издательство
"ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА" МОСКВА
1 9 7з
ИЗБРАННЫЕ ПОBEСТИ И РАССКАЗЫ


Хаким Назир
Н. ПЕЧЕрСКИЙ
В. Козлов


Сб 2 Н 19
0763—299 Я 101(03)73 подп- *'
(с) ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА» ♦ 1973


Хаким Назир
Рассказы


Перевел с узбекского БОРИС ЗУБАВИН


КУСТ ХЛОПКА
Надо же такому случиться: у Карима пропала корова. Пропала средь бела дня. Как раз в самый полдень. Карим с товарищами пас коров на холмах, и никто не заметил, куда ушла эта корова. Словно сквозь землю провалилась.
А во всем виноват маленький Хамид. Это он проворонил. Было так жарко, что Карим предложил товарищам искупаться, и они уговорили маленького Хамида, который все равно не умел плавать, посмотреть за коровами.
Ребята наперегонки домчались до речки и бултыхнулись в воду. Течение было быстрое, и их сразу отнесло в сторону. Они стали нырять — кто глубже — и спорить, кто быстрее
7


доплывет до того берега и обратно. Холодная, быстрая речка, такая чистая, что видны все камни на дне и шевелящиеся от течения длинные зеленые водоросли, была для ребят настоящей отрадой.
Карим очень любил купаться и поэтому не думал скоро вылезать на берег. Он хорошо" плавал и вообще был настоящим спортсменом: умел бегать, прыгать в длину и высоту, играть в футбол, скакать на лошади.
Взрослые не раз говорили, что со временем из него выйдет славный джигит.
Мальчики пробыли в воде не меньше часа, а когда, усталые, развалились на прибрежном песке и, жмурясь от удовольствия, подставили солнцу озябшие спины, с холмов донесся испуганный крик маленького Хамида.
Карим вскочил первый.
— Твой брат,— торопливо сказал он Абдусамаду.— Твой брат кричит!
И все, опять наперегонки, помчались к холмам. Хамид стоял и испуганно смотрел на приближающихся ребят.
— Что ты орешь? — спросил его Абдусамад.
— Пегая... пегая корова,— сказал Хамид.
— Где?.. Где пегая корова? — закричал Карим.
Все коровы, кроме пегой, были тут и лениво как ни в чем Fie бывало жевали жвачку.
Карим сразу бы узнал свою хоть среди тысячи. Это была крупная корова с кривыми рогами.
Пегой коровы нигде не было.
— Где у тебя были глаза! — закричал он, подступая к Хамиду.— Спал, что ли?
Хамид с перепугу сказал: «Да>>, но потом спохватился и стал отказываться.
Видя, что от него не добиться никакого толку, Карим начал приставать к Абдусамаду.
— Это ты виноват! — кричал он.— Видно, твой брат такой же лодырь, как ты! Уснуть среди бела дня!
— Как ты можешь говорить это! — ужаснулся степенный Абдусамад.— Разве я лодырь?
— А то нет? Забыл, как на уроке заснул?


— Ты зря это говоришь, приятель...— Абдусамад от обиды даже поперхнулся.— У меня тогда голова болела.
— Врешь!
— Ладно. Пусть вру. Только ты все равно не имеешь права ругать моего брата.
— Я не ругаю. Я только сказал, что он лодырь.
— Зато он не ругается, как твой братишка.
— Мой не будет зря ругаться. Зачем Хамид напугал нашу кошку да еще хотел стащить с нее ленту?
— Когда?
Они еще долго бы так пререкались, если бы Карим не опомнился и не сказал:
— Пустые разговоры. Лучше скажи, где нам корову искать.
— Может, она соскучилась по своему теленку и ушла домой? — подумав, сказал Абдусамад.
Они побежали к кишлаку по большой проезжей дороге, окруженной необозримыми хлопковыми полями.
Хлопчатник вырос уже почти по колено, и от его зелени рябило в глазах. Всюду, куда ни глянь, копошились люди, то тут, то там поблескивали на солнце кетмени.
Карим то и дело останавливался и, сложив ладони рупором, кричал что есть мочи:
— Не ви-да-ли пе-гу-ю ко-ро-ву?
Издали немного погодя до прислушивающихся ребятишек долетало протяжное:
— Не-е-ет!
И Карим с приятелем бежали дальше.
Знаменитый бригадир Дехканбай-ака, стоявший возле трактора, сказал:
— Откуда мне знать? Давеча в конце поля вроде бродила какая-то, но какая она из себя: пегая ли, черная ли,— не разобрал.
— Странный человек этот Дехканбай-ака! — волновался Карим.— Как это можно не разобрать, какая корова!
— Наверное, делом занят был, вот и не разобрал. Будто мало таких коров, как твоя,— сказал Абдусамад.
— Не только мало, а ни одной такой коровы во всем колхозе не найдешь.
9


Навстречу ребятам шел Карабай-семиз \ Он работал в бригаде отца Карима.
— Куда вы так торопитесь, ребятки? — спросил он, останавливаясь посреди дороги.— Запыхались, словно за вами дикий кабан гонится.
— Корова пропала,— мрачно сказал Карим.— Пегая корова.
— Да ну! — воскликнул Карабай.— Пегая, говоришь? — И, поведя мохнатыми бровями, сказал: — А что дадите мне за радостную весть?
— А где она? — недоверчиво спросил Карим.
— Если хочешь знать, так ровно час назад я своими глазами видел, как ее провела Башар, дочка почтенного Дехканбай-ака.
Карим и Абдусамад переглянулись.
— Вы правду говорите? — переспросил Карим.
— Эх, братец! Да разве Карабай-ака когда-нибудь соврет?
— Пошли скорее! — торопил встревоженный Карим, нетерпеливо дернув товарища за рукав.
— Я вот все думаю,— сказал Абдусамад, шагая рядом с приятелем,— неужели правду сказал Карабай-ака?
— Ему нельзя верить,— ответил Карим.— Недавно он сказал отцу, что болен, и не вышел на работу, а потом все видели, как он ехал на ишаке с базара. А может, и верно?
На узкой тропинке, едва приметной среди хлопчатника, ребят остановил табельщик Давлатов и спросил, почему не вышли помогать взрослым, а они стали рассказывать про корову.
— Пегая? — важно спросил Давлатов. Он считался в колхозе очень строгим человеком.— Только что кто-то провел здесь пегую корову. Поди знай, что это ваша! Если бы немного раньше сказали, я бы задержал.
Карим чуть не заплакал от досады.
Балтабай-ака, отец Карима, встретил их возле полевого стана и, к удивлению мальчиков, ничуть не огорчился, узнав, что пропала корова. Карим, готовившийся получить от него хорошую трепку, остолбенел от неожиданности.
— Кому нужна твоя корова! — насмешливо сказал Балта-
1 С е м и з — жирный.
10


бай-ака.— У нас теперь бескоровных днем с огнем не найдешь. Карабай с Давлатовым, наверное, подшутили над тобой. Зачем ему наша? Вместо того чтобы трубить о пропаже по всему кишлаку, сходи-ка домой. Она, наверное, давным-давно во дворе стоит.
Карим приободрился. Воображение его тотчас же услужливо нарисовало такую приятную картину: пегая корова стоит в сарае и жует корм, который еще с утра заготовлен для нее в большой глиняной миске, а возле крутится длинноногая резвая телушка и тычется корове в бок мордой.
Все это так обрадовало Карима, что он, подтолкнув локтем приятеля, стал, приплясывая, напевать веселую песенку.
Но коровы в сарае не оказалось, и Карим снова приуныл. «Неужели ее украли?» — встревоженно думал он, не зная, что теперь ему делать и куда отправиться на поиски. Вернувшаяся с работы мать заглянула в сарай, намереваясь подоить корову, и, узнав о пропаже, испугалась не меньше самого Карима. А черная, с белой звездочкой на лбу телушка, будто понимая, что в доме случилось несчастье, беспрестанно мычала, жалобно поглядывая на мальчика.
«А может, Карабай-семиз правду сказал?—размышлял мальчик, стоя посреди сарая.— Не сходить ли к Дехканбай-ака?»
Пока Карим решал — идти ему или не идти, вернулся с поля отец.
— Сын мой,— сказал он, вздохнув,— слова Карабай-ака оказались правильными. Корова наша зашла на землю Дехканбай-ака, потоптала хлопчатник, и девчонка Башар загнала ее к себе во двор.
— Иие! — испуганно вскричал Карим.— Что теперь будем делать?
— Не знаю,— покачав головой, сказал Балтабай-ака.— Трудно заступиться теперь за нашу корову. Если бы этакое случилось с кем-нибудь из колхозников, его непременно отдали бы под суд.
— Так ведь она же не человек! — сказал озадаченный Карим.— Она — корова.
— Ну и что же! За нее отвечает хозяин своей головой.
Карим опасливо потрогал себя за шею. Сперва, узнав, что их
11


пегую корову в самом деле поймала девчонка Башар, он решил было тут же бежать на выручку, но, услышав, что хозяину этой коровы теперь может не поздоровиться, присмирел.
— Ладно, сын мой,— сказал Балтабай-ака.— Пойдем посмотрим, нельзя ли что-нибудь сделать.
Размазывая слезы но лицу рукавом рубашки, Карим поплелся сзади отца на улицу.
— Может, Башар назло все это? — проговорил он.
— Почему — назло? — спросил отец, оглянувшись.
— Недавно было одно дело...
— Какое еще дело?
— Я шел, а посреди дороги лежала куча навоза. Пропадать ему, да? Я стал складывать его в мешок, чтобы отнести на хлопчатник, а тут, откуда ни возьмись, эта Башар—и давай кричать, чтобы я все вытряхнул обратно на дорогу и отправлялся куда иду. Я спросил: «Почему?» — а она еще сильнее заорала, что навоз просыпался с их арбы. Я тогда сказал: «Не болтай зря чего не знаешь. Он просыпался с нашей арбы». Но ты ведь знаешь, какая она скандалистка, эта Башар. Схватилась за мешок, словно кошка, вытряхнула навоз и давай собирать его в свой подол. Тут уж я разозлился как следует, забрал весь навоз и взвалил мешок на плечи.
— А дальше?
— Дальше? Что же хмогло быть дальше? — задумался Ка рим.— Взвалил на плечи и пошел. А она стала кричать мне вслед: «Как ни старайся, а твой отец все равно нас не обгонит! Мой отец — самый опытный дехканин. И красное знамя будет у нашей бригады pi все премии». Я сказал: «Не хвались, потом увидим». А она всё орала: «Не твое дело, буду я хвалиться или нет, а выйдет по-моему!»
Дехканбай-ака встретил отца с сыном куда лучше, чем предполагал Карим, и даже пригласил их на супу, устроенную посреди двора.
— Ну, Каримджан,— сказал он, подмигнув мальчику,— соскучился по сливкам?
Карим не ответил, ища глазами свою корову.
— Дехканбай-ака,— торжественно, как и требуется в подобном случае, начал Балтабай,— наш Каримджан, заигравшись с
12


товарищами, забыл о деле и допустил ошибку. Он сознаёт свою вину и просит прощения.
— Лучше не совершать ошибки, чем потом извиняться. Какая теперь от этого польза? — сказал Дехканбай-ака, поглаживая усы.— Если бы он поступил так только по отношению ко мне, я бы, пожалуй, и простил его как соседа. А ведь хлопок на поле — это не кукуруза на моем приусадебном участке... Впрочем, вот спросите-ка у нашей Башар, она вам лучше моего все расскажет.
Башар, маленькая быстроглазая девчонка с короткими косичками, тут же, будто только ее и ждали, вмешалась в разговор.
— Почему это он отпустил корову? — затараторила она.— Я знаю, он с умыслом отпустил ее... Смотрю, пегая — чтоб ей сдохнуть! — накинулась на хлопок. Точно она никогда не видела корма. Пока я добежала до нее, она уже успела сломать целый куст со всеми коробочками. А пока я выгоняла ее, она, словно медведь, еще два куста помяла. Дать бы ей волю, так она бы весь хлопок вытоптала. Жалко, не попалась мне тогда палка, я бы ей показала, как хлопок портить!
— Видишь, сын мой, что наделала твоя корова! — горестно сказал Балтабай-ака.
Карим, потупясь, мрачно ковырял ногой землю.
— А хлопок ведь не простой! — запальчиво продолжала Бапгар.— Он теперь почти с меня ростом. И на том кусте было чуть не сорок коробочек. Честное слово! Что ты таращишь глаза? — накинулась она па Карима.— Я сама видела.
— Будто бывает на одном кусте сорок коробочек! — усмехнулся тот.
— Не веришь, так пойдем, я покажу,— сказала Башар.
— Стоит скандалить из-за одного куста! — пожал плечами Карим.
— Э, сын мой! — остановил его Балтабай-ака.— Тому, кто совершил дурной поступок, нечего распускать язык. Башар умно говорит. Хлопок сейчас вошел в полную силу, и пусть будет на кусте не сорок, а тридцать коробочек. Если каждая дает по пять- шесть граммов хлопка, сколько это получается всего? Сосчитай- ка, ты ведь учил арифметику... Сосчитал? Ну, а теперь скажи:
13


как ты думаешь, сколько пряжи пошло на такую вот, как у тебя, рубашку?
Карим слушал отца, разинув рот от удивления. И по мере того как он вникал в смысл сказанного, перед его глазами раскрывалось что-то совершенно новое, и он как бы впервые начал аонимать настоящую цену каждого грамма, каждой коробочки хлопка, выращенного на колхозных полях.
Однако в словах отца ему почудилось и другое. Это «другое» заставило его насторожиться. Отец как бы говорил: «Теперь, сын мой, простись со своей пегой коровой».
— Так ты, Каримджан, наверное, хочешь сказать мне: «Отдай корову!» А? — допытывался Дехканбай-ака.
Карим только вздохнул.
— Если так, то давай составим акт,—предложил Дехканбай- ака.— В этом акте ты должен будешь написать, что твоя корова больше уже не заберется куда не следует. А мы попробуем уговорить председателя. Может, он и согласится временно вернуть гебе корову. Что ты на это скажешь?
Карим долго молчал, озадаченный таким предложением.
Дехканбай-ака тем временем вывел корову из хлева.
— Дехканбай-ака! — испуганно закричал Карим, которому показалось, что тот собирается вести ее к председателю колхоза.
— Вот, возьми пока,— сказал Дехканбай-ака, передавая ему веревку.
Они вели корову по темной улице.
— Теперь не отберут? — с тревогой спрашивал Карим, оглядываясь.
— А как ты думаешь? — спросил отец.
— Знаю,— сказал, нахмурившись, Карим.— Дело тут вовсе не в корове. Хлопок. Чтобы не пропала ни одна коробочка. Верно?
1947


колосья
1
Электростанция стояла над арыком возле дороги, ведущей к холмам. Семь мальчиков сидели около нее, переговариваясь. Азимджан вытащил из кармана список и сделал перекличку. Двоих ребят еще не было.
— 	Подождем минут пятнадцать,— сказал Азимджан.
С тех пор как его выбрали в звеньевые, он стал немного зазнаваться и все пытался разговаривать тоном командира.
Берега арыка здесь густо поросли тальником, а вода была такая чистая, что днем девчонки смотрелись в нее, как в зеркало.
Ребята очень любили собираться возле электростанции. Их
15


тянуло сюда, конечно, не потому, что тут очень красиво. В кишлаке немало других чудесных мест. Арыки там такие же чистые и текут прямо через фруктовые сады, через виноградники. Но здесь — возле плотины электростанции, мельницы — всегда шумно и весело, как в праздник.
— Это все-таки здорово! — кричал Салиджан, восхищенно глядя на плотину и боясь, что его пискливого голоса никто не услышит за шумом падающей воды.— Мне думается,— кричал он, краснея от натуги,— вода — самая сильная штука на всем белом свете!
— Почему? — равнодушно спросил звеньевой.
— Разве сам не видишь? — удивился Салиджан.— И турбину крутит, и жернова...
— А по-моему...— торопливо вмешался в разговор малыш Мирзатой, прозванный «Трещоткой»,— по-моему, сильнее всего машина — трактор, комбайн, лобогрейка, автомобиль, паровоз...
— Затрещал! — сказал Салиджан.— Вода все равно сильнее.
К ребятам подошел высокий старик и стал прислушиваться
к их спору. Это был дедушка Туйчй. На нем была длинная, чуть не до колен, белая рубаха с открытым воротом и мягкая войлочная шляпа с такими широкими полями, что даже в самую жару на лицо его падала тень. В руке старик держал охапку каких-то палочек, сразу привлекших внимание мальчиков.
— Да будет вам известно, мои молодцы,— словно радиоприемник, загудел дедушка Туйчи над головами ребят,— человек сильнее всего, ибо не кто иной, как он, провел сюда воду, создал машины и все такое. А кто выращивает хлопок, пшеницу, фрукты, дыни? — Тут дедушка Туйчи поднял вверх указательный палец и, оглядев ребят, торжественно произнес: — Че-ло- век!.. Так-то, мои молодцы. А теперь пошли — пора приниматься за работу.
— Двоих еще нет,— озабоченно сказал Азйм, вытащив для чего-то список и помахав им перед своим носом.
— Кого? — спросил старик.
— Таштиллы и Кузыбая. Прямо lie знаю, что и подумать! — Азимджан пожал плечами, как бы говоря этим, что поведение
16


товарищей даже ему кажется очень странным.— Кузыбай...— задумчиво проговорил он.— Не может быть, чтобы Кузыбай не пришел только из-за того, что вчера собрал меньше всех. Я сам слышал, как он, разозлившись, хвастался, что если не покажет нам, как надо работать, так, значит, зря живет на белом свете.
— А Таштилла, наверное, опять потопал на рыбалку,— сказал Салиджан, которому до смерти хотелось самому посидеть на берегу с удочками в руках.— В заводи, по ту сторону мельницы, есть место, где можно поймать вот такого сазана! — И, разведя руки чуть ли не на полметра, он показал, какого сазана можно поймать в заводи.— Честное пионерское! Сам видел!
— Может, и ты туда пойдешь? — спросил дедушка Туйчи, сразу поняв, отчего этот мальчишка так загорелся, рассказывая про рыбную ловлю.
— Не-ет...— смутился Салиджан.— Это я так просто... рассказываю только.— Он презрительно скривил губы.— По мне, хоть бы и не было совсем этой рыбы!
— А я бы пошел! — сказал дедушка Туйчи, незаметно подмигнув при этом остальным ребятам.— Вот погодите, закончим работу, я вам такое место покажу, где не только удочками — руками целую корзину наловишь!
— Азим,— не догадываясь о подвохе, спросил Салиджан,— скоро закончим?
Ребята засмеялись — всем же известно, какой Салиджан заядлый рыболов.
— Это зависит только от тебя,— сказал звеньевой.
— От меня? — удивился Салиджан.
— А кто первый вызвал нас на соревнование и обещал выполнить сразу полторы нормы?
— А что, разве я не выполнил?
— Выполнить-то выполнил, а перевыполнить не смог!
— Только на четыре килограмма меньше тебя собрал.
— А чем же ты хуже меня?
— У тебя опыта больше.
— Посмотрите на него — «опыта больше»! Да для того чтобы собирать колосья, если хочешь знать, не нужно никакого опыта.
2 	Библиотека пионера. Том VI 17


Салиджан задумался.
— 	Ладно,— сказал он немного погодя.— Не будет мне на земле никакого счастья, если я не удивлю вас сегодня!
Он любил прихвастнуть при случае, этот Салиджан.
2
Объявив двух своих товарищей дезертирами, ребята, возглавляемые дедом Туйчи, тронулись в путь.
Скоро извилистая улица кишлака осталась позади и началась широкая холмистая степь. Огромное колхозное поле пшеницы, такое же бескрайное, как и сама степь, казалось в лучах солнца золотистым.
Там, где пшеница почти вплотную подступала к кишлачным заборам, стояло толстое старое дерево. На нем виднелось что-то вроде гнезда аиста. А ну-ка, посмотрим, что там зашевелилось, возле этого странного гнезда? Но это же совсем не гнездо! Это искусно сделанный шалаш, а возле него сидят пионеры Мамат- палван 1 и Таджибай, которые сегодня дежурят на наблюдательном пункте. Вот в руках одного из них блеснули на солнце стекла бинокля.
Другой, уцепившись за ветку дерева, отчаянно машет рукой и кричит что есть мочи:
— А-зим-джа-ан!..
— Вот горластые! — говорит Салиджан.— У них же есть рожок. Почему они не трубят?
— Им запретили,— отзывается кто-то.— Можно трубить, только когда случится какое-нибудь чрезвычайное происшествие. Вот они и орут, словно их сейчас будут резать.
— Пойду проведаю сторожей,— важно говорит Азимджан.— А вы не ждите, я догоню.— И он побежал к дереву.
Крики сторожей прекратились.
Ребята свернули на тропинку. Дед Туйчи, размахивая руками, говорил:
.— Для старших, ребята, работы хватает, Они сеяли, они жа¬
1 	П а л в а н — силач, великан.
18


ли. Теперь отвезут пшеницу на хирман, и начнётся молотьба... Ай-яй-яй, сколько стогов...
— Кто это? — сказал вдруг Салиджан, указывая на человека, усердно копавшегося на жнивье.
Ребята остановились, встревоженно приглядываясь.
— Да это же Кузыбай! — узнал кто-то.
— Кузыбай...
— Вот так дезертир!
— Эй, Кузыбай!
Но Кузыбай продолжал свое дело, не обращая никакого внимания на товарищей. Он разогнул спину лишь тогда, когда ребята вплотную подошли к нему.
— Ты что, по небу прилетел сюда? — спросил его Салиджан.
Крепко держа в руках мешок, почти наполовину набитый
колосьями, Кузыбай насмешливо сказал:
— Когда пришел сюда, вы еще спали и видели сны.
— Дела твои в порядке! Ты за вчерашний день, что ли, решил отрабатывать? — не унимался Салиджан.
Кузыбай покачал головой:
— Если хочешь знать, так вчера я собрал не меньше вашего!
— Занятно! Вы слышите, ребята? Он собрал не меньше нашего! Как же это так, Кузыбай?
— Мешок виноват!
Ребята захохотали.
— У него мешок колосья съел. Он что, суслик, твой мешок?
— Он у меня дырявый был, оказывается. Пока мы шли 'на хирман, чуть не половина колосьев высыпалась. А я и не заметил. Сегодня я собрал их.
3
Азимджан нисколько не удивился, увидев Кузыбая на поле. Ему уже рассказали про него сторожа. Рассказали даже то, чего не могли знать остальные ребята.
Салиджан, любивший первым сообщать новости, подскочил к нему:
— 	Ты ничего не знаешь?
19


Азимджан настороженно оглядел товарищей.. Ему показалось, что Кузыбай уже рассказал ребятам то, о чем он узнал от сторожей.
— Про что говоришь? — осторожно спросил он и с облегчением усмехнулся, когда Салиджан, захлебываясь, стал рассказывать про рваный мешок Кузыбая.
— Это все пустяки,— небрежно сказал Азимджан.— Тут еще такое дело произошло, что...— И он, как заговорщик* подмигнул Кузыбаю.
— Какое дело? — спросил Салиджан.
Ему было обидно, что звеньевой знает что-то, чего не знает он, Салиджан, считающий себя самым знающим человеком после известного во всем кишлаке Карабая*
А дед Туйчи, шагая по полю, всюду понатыкал своих палочек, словно это какие-то вехи.
— Распределяй рабочую силу! — пробасил старик* подходя к звеньевому.
Азимджан выстроил ребят в одну шеренгу, произвел расчет так, чтобы между каждой парой палочек приходилось по пионеру, и работа началась.
Палочки деда Туйчи всем понравились. Вчера без этих палочек то и дело на поле возникали недоразумения, вроде: «Иди туда», «Иди сюда»* «Не переходи на мою сторону», «Что ты вытаращил глаза на мой мешок», и т. д. Порой дело доходило до скандала. Салиджан поспорил с соседом из-за одного колоска. Они так разошлись, что стали замахиваться друг на друга, и дед Туйчи с Азимджаном насилу растащили их. Теперь дело пошло дружнее.
Солнце начинало припекать все сильнее. Хотя на ребятах были лишь трусики да белые, с короткими рукавами рубашки, а на головах — широкополые шляпы, пот лил с них градом. Впрочем, они не обращали на это внимания.
— Эй, Кузыбай! Хорошо ли мешок починил? — кричал Салиджан.— Может, и сегодня всю вину свалишь на него?
— Ты сам лучше покрепче держись за свой мешок!
— У меня не выпадет!
— Видали мы хвастунов! — заступился за Кузыбая малыш Мирзатой. Мешок его почти доверху был набит колосьями.—
20


Все знают, как ты в школе хвалился-хвалился, а потом и съехал на четверки.
— Тебя только не хватало! — огрызнулся Салиджан.— Не я буду, если не обгоню вас обоих!
До тех пор пока дед Туйчи не приготовил для ребят обода, никто не бросил работы, хотя все уже утомились и, чтобы забыть про усталость, пытались петь песни. Наконец Азимджан, выпрямившись и оглядев поле гордым взглядом полководца, скомандовал:
— Прекратить работу!
Почти у всех мешки оказались полными, и ребята тут же решили сдать собранное на хирман, не дожидаясь вечера. Дед Туйчи, которому это очень понравилось, подтянул потуже свой ситцевый пояс, и не прошло и минуты, как он откуда-то привел сивого ишака, запряженного в арбу.
Азимджан написал на бумажках имена пионеров, разложил бумажки по мешкам и, погрузив мешки на арбу, отправился на хирман, понукая ишака.
4
Пообедав, ребята вновь рассыпались по полю.
Скоро вернулся Азимджан и стал раздавать мешки.
Дед Туйчи, приглядываясь к тому, как идет работа, подошел к Мирзатою, самому маленькому в звене. Солнце весь день так пекло, что лицо мальчика стало красным, как свекла.
— 	Мирза-джигит,— мягко прогудел старик, заложив руки за пояс,— ты закончил норму до обеда. Если к этому прибавить то, что ты собрал теперь, будет, наверное, больше чем полторы нормы. Тебе можно бы и кончить работу.
Мирзатой ничего не ответил на это и продолжал, пыхтя, собирать колосья. Он очень обижался, когда о нем, словно о маленьком, начинали заботиться. Сейчас он еще кое-как стерпел и ничего не сказал деду Туйчи, гудевшему над ухом, как шмель. Но когда Салиджан, закончивший сбор колосьев на своем участке и давно уже таращивший глаза на чужие, предложил Мирзатою свою помощь, тот не вытерпел.
21


— Мне помощники не нужны! — крикнул он срывающимся от волнения голосом.— Моя работа касается только меня! Я не намерен просить других...
Жара начинала спадать. Близился вечер. На участке уже не осталось ни одного колоска, и дед Туйчи стал выдергивать из земли расставленные им палочки.
Больше всех сегодня собрал Кузыбай, на которого вчера сыпались лишь одни насмешки. Он собрал больше хвастуна Сали- джана, больше «Трещотки» Мирзатоя; у него было даже на один килограмм больше, чем у самого искусного сборщика — звеньевого Азимджана.
Председатель колхоза, подъехавший к хирману верхом на буланом жеребчике, удивленно сказал:
— Я никогда не думал, что вы сделаете столько! Молодцы! — И он похлопал Азимджана по плечу.
У ребят как рукой сняло усталость.
5
Ребята гурьбой шли по длинной вечерней улице кишлака. Из-за заборов тянуло горьковатым дымом кизяка, запахом свежего хлеба. Хлопали калитки, и то тут, то там слышались голоса людей и мычание скотины.
— Ты, приятель, сегодня дважды проявил настоящий героизм! — сказал Азимджан, подтолкнув локтем Кузыбая.— Ты достоин сразу двух орденов.
— Эй,— закричал, догоняя их, Салиджан,— почему дважды?
— Пусть расскажет сам,— ответил Азимджан.— Он лучше меня рассказывает.
Кузыбай усмехнулся. Все, что с ним произошло утром, казалось теперь в самом деле очень смешным.
— Если сказать правду,— начал он,— мне было очень обидно, что я опозорился. Встал я нынче на заре, вместе с матерью, взял мешок покрепче. По дороге собрал те колосья, что просыпались у меня вчера, и уже вышел на поле с мешком за спиной, как вдруг слышу: «Эй, кто там ходит?» Гляжу — с дерева орут мне Мамат с Таджибаем. Я отозвался, а они всё орут — видно,
22


не расслышали. «Да ну вас,— сказал я про себя,— мне некогда беседовать с вами!» И пошел своей дорогой. А они давай трубить в рожок. «Вот, думаю, новое несчастье на мою голову! Они же весь кишлак сейчас поднимут на ноги!» И, не зная, что делать, остановился. Подбегает запыхавшийся Таджибай. За ним переваливается, как утка, Мамат-палван. Было еще темно, и они сначала не узнали меня. К тому же я шляпу надвинул па глаза. Таджибай как подбежал, сразу ухватился за мешок. А я вот так посмотрел на них, они и остолбенели оба. «Э-э... это ты?» — спросил Мамат, хватая меня за рубашку. «Что ты тут делаешь так рано? — закричали оба и тычут в мешок: — Откуда взял?» — «Это мое»,— сказал я. «С какой стороны? Твое на приусадебном участке! Это колхозное!» А Мамат начал размахивать кулаками. «Смотри,— кричал он,— с Мамат-палваном шутки плохи!»
— Хороший спектакль получился! — заметил Салиджан.— Помнишь, как мы однажды ловили сусликов? Я уложил пятерых, а Мамат-палван поймал за это время лишь трех. Оказывается, он стоял и смотрел, как я ловлю, а потом пристал, что это его суслик. «Если бы, говорит, не ты, я бы его сам поймал».
— Вот-вот, он всегда такой! — продолжал Кузыбай.— Гляжу — скандал разгорается не на шутку, а мне некогда. Вы ведь знаете нашего Мамата: чуть что — в драку лезет. А до драки ли мне? Ну, я рассказал им все как есть, и Таджибай, сосед мой, поверил и отпустил. А Мамат все продолжал грозиться. Даже когда мы разошлись, он все кричал мне вслед: «Смотри, с Ма- матом шутки плохи! Из рук Мамат-палвана еще никто не выходил целым!» — Кузыбай усмехнулся.—И все бы ничего, если бы он хоть на месяц был старше меня.
Ребята и не заметили, как дошли до электростанции.
Механик, стоявший на плотине, крикнул:
— Не уставать вам, молодцы!.. Послушай, Азимджан: только вы ушли утром, как прибежал Таштилла. Он на какие-нибудь две минуты опоздал. У его отца нынче прибавилось работы, и Таштилле пришлось водить лошадь на окучке хлопчатника. Он прибегал сказать тебе об этом.
23


— Знаем мы его, хитреца! — недоверчиво проговорил Салиджан.— Он, наверное, на рыбалку потопал, а не хлопок окучивать.
— Проверим,— сказал звеньевой.
— Завтра, молодцы, пораньше приходите,—прогудел дед Туйчи, прощаясь с ребятами.
— Ладно, сами знаем,— сказал Салиджан.— Только один Кузыбай, что ли, может так рано вставать?
Его задело, что Кузыбай сегодня собрал больше всех.
1947


АЛИ И ШЕР
Это были, кажется, такие неразлучные друзья, что и водой не разольешь. Даже имя было у них как бы одно на двоих: Алишер. Словно бы взяли, поделили это имя поровну, пополам, и как раз в достатке хватило на обоих: одному — первую половину, другому — вторую. Али — одного звали. Шер — было имя второго. Они даже катались на одном велосипеде, непременно при этом везя один другого. Они и сидели за одной партой, и отметки получали одинаковые: если один получал тройку, так и другой изо всех сил старался и не отстать, и вперед не забежать, чтобы не огорчить приятеля.
Вот какие это были дружные ребята.


Но однажды, бегая в переменку по школьному двору, Шер нечаянно сломал молоденькую яблоньку. Пришел старик садовод, спросил у Шера:
— Это ты сломал, малыш?
Шер отрицательно помотал головой.
И тут вместо Шера почему-то покраснел Али.
— Не ты ли? — спросил тогда садовод у Али.
Али исподлобья огорченно глядел на Шера. Тот упрямо насупился.
Садовод опять спросил у Али:
— Так, значит, ты, герой? Почему же ты не признаешься? Не хватает духа?
Окружавшие их ребята стали кричать:
— Али трус! Али трус!
Али снова горестно поглядел на друга и убежал чуть не плача.
Шер закричал ему вслед:
— Погоди, Али, погоди!
Но Али не слушал его.
Все ребята были удивлены поведением этих неразлучных друзей, а садовод, разведя руками, сказал:
— Никак не возьму в толк; кто же из них виноват?
1968


ЖЕРЕБЕНОК МАХМУД ДЖАНА
Мой племянник Махмудджан живет в кишлаке и изредка приезжает к нам в город. На этот раз он приехал верхом на буланом жеребенке. Не успел я сказать: «Ого! Дела твои, видно, уж не так плохи!» — как он, просияв, хвастливо перебил меня: «Конечно!» — и стал объяснять, как они получили на воспитание жеребенка. «Я давно мечтал об этом»,— блестя глазами, говорил Махмудджан и, как заправский наездник, легко соскочил с седла... Потом, словно смахивая пыль, он провел рукой по ярко-красной, отделанной по краям золотой бахромой попоне и слегка потрепал жеребенка по холке.
— 	Ну, как дела? — спросил я.
27


— В порядке! План перевыполнили,— небрежно ответил он.
— Иие! Какой план? — удивился я.— Учеба ведь только началась.
— Да нет, дядя, я говорю про план по хлопку.
— Ты что ж, бросил учиться?
— Учеба идет своим чередом.
— Чем же ты больше занят — учебой или хлопком?
Махмудджан удивленно уставился на меня. Лицо его, опаленное за лето жарким солнцем, выражало крайнее изумление. Вероятно, мой вопрос показался ему очень странным, и он не сразу нашелся, что ответить. Наконец он понял и, хитровато улыбнувшись, подмигнул мне:
— А вот вы о чем! — и вытащил из-за пазухи небольшую тетрадочку.— Проверьте!
В тетрадочку были вписаны названия предметов, и против каждого из них стояли четверки и пятерки, размашисто выведенные цветным карандашом, видимо рукой учителя. Кроме того, на последней странице я прочел: «Омон. Май. Соловей. Помни...»
«Странная надпись! — подумал я.— Что бы это могло значить?» Имя Омон мне знакомо. Но что значит «Соловей»?
— Это не тот ли твой друг Омон, с которым ты приезжал ко мне, на Майские праздники?
Махмудджан кивнул.
— А что такое «Соловей»?
— Было одно дело...— сказал он, усмехнувшись.
— Какое дело? Скажи-ка.
— Да дело-то, собственно, ничего не стоящее... так себе,— замялся он.
— Ну, расскажи, расскажи! — подбодрил я.
Племянник не любил, чтобы его упрашивали.
Майские праздники Махмудджан с Омоном провели в городе. Возвращаясь в кишлак, они всю дорогу вспоминали о том, что видели и слышали на веселых городских улицах и в цирке, где они побывали.
Вспомнив о праздничном убранстве города и об акробатах, которые больше всего им понравились, друзья принялись хва¬
28


статься своими успехами. Омон стал рассказывать, как научил собаку носить письма, а Махмудджан — восхищаться резвостью жеребенка. Когда их разговор коснулся учебы и работы на поле, Омон с огорчением сказал:
— Мне совершенно непонятен твой недавний поступок. Зачем скрываешь от меня свои дела?
— И не думал,— сказал Махмудджан.— Я тогда вышел из класса, смотрю — тебя еще нет. «Ну, думаю, у них, наверно, урок затянулся, а мне надо спешить». Плотник без меня ни за что бы не сделал за один день тачку.
— Если бы ты рассказал мне, так я что, преградил бы тебе дорогу?
Отец Махмудджана, чтобы поскорее вывезти навоз, придумал фанерную тачку, про которую Омон узнал только через день. Вот это-то и обидело его.
Ребята уже вошли в кишлак, а Омон еще никак не мог забыть, что Махмудджан не рассказал ему про тачку. А Махмудджан не всякому разрешал наступать себе на ноги.
— Неужели из-за этого нам нужно ссориться? — сказал он.— Если твой отец попал в затруднительное положение, скажи — мы поможем.
Эти слова были равносильны тому, как если бы подбросили соли в горячее масло.
— Ты не особенно хвастай, что твой отец вернулся с Красной Звездой на груди! — вскипел Омон.— Мой отец хоть не был на фронте, но он здесь тоже не болтался зря. Может, он скоро наденет...
— Терпи и не кипятись! — насмешливо прервал его Махмудджан.
— Я не кипячусь! Ты сам не пой, как соловей, хвастунишка!
— Что-о? — удивленно протянул Махмудджан.— Ты меня назвал соловьем? Я хвастунишка, да? — Его глаза зло сузились.
Ребята разошлись по домам, даже не попрощавшись.
Они долго избегали друг друга. Махмудджан, направляясь в школу, уже не заходил за Омоном. Дружба прервалась. Пробовали вмешаться родители мальчиков — дядя Кушмат и дядя
29


Батыр, но у них ничего не вышло. Махмудджан ни за что не хотел простить приятелю, что тот уподобил его хвастунишке и соловью. Однако втайне они очень скучали друг по другу и никак не могли свыкнуться с тем, что больше уже не спорить им по всяким интересным вопросам, не соревноваться с маленькими кетменями в руках на хлопчатнике. И как ни тяжело было враждовать этим гордым мальчикам, ни тот, ни другой не хотел заговорить первым.
Наконец один из них не выдержал. Это было как раз во время второй культивации хлопка. Вон сколько времени прошло!* Поссорились они ведь, когда хлопок только выбился из земли и его начали прореживать.
Однажды, собираясь после занятий проведать отца в поле, Махмудджан поднял с пола какую-то бумажку и, развернув ее, узнал почерк Омона. Усмехнувшись, он положил бумажку в карман и пошел в поле.
— Вот хорошо, что пришел! — сказал дядя Кушмат, увидев сына и передав ему ведро.— На-ка, потаскай воды трактористу.
В это время на меже оказался Омон. Но Махмудджан сделал вид, что не заметил его, только губу прикусил, чтобы не улыбнуться.
Омон подошел к нему и смущенно потоптался на месте. Махмудджан вопросительно посмотрел на него. Стараясь ничем не выказать своей радости, он небрежно, как только мог, спросил:-
— Что, помочь пришел?
Омон, покраснев, забормотал:
— Прости, друг... Давай мириться... Послал меня отец просить у вас помощи.
— Какой помощи? Это не ко мне, а к отцу иди.
— Подожди, Махмуд.— Омон взял его за рукав.— Письмо получил?
— Письмо? — сделал удивленные глаза Махмудджан.— С кем послал? Может, сам бросил в ящик?
— С собакой послал. Разве она не передала тебе в руки?
— Не видел я твоей собаки.
—' Вот тебе и на!.. Я же сам всунул письмо ей в зубы и
30


показал на твою дверь. Она вильнула хвостом и вошла в коридор. Наверно, не встретила тебя.
— Недурен твой Давруг, а? Неплохо бы научить его говорить, как моего жеребенка. Жеребенок, знаешь, как услышит мой голос, так сразу начнет ржать.
— Давруг тоже научился многому. Может, помнишь, как мы однажды задержались в школе и он нашел меня там?
— Ладно... А что ты писал в своем письме? — Махмудджан подмигнул приятелю и, вытащив из кармана сложенную вчетверо бумажку: «Вот оно, твое письмецо!», пробежал еще раз глазами и, став сразу серьезным, сказал: — Ну это вечером! А сейчас пошли к отцу, расскажешь о своем деле.
Дядя Кушмат, работавший на краю поля, весело приветствовал ребят. Выпрямившись и вытерев подолом рубашки градом катившийся с лица пот, он воскликнул:
— А, Омон, здравствуй!
— Отец сказал, что...
— Знаю, знаю! — перебил его дядя Кушмат.
Ему уже было известно, что на хлопчатник бригады Батыра напала тля. Утром он сам это видел. Надо было помочь Батыру спасти хлопок. Раз их бригады соревнуются, то какие могут быть разговоры!
— Ты, Омон, скажи отцу, что я приду попозже. Мы сами насилу избавились от этого несчастья. Вред всему урожаю! Я кое-что принесу с собой. А Махмудджан завтра прямо после школы придет к вам с товарищами на помощь.
Кушмат был рад, что ребята опять вместе.
— Теперь почаще проведывайте друг друга,— сказал он, оглядев мальчиков.— А то, как у нас говорят, отделившегося съест волк. Небось слышали: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет...»
— Слышали! — засмеялись ребята.
— Вот и хорошо, что слышали. Согласье — дело большое!
...А вечером мальчики сидели в саду. Перед ними лежали тетради и книги.
— Сначала что будем готовить? — опросил Махмудджан.
Омон предложил заняться математикой.
— Мне все равно!—немного хвастливо заявил Махмуд-
31


джан.— И по математике, и по родному языку, и по истории у меня пятерки.
— Хвастаться погоди,— сказал Омон.— По географии сколько получил?
— По геопрафии у меня верно... того... озеро с морем перепутал.
Омон только ждал, когда Махмудджан скажет это. В письме, посланном с собакой, он писал:
«Товарищ Махмудджан! Ладно, если я виноват, прости. Я тоже прощаю. Давай помиримся. Если не будем вместе готовить уроки, дела наши будут неважные».
Махмудджан хвастался, что соберет за сезон пятнадцать канаров1 хлопка; Омон тоже не отставал, и многих приятелей, что вступили с ними в игру «кто больше соберет», они оставили позади. По вечерам мальчики встречались на хирмане и проверяли, кто сколько сдал за день.
А когда бригада дяди Батыра выполнила план на два дня раньше других, стоило посмотреть на Омона, как он важничал.
— Вот как надо работать, приятель! — сказал он Махмуд- джану.— А ты только хвастаешься! Язык у тебя прямо на четверть аршина длиной!
— Э, рано засуетился,— небрежно бросил Махмудджан.— Поглядим, что будет потом. Это ведь только начало. Надо еще перевыполнить.
...А над полем, точно заснеженным от раскрывшегося хлопка,— над полем белого золота одна за другой звенели песни.
Колхозники спешили выполнить свои обязательства.
На высоком хирмане людно. Отец Махмудджана, Кушмат, вместе с бригадой укладывает в четан2 целую гору хлопка. Четан поставлен на большую арбу, запряженную парой лоша¬
1 Канар — большой мешок.
2 Четан — плетенка из прутьев.
32


дей. Махмудджан трудится особо;- набивает хлопком канар. Председатель колхоза, приглядевшись к нему, говорит:
— Э, молодой человек, что делаешь?
Нагружаю, товарищ председатель.
— На что нагружаешь?
— Вон на нее,— кивнул Махмудджан в сторону легкой конной тележки, стоявшей на другом конце хирмана.
— А кого запряжешь?
— Жеребенка.
Председатель отрицательно покачал головой:
— Не выйдет.
— Выйдет, товарищ председатель.
— Я ему тоже говорил, проказнику этакому,— вмешался в разговор отец Махмудджана,— не соглашается ни в какую!
— Это не годится, братец! — Председатель сделал строгое лицо.— Никто не говорил тебе, что ты будешь возчиком.
— Разрешите...— торопливо зашептал Махмудджан, хватая председателя за рукав, будто боясь, что тот уйдет, не дослушав его.— Они уже заканчивают! — кивнул он в сторону Омона.— Главный табельщик сказал, что дядя Батыр нагружает последнюю арбу.
— Ну и что же?
— Да как же, послушайте...
Волновался Махмудджан не напрасно. Если дядя Батыр сдаст еще одну арбу, то план у них будет выполнен, как обещано, на двести процентов. Чтобы добиться этого, отцу Махмудджана надо было нагрузить хлопком не одну, а полторы арбы. Поэтому все, что не влезло в четан, Махмудджан решил увезти на своем жеребенке.
Выслушав его, председатель покачал головой.
— Время еще есть,— сказал он.— Оставшийся хлопок можно будет отправить во вторую ездку.
Во вторую ездку?.. Махмудджан даже похолодел. Во-первых, если ждать второй ездки, приемный пункт может закрыться, а потом — это было самое главное — они отстанут от Омона. А если отстанут хоть на один день, все пойдет прахом: первого места им тогда не видать как своих ушей!
33


Председатель, поняв наконец Махмудджана, вспомнил о жеребенке.
— Сколько ты потратил сил, ухаживая за.ним, а теперь, что же, решил искалечить?
— Не бойтесь, товарищ председатель. Он у меня ходит под седлом как шелковый, пойдет и в упряжке. Я уже однажды пробовал возить на нем навоз — и ничего, идет...
Дальше племянник рассказывал так:
— Отец поехал на большой арбе, я — на маленькой. Омон выехал раньше. Но по дороге у. них что-то случилось с упряжью, и мы первыми приехали на приемный пункт. Мы уже сдали хлопок и повернули обратно, а их арба только показалась в воротах. Мы встретились вечером. Как только я увидел сияющее лицо приятеля, сразу понял, что их бригада свои обязательства выполнила. Мы пошли с ним в обнимку по улице. Нам встретился председатель колхоза и сказал:
«Ну как, выравнялись? Довольны? Никто никому не должен, молодцы! А первую премию мы поделим пополам, идет?» '
«Идет!» — согласились мы.
Племянник мой с гордостью посмотрел на своего жеребенка, ласково похлопал его по шее и сказал:
— Он тогда сослужил мне хорошую службу. Но это только начало, верно? Впереди у нас с ним еще много всяких дел.
1946


ПИОНЕРСКИЙ САД
Вы ведь, кажется, уже знакомы с моим племянником Мах- мудджаном? Ну, так недавно они с Омоном опять приезжали ко мне и хвастались своим пришкольным пионерским садом.
По рассказам ребят, в этом саду растут и абрикосы, и груши, и персики, и сливы, и виноград, и... чего только там еще не растет!
35


— А весной дядюшка Нияз привез нам из Ферганы черенки инжира и граната,— сказал Махмудджан.
— Какой дядюшка Нияз?
— Ой, не знаете! — всплеснул руками Махмудджан.—Героя Социалистического Труда не знаете! Да он в прошлом году вырастил по девяноста центнеров хлопка с гектара. В газете портрет его печатали.
— А к вам-то он какое отношение имеет?
— Да он же ведь наш шеф!..
Махмудджан за последнее время очень повзрослел. Да и пора. Как-никак, а ведь он перешел уже в восьмой класс! На груди его алел значок ВЛКСМ. Одет он был в гимнастерку и темно-синие галифе и старался выглядеть настоящим молодцом- джигитом. А все же в повадках его нет-нет да и проскальзывало что-то мальчишеское, чего он уже начинал стыдиться и тщательно скрывал.
Самым красивым местом сада, по словам ребят, была беседка «зеленая звезда».
— Если вы увидите ее, так даже рот разинете,— хвастался Махмудджан.— Мы с дедом даже ночевать ходим туда. Она посреди сада стоит. Знаете, как мы ее строили? Сперва соорудили земляную насыпь в форме пятиконечной звезды, обложили ее дерном, а между лучами звезды посадили цветы. А какая получилась крыша! Ах, если бы вы видели, какая крыша! Это, знаете, настоящий шатер из зелени, а на вершине — красный флаг. Если посмотреть издали, откуда-нибудь с холма, да еще когда дует ветер и шатер наш немного колышется, можно подумать, что в сад только что спустился зеленый парашют. А в сумерки, когда начинают гудеть моторы колхозной ГЭС, а на улицах кишлака вспыхивают фонари, во всех пяти углах нашей беседки, как звезды, загораются лампочки.
— А что вы делаете сейчас в саду?
— Работы хватает,— немного важничая, начал перечислять Махмудджан.— У нас ведь, кроме фруктов, есть еще и огород, и бахчи, и хлопчатник.
— О, и хлопок посадили?
— Немножко,— вступил в разговор Омон,— всего девять соток. Для опыта. Три сорта семян.
36


—■ А кто же у вас старший на хлопке?
— Тоже дядюшка Нияз.
— А из вас-то кто старший?
Махмудджан и Омон переглянулись.
— Раньше, знаете, звеньевым был один парень,— сказал Махмудджан,— может, слышали, Давроном зовут. Это сын дядюшки Нияза, но мы позавчера сняли его. Теперь вот он руководит.— И Махмудджан кивнул в сторону Омона.
— За что сняли?
— Если сказать правду,— начал Махмудджан, прищурясь,— скверное получилось дело. В прошлое воскресенье к нам должен был зайти дядюшка Нияз. Он всегда так делал: как только воскресенье, так к нам. И мы к воскресенью особенно старательно готовимся, потому что однажды он сказал: «Надо смолоду научиться работать аккуратно. Если замечу, что плохо сделано, никогда больше не приду к вам».
Всю субботу мы не выходили из своего сада. Окучивали хлопок, ровняли арыки, а прополку провели такую, что не только дикой травы — соринки нигде не осталось. Я насилу оторвал вечером ребят от работы. Так им всем хотелось, чтобы похвалил дядюшка Нияз! Друзья мои с шумом и гамом рассыпались вдоль арыка и начали очищать кетмени от глины.
«Хорошенько вымойте, начисто,— говорил Даврон.— Вы же знаете моего отца — сразу смотрит на кетмень. Эй, Сабир- палван! Что зря сопеть! Вымой лучше свой кетмень до самого черенка».
«От тебя ни минуты покоя нет,— недовольно проворчал Сабир.— День-деньской гонишь, гонишь, теперь еще и вечером зудеть взялся».
«А ты не обижайся. Я просто не хочу, чтобы отец снова возился с твоим кетменем».
«Тебе-то что? — не унимался Сабир.— Тянешь одно и то же, как резинку. Уже надоело, скажи что-нибудь новенькое...»
В прошлое воскресенье дядюшка Нияз заметил на кетмене Сабира засохшую землю и, ни слова не сказав, сам начисто вымыл кетмень в арыке. Ребята целую неделю донимали этим Сабира. А Даврон даже написал про него в нашу стенгазету.
37


...После работы мы долго сидели в беседке. Я принял от звеньевых рапорты о проделанной за день работе, потом прочел вслух статью, напечатанную в «Пионерской правде», о том, как украинские пионеры выращивают новый сорт пшеницы, потом стали играть в шахматы, так что разошлись ребята почти затемно.
Я улегся, закутавшись в одеяло, посреди беседки. Стало прохладно от росы, и в тишине было слышно, как трещат кузнечики, и я стал думать о том, что скажет завтра про нашу работу дядюшка Нияз.
Проснулся я, когда совсем рассвело, взял кетмень и пошел к большому арыку, протекавшему шагах в ста от стада. Надо было пустить воду на наши посевы. Гляжу — мой дедушка уже ходит по хлопчатнику. Я сразу заметил, что он чем-то встревожен.
«Иди-ка сюда, внучок,— таинственно позвал он и вдруг стал жаловаться: — Ну и озорной же парень этот самый Даврон. Всюду сует свой нос. Недавно ни свет ни заря подкрался к моей постели да как крикнет: «Вох!» У меня с перепугу сердце чуть не лопнуло. А теперь, гляди, чего наделал». И дед показал своей палкой в борозду. Там были рассыпаны свежие удобрения.
Тут я встревожился не меньше деда.
«Кто их рассыпал? Когда?»
«Я же говорю — Даврон. Это не иначе, как его py-к дело. Я вот и торбу его нашел в борозде. Сказать по правде, это он все, пока мы спали с тобой, устроил. Похоже, он и сам здорово растерялся, что даже торбу свою забыл, проказник».
«Откуда известно, что он?» — спросил я, хотя торба, которую держал дедушка, могла в самом деле принадлежать только Даврону. На торбе стояла его метка.
«Известно... Мне все известно. Я проснулся, когда еще заря не занималась. Вышел на улицу, а мне навстречу сторож правления. Сегодня, говорит, воровство было. Кто-то из ваших ребят с мешком на спине со стороны поля дядюшки Нияза пробирался. Я его было окликнул: «Ты чего, мол, в неурочное время делаешь?», а он говорит: «Вас не касается»,— и пошел дальше. Я было за ним, да он куда-то юркнул от меня и скрылся, словно растаял в темноте...»
38


И тут я вдруг вспомнил,'что на прошлой неделе дядюшка Нияз привез полмешка удобрений под наш хлопчатник. Дав- рону показалось, что этого мало, и он стал приставать, чтобы дядюшка Нияз еще дал немного, но тот ответил: «Этого вполне достаточно. Лишнее только повредит. Хлопчатник быстро пойдет в рост и не созреет». Но Даврон не поверил и сказал мне, что отец его просто-напросто пожадничал. Даврон все подстрекал меня на то, чтобы я пошел к его отцу и попросил у него еще немного удобрений... Все-таки, выходит, он сделал по- своему. Как же теперь быть?
Немного погодя стали собираться ребята и, узнав о случившемся, тоже встревожились. Пришел и Даврон. Вид у него был такой, словно он знать ничего не знает.
«А ну-ка иди сюда,— подозвал я его и показал на борозду.— Не скажешь ли, кто это проявил такую оперативность?»
Он смутился. Видно, не предполагал, что мы узнаем о его ночном похождении. А ребята стали поддразнивать: «Ну и молодец звеньевой! Выбрал такое время, когда все спят!» А Га- нишёр даже свистнул.
«Ну, ты иди лови своих мурашек»,— огрызнулся Даврон, и все ребята засмеялись, потому что Ганишер однажды пытался окуривать яблони пучком тлеющего камыша. Когда его спросили, что он делает, Ганишер серьезно сказал: «Истребляю мурашек. Пусть больше не карабкаются на деревья». Теперь ребята частенько напоминают ему об этой неудачной попытке разделаться с муравьями при помощи тлеющего камыша.
Я сунул в руки Даврону торбу и велел собрать удобрения.
«Зачем?» — спросил он, удивленно приподняв брови.
«Потом узнаешь».
Он постоял немного, потупясь, потом вздохнул, пошел к хлопчатнику.
Дедушка мой, глядя ему вслед, сгреб в пригоршню свою белую бороду и, сокрушенно покачав головой, сказал:
«Нехорошо сделал. Удобрения так не вносятся. Их надо совсем с землей смешать. Только тогда, растворившись, они напитают корни и дойдут до сердцевины растений. А ты по поверхности рассыпал. От этого хлопчатнику нет никакой пользы».
39


«Это вы пока оставьте, дедушка,— сказал я.— Пусть он лучше расскажет, кто ему удобрения дал».
Даврон, наполнив мешок, выпрямился.
«У отца я взял»,— сумрачно сказал он.
«У отца? А он знает об этом?»
Даврон не ответил. Он не умел врать. Но, как сказал мой дед, это был настойчивый парень. Помните, в прошлом году у меня был жеребенок? Когда он вырос и окреп, я передал его колхозу, а отец купил мне ишака, и председатель колхоза выделил нам арбу для запряжки. Даврон стал проситься в ездовые, но я поручил это дело Сабиру. Тогда Даврон пошел к своему отцу и выпросил у него ишака. Потом он начал приставать к председателю, чтобы тот выделил вторую арбу. «Вам и одной хватит»,— сказал председатель и ничего ему не дал. Но однажды в наш колхоз приехали гости и зашли поглядеть на пионерский сад и спросили, как у нас идут дела. «Дела-то в порядке,— сказал им Даврон,— только вот председатель арбу нам не дает». А один из гостей сказал: «Ну, для таких деловых ребят арбу жалеть не стоит». Председатель растерялся и сказал, что всё забывает об этом и на днях выделит арбу непременно. И правда— дня через три, глядим, наш Даврон прикатил в сад на новенькой, прямо из колхозной мастерской, арбе. Да еще хвалится* «Даврон, мол, такой — если прицепится к чему, так не отстанет». Это, конечно, здорово получилось, что у нас стало две арбы, но вот насчет удобрений сплоховал. Ясно, что он не спрашивал разрешения у отца.
«Честно ты поступил, а?» — спросил я.
«Почему же нечестно? Это ведь я у отца взял».
«А отец, что — купил удобрения на свои деньги? Это же колхозное добро».
«Так ведь и наш хлопок тоже колхозный».
«А почему ты без спросу взял? Неси вот обратно теперь».
«Обидится отец-то»,— сказал он растерянно.
«Эх ты, голова! — мне жалко его стало. Все-таки он старался ведь ради общего дела.— Ну иди, ладно, работай. Поговорим, когда твой отец сюда сам придет».
...Солнце поднималось все выше и выше, и мы все чаще поглядывали на улицу — не идет ли к нам дядюшка Нияз. Дед
40


мой ударил в колокол возле беседки, собирая нас на завтрак. Обычно мы по воскресеньям всегда завтракали вместе с дядюшкой Ниязом, но теперь нам пришлось садиться одним. И все стало как-то непривычно тоскливо и скучно.
После завтрака мы послали Омона на разведку.
«Плохо дело,— сказал Омон, вернувшись.— Дядюшка Нияз не может прийти. Он, кажется, узнал про удобрения». Омон пнул ногой мешок, лежавший на земле.
Ребята с неприязнью поглядели на Даврона.
«Я же хотел как лучше»,— растерянно сказал он.
Дед предложил сходить мне к Ниязу.
И я пошел.
Даврон, вздохнув, взвалил на плечи свой мешок и поплелся сзади меня.
Мы долго шли молча, подавленные случившимся.
Дядюшка Нияз, увидев нас, сказал, чтобы мы подождали возле шалаша, устроенного из циновок, под большим старым карагачем.
Он стоял среди поля и смотрел, как работает трактор. Голова его была перевязана жгутом платка, а белая рубашка с открытым воротом подпоясана широким ситцевым платком.
«Сам пришел, Махмудджан. Хорошо сделал,— сказал дядюшка Нияз, залпом выпив чашку остуженного чая, и вытер пот со. лба.— Жарко».
Я думал, что он станет ругаться, а он как будто и не замечал мешка с удобрениями, который принесли мы с Дав- роном.
«Сегодня много работал. Не сумел оторваться к вам даже на час. В вегетационный период хлопок нельзя ни на минуту оставлять без надзора. Целую ночь возился с поливом... Ну, рассказывайте, как ваши посевы? Поливать начали?»
«Начали,— сказал я.— Вы бы пришли...»
«Зачем? Вы теперь сами с усами. Если, положим, я и приду, так что из этого? Вы своим умом живете. Верно?»
Я промолчал и тихонько подтолкнул Даврона.
«Больше этого никогда не будет»,— сказал он.
«Я всю жизнь провел на хлопчатнике,— как бы не слыша его, продолжал дядюшка Нияз.— Это немало. И все-таки я не
41


могу сказать, что все знаю. Есть люди, которые осведомлены лучше меня, и я всегда прислушиваюсь к их советам. В прошлом году я получил по девяноста центнеров с гектара, но в этом не только моя заслуга. Немалая доля здесь принадлежит и агроному, и селекционерам, и другим помогавшим мне своими советами людям.— Дядюшка Нияз говорил не спеша и сверху вниз, как бы оценивая, поглядывал на сына.— Рановато вы начали самовольничать».
«Он больше не будет»,— сказал я.
«Э, начальник,— вдруг удивился дядюшка Нияз.— Ты что же, поддерживаешь его? А если бы такую шутку сотворил не он, а кто-нибудь из колхозников, мы тоже должны были, по- твоему, защищать его?.. Вот что, Махмудджан. Надо вам, думается, собрать пионеров, обсудить поступок Даврона... Ну, а там как знаете. Я бы все-таки временно отстранил его от обязанностей звеньевого. Вам ведь еще многое предстоит сделать за свою жизнь, и когда, как не сейчас, надо сообща исправлять свои ошибки?»
...Вот какую историю рассказал мне Махмудджан об отце и его любимом сыне, о том, как переизбрали звеньевого хлопкового звена.
Теперь, говорят, Даврон вовсю старается на деле оправдаться перед отцом и перед товарищами, хозяевами красивого пионерского сада, над которым шефствует прославленный хлопкороб дядюшка Нияз.
1948


СТЕПНОЙ ВОЗДУХ
Настали весенние каникулы, и мама сказала мне:
— Садыкджан, поезжай к дедушке. Узнай, как он живет. Мне, конечно, не хотелось. Я думал иначе провести каникулы.
Вожатый обещал нашему отряду экскурсию в Бустандыкский район, где много живописных мест, и я собирался там рисовать. Мечтал увидеть свои рисунки на выставке во Дворце пионеров. А тут...
— У меня есть серьезные дела, мне некогда, — ответил я.
— Знаю, какие серьезные дела. Ты будешь рисовать, а этим можно заняться и в кишлаке, у дедушки.
43


— А что там рисовать? Кругом голая степь. Ведь я в позапрошлом году ездил туда, знаю.
Мама рассердилась.
— Ты только подумай,— сказала она,— что ты говоришь! Неужели ты нисколько не соскучился по дедушке! А потом — прошло ведь полтора года!
На другое утро мама проводила меня до попутной машины.
Хорошо проехаться на машине! Я и не заметил, как мы докатили до Мирзачуля. Я спрыгнул возле большого канала и сразу почувствовал солнечное тепло. На открытой машине меня сильно продуло ветром. Шумело в ушах. Отряхнув пыль с нового вельветового костюма, я огляделся по сторонам. Справа, за персиковыми деревьями, покрытыми розовыми цветами, с шумом и грохотом промчался поезд. Ага! Теперь я знаю дорогу. Где-то поблизости должен быть якка чун 1.
Я пошел вдоль канала. Кругом степь, степь, степь. Вдали на горных склонах лентами тянутся талые воды, а степь покрыта весенними травами, ярко-красными тюльпанами, диким маком. На зеленом ковре пасутся табуны резвых коней, отары овец и коз. Кое-где в низинах еще держатся озерки талой воды, они отражают голубое весеннее небо, меж. ними тянутся белые искристые полоски, напоминающие иней: солончаки. Дует влажный ветер, воздух несет солоноватую пыль — это чувствуется даже во рту; пахнет сырой землей, мятой.
Степь казалась пустынной и тихой. Но это было совсем не так. Вот до моего слуха донесся рокот тракторов, где-то за увалом пахавших землю. Простучали по дороге колеса брички, послышалась песня. Нет, в степи было большое оживление. Далеко на склоне горы копошились мужчины и женщины, чистили арык. Экскаватор рыл коллектор. Длинная стрела машины, напоминавшая слоновый хобот, поднимала и опускала ковш. Над степью кружились стаи скворцов.
Так, оглядываясь по сторонам, я все шел и шел и незаметно прошагал большое расстояние.
Становилось все жарче и жарче, ветер утих. Вещевой мешок начал резать плечи. Я сломал таловый прут и сделал себе
1 Якка чуп — мостик,- состоящий из одного бревна.
44


тросточку. Идти стало легче, однако якка чупа все еще не было видно. Почему? Может быть, я давно прошел уже мимо него? Я остановился и растерянно посмотрел по сторонам. Вдруг сзади послышался топот. Ко мне подъехала на лошади женщина в синем плаще с откинутым назад башлыком, в резиновых сапогах, с охотничьим ружьем за плечами. Посадкой в седле, манерами она была больше похожа на мужчину, чем на женщину. «Видно, охотник»,— подумал я.
Женщина натянула повод и спросила меня:]
— Что, мальчик, устал?
Я стоял перед ней, не зная, как ответить. Тут она ловко, как это делают наездники, нагнулась, подхватила меня под мышки, подняла и посадила на круп лошади.
— Куда идешь? — спросила она.
— К дедушке.
— А кто твой дедушка?
— Ташмат-ата.
— В каком колхозе живет?
— В колхозе «Гулистан».
— Так, так... Значит, ты идешь к вратарю Ташмату?
Я удивился: почему она назвала моего деда вратарем? Неужели он начал в футбол играть на старости лет?
— Ты немного прошел лишнего,— сказала женщина.— Но ничего. Время весеннее, можно и прогуляться по степи.
Она с прежней же ловкостью ссадила меня с лошади.
— Около железнодорожной линии есть большой мост,— продолжала она,— пройди через него. Дальше будет прямая дорога, засыпанная галькой. По ней ходят автомашины. Сядешь на попутную и поедешь на новый участок колхоза «Гулистан». Там и деда своего найдешь,— сказала она, уезжая.
Я разинул рот от удивления. Может быть, она снова ошиблась? Мой дедушка — дряхлый старик, он в футбол играть не может! Что теперь делать? В недоумении я постоял немного и поплелся назад. Я устал. Еще недавно я очень хотел есть, а теперь у меня даже аппетит пропал.
Повстречался прохожий, я спросил у него, где находится якка чуп, но он лишь удивленно и, как мне показалось, насмешливо посмотрел на меня.
45


Наконец я добрался до бетонированного моста и долго ходил но нему вперед и назад, поджидая попутную машину. Но ее не было. Иногда я думал, не уехать ли обратно в город. Но что я скажу матери? Думал над этим вопросом целый час. Потом вытащил из вещевого мешка самсу, патиру \ с удовольствием все съел и, приободрившись, пошел по широкой дороге, засыпанной галькой. Но где же кишлак? Никакого кишлака не видно. Чем дальше, тем шире казалась мне необозримая степь. Мне стало страшно: а что, если ночь застанет меня здесь и из тех вон зарослей камыша выйдет голодный волк!
Но вот сзади послышался рокот мотора. Грузовик! Я стал посреди дороги и поднял руку.
Машина остановилась. Из кабины выглянул усатый парень и, кивнув головой на кузов, сказал:
— Лезь быстрее.
Я быстро влез в кузов. Машина была нагружена металлическими изделиями. Тут были какие-то острые косы, маленькие двухколесные тележки с железными баками. Видно было, что все это только что с завода. Машина набрала скорость. Но что за странный шофер — он даже не спросил меня, куда мне надо. А вдруг увезет совсем в другую сторону!
Мы ехали долго, и я все ждал, что вот-вот покажутся камышовые шалаши, брезентовые палатки, землянки, как в позапрошлом году. Но вместо них появились голубые кубики. Сначала они казались величиной с сундук, потом стали побольше, как железнодорожные будки, потом как вагоны. Это были новые дома. Около них цвели персик и урюк. Нет, мы, видно, попали не в тот кишлак!
Я нетерпеливо постучал в кабину шофера, но он только отмахнулся.
Наконец машина замедлила ход и остановилась. Шофер высунул голову и сказал:
— Слезай, браток! Здесь живет твой дедушка! — Он показал мне на дом, возле которого мы остановились, и уехал.
Тут я подумал, что шофер мне уже знаком. Только где же я его видел? И откуда он знает моего деда?
1 Самса— треугольный пирожок с мясом. П а т й р — лепешка, испеченная на сале.
46


Я подошел к дому и увидел, что он выстроен из сырцового кирпича, стены не оштукатурены, часть крыши еще не покрыта, окна заклеены бумагой. Внутри пусто. Неужели это дом моего дедушки? В позапрошлом году, переехав на новое место, он жил в камышовом шалаше.
Послышались детские голоса. Я свернул за угол и очутился перед каналом, в котором был чигирь 1. Вы видали когда-нибудь чигирь? Это огромное колесо. Больше, чем у арбы. Посредине длинная ось. На ободке прикреплены банки.
Увидев чигирь, я обрадовался, потому что узнал его. Это тот самый чигирь, который я видел еще в позапрошлом году. Но почему же вокруг нет других знакомых предметов?
Мимо меня прошел мальчик с тачкой и, замедлив шаг, присвистнул. Он был одного роста со мной, но коренастее и выглядел старше меня. Со своими взлохмаченными волосами, густыми нахмуренными бровями он показался мне злым. Он был обут в большие кожаные сапоги — должно быть, отцовские, а из кармана его гимнастерки торчала какая-то железка. Что это может быть?
Мальчик подозрительно осмотрел меня и спросил;
— Что ты здесь ходишь?
— Я ищу дедушку Ташмат-ата...
— А, это наш отец, садовник! — улыбнулся мальчик.— Живет он вон в том доме... Только что пошел на склад. Скоро вернется.
Мальчик зашагал вдоль берега, расхваливая кишлак.
— Это наша школа,— говорил он важно.— Недавно только закончили строительство. А вот эти тутовники и тополя в прошлом году мы сами сажали. Нынче мы обеспечили саженцами весь кишлак.
Мы подошли к арыку. По обоим берегам его лежала сырая земля, недавно, видно, выброшенная со дна. Навстречу нам из арыка выскочили мальчишки. Одежда их была выпачкана, в fpy- ках они держали лопаты и кетмени.
— Халйк-бай, где же машина? — закричали они.
1 Ч и г й р ь — колесо с черпалками, вращаемое течением воды и подающее воду для орошения.
47


— Про машину можете и не заикаться,— ответил тот, что пришел со мной.— Хоть бы телегу достать!
— Молодец наш инженер!
Халик гордо надул щеки.
— Погодите,— сказал он,— скоро прибудет тачка.
— Эй, мальчик, откуда приехал? — спросили меня ребята.
А один из них дернул за вещевой мешок и засмеялся:
— Ты, видно, турист, у тебя на плечах хурджун.
— А может, ты заблудился? — приставали они ко мне.
— Значит, собрался в горы, а попал сюда!
Я растерялся. Халик вместе с другими парнями пачал смеяться надо мной. Я тихо пошел назад.
Халик догнал меня:
— Пойдем на склад. Покажу, где твой дедушка.
Мы шли рядом. Я спросил его:
— Почему тебя зовут инженером?
Халик ответил загадочно:
— Это ты потом узнаешь. Ты же видел, что мы роем канал.
Навстречу нам попалась телега, напоминающая большой
ящик для цементного раствора. В телегу запряжена белая лошадь. Высокий старик «в желтом чекмене держал вожжи. Под его густыми седыми бровями весело сверкали прищуренные глаза. Это был мой дедушка.
— Иди ко мне, Садык, иди, дорогой! — говорил он, слезая с телеги.
Он обнял меня и, целуя, закрыл мне лицо своей белой пушистой бородой. Потом, взобравшись на телегу, сказал:
— Иди домой и отдыхай. Если скучно — поиграй с ребятами. Я съезжу в другой кишлак.
Халик крикнул уезжающему дедушке:
— Отец, возвращайтесь поскорее! Нам нужна тачка!
Мы вернулись к арыку. Сначала ребята по очереди катались на тачке, потом начали возить землю. Я принялся помогать им, и вот что они мне рассказали.
Однажды в газете была напечатана заметка о том, как ребята ездили в Москву, на сельскохозяйственную выставку. «А как нам туда попасть?» — задумались-здешние пионеры. Им объяснили, что на выставку могут поехать лишь те, которые
48


хорошо поработали по благоустройству своего кишлака. И вот начиная с прошлого года они стали сажать деревья и цветы. Однако часть школьного участка была на возвышенности, и, чтобы поливать эту землю, мой дедушка приспособил чигирь. Воды все-таки не хватало. Тогда ребята решили сделать плотину и прорыть новый арык. Это им подсказал мой дедушка.
— У вас будет вода, если вот здесь построите плотину и пророете глубокий арык,— сказал он однажды ребятам.
Халик подхватил:
— Я тоже думаю так!
Он разыскал метр и начал измерять будущую трассу арыка. Ребята тут же назвали этот пока еще не существующий арык «Малым каналом». Вроде как Афанди \ который однажды забил кол, чтобы привязать к нему еще не купленного ишака.
Чтобы не отрывать детей от школы, председатель колхоза пообещал прислать экскаватор —для рытья арыка. Но время шло, наступила весна, снег растаял, зазеленела первая травка, а об экскаваторе не было ни слуху ни духу. Дети приставали к дедушке, а он говорил:
— Экскаватор занят на важном участке. Вот скоро освободится — и прямо к вам приедет.
— Наша работа тоже важная,— волновались дети.
Они собирались каждый день и говорили о будущем канале. А когда настали дни летних каникул, Халик не выдержал, взял кетмень и начал рыть арык. Пример оказался заразительным, за кетмени взялись и другие ребята и за два дня проделали большую работу. С тех пор Халика и прозвали инженером.
Так весной началось строительство Малого канала.
Вот что я узнал от ребят.
На другое утро я вышел во двор и увидел дедушку, сидящего на корточках. Он доил корову.
— Дедушка,—сказал я,—поедемте со мной в город. Корову с собой заберем. Мама будет доить ее.
— Что? — удивился дедушка.— Корову я согласен отправить в город хоть сейчас. Но сам не могу уехать. Дел много.
1 Афанди — Ходжа Насреддин, знаменитый герой фольклора стран Востока.
3 	Библиотека пионера. Том VI 49


Новый кишлак строим, видишь? У меня здесь друзья, я привык. А воздух какой! Чувствуешь?
— Дедушка, а почему вас называют вратарем?
— Да-да,— засмеялся дедушка,— это верно. Около нас проходит канал. Я и присматриваю за шлюзом. Поэтому и вратарем прозвали. Это все ребята, шалуны: дедушка-вратарь!
Я рассказал ему, как блуждал по степи, как одна женщина — кажется, охотник — показала дорогу. Дедушка смеялся так, что даже тряслась борода. Потом он вытер глаза рукавом рубахи и сказал:
— Эх ты, дитя! Это же наша председательница.
Заметив, что я смутился, дедушка добавил:
— Но, правда, она умеет охотиться. Выезжая в степь, всегда берет ружье.
Потом я рассказал про шофера.
Дедушка объяснил:
— Он тоже наш. Правая рука председателя. Мастер на все руки.
50


— Откуда же он знает меня?
— Как же не знать! Забыл, что ли, как в позапрошлом году в шалаше трактористов угощал нас с тобой дыней? Это же он говорил: «Вот наш первый урожай, выращенный на новой земле, ешьте, а То будете жалеть».
После завтрака я пошел с дедушкой в колхозный сад. Потом дедушка начал меня водить по селу. Здесь все было новое: ясли, библиотека, фермы. Сколько здесь можно рисовать! Хорошо, что я захватил с собой альбом. Я начал со школы. Сидя на мягкой траве, срисовывал новенькое здание. Вдруг меня окружили ребята, и Халик, как старший, важно закричал:
— Кто тебе разрешил че:ртить планы школы?
— Какое может быть разрешение для рисования?
— А почему прячешь от нас? — уже тише спросил он.— А ну покажи, умеешь ли ты рисовать?
Он быстро перелистывал мой альбом.
Я заметил, что рисунки мои нравятся ему, но он старается не показать этого.
— Разве так рисуют? — строго сказал он.
— Тебе не нравится, а мне нравится! — ответил я, вырвав у него альбом.
Халик схватил меня за рукав:
— Постой, никуда не уйдешь, пока не дорисуешь школу!
— Ты что, силой хочешь заставить? Я дедушке скажу.
— Твой дедушка для нас тоже как родной.
После такого неожиданного оборота дела я засмеялся, пошел на прежнее место, сел на траву и стал рисовать. Ребята возились около меня.
— А ну, марш арык копать! — скомандовал Халик, уводя с собой ребят.
Издали он крикнул мне:
— Ты, парень, скорее кончай и покажи мне!
Я опять засмеялся: до чего же он любит командовать!
Дома дедушка увидел мой альбом и воскликнул:
— Ого, вот что ты умеешь! Хорошее дело! Молодец! — Потом он недовольно покачал головой.— Нет... Не совсем хорошо,— гово!рил он, рассматривая рисунок сада.— Здесь людей нет, людей!
51


Я показал ему листок, на котором; были изображены люди возле трактора.
— Ого,— засмеялся дедушка,— маленькие, как воробышки.
— Зато машина большая.
— А кто же управляет машиной? Человек! Значит, человек больше всех. Нет человека... Посмотрят на твои зарисовки и спросят: где же люди, которые выращивают хлопок, сады?.. Это что? — спросил он, держа в руках последний мой рисунок.
— Это школа!
— А, школа! А я подумал, что это птичник, который строит твой дядя!
Мы оба засмеялись.
— Хорошо, дедушка, я переделаю.
— Молодец! Кто учится ремеслу, тот не ленится. И не забудь нарисовать возле школы ребят.
С этими словами дедушка взял садовые ножницы и ушел.
Час спустя ко мне пришел Халик. Он был в чистых брюках и рубашке, обильно смоченные водой вихры тщательно причесаны. Очевидно довольный своим парадным видом, он улыбался во весь рот. Вслед за ним толпой ввалились его приятели.
Я закрыл альбом и спросил:
— Почему вы собрались сюда?
— Ты же сам позвал,— сказал Халик.— Хочешь нарисовать нас.
— Это неправда!
— Не веришь?.. Пойдем к дедушке!
«Ах, вот что! Значит, дедушка прислал их сюда. Но почему я должен рисовать их портреты?»
Халик разозлился:
— Так не хочешь? Тогда вообще ничего не будешь рисовать!
Он схватил альбом, но я вырвал его, спрятал в ящик и уселся сверху. Халик схватил меня за воротник и закричал*
— Будешь рисовать или нет?
Я разозлился не меньше его и тоже вцепился обеими руками в его воротник.
— Ладно, потом поговорим! — угрожающе сказал он, отпустил меня и, подмигнув ребятам, ушел из дому.
52


Короче говоря, мы поссорились. Дальше работать я уже не мог и пошел к дедушке. Он был в саду и окапывал укрытую на зиму виноградную лозу.
— Ну как, внучек, не скучаешь? — спросил он.— Наши ребята полюбили тебя. Просят, чтобы ты их нарисовал. Собирались сходить к тебе. Ты им не откажи, если придут. Хорошие мальчишки. Они такие же, как и ты, шустрые. За ними мастера не успевают, когда они таскают кирпичи или пилят доски.
И я был вынужден исполнить просьбу дедушки.
Это оказалось очень трудно. Легко ли каждого из них нарисовать в отдельности! Я еще никогда не рисовал людей с натуры. Может, ребята подумали, что я капризничаю? Они не знают, что я просто не умею. Мне только стыдно признаться в этом. Вот они уселись напротив меня паиньками, каждому хочется, чтобы он выглядел на рисунке красивым. Удастся ли мне нарисовать их? Интересно, почему у людей не хватает смелости говорить о своих недостатках?
— Давай скорее, не капризничай! — сказал Халик.
Подождите, ребята, дома выходит плохо,— сказал я, чтобы оттянуть время.— Пошли на улицу.
— Хорошо,— сказал Халик.— Пойдем на канал.
Там они засучили рукава, разобрали лопаты — и закипела работа. Рисуя, я устал, наверное, больше, чем они. Наконец этюд был готов. Я обещал ребятам закончить картину дома и завтра показать им. Но я напрасно пообещал им это. Дома ждала телеграмма: мать вызывала меня в город.
— Дедушка, дедушка, телеграмма от мамы! — закричал я.
Дедушка стоял на берегу канала и бил топором по чигирю.
Видимо, он чинил его.
— Смотри, как быстро пролетела неделя,— ответил дедушка, отложив топор,— а ты, наверное, уже привык к нашему степному воздуху.
Я пошел укладывать вещи и увидел, что дедушка снова взялся за топор. Оказывается, он не чинил чигирь, а сносил его.
— Дедушка,— воскликнул я удивленно,— почему вы сносите чигирь?
— Эх, милый, я сам строил его когда-то, а теперь он больше не нуженд портит всю картину в нашем новом кишлаке, словно
53


к трактору прицепили старый омач \ Довольно ему скрипеть— и так все жалуются. Воды нам теперь хватит — есть Малый канал.
Дедушка собрался везти меня на станцию. Ребята увидели вещевой мешок на моей спине и окружили:
— А, беглец, не хочешь оставить нам рисунок?
Я им сказал, что он еще не готов, вот дорисую и привезу им. Они не поверили.
— Садыкджан — ваш друг,— сказал им дедушка,— он обязательно приедет к нам, когда поспеют дыни, и привезет рисунок. За это я ручаюсь.
Халик пригнал повозку. Поперек ящика положил доски.
— Дедушка, вы оставайтесь. Мы сами отвезем Садыкджана на станцию! — сказал Халик и, подражая дедушке, погнал лошадь: — А ну, сивый жеребчик, шагай быстрее!..
— Подождите немного, ребята! — крикнул дедушка и поспешил в сад, откуда вынес саженцы, завернутые в рогожу.— Специально для тебя оставил. Два корня яблони, два корня винограда. Здешние сорта. Посади -во дворе...
— Я посажу на школьном участке.
— Ладно. Дело твое. Эти саженцы привыкли к холодным степным ветрам и знойному лету. Ручаюсь, что примутся. Это тебе на память от нас, целинников...
Дедушка поцеловал меня, телега тронулась, и я еще долго видел его, стоявшего посреди улицы и махавшего белой войлочной шляпой.
1957
1 Омач — плуг.


ЗАТМЕНИЕ СОЛНЦА
Как-то, под вечер это было, слышу — во дворе страшный переполох поднялся. Гляжу — в воротах грозно стоит моя бабушка. В одной руке у нее узелок, в другой — палка, с которой бабушка последнее время не расстается с утра до вечера. Бабушка только что вернулась из соседнего кишлака, где она была в гостях на свадьбе.
По двору врассыпную разлетаются куры, и голенастый петух из породы драчунов, которых держат специально для боев, орет с перепугу больше всех.
— 	Чтобы вам сквозь землю провалиться! — кричит вслед им бабушка.— Мало что весь двор вверх тормашками перевер¬
55


нули, так теперь за кизяки принялись! Подумаешь, большое дело — яйца несут! По башкам бы вам этими яйцами, обжоры этакие!..
Как только наша бабушка рассердится, так лучше не попадаться ей под руку. А кто подвернется первый, тому и влетит: кошка ли, греющаяся на солнцепеке,— кошке влетит, теленок ли, печально мекающий в углу двора,— теленку достанется. На этот раз, как видите, курам не поздоровилось.
Подошел я к бабушке, спрашиваю:
— Устали, бабушка? Свадьба хорошая была?
Молчит бабушка. Насупила брови, подобрала сердито сморщенные губы и, словно не видя меня, прошла в комнаты. Я удивился. «Что бы с ней могло случиться? — думаю.— Отчего она такая сердитая?»
— Кенджа! Иди-ка сюда!
Бабушка стояла на Tepipace, развязывая свой длинный кушак из красного ситца. Тут я еще больше удивился. Она, бывало, всегда называла меня по-своему, ласково «Кенджа-той- джан», а теперь вдруг— «Кенджа»! Что такое творится с ней?
— Вот уж не ожидала от тебя этого, внучек,— укоризненно заговорила бабушка, как только я подошел к ней.— Заставляешь меня краснеть. Да мне теперь стыдно в глаза людям взглянуть!
— А что случилось, бабушка?
— Сам знаешь.
Думаю, думаю, ничего придумать не могу.
— Честное пионерское, ничего не знаю,— говорю.
— Опять лукавишь, хитрец. Однако меня теперь не проведешь. Лучше скажи, кто научил тебя ходить по дворам ж говорить всякие непристойности? Люди в глаза мне тычут: «Смотрите, что ваш внучек выделывает. И такой-то он и сякой...» Ну, каково мне на старости лет выслушивать попреки людские? Голова-то у тебя еще с кулачок, а ты уже взрослых берешься уму- разуму учить. Кто это позволил такое тебе?
Тут я вспомнил, что недавно пионеры нашей школы ходили по кишлаку и рассказывали колхозникам о том, как надо предостерегать себя от всяких болезней. Наверное, об этом и говорили бабушке на свадьбе.
56


— Да ведь не только я один ходил,^ сказал я.— С нами учитель был. Мы рассказывали, откуда берутся такие болезни, как малярия или брюшной тиф, и как надо предупреждать их. Это, бабушка, называется агитацией.
— Куда ни погляди, всюду у тебя агитация. Только и знаешь агитировать, словно другого дела у тебя нет. Как надел на шею красный галстук, так и начал агитировать. Мало тебе того, что отца с матерью все время агитируешь? Теперь за соседей взялся. Что тебе знахарка Отын-холя сделала? Лечит и лечит себе, как умеет, тебе-то до этого какое дело?
Знахарка живет через два дома от нас, рядом с Мурадом. Она ходит по домам, лечит от «сглаза и порчи» заклинаниями, заговорами, что-то нашептывает, дует, отплевывается... Однажды я собственными глазами видел, как она лечит.
Как-то Мурад, мой одноклассник, несколько дней не приходил в школу. Потом нам сказали, что у Мурада малярия, и я решил проведать его. Прихожу — дверь на замке. Что такое? Тогда я нечаянно заглянул в соседний двор, а там знахарка разложила нашего Мурада на террасе и хлещет его прутом. Около нее стоит каса — большая фарфоровая чашка — с золой. Мурад лежит бледный-пребледный, даже жалко его стало. Я а говорю матери Мурада:
«Чем так лечить, лучше бы доктора позвали».
Тут-то знахарка и вскипела.
«А тебе здесь что нужно? Иди, болтун, расскажи все отцу и матери. Да я... да ты...» — закричала она, захлебываясь от злости.
Я повернулся и пошел прямо к директору нашей школы и рассказал ему все, что видел. Директор тут же послал за доктором, а на следующий день мы узнали, что председатель колхоза вызвал знахарку в правление, стыдил ее при всем народе и сказал, что, если она будет отлынивать от работы в колхозе, у нее отберут приусадебный участок.
— Что же тут такого,— сказал я,— если разъяснять людям, которые не понимают. Вот вы сами раньше боялись доктора. А потом, когда заболели, так никакие снадобья знахарки, которые она настаивала на горьких травах, не помогли* пока не позвали доктора. Он и вылечил. Разве неправда?
57


Это ты верно, конечно, говоришь, внучек,— вздохнула бабушка. Теперь она немного остыла.— Но нельзя же огорчать такого почтенного человека. Вот ведь я к чему говорю,— закончила она.
— Сказать по правде, так Отын-холя только и знает, что морочит голову таким вот несознательным старухам, как вы.
— Ну, ты смотри, думай, что говоришь! Почему это я вдруг несознательная? — снова разозлилась бабушка.
— А то сознательная?
— Если б я была несознательная, так разве я слушала бы вас? Еще что скажешь!
— Ну, сознательность вашу проверить нетрудно,— сказал я и взял газету, которую только что принес почтальон.— Сейчас я прочту про одну штуку...
— Опять за газету взялся?
— А вы послушайте, что напечатано...
Как только я прочел заголовок, бабушка даже рот разинула от удивления. Слушая, она приговаривала, всплескивая руками:
— Это ты всё выдумываешь. Быть не может, ерунда!
А потом недоверчиво спросила:
— Неужели заранее можно сказать, в какой день будет затмение солнца? Откуда они знают, те, что пишут, если этот день еще не настал? Святые, что ли?
— Больше верьте науке, чем своим знахаркам,— намекнул я на ее дружбу с Отын-холя.— Вот прочтите сами, если не верите.— И я сунул ей в руки газету.
Бабушка нерешительно повертела газету в руках и сокрушенно вздохнула:
— Ах, если бы глаза мои прозрели — почитать бы самой! Кто знает, может быть, ты дурачишь меня, морочишь мне голову на старости лет. Может, тут ничего и не написано, а ты сам все это сочинил...
Мы еще долго говорили с ней об этом, а потом решили поспорить. Если затмение солнца состоится точно в-тот день, как указано в газете, то бабушка станет соглашаться со всем, что бы я ни сказал. Если же затмения не будет, то я тогда, как заявила бабушка, и заикаться бы не смел о своей агитации.
58


Точно в указанный день и час мы с бабушкой стояли посреди двора и смотрели через закопченные стеклышки на солнце, и бабушка, чтобы лучше было видно, надела еще очки. Мы терпеливо ждали. И вот на поверхность ярко сверкающего солнца стало медленно наползать темное пятно, и вокруг все потускнело, словно в сумерки. Бабушка охнула и прошептала с ужасом:
— Товба, йе, товба! 1
— Ну что, правильно газета писала? — стал я приставать к ней.—Будете теперь верить науке? Это вам не знахарка со своими заклинаниями.
Бабушка долго молчала, стоя посреди двора. Затмение давно уже кончилось, а она все еще бережно держала в руках закопченное стеклышко.
— В этой газете много пишут интересного... разные новости,— проговорила она, помолчав.— Вот если бы я умела читать, глаза мои открылись бы и я сама узнавала бы обо всем... Ты тоже хорош! — вдруг накинулась она на меня.— Умеешь только агитировать, а нет чтобы поучить бабушку, как самой читать в газете всякие научные сообщения!..
С того дня у нас в кишлаке появился еще один страстный любитель всяких научных явлений и открытий.
А знахарка Отын-холя приобрела в лице моей бабушки неожиданного и опаснейшего врага.
1940
‘Товба, йе, товба! — возглас удивления.


ЛОЛА
Рассказ моего племянника Гайрата
Однажды редактор нашей школьной стенной газеты Тургуя Ахмедов сказал мне:
— Напиши заметку о работе своего звена.
— Ладно. Только о чем же писать?
День думаю, два думаю, а придумать ничего не могу. Другие ребята сядут — раз! — и заметка готова. Даже завидно, что у них все это так легко получается.
Дня через три встречает меня Тургун, спрашивает:
— Все еще не написал?
— Я не знаю, о чем написать,— сознался я.
60


— Напиши о том, как кто учится, как дружат ваши ребята, помогают друг другу... Мало ли о чем можно писать.
— Хвалить, что ли?
— Вот чудак! — засмеялся Тургун.— Кого надо — похвали, а если у кого ошибки есть — покритикуй его. Неужели неясно?
— Теперь ясно,— сказал я.— Я про Лолу напишу.
— Что ж ты про нее напишешь?
— А вот, как у нее все было и так далее...
— Ну-ка, расскажи, что же это такое «и так далее»,— потребовал Тургун.
И я рассказал.
Есть в нашем звене пионерка Лола, отличница. В класс она приходит всегда раньше всех. Она не ждет дежурного, а сама и доску вытрет, и мел приготовит. Спросит учительница, кто хочет отвечать, она первая поднимет руку, и уж будьте покойны: ответит как полагается, уверенно, точно. А какая она чистоплотная! К ее одежде будто и пыль никогда не пристает, и что ни неделя — на ней платье новое, новая тюбетейка. У нее мать хорошая мастерица, на фабрике работает.
Любит Лола делать нам замечания: «.Посмотри, какие у тебя пыльные брюки. Неужели тебе лень почистить их?», «Не облокачивайся на парту», «У тебя на воротнике скоро все пуговицы оборвутся».
Однажды Зухра, высокая бледная девочка, не успела причесаться. Лола протянула ей свою гребенку, сказала:
На, приведи быстренько себя в порядок.
Это было сказано в классе, при всех. Зухра покраснела, обиделась, хотя расческу взяла и причесалась, а потом стала с Лолой ругаться, что она везде, куда надо и куда не надо, сует свой нос. На перемене я подошел к Зухре и сказал:
— Что же ты так ругаешься? Лола ведь поступила по-дружески, неужели тебе нравится такой растрепанной ходить?
А Зухра сказала мне:
— Ты-то уж молчал бы, а еще звеньевой. Если бы по-дружески, так она должна была сказать мне потихоньку, а не так, чтобы весь класс смеялся. Это, по-твоему, хорошо, да?
61


Я тогда ей ничего ие ответил, потому что и сам не знал, хорошо это или плохо. Но когда Камал, очень хороший ученик, тоже отличник, всего на какие-нибудь полминуты опоздал в класс и Лола крикнула: «Посмотрите-ка на Камалку, он, бедный, переспал сегодня. У него веки такие опухшие, словно его пчела ужалила!» — я подумал, что хоть она и правильно указывает ребятам на их недостатки, но совсем напрасно делает это с издевкой. Халима Сабировна, наша учительница, тоже, кажется, не одобрила этот поступок Лолы, но ничего не сказала, лишь посмотрела на нее укоризненно.
Есть у нашей Лолы и еще одна особенность, которая, по- моему, самый главный ее недостаток: не любит она помогать товарищам. В нашем звене есть такой пионер Фахрй, который еле-ёле вытягивает по арифметике на тройку. Я ему сам помогаю решать задачки, но мне иной раз бывает некогда, мало ли какие дела, и я прошу обычно Зухру: «Помоги сегодня Фах- ри разобраться с задачками»,— и Зухра всегда отвечает: «Хоп!» 1
Но однажды я попросил об этом Лолу, а она ответила:
— У меня времени на это нет.
Я сказал:
— Но ведь и ты, возможно, будешь когда-нибудь нуждаться в помощи товарищей.
Она сказала:
— Ничего подобного. Я никогда не буду в этом, нуждаться.
Но вот однажды Лола не пришла в школу. Халима Сабировна спрашивает у меня:
— Почему нет Лолы Шарйповой?
— Наверное, заболела.
— Нет, Гайрат, она совершенно здорова! — даже с некоторой радостью воскликнула Зухра.— Я ее вчера вечером видела. Она была разнаряженная такая, я ее спрашиваю: «Ты куда?» А она говорит: «Туда». Наверное, шла к бабушке кушать виноград, наверное, заночевала там, и, наверное...
— «Наверное, наверное»!..—передразнил я.—Говоришь, а не знаешь.
— Ты сам тоже не знаешь.
1 X о и — ладно.
62


— Ладно, дети,— прервала нас Халима Сабировна.-^ Навестите ее после уроков.
В переменку я сказал Зухре:
— Сходи сегодня к Лоле, ты недалеко от нее живешь.
— А ты сам сходи,— ответила она.— Ты же звеньевой.
— Мне сегодня надо во Дворец пионеров.
— А я сегодня обещала пойти с сестрой в кино.
— В кино ходят в выходной день.
— А я сегодня пойду. Сегодня новую картину показывают.
Уговорить Зухру я не мог и стал просить Камала, но и он
отказался, сославшись на то, что должен пойти с матерыо на примерку формы.
Я понимал, что это у них только отговорка, они не хотят идти к Лоле просто потому, что она когда-то их обоих обидела.
Так в этот день никто и не был у Лолы. Когда я вернулся из Дворца пионеров, мать сказала, что Лола сама приходила ко мне.
— По какому делу? — удивился я.
— Она не сказала.
«Приходила и ничего не сказала,— подумал я.— Ну-ка, мы сейчас узнаем, в чем дело». И я побежал к Лоле.
Пятилетний братишка Лолы скакал верхом на палке, поднимая по двору пыль. Лола, морщась от дыма, хлопотала возле очага, видимо, готовила обед. Я постоял возле калитки, огляделся. В доме вроде никого больше не было. Первым заметил меня всадник на деревянном коне и радостно закричал что есть силы:
— Наша мама родила нам брата! С тебя суюнчи! 1
Лола растерянно оглянулась, а я, как увидел, что она вся перепачкалась в саже, так и захохотал.
— Почему ты смеешься? — смущенно спросила она.— Разве так стыдно готовить обед?
— А ты посмотри-ка на себя в зеркало!
— Да...— сказала она, поняв, в чем дело.— Ты не обращай на это внимания. Так только и учатся... Я была у тебя, но постеснялась сказать твоей маме о том, что у нас произошло, как
1 	С у ю н ч й — вознаграждение за радостную весть.
63


бы она не подумала, что я пришла только для того, чтобы получить суюнчи. А у меня к тебе есть дело. Подожди.— Лола поспешно схватилась за котелок, из которого с шипением вырвалось наружу молоко.
— Вот видишь,—она поставила котел на огонь,варю молочную кашу. Потом пойду к маме в родильный дом.
— А что будешь делать с уроками?
— Вот об этом я и хотела с тобой поговорить. Я и завтра не смогу прийти в школу, и послезавтра. Что мне теперь делать, а?
Я и сам не знал, что ей делать, и сказал:
— Ладно, мы завтра в школе этот вопрос обсудим.
На другой день Халима Сабировна, выслушав меня, сказала:
— Ходите к ней по очереди и помогайте готовить уроки.
Так-то оно так, конечно, но все ребята и без того заняты.
Мне, например, и самому надо уроки готовить, и во Дворец пионеров надо успеть — мы там макет большой электростанции сооружаем, и Фахри чуть ли не через день тащит меня к себе домой задачки решать. Заботы о Лоле свалились на нас как снег на голову. И все-таки надо ей помочь, иначе и быть не может. Я сказал об этом ребятам, но никто из них даже ухом не повел, а Зухра и Камал к тому же еще стали ухмыляться. Так мне никого и не удалось уговорить сходить к Лоле.
На другой день Халима Сабировна спрашивает:
— Узнали что-нибудь о Лоле?
Я только пожал плечами, а Камал ответил:
— Она далеко живет.
— Хотя я живу от нее дальше, чем все вы,— ко всеобщему нашему удивлению, с укором сказала учительница,— но вчера ходила к ней. Она запуталась в домашних делах, а помочь ей некому. Говорит, что товарищи к ней не ходят. Я пробыла у Лолы целый час и объяснила ей весь пройденный материал. Остальное теперь все зависит от вас. В звене у вас восемь пионеров, и если вы не можете поддержать одного товарища, то это большой для вас позор, я так думаю.
Воцарилось молчание. Всем нам стало очень неловко. Зухра, покраснев, сказала, оправдываясь:
64


— Ведь Лола сама не раз говорила нам, что не нуждается ни в чьей помощи.
— Разве? — Халима Сабировна нахмурила брови.— Если она так говорила, то, значит, не подумала хорошо перед тем, как сказать. Теперь она, наверное, не так думает. Она мне вчера от всего сердца призналась, что очень скучает по товарищам.
Этого было довольно. Мы все вдруг решили идти к Лоле.
— Я сегодня пойду к ней,— сказал Камал.
— Нет, я пойду, я рядом живу,— возразила Зухра.— И уроки помогу ей сделать, и обед приготовить.
И Зухра с Камалом заспорили, кому из них сегодня идти к Лоле.
Халима Сабировна, испытующе поглядывавшая на них, вдруг улыбнулась:
— Ладно, Камалджан, сегодня пусть пойдет Зухра, а ты иди завтра.
Камал надул губы, а Зухра гордо сказала:
— И обед ей приготовлю.
— Если она сегодня приготовит обед, то ты завтра можешь пообедать там,— сказал я, чтобы рассмешить Камала.
В общем, дело у нас наладилось, мы по очереди стали помогать Лоле. Она со всеми нами подружилась и уж больше не задирала нос, как прежде. Скоро мать ее выписалась из больницы. Лола стала ходить в школу и догнала нас.
Однажды мы все вместе возвращались из школы, и Фахри сказал мне:
— Завтра я приду к тебе задачи решать.
— Приходи сегодня вечером, а завтра я пойду во Дворец пионеров электростанцию достраивать.
— Нет, сегодня я думаю покататься на пароходе,— сказал Фахри,— мне сегодня некогда.
— Странный ты, а? Значит, по-твоему, я должен бросить свое важное дело только потому, что тебе погулять хочется, на пароходе покататься?
— Ничего, ничего, ребята,— вмешалась в разговор Лола.— Ты, Гайрат, иди завтра и заканчивай свое важное строительство, а Фахри придет ко мне, и мы с ним все вместе сделаем.
65


Мы переглянулись-с ребятами и подмигнули друг другу: погодите, мол, то ли теперь будет у нас в звене, раз началось такое согласие... А Лола, ничего не замечая, шла рядом с „нами и чему-то улыбалась.
Вот, собственно, и вся история, которая случилась с Лолой и которую я рассказал редактору нашей школьной стенной газеты Тургуну.
— 	Очень интересный рассказ,— выслушав меня, важно сказал Тургун.— Непременно напиши об этом, и мы поместим твою заметку в праздничном номере нашей газеты.
1955


ФАТИМА И ЗУХРА
Когда началось землетрясение, дел у нас в доме удвоилось. То туда, то сюда. Папа с мамой, вернувшись с работы, то трещины в стенах глиной замазывают, то крышу подправляют. А мы с Фатимой сад поливаем, двор подметаем. Сегодня только я собралась выйти на улицу, с ребятами поиграть, Фатима кричит, словно наставница:
— 	Эй, Зухрахбн, куда это вы ноги навострили?
Оказывается, сегодня моя очередь во дворе и в саду хозяйничать. Пошла воду в дворовые арыки пускать. Вышла на улицу, гляжу — вода из главного арыка, что течет вдоль тротуара, по трубе к соседке во двор хлещет. Стало быть, соседка пустила
67


воду раньше меня и скоро вода, миновав по трубе разделяющий дворы глинобитный забор, и наши арыки наполнит. А Фатима кричит со двора:
— Эй, Зухрахон, где же вода?
В самом, деле, где же это ей быть? В трубу соседскую хлещет вовсю, а к нам еще не пришла. Постучалась я к соседке — калитка заперта. Стало быть, ушла куда-то тетушка. Кинулась я к себе во двор. Ночью накануне нас опять трясло, и глинобитный забор основательно обвалился от этой тряски, и как раз в том месте, где проходит водяная труба. Глянула я в соседский двор через пролом и обомлела: трубу завалило глиной, и вода, наполнив арыки, растеклась по двору, подобралась к курятнику, где сидели только что вылупившиеся цыплята.
— Фатима, Фатима! — закричала я.
Прибежала Фатима. Спрашивает:
— Что ты кричишь?
— Погляди-ка, наводнение. Сейчас цыплята утонут.
— Что же делать? Ребят с улицы позвать?
— Да ну их!.. Сами справимся!
Перескочили через забор, добежали, разбрызгивая воду, до курятника, выловили всех цыплят, пересадили в корзинку.
А вода тем временем все прибывает. Мы давай скорее завал разбирать. Глина тяжелая, в воде размокла,— едва управились. Когда вода пошла по трубе, обе устали, вымазались. Сидим на заборе, отдыхаем, поглядываем, как вода в соседнем дворе убывает, входит в русла арыков.
Тут и соседка вернулась. Гремит замком, а сама причитает:
— Вай, горе мне с моей памятью, горе!
А как вошла во двор, так удивленно всплеснула руками.
— Ай^вай! — вскричала.— Кто это сделал? Какой добрый человек заходил ко мне во двор?
Мы соскочили с забора, умылись, переоделись в чистенькие платьица. Тетушка подошла в это время к провалу в заборе:
— Эй, Фатима моя, Зухра моя! Вы не знаете, кто заходил ко мне во двор? Кто цыплят моих спас, завал в заборе разобрал?
— Не знаем, тетушка,— говорим,— сами удивляемся. Кто бы это мог быть?
1967


ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Восьмого марта в сельском клубе должно было состояться представление. Попытались пригласить артистов из города, но хватились поздно, все артисты оказались уже занятыми, и тогда председатель колхоза обратился за помощью к школьникам.
Старшая пионервожатая Мухаббат, которая руководила школьным самодеятельным кружком, заверила председателя:
— 	Насчет представления будьте покойны. Все будет в порядке. Вы ведь знаете, что наша самодеятельность заняла первое место на районной олимпиаде.
Обрадованный председатель колхоза ответил:
Если потребуется, мы вам любую помощь окажем, до¬
69


ченька. Надо, чтобы колхозницы весело и интересно провели свой праздник.
— 	Постараемся,— сказала Мухаббат.
В первый же вечер участники самодеятельности заспорили: певцы и танцоры настаивали на том, что следует дать концертную программу, драмкружковцы предлагали показать отрывки из пьес. Их поддержала Мухаббат. Она посоветовала выбрать для вечера такую пьесу, в которой рассказывалось бы о тяжелой доле женщины в прошлом.
Думали-думали и наконец решили остановить свой выбор на пьесе «Бай и батрак» \
Стали думать, кому кого играть. Мухаббат предложила Ра- шйду роль бая, а Салиме — байской невесты. Но они стали наотрез отказываться. Салима всегда удачно играла на сцене. За звонкий голос ее прозвали маленькой Халимахон2. Эта самая Салима вдруг, надув губы, заявила, что с ролью богатой невесты ей не справиться. А балагур Рашид, сам себя величавший заслуженным артистом школьной сцены, вторя ей, тоже стал убеждать пионервожатую, что бай из него не получится. Тут во всем была, конечно, добрая доля правды. Ребята и в глаза не видели этих самых баев и их невест и только из книг знали
о 	той жизни. Впрочем, после долгих уговоров Рашид все-таки согласился. Но Салима, как ее ни уговаривали, не соглашалась ни в какую. Она, ссылаясь теперь на свой маленький рост, говорила, что может запутаться в парандже.
И вдруг объявилась новая исполнительница роли богатой невесты. Это была ученица седьмого класса Замира, неприметная и ничем не выделявшаяся девочка. Никакие школьные кружки она не посещала и все свободное время возилась дома с братишками или помогала матери на колхозной ферме доить коров. А тут вдруг заявила: «Дайте мне роль богатой невесты». Салима засмеялась и сказала: «Да где тебе справиться с такой ролью! Видишь — даже я отказываюсь. Ты же не читала этого произведения, а баев и краешком глаза не видела». Тем не менее других желающих не было, и Мухаббат поневоле пришлось согласиться с кандидатурой Замиры. Она попросила Замиру про¬
1 Пьеса Хамзы Хаким-заде Ниязи.
2 Халима Насырова — народная артистка СССР,
70


честь несколько реплик из пьесы и удивилась, как все толково и свободно получилось у новой исполнительницы. А дело заключалось в том, что Замира, гостя недавно у тети в городе, видела спектакль «Бай и батрак» по телевизору, да вдобавок ко всему прочла еще и саму пьесу. Но об этом она постеснялась сказать пионервожатой.
И репетиции начались, а вместе с ними начались и поиски необходимых костюмов и бутафории. Кое-как разыскали старый сундук, одеяла, вышитые коврики на стену. Но с костюмами...
Впрочем, расскажем все по порядку. Работа эта была поручена Салиме и Замире. Они два дня безрезультатно ходили но кишлаку из дома в дом, но никто давно уже не держал одежды старинных фасонов. За это время им удалось найти лишь кушак для бая да ичиги. Увидев их, Рашид театрально расхохотался.
— Разве такие нужны баю? — воскликнул он.— Баю полагаются новые лакированные ичиги и чтобы на них были такие же новые лакированные кожаные калоши. А на голову баю нужна шелковая чалма. Понятно вам? А где у вас чалма? Я что, этот драный кушак повяжу на голову?
— Вот чудак, чего захотел — чалму, кожаные калоши! — рассердилась Салима.— Скажи спасибо, что хоть такие нашли. Ты их смажь салом, они и заблестят.
— Да разве положено баю носить смазанные ичиги! — возмутился Рашид.— Нет, так дело не пойдет.— И с этими словами Рашид швырнул ичиги в сторону.
— Может, для тебя специально заказать байский наряд? — язвительно спросила Замира.
— А мне какое дело! Вожатая поручила вам достать, вот и доставайте где хотите, а то я откажусь от роли бая.
— Э, да ты уже ведешь себя как настоящий бай! — заметила Замира.
— Правда,— поддержала ее Салима.— Отец — тракторист, а сын.словно бай рассуждает. Не болтай-ка лучше чего не следует, Рашид. Будет стыдно, если представление не состоится из-за твоих капризов. Мы ведь твердо обещали колхозникам, да и афиши уже развешены по всему кишлаку.
71


Но Рашид уперся на своем?
— Не найдете — не буду баем.
Встревоженные девочки пошли к вожатой, чтобы рассказать ей обо всем. Но вожатую они не нашли. Больше того — им сказали, что Мухаббат уехала в город. Вот так новость! Зачем она уехала? Почему? Надолго ли? Ведь послезавтра представление, сегодня генеральная репетиция, но не только костюмов нет, даже сам режиссер пропал. И девочки встревожились еще больше.
— Слушай,— сказала Салима,— нам так трудно достать костюм для бая, а где мы найдем наряд для невесты?
— Кое-что я уже нашла,— задумчиво ответила Замира.— У мамы есть новое платье из ханатласа. Это ее премия за коконы, которые она сдала сверх плана. Потом еще есть жилет из красного бархата, шелковый платок.^ Подойдет, а?
— А паранджа? А старинные украшения? — спросила Салима.
— Ты хоть раз видела эти украшения?
— Где же я могла их увидеть!
— А я видела по телевизору. Пойдем-ка сходим к моей бабушке, может, у нее что-нибудь найдем?
На одной из улиц кишлака, в новом просторном доме с широкими окнами, жила со своим старшим сыном, невесткой и внуками бабушка Замиры Зиннат.
Девочки застали ее за уборкой комнат. Старушка, увидев их, обрадовалась.
— Заходите, доченьки, заходите,— говорила она, здороваясь и не выпуская, однако, веника из рук.— Наконец-то аллах смилостивился надо мной,— обратилась она к Замире,— и ты навестила свою бабушку. Наверное, решила помочь мне? Тебя мама послала, а?
— Нет, сама пришла,— смутившись, ответила Замира и не решилась сразу назвать причину своего прихода.
Тем временем старушка принялась мыть полы, а девочки стали помогать ей: стирать пыль со стульев, самовара, радиоприемника, мыть посуду и окна. Между делом Салима, раскрасневшаяся от работы, нетерпеливо дергала за рукав подругу, шепча ей аа ухо:
72


— Да поговори же ты с ней. Если нет ничего, зачем зря время терять, будем искать в другом месте.
Замира успокаивала ее:;
— Подожди немного, сейчас спрошу.
А старушка, ничего не подозревая, рассказывала внучке:
— Дядя твой прямо неугомонный какой-то. Мало того что выстроил дом в четыре комнаты, так нет, смотри — добра сколько всякого накупил. А твой покойный дедушка всю жизнь прожил в темной каморке возле сандала.
Вымыв полы, старуха выпрямилась, поглаживая поясницу.
— Теперь дядя-то твой,— продолжала она,— говорит, что скоро купит стиральную машину и электрический веник. Не знаю только, бывают ли на свете такие веники. А потом говорит, что принесет очаг, на котором можно сварить обед без керосина и без дров. Вот уж тоже никак не могу представить себе такой очаг. Бывают такие, а?
— Бывают,— засмеялась Салима.— Это газовая плита. И электрические веники бывают. Это пылесосы.
— Вот чудеса! — Старуха развела руками и принялась накрывать на стол.
— Да спроси же ты у нее,— зашептала Салима, толкнув локтем подругу.
Замира прокашлялась и сказала:;
— Не беспокойтесь, бабушка, мы сейчас уйдем. У нас только к вам одно дело.
— Так я и отпущу вас без угощения,— говорила старуха, доставая из буфета хлеб, сушеные дыни, сладости.— А какое у вас ко мне дело?
— Та самая...— смущенно сказала Замира.— Паранджа нужна!
— А? =— удивилась старуха.— Кому это?
— Мне.
— Зачем это тебе паранджа?
— Надену.
— Боже ты мой! — воскликнула старуха.— Кто это выдумал такую ерунду?
— Вожатая велела. Надо нам...
Но старуха перебила внучку:
73


— Что за глупые выдумки! Мне уже перевалило за седьмой десяток, и стыдно вам смеяться надо мной.
— Подождите, бабушка, не обижайтесь,— вмешалась в разговор Салима.— Паранджа нужна нам для того, чтобы играть на сцене, понимаете?
Старуха, смутно представлявшая, что это будет у них за игра на сцене, недоверчиво спросила:
— А кто вам сказал, что у меня есть паранджа?
— Мама сказала,— ответила Замира.— То есть она не сказала, что вы носите, а сказала, что у вас, наверное, найдется.
— Чушь какую-то городите,— проворчала старуха и пошла в соседнюю комнату.
Открыв сундук, она стала рыться в ворохе лежащей в нем одежды. Наконец она кинула к ногам девочек старую, изъеденную молью паранджу.
— Берите, если надо. Я ее не вынимала из сундука с тех самых пор, как был организован колхоз и я впервые вышла на работу. А это было тридцать лет назад.
Девочки брезгливо смотрели на паранджу.
— Зачем же нам такие лохмотья! — огорченно проговорила Замира.— Нам нужна новая.
74


— Где же я возьму ее! — удивилась старуха.
— А кроме паранджи, нам нужны еще украшения,— продолжала Замира,— знаете, такие, какие подвешивали ко лбу невесты: позолоченные металлические подвески.
Старуха не могла удержаться от смеха, так ее развеселили эти слова. Лишь успокоившись, она проговорила:
— В нашем кишлаке я знаю всех от малого до старого, и вряд ли у кого-нибудь сохранились эти побрякушки. Может, они и были лет тридцать — сорок назад у каких-нибудь бездельниц в байских домах, а теперь не найдешь, не те времена.
Огорченные, расстроенные, девочки ушли от бабушки ни с чем. Теперь уж у них отпала всякая охота ходить по кишлаку и искать эти вещи, потерявшие всякое значение для людей. Но как же быть? Ведь сегодня генеральная репетиция, а завтра... Что они скажут колхозникам, если представление не состоится?..
А в школе в это время собрались все драмкружковцы. Была среди них и пионервожатая Мухаббат, только что вернувшаяся из города.
— Ну как,— спросила она у вошедших Салимы и Замиры,— нашли костюмы?
— Нет,— признались, вздохнув, девочки,— почти ничего не нашли.
— А поглядите-ка сюда,— с улыбкой сказала Мухаббат и с этими словами распахнула чемодан, стоящий на столе.
В чемодане лежало все, что нужно было для спектакля: и лакированные ичиги с калошами, и чалма, и паранджа, и позолоченные подвески...
Зная, что всю эту одежду, ушедшую в область предания, в колхозе найти трудно, Мухаббат поехала в город и взяла ее там напрокат в театральной мастерской.
Бай, невеста и другие герои быстро переоделись. Началась последняя, генеральная репетиция.
1959


ДОМБРА
В далеком горном кишлаке живет старый-престарый человек по имени Курбан-бахшй. А бахши — это, как вы знаете, означает певец, акын. Ни одна свадьба, ни одно народное гулянье но обходятся без него. Он так замечательно, так искусно играет на своей домбре, так молодо, звонко подпевает ей, что люди, слушая его, теряют от радости голову. Ему девяносто лет, но голос его красив, как в молодости, а сухие, легкие пальцы, перебирающие струны, неутомимы.
Но всему приходит свое время, и у бахши от старости вдруг начало портиться зрение. И он перестал ходить на гулянья. Петь и играть на домбре лишь не перестал. И когда на вечерней заре,
76


усевшись в густом саду на супе \ он запевает свою очередную песню, сердца людей наполняются освежающей радостью, и все тянутся к этому саду как к источнику бодрости.
Но вот проходит день, другой, третий, а не слышно в саду голоса бахши. В кишлаке все опечалены, удивлены: что бы это значило? Почему бахши перестал петь и играть, вселяя в уставшие за день сердца людей бодрую радость и наслаждение?
Не меньше других опечален и сам бахши. Дело в том, что его трехлетний внук решил покататься верхом на домбре как на лошадке и нечаянно сломал ее.
Надо было починить домбру, но мастер живет в далеком городе,— кто отвезет туда домбру? Попросил Курбан-бахши невестку:
— Айшахон, доченька, надо домбру к мастеру отвезти. Когда в город собираешься?
— Не знаю,— коротко и сердито ответила невестка, которая одна во всем кишлаке не могла терпеть песен своего свекра.
Старик стал ждать возвращения сына, находившегося в отъезде.
— Озода, когда папа вернется? — спрашивал он у старшей внучки, школьницы.
Но та ничего не могла ему ответить, потому что сама не знала.
А время шло. Приближались Первомайские торжества, и как было бы хорошо пригласить на школьный праздничный вечер дедушку Курбана! Но как помочь ему отвезти домбру к мастеру? И вдруг подвернулся счастливый случай: школьники отправлялись в городской музей на экскурсию. Озода тайком от матери завернула дедушкину домбру в платок и шмыгнула за калитку. А в городе все обошлось как нельзя лучше, и, пока Озода ходила вместе с подружками по залам музея, рассматривая диковинные экспонаты, мастер починил домбру.
Кто бы видел, как обрадовался дедушка, взявши в руки оживленный мастером инструмент!
В тот же вечер в саду опять зазвенели исцеляющие людей от усталости, бодрые, радостные песни. Снова вокруг супы, на
1 	Супа — возвышение, помост.
77


которой восседал посреди сада старый певец, стало весело и многолюдно.
Удивленная людским сборищем, невестка Айшахон спросила у своей дочки:
— Хотелось бы мне знать, кто починил эту несчастную домбру?
Озода неопределенно пожала плечами в ответ, а мать ее с огорчением и досадою продолжала:
— Целую неделю была тишина и царило спокойствие, а теперь опять люди примутся сад вытаптывать.
Озода глянула за спину матери и обомлела: там стоял опечаленный дедушка Курбан с домброй в опущенной руке. Не было сомнения в том, что он слышал последние слова, сказанные молодой женщиной.
С той поры в саду стало тихо и грустно, и люди, возвращаясь с работы, уже не слышали больше радостных песен Курбана- бахши.
И никто, кроме Озоды, не знал, почему ее дедушка, когда ему становится невмоготу, запирает окна и двери и там, в одиночестве, поет лишь одному себе.
1969


АЛЬБОМ
— Ой, мамуленька, как я соскучилась! Каждый день мне казался годом! — кричала Рано, вбежав во двор, где ее мать Бахрихола пекла в тандыре лепешки. Бросив свой мешок на айван, Рано кинулась на шею матери.
— Здравствуй, моя милая! Как доехала? Я тут чуть не к каждому шороху прислушивалась, тебя поджидая,— говорила Бахрихола, гладя испачканными в муке пальцами смуглое лицо дочери.
Рано была в полотняной панаме и показалась матери повзрослевшей и возмужавшей за тот месяц, что провела в пионерском лагере.
79


•— Чудно даже, как ты изменилась, доченька,— говорила Бахрихола, от радости не зная, за что ей теперь взяться: то она кидалась во двор, то взбегала на айван, то принималась накрывать на стол, стоявший в тени виноградника.
— Вы смотрите на работу не опоздайте,— сказала Рано, развязывая свой мешок.
— А у меня сегодня выходной, доченька,— отозвалась мать.— И отец твой тоже сегодня свободен. Он долго ждал тебя и только что ушел. Зашли за ним товарищи из типографии и уговорили поехать с ними на праздник дыни.
— А я про выходные дни и забыла совсем. Ведь у меня, как начались каникулы, каждый день стал выходным.
— Как ты, доченька, отдыхала в лагере? Чем занималась?
— Ох, не говорите! Очень много. Вот посмотрите сами.— Рано извлекла из мешка свертки, стала показывать матери: — Вот тут рисунки, здесь цветы, здесь семена, а здесь вот камни...
— Ой, ой! — удивленно вскричала Бахрихола, разглядывая камни.— Где ты все это набрала и что будешь со всем этим добром делать?
— Это, мама, очень дорогие минералы,— с гордостью сказала Рано.— Я их в горах нашла и отдам в школу.
— Боже мой! И на гору взбиралась?—ахнула мать.—А твоя подруга Махира,— вспомнив, продолжала она,— вот уже несколько раз прибегала к нам, спрашивала, не приехала ли ты. Очень, говорит, ты ей нужна. Затевает она что-то. Да вот и она сама, легка на помине...
Во двор действительно вошла Махира, одноклассница и подруга Рано.
Рано с радостным возгласом бросилась ей навстречу, протянула руку:
— Здравствуй!
Но Махира стояла перед ней потупясь, перебирая пальцами красную ленту, вплетенную в косу.
— Не буду я с тобой здороваться,— сказала она.
— Ийе! За что ты на меня обиделась? Что я тебе плохого сделала? — удивленно спросила Рано.— Брось шутить!
— А я не шучу,— с достоинством ответила Махира.— Почему ты мепя обманула? Десять дней ждала от тебя письма — п
80


хоть бы весточка какая пришла. А ведь обещала ты совсем другое. А я тебе два письма послала, ты же мне так ни на одно и не ответила.
Рано почувствовала себя виноватой. Она в самом деле не ответила на письма Махиры.
— Знаешь, Махира... ну как бы тебе сказать..— начала она оправдываться.— У меня совершенно не было времени* Ну, вот ни одной минуточки свободной не было, так мы были все заняты, просто ужас!..
— Ой, доченька,— удивилась Бахрихола, молча все это время наблюдавшая за девочками,— я ведь туда отправляла тебя отдыхать и поправляться.: Какой же ты там работой была так занята?
— Какая там работа, тетенька! — с горечью сказала Махира.— Она от игр никак не могла оторваться* знаю я. Она с этими играми и подружку свою забыла совсем.
— Ах, вот какая у нее была работа! — засмеялась Бахрихола.— Но не ты одна должна обижаться на нее за это. Она и нам не писала целую неделю.
— Ну ладно уж,— сдалась наконец Рано*— я виновата, виновата. Довольны?
Махира, казалось, только этого и ждала и сразу протянула подруге руку. Потом они уселись рядышком и начали делиться новостями. А новостей у них накопилось порядочно. Рано, торопясь и захлебываясь, рассказывала о своих лагерных впечатлениях, а Махира, дав ей высказаться, обстоятельно, не спеша рассказала о том, как она занималась вышиванием во Дворце пионеров, как каталась в парке по озеру на пароходе «Пионер», какие смотрела кинокартины и какие купила книги. Если бы Бахрихола, вынувшая из тандыра пышущие жаром лепешки, не сказала им: «А ну-ка, девочки, садитесь за стол!» — то разговор их не скоро бы кончился.
— А знаешь, что мы придумали? — сделав таинственное лицо, сказала Махира, когда они сели за стол.
— Что, что? — с нетерпением и поспешностью спросила Рано.
— Ни за что не отгадаешь!
— Ну, скажи скорее!
^ Библиотека пионера. Том VI


— Сделать нашей учительнице подарок, вот что!
— Это очень хорошо! А какой подарок?
— Девочки многое предлагают. Кто хочет нарисовать картину, кто написать стихи, а Мубар говорит, что принесет букет цветов, которые она сама вырастила.
— А ты что хочешь подарить?
— Я? — Махира смутилась.— Я хочу подарить платочек, на котором вышью шелком ее имя. Пойдет? — И она вопросительно поглядела на подругу.
— Нет, не пойдет,— решительно заявила Рано.— Надо придумать что-нибудь другое, получше.
Тут вступила в их разговор и Бахрихола:
— Да, девочки, если уж дарить, так что-нибудь дельное.
«А что, если собрать деньги и купить красивую сумочку?» —
подумала Махира и только было хотела сказать об этом, как послышалось радостное восклицание Рано.
— Есть, есть! — вскричала она.— Я придумала. Сделаем альбом... У меня есть фотографии, мы их расклеим, а вокруг нарисуем цветы.
— Правильно! — оживилась Махира.— Знаешь что? Облож- ку украсим вышивкой. Я сама разукрашу обложку. Сверху вышью шелком имя учительницы, а внизу — наши имена.
На этом они и порешили и в тот же день отобрали из имевшихся у них фотографий те, которые хотели подарить учительнице. Это были их самые лучшие фотоснимки. Бахрихола купила им в магазине довольно вместительный альбом, и скоро страницы его украсились фотографиями и рисунками всевозможных цветов, какие они знали. Под каждой фотографией была старательно выведена подпись, где и когда этот снимок сделан. Больше всего было снимков, которые Рано привезла из пионерского лагеря. Они изображали почти все, чем занимались пионеры: купание, гимнастику, походы в горы, работу на хлопчатнике в соседнем колхозе, коллективное чтение книг, игры возле пионерского костра и многое другое.
За три дня до начала учебы альбом был тотов. Его торжественно положили посреди стола в комнате Рано и позвали одноклассниц, чтобы они посмотрели и по достоинству оценили этот подарок.
82


Альбом всем понравился. Больше того: всем девочкам вдруг захотелось принять в нем участие, и они стали наперебой предлагать свои фотографии. Но в этом им было наотрез отказано. Альбом уже был заполнен, а главное — на его желтой обложке было красиво вышито розовыми нитками, кому и от кого оя предназначен. Девочек это очень огорчило. Они с завистью, обидой и разочарованием глядели на сиявших от удовольствия Махиру и Рано. Как раз в это время вернулся с работы отец Рано, дядя Кабул. Он посмотрел на альбом, посмотрел на притихших вокруг стола девочек и все сразу понял.
— Альбом у вас получился очень красивый,— сказал он дочери.— Кроме обложки, по-моему, ее надо переделать.
Рано и Махира растерянно посмотрели друг на друга. Однако спросить у Кабула, что же ему не нравится в обложке, они не посмели. Рано нерешительно сказала:
— А как же мы ее изменим теперь, папа? Ведь времени осталось очень мало...
Дядя Кабул весело засмеялся.
— Это дело вы предоставьте мне. Завтра утром я возьму ваш альбом с собой и все вам сделаю... Идет?
— Ладно,— без всякого, впрочем, воодушевления ответила Рано. Ей все-таки хотелось узнать: что же отцу не понравилось, но при девочках она не решилась этого сделать и опять промолчала.
В ожидании альбома три дня тянулись так медленно, что они показались девочкам месяцем. Хорошо еще, что подготовка к началу занятий, приобретение учебников, тетрадей, покупка новой формы на какое-то время заняли их внимание.
Но вот наконец-то с календаря был сорван последний, тридцать первый листок августа. Мимо дома проехал голубой троллейбус, остановился на углу. Среди вышедших из троллейбуса пассажиров Рано видит отца и стремглав бросается к нему навстречу, выхватывает из-под руки сверток. «Неужели это наш альбом?» Торопясь и волнуясь, она развертывает бумагу. Он самый, альбом! Эге, да он стал совсем другим: блестящая темно- красная обложка. Вот это альбом так альбом! От радости Рано даже растерялась. Ей захотелось сразу и отца поцеловать, и к Махире с альбомом мчаться. Но вдруг она забыла и про отца,
83


и про Махиру. Слова, написанные золотом на обложке, показались ей совсем другими, незнакомыми. Нет, имя и фамилия учительницы были написаны правильно, а вот внизу вмосто «Рано» и «Махира» значилось: «От учениц 4-го «А» класса».
— Ну что, поняла, какую обложку нужно было сделать вам самим? — спросил отецг который умывался в это время посреди двора.
— Поняла,— сказала Рано.— Так будет лучше.
— Конечно,— сказал отец.— Так всегда лучше.
На следующий день Рано вручила альбом своей любимой учительнице, и та поблагодарила за это всех девочек*
1956


УПРЯМЫЕ ДЕВОЧКИ
1
Две девочки, темноглазая, спокойная и задумчивая Мехрй и ее подруга, высокая, курносая, подвижная и нетерпеливая Барнб, шли из школы.
— Ты знаешь,— быстро говорила Барно,— Мухаббат Ибра- гймовна относится ко мне с большим уважением. Ты видела, она сегодня даже не спрашивала меня: думает, наверно, что я знаю все. Это потому, что прошлый раз я ей на пятерку ответила. Мне везет!
— Что значит везет? Чепуха. Ты ответила то, что в книге.
— А как же еще? Мне что, самой придумывать?
— Я не говорю, что надо придумывать, но то, что в книге написано, нетрудно вызубрить.
85


— Пусть попробуют все так отвечать. Вон сегодня младенец Сабйр отличился (Сабир был в классе самым маленьким, и его в шутку все называли младенцем). Учительница спрашивает про Фому, а он про Ерему. Один смех. Его спрашивают о спартанском государстве, а он рассказывает о походах Спартака; его просят показать рот, а он показывает ухо; возле карты спутал Афины с Римом. Вот уж несообразительный!
Мехри укоризненно поглядела на нее:
— Ну зачем насмехаться? Ему достался вопрос, который проходили в прошлой четверти, а он, видно, не повторил. Если на то пошло, я бы и сама запуталась. Тебе бы задали такой вопрос, ты бы не стала думать? Признайся!
— А чего думать? Это же совсем не трудный вопрос!
— Для того, кто повторил, конечно, не трудный.— Мехри вдруг захотелось испытать подругу.— Давай попробуй ответь.
Барно умолкла. Потом, уже с явной неуверенностью, прого- Еорила:
— Была бы карта, я бы ответила.
— Хорошо, пойдем к нам, у нас карта есть.— Они остановились возле дома Мехри: Барно жила по соседству.
— Карта потом,— сказала Барно.— Я сейчас, только отнесу книжки и забегу за тобой. Пойдем лучше в кино.
— Я сегодня в кино не пойду..
— Что, денег нет? Я могу тебе одолжить,— с готовностью и участием сказала Барно.
— Дело не в деньгах. Мне надо в музей сходить. Вы туда ходили всем классом, а я тогда болела. Пойдем со мной.
— Давай лучше так сделаем,— предложила Барно.— Сегодня сходим в кино, а завтра — в музей.
— Нет, нет. В музей пойдем сегодня. Нельзя дело на безделье менять.
— Оставь,— махнула рукой Барно.— Разве так дружат! — В голосе ее чувствовался упрек.
Мехри молча пошла в дом.
— Мехри! — крикнула Барно, стоя в калитке.
Мехри задержалась на крылечке, оглянулась, спросила с усмешкой:
— Ну, чего ты еще забыла?
86


— Не ты ли первая говорила, что всегда будем ходить вместе? Где же твое обещание?
— Но ведь мне в самом деле нужно в музей: надо пополнить пройденный материал.
— Упрямая! — покраснев от досады и обиды, крикнула Барно.— Не держишь слова! — и, хлопнув калиткой, убежала.
Мехри, собираясь в музей, думала с огорчением: «Упрямая»! Не держу слова... Странно же. Если исполню ее желание, буду хорошей, не исполню — плохой. Разве это дружба, когда надо исполнять любое желание подруги хотя бы во вред делу?»
2
Когда Шарафат, мать Мехри, вернулась с работы, дома никого не было. Ключ от квартиры Мехри оставила у бабушки Барно. Старуха сказала:
— Обе девочки ушли друг за дружкой. Куда же им идти, как не на зрелище! Моя внучка, проказница, все на свете забывает, когда новое кино показывают.
Шарафат вернулась в дом. «Где же она ходит? — думала она с беспокойством.— Если пошла в кино, почему мне ничего не сказала раньше? У нее денег-то не было!»
Вечерело. Вот вернулся с работы Вахаб, отец Мехри, высокий мужчина средних лет с большими пышными усами.
— Вы не видели свою дочь? — не без иронии спросила у него Шарафат, когда он возле террасы стряхивал щеткой пыль со своего темно-синего кителя.
— Куда пошла? Еще не пришла из школы?
— Пришла и ушла,— с огорчением сказала Шарафат.— Даже соседке не сказала куда. Чем она старше становится, тем упрямее. Вы ей отец, надо бы с ней построже, а вы ее только балуете,
— Ага, говорит та, которая не балует,— засмеялся Вахаб, щурясь.— Вы ее сами только и знаете что гладите по головке, никогда слова не скажете ей. Да она и не упрямая совсем,
— Вы всегда защищаете ее. Обратите внимание на сегодняшнюю проделку. Скоро экзамены, а она...— Шарафат была
87


не на шутку огорчена отсутствием непослушной дочери. Мехри так легко одета, а уже вечер. Разве можно полагаться на весеннюю погоду!
В этом она была, конечно, права. Весной погода может быстро и часто меняться. То светит яркое солнышко, на небе ни облачка, тихо, тепло, от земли поднимается пар, то вдруг налетит невесть откуда холодный ветер, нагонит на небо низких сизых туч, и тепла как не бывало. Так случилось и в этот вечер. Потемнело; ивы, посаженные вдоль арыка, закачались, зашумели, раздались раскаты грома, и вот уже первые капли дождя забарабанили по стеклу.
— Смотрите во двор! — крикнул Вахаб, который пил чай на террасе.
Жена его вышла из дома и ужаснулась: ветер гнул чуть не до самой земли молодые деревья персика, урюка, вишни, рвал бело-розовые лепестки, тучей носил их по двору. Потом ветер вдруг утих, и тут же, словно только и дожидаясь этого, хлынул с неба ливень. Шарафат всполошилась, побежала к соседям и вернулась оттуда еще больше огорченная,
— Барно уже давно дома,— сказала она мужу.— А наша Мехри, оказывается, в музее. Ну, что нам с ней делать!
Вахаб тоже начал волноваться. Он надел сапоги, взял зонт и вышел на улицу.
Дождь лил словно из ведра. Вахаб прошел уже полквартала, как вдруг ему навстречу с криком: «Папа, папа!» — выбежала из подъезда большого дома Мехри.
— Где ты была, дочка?
— Папочка! Папочка! — обрадованно говорила Мехри, прячась к нему под зонт.— Какие интересные вещи видела я в музее! Большие макеты, картины, скульптуры, карты во всю стену...
— Разве можно, дочка, уходить, не сказавшись?! Мы ведь беспокоились. Почему ты пошла одна?
— Я была не одна — я присоединилась к учащимся другой школы.
— Разве нельзя было пойти в воскресенье?
— До воскресенья еще три дня. А если меня спросят, что мне делать? Хорошо, что сегодня не дошла до меня очередь..


— Что, разве ты не выполнила задание?
— Все выполнила, но спрашивают по пройденному. Сегодня одного ученика спросили, а он растерялся.
— А ты ответила бы?
— Э, я таких вопросов не боюсь, папа. Но вот то, что сегодня в музее выяснила, я знала плохо. Теперь все увидела своими глазами. Рассказать? Вот одна картина... Бай-рабовладелец. У него на голове чалма величиной' с корзину, а одет он в суконный чекмень с воротником, обшитым золотыми галунами. На ногах у него лаковые ичиги. Живот у него словно бурдюк, а в руках нагайка. Он только что слез с лошади и идет к дехканам.; Один дехканин пашет землю; он, видно, голодный, совсем изнемог. Его сынишка, весь в лохмотьях, принес воду ему в тюбетейке; дехканин хочет попить* а бай кричит: «Почему прохлаждаешься во время работы?!» — и замахивается на него нагайкой..*
— Кого ты ругаешь, дочка? — спросила Шарафат, поджидавшая их возле двери.
— Бая на картине.
— Ты же не была в кино!
— Я говорю про картины в музее, они тоже очень интересные! Одна женщина — как вы, мама,— всё объясняла экскурсантам. Я записала. Рассказать вам, мама?
— Сперва погрейся и поешь,— строго сказала Шарафат.— Ты, наверное, проголодалась.
Мехри уселась за стол и, держа в одной руке ложку, а другой перелистывая блокнот, восторженная, радостная, полная впечатлений, принялась рассказывать о музее. Шарафат и Вахаб так увлеклись рассказом, что даже забыли пожурить ее за то, что она стала упрямой и самовольничает.
3
На следующий день Мухаббат Ибрагимовна вызвала к карте Барно и попросила ее рассказать о Памире. Барно, смутившись, неуверенно ткнула указкой в Гималаи. В классе стали хихикать.; Учительница нахмурилась.
— Расскажи тогда мне о новых каналах в нашей стране.
89


«Ого! — подумала Мехри, наблюдая за подругой.— Вот тут- то бы и пригодился музей. Ну-ка, что она сейчас ответит!»
Но Барно, покашливая, смотрела в окно. Вид у нее был очень печальный. Кто-то шепнул:
— Большой Ферганский канал.
Барно встрепенулась, обрадовалась и подхватила:
— Большой Ферганский канал.
В классе опять послышался смех.
Учительница с укором поглядела на Барно.
— Подумай-ка хорошенько, когда был построен Большой Ферганский канал,— сказала она.
Мехри подняла руку:
— Разрешите мне ответить?!
— Задайте мне другой вопрос,— смущенно пролепетала Барно.
— Откуда мне знать, на какой вопрос сможешь ты ответить,— сказала учительница.— Плохо, очень плохо подготовилась ты.
После урока Мехри подошла к учительнице и спросила:
—- Почему вы меня не вызвали?
— Сегодня я вызвала тех, кого не спросила в прошлый раз.
— А мне так хотелось ответить!.. Я вчера в музее была и все-все там записала. Вот! — Мехри достала из сумки блокнот и протянула его учительнице.
— Ну-ка покажи! — заинтересовалась та.— О, да у тебя тут целая лекция. Молодец! Ты покажи это своей подруге Барно, Обязательно покажи.
— Ладно,— сказала Мехри, а про себя подумала: «Разве ей интересно смотреть мои записи?»
Во дворе школы ее поджидала Барно.
— Где ты пропадаешь? — недружелюбно спросила она. В ее голосе чувствовалась обида. Может, она сердилась на Мехри за то, что та не подсказала ей?
Они шли рядом.
— Ты была в музее? — спросила Барно.
— Была. А ты разве не была? Там же очень хорошо показаны все новые каналы. Почему ты вдруг сбилась и не ответила?
— По книжке я не учила,— призналась Барно* вздохнув.
90


— А в музее?
— Ив музее не была. У меня тогда была непредвиденная работа...
Мехри, слушая ее, думала: «Никакой работы у тебя и не было. Наверно, ты и тогда в кино ходила».
— Если бы я знала, о чем сегодня будут спрашивать...— говорила Барно.— Почему ты не сказала мне об этом? Разве так дружат?
— Очень странная ты,— отозвалась Мехри.— Разве готовятся только тогда, когда знают, что непременно будут спрашивать?
— Ты же староста класса!
— Если бы ты считала меня подругой и к тому же еще старостой класса, так ты не упрямилась бы вчера и пошла со мною в музей,— резко сказала Мехри.
Барно шла, опустив голову. Возразить ей было нечего.
— Ладно, не обижайся,— сказала она.— Теперь буду слушаться тебя.
Мехри улыбнулась.
— Если так, то приказ старосты класса такой: быстро поешь и приходи ко мне с учебниками и тетрадями.
— Ого, какая ты! Уже и приказываешь,— тоже повеселев, сказала Барно и хлопнула подругу по плечу в знак одобрения.
1956


ДВА РАССКАЗА ОБ ЭРКИНЕ
1. 	История одного письма
Кто из вас не знает нашего Эркинджана! Озорник отчаянный. Весел он и беспечен, словно птица. А когда начинает рассказывать про Афандй, все ребята так и валятся на землю от хохота. Сущий комик, да и только. Посмотришь — ну и легко живется таким мальчишкам! Печаль скатывается' с них как с гуся вода. А забот у них, честное слово, даже меньше, чем у птиц.
Вот как рассуждали мы о нашем Эркинджане. А он возьми да и расскажи нам про письмо. Ну и история! Поди подумай, что Эркинджану порой приходится так же туговато, как и всем нам,
92


Собирали мы однажды хлопок и во время полдника сошлись под тутовым деревом отдохнуть, а Эркинджан, которому даже минуту трудно просидеть молча, говорит:
— Так и быть, ребята, расскажу я вам одну историю, которую никому еще не рассказывал. Только не подумайте, что это опять про Афанди. Смеяться не придется. Это про меня.. А про меня ничего смешного не ждите.
— Ладно, говори,— сказали ребята.
— Только никому не передавайте, чтобы это осталось между нами, а то, может, у меня еще ничего не выйдет,— предупредил Эркинджан и стал рассказывать: — А дело было вот какое. Собираюсь я однажды в школу. Хвать — нет моего пионерского галстука. Я туда, я сюда — нет и нет! Весь дом перерыл, а найти никак не могу, хотя помню, что вечером положил его на стул возле своей кровати. Куда девался за ночь? Я его даже во дворе искал. Словно растаял. А в школу без галстука никак прийти нельзя.
В этот день у нас после занятий сбор отряда.
Вот иду я в школу без галстука — так и не нашел его,— прихожу в школу, гляжу — что такое? — второй урок начался. Как быть? Без галстука пришел да еще опоздал. Лучше, думаю* совсем не пойду. Скажу, голова болела.
Вышел в поле, сел на траву и думаю: галстук потерял, на уроки не пришел..* На сбор тоже не ходить? «Иди,— говорю себе.— Хоть на сбор иди! Все меньше виноват будешь!»
Дождался, когда уроки кончились, пробрался незаметно в пионерскую комнату. Ребята собрались, спрашивают, почему на уроках не был. «Голова, говорю, болит, прямо на две половинки раскалывается. Вы же видите — едва на сбор приплелся». Поверили. А тут вожатый, как на грех, подходит: «Эркин, а где твой галстук?» — «Мама, говорю, выстирала. Еще не высох».— «Как же так? Ты ведь еще неделю тому назад знал, что будет сбор?» Что ему скажешь на это? Покраснел только, молчу, как сурок. А вожатый говорит* «После сбора вместе домой пойдем, нам по пути. Зайдем к тебе может, твой галстук высохнет к этому времени?»
Умереть мне, не родившись! «Заврался, думаю, совсем как Карабай».
93


Вот идем мы с вожатым после сбора домой, беседуем о том о сем, а я все думаю: где же я галстук возьму?
Огляделся я во дворе — не висит ли там какое-нибудь белье* в комнаты нарочно сбегал. «Ах, говорю, белье-то уже высохло, оказывается! Мама его собрала и куда-то спрятала, а сама в поле ушла. Как быть?»
Только я сказал ему это, вдруг входит во двор братишка Тулкун, а на шее у него мой галстук.
«Как же так?» — говорит вожатый, увидев галстук на Тулку не.
Провалиться мне на этом месте! Не будь тут вожатого, отлупил бы я Тулку на, чтобы знал, как чужие галстуки надевать! А вожатый нахмурился: «На следующем сборе расскажешь, как было» — и ушел.
Не удалось мне отлупить Тулкуна. Мама выглянула во двор. «Что такое?» — спрашивает. «Вот полюбуйтесь, говорю, чужой галстук надел и ходит по кишлаку, будто бы пионер».
А как было? Оказывается, Тулкун, перед тем как мне в школу идти, принарядился, повязал мой галстук и отправился к тете в гости. Хорошо сделал?
Появляюсь я на другой день в школе. Все будто ничего. «Не заметили, думаю, вчерашнего прогула». Но тут подзывает меня классный руководитель и дает конверт: «Отнеси отцу».— «Хорошо, говорю, отнесу», а сам думаю: «Откуда могли отцу письмо прислать? Почему оно в школу попало? По ошибке. Тогда почему на нем ни марки, ни адреса?.. Подожди,— говорю я сам себе,— что-то тут не так. Надо его вскрыть».
Прибегаю домой, подержал конверт над кипятком и, когда он расклеился, вытащил из него бумажку и прочел: «Зайдите завтра в школу. Надо поговорить о посещаемости вашего сына».
«Вот так штука! — думаю.— Зачем отца беспокоить!» Думал я, думал, что сделать, потом взял да и разорвал письмо.
На другой день учитель спрашивает: «Когда придет твой отец?» Говорю: «Сейчас у него много работы. Наверно, не сможет в эти дни зайти».
Решил я, что этим разговор кончится. Но радоваться я начал рано. Поторопился, как говорят, и сосчитал пельмени в сыром виде.
94


Сижу как-то дома, читаю газету, вдруг слышу, отец пришел. Признаться, друзья, я впервые за всю жизнь увидел его таким сердитым. Он всегда был весел: дела в колхозе шли хорошо и про отца, про лучшего нашего тракториста, писали даже в газете.
Вошел он в дом туча тучей и тут же маму позвал: «Сав- ри!» — «Что, отец?» — спросила мама и вышла из кухни. «Где Эркин?» — «В комнате, читает,— ответила мама.— Зачем он вам понадобился?» — «Я сейчас встретил учителя. Он сказал, что ты, наверно, водила Эркина на свадьбу и он не был на уроках».— «Учитель ошибся»,— спокойно ответила мама и вышла на кухню. «Вряд ли! Дыма без огня не бывает»,— хмуро проговорил отец. Я испугался, лег на кровать, притворился, будто сплю. Немного погодя вошел в комнату Тулкун и позвал меня обедать. Встал я и думаю: «Ну, Эркин, иди и сознавайся. Веревочка размоталась, конец виден».
«Что так рано лег сегодня, сын мой?» — спросил отец, когда я приплелся к столу. «Уроков завтра много, надо пораньше встать»,— говорю. «А мне кажется, будто уроки твои не ладятся, а? Человек, не посетивший школу хотя бы день, должен отстать, не так ли?» И отец внимательно поглядел на маму. Она растерянно пожала плечами. Мне стало совсем невмоготу. «Ну, сознайся же, Эркин!» — прикрикнул я на себя и — будь что будет! — рассказал всё, как было, по порядку.
Выслушав мекя, отец покачал головой: «Выходит, ты солгал, да еще как! Обманул товарищей, вожатого, учителя, родителей. Как же ты мог решиться на это? Разве так должны поступать пионеры? Погляди на свой галстук. Когда надевали его на тебя, какое ты обещание давал товарищам, помнишь?» А я молчу. У меня, как говорится, «в зобу дыханье сперло», даже взглянуть на отца не могу. А он опять спрашивает: «Помнишь свое обещание, сын мой?» — «Помню»,— сказал я так тихо, что сам едва расслышал. «Ну что же,— говорит отец,— пойдем завтра в школу, соберем ребят, поговорим о твоем поступке».— «Простите его,— заступилась мать.— Эркин больше никогда не будет обманывать».— «Так ли?» — спросил у меня отец. «Так,— сказал я, осмелев.— Даю вам честное пионерское слово, что, если позволю себе хоть раз обмануть кого-ни¬
95


будь, не считайте меня своим сыном!» ^ «Ладно,сказал отец и задумался.— Мало я с тобой занимаюсь,— продолжал он, помолчав.— Ну хорошо. На первый раз я тебе поверю, но только с условием: давай соревноваться». Я сперва не понял: он ведь тракторист, а я школьник — какое у нас соревнование может быть? Но отец объяснил, что берет на себя обязательство выполнить план пахоты на полтораста процентов, а мне надо по всем предметам приносить четверки и пятерки, даже по дисциплине.
А это, вы же сами знаете, для меня труднее всего...-
— 	Кто будет впереди? — Эркин помолчал, уставясь глазами в синее безоблачное небо.— Если я выиграю, ребята,— продолжал он,— то отец повезет меня летом в Москву. Может, мне там... Ой, ребята! — Он вдруг приподнялся на колени, оглядел нас и, понизив голос до шепота, сказал: — ...Может, мне там посчастливится побывать в Мавзолее... Вы только пока никому не говорите об этом.— Он опять помолчал и, хитровато прищу- рясь, проговорил: — А вдруг я в самом деле выиграю и все это сбудется, а?
2. 	Что такое дружба?
Случилось так, что Эркинджан вдруг сказал своему закадыч- ному другу Пулату;
— 	Ты больше мне не друг!
А они малышами играли вместе и чуть ли не семь лет просидели бок о бок на одной парте. Их называли Хасан и Хусан. Они были одного роста и даже одевались почти одинаково. Только у Эркинджана лоб чуточку выпуклый, а нос, как у птицы, длинный. Пулат же был курнос. Впрочем, эта разница не так уж важна для нашего рассказа.
Но что же произошло с ними?
Вот такое было дело.
Когда Эркинджану исполнилось четырнадцать лет, он решил вступить в комсомол. Пришел наконец день, которого Эркин ждал с таким нетерпением.
В этот день они сидели с Пулатом в маленькой комнатке и
96


готовились к собранию. А комнатка была похожа на уголок какой-нибудь детской технической станции. Стол и подоконник были завалены камышинами, бамбуковыми палочками, дощечками всяких сортов и размеров, бумагой, резиной, нитками кручеными и некручеными, гвоздями гнутыми, прямыми, толстыми, длинными, со шляпками, без шляпок. Ко всему этому стол и подоконник были изрядно закапаны и измазаны клеем. На стенах висели чертежи и рисунки, изображающие планеры и модели самолетов, а небольшой книжный шкаф был битком набит специальной литературой.
Пулат давно не заходил сюда, и ему показалось, что за это время в комнате стало еще теснее.
— Ты как будто здорово обогатил свой кабинет,— сказал он, оглядевшись.
— А как же!
И Эркинджан стал показывать товарищу новые чертежи авиамоделей, в которых Пулат решительно ничего не мог понять, но из уважения делал вид, что все это очень интересно.
— А вот схема новой модели, которую мне прислали московские ребята. Я познакомился с ними в Артеке. Недавно я послал им вырезку из газеты, где была напечатана моя заметка, и теперь они пишут мне: «Мы очень обрадовались, что ты стал руководителем авиамодельного кружка и установил рекорд на областных соревнованиях».
Ребята прислали Эркинджану из Москвы, кроме чертежей, целую кипу книг. Тут были и рассказы известного конструктора Яковлева и «Повесть о настоящем человеке». Не хватало лишь книги о Николае Гастелло, которую Эркину очень хотелось прочесть.
— Я тебе достану эту книгу,— сказал Пулат.— Можешь не сомневаться.
Живи вечно, товарищ! — воскликнул Эркинджан, хлопнув Пулата по плечу.— Этого я никогда не забуду.
— Ну что там...— сказал смущенный Пулат.-^? Пустяки...
— Ладно. Скажи тецерь, что мне нужно говорить на собрании? — спросил Эркинджан.
— Что говорить? — приподнял брови Пулат.— Скажешь то, что написал в заявлении.
97


Подумав, Пулат стал объяснять, как надо держаться на собрании и что говорить, когда дадут слово.
Когда они пришли в школу, почти все комсомольцы были в сборе. Эркинджан очень волновался. У него было такое чувство, словно он сейчас станет на год старше.
Началось собрание, и Эркин, сам того не замечая, будто солдат, вытянул руки по швам.
Такие моменты не часто бывают в жизни!
Первый раз это было, когда его принимали в пионеры и после торжественного обещания повязали ему на шею новенький галстук, еще пахнущий фабричной краской и топорщащийся на спине. Сегодня же в его жизни совершилось еще более значительное событие: ведь он вступал в ряды помощников великой партии коммунистов.
Как только Эркинджан начал рассказывать свою биографию, со всех сторон стали кричать:
— Хватит!
— Довольно!
— Знаем!
Тогда секретарь комитета попросил Эркинджана рассказать
о 	работе авиамодельного кружка.
Тут Эркин очень смутился и стал бормотать, что он занял первое место на областных соревнованиях и теперь делает новую модель.
Чувствуя, что говорит совсем не то, что полагается, он покраснел и умолк.
Воцарилась неловкая тишина.
И тогда рядом с Эркинджаном встал Пулат. Он заговорил, пожалуй, чересчур промко, боясь, наверно, выдать свое волнение: ведь Эркинджан был его самым лучшим другом. Пулат говорил о том, что авиамодельный кружок в школе бездействует, что Эркинджан развалил работу- что, несмотря на то, что ему не раз говорили об этом, он не исправился.
— За последний месяц не было ни одного занятия,— хмурясь, говорил Пулат.— Ребята соберутся, посидят и расходятся по домам, потому что руководитель не является, ссылаясь на то, что ему надо строить новую модель. Я. думал, что Эркин сам скажет об этом...
98


Вот как случилось, что Эркинджан отказал в дружбе самому закадычному своему другу.
...Звонок звенел требовательно и неторопливо. Вся школа, казалось, была наполнена этим веселым, оглушительным, захлестнувшим все другие звуки трезвоном. Одна за другой распахнулись двери классов, и не успел умолкнуть звонок, как коридоры наполнились гомоном и топотом школьников. Скоро смех и голоса мальчиков раздались под окнами, во дворе. Началась большая перемена. Дежурные, с красными повязками на рукавах, выпроваживали отставших на улицу. Пулат, дежуривший в этот день по седьмому «А», стоя в дверях класса, крикнул:
— Эй, Эркин, не нарушай порядок! Почему не выходишь?
— Замолчи и не приставай! — послышался из класса голос Эркина.— Что из того, что ты дежурный!
Они пререкались бы так до конца перемены. Эркин назло не хотел выходить из класса, но тут его вызвали к директору. Пулат, хмурясь, пошел следом.
— Ну,* как твои занятия? — спросил директор Эркина, когда он и Пулат вошли в кабинет.— Готовишься к экзаменам?
— Да! — удивленно произнес Эркинджан. Он не ожидал этого вопроса; он думал, что его станут распекать.
— Что еще поделываешь?
В другое время Эркинджан стал бы рассказывать о том, что готовится к республиканским соревнованиям и строит новую модель, что чертежи этой модели ему прислали московские школьники, но теперь... Что сказать теперь? Смущенный, стоял он перед директором.
— Говорят, что ты решил выйти победителем и на республиканских соревнованиях,— как бы угадывая его мысли, продолжал директор.— Я буду очень рад. Вся школа будет рада. Почему бы нам не радоваться! Ведь когда над стадионом будет летать твоя модель и все станут спрашивать: «Чья это?» — разве не радостно будет слышать нам, что эта модель принадлежит ученику нашей школы Эркинджану? Это честь для нас. Конечно, если бы там, яроме твоей, летело бы еще несколько моделей, сделанных нашими ребятами, было бы много лучше...
Эркин тяжело вздохнул.
— Ты, надеюсь, понял меня,— проговорил директор, помол¬
99


чав. Он смотрел на мальчика, как бы стараясь узнать по выражению его лица то, что творится сейчас у него на душе.— Скажи теперь: аачем обижаешь своих товарищей?
—* Кого я обижаю?
— Ну, вот, например, Пулата...
— Он сам меня обидел,— тихо сказал Эркин.
*— Пулат, разве так дружат? Зачем ты обидел Эркина?
— Я не обижал,— ответил Пулат.— Я только сказал правду. Он сам должен был сказать это на собрании. А если у него не хватило сил, так я сказал за него.
Директор поглядел на Эркинджана:)
— Что скажешь? Кто из вас прав?
Эркин молчал, пристально разглядывая складки бархата, покрывающего стол. Эркинджану казалось, что лицо его становится таким же красным, как этот бархат.
^ Почему молчишь, Эркинджан? — допытывался директор.— Скажи тогда: отчего вчера собрание воздержалось от приема тебя в комсомол?
Эркинджан даже вздрогнул; так больно кольнули его последние слова директора. Все, что было вчера на собрании, снова с какой-то гнетущей ясностью встало перед его глазами.
— Если ты считаешь Пулата виновником всего этого, то совершаешь ошибку,— сказал директор.— Старики у нас говорят:) луну подолом прикрыть нельзя. Недостатка, как и луну, тоже не скроешь под полой халата. Если бы Пулат поступил иначе, он прежде всего совершил бы преступление перед тобой. Именно такого человека надо считать настоящим другом, а ты отшатнулся от него. Люди, скрывающие свои ошибки от друзей, не годятся для больших дел, потому что даже в самом этом их поступке уже есть элемент трусости.
Директор взял со стола одну из книг и протянул ее Эркину! это была книга о героях-молодогвардейцах.
— Ты читал эту книгу?
— Читал.
— Кого здесь описывают?
— Героическую молодежь Краснодона.
— В чем заключается их героизм?
Эркин удивленно взглянул на директора.
100


Они были преданы делу партии, они очень любили свою Родину. А разве ты не любишь свою Родину? Разве ты не хочешь стать таким же, как Олег Кошевой?
— Хочу!
— Кто же тогда из вас прав — Пулат или ты?
Эркин долго молчал, соображая. Слишком свежа и болезненна была обида, нанесенная вчера Пулатом, слишком трудно было отказаться от своего убеждения, но в словах директора, он чувствовал, лежала какая-то большая, еще не понятая им, Эркинджаном, истина. И он тихо сказал:
— Об этом надо подумать.
— Что же, подумай! — сказал директор.— Подумать есть над чем. Вообще подумай, что такое дружба — наша3 советская, дружба. Подумай и скажи мне потом.
<1939—1948


НЕУГАСИМЫЕ МОЛНИИ Повесть
Глава первая
Плохо спится на новом месте. То подушка кажется слишком теплой, то что-то в бок вдруг начинает колоть. И всякие мысли лезут в голову, тревожат, не дают покоя. Как они будут жить теперь на новом месте? Как им плохо теперь с сестренкой без мамы!.. Уже далеко за полночь, а Кудрат все ворочается, устраиваясь и так и этак. Наконец усталость берет свое, веки его слипаются, и он засыпает глубоким сном. Но спит, как ему показалось, всего одну минуту. Просыпается он от ощущения1 будто
102
Посвящаю славному сорокалетию Ленинского комсомола
Автор


кто-то толкнул его в плечо; Приподнявшись, он прислушивается. Откуда-то издалека доносится мерный, приглушенный звоп. Это сторож ;дед Бабакул стучит железным посохом по тяжелой чугунной лепешке, подвешенной к старому тутовнику, как говорят односельчане — бьет в свои ночные куранты.
Уже брезжит рассвет. Золотая краюшка луны словно кутается в прозрачную серебристую вуаль облака, тихо плывет в речном сизом тумане уходящей ночной мглы. Она похожа на ломтик дыни и, будто играя в прятки, то совсем скроется за облаком, то вновь вынырнет на поверхность чистого неба. Белые вершины гор, сверкая, как луженые, проступают все яснее и яснее.
Кудрат встал, распахнул окно. «Куранты» дедушки Баба- кула смолкли. Теперь слышен лишь веселый, торопливый гул Шухсая — горной речки, мчащейся посередине кишлака. Днем ее не так слышно: шум тонет в голосах людей, в беспрерывном птичьем свисте. Но сейчас, на рассвете, она гудит ровно и монотонно, словно сотня людей тянет одну и ту же ноту, не разжимая губ. Чуть шепчет сонно о чем-то предутренний ветерок, перебирая листья молодых тополей и талов.
Но вот то тут, то там, взлетев на крыши сараев, на глинобитные заборы, загорланили петухи, оповещая о начале утра.
Во дворе замычала корова, раздались чьи-то шаги. Кудрат, протирая кулаками глаза, вышел из дому. На терраске сестренка Рано переливала молоко из ведра в большие фарфоровые чашки — касы.
— Сама подоила?— удивленно спросил Кудрат.
— Нет, кто-то другой,— ответила Рано.— Я проснулась, слышу — дверь скрипит. Вышла во двор — никого. А в ведре, смотрю, молоко. Кто мог надоить, а?
Кудрат лишь пожал плечами. Откуда он мог знать? Его это тоже очень озадачило.
Возле калитки послышался протяжный крик пастуха:
— Выгоняй!
Корова, услышав знакомый голос, замычала. Кудрат вошел в хлев, отвязал корову, и та, беспокойно озираясь, ринулась вдруг в огород.
103


— Но, но, жонивор *, уже успела забыть, откуда вошла вчера!— закричал Кудрат, выгоняя ее на улицу.:
Эта корова была давнишней любимицей семьи. Однако сейчас, когда она успела все-таки схватить в огороде только что пробившуюся зелень моркови, ее жующая морда показалась Кудрату отталкивающе противной. Противным показался ему и теленок, пустившийся за коровой, задрав хвост. Вспомнилось: ведь именно из-за этой телушки, хлопоча около коровы, простудилась да так и не встала с постели мать.
Улица кишлака наполнялась мычанием коров, блеянием коз и овец. Старый пастух Палван-ата, с косматой бородой, тяжело ступая ногами, то и дело подгонял палкой непослушных животных. Был он одет в брезентовый плащ, на голове его красовалась войлочная шляпа, а из-за голенища сапога торчала белая костяная рукоятка ножа.
— Палван-ата!—крикнул ему Кудрат.— Не забудьте, пожалуйста, чтобы наша корова не завернула вечером к старому дому!
— Будь спокоен, сынок,— пообещал пастух,— от Палвана никакая скотина не посмеет уйти.
И в самом деле, это был знаменитый пастух. Он знал всех животных и по кличкам, и по повадкам; знал, какая корова любит бодаться, какая, только отвернись, заберется в люцерну или в молодые побеги кукурузы. Он гнал стадо, шумно направлявшееся вдоль кишлака, и его длинная палка мелькала то тут, то там, как шест канатоходца.
Меж тем наступило уже настоящее утро, и солнечные лучи осветили вершины окрестных гор. Теперь горы стали гораздо ближе, как казалось Кудрату, чем тогда, когда они жили на восточной окраине кишлака. Залюбовавшись горами, Кудрат даже не заметил подошедшего к нему мальчика с черной папкой под мышкой.
— На что любуешься, Кудрат?
— Эге, Крошка, откуда у тебя такой большой хурджун2 — вдвое больше тебя?— спросил Кудрат, кивнув на папку. Затем, оглянувшись на горы, проговорил:— Смотри, прямо около само¬
1 Жонивор — ласковое обращение к животным.
2 Хурджун — переметная сума.
104


го дома и боярышник и орешник. Как красиво! А елки какие густые!
— Какого цвета они, как думаешь?— спросил Крошка, Он ,считал себя художником и думал, что прежде всего обязан интересоваться цветом. Не дожидаясь ответа, он тут же произнес:— Они... того... прямо цвета машевого плюща, правда?— Он любил всюду, к месту и не к месту, вставлять слово «того».
— Странно,— сказал Кудрат, словно не слыша его болтовни.— Елки мне кажутся большими и редкими. А смотри — снега на вершинах уже режут глаза, словно хлопок на хирмане *. Красиво, а?
— Тут все красиво... Я... того.*, все это рисовал уже. И из дома рисовал, и туда ходил, в горы. Как только мы переехали в новый дом, я сел на Актая2 — и туда. Много зайцев видел... того... своими глазами. Одного чуть даже не поймал живьем,— прихвастнул Крошка.
Его родители были одними из тех, которые переселились сюда первыми. Отец Крошки, плотник, с самой ранней весны работал на строительстве школы. За это время Крошка, как видно, освоился тут совсем.
— Пойдешь опять в горы?— спросил Кудрат.
— Пойду. Скоро, говорят, сама Мархамат-апа поведет нас туда, на Ташбулак. Ахмед мне..? того... сказал. И вожатая, сама Мархамат-апа, говорила.
— А мне никто не говорил,— обиженно сказал Кудрат*
— То есть как? Разве тебя нет в списке?— изумился Крошка.
— В каком списке?
— А в том, что... того... в Булак-хаузе, под объявлениями.
Звали его Кузыбаем, но какой-то шутник окрестил этого симпатичного мальчугана Крошкой, и с тех пор иначе никто и не звал его. Крошка, да и только. Он, подвижный, энергичный, был самым маленьким в классе. Маленький, да удаленький: всегда среди лучших учеников. И Кудрат, хотя и учился на
1 Хирман — открытый ток, где складывают и сушат хлопок.
2 А к т а й — белый жеребенок; здесь: кличка.
1Q5


класс выше, в шестом, и был на целый год старше Крошки, держался с ним как равный с равным. К тому же Крошка-Ку- зыбай такой известный художник! Было и еще одно обстоятельство: Крошку за то, что он любил первый сообщать новости, звали еще и «последними известиями».
Сейчас, узнав о списке, Кудрат пожалел, что целые две недели не выходил из дому и пропустил так много интересного. Они тут же вместе с Крошкой решили отправиться в Булак- хауз.
Крошка пристроил поудобнее папку под мышкой и, шагая рядом с Кудратом, спросил между прочим:
— Скажи, что тебе брат в письме написал?
— В каком письме?—удивился Кудрат. Он не видел никакого письма. Черные глаза его расширились.
— Ну, не скрывай. Недавно я сам видел, как почтальон спрашивал у Мархамат-апа твой новый адрес. Скажешь, ничего не получал?
Кудрат не успел ответить. Из переулка, обгоняя друг друга, выбежали запыхавшиеся Рахим и его собака. Рахим и Кудрат только вчера познакомились, хотя давно уже учились в одной школе. Смены у них были разные, да и жили они до этого в разных кишлаках. Рахим жил в колхозе «Красный Восток», а Кудрат —в колхозе «Искра». Встречались они раньше редко, но теперь стали соседями. Когда семья Кудрата перебиралась в новый дом, Рахим так усердно помогал перетаскивать вещи, что разбил чайник. А вчера вечером мать Рахима, тетушка Ха- дича, пришла поздравить с новосельем и принесла целую миску самсы
— Суюнчи, суюнчи! — пищал теперь Рахим, обращаясь к Кудрату, и тут же закричал своей собаке: — Тарзан, Тарзан!
Большой, неуклюжий, как медведь, пес подошел к нему с конвертом в зубах.
Рахим выхватил из зубов собаки конверт, бросил его в сторону, приказав при этом:
Взять, Тарзан!
1 Самса — пирожки особого приготовления, с рубленым мясом, са-* лом и луком.
106


Пес в два прыжка очутился возле конверта и подхватил его чуть ли не на лету.
— Вот какой молодец! — хвастливо заулыбался Рахим. Его маленькие глазки самодовольно сощурились.
— Это тебе что, игрушка?— возмущенно крикнул Кудрат, кинувшись было за письмом.
Собака зарычала, Крошка-Кузыбай, выручая друга, запустил в нее своей папкой.
И, если бы Рахим вовремя не схватил Тарзана за ошейник, возможно, произошла бы беда.
— Не шутите, ребята, с моим Тарзаном,— заявил Рахим и стал было хвастаться, что однажды эта собака спасла отару овец от нападения волков.
Но Кудрат, с возмущением вырвав из его рук смятый и испачканный собакой конверт, отправился домой.
...На этот раз брат Пулатджан писал Кудрату. Он просил передать всем привет и сообщал о том, что скоро закончит летную школу и получит, вероятно, направление не куда-нибудь, а в Ташкентский аэропорт. Тут же, в конверте, была фотография Пулатджана, снявшегося в форме летчика. Кудрат долго рассматривал карточку брата. На нем новый китель, на голове — форменная фуражка с лаковым козырьком и «летчицкой» эмблемой: крылья с пропеллером. Вот бы Кудрату хоть часок поносить такую фуражку, пройтись в ней по кишлаку, на зависть всем ребятам!
Пулатджан смотрит с фотографии темными, как у отца, умными, строгими глазами, словно спрашивая: «Скажи мне, Куд- ратджан, выполнил ли ты свое обещание, закончишь ли ты шестой класс с похвальной грамотой?»
А в письме было еще написано вот что: «Я жду фотографию, которую давно просил прислать мне».
Кудрат задумался. Широкий лоб наморщился, густые брови сдвинулись на переносице. В улыбчивых глазах его появились тревога и боль. Ранней весной Пулатджан прислал ему фотоаппарат и попросил сфотографировать всю семью и выслать ему карточку.
Вошла Рано и поставила на стол миску с самсой, что принесла вчера тетушка Хадича, чашку со сливками.
107


— Ну, читай же,— попросила она брата, повиснув у него на плече.
Ей не терпелось узнать, что Пулатджан пишет про нее.
— Известно что,—нехотя пробормотал Кудрат, отстранив руку сестры.
Рано обиделась и ушла во двор. Откуда ей было знать, о чем думал в эту минуту Кудрат, какие горестные мысли беспокойно теснились в его голове!
Ничего он не смог выполнить: ни обещания закончить с отличием шестой класс, ни сделать фотографию семьи. Ведь он не знал, что все так обернется,— заболеет мама и он вынужден будет присматривать за домом и пропускать уроки. Мать тогда часто гладила его голову похудевшей рукой, говоря при этом:
«Не волнуйся, родной, я скоро поправлюсь».
Но не сбылись ее слова. Не поправилась мама.
Кудрат сидел за столом, сжав ладонями голову. Что он напишет брату? Надо непременно ответить, но как? Если бы кто- нибудь помог, посоветовал, подсказал... Последнее время он все был один, словно никого больше не осталось на свете, кто бы мог рассеять его сомнения, с кем бы он мог поделиться тем, что терзает его душу. Хоть бы скорее возвращался отец! Вчера, как только переехали на новую квартиру, он укатил в город по неотложным колхозным делам. Вернется он, наверно, только поздно вечером. Впрочем, что толку в том, что он дома: встает с первыми петухами и уходит из дому. Возвращается усталый, поздно вечером. И выходит, что ребята весь день одни. Бабушка пожила всего одну неделю и уехала вместе с другими родственниками, приезжавшими хоронить мать Кудрата. Многое мог бы подсказать сейчас Кудрату Коля, выросший вместе с ним, но Коля в городе, заканчивает седьмой класс, сдает экзамены. А вожатая Мархамат? Раньше она хорошо относилась к. нему, может, потому, что он был звеньевым, а теперь их отношения испортились. В школе, оказывается, столько всяких новостей, а Мархамат даже не вспомнила про него. Может, она обиделась, что он не выполнил ее поручения? В конце учебного года Мархамат просила помочь ей и учителю Алимову организовать кружок натуралистов. Но Кудрату было тогда не до кружка — заболела мама.
108


Все-таки надо навестить Мархамат* рассказать ей о своих сомнениях и тревоге, попросить совета.:
Кудрат взял велосипед и, прежде чем выйти на улицу, решил подбодрить сестренку ласковым словом.; Рано в это время была в огороде, рвала траву для ягненка.
— Брат тебе привет прислал,— сказал Кудрат, подойдя к ней.— Он купил тебе интересный подарок,
— Какой, какой?— обрадовалась девочка.:
— Швейную машинку для твоих кукол,— соврал Кудрат, подумав: «Надо будет непременно напомнить брату об этом в письме».
— Уй, как хорошо!—восторженно всплеснула руками Рано, будто уже получила этот подарок.— А ты куда, ака?
Кудрат, боясь, что, если скажет «в Булак-хауз», сестренка запросится вместе с ним, снова соврал:
— Пойду узнаю, какой у нас теперь новый адрес.
— Приходи поскорей, ака, будем обед варить!—крикнула она вслед Кудрату*
Глава вторая
Когда Кудрат приехал в Булак-хауз, там возле квадратного цементированного водоема собралась толпа ребят. Водоем полон до краев, вода в нем чистая, прозрачная, человек как в зеркале отражается.
Играют цветные круги от солнечных лучей, пробивающихся сквозь густые кусты тенистых чинар, по ровной глади бегут, ширятся дрожащие круги...
Много бывает источников в кишлаках.: Но источник в Булак- хаузе особенный: он большой — в нем водятся крупные рыбы. Здесь всегда людно. Любой прохожий — пеший ли, всадник ли, на арбе или на машине, все равно,— обязательно останавливается в Булак-хаузе. Как бы вы ни устали, стоит только вам пройтись по тенистым аллеям, заросшим вековыми чинарами, такими густыми, что сквозь листву их не пробивается ни одного луча, стоит вам подышать прохладой роз — и усталости вашей как не бывало. А если ко всему этому выпить еще пиалушку
10?


холодной, как лед, даже в самые жаркие дни лета, чистой, как кристалл, воды из источника!..
Кудрат оглянулся, ища глазами Мархамат, и тут увидел Крошку-Кузыбая. Он сидел на краю водоема, раскрыв свою папку и приготовив карандаши, готовый «схватить» пейзаж Булак-хауза. При этом он покрикивал на ребят:
— Эй, не загораживайте! Тебе говорят, Ахмед!..
Но Ахмед даже бровью не повел. Ребята засмеялись, но вдруг разом оборвали смех. К ним подошел, постукивая своим железным посохом, Бабакул-ата — большой приятель кишлачных мальчишек. Его загорелое, бронзовое лицо заросло длинной седой бородой. Под седыми ресницами деда — ясные, мудрые глаза. Дед поманил к себе ребят:
— Не шумите! Рыб напугаете!..
В парке стало тихо. Веет прохладный ветер. Беспрерывно, на все голоса щебечут птицы. Их так много здесь!
А дед развязал свой кушак, вытащил из-под него лепешку, раскрошил ее и, бросая кусочки в водоем, шепнул:
— Вот начнется сейчас...
Не прошло и минуты, как действительно «началось»: спокойная гладь воды вдруг закипела, зашумела, со дна водоема стрелой стали нападать на куски лепешки серебристые, сверкающие рыбы. Они ловко хватали хлеб и с такой же быстротой летели ко дну. С волнением следили ребята за игрой рыб, радуясь каждой их удачной атаке.
— Тихо! — доносится сзади знакомый голос.
Все оборачиваются. Твердыми шагами подходит к ребятам девушка с белым, не тронутым загаром лицом и двумя тугими черными косами за плечами. Это Мархамат Садыкова. В прошлом году она окончила в городе десятилетку и вернулась в родной кишлак, стала старшей пионервожатой в школе.
Ребята полюбили ее, привыкли к ней, как к родной сестре.
Вот и сейчас, позабыв о рыбках, они окружили Мархамат и засыпали ее вопросами:
— А мы поедем на экскурсию, апа?
— Когда будет кружок юных натуралистов? Запишите* пожалуйста, и меня...
— Когда мы построим летнюю спортплощадку?
110


— А передвижную библиотеку когда?..
— Когда пойдем в поле помогать, Мархамат-апа?
— Хорошо, хорошо!—сказала Мархамат.— Всего неделя прошла, как начались каникулы, а вы уже успели соскучиться? Ничего, подождите, скучать не будем.
— Знаете, апа,— пробрался вперед Крошка-Кузыбай, старательно прижимая к себе папку,— в коровнике одна корова принесла трех телят. Я зарисовал. Вот, посмотрите...— Кузыбай сделал попытку извлечь из папки рисунок.
— Потом, ребята, потом!..— Девушка с трудом выбралась из окружения ребят.
Ахмед хотел было пожаловаться на тракториста Бориса за то, что тот не взял его к себе в помощники, говоря, что еще мал, но вынужден был промолчать. Мархамат сама поманила к себе Кудрата. «Вот сейчас спросит, выполнил ли ее поручение»,— с тоской подумал Кудрат, подходя к ней. Но тут внимание Мархамат привлек к себе Бабакул-ата, который все еще занимался рыбами. Он раскрошил вторую лепешку, бросил ее в водоем и подмигнул ребятам. Снова поднялся шум, плеск, поверхность водоема взволновалась больше прежнего. Теперь рыбы совсем осмелели.
«Интересные эти рыбы»,—подумал Кудрат. Он видел много рыб в водоемах, в озерках и речках, удил их вместе с товарищами, особенно с Колей. Часами сидели они, бывало, с удочками на берегу озера, терпеливо ожидая удачи.
— Ну как, Кудратджан, понравилось тебе в новом доме?..— прервала его воспоминания Мархамат.— Прочитал письмо от брата? Что он пишет?..
— Вот оно. Может, вы сами прочтете?— И Кудрат, протянув ей конверт, робко спросил:—Мархамат-апа, возьмите меня на экскурсию?
— А как же! Разве тебе не передавали?— отозвалась Мархамат, удивленно взглянув при этом на Ахмеда.
Ахмед стал покашливать и старательно рыться в карманах брюк, беспокойно забормотав:
— Э, где же мой списочек?.. А, да...— Он снял с головы крошечную плюшевую тюбетейку, вытащил из нее бумажку, развернул ее и, кашлянув в кулак, сказал:— Вот2 смотрите са¬
111


ми, я брал адреса ребят со старых участков* Кудрат попал в список к Рахиму...
Ребята, толпившиеся вокруг, засмеялись.
— А где Рахим?— спросила Мархамат.
— Только что был тут!—загалдели ребята оглядываясь.
В это время на огромном карагаче (впятером не обхватишь — такой толстый) пронзительно, беспокойно заверещали воробьи. Что могло случиться там? Но крона карагача настолько густа, что сквозь листву ничего нельзя разглядеть.
— Эге, человек! Человек!—закричал вдруг Кузыбай.
Тут затрещали ветки, и все увидели мальчика в красной майке, повисшего на толстом суке.
— Смотрите, что в руке держит! Сито! Настоящий Тарзан! — закричали ребята.
— Слезай сейчас же! У, шалопай!—рассердился дед Баба- кул, стуча своим посохом по стволу дерева.
Это был, конечно, Рахим. Поболтав ногами и не найдя опоры, он шлепнулся на землю. Сито повисло на дереве. Рахим сидел возле карагача в порванной майке, исцарапанный, с красным, потным лицом.
Бабакул-ата зачерпнул ладонями из водоема пригоршню воды,'сполоснул руки и обратился к Мархамат:
— Доченька, прямо беда с этим твоим мальчиком: от него нет ни минуты покоя птичьему племени. Натерпелись от него и воробьи и петухи!..
— А что он сделал с петухами?— заинтересовалась Мархамат.
— Не спрашивайте, детки, сам он знает хорошо...— сказал дед Бабакул, пытливо, искоса взглянув на Рахима.
— Чего скрываете, дед! Я ведь тоже видел,— сказал Ахмед.
— А что случилось, что?— Ребята бросились к Ахмеду,
Рахим жалобно подмигнул Ахмеду, но тот даже не взглянул
в его сторону.
У Ахмеда круглое лицо. Он невысок ростом, неуклюж, ребята за глаза зовут его медвежонком. Однако вслух дразндаь побаиваются. Недаром Ахмед слывет в школе чемпионом по боксу.
— Днем я ходил в поле покосить* значит, траву,— начал
112


Ахмед, по привычке кашлянув в кулак и надувшись»— Прохожу мимо фермы, а там, значит, Рахимчик держит двух петухов, и они отчаянно дерутся. Мелюзга собралась — зрители. А я залез в кусты и стал смотреть.
— Значит, и ты был одним из зрителей?— заметил Кузыбай, вызвав дружный смех.
— Не один я — потом подошел и Кудрат. Правда, Кудрат?
Кудрат, которому не хотелось обижать своего нового соседа
Рахима, промолчал. Это несколько удивило Мархамат. Она знала Кудрата как прямого, откровенного мальчика.
— Потом, значит, видим — он обоих петухов держит на шпагате. Связал, значит, за ноги... Ты зачем, Рахим, связал их? Петухи же не собаки.
— Оба петуха были твои?— спросила Мархамат у Рахима.
— Отку-уда!— воскликнул Ахмед.—Минорка был свой, а хохлатый — дедовский. Правда, дедушка? (Бабакул-ата утвердительно кивнул в ответ.) И вдруг смотрю — откуда ни возьмись, бежит дед Бабакул, кричит... Посмотрели бы вы на Рахим- чика в это время! Он такого стрекача задал, что только пятки засверкали.
Рахим угрожающе посмотрел на Ахмеда исподлобья, но ничего не сказал. При вожатой он старался держаться скромно, как говорят — тише воды, ниже травы.
В школе во время перемен, играя в шашки или волейбол, он, как правило, мошенничал и расстраивал любую игру; он обижал девочек, дергал их за косы, свистел у них над ухом, совал в их карманы жуков. Когда его ловили с поличным и вели к вожатой, он от всего отказывался наотрез или тут же бойко просил: «Извините, апа, я нечаянно, больше не буду».
— Какой молодец, а?— сказала Мархамат, с иронией глядя на Рахима.— Мы слышали, что ты увлекаешься охотой — истреблением воробышков. Оказывается, бой петухов, драки собак тоже входят в твой репертуар?
Рахим, чертивший пальцем по земле, вскинул голову, но не посмел долго- смотреть на вожатую> или сказать что-либо в свое оправдание и вновь опустил глаза.
— У тебя столько своих дел, оказывается,, а я еще дала тебе поручение. Ты оповестил ребят об экскурсии?
^ Библиотека пионера. Том VI ЦЗ


Рахим долго не мог найти ответа. Список ребят, живущих на новых участках, он потерял еще вчера. Вздохнув, он сказал наконец:
— Список я дома позабыл, я сбегаю сейчас, принесу...
— Зачем теперь нам твой список?— заметила Мархамат.— Послезавтра экскурсия, а большинство ребят по твоей вине даже не знают об этом.
— Я всех своих ребят оповестил,— ловко вставил Ахмед.— Только троих или четверых дома нет. Уехали в лагеря, в город...
— Поручите мне, я за час обегаю все дома,— предложил Кузыбай.
— Нет, нет, я сам!— поднялся Рахим.
— Хорошо, идите вместе,— сказала Мархамат, чтобы никого из них не обидеть.— Вы знаете, что нужно взять для экскурсии, как одеться? Кстати, идемте посоветуемся и по другому вопросу.
Ребята гурьбой тронулись за ней к опрятному домику с террасой, стоящему посреди парка, рядом со строящейся школой. Зтот домик из двух комнат предназначался под общежитие старшеклассников, живущих далеко от кишлака. Летом в нем размещалась пионерская комната. Над дверью была прибита вывеска: «Дом пионеров имени Павлика Морозова». Тут же висели объявления, написанные крупными, неровными буквами. Одно из них гласило:
«Пионеры! В какие места хотите вы поехать, чем думаете заняться во время каникул? Пишите свои предложения и опускайте в ящик «пионерской почты».
«Эх! — заволновался Кудрат.— Чего только я ни сделал бы, чтобы не надо было хозяйничать дома!» Тут он увидел список, озаглавленный: «Летний сборный отряд пионеров кишлака». В списке стояли фамилии более двадцати ребят, только его имя в нем не упоминалось.
— Почему хменя нет в списке, Мархамат-апа?— с беспокойством спросил он.
— Да,— ответила Мархамат, читавшая в это время письмо Пулатджана,— я хотела поговорить с тобой... В этот отряд записались пионеры, которые летом никуда не едут и хотят участвовать во всех наших мероприятиях. Тебе, конечно, сле¬
114


дует записаться.— Мархамат возвратила письмо Кудрату.— Поздравляю тебя, твой брат уже летчик... Пиши ответ. Передай привет от меня и готовься к экскурсии. Захвати с собой фотоаппарат, сделаешь снимки для альбома. Хорошо?..
Кудрат молчал.
— 	За домом, за сестрой посмотрит тетушка Хадича,— успокоила его Мархамат.— Она приходит ведь?..
И тут Кудрат все понял. Значит, корову подоила тетушка Хадича. Это Мархамат попросила тетушку помогать ребятам в хозяйстве. А он-то думал, что Мархамат забыла про них!
Глава третья
Сгущаются сумерки, стадо давно уже возвратилось с пастбищ. Словно густой туман, оседает на крыши домов дым от гу- запаи 1 и камыша; свист скворцов сменился мерным стрекотом кузнечиков.
На краю терраски Рано, вся пропахшая керосином, возится с лампой. Она чуть не плачет и при малейшем шорохе оборачивается к калитке.
— Где ты ходишь!—сквозь слезы кричит она, когда во дворе появляется Кудрат.
— Папу искал,— виновато разводит тот руками и тяжело переводит дыхание.
Он устал, к тому же ему неловко перед сестрой за то, что чуть не на весь день оставил ее одну.
— Что ты делаешь? Дай сюда!..— Кудрат берет в руки приземистую, как черепаха, изрядно помятую жестяную лампу, критически рассматривает ее. Фитиль провалился, вся лампа залита керосином.— Едва нашли мы ее вчера, а ты поломала! — с упреком говорит Кудрат сестре.— Надо искать другую.
— Где?
— Ты знаешь, где живет Кузыбай? Сходи к ним.
Кудрат проголодался за день. В углу двора был сложен новый очаг, там висел небольшой чугунный котел. Кудрат поднял
1 	Гузапая — сухой стебель хлопчатника; используется как топливо.
115


крышку — пусто. Эх, вернулся бы папа поскорее, сварил бы какой-нибудь суп...
Кудрат взялся разжигать самовар. Но неудачи преследовали его. Он уже разжег угли, когда вспомнил, что в самоваре нет воды. Он схватил ведро, но в темноте впопыхах залил и топку; угли зашипели, потухли. Дым, пар ударили в нос и глаза Кудрата.
— Я не нашла лампы,— сообщила возвратившаяся Рано.— У Кузыбая только одна. У других я не решилась просить.
Прошло еще немало времени, пока брат и сестра сообразили развести во дворе костер из камыша. В его свете кое-как вытащили фитиль из корпуса разбитой лампы и зажгли ее. Слабый огонек лампы дрожал и грозил потухнуть при малейшем дуновении ветерка, освещая только кусочек террасы. Рано заново разожгла самовар.
— В старом доме было лучше, правда, Кудрат?—спросила Рано, склонившись над арыком и намыливая руки.
— Что было там хорошего! Низенькая глинобитная хибарка, готовая развалиться, вот и все!— отозвался Кудрат, которому не хотелось соглашаться с ней.
— Зато там горело электричество. Было много соседей. Было весело...
— Погоди, и тут будет много соседей и друзей, и скоро во всех домах будет электричество.
— Вот тогда бы и переехали! Почему папе надо было спешить?
Кудрат ответил не сразу. Может, папа действительно поспешил? Нет, он с самой зимы ездил сюда, на новую землю, где работал бригадиром. Ездил на машине и верхом на лошади. Он еще тогда советовался с мамой, когда им лучше переезжать в новый дом. Потом папа стал ждать, когда ребят отпустят на летние каникулы. Как только закончилась учеба, он подозвал Кудрата и спросил: «Как думаешь, сынок, может быть, нам уже переехать?» Кудрату было нелегко прощаться с домом, где он родился и вырос. Но отец впервые обратился к нему за советом как к взрослому. Разве мог он ответить отрицательно? Однако сейчас, в темноте, он проклял все на свете и вслед за Рано решил, что с переездом они действительно поспешили.
116


За чаем Рано стала жаловаться, что так долго нет отца. Кудрат тоже ожидал его с большим нетерпением, но сестре ответил:
— Еще рано. Скоро придет.
Кудрату не терпелось показать отцу письмо брата, посоветоваться с ним, какой лучше написать ответ, рассказать о том, что он узнал сегодня в Булак-хаузе о пионерских делах.
Но отца все не было. И тогда Кудрат рассказал Рано о затеянной экскурсии.
— Я тоже пойду,— даже не выслушав его до конца, заявила Рано.
Кудрат стал ей втолковывать, что для этого прежде всего нужно разрешение вожатой, что маленьким трудно взбираться в горы... Но все было безуспешно. Рано стояла на своем твердо:
— Ты должен упросить вожатую!
И тут Кудрат пожалел, что рассказал ей об экскурсии. «Впрочем,— успокоил он себя,— это даже лучше, что предупредил ее заранее. До послезавтра привыкнет...»
— Знаешь, Рано,— ласково сказал он,— когда-нибудь я тебя свожу в Булак-хауз, и мы погуляем по парку.
— Ишь какой! Сам-то ты все время там гуляешь! Я вот расскажу папе!
— Ох, Рано, если вдвоем уйдем, кто тогда останется дома?— воскликнул мальчик.— Кто будет заботиться о твоем ягненке, кто кур покормит?
Но Рано не унималась:
— А я одна все равно не останусь! Тогда пойди и привези бабушку!
— Ну хорошо,— устало вздохнул Кудрат.— Завтра будем просить вожатую.
Но это совсем не значило, что он сдался. Он сказал это лишь для того, чтобы успокоить упрямую сестренку. И та в самом деле успокоилась. Зато сам Кудрат никак не мог успокоиться. Рано заснула, а он долго еще сидел, дожидаясь отца. От лампы сильно пахло керосином, и это было очень неприятно. Тем не менее Кудрат попытался читать при ее скудном свете и не смог: мысли все время возвращались к письму брата. Тогда, отложив книгу, он вновь перечитал письмо и, подумав, принялся писать ответ.
117


Прежде чем вывести на бумаге какое-нибудь слово, он щурил глаза, долго думал, почесывая лоб концом ручки. Множество туманных мыслей теснилось в его голове. Они были похожи на спутанный клубок, где никак не найти ни начала, ни конца. Одна мысль перебивала другую, но, прежде чем из нее возникала готовая, мало-мальски ясная фраза, она вдруг исчезала бесследно, уступив место другой мысли.
Когда Умурзак-ака возвратился домой, не только Рано, но и Кудрат спал. Умурзак-ака на цыпочках, осторожно подошел к ним. Кудрат лежал на кровати навзничь, ногами в сторону подушек. Губы его шевелились. А Рано прикорнула прямо на полу, подстелив лишь тонкое одеяльце. «Заснули, может быть, голодные? Разбудить?..»—подумал Умурзак-ака и шепотом позвал:
— Кудрат!.. Дочка!..
Но дети спали крепко. Умурзак-ака осторожно подложил им под голову подушки, укрыл их одеялами и долго, задумчиво глядел на них.
Нечаянно взгляд его упал на стол, на лежавшие там письма. И, когда он прочел их при тусклом свете лампы, веки его задрожали, на щеках проступили желваки, шрам на лбу перерезали морщины. Он сложил вчетверо письмо, не дописанное Куд- ратом, положил в карман кителя, прошептал: «Ах ты, ребенок...»
Ранним утром, когда Умурзак-ака поднял детей к завтраку, Кудрат хватился своего письма и не обнаружил его на столе.
— Письмо у меня,— сказал отец.— Зачем ты обо всем рассказал, сынок, в письме?.. Сейчас у твоего брата самые экзамены, и, если мы сообщим ему горькую весть, это выбьет его из колеи, понял? Вот, возьми,— он протянул Кудрату письмо,— и напиши по-другому.
Рано кинулась отцу на шею, крепко обвив ее руками.
— Где вы пропадаете, папа? Почему вас так подолгу не бывает дома?
Приласкав ее, Умурзак-ака рассказал ребятам, что в городе он заходил в школу, где учится Коля, что тот передал им привет.
— Сказал, что через несколько дней сдаст экзамены и приедет...
118


— К бабушке тоже заходили?..— вдруг спросила Рано.
— Э...— запнулся Умурзак-ака,— я хотел, но, видишь ли, времени не было...
— Ну вот!—обиделась Рано.—Для Коли вы нашли время, а для бабушки нет... .Скажите вашему Кудрату, пусть привезет бабушку!
Рано начала было жаловаться на Кудрата, но тут замычала корова, и Умурзак-ака сказал:
— Иди, дочка, позови тетушку Хадичу, надо подоить корову.
Сказал и заторопился на работу.
Кудрат решил сбегать к дяде Ефиму и сообщить про Колю. По дороге ему повстречался Крошка-Кузыбай, который галопом скакал на ослике, прозванном Актаем. Актай и впрямь был белый, подвижный, с длинными, отвислыми, как у мула, ушами. Голову Актая украшала уздечка с разного рода пуговицами, кольцами, бусинками, а на шее — целое ожерелье из раковинок. На спине Актая попонка из старого одеяла и седло с отломанной лукой, со стременами из дверных колец. Большой колокольчик на шее ослика издали оповещает о его приближении. Такие колокольчики обычно вешают на шеи головного и замыкающего караван верблюдов. Отец купил Кузыбаю ослика месяца три назад, когда они переехали со старого участка на новый: Кузыбаю стало далеко ходить в школу. Взрослые подшучивали над ним, предлагая сменять Актая на жеребца. Кузыбай всерьез отвечал:
— Не выйдет. Ваш жеребец не может взбираться в горы, а мой Актай цепок, словно кошка, и ловок, как заяц.
Повстречав Кудрата, Кузыбай с ходу сообщил ему очередные «последние известия»:
— Отказался!
— Кто отказался?.. От чего отказался? Говори яснее!
— Не хочет Рахим идти с нами на экскурсию...
— Постой-ка! Он же раньше хотел?
— Уж такой он есть: то хвастается, то наотрез отказывается.
— Почему же отказывается?
— Поссорился с Ахмедом. Хотел взять в горы своего Тарзана и охотничье ружье деда, чтобы охотиться на зайцев. Ахмед
119


и говорит ему: «Нам тоже дашь пострелять». А Рахим, жила такой, не согласился. Их разговор услышала Мархамат-апа и говорит Рахиму: «Винтовку брать с собой запрещаю, зайца мы поймаем живого». Вот Рахим и разозлился на нас. Говорит: «Не хочу я с вами идти. Собирайте, говорит, свои камушки, а я пойду на пастбище к деду. Там, говорит, зайцев тьма-тьмущая. Я, говорит, покажу там такое геройство, что все вы подохнете от зависти».
Кудрат, выслушав Крошку, рассмеялся. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из ребят подумал, будто он не любит Рахима. А рассмеялся он потому, что Кузыбай слишком большое значение придавал всему делу, будто и впрямь можно было подумать, что Рахим совершит какое-нибудь геройство.
— А ты пошел бы вместе с Рахимом?—спросил Кудрат.
— Что ты!—воскликнул Кузыбай.— Что я, глупый? Всех ребят оповестил, а сам останусь! Наша экскурсия, наверно, будет очень интересной, а?
— Не знаю!—печально отозвался Кудрат. Он с тревогой подумал: «А вдруг Рано скажет; «Или заберешь меня, или останешься дома!»
И действительно, тревога его была не напрасной. Дома его ожидала неприятность.
Глава четвертая
В это утро солнце, казалось, сияло на безоблачном, чистом, лазурном небе радостней и веселей, чем обычно. Трава на пригорках и скатах ущелья, речка, арыки — все потонуло в золотистых лучах. Над кишлаком, шумя тысячами листьев-крылышек высоких тополей, веет свежий, еще не согретый солнцем ветерок.
Затрубил пионерский горн, и скоро Булак-хауз наполнился криками собравшихся там ребят. В их торбочках, лежали хлеб, сушеный урюк, кишмиш, круглые домашние сырки. Ребята были вооружены удочками, посохами, вырезанными из тутовника или тала. Словом, они собрались в дальнюю дорогу. Явился Ахмед в измятой войлочной шляпе. Огляделся, потоптался среди
120


ребят и вдруг исчез. Оказывается, забыл захватить с собой самое главное: еду. Вскоре он вновь появился в толпе. Теперь уже он держал в руках торбу, пожалуй, даже побольше, чем у других ребят.
Но вот пришла Мархамат, а с нею и Мурад Алимов, завуч школы, человек лет сорока пяти. Все свободное время он проводил с ребятами: ходил с ними в походы, на работу в сады, в поля. Он таскал с собой старую, потертую желтую папку, которая обычно к концу дня оказывалась битком набитой всякими цветами, листьями хлопчатника и фруктовых деревьев, жуками и прочими насекомыми. Эти находки он приносил в биологический кабинет школы и потом вместе с ребятами составлял из них гербарии и альбомы.
Алимов, по привычке, внимательно оглядел поверх очков всех ребят. Сказал одному:
— Ты, брат, сегодня не умылся?— и повернулся к другому:— А ты торопился, когда ел сливки, и капнул на галстук.— Третьему он предложил: — А ты, браток, завяжи шнурок ботинка...
— Все ли в сборе?— спросила Мархамат, окинув взглядом собравшихся.— А где Кудрат, Рахим? Почему Кузыбая не видно?
Про Рахима никто ничего не мог сказать, а Кудрат, оказывается, еще вчера уехал к бабушке и пока не вернулся.
— Ах, как нехорошо!..— сказала Мархамат.
Ей было искренне жаль, что Кудрат пропустил такую хорошую возможность развлечься. К тому же было досадно, что на экскурсии не будет школьного фотокорреспондента. Но делать нечего, пора было собираться в путь.
Вдруг в шеренге послышался хохот. Это вдали показался Кузыбай. Он галопом мчался на Актае, держа под мышкой свою папку.
На шее Актая гремел бубенец. Едва успев осадить своего «рысака», даже не переведя дыхания, Крошка-Кузыбай с горечью сказал:
— Был у Кудрата, нет... того... к бабушке...
— Я уже слышала* слышала,— ответила запыхавшемуся Кузыбаю Мархамат.
121


Кузыбай удивленно оглядел ребят: кто из них успел раньше его принести такую новость?
— Ты знаешь дорогу в горы? — спросила у него Мархамат.
— Конечно! — оживился Кузыбай.— Я был несколько раз: собирал ежевику, рисовал пейзажи. Мой Актай... того... через каждый камень...
— Хорошо, ладно! — не в силах сдержать улыбку, сказала Мархамат.— Ты будешь нашим проводником. Вот тебе задание,— обратилась она к Ахмеду, подавая ему толстую тетрадь.— С сегодняшнего дня будешь вести дневник нашего отряда. Согласен?
— Есть! — отозвался Ахмед, принимая тетрадь.
— Ну, а теперь в путь,— сказала Мархамат.
Вновь затрубил горн, и пионеры колхоза «Красный Восток», оживляя улицы кишлака своими звонкими песнями, отправились в горы.
Миновав деревенские улицы, они вышли в хлопковое поле. Но вот скоро и это широкое поле осталось позади.
Начались горы.
Пейзаж изменился, стал суровее, строже. А когда отряд углубился в ущелье меж скал, по дну которого бесновалась, ревя и пенясь, горная речка, стало прохладнее. Узкая тропинка зигзагами петляла вдоль отвесной скалы, взбираясь все выше и выше, пока не уперлась в небольшое горное озерцо. Ехавший впереди Кузыбай повернул вправо и исчез среди огромных валунов. Скоро послышался его голос:
— Сюда! Дорога здесь!
Чем выше взбирались ребята, тем труднее становилась дорога. Актай преодолевал препятствия уже с трудом, и Кузыбаю скоро пришлось покинуть спину ослика.
— Ничего, дальше будет легче! Скоро мы попадем в настоящий музей! — подбадривал ребят Алимов.
Кто-то сказал:
— Интересный человек дядя Алимов! Какой тут музей? Ведь одни камни кругом!
Путешествие в горы продолжалось. Отряд поднимался все выше и выше.
Отвесные скалы высотой в два-три тополя подпирали голу¬
122


бое небо, похожее на прозрачное озеро. Только на самых вершинах скал сверкали солнечные лучи. Страшнее всего было смотреть на нависшие над тропкой то тут, то там огромные валуны. Казалось, они вот-вот сорвутся и упадут прямо на голову. Растительности здесь было мало. Лишь кое-где прямо из камней росли чахлые деревца. Они своими корнями крепко засели между камнями, а некоторые росли даже кроной вниз.
«В камнях растут. Интересно. А может, это специально сделано человеком?..» — подумал Ахмед и взялся за дневник, чтобы тут же записать свои впечатления. А Кузыбай, опершись о большой камень, торопливо зарисовывал в это время деревья, что растут прямо на выступивших вперед, нависших над тропой страшных скалах.
— Эх! — воскликнул Ахмед.— Нет Кудрата! Сколько бы он сейчас нафотографировал! Может быть, еще придет, а?
— Возможно,— отозвался кто-то из ребят.— А не придет — долго будет жалеть!
По мере того как они поднимались выше в горы, шум ущелья спадал; его сменили шепот ветра, писк ласточек. Скоро ребята вышли на широкое плато, поросшее елками.
— Елочки! — закричали ребята.
Почва здесь была песчаная, вперемежку с мелкими камнями, кругом цвели красные, фиолетовые, желтые цветы. Сверху стекало множество прозрачных ручейков, берега которых заросли пахучей мятой, ветвистыми кустами волчьих ягод. Воздух здесь был еще чище и ароматнее. Алимов шепотом подозвал к себе ребят и показал им небольшую пещеру. Ребята окружили учителя, как вдруг из пещеры выскочил большой серый заяц. Перепрыгивая с камня на камень, он добрался до ручейка, напился воды и, не обращая внимания на притихших ребят, стал щипать траву. Так прошло несколько минут. Все смотрели на зайца затаив дыхание. А он вдруг вздрогнул и в мгновение ока куда-то исчез.
— В норку побежал! Давайте ловить! — заволновались ребята.
Алимов лишь многозначительно улыбнулся.
— Жаль, Рахима нет — воспользовались бы его винтовкой, а? —сказал Кузыбай.
123


Ахмед зло покосился на него. Алимов тем временем подошел к своему мешку, вынул из него два ящика, затянутых с одной стороны железной сеткой, поставил их, перевернув вверх дном, невдалеке от пещеры, на берегу ручейка, и приподнял края ящиков коротенькими подпорками. Под ящики было положено по две морковки.
— Вам нужен заяц? — спросил учитель у ребят.— Пристрелить его ничего не стоит, это может сделать каждый. А мы должны поймать зайца живым для нашего уголка.
Алкмов отвел ребят подальше от ловушек. Они уселись у ручья и принялись жевать хлеб, сушеный урюк, не спуская глаз с пещеры. Некоторые даже вскакивали, чтобы лучше видеть ловушку и вход в пещеру, но Алимов усаживал их на место... Вдруг Мехри закричала:
— Вот он!
Ахмед зажал ей рот ладонью.
На этот раз из пещеры выскочили два зайца. Вот они в поисках пищи подскакали к ящикам...
У Кузыбая не хватило терпения, и он закричал:
— Сейчас попадется! Сейчас!
— Тихо! Тише, Кузыбай! Ты же испугал зайцев! — сказал Алимов, рассердившись.
В это время внизу, под горой, что-то сильно ухнуло.
— Что это, а? Охотник стрелял?..
— А может быть, кто-нибудь с вершины сбросил камень?
— Нет,— сказал побледневший как полотно Кузыбай,— это, по-моему, гора рухнула.
— Ну и паникер же! Где там рухнула! Скажет тоже!
Алимов и Мархамат поднялись на выступ скалы и стали
смотреть вниз, откуда донесся грохот. К ним подошли и ребята. Но все было тихо, только щебетали птицы да шумели ручейки. Но вот немного погодя издали донеслось что-то вроде человеческого крика. Как будто кто-то звал. И горы ответили эхом: «О-о-о!... А-а-а!..» Крик повторился еще раз и умолк на несколько минут, а затем послышался ближе: «А-у-у! Ре-бя- та-а!» И скоро послышался цокот копыт* и среди скал показался всадник на молодом жеребце.
— Кудрат! — закричали ребята.
124


Лицо Кудрата было напряженным и усталым. Жеребец был весь покрыт пеной. Он то и дело поводил правым ухом, возле которого запеклись капли крови.
— Здорово, сынок! — сказал Алимов и помог Кудрату сойти с лошади.
Ребята загалдели:
— Откуда едешь?
— Кто стрелял?
— У кого купил жеребца, Кудрат?
— Подождите, ребята, дайте ему передохнуть,— сказала Мархамат, усаживая Кудрата на траву.— Ну, рассказывай, из каких мест едешь?
Кудрат перевел дыхание и рассказал, что ездил в район за бабушкой.
— Утром я вернулся, а вас уже нет. Пошел за вами следом, добрался до поворота возле озера и не знаю, куда идти..«
Кудрат помялся, о чем-то подумал и продолжал:
— И вдруг из-за того поворота выходит жеребец. Я остановил его и сел...
— Ты правду говоришь?
— Я еще подумал, что это вы оставили его...
— По дороге ты никого не встречал? — подозрительно спросила Мархамат.
— Нет,— ответил Кудрат, пожав плечами.
Мархамат пристально посмотрела ему в глаза и подумала: «Да, что-то тут не так».
— Привез бабушку? — спросила она после, помолчав.:
— Нет.
Было заметно, что Кудрат чем-то расстроен.:
Выстрел и появление Кудрата верхом на лошади оставались для ребят загадкой; но пока Кудрат сам не скажет всей правды, решить ее, конечно, было невозможно.
— А что мы будем делать? Лошадь, возможно, уже ищут?..— обратилась Мархамат к Алимову.— Не отправить ли лошадь назад вместе с Кудратом или с кем-нибудь другим из ребят?
— Ну, чему быть — того не миновать. Оставим ее пока при себе,— решил Алимов.
125


Он мастерил из сучков елки очаг.
— Давайте устроим чаепитие,— сказал он, вешая на перекладину медный чайник и поджигая сухие ветки.
— Попал, попал! — вдруг закричал Ахмед.
— С ума сошел! Я чуть не умер от страха! — набросился на него Кузыбай.
— Я не как ты, брат, чтоб кричать попусту! — заметил Ахмед.
Один из ящиков упал с подпорок, несколько ребят с криками уже бежали к нему, но их остановил Алимов:
— Подождите. Пусть попадется и второй, тогда уже можно будет...
За чаем беседа оживилась. Ребята засыпали Алимова вопросами.
— Зачем мы пришли сюда — на урок или на экскурсию? — пошутил Алимов.— Куда ни пойду, обязательно допрашивают меня! Как выйду на поле, мне кричат колхозники: «Агроном- ака, учитель-ака!» — и показывают свою работу. Недавно пошел в поле, схватила меня за рукав моя бывшая ученица, звеньевая Лолахон, и говорит: «Скажите точно, пожалуйста, сколько центнеров получу я урожая в этом году?» А хлопчатник ее только что показался из-под земли! Что скажешь? А она требует, чтобы я сказал, по скольку на каждом кусте вырастет бутонов, сколько из них превратится в коробочки и сколько она с гектара получит урожая. Хе-хе! Я и говорю: «А ты мне скажешь, что выйдет из ребенка, который лежит сейчас в люльке?» Говорит: «Не знаю, это зависит от воспитания». «Вот, говорю, и хорошо. Если хочешь достичь своей цели, воспитывай свой хлопчатник, тогда и получишь, с него все, что хочешь...»
Все обернулись к Ахмеду, брату Лолахон, и тот почему-то покраснел.
Между тем погода стала резко портиться. Ветер, мягко трепавший волосы и игравший галстуками, вдруг затих, воздух накалился, как в бане, небо потускнело, и скоро вершины гор стали окутываться тучами.
Алимов, оглядевшись по сторонам, нахмурился.
— Как бы не искупало нас дождем. Пора нам домой,— озабоченно сказал он.


Глава пятая
Неожиданно загремевший гром поторопил экскурсантов. Вверху, над их головами, словно сдвинулась гора, словно огромные скалы налетели друг на друга и рассыпались вдребезги... Поднялся холодный, пронизывающий ветер. Упали первые крупные капли дождя. Ребята поспешили за Актаем, нагрузив на него свои вещи. Кудрат упросил Алимова сесть на жеребца и был доволен, что так удачно от него избавился. Поговорка гласит: «Конь принадлежит всаднику». Теперь жеребец, конечно, принадлежал не ему, а учителю.
— Не торопись, Кудратджан, споткнешься о камень,— сказала Мархамат, догоняя его.— Скажи, почему не приехала твоя бабушка?
Кудрат некоторое время шел молча. Потом рассказал следующую странную историю. Когда они с Колей пошли к бабушке, та уже собралась было в дорогу, да вдруг спросила: «Кто приглашал — папа или ты сам выдумал?» Узнав, что приглашение исходит от самого Кудрата, сказала: «Я бы поехала, сынок, но чувствую себя неважно. Может, потом как-нибудь выберу время, приеду».
Мархамат крайне удивилась. «Вот так бабушка!..— подумала она.— А может, у нее есть на то причина?»
— Чем заболела бабушка? — спросила она мальчика.
— Не знаю... Порок сердца или малярия...
— Гм!..— Мархамат задумалась.
«Только бы о лошади не заговорила»,— подумал Кудрат.
Новый раскат грома прервал их беседу и заставил прибавить шагу.
Когда добрались до Булак-хауза, дождь уже прошел, и ребята заторопились по домам. Ушел со всеми вместе и Кудрат, сделав вид, что забыл про своего жеребца. Остался лишь один Ахмед, которому учитель и поручил отвести жеребца на колхозную конюшню.
Ахмед, ничего не подозревая, с радостью принял это поручение и, взобравшись в седло, тронул поводья.
И вот по дороге к сараю навстречу ему выбежал Балакул- ата иг схватив лошадь под уздцы, закричал:
127


— Так это из-за тебя мы так намучились, шельма ты этакий! А где обещание? «Попасу, напою,, приведу»!—передразнил старик.— Куда ты ее уводил?
— Это был не я, ата...— струхнул Ахмед,— того... в горах...
— Ты брось, знаю я тебя, такого-сякого! Недаром вечно торчишь у конюшни!
— Вы... это... знайте, что говорите, ата... не я...— оправдывался Ахмед, все еще сидя на лошади,— там, в горах... заблудился тот...
— Ты брось зубы заговаривать! Она у нас умная, не было случая, чтобы заблудилась! — снова не дал ему говорить старик.— Кто сидит на ней? Ты? Вот ты, голубчик, и ответишь мне. Сейчас же со мной пойдешь к бригадиру! Это из-за тебя накинулись на меня с трех сторон: с одной стороны Умурзак, с другой — Лолахон, с третьей — председатель. «Не знаешь, куда целая лошадь девалась, а еще сторожем называешься!» А тут на тебе! У-у, шалопай!
Бабакул-ата потянул лошадь за собой. Жеребец покорно зашагал вслед за ним.
Ахмед почувствовал, что случилось что-то неладное и что вся вина сейчас падет на него, хотя он ни в чем не виноват. Бабакул-ата настойчиво тянул лошадь за собой и, не оглядываясь, ворчал.
— Вот чем отвечаете вы на добро, шельмецы! От вас никогда ни на копейку пользы нет!
Когда они повернули к кок-аральским полям, Ахмед оглянулся и, тихо скользнув по крупу лошади, спрыгнул на землю и скрылся в придорожном кустарнике. Старик, который был, как говорят, туговат на ухо, шел себе и ворчал, жалуясь на шельмецов:
— Погоди ты у меня, вот я сдам тебя бригадиру, и она тебя хорошенько накажет! Что молчишь?
Старик оглянулся и, не увидев Ахмеда, растерянно закричал:
— Эй-эй! Мальчик! Куда это ты исчез?
Ахмед следит за ним из-за кустов. Маленькие тусклые глаза старика, конечно, не видят его среди зелени. Все еще ворча и охая, старик взбирается на лошадь и отправляется восвояси^
т-


Ахмед стрелой выскакивает из-за кустов, «Ну и объегорил!» — думает он и стремглав пускается наутек. Ему не терпится заглянуть к Кудрату и рассказать о том, что с ним сейчас приключилось.
...Кудрат был недоволен тем, как прошла сегодняшняя экскурсия. К тому же он беспокоился о сестре. Когда он торопливо входил в ворота, ему повстречалась высокая, статная женщина с веселым, открытым лицом. Это была тетушка Хадича, соседка, мать Рахима.
—- Ах ты, родненький, вернулся жив-здоров! Почему не привез бабушку? — встретила она Кудрата и, узнав, что бабушка осталась в городе, успокоилась.— Ну ничего, приедет. Какие у тебя дела? Говори, не стесняйся, помогу. Друг твой тоже вернулся?
— Рахим, что ли? — вопросительно посмотрев на тетушку Хадичу, переспросил Кудрат.— Возвратились-то мы когда еще!
— Что? — забеспокоилась тетушка Хадича.— Почему же он не пришел домой?
— Не знаю,— ответил Кудрат и этим еще больше удивил тетушку Хадичу.
Оглянувшись по сторонам и понизив голос, он стал рассказывать, как встретился по дороге в горы с Палван-ата, и о том, что слышал от него про Рахима, А слышал он довольно неприятные вещи.
— Ах ты, боже праведный, что мне теперь делать! — заволновалась тетушка Хадича.
Тут появился Ахмед.
— Ни слова никому, родненький...— Тетушка Хадича заговорщически приложила палец к губам.— Никто не знает пока про него?
— Нет,— успокоил ее Кудрат.
— Я пойду посмотрю, где он может быть.— И с этими словами тетушка Хадича, многозначительно взглянув на Кудрата, удалилась.
Ахмед, заливаясь смехом, сразу начал рассказ о своих приключениях.
— Раскричался, будто он хозяин, да еще грозится! — рассказывал Ахмед.— Говорит, будтэ я увел лошадь, будто я ска¬
129


зал, что попасу, напою!.. Скажи правду, Кудрат, это ты забрал ее? Мне можешь признаться, я никому не скажу.
— Я ведь сказал: она блуждала в горах...
— И я то же самое сказал Бабакул-ата, а он не верит.
— Ну, ты сказал правильно. Ты не будешь отвечать, не беспокойся! — отозвался Кудрат, странно посмотрев на Ахмеда.
Из дома выбежала Рано:
— Где ты ходишь? Уже и каша подгорела!
Как только Кудрат вошел, из кипящего котла ударил в нос приятный запах машкичири 1. Кудрат даже и не почувствовал никакой гари в этом запахе. Вот только откуда-то паленой тряпкой запахло. Кудрат втянул носом воздух раз, другой и кинулся в комнаты. Так и есть! Горячий утюг стоит на столике, а под утюгом — шелковый пионерский галстук.
— Ой, я забыла про утюг! — воскликнула вбежавшая вслед за братом Рано.
Она быстро сняла утюг, схватила галстук, бросила его в сковородку с водой и виновато посмотрела на брата:
— Твой галстук... Я не знала...
Как ни было жаль галстук, но Кудрат сделал вид, что ничего не случилось:
— Ладно, куплю новый.
Пришел с работы Умурзак-ака. Он был чем-то встревожен и даже не спросил у Кудрата, как поживает бабушка, обещала ли приехать. Когда Кудрат заговорил об этом, жалуясь на бабушку, отец, читавший газету, лишь улыбнулся и ничего не сказал. Выпив кислое молоко, что принесла Рано в касе, он принялся выбивать пыль из широкополой войлочной шляпы. Рано, поняв, что отец собирается уходить, сказала:
— Подождите, папа, у нас каша готова! — И, суетясь, принесла котел и поставила его на хантахту 2.
— Вот как? — воскликнул Умурзак-ака.— Неплохо, с удовольствием покушаю. Давайте садитесь, а то остынет,— и сразу же принялся расхваливать кашу, хотя она основательно подгорела и была недосолена.— Кто варил? — спросил Умурзак-ака.— Вкусная каша, очень вкусная!
1 Машкичири — каша из риса и маша — .азиатской фасоли.
2 Хантахта — низенький столик.
130


Кудрат подмигнул Рано и прыснул со смеху. Но Рано не заметила этого и раскраснелась от отцовской похвалы.
— Мы варили кашу вдвоем, папа, вместе с тетушкой Хади- чей, — сказала она, очень довольная, и пододвинула соус.
Умурзак-ака ласково посмотрела на нее:
— Молодец, дочка, учись! Тетушка Хадича мастерица на все руки, хорошая женщина. И бригаде нашей варит она, колхозники очень довольны ею...
Умурзак-ака обыкновенно не имел привычки расхваливать людей, й похвала отца тетушке Хадиче Кудрату показалась несколько странной и даже неприятной. «Ведь и мама была мастерица не хуже, почему папа ее не хвалил?..» — подумал он.
Мать Кудрата очень любила тетушку Хадичу и говорила, что она самая бойкая и самая знающая женщина в кишлаке. Говорила, что она очень хорошо поет и сама сочиняет новые песни. Без этой милой тетушки не хватало веселья на свадьбах, на вечеринках. И Кудрату довелось видеть раза два, как она выбивала в бубен и пела. Теперь они соседи, и тетушка Хадича относится к ним как к родным. По правде говоря, только Рахим не очень по душе Кудрату.
— Хорошая женщина тетушка Хадича,— снова повторил Умурзак-ака.— Только с сыном у нее неладно. Сегодня он без разрешения взял лошадь и куда-то ускакал. Надо будет хорошенько поговорить с ним.
Умурзак-ака был человек широкой натуры, на мелочи никогда не обращал внимания. Но тон, каким он говорил о проделках Рахима, заставил Кудрата задуматься. Он пожалел, что напрасно столько времени держал лошадь. «Всю вину, видно, свалят на Рахима»,— подумал он с горечью и тоской.
— Да, навредил Рахим звену Лолахон,— продолжал Умурзак-ака.— Сегодня мы всех лошадей и волов перебросили для перевозки навоза. Надо было успеть удобрить весь хлопчатник. А тут, как видишь, и погода испортилась. Если вовремя не внести удобрения, после дождя почва затвердеет и придушит хлопчатник.
Умурзак-ака с тревогой посмотрел на небо. Вершины окру- жающих кишлак гор все больше покрывались тучами. Тучи клубились, несясь над землей, словно густой черный дым из
131


труб. Как в весеннюю оттепель трещат льды перед ледоходом, так и сейчас затрещало что-то в небе, потом загремело, загрохотало, словно выстрелили из пушки. Сверкнула молния.
— 	Будет плохо,— сказал Умурзак-ака, насупившись.— Хлопчатнику сейчас надо только тепло, ему сейчас расти и развиваться... Это может стать стихийным бедствием для Кок-Арала.
И, сказав это, Умурзак-ака быстро вышел из дому.
Отец говорил о хлопчатнике всегда нежно, как о живом существе. Если что случалось с хлопчатником, он даже не мог спать ночами. Умурзак-ака терпеть не мог плохую погоду. «Лето, так пусть будет по-летнему: больше тепла для почвы, больше жизни для хлопчатника»,— говорил он. В апреле и мае погода менялась на день по нескольку раз, зелень только начала пробиваться, хлопчатник едва выглянул из земли. В начале мая молодые посевы побило градом, но опытные дехкане быстро все посеяли заново. А теперь идет вторая неделя июня, хлопчатник уже поднялся на целую четверть. Кто допустит, чтобы погиб хоть один куст!
Глава шестая,
И снова гром. Опять пошел мелкий дождь, а следом за ним ударил крупный, как грецкий орех, град. Заметно потемнело, хотя до вечера было еще далеко.
Гром гремел так, словно рушились соседние вершины, ветер выл, как голодный волк. И в это время Бабакул-ата тревожно заколотил в свою чугунную доску, созывая людей.
— 	Почему в неурочное время собирают людей? — Рано испуганно посмотрела на брата.
Но Кудрат тоже не понимал почему и был удивлен не меньше сестры. Брат и сестра то выглядывали в окно, то выбегали на улицу. Град усиливался и так стучал в окно, что казалось, стекла вот-вот разобьются вдребезги. С деревьев, словно подрезанные, слегали ветки и падали на подоконники.
А по улице бежали колхозники, и всё в одном направлении — в сторону хлопковых полей Кок-Арала,
132


Тревожно забилось сердце у Кудрата. Он накинул на плечи куртку и выбежал на улицу.
— Кудрат, Кудрат, подожди! — закричала Рано.
Кудрат обернулся.
Рано торопясь открывала сундук.
— Подожди меня! — попросила она и, вытащив большой парусиновый плащ с капюшоном, как у Палван-ата, протянула брату: — Возьми это, снеси папе, а то он простудится. Вот и сапоги захвати...
— А почему ты не дала ему, когда он был здесь?
— Я не догадалась. А почему сам не напомнил?
Кудрат отчасти был доволен тем, что отец не взял ни плаща, ни сапог. Теперь у него есть причина отправиться к отцу и узнать, куда бегут люди, посмотреть, что творится в Кок-Арале.
Когда он выбежал на улицу, первой, кто попался ему навстречу, была тетушка Хадича. Накинув на голову халат, она куда-то спешила.,
— Тетушка, возвратился Рахим?
— О, не спрашивай, сынок! Знал бы ты, что случилось с твоим товарищем! Он упал с лошади, едва добрался до дому. В такую погоду приходится идти за доктором.
По дрожащему голосу тетушки Хадичи чувствовалось, что она не только возмущена проделками сына, но и преисполнена жалости к нему. Она вновь попросила:
— Никому, милый, ни слова, слышишь?
Кудрат удивился еще больше: «Ведь Палван-ата не говорил, что Рахим падал с лошади. Кто из них говорит правду?» Однако сейчас не время было думать об этом. Мальчик спешил скорее добраться до отца. В лицо бил град вперемежку с дождем. Пришлось надеть сапоги и плащ. Голенища сапог были выше колен — Кудрат надел их поверх ботинок — и мешали идти. Капюшон был хорош, но полы плаща волочились по земле. Кудрат закинул их на плечи. Он не раз видел, как отец осенью, возвращаясь с поля, вот так поднимал полы плаща или халата и приносил в них дыни, арбузы. Однажды он даже принес так из детсада Рано.
— Как кот в сапогах, ха-ха-ха! — закричала вслед ему сестренка.
133


Кудрат не обратил на это внимания. Мысли его сейчас были далеко. Он мечтал о подвиге. Однако пока ничего такого особенного с ним не случилось, только вскоре полы плаща, закинутые на голову, и сапоги наполнились водой, и стало тяжело шагать. «Небо, что ли, продырявилось? Что за беда!» — пробормотал мальчик про себя. Став под деревом, он откинул полы плаща и, сняв сапоги и вылив из них воду, снова тронулся в путь. Теперь ему хотелось встретить по дороге ребят и удивить их своим видом. К сожалению, никто не попадался. Не видно даже Кузыбая, который поспевает всюду.
Откуда-то доносились храп лошадей, грохот машин и крик людей. И тут он опять вспомнил Рахима. Думая о сегодняшнем приключении в горах, он испытывал неприятное чувство. Вспомнил слова отца, когда тот сказал: «Нужно хорошенько поговорить с Рахимом»,— и пожалел, что не заглянул к Рахиму по дороге. «Нет,— решил он про себя,— хорошо, что не зашел* Что, собственно, я сказал бы ему? Разве он признался бы в том, что наделал? И я не смог бы заставить его признаться. «Раз не видел собственными глазами, значит, не вмешивайся»,— вот как может ответить он. И тетушка Хадича просила никому не говорить. Хорошо, что не рассказал отцу. Но отец уже что-то знает. Кто мог ему рассказать? Может быть, Бабакул-ата? Нет, Бабакул-ата все это свалит на Ахмеда».
За спиной послышался звон колокольчика. Кудрат поднял голову. Кузыбай! Но раньше всего он узнал Актая, потому что трудно было сразу узнать едущего на нем человека, который с головой закутался в большущую скатерть.
— Ты ли это? — спросил Кудрат, глядя на приятеля из-под капюшона.
— О-о, это ты! — удивился Кузыбай.— А я-то подумал: что за чучело шагает? — Он остановил Актая. — Давай садись ко мне!
Кудрат снял сапоги, зажал их под мышками, сел на ослика сзади Кузыбая, и ребята стали спрашивать друг друга, кто куда направляется. Тут, откуда ни возьмись, появилась Мехри под большим зонтиком.
— Говорите тихо, очень тихо! — предупредила она.— Если амат-апа узнает, погонит в шею.
134


— Тебя бы она погнала,— сказал Кузыбай тоном старшего.
— Нет, нет, всех нас погонит! — наставительно перебила Мехри.— Вы не знаете, вон там она выгнала целую толпу ребят. «Не ходите под дождем, простудитесь»,— сказала она.
— Наверно, они маленькие... Ведь все идут. Айда быстрей! — И Кудрат подтолкнул пятками ослика.
Их с грохотом обогнала грузовая машина. Из кабины донесся голос председателя колхоза Таджихан-апа:
— Назад, детки, назад!
— Что вы ищете под дождем? У всех беда, а для них развлечение подавай! — подхватил с кузова Бабакул-ата.
Его слабый голос был слышен в шуме дождя глухо, как из кувшина. Он сидел поверх бревен, досок и прутьев, заполнявших кузов машины.
Но ребята лишь прибавили шагу и скоро прибыли на хлопковые поля. Было видно, как колотит дождь маленькие, еще не окрепшие кусты хлопчатника. Они трепетали под напором дождя и ветра. Впрочем, и бахчи и деревца качались, гнулись, жались к земле. Крыша шалаша на бугре накренилась. Кудрат, приподняв капюшон, посмотрел вверх. Оттуда что-то шумное, страшное, как черный буран, летело на землю.
— Смотрите! Смотрите! — в испуге закричал кто-то.
И Кудрат увидел: грохоча, по скатам предгорий надвигалась вода. Вода наполнила канал до кромки, хлестала через берег. Пенистая, стремительная вода, пробивая себе русло через пески и гравий, прорывалась в хлопковые поля и сады.
— Теперь понятно,— вырвалось у него.
— А? Что понятно? — обернулся Кузыбай.
— Понял, что хотел сказать отец. Когда переменилась погода, он сказал, что это опасно для Кок-Арала...
В эту минуту вода показалась Кудрату самым жестоким, самым упрямым злом. Изо всех сил он стал колотить ослика своими сапогами. Около шлюзов канала виднелись силуэты людей; они сновали взад и вперед.
— Ну, давай!.. Торопись!.. Быстрей!..— доносились голоса.
И среди них Кудрат искал отца.
Умурзак-ака оказался около тех, которые выгружали из машин и арб доски, бревна. Лолахон, девушка крепкая как па¬
135


рень, смелая, стояла рядом с ним и, чуть не плача, говорила что-то.
— Не надо нервничать, сестрица, это бесполезно. Хотя ты уже несколько лет звеньевая, но на новых землях впервые и не сталкивалась с такими явлениями. Но такое бывало и раньше. Хорошо, что пе растерялись, сумели людей собрать вовремя* Главное — как можно скорее преградить путь воде...
Умурзак-ака показался Кудрату более спокойным, чем дома. Но он, должно быть, нарочно вел себя здесь так, а в действительности волновался больше других. Ведь сколько сил потратил он, пока превратил эти степи в хлопковые поля! И он скрывал свое волнение для того, чтобы сплотить и успокоить других.
По его совету было решено направить воду, лившуюся через края больших и малых арыков, в овраг.
Но тут взрослые обратили внимание на ребят.
— Эге, эге, что вы здесь делаете, детки? Никто вас сюда не звал! — крикнул Умурзак-ака, принимая из рук Кудрата плащ п сапоги.— Напрасно беспокоился, сынок. Ну, отправляйтесь по домам.
— Эй, ребята! Эй, Мехри! — послышался голос Мархамат. С ее прозрачного плаща струями скатывалась вода. Она держала в руках лопату.— Устали после экскурсии, дождь такой проливной, а вы еще сюда явились?!
Ребята молчали.
— Ведь все пришли сюда! — сказал Кузыбай таким тоном, будто намекал: «Сама-то тоже здесь», хотя у него уже посинели губы.
— Хоть не стойте под дождем, идите под карагач,— строго сказал Умурзак-ака.
Огромный карагач, под которым разместились шалаш и супа, охранял своим шатром от бурана, наводнения, знойных лучей солнца, словно огромный зонт. Это был такой великан- карагач, его ветви закрывали кругом такое расстояние, что казалось — соберись все колхозники здесь, и они бы укрылись ог ливия. Кто его посадил, сколько ему было лет, не знали даже столетйие старцы кишлака. Когда очищали здешние места, чтобы превратить из: в хлопковые поля, та множество тутовников* талов было пересажено на другие участки. Нашлись люди,
136


предлагавшие срубить и карагач, но Умурзак-ака воспротивился:
«Лет триста или пятьсот назад это дерево посадили наши предки с добрым намерением, что когда-нибудь потомки будут отдыхать под его тенью. Пусть останется этот карагач как свидетель прошлых веков».
Старый карагач стоял на краю хлопковых полей, не мешая движению подвод, тракторов, и его не срубили. Днем под его сенью всегда бывало многолюдно. Лишь сейчас никому не было дела до него. И ребята не стали подходить к нему. Тут раздался крик Ахмеда:
— Эй, ребята, сюда!
Ахмед находился среди старших, помогал. Люди стояли по колени в воде, прудили размытый берег прутьями, камнями, дерном. Здесь собрались почти все колхозники. Даже плотник дядя Ефим, вооружившись топором, тесал доски и сваи дамб, скреплял их гвоздями, стягивал проволокой; громко крича, помогали ему неутомимые Бабакул-ата и Палван-ата. Все смешалось: крики людей, лязг кетменей, тесаков, лопат и тачек... Наверно, никогда не слышала степь такого шума!
Ребята помогали старшим. Мархамат оставила их в покое. Ахмед с Кузыбаем сняли с Актая хурджун и, наполнив его камнями, стали таскать к дамбе. К ним на помощь пришел и Кудрат.
Гремел голос Умурзак-ака:
— А ну, братцы, побольше прутьев сюда! Камней, камней, детки! Вот молодцы, ребята!
Это радовало ребят: значит, правильно сделали, что пришли сюда. Забылась дневная усталость, никто не замечал, что их одежда насквозь промокла, что руки и ноги немеют от холода. Отбросив хурджун, стали передавать камни из рук в руки, как во время строительства школы делали каменщики. Не хватало терпения таскать камни в хурджуне и в подолах рубах. Кузыбай, каждый раз, когда ловил и бросал камень, воодушевленно подпрыгивал, как заправский вратарь. Кудрат тоже начал подражать ему, но камень сорвался и упал ему на ногу. Никто этого не заметил, кроме Кузыбая. Кудрат запрыгад на одной ноге к карагачу.
137


— Сильно ушибся? — спросил, подбежав, Кузыбай, виновато опустив глаза.— Я... нечаянно... того...
— Ты не виноват...
— Что будем делать, друг?
— Иди, иди, делай свое дело... Никому не говори!
Кузыбай подвел Актая:
— Садись, езжай домой.
— Нет... Заметят.
Прибежала Мехри:
— Что случилось? Почему сидишь, Кудрат?
Кудрат не мог скрыть от Мехри и рассказал, что случилось*
— Но никому не говори,— попросил он.
— Ну ладно. Давай...— Мехри, как доктор, пощупала колено, подъем левой ноги. — Припухло! В аптечке мамы есть какая-то мазь...
— Нет, нет, не говори маме!..
Шум, лязг несколько стихли, послышались радостные возгласы.
Тут зазвучал зычный голос Умурзак-ака:
— Поздравляю вас, дорогие друзья! Поздравляю с победой! Общими усилиями мы преградили путь наводнению. Спасли хлопчатник от бедствия. Спасибо вам всем!
А это ведь относилось и к ребятам. С радостными криками они отжимали одежду и шли по дороге вместе со старшими. А Кудрат с помощью Кузыбая уселся на его осла, стараясь делать вид, что ничего не случилось.
Кудрат и Кузыбай ехали молча: Кудрат весь ушел в свои мысли, а Кузыбай испытывал неловкость перед ним за свою невольную вину.
Грохот вывел их из задумчивости. Арбы и машины пронеслись мимо порожними. Люди шли пешком, очевидно боясь простуды, и гулко переговаривались. Вот, держась за баранку, в последней машине проехал Умурзак-ака.
— Молодец твой папа, Кудрат,— управляет машиной не хуже шофера! — заметил Кузыбай.
— А он раньше был трактористом! — сказал Кудрат2 и в его тоне чувствовалась гордость за отца.


Глава седьмая
...Заиграло солнышко,
Заиграла детвора...—
во весь голос распевал Кузыбай, направляясь к школе. Небо без единого облачка, кругом так много солнца! Лужи, что сверкали на каждом шагу, стали испаряться, вода в арыке становилась чище. От земли и зелени поднимались едва приметные испарения. Холмы, деревья, поля — все кругом, как ранней весной, было словно омыто родниковой водой. Бабакул-ата поправлял накренившиеся деревца молодого урюка и яблонь, что росли у дороги, выравнивал подмытые водой берега арыка. Возле него теснились ребята. Подошел Кузыбай. Старик поднял маленькие глаза, тускло блестевшие под белыми ресницами:
— Вы, конечно, любите абрикосы? Любите и яблоки?
— А как же? — пожали плечами ребята.
— Раз так,— сказал старик, насупившись, надо беречь фруктовые деревья!
— Мы ведь не трогали, ата!
— Не обязательно трогать самому, сынок! Животное тронуло, дождь, наводнение — все равно. Видишь, попорчено дерево — значит, тут же должен позаботиться о нем. Не тысяча глаз у деда Бабакула, чтобы за всем уследить!
Старик еще что-то хотел сказать, но по улице проехали два грузовика, а за ними потянулась целая вереница подвод. В кузовах машин и на подводах были нагружены навоз, минеральные удобрения в желтых бумажных мешках.
— Ого! Целый эшелон! Почему так много, ата? — закричали ребята.
— Разве вы ничего не знаете? Испортился мост через речку, и они стояли всю ночь на той стороне* Теперь, кажется, исправили мост, вот и едут.
— А как испортился, ата?
— Понятно как! Виновато вчерашнее наводнение. Завалило сваи, что послабее. А наводнение-то было какое! Всех подняло на ноги. Хорошо, что колхоз наш укрупнился, стал сильный, а то бы нам не устоять перед таким бедствием... Во времена царя у меня была земля величиной с курятник да старенький
139


вол. И тогда было наводнение точь-в-точь такое: сначала дождь, потом град. Всё перебило, можно сказать, это самое наводнение, уничтожило весь кишлак. Во как было!..'
— А что стало с вашим волом, ата?
— Я так и расстался со своим волом. Около этого пригорка у меня стояла хибарка.— Старик кончиком палки указал на пригорок, что соединялся с горами по ту сторону канала.— Вдруг со стороны гор поднялись огромные черные тучи, страшно загремел гром. Я пошел на мельницу, чтобы смолоть торбочку ячменя. Возвратился, вижу — ни хибарки, ни вола. Потом пошел к баю за помощью, а он и разговаривать не желает. У наших отцов была поговорка такая: «Пусть у дехканина дом сгорит, да чтобы вол остался». Погиб вол — и я как без рук, без ног. Делать нечего, пошел батраком к баю... Я вам скажу, ребята, — продолжал старик,— раньше посевы гибли не только от наводнения, но и от засухи. Тоже было бедствие. А теперь ничто не страшно: ни дождь, ни наводнение, ни засуха. На все есть лекарство.
Последние слова Бабакул-ата были понятны ребятам без разъяснений. Старик имел в виду силу коллектива, каналы, заградительные леса в степях, электричество, машины.
— Ну, поговорили, и хватит! — заключил старик и, вытащив из-за кушака маленькую изящную бутылочку из тыквы, высыпал оттуда на ладонь щепотку табака и положил его под язык.
Потом, взявшись за кетмень, он сказал ребятам, вместо «с» выговаривая «ш»:
— Ешть одно дело.
— Какое? Говорите..*
— Ешли принешете из шелкопрядника тутовые прутья, шде- лаем интерепшую штуку.
— Какую, ата?
— Шделаем треножки и наденем на деревца, что раштут у дорог, понятно? Нам в этом обещалша помочь и маштер Ефим.
— Какую треножку?
— Как бы объяшнить... Это щит, щит!
— Странно! Зачем этот щит для деревца?
— Будет деревце охранять от вьюги, а то и от ваш..*
Ребята разбежались по домам, в которых выращивали шел-
копрядник..
140


Бабакул-ата остановил Кузыбая:
— Ты, голубок, на обратном пути захвати ш тобой и того паренька, что вечно возитша ш голубями. И еще Кудрата...
— Какое у ваш к нему дело, дед? — спросил Кузыбай, нарочно употребляя вместо «с» — «ш».
— А, шельма! — сказал дед, выплюнув табак.— Дел у меня много. Ты не знаешь, это были они, шельмецы: целый день мариновали лошадь. Мало того — поранили одно ухо у бедного животного. Вот каковы твои товарищи.
Кузыбай думал по дороге, думал, но никак не мог додуматься, что это за новость такая.
* * *.
Кудрат после вчерашнего всю ночь спал как убитый и утром проснулся бодрый. Деревья во дворе стали пышнее, чище, их ветки будто только что выкупали в чистом пруду. От утреннего ветра иногда с листьев падают дождевые капли, словно жемчужины. Всюду приятный терпкий запах земли и цветов. Кудрат несколько раз глубоко, свободно вздохнул и направился к хаузу, чтобы умыться. И в один миг у него испортилось настроение: на краю хауза валялись иссохшие рыбешки, их клевали куры. И это дело рук вчерашнего урагана: хауз переполнился, вода хлестнула через край, и рыбки оказались на берегу. Рано, разогнав кур, бегала за ними, приговаривая:
— Чтоб вам подавиться этими рыбками, негодные куры!
Нога болела меньше, чем вчера, но Кудрат еще слегка хромал. Если выйти на улицу — увидят, заинтересуются, скажут: «Ну и растяпа — не мог даже такую работу выполнить без происшествия».
Пришел Кузыбай. Не зная, с чего начать, стал заикаться:
— Того... этот...
В разговор встряла Рано:
— Вчера Мехри-апа вылечила компрессом...
— Столько разговоров из-за этого! — сказал Кудрат и, расхаживая по двору, показал, что он уже может свободно ступать.
— Неплохо! Можешь выйти и на улицу... Эй, Кудрат* были интересные новости в твое отсутствие...— Кузыбай начал было длиннейший рассказ о томг что он сегодня видел*
141


— Ты брось все это,— сказал Кудрат.— Видел Рахима?
— Нет. Ты ведь рядом живешь.
— Со вчерашнего дня не попадался. Как думаешь, он дома сейчас?
Со стороны дома Рахима послышалось пение перепелки: «вит-вик, вит-вик».
— Пошли! Зайдем к Рахиму! — оживился Кузыбай и сказал, что ему надо взять у Рахима прутья тутовника и что Рахима вызывает Бабакул-ата. У него лишь не повернулся язык сказать, что дед зовет и Кудрата.
— Сходи сначала ты, посмотри, дома ли.
Кузыбай послушался совета.
Не прошло и минуты, как во двор вошла Мархамат.
— Можешь скрывать от других, но не от меня,— многозначительно улыбнулась она.— А ну, попробуй походи!.. Ого, уже здоров! И ты испугался? На улице ребята интересное дело задумали вместе с Бабакул-ата. Выйдешь — увидишь.
Кудрат чувствовал, что она пришла не только навестить его и сообщить эту новость.
И он не ошибся.
— Тебя я знаю хорошо, Кудрат, — ласково начала Мархамат, — ты правдивый, честный. Но я удивляюсь, как ты мог скрыть проделки Рахима. Или просто не хотелось обидеть соседа? И почему он оставил лошадь и она попала к тебе? Вот еще что непонятно.
— Я ведь вам говорил,— пробурчал Кудрат.
— Ты сказал, что лошадь поймал в горах, так?.. Но каким образом лошадь могла забраться в горы, причем одна?.. Самое интересное то, что ухо животного поранено. А это отчего бы?
Кудрат растерялся:
— Я не заметил, апа!
— Правда? Нет, ты не все говоришь мне. Так?
Кудрат никак не мог предполагать, что история с лошадью примет такой серьезный оборот. Ему не терпелось выложить все начистоту, но он вовремя вспомнил просьбу тетушки Хадичи. «Не будет ли это похоже на донос? — подумал он.— И как я могу обидеть человека, который заменяет нам мать, нашего самого близкого соседа! Во всем виноват один Рахим. Из-за него те¬
142


перь и я опозорюсь...» Кудрат чувствовал себя словно между двух огней.
— Об этом узнала Таджихан-апа, — продолжала Мархамат.— Она говорит мне: «Призови своих ребят к порядку. Вместо того чтобы помочь колхозу, они мешают работать». Мне было очень обидно слушать это. Хотела найти Рахима самого, но он куда-то пропал. И сейчас постучалась, позвала — никого нет. А ты не видел его? Зайти бы нужно было...
Появился Кузыбай.
— Странный человек! — возмущался он на ходу.— Закрыл двери подпоркой. Говорю — открой, не открывает. Говорю — хочу взять прутья, отвечает: «Самим нужно! Помидоры будем подпирать».
— Постой, постой. О ком это ты? — спросила Мархамат.
Кузыбай вдруг снова стал заикаться:
— Того... Рахим...
— Не видел его самого?
— Нет, разговаривал через дверь.
— Вот как? — Мархамат направилась к выходу.— Тебя там ждет Бабакул-ата,— бросила она Кудрату.— Ты подумай обо всем хорошенько.
Глава восьмая
Мархамат постучалась — никакого ответа. Но из сада ясно слышался мальчишеский голос: «Тарзан! Тарзан!.. Взять!»
Мархамат прошла вдоль невысокого забора, спряталась в тени кукурузы и заглянула в сад. По дорожкам бродили белые, сизые голуби. По огороду — по люцерне, по помидорам — скакал огромный неуклюжий пес, а следом бегал его хозяин. В руках он держал не то горлинку, не то еще какую-то птицу. Бросив птицу в люцерну, мальчик закричал:
— 	Тарзан! Тарзан! Взять!
Тарзан, повиливая хвостом, побежал, долго рылся среди зелени, наконец нашел птицу, но, не дотронувшись до нее и так же повиливая хвостом, повернул обратно. Мальчик сердито, с огорчением закричал:
143


— До чего дурак! Принеси сейчас же!
Это был Рахим. Подбородок его был повязан платком. Мархамат уже хотела окликнуть его, как раздался голос тетушки Хадичи:
— Рахим, Рахимджан! Помоги же мне донести! Прямо шея гнется от тяжести.
Тетушка Хадича несла на голове большую вязанку тутовых веток. Мархамат подбежала к ней, помогла снять с головы вязанку. Крупные тутовые листья были усыпаны каплями росы.
— А вы, тетушка, и тутовник рубите сами?
— А что же особенного, родная? Шелкопряд мой уже в третьей стадии. Прямо забегалась из-за него.
— Но у вас ведь хороший помощник есть!
— Ну-у, помощник такой, что сам нуждается в помощи: совсем ребенок еще.
— Нет, ваш Рахим не ребенок, тетушка, и свободно может таскать ветки.
— Была бы рада, да где уж. А вот и он. Спроси-ка у него,— продолжала тетушка Хадича, входя во двор.
Рахим, заметив Мархамат, хотел было нырнуть в кусты, но понял, что поздно, что его уже увидели, и бросился на помощь матери. Платок он успел куда-то зашвырнуть и теперь все время старался держаться боком к вожатой, чтобы скрыть от нее опухшую правую щеку.
— Забыл и поздороваться, сынок! — с укором сказала тетушка Хадича.
В комнате, куда они вошли, на двухэтажной широкой полке копошились разноцветные черви шелкопряда. Они пожирали последние листья тутовника. Мархамат помогла тетушке Хадиче разложить новые ветки. Все это время Рахим стоял в дверях, не зная, что ему делать, красный от смущения.
Вышли во двор. Мархамат дружески спросила:
— Что же, Рахимджан, значит, не помогаешь матери?
— Сами не велят, — еще больше покраснел Рахим.:
Обычно Рахим говорил матери «ты» !, но сейчас заговорил
1 У узбеков дети к родителям обращаются только на «вы». «Ты» — это признак неуважения; так обращаются к матерям только избалованные дети,
144


на <свы». Это заметила тетушка Хадича, и ей стало досадно, «Ну и лиса!» — подумала она, искоса посмотрев на сына.
— Я не заставляю его потому, что он немного болен* — сказала тетушка Хадича мягко.
— А ну, подойди-ка поближе. Что случилось с твоим лицом? И на экскурсию почему-то не пошел, а? — Мархамат разглядывала опухшее лицо Рахима.
Рахим пробурчал:
— Лошадь скинула.
—- А я слышала, что ты лихой наездник. Где скинула?
— Там...— Рахим поперхнулся.— На поле...
— Постой, постой. Ты ведь говорил, что хотел поехать на пастбища. Почему не поехал?
— Лошадь понесла... Кажется, она испугалась чего-то... Волка, что ли...
— Что? Откуда в Кок-Арале, да еще днем, волк? Столько времени никто не видал волка, и вдруг на тебе, попался Рахиму! — воскликнула Мархамат.— Но допустим, что тебя понесла лошадь. Почему же ты не сообщил об этом Лолахон? Ты ведь говорил ей, что быстро вернешься.
— Больно стало щеке... вот.
— Сильно ушибся, бедненький. Вчера прихожу домой, а он лежит на койке, завернулся в простыню...— с жалостью сказала тетушка Хадича.
Мархамат смотрела на Рахима испытующе.
— Если ты не выезжал из Кок-Арала, почему лошадь оказалась в горах? Скрываешь, Рахимджан, так? Вот при матери расскажи всю правду.
Рахим потупился, не зная, что ответить. Выручил его Тарзан, подбежавший к хозяину с той самой птицей в зубах, которую Рахим закинул в люцерну. Мархамат увидела, что птица эта сделана из рыжей шкурки и соломы. Девушка улыбнулась. Рахим сразу ожил.
— Это я, апа, сам смастерил! — громко сказал он и, вытащив из кармана кусок сахара, вознаградил своего верного Тарзана.
Пока пес хрустел сахаром, Рахим снова швырнул птицу в люцерну и убежал туда, зовя за собой собаку.
0 	Библиотека пионера. Том VI
145


— Непоседа. Больно охоч на птиц. То словит перепелку, то щура. Хочет стать охотником, как дед. Носится словно угорелый, а что-нибудь сделать и не заставишь, — пожаловалась тетушка Хадича, накрывая на стол.
Она принесла в касе сметану, лепешки с луком и бараньим салом.
— Зачем вы все это, тетушка? Спасибо...— сказала Мархамат.— А за Рахимом надо следить.
— Верно, верно,— тяжело вздохнула тетушка Хадича. — Только трудно без отца-то растить, никак не углядишь. И потом, хочется сделать так, чтобы он не чувствовал, что он сирота... Язык не поворачивается ругать.
— Ругать не надо,— сказала Мархамат*— но так распускать тоже не следует. Если он вырастет шалопаем — и вам горе п другим...
— Рахим, конечно, виноват, — сказала тетушка Хадича. — но тут и товарищи его тоже... Зачем обидели, оставили одного? Не очень хорошо получилось. Если бы забрали его с собой, может, и не случилось бы этого несчастья...
— На товарищей обижаться не приходится, тетушка. Его никто не обижал, мне все известно. Сам Рахим стал упрямиться.
И тут Мархамат подробно рассказала тетушке о поведении ее сына перед экскурсией. Куда он скрылся от товарищей? Почему не пошел с коллективом?
Стыдно было тетушке Хадиче. Не найдя ничего, чем бы можно было хоть немного оправдать сына, она пожаловалась:
— Что мне делать с ним, не знаю. Сама видишь, много у меня забот. Дома — шелкопряд, в поле варю обед для бригады, помогаю детям Умурзак-ака — соседи ведь, да и ты просила. Все это ничего бы, да вот Рахим от рук отбился. Один, а сколько неприятностей из-за него... Прошу тебя, милая, постарайся как-нибудь подействовать на него.
— Вам не следует каждый раз вступаться за него, доверьте его нам.
— Пожалуйста, делай как знаешь, — ответила тетушка Хадича.
146


По выражению ее лица было видно, что она несколько огорчена. Заметив это, Мархамат решила больше не продолжать разговора и встала. Уходя, успокоила:
— Ничего, тетушка, мы еще побеседуем с вами. Видно, нельзя это так оставлять.
Тетушка Хадича принесла из сада букет цветов и подала Мархамат.
— Пожалуйста, доченька, почаще заглядывай, — говорила она, провожая Мархамат до ворот.
Как только вожатая скрылась за калиткой, Рахим появился во дворе.
— Куда ты исчез, негодник? — строго спросила тетушка Хадича. — Чего молчишь? Мать от стыда не может голову поднять, а ему ничего! Такая хорошая вожатая, пришла к тебе как к человеку, а ты куда делся? Где уважение? Почему ты не сказал всей правды и не извинился? До каких пор я буду тебя защищать перед другими? Беги сейчас же за Мархамат, расскажи все сам.
Рахим с удивлением посмотрел на мать, как бы спрашивая: «А что мне рассказывать?»
— Не думай, лиса, что твои проделки останутся шиты-кры- ты. Если ты не скажешь, расскажет Кудрат.
— А что ему рассказывать? —* спросил Рахим.
— То, что рассказывал мне...
— А что он тебе говорил? — Он уже опять перешел в разговоре с матерью на «ты».
— Вчера я не стала тебя допрашивать из-за того, что ты был болен, а теперь можешь и сам рассказать. Мне, надеюсь, можешь! Не можешь? Значит, ты сел на лошадь и направился к дедушке на пастбище. Так? Конечно, так. Там лошадь от тебя убежала. Что было дальше, я узнаю у деда...
Рахим побледнел. «Откуда Кудрат узнал это? Он же уезжал к бабушке. Или это мама хитрит?» — пронеслось у него в голове. Широкий, просторный двор показался ему вдруг тесным. Ов стал припоминать все, что произошло с ним вчера.,.


Глава девятая
Нагрузив на Актая охапку тутовых веток и, как заправский караванщик, надвинув набекрень тюбетейкуг шагал Кузыбай и распевал песню.
— Кузы! А Кузыг постой! — окликнул его Рахим.
— Что тебе надо?
— Куда идешь?
— В школу... того... мастерим защиту *
— Ну постой же! Какая защита? Чего защищать?
— Придешь — узнаешь. Лежит себе в норке, как мышь, п еще спрашивает! А ну, пошел, Актай!..
— Постой, постой, друг. Где достал столько тутовых веток?
— Мне некогда болтать с тобой. Там дело стоит. Дед Ба- бакул ругаться будет. Сходи сам к нему, зовет он тебя. Пошел, Актай!..
Рахим так и остался ни с чем.
Возле калитки дома Кудрата сидела Рано.
— Брат дома, Рано? — спросил Рахим.
— Вон туда ушел, — показала Рано рукой в сторону школы и почты.— Пошел опускать письмо...
Вдали ребята окружили молодые деревца, залитые яркими лучами утреннего солнца.
«Все там. Кажется, делают что-то интересное! Эх, один я остался!..» — подумал Рахим. Ему нестерпимо захотелось туда, забилось, как птица, сердце, но не хватало смелости. «Увидят ребята мое опухшее лицо, засмеются, скажут: «Поздравляем!» Если Ахмед увидит, будет издеваться: «Что, Рахим, показал героизм?» А вдруг Кудрат уже все рассказал ребятам? Да нет, откуда он знает? Если бы даже знал, разве станет рассказывать? Ведь мы с ним товарищи, близкие соседи... А для чего вызывал меня Бабакул-ата? Этот старик любит скандалить».
Рахим, досадуя, повернул обратно домой. И вдруг услышал крик Рано:
— Кудрат! Кудрат-ака!
Кудрат быстро ехал на велосипеде. Увидев его, Рахим спрятался за дверью.
— Эй, ты! — Сильно толкнув дверь, вошел во двор Кудрат.—
148


Ты что, со мной в прятки играешь? Ну-ка, ну-ка, покажи лицо... Ну и репа! Кто это тебя?
— Да что ты, друг? — Рахим хотел пошутить, — Лошадь скинула...
— Гм!.. И дед твой говорил то же самое*
— А где ты видел деда?
— Там же... Около пастбища...
— Неправда! Тебя там не было.
— Это ты не только со мной, но и со всеми в жмурки играешь, — серьезно сказал Кудрат. — Почему ты скрываешь, что был в горах? Почему всех водишь за нос? А во всем виноват! И вожатая и Бабакул-ата думают на меня!
— А ты не сказал? — заморгал глазами Рахим.
— Если ты сам не признаешься, расскажу...
— Что, что расскажешь?
— Как ты верхом поехал на пастбище. И про винтовку...
— Что? Неправда! Всё неправда!
— Неправда? Ну? А если я тебе докажу?
Кудрат вытащил из кожаной сумки велосипеда красный перочинный нож. Как только Рахим увидел нож, закричал:
— Давай сюда! Это мой...
— Вишь как его разобрало! — Кудрат сжал нож в руке.— Ты его больше не получишь.
— Отдай сейчас же! — Рахим стал вырывать нож, но не мог разжать пальцы Кудрата.
— И не старайся, все равно не хватит сил! — сказал Кудрат.
— Кудратик, дай, а?..— начал умолять Рахим, раскрасневшись.
— Хорошо, отдам,— улыбнулся Кудрат,— но прежде ты скажешь, где потерял его.
Отправляясь на пастбище, Рахим взял с собой сумку с хлебом, кружкой, перочинным ножом, галстуком и другими вещами и забыл ее снять с лошади. Теперь у него не хватало духу признаться во всем.
— Ладно, давай, — сказал он.
— Ну, признаешься? Пошли к Мархамат-апа. Вместе расскажем...
149


Рахим всполошился:
— Нет! Пусть лучше нож мой остается у тебя, а я не пойду, не пойду!
— Не пойдешь? Ладно. Тогда я сам пойду и расскажу. — Кудрат повернул велосипед к выходу.
— Не расскажешь! Попробуй только рассказать! — Рахим схватил Кудрата за плечи.
— Пусти, — оттолкнул его Кудрат. — Чтобы из-за тебя и меня прозвали обманщиком! — Он сел на велосипед и, не оглядываясь, пустился в дорогу.
— Кудрат! Кудратик!..— кричал Рахим вдогонку.
Подъехав к школе, Кудрат увидел ребят, окруживших деда
Бабакула.
Старик сидел на земле, по-турецки поджав под себя ноги, и тесаком тщательно заострял концы кольев. Потом подошел к дереву, вбил вокруг него три кола, скрутил из прутьев шелковицы кольцо и надел его на дерево так, что колья вместе с деревом оказались как бы в ободке.
— Вот так, — приговаривал Бабакул,— вот так надо делать. Кольцо это, когда высохнет, станет крепче железа, и дереву никакой ветер не будет страшен. А теперь за работу, живей!
Утром, увидев Кудрата, Бабакул-ата спросил: «Кто это тебе намазал лицо сажей?»
Кудрат испугался, полез в карман за платком, тщательно вытер лицо, на платке никаких следов сажи не оказалось. А Бабакул-ата расхохотался: «Может быть, перепачкался от своего соседа-шалопая? На тебе раньше не было сажи, ты был чист, а как сдружился с ним — и сам стал обманщиком, свет мой.— Потом старик сказал: —Позови ко мне своего шалопая, я с ним хочу поговорить один на один».
Теперь Кудрат боялся, как бы старик не заговорил о Рахиме, и стал работать подальше от старика.
Ребята принялись огораживать все деревья и возле школы, и вдоль главной улицы кишлака. Бабакул-ата командовал:
— Эй, сынок, куда смотришь? Осторожнее с тесаком. Хорошенько оттачивай концы! Ровней ставь палки, глубже, а то будет ливень — все попадает, и кто увидит — смеяться станет: «Умом поработал, рукой не сумел».
150


— Смеяться не будут, дед. Сделаем так, что все звенеть будет! — отвечали ему ребята.
— Конечно,— расхвастался старик, — раз Бабакул-ата возглавляет дело, значит, обязательно должно звенеть.
Но, поскольку все взрослые были заняты в поле восстановлением поверженного хлопчатника, некому было полюбоваться на старика и на пионеров.
— Эх! — вдруг с досадой сказал Кузыбай.— Видела бы все это Мархамат-апа, вот бы обрадовалась!
— Верно. За всех не ручаюсь, но от твоей работы она, наверно, пришла бы в восторг! — заметил Кудрат и, взяв из рук товарища кривой обруч, стал было поправлять, но перегнул, и обруч треснул пополам.
— У маленького и дело маленькое,— сказал наблюдавший за ними Бабакул-ата.— Эта ветка сухая, как щепка, для обруча нужно подбирать посырей. Ты когда-нибудь плел корзинки?
— Что вы, ата, у меня отец не корзинщик! — улыбнулся Кудрат.
— Быть корзинщиком — это не позор, сынок. Молодцу, говорят, и семидесяти ремесел мало. Не слыхал такой поговорки?
Тем временем Бабакул-ата ловко согнул из зеленой ветки маленький круг и, укрепив его на треноге, с торжествующей улыбкой поглядел на Кудрата.
— А где сейчас Мархамат-апа, интересно? — спросил Кудрат, когда старик отошел от них к другой группе ребят.
— Пошла в поле с Алимовым, понесла газеты, — сказал Кузыбай.
— Да ну! — сказал Кудрат, обрадовавшись тому, что Мархамат так далеко сейчас.
У него все еще не хватало духу рассказать вожатой про Рахима. «А рассказать придется,— думал он,— иначе Мархамат- апа обидится. А папа? Наверное, и папа слыхал об этом... Если он слыхал, так почему мне ни слова не говорит? Ждет, когда я сам расскажу?.. Не дай бог получить взбучку от отца из-за этого паршивого Рахима! Нет! Лучше не откладывать й сразу во всем признаться».-Но тут перед ним как бы предстала тетушка Хадича. «Не ожидала, милый, что ты так поступишь, — почудился ему голос тетушки.— Неужели ты мог так опозорить
151


моего единственного, любимого сына?» Что делать, как быть? Сомнения терзали Кудрата.
Пришла Рано.
— Пошли, ака, обед будем варить, — позвала она печально.
— А ты разве не ходила к тетушке Хадиче?
— Я была,— ответила Рано.— Говорят, что у них много дел, не смогут помочь нам.
Кудрат отправился домой. В тот день тетушка Хадича вовсе к ним не заходила: ни обед варить, ни корову доить.
И на следующее утро доить корову пришлось Кудрату и Рано. Провозились с коровой и опоздали выгнать ее в стадо. Когда закончили дойку, стадо было уже у подошвы горы. Издали коровы и телята казались маленькими барашками.
— Как же ты не услышала зов Палван-ата? — возмутился Кудрат, обращаясь к Рано.
— А ты сам чего спал? — чуть не заплакала Рано.
— Ну ладно, ничего,— успокоил сестру Кудрат,— сейчас сам поведу...
Он выломал из тала длинный прут иг колотя им корову, погнал ее в поле. Корова, не понимая, в чем дело, скакала по улице, задрав хвост и виновато мыча. Кудрат бежал следом и думал: «Почему Палван-ата, проходя мимо, не крикнул: «Выводи!» Или он нарочно промолчал? Почему же? Он ведь не мог обидеться на нас. Ведь в тот день в горах он сам рассказал мне о проделках Рахима... Да, понятно: он, наверно, обиделся потому, что я вовремя не привел лошадь в Кок-Арал... А тетушка Хадича? Почему она перестала приходить к нам? Очень занята или Рахим чего-нибудь наговорил?» Кудрат не находил ясного ответа ни на один вопрос. Все смешалось у него в голове. Он устал бежать, утомил и животное. К тому же ушибленная нога снова стала ныть. А стадо тем временем вовсе скрылось за холмами. «Ладно,— подумал Кудрат, приближаясь к пастбищу,— попасу сегодня корову сам». Он прилег в тени большого боярышника. «Эх, интересно, что делают сейчас ребята? Наверно, смеются, говоря: «И Кудрат оказался таким же лодырем, как Рахим»... А кто во всем виноват? Кто?»
Он долго думал над этим вдруг возникшим вопросом и наконец решил, что виновата во всем бабушка. Ведь если бы она
152


не капризничала и приехала в кишлак, ничего бы и не случилось! Тогда он вовремя пошел бы с товарищами на экскурсию, не встретил бы никакой лошади и ни в чем не был бы виноват и вообще даже сегодня не пас бы корову, а вместе с ребятами ухаживал за деревьями в кишлаке. Да, выходило, что во всем виновата бабушка.
Глава десятая
Кудрат стоит посреди улицы и рассматривает свежий номер «Пионерской правды». Интересный рисунок: маленькая девочка, похожая на Рано, торопится с зонтиком в школу. Идет дождь. Девочке встречаются две подружки. Она приглашает их к себе под зонтик. И вот подружки укрылись от дождя, а хозяйка зонтика оказалась с краю, и дождь мочит всю ее спину... «Интересно. Обязательно покажу Рано»,— подумал Кудрат. Рядом с рисунком было напечатано стихотворение под названием «Дружба». Кудрат стал было вслух читать это стихотворение, как вдруг кто-то закрыл ладонями его глаза и засопел над самым ухом. Кудрат попробовал было вырваться, но держали его крепко.
— Ахмед... Кузы... Рустам... Ульмас... Мехри! — стал он перечислять друзей, но все было напрасно.
Тогда Кудрат признался, что не отгадал. Ладони разжались. Кудрат оглянулся и остолбенел.
— Это ты! — воскликнул он радостно. — Ну и ну! Как у тебя хватило терпения столько времени молчать! Никак не думал, что это можешь быть ты!
Рядом стоял рыжий веснушчатый синеглазый мальчик. Это был Коля. Друзья, широко раскрыв объятия, кинулись друг к другу.
— Экзамены все сдал? — спрашивает Кудрат.
— Все, все!
Коля взял в руки портфель и осторожно вытащил из него похвальную грамоту. Точно такую же в прошлом году получил и Кудрат, и она висела на стене под стеклом. В нынешнем году похвальной грамоты у него не было.
Кудрат снял с плеч друга рюкзак.
153


— Больно тяжел твой хурджун,— сказал он смеясь.— Что в нем? Видно, одни книги?
— Угу. Тут и твой заказ. Фотобумага.
— Молодец, умница! — обрадовался Кудрат.
— По пути заглянул и к твоей бабушке,— рассказывал Коля.— Передала в мешочке толокно...
— Да-а...— раскрыл рот Кудрат.— Как она себя чувствует? Когда обещалась приехать?
— Не знаю. Я говорю, поедемте со мной, а она свое: «Там болит, тут болит, нервы шалят»,— засмеялся Коля,— а сама в большой деревянной ступе толокно толчет. Я ей говорю: «В нашем кишлаке, бабушка, хороший воздух, быстро поправитесь». А она отвечает: «Говорят, там степь кругом. Наверно, от скуки нервы больше будут шалить». Говорю: «Там доктору покажем». А она: «Что знает кишлачный доктор!» Словом, не удалось мне уговорить ее.
— А я и сам не пойму, что за болезнь у бабушки! — задумчиво сказал Кудрат.
Друзья вошли в дом дяди Ефима, расположенный посреди новой кишлачной улицы. И здесь Кудрат выложил другу все подробности своих домашних неполадок и трудностей. Разговор коснулся и истории, связанной с Рахимом. Коле стало известно все то, что Кудрат скрывал пока от Мархамат и отца. Он даже показал перочинный нож Рахима.
Кудрат ждал от друга совета, вопросительно глядел в его задумчивые, умные глаза. Над карманом Колиной куртки алел комсомольский значок. Кудрат подвинулся поближе к Коле, чтобы получше рассмотреть значок. «В августе мне исполнится четырнадцать. Тогда и я вступлю в комсомол,— подумал Кудрат.— А примут ли меня в комсомол?.. Или за то, что в учебе подкачал, не примут? Я объясню. Наверно, поймут. Разве я нарочно отстал? Я докажу, что смогу быть примерным комсомольцем, что смогу учиться хорошо!..»
Много лет назад, когда Кудрат только начал ходить, Умурзак-ака на плечах принес из города, как он сказал, нового гостя. Тетушка Зеби приняла этого гостя, маленького мальчика-сироту,
154


ласково, как родного. С тех пор оба мальчика росли вместе и относились друг к другу, как родные братья-близнецы. Соседи так и называли их: близнецы.
Когда Коле исполнилось семь лет, его отвезли в город и отдали учиться в русскую школу. Он жил в общежитии, на каникулы приезжал в кишлак.
Обычно друзья понимали друг друга с полуслова. А сейчас Коля молчал.
— Что с тобой? Что-то настроение у тебя неважное, — не вытерпел наконец Кудрат.
— Погоди-ка. Надо что-нибудь поесть сначала, — уклончиво отозвался Коля и выложил на стол хлеб, сахар и толокно.— Бабушка твоя в толокно положила сахарного песку, потом залила молоком и накормила меня. Очень вкусно.
— Тогда я принесу из дому молоко,— подхватил Кудрат.
— Нет, потом, когда пойдем к тебе...
— Пойдем сейчас. Рано чай поставит... Она теперь все может делать сама...
— Угощенье устроим, когда приедут бабушка и брат Пулатджан, — сказал Коля.
— Когда еще приедет бабушка...— сумрачно сказал Кудрат.
— А мы постараемся сами ускорить ее приезд: скажешь твоему папе, он достанет нам машину.
— Папа всегда занят. Даже слушать не хочет!
— Что? — удивился Коля и вдруг переменил разговор: — Если бы я был на твоем месте, тут же посоветовался с Мархамат-апа. Зачем все скрываешь?
Кудрат быстро поднял на него глаза. Он не ожидал от друга такого упрека. Коля широко улыбался как ни в чем не бывало. Толокно застряло в горле Кудрата. И, лишь когда он взял чашку, поданную Колей, и отпил глоток чая, он смог говорить.
— Ведь это будет кляуза! — произнес он.
— Но ведь все равно это станет всем известно.
— Откуда?
— Я твой самый близкий друг, так? — понизил голос Коля.— А Мархамат-апа и папа хорошо знают, что ты от меня ничего не скрываешь. Если ты будешь молчать, они спросят меня. Что же, по-твоему, я тоже должен молчать?
155


— А разве ты расскажешь? — испугался Кудрат.
— А почему не сказать?
Кудрат задумался. Он прекрасно знал своего друга — простого, прямого. Выходит, даже этот единственный друг и тот не одобряет его. Значит, больше уж не от кого ждать защиты!
«Я ни в чем не виноват, а люди, кажется, все больше и больше косятся на меня»,— подумал он, и с этой минуты все как бы переменилось в нем. Его уже не стесняло, что он мог обидеть тетушку Хадичу, что его отношения с Рахимом могут вконец испортиться. Все это как бы отодвинулось на задний план. Захотелось сейчас же найти Мархамат и рассказать ей все без утайки.
— Пошли, в таком случае...— осмелев, сказал Кудрат.
— Пошли! — обрадовался Коля.
Они шли по главной улице. Все молодые деревца, выстроившиеся вдоль обоих тротуаров, были надежно подвязаны к кольям, края арыков выровнены, обложены свежим дерном.
— Молодцы! — сказал Коля, догадываясь, что все это сделали ребята.
Когда они дошли до перекрестка, услышали шум колхозной мастерской.
— Навестим папу,— предложил Коля.
И вот они уже в просторной мастерской. Она открыта взору со всех сторон, стены ей заменяют лишь столбы, поддерживающие кровлю, вокруг — бревна, доски, перевернутые вверх колесами арбы, автокачки со сломанными колесами, лестницы, обручи, оси. Мастер Ефим, отец Коли, загорелый человек с тяжелым молотом в руке, выправляет ось арбы. Увидев ребят, он бросил молот, широко раскрыл прищуренные глаза, потрогал длинные белоснежные усы.
— У-у, герои, а ну-ка сюда! — сказал он густым басом. — Снова вместе. Гуляйте сколько душе угодно. И Кудрат соскучился по тебе. Верно? А как в новом доме нравится тебе, Кудрат?
— Ага,— сказал Кудрат и тут вспомнил, что брат писал: «Большой привет передай от меня дяде Ефиму». Как же он забыл передать этот привет? — Простите меня, дядя Ефим, брат привет вам большой прислал, а я вот забыл,— смущенно проговорил он.
156


— И ты целую неделю ничего не говорил мне? Передал бы в тот же день, я бы давно ему письмо написал.
Обида дяди Ефима была справедлива. Пулат был его большим другом.
...Последний год войны. Канун праздника Победы. Умурзак-ака и тетушка Зеби наконец получили от Пулатджана долгожданное письмо с фронта, в котором сын просил прощения за то, что долго не писал: он был ранен, лечился в госпитале и не хотел до поры до времени писать об этом родителям. Теперь он поправился и вновь отправляется на передовые позиции. Между прочим, он писал и о том, что познакомился в госпитале с человеком по имени Ефим Ефимович. Это бывалый солдат, и, когда он рассказывает о своих приключениях, можно заслушаться. Деревню, в которой жил Ефим Ефимович, спалили фашисты. Они расстреляли жену Ефима Ефимовича. Старший сын его погиб на фронте, а младший, Коля, был еще в начале войны эвакуирован на Восток. Так, по крайней мере, передали ему. Цулатджан, узнав об этом, обрадовал дядю Ефима, сказав, что их семья взяла на воспитание мальчика по имени Коля. Ефим Ефимович стал расспрашивать и попросил написать письмо и узнать, какие у мальчика волосы, глаза, нет ли родинки у правого уха. Пулатджан обещал Ефиму Ефимовичу попросить фото.
Тетушка Зеби и Умурзак-ака, прочитав письмо, стали думать: «Кто знает, может быть, этот Ефим в самом деле Колин отец, а может, Пулатджан путает... Чего не бывает на войне? Но говорить об этом мальчику все же преждевременно».
И они тут же решили пока Коле ничего не открывать^ но фото его все же на фронт послали...
Шли дни. В ферганском кишлаке стали поспевать хандаля- ки — ранние дыни. Однажды вечером возле дома Умурзак-ака появился человек в солдатской шинели. За плечами — рюкзак, в руках — сосновая палка. Чуть прихрамывая, подошел к ребятам, игравшим на улице в лошадки, и из-под козырька фуражки со звездой стал пристально смотреть на Колю.
— Кого вам надо, дядя? — с беспокойством спросил Кудрат.
Человек в шинели молчал. Ребята переглянулись.
— Кого вам надо, дядя? — спросил на этот раз Коля, глядя на этого странного молчаливого человека.
157


И вдруг солдат выронил палку и, раскрыв объятия, бросился к Коле:
■=— Сынок! Коленька! Не узнал меня!.. Это же я, твой отец!..
Умурзак-ака принял дорогого гостя с присущим ферганцу гостеприимством, посадил на самое почетное место дастархана 1. Чтобы поздороваться с дорогим гостем, послушать его рассказы о войне, собрался почти весь кишлак...
По просьбе Умурзак-ака, дядя Ефим пробыл в кишлаке месяц. Он быстро перезнакомился с колхозниками, стал участвовать в строительных работах. Этот работящий, добродушный, веселый человек был хорошим плотником. Все быстро привыкли к нему, и когда дядя Ефим стал собираться с Колей домой, то и Умурзак-ака и другие принялись уговаривать его остаться. Да и Пулатджан, возвратившийся в те дни из армии, никак не хотел отпускать своего фронтового друга.
Разумеется, и Ефиму Ефимовичу не хотелось разлучаться со своими новыми друзьями.
И вот правление колхоза попросило дядю Ефима возглавить строительство новой мастерской. Он принял это предложение с удовольствием.
Дядя Ефим со своим сыном жил рядом с домом Умурзак-ака. Кудрат и другие ребята по вечерам часто собирались здесь, учились у дяди Ефима разговаривать по-русски, слушали его рассказы о войне.
Несмотря на свой пожилой возраст, дядя Ефим ловок, неутомим в работе. А с тех пор как он переехал в Кок-Арал, у него стало еще больше забот: ремонт арб, изготовление столов и стульев для полевых станов и яслей, рам и дверей для новой школы. Дяде Ефиму помогали ребята, но и он не отказывал в их просьбе и охотно принял от Кузыбая срочный заказ наладить повозку, чтобы запрягать в нее ослика и возить тутовые листья.
Проведав Колиного отца, ребята направились к Мархамат- апа и нашли ее возле Булак-хауза. Тут же были Ахмед с Ку- зыбаем.
1 	Дастархан - скатерть, заставленная угощением, а также само угощение.
158


— Ну, Коленька, — обрадовалась вожатая, — пришел ты как раз вовремя: благодаря тебе и Кудратджан появился.
— У него срочное дело к вам. — Коля подмигнул Кудрату: — Говори.
Кудрат стоял в нерешительности, косясь на Ахмеда с Ку- зыбаем.
Мархамат перехватила его взгляд и сказала:
— Говори, не стесняйся. То, что ты скажешь, полезно послушать и Кузыбаю и Ахмеду...
Кудрат приободрился и стал рассказывать. И перед слушателями предстала такая картина. На горном пастбище пасется стадо. Палван-ата лежит на берегу речки, что протекает рядом с пастбищем, дремлет. Подъезжает верхом на лошади Рахим. Он спрыгнул, подкрался к деду и снял его ружье, висевшее на сучке дерева. Тут же, конечно, началась охота. Вот у подошвы холма он заметил чью-то норку, устроил засаду, как вдруг из- под куста выскочил заяц... Рахим зажмурился, нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел, приклад ружья сильно ударил его по щеке. В глазах потемнело, в ушах раздался звон, и Рахим бросил ружье. Лошадь, пасшаяся у подошвы холма, заржавvкинулась в сторону. Шарахнулись в разные стороны, задрав хвосты, коровы, вскочил перепуганный дед, и Рахим дал такого стрекача, что только пятки засверкали.
Кудрат, оказавшийся поблизости, поймал лошадь с ношей на шее, подъехал к Палван-ата, и тот рассказал ему все. Палван- ата велел Кудрату отвести лошадь в Кок-Ара л...
Кузыбай даже рот разинул. Его лицо как будто говорило: «Ну и Рахим, ну и шалопай! Не думали мы, что ты такой, а? Вишь, какие дела ты творишь...» Он, кажется, даже чуть-чуть завидовал Рахиму.
Мархамат слушала Кудрата со строгим выражением, но, когда он кончил рассказывать, лицо ее подобрело. Она сравнила рассказ Кудрата с тем, что услышала о Рахиме от других, особенно то, что вчера рассказал Палван-ата.
— Спасибо,— сказала она, похлопав Кудрата по плечу.— Наконец-то ты рассказал правду. Я знаю, почему ты не хотел рассказывать раньше. Тебе не хотелось обижать соседа, боялся, что окажешься без товарища. Не правда ли? Не бойся, одного
159


тебя не оставим. А Рахим пока пусть обижается. Пройдет время, и он поймет.
— А когда сбор отряда, Мархамат-апа?
— Завтра. Надо известить об этом всех пионеров. Есть и другие у нас с вами дела. Не менее важные.
Глава одиннадцатая
Знакомые резкие звуки горна, раздавшиеся в Булак-хаузе, возвестили о пионерском сборе.
Коля и Ахмед в это время заканчивали оформление «Молнии». Вошла Мархамат.
— Рахима не видели? — спросила она, рассматривая карикатуру.
— Рахимушка с раннего утра отправился на базар,— сказал Ахмед.— Нагрузил на Актая огурцы, редиску и пошел...
— Мархамат-апа! Мархамат-апа! — вбежал запыхавшийся Кузыбай.— Рахим... того... на моем Актае...
— Погоди, погоди, сядь. Передохни. Разве он не знал, что состоится сбор?
— Знал, Мархамат-апа. Вчера лично сам говорил ему! — Кузыбай перевел дыхание.— Я... того... утром спал, и вдруг что- то дернуло сильно за ухо. А я испугался, вскочил, думал, что это пчела, смотрю — Рахим! Тянет меня за ухо и улыбается. Спрашиваю: «Что тебе надо?» Говорит: «Дай твоего Актая. Тутовые листья, говорит, перетаскать». Я не успел еще встать, одеться, смотрю — и Рахима нет, и Актай куда-то исчез. Побежал к Рахиму домой и узнаю, что он... того... на базар...
Мархамат с досадой покачала головой:
— Если бы я знала, что так получится, сама бы сходила и предупредила.
— Может, он еще приедет,— с надеждой сказал Кузыбай, как бы успокаивая и себя и Мархамат.
Со всех сторон в Булак-хауз стали стекаться ребята, озабоченно спрашивая друг у друга:
— Что будет, зачем вызывают?
А «Молния» уже была вывешена на самом видном месте.
160


Передовица ее, под названием «Важный вопрос», кончалась призывом: «Все в поле!» В ней рассказывалось о том, что в эти дни волновало и беспокоило взрослых. Однако ребят прежде всего заинтересовала не эта тревожная передовица, а юмористическая статья и карикатура в разделе «Еж».
— «Отбившегося волк съест!» — медленно и солидно прочитал кто-то из ребят.
Послышались голоса:
— Читай дальше, дальше!..:
— Ого! Здорово стукнули!
— Сильно!..
— Кто это написал?
— А вот еще подпись: «Мишка косолапый!..»
— А, понятно! Это Ахмед. Он нарочно поставил такую подпись!
— А откуда он узнал о проделках Рахима?
— Как не знать — они ведь друзья!
— Разве друг стал бы так издеваться!
— Это не издевательство, а критика! Надо понимать!
— А рисовал кто?
— Здорово нарисовано! А как похож!
Сзади хохотавших ребят остановился Рахим. Никто и не заметил, как он привязал Актая к дереву и подошел к ним.
Сначала он не понимал, в чем дело, и похохатывал вместе с ребятами. Потом, присмотревшись, растолкал мальчишек, протиснулся вперед и заёрзал, словно ужаленный колючкой.
Рахим узнал самого себя. На одном рисунке он был изображен лежащим возле холма и целящимся из ружья в зайца, а на другом — едущим верхом на Тарзане...
Ребята, соскучившиеся по выдумщику Рахиму, стали подшучивать:
— Молодец, снайпер! А мы-то думали: куда это наш Рахим исчез?
— А он, оказывается, геройские подвиги совершает!..
Рахим рассердился. Увидев Крошку-Кузыбая, он закричал:
— Кто это сочинил? — и, подняв кулаки, стал медленно надвигаться на него.
Кузыбай смотрел на Рахима растерянно2 виновато и молчал,
161


■— Говори! — вновь заорал Рахим.— Чья работа?
К ним подошел Коля. Кузыбай сразу ожил, улыбнулся и сказал:
— Разве не видишь? Понятно, моя.
Рахим так и вспыхнул, словно огонь, и двинулся на Крошку.
— Я тебя научу, как ябедничать! — Он ударил Кузыбая кулаком по плечу.
Кузыбай стукнулся спиной о стену и, не удержавшись на ногах, сел, поглаживая плечо.
Коля выступил вперед и спросил:
— Что дерешься с маленьким? Это я нарисовал карикатуру!
— Иди, иди, не с тобой разговариваю! — отвернулся от него Рахим.
— В таком случае, говори со мной! — надвинулся на него Ахмед.
— Медведь ты косолапый! — громко сказал Рахим, вызвав этим дружный хохот у ребят.— Иди хозяйничай в своем колхозе!
— Ты, как попугай, твердишь одно и то же! Отвечай, почему ты ударил Кузыбая? — Пальцы Ахмеда, будто клещи, впились в шею Рахима.
У Рахима выступили слезы. Он с усилием вырвался от Ахмеда и боднул его в грудь головою. С виду несколько неуклюжий и медлительный, Ахмед ловко пригнул к земле голову Рахима. Тот уцепился руками за его ногу, мешая двигаться.
Ребята с интересом следили за этим поединком. Одни из них «болели» за Ахмеда, другие — за Рахима.
Кузыбай вопросительно посмотрел на Колю. Тот понял, улыбнулся и, разняв драчунов, помог Рахиму вырваться из рук силача Ахмеда. Говорят, после драки кулаками не машут. Однако Рахим действовал вопреки этой мудрой поговорке: он, как петух, вытягивал шею и махал кулаками, угрожая то Ахмеду, то Кузыбаю.
А ребята, особо охочие до развлечений, поддразнивали Рахима вьшриками:
— Не заплачет, эй-эй! Не заплачет, эй-эй!..
Но тут вошли Мархамат с Алимовым, и все разом унялись, хбтя возбуждение, вызванное только что происшедшей дракой,
162


чувствовалось и в. тревожных взглядах, и в общей взволнованности ребят.
— Что случилось? — спросила Мархамат, вглядываясь в раскрасневшегося Ахмеда и хмурые лица Кудрата и Кузыбая.
Все молчали. Рахим постарался было спрятаться, но Мархамат заметила его:
— Послушай, Рахимджан, где ты был до сих пор? И почему на сбор пришел в рваной рубашке...
Все посмотрели на разорванный локоть Рахимовой рубашки.
— Что же случилось? — спросил Алимов Колю.
Коля многозначительно кивнул на «Молнию», как бы говоря: «Все началось из-за этого».
Мархамат, обменявшись взглядом с Алимовым, тихо сказала:
— Видно, «Молния» кое-кого основательно задела?
— Ну, все в сборе? — улыбнувшись ей, проговорил Алимов, сделав вид, что ничего не случилось.
И ребята обрадовались, что Мархамат и Алимов не заметили драки.
— Не скажем, да? — прошептал Кудрат Коле.
И Коля согласился:
— Не скажем.
Мархамат посмотрела на ребят.
— Я хотела было рассказать вам о большой новости,— сказала она,— но вижу — мысли ваши витают где-то далеко.
— Расскажите! Расскажите, Мархамат-апа! — загалдели ребята.
— Хорошо, присаживайтесь.
Они с Алимовым сели за стол, что стоял под карагачем. Ребята разместились на скамейках, а Рахим демонстративно уселся на траву, поджав под себя ноги. Теперь никто не обращал внимания на его лицо. Все, вытянув шеи, приготовились слушать новость Мархамат. И та стала рассказывать о том, что вчера партийное собрание колхоза решило организовать наблюдательные цосты. Ребята сразу оживились:
— А кого будут принимать на эти посты? А что надо там делать?
Мархамат объяснила, что на наблюдательные посты будут назначены пионеры-активисты, на которых можно положиться.
103


Ребята будут помогать взрослым охранять посевы от сельскохозяйственных вредителей, наводнений, домашних животных.
— Понятно! Очень хорошо! Запишите нас!..— кричали десятки ребят, а голоса Ахмеда и Кузыбая выделялись среди Других.
Но некоторые ребята выслушали сообщение вожатой равнодушно. Кудрат повернулся к Коле, спрашивая взглядом, что делать. Между тем Рахим, испугавшись, что его не заметят в сторонке, потихоньку пересел на скамейку«
— Я,— сказала Мархамат,— хотела пообещать, что пионеры нашего отряда примут в этом деле активное участие, но прежде решила посоветоваться с вами. Как вижу, большинство из вас готовы выполнить это поручение. Но не думайте, что это легко.
— Правильно говорит вам Мархамат,— вмешался в разговор Алимов.— Хлопок выращивать — это не игра. Вчера я обходил бригады. После наводнения среди хлопчатника появились сорняки, вредители. Колхозники действительно не успевают. Им нужны расторопные помощники. Я говорил им, что могут помочь ребята, но мне возразили, что ребята только испортят дело.
Странно было слышать ребятам о себе такие слова. Лица их приняли серьезное выражение. «Кто же возражал?» — подумали они.
— Может быть, это твой папа? — шепнул кто-то на ухо Кудрату,
— Почему? — удивился Кудрат.
Ахмед поддержал его:
— Дядя Умурзак так не скажет. Помнишь, как он радовался, когда мы помогали во время наводнения? Это, наверно, Бабакул-ата. Чуть что, он вечно наговаривает на нас!
— Но вы не обижайтесь,—сказал Алимов, заметивший перемену, происшедшую в настроении ребят.— Я за вас заступился. Я сказал, что если ребята возьмутся за дело засучив рукава, они всё сделают. Если кто из них что-нибудь натворит, мы все будем в ответе за него, весь коллектив. Можете положиться на нас.
— Вот видите! — сказала Мархамат.
— Не подведем, Мархамат-апа, запишите нас.
164


Мархамат напомнила, что прежде надо выбрать старших но постам.
Большинство указало на Ахмеда. Тот вздрогнул, прокашлялся й сказал:
— Не пойдет! Лучше Колю!
— Коля организует библиотеку на полевом стане,— ответила Мархамат.— И, по-моему, Ахмед больше всех подходит для этой работы. Что ты на это скажешь, Ахмед?
Ахмед приосанился, покашлял и оглядел товарищей. Коля, Кудрат и Кузыбай кивнули ему. Ахмед понял это по-своему и тут же отрезал:
— Нет! — и сел.
— Эге, Ахмедджан, столько товарищей одобряют, а ты говоришь «нет»! Почему?
— Не знаю.
Это рассмешило ребят.
— Давай, давай! Не бойся, Ахмед! Поможем! — поддержали его Кузыбай и Коля.
Ахмед с удивлением посмотрел на них.
— Почему тогда мне кивнули? — пробурчал он.
Опять поднялся хохот. Простодушие Ахмеда рассмешило даже Мархамат с Алимовым.
Ахмеду было поручено переговорить до завтра с ребятами и составить список членов поста.
Рахим, несколько осмелев, подошел к Мархамат и пробормотал:
— Я бы тоже хотел записаться...
Ребята, услышав это, закричали:
— Что ты болтаешь! Тебя все равно не запишут!
— Нашел простачка! Ступай-ка лучше отсюда! — ответил Ахмед и возмущенно отвернулся от него.
Рахим, покраснев от стыда, исподлобья посматривал то на ребят, то на вожатую.
— Покажи-ка лицо,— сказала Мархамат.— Ничего, лучше стало. Почему ты стыдишься глядеть в глаза товарищам?
Шум утих. Все смотрели на Рахима. А Рахим стоял с опущенной головой.
— Послушай, Рахимджан,— продолжала Мархамат еще мяг¬
165


че,— а ты знаешь, что наделал? До сих пор мы молчали из-за того, что ты болен. А сегодня расскажи все честно товарищам...
Рахим молчал. Ребята стали подшучивать.
— Сразу стал глухонемым? Ты ведь только что кричал, как грач! — сказал Ахмед.
— Тихо! — Мархамат подошла к Рахиму, похлопала его по плечу: — А где твой галстук?
Рахим быстро вскинул на нее глаза и, не задумываясь, ответил:
— Дома забыл...
— Врешь! — не вытерпел наконец Кудрат.
Мархамат открыла сумку, вынула оттуда красный галстук.
Рахим невольно протянул руку, но Мархамат положила галстук на стол. Затем вытащила из сумки знаменитый перочинный нож и тоже показала Рахиму. У того заблестели глаза.
— Скажи-ка теперь сам: все верно в стенной газете? — спросила Мархамат.
Рахим растерялся. По правде сказать, он видел одну карикатуру, а заметку прочесть не успел. Ребята смотрели на него с таким выражением, будто хотели сказать: «Теперь ты попался окончательно, Рахим. Не упирайся. Все равно не вывернешься. Лучше признавайся!» — «А как мне признаваться? — думал Рахим.— На смех всему колхозу? Чтобы потом все указывали на меня пальцем?..»
— Виноват, не знал...— пробурчал он наконец.
И эти три слова он сказал с таким трудом, будто их вытащили крючками из него. Сказав, он состроил гримасу и с упреком покосился на Кудрата и Кузыбая: «Наябедничали!» Это заметила Мархамат, сощурила глаза:
— Как мы можем поверить тебе? Ты ведь до сих пор не понял своей вины. Неужели пионер может делать все, что взбредет ему в голову? Там он обижает свою мать, а здесь, вместо того чтобы попросить извинения у товарищей, наговаривает на них! Разве это к лицу пионеру? Что скажете, ребята?
— Нет! Нет! — раздались голоса с разных сторон.
— Видишь,— сказала Мархамат,— ни один из твоих товарищей не защищает тебя. А там Лолахон протестует: «Не желаем, говорит, пускать к себе в поле таких шалопаев, как Рахим».
166


Рахим с мольбой в глазах смотрел то на товарищей, то на вожатую. Мархамат спрятала галстук в свою сумку и протянула ему перочинный нож:
— Ладно, ступай домой. Должно быть, мать беспокоится. Подумай еще раз как следует...
Рахим, обычно скакавший, как заяц, сейчас шел медленно, опустив голову, с трудом переставляя ноги. Кое-кто из ребят заметил, что плечи его вздрагивают.
— Он плачет,— сказал Кузыбай, с жалостью глядя вслед Рахиму.
— По правде говоря, тут, конечно, и мы виноваты в том, что случилось с ним,— сказала Мархамат.
— Я не хотел рисовать на него карикатуру, но вот они заставили...— начал оправдываться Кузыбай.
— Нет, это было хорошо! — перебила его Мархамат.— Мы неправильно поступили с ним, когда не взяли с собой на экскурсию. И потом, вместо того чтобы своевременно сказать ему об ошибках, мы их скрывали...
Кудрат покраснел при этих словах. Он понял, на что намекает Мархамат.
— Ведь он сам отвернулся от нас,— заметил Ахмед.
— Сейчас он уже начал раскаиваться, а мы должны помочь ему стать на правильную дорогу. Согласны?
— А что, хотите, чтоб его записали на пост? — спросил Ахмед.
— Я не о том. Сейчас не будем записывать. Пусть поймет, что такое дисциплина. Если захочет, дадим ему какое-нибудь поручение. Проверим. Хорошо?
Глава двенадцатая
Кудрат снова почувствовал себя одиноким...
Взрослые колхозники, забрав свои постели, давно отправились на шийпан Вместе с ними дневали и ночевали все друзья Кудрата. Кишлак опустел. Даже Бабакул-ата перестал бить в
1 Шийпан — полевой стан.
167


свои «куранты». Рассказывали, что Бабакул-ата сказал председателю колхоза: «Когда все, от мала до велика, находятся в поле, не пристало мне сидеть в правлении и караулить мух»,— и после этого его послали на пчельник.
К кому теперь обратиться Кудрату? Коля увлекся организацией библиотеки. Один Кудрат сидит в кишлаке, занимается хозяйственными мелочами, сторожит дом. До каких пор это будет продолжаться?
Бродя по опустевшим улицам кишлака, Кудрат думал о своей горькой участи, о Рано, которая совсем не вылезает из кухни, о бабушке, которая позабыла о своих внучатах...
Когда Кудрат, так никого и не встретив из друзей, вернулся домой, Рано стала приставать к нему:
— Ака, съезди теперь за бабушкой, привези ее, пожалуйста! Очень соскучилась!
Кудрат скучал по бабушке не меньше Рано.
— Хорошо,— сказал он.— Не будешь плакать, пока я съезжу?
— Не буду. Честное слово, не буду! — заверила его обрадованная сестренка.
Взяв велосипед, Кудрат вновь вышел на улицу. Навстречу ему шел Коля, неся в руках две большие связки книг.
— Коля, Коля! Бабушку привезем, бабушку! — сказал Кудрат, беря книги из рук друга и укладывая их на багажнике велосипеда.
— Вижу, здорово ты соскучился по бабушке,— улыбнулся Коля.— А что, если она опять скажет: «Не могу»? Может быть, она все еще больна?
Кудрат задумался. Некоторое время приятели шли молча. И вдруг Коля расхохотался.
Кудрат испуганно и удивленно взглянул на него.
— У меня интересная идея,— сказал Коля, продолжая смеяться.— Приведем к твоей бабушке доктора.
— А какого доктора?
— Обыкновенного. Доктор послушает твою бабушку и скажет: «Мамаша, вам нужно немедленно выехать из этого тесного дома на простор, на лоно природы. Только там и успокоятся ваши нервы».
168


— Молодчина! — обрадованно вскричал Кудрат.-^Но откуда нам доктора-то взять?
— Найдем,-^- заверил Коля.
— Мать Мехри, что ли?
— Что? Сумеет ли она по-настоящему сыграть эту роль?
В общем, посмотрим, потолкуем...
— Доктора повезем вга машине,—сказал Кудрат,—а обратно на той же машине привезем бабушку. Идет?
— Дадут ли нам машину в такие горячие дни? День и ночь перевозят на ней люцерну, удобрения, фрукты. Потом, не сегодня-завтра должны ехать в степь, на уборку хлеба.
— Что же нам делать? — нахмурился Кудрат.— Может, попросить у Кузыбая его ишака с арбой?
— Это, пожалуй, дело. Только очень медленно движется этот ишак. Боюсь, что вместо двух часов нам придется ехать целых десять.
— Что ты! Ты еще не знаешь Актая! Иногда летит, как мотоцикл.
Увлекшись беседой, друзья незаметно приблизились к полю. Насколько опустел центр кишлака, настолько было людно и шумно сейчас на полях Кок-Арала. И молодежь и старики — все здесь. Занимаются хлопчатником: пропалывают, окучивают, удобряют, поливают. Шумно на хлопковых полях Кок-Арала. Три «Универсала» грохочут, покрывая голоса людей. А вон и ребята.
В майках и трусиках ребята, вооруженные лопатами, тесаками, граблями, очищают поле от сорняков. Вон и Кузыбай среди них. Он притащил из дому тяжелый столовый нож и размахивает им, как саблей.
— Ты поговори с Кузыбаем,— сказал Коля и, сев на велосипед, поехал по тропинке к шийпану, стоящему на холме.
— Здорово! — сказал Кудрат, подходя к Кузыбаю.
Тот отчаянно, с азартом рубил саблей верхушки трав. Ребята, работавшие рядом, подзадоривали его.
Кудрат, наблюдая за этой «баталией», сказал:
— Что из того, что ты им рубишь одни верхушки? Нужно уничтожать вместе с корнем! В этих травах насекомые оставили свои яички. Если оставишь стебли, с них личинки перейдут на
169


Хлопчатник. Они, проклятые, большие охотники до хлопчатника!..
Кузыбай вытер пальцами со лба пот и сказал:
— Видно, недаром ты собираешься стать агрономом!.. Твой Ахмед толком ничего не объяснил и только знает орет: давай да давай! — улыбнулся Кузыбай и вдруг схватился за бок.
— Что случилось? Больно стало? — забеспокоился Кудрат.
— Н-нет... так...— Кузыбай, посмеиваясь, вытащил из-за пазухи птенца сорокопута и, посадив на палец, похвастался: — Хорош?
— Откуда взял? Какой красивый!
— Сам поймал...
— Дану!
Кудрат пересадил птенца на свой палец и стал разглядывать его желтый клюв и пестрые крылышки. Недалеко послышалось щебетание щуров. Им в ответ запел и этот птенчик.
— Хочет к матери,— заметил Кудрат и, подтолкнув птенца, сказал: — А ну-ка, умеет ли летать?
Сорокопут, отлетев на несколько шагов, опустился на землю, потом уселся на ветку тутовника.
— Эх, напрасно ты! — пожалел Кузыбай и спросил: — И ты пришел на помощь?
— Нет...— Кудрат объяснил ему причину своего появления на поле.
Кузыбай не знал, что сказать. Дело в том, что со вчерашнего дня Актаем распоряжался Рахим. Рахим попросил Актая на три дня, чтобы перевезти тутовые листья, а за это подарил Ку- зыбаю птенца сорокопута и тут же сообщил, что хочет накопить денег, чтобы купить мотоцикл, и тогда вместе с Кузыбаем они поедут в Ташкент на прогулку. Теперь Кузыбай не знал, что делать.
— Сходи лучше сам к Рахиму, забери Актая,— предложил он Кудрату.
— Как так? Ты дал, ты и должен забрать!
Подошел весь красный от жары Ахмед и раскричался на Кузыбая:
— А ты до сих пор не привел Актая! Иди сейчас же и тащи его сюда! Рахим, должно быть, все еще водит тебя за нос, сидит
170


себе на рынке и выкрикивает: «Подходи, народ, свой огород, свежие огурцы!»
— Что ты смеешься! — сказал Кудрат.— Кто знает, где он? Может, на базаре, может, тутовые листья возит, может, рыбу ловит...
— А ты-то что защищаешь хулигана?
— Я не защищаю. Только говорю, что ты сам должен сходить к нему и разузнать. Вспомни, что говорила Мархамат-апа: не надо оставлять его в одиночестве. А ты уже успел забыть.
— А ну его! — отмахнулся Ахмед.— Мне повозка с Актаем нужна.
То, что Ахмед командовал ребятами, еще ничего, но то, что он распространил свою власть и на Актая, с этим Кудрат никак не мог примириться. Товарищи чуть не повздорили.
— Мне Актай нужен, а тебе зачем он? Кататься? — кричал Ахмед.
— Что ты мелешь! Я хочу привезти свою больную бабушку, понятно? — отвечал Кудрат.— Если ты старший поста, то можешь нос задирать? Ты знай свою чистку сорняка, а над повозкой не командуй!
— Значит, тебе командовать?
— И не мне.
— Пусть тебе твой отец и даст повозку!
— Ну ладно,— вспыхнул Кудрат,— обойдусь и без вас.
Они посмотрели друг на друга и разошлись в разные стороны.
Под великаном-карагачем устроен шийпан. Тут сидит Коля
среди книг.
— Не вышло! — сообщил ему Кудрат.— Подводу придется попросить у отца.
Коля улыбнулся:
— С подводой-то как-нибудь уладится, но ведь ты еще не спросил разрешения у своего папы.
Умурзак-ака рядом с шийпаном копал яму для очага.
— Папа, есть ведь очаг! — сказал Кудрат, показывая на старый очаг, над которым висел огромный котел.
Умурзак-ака оперся на кетмень.
— Нам нужно= два котла, сынок. Едоков стало больше. И старшие и ребята... А сейчас сюда привезут и младенцев.


Умурзак-ака с улыбкой кивнул в сторону шийнана: там, окруженное чием \ укрытое сверху брезентом, было приготовлено отделение для маленьких.
Отец снова замахнулся кетменем, а Кудрат, не зная, с чего начать, с минуту топтался на месте. Потом нашел предлог для разговора.
— Папа, Рано плачет! Говорит: «Сейчас же привези бабушку».
— Гм!..— Умурзак-ака задумался.— Я-то не против. Но некоторые привычки твоей бабушки... Говорят, привычка — вторая натура человека. Сумеет ли она жить у нас, не знаю...
Кудрат хотел спросить, какие привычки отец имеет в виду, но не посмел и стал перебирать в памяти бабушкины привычки. Многое ему нравилось. Но тут он вспомнил, что бабушка занималась знахарством. Когда еще была жива мать и семья жила в старом доме, бабушка часто у них бывала. Там у нее было много друзей. Некоторые из них чуть что — сразу бегут к ней, чтобы поворожила. Лекарства бабушка готовила из различных трав и лечила, как она говорила, задаром. Но Кудрат не однажды замечал, что многие потихоньку давали ей деньги, говоря: «Это наш назр» 2. А бабушка клала эти деньги в маленький мешочек и прятала его в складки шелкового кушака, который никогда не снимала с себя. Отец долго не знал о «ремесле» бабушки. Только однажды, во время болезни матери, он заметил «лекарство», приготовленное старухой, и при ней же выплеснул его.
«Неужели отец за это не любит бабушку?» — подумал Кудрат.
— Подожди еще дня два. Председательница уехала на жеребце в степь. Когда приедет, я сам тебе снаряжу подводу,— сказал Умурзак-ака.
— Все в порядке, тезка! — сообщил минуту спустя Кудрат Коле.— Разрешил... И подвода будет! Обещал дать жеребца. И не надо нам теперь унижаться ни перед Кузыбаем, ни перед Ахмедом!..
1 Ч и й — связанные между собой ряды тонкого, очищенного камыша, вроде циновки. Используется как стройматериал.
2 Назр — подношение из религиозных побуждений.
172


Г л as а тринадцатая
Кузыбай долго искал Рахима, пока наконец не обнаружил его в Сумбул-джаре \ Рахим сидел на берегу озера и, забросив удочку, настороженно следил за поплавком. Вот леска потянулась, поплавок нырнул. Рахим торопливо вытащил удочку — и что же? На крючке висел головастик, подергивая хвостиком.
— 	А я подумал — рыба! — громко засмеялся Рахим.
Кузыбай сверху, с обрыва, наблюдал за Рахимом. Тот, вновь забросив удочку, продолжал сидеть неподвижно. Долго следил за ним Кузыбай, потом это надоело ему. Его внимание привлек пейзаж Сумбул-джара...
У подошвы горы яр спускается вниз отвесными стенами, будто нарочно сделанными человеком. На дне его сверкает голубое ровное, как лед, озеро. Подошву горы, как одеяло, покрывают густые изумрудно-яркие индийские нарды. Индийские нарды чрезвычайно нежны, ветвисты и густы. Мелкие листья густо покрывают их стройный, тонкий стан, и недаром поэты сравнивают косы девушек с этим деревом. Из стеблей просачиваются капли чистой, прозрачной воды, омывают листья и легким дождем падают, тревожа зеркальную гладь озера.
Кузыбай, позабыв обо всем, поспешно вытащил из-за пояса книгу, вынул из кармана огрызок карандаша и начал рисовать на голубой обертке книги индийский нард.
Вскоре одна сторона обертки была уже разрисована. Кузыбай взялся за другую, когда под обрывом вдруг раздался пронзительный крик: «Есть! Молодец!» Кузыбай, уже забывший про Рахима, вздрогнул, выронил книгу. Потянувшись за ней, он кубарем полетел вниз, цепляясь за кустарники, и бухнул в озеро...
Рахим переполошился, бросил рыбу, которую снимал с крючка, и поспешил на помощь товарищу. Между тем Кузыбай выплыл на поверхность и барахтался в озере. Кузыбай вообще был неплохой пловец, но сейчас движения его затрудняли шаровары и рубашка. Когда Рахим начал было раздеваться, чтобы броситься за ним в воду, Кузыбай закричал: «Палку!» —и Рахим протянул ему удочку. Кузыбай, нырнув, схватил ее за кончик...
1 	Сумбул-джар — цветущий яр.
173


'Отжав одежду и повесив ее на джиду\ Кузыбай некоторое время сидел молча, обняв колени. Разговор начал Рахим:
— Вот и искупался! А как это ты туда бухнул?
— Это ты напугал меня! Как будто в жизни не ловил рыбу! Пошел бы в Булак-хауз, там есть место, где тьма рыбы.
— Там не дают ловить. Потом, другое дело здесь.
— Э, постой. А где моя книга? — вскочил Кузыбай и стал глядеть в воду.
— Не ищи,— сказал ему Рахим, который давно успел выловить книгу.— А про что она?
— Ох, интересно! — сказал Кузыбай, отбирая у него книгу.— Про Тимура.
— Темир? Какой это Темир?2
— Не Темир, а Тимур! — рассмеялся Кузыбай тому, что Рахим даже не может правильно произнести имя знаменитого гайдаровского героя.
— Ну-ка, ну-ка! — Рахим взял книгу в руки, полистал.— Хорошая, а? Можно и мне почитать? Потом, да? Ладно. Откуда ты ее раздобыл?
— Из библиотеки Кок-Арала... Разве ничего не знаешь?
И Кузыбай рассказал о том, что Коля открыл в Кок-Арале библиотеку, что уже много собрано книг. У Рахима загорелись глаза. После истории с «Молнией» Рахим больше не заходил в Булак-хауз и не читал объявления о сборе книг для библиотеки.
— У меня тоже их много. Можно принести? — спросил Рахим, радуясь тому, что нашлась подходящая причина для примирения с ребятами.
— Конечно, можно! — Кузыбай напялил на себя еще не просохшую одежду и спросил: — Где Актай? Нам он очень нужен, сейчас же! А то ты — на базар, а меня за глотку берут.
— А кто тебя берет за глотку?
— Начальник поста.
—1 Эге, разве тебя приняли на пост?
— А как же! — с гордостью поднял голову Кузыбай.— Со вчерашнего дня мы все уже в поле пропалывали хлопчатник.
1 Д ж й д а (узб.) — плодовое дерево.
2 Темир (узб.) — железо.
174


— Ва-а! — пренебрежительно сказал Рахим.— Разве это работа? Лучше кататься на тракторе.
— Ты не знаешь. Кто скорее прополет свой участок, тому будет премия...
— Какая премия?
— Поедет в город.
— Я много раз бывал в городе.
— Ты бывал один, а нас повезет Мархамат-апа, на машине. Поедем с бубнами, с песнями, вот как!
Рахим вытащил стеклянную баночку, спрятанную в траве, вынул из нее червяка и стал насаживать на крючок.
— Слушай, я жду! — с досадой сказал Кузыбай.
Рахим сердито отшвырнул червяка и смотал удочку.
Они не отошли и двадцати шагов, как Кузыбай услышал звон колокольчика. В овраге среди деревьев тутовника Актай щипал траву. Две тяжелые охапки тутовых веток были у него на спине.
— Разве он был здесь? — обрадовался Кузыбай.
...Тутовые листья были сданы старухе, суетившейся в шелкопрядной тетушки Хадичи. Рахим побежал в дом, а Кузыбай сел на Актая и отправился в путь.
Рахим догнал его, крича:
— Погоди, погоди, и я пойду с тобой!
Возле клеверного поля, спускавшегося зеленой лужайкой к речке. Рахим вдруг закричал:
— Перепелка, Кузыбай, перепелка!..
Осадив ослика, Кузыбай обернулся... Рахим с торбочкой за плечами стоял рядом с клеверным полем, а Тарзан шарил в люцерне.
— Видишь, какой у меня умный Тарзан! — начал хвастаться Рахим.— Чутье у него просто собачье! Полмесяца назад он тут поймал перепелку. Большую, как горлицу. Дедушка положил ее в плов. Знаешь, какой вкусный? Вот увидишь, сейчас поймает. Тут полно перепелок...
— Что ты хвастаешь? — сказал Кузыбай.— Это же одни воробьи! Разве перепелка показывается, как воробей? Перепелка вечно прячется... Так же как и ты!
Рахим метнул на него свирепый взгляд.
175


В это время Тарзан, высунув язык, подбежал к хозяину, потерся о его ногу, как будто говоря: «Охота у меня не вышла!»
— Вот сейчас увидишь,— заявил Рахим и, положив свою торбочку на землю, повел Тарзана в люцерну.— Взять!..— крик- пул он, махнув рукой.
Тарзан лениво поплелся по люцерне, задрав хвост. Вспугнутые воробьи, звонко чирикая, полетели прочь. Тарзан походил взад-вперед и наконец повернул к хозяину, когда вдруг поблизости из травы с шумом поднялась птица. Пролетев шагов десять, она снова опустилась и исчезла в люцерне. Тарзан стремглав кинулся за ней. Птица опять не далась псу. Но на этот раз она полетела дальше и опустилась на краю хлопкового поля.
— Перепелка! Перепелка! — закричал в азарте Кузыбай п, скатившись с ослика, побежал за Рахимом.
Тарзан в несколько прыжков достиг места, куда опустилась перепелка.
За ним неслись, не разбирая дороги, Рахим с Кузыбаем. Догоняли.
Всадница, издали заметившая, как пес и ребята влезли в хлопковое поле, галопом пустилась к ним по тропинке, пролегавшей под тутовником.
— Что вы тут делаете? Что вы тут потеряли? — спросила всадница.
Это была Лолахон.
Тарзан от чрезмерного усердия смял уже около десятка молодых кустов хлопчатника.
— Что за безобразие, а? Почему топчете хлопчатник? Какие вы, однако, негодники! Сколько труда потратили мы, чтобы вырастить... Чей пес?
Рахим стоял как вкопанный.
— Его! — пробормотал Кузыбай, кивнув в сторону Рахима.
Тот искоса взглянул на него и признался:
— Я ловил перепелку, апа... Охотился...
— Что-о? Кто же охотится на хлопковом поле!..— Лолахон огляделась по сторонам.— Куда делся звеньевой в такое время? Рахим-то знаменит, нечего о нем говорить. Сколько бы ни давали ему взбучки, все равно не действует. Ну,.а что с тобой-то стало1 Кузыбай?
176


— Простите, ana,— стал умолять Кузыбай.
— Так это на вас мы понадеялись, что вы нам посевы будете охранять? Нашли тоже на кого надеяться! Надо поговорить с вашей вожатой.
«Подумаешь, пропал десяток кустов хлопчатника!» —подумал Рахим, но, схватив за уздечку жеребца, сказал:
— Милая ападжан, пожалуйста, не говорите! Очень прошу вас, простите, первый раз...
— Отпусти уздечку! — крикнула рассерженная Лолахон и ускакала прочь.
Вслед за ней, вскочив на своего Актая, пустился во весь дух и Кузыбай. Рахим, вскинув на плечо торбу, побежал за ним:
—• Кузыбай, Кузыбай, посади, пожалуйста!..
Теперь, окончательно махнув рукой на Рахима, Кузыбай до самого шийпана ни разу не оглянулся.
Глава четырнадцатая
Было очень жарко. Воздух накалился, как медь, только свежий ветерок, неся с собой прохладу горных ущелий, смягчает зной, приятно охлаждает разгоряченные лица. После обеда все вновь уходят из-под тени старого карагача в поле. Из передвижных яслей, огороженных чием, слышится попискивание младенцев. Тетушка Хадича, а с нею еще две женщины успокаивают и убаюкивают детей.
Кудрат составляет список разложенных перед ним на столе книг, прислушивается к песне. Книг много, ими завален весь стол, ящики, целые кучи их лежат на полу, на стульях. Коля ушел к отцу за этажеркой. Подъехал Кузыбай. Не успев слезть с ослика, сразу похвастался:
— Вот, отобрал своего Актая.
— Ладно уж,— холодно ответил ему Кудрат.— Веди его к своему Ахмеду.
— А почему же? — удивился Кузыбай.
— Нам неудобно ехать в город на ишачьей повозке.
Кузыбай опечалился. Подошел Рахим с торбочкой за плечами. Он боялся, что Кузыбай уже рассказал Кудрату о встрече
rj Библиотека пионера. Том VI 177


с Лолахон. Некоторое время он настороженно приглядывался к ребятам, а затем, успокоившись, стал вытаскивать из торбы книги. Ему хотелось удивить Кудрата и Кузыбая своей щедростью. Однако вышло совсем не так, как он думал.
— Постой, постой,—остановил его Кудрат.-^ Tia думаешь, что мы здесь собираем утильсырье?
— Почему ты так говоришь? Это книги.
— Разве так содержат книги? Это утиль, а не книги...
И Кудрат, к удивлению Рахима, вернул ему большую часть книг, так как у одних не хватало страниц, у других отвалилась обложка, третьи были залиты чернилами, выпачканы клеем.
— А что мне делать, если новых нет?
— Никто тебе не говорит, что надо нести новые.— И Кудрат указал на книги, лежащие на столе: — Эти тоже не новые, но они чистые, как видишь. Вот книги Ахмеда... Вот мои...
Кудрат принес много новых книг, среди них были «Как закалялась сталь», «Сын полка», «Чапаев», «Повесть о настоящем человеке», «Рассказы о вещах»; кроме того, был еще роман «Молодая гвардия», который в прошлом году привез ему Коля. На книге была надпись: «Дорогому другу Кудрату Умурзакову на память от Коли Суворова. Чтобы и нам стать такими же мужественными и преданными, как молодогвардейцы». Призваться, Кудрату было жалко отдавать эту книгу. «Но я же не на базар продавать несу ее!» — подумал он.
— Покажи и мои,— заискивающе сказал Кузыбай.
Но из пяти книг, принесенных Кузыбаем, одну Кудрат вернул обратно.
— Что такое? Она же целая! — недоумевал Кузыбай.
Это был учебник английского языка.
— Английский подучи пока сам... А ты знаешь, какие книги любят читатели? — И Кудрат рассказал, что колхозная молодежь быстро разобрала книги о героях-хлопкоробах, о пчеловодстве, о садоводстве и народные дастаны *. Лолахон, например, выбрала себе книгу о Прасковье Ангелиной и дастан «Кирк кыз» 2.
— А «Кирк кыз» моя книга! — оживился Кузыбай, почув¬
1 Дастан — эпос.
2 «Сорок девушек».
178


ствовав гордость, что его книги берут такие знаменитые звеньевые, как Лолахон. Он повернулся к Рахиму: — Вот видишь! А кому нужны твои книги?
В это время вдалеке показалась Лолахон. Кузыбай, увидев еа^зздр0вдз#1г но скрыл свой испуг. А Рахим стал поспешно собирать свои книги в торбу.
— Ну ладно,— сказал он, засуетившись,— я сам поговорю с Колей,— и поспешно зашагал прочь.
Однако на этот раз улизнуть ему не удалось. Из яслей вышла тетушка Хадича с тарелкой каши в руках и, увидев сына, окликнула его:
— Рахим! Ты куда?
Рахим остановился, неопределенно и нетерпеливо кивнул головой: туда, мол. Но у тетушки Хадичи был уже не тот тон, что раньше, когда говорила с сыном мягко, ласково.
— Куда это ты поплелся, бродяга ты этакий! Никакой пользы от тебя! Погляди на товарищей, как они помогают. Тебе бы только собак гонять да птиц потрошить! Тошно смотреть на твою одежду! Все ребята как ребята... Иди сюда, съешь эту кашу. У меня к тебе дело есть.
Рахим сказал: «Сейчас вернусь»,— и скрылся в хлопчатнике.
Кузыбай сообщил тетушке Хадиче о том, что отвез ее шелкопрядам тутовые листья.
— Спасибо тебе, деточка! А я только что собиралась сбегать посмотреть, как там у меня. Ты, должно быть, видел сам, сколько шелкопряда на попечении одной только старухи Рузван. Спасибо, что и товарища своего учишь уму-разуму. Словом, детки, займитесь им как следует. Этому... Ах, как его там... Да этот десятник-то ваш...
— Ахмед, что ли?
— Да. Памяти у меня нет, все думаю о Рахиме... Так накажите этому Ахмеду, чтобы он Рахима не прогонял! Я знаю характер сына: если оставить его без надзора, уйдет куда глаза глядят и натворит не знаю что.
— Это бесполезно, тетушка, говорить Ахмеду,— сказал Кудрат.— Он никого не слушает, кроме Мархамат-апа...
— Да, да, правду говоришь, все ее слушаются, А где теперь она, Кудрат?
179


Кудрат не знал, где Мархамат. Кузыбай, садясь на Актая, сказал, что Мархамат-апа пошла на первый участок, где так же, как и здесь, организован пионерский пост. Тетушка Хадича с любовью посмотрела ему вслед: сам такой маленький, а знает все колхозные новости.
Оставшись один, Кудрат собрал книги и пошел в мастерскую. Хотелось и на этажерку посмотреть, и расспросить Колю, что они решили насчет доктора.
— Здравствуйте, дядя Ефим!
— Здравствуй, сынок, здравствуй! Как поживаешь? Давно тебя не видать! — радостно встретил Кудрата Ефим Ефимович, вместе с Колей строгавший на верстаке тонкие доски.
Оставив работу, он поздоровался с Кудратом за руку как с равным и стал расспрашивать, как он живет, как здоровье сестры, нет ли нового письма от брата. Затем, кивнув на Колю, возившегося подле совсем готовой этажерки, промолвил лукаво:
— Друг твой надоедает, чтоб я скорей выполнил ваш заказ. Вот она, готова.
— Нашей библиотекой пользуются не только пионеры, папа! — сказал Коля.
— Значит, это двойной заказ. Потому и выполнил его так быстро... Это хорошо, что вы организовали библиотеку прямо на полевом стане, молодцы!
Коля приделывал последние доски к полкам. Дядя Ефим, поглаживая рыжие усы, удовлетворенно следил за сыном. Затем обошел этажерку и, оглядев ее со всех сторон, улыбнулся ребятам:
— Вот и заказ ваш готов, можете принимать^
Как раз в это время, поднимая пыль и звеня колокольчиком, подъехал на Актае Кузыбай. Он обратился к дяде Ефиму:
— Дядя, дядя!.. Того... Повозку требуют.** товарищ Батыров приказал!
— Плохи твои дела, сынок!—Дядя Ефим хитро прищурился и спросил: — А кто это будет Батыров?
— Это братишка Лолахон-апа Батыровой... То есть Ахмед!
Поднялся хохот. Тог что Ахмеда стали называть по фамилии,
было очень смешно..
180


— Да, это наш Ахмед-налван. Видно, он смелее, чем сестра, шагает вперед. Чем он занимается?
— Он начальник поста номер один.
— Ах, вон оно что! Значит, он большой человек, как бы командир пионеров.
Кузыбай тем временем сошел с Актая и в углу мастерской увидел свою повозку. Да, это та самая повозка с ящикообразным дном, та самая, которую он привез на ремонт! На месте ее разбитых деревянных колес стояли колеса на шинах, как у «Победы» председателя. Как красиво будет тележка выглядеть на ходу! Раз колеса как у «Победы», значит, и разница будет небольшая! И чего стыдиться ее Кудрату?.. Нет, пусть он посмотрит на нее глазами Кузыбая, тут ничего нет такого, чтобы стыдиться!..
— Ну что, я вижу, тебе не понравилась повозка? — сказал дядя Ефим.— Подожди до завтра, я смажу ось, и будет здорово!
— Ничего, дядя, сами смажем! — сказал Кузыбай, которому не терпелось поскорей забрать повозку и показать ее друзьям.
— Ну, как знаешь,— смеясь, согласился дядя Ефим.
Решили сейчас же запрячь Актая в повозку и везти этажерку
на ней. Раздобыли хомут и сбрую.
— А ну, попробуйте-ка запрячь,— сказал дядя Ефим, отходя в сторонку.
Но нелегко оказалось запрячь Актая. Он отвык от оглобель и никак не хотел становиться в упряжку, дрыгал ногами, упирался. Разозлившийся хозяин награждал его довольно солидными тумаками.
— Нельзя заставлять животное работать побоями, от этого оно только дичает,— сказал дядя Ефим.
Он подсунул Актаю пучок сена и, поглаживая его по шее, завел в упряжку.
Актай лишь поматывал головой, словно удивляясь тому, как он мог оказаться в оглоблях. Кузыбай уже подобрал вожжи и важно уселся на край повозки.
— Теперь, сынок, каждый раз, когда нужно запрягать пли выпрягать, беги ко мне,— сказал дядя Ефим.
— Н-нет2 дядя2 сам научусь*— смутившись ответил Кузыбай,
181


На повозку уселись и Кудрат с Колей. Этажерку они положили на свои колени. Дядя Ефим проводил их за ворота.
— Ты тише гони, чтоб этажерку не сломать,— то и дело говорил Коля.
А Актаю невдомек, что на его повозке везут такой драгоценный груз: он, по привычке, старался пуститься рысью. Кузыбай на него покрикивает, то и дело натягивает вожжи:
— Куда спешишь!
— Недаром говорят, что животное похоже на своего хозяина! — заметил Кудрат, вызвав смех.
Когда они приблизились к Кок-Аралу, много любопытных глаз обратилось к ним.
Некоторые подходили ближе, чтобы посмотреть на этажерку, спрашивали у ребят, чья, где взяли, сколько стоит, можно ли еще достать. Ребята отвечали гордо:
— Без денег... От дяди Ефима... Больше нет!..
Вот подбежали к ним пионеры. Впереди — Мархамат с кипой газет и патефоном, за ней — Ахмед. Кузыбай осадил ослика.
— Езжай, езжай! — сказала Мархамат, подавая Коле патефон.
182


Ребята рассматривали повозку и этажерку с разных сторои, то забегая вперед, то труся по бокам. Они восторженно подталкивали друг друга, спрашивая: «Кто это сделал, а?» Все они с завистью смотрели на Кузыбая, который держал в одной руке вожжи, а в другой — хлыстик.
Когда Коля установил этажерку на шийпане и стал укладывать книги, ребята разошлись. Ушла и Мархамат, забрав газеты и патефон. Ахмед между тем, не говоря Кузыбаю ни слова, укатил на Актае на свой участок. На шийпане стало тихо. Только теперь Кудрат заговорил о том, что больше всего тревожило его;
— А как нам с доктором быть?
— Да, да,— с сожалением сказал Коля и вдруг, взглянув на Кудрата, рассмеялся: — Ты можешь не беспокоиться, доктора уже нашли...
Кудрат разинул рот:
— А-а?
— Вот тебе и «а»,— передразнил Коля.— Папа хочет с нами ехать в город, чтобы привезти электростанок. Он обещал пригласить из города знакомого доктора.
— А-а? — опять разинул рот Кудрат недоверчиво.— А если он не найдет своего знакомого, что будем делать?
— Тогда...— Коля смутился и полушутя ответил: — Тогда роль доктора придется исполнить папе.
— Э, брось шутить!..
— Куда это вы собираетесь уезжать? — спросила, подойдя к ним, Мархамат.
— В город, апа,— ответил Кудрат,
— Оба?
— Да.
— А кто останется в библиотеке?
— Закроем на один день,— ответил Кудрат.
— А если колхозники будут спрашивать книги и газеты?.. Получится нехорошо.
— А что, если кто-нибудь заменит Колю? — сказал Кудрат.
— А кто?
— Может, Кузыбай справится? — сказал Коля.
— Справится,— ответил Кудрат.
— Кузыбай? — Мархамат задумалась.— Парень он непло¬
183


хой, но боюсь, что он мал для этого. Ребята ему на шею сядут. А что, если поручить это дело Рахиму?
Ребята удивленно переглянулись.
— А что тут удивительного? — спросила вожатая.— Рахим парень деловой, только никак не может найти правильного пути. А если мы ему поручим это дело, может быть, он одумается... Ты чего смеешься, Кудрат?
Кудрату захотелось рассказать Мархамат о том, как Рахим приносил книги, но сдержался, боясь, что Мархамат станет журить его.
— А когда вы собираетесь в город? Завтра? Тогда сдавайте библиотеку Рахиму. Объясните ему все как следует.
Они уже почти сговорились, но пришла Лолахон и чуть не испортила все дело.
Лолахон выпила две пиалушки чая из ведра, поставленного в воду хауза, подала и Мархамат одну пиалушку и заговорила об охоте на перепелок.
Когда беседа Лолахон и Мархамат приняла серьезный оборот, ребята потихонечку отошли в сторону.
Глава пятнадцатая
«...Я никогда не думала, что Лолахон такая резкая девушка. Братишка по сравнению с нею куда мягче. Правда, Ахмед раньше был очень неуклюж, не мог как следует слова сказать. А теперь? Довольно смело зашагал парень. Иной раз он слишком несдержан, но это у него от прямоты, деловитости, и парень он честный, правдивый. В этом отношении он похож на Лолахон. Столько раз мы встречались с Лолахон, и никогда между нами ничего такого не было. Все-таки как бы ты ни был знаком с человеком, трудно постичь его характер, пока не увидишь, какой он в деле. Из-за ребят мне пришлось выслушать ее горькие слова... «Дети ваши невоспитанные». Какой позор! Она, конечно, хотела сказать, что я, вожатая, не слежу за поведением ребят. А как мне еще следить? Все время вместе с ними, все их дела у меня как на ладони... Правда, есть и упрямые, непослушные, но их мало. Однако недаром говорят, что ложка дегтя портит
184


бочку меда. Во всем виноваты два-три шалопая, вроде Рахима, а сколько из-за них забот! Взять хотя бы Рахима...»
Глаза Мархамат устремлены в книгу, но мысли ее были заняты другим. Читать она не могла, отложила книгу и, подперев кулаками голову, задумалась, глядя в окно. Во дворе виноград, вишни, яблони густо разрослись, переплелись между собой ветками, заслонили небо. Спелые вишни, сверкающие то там, то здесь, кажутся узором, вышитым на зеленом ковре. А щеки яблок начинают румяниться. Вот особенно те два яблока, что свисают с ближней ветки. Они совсем уже красные. Глядя на них, у Мархамат засияли глаза. «Начинается лето, время фруктов...» Мархамат повернула регулятор стоящего на краю стола радиоприемника, раздалась мелодия «Рохат» 1. Читать она уже все равно не могла и решила пойти к ребятам. Каждый день она вставала рано утром, садилась к столу и готовилась к экзаменам, чтобы поступить на заочное отделение института. И каждый день оставляла работу незаконченной.
Во дворе она столкнулась с тетушкой Хадичей. Тетушка была печальна, хотя и старалась, как всегда, казаться веселой и жизнерадостной.
— Здравствуйте, тетушка, добро пожаловать...— Мархамат постелила на деревянную тахту курпачу2 и нарвала тарелку спелых абрикосов, свисавших над самой тахтой.
Тетушка Хадича взяла абрикос, сказав: «Оманлык-соман- лык» 3, положила в рот и приступила к разговору:
— Что мне делать с Рахимом, а, доченька? Просто измучил он меня! Ты слышала или нет?
И она начала рассказывать об охоте на перепелку в хлопчатнике. Мархамат, хотя и знала об этом от Лолахон, слушала тетушку Хадичу не перебивая.
— А что он мне говорит! — всплеснула тетушка Хадича руками.— «Подумаешь, говорит, какое несчастье, из-за десятка кустов хлопчатника столько шуму». Я ему говорю: «Ты говоришь — десяток, а не знаешь, что недавно из-за одного куста
1 «Р о х а т» — узбекская танцевальная музыка.
2 Курпача — узкая ватная подстилка для сиденья-
3 Приветствие, высказываемое узбеками при появлении первых фруктов.
185


целый баран пострадал? Недавно чей-то баран забрел в хлопчатник. Лолахон поймала его и притащила к Умурзак-ака. А Умурзак-ака говорит: «Жирный какой! Молодец, что привела». И тут же велел заколоть его и в общий котел. Сама варила. Жалела, конечно. И хозяин видел и ни слова не сказал... И только после того, как я рассказала об этом сыну, у него как будто раскрылись глаза. Думаю, что он больше не допустит такой глупости. Теперь пусть с ним поговорят его товарищи.
— Если бы вы знали, как сам он относится к товарищам! Ведь он ни с кем не считается, делает, что ему вздумается, упрямится. Даже мне ничего не говорит, все скрывает.
— Он ходил к товарищам просить прощения, да они его в шею погнали,— сказала тетушка Хадича, удивив Мархамат.— Разве ты не знаешь об этом? Мне он рассказывал, заливаясь в три ручья.
Держа под мышкой большую пачку книг, появился Рахим. Одет он был в белые, старательно выглаженные брюки и в чистую полосатую рубашку.
— Что, Рахимджан, куда-нибудь собрался? — спросила Мархамат.
— Вот! — торжественно сказал Рахим, положив книги перед Мархамат.— Скажите, можно их принять или нет?
Мархамат удивилась.
— Для чего? Кто должен принять? — спросила она, рассматривая книги.
Книги были старые, но видно было, что кто-то тщательно поработал над ними, стараясь привести в порядок.
— Хотел сдать в библиотеку — не принимают,— сказал Рахим.
— Гм!.. В таком же виде приносил?
За Рахима ответила мать:
— Со вчерашнего дня, сестра, он хлопочет возле них, чинит!
Мархамат стала рассматривать книги. Одна из них была
«Тимур и его команда».
— А ты эту книгу читал?
— Гм!.. Нет... Только купил,— ответил, заикаясь, Рахим;
На самом деле книга эта принадлежала Кузыбаю, и Рахим
взял ее по ошибке.
186


— Хорошая это книга! Прочти обязательно... Все они хорошие. Неси, теперь примут.
— Может быть...— Рахим неуверенно поморгал глазами,-- записку бы написали?
Мархамат улыбнулась:
— Примут без записки. Попросишь по-хорошему, как следует, примут.
— А никто не хочет меня слушать,— надулся Рахим.-— Меня не любят.
— Ты так думаешь? Если это правда, почему тебя не любят? Ты думал об этом?
Рахим готов был заплакать.
— Если хочешь знать, это твое «я», твоя скрытность, твоя жадность не нравятся твоим товарищам. Если хочешь знать, и мне... Скажем, ты совершил какой-нибудь проступок и чистосердечно признался во всем. Будут ли товарищи относиться к тебе плохо? Нет, не будут.
— Да, сынок, подумай обо всем этом, да хорошенечко! -— назидательно заметила мать.
Рахим стоял с опущенной головой.
— Ладно,— сказала наконец Мархамат, протягивая ему книги.— Неси уж. За тобой и я приду скоро...
У Рахима сразу губы растянулись в улыбку. Схватил книги под мышку, но с места не тронулся.
— Ну что, еще что-то хочешь сказать?
— Не-ет... Да... Это мой галстук...
— Понятно, ладно.— Мархамат отвернулась от него, чтобы скрыть улыбку.— Потом... Потом я тебе найду.
Рахим, все так же широко улыбаясь, направился к выходу, а Мархамат обратилась к тетушке Хадиче:
— Если и вы, тетушка, будете держаться так же твердо, как сейчас, Рахим ваш скоро станет на правильный путь. Сегодня я хочу дать ему одно поручение: прикрепить его к шийпану. Будет он у всех на глазах, и вам не надо будет беспокоиться.
Печальные глаза тетушки Хадичи радостно засияли, и, прощаясь, она повторила свое самое любимое благословение:
— Будь счастлива, доченька! Чтоб дом твой был как полная чаша...;
187


...Кудрат готовился в дорогу.
Рано собрала полное ведро абрикосов, принесла несколько лепешек с салом.
— Для чего все это? — недоумевал Кудрат.— Мы же едем только на один день.
— Нельзя же ехать в город с пустыми руками! — возражала Рано.
Пришел Коля и сказал:
— Через час будет готова подвода.
— Твой папа тоже поедет?
— Конечно. Далеко ведь. Потом, он едет же за доктора.
— Да брось ты, опять шутки!
— Это не шутка, поверь.
— Как это может быть?..
— Отец видел много докторов и знает, как обращаться с больными. Не веришь — спроси сам.
— Но бабушка знает твоего папу? — спросил Кудрат.
— Знает, но ведь они никогда не разговаривали. К тому же столько лет прошло с тех пор, как они встречались, и бабушка твоя тогда под паранджой ходила.
— Все равно знает...
— А если папа не даст себя узнать? Наденет белый халат, соломенную шляпу, большие желтые очки — пусть-ка узнает его твоя бабушка!
Только теперь Кудрат расхохотался.
— Ну и Коля, ну и тезка!..— восторгался он сообразительностью друга.
— Привет передай бабушке,— перебила его Рано.— Обязательно привези ее. Если не привезешь, тебя в дом не пущу!
Тут к воротам подскакал Кузыбай и с ходу заорал:
— Бабушка!.. Бабушка...
— Что? Что случилось с ней?! — ахнули все разом.
— Твоя бабушка!..— снова повторил Кузыбай и перевел дыхание.— Твоя бабушка здесь...
— Где? Правду говоришь?! — Кудрат схватил его за рукав.— Говори яснее, Крошка!
— Сейчас все расскажу... Я в тутовнике рубил ветки для тетушки Хадичи..* Смотрю — у речки остановилась машина*
188


Смотрю — сошел какой-то человек. Закрылся скатертью, в руке огромный узел, обут в ичиги с калошами.
— Мужчина или старуха?
— Не мешай, Рано! — сказал Коля.— Давай дальше, Крошка.
— Откуда узнаешь, если лица не видать! — возмутился Кузыбай.— Потом, значит, того... положил этот человек на голову свой узел и начал оглядываться. Не знаю, увидел что-нибудь или нет. Потом, значит, того... подошел к ГЭС и уселся на берегу речки. Я подошел к нему. Тут он открывает лицо, смотрю — старуха. Она мне... того... показалась знакомой. Спрашиваю: «Кого, бабушка, вы ищете?» Говорит: «Дом своих внуков». Спрашиваю: «Кто ваши внуки?» Отвечает: «Кудратил- ла». Спрашиваю: «Какой Кудратилла?» Говорит: «А младший сын Умурзак-саркара» 1. Саркар, наверно, по ее мнению, означает бригадир, да? Она говорит: «Очень соскучилась, села на машину и поехала».
— А где бабушка-то? — торопил Кудрат.
— Потом, значит, того... умылась в речке, встала, того... опять закрылась своей скатертью. Смотрю — в скатерти у глаз отверстие, оттуда и разглядывает все. Проходя мимо гудящей ГЭС, говорит: «Что это у вас, мельница, что ли?» Говорю: «ГЭС». Не понимает. Говорю: «Гидроэлектростанция. Дает ток». А она... того... говорит: «Проволочная лампа оттуда идет, да? Удивительно!» Забавная старуха твоя бабушка. Смотрит на новые дома и все приговаривает: «Удивительно, удивительно»... Потом, значит, она стала хвалить меня — говорит, что я хороший мальчик, вежливый, и... того... положила на мою голову свой большой узел. Такой тяжелый, такой тяжелый, будто там одни камни. Прошли, значит, шагов сто, а у меня голова... того... не держится. Хотел сбросить, но не осмелился. Тут мы подошли к нашему дому, и я... того... свернул к себе домой. Говорю: «Пойдемте».— «Ах, это и есть новый дом Кудратиллы?» — говорит она и снимает с моей головы узел. А я молчу...
— Ну и Крошка, здорово придумал!
Кузыбай схватил Кудрата за руку и продолжал рассказ:
1 Саркар — глава, предводитель.
189


А бабушка пошла все осматривать, и на кухню и в коровник. В общем, все осмотрела..Спрашивают «Ну как, нравится?» — «Ага, говорит, сынок, в сто раз лучше, чем их старый дом. И недаром, оказывается, меня приглашали сюда».
— А про нас спрашивала бабушка? — сказала Рано.
— Спрашивала!.. Два, нет, три раза спрашивала... Я говорю: «Они, наверно, бегают на улице. Отдохните немного, сейчас позову»,— и побежал к вам... Вот, если нужна вам ваша бабушка, пошли ко мне домой.
Глава шестнадцатая
Бабушка Асаль приехала в кишлак с намерением пожить у внучат пять-шесть дней и потом отправиться восвояси. Уже на второй день старуха нахохлилась, как наседка, и начала придираться то к тому, то к другому.
— Что это за керосинка! — заявила она Рано, когда та зажгла вечером лампу.— Терпеть ее не могу! Когда еще мы избавились в городе от этой дряни. А здесь — нате, дом построил, все чин чином, и не хватило башки сделать проволочную лампу. Еще строит из себя умника!
Ночь она провела плохо, не выспалась — «шалили нервы». Все это она приписала запаху керосинки. На другое утро она опять разворчалась.
Рано и Кудрат как могли старались растолковать ей, что дом этот построил им колхоз, что скоро будет свет, но старуха ничего не хотела слушать.
С приездом бабушки у Кудрата развязались руки, он мог проводить свое время с товарищами в поле. И сестре стало легче. Ей теперь не приходилось вставать чуть свет доить корову, отправлять ее в стадо. Кудрат, боясь, что старуха в один прекрасный день вдруг заявит о своем уходе, предлагал ей то погулять по саду, то сходить на бахчу. И вот бабушка поддалась его уговорам и, собравшись на улицу, взялась за свою скатерть, чтобы укрыть ею голову от посторонних взоров.
— Тряпку бы лучше дома оставили, что ли. Люди смеяться будут* бабушка*— сказал Кудрат.
190


— Тогда я никуда не пойду! —- с обидой отвечала старуха.
Быть может, она после этого и впрямь никуда бы не ходила,
но по просьбе того же заботливого Кудрата ее навестил врач, внимательно выслушал и для успокоения нервов и избавления от бессонницы посоветовал бывать в Булак-хаузе и пить воду из источника.
Первый раз ее повела туда Рано. Бабка Асаль долго сидёла на краю прохладного и прозрачного источника, смотрела на игру сверкающих рыб, на рябь водной глади, черпала пригоршнями вкусную воду. После этого она рассказывала тетушке Ха- диче:
— Пью из этого источника, и сердце успокаивается, и, слава богу, аппетит разыгрался. Это не вода, а лекарство.
— Лекарство, бабушка, лекарство! — поддерживала тетушка Хадича.— И воздух и вода Кок-Арала одно лекарство. Я никогда и не болею и не знаю даже, что такое болезнь.
И все-таки в Кок-Арале бабушку Асаль задержало не что иное, как письмо Пулатджана.
— Брат! Письмо от брата!..— прибежал как-то радостный, возбужденный Кудрат.
— Ах ты, родненький мой, мед тебе на язык! — кинулась к Кудрату бабка и с ходу звонко чмокнула его в лоб.— Где письмо? Когда приедет?
Кудрат, торопясь и волнуясь, стал читать письмо.
— Ура, ура! Брат уже из Москвы прилетел в Ташкент! А что там остается! Поднимется из Ташкента — и через час в Фергане! — закричал Кудрат, прочтя первые строчки письма.
Однако, читая дальше, он приуныл. Письмо заканчивалось такой фразой: «Скоро увидимся, Кудратджан, пиши мне
письмо...» От досады у Кудрата навернулись слезы на глаза... Что стоило Пулату написать точнее, когда и какого числа приедет! А теперь, выходит, придется его ждать еще.
Бабка Асаль, тоже с нетерпением ждавшая старшего внука, успокаивала Кудрата.
— Не грусти, сокол мой! Скоро приедет. Теперь уже мало осталось ждать, больше ждали,— сказала она, отворачиваясь, чтобы внук ке видел ее слез.
Кудрат, воспользовавшись случаем, спросил:
191


— Вы не уедете, пока не приедет брат?
— Если не будешь меня огорчать,— отвечала старуха, вытирая кончиком платка слезы.
— Почему я буду огорчать вас?
— Если ты будешь вот так расстраиваться, и мне нелегко будет, соколик мой...
— Хорошо,— сказал Кудрат, успокаивая и себя и бабушку.— Брата будем встречать все вместе, ладно?
Но тут старуха выдвинула свои условия: Кудрат должен написать брату письмо, спросить, когда он точно приедет, и передать большой привет от бабушки. На этом и порешили. Бабка Асаль занялась хозяйством, заказала для внучат новую одежду, привела дом в порядок, и наконец, вооружившись большими очками, уселась стегать новое ватное одеяло.
Теперь лишь одно мешало полной радости Кудрата: дырявая скатерть бабушки. Когда бабушка начала посещать Булак- хауз, разгуливать по кишлаку, люди стали поговаривать о том, что в Кок-Арале появился «человек в футляре». А Бабакул-ата как-то даже упрекнул Кудрата: «Что же это вы, голубчики, не нашли бабушке чего-нибудь поприличнее этой рвани?» А иные колхозники говорили: «Мы очень удивились, когда узнали, что этот неизвестный человек в футляре — твоя бабушка!» Но что он мог сделать с упрямой старухой? В ответ она кричала: «Из- за вас я лишилась паранджи, а теперь и рваной скатерти вам жалко для меня! Я бы никогда не приехала сюда, если бы знала, что надо мной будут так смеяться!»
Неизвестно, как бы все пошло дальше, если бы во всю эту историю не вмешались нервы. Случилось все вот как. Однажды старуха заявила, что у нее сильно болит грудь, колет бок, и потребовала достать меду, чтобы она могла прийти в себя. Кудрат принес ей с колхозной фермы меду. Это был свежий, только что вынутый из ульев мед. Бабушка ела его и приговаривала: «Какой он тут вкусный, ах-ах! Никогда в жизни такого не едала!» И у нее появилось желание посмотреть, как пчелы собирают мед. Кудрат повел ее на ферму. Бабка опять закуталась в свою рваную скатерть, чтоб закрыть лицо от взглядов мужчин. Кудрат повел ее околицей, через густые заросли и колючий кустарник. Этот путь дорого обошелся бабке. Идя следом за
192


Кудратом, она спотыкалась о кочки, межи, раза два чуть не провалилась в арык.
К тому же скатерть на каждом шагу цеплялась за колючки, и бабка, убедившись наконец, что поблизости никого нет, сдернула ее с головы и свернула в узел. В таком виде они вышли на поляну между тутовником и хлопковым полем, где стоялс множество ульев.
— Вот, бабушка,— сказал Кудрат,— и пчелы летом вышли жить на дачу...
Бабка Асаль смотрела то на внука Кудрата, то на эти ульи.
— А где тут пчелы? — не понимала она.— Что ты, смеешься надо мной?
— Да что вы, разве не видите? Идите поближе, вот, вот.
Маленькие рыжеватые пчелы жужжали над ульями, суетились у маленьких отверстий-дверей.
— Ай-ай-ай! Вот странно! — Тусклые глаза старухи загорелись.
Подал голос Бабакул-ата:
— Эге, бабусь! Не подходите близко, не говорите громко!
Подойдя ближе, Бабакул-ата продолжал:
— Сейчас пчелы работают усердно, собирают мед. Не надо им мешать, а то разозлятся и ужалят вас за уши.
Бабка испугалась, на всякий случай закутала лицо своим марлевым платком и краем глаза, украдкой, посмотрела на де- да-пасечника: о пчелах говорит прямо как о людях, странный какой-то...
— Что, милый, с бабушкой вышел на прогулку? Ну как, наш Кок-Арал понравился бабусе? — полюбопытствовал ата.
— Вот, показываю ей пасеку,— сказал Кудрат.
Старуха, отворачиваясь от Бабакул-ата, спросила:
— Откуда пчела собирает мед?
— С цветков хлопчатника, бабусь! — сказал старик и стал объяснять, что хлопчатник такое растение, которое дает нектара больше других, и что мед из нектара хлопчатника бывает очень ароматный и вкусный.
Пчелы, вылетая из ульев, садятся на белые цветы хлопчатника, высасывают из них своими невидимыми на глаз хоботками нектар и торопятся назад, в улей. Кудрат знал, что пчелы
193


собирают мед и одновременно опыляют хлопчатник. Это проходили в школе. Но откуда знает об этом Бабакул-ата?
— Где больше бывает пчел, там урожай больше,— сказал старик и добавил: — И меду становится больше...
Бабка Асаль думала про себя: «Они на хлопчатник заставляют работать даже пчел...»
Вдруг бабка заохала:
— Ай, ай!.. Ноги искусали пчелы! — И она плюхнулась на землю.
Кудрат поспешно нагнулся над ней, но никаких пчел не увидел. Бабушка просто-напросто зацепилась за колючки. После этого старуха выразила желание скорее покинуть пасеку.
Бабакул-ата из уважения к гостье Кудрата подарил ей большой кусок сотового меда. Старуха поблагодарила его, причитая скороговоркой:
— Дай бог вам много лет жизни, доброго здоровья, большого урожая! — и завернула мед в свою дырявую скатерть.
— Кудрат, вот где пригодилась скатерть, а? — заметил Бабакул-ата, следивший за бабкой.
Тут и бабка рассмеялась. Она, как видно, была очень довольна сегодняшней экскурсией.
С этого дня старушку стало без удержу тянуть то туда, то сюда. То ей хочется посетить колхозный сад, где выращивают фрукты пятидесяти сортов, то ее тянет на «фабрику птиц», где под электричеством выводятся цыплята и разгуливают пять тысяч кур, уток и гусей. А ферма, где коровы пьют воду, сами мордой открывая кран, и где молоко доят электричеством! А поля-то, поля! Эге! Все это надо увидеть своими глазами.
Бабка Асаль приехала в кишлак в разгар лета. Наступил саратан !, дни удлинились. Каждый новый день золотого лета приносил и большим и малым новые впечатления. На их глазах все менялось вокруг, как в сказке. Поля млели под знойными лучами солнца, бурно цвел хлопчатник, зрели фрукты, овощи. Ранний виноград в садах уже почти поспел, наливаются яблоки, груши, персики, сливы. На бахчах, как поросята, лежат ананасные дыни.
1 Саратан — самый жаркий период лета.
194


Все кругом утопает в яркой, пышной зелени, залитой обильными лучами солнца. Легкий ветерок веет со стороны гор, доносит аромат роз, базилики. Легко и свободно дышится в Кок- Арале, все здесь мило, все приятно! А сколько здесь веселых певчих птиц!
Кудрат подумал: если показать бабушке все сразу, она может после этого заявить: «Теперь я могу уехать». И он решил схитрить, сказав, что у него очень много дел в поле. Он обещал ей показывать достопримечательности кишлака через каждые три дня. Бабка Асаль не возражала. Освобождаясь от домашних дел, она завела привычку навещать «родильню» тетушки Хадичи. «Родйльней» она называла комнату, где на широких полках шумели червяки шелкопряда. Тетушке Хадиче она шутливо сказала: «Вы столько заботились о детях моей доченьки, что теперь и я решила помочь вам, пока ваши дитятки не смогут лечь в колыбель, не совьют себе коконы». Тетушка Хадича очень обрадовалась новому бескорыстному помощнику.
Глава семнадцатая
Пионерские посты стали знамениты на весь кишлак, ряды их пополнились. Ребята, разъехавшиеся в начале каникул кто в город к родственникам, кто в пионерские лагеря, возвращались и шли работать на поле. Ахмед не всех записывал в свою бригаду. Одним говорил — «еще мал», другим — «у тебя экзамен оставался на осень, лучше иди готовься». Рахим тоже стал наведываться в бригаду Ахмеда. Ахмед принял его только после второго предупреждения вожатой и то поручил Рахиму такое дело, за которое никто не хотел браться: Рахим должен был носить товарищам чай, лепешки, газеты, а когда они отдыхали, должен был караулить их имущество. К этой работе все относились с пренебрежением, никто не хотел за нее браться, а Рахим воспринял ее как самое ответственное и важное поручение. «Если я не буду вовремя приносить еду, они не смогут выполнить норму. Стало быть, вся их работа зависит от меня. С пустым желудком они не могли бы работать!» — думал он. Ахмед на каждом шагу придирался к Рахиму, но тот терпеливо отмал¬
195


чивался. Он помнил последнюю взбучку, полученную от матери и Мархамат.
Однажды Рахим пришел на шийпан, чтобы забрать чай и лепешки. Увидев девочек, помогавших тетушке Хадиче нянчить малышей, решил похвастать перед ними.
— Эге, вы разве не записались на пост? — сказал он, подбоченившись.
— Тихо! — кивнула Рано в сторону ограды.— Сейчас в яслях тихий час.
— Ва-а! — Рахим пренебрежительно посмотрел на девочек и стал рассказывать о своем «дежурстве» на первом пионерском посту.
— Подумаешь, дежурство! Скажи лучше — «караулю»,— заметила Рано.— Такими делами занимаются только старики, как Бабакул-ата, которые не могут работать кетменем!
Это не понравилось Рахиму. Он стал хвастаться, что очень сильный и если возьмется работать кетменем, так сделает за десятерых. По физкультуре он получал одни пятерки. А это что-нибудь да значит. Не хотят ли девчата посоревноваться с ним в прыжках?
— Давай,— согласилась Рано.
— А хватит у вас силенок?
— Если не будешь жульничать, хватит! — не уступала Рано.
Рахим взял палку и начертил на земле две параллели.
— Это у нас будет площадкой. Ширина полметра, длина два с половиной метра.— Рахим, объясняя, провел семь перпендикулярных линий.— Если прыгнешь за первую черту, получишь одно очко. За вторую клетку — три очка, за третью — пять, за четвертую — семь. А если и дальше кто прыгнет, получает еще два очка. А ну, кто первый?
Рано вопросительно оглядела девочекг а Рахим задрал голову еще выше.
— Что, не хватает смелости?
— Подожди хвастаться,— рассердилась Рано,— Что здесь трудного?
Она сняла туфли и подошла к старту, глубоко вздохнула, чуть согнулась и2 взмахнув руками, прыгнула за вторую черту.
196


— Ва-а! — расхохотался Рахим.— Я же сказал, что у тебя не хватит силенок. Вот смотри, как надо прыгать...
Выставив вперед грудь, как это делают цирковые борцы, Рахим вразвалку подошел к старту. Напрягая мускулы загорелых рук и широко раскрыв глаза, бросился вперед.
— Пять! — крикнул он, еще не успев коснуться земли.
После этого две другие девочки приняли участие в соревновании и тоже получили по пять очков. А Рано при второй попытке прыгнула уже за четвертую линейку.
— Се-емь!! —кричали девочки, хлопая в ладоши.
Рахим попробовал прыгнуть сразу за шестую линейку, чтобы получить все одиннадцать очков, но не вышло. Достиг только четвертой линейки и то чуть не наступил на нее.
А Рано, обрадованная и вдохновленная успехом, сделала еще попытку и на этот раз перепрыгнула за пятую линейку.
— Де-вять! — еще громче закричали девочки.
У Рахима глаза полезли на лоб.
— Что, есть еще желание потягаться? — спросила Рано.— Соревнуйся, если хватит сил!
— Постой. Я бы мог вообще прыгать и дальше тебя...— смущенно пробормотал Рахим, не зная, что ему делать.
На счастье, его окликнула мать. Рахим схватил большой железный чайник, торбу лепешек и помчался к ребятам, которые давно уже поджидали его с нетерпением. В другое время Рахиму попало бы от грозного бригадира Ахмеда, но сейчас Ахмеду было не до него.
Ахмед о чем-то шептался с Колей.
— Ну что, решил-таки ехать? — тихо спросил Коля.
— Поеду. Только вот вы здесь...
— А, нас жалко оставлять? Странный ты какой! Разве можно отказываться от любимого дела? Мы будем тебя навещать. Да и сам будешь приезжать, когда соскучишься. Два месяца пролетят незаметно. Знаешь, Ахмед, если бы я тоже все время жил в кишлаке, обязательно научился бы управлять машиной!.. А как мать, сестра, согласились?
— Сначала мама не соглашалась. «Не нравится мне это твое дело. Вечно в саже, в мазуте». И сестра говорила: «Боюсь, у тебя не хватит сил и все это может повредить твоей учебе». А те¬
197


перь говорит: «Пожалуйста, если сумеешь сочетать учебу с работой, поезжай учись». И мать склоняет к этому...
— О чем совет держите? — подошел к ним Кудрат.
— Ахмед хочет учиться управлять -машиной,— сказал Коля.
— Когда? Где? — посыпались вопросы с разных сторон.
Ребята окружили Ахмеда. Ахмед не любил хвастаться раньше времени и стоял молча.
— А ты сам как? — спросил Рахим у Кудрата.— Наверно, пойдешь в школу по исследованию жуков?
Вопреки ожиданию, никто даже не улыбнулся. Кудрат серьезно объяснил:
— Исследование растений, насекомых — это тебе не игрушка, дорогой мой.
Кудрат, как и другие ребята, нередко думал о своей будущей профессии. Стать агрономом и учителем, как Алимов, или ветеринарным врачом, или трактористом? Что лучше? Он еще не знал. И с отцом не приходилось еще серьезно говорить на эту тему. «Приглядывайся ко всему, думай, выбирай то, что тебе по душе»,— вот что обычно говорил отец. Если кто спрашивал у Кудрата, что он будет делать после окончания школы, он уклончиво отвечал, что еще не решил. Но неожиданное решение Ахмеда заставило его задуматься. «Если Ахмед сумеет управлять машиной, почему мы не сможем? Чем мы хуже?»
По полю шли Алимов, Лолахон и Мархамат. Умурзак-ака верхом нагонял их. Вот они, о чем-то тревожно переговорив, склонились к хлопчатнику. Ребята притихли, насторожились.
— Должно быть, считают, сколько уже бутонов.
— Смотрите внимательней, что это в руках Алимова?
На солнце сверкнуло в руках Алимова что-то маленькое, круглое, словно зеркало. Ребята, подбежав, увидели, что Алимов рассматривает в лупу листья хлопчатника.
— Сколько труда и времени потратили мы,— сказал он,— чтобы избавиться от тли и паутинного клещика, и вот после них появилась другая беда — кусаккурт, хлопковый червь. Вот взгляните...
198


На листьях, если смотреть через лупу, виднелись какие-то мелкие зерна. Алимов начал объяснять:
— В такую жару через три-четыре дня вылупятся личинки. Сами личинки недолго живут, но размножаются, проклятые, очень быстро. Каждый мотылек, вышедший из личинки, откладывает от пятисот до тысячи яиц.
— Эге! Ведь они весь хлопчатник покроют тогда! — встревожились ребята.
— Да, если мы допустим это, они могут за несколько дней погубить урожай,— сказал Умурзак-ака.— Но мы не допустим, чтобы погибло наше богатство, стоившее нам столько пота и труда. С завтрашнего дня все бригады и опрыскивающие машины будут мобилизованы на борьбу с вредителями. Сейчас в некоторых колхозах поля опрыскивают с самолета. Может быть, и мы пригласим самолет...
Эта новость еще больше заинтересовала ребят.
Весть о том, что в хлопчатнике появились вредители, встревожила весь кишлак. Уже на другое утро, все, от мала до велика, ринулись в поле, словно на хлопковых полях начался пожар.
«Уничтожим хлопковых червей — поможем родителям сохранить урожай!» — такие плакаты появились на перекрестках улиц, на шийпане, в Булак-хаузе.
Колхозники, вооруженные переносными баками, опрыскивали хлопчатник, снимали личинки вредителя и здесь же их поглубже закапывали.
Не отставали и ребята.
Они рассыпались по рядам с бутылками, банками, спичечными коробками, тщательно осматривая каждый куст.
А хлопковое поле волновалось, как море, залитое обильными лучами золотого солнца.
Хлопчатник покрылся белыми, оранжевыми цветами. В изумрудной зелени густых листьев уже виднелись бутоны величиной с горошину. Поля напоминали бесконечный цветущий сад, легко дышалось здесь.


Глава восемнадцатая
Только-только загорается заря над двугорбой, как верблюд, вершиной. Утренний свежий ветер, гуляющий по полям, роняет с листьев хлопчатника росу, мелкий дождь падает на землю.
Хлопок, белое золото,
Ты покрыл поля...
Звонкая песня нарушила тишину раннего утра. Громче всех поет Кузыбай. Хотя слышен лишь его голос, самого его не видать: рослые кусты хлопчатника закрыли его по самую тюбетейку.
Рядом с ним — Рахим.
Нет здесь лишь Кудрата и Ахмеда. Рахим удивляется:
— Может быть, Ахмед на учебу поехал?
— Да не-ет, куда поедет без разрешения!
— А что, думаешь — не разрешат? — недоверчиво спрашивает Рахим.
— А сколько здесь работы!..
— Понятно, понятно! — торопливо соглашается Рахим.— Наверно, пошел смотреть самолет. И Кудрат тоже...
— А разве самолет прилетел?
— Сказали, что должен прилететь на соседний участок. А что, если и мы пойдем?
Рахим не ответил. Проходя по рядам, он стал собирать хлопковых червей. Признаться, ему бы очень хотелось оставить это дело и двинуться туда, но он побаивался Кудрата, которого только вчера еще едва упросил принять в свою группу. «Может быть, если Ахмед уйдет, на его место назначат Кудрата? Надо уже сейчас хорошенько подружиться с ним...»
— Ты можешь оставаться, а я пошел! — нетерпеливо сказал Кузыбай.
И вот прошло уже порядочно времени, а никто из ребят еще не показывался. Изредка раздавались вдалеке голоса колхозников, занятых опрыскиванием хлопчатника. Но вчерашнего шума сегодня на поле не было. Рахим побывал на левой, потом на правой стороне Кок-Арала, но товарищей нигде не было, и стало быть, никто не увидит теперь, как рано пришел Рахим.
200


Работа у него не клеилась. «Понятно, все ушли туда! — подумал он.— А что мне, одному торчать здесь? Пропустить такое интересное событие! Пусть делают что хотят, а я пошел...»
...На первом участке колхоза все смотрели на небо, ожидая самолета.
Хлопковое поле здесь широкое, ровное, цельное. Вокруг видны только коротенькие, остриженные деревья тутовника.
Уже наступает вечер. Большое, красное, как поднос, солнце катится за вершины гор. Душно. Нет и намека на ветер.
Вдоль речки на жеребце едет Кудрат, сзади него сидит бабушка. Ему хочется пустить лошадь вскачь, но он боится, что бабушка свалится. Ехать же медленно нет никаких сил: Кудрат боится опоздать. Ну что стоило бабушке хоть один раз никуда не ехать! Впрочем, сам виноват. Бабушка сказала: «Возьми меня с собой — в этой короткой жизни все надо посмотреть!» И он согласился.
Кудрат остановил коня: на краю хлопкового поля, высоко подняв флаг, стоит Бабакул-ата. Странным кажется Кудрату старик в эту минуту.
— Что вы здесь делаете, ата?
— Разве не слыхал? Ожидаем самолет.
— Когда должен прилететь? С какой стороны?
— Оттуда, откуда прилетал раньше. Иди подальше, не отвлекай меня, свет мой!..
Как раз в это время вдалеке послышалось глухое жужжание, словно летел майский жук. Шум усиливался с каждой секундой.
Вдруг на той стороне поля, где стояли люди, сверкнула крыльями огромная птица. Самолет приближался к кишлаку.
— Гони прочь лошадь! — закричал старик.
Кудрат отъехал на другую сторону тутовых деревьев и оттуда стал наблюдать за тем, что творится. Уже ясно был виден самолет. Вот он начал опускаться... Все больше грохочет мотор.
Еще выше поднялось знамя старика. Напротив, в другом конце поля, также развевается знамя. Вот самолет низко пролетел, и на хлопчатник, словно из фонтана, полетели мелкие сверкающие пылинки. Самолет, грохоча и наводя страх, пролетел над головой старика. Бабушка Асаль, ранее повторявшая свое:
201


«Дх7 страшно, ах, страшно!» — теперь совсем растерялась от испуга. От гула самолета она на время оглохла, в ушах у нее стоял звон. Мало того — жеребец, испугавшись, понес их с Куд- ратом обратно в Кок-Арал. Кудрат просто измучился, пока осадил его и повернул назад.
— Ой, ой, сынок, хватит! Я больше никогда не сяду на лошадь!
Кудрат кое-как ссадил бабушку с коня...
Самолет между тем долетел до Кок-Арала и повернул назад. Следом за ним во весь дух пустился и Кудрат, повернул направо от тутовников, выскочил на дорогу, что вилась по краю поля, и несколько раз ударил лошадь плетью. Лошадь пустилась карьером, словно на скачках. Не прошло и пяти минут, как он уже был среди собравшихся. Жеребец в толпе узнал Умурзак- ака и заржал.
— Как, сынок, видел? — спросил Умурзак-ака, помогая сыну слезть с лошади.
Самолет летал над полем туда и обратно, и каждый раз люди, указывавшие ему флажком ориентир, сдвигались с места на десять — пятнадцать шагов в сторону. На этой стороне поля с флажком стоял дядя Ефим. Рядом с ним был Коля. Они подозвали Кудрата к себе. Дядя Ефим, глядя в небо, спросил:
— Видишь?
— Да, опрыскивает! — ответил Кудрат.
— А самого-то не видел? — спросил Коля.
— Кого?
— Брата.
— А! — Кудрат чуть не поперхнулся, так сильно забилось его сердце.
Товарищи, окружившие Кудрата, засыпали его вопросами:
— Видел брата, видел брата?
Он зажал руками уши и впился глазами в кабину самолета, с ревом идущего на ориентир с противоположной стороны поля. Летчик в кожаной ушанке сидит в кабине. Неужели это брат, Пулатджан! Вот он пролетел прямо над головой. Мелкий «дождь», льющийся из-под крыльев самолета, росой оседает на листья хлопчатника.
«Почему брат прилетел неожиданно? — с волнением ду¬
202


мал Кудрат,— Откуда? Как? Куда теперь должен отправиться?»
Между тем самолет в последний раз пролетел по краю поля, сделал большой круг и стал набирать высоту. Кудрату показалось, что брат махнул рукой. На скошенное поле люцерны бабочкой упало письмо.
— Письмо! Письмо!—закричали ребята и побежали на поле.
У Кудрата сильно билось сердце, когда он распечатал конверт и прочел: «У меня осталось дел только на три-четыре дня. Закончу, пришлю телеграмму. С приветом. Пулат».
— Какое еще у него дело? — удивился Кудрат.
— Значит, есть...— сказал Умурзак-ака, рассматривая письмо.— Может быть, где-нибудь еще есть хлопчатник, который тоже надо опрыскать.
— А куда полетел сейчас?
— На аэродром.
— Где аэродром?
— Аэродром? — несколько смутился Умурзак-ака.— В городе,— ответил он после некоторого раздумья.
Кудрат удивлялся: откуда все это знает отец?
Когда они возвращались домой верхом на жеребце, Кудрат не вытерпел и спросил отца об этом.
— Знаю,— улыбнулся Умурзак-ака,— от председателя колхоза. Я нарочно, чтобы не очень волновались, ничего не говорил вам с Рано. Ведь вы бы мне покою тогда не дали. Сказал только одной бабушке.
По дороге они нагнали старуху. Она была расстроена тем, что не успела разглядеть старшего внука.
— Ага, бабушка, теперь я знаю, почему вы заставили меня взять вас.— Кудрат слез с лошади и взял бабушку под руку.
— Да, сынок, мы не хотели, чтобы ты ночь не спал. Разглядел брата?
— Разглядел... вот и письмо его...— Кудрат показал бабушке бумагу и с огорчением сообщил, что брат обещал через три- четыре дня прислать телеграмму.— Что ему стоило сообщить точнее, когда приедет?
— Ничего, сынок, спасибо и на этом,— успокаивала бабушка.— Будет жив-здоров — скоро увидимся...
203


Шагая в темноте, они услышали сзади себя голоса Мархамат и Алимова.
— Слышал, слышал. Он сам сказал мне,— говорил Алимов.— Я очень обрадовался. Очень хорошо, если наши ученики станут такими искусными мастерами, каким хочет стать Ахмед.
— 	Мне он говорил несколько дней назад,— сказала Мархамат.— Кого назначим вместо него начальником поста?
— А вы кого бы хотели?
Помолчали. Затем Алимов сказал:
— А что, если назначим Рахима? Парень он деловой, взялся за ум.
— Да, он написал интересное заявление. Дадим в новом номере «Молнии». Но его не любит Лолахон. Да и ребята пока что продолжают относиться к нему с холодком. По-моему, лучше назначить Кудрата.
— Да? — Алимов задумался.— Что ж, можно. Его будут слушаться товарищи. Он неплохо помогал мне в биологическом кабинете. Из него получится неплохой агроном...
— И дядя Умурзак мечтает о том же. Как-то он шутя сказал мне: «Старший сын овладел небом, пусть теперь младший овладеет землей!..»
Голоса Мархамат и учителя стихли. Вероятно, они свернули с дороги в переулок.
Старуха, семеня рядом с Кудратом, говорила о том, как надо встретить Пулатджана, что нужно приготовить для гостей. Когда они вошли в дом, тут же пришел Коля. При свете лампы ели дыню и долго говорили о сегодняшних делах. Когда Кудрат рассказал об услышанном разговоре между вожатой и учителем, Коля сказал:
— Если назначат, соглашайся, не надо отказываться.
— Трудно будет...— сказал Кудрат.
Коля перебил его:
— Не бойся, я буду помогать тебе. Потом, ты скоро будешь вступать в комсомол. А комсомолец должен справляться со всякой работой!..
Кудрат взглянул на комсомольский значок на груди друга и сразу вспомнил2 что ему скоро исполнится четырнадцать лет.


Глава девятнадцатая
Только успел Кудрат принять от Ахмеда первый пионерский пост, как приехал наконец Пулатджан.
С самого утра дом Кудрата наполнился соседями: они пришли кто с букетом, кто принес виноград, кто дыни. Бабка Асаль приглашает их к столу. Ребята уселись прямо на краю терраски, свесив ноги. Ни вкусные белые лепешки со сливками, ни горячие самсы — ничто не интересует их. Глаза их устремлены на ордена и медали Пулатджана, на его погоны.
— Ты не знаешь, Пулатджан, братишка твой теперь главный хозяин в доме,— сказал Умурзак-ака.
— Да, он правду говорит,— подхватила бабка Асаль.— Приказы-то дает, но сам вечно пропадает на поле*
Старуха теперь уже не прятала от людей лицо под марлевым платком, как прежде; она покрыла голову шалью, привезенной в подарок Пулатджаном.
— Кушайте, гости, остынет!..— то и дело обращалась бабка к гостям.
Пулатджан разливал чай и неторопливо отвечал на вопросы дяди Ефима о том, как кончил летную школу в Москве, что делал в Ташкенте, в Фергане, даже рассказал, почему появился здесь на самолете так неожиданно.
— Не мог предупредить вас заблаговременно,— улыбнулся Пулатджан.— Получил отпуск и только хотел выехать из Ташкента, как вдруг приходит плохая весть: нужно немедленно послать самолеты в колхозы для борьбы с вредителями. Вот я и не вытерпел. Думаю, несколько дней отпуска ничего не значат, зато помогу своим односельчанам. И вот прилетел к вам.
— Сегодня ведь еще и день рождения Кудрата. Ему исполнилось четырнадцать лет. Совсем большой стал,— заметил Умурзак-ака.
— Ака,— сказал Кудрат,— вы видели меня с самолета?
— А как же! — ответил Пулатджан.— Видел, как ты скакал на лошади.
Дядя Ефим обнял за плечи Пулатджана:
— Гордимся тобой, герой!
205


— Все мы гордимся! — добавил Умурзак-ака.—Вовремя выручил нас из беды.
Кудрат, выбравшись из-за стола, шептался с Колей. Они уже несколько раз выходили зачем-то на улицу. А Рахим дежурил у ворот. Ребята ожидали одного из самых дорогих гостей — пионервожатую. Это невозможно, чтобы ее не было здесь в такой радостный день! Она ушла в Кок-Арал еще с утра вместе с приехавшим из города фотокорреспондентом и до сих пор не вернулась.
Во дворе разгорелось веселье. Тетушка Хадича, едва успев войти и поздравить хозяев с радостью, заиграла в бубен плясовую. Кузыбай начал подпевать. Как раз в это время у калитки раздался радостный голос Рахима: «Пришли! Пришли!» Ребята подбежали к Мархамат, окружили ее. Вместе с Мархамат пришел и фотокорреспондент, высокий, худой, с большой шапкой рыжих волос и фотоаппаратом через плечо. Видно, это был веселый малый, потому что улыбался всем сразу. Мархамат показала ему Кудрата:
— Вот этот парень и есть,— сказала она, а сама пошла к гостям.
Кудрат смущенно подал руку фотокорреспонденту.
— Ну-ка, друг, расскажи мне про свой пионерский пост,— сказал корреспондент.
А что мог рассказать Кудрат? Он только что принял этот пост от Ахмеда* Вот если бы был Ахмед, он бы рассказал. Ведь сколько событий произошло за лето!.. А корреспонденту хотелось записать обо всем до мельчайших подробностей. Кто начал это дело? Чья идея? Кто работал лучше всех?
Кудрат, желая поскорее избавиться от корреспондента, принес ему дневник отряда. Корреспондент принялся листать тетрадку и переписывать кое-что в свой блокнот. Вдруг он рассмеялся, наткнувшись на первую запись Кудрата. Она называлась «Заявление Рахима». Тут же было и заявление:
«Получить главной вожатой Мархамат-апа Садыковой... Я являюсь пионером отряда колхоза «Красный Восток». Я являюсь Рахимом Касымовым. У меня желание написать вам заявление. Я сам ошибся... Сказать вернее — допустил ошибку. Пусть мои товарищи не обижаются. Передайте им. Не обижая-
206


тееь^и сами, дорогая Мархамат-апа. Я очень умоляю вернуть мне галстук, дайте, а?..»
Корреспондент удивленно посмотрел на Кудрата * Кудрат объяснил: Рахим прочитал книгу «Тимур и его команда», вернул ее в библиотеку, забыв в ней свое заявление.
Подошли Мархамат, Коля, Кузыбай, Рано.
— Давайте-ка я вас всех сфотографирую,— сказал корреспондент.
— Постойте, постойте! — закричал Кудрат.
— В чем дело?
— И Рахим тоже...— Кудрат посмотрел на Рахима, виновато стоявшего в стороне.
— Ой, Рахимджан, ты что там стоишь? Иди сюда! — позвала Мархамат.
Рахим недоверчиво посмотрел на корреспондента, на старших, подошел ближе и стал рядом с Кудратом.
— А почему ты без галстука? — спросил корреспондент.— Или ты не пионер?
Рахим, покраснев, умоляюще посмотрел на Мархамат. И вожатая поняла его: открыла свою сумку, вынула из нее галстук и повязала его на шею Рахиму. Он был на седьмом небе от счастья.
Когда корреспондент щелкнул аппаратом, Мархамат сказала:
— Подождите, не расходитесь, есть одно предложение. А ну, Кудрат, говори.
Кудрат оглянулся по сторонам и смутился.
— Хорошо, тогда скажу я.— И Мархамат сказала о желании Кудрата вступить в комсомол.
— По-моему, мы можем рекомендовать Кудрата Умурзако- ва в ряды Ленинского комсомола от нашего пионерского отряда.
Все взглянули на Кудрата. Он казался уже другим, взрослее, старше. Смуглое лицо его серьезно, курчавые волосы, шелковый галстук треплет легкий ветер. Товарищи чувствовали, как Кудрат волнуется. Он давно ждал этого чудесного дня!
— Да, ребята,— говорит Мархамат* понимая волнение Кудрата,— ваш товарищ Кудрат достоин быть комсомольцем. Это
207


он доказал на деле. Мы надеемся, что он и впредь так же будет показывать пример другим, правда, Кудратджан?
— Обязательно! Обязательно! — ответил за Кудрата дядя Ефим.
Пулатджан смотрел на брата с ласковой суровостью. «Недавно был совсем неприметным мальчишкой, а теперь каков, а? — говорили его глаза.— Вот бы мать его увидела сейчас!»
Но ребята почему-то молчали: то ли от смущения, то ли еще не собрались с мыслями, чтобы высказаться. Конечно, все они были согласны с вожатой. Но говорить при старших воздерживались.
И вот шагнул вперед Рахим, откашлялся и сказал:
— Кудрат хороший... Стоящий... Я кончил.
— Товарищи,— сказала Мархамат,— давайте попросим Умурзак-ака рассказать нам о земле, где скрыто золотое дно. Многие еще не слышали вашего рассказа,— обратилась Мархамат к Умурзак-ака.— Интересуются им все, просим вас рассказать...
— Расскажите, дядя, расскажите! — просили дети.
— Вечно выдумываете, сынки! — улыбнулся Умурзак-ака и начал рассказывать.— История земли, где скрыто золотое дно,— история старая, имеет уже сорок лет за собой... В те времена нашим кишлаком владел только один человек: Плешивый Пирматбай. Земля, вода, посевы, огороды, скот — словом, все принадлежало ему... Это был самый жадный, хитрый и жестокий человек. Свет не видал такого негодяя... Когда я был вот таким юнцом, как вы,— продолжал рассказ Умурзак-ака,— то вместе с отцом пас его стада. Однажды, никогда не забуду, в стадо пришел волк. Мы вместе с отцом и охотничьей собакой— была у нас такая огромная, как медведь,— пустились на волка. Кричим: «Ату! Ату!» Но серый все же успел покалечить ягненка. А бай сказал, что это сделал я. Он был верхом на лошади, в сапогах с железными подковами, и ударил меня каблуком прямо по лбу...
Ребята, окружившие его, стали рассматривать шрам на его лбу, а Умурзак-ака продолжал:
— В те времена в кишлаке было мало посевов и пастбищ. Кругом были бесплодные степи, и среди них — небольшой ост¬
208


ровок, оазис, где было зелено. Поэтому его и назвали «Кок- Арал» — «Зеленый островок»... Но,— прибавил Умурзак-ака,— недолго красовался остров. С гор пришло такое наводнение, что и этот островок очутился под гравием да камнями. Только и осталось название «Кок-Арал», А вот теперь мы снова возродили эту землю, где можно вырастить даже золото.; Вот какая наша земля!
Горы, холмы, поля овевает вечерняя прохлада. Деревья, дома, посевы — все сливается в вечерней темноте. И вдруг начинают сиять яркие огни.
— Молния, молния! — кричат ребята.
Одна за другой в Кок-Арале вспыхивают молнии... Их много, очень много..* Словно на весь кишлак, до самых его краев, посыпал с неба яркий, прозрачный град огней, чтобы упасть и остаться гореть здесь навсегда...
— Это не те молнии, мои друзья, что видали вы раньше, а молнии неугасимые, они будут гореть всегда, ярко! — взволнованно произнес Умурзак-ака.
И действительно, то, что вспыхнуло в Кок-Арале, было электрическими огнями... Кишлак, утопающий в ярких огнях, показался ребятам еще красивее, шире, словно Кок-Арал вместил в себя не только поля и огороды, дома и деревья,— он, казалось, объял собою все на свете, и горизонт перед ним расширился до бесконечности...
1954—1958


ОГНЕННАЯ РЕКА
Весна, я и моя сестренка
Вы даже не можете представить себе, как я люблю весну. Меня в ту пору все радует: и солнечный луч, рано утром пробившийся в окошко и разбудивший своим теплым прикосновением к щеке, и чистый, сочный, настоенный ароматом цветущих урюковых и персиковых садов воздух, и деловитое гудение пчел в розовых шапках деревьев, и поля да холмы, сплошь покрытые фиалками и пламенными тюльпанами. Небо и земля купаются в море тепла и света, и все кругом ликует, приветливо и радостно улыбаясь тебе.
210


Моя бабушка (она мастерица придумывать всякие названия) называет весну карнаем 1 лета. Это и на самом деле так. Рев карная извещает, вас о наступающем у кого-то торжестве — свадьбе, танцах, играх, а весна своим ярким солнцем, теплом, цветами как бы говорит вам: ну, ребята, держись, скоро и на вашей улице будет праздник — вот-вот начнутся летние каникулы. И за это я люблю весну еще больше.
Недавно мне захотелось побездельничать, поваляться на кровати — она стоит у нас в саду на самом берегу хауза под цветущим урюком.
Над головой гудят пчелы, теплый легкий ветерок набежит волной, качнет, раздвинет ветки дерева — и тогда я вижу синее- синее далекое безоблачное небо. До чего же хорошо!
Я долго лежал, подсунув под голову ладони, слушал монотонное гудение пчел. И не заметил, как заснул. И приснилось мне, будто надо мной сладко и нежно поет какая-то диковинная птица. Я напрягаю зрение и вижу меж ветвей урючины птичье гнездо. Не скворечник-будочку, которую я вчера повесил своими собственными руками, а что-то большее — размером с сундук или с собачью конуру. А из этого сундука высунул голову сокол. Глядит вокруг зорко, зло. Вот он увидел меня и, подмигивая круглым глазом, манит к себе. Я послушно взлетаю на дерево, протягиваю руку, чтобы схватить эту зловещую птицу. Но неожиданно сам оказываюсь у нее в когтях. Взмахнув со свистом широкими крыльями, сокол взлетает, держа в когтях одной лапы меня, а в когтях другой — своего птенца. Соколенок крутится, старается вырваться, но тщетно — сокол крепко держит его. Бедный соколенок бьется в когтях, машет крыльями, наконец, вырывается. Раздосадованный сокол и меня выпускает... Мы камнем летим на землю. Я в ужасе кричу, просыпаюсь и... шлепаюсь в воду.
Тут подбегает моя бабушка.
— 	Вай, вай, дитя мое,— всплеснув руками, испуганно говорит она.— Ничего, ничего, от воды в жизни только радость, это к хорошему.
Добрая хлопотунья приносит мне чистую майку, трусы. Пе¬
1 К а р н а й — духовой музыкальный инструхмент.
211


реодевшись, я рассказываю ей свой ужасный сон. Бабушка улыбается, грозит мне пальцем:.
— К весне ты что-то стал рассеянным. Должно быть, даже во сне не послушался маму, упрямец, сделал все по-своему. Вроде того утенка, что хотел нырять в воду сразу и хвостом и головой. Ладно, что только с кровати свалился, в воду мягко было падать. Ничего... Это к добру.
Интересная у меня бабушка: никогда не лезет в карман за словом и сразу говорит то, что требуется. Вот и сейчас. Будто бы ненароком, этак слегка, а все же укорила меня в упрямстве. Да ладно, я не в обиде на нее. Лишь бы она при маме не вспоминала о том, что я иногда бываю упрям, как ишак.
На урючине весело засвистела птица. Ну, это, конечно, не сокол, который приснился мне, а разноперый, красивый, бойкий щегол. Вот он заметил будочку, которую я смастерил, и закрутился, запорхал, заскакал по веткам вокруг нее. Вроде бы ничто не внушало ему никакой опасности. Он скоро осмелел, уселся на жердочке, осторожно заглянул в круглое отверстие. Моя будочка, должно быть, ему приглянулась. Он окончательно расхрабрился, что-то лихо просвистел и скрылся в ней. Секунду спустя выпорхнул и улетел. Но скоро вернулся и уже по-хозяйски уселся на жердочке. Моя сестренка Попук и бабушка прибежали к хаузу полюбоваться щеглом. Попук, наблюдавшая за щеглом, не выдержала.
— Влетел, влетел! — закричала она и захлопала в ладоши.— Достань, ака, птичку,, достань! — стала приставать она ко мне;
— Нельзя,— говорю я ей,— можно вспугнуть ее, она улетит и больше никогда не вернется к нам.
Но куда там! Она и слышать ничего не хочет.
— Достань!..
Она всегда так. Если уж что-нибудь взбредет ей в голову — вынь да положь. Из-за нее даже на самокате никогда спокойно не покатаешься, тут же привяжется: «Я тоже, я тожеЬх А куда ей, такой крохе. Сидела бы да играла в свои куклы. Так нет же, сует свой нос, куда ее не просят, и расстроит любую мальчишескую игру. Только начнешь играть в «чижика», а она уж тут как тут! «Примите и меня». Но это все. еще ничего* а вот когда
212


она вдруг потребует, чтобы я достал пролетевший над нами самолет, это уж ни на что не похоже. Как тут быть? Сказать, что добыть этот самолет невозможно,—значит напрасно время потерять. Пробую нарисовать для нее самолет на бумаге, но она даже не глядит на него. Тогда скрепя сердце мастерю ей, как учили нас в школьном кружке авиамоделизма, малюсенький самолетик. Тужусь, кряхчу в поте лица, хотя знаю, что усердие мое пропадет даром: Попук сломает самолет
при первом же запуске.
Вот и сейчас: пытаюсь отвлечь ее внимание от щегла, но ничего не получается. Попук плачет горькими слезами.
— Ну, как я достану тебе эту птицу? И зачем она тебе?— чуть не плача говорю ей.
— Хочу поиграть с ней...— тянет Попук.
— А если она клюнет тебя? Знаешь, как больно будет?
— Не клюнет. Я ей так клюну!
Ничего не поделаешь. Сказать по правде, мне и самому становится интересно: поймаю или не поймаю я щегла? Лезу на урючину, сажусь верхом на толстый сук совсем рядом с будочкой и загораживаюсь ветками. Не помогает. Щегол издали


замечает меня — и только видели его. Чтобы замаскироваться получше, отползаю немного в сторону, осторожно перекидываю ногу и... не удержавшись, лечу вниз. Попук, завизжав, начинает реветь еще громче. Распластавшись на земле, с ужасом думаю, что у меня переломаны руки и ноги. Начинаю потихоньку подниматься. Вроде бы ничего, цел. Но радость моя преждевременна. Все сильнее и сильнее начинает ныть ладонь правой руки. Это, видно, когда я летел с дерева, зацепился за какой-нибудь сук и разодрал ладонь до крови. Прибежала бабушка, заохала, засуетилась, принесла вату, бинт, тут же сожгла вату, присыпала пеплом рану, забинтовала руку. А рука все болит и болит. Прижав ладонь к груди, начинаю метаться по двору, как волк в клетке. Попук стоит возле хауза и ревет что есть мочи. Ей, видите ли, жалко меня...
С этого дня я стал левшой. Даже ложку держу в левой руке. Ужас как неудобно. Пока донесешь ложку до рта, половина супа выльется на штаны. Пишу тоже левой рукой. Строчка получается извилистой, как диаграмма успеваемости, вывешенная в коридоре школы. Эта левая рука словно не моя. Удивительно, как я до сего времени не замечал этого.
До чего дожил: не играю ни в футбол, ни в волейбол, не посещаю кружок авиамоделизма. Как говорят — предоставлен сам себе. До чего же это все-таки скучно — быть одному, когда к тому же каждый, кому не лень, кричит, завидев тебя: «Эй, левша!» Только этого не хватало. У меня и так есть прозвище — Крошка. А зовут меня Дамир. Когда я был маленький, меня звали Замиром. Это имя мне совершенно не нравилось, потому что в нашем детском саду была девочка Замира. Всякий раз, когда звали кого-нибудь из нас, мы, ко всеобщему веселью, летели опрометью вдвоем: поди разберись сразу впопыхах, кто из нас понадобился воспитательнице.
В школе мы с Замирой попали в один класс, а если учесть, что фамилии наши звучали очень похоже (я — Насиров, она — Надырова), то часто даже учительница ошибалась. Однажды она закатила мне в дневник пятерочку, а Замире — тройку. Замира, конечно, залилась горькими слезами, а я воды в рот набрал и — ни гугу: все же приятно было видеть в своем дневнике эту пятерку. Учительница, конечно, во всем разобралась и
214


поставила нам отметки, какие мы заслуживаем. Я обиделся и стал проситься в другой класс. Что-то мямлил учительнице — сам не помню. К моему счастью, в другой класс перевели Замиру. Она тоже, видно, не хотела, чтобы ее со мной путали. Не хотела заполнять мой дневник своими отметками.
Я обрадовался:
«Ну, теперь мои дела пойдут на лад».
Но не тут-то было. Только стоило мне записаться в волейбольную команду, как все пошло шиворот-навыворот, начались новые неприятности. Однажды мы соревновались с девчонками и проиграли. Всю вину почему-то свалили на меня. «Недаром у тебя девчоночье имя,— корил меня звеньевой Салих,— уж лучше бы ты играл в ихней команде!»
Терпение мое лопнуло. Вернувшись домой, я все рассказал матери и со слезами упрекнул:
— Неужели не могли дать мне настоящее имя? Надо мной все смеются.
— А какое же имя, по-твоему, настоящее? — устало спросила мать.
— Ну, хотя бы Рахим, Салим, Карим.
— Можешь не смущаться, сынок. Замир — одно из новых, современных имен. Твой...— Тут мама смолкла.
Я знаю, она хотела сказать «твой покойный отец», но, как всегда, смолкла, и слезы показались в ее глазах. С тех пор как умер папа, прошло уже два года, а мама все еще не может смириться с горем.
— Я сама дала тебе имя Замир,— сказала она.— В ту пору были имена вроде Гулмира, Элмира, Галаба, Инки лоб \ Октябрь. Слышал, наверное?
Слышал. Знаю и другие имена. У нас в школе одного мальчика зовут Маратом, а другого Феликсом. Но ведь эти имена не спутаешь с девчачьими. Никому ведь не взбредет в голову назвать парня Маратой. А вот к моему имени стоит только добавить одну букву — и готово посмешище. И меня, словно бы невзначай, то и дело называют Замирой.
Очень это злило меня тогда. Я не давал покоя матери. Ей, видимо, это надоело, и она обратилась за советом к бабушке.
1 	Г а л а б а — победа; Инкилбб - революция.
215


А моя бабушка, известно,, если дело касается меня, держит мою сторону.
Но на этот раз бабушка оплошала — видно, не разобралась, что к чему.
— Анархбн, доченька, оставь свою затею,—возразила она.— Имя мальчика созвучно имени его покойного отца. Замирджан и Собирджан. До чего приятно слушать. Оно и идет нашему мальчику, как драгоценный камень к перстню.
Долго убеждали мы бабушку, пока она не смекнула наконец, что меня дразнят девчонкой. Она сразу же изменила свое мнение, и теперь уж при полной ее поддержке мне решено было дать другое имя: Дамир.
— Оно очень похоже на прежнее, но содержательнее по смыслу,— сказала мама.— Я все разузнала. Если Замир, это будет — «За мир», а Дамир — «Да здравствует мир». Красиво, не правда ли?
Бабушка промолчала.
Вот каким образом я избавился от девчачьего имени. А что касается других прозвищ, которые прилипли ко мне (вроде — Крошка, Левша), то тут уж ничего не поделаешь даже при помощи мамы и бабушки. «А, пусть дразнят!»—подумал я и махнул на все это рукой.
Бабушка и мама
Оттого, что я на некоторое время стал левшой, больше всех проиграла бабушка. До этого я, случалось, помогал ей по хозяйству: ходил в магазин за хлебом и за молоком, приглядывал за сестренкой, продевал нитку в игольное ушко, кормил свою собаку Лайку. Если сказать по правде, то всеми этими ответственными делами я занимался лишь в свободное время. А если я был занят, бабушка не то чтобы отвлекать меня и давать другое поручение, даже ходить старалась возле меня на цыпочках. Став левшой, я избавился от этих не так-то уж частых поручений.
Мама работает в мастерской «Индпошива», Встает рано. Долго расчесывает перед зеркалом свои длинные черные воло¬
216


сы, а уложив их тугим узлом на затылке, начинает утюжить свое платье. К этому времени бабушка вносит в комнату кипящий самовар. Он шипит и стреляет, как мотоцикл. Ставит самовар возле стола. Постелив дастархан, усаживается, скрестив ноги, на диване и зовет нас с сестренкой:
— А ну, ягнята мои, чай пить.
Мама, по обыкновению, всегда спешит* Не садясь за стол,, выпивает пиалушку чая, берет за руку Попук и уходит. По дороге она оставит Попук в детском саду. Уже стоя на пороге, велит мне:
— Смотри помогай бабушке. Веди себя хорошо.:
— Ладно,— говорю,:
Вернувшись с работы, она никогда не забывает спросить у бабушки, как я вел себя, помогал ли ей. Бабушка, словно выученный урок, отвечает всегда одной и той же фразой:
— Да, ягненок мой очень послушный и во всем мне помогает.— При этом она заговорщически подмигивает мне.
Все это мне очень нравится. Бабушка до того добра ко мне,, что, если я иной раз, переусердствовав, разобью что-либо или поломаю, все равно не пожалуется моей матери.
Однажды случилось вот что. Попук, увидев, как мальчишки запускают в небо змея, пристала ко мне:
— Хочу змея!..— хотя эта игра совсем не для девчонок.,
Отделаться от Попук не так-то просто. Я выдернул из камышовой циновки несколько палочек, быстренько наклеил их на клочок чайной обертки, привязал ниточку и преподнес ей это сооружение.
— Не такой! — заныла она и разорвала мой подарок.
Мне и самому захотелось запустить змея, и я стал рыскать по дому, искать камышинки ровные и прочные. Все, что нужно, я нашел и стал сооружать всамделишного змея.
— Попук, ох и змея мы с тобой сделаем! — хвалился я.— С жужжалкой, с красными ушами, с длинным пестрым хвостом. Как запустим в небо, все ребята лопнут от зависти.
— Ой, ой, скорее, скорее! — торопила Попук*
Бабушка тоже заинтересовалась и подошла к нам, стала смотреть. Я ровненько разрезал тростинку на две половинки, стал обстругивать.
217


— Вай! Что ты наделал! — испуганно закричала бабушка, вырывая из моих рук и палочки и ножик.
Тут только я сообразил, что разрезанные мною тростинки те самые, что верно и долго служили бабушке орудием трепки шерсти и ваты для матрацев и подушек.
Мама про эту проделку ничего, конечно, не узнала.
Но не все наши проделки оканчивались так благополучно. Как-то Попук сняла со швейной машины приводной ремень (надо же догадаться!) и, привязав его к ошейнику Лайки, стала важно прогуливаться с собакой по двору. Мама, как на грех, была дома, увидела разгуливающую взад-вперед Попук и отобрала у нее ремень, слегка стегнув девчонку по ногам.
— Вай, вай! — притворно закричала, подпрыгивая, Попук.— Больно, больно...
— Это все из-за тебя! Видишь и молчишь! — с упреком сказала мне мама.
— Она натворила, а я виноват?
— Да, ты,— раздраженно сказала мама.— Ты всегда начинаешь первый, а от тебя и к ней пристает.
Обидно мне стало. Что я, закопченный котел, к которому не подходи — в саже вывозишься? Даже поиграть с Попук нельзя. Я стараюсь, развлекаю ее, а получаю одни неприятности. Правда, это я помог ей снять с машины ремень. А что поделаешь, если она просит, упрямится, капризничает. А ведь еще от горшка два вершка! Представляете, что будет, когда она еще подрастет?
Вообще-то у нас редкий день проходит без приключений. Что-нибудь да случится. Ты и не хочешь, а оно идет все помимо твоей воли. Ну, хотя бы такой случай. Кое-как, с грехом пополам я накачал велосипедную шину. В это время с работы вернулась мама. За ней бабушка ввалилась, согнувшись под тяжестью сумок,— ходила в магазин.
— Вот как ты помогаешь бабушке! — всплеснула руками мама.— Зачем тебе, однорукому, велосипед?
Я пожал цлечами. Мама горько вздохнула и сказала:
— Ну что мне делать с тобой, левша ты этакий?
А откуда я знал, что ей делать со мной? Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, помалкивал.
218


Выручила бабушка:
— Он все время сидел, не разгибаясь, над книжками. Я не стала его отрывать.
— Что-то не заметно, чтобы он сидел,— усомнилась мама.
— У меня сейчас перерыв,— ухватился я за бабушкину соломинку, показывая на книжки и тетрадки, в беспорядке разбросанные на столе возле хауза.
— С каких это пор ты стал готовить уроки вечером? — спросила мама.
— А я по режиму.
Наверное, мама не очень-то поверила мне на этот раз, потому что сказала:
— А ну-ка, покажи.
Протянул я ей свой табель-календарь, где был расписан, полный режим моего дня. Составлял его для меня папа. Уроки я по режиму должен был готовить по утрам. Я взял да исправил утро на вечер, где нуяшо было.
Может, лет через десять — пятнадцать для школьников изобретут какие-нибудь электронно-счетные мозги, чтобы можно было поручать им готовить за тебя домашние задания. Здорово, не правда ли? Но это все дело будущего. А пока что готовить домашние задания совершенно некогда.
Только сядешь утром за стол, разложишь перед собой книжки-тетрадки, а на улице ребята кричат. Разве тут до уроков? Мысли разбегаются во все стороны, как тараканы. За окном твои приятели резвятся, а ты торчи как проклятый за столом. Разве не обидно? Вот и переносишь волей-неволей все дела на вечер. А вечером, сами видите, тоже обязательно находится какое-нибудь неотложное дело.
Мама внимательно просмотрела весь мой табель-календарь и нахмурилась.
— Это кто тут вольничал? — спросила она, ткнув пальцем в мои «вечерние занятия».
— А у нас конец третьей четверти, и учительница велела готовить уроки и утром и вечером.
— Какая учительница? — недоверчиво взглянув на меня, спросила мама.
— Халима-апа,— вырвалось у меня.
219


Тут я прикусил язык. Дело в том, что Халима-апа, наша классная руководительница, изредка бывает у нас дома. И вдруг мама спросит у нее?
Что мне тогда делать?
Мама, вероятно, устала за день, поэтому не стала дальше расспрашивать меня и ушла в дом. Бабушка улыбнулась и шепнула мне на ухо:
— Ну и мастер же ты на выдумки! Не напрасно говорят, что лодырь дела не любит, но учить готов всякого, хоть отца родного.
Ну и бабушка у меня! Ее голова, наверное, битком набита всякими пословицами да поговорками.
— Вы тоже, бабушка, на выдумки хитры.
— А разве плохо? — спросила она.
Я не нашелся что ей ответить. А тут еще мама появилась во дворе и опять стала проверять мои тетради. Вот привязалась!
Не найдя в тетрадях никаких записей, она нахмурилась пуще прежнего.
— Так-то ты готовишь уроки! И у тебя хватает совести обманывать меня?
Я испугался.
«Зачем я соврал ей? — думаю.— Еще больше навредил себе».
А мама разошлась вовсю:
— Ты измучил меня! До каких пор безобразничать будешь? Когда наконец поумнеешь? — И хвать меня за ухо.— Упрямец, будешь слушаться меня?
Мне больно было, но я молчал. Мама за второе ухо.
— Больно! — кричу я, а сам поднял обе руки. В перевязанной руке кольнуло.
Я как закричу, вскочил и наутек.
Мама — за мной, вот-вот догонит. «Ну,— думаю,— теперь она задаст мне трепку». Кружим с ней по двору, а я кричу:
— Вай, вай!..
— Стой!.. Остановись, говорят тебе! Покажи руку! — закричала мама, тяжело дыша.
С перепугу я уже не чувствовал боли. Остановясь, крепко прижал руку к груди и покорно втянул голову в плечи.
— Сильно болит? — с дрожью в голосе спросила мама* под¬
220


ходя ко мне. Она осторожно разбинтовала руку.— Все из-за озорства, неслух,— теперь уже с явным сочувствием произнесла она. Смазав мою ладонь какой-то вонючей желтой мазью, строго сказала: — Будь осторожен. И к холодной воде не прикасайся* а то, чего доброго, воспаление получишь.
Все ли матери такие, сказать не могу. Приказывает помогать бабушке по хозяйству и тут же: «К холодной воде не прикасайся». Как это понять? До каких пор бабушке придется и умывать меня, и ботинки мои зашнуровывать? Ведь у нее и без меня забот полным-полно. Одна Попук чего стоит. Не сказать ли об этом маме? Я уже рот было раскрыл, да увидел, что она вновь стала неприступно строгой, и промолчал. Наверно, подумала, что я, чего доброго, еще загоржусь. Да что я, Попук^ что ли, чтобы на меня действовали всякие нежности! Подумаешь!
Скоро позвали меня ужинать, но я и ухом не повел. Будто это не меня звали. Решил доказать свое прилежание.
Бабушке, конечно, стало жаль меня.
— Устал, наверно, ягненок мой,— запричитала она.— Небось проголодался. Довольно тебе за книжками сидеть, иди-ка за стол.
Если говорить по-честному, то у меня в животе давно уж играла зурна, но я крепился. Покосившись в сторону стола, я увидел, как бабушка ставила на него еду, разлитую в фарфоровые чашки. Уж не машхорда L ли? Точно, машхорда. А тут еще в нос мне ударили запахи райхона, кашнйча и прочей крепко душистой зелени, которой бабушка щедро приправляет этот мой любимый суп. До чего же вкусно готовит моя бабушка! Ее лагман2, блины, омлеты!.. Одно объеденье. Тут мне вдруг ни с того ни с сего захотелось яиц. Так захотелось, что никакого удержу нет. С трудом овладев собой, я еще больше сгорбился над тетрадями, чтобы видели, какой я прилежный и занятой человек.
— Ему оставьте, потом подогреете,— сказала мама бабушке.
«Скорее бы поужинали, что ли»,— нетерпеливо подумал я.
1 Машхорда — суп с рисом и машем (маш- разновидность бобовых, фасоль).
2 Лагман — мучное национальное блюдо.
221


Никакие, конечно, уроки не лезли теперь мне в голову. Цифры и буквы кузнечиками скакали по страничкам, пчелами разлетались в разные стороны.
Но вот наконец ужин окончился и все поднялись из-за стола. Этого мне только и надо было. Я сейчас же потихоньку проскользнул в кладовую. Там у нас стояла клетушка для курицы. Заглянул я в эту клетушку, а там лежит пара яиц. Одно еще совсем тепленькое.
С яйцами я управился быстро. Твердым стебельком продырявил я оба яйца и одним махом высосал и белок и желток. Теперь не мешало бы мягкую лепешку где-нибудь раздобыть. Потихоньку прокрался я в столовую, и половина булочки мгновенно исчезла в моем кармане. Скоро я вновь, как будто ничего и не было, сидел за своим столом и, загораживая рот перевязанной рукой, уплетал булочку. Тут меня вдруг одолела икота. Пошел напился из водопровода. Теперь уж полный порядок: и наелся и напился. И цифры с буквами прекратили танцы и встали на свои места. Только мне уж было не до них. Я услышал, как мама жаловалась бабушке:
— С этим вашим левшой я скоро сойду с ума. Если не заставишь, ни за что сам не сделает. За что на меня свалилось такое несчастье? Покойный...
Опять про папу вспомнила. При нем ей жилось без забот- хлопот. Знала только свою работу в этой мастерской. А что там в моих тетрадях, дневниках — понятия не имела. Если сам покажу — взглянет. А когда приглашали на родительское собрание, говорила отцу: «Сходите, пожалуйста». Если же я досаждал ей, она говорила папе: «Урезоньте своего сыночка». Вот и все. Да и разговаривал со мною больше всех и гулял тоже папа. А как он ночами баюкал Попук!
От этих мыслей у меня начала болеть голова и в нее уже никакое ученье не лезло.
В вышине над городом пролетел самолет. Подошла Попук и повисла у меня на шее.
— Достань, ака, достань самолетик!
Это было очень кстати. Я сложил тетради, книги, сказал Попук:
— Пойдем, сейчас достану,— и потащил ее на улицу.


«Эгей! Встречайте дядю Степу!»
Вместе с приятелями до самой темноты гоняли футбольный мяч. Я здорово устал и дома, прямо с ходу, забрался под одеяло. А начал было засыпать, то услышал такой разговор.
— Поел он? — спросила мама.
Бабушка сходила в столовую и, вернувшись оттуда, ответила:
— Нет, не ел.
— Ну что за мальчишка! — с болью произнесла мама.— Даже упрекнуть ни в чем нельзя. Кругом — левша. И все у него, упрямца этакого, шиворот-навыворот.
«Э,— подумал я,— вот почему мама называет меня левшой. Совсем не потому, что правая ушиблена. Левша для нее все равно что упрямец».
Бабушка принесла пиалушки, чайник и, поглядывая в мою сторону, не спеша, поудобнее устроилась на диване.
Я притворился спящим.
Усадив маму рядом с собой, бабушка завела с ней разговор:
— Безотцовщина, доченька, вот и нет с ним сладу. Будь у него отец, все бы пошло по-другому. Послушайся же, доченька, моего совета. Я добра тебе желаю.
Одно и то же. Стоит маме пожаловаться на что-нибудь, как бабушка тут как тут и все начинает объяснять по-своему.
— Султанбай очень порядочный джигит,— продолжала бабушка.— И профессия у него — любой позавидует.
Этот разговор, видно, не нравился маме:
— Ах, оставьте, мама!
— А до чего чадолюбив! — гнула свое бабушка.— Ведь он в твоих детках души не чает. И они все понимают. Ты приглядись, как они радуются, когда он приходит. Я-то все вижу, от меня ничего не скроется.
Дядя Султан, о котором шла речь, приходился нам дальним родственником. С некоторых пор он изредка навещал нас. (Это он принес нам собаку Лайку.) Дядя Султан сухощав щ долж¬
223


но быть, очень сильный. Обычно, входя ~в: наш дом и пригнув голову, чтобы не стукнуться лбом о притолоку, он весело говорил:
— Эгей! Встречайте дядю Степу!
И в самом деле, он очень похож на дядю Степу из книжки.
Здороваясь? с нами, он брал Попук на руки, поднимал до потолка:
— Э, да ты выше меня!
Ну и пусть бы себе шутил. Но зачем же нас с Попук называть «птенчики-цыплята». Был бы я тоже девчонкой — еще туда-сюда. Но я ведь не девчонка!
Впрочем, обижаться на него не стоит, он человек хороший. Недаром же бабушка так расхваливает его. Она понимает толк в людях. Я тоже могу кое-что про него сказать, как он часами возится с нами, будто наш покойный папа. А папа никогда не жалел времени для нас. О чем бы я ни спрашивал, он все терпеливо, ласково объяснял, И в шахматы научил меня играть. С тех пор как папа умер, в доме нашем стало как-то пустынно, печально и скучно. Бабушка и особенно мама долго ходили сумрачные и все вздыхали. Лишнего слова при них нельзя было сказать. Я-то понимал, в чем дело, а вот сестренке было невдомек, она шумела, баловалась, приставала к старшим с расспросами, и ей, конечно, попадало от мамы.
С тех пор как к нам стал заглядывать дядя Султан, у нас вроде бы потеплело и посветлело в доме. Я уже говорил, что дядя Султан много времени уделял нам, рассказывая всякие удивительные истории. Особенно интересно, когда он вдруг начнет рассказывать о своей жизни. А чтобы он разговорился, я спрашиваю как бы невзначай:
— Отчего это вы так почернели, дядя Султан?
— Оттого, птенчики-цыплята,— отвечает он,— что я всю свою жизнь провел в степи:.
— Всю жизнь? — удивленно спрашиваю я.
— Да, всю жизнь,— говорит он и начинает рассказывать: — Я родился в степи, в степи и вырос. Только вот учился в городе. Но потом, как закончил учебу, обратно в степь подался, строил там дороги, мосты, проводил воду-в пустынные места. Эа да все это надо увидеть своими глазами.
224


Мне интересно слушать его, а вот Попук, минуты не пройдет, начинает зевать во весь рот и хныкать:
— Дядя, поиграем, пожалуйста...
И дядя Султан охотно соглашался. То начертит на земле клетки, чтобы мы прошли по ним с закрытыми глазами и не наступили ни на одну черту, то делает для Попук качели, то чинит мой велосипед, то мастерит дуплянку для птиц. Он мастер на все руки и ни минуты не посидит,
Стоит ему появиться в нашем доме, и бабушку нашу не узнать: улыбается дяде Султану и тут же начинает готовить что-нибудь вкусное для дорогого гостя.
Дядя Султан человек стеснительный, ест очень мало, особенно при маме. Когда уходит, бабушка ласково говорит ему:
— Сынок Султан, приходи к нам почаще, не стесняйся. Наш дом — твой дом. Ребята скучают по тебе.
— Спасибо, анаджан \ У меня ведь никого нет, кроме вас.
— Делай, сынок, все, как велят доктора. Этот самый гипертон, говорят, опасный,— наставляет его бабушка.
У дяди Султана, как говорят, ни кола ни двора. Родители его давно умерли, он совсем одинок. А в Ташкент он приезжает лечиться. У него часто болит голова, и врачи советуют ему остаться в городе насовсем, чтобы быть поближе к лечебным учреждениям. Интересно, как он сам решит? Судя по бабушкиным словам, он, возможно, и останется. Сегодня мне стало ясно, что бабушке очень хочется, чтобы дядя Султан переехал к нам жить насовсем... Но вот как мама? По всему видно, ей не очень хочется, чтобы у нас появился папа. Мне тоже...:
— Для хорошего человека и жизнью пожертвовать можно. И мне на старости лет опора нужна,— не унимается бабушка, утирая широченным рукавом платья слезы.— И детям тоже отец нужен. Мать плохого не посоветует. Ты послушайся меня, доченька...
«Интересно, что скажет мама?» — думаю я с сильно бьющимся сердцем.
1 	Ана — мама; анаджан — милая мама.
225


Мама — ни в какую. Я рад этому, но виду не показываю. А бабушка знай твердит свое:
— Не коротать же свой.век одной.
— Ну, посудите сами, анаджан,— сопротивляется мама,— ведь могила еще свежа... Не могу я...
Бабушка даже слушать не желает.
— Султан очень общительный, чуткий джигит. Как увижу его, так и кажется, будто своего сына вижу. Сжалься надо мной, доченька;.
Мама нерешительно сказала:
— А как дети на это посмотрят?
— Дети? — облегченно воскликнула бабушка.— Это дело ты предоставь мне. Вмиг уговорю. Слава богу, внучата мои послушные, с разумом.— Тут бабушка принялась на все лады расхваливать нас.
Конечно, очень приятно слушать похвалу, только мне не понравилось это ее «вмиг уговорю». Попук не трудно уговорить, несмышленыш еще, ей бы только играть. Но зачем меня равнять с ней? Вот бабушка обещала маме, даже не поговорив со мной. А если спросит, что ответить? Согласиться? А если не соглашусь, она ведь обидится. Но разве можно обижать, такую бабушку?
Я задумался не на шутку и уже не слышал, о чем они толкуют. Думал-думал и до того додумался, что у меня даже в голове загудело.
Потом, сквозь сон, мне представилось, будто дверь нашего дома распахнулась и в комнату, пригнувшись, чтобы не задеть за притолоку, шагнул дядя Султан и весело произнес:
«Эгей! Встречайте дядю Степу!»
Недовольство
Вот уже месяц как дядя Султан пришел в наш дом со своим чемоданом в брезентовом чехле и остался у нас насовсем.: Месяц прошел, а я никак не могу привыкнуть к новому человеку. Прежде, когда дядя Султан заглядывал к нам изредка, он был для меня куда ближе, чем теперь. А что касается Попук2
226


то стоило бабушке сказать: «Называй его папой», она бросилась к нему, повисла на шее и только слышно: «Папа, поиграйте со мной», «Папа, купите мне шар вот такой, боль- шой-преболыпой», «Папа, я хочу мороженого».
Дядя Султан не устает возиться с ней и во всем ей потворствует. То раскачивает качели, то сачком на длинной камышовой тростинке снимает с дерева зеленые урючины, то, усадив ее на плечо, носится словно угорелый по двору, как это, бывало, проделывал и папа со мною. Особенно раздражает меня, когда он, встав на четвереньки и посадив себе на спину Попук, начинает катать ее по веранде. Попук пищит от удовольствия, хохочет-зали- вается, а у меня кошки на сердце скребут. Я даже стараюсь не смотреть в их сторону. Сижу себе за уроками и сижу. Делаю вид, что меня это все нисколько не касается.
Иной раз он подходит ко мне и спрашивает:
— 	Ну, как дела, товарищ ученик?


— Ничего, хорошо,— независимо говорю я, не оборачиваясь, хотя у меня в тот момент никак задачка не получается.
Но дядю Султана, как и моего отца, бывало, не обманешь. Он лукаво смотрит на меня и, конечно, сразу же догадывается, что мне приходится туговато.
— Помочь? — спрашивает он.
Я бы и рад, чтобы он помог мне. Но сказать ему об этом — никогда в жизни. Поэтому сдержанно говорю совсем другое:
— Рахмат \ надо на свои силы надеяться.
— Ты это верно говоришь,— отвечает он.— Хвала твоему учителю.
«А при чем тут учитель?»—думаю я, непонимающе уставясь на него.
Он добавляет:
— Правильно воспитывает.
Некоторое время спустя он хлопает в ладоши. Это — звонок на переменку.
Не так давно он соорудил стол для пинг-понга и вот теперь ждет меня с ракеткой в руке. Хоть меня так и подмывает бросить свои занятия и тоже схватиться за ракетку, я, насилу сдерживая себя, отвечаю:
— Я еще не кончил уроки.
— Хороший ученик должен правильно сочетать учебу с отдыхом. Видимо, тут у твоего учителя вышла промашка. Ну, скорее же, у меня руки чешутся. Хочется еще pas доказать тебе, какой из меня чемпион,— смеется он, хотя накануне с треском проиграл мне.
Игра очень увлекает нас. Каждое добытое с боем очко радует его не меньше, чем меня. Он даже причмокивает от удовольствия. А Попук, только мячик упадет на землю, с хохотом и визгом стремглав бросается: за ним.
Не знаю, как и когда все это произошло, но отношения наши скоро наладились, и я перестал коситься на него.
У него были золотые руки. Он все умел и никогда не уставал. То наколет дров и, размельчив уголь, укладывает все это под тандыром2, то чинит плиту или стиральную машину, то,
1 Рахмат — спасибо.
2 Тандыр — печь во дворе.
228


вскопав землю, вымеряет площадку для будущей клумбы — пятиконечной звезды. Он даже моет полы. Отводить Попук в детский сад и вечером забирать ее оттуда — и это стало его обязанностью.
А в выходные дни, засучив рукава, он принимается готовить «его величество плов». Когда же мама, смеясь, скажет: «Не мужское это дело возиться возле казана»,— он отвечает: «Нам это привычно. Степняк не любит жить чужим трудом».
Бабушке все это очень нравится. И тем не менее она озабоченно нет-нет да и скажет:
— Оставь, сынок, хватит с тебя и того, что возишься с детьми. Ты приляг, отдохни немного.
Мама вторит бабушке:
— Не утруждайте себя очень. А то еще голова разболится.
— Мне стало лучше, анаджан. Надо же и вам помочь, пока свободен. Скоро ведь на работу,— говорит дядя Султан.
— Как — на работу? — пугается бабушка.
Дядя Султан улыбается:
— Ладно, об этом потом.
Мы с бабушкой несколько удивлены таким ответом. А мама не удивляется. Может быть, она знает об этом? Да, вспомнил. Однажды, лежа в постели, я слышал, как мама и дядя Султан о чем-то разговаривали. Сперва никаких слов нельзя было разобрать, как вдруг дядя Султан громко, раздраженно сказал:
— Я обещал по крайней мере на год. А слово дороже золота!
— Тише. Бабушка услышит, переживания начнутся,— сказала мама.— Да и дети не должны знать.
Кто там у них прав, а кто виноват, не знаю. Мама не всегда бывает справедливой. Как-то сосед попросил одолжить ему кетмень. Мама, даже не заглянув в кладовку, ответила: «Рукоятка сломана». Верно, она была когда-то сломана, но дядя Султан давно уже заменил ее новой. Мама, наверно, не знала об этом, и я сказал: «Нет, мама, рукоятка уже новая» — и вынес из кладовки кетмень. Сосед ушел очень довольный, а мне от мамы влетело. «Стыд какой из-за тебя!» —набросилась она на меня и предупредила, что если я в другой раз встряну в разговор взрослых, то она меня отлупит.
229


Вот й сейчас: сказала дяде Султану «тише», а сама стала говорить все громче и громче. И рад бы не подслушивать, да что поделаешь, если я не глухой и все так ясно слышно. А может, взять и уйти на улицу?
Что бы там ни было, а я понял, о чем они спорили.
— Зачем вы так необдуманно пообещали? — говорила мама.— Вы инженер, могли бы устроиться на какой-нибудь завод в городе. А теперь как вы будете обходиться там, в степи? Ведь врачи категорически запретили вам уезжать далеко и надолго. А если вам станет хуже? Враг, что ли, вы себе?
— Чудно говорите,— басит дядя Султан.— Сколько людей едет в степь, неужто они враги сами себе?
Мне досадно. Почему мама так настойчиво отговаривает его?
И тут воцарилось долгое молчание. Потом мама устало проговорила:
— Как хотите.
То ли согласилась с ним, то ли обиделась — не понять. Я уж подумал было, что на этом их разговор и окончился, как дядя Султан совершенно неожиданно и убежденно сказал:
— Вместе поедем.
— Что? — испуганно спросила мама.— Зачем мне это? Бросить дом, в котором родилась, и неизвестно куда ехать.
Молчание...
— А как же дети? — опять услышал я голос мамы.
— Возьмем с собой,— ответил дядя Султан.
— Да вы в своем уме? Оставить такой дом и мытарствовать с детьми по степи? Нет, это не дело. И вам ехать не советую.
Дядя Султан, видно, и не думал сдаваться.
— Не паникуйте,— спокойно сказал он.— Там тоже есть свои прелести. Приедете — узнаете. Попук возьмем с собой сейчас. А за Дамиром я приеду, когда кончит учиться. Согласны?
Мама не согласилась. Сослалась на то, что никак не может оставить свою работу.
Дядя Султан продолжал настаивать:
— И там найдется для вас хорошая работа.
— Дети привыкли к бабушке,— не уступала мама.— Мне не, сладить с ними. А свалить их бабушке совестно.
230


«Эй, анаджан, зачем наговаривать? Да еще равнять меня с Попук. Неужели я такой оболтус, что нельзя оставить меня с бабушкой? Если вас удерживаем только мы, можете спокойно ехать. Как-нибудь справимся тут одни с бабушкой!» — вот что хотелось сказать мне. Но я сдержался.
Дядя Султан начал что-то говорить ей ворчливо. Потом они надолго замолчали, и я, так и не дождавшись конца их разговора, заснул.
«То умно, что о бм еряно»
Утром мама не стала расчесывать, по обыкновению, свои волосы перед зеркалом, гладить платье. К еде даже не притронулась. То ли опаздывала, то ли обиделась на кого.
— Доченька, как же ты без завтрака? — только и успела сказать вслед ей бабушка.
Дядя Султан, обычно весело болтавший с нами за завтраком, сидел молчаливый, словно воды в рот набрал. Веки его были припухшие, глаза красные. Может быть, вновь разболелась голова, мучила бессонница? Хотел было спросить его об этом, да постеснялся. У меня даже аппетит пропал, хотя бабушка нажарила отличные кругляши-оладьи. Чтобы не обижать ее, я едва осилил половину тарелки и поднялся из-за стола. Дядя Султан взглянул на часы и сказал:
— Пойдем, Попук, уже время,— и ушел с моей сестренкой.
Обычно, отведя Попук в детский сад, он тут же возвращался домой. Но на этот раз словно в воду канул до самого вечера. Вернулся вместе с Попук. А я давно уж пришел из школы и просто не знал, куда девать себя, все ждал: вот-вот придет дядя Султан и мы сразимся с ним в настольный теннис. Но он явился молчаливый, усталый и сразу же прилег на мою кровать. Заговорить с ним мне было неловко, и я пошел на улицу.
Сегодня в нашем доме было непривычно тихо.
Но на следующий день мама и дядя Султан вновь стали объясняться. В конце разговора мама сказала:
— Я передала ваши слова маме. Она очень обиделась. Говорит: «Не ждала я этого от Султанбая. Он был мне как сын родной и вдруг — такое...»
231


Дядя Султан ничего не ответил. Поднялся и молча, ссуту- лясь, ушел из дома неизвестно куда. А мама позвала меня к себе.
— Садись, хочу с тобой поговорить, посоветоваться.
Я опасливо присел на краешек стула. Раньше мама вроде бы никогда не советовалась со мной. Наоборот — только приказывала: сделать то-то, так-то. И попробуй не сделать. А тут вдруг — посоветоваться. Что ж, давай советоваться. Я степенно прокашлялся, хоть у меня и не першило в горле. Наморщил лоб, чтобы придать своему лицу серьезное многозначительное выражение. Не могу сказать, удалось ли мне это. Ведь не станешь при такой ситуации заглядывать в зеркало. Наверно, я был не такой, как всегда, потому что на хмуром лице матери появилась улыбка. Знаю, что так бывает всегда, когда ее распирает смех. Отчего бы это ей сейчас стало весело? Не оттого ли, что я стал таким серьезным? Что же тут смешного? Но вот улыбка исчезла с ее лица, и она сказала дрожащим голосом:
— Папа хочет оставить нас.
Меня словно током пронзило. Даже в голове что-то заскрежетало. «Папа!» Слово, торжественно звучавшее для меня с тех самых пор, как я помню себя. Вот уж два года, как это слово не произносили ни я, ни мама. Теперь оно прозвучало для меня довольно-таки странно. И потом еще — «хочет оставить нас». Вот так штука! В разговоре, нечаянно подслушанном мною вчера вечером, кажется, ничего такого не было сказано. Ну, а если и было, так что из этого? Не сама ли мама сказала ему: «Как хотите». Почему же теперь она паникует? Выходит, она вовсе не хочет, чтобы дядя Султан уезжал от нас навсегда. Конечно, не хочет.
Я решил разговаривать с мамой без обиняков:
— Ведь вы сами не согласились, когда он сказал, что мы все поедем в степь.
— Несносный мальчишка! — Мама погрозила пальцем.— Подслушал? Разве я не говорила тебе, чтобы ты никогда не подслушивал чужие разговоры?
Вот еще беда на мою голову. Я было приподнялся со стула, чтобы улизнуть, пока не поздно, но мама разгадала мои намерения и строго сказала:
232


— Сиди! С тобой советуются. Будь умным. Слушай меня внимательно* Что ты скажешь, если папа станет нас уговаривать поехать в степь всей семьей?
Что я скажу? Если скажу «не поеду», так ведь он обидится.: Конечно, обидится. Да мне и самому не плохо было бы пожить в степи, поглядеть, где работает дядя Султан. Я, разумеется, за то, чтобы ехать. И как можно скорее. Но как сказать об этом? Мама-то ведь против. Попробуй скажи. Так я и сидел, моргая глазами, не зная, как мне быть.
— Так ты запомни хорошенько*— стала учить меня мама.— Скажешь: «Не поедем мы в вашу степь, не хотим». И будешь стоять на своем. Понял? И Попук научишь. Если как следует заупрямитесь, возможно, он и передумает. Понял, сынок?
Как не понять. Только сумею ли я толково исполнить ее просьбу? Я ведь не артист, чтобы у меня вышло все как по писаному.
А мама пристально смотрит на меня и ждет, что я ей скажу. Да, попал я в переплет. Ведь если не скажу: «Хоп», она не отстанет. И кроме того, мама может потаскать меня и за уши, но своего все равно добьется. Как быть? И, решив не рисковать своими ушами, я бодро сказал:
— Хоп!
Ну и обрадовалась же мама!
— Молодец, сынок,— ласково сказала она и потрепала меня по плечу.
Много дней ходил я по двору и все повторял: «Не поеду в вашу степь, не поеду в вашу степь». И был я очень доволен, что дядя Султан не заговаривает со мной об этой поездке. Может, он передумал? А может, врачи категорически запретили ему ехать в степь, сказав, что степной воздух вреден для его здоровья или еще чего-нибудь? Как бы там ни было, я был очень всем этим доволен, потому что, заговори он со мною про степь, все равно сказал бы то, что думаю, а не то, чему учила меня мама*
Так все и продолжалось. Но вот сегодня он проснулся очень рано и стал собираться в дорогу. Надел серый дорожный костюм, вынес из дома свой чемодан в брезентовом чехле. Обменявшись несколькими фразами с мамой, долго о чем-то беседо¬
233


вал с бабушкой. Потом распрощался и с нами. Подкинул над головой Попук, поцеловал ее в лоб и опустил на землю. Поцеловал и меня. Попук было увязалась за ним:
— И я, и я поеду.
— Поедешь, поедешь, только попозже,— ответил дядя Султан.
— А мороженое, мороженое купите?
— Будет и мороженое.
С грустной улыбкой он помахал нам рукой, поднял свой чемодан и ушел со двора.
Уехал.
А через неделю почтальон принес письмо. Дядя Султан сообщал о том, что добрался благополучно и приступил к работе. Но что это за работа и где она находится, он ничего не сообщил. Написал только три слова: «Прокладываем Огненную реку». А что это за необыкновенная река, где она находится? Неужели нельзя было написать? Я стал ждать, что он скоро напишет поподробнее. Но прошло много дней, а подробностей никаких не было. Вот уж урюк, совсем крохотный и зеленый в ту пору, когда он уезжал* покрупнел и косточки стали твердыми; вот
234


уж и листья винограда, в ту пору только что пробившиеся из почек, стали такими крупными, сочными, зелеными, что в них начали заворачивать рубленое мясо и делать голубцы. Ах, какие бывают голубцы в плове! Даже и не разобрать, что вкуснее — плов или голубцы. Бабушка говорит:
— Как жалко, ведь сынок Султанбай так любит плов. Ел бы на здоровье да похваливал. Как он там? Трудно, наверно, одному, без присмотра? — Вздохнув, она спрашивает у мамы: — Анархон, пришло письмо? Что он замолчал? А ты ему ответила? Еще нет? До чего же беззаботна ты! Бедняжка, он, наверно, ждет там не дождется твоего письма.
Теперь все ясно. Он ждет ответа и не пишет. Я уже соскучился по нему. Нет-нет да и прозвучит в ушах моих его ласковое: «Сынок». А тут еще Попук все чаще и чаще начинает хныкать:
— Когда к папе поедем?
И вот однажды бабушка, глубоко вздохнув, говорит маме:
— Чем так в беспокойстве день и ночь жить, лучше бы уж ехали, доченька. Детей можешь забрать, а можешь и оставить.
— Это невозможно,— говорит мама.— Здесь оставлю — вам трудно будет. С собой возьму — меня измучают.
Вот-вот. Опять мы и виноваты. Что же делать?
— Анаджан, мы не подведем вас, будем послушны,— говорю маме.
Она только рукой махнула.
Тут снова начала бабушка:
— Положись на меня, доченька. Я присмотрю за ними. Только бы письма не ленилась присылать. Сны худые вижу. Не оставляй Султана одного, доченька. Послушайся меня, старую. Говорят — то умно, что обмеряно да обдумано.
— До чего умна у нас бабушка,— громко сказал я, обращаясь к Попук.
Но та, разумеется, ничего не поняла.
Мама после долгого раздумья сказала:
— Пусть наш Дамир благополучно окончит пятый класс, а там видно будет.
Уж лучше бы ударила меня. Попробуй смолчи.
235


— Уж не думаете ли вы, анаджан, что я не смогу закончить пятый?
— Я так не думаю, сынок. Но кончать можно по-всякому. Стало быть, не верит, что я окончу с хорошими отметками.
Может, она из-за этого и не едет к дяде Султану?
На душе еще тревожнее
Что бы там ни было — старайся, Дамирджан.
Неужели не сможешь окончить пятый класс на «отлично»? Сказать, конечно, легко. А какие уроки в пятом? Одна арифметика чего стоит. Сколько задач, сколько правил — с ума сойти можно. Сложение, вычитание, деление, умножение. Всему этому я научился давно и неплохо. Но этого, оказывается, еще мало. Кому-то не лень было придумать еще и дроби или, как их еще называют, части целых чисел: половина, одна треть, четверть, одна пятая, одна десятая... Словом, хочешь не хочешь, а учи. Удивляюсь, как это не помутилось в голове у человека, придумавшего эти самые сложные задачи. В последнее время я допоздна стал засиживаться за уроками. Футбол, теннис, фотографирование — все это пришлось забросить. Задачи мне давались с трудом, а помочь дома разобраться в них некому было. Как тут не вспомнить дядю Султана, который столько раз выручал из затруднений. Бывало, подойдет, улыбаясь черными красивыми глазами, и спросит: «Ну, как дела, товарищ ученик?..» Раньше я даже слышать не мог — «цыплята мои»..* А теперь пусть бы говорил... Помню, однажды я лежал на берегу хауза, нежась на солнце. Смотрю, подходит ко мне Султан-ака на цыпочках, с простыней. Я притворился спящим. Он присел тихонько и прикрыл меня, чтобы мухи не досаждали... Чем больше вспоминаю о нем, тем больше хочется увидеть его. Мог ли я даже подумать, что так буду скучать по дяде Султану. И почему бы ему не приехать в гости на денек-другой? Не для того, чтобы помочь решать мне задачи и с Попук поиграть, а просто так — поглядеть на него. Ну, если нельзя приехать, так хотя бы письмо, открытку прислал. Не мне с Попук, а маме с бабушкой. А может, он забыл про нас? Об этом даже подумать
236


страшно, а не то что вслух сказать. При. бабушке, «Ничего, скоро придет письмо»,— утешаю себя.
Бабушка — так та совсем извелась, все время глядит за ворота, ждет почтальона, вздыхает.
— Ну чего же он молчит? Хоть бы вы, деточки, написали ему,— просит она.
Я бы и рад написать письмо, да не могу — правая рука болит, а левая пишет вкривь и вкось. Ну что подумает дядя Султан, получив мои каракули? Скажет: «Тоже мне отличник. Пишет как курица лапой».
Вскоре бабушка заболела, и мне стало не до писем. При маме она еще кое-как держится на ногах, а как та уйдет на работу, глядишь, а бабушка уже лежит на диване, стонет тп- хонько.
— Что с вами? — допытываюсь я.
— Ничего, милый. Притомилась я,— отвечает она.
А однажды прихожу я из школы — лежит бабушка на диване, бледная, на лбу пот, руки дрожат, дыхание прерывистое.
— Что с вами, бабушка?
А она языком не в силах пошевелить.; Головой покачала, должно быть, хотела успокоить меня.
Я перепугался, забегал по дому, не зная, что делать. Хорошо, тут же вспомнил про соседа-врача и сбегал за ним. Врач сейчас же пришел, сделал бабушке укол и сказал:
— Лежите и не вставайте. Вам нужен покой. Хотя бы недели: две.
Вот тут-то я и завертелся. Раньше я, кроме Попук, школы, уроков, ничего не знал, а теперь и в магазин надо сбегать, и картошки начистить, и двор подмести. Едва прозвенит звонок с последнего урока, я бегу домой как угорелый,
Наш звеньевой Салйх стал смотреть на меня подозрительно. Однажды спрашивает:.
— Почему ты отдельно от всех?
Строго так спрашивает, словно самый настоящий начальник. Я говорю: дома много работы. Не верит.;
— Какой работы? Не юли, говори прямо.
— Бабушка заболела.
237


— Ну и что же? Ну, заболела. Мало ли больных. Ты что-то темнишь. Говори прямо.
— Да пошел ты...— махнул я рукой.
— Что? — взвился он.— Что ты сказал? — И пригрозил: — Ну, погоди.
Ждать пришлось недолго. На следующий день Салих дал мне пионерское поручение. Я должен был помочь одному мальчишке исправить двойку на тройку.
— Некогда мне,— сказал я, выслушав звеньевого.
Но он тут же собрал общее собрание и давай меня прорабатывать. Я, видите ли, стал воображалой, зазнался, пренебрегаю товарищами — много наговорил. Мне до того стало обидно, что я не стал слушать дальше, встал и вышел из класса.
Салих вскочил следом за мной, схватил меня за руку:
— Почему уходишь без. разрешения? Почему хмуришься?
Я вырвал руку и убежал. Звеньевой мне и это припомнил.
В выходной день собирались на экскурсию в горы. А меня в список не включили. Я бы и сам не пошел, потому что мне некогда, но все же обидно. Спрашиваю у Салиха:
— Почему меня в списке нет?
— Слаб ты по горам карабкаться,— отвечает высокомерно.— Подрасти немного.
— Ха! — разозлился я.— Разве это горы? — и кивком головы показал на вершины гор, белеющие вдали.— Туда даже на машине можно забраться. А вот я скоро поеду в такое место, что вам даже не снилось.
— Рассказывай сказки. Так тебе и поверили,— свысока ответил он. Но видно было, что слова мои задели его за живое.
— Ну не верь. Тебя никто не заставляет.
— А я все и так знаю. Ты в Мирзачуль поедешь, у тебя там тетя живет. Ну что там интересного? Одна голая степь и песок.
— Голая степь? Не видел, так не говори.
В прошлом году я ездил в Мирзачуль. Там столько зелени, садов, что я даже удивился. Но мне не хотелось об этом распространяться. Надо было бежать домой, к больной бабушке. Прибегаю домой и вижу — моя бабупГка метет двор.
— Да вы что! — закричал я.— Давайте сейчас же сюда метлу!
238


— Добрый ты у меня, ягненок мой,— сказала бабушка, перестав махать метлой. Она присела на скамейку, тяжело дыша.— Сегодня мне легче. Пока я подметаю, ты напиши письмо папе. Напиши: «Очень хотим видеть вас, ададжан \ Что с вами? Почему не пишете? Как ваше здоровье? Не больны ли? С нетерпением ждем от вас письма, ададжан».
Я сел дяде Султану писать письмо. Написал все, о чем говорила бабушка, а дальше что?.. Подумал-подумал и написал
о 	бабушкиной болезни и о том, что она все время вспоминает
о 	нем, волнуется. Опять стал ломать голову, что бы еще написать? Да, напишу, как я стараюсь учиться на пятерки по родному языку, как стараюсь исправить почерк. Вот, мол, сами видите. Ну, а теперь о чем? Всего полстранички исписал.
Подошла бабушка, обрадовалась, что я пишу письмо.
— Почитай, светик мой, послушаю, что ты написал. «Ададжан» не забыл вписать?
— Вписал,— сказал я. На самом же деле в письме было написано «дядя».
Когда я прочитал бабушке все письмо, она сказала:
— Нет, нет. Про мою болезнь не надо. Зачеркни. Нехорошо волновать человека, который находится вдалеке от родного дома. Сейчас же зачеркни.
Я вычеркнул. Стал переписывать письмо набело. Тут и мама пришла с работы. Прочитала мое сочинение и нахмурилась.
— Я думала, ты уроки делаешь, а ты вон чем занимаешься,— сердито сказала она.
Не успел я глазом моргнуть, как письмо мое было изорвано в клочья. Мы с бабушкой рты поразевали от удивления. Было очень обидно. Я так старался, выводил каждую букву!
— Зачем ты это сделала, доченька? — чуть ли не со слезами спросила бабушка.
— Он про нас и думать позабыл, а мы кланяемся ему в ноги,— сказала мама и ушла в комнаты. Очень сердита и расстроена была она.
Через некоторое время я заглянул в дом. Мама сидела у окна и горько плакала.
1 Ада — отец; ададжан — милый папочка.
239


Кто мен.я спас?
Ох и переволновался я в тот день? Легко сказать — зачитывают годовые отметки. Не знаю, как другие, а мне казалось — стою на краю пропасти. Чуть толкнуть — и полечу в бездну.
Но нет, не полетел. Когда объявили оценки, я как бы вырос на целую голову. Как будто взмыл под облака. Домой я не шел — летел на крыльях.
Бабушка даже испугалась, увидев меня.
— Что, что с тобой, ягненок мой? — вскочив с дивана, спросила она.
— Бабушка, порядок!..— только и сумел сказать я.
Она скорее налила в пиалушку воды, подала мне;
— Попей.
А когда я ей рассказал о том, что я кончил школу, и об оценках, она обрадовалась:
— Вай, слава богу, слава богу, избавился от своих уроков! Вот теперь и еда пойдет тебе впрок, и наиграешься со своими приятелями вдоволь.
Пришла мама с работы. Я рассказал ей о своих успехах, но она отнеслась к ним довольно сдержанно.
— А теперь мы поедем, мама? — спросил я, нисколько не сомневаясь, что она тотчас же ответит:
«Ну конечно, о чем разговор».
Но она пожала плечами, недоуменно спросила:
— Куда?
— Да в степь же. Вы что, забыли? — нетерпеливо сказал я.
— Тебе очень хочется поехать туда?
— Еще бы? Попук тоже хочет ехать.
— Ладно, там видно будет. Вот возьму отпуск..,,
Ответ мамы огорчил меня.
— Сколько ждал, так старался, а вы...
— Что ты говоришь? Не для нас, для себя старался,
Я тяжело вздохнул и пошел на улицу.
Вслед мне полетели бабушкины наставления:
— Ягненок мой, не уходи далеко, берегись машин и автобусов... Не купайся с мальчишками-озорниками в глубоких местах, возвращайся поскорее.
240


Она еще чего-то там кричала, но я уже был на автобусной остановке и скоро катил в автобусе в сторону Комсомольского озера.
В парке каникулы сразу почувствовались: школьников было там полным-полно. Особенно на берегу озера. Мальчишки и девчонки веселились вовсю: кувыркались, играли в салочки, в волейбол, барахтались в теплой озерной воде. Я тоже быстренько скинул с себя штаны, рубашку и бултыхнулся в воду. Ах эта чудесная вода Комсомольского озера! Особенно в жаркий день. Из нее просто-напросто вылезать не хочется.
Я не особенно хорошо плаваю, поэтому выбирал места помельче.
Но вот гляжу — группа мальчишек плывет наперегонки к середине озёра. А те, что остались на берегу, улюлюкают им вслед, кричат:
— Давай, давай, нажми!
И так они орут, будто на футбольном состязании.
Мне тоже захотелось броситься в воду и поплыть... Чем я хуже других? Закрыв глаза, я бултыхнулся в озеро и стал усердно двигать руками, колотить ногами по воде.
Я все дальше и дальше удалялся от берега, где было довольно глубоко. Вдруг послышался рев пароходной сирены — поперек озера, рассекая воду, шел пароход «Пионер». У его бортов поднялись волны и, перекатываясь, разошлись по сторонам. Волны стали настигать пловцов. Мальчики завопили от восторга, покачиваясь на волнах. Волны подгоняли пловцов к берегу. Меня накрыло волной, и, хлебнув воды, я стал тонуть...
Очнулся я на песке. Меня окружала толпа мальчишек. Шум и гам стоял невообразимый. Каждый советовал, стараясь всех перекричать:
— Тяни его за ухо! Качай! Поставь его вверх ногами! Приподыми ему голову!..
И меня стали качать, подбрасывать вверх, переворачивать с боку на бок, словно циркового акробата. Наконец, видно, устали и уложили на песок. Песок был теплый, и я, прижавшись к нему щекой, блаженно задремал. Вдруг слышу знакомый голос:
— Ну, довольно нежиться. Вставай, пойдем!
g Библиотека пионера. Том VI 241


Я открыл глаза. Да ведь это наш звеньевой Салих стоит насупившись.
Я еле-еле встал и побрел к выходу из парка. С одной стороны меня поддерживал Салих, а с другой — какой-то незнакомый мальчишка.
— Тебе ли, Крошка, плавать в озере? Сперва научился бы как следует плавать в домашнем хаузе, а потом уж лез бы в озеро,— отчитывал меня Салих.
Он еще что-то говорил, долго и нудно. А незнакомый парнишка шел и прыскал от смеха, слушая его.
— Ты чего хихикаешь? Или я неправ?
— Больно уж ты сердит да важен,— сказал незнакомец.— А ему, бедняге, и так досталось.
— Ты что учишь меня? — взбеленился Салих.— Подумаешь, из воды его вытащил! Мы бы и без тебя достали его. А ты, собственно, кто такой? Из какой школы? Говори прямо.
PI тут я повнимательнее пригляделся к незнакомому мальчику. Был он чуть повыше меня ростом, сухощав, голубоглаз. Шапка рыжих всклокоченных волос. Он довольно долго не отвечал на строгие вопросы Салиха. Шагал себе потихоньку, будто и не слышал ничего.
— У кого я спрашиваю? Говори прямо! — опять пристал Салих.
— А зачем тебе? — спокойно спросил незнакомец.
— Я должен знать. Для порядка.
— Ну и зануда же ты,— усмехнулся незнакомец.— Из Кызылкумов я.
Салих подозрительно, с ног до головы, оглядел незнакомца и в замешательстве спросил:
— А где эти твои Кызылкумы?
— Да ты даже и этого не знаешь? — улыбнулся незнакомец.— Слабоват же ты, видать, в географии.
— А это не твое дело, какой я,— хмурясь, ответил Салих.
Признаться, я тоже не имел понятия, где эти Кызылкумы.,
Салих сердитым взглядом смерил незнакомца с ног до головы.
— А ты что делаешь в нашем городе* кишлачник? Сматывайся отсюда подобру-поздорову.
242


Мы остановились. Незнакомец прищурился.
— Что? Что ты сказал? — спросил он. (Тут я заметил, что по-узбекски говорит он с акцентом.) — Кто кишлачник?
«Эге,— подумал я,— он, оказывается, не из робких».
Салих, по обыкновению, тут же пустил в ход кулаки. Незнакомец не оставался в долгу. Дубасили они друг друга здорово. Салих хотел было дать ему подножку, но его противник оказался изворотливым и ловким. А потом Салиху и вовсе стало худо. Удары незнакомца кидали его то влево, то вправо, то прижимали к забору. Хорошо, что прохожие разняли их. Салих тут же сел на землю, пыхтя и отдуваясь. Отдышавшись и вытерев пот со лба, он сказал:
— Ну погоди, кишлачник несчастный, я тебе еще расквашу нос! Ты еще не знаешь меня. Погоди!
— Так я жду,— отозвался незнакомец, тоже тяжело дыша.— Давай, если хочешь, начнем сначала.
Я потянул его за рукав: пойдем, мол, хватит. Он мне нравился, этот рыжий, голубоглазый незнакомый мальчишка из далеких и неведомых для меня Кызылкумов. Я пригласил его к себе домой.
— Некогда, дела у меня,— заупрямился он.
Но я все же затащил его к себе домой.


В мире зверей
Я думал, что мама рассердится на меня, но вышло все по- иному.
— Где ты пропадал, сынок? — заботливо спросила она.—< Мы ведь обыскались тебя. Да что с тобой? На тебе лица нет.; А губы-то как посинели! Наверно, накупался до бесчувствия, озяб, а?
— Ведь говорила же тебе, ягненок мой: не ходи далеко, возвращайся скорее,— начала свое бабушка.
Тут мама заметила незнакомого мальчика, стоявшего под навесом.
— Проходи, милый, не стесняйся.— И мама повела нас к столу возле хауза. По пути успела пожаловаться мальчику:— Извел всех нас твой дружок Дамир. Вечно какие-то выкрутасы* сил больше нет.
В ее словах не было ни гнева, ни досады, а скорее была боль и горечь. Я подумал: «Сперва письмо порвала, обидела, а теперь делает вид, что ничего не случилось».:
Мальчик, должно быть чувствуя себя неловко, смущенно оглядывался вокруг.
Мама быстро принесла нам пиалушки, чайник и удалилась, оставив нас одних.
Мы молча распивали чай и заговорщически переглядывались: вот, мол, как здорово приключилось сегодня с нами.
— Так, значит, ты из Кызылкумов? — начинаю я разговор с таким видом, будто мне известно, где находятся эти Кызылкумы.— По делу приехал или просто так?
— Просто так.
— Не может быть. Говори, не стесняйся, мы ведь теперь друзья с тобой. Как тебя зовут?
Его звали Бураном. Раньше он жил в Ташкенте, но потом вместе с отцом, геологом, переселился в Кызылкумы. Позавчера он прилетел на самолете к родственникам погостить и попутно привез для ташкентского зоопарка маленького олененка.
— Ты где. раскопал олененка? — недоверчиво спросил я.
— Забрел в наши Кызылкумы, мы его и поймали.
— А с кем поймали?
244


Он коротко ответил:
— С отцом.— Ответил так, словно они запросто ловят оленей в Кызылкумах. В это трудно было поверить.
«А может, он, как говорят у нас, пустился вскачь с пустой арбой, пыль в глаза пускает?» — подумал я и спросил его:
— А ты, того, не загибаешь?
Вопрос мой, видно, не понравился ему. Он неопределенно пожал плечами и поднялся.
— Ты куда? Не спеши, мы еще в настольный теннис сыграем.
— Я не умею.
— Научу.
Я показал ему, как надо играть в пинг-понг, он быстро все усвоил, мы начали сражаться. Между тем я исподволь расспрашивал его про Кызылкумы и про олененка.
— Сходи в зоопарк и посмотри, ты, видно, не веришь?
— Пойдем завтра вместе.
После ухода Бурана мама спросила у меня: кто он, где я с ним познакомился. Я рассказал ей все, как было, только умолчал про то, что я тонул.
— Если он из Кызылкумов,— узнав про олененка, сказала она,— то, возможно, и поймал.— И, подумав, добавила: — Говорят, что Огненная река в той стороне.
Вспомнила ли мама в этот момент про дядю Султана, не могу сказать. А ведь если Огненная река находится в Кызылкумах, то, может быть, именно в тех краях и работает дядя Султан.
И я решил, что завтра же, по дороге в зоопарк, непременно расспрошу об этом Бурана.
...Узнав, что мы отправляемся в зоопарк, к нам пристала Попук. Ей интересно посмотреть всяких зверей. Но зачем пристала к нам и Лайка — никак не пойму. Сколько я ее ни гнал — не отстает, и все тут. Эх, нет мне от них покоя!
По дороге спрашиваю Бурана как бы между прочим:
— Говорят, в вашей стороне есть Огненная река? Правда?
Буран удивился:
— От кого ты слышал?
— От мамы.
245


— А твоя мама от кого?
Мимо нас промчался мотоцикл. Попук подняла неистовый крик:
— Ака, купите мне мотоцикл!
— Не мешай, когда разговаривают взрослые.— И, закрыв ей рот ладонью, сказал: — А мама слышала от папы.
— А папа твой там? — спросил Буран.
Я кивнул. Он вытаращил глаза.
— Что он там делает?
— Он главный над машинами,— не сморгнув глазом, ответил я.
— Это очень интересно,— говорит Буран.— Над какими машинами он главный?
Но откуда мне знать, над какими машинами главный дядя Султан! Иду и долго думаю об этом и никак ничего не могу придумать.
Кое-как отогнав Лайку, садимся в трамвай. Тут разговаривать некогда, только поворачивайся: так много народу. Но когда мы выходим из трамвая возле зоопарка, Лайка снова у нас под ногами. Высунув язык, виляя хвостом, повизгивает. Удивительно, как она успела за нами.
Давно я не был в зоопарке. Мы долго любуемся тиграми, слоном — как он ловко захватывает кончиком длинного хобота прямо с ладоней людей угощения, прыгающими по деревьям обезьянами. Но все это мы рассматривали с Попук и с Лайкой. А Буран то появлялся возле нас, то куда-то исчезал.
Я все спрашивал его:
— Ну, нашел?
Он отрицательно качал головой. А в последний раз горестно признался:
— Ни в одной клетке не видно.
Теперь уж мне было совершенно ясно, что про олененка он все выдумал от начала до конца. Но я не высказываю ему этого своего убеждения. Все-таки он хороший мальчишка и мне будет жаль так вот расстаться с ним. А то, что он обидится на мепя, если я скажу ему об этом, так это точно.
Вот мы уж и весь зоопарк обошли. Я довольно-таки устал, поскольку Попук почти все время ездила на мне верхом.
246


— 	Ну, до свидания,— сказал вдруг Буран и, повернувшись, бегом скрылся в толпе.
Я было кинулся искать его, но Попук захныкала, что хочет к маме. Мы пошли к трамваю и скоро были возле нашего дома. Лайка, как и в первый раз, примчалась вместе с нами.
Молодчина, что и говорить.
Приятная весть
В животе у меня пусто, как в покинутом доме. И тем не менее, когда мы с Попук вернулись домой, кусок не лез мне в горло* Куда девался Буран? Этот вопрос не давал мне покоя.: Попук же без умолку рассказывала о том, что видела в зоопарке. Один из посетителей зоопарка, ходивший вместе с нами от клетки к клетке, в шутку давал всем животным различные прозвища. Попук это слышала и теперь, рассказывая маме и бабушке, обезьяну назвала получеловеком, тигра — богатыр-


ской кошкой, слона — длинноносым верблюдом, оленя—рогатой лошадкой.
— Как, как, повтори,— смеется мама и обращается ко мне: — Кто ее научил?
Мысли мои заняты Бураном, поэтому я коротко отвечаю:
— Сама придумала.
— Твой друг показал вам своего олененка? — интересуется мама.
— Показал,— отвечаю я, чтобы не уронить авторитет своего нового друга.
— Он, кажется, хороший мальчик? Где он?
— Скоро придет.
Произнеся эти слова, я начинаю верить в то, что Буран и в самом деле скоро придет к нам. А почему бы ему и не прийти? И вот уж я настораживаюсь при каждом шорохе и то и дело поглядываю на калитку. Но тщетно. Бурана все нет и нет. Сгорая от нетерпения, сажусь в трамвай и еду на Комсомольское озеро. Почему — сам не знаю. Наверное, потому, что в первый раз мы с Бураном встретились там. К тому же до Комсомольского озера рукой подать от нашего дома. Обхожу весь пляж, лодочную пристань, все спортивные площадки, но Бурана нет как нет. Собираюсь, опечаленный, домой, как вдруг возле детской железной дороги меня кто-то окликает по имени. Оглядываюсь — Буран. Радостно бегу к нему навстречу, ору:
— Куда ты запропастился?!
— А сам-то! — так же обрадованно отвечает Буран.— Взял да и удрал. Смотрю — пропал совсем, и с сестренкой, и с собакой вместе. А я делом был занят: справку добывал. Нашел того самого дяденьку, который олененка принял от меня, и говорю: «Скажите, пожалуйста, почему моего олененка нет ни в одной клетке? Если он вам не нужен, верните». А он мне отвечает: «Можешь, дружок, не беспокоиться. Твой олененок находится в школе молодняка. Вот приучим их друг к другу, тогда и в клетку всех вместе выпустим. Понял?» — «Понял,— говорю.— Только дайте мне справку, что приняли от меня олененка. Документ нужен».— «А вот это, говорит, ты дело надумал. Молодец. Видать, любишь порядок». Повел меня в контору и там написал справку:
248


«Дана настоящая гражданину Б. Титову в том, что вышеупомянутый гражданин сдал в наш зоопарк одного олененка. Молодому охотнику Б. Титову объявляется благодарность».
В конце справки было указано — возраст (шесть месяцев) г вес и рост олененка.
— Вот это здорово! — с восторгом сказал я.
Я обратил внимание на фамилию Бурана: Титов*
— Почему Титов? — спрашиваю у него..
— Как — почему? Это моя фамилия.
Я удивился. Фамилия русская, имя — узбекское. А не родственник ли он космонавту Герману Титову? Вот было бы здорово! Нет, оказывается, не родственник.
— А что такое «Огненная река»?
Буран задумался.
— Как бы тебе объяснить? Знаешь, где Бухара?
— Знаю,— сказал я не очень уверенно.
— Так вот там, в стороне от Бухары, в Кызылкумах, нашли под землей голубой огонь. Ты, наверно, слышал? Оттуда теперь прокладывают реку-канал. По ней будет течь голубой огонь.
— Не морочь ты мне голову,— не поверил я.— Как это огонь может течь по реке?
— Очень просто — по трубам. Там знаешь какие трубы! Войдешь в нее и идешь из конца в конец не пригибаясь. Вот по ним и потечет голубой огонь во все стороны, даже на твою улицу и в твой дом.— Тут он неожиданно спросил: — Как фамилия твоего папы?
— Арсланов.
— Э, постой, постой! — почему-то обрадовался Буран.— А каков он из себя? Высокий?
— Высокий. Как дядя Степа.
— С бородавкой на лбу?
Я пожал плечами. Что-то я на лице дяди Султана никакой бородавки не замечал. «А может,— подумал я,— так и должно быть, что в близком тебе человеке ты не замечаешь никаких недостатков?»
— Ас виду,— допрашивал Буран,— похож на негра?
— А-а!— Я не знал, что ему ответить.— Ну да2 он смуглый... Толстогубый. Зовут его Султаном.
249


Султан? Не помню, как зовут его. Он недавно к нам при- .ехал. Говорят — толковый инженер. Только откуда мне знать— твой ли это папа?
— Наверно, мой,— сказал я, очень желая, чтобы так оно и было.— Пойдем к нам домой, расскажешь все бабушке.
«Бабушка-то рада будет, а вот как мама?» — думал я. Да нет, она, пржалуй, тоже будет довольна. Наверно, тоже соскучилась не меньше нас. Сам слышал, как она говорила бабушке, будто несколько раз видела дядю Султана во сне. Неспроста это. Значит, думает о нем. И тут меня осенило, как говорит моя бабушка.
— Ты когда поедешь домой? — спросил я Бурана.
— Послезавтра. А что? — Он спросил у меня так, будто догадываясь, о чем я думаю.
— Да ничего,— замялся я.— Возьми меня с собой...
— Тебя?..— Буран засмеялся.— Да тебя одного на улицу не выпускают, а он в Кызылкумы захотел!
— А вдруг мне разрешат?
— Тебе?.. Разрешат в Кызылкумы ехать?
Я задумался. Буран стоял и, улыбаясь, смотрел на меня, потешаясь.
— Разрешат. Вот увидишь!..
Буран остался на озере, а я поспешил домой, хотя и мне тоже очень хотелось выкупаться.
Мама спросила у меня:
— Ты что так сияешь? Друга встретил?
Про Кызылкумы, про Огненную реку и про дядю Султана я не стал рассказывать. Кто знает, как она отнесется к этому. С тех пор как она разорвала мое письмо, я побаивался заводить разговор с ней про дядю Султана. Лучше мне повыведать у нее кое-что полезное для меня.
— Мама, когда вы пойдете в отпуск?
— Еще не знаю. А зачем тебе?
— У нас в школе собираются на экскурсию. Я тоже хочу.
— Куда?
— В горы.
Вижу по лицу: маме это не очень-то понравилось. Но тут за меня заступилась бабушка.
250


— Каждому свое, доченька. Вместо того чтобы одному слоняться, пусть лучше с ребятами побудет. Ягненок мой головы от книг за последние дни не отрывал. Извел себя. Пусть отдохнет как следует.
Сказав маме об экскурсии, я приуныл. Допустим, мама согласится, а дальше что? Возьмут ли меня с собой старшеклассники? Положим, Халима-апа заставит их взять. И что дальше?
— Лучше ты к тете в Мирзачуль съезди,— сказала мама,— мы давно не виделись. Вот ты ее и проведаешь.
Я бросился к маме на шею. Она обняла меня. И так мне хорошо стало от этого. Ведь когда появилась на свет Попук, мама только и знала, что ласкать да баловать ее.
Надо действовать. Мчусь к трамвайной остановке, и вот уж я на берегу Комсомольского озера. Разыскав Бурана, кричу ему:
— Дай руку, друг. Все в порядке!
— А не врешь?
— Нет. На пять дней отпустили.
Новость эта Бурана не особенно обрадовала. Он начал пугать меня всякими страхами и опасностями, которые подстерегают человека, когда он поднимается в воздух на самолете. Но я не сдавался:
— За кого ты принимаешь меня? Я все выдержу, не бойся.
Наконец он согласился взять меня с собой. Договорились
встретиться на следующее утро в аэропорту.
Дома приготовления к моему отъезду были в полном разгаре. Я тоже включился в это суматошное дело, но нет-нет да и вспоминал свой разговор с Бураном. «А вдруг тот человек, про которого мы говорили, совсем и не дядя Султан? Что тогда?»
Незаметно прокрадываюсь в заднюю комнату. Роюсь в папках и в ящиках письменного стола, ищу фотографию дяди Султана. Надо убедиться — есть ли у него на лбу бородавка. И вообще действительно ли он похож на негра.
Но фотографии нигде нет. А ведь была. Может быть, мама в минуту гнева, как и письмо мое, тоже разорвала на мелкие кусочки? С чего это она так? Или совсем отказалась от него? Да нет, не может этого быть. Что это со мной? Уж не продырявились ли мои мозги, что в них начали забираться раз¬
251


ные дрянные мысли? Лучше Думать о другом. Удастся ли поехать в Кызылкумы к дяде Султану? Или в самую последнюю минуту случится что-нибудь и расстроит мою поездку? «Как бы ты по дороге не распустил нюни»,— сказал мне Буран. Да что я, Попук, что ли, чтобы плакать из-за каждого пустяка? Сам-то Буран не плачет. А ведь он тоже мальчишка. Подумаешь — на два года старше. Велика разница. Конечно, рано или поздно вся эта история откроется маме. Она, конечно* со временем все узнает. Простит ли она меня? Ну, будь что будет. Кроме того, я еду не просто так, не ради своего удовольствия.;
Случай в небе
Летняя ночь коротка. Не успеешь заснуть, а уже светает. Но до чего же долго тянется для меня эта ночь! И сон ко мне не идет. Бабушка с мамой встали ни свет ни заря. Разожгли тандыр, стали печь патир — вкусные слоеные лепешки, жарить бугурсак — кусочки сдобного теста. Запах-то от них какой? Теперь и вовсе не до сна.
— Эй, Дамирджан! Вставай, сынок,— будит меня мама.— Надо собираться.
Я притворяюсь спящим. Еще вечером мама сказала мне: «По дороге на работу я посажу тебя в автобус, который идет в Мирзачуль». Я ответил ей: «Зачем вам утруждать себя? Я ведь знаю дорогу и сам дойду до этого автобуса». А она мне в ответ: «Когда провожают — к удаче». Попробуй усни после этого. Лежу и думаю: «Поскорее бы уходила на работу». Потихоньку приподнял одеяло, взглянул на стенные часы. Еще целый час. Все это время надо притворяться спящим.
Мама сдергивает с меня одеяло.
— Не валяйся, вставай. Мне скоро уходить.
Не спеша встаю, иду к умывальнику. Долго и тщательно намыливаю руки, лицо. Плещусь под рукомойником и потом с особенной тщательностью вытираюсь полотенцем.
— Возишься, точно женщина,— нетерпеливо говорит мама.
Пью чай, а на душе кошки скребут. Прикидываю, как же
мне далыое-то быть, как оттянуть время, отстать от мамы. На¬
252


конец придумал. Вскакиваю и начинаю искать фотоаппарат. Ищу не там, где обычно лежит, а в другом месте. К великому огорчению, нахожу. Вешаю на плечо. И тут спохватываюсь:
— А где же пленка?
Мама, уже одетая, держит в руках мешочек с патирами и бу- гурсаком, внимательно наблюдает за мной.
— Почему ты не мог приготовить все свои пожитки с вечера? — спрашивает она.
— Сейчас, анаджан, сейчас,— говорю я и лезу в подполье, где расположена моя фотолаборатория.
Но сколько я могу там пробыть? И вот мы уже на улице. Рядом с нами бежит Лайка.
— Я же опаздываю,— говорит мама.— У меня заказчики.
— Анаджан,— говорю я,— ну вы идите. Пусть не нервничают ваши заказчики.
Она не обращает на мои слова никакого внимания.
— А блокнот-то я позабыл,— говорю я.— Такой хороший блокнот. Подождите, анаджан, я за две минуты сбегаю.
— Обойдешься,— говорит мама.
— Как же я обойдусь, анаджан? Мне же надо записывать в него все, что я увижу и услышу. Такое задание от учительницы.
— Трамвай идет,—- говорит мама, не выпуская моей руки.
— Очень хороший блокнот,— канючу я.— Такого нигде не купишь. Отпустите, анаджан.
— Ну ладно,— говорит мама.— Только смотри будь осторожен. Передай тете большой привет, скажи, что я скучаю очень. Ну, до свидания, мой милый. Не заставляй меня беспокоиться, возвращайся вовремя.
Она сунула мне мешочек, поцеловала, вскочила в трамвай и уехала.
У меня что-то подступило к горлу. Никогда не думал я, что расставание с мамой так меня разжалобит.
В аэропорт я приехал с опозданием. Бегаю среди пассажиров по вокзалу, ищу Бурана, а его не видать. Уже отчаявшись, нашел его возле билетной кассы.
— А я думал, не поедешь,— спокойно и насмешливо сказал он.— Провожать пришел?
253


— Разве ты не купил мне билет?
— Купить-то купил, да вот хотел обратно сдавать.
— Зачем же сдавать? Вместе летим.
— Зачем же ты собаку привел?
Тут только я увидел свою Лайку.
Она стояла рядом, высунув язык, и весело помахивала хвостом.
— Вай, чтоб ты пропала! Как ты тут очутилась? Пошла, пошла! Тут тебе не зоопарк.
Но как я ее ни гнал, ни за что не хотела уходить. Что мне было делать?
— Прогони собаку,— говорит Буран.— Милиционер увидит и оштрафует.
Мы начинаем гнать ее вдвоем, стараемся незаметно улизнуть от нее во двор аэропорта. Раздается голос диктора:
— Граждане пассажиры! Производится посадка на самолет, отправляющийся по маршруту Ташкент — Бухара.
Мы выходим на аэродром. Лайка тут как тут, трется о мои ноги.
— Гони же, гони,— говорит Буран.
— А может, взять с собою? — спрашиваю я.
— Ты в своем уме? Разве возьмут собаку в самолет?
254


По радио опять объявили о посадке.
— Пойдем скорее,— нетерпеливо сказал Буран и направился к выходу на летное поле.
А я как ни старался улизнуть от Лайки — ничего у меня не вышло, ни на шаг не отходит.
Буран переложил свои пожитки из корзины в мой мешок. В корзину посадил Лайку. Передавая мне этот необычный груз, предупредил:
— В случае чего, будешь отвечать сам. Пошли.
И мы побежали к самолету. На ходу я прикрыл собаку газетой и прикрикнул:
— Лежи, тихо.
Вот и самолет. Ну и громадина! А когда пролетает над нашим двором, кажется не больше журавля. А вблизи вон какой: больше нашего дома. И носище какой, словно у акулы. Глазищи вытаращены, а крылья такие длинные, что на них свободно может разместиться сразу по нескольку автомобилей.
Подкатили высоченную лестницу, и мы вместе со всеми пассажирами полезли по ней в самолет. Там, где вешают верхнюю одежду, оставили корзинку с собакой, мешочек, а сами тихомирно уселись на свои места.
Я оглядываю самолет. В проходе появляется красивая девушка в голубой пилотке и таком же голубом костюме. Улыбаясь, она начинает что-то объяснять пассажирам, но я, ошалев оттого, что впервые попал в самолет, ничего не понимаю. Спасибо, все разъяснил Буран. Он прошептал мне на ухо:
— До Бухары наш самолет летит час пятнадцать минут. А лететь будем на высоте три тысячи метров. Температура воздуха за бортом на этой высоте — минус двадцать градусов.
Я невольно поежился и спросил:
— А мы не замерзнем в наших рубашках?
Буран легонько шлепнул меня ладонью по губам:
— Не бойся, печку растопят.
Но вот оглушительно взревели моторы, самолет вздрогнул и плавно стронулся с места.. Сперва он вроде бы покатился по земле. Но когда я посмотрел в иллюминатор, то земля уже. стремительно уходила из-под нас все ниже и ниже. Прошло,, наверное, не больше минуты, и я увидел огромные, опрокидывающиеся на нас горы*
255


— Вай-буй! — закричал я.— Что это, а?
— Помолчи,— сказал Буран.— Это облака.
Самолет то и дело теперь окунался в эти облака, и мой иллюминатор затягивался туманом. Но вот самолет выныривал под ослепительно яркое солнце, а облака все плыли и плыли и скоро оказались намного ниже нас.
Мне захотелось есть. Ведь позавтракать толком так мне и не удалось. А в мешочке — хорошая, добрая еда: лепешки. Буран тоже не прочь перекусить. Пробираемся с ним в отсек. Развязываю свой мешок, беру лепешку, другую, и тут Лайка, учуяв меня, начинает повизгивать. Я испуганно пячусь от корзины, лепешки валятся из моих рук на пол. Лайка, видимо, подумала, что я хочу угостить ее этими лепешками, и выскочила из корзины. Вот уж она с превеликим удовольствием хрустит моим бугурсаком. Я онемел от ужаса. Меня даже пот прошиб.
— Что ты натворил? — цедит сквозь зубы Буран.
К нам подошла та самая красивая девушка в голубой пилотке и с улыбкой, присев возле собаки, стала гладить ее по голове. Потом она сказала, обращаясь ко всем, кто был в самолете:
— Уважаемые пассажиры! В истории наших полетов такое чрезвычайное происшествие случается впервые. Признайтесь, чья это собачка?
Пассажиры, недоуменно переглядываясь, пожимали плечами.
— Уважаемые пассажиры,— все с той же улыбкой продолжала девушка.— Экипаж просит, скажите же...
И опять молчание.
Буран толкнул меня в бок: говори.
— Моя! — закричал я.
— Ну вот,— сказала девушка.— Я так и знала, что хозяин непременно найдется.
Пассажиры засмеялись, стали подшучивать надо мной. К счастью, самолет скоро пошел на посадку.
Вышли из самолета мы в таком порядке: девушка вела меня за руку, а другой рукой прижимала к себе мою собаку. Сзади нас с корзиной и мешочком вышагивал Буран.
Меня ввели в комнату, на двери которой было написано: «Начальник». Какой это был начальник, я так и не понял. За
256


столом сидел солидный дяденька в форме с блестящими пуговицами. Он выслушал девушку, усадил меня на стул и, хмуря брови, сказал:
— Выкинул ты штуку, мальчик.— И потом вдруг предложил: — Давай познакомимся. Как твоя фамилия?
— Арсланов,— не сморгнув, сказал я.
Он спросил, где и кем работает Арсланов. А откуда я знал, где и кем работает дядя Арсланов? Я растерялся. Меня выручил Буран. Он сказал:
— Его отец работает инженером на Огненной реке,
— А ты кто будешь? — спросил у него начальник.
Буран поудобнее уселся в кресле.
— Я Титов,— сказал он.
Начальник неопределенно пожал плечами. Буран стал ему рассказывать, что он ученик знаменитого чабана в Кызылкумах, летал в Ташкент по важным делам, а теперь возвращается домой.
Выслушав его, начальник спросил:
— Так кто такой этот инженер Арсланов?
— Как это кто! — удивился Буран.— Инженер колонны. Газопровод строит.
— Эге, это тот самый Арсланов? — сказал начальник.— Герой голубого огня? Так бы сразу и говорили. Слышал я о нем, слышал. И даже как-то на совещании в Бухаре встречался с ним. А ты, стало быть, его сынок будешь? Ай-яй-яй! Как же это ты оплошал, а? Ладно, для первого раза я тебя отпущу, но смотри...— Он погрозил мне пальцем.
— Больше не буду,— сказал я.
— Ну, ступай. Передай папе привет.
Идем с Бураном по улице, жуем лепешки, кидаем куски собаке. Говорю Бурану:
— Об этой истории папе ни слова, ладно?
— Почему? Что ж тут такого? — взглянул на меня Буран.— Оставь эту привычку лгать, иначе дружбе конец. Запомни это.
Я промолчал. Знал бы Буран, как я маму обманул.
Некоторое время мы шли молча,
— Эх! — сказал Буран.— Почту прошли. А надо бы дать
257


телеграмму твоей маме, что ты прибыл благополучно. Может, вернемся?
— Да не стоит,— как можно беспечнее сказал я.— Успеется*
— Ну, гляди, как хочешь. Можно послать и из кишлака. Давай шагай веселее, ветер начинается. Как бы нам не отстать от автобуса.
Ветры пустыни
Мы едем.
Улицы незнакомого города давно уже остались позади.
Степная дорога.
Необозримые дали. Барханы.
Волны барханов переливаются желтоватым пламенем. Под крепчающим ветром даль песков рябит. Это песчаное море волнуется, плещется, слепит глаза.
— Начинается, — говорит Буран. Он больше ничего не объясняет, но я и так понимаю его.
Горячий, захватывающий дыхание ветер врывается в автобус через опущенное окно. От поднявшейся вдруг песчаной бури все кругом тускнеет, меркнет. Закрываем окна. В автобусе становится жарко, как в бане. Душно, хочется пить.
А снаружи неистовствует песчаная буря. Не видать даже неба. Удивляюсь, как только шофер находит дорогу.
— Ну, как самочувствие? — спрашивает Буран.
— Бодрое, — через силу улыбаясь, говорю я, а про себя думаю: «Если это только начало, то что же дальше будет?»
Джигит, сидящий рядом с нами, то и дело с любопытством поглядывает на нас. У него густые черные брови, чуть выпученные глаза. Он весело улыбается, поглаживая свои холеные усики. И песчаная буря, и нестерпимая жара ему, кажется, нипочем,
— Хвала, — шутит он, обращаясь к нам.— Вы, видать, из самого храброго десятка, друзья. Откуда и куда путь держите в такую погоду, а? Не на той1 ли поспешаете по милости своих мам? Вижу, корзина у вас больше меня и мешок чем-то туго набит.
1 	Т о й — свадьба, праздник.
258


Мы промолчали.
— Ну что, смочим горло, а потом поговорим по душам? — не унимался парень. Он вытащил из кармана брюк бутылку, ловким ударом ладони вышиб пробку, скрутил из бумаги рюмку, налил ее до краев и поморщился. Потом, произнеся: — Фу, проклятая,— опрокинул содержимое рюмки себе в рот. Погладив усики, снова налил в ту же рюмку и протянул ее мне: — Бери, дружище, опрокинь чарочку, очень полезно будет.
Я отказался. Он настаивал:
— Ну, не обижай. Рискни, друг. Только сто грамм. Ведь мы сейчас в плавании. А на пароходе, говорят, у всех одна душа. Стало быть, все мы едины. Слышал? Возьми же, дружище, рука устала держать.
Все это джигит говорил с серьезнейшей миной на лице. Из бумажной рюмки начало капать. Буран подталкивает меня: пей же. пей. А я отказываюсь. И тогда Буран хватает рюмку и выпивает все до дна.
— Хвала, ты отважный мужчина! — восклицает джигит и хлопает Бурана по плечу. Потом, скрутив новую рюмку, опять наливает ее до краев и протягивает мне.— Прошу, бери пример со своего друга. Будь же и ты отважен.
Я опять было начал отказываться.
— Да бери же, хороший лимонад,— шепчет мне Буран.
Тогда я засмеялся и взял. И выпил. Джигит налил снова, я
и это выпил, и тогда джигит начал расспрашивать нас.
Буран только успел сказать, что мы едем в поселок строителей Огненной реки, как джигит, сильно хлопнув его по плечу, воскликнул:
— Э, хвала, значит, вы едете к нашим друзьям.— Тут он стал перечислять имена газопроводчиков. С дядей Султаном он, оказывается, был давно знаком. Сам джигит работал в местечке Газкайнар.— Хвала вам,— говорит он.— Значит, вы хотите посмотреть Огненную реку? Стоит, стоит посмотреть. Но, — тут он многозначительно поднял вверх указательный палец, — самое интересное можно увидеть только в нашем Газкайнаре. Кто Газ- кайнара не видел — ничего не видел. Хотите, отвезу вас туда? К вашим услугам там будут самые разнообразные игры. Даже футбол. Даже озеро с золотыми рыбками.
259


И джигит стал расхваливать свой Газкайнар. Я слушал его и думал: правду он говорит или здешние все такие — любители присочинить? Как у нас говорят — пуститься вскачь с пустой арбой. Буран спросил у джигита:
— А сильные у вас там бури?
— Вай-вай, не спрашивай.
— Даже сильнее этого? — кивнул я на окошко, за которым ни зги было не видать.
— Самый-то центр бури как раз там и находится. Перед нашими бурятами эта буря сущий пустячок. Случается, что наша буря даже человека проглатывает.
— Как это буря может проглотить? — спрашиваю я.
— А вот так и может,— говорит джигит.
Тут автобус наш остановился, и Буран потянул меня за руку: пойдем.
Джигит крикнул вслед нам:
— Арсланову передавайте привет. Скажите: салям от Алп- чемпиона. Он знает. А вы как-нибудь загляните к нам в пески.
Метет песок так, что зги не видно. Буря, самая настоящая песчаная буря. Мы едва бредем, согнувшись против ветра. Куда мы идем, не знаю. Но Буран идет смело. Песок сечет глаза. Но он идет и идет.
— Не отставай,— кричит он мне,— не отставай!
И я стараюсь не отставать. Только с ногами у меня все хуже и хуже. Песок забился в мои тапочки, трет ступни, пальцы. А тут еще тюбетейка вот-вот сорвется с головы. Я прижимаю ее рукой. Собака едва тащится сзади меня. А вокруг ни деревца, ни шалаша.
— Куда мы идем, Буран?
— Шагай, шагай,— коротко бросает он.
И так мы идем десять, пятнадцать, двадцать минут. Вдруг он кричит:
— Ура!
Что такое? Я всматриваюсь и вижу вдали едва различимые в песчаной пыли какие-то ящички, вроде пчелиных ульев. Мы идем к этим ящичкам, они все увеличиваются и увеличиваются. Я пригляделся—домики на колесах, похожие на железнодорожные вагоны.
260


— Разве тут поезда ходят? — кричу я.
Буран смеется.
— Это поселок строителей. Поселок на колесах.
Тут же мне бросились в глаза длинные-предлинные трубы. А возле них всякие машины.
— Огненная река,— сказал Буран.— Здесь прошла трасса газопровода. Я же говорил тебе.
— Хоть ты и говорил, но мне казалось все по-другому. Ведь говорил же ты сам — «огонь течет».
Буран засмеялся.
— А еще в пятом классе учишься. Сразу видно, что дальше своего дома никуда не выезжал.—Он посмотрел на меня и опять засмеялся.— На кого ты похож, знаешь? На клоуна.
— А ты на себя посмотри,— сказал я.
Оба мы были засыпаны песчаной пылью. Хорошо, что к тому времени ветер стал стихать.
— Если пойдешь в таком виде к отцу, он не узнает тебя,— сказал Буран.— Давай отряхнемся.
— А может быть, лучше искупаемся? — предложил я.
— Это тебе не Ташкент, чтобы на каждом шагу было и озеро и арыки. Тут, в пустыне, нам иной раз даже для питья воды не хватает.
После этих слов в моем горле еще больше пересохло. Я с испугом подумал, где же мы напьемся с ним вдоволь.
Но вот, пройдя еще немного, мы очутились возле шалаша из камней и камыша. Конь, привязанный возле входа, увидя нас, заржал. Какая-то большая птица, сидевшая, на шесте, над самой крышей, расправила крылья, точно готовясь кинуться на нас и растерзать. Я очень испугался, но Буран сказал:
— Иди смело. Это беркут. Он ручной.
Возле двери, в большой, плетенной из лозы клетке, металось из стороны в сторону красивое животное с длинным пушистым хвостом. Лисица! Насторожив уши, она хитро и внимательно уставилась на нас. Буран взмахнул рукой раз, другой, и лисица, следя за его движениями, ловко подпрыгивала до самой крыши клетки.
Из шалаша вышел старик с порыжевшей, как кисточка на кУкУРУЗном початке, бороденкой — казалось ее прилепили к
261


скуластому, задубленному на солнце и пустынных ветрах лицу* Зеленый халат старика был перепоясан невесть сколькими платками. Он заметно прихрамывал.
— Жив-здоров, верблюжонок мой? — произнес он, обнимая Бурана. Потом потрепал меня по плечу, провел нас в шалаш иг не сказав ни слова, взял кувшин и вышел.
Я заметил, что одна нога у него была деревянной. Буран сказал:
— Мой бобо1. Главный чабан колхоза. И зовут его чабан- бобо.
— А чья лошадь? — спросил я.
— Бобо.
— Как же он ездит на ней? У него же нет ноги.
— За кого ты принимаешь бобо? Самый настоящий наездник. На улаке2 всегда первым приходит. И герой гражданской войны. Служил в Конармии Буденного. Смотри.
На стене висела фотография. На лихом коне ловко сидел молодой человек в шинели и буденовке. Я сразу догадался, что это чабан-бобо. Бороды у него тогда еще не было.
— А вот это мой отец,— сказал Буран, указывая на другую фотографию.
На ней были сняты трое: чабан-бобо, какой он есть сейчас, с бородой, в халате и войлочном колпаке, рядом с ним — усатый военный, а рядом с военным — мальчишка.
— А этот мальчишка не ты ли? — спросил я, глядя то на фотографию, то на Бурана.
— Похож? — спросил он.
— Да. Здорово. А усатый дядя кто?
На это Буран ничего мне не ответил. Мы помолчали.
— Что это бобо так задерживается, а? — вдруг произнес Буран и вышел из шалаша.
Скоро он вернулся и сообщил:
— Видно, воды у него нет ни капли. Наверно, пошел куда- то за чаем. — И он принялся накрывать дастархан.
Скоро вернулся запыхавшийся чабан-бобо с кувшином в руке. Заметив, что я рассматриваю фотографии, он сказал:
1 Б о б б — дедушка.
2 У л а к — конно-спортивное состязание.
262


— Это мой фронтовой друг Титов. Очень душевный человек был. После войны мы вместе с ним вдоль и поперек исходили. эту пустыню. Десять лет ходили. Я проводником был. Титов дырки в земле вертел. Сокровища искал. Ученый. Понял?
Я кивнул.
— Песчаная буря проглотила его,— продолжал бобо, заваривая чай.
Но больше он ничего не успел сказать. Вошел Буран, и старик сразу умолк. Поставили посреди шалаша ящик, заменявший стол, а вокруг него постелили шкуры, уселись вокруг этого стола и стали есть.
— Итак, дорогой гость, ты, значит, сын Арсланова? — улыбаясь, спросил бобо.— Вижу, ты тоже молодец, весь в отца. Наш .ветер не испугал тебя. Не очень сильно измучился?
Я, конечно, не подал вида, что устал, что все мое тело ноет и буквально разваливается на части. Но бобо и без моего признания прекрасно все понял и, продолжая улыбаться, сказал:
— Ничего, это только поначалу трудно, потом привыкнешь.— Он протянул мне пиалушку с чаем.— С твоим отцом мы дружны, он у меня часто бывает. Тоскливо ему здесь, вот он и потянулся ко мне. А плов-то какой он готовит — пальчики оближешь. Такого повара поискать. После плова сидим с ним и кок- чай распиваем. Скажу тебе по секрету: когда плов и кок-чай встречаются, то они рады друг другу до того, что у нас, у людей, душа сразу же в неизъяснимое блаженство погружается. А у твоего отца головные боли. Кок-чай помогает от головной боли.
«Снова у него головные боли», — подумал я, и мне так захотелось увидеть дядю Султана, что я начал толкать Бурана ногой, чтобы поскорее выйти на улицу.
Эти мои жесты не скрылись от внимательных глаз бобо.
— Ладно, иди к отцу,— сказал старик, — он, бедняжка, очень скучает по тебе. Да, утром он уехал в район. Успел ли вернуться? — И он обратился к Бурану: — Возвращайся вместе с гостем, будем здесь ночевать, — и поглядел на меня.— Хорошо?


Поселок на колесах
— Вот это и есть поселок на колесах,— сказал Буран, когда мы подошли к вагонам.
А вокруг простиралась пустыня. Только песка тут было поменьше. На склонах балок кое-где торчали бороденки реденькой травы и колючки. Да и от солнечного зноя растительность пожухла и покорежилась.
Вагонов не больше десятка, и над ними протянуты электропровода. Буран, видно, чувствовал здесь себя хозяином. Он показывал на новенькие вагоны, стоящие в середине, и говорил:
— Вот тут живут строители. В тех вагонах, которые по краям, — столовая, клуб, кладовая, мастерская. А вот тут живет Арсланов.
Мы останавливаемся возле зеленого вагона. Дверь распахнута настежь. Р1з вагона слышится ворчливый женский голос:
— Вы взрослый человек, а ведете себя как ребенок. Мы отвезли вас подлечиться, а вы убежали. На что это похоже? И не стыдно вам? И потом вообще, кто разрешил вам с таким здоровьем ехать сюда, в пустыню?
— А вы сами-то как? — насмешливо спрашивает очень знакомый мне голос.— Женщине здесь в сто раз труднее.
— Я врач.
— А я инженер.
— Но вы же больны. Как вы не понимаете? С гипертонией не шутят.— Несколько минут в вагоне молчали. И опять женский голос: — Сейчас же одевайтесь, поедем обратно. Главврач приказал.
— Ападжан1,— спокойно ответил знакомый голос,— пожалуйста, оставьте сейчас меня в покое, а завтра я сам вернусь, и тогда делайте со мной все, что вам заблагорассудится.
— Войдем? — с волнением спрашиваю я у Бурана.
— Постой, — удерживает он меня.
Но я вырываюсь из его рук и влетаю в вагон. В вагоне стоит нестерпимая жара. Она, словно в парной бане, обжигает мне лицо. Вагон разделен занавеской на две половины. В первой нико¬
1 	Апа — сестра; ападжан — милая сестра.
264


го нет, я отдергиваю занавеску и вхожу во вторую. Там на раскладушке сидит обросший бородой дядя Султан. Около него сидит молодая женщина. Она, видно, только что измерила ему давление крови. Дядя Султан, увидев меня, сперва ошалело моргает несколько секунд, а потом резво вскакивает с раскладушки, радостно закричав:
— Дамирджан, откуда ты взялся?
Он схватил меня под мышки и подбросил так, что я стукнулся головой об электрическую лампочку, подвешенную почти под самым потолком,
— Ты один?
Я кивнул в сторону стоящего позади меня Бурана.
— Вернулся, Боря!.. То-то не видно тебя было. А ты в Ташкент ездил. И где же вы познакомились, как доехали?
— Что, укаджан *, приехал навестить папу? — перебила его женщина, собиравшая в чемодан свои медицинские инструменты.— Зачем отпустил его, больного, в такой ад?
Мне было неясно, говорит она всерьез илп шутит.
Оставив дяде Султану какие-то лекарства, женщина сказала:
— Завтра ждем вас в больнице. Не обманите нас.— Она повернулась ко мне: — Это к лучшему, что ты приехал. Будешь присматривать за папой. Чтобы он вовремя принимал лекарство. Ладно?
Когда женщина ушла, дядя Султан, улыбаясь, сказал:
— Вот и тебе, Дамирджан, нашлась работа — присматривать за мной. Садитесь, ребята, чего вы стоите?
Мы сели на скамейку. Дядя Султан стал расспрашивать про мою учебу, про здоровье бабушки и про Попук. Потом только дошла очередь до мамы. Но тут скрипнула дверь, и в вагон вошел человек, держа в руках две глиняные чашки.
— Ассалям алейкум, хозяин, — произнес он.
— Входите, тога2,— отозвался дядя Султан.
Тога, ступая чрезвычайно осторожно, подошел к столу и с еще большей осторожностью поставил обе чашки на стол. После этого он долго и льстиво расспрашивал дядю Султана о его
1 Укаджан — милый братишка.
2 Тога— дядя.
265


здоровье, а уж потом стал расхваливать принесенное им молоко:
— Для вас заквасил, изо всех сил старался. На берегу Зе- равшана есть кишлак Бустан Слышали небось? Вот где краг сота, вот где рай земной. А какой воздух там, какие фрукты, а молоко какое — нигде лучше не найдешь, хоть весь белый свет обойди! Мы тоже из тех мест,— сообщил он со сладкой улыбкой.— Наше молоко нисколько не уступает молоку Бустана. Целительный бальзам, а не молоко.
Этот человек показался мне очень странным. Трудно было определить его возраст. Не то стар, не то еще молод, голос тонкий, словно у девчонки, а безбородое лицо сплошь испещрено морщинами. Когда он произносил свои слова, дядя Султан горестно усмехнулся и, поднявшись, распахнул настежь маленькое окошко вагона, словно захотел проветрить помещение.
— Ладно, тога,— поморщась, перебил его дядя Султан. — Скоро вы закончите ремонт машины?
— Гм, хозяин. Осталось совсем немного,— фальшиво улыбаясь, произнес тога.
— А точнее — когда закончите? Работа ведь стоит.
— Думаю, завтра закончу, хозяин.
— Это точно?
— Если угодно будет богу, хозяин,— все так же фальшиво улыбаясь, произнес тога.
Дядя Султан усмехнулся, безнадежно махнул рукой и протянул безбородому рубль, как бы говоря этим, что разговор между ними можно считать законченным и безбородому пора отправляться восвояси.
— И-и-и, хозяин, — тоненько, словно комар, запел тот,— ведь мы зашли навестить вас, повинуясь движению нашей души. Стыдно так. Не надо обижать.
Но дядя Султан, наверное, преотлично знал этого пройдоху, он бесцеремонно сунул деньги в карман его кителя, тот сделал вид, что не заметил.
— Ну, ребята, пейте молоко,— сказал нам дядя Султан.
Мы не заставили себя упрашивать.
1 Бустан — цветущий сад.
266


— Вкусно, племянничек? — заискивающе улыбаясь, нагнулся ко мне тога.
Я кивнул. Молоко действительно было очень вкусным. Или это только показалось мне оттого, что я пил его в пустыне.
— Хозяин, может, вы есть хотите? — сладким голосом спросил тога.—Я могу живо маставу1 приготовить. G перчиком. А как вы насчет чая?
Дядя Султан не успел ответить. Постучавшись, вошли два джигита. Увидев их, тога тотчас же выскользнул из вагончика с проворством ящерицы.
Дядя Султан поднялся навстречу джигитам, крепко пожал им руки.
— Молодцы, что пришли. А то я уж собирался посылать за вами,— сказал он.— Садись, Вася,— обратился он к высокому русскому парню. Потом посмотрел на другого, густобрового, большеглазого.— Садись, Мамед.
Мы перебрались в сторонку, на низенький ящик. Буран шепнул мне:
— Вася самый большой механик у нас, а Мамед — мастер- экскаваторщик и шофер.
Джигиты степенно справились о здоровье дяди Султана. Потом поинтересовались, почему он так быстро вернулся из больницы. Дядя Султан не дослушал, перебил:
— Вы лучше расскажите, как там у вас?
Джигиты промолчали.
Дядя Султан спросил у Васи:
— Ну-ка, механик, скажи, скоро ли там у тебя колонна сдвинется с места?
За Васю ответил Мамед:
— Тога с ремонтом безбожно тянет. Если бы закончил к завтрашнему дню, мы бы сразу сдвинули колонну с места. Но в той грязи мы опять завязнем, работа снова остановится. Да и с водой по-прежнему туго. После вчерашнего бурана пески надвинулись и преградили дорогу водовозу,
Вася толкнул Мамеда:
1 Мастава — рисовый суп.
267


— Ну, ты не очень. Не так страшен черт... Все уладится.— Он, видимо, не хотел тревожить дядю Султана.
Но дядя Султан был не из тех, которых легко успокоить. Снова начались расспросы. Но Вася, желая отвлечь дядю Султана, стал рассказывать новости: в библиотеку колонны привезли новые книги, жена какого-то машиниста родила сына, а в столовую подбросили десять ящиков ташкентской воды.
Дядя Султан поморщился и сказал недовольно:
— Спасибо за новости. Но почему вы о главном умалчиваете? — Он стал торопливо натягивать на ноги сапоги.
Я не сдержался, зевнул. Мне хотелось спать.
— Ты, сынок, устал,— ласково сказал он.— Ложись на кровать и отдыхай.
Я смутился. С какой стати я лягу среди бела дня? Взрослые- то не ложатся. А я что, маленький?
Буран шепчет мне на ухо:
— Лучше пойдем в шалаш, бобо ждет нас.
Как же я пойду? Даже не поговорив с дядей Султаном. Дядя Султан, должно быть, услышал шепот Бурана.
— Идите, идите, — сказал он. — А утром приходите сюда, завтракать будем вместе.
— Потопали, — сказал Буран, кивнув на дверь.
Но мне не хотелось идти с Бураном. Я видел, что дядя Султан куда-то собирается. Врач сказал, чтобы он лежал, принимал лекарства. А дядя Султан даже не думал ложиться. Ну как его оставишь одного? Дядя Султан пристально посмотрел на меня и, наверно, понял мое состояние.
— Иди, сынок, а завтра я тебя жду с твоим другом.
Пришлось идти. Когда мы спускались по ступенькам вагона
на землю, в самом конце поселка на колесах затарахтел трактор. Прожектор, установленный на тракторе, ярко осветил весь поселок. В окнах вагонов загорелись огоньки.
— Тога движок пустил,— сказал Буран.
«А тога-то, оказывается, не только молочник, но и механик»,— подумал я.
Бреду вдоль поселка и то и дело оглядываюсь па вагон дяди Султана. Маленькое оконце голубого вагона мерцает словно звездочка. Но вот эта звездочка погасла. В чем дело? Останав¬
268


ливаюсь и очень отчетливо различаю при свете прожектора, как трое, один за другим, поспешно выходят из голубого вагона, садятся в крытую брезентом машину и катят в степь.
Спрашиваю у Бурана:
— Куда это они на ночь глядя?
— На трассу,— говорит Буран, показывая рукой в ту сторону, где, я еще днем разглядел, протянулись ниточки труб*
— Да что они будут делать там ночью?
— Работать. Днем не очень-то наработаешь в такую жарищу. Ты потом увидишь все своими глазами.
Но ведь дядя Султан болен! А вдруг с ним станет плохо там, на этой самой трассе? Ну что за люди тут? Не понимают, что ли? Видят, человек еле ходит, так нет — пристают, не дают покоя. Неужели без него не могут обойтись там?
Хочу расспросить обо всем этом Бурана. Но вместо всего этого спрашиваю:
— Какой у тебя папа был?
— Хороший,— отвечает Буран.
— Что значит — хороший?
— Значит — очень хороший. Лучше всех. Как твой папа.
— У вас папа с мамой ссорились когда-нибудь?
— Ты бредишь, что ли?
Молчу. Ведь дядя Султан, поссорился с моей мамой. Или это называется как-нибудь иначе?
Навстречу нам выезжает из сумерек верхом на коне чабап- бобо.
— Запоздали больно, ребятки,— ворчит он, увидев нас. — Еда перестоялась. Как поживает твой папа? — спрашивает он у меня.
— Уехал на трассу,— опережает меня Буран.
— На ночь глядя? — удивляется бобо.— Я слышал, будто у них что-то случилось. Но где это видано, чтобы больного человека поднимать ночью! Ну, я с ними потолкую. И Султану всыплю, чтоб не самовольничал. Вы пока идите в шалаш и поешьте. А я съезжу на трассу.
Он говорил о дяде Султане, как о мальчишке. Можно было подумать, что дядя Султан приходится ему внуком*
— Мы тоже с вами пойдем, — сказал я.
269


И мы зашагали вслед за дедом. Бобо оглянулся, остановил лошадь и усадил нас на нее: меня впереди себя, Бурана — позади. Мы миновали поселок, преодолели несколько песчаных холмов и спустились в темную впадину. Еще только что под ногами лошади скрипели песок и щебень, теперь же похрустывала сухая трава. Замелькали огоньки, беспрестанно передвигавшиеся с места на место.
— Они идут не по трассе, а по насыпи траншеи, — сказал бобо, показывая на эти огоньки. Это были фонари, мотавшиеся в руках людей.
Фонари освещали только что вырытую траншею, воду, тускло поблескивающую на ее дне. Лица людей не были видны. Их скрадывала темнота. Бобо остановил лошадь возле автомобиля, слез с нее и подошел к людям. Они о чем-то встревоженно переговаривались, то и дело показывая на большущую машину, завязшую в глине. Я узнал голос дяди Султана.
— Что он говорит? — спросил я у Бурана.
— А ты что, оглох? Твой папа дает нагоняй Васе за то, что сразу не сказал ему о происшествии.
— А что за происшествие?
270


— Вот палван1 стоит, видишь?—Буран указал на машину. Это был экскаватор. Он увяз в болоте, только половина хобота торчала над насыпью.
— Ты сам говорил, что тут нет никакой воды. Откуда же взялось болото?
Бобо услышал наш разговор и объяснил, что рядом со впадиной, на возвышенности, было водохранилище. Весной тут прошли ливни, во впадине скопилась вода. А тут еще избыток воды хлынул из водохранилища. Во впадине образовалось болото. Теперь палван-машина не может рыть тут траншею для труб — увязает.
Все спрашивали у дяди Султана, что делать.
— Хочу послушать вас, — сказал дядя Султан.
— По-моему, товарищ инженер, — ответил чей-то охрипший голос,— надо вырыть боковые арыки, и вся вода уйдет по ним в разные стороны. Ничего другого не придумаешь.
— Чем же ты копать арыки будешь? — возразили ему.— Экскаватор-то завяз?
— Лопатами,— засмеялся кто-то.
— А что вы скажете, чабан-бобо? — обратился дядя Султан к деду.
Ответа старика я не расслышал.
— По-моему, бобо прав,— сказал дядя Султан. — Надо насосами выкачать воду из траншеи. Тогда и экскаватор заработает. А когда наша колонна дойдет до этой впадины, траншея успеет высохнуть.
— А где взять насосы? — спросил Мамед.
Дядя Султан задумался.
— Надо съездить в Газкайнар. Это ведь недалеко от и ас. У них все найдется. Не откажут, думаю.
— Напишите письмо, я съезжу,— сказал Вася.
— Лучше я сам,— задумчиво произнес дядя Султан.
— Вы же больны,— запротестовал Вася.— Мы сами все сделаем.
Так разговаривая, они подошли к автомобилю, сели в него и покатили в поселок.
1 Палван — силач.
271


Мы с Бураном прятались за спинами, поэтому остались незамеченными. Вместе с чабаном-бобо мы вернулись верхом на лошади к давно поджидавшему нас в шалаше остывшему ужину,
«Живая вода»
Я проснулся, наверное, очень поздно. Разбудил меня какой- то очень странный стук. Ни Бурана, ни чабана-бобо в шалаше не было. Они, видно, куда-то уже ушли. Долго лежал, прислушиваясь к этому странному стуку, и никак не мог сообразить, откуда он происходит. Только потом догадался — это хлопает дверь плетеного шалаша. Значит, опять ветер. Выглядываю наружу. Весь воздух пропитан песчаной пылью до такой степени, что даже не разобрать сразу: не то луна на небе, не то солнце.. Иду к поселку и на пороге зеленого домика-вагона сталкиваюсь со вчерашним безбородым подхалимом. Он вышел из вагона с чайником и пиалами в руках.
— Папа твой где, не знаешь? — спросил он у меня.
— Откуда мне знать? — сказал я.— Дома нет его.
— Этот человек даже ночью бродит по степи. Я тоже яе знаю, куда он пропал.
— А Бурана не видели?
Тога кивнул на холм, возвышавшийся невдалеке.
— Только что пошел туда с мальчишками. Взяли кетмени и лопаты. Бобо хочет откопать там какой-то колодец.— Он безнадежно махнул рукой.— Напрасно старается. Ничего путного из этой затеи не получится. Зря старается. Здесь вода, как яйцо птицы анко \
Подъехал грузовик. В кузове стояла большущая железная бочка, обвешанная ведрами и банками. Это и был тот самый водовоз, о котором говорил вчера Мамед. Машина остановилась, из кабины высунулась голова Васи. Он поманил меня.
— Папа твой спит? — спросил он.
Я только развел руками.
— Странно, — озабоченно сказал Вася.— Куда же он ушел? Уж не в Газкайнар ли подался, а?
1 	Яйцо птицы анко — нечто несбыточное.
272


В кузове возле бочки сидел какой-то мальчик. Он крикнул мне:
— Залезай сюда, Дамир!
— Залезай, — сказал Вася.— Прокатим.
Меня не надо было долго упрашивать. Я забрался в кузов, сел рядом с мальчиком. Он был круглолиц и все время улыбался.
— Э, Кулдаш, — крикнул Вася, —* все в порядке?
Мы поехали.
— Я тебя хорошо знаю, — сказал Кулдаш. — В вагоне есть твоя фотография. На приемнике стоит. Товарищ Арсланов всегда говорит: вот это мой сын Дамир, а это — дочь Попук. Правильно я говорю? Ты в этом году пятый кончил? А я с Бураном — шестой.
Ветер гудел в моих ушах. Машину кидало из стороны в сторону. Ведра, подвешенные к бочке, оглушительно гремели.
Вдруг Мамед, сидевший за рулем, резко затормозил. Путь наш преграждал высокий песчаный холм.
— Вай-буй! — всплеснул руками Кулдаш.-— Дорога-то к реке закрыта.
Вася и Мамед выскочили из кабины.
— Вот невезение! — почесав затылок, сказал Вася.— А ведь нас люди ждут. В поселке воды почти не осталось.
— Еще вчера не так высоко было,— проговорил Мамед.
-— Где же теперь воду взять, а?
К нам подкатил «газик», и из него выскочил дядя Султан.
— А, Султан Арсланович! — обрадовался Вася.— Как вы нашли нас? Куда-то ушли спозаранок?
Дядя Султан, оказывается, ездил в Газкайнар и достал там два насоса, которые вот-вот должны были подвезти на трассу.
— Вот это здорово! — сказал Вася.— Теперь мы быстро выберемся из этого болота. Хвала вам!
Увидев меня, дядя Султан погрозил пальцем:
— Будем и дальше шататься без спросу? Ведь я за тобой в шалаш ездил, Дамир!
Из окошка «газика» высунулась морда моей Лайки. Собака радостно затявкала.
ДО Библиотека пионера. Том VI 273


Дядя Султан стал объяснять Мамеду, как найти дорогу к ближнему саю \
— Найду,— заверил Мамед.
— Поезжай,— сказал дядя Султан.— Быстрее. Люди остались совсем без воды. Ты, Дамир, тоже можешь поехать с ними.— И, усадив Васю в свою машину, он укатил в сторону поселка.
А мы долго ехали холмами, давя колесами кусты саксаула, и наконец увидели каменистое русло сая.
На дне журчала прохладная, чистая водичка. Она была чиста и прозрачна как стекло. Мамед и Кулдаш бросились к ней, легли животами на бережок и стали жадно пить. Напившись, сполоснули лица, вытерлись подолами рубах и ведрами стали носить воду в бочку. Кулдаш таскал сразу по два ведра, а Мамед, стоя в машине, принимал их, выплескивал воду в бочку п все приговаривал:
— Вот молодец так молодец.
Когда бочка была наполнена, Кулдаш притащил к берегу речки большущий молочный бидон, и мы вдвоем стали наполнять его водой. Но тащить его у нас уже не хватило сил. Мамед едва поднял этот здоровенный бидон, едва взволок его при нашей помощи в кузов машины.
Ветер ослаб. Ехать обратно стало легче. Возле поселка нам повстречались два бульдозера. На одном из них ехал Вася.
— Пошли растаскивать холм, — сказал Кулдаш. — Папа твой послал.
Не успела наша машина остановиться посредине поселка, как из вагонов повысыпали женщины, мужчины, дети. И все кинулись к нам с ведрами, чайниками в руках.
Раздались радостные возгласы:
— Прикатили! Прикатили!
— Живая вода! Живая вода!
А одна женщина в белом фартуке и поварской шапочке ворчливо сказала улыбающемуся Мамеду:
— Снова подводишь, кавказец. Приехал позже вчерашнего. Из-за тебя даже огонь еще не разводили под казаном. Опоздаем
1 	С а й — речка.
274


теперь с обедом, кто виноват будет? Учти, буду жаловаться начальству.
— Валяй, валяй,— не переставая улыбаться, устало сказал Мамед.
Кулдаш тем временем подхватил обвязанный арканом бидон, взвалил его себе на плечи и, пошатываясь, потащил его к дощатому домику с навесом, стоявшему позади поселка. Возле навеса стоял тога. Подбоченясь, он зло глядел на согнувшегося в три погибели под бидоном Кулдаша.
— Воду возишь? — зашипел тога, как только Кулдаш поставил бидон на землю.— А козленка кто будет пасти, стервец?
Кулдаш стал виновато объяснять, что за водой пришлось очень далеко ездить, но тога был неумолим.
— Знаю, прогуляться захотел. С бездельниками баричами связался.
Тут он заметил меня и сразу преобразился. Угодливая улыбка засияла на его лице.
— О, дорогой гость, просим, просим! — льстиво заговорил он.— Кулдаш, приглашай друга, покажи, как мы рады гостям.
Я не стал дальше слушать его, повернулся и зашагал прочь.
Ададжан
— Как же ты сюда попал? — спросил дядя Султан.—Ты все- таки объясни мне. Я ничего не понимаю.
Я рассказал о Буране, о встрече с ним, о том, как я учился в школе, как Буран вытащил меня из воды в Комсомольском озере, о Попук — словом, обо всем, вплоть до того, как Попук и бабушка просили его поскорее вернуться домой. Это я, конечно, приврал. Никто меня об этом, как известно, не просил.
Выслушав меня, он долго почесывал лоб.
— А как мама? На работу она ходит? — спросил он.
— Мама — ничего, работает,— промямлил я, а сам подумал: «Тоже нашел о чем спрашивать».
Он как-то странно посмотрел на меня, словно был виноват передо мной.
275


— Мама-то, наверно, беспокоится о тебе,— устало проговорил он.— Понимаешь ли ты, что натворил?
Я растерялся. Я никак не мог понять, что же такого я натворил.
Дядя Султан на этот раз посмотрел на меня пристально:
— Тебя мама сюда послала или ты самовольно прикатил?
Я заерзал на месте* А что мне еще оставалось делать? Дядя
Султан, улыбаясь, смотрел на меня.; Он все, конечно, понимал*
— Самовольно,— сквозь зубы выдавил я и, наверно, сильно покраснел. Я чувствовал, как горели у меня уши.
В самом деле, зачем я сюда прикатил, как говорит дядя Султан, зачем?
— Мама никакого письма не, передала? — вкрадчиво спросил он.
Я ответил, что письма не привез. Дядя Султан как-то сразу приуныл, глаза стали грустными-грустными. Вот что значит письмо для человека. Когда сидишь дома, к письмам равнодушен, а тут без письма человек от печали сохнет* Но чем я мог развеять эту печаль? Сказать, что мама скучает по нему, зовет в Ташкент? Так это неправда. Никто его там не ждет, кроме бабушки и Попук...
— Дамирджан,— опять заговорил дядя Султан,— мама обо мне хоть вспоминает? Только правду, как отцу.
Я промычал что-то неопределенное,
— Вспоминает или нет?
— Да-a, конечно, вспоминает.
А что еще я мог сказать? Вспоминает? Вспоминает. А вот как вспоминает, он же не спрашивает.
— Бабушка тоже вспоминает, беспокоится о вашем здоровье...
— Вспоминают... И бабушка и мама вспоминают,— сказал дядя Султан.— А писем не пишут* Жду, жду...
— Да зачем вам письма? — выпалил я.— Поедемте, ада, домой!.. Поедемте, ададжан?
Это было мое первое «ада». Я поперхнулся этим словом и ошалело посмотрел на дядю Султана. Но он то ли не услышал его, то ли оно на него не произвело впечатления. Взгляд его был по-прежнему задумчив и печален* Вдруг дядя Султан нагнул¬
276


ся, взял меня сильными своими руками и поднял над головой.
— Да я бы, сынок, на крыльях домой!.. Но видишь — дела! Дел тут, сынок, невпроворот.
— Да, дел много,-— согласился я.
— Ну то-то,— вздохнул он, опуская меня.— Вот и надо мне эту работу делать. Надо. Понял?
— Понял,— сказал я.
— Иди-ка к Бурану, они там важным делом заняты. Найдешь?
— Найду, ада,— сказал я.
Чудо-келодец
Солнце раскалило степь, как сковороду. Песок жег ноги даже через подметки.
Перевалив через несколько таких раскаленных песчаных холмов, я увидел Бурана, чабана-бобо и еще нескольких незнакомых мне мальчишек.
Они работали. Они вгрызались в землю кетменями и лопатами с такой злостью, будто никакой жары на земле и не существовало.
— Что вы делаете? — спросил я.
— Колодец раскапываем,— ответили мне.
— Какой колодец? В песке? Да вы что?
Буран, поплевав на руки, поглядел на меня, потом на чабана- бобо и сказал:
— Понятия не имею.
— Эй, верблюжонок мой. Хорошее желание, говорят умные люди, еще только полдела,— вступил в разговор чабан-бобо.— Я всю пустыню исходил вдоль и поперек. Здесь мне каждая пядь знакома. Борода моя поседела в этих местах. Одно время эти самые открыватели подземных богатств, разведчики, все разъезжали по пустыне взад-вперед, взад-вперед. Наконец выбрали себе стоянку тут и давай сверлить и буравить вокруг своей стоянки все пески. И забили скоро здесь водяные и газовые фонтаны. Воду, которая повкуснее, стали пить себе па
277


здоровье. А колодец обложили каменной стеной, чтобы его не затягивало песком. Потому и назвали так — каменный колодец. А самая-то главная газовая кладовая оказалась не здесь, а в другом месте—в Газкайнаре. Туда и стоянку перенесли. А чудо- колодец долго оставался без присмотра, его постепенно засыпало песком, и он затерялся, как теряется в пустыне одинокий верблюжий след.
— Как же вы нашли его? — спросил я.
— По этим веткам нашел,— сказал чабан-бобо, указывая на торчащие из земли корявые, цепкие сучья саксаула.— В этих местах, когда стоянка была, посеяли саксаул, он кое-где взошел, принялся. Ну-ка, верблюжата, за дело! Эх, пить хочется! Сюда бы солнечную печку, чай бы вскипятили.
Буран словно этого и ждал, он тут же побежал к шалашу*, А чабан-бобо, вонзив в песок кетмень, проговорил:
— Ну, верблюжата мои, начнем! А вдруг откопаем? Тогда воды у нас в поселке будет — пей не хочу! Нет ничего страшнее жажды!
Мне тоже достался кетмень, и мы стали копать. А солнце палило нещадно, пот лил с нас градом. С непривычки у меня стало ломить спину, руки отказывались служить мне. Я изо всех сил заставляю их взмахивать кетменем, а они, назло мне, с каждым разом делают взмах все короче и короче. «Как бы не оскандалиться,— с ужасом думал я, работая из последних сил.— Эге, скажут, городской, с пловом хорошо управляется, а на работе сразу скис». Другие ребята, видно, тоже устали не меньше меня.
— Передохните, ребята,— сказал чабан-бобо.— А почему нет Кулдаша?
Мы, как по команде, бросили свои кетмени и лопаты. Я уже разинул рот, чтобы сказать, что тога послал Кулдаша пасти коз, но тут Буран притащил какую-то штуковину и чайник.
— Солнечная печка,— сказал он, увидев удивление на моем лице.
Этой печке не нужны были ни дрова, ни уголь. Их заменяли какие-то маленькие, сверкающие на солнце стекляшки. Буран установил над ними чайник и тоном фокусника сказал:
— Через пять минут будем чай пить!
278


И в самом деле, скоро в чайнике закипело, и из-под забренчавшей крышки повалил пар.
— Быть нашему Буранбаю ученым человеком,—с гордостью сказал чабан-бобо, оделяя нас урюком и лепешками. Он доставал их откуда-то из-зн пояса.
Попили чайку и снова принялись за работу. К вечеру холм был раскопан. Чей-то кетмень стукнул по камням. Мы с еще большим усердием заработали лопатами. Вот она — крышка колодца. Наконец-то!
— А что я говорил? — ликовал чабан-бобо.— Что я вам говорил?..
Но надо было еще открыть проржавевшую крышку, спуститься вниз и узнать, есть ли в колодце вода. Но как это сделать? Нужны специальные приспособления. А где их взять?
Выход из положения подсказал Буран. У тога есть всякие инструменты. С помощью Кулдаша их можно достать. Надо попытаться.
К Кулдашу отправились мы с Бураном.
Кулдаш сидел под навесом, делал для козы болтушку из жмыха и соломы. Был он мрачнее тучи, весь в слезах. Должно быть, попало от дяди. Буран сказал:
— Кулдашу не сладко у дяди. У Кулдаша есть и родители, и братья, а вот живет с дядей, заманил племянника сюда, пообещал научить ремеслу. А теперь ничему не учит, заставляет присматривать за курами и козами.
— Опять побил? — спросил Буран.
Кулдаш долго не хотел ничего говорить, а когда Буран пристал, пожаловался, что тога упрекает его, будто он плохо пасет козу. И правда, коза почти перестала давать молоко.
— Может, ты и вправду плохо пасешь? — спросил Буран.
— Клянусь, хорошо пасу,— сказал Кулдаш,— но молока все равно нет.
— Тут что-то не так,— проговорил Буран.— Надо бы проверить.
— А что проверять? — спросил я.
— У козы варан может молоко высасывать.
— Ой, разве такое бывает? — не поверил я.
— Еще как. Тут в степи этих самых варанов навалом! Надо
279


подкараулить зверя. Вот что, дружище: мы тебе варана поймаем, а ты нам насчет инструмента помоги. Выпроси у дяди. Мы вернем, не съедим.
— И не говорите! — замахал в испуге руками Кулдаш.— Он до того зол на меня из-за этого молока, что даже не знаю... Лучше потом как-нибудь.
— Когда это потом? — удивился Буран.— Что ты мелешь! Надо воду добыть для поселка, а он — потом, Ладно2 без тебя с ним столкуемся.
Мы с Бураном пошли к мастерской, в которой работал тога.: Но дверь мастерской была на замке.
— Слушай,— сказал я,— давай я попрошу у папы, и он все устроит.
— А! — отмахнулся от меня Буран.—Это совсем не интересно. Мы должны сами все довести до конца и сделать нашему поселку подарок, чтобы все ахнули. И твой папа тоже. Понял?
— Понял.
Все это мне очень нравилось. В самом деле — все сами. Чабан-бобо только помог.
Буран тем временем перебрался на противоположную сторону вагона и поманил меня туда.
— Видишь? — зловещим шепотом произнес он, показывая на небольшое окошко с выбитым стеклом, чуть не под самой крышей вагона-мастерской,
— Вижу,— тоже шепотом ответил я.
— Сейчас мы туда заберемся и добудем инструменты.
— Воровать? — спросил я.
— Вай, глупец! — засмеялся Буран.— Зачем воровать? Просто возьмем, потом вернем инструменты, когда все сделаем.
Не знаю, сколько раз приходилось Бурану «просто брать»г но я проделывал это впервые. Думаю, он тоже не особенно поднаторел в этом, потому что мы никак не могли добраться до зло* получного окошка. Помог нам пасшийся невдалеке ишак. Мы подвели животное к вагону, Буран стал на ишакаг я взобрался на плечи Бурану и нырнул в окошко.
Буран шепотом говорил, что надо взять. Через минуту глаза мои стали различать предметы в темноте, и я легко нашел топор, пилу, кусачки, ломы и все это передал Бурану*
280


Буран помог мне выбраться через окошко из вагона.
Но не успели мы спрыгнуть с ишака, как перед нами вырос сам тога.
— Эй! — закричал он и схватил нас за шиворот.— Что все это значит? Воровать пришли?
Мы рассказали, в чем дело. Тога даже слушать не хотел ни про колодец, ни про чабана-бобо.
— Это разбой, насилие! — визгливо кричал он.—Это вам так не пройдет!.. Какой колодец? Этот глупый чабан-бобо вбил в голову и себе и вам! Я даже слушать не хочу... У меня дела!.. Целое строительство!.. А вы с колодцем!
— Ладно,— укоризненно поглядев на него, сказал Буран.— Мы так и скажем. Пошли отсюда,— обратился он ко мне, и мы зашагали прочь от вагона-мастерской, в которой хозяйничал этот не особенно понятный для меня человек.
Охота
Давно уж наступил вечер, в поселке все стихло, я сидел на приступка вагона и ждал дядю Султана. Дул ветерок, шуршал песок, тихо посвистывал между вагонами.
Долго я сидел возле двери, поджидая дядю Султана, а его все не было. Мне захотелось спать. Я пошел в вагон. Прилег на раскладушку и долго вертелся с боку на бок, стараясь уснуть.
Мне было страшно. Казалось, будто кто-то топает по крыше вагона и по-волчьи воет над самой моей головой. Я даже начал дрожать от страха и... проснулся, когда уже ярко сияло солнце и надо мной стоял дядя Султан.
Когда он пришел, успел ли поспать, спал ли вообще, я не могу сказать. Глаза его покраснели пуще прежнего, лицо осунулось еще больше. Но был он каким-то оживленным и веселым. Во всяком случае, так мне показалось.
За завтраком дядя Султан рассказал мне о своей работе: запустили два насоса, экскаваторы, увязшие в грязи, вытащили.
Я порадовался вместе с дядей Султаном и сказал:
— 	А теперь и домой можно. Дела на трассе идут хорошо.
281


— Э, нет,— не согласился он,— как же я брошу все? Потом я жду ответ на телеграмму.
«Вай! На какую телеграмму! — испугался я.— Не меня ли касается эта телеграмма?» Но об этом-то не спросишь!
У меня даже в ногах похолодело.
— Ну-ка, пойдем,— сказал он, поднявшись.
Я не без страха пошел за ним. Мимо проходил Буран. Дядя Султан окликнул его:
— Буран! Сегодня ты почту разносишь или другой кто?
— Другой,— сказал Буран и подмигнул мне, чтобы я шел за ним.
Догнал я Бурана уже за поселком. Он шел и отсчитывал шаги.
— Зачем ты? — спросил я.
— Не мешай,— отмахнулся он и продолжал считать.— Восемьдесят шесть, восемьдесят семь...
Отсчитав сто шагов, он остановился.
— Надо измерить расстояние между колодцем и,— он махнул рукой,— этим самым навесом.
Навес принадлежал тога.
— Зачем?
— Чтобы воду провести. В колодце, оказывается, столько воды, что хватит на целый город. Трубы нужны.
Мы подошли к колодцу. Чабан-бобо вместе с мальчишками разгружал привезенные на арбе доски и инструменты.
— Триста шагов,— сказал ему Буран.
— Значит, если перевести твои шаги в метры, то будет двести. Так? Двести метров труб. А где мы их возьмем?
— Кулдаш сказал — найдем.
— Кулдаш, возможно, и найдет. Только дядя его очень жаден.
— Как узнает, что ведут водопровод к его домух из-под земли выкопает.
— Это тоже верно,— согласился чабан-бобо.
Все принялись за дело: пилили доски, таскали камни. В самый разгар работы пришел Кулдаш и высыпал из мешка всякие инструменты. Чего там только не было! И винть^ и муфты, и ключи гаечные, накидные!..
282


— А ты, верблюжонок мой, действуешь вроде Ходжи Насреддина,— засмеялся дед.— Он еще не успел купить осла, а во дворе уже вбил кол, чтобы его привязывать.
— 	Будут и трубы, увидите,— сразу поняв, к чему клонит чабан-бобо, ответил Кулдаш.
Он, видно, спешил обратно. Уходя, что-то прошептал Бурану на ухо.
— Подожди немного,— ответил ему Буран.— Там подожди, понял?
Кулдаш утвердительно кивнул головой.
Прошло минут пять — не больше. Буран, улучив момент, когда все отошли, что-то зашептал деду. Дед выслушал его, похлопал Бурана по плечу.
Буран кивнул мне, и мы побежали к шалашу. Там, не мешкая, Буран натянул на руки брезентовые рукавицы, снял с шеста своего ручного беркута и крикнул мне:
— Айда на охоту.
Вслед за нами увязалась и наша Лайка. Мы миновали поселок и, обогнув уже знакомое мне вонючее озерцо, увидели Кулдаша, пасшего свою козу.
— Сюда! — радостно позвал нас Кулдаш.
— А теперь тихо,— сказал Буран, когда мы поравнялись с Кулдашем.
К лапе беркута был привязан кожаный поводок. Буран снял беркута с руки и свободный конец этой веревки привязал к пучку травы. После этого он начал ходить кругами возле козы, иногда скрываясь из наших глаз в зарослях колючки. Вот наконец он нашел то, что искал, вернулся к нам и сказал, заговорщически подмигнув:
— Все в порядке. Веди туда свою козу.
— Есть! — сказал Кулдаш, вскочив на ноги.
Мы долго сидим, почти не дыша. Наконец до нашего слуха донесся злобный, встревоженный лай моей собаки,
— Помани ее тихонько к себе,— сказал Буран.
Я тихонько свистнул. Лайка выскочила из зарослей камыша, поглядела в мою сторону, сделала по направлению к нам несколько скачков, остановилась, тявкнула раз, другой и опять скрылась в камышах.
283


— 	Кажется, она что-то учуяла, — сказал посерьезневший Кулдаш.
Я свистнул громче, требовательнее. Собака не заставила себя ждать и вновь выскочила из зарослей на зов своего хозяина. Но опять она не подбежала ко мне, как это полагалось, а, покрутившись на месте, повернула в камыши, залаяв при этом призывнее и злее.
А Буран тем временем полз к камышам с беркутом на спине. Поползли и мы с Кулдашем следом за ним. И вдруг моя Лайка с отчаянным, визгливым лаем погналась за козой, а та — от нее бежать. Буран вскочил, торопливо отвязал веревку от ноги беркута и подбросил его над головой.
Взмах, другой, третий крыльями — и вот уже беркут парит над нами, зорко всматриваясь в зем-


лю. Проходит несколько секунд, и вдруг беркут* сложив крылья, камнем летит к земле.
Мы мчимся туда, куда он упал. А там, в зарослях камыша, уже идет ожесточенный бой. Это беркут расправляется с огромным вараном,
...И вот мы возвращаемся в поселок. Впереди моя Лайка гонит козу, рядом со мной шагает с беркутом на руке Буран, а сзади Кулдаш тащит на аркане нашу добычу. Мы кидаем варана прямо на ступеньки возле дома тога (жаль, что он не видит наших разгоряченных, счастливых, победных лиц) и отправляемся с Бураном в шалаш. Кулдаш остается кормить ненавистных ему коз и кур.
Пасть Огненной реки
Мы пообедали и, оставив в шалаше беркута и Лайку, поспешили к колодцу.
Оттуда как раз отправлялась машина в Газкайнар. В кузове сидел Кулдаш.
— Поехали! — закричал он нам,
— Куда?
— В Газкайнар. Мой дядя написал записку, и нам отпустят трубы для водопровода,
— Вот как! — удивился Буран,
— А как же! Стоило ему узнать, что будем вести воду в поселок мимо его козлятника, он сразу запел по-другому.
— Я бывал в Газкайнаре,— сказал Буран,— И тебе, Дамир, неплохо побывать там.
И вот мы мчимся по степи. Кулдаш, смеясь, стал рассказывать: только мы с Бураном отошли от их домика, как вернулся тога и чуть было не наступил на варана.
«Вай! — закричал он с перепугу,— Откуда это?»
Кулдаш объяснил ему, откуда варан. Ох, как же он обрадовался! Тут же кинулся к козе ощупывать вымя.
До Газкайнара было не так далеко. На раскаленной ладони пустыни показались маленькие белые домики. А вот мы уже мчимся по самым настоящим городским улицам. Полно народа*
285


автомобилей, груженных всякой всячиной и катящих в самых различных направлениях, как у нас в Ташкенте. Как только мы миновали город, показалось горящее озеро. Целое озеро горящей воды.
— Это горит газ,— сказал Кулдаш.— Здесь у нас везде газ.
Мы подкатили к подножию какой-то высоченной башни.
Башен тут много было над газовыми колодцами. А труб лежало всяких столько, что, наверно, всю землю ими можно было бы опоясать.
— Вот того акробата видишь? — спросил меня Кулдаш.
Все смотрели на вершину башни. Задрал и я голову так, что
с нее слетела тюбетейка. Высоко-высоко мы увидели человека. Он ловко переходил с перекладины на перекладину. Время от времени человек делал руками какие-то знаки людям, управлявшим внизу машинами.
— Алибай! — крикнул наверх Вася, наш шофер.
Но верхолаз не услышал его. Вася пронзительно засвистел и помахал платком. И — чудо! — через минуту верхолаз оказался рядом с нами. Он словно слетел к нам со своей головокружительной высоты. Каково же было мое удивление, когда в верхолазе я узнал того самого острослова-джигита, который ехал вместе с нами в автобусе.
Он тоже удивился:
— Э, хвала, хвала! — Он хлопнул меня по плечу.— Как это ты тут очутился?
Вася и Кулдаш тоже удивились, рассказали Али Курбанову (так звали верхолаза, он был известным здесь инженером), кто я и откуда.
— Хвала, хвала! — еще радостнее закричал он.— Сын героя Огненной реки. Султанбай мой друг, вместе учились, вместе бродили по пустыне в поисковых партиях. Как он поживает? Как его здоровье? Передай ему привет!
Вася рассказал Курбанову о цели нашего приезда.
— Разве можно отказать друзьям-соратникам!—зашумел он, едва выслушав нашу просьбу.— А ну, поехали.— И он решительно забрался в кабину автомобиля.
Мы покатили в обратном направлении. Когда мы, уже миновав огненное озеро, подъезжали к городу, на дороге показался
286


всадник. Он мчался во весь опор нам навстречу. Что за сорвиголова? Мчится прямо на нас! Перед самым радиатором осаживает скакуна. Ба, да это сам Буран на своем карабайре! Мы остановились.
— Смотри не раздави машину! Куда скачешь? — закричали мы в один голос.
Буран поравнялся с бортом кузова. Конь под ним лихо пританцовывал.
— Давай пересаживайся ко мне,— сказал Буран.
— Зачем? — удивился я.
— После узнаешь.
Я пересел на круп лошади, обнял сзади Бурана. Мы во весь дух помчались в сторону нашего поселка.
— Что случилось, Буран? — кричу я.
— Твой папа сказал мне: «Садись на коня и немедленно доставь сюда Дамира».
— А не врешь? Зачем я ему?..
— Хочет проучить тебя за самовольство.
Я начинаю догадываться — пришла телеграмма. Ну, пропал...
Мы уже приближались к поселку, когда услышали позади сигнал догонявшего нас автомобиля. Вот машина поравнялась с нами, опередила нас. В кузове на гремевших и лязгавших трубах трясся друг Кулдаш. Он успел крикнуть:
— Ха, тоже мне наезднички! — и скрылся в облаке пыли, поднятой колесами автомобиля.
Земные звезды
Мы привязали коня возле шалаша и зашагали к поселку. На окраине нас догнала санитарная машина. Рядом с шофером сидела та самая докторша, которая велела мне наблюдать за дядей Султаном. Буран сказал ей, что сейчас в поселке никого нет, все ушли на трассу.
— 	Твой папа тоже ушел?—спросила меня докторша.— Я же велела ему не покидать вагона. Так-то ты выполняешь мое поручение? Вот найду его и отправлю в Ташкент. Будешь его сопровождать. Залезайте в машину, покажете дорогу на трассу.
287


Мы покорно сели в машину.
— А там мама, наверно, ждет, беспокоится,— говорила докторша.— Удивляюсь, почему она сама не приехала. Она ведь знает, что папа нездоров? Или мама такая же беспечная, как и ты?
На дворе потемнело. Вдали вдруг замигали, засверкали огоньки. Множество огоньков.
— Звезды летают,— сказал Буран,
— Так низко? — удивилась докторша,
— Мы их называем земными звездами,— с гордостью ответил Буран.
— Кто это мы? — полюбопытствовала докторша,
— Строители Огненной реки.
Я тоже загордился. Меня теперь ведь тоже, как и Бурана, можно было причислить к этим строителям, к этим удивительным людям, которые дают всему, с чем они соприкасаются, своя названия: «Огненная река», «поселок на колесах», «солнечная печка», «чудо-колодец», «Газкайнар»,
Огоньков становилось все больше и больше. Скоро послышалось лязганье гусениц, скрежет ковшов экскаваторов. Вокруг лежали огромные, в человеческий рост, трубы.
— Колонна Огненной реки в действии! — кричит Буран, перегнувшись через сиденье к докторше.
А вокруг все было в непрерывном, мощном движении. Какие- то машины поднимали своими хоботами трубы над землей, другие, словно няньки, поспешно начинали обматывать их жидким воском, пеленать желтой бумагой.
— А эту, которая с писком ползет по трубе,— кричал восторженный Буран,— называют рысаком.
Вот уж и верно — рысак так рысак! Машина прочно сидит верхом на трубе. Ее железные лопасти стремительно вращаются, а острые железные зубья, сыпля вокруг искрами, до блеска очищают трубы от ржавчины.
От запаха дыма, горелой резины, горячего воска, выхлопных газов першит во рту. От тепла машин, огня прожекторов жарко, как днем. Все люди в темных очках, разговаривают друг с другом словно марсиане — знаками, мимикой, прекрасно друг друга понимают, а мы шагаем среди них, оглушенные, подавленные
288


всем этим грохотом, всем этим огненным вихрем, и никак пе можем найти дядю Султана.
Вдруг рядом кто-то закричал:
— Телевизор, телевизор!
Мы оглянулись и.увидели подкативший автобус, оборудованный различными аппаратами. Я такие автобусы видел в Ташкенте. Это в самом деле был телевизионный автобус. Соскочившие с него парни в комбинезонах стали сгружать какие-то шланги и разматывать их в разные стороны. Эти парни походили на пожарников, так ловко они разматывали свои катушки. Жалко только, что не было времени любоваться ими: я едва успевал за докторшей, которая скоро очутилась уже около «рысака». Докторша стала кричать на человека, возившегося на этой диковинной машине. Я пригляделся и узнал дядю Султана.
— Слезайте, товарищ инженер! Немедленно слезайте! Кто разрешил вам работать?
— Сейчас, товарищ доктор,— благодушно улыбаясь, отвечал дядя Султан. А сам и не думал слезать.
— Я вам не разрешаю, товарищ больной. Не разрешаю! Да еще без очков! Да вам даже на улицу выходить нельзя!
— Сейчас, сейчас,— добродушно отвечал дядя Султан, а сам продолжал работать.
— Папа, слезай же! — исступленно закричал я.
Дядя Султан оторвался от работы и удивленно поглядел вниз.
— А, ты тут, сынок! — совсем уже мягко проговорил он, увидев меня.— Сбегай-ка за водой, попить хочется.
Я бегу к цистернам с водой. Там уже мой друг Буран раздает воду механизаторам. Молодые парни с замасленными лицами и сверкающими глазами перекидываются шутками. Среди них — Вася. Он говорит мне:
— Видел своего отца? Молодец! Машину для зачистки труб исправляет на ходу. Никто такого не делает.
— Опасно, потому и не делают,—возражает ему один из парней.— Сам проповедует правила техники безопасности, и сам же нарушает их.
— Лишь бы дело делалось,— говорит другой.
289


Я схватил стакан с водой и, боясь расплескать ее, понес дяде Султану.
Выпив, он сказал: «Хвала тебе» — и попросил принести еще.
Второй стакан он протянул докторше. Она тоже с жадностью выпила и вежливо сказала:
— Спасибо, милый мальчик, щедрый ты,— и обратилась к дяде Султану: — Ну, хватит, наконец. Слезайте.
— Сейчас, сейчас,— проговорил дядя Султан.
Вдруг он вскрикнул, электрод выпал у него из рук. Дядя Султан пошатнулся и стал падать со своей адской машины. Если бы его не подхватили, то он, конечно же, разбился бы.
Никому невдомек было, что это не его дело ремонтировать машину. Дядя Султан понадеялся на этого хапугу тога, а тот* кроме своих коз и кур, знать ничего не желает.
— А что я вам говорила! — закричала докторша.— В глаз не попала искра?
Дядя Султан лежал с плотно зажмуренными глазами. Потом он молча поднялся и, закрывая глаза ладонями, пошатываясь, пошел по степи.
Я бежал рядом с ним, заглядывая ему в лицо, и спрашивал:
—- Сильно болит, ада?
— Не волнуйся, сынок. Чуть-чуть побаливает,— отвечал он, пытаясь улыбнуться.
Но я же видел, что ему было очень больно.
Люди, собравшиеся вокруг, спрашивали:
— Что случилось? Глаза не повредило?
Докторша всех корила:
— Вы же знаете, что Арсланов болен. Почему допустили, что он сам полез?
— А что с ним поделаешь? Он никого не слушается,— отвечали ей.
— Ну, вот и дожили до беды,— сказала докторша.
Она усадила в машину дядю Султана и меня. Туда же без спросу забрались Вася с Бураном. Докторша вымыла лицо дяди Султана какой-то жидкостью, завязала ему глаза.
Дядя Султан держался так, словно с ним ничего не случилось. Прощаясь, он крепко пожал руку Васе:
— До свидания, дружище.
290


— Скорее выздоравливайте и возвращайтесь! — крикнул Вася, спрыгивая с машины.
И мы быстро поехали. Дядя Султан нащупал меня рукой, погладил по плечу.
— Сильно болит, ада? — спросил я.
— Не очень,— ответил он.— Бывает хуже.— Потом, помолчав, спросил: — Твой друг Буран говорил тебе про телеграмму?
— Н-нет,— ответил я с испугом.— Про какую телеграмму?
— От мамы.
Дядя Султан вытащил из кармана спецовки аккуратно сложенную бумажку и протянул ее мне. Я дрожащими руками развернул ее и прочел: «Как Дамир очутился у вас? Беспокоюсь. Отправьте домой скорее».
— Сегодня принес Буран. Он тебе ничего не сказал?
— Нет.
— Друга не хотел расстраивать,— догадался дядя Султан.— Верно, Боря?
— Верно,— сказал до этого молча сидевший рядом со мной Буран.
Докторша обернулась и сказала:
— Оставьте больного в покое.
Мы замолчали.
Когда приехали в поселок, докторша строго сказала нам:
— Слезайте. Я увезу этого человека в больницу. Завтра навестите.
Мы с Бураном вылезли из машины, докторша хотела захлопнуть дверцу, но я рванулся назад и со слезами бросился на шею дяде Султану.
— Ничего, сынок,— растроганно сказал он, гладя мою спину,— я скоро вернусь, не горюй...
И вот мы остались одни.
— Пойдем к колодцу? — нерешительно спросил Буран.
— Что там делать ночью? — спросил я.
— Там сейчас работают! — закричал он, хватая меня за рукав.— Пошли!
Мы взобрались на холм и увидели чудо: полыхая, горел огромный костер. А вокруг — нет, не пляшут, как в пионерских
291


рассказах, а работают мальчишки и девчонки* Шуруют лопатами, кетменями. Подле них ползает бульдозер. Шум, крики, гул машины!
Мы взяли лопаты и пошли к костру.
Возвращение
Всю ночь меня мучили кошмары, а рано утром нас с Бураном поднял чабан-бобо,
— А ну, верблюжата мои, пора вставать. Поехали,
— Куда?
Скоро все выяснилось: возле входа в шалаш нас ждала санитарная машина. Мы быстро взобрались в нее и поехали в больницу к дяде Султану,
Он нас ждал, стоя на крыльце. Его поддерживала под руку докторша. Глаза у него были забинтованы. Я взял дядю Султана за руку, он узнал меня и, ласково потрепав ладонью по волосам, проговорил:
— А, сынок.
— Поехали, поехали,— торопила докторша.
Мы опять все забрались в машину. Но поехали не в сторону нашего поселка, как я подумал было, а на аэродром.
Уже на летном поле я вспомнил про свой фотоаппарат, про Лайку и понял — летим мы в Ташкент. Настало время расставаться со своими новыми друзьями!
Началась посадка, нас заторопили. Мы с дядей Султаном впопыхах пожали руки докторше, чабану-бобо, Бурану и пошли в самолет.
Только сели на свои места, как самолет взревел и покатил по взлетной полосе все быстрее и быстрее, вот он уже оторвался от земли. Я приник к иллюминатору.
— Видно что-нибудь, сынок? — спросил дядя Султан..
— Видно небо,— ответил я.;
— А Кызылкумы?
— Кызылкумов не видно.
Дядя Султан вздохнул с грустью.
— Посмотри получше* может, увидишь?
292


Но землю от нас уже плотно закрывали облака.
— Понравилось тебе у нас в пустыне? — спрашивает дядя Султан.
Понравилось, конечно, понравилось, Но что именно? Я так сразу сказать не могу и поэтому сам спрашиваю:
— В пустыню больше не вернемся?
Дядя Султан вздохнул:
— Может, и вернемся...:
Самолет начал снижаться.
Как быстро!
Ташкент, Ташкент! Мы прилетели в Ташкент. Мы сходим с самолета, я веду дядю Султана к вокзалу. Везде полно народу. Шумят, галдят, толкаются, спешат куда-то со своими мешками, чемоданами, сундуками. И вдруг до моего слуха доносится очень мне знакомый голос. Ой, кто же это? Не мама ли? Да, конечно, она. Вот она отделилась от толпы, подбегает ко мне, обнимает, целует, словно маленького, на глазах у всех, приговаривая при этом:
— Что все это значит, непослушный мальчишка? Бродяга! Да как ты смел?..— Но тут она замечает дядю Султана, и смятение, радость, тревога — все вдруг сливается в ее взоре,
— Это же папа,— говорю я,— папа.
Она порывисто вскидывает ему на плечи руки, слезы текут по ее щекам.
— Что с вами, что случилось? — с тревогой спрашивает она.
— Пустяки,— говорит дядя Султан.— Что-то с глазами.
Когда мы входим в аэровокзал, мама говорит:
— Подождите меня, я сейчас,— и, покинув нас на несколько минут, возвращается с чемоданом. «Эге,— думаю я,— она, значит, пришла сюда не встречать нас, а сама хотела лететь в пустыню».
В такси, по дороге домой, дядя Султан сказал, что ему не хотелось бы приехать домой с завязанными глазами и будет лучше всего, если он сразу ляжет в больницу. И они высадили меня у поворота на нашу улицу, а сами покатили дальше.


«Хоть и Крошка...»
И вот я дома. Бабушка рада, Попук рада, я не меньше их рад. Подумать только, получена телеграмма, - что Буран едет к нам, везет Лайку, мой фотоаппарат. Ура!
Не успел я выкупаться в хаузе, не успела бабушка выдать мне чистую рубашку, как во двор к нам с гомоном и воплем ворвались мои школьные друзья-товарищи — и давай меня качать.
— За что? — заорал я.— Я ничего вам плохого не сдёлал!
Но где там! Меня бросали в воздух, ничего не объясняя. Особенно усердствовал наш звеньевой Салих.
Только потом все выяснилось. Они, оказывается, были убеждены (как, впрочем, моя мама и бабушка), что я ездил к тете в Мирзачуль. Но тут вдруг — телевизор. И меня вместе с Бураном и дядей Султаном показывают всему Ташкенту. Да куда там Ташкенту! Всей республике! А я-то даже и не знал этого!
— Э, нет! — закричал мой бывший враг — ныне друг звеньевой Салих. (Если не друг — то почему он меня так старательно подбрасывал в воздух?) — Э, нет! — закричал он.— Мы все знаем. Знаем, как ты выступал по телевизору, все знаем, не скроешься сейчас. Хоть ты и Крошка, а обязан рассказать всем пионерам, что ты там видел.
— Ладно,— сказал я.— Расскажу* если не уеду обратно в пустыню...
1967


Н.ПЕЧЕРСКИЙ


Глава первая
ТЯЖЕЛАЯ ЖИЗНЬ. СКОЛЬКО «Н» В СЛОВЕ «ПУСТЫННАЯ»? НЕПРИЯТНОЕ ПИСЬМО
Спросите в нашем дворе, кто кем хочет быть, сразу затараторят: летчиком, инженером, капитаном. Даже Люська Джурыкя- на, рыжая девчонка с большими круглыми очками на носу, и та не отстает от мальчишек, говорит: «Изучу весь словарь и буду ученым человеком». Этот «ученый» человек день и ночь носится с толстым словарем под мышкой и шепчет про себя: «Абсурд, авторитет, адвокат, аксиома...»
Только у меня нет любимого дела. Сегодня хочется быть летчиком, завтра — китобоем, а послезавтра — футболистом или пожарником. Один раз я даже клоуном решил сделаться. Пришел из цирка, вымазал лицо красной и зеленой краской и давай выкидывать всякие штучки. Здорово получалось. Ребята просто- таки животы от смеха надорвали.
297


Из-за этого клоуна целая история вышла. Вечером, когда мы сели ужинать, отец как-то странно посмотрел на меня и спросил:
— Генка, почему у тебя ухо красное? Снова дрался?
— Я сегодня не дрался. Я в цирке был.
Отец встал и начал рассматривать мое ухо:
— Краской выкрасил?
— Я масляную не брал! Даже не знаю, где она лежит. Я акварельной.
— У тебя есть голова на плечах или нет?
О голове это был только первый вопрос. А потом и пошло, и пошло: до каких пор буду хулиганить, почему двойку по русскому языку принес, кто разбил в подъезде стекло...
Выручить меня попыталась моя бабушка, мать отца.
— Ну разве так можно, Паша! — сказала она.— Ты разве забыл, что у него нет матери? Ты же сам был ребенком!
— Пожалуйста, не заступайся! В его годы я уже на хлеб зарабатывал!
Часа два пилил меня отец. Походит по комнате, вспомнит что-то и снова спрашивает: «Кто Люську Джурыкину за косы дергал? Кто в фонтан камней набросал?»
Как будто бы я один во дворе! Камней я и в руки не брал, а Люську за косы таскают все. Даже из соседнего двора мальчишки приходят.
Нет, я просто не представляю, почему мне так не везет. Где что ни случится, всё на меня сваливают. Только и слышно: «Хулиган, разбойник, собачник!» Прямо хоть из дому не выходи!
Между прочим, я так и решил: буду сидеть дома, посмотрю, что из этого получится. Кстати, и занятие хорошее нашлось: я начал писать стихи.
Вначале мне казалось, что писать стихи легко. Придумал какую-нибудь тему и строчи, пока рука не устанет. Но получилось совсем не так. Сидел я целый вечер, а сочинил только несколько строчек. То рифмы никак не придумаю, то с размером не получается. Одна строчка длинная, а другая — короткая, как на костыле. Только на следующий день справился кое-как с этим стихотворением.
298


Но стихотворение все же получилось хорошее. О весне, кленах, о том, как я стою на берегу реки и «смотрю одиноко в пустынную даль». По-моему, ничуть не хуже, чем у настоящих поэтов. Даже петь можно.
Но петь дома как-то неудобно. Тем более, у меня нет ни слуха, ни голоса. Сел я к столу, притопываю ногой и бормочу:
Смотрю одиноко в пустынную даль,
И в душе моей тихо клубится печаль.
Отец прислушался и спрашивает:
— Ты что шепчешь?
— Стихи читаю.
— Странные стихи. Кто это написал?
Вначале я хотел признаться, а потом подумал: «Зачем торопиться? Пусть сначала напечатают».
Я переписал стихи набело и отправил в «Пионерскую правду».
Жду день, два, три, а стихов моих в газете все нет и пет. Думаю: «Может, письмо затерялось или кто-нибудь присвоил стихи и хочет напечатать под своей фамилией?» И вдруг приходит ответ: «Степа Лучезарный! Просим тебя зайти в редакцию». И подпись какая-то непонятная, с крючком.
Кто же это может быть? Чуковский или Михалков, который сочинил стихи про дядю Степу?
Прихожу в редакцию и узнаю: ни тот, ни другой. Повели меня к какой-то женщине в очках. Посадила возле себя, взяла мои стихи и спрашивает:
— Ты Степан Лучезарный?
—- Я... то есть не я, это мой псевдоним, а моя фамилия Ген- радий Пыжов.
— Так... А стихи ты сам писал?
— Конечно, сам. Два вечера сочинял.
Женщина в очках снова прочла стихотворение, подчеркнула что-то красным карандашом.
— Не нравятся мне твои стихи,— сказала она.— И ошибок много. Как пишется слово «пустынная», сколько надо «н»?
— А сколько у меня?
— У тебя одно.
299


— Ну, так, значит, надо два. Это я случайно одно написал. Поторопился...
— А какие у тебя отметки по русскому языку?
— За четверть — пятерка, а раньше была четверка^ Только это уже давно, в прошлом году...
— Странно. В какой школе ты учишься?
Я хотел снова что-то соврать, но мою мучительницу вдруг вызвали в соседнюю комнату по какому-то срочному делу.
— Приходи, пожалуйста, завтра,— сказала женщина в очках.— Я должна подробно поговорить с тобой.
Я обрадовался и тут же шмыгнул за дверь.
В редакцию я, конечно, больше не пошел. Хватит и дома неприятностей.
Но стихи писать я все же не бросил. Только теперь посылал их не в «Пионерскую правду», а в другие газеты и журналы. Врать не буду, там моих сочинений тоже не печатали, но зато как вежливо отвечали: «Уважаемый тов. Лучезарный», «к сожалению», «очень жаль», а однажды даже написали «дорогой». Вот что значит понимающие люди!
Эти ответы я показывал всем во дворе. Не полностью, а только те места, где было написано «уважаемый» и «желаем вам творческих успехов». Ребята просто сгорали от зависти. Только одна Люська не желала ничего понимать. Однажды она даже сказала:
— Никакой ты не уважаемый! Пишешь абсурд и абракадабру, вот тебя и не печатают.
— Что это еще за «абракадабра»? В словаре вычитала?
— Абракадабра—это бессмыслица, а где вычитала—не твое дело.
Нет, вы только подумайте! Люська даже пригрозила, что расскажет отцу, будто я ничего не слушаю на уроках и пишу в тетрадке всякие гадости.
300


И словарь в платье подложил-таки мне свинью, В том, что это сделала Люська, я не сомневаюсь ни капельки. Раньше я всегда брал у почтальона письма и газеты, теперь же, только зазвенит звонок, отец идет к двери и получает всю почту сам.
Тот случай, о котором я хочу рассказать, произошел в воскресенье.
Только мы сели завтракать — звонок.
— Здесь живет Лучезарный? — спрашивает почтальон.,
«Ну,— думаю*— пропал!»
Отец берет заказное письмо и смотрит на меня, как будто бы я убил кого или соседскую кошку чернилами раскрасил. (Такой случай действительно был, но я тут ни при чем.: Я только держал, а красили другие мальчишки.)
— Так это ты Лучезарный? — спросил отец и распечатал конверт.
Бабушка услышала непонятный разговор и подошла к нам,
— Из милиции? — спросила она,
— Пока нет. Бери читай,
О том, что было в письме, не стоит и рассказывать* Какой-то литературный консультант предлагал мне бросить писать стихи и заняться «каким-нибудь другим полезным делом»,.
Подумаешь, птица! Возьму и назло ему не брошу!
Но обиднее всего, что отец поверил консультанту.
— Если не прекратишь эту чепуху,— сказал он,— я с тебя три шкуры спущу! Заруби это себе на носу!
Порки я не испугался, но стихи все-таки писать перестал. Очень это дело нудное. Сидишь целый вечер и выдумываешь рифмы: любовь — кровь, речь — печь. Даже голова закружится.
Но вы не торопитесь, не думайте, что я совсем забросил свою тетрадку. Сделать это я не мог. Представляете: увижу чистый листок бумаги, а рука дерг-дерг, дрожит* дрожит.
Долго я думал* что же мне делать, и в конце концов решил: буду писать прозой, без рифмы. Куплю себе толстую тетрадку и в ней опишу Москву, нашу сто сорок пятую школу, отца, бабушку, Люську Джурыкину и вообще всю свою жизнь*
Но я не сдержал своего слова, не написал о Москве ни одной строчки.
Почему это произошло, я расскажу дальше.


Глава вторая
ТАИНСТВЕННЫЕ РАЗГОВОРЫ. КУДА ВЕДЕТ КРАСНАЯ НИТОЧКА. МЫ ЕДЕМ В БРАТСК
Подумайте сами, разве я могу писать дневник, если у нас дома происходят какие-то непонятные и, я бы даже сказал, таинственные разговоры! По вечерам, когда во всех окнах нашего четырехэтажного дома зажигаются огни, приходят Джурыки- ны — отец и мать Люськи. Словарь в платье, то есть Люська, тоже тут как тут. Трещит на своем непонятном языке, и при этом учтите — только на одну-единственную букву «а»: амбиция, аналогия, аудиенция. От такой «аналогии» у кого хочешь голова распухнет. Мой отец достает со шкафа большую потертую карту. Все склоняются над ней и водят пальцами взад и вперед, как будто хотят куда-нибудь удрать или открыть новые земли. Меня, конечно, не подпускают на пушечный выстрел* Пока взрослые секретничают, я должен сидеть на кухне и слушать Люськины аффекты, афоризмы и атрибуты.
Что ни говорите, занятие невеселое.
Но что же они все-таки замышляют? Почему все это делается в такой тайне?
Ладно, пусть хитрят. Все равно узнаю.
Как-то после школы я взял карту и начал исследовать ее, как сыщик или следопыт. Первое, что я увидел,—это тоненькая, проведенная красным карандашом линия. Я внимательно проследил, куда ведет красная ниточка.
Ого, далеко, оказывается! А я-то думал, они собираются куда-нибудь в Перово или самое дальнее — в Томилино!
Красная линия начиналась от Москвы, потом бежала вниз — к Казани, Свердловску, Омску, поворачивала к Новосибирску, Красноярску и упиралась в голубое, изогнувшееся серпом озеро Байкал.
Неужели к самому Байкалу задумали поехать?
Я стал прислушиваться, о чем говорят взрослые. Так и есть, наши решили ехать в Сибирь. Своими собственными ушами я слышал, как Джурыкип сказал:
— 	Если уж ехать* так всем сразу*
302


Но почему они говорят о поездке шепотом?
Я снова навострил уши. Ночью, когда все думали, что я уже сплю, я услышал такой разговор:
— Ты как хочешь, Паша, я бросать квартиру не могу. Тут я родилась, тут и умирать буду. А потом, куда я пальму дену, ты только подумай!
Пальма была бабушкина слабость. Двадцать лет назад бабушка посадила пальмовое зерно. Из зерна выросло огромное дерево. Каждое утро бабушка поливала пальму теплой водой и вообще возилась с ней, как с ребенком.
В прошлом году Джуры- кин бросил в кадушку с пальмой окурок. Бабушка до сих пор не могла простить этого Джурыкину и при встрече говорила:
«Не ожидала я этого от вас! Настоящие соседи так не делают!»
Я лежал и прислушивался, что же будет дальше.
Папа долго молчал, а потом сказал:
— Если не хочешь, мы поедем с Генкой вдвоем.
Я чуть не подпрыгнул от радости. Вдвоем даже интереснее. По крайней мере, никто не будет заставлять по три раза в день мыться.
— Не отдам я тебе Генку,— сказала бабушка.— Разве с твоим характером детей воспитывать! Ребенку нужна ласка, а не всякие крики и упреки,
303


Бабушка и отец долго спорили и вздыхали. Потом отец сказал:
— Ладно, давай спать. Рано об этом думать. Может, еще и не примут. Посмотрим, что на письмо ответят.
Теперь мне все было ясно. Помешать нашей поездке могли только пальма и какое-то письмо.
Что же это было за письмо? Наверно, отец написал в Сибирь, чтобы его приняли на работу, и теперь ждал ответа. Конечно же, его примут. Таких плотников, как он, в Москве раз, два — и обчелся. У отца даже Почетная грамота есть. Она висит в столовой, налево от стола, где я готовлю уроки.
Непонятно мне было только одно: почему захотелось в Сибирь и Джурыкину? Подумаешь, не видали там счетоводов! Ну ладно, решили, так пусть едут. Мне до этого нет никакого дела.
Как мы ждали письма, какие еще были у отца и бабушки разговоры, об этом долго рассказывать. Самое интересное и самое главное то, что мы все-таки едем в Сибирь, на строительство крупнейшей в мире Братской гидроэлектростанции.
Провожала нас чуть ли не вся улица. На вокзал пришли не только соседи, но даже мальчишки и девчонки с других дворов. Ну что ж, внимание вполне понятное. Поищите в Москве таких смельчаков, как отец и я. Тайга — это вам не Сокольники или парк имени Горького!
Да, совсем забыл сказать: провожали нас еще бабушка и Джурыкины. Я так и знал, что Джурыкиных не примут на Братскую гидроэлектростанцию, или, как ее сокращенно называют, ГЭС.
Люська мне очень завидовала. Даже плакала. Когда мы прощались и целовались со всеми без разбора, она сказала:
— Мы тоже поедем в Сибирь. Это абсолютно точно. Я тебе говорю авторитетно.
Обещала приехать в Сибирь и бабушка.
— Вот только пристрою пальму к хорошим людям и прикачу к вам,— сказала она на прощанье.
Радио последний раз предупредило провожающих, чтобы они вышли из вагонов. Проводники вынули флажки и стали у дверей, как часовые. Провожающие замахали платкамиг кепками.
304


Мелькнуло и сразу же исчезло в толпе мокрое от слез лицо бабушки.
Поезд шел все быстрее и быстрее.
Прощай, Москва! Прощай, может быть, навсегда...
Глава третья
ВЫСОТНЫЙ ТОРТ. СТЕКЛЯННЫЕ ПЕТУШКИ. НА ПОДНОЖКЕ ВАГОНА
Поезд мчит нас уже второй день. Скоро Сибирь, а в вагоне по-прежнему душно и все ходят как расклеенные. Жаль, что редко останавливаемся на маленьких станциях. Чего там только не продают! И жареную колбасу, и горячую, посыпанную крупной солью и красным перцем картошку. На больших станциях этого нет. В тележках на резиновых колесах продают только бутерброды, консервы и теплую воду, от которой слипаются губы, а язык становится красным, как будто его натерли свеклой. Женщин с корзинами и ведрами к вагонам не подпускают. Только увидит милиционер, сразу же кричит:
— Куда! Вот я вас в отделение!
На какой-то станции отец вместе с другими пассажирами ходил к директору ресторана.
— Что же это у вас, дорогой, нет ничего в буфете? Даже редиски не найдешь, я уже не говорю о манной каше.
О манной каше отец сказал потому, что дал слово бабушке кормить меня кашей утром, вечером, а если можно, то и днем.
Директор ресторана очень обиделся и начал кричать.
— Вы говорите — ничего нет? Пойдемте!
Он повел пассажиров в конец зала и показал на буфетную стойку:
— Смотрите, даже торт есть!
Под круглым стеклянным колпаком, точно таким, как я видел в музее, лежала огромная бело-розовая гора. Посредине стояло шоколадное высотное здание с красной звездой на шпиле. Вокруг здания были живописно разбросаны зеленые цветочки.
— Прошлогодний? — спросил отец.
Ц Библиотека пионера. Том VI 305


— То есть как это — прошлогодний! К Первому мая заказывали.
Но торт, хотя он и был первомайский, мы не купили. На следующей большой станции отец дал мне пять рублей и сказал:
— Может, огурцов купишь. Только смотри не отстань от поезда.
Проводник сообщил, что поезд стоит пятнадцать минут. До базара же, который виднелся за забором, было самое большее десять минут хода в оба конца. В запасе получалось целых пять минут, или, как говорят взрослые, целая вечность.
На столах я увидел много огурцов — маленьких, с черными листиками укропа на боках и больших — желтяков. Если такой огурец надкусить, а потом прижать пальцами, из него, как из пожарной кишки, выскочит струйка воды. Я купил несколько желтяков, два красных петушка и одно моченое яблоко.
Я даже и не предполагал, что петушки, которые напоминают по вкусу обыкновенное оконное стекло, могут натворить столько бед. Не успел я отгрызть второму петуху хвост, как вдруг слышу — гудит. Конечно же, это наш паровоз. Хорошо еще, что забор был низкий, а то не видать бы мне как своих ушей ни бурых медведей, ни Братска.
Перемахнул я через забор — и вдогонку поезду. Сзади в это время кричат: «Держи вора, лови его!» Ничего себе история: не только от поезда отстанешь — еще и в тюрьму неизвестно за что посадят. Но поезд я все же догнал. Не свой вагон, а самый последний — международный, с крутыми ступеньками и медными блестящими ручками. Поезд уже шел на всех парах. В ушах свистел ветер, из-под колес били прямо в лицо мелкая пыль и острые камешки.
Вначале путешествие на подножке мне даже понравилось, но затем начали уставать руки. Я бросил покупку. Огурцы закружились в вихре воздуха и покатились под откос. Тут уж не до желтяков. Того и гляди, угадаешь под колеса. Пикнуть не успеешь, как они расчирикают тебя на тридцать шесть частей.
Я проехал еще немного и вдруг почувствовал — начала кружиться голова. Ноги мои подогнулись, и я стал медленно сползать вниз. Страх придал мне силы. Я подтянулся на руках и снова прильнул спиной к холодной, пыльной двери вагона.
306


— Откройте, откройте! — закричал я и начал колотить ногой в дверь.
В ответ ни звука. Покачиваясь на поворотах, поезд мчался все вперед и вперед. Мимо проносйлись телеграфные столбы, будки путевых обходчиков; мальчишки, которые мелькали иногда на откосе, махали руками, стрелочники смотрели из-под ладони и грозили вслед кулаком.
Но вот наконец вдали показались высокая водонапорная башня, белое здание вокзала, и поезд начал сбавлять ход. Я с радостью спрыгнул на перрон и пошел к своему вагону.
Отца в купе не было. На полке, где лежали мое одеяло и толстая тетрадь в толстой блестящей обложке, сидели незнакомые люди и начальник нашего поезда. Они размахивали руками и о чем-то спорили. Только я вошел, шум прекратился. Женщина, которая ехала вместе с нами в купе и за всю дорогу почти не сходила с верхней полки, увидела меня и сказала:
— Вот пожалуйста! Отец побежал телеграмму давать, волосы с горя рвет, а он вот он, этот хулиган!
Начальник поезда щелкнул щипцами, как будто бы хотел пробить во мне дырку, как в билете, и спросил:
— Где был?
Хотя я и не должен давать отчет начальникам поездов, но все-таки ответил:
— Ходил за огурцами.
Все переглянулись, а начальник поезда снова щелкнул щипцами:
— Где же огурцы?
— Выбросил.
С верхней полки сползло и шлепнулось на пол одеяло; вслед за ним показались ноги верхней пассажирки. Она плотно прикрыла дверь и сказала:
— Не выпускайте его, а то он снова сбежит.
Тут и отец пришел. Он посмотрел на меня измученным и каким-то безразличным взглядом, сел на скамейку и подпер щеки кулаками. Так он и сидел, пока поезд не тронулся. А когда колеса снова застучали, заторопились в свой бесконечный путь* совершенно ни к кому не обращаясь, сказал:
— Лучше бы я тебя в Москве оставил...
307


Глава четвертая
СТАРИННЫЙ ПРИЯТЕЛЬ ИГОШИН. ПЕРВАЯ НА АНГАРЕ. НА ДНЕ МОРЯ
Отец следил за каждым моим шагом. Стоило отойти от двериг уже кричит:
— Куда? Сядь сейчас же на место!
Нечего сказать, жизнь настала!
А за окном все одно и то же: горы, леса и снова леса. Темные, глухие. Лишь изредка мелькнет в стороне тропинка, колодец с высоким «журавлем» да болото с черной стоячей водой.
Я взял тетрадку и начал записывать все, что со мной случилось в дороге. Но писать в поезде трудно: столик дрожит, буквы прыгают одна на другую. Напишешь, а потом и сам не разберешь, что там такое,— сплошные каракули.
Скоро показался Новосибирск. Мы с отцом сходили на почту и послали в Иркутск телеграмму. Только здесь я узнал, что в Иркутске у нас есть старинный цржятель Игошин. Не у меня, конечно, а у отца. Игошин был с отцом на Первом Украинском фронте, а теперь работал в Иркутске на каком-то заводе.
— Погостим у него денек-два,— объяснил отец,— а потом поедем в Братск. От Иркутска до Братска рукой подать.
После Новосибирска мы ехали еще почти два дня. Все пассажиры устали, то и дело поглядывали в окна и спрашивали проводника:
— Наш поезд не опаздывает?
Но всему бывает конец. Кончилось и наше путешествие..
Поезд подкатил к большому, покрашенному голубой краской зданию и остановился. В вагон, расталкивая пассажиров, вошли носильщики. Стало шумно, все засуетились, заволновались.
— Пошли, Генка,— весело сказал отец.— Вон Игошин с цветами стоит.
Игошин расцеловался с отцом, похлопал меня по плечу, сказал «молодец» и повел нас к выходу.
Домой ехали на «Москвиче». Игошин вел машину и все время рассказывал об Иркутске. «Посмотрите туда, посмотрите сюда!» Только успевай верти головой.
308


Из окна машины я впервые увидел знаменитую сибирскую реку Ангару. Под мост, по которому мы ехали, мчался голубой, в солнечных блестках поток. Вдалеке мелькали лодки рыбаков, деловито шел против течения буксирный пароход. Жаль, что в этой реке нельзя купаться. Даже в самые жаркие дни вода в Ангаре холодная как лед. Но я все равно попробую. Не зря же я ехал в такую даль!
Между прочим, Игошин рассказал, что Ангару называют единственной дочерью Байкала. Будто Ангара удрала от своего отца к реке Енисею. Как Байкал ни злился, как ни бушевал, ничего у него не вышло: непокорная дочь Ангара не вернулась. Байкал окончательно рассвирепел. Он отломил от скалы огромный камень и со всего размаху бросил вслед дочери. Но Ангара даже камня не испугалась. Обошла его с двух сторон, вырвалась из плена и снова побежала вдаль.
Но хватит о воде. Расскажу лучше о том, как нас принимал и угощал старинный приятель Игошин.
На столе у Игошина было столько еды, что я просто растерялся. Хоть целую неделю сиди за столом, не справишься — и омуль, и свежие огурцы, и колбаса, и крабы, и пельмени. Посреди стола лежал даже торт. Правда, не такой, как мы видели на вокзале, а немного поменьше и без высотного здания.
Отец осмотрел все закуски, потер руки и вдруг спросил:
— А манной каши у тебя нет?
По-моему, Игошин даже обиделся.
— Я не знал, что ты любишь манную кашу!
— Я не для себя. Генке надо. Представляешь, за всю дорогу не съел ни одной ложки.
— А зачем ты его пичкаешь манной кашей? Парень, если не ошибаюсь, в шестом классе учится. Ему мужская пища нужна, а не манные каши.
Отец смутился:
— Видишь, какое дело... бабушке его обещание дал. Неудобно слово нарушать.
Игошин взял с тарелки большой ломоть черного хлеба, положил сверху несколько кружочков колбасы и протянул мне.
— Ешь,— сказал он.— А бабушка на меня не обидится. Ко-
309


гда я приезжал в Москву, она тоже пыталась пичкать меня манной кашей.
Приехали мы к Игошину еще до захода солнца, а ели нашу мужскую пищу часов до десяти вечера. Когда есть уже всем надоело, Игошин предложил:
— Знаете что? Давайте спать, а завтра я повезу вас на Байкал. Быть в Сибири и не посмотреть на чудо-море просто позор.
Отец сразу же согласился, а потом посмотрел на меня хмурым взглядом, как Байкал на свою непокорную дочь Ангару, и
сказал:
— Поедем только в том случае, если Геннадий будет себя прилично вести.
Эти проклятые станционные огурцы просто выводят меня из терпения! Неужели отец будет вспоминать о них всю жизнь!
Ночь пролетела как одна минута. Когда я проснулся, на плите уже танцевала, вызванивала на закипевшем чайнике крышка, а за окном Игошин хлопал дверцами «Москвича».
На стол в холостяцкой квартире Игошина собирать долго не пришлось. Все здесь лежало, как мы оставили вчера: и омуль, посыпанный сморщенными колечками лука, и недоеденные крабы, и застывшие пельмени.
Есть никому не хотелось. Мы поковыряли вилками в тарелках, выпили по стакану чая и отправились в путь,
«Москвич» бежал по извилистой, мокрой от росы дорого. Справа сверкала в первых лучах солнца Ангара, темнела высокая, покрытая лесом гора. На той стороне реки шел товарный
310


состав. За ним, цепляясь за деревья, тянулся длинный хвост серого дыма.
Вдалеке показались высокие холмы рыжей глины, замелькали решетчатые стрелы подъемных кранов. Когда мы подъехали ближе, то увидели, что вся река перегорожена огромной насыпью. Я даже глазам своим не поверил. Куда же теперь течет река? Повернула назад, к своему отцу Байкалу?
Я присмотрелся и увидел возле правого берега узкие ворота. В эти ворота рвалась, с шумом и ревом неслась голубая Ангара. По косогору ползли один за другим огромные самосвалы. Они подъезжали к обрыву и сваливали в реку глину и тяжелые камни.
— Скоро уже и этих ворот не будет,— сказал Игошин.— Когда реку перегородят, здесь разольется огромное Иркутское море.
— А зачем надо перегораживать реку? — спросил я Игошина.
— Как — зачем? Здесь будет первая на Ангаре, Иркутская гидроэлектростанция. Разве ты не знаешь?
Вот так новость! Оказывается, на Ангаре строят не только Братскую ГЭС, куда ехал работать отец, но еще и Иркутскую.
Мы постояли на берегу, полюбовались плотиной первой на Ангаре, Иркутской ГЭС и поехали дальше.
Дорога была пустынной. Вокруг — ни кустика, ни дерева. Только изредка встречались какие-то разрушенные дома и кирпичные печи с высокими закопченными трубами. Люди, которые жили здесь раньше, переселились в новые места. Поторопились
311


они не зря. Когда плотина Иркутской ГЭС перегородит реку, вода разольется по ложбинкам и оврагам, затопит огороды, тропинки, дорогу, по которой мы ехали с Игошиным к Байкалу.
Впервые в жизни я ехал по дну моря. Но радость от такого необычного путешествия была неполной. Вот если бы ребята с нашего двора могли видеть, тогда дело другое. А то и рассказать некому. Даже Люськи нет... Она хоть и словарная заноза, но слушала всегда с большим вниманием и без конца повторяла: «Это настоящая аксиома, я тебе авторитетно говорю!»
Я задумался о Москве, о Люське и даже в окно перестал смотреть.
Вдруг Игошин говорит:
— Генка, смотри, шаманский камень.
Я прильнул к окошку. Впереди, у того самого места, где Ангара вытекает из Байкала, темнел большой камень. Справа и слева от него пенилась, клокотала вода. Если верить легенде, этим самым камнем старик Байкал и запустил в свою непокорную дочь Ангару.
Но больше всего меня поразил не камень, а сам Байкал. Вот это море! Ни конца ни края. Куда ни посмотришь — ровная свинцовая гладь. Вдали тянутся ввысь снежные шапки Хамар- Дабана. Прошло несколько минут, и Байкал вдруг стал темнозеленым, затем синим, голубым, сиреневым. Он то искрился, то хмурилсяналивался какой-то грозной, таинственной силой. Игошин вышел из машины и снял фуражку.
Я тоже сдернул с головы кепку и тихо, чтобы никто не. слышал, сказал:
— Здравствуй, Байкал!
Глава пятая
СЛАВНОЕ МОРЕ, СВЯЩЕННЫЙ БАЙКАЛ. КОТЫ. МОКРАЯ КУРИЦА
Игошин предложил проехаться по Байкалу.
— 	Гулять так гулять— сказал он,— Пошли, Может, уговорим капитана.
312


У причала покачивался на волнах катер «Альбатрос». На палубе с трубкой во рту стоял молоденький моряк в полосатой тельняшке и фуражке набекрень.
— Товарищ капитан,— вежливо сказал Игошин,— нельзя ли нам покататься на вашем катере?
Капитан вынул трубку, примял пепел большим пальцем и снова начал курить.
— Товарищ капитан, я спрашиваю...
— Я старпом,— солидно и кратко ответил моряк.
— Товарищ старпом, нельзя ли нам...
Старпом даже не дал договорить Игошину:
— Нельзя. Пассажиров не возим.
— Я вас понимаю, но они добровольцы, едут на Братскую ГЭС...
Старпом снова вынул трубку, оглядел меня и отца с ног до головы:
— Вы в самом деле добровольцы?
Но отец почему-то обиделся. Он отвернулся от старпома и стал глядеть в сторону.
— Чего же вы отворачиваетесь? — спросил старпом уже другим тоном.— Я же не хотел вас обидеть!
Короче говоря, старпом извинился перед отцом, отец — перед старпомом, они пожали друг другу руки, и все, к моей великой радости, пошли на палубу. Через несколько минут мы уже плыли по Байкалу. Над головой ярко светило солнце, в стороне громоздились высокие скалистые берега, темнели глубокие заливы. Отец с Игошиным сидели на корме, а я стоял возле капитанской рубки и смотрел на старпома. Мне очень хотелось зайти в рубку и


подержаться за рукоятки штурвала. Но об этом нечего было и думать. Старпом стоял будто из камня вытесанный — суровый, молчаливый и неприступный.
Часа через два мы причалили к пристани Большие Коты. Вначале я думал, что здесь и в самом деле водятся большие, злющие коты. Но оказалось, коты — это вовсе и не коты, а обувь из сыромятной кожи. Узнал я об этом от старого бакенщика с какой-то странной фамилией Нетудышапка.
Бакенщика мы увидели на берегу. Он сидел возле небольшой, в два окна, избушки и красил красной краской фонарь.
— С прибытием! — сказал бакенщик.— На Коты наши покрасоваться приехали?
Мы познакомились, сели на траву и завели разговор.
— Почему у деревни такое смешное название? — спросил отец.
Бакенщик удивленно поднял седые брови.
— А что ж в нем смешного? — спросил он.— Нет, оно не смешное, а скорее печальное...
Нетудышапка оставил фонарь и начал рассказывать. Я не стал зря тратить время, примостился с тетрадкой на траве...
— Пиши, пиши,— сказал бакенщик.— Может, товарищи твои прочитают про наши Коты.
В истории о котах действительно не было ничего смешного. Коты — это обувь каторжан. Много раньше бродило в сибирских лесах беглых каторжников. Подойдет такой каторжник к Байкалу, напьется воды, помоет ноги, наденет свои коты — и снова в путь-дорогу.
Не всем удавалось уйти от злого глаза и меткой пули стрелка. И до сих пор в таежной чаще можно встретить потемневший от дождей и непогод крест на безымянной могиле беглого каторжника.
— У царских чиновников разговор был короткий,— сказал Нетудышапка.—Чуть что — сразу же: «Кругом! В Сибирь!», и только. Даже с детишками проститься не дадут. Точно как в песне:
Две пары портянок,
Две пары котов,
Кандалы на ноги —
И в Сибирь готов.
314


— Откуда вы все это знаете? — поинтересовался отец*
— Сам эти коты носил,— неохотно ответил Нетудышапка.— Помещика я одного топором решил...
— А почему у вас такая фамилия? — спросил я.
Нетудышапка улыбнулся:
— Стражники поймали меня возле Байкала. Задержали, значит, и повели допрос: «Из какого острога убег, как фамилия?» Острога, говорю, не помню, память слабая, а фамилие мое — Нетудышапка. Ну вот, всыпали мне ремней — и снова в острог. С тех пор я и стал Нетудышапкой. Привык... А настоящая моя фамилия Федоров, Василий, значит, Лукич Федоров...
Мы посидели еще немного с Василием Лукичом, потом простились и пошли смотреть драгу.
Драга — это что-то вроде парохода. Только в середине у нее не каюты, а большие машины, которые размельчают и промывают землю, а потом добывают из нее золото. Золото мы тоже видели. Оказывается, ничего интересного. Только одни разговоры: «Ах, золото!»
На столе, обитом железными листами, стояла обыкновенная миска, а в ней лежали какие-то тусклые желтые комочки.
— Попробуйте поднять,— сказал начальник прииска.
Ого! Не тут-то было! Миска с золотом весила больше, чем двухпудовая гиря. Я насилу сдвинул ее с места.
Мы бродили по берегу, собирали байкальскую губку и разноцветные, обточенные водой камешки. Настроение у всех было очень хорошее. Отец снял гимнастерку, подвернул штаны и шлепал босыми ногами по воде. Брызги разлетались во все стороны, вспыхивали в воздухе, как крохотные цветные фонарики.
К берегу причалила большая рыбачья лодка. Мы подошли к рыбакам и стали осматривать улов. Рыбы было пропасть. И маленькая, и средняя, и большая, в руку длиной.
— Сколько штук поймали? — спросил я рыбака, который бросал рыбу в плетеную корзину.
— Сколько поймали — вся наша! — весело ответил рыбак и бросил мне блестящую рыбку: — Лови голомянку.
Удивительная это рыба голомянка! Тело у нее почти прозрачное. Игошин приложил к голомянке клочок газеты, и я, будто сквозь тусклое стекло, прочел: «Суббота».
315


Рыбак заметил, что мы проводим с голомянкой такие опыты, и сказал:
— То не рыба, а просто золото. И рану жиром ее можно залечить, и ожог. А про вкус и говорить нечего — за уши от котла не оттащишь.
Вот бы написать об этом Люське в Москву! Ни за что не поверит. Только сверкнет очками и скажет: «Абсолютное вранье».
Но я Люську не осуждаю. Если бы не видел голомянку собственными глазами, тоже не поверил бы.
Когда лодку разгрузили, отец предложил еще сходить в тайгу, но Игошин посмотрел на часы и сказал:
— Пора. Опоздаем на «Альбатрос».
И мы чуть-чуть не опоздали. Когда подошли к причалу, «Альбатрос» уже отдавал концы.
— Скорее! — крикнули матросы.— Разве не видите — баргузин поднимается!
Байкал потемнел, нахмурился. Высокие волны с белыми гребешками бросались на катер, окатывали палубу мелкими холодными брызгами. С севера задувал упругий, порывистый ветер баргузин. Красный флажок на мачте горел быстрым живым огнем.
Отец стоял неподалеку от капитанской рубки. Высокий, плечистый. Ветер рассыпал по лицу русые волосы. Лицо у отца спокойное и какое-то торжественное. Крупные брызги покрывали крутой лоб, ползли по щекам.
— Иди сюда! — крикнул отец.
Покачиваясь, широко расставляя ноги, я пошел по палубе.
Отец обнял меня за плечи, прижал к себе и, пересиливая ветер, запел свою любимую песню:
Орленок, орленок, взлети выше солнца И степи с высот огляди...
Катер бросало из стороны в сторону. Казалось, еще минута — и волна смоет меня, бросит в черную пучину. Мне стало страшно. Бежать, спрятаться в каюте, плотно закрыть глаза и уши, ничего не видеть и не слышать!..
— Пойдем отсюда, папа, пойдем! — закричал я.
Отец наклонился ко мне. Улыбнулся широко и радостно:
316


— Что, орленок?
И вдруг он все понял. Молча взял меня за руку и повел в каюту.
Внизу топилась железная печка, и на ней позванивал дужкой большой белый чайник.;
— Садись,— сказал он и указал глазами на скамью возле печки.— Сушись... мокрая курица.
Отец ушел на палубу, а мне стало обидно и стыдно. Я хотел подняться и идти вслед за отцом, но катер вдруг бросило в сторону* Он накренился и стал проваливаться куда-то вниз. Я закрыл глаза, замер в тревожном, страшном ожидании.
Скоро пришел отец, в расстегнутой гимнастерке, мокрый, счастливый.
— Пошли, Генка,— сказал он, будто между нами ничего не произошло.— Сейчас будет пристань.:
Наш суровый старпом уверенно привел катер в порт. А когда прощался, сказал:
— Струсил, парень? Ну ничего, это бывает. С Байкалом, брат, шутки плохие. Глубина почище, чем в Каспийском море. Километр семьсот сорок один метр. Запомни, пригодится в жизни.
Старпом четко бросил руку к козырьку, добавил:
— Желаю удачи, товарищи добровольцы!
Но на этом наше великое путешествие на Байкал не закончилось.
На обратном пути в Иркутск мы заехали к приятелю Игошина, в село Николы. На Байкале все названия необыкновенные: то Большие Коты, то Николы. Но самое удивительное то, что приятеля Игошина тоже звали Николой. У Николы было двенадцать сыновей — Гриша, Степа, Костя, Олег, Андрей, Вася, Слава, Платан, Максим. Детей было так много, что для них, наверно, и имен уже нельзя было придумать. Так это или не так — не знаю, только последних трех сыновей, так же как и отца, звали Николами. Болыпой Никола никогда не путал своих сыновей и знал их всех в лицо. Маленькие Николы отлично понимали, чего хочет отец и какого Николу зовет. Крикнет отец: «Никола!» — идет один Никола, как раз тот, который нужен отцу. Крикнет второй раз: «Никола!» — второй вдет...
317


Мы целых два часа сидели у байкальского рыбака Николы. Он сварил уху из хариуса й накормил так, что мы чуть не лопнули. Я очень хотел поиграть с сыновьями большого Николы, но время уже было позднее, и отец сказал:
— 	Поехали. И так уж загулялись.
Только сели в машину — мне захотелось спать. Я прислонился к сиденью, и сразу же все поплыло, закружилось перед глазами. Когда машина стукалась о какой-нибудь камень, я просыпался и видел перед собой три яркие звезды. Они хитро подмигивали мне и говорили:
«А мы вовсе и не звезды. Мы три Николы большого Николы из села Николы».
Глава шестая
ТРАМВАИ В ТАЙГЕ. СНОВА НЕПРИЯТНОСТИ.
БРАТСК
В Новосибирске, когда мы отправляли телеграмму Игошину, отец говорил: «От Иркутска до Братска — рукой подать». Но оказалось, это не совсем так. Мы с отцом сделали огромный крюк. Надо было сходить не в Иркутске, а на станции Тайшет. А уже оттуда по новой северной дороге Тайшет — Лена ехать до Братска.
Но Игошин успокоил:
— Не волнуйтесь, я вам все устрою, даже благодарить будете.
И старинный приятель действительно сдержал свое слово. На следующий день он прибежал с работы и сказал:
— Скорее собирайтесь! Сейчас в Братск идет машина с добровольцами.
И вот мы уже в пути.
Ехать удобно и мягко, как на перине. Добровольцы набросали в кузов сена, а сверху постелили большой брезент. Правда, пыль немного надоела. Она вырывалась из-под колес серыми тучами, проникала во все щели. Скоро все стали черными как черти. Только зубы и глаза поблескивали.
318


Часа через два мы приехали в Ангарск. Город увидели неожиданно. Еще минуту назад ехали по лесной просеке, меж двух рядов высоких сосен, и вдруг наперерез нам промчался и скрылся за деревьями новенький трамвай. Это был не сон и не сказка. Машина свернула с просеки и покатила по ровной, как стрела, улице. Справа и слева белели высокие дома, вдоль тротуаров тянулись аллеи сосен, зеленели березки. Навстречу неслись такси с черными кубиками на кузове, автобусы, взад и вперед шли пешеходы.
Шофер остановил машину на обочине дороги, вышел из кабины, ударил каблуком по скату и покачал головой.
— Погуляйте малость,— сказал он,— придется подкачать.
Пока шофер возился с машиной, мы успели немного осмотреть Ангарск, купить на дорогу хлеба и даже съесть по порции мороженого. Продавали его в большом деревянном ларьке., На стене его был нарисован бурый медведь с голубой вазой в лапах. Я ел мороженое и думал: пять лет назад, может быть как раз на этом самом месте, где сейчас ларек, сидел настоящий живой медведь.
Вот бы послать телеграмму Люське: «Сделали вынужденную остановку в таежном городе Ангарске, горячий привет Москве». Нет, пожалуй, делать этого не стоит. Если бабушка узнает, она умрет от страха. Лучше я напишу об Ангарске в своем сибирском дневнике.
Когда мы снова тронулись в путь, я достал тетрадку и хотел было писать. Но ничего хорошего из этой затеи не вышло. Асфальт за Ангарском кончился, и машину начало бросать из стороны в сторону. На одной кочке меня так тряхнуло, что я даже подумал, что откусил себе язык. Но, к счастью, все обошлось благополучно. Язык остался на своем прежнем месте.
Вместе с нами в машине ехал угрюмый бородатый старик. Я все время думал: сейчас он откашляется, разгладит узловатыми пальцами бороду и начнет рассказывать какую-нибудь легенду. Но старик молчал и почему-то косо поглядывал в мою сторону. Когда я поднимался, чтобы постоять немножко в кузове, он сердито сдвигал брови и отрывисто говорил:
— Сиди смирно, не вертись!
319


Странные в Сибири старики: почему-то им надо вмешиваться не в свое дело!
Следующий большой город после Ангарска —1 Усолье-Сибир- ское. Такое название городу придумали не зря: соли здесь и в самом деле хоть лопатами греби. Кроме солеваренного завода, здесь есть и много других заводов и фабрик. Но перечислять их я не буду. Заводы и фабрики теперь в Сибири не новость. Это только раньше, при царской власти, здесь ничего не было. Хоть целый день иди — не увидишь ни дыма, ни трубы.
За холмом показалась широкая река. По ней, сталкиваясь и разбегаясь, плыли длинные бревна. На противоположном берегу, у высокой кручи, темнел паром. Оттуда отчетливо долетал стук молотков.
— 	Починяют,— сказал шофер.— Придется загорать.
Но загорать он не пошел. Просто склонился на руль и уснул.
Мы обрадовались такому случаю и побежали купаться. Сбросили на бегу штаны, рубашки и с разбегу бултыхнулись в воду. Вода в реке Белой была теплой и по цвету ничуть не отличалась от других речек. Это было мое первое купание в сибирской речке. Хорошо еще, что оно не было последним.
Вы скажете: «Снова какая-нибудь история с этим парнем приключилась?» Но что же я могу сделать, если у меня в жизни одни неприятности! Я даже не заплывал далеко. Все дело бревно испортило. Отплыл я метров на пять, вдруг смотрю — прямо на меня плывет огромное бревно. Я ухватился за ствол и сел на него, как на коня. Бревно все время вывертывалось и пыталось удрать. Но удрать от меня не так-то легко. Я пришпорил «коня» и помчался вперед...
Речной конь умчал меня довольно далеко; Я оглянулся и даже вспотел — того места, где раздевался, почти не видно. Бросил я бревно и давай плыть. Я вперед, а течение меня — назад. Как будто кто-нибудь хватает меня за пятку и снова бросает на середину.
Долго я размахивал руками гг колотил по воде ногами. Потом вдруг чувствую — закружило меня на одном месте, как волчок. Не вижу уже ни берега, ни неба. Перед глазами только во¬
320


дяные круги и брызги. Теперь, думаю, конец. Прощайте и отец и бабушка. Прощай навсегда и Люська. Я знаю, ты пожалеешь меня; но все же скажешь: «Абсурдная смерть. Это я авторитетно заявляю».
Неужели придется умирать?
Но нет, Геннадий Пыжов не утонул. В самую последнюю минуту, когда мне по всем правилам полагалось идти на дно, я вспомнил рассказы мальчишек: если тебя закружит в водовороте, не сопротивляйся, не брыкай ногами и не кричи «мама». Ныряй поглубже, к самому дну. Низовое течение подхватит тебя и вынесет уже в другом месте.
Что же делать, если нет иного выхода? Закрыл я глаза, свернулся комком, быстро выбросил ноги назад и нырнул в самую глубину. Это меня только и спасло. Минуты через две я уже был далеко от водоворота и быстрыми сая^енками плыл к берегу.
Представляете, какой переполох поднялся из-за моего ныряния! По берегу во весь опор мчались ко мне добровольцы. Впереди всех бежал бородатый старик. Едва я выбрался на берег, старик без всяких разъяснений схватил меня за ухо и стал кричать:
— 	Я тебе говорил — сиди смирно, не вертись!


Человек чуть не утонул, а он за ухо хватает!
Отец стоял в стороне и не вмешивался. Между прочим, он только говорит иногда «спущу три шкуры», но на самом деле даже пальцем меня не трогает. Он лишь разъясняет, внушает и без конца спрашивает: «Зачем?», «Почему?» Я ничего не имею против внушений. Значительно хуже, когда отец перестает разговаривать со мной. Нахмурится, сведет губы в узкую полоску и отойдