздниками, бракосочетаниями». За-
частую это стремление встречало крайне неприязненный прием (так, в
По высказанное женщинами пожелание участвовать в «празднике бла-
годарения и патриотизма» было отвергнуто организаторами торжества;
заклеймив его как пустое и легкомысленное, они тем не менее остаются
начеку, выстраиваются у ратуши и, «во избежание нежелательных со-
бытий», держат в запасе отряд из двенадцати вооруженных до зубов за-
служенных воинов), но иногда ему все же удавалось обрести адекватное
выражение. Таковым, по-видимому, можно считать те случаи, когда
персонифицировать Разум поручалось местной королеве красоты, изби-
равшейся по решению жюри, которое, в свою очередь, нередко состоя-
ло из женщин. Появление женщины на первом плане революционной
церемонии вызывает такое удивление, а иногда — такой энтузиазм, что
и после 9 термидора находились «реакционеры», сожалевшие о том, что
вместе с Террором исчезли и его праздники, в коих блистали «свежие
прелести богинь». Известно также, с каким не увянувшим от времени
восторгом о них вспоминал Давид, старевший в брюссельском изгна-
нии: «Разум и Свобода правят античными колесницами; великолепные
Разумный Разум
141
женщины, сударь мой; греческие линии во всей их незамутненной чис-
тоте, красивые девушки в хитонах, бросавшие цветы; и над всем
этим — гимны Лебрена, Мегюля, Руже де Лиля...»
В свете изложенного понятно, что такое изображение Разума (пусть
даже восхищенно приветствовавшееся эстетами) далеко не везде могло
найти теплый прием: не только у тех, кто притворялся, что видит в
этих богинях продажных женщин, а не девиц, удостоенных награды за
красоту и добродетель, но и у тех, кто думал, что женский образ в дан-
ных обстоятельствах неуместен. Один из читателей «Патриотических и
литературных анналов» поражался тому, что, по сообщению газеты, Ра-
зум был представлен женщиной, и полагал, что журналист, написавший
статью, ошибся и речь шла не о Разуме, но о Свободе. «И чувства, и во-
ображение философа страждут при мысли о том, что Разум воплощает
собой женщина, да еще молодая. В женщинах сия столь чистая способ-
ность, так сказать, отождествляется со слабостью, с предрассудками и
даже с чарами, коими обладает прекрасный пол; в мужчине власть разу-
ма свободна от всякой ошибки: сила, энергия, суровость — вот его сви-
та. Но важнее всего то, что Разум зрел, строг, исполнен важности, а ка-
чества сии весьма худо вяжутся с молоденькой женщиной». Итак, очень
вероятно, что раздражавшая современников уникальность праздника
Разума объясняется, в частности, той ролью, которую в нем играли жен-
щины: их участие в праздниках казалось опасным, ибо вносило элемент
иллюзии, а быть может, грозило и разрушением57.
И наконец, последняя черта: праздник Разума происходит в помеще-
нии, в замкнутом пространстве, что, на первый взгляд, противоречит
революционной заповеди о том, что празднику нужен свежий воздух.
Необходимо, однако, помнить, что эта особенность менее очевидна, чем
кажется. Провинциальные праздники нередко выглядели как длинное
шествие по городу или коммуне, двигавшееся, вне всякого сомнения, к
церкви, которая и была его конечным пунктом, поскольку речь шла об
освящении храма Разума; это (как, впрочем, и холодное время года) за-
ставляло отдать предпочтение церковным стенам. Но зачастую отсюда
57 Так, дамам города Бон, собравшимся 14 июля 1790 г. для «принесения
клятвы воспитывать детей в духе новой Конституции», пришлось выслушать
грубую отповедь от муниципальных чиновников: они грозились (в том случае,
если церемония присяги не будет немедленно прекращена) отобрать у жен-
щин трехцветные перевязи и кричали: «Нечего превращать в балаган столь
торжественный ритуал!»
142 Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
вытекала радикальная трансформация. Из церкви изгоняли полумрак,
освещая ее (устройством такого освещения в одной из церквей Бордо
весьма гордился Броньяр58); объявляли войну камерности, закрывая
часовни своего рода ширмами из веток вяза, переплетенных плющом;
перечеркивали идею тихой беседы души с Богом — превращая (как это
было сделано в городе Коньяк) церковь в «луг» при помощи газонной
травы, устилавшей плиты пола вплоть до самых дверей, воздвигая
внутри горы со сбегающими по ним ручейками (усевшись на берегу, ма-
тери кормили грудью младенцев, а детишки-санкюлоты разводили ко-
стры). Находясь в столь идиллической обстановке, трудно было думать
об осквернении святыни. Граждане преспокойно закусывали принесен-
ной из дома снедью, «ели по-братски, из общего котла» и танцевали, ни
на миг не помышляя о разрушении устоев. Оно, как и в других случаях,
было домыслено задним числом.
Насилие и праздник
Нам следует вновь обратиться к общей проблеме насилия как состав-
ной части революционного праздника. Отметим, что устроители этих
торжеств, как правило, не осмеливались открыто прибегать к репрезен-
тации насилия; праздник редко становился сценической площадкой
для жестокости. Опираясь на статистику, на общие тенденции, можно
сказать, что праздники Французской революции иллюстрируют теорию
не столько Фрейда, сколько Дюркгейма и лучше укладываются в его
концепцию. Мы имеем в виду праздники, не окрашенные драматизмом,
тяготеющие к прозрачности и зачастую ее достигающие — хотя, надо
сказать, становящиеся при этом по-утопически плоскими. Это своего
рода лакуны, провалы в бытии, которое революция драматизирует до
предела.
Однако и здесь революционное насилие порой соприкасалось с
праздником; к примеру, так случилось в первую годовщину со дня
смерти короля. В тот день члены Конвента (по настоятельному предло-
жению Якобинского общества) пешком вышли с площади Революции
58 Он пишет: «Вечером церковь была освещена по моему замыслу и в моей
манере, то есть так, что, входя в нее, все видели, что она залита светом, но источ-
ники его были скрыты от глаз зрителей. Равным образом и гора, воздвигнутая в
глубине сей храмины, производила удивительное впечатление. Именно она вы-
звала всеобщие рукоплескания» (цит. по: J. S. de Sacy, Les Brongniart, op. cit.).
Насилие и праздник
143
для торжественного, хотя и не подчиненного никакому заранее приня-
тому плану собрания в честь события годичной давности; в точно наме-
ченный миг путь им преградила повозка с четырьмя осужденными, на
чью казнь им пришлось смотреть: мрачная иллюстрация, чудовищный
экспромт. Согласно донесениям тайных агентов министра внутренних
дел, во время казни (они, впрочем, именуют ее «церемонией») народ
танцевал, пел и выказывал полнейшее удовлетворение: «Не будь при-
веденной в действие гильотины, праздник не был бы столь прекрасен».
Но если женщины из простонародья, которым принадлежат процити-
рованные слова, радовались, видя, что к празднику примешивается на-
силие, то Конвент почувствовал себя оскорбленным; в этом совпадении
он усмотрел желание унизить представителей народа: ведь запряжен-
ных в ужасную повозку лошадей, обычно едва переставляющих ноги,
пустили в галоп, дабы они наверняка повстречались с процессией Кон-
вента! На заседании, состоявшемся на следующий день, Бурдон из Уа-
зы выступил по поводу этого гнусного намека и потребовал, чтобы чле-
ны Конвента отныне не появлялись на торжествах, чей ход и меры по
поддержанию общественного порядка ими не утверждены. Его предло-
жение было принято практически единогласно. Среди тех, кто зани-
мался организацией празднеств, безраздельно господствовала мысль о
том, что праздник по сути своей несовместим с насилием и не имеет
права не только подражать ему, но даже и соседствовать с ним.
И все же мы должны найти какое-то объяснение тем праздникам, в
которых насилие проявляется открыто, поскольку среди революцион-
ных торжеств есть и такие, где правит бал жестокость (их, впрочем, не-
много, и они на общем благопристойном фоне выглядят словно бы от-
вратительными изгоями). Нетрудно догадаться, как они могут быть ис-
толкованы в рамках концепции Фрейда, лежащей в основе работ Рене
Жирара: праздник прибегает к иронической жестокости лишь затем,
чтобы избавить от нее участников торжества; такое преступание гра-
ниц, подчиняющееся строгим правилам, позволяет избежать хаоса со-
циального насилия; праздник обыгрывает насилие, но только для того,
чтобы оптимальным образом его прекратить. Допустить вторжение иг-
рового (и, следовательно, имеющего пределы) насилия значит покон-
чить с насилием реальным, то есть неограниченным.
В рамках данного подхода праздники двух типов, существовавшие в
эпоху Французской революции, обретают, пусть неявно, одинаковые
функции: предполагается, что речь шла исключительно об отказе от на-
силия — или посредством вытеснения его туда, где о нем не следовало
144	Глава четвертая. 1793—1794: насмешка и революция
даже упоминать, или же через обращение с ним как со своего рода при-
вивкой или, если угодно, заклинанием. Праздники первого типа отвер-
гают театральность, запрещая репрезентацию как таковую; праздники
второго типа используют усеченную театральность с карнавальными
интенциями. Хотя эти празднества весьма несхожи и по форме, и по
масштабу воздействия, они в конечном счете направлены к одной цели.
Трудно, однако, согласиться с тем, что такая интерпретация в пол-
ной мере объясняет феномен пародийных революционных праздников.
Она позволяет проникнуть в смысл обкатанных, выдержавших испыта-
ние временем обрядов, но плохо подходит для истолкования шатких,
еще не сложившихся церемоний эпохи, которая ищет свои ритуалы.
Здесь действительно поражает тот факт, что пародийный симулякр ис-
пользуется как угрожающая провокация, как призыв к насилию. «Из
Шартра пишут, — сообщала газета «Политические и литературные ан-
59
налы» ,—что в ожидании казни оригинала здесь гильотинировали
бюст предателя Петиона». Жестокая инсценировка предвещает и
очерчивает контуры не менее жестокого будущего. В Кемпере59 60 по слу-
чаю обычного декадного праздника будет устроена игровая осада тюрь-
мы — ради устрашения заключенных. Порой имитируемое насилие со-
прикасается с настоящим; в Эймутье61 на площади Братства пародий-
ная сцена казни сочетается с казнью, в которой ничего смешного нет:
«Там стояла госпожа Гильотина, готовая отправить на тот свет пропове-
дующего фанатизм священника...» Обращение к пародии в данном слу-
чае вовсе не отменяет обращения к жестокости; напротив, оно свиде-
тельствует о том, что революционное насилие продолжается.
Впрочем, так ли понимались подобные сцены? Никто не задавался
вопросом о том, отражает ли пародия действительность и в какой мере.
Наоборот, чем более карикатурным был симулякр, чем меньше он стре-
мился к правдоподобию, тем яснее был его смысл. Главнейшее его со-
держание — угроза и стоящая за ней мысль о том, что революция еще
не закончилась — было доступно пониманию каждого. Во время про-
цесса над королем Конвент превращается в театральные подмостки, на
которых один за другим появляются граждане с петициями, потрясаю-
59 Номер от 26 брюмера II года.
60 Arch. d£p., Finist£re, 10 L 55.
81L. Jouhaud, La Grande Revolution dans la petite ville. Blancs et Rouges:
Eymoutiers, 1789—1794. Limoges: Imp. de la Society des Journaux et Publications
du Centre, 1938.
Насилие и праздник
145
щие разорванной одеждой, клочьями рубашки и окровавленными
тряпками. В воспоминаниях Барера об этом маскараде социальный
страх и эстетическое отвращение слиты неразрывно: «Собрание, каза-
лось, пришло от этого в ужас и негодование — настолько подобные
приемы, уместные разве что в английском театре, были возмутитель-
ны»62. Однако членам Конвента не надо было разъяснять, какое отно-
шение это сценическое действо имело к смерти Капета.
Следовательно, возрастание числа пародийных сцен в праздниках
связано не с особенностями самовыражения революционных масс.
Нельзя вывести его и из конкретных политических событий. В реаль-
ности самой важной причиной оказывается незавершенность револю-
ции. Каждый раз, когда ей становится трудно генерировать дальней-
шие события — и здесь, пожалуй, нет разницы, идет ли речь о II или о
III годе республики — разыгрываются одни и те же эпизоды63. В теат-
рализованном насилии содержится приглашение идти дальше. Это си-
ловой полюс, своего рода генеральная репетиция. С другой стороны,
понятно, почему организаторы официальных празднеств изо всех сил
стараются отказаться от имитации насилия или ограничить ее масшта-
бы; и вправду — невозможно предсказать, чем она может обернуться.
Во всяком случае, несомненно, что насилие пугает тех, кто стремится
при помощи праздника «создать гармонию между моральной и полити-
ческой сферой»64, то есть поставить точку и завершить Революцию.
62 Вагёге, Memoires. Paris: J. Labitte, 1842.
63 Это хорошо прослеживается во всех речах, произнесенных на праздни-
ках фримера и брюмера II года, где ораторы признают, что Революция, кото-
рой еще далеко до завершения, движется, преодолевая многочисленные пре-
пятствия, и призывают революционеров стать «вышедшим из берегов пото-
ком, который, низвергаясь с горной вершины, опрокидывает, увлекает, уносит
с собою все, что встречается на его пути» (речь гражданина Пьеррона, предсе-
дателя секции Красного колпака, на празднике 20 брюмера II года).
64 Речь Робеспьера в Конвенте 26 мая 1794 года.
10 — 2872
Глава пятая
1794—1799: назад к Просвещению
Начиная с жерминаля II года и впрямь можно поверить в то, что ре-
волюция кончилась: пародийный задор угас; нет ни масок, ни ряже-
ных, ни карнавальных чучел. В это же время народные общества выды-
хаются; граждане, группировавшиеся вокруг них, теряют к ним инте-
рес; заседания посещаются плохо и становятся все реже; личный состав
обществ сокращается до штаба руководителей, инициатива же повсюду
вянет под мощным гнетом навязываемых из Парижа образцов.
Как раз в этот момент наконец одерживает верх стремление придать
праздникам систематический вид, с самого начала революции сталки-
вавшееся с сопротивлением. В провинции формируется и постепенно
доходит до столицы желание (особенно активизировавшееся с введени-
ем республиканского календаря) навести порядок в местных обычаях,
приемлемым образом согласовать наконец декади с воскресеньями и
вообще наполнить церемониями еще довольно пустую форму. В конце
фримера II года Конвент затребовал у Комитета народного образова-
ния некий общий проект установления гражданских праздников, игр и
«национальных упражнений». Эта работа была поручена Матьё, и в сле-
дующем месяце он выступил перед членами Комитета с первым докла-
дом. Обсуждение проекта продолжалось с перерывами вплоть до
11 жерминаля, когда рассмотрение данного вопроса перешло к Комите-
ту общественного спасения1. По-видимому, примерно с этого момента
Робеспьер начинает в полную силу работать над пространным рассуж-
дением о принципах, на которых зиждется республика2. Оно прозвуча-
ло на заседании Конвента 18 флореаля. Здесь Робеспьер (как это сделал
несколько месяцев назад Матьё) излагает мысль о том, что следует воз-
родить праздники и равномерно распределить их в пределах года, но, в
отличие от своего предшественника, обосновывает ее в длинной теоре-
1 Действительно, 11 жерминаля Комитет народного образования поручает
Матьё «вступить во взаимодействие» по данному вопросу с Комитетом общест-
венного спасения, и с этого момента судьба проекта окончательно переходит
под контроль последнего.
2 Robespierre, Rapport... sur les rapports des idees religieuses et morales avec les
principes r£publicains, et sur les f£tes nationales.,. Paris: Imp. nat., s. d-
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
147
тической преамбуле. Под его нажимом растерянный Конвент, покорив-
шийся таланту оратора, поспешно одобрил этот доклад. Первое вопло-
щение этой наконец установленной системы празднеств — праздник
Верховного Существа, который столь тесно связан с личностью Робес-
пьера, что, можно сказать, принадлежит ему безраздельно. Кажется,
что он сделал все: создал идею, позаботился о ее исполнении, сыграл
главную роль.
И значит, нам нельзя обойти вниманием спор о том, как именно
Робеспьер мыслил праздник Верховного Существа: этот старый во-
прос возникает всякий раз, когда речь заходит о Робеспьере. Что пред-
ставлял собой этот праздник? Удачную находку, злонамеренную
хитрость, которая должна была стать залогом благополучия собственни-
ков (Даниэль Герен), или же уловку, предпринятую Робеспьером
из высших соображений, из желания примирить революцию с окра-
шенным в патриотические тона католицизмом (Матьез)? Или же, на-
против, это реализация некоего религиозного проекта, порыв души, от
природы склонной к мистике (Олар)? Иначе говоря, кем показал себя
Робеспьер, настаивая на введении этого праздника: искусным полити-
ком или истинно благочестивым человеком? Стратегом или первосвя-
щенником?
Ни одну из перечисленных гипотез нельзя считать в полной мере
убедительной. Предположив, что Робеспьер осуществлял тонкий поли-
тический маневр, мы должны будем, как это сделал Матьез, прийти к
выводу о том, что революция, которая только что колоссальным напря-
жением сил расправилась сразу с двумя оппозиционными партиями —
эбертистами и дантонистами — теперь желала во что бы то ни стало
предотвратить дальнейшее дробление на враждующие группировки и
сделала ставку на энергию социальной интеграции, заложенную в
празднике. Можно также (вслед за М. Домманже3) рассматривать
праздник Верховного Существа как великий — и, пожалуй, единствен-
ный — политический проект Робеспьера, подготовивший почву для це-
лой серии безошибочных атак. Это справедливо относительно периода
с 21 ноября 1791 года. В тот день Робеспьер говорил в Якобинском клу-
бе о том, что лучше не нападать в открытую на «религиозные предрас-
судки, которые дороги народу». В марте 1792 года, полемизируя с Гаде,
он вновь подчеркивал, что следует быть осторожным и не смешивать
3 М. Dommanget, Robespierre et les cultes // Annales historiques de la Revolution
fran^aise, tome I.
148 Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
культ божества с культом священников. Из этого утверждения действи-
тельно можно вывести и два относящихся к фримеру II года декрета,
которыми вводилась политика дехрисгианизации, и теорию, изложен-
ную в рассуждении Робеспьера о республиканских принципах (18 фло-
реаля), и практические действия, осуществлявшиеся с середины пре-
риаля.
Если же считать, что Робеспьер в самом деле веровал глубоко и ис-
кренне, то и здесь найдется немало доводов. Достаточно вспомнить о
классическом его образе — человек, чей внешний облик и внутренняя
суть совпадали полностью, без малейшего зазора; размышления над
трудами Руссо внезапно просветили его, убедив в существовании Бога.
Идеальная связность и последовательность идей Робеспьера служат до-
полнительным доказательством (на него, кстати, опирался Олар) того,
что «начиная с 1792 года он в религиозной области имел чрезвычайно
четкий план и, противопоставив сильную волю легкомысленному во-
одушевлению народа, с исключительной твердостью боролся едва ли не
со всем Парижем, который со свойственным ему философским безвери-
ем потешался над мальчишескими выходками Эбера»4.
Эти две точки зрения, однако, не являются взаимоисключающими.
Ведь праздник Верховного Существа можно понимать и как средство
реализации некоего политического плана, и как выражение искренней
веры — причем первое оправдывается и подтверждается вторым. Та-
кое прочтение тем более допустимо, что ни сама вера, ни предприня-
тый маневр вовсе не отличались оригинальностью. Если толковать
праздник Верховного Существа как уловку разума, очевидно, что Робес-
пьер прибегает к ней с целью поставить точку в ходе революции; доста-
точно перечитать его флореальское рассуждение, и в глаза бросится*
обилие лексики, относящейся как к «божественным именам», так и к за-
вершению, установлению, введению и т. д. В сущности, он говорит
только о том, что необходимо «привязать» (мораль к вечным основани-
ям), «утвердить» (веру и благоденствие), «основать» (бытие на незыбле-
мом фундаменте справедливости). Но именно в этом и желали преус-
петь все группировки, перебывавшие у власти с начала революционной
эпохи. Ни преследуемые цели, ни избранное средство (консервативный
потенциал праздника) не могут служить основанием как для того, что-
бы восхищаться Робеспьером, так и для того, чтобы его преследовать и
обвинять: он развивал самую суть революционных идей, и подобная
4 F. A. Aulard, Le culte de la Raison et de 1’Etre Supreme, op. cit.
«
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
149
изоморфность, пожалуй, выходит за рамки искренности, всегда усколь-
зающей от точного определения.
То же самое можно было бы сказать, рассматривая праздник Верхов-
ного Существа как реализацию некоего религиозного стремления. Не-
персонифицированное божество, представлявшееся воображению Ро-
беспьера, — «Великое Существо», «Существо Существ», «Верховное Су-
щество» — не имеет в себе ничего уникального, специфически робеспь-
ерианского. Все это было сотни раз повторено в книгах, вышедших за
целое столетие деизма. Вероятно, стоит согласиться с Жаном Депре-
ном5 в том, что определения, которыми оперирует Робеспьер, заимст-
вуя их и у христиан, и у философов XVIII века и сталкивая таким обра-
зом «традиции Берюля, Руссо и Вольтера», в большей степени, чем при-
нято считать, носят на себе отпечаток экуменических воззрений. Итак,
у колыбели флореальской теории стоят все мыслители и моралисты сто-
летия, за исключением энциклопедистов6, к которым Робеспьер отно-
сится с сугубым презрением. Лишь этих «жаждущих славы шарлатанов»
он изгоняет из храма — за их воинствующий радикализм, упорное не-
доверие к деистическому мировоззрению и в особенности за то, что они
«ополчились против» Жан-Жака. Нетрудно догадаться, что подобное
исключение не только никого не удивило, но и стало условием всеобще-
го примирения и согласия. Поскольку «секта» была осуждена, и флоре-
альское рассуждение Робеспьера, и две речи, произнесенные им на
празднике в честь Верховного Существа, могли без особого труда объе-
динить разные слои правящей элиты в руссоистском утверждении:
«Атеизм есть система, которая по природе своей не может быть терпи-
ма». Ведь отказ от концепции первородного греха, понимание атеизма
как извращения, зеркально симметричного религиозным заблуждени-
ям, идея религиозного культа, не связанного ни теснотой сакрального
помещения, ни жесткостью догматов, дистанция, отделяющая священ-
5 См.: Jean Deprun, Les «noms divins» dans deux discours de Robespierre //
Annales historiques de la Revolution fran§aise, avril-juin 1972.
6 «Самые честолюбивые [...] казалось, принадлежали сразу к двум сектам,
одна из коих с тупым упрямством защищала духовенство и деспотизм. Могу-
щественнейшая и знаменитейшая известна под именем секты энциклопеди-
стов. В ней состояли, впрочем, и отдельные достойные уважения люди, но
большинство иначе как жаждущими славы шарлатанами не назовешь [...]. В
том, что касается политики, сия секта никогда не могла подняться до призна-
ния прав народа; в области нравственности она шагнула значительно дальше
разрушения религиозных предрассудков...» (Robespierre, op. cit.).
150 Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
ников от Бога, предполагаемая близость к нему людей, шаг от истори-
чески сложившихся религий к религии естественной, наконец (и преж-
де всего) перенос религиозности из сферы индивидуального бытия в
сферу бытия социального — словом, всё, о чем Робеспьер с таким бле-
ском говорил 18 флореаля, есть не что иное, как общая почва для всех
философов XVIII столетия (в данном случае мы имеем право пренеб-
речь индивидуальными расхождениями в трактовке тех или иных по-
нятий). Буасси д’Англа в своих восторженных комментариях к рассуж-
дению Робеспьера умудрился ввести в этот тесный семейный круг и
энциклопедистов: для этого достаточно рассматривать их атеизм как
тактическую необходимость, продиктованную ужасом перед «неисчис-
лимыми бедствиями», к которым ведут религиозные заблуждения7.
Итак, здесь, как и во многом другом, Робеспьер повторяет то, что бы-
ло сказано до него. Но сила и изящество флореальской речи не позво-
ляют считать ее заурядным плагиатом. Дело в том, что общая интеллек-
туальная платформа столетия находит у Робеспьера отклик на уровне
личного душевного склада. Нападая на якобинцев, он избирал разнооб-
разнейшие стратегии, выказывал невероятную изобретательность, но
общим в его обвинениях, безусловно, является отвращение и ненависть
к внешнему, к его подчеркиванию и выставлению напоказ: шпага, кото-
рой потрясает Иснар, красные колпаки, ношения которых требуют
представители парижских секций, то есть «знаки» и «образы», приводят
его в ярость. Праздники зимы II года были ему втройне ненавистны,
поскольку соединяли в себе темноту, маскарадное начало и насилие8 —
7	’
«Философия порой отрицала возвышенный и священный взгляд, который
вы стремитесь нам привить. Но поступала она так, несомненно, лишь потому,
что Страшилась неисчислимых бедствий, кои из него вытекали: она с востор-
гом признала бы себя его сторонницей, если бы религиозные установления
были бы столь же разумны, сколь предлагаемые вами, и если бы они являлись
порукой того, что сей взгляд никогда не станет орудием зла на сей земле...»
(Boissy d’Anglas, Essai sur les fetes nationales. Paris: Imp. polyglotte, an II).
8	В этом смысле весьма показательно выступление Робеспьера на заседании
Якобинского клуба 12 декабря 1793 года: «Я хочу сказать о движении против
религии, движении, которое, созрев под воздействием времени и разума, мог-
ло бы стать превосходным, однако насилие, его пронизывающее, способно при-
вести к величайшим несчастьям». Обращаясь к Клоотсу, он произнес: «Нам из-
вестно, куда ты ходишь по ночам, с кем плетешь заговоры. Мы знаем, что под
покровом мрака ты вместе с епископом Гобелем приуготовил сей философиче-
ский маскарад».
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению	151
всё то, что было не под силу вынести осторожному конформизму чело-
века, называвшего себя «одним из самых подозрительных и меланхо-
личных патриотов, которые только появлялись в революционную эпо-
ху»9. Можно быть твердо уверенным в том, что объявляя войну санкю-
лотскому божеству, которому кое-где в провинции еще возносили нс-
умеренные хвалы, этот Альцест10 должен был руководствоваться не
только соображениями государственной пользы. В его случае политиче-
ский выбор — «очищенная религия» — был продиктован инстинктом
респектабельности,
Таким образом, в рассуждении 18 флореаля II года сущностный план
сочетается с заданной конкретными обстоятельствами политикой, при-
чем и то, и другое (здесь и кроется тайна пронизывающей этот текст
энергии) становится средством воплощения давней мечты: ведь если в
проекте Робеспьера отразились основные идеи века Просвещения, если
столько исполненных энтузиазма людей поверили, что в день 20 пре-
риаля революция завершилась, то произошло это в первую очередь по-
тому, что праздник Верховного Существа они поняли как картину «но-
вой Филадельфии11», «счастливых наций», которые до той поры населя-
ли их воображение.
Впрочем, для того чтобы убедиться, что Робеспьер в данной области
вовсе не был гениальным новатором, стремящимся ко благу (или ко
злу — оценка зависит от точки зрения), достаточно вновь взглянуть на
разработанный Матьё проект, который, казалось, затерялся в бурях
жерминаля II года — на самом же деле Робеспьер активнейшим обра-
зом его использовал. Конечно, в тексте Матьё отсутствует собственно
праздник Верховного Существа, однако все праздники, которые пред-
лагал ввести он, как раз вокруг Верховного Существа и объединены.
У Матьё пять коммеморативных (то есть посвященных воспоминанию о
том или ином важнейшем событии) празднеств — 14 июля, 10 августа,
21 января, 31 мая, 6 октября; у Робеспьера — четыре (вероятно, он счел
9 Эти слова прозвучали 14 июня 1793 года на заседании Якобинского клуба,
когда Робеспьер старался успокоить трибуны после того, как генералу Богарне
было предъявлено обвинение в неудачных действиях по снятию осады с кре-
пости Майнц.
10 Ставшее нарицательным имя мрачного скептика — главного героя коме-
дии Мольера «Мизантроп». —Примеч. перев.
11 Филадельфия — первая столица США; здесь 4 июля 1776 года Конгрессом
была принята Декларация независимости, а 13 сентября 1788 года — провоз-
глашена Конституция Соединенных Штатов Америки. — Примеч. перев.
152 Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
собътзя 6 октября чересчур, варварски выразительными и потому от-
казался от внесения этой даты в официальный календарь). Кроме того,
двадцать три декадных праздника и в том, и в другом проекте совпада-
ют полностью. Есть ли логика в тех крайне незначительных изменени-
ях, которые внес Робеспьер в проект Матьё? Он с меньшей определен-
ностью привязал праздники, посвященные различным возрастам чело-
века, к тому или иному времени года; убрал некоторые излишества Ма-
тьё, перестаравшегося по части праздников, посвященных семейным
установлениям и чувствам, то есть вычеркнул торжества в честь Брака и
Братской любви; больше простора отвел добродетелям, прибавив к пе-
речню Матьё справедливость, непорочность, стоицизм, умеренность и
(неподкупность обязывала!) бескорыстие. Была отброшена идея поч-
тить особым празднеством единство всех народов — вводился праздник
французского народа; праздник Конституции был заменен праздником
Республики. Все эти модификации очень скромны. Впрочем, нельзя не
заметить, что Разум, для которого Матьё еще предусмотрел особое тор-
жество, в проекте Робеспьера исчез — и это неудивительно* II 12. Хотя во
флореальской речи и есть оттенок воинствующего недоверия (в ней го-
ворится о празднике, посвященном «ненависти к тиранам и предате-
лям»), но это можно счесть едва заметной тенью в блистательной пер-
спективе, единственным напоминанием о гильотине, чей нож опускался
все чаще, мимолетной мыслью о том, что ничто еще не закончилось. Но
в тот момент все, погрузившись в ликование вновь обретенного утопи-
ческого праздника, остались к этому глухи.
«Счастливая нация»
Шарль Нодье, который 20 прериаля II года был уже достаточно
взрослым, чтобы в деталях запомнить торжество, отмечавшееся в тот
12 Почва для этого готовилась уже давно. Ограничимся одним примером —
выступлением Колло д’Эрбуа на заседании Якобинского клуба 9 флореаля
II года: по его словам, французские солдаты движимы разумом, «ничем не на-
поминающим тот разум, который хотели превратить в зловредное божество и с
его помощью задушить нежнейшие чувства; разумом величественным, стро-
гим, расширяющим круг идей, пестующим прочнейшие добродетели; сей ра-
зум нисходит к нам непосредственно от того возвышенного существа, к коему
мы устремляем свои помыслы. Пусть тот, кто со мной не согласен, объяснит
мне, почему несчастный, которому удалось после кораблекрушения уцепиться
за утлую доску и спастись, воздевает руки к небесам...»
Счастливая нация.
153
день, и, с другой стороны, достаточно молодым, чтобы всматриваться в
него с вниманием, свободным от «ужасных впечатлений» революцион-
ной эпохи, тридцать девять лет спустя по-прежнему восхищался тем,
что праздник в честь Верховного Существа знаменовал собою разрыв с
омерзительными оргиями миновавшей зимы, и стремился поделиться
своим восторгом: «Никогда еще на нашем горизонте не занимался бо-
лее чистый летний день. Лишь много позже, на юге и на востоке Евро-
пы мне привелось видеть подобную прозрачность небесного свода —
проникая сквозь него, взгляд, казалось, достигал иных небес. Народ по-
читал это чудом и в сем непривычном великолепии неба и солнца ус-
матривал некий залог примирения Бога с Францией. Казни прекрати-
лись. Орудие смерти скрылось под драпировками и цветами. В городе
не найти было ни единого окна, над которым бы не реяло знамя Пари-
жа; всякое суденышко плыло по реке, украшенное вымпелами и флаж-
ками; самый крошечный домик и тот был увит гирляндами и увешан
кусками материи, самая узенькая улочка — усыпана цветами, и всеоб-
щее упоение поглотило вопли ненависти и смерти...»13 Множество дру-
гих свидетельств, выдержанных в сходном тоне, порой заставляют исто-
риков отводить совершенно особое место празднику Верховного Суще-
ства — по выражению Матьеза, «блистательнейшему» из революцион-
ных торжеств, а также «самому народному».
Народный праздник? По сравнению с предшествующими празднест-
вами в нем менее всего ощутим момент импровизации. Первый пункт
новой системы, предвестник наполненного праздниками бытия (в от-
дельных местах это было понято до такой степени буквально, что в тор-
жественном шествии принимали участие тридцать шесть юных девиц,
одетых в костюмы декадных празднеств и символизировавших празд-
ники в празднике), он был подробнейшим образом регламентирован.
В Париже все новыми и новыми инструкциями назначались комиссары,
ответственные за размещение участников, распределение колосьев и
корзин, движение колонн; костюмы действующих лиц стали объектом
продолжительной дискуссии — она, по замечанию Барера, казалась
пустой только тем легкомысленным людям, «которые никогда не под-
считывали, каков будет эффект от введения законодательства в области
чувств». В провинции, к примеру, заседатель Брестского муниципали-
тета писал гражданке Луизе Батист, воспитательнице: «Тебе поручается
объявить гражданам и гражданкам, перечисленным ниже, что они из-
13 Charles Nodier, CEuvres completes, tome VII. Paris: E. Renduel, 1832—1837.
154
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
браны для воплощения образов чистосердечия и мудрости»; как приче-
сать девочек» какие букеты дать им в руки, где завязать ленту «пышным
бантом» — ничто не ускользнуло от его пристального взора14 1. О тща-
тельной подготовке свидетельствует и разучивание гимнов — сложней-
шая операция, в Париже проведенная членами Национального инсти-
тута музыки, которые лихорадочно репетировали с певцами каждой из
городских секций16. Существуют и менее забавные документы: перечни
лиц, на которых были возложены расходы по проведению праздника,
список наказаний, предусмотренных для тех, кто откажется от участия
в нем, — словом, масса продуманных заранее принудительных мер. Пе-
ред нами целый спектр предосторожностей и увенчавшихся успехом
трудов: ведь на празднике Верховного Существа народа действительно
было много — по крайней мере в одном отношении праздник был на-
родным.
Можно ли назвать народными использованные режиссерские прие-
мы? Это чрезвычайно сомнительно. Дело в том, что идея, которую
праздник должен был нести в массы, с большим трудом поддается рас-
шифровке. Это не фанатизм и не атеизм; праздник Верховного Сущест-
ва, в данном смысле ставший предтечей празднеств, установленных
Конвентом после переворота 9 термидора, и празднеств эпохи Дирек-
тории (и те, и другие разрывались между обличением королевской вла-
сти и проклятиями в адрес анархии), изъясняется подобно мелкому
буржуа в трудах Маркса: «с одной стороны... с другой стороны...» По-
добная шаткость — благоприятная почва для речей: каждый оратор не-
пременно отнимает у «суеверий» и священников то, что они воздают по-
велителю вселенной, и при помощи тщательно подобранных примеров,
которые всецело строятся на аргументе к конечной цели, доказывает
существование Бога. Но изобразительную, фигуративную часть про-
граммы реализовать не так просто, даже в том случае, когда к делу под-
ходят нетривиально, с выдумкой. Тулузе, гражданин Оша, полагал, что
процессии, направляющейся к алтарю Верховного Существа, надлежит
остановиться перед печальным кипарисом, на котором должна была ви-
сеть следующая табличка: «Прохожий! Взглянув на меня, вспомни о
зле, причиненном тебе священниками». Необходимо было обозначить
«глубинное различие, имеющееся между Богом природы и ложным, не-
14 Arch. d£p., Finistfere, 10 L 155.
1S Об этом см.: J. Thiersot, Les fetes et les chants de la Revolution frangaise, op. cit.
Счастливая нация»
155
лепым Богом священников»16 и таким образом приучить французов к
языку символов. Этому ясно и точно сформулированному пожеланию
не суждено было исполниться.
Правда, провинциальные праздники часто подражали группе, кото-
рую можно было видеть в день торжества в саду Тюильри: здесь Лож-
ная Простота, Эгоизм и Честолюбие служат Атеизму шатким пьедеста-
лом; затем «отвратительные фигуры» пожирает пламя костра. Но в
очень немногих городах (к примеру, в Мансе17) на празднике появляет-
ся не Атеизм, но атеист, грозящий небесам шпилем колокольни в нату-
ральную величину; к тому же этим уродцам, как правило, не хватает
прямой и доходчивой выразительности. Когда в кострах горели настоя-
щие сутаны, настоящие скуфейки и кучи грамот и свитков, это было —
здесь можно смело положиться на свидетельство Буасси д’Англа18 — со-
всем другое дело. Кроме того, что очень существенно, патриотическое
сожжение Атеизма перестает быть смысловым центром всей церемонии,
отчего существенно понижается ее драматический градус. Об этом сви-
детельствует и то, что две сцены (предание чучел огню и приношение
даров на алтарь Верховного Существа) происходят в разных простран-
ствах. Это разделение соблюдалось и в Париже (беспримесно лириче-
ская и религиозная церемония на Марсовом поле, где исполняли сим-
фонии, препоручали детей покровительству небес и приносили клятвы,
разительно отличается от той части праздника, которая разыгрывалась
в Тюильри), и, в огромном большинстве случаев, в провинции. В Ан-
же19, где церемония проходила возле столпа Фанатизма (подчеркнем:
речь идет именно о Фанатизме, а не об Атеизме, который, по правде
сказать, куда менее опасен для этого города, чем Атеизм), ниспровер-
гаемого Свободой, объектом продолжительной дискуссии стало направ-
ление шествия. Как надо двигаться: от храма Предвечного к столпу или
от столпа к храму? В конце концов был избран второй вариант, причем
решающую роль сыграло замечание одного из организаторов торжест-
ва: уместнее будет сначала ниспровергнуть Фанатизм, а затем воздавать
16 Bregail, La Fete de I’Etre Supreme a Auch // Bulletin de la Societe arch^ologi-
que du Gers, 3е аппёе.
17 H. Chardon, La Fete de I’Etre Supreme au Mans // La Revolution fran^aise,
tome X, 1866.
18 Boissy d’Anglas, op. cit.
19 B. Bois, Les fetes rt-volutionnaires a Angers de 1’an II & Fan VIII. Paris: Alcan,
1929.
156
Глава пятая.1794—1799: назад к Просвещению
за это квалу Верховному Существу. Трудно яснее сказать о том, что ри-
туальное уничтожение является уже не средоточием праздника, но про-
логом к нему, который следует исполнить побыстрее, после чего перейти
к торжественной части у воздвигнутого алтаря. Можно, впрочем, обой-
тись и вовсе без пролога: из очень многих провинциальных праздников
этот символический акт насилия исчезает.
В то же время этот праздник благопристоен: в подробных отчетах с
удовлетворением сообщается о «торжественном приличии»; распоряди-
тели требуют, чтобы участники были одеты подобающим образом (де-
тям предписывалось быть «умытыми и готовыми с пяти часов утра», де-
вицам с разумной осмотрительностью пользоваться пудрой, «коль
скоро они решатся к ней прибегнуть», глаза надлежало держать потуп-
ленными, а юбкам, подобранным на римский манер, полагалось быть
не слишком короткими). На знаменах, под которыми следовало дви-
гаться девушкам, должны были красоваться утешительные девизы:
«Нас воспитывают в строгих принципах». Кроме того, это мирный
праздник: здесь нет и намека на иронию, кощунство, нет призывов к
мести. На нем можно было увидеть и артиллеристов, и рабочих порохо-
вых заводов, и блеск оружия — но его держали подростки, а не мужчи-
ны, и, следовательно, оно выполняло скорее функцию устрашения, не-
жели прямой угрозы, и юные воины выглядели своего рода резервом
Республики. На самом деле, отсылок к событиям революции было край-
не мало; бюсты практически повсюду исчезли, и только совсем грубый
и неотесанный оратор (в Шато-Порсьен) мог произнести с трибуны сле-
дующее: «Революция— это горшок с кипящим варевом, а гильотина
действует в нем подобно шумовке»20. Кое-где еще удержалась модель
погребального торжества: так, в Кале праздник был реализован как
торжественное шествие длинной процессии, поочередно подходившей
к каждому из пяти символических надгробий21. От этого общий дух
торжества не становился менее героическим. Трудно назвать одного ге-
роя, когда героями являются все. Праздник Верховного Существа ге-
роизировал повседневность, едва ли не биологическое существование, и
потому не оглядывался на революционный героизм.
Эта смысловая составляющая была заменена сценами уничтожения
различий. Чтобы убедиться в том, что праздник Верховного Существа
Lepine, Histoire de ChSteau-Porcien, op. cit.
21 Кенотафы были посвящены Вьяла, Бара, Лепелетье, Марату и героям ре-
волюции; см.: La Ffite de 1’Etre Supreme & Calais H Societ£ historique du Calaisis,
sept.-oct. 1924.
•Счастливая нация.
157
был торжеством возвращения к изначальному равенству, достаточно
сравнить две процессии: 14 июля 1790 года участниками шествия в По-
линьи стали «гг. чиновники окружного правления, гг. судьи, г-н коро-
левский комиссар, гг. из комиссии по примирению тяжущихся сторон
(bureau de conciliation), г-н мировой судья и заседатели мирового суда,
гг. офицеры национальной гвардии, гг. духовные лица нашего города, а
также офицеры и солдаты пехотного полка»22. Четыре года спустя в По-
линьи уже не было никаких «господ» — только юные граждане и граж-
данки, отцы и матери семейств. Однако здесь нужна осторожность: лег-
ко принять желаемое за действительное и решить, что праздник дол-
жен был являть собой картину нерушимого социального единства, про-
демонстрировать завоеванное равенство — плод революции. Но об
этом не было и речи. Некий член народного общества Компьеня23 вы-
сказывал пожелание, чтобы на празднике простая крестьянка в затра-
пезной юбке шла рядом с элегантной горожанкой, однако для тех, кто
стремится прежде всего не видеть социальной дистанции, это было бы
слишком тяжким зрелищем. Названное народное общество вняло тому,
что стояло на повестке дня: здесь, как и в других местах, в процессии
шли девушки с корзинками. Таким образом, при помощи хитроумного
распределения ролей праздник реализует равенство гармонии. Отчего,
каким чудом все жители Анже24, «от жалкого калеки, призираемого в го-
родской богадельне, до крупного собственника», смогли назвать себя
братьями? Дело в том, что каждый из них на празднике строго вел пред-
писанную ему партию: был «отцом или супругом, дочерью или мате-
рью, благополучным или неудачником, молодым или стариком». Даже
хромой на что-то годился — изображал собой «почтенное несчастие»; и
ему на этом лирическом празднике выпало пропеть один-два куплета.
Сведение человека социального к человеку биологическому — отли-
чительная черта утопии. Тот, кто знаком с утопиями XVIII столетия,
чувствует, как от праздника Верховного Существа веет сладким дыха-
нием обретенной Аркадии. В процессии идут поселяне, матери се-
мейств, «каждая из которых прижимает к груди младенца», юные де-
вушки, несущие к алтарю пару горлиц на фарфоровом блюде, пастухи,
ведущие своих барашков на розовых ленточках, толпы легких созданий
22 V. Grandvaux, Souvenirs de la p£riode r£volutionnaire Poligny // Bulletin de
la Societe d’agriculture, des sciences et arts de Poligny, 1888—1889.
23 A. Sorel, La F€te de I’Etre Supreme й Compidgne. Comptegne: Edler, 1872.
24 B. Bois, op. cit.
158
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
.	25
с колчанами и посохами, словно сошедшие со страниц «Астреи» , — все
они, покинув наконец книги, давшие им жизнь, окутали своим изяще-
ством суровую простоту французских деревень. Какое волшебство: Га-
латею зовут Мари Фенуйе! Взгляните: в Тейсе25 26 (департамент Изер) три
земледельца несут борону, а вслед за ними идут шесть жниц; это «Мари
Гишар Лакруа, Мадлен Бланшар Пьерраз, Мари Фенуйе, живущая в ус-
лужении в семействе Бравоз, Анн Поншо Руж— дочь Луи де Карре,
Луиза Буверо, служанка у Конназов; все сии держат в одной руке серп
или пучок лент, а другой рукой прижимают к себе маленький букет ва-
сильков, перемешанных со свежей травой; их соломенные шляпки за-
кинуты за спину...» Последнюю группу образуют представители разных
ремесел, несущие орудия своего труда, — граждане «Этьен Папе-отец, в
руках у которого ткацкий челнок, Луи Буше Фуйе с чесальным гребнем,
Пьер Давид Гиньо с топором лесоруба и Бартелеми Женар с пилой.
Жорж, кузнец, несет свой передник, в котором он стоит у наковальни, и
необходимые для этой работы инструменты...»
Праздник Верховного Существа, подобно пасторальным торжествам,
стремится быть праздником изобилия — конечно, незатейливого, но
при этом нежного и умиротворяющего: молочные продукты, хлеб и
плоды; колесницы везут по нескольку переполненных дарами земли ро-
гов; увенчанный колосьями хлеб, возложенный на алтарь отечества и
тем освященный, преломляется и раздается участникам. А также празд-
ником плодовитости: флаги в руках у девушек возвещают об их предна-
значении: «когда мы станем матерями»; женщины кормят грудью мла-
денцев, и «в первую очередь мальчиков». Беременным женщинам, ко-
торые уже в силу своего положения становились аллегориями непрехо-
дящей революции, были разосланы следующие весьма строгие повест-
ки: «Генеральный совет коммуны предлагает тебе явиться к шести ча-
сам утра на площадь Свободы, вместе с супругом, которому, ввиду того,
что ты находишься в состоянии беременности, надлежит сопровождать
тебя и на чью руку ты будешь опираться; ты можешь привести с собою
одного ребенка, держа его за руку»27. Иллюстрациями к этой добропо-
25 «Асгрея» (1607—1628) — пасторальный роман Оноре д’Юрфе.—Примеч.
перев.
26 La ffite de I’Etre Supreme й Theys И Bulletin de la Society archeologique,
historique et artistique Le Vieux Papier, tome XVL
27 A. Ltcluselle, Histoire de Cambrai et du Cambresis. Cambrai: Regnier-Farez,
1873—1874.
Счастливая нация
159
рядочной полноте существования становятся картины Греза: организа-
торы стараются, чтобы на праздниках были показаны композиции по
мотивам его полотен. Так, в одной из процессий (в Нанси28) едет повоз-
ка, на которой расположилось «доброе семейство» с одноименной кар«
тины: мать склонилась над колыбелью, отец учит читать ребенка, усев-
шегося к нему на колени, третий ребенок обнимает родителей, четвер-
тый возлагает им на головы венки.
«Живой образ нравственности и патриотизма», праздник Верховного
Существа во многих случаях проводился за городом; это тем более по-
нятно, что его могли называть и зачастую называли просто праздником
весны. Для него в большей степени, чем для других празднеств, харак-
терно бегство из городского пространства; он располагается в парке, в
саду (в Сен-Мало29), на лугу (в Кане30), а в деревнях — за околицей, там,
где кончаются дома. Вылазка на лоно природы была продиктована и
разосланным по всем коммунам строгим предписанием (или, во всяком
случае, настоятельной рекомендацией в составленной Давидом про-
грамме) устроить гору, на склонах которой могли бы с удобством распо-
ложиться матери, дети, девушки и земледельцы. Это уменьшенная ко-
пия горы из праздника Разума, и ею может служить любой холм, «есте-
ственное возвышение», приобретающее таким образом сакральный ста-
тус. Если в окрестностях такого места найти не удалось, то легкие пере-
носные балки связывают ветками можжевельника, побегами папорот-
ника, срезанными с кустов прутьями, на сооруженной горе рисуют «тро-
пинки», возводят хижины. Хижина, непременный атрибут утопии (в го-
родке Бюг31 она находилась за едва приметными развалинами замка, и
в ней собирались добродетельные граждане республики), — вот чему, а
вовсе не деистским верованиям, на этом празднике выпал истинный
триумф.
Фауна в этом буйстве растительности представлена скудно: животны-
ми либо полезными (быки, овцы), либо внушающими умиление (голу-
би). Согласно программе Давида, для украшения должны были исполь-
28 S. Thomas, Nancy avant et аргёз 1830. Nancy: Crdpin-Leblond, 1900.
29 E. Herpin, Les Fetes it Saint-Malo pendant la Revolution // Annales de la
Socidtd historique de Saint-Malo, 1908.
30 A. Campion, Les Fetes nationales & Caen sous la Revolution. Caen: Le Blanc-
Hardel, 1877.
31 Michel Golfier, Culte de la Raison et fetes decadaires en Гап II au Bugue //
Bulletin de la Societd historique et archdologique du Perigord, 1968, tome XCVI.
160
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
зоваться фиалки, мирт, ветви виноградных лоз, оливковых деревьев и
дубов — практичные чиновники магистрата обратили взор на живые
изгороди, которые в июне находятся в полном великолепии, и безжало-
стно обкорнали цветущий шиповник и жимолость. Режиссер-постанов-
щик праздника в Со советовал жителям города не вывешивать за окна-
ми полотнища ткани, не класть на подоконники нарядные подушки,
как то было принято при Старом порядке, а предпочесть цветы и све-
жую листву. Речь идет не просто об украшении, но о сути литургическо-
го действа: венцы из пальмовых ветвей, лепестки роз, летящие под но-
ги старикам, огромные букеты цветов (их вручают матерям или броса-
ют высоко в воздух в честь Великого Устроителя вселенной) — на этих
опорных точках держится вся церемония. Нет никакого сомнения: пе-
ред нами торжество в честь Верховного Существа и Природы. На
праздник собираются те, кто встает рано: к примеру, в Тарбе, на мосту
через Адур, они встречают восход солнца; так выражается благоговение
и перед Великим Архитектором, и перед его творением, о чем прекрас-
но сказано в стихах Леонара Бурдона:
Тот, кто не верует, но хочет
Творца увидеть и познать,
Да обратит свой взор на нравы
Или отправится в луга.
Склонившись к личику цветка
И плеску светлых волн внимая,
В душе мы слышим Божий глас
И зрим Всевышнего в природе32.
Здесь и кроется секрет вдохновения, сопутствовавшего этому празд-
неству; им пронизана целая литература — тексты, вышедшие из-под
пера сельских учителей, преподавателей изящной словесности, муни-
ципальных чиновников и комиссаров. Разумеется, подобный энтузиазм
был характерен для очень небольшой прослойки просвещенных людей,
однако пренебрегать ею невозможно, ибо в ней, собственно, и воплоще-
на революция. Как было показано выше, в основе этого энтузиазма — и
не импровизация, и не та особая прелесть, которую придает человече-
ской жизни нависшая над ней угроза (а тот прериаль был поистине
ужасен), отчаяние, наполняющее новым смыслом («воспламеняющее»,
32 Bibl. пас, NAF 2713: Recueil des actions h6roiques et civiques des Republi-
cains frangais, par L£onard Bourdon.
Счастливая нация»
161
по выражению Жореса33) вопрос о бессмертии души, до сей поры оста-
вавшийся вялой мечтой. Придерживаться такой интерпретации значи-
ло бы навязывать этому празднику обретения несвойственную ему ме-
тафизическую глубину. В действительности праздник Верховного Су-
щества, основанный на великой лжи, посвящен встрече революции с
исповедуемым ею принципом, с собственным образом, который она на-
стойчиво утверждает, о чем весьма убедительно написал Р. Палмер34.
В Труа чиновники муниципалитета предлагали гражданам перенести
трапезу за порог дома: «Сие напомнит вам, — подчеркивали они, — о
благоденствии наших предков и золотом веке». И разве имеет хоть ка-
кое-то значение то обстоятельство, что через десять дней запасов про-
довольствия во всем Труа останется не более чем на тридцать шесть ча-
сов!35 Суть отражается не в этом, а в восторженных письмах, которые
шлют Конвенту лица, уполномоченные им присутствовать на праздни-
ке в разных уголках страны. «Руки невинности, — рапортует Меоль, ко-
торый был командирован в Треву, — возложили мне на голову венок из
цветов; земледельцы преподнесли мне несколько колосьев пшеницы,
достигших зрелости [в прериале? в департаменте Эн? Допустим, хотя
это и крайне сомнительно... —М. О.]; дети обоих полов по очереди чи-
тали вслух Декларацию прав человека; я увидел чистую радость, вели-
кий энтузиазм, саму Революцию...»36
Революция и в самом деле была на этом празднике; она так близко
подошла к своей мечте, что позабыла об искусственности ее воплоще-
i3J.Jaur£s, Histoire socialiste..., op. cit.: «Город был залит исходившим от
эшафота сиянием бессмертия».
34 «При том, что события 20 прериаля во многом были предопределены ис-
кусством и навязаны правительством, они все же выражали нечто более важ-
ное и были высшей точкой празднеств, которые за эти пять лет рождались са-
ми собой. Они действительно стали своего рода завершением XVIII века. Раз-
ве цель философов состояла не в том, чтобы возродить разум из пепла заблуж-
дений и освободить Верховное Существо от маскарадной личины Бога свя-
щенников? Праздник прериаля философам бы не понравился. Они, вероятно,
нашли бы его безвкусным и шумным или пожаловались бы на то, что он не во
всем оправдал их ожидания. Несколько более сомнительно, что они назвали
бы его наивным, а уж идеи, в нем заложенные, бесспорно, принадлежали им»
(Я. Palmer, Twelve who ruled. Princeton University Press, 1941).
35 L. Maggiolo, Les Fetes de la Revolution // Memoires de l’acad£mie Stanislas,
5е s6rie, tomes XI—XII.
36 Письмо от 22 прериаля (Arch, nat., AF II 195).
Il - 2872 ’
162	Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
ния и невзгодах грядущих дней®7. Дополнительное доказательство тому
можно отыскать не в процессиях счастливых народов этого столетия —
они слишком условны. Лучше обратиться к скромной утопии IX года,
придуманной адвокатом из Бордо Жозефом Сежем (он в свое время был
членом Учредительного собрания), чье негодование и горечь по поводу
Террора не нуждаются в дополнительной расшифровке. В Новой Фила-
дельфии, которую он рисует как бы вопреки вакханалии II года, царит,
тем не менее, культ Верховного Существа, поскольку автор именно его
считает цементом, скрепляющим фундамент общественного здания, а
праздник 20 прериаля явно повлиял на установленное в его республике
большое ежегодное торжество, где из курильниц возносится к небесам
сладкий дым ладана и благовоний, где звучат пастушеские свирели и
проникновенные тирады юношей и девушек с венками на головах и
корзинками в руках, великолепные, полные гармонии гимны, славя-
щие благие дела Бога Времен года37 38. Это красноречивейшим образом
свидетельствует о богатом потенциале данной модели.
Данный праздник однороден как в плане дискурса, рассуждений
о революции, так и в плане географическом (все торжества в честь
Верховного Существа, прошедшие во Франции 20 прериаля II года,
практически идентичны) — пристрастие, характерное для людей, кото-
рые заворожены присущей празднику силой единения и исполнены
решимости «изгнать из Республики все инородное, ей не свойствен-
37 Это утверждение, однако, справедливо не для всех. Приведем выдержку
из эссе Гретри, написанного весной II года по возвращении с Елисейских по-
лей, куда он ходил любоваться «великолепнейшим, огромным кустом сирени в
полном цвету»: «... Я приближался к площади Революции, которая ранее име-
новалась площадью Людовика XV, когда до слуха моего донеслись звуки музы-
кальных инструментов; я сделал несколько шагов вперед: это были скрипки,
флейта и тамбурин; я различил и радостные возгласы танцующих. Я размыш-
лял над разительным несходством картин, кои встречаются в этом мире, когда
проходивший мимо человек обратил мое внимание на гильотину: я поднимаю
глаза и издалека вижу, как смертоносное лезвие падает, а затем вновь подни-
мается, и так двенадцать или пятнадцать раз кряду. Сельские танцы с одной
стороны, ручьи крови — с другой, благоухание цветов, нежный весенний воз-
дух, последние лучи закатного солнца, восход которого несчастным жертвам
не суждено было увидеть... Такие образы оставляют по себе неизгладимые сле-
ды...» (GrJtry, Essais sur la musique. Paris: Imp. de la R£publique, An V).
38 J. Saige, Opuscules d'un solitaire. Bordeaux: Bergeret, an XL
Система 3 брюмера IV года
163
ное»39. Нередко его считают последним заслуживающим внимания ре-
волюционным торжеством. На первый взгляд, по обе стороны от про-
пасти 9 термидора находятся две абсолютно разные последовательно-
сти праздников. Перешагнув ее, мы попадаем в празднества эпохи Тер-
мидора и Директории. Таков финальный аргумент сторонников поли-
тической интерпретации революционных праздников, не вызвавший
ожесточенной полемики. Однако это не значит, что он не является
спорным; быть может, праздник Верховного Существа, в большей сте-
пени, чем его предшественники, отвечавший революционным чаяниям,
представляет собой образцовый праздник революции, за которым мог-
ли следовать только повторения.
Система 3 брюмера IV года
Торжества, прошедшие в период между потрясением 9 термидора и
последними днями Конвента, свидетельствуют о беспокойстве, неудов-
летворенности правительства. Два первых праздника — наследство, ос-
тавшееся от монтаньяров. В последний день II года, во исполнение дек-
рета от 26 брюмера того же года, прах Марата переносят в Пантеон. Но
в самом ли деле это праздник в честь Марата? В этом трудно не усом-
ниться, прочитав отчет о торжестве, написанный Леонаром Бурдоном,
и обратив внимание на то, что участники процессии несли эмблемы, по-
священные исключительно событиям жизни Марата. Ведь праздник в
честь Марата — это, по идее, и праздник национальных побед, револю-
ционных армий, братства, а холодное, жестко запрограммированное
торжество 21 сентября 1794 года мало что могло рассказать о Марате
немногочисленным зрителям, среди которых не было даже членов Кон-
вента, собравшихся на неожиданно назначенное и пришедшееся весьма
кстати заседание. Через двадцать дней наступила очередь Руссо. Этот
праздник также был завещан новой эпохе Робеспьером. Звучали отрыв-
39 На заседании Якобинского клуба 16 жерминаля II года Гарнье из Сента
поразительным образом высказался о чистках: «Мы очищаем себя для того,
чтобы иметь право очищать Францию. Мы не оставим в теле Республики ниче-
го инородного... Говорят, что мы хотим разрушить Конвент. Нет, ему ничто не
угрожает; мы хотим лишь убрать засохшие ветви сего великого древа. Реши-
тельные меры, нами предпринимаемые, подобны порывам ветра, который,
сбивая с дерева червивые плоды, оставляет в неприкосновенности те, в коих
нет изъяна...»
164
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
ки из сочинений деревенского пророка, в процессии шагали любители
ботаники и матери семейств, и вся атмосфера напоминала о празднике
Верховного Существа. Память Руссо почтили и члены Конвента. По
прошествии еще одной декады, 30 вандемьера, был проведен праздник
Побед, торжество собственно термидорианское. Тремя днями раньше
Конвент заслушал выступление Мари-Жозефа Шенье, который объявил
об отказе от разработанной Давидом поэтики и о решительной транс-
формации всей структуры народных праздников. И действительно,
30 вандемьера вместо художественных изысков Давида зрители увидели,
как воспитанники Марсовой школы40 штурмуют потешную крепость.
Но перемены, которые возвещал Шенье, запаздывают. Конвенту не-
легко разработать всеобъемлющую концепцию национальных праздни-
ков. Убедительной иллюстрацией к этому служат продолжительные
прения (нивоз и плювиоз III года), касающиеся скорее декадных, чем на-
циональных праздников: очень многие ораторы по-прежнему требова-
ли (хотя их язык уже почти сплошь состоял из стершихся клише), что-
бы первый и важнейший праздник был посвящен Верховному Сущест-
ву. Колебания Конвента понятны. В первые дни Директории Мари-
Жозеф Шенье скажет, что разные мятежные группировки беспрестанно
мешали Конвенту идти своей дорогой. Ему приходилось изобретать
праздники в спешке, на ходу: чего стоит одна печально известная цере-
мония похорон уполномоченного Феро! Конвент был вынужден доволь-
ствоваться сохранением некоторых памятных дат (14 июля, 10 августа)
и введением в этот ряд своего собственного торжества — дня 9 терми-
дора. И всему этому сопутствовали бесконечные прения. Устойчивое,
ровное вдохновение и строго продуманный план воцарились в системе
праздников только с принятием масштабного закона о народном обра-
зовании от 3 брюмера IV года.
Флореальский декрет II года после введения нового закона перестал
действовать: число национальных праздников увеличилось с четырех
до семи, причем пять из них — это так называемые «моральные празд-
нества»: в честь Юности, Старости, Супружества, Признательности,
Сельского хозяйства. Одна из памятных дат II года, а именно день
1 вандемьера, посвященный основанию республики, без затруднений
40 Марсова школа — основанный согласно декрету Конвента от 13 прериаля
II года (1 июня 1794) интернат для мальчиков-сирот из семей санкюлотов, где
воспитанники должны были приобретать в том числе и военные навыки. —
Примеч. перев.
Система 3 брюмера IV года
165
перекочевал из декрета монтаньяров в термидорианский закон. Но ос»
тальные потерялись где-то по дороге, и в первую очередь, разумеется,
31 мая: исчезновение этого дня из календаря памятных дат IV года ста-
ло лишь официальным подтверждением того факта, что в предшествую-
щем году он был обойден стыдливым молчанием. Тем временем на це-
ремонии, состоявшейся в зале заседаний 11 вандемьера IV года, была
сделана попытка предоставить «мученикам свободы» своего рода мо-
ральную компенсацию и таким образом окончательно стереть тягост-
ные воспоминания о 31 мая. Отныне, вследствие символического заме-
щения, на смену этому дню приходит праздник новой власти — 9 тер-
мидора. В развитие данной логики вскоре были приняты закон от
23 нивоза IV года (им восстанавливался праздник в честь казни Людо-
вика XVI) и декрет от 10 термидора IV года, который окончательно
ввел в календарь торжественные даты 14 июля и 10 августа. Итак, на
протяжении всей эпохи Директории отмечалось пять важнейших на-
циональных праздников: 14 июля, 10 августа, 1 вандемьера, 21 января,
9 термидора. Порой этот ряд дополнялся «окказиональными» торжест-
вами, которые возникали в связи с конкретными обстоятельствами: на-
зовем здесь церемонии похорон Гоша или Жубера и праздники-триум-
фы — 20 нивоза VI года, день заключения континентального мира. Бы-
вало так, что основные праздники сливались с иными торжественными
событиями: наиболее яркий пример —длинная процессия 10 термидо-
ра VI года, на глазах у многочисленных парижан препроводившая в
Лувр произведения искусства и научные экспонаты, которые были за-
хвачены в Италии в качестве военных трофеев. Этот показ «диковин»,
кроме прочего, должен был стать иллюстрацией (насколько удачной —
вопрос особый) к основным идеям 9 термидора41. И наконец, последни-
ми штрихами в описываемой системе стали праздник Народовластия
(закон от 13 плювиоза VI года с изрядным цинизмом предписывал от-
мечать его накануне дня выборов — в качестве прелюдии к «надлежа-
щему волеизъявлению») и праздник 18 фрюктидора.
В речах, которыми сопровождалось становление новой системы,
нельзя не заметить последовательно воплощенного намерения42. Ба-
41 В газете «Редактор» (Redacteur) за 11 термидора VI года сообщалось: «Ред-
кие животные, собранные со всех концов света, казалось, напоминали о свире-
пости, которую человечество в день 9 термидора заковало в цепи...»
42 Оно останется неизменным в течение всей эпохи Директории. «Боюсь, —
говорил 28 мессидора VI года Дюплантье, — как бы здание, которое мы возво-
166
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
релон, открывший в термидорианском Конвенте дискуссию о декадных
праздниках, подверг критике декрет от 18 флореаля прежде всего за
отсутствие логики и четкости. Это детище Робеспьера он назвал «беспо-
рядочным», ибо в нем не было продумано, какое действие произведет
тот или иной праздник, и на протяжении года под разными названия-
ми повторялось, в сущности, одно торжество. Естественная гармония
между праздником и временем года здесь нарушена43, а на то, чтобы ис-
торический (коммеморативный) праздник был наглядно привязан к
добродетели, выказанной тем, чьей памяти посвящен данный день, Ро-
беспьер и вовсе не обращал внимания. В декрете от 18 флореаля празд-
ники расставлены без всякого тщания, словно бы наудачу: за Бескоры-
стием идет Доверие, затем — Отвага, Умеренность, Дружба, и ни один
из них «не соотносится с тем, что ему предшествует, и с тем, который за
ним следует». Перечислив изъяны закона, Барелон выразил следующее
пожелание: «Пусть при попытке сдвинуть с места или изменить какой-
либо праздник разрушается вся система». Иногда, рассуждая о необхо-
димой жесткости в сцеплении празднеств, Конвент даже апеллировал к
авторитету Кондильяка. Кроме того, он полагал, что торжественные це-
ремонии должны выковать и закалить «соразмерный, красивый язык».
Мерлен из Тионвиля, представляя на заседании 9 вандемьера III года
свое «Мнение о национальных праздниках», восклицает; «О, если бы с
намерением, о котором я говорил, могли слиться и другие: то, необхо-
димость которого столь блистательно доказал Кондильяк, то, что так
превосходно подготовили Л’Эпе и Сикар, и то, чем, по всей видимости,
успешно занимается Сенглен; если бы в один прекрасный день совер-
шенная ясность, безупречная точность речи соединились с высоким
достоинством, блеском и гармонией языка; одним словом, если искусст-
во размышления когда-нибудь воплотится в искусство говорить языком
соразмерным и красивым [...], то французский народ, с большей легко-
стью просвещаемый ораторами и самостоятельно достигающий просве-
дим, не оказалось непрочным, если каждый из нас не подвергнет всесторонне-
му осмыслению предмет, от коего зависят судьбы возникающих республик и
блаженство грядущих поколений...»
43 «Декрет от 18 флореаля помещает в начало года те торжества, которые
должны стоять в конце, летом предписывает отмечать праздники, требующие
сосредоточенного размышления, зимой — те, для которых нужна основатель-
ность, размах, упражнения на открытом воздухе» (Barailon, Organisation et
tableau des fetes decadaires. Paris: Imp. nat., an III).
Система 3 брюмера IV года
167
щения, вскоре покорит себе высочайшие вершины мудрости и подлин-
44
кого величия» .
Каковы отличительные признаки «соразмерного языка»? Прежде
всего, понятия в нем должны обладать однозначностью, не ветвиться до
бесконечности, а значит, праздникам надлежит быть немногочисленны-
ми. Здесь явно ощутима ностальгия: если бы Революцию можно было
довести до конца одним порывом, если бы ее движение не замедлялось
неловкими шагами, колебаниями, вероломством, то достаточно было
бы единственного памятного торжества — скажем, какой-нибудь день
каждого месяца можно было бы назвать просто «республиканским
праздником» (такое пожелание исходило от Дюран-Майана* 45) или же
раз в четыре года отмечать большой коммеморативный праздник, в ко-
тором отражалось бы все революционное прошлое, — «праздник рево-
люции» (об этом еще во II году республики говорил Матьё из Уазы46).
Но дело обстоит не так, и одним празднеством ограничиться нельзя;
значит, следует позаботиться о том, чтобы число торжеств было невели-
ко, а сами они — установлены раз и навсегда. К «соразмерному языку»
предъявлялось и другое требование: его термины должны быть тща-
тельно определены и разграничены. В речах, посвященных праздни-
кам, ораторы неизменно стараются выяснить (при помощи своеобраз-
ного умозрительного эксперимента), можно ли слить воедино разные
памятные торжества; ведь если что-то препятствует такому совокупно-
му празднованию, то не следует ли понимать это как своего рода дока-
занный силлогизм, как указание на то, что введенные праздники совер-
шенно независимы друг от друга? Однако сколь бы независимы они ни
были, в каждом из них все-таки должно, подобно семейному сходству,
ощущаться дыхание революции: ибо система в целом демонстрирует со-
четаемость событий, которые располагаются в совершенно разных точ-
ках пространства и времени. И наконец, необходимо, чтобы праздники
были бесспорны и чтобы на них каждый человек мог почувствовать се-
бя частицей целого. Здесь памятные праздники начинают тяготеть к
педагогике единодушия: если под гнетом тирании «историческое бытие
целого народа было сведено к истории одного-единственного семейст-
ва, и нации приходилось в ней искать поводы для веселья и с ее датами
^Merlin de Thionville, Opinion sur le fetes nationales, ргопопсёе a la
Convention, 9 vend£miaire an III. Paris: Imp. nat., an III.
45 Durand-Maillane, Opinion sur les fetes decadaires. Paris: Imp. nat., an III.
46 Mathieu de I’Oise, Projet de fetes nationales. Paris: Imp. nat., an II.
168	Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
соотносить дни всеобщих ежегодных увеселений, то граждане свобод-
ных стран отмечают и чтят лишь бессмертные события в жизни огром-
ной семьи -*• нации»47.
Соответствуют ди памятные даты, определенные брюмерским зако-
ном IV года, этой лавине требований? В этом трудно не усомниться,
взглянув на реальные торжества, весьма редкие и, что особенно важно,
повторяющие друг друга48. И потому на протяжении всей эпохи Ди-
ректории предпринимаются попытки обосновать введенную систему.
Власти стремятся выявить неповторимость каждого праздника и сде-
лать более очевидным его место в «философическом и трогательном
единстве». Именно этим во время своего двукратного пребывания на
посту министра внутренних дел с особым рвением занимается Франсуа
де Нёщато, всецело поглощенный ретроспективной систематизацией: к
примеру, за праздником Отрочества потому следует праздник Супруже-
ства, что «сие сближение должно указать юношеству, излишне часто
уклоняющемуся от источника истинного наслаждения, на священные
узы, кои придают прочность любви, основывая ее на добродетели...»49
Кроме того, Франсуа де Нёшато старался составить нечто вроде пособия
по национальным праздникам. С этой целью он просмотрел огромное
количество подробных отчетов, сохранившихся в архиве министерства, и
составил из найденных материалов «том избранного», который затем был
предложен «к ревнованию» даже самых маленьким коммунам Франции.
Итак, вплоть до конца революционного десятилетия власть не расстается
с мечтой о всеединстве: глазам каждого гражданина везде и всюду дол-
47 Discours ргопопсё par le citoyen Daunou, president de la Convention
nationale, pour la fSte du 10 aotit. Paris: Imp. nat., an III.
48 Это утверждение, впрочем, нуждается в оговорках: хотя торжества было
весьма трудно организовать, они тем не менее отмечались во всех уголках
страны. Следует подчеркнуть: отсутствие республиканских праздников в эпоху
Директории — не более чем иллюзия. Ее возникновение, с одной стороны,
объясняется тем, что исчезают масштабные сценографические решения, кото-
рые ранее разрабатывались в Париже, с другой — тем, что, согласно знамени-
тому афоризму Мерсье, «народ пляшет в кармелитском монастыре, где прежде
резал глотки, пляшет по поводу и без повода...» Спектакли, балы, возрождаю-
щиеся светские увеселения столь активно конкурируют с утопическим празд-
ником, что возникает впечатление — весьма несправедливое, — будто он пре-
кратил свое существование.
49 Francois de Neufch&teau, Recueil des lettres circulaires, instructions, program-
mes, discours et autres actes publics. Paris: Imp. de la R£publique, an VI—VIII.
Система 3 брюмера IV года
169
жен представляться один и тот же замысел, один и тог же предмет тор-
жества, одинаковые ритуалы и песнопения. Эта лихорадочная жажда
единообразия для исследователя оборачивается редкостной удачей50.
50 Такая систематичность для историка праздников, вне всякого сомнения,
бесценна, ибо дает ему в руки богатейший архивный материал. Дело в том, что
как только система 3 брюмера IV года вступила в силу, во Франции начала
действовать разработанная несколькими чиновниками модель праздника: из
Парижа она спускалась в департаменты, оттуда — в кантоны и уже из них — в
коммуны, а в обратном направлении, к Парижу, двигались официальные опи-
сания-отчеты, без устали сочинявшиеся местными властями. Следовательно,
нам необходимо понять, что такое подробный отчет о празднике. Очень часто
его составители начинали с того, что приводили целый ворох официальных
постановлений об организации праздника, и уже затем излагали события, про-
исходившие в их коммуне (такой пиетет перед законом может объясняться
многими причинами: стремлением набрать необходимый объем отчета, жела-
нием уклониться от подробного рассказа о состоянии умов в коммуне или по-
пасть в орбиту национального единодушия). Ясно, что составитель отчета —
как правило, это глава муниципальной администрации или его секретарь (в
больших коммунах), иногда комиссар Директории — в первую очередь был за-
интересован в том, чтобы строго придерживаться нормы: таким образом он из-
бегал допросов, обвинений, раздраженного непонимания, с которым чересчур
искренние реляции зачастую встречались «наверху». Скорее всего, именно по-
этому многие отчеты ограничиваются указанием на то, что праздник прошел
«чинно и благопристойно» — такие наречия едва ли свидетельствуют о празд-
ничном ликовании. Отсюда и удручающее однообразие этих документов, а
также, вероятно, и некоторые странности, вроде тех любопытных описаний,
где глаголы стоят в условном наклонении. Выглядит это так, словно админист-
рация коммуны довольствовалась тем, что переписывала присланную из де-
партамента программу данного торжества, причем наиболее хитроумные со-
ставители отчетов догадались переделать наклонение на изъявительное, а те,
кто попроще, оставили все как было, в результате чего из-под их пера вышло
примерно следующее: «С этой целью нам надлежало бы в указанный час на-
чать шествие в сопровождении капитана национальной гвардии и находяще-
гося в его подчинении вооруженного отряда, за коим следовало бы большое
скопление людей разного возраста и пола. Сия процессия, во главе коей высту-
пали бы барабанщики и трубачи, направилась бы на главную площадь, оказав-
шись на коей, мы сначала зажгли бы праздничный костер, приготовленный по
сему торжественному случаю, а потом все вместе сплясали бы фарандолу возле
дерева свободы...» Так был ли праздник? Полной уверенности в этом нет.
С другой стороны, нельзя не считаться с культурными стереотипами. Для
тех, кто составлял официальные описания, само это занятие было волнующим
170 Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
Можно ли считать описанную систему новой по сравнению с тем, что
было предложено Робеспьером? Ее создатели придерживаются именно
такого мнения: после термидорианского переворота они постоянно го-
ворят о том, что их творение по духу совершенно противоположно дек-
рету II года. Бурдон из Уазы призывает Конвент положить конец заси-
лью торжественных шествий, Мерлен из Тионвиля ратует за отмену об-
щеобязательных распоряжений, а Мари-Жозеф Шенье тем временем
лихорадочно пытается восстановить свою изрядно пострадавшую поли-
тическую репутацию. Следует ли понимать их тирады буквально и счи-
тать, что между сторонниками Робеспьера и термидорианцами, между
двумя теориями праздников и двумя типами теоретиков пролегает не-
преодолимая пропасть (такова точка зрения Анри Гранжа51), что лишь
термидорианцы стремились (в данном случае — при помощи религии)
событием. Стиль таких документов по природе своей сух и церемонен, а отчет
даже о самом скромном празднике может тяготеть к школьной риторике и при
ее помощи обретать недостающую торжественность: «Там почтенный старец, с
трудом соединяя ладони, рукоплескал священным установлениям, коим мы
повинуемся; здесь юный гражданин, надежда Республики, трепетал от счастья
при мысли о том, что когда-нибудь и его деяния вызовут всеобщее ликова-
ние...» По этой же причине составители отчетов о зимних праздниках, прила-
гая к основному документу многочисленные справки о гололеде, грозах, лив-
нях или обильных снегопадах, парализовавших движение стольких процессий
и помешавших высадке стольких деревьев свободы, ничтоже сумняшеся утвер-
ждают, что «творец природы прогнал с небес облака и повелел солнцу согреть
своими лучами детей свободы».
Можно ли вообще работать со столь условными, формальными документа-
ми? В них есть умолчания, пропуски, оговорки. Из них можно выудить осоз-
нанные или случайные признания (понятно, что следует с меньшим доверием
относиться к заверениям в том, что «стечение народа было велико», чем к кон-
кретным сведениям: сколько человек получило приказание стоять на коло-
кольне, начиная с какого времени играла музыка, за какие работы было запла-
чено обойщику). Наконец, есть точки пересечения этих текстов с официальны-
ми нормативами (речь идет как о выполнении присланных из Парижа инст-
рукций, так и о выходе за рамки этих предписаний): иногда вместо того, чтобы
отмечать праздник в главном городе кантона, как то было установлено соот-
ветствующим законом, его почему-то проводили во всех коммунах, откуда в
центр стекались многочисленные реляции, написанные зачастую свободнее и
простодушнее, чем отчеты, составлявшиеся администрацией крупных коммун.
81 Henri Grange, La R6velli£re-L6peaux, th£oricien de la fete nationale // Les Fe-
tes de la Revolution, op. cit.
Система 3 брюмера IV года
171
подчинить народные массы Отечеству и что только на них лежит ответ-
ственность за попытку оболванивания толпы, едва ли не насилия над
ней — насилия, само собой разумеется, механического и упорядоченно-
го, с заранее продуманным путем для отступления? Некоторым иссле-
дователям хочется рассматривать праздник как средство манипулиро-
вания людьми. Но как же в таком случае истолковать тот факт, что меж-
ду целью и средствами, предлагавшимися, с одной стороны, Ла Ревель-
ером-Лепо52, а с другой — Робеспьером, практически отсутствуют раз-
личия? Во всяком случае, заметить их крайне трудно: Робеспьер также
уповал на силу сердечного единения людей, посредством которой мож-
но ими управлять, на религиозное чувство, утешающее и умиротворяю-
щее народные массы; его праздник ничуть не менее благопристоен и
серьезен, чем у Ла Ревельера53. Даже руссоизм, бесспорная составляю-
щая мышления Робеспьера, не может в той мере, в какой хотелось бы
Анри Гранжу, снять с него обвинение в стремлении манипулировать
людьми. Да, конечно, Ла Ревельер желал изменить сущность человека
таким образом, чтобы «отождествить его и форму правления и чтобы
любовь к свободе стала в нем главенствующей страстью»54. Но где еще,
как не у Руссо, мог он отыскать идею такого отождествления? «Я желал
бы, — говорится в „Рассуждении о происхождении и основаниях нера-
венства.— жить и умереть свободным, то есть до такой степени под-
чиненным законам, чтобы ни я сам, ни кто-либо еще не мог избавить
меня от сего почтенного бремени». Ла Ревельер, идя след в след за Ро-
беспьером, находит у Руссо концепцию «благого» подчинения, вся хит-
52 Луи Мари де Ла Ревельер-Лепо — ключевая фигура эпохи Директории:
первый президент Совета старейшин; в октябре 1795 года был избран первым
из пяти директоров. — Примеч. перев.
53 Здесь нельзя не отметить большего: концепция Ла Ревельера является
слепком с идей Робеспьера. Размышляя о необходимости религии, Ла Ревель-
ер ратует за чрезвычайно простой культ, в котором признавалось бы бессмер-
тие души и существование Бога, вознаграждающего добродетельных и караю-
щего злых; он выступает против пышных обрядов и в заключение пишет:
«Лишь собрание большого числа людей, в чьих сердцах горит единое чувство,
изливающееся одновременно и одинаковым образом, имеет на души непреодо-
лимое влияние, результат коего предсказать невозможно» {La Revelliere,
Introduction // Discours sur les divers sujets de morale et sur les Fetes nationales,
lus & 1’institut le 12 Яогёа! an V, par J. F. Dubroca).
54 La Revelliere, Essai sur les moyens de faire participer 1’universality des specta-
teurs й tout ce qui se pratique dans les fetes nationales. Paris: H. J. Jansen, an VI.
172
Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
рость которого состоит в том, что оно остается незаметным для тех, кто
оказывается под его властью. А когда человек будет закрепощен, далее
все пойдет словно бы само собой, со слепой, инстинктивной легкостью.
Кто сказал: «А теперь от нас требуется одно — позволить событиям
принять естественный ход»? Ла Ревельер. А кто полагал чрезвычайно
важным с младых ногтей прививать человеку «привычку к послушанию
и покорности, которая, когда настанет ее время, окажется прекрасно
усвоенной»? Это мнение Руссо высказал в проекте воспитания, состав-
ленном для г-на Сент-Мари. Когда речь идет не о ребенке, а о народе,
взгляды Руссо и Ла Ревельера вновь совпадают: нет пользы в том, что-
бы народ вникал в смысл игр и празднеств, для него устраиваемых. До-
вольно и того, что он впитывает их в себя, выполняя различные движе-
55
ния и ни о чем не размышляя...
Итак, все праздники, отмечавшиеся в период от II года до прекра-
щения деятельности Конвента, находятся под властью идей Руссо и ос-
новываются на одной последовательно воплощаемой и достигающей
расцвета теории. В новую систему перекочевывают и молитвенные об-
ращения к небесам (все церемонии по-прежнему проходят в присутст-
вии Верховного Существа), и эмблемы: еще в дни термидора VII года
организаторы праздника в честь 10 августа в Клермоне55 56 прибегают к
режиссерским решениям, некогда найденным Давидом, заимствуя у не-
го, в частности, статую Природы с двумя рядами сосцов, из которых
струится молоко. Впрочем, приходилось изобретать, поскольку появи-
лись новые праздники. Однако в программе праздника Сельского хо-
зяйства церемония проведения символической борозды представите-
лем власти просто-напросто взята из давнишнего проекта Мирабо, рав-
но как и торжественное шествие, которое в данном случае было перене-
сено из города на простор полей. Готовясь к празднику Народовластия,
«празднику метафизическому» по преимуществу, организаторы вспом-
нили о пучке белых прутьев, на празднике Федерации воплощавшем
единство департаментов. Самую трудную работу воображению ответст-
55 В «Соображениях об образе правления в Польше» Руссо замечал: «Труд-
но поверить, до какой степени душа народа следует за его глазами и насколько
сие зависит от торжественности церемонии. Она придает власти черты поряд-
ка и правильности, кои внушают доверие и гонят прочь мысль о своенравии и
своеволии, которые связываются с идеей самодержавной власти...»
(/.-J. Rousseau, Considerations sur le gouvernement de Pologne. Paris: Defer de
Maisonneuve, 1790).
56 Arch. d6p., Puy de D6me, L 668.
Система 3 брюмера IV года
173
венных лиц пришлось проделать при проведении праздника власти как
таковой — 9—10 термидора. Этот праздник длился целых два дня, да-
бы нагляднее показать, что в эпоху переворота II года страна баланси-
ровала на грани между реставрацией королевской власти и анархией; в
первый день все жители каждой коммуны, разделившись на группы по
возрасту, ниспровергали и разбивали позолоченный, увенчанный коро-
ной, разукрашенный и покрытый королевскими лилиями трон с надпи-
сью: «Конституция 1791 года»; на обломках этого сверкающего символа
на следующий день был воздвигнут еще один трон — полускрытый от
взоров за черной кисеей, «мертвенный», ощетинившийся кинжалами,
обвешанный масками, увенчанный надписью: «Конституция 1793 года».
Теперь мщение народа обрушивалось на этот новый предмет: с
ним расправлялись при помощи огня. Затем, когда от двух тронов не
оставалось и следа, на площади устанавливали статую Свободы. Хотя
этот церемониал сам по себе представляет немалый интерес (в особен-
ности любопытны разные способы уничтожения разных объектов57),
полета фантазии здесь нет: и разрушение тронов, и их замещение той
или иной скульптурой широко использовались в праздниках II года
республики. Трудно не обратить внимания на то, что для указания на
партию Робеспьера и ее дискредитации здесь применены те же самые
образы (маски и кинжалы), которые не сходили с языка у самих робес-
пьеристов.
Таким образом, налицо повторяемость: и после переворота 9 терми-
дора, и в эпоху Директории творцы праздников отказывались лишь от
того, что казалось подозрительным уже Робеспьеру. Каждый раз, когда
термидорианцам приходилось бороться с противниками национальных
праздников, они оперировали доводами Робеспьера. Так поступал и
Дону, доказывая необходимость основать систему брюмера IV года на
«живо ощущаемой всеми потребности в доброжелательности и сближе-
нии», и Франсуа де Нёшато, полагавший, что всем праздникам присущ
«религиозный характер, философия чувствительности, моральное крас-
норечие, кои внятны каждому», и Ла Ревельер, который предвидел, что
его идеи и речи «будут равно неприятны священникам и философам»:
пафос и интонация флореальского декрета II года хорошо различимы
везде. Более того: после переворота 18 фрюктидора, при второй Дирек-
тории, возникнет желание перетасовать покрывшуюся пылью колоду
57 Согласно этой логике, анархию, в отличие от королевской власти, следует
выжигать огнем, т. е. прибегать к более радикальному средству.
174 Глава пятая. 1794—1799: назад к Просвещению
торжеств и вдохнуть новую жизнь в декадные праздники58 — но назва-
ния их будут по-прежнему заимствоваться из «Рассуждения» Робеспьера
или, говоря иначе, из давнишнего проекта, составленного Матье.
Думается, преемственность двух систем можно считать доказанной.
Поразительная и разноуровневая связь, выявленная между праздника-
ми Французской революции, позволяет думать, что если Революция
представляет собой нечто целое, то в праздниках это свойство обнару-
живается в первую очередь. Теперь перейдем к рассмотрению уже не
отдельных празднеств эпохи, но феномена революционного праздника
вообще.
58 На протяжении десяти революционных лет связь между декадными и на-
циональными праздниками претерпела существенные изменения. Она стано-
вилась тем теснее, чем сильнее было желание заполнить пустоту, возникшую с
упадком религиозных празднеств. Для Робеспьера и Матьё национальные и
Декадные праздники едины. В течение брюмера, фримера и нивоза III года
идут отчаянные баталии вокруг проекта декадных праздников, составление
которого было возложено на М.-Ж. Шенье, видевшего в них надежное средст-
во для пресечения агрессивных действий католической партии. Потрясения
жерминаля и прериаля III года наносят смертельный удар этому проекту, и
3 брюмера IV года Дону недвусмысленно отказывается от него: «До сей поры
введению публичных праздников более всего препятствовали названия, кои
они иногда получали... План, который мне поручено вам представить, имеет
по крайней мере то достоинство, что в нем, как легко заметить, национальные
торжества могут существовать обособленно, не вступая в соперничество с от-
дельными культами...» Проект декадных праздников воскреснет после перево-
рота 18 фрюктидора, и на протяжении VI года республики организаторы
праздников будут в поисках вдохновения обращаться к текстам Робеспьера и
Матьё.
Глава шестая
Праздник и пространство
Невозможно перечислить все пространственные метафоры, исполь-
зующиеся при характеристике Республики или охваченной революци-
ей Франции: по естественной ассоциации обретенная свобода с первых
революционных дней уподобляется завоеванному пространству. Решет-
ки сокрушены, рвы преодолены, можно свободно прогуливаться там,
куда раньше было запрещено входить, — вот вехи важнейшей радости,
даруемой революцией, радости освоения пространства, которое необхо-
димо было открыть и подчинить себе.
Подобный опыт был совсем свеж, но для людей революционной эпо-
хи он опирался на наследие целого века, любившего демонстрировать
влияние пространственного фактора на общественное счастье. Вера в
дидактический потенциал пространства рождается из утопии: ее попу-
ляризировали целые потоки текстов, выходивших из-под пера рефор-
маторов, урбанистов, гигиенистов, архитекторов; она практически не
ставилась под сомнение, и мало кто занимался изучением путей, кото-
рыми пространство оказывало на умы свое воспитательное влияние, —-
создавалось впечатление, что оно воздействует напрямую. Таким обра-
зом, новациям в политической сфере, казалось, предшествовали новые
шаги в освоении городского пространства: по замечанию аббата Бро-
тье1 2, Цезарь, пожелав изменить форму правления, «начал с перемен в
устройстве цирков». С другой стороны, умелые действия по моделиро-
ванию пространства сами по себе должны удерживать людей от ошибок
и проступков: достаточно установить гражданский алтарь рядом с за-
лом заседаний, и законодатель, вознамерившийся преступить свои обя-
2
занности, не сделает этого неверного шага .
Отсюда последовательный пространственный волюнтаризм: по мыс-
ли деятелей революционной эпохи, на смену географии бессознатель-
1 Memoire sur les cirques, compost par M. 1’abbe Brother, et lu par lui й une
seance de Г Academic des lettres. Цит. no: Etienne Louis ВоиИёе, Architecture, Essai
sur 1’Art / Textes reunis et presentes par J. M. Perouse de Montclos. Paris: Hermann,
1968.
2 Thomas, Memoire adresse a Г Assemble nationale, accompagn£ de deux projets
pour un palais national. Arch, nat., N III, Seine 789.
176
Глава шестая. Праздник и пространство
ной и стихийной должна была прийти география осознанная, прозрач-
ная и всецело понятная. У них имелась рациональная программа об-
новления пространства, составными частями которой были переимено-
вание (неоднократное) площадей, присвоение домам номеров, а также
упразднение церквей и прежней системы символов и эмблем. В этом
колоссальном проекте празднику было отведено важное место. Ибо в
разумно устроенном пространстве праздничное чувство выглядит как
своего рода «зависание» времени; подобно тому, как из распланирован-
ного по своим законам утопического города исчезает сам дух борьбы,
так и праздник, должным образом вписанный в свое пространство, аб-
солютно предсказуем и лишен внутренних конфликтов. Необходимо
найти такое пространство, или изобрести его, или переделать то, кото-
рое имеется, разметить его границы и выбросить все лишнее, расста-
вить в нем нужные атрибуты, проложить к нему пути. Как будет ясно из
дальнейшего, это вовсе не просто.
Пространство без свойств
Занимаясь подыскиванием подходящего места для праздника, его орга-
низаторы всегда стремились, чтобы оно удовлетворяло следующему основ-
ному требованию: народное веселье должно иметь возможность свободно
и регулярно разливаться вширь. Пространству праздника надлежит ничем
не стеснять это движение, неопределимое, неустранимое и мирное, по-
добное повышению уровня воды в ручье или реке. Впрочем, в данном
отношении пространство праздника является точным аналогом револю-
ционного пространства в целом, каким его описал Фихте в «Размышлени-
ях, долженствующих содействовать исправлению суждений публики о
Французской революции»: «По мере того, как поднимается сияющий све-
том прилив, темные островки, на коих гнездятся одни летучие мыши да
совы, сжимаются и чахнут...» Фихте под сверкающими волнами подразу-
мевает истину, которую несет в себе революция; для устроителей празд-
ников это истина революционного ликования. Но и тот, и другие в рав-
ной степени ощущают ее напор; описания праздников гласят: «демокра-
тия есть счастливое и беспрепятственное распространение благоденст-
вия»; «святое равенство разливается по всей земле». Таким образом, здесь
нет и намека на переход границ, ни малейшего подозрения в жестокости
и насилии. Области, завоеванные революцией, были предназначены ей
едва ли не от сотворения мира — и это должно стать очевидным для всех
благодаря пространству, которое избирает себе праздник.
Пространство без свойств
177
По крайней мере, таков идеал. Превратности революционной исто-
рии понемногу привнесут в этот императив множество больших и ма-
лых оговорок и уступок. Рассмотрим, каков он был при появлении на
свет, в федеративных праздниках, выражавших его с полной и еще ни-
чем не ограниченной свободой.
Первое обязательное условие — свежий воздух, простор. Граждане
стремятся отпраздновать торжество Федерации за пределами города,
«возле городских стен», «на большой дороге», на «вересковых пусто-
шах», на «равнине», на меловом плато. Если такая возможность имеется,
устроители праздника предпочитают необустроенность и неуют откры-
того пространства привычной камерности главной площади и церков-
ной полутьме. Поэтому муниципалитет зачастую превращается в поле
нескончаемой борьбы администрации с приходскими священниками,
которые, разумеется, предпочли бы отслужить мессу в одной из часовен
храма, у знакомых алтарей. Подобное неудовольствие, принуждение
служит доказательством того, что желание выйти на простор многих
смущало и выглядело одновременно как освобождение и как провока-
ция. Трудно найти лучшую иллюстрацию к этому тезису, чем письмо
Верньо, датированное 16 января 1790 года: «В одной из перигорских
деревень крестьяне заставили священника прицепить [республикан-
скую] кокарду к Святым дарам; кроме того, они потребовали, чтобы он
оставил крышку дарохранительницы открытой; они хотели, чтобы их
Бог тоже обрел свободу...»3
Корни подобной любви к открытому пространству лежат в глубокой
древности. Свойственный XVIII столетию урбанизм, как, впрочем, и
фантазии утопистов, с блеском это демонстрирует. У людей революци-
онной эпохи эта страсть черпает дополнительный размах в своего рода
антимодели — аристократическом празднике, закрытом, отгороженном
от мира, предназначенном для немногих. Стремление к уходу внутрь
замкнутого пространства очень быстро становится символом контррево-
люционных намерений4. Многие вспоминают о том, как в июле-августе
1789 года, во время первых волнений, были уничтожены стены, заста-
3 Vergniaud, Manuscrits, lettres et papiers, pieces pour la plupart inedites, dasse-
es et annot6es par C. Vatel. Paris: Dumoulin, 1873.
4 Об этом напомнил Жан Старобинский, указавший на то, что одной из пер-
вых побед революции был запрет трем сословиям совещаться и принимать ре-
шения «порознь» (см.: J. S tarobinski, 1789, Les Emblemes de la Raison. Paris: Flam-
marion, 1973).
12 — 2872
178
Глава шестая. Праздник и пространство
вы и места для сбора дорожной и мостовой пошлин, и о том, что разру-
шение стены, недавно возведенной вокруг Парижа (Шарль Виллет, на-
блюдатель неизменно проницательный, замечал, что эти «шесть лье
замкнутых в кольцо стен удерживали внутри миллион человек, словно
стадо баранов в загоне»5), переживалось как праздник, отмеченный це-
лой серией символических действий: парижане танцевали вокруг кара-
ульных помещений, которые были устроены в стенах и во всех мемуа-
рах описываются как закопченные пещеры с тяготеющим над ними
тройным проклятьем — отгороженностью от мира, тайной и мраком;
торговки с Большого рынка столицы, прошествовав по развалинам
стен, вышли за город и вернулись в Париж с молоденьким деревом, ко-
торое они торжественно посадили перед Лувром, прямо посреди пло-
щади Карусели, под окнами королевских покоев, и таким символиче-
ским образом стерли границу между городом и деревней. Открытие
пространства, происходящее в результате восстания, стихийно переко-
дируется в терминах праздника.
Бесспорно, лишь открытое пространство позволяет воплотить то, в чем
стремился преуспеть праздник Федерации, — драматургию национального
единения. Кажется, что на вольном воздухе, в целительной нейтральности
свободного от перегородок пространства должны без следа исчезнуть все
различия и барьеры. Этот мотив на тысячу ладов варьируется в речах, ко-
торые произносились на федеративных праздниках. В Понтиви6, во вре-
мя «Большой Федерации ста двадцати городов и селений Бретани», ора-
тор в начале выступления призывал слушателей: «А наипаче станем осте-
регаться, как бы сии чувства не потеряли в наших сердцах своей силы,
когда на них станет влиять то, что нас разобщало: расстояния, древние
имена стран, государств, покоренных или оставшихся непокоренными
провинций, больших и малых городов, рубежи между городом, селени-
ем, кантоном и деревушкой». А вот речь, прозвучавшая в Монтелимаре7:
«Собравшись здесь, о добрые соседи, вы разбили преграду, именуемую
делением на провинции и разобщавшую детей одной большой семьи...»
Следовательно, пространство идеального праздника не знает рамок;
сверху оно также ничем не ограничено: «Национальные праздники не
5 Marquis de Villette, Lettres choisies..., op. cit.
6 Cm.: A. Duchatellier, Histoire de la Involution dans les departements..., op. cit.
7 Discours ргопопсё par M. de Marsanne, colonel en second de la garde nationa-
le de Montelimar, aux gardes nationales reunies sous les murs de cette ville, le
13 йёсешЬге 1789.
Пространство без свойств
179
могут иметь иного предела, кроме небесного свода, ибо верховный пра-
витель, то есть народ, не может быть заперт в обнесенном стенами,
имеющем крышу помещении; он один является средоточием и главным
украшением любого пространства»8. Людским толпам приличествует
приносить присягу на глазах у небес: так, федераты из Нанси, «свобод-
ные, как воздух, коим они дышат»9, взошли на гору, чтобы оказаться
ближе к небу. Очевидно, что купол небес есть теоцентрическое про-
странство, управляемое лучезарным взглядом Великого Архитектора —
Бога10. Этот незримый купол —- знак единственного превосходства, ко-
торое соглашается признать над собой революционный праздник. Лег-
ко понять, почему таким негодованием встречается использование в це-
ремониях церковной сени: она сакрализует без разбора все, что под ней
находится, а кроме того, возводит досадную преграду между Верхов-
ным Существом и теми, кто благоговейно чтит его на земле11, и потому
является не чем иным, как узурпацией.
И наконец, у открытого пространства имеется еще одно бесценное
достоинство: оно не обладает памятью и потому может с особой нагляд-
ностью поведать о вступлении в новый мир. Национальные гвардейцы
провинций Мерт, Мозель и Верхняя Марна, выстроившись в три ко-
лонны, покидают площади Нанси, где каждая деталь архитектурного
убранства до предела насыщена историей, и встречаются за городской
чертой, на «крутой горе», на земле, «где до сей поры никто не жил». В
официальном отчете о церемонии ясно указываются мотивы такого ре-
шения: во-первых, алтарь, возведенный на вершине горы, — единст-
8 Declaration de Sarrette le 30 brumaire an II.
9 [Anonyme], F€d£ration des Vosges // Bulletin du Comite des travaux d’histoire
vosgienne, tome III.
10 Подобное мироощущение не исчезло и по прошествии многих десятиле-
тий; так, оно вполне ощутимо в рассказе Мишле о торжественном погребении
жертв февральских событий 1848 года, состоявшемся 4 марта. Недостатком
этого прекрасного торжества он называет то, что людей заставили «держаться
поближе друг к другу», «выстроиться в длинную колонну, подняться по ступе-
ням храма в греческом вкусе и протиснуться в его узкие двери». Мишле остал-
ся снаружи: «О, я не стал входить внутрь. Моя церковь была здесь, великая
церковь — небо...» (эссе «Наши сыновья»), И в описании праздника Федера-
ции у него несколько раз встречается похожий образ: «Не искусственная цер-
ковь, но всеединая, всемирная. Один купол, от Вогезов до Севенн и от Пире-
неев до Альп» («История французской революции»).
11 Ср.: La Chronique de Paris, 20 juin 1790.
12*
180 Глава шестая. Праздник и пространство
венное творение рук человеческих, попадающее в поле зрения участии*
ков, а во-вторых, вся территория вокруг горы была тщательно осмотре-
на, и «в сей невозделанной пустыне не удалось обнаружить никаких
следов рабства»12. Обстоятельства не всегда складываются столь счаст-
ливо; подчас место праздника надо предварительно отвоевать у раз-
дробленного, нецелостного пространства, и к алтарю Отечества прихо-
дится шествовать по кривым улицам, взбираясь на валы, огибая разру-
шенные башни, проходя по подъемным мостам13 14. По всей видимости,
такая концентрация элементов, настойчиво напоминающих о феодаль-
ном прошлом, встречалась чрезвычайно редко. И все же: случалось ли
праздникам проходить на таком фоне? В отчетах подобные факты, как
правило, старательно затушевываются, преподносятся как любопытный
эстетический казус: «Лишь один предмет поистине противоречил гар-
монии сего гражданского празднества: это были живописные ветхие
14
руины какого-то древнего замка...»
Итак, идеальное место для проведения революционного праздника
должно быть устроено так, чтобы на «сценическую площадку» откры-
вался панорамный вид, чтобы зрители могли наблюдать за каждым
движением участников и с первого взгляда понимать замысел организа-
торов. Удобство наблюдения и праздничное чувство связаны неразрыв-
но. В Руане, на «вересковой пустоши Сен-Жюльен», ничто не мешает со-
единить четыре колонны, направляющиеся к алтарю отечества, в одну
и так распланировать их шаг, чтобы они выступили на поле одновре-
менно, по звуку первого пушечного выстрела. В Нанси устроителям
праздника удалось направить на склоны холма Сент-Женевьев три ко-
лонны, появившиеся с разных сторон, и продемонстрировать зрителям,
как участники этого шествия неуклонно сближаются и наконец встреча-
ются; лишь благодаря предельной пустоте избранного пространства
глазам всех предстало «поразительное зрелище»: многие тысячи воору-
женных людей, выстроенных в колонны под разными эмблемами и ед-
ва ли знакомых друг с другом, «сливаются в единый народ, где все свя-
заны братскими узами»15; каждый смог стать свидетелем неповторимого
события: «В мгновение ока вражда и пристрастность исчезли бесследно;
12 Federation du mont Sainte-Genevieve a Nancy, op. cit.
13 General Duplessis, F£te de la Confederation des gardes nationales de 1’ancienne
Bourgogne, le 18 mai 1790 // Mem. Acad. Dijon, 1922.
14 [Anonyme], Federation des Vosges, op. cit.
15 Federation du mont Sainte-Genevieve й Nancy, op. cit.
Пространство без свойств
181
они обнялись, как нежные братья»16. Подобный панорамный обзор со-
держит в себе некую рациональную радость, оказывающую стихийное
воспитательное воздействие. Малуэ, пусть нехотя, должен был это при-
знать: «Зачем побуждать людей к восхождению на вершину горы, пока-»
зывать им оттуда все величие их прав, если нам все равно придется свеч
сти их вниз, напомнить о существующих границах и вновь погрузить их
в мир действительный, где их на каждом шагу поджидают препятст-
вия?..»17 Депутат явно противоставляет суровую реальность, ощетинив-
шуюся препонами и терниями, утопическому счастью панорамного об-
зора; он подозревает, что эйфория не имеет под собой прочного основа-
ния, но не подвергает сомнению ее истинность.
Все сказанное позволяет лучше понять, почему организаторы празд-
неств придавали такое значение выбору места18. Рассмотрим эту идею
на примере праздника Федерации в Париже. Ни шквал проектов по ар-
хитектурному оформлению торжества, ни лихорадочное высокомерие, с
которым каждый из участников конкурса старался очернить решение,
предложенное соперником, не должны скрывать от нас удивительного
единодушия; в конце концов, не так уж важно, что одни предлагали
провести праздник на дороге в Нейи, другие — на Гренельской равни-
не, третьи — в Клиши и что Марсово поле, на котором в итоге и про-
шла Федерация, было с большим трудом выбрано из множества вариан-
тов. Дискуссия по поводу идеального места для праздника свидетельст-
вует о жестких требованиях к пространству: по канонам, после трудов
Булле ставшим нормой19, оно, во-первых, должно подчеркивать эффект
братского единения, а во-вторых — быть легко досягаемым. Архитекто-
рам требуется огромная свободная площадка, до которой несложно до-
браться и где без особенного насилия над природой можно добиться те-
атрального эффекта. Во всех текстах, касающихся устройства париж-
ской Федерации, с утомительной навязчивостью говорится об амфитеат-
ре — эта архитектурная модель в утопической традиции столетия тесно
16 Les Gardes nationales de Saint-Brice, Cravant, Vermenton, Noyers, Vezelay,
Asquins, Lille, Montreal et Avalon. S. 1., s. d.
17 Opinion de M. Malouet sur la Declaration des Droits, dans la stance du 2 aout
1789. S. 1., s. d.
18 См. об этом: R. Etlin, L’Architecture et la fete de la Federation. Paris. 1790 //
Les FStes de la Revolution, op. cit.
19 E. Louis Boullfe, op. cit. Именно к сочинениям Булле восходит характер-
ный для всего XVIII столетия лейтмотив—появлявшиеся один за другим
проекты театров и цирков.
182
Глава шестая. Праздник и пространство
связывалась с идеей собрания, единения20, ибо амфитеатр позволяет
зрителям получать одинаково беспристрастные впечатления, а также
видеть друг друга и наслаждаться совершенным равенством21. В поис-
ках идеальной точки для устройства фейерверка Ленге22 обращает
взгляд на Новый мост как самое выгодное место; пять параллельных
мостов и набережные, тянущиеся до Гревской площади, — вот сразу не-
сколько готовых амфитеатров. По мнению Тьеме23, для этой цели луч-
ше всего подходят боковые дорожки покрытого травой гласиса перед
старой оградой дворца Шайо: чем не амфитеатры, «будто нарочно уст-
роенные для чествования Свободы»? Именно в этом смысл критических
замечаний, высказанных Блонделем24 по поводу проекта Селерье: выко-
пав посреди Марсова Поля гигантскую яму, он тем самым уничтожил об-
зор, который открывался из созданного самой природой амфитеатра.
Следующий вопрос: поскольку найденное пространство огораживать
нельзя по определению, как в таком случае совладать с ним, не замыкая
его, как наметить границы, не превращая их в забор? Во всех распоря-
жениях, касающихся Федерации, прослеживается желание сделать так,
чтобы рубежи торжественной церемонии были прозрачны, как воздух,
почти неощутимы. Уж если никак нельзя обойтись без ограничитель-
ной линии, то пусть ею будет трехцветная лента; еще лучше, чтобы
пределом праздника стал последний ряд зрителей — живое, волную-
щееся кольцо, вокруг которого теоретически всегда может возникнуть
20 См., например: David Le Roy, Histoire de la disposition et des formes differen-
tes que les chr£tiens ont donn£es a leurs temples. Paris: Desaint et Saillant, 1764.
21 Ср. замечание де Вайи: «Собрание публики, разместившейся перед ложа-
ми, превращается благодаря сей форме [амфитеатру] в великолепное зрелище;
все зрители здесь видят друг друга и каждый из них вносит свою лепту в раз-
деляемое им удовольствие» (De Wailly, Observations sur la forme la plus
avantageuse aux salles de spectacles. Bibl. nat., Mss., NAF 2479).
22 Adresse au Peuple fran$ais concernant ce qu’il faut faire et ce qu’il ne faut pas
faire pour сё1ёЬгег la fete memorable et nationale du 14 juillet 1790, par M. Lin-
guet. S. I., 1790.
2S G. Thiemet, Projet d’une сёгётоше йхёе au 14 juillet prochain et pacte fёdёra-
tif des troupes de tous les dёpartements гёитз i Гагтёе parisienne pour celebrer
Гёродие de la Involution. Paris: Potier de Lille, 1790.
24 Observations du sieur Blondel, architecte et dessinateur du cabinet du Roi, sur
le projet de ftte de la Configuration patriotique du 14 juillet 1790, dont M. de Varen-
ne, huissier de Г Assemble nationale a боппё I’idee et dont les plans et dessins ont
ё1ё ргёвешёз par les dits sieurs Й MM. Bailly et Lafayette. Paris: Imp. nat., 1790.
Пространство без свойств
183
еще одно. В этой картинке ключевой образ — окружность, фигура, иде-
ально соответствующая праздничному пространству; круг есть эмблема
единодушия нации, что прекрасно понимает Муйфарин-сын25, архитек-
тор из Труа, когда просит читателей снисходительно отнестись к «неко-
торому злоупотреблению формой круга», сказавшемуся в его проекте;
«не то чтобы я предпочитал сию фигуру всем прочим, — пишет он да-
лее, — но она, по моему мнению, более символична и потому лучше
подходит для увековечения памяти о разных событиях, незыблемость
коей есть плод единства и душевного согласия всех». Этот же образ был
самым сильным аргументом тех, кто считал, что праздник Федерации
должен пройти на Саблонской равнине: находящийся неподалеку Бу-
лонский лес мог бы вместить избыток зрителей и продолжить празд-
ник, в то же время не позволив всеобщему единству окончиться слиш-
ком резко и внезапно. И потому по пальцам можно пересчитать очевид-
цев (один из них — граф д’Эшерни26), упрекавших организаторов па-
рижской Федерации в том, что эмоции праздника растворились в не-
обозримом пространстве. Большинству же представлялось, что колос-
сальность пропорций празднику ничуть не повредила; эмоциональное
единство казалось достаточно сильным и не допускающим распыления.
Как бы там ни было, нельзя не почувствовать, что в этих проектах
мог с таким же успехом иметься в виду не Париж, а любой другой го-
род; комфортнее всего праздник чувствует себя в таком месте, которое
лишено яркой характерности. Сервандони, уже в первой половине сто-
летия предлагавший разбить площадь Людовика XV «где угодно, в ка-
ком-нибудь уединенном и находящемся за пределами Парижа уголке»,
особенно подчеркивал, что в его плане учитываются потребности празд-
ников. Стремясь найти прозрачное, не перегруженное ассоциациями,
доступное для восприятия место, где эмоции, пробуждаемые торжест-
вом, распределялись бы предсказуемым образом, революционный
праздник руководствуется не соображениями исторической насыщен-
ности или эстетической привлекательности, но отдает предпочтение
25 Мёпкиге sur le remplacement de la Bastille, et differents projets pour 1’arsenal
joint aux plans et ё1ёуабоп8 d’une place Nationale й la gloire de la libert€ presentee
a Г Assemble nationale le 9 avril 1790, par le sieur Mouillefarine le fils, de Troyes
en Champagne (Arch, nat., N IV, Seine 87).
26 «Стремясь увидеть как можно больше предметов, никто не видел ниче-
го... это поле было слишком велико для людей, чей рост не превышает пяти-
шести футов. Пропорция между зрелищем и зрителями была полностью нару-
шена» (Comte d’Eschemy, Correspondance d’un habitant de Paris..., op. cit.).
184
Глава шестая. Праздник и пространство
пространству, подходящему «вообще», с абстрактной точки зрения, и
тем выдает свое родство с утопией. Для утопического праздника все
места хороши; ему не нужна живописность; он может пренебречь удоб-
ствами и развернуться, где угодно: утопия изотопична.
Так стоит ли удивляться тому, что кульминацией революционного
праздника столь часто был запуск аэростата? Воздушный праздник —
это праздник утопический, наконец обретший воплощение. Ибо аэро-
стат обращает взгляды всех присутствующих к небесам, где пребывает
та единственная сила, чье превосходство над собой признает революци-
онный праздник, Ему удается направить эмоции каждого к единой це-
ли. Он добивается той самой синхронности, которая была не по плечу
процессиям27, допускающим лишь фрагментарный обзор. Он успешно
преодолевает все препоны; в описаниях праздников, на которых произ-
водился запуск, подчеркивается, что поначалу аппарат, еще несовер-
шенный, летел неуверенно, — с такой преамбулой заключительный
триумф выглядит особенно впечатляющим. Аэростату, запущенному 10
термидора VI года, в день передачи в Лувр предметов искусства, при-
везенных из Италии, поначалу стоило большого труда «превзойти» пре-
пятствия. «Но вдруг великолепная машина устремилась ввысь, рвану-
лась в воздух... Сей случайно возникший, но верный символ судеб рево-
люции поразил всех зрителей»28. Что же касается поднимающегося
вверх человека, он эмблематически реализует (для всех, кто дает себе
труд над этим задуматься) магию праздника, о которой писал Давид:
«Барабаны грохочут. Все принимает новый облик»29. Аэронавт, совер-
27 Аэростат, подобно телеграфу, побеждает пространство. Лаканаль прово-
дит между ними бесспорную параллель: «Два изобретения XVIII столетия ка-
жутся особенно важными: аэростат и телеграф. Монгольфье прочертили путь в
воздухе, словно аргонавты, проложившие дорогу по волнам, и сплочение наук
и ремесел так зримо, что первый корабль, запущенный к небесам, приуготав-
ливает открытие нового мира, и аэростат должен в наши дни служить свободе
и быть в сей великой битве главным орудием победы [...]. Телеграф, сей быст-
рый вестник мысли, сближает расстояния».
28 R£dacteur, 12 thermidor an VI.
29 Details de toutes les c£r£monies qui vont Stre c£lebr£es dans toute I’etendue de
la Republique frangaise, une et indivisible, en 1’honneur de I’Etre Supreme, Auteur
de la Nature et de la Libert£, pr£sent£s par David et d^cretes par la Convention
nationale, suivis de 1’Ordre de la Marche des ceremonies, des decorations pour
rembellissement de cette fete, de la Religion Naturelie des Vrais Republicans, de la
Declaration Solennelle de 1’Homme Libre & 1’Eternel. Paris: Prevost, s. d.
Символические вехи пространства
185
шивший полет 18 сентября 1791 года, в день принятия Конституции,
прекрасно описал эйфорию, которая овладела им, когда гондола ото*
рвалась от земли. Тот, кто пересекает весь город, не петляя по сплете-
нию кварталов, охвачен упоительным восторгом: «Стоя, без шляпы, с
Конституцией в руке, я по прямой линии летел над Елисейскими поля-
ми, над Тюильри, Лувром, над улицей и предместьем Сент-Антуан».
Свобода движения, возможность окинуть взором «весь собравшийся
Париж»50. Человек, оседлавший облака, воплощает мечту Вовенарга (да
и столетия в целом); он сам становится «разлитым повсюду» духом,
«рассматривающим вещи в их взаимной связи; он единым взглядом об-
нимает все подразделения их классификации; он приводит все сущее к
его истокам, к общему центру; наконец, он проливает свет на предметы
великие, на обширную поверхность...» На необходимой и предустанов-
ленной свободе распространения вширь, которую распахивает перед
праздником пространство без свойств, во многом и держится его счастье.
Символические вехи пространства
Так все ли сделано, если для проведения праздника найдено пустое,
нагое и от этого особенно выразительное место?30 31 Не совсем; Франсуа
де Нёшато, размышляя о пространстве, в котором может проходить
праздник, замечает, что «торжественность возникает» повсюду, «где вы-
саживается дерево Свободы, повсюду, где трава покрывает алтарь Оте-
чества»32. Поскольку избранное место абсолютно нейтрально, следует
наделить его какими-то чертами; необходимо, чтобы взамен упразднен-
ных следов прошлого праздник расставил собственные символические
ориентиры. На каждом празднестве обязательно должен быть памят-
ник: после праздника Федерации, который и в данном смысле пред-
30 Proc^s-verbal tres int£ressant du voyage aerien qui a eu lieu aux Champs-Ely-
sees le 18 septembre 1791, jour de la proclamation de la Constitution. Paris: Bailly,
1791.
31 Этой теме Барер уделил значительное внимание в своем «Рассуждении о
Марсовых школах, служащем апологией бедности»: «Для королевской военной
школы потребовалось, ценой народной крови и пота, возвести огромное зда-
ние, свидетельствовавшее только о несносной гордыне господина, который
приказал его построить... Для революционной Марсовой школы нужна лишь
бесплодная почва Саблонской равнины, палатки, оружие и пушки...» (текст
речи см.: Le Moniteur universel, 15 prairial an II).
32 Циркуляр от 10 фрюктидора VI года.
186
Глава шестая. Праздник и пространство
ставляет собой исключение из правил, об этом пишут много и настой-
чиво33, Ибо только памятник дарует бессмертие. Дабы нагляднее под-
черкнуть это преимущество, Гуа34 считал разумным воздвигнуть памят-
ник «Конституции, великому творению». По той же причине для изго-
товления памятников нужен мрамор, не подверженный разрушению:
это требование иронически оспаривают непрочные строения, в лихора-
дочной спешке возведенные для праздника Федерации (впрочем, и в
последующие революционные годы успехи в борьбе с губительной си-
лой времени останутся более чем скромными35); если подручный мате-
риал не обладает достаточной выразительностью, следует прибегать к
языку форм: квадратный постамент с тяжелой статуей сидящего коро-
ля, на голову которого Франция возлагает венок; основание в виде
квадрата со стороной в двадцать футов; пирамиды в «арке, отмечающей
начало дороги на Нейи» — все это аллегории прочности.
Во всех проектах настойчиво повторяются два мотива. Первый, наи-
более характерный для этих оставшихся на бумаге памятников, — ко-
лоссальных размеров колонна; помимо отчетливых античных коннота-
ций она обладает еще одним бесспорным свойством: ее видно отовсюду.
По мнению Гатто36, ей надлежит притягивать к себе взоры путников,
33 Об этом свидетельствует, в частности, название брошюры неизвестного
автора: Songe patriotique, ou le Monument et la Fete [Патриотический сон, или
Памятник и Праздник]. Paris: Imp. de Didot le Jeune, 1790. См. также рассужде-
ние шевалье де Мопино: Proposition d’un monument h elever dans la capitale de
la France pour transmettre aux races futures Гёроцие de 1’heureuse revolution qui
Га revivifi£e sous le rdgne de Louis XVI [Предложение об установлении в столи-
це Франции памятника, долженствующего поведать грядущим племенам об
эпохе счастливой революции, коя влила новую жизнь в нашу страну в царство-
вание Людовика XVI]. Paris: Laurens junior, 1790.
34 Gois, Projet de monument et fete patriotique. Paris: Imp. nat., s. d.
35 Об этом см., например, заметку в газете «Всеобщее краткое обозрение»
(L’Abr£viateur universei) от 18 плювиоза III года под названием «Выдержка о
Французской республике»: «Нынешнее варварство, бесстыдно и глупо именуя
себя разумом, просвещением, гением, добродетелью, возрождением, вознаме-
рилось заменить шедевры, кои на протяжении долгого времени составляли
славу нашего отечества, но смогло породить лишь странные и дикие творения,
сооруженные из гипса, досок, холста с намалеванными на нем деревьями или
скалами, дерзкие и тленные символы создаваемых нами эфемерных теорий».
36 Projet d’un monument pour consacrer la Revolution, par M. Gatteaux,
graveur des m£dailles du roi (Arch, nat., C 120).
Символические вехи пространства
187
впервые прибывающих в столицу, и удивлять их, порождать в их умах
вопрос. Перед нами образчик чисто утопического мышления: колонна
есть символ города, а город целиком и полностью сводится к событию,
которое положило ему начало. Второй мотив — главный алтарь, квад-
ратной формы (иногда, впрочем, он находится рядом с колонной). Это
опорная точка праздника, причем церемония гражданской присяги на-
полняет ее драматизмом; алтарь становится композиционным и смы-
словым центром, но не членит пространство на сегменты: он ничем не
отделен не только от небесного свода (архитекторы, разумеется, не до-
пускают и мысли об использовании церковной сени), но и от остальной
вселенной: четыре возвышения по бокам обращены «к четырем частям
света»37; наконец, он должен служить «ступенями для всего народа»38.
Надежность, строгость, удобство: в самом ли деле Селерье, победивший
в конкурсе на оформление праздника Федерации, лучше воплотил в
своем проекте эти требования, нежели Блондель? Вопрос остается
спорным, однако в плане Селерье алтарь отечества действительно сыг-
рал ту роль, которую ему отводили организаторы. Квадратный стилобат
казался неколебимо прочным, а гигантским лестницам (по крайней ме-
ре с виду) был по плечу людской поток.
Кроме всего прочего, авторы архитектурных проектов для торжества
Федерации стремятся при помощи статуй придать пространству празд-
ника определенный ритм. Все они подчеркивают дидактический потен-
циал статуи — вознесенной на пьедестал антропоморфной добродетели.
Впрочем, такое изображение легко трактовать и в отрицательном
смысле; понятно, почему представлялось настолько важным как можно
скорее39, пока федераты еще не вошли в Париж, очистить пространство
города от позорной статуи на площади Побед40 и почему именно
скульптуры (куда больше, чем живописные изображения) впоследствии
пострадали от революционного вандализма. Но на ту пору воспитатель-
37 Confed£ration nationale du 14 juillet ou Description fidele de tout ce qui а ргё-
c£d£, accompagn£ et suivi cette auguste ceremonie. Paris: chez J. M. Chalier, 1790.
38 Выдержка из письма одного из членов Законодательного собрания к дру-
гу приведена в: Le Journal de Paris, le 15 juillet 1790.
39 Cm.: Projet de decret au sujet des statues de la place des Victoires, pr£sentd A
Г Assemble nationale par Alexandre de Lameth (Arch, nat., C 41, № 363).
40 На площади Побед в 1686 году был на средства герцога де Фейяда воз-
двигнут памятник Людовику XIV работы скульптора Дежардена.—Примеч.
перев.
188
Глава шестая. Праздник и пространство
ный эффект, производимый статуями41, сомнению не подвергался и,
следовательно, ничто не мешало воспользоваться им ко всеобщему бла-
гу. Достаточно было провозгласить, что статуи-наставницы нужны, и
вокруг изваяний-близнецов (король и нация) немедленно возникла це-
лая армия скульптур (Закон, Философия, Изобилие, Религия — в раз-
ных местах и обстоятельствах этот набор варьировался), над которыми
высилась, объединяя их, фигура Свободы. Именно она, по замыслу
Ленге42, должна была воздвигнуться на развалинах Бастилии, выходя,
подобно Минерве в полном вооружении, из головы народа; двенадца-
тифутовому изваянию Свободы в проекте Собра43 надлежало завершать
скульптурную композицию, причем постамент ее, как предполагалось,
по ночам будет светиться; Свобода с пальмовой ветвью в одной руке и с
пикой, увенчанной фригийским колпаком, — в другой, согласно проек-
ту Гатто44, «вступала во владение всем сим обширным королевством».
Шевалье де Мопино45 46 с восторгом приветствует одно из грядущих за-
воеваний революции: городское пространство украсится размещенны-
ми в шахматном порядке статуями героев, и каждая из них, открытая
глазам всех, будет заключать в себе некое возвышенное наставление;
как видим, у этого автора античные аллюзии сочетаются с утопической
„46
мечтой .
Статуи, колонны, обелиски, пирамиды, а позже — деревья свободы
располагают ум к стихийным аксиоматическим операциям с категория-
ми верха и низа: черта поистине удивительная для пространства, столь
явным образом отданного во власть горизонтальности. Однако и в нем
есть несколько вертикалей. В отличие от «готических» сооружений, ни
на колонне, ни на статуе, ни на дереве взгляд надолго не останавлива-
ется. Для наблюдателя все они являются своего рода поводом для того,
41 Этому же посвящено предложение, которое вынес на заседании Совета
пятисот 3 вандемьера VIII года Дезе, считавший, что следует «отдать должное
талантам художников республики»: «И у нас, как в Афинах, в череде памятни-
ков и статуй должен быть запечатлен полный курс морали и гражданского вос-
питания...»
42 Adresse au Peuple fran^ais..., par M. Linguet, op. cit.
43 Projet d’un monument A Clever dans le champ de la F£d£ration ргорозё par
M. Sobre le Jeune, architecte, in-4s, s. 1. n. d.
44 Projet d’un monument..., par M. Gatteaux, op. cit.
44 Proposition d’un monument H elever..., op. cit.
46 Эта тема —один из лейтмотивов XVIII века; см., в частности: Bemardin de
Saint-Pierre, Etudes de la nature. Paris: P. F. Didot le Jeune, 1784.
Символические вехи пространства
189
чтобы поднять глаза, но не ограничивают пространство обзора: это те-
мы для размышлений о морали, а не визуальное насилие. Справедливо
ли сказанное в отношении пирамид и идущих им на смену гор?47 Чита-
тель, надо полагать, помнит, что задолго до того, как гора стала элемен-
том праздника, в текстах эпохи без обиняков говорилось о цели, к кото-
рой направлены все церемониальные действия, — о небесах. Однако,
несмотря на повсеместное присутствие и обилие гор, нельзя не почувст-
вовать, насколько чужеродной была для революционного мировосприя-
тия тяжеловесность этого архитектурного мотива. Как только полити-
ческая конъюнктура изменится и на горы начнется гонение, против
них немедленно ополчатся буквально все, вооружившись конкретными
примерами. Гора, возведенная для эбертистского торжества на эсплана-
де перед Домом Инвалидов, вызвала у членов секции Хлебного рынка
особенную ненависть своими украшениями: болото, рептилии, прочие
гнусные животные, словом, все отвратительные личины федерализма;
однако в дискусии, которая разгорелась вслед за этим (1 вантоза II го-
да), противники гор, что вовсе не удивительно, прибегли уже не только
к политическим терминам: «Что есть гора, — возвышает свой голос Ма-
тьё, — как не вечный бунт против Равенства?» Совершенно очевидно,
что такие реплики опираются на незыблемую уверенность, на принцип
организации революционного пространства: вертикаль постыдна и не-
возможна. 22 брюмера II года Парижская коммуна призвала к разруше-
нию церковных шпилей, аргументируя свое решение, в частности, сле-
дующим: «они возвышаются над всеми прочими зданиями, что, как
представляется, противоречит истинным принципам равенства». «На
редкость идиотский довод», — таков комментарий Олара. В нем, одна-
ко, выразилась суть пространственной модели революционных празд-
ников — любовь к горизонтали.
С другой стороны, нельзя пройти мимо того факта, что все эти соору-
жения, которым надлежало быть вехами в праздничном пространстве,
не являются обитаемыми. Тема жилого здания в архитектурных проек-
тах эпохи Революции представлена на удивление скупо. Зодчие сколь-
ко-нибудь последовательно разрабатывали только планы обеспечения
47 Подчас две вертикали оказываются соединенными: так, на празднике Фе-
дерации в Лионе гору венчает статуя свободы; на парижском празднике Феде-
рации на горе (правда, весьма скромной) возведен алтарь Отечества; во мно-
гих проектах оформления «патриотических площадей» предполагалось на горе
установить статую Людовика XVI или на пирамиде — «ажурный храм»...
190
Глава шестая. Праздник и пространство
депутатов жильем. Как правило, о внутреннем объеме строений, возни-
кавших в связи с праздниками, не говорится даже в том случае, если
они предназначены для размещения чего-либо (обычно архивов, и куда
реже —• людей). Высокие и громоздкие пирамиды, колонны и обелиски
воздвигаются не для удобства, но ради символического эффекта. Эти со-
оружения являются одновременно знаками (они со всех сторон покры-
ты надписями и могут быть «прочтены» как книги) и сигналами. В про-
екте Собра48 статуя Свободы, венчающая колонну, восседает на «светя-
щемся цоколе», которому также отведена двойная роль: во-первых, «сей
пламенеющий символ» будет виден даже на расстоянии в двенадцать
лье, а во-вторых, при необходимости им можно будет подать сигнал о
чествовании свободы или о том, что над отечеством нависла опасность.
Итак, революционный праздник полностью пренебрегает устройст-
вом внутреннего пространства, игнорирует потенциал его эмоциональ-
ного воздействия. Все в один голос жалуются, когда из-за обстоятельств
или времени года приходится проводить праздник в закрытом помеще-
нии. Внутреннее пространство церкви, к которому в данном случае дол-
жен подстраиваться праздник, утратило всякий смысл: колонны закры-
вают обзор; своды, как искусственное небо, нависают над участниками
торжества; вся архитектура рассчитана на то, чтобы производить эф-
фект. Церковь — это неудобный, плохо продуманный театр, искусство
иллюзии, не дотягивающее даже до своего объекта. Она пускает в ход
хитрости, неожиданности; ее разгадываешь лишь постепенно; она боль-
ше похожа на стихи, чем на здание. Подобное отвращение далеко не
ново; оно свойственно XVIII веку в целом. Вспомним аббата Морелле49:
увидев собор святого Петра в Риме, он пришел в восторг от того, что
впечатление, произведенное на него этой махиной, ему пришлось изла-
гать в несколько приемов; вместе с тем он был немало удивлен и отда-
вал себе отчет в том, что посетил собор наперекор общепринятому в
среде художников и философов той эпохи мнению50. Для них, как и для
48 Projet d’un monument й Clever... par M. Sobre le Jeune..., op. cit.
49 Abbi Morellet, Memoires. Paris: Ladvocat, 1821. Морелле ссылается на рас-
пространенное представление, эстетический конформизм, согласно которому
«следует считать изъяном восхитительного памятника тот факт, что впечатле-
ние, им производимое, осознается не сразу...»
50 Это утверждение можно проиллюстрировать многочисленными примера-
ми; приведем слова Монтескье: «Строение в готическом вкусе есть загадка для
глаз, на нем останавливающихся; человек смущен, растерян, словно ему про-
Символические вехи пространства
191
тех, кто занимался устройством праздников, пространство церемонии
должно было удовлетворять главнейшему требованию: свободе обзора.
И потому в трансформации церквей в храмы, посвященные декадным
праздникам, важнее всего не находчивость* 51 художников, с успехом
творящих из Бога-Отца бога Времени с косой в руках, а из святой Це-
цилии — богиню Равенства (треугольник, неизменный атрибут покро-
вительницы музыки, переделывается в ватерпас). Гораздо существеннее
другое: закрытие или разрушение боковых часовен, отсечение концов
трансепта (поперечного нефа), выступающих за основной объем церк-
ви, создание (при помощи знамен, драпировок, ветвей с листьями) та-
кого внутреннего пространства, которое можно окинуть одним взгля-
дом и держать под контролем, как то предписывает безопасность.
Эти требования проявлялись в полной мере, когда объектом архи-
тектурной деятельности революционеров становились уже существую-
щие здания. К примеру, некий инженер из дорожного ведомства52
предлагал обратить Зал для игры в мяч в памятный монумент. Автора
вовсе не занимал вопрос о том, что делать с внутренним объемом Зала,
который в проекте описан весьма кратко: «четыре стены и открытое
взору небо»; следуя канонам тогдашнего урбанизма, он прежде всего
обращает внимание на то, чтобы здание стояло отдельно (в силу как
собственно эстетических соображений, так и доводов безопасности),
чтобы процессии без затруднений могли попасть внутрь (а значит,
ко входу должна быть проложена дорога с широкими и удобными отко-
сами); для придания драматизма открывающейся перспективе он счи-
тал необходимым возвести перед храмом «портик, дабы нагляднее
представить его назначение». Но богатое воображение инженера-архи-
тектора совершенно теряется во внутреннем пространстве. Он с трудом
выжимает из себя единственную идею: отлить в металле «печальную и
почтенную мебель, которая стояла в сем достославном помещении».
Что будут делать в храме паломники? Неизвестно. Такова же была и
участь многих революционных праздников: когда шествие достигало
назначенной цели, участники торжества не знали, как им поступать
дальше, поскольку никаких указаний на сей счет в программе не име-
чли непонятные строки какого-нибудь поэта...» (Montesquieu, Essai sur le gout.
Paris: Delalain, 1766).
51 Таким образом устраивали храм Разума в Дуэ (Arch. d£p., Nord L 5050).
52 См.: Laurent-Hanin, Histoire municipale de Versailles, 1787—1799. Versailles:
Cerf, 1885—1889.
192	Глава шестая. Праздник и пространство
лось . Все это выглядит так, словно памятник — и даже храм! — зали-
тый светом и открытый взорам всех, способен лишь приковывать к себе
внимание восхищенного народа. Так зачем же тогда входить внутрь?
Обновление церемониального пространства: праздники в Кане
Важнее всего вступить в город и двигаться в нем: страсть к открытому
пространству, с максимальной полнотой проявившаяся в федеративных
праздниках, редко находила столь благоприятные условия для выраже-
ния. Другие праздники, не связанные, подобно торжеству Федерации, с
демонстрацией военной мощи, не могли рассчитывать и на то феноме-
нальное стечение народа, которое было характерно для первых счастли-
вых дней. Поэтому им волей-неволей приходилось как-то вписываться в
городское пространство. А с городом совладать не так просто, как с гори-
зонтальным, открытым всем ветрам и лишенным памяти пространством;
направить процессии к единой точке тут сложнее, чем на просторе; не
всегда удается собрать зрителей, без чьего участия шествие теряет свой
смысл; наконец, здесь никогда нельзя полностью избежать подсознатель-
ных ассоциаций и аллюзий. Таким образом, пути, по которым в действи-
тельности проходили торжественные процессии, свидетельствуют о со-
противлении, оказанном городами деспотизму Разума. Это противостоя-
ние, конечно же, было весьма неравномерным и зависело от устремлений
тех, кто праздник организовывал, от степени внимания (она, в свою оче-
редь, могла сильно варьироваться) к сути того события, в честь которого
устраивался праздник, и даже от особенностей городской планировки.
Деревня представляет собой особый случай: в ее пространстве мар-
шрут процессии, как правило, был весьма скромным (от муниципалите-
та до храма, где проходили декадные праздники); здесь не стояла так
остро необходимость отделаться от присутствия прошлого, ибо для де-
ревенских жителей это не столь важно. Кроме того, революционные со-
бытия в деревне могли и не оставить бросающихся в глаза следов.
Здесь меньше поводов для торжеств и, вероятно, меньше «опасных» мо-
ментов, которые следует забыть или затушевать.
Кан* 54 — город средний; маршруты разных церемоний, в нем прохо-
дивших, сохранились хорошо; мы знаем о них достаточно, чтобы свести
93 В этом отношении очень красноречива разработанная Давидом програм-
ма праздника Единения (10 августа 1793 года).
54 Почему именно Кан? В документах, хранящихся в городском архиве,
маршруты следования процессий расписаны весьма тщательно, что встреча-
На этой карте
маршруты праздничных процессий,
прошедших в Кане за десять
революционных лет,
2872
194
Глока шестая. Праздник и пространство
,	5S\
в своего рода карту все (за немногими исключениями ) устраивавшие-
ся в Кане революционные торжества, конститутивным элементом ко-
торых было шествие. Перед нами тридцать четыре маршрута: почти
все они представляют собой движение к определенной цели и затем
возвращение к исходной точке; кольцевых линий очень мало. В Кане,
как и в других местах, никто особенно не заботился о том, чтобы обой-
ти город целиком; это не значит, что революционный церемониал от-
рицал символические свойства «круговых шествий» — описать круг воз-
ле алтаря Отечества или дерева свободы всегда считалось важным и не-
обходимым, однако городское пространство редко обводилось кольцевой
линией шествия, контрастирующей с его ломаными контурами. Есть све-
дения о «гражданских прогулках» вокруг небольших городов, однако
назвать это явление расхожим церемониальным приемом затрудни-
тельно.
ется далеко не часто; с другой стороны, организаторы праздников, бесспор-
но, много внимания уделяли тому, чтобы праздник не замыкался в рамках
декадного торжества, и стремились приурочить к знаменательным датам на-
родные гуляния. Кроме того, маршруты процессий, проводившихся при Ста-
ром порядке, также известны хорошо благодаря публикации решений магист-
рата в серии «Bibliotheque Ыеие»; существует и реестр городских церемоний,
охватывающий период с 1683 по 1786 год. И наконец, мне оказало немалую
поддержку недавно появившееся фундаментальное исследование: J.-C. Perrot,
Genese d’une ville moderne. Caen au XVIII si£cle. Paris — La Haye: Mouton,
1975.
55 В этой карте церемониальных маршрутов революционного десятилетия
нет праздников, документальные сведения о которых отсутствуют. Так, мы не
включили сюда два праздника Старости, где участники торжественных шест-
вий провожали пожилых людей, известных своей гражданской доблестью или
добродетелями, от их жилищ до мэрии — эта лакуна, впрочем, практически не
влияет на общую картину, ибо речь в данном случае идет о единичных, разо-
вых маршрутах. Нет сведений и о том, как двигались процессии, торжественно
провозглашавшие те или иные известия (к примеру, о том, что Отечество на-
ходится в опасности); о них, безусловно, хотелось бы знать больше: с одной
стороны, потому, что нам известно, как были устроены процессии, возвещав-
шие при Старом порядке о заключении мира, с другой — потому, что в шест-
виях такого рода оптимальным образом совмещаются задачи эффективности и
символическая выразительность. К сожалению, в отчетах говорится лишь о
том, что шествие прошло по «важнейшим местам» и перекресткам. И наконец,
мы не стали наносить на карту некоторые народные гуляния по случаю декад-
ных празднеств.
Обновление церемониального пространства: праздники в Кане 195
Процессии в Кане подчиняются двум основным концепциям. Со-
гласно первой, шествие перемещается из старого купеческого города в
классическую, регулярную часть, соединяя таким образом церковь свя-
того Петра и Королевскую площадь (Place Royale). Эта модель имеет
ряд вариантов: северный маршрут пролегает вдоль народного, торгово-
го города, где, несомненно, живы и сильны традиции религиозных
празднеств. Но как бы ни двигалась процессия, по южной или по север-
ной стороне, она проходит лишь краем старого города коммерсантов,
по которому в 1789 году брели к Хлебному рынку пришедшие из пред-
местий вооруженные толпы, требовавшие понизить цены на хлеб. Ше-
ствие, следовательно, отдает явное предпочтение городу эпохи класси-
цизма. Такой вектор неслучаен: его подготовили традиционные про-
цессии XVIII века, строившиеся как «нанесение визитов» первым ли-
цам города (на острове святого Иоанна, в резиденции епископа, в особ-
няке Аркур) и также связывавшие сердце старого города и жилища но-
таблей56.
Вторая модель, в ходе революции вытесняющая первую, вообще ис-
ключает из маршрута старый город и предписывает двигаться от Коро-
левской площади к Национальной аллее (Cours National); здесь также
имеется несколько вариантов, подсказанных урбанистическими идеями
предшествующих десятилетий. Выразительный пример такой процес-
сии — праздник в честь Верховного Существа, организаторы которого
в Кане, как и в других точках Франции, решительно отвернулись от
традиционных церемониальных маршрутов и избрали предельно уда-
ленный от центра путь, еще не опробованный (по недавно проложен-
ным улицам), но, по их мнению, весьма перспективный для будущих
торжеств. По всей вероятности, устроители праздника руководствова-
лись соображениями удобства: даже если идти по самому краю старого
города, по воображаемой оси, соединяющей церковь святого Этьена с
церковью святого Петра (в революционную эпоху — площадь Декарта
и площадь Лепелетье), придется протискиваться в очень узкие (хотя и
несколько расширенные во второй половине XVIII века) улицы; этим
можно было бы объяснить тот факт, что в годы революции совершенно
вышел из употребления маршрут, который при Старом порядке был
56 Есть, впрочем, и существенное отличие: процессии Старого порядка, в
отличие от шествий революционной эпохи, предпочитавших западную часть
острова святого Иоанна, часто направлялись к восточной его стороне, где рас-
полагались резиденции аристократии.
196
Глава шестая. Праздник и пространство
чрезвычайно популярен; благодаря ему молва о великолепной религи-
озной процессии, проходившей в Кане на праздник Пятидесятницы,
распространилась далеко за пределами Нормандии. Однако соображе-
ния психологической уместности, «благопристойности», о которых го-
ворится в официальных отчетах, неразрывно связаны с соображениями
удобства: проходя по старому городу, участники торжества неизбежно
натыкаются на зримые свидетельства сопротивления народа революци-
онным церемониям. Так, в VII году гражданское шествие по случаю
праздника Юности, направленное организаторами по традиционному
маршруту, встретило на своем пути, как сообщал чиновникам муници-
палитета возмущенный и огорченный представитель директории де-
партамента, лавки, либо нагло открытые, либо закрытые лишь для ви-
да, купцов и ремесленников, которые, и не думая скрываться, занима-
лись своими делами; сами же улицы были перегорожены телегами с на-
валенными разными товарами57: налицо вполне реальная обструкция, а
она, как хорошо известно, в ту эпоху трактовалась как выражение идео-
логической оппозиционности.
Существует еще одна, третья, модель, представляющая собой сплав
двух описанных и соединяющая старый город с кварталами, разбитыми
по последнему слову градостроительной теории. Так шла процессия в
день 1 вандемьера VI года: затею нельзя не признать грандиозной, по-
скольку участники празднества продефилировали от площади Фонтет к
Национальному бульвару (это два недавно возникших городских про-
странства, причем строительство одного из них завершилось едва ли не
на днях)58 59, а по пути зашли и в старые кварталы. Такой маршрут отчас-
ти был продиктован конкретными обстоятельствами , но размах его,
по всей видимости, имеет еще один смысл: 1 вандемьера, день основа-
ния Республики, — праздник единодушия, стремящийся выплеснуться
на возможно более широкое городское пространство; этим же можно
объяснить и тот факт, что национальные гвардейцы, охваченные демо-
кратическим стремлением к повсеместности и всеохватности торжества,
в тот вечер устроили во всех кварталах «гражданские трапезы».
57 Об этом см.: A. Campion, Les FStes Rationales a Caen..., op. cit.
58 Когда вспыхнула революция, комплекс судебных зданий еще не был до-
строен. См. об этом: J.-C. Perrot, Cartes, Plans, Dessins et Vues de Caen ant£rieurs
a 1789. Caen: Caron, 1962.
59 w-r
Подготовке праздника много сил отдали чиновники из администрации
департамента [Кан — центр департамента Кальвадос. — Примеч. перев.], здание
которой находилось в описываемое время на площади Фонтет.
Обновление церемониального пространства: праздники в Кане 1§Т
Все эти маршруты явно свидетельствуют о том, что в исследуемуШ
эпоху торжества проходили почти исключительно в юго-западной части
города: революционное шествие недвусмысленно отдает предпочтенйё
одному городу перед другим, нижнему — перед верхним, болоту — пё*
ред крепостью, лужайкам — перед крутыми улицами кварталов, приЛё1
тающих к древним аббатствам (участникам этих шествий неведома устЙ
лость от подъема в гору, накладывающая отпечаток сакральности на вс0
действо и потому игравшая первостепенную роль в религиозной прб?
цессии к церкви святого Николая на день Пятидесятницы). Революцй-
онный праздник разворачивается в праздном городе, он игнорируй
оживленные, деловые улицы и торговую набережную реки Орн, свягШР
вающей Кан с морем; он избирает просторный, тихий и торжественный
город с садами и превращенными в места прогулок монастырями и
вергает город тесный, шумный, разбитый на мелкие пространств^*
В результате почти полностью выходит из употребления совпадакпДЙЙ
с осью «север—юг» маршрут, по которому традиционно перемещалййб
шествия при Старом порядке: во второе воскресенье Великого поста
процессия поднималась от церкви Богоматери к церкви Сен-Сойё)?
(Спасителя); на восьмой, заключительный день торжеств по слуйШб
праздника Тела Господня по крутой улице Bore брели вместе с палб^и
никами, направлявшимися к знаменитой часовне Богоматери-Избгйй^
тельницы (La Delivrande), многочисленные горожане. Равным обра&бЖ
и 5 сентября 1685 года, в день торжественного открытия Королевский
площади, никому и в голову не пришел какой-либо иной маршрут: прдэ
сто на этот раз процессия шла в обратном направлении, спускаясь1^
улицы Кордельеров к статуе Людовика XIV, которая, по словам орДГд0
ра, «одна должна была говорить о всех эпохах»; таким символический
образом старый город воздавал почести новому. От этой традиций^®
революционных шествиях почти ничего не сохранилось; не стрей'й^
лись они и в пригороды: только в десяти случаях из тридцати четырех"
участники празднеств пересекали пределы собственно городского n)S6i'
странства.	Л1ГЭ
Выход из города теперь не был связан с преодолением обороните1/^
„60 z-x	1НОП
ных укреплений . От них остались, в сущности, одни крепостные сте-1
60 Начиная с середины XVIII века в Кане был взят курс на уничтожение^^
родских стен: пробоины, разломы и трещины (следствия военных действий)
не устранялись; тех, кто проделывал в стенах дыры для своих частных
не наказывали; старые ворота сносили. Большинство оборонительных сбВр^'
198
Глава шестая. Праздник и пространство
ны, которые, в свою очередь, на протяжении всего XVIII столетия (и
десяти революционных лет в том числе* 61) ветшали и уничтожались; по-
этому с точки зрения тех, кто устраивал шествия, город представал как
нечто открытое, незамкнутое. Разумеется, для того, чтобы достичь На-
циональной аллеи, требовалось шагнуть за городскую стену — или пе-
рейдя Орн по новому мосту Сен-Луи, при строительстве которого была
разобрана часть стены и возник еще один свободный доступ во внут-
реннее пространство города, или воспользовавшись наплавными моста-
ми через ров или через реку. Такой переход казался вполне естествен-
ным и в драматургии шествий не был отмечен ни остановкой, ни ка-
ким-либо иным символическим действием: эта часть города, наиболее
низменная, подобная зыбкой Голландии, царству травы и воды, на-
страивала мысли на мечтательный лад, на грезы о продолжении пути;
ей были чужды бурные эмоции преодоления, пересечения. Отсюда го-
род казался свободным, широко распахнутым, вовсе не имеющим обо-
лочки, даже воображаемой.
Однако выход на Национальную аллею, место отдыха и торговли, не
свидетельствует ни о стремлении праздника слиться с весельем, царя-
щим в предместьях, ни о том, что в сознании его участников рождается
идея аггломерации, пусть совсем робкая. Как раз наоборот: по пальцам
можно пересчитать те процессии, которые, идя по дорогам, добираются
до городских окраин. Вот шествие, во всех отношениях стоящее особ-
няком: только оно движется по оси «север—юг», проходит в непосред-
ственной близости от крепости, углубляется в узкие улочки прилегаю-
щего к ней квартала, во владения «мелкого люда», пересекает старые
оборонительные сооружения в районе рынка Сен-Жюльен; только оно
делает остановку на площади Гражданской доблести (площади Сен-Со-
вер), где некогда стоял позорный столб, а затем — гильотина (послед-
ней, впрочем, вскоре предстоит на эту площадь вернуться62), и торжест-
жений в Кане полностью утратило свой исходный облик и назначение; крепо-
стной ров Сен-Жюльен стал излюбленным местом для игры в шары и стрель-
бы по мишеням, а после того, как была разбита площадь Фонтет, город со сто-
роны Байё вообще лишился укреплений. Обо всех этих мероприятиях см.:
J.-C. Perrot, op. cit.
61 Работы по обустройству порта означали неизбежный снос городских ба-
шен и стен со стороны набережных.
62 Гильотина впервые появилась на площади Сен-Совер в ноябре 1792 года,
когда там казнили человека, признанного виновным в убийстве с целью ограб-
ления. Весной II года, вскоре после того, как было проведено описываемое
Обновление церемониального пространства: праздники в Кане	199
венно сажает здесь дерево свободы; только ему удается хитроумнейшим
образом связать воедино пространства двух площадей (Сен-Совер и
Фонтет), придать им совершенно новую глубину и задействовать их в
зрелищном режиссерском решении. Но многие топографические осо-
бенности описанного маршрута найдут свое объяснение, если мы
вспомним, что оно было задумано жителями секции Гражданской доб-
лести, объединившей бывшие приходы церквей святого Юлиана, Сен-
Совер, Сент-Этьен-ле-Вье (т. е. старой церкви святого Этьена). Этот
путь, совершенно новый, смешивающий границы приходов (и без того,
впрочем, ставшие весьма расплывчатыми63), предназначен для того,
чтобы придать подобие жизненности административной «хирургии»,
произволу, благодаря которому, собственно, и возникли секции: перед
нами проявление секционного патриотизма; в существовании последне-
го, впрочем, трудно усомниться, если верить официальным отчетам, в
один голос уверяющим, что никакое иное шествие в Кане не выглядело
столь блистательно и празднично.
За исключением этого маршрута и «гражданской прогулки», устро-
енной в честь представителя Лапланша и потому окказиональной64, на
протяжении рассматриваемого периода существовали два регулярных
повода для выхода за пределы предместий. Первый — военные празд-
нества: три торжества в честь Федерации (1790, 1791 и 1792 годы),
праздник Признательности и Побед IV года. Все эти мероприятия пре-
дусматривали парад национальной гвардии, численность которой в Ка-
не составляла около пяти тысяч человек. Все они требовали простора и
потому устраивались за городом: участники торжества шли по четырех-
пролетному мосту Восель, переброшенному через Орн, достигающий в
этом месте максимальной ширины, и на равнине Иф войска строились в
каре. Военный дух празднества, подчеркнутое внимание к приемам
внешнего оформления65 сказываются во всем, в том числе и в выборе
шествие (20 вантоза II года), гильотину устанавливают вновь — уже с иными
целями.
65 J-C. Perrot, op. cit.
64 9 марта 1793 года Конвент разослал по департаментам своих представите-
лей, наделив их чрезвычайными полномочиями и поручив им ускорить набор
солдат в действующую армию. Монтаньяр Лапланш был направлен в департа-
менты Эр и Кальвадос, где господствовали антиреволюционные настроения; в
Кан он приехал из Шербура.
65 Так, шестиугольный павильон, возведенный над алтарем Отечества, опи-
рался на шесть пушек.
20Q	Глава шестая. Праздник и пространство
Маршрута: на площади Революции, по которой движется шествие, стоят
Казррмы, за несколько лет до того усердием муниципалитета обнесен-
железной решеткой (городская администрация изолирует военных
щ^Аь.же тщательно, сколь больных или сумасшедших)60. Участникам
йй#х/торжеств необходимо было пройти по предместьям — и они дейст-
щдально проходили по ним, но только кратчайшим путем и ускорен-
маршем: в предместье Восель не делалось ни единой остановки.
-Црй этом можно было надеяться, что в случае надобности военным не
рщдавит труда усмирить бурные эмоции обитателей пригородов.
'Ок£ще один повод к пересечению предместий — торжества, посвящен-
ной-Бельскому хозяйству. В V году шествие двигалось по тому же пути,
Д5фЖв праздник Федерации, то есть по дороге на Восель. В другие го-
ДНх0У> VI и VII) организаторы отдали предпочтение оси «восток—за-
возможно, это объясняется тем, что в своей западной части город
ffflSgk-плавно, почти незаметно переходил в деревню. Итак, участники
торжества направлялись к окончанию улицы Байё, к перекрестку Дам-
а оттуда шли к полю Сен-Мишель, на котором традиционно
проводилась сентябрьская Луковая ярмарка. Этот выход из городского
РЙ^Транства, казалось, задавался самой структурой церемонии, кото-
Р^дПредписывала председателю муниципалитета и командующему
$9Й$^ами города на глазах у земледельцев собственноручно провести
щ^йемле настоящую борозду настоящим плугом. Но садов, больших и
и даже полей, где можно с успехом поставить подобную живую
йЧф^ну. было достаточно и в самом городе. Отсюда следует, что какая-
Т^Другая причина заставляла устроителей праздника двигаться через
JAWP мятущиеся, опасные предместья. Они, вне всякого сомнения,
£Ф£Иились пересечь черту, на которой взимались пошлины за ввози-
MWfoP город товары: именно здесь лежит граница, жестко отделявшая
от деревни. Шаг через эту линию в широко распахнутые поля пе-
реживается как истинный выход за пределы города; данный «погра-
щщный» праздник демонстрирует это лучше, чем какой-либо иной.
Но подобные мероприятия, проводившиеся за городом, сами по себе
еще не свидетельствуют об истинном, глубоком интересе к предместь-
ядаВпрочем, и Старый режим не лучше к ним относился87: ведь приго-
qoSfiH * 67
-втщ i
a J-’C- op. C’L
67 В мае 1777 года граф д’Артуа, ехавший из Аркура в Авранш, посетил Кан;
Вдуррчать его на площади Дофина вышли из ратуши первые лица города, про-
водившие младшего брата короля до площади Фонтет. Хотя к тому времени
Обновление церемониального пространства: праздники в Кане
роды возникают вне городских стен и растут сами по себе, словнозТФрз
няки. Показательно, что во время знаменитой процессии в празДнйК
Пятидесятницы члены городского совета всегда останавливались пере->
дохнуть у церкви святого Этьена и не входили, в отличие от остальные
участников шествия, в холмистое, с круто поднимающимися
улочками предместье Сен-Никола, а начиная с 1762 года некоторыеЛщ-
ховые корпорации также взбунтовались и отказались двигаться дальййяМ
Однако можно было бы предполагать, что шествия революционной'^^
ры выкажут больше признательности беспокойным жителям предИЬе4
тий Сен-Жюльен и Восель — хотя бы потому, что в первые дни ревсШЦ-1
ции здесь царило праздничное ликование: 28 июня 1789 года в преДМ^
стье Восель и стар и млад спешил украсить гирляндами из дубовых ВёУ-.
вей, роз и васильков треугольную пирамиду, воздвигнутую в честь HW1
кера.	кфэн
Подобное равнодушие к периферии, равно как и безусловное 1#рЩР
почтение, оказываемое юго-западной части городского пространС¥йй;
недвусмысленно говорит о жесткой иерархии и четком разделенийФУ1
рода на профанную и сакральную сферы. Одно из мест, которые прй'з#2
ник явно обходит стороной, — крепость; меж тем на протяжении:ШИ?8
столетия она, напротив, была целью торжественных новогодних
вий, направлявшихся с почтительными поздравлениями в мэрию
тадель, а с 1760 года заходивших и в здание интендантского ведомйва.
По всей видимости, XVIII век внес столь существенные измененной
облик Кана (здесь даже военные инженеры перестали защищать идейЯб
реконструкции городских стен, а на месте рвов было возведено мШйкё*
ство построек различного назначения), что крепость утратила статус&рч
хитектурной и зрительной доминанты. Однако в городском прострайИЦ
ве она по-прежнему воспринималась как своего рода барьер, тОЧКЙ’
куда упирается взгляд и куда можно совершить приятную прогулку.
Кроме того, она сохраняла и символическое значение. Свидетелйй>йб
тому — волнения июля-августа 1789 и ноября 1791 года: именно к|Крё*
пости, вопреки канонам революционного праздника, устремляЮАйй^й
поисках оружия жаждущие крови мятежные толпы из предместййлНе^
смотря на это (или как раз поэтому?) в церемониальные маршрута? кр0<
। 19?!aq
__________
ворота Милле уже не существовали, а незадолго до этого события была^дзр^-
шена и башня Шатимуан, маршрут следования этой депутации демонстрирует,
что представители власти еще стремились держаться внутри городской черты,
пусть даже воображаемой.	/оньцтэ
202
Глава шестая. Праздник и пространство
пость не попадает; о ней не напоминает ни одна деталь торжества, кро-
ме звуковой составляющей: из цитадели раздаются залпы артиллерий-
ских орудий, возвещающие о наступлении праздничного утра. В осталь-
ном же революционный праздник решительно поворачивается спиной
к былому воплощению силы и мощи.
Он игнорирует и другие места — к примеру, аббатства. К женскому
монастырю, обращенному в склад сена, ни одна праздничная процессия
и близко не подходит: впрочем, справедливости ради надо сказать, что
к предместью Сен-Жиль, где он располагается, даже нет сколько-ни-
будь приличной дороги. Мужской монастырь в июне-июле II года ожи-
вает, ибо его нарекают храмом Верховного Существа, — но, увы, нена-
долго. В церкви этого аббатства (она была выбрана, вне всякого сомне-
ния, по одной причине — из-за величественных пропорций главного
нефа, возведенного в XI веке) проводились церемонии, на которые, как
предполагали организаторы, соберется большая толпа, из-за чего могут
возникнуть давка и волнения. Здесь прошло и торжественное помино-
вение Мирабо (впрочем, народу стеклось столько, что многих все равно
вытеснили на площадь перед церковью), и праздник по случаю заклю-
чения мира в Кампо-Формио: декораторы скрыли главный алтарь за
рядом трехцветных знамен, и ликующую толпу уже не смущала са-
кральность избранной сценической площадки.
И наконец, процессии не обращают никакого внимания на большую
часть церквей — в первую очередь, разумеется, тех, что находятся в
предместьях. Но участникам праздника нет никакого дела ни до церк-
ви святого Юлиана (упоминавшееся выше шествие секции Гражданской
доблести равнодушно проходит мимо нее), ни до пребывающей в забве-
нии церкви святого Николая, где некогда заканчивалась процессия в
честь Пятидесятницы. Что же касается церкви святого Иоанна, распо-
ложенной на единственной улице Кана, которая может похвастаться
восьмиметровой шириной, то маршруты многих шествий действитель-
но пролегали вдоль ее слегка наклонной колокольни и портала, но об
остановке не было и речи, хотя при Старом режиме площадь перед ней
служила местом сбора ополчения и вообще играла в городе немаловаж-
ную символическую роль, сопоставимую с функциями крепости: в нояб-
ре 1791 года сюда устремились жители Восельского предместья, разгне-
ванные тем, что священник, не приносивший гражданской присяги, ос-
мелился служить мессу в этой церкви.
Подведем итог: революционные процессии, перемещавшиеся в про-
странстве Кана, задействуют только две из множества сакральных точек
Обновление церемониального пространства: праздники в Кане	203
города. Это церковь святого Петра с находящейся перед ней простор-
ной тридцатиметровой площадью, которую в течение XVIII столетия
последовательно освобождали от загромождавших ее строений (об
удобстве и соразмерности этой площади писал еще Юэ68 69). Здесь прохо-
дит заупокойная служба по Людовику XV, торжества по случаю корона-
ции Людовика XVI (подчеркнем: именно здесь, а не на Королевской
площади). Здесь в XVIII веке обычно устраивали иллюминацию68;
здесь самый старший из городских советников вечером накануне Ива-
нова дня подносил факел к одному из сотни сложенных из хвороста ко-
стров. Революция сохранила за этой площадью ее церемониальные
функции: на ней по-прежнему загораются огни, но только в кострах
вместе с хворостом пылают символы королевской власти и статуи свя-
тых; в церковь, преображенную при помощи обелисков и медальонов в
античном стиле, вступают торжественнейшие из революционных про-
цессий — в том числе шествие в честь Смерти короля. Вторая точка,
востребованная новым праздником, — церковь Ордена иезуитов, кото-
рая находится в напоминающем деревню квартале на берегу реки
Одон. На ней и останавливает свой выбор народное общество — как из
топографических (отсюда открываются разнообразные «перспективы»),
так и из эстетических соображений: по мнению совета коммуны, имен-
но здесь располагаются «прекраснейшие монументы города». Здесь, в
архитектурном сооружении, проникнутом пафосом Контрреформации,
под деревянной сенью, покрытой резными изображениями ангелов и
ангелочков, заседает и издает свои декреты народное общество; отсюда
же трогаются задуманные и устроенные им шествия II года.
Итак, праздник, в сущности, отменяет в городе религиозные симво-
лы, что, впрочем, трудно считать безусловным нововведением; он про-
сто придает радикальность мерам, начатым урбанистами в эпоху Про-
свещения: тогда во имя принципа удобопроходимости едва не была
снесена часовня Бель-Круа в конце улицы Экюйер (кюре церкви свято-
го Этьена спас ее буквально в последний момент). Эти идеи перекоче-
вали в арсенал революционеров, получив здесь поддержку в виде педа-
гогических теорий. Отсюда многочисленные случаи уничтожения сим-
волических объектов самой революции, лишь в малой степени скомпен-
сированные возведением новых: пропадает искусственная гора, скры-
68 Huet, Les Origines de la ville de Caen. Rouen: Maurry, 1706.
69 В частности, по поводу взятия Маренго, победы над англичанами в битве
при Сен-Каст, выздоровления дофина.
204
Глава шестая. Праздник и пространство
вавшая церковь Сен-Совер, исчезает дерево свободы, высаженное на
площади, где при Старом режиме стоял позорный столб, уходит в не-
бытие увитый лентами шест, установленный на Королевской площади
вместо статуи. Нельзя сказать, что символических вех мало: за десять
революционных лет на площадях и перекрестках Кана было высажено
в общей сложности тридцать одно дерево свободы. Но из всех этих де-
ревьев, кроме двух вышеназванных, лишь тополь у моста Свободы и зе-
леный дуб на Казарменной площади обладали достаточным символиче-
ским потенциалом: только возле них останавливались праздничные ше-
ствия или разыгрывались некие, пусть примитивные, спектакли. Как
это очень часто бывает, соорудив тот или иной монумент, люди револю-
ционной эпохи падали жертвами бедности воображения и не знали
толком, что с ним делать дальше.
Места же, которые революционное шествие избирает или даже изо-
бретает, все без исключения являются новыми. Это площадь Фонтет,
которая буквально перед началом революции обрела свой нынешний
облик (архитектура Дворца правосудия соответствовала самым актуаль-
ным тенденциям: решенный в стиле неоклассицизма высокий квадрат-
ный цоколь с колоннами отличался немалой выразительностью70). Это
Королевская площадь, которую обходили стороной традиционные про-
цессии — то ли потому, что она находилась на отшибе от главных улиц,
то ли из-за ее убранства, довольно бедного71 (скромность его сыграла на
руку революционному освоению площади, быстро утратившей монар-
хический характер72: 3 июля 1791 года отсюда была убрана статуя Лю-
довика XIV и на ее месте установили обвитый трехцветными лентами
70 Площадь Фонтет, однако, стала отправной точкой некоторых шествий (и
прежде всего процессии по случаю праздника 14 июля) не столько из-за симво-
лической насыщенности Дворца правосудия, сколько из-за того, что в них
принимали участие чиновники администрации департамента, здание которой
находилось здесь же.
71 Классический урбанизм эпохи Просвещения в Кане проявился довольно
умеренно; кроме того, сама площадь, недостаточно замкнутая, была лишена
камерности, устремляющей взгляды всех к центру — статуе короля.
72 Укажем, что выбор Королевской площади был продиктован еще одним
обстоятельством: в изящных классицистических зданиях семинарии размести-
лась городская администрация, а муниципальный совет избрал местом своих
заседаний церковь конгрегации эдистов, причем внутреннее пространство
церкви подверглось минимальным изменениям (были закрыты проходы из
главного нефа в трансепт).
Обновление церемониального пространства: праздники в Кане
205
шест и алтарь Отечества; вскоре пространство площади приобрело
больший драматизм в связи с тем, что в центре была воздвигнута пира-
мида-кенотаф — словно предназначенная для погребения восковой
куклы, изображавшей генерала Гоша). И наконец, Национальная ал-
лея73, где праздник чувствует себя просторно и свободно. Она, по-види-
мому, с давних пор считалась местом отдыха и прогулок; так, Юэ отме-
чал, что и дворянам «случается бывать тут летом»74.Так, здесь в сентяб-
ре 1725 года был устроен фейерверк по случаю бракосочетания Людо-
вика XV и Марии Лещинской. Но это место было избрано не только в
силу привычки, но и из-за своего чрезвычайно выгодного расположе-
ния. Данная точка города неизменно удостаивалась наивысших похвал:
совсем неподалеку, между городской стеной и Восельским мостом нахо-
дится покрытый яркой зеленью остров, окруженный двумя рукавами
Орна. Именно в эту сторону, согласно проектам инженеров дорожного
ведомства, должен был расти Кан, покоряя себе бескрайнюю и лишен-
ную выразительных черт внутреннюю территорию страны. Праздник
же обыгрывает в данной точке местоположение Кана с его отчетливо
«водяной» доминантой: здесь Орн распадается на три рукава, а притоки
Одона прихотливыми изгибами украшают окрестные луга; в погожие
дни празднеств 10 августа и I вандемьера здесь разыгрывались потеш-
ные морские сражения, лодочные состязания копейщиков, соревнова-
ния по плаванию — все это делало зрелище более многосторонним и
насыщенным.
Излюбленная точка Национальной аллеи — это, вне всякого сомне-
ния, угол, который образует Орн, распадаясь на большой и малый рука-
ва. Именно сюда устремляются все взоры: здесь для праздника в честь
Верховного Существа сооружается алтарь (всходя на него, матери под-
нимают младенцев к небесам); здесь же для праздника Свободы IV года
воздвигают королевский трон, а затем трон триумвира, где восседает
73 Необходимо заметить, что, покидая Королевскую площадь и двигаясь к
Национальной аллее, шествие проходило по Ярмарочной площади (подъезды
к ней и сами ее очертания незадолго до революции были переделаны и благо-
устроены), традиционному месту торговли и встреч, откуда открывался пре-
восходный вид на луга и реки, а также месту отдыха и развлечений: в юго-вос-
точной ее части размещается ярмарочный театр; здесь же в дни праздников
даются концерты. Однако площадь разграфлена цепочками каменных основа-
ний для ярмарочных палаток, что не позволяет празднику развернуться непо-
средственно на ней.
74 Huet, op. cit.
206
Глава шестая. Праздник и пространство
статуя Робеспьера. В V году на том же празднике этот сценографиче-
ский прием, ради свободы обзора и институционализации церемонии,
выворачивается наизнанку: на этот раз троны возведены «в лугах», а
угол в точке разделения реки на два рукава превращается в место, где
собираются зрители; здесь же устраивают временный амфитеатр, в ко-
тором восседают представители власти, а в VII году это место получает
официальный статус: начинается строительство постоянного амфитеат-
ра (предполагалось, что он будет увенчан алтарем) — материал для не-
го берут из развалин провиантских складов, расположенных на другом
берегу реки.
Понятно, что Национальная аллея, претерпевающая названные
трансформации, все чаще оказывается точкой, к которой устремляются
торжественные шествия; кроме того, именно сюда все ходят смотреть
различные зрелища (потешные сражения или фейерверки), не участвуя
при этом в каких-либо процессиях. Сакральная функция шествия, ко-
нечно, теряется, зато данная часть города, по соображениям как эстети-
ки, так и удобства становится местом отдыха и увеселений. Праздник
предпочитает не преобразовывать для собственных нужд старое про-
странство, а создавать новое.
Итак, в Кане свойственный людям революционной эпохи архитек-
турный волюнтаризм с успехом реализовался в праздниках. Освящен-
ные обычаем точки старого города отчасти сохраняют свой статус: гиль-
отину устанавливают на площади Сен-Совер, где раньше высился по-
зорный столб; на площади перед церковью святого Петра по-прежнему
горят костры. Но праздничные шествия лишь по инерции не расстают-
ся с давнишними маршрутами. В действительности устроители тор-
жеств мало заботятся о том, чтобы следовать традиции, и, в общем, пре-
успевают в этом. Празднику, ими изобретаемому, чужда память (в том
числе и о событиях революционного десятилетия), поэтому шествия об-
ходят стороной крепость, узниками которой в свое время были Приер
и Ромм, рынок и паперти церквей, где разыгрались многие сцены вос-
стания, аристократическую часть острова святого Иоанна, где в продол-
жение федералистского мятежа находились жирондисты, и крайне ред-
ко заглядывают в предместья — очаги народного гнева. Празднику уда-
ется, дистанцировавшись от истории революционного десятилетия, со-
средоточиться на той самой «расчистке» пространства, о которой мечта-
ли теоретики урбанизма, причем слово «расчистка» в данном контексте
допускает различные толкования.
Сопротивление Парижа
207
Сопротивление Парижа
Везде ли это было так легко? Можно ли было избежать «старых про-
странств» в Париже, где революционный праздник на каждом шагу
сталкивался с историей революции?
Творцы праздника здесь, как и в Кане, проводят последовательную
и твердую политику. Они обращаются с Парижем точно таким же обра-
зом: считают его открытым со всех сторон, абсолютно проницаемым
пространством. И потому шествия отдают безусловное предпочтение
градостроительным объектам, созданным в эпоху классицизма: Вен-
сеннской аллее, Аллее Королевы, новым мостам (в том числе закончен-
ному только что мосту Согласия, важнейшей перемычке, соединяющей
маршруты левого и правого берегов Сены), новым бульварам с их вели-
колепными деревьями, недавно сомкнувшимся в кольцо вокруг города
и отныне предназначенным для совсем иной, чем представлялось их
создателям, цели. Некоторые праздники целиком проходят в рамках
этого пространства, «чистого» и едва затронутого урбанизацией: 10 тер-
мидора VI года итальянские картины и скульптуры, медведи из Берна
и дромадеры движутся в торжественной процессии мимо садов в анг-
лийском стиле и хорошеньких домиков, украшающих южные бульвары,
не отваживаясь выйти за их пределы. Впрочем, есть и такие шествия,
которые трогаются в путь от Ратуши (церемония похорон Лазовского,
организованная Коммуной) или, подчиняясь силе конкретных обстоя-
тельств, углубляются в лабиринт улиц и переулков Рыночного квартала
(кортежу, сопровождавшему в Пантеон гроб с телом Мирабо, надлежа-
ло по пути посетить церковь святого Евстафия). В целом же можно ска-
зать, что организаторы праздников с большой неохотой следуют как
маршрутами, пролегающими по старому, историческому Парижу, так и
совершенно новыми маршрутами революционных событий.
В этом легко убедиться, обратив внимание на то, что центром притя-
жения многих процессий (кроме церемоний переноса праха того или
иного исторического лица в Пантеон, где путь определялся конечной
точкой шествия) была площадь Людовика XV75, которая, как представ-
лялось даже горячим поклонникам ее архитектурного облика, находи-
лась словно бы вне Парижа. Шевалье де Мопино, выбирая наилучшее
75 Площадь Людовика XV — нынешняя площадь Согласия, расположенная
между садом Тюильри и Елисейскими полями; в революционное время имено-
валась площадью Революции. — Примеч. перев.
208
Глава шестая. Праздник и пространство
место для возведения памятника, «долженствовавшего поведать гряду-
щим племенам об эпохе счастливой революции», предпочитает площа-
ди Людовика XV площадь Побед — подлинный центр делового, густо-
населенного Парижа, важнейший пункт на границе между старыми и
новыми кварталами, где нередко происходили и праздники предшест-
вующей эпохи, в особенности те из них, что сопровождались запуском
аэростата. Революционные шествия (за исключением двух76 77) обходят
площадь Побед стороной; для них важнее не географический, но мета-
физический центр города — а им, несмотря на свою удаленность от
сердца Парижа, становится Марсово поле, которому праздник Федера-
ции придал статус истинного символа национального единства.
Этот классический пункт назначения торжественных процессий ра-
нее был практически неизвестен парижанам, лишь незадолго до рево-
люции открывшим туда дорогу. Это «сельская местность»; она потому
так легко подчиняется церемониальным императивам, что представля-
ет собой именно «пустыню», покорную любым преобразованиям. Миш-
ле, считавший Марсово поле бесценным даром, доставшимся парижско-
му урбанизму в наследство от революции, превосходно это выразил:
«Если Империя имеет свою колонну, а монархия — Лувр, то памятни-
ком революции служит... пустое место. Ее монумент — песок, плоский,
словно Аравийская пустыня... Курган слева, курган справа, наподобие
тех, что возводили древние галлы, — вот сумрачные и смутные свидете-
77
ли славы героев...»
Впрочем, шествия слегка касаются и величественных архитектурных
сооружений эпохи классицизма. Траурный кортеж с гробом Лазовского
движется вдоль Лувра. Гипсовые постройки для торжеств в честь «Рес-
публиканского Единения» и Верховного Существа стоят перед дворца-
ми, спроектированными Мансаром и Габриелем, начисто их игнорируя.
Творения великих архитекторов никогда не превращались в составную
часть эфемерных декораций революционного праздника; их никогда не
подвергали никаким переделкам с тем, чтобы встроить их в празднич-
ное пространство. Нередко подготовка к торжеству велась таким обра-
зом, что нивелировала монархические черты в облике города: амфите-
атр, посреди которого на празднике Верховного Существа сгорало чу-
дище Атеизма, был возведен вплотную к Павильону Единства и скры-
76 Речь идет о пантеонизации Мирабо и празднике 9 термидора VI года.
77 Michelet, Histoire de la Involution franchise (предисловие к изданию
1847 года).
Сопротивление Парижа
209
вал его за собой, а служебные здания возле Национального дворца78
прятались за купами деревьев. На траурной церемонии в память о гра-
жданах, погибших при мятеже в Нанси, фасад Марсовой школы — тво-
рения Габриеля — был закрыт построенной рядом с ним галереей, а
взглядам зрителей надлежало устремляться в противоположную сторо-
ну: к алтарю Отечества, пирамиде, триумфальной арке, воздвигнутым
на другой стороне Марсова поля. Не имея возможности отрицать «боль-
шой стиль» городской архитектуры, праздник пытается, по крайней ме-
ре, заставить всех забыть о его существовании.
Ни в коей мере не соперничая с этим стилем, революционные празд-
нества просто отказываются от него, перемещаясь в деревню. Даже Бас-
тилию Паллуа в конце концов превратил в танцевальный зал на откры-
том воздухе, под сенью листвы, поскольку ни один из многочисленных
проектов памятника, который предполагалось воздвигнуть на ее месте,
так и не был одобрен (деятели революции утешились в данном случае
тем, что еще раз воздали хвалу красноречивости пустого пространства),
и при взгляде на нее отныне возникали только идиллические, «сель-
ские» ассоциации. По случаю апофеоза Вольтера ее превратили в Эли-
зиум Юлии: «Из-под камней росли лавровые деревья, кусты, побеги роз
и миртов»79. Впрочем, не одна Бастилия — весь город стремится в дни
празднеств преобразиться при помощи растительности. Венки, гирлян-
ды, зеленые ветви, воткнутые в землю перед дверью каждого дома, из-
гоняют прочь городской дух: «Казалось, Париж стал одним просторным
и великолепным садом...» У этого подобия сельской местности имеется
преимущество, которого лишена настоящая деревня: оно не предпола-
гает тайны. Тела Боннье и Робержо опускают в землю в импровизиро-
ванном лесу, спешно устроенном на Марсовом поле по случаю траурной
церемонии и свободном от всяких ассоциаций с лабиринтом. Взору
предстоит не слитная темная масса, но проницаемое со всех сторон про-
странство, прорезанное множеством тропинок; ходить по нему не-
страшно и безопасно. Но подобная театральная постановка возможна
78 Дворец Тюильри, служивший местопребыванием Людовика XVI и его се-
мьи после их переезда из Версаля в октябре 1789 года, после ликвидации мо-
нархии получил наименование Национального; здесь происходили заседания
Конвента. Три павильона (Главный, Флоры и Марсана), составлявших вместе с
дворцом единый комплекс, были переименованы в павильоны Единства, Ра-
венства и Свободы. — Примеч. перев.
79 См.: Conservateur d£cadaire, 30 messidor an II.
14 — 2872
210	Глава шестая. Праздник и пространство
где угодно-—не только в Париже, но и в любом другом городе. Этот
факт в очередной раз убеждает нас в том, что архитектурные проекты
революционных праздников совершенно безадресны.
Однако Париж сопротивляется. С попытками превратить его в иде-
альное, абстрактное пространство город борется недостаточной одухо-
творенностью некоторых пропорций80, узостью улиц81, сомнительной
репутацией ряда мест82 — словом, всей силой исторической инерции.
Кроме того, в его власти лишить праздник стечения народа: в отсутст-
вие зрителей торжественное шествие превращается в цепочку уныло
бредущих чиновников, до которых никому нет дела; им приходится ид-
ти скромными, не претендующими на размах маршрутами, а подчас и
80 Поэтому теряет свой церемониальный статус Площадь Ратуши: надо ска-
зать, впрочем, что сочинения, выходившие из-под пера урбанистов на протя-
жении XVIII столетия, последовательно ее дискредитировали, а многие архи-
текторы вообще предлагали перенести Ратушу в другое место (к примеру,
Штальц и Контанц считали, что она должна стоять на одной из набережных —
Малаке, Эстрады или Конти). В описаниях празднеств, происходивших в Ра-
туше при Старом режиме, подчеркивается ее недостаточная безопасность и
убожество внутреннего убранства. Так, Булле, рассуждая о праздниках, кото-
рые давали первые лица города в 1782 году, замечал, что торжеству надлежит
возвещать о «всеобщем счастье», меж тем как Площадь Ратуши столь тесна и
узка, что «с трудом вмещает экипажи короля и его свиты» (fioullee, op. cit.).
81 Именно по этой причине было принято решение о том, что траурный
кортеж, которому надлежало препроводить гроб с телом Марата в Пантеон,
начнет свое движение не из квартала, прилегающего к клубу Кордельеров, что
было бы естественно и логично. Дело в том, что соседние улицы, слишком уз-
кие и кривые, не смогли бы вместить сколько-нибудь значительное скопление
людей.
82 Подозрительными обычно оказываются места, обладающие глубиной,
всегда вызывающей неприязнь у тех, кто стремится контролировать горизон-
тальное пространство во всей его протяженности. Среди них, безусловно, Па-
ле-Руаяль, с которым в восприятии современников была прочно связана идея
некоего фантастического подземелья, куда ведут «норы» (двери лавок), «под-
вальные окошки, чрез кои можно увидеть весело отплясывающих девиц» (об
этом см.: Louis Sebastien Mercier, Paris pendant la Revolution. Paris: Poulet-Malassis,
1862), В 1790 году полиция предостерегает приехавших на праздник Федера-
ции делегатов от посещения этой «мрачной клоаки». В Пале-Руаяле должен
был состояться единственный праздник — торжество в честь Свободы 20 брю-
мера II года, но в итоге и его, согласно декрету департамента, провели в дру-
гом месте.
Сопротивление Парижа
211
вовсе прятаться. И наконец, что бы ни думали по этому поводу органи-
заторы, революция решительно изменила праздничный облик города.
В нем произошел некий сдвиг, неподвластный разумным, заранее про-
считанным намерениям людей; обозначились пути, предписанные кол-
лективной памятью о восстании. По дороге на Марсово поле народ про-
шел 13 июля 1789 года, но еще с некоторой робостью: тогда никто не
осмелился перейти через заполненные водой рвы, меж тем как на сле-
дующий день люди шагали куда увереннее и рвы уже никому не каза-
лись препятствием. Через год, в день торжества Федерации, по этой до-
роге символически шла вся Франция. Улицы и площади населены при-
зраками, насыщены образами. Как организаторам, составлявшим про-
граммы празднеств, было избежать встречи с этой живой, наглядной
историей, блистательной или мрачной? Разве триумфальная колесница
с прахом Вольтера может не остановиться на площади, где некогда
стояла тюрьма, в которой был заключен великий человек? Разве можно
похоронить Лазовского не на площади Карусели, куда он привел пушки
в день 10 августа 1792 года? Даже те места, которые в проектах празд-
ников зачастую описываются как абсолютные лакуны, пустыни, всяче-
ски сопротивляются подобной нейтрализации. Марсово поле, чистей-
ший артефакт, созданный революцией, все же не обладает той идеаль-
ной свободой, которую признают за ним распоряжения создателей тор-
жеств и о которой пишет Мишле: «Даже здесь, — восклицает Робеспь-
ер, — на сем алтаре, мы, увы, попираем ногами почву, пропитанную
[...] невинно пролитой кровью»83. О том же по прошествии длительного
времени (26 термидора VII года) вспоминает и Сьейес: «Здесь, на этом
самом месте собирались орды варваров, свирепых и кровожадных при-
шельцев»84. Идиллический аркадский луг революция превратила в «по-
ле смерти». Праздник, вопреки усилиям его организаторов столкнув-
шийся с трагизмом революции, отныне должен всеми силами от него
избавляться.
Отсюда колебание, ощутимое в множестве проектов: исчезают ли
зловещие следы, оставленные революцией, когда по ним ступает празд-
ник? Или же, напротив, они лишь делаются явственней? Порой ожида-
ния именно таковы, и именно это подразумевает Портьез, 20 мессидора
III года призывая провести праздник «прямо здесь», то есть на «покрас-
83 Le defenseur de la Constitution, № 9.
84 Sieyes, Discours й la celebration de 1’anniversaire du 10 Aout. Paris: Imp. de la
Republique, an VII.
14*
212
Глава шестая. Праздник в пространство
невшей от крови» трибуне Конвента и на площади Карусели, где соби-
рались зачинщики ужасных событий жерминаля и прериаля. Но быва-
ет и так, что организаторы празднеств, подчиняясь неистовой жажде
забвения, которой пронизаны даже самые амбициозные программы (в
частности, разработанная Робеспьером программа праздника в честь
Верховного Существа), пытаются удержать шествия вдали от мрачных
мест революционной истории: в таком случае праздник мыслится как
оборотная сторона мятежа. В городе, который революция определяет
целиком, без остатка, подобное пространственное решение, задуманное
или даже (как в случае праздника Верховного Существа) осуществлен-
ное, обречено на расплывчатость и неясность. Маршрут торжественно-
го шествия в праздник Свободы 9 термидора IV года, вполне классиче-
ский (он начинался на площади Бастилии и заканчивался на Марсовом
поле), обходит стороной площадь Революции, но не площадь Карусели,
куда в конце концов была перенесена гильотина.
Не значит ли это, что есть места, очищению не поддающиеся? Во
всяком случае, именно так воспринимается площадь Революции. Две
знаменитые головы, на ней отсеченные, еще раз падут, как известно, в
беспамятстве, наступившем вслед за событиями 9—10 термидора. Тер-
мидорианскому конформизму хотелось бы вспомнить о королевской
власти (чьи эмблемы будут сожжены на площади Карусели), но не о
конкретном Людовике (и потому праздники этой эпохи избегают пло-
щади Революции), о «тирании децемвиров» (ее эмблемы будут преданы
огню на Марсовом поле, видевшем триуф робеспьеризма), но не о Мак-
симилиане Робеспьере. Впрочем, это лишь конечная точка движения
вспять, начавшегося значительно раньше. Как бы случайная встреча
направляющихся на праздник членов Конвента с гильотиной произош-
ла 21 января 1794 года. Отвращение, которым проникнута произнесен-
ная на следующий день речь Бурдона из Уазы (как известно, под его
нажимом было принято решение, запрещающее Конвенту посещать
праздники, «чей ход и меры предосторожности не рассмотрены» зара-
нее), носит опережающий характер: оно предвещает расторжение сою-
за праздника и насилия; по мере того, как гильотина удаляется в вос-
точную часть города (на площадь Революции она, впрочем, однажды
еще вернется — для показательной казни Робеспьера) и устанавливает-
ся сначала на площади Сент-Антуан, а затем на площади Опрокинутого
трона (площади Нации), праздник подчеркнуто смещается к западу.
Даже масштабные процессии, устроенные монтаньярами, и те уже не
посещают площадь Бастилии (за исключением шествия в день «Респуб-
Сопротивление Парижа
213
ликанского единения»), а трогаются в путь от Тюильри, направляясь к
Марсову полю. Так рождается своего рода суеверный ужас, табу, кото-
рое вскоре будет наложено на площадь Революции; многочисленные
ораторы примутся развеивать его, пытаясь ответить на один и тот же
вопрос: как смыть это пятно? Возвести на площади памятник Согласию,
который, став знаком покаяния и в то же время примирения, притяги-
вал бы к себе мирных граждан? Оставить здесь «пустое место»? Подчас
бесов изгоняют весьма торжественным образом: на площади следует во
всеуслышание объявить, что она никогда впредь не станет местом каз-
ни (на этом настаивал Портьез); Конвент и в самом деле издает подоб-
ный декрет, но вербального очищения площади не происходит, по-
скольку торжественное оглашение декрета откладывается на неопреде-
ленный срок. Впрочем, это не помешает вскоре переименовать пло-
щадь Революции в площадь Согласия. Во всяком случае, эти дискуссии
иллюстрируют один тезис: город напоминает празднику о том, что в
нем есть пространства, исполненные мрачного, гибельного очарования,
и к ним лучше не приближаться.
Все сказанное свидетельствует о том, что история неожиданно вры-
вается в утопическую мечту. Утопия как таковая признает историю
только в форме мифологии: она периодически устраивает праздники в
честь некоего лежащего в ее основе великого события. Революционные
торжества быстро забывают о своей основополагающей дате: время в
эту эпоху движется с огромной скоростью, но оставляет между различ-
ными точками колоссальные разрывы, что было удивительно точно
подмечено Бальзаком85. Какой далекой кажется купель революции, ес-
ли смотреть на нее сквозь события, которые произошли потом и иска-
зили ее облик! В речах, разумеется, несложно совладать с трудностями,
возникающими из-за невероятной насыщенности революционной исто-
рии: можно сделать вид, что день 10 августа был призван всего лишь
дополнить собой день 14 июля; можно даже назвать дворец Тюильри
«Бастилией» («Бастилией 10 августа» или «Бастилией 92 года»), слив во-
85 «Тот, кто в наши дни читает историю французской революции, даже
представить себе не может, какими огромными интервалами отделяла тогда
человеческая мысль события, в действительности столь близкие одно от друго-
го. Жажда спокойствия и мира, которая после этих бурных потрясений ощу-
щалась всеми, вытеснила из памяти людей даже самые значительные события
недавних лет. История быстро старела, ибо возникали все новые жгучие инте-
ресы» (роман «Темное дело»; см.: Бальзак О. де. Собр. соч. в 15 т. Т. 11. М.,
1954. С. 358; перев. Е. Гунста).
214
Глава шестая. Праздник и пространство
едино время и пространство. Но программам подобная уловка дается
вовсе не так легко. Им необходимо ответить на вопрос о месте проведе-
ния праздника, а многие места непрерывно меняют свой смысл: аркады
Лувра и площадь Карусели, где Коммуна и Конвент оспаривали друг у
друга власть; Пале-Руаяль, ставший гнездом роялистов и потому утра-
тивший обаяние, которым он был овеян в первое революционное лето;
Дом Инвалидов, где растоптанный федерализм сделал подозрительным
самое слово «Федерация»; и, разумеется, площадь Революции. Все эти
места всякий раз необходимо завоевывать заново. Праздник пытается
подчинить пространство мечте о рациональном соположении картин,
об обратимости — история вторгается сюда с иррациональной последо-
вательностью своих событий, с необратимостью.
Пространство—время революции
Здесь ощущается скрытый провал, неудача; создатели праздников,
верные сыны Просвещения, считали пространство и время основой
единого феномена. Празднику, рожденному их фантазией, надлежало
превратить церемониальное пространство в эквивалент революционно-
го времени. Но действительность и не думала подчиняться их титани-
ческим усилиям.
Процессия есть искусство времени, но не в меньшей степени — ис-
кусство протяженности в пространстве; она отрицает одновремен-
ность86; порой от нее ожидают преобразования истории в пространство.
Вот, к примеру, какого мнения придерживается гражданин Жане87 от-
носительно праздника в честь Марата. Участь этого проекта печальна,
однако изложенные в нем соображения тем интереснее, что они каса-
ются не одного конкретного торжества, но претендуют на статус теории
86 Процессия заставляет зрителя избрать определенный наблюдательный
пункт и, следовательно, ограничить поле зрения. Эмили Броньяр, дочь знаме-
нитого архитектора, столкнулась с этим на собственном опыте; будучи трина-
дцати лет от роду, она, разумеется, стремилась увидеть все, что будет происхо-
дить на празднике Верховного Существа. Женщины, ее сопровождавшие, хо-
тели посмотреть только на сожжение Атеизма и твердо стояли на своем, то есть
собирались остаться в Тюильри; чтобы реализовать свой план, Эмили при-
шлось обманом ускользнуть от них и присоединиться к группе девушек, шед-
ших за колесницей Сельского хозяйства (/. S. de Sacy, Les Brongniart, op. cit.).
87/. B. Gence, Vues sur les fetes publiques et application de ces vues A la fete de
Marat. Paris: Imp. de Renaudiere-jeune, an II.
Пространство—время революции
215
праздников, и в особенности шествий. В тексте горячо отстаивается
идея подвижности; убежденный, как и все XVIII столетие, в том, что
«душу надлежит прежде всего поражать посредством зрения, ибо глаза
суть могущественнейший из наших органов», гражданин Жане считает,
что «по всей длине процессии необходимо разместить, словно в живой
картине, известное число главнейших событий жизни великого челове-
ка, изложить их в надписях и красноречивых символах, создать из них
несколько следующих друг за другом групп». Он приводит множество
технических и педагогических аргументов, напрямую восходящих к
сенсуализму и призванных превратить шествие в правильный и точный
язык зрительных образов. Каждая из групп, передающая свою идею,
которую уместно было бы выразить в отдельной надписи, должна быть
тщательно обособлена от других; впрочем, здесь следует соблюдать ме-
ру, дабы избежать чрезмерного дробления: лучше всего было бы «не
смешивать объекты, но и не распылять их», «... не отрывать друг от
друга, но и не сваливать в кучу впечатления и мысли, пробуждаемые
различными группами...» И наконец, надлежит придерживаться «ров-
ного и скорее медленного, чем торопливого» темпа процессии — с тем,
чтобы глаза успевали «пробежать по картинам» и, следовательно, по-
стичь и усвоить преподносимые в них уроки.
Однако, прочитав рекомендации касательно праздника Марата, труд-
но не усомниться в том, что при помощи подобного движения можно вы-
разить идею развития и вырваться из тисков чистой линейности. Дело в
том, что шествие, вопреки словам Жанса, проносит через пространство
вовсе не изложенные в хронологическом порядке события жизни Мара-
та, но «нарезку» из мифологических сцен — это абсолютно плоская ап-
пликация, по определению не обладающая глубиной. Перед зрителем
«апофеоза» должна в первую очередь продефилировать «группа общест-
венных добродетелей Марата». Колесница, их везущая, покажет (причем
картины будут предусмотрительно снабжены пояснительными надпися-
ми) Марата, грозящего трону тирана, разоблачающего генералов-преда-
телей или погруженного в ученые занятия. Затем будет двигаться «груп-
па добродетелей частных», где зрители увидят, как великодушие и мило-
сердие Друга Народа проявлялось в повседневной жизни. Вслед за ней
явится колесница «вознаграждений», везущая венки и почести, коих Ма-
рат был удостоен за свои добродетели. Последней едет колесница «при-
меров» — несколько групп, каждая из которых состоит из лиц одного
возраста и может проиллюстрировать собой какой-нибудь поучительный
пример из биографии Марата. Если у кого-то еще оставались сомнения,
216
Глава шестая. Праздник и пространство
здесь они должны развеяться: процессию завершают возрастные группы,
а в их непрерывности воплощено повторяющееся время. Следовательно,
шествие в честь Марата — реестр мифов и образцов, и группы в нем свя-
заны исключительно по смежности. Перед нами, в сущности, не столько
процессия, сколько скульптурный фриз, созданный воображением не ре-
жиссера, но архитектора. Здесь «работает» педагогическое время: без не-
го нельзя удержать в руках различные фрагменты зрелища, но никакого
отношения к изображаемому оно не имеет. Предлагаемая им линейная
последовательность — это просто порядок чтения.
Все еще больше усложняется, когда на месте человека, которого всегда
(особенно после его смерти) можно описать и определить при помощи
мифологических картин, оказывается революция, коей надлежит поста-
вить спектакль по собственным мотивам. Рассмотрим одну из множества
программ, где недвусмысленно дает себя знать стремление скрестить в
рамках праздника пространство Парижа с временем революции. Это раз-
работанная Давидом программа торжества в день 10 августа 1793 года88.
По замечанию Мишле, тот праздник был «пятиактной историей револю-
ции», развернутой перед парижанами поочередно в пяти местах: сначала
у Бастилии, затем на небольшой площади Пуассонньер, на площади Ре-
волюции, у Дома Инвалидов и, наконец, на Марсовом поле.
Начало и финал этой истории — обязательные фигуры революцион-
ной риторики. Отправной пункт шествия — Бастилия, крепость, пре-
вратившаяся в мирный сельский уголок: этот прием позволяет и
скрыть, и дополнить смысл события. Скрыть потому, что от историче-
ского дня 14 июля не осталось ничего, кроме развешанных «через опре-
деленные промежутки» табличек, о нем напоминающих; дополнить —
символически, поскольку пустое, вакантное место, «чья красота будет
88 Праздник проходил в то время, когда республика, по словам Барера,
представляла собой «гигантский осажденный город». Официальные резоны
его проведения —- принятие новой Конституции, годовщина 10 августа — не
более чем поводы. Стоя лицом к лицу с федерализмом, необходимо утвердить
национальное единодушие. И потому церемониал праздника, колеблющийся
между несколькими соперничающими интенциями, в целом стремится вопло-
тить это единодушие: председатель Конвента на алтаре Отечества связывает в
один пучок пики (до этого все представители первичных народных собраний,
двигавшиеся в процессии, несли по одной пике). Это «республиканское едине-
ние» произвело на очевидцев сильное впечатление, о чем свидетельствуют га-
зеты и брошюры той эпохи. Современникам казалось, что они наконец воочию
увидели «великую красоту», о которой возвещала революция.
Пространство—время революции
217
явлена в пышности окружающей природы», позволяет разыграть спек-
такль о великом революционном крещении. Вода, которая струится из
«могучих грудей» огромной статуи и подносится делегатам первичных
собраний в одной общей чаше, есть символ нового рождения. О возвра-
щении к истокам, буквально повторяя слова Давида, настойчиво напо-
минал Эро де Сешель в речи, произнесенной у Бастилии в день празд-
ника: «Очам Предвечного предстанут люди равные, связанные братски-
ми узами — такие, кои некогда были сотворены его божественными ру-
ками...» Симметричным образом Марсово поле, конечная точка следо-
вания процессии, указывает на завершение революции. Прибытие туда
частей шествия символизирует ее вход в тихую гавань; распоряжения
программы недвусмысленно свидетельствуют о своенравном отрицании
времени, оборачивающемся непониманием того, что революция спо-
собна непрерывно порождать новые события: приношения, возлагае-
мые на алтарь, клятва, связывание копий в один пучок, препоручение
ковчега с конституцией заботам народа. Группы участников процессии
должны продефилировать под портиком; он, в свою очередь, также бу-
дет «украшен лишь тщанием природы». Скрытые под густой листвой,
увитые одинаковой трехцветной гирляндой, к которой прикреплен ва-
терпас, две несущие колонны этой арки в буквальном смысле являются
«термами», пограничными столбами революции.
Огромное большинство программ не идет дальше начальной и ко-
нечной точек, Давид же весьма оригинальным и интересным образом
вводит в промежуток между ними историю революции. Три ключевых
сцены, три остановки, на которых они разыгрываются, три разных на-
бора режиссерских приемов: так, кратко и весьма убедительно, излага-
ется эта история. Вслед за не локализованным во времени крещением
(Бастилия) Давид переходит к событиям 5—6 октября 1789 года—шаг
совершенно нетривиальный и, по-видимому, в истории революционно-
го праздника уникальный. Но где же он о них рассказывает? На площа-
ди Пуассонньер, куда героини тех дней уж точно не заходили. Про-
странственный сдвиг бросает тень произвольности на всю режиссуру
данного эпизода; его нарочитая ирреальность, разумеется, не ускольз-
нула от современников, которые в один голос просили перенести воз-
двигнутую здесь триумфальную арку, важнейший элемент торжествен-
ной церемонии, в другое, более соответствующее место. Проект Дави-
да, впрочем, не совсем чужд реализма: героини событий 5—б октября
появятся на площади, «восседая на пушках, как оно и было в те дни». И
все же: смогут ли зрители понять, что перед ними именно участницы
218
Глава шестая. Праздник и пространство
похода на Версаль, доставившие короля в Париж? Хотя в руках у них
зеленые ветви и трофеи, смысл которых, с точки зрения Давида, «ясен
без обиняков», газеты тех дней высказывают по этому поводу сомнения.
Речь, произнесенная Эро де Сешелем на площади Пуассонньер 10 авгу-
ста, также не могла развеять недоумение, поскольку оратор лишь взы-
вал к свободе и в духе утопии рассуждал о роли женщин в рождении ге-
роев. Изложение событий будет препоручено надписям на триумфаль-
ной арке: оторванное от истории зрелище в очередной раз передаст
свои полномочия текстам.
Двигаясь от бульвара Пуассонньер к площади Революции, где долж-
на пройти торжественная церемония в ознаменование дня 10 августа,
шествие преодолевает пространство, символизирующее три историче-
ских года. О новом событии Давид пишет очень энергично, причем
термины, к которым он прибегает, свидетельствуют об усилиях, прила-
гаемых им к соединению даты и места: «Граждане! сейчас мы прибли-
зились к бессмертному, немеркнущему дню 10 августа». На самом же
деле кортеж «приблизился» к площади Революции — месту, также вы-
бранному словно бы по произволу (логичнее было бы остановиться на
площади Карусели). Однако в революционной памяти 10 августа слива-
ется в одно целое с 21 января. Только физическое уничтожение короля
может довершить его социальную смерть; она же, со своей стороны, по-
зволяет в полной мере понять, что казнь Людовика была, в сущности,
актом милосердия по отношению к нему. Именно таким образом Давид
и поясняет сделанный им выбор: «Вспоминать о тиране надлежит на
том месте, где его не стало». В день праздника Эро де Сешель, преда-
вая, как то предписывала программа Давида, память о тиране публич-
ному поношению, развивает все ту же тему: «Здесь меч закона обру-
шился на тирана». Но ничто на площади не напоминает о короле; на
его месте (или, точнее, там, где ранее стояла статуя Людовика XV) мир-
но возвышается украшенная свежей листвой скульптура Свободы: так
перед фасадами павильонов, созданных Габриелем, вновь вырастает
«лесочек», который наверняка пришелся бы по сердцу Дидро и был бы
им сохранен, «если бы ему пришлось разбивать площадь Людовика XV
на ее нынешнем месте». Пышная растительность изглаживает воспоми-
нания о мучениях и смерти; короля, или, скорее, королевскую власть
следует искать в другом месте, в привычных атрибутах революционных
праздников — пугалах, свитках пергамента, коронах, которые, согласно
отработанной драматургии, сгорают в «очистительном пламени», в то
время как тысячи птиц, взлетая вверх, поднимают к небесам транспа-
Пространство—время революции
219
ранты с «некоторыми статьями из Декларации прав человека». Этот
живой фонтан притягивает взгляд зрителя и заставляет его отвлечься
от мрачного средостения революционной истории.
Еще один промежуток, которому Давид не придает никакого значе-
ния, еще один отрезок времени, и вот Дом Инвалидов. Чистейший про-
извол господствует и в выборе этого места, где воспоминанием должна
быть почтена победа над федерализмом — финальная буря революции,
последние судороги борьбы, по окончании которой она может наконец
торжествовать свое завершение. В этом последнем случае разрыв между
праздничным антуражем и исторической реальностью особенно глубок
(впрочем, тому есть и очевидные причины). Что видит зритель? Колос-
сальную гипсовую статую Геркулеса (французский народ), попирающего
выпозшую из болота гидру — надменный федерализм. Как современни-
ки дешифровали данную аллегорию? «Газета республиканского общества
искусств» (Journal de la Society republicaine des arts) вскользь упоминает о том,
что образ остался непонятым и подвергся осмеянию. Эро де Сешель счел
необходимым подчеркнуть: «Французский народ! Сей исполин, могучей
рукой соединяющий и связывающий департаменты в один пучок, — это
ты. Сие чудище — федерализм...» Во всяком случае, о 31 мая здесь не го-
ворится ни слова.
Из всех известных нам программ детище Давида, вероятно, отчетливее
прочих стремится вписать себя в революционное время. Но средства, к ко-
торым прибегает автор, не позволяют ему достичь цели: выбор места в
большинстве случаев произволен; режиссерские приемы аллегоричны89;
89 «Газета республиканского общества искусств» в выпуске от плювиоза II го-
да пишет о том, что народ, взирая на эти картины, колебался, испытывал заме-
шательство, и приводит разговор некоего парикмахера с неким архитектором
в день праздника 10 августа. Архитектор подробно разъясняет собеседнику
смысл различных сценографических приемов, но парикмахер возражает: «Не-
смотря на все, что ты рассказал мне о храме, алтаре и термах, стоящих у входа
на Марсово поле, не могу не выразить тебе своего удивления. Почему те, кто
распоряжался устройством праздника, питают такую привязанность к этим
фигурам, кои, по твоим словам, выполнены в египетском стиле? Я бы хотел
знать, почему на голове у той женщины, которую я вчера видел на площади
Бастилии, такой убор? Мы же французы, а нас — под тем предлогом, что наши
нравы и памятники пришли в негодность — желают сделать египтянами, гре-
ками, этрусками; я думаю, что мы должны превзойти все эти народы, и уверяю
тебя, гражданин художник, что я бы предпочел фигуру, которая рождается в
моем воображении при взгляде на красоты природы...»
220	Глава шестая. Праздник и пространство
эпизоды излагаются чересчур общо, без деталей: трудно понять, что,
собственно, празднуется и почему; разные события передаются одина-
ковым образом; действо в целом статично: процессия проходит мимо
растаптывающего федерализм Геркулеса, чья поза полна силы, но на-
чисто лишена динамики; в тех точках, где что-то все-таки происходит,
постановщик прибегает к слишком избитой драматургии появления-ис-
чезновения. Пока шествие движется от остановки к остановке, зрители
успевают забыть о том, что им только что было показано; с другой сто-
роны, события, разыгрывающиеся на этих остановках, едва ли можно
назвать новыми и удивительными, что вкупе с излишне длинными про-
межутками не позволяет установить между ними никакой преемствен-
ной связи. Давид свел историю к хронологии, и потому генезис разных
событий постичь невозможно. Сам художник прекрасно это понимал и
хотел даже выстроить «просторный театр, в коем посредством пантоми-
мы были бы представлены главнейшие происшествия революции». В
реальном празднике 10 августа это намерение практически не отрази-
лось90, однако само по себе оно хорошо демонстрирует, насколько шест-
вие, задуманное Давидом, не было предназначено для выявления смыс-
ла прошедшего: программа оперирует внешними признаками времени,
но не его значениями.
Чем вызвана эта неудача? Пожалуй, не столько неспособностью сов-
ладать с пространством (с ним, как мы видели, революционный празд-
ник зачастую обращается смело и даже дерзко), сколько неумением
заставить это пространство говорить о революции. Создателям празд-
ников не удается вообразить, как из одного эпизода может рождаться
другой; с их точки зрения, все эти эпизоды — лишь отголоски осново-
полагающего события, неспособные исказить Великую и Неизменную
Сущность Революции. Камнем преткновения для них оказывается рево-
люционное время: в идеальном понимании революция разрастается, но
превратиться во что-то другое не может.
90 Участникам торжества был показан только один отрывок под названием
«Осада Лилля».
Глава седьмая
Праздник и время
Время, впрочем, было не только формальной рамкой, в которой раз-
ворачивались революционные события, но и материалом, с которым ре-
волюция упорно работала. Чтобы в этом убедиться, достаточно взгля-
нуть на папки с архивными документами: как только вводится иная ор-
ганизация времени, они буквально распухают на глазах. Это республи-
канское мероприятие неизменно именуется «великим», с чем трудно не
согласиться, если принять во внимание, каких усилий оно потребовало
и сколько документов произвело на свет божий. Необходимо было при-
думать новый способ чередования отдыха и труда, взять на заметку тех,
для кого единицей сочетания работы и покоя по-прежнему оставалась
неделя; отсюда целый поток полицейских бумаг (доносов, материалов
следствия, сведений о наказаниях), которые касаются двух тесно свя-
занных правонарушений: отказа работать по воскресеньям и нежела-
ния праздновать декади1. Необходимо было отменить традиционные
1 Неисчислимы свидетельства того, что в обыденном сознании между вос-
кресеньями и декади пролегала бездна, и потому мы ограничимся единствен-
ным примером. В VII году комиссар полиции города Шатору пишет в муници-
палитет коммуны: «Народ отдыхает только по бывшим воскресеньям и празд-
никам, означенным в старом календаре; в эти дни все без исключения лавки и
мастерские, как внутри домов, так и в отдельно стоящих зданиях, заперты на
замок; в местах же общественных, как то: на бульварах, в кафе, бильярдных за-
лах, кабачках и так далее — наблюдается наплыв публики; многолюдные тол-
пы собираются на улицах и в парках и устраивают там игру в шары, нарушая
тем самым ваше предписание. Зато в дни, завершающие декаду, мелкий ремес-
ленник запирает свою мастерскую и работает в жилых комнатах. Купец также
занимается своими делами в доме; владельцы мастерских покрупнее, находя-
щихся вдали от оживленных улиц, вообще не закрывают свои предприятия;
то, что производится только на открытом воздухе, а именно возделывание зем-
ли, каменные и плотницкие работы, прядение шерсти и другое, равным обра-
зом не прерывается ни на миг; для защиты лиц, не повинующихся закону, и
сокрытия от меня их деяний составилась своего рода коалиция. Заранее пре-
дупрежденные другими гражданами о времени, когда я обхожу вверенную мне
территорию, они исчезают так проворно, что я даже не успеваю их заметить и
зачастую нахожу лишь брошенные ими инструменты...»
222
Глава седьмая. Праздник и время
праздники, установленные «в память об упомянутых в Священном пи-
сании событиях»; отсюда бесконечные препирательства с теми, кто не
хочет от них отступаться, и теми, кто в силу профессии имеет дело с да-
тами, — с юристами, нотариусами, владельцами типографий (послед-
ним удается продать выпускаемые альманахи только в том случае, если
в них есть перечень празднеств, дорогих сердцам «привыкшего к рути-
не людского большинства»2). Требовалось также подстроить новое вре-
мя к ритму республиканских праздников; отсюда весьма резкая пере-
писка комиссаров с муниципальными чиновниками: те и рады бы что-
то сделать, но им отчаянно не хватает людей, денег, убежденности.
Вместе с лавиной документов, порожденных стремлением создать «вре-
мя Республики», следует рассматривать и неисчерпаемо богатые анналы
свар и дрязг, возникших в ходе согласования двух календарей или свя-
занных с местной спецификой: к примеру, некоторые священники ре-
шились передвинуть мессы на дни декади, а их коллеги из соседних
кантонов наотрез отказались это делать. Глобальный сдвиг повсюду се-
ет ссоры и представляет собой тем более иронический парадокс, что пе-
реход на новый календарь должен был упростить жизнь: так его пре-
подносила власть, так он воспринимался многими.
Перед нами свидетельство поражения? Безусловно. Однако нельзя
упускать из виду и то, что люди исследуемой эпохи проявляли в данном
отношении сплоченную волю. И потому обратимся сейчас не к достиг-
нутым результатам, а к тому, чем было продиктовано все предприятие:
революционеры не могли не ощущать иррациональной власти календа-
ря над умами; с их точки зрения, он действовал подобно «талисману». В
этом смысле новый календарь был, по тонкому наблюдению Жозефа де
Местра, «заклинанием». И Ромм, и Фабр д’Эглантин были убеждены,
что занесением в календарь всякое событие «освящается», и хотели про-
тивопоставить одному талисману другой. Это одержимые реформаторы,
уверенные в том, что переделке подлежит всё. Сначала нужно донести
до сознания людей мысль о разрыве, произведенном революцией в хо-
де времени, без всяких обиняков заявить о том, что эра Республики ни-
чем не походит на эру королей, то есть обозначить абсолютное начало.
Далее, опираясь на достигнутые результаты, необходимо расставить во
времени церемониальные вехи, иными словами — избрать предметы
или события, достойные почитания. Наконец, следует изобрести надеж-
2 См. письмо типографа из Иссудена от 21 термидора VII года (Arch, dep.,
Indre L 300).
Начинать
223
ное средство борьбы с непредвиденными изменениями, способ увекове-
чить революцию наперекор времени. Ритм каждого из названных эта-
пов задается праздником. Именно ему поручается начинать, распреде-
лять, чтить память, завершать. Но успеха он добивается не везде.
Начинать
Начать республиканскую эру с праздника, утвердить новое время не-
оспоримым образом и продемонстрировать, что история отправляется в
своем течении от некоего основополагающего деяния — такое перво-
очередной важности дело предстоит законодателям. Нужна «точка опо-
ры, к коей отныне можно будет возводить все прочие события»3. Эта
потребность не терпит длительных прений. Комитет народного образо-
вания, впрочем, рассматривал весьма убедительные доводы в пользу то-
го, что начинать все с чистого листа нет необходимости; произведя не-
обходимые подсчеты и еще раз проверив хронологические таблицы,
можно подстроить прежнюю эру к ритму республиканского времени.
Но сколь бы соблазнительной ни казалась такая «утилизация» прошло-
го людям, пекущимся о том, чтобы даже зло служило благу, «старое ис-
числение времени» было бессильно против магии абсолютного начала,
против непреодолимого желания обозначить разрыв, против твердого
намерения жить в исключительной, ни на что не похожей истории: с
началом революции время стало иным не только по ритму, но едва ли
не на ощупь. Разве допустима мысль о том, что от старого времени к но-
вому можно перейти спокойным, размеренным шагом? Конвент счел
неуместным дальнейшее обсуждение вопроса. К тому же и выбор от-
правной точки, и праздник по этому поводу задаются одним уникаль-
ным обстоятельством. Как напоминает Ромм4, год можно начать двумя
3 Articles compiementaires de la Constitution, proposes par P. F. Charrel, depute
du departement de 1’Isere a la Convention nationale. Paris: Imp. nat., an III.
4 Впрочем, этот проект периодически возрождался вплоть до конца рево-
люционного десятилетия. См., например, датированное 12 термидора VI года
«Мнение Шерлока о проекте резолюции касательно республиканского кален-
даря» (Opinion de Sherlock sur le projet de resolution relatif au calendrier republi-
cain. Paris: Imp. nat., an VI). Шерлок предлагает все события соотносить отны-
не с республиканской эрой: «Итак, вместо того, чтобы говорить, что Лисипп
жил в IV веке до Рождества Христова, мы скажем, если будет принята вноси-
мая мною поправка, что сей художник жил в XXI веке до начала республикан-
ской эры...» В том же VI году аргументы, которыми оперировал Ромм, были
224
Глава седьмая. Праздник и время
способами: или ведя отсчет от определенного сезона, или отталкиваясь
от какого-либо исторического события. Но республиканцам-реформато-
рам такие колебания чужды: сама история взяла на себя труд указать
им надлежащее время года. Сравнительные достоинства дней равно-
денствия и солнцестояния им обсуждать нет нужды: ведь Республика
была провозглашена в день осеннего равноденствия. В своем докладе
Ромм3 постоянно возвращается к этому чудесному совпадению: «в один
и тот же день» солнце осветило одновременно оба полюса, а факел сво-
боды озарил французскую нацию. «В один и тот же день» солнце пере-
шло из одного полушария в другое, а народ — от монархического прав-
ления к республиканскому. Ромм перечисляет все символические схож-
дения, проистекающие из того, что история людей пересеклась с исто-
рией небесных светил. К тому же осень — пора изобилия и благоденст-
вия; египтяне, например, считали, что именно осенью земля возникла
из первоначального хаоса6, Иными словами, всё спешит подтвердить
очевидную истину, которой суждено подчинить себе будущее: по мысли
Ромма, праздник вступления в новую эру станет для грядущих поколе-
ний одним из наиболее чтимых.
Вот почему день 1 вандемьера занимает в системе революционных
праздников особое место. Для законодателей эта дата, как и 14 июля,
вновь пущены в ход теми, кто хотел подчеркнуть разрыв с прошлым; по их
словам, нет никакой надобности реформировать хронологию старого мира;
«нам следует уважать разнообразие календарей, кои подобны памятникам, со-
хранившимся в исторических анналах каждого народа, или маякам, горящим
в ночи столетий, озаряющим и открывающим для нас великие исторические
эпохи...» (Rapport de Lenoir-Laroche au Conseil des Anciens, sur 1’annuaire de la
R£publique. Paris: Imp. nat., an VI).
® Следует помнить также, что Ромм энергичнее всех указывал на то, сколь
«безнравственно и скандально» было бы в эру республики пользоваться теми
же образцами календарей, которые были в ходу при королевской власти: «Не-
ужели нам придется смотреть на те же самые таблицы, которые в прошлом бы-
ли выгравированы иглой подлого льстеца и содержали в себе напоминание о
превозносимых преступлениях королей, пусть даже сейчас за их исполнение
возьмется мастер свободный и ревностный, и узнаем мы из них о презрении,
которым сии деяния сейчас покрыты?» (Rapport sur Гёте de la R£publique, par
G. Romme. Paris: Imp. nat, s. d.).
6 Таким образом, к выбору 1 вандемьера в качестве начальной даты нового
летосчисления подталкивает всё: и ход небесных тел, и время года, и тради-
ции древних народов, и течение событий. Ромм особенно подчеркивает, что
такая гармония не может не устремлять «всю нацию к новому порядку вещей».
Начинать
225
воплощает идею начала. Но если 14 июля открывает собой историю,
полную тревог, то 1 вандемьера восходит заря истории, текущей соглас-
но законам природы7. Это республиканский Новый год, и на него, по
единодушному мнению творцов календаря, будут перенесены традиции
старого 1 января; он освящает социальное возрождение французов и
придает жизни республики мирную регулярность движения звезд. Эта
надежда прочитывается в деталях праздничных церемоний. Эмблема-
тика 1 вандемьера, очевидно, «небесна»: в процессиях за колесницами
времен года следуют колесницы солнца; ввысь поднимаются аэростаты,
а солнце вступает в знак Весов.
Вот необычное шествие в Орийяке, придуманное муниципальной
администрацией департамента Канталь: «В сей миг появится сияющая
и великолепная колесница, влекомая двенадцатью лошадьми, — колес-
ница солнца; перед нею будут двигаться знаки зодиака и часы, в соот-
ветствии с их новым порядком; рядом с нею будут идти юные граждан-
ки в белых одеждах, кои представят нам дневные часы; гражданки, рав-
ным образом облаченные в белое, но с накинутой темной вуалью, — ча-
сы ночи; на колеснице все увидят гения Франции, который еще дрем-
лет под покрывалом, усеянным королевскими лилиями, и время от вре-
мени меняет позу; муниципальные чиновники прошествуют во главе
процессии в знак их неусыпного попечения о народном благе; они бу-
дут, подобно городу, разделены на секции; граждане разного пола и
возраста пойдут отдельно друг от друга; дети и женщины будут покры-
ты вуалью в знак того, что их пробуждение еще не вполне соверши-
лось...»
Итак, заря умиротворенной истории сопрягает два типа законно-
сти: одну естественную, природную, другую — историческую, или
же юридическую. Вторая займет существенное место и в торжествах
эпохи Директории, где праздник 1 вандемьера будет связан не только
с установлением Республики, но и с принятием Конституции III года;
это новое начало будет подверстано к прежнему и удвоит сакральность
рождения республики. Современники много писали о «безупречном
согласии, кое в истории Французской революции господствует меж
7 «Сей годичный праздник, столь сообразный движению солнца, усвоит се-
бе его черты, а значит, люди приурочат к нему старинные обычаи празднова-
ния первого дня нового года» (Discours du comissaire du directoire executif prts
1’administration centrale d’Aurillac, le ler vendemiaire an VI // Arch. d6p„ Cantal,
L 648 bis).
15-2872
226
Глава седьмая. Праздник и время
латой основания республики и датой принятия Конституции»* 8, и о том,
что на день 1 вандемьера приходятся сразу две памятные даты9. Пожа-
луй, во всех этих предосторожностях и прилежно подчеркиваемых сов-
падениях просматривается охватывавшее современников жутковатое
ощущение того, что их жажда начать всё с чистого листа в принципе не
поддается разумному обоснованию. Такая мысль волей-неволей прихо-
дит в голову, когда читаешь бесконечные рассуждения, твердящие о
том, что природа спешит на помощь истории. Революционный кален-
дарь, несомненно, есть дело рук человеческих. Но люди, за него взяв-
шиеся, просвещены и «наблюдают естественный ход вещей». Вот этот
прием, несомненно, способен замаскировать искусственность всего
предприятия, стереть следы вмешательства реформаторов, живущих в
чересчур уникальной истории. А не проделать ли такую операцию с ре-
волюцией в целом? Как мы надеемся показать далее, законодатели бу-
дут упрямо строить систему памятных дат республики именно на этом
основании.
Распределять
Календарь и учреждение праздников слиты неразрывно: всякий ка-
лендарь по определению является календарем праздничных дат. Одна-
ко в традиционном календаре царит невообразимый хаос. Эта идея ро-
дилась не в революционную эпоху, а значительно раньше: целое столе-
тие с горечью об этом твердило. XVIII век полагал также, что за беспо-
рядком скрыта система, погрузившаяся, несмотря на свою очевидную
простоту, в забвение: изначально праздники были связаны с повторе-
нием солнечных и лунных циклов и должны были обозначать границы
времен года. Из сочинения Никола Буланже «Античность как она есть»,
ставшем настольной книгой многих людей той эпохи, явствовало, что
если бы в свое время этот принцип удалось сохранить, то мало что мог-
ло бы сравниться со строгим благородством праздников. Но «сей перво-
* N. Parent-Rial, Motion d’ordre tendant й faire consacrer, par la fete du ler ven-
d£miaire, 1’accord parfait qui existe dans 1’histoire de la Revolution frangaise. Paris:
Imp. nat., an VII.
8 П. Ф. Шаррель развивал следующую идею: необходимо сделать празднич-
ным день, в который республика при помощи конституции появилась на свет,
«дабы память о нем, таким образом надежно защищенная от всяких посяга-
тельств, наверняка бы дошла до будущих поколений» (Р. F. Charrel, op. cit.).
Распределять
227
битный порядок», по мысли Буланже10 * * * * *, давно подвергся искажению:
«Можно сказать в целом, что на протяжении двух тысяч лет у всех на-
родов мира праздники разбросаны по календарю без вкуса, без поряд-
ка, без цели, без всякой законодательной идеи и представляют собой
лишь следствие стечения многоразличнейших случайностей и ложных
принципов». Что же делать с этим нагромождением обычаев, не под-
дающихся разумному объяснению? Нужно заменить их более понятны-
ми и равномернее распределенными в рамках года праздниками. Они
станут высшими временными точками, которые будут придавать смысл
обычному, повседневному времени; они будут творить время и управ-
лять им, задавая ритм социальной жизни. Нельзя не заметить, что
стремление по-новому организовать праздничный календарь было про-
диктовано не одной голой антирелигиозностью. Скорее здесь налицо
было желание, руководствуясь соображениями порядка, расчистить от
валежника лес обычаев. «Античность как она есть» сурово порицала па-
пу Григория XIII (Ромм в своих инвективах в его адрес пойдет по уже
проложенному Буланже пути) и ставила ему в вину возмутительную не-
брежность: он имел слабость оставить в календаре переходящие празд-
ники, которые неизменно влекут за собой «всевозможные досадные
сбои, позорящие наш календарь». И Буланже, и Ромм настойчиво тре-
буют основать систему праздников на простых и неизменных принци-
пах общепонятной «науки обычаев», «обрядологии».
К тому же в идеале большие праздники должны делить год на равные
части: составители календарей берут за образец регулярность, свойствен-
ную природе. Они предают остракизму неделю, поскольку она «не может
служить точной меркой ни месяца, ни года», а также традиционные (ре-
лигиозные и народные) праздники, которые в одних частях года образу-
ют бестолковую сутолоку, а в других оставляют длинные пустые проме-
жутки. Короче говоря, привычный календарь есть царство странности;
тот, кто хочет в нем разобраться, быстро устанет, ибо ему придется разга-
дывать сплошные головоломки. Невозможно поверить, что он способен
помочь человеку «составить ясное представление о ходе бытия». Зато в
10 Папа Григорий XIII «лишь слегка исправил старую систему, желая закре-
пить ее навсегда, то есть увековечить искажения, и потому Пасха, не перестав
быть праздником чрезвычайно подвижным, по-прежнему вносит в подчиняю-
щиеся ей части года всевозможные досадные сбои, позорящие наш календарь,
который все еще выглядит как календарь какого-нибудь варварского племени»
(N. A. Boulanger, L’Antiquit£ ck:voil£e..., op. cit.).
228
Глава седьмая. Праздник и время
республиканском календаре всё, по идее, должно этому способство-
вать11 — и рифма, связывающая названия трех месяцев каждого сезона и
придающая ему неповторимый облик, и сами названия, выявляющие
особенную красоту каждого месяца, и деление на декады, и праздники, с
отрадной регулярностью расставленные в этой изящной рамке.
Не так уж страшно, что введение декад не решает проблемы «встав-
ных» дней (их в каждом году образуется пять, а то и шесть), сильно вре-
дящих стройности республиканского шедевра: их можно до отказа на-
бить праздниками. И Ромм, и Робеспьер прибегают к этому средству,
стремясь вывести этот странный и неприятно хаотичный период за
пределы обычного времени. Фабр д’Эглантин, находя проект Ромма
«холодным», еще повышает его эмоциональный градус. Что, собствен-
но, ему не нравится? То, что Ромм не в полной мере стер наглый, дик-
таторский характер этого «обрезка», «сальдо, оставшегося после подве-
дения итогов». Дни, оставленные «для ровного счета», и в самом деле
больно уязвляют чувство равенства и порядка — следовательно, к ним
надо приурочить самые великолепные торжества. Понятно, что творцы
нового календаря стремятся подыскать им какое-то общее наименова-
ние и изобретают термин «санкюлотиды», к сожалению, малоизящный.
Понятно также, что именно отсюда рождается идея подчеркнуть рубеж,
разделяющий старый и новый год, и освятить чередой праздников ре-
зультаты, которых республика добилась за истекший период: в этом
случае пяти дней едва-едва хватит для того, чтобы перечислить все за-
воевания и достижения нации. Здесь дает себя знать мудрость скупца:
так любовно законодатели перебирают все, чем республика обязана
уму12 (благодаря нетерпеливо-мелочным поправкам, внесенным Робес- * 18
11 Об этом см. второй отчет Эрто-Ламервиля о республиканском календаре:
«Счисление времени есть одно из самых смелых и полезных предприятий че-
ловеческого духа... Необходимо снабдить человека надежным проводником,
который точно указывал бы ему на прошедшие события и еще не наступившие
века...» (Heurtault-Lamerville, Rapport... sur le calendrier r£publicain. Paris: Imp.
nat., an VI).
18 «Оплошность или самолюбие заставили докладчика поместить праздник
гения перед праздником добродетели. Робеспьер потребовал, чтобы первый
был вовсе исключен, а второй поставлен на его место. Цезарь, заметил он, был
человеком гениальным, Катон — добродетельным; нет никакого сомнения в
том, что герой Утики достойнее фарсальского мясника...» (см.: J. Guillaume,
Procfcs-verbaux du Сотйё d'instruction pubiique. Paris: Collection de documents
in£dits sur 1'Histoire de France, 1891—1907).
Распределять
229
пьером, ум, способность весьма подозрительная, будет в итоге заменен
качеством более привычным и частым—добродетелью), труду, подви-
гам (подчеркнем, что речь в данном случае не идет о политических или
военных победах). Эти пять дней будут посвящены распределению на-
град, а также выявлению общественных настроений, для чего вводится
любопытный праздник Мнения13, «веселый и страшный» одновремен-
но, где открываются рты, где судят чиновников (на торжествах по слу-
чаю введения нового календаря14 15 * в роли пяти дней будут выступать жи-
тели коммун, достигшие наиболее преклонного возраста; эти долгожи-
тели будут распределять венки и принимать торжественные присяги).
Итак, год завершается судом: подводя итог, он спускает с высот власти
тех, кто был вознесен вверенной должностью, оставляет доску чистой
(tabula rasa) и позволяет начать все заново. Какими бы неудобными и до-
садными ни были дополнительные дни, они тоже вносят свою лепту в
достижение идеального «уравнивания», «эгализации». Вот еще одно то-
му доказательство. В високосные годы шестой дополнительный день,
«излишек сверх излишка», будет посвящен «национальным играм». Это
торжество станет важнейшим из всех, «праздником праздников». Отре-
зок продолжительностью в четыре года надлежит «замыкать» столь же
тщательно, сколь и каждый год.
Расположение праздников в границах года теоретически продикто-
вано этим же стремлением. Они должны стать узелками на ткацком ста-
не календаря, а между ними пролягут равные промежутки «профанно-
го» времени19, причем этим отрезкам не следует быть излишне корот-
33 Здесь мы единственный раз среди проектов новых праздников сталкива-
емся с карнавальными реминисценциями, возникшими в поэтическом вообра-
жении Фабра д’Эглантина: «В неповторимый и торжественный день праздни-
ка Мнения закон позволяет всем гражданам высказываться о нравственном об-
лике, личных качествах и поступках чиновников; закон открывает дорогу ша-
ловливой и веселой фантазии французов. И потому мнению в сей день дозво-
лено проявляться как угодно: песни, намеки, карикатуры, едкие насмешки,
соль иронии, отважные саркастические выпады — такое жалованье получат в
этот день те из народных избранников, которые обманут народ или возбудят к
себе презрение или ненависть».
14 Так, в Сент-Омере праздник введения календаря отмечался в I-й день от-
дыха 2-го месяца II года единой и неделимой республики...
15 Самым радикальным усилием здесь следует признать план «устройства
декадных праздников», внесенный Ж. Ф. Барелоном (нивоз III года). В нем
предусматривается один большой праздник в месяц; во имя последовательно-
230
Глава седьмая. Праздник и время
кими. В реформе календаря находит свое выражение общая для всего
XVIII столетия мысль (из множества примеров укажем лишь на трактат
Руйе д’Орфейля16): праздников слишком много, и лишние необходимо
отменить. Реликт этой идеи сохранился в перечне тех празднеств, кото-
рые действительно отмечались в революционную эпоху: 10 жермина-
ля ~ праздник Юности; 10 флореаля — праздник Супружества; 10 пре-
риаля — Признательности и Побед; 10 мессидора — Сельского хозяйст-
ва; 10 фрюктидора — Старости. Приуроченные к первому декади меся-
ца (за исключением праздника Признательности и Побед, который не
обязательно отмечался 10 прериаля), все они говорят о гармонии тор-
жеств и времен года и являются зримым свидетельством усилий по во-
площению в жизнь разумной и простой схемы.
Почему же эта система осталась незавершенной? В отрезке «весна-
осень» праздники действительно размещены в строгом порядке: прихо-
дившаяся на термидор лакуна быстро заполнилась при помощи праздни-
ка Свободы — 9—10 термидора. Но, с одной стороны, осень и зима вы-
глядят в этом отношении бедно и уныло, образуя продолжительный
«мертвый сезон», провал в праздничной жизни. С другой стороны, на
праздники теплого времени года, расставленные в строгом порядке, на-
кладываются другие торжественные дни: 14 июля, 10 августа, 1 вандемь-
ера; их нельзя не отмечать и крайне трудно куда-то передвинуть: ведь,
по словам Мари-Жозефа Шенье, «нельзя найти никакого разумного обос-
нования для того, чтобы исторический праздник был слит с каким-либо
другим и проведен не в тот день, который за ним закреплен»17. Это при-
водит к преизбытку летних праздников и заставляет вспомнить о харак-
терных для Старого порядка жалобах на то, что крестьянам из-за непре-
рывных празднеств некогда возделывать поля. Вопреки стремлениям и
обещаниям законодателей, революционным праздникам не удалось до-
биться правильного чередования труда и отдыха.
Это обещание было трудно или, скорее, невозможно сдержать пото-
му, что памятные даты революционной истории пересекаются с сезон-
го проведения этого строгого принципа автор не задумываясь сливает воедино
разные торжества; так, мессидор становится «месяцем героев Франции» и на-
поминает сразу о двух достопамятных событиях в истории республики (/. F. Ва-
railon, op. cit.).
RouiUe d’Orfeuil, L’Alambic des lois ou Observations de 1’ami des Frangais sur
1’homme et sur les lois. Hispaan, 1773.
17 M.-J. Chenier, Rapport sur les fetes du 14 Juillet et du 10 Aout. Paris: Imp.
nat., an IV»
Распределять
231
ными или «возрастными» праздниками. Убедительное свидетельство то-
му — принадлежащий перу Ромма текст (составная часть его проекта),
где месяцы расставлены в совершенно новом порядке, а параллельно
им ведется последовательный рассказ о революции18.
По мысли Ромма, это причудливое соположение целиком почерпну-
то из опыта революции. Но, устанавливая такую связь, Ромм вынужден
допустить существенную несообразность: он начинает год с седьмого
месяца, с весны, дабы напомнить читателям о весне 1789 года, когда
французов охватила «потребность в возрождении». Рассказ о всей рево-
люционной истории сжат в один год, что вынуждает автора совершать
головокружительные прыжки: так, от 14 июля 1789 года он сразу пере-
ходит к 10 августа 1792 года: «Все хотят быть свободными, Бастилия па-
дает в прах под ударами властительного... Народа». Из примечаний, ко-
торыми Ромм снабдил свою таблицу, явствует, что «Народ» (имя, при-
своенное месяцу, продолжающемуся с 19 июля по 17 августа) —это, ко-
нечно же, народ, который действовал 10 августа 1792 года; таким обра-
зом, автор перешагнул три года, и создается впечатление, что один и
тот же народ единым движением повергает в прах и Бастилию, и коро-
ля, чье падение словно бы заключено в самом дне 14 июля 1789 года.
Еще одна несуразность: «Единение», месяц, длящийся с 20 апреля по
19 мая, назван так потому, что в те дни французы «избирают представи-
телей, чья смелость приводит тирана в бешенство» — напоминание о
Генеральных штатах; в комментариях Ромма тот же самый месяц «освя-
щен Конституционным актом для первичных собраний». Система в це-
лом проникнута стремлением к сверхопределенности: каждому пункту
необходимо найти несколько подтверждений. Для этого автор или оты-
скивает в революционной истории совпадения и пересечения, или при-
бегает к параллелям с жизнью природы. Хотя намерение Ромма состоит
прежде всего в том, чтобы представить «важнейшие события револю-
ции, или цель оных, или же средства», в некоторых отношениях его
труд явно продиктован ассоциациями с «естественным временем»: седь-
мой по счету месяц, которым столь курьезно открывается таблица, ве-
роятно, поставлен в самом начале потому, что является первым меся-
цем весны и по этой причине особенно удобен для отсылок к возрожде-
нию. Равным образом и завершение таблицы, где сгрудились аллего-
рии, демонстрирует, что «Единство» и «Братство» суть месяцы, когда
«люди, собрав в полях все плоды земные, возвращаются в дома, к своим
18 См. таблицу на с. 233.
232 Глава седьмая. Праздник и время
очагам». Покой наступившей осени — вот образ, соответствующий уста-
новлению республики, о чем говорится и в пояснениях. В сентябре
можно «вместе, по-братски наслаждаться благодеяниями натуры и ра-
зумного общественного устройства».
Итак, в проекте Ромма явственно прочитывается неуверенность. Де-
ление времени при помощи революционных праздников очень созвуч-
но хронотопу утопических романов, но в приложении к реальности эта
система (в данном отношении между Роммом, Робеспьером и Мари-Жо-
зефом Шенье существенных разногласий нет) всегда будет хромать, раз-
рываясь между арифметическим принципом, предпочтительным с тео-
ретической точки зрения, и принципом, который менее строг, но зато с
должным почтением относится к великим событиям революции. В ито-
ге праздничный революционный календарь получился перегруженным
и непропорциональным; вопреки мечтам Ромма и не взирая даже на
буколические коннотации, которыми его щедро снабдил Фабр д’Эглан-
тин — на все папоротники, водосборы и синеголовники19, он оказался
далек от «земледельца, человека полей». Быть может, «человек револю-
ции» чувствовал себя в нем более непринужденно?
Чтить память
Почему?
Человеку революции удовлетворение обещано с самого начала: те,
кто занимался составлением календарей и учреждением праздников,
единодушно полагали, что посредством праздника можно и нужно со-
хранить память о революции. В их речах немало места уделено цели
введения торжеств. Вспоминать о каком-либо событии значит прежде
всего вырвать его из плена забвения. Праздники развернут всю исто-
рию революции перед детьми, родившимися в эпоху республики20. И
19 В качестве названий, которыми был снабжен каждый день республикан-
ского календаря, Фабр д’Эглантин использовал названия «продуктов сельско-
го хозяйства», домашних и иных полезных человеку животных и птиц, земле-
дельческих орудий, деревьев и цветов. — Примеч. перев.
20 «Здесь [на празднике] ребенок впервые прочтет имена героев и узнает об
их великих деяниях; здесь детская душа впитает в себя любовь к родине и
склонность к добродетельной жизни» (F. A. Daubermesnil, Rapport au nom de la
commission chargde de pr£senter les moyens de vivifier I’esprit public. Paris: Imp.
nat., an IV.
Таблица
Порядок расположения республиканских месяцев
7-й, с 21 марта по 19 апреля	Французы, утомленные четырнадцатью веками угнетения и встревоженные уг- рожающим распространением порока, в коем коснел уже давно преступный ко- ролевский двор, заражая все вокруг се- бя, ощущают потребность в	Возрождении.
8-й, с 20 апреля по 19 мая	Все ресурсы двора истощены, и он взы- вает к французам, но их спасает	Единение.
9-й, с 20 мая по 18 июня	Они избирают представителей, чья сме- лость приводит тирана в бешенство. Им грозит опасность; но, собравшись в	Зале для игры в мяч,
10-й, с 19 июня по 18 июля	оберегаемые народом, они торжествен- но клянутся вырвать его из плена тира- нии или погибнуть. Эта клятва облетает всю Францию; повсюду люди берутся за оружие, все хотят быть свободными;	Бастилия
11-й, с 19 июля по 17 августа	падает в прах под ударами властитель- ного и разгневанного	Народа.
12-й, с 18 августа по 16 сентября	Растет число врагов, обнаруживаются предательства, двор строит заговоры и козни, вероломные избранники народа, нарушив клятву, приносят интересы на- ции в жертву своим гнусным выгодам, но	Гора
1-й, с 22 сентября по 21 октября	всегда пребывает верной и становится Олимпом Франции; Национальный Конвент, окруженный нацией, от ее имени провозглашает права народа, Конституцию и	Республику.
2-й, с 22 октября по 20 ноября		Единство,
3-й, с 21 ноября по 20 декабря		Братство
4-й, с 21 декабря по 19 января	придают французам силы, и	Свобода,
5-й, с 20 января по 18 февраля	при помощи акта верховной власти на- родного	Правосудия,
6-й, с 19 февраля по 20 марта	отсекающего голову тирану, отныне и навсегда соединяется со святым	Равенством.
234
Глава седьмая. Праздник и время
даже взрослый найдет для себя в коммеморативных обрядах что-то но-
вое и поучительное21. Если стоять вплотную к тому или иному револю-
ционному событию, подобное повторение может показаться излишним,
но ретроспективный взгляд всегда будет с восторгом возвращаться к
непостижимой насыщенности этих кратких лет, где достопамятные со-
бытия, казалось, «подгоняли вперед столетия», где толпятся «револю-
ции, опыт и слава трех веков»22. Таким образом, будет вовсе не беспо-
лезно при помощи праздника стимулировать расцвет воспоминаний.
Тем более, что он обладает запасом прочности и противостоит небы-
тию. На протяжении всего XVIII столетия, от Локка до Юма, высказы-
валась мысль о том, что любую веру необходимо подстегивать сиюми-
нутными впечатлениями; связав с периодически возобновляемыми зре-
лищами воспоминание о великих революционных событиях, можно на-
деяться на то, что это удержит их от постепенного погружения в тряси-
ну забвения. Кроме того (повторимся), таким образом удается воскре-
сить священную, благодатную атмосферу давних времен. Созерцая
славные «деньки» невинной революционной юности, вслух читая повес-
ти о них, а еще лучше — участвуя в спектакле, их возрождающем, люди
выказывают убежденность в том, что героизм заразителен23. Перенося
прошлое в настоящее, ритуалы коммеморативного праздника окраши-
вают второе доблестью первого. Вплоть до переворота 18 брюмера лю-
ди по-прежнему ждут, что при одном упоминании о дне 14 июля про-
изойдет чудо, словно, прикоснувшись к истокам революции, гражданин
должен был пережить новое крещение.
За этими очевидными причинами таятся другие. В соотнесении со
списком памятных дат цель праздника предстает всецело охранитель-
ной: ему надлежит лишь поддерживать, продлевать, сохранять. С дру-
21 Даже при наличии школ, открытых специально для детей, республикан-
ские праздники остаются подлинными школами для взрослых: «Ибо там кар-
тины обретают плоть, там исполненный жизни пример становится красноре-
чивейшим наставником. И так все возрасты будут просвещаемы с успехом»
(Heurtauli-Lameruille, Opinion sur les fetes ddcadaires, Cinq-Cents. Paris. Imp. nat.,
an VI).
Daunou, Discours pour 1’anniversaire du 10 Aout. Paris: Imp. de la R^publi-
que, an III.
23 Античные празднества в данном отношении представляют собой модель с
богатым потенциалом: «Вы сотни раз читали рассказ о военных играх, о три-
умфах, где рождались герои...» (Daubermesml, Motion d’ordre sur les moyens de
vivifier 1’esprit public, op. cit.).
Чтить память
235
гой стороны, всякое воспоминание, не внесенное в реестр, обречено на
гибель. Таким образом, и здесь обращение к памяти задается потребно-
стями репрезентации грядущего. И действительно, создатели праздни-
ков непрерывно размышляют о будущем, но понимают его исключи-
тельно как ряд повторений. Праздник должен служить осуществлению
великой надежды — надежды на окончание революции24. К примеру,
торжество в честь 9—10 термидора нужно по следующим причинам:
«Сколь полезен сей урок [имеются в виду события 9 термидора]! Зна-
чит, у революции есть предел, коего необходимо достичь!»25 Перед на-
ми двойное назидание: к обобщающему уроку политической науки (ре-
волюции рано или поздно завершаются) подверстан конкретный опыт:
день 9 термидора и есть такое завершение.
Но уверенность в том, что день 9 термидора действительно является
последним звеном в цепи революционных происшествий, не всем близ-
ка в равной степени: это станет особенно ясно в будущем году, с наступ-
лением жерминаля и прериаля, когда недвусмысленно даст себя знать
способность предместий порождать новые горячие «деньки». Ну и что
же! Придадим этому повороту истории недостающую очевидность —
превратим его в финальное событие революции. Смысл коммеморатив-
ного праздника сводится к воплощению именно этого деспотического
желания подвести черту, поставить точку. Ведь для того, чтобы преодо-
леть период нестабильности (эта тема с достойным лучшего примене-
ния упорством развивается едва ли не во всех посвященных праздни-
кам текстах), необходимы два условия. Прежде всего нужно взять в
свои руки прошлое революции и объявить его необратимым. Праздник
в честь исторического события, придающий законный статус незакон-
ному, есть своего рода страховка; он не позволяет скатиться в прошлое
и гонит прочь деморализующую мысль о том, что жертвы, принесенные
24 Лантена утверждает, что именно в празднике Конвент должен «почерп-
нуть силы и средства» для того, чтобы завершить революцию (F. Lanthenas, De-
veloppement du projet de loi ou cadre pour 1’institution des fetes decadaires...
Paris: Imp. nat., an III). Об этом же говорится и в «Размышлениях», представ-
ленных в Конвент Феликсом Лепелетье (флореаль III года). Автор предлагает
при помощи праздников «плавно и как бы неощутительно привести республи-
канскую революцию к цели, кою мы ей предустановили» (F. Le Peletier de
Fargeau, Reflexions sur le moment present. Paris: Imp. de R. Vatar, s. d.).
25 Discours ргопопсё par Laveaux, president du Conseil des Anciens, le 9 Ther-
midor an VI. Paris: Imp. nat., an VI.
236
Глава седьмая. Праздник и время
героями* быть может, были напрасны26. Он становится гарантией для
людей, навсегда связавших свою судьбу с участью революции, о кото-
рых говорит в своей речи по случаю праздника 1 вандемьера глава Со-
вета старейшин: это покупатели национальных имуществ и «все, кого
собственность или сельское хозяйство привязывает к земле Франции:
класс многочисленный, полезный, достойный уважения, который бла-
годаря своей мудрости счастливо прошел через революционные бу-
ри»27. Но если ради спокойствия и уверенности этих людей необходимо
спасти прошлое от забвения, не менее важно пообещать им, что в буду-
щем не произойдет новых потрясений и даже сколько-нибудь значи-
тельных происшествий, которые, вступив во взаимодействие с револю-
цией, могли бы поколебать воцарившееся равновесие.
Чтобы завершить революцию и лишить грядущее опасной расплыв-
чатости, требуется как можно скорее ввести повествование о революци-
онных событиях в строгие рамки; если удастся навязать «в высшей сте-
пени подвижной» нации28 единое представление о ее прошлом, успех
обеспечен29. Когда революция будет вырвана из плена капризного вре-
мени, увековечена в дискурсе, ни у кого не возникнет желания ни оспа-
ривать ее, ни продолжать. И быть может, тогда, в наглядном рассказе о
своих «великих минутах», ей удастся воскресить утраченное единоду-
шие. Именно к этому стремятся создатели коммеморативных праздни-
ков, впрочем, хорошо понимая всю рискованность своей затеи: «Рево-
люционные времена по природе своей таковы, что лавировать в бурном
море и строить что-то в расчете на будущий штиль очень трудно»30.
Задать параметры повествования значит сделать выбор; а как выби-
рать из мириада революционных событий? Заботу о полноте рассказа
26 «Долгом и честью клянусь, что никогда мы не скатимся назад, к какой бы
то ни было тирании; кровавое ярмо Террора не будет более тяготеть над
Францией, и день 9 термидора II года не пропадет для нее втуне» (/. Dumolard,
Discours sur la fete du 9 Thermidor de Гап V. Paris: Imp. nat., an V).
27 Discours du president du Conseil des Anciens ргопопсё le 5е jour complemen-
taire an V. Paris: Imp. nat., an VI.
28 Debry, Motion d’ordre sur la celebration d’une ffite consacr6e i la souverainete
du peuple. Paris: Imp. nat., an VI.
29 Праздник «лучше многого другого позволяет укоренить в народном соз-
нании нужный образ сей революции и создать в умах вожделенное единст-
во...» (Lanthenas, Moyens de consolider la Revolution du 9 Thermidor et de retablir
la concorde entre les vrais Republicains. Paris: Imp. nat., an III).
30 Ibid.
Чтить память
237
следует предоставить историческим анналам, которые гостеприимно
распахивают объятия всему, что может возбудить людское любопытст-
во. Но праздники — это анналы чувств. И если бы они ни о чем не
умалчивали, то не смогли бы исполнить свое предназначение; ведь Ста-
рый порядок уже до такой степени ушел в прошлое, что его «противо-
речия, его бессвязность» недосягаемы для воспоминаний, а недавнее
прошлое революции, по превосходному замечанию Мишле в «Истории
XIX столетия», представляет собой «мир руин». Следовательно, празд-
никам надлежит опираться только на то, что может укрепить нацио-
нальное согласие, рожденное ощущением финала революции31.
Понятно, что «история в праздниках» пестрит лакунами, в зиянии
которых целиком исчезают некоторые «деньки»: 12 жерминаля и 1 пре-
риаля III года (пагубное воспоминание о них стало бы помехой жела-
нию приурочить конец революции к 9 термидора), 31 мая I года (Кон-
венту невыносимо даже мысленно возвращаться к тем часам), 2 сентяб-
ря 1792 года (этот день способен приглушить сияние 10 августа). Итак,
между памятными датами раскинулись пустыни забвения. Порой бес-
следно исчезают целые блоки событий. Дюбуа-Дюбе32 сравнивал себя с
художником, который, изображая жертвоприношение Ифигении, на-
брасывает покров на голову Агамемнона; он чувствует, что не в силах
прекратить «повествование, для чувствительных сердец невыносимое,
и потому так же обходит молчанием множество ужасных, не поддаю-
щихся описанию сцен, усеявших Францию могилами и развалинами в
промежуток с кошмарного дня 31 мая вплоть до достопамятного дня
9 термидора». Эта мысль развивается в целом ряде речей: следует изъ-
ять из коллективной памяти «сонмы жертв»33, ибо несчастье нельзя уве-
31 О том же говорил и Мари-Жозеф Шенье: «Несомненно, и речи не может
быть о том, чтобы каждый год перед нашими глазами проносился летучий об-
раз событий быстрых, но не имеющих определенной физиономии и относя-
щихся к революции в целом; впредь необходимо будет отмечать лишь те по-
крытые неувядающей славой мгновения, когда от дыхания народа рушились
троны тиранов, да великие шаги разума, который пролагает себе путь по Евро-
пе и вскоре достигнет рубежей мира...» (Discours ргопопсё й la Convention na-
tionale par M.-J. Chenier, depute du departement de Seine-et-Oise, sdance du
15 brumaire an second de la Republique une et indivisible. Paris: Imp. nat., s. d.).
32 L. Th. Dubois-Dubais, Discours a 1'occasion de la fete du 9 Thermidor. Paris:
Imp. nat., an VII.
33 См., например: F. Maugenest, Motion d’ordre sur le projet de fete du 18 Fruc-
tidor. Paris: Imp. nat., an VI.
238
Глава седьмая. Праздник и время
ковечивать— о нем можно напоминать вскользь, извлекать из него
справедливые уроки, подобно тому, как некогда «народ, прославлен-
ный высокой мудростью и пламенной любовью к свободе, сохранил, да-
бы воодушевиться ненавистью к персам, развалины своих домов и хра-
мов»34.
Таким образом, в коммеморативных праздниках цензура спорит с
памятью; между сторонниками отодвигания «неудобных» событий на
второй план и приверженцами памятования о них разгорается полеми-
ка с труднопредсказуемым исходом. Последние порой словно бы сожа-
леют об избранной позиции. Разумеется, чтить память необходимо, по-
скольку законы пишутся для нынешнего века, но «если бы все бури на-
шей революции остались позади, если бы у свободы Франции уже не
было врагов ни внутренних, ни внешних... тогда я сказал бы вам: не
передавайте грядущим поколениям ничего, что напоминало бы им о
прошедших разногласиях и смутах»35. Подобная ностальгия по забве-
нию иногда принимает топографический характер. В последовавшие за
событиями жерминаля III года дни оцепеневших от ужаса ораторов бу-
квально преследовал образ «неприкосновенного алтаря»36, который они
предлагали воздвигнуть в самом центре площади Революции, словно
только тяжеловесность памятника могла изгнать образ эшафота из это-
го мрачного средоточия революционной истории. Вскоре Конвентом
будет принято решение о том, что площадь Революции никогда впредь
не станет местом казни37. Подчас забвение пытаются поставить на служ-
бу очищению языка: уже в дни фрюктидора II года М. Э. Пети, депутат
от департамента Эна, предлагал препровождать в тюрьму тех ораторов,
которые осмелятся употреблять в своих речах слова, давно унесенные
прочь потоком революции, но напоминающие о пережитых ею раско-
лах и вражде, а именно — «Гора», «Равнина», «Болото», «умеренные»,
«фельяны», «якобинцы», «федералисты», «мюскадены», «алармисты». Со
становлением Республики порой связывается даже идея коллективной
амнезии: «Я бесконечно далек от намерения умножать печальные вос-
поминания, а потому и желал бы, чтобы поколение, которое будет жить
34 М. Lecointe-Puyraveau, Discours ргопопсё pour la celebration des ev6nements
des 9 Thermidor, 13 vend6miaire et 18, Fructidor. Paris: Imp. nat., an VI.
35 L. A. Rallier, Opinion sur la formule du Serment. Paris: Imp. nat., an VII.
Dusaulx, Discours ргопопсё... le 17 germinal an III. Paris: Imp. nat., an III.
37 Portiez de I’Oise, Rapport et projet de decret ргёвепгё au nom du Comite d’in-
struction publique... Paris: Imp. nat., an III.
Чтить память
239
после нас, не ведало о том, что во Франции некогда правили короли, и
в особенности о том, что Республика производила на свет детей, осме-
ливавшихся поднимать на нее руку»38. По мысли пессимистически на-
строенного депутата, отсутствие знаний об истоках революции является
залогом ее прочности.
Так есть ли хоть одно событие, торжество в честь которого можно уч-
редить со спокойной душой? Наиболее решительные сторонники идеи
тотального забвения предлагали праздновать лишь то, что не таит в се-
бе никакого подвоха; праздники в честь побед над коалицией тиранов
или в память о генералах-триумфаторах не требуют умственного умол-
чания; воздавая дань уважения Гошу или Жуберу, их современники
просто вносят свою лепту в счет долга благодарности, которой обязаны
этим военачальникам грядущие поколения. И все-таки в данном случае
речь идет об «окказиональных» торжествах, привязанных к событиям
кровопролитным и жестоким. Такие праздники непригодны для воспи-
тания народа39. Если бы календарь памятных дат состоял только из го-
довщин сражений, это означало бы, что французов учат лишь военному
искусству. Праздник, таким образом, не выполнил бы своего предна-
значения. Если же его цель — обеспечить «сей отдых после долгих
бурь»40, непреодолимо влекущий к себе и частных людей, и политиче-
ские тела, он должен быть незыблемым, и только в этом случае можно
надеяться, что он увековечит память о том или ином событии.
Следовательно, необходимо найти абсолютно недвусмысленные тор-
жества, праздники, не вызывающие разноречивых воспоминаний.
14 июля, 10 августа? Даже для этих фаворитов нужны жесткие рамки
нарратива, способствующие чистоте аллюзий. Ведь чтобы извлечь из
той или иной памятной даты всю пользу, требуется обставить ее множе-
ством требований, подлежащих безусловному исполнению: стилизовать
облик главных действующих лиц, то есть «оставить в истории страсти и
предрассудки героев, уже покинувших сей мир»41, найти эпическую,
38 F. Maugenest, op. cit.
39 Об этом, в частности, рассуждает автор одной из брошюр того времени:
«Именно потому, что французский народ свободен и силен, следует остерегать-
ся воспитывать его в военном духе; напротив, необходимо тщательно истреб-
лять в нем семена властолюбия» (Opinion de Desplanques sur les institutions гё-
publicaines. Paris: Imp. de Baudouin, s. d.)
40 J. B. Leclerc, Nouveau projet de ^solution sur les cer£monies relatives au
manage et й la naissance. Paris: Imp. nat., an VI.
41 J. Dumolard, op. cit.
240
Глава седьмая. Праздник и время
благородно простую интонацию, избежать смешения воспоминаний —
иначе говоря, отделить дни революции от порожденных ими следст-
вий. И в самом деле, поместив их обратно в цепочку происшествий, мы
оказываемся перед необходимостью оценивать их итоги — мягко гово-
ря, неоднозначные. «Анамнез», истоки этих дней также придется изла-
гать с массой предосторожностей: «Вспоминая о 14 июля и 10 августа,
мы не намерены праздновать кровопролитие и наказание, постигшее
виновных. Напротив, мы пытаемся удалить сие из нашей памяти, дабы
не отравлять чистую радость, кою внушает нам триумфальное шествие
Свободы...»42 «Не станем же отравлять сей праздник [речь идет о 10 ав-
густа] воспоминанием о днях, которые, увы, слишком быстро за ним
наступили. Победители 10 августа бесконечно далеки от сентябрьской
резни. Истинные французы умеют сражаться и побеждать; они не кро-
вожадные убийцы»43. И обобщающий образ: «Отделим же траурный ки-
парис Революции от дерева свободы и победных лавров»44. Такое па-
мятное торжество лишено свободы и невинности; его внесению в ка-
лендарь предшествует кропотливая работа по выстриганию чествуемо-
го события из цельной исторической ткани. Праздник, островок-Элизи-
ум в монотонности трудовых будней45, столь же одинок и обособлен,
как и день, воспоминанию о котором он посвящен, — таковы требова-
ния памяти, мыслимой как эйфория.
Понятно, что революционный праздник в еще большей степени, чем
связное историческое повествование, являет зрителям последователь-
ность «картин». Этому во многом способствует и стремление сделать ка-
ждый праздник рассказом о какой-либо добродетели. Лекиньо в своем
проекте организации национальных празднеств настоятельно совето-
вал предпринять именно такой шаг. 10 августа выводит на сцену Свобо-
ду, 21 января — Равенство, 9 термидора воплощает Отвагу46. В силу по-
добного законодательного номинализма любой коммеморативный
праздник становится своего рода депозитом с неизменной ценностью.
48 L. Ft Grelier, Discours еп гёропве aux orateurs qui ont combattu le projet de
resolution relatif la fete й сё1ёЬгег le 18 Fructidor. Paris: Imp. nat., an VI.
43 J. F. Philippes-Delleville, Motion d’ordre ргопопсёе le 10 aout de la V аппёе гё-
publicaine. Paris: Imp. nat., an V.
44 F. Maugenest, op. cit.
45 «Жизнь подобна мореплаванию, а праздники — лежащим среди морских
просторов островам, местам отдохновения и покоя» (L. Th. Dubois-Dubais, op. cit.).
46J. M. Lequinio, Des fetes nationales. Paris: Imp. nat., s. d.
Чтпитъ память
241
Даже исполненное драматизма повествование о дне 9 термидора сво-
дится к борьбе двух извечных начал, столкновение которых рождает на
свет два противоположных по смыслу образа. «Гравировальная игла ис-
тории» рисует, с одной стороны, «картину чудовищных, неслыханных
злодеяний Робеспьера, Кутона и их приспешников», с другой — воссоз-
дает «отвагу, самоотверженность, упорство, мудрость Национального
Конвента»47. Так что же в действительности происходило между сто-
ронниками Робеспьера и Конвентом? Неизвестно. История испарилась,
уступив место типологии добродетелей и пороков. Праздник стал на-
глядной иллюстрацией моральных истин.
Выбор объектов
Как бы то ни было, даже при соблюдении этих предосторожностей
некоторые памятные даты сомнению не подлежат. По меньшей мере
три из них, по-видимому, стоят вне подозрений: почтенное 1 вандемье-
ра (в силу уже названных причин, а также еще одного — важнейшего —
обстоятельства: в этот день не было пролито ни единой капли крови);
бесспорно, 14 июля; и, с несколько меньшей уверенностью, 10 августа.
14 июля — юность революции. Ни в одном из многочисленных про-
ектов проведения этого праздника, ни в одной речи, ему посвященной,
мы не встретим упоминаний о битве или даже о простом усилии. 14 ию-
ля — это танец, шедевр самодостаточного действия, где движения спа-
янного единодушием народа каким-то чудом складываются в фигуры
изящного, возвышенного балета48. «Французская нация, опьяненная
свободой, воспламененная либеральными идеями, растаптывает коро-
левский трон, будто жалкую погремушку»49 * — мимоходом, танцуя. Или
распевая: «Звучавшие на площадях песни, оживленные и яркие, в сча-
стливые дни революции стали прелюдией к ниспровержению трона»60.
Здесь следствия вытекают из деяния, сами того не ожидая. Случайно,
словно смытые взметнувшейся волной стихийной энергии, обрушились
башни, пали решетки — кажется, что они были сделаны из картона, как
47 Cl. Lamy, Motion d’ordre relative a la journee du 9 Thermidor. Paris: Imp.
nat., an V.
48 «Это армия, возникающая в пылу сражения, без вербовки, без генералов,
без жалованья; она сплочена триумфальной победой» (Р. Baudin, Discours pour
1‘anniversaire du 14 Juillet. Paris: Imp. nat., an VII).
49 Discours ргопопсё par Marbot... 26 messidor an VI. Paris: Imp. nat., an VI.
60 J. Debry, Sur les fondements de morale publique. Paris: Imp. nat., an III.
16 — 2872
242 Глава седьмая. Праздник и время
макет Бастилии, обязательный атрибут коммеморативных торжеств51.
Этот праздник стоит особняком потому, что является ежегодным тор-
жеством в честь события, которое с самого начала было праздником.
В силу этого о 14 июля всегда говорят высокопарно и горячо; «Сколь
прекрасны были сии первые мгновения свободы! Какая единодушная
смелость, какое пленительное, ничем не скрываемое доверие, какая
слитность чувств!»52 * И наконец, тот день, так сказать, выдал революции
свидетельство о рождении: это было умственное пробуждение Свободы,
•	58
ее «cogito, ergo sum» , за которым потянулась длинная цепочка револю-
ционных дней. П. Боден в речи, посвященной очередной годовщине
14 июля, особенно подчеркивает, что эта дата, являясь логическим и и
хронологическим началом одновременно, соединяет в себе преимуще-
ства того и другого. И в самом деле, Конституция III года указывает,
что именно в 15 июля 1789 года «лежат корни политического преступ-
ления французов, покинувших свое отечество и навсегда отрезавших
себе и путь назад, и самое упование на него»54. Вся уникальность 14 ию-
ля заключается в разрыве между двумя эпохами, освященном самим об-
щественным договором. Для многих она оборачивается исключени-
ем — не обесценивается ли в связи с этим праздник? Отнюдь нет; из-
гнание «врагов свободы» предопределено фактом существования рево-
люции; национальное единодушие от этого лишь блещет ярче55 * * * 59. Перед
51 Если этот символ по какой-то причине отсутствует, немедленно возникает
недовольство: «Не правда ли, сей праздник выглядел бы куда интереснее и
живее, если бы Шальгрен по согласованию с министром (средства, находящие-
ся в распоряжении последнего, правда, далеко не всегда способны удовлетво-
рить рвение архитектора) вместо колонн и малозначащих павильонов возвел
бы подобие Бастилии, которую народ мог бы взять штурмом! Сие было с боль-
шим успехом исполнено в Шартре... Именно так, при помощи чар искусства,
воссоздаваемые крупным планом события оставляют в умах глубокие впечат-
ления, кои никогда не сотрутся» (Le Patriate fran^ais, 28 messidor an VI).
52 Moreau de VYonne, Motion d’ordre sur le 14 juillet. Paris: Imp. nat., an VI.
55 Мыслю — следовательно, существую (лат.).
54 «С того дня неизгладимая демаркационная линия пролегла между друзья-
ми и врагами революции [...] Развалины Бастилии стали строительным материа-
лом для стены, которая начиная с того мгновения отделила друг от друга людей,
рожденных на одной земле, говорящих на одном языке и воспитанных согласно
одним обычаям. Оказалось, что родина у них разная» (Р. Baudin, op. cit.).
59 «О счастливые дни революции! Вам французы предстали едиными, словно
братья... движимыми одним чувством, одной целью, одним стремлением...» (Ibid.).
Чтить память
243
нами вся Франция — «за исключением крошечного мятежного мень-
шинства»56. И все же по этому полотну пробегает легкая тень: дню
14 июля, увы, присуща незаконченность, ибо он не сумел произвести на
свет революцию в полном объеме; неопытные революционеры-неофи-
ты не дали обрушиться источенному червями королевскому трону, под-
держав его неумело составленной конституцией. Вот почему впоследст-
вии им пришлось выдержать еще много сражений. Значит, суровый
урок, преподанный 10 августа королям, обращен и к законодателям: по
их оплошности два события, из эпохи Директории кажущиеся идеаль-
57
но одновременными, оказались разнесены во времени .
Итак, 14 июля, событие-глашатай, дополняется 10 августа... Этот день
очищает не вполне совершенное творение, «удаляя из оснований рес-
публики чужеродные элементы, вошедшие в порочный сплав, который
оказался выгодным тирании» , и придает законченность смыслу 14 ию-
ля. Взамен 10 августа получает от 14 июля животворящую энергию. К
дворцу Тюильри вместе с федератами движутся 10 августа жители
предместий Сент-Антуан и Марсо — «люди 14 июля». На протяжении
всего революционного десятилетия слова «патриоты 14 июля» не утра-
тили волшебной силы молодости. В обитателях предместий, над при-
влечением которых к тем или иным событиям зачастую не мешало бы
как следует подумать, так приятно (или удобно с политической точки
зрения) видеть ниспровергателей Бастилии! Во всяком случае, именно
они, внеся свою лепту в день 10 августа, наделили его чудесными свой-
ствами 14 июля. Ибо в 10 августа в глаза прежде всего бросается нечто
огромное, ужасное59, резко контрастирующее с веселостью 14 июля и 56 57 58 59
56 J. Debry, Motion d’ordre sur 1’anniversaire du 14 Juillet. Paris: Imp. nat., an V.
57 Подчас эту идею подчеркивают весьма наивно: «Сии достопамятные эпо-
хи естественным образом расположились бы друг подле друга, если бы Учре-
дительное собрание было более искушено в революции и сумело, воспользо-
вавшись первым порывом народа к свободе, провозгласить республику»
(Discours du president Leterme-Saulnier, president du departement Maine-et-Loire
// B. Bois, Les Fetes r6volutionnaires a Angers..., op. cit.).
58 J. F. Duplantier, Monon d’ordre sur la celebration de la fete du 10 Aout. Paris:
Imp. nat., an VI.
59 «Ночь накануне этого великого дня была пленительна; погода стояла яс-
ная и тихая, в Париже царило величайшее спокойствие... Однако сия унылая
тишина, сей глубокий покой имеют в себе нечто величественное и даже ужас-
ное...» (L. Th. Dubois-Dubais, Discours й 1’occasion de la fete du 10 Aout. Paris: Imp.
nat., an VII).
16*
244
Глава седьмая. Праздник и время
наводящее на мрачные размышления. Но в тот день, как и 14 июля, всё
закончилось так быстро! Триумф, столь легко достигнутый, приводит
сокрушителей монархии в восторг; они несут всему народу доселе пре-
бывавшую под спудом весть о том, что тираны слабы и беспомощны. Ре-
чи, посвященные 10 августа60, вполне созвучны торжествам, где по зву-
ку набата, которому вторит выстрел из большой пушки, в костер летят
скипетры и короны, со статуи Свободы падает покрывало, а в небеса
взмывает огромная стая птиц. После празднования 10 августа газеты
вполне справедливо писали, что подобная эпифаническая символика
искажает природу самого события61. Но в ослепительном свете памяти
этот день совершенно утратил плотность и непрозрачность, став про-
сто-напросто реализацией «великих теорий Мабли, Руссо, Рейналя и
других философов нашего времени»62. Однако для того, чтобы в полной
мере им наслаждаться, лучше не вглядываться в дальнейшие события:
ведь из их потока может невзначай вынырнуть что-нибудь вроде 2 сен-
тября или 31 мая. «Переносясь мысленно в эпоху 10 августа, мы про-
слеживаем три года в судьбе нашего отечества и движемся словно бы
сразу по двум путям»63: первый, путь республиканских войск, отмечен
блистательными победами, но второй — это путь тирании, родившейся,
увы, из лучезарного дня 10 августа. Достигнутый тогда невероятный
результат стоил народу чрезмерного напряжения сил, насилия над соб-
ственным чувством справедливости: «Готовя падение монархии, мы
преступили границы свободы и слишком расшатали строгие принципы,
которые в большом государстве одни являются залогом уважения к за-
конам»64, Чтобы смысл 10 августа предстал во всей полноте, необходи-
мо как можно скорее уйти от рассказа о последствиях этого дня.
Итак, 1 вандемьера, 14 июля и, если угодно, 10 августа. Перечень
торжеств, которые ни у кого не вызывают сомнений, весьма лаконичен.
60 «Источенный червями трон, переживший четырнадцать веков, рассыпается
в прах, королевская власть и привилегии, кои она себе нагло присвоила, исчезают;
свобода торжествует, и устрашенный деспотизм отступает, с позором бежит прочь
и навсегда исчезает с французской земли...» (L. ГЛ. Dubois-Dubais, op. cit.).
61 См., например, «Газету патриотов 89 года» (Le Journal des Patriotes de 89),
выпуск от 25 термидора VI года: «Разве праздник в честь 10 августа не следо-
вало ознаменовать чем-то таким, что напомнило бы всем о великом и ужасном
итоге этого дня?»
62 L. Th. Dubois-Dubais, op. cit.
63 Daunou, op. cit.
64 Ibid.
Чтить память
245
За исключением этих памятных дат мало найдется революционных
«деньков», не окрашенных скорбью или неутихшей враждой. Есть сре-
ди них события, праздновать которые почти невозможно, — к примеру,
21 января. Есть и такие, которые, получив статус праздников, заставля-
ют законодателей непрерывно перетасовывать колоду памятных дат:
красноречивым образчиком здесь служит 18 фрюктидора.
Невозможное торжество
В данном празднике, в отличие от прочих его собратьев по револю-
ционному календарю, у исторического события есть все шансы приоб-
рести особенную выпуклость, ибо «денек», в который оно произошло,
лишен какой бы то ни было неопределенности, чем мало напоминает
многие дни изучаемой эпохи. Это праздник 21 января65, или точнее,
день, получивший тяжеловесное, перегруженное двусмысленными ро-
дительными падежами название — «праздник справедливого наказания
последнего короля французов» (la fete de la juste punition du dernier roi
des Fran^ais). Говорить о «справедливом наказании» можно, по-видимо-
му, не только полагая, что в процессе, закончившемся с грехом попо-
лам, был вынесен юридически безупречный приговор, но и прибегая к
эвфемистическому обходному маневру, отодвигающему чересчур жесто-
кие картины на приемлемое расстояние. Называя этого короля «по-
следним», мы либо констатируем факт (в бесстрастном перечне монар-
хов Людовик XVI действительно стоит последним), либо выражаем по-
желание или даже программу: отсечение традиционного порядкового
номера гарантирует, что он уж точно будет последним.
Как празднику надлежит отображать сей памятный день? Объект
торжества отрицает всякую репрезентацию. Единственный предложен-
ный Комитетом народного образования прием — костры — новизной
65 Праздник по случаю смерти короля отмечается начиная с плювиоза II го-
да. Но торжества по этому поводу носят спорадический характер, в них огром-
ное место занимает импровизация; суеверный страх заставляет проводить их
не в самый день 21 января; кроме того, этим празднествам еще задолго до фи-
зической смерти короля предшествовали торжества в честь «уничтожения ко-
ролевской власти». Праздник обрел официальный и общенациональный статус
в речи Робеспьера 18 флореаля II года; после 9 термидора его едва не постигла
общая участь робеспьерианских торжеств, но декрет, принятый 21 нивоза
III года, в шести статьях определил (если не в деталях, то, по крайней мере, в
общих чертах) его облик на оставшиеся годы революционного десятилетия.
246
Гпава седьмая. Праздник и время
не блещет; вокруг них, согласно плану Тириона, в холодный зимний
день согревался бы народ, а горели бы в них все те же символы монар-
хии и феодальных привилегий, которые уже множество раз использова-
лись в антураже республиканских празднеств. Эта аллегория, практиче-
ски утратившая жизнеспособность, подверглась резкой критике: «Что,
собственно, мы хотим сказать кострами, которые собираемся разло-
жить, чтобы на глазах у народа сжечь в них последние атрибуты феода-
лизма?»— иронически недоумевал Леконт. Здесь возможен один из
двух ответов: или эти атрибуты до сих пор существуют, и, следователь-
но, по отношению к ним напрашивается действие более радикальное,
чем театрализованное предание огню, или же их больше нет, и вся це-
ремония оказывается излишней. Вопрос, сформулированный Лекон-
том, занимал в прениях современников о революционном празднике
центральное место: допустимы ли мрачные и кровавые сцены на празд-
нестве, мыслимом как торжество Просвещения? Суеверный ужас перед
облечением в плоть того, о чем хочется позабыть, всегда присутствую-
щий в праздниках, 21 января ощущается особенно живо; этим объясня-
ется и лаконичность официальных распоряжений, и бедность образно-
го ряда в реально имевших место празднествах. Итак, 21 января в раз-
ложенных на площадях праздничных кострах горят королевские гра-
моты и скипетры. В процессиях же редкие чучела Монархии теряются
среди многочисленных Брутов, Свобод, Руссо и Франклинов. Еще мень-
ше в этих шествиях кукол, изображающих Людовика XVI. И даже в
том случае, если король появляется на этом празднике собственной
персоной, узнать его непросто: 2 плювиоза VII года в Бордо организа-
торы торжества помещают в небольшом «храме» символическую фигуру
Клятвопреступника. Возможно, зритель, занимавший удобное место, и
мог прочесть на короне, венчавшей голову этой аллегории, надпись:
«Людовик XVI». Но авторы отчетов и газетных описаний, судя по все-
му, видели только церемониал, исполненный абстрактной назидатель-
ности, ибо писали исключительно о наказании Клятвопреступника.
И даже в празднествах зимы II года с их стихийностью (следствием
того, что власть имела к их организации слабое отношение) и более
причудливыми выдумками ощущается смутная неловкость — несмотря
на свойственную им веселую инверсию и карнавальный оттенок. В Кон-
ше 20 вантоза II года на повозке везут выставленную всем на посмеши-
ще фигуру, но это не Людовик XVI, а «бывший святой Людовик» в ко-
ролевской мантии (вероятно, церковная статуя, снятая с пьедестала).
Этот образ отличается сверхопределенностью, ибо ему, ко всему проче-
Чтить память
247
му, надлежит воплощать и Людовика XVI: «фигура г-на Капета-святого
представляет его ничтожного потомка, толстяка Вето66». В такой амаль-
гаме пародийная острота во многом исчезает, а бурлескное мщение
нейтрализуется. Карнавальное оскорбление состоит в том, что с трона
свергается король, чья власть сомнению не подлежит: согласно этой ло-
гике, его необходимо предавать поруганию, бить палками и на время
карнавала лишать короны. Праздник, напротив, сбрасывает с престола
короля, уже не имеющего королевских полномочий; он призван просто
дублировать событие, с трагизмом или скандальностью которого он в
любом случае равняться не может. Впрочем, праздник к этому и не
стремится, представляя глазам зрителей предельно скудный набор об-
разов. А что они слышат? Даже в этой области, сведений о которой у
нас куда меньше, скованность праздника 21 января дает себя знать;
траурный марш, исполненный музыкантами Национального института
в ходе парижского торжества III года (оно стало первой официальной
моделью празднества), был сочтен слишком благозвучным. А случаем
не оплакивается ли в нем гибель тирана? Госсек попытался спасти свое
творение: «Мы всего лишь предались сладостным грезам, которые вну-
шает чувствительным душам мысль о том, что они избавлены от деспо-
та...»
Итак, историческое событие вытесняется посредством сознательно
незавершенной символики, где образы появляются на краткий миг и
быстро уступают место речам. Их произносят или идущие во главе на-
зидательных шествий знаменосцы, потрясающие флагами, или муници-
пальные чиновники, поднявшиеся на алтари Отечества (их выступле-
ния, конечно, значительно более изощрены в отношении риторических
фигур и эвфемистических оборотов). Бывает, что эти ораторы впрямую
говорят об отмечаемом событии; бывает, что они ни словом о нем не
упоминают. Больший интерес представляет другая категория высту-
пающих (впрочем, весьма многочисленная): они умудряются говорить о
21 января, виртуозно игнорируя этот день. Читая тексты их речей, где
память погружена в сумерки, нельзя не поражаться двум обстоятельст-
вам — с одной стороны, исчезновению короля как личности, с другой
(что особенно примечательно в празднике, чье название приведено вы-
ше) — исчезновению кары. Образ жертвы развеивается благодаря раз-
66 «Господин Вето» — презрительная кличка Людовика XVI, обыгрываю-
щая право вето, которым он был наделен (соответственно Марию-Антуанетту в
народе часто называли «госпожа Вето»). — Примеч. перев.
248
Глава седьмая. Праздник и время
ным риторическим приемам. Мало кто упоминает о Людовике XVI или
Луи Капете. В речах фигурирует то «король-клятвопреступник», то «ве-
роломный король», то «последний коронованный тиран», то «игрушка в
руках бесстыдной и злобной женщины», или же (вероятно, такая фор-
мула лучше всех иных гонит прочь образ монарха, наследовавшего свя-
щенную корону династии Капетингов, ибо проецирует его на времен-
ные, земные установления) «первое должностное лицо». Система дово-
дов в этих речах также направлена на размывание черт короля: орато-
ры гораздо реже говорят о нем, чем о монархии, воплощением которой
он был, а если и касаются самого Людовика, то случайно и словно бы по
досадной ошибке. На фоне услужливо развернутого полотна, где запе-
чатлены злодеяния прочих королей, преступления, совершенные им
лично, блекнут, теряют выразительность. Дело в том, что излюбленный
мотив всех речей — мысль о том, что Франция в лице последнего коро-
ля покарала гнусные деяния всех его предшественников, виновных не
менее (если не более), чем он: «Страшный пример правосудия, которое
по прошествии одного-двух столетий все же обрушилось на тех, кто
присвоил себе власть...» «Одного-двух столетий» — у подобного прене-
брежения исторической точностью есть четкая цель: сжимая несколько
эпох в короткий временной отрезок, ораторы разоблачают перед слу-
шателями не столько историю, сколько вторичную, искаженную приро-
ду; коллективная вина отталкивает образы наказания, которому под-
вергся конкретный человек.
И в самом деле, казнь короля требует эвфемизмов: в речах нет ни
единого слова об эшафоте, а о гильотине прямее всего напоминает вы-
ражение «народный меч». О смерти говорят крайне редко; ее предпо-
читают именовать «платой за злодеяния», «ужасным событием» или же
описывать посредством длинного оборота, где явно прочитывается су-
дорожное желание снять с себя вину за свершившееся: «Сие столь спра-
ведливое, столь истинное, столь естественное следствие, справедливо
оказавшееся на повестке дня». Во что же превращается постыдный
день 21 января 1793 года после того, как его подвергли глобальной
нейтрализации и «натурализации»? Он становится днем, когда во Фран-
ции воздвигся трон свободы, днем рождения Республики. Такой же ста-
тус могло бы иметь и 10 августа, и 1 вандемьера. Рождение как таковое
исчезло. В этом —- но только в этом — смысле 21 января, праздник заб-
вения, есть еще одна казнь.
Кто же, в конце концов, кого покарал? Сколько бы мы ни вслушива-
лись в речи, понять это невозможно. Ораторы обходят полнейшим мол-
Чтить память
249
чанием процесс короля, раздиравшие Конвент противоречия и припи-
сывают справедливое воздаяние Провидению или аллегорическому
триумфу некоей добродетели (или благотворной Свободы, или Мудро-
сти, или же — в том случае, если надо подчеркнуть уникальность этой
революционной «эпохи» в сравнении с другими — Правосудия). 21 ян-
варя на сцену выступает одна-единственная неподвижная добродетель,
долженствующая стать адекватным выражением этого дня; в иных дей-
ствующих лицах праздник не нуждается.
Однако образы и речи всецело зависят от визуальной составляющей,
и все описанное выше ничего бы не значило, если бы и церемониал
праздника не строился вокруг изгнанной прочь истории. Инструкции,
сформулированные в декрете от 21 нивоза III года, закрепили ориги-
нальный облик торжества, не менявшийся на протяжении всего его су-
ществования: здесь оно именуется праздником «работников Республи-
ки», а публичная клятва в ненависти к королевской власти является его
средоточием. Постепенно торжественная присяга (впрочем, и с самого
начала обеспечивавшая единство праздника) занимает все более важное
место. Если в торжествах VI года церемония присяги проходила еще
довольно быстро, то в VII году она сильно разрастается и усложняется:
ее обязательный элемент отныне — два обращения к Верховному Су-
ществу, которыми она открывается и завершается (они должны вну-
шить лицам, приносящим клятву, благоговейное чувство присутствия
высшей силы), а также «проклятия, кои суждены клятвопреступни-
кам» — для преподавателей школ гражданских инженеров это повод
поупражняться в школярском красноречии и с блеском описать нескон-
чаемые скитания и угрызения совести, уготованные тем, кто осмелится
нарушить присягу. Нетрудно догадаться, какую цепочку связанных ме-
жду собой идей должен развивать праздник. Заранее описывая кары,
которые обрушатся на головы преступивших клятву (то есть следствия
закона, чью власть над собой признали те, кто принес присягу), он ста-
новится мерой устрашения для нации в целом. И ежегодно 2 плювиоза
(21 января) каждый может оценить всю ее нешуточность: наказание,
поразившее вероломного короля, становится наглядным материалом к
уроку, преподаваемому репрессивной педагогикой.
Однако и без назидательных «проклятий» ясно, что именно страх яв-
ляется подлинной основой праздника. Всё способствует нагнетанию
этого чувства: формула присяги, большими буквами начертанная на ал-
таре Отечества; ступеньки, по которым надо подняться на «возвыше-
ние», где приносят клятву; Конституция III года, на которую следует
250
Глава седьмая. Праздник и время
положить левую руку; даже героическая поза, которую должен по мере
сил принять гражданин, чья правая рука поднята вертикально вверх.
И в особенности — взгляды зрителей, в безмолвии устремленные на
произносящего слова клятвы. Этот жесткий церемониал, где за прине-
сением присяги незримо наблюдает смерть, и в самом деле может воз-
буждать ужас, оставивший свои следы во многих отчетах, даже несмот-
ря на принужденность официального языка, которым они написаны:
многие граждане к моменту присяги убегали с праздника либо пыта-
лись смягчить или как-то, пусть незначительно, исказить формулу клят-
вы, что справедливо ощущалось как ее отмена; много было и тех, кого в
миг произнесения или подписания присяги поражало некое таинствен-
ное оцепенение: по всей видимости, этот «внезапный недуг» следует
рассматривать как бессознательное самовнушение, перерастающее в ис-
терику.
Но клятва так страшна лишь потому, что сама растет из страха, как
из плодородной почвы. Столь исступленно вырывать у людей присягу в
ненависти к монархии и приверженности Республике можно, лишь ис-
пытывая все усугубляющийся ужас перед будущим, которое способно
возродить первую и перечеркнуть вторую. Объект клятвы — непрехо-
дящая революция; сама клятва выводит на сцену не только признавае-
мую всеми невозможность повернуть назад, но и невозможность иметь
иное, неповторяющееся будущее. Вероятно, все, кто приносит присягу,
стремятся увековечить бесплодное настоящее, о чем с таким блеском
написал Сартр. Присягающий человек отрицает время как разруши-
тельную стихию. Консервативная направленность праздника с избыт-
ком проявляется в педагогике, строящейся на клятве. Присяга, то есть
право всех на жизнь и смерть каждого, — это коллективная гарантия от
индивидуальной слабости, и вместе с тем — от не поддающегося кон-
тролю исторического сдвига.
Нескончаемый памятный день
И все же за непрерывным перекраиванием списка памятных дат по-
сле 9 термидора стоит именно этот сдвиг. Данный тезис можно прове-
рить на примере 18 фрюктидора — торжества, изобретенного послед-
ним.
Вопреки мнению Мишле, поднять 18 фрюктидора до уровня велико-
го революционного дня непросто: войска, поутру занимающие Париж
без шума и сопротивления; три члена Директории, свергающие двух
Чтить память
251
других; депутаты, печально смиряющиеся с «чисткой» в своих рядах.
Этой унылой победе не хватает буквально всего: живости движений,
народного ропота, едва ли не патетики эшафота. «Сухая гильотина»
предпочтительнее для группировки, которая превосходно умеет прово-
дить политику репрессий, но при этом строго соблюдает все приличия.
Дипломатичная, вкрадчивая манера действовать ничуть не мешает гло-
бальным переменам во всех областях. В брешь, пробитую переворотом
18 фрюктидора, вновь устремляются стихийность, любовь к авантюрам.
Это хорошо заметно в новом прочтении прошлого, которое сразу же
диктуют произошедшие события.
После 18 фрюктидора к жизни возвращается и неотвязная мысль,
терзавшая законодателей в дни, последовавшие за 9 термидора: как до-
биться того, чтобы революция пустила корни в сердцах людей? Каким
образом (в это время возобновляются и гонения на церковь) продемон-
стрировать народу преимущества другой религии? Уже 19 фрюктидора
Одуэн в Совете пятисот требует учредить комиссию для подготовки
проекта системы «республиканских установлений». В Совете старейшин
вплоть до 29 фрюктидора о праздниках не говорится ни слова, но затем
его члены также начинают произносить речи о памятных датах. С этого
момента оба собрания захлестывает буквально поток выступлений на
интересующую нас тему; обсуждению подвергается едва ли не всё: эмб-
лематика, инструкции о декадных праздниках, уместность тех или
иных памятных дат. Нет никакого сомнения в том, что переворот 18
фрюктидора пробудил тревогу, дремавшую под опрятной стройностью
празднеств IV года.
Какое место в начавшихся тогда продолжительных прениях занима-
ет вопрос о коммеморативных праздниках? Можно уверенно сказать,
что это их болевая точка. И действительно, в области декадных тор-
жеств нет опасений сломать сложившуюся систему: здесь еще только
предстоит все изобрести. Но для уже учрежденных коммеморативных
праздников 18 фрюктидора есть новое обстоятельство, заставляющее
пересмотреть весь их корпус. Первый чувствительный удар наносится
по конформизму термидорианцев, любящих повторять, что «в день
принятия Конституции III года революция завершилась»67. В обоих Со-
ветах разгорается дискуссия по весьма характерному вопросу: «подоба-
ет ли» учреждать национальное торжество в озаменование дня 18 фрюк-
61 Р. J. Audoin, Motion d’ordre pour la formation d’une commission qui soit cha-
rg£e de pr£senter un travail sur les institutions r£publicaines. Paris: Imp. nat., an V.
252
Глава седьмая. Праздник и время
тидора? Вопрос в отношении других праздников так остро никогда не
ставился; сама эта жесткость лучше прочего указывает на то, что новый
кандидат в памятные даты выглядит странно и даже неприлично. И в
самом деле: те, кто цепляется за мысль о том, что революция давным-
давно кончилась, предпочли бы вовсе позабыть о 18 фрюктидора, ибо
этот день выставил их упования на посмешище; для других, подстеги-
ваемых не менее, страстным желанием поставить точку, финал револю-
ции отныне сопрягается именно с днем 18 фрюктидора, вытеснившим
собой день термидорианского переворота.
Необходимо вслушаться в нестройные голоса законодателей, пере-
рывающих революционное прошлое. Вот доводы тех, кто сопротивля-
ется введению этой памятной даты. Прежде всего их неприятно пора-
жает беззастенчивость самовосхваления: «Так что же, мы будем ставить
памятники директорам, которые еще не сложили с себя полномочий? Я
намерен говорить с вами с суровостью истинного республиканца. Бойтесь
идти наперекор духу законов республики и освящать те события и дея-
ния, в которых вы сами принимали участие»68. С другой стороны, мож-
но ли непротиворечиво связать 18 фрюктидора с прочими праздниками
и языком, которым принято о них рассуждать? Все они разными слова-
ми говорят об одном — о порыве великого народа к свободе; 18 фрюк-
тидора же преподает в данном смысле весьма мрачные уроки. Во всех ос-
тальных торжествах есть величие, тогда как праздновать день 18 фрюк-
тидора означало бы воздавать почести посредственности. В самом деле,
кого он выводит на сцену? «Вероломного генерала, французов, ставших
его пособниками...» И потом, как можно праздновать бедствия, им при-
чиненные? «Какие события вы освятите, учреждая ныне постоянное еже-
годное торжество в честь 18 фрюктидора? — восклицает Люмине. — Вы
прославите бессилие нескольких заговорщиков, очередную, тысячную
победу патриотов над клевретами роялизма, триумф наших храбрых за-
щитников, восторжествовавших над горсткой мятежников. Но на бере-
гах Рейна, По, Адидже, на границах Испании и в болотах Вандеи побе-
да возложила на их головы куда более великолепные венки...»69 Такая
68J. Р. Boulli, Opinion sur le projet de consacrer par des monuments et des fetes
publiques la тётогаЫе journ^e du 18 Fructidor. Paris: Imp. nat., an VI.
69 M. P. Luminals, Discours sur le rapport fait par Grelier sur un monument £
Clever et sur une fete perpetuelle й c£lebrer en memoire du 18 Fructidor. Paris:
Imp. nat., an V. Люмине противопоставляет это опасное празднество другим:
«Вы поступили мудро, учредив торжества в честь 14 июля, 10 августа, 1 ван-
Чтить память
253
обвинительная речь, произнесенная на следующий день после государст-
венного переворота, свидетельствует о нежелании мириться (пусть даже
посредством эвфемизмов) с беззаконием 18 фрюктидора. Итак, против-
ники этого намерения настаивают на том, что праздник неуместным и
неприличным образом подчеркивает разномыслие70, и напоминают об
упадке народного духа: разве праздников и без того не слишком много?
Если уж так необходимо отмечать день 18 фрюктидора, почему бы не
присоединить это торжество к празднику 9—10 термидора? Ибо «и 8 тер-
мидора II года, и 17 фрюктидора V года мы находились в состоянии
полной контрреволюции»71. Понятно, какова цель такого слияния: соз-
дав образ бедствий-близнецов, бесконечно порождающих друг друга в
кругообразном сцеплении причин и следствий, можно внушить мысль о
том, что день 18 фрюктидора выбивается из хода истории и ничего не
меняет.
Но для приверженцев нового праздника 18 фрюктидора не имеет с
9 термидора ничего общего. Из двух уничтоженных в эти дни преступ-
ных группировок вторая была более опасной, ибо менее очевидной72.
Конечно, события 18 фрюктидора трудно назвать абсолютно новыми,
но не отказываться же от памятных торжеств в честь разных революци-
онных дней потому, что все они отличаются своего рода фамильным
сходством? И если уж так необходимо подверстывать эту памятную дату
к другой, то, вероятно, логичнее было бы слить ее с 10 августа, когда
демьера. В день 14 июля первые братские узы связали воедино всех францу-
зов; 10 августа рухнул колосс королевской власти; 1 вандемьера родилась Рес-
публика; день 9 термидора уничтожил анархию, вернул нам порядок и при-
уготовил прекрасную конституцию — торжество в ее честь мы имеем счастье
отмечать сегодня...»
70 Об этом, в частности, говорит Можене: «Мы ниспровергли трон; так не
станем же давать пособникам королей повод для ликования, открывая им на-
ши несогласия: такие праздники, не соответствующие политическим видам,
могут только поразить умы унынием, возбудить мстительные чувства, привес-
ти к реакции и замедлить возвращение спокойствия, чего мы все единодушно
желаем...» (F. Maugenest, op. cit.).
71Е. Peres, Opinion et projet de resolution... concernant 1’institution d’une
nouvelle fete relativement aux evenements du 18 Fructidor. Paris: Imp. nat., an VI.
72
«О клике заговорщиков до самого последнего времени ничего не было из-
вестно; напротив, она располагала всем влиянием, которым закон наделяет из-
бранников народа...» (/. Gamier, Opinion sur 1’institution d’une fete nationale
pour сё1ёЬгег la mdmoire du 18 Fructidor. Paris: Imp. nat., an V).
254
Глава седьмая. Праздник и время
был нанесен удар тому же самому врагу. Действительно, в антураже ре-
ально проводившихся праздников оказалась задействована символика,
очень напоминающая оформление торжеств в честь 10 августа. Здесь
гений Свободы также растаптывает «жалкие погремушки королевской
власти», у Политического Лицемерия (в скульптурном облике) вырыва-
ют конституцию, которой оно притворно поклонялось, — это делает
президент Директории, чью «руку направляет буря негодования». Не-
сомненной новинкой в празднике является инсценировка депортации
депутатов и журналистов: «На пьедестале возвышались фигуры Право-
судия и Милосердия; первая держала занесенный для удара меч, вто-
рая, одной рукой останавливая его, другой указывала на запад; надпись
гласила: «Они злоумышляли против Франции — они не имеют права
оставаться на ее земле»»73. Ораторы подчеркивают, что именно здесь
кроется оригинальность 18 фрюктидора: этот день есть аллегория по-
литической умеренности; он не стоил ни единой капли крови; положив
предел революции (что не удалось 9 термидора), он открывает новую
эпоху, когда умеренность наконец начнет одерживать верх в политиче-
ских распрях. И в этом смысле он, в свою очередь, также является
праздником возрождения. За разработку данной темы берется Фран-
цузская Академия. В первую годовщину событий, 18 фрюктидора VI го-
да, Дону рассказывает коллегам о «чудесах», ставших возможными бла-
годаря перевороту: он возвратил Республике «ее гений и ход ее су-
деб»74. Чем можно это доказать? После него остальные праздники вновь
обрели свой блеск, с некоторых пор померкший; об упадке, в котором
они находились до 18 фрюктидора, писал Леклерк в пространном отче-
те о «национальных установлениях», датированном фримером VI года:
«Национальных праздников больше нет; унылое безмолвие поглотило
бы даже дни 10 августа и 14 июля и смешало бы их с другими, вовсе не
примечательными, если бы некоторые граждане, оставшиеся верными
республиканскому духу, не настояли на проведении торжеств. Даже
день основания республики был обречен на скучное прозябание. По-
добно другим, праздник в честь сей достопамятной даты, которую в бы-
лые времена 400 000 человек торжественно и радостно отмечали на
Марсовом поле, был бы втиснут в какую-нибудь узкую, ограниченную
со всех сторон площадь, или, скорее, во двор, где с трудом могут помес-
73 Rtdacteur, 20 fructidor an V.
™Р.С1. Daunou, Discours sur 1’anniversaire du 18 Fructidor. Paris: Imp. nat.,
an VI.
Чтить память
255
титься 500—600 человек, скученные и, так сказать, запертые в четырех
стенах: вот уж, действительно, достойная сцена для столь торжествен-
ного дня»75. Итак, восстанавливая республиканские торжества, 18 фрюк-
тидора свидетельствует тем самым о своем консервативном потенциале.
Почему бы не сделать его праздником выборов? В этот день можно бы-
ло бы демонстрировать народу «свободу, заключенную в избирательной
урне»76. Гарнье из Сента полагал, что подобный праздник разумно уст-
раивать каждые пять лет. В конечном счете было принято решение
проводить его ежегодно.
Таким образом, отныне праздников в честь исторических событий
насчитывается шесть, то есть система памятных дат пополнилась, на
первый взгляд, одним-единственным скромным пунктом. Однако вскоре
станет ясно, что новорожденный праздник требует существенных транс-
формаций. Дело в том, что он извлекает ряд событий из забвения, в ко-
торое их погрузила цензура. К примеру, день 13 вандемьера, до сей по-
ры неизменно замалчивавшийся, теперь делается необходимым звеном,
поскольку без него нельзя понять ход истории, приведший к 18 фрюк-
тидора: день 13 вандемьера неизбежен потому, что после 9 термидора
верх взяла «пагубная снисходительность» к виновным, а «полумеры»,
принятые после 13 вандемьера, в свою очередь делают неотвратимым
наступление 18 фрюктидора. Соответственно, в революционном эпосе
появляются новые действующие лица, к примеру, «грозный легион ван-
демьера». Его солдаты вливаются в большую семью революционеров-
храбрецов, которые 14 июля штурмом взяли Бастилию, 10 августа ворва-
лись во дворец, 9 термидора сплотились вокруг Конвента. Отныне день
13 вандемьера окружен ореолом героического единодушия; рассказывать
о нем можно в стиле речей о великих, щедрых на чудеса днях77.
Зато праздник в честь 9 термидора меркнет, уходит на второй план.
Ведь этот день не сдержал своих обещаний; он не только не поставил
точку в ходе революции, но и обрек ее на новые бури. Если смотреть на
него с высоты 18 фрюктидора, он неразрывно связан со всем, что за
75 J. В. Leclerc du Maine-et-Loire, Rapport sur les institutions relatives a I’etat civil
des citoyens. Paris: Imp. nat., an VI.
76y. Gamier, op. cit.
77 «Все взгляды обратились к тому, кто 9 термидора вел в бой фаланги сво-
бодных людей. Был избран Баррас, и в тот же миг Баррас призвал себе на по-
мощь Бонапарта. И тут же все меняется: вялость и жалкая посредственность
исчезают, уступая место пламенному и просвещенному патриотизму и гению,
повелевающему победами» (М. Lecointe-Puyraveau, op. cit.).
256
Глава седьмая. Праздник и время
ним последовало, и потому переходит в категорию самых обыкновен-
ных дней, И все же праздник в его честь сохраняется, но обрастает мно-
жеством предосторожностей. Эта памятная дата подобна шагреневой
коже. Упоминания о ней делаются все лаконичнее и суше и в конце
концов совпадают с самими днями 9 и 10 термидора. В принципе, стро-
го придерживаясь рамок этого короткого временного промежутка, о
9 термидора еще можно говорить живо и тепло. Но стоит сделать хотя
бы один шаг за его пределы, как в глаза бросается «кровавая бездна ре-
акции, поглотившая стольких республиканцев под пошлыми кличками
пособников Робеспьера, якобинцев, террористов и анархистов»78. Шай-
ка мятежников сильно уменьшилась; теперь она ограничивается горст-
кой людей, погруженных в заговоры, «несколькими чужеродными эле-
ментами»79, а ведомый монтаньярами Конвент вершит свое дело, безус-
ловно достойное и почтенное. Итак, воспоминания, связанные с этим
торжеством, подлежат тщательному отбору; необходимо пристально
вглядываться и в людей, которым поручается произносить речи, — они
должны быть «истинными друзьями 9 термидора»80. Буквально на гла-
зах возникает целое искусство праздника в честь этих событий. Искус-
ство аллюзии: «Возмутительные злодеяния наконец пробудили в душах
ожесточение, и нам пришлось оплакивать междоусобную борьбу»81. Ис-
кусство эвфемизма: «Счастливый день 9 термидора! ты напоминаешь
нам о победе добродетели над пороком»82. Искусство умолчания: «Не
ждите, граждане, что я буду напоминать вам о сих днях траура и слез
что я буду бередить глубокие, едва зарубцевавшиеся раны, пред-
ставляя вашим внутренним очам Робеспьера, восседающего на дикта-
торском троне и рассылающего во все концы Республики приказы об
убийствах и пожарах, что я стану пробуждать только что улегшиеся
78 J. В. Quint, Discours sur la fSte de la liberty et les 6v6nements des 9 et
10 Thermidor. Paris: Imp. nat., an VII.
79 «Но громада Конвента, незамутненно чистая, как лучи солнца, должна
была подобно ему рассеять бури и пробудить Францию к новой жизни»
(A. Rollin, Rapport sur la celebration de la fete du ler vend£miaire. Paris: Imp. nat.,
an VII).
80 «Искренний друг твоей страны не смешает твоих благодеяний с ужасами,
к коим ты не имеешь ни малейшего отношения» (У. Cl. Jourdain, Motion d’ordre
pour la celebration de la fete du 9 Thermidor. Paris: Imp. nat., an VI; оратор обра-
щается к самому дню 9 термидора).
81J. В. Quint, op. cit.
82 У. Cl. Jourdain, op. cit.
Чтить память
257
страсти и нестерпимо горькие чувства, рисуя вам ужасную картину гра-
жданской войны...»83 О 9 термидора становится крайне трудно гово-
рить без задней мысли. С этим неприятным, раздражающим чувством
ораторы борются, рассуждая о наступившем покое и счастье. К счастью,
маятникообразное политическое движение, запущенное 9 термидора
(по этой причине, собственно, его статус как памятной даты и является
столь хрупким), теперь усмирено и остановлено. Образы тихой гавани,
убежища, несмотря на изрядную потрепанность, вновь идут в ход и без
труда превращаются в эвфемистические обозначения 18 фрюктидора.
Ясно, впрочем, что на деле ни о каком завершении нет и речи. Про-
екты праздников ни словом не упоминают о «поправках», которые были
внесены в результаты выборов во флореале VI года. Хотя на сей раз
«очистительные» меры были направлены против якобинцев, размыва-
ние воспоминаний о 9 термидора продолжается. Зато реванш, взятый
Советом старейшин и Советом пятисот 30 прериаля VII года, влечет за
собой новую ротацию в системе памятных дат. Конечно, до установле-
ния праздника 30 прериаля дело не доходит, но подчас на этот день
волшебным образом проецируется неизбывная энергия и справедли-
вость 14 июля84. Поражение исполнительной власти предвещает закат
ее праздника — дня 18 фрюктидора. Воскрешение якобинской атмо-
сферы, со своей стороны, способствует постепенному размыванию памя-
ти о 9 термидора.
Вопреки всем ожиданиям, праздник 18 фрюктидора из календаря
памятных дат не исчезает. Но беззаконие этого дня, до сих пор тща-
тельно скрывавшееся, теперь выходит на поверхность и отражается в
речах подобно неизбежному и бросающемуся в глаза пятну: «Не следу-
ет прятать сей ужасный и тяжелый удар; он угрожал Конституции, за-
конодательной власти, самой Директории». Праздник, по большому
83 Discours du citoyen Bourgeois, president de 1’administration municipale
d’Angers // B. Bois, op. cit.
84 «Законодательный корпус наконец подъемлет свою палицу и в исходе
прериаля клянется спасти родину — подобно тому, как 14 июля французский
народ клялся любить свободу и отстаивать свои права. Тогда нация заняла по-
добающее ей место, к которому ее на протяжении столетий не подпускали выс-
шие чиновники, передававшие друг другу власть по наследству [имеется в ви-
ду монархия. — Примеч. перев.]-, сейчас законодательный корпус вновь подни-
мается в первый эшелон конституционного правления, в течение месяцев ок-
купированный высшими выборными чиновниками» {В. Guyomar, Discours sur la
celebration de la fete du 14 Juillet. Paris: Imp. nat., an VII).
17 — 2872
258
Глава седьмая. Праздник и время
счету, нужен для того лишь, чтобы люди оплакивали «сие посягательст-
во»8 . Твердое единодушие, о котором раньше было принято говорить в
связи с 18 фрюктидора, пропадает; «Страсти, раздиравшие отдельных
людей, оказали непомерное влияние на сей день и его последствия»85 86.
К тому же одно беззаконие произвело на свет другие: «нам надлежало
оплакивать злодеяния, совершенные некоторыми лицами, и в первую
очередь теми, кто входил в состав старой Директории»87. День 18 фрюк-
тидора, обманув всеобщие чаяния, не обозначил собой финальную точ-
ку, но вызвал к жизни новые революционные «деньки», свидетельством
чему стало 30 прериаля. Теперь ораторы вслух подчеркивают несовмес-
тимость 18 фрюктидора с великими праздниками всенародного едино-
душия — словом, повторяют все то, что они совсем недавно твердили о
9 термидора и его несопрягаемости с другими торжествами.
Расшатывание статуса 9 термидора приобретает ярко выраженный
характер. И все-таки этот день остается праздничным. Однако сохра-
нился ли смысл праздника? Именно этот вопрос оказывается в центре
ожесточенной дискуссии (термидор VII года) по поводу гражданской
присяги лиц, состоящих в национальной гвардии. До сих пор им вме-
нялось в обязанность клясться в ненависти к королевской власти и
анархии. Но в воскресшей после 30 прериаля якобинской атмосфере та-
кое равновесие, составлявшее философию прежнего режима, представ-
ляется невозможным. С другой стороны, эти дебаты дают некое пред-
ставление о том, какое головокружение теперь вызывают у всех памят-
ные даты. Ведь вносить модификации в текст присяги значит изменять
то, что изменению не подлежит в принципе.
Счесть образ бедствий-близнецов неприемлемым можно только в
том случае, если пересмотреть точку зрения на события, которые пред-
шествовали 9 термидора и последовали за ним. Дни после 9 термидора
превращаются в квинтэссенцию контрреволюции: «Граждане народные
представители! Вы не потерпите сего гибельного движения вспять, к
коему вас хотят подтолкнуть: вы вспомните, что система, которую вам
предлагают сохранить сейчас, после 30 прериаля VII года, есть порож-
дение контрреволюции»88. Но разве канун 9 термидора не был контр-
85 Boulay de la Meurihe, Discours pour la fete du 18 Fructidor an VII. Paris: Imp.
nat., an VII.
86 Ibid.
87 Ibid.
88 F. Lamarque, Opinion sur la formule du serment, Cinq-Cents. Paris: Imp. nat.,
an VII.
Чтить память
259
революцией, пусть в другом обличье? Не совсем. Прения VII года раз-
рушают представление о единодушной ненависти к режиму 1793 года:
это уже не «пагубное извращение», о котором со скорбью говорил Тибо-
до, но «неизбежное, быть может, следствие бурных событий револю-
ции»88. Монтаньярский эпизод, доселе вычеркнутый из революционной
истории, вновь оказывается включенным в нее. К тому же теперь невоз-
можно без стыда вспоминать о Ла Ревельере, который на празднике по
случаю смерти короля предавал анафеме (прибегая, впрочем, к давно
вошедшим в обиход выражениям) анархию, «хотя надо было говорить о
королевской власти, ибо сей праздник, по изначальному своему замыс-
лу, был обращен против нее»89 90.
В новой системе счисления «эпох и преступлений»91 исчезает даже
слабая надежда на нейтральность: ее убивает день 30 прериаля. «Все
наши бедствия, — говорил Франсе накануне праздника 18 фрюктидора
VII года, — проистекают из того, что мы, еще не доведя революцию до
конечной точки, истребили революционный дух вместо того, чтобы его
упорядочить. Второй причиной является неумелость всех прави-
тельств, кои сменяли друг друга у власти до 9 термидора и оказались в
состоянии вражды и с роялистской, и с террористической группировка-
ми вместо того, чтобы собрать все силы для битвы с первой и смягчить,
нейтрализовать и в конце концов подчинить своей власти вторую, кото-
рая могла бы стать и еще станет сильным средством борьбы с роялиста-
ми... Мне известно, что в свое время много говорилось о срединной,
нейтральной партии, враждебной всяким крайностям; ее предназначе-
ние состояло бы в том, чтобы воплощать мудрость и поддерживать рав-
новесие. Но эта партия безжизненна, бесцветна, неподвижна; во Фран-
ции она состоит из нескольких перерядившихся роялистов и множества
89 Boulay de la Meurthe, Opinion sur la formule du serinent. Paris: Imp. nat., an VII.
90 P. J. Briot, Discours sur la formule du serment civique. Paris: Imp. nat., an VII.
91 «Вы осмеливаетесь представлять анархистов как единую фракцию и про-
тивопоставлять их роялистам, говорить о том, что эти партии на протяжении
трех лет едва ли не уравновешивали друг друга, рисуете мерзостный образ ка-
кого-то политического коромысла, изо всех сил стараетесь преувеличить влия-
ние анархии, дабы потом обрушиться на нее с торжественнейшими клятвами
[...] Вы беспрестанно рисуете нам царство террора; имейте же, в конце концов,
хоть каплю совести; взвесьте эпохи и преступления; сопоставьте кровь с кро-
вью, трупы с трупами, кинжалы с эшафотами и скажите себе, коль скоро вы
стремитесь ненавидеть ужасное и разрушительное, о чем должно говориться в
вашей присяге — о реакции или об анархии» (P.J. Briot, op. cit.).
17*
260
Глава седьмая. Праздник и время
слабых и Готовых на любые сделки существ; при малейшем потрясении
92
весы выпадают из ее немощных рук» .
Перед ораторами стоит задача сдержать анархию, «исступленную и
мимолетную лихорадку революций, ужасное междуцарствие законов»92 93.
Ведь отказ от удобного клише «кошмарная диктатура монтаньяров»,
служившего точкой отсчета, привел к тому, что анархия стала, подобно
гангрене, поражать все новые революционные события. До сих пор ее
ограничивали правлением Робеспьера — теперь же она распространя-
ется и на первые часы революции, а значит, ей посвящены даже празд-
ники 14 июля и 10 августа94. Но если анархия вдохновляла людей в
светлые дни рождения свободы, то как можно праздновать ее пораже-
ние 9 термидора? С другой стороны, ее тлетворное влияние проникает
повсюду, и анархия затрагивает даже 30 прериаля. Данный факт, пожа-
луй, поражает сильнее всего: до сих пор всякое новое событие, прибав-
лявшееся к цепи революционных эпизодов, перетасовывало предшест-
вующие коммеморативные торжества, но его собственный статус объяв-
лялся неприкосновенным. На этот раз такого не происходит: «Вероят-
но, нам самим требуется немало мудрости и храбрости, чтобы удержать-
ся от естественного порыва, заставляющего нас давить на Директорию,
как ранее она давила на законодательный корпус...»95. Таким образом,
и в самом 30 прериаля содержатся зародыши анархии. Эта головокру-
жительная и страшная истина открывается вдруг, в одно мгновение.
Ведь если можно доказать, что при Директории царила анархия, «что
чудовище было схвачено на месте преступления, в кресле директора»96,
то тогда 30 прериаля есть избавление от нее. Но если Директория в
грехе анархии неповинна, то, следовательно, «анархистами надлежит
наименовать народных представителей, после чего они должны быть
отправлены на эшафот». Такого рода умственные спекуляции (автор,
впрочем, называет их «тонкостями») дают некоторое представление о
масштабах воцарившейся неловкости. Никто уже не осмеливается гово-
рить о том, что революция завершилась 30 прериаля.
92 A. Fran^ais, Opinion sur la fete du 1“ vendemiaire. Paris: Imp. nat., an VII.
93 Monon d’ordre par Eschassdriaux, Cinq-Cents, 16 thermidor an VII.
94 Y. Cl. Jourdain, Opinion sur la formule du serment civique. Paris: Imp. nat.,
an VII,
95 Boulay de la Meurthe, op. cit.
96 A. Montpellier (de I'Aude), Opinion sur la proposition faite par Jourdan de
supprimer dans le serment la formule de haine k 1’anarchie sur le serment civique,
Cinq-Cents, 8 thermidor an VII.
Завершать
261
Основная эмоция, вытекающая из всего описанного, — усталость.
Многие ораторы требуют положить конец манипуляциям с праздниками,
искажению их священного смысла: «Получается, что при очередном из-
менении системы мы осуждены видеть, как слова, вещи, места, люди, за-
коны, установления подвергаются внезапному перевороту. И значит, мы
подвергаем себя опасности того, что нами будут управлять партии, кото-
рые по природе своей всегда подвижны и всегда возбуждены, а не зако-
ны, твердые и неколебимые. И значит, если сей хаос не исчезнет, то рано
или поздно он поразит и весь колосс народа, сделав его подобным поч-
вам, которые, будучи тревожимы слишком часто, не могут приобрести
плотности и в конце концов проваливаются и оставляют по себе лишь
зияющие бездны...»97 98 Налицо полная трансформация перспективы. Упа-
док коммеморативных праздников связан не с тем, что революция никак
не может закончиться. Напротив, непрерывное умножение числа празд-
ников и есть причина того, что революция длится вечно. События, сла-
гающиеся в шлейф праздников, отныне в равной степени невинны; вина
98
теперь возлагается на язык , которым о них принято говорить.
Завершать
Из всего сказанного понятно, что праздники настолько же стремятся
подвести черту, насколько и не преуспевают в этом. Церемониал фи-
нальной части дается организаторам труднее всего, даже если учиты-
вать сжатые временные рамки праздника (один день). Об этом свиде-
тельствует, в частности, составленная Давидом программа праздника 10
августа: возложив на алтарь Отечества предметы, которые они несли по
маршруту шествия, участники не знают, что делать дальше. Празднику
недостает кульминационной точки; он осужден топтаться вокруг завер-
шения, придумать которое невозможно. Как закончить праздник и в то
97 J. F. Curee, Opinion sur la motion de changer la formule du serment civique.
Paris: Imp. nat., an VII.
98 И все-таки этот язык по-прежнему объявляют чрезвычайно полезным и
нужным для дела республики (от чего противоречие лишь усугубляется): «Рес-
публика подвержена изменениям в еще большей степени, чем прочие системы
правления. И если не прилагать особенного тщания к тому, чтобы народ имел
однозначное понятие о некоторых предметах и идеях, которое нельзя ни рас-
шатать, ни размыть, то интриганы немедленно воспользуются этим и начнут
манипулировать сим мнением в своих интересах...» (A. Duhot, Motion d’ordre
pour les institutions r£publicaines. Paris: Imp. nat., an VII).
262
Глава седьмая. Праздник и время
же время не подчинить его власти всеразрушающего времени? Ответом
на этот без конца возникавший вопрос может служить тот факт, что
творцы праздников все чаще прибегают к торжествам в честь того или
иного возраста.
С течением революционного десятилетия разнообразие церемоний
все больше смещается в область репрезентации возрастов. Живая пест-
рота ремесел, игравшая важнейшую роль не только в традиционных
праздниках, но и в торжествах первых лет революции, постепенно ис-
чезает. Поначалу некоторые революционные празднества были очень
близки к процессиям в честь праздника Тела Господня. Так обстояло
дело в Страсбурге в день праздника Федерации: за рыбаками, которые
несли «рейнских карпов в маленькой шлюпке», шли земледельцы с плу-
гом, садовники, убиравшие цветами алтарь Отечества. С исчезновением
ремесленных корпораций сходит на нет и живописность, сообщаемая
праздничному зрелищу порядком, который мы сегодня назвали бы со-
циопрофессиональным. Впрочем, изображение ремесел не совсем исче-
зает из революционных праздников. Но теперь к этому элементу при-
бегают с большой оглядкой, стараясь свести характерность к минимуму:
так, организаторы торжества 10 мессидора в Метце особенно оговари-
вали, что «булочников следует приглашать только с тем условием, что-
бы они были одеты благопристойно, а паче всего не выставляли бы на-
показ свои голые до локтей руки и расстегнутые на груди рубахи, то
есть явились бы не в том виде, в каком они обыкновенно месят тесто...»
Конкретика также постепенно размывается: в Мулене 30 вантоза
VII года процессия состоит из групп, представляющих «промышлен-
ность, сельское хозяйство, торговлю, искусства, науки», но от этих алле-
горий далеко до узнаваемого портрета какого-нибудь ремесла.
На смену традиционным участникам шествий приходят группы,
сформированные согласно возрастному принципу. По документам мож-
но проследить, как от года к году в праздничных церемониях появляет-
ся все больше персонификаций возраста, причем даже там, где они не
очень нужны или вовсе неуместны. Особенно ярким примером здесь
является праздник по случаю Смерти короля, предмет которого, каза-
лось бы, исключает всякую потребность в репрезентации возрастов. В
нашем распоряжении имеются две параллельных серии отчетов об
этом торжестве (за IV и VII годы)99: при их сравнении становится оче-
99 Arch, nat., s£rie F1 C III. В каждой из подборок содержится свыше 2 000
отчетов.
Завершать
263
видно, что ритуал претерпевает значительные трансформации. В отче-
тах IV года о репрезентации возрастов сообщается совсем немного:
праздник сохраняет мрачный оттенок, быть может, потому, что ему
довлеет «огромная и кровавая тень Людовика» (о ней упоминает оратор
в Реймсе). В VII году торжество становится всецело дидактическим и
перестает отличаться от праздника Юности: оно посвящено конкурсам
на лучшее исполнение песни или поэтического произведения, спортив-
ным состязаниям. Комиссары Директории пользуются этим зрелищем
для того, чтобы призвать родителей и детей к посещению школ и по-
рассуждать на тему, которая и в дальнейшем будет пользоваться неиз-
менной популярностью: невежество есть мать тирании. Ужасный празд-
ник незаметно перетек в оптимистическое и торжественное распределе-
ние наград.
Однако есть празднества, где возрастные группы выглядят куда ор-
ганичнее. Нельзя забывать и о трех праздниках, специально посвящен-
ных основным периодам человеческой жизни, — о днях Юности, Су-
пружества, Старости. Отсюда можно понять, насколько быстро распро-
страняется «возрастной» церемониал.
Его самая поразительная черта (она выступает еще ярче на фоне до-
казанной Филиппом Арьесом гипотезы о том, что в традиционном об-
ществе все перипетии существования переживались всеми поколения-
ми вместе, слитно) — жесткое возрастное деление. Прежде всего она да-
ет себя знать в пространстве: в пробелах, оставленных между частями
процессии, воплощена прерывность бытия. Но эти границы не исчеза-
ют и по окончании шествия, распространяясь на танцы (детям разре-
шается сплясать фарандолу вокруг дерева свободы после того, как ее
станцуют старики и молодые люди), на пиршества («гражданские трапе-
зы» стариков и юношей зачастую как бы дублируют друг друга100), на
игры (устроители праздника Признательности и Побед в Орийяке
10 прериаля IV года тщательно распределили состязания между разны-
ми возрастными категориями: детям — легкая атлетика и гимнастика;
молодежи — стрельба по мишеням и владение холодным оружием;
взрослым мужчинам — артиллерийские забавы), на речи (бывали слу-
чаи, когда комиссары Исполнительной Директории компоновали свои
100 Это касается, в частности, праздника Народовластия, для которого кон-
траст между молодыми и пожилыми людьми был необходимым конститутивным
элементом. Так, в Сьейесе «двенадцать стариков отправились обедать вместе, то-
му же принципу последовали (sic!) и молодежь» (Arch, dep., Basses-Alpes, L 365).
264
Глава седьмая. Праздник и время
выступления из четырех частей, каждая из которых была адресована
отдельной возрастной группе). Кроме того, в проектах прямо высказы-
вается желание101 ввести подобные разграничения: в ходе масштабных
прений о декадных праздниках (нивоз III года) Лантена требовал, что-
бы людям разного возраста на празднествах отводились разные места;
он также указывал, что чтение надлежит поручать тем или иным лицам
лишь после всестороннего размышления: ведь «о некоторых предметах
более подобает читать старику», «другие лучше прозвучат в устах чело-
века зрелого», в то время как третьи «привлекут внимание слушателей,
если их произнесет юноша, а порой и ребенок».
На первый взгляд, предлагаемое разграничение никакой оригиналь-
ностью не отличается: четыре намечаемых им отрезка (детство, юность,
зрелый возраст, старость) в высшей степени традиционны. Внешне бес-
спорное деление на большие группы вовсе не исключало возникнове-
ния множества более мелких категорий. С другой стороны, терминоло-
гия официальных отчетов зачастую очень расплывчата: к примеру, их
составители охотно называют девятилетних детей «молодыми людьми»
и «девушками». И наоборот, понятие «ребенок» в них также применяет-
ся расширительно: «Все дети, еще не достигшие пятнадцатилетнего
возраста, займут в процессии место перед чиновниками», — указывают
инструкции. Случается, что между группами «девушек» и «маленьких
девочек» организаторы помещают «больших девочек»...102 *
Несмотря на эту нечеткость, в периодизации возрастов имеется ряд
общепринятых вех. Девять лет — вне всякого сомнения, момент расста-
вания с детством; ребенок девяти лет может принимать участие в спор-
тивных играх и состязаниях, вступать в батальон Надежды (кое-где,
впрочем, это разрешается только с двенадцати лет), сопровождать и
поддерживать под руки стариков в торжественных шествиях. Сходное,
рубежное значение этот возраст имеет и в других сферах: медики реко-
103
мендуют с девяти лет давать детям полную дозу лекарства , а педагоги
101 Иногда авторы, словно охваченные запоздалыми угрызениями совести,
пишут об этом в самом конце составленных ими программ шествий, словно
речь идет о чем-то само собой разумеющемся и потому забытом, но все-таки
нуждающемся в уточнении.
102 Arch. d£p., Bas-Rhin, 44 L 8 (отчет коммуны Трюхтерсхейма).
los См., к примеру: J. В. Boyer, МёсЬобе й suivre dans le traitement des maladies
dpidemiques qui r^gnent le plus ordinairement dans la g6ndralit£ de Paris. Paris:
Imp. Royale, 1761.
Завершать
265
приурочивают к девяти годам начало военных упражнений или заня-
тий в первом классе начальной школы104. И хотя число «семь» в
XVIII столетии еще имеет над умами немалую власть и задает деление
возрастной «лестницы» на ступеньки (об этом писали Бюффон, Линней,
Кабанис), находятся авторы, полагающие, что истинным ключом к рит-
му жизни105 (по крайней мере, для особей мужского пола) является чис-
ло «девять».
После девяти лет наступает юность (или отрочество, или «отроческая
юность» — терминология здесь размыта), продолжающаяся до двадцати
одного года, однако внутри этого периода имеются свои границы. Пер-
вая веха —двенадцать лет. «Девять—двенадцать лет»: как правило, ор-
ганизаторы торжеств предписывают входящим именно в эту категорию
«молодым людям» провожать стариков от их домов к алтарю Отечества.
Вероятно, такое предпочтение объясняется тем, что для подчеркива-
ния контраста «старость-юность» нужны как можно более молодые лю-
ди; дети, однако, здесь не подходят, поскольку от них трудно ожидать
точного исполнения указаний. Двенадцатилетний возраст считался ру-
бежом и в педагогике: Мишель Лепелетье и Дюран-Майан приурочива-
ли к нему завершение начального образования и переход к новому эта-
пу, тянущемуся до шестнадцати лет.
Описания праздников единодушно подчеркивают торжественность
этой вехи. Участников торжеств, которым еще не исполнилось шестна-
дцати лет, они зачастую называют «маленькими молодыми людьми»; те
же, кто эту черту переступил, удостаиваются именования «молодые лю-
ди». Шестнадцатилетним обычно поручается оформлять праздники, ук-
рашать помещения, а иногда — нести Конституцию в торжественном ше-
104 См.: J. Debry, Rapport et projet de resolution pour letablissement des ecoles
de Mars. Paris: Imp. nat., an VI.
105 «Сочтя отрезок продолжительностью в девять лет квадратным корнем
жизни и произведя многочисленные наблюдения, мы убедимся в том, что по-
ступили правильно. Если неоспоримо положение о том, что природа любит со-
вершенство в умножении, то умозрение в сочетании с наблюдением ясно пока-
жет нам, что природа и не могла избрать иного принципа для сочленения раз-
личных эпох жизни». Но корнем сексуальной жизни женщины является цифра
7, из чего вытекает иная периодизация. Поэтому «сексуальная смерть» у жен-
щин наступает в 49 лет (7 X 7), а у мужчин — в 63 года (9 X 7). См.: W. Butte,
Prol£gom£nes de 1’arithmetique de la vie humaine, contenant la classification g£n£-
rale des talents, ГёсйеПе des ages de I’homme et une formule devaluation de toutes
les situations gdographiques, d’aprds un тёте systeme. Paris: J. G. Dentu, 1827.
266
Глава седьмая. Праздник и время
ствии. Самый же важный момент этого возраста — инициация, то есть
передача оружия, происходящая на празднике Юности106. Согласно воз-
зрениям Бюффона, шестнадцать лет — начало пубертата, по крайней ме-
ре, у мальчиков; С другой стороны, понятно, что периодизация револю-
ционных празднеств ориентирована в первую очередь на мужчин.
Судя по некоторым отчетам, следующий рубеж приходится на восем-
надцать лет. В ряде проектов, предусматривающих вручение оружия мо-
лодым, этому возрасту отдается предпочтение перед шестнадцатью года-
ми. Скорее всего, однако, восемнадцатилетие рассматривалось скорее как
средний возраст третьего субпериода юности, нежели как момент допус-
ка к особым правам и функциям. Зато в двадцать один год несовершен-
нолетие, бесспорно, заканчивается; человек, перешагнувший эту грани-
цу, может рассуждать о политике и, в соответствии с Конституцией III го-
да (в данном пункте она расходится с Конституцией 1791 года), голосо-
вать и быть полноправным гражданином; это момент, когда в сообщество
взрослых людей принимаются новые молодые члены107.
После этого периода, изобилующего событиями, которые связаны с
достижением различных возрастных ступенек, начинается обширный
промежуток зрелого возраста, на первый взгляд, абсолютно лишенный
значимых вех. Праздники также мало что говорят о том, на какие этапы
распадается длительное и спокойное время зрелости — от 21 года до
60 лет. Но если вглядеться в них пристальнее, обозначатся две группы:
новобрачные / отцы и матери семейств; в таком делении (как и вообще в
революционном празднике) нет места холостякам и незамужним женщи-
нам. Новобрачные определяются отрицательным образом — как те, у ко-
го пока еще нет детей, а иногда более конкретно — как те, кто вступил в
брак в текущем году. Им отведена особая роль в празднике Супружества;
106 Со своей стороны, местные обычаи также подтверждают значимость дан-
ного рубежа: так, в департаменте Мёз подросткам по достижении шестнадцати
лет присваивается новый разряд при игре в шары. Сен-Жюст приурочивал к
этому возрасту получение «одежды искусств и ремесел», чему должна была
предшествовать инициация (подростку надлежало на глазах у всех жителей
коммуны переплыть реку); см.: Saint-Just, Fragments sur les Institutions гёриЬН-
caines. Paris: Fayolle, 1800.
107 Так, в Жимоне (департамент Жер) инструкции, в которых излагаются
«обязанности молодых людей трех категорий», различают молодых людей,
достигших двадцати одного года, тех, кому исполнилось шестнадцать лет, и,
наконец, тех, «кто еще посещает общественные учебные заведения». Первые
получают гражданские свидетельства, вторые — оружие, третьи — книги.
Завершать
267
им поручается преподносить дары на празднике Старости; они сохраня-
ют связь с периодом юности. Со своей стороны, отцы и матери семейств
снабжают ораторов неисчерпаемо богатым материалом для речей и, ок-
руженные детьми, занимают подобающее им место в торжественных про-
цессиях. Выдав замуж или женив последнего ребенка, они вступают в но-
вую категорию, границы которой неясны; впрочем, в некоторых описа-
ниях праздников она все же получает собственное наименование: «отцы
и матери семейств, дожившие до преклонных лет»108.
Границы этого возраста наименее спорны: верхняя — потому, что
нельзя заранее предугадать, когда наступит смерть; нижняя — в силу
некоего общепринятого представления, благодаря которому комедио-
графы выводят на сцену влюбленного старикашку «лет шестидесяти», а
сочинители медицинских трактатов (как и древние сельскохозяйствен-
ные практики109) приурочивают к этому возрасту начало старости. Эта
категория уже не подлежит дальнейшему дроблению, хотя порой авто-
ры проектов выделяют (впрочем, довольно расплывчато) подгруппу
«мудрецов». Но в большинстве случаев дело ограничивается указанием
на «блистательные свершения» тех, кто в нее входит; иногда в отчетах
называется возраст, по достижении которого старики оказываются спо-
собными на чудеса, — семьдесят лет.
Сам факт жесткого разграничения возрастов свидетельствует о пре-
рывности данной периодизации. Однако эти рубежи не везде проявля-
ются одинаково четко. Поступательный характер перехода от детства к
отрочеству, и в еще большей степени — от зрелого возраста к старости
никогда не ставится под сомнение; эти точки разрыва не отмечаются
никакой специальной церемонией; вероятно, для того, чтобы стать дей-
ствующим лицом на празднике Старости, необходимо дожить до шести-
десяти лет, но особого ритуала для этого шага не предусмотрено. Зато
праздник Юности отмечен настоящими ритуалами инициации — при
том, что реально проводившиеся торжества значительно отставали от
планов, поражающих кропотливой проработкой деталей. В проекте,
выдвинутом Леклерком110, есть даже такой пункт, как отделение (вре-
менное, но полное) юношей от знакомого им мира: молодые люди, чьи
108 См.: Arch, йёр., Doubs, L 183 (коммуна Пьерфонтен).
109 В Морване (Бретань) дети берут на содержание родителей, достигших
такого возраста.
110 Reglement propose par Leclerc, du Maine-et-Loire, a la suite du rapport sur
les institutions civiles [данный труд является приложением к отчету, упомянуто-
му в примеч. 74 к данной главе. —Пршлеч. перев.].
268
Глава седьмая. Праздник и время
кандидатуры были одобрены муниципальной администрацией, отправ-
ляются в город—центр департамента, снабженные официальным свиде-
тельством о составе семьи, национальным костюмом и полным комплек-
том вооружения; на время путешествия им предписывается выбрать се-
бе руководителя (не проступают ли здесь воспоминания об аббатах —
наставниках юношества?); в конце разделенного на несколько участков
пути им оказывает радушный прием администрация департамента. По-
видимому, Леклерк считал, что лишь изъятие из привычной деревен-
ской обстановки может убедить молодого человека в том, что он вступа-
ет на «новую стезю» и, расставаясь с семьей, становится «сыном отчиз-
ны». Стесненность в средствах, разумеется, помешала привести в испол-
нение такой план. И все же в праздниках, происходивших на самом де-
ле, сохранялись узнаваемые черты обрядов инициации, где расставание
с привычками и знаками детства маркируется символически: юноша,
достигший шестнадцати лет, должен проникнуть внутрь кольца, кото-
рое образовали вокруг алтаря Отечества участники декадного торжест-
ва; иногда для того, чтобы в него пройти, необходимо нагнуться (так
обстояло дело на празднике Юности в Мулене, где подростки должны
были парами пробегать под ватерпасом, подвешенным к цветочной
гирлянде). Попадая в круг с цветком в руке (связь с детством), молодые
люди выходили из него, держа в руках оружие (связь со зрелым возрас-
том). Вручение оружия (в инструкциях указывалось, что в том случае,
если коммуна оружием не располагала, необходимо было хотя бы изго-
товить его «подобие») есть материальное свидетельство разрыва с про-
шлым. Таким знаком могла стать и кокарда: в ходе ожесточенных пре-
ний VII года она едва не сделалась эмблемой дееспособного граждани-
на. Вот что говорил по этому поводу Боннер: «Мне не хотелось бы, что-
бы право ношения кокарды имели дети нежного возраста; в этом слу-
чае она превратилась бы в нечто привычное, тогда как надевать ее сле-
дует с подобающим чувством. Вероятно, этого можно было бы добить-
ся, разрешив носить кокарду лишь молодым людям, достигшим таких
лет, когда начинается служение обществу: в шестнадцать лет у нас запи-
сываются в ряды национальной гвардии, а значит, лишь с этого мига
юноши, став членами большой семьи, получают право носить ее цве-
та...»111 Боннер, таким образом, ратует за учреждение особого торжест-
111 Opinion de F. Bonnaire, contre le projet de r£solution present£ an nom
d’une commission speciale pour Roemers, sur la cocarde nationale. Paris: Imp. nat.,
an VIL На следующий день Депланк, в свою очередь, ратовал за то, чтобы на-
циональная кокарда стала отличительным признаком полноправного гражда-
Завершать
269
ва в честь вручения кокард и недвусмысленно подчеркивает цель дан-
ного мероприятия: «До сей поры мы слишком небрежно относились к
необходимости прививать молодым гражданам возвышенный взгляд на
тот миг, когда общество раскрывает им свои объятия». Оружие, кокарда
или же дубовая ветвь, за неимением оружия символизирующая силу, —
это знаки перехода к зрелому возрасту; глубокая эмоциональная насы-
щенность такого типа инициации еще возрастает за счет отторжения
тех, кто не счел нужным появиться на церемонии: ни подростки, ни
взрослые ничего на ней не значат.
Драматизм этого торжества обеспечивается и испытаниями, которые
должны преодолеть на глазах у присутствующих молодые люди. И
здесь реальность в очередной раз не дотягивает до пафоса проектов. По
мысли Леклерка, юношей следовало бы записывать в национальную
гвардию лишь после того, как они докажут, что умеют читать, писать,
обращаться с инструментами и механизмами и владеть оружием: празд-
ник должен включать четыре разновидности таких испытаний, за хо-
дом которых наблюдали бы президенты; награды надлежит вручать по-
сле того, как итоги будут показаны всем с алтаря Отечества. Ж.-М. Кол-
ло мечтал о чем-то вроде скаутского движения: «Мне представляется
полезным, чтобы молодые люди время от времени уходили в лагеря и
проводили несколько ночей в лесу или в каком-то ином затруднитель-
ном положении, приняв предосторожности, которые в таких случаях
подсказывает сама природа... Я бы почитал нужными всякого рода не-
ожиданности и подвохи — например, чтобы этим юношам необходимо
было найти на краю оврага или на берегу небольшой речушки средства
для безопасной переправы через нее, при помощи моста или плота,
сделанного из подручных средств»112. На практике все зачастую ограни-
чивалось короткой военной экзерцицией или символическим жестом:
нина, в подтверждение чего опирался на пример Древнего Рима: «Право но-
шения тоги, несомненно, чрезвычайно близко к разбираемому мной вопросу, и
я хотел бы показать вам, сколь благородные чувства оно развило, каким счаст-
ливым праздником становился для семьи день, в который юноша облачался в
гражданское одеяние, какое уважение вызывал у всех наций этот символ сво-
бодного и победившего народа, какую гордость за звание римлянина он вну-
шал всем гражданам; [...] вы увидите, какое воздействие оказывала на людские
души и на весь мир сия простая мысль — дать гражданам свободной и сильной
нации некий отличительный знак...»
112 CoUot d’Herbais, Quelques id£es sur les fetes decadaires, qui peuvent £tre appli-
qu£es 4 tons projets imprints jusqu'i ce jour 30 niv6se an Ш. Paris: Imp. nat., an III.
270
Глава седьмая. Праздник и время
при обращении к ним оратора молодые люди вынимали сабли из но-
жен. Они украшали стволы ружей дубовыми ветвями и хором пели
«Марсельезу». Обратное шествие символизирует то, что только что
свершилось: отныне молодые люди идут вместе с теми, в чью среду они
были приняты* 114 11S,
Однако все перечисленное касается молодых людей шестнадцати лет;
этими ритуалами начинается пропедевтический курс, который завершит-
ся к моменту достижения ими двадцати одного года, когда их фамилии
будут внесены в избирательный список114. Этой церемонии, входящей в
ритуал праздника Юности, следует возвратить всю ее торжественность:
письменное слово обладает колоссальной сакральной нагрузкой, что хо-
рошо видно по тому, какое множество людей лишается чувств (не только
в переносном, но и в самом прямом смысле), когда речь заходит о том,
чтобы поставить свою подпись. Итак, праздник завершается клятвой —
это обязательный драматургический прием Революции, которая таким
образом наделяет обряд перехода собственной необратимостью. Каждый
оратор стремится назвать тех, к кому происходящее относится в первую
очередь: «Молодые люди, получившие право гражданства!» — восклица-
ет, обращаясь к ним, председатель городской администрации Сен-Флура.
Значит, перед нами прежде всего праздник Юности115 (здесь, впрочем,
творцы революционных празднеств ничего нового не изобрели): вопло-
щая на сцене шаг от родного очага на поприще социальной реализации,
он обыгрывает момент встречи между разными возрастами.
1,s Arch, dep., Cote-d’Or, L. 462 (отчет коммуны Бонмонтр).
114 На самом деле в празднике Юности вычленяется не один ритуал перехо-
да, а два. Теоретически второй (выдача гражданских свидетельств и внесение
в список граждан, обладающих правом голосовать на выборах в первичные на-
родные собрания) и знаменует собой переход к совершеннолетию. Однако за
первым (вручение оружия) закреплена существенно ббльшая эмоциональная
нагрузка — вероятно, потому, что его несложно проиллюстрировать, а также
из-за его совпадения с началом физиологического возмужания. Поэтому наи-
более проницательные авторы проектов предлагали или слить две инициации
в одну (по мнению Леклерка, ее следовало приурочить к восемнадцатиле-
тию — середине юности), или, напротив, более четко их разграничить (Пизон-
Дюгаллан считал, что один ритуал должен стать смысловым центром военного
праздника, второй —• гражданского).
115 Размышляя о том, какое обстоятельство могло бы благоприятствовать
развитию системы праздников, Лекиньо, что вполне естественно, останавлива-
ет свой взгляд на вступлении юношей в ряды национальной гвардии.
Завершать
271
Оставляя эту мизансцену в стороне, можно сказать, что ключевой
фигурой в риторике «возрастных» праздников является дар, вручение.
Старики оделяют юношей плодами фигового дерева и виноградом; мо-
лодые супруги подносят старикам корзинки с фруктами, хлеб или ста-
канчик наливки. Иногда одни и те же предметы переходят из рук в ру-
ки, что еще нагляднее выражает корреляцию разных возрастов: муни-
ципальные чиновники вручают «гражданские пальмовые ветви» стари-
кам, а те передают их юношам. Кульминацией такого рода обменов, как
некогда в праздниках цехов и корпораций, становится общая трапеза.
На гражданских пиршествах сидящие за разными столами старики и
молодые люди обмениваются любезностями и делают друг другу подар-
ки; на городской или деревенской площади каждая возрастная группа
преподносит в дар другим бочку сидра: их в результате складывают под
деревом свободы и распивают совместно116.
Подобные ритуальные обмены должны, по замыслу организаторов,
касаться и добродетелей. Старцы, идущие в процессии, опираясь на ру-
ки юных гражданок, должны получить от них силу, порыв, а девушкам,
в свою очередь, следует извлечь из этого соприкосновения опыт и муд-
рое спокойствие, которым они пока не обладают117. Праздник Народо-
властия — красноречивейшая иллюстрация подобного маятникообраз-
ного движения предметов и символических жестов. Этот праздник, вве-
денный законом от 13 плювиоза VI года и очевидным образом направ-
ленный на обеспечение нужного результата выборов, считается самым
абстрактным, что ничуть не мешало, впрочем, его последовательному
внедрению; церемониал его сводится к тому, что пожилые и молодые
люди меняются предписанными им ролями: первые приносят Консти-
туцию к алтарю Отечества, вторые — назад в мэрию. У алтаря Отечест-
ва юноши связывают в пучок белые палочки, которые им было поруче-
116 Общая трапеза находит отражение в сочно написанных отчетах: «Мгно-
вением позже молодежь подошла к столу, за которым сидели старики, и при-
гласила сих почтенных отцов деревни, заняв место во главе шествия, отпра-
виться под дерево свободы плясать фарандолу и петь патриотические гимны.
Увидев сей союз, чиновник муниципалитета самолично принес несколько бу-
тылок вина и предложил им выпить вместе, что было немедленно и охотно
принято; чокнувшись, все громко провозгласили: „Да здравствует Республи-
ка!"...»
117 Ср.: «К старцам, опиравшимся на крепкие плечи молодых республикан-
цев, казалось, возвращалась молодость; они весело шли твердым шагом...»
(Arch, nat., F’ С Ш, Lot 8; отчет о празднике в Кажарк 2 плювиоза VII года).
272
Глава седьмая. Праздник и время
но нести в торжественной процессии, и отдают его старикам, достав-
ляющим его обратно.
Однако обмениваться вовсе не значит ставить с ног на голову; тут в
очередной раз дает себя знать специфика революционного праздника,
сторонящегося компенсаторной инверсии и кропотливо регламенти-
рующего любой обмен занятиями. Скорее всего, каждый праздник
включал подобные приемы: даже в том случае, когда он допускает от-
клонения от заданной схемы, опрокидывание ролей неизбежно завер-
шается в конце дня. Но именно здесь ни о каком нарушении схемы нет
и речи; обмен ролями не ведет ни к какому реваншу, но демонстрирует
круговращение времен.
Все это позволяет понять, что «возрастной порядок» был спаситель-
ным средством от неловкости революционного праздника, всегда мучи-
тельно разрывающегося между сутью и внешностью, между заурядным
и уникальным. Возрастная церемониальная символика потому так лег-
ко занимает место прочих эмблематических систем, и прежде всего
профессионального порядка (вероятно, следует даже полагать, что они
являются взаимоисключающими118), что, во-первых, лучше других оп-
118 Так, многие коммуны департамента Нижняя Луара на протяжении дол-
гого времени сохраняли приверженность репрезентации разных ремесел. Зато
в этих коммунах мы не встретим никаких следов возрастного церемониала, да-
же в тех торжествах, где он лежит в основе всего действа, как, например, на
празднике Народовластия. Чрезвычайно любопытные свидетельства этого
взаимоисключения находятся в рукописи некоего Мурана (Мопгеп), излагаю-
щего превратности, которым в течение революции подвергся праздник Тараск
[древний провансальский праздник, учрежденный в 1474 году герцогом ан-
жуйским Рене I; смысловым центром его является театрализованная процес-
сия, участники которой несут изображение легендарного чудовища Тараск, ко-
торое затем предается огню. — Примеч. перев.]. В 1792 году национальные
гвардейцы города Алее предпринимают вооруженную вылазку в Тараскон и
сжигают Тараск там. В 1793 и 1794 годах праздник не отмечается, и Муран,
рассуждая о том, почему народ забыл о нем, упоминает о распаде корпораций:
«парад ремесел* (виноградарей, животноводов, сапожников, портных) был
важнейшим элементом традиционного праздника. В 1795 году происходит не-
ожиданное возрождение: «Праздник Тараск, — пишет Муран, — прошел как
обычно, с тем лишь отличием, что ремесленные группы в нем не участвовали».
Однако на смену пестроте старинного зрелища совершенно естественно при-
ходит пестрая картина разных возрастов: «мужчины несли Тараск, выстроив-
шись обычным порядком; за ней двигались еще две маленькие Тараск, поко-
Завершать
273
ровергает идею неравенства119 ролей и статуса: социальная репрезента-
ция, неполное выражение человеческого бытия, разрушила бы идеаль-
ное единодушие революционного праздника; порядок возрастов, на-
против, затрагивает всех членов сообщества. Сегментация, из него вы-
текающая, не делает исключений ни для одного класса или касты. Ие-
рархия, которую он предписывает, распадается и возникает вновь без
всякого участия со стороны общества. Определеннее всех написал об
этом Эспаррон в «Трактате о возрастах человека»: «Окиньте взглядом
шаткие театральные подмостки жизни: сначала вас поразит многочис-
ленность и разнообразие представших вашим глазам сцен; кажется, что
здесь ежесекундно появляется новый актер; в одном смысле это иллю-
зия, в другом — истина. Перед нами всегда один и тот же человек, но
предстающий последовательно как ребенок, юноша, взрослый, старик.
Все сие ведомо одной только природе; она собственноручно занимается
подбором и переодеванием действующих лиц...»120
И наконец, возрастной порядок, вознося к небесам свое бесконечное
славословие, воплощает сакральное время как нечто всегда равное себе,
как вечное настоящее, непрерывно возвращающееся на круги своя:
время мифологическое, цепь отдельных вечностей. Так он вносит свою
лепту в дальнейшее изгнание истории из революционных праздников,
в том числе и коммеморативных, где она, казалось бы, должна была на-
ходить свое высшее развитие. Дети, бросающие в костер эмблемы коро-
левской власти, им неведомой, или несущие том Конституции, репре-
зентируют время, когда революция уже не будет нуждаться в защите.
Вручить им этот священный залог значит веровать в такое грядущее,
где революция будет распространяться самопроизвольно: историческая
эволюция здесь подчиняется процессу биологического роста. История
Человечества сжимается до созревания некоего коллективного челове-
ческого существа (это уже метафора сен-симонистского толка). Так об-
наруживает себя уверенность (или упование?) в том, что революция
ившиеся соответственно на плечах молодых людей пятнадцати лет и тех, что
были еще младше...» По-видимому, перед нами не одно стремление заполнить
пустоту, возникшую в связи с исчезновением корпораций. Дело, скорее всего,
в абсолютной несовместимости двух типов праздника.
119 Кроме того, Старость и Юность сами по себе могут рассматриваться как
аллегории равенства. Приведем, в частности, мнение Бернардена де Сен-Пье-
ра: «Старость, как и детство, уравнивает всех людей и возвращает их к приро-
де» (В. de Saint-Pierre, Etudes de la Nature, op. cit.).
120 P. Esparron, Essai sur les ages de 1’homme. Paris: Imp. de Crapelet, 1803.
18 — 2872
274
Глава седьмая. Праздник и время
есть не история, не знающая завершения, но порядок, который отныне
ничто не сможет поколебать. Возрастной церемониал оказывается наи-
лучшим средством достижения недостижимой цели: он позволяет за-
вершить праздник, а при его посредстве — и революцию.
* ♦ ♦
Итак, организация праздничного времени подчиняется маниакаль-
ному стремлению к прочности. В бурных спорах, которыми сопровож-
далось рождение республиканского календаря и отбор праздников,
очень редко слышались голоса, ратовавшие за бесконечную, открытую
в будущее революцию; весьма немногие способны были осознать, что
она еще «не достигла границы, предуказанной философией». Дюэм за-
щищал эту точку зрения на заседании Конвента 5 октября 1793 года, но
не встретил никакой поддержки. Несмотря на это, он продолжал на-
стаивать и предлагал отказаться даже от проведения торжеств в честь
не вызывающих сомнения событий, «столь дорогих сердцам» республи-
канцев. И в самом деле, как можно писать законы о праздниках для по-
томков? Как узнать, действительно ли избранные нами памятные даты
и есть «то величайшее, что произвела на свет революция»? Сомнения в
окончательном приговоре истории, а также боязнь идолопоклонничест-
ва, которое, по мнению Дюэма, проявляется во всякого рода торжест-
венных надписях и лозунгах, подсказывают ему, что календарь празд-
ников должен строиться на беспристрастном числовом принципе. Од-
нако Ромм, опираясь на единодушную поддержку Конвента, триум-
фально отстоял свое детище. Принять сухой арифметический порядок
значило бы отказаться от «печати морального и революционного духа»,
неизбежно вытекающего из календаря памятных дат. Но страшнее дру-
гое: при таком порядке ничто не может гарантировать, что революци-
онный эпос дойдет до грядущих поколений. Такова фундаментальная
задача и навязчивая идея новой организации времени. Речь идет о вос-
питании: у праздника должно быть будущее.
Глава восьмая
Будущее праздника: праздник и педагогика
Это, бесспорно, существеннейший элемент, отличительная черта
всех революционных праздников: ни один человек из числа занимав-
шихся их подготовкой и проведением, не считал возможным мириться
с обособленностью и бесцельностью праздника. Польза (а Гегель счи-
тал, что этим словом можно определить всю атмосферу века Просвеще-
ния) — вот ключевое слово созданных ими проектов. По окончании
праздника люди должны возвращаться домой более просвещенными и
счастливыми, что, впрочем, практически одно и то же.
Иначе говоря, праздник этим не завершается: не только потому, что
люди живут его ожиданием или воспоминаниями о нем, но и потому,
что он вводит свою дисциплину, навязывает определенные моральные
привычки, систему наград и наказаний. По мысли организаторов, отсю-
да вытекало своего рода уравнивание и, если угодно, уплощение време-
ни; кульминационные, высшие его точки должны были смешаться со
временем обычным, повседневным. Члены народного общества Мон-
тиньяка, проводя по распоряжению Лаканаля работы по починке до-
рог, начинают и завершают ежедневные труды барабанным боем; раз-
вернув знамена, они отправляются к дереву свободы и нарекают эти со-
зидательные и добродетельные дни «праздником Труда». Если мы счи-
таем, что праздник есть ежедневное упражнение в нравственности,
пропитывание всех граждан республиканским духом, то он должен ох-
ватывать бытие целиком.
Все это предполагает прекраснодушную веру в то, что человек по
природе своей воспитуем: от педагогики века Просвещения творцы
праздников унаследовали слепое поклонение идее «формирования
умов», и в их проектах еще явственнее, чем в педагогических трактатах,
дали себя знать пагубные следствия приложения этой веры к вечно из-
меняющейся, текучей человеческой натуре. С одной стороны, перед на-
ми желание управлять: «если полезно использовать людей такими, ка-
кие они есть, то еще лучше делать их такими, какими необходимо», —
эту энергичную формулу Руссо1 любой его современник принимал на
свой счет, хотя, быть может, и не с таким явным восторгом. С другой —
Rousseau, Discours d’economie politique. Geneve: E. du Villard fils, 1758.
18*
276 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
цензура; ведь если человек есть не что иное, как мягкий, принимаю-
щий всё новые впечатления воск, то результаты доброго воспитания
легко уничтожить любыми контрмерами воспитания дурного. Челове-
ка, управляемого страстями, может подчинить себе кто угодно и что
угодно. Недоверие, царящее между людьми, относится к вере в воспи-
тание так же, как гора к равнине. Отсюда масса предосторожностей и
строгий надзор; их можно сравнить с шипом, застрявшим под кожей у
революции, а в устройстве праздников это печальное обстоятельство
проявляется особенно наглядно.
«Школы для взрослых»
В течение революционного десятилетия всякая дискуссия по поводу
воспитания обязательно касалась и праздников; в любом споре о празд-
никах непременно высказывалось мнение о том, что они должны быть
поставлены на службу воспитанию2 *. Люди той эпохи считали глубоко
неверным, затратив столько сил и забот на воспитание детей, затем бро-
сить их на произвол взрослого бытия. Что вне школьных стен может
стать продолжением слов учителя и строк книги? И в особенности —
чем их заменить для поколений, которые не получили образования и в
школу никогда не пойдут (это еще более тягостная проблема, поскольку
эти поколения вместо республиканского воспитания в свое время полу-
чили какое-то иное)? Праздник отвечает на оба эти тревожных вопроса.
Без праздников нынешнее поколение воспитать нельзя; без них и на-
родное образование вечно будет оставаться работой Пенелопы, кото-
рую перечеркивает очередная смена поколений. Не прибегая к помо-
щи праздников, нечего и думать о том, чтобы «бросить нацию в форму,
как тесто»5.
Следовательно, праздники суть либо дополнение к воспитанию, ли-
бо его субститут4. Они даже превосходят его, ибо несводимы к образо-
а «Вашим комиссиям поручены два великих дела: с одной стороны, обучать
детей в школах, с другой — ваять людей в [гражданских] установлениях...»
(Heurtault-Lamerville, Opinion sur les fetes d£cadaires, 28 messidor an VI. Paris:
Imp. nat., an VI).
5 Gay-Vernon, Opinion sur les institutions relatives a I’etat civil des citoyens et le projet
de la commission ргёвешё par Leclerc, 21 frimaire an VI. Paris: Imp. nat., an VI.
* Об этом см. выступление Ж. Ш. Байёля в Совете пятисот в ходе длительной
дискуссии по народному образованию: национальные праздники нужны «для за-
полнения пустот в душе человека»; они примыкают к книгам, дополняя их, ибо
Школы для взрослы»
277
ванию, которое, по идее, должна давать школа. Цель учебного заведе-
ния — развитие умственных способностей; следовательно, в принципе
можно ограничиться немногочисленными школами или школами для
немногих (от этой посылки — прямой путь к подчинению народного
образования нуждам элиты). Праздник же, напротив, апеллирует не к
разуму, но к человеку вообще и втягивает в свою орбиту всех членов то-
го или иного сообщества. Школы связаны с народным образованием,
праздники — с воспитанием нации. Отсюда ясно, что они требуют само-
го пристального внимания; эту мысль, опираясь на знаменитую дихото-
мию Рабо Сент-Этьенна, развивает в своем «Мнении...» Шерлок: «На-
родное образование — удел немногих; воспитание нации необходимо
всем без исключения. Это два близнеца, но воспитание нации явилось
на свет раньше. Нет, я не прав! Оно есть мать всех граждан, ибо
вскармливает их своим молоком, растит и обращается с ними, как с
братьями; поскольку о каждом из них оно заботится одинаково, все они
обладают своего рода фамильным сходством, которое не позволяет спу-
тать народ, взращенный таким образом, с другими населяющими землю
народами. Итак, вся доктрина сего воспитания состоит в том, что оно
завладевает человеком с пеленок, и даже ранее — до его рождения, ибо
еще находясь в материнской утробе, ребенок уже принадлежит отчиз-
не. Оно окутывает человека навсегда, и потому объектом его являются
не одни только дети, но все поколения...»* 5 &
Почему праздники могут быть гарантией непрерывного воспитания?
Как и при помощи чего они воздействуют на людей? Индивидуальное
бытие должно опираться на регулярное размещение праздников в рам-
ках года, которое, быть может, и недосягаемо, но в любом случае чрез-
вычайно желательно: праздник требует безусловного внимания и при-
лежания — обязательных условий эффективного образования, получае-
мого на празднике точно так же, как в школе; неслучайно фундамен-
тальной проблемой праздника (и школы) является проблема «посещае-
мости».
С другой стороны, праздники являются школами просто потому, что
они соединяют людей: и для тех, и для других необходимо сначала най-
ти место, которое могло бы служить «пунктом сбора для упражнения в
«книги едва ли могут всё предусмотреть» (/. Ch. Bailleul, Motion d’ordre sur la dis-
cussion relative de 1’instruction publique, 13 germinal an VII. Paris: Imp. nat., an VII.
s S. Sherlock, Opinion sur la n6cessit£ de rendre 1’instruction publique commune
& tous les enfants des Frangais. Paris: Imp. nat., an VII.
278 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
общественных добродетелях»6 и одновременно, как того желал Жан Ги-
но7, быть Марсовым полем, музеем, зрительным залом, цирком, рын-
ком, а также гостиной для общения семейств, соединенных узами друж-
бы. Такой центр пространства обладает сверхопределенностью и осо-
бым статусом; находясь в нем, люди уже получают гражданское воспи-
тание8. Люди революционной эпохи были уверены, что единение
(reunion), в отличие от толпы (attroupement) или простого стечения на-
рода (rassemblement), обладает непосредственным и благотворным воз-
действием. В разобщенности они почти всегда усматривали причину
упадка общественного духа; из этого убеждения вырастает целая поли-
тическая география. Пересеченная местность, рощицы, насыпи, живые
изгороди казались им врагами революции, словно дробность простран-
ства скрывала в себе нечто вроде разлитого в природе федерализма,
чреватого федерализмом политическим. Напротив, равнина, где взгляд
не натыкается на преграды, укрепляет республиканский дух. Не потому
ли, что здесь легче осуществлять революционный надзор? Это весомый,
но прозаический резон; есть и другие: обмен взглядами, чувствования-
ми и мыслями учит и воспитывает сразу, непосредственно; город, пло-
щадка для коммерческих операций, есть также место культурного обме-
на; праздник, место скопления людей, должен в то же время быть оча-
гом просвещения: «Многочисленный и потому менее порабощенный
суевериям народ», —- к такому выразительному обороту прибег в своем
отчете комиссар департамента Рона9.
В праздничном единении, на глазах у коллектива, от которого он не
может оторваться, взрослый человек становится учеником и ребенком;
его держат на коротком поводке, под пристальным надзором. Республи-
канский праздник, подобно школьному бытию, «подчинен суровым,
свято соблюдаемым правилам» и, следовательно, полностью противопо-
ложен паническому веселью, которое, по мнению Барера10, является от-
8 Эта формула принадлежит Колло д’Эрбуа (Collot d’Herbois, Quelques idees
sur les fetes decadaires. Paris: Imp. nat., an III).
7Jean Guineau-Duprt, Opinion sur la resolution relative aux fetes decadaires.
Paris: Imp. nat., an VI.
8 По замечанию Франсе, «сила рождается из соприкосновения душ» (Frangais,
Opinion sur la fete du 1CT vendёmiaire, 17 fructidor an VII. Paris: Imp. nat., an VII).
9 Arch, nat., F* C III, Rhone 5.
10 Barere, Rapport sur la suppression des repas civiques et des fetes sectionnaires
(Отчет о прекращении гражданских трапез и праздников в секциях], 28 messi-
dor an II. Paris: Imp. nat., an II.
Школы для взрослы»
279
вратительной, темной и потаенной изнанкой гражданских праздников.
Как и школа, праздник подчиняет себе частное существование и навсе-
гда лишает его интимности. Это хорошо прослеживается в масштабной
дискуссии VI года об «установлениях, касающихся гражданского со-
стояния». Леклерк, автор обсуждавшегося проекта11, предлагает рас-
пространить праздничную торжественность на жизнь в целом; с его
точки зрения, граждане должны проникнуться убежденностью в том,
что отмечать необходимо и повседневные события, основные «эпохи»
любого бытия. Для этого в каждой семье следует завести особую, почти
священную книгу и принудить граждан вести в ней нечто вроде «борто-
вого журнала», где находили бы отражение ключевые события их част-
ной жизни: в соответствии с такого рода культом отец семейства запи-
сывал бы здесь сведения о полученных наградах, отмечал бы радостные
и печальные дни: тогда-то был свидетелем на свадьбе одного Друга, то-
гда-то имел несчастье потерять другого. Всё это подтолкнуло бы граж-
дан к благотворному рассказу о самих себе и к приданию торжественно-
го статуса всему бытию. Более того — частное существование стало бы в
этом случае неуклонно сближаться с общественным, поскольку о рожде-
ниях, свадьбах, усыновлениях, кончинах теперь повествовалось бы как
в частных, так и в официальных отчетах, с той лишь разницей, что в
первых эти факты представали бы в более психологическом, более ин-
тимном ракурсе: Леклерк полагал, что при ведении «семейной летопи-
си» следует подчеркивать нравственную сторону происходящего. Но и
семейная, и официальная «книга событий» выглядели бы двумя сторо-
нами одной реальности, тем более, что их заверяли бы подписи одних и
тех же лиц. И та, и другая гарантировали бы, что семейные торжества
теперь не будут замкнуты в тесном, теплом кругу — напротив, все смо-
гут радоваться им, обретать в них полезные для нравов чувства, пищу
для размышления и воспитания. Таким образом, частный праздник вы-
игрывает, становясь общественным, а тот проникается обаянием част-
ной жизни. От некоторых законодателей не укрылось, насколько вы-
годно было бы поставить на службу республиканским праздникам сти-
хийную театральность семейных торжеств. Взять хотя бы свадьбу: где
найдешь «предмет приятнее», где еще «рассыпавшиеся по сцене актеры
лучше понимают друг друга»?12 *
11J. В. Leclerc, Rapport sur les institutions relatives & l’6tat civil des citoy ens.
Paris: Imp. nat., an VI.
12 Creuze-Latouche, Opinion sur le second projet de la commission concernant les
fetes decadaires et la celebration des mariages. Paris: Imp. nat., an VI.
280 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
Итак, все убеждает в том, что на празднике индивидуальные чувства
должны плавно перетекать в общее рвение. В VI году в обоих Советах
бурно дебатировался вопрос о том, когда следует проводить церемонию
бракосочетания: в последний день декады или в какой-то иной? Те, кто
отстаивал идею совмещения свадьбы и отдыха после девяти рабочих
дней, с легкостью доказывали, что «урок», преподаваемый бракосочета-
нием, при этом охватывал бы несравненно большее число людей, был
бы лучше понят и усвоен, от чего повысилась бы прочность брака. Во-
все не просто разорвать обязательства, взятые на себя при таком стече-
нии свидетелей, в столь торжественной обстановке, да еще в день, ко-
гда вся Республика отмечает праздник. В своем проекте Крёзе-Латуш
постоянно возвращается к этой идее: сближая частный праздник с об-
щественным, мы лишаем последнего шанса тех, кто пытается жить
словно бы в стороне от законов. Куда деться от «вопля всеобщего него-
дования»? Как пренебречь обязанностью готовиться к празднику, наде-
вать парадную одежду, подметать крыльцо и ступеньки, украшать ули-
цы и дома? Праздник сходен со школой еще и в том, что являет народу
его собственный идеальный облик — образец для подражания и в то же
время напоминание о дистанции, которую еще предстоит преодолеть.
Будучи школой по своей регулярности, открытости, постоянно ока-
зываемому давлению, праздник сходен с ней, наконец, и в области со-
держания— того, что он «показывает», «разворачивает перед глазами»,
«объясняет»: это стандартные формулы из описаний праздников, и по-
стоянство, с которым к ним прибегали, лучше прочего говорит о том,
чем именно люди той эпохи пытались наполнить праздник. С рабской
тщательностью они скопировали у школы идею печатного листочка с
домашним заданием — бюллетеня, ставшего средоточием декадного
праздника; организаторы требовали, чтобы он читался вслух, четко,
внятно, а еще лучше — с выражением, и надеялись, что в нем уместится
максимум необходимой информации: он должен был не только кратко
излагать основные события жизни республики, но и оповещать о «вы-
данных правительством патентах на новые изобретения, об открытии
новых производств»15, о возобновлении древнегалльского способа ир-
15 Так, в Лионс-ла-Форе к празднику 10 августа VII года было приурочено
торжественное вручение первых пятидесяти экземпляров метра городским
коммерсантам — как имевшим свои лавки, так и осуществлявшим передвиж-
ную торговлю [метрическая система мер была введена Конвентом 7 апреля
1795 года (18 жерминаля III года). — Примеч. перев.]. См.: М. A. DoUfus, Les fetes
et les c£r£monies populates й. Lyons-la-For6t a la fin du sidcle // Revue des societes
savantes de Haute Normandie, 1958.
<Школъг для взрослых»
281
ригации14. Но праздник, конечно же, не сводится к оглашению бюлле-
теней, которое зачастую воспринималось иронически15, —• это поприще
для заключения пари, для состязаний, конкурсов, триумфальных побед,
вручения наград (здесь нельзя не отметить, какую власть имели над
умами древнегреческие аллюзии, полумифологические представления о
тех временах, когда «сами боги венчали друг друга лавровыми венками
и подчинялись судейским решениям, принятым людьми»16), чем и объяс-
няется тот факт, что праздники эпохи Республики хотя и устраивались по
разным, зачастую совершенно несхожим поводам, заканчивались одина-
ково — раздачей призов, где в общий громкий хор сливались похвалы и
порицания. Порой это сходство особенно подчеркивалось: так, в Шеле на
праздник 10 августа II года (не имевший, вообще-то говоря, ничего об-
щего со школой) состоялось шествие деревенских мальчиков во главе с
их наставником, который в одной руке нес книгу, а в другой — розгу; за
ними шли девочки со своей преподавательницей, державшей книгу и ве-
нок: убедительный и лаконичный образ системы поощрений и наказа-
ний, с которой стремится отождествить себя праздник.
Однако эта школа не может ограничиваться одними распоряжения-
ми. Людей для начала необходимо в нее завлечь, вздыхает чиновник из
коммуны Бишвиллер17, сознавая, что ему необходимо принимать в рас-
чет и удовольствие, которое, как писал Грегуар в своем отчете о ванда-
лизме, должно играть в данном случае роль важнейшей пружины. Вос-
питание при помощи праздников не требует «ни труда, ни расходов»18.
14 Creuzt-Latouche, op. cit.
15 «Речи надоедают, зрелища притягивают» (М. N. Brothier, Rapport sur la
resolution du 3 thermidor ayant pour objet de faire observer comme jours de repos
dёcades et fetes nationales. Paris: Imp. nat., an VI). Ср. также: «...чтение вслух!
чтение газет! и, наконец, чтение газет, выходящих в последний день декады!
(Opinion de Thiessd sur le deuxidme projet pr£sent£ par la Commission des
Institutions republicaines, le 19 messidor an VI. Paris: Imp. nat., an VI).
16 Arch. d£p., Bas-Rhin, 12 L. 6.
17 Ibid.
18 По этому поводу см. речь, произнесенную в Тюлле гражданином Шоффу-
ром, председателем центральной администрации департамента Коррез, 2 плю-
виоза V года (Arch, nat., Fl С III, Соггёге). В его глазах праздник был прочитан-
ным на свежем воздухе курсом истории, кратким учебником в картинках: «На-
родные торжества в память великих событий закрепят в памяти добрых граж-
дан все то, что изучение истории дает одиночкам, сидящим в тиши кабинетов.
Походя на творение живописи, уменьшенные пропорции которого все-таки да-
ют представление о натуре, система национальных праздников есть тесная, но
282	Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
Праздник становится школой для народа только тогда, когда занятия в
этой школе превращаются в праздник : эта логика заставляет подчи-
нять пользу удовольствию, «взывать к чувствам» и, следовательно, пре-
поручать всю задачу воспитания людей притягательным образам.
Власть образов
Уповать на то, что праздник способен подчинить себе человека цели-
ком, как школа — ребенка, значит, как уже говорилось выше, иметь
превратное представление об автономии мысли. В этом отношении лю-
ди революционной эпохи (достаточно вспомнить о Мирабо) превосход-
но усвоили уроки эмпиризма XVIII столетия: на всем своем протяже-
нии оно последовательно ограничивало независимость, которую еще
Локк считал свойством человеческого ума. Для них мышление всегда в
той или иной степени зависело от чувственных впечатлений, а человек,
определяемый как существо чувственное, подчинялся в своем поведе-
нии не принципам, но предметам, зрелищам, образам. Творцы празд-
ников никогда не подвергали сомнению это общее место эмпирицист-
ской психологии, обильно черпая из нее и лексику: постоянным источ-
ником метафор19 20 им служили выражения типа «мягкий воск», «гончар-
ная глина», а также «печать», «след» или «оттиск», который, по их мне-
нию, на человека необратимо накладывает школа, праздник или обще-
ственная институция. Эмпирицистские аллюзии усиливались также за
счет обращения к событиям революции и при посредстве коллективной
психологии: французы, нация подвижная, переменчивая, впечатли-
тельная, должны легче других народов покоряться власти образов21.
при этом отражающая реальность рамка, в которую укладывается все, истинно
важное для воспитания народа, очам коего она предстоит... Без всякого труда и
расходов в ней пробегает цепь событий, произошедших ранее...»
19 «Мы учимся, играя» — такая надпись красовалась на флаге, которое не-
сли школьники на празднике 30 вандемьера III года в Перонне; см.: G. Ramon,
La Revolution а Рёгоппе. Рёгоппе: Quentin, 1878—1880.
20 См., например: дети и юноши «подобно мягкому воску усваивают впечат-
ления, умело им преподносимые» (Mortier-Duparc, Rapport sur la distribution
ргорозёе du portrait du gёnёгal Marceau. Paris: Imp. nat., an VI).
21 На эту тему охотно рассуждал Жан Дебри: «Французская нация, среди
всех прочих наиболее пригодная к произращению талантов и способная в то
же время ко всем возможным добродетелям, одарена такой подвижностью, что
заниматься трудами, сохранять свои вкусы и отменные качества она, кажется,
Власть образов
283
Перед нами одновременно признание в унижении и признак силы.
Признание в унижении — потому, что царство воли, мысли и веры, ка-
залось бы, вовсе не должно зависеть от чувственных ощущений, тогда
как в реальности любая умственная операция есть не что иное, как про-
долженное ощущение, а живость всякой веры проистекает лишь из впе-
чатления, с которым она оказалась связана. Когда на повестке дня в Со-
вете пятисот оказывается проект устройства начальных школ, Л. Жу-
бер22, цитируя Гельвеция, замечает, что все мы куда в меньшей степени
являемся учениками наших педагогов, чем «обстоятельств, нас окру-
жавших, предметов, на коих мы часто останавливали свой взгляд и вни-
мание». С другой же стороны, этот трезвый взгляд на человеческие спо-
собности есть подтверждение силы, ибо в таком случае судьба людей
попадает в руки законодателя, который в то же время является и доб-
рым наставником. Коль скоро всякое ощущение окрашено удовольстви-
ем или раздражением, то разрешить все моральные и политические за-
дачи можно, создав систему, где удовольствие подталкивало бы к доб-
родетели, а поступки порочные влекли бы за собой неприятности.
Лейтмотив произносившихся в революционную эпоху речей, как ви-
дим, лежит в общем русле идей XVIII века: Гольбах, в сущности, писал
именно об этом.
На первый взгляд, приложить сформулированные принципы к
праздникам несложно. Чтобы «умы распахнулись», «проснулись», чтобы
возникло «радостное оживление», безошибочно указывающее на то, что
праздник удался, необходимо воздействовать на все чувства сразу, соз-
давать множество впечатлений и эмоций, в избытке сеять вокруг «на-
глядные и святые образы». Этого лучезарного изобилия23 будет доста-
точно для того, чтобы навсегда связать идею Республики с мыслью о ро-
дине: образное родство, отсюда вытекающее, станет залогом неуязви-
мой политической веры и непобедимого героизма.
Вот, собственно, и всё; больше ничего не требуется; никто не заду-
мывается о том, какими путями образы оказывают свое влияние. Един-
ственным фактором, усиливающим их действие, является количествен-
может, лишь обращая их в страсти и непременно обставляя какими-нибудь от-
личиями...» (J.Debry, Motion d’ordre sur la celebration d’une fete consacree a la
souverainete du peuple. Paris: Imp. nat., an VI).
22 L. Joubert, Opinion sur le projet de resolution pr6sente par la Commission
d’instruction publique sur 1’organisation des ecoles primaires. Paris: Imp. nat., an VII.
23 Об этом см.: Eschasseriaux I'aine, Reflexions et projet de decret sur les fetes
decadaires. Paris: Imp. nat., an III.
284 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
ный, но, пожалуй, и «пропитка» сознания образами нужна не всегда.
Живопись, скульптура, музыка, а иногда и чтение обладают силой непо-
средственного убеждения. Гимн марсельцев «творит»24 целые батальо-
ны добровольцев, гравюра популяризирует примеры доблести и геро-
изма, чтение декадного бюллетеня воспламеняет дух именно так быст-
ро и безотказно, как представлял себе Дидро25, который в свое время
немало радовался тому, что власть, дозволяя хождение возмутительных
сочинений, через десять лет простодушно удивляется: как де измени-
лись люди! Воздействие знаков на идеи, а идей — на нравы линейно.
Оно мыслится по модели прямого соприкосновения.
Однако именно здесь убежденность этих людей начинает колебать-
ся. Они понимают, что лучше всего данной абстрактной модели соот-
ветствуют религиозные праздники. Вкус людей взрослых пресыщен це-
ремониями и процессиями; у них в глазах еще рябит от золота риз и
блеска свечей; к тому же священники умели играть на страхе ничуть не
хуже, чем на удовольствии. В церкви господствует тишина, полумрак,
тайна; поднятый взор падает на «совершенно голого молодого челове-
ка, прибитого пронзившими его ступни и ладони гвоздями к окровав-
ленному кресту, его бессильно поникшая голова увенчана колючими
шипами; в чудовищных муках он испускает дух — вот зрелище, пора-
жающее сразу»26. Мишель-Эдм Пети, рисуя такую картину на заседании
Конвента, высказывает сомнение в том, что преподаваемые Конститу-
цией уроки могут уравновесить подобное впечатление. Следовательно,
необходимо заменить27 эти образы другими, обладающими равной си-
SiJ. В. Leclerc, Rapport sur I’dtablissement d’^coles spdciales de musique. Paris:
Imp. nat., an VII.
25 Речь идет о «Письмах пенсильванского фермера» — сочинении, появив-
шемся в разгар войны Американских штатов за независимость. Дидро писал
по этому поводу: «Разве не очевидно, что люди, обладающие хоть малой толи-
кой благородства, с восторгом впитают сии принципы, после чего голова у них
пойдет кругом? Ах! Друг мой! По счастью, глупость тиранов превосходит их
злобу. Они исчезают; уроки великих мужей приносят свои плоды, а дух нации
возвышается...»
28 Michel-Edme Petti, Opinion sur l’£ducation publique, prononcee le l'r octobre
1793. Paris: Imp. nat., s. d.
27 См. об этом.: Barennes, Opinion sur la r£solution du 6 thermidor, relative aux
fetes d&adaires. Paris: Imp. nat., an VI. Отмечая, что человеком могут управлять
«самые грубые, заурядные образы», Баренн выражает беспокойство по поводу
«наготы революционных праздников».
О разумном использовании образов
285
лой, но иными по смыслу, причем здесь следует обращаться к опыту
«богослужения, коему удалось довести зрелищную сторону до совер-
шенства», вникать в безупречно отработанную механику жестов и дей-
„28
ствий .
Но и такая замена чревата тревогой. Священники умело пользова-
лись образами потому, что живопись, скульптура и музыка — искусства
двойственные; они способны склонять и ко злу, и к добру, и к суевери-
ям, и к просвещению. Даже Леклерк, твердо веривший в воспитатель-
ную силу музыки, не считал, что этому виду искусства следует оказывать
слепое и безусловное покровительство, ибо знал, что и его можно обра-
тить во вред. Таким образом, перед творцами праздников стояла сле-
дующая задача: им требовалось поразить воображение, отсекая мимо-
летные впечатления и вместе с тем тщательно обдумывая, как восполь-
зоваться сильным эффектом, чрезмерно ярким образом, приступом от-
вращения. Не сомневаясь в могуществе образов, они должны были при-
бегать к нему, находясь в то же время под властью унаследованного от
классицизма представления о том, что всякое изображение лжет (пре-
поднося в дар Совету пятисот экземпляр Конституции III года, Боский-
он28 29 возмущался тем, что на общественных праздниках «священная
книга» Конституции, которую показывают благоговейно склоняющему-
ся перед ней народу, есть не что иное, как муляж: под переплетом пря-
чется либо пустота, либо, что еще хуже, требник, «чудовище фанатиз-
ма»), Отсюда тщательность в выборе средств педагогического воздейст-
вия; отсюда же и бесконечные противоречия, и непреодолимое чувство
неловкости.
О разумном использовании образов
Основной предмет создателей праздников — зрелищная сторона, ко-
торой уделял преимущественное внимание и весь XVIII век. Разумеется,
они и за звуковыми образами признают немалое значение; некоторые30
даже теоретизируют по поводу того, как именно их надлежит использо-
28 «Отточенные жесты, согласованные движения и все, что находили смеш-
ным люди недальновидные, есть неотъемлемая часть зрелищ, и в особенности
праздников» (Grobert, Des fetes publiques chez les Modernes. Paris: Imp. de Didot
Jeune, an X).
29 Bosquillon, Discours ргопопсё en prlsentant au Conseil des Cinq-Cents un
exemplaire de la Constitution de Гап III. Paris: Imp. nat., an VII.
39 J. B. Leclerc, op. cit.
286	Глава восьмая. Будущее праздника: праздники педагогика
вать в праздниках. Однако глаза остаются для них «могущественней-
шим из органов», а зрение — чувством, позволяющим человеку учиться,
ибо люди той эпохи считали, что зрение снабжает нас информацией в
чистом виде, а следовательно, пластические искусства наименее лживы:
«Художник показывает нам вещь как таковую, — писал Дидро, — а вы-
ражения музыканта и поэта — не более чем иероглифы». Приоритет
зрения в педагогике31 * — тема множества вышедших в те годы бро-
шюр ; убедительным свидетельством служит и тот факт, что секция
живописи Французского Института объявила конкурс на лучшее сочи-
нение по следующей теме: «Какое влияние живопись оказала и может
оказать впредь на нравы и правительство свободного народа?» Итак,
дискуссии развернулись прежде всего вокруг зрительной составляю-
щей, причем в центре внимания оказались два основных вопроса: ка-
кие образы обладают наибольшей убедительностью (то есть какой вид
искусства лучше всего соответствует целям праздника) и насколько сле-
дует доверять спектаклю.
Прения по первому из них шли недолго: единодушное предпочте-
ние было отдано скульптуре. Дело в том, что изображение на полотне
слишком мало; заключенное в раму, оно непреодолимо влечет к себе
легкомысленного зрителя-фланера (а именно таких одиночек револю-
ция и стремится уничтожить); даже если оно и участвует в какой-ни-
будь реалистической постановке (для примера укажем на любопытное
празднество в Эвре, где палач, отрубив голову портрету Людовика XVI,
показал народу отсеченный кусок холста и бросил его в корзинку33),
81J. В. Gence, Vues sur les fetes publiques..., op. cit. Сошлемся также на утвер-
ждение шевалье де Жокура в «Энциклопедии» («Во все времена правители
прибегали к картинам и статуям, дабы внушить находившимся под их властью
народам нужные чувства — как в религии, так и в политике») и на устойчивое
мнение о том, что произведение живописи может оценить любой человек: осо-
бые знания для этого не требуются.
38 См., например: G. М. Raymond, De la peinture consid£r£e dans ses effets sur
les hommes en general et de son influence sur les moeurs et le gouvernement des
peuples. Paris: Pougens, an VII; F. R. J. de Pommereul, De 1’art de voir dans les
beaux-arts. Paris: Bernard, an VI; Emeric-David, Musee olympique de 1’ёсо1е vivan-
te des Beaux-arts. Paris: Imp. de Plassan, 1796; J. B. Chaussard, Essai philosophique
sur la dignity des arts. Paris: Imp. des sciences et des arts, an VI.
33 M. de Girardot, Les f£tes de la Revolution, de 1790 4 Г An VIII // Annales de la
Soci£t£ Acadlmique de Nantes et du departement de Loire-Inferieure, tome
XXVIII, Nantes, 1857.
О разумном использовании образов
287
ему все-таки далеко до правдоподобия статуи: «Произведения скульпту-
ры, — писал Раймон34, — несравнимо ближе к натуре, нежели карти-
ны». Живопись дробит внимание зрителя; энергичный лаконизм
скульптуры, напротив, не позволяет ему отвлечься: согласно Фальконе,
«ваятелю подобает выразить все в одном-единственном слове — так
пусть же сие слово будет возвышенным»35. С другой стороны, живопись,
лишенная антропоморфной образцовости, не может претендовать на
стихийную сакральность статуи. А значит, если коммуна располагает
средствами для удовлетворения своего честолюбия, ей следует обра-
титься именно к скульптуре, а не к живописи, и предпочтительнее
здесь даже не бюсты, а статуи, которым бюсты безоговорочно проигры-
вают «в великолепии»36. В идеале изваяния должны представлять ко-
лоссального роста мужчин в героических позах; с ними контрастируют
сидящие женские фигуры (Республика, Природа), замершие во «всема-
тернем спокойствии» — в них революция усматривает свое наиболее за-
конченное эстетическое выражение.
Второй вопрос куда более коварен. Люди революционной эпохи в
силу своего сенсуализма были склонны доверять спектаклю, что не ме-
шало им мечтать и о строгой прозрачности праздника, который «пре-
красным образом» может не иметь с театральностью ничего общего. Эту
модель они получили в наследство от Руссо, и оспаривать ее никому и в
голову не приходило: все поколения, которые выводила на политиче-
скую сцену революция, требовали, чтобы и она сама, и создаваемые ею
праздники строго соответствовали данному образцу (причем каждое из
них обвиняло предшественников в том, что они перегрузили праздник
бессмысленным зрительным хламом). Все они смотрели на революци-
онный праздник как на сельское торжество (где никаких спектаклей не
бывает), но только увеличенное до масштабов торжества национально-
го. Следовательно, они верили как в то, что отделить театр от праздни-
ка необходимо37, так и в то, что праздник, лишенный всяких признаков
театральности, возможен.
34 G. М. Raymond, op. cit.
35 Falconet, Reflexions sur la sculpture. Paris: Prault, 1761.
36 См.: C. L. Corbet, Lettre au citoyen Lagarde, secretaire general du Directoire
executif, sur les esquisses et projets de monuments pour les places publiques de
Paris..., suivie d’une reponse au citoyen Mercier... Paris: Desenne, an V.
37 Даже не отличающиеся подобным радикализмом авторы трактатов о
праздниках тщательно подчеркивают второстепенность спектакля по отноше-
288	Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
Само собой разумеется, что устроители праздников прибегали к до-
водам весьма старинным — например, к утверждению о том, что связь
между зрителями театрального спектакля эфемерна. Даже горячие сто-
ронники театра, в том числе Дидро, пытались отыскать средства, кото-
рые могли бы помешать возникающим в зрительном зале непрочным
узам исчезнуть после того, как опустится занавес. Значит, спектакль ни-
коим образом не связан с будущим — для праздника, претендующего
на долговечность преподносимых им уроков и впечатлений, факт убий-
ственный.
Кроме того, творцы праздников с еще большей опаской относились к
отсутствию в театре социального и эстетического единства. Сам этот фе-
номен очень стар: театр отделяет зал от сцены, проводя между актера-
ми и зрителями границу рампы38 39; процесс дробления пространства в
нем доходит до абсурда («отдельных обществ» возникает столько же,
сколько в театре насчитывается лож , за сценой создается темная но-
ра — кулисы, которые воображение людей революционной эпохи мгно-
венно населяет предателями и «бывшими»); он отменяет пластичность
пространства, стискивает в своих стенах воодушевление зрителей, ме-
шая ему выходить вовне и передаваться всему народу. И действитель-
но: какое место в театре отвести народу? Когда его пытаются изобра-
зить актеры, он неловко топчется по узкой сцене, спотыкаясь о рампу, и
распадается на «группы», которые, следуя указаниям невидимого ре-
жиссера, двигаются, словно на параде, и теряют свою неповторимую
живописность и свободу. Заполняя зрительный зал, народ превращает-
ся в публику: вот почему Руссо с такой нежностью относился к беспред-
метному празднику, столь схожему с совещательной ассамблеей — дети-
нию к празднику: «Всевозможные театры и спектакли суть всего-навсего по-
слепраздничные развлечения. Их нельзя рассматривать как необходимые эле-
менты самого праздника — разве только в том случае, если в каком-нибудь из
театров дается пьеса, написанная на тему, тесно связанную с праздничным
днем» (Grobert, op. cit.).
38 О неприязни к рампе ничто не свидетельствует лучше, чем сочинения,
авторы которых требуют переоборудовать церкви в «условные места», снести
все преграды, переместить алтарь в центр церемониального пространства.
См., например: Projet de сёгётоте k 1’usage des fetes nationales, decadaires et
sans-culottides de la I^publique franqaise, saisies dans un but moral, combinees
dans leur rapports gёnёraux et rendues propres й €tre сё!ёЬгёез dans les moindres
communes.,. Paris, an П.
39L. S. Mercier, Du Аёйсге...
О разумном использовании образов
289
щем общественного договора. Собрать людей «просто так», добиться их
прихода, не прибегая ни к чьему посредничеству, значит превратить
публику в народ.
И наконец, организаторы революционных праздников с особым пре-
зрением отвергали то, что является необходимым условием театрально-
го правдоподобия: маски, грим, машинерию, вымышленные коллизии,
поддельных героев, всю колоссальных размеров ложь. Страстным при-
верженцам ничем не замутненной реальности малейшее сценическое
ухищрение или мимолетный образ представлялись чрезмерными, ми-
мика всегда напоминала им гримасу: в мечтах они стремились к той ми-
фической греческой религии, где «ни один образ не воплощает Богиню,
где она живет в сердцах»40. Именно так, в плоскости стремления к этой
благотворной суровости, надо рассматривать отказ, полученный париж-
ской секцией Кенз^-Вен, члены которой пожелали зажечь вечный огонь
на алтаре церкви святого Антония: в храмах не должно быть «никаких
материальных знаков» — такова была резолюция Коммуны, шокиро-
ванной подобным пожеланием. Революционеры особенно бурно него-
довали в тех случаях, когда театр посягал не на какие-нибудь ничтож-
ные события, а на предмет самого праздника. Так, в конце прериаля
II года антрепренеры хитроумной театральной постановки попытались
было воспользоваться успехом недавно прошедшего праздника Верхов-
ного Существа и по его мотивам дать несколько спектаклей, но особый
декрет Комитета народного образования быстро пресек их намерения.
Пейан, докладчик Комитета, не снисходя до гнева, иронизирует по по-
воду наглого желания втиснуть «возвышенные картины прериаля» в
«куцые рамки сцены...» За отсутствием возможности приводим лишь
краткий фрагмент этого интереснейшего выступления: «Да какой сцене
с ее картонными скалами и деревьями, со сделанным из драных тряпок
небом под силу сравняться с великолепием первого в нашей истории
прериаля или стереть память о нем?»41
40 См.: A. Frangais, Idee de la fete qui doit etre сё1ёЬгёе й Grenoble le 20 prarial
en 1’honneur de I’Etre Supreme. Grenoble: A. Giroud, 1794.
41 Сходное отвращение можно усмотреть в последовательном отказе от вы-
ражений типа «театр военных действий», «театр революции», навязывающих
уподобление революции театральной сцене. Они казались предосудительными
уже Бернардену де Сен-Пьеру: «Маршал Саксонский, по словам наших исто-
риков, был увенчан лаврами на театре нации — как будто нация состоит из ко-
медиантов, а сенат ее подобен театру...»
19 — 2872
290 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
И наконец, во время спектакля зрителя сковывает непреодолимая
апатия: он может только слушать и смотреть. Подобная инертность
нестерпима, едва ли не оскорбительна для революционного народа,
закаленного в битвах. Праздник должен захватывать42 участника: это
убеждение, подробно развитое в «Мнении...» Мерлена из Тионвиля,
способно вылиться в нечто совершенно неожиданное, а именно в рет-
роспективный и весьма критический взгляд на сам праздник Федера-
ции, где народу была отведена ничтожная «роль обожателя, стоявшего
в грязи, под низко стелющимся туманом»; поклоняться он должен был
трем объектам: «Увенчанной митрой голове на одном алтаре, короно-
ванному телу на другом алтаре и лошади, которая везла еще один ал-
тарь...»
Реальные празднества лишь отчасти удовлетворяли неустанно зву-
чавшему требованию ввести праздник, который ничем не напоминал
бы спектакль и, следовательно, был бы абсолютно свободен от искусст-
венности. Прежде всего, их организаторы быстро поняли, что торжест-
ва, где не на что смотреть, вызывают скуку; кроме того, в них пуритан-
ское неприятие иллюзорности боролось с психологией, которая по-
прежнему оставалась несгибаемо сенсуалистической. Неужели надо от-
казаться от трогательных, возвышенных зрелищ, всегда безотказно воз-
действующих на молодежь? Добровольно отвергнуть то, чем с успехом
пользовались священники?43 В реальности между праздником и теат-
ром устанавливается своего рода сотрудничество. Порой спектакли за-
имствуют у праздника образы и темы: летом 1790 года в Бордо44 теат-
ральные афиши объявляют о «празднестве Свободы», где на сцене мар-
ширует батальон одетых в военную форму детишек — коронный номер
множества провинциальных торжеств в честь Федерации. И наоборот,
иногда праздник прибегает к потенциалу театра, или временно призы-
вая его в союзники (на городских площадях, соединяемых процессией,
воздвигаются подмостки, и на них разыгрываются различные эпизоды
Merlin de Thionville, Opinion sur les fetes nationales. Paris: Imp. nat., an III.
43 Так, ГеЙ-Вернон обрушивается с критикой на тех, кто хотел бы отлучить
Республику даже от того, что может служить ей подспорьем: «Не позволять
свободе обращаться к песням, словам и церемониям, которые способны под-
черкнуть ее обаяние, потому только, что у монархии и фанатизма были свои
песнопения, слова и церемонии; изгнать из республиканского храма очарова-
ние искусств, красноречия, поэзии, музыки по той лишь причине, что они ук-
рашали собой королевскую часовню?» (Gay-Vernon, op. cit.).
44 Р. Courteault, La Revolution et les theatres a Bordeaux. Paris: Perrin, 1926.
О разумном использовании образов
291
революционной истории45 46), или полностью с ним отождествляясь (ука-
жем на упоминавшийся выше парижский праздник Разума, чей церемо-
ниал, незаслуженно считающийся оригинальным, был добросовестно
скопирован с оперного либретто).
Однако все это: обмен, заимствования, взаимные услуги — сопрово-
ждается угрызениями совести и обставляется массой предосторожно-
стей. Обращаясь, в целях воспитания народа, к подражанию, символам
и аллегориям, творцы праздников оговаривали, на каких условиях и в
каких пределах всем этим можно пользоваться, не подвергая револю-
цию опасности. В составленных ими проектах и их воплощении заклю-
чено целое искусство эксплуатации образа в педагогических целях.
Возьмем для примера мимодраму (взятие крепости, «потешные» воен-
ные действия, овладение мостом) и «подобия»-симулякры (портреты,
бюсты, движущиеся в процессиях статуи). И то и другое — фигуры суб-
ституции, задаваемой отсутствием репрезентируемого события или лица.
Люди с руссоистстким мироощущением должны относиться к такого ро-
да вещам неприязненно, ибо они и в самом простом удвоении склонны
усматривать тень предательства. Как же правильно ими пользоваться?
По всей видимости, следует скрепя сердце согласиться на некое по-
добие, на хотя бы минимальный реализм, без помощи которого иллю-
зии добиться трудно. Чтобы разыграть «потешное» сражение, «малень-
кую войну», нужно бряцание оружия — «штыков, ружей, сабель, топо-
ров, вил и прочего» . Проекты позволяют увидеть, что организаторы
колебались, вводить ли в праздник сражение, допускали некую паузу в
действии, его «зависание». Согласно законам правдоподобия мимодра-
мы, она не должна выглядеть отрепетированной заранее: развязка, ко-
нечно, предрешена, но в то же время спектаклю под названием «осада
крепости» лучше разыгрываться не слишком быстро; в идеале в нем
принимают участие все жители коммуны. Тогда он перерастет в боль-
шую военную игру, а она, в свою очередь, прогонит прочь опасную тягу
к одиночеству, которой подыгрывает театр, и укрепит веру в идеалы.
Организаторы праздника по случаю взятия Тулона, состоявшегося в
Шарме, предложили жителям города собраться ночью в изрядном отда-
лении от города, вокруг костров, разложенных по периметру «бивуака»,
45 Такой спектакль был устроен в Ньоре 9 октября 1791 года, на празднике
в честь получения печатных экземпляров Конституции (см.: Н. Clouzot, L’ancien
theatre en Poitou. Niort: Clouzot, 1901).
46 M. Laurain, Une £&te civique a Clermont (de 1’Oise) И Мётоиез de la Soci£t£
archeologique et historique de Clermont, tome I, 1904.
19*
292 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
а затем, по звуку пушечного выстрела, начать штурм двух озаренных
яркими огнями «крепостей» — «Тулона» и «Лиона».
Забота о правдоподобии влияет и на принципы отбора материалов и
форм. Благопристойный симулякр должен обладать строго определен-
ными размерами: маленькая гильотина красного дерева (ее в торжест-
венном шествии, прошедшем в городе Лангр, кокетливо держала на бе-
лой шелковой подушке актриса, изображавшая «Женщину-Свободу»)
была совсем как настоящая, но устрашающей ни в чьих глазах не вы-
глядела. Равным образом и макет замка, сожженного на площади в Ти-
вье, был слишком мал; ни один человек не поверил бы, что в нем гнез-
дятся «враги общественного благоденствия». Миниатюризация подре-
зает крылья возникающей на краткий миг иллюзии. Поэтому следует
держать под контролем и пропорции, и идущие в ход материалы: кар-
тон, холст, наклеенная на холст бумага с изображениями «скипетров,
корон и прочих атрибутов» (всё это Стендаль мальчиком видел на пло-
щади Гренетг в Гренобле) хрупки и недолговечны; национальный
агент47, не уразумев, что хижина из желтой бумаги, которую несли уча-
стники шествия в Вирофле на празднике по случаю взятия Тулона, изо-
бражает собой крепость, подверг ее суровой критике. Члены народного
общества Монтиньяка, глубоко огорченные тем, что во всей коммуне
нашлось только по одному узнаваемому портрету Марата и Лепелетье,
отправили своих посланцев в Париж за «верными гравюрами». Народ-
ное общество в Кастре в своем следовании реализму буквально выбива-
ется из сил: его члены облачают манекен, исполняющий роль Лепеле-
тье де Сен-Фаржо, в «обычные одежды» героя, причем залитая кровью
рубашка остается на виду, а зрители могут видеть «глубокую рану и от-
цеубийственный кинжал, еще окрашенный кровью». Мимесису требует-
ся немало трудолюбивой настойчивости для того, чтобы симулякр при-
обрел право именоваться «священным» — это магическое слово снимает
с него подозрения в предосудительном родстве с идолом, кумиром.
Иллюзии должно быть ровно столько, чтобы урок обладал доходчи-
востью; ее избыток ведет к размыванию границ, а значит, необходимо
соблюдать дистанцию. В случае с мимодрамой подражание волей-нево-
47 Национальными агентами именовались представители центральной вла-
сти в администрациях дистриктов и коммун (как правило, эти функции пору-
чались местным прокурорам). Эта должность просуществовала с 14 фримера
II года (4 декабря 1793) по 28 жерминаля III года (17 апреля 1795). — Примеч.
перев.
О разумном использовании образов
293
лей замыкается в тесные рамки: высокая плотность действий и эмоций
обеспечивает ей расподобление с действительностью. Используя симу-
лякры, организаторы праздников хотели бы, вероятно, уйти от недол-
говечности картона и холста, но прибегать к бронзе значило бы делать
шаг к полноценным памятникам; следовательно, нужным уровнем
прочности в данном случае обладает гипс. Равным образом не следует
считать, что живые формы («живые статуи», как пишут составители от-
четов) наилучшим образом исполняют педагогическую функцию. На
первый взгляд, они предпочтительнее настоящих скульптур: юноша,
который, опершись на барабан, неподвижно застыл на колеснице, дол-
жен лучше напоминать о Бара, нежели наспех изготовленная статуя.
Но абсолютный приоритет «живых картин» отсюда вывести нельзя. Хо-
рошо известна статья Моморо48, где автор объяснял, почему богиню Ра-
зума на парижском празднике воплощала актриса одного из столичных
театров: «неодушевленное подобие» могло бы вызвать насмешки у лю-
дей грубых, неразвитых и, следовательно, подтолкнуло бы их к идоло-
поклонству наоборот. Напротив, живую женщину не так легко отожде-
ствить с божеством: означающее не подвергается в данном случае риску
быть сакрализованным вместо означаемого. Однако здесь речь идет не
о симулякре, но об аллегории. Когда же требуется изобразить реальных
исторических деятелей, очень сомнительно, что живой человек, кото-
рый, как понимают все жители коммуны, прекрасно его знающие, пере-
воплощается в Марата или Лепелетье лишь на время торжественного
шествия, пробудит более сильные эмоции, чем статуя. Как раз наобо-
рот; Моморо хорошо чувствует, что живой образ стоит ближе к театру
и, как ни парадоксально, усиливает ощущение неправдоподобия. Ре-
презентация, обладающая наибольшим реализмом, вовсе не обязатель-
но окажется самой убедительной.
Таким образом, организаторам праздников приходится останавли-
ваться на полпути, в чрезвычайно неудобном положении. Зачастую они
предпочли бы обойтись вовсе без модели для подражания, препоручив
воспитательные задачи фигуративному реализму. К примеру, на торже-
ствах 9—10 термидора в Бове появляется трон, в символической пара-
дигме термидорианского конформизма означающий власть «триумви-
ров». Данное сооружение, однако, мало напоминает настоящий трон.
По случаю праздника на площади возводится «окровавленная трибуна,
состоящая из выкрашенного в алый цвет постамента, к которому при-
48 Revolutions de Paris, 20 brumaire an II.
294 Глава восьмая. Будущее праздника: праздники педагогика
креплены гирлянды из дубовых листьев и колючих веток и скрещен-
ные косы». Правдоподобия здесь очень мало; зрителю навязывается це-
лая символика жестокости, опирающаяся на пронзительно яркий цвет
и остроту металла: извлекаемый отсюда урок преподносится при помо-
щи всецело эмоционального и интуитивного знания.
Однако революционный праздник не вполне доверяет и символам.
В глубине символа, как и в реализме симулякра, зачастую скрывается не-
что не поддающееся контролю, словно бы некое приглашение к наси-
лию — а от него-то революционный праздник и стремится дистанциро-
ваться. Жестокость, о которой напоминает символ, должна пониматься
именно как жестокость, но вместе с тем она не имеет права толкать
наблюдателей к новой жестокости. Симулякр редко отваживается изобра-
жать отношения палача и жертвы, выводить на сцену наказание. Творцы
праздников с удовольствием демонстрируют народу чучела «предателя
Капета и его Мессалины — Марии-Антуанетты», но гильотинировать их в
ходе торжества решаются далеко не всегда: репрессивная педагогика
лишь в исключительных случаях прибегает к языку изображений.
Итак, перед нами нечто вроде заклинания, заговора от насилия;
этим объясняется искренняя привязанность, которую революционный
праздник питал к одному типу репрезентации, а именно к аллегории.
По мысли Катремера де Кенси, аллегория, в отличие от симулякра и
символа, «есть подражание, до некоторого предела остающееся непод-
ражательным» (превосходное определение репрезентации, ориентиро-
ванной более на замену, чем на воспроизведение)49. Следовательно, ал-
легория не стремится к поддержанию иллюзии, зато аллюзии культиви-
рует с любовью. Она указывает — и только; репрезентация, в симуляк-
ре сведенная к минимуму достоверности, ей не нужна. Формы (даже
столь изящные, как у богинь Свободы) важны не сами по себе, но лишь
в связи с идеей, в них облеченной. Министр внутренних дел, работая в
начале VII года над церемониалом праздника Народовластия, просит
художников подыскать «образы» — точнее, поправляет он сам себя,
49 Катремер де Кенси замечал, что язык революции всецело аллегоричен.
Этот афоризм тем более интересен, что точно такая же формула фигурирует в
сообщении ревизионистского толка, поданном в Генеральный совет департа-
мента Сена в 1801 году, автор которого требует отмены всех праздников, кро-
ме 14 июля, но остается на позициях сенсуалистской идеологии. Прекрасное
свидетельство революционного единомыслия (Arch, nat., Proc£s-verbaux du
ConseU g£n£ral, F* С IV Seine 1).
О разумном использовании образов
295
«идеи». Аллегория настолько тщательно дистанцируется от реальности,
что одно из правил многочисленных трактатов «о вкусе», унаследован-
ное от «Критических размышлений о поэзии и живописи» аббата Дю
Боса, гласит, что в одном произведении ни в коем случае не дблжно
смешивать исторических лиц и аллегорических персонажей, ибо «по-
следние набросят на первых шлейф вымысла, и в обоих случаях карти-
на сделается нестерпимо лживой».
Пожалуй, суровость аллегории, ее уход от действительности можно
счесть одной из основных причин любви, которую питал к ней револю-
ционный праздник. Аллегория почтенна. Одно из ее достоинств, по за-
мечанию Жака Лакомба, состоит в том, что она «прячется под покрыва-
лом искусственности» и потому размывает все сколько-нибудь резкие
черты; ей свойственно приличие косвенной речи; она ограждает от
опасности, ключом бьющей из слишком тщательной имитации.
Именно поэтому она помогает обезвредить притягательную жесто-
кость, которую может нести в себе спектакль; не стоит думать, читая
протоколы, что на городских площадях кнутами били чучела пап, обли-
вали помоями Питтов, отрубали головы Капетам. Более внимательное
чтение убеждает в том, что самой кукле не придавали прямого сходства
с королем — опознавательным знаком становилась корона, а порой и
менее красноречивый символ. Иначе говоря, народ глумился не столь-
ко над папой, сколько над Фанатизмом, не столько над Людовиком XVI,
сколько над Королевской властью. Фанатизм, Королевская власть, но
наряду с ними — Изобилие, Свобода, Правосудие. Преподавание уро-
ков революции вверено толпе аллегорий при участии спектакля: толпа
эта состоит из женских фигур, что делает еще более очевидной про-
пасть, разделяющую революционные события и передающие их фор-
мы, и еще более выразительными — отдельные возмущенные голоса:
«Везде женщины! А речь ведь о том, чтобы запечатлеть мощное и суро-
51
вое возрождение...»
Дело в том, что благоприличие аллегории имеет оборотную сторону:
подчас она кажется ребусом. На эту сложность обращали внимание все
теоретики искусства от Винкельмана до Аддисона и от Зульцера до Ян-
сена, пытавшиеся нащупать код, который позволил бы претворить сис-
тему аллегорий в нечто логичное и стройное, подобное алгебре. Твор-
цам праздников, еще на школьной скамье поднаторевшим в дешифров-
50 J. Lacombe, Le spectacle des Beaux-Arts. Paris: Hardy, 1758.
51 Cm.: L’Ami des Lois, 9 vent6se an IV.
296 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
ке аллегорий, порой казалось, что никаких трудностей здесь нет, одна-
ко народ, ради воспитания которого все эти фигуры создавались, по-
добных познаний не имел и в любой момент мог преисполниться к ал-
легориям отвращения. Эти обстоятельства одним современникам слу-
жили пищей для возмущения, другим — для сарказма, благо иронизи-
ровать было несложно52; педагогам же порой действительно приходи-
лось ломать над ними голову. Удерживая на расстоянии эмоциональ-
ную нагрузку используемых им образов, революционный праздник те-
ряет всякую убедительность. Не до конца отдавая себе отчет в этой бе-
де, его создатели возлагают надежду на речи.
Ничто не разумеется само собой
Революционный праздник болтлив — таков единодушный приговор
недоброжелателей. Ничего не поделаешь: они правы. Праздники этой
эпохи говорят охотнее, чем показывают53; они полны унылым чтением
вслух, нескончаемыми речами. На самом ничтожном празднике, в са-
мом крошечном муниципалитете кантона необходимо выслушать снача-
ла комиссара Исполнительной директории, затем главу местной адми-
нистрации. Хорошо еще, если никому из чиновников рангом пониже не
придет в голову предложить собственную интерпретацию событий или
58 См., например, замечание Мерсье по поводу статуи Декарта: «Какое дело
народу до того, был ли Декарт, создавший учение о вихрях, о духовной суб-
станции, романтиком или гением точности? На статую, проносимую мимо не-
го, он взглянет с равнодушием Великого Ламы...» (L. S. Mercier, Discours sur
Ren£ Descartes. Paris: Imp. nat., an IV).
55 О связи между словом и зрительным образом простодушно говорится в
куплете из песни на мотив гимна монахинь-визитандинок, которую распевали
на празднике по поводу смерти короля в Конше:
а Но если хочешь из детей
Ты граждан воспитать,
Раз в уод могилу короля
Должны вы посещать —
Читать кровавые слова,
*	Что вдохновляли нас:
«Чудовищу, тирану — смерть!
Он Родину предаст!»
(Arch, nat., pi С Ш, Eure 11;
здесь и далее перевод стихов К. Г. Боленко).
Ничто не разумеется само собой
297
осчастливить слушателей «сходными» риторическими фигурами. Как
только школьники занимают свои места на подмостках и начинают, за-
пинаясь, читать вслух Декларацию прав человека и гражданина, оста-
ется только слушать, и праздник мало чем отличается от проповеди,
Конечно, здесь есть музыка, но чаще всего и она представлена песнями
или гимнами — следовательно, тоже словами, которые надо заранее
учить наизусть или читать по листочкам бледной печати. Праздник не-
истощимо говорлив, хотя, как это ни парадоксально, по изначальному
замыслу он должен был быть образцом строгого лаконизма.
Но это далеко не все. Еще сильнее впечатляет процессия, ощетинив-
шаяся плакатами и знаменами: они сопутствуют группам, дублируют
картины, статуи, бюсты. Иногда речь идет о тривиальных пояснитель-
ных надписях: без уточняющей таблички («Пусть факел Разума всегда
освещает вам путь!») трудно понять, что плохого качества свечи, с кото-
рыми шагают участники праздничного шествия 10 августа, это светиль-
ники Разума или Философии. Но даже если в процессии появляется
символ, легче поддающийся интерпретации (как, например, сноп пше-
ничных колосьев или ветвь виноградной лозы с ягодами в руках у зем-
ледельцев), организаторы торжества все-таки не ленятся снабдить его
флажком или вымпелом с уточнением: «Дары природы чадам своим».
Дело в том, что описательная функция подобного языка значительно
менее важна, чем заклинательная (он, ко всему прочему, элементарен и
в отведенном ему узком пространстве обязан энергично призывать к
действию, подобно словам «за них мы отомстим, за них мы отомстим»,
звучавшим в первых тактах траурного марша памяти жертв Раштадта)
или интерпретативная: в Бурге на одном из праздников, устроенных
народным обществом, шли три осла, увенчанные соответственно коро-
левской короной, круглой шапочкой священника и папской тиарой.
Прикрепленные к их бокам таблички не просто называли адресатов
этого иронического бестиария, но твердо указывали, что по этому пово-
ду надлежит думать: «Я полезнее короля», — гласила первая надпись.
«Я более достоин уважения, нежели священник», — уведомляла вторая.
«Я куда целомудреннее папы», — сообщала третья.
С чем связано столь упорное желание подкрепить зрительный образ
словами? Очевидно, так проявляют себя отсылки к античности: антич-
ный праздник по-прежнему остается моделью для празднеств револю-
ционных, хотя ее очевидность варьируется; на некоторых торжествах
(к примеру, на том, что было устроено 3 июня 1792 года в память мэра
Симонно) надписи выполнены прописными буквами, стилизованными
298 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
под римские, и несут их мужчины, одетые в древнеримском вкусе.
Здесь мы в очередной раз сталкиваемся с характерной для мыслителей
XVIII столетия мечтой об античных городах, где улицы и площади пест-
рят посланиями, обращенными к сердцам истинных граждан; Бернарден
де Сен-Пьер спроецировал этот идеал на современные ему условия54.
С другой стороны, нельзя ли усмотреть здесь некоего революционно-
го романтизма? Пожалуй, позволительно предположить, что подобное
доверие к власти слова вполне могло возникнуть в эпоху, когда ничто
не отделяло слов от действия, ибо тот, кто сегодня произнес в Конвенте
неудачную речь или не ко времени пошутил, на следующий день зачас-
тую оказывался на эшафоте. Людям исследуемой эпохи эта гипотеза
также была близка: многие из них, подобно Кабанису55, были убеждены
в том, что в революционных потрясениях язык обрел ни с чем не срав-
нимую энергию и что «при республиканском правлении одно-единст-
венное слово, отсылка оратора к ранее произнесенным речам, декрет,
занимающий три строки, вели людей от одного подвига к другому». Ре-
волюционное мироощущение ждет от слова немедленного воздействия:
не счесть брошюр, авторы которых были уверены, что лучшим средст-
вом дезорганизации неприятельских войск будет распространение (при
помощи аэростатов) листовок с текстом Декларации прав человека56.
54 С его точки зрения, надписи позволяют мертвецам и неодушевленным
предметам разговаривать с живыми; таким образом рождается связь «природы
невидимой с природой видимой, времени отдаленного с временем настоящим»
(В. de Saint-Pierre, Etudes de la Nature, op. cit.).
55 См. речь Кабаниса, произнесенную 18 брюмера VII года по случаю пред-
ставления Совету пятисот и Совету старейшин Академического словаря.
56 К примеру, Шарль Биллет писал по этому поводу следующее: аэростат
должен нести «много небольших свертков с разными брошюрами, каждый из
которых будет привязан к корзине особым шнурком. К каждому шнурку необ-
ходимо приклеить язычок определенной длины, который, сгорев, разорвет
шнурок, по каковой причине вниз будут падать то пакеты с текстом Деклара-
ции прав, то с текстом Конституции; за ними — декреты о реформах, предпи-
санных духовенству, об упразднении монашеских орденов; наконец—декре-
ты об отмене феодальных прав и привилегий дворянства. Прибегнув к столь
незамысловатому способу, можно будет рассеять сии листки в немецких дерев-
нях, где их станут поднимать добрые крестьяне. Разумеется, перед этим их
следует перевести на язык неприятельской страны. Это нечто вроде крестово-
го похода в новом вкусе, средство покорить людей Свободе без единого вы-
стрела...» (Marquis de Villette, Lettres choisies..., op. cit.).
Ничто не разумеется само собой 299
Однако обращение к речи, судя по всему, в наибольшей степени
диктуется логикой эмпиризма (исходный образ чистой доски или мяг-
кого воска, несомненно, обязывает к использованию упрощенного язы-
ка, к настойчивому повторению афоризмов и сентенций, ибо цвети-
стость является сутью педагогики, строящейся на идее отпечатка), а
также неуверенностью в себе, которая пронизывает эту педагогику, на
первый взгляд такую стройную. Зрительные образы кажутся уязвимы-
ми для двусмысленности, а пояснительная надпись ободряет: она долж-
на предложить однозначный перевод, способный справиться с непред-
сказуемыми колебаниями смысла и строго ограничить удельный вес ин-
терпретации57. Ничто не разумеется само собой: такой лозунг могла бы
избрать себе революционная эстетика. Послушаем Давида58, который
57 В докладе на конференции, посвященной революционным праздникам,
Юдит Шлангер в сходном ключе исследует три разработанных Давидом про-
граммы торжеств, а также пространное рассуждение художника в Конвенте по
поводу проекта установки на Новом мосту в Париже скульптурного памятника
французскому народу. Между тем визуальная выразительность этой статуи, по
всей видимости, должна была обладать самодостаточностью. Предполагалось,
что она будет колоссальных размеров (15 метров в высоту) и своим объемом
значительно превзойдет пьедестал, которому надлежало состоять из обломков
скульптур, сбитых с Собора Парижской Богоматери. Символом французского
народа являлся бы Геркулес, и общее впечатление должно было еще усили-
ваться палицей героя. На другой руке Геркулеса расположились бы фигуры
Свободы и Равенства, «прижавшиеся друг к другу» (любопытное соотношение
пропорций между двумя маленькими аллегориями, затерявшимися на гигант-
ской ладони, но в то же время долженствовавшими выражать братскую связь
Свободы и Равенства с французским народом). Однако и эта аллегорическая
сверхопределенность не удовлетворяет Давида: необходимы «сделанные боль-
шими буквами» надписи. На лбу статуи следует поместить слово «Свет», на гру-
ди — «Природа» и «Истина», на руках — «Сила», на ладонях — «Труд». Исходя
из этой образцовой скульптуры, испещренной словами, и принадлежащих пе-
ру Давида программ, Юдит Шлангер делает вывод о том, что вербальное и ви-
зуальное начала здесь дублируют друг друга. С одной стороны, надпись, по-
добно цветистой речи, усиливает изображение. С другой стороны, зрительный
образ подчиняется надписи: она становится не просто украшением, по которо-
му взгляд мог бы скользнуть равнодушно, а своего рода фундаментом для визу-
ального, его материалом и смыслом. См.: J.-E. Schlanger, Le peuple au front grav£
(1793) И Les F6tes de la Revolution, op. cit.
David, Discours ргопопсё le 29 mars 1793, en offrant un tableau de sa
composition repr6sentant Michel Lepelletier au lit de mort. Paris: Imp. nat., s. d.
300 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
преподносит в дар Национальному Конвенту картину, изображающую
Мишеля Лепелетье на смертном одре. Перед нами поразительно инте-
ресный случай: автор сам интерпретирует свое творение. Отцу семейст-
ва, который пожелал бы показать это произведение детям (сама ситуа-
ция подчеркивает педагогические амбиции художника), Давид реко-
мендует разделить знакомство на четыре части, причем каждая из них
будет заключать в себе отдельное наставление. Пусть дети сначала
всмотрятся в «безмятежное лицо» героя. Они прочтут на нем, что чело-
веку, «умершему за отечество», не в чем себя упрекнуть. После этого им
следует перевести взгляд на «меч»: он преподаст им урок отваги, кото-
рая помогла Лепелетье решиться на цареубийство. Затем — на «язву».
Она станет поводом для отрицательной дидактики, подсказанной ужа-
сом: «Вы плачете, дети мои, вы отводите глаза». Но это непроизвольное
движение быстро уравновешивается созерцанием «венца» — символа
бессмертия, «кое родина приуготовляет своим детям». Таким образом,
всю картину можно передать при помощи слов. Ее следует методично
изучать: этот подход навязывается зрителю строгой композицией поло-
тен «Брут» или «Сократ»; возможен он, однако, и в данном случае, хотя
перед нами картина с крайне скупым изобразительным рядом. В подоб-
ных пояснениях все проговаривается до конца, ничто не оставлено на
произвол случайности: здесь нет места впечатлениям, не заключенным
в тесные рамки формул.
Шарль Пеги со своей обычной проницательностью заметил59, что
комментарий, исчерпывающий смысл образа, есть отличительная черта
революционной педагогики, знак присущей ей осмотрительности и не-
доверчивости. Почему «Преступная мать», пьеса, где Бомарше изобра-
жает Розину и Альмавиву на фоне иного времени, совсем не так обая-
тельна и свежа, как «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро»?
По единственной причине: в первых двух комедиях персонажи появля-
лись на сцене просто так, и для того, чтобы узнать, кто они такие, что с
ними произойдет, что они чувствуют, нужно было погрузиться в разви-
тие действия и дождаться развязки. В последней же пьесе трилогии все
сказано уже в списке действующих лиц и им определено: граф Альмави-
ва — «испанский вельможа, благородно-гордый, но не надменный»; ка-
валер Леон — «молодой человек, свободолюбивый, как и все пылкие
души нового времени». Драме остается лишь развивать указания про-
граммы: импровизация сведена к нулю, и действие остановилось.
59 Ch. Ptguy, Clio, op. cit.
Ничто не разумеется само собой
301
Однако люди той эпохи надеялись выиграть в другом. Им казалось,
что в реальных условиях только опора на словесный комментарий
может разрешить тягостное противоречие, открывшееся нам и в проек-
тах праздников, и в самих праздниках, — противоречие между необхо-
димостью показывать и ужасом перед всякой репрезентацией. Наблю-
дая за Иснаром, который на заседании Конвента сопровождает свою
речь о политике Жиронды энергичными взмахами шпаги, Робеспьер
приходит в ярость и взывает к собранию народных представителей,
прося его наложить запрет на «материальные проявления красноречия,
способные породить увлекающий всех вихрь чувств»60. Но если демон-
стрируемое тщательно определено, заключено в рамки нужного значе-
ния и сковано обычаем, демонстрация теряет свой угрожающий харак-
тер и превращается в код; именно так следует трактовать внимание,
с которым Руссо, ненавидевший хвастовство и кичливость, относил-
ся к одежде61; в безопасной системе сигналов демонстрация отодвигает-
ся на второй план. Именно в этом духе выдержаны рекомендации
Филантропического общества, выпустившего «Календарь свободного
народа, служащий для народного образования»: пусть каждый отец се-
мейства называет сына в соответствии с тем ремеслом, которым он за-
нимается и которое намерен передать детям (так, логично, чтобы сына
землепашца звали Агрикола62); достигнув двадцати одного года, юноша
самостоятельно прибавит к своей фамилии имя того прославленного
мужа, к которому он проникнется наибольшим почтением (например,
Брута), и ни у кого уже не возникнет сомнений в том, что это за чело-
век. Составители календаря замечают, что каждому существу и предме-
ту «следует подыскать наименование, которое раскрывало бы его при-
роду и свойства».
60 Робеспьер добавляет: «Подобные движения могут произвести волнение в
умах как раз в тот миг, когда те должны вникать в ход спокойного обсужде-
ния...»
61 См., например, в «Соображениях об образе правления в Польше»: «Я по-
читаю за счастье то обстоятельство, что они имеют особенную одежду. Тща-
тельно храните сие отличие; ни в коем случае не следуйте примеру сего над-
менного монарха [имеется в виду польский король Август II. — Примеч. перев.].
Пусть и король, и сенаторы, и всякий человек, занимающий государственный
пост, всегда носит только национальную одежду и пусть ни единый поляк не
осмеливается появляться при дворе во французском платье...» (/.-/. Rousseau,
Considerations sur le gouvernement de Pologne, op. cit.).
62 agricola (лат.) — земледелец. — Примеч. перев.
302 Глава восьмая. Будущее праздника: праздник и педагогика
Итак, праздник завершается речью, словами. Народное общество
Кондома, собравшись в 1794 году на праздник по случаю ниспроверже-
ния церковных «идолов» (кусков дерева, металла и мрамора), приветст-
вует уничтожение зримых образов возгласом: «Пусть отныне слово ста-
нет нашим орудием!» Орудием чего? Юдит Шлангер ответила на этот
вопрос, размышляя63 над вневременным настоящим, в котором сущест-
вуют программы Давида, где говорится не о том, что в такой-то миг из
глаз зрителей должны будут политься слезы, но о том, что они «льют-
ся» — еще до того, как состоялся праздник. Следовательно, перед нами
не констатация факта, не предписание, но нормативное описание, куда
душевные движения и эмоции входят на тех же правах, что и сцениче-
ские указания: это перформативная, заговорная истина, истина жела-
ния, реализованного в воображении; ею революционная педагогика и
заканчивается.
* ♦ *
Но кто же будет ее объектом? Этот вопрос вообще не ставился: так все-
гда поступают педагоги, фанатически преданные своей системе. Устрои-
тели праздников, судя по всему, не подозревали о существовании «лю-
дей, от природы буйных, переменчивых или косных» (напоминанием о
них Гольбах остужал педагогический оптимизм Гельвеция). Революци-
онный праздник-школа обращен ко взрослым-детям, лишенным и па-
мяти, и привычек. Очень немногие в ту эпоху понимали, что речь идет
не столько о «воспитании народа», сколько о «замене для него одного
воспитания другим»64 65. Не много было и тех, кто, подобно Юсту Рамо,
настоятельно советовал копировать новые праздники с того, к чему ны-
65
нешнее поколение «привыкло, чем уже повреждены его нравы» , и ре-
комендовал философам как следует вглядеться в деревенскую жизнь. В
сорока четырех тысячах коммун, о которых пишет Ж. Терраль, «в раз-
63 J.-E. Schlanger, op. cit.
64 J. P. F. Duplantier, Opinion sur I’etablissement des £coles primaires nationales.
Paris: Imp. nat., an VII. По мнению Дюплантье, замена — дело значительно бо-
лее сложное, чем введение чего-либо нового, поскольку в первом случае необ-
ходимо, чтобы прививка «свободного государства к тронутому тлением стволу»
прошла успешно.
65/. Rameau, Apenju philosophique et politique sur la c£16bration des decadis et
des ffites nationales. Paris: Imp. nat, s. d.
Ничто не разумеется само собой
303
нообразии нравов обнаружится такое же количество оттенков, как в
солнечных лучах, мнениях и политических партиях...»66 Там у людей
уже есть праздники; там, к удивлению своих творцов, революционный
праздник сталкивается с упорным многоцветьем обычаев.
66J. Terral, Reflexions sur les fetes decadaires. Paris: Imp. nat., an III.
Глава девятая
Народная жизнь и революционный праздник
Видя, какое множество Брутов и Сиднеев разгуливает не только по
улицам городов, но даже и по окраинам забытых богом селений, слыша,
сколько гимнов распевается людьми, не способными уразуметь их смыс-
ла (ибо какими бы причинами ни объяснять успех «Марсельезы»1, мы
не можем удовлетворительно ответить на вопрос о том, какой смысл
должны были вкладывать крестьяне где-нибудь в Со (департамент Во-
клюз) или в Локвиреке (Бретань) в строку «Пусть крови вражеской на-
пьются наши нивы»), легко убедиться в том, что революционный празд-
ник мало связан с народной жизнью. Абсурдная, безнадежная привив-
ка, увенчавшаяся, как и следовало ожидать, заслуженным провалом, о
котором свидетельствует множество официальных отчетов, — таков
почти единодушный вердикт, вынесенный революционному праздни-
ку. Представители Конвента или комиссары Исполнительной директо-
рии в данном контексте являют собой одно лицо: заброшенные, подоб-
но иностранным шпионам, в гущу неведомой им провинциальной жиз-
ни, они не сумели (или не смогли) ничего понять в традиционном
празднике; упорно сражаясь с народными обычаями, они насильно пы-
тались внедрить праздник, не имеющий корней и обреченный уйти
вместе со своими создателями.
Вразрез с этим убеждением, ни у кого не вызывающим сомнений,
идут несколько робких голосов: сошлемся, в частности, на мнение
А. Вараньяка2, писавшего о том, что революционный праздник не стал
истинно народным потому лишь, что жизнь ему была отпущена крайне
короткая — для того, чтобы безболезненно перейти к новым обычаям,
десяти лет оказалось недостаточно. Со временем, замечает ученый, де-
ревья свободы и праздники юности, вероятно, обросли бы своим фольк-
лором, «обладающим должной степенью подлинности и архаичности».
«Вероятно»... Здесь колебания действительно оправданны: вовсе не
просто понять, преуспели бы люди революционной эпохи в своем начи-
нании. Мы даже не знаем наверняка, что, собственно, они хотели сде-
1 См.: J.-L. Jam, Fonction des hymnes r£volutionnaires, op. cit.
2 A, Varagnac, Civilisation traditionnelle et genres de vie. Paris: Albin Michel,
1948.
Постыдная этнология
305
лать. Можно ли с уверенностью сказать, что они осознанно стремились
к искоренению народной жизни? Или же были повинны лишь в по-
спешности и слепоте? Действительно ли церемониальный аспект тради-
ционного бытия был им настолько чужд и неведом, что они никогда не
пытались опереться на него в организации новых праздников? К дан-
ной проблематике мы и хотели бы сейчас обратиться — сознавая, сколь
она неохватна и сложна.
Постыдная этнология
Если они и не учитывали в собственной деятельности народные
практики, то, по крайней мере, имели предписание за ними наблюдать
и заносить на бумагу свои соображения по поводу увиденного. Стати-
в
этические исследования — несомненная заслуга революции ; касались
они и области традиционных обычаев. Государственным мужам хоте-
лось, чтобы народные нравы фигурировали в ведомостях и реестрах на-
ряду со справками о дорогах, лесах и массовых падежах скота3 4 5. Был соз-
дан целый институт информаторов, которым вменялось в обязанность
собирать точные сведения и даже проводить опросы на местах. Такие
изыскания велись в течение всего революционного десятилетия, и хотя
5
руководили ими разные люди, применявшие различные стратегии , в
итоге мы располагаем поистине бесценными материалами.
3 Разумеется, сбор статистических данных не является изобретением рево-
люционной эпохи; несомненно, однако, что он приобрел масштабный харак-
тер именно благодаря ей (задолго до возникновения жесткого полицейского
надзора), в связи с делением страны на департаменты, словно это новое деле-
ние, фактор раздробленности, предписывало сбор сведений и задавало необхо-
димость срочно создать картину Франции, отныне распавшейся на множество
частей.
4 В печатных вопросниках, рассылавшихся комиссарам Директории из ми-
нистерства внутренних дел, имелись следующие пункты: общественные умона-
строения, народное образование, охрана общественного порядка в целом, уро-
жаи и запасы продовольствия, сельская полиция, законы о культах, богоугод-
ные заведения, тюрьмы, налоги, почтовые тракты, земледелие, торговля, во-
оруженные силы, эпидемии, эпизоотии. Комиссарам предлагалось заносить
свои наблюдения, касающиеся обычаев, в рубрику «общественные умонастрое-
ния» (иногда также в рубрику «охрана общественного порядка»).
5 Кратко опишем основные этапы этой деятельности: при Учредительном
собрании был предпринят сбор сведений для выяснения протяженности и
20 — 2872
306 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
Изучая эти документы, мы гораздо меньше, чем кажется на первый
взгляд, удаляемся от праздников. Ведь те, кому официально предписыва-
лось составлять статистические отчеты, занимались и устройством рево-
люционных торжеств на территории находившихся в их ведении депар-
таментов или кантонов. Они писали речи, продумывали состав шествий
и руководили их движением. Праздник являлся одним из приоритетных
направлений их деятельности (а если вспомнить, сколь щедр на праздни-
ки был революционный календарь, придется признать, что трудиться на
этом поприще им приходилось весьма напряженно). Тем более интерес-
но понять, как они представляли себе праздничную сторону народной
жизни и какие ее аспекты считали главными.
За неимением возможности проанализировать все эти материалы* 6 7
сосредоточимся на тех, что охватывают эпоху Директории. Пред почте-
7
ние данному периоду мы отдаем по многим причинам , и прежде всего,
конфигурации создававшихся департаментов; затем Конвент, одержимый иде-
ей тотального контроля, приказал своим представителям и чиновникам мест-
ной администрации подавать отчеты о запасах продовольствия, о торговле и
промышленности (законодательно это было закреплено в декрете от 14 фриме-
ра II года; этим же декретом, напомним, создавалось революционное прави-
тельство, а чиновникам всех рангов строжайшим образом предписывалось чет-
ко и подробно доносить о своих действиях); и наконец, Франсуа де Нёшато во
время своего двукратного пребывания на посту министра внутренних дел
стремился ввести практику ежегодных подробных докладов, которые должны
были составляться администрацией департаментов («верное средство развер-
нуть Перед глазами Исполнительной директории широкое полотно состояния,
в коем находится Франция»), а во второй министерский срок — обязать комис-
саров Директории, прикомандированных к администрации каждого департа-
мента, лично предпринимать инспекторскую поездку по вверенной им терри-
тории.
6 Сводку библиографической информации по данному вопросу см.: A. de Saint-
Leger, Le Bibliographe moderne, 1918—1919; A. Mathiez, Revue d’histoire moderne
et contemporaine, tome IV, 1902; J.-C. Perrot, Annales historique de la Revolution
fran^aise, № 224, 1976.
7 Тексты данной эпохи, куда менее разрозненные и неполные, чем можно
подумать по их обзору, составленному А. Матьезом, хранятся в Национальном
архиве под общим шифром F' С III и в большинстве своем входят в докумен-
тальные комплексы, относящиеся к разным департаментам. Немало места в
них уделено политическим событиям, что неудивительно, поскольку их основ-
ная задача — зафиксировать настроения в обществе (или, вернее, дать их кри-
тический обзор).
Постыдная этнология
307
безусловно, в связи с личностью Франсуа де Нёшато, который страстно
увлекался проблемой праздников и отдавал себе отчет в глобальной
важности статистических исследований. Конечно, среди преследовав-
шихся им целей был и надзор, но это намерение органично уживалось с
убеждением в том, что все элементы человеческого бытия спаяны не-
разрывно: материальная, социальная, церемониальная жизнь представ-
лялись министру сторонами единой реальности. Его любовь к всеохват-
ности носила, если угодно, эстетический характер; она требовала одно-
временно и широты («Необходимо обнять картину Франции во всей ее
полноте»), и точности: «Сей труд должен стать зеркалом, верно пере-
дающим все черты отражаемого предмета»8 9. Подобные критерии (их,
пожалуй, уже можно назвать стендалевскими) сулят исследователю бо-
гатый улов мелких достоверных фактов; ими же руководствовались и
комиссары Директории в департаментах, отдавая приказания своим
подчиненным — муниципальным комиссарам: «Вам надлежит стать
g
чистым и правдивым зеркалом» .
Итак, во все уголки страны Директория направляет своих послан-
цев, надеясь, что они сумеют увидеть как можно больше; кроме того, им
вменяется в обязанность быть «патриотами» и «людьми просвещенны-
ми»: в исследуемую эпоху эти два условия казались настолько важными
для успеха всего дела, что и несколько лет спустя министр внутренних
дел Шапталь требовал от префектов, на которых была возложена анало-
гичная миссия, «патриотизма и просвещения». Напутствие весьма дву-
смысленное, поскольку цель данного мероприятия едва ли не идет
вразрез с этим лозунгом: как может патриотическая и просвещенная
Франция останавливать свой взгляд на том, что с данными идеями во-
обще не соприкасается?
Всех этих людей, пожалуй, можно назвать «перекати-полем» (спра-
ведливости ради стоит заметить, что это касается прежде всего комисса-
ров в департаментах10, и в меньшей степени — комиссаров муници-
8 Francois de Neufchateau, Recueil des lettres circulaires, op. cit.
9 К такому выражению прибег комиссар в департаменте Мен и Луара (F1 СIII,
Maine-et-Loire VI).
10 О людях, составлявших статистические отчеты, нам известно немало. На
муниципальном уровне (во многих подшивках дел можно обнаружить списки
комиссаров с параллельными «административными характеристиками», т. е.
оценками гражданского рвения) это средней руки торговцы и коммерсанты,
нотариусы, чиновники санитарной службы, женатые священники, секретари
суда, директоры почтовых отделений, протоколисты — словом, средняя бур-
20*
308 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
пальных). Комиссар Исполнительной директории и принадлежит к ми-
ру провинции, и в то же время далек от него. С одной стороны, он обя-
зан неотлучно находиться во вверенном ему департаменте, но срок его
служебных полномочий ограничен одним годом, а за это время стать
своим в провинциальном городе непросто. С другой стороны, даже ес-
ли он появился на свет в этих местах, то по множеству причин уже от-
далился от «малой родины»: комиссара Директории не избирают снизу,
а назначают сверху; жалованье он получает из Парижа; наконец, уже в
силу того, что он является «человеком просвещенным», он взирает на
местную реальность не просто извне, но, пожалуй, и намеренно от нее
отстраняясь.
Дополнительное отягчающее обстоятельство: требование, получен-
ное от министра, нельзя назвать исчерпывающе ясным. Разумеется, сто-
личному чиновнику предписано наблюдать за течением жизни в ком-
мунах, то есть фиксировать, «звонят ли по-прежнему колокола», «не за-
громождены ли улицы и дороги знаками какого-либо особого культа»,
«проявляет ли народ интерес к национальным праздникам». Но даже
если он чрезвычайно проницателен, по такой канве ему гораздо легче
набросать очерк «общественного духа» (esprit public)11, нежели отчет о
народной жизни.
Меж тем общественный дух — отнюдь не то же самое, что народная
жизнь: она являет собой царство пестроты, тогда как общественный дух
жуазия маленьких городов, активная и трудолюбивая. Центральные комисса-
ры — следующий уровень социальной иерархии; здесь перед нами открывает-
ся мир интеллектуальных связей эпохи Просвещения: это образованные бур-
жуа, многие из которых являются членами местных Академий и корреспон-
дентами Института, имеют ученые степени в агрономии (среди них — Эрто де
Ламервиль), занимаются вопросами народного образования и права.
11 Это выражение, пришедшее из Англии, где язык политики в XVIII столе-
тии заимствовал его из языка религии, во Франции в исследуемую эпоху обла-
дало ярко выраженной новизной. Оно не зафиксировано ни в словаре Треву,
ни в «Энциклопедии». В пятом издании Академического словаря его также
нет; появляется оно только в шестом. Однако во французском языке ему была
суждена недолгая жизнь. В 1823 году Академический словарь определяет его
как «мнение, которое составляется у нации о предметах, касающихся ее славы
и процветания»; к 1877 году оно уже выглядит стертым и бесцветным: Словарь
определяет его как «мнение публики о предметах общеинтересных». Отсюда
уже рукой подать до пометы «устаревшее», которой это выражение снабжено в
словаре Робера,
Постыдная этнология
309
в идеале должен быть единым. Очень немногие комиссары отважива-
лись писать, что состояние общественного духа в Муассаке превосход-
но, в Негрпелиссе из рук вон плохо, в Фижаке — посредственно. Для
большинства из них подобные колебания означают просто, что никако-
го общественного духа нет вовсе12 и что «в департаменте полновластно
царит» мнение. Таким образом, между общественным духом и народ-
ной жизнью, с точки зрения этих людей (а следовательно, и с точки
зрения правительства), существует явное противоречие, подобное про-
пасти между прекрасным, невинным единством и преступной множест-
венностью. Народная жизнь кишит бессвязными намерениями; народ-
ный дух представляет собой конкретное единство разнообразия, улов-
ленное в неделимом действии.
Все это значит, что общественный дух ни в коем случае нельзя остав-
лять на произвол судьбы; его необходимо формировать', отсюда требова-
тельность, с которой изучаемые документы относятся к кружкам, фило-
софическим обществам, школам, праздникам — одним словом, к «рес-
публиканским установлениям». Мысль о том, что общая воля всегда вы-
ражается в некоей социальной сети, ее воспринимающей, распределяю-
щей по разным каналам и реализующей, близка всем комиссарам. Огю-
стен Кошен, которого предавали анафеме за тезис о том, что обществен-
ный дух не может существовать без микросоциумов, где люди голосуют,
с которыми они состоят в ученой переписке, куда посылают своих депу-
татов или стремятся попасть, на самом деле лишь повторяет то, что от-
крыто признают наши комиссары: будучи твердо уверены в том, что об-
щественный дух есть объект не описания, а заклинания, продукт сози-
дательного усилия, они выводят его из некоей социальной энергетики.
Немаловажно, что они пользуются языком гимнастики или медицины:
речь постоянно идет о том, чтобы вливать новые силы или исправлять,
оживлять или закалять.
Такая телеология по сути своей не предполагает пристального на-
блюдения, тем более, что эти люди склонны рассматривать деревен-
скую жизнь как негатив городской. Мало что осталось в их отчетах от
12 Вот что сообщает по этому поводу комиссар в департаменте Буш-дю-Рон:
«Общественное мнение — вот верховный судия здесь; кровавые превратности
нашей политической жизни, постоянная борьба мнений и все притязания са-
молюбия подменили отечество людьми. Невозможно говорить об обществен-
ном духе там, где царят одни спекуляции...» (Arch, nat., F* С Ш, Bouches-du-
Rh6ne 7).
310
Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
идейного арсенала целого столетия, именовавшего город могилою бо-
гатств, людей и нравов и почитавшего деревню прибежищем всех сози-
дательных сил: лишь кое-где порой промелькнет образ доброго поселя-
нина или проступит вера в крепкий здравый смысл крестьян, которых
не так легко сбить с толку, как занятых пустяками горожан; жизнь кре-
стьянина проще, говорит комиссар департамента Вьенн, и у них боль-
ше рассудительности. Однако в целом перед нами риторические упоми-
нания с легкой примесью ностальгии13. Эти тексты поражают своим ди-
дактизмом и практически игнорируют обязательные для пасторали ал-
люзии; они ополчаются против свойственной крестьянам лени как про-
тив деморализующего препятствия. Комиссар департамента Крёз в
ужасе взирает на стоящую перед ним задачу: как внедрить в деревне
«новый календарь, новую систему мер, новые рынки, новые ярмарки —
все те установления, которые и образованного человека приводят в из-
рядное замешательство»? Как отучить крестьян от привычных им
праздников? Подчас их буквально захлестывает отчаяние: «Упрямство
деревенских жителей превосходит всякое воображение. Кажется, что
ум их не создан для истины»14. По сравнению с центрами деревенских
кантонов главный город департамента всегда открывает куда более ши-
рокие возможности для жизни, полной общения, для гражданских
празднеств и республиканских собраний.
Все сказанное позволяет понять, как непросто было комиссарам Ди-
ректории постичь региональную специфику. В то же время от них тре-
бовали отчетов как раз о ней, и некоторые из них именно так и понима-
ли свою задачу: «Потребовалось объехать самые глухие деревушки, уви-
деть все, что в них происходит». Путешествие по различным департа-
ментам Франции, которое через несколько лет станет литературным
жанром, обреченным на шумный успех, пока воспринимается как от-
важная вылазка, эскапада, о чем, как мы уже видели, свидетельствуют и
восхищенные нотки в рассказах делегатов, побывавших в Париже на
празднике Федерации. Казалось бы, на своем (куда более скромном)
уровне эти заметки, сделанные в ходе поездки по тому или иному де-
ls Комиссар Па-де-Кале удивляется тому, что на вверенной его попечению
территории уже не найти прежней простоты нравов, беспрекословного пови-
новения законам, сельских добродетелей (Arch, nat., F1 С III, Pas-de-Calais 8).
Его коллега в департаменте Верхние Пиренеи утверждает, что еще десять лет
назад народ здесь находился «в природном состоянии» (Arch, nat., F1 С III,
Hautes-Pyr£nees 6).
14 Arch, nat., F1 C III, Cher 6.
Постыдная этнология
311
партаменту, также должны открывать читателю ошеломительно пест-
рую картину обычаев, существующих в разных уголках страны. На деле
ничего подобного не происходит.
Впрочем, известный компаративизм данным текстам присущ: каж-
дый комиссар пишет о вверенном ему департаменте в сопоставлении с
тем, что ему известно (или, как он думает, известно) о соседних или да-
же далеких областях Франции. Так, комиссар департамента Мерт, рас-
суждая о диапазоне колебаний общественного мнения на подведомст-
венной ему территории, замечает, что излагаемые им факты относятся
к числу наиболее очевидных, ибо «о своих несогласиях, кои разводят их
по враждебным партиям, люди здесь говорят совсем не так открыто,
как на юге страны». Но подобные попытки понять местные особенности
на фоне всей Франции предпринимались крайне редко. В огромном
большинстве случаев комиссары спешат упрятать весь колоссально бо-
гатый спектр обычаев под рубрику «суеверия и предрассудки» (выраже-
ние и мстительное, и удобное одновременно, позволяющее одним ма-
хом от всех обычаев избавиться) и демонстрируют явный дефицит лю-
бознательности. Это особенно поражает потому, что не пройдет и шести
лет, как Дюлор и его коллеги — люди вдумчивые, образованные и в об-
щем очень похожие на наших комиссаров — составят столь подробные
и толковые вопросники для Кельтской академии, что даже в первой по-
ловине XX столетия Ван Геннеп15 будет пользоваться их данными без
всякой дополнительной обработки. По всей видимости, именно в этот
краткий промежуток родился отчетливый фольклористический инте-
рес, нашедший выражение в формулировках, с которыми и сегодня
трудно спорить: «Собирайте обычаи, ускользнувшие от хищного време-
ни», — пишет Дюлор, советуя ни в коем случае не пренебрегать даже
тем, что кажется «мелочью». Мангури, один из основателей Кельтской
академии, настаивал на том, что эти разыскания необходимо произво-
дить безотлагательно: «Нам следует поторопиться с опросами, ибо дей-
ствующее законодательство и прочие установления нынешней Франции
неизбежно приведут к исчезновению множества любопытных обычаев».
Итак, оказавшись на своеобразном хронологическом переломе и пред-
видя неотвратимую гибель старого уклада, Академия обращается к ис-
следованию антропологического разнообразия.
15 Арнольд Ван Геннеп (1873—1957) — французский антрополог; создатель
новой методики анализа полевых данных, автор «Учебника современного
французского фольклора» (1937—1958). — Примеч. перев.
312 Гпава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
Но равнодушие комиссаров Директории продиктовано тем же пред-
чувствием конца: местная специфика, с которой они сталкиваются, ка-
жется им недолговечной и обреченной на вымирание, а значит, не стоя-
щей внимания. Комиссар департамента Кот-дю-Нор ни слова не говорит
о бретонском языке, его коллега из Морбиана ограничивается нескольки-
ми беглыми упоминаниями, из Финисгера — одним. Комиссар департа-
мента Восточные Пиренеи, который в ходе служебной поездки, посвя-
щенной разъяснению политики министра (Франсуа де Нёшато), практи-
чески везде столкнулся с тем, что население его не понимало, заключает
свой отчет бодрым выводом: «Они осознали всю необходимость образова-
ния»16. Столичные чиновники не просто предвидят исчезновение народ-
ной культуры, но, поскольку изучение общественного мнения выливает-
ся в своего рода футурологию, чуть ли не жаждут этого. И действительно,
уровень «фанатизма», по их мнению, напрямую зависел от прочности ме-
стных обычаев и распространенности языков национальных мень-
шинств. По наблюдениям комиссара департамента Мерт17, наибольшее
неповиновение выказывают жители тех регионов, где основным языком
является немецкий; его собрат из Финисгера18 19 утверждает, что «варвар-
ское наречие (а во многих кантонах изъясняются только на нем) есть
подводный камень, о который неизбежно разбиваются все усилия...» Ко-
миссар департамента Нижние Пиренеи пишет о том, что три бывших ба-
скских дистрикта на подчиненной ему территории существуют фактиче-
ски изолированно от остальных, ибо их жители говорят на своем языке:
«сие настолько отделяет их от соседей, словно путевое сообщение меж
ними в высшей степени затруднено»59. Хотя комиссар Восточных Пире-
неев знал местный диалект и мог свободно общаться с вверенными его
попечению гражданами, ему не удалось наладить с ними подлинный кон-
такт: «Покамест они еще кажутся особым народом».
Важно и другое: такой подход основывается на пресуппозиции о том,
что в обществе постепенно устанавливается все больший штиль, то есть
соматические и культурные различия исчезают потому, что они беспоч-
58 Arch, nat., F1 С Ш, Pyr£n£es-Orientales 4. «Я побывал в таких кантонах,
жители коих, не разумея французского языка, не были в состоянии постичь
суть того, о чем я говорил, касаясь разных пунктов, изложенных в полученном
мной из министерства предписании об инспекторских поездках».
17 Arch, nat., F1 С III, Meurthe 7.
18 Arch, nat., F1 C III, Finistere 3.
19 Arch, nat., F1 C III, Basses-Pyr<?nees 7.
Постыдная этнология
313
венны. Если подобные нравы и обыкновения еще не выветрились, если
люди до сих пор не расстались «с непобедимой привычкой, со своего ро-
да потребностью в старинных обычаях», причиной тому является разная
скорость взросления: комиссары постоянно прибегают к образу народа-
ребенка, завернутого в предрассудки, как в пеленки. Но этот народ вы-
растет. Всецело поглощенные будущим, когда это столь вожделенное
взросление наконец даст себя знать, комиссары не в состоянии сосредо-
точиться на настоящем. Отсюда их глубинное замешательство.
Сомнения в справедливости данной гипотезы развеются, если обра-
титься к анализу текстов, где наиболее частыми приемами являются ри-
торическая осторожность и лингвистическая изворотливость. Так, о
важнейших датах традиционного календаря здесь никогда не говорит-
ся впрямую, словно комиссары опасаются вводить в свои отчеты слова
«Рождество», «Пасха» или «День Всех Святых», не зажав их предвари-
тельно в тиски кавычек или перифразов: «Праздник, известный под на-
званием Рождества», «так называемые новогодние посещения родствен-
ников и знакомых». Равным образом и церкви либо именуются «храма-
ми» (temples), либо «зданиями, известными под названием церквей»;
употребляя выражение «церковный сторож», комиссары, словно изви-
няясь, поясняют: речь идет о тех, «кого до сей поры было принято так
называть». Они стремятся дистанцироваться не только от религиозной
сферы; сходное отвращение вызывает у них и народный календарь:
«праздник, именуемый ducace, день небесного покровителя», «то, что в
департаменте Воклюз принято называть карри»; карнавал — «время го-
да, которое согласно диковинным предрассудкам Старого порядка отво-
дилось для шумных увеселений, словно посредством сего можно было
уравновесить облик следующей части года, когда эти же самые предрас-
судки обязывали предаваться всяческим ограничениям и покаянию».
Такая осторожность, разумеется, призвана подчеркнуть дистанцию.
Прибегая к ней, комиссары демонстрируют, что «прежний язык» им
чужд и странен; к тому же благодаря кавычкам он в этих документах
предстает в нужном, желаемом облике — дряхлым, полуразрушенным,
словно уже не за горами время, когда «то, что именовалось мессой» или
«то, что называлось Великим постом», безвозвратно исчезнет.
Если же комиссарам все-таки приходится вдаваться в детали народ-
ной жизни, они, как за спасательный круг, цепляются за язык театра.
Поэтому в их отчетах появляются «мистическое фиглярство», «католи-
ческие паяцы», «фарсы с переодеваниями». К примеру, в одну из ком-
мун в Верхних Пиренеях приезжает пророчица — естественно, «само-
314 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
званная». Комиссар, оставляя, увы, без внимания содержание пророче-
ства, комментирует этот факт следующим пассажем: «Фанатизм воздвиг
здесь свои подмостки, и представление принимало формы смешные до
грубости. Под конец фантасмагорические чары так околдовали всех
зрителей, что нашлось немало несчастных, которые начали видеть чу-
деса...» Празднества неизменно трактуются как спектакли, их участ-
ники — как зрители, а народ — как публика.
Разумеется, в подобной уничижительной интерпретации традицион-
ной жизни как театра дает себя знать умолчание — классический прием
эпохи Просвещения, к которой во многом восходит революционное ми-
ропонимание. Но здесь есть и нечто иное: то, что утратило свой смысл,
ощущается как балласт. Чрезвычайно характерное для анализируемых
отчетов выражение «ничтожные церемонии» следует понимать букваль-
но. Толку в них, с точки зрения комиссаров, нет никакого — за исклю-
чением, пожалуй, того, что они служат деревенской молодежи хоть ка-
ким-то развлечением. Как правило, столичные чиновники смотрят на
эти торжества как на своего рода головоломки. Впрочем, и в этом отно-
шении они примыкают к давнишней традиции: достаточно указать на
то, что пасторальный роман (даже в тех своих образцах, что имеют чет-
кую географическую привязку — к примеру, «Эстелла» Флориана) в
принципе игнорировал местные обычаи, а едва ли не все мыслящие и
просвещенные французы XVIII столетия питали к народным нравам
единодушное пренебрежение. Об этом следует вспомнить хотя бы для
того, чтобы не быть слишком взыскательными к этнологическим шту-
диям наших комиссаров.
История одной неудачи
К тому же нам нужны от них не сведения о народных обычаях (для
этого их язык слишком уклончив и лукав20 21), но данные о том, на что на-
20 Arch, nat., F1 С III, Hautes-Pyr£n£es 7.
21 Было бы чрезвычайно опрометчиво разделять убеждение А. Матьеза, с
излишней доверчивостью относившегося к этим материалам и полагавшего,
что, напечатав подборку месячных отчетов центральных комиссаров, мы полу-
чим «полную, достоверную и живую политическую историю» того или иного
департамента. Это значило бы недооценивать и людей, которым был поручен
сбор сведений, и обстоятельства, вызвавшие к жизни само это мероприятие, и
одобрение, в расчете на которое составлялись отчеты: их авторы стремились
угодить начальству и знали, что их суждения, в свою очередь, будут подвергну-
История одной неудачи
315
талкивался их агрессивный максимализм, о том, что им не удавалось
пресечь или ограничить, что вопреки их чаяниям преодолевало надеж-
ную преграду слов, сражалось с ними на важнейших рубежах, силовых
линиях бытия. Попробуем найти признаки народной жизни, вырываю-
щейся из-под спуда; они вместе с неиссякающей энергией народного
праздника позволят нам понять, сколь непосильная задача стояла пе-
ред праздником революционным.
В своих отчетах комиссары не могут умолчать о стечениях публики:
у народа-ребенка, по определению живого и резвого, всегда найдется
тысяча поводов выйти из домов, заполнить улицы, потолкаться на пло-
щадях. Комиссар департамента Морбиан отмечает, что «один-единст-
венный человек с барабаном смог бы увлечь за собой и артиллериста с
пушкой», и огорчается по поводу того, что население его департамента
столь легкомысленно22. Нельзя, впрочем, сказать, что любое скопление
людей вызывает у комиссаров беспокойство. Суровая типология застав-
ляет их отличать «сборище» и «толпу» от «единства». Последнее выра-
жение они приберегают для гражданского праздника, словно его отчет-
ливая и мирная цель в принципе может быть только республиканской.
«Сборище» всегда выглядит куда более непонятным и доставляет много
хлопот: неизвестно ведь, кто может туда затесаться. И потому не следу-
ет доверять рынку, ярмарке, празднику в честь святого — покровителя
данной местности, даже простому наплыву народа, воскресенью: в та-
кие дни люди собираются в местах прогулок, в кафе, кабачках, на пло-
щадках, где играют в шары (пожалуй, ничто лучше не свидетельствует
о том, что сущность революции изменилась, чем преследующая револю-
ционеров навязчивая мысль о запруженной народом улице, перекры-
той дороге или площади). Отсюда упорное желание комиссаров наглухо
замкнуть религию в отведенном ей месте, закрыть двери церквей, по-
мешать коленопреклоненным верующим стоять на паперти, и неверо-
ятно интенсивные усилия, которые они направляют на то, чтобы удер-
жать народ внутри деревенского пространства. Особенную нервозность
у них вызывает тяга к местам культа, находящимся за пределами горо-
да, — малым или средним часовням. Паломничества к ним, о которых
постоянно упоминается в отчетах, происходили, вероятно, тем чаще,
ты строгому суду. Следовательно, данные о реальности можно извлечь из этих
текстов не напрямую, но лишь при помощи сложных обходных маневров, да и
информация, в них содержащаяся, сама по себе гораздо менее ценна, чем ад-
министративная точка зрения.
22 Arch, nat., F1 С III, Morbihan 6.
316 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
что приходские церкви были закрыты или «римские священники», не
желая искать общий язык с теми, кто принял гражданскую конститу-
цию духовенства, перенесли службы за город; не исключено, что и об-
щее оскудение религиозной жизни подогревало народную любовь к ча-
совням. Во всяком случае, здесь мы сталкиваемся с парадоксом: стре-
мясь «сосредоточить в одном месте отправление всех служб» и переси-
лить, к вящей пользе приходской жизни, распыление народного благо-
честия по разным местам, комиссары принимают эстафету у приход-
ских священников, а борьба с ними ведется куда менее энергично.
И наконец, «толпа» беспокоит их еще сильнее, нежели «сборище»,
постольку она куда более необразованна, груба и темна. В отличие от
стечения публики, происходящего в определенные дни и потому про-
гнозируемого, толпа возникает в связи с неким непредвиденным собы-
тием: проводами новобранца в армию, проходом через деревню под-
разделения жандармерии, грохотом, который производит, падая, дере-
во свободы. Лица в толпе различить еще труднее, чем в скоплении на-
рода. Сбиваясь в кучу, чтобы выкрикивать жалобы, «роптать», еще ху-
же — хвататься за вилы, эти люди образуют настолько плотное целое,
что их можно описать субстантивированным причастием: комиссары
называют их просто «столпившимися» (les attroupes).
Столичным чиновникам не удается не только очистить от этих «скоп-
лений» территорию коммуны; терпят они фиаско и в другом — в иско-
ренении «знаков» их присутствия. Будет уместным уделить некоторое
внимание термину «знаки», который комиссары используют в своих от-
четах с маниакальным постоянством. В якобинский период смысл этого
слова еще не определился, поскольку его означаемое расширялось на
глазах. Под «знаками» в ту пору понимали королевские лилии, гербы,
геральдические символы, кресты, статуи, картины — словом, столь об-
ширный эмблематический комплекс, что по получении инструкций из
Парижа перед народными обществами порой вставал непростой вопрос
о том, в каких именно знаках из этого необъятного множества предрас-
судки выражаются с особенной силой. Так, в Обас (департамент Дор-
донь) муниципальные чиновники, ознакомившись с предписанием из
столицы, посовещались, после чего, «решив, что первым и не подлежа-
щим никакому сомнению знаком суеверия является наш кюре, отправи-
лись к дому, в котором он живет, и после непродолжительной беседы
выгнали его оттуда...» В данный период упоминание о знаках обяза-
тельно сопровождается указанием на то, что это знаки «предрассудков»
(«суеверия») или «королевской власти». С наступлением эпохи Директо-
История одной неудачи
317
рии административный язык становится куда прямолинейнее, и теперь
говорят уже не столько о знаках суеверия, сколько просто о знаках или
28
же о «внешних знаках» , словно под этими знаками — с которыми,
впрочем, предписывается бороться еще более активно, чем раньше, —
никто уже не замечает толщи верований и религиозных практик.
«Внешними»23 24 они являются и еще в одном смысле: они бросаются в
глаза, режут слух; власти особенно претят знаки крупные, заметные —
колокола и кресты.
Разделаться с крестами чрезвычайно непросто: «Мне наконец-то уда-
лось, — с удовлетворением сообщает комиссар департамента Ланды, —
изгнать из сего округа придорожные распятия». Но свидетельств столь
успешной культурной революции очень немного. В огромном большин-
стве случаев инициатива представителей центра наталкивается на неос-
лабевающее сопротивление сельских жителей; «здесь, — пишет комис-
сар департамента Крёз, — есть кресты из камня и дерева; суеверный
поселянин привязан к ним и ждет от них помощи и защиты. И потому
фанатизм тайком воздвигает их вновь». Идет война: кресты, сброшен-
ные днем, ночью опять оказываются на постаменте; порой их даже не
требуется восстанавливать, поскольку крестьянам (об этом с удивлени-
ем пишет комиссар департамента Нор25) достаточно собраться «там, где
ранее стояло распятие»: они начинают с удвоенным рвением приходить
в эти места, словно пустота служит более ярким знаком, чем даже крест.
Тот же самый чиновник, объезжая по распоряжению министра свой де-
23 Ср., к примеру, жалобы комиссара департамента Приморские Альпы на
вялость и мягкотелость городских чиновников: «Они закрывают глаза на то,
что колокольни и двери церквей украшаются иллюминацией, на то, что в дни
больших праздников повсюду горят костры и факелы, на все внешние знаки...
не волнует их и то, что колокольный звон по-прежнему звучит в тех коммунах,
что расположены высоко в горах» (Arch, nat., F1 С III, Alpes-Maritimes 2).
24 Слово «внешние» приобретает еще одно, дополнительное значение: дело
в том, что власть перестает преследовать эти знаки внутри церквей (согласно
закону от 7 вандемьера VI года, в недоработанном виде доставшемуся Дирек-
тории в наследство от Конвента). Отныне религию оставляют в покое, никто
не вправе вмешиваться в ее бытие — при том условии, что она никак не напо-
минает о себе вне культовых зданий: ни облачениями, ни распятиями-«голго-
фами» на перекрестках улиц и дорог, ни надмогильными крестами, ни коло-
кольнями; снаружи церкви также не должны быть узнаваемы.
25 Arch, nat., F1 С III, Nord 7. Такое же замечание содержится и в отчете ко-
миссара Вандеи.
318	Гпава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
партамент, отмечает, что изгнанные с перекрестков и церквей кресты
по-прежнему стоят на кладбищах: они растут на могилах, словно «гри-
бы после сильного дождя». Эту циничную метафору он развивает до
конца: «По моему приказанию было снято несколько урожаев, что про-
извело большой переполох среди фанатиков», а затем с лишенным вся-
ких иллюзий реализмом добавляет: «Но поскольку семена этих крестов
сидят у них в головах, я совершенно уверен, что они вырастут вновь».
Зато его коллеги и не думают вторгаться с подобными мероприятиями
на кладбища; с удовлетворением описав успехи, достигнутые в других
местах, комиссар департамента Верхний Рейн признается: «Лишь на
кладбищах деревенских кантонов можно увидеть некие знаки религии;
почтение к усопшим, как кажется, требует от нас подобной терпимо-
сти»26. Здесь находит подтверждение тот факт, что в деревне именно
кладбище, а не церковь, наполовину или полностью приспособленная
под нужды декадного культа, становится сакральным по преимуществу
местом: ему не нужна охрана, оно недосягаемо для республиканских чи-
новников и представляет собой живое средоточие деревенской жизни.
Еще труднее бороться с другим знаком, постоянно попирающим все
запреты, — с шумом, провоцирующим стечение народа. С точки зрения
комиссаров-горожан, в шуме есть что-то разнузданное, дикое27. Все они
единодушно противопоставляют чинные гимны, звучащие на республи-
канских торжествах, ужасным воплям, которые издают участники дере-
венских праздников, их ритуальным крикам (улюлюканью и свисту),
непристойным песням, неумеренному использованию музыкальных ин-
струментов — кларнета, под звуки которого обычно танцуют фарандо-
лу28, или даже «грохота кухонной утвари»29. Нетрудно понять, почему
комиссары борются с шумом, важнейшим элементом деревенской жиз-
ни: именно он оповещает всех о том, что без него осталось бы фактом
частного бытия, раздвигает рамки узкого социального феномена. Эта
гипотеза может быть a contrario подтверждена тем фактом, что всякая
26 Arch, nat., FJ С III, Haut-Rhin 6.
27 Несколько лет спустя об этом напишет А. Бодуэн в своем исследовании
«Сигналы у древних галлов»: «В городах никто и не подозревает о существова-
нии несносных деревенских крикунов».
28 Комиссар департамента Эро относился к кларнету и фарандоле как к лич-
ным врагам (Arch, nat., F1 С III, Нёгаик 9).
29 Вероятно, этими звуками сопровождалась какая-нибудь веселая гулянка;
комиссар департамента Кот-д’Ор, однако, предпочитает говорить о «восста-
нии, длившемся пять часов кряду» (Arch, nat., F1 С III, Cdte-d’Or 6).
История одной неудачи
319
республиканская церемония приобретала в глазах комиссаров статус
полновесного праздника только в том случае, если на ней раздавался
хотя бы один удар колокола.
Ибо из всех шумов с традиционной народной жизнью наиболее тес-
но связан «барабан священников» — колокольный звон. Закон от 3 ван-
тоза III года предписывал повсеместное снятие колоколов. Но стро-
гость его исполнения не везде была одинаковой, в разных регионах он
применялся по-разному, что провоцировало массу жалоб. В некоторых
деревнях не осталось ни единого колокола — забрали даже языки. Кое-
где, как в департаменте Кот-д’Ор, было позволено колокольным звоном
отмечать рассвет и закат, «крайние точки дня», но после утреннего уда-
ра, напоминавшего прихожанам о молитве «Angelus»30, вплоть до вечер-
него воцарялась тишина. Еще где-то разрешали звонить в колокол в
полдень, «согласно древнему обыкновению». Однако все комиссары пи-
шут о страстной привязанности населения к колоколам. Комиссар де-
партамента Од уведомляет Директорию, что жители древней провин-
ции Нарбонн, лишившись любимого ими перезвона, «впали в глубокую
печаль». Поселяне, утверждает его коллега из департамента Ду, «пита-
ют к колокольной музыке такую страсть, что заставить их расстаться с
нею можно, лишь разбив ее инструменты. Пожалуй, именно по вине
колоколов произошло бессчетное множество стычек». Любой случай
или предлог: страх, радость, даже буря или град (колокольный звон,
как известно, обладает свойством отводить беду) — годится для того,
чтобы колокола заговорили. И тогда от деревни к деревне распростра-
няется своеобразная эмоциональная волна: на звук колоколов бегут
вооруженные люди, но тех, кто звонил, уже и в помине нет, а звон те-
перь несется из соседней деревни, потом из следующей: запыхавшиеся
и не очень уверенные в себе национальные гвардейцы тщетно пытают-
ся изловить невидимого противника. Комиссары зачастую признают,
что в данном случае помогают только радикальные средства: надо сни-
мать колокола, а порой даже сносить колокольни. Но иногда и этого не-
достаточно: комиссар департамента Приморские Альпы сообщает, что
католические священники, неутешно скорбя о потере больших колоко-
лов, стараются компенсировать ее тем, что вешают в церкви маленькие
колокольчики и умудряются даже их обращать себе на пользу, посколь-
30 «Angelus Domini nunciavit Mariae...» («Ангел Господень возвестил Ма-
рии») — католическая молитва, повторяемая трижды в день: утром, в полдень
и вечером. — При.чеч. перев.
320
Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
ку «издаваемый ими звук достаточно громок и слышен за пределами
здания».
«Нет никакого сомнения, что из всех революционных событий народ
тяжелее всего перенес расставание с колоколами», — такой вывод дела-
ет комиссар департамента Сомма. Дополнительным доказательством
справедливости его слов может служить тот факт, что и сами комиссары
проводили четкую границу между истреблением зримого и слышимого.
Они и не помышляют о том, чтобы устанавливать трехцветное знамя на
опустевшем постаменте, откуда был сброшен крест , но явно стремятся
использовать колокола для того, чтобы размерять течение обычного,
повседневного времени, поскольку и сами с трудом представляют себе
жизнь, в которой колокольного звона не слышно. И потому они чаще
всего идут навстречу просьбе отмечать ударами колокола «крайние точ-
ки и середину дня» (это их формула; «жительствующие» на вверенной
им территории граждане выражаются иначе: «часы трапезы, пробужде-
ние и отход ко сну»). Они сгорают от желания использовать колокола
для сакрализации республиканского времени: «О декадных праздни-
ках, — пишет комиссар департамента Уаза, — до сих пор было принято
возвещать барабанным боем; я бы предпочел прибегнуть к колоколам;
помимо того, что в деревнях не так-то просто отыскать людей, которые
умели бы обращаться с большим барабаном, не все жители этих селень-
иц его слышат, меж тем как звук колокола разносится на большое рас-
стояние... Я полагаю, что если бы регулярно, в один и тот же день и час
звонить во всех деревнях в колокола на протяжении четверти часа, это
возымело бы удивительное действие. Тогда все знали бы, что целая Рес-
публика одновременно празднует декади». По-видимому, колокол дол-
жен был стать орудием воплощения в жизнь тщеславного стремления к
синхронности, которое у людей революционной эпохи переросло в на-
вязчивую идею. Однако в ожидании этого нельзя было не обратить
внимание на скрытое возмущение, возникавшее в коммунах из-за отсут-
ствия колоколов, прежде бывших неотъемлемой частью традиционного
календаря.
Мы подошли к самой яркой точке, в которой крестьянское бунтарст-
во пересекается с тщетностью попыток власти изменить народную
жизнь: на всей территории Франции, и даже в коммунах, отличавшихся
патриотическими настроениями, жить по новому революционному ка-
лендарю население неизменно отказывалось (диапазон реакций здесь
f 91 Встречаются, впрочем, и такие случаи — к примеру, в Аллье.
История одной неудачи
321
был весьма широк — от жестокой борьбы до упорного неприятия). Это
давало обильную пищу для столкновений: комиссары, убежденные, что
«ученая Европа завидует нам, ибо мы в своих установлениях заимство-
вали деление времени у природы», единодушно называли десятичное
счисление, на котором основывалась и недавно введенная система мер
и весов, непревзойденным шедевром32. Этот довод ничего не значил в
глазах народа, который оставался равнодушным к совершенствам ново-
го календаря, не думал, что ритуал обязательно связан с регулярно-
стью, продолжал считать время по неделям, год делил согласно церков-
ным и традиционным праздникам и, казалось, вовсе не беспокоился от-
того, что месяцы можно было упрекнуть в «неравенстве», а год начинал-
ся заурядно, не с памятной даты. Поэтому комиссары ведут безнадеж-
ную борьбу с продажей календарей и альманахов, где по-прежнему на-
ходят отражение старые вехи деления времени, а также с распростра-
ненным еще шире злом: люди спокойно подчиняются республиканско-
му календарю в том, что касается базарных дней и ярмарок, но в разго-
ворах безусловно предпочитают старые меры времени.
Особенно мучителен для столичных чиновников еще один плачев-
ный итог их деятельности, постоянно о себе напоминающий. Речь идет
о безусловном противопоставлении воскресений и декади. Воскресе-
нье — это прежде всего внешний облик: нарядная одежда, красивая
прическа, парадный костюм, тогда как в дни декади комиссары вынуж-
дены с прискорбием констатировать, что граждане «одеты неопрятно».
К примеру, комиссар департамента Приморские Альпы в один из таких
дней составил протокол, где указывалось, что «гражданин Дерод (стар-
ший из сыновей), напялив затрапезную рабочую одежду, гнал перед со-
бой животное — осла, нагруженного рабочим инструментом». Во-вто-
рых, воскресенье — это отдых («каждый, — отмечает комиссар департа-
мента Кальвадос, — неизменно пребывает в бездействии; того, кто при-
нялся бы даже за самое малое дело, подняли бы на смех»); декади же
полны жалобами тех, кто хотел бы работать, но не может или не осме-
ливается и потому доносит на тех, кто делает это безнаказанно. В-треть-
их, воскресенье — это посещение «бывших церквей», хотя в них даже
32 «Разве не досадно, что республиканский календарь, прекраснейшее изо-
бретение, делящее год на простые и удобопонимаемые части, принято не вез-
де и что остальные страны по-прежнему прозябают в пошлой и обыденной
эре, где начало года не приурочено ни к какому замечательному событию, а
месяцы не равны?» (Arch, nat., F1 С III, Cher 6).
21 — 2872
822 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
не всегда есть священники. И наконец, в отличие от удручающе тоскли-
вых декади, воскресенье-—день игр и развлечений: люди играют в
яч
кольца, в мяч, в шары, качаются на качелях, танцуют ; комиссары
ополчаются против этих забав столь же яростно, сколь некогда священ-
ники, и с тем же мизерным успехом: молодежь, их главное действую-
щее лицо, воспринимает эти запреты как посягательство на свои тради-
ционные прерогативы, и всякий раз демонстрирует, что никакому зако-
ну не справиться с ее желанием потанцевать.
Воскресенье по-прежнему воспринималось как рубеж недели — в
этом факте удивительного мало. Гораздо интереснее другое: сопротив-
ление республиканским властям вызвало к жизни еженедельное празд-
нование воскресных дней, которое до той поры было в народной среде
укоренено довольно слабо. «Воскресенье справляется почти везде, —
сообщает комиссар департамента Уаза, — к людям, его отмечающим,
примкнули даже те, кому до революции эти церемонии были глубоко
противны»; по указанию его коллеги из Кальвадоса, «народ соблюдает
воскресенья еще строже, чем при Старом порядке»; комиссар департа-
мента Эндр отмечает, что «ныне» воскресенье празднуется, можно ска-
зать, с восторгом. Все отчеты свидетельствуют о том, что воскресенье *
33 В начальный период революции чиновники нередко колебались, запре-
щать ли им танцы; иногда, обнародовав формальный запрет, они затем его отме-
няли; об этом см.: F. Rouviere, Dimanches r£volutionnaires: Etudes sur 1’histoire de la
Revolution dans le Gard. Nimes: Catelan, 1888. Исследователь рассказывает о
столкновениях с властью, возникших в связи с запретом отмечать вотивный
праздник в городке Баньоль (департамент Гар), и приводит любопытную пети-
цию, поданную баньольскими гражданками «гг. чиновникам, входящим в дирек-
торию департамента Гар»: «Согласно обычаю, возникшему в незапамятную ста-
рину и распространенному в сей бывшей провинции почти повсеместно, моло-
дые люди города Баньоль ежегодно дают местный праздник, называемый иначе
„праздником по обету", назначаемый на 8 сентября или по желанию гг. муници-
пальных чиновников сдвигаемый на ближайшее воскресенье. Все без исключе-
ния горожане могут принимать участие в сем празднике, который в силу разно-
образия предлагаемых увеселений подходит людям всякого возраста, характера
и пола». Эта защитительная речь принесла желаемый результат. С течением ре-
волюции власть относилась к танцам все суровее. Об этом см., например, под-
борку документов, касающихся ярмарочных (т. н. «бродячих») праздников на
юго-востоке Франции за период с VI по VIII годы (Arch, dep., Rhone, L 454). В
жерминале VII года приказ о «воспрещении всякого рода музыки, имеющей сво-
ей целью танцы» был отдан не более и не менее как генералом дивизии.
История одной неудачи
323
стало полноценным праздником и получило широкое распространение
именно в связи с революцией.
Социальное брожение, которое пытаются сдержать комиссары, отли-
чается особенной живостью в напряженнейшие периоды народного ка-
лендаря— на карнавальной неделе и в день праздника святого, счи-
тающегося покровителем данной местности. Комиссары относятся к
карнавалу с тем же чувством скорбного бессилия, что и священники в
былые времена; напоминая о безуспешных попытках церковных вла-
стей ввести карнавальное буйство в некоторые границы, комиссары от-
части находят оправдание и собственным неудачам: «даже громоподоб-
ному красноречию проповедников не удалось поколебать власть Карна-
вала»34. Карнавал, о неискоренимости которого сообщается во множест-
ве отчетов35, этим людям подозрителен вдвойне: подобно всякому на-
родному празднику, он сопротивляется рациональной утопии, но при
этом в нем особенно ярко выражается неповиновение — таково свойст-
во масок, костюмов, характерной для карнавала драматизации дейст-
вия. Традиционные формы оказываются на службе у политического со-
противления: например, участники праздника, переодевшись в лохмо-
тья, распевают сатирические песенки в адрес муниципальных чиновни-
ков. Тому же служит и сверхопределенность карнавального чучела: так,
в Клермон-Л’Эро кукла, которую процессия доставляет к костру, была
переодета в национальный костюм (комиссар, описывая этот праздник,
грустно замечает: «Истинному республиканцу приходилось скрывать
свои чувства»), а в процессии в Марвежоле36 двигалась кукла, изобра-
жавшая конституционного священника, которая затем была расстреля-
на из ружей.
В свою очередь, праздник святого, особо чтимого в данной местности,
становится точкой концентрации неповиновения. В упрощенном до пре-
дела календаре, откуда исчезли многие торжества, он сверкает совершен-
но особым блеском. Именно в этот день люди, объединившись в шумные
группки, пускаются в путь, движутся от одной коммуны к другой37, про-
ходя по четыре-пять лье, извлекают из укромных уголков недозволен-
34 Arch, nat., F1 С III, Landes 5.
35 См. письмо некоего дижонского часовщика министру внутренних дел (плю-
виоз VII года): «В нынешнем году карнавальные дни справлялись таким образом,
что стало очевидно: противодействовать им невозможно...» (Arch, nat., F17 1243).
36 Arch, nat., F1 C III, LozSre 5.
37 См. об этом: Arch, nat., F1 C III, Morbihan 6.
21
324
Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
ные изображения святых, отваживаются даже на время возрождать за-
прещенные братства и прибегают к помощи печатных листовок (в
VII году в Дюнкерке объявление приглашало граждан собираться у
старшины братства святого Криспина и носить по городу статую свято-
го); средь бела дня на улицах появляются деревенские музыканты, фо-
кусники и актеры, показывающие кукольные представления, продавцы
напитков и лакомств; наконец, чиновникам здесь приходится несладко:
шествия, где угроза и бурлеск смешаны в равных долях, увлекают их к
ратуше, по дороге изрядно помяв и подвергнув насмешкам (в Дэн-сюр-
Орон под пронзительные звуки музыки процессия ведет в мэрию дере-
венского полицейского); к тому же, оказавшись без всякой защиты в
толпе, в окружении «людей всякого сорта», чьих лиц нельзя разглядеть
под масками, захлестнутые волной смуты38, которую праздник вызывает
к жизни и развивает, комиссары, как некогда кюре, испытывают одно-
временно отвращение и страх.
В то же время они выказывают незаурядное социологическое чутье и
понимают, что функции местного торжества в честь небесного патрона
многообразны. В определении, данном этому празднику комиссаром
Вандеи, учтены три параметра: отправление культа, дела коммуны, на-
родные развлечения. Комиссар департамента Эндр описывает «весьма
многочисленное собрание» в коммуне Ватан: «Сюда стекается множест-
во торговцев, содержателей кабачков, музыкантов, играющих на скрип-
ке или на мюзетте39... По моему мнению, собираются они ради благо-
честия или удовольствия; народ со всей округи бежит сюда молиться
святому Лупу; женщины приносят детей, надеясь на то, что, побыв не-
которое время под церковной епитрахилью, они возвратятся домой ис-
целенными от припадков горячки. Многие с гордостью называют еще
38 Этот сюжет не нов. Вот как прокурор Биньон описывает патрональные
праздники в окрестностях Томье в 1764 году в письме к владельцу поместья,
наделенному судейскими полномочиями: «Здесь пестрое сборище местных жи-
телей и пришлых батраков, смешавшихся ради того, чтобы наслаждаться бес-
предельной разнузданностью, и мгновенно становящихся буйными, являет
взору чудовищное зрелище. Здесь порой молодые жители соседнего прихода
подначивают, задирают и оскорбляют молодежь из другого прихода; сия
чернь, столь же ужасная, сколь и виновная, приходит в ярость при виде слу-
жителей закона...» (цит. по: J.-Y. Ribault, Divertissement populaire et turbulence
sociale..., op. cit.).
39 Мюзетта (мюзет) — французский народный музыкальный инструмент ти-
па волынки. — Примеч, перев.
История одной неудачи
325
одну причину, говоря, что в самый сей день земледельцы приходят сю-
да, дабы расплатиться с батраками, работавшими у них на жатве, и ус-
ловиться с другими о зимних работах...»40 Другие замечают, что празд-
ник оказывается поводом для восстановления мира между враждующи-
ми семействами41 или даже партиями42 43 и для складывания брачных
пар. Таким образом, комиссары понимали, что торжество в честь свято-
го — небесного покровителя данной местности есть одновременно
праздник религиозный, гражданский и профанный, точка схождения
церемониальных, коммерческих и братских отношений, где всё — в
том числе танец и обильное пиршество в харчевне — исполняет свою,
строго определенную функцию. Он, кроме прочего, находит поддержку
43
и в сакральном ореоле» которым окружены «незапамятные времена» .
Проницательность комиссаров, однако, не мешает им беззастенчиво
перекраивать традиционный календарь ради того, чтобы привязать ме-
стный праздник к республиканскому счислению времени; при этом они
не принимают в расчет ни имени святого (и, соответственно, местополо-
жения дня его памяти в святцах), ни протесты прихожан. Нельзя не от-
метить, что случаи наиболее ожесточенного неповиновения порядку,
насаждавшемуся комиссарами, связаны именно с календарем. Столич-
ные чиновники подтверждали таким образом собственное безразличие
к неповторимости каждого дня, упорное желание понимать календарь
как пустую форму и втиснуть год в строго очерченные рамки с регуляр-
ным чередованием работы и отдыха; действия их непросвещенных
противников показывают, что по прочности календарь бесконечно пре-
восходит религию, на которой основывается, и что можно благополучно
40 Arch, dep., Indre, L. 300.
41 «К уже перечисленным достоинствам сих собраний, — пишет комис-
сар, — можно добавить еще и то, что нередко они становились поводом для во-
царения мира между семействами» (Arch, nat., F1 С III, Maine-et-Loire 6).
42 28 прериаля V года полицейский из Кюжа сообщает о том, что происхо-
дило в день праздника святого Антония, считавшегося покровителем этого го-
родка: «Две партии воссоединились и вместе с нами отправились праздновать
сие торжество, как того желали местные жители» (Arch, dep., Bouches-du-Rh6ne,
L 286).
43 Так, жители департамента Ло и Гаронна в своем прошении о «восстанов-
лении прежнего разделения года» апеллировали именно к этому понятию:
«Граждане пишут нам о том, что еще с незапамятных времен их сограждане
привыкли собираться в тех уголках коммун, где устраиваются танцы...» (Arch,
nat., Fl С III, Lot-et-Garonne 11).
326 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
о ней забыть, но по-прежнему воспринимать календарь, чье существо-
вание, казалось бы, религией оправдывается, как мифологему, объект
стихийной сакрализации.
Перейдем к некоторым выводам относительно неудачи, которую по-
терпели комиссары. Не станем строго их судить; по мере углубления в
материал выяснилось, что между ними и теми, кого они подвергают
преследованиям, существует глубокое взаимопонимание. Парижские
чиновники по приказу министра собирали «суеверия» — но на этом пу-
ти их сильно опередило духовенство, в течение всего XVIII века испы-
тывавшее сходную жажду разрушения. Комиссары, вероятно, лишь ра-
дикализировали свои действия, распространив понятие «предрассудки»
на все религиозные практики вообще. В этом смысле их доклады и по-
становления, трактующие народную жизнь как суеверие, скорее про-
должают деятельность священников, нежели дистанцируются от нее.
И последнее — их глубинное разочарование. Подчас некоторые ко-
миссары пытаются его преодолеть, задаваясь вопросом о том, при помо-
щи каких средств можно перейти от народного праздника к революци-
онному44. К примеру, что делать с торжеством в честь святого — покро-
вителя местности? Вероятно, чтобы превратить его в идеальный рево-
люционный праздник, достаточно свести на нет его религиозный ас-
пект (и без того уже наполовину стершийся45) и направить в нужную
сторону свойственное ему веселье. Комиссар департамента Луаре счи-
тал, что его следует сохранить в качестве «гражданского собрания и об-
щественного увеселения, под названием сельского праздника». Его со-
44 Об этом см. цитировавшееся выше письмо дижонского часовщика к ми-
нистру внутренних дел: «Именно вам надлежит лишить сии шумные праздне-
ства всякой связи с папизмом и, поскольку истребить их невозможно, отожде-
ствить их с республикой. В этом можно преуспеть, приурочив их к определен-
ному сроку, что внесло бы путаницу в вычисления священников, разрушив
связь, существующую между этими праздниками и Пасхой. Если вы издадите
закон о том, что 1, 2 и 3 вантоза отныне являются единственными днями, заме-
щающими собой карнавал, и что все, кто осмелится надевать маски, рядиться и
веселиться в иные дни, будут привлечены к ответственности, то смыслом этих
торжеств станет радость по поводу того, что зима подходит к концу и наступа-
ют светлые дни весны...»
ar
В качестве примера напомним о скептическом (и очень характерном для
эпохи Просвещения в целом) взгляде Руйе д’Орфейля на праздники в честь
святых, почитаемых в разных уголках Франции (RouilU d’Orfeuil, L’Alambic des
lois..., op. cit.).
Революционная символика и крестьянская традиция	327
брат из департамента Нижний Рейн полагал, что посвятив каждую цер-
ковь «какой-нибудь республиканской добродетели или свободе, нашей
небесной покровительнице», можно оставить жителям коммун поводы
для общения. Комиссар департамента Ло и Гаронна советовал респуб-
ликанским властям переносить торжества в честь небесного патрона на
ближайшее к ним декади и таким образом расширять их смысл: «Само-
лично, вместе с добрыми гражданами, откройте торжества по случаю
нового праздника». Их коллега из департамента Эндр сообщает, что он
сохранил «торжество в честь Магдалины, некогда отмечавшееся в сей
коммуне», при помощи нехитрого словесного трюка: теперь оно имену-
ется торжеством Цереры. Но дальновидных и ловких чиновников, пы-
тавшихся направить в русло республиканских церемоний эмоциональ-
ный подъем народного праздника, было немного: на протяжении всей
революционной эпохи новое существовало бок о бок с древним, не сли-
ваясь с ним.
Революционная символика и крестьянская традиция
Быть может, между ними, хотя бы на каком-то ином уровне, все же
происходил контакт? Нельзя ли найти в республиканском празднике
какое-нибудь заимствование, пусть бессознательное, которое указывало
бы на то, что он не настолько чужд народному мироощущению, как
принято думать? Поиск точек схождения между двумя обособленными
вселенными — самодостаточного фольклора и политико-педагогиче-
ской риторики — по многим причинам весьма непрост46. И все-таки по-
пробуем рассмотреть пример с деревом свободы. Он, безусловно, уни-
кален, ибо в ряду символов, которые ввела в свой эмблематический
корпус революция, дерево свободы обладает особым статусом47. С дру-
46 г»
В одном случае мы, несомненно, располагаем огромным документальным
материалом; в другом — дело обстоит иначе: факты традиционной жизни по-
падали в официальные тексты редко и, как правило (об этом пишет Ван Ген-
неп), в репрессивном освещении, то есть в связи с беспорядками, которые
влекли за собой карательные мероприятия. Таким образом, в нашем распоря-
жении имеется лишь несколько монографий, посвященных традиции майских
деревьев в разных уголках Франции, причем речь в этих исследованиях идет
вовсе не обязательно о тех регионах, относительно которых мы имеем большое
количество революционных документов.
47 Об этом можно судить хотя бы по тому, что деревья свободы неизменно
возрождались с каждой новой волной революционных событий (1830, 1848,
328 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
гой стороны, уже современники не сомневались в том, что деревья сво-
боды связаны с народными майскими обычаями: согласно мифологии
той эпохи, некий кюре из Вьенна посадил первое дерево свободы пер-
вого мая. Во II году Грегуар упомянул об этой легенде в своем ученом
труде48, после чего она получила широкое распространение.
Однако эту связь чаще подразумевали, чем признавали открыто. По-
этому в данном случае ограничиться соположением двух документаль-
ных комплексов нельзя. Чрезвычайно важно найти некие промежуточ-
ные материалы, которые позволили бы нам шагнуть от одного к друго-
му. И они отыскались — это дела, находившиеся в компетенции прево
(архив департамента Дордонь, серия «В»49), и целый ряд иных доку-
ментов50. Все они относятся к 1790 году: это обвинительные заключе-
1871) и даже, хотя и менее активно, в годы перипетий внутри республики
(1902—1906), а также (на сей раз от противного) по тому, каким гонениям они
подвергались в эпохи реставрации: возвращение к монархии (1815) или к по-
рядку (через несколько месяцев после бурных событий 1848 года) сопровожда-
лось последовательным истреблением деревьев свободы. В этом ожесточении
есть нечто нетривиальное: в 1852 году мэры некоторых городов обращаются к
своим префектам с просьбой пощадить некоторые из этих деревьев (одно
очень украшает деревню, другое дает драгоценную тень в базарные дни), но
получают одинаково жестокий ответ: «Уничтожить». Не вполне заурядным
представляется и единодушное сопротивление французов истреблению или
даже стрижке этих деревьев: так, жители тишайшего Байё на решение пре-
фекта спилить несколько веток с дерева свободы в 1820 году отвечают бунтом.
Напомним также, что либерально настроенные жители городка Веррьер обви-
няли г-на де Реналя прежде всего в том, что по его приказу были изуродованы
платаны на главной аллее. Повреждение, наносимое дереву, неизменно расце-
нивалось как семиотически насыщенное действие.
48 Gregoire, Essai historique et patriotique sur les arbres de la liberty. Paris:
Desenne, an II.
49 Сведения об их существовании были почерпнуты мной из следующего
издания: Bussitre, Etudes historiques sur la Revolution en Perigord, Bordeaux—
Paris: Lefevre (затем — Chollet], 1877—1903.
50 Этот источник «репрессивного» типа был дополнен многими другими
текстами. Особое место среди них занимают письма приходских священников
города Сарла-ла-Канеда (департамент Дордонь) и окрестных городков и дере-
вень (это их ответы в ходе следствия, которое вел по делу о «возмутительных
майских деревьях» генеральный прево г. де Роншан), хранящиеся в Нацио-
нальном архиве, и отчеты королевских комиссаров, проводивших следствие в
департаменте Ло (этот богатейший источник далеко не в полной мере освоен
Дите майское дерево
329
ния против «лиц, привлеченных к ответственности за подстрекательст-
во и разжигание народного бунта, потребовавшего подавления военной
силой», к которым приложены протоколы допросов и показания свиде-
телей. Меж тем эти источники демонстрируют, что посадка майских де-
ревьев была центральным эпизодом крестьянских восстаний в Периго-
ре и Керси зимой 1790 года. Можно полагать, что в наши руки попали
столь необходимые и редкие «промежуточные» документы, ибо майские
деревья, которые в начале 1790 года сажали жители деревень, выгля-
дят как промежуточный этап между народным обычаем и деревом, ко-
торому революция придала официальный статус. Во всяком случае, они
появляются на стыке традиции (в показаниях свидетелей говорится
только о «майском дереве») и новации, поскольку некоторые современ-
ники (ниже мы покажем, кто именно и почему) рассматривают их как
«революционные» и «повстанческие».
Итак, попытаемся извлечь из этих источников конкретные сведения о
том, как революционная символика сочеталась с крестьянской традицией.
Дикое майское дерево
Стихийные посадки деревьев, о которых сообщают нам документы,
происходили в два приема. Первая волна относится к зиме 1790 (по не-
которым свидетельствам51, она началась уже осенью 1789 года) и совпа-
дает с восстаниями52, спровоцированными слухами о заседании Учреди-
тельного собрания в ночь с 4 на 5 августа: крестьяне, полагая, что они
навсегда освобождены от денежных обязательств перед помещиками,
бунтуют, когда слышат о том, что им по-прежнему придется вносить
ренту. «Во множестве приходов, — сообщают Годар и Робен, комисса-
ры, спешно направленные королем в департамент Ло для изучения об-
исследователями): Rapports de ММ. J. Godard et L. Robin, commissaires civils en-
voyds par le roi dans le ddpartement du Lot. Paris: Imp. nat., 1791. Мы опирались
также на письма чиновников директории департамента Ло в Национальное со-
брание, где излагаются драматические происшествия в этом департаменте и
изобличаются городские власти, поздно спохватившиеся и замешкавшие с на-
казанием мятежников (Arch, nat., serie D XIV), и на хранящееся в этом же ар-
хиве обозрение общественного духа в провинциях Перигор, Керси и Руэрг.
51 Е. Sol, La Revolution en Quercy. Paris: A. Picard, 1930—1932.
52 Об этом см. также: Pierre Caron, Le mouvement antiseigneurial de 1790, dans
le Sarladais et le Quercy // Bulletin d’histoire dconomique de la Revolution, 1912,
№2.
380 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
становки, — народ почитает себя совершенно раскрепощенным; в дру-
гих же соглашается платить только после тщательного изучения бумаг».
Во всяком случае, мятежные крестьяне сажают деревья, к которым вла-
сти до поры до времени (до начала масленичного карнавала) относятся
снисходительно, но затем начинают шумно, хотя и без большого успеха,
требовать уничтожения этих деревьев — зримых знаков восстания.
Праздник Федерации и сопутствовавшая ему вереница церемоний вы-
нуждают обе стороны пойти на перемирие. Вскоре, в разгар лета, вы-
садка деревьев возобновляется, особенно в департаменте Ло, и местные
власти по просьбе администрации дистрикта Гурд он направляют туда
подразделение гренадеров с приказанием осмотреть все коммуны,
уничтожить майские деревья и восстановить порядок. Отряд под коман-
дованием г-на де Сен-Совера выступил из Гурдона 25 ноября 1790 года.
Путь его следования отмечен чередой бунтов и грабежей, однако самым
ярким ответом крестьян на попытку властей подчинить их своему кон-
тролю стал захват города, бывшего базой военной операции: толпы кре-
стьян ворвались в Гурдон и начисто его разграбили. Именно в этот мо-
мент на сцене появляются королевские комиссары, которым было пору-
чено собирать информацию и успокаивать бушующие страсти.
В источниках существует несколько сильно разнящихся вариантов
изложения событий, однако смысловым центром везде является зага-
дочная вертикаль майского дерева. Все тексты носят репрессивный
характер, хотя степень его выраженности далеко не одинакова. В доку-
ментах, вышедших из директории департамента Ло, и в письмах но-
таблей майское дерево изображается как призыв к бунту — в силу не-
преодолимой потребности поставить знак равенства между иррацио-
нальным и патологическим. Вот что пишут в Комитет по отчетам вы-
борные чиновники коммуны Сарла53: «Они сажают майские деревья,
кои суть знаки неповиновения законам, грабят дома богатых собствен-
ников и не щадят даже хижин бедняков, отказавшихся примкнуть к их
восстанию». Тон гражданских комиссаров, напротив, вполне либера-
лен. Годар и Робен, по собственной воле отказавшиеся от вооруженной
охраны, полагают, что именно поэтому в деревнях им был оказан теп-
лый прием. Оба они, юристы департамента Сена, члены Якобинского
клуба, считают себя посланцами Просвещения54, чья первейшая обя-
53 Arch, nat., D. XXIX 73.
54 Ключевые слова их отчета — «просвещать» и «врачевать». Необходимо
лечить людей от страхов и распространять просвещение. Первая часть текста
Дикое майское дерево
331
занность — увещевать тех, кто находится в плену заблуждений; оба
твердо убеждены, что силу следует применять только в самом крайнем
случае, и прежде всего стремятся понять, какими глубинными мотива-
ми вызвана страстная привязанность к майским деревьям: их отчет во
многом опередил свое время и может быть назван настоящим антропо-
логическим исследованием. И наконец, ответы приходских священни-
ков располагаются между двумя охарактеризованными типами источ-
ников и выражают некое среднее мнение: большинство, вынужденное
отвечать вопреки приличествующей священникам скромности и бес-
пристрастности, старается как можно меньше себя скомпрометировать,
однако находится здесь и кюре-доносчик, в чьем письме перечислены
имена зачинщиков безобразий в его приходе, и кюре-мятежник, кото-
рый отказывается читать с церковной кафедры уведомление генераль-
ного прево и становится во главе сопротивления прихожан уничтоже-
нию их дерева.
Майское дерево, объект столь бурных эмоций, возмущения, оправда-
тельных речей и допросов, неотделимо от комплекса разнообразных
реакций на него. Весь корпус источников свидетельствует о том, что по-
садка дерева происходит при большом стечении народа или же в том
случае, когда отряд вооруженных крестьян отправляется в близлежа-
щую коммуну, стремясь приобщить соседей к этому символу, хотят они
того или нет. Таким образом, дерево появляется в эпизодах насилия.
Вот о чем поведал в своих показаниях Бертран Бюжо, кузнец из Сент-
Мем : он увидел, что все в деревне перевернуто кверху дном, мужчины
«вытаскивали скамейки и стулья на площадь на кладбище, которое на-
ходится напротив церкви; старший сын поименованного Бернара Лафе
разбивал скамейки деревянным молотом, а названный Жаниссон заго-
тавливал материал для костра, причем вниз он клал разбитые стулья, а
сверху — обломки скамеек, а затем пошел за огнем и соломой к некоему
Буассу, содержателю кабачка в данном городке, чтобы сжечь все на-
званные предметы...» Кроме того, все свидетели упоминают о своего
рода поветрии, распространяющемся от одной коммуны к другой. Жи-
тели все того же Сент-Мем говорят в свое оправдание, что они подда- *
завершается гимном вере в успехи просвещения: «Ум человеческий, во всех
странах одинаковый, повсюду в равной степени восприимчив к источнику све-
та, перед ним открываемому; следует лишь рассеять облака, которые кое-где
еще его затемняют...»
55 Arch. d£p., Dordogne, В 845.
332
Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
лись соблазну «тем легче, что во всех приходах кантона подобные собы-
тия уже произошли. И приходу Сент-Мем, где живут жалобщики, сосе-
ди угрожали тем, что нагрянут к ним в гости и заставят их дорого за-
платить за этот визит, если они не посадят майское дерево и не сожгут
скамейки из приходской церкви...»56
Пытаясь вычленить общий сюжет событий из рассказов, которые в
разных коммунах очень различаются (в зависимости, например, от того,
соглашается ли сеньор снять с башни замка флюгер, выдает ли он кре-
стьянам хлеб и вино для праздничной трапезы57), и абстрагируясь от
чисто ситуативных конкретных деталей, можно заметить, что перед на-
ми всегда как минимум три типа действий: снятие флюгеров, сожжение
церковных скамеек58 (иногда восставшие ограничиваются переменой
их функции и смысла, вынося их наружу, на площадь, где на них с
56 Arch. d£p., Dordogne, В 844.
57 Вот что пишет владелец поместья, отличавшийся редкой предусмотри-
тельностью: «Я приказал плотнику забрать мою скамью из церкви в деревушке
Лерм под тем предлогом, что она нуждается в починке; по моему приказу и из
церкви в Сент-Андре была вынесена моя скамья, а с крыши замка сняты флю-
гера...» Тем не менее толпа восставших все-таки наведалась в замок, но им «с
таким радушием предложили поесть и попить, и стол был столь щедр, что на-
шедшимся среди них порядочным людям удалось успокоить других, кои, по-
требовав сначала мерки и решето для просеивания зерна, приносимого в каче-
стве ренты, затем громко кричали, что хотят видеть документы, подтверждаю-
щие право на ренту». Каков был результат столь осторожного и продуманного
поведения? «Благодарение Богу, все обошлось посадкой одного майского дере-
ва, кое-как воткнутого в землю, несколькими сожженными вязанками хворо-
ста, а вечером дорога из замка в Лерм была заполнена крестьянами, упивши-
мися вином, которое пришлось им выдать» (Baron de Vassal de Saint-Gily, Souvenir
des troubles occasionnls par la trop сё1ёЬге Revolution de 1789 // Arch, dep., Lot,
10 J, Fonds des families de Vassal et de Saint-Gily).
58 Вот каким образом трактовался в это время сам факт наличия скамеек
внутри церквей: «Во многих приходских церквах мы видим чрезмерное коли-
чество прикрепленных к полу скамеек с подлокотниками, кои принадлежат
обыкновенным частным лицам. Скамейки скрадывают внутреннее пространст-
во церквей и делают их меньше, чем они есть на самом деле; они мешают бо-
жественной литургии и являются привилегированными местами, кои должны
быть удалены из храмов Господа нашего и от Его очей; исключение допустимо
только для Его служителей...» (письмо некоего адвоката из коммуны Лангонь в
графстве Жеводан, входившем в состав департамента Лозер, в Учредительное
собрание от 17 февраля 1790 года).
Дикое майское дерево
333
удобством рассаживаются крестьяне, потягивающие вино, как положе-
но по воскресеньям) — то есть разрушение двух привилегий или пере-
дача их всему сообществу; и наконец, посадка майского дерева. Знаком
ко всему обычно становится удар в набат.
В ходе этих действий социальную группу восставших одновременно
раздирают все обостряющиеся столкновения и сплачивает все укрепляю-
щаяся солидарность. Показания свидетелей выявляют эти вспышки не-
нависти. Вот рапорт капитана, командующего национальной гвардией
города Грен: «Поименованный Берни несколько раз подносил к моему
лицу свой кулак, разговаривая со мной самым резким и унизительным
образом и повторяя, что они больше не хотят над собой никаких господ,
а хотят делать так, как им заблагорассудится»59. Протоколы нередко на-
чинаются вызывающими словами: «Говоря, что все они равны...»
Зато восставшие чувствуют, что их связывает все возрастающая соли-
дарность, и единодушие всех жителей коммуны (за исключением не-
скольких упрямцев, которые, впрочем, также функционально необхо-
димы для чувства сплоченности) переживается как своего рода закон-
ность. Кузнец из Сент-Мем60 сообщает, что на вопрос о том, кому имен-
но следует возглавлять поход по окрестностям, «деревенские умники
отвечали, что идти должны все, и молодые, и старые...» Главный аргу-
мент врывающихся в соседние деревни толп, вооруженных палками и
ржавыми ружьями, таков: во всех остальных приходах флюгера уже
сброшены, скамейки сожжены, майские деревья посажены. Следова-
тельно, речь идет о подчинении некоему порядку61. Об этом говорит и
ряд свидетельских показаний: удостоверившись, что все «в порядке»62,
народ расходился. Кюре и сеньорам предъявлялось то же самое требо-
вание: принять новый порядок.
По всей вероятности, насилие играло в этих эпизодах важнейшую
роль, но в то же время они подчинялись ритуалу. Восставшие, намере-
вающиеся запугать владельца поместья и сбить с башни флюгер, на-
правляются к замку чинным строем, причем процессию возглавляет ба-
59 Arch. d£p., Dordogne, В 845.
60 Ibid.
61 В пользу этой гипотезы говорят и ответы приходских священников. «Мои
прихожане сбиты с толку», — пишет кюре из Обаса. «Они последовали за об-
щим потоком», — вторит ему кюре из Казенака (Arch, nat., D. XXIX 73).
62 Об этом см. свидетельские показания студента, изучавшего хирургию в
коллеже Сен-Леон в Руффиньяке, от 2 февраля 1790 года (Arch, йёр., Dordo-
gne, В 844).
334 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
рабанщик из муниципалитета; они выстраиваются в правильные круги
вокруг костра, где полыхают церковные скамейки. Просвещенные но-
табли воспринимают подобную смесь насилия и ликования как коллек-
тивное помешательство: «Они походят на сбившихся в кучу сумасшед-
ших или, скорее, на вакханок», — утверждает мэр Легильяка63; владе-
лец поместья Монбрен поражен: «Они плясали, словно гуроны или
ирокезы»64. Власти считают эти сцены всплеском буйной, беспорядоч-
ной энергии, но не хотят видеть, как в них складывается режиссура на-
силия. Если же они и обращают на это внимание, то лишь как на допол-
нительную провокацию: «С ними шел музыкант, игравший на мюзет-
те, — возмущаются нотабли городка Ламонзи-Монтастрюк, — и они,
несомненно, хотели этими звуками побольнее досадить людям, коих
только что постигло большое горе»65.
Какую именно роль играет в этих сценах майское дерево? Прежде
всего поражает то, что его устанавливают просто так, не стремясь найти
этим действиям какое-либо оправдание. Свидетели приводят тысячу
причин — в своем роде очень выразительных — для объяснения того,
почему были сброшены флюгера и сожжены скамейки: «Они имели не-
счастье оказаться под влиянием дурных советчиков, кои уверяли их,
что согласно декретам Национального собрания жители приходов име-
ют право вынести все скамейки из церквей»66. В анонимном отчете о
волнениях в Перигоре версия иная: «Первой мыслью, внушенной жи-
телям приходов, о коих будет сказано ниже, было то, что король как-то
раз появился в церкви в сабо и крестьянской одежде и сел на скамью
некоего сеньора, который с позором выгнал его, по каковой причине
король повелел всем своим подданным третьего сословия сжечь скамей-
ки»67. В другом месте в ходу была еще одна «басня»: якобы отданный
королем приказ о сбрасывании флюгеров. Крестьяне делали это с тем
большим удовольствием, что «полагали себя освобожденными от всяко-
го повиновения»68.
63 Ibid.
64 Arch, nat., D. XXIX 73.
65 Письмо знатных граждан прихода Ламонзи-Монтастрюк, «служащее к
изобличению беспорядков, сожженных церковных скамеек, опрокинутых ба-
люстрад в часовнях» (Arch, nat., D. XXIX 73).
66 Так аргументировали свои действия жители коммуны Сент-Мем (Arch,
бёр., Dordogne, В 844).
67 Arch, nat., D. XXIX 73.
68 Ibid.
Дикое майское дерево
335
Однако посадка майского дерева обходится без аргументов подобно-
го толка. Ни один из свидетелей не говорит о том, что это делалось по
повелению короля или рекомендации Учредительного собрания; никто
не считает нужным объяснять, почему он принимал в этом участие —
что свидетельствует о стихийности самого мероприятия, но никак не
облегчает задачу исследователя, стремящегося проникнуть в его смысл.
Что перед нами: акт неповиновения, подобный сокрушению флюгеров
и истреблению скамеек, или же проявление охватившей всех радости?
Следует ли усматривать в этом феномене связь с насилием или же с еди-
нодушным весельем? Надо ли толковать его как сигнал к мятежу или
как символ освобождения? Эти вопросы задают маятникообразное дви-
жение от репрессивной интерпретации данного явления к либераль-
ной; попытаемся теперь разграничить их, внимательнее приглядев-
шись к объекту — нарушителю спокойствия.
«Дикое» майское дерево на вид было «весьма высоким и прямым».
Об этом пишут Годар и Робен, подвергнувшие его тщательному иссле-
дованию. О прямизне свидетельствует, к примеру, тот факт, что Перье,
один из предводителей мятежа в Монтиньяке, срезал одну из боковых
ветвей, пошедших в самостоятельный ствол, чтобы дерево приобрело
соответствующий облик. Желание найти дерево повыше показывает,
что те, кто его сажал, вовсе не заботились о том, сколько оно проживет:
речь в принципе не шла о том, чтобы оно укоренилось. В этом смысле
майское дерево тех бурных дней родственно фольклорному майскому
дереву, которое могло представлять собой и выкрашенную жердь, и
шест с венком наверху, и дерево, с которого срезаны все ветви, за ис-
ключением самых верхних (кстати, именно так и выглядели традицион-
ные праздничные деревья в Керси и Перигоре). Во всяком случае, это
дерево всегда лишено ветвей, покрашено, убрано лентами и венками;
буйство растительной стихии в нем укрощено. Со своей стороны, май-
ские деревья 1790 года также куда больше походят на праздничный
шест с призом, чем на дерево как таковое; их вкапывают в землю, а не
сажают; подчас они начисто лишены листвы и ветвей, чем напоминают
виселицу. Можно с уверенностью сказать, что мы имеем дело не просто
с аллюзией; в ряде свидетельств упоминается о том, что эти деревья бы-
ли «установлены по образцу виселиц».
Так что же это: майское дерево или виселица? Зачем его ставят: в
знак жизни или во устрашение? В документах мы не найдем однознач-
ного ответа на этот вопрос. Тем, кто относился к крестьянским выступ-
лениям с безусловной враждебностью, разумеется, повсюду мерещи-
336 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
лись ужасные силуэты виселиц69; в их описаниях майские деревья ни-
чем не отличаются от виселиц, воздвигнутых в качестве безмолвного
предупреждения тем, кто по-прежнему намеревается платить ренту
владельцу поместья, или перед воротами замков, домами священников
или богатых людей (такая виселица, бесспорно, производит эффект уст-
рашения, в расчете на который она ставилась, и убивает самим своим
видом: «Этот сеньор был так сим поражен, что скоропостижно скончал-
ся»70). Зато Годар и Робен, напротив, тщательно отделяют строительст-
во виселиц от посадки майских деревьев; тот факт, что в некоторых де-
ревнях на месте виселицы затем было вкопано майское дерево, они
комментируют очень благожелательно — как свидетельство того, что
разум, пусть с опозданием, все-таки взял верх над насилием. Из источ-
ников, однако, явствует, что разница между майским деревом и висели-
цей нередко была крайне сомнительной. Два конных полицейских,
объезжавшие дозором приходы Шиньяк, Сен-Крепен и Сен-Жерат, в
своих показаниях утверждали, что перед входом в церковь видели май-
ское дерево, к которому были прикреплены таблички: «последняя кви-
танция о внесении ренты» и «флюгер г-на де Жерата»71. Меж тем это
было «большое дерево, вершина коего представляла собою виселицу».
Еще один пример неразличения: когда по приказанию властей висели-
ца сносится, на ее месте устанавливают майское дерево, увитое лентами,
увешанное гроздьями винограда, печеньем, стаканчиками, а также бла-
гопристойными и бодрыми надписями: «Да здравствует Нация!», «Да
здравствует Закон!», «Да здравствует король!». Однако при попытке
вооруженного подразделения уничтожить этот куда менее грозный
символ крестьяне окружили дерево плотным кольцом, и отряд был вы-
нужден отступить. Что представляет собой жердь, которую они защи-
щают: вчерашнюю виселицу или сегодняшнее майское дерево? Подчас
отличить майское дерево от виселицы вообще нельзя. В окрестностях
Кагора на дереве можно прочесть следующие слова: «Этот столб вкопан
здесь для восстановления свободы Франции и счастья всех добрых гра-
ждан и для того, чтобы повесить на нем этого аристократа...»72
69 «Это несомненные знаки неповиновения», — пишут 24 сентября 1790 го-
да в Учредительное собрание члены директории департамента Ло (Arch, nat.,
D. XIV 5).
70 M£moire pour les provinces du P£rigord, du Quercy et du Rouergue, par
Loys, deput£ du Perigord, s. d.
71 Этот эпизод относится к 31 января 1790 года (Arch. d£p., Dordogne, В 844).
72 Rapports de MM. J. Godard et L. Robin...
Дикое майское дерево
337
Той же двусмысленностью отмечена и манера украшать дерево, и
здесь свидетели изъясняются совершенно по-разному. Вот взгляд сту-
дента-хирурга: по его словам, он заметил «посаженное рядом с церко-
вью дерево, на вершине которого был флюгер и разная утварь вроде
решета, мерки для зерна» и предположил, что «так водилось и во всех
прочих приходах, где к дереву прикрепляли мерку на полбуассо73, мер-
ку для зерна, мерку для жидкостей, решето, чернильницу, два пера и
надпись «квитанция о ренте», прибитую гвоздями к низу ствола»74. Са-
ми по себе майские деревья, бесспорно, служат наглядными «жалобами
третьего сословия»: к примеру, они напоминают о том, что лица, обла-
давшие правом взимать ренту, пользовались специальным решетом, че-
рез которое они просеивали принесенное крестьянами зерно, и «с та-
кою выгодой для себя, — замечают Годар и Робен, — что зерно, полу-
чаемое в качестве ренты, всегда стоило примерно на тридцать су доро-
же, чем то, что обычно продавалось на рынке». Однако королевские ко-
миссары ничего не говорят о том, что это возмутительное украшение
было широко распространено. По их словам, они видели преимущест-
венно деревья, увитые лавровыми ветвями, цветами и лентами, с не-
винными надписями гражданского характера (здесь, впрочем, следует
делать поправку на то, что, заслышав о комиссарах, встревоженные
крестьяне поспешно убирали предосудительные предметы с их глаз).
Таким образом, они склонны считать, что существует две разновидно-
сти майских деревьев: «мятежные» и «свободные», причем последних
куда больше, чем первых, и все треволнения в департаменте Ло про-
изошли именно из-за упрямого нежелания отличать одни от других. Но
этому мнению противоречат многочисленные случаи контаминации
«плохих» и «хороших» деревьев: на майском дереве, установленном в
деревушке неподалеку от Кагора, висят обязательные плакатики, про-
славляющие нацию, закон и короля, но здесь же есть и лозунг: «Долой
ренты!»75 Едва ли в сознании крестьян майские деревья делились на
два типа.
Сажают их обычно на площади или же перед воротами замков, дома-
ми священников или состоятельных граждан, что легко интерпретиро-
вать как неопровержимое доказательство провокативных, оскорбитель-
73 Буассо — старинная французская мера сыпучих тел, равная 12,5 литра. —
Примеч. перев.
74 Arch, dep., Dordogne, В 844.
75 Arch, nat., D. XIV 5.
22 — 2872
388	Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
ных функций майского дерева, в данном отношении тесно связанного с
фольклорными «обвинительными деревьями» — знаками вразумления,
предостережения или угрозы (напомним, что перед домами женатых
мужчин ставились шесты с прикрепленными к ним рогами, а перед до-
мами строптивых девиц — шесты с пучками колючих ветвей). Но нель-
зя упускать из виду и то обстоятельство, что в некоторых местностях (и
прежде всего в юго-западном регионе Франции, о котором идет речь) с
незапамятных времен существовал обычай сажать майское дерево пе-
ред зданием суда, дверями знатных граждан или просто лиц, которым
народ хотел таким образом выразить свое уважение. Впрочем, эти «по-
четные деревья» в некоторых случаях76 могли исполнять еще одну
функцию и служить знаком моральной оценки — призывом к порядку,
смешанным с преклонением. Поэтому мы не можем утверждать навер-
няка, что майское дерево, даже установленное перед дверью кюре или
мэра и со всех сторон обвешанное мерными решетами, непременно яв-
ляется вызовом, оскорблением.
В источниках ничего не сообщается о том, какими обрядами сопро-
вождалась посадка дерева; впрочем, речь идет, собственно, о втыкании
в землю сухого ствола — а это дело недолгое. Украшение «бунтарского
дерева» — процедура значительно более важная, что также сближает
все мероприятие с фольклором; с деревом свободы все будет происхо-
дить иначе.
С другой стороны, не может не быть чрезвычайно значимым и то, в
какой момент на сцене появлялось майское дерево. Когда его сажали:
до прочих эпизодов насилия или после них? Это ключевой вопрос на-
шего исследования: ведь если посадка дерева предшествовала актам на-
силия, то, следовательно, оно является призывом к бунту. Неудивитель-
но, что в документах, вышедших из-под пера представителей местной
власти, наличествует именно такая интерпретация. Неизвестный автор
текста, выдержанного в весьма суровом тоне и именующегося «Карти-
ной восстаний, кои имели место в окрестностях города Сарла», не под-
вергает сомнению тот факт, что мятежи «были возвещаемы при помощи
установленных в каждом приходе майских деревьев, служивших сигна-
76 Ср.: «Установление майского дерева во многих местах еще было знаком
почтения и привязанности к чиновнику магистрата, сеньору, кюре, если они
заслуживали подобных чувств. Благословенны те времена, когда столь незамы-
словатый обычай оказывался надежнейшим свидетельством народного мнения!»
(Statistique du Departement du Nord, tome 1, par M. Dieudonn€, prefet, an XII).
Дикое майское дерево
339
лами». К такому толкованию присоединяются и нотабли, однако оно не
разъясняет другого: как можно было расшифровать этот сигнал? Какая
традиция подсказывала крестьянам, что данный знак надо понимать
именно так? В работах по фольклористике нам не удалось найти ни
единого упоминания о том, что дерево когда-либо выполняло функцию
призыва к восстанию или мятежу. Зато в 1871 году, в ходе забастовок в
Эпинак-ле-Мин77 рабочие перед объявлением стачки сажали майское
дерево напротив фабрики, и это действие, пожалуй, вполне сравнимо с
тем, что в 1790 году видели в майском дереве власти: призыв к сходке и
бунту, нечто вроде визуального удара в набат. Как бы то ни было, вни-
мательное изучение судебных документов убеждает в том, что в подав-
ляющем большинстве случаев установление майского дерева происхо-
дило после остальных эпизодов мятежа. Посадив дерево, народ посте-
пенно разбредается по домам; это действие словно кладет на всю сцену
последнюю печать78. Майское дерево с прикрепленным к нему флюге-
ром есть даже не сигнал к выступлению, а краткое символическое изло-
жение только что произошедших событий. Годар и Робен не придают
значения этому факту, хотя он подтверждает их мнение.
В письмах и отчетах, которыми кюре, владельцы поместий, нотабли,
судебные следователи и комиссары буквально засыпали органы власти
и Учредительное собрание, для обозначения дерева применяется очень
широкий диапазон выражений: оно именуется или «оскорбительным
знаком», «символом бунта», «надменным деревом», «памятником восста-
ния», «знаком восстания» и даже «чудовищем», или же «памятником
свободы», «радостным знаком счастливой революции». Все эти формулы
чрезвычайно любопытны, особенно в связи с тем, как в них использует-
ся слово «памятник», придающее дереву статус образца культурной ус-
тойчивости. Но нам, разумеется, гораздо важнее было бы знать, как на-
зывали майское дерево те, кто его сажал. Между тем кабатчики, кузне-
цы и крестьяне на допросах говорят просто — «майское дерево». Выра-
жение «дерево свободы» (arbre de la liberte), или даже «свободное дере-
во» (arbre de liberty) не встречается никогда; очень редко попадается
формулировка «веселое майское дерево» (mai de joie). Это вдвойне пока-
зательно: с одной стороны, потому, что в устах самых невежественных
свидетелей майское дерево оказывается связанным с радостными эмо-
77 За это указание благодарю Жака Ружери.
78 Об этом см. текст, отправленный генеральному прево провинции Гиень
(Arch, nat., D. XXIX 73)
22*
340	Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
циями; € другой — потому, что от этого «веселого майского дерева» к
«дереву свободы» еще предстоит долгий путь, одной из вех которого
станет «свободное дерево» (это выражение практически до 1793 года
употребляется наравне с термином «дерево свободы»), И действитель-
но, в формуле «дерево свободы» энергия символа отчасти уходит, заме-
няясь эмблематичностью. Связь свободы с деревом становится более
внешней или, если угодно, косвенной: у свободы есть свое дерево. В
майском дереве эпохи мятежа означающее и означаемое еще подобны
друг другу; упоение свободой неразрывно связано с посадкой дерева, и
«дерево-свобода» (arbre-liberte79), как и позднее свободное дерево, обла-
дает непосредственным и сильным воздействием. Таким образом, май-
ское дерево есть эмоциональное орудие участия в общем деле, тогда
как дерево свободы представляет собой кодифицированную, застыв-
шую форму репрезентации. Подчеркнем во всяком случае: образ май-
ского дерева как носителя свободы и счастливого талисмана полон та-
кой энергии, что данная смысловая ниша не может быть заполнена при
помощи одного насилия.
Это отсылает нас к вопросу, который представлялся важнейшим Го-
дару и Робену: какие чувства питали к своему дереву крестьяне? «Что
же касается мыслей, кои они на сей счет имеют, — замечают комиссары
с непоколебимой серьезностью, которая и составляет основное достоин-
ство их отчета, — то мы прилагали все возможные усилия для того, что-
бы в них проникнуть. Когда мы задавали им вопросы об этом, много го-
лосов повторяло слова «свобода», «знак радости по поводу свободы». Ес-
ли же мы спрашивали, не верят ли они, как нам о том прежде говорили
некоторые лица, что когда истечет один год и один день после посадки
майского дерева, все освобождаются от платежа ренты, и, быть может,
они потому везде сажают сии деревья и так их любят ... нам отвечали
улыбками, словно не могли уразуметь, как подобная идея могла прийти
нам в голову, В целом можно сказать, что когда мы приехали в дист-
рикт Гурдон, с майскими деревьями здесь связывалась мысль о завоева-
нии свободы...»
Подтверждается ли это эмоциональное описание майского дерева
другими находящимися в нашем распоряжении источниками? Прежде
всего поражает живость чувств, которые крестьяне питают к своим де-
79 Зачастую (по крайней мере вплоть до весны 1794 года) статуи свободы
или молодые женщины и девицы, которым было поручено изображать свобо-
ду, также именовались «женщинами-свободами» (femmes-liberte).
Дикое майское дерево
341
ревьям: «Они наконец решились уничтожить майское дерево, столь до-
рогое их сердцам», — вздыхает кюре из Лимёй80. На майском дереве в
Лубежаке висела следующая табличка: «Любое посягательство будет ка-
раться смертной казнью». Жители Бюга, узнав о том, что к их городку
приближается отряд, расправляющийся с деревьями, берутся за ору-
жие. Кюре, представшего перед Революционным трибуналом значи-
тельно позднее, в середине вантоза II года, прихожане обвиняли в пер-
вую очередь в том, что зимой 1790 года он не стал мириться с майским
деревом. Всё свидетельствует о том, что перед нами отнюдь не мелочь.
В Сен-Жюльен-де-Лампон майское дерево обносят стеной и приставля-
ют к нему караул: перед нами коллективный надзор, убеждающий в
том, что данный объект, как и фольклорное майское дерево, приобрел
за счет церемониального единодушия сакральный статус.
С другой стороны, усомниться в многочисленных свидетельствах
этих текстов невозможно и потому, что майское дерево связано прежде
всего с чувством всеобщего ликования. Один из опрошенных кюре счи-
тал, что эпидемия майских деревьев возникла задолго до января
1790 года; по его мнению, их стали сажать, начиная с августа предшест-
вующего года — в знак радости по поводу союза между тремя сословия-
ми государства. Это единственное указание на то, что они появились
ранее января 1790 года, и оно явно согласуется с теорией Годара и Ро-
бена. Другое подтверждение обнаруживаем в письме членов политиче-
ских клубов Перигора в Учредительное собрание в июле 1791 года81:
«Поскольку в дистриктах сего департамента, граничащих с территори-
ей департамента Ло, земледельцы и жители деревушек считали флюге-
ра знаком старых привилегий феодального дворянства, а церковные
скамейки — несовместимыми с равенством, то они ополчились и против
одного, и против другого с немалой яростью, и в упоении радости, ко-
торую они, вероятно, полагали законной, посадили на городских и де-
ревенских площадях майские деревья, окружив их знаками разрушен-
ного феодального королевства...» С точки зрения этих людей, предста-
вителей просвещенного и умеренного патриотизма, сцены восстания
дихотомичны: на флюгера и скамейки обрушивается насилие, тогда как
майские деревья овеяны ликованием.
Быть может, следует остановиться здесь и решительно признать пра-
воту либералов? Однако трудно забыть и о том, что всплеск радости
80 Arch, nat., D. XXIX 73.
81 Оно было написано по инициативе перигорского Общества друзей Кон-
ституции.
342
Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
происходит после насилия, трофеи которого, собственно, и становятся
украшениями дерева. Равным образом трудно вообразить и то, что все
происходившее могло в сознании простых действующих лиц дробиться
на составные части с такой же легкостью, как под изучающим взглядом
комиссаров, приехавших из Парижа: это говорит в пользу более син-
кретической интерпретации, чем та, которую предлагают Годар и Ро-
бен.
Можно ли опереться на что-нибудь в фольклористических исследова-
ниях, посвященных майским традициям?82 Классическая статья А. Ва-
раньяка83 делит все имеющиеся интерпретации майского дерева на две
большие группы: одни ученые полагают, что оно связано с темой об-
новления и плодородия (в качестве примера напомним о «брачных де-
ревьях», зачастую обвешанных маленькими сабо84 и сосками, а также о
«галантных деревьях» перед домами незамужних девиц), другие усмат-
ривают в нем связь с идеей вольности. Фольклорист пишет, что воль-
ность выражается в символах — опахале, которым отгоняют мух (эмбле-
82 Библиография вопроса необъятна; укажем лишь на некоторые отдельные
исследования: A. Van Gennep, Le Folklore du Dauphin^. Paris: G. P. Maisonneuve,
1932—1933; Idem, Le Folklore de la Flandre. Paris: G. P. Maisonneuve, 1936.—
G. de Wismes, Coutumes de mai en Bretagne. Bergerac: J. Pouget, 1908; Idem, Les
Fthes religieuses en Bretagne. Nantes: Biroche et Dautais, 1902. — E. O. James, The
Tree of Life, An Archaeological Study. Leiden: E. J. Brill, 1966.—L. Guillemin,
Chroniques locales: Pendant la Revolution, chronique d’un bourgeois d’Aire. Aire:
L. Guillemin, 1894—1900.—E. Sol, Le Vieux Quercy. Paris: E. Nourry, 1929.—
G. Rocal, Le Vieux Perigord. Toulouse: E. H. Guitard, 1927.—E. Traver, Les
Bachelleries, du Poitou, du Berry et de 1’Angoumois. Melle: Traver, 1933. —
J. H. Philpot, The sacred tree in religion and myth. London: Mac Millan, 1897. Пе-
речислим также ряд статей: Sibillot, Usages du mois de mai // Revue des traditions
populaires, 1888, tome III. — H. de Barrau, Mais plant£s devant les £glises //
Memoires de la Soci£t£ des Lettres, Sciences et Arts de 1’Aveyron, tome IV, 1842—
1843. — J. Bedier, Les fetes de mai et les origines de la po£sie lyrique au Moyen Age
// Revue des Deux Mondes, ler mai 1896. — L. Bonnaud, Note sur les mais
d’honneur 61ev£s en Limousin apr£s les £lections municipales // Bulletin de la
Societ£ archeologique et historique du Limousin, 1960.—A. Perrier, Les arbres de
mai et les arbres de la liberty // Ibid.
88 Revue du Folklore fran^ais, janvier-mars 1940, tome XL
84 Они особенно любопытны потому, что содержат своего рода упрек или,
по крайней мере, жесткое требование. См.: J. Vandereuse, A propos d’une
coutume matrimoniale du departement de la Loire // Le Folklore Braban^on, mars
1951.
Дикое майское дерево
343
ме трактира), и щетке на длинной ручке (она является знаком лицен-
зии на торговлю вином); он пишет также, что почетное майское дерево
именно в Керси или Перигоре ставится перед зданием суда или мест-
ной администрации и что этот смысл еще сохранился в фольклоре при-
морских областей (как только судно поднимает паруса, члены экипажа
освобождаются от всех преследований по долговым обязательствам) и в
«жатвенном букете»: сезонные работники сообщают, что справились со
своей задачей, преподнося майское дерево в подарок хозяину, который
со своей стороны на славу их угощает: это, так сказать, взаимные повин-
ности, с выполнением которых все остаются в расчете. В том же духе де
Вим рассказывает о письмах-патентах Генриха IV и Людовика XIII, на
год освобождавших своих владельцев от обязательств по опеке или по-
печительству, а также постою; они выдавались тем, кто 1 мая выиграл
состязания в стрельбе по птицам. Такой же пункт имеется в регламенте
ордена кавалеров Аркебузы из Турнюса85.
Вараньяк склоняется ко второй из этих версий (с его точки зрения,
древний запрет жениться и выходить замуж в мае не позволяет при-
нять первую), но приводит и примеры таких обычаев, которые, скорее,
указывают на синтез этих интерпретаций. Майский шест у дома девуш-
ки — признание в сердечной склонности — мог также означать, что она
свободна и в течение мая никто из мужчин не вправе на нее притязать.
Другой пример, вероятно, более убедителен; речь идет об обычае об-
новлять прислугу в мае: это время найма на работу; лакеев меняют в
тот момент, когда рождается новая растительность. К перечисленному
можно добавить и еще одно очевидное наблюдение, находящее под-
тверждение во всей фольклористической литературе о майских тради-
циях: во многих церемониях (бракосочетание, обручение, постройка
дома) посадка растений знаменует некий пакт, окончательное соглаше-
ние.
Сформулировать на основе этих штудий мысль о том, что дерево мо-
жет соединять в себе магический смысл обновления и социальный
смысл свободы, — значит, вне всякого сомнения, лучше проникнуть в
суть «диких» майских деревьев зимы 1790 года. Что перед нами: сигнал
к мятежу или эмблема охватывающего всю коммуну ликования? Пред-
положим, что дерево действительно является «знаком счастливой рево-
люции» и «возрождения», о чем с восторгом пишут либералы. Но возро-
85 A. Bernard, Recherches sur les chevaliers de 1’Arquebuse et les chevaliers de
1’Arc de Tournus. Macon: L. Chollar, 1884.
344 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
ждение возможно только в том случае, если произведен полный расчет
с прошлым. Посадка дерева происходит после яростного разрушения
старого порядка; она не маскирует насилия, зримыми знаками которого
дерево украшено, но сама по себе не является ни новым актом насилия,
ни призывом к нему. Напротив, это символ того, что насилие заверши-
лось, своего рода отбой, данный репрессиям. Ибо победа, одержанная
над флюгерами и церковными скамейками, легко могла оказаться вре-
менной; мятежникам необходима уверенность в том, что все не пере-
растет в беспощадную войну. Гарантией этого служит посадка дерева —
ритуал, символизирующий одновременно окончание и начало. Мы в
расчете (таблички с надписями об уплате ренты суть лишь иллюстра-
ция к этому особенно важному пункту), под прошлым подведена черта,
и именно по этой причине все можно начать заново. Фиктивное дерево,
в котором от дерева, собственно, остались только вертикаль и прямизна
и которому только люди, в деревне чужие, пытаются придать какой-то
однозначный смысл, служит синкретическим решением коллизии: оно
объединяет в пучок разнородные требования и придает им единство.
Являясь продуктом восстания, оно тем не менее с восстанием напрямую
не связано. Оно венчает беспорядки и злоупотребления, но кладет им
предел и символически гарантирует, что после отмены старого порядка
новому порядку никакие изменения не угрожают.
Дерево-наставник
От первого закона о деревьях свободы «дикие» майские деревья от-
делены четырьмя годами. В этот период посадки шли своим чередом,
то превращаясь в полноценные праздники (здесь перед нами проявле-
ния инициативы на местах, в которых легко различим почерк Обществ
друзей Конституции86), то вписываясь в иные торжества и становясь их
живым центром. В этих ранних церемониях еще отсутствуют официаль-
86 Так, в Гере 17 мая 1792 года процессия торжественно доставляет к месту
посадки дерево в 60 футов высотой. На плакате можно прочесть: «Граждане!
Друзья Конституции и Равенства посвятили сие дерево свободе и согласию...»
(F. de Villard, Les Arbres de la Libert£ й Gueret et dans le departement de la Creuse,
op. cit.). [Общества друзей Конституции — филиалы парижских политических
клубов (в первую очередь якобинского и фельянского) в провинции; то же, что
и народные общества. Расцвет их деятельности пришелся на 1790—1793 гг.;
после термидорианского переворота они пришли в упадок, а в эпоху Директо-
рии окончательно исчезли. —Примеч, перев.].
Дерево-наставник
345
ные ноты, а отчеты расходятся относительно того, что именно было по-
сажено: дерево свободы, «дерево-свобода», майское дерево или же дере-
во «для увековечения памяти о конце злоупотреблений Старого поряд-
ка и о завоевании свободы». Касающееся деревьев законодательство,
положившее конец такому разнобою, возникает вместе с первыми тре-
щинами в монолите национального единства, когда первые деревья
гибнут под топорами тех, кто революцию не приемлет, или даже сруба-
ются самими революционерами как «посаженные давно и посему наве-
вающие ужасные воспоминания о монархии»87.
Те, кто сажал майские деревья в селениях на юго-западе Франции,
крайне мало говорили о том, что ими двигало, — те, кто занимался
этим во II году, чрезвычайно многословны. Посадка дерева теперь
предписывается целым потоком циркуляров, рассылаемых как из сто-
лицы, так и из главных городов департаментов, и сопровождается про-
странными выступлениями. Поскольку все ораторы так или иначе пере-
певают (а иногда, без зазрения совести, и дословно воспроизводят) ре-
чи членов Конвента88, лучше всего будет начать с анализа этих удиви-
87 Bulletin de la Society historique et artistique du diocese de Meaux, 1968 (при-
ведена выдержка из протокола муниципалитета города Монтеврен). По мере
развития революции количество подозрительных деревьев росло: одни воз-
никли некогда под патронажем какой-нибудь знаменитости, в новые времена
утратившей ореол славы (это касается, в частности, дерева, посаженного на
террасе замка в Бизи в знак почтения к герцогу де Пентьевр); другие, подобно
«жирондистским» деревьям, преданным остракизму монтаньярскими общест-
вами, разделили судьбу партий, по инициативе которых были посажены.
88 В марте 1793 года Конвент направляет в подведомственный ему Комитет
по законодательству письмо об упрощении закона против лиц, посягающих на
дерево свободы. Через полгода он поручает подкомитету Сельского хозяйства
(немаловажно, что именно ему, а не Комитету народного образования) подго-
товить «подробный дидактический и практический документ о деревьях сво-
боды». Эль, Сельс, Фландрен, Вильморен и Туэн приступили к работе над
ним; от их трудов до нас дошло несколько эссе (рассуждения о связи между де-
ревом и революцией) и закон, принятый Конвентом 3 плювиоза II года и вы-
держанный еще в миролюбивых тонах: «Во всех коммунах республики, где по-
гибнет дерево свободы, 1 жерминаля сего года пусть будет посажено новое»;
посадка деревьев и уход за ними препоручается «заботам добрых граждан — с
тем, чтобы в каждой коммуне дерево свободы процветало под эгидой свободы
Франции». Тогда же Конвент одобряет постановление властей департамента
Тарн, согласно которому вокруг дерева свободы надлежало возвести алтарь
Отечества, а издержки по данной статье возложить на тех, кто поднял руку на
346 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
89
тельных документов , где ученые замечания смешаны с советами по
лесоводству, а все вместе вплетено в ткань размышлений о причинах
посадки деревьев, о природе дерева, об узах, которыми оно связано с
революцией.
Зачем сажать дерево? Потребность в нем велика, но продиктована
иными причинами, чем появление прочих эмблем, особенно рукотвор-
ных — бюстов или статуй. Отметим кстати, что статуя Свободы, порой
соотносимая с деревом, никогда его не заменяет: сакрализующим эле-
ментом является дерево, а не скульптура. 25 жерминаля V года власти
Шалона принимают решение снести невзрачную, пришедшую в вет-
хость статую Свободы (ее в свое время переделали из статуи святой Ека- *
это дерево. Рост числа покушений на деревья свободы (кое-где в употребление
постепенно входит слово «святотатство») приводит к ужесточению каратель-
ных мер: отныне лица, виновные в посягательстве на деревья свободы, долж-
ны были не только привлекаться к ответственности в соответствии с сентябрь-
ским законом 1791 года о сельском благочинии (он определяет наказания для
тех, кто наносит вред черенкам плодовых деревьев, сдирает кору с живых де-
ревьев или рубит их), но еще и платить штраф, равный двойной стоимости по-
врежденного дерева, и отбывать наказание в исправительных домах (впрочем,
срок его не превышал шести месяцев). Несмотря на жесткость этих мер, в IV и
V годах символика, связанная с деревьями, утрачивает живость; новые силы
вливаются в нее после переворота 18 фрюктидора. Распоряжения правительст-
ва носят на себе отпечаток лесоводческого энтузиазма Франсуа де Нёшато:
«Одно дерево на коммуну — это ничто! Пусть перед каждым домом их будет
по два. Давайте посеем целые леса, насадим обширные рощи, возведем в честь
свободы природные храмы под сенью зеленой листвы; и пусть Республика, чьи
силы будут прирастать вместе с деревьями, ее составляющими, передаст по-
томству сень сих священных лесов!» Все это отразилось в законе от 24 нивоза
VI года, который начинается формулой: «Полагая, что уважение к знакам сво-
боды связано с уважением к самой свободе»; далее сказано, что «все деревья
свободы, которые были срублены или погибли естественным образом, должны
быть (если еще не были) заменены новыми за счет коммуны». Согласно этому
закону, посадка деревьев должна была производиться 2 плювиоза (в день
праздника по случаю смерти короля), а посягательство на дерево каралось тю-
ремным заключением сроком до четырех лет.
89 Речь идет о книге Грегуара, на которую мы ссылались выше, а также о со-
чинении Эля (Hell, Suite des Notes sur les arbres de la liberty. Paris: Imp. des 86
d£partements, s.d.) и о рукописном труде А. Туэна, хранящемся в библиотеке
Музея естественной истории в Париже (Bibliotheque centrale du Museum
d’Histoire Naturelie, manuscrit 312).
Дерево-наставник
347
терины) и выкопать умирающее дерево, причем достаточной заменой
двум этим объектам они считают одно молодое дерево, без скульпту-
ры90 91. Ведь обычай сажать деревья возник в незапамятные времена —
немаловажно, что революционная мысль именно таким образом объяв-
ляет о сакральности и, следовательно, необходимости этого действия.
Демонстрируя, сколь стара эта традиция (знак стихийной символиче-
ской универсальности), Грегуар прибегает к арсеналу классической уче-
ности, напоминает о мифологической атрибутике (оливковое дерево по-
священо Минерве, виноградная лоза — Вакху) и даже — примечатель-
но, что крестьянская образность уже до такой степени чужда рациона-
91
листическому мышлению — о том, что фольклор приписывает дереву
значения плодородия и братства. Так подтверждается тот факт, что де-
рево свободы произошло от майского дерева, которое Грегуар, впро-
чем, наделяет способностью выражать разнообразнейшие исторические
реалии. По его мнению, стародавняя традиция майских деревьев могла
при деспотизме выродиться, признаком чего являются «почетные май-
ские деревья» — странная аномалия. Однако она могла и обрести но-
вую жизнь, перенесясь «из Англии на берега Делавэра; там к ней вер-
нулось изначальное достоинство, a maypoles92 в каждой коммуне вновь
стали знаками единения граждан». Однако исторические соображения,
даже снабженные учеными мотивировками, — недостаточный довод в
пользу необходимости сажать дерево. Решает дело апелляция к стояще-
му вне времени народному мнению, к трансцендентальной стихийно-
сти; Грегуар подчеркивает, что сам народ «указал на предмет, в его гла-
зах служащий прообразом того, что ему беспредельно дорого».
Второй аргумент, на который опираются все авторы, восходит к при-
митивному сенсуализму, характерному для рефлексии по поводу рево-
люционных церемоний. Общая проблема связи чувственных объектов с
мыслью применительно к дереву решается особым образом, ибо оно
представляет собой среднее звено — с одной стороны, физический объ-
ект, с другой — вместилище таинственной силы; к тому же до уровня
90 Les Arbres de la Liberte dans le departement de la Marne, op. cit.
91 Примеры подобного непонимания легко умножить. Так, мэр Шалона в
день посадки деревьев свободы произносит речь перед национальными гвар-
дейцами: «Он сказал им, что до сего дня посадка майского дерева была на-
прочь лишенной смысла детской игрой, но в нынешних обстоятельствах она
представляла собой важнейшее и величественнейшее зрелище...»
92 майские деревья (англ.).
348 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
символа его возвысил народ. Итак, дерево, «зримый символ возрожде-
ния французов», наконец помогает связать чувственные объекты с по-
литическими институциями. Эту тему неустанно развивают устроители
праздников; центральные комиссары, рекомендуя комиссарам при му-
ниципалитетах не оставлять «в небрежении посадку деревьев», поясня-
ют свое требование: «Знаки имеют над народом власть, коей все законо-
датели пользовались с успехом; и нам надлежит не быть равнодушными
к ней. Вспомните, как старательно католицизм умножал перед глазами
своих адептов эмблемы религиозных верований»93. Нетрудно догадать-
ся, что следующим пунктом рефлексии станет облик дерева свободы.
Туэн пространно излагает условия, которым должно соответствовать
хорошее дерево свободы: пусть оно будет высоким, «дабы лучше разви-
вать восхищение», густым и пышным, «дабы сильнее волновать чувства
и громче говорить с душой». И наконец, оно должно жить долго: «Если
оно и не может быть вечным, — пишет Грегуар, — то его надобно по
крайней мере выбирать среди растений, чей возраст достигает несколь-
ких столетий». Итак, мы подошли к выбору определенного вида •— за-
бота, которая стихийным посадкам была совершенно чужда. Дискуссия
о том, какие виды деревьев предпочтительнее, не закончилась, как ста-
нет ясно из дальнейшего, каким-то определенным решением, однако
велась в терминах, типичных для философии Кондильяка. Речь шла о
том, чтобы превратить деревья в элемент «соразмерного языка», соз-
дать язык деревьев, где слова имели бы двойное значение — эмблема-
тическое и географическое94. Так, Эль предлагал составить список де-
ревьев, которые означали бы свободу, братство (их следовало найти
среди экзотических растений, акклиматизированных во Франции, и
прежде всего тех, «чья родина — страна наших свободных братьев и
друзей, Северная Америка»), равенство (его должны были символизи-
ровать деревья-аборигены), а затем распределить их по департаментам
таким образом, чтобы каждый вид безошибочно отсылал и к какой-ни-
93 Циркуляр от 8 плювиоза VI года (Arch. d£p., Indre, L. 301).
94 Или же эмблематическое и практическое. Выразительным примером то-
му является праздник Юности в Версале 10 жерминаля VII года. Воспитанни-
ки школы садоводства демонстрируют собравшимся разные деревья и расте-
ния — «образы или же эмблемы сельскохозяйственной премудрости», которые
должны быть распределены «в символическом порядке». После этого лавр был
вручен генералу, тополь — комиссару Исполнительной директории, узловатый
вяз — членам Общества сельского хозяйства.
Дерево-наставник
849
будь революционной ценности, и к определенной части территории
страны. Туэн таким же образом распределяет деревья, в его глазах яв-
ляющиеся эмблемами трех весьма несхожих между собой Франций: в
одной произрастают яблони, в другой — виноград, в третьей —. апель-
синовые деревья.
Авторы уделяют так много внимания почве и климату (впрочем, в
тех случаях, когда за перо брались не ученые-ботаники, а дилетанты, к
примеру, тот же Эль, их тексты пестрят ошибками), что это не может
быть случайностью: к историческим и аллегорическим доводам теперь
прибавляются соображения практического толка. Фон этих сочине-
ний — жалобы на то, что леса во Франции оскудевают или исчезают.
Посадка деревьев свободы теперь понимается как отправная точка в
возрождении лесных богатств страны, как средство распространить во
Франции лучшие породы деревьев; никогда еще, замечает Туэн, у нас
не было возможности дать в руки земледельцам столь превосходные ре-
сурсы. Законодатель разом убивает двух зайцев: предоставляя народу
возможность повсюду воздвигать символы и эмблемы свободы, он в то
же время заводит во всех уголках Республики питомники посадочного
материала и семян. С этим связан интерес к посадке деревьев, нетипич-
ных для того или иного региона. Начиная со II года авторы вниматель-
но рассматривают свойства дерева и дают многочисленные советы: не-
обходимо выбирать «высокий и стройный саженец», «красивое дерев-
це», тщательно готовить почву — так, чтобы «корни священного дерева
никогда не соприкоснулись с туфом, глиной, известняком или же пес-
ком, застойными водами, купоросной землей и прочими неблагоприят-
ными для растений субстанциями...» В результате предпочтение иногда
отдается не символическому центру деревенского пространства, а мес-
ту, наиболее подходящему для посадки дерева: рядом с водопоем или
«поблизости от глиняного карьера»; перед нами знак того, что практи-
ческие резоны берут верх над символической экспрессивностью95.
95 Так, комиссар полиции парижской секции Нового моста, сожалея о том,
что посаженное в Фонтанном дворе дерево свободы засохло, свой циркуляр от
29 нивоза III года, посвященный этому событию, начинает со стандартного
приема, механически приписывая эту катастрофу «нечистому дыханию аристо-
кратии». Однако, поправляется он далее, винить следует и тех, кто «по скудо-
умию посадил дерево на высоком месте, так что благодатные дожди не ороша-
ли корней, а стекали по земле, которую никто никогда не рыхлил» (Bibl. nat.,
NAF 2694).
350 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
Итак, молоденький кустик с корнями, который во II году96 окружают
таким попечением97, ярко контрастирует с голой вертикалью майского
дерева зимы 1790 года. Этот контраст всячески подчеркивается в отче-
тах о посадке деревьев свободы: «Мы с вами посадили уже не бездуш-
ную палку, но цветущее дерево...», — обращается к гражданам один ко-
миссар98. «Памятуя о необходимости показывать народу предметы, кои
должны быть почитаемы в грядущих поколениях, — пишет другой, —
мы посадили живой ясень и молодой вяз, также живой». Организаторы
этих торжеств тщательно отделяют елочку с корнями от уступающего
ей место старого елового шеста — даже в том случае, когда сами не без
ностальгического вздоха расстаются с этой жердью, которая на протя-
жении некоторого времени была любимым деревом французского наро-
да99. И если время года не позволяет питать иллюзий по поводу того,
что деревце примется, они особо оговаривают, что эта посадка носит
временный характер и что впоследствии обреченный на гибель саже-
нец обязательно будет заменен новым. Однако от образа силы, который
давало им в руки майское дерево, они отказываются с грустью. Высо-
кое, величественное дерево, представляющееся воображению организа-
96 Следует отметить, впрочем, что такое дерево распространяется медленно
и лишь постепенно вытесняет шест первых революционных месяцев. Так,
стволы «четырех национальных деревьев», посаженных в Кольмаре 21 июля
1793 года, были сверху вниз раскрашены в красные, белые и синие полосы, а
высота их составляла 44 фута (см.: Chronique de Dominique Schutz, serrurier de
Colmar// Revue d’Alsace, 1899, tome III).
97 Дерево становится прежде всего объектом защиты, а не демонстрации.
Монтаньярское общество во Флёрансе отказывается превратить дерево свобо-
ды в орнаментальный и процессионный символ, предпочитая построить во-
круг него ограду, «дабы уберечь его от городской сутолоки» (Archives commu-
nales; deliberations municipales du 27 pluvi&se an II). Еще одно подтверждение
тому, что дерево существует для того, чтобы быть посаженным: деревьев, кото-
рые используются только в процессиях, практически нет. Один такой пример
нам все же удалось отыскать; см.: Arch. mun. de Chalons, I, 199, dossier de la
societe populaire de Brest. В целом же отчеты порой отличаются едва ли не ма-
ниакальной подробностью и точностью. См., например, описание посадки де-
рева в Бофор-ан-Валле, с уточнением: intra muros [в черте города — лат.} —
Arch, nat., F1 С Ш, Maine-et-Loire 13.
98 Arch. d£p., Nord, L 1264 (речь комиссара города Леден).
99 См. дискуссию, разгоревшуюся по этому поводу 30 вантоза II года в Бо-
фор-ан-Валле (G. Hautreux, La Societe populaire de Beaufort-en-Vallee. Angers:
Germain et Grassin, 1907).
Дерево-наставник
351
торов церемонии, быть может, будет говорить с чувствами но с чувст-
вами правнуков. До той поры очень далеко, а хрупкое деревце, на кото-
рое возлагаются такие надежды, зачастую кажется слишком тщедуш-
ным и жалким100.
Какими же свойствами революционная мысль наделяет дерево, каки-
ми значениями его нагружает? Дерево — в первую очередь свидетель.
Оно переживает людей, рассказывает о таком временном промежутке,
который им не под силу окинуть взглядом, отвоевывает у забвения ре-
волюционные события, современником которых оно было и архивом
которых кажется. Ответственные за это мероприятие чиновники, по их
собственным словам, сажают деревья для того, «чтобы в памяти граж-
дан сего кантона надолго осталась достопамятная эпоха свободы»101.
Данный мотив присутствует уже в той церемонии, которая была орга-
низована 1 мая 1790 года Норбером Прессаком и вскоре стала моделью
для прочих торжеств такого рода: «У подножия этого дерева, — вскри-
чал ее устроитель, — вы вспомните, что вы — французы, и в преклон-
ные лета расскажете внукам о той великой эпохе, когда вы его посади-
ли»102. В речах, которыми сопровождалась посадка деревьев, этот сю-
жет использовался регулярно: дерево, твердят ораторы, расскажет о
том, как Национальный Конвент сумел раздавить монархию, поведает о
чудесах отваги, проявленной солдатами Свободы. В этом смысле дере-
во — национальный памятник: «Республиканский монумент, старое де-
рево Нации», — так будут говорить и в 1848 году103. Подобная формула
не настолько искусственна, как можно решить, исходя из окружающей
ее казенно-обязательной риторики: в ней запечатлелся очень древний
образ дерева-календаря; в утомительно бесконечных речах о дереве
проступает и то, в чем так нуждается бурная революционная эпоха —
картины покоя, чарующее, безмятежное звучание медленной величест-
венной мелодии.
Итак, покой — но не неподвижность, ибо дерево свободы, ставшее, в
отличие от майского дерева, живой личностью, снабжает революцию
образом роста, который она охотно прочитывает как формулу собствен-
100 См. отчет о посадке дерева свободы 2 плювиоза VII года в небольшой
коммуне Белен-Белье (Жиронда): Arch, nat., F1 С III, Gironde.
101 Дело происходит в коммуне Пьерлатт 19 плювиоза VI года (Arch, d^p.,
Drdme> L- 230).
юг См.: Moniteur, 25 mai 1790.
юз Б Гере; см.: F. de Villard, Les Arbres de la Liberty a Gu£ret..., op. cit.
352	Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
ного развития. В ней смешиваются самые разные верования и чаяния.
Прежде всего, мысль о том, что судьба каждого человека (или сообщест-
ва) связана с деревом, посаженным в его честь, по случаю его рождения
или восшествия на престол, не чужда как народной, так и ученой тра-
диции. Она неизменно присутствует в текстах, которыми сопровождает-
ся церемония посадки деревьев, будь то убедительные речи админист-
раторов или скверные стихи, сочиненные на сей случай туповатыми де-
ревенскими учителями. «Между нами и деревьями, которые мы посея-
ли, посадили и взрастили, — пишет Франсуа де Нёшато, — существует
некое трудноуловимое взаимное притяжение, которому невозможно
противиться, которое в какой-то степени отождествляет нас с ними, и
по мере того, как они растут, каждый год доставляет нам новую радость
и связует наше краткое бытие с их протяженным будущим»104. Мини-
стерскому циркуляру вторят наивные стихи, прочитанные собравшими-
ся возле дерева школьниками105:
Как ветки вверх стремятся дружно,
Пускай нас всех соединит
Святая, истинная дружба.
С энергией растущего дерева мы идентифицируем себя иначе, чем с
любым другим живым существом; флора, находящаяся на полпути меж-
ду царством минералов и царством высших организмов, дает нам мо-
дель идеального роста: незаметного, но явного, непрерывного, но не
содержащего в себе никакой зловредной неожиданности; в ней мысли о
будущем, всегда тревожные, могут, как показал Бернарден де Сен-
Пьер106, уступить место идее мирного становления. Отождествляясь с
деревом, революция сама становится счастливым и вечно обновляю-
щимся растением. Здесь революционная образность в очередной раз
соприкасается с древнейшими представлениями: когда герой сказки
принимает облик дерева, это куда меньше похоже на кару, чем превра-
щение в животное; его участь можно даже трактовать как благодать,
как способ бесконечно продлевать счастливое состояние.
104 Francois de Neufch&teau, Circulaire du 26 vendemiaire an VII // Recueil des
lettres circulaires, op. cit.
105 В Ландреси (Arch, dep., Nord, L 1264).
106 «Деревья раздвигают до необъятных пределов мое ограниченное и ми-
молетное бытие...» (Bemardin de Saint-Pierre, Etudes de la Nature, op. cit.).
Луи-Жозгф Ватто. Конфедерация департаментов Нор. Сомма
и Па-де-Кале в Лилле 6 июня 1790 (Лилль, Музей изящных искусств)
Вклейка Заказ № 2872
Менъе, Гоше. Перспективный план Марсова поля и Нового Цирка.
Раскрашенная гравюра (Париж, Музей Карнавале)
Праздник солдат полка Шатовье. Гравюра Берто по рисунку Присра
(Париж, Музей Карнавале)
Траурная церемония в честь Симонно. Гравюра Берто по рисунку Присра
(Париж, Музей Карнавале)
Кин) Лорргн. Нагорная проповедь (Нью-Йорк. коллекция Фрика)
Вид горы, воздвигнутой на Поле Единения
Раскрашенная гравюра неизвестного художника
(Париж, Музей Карнавале)
Нике. Декларация прав человека
«Майское дерево» французов. Гравюра .V? 3W3 ил собрания Нинка
(Париж, Национальная библиотека)
Праздник в честь Старости. Офорт Дюплесси - Берто по рисунку 11. А. Билля
(Париж, Национальная библиотека)
Дерево-наставник
353
Дерево есть прибежище — тихое, но в то же время незамкнутое.
Выше было показано, что люди революционной эпохи питали несо-
мненное пристрастие к открытому, залитому светом пространству, где
взгляд движется свободно, не встречая препятствий, и не доверяли из-
лишней укромности, тени. Меж тем ветви дерева дают кров, но не отре-
зают от мира. Древесная тень — это единственная благодатная тень, к
которой взывают авторы революционных текстов: она проницаема, ли-
шена загадки; кажется невозможным, чтобы под деревом собирались
заговорщики. Жизнь в лесу чиста и потому способна очищать все во-
круг. Уверенность в этом настолько сильна, что рождение деспотизма
порой возводится к уходу из леса в замкнутое пространство: когда лю-
ди, не отличавшиеся добродетелями, «сочли, что не должны более вы-
ставлять на всеобщее обозрение действия правительства, они расста-
лись с деревьями и удалились внутрь своих жилищ, где принялись ко-
вать цепи, коим надлежало поработить новые поколения». И вот изуми-
тельно лаконичное резюме: так возникло дворянство, «отсюда же и свя-
щенники»107.
Дерево невинно, ибо всецело принадлежит природе. Вот почему да-
же самые убежденные ненавистники революционных символов делают
исключение для дерева свободы. Себастьен Мерсье108, столь сурово от-
носившийся к прочим созданиям революции, вспоминает о посадке де-
ревьев как о чудесном движении густолиственной рощи, по собствен-
ной воле тронувшейся в путь: «В светлые дни революции деревья сво-
боды сами приходили из соседних лесов, укоренялись у порогов домов
и оплетали своими зелеными кудрями балконы разных этажей...» По
той же причине вертикальность дерева казалась царственной, но не
спесивой. Это не артефакт, а образчик героического чистосердечия и
прямоты, подобный статуе Свободы, но лишенный искусственности и
тяжеловесности антропоморфных фигур. После переворота 9 термидо-
ра дерево свободы стараются отделить от атрибута робеспьерианских
праздников — горы, где его иногда сажали (одна вертикаль усиливала
другую), не только по соображениям политической эстетики: гора, в от-
личие от дерева, своей непрозрачной громадой мешает свободному раз-
бегу взора; кроме того, она полностью зависит от инициативы людей и
потому ненадежна.
107 Речь гражданина Гильбу на заседании народного общества парижской
секции Республики (Bibl. nat., NAF 2713).
108 L. S. Mercier, Le Nouveau Paris, op. cit.
23 - 2872
354
Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
Дерево не ставит препятствий взгляду, но притягивает его, а также
является средоточием коллективного энтузиазма109. Празднику необхо-
дим центр, к которому устремляют свои глаза все собравшиеся, и этот
центр совпадает с деревом. Сюда стекается народ, здесь возвышается
алтарь Отечества и проходят важнейшие обряды (бракосочетание, ини-
циация подростков, вручение гражданских венков и наград). Прибегая
к такой организации пространства, создатели праздников обнаружива-
ют знакомство с сочинениями Руссо110, а он, как известно, наделял дере-
во столь мощным сакрализующим потенциалом, что счастье, мысль, лю-
бовь, слава могли свободно жить лишь у его подножия, под его кро-
ной111.
И наконец, в силу всех названных свойств — являясь памятью, цен-
трируя пространство и соединяя граждан, дерево делается воспитате-
лем, безмолвным наставником людского сообщества. Здесь на ум орга-
низаторам праздников вновь приходит Руссо (на сей раз известный пас-
саж из «Опыта о происхождении языков»), на которого они себя и про-
ецируют: «Под сенью вековых дубов пылкая молодежь постепенно ут-
рачивала прежнюю дикость; молодые люди понемногу привыкали друг
к другу; стремясь быть понятыми, они научились объясняться. Здесь
свершались первые празднества: ноги сами подпрыгивали от радости,
порывистого жеста уже было недостаточно, и голос сопровождал его
страстными криками; смешанные воедино удовольствие и желание
ощущались одновременно; здесь наконец была истинная колыбель на-
родов и из чистой, хрустальной воды источников родилось чистое пла-
мя любви»112, Руссо выстраивает в цельную систему все императивы ре-
волюционного мышления: дерево должно обеспечивать слияние с дав-
109 Я признательна Р. Этлину, любезно поделившемуся со мной своими со-
ображениями относительно данного предмета.
110 И с тем, какое место в его воспоминаниях о детстве («Исповедь») занима-
ют деревья и заботы о них: «Каждый день, жадно созерцая эту поливку, мы с
двоюродным братом все более укреплялись в очень естественной мысли, что
гораздо лучше посадить дерево на площадке, чем водрузить знамя на враже-
ской крепости, и мы решили добыть себе эту славу, не разделяя ее ни с кем...»
(J.-J. Rousseau, Confessions. Gendve, 1782; фрагмент дан в пер. М. Н. Розанова).
1,1 См.: №Une Vianu, La lumi£re et I’ombre dans I’oeuvre de J.-J. Rousseau H
Revue des sciences humaines, avril-juin 1963.
112 Опыт о происхождении языков, а также о мелодии и музыкальном под-
ражании И Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения. Т. 1. М., 1961 (перевод Е. М. Лы-
сенко)-
От майского шеста к дереву
355
ним прошлым, гнать прочь узкие частные интересы, давать уроки жиз-
ни в коллективе, быть центром праздничного восторга и едва ли не ци-
вилизовать людей посредством языка.
От майского шеста к дереву
Осталось ли в дереве свободы, подробно освещенном в печатных
трудах и речах, обросшем массой ученых доводов и ссылок, что-то от
майского дерева зимы 1790 года? За ответом на этот вопрос следует об-
ратиться к отчетам о посадке деревьев свободы, которая иногда была
самостоятельным праздником, а иногда — центральным эпизодом дру-
гих торжеств.
Прежде всего: царит ли вокруг дерева, избранного революцией113,
единодушие, сравнимое с тем энтузиазмом, который сплачивал возле
майского дерева мятежных крестьян? Ведь на официальных празднест-
вах не всякий может исполнять функции садовника. Элль рекомендо-
113 На этих праздниках предпочтение обычно отдается дубу, что нашло
официальное выражение в дискуссии, проходившей в Конвенте во фримере
II года. Дуб обладает двумя достоинствами: «прочностью древесины, которая
внушает мысль о силе, и долговечностью, ибо нам надлежит стремиться к тому,
чтобы сии деревья, символы свободы, никогда не умирали». Однако за эти
преимущества приходится платить тем, что дуб растет медленно; из практиче-
ских соображений, следовало бы, вероятно, обратить внимание на деревья, ко-
торые развиваются быстрее. Тем не менее Конвент это обстоятельство игнори-
рует; первый абзац начальной редакции законопроекта гласит: «Дуб есть дере-
во свободы». Но уже 7 нивоза один из членов Конвента предлагает свою по-
правку к этому абзацу — «дабы не стеснять свободы граждан в выборе этих де-
ревьев». Его выступлению мы обязаны тем, что наряду с дубом (статистические
подсчеты, впрочем, убеждают в том, что его все равно сажали чаще всего) в ро-
ли дерева свободы выступают вязы, ясени, тополя (последние, видимо, выби-
раются на основе неясной этимологии [народному языковому сознанию слова
peuplier (тополь) и peuple (народ) могли представляться однокоренными, хотя на
самом деле они восходят к латинским омонимам populus (народ) и populus (то-
поль). — Пршлеч. перев.}, ели. Березы и грабы весьма редки, зато вокруг дерева
свободы нередко сажают круговую аллейку из маленьких грабов. Иногда
встречаются акации (явная масонская аллюзия), а на северо-востоке довольно
много лип. Единственное дерево, в отчетах не упомянутое ни разу, — каштан.
Его отсутствие не ускользнуло и от внимания И. Летузе (см.: У. Letouzey, Les
arbres de la liberty en Гап II // Revue forestidre fran^aise, 1961), но в чем смысл та-
кого исключения, неясно.
23*
356	Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
вал не допускать к участию в церемонии «всех, кто впал в ересь «уме-
ренных», поддался федерализму или иным преступным течениям». И
действительно, авторы описаний порой считают, что первым шагом
должно стать, подобно тому, как это происходило в Безвиле (департа-
мент Эр), изгнание «муниципальных чиновников, прослывших аристо-
кратами», чье присутствие на празднике оказалось бы дурным предзна-
менованием. Остаются «патриоты здешних мест», «истинные республи-
канцы» — теоретически каждый из них может посадить дерево. Однако
чаще всего эта привилегия выпадает двум категориям граждан: земле-
дельцам, ибо они разбираются в тонкостях процесса, и молодым людям
(иногда детям, но как правило — подросткам); они находят нужное де-
рево в принадлежащем коммуне лесу, выкапывают его, торжественно
несут в город или деревню, готовят место для посадки. Их участие на-
столько необходимо, что без него церемония теряет смысл. Так, имея в
виду посадку дерева свободы в Паллюо 18 плювиоза VII года, комиссар
департамента Эндр пишет, что этот праздник не соответствовал видам
министра внутренних дел, ибо «молодежь сей коммуны сюда не при-
шла»114. Не будет натяжкой предположить, что обязательное привлече-
ние молодежи к подобным мероприятиям является реликтом традиции
майских деревьев: их установка в крестьянском обществе была возло-
жена на мальчиков-подростков и юношей. Возможно и другое: подоб-
ное предпочтение связано с тем, что молодежь — неиерархизированная
и, Следовательно, обладающая единодушием социальная группа. Во
всяком случае, гипотеза о том, что перед нами — след фольклорного
обычая, подтверждается разнообразными ухищрениями, к которым
прибегали в некоторых муниципалитетах для того, чтобы задейство-
вать в этих церемониях молодежь. К примеру, в Мелле городские чи-
новники приурочили ежегодные торжества по поводу присвоения зва-
ния бакалавра к празднику Юности, смысловым центром которого яв-
ляется посадка плакучей ивы на так называемом «лугу бакалавров»115.
В эту эпоху деревья сажают вдумчиво, с оглядкой, что стихийным
инициативам 1790 года было совершенно чуждо. Отчеты изобилуют со-
ображениями о том, какая почва лучше, каким составом следует зама-
зывать трещины и порезы, кто должен ухаживать за деревцем, как час-
то следует его поливать — майское дерево во всем этом не нуждалось.
Полив дерева, однако, может иметь символическую функцию и пред-
114 Arch. 4ёр., Indre, L. 301.
Об этом см.: Е. Traver, op. cit.
От майского шеста к дереву
357
ставлять собой не столько садоводческую практику, сколько обряд, свя-
занный с культом плодородия. Очень часто дерево свободы поливают
вином из увитой гирляндами бочки, которая стоит на главной площа-
ди —-в Лимузене деревья, посаженные по случаю выборов в муници-
пальный совет, и в наши дни поливают шампанским. «Мы славно по-
трудились, его сажая, — сообщается в одном грубоватом отчете, — и на-
деемся, что оно приживется, поскольку мы хорошо его оросили. И себя
мы тоже не забыли оросить как следует»116. Нередко эта миссия поруча-
ется матерям семейств: в Марой именно они поливают дерево свободы,
а председатель муниципалитета, опасаясь, видимо, что аллегория оста-
нется не до конца понятой, восклицает: «Пусть матери семейств произ-
растят семена Свободы в сердцах своих детей»117, В процессиях, пре-
провождающих деревья свободы к месту их посадки, иногда принима-
ют участие группы беременных женщин со знаменами; в Мо они несут
плакат с горделивой надписью: «Лишь нам дано возместить потери, на-
несенные войной». В революционных церемониях подобная эмблема
плодородия встречается довольно редко и почти всегда •— в связи с де-
ревом свободы.
Как мы помним, на майском дереве ветвей практически не было. Де-
рево свободы после посадки подстригают. «Мы посадили его, а затем
обрезали», — говорится в отчетах11 . Для чего это делается — из сооб-
ражений практических, чтобы дерево лучше прижилось? Казалось бы, в
данном случае обрезка ничем не напоминает изготовление майского де-
рева, когда ствол очищают от ветвей и от всей кроны остается жалкий
пучок листьев на самом верху. Но при ближайшем знакомстве с доку-
ментами отличить эти два действия вовсе не просто. В Сен-Жени-сюр-
Гьер119 в IV году кто-то покусился на дерево свободы. Согласно показа-
ниям свидетелей, они слышали «шум падающего дерева без веток» — то
есть дерево свободы ничем не отличалось от прежнего майского шеста.
С другой стороны, время от времени бывает (такие случаи часты в де-
партаменте Кот-д’Ор), что там, где «не прижилось ни одно дерево (ибо
селение находится на горе, где почва для таких деревьев не годит-
1,6 Arch. d6p., Nord, L. 1264.
117 Ibid.
118 См., например, описание церемонии, имевшей место в Вирне 10 плю-
виоза VI года: «И после того, как дерево свободы было посажено, мы под бара-
банную дробь его подстригли...» (Arch, dёp., Puy-de-Ddme, L. 671).
119 Arch. d€p., Savoie, L. 379.
358	Гпава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
ся)»120, жители коммуны окружают особенными заботами одно из де-
ревьев, уже давно растущих на центральной площади. Его не только
увенчивают красным колпаком, но и как следует подстригают. Подверг-
нув дерево таким метаморфозам, чиновники объявляют: теперь оно
безусловно может быть «признано деревом свободы». Очевидно, что это
делается не ради блага растения: сильному дереву обрезка не нужна.
Быть может, его хотят таким образом отличить от других? Но для этой
цели хватило бы и вырезанного из толя колпака, так что, скорее всего,
перед нами некий отголосок майских традиций.
Чем еще принято украшать дерево свободы помимо практически не-
избежного колпака?121 На нем, в отличие от майского дерева, очень ма-
ло букетов, зато есть ленты национальных цветов — ими обвязывают
ствол дерева в день посадки (такое действие издревле имело символи-
ческий смысл и понималось как приносящее пользу122), а по случаю об-
щественных или частных празднеств добавляют новые: к примеру, во
время бракосочетания, когда «невесте приходит в голову очарователь-
ная мысль прикрепить к дереву свою ленту»123. Иногда, хотя и доволь-
но редко, на дерево вешают сельскохозяйственные орудия —- грабли,
вилы, цепы: эти эмблемы «долженствуют напоминать о том, что благо-
состояние нации зависит от производства»124. И подобно тому, как вы-
бор дерева составлял прерогативу юношей, украшать его поручают де-
вушкам — еще одна фольклорная черта. Однако для дерева свободы ук-
рашения менее важны, чем для майского дерева, которое в силу своей
наготы оказывается чем-то вроде афишной тумбы, стенда; поэтому по-
рой рядом с густолиственным деревом вкапывают столбик и разные
знаки размещают на нем. В Вилле-Коттре125 рядом с живым деревом
стояла выкрашенная в цвета национального флага колонна; на ней
можно было видеть пику, венок, трехцветные флаги. Дерево свободы
украшено куда скромнее, зато защищено — тем надежнее, чем более
120 Arch, dep., C6te-d’Or, L. 477.
121 Это настолько частый атрибут, что само дерево нередко именуется «дере-
вом колпака свободы» (1’arbre du bonnet de la libert£); см.: Arch, dep., Loire-At-
landque, L. 352.
122 Cm.: Suite de 1’enquete sur les v€g£taux, a propos des arbres ceintures //
Ethnographie, аппёе 1945, № 43.
>25 Arch, nat., W 395.
124 M^moires de l’Acad£mie d’Arras, 2е serie, X, 1878.
>25 Гражданский праздник в честь «открытия Дерева Свободы» в Вилле-
Коттре состоялся 29 июля 1792 года.
От майского шеста к дереву
359
серьезная опасность над ним нависает: оно обнесено балюстрадой, не-
большими каменными стенками или живой колючей изгородью, обса-
жено молодыми грабами. Все это призвано отваживать возможных
«обидчиков» — людей и животных. Подобное укрепление126 отчеты
именуют «священным» и дружно повторяют, что проходить внутрь доз-
волено только чиновникам магистрата; народ, видимо, остается к этому
глух, ибо муниципалитеты постоянно вынуждены напоминать о том,
что развешивать на ограде белье для просушки запрещено.
Теперь перед нами, бесспорно, дерево свободы (arbre de la Liberte), или,
что свидетельствует об официальности формулы, «дерево Республики», или
даже «общественное дерево» (I’arbre social). Крайне немногочисленны слу-
чаи, когда его по-прежнему называют «свободным деревом» (arbre de liber-
te), воскрешая тем самым его динамический и эмоциональный потенциал.
Иногда, впрочем, употребляется выражение «сильное и свободное дерево»,
«дерево согласия» или «трехцветное дерево». С другой стороны, во многих
местах встречаются деревья Единства, деревья Равенства, деревья Братст-
ва. Скажем несколько слов о последней категории. Дерево Братства — как
правило, второе дерево в коммуне, называемое так потому, что дерево сво-
боды здесь уже имеется; его сажают на второй по значимости площади127
обитатели какого-нибудь предместья, чувствующие себя обделенными. Но
любое дерево — Свободы или Братства — неизменно именуется «милым»,
«священным», «драгоценной реликвией», а в отчетах звучат нежные, мате-
ринские ноты: люди приходят к «милому деревцу»128, обступают его «с
126 Масштаб этих сооружений зависит от величины города. В Мобеже это
балюстрада, выкрашенная в цвета национального флага [Arch, бёр., Nord,
L. 1264]; в Лионе городские власти заказывают гражданину Шинару «картины
маслом» для украшения ограды [Arch, dep., Rhone, L. 451].
127 Дерево свободы сажают преимущественно на самой большой площади,
«рядом с церковью» (об этом см.: Н. Libois, Les бёИЬёгайопз de la societe popu-
late de Lons-le-Saunier. Lons-le-Saunier: Declume, 1897). Порой ему отводят пе-
рекресток или слияние двух почтовых трактов — недвусмысленное указание
на то, что вертикаль дерева в революционном мироощущении является суб-
ститутом распятия, также устремленного ввысь (см.: Une fete civique a Saint-
Jean-Poutge en 1793 // Bulletin de la Societe arcl^ologique de Gers, 22е аппёе,
1921). В городах ситуация иная: здесь деревья свободы встраиваются в архи-
тектурную среду; их сажают во дворе главного госпиталя, коллежа, мэрии, что
придает всей сцене камерность и делает церемонию менее зрелищной.
128 См. отчет о посадке дерева свободы в Банналек (Arch, nat., V W 395, 916,
№ 70).
360 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
трогательной любовью»; ласковые, уменьшительные имена со своей сто-
роны свидетельствуют о миниатюризации дерева. Люди инстинктивно
ощущают, что уместнее всего рядом с молодым саженцем будет звучать
куплет «Марсельезы», начинающийся строкой «Святая к родине лю-
бовь...», в котором военный пыл сменяется умилением. И действитель-
но, рядом с деревом именно эту строфу, как правило, и поют.
Повествуя о церемониях посадки, отчеты исподволь приобретают
интонации пасторального романа. В глазах их авторов, комиссаров или
муниципальных чиновников, посадка деревьев овеяна безмятежной не-
винностью, которой XVIII столетие наделяло сельские торжества: «Ни-
когда еще, — пишет один из них, — праздник не был таким веселым и
лучше не представлял трогательную простоту первых веков...» Тру-
ба, барабан, мюзетта, кларнет сопровождают действия сажающих дере-
во. Вокруг него пляшут юноши и девушки. Завершают церемонию иг-
ры — «невинные», разумеется: в мяч, в лапту. Что перед нами — мечта
или описание реального события? Заметим, что революционный празд-
ник, вообще небогатый фигуративностью, практически отказывается от
нее в церемониях посадки деревьев, хотя порой дерево играет свою
роль в давно обкатанной режиссуре «появления-исчезновения»: оно вы-
растает на руинах «потешной» Бастилии или на дымящихся останках
деспотизма — обвешанного цепями чудовища, только что преданного
огню. Но чаще всего под напором естественности, задаваемой этим ти-
пом церемонии, искусственное совсем сходит на нет. В простых дейст-
виях крестьян (они опускаются перед деревом на одно колено, обвива-
130
ют ствол лентами и целуют его , несколько раз подряд прикасаются к
нему, желая снискать поддержку высших сил) трудно не увидеть чего-
то еще более глубинного — смутной, неосознаваемой потребности, ко-
торая превращает дерево свободы, как некогда и майское дерево, в сво-
его рода прибежище.
Попытаемся свести воедино черты официальных ритуалов, напоми-
нающие о посадке майского дерева. Важнейшая роль в них отводится
молодежи, о чем уже говорилось; нельзя обойти вниманием и обяза-
тельную коллективность этой церемонии, и неизменно выражаемую
уверенность в том, что для посадки дерева свободы требуется душевное
согласие всех членов сообщества. Граждане-патриоты из коммуны Ше-
мийе с неподдельной горечью жалуются в администрацию округа Шо- * *
129 Arch, nat., W 395.
,м Коммуна Монтон (Arch. d£p., Puy-de-Dome, L. 671).
От майского шеста к дереву
361
ле: «Дерево свободы было посажено чиновниками муниципалитета в
прошедший понедельник чуть ли не в тайне от всех; желая, видимо,
чтобы как можно меньше граждан собралось на эту церемонию — а она
должна совершаться со всей торжественностью и блеском, в празднич-
ный день, дабы жители могли присутствовать на ней, не тревожась о
брошенных делах; сзывать на нее надобно всех без исключения, дабы
те, кто погряз в заблуждениях, посредством сего доброго примера были
возвращены к благонравию и таким образом осуществилось бы полное
слияние чувств — они ни словом не объявили о ней заранее, ни на мес-
се в приходской церкви, ни в уличных объявлениях...»131 Подшивки
архивных дел изобилуют упреками в адрес тех, кто сажает деревья «с
непростительной беззаботностью»132, не осенив «гражданские ветви»
трехцветными знаменами133, не уведомив жителей коммуны. Дерево
свободы должны сопровождать «чиновники магистрата в парадной оде-
жде»134; сажать его необходимо с подобающей пышностью135, и даже фа-
рандолу в этот день надлежит плясать более церемонно, чем обычно136.
В том случае, если «истинное»137 дерево свободы приходится выбирать
из нескольких растений, которые с равным успехом могут претендовать
на этот статус, предпочтение отдается тому, к которому «стеклось боль-
ше людей, кои все как один указывали на него», то есть «не сомнева-
лись, что именно оно является деревом свободы». Во всех этих доку-
ментах ощутима потребность в сердечном согласии всех обитателей
коммуны, а порой и ностальгия по нему. Иногда в них показано, как
оно проявляется: жители того или иного прихода, сбежавшись к дере-
ву, на которое покушаются вооруженные шайки из соседних селений,
строят караульную будку138, где в течение полугода поочередно несут
охрану. Не счесть примеров того, как население коммуны сплачивается
возле посаженного им дерева, словно вокруг майского дерева в былые
времена.
С другой стороны, дерево свободы, как и его «дикий» предок, по-
прежнему символизирует прощание со старым миром и рождение ново-
131 Arch. d£p., Maine-et-Loire, 1 L 411.
132 В Прессиньи 11 нивоза VII года (Arch. ddp., Haute-Marne, L. 272).
133 В Паллюо (Arch. d6p., Indre, L. 301).
134 В Сен-Нектер (Arch. d£p., Puy-de-Ddme, L. 671).
135 В Роштайе (Arch. dep., Rhone, L. 451).
136 Arch. d£p., Drome, L. 230.
137 Arch, ddp., RhSne, L. 453.
138 Ibid.
362 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
го порядка» В пользу этой гипотезы говорят два факта. В относительно
крупных городах дерево свободы к месту посадки доставляет торжест-
венная процессия, причем о присутствии саженца свидетельствует раз-
139
рыв в ее рядах : перед деревом движутся группы, воплощающие про-
шлое (макет Бастилии на носилках; люди в масках и надвинутых на гла-
за шляпах, со спрятанными под одеждой кинжалами — живая картина
под названием «Фанатизм»). Далее оставлен интервал; затем несут дере-
во. За ним еще один интервал; после него —транспарант: «Начинается
царство Свободы». Вслед за ним идут группы, репрезентирующие раз-
личные возрасты человеческой жизни: им надлежит являть тот не
знающий социальных пропастей порядок, который революция обеща-
ет, а дерево-—гарантирует. Другой пример, более общего характера:
церемониал посадки деревьев, встраивающийся во все праздники без
исключения139 140, оживляет их в разной степени. Есть торжества, где этот
момент, казалось бы, согласующийся и с внутренней логикой, и с требо-
ваниями официальных инструкций (по мнению Франсуа де Нёшато, по-
садка деревьев в ходе праздника Юности соответствовала бы как време-
ни его проведения, так и смыслу141), тем не менее остается необязатель-
ным. Другие торжества (к примеру, праздник Федерации) к «древес-
ной» символике безразличны, но посадка деревьев здесь все же проис-
ходит, причем сама собой, без малейшего вмешательства со стороны
властей. Еще в двух случаях она становится ключевым ритуалом: со-
гласно министерским предписаниям, праздник по случаю смерти коро-
ля без нее невозможен; напротив, в циркулярах, касающихся праздни-
ка в честь подписания мирного трактата в Кампо-Формио142, о деревьях
не говорится ни слова, однако их все равно сажали. Между тем из всех
революционных праздников торжество по случаю смерти короля обла-
дает наиболее ярко выраженным финальным характером, тогда как
139 Так было в Аррасе (см.: M£moires de 1’Academie d’Arras, 2е serie, X, 1878).
140 Данный момент важен: праздники отмечаются круглый год, а следова-
тельно, некоторые по погодным условиям в принципе не подходят для высад-
ки деревьев. Тем не менее их, вопреки агрономической целесообразности (ко-
торая, таким образом, не является решающим критерием), все равно сажают.
141 «Найдем ли событие, более для сего уместное, нежели праздник, где луч-
шая часть молодежи собственноручно посадила бы это милое нашим сердцам
дерево, которое через много лет напомнит гражданам, какими были националь-
ные праздники в ту эпоху, когда оно было посажено...» (циркуляр от 17 ванто-
за VII года см.: Francois de Neufchateau, Recueil des lettres circulaires..., op. cit.).
142 Вандемьер VI года.
Разрыв
363
праздник по случаю мира с Австрией исполнен ликования, ибо сулит
давно обещанное и все не наступавшее укоренение революции. Таким
образом, с деревом свободы, как и с его предшественником, связан
двойной ритуал — завершения и рождения одновременно. Революция
хочет, чтобы ее история, подобно истории человечества, начиналась
под древесной кроной.
В дереве свободы сохраняется целый ряд значений майского дерева,
в подтверждение чего можно было бы привести еще один факт, а имен-
но затянувшееся формирование лексики этих церемоний, упорное
стремление их участников называть свое дерево майским. Добровольцы
батальона, сформированного в департаменте Эндр, и их собратья из де-
партамента Крёз долго питали друг к Другу глубокую вражду, но нако-
нец решили торжественно примириться. Они несут в мэрию Шалона-
на-Марне трехцветный флаг с надписью «Эндр и Крёз едины наве-
ки» . Но вернейшим знаком возрождения, стирающим прошлое и
дающим надежду на будущее, является посадка дерева. Дерева свободы
или майского дерева? Авторы отчетов принципиальной разницы между
ними не видят. Случай, произошедший в Эгрфей143 144, относится к V (!)
году. Молодежь здесь повалила дерево свободы; жители коммуны при-
шли в необыкновенное волнение, а комиссар Директории уже был го-
тов возбудить дело об оскорблении святыни. Мэр защищает нарушите-
лей спокойствия: пострадавший объект — вовсе не дерево свободы, а
«тонкая палка без корней», иначе говоря, майский шест. К тому же его
«по древнему обычаю» воткнули в землю 12 прериаля (1 мая), а по исте-
чении положенного ритуалом времени, 12 флореаля, выдернули. Од-
ним словом, речь идет о «юношеском развлечении», «по сути своей не-
винном». Комиссар стоит на своем — мэр пытается его разубедить; спор
их довольно темен, но из него во всяком случае можно понять, что даже
в V году четкую границу между деревом свободы и майским деревом
провести очень трудно.
Разрыв
И все-таки перед нами уже не символ крестьянских восстаний. Выше
было показано, чем дерево свободы отличается от майского дерева, и
прежде всего — каковы несходства их внешнего облика. Укажем еще на
143 ChSlons-sur-Marne, Archives municipales, registre des d£lib£rations.
144 Arch. d£p., Loire-Atlantique, L. 355.
364 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
два обстоятельства. С одной стороны, пронизанный энергией образ
освобождения, который несло в себе майское дерево, потерял яркость;
тема завоеванной свободы также постепенно уходила в прошлое. Те-
перь дерево всё активнее связывают не со свободой, а с равенством.
Смысловой сдвиг произошел настолько плавно, что определить его эта-
пы непросто. Представляется, впрочем, что здесь сыграли свою роль два
момента. Во-первых, вокруг дерева, посаженного в центре деревенской
площади, неизбежно возникает кольцо зрителей — самая, пожалуй, спра-
ведливая фигура, где геометрия стихийно оказывается на службе у мора-
ли. Она в принципе не предполагает иерархического деления: здесь не-
изменно спаяны люди любого пола, возраста, профессии, чина, офицеры,
солдаты, а порой даже «заключенные, выпущенные из тюрьмы по слу-
чаю праздника»143 * 145 — круг принимает и их, тогда как в линейный поря-
док процессии им было бы попасть куда труднее. Смешивая сословия в
созданной им пространственной демократии, дерево и в самом деле яв-
ляется «учителем равенства» (формула Барера); оно обладает педагоги-
ческими свойствами, что находит отражение в праздничных стихах «на
случай»146. Но наиболее ярко замена свободы на равенство выражается
при посредстве возрастной символики. Вокруг дерева свободы появля-
ются группы стариков, детей, подростков — это обязательный прием и
революционных церемониалов, и утопических сочинений. Дерево не-
разрывно связано с основными вехами человеческой жизни: его сажают
в честь появления на свет «нового члена общества»147, чьи останки бу-
143 Arch. бёр., Maine-et-Loire, 1 L411.
146 В Гере некая гражданка обращается к дереву Свободы со следующими
стихами:
И внук, свободный и счастливый,
Придет, чтоб на твоих листах
Прочесть рассказ неторопливый
О славных пращура делах.
Дерево Братства она приветствует так:
Зачем нам лживый педагог?
Лишь на тебя мы взглянем —
Ты наш учитель, наш урок! —
И гражданами станем.
147 Речь гражданина Гильбу на заседании народного общества парижской
секции Республики, 4 вантоза II года (Bibl. nat., NAF 2713).
Разрыв
365
дут в урочный час преданы земле у его подножия; оно становится сви-
детелем инициации подростков и бракосочетания молодых людей;
ритм бытия задается посещениями площади, на которой растет дерево.
Неудивительно поэтому, что оно участвует даже в таких празднествах,
где его появления ожидать трудно — дело в том, что вместе с ним появ-
ляются возрастные группы. Дерево соединяет их вокруг себя, нагружая
симметричными функциями. Взрослые восклицают: «Время дуб наш не
повалит: наши дети защитят!», а дети подобно эху отвечают: «Пусть ти-
раны к нам заглянут — с воплем убегут назад!». Благодаря дереву каж-
дое поколение заранее примеряет свои будущие обязанности или уп-
ражняется в том, что возложено на него сейчас. Дерево придает допол-
нительный смысл цепочке различных возрастов, ибо не позволяет ей
замкнуться в чистой последовательности. Неподвижный, безмолвный
свидетель смены поколений, оно переводит ее в иное время, гарантиру-
ет биологическое равенство, выражает глубинную идентичность стар-
ших и младших. Оно уравнивает сословия в куда большей степени, чем
освобождает их.
И наконец, дереву свободы чуждо насилие, из гущи которого росло
майское дерево. Бесспорно, исчезло оно лишь по прошествии длитель-
ного времени: посадка дерева долго ощущалась как мятеж, вызов, о ко-
тором писали в 1790 году перигорские нотабли. Так, 15 марта 1792 года
в Касселе добровольцам внезапно приходит в голову мысль посадить
дерево, украшенное трехцветным флагом148. Муниципальным чиновни-
кам это мероприятие внушает такой же ужас, что и двумя годами ранее:
«Сии люди, — сетует мэр, — непременно позволят себе выходки против
спокойствия и порядка, станут плясать вокруг дерева, оскорблять доб-
рых граждан». Командир национальных гвардейцев спешит его успоко-
ить, говоря, что «волонтеров сие дерево ни к каким опасным деяниям не
подвигнет». Мэр, однако, остается при своем мнении и полагает, что луч-
шим (но, увы, неосуществимым) решением проблемы было бы «стать во
главе буржуа и срубить это дерево...» Упоминания о провокативных или
агрессивных эпизодах с участием дерева встречаются и в первые меся-
цы II года. Так, в Вормхуте149 путешественников, которые всегда вызы-
вают подозрение у местных жителей, заставляют выйти из экипажа, об-
лобызать подножие дерева и раскошелиться. В Мант-ла-Жоли150 горо-
148 Arch, бёр., Nord, L. 1264.
149 Ibid.
150 М Polie, Les fetes de la Revolution a Mantes et a Limay И Mantois, 1960,11.
366
Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
жане заменяют сломанное бурей дерево свободы стройным тополем,
росшим на обочине почтового тракта; они сажают его на площади, по-
сле чего отправляются за кюре и другими служителями церкви, надева-
ют им на головы красные колпаки и приказывают плясать вокруг дере-
ва. Напомним, однако, что в том же II году, задолго до термидориан-
ского переворота, устроители праздников с особенной тщательностью
изгоняют из них не только насилие, но даже и насмешку.
Куда же сместилось насилие? Внутри праздника республиканской
эпохи оно целиком ушло в сферу образов, связанных с корнями дерева.
Даже в типично рационалистических речах образ корней несет значи-
тельную эмоциональную нагрузку. Корни соприкасаются с царством
тьмы, с тайной. Некоторые республиканцы (в частности, гражданин Де-
маши из Ренна) добиваются разрешения быть похороненными у подно-
жия «милой эмблемы», твердо веря, что останки истинного республи-
канца пойдут на пользу дереву свободы. Кроме того, через весь корпус
текстов о посадке деревьев проходит топос дерева, чьи корни напоены
кровью королей (в своих воспоминаниях Грегуар будет горько раскаи-
ваться в том, что пустил в оборот этот отталкивающий образ). Барер на
заседании Конвента в свою очередь утверждал, что дерево должно быть
орошено королевской кровью; Мари-Жозеф Шенье облекал эту мысль в
стихи:
.	Узрев граждан вооруженных,
Бегут монархи поражении,
Но не уйти. И вашу кровь
До капли выпьет дуб Свободы,
А на костях — раскинет вновь
Своих ветвей густые своды.
Перед нами не просто риторический прием: в уходящем во влажные
глубины земли клубке корней есть что-то сумрачное, тревожное и сле-
пое, контрастирующее со спокойной мощью ствола.
С другой стороны, насилие, вытесненное за пределы праздника рес-
публиканской эпохи, теперь обращается против дерева. В архивах хра-
нится не одна сотня дел, касающихся деревьев, которые или были ра-
дикально уничтожены профессионалами пилы и топора, или истерзаны
нетерпеливыми любителями, наспех содравшими с них кору. Однако
при ближайшем знакомстве эти документы несколько разочаровывают
исследователя. Из них явствует, что обычно никто ничего не видел и
Разрыв
367
почти ничего не слышал151. Свидетели отговариваются полным неведе-
нием, и протоколы их показаний похожи друг на друга как две капли
воды. Мэры же хитроумно сваливают вину на «заезжих путешественни-
ков»152, на «шатающихся по окрестностям дезертиров». Где их искать?
«Сегодня они здесь, завтра их нет и в помине»153 154 155. Очевидно, что чинов-
ники таким образом пытаются отвести от коммуны инспекционные ко-
миссии, от которых всегда одно беспокойство, или военных, разоряющих
жителей постоем. Однако в том, что данное правонарушение всегда ока-
зывается делом рук посторонних или детей, то есть категорий, не входя-
щих в сообщество, можно усмотреть и дополнительное подтверждение
того, что дерево рождает в людях сильное чувство солидарности.
В отчетах комиссаров речь идет о преступлении (чаще употребляется
термин «злодеяние») — о дереве они пишут как о человеке, ставшем
жертвой насилия. Дерево подвергается оскорблению; с ним, выражаясь
на местном диалекте, обходятся как с палкой (rebeille): по ученому заме-
чанию судебного следователя, «слово rebeille есть презрительное про-
154
стонародное выражение, означающее засохшую, уродливую ветку» ;
155
его «оскверняют» ; ему наносят «ужасную» рану кривым садовым но
жом. Святотатцы поразили его «в самое сердце»156. И наконец, если не-
когда древесный сок понимался как чистая, свободная от страстей
кровь, то в данном контексте он превращается в кровь невинно проли-
тую, густую, несмываемую. Таким образом, покушение на дерево опи-
сывается как убийство; иногда умерщвленное дерево хоронят: так, в
Амьене девять тысяч вооруженных людей под барабанный бой (идущие
во главе колонны музыканты одеты в траур) несут к последнему приста-
нищу дерево, на которое наброшен длинный креп157. Известны также
151 Вот образец стратегии, которой придерживались тысячи свидетелей. Ка-
батчик из Сен-Жени (Савойя), чье заведение располагалось напротив дерева
свободы, отвечая на вопрос о том, не появлялся ли кто-нибудь у него в кабаке
в ночь с II на 12 жерминаля, говорит следующее: «Ни в тот день, ни ночью я
никого не видел; вообще вина я продаю мало и торгую только по воскресень-
ям старого стиля» (Arch. <1ёр., Savoie, L. 379)
152 Мэр Артона (Arch. d£p., Indre, L. 301).
153 Мэр Сен-Бенуа-дю-Со (Ibid.).
154 В коммуне Бриль (Arch. d£p., Haute-Marne, L. 272).
155 Там же, 17 нивоза IV года (Ibid.).
156 К примеру, в Ватане в VII году (Arch. d£p., Indre, L 301).
157 Arch. d£p., Somme, L. 393 (церемониал посадки нового дерева Братства).
Замеуим, впрочем, что перед нами субститутивный ритуал: когда старое дере-
368	Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
случаи, когда насилие по отношению к дереву становилось отправной
точкой правительственных репрессий: декрет Конвента, объявляющий,
что коммуна Бедуэн как впавшая в контрреволюцию будет предана ог-
ню, а 63 ее жителя отправлены на эшафот, есть следствие уничтожения
дерева свободы; он оглашается на главной площади, на том самом мес-
те, где было совершено злодеяние.
Итак, народ ополчается на дерево, а власти окружают его заботами.
Ситуация изменилась кардинально: в свое время чиновники преследо-
вали майские деревья, а крестьяне их защищали. В ночь с 11 на 12 жер-
миналя в Нуарлье было срублено дерево свободы; подозрение пало на
некоего слугу. Его допрашивают: «Не ставил ли он минувшей ночью так
называемых майских шестов перед домами девушек?» Обвиняемый не
отпирается и даже предлагает следователю взглянуть на дело его рук:
ведь все эти деревья «благополучно стоят на месте». Такое признание
лишь усиливает подозрения в том, что именно он уничтожил официаль-
ную эмблему свободы. Вероятно, интерпретируя этот частный эпизод
как окончательный разрыв между деревом революции и атрибутом кре-
стьянского фольклора (по логике властей, человек, придерживающийся
древних обычаев, автоматически испытывает ненависть к республикан-
ским символам), мы допустили бы не вполне корректное обобщение.
Однако нельзя пренебрегать ни тем, что комиссары увидели здесь та-
кую связь, ни тем, что акт вандализма по отношению к революционно-
му дереву был совершен в ночь на 1 мая.
Но по иронии судьбы такое ставшее жертвой насилия дерево подчас
более всего походит на «дикое» майское дерево зимы 1790 года. Бывает,
что контрреволюционеры прибегают к экспрессивной лексике, как и
бунтовавшие в 1790 году крестьяне, — с той лишь разницей, что гово-
рят они не о «свободном дереве» (arbre de liberte), но о «зловещем»
(arbre de malheur) или «убогом дереве» (arbre de misere).
Arbre de misere
Bonnet de galore
Plante par des brigands
Abattu par des chouans158, —
во доставляют к мэрии, из дверей здания ему навстречу выносят новое, с при-
крепленным к нему национальным флагом.
158 «Под шапкой процветали / И бедность, и обман; / Разбойники сажали, / А
повалил шуан» (см.: J. Buisson, L’arbre de la Liberte de Lingeard // Revue du
departement de la Manche, 1962).
Разрыв 369
распевали шуаны на полуострове Котантен. Бывает, что с дерева сруба-
ют все ветви, оголяют его, как майский шест, и привешивают к нему
табличку; таким образом, оно вновь оказывается своеобразным предос-
тережением: по мнению комиссара, это было сделано для того, чтобы
отвратить молодых призывников от намерения отправиться на поле
бранной славы. Известны случаи, когда дерево вырывали из земли, на-
спех придавали ему черты виселицы и вкапывали перед мэрией или до-
мами республиканских чиновников, бросая им вызов: так оно снова
смыкается с виселицей, сходство с которой на время утратило159.
Наконец, иногда дерево уступает место кресту — вертикали, обла-
дающей иным смыслом. О том, что в глазах самих революционеров оно
являлось субститутом креста, свидетельствуют многие отчеты. Дерево
сажают или непосредственно на месте снесенного креста, или рядом с
ним; церемония в некоторых случаях завершается «разрушением пье-
дестала, находившегося рядом с посаженным деревом»160. Понятно так-
же, что замена дерева крестом осознается как примирительный, дол-
женствующий загладить вину жест— ему было суждено найти широкое
применение в искупительных литургиях, которые введет в обиход эпо-
ха Реставрации. К примеру, некий муниципальный чиновник, заехав-
ший по делам в Савиньяк 3 плювиоза III года161, обращает внимание
на то, что на площади при большом стечении народа что-то сажают.
«Наверное, дерево», — думает он, но подойдя поближе, замирает в
изумлении: в землю вкапывают крест. Рядом стоит некий человек (по
документу трудно понять, священник ли он или кто-то еще) и размахи-
вает плакатом, призывающим покарать лиц, повреждавших или разру-
шавших исторические памятники. Рядом с поваленными деревьями вы-
растают кресты из ореховых или кленовых бревен, порой непрочные,
сбитые на скорую руку, иногда с надписями на табличках или «бумаге,
прикрепленной повыше перекладины»162. О чем в них говорилось, из
отчетов не ясно, ибо жители коммун по своему обыкновению твердят,
что ничего не смогли прочесть или уразуметь. Но это не имеет значе-
ния. Язык креста и так всем внятен.
159 В коммуне Кенуа (Arch. d£p., Nord, L 1264).
160 В Сен-Сатюрнен (Arch, nat., F1 C III, Haute-Vienne).
161 См.: E. Poumeau, La societe populaire de P£rigueux pendant la Involution.
P£rigUeux: D.Joucla, 1907.
>62 ft Сен-Жени (Arch. d£p., Savoie, L 379).
24 —2872
370 Глава девятая. Народная жизнь и революционный праздник
* * *
Эдгар Кине с горечью замечал, что все революционные церемонии
не смогли «заменить и одного почитаемого в деревне святого». Это при-
знание полнейшей неудачи, которая выглядит тем более плачевно, что
нам удалось довольно подробно проследить за действиями революцио-
неров; иногда их можно обвинить в разрушении, всегда — в глухоте (но
здесь, подчеркнем еще раз, они вовсе не были первыми): об этом недву-
смысленно свидетельствуют официальные документы всего революци-
онного десятилетия. Вполне ли они убедительны? Несомненно, следует
не только учитывать то, о чем с такой готовностью говорят и пишут ор-
ганизаторы праздников, но и попытаться понять, каким потребностям
соответствовали их церемониальные распоряжения. И в этом случае
картина меняется: корпус материалов, касающихся дерева свободы, го-
ворит о том, что в глубине революционного праздника, не замеченные
рационалистическим мышлением, нетронутыми сохранились архаиче-
ские фольклорные практики. Вероятно, здесь необходимо признать,
что ритуал посадки дерева — его выбор в лесу, перенесение к новому
месту и опускание в выкопанную яму, украшения, песни и хороводы —
по крайней мере столь же значим, сколь и преподаваемые им уроки, и
обосновывающая его рационалистическая идеология. Но так ли трудно
С этим согласиться? Это позволило бы нам сделать вывод о том, что на
уровне подсознания революционная символика не столь чужда народ-
ной традиции, как принято считать.
Глава десятая

Революционный праздник: перенос сакральности
Религиозная жизнь в своих традиционных формах, угасла не сразу.
Егце долго верующие во многих регионах Франции имели основания
думать, что их церковь жива. После принятия законов, запрещавших
все «внешние проявления религиозного культа», прошло уже немало
времени, а процессии по-прежнему двигались по городским улицам,
змеились по полям в дни молитв об урожае1 2, если их не отказывался
возглавить принесший гражданскую присягу священник. Состоявшаяся
в Туле 6 августа 1792 года (день праздника святого Мансуэта) церемо-
ния переноса мощей исповедника из бывшего аббатства в собор по ре-
лигиозному энтузиазму не уступала великолепнейшим церковным
праздникам Старого порядка — с той лишь разницей, что вместо мона-
хов-бенедиктинцев ею руководил конституционный епископ. 3 июня
1792 года присягнувший кюре церкви святого Августина представляет
членам Клуба друзей конституции молодых граждан из его прихода,
принявших свое первое причастие. Пятью днями позже на заседание
клуба приходят юные гражданки, участвовавшие в процессии к церкви
Нотр-Дам-де-ла-Гард. Общество выражает по этому поводу единодуш-
ное удовлетворение: «Доводилось ли нам вкушать радость подобного
союза при старом порядке вещей?»8
Связь религиозной церемонии с революционными торжествами, воз-
никшая на празднике Федерации 1790 года, оказалась весьма устойчи-
вой. Ив 1793 году день 10 августа во многих частях страны включал в
себя мессу под открытым небом; верующие поклонялись Святым Да-
рам, а ввысь взлетали отпущенные на волю птицы. Читая отчет о празд-
нике 10 августа в Эз3 * *, можно подумать, что речь идет о торжестве в
честь Федерации: в положенный час совершается вечерня, благословля-
ются Святые Дары, вовсю звонят колокола. Кредо епископа Ле Коза и
1 Имеется в виду католическая церемония Rogations, длящаяся в течение
трех дней до праздника Вознесения. — Примеч. перев.
2 Bouches-du-Rhdne, Encyclopedic departemental, «Etudes sur la Revolution et
les cultes philosophiques».
8 Ch. A. Fichera, Fetes et ceremonies officielles h Eze sous la Revolution et I’Empi-
re // Nice historique, 1938.
24*
372 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности
всего конституционного духовенства — «наша святая религия много
выиграет от этой революции»4 * — наглядно оправдывалось вплоть до са-
мой середины страшного 1793 года. Но и после того, как этот рубеж был
перейден, ситуация во многом осталась прежней: через шесть месяцев, в
разгар гонений на религию, праздник по случаю взятия Тулона в некото-
рых коммунах сопровождался торжественной мессой и благодарственны-
ми песнопениями «Те Deum». Член Конвента Блютель, оказавшись в от-
пуску в одной из коммун департамента Кальвадос, неожиданно для себя
попал в разгар приготовлений к торжеству: «Эти добрые и честные люди
считали, что Те Deum украсит их праздник, и предложили мне вместе с
ними отправиться в церковь и там пропеть сей гимн. Я не разделял их
мнения, но все-таки не счел возможным обидеть их отказом. Уступив их
желанию, я не упустил случая обрушиться на фанатизм» .
Пройдет еще несколько месяцев, и этот синкретизм иссякнет, но про-
явления религиозной жизни не исчезнут и будут то там, то сям проби-
ваться на свет из-под спуда. Следы этого сопротивления, тайными аген-
тами которого были женщины, можно отыскать и в текстах, выходивших
из-под пера деятелей революции6, — к примеру, в декадных отчетах. То,
что они встречаются даже в сочинениях людей, чья задача состояла в
оценке и формировании социальной гармонии, особенно показательно.
Разосланные с миссией члены Конвента и комиссары Директории, по их
собственному признанию, терпят полнейшее фиаско, пытаясь загнать в
полумрак церквей крестины, свадьбы, похороны — настолько живой ос-
тается потребность в сакрализации основных вех бытия, причем не
столько посредством религиозных действий (они находятся вне сферы
полномочий чиновников), сколько при помощи публичности. Народ не
мыслит церемонию без процессии. Комиссар департамента Сена и Марна
объявляет войну барабанщикам, сопровождающим к церкви жениха с
невестой или младенцев, которых несут крестить; его коллега в департа-
менте Мен и Луара недоволен тем, что покойников по-прежнему прово-
жает на кладбище процессия, что их отпевает церковный хор, а равно и
тем, что «язык пороха» доносит до всех известие о похоронах военных
(священники в свое время тоже относились к подобному красноречию
весьма сдержанно). Перечень такого рода нарушений позволяет выявить
характерную черту традиционного миропонимания — единство социаль-
4 Correspondance de Le Coz, £v6que constitutionnel d’llle-et-Vilaine, op. cit.
8 Arch, nat., C 287.
6 Здесь, как и в предыдущей главе, мы опираемся на отчеты за декады и ме-
сяцы, хранящиеся в Национальном архиве (Arch, nat., serie F1 C III).
Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакралъности 373
кого акта и религиозной церемонии: никому из желающих вступить в
брак в принципе не возбраняется предстать перед чиновником муници-
палитета, приведя с собой только тех одетых в повседневные костюмы
свидетелей, которые требуются по закону, но праздника в таком разе не
получится; новобрачной, вздыхает комиссар департамента Приморские
Альпы, не придется делить постель со своим супругом. Чтобы отпраздно-
вать не «законный брак», а настоящую свадьбу (комиссары тщательно от-
деляют одно понятие от другого), необходимы еще два элемента: религи-
озная церемония и грандиозное пиршество. Комиссары, будучи тонкими
антропологами, понимают, сколь важна роль свадебного пира как соци-
ального освящения брака, хотя и осуждают связанные с ним излишества
и бесчинства. К тому же, старательно запрещая веселые процессии, они
выказывают меньшее репрессивное рвение в отношении погребальных
шествий. Подобная сдержанность, по их собственным словам, продикто-
вана «почтением к усопшим», что, впрочем, можно понять и как инстинк-
тивный — и уже затем социальный — страх.
В этих текстах по-прежнему ощутим ритм церковного счисления
времени, его важнейшие вехи, противостоящие тем опорным точкам,
которые пытается навязать народной жизни революционный праздник.
В сакральном времени выделяется в первую очередь Рождество — или,
скорее, рождественский цикл, поскольку Крещение, праздник изна-
чально более открытый и коллективный, с разложенными на окрестных
холмах кострами и обменом пирогами, празднуется, по крайней мере,
столь же усердно. Весь этот период, стенают комиссары, отмечен «упор-
ным ничегонеделанием в деревнях»; в городах на протяжении многих
дней также никто не работает. С другой стороны, комиссары, которым
для их собственных режиссерских затей всегда требуются самодеятель-
ные актеры и благодарные зрители, вынуждены с удивлением конста-
тировать, что Рождеству присуще стихийное обращение к театрально-
сти: они должны то упоминать о полуночном богослужении, когда наи-
более одаренные прихожане пробуют свои силы в изображении анге-
лов и пастухов, то сообщать (особенно из Бретани) о том, что под Рож-
дество в департаменте появляются труппы бродячих артистов (четвер-
тью столетия позже приезд такого театрика в Сен-Жан-Бревеле произ-
ведет неизгладимое впечатление на Жюля Симона7), которые на бре-
7 Жюль Симон (1814—1896) — известный политический деятель, министр
народного образования, премьер-министр (1876—1877); пожизненный сена-
тор. — Примеч. перев.
374 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности
тонском языке разыгрывают сцены из жизнеописаний святых или исто-
рию о трех волхвах. Нетрудно догадаться, как должны были относиться
к таким актерам (это всегда были мужчины, иногда — разъезжие тор-
говцы), исполнявшим женские роли в «соответствующих костюмах», чи-
новники, чьи нововведения неизменно наталкивались на упрямое со-
противление народа. Перед нами еще одно свидетельство того, что они,
в сущности, мыслят в тех же категориях, что и просвещенное духовен-
ство былых времен, также находившее подобные зрелища сомнитель-
ными и обличавшее пьяных актеров, которые с трудом могли выгово-
рить слова своей роли; к тому же и одни, и другие, люди почтенные, с
Опаской и недоверием относились к этим темным личностям: их истин-
ный облик скрыт под изодранными костюмами, они вечно скитаются по
деревням и подозрительны вдвойне — как бродяги и как комедианты.
Упоминаний о Великом посте и Пасхе в отчетах немного, но подоб-
ные лакуны сами по себе красноречивы: перед нами не столько важные
отрезки церковного года, сколько мертвый сезон республиканского ду-
ха, в это время ослабевающего «под удвоенным натиском церковной си-
лы на слабости толпы». Зато праздник Всех Святых — ярчайший пери-
од сакральной жизни, бороться с которым бесполезно: народ презирает
все запреты, и враждебность комиссаров бессильна перед этим празд-
ником, как и перед похоронной процессией. Всю ночь перекликаются
большие и малые колокола деревенских церквей, слышатся вопли, сим-
волизирующие потусторонний мир. Разбуженные вместе с прочими
гражданами, комиссары предпочитают не вмешиваться: они также счи-
тают, что смерть остается актом религии, а день Всех святых — време-
нем, от которого лучше держаться подальше. К тому же фоном тради-
ционного религиозного календаря служит атмосфера напряженного
ожидания: его следы проступают в документах, авторы которых, бес-
спорно, умели держать себя в руках. Носятся слухи, по рукам ходят ка-
кие-то «листки», люди перешептываются, чего-то ждут; нечто прибли-
жается и вот-вот нагрянет — написанные революционерами тексты со
смутным ужасом фиксируют глобальное предчувствие иного времени,
которое камня на камне не оставит от самой революции.
Как бы то ни было, упорное нежелание народа признавать вехи рес-
публиканского календаря делило повседневную жизнь пополам, обре-
кая ее на разнобой между воскресеньем и декади, Рождеством и взяти-
ем Тулона, профанным и священным. Отсюда проблема, совершенно
справедливо поставленная Матьезом: можно ли говорить о том, что лю-
ди исследуемой эпохи переживали эту ситуацию как разрыв, или же в
Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности 375
праздниках, окончательно дистанцировавшихся от религиозной состав-
ляющей, развивался иной тип религиозности?
Матьез отвечает на этот вопрос утвердительно, что задается сформу-
лированным еще в трудах Дюркгейма уподоблением сфер религиозного
и коллективного; при помощи этого тезиса несложно продемонстриро-
вать религиозный характер любого республиканского собрания. Не до-
вольствуясь механической простотой данной логической операции, Аль-
бер Собуль8 попытался выяснить, каковы были религиозные чувства тех,
кто принимал участие в революционных церемониях. Ученый основы-
вался на двух группах примеров. Случаи, связанные со «святыми патри-
отками», не кажутся нам вполне убедительными: если бы вокруг юных
дочерей Отчизны, претерпевших надругательство и мученическую
смерть, действительно возник религиозный культ, то средоточием его
должна была стать не молодая республиканка, чего, кстати, не оспарива-
ет и сам Альбер Собуль, но убиенная юная дева. Мы же остановимся на
втором комплексе фактов — на многочисленных погребальных церемо-
ниях, апофеозах и открытиях бюстов, происходивших летом и осенью
1793 года; лавинообразный рост их числа объясняется впечатлением,
произведенным на санкюлотов убийством Марата; прочитывается здесь и
встречная инициатива городских секций и народных обществ. Интер-
претация этого корпуса празднеств как настоящего культа основывается
на широко известном выступлении некоего оратора, тянувшего монотон-
ное: «О сердце Марата, сердце Иисусово» (об этом сообщала газета «Па-
рижские революции»9). Отсюда возник усердно пропагандировавшийся
контрреволюционной историографией образ коленопреклоненных толп,
славословивших Пречистое Сердце Марата и взывавших к нему о заступ-
ничестве. Однако мы склонны разделять точку зрения Фрэнка Боумана10,
сомневавшегося, что в данном случае, несмотря на воздвигнутые на ули-
цах алтари, молитвы и каждение, речь шла об обожествлении Марата
или даже причислении его к лику святых. Прежде всего не следует с из-
лишней доверчивостью относиться к лексике. Марата постоянно имену-
ют бессмертным, но так же называли и Брута, и Ликурга: в революцион-
ном дискурсе бессмертие — не упование, а знак того, что некое имя оста-
s A. Soboul, Sentiments religieux et cukes populaires pendant la Revolution,
saintes patriotes et martyrs de la Liberte // Annales de la Involution fran$aise, 1957.
9 Les Revolutions de Paris, 20 juillet — 3 aout 1793, № 211.
10 F.-P. Bowman, Le «Sacrc Cceur» de Marat (1793) // Les Fetes de la involution,
op. cit.
876 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакралъности
лось в коллективной памяти. Его нарекали также «мучеником (свободы)»,
но речь опять-таки идет о расхожей формуле, религиозная нагрузка ко-
торой в словаре революционной героики стерта. Это хорошо видно по
тому, что в рассматриваемых торжествах Марата очень скоро стали соот-
носить не только с другими «мучениками» (Лепелетье и Шалье), но также
с философами или героями. Поэтому в процессиях рядом с бюстами Ма-
рата и Лепелетье оказываются бюсты Руссо и Вольтера (в Бове) или, как
это было в Шатору, «досточтимые мужи в головных уборах, увенчанных
лавровыми венками, и с трехцветными знаменами в руках», то есть вои-
ны-триумфаторы. Такого рода соположения очевидным образом демон-
стрируют, что эти мученики воспринимаются как «великие люди», и ука-
зывают не столько на обожествление Марата, сколько на очеловечение
Христа (иногда и он оказывается участником этих процессий). Марат, Ле-
пелетье, Шалье остаются образцами, а не заступниками. Воздаваемые им
«почести» имеют мало отношения к религиозному культу, ибо само поня-
тие почестей всецело ориентировано на человека.
Альбер Собуль сомневался, что риторика этих церемоний, воззвания
к теням героев и речи в их честь были доступны восприятию людей не-
образованных, незнакомых с жанровыми особенностями «похвальных
слов», не привыкших к гиперболам и склонных видеть в этих великих
мужах святых. Конечно, торжествам по случаю открытия бюстов прису-
ща интенсивность эмоций. Здесь лучше, чем где бы то ни было, обнару-
живает себя инициатива секций и народных обществ. Фигуративность
этих праздников разнообразна: их организаторы бесстрашно демонст-
рируют ванну, в которой был заколот Марат, устанавливают в церкви
святого Евстафия «фигуру сего народного представителя, покоящегося
на смертном одре»11. Но мы уже знаем, что такой экспрессионизм вооб-
ще характерен для погребальных торжеств. Специфика этих праздни-
ков не в использовании процессий, не в воскурении ладана. Молитвен-
ные обращения (они, по наблюдению Ф. Боумана, представляют собой
стандартные риторические формулы) также не являются свидетельст-
вом истинности культа: никого из веровавших в него Марат не исце-
лил; люди» как правило, не прикасались к его бюсту, не лобызали его,
не просили у него помощи. Этому культу недостает главного: упования
на заступничество сверхъестественной силы.
Таким образом, пример со «святыми революционерами» лета и осени
1793 года — не самое удачное подтверждение тезиса о том, что так прояв-
11 Arch, nat., С 266.
Ужас перед пустотой
377
ляет себя тяга к общему эмоциональному действу. В этих торжествах ирра-
циональный импульс по'п'и неощутим. Они, пожалуй, могли удовлетво-
рить потребность в религии, но праздник в таком случае оказывался лишь
косвенным поводом. Мы предпочли бы поставить вопрос иначе: не отри-
цая, что в сознании участников могла происходить известная контамина-
ция (точных сведений об этом получить все равно нельзя), попытаемся вы-
яснить, не был ли праздник точкой некоего переноса сакральности.
Ужас перед пустотой
Деятели революции обычно не питали иллюзий и хорошо понима-
ли, что республиканские праздники дают народной религиозности
скудную пищу: «Тяготы земного бытия, — изящно замечает комиссар
департамента Арденны, — часто устремляют дух деревенских жителей
к иным упованиям»12. Следовательно, нельзя вести себя мягко и снис-
ходительно, как советовал в 1789 году Рабо Сент-Этьенн в статье, поме-
щенной в «Записках Нимской академии». Вместо того, чтобы «мало-по-
малу сводить на нет процессии, братства, церемонии, проходящие на
улицах и площадях», то есть и далее действовать в духе упрощения, ко-
торым руководствовался весь XVIII век, приходится безжалостно рвать
с прошлым, изгонять из повседневной жизни религиозные практики.
Однако возникающая пустота страшна по двум причинам: люди рево-
люционной эпохи убеждены, что бытие, лишенное обрядов, вырожда-
ется в прозябание или рассыпается на бессмысленные фрагменты (так
считал Дюпон де Немур), а также предвидят, что лакуна, оставшаяся
после искоренения веры в чудесное, заполнится содержимым, которое
даст опасные побеги. Отсюда возникнут продажность, безнравствен-
ность или, что еще хуже, новый католицизм, воскресший из пепла сво-
его предка. Истребив какой-нибудь культ, пишет Ла Ревельер, государ-
ственным мужам всегда приходилось заменять его другими — без этого
действия он, так сказать, «замещал себя сам, возрождаясь на своих соб-
ственных развалинах»13. Все мыслители эпохи Директории, от Траси до
госпожи де Сталь, испытывают равный ужас перед пустотой, которую
оставил по себе изгнанный прочь католицизм, и приходят к выводу о
неотложной необходимости чем-то ее заполнить.
12 Arch, nat., F1 С III, Ardennes 5.
13 L. M. de la Revelliere-Upeaux, Reflexions sur les cukes, sur les c6r£monies civiles
et les fetes nationales. Paris: F. J. Jansen, an V.
378 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакралъности
Что же можно поставить на место уничтоженного культа? Как ввести
новую религию? Первым ответом на этот вопрос, ставший подлинным
лейтмотивом деятельности законодательных собраний исследуемой
эпохи, была имитация, которой подыгрывал и расцвет синкретизма,
пришедшийся на начальную пору революции. Заменять — значит пре-
жде всего подражать (рабски копировать, не преминут съязвить недоб-
рожелатели), У новой религии, как и у старой, должен быть свой са-
кральный центр: алтарь Отечества, точка одновременно религиозная и
гражданская; сюда, как писал Бенуа-Ламот, можно будет возлагать хлеб
братства (ему будут поклоняться верующие). Для этого необходимо са-
крализующее присутствие Книги, заключающей в себе свод моральных
истин: Декларация прав человека и гражданина с тем большим успехом
может заменить служебник с последованием литургии, что ее пронизы-
вает святость первичных начал, неоспоримых принципов (Рабо Сент-
Этьен называет их «детской азбукой», Барнав — «национальным кате-
хизисом»), Эта драгоценная реликвия, согласно ряду проектов, должна
была находиться в «величественной дарохранительнице», ковчеге Кон-
ституции. Нужны будут священники и песнопения (отсюда волна пат-
риотических гимнов и молитв, гражданских присяг, молитв «божест-
венных и конституционных» — все они представляли собой литератур-
ные произведения, а специализировалась на них газета под названием
«Деревенский листок» (La Feuille Villageoise), полагавшая необходимым
заменить ими «стародавние, полные суеверий молитвы». Понадобится
литургический и праздничный календарь: авторы проектов придумы-
вают обряд гражданских крестин14, согласно которому крестный отец,
надев национальную кокарду, откупоривает некий «флакон», окропляет
несколькими каплями лоб новорожденного, увлажняет его губы — а в
это время другой участник церемонии вслух читает Десять заповедей
республики или требования к истинному члену народного общества.
Нельзя будет обойтись и без «гражданского поста», где от пищи надле-
жит воздерживаться ради блага свободы, и без священников, которых
надо будет выбирать не из числа «сторонников безбрачия», но среди от-
цов семейств. Требований к ним предъявляется немного — седые воло-
сы, безупречная жизнь; функции их предполагалось сделать абсолютно
идентичными: они должны были возглавлять церемонию бракосочета-
ния, выступать свидетелями при оформлении свидетельства о рожде-
14 Е. Fassin, Les bapt£mes civiques If Bulletin de la Socidte des amis du vieil Arles,
tome II.
Ужас перед пустотой
319
нии ребенка, утешать больных. Во всех этих планах проступает судо-
рожное желание сравняться в совершенстве с религией — в том числе и
в пространственном плане, посредством установки колонн Закона и ал-
тарей Отечества. Перед нами безудержная тяга к подражанию, явствен-
нее очертить контуры которой помогло бы изучение (на сегодняшний
день едва начатое) множества религиозных коннотаций, пропитываю-
щих лексику данных текстов: Гора в них именуется «святой», законода-
тельные собрания — «храмами», семьи — «церквями», отец семейства —
«первосвященником», мать — «его милым и любезным викарием», исто-
рия революции — «Евангелием-апракос», Париж — «истинным Римом»,
«Ватиканом Разума». О ней же свидетельствуют серьезные (что подчас
оборачивается едва ли не пародией) проекты республиканской литур-
гии, десятками появлявшиеся в ту эпоху; в одном из них предлагалось
преподавать верующим пасхальное причастие дважды в год: в дни жат-
вы — под видом хлеба из муки нового урожая, в дни уборки виногра-
да — под видом вина, налитого в потир15. Те же авторы советовали со-
хранить торжественное молебствие об изобилии плодов земных
(Rogations) под стыдливым наименованием «обход земельных владе-
ний», отмечать Рождество как праздник по случаю рождения ребенка
(если кто-то из женщин в семействе в истекшем году произвел на свет
младенца мужского пола), в день Всех Святых поминать скончавшихся
родственников, которые прожили славную и добродетельную жизнь, а
в Страстную пятницу всей коммуной посещать тех ее членов, которых в
течение года постигли физические или нравственные страдания.
Конечно, над скудостью воображения, обреченного воспроизводить
бичуемую религию, можно потешаться. Это, однако, не совсем справед-
ливо, ибо люди революционной эпохи, убежденные в том, что обряды
необходимы, не ограничивались заимствованием того, что бросалось в
глаза первым. Не меньшим (если не большим) количеством моделей их
снабжала античность. Такова, к примеру, церемония похорон, почерп-
нутая Доберменилем из «Путешествия молодого Анахарсиса»16 и пред-
ложенная вниманию законодателей. У тела, простертого на ложе, граж-
15 Decret de I’Assemblee nationale, portant rfcglement d’un cuite sans pr£tres, ou
moyen de se passer de pretres sans nuire au cuite. Paris, 1790.
10 F. A. Daubermesnil, Extrait d’un manuscrit intitule «Le Cuite des Adorateurs»,
contenant les fragments de leurs difliSrents livres sur 1’institution du cuite, les obser-
vances religieuses, 1’instruction, les preceptes et 1’Adoration. Paris: Imp. du Cercle
social., an IV.
38Q Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности
данский чиновник произносит надгробное похвальное слово. Затем
гроб окропляют медом, напоминая о кротости усопшего, вином, симво-
лизирующим силу, и, наконец, возжигают ладан, дабы «его добрые дела
заполнили всю картину его жизни» подобно тому, как дым из куриль-
ницы возносится к небесам. Из сокровищницы обычаев античности
мечтатели и творцы праздников выносят и исполненный драматизма
ритуал присяги, снабженный проклятиями, которые уготованы клятво-
преступникам, и обращениями к небесам — они в данном случае явля-
ются не просто риторическим приемом, но попыткой сравняться с
древними римлянами, которые, как было известно начитанным рево-
люционерам, считали себя связанными истинной клятвой только в том
случае, если взывали к Юпитеру. Итак, складывается впечатление, что
творцы праздников, самозабвенно предавшись маниакальной любви к
церемониям, разыскивали модели везде, и подражание это было лише-
но строгих принципов.
Их действительно нет или, скорее, имеется лишь один главный
принцип. Революционное творчество, заимствуя праздники отовсюду,
беспрекословно подчиняется единственному закону — закону ограни-
чения: и мысль, и деятельность людей той эпохи пронизана идеей из-
бавления от ненужного. Сбить гербы, сжечь грамоты, вычеркнуть име-
на, сорвать короны и митры — перед нами стройная программа очище-
ния, согласующаяся с пониманием католицизма как культа, перегру-
женного внешними украшениями, ритуалами множества праздников,
как кучи хлама, которую следует вымести вон, после чего религия, не-
обходимая революционным временам, заблещет первозданной красо-
той. Упоминавшийся выше любопытный документ 1790 года под назва-
нием «Декрет Национального собрания, содержащий изложение рели-
гии без священников, или средства обойтись без оных, не нанося вреда
религии» (его автор неизвестен) хорошо демонстрирует смысл опера-
ции по истреблению того, что Дюпон де Немур именовал «лишним
приращением», то есть вознесения к чистой метафизике, прочь от низ-
менных предрассудков. Вот почему в описаниях идеального революци-
онного культа господствует грамматика ограничительных оборотов:
«лишь», «не более чем», «а именно... и только». «Не прибегая к автори-
тетам, — пишет Лефевр де Вильбрюн, — без святой воды, без таинств,
статуй и икон»17. И, самое главное (на этом центральном ограничении
держатся все остальные), — ни словом не упоминая о грехе. Кажется,
17 La Decode, 8 f£vrier 1797.
Ужас перед пустотой
381
что революционный культ способен держаться на совокупности отка-
зов. После того, как Верховное существо было объявлено первым и не-
колебимым основанием формализованного культа, в ход пошла нега-
тивная логика.
Произведя очистку от ненужного, можно сохранить практически все
остальное, в том числе и мессу, причудливую апологию которой создал
Жан Собри18. По его словам, он всегда почитал богослужение и при
Старом порядке регулярно посещал церковь, что не помешало ему во
II году с восторгом приветствовать запрет, наложенный на отправление
культов, как самое отважное деяние революции. Эти два утверждения
друг другу не противоречат: Собри испытывает отвращение к мессе, пе-
регруженной позднейшими барочными «довесками», отягощенной оди-
озными догматами, искаженной тираническим, нетерпимым учением,
которое не гнушалось пыток и пролития крови. Однако для того, чтобы
превратить ее в идеальное богослужение, воскресить ее истинный об-
лик, требуется совсем немногое: служить на французском языке, обя-
зать священника не отклоняться от заранее определенного текста и, са-
мое главное, не упоминать «о ничтожных существах, именуемых святы-
ми, которые лишь сбивали людей с толку». Очевидно, что страстное же-
лание избавиться от ненужного — это не упоение иконоборчеством, а
попытка вернуться к некоему изначальному образцу. «Христианами
первых времен» себя на первых порах, при складывании доктрины на-
зывали и теофилантропы19.
Естественным итогом описанной деятельности становится возникно-
вение теофилантропии20. Ненависть к образам, в праздниках обычно
уравновешенная сенсуалистическим конформизмом, здесь обнаружива-
18у. F. Sobry, Apologie de la messe. Paris: Sobry, an VI.
19 Теофилантропия, т. e. любовь к Богу и людям, — следующая после куль-
тов Разума и Верховного Существа религиозно-философская система, возник-
шая в конце 1796 года и при поддержке Директории (в первую очередь Ла Ре-
вельера-Лепо) распространившаяся не только в Париже, где к осени 1798 года
ее адептам (среди них были Бернарден де Сен-Пьер, Мари-Жозеф Шенье,
Мерсье, Дону, Дюпон де Немур) были предоставлены уже пятнадцать культо-
вых зданий, в том числе бывшие церкви святого Сульпиция, святого Рока и со-
бор Парижской Богоматери, но и во многих других городах. Теофилантропы ве-
рили в существование Бога и бессмертие души, но понятие первородного греха
отрицали; в октябре 1801 г. культ был запрещен Бонапартом. —Примеч. перев.
20 Об этом см.: A. Mathiez, La Th£ophilantropie et le culte d£cadaire. Paris:
F. Alcan, 1903.
382 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности
ется в полной мере: нет ни облачений (священник — это глава семейст-
ва, одетый опрятно и просто; проповедник, рассуждающий о морали,
отказывается от тоги), ни выставления чувств напоказ (исповедь без-
молвна), господствует чистота и пустота (из храма исчезает не только
дарохранительница, но и бюсты мучеников свободы и благодетелей ро-
да человеческого); когда теофилантропы и католики начнут делить
церкви (то есть вторым придется периодически уступать помещение
первым), все это станет поводом для многочисленных раздоров. Теофи-
лантропический храм в описаниях приверженцев этой религии пред-
стает как суровое пространство, где, по словам Амори Дюваля21, нет «ни
эмблем, ни аллегорий, ни статуй святых, ни картин с изображением со-
вершенных ими чудес, а также, разумеется, установленных во исполне-
ние обета мраморных досок и сбора пожертвований». Неистовая тяга к
ограничению теперь затрагивает и сакральную книгу, присутствие ко-
торой на алтаре объявляется лишь временно терпимым. Как только
старцы, руководящие отправлением культа, сочтут, что изложенные в
ней идеи прочно укоренились в душах всех его адептов, они должны
торжественно предать огню рукописный экземпляр катехизиса, ибо
«моральной вере никакие книги не нужны»22.
Уже в начальный период революции нашлись мыслители, не согла-
шавшиеся с подобными действиями, отмеченными духом скудости и под-
ражательности. Так, Салавиль, выступая против гражданского культа,
придуманного парижской секцией Единения и включавшего торжествен-
ное представление подростков шестнадцати лет коммуне, указывал, что
данный обряд «в точности совпадает с тем, что происходило в церквях»23.
Этому вторит вся контрреволюционная публицистика и историография,
яростно изобличавшая не только сознательно предпринимавшиеся меры
по ограничению и урезанию, но и невольное убожество имитации. Одна-
ко о том же писал и Эдгар Кине, считавший бесплодность образного ряда
подлинной трагедией революции, и Огюст Конт. Революционеры, тер-
заемые страхом перед пустотой, лихорадочно сочиняли свою литургию и
пытались ввести ее в обиход, но даже в глазах тех, кто угадывал ее рели-
гиозную окраску, она не имела статуса настоящего богослужения. Очень
немногие видели здесь перенос сакральности.
21 La Decode, 30 floreal an V.
22 L’Echo des Cercles patriotiques, № 14.
25 Annales patriotiques, 9 frimaire an II. [Речь идет о церемонии первого при-
частия. — Примеч. персе.]
Смысл заимствований
383
Смысл заимствований
И потому нам придется вернуться к заимствованиям, которыми по-
прекали творцов революционных праздников, — прежде всего к опоре
на античность, всепоглощающей и непонятной. Ведь спор «древних» и
«новых», казалось бы, уже давно решился в пользу «новых» и освобож-
дения от традиций; чем же в таком случае объясняется стремление под-
ражать античным моделям, да еще в тот момент, когда революция дает
жизнь Новому времени? Подобное пристрастие вызывает массу вопро-
сов, и в первую очередь заставляет еще раз задуматься над тем, так ли
ново революционное новаторство, а также над тем, насколько народ
был способен проникнуть в смысл этих «плодов просвещения». Газета
«Парижские революции» 24 марта 1792 года невозмутимо писала: наро-
ду «сказали», что шерстяной колпак в Греции и Риме был эмблемой сво-
боды от всех форм зависимости, и «с той поры каждый гражданин хочет
иметь такой колпак». Однако интеллектуалистический оптимизм этого
суждения не должен уводить нас от того, что революционная символи-
ка даже для людей образованных оставалась не вполне внятной. И на-
конец, необходимо выяснить, почему создатели революционных празд-
ников с таким постоянством оглядывались именно на античность — в
конце концов, это была не единственная возможная модель.
Начнем с последнего вопроса. В нашем распоряжении имеется мно-
го ответов на него. В частности, Альбер Матьез и Жорж Лефевр24 пола-
гали, что просвещенные буржуа (которые, собственно, и разрабатывали
революционный церемониал) превосходно чувствовали себя в класси-
ческой культуре и говорили друг с другом на ее языке. Вполне естест-
венно, что они черпали объекты, эмблемы и девизы своих торжеств из
знаний, полученных в коллеже. А значит, в обращении к древности нет
ничего удивительного — это продукт хорошего эстетического и литера-
турного образования и, по выражению Жоржа Лефевра, «глубокого ус-
воения внешней стороны античного мира». В подтверждение этой ги-
потезы, ставящей во главу угла культурную восприимчивость людей в
целом негибких, выдвинут целый ряд веских доводов. Нам хорошо из-
вестен круг чтения этих людей во время их пребывания в коллеже25:
24 G. Lefebvre, Compte rendu de 1’ouvrage de H. T. Parker // Annales historique
de la Revolution fran^aise, 1938 (см. раздел Infra).
25 H. T. Parker, The Cult of Antiquity and the French revolutionaries. Chicago:
The University of Chicago Press, 1937.
384 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакралъности
характерно, что и те, кто к античности относился холодно (Вольней,
Кондорсе), и те, кто перед ней преклонялся (их было большинство), чи-
тали одни и те же книги. Мы знаем, сколь сильными были полученные
ими впечатления. Однако стоит ли признавать их власть совершенно
непреодолимой, как думал Луи Откер? По его мнению, воспитываясь и
живя в такой обстановке, люди обязательно должны были считать себя
наследниками «древних». Обязательно? Античные реминисценции в ар-
хитектуре, живописи и декоративно-прикладном искусстве были широ-
ко распространены начиная с середины XVIII столетия; сомнительно,
чтобы поколение революционеров усматривало в этих формах, ставших
азбукой эстетической моды и вполне предсказуемых, дерзкое новатор-
ство и ожидало от них разрыва с предшествующей традицией. Скорее
наоборот: увидев на очередном Салоне толпу Регулов, Катонов и Вели-
зариев, можно было ощутить скуку26. Однообразие господствовало и в
литературе: нередко тот факт, что Камиль Демулен и госпожа Ролан
проливали слезы над томом Плутарха, преподносится как нечто исклю-
чительное; напомним, однако, что Вовенарг уже в 1740 году признавал-
ся маркизу де Мирабо: «Я плакал от радости, читая сии жизнеописания;
каждую ночь я беседовал с Алкивиадом, Агесилаем и другими»27. От
внимания исследователей ускользает еще одно обстоятельство: сравне-
ние с Римской республикой казалось в ту эпоху удобным риторическим
приемом, и прибегали к нему настолько часто, что д’Аржансон в 1764 го-
ду едко над этим издевался. Говоря коротко, не революция изобрела
Древний Рим; пристрастие, которое она к нему питала, нельзя объяс-
нить спецификой образования, хотя забывать о ней, конечно, не следу-
ет. В гипотезе Паркера есть нечто на редкость обаятельное: он полагал,
что увлечение античностью у всех людей той эпохи (от Бриссо до госпо-
жи Ролан) было важнейшей составляющей юношеского максимализма,
смягчившегося с годами, в результате компромиссов с действительно-
стью. После того, как революция эти компромиссы безжалостно пресек-
ла, они поняли, что им надлежало придерживаться античных моделей
поведения, которые сформировали их характер в юные годы. Антич-
ность была периодом юности и для истории.
26 Глядя на эти полотна, Кошен призывал художников искать сюжеты во
французской истории — косвенное доказательство того, что у античной модели
могли бы найтись конкуренты.
27 Письмо от 22 марта 1740 года см.: Vauvenargues, (Euvres, tome III. Paris: A
la Сйё des Livres, 1929.
Смысл заимствований
385
Согласно другой интерпретации, вполне традиционной, но при этом
более глубокой, Древняя Греция и Рим снабжали этих людей прежде
всего образцами гражданской доблести. Населить воображение велики-
ми мужами значило расставить вехи, помогающие жить, а нередко
(вспомним о самоубийстве Ромма) — и умереть. Известно, что в Плутар-
ха современники революции заглядывали чаще всего и Древнюю Гре-
цию узнавали преимущественно по его трудам. Отсюда следует, что они
стремились не столько изучить ее, сколько сравняться с ней, словно в
чистой, освобожденной от всех «предрассудков» перспективе века Про-
свещения взгляд должен был покоиться на немногих великих фигурах.
Таким образом, легендарные герои античности помогают деятелям ре-
волюции подняться на уровень того, в чем они видят смысл жизни.
Впрочем, один момент все равно остается непроясненным — почему
именно римляне и греки? Не всегда ведь считалось, что мир «после ис-
чезновения римлян опустел». Историки сравнительно незадолго до ре-
волюции населили его другими, не менее достойными народами. Ска-
жем, у «знаменитого Мабли», которого именовали так сами революцио-
неры и чьи сочинения они изучали с завидным прилежанием, можно
было найти притягательные образы величественных и свободных фран-
ков, живших в покрытой лесами Германии, и картину «майских полей»,
где заседали общие народные собрания и каждый имел право проявить
свои политические таланты28. Почему же с наступлением революции
все традиции, кроме античных, были преданы забвению? Откуда взя-
лась непоколебимая уверенность, которую можно проиллюстрировать
словами Бабефа, на заседании Комитета общественной безопасности
рассуждавшего о том, почему он наименовал себя Гракхом: «Какая беда
случится от того, что я выбрал себе в крестные отцы человека великого,
а не ничтожного?»
Между тем это безудержное влечение к античности станет несколько
яснее, если мы обратимся к праздникам. Хорошо известно, что празд-
ник воссоздает античный колорит (как правило, это некая усредненно-
идеальная античность, сведенная к простоте идиллии), что участники
процессий несут бюсты античных героев, а ораторы произносят беско-
нечные речи, дающие представление о том, как они понимали историю
Греции и Рима. Люди революционной эпохи не сомневались в том, что
античная история — это история первичная, изначальная, что реши-
28 Эти идеи Мабли излагал в «Заметках по истории Франции».—Примеч.
перев.
25 - 2872
386 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности
тельно отделяет ее от истории Франции в изложении Мабли. Картина,
воссозданная Мабли, есть нечто среднее, убого-промежуточное, киша-
щее признаками общественного вырождения (одна из навязчивых идей
XVIII столетия). На это можно возразить, что греческая и в
особенности — после Монтескье29 — римская история неизбежно долж-
ны были обращать мысли своих почитателей к идее упадка и разруше-
ния. Здесь, однако, сыграл свою роль распространенный в те годы ме-
тод преподавания истории в коллежах. Древние авторы, которых там
было принято изучать, все без исключения проецировали современное
им общество на ностальгическую мечту о республике и пользовались
двумя цветовыми палитрами: темной для своей эпохи и ослепительно
яркой — для прошлого. Отсюда важнейший для нашей гипотезы итог:
история Древнего мира теряла историчность и приобретала утопиче-
ские черты, представая как простое, умеренное и справедливое бытие.
Античное слабо связано с историческим, что позволяет понять, почему
XVIII век, по точному замечанию Александра Койре, совсем не жало-
вавший прошлое, так любил античность. В глазах людей революцион-
ной поры античность выглядела как совершенно новое, невинное об-
щество, где слова полностью адекватны действиям; когда им приходи-
лось касаться темы разложения античных обществ, они пытались ее
обезвредить, переводя ее в моральный план и связывая искажение ис-
тории с жаждой наживы и утратой добродетели, а также шли на всяче-
ские ухищрения, стремясь отодвинуть этот период подальше. Замеча-
тельно интересные рассуждения Бийо-Варенна рисуют античную исто-
рию, дорогую сердцам тех, кто устраивал праздники: «У древних, в те
времена, кои можно назвать истинным золотым веком, когда каждая
нация сама определяла для себя права и обязанности, когда притесне-
ние и забвение были уделом разве что вывезенных из неведомых стран
рабов, народ, собравшись тесным кругом и почти на равных правах
пользуясь выгодами демократического правления, казалось, находился
на одном уровне и в одаренности, и во вкусах, и в манерах, и в языке.
Две страсти, первыми подчинившие себе общественный порядок, —
любовь к славе и жажда золота — одни внесли некоторую нестройность
в сие политическое движение. Но эта метаморфоза, чуждая духу време-
ни, обнаружилась лишь по прошествии многих столетий»30. Здесь зна-
29 Имеется в виду трактат Монтескье «Рассуждения о причинах величия и
упадка древних римлян». — Примеч. перев.
80 Billaud-Varenne, Les Elements du r£publicanisme, lre partie. S. 1., an I.
Смысл заимствований
387
чимо всё: ностальгический вздох о золотом веке, найденный образец
для подражания (мифическое равенство, достигаемое посредством
исключения — едва ли осознанного — горстки рабов «из неведомых
стран», о которых автор забывает так же легко, как забывал о тех, кто
был из него вычеркнут, революционный праздник), психологическое
объяснение социального упадка (всему виною страсти), упорное неже-
лание говорить о деградации общества (в результате античный мир
предстает прочным и неизменным). По этому наброску можно понять,
что революционеры стремились извлечь из античности образ идеаль-
ной республики, очищенной от деспотизма, где даже самые неразвитые
граждане обладают личной свободой и защищены от произвола. Оче-
видно, что в соотнесении с этой едва ли не вечной античностью не так
уж важно, отдается ли предпочтение спартанской или афинской моде-
ли, противопоставляется ли Спарта-Гора Афинам-Жиронде31, заимству-
ется ли церемониал гражданской присяги напрямую из исторических
источников или же из «Путешествия юного Анахарсиса», где он потуск-
нел и расплылся. Ученого педантизма здесь совсем немного. Сущест-
венно другое: представление об обществе, в котором создаваемые ин-
ституции еще близки к тем, кто их создает. В этом смысле люди рево-
люционной эпохи рассматривали сам праздник как глобальное заимст-
вование из античности, ибо праздник полагает начало новому общест-
ву. Пытаясь скопировать спартанские нравы, Сен-Жюст переносит во
«Фрагменты о республиканских установлениях» два феномена — школу
и праздник, двух наставников нации.
Сказанное позволяет также понять, почему эти люди стремились пе-
репрыгнуть через свою собственную историю. Ведомые навязчивой
мыслью об упадке и разложении, они вычеркивают промежуточные
стадии, которые не могут претендовать на статус основополагающих.
Их умами всецело владеет идея абсолютного начала; они уверены в
том, что только оно способно стать прочным основанием. Даже Кондор-
се, лучше кого бы то ни было понимавший, что знания, передающиеся
из поколения в поколения, обладают кумулятивным эффектом, замечал,
что Американская революция, счастливо избежавшая радикализма,
свойственного революции французской, как раз по этой причине и не
является подлинной революцией. Французской революции повезло —
она порвала с прошлым во всех его видах. Таким образом, античный
31 Об этом см.: Е. Rawson, The Spartan Tradition in European Thought.
Oxford: Clarendon Press, 1969.
25*
388 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности
праздник понимается не как историческая традиция, которую надо изу-
чать и копировать, но как вечная модель единения, простоты и радо-
сти. В дни плювиоза IV года — надо сказать, довольно мрачные, в оп-
позиционной (!) газете «Историк» (L’Historien) некий доблестный граж-
данин, несмотря ни на что, восхваляет праздники, введенные только
что принятым законом от 3 брюмера: «Вот нечто, сообразное простоте и
величию античного мира! Читая закон, коему мы обязаны такими
праздниками, можно подумать, что его сочинил Залевк или Солон».
Праздник, закон, начало. Эта триада пронизана однозначностью
ассоциаций — первым признаком сакрализации. Как показал Пьер Ви-
даль-Наке32, творцы праздников взывают к обобщенной фигуре Зако-
нодателя: в его руках находится институирующая энергия, он способен
преобразить дикий мир в цивилизованное общество. Для тех, кто ищет
в античности модель человеческой деятельности, в исследуемый период
ценившуюся выше всех прочих, разницы между Солоном и Ликургом
нет: «Законодательство, — пишет Бийо-Варенн, — есть искусство самое
трудное, и с древнейших времен до наших дней даже блистательней-
шие умы весьма мало преуспели в овладении им». Целое поколение,
словно предчувствуя, что в эпоху революции люди одаренные наилуч-
шее применение своим талантам найдут на законодательном поприще,
развлекается игрой не в «если б я был королем», но в «если б я был за-
конодателем»— об этом вздыхает двадцатичетырехлетняя Манон Фли-
пон, будущая госпожа Ролан. Потребность в сакрализации избирает се-
бе один-единственный объект — фигуру того, кто пишет законы. Лео-
нар Бурдон облекает эту мысль в неуклюжие стихи: «Христос лишь
человек — и он законодатель». Очеловечение Христа компенсируется
здесь сакрализацией человека начинающего: его энергия служит обще-
ственному благу, а сам он наделен сверхъестественным могуществом.
Поэтому нет оснований удивляться самоуверенности некоторых орато-
ров; так, 1 января на заседании Учредительного собрания Камю гово-
рит: «Не сомневаюсь — наша власть достаточна, чтобы изменить рели-
гию».
Итак, отважимся утверждать, что в тяге революционного праздника
к античности ощутима не только эстетическая ностальгия и желание за-
полнить опустошенную память образцами гражданской доблести. В ми-
ре, где христианские ценности утрачивают смысл, важнее всего потреб-
32 [Предисловие к книге:] М. 1. Finley, D£mocratie antique et democratic
moderne. Paris: Payot, 1976.
Смысл заимствований
389
ность в сакральности. Общество, полагающее начало самому себе, долж-
но освятить самый факт абсолютного начала. Тому, кто хочет основы^
вать, научный взгляд не подобает; нельзя начать новую жизнь без ве-
ры. Здесь кроется разгадка парадоксальной победы, которую «древние»
в революционную эпоху одерживают над «новыми». Ставка на «но-
вых» — это, конечно же, ставка на прогресс, накопление знаний и опы-
та, на благотворную преемственность поколений. Ставка на «древних»
предполагает, что для возвращения к истокам не стоит обращать вни-
мание на промежуточные ступени и останавливаться на них. Каждое
поколение именно так завоевывает независимость и способность к раз-
рыву с прошлым. Сама античность — вовсе не отрезок истории челове-
чества, сопоставимый с другими отрезками. Она обладает абсолютным
приоритетом, ибо понимается как абсолютное начало. Перед нами идея
разрыва, а не плавного перетекания; пробуждаемое ею рвение от этого
не уменьшается, но отодвигается. Миф о первоначальности есть также
орудие телеологии: сделать близким и вероятным шаг к Новому Иеру-
салиму значит напомнить о миновавшем райском блаженстве. Впрочем,
нам неизвестно, могло ли такое воспоминание уживаться в сознании
людей той эпохи с верой в способность человека к совершенствованию.
Об этом с непревзойденной глубиной пишет госпожа де Сталь: «Можно
сказать, что мы одновременно печалимся о великолепных дарах, кото-
рыми были великодушно наделены, и надеемся на некоторые блага, ко-
торые можем приобрести собственными силами: таким образом, учение
о способности к совершенствованию и учение о золотом веке, сближа-
ясь и сливаясь воедино, рождают в душе человека скорбь об утрачен-
ном и желание его возвратить. Чувство исполнено грусти; дух дерзок.
Одно оглядывается назад, другой смотрит вперед. Из мечты и порыва
появляется на свет истинное превосходство человека, смесь созерца-
тельности с деятельностью, резиньяции с твердой волей, которое по-
зволяет ему вновь связать с небесами свою земную жизнь»35. Желание
«связать земную жизнь с небесами», движущая сила религиозного празд-
ника, раскрывает нам смысл обращения к античности — это не столько
подражание, сколько призывание благой силы.
Нельзя ли таким же образом интерпретировать и элементы, почерп-
нутые революционным праздником из других культурных пластов?
Наличие в республиканских торжествах масонских символов в свое вре-
мя понималось как почерк организаторов «всемирного заговора», 33
33 Madame de Steel, De 1’Allemagne. Paris: H. Nicolle, 1810.
390
Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакралъности
застигнутых чуть ли не на месте преступления; при этом историки,
настроенные доброжелательно, забыли об этом моменте — случайно
или намеренно. Первыми о нем заговорили те, кто к революции отно-
сился враждебно34: они разглядели на памятных медалях и знаменах
масонские эмблемы (прежде всего уровень, а также компас, угольник,
колонны солнца и луны, око разума, проницающее облака заблужде-
ний, соединенные в пожатии руки), выявили в республиканских цере-
мониях обрядность вольных каменщиков (новорожденных кладут под
стальную дугу, участники празднества пьют из одной чаши, несут в про-
цессии символические инструменты), а в речах — типичную для них лек-
сику («храм добродетели», «тюрьма для пороков»). С возникновением
иной точки зрения на роль масонства во Французской революции (не
проявление всемирного заговора, а продолжительное и существенное
культурное влияние), сбор сведений перешел в другие руки. Благодаря
исследованиям Роже Котта мы лучше представляем, в чем состояло воз-
действие масонской музыки на революционный праздник35. Жак
34 См., например: G. Gautherot, La Democratic r6volutionnaire. Paris, 1912.
35 См.: R. Cotte, De la musique des loges magonniques a celle des fetes revolution-
naires // Les F€tes de la Revolution, op. cit. Автор статьи подчеркивает, что, за не-
многими исключениями, композиторы, писавшие по заказу властей музыку
для революционных торжеств, были посвящены в тот или иной градус масон-
ства еще до 1789 года; так же обстояло дело и с исполнителями — певцами и
музыкантами. Из ста десяти преподавателей Национальной консерватории
(создана в 1795 году) шестьдесят точно были масонами. Особенно же важно то,
что на революционной музыке лежит отпечаток музыки масонской, до сей по-
ры очень плохо изученной. В ней можно выделить четыре основных жанра:
концерт в ложе, масонское песнопение, музыкальный ритуал, «гармоническую
колонну». От первого из них революционный праздник зависит слабо, зато ос-
тальные оказали на него немалое влияние. Масонское песнопение, или канта-
та, представляло собой «ученое сочинение для публики, частично состоявшей
из непосвященных». Все ли знают, к примеру, о том, что «Кантата к Предвеч-
ному», которую предполагалось пропеть 20 брюмера II года в храме Разума,
включала строфы из одноименного масонского гимна, исполненного под руко-
водством Ногаре на концерте в Парижском музее (эта культурная организация
была очень близка к масонству), а много позже, в 1807 году, включенного авто-
ром в сборник его масонских стихотворений (под названием «Гимн Великому
Архитектору Вселенной»)? Следует упомянуть и о влиянии масонского музы-
кального ритуала, нередко оформлявшегося как диалог между солистом-кори-
феем (этот термин часто встречается в партитурах революционных праздни-
ков, а порой так именуют и народных представителей) и мужским вокальным
Смысл заимствований
391
Бранг36 показал глубокую родственную связь масонского ритуала и ре-
волюционных торжеств, далеко выходящую за рамки заимствования
символики: в масонстве, как и в революции, всякое собрание само по
себе является праздником.
Однако о масонстве можно сказать то же, что выше было сказано об
античности: обращение к нему свидетельствует не только о культурной
инерции. Не исключено, что привыкнув собираться в мастерских (ха-
рактерная черта повседневной жизни провинциальной элиты), буду-
щие революционеры могли усваивать масонские аллюзии и сплетать их
с классическими реминисценциями — подобно тому, как в коллежах
они приобщались к античной культуре. Но в обоих случаях интерпре-
тация оказывается не самым существенным. Среди масонских черт ре-
волюционного праздника в глаза бросаются даже не эмблемы, а рацио-
нальная религия лож, очевидная диалектика Храма как здания и Все-
ленной как Храма, концентрация опустошенной в сакральном отноше-
нии жизни вокруг сакрализованной фигуры человека — ремесленника
и творца. В придуманном им культе Добермениль37 отвел для церемо-
ний священное место («прибежище», «un asile»), над которым должна
была воздвигнуться полная приборов, инструментов и книг обсервато-
рия, где ученые смогли бы изучать движение небесных тел. Весьма зна-
чимо, что храм с начертанными на стенах зодиакальными знаками
(внутри он украшен фресками с изображением времен года) предназна-
ансамблем (Роже Котт указывает также, что вокальные произведения из кор-
пуса революционной музыки, как правило, лишены женских партий: иногда
по причинам сугубо конкретным (военные гимны), но иногда и в силу сходства
с песнопениями, исполнявшимися при посвящении нового члена. «Гармониче-
ская колонна» представляла собой группу духовых инструментов, накануне ре-
волюции состоявшую из двух кларнетов, двух рогов и двух фаготов (в некото-
рых случаях число их увеличивалось и к ним присоединялся серпент с его глу-
боким хрипловатым звучанием). Между тем известно, что революционный
праздник отдавал духовым инструментам, вполне естественно занимающим
важнейшее место в народных празднествах, особое предпочтение... Подчерк-
нем также, что требования масонского ритуала привили привычку рассматри-
вать духовые инструменты как главные, если не исключительные, в оркестре.
И наконец, масонское влияние можно увидеть и в самой музыкальной ткани —
в пристрастии к группе ударных, состоящих из трех инструментов, в простой
и очевидной трехаккордной формуле.
Jacques Brengues, L’apport de la franc-ma^onnerie Si la fete r^volutionnaire //
Humanisme, juillet-aout 1974.
37 F. A. Daubermesnil, op. cit.
392 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности
чен как для астрономических исследований, так и для отправления гра-
жданского культа, а связь между этими началами была обоснована в
труде Дюпюи о происхождении религий, вышедшем незадолго до сочи-
нения Добермениля и сразу снискавшем славу38. Так связуются звезды
и культы, начала и концы, наука и вера (в сен-симонистской религии,
напомним, к храму тоже будут примыкать мастерские и лаборатории).
Именно здесь находит свое выражение сакральное содержание револю-
ции — столь же рационалистическое, сколь и религиозное.
О смысле ограничения
От заимствований, столь эклектичных, что говорить о них можно бес-
конечно, перейдем к главному — к стратегии отсечения лишнего, кото-
рой руководствовались в своем выборе организаторы революционных
праздников. Чаще всего она интерпретируется как попытка элиминиро-
вать сакральное. Не слишком ли поспешно такое суждение? В обработке,
которой революционеры подвергали найденные обычаи, поражает упор-
ный поиск некой элементарной антропологии. В посвященных праздни-
кам сочинениях исторические и этнологические доводы приводятся с та-
кой непринужденностью, что революционные торжества попадают в
один ряд с чувашскими, татарскими или черкесскими праздниками, гре-
ческими и римскими церемониями, как будто контрастное соположение
обычаев «народов-детей» позволяло подойти к чему-то фундаментально-
му. В густой поросли обрядов можно найти истоки любой религии, а мо-
жет быть — и очертания религии первичной, изначальной. Деятели ре-
волюции ищут сущностную идентичность всех религий, неоспоримое до-
казательство того, что человек всегда и везде одинаков. В IV году Раллье
пишет Грегуару: «Размышляя об этих материях, я вспомнил, что когда-то
очень давно мне привелось слышать, как один весьма мудрый человек
уверждал, что сведя воедино все общие черты всех существующих ре-
лигий, мы получили бы превосходный культ. Разве не полезно будет со-
брать общие принципы всех имеющихся во Франции или могущих
прижиться в ней религий, дабы придумать на ее основе формулу молит-
венного обращения к Верховному Существу?»39 Уничтожив старый
38 Ch. Dupuis, Origine de tons les cultes ou Religion universelie. Paris: H. Agasse,
an III.
39 Lettres de Rallier, membre du Conseil des Andens, au citoyen Gregoire, mem-
bre du Conseil des Cinq-Cents. Paris: Desenne, an IV.
О смысле ограничения
393
культ с присущим ему трагизмом, мраком и жаждой страдания, револю-
ционеры полагали, что им удалось добраться до первооснов религии,
где из-под религиозного слоя проступает социоморальный, над кото-
рым, впрочем, снова следует надстроить сакральность, сцементирован-
ную идеей единого человечества.
Таким образом, в стремлении выбросить вон все лишнее доминирует
жажда единения и единодушия. Превозносимый столь многими празд-
ник Федерации обманул эти ожидания, за что его и порицали некото-
рые современники: им казалось, что «молитвы и песнопения на чуждом
наречии» отталкивают ту часть нации, которая не исповедовала католи-
чество40. Очищенная, освобожденная от догм религия должна связать
все человеческое сообщество идеей о сакральности человека: «Истин-
ной, — писал Кабанис, — является только та религия, которая облаго-
раживает человека, прививая ему возвышенную мысль о нем самом и о
том великом предназначении, кое приуготовил ему Промыслитель су-
деб»41. Итак, творцы праздников считают своим долгом воссоздать
единство. Достижению этой цели порой служат хитроумные детали об-
рядов; к примеру, в одном из проектов Ла Ревельера, вдохновлявшего-
ся методами Фридриха П, разработана система сигналов, которая по-
зволила бы всем зрителям в один и тот же миг произнести священные
слова. Эта установка пронизывает и общие планы революционных тор-
жеств: они не каждому распахивают свои объятия, но изгои чужды не
только им, но и человечеству в целом. Революционный праздник стре-
мится к гомогенизации рода людского и потому избавляется от лишне-
го. Перед нами не разрушение, но поиск сакрализующего первоначала,
прарелигии; другие в это же время искали праязык, и все вообще — че-
ловечество.
Постулат о человеческой единообразное™, свидетельство универ-
сальности, обрекает человека на одиночество — такова плата за это от-
40 «И однако вот каким образом мы до сих пор устраивали праздник Феде-
рации. Мы призвали туда священников, отправляющих католический культ, и
сказали им: „Возьмите с собой всю пышность вашей литургии, ваши обряды,
церемонии, кадильницы, вычурные украшения, мессы, благодарственные гим-
ны, молитвы, варварские песнопения на чуждом наречии" [...] И вы осмели-
ваетесь называть это торжество праздником Федерации?» (L. A. De Моу, Accord
de la religion et des cultes chez une nation libre. Paris: Au presbytere de Saint-
Laurent, an IV).
41 P.J. G. Cabanis, Lettre posthume et in£dite de Cabanis i M. F.* sur les causes
premi£res. Paris: Gabon, 1824.
394 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакральности
крытие, Значит, задача праздника состоит в том, чтобы как-то уравно-
весить эту плоскую социопсихологию гомогенного, оторвать каждого
человека от него самого и на расчищенном таким образом фундаменте
возвести новую сакральность. Основой для нее, как мы старались пока-
зать, была триада «биологическое-социальное-гражданское». Биологи-
ческое служит наиболее убедительной иллюстрацией к тезису о том, что
в идеальном обществе человеческие отношения взаимонаправленны:
этим объясняется и засилье в революционных праздниках «возрастно-
го» церемониала, и место, которое в них отведено обрядам обмена и
вручения, и важнейшая роль, которую они поручают отцам и матерям
семейств; биологическое уже социализировано как домашнее, интим-
ное, а вскоре будет сакрализовано и станет религией. Далее: на протя-
жении всего своего существования революционный праздник неизмен-
но прибегает к театрализованному ритуалу присяги, где социальная
связь предстает практически в чистом виде. Перед нами не примитив-
ное копирование античных обрядов. Для людей революционной эпохи
клятва сакральна потому, что она делает наглядным заключение дого-
вора, понимаемого как основная характеристика общественной жизни.
Присягасвященные подмостки общественного договора: она начи-
нается и заканчивается обращением к Верховному Существу; на ней за-
ранее оглашаются «проклятия» — закономерный итог индивидуально-
го отречения от взятых на себя обязательств.
И наконец, родина. Эта сакральная реалия исчезла задолго до рево-
люции. В 1754 году аббат Койе42 сетовал на то, что в эпоху кардинала
Ришелье само это слово вышло из употребления: «Старое слово родина\
Дегт никогда его не учили». Он определял его при помощи смежного
понятия «сила»: высшая сила, рожденная природой; божество, которое
принимает почести лишь для того, чтобы осыпать ими тех, кто ему по-
клоняется. Эта сила была забыта; революция вновь о ней напомнила,
после чего ее во всеуслышание признали и стали ею клясться. Она веч-
на (а потому неоспорима) и лучше чего бы то ни было противостоит
тлетворному влиянию истории. На революционном празднике родина
зримо не присутствует; функцию богинь-покровительниц здесь, как мы
видели, исполняют женские фигуры — Свобода, Победа, Разум43 или
Республика; Франции или Родины здесь не встретишь. Однако скрытое
42 G. F. Coyer, Dissertations pour etre lues: la premiere sur le vieux mot de patrie,
la seconde sur la nature du peuple. La Haye: P, Gosse junior, 1755.
43 Слово «raison» по-французски женского рода. — Примеч. перев.
О смысле ограничения
895
от взоров, невидимое Отечество и есть то, на что указываем весь празд-
ник: Отечеству посвящен алтарь; солдаты — защитники Отечества; ба-
тальон одетых в военную форму детей — надежда Отечества; достойное
служение Отечеству — долг, о котором напоминают все ораторы; лозун-
ги на знаменах призывают жить для Отечества и умереть за него. Меж-
ду сферами невидимого и героического праздник устанавливает оче-
видную связь. Здесь важно не упустить из виду и тот факт, что торжест-
вам в честь одержанных Отечеством побед вплоть до конца революци-
онного десятилетия был свойствен особенный энтузиазм. Отечество
есть надежнейшее выражение национального единства.
Сакрализованные праздником новые идеалы — домашние, социальные
и гражданские — быстро обретают служителей: это отцы семейств, воспи-
татели, законодатели, целая команда добровольных «пастырей природы».
Они становятся священниками нового культа уже потому, что владеют жи-
вотворящей силой: отец семейства есть одновременно родитель и настав-
ник; педагог — коллективный отец семейства; законодатель же—-отец
Отечества. Данный перечень недвусмысленно свидетельствует о том, что
сакральный центр революции — это идея рождения. Кроме того, он пока-
зывает, как понимали функцию праздника все без исключения революцио-
неры вне зависимости от их политических взглядов: он должен был демон-
стрировать трансцендентность рода людского по отношению к человеку и
наставлять человечество в том, каким ему надлежит быть.
* • *
Итак, мир революционного праздника — это мир, где отсутствует
непонятное и непознаваемое; он идеально упорядочен и устойчив, что
вполне соответствует утопической амбиции — вырвать искусственно
созданный универсум из упадка и разложения, о которых с неизмен-
ным ужасом думал XVIII век. Очень немногие разделяли трезвый скеп-
тицизм Кондорсе, который считал, что законодатели древности, жаж-
давшие «дать вечную жизнь конституциям, кои они от имени богов
представляли исполненному энтузиазма народу», таким образом броса-
ли в них «семена внутреннего разрушения». Этот голос одинок: связь
между изначальным, законным и священным была слишком сильна. Ре-
волюционный праздник, полагающий, по мнению его творцов, основа-
ние вечному обществу, есть грандиозная попытка откреститься от
деградации — недуга всех обществ, придать регулярность ходу револю-
ции, затушевать ее скачки и мрачные события.
396 Глава десятая. Революционный праздник: перенос сакралъности
Так, может быть, лучше не называть праздники Французской рево-
люции «революционными»? На этом прилагательном лежит отпечаток
слишком страшных социальных бурь, оно нервозно и деструктивно.
Пожалуй, именовать праздники все-таки можно «революционными»:
это оправданно, ибо они порвали с древними ритуалами, презрели на-
родную и религиозную традиции. «Революционизирующими» же их на-
зывать не стоит: их организаторы вовсе к этому не стремились. После
того, как огромной важности событие (о котором они упорно рассужда-
ли в терминах порядка, а не хаоса) произошло, они требовали от празд-
ника укрепления революции, не ждали от него никакого разрушения и
наделяли его консервативным потенциалом. 8 термидора VII года Гре-
нье выразил идею конечности в любопытном афоризме: «Мы должны
были быть революционерами, дабы положить основание революции;
но для того, чтобы ее сохранить, мы должны перестать ими быть»44.
Означает ли это, что на последних страницах книги, посвященной
революционным праздникам, мы должны отказаться от магии прилага-
тельного и говорить лишь о праздниках Французской революции? С этим
вполне разумным решением можно было согласиться, если бы сами
деятели революции, не оставшиеся равнодушными к злоупотреблению
этим прилагательным, не потрудились объяснить нам, как они его по-
нимали: «Человек революционный непреклонен, но обладает здравым
смыслом; он умерен; он живет просто, но не выставляет свою скром-
ность напоказ; он непримиримый враг всякой лжи и аффектации. Он
честен до мозга костей, он безупречен в поведении, но не из чванства, а
по чистосердечию и потому, что живет в ладу с собственным сердцем;
он полагает, что грубость свидетельствует о плутовстве и угрызениях
совести и что за нею под видом порывистости прячется фальшь». Доб-
родетели, которые перечисляет Сен-Жюст45, описывая отдельного чело-
века, поминаются во всех речах и становятся качествами национально-
го праздника. Таким он себя видит, таким хочет быть. Отчего же и нам
не называть его революционным?
В глазах людей той эпохи он обладал революционностью еще и по-
тому, что наилучшим образом сплавлял рациональное с чувствитель-
ным, временное с вечным, стихийное с цивилизованным. Праздник
**/. Grenier, Opinion sur la question de savoir si Гоп doit supprimer de la
formule du serment civique les mots de haine й 1’anarchie. Paris: Imp. nat., an VII.
45 Saint-Just, Rapport sur la police gёnёrale, la justice, le commerce, la kgislation,
et les crimes des factions. Paris: Imp. nat., s. d.
О смысле ограничения
397
возвещает о пришествии того самого единого человека, которого Дидро
так и не нашел во всемирной истории. Там ему встретились «люди, по-
переменно подчинявшиеся трем сводам законов: кодексу природы,
Гражданскому кодексу и кодексу религиозному — и принужденные по-
стоянно нарушать сии законы, которые вечно друг другу противоречи-
ли; по этой причине ни в одной стране не было ни человека, ни граж-
данина, ни верующего». Праздник стремится явить миру подобную со-
гласованность законов и полагает, что его итогом становится человек,
наконец-то обретший гармонию с самим собой и с миром.
Меж тем создать такого человека ему не удалось, скажут многие. Одна-
ко если после 18 брюмера эта удивительная система праздников исчезла,
то сакрализованные ею ценности такой участи избежали. Понятия права,
свободы и родины, которые праздник на заре новой эры связал воедино,
распадутся очень нескоро. Перенос сакральности на политические и со-
циальные ценности свершился, обрисовав новую легитимность и отныне
ставшее неприкосновенным наследие, где сочетается культ человечества
и религия социальных уз, польза промышленности и будущее Франции.
Так можно ли согласиться с тем, что революционный праздник не при-
нес плодов? Он хотел быть началом времен и стал им.
Приложение
Краткий календарь революционных событий1
1789
5 мая. Открытие Генеральных штатов.
77 июня. Депутаты третьего сословия провозглашают себя Национальным соб-
ранием (Assemble Nationale).
20 июня. Перед открытием Генеральных штатов депутаты приносят в Зале для
игры в мяч торжественную клятву.
7 июля. Принятие Национальным собранием наименования «Учредительное
собрание* (Assemble Nationale Constituante).
14 июля. Взятие Бастилии.
4 августа. Заседание Учредительного собрания, начавшееся вечером, затягива-
ется далеко за полночь; представители дворянства и духовенства объявля-
ют о своем отказе от феодальных привилегий.
26 августа. Принята Декларация прав человека и гражданина.
5 октября. Поход народа на Версаль.
6 октября. Народ захватывает королевский дворец в Версале и добивается со-
гласия Людовика XVI переехать в Париж. Учредительное собрание также
объявляет о переезде в столицу.
1790
25 января. Принятие нового административного деления Франции на департа-
менты, дистрикты (округа), кантоны и коммуны.
12 июля. Введение Гражданской конституции духовенства, согласно которой
архиепископов, епископов и священников должен был избирать народ, а
тем вменялось в обязанность перед вступлением в свой сан присягать на
верность нации, королю и Конституции.
14 июля. Праздник Федерации на Марсовом поле в Париже. Провозглашение
Франции конституционной монархией.
5 августа. Начало волнений в Нанси: солдаты полков Шатовьё и Местр-де-Кам
ропщут, требуя выплаты задерживаемого жалованья.
26 августа. Мятеж в Нанси.
1 Данный хронологический перечень не претендует на полноту; в нем, помимо
ряда ключевых дат Французской революции, нашли отражение лишь те события,
без которых трудно понять ход рассуждений автора.
Краткий календарь революционных событий	399
31 августа. Буйе, командующий Мецской армией, приводит правительствен-
ные войска в Нанси и восстанавливает порядок после кровопролитного сра-
жения с восставшими солдатами и частично присоединившимися к ним на-
циональными гвардейцами.
19 сентября. Торжественное поминовение на Марсовом поле в Париже «защит-
ников порядка», погибших в Нанси.
1791
2 апреля. Смерть Мирабо.
4 апреля. Церемония погребения Мирабо в Пантеоне.
26 мая, 26 августа. Декреты о создании в Лувре Музея искусств и науки.
Ночь с 20 на 21 июня. Бегство Людовика XVI и его семейства из Парижа.
Ночь с 21 на 22 июня. Опознание и арест короля и его семьи в Варение.
25 июня. Возвращение Людовика XVI в Париж; Учредительное собрание вре-
менно отрешает его от власти.
11 июля. Апофеоз Вольтера; торжественное перенесение его праха в Пантеон.
17 июля. Расстрел манифестации на Марсовом поле.
3 сентября. Принятие Конституции Учредительным собранием.
13—14 сентября. Принятие Конституции Людовиком XVI и восстановление
его на троне.
30 сентября. Роспуск Учредительного собрания.
1 октября. Начало работы Законодательного собрания (Assemble Nationale
Legislative), состоящего из 745 депутатов.
1792
3 марта. Народные волнения в Этампе; гибель мэра Симонно.
17 марта. Декрет об упразднении ремесленных корпораций.
30 марта. Триумфальная встреча, устроенная парижанами амнистированным
солдатам швейцарского полка Шатовьё.
15 апреля. Праздник в честь солдат полка Шатовьё.
25 апреля. Первое исполнение «Песни воинов Рейнской армии» (в дальнейшем
получила название «Марсельеза») автором, Руже де Лилем.
3 июня. Торжество в честь Симонно.
20 июня. Патриотическая демонстрация народа в Тюильрийском дворце.
11 июля. Законодательное собрание объявляет, что Отечество находится в
опасности.
10 августа. Восстание в Париже и захват Тюильрийского дворца; король и его се-
мейство спасаются в зале Законодательного собрания, которое принимает
декрет о временном отрешении короля от власти и выборах в Национальный
Конвент. Образование Парижской Коммуны.
400
Приложение
26 августа, 2 сентября. Выборы в Конвент.
2—6 сентября. Массовый террор против аристократии («сентябризады») в Па-
риже и провинциях.
20 сентября. Законодательное собрание объявляет о своем роспуске; битва при
Вальми, в которой революционные войска под командованием генералов
Дюмурье и Келлерманна одерживают победу над австрийцами.
21 сентября. Открытие Конвента. Установление республики. Начало I года
республики.
6 ноября. Победа республиканских войск при Жеммапе.
29 декабря. Приезд в Париж генерала Дюмурье; триумфальная встреча, устро-
енная ему жирондистами.
1793
20	января. Вынесение приговора королю; убийство Лепелетье де Сен-Фаржо.
21	января. Казнь Людовика XVI.
24	января. Церемония захоронения в Пантеоне останков Лепелетье де Сен-
Фаржо.
24 февраля. Декрет Конвента о призыве в армию 300 000 человек.
10 марта. Подавление восстания в Париже, организованного «бешеными»; уч-
реждение Революционного трибунала.
27 марта. Генерал Дюмурье открыто выступает против революционной анар-
хии.
5 апреля. Переход генерала Дюмурье на сторону австрийцев.
6 апреля. Учреждение Комитета общественного спасения.
Апрель. Церемония похорон Лазовского на площади Карусели.
26 мая. Марат и Робеспьер в Якобинском клубе призывают народ к восстанию
против Конвента.
31 мая — 2 июня. Восстание в Париже. Конвент под нажимом санкюлотов и на-
циональной гвардии принимает решение об аресте 29 депутатов-жирондистов.
24 июня. Принятие Конвентом новой Конституции.
13 июля. Убийство Марата.
16 июля. Прах Марата предается земле в бывшем монастыре Кордельеров.
1 августа. Вскрытие и осквернение могил королей Франции в аббатстве Сен-Дени.
10 августа. Праздник Единения в Париже.
22 сентября (1 вандемьера II года). Начало нового летосчисления2.
2 Новый революционный календарь был введен декретом Конвента от 5 октяб-
ря 1793 года. Год начинался с 22 сентября (дня основания Республики) и подразде-
лялся на 12 месяцев по 30 дней в каждом. «Лишние», дополнительные пять (или
Краткий календарь революционных событий	401
2 октября (11 вандемьера II года). Начало политики дехристианизации
16 октября (25 вандемьера II года). Вынесение приговора Марии-Антуанетте;
казнь королевы.
7 ноября (17 брюмера II года). Конституционный епископ Гобель вместе с боль-
шинством присоединившихся к нему депутатов-священников отрекается
перед Конвентом от своего священнического сана.
10 ноября (20 брюмера II года). Праздник Свободы и Разума в соборе Парижской
Богоматери, которому отныне присваивается название Храма Разума.
20 ноября (30 брюмера II года). Пародийный антирелигиозный спектакль, разы-
гранный в Конвенте делегатами от парижской секции Единства, нарядив-
шимися в священнические облачения.
23 ноября (3 фримера II года). Постановление Генерального совета Коммуны Па-
рижа о закрытии всех без исключения церквей и возложении на священни-
ков личной ответственности за все волнения, источником которых явятся
религиозные убеждения.
6 декабря (16 фримера II года). Декрет Конвента о свободе культов.
19 декабря (29 фримера II года). Капитуляция Тулона. Войска Конвента занима-
ют город.
1794
13—24 марта (23 вантоза — 4 жерминаля II года). Процесс и казнь эбертастов.
2—5 апреля (13—16 жерминаля II года). Процесс и казнь дантонистов.
7 мая (18 флореаля II года). Речь Робеспьера перед Конвентом «о связи религиозных
и моральных представлений с принципами республиканского правления, и о
национальных праздниках...». Введение культа Верховного Существа.
1 июня (13 прериаля II года). Декрет о создании Марсовой школы вместо Воен-
ной школы.
4 июня (16 прериаля II года). Единогласное избрание Робеспьера председателем
Конвента.
шесть — в високосных годах) дней, остававшихся до полного года, именовались
«санкюлотидами» и считались праздничными. Наименования месяцев, придуман-
ные поэтом Фабром д’Эглантином, отражали соответствующие черты времен года.
Вандемьер (сентябрь—октябрь) — месяц сбора винограда; брюмер (октябрь—но-
ябрь) — месяц туманов; фример (ноябрь—декабрь) — месяц изморози; нивоз (де-
кабрь—январь) — месяц снегов; плювиоз (январь—февраль) — месяц дождей; ван-
тоз (февраль—март) — месяц ветров; жерминаль (март—апрель) — месяц всходов,
прорастания семян; флореаль (апрель—май) — месяц цветения; прериаль (май-
июнь) — месяц лугов; мессидор (июнь—июль) — месяц жатвы; термидор (июль—ав-
густ) — месяц жары; фрюктидор (август—сентябрь) — месяц сбора плодов. Револю-
ционный календарь действовал вплоть до 1 января 1806 года.
26 — 2872
402
Приложение
8 июня (20 прериаля II года). Праздник Верховного Существа, прошедший под
руководством Робеспьера.
11 июня (23 прериаля II года). Начало Большого террора (за период с 11 июня
по 27 июля, т.е. за 47 дней, Революционный трибунал вынес 1376 смертных
приговоров).
23 июля (5 термидора II года). Революционный трибунал рассматривает дело
генерала Богарне и, признав его виновным в потере революционными вой-
сками Майнца, приговаривает к смертной казни.
27—28 июля (9—10 термидора II года). Переворот; арест и казнь Робеспьера и
его сторонников; упразднение Парижской коммуны.
21 сентября (5-й дополнительный [последний] день II года). Перенос праха Марата
в Пантеон.
11 октября (20 вандемьера III года). Перенос праха Руссо в Пантеон.
1795
10 января (21 нивоза III года). Декрет Конвента, вводящий ежегодный праздник
в честь «справедливой кары, понесенной последним королем французов».
21 января (2 плювиоза). Торжество по случаю годовщины со дня смерти Людо-
вика XVI.
2 февраля (14 плювиоза). Стычки между парижской «золотой молодежью» (мюс-
каденами, «невероятными») и санкюлотами.
8	февраля (20 плювиоза III года). Вынос из Пантеона праха Марата, Бара и Вьяла.
21	февраля (3 вантоза III года). Декрет о свободе культов и отделении церкви от
государства. ’
17марта (27 вантоза IIIгода). «Хлебный» бунт в Париже.
21	марта (1 жерминаля III года). Новый бунт в Париже; восставшие требуют
хлеба и принятия новой конституции.
1	апреля (12 жерминаля III года). Восстание в Париже; санкюлоты врываются в
зал заседаний Конвента, затем покидают его после стычки с национальны-
ми гвардейцами. Конвент объявляет в Париже осадное положение.
20	мая (1 прериаля III года). Новое восстание в Париже; захват Конвента санкю-
лотами; убийство депутата Феро.
21	мая (2 прериаля III года). Новый виток восстания; захват Ратуши.
22	мая (3 прериаля III года). Войска Конвента оккупируют Сент-Антуанское
предместье — средоточие восстания.
23	сентября (1 вандемьера IVгода). Провозглашение Конституции III года.
24	сентября, 4—5 октября (2, 12—13 вандемьера IV года). Роялистское восстание
в Париже, подавленное войсками под командованием Н. Бонапарта (рас-
стрел у церкви Сен-Рок).
Краткий календарь революционных событий 403
12—21 октября (20—29 вандемьера IV года). Выборы в Совет пятисот и Совет
старейшин.
25	октября (3 брюмера IV года). Последние декреты Конвента, в том числе За-
кон о народном образовании.
26	октября (4 брюмера IV года). Роспуск Конвента. Установление Директории.
31	октября (9 брюмера IV года). Выборы пяти членов Исполнительной директо-
рии, которые по закону должны ежегодно сменяться
1797
4	сентября (18 фрюктидора V года). Переворот, подготовленный директорами-
республиканцами и направленный на выведение из состава Советов депута-
тов, придерживавшихся роялистских взглядов.
5	сентября (19 фрюктидора V года). Отмена результатов выборов в 53 департаментах
Франции; 200 депутатов теряют свои полномочия; 65 высылаются в Гвиану.
17	октября (26 вандемьера VI года). Заключение мира между Францией и Авст-
рией в Кампо-Формио.
28	ноября (8 фримера VI года). Открытие конгресса в Раштадте (завершился
23 апреля 1799 года).
1798
7	мая (18 флореаля VI года). Байёль представляет в Совете пятисот доклад о на-
рушениях процедуры выборов, выводом из которого является требование о
лишении ультралевых депутатов их полномочий.
11	мая (22 флореаля VI года). Совет старейшин одобряет предложение Совета
пятисот об аннуляции полномочий 106 депутатов-якобинцев. Эта мера ино-
гда именуется «переворотом 22 флореаля».
1799
16	июня (28 прериаля VII года). Большинство депутатов Совета пятисот и Совета
старейшин вменяют в вину Директории военные неудачи Французской рес-
публики и требуют скорейших мер по «общественному спасению».
18	июня (30 прериаля VII года). Отстранение от власти двух из пяти директоров
(Ла Ревельера-Лепо и Мерлена из Дуэ).
9	ноября (18 брюмера VIII года). Раскрытие заговора в Совете старейшин. Назна-
чение Наполеона Бонапарта командующим парижскими войсками.
10	ноября (19 брюмера VIII года). Роспуск Директории.
24 декабря (4 нивоза VIII года). Провозглашение Конституции, согласно которой
Н. Бонапарт становится первым консулом.
26*
Указатель географических названий
Авиньон / Avignon 77
Авранш / Avranches 200
Австрия 96, 363
Адидже, река 252
Аллье / Allier, департамент 320
Адур / 1’Adour, река 160
Алее/Ates 125,272
Альпы, горный массив 179
Американские Штаты 13, 60,95—96,
136, 151,348
Амьен / Amiens 357
Англия 95, 308, 347
Анже/Angers 79, 85,155, 157
Арбуа / Arbois 80
Арденны / les Ardennes 377
Аржан / Argens 68
Аржантан/Argentan 77
Аркур / Harcourt 200
Арпажон / Arpajon 82
Аррас/Arras 32,362
Артон / Arthon 367
Байё / Bayeux 198, 328
Банналек / Bannalec 359
Баньоль / Bagnol 322
Бедуэн / Bedouin 368
Безансон / Besangon 80,136
Безвиль / Beuzeville 356
Безье / B£ziers 72
Белен-Белье / Belin-B£liet 354
Берн 207
Бизи / Bisy, поместье 345
Бишвиллер / Bischwiller 281
Блуа / Blois 133
Бове / Beauvais 293
Божанси / Beaugency 82
Боже / Beaujeu 74
Бомон-де-Перигор / Beaumont-de-
Perigord 133
Бомон-сюр-Уаз / Beaumont-sur-Olse 94
Бон/Beaune 141
Бонмонтр / Bonnemontre 270
Бордо / Bordeaux 77—78, 142, 162, 290
Бофор-ан-Валле / Beaufort-en-Valtee
74,350
Брест / Brest 29, 153
Бретань / Bretagne 69, 77—78, 267,
304, 373
Бриль / Brisles 367
Брюссель 140
Бург / Bourg 124, 297
Бурж / Bourges 62
Буш-дю-Рон / Bouches-du-Rh6ne,
департамент 309
Бюг / Bugues 159, 341
Валажуль / Valajoul 58
Вальми 400
Вандея / la Vendee, департамент 252,
317, 324
Вандом / Vendome 55
Варенн / Varennes 29, 399
Ватан / Vatan 324, 367
Вермантон / Vermanton 62, 123
Веррьер / Verrteres 328
Версаль / Versailles 77, 97, 348, 398
Верхние Пиренеи / les Hautes-
Pyr£n£es, департамент 310, 313
Верхний Рейн / Le Haut-Rhin,
департамент 318
Верхняя Марна / La Haute-Marne,
провинция 179
Указатель географических названий
405
Вик-ле-Конт / Vic-le-Comte 132
Вилле-Коттре / Villers-Cotterets 358
Вирне / Virnet 357
Вирофле / Viroflay 292
Вовер / Vauvert 68
Вогезы / les Vosges, горы 179
Воклюз / Vaucluse, департамент 304
Вормхут / Wormhout 365
Восточные Пиренеи / Pyrenees
Orientales, департамент 312
Вьенн / Vienne, департамент 310, 328
Гар / Gard, департамент 322
Гере/Gueret 120, 344, 351, 364
Германия 385
Гиень/ Guyenne, провинция 339
Голландия 59, 71, 198
Грен / Grun 333
Гренобль / Grenoble 120, 292
Гурдон / Gourdon 330
Делавэр 347
Дельфы 78
Денезе-су-ле-Люд / Deneze-sous-le-
Lude 73—74
Дижон / Dijon 323, 326
Доль / Dole 74
Дордонь / Dordogne, департамент 57,
316, 328
Дормане / Dormans 123
Дром / DrSme, департамент 76
Ду / Doubs, департамент 319
Дуэ / Douais 9, 191,405
Дюнкерк / Dunkerque 324
Дэн-сюр-Орон / Dun-sur-Auron 324
Жеводан / Gevaudan, графство 332
Жеммап / Jemmapes 30, 113, 400
Женева 13
Жер / Gers, департамент 266
Жимон / Gimont 266
Жиронда / Gironde, департамент 351
Изер / Iz£re департамент
Иль-д’ Альби / Ile-d’AIbi 84
Испания 252
Иссуден / Issoudun 222
Италия 184
Ионна / la Yonne, департамент
Кагор / Cahors 336—337
Кажарк / Cajarc 271
Казенак / Cazenac 333
Кале / Calais 80,156
Кальвадос / Calvados, департамент 196,
199, 321—322, 372
Кампо-Формио 113, 362, 404
Каи / Caen 159, 192—207
Канталь / Cantal, департамент 225
Кассель / Cassel 365
Касгельперс / Castelpers 62
Кастр / Castres 292
Кемпер / Quimper 144
Кенуа / Quesnoy 369
Керси / Quercy 57, 329, 335, 343
Клермон / Clermont 172
Клермон-Л’Эро / Clermont-1’Нёгаик 323
Клермон-Ферран / Clermont-Ferrand
19, 37
Кальмар / Colmar 350
Комминж / Comminges 122
Компьень / Compifegne 157
Кондом I Condom 302
Конфолан / Confolens 137
Конш / Conches 125, 246, 296
Коньяк / Cognac 142
Коньяк / Cognac, округ 116
Корбейль/ Corbeil 137
Коррез / Соггёге, департамент 281
Корсика / la Corse, остров 17, 22
Коссанс/ Caussens 130
Котантен / Cotentin 369
Кот-д’Ор / la Cote-d’Or, департамент
318—319, 357
406
Указатель географических названий
Кот-дю-Нор / C6tes-du-Nord, департа-
мент 312
Краван / Cravan 62
Крест/Crest 117
Крёз / la Creuse, департамент 310,317,
363
Кюж / Cuges 325
Ла Флеш / La Flfeche 69
Лакедемон 78
Ламонзи-Монтастрюк / Lamonzie-Mon-
tastruc 334
Лангонь / Langogne 332
Лангр / Langres 292
Ландреси / Landrecie 352
Ланды / les Landes 72,317
Легильяк / Leguillac 334
Леден / Lesdain 350
Лерм / Lherm 332
Лилль I Lille 75, 220
Лимёй / Limeuil 341
Лимож / Limoges 126
Лимузен I le Limousin 357
Лион / Lyon 120, 189,292, 359
Лионс-ла-Форе / Lyons-la-Fdret 280
Ло / Lot, департамент 328—330,336—
337,341
Лозер / Loz£re, департамент 332
Ло и Гаронна / Lot-et-Garonne,
департамент 136, 325,327
Локвирек / Locquirec 304
Лондон 129 .
Лон-ле-Сонье / Lons-le-Saunier 57
Лоррис / Lorris 82
Луаре / le Loiret, департамент 326
Лубежак / Loubejac 341
Льeж/Liёge 31
Люд / Lude 74
Майнц 403
Манегр / Mandgre, поместье 57
Мане / le Mans 155
Мант-ла-Жоли / Mantes-la-Joly 365
Марвежоль / Marvejols 323
Маренго 203
Марли / Marly 77
Марой / Maroilles 357
Марсель / Marseille 284
Мёз / la Meuse, департамент 266
Мейссак / Meyssac 136
Мелль / Melle 356
Мельжак / Meljac 62
Мен и Луара / le Maine-et-Loire, депар-
тамент 307,372
Мерт / Meurthe, департамент 311—312
Мерт / Meurthe, провинция 179
Мец / Metz 262
Мо/Meaux 357
Мобеж / Maubeuge 359
Моз / Mauze 125
Мозель / la Moselle, департамент 179
Монбрен / Montbrun 334
Монмино / Montminot 73
Монпелье / Montpellier 113
Монтеврен / Mont£vrain 345
Монтегю-ан-Комбрай / Montaigut-en-
Combraille 126
Монтелимар/ Mont£limar 178
Монтиньяк / Montignac 121, 275, 292,
335
Монтон / Monton 360
Морбиан / Morbihan, департамент 312,
315
Морван / le Morvan 267
Морто / Morteau 128
Муассак / Moissac 309
Мулен / Moulins 65, 262, 267
Нанси / Nancy 62, 86, 88, 93, 96, 159,
179—180, 209, 395
Нант / Nantes 82
Нарбонн / Narbonne, провинция 319
Неаполитанское королевство 41
Негрпелисс / Ndgrepelisse 61, 309
Указатель географических названий
407
Нейи-сюр-Сен / Neuilly-sur-Seine 181
Нижние Пиренеи / les Basses-Pyr£n£es,
департамент 312
Нижний Рейн / le Bas-Rhin, департа-
мент 327
Нижняя Луара / la Loire-Inferieure, де-
партамент 272
Ним / Nimes 377
Нор / le Nord, департамент 317
Нормандия / la Normandie 68, 196
Нуарлье / Noirlieu 368
Ньор / Niort 291
Обас / Aubas 316, 333
Од / Aude, департамент 319
Одон / I’Odon, река 205
Орийяк / Orillac 225, 263
Орн / ГОгпе, река 197—199, 205
Осерр / Auxerre 82
Ош/Audi 124, 154
Па-де-Кале / Pas-de-Calais, департа-
мент 310
Паллюо/ Palluau 356, 361
Париж / Paris 8, 14, 26, 28—29, 31, 56,
63—72, 77—79, 81—82, 93—94, 97—
98,105—107, 110—111, 113, Нб-
Нв, 123, 127, 133, 135—136, 138—
139, 142—143, 145—146, 150, 153—
155, 162, 165, 168—170,178, 181—
183, 185, 187, 189, 207—214, 216—
219, 243, 289, 292—293, 299, 308,
310, 342, 346, 349, 353, 364, 381,
383, 390, 398—405
Пекин 99
Пенсильвания, штат 284
Перигор / Perigord 57, 177, 329, 334—
335, 341, 343
Перонн / Регоппе 282
Пиренеи / les Ругёпёе$, горы 179
По/Раи 121, 131
По / 1е Раи, река 252
Полиньи / Poligny 157
Польша 22,172, 301
Пон-Сент-Эспри / Pont-Saint-Esprit 84
Понтиви / Pontivy 61
Пор-Бриек / Port-Brieuc 137
Прессиньи / Pressigny 361
Приморские Альпы / Alpes-Maritimes,
департамент 317, 319, 321, 373
Прованс / la Provence 272
Пуату / le Poitou 79
Пьерлатт / Pierrelatte 351
Пьерфонтен / Pierrefontaine 267
Пюжоле / Pujolet 138
Раштадт 113, 297, 404
Реймс / Reims 262
Рейн, река 113, 252
Ренн / Rennes 365
Рим 12, 108, 190, 379
Родез / Rodeze 137
Рона / le Rhdne, департамент 278
Россия 78
Роштайе / Rochetaillee 361
Руан / Rouen 74,180
Руффиньяк / Rouffignac 333
Руэрг / le Roudrgue, край 329
Сабр / Sabres 72
Савиньяк / Savignac 369
Савойя / la Savoie 367
Салиньяк / Salignac 58
Сардинское королевство 41
Сарла-ла-Канеда / 5аг1аь1а-Сапёба 328,
330, 338
Севенны / les Cevennes, горы 179
Сена / la Seine, департамент 294, 330
Сена / la Seine, река 69, 111, 207
Сен-Бенуа-дю-Со / Saint-Benoit du
Sault 367
Сен-Гасьен-де-Тур / Saint-Gatien-de-
Tours 137
Сен-Дени / Saint-Denis 77, 401
408
Указатель географических названий
Сен-Жан-Бревеле / Saint-Jean-Brevelay
373
Сен-Жени-сюр-Гьер / Saint-Genix-sur-
Guiere 357,367,369	{
Сен-Жерат / Saint-G6rat 336
Сен-Жюльен-де-Лампон / Saint-Julien-
de-Lampon 331
Сена и Марна / la Seine-et-Marne, де-
партамент 372
Сен-Каст / Saint-Cast 203
Сен-Крепен / Saint-Crepin 336
Сен-Мало / Saint-Malo 159
Сен-Мартен / Saint-Martin, республика
136
Сен-Нектер / Saint-Nectaire 361
Сен-Сатюрнен / Saint-Saturnin 369
Сен-Севе / Saint-Sever 136
Сен-Сир-д’Эстранкур / Saint-Cyr-
d’Estrancourt 55
Сент/Saintes 163,255
Сент-Андре I Saint-Andr£ 332
Сент-Мем / Sainte-Mesme 331—334
Сент-Омер / Saint-Omer 139, 229
Сент-Эними / Saint-Enimie 124
Сен-Флур / Saint-Flour 270
Co/Sault 160,304
Сомма I Somme, департамент 320
Сомюр I Saumur 83
Сона / la SaOne, река 80
Страсбург / Strasbourg 36,262
Сьейес / Sieyfcs 263
Сюрен / Suresnes 14,16
Сюси-ан-Бри / Sucy-en-Brie 41
Тараскон / Tarascon 272
Тарб / Tarbes 160
Тарн / Tarn, департамент 84,345
Тейс I Theis 158
Тнвье / Thiviers 292
Тионвиль I Thionville 166,170,290
Тирон / Thiron 136
Томье / Thaumiers 324
Треву / Trevoux 161, 308
Труа/Troyes 161,183
Трюхтерсхейм I Truchsterscheim 264
Тул/Тои! 371
Тулон/Toulon 113, 119, 121, 128,
291—292, 372, 374, 402
Турнюс/ Tournus 343
Тюлль/Tulle 126, 281
Уаза/1’Oise, департамент 10, 143, 167,
170,212,320
Фижак / Figeac 309
Филадельфия 151
Финистер / le Finistere, департамент
312
Флёранс / Fleurance 350
Флерюс / Fleurus 36
Форм / Fory 58
Франш-Конте / la Franche-Comte 55
Фуа/ Foix 119
Шавиньон / Chavignon 83
Шалон-на-Марне I Chalons-sur-Marne
346—347, 363
Шалон-на-Соне / Chalons-sur-Sadne 80
Шантийи I Chantilly 77, 97
Шарм I Charmes 291
Шартр / Chartres 36, 138—139, 144, 242
Шательро/ Chatelraux 78
Шато-Порсьен / Chateau-Porcien 73,
156
Шатору / Chateauroux 221, 376
Швейцария 13, 60, 96, 136
Шелль/Chelles 281
Шемийе / Chemille 360
Шербур / Cherbourg 74, 199
Шиньяк / Chignac 336
Шоле / Cholet 360—361
Эвре / Evreux 286
Эгрфей / Aigrefeuille 363
Указатель географических названий	409
Эз/Еге371 Эймутье / Eymoutiers 144 Экс-ан-Прованс / Aix-en-Provence 9, 75 Эн / 1’Ain, департамент 161 Эна / 1'Aisne, департамент 83, 238 Энгранд / Ingrandes 82 Эндр / 1’Indre, департамент 324, 327, 356,363	Эпинак-ле-Мин / Epinac-les-Mines 339 Эр / ГЕиге, департамент 199, 356 Эрменонвиль / Ermenonville 77 Эро / ГНёгаик, департамент 318 Эстерпийи 1 Esterpilly 85 Эта мп / Etampes 93, 98, 399 Юра / le Jura, горный массив 78
Указатель имен1

Август П, король польский 301
Агесилай 384
Аддисон Джозеф 295
Алеви Даниэль 24—25,28
Алкивиад 384
Амори-Дюваль (наст, имя и фам. Эжен-
Эмманюэль-Амори Дюваль) 382
Аржансонд’ 384
Артуа Шарль, граф д’ 200
Арьес Филипп 263
Бабеф Гракх (наст, имя Франсуа Но-
эль) 385
Байи Жан Сильвен 64, 82,101
Байёль Жак Шарль 276—277, 404
Бальзак Оноре де 213
Бара Франсуа Жозеф 112,156,293,403
Барбару Шарль Жан-Мари 34
Барелон Жан-Франсуа 165—166, 229—
230
Баренн Раймон де 284
Барер Бертран 46, 113,145,153,185,
216, 278, 364, 366
Барнав Антуан Пьер Жозеф Мари 378
Баррас Поль Франсуа Жан Никола,
виконт де 255
Бартелеми Жан-Жак, аббат 12
Батай Жорж 119
Батист Луиза 153
Бейль Моиз Антуан Пьер Жан 137
Бенуа-Ламот 378
Беранже Пьер-Жан де 33
Берк Эдмунд 32
Бернарден де Сен-Пьер Жак Анри 12,
22, 273, 289, 298, 352, 381
Берни 333
Берюль Пьер де 149
Бийо-Варенн Жан-Франсуа 386
Биньон Луи Пьер Эдуар 324
Блан Луи 51,54, 79
Бланшар Пьерраз Мадлен 158
Блонд ель 182, 187
Блютель Шарль-Огюст-Эспри-Роз 372
Бове де Прео Шарль Никола 242
Богарне Александр Франсуа Мари,
виконт де 151, 403
Боден Пьер Жозеф Франсуа 242
Бодуэн А. 318
Боленко К. Г. 125, 137, 296
Бомарше Пьер Огюстен Карон де 300
Бонапарт Наполеон 26, 255, 381, 404—
405
Боннер Феликс 268—269
Боннье (наст. фам. Боннье д’Арко)
Анж-Элизабет-Луи-Антуан 113—
114, 209
Боскийон Эдуар-Франсуа-Мари 285
Боуман Фрэнк 375—376
Бравоз, семейство 158
Бранг Жак 390—391
Бриссо Жак Пьер 71, 384
Броньяр Александр Теодор 67, 142,
214
Броньяр Эмили 214
Бротье Габриэль 175
Брут Луций Юний 96, 107, 300
1 В указатель не включены имена литературных, мифологических персона-
жей, а также авторов, упомянутых в библиографических описаниях.
Указатель имен
411
Брут Марк Юний 246, 301, 304, 375
Буасси д’Англа Франсуа Антуан 150,155
Буассу 331
Буверо Луиза 158
Буйе Франсуа Клод Амур, маркиз де
88, 96, 399
Буланже Никола 12, 226—227
Буленвилье Анри, граф де 9, 121
Булле Этьен Луи 181,210
Бурдон Леонар 160,163, 388
Бурдон Франсуа Луи (Бурдон из Уазы)
143, 170, 212
Буше Фуйе Луи 158
Бюжо Бертран 331
Бюффон Жорж Луи Леклерк, граф де
265—266
Вайи Шарль де 182
Ван Геннеп Арнольд 311, 327
Вараньяк Андре 304, 342
Велизарий 384
Верньо Пьер Виктюрньен 116, 177
Видаль-Наке Пьер 388
Виже-Лебрен Мари Луиз Элизабет 67
Биллет Шарль де 8, 51, 178, 298
Вильморен 345
Вильнев-Арифа 66
Вим де 343
Винкельман Иоганн Иоахим 295
Вовенарг Люк де Клапье, маркиз де
185, 384
Вольней Константен Франсуа
де Шассебеф, граф де 384
Вольтер (наст, имя и фам. Франсуа
Мари Аруэ) 9, 29—30, 33, 86, 95,
110, 112, 12, 149, 209,211,376, 399
Вордсворт Уильям 80—81
Вьяла Жозеф Агриколь 112, 156, 403
Габриель Жак Анж 208—209, 218
Гаде Маргерит Эли 147
Гардель 135
Гарнье Жак {Гарнье из Сента) 163,255-
Гасген 133
Гатто Никола-Мари 186—188
Гегель Георг Вильгельм Фридрих 275
Гей-Вернон (наст, имя и фам. Леонар
Оноре Гей де Вернон) 290
Гельвеций Клод Адриан 283, 302
Гемстергейс Франс 71
Генрих IV 343
Герен Даниэль 39,48,130—132,147
Гильбу 355, 364
Гино Жан 278
Гиньо Пьер Давид 158
Гишар Лакруа Мари 158
Гобель Жан-Батист Жозеф 135, 150
Годар Ж. 329—330, 335—337, 339—342
Гольбах Поль Анри Тири, барон де
283,302
Гомье Ж. 87—88
Горсас Антуан Жозеф 107
Госсек (наст. фам. Госсе) Франсуа Жо-
зеф 106,135, 247
Готье (наст. фам. Готье де Бреси)
Шарль-Эдм 97
Гош Лазар Луи 14, 114,165, 205, 239
ГранжАнри 170—171
Грегуар Анри Батист, аббат 13, 328,
346—348, 366, 392
Грез Жан-Батист 159
Гренье Ж. 396
Гретри Андре Модест 162
Григорий XIII 227
Гуа Этьен-Пьер-Адриан 186
Гуж Мари Олимпия де 100, 140
Давид Жак Луи 44, 48,102, 104—109,
112—113, 128, 130,140—141, 164,
172,184, 192, 216—220, 261, 299—
300, 302
Дантон Жорж 28, 130, 402
Дартигуат 130
Дебри Жан 116, 282—283
412
Указатель тлен
Дежарден (наст, имя и фам. Мартин
ван ден Богарт) 187
Дезе 188
Декарт Рене 195,296
Демаши 366
Демулен Камиль 63,68,78,83—84,
384
Депланк Шарль 268
Депрен Жан 149
Дерод 321
Деспот Антуан-Луи-Клод, граф
де Траси 377
Дидро Дени 9—10, 284, 286, 288,396
Добермениль Франсуа Антуан 379,
391—392
Домманже Морис 147
Дону Пьер Клод Франсуа 254,381
Доуд Дэвид Л. 18,49, 105
Дю Бос Жан-Батист 295
Дюбуа-Дюбе Луи Тибо, граф 237
Дюбю 98
Дюлор Жак Антуан 46,106, 109, 311
Дюмурье (наст, имя и фам. Шарль
Франсуа Дю Перье) 27, 31,400—
401
Дюплантье Ж. П. Ф. 165—166, 302
Дюпон де Немур Пьер Самюэль 29,
60,97,377,380—381
Дюпюи Шарль-Франсуа 392
Дюран-Майан (наст. фам. Дюран де
МаЙан) Пьер-Туссен 167
Дюркгейм Эмиль 43,48—49,142, 375
Дюрозуа (наст. фам. Фармиан де
Розуа) Барнабе 97
Дюрюи Альбер 37, 46—47, 53
Дюэм Пьер-Жозеф 274
Жаниссон 331
Жане Жан-Батист Модест 214—215
Женар Бартелеми 158
Жератде 336
Жеро Эдмон 78
Жирар Рене 143
Жирарден Станислас де 77
Жокур Луи, шевалье де 286
Жорес Жан 37, 53, 161
Жорж, кузнец 158
Жубер Бартелеми Катрин 14, 114, 156,
239
Жубер Л. 283
Жюльен, г-жа 14, 103—104
Жюльен Марк Антуан 14
Залевк 388
Зульцер Иоганн Георг 295
Иснар Максимен 150, 301
Кабанис Пьер Жан Жорж 87—88, 265,
298, 393
Кабе Этьен 37
Кайуа Роже 119
Камю Арман-Гастон 388
Кант Иммануил 114
Карамзин Николай Михайлович 14, 16
Карл I 95
Карл II 95
Карре Луи де 158
Катон Младший (Катон Утический)
228, 384
Катремер де Кенси Антуан Кризостом
97, 99,104—109, 294
Келлерман Франсуа Кристоф 400
Кине Эдгар 22—23, 32, 37, 39, 44, 68—
69, 370, 382
Клоотс Анахарсис (наст, имя Жан-Ба-
тист) 150
Кобб Ричард 127
Койе Габриэль-Франсуа 394
Койре Александр (наст, имя и фам.
Александр Владимирович Койран-
ский)386
Колло д’Эрбуа (наст. фам. Колло) Жан
Мари 29, 152, 269, 278
Указатель имен
413
Кондильяк Этьен Бонно де 166, 348
Кондорсе Мари Жан Антуан Карита,
маркиз де 384, 387, 394
Конназ, семейство 158
Конт Огюст 39, 382
Контанц 210
Корде Шарлотта 124
Котт Роже 390—391
Кошен Огюстен 309, 384
Кр€зе Латуш 280
Купе Ж. М. 10
Кур де Жеблен 12
Кутон Жорж Огюст 241
Лазовский 113—114,207,211,401
Лаканаль Жозеф 116—117, 275
Лакомб Жак 295
Ла Мар Никола де 7
Ла Марк Огюст Мари Раймон, граф де
70
Ламартин Альфонс де 24
Ламбер Морис 55
Ламенне Фелисите Робер де 30
Ламот Жанна де Люз, де Сен-Реми, де
Валуа, графиня де 129
Лантена Франсуа Ксавье 264
Ланфре Пьер 46
Лапланш Жак Леонар Гойр де 199
Ла Ревельер-Лепо Луи Мари де 14—
15, 171—173, 259, 377, 381, 393, 405
Ласурс (наст, имя и фам. Марк Давид
Альба)113
Ла Токне, барон 79—80
Лафайет Мари Жозеф Поль Ив Рош
Жильбер Мотье, маркиз де 70, 82,
91,95—96, 101
Лафе Бернар 331
Лебрен Понс Дени Экушар 141
Левассер Рене 46
Лекиньо Жозеф-Мари 240, 270
Леклерк Жан-Мари 254, 267—270,
279, 285
Ле Коз Клод 104, 371
Леконт 246
Ленге Симон Никола Анри 182,188
Ленде Жан-Батист Робер 67
Ленде Робер Тома 67
Лепелетье де Сен-Фаржо Луи Мишель
32, 107—108,112, 114, 137,156,
195, 265, 292—293, 300,376, 400
Лепелетье де Сен-Фаржо Фердинан
Луи Феликс 235
Летузе Ив 355
Лефевр Жорж 383
Лефевр де Вильбрюн Жан-Батист 380
Ликург 375, 388
Линней Карл фон 265
Лисипп 223
Лич Эдвард 118
Локк Джон 234
Л’Эпе Шарль-Мишель, аббат де 166
Людовик IX Святой 246—247
Людовик ХШ 343
Людовик XIV 187, 197, 204
Людовик XV 162, 183, 203, 205,207—
208,218
Людовик XVI 11, 29, 68, 75, 82, 90—91,
124—125, 127—129, 132—133, 145,
203, 212, 218, 245—248, 262—263,
286, 294—296, 336, 398—400
Люмине М. П. 252—253
Мабли Габриэль Бонно, аббат де 9,
13, 60, 244, 385—386
Мазорик Клод 37
Малле Франсуа, барон 12
Малуэ Пьер Виктор 181
Мангури Мишель-Анж-Бернар 311
Мансар Жюль Ардуэн 208
Марат Жан-Поль 31, 36, 53, 114, 137,
156, 163, 210, 214—216, 292—293,
375—376, 401,403
Мария-Антуанетта 11, 122, 129, 247—
248, 294,401
414
Указатель имен
Мария Лещинская 205
Маркс Карл 154
Мармонтель Жан-Франсуа 9,22
Матьё Жан-Батист-Шарль 146,151—
152,167,174,189
Матьез Альбер 25,40—43,49,138,147,
153, 306,314,374—375,383
Мегюль Этьен 141
Меоль Жан-Никола 161
Мерлен Антуан Кристоф (Мерлен из
Тионвиля) 166—167,170, 290
Мерлен (Мерлен из Дуэ) 405
Мерсье Луи Себастьен 10,22, 34,46,
52,67, 118, 168, 295, 353, 381
Местр Жозеф, граф де 45, 222
Мирабо Виктор Рикетги, маркиз де
11—12,384
Мирабо Оноре Габриэль Рикетги,
граф де 42,76-71,86—93,106,110,
112—113,172, 202,207,282,399
Мишле Жюль 26—36, 39,41, 47—49,
54—55, 71,179, 208, 211, 216, 237,
250
Можене Ф. 253
Молле Ж.-Л. 13
Мольер (наст, имя Жан-Батист Пок-
лен) 151
Моморо Антуан Франсуа 293
Монгольфье, братья 184
Монен Э. 87
Монетье 130
Монтескье Шарль де Секонда, барон
де ла Бред и де 7, 59,190—191,386
Мопино шевалье де 188, 207
Морелле Андре, аббат де 190
Мориц, граф Саксонский 289
Муйфарин 183
Муран 272—273
Муре, г-жа 65,70
Наполеон — см. Бонапарт Наполеон
Неккер Жак 201
Нодье Шарль 152—153
Нуньес Фернан 66
Одуэн Пьер-Жан 251
Олар Альфонс 25, 35—42, 49,138,
147—148,189
Огкер Луи 384
Паллуа Пьер-Франсуа 81, 209
Палмер Р. 161
Папе Этьен 158
Паризо Жак 97
Паркер Гарольд Т. 384
Паскаль Блез 30
Пеги Шарль 28, 34—35, 300
Пейан Клод Франсуа де 38, 288—289
Пелетье — см. Лепелетье Луи Мишель
Пентьевр де 98, 345
Персей 84
Перье 335
Пети Мишель Эдм 238, 284
Пети он Жером 106, 144
Пизон-Дюгаллан (наст. фам. Пизон
дю Галлан) Алексис-Франсуа 270
Питт Уильям 123, 125, 295
Плутарх 384—385
Поншо Руж Анна 158
Портьез Луи (Портьез из Уазы) 211—
213
Прессак Норбер 351
Прессансе Эдмон де 45, 47
Приер Клод Антуан 206
Пуайе Бернар 77
Пьер Констан 134
Пьеррон 143
Пэйн Томас 13
Рабо Сент-Этьенн (наст, имя и фам.
Жан-Поль Рабо) 277, 377—378
Раймон Жорж-Мари 287
Раллье Луи-Антуан-Эспри 392
Рамо Юст 302
Указатель имен
415
Регул Марк Атилий 384
Рейналь Гийом, аббат 13, 244
Реналь де 328
Ренан Эрнест 45
Рене! 272
Ренувье Жюль 137
Ретиф де ла Бретон Никола 65
Ришелье Арман Жан дю Плесси,
кардинал де 394
Ришле Сезар Пьер 59
Робен Л. 329—330, 335—337, 339—
342
Робержо Клод 113—114, 209
Робеспьер Максимилиан Мари
Исидор де 36—37, 39, 101—102, 11,
130, 133, 138, 145—152, 163, 166,
170—171, 173—174, 206,211—212,
228—229, 232, 241, 245, 256, 260,
301,353, 402-403
Роган Луи Рене Эдуар, принц де 129
Ролан Манон Жанна 10, 384, 388
Ролан Филипп Лоран 106
Ромм Жильбер 206, 222—224, 227—
228, 231—232, 385
Роншан де 328
Руже де Лиль Клод 28, 141,400
Ружери Жак 339
Руйе д’Орфейль 230, 326
Руссо Жан-Жак 12—13, 22, 48, 95, 129,
148—149, 163—164, 171—172, 244,
246, 275, 287—288, 191, 301, 354,
376,403
Руше Жан Антуан 29, 97
Салавиль Жан-Батист 382
Сартр Жан-Поль 250
Сегюр Луи Филипп, граф де 78—79
Сеж Жозеф 162
СелерьеЖак 182, 187
Сельс Жак-Мартен 345
Сенглен 166
Сен-Жюст Луи 16, 20—21, 26, 387, 396
Сен-Пьер Шарль Ирене Кастель,
аббат де 8
Сен-Совер де 330
Сент-Мари Франсуа-Поль де 172
Сервандони Джованни Никколо 183
Сидней Элджернон 95, 304
Сикар Рок-Амбруаз-Кюкюррон, аббат
166
Симон Жюль 373
Симонно Жак Гийом 49, 87,93—94,
98—101,103—108,110,112,399—
400
Собр 188, 190
Собри Жан 381
Собуль Альбер 37, 375—376
Сократ 300
Солон 388
Сорель Альбер 37
Сталь-Гольштейн Анна Луиза
Жермена, баронесса де 76, 377, 389
Старобинский Жан 17,177
Стендаль (наст, имя и фам. Анри
Бейль)292
Сьейес Эмманюэль Жозеф 116, 211
Талейран-Перигор Шарль Морис де
42, 64, 87, 92—93, 106
Тальен Жан Ламбер 29, 102
Терраль Ж. 302—303
Тертуллиан 30
Тибодо Антуан Клер 259
Тирион Дидье 246
Траси — см. Деспот де Траси
Тулузе 154
Туре Жак Гийом 86, 106
Турзель Луиза Фелисите де Круа
д’Авре, герцогиня де 52, 111
Туэн Андре 345—346, 348—349
Тьеме Гийом 182
Тьерсо Жюльен 134
Тьессе Никола-Франсуа 45
Тэн Ипполит 37, 53
416
Указатель имен
Фабр д’Эглантин (наст, имя и фам.
Филипп Франсуа Назер Фабр) 222,
228—229,232,401
Фальконе Этьен Морис 287
Фейяд Франсуа, виконт д’Обюссон,
герцог де ла 187 ,
Фенуйе Мари 158
Фердийанд IV 121
Феро Жан Бертран 114,164,403
Ферьер Шарль-Эли, маркиз де 69
Фихте Иоганн Готлиб 176
Фландрен Пьер 345
Флориан Жан Пьер Клари де 14, 314
Фортиа де Пиль Альфонс, граф де 52
Франсуа де Нёшато (наст, фам.
Франсуа) Никола-Луи 113,168, 173,
185,306—307,312,346,352, 362
Франклин Бенджамин 95—96, 246
Франсе Антуан 259—260
Фрейд Зигмунд 48—49,122, 142—143
Френийи де, барон 79
Фридрих II 393
Фуко Мишель 18
Фюретьер Антуан 59
Цезарь Гай Юлий 175,288
Шальгрен Жан-Франсуа-Терез 242
Шалье Жозеф 376
Шапталь Жан, граф де Шантелу 307
Шаррель Пьер Франсуа 226
Шенье Андре 29,94,97, 102
Шенье Мари Жозеф 38, 112, 135—137,
164, 170, 174, 230, 237, 366, 381
Шерлок С. 223, 277
Шинар 359
Шлангер Юдит 138, 299, 302
Шнайдер Р. 105
Шометг Анаксагор (наст, имя Пьер
Гаспар) 38
Шоффур 281—282
Штальц 210
Эбер Жак Рене 36, 38, 132—133, 148,
189,402
Эмилий Павел 84
Элль Франсуа 345—346, 348—349, 355
Эро де Сешель Мари Жан 36, 217—
219
Эрто-Ламервиль (наст, имя и фам.
Жан-Мари Эрто де Ламервиль)
228,308
Эспаррон П.273
Этлин Р. 354
Эшерни Франсуа-Луи, граф д’ 183
Юм Дэвид 234
Юрфе Оноре д’ 158
Юэ Пьер-Даниэль 205
Янсен 295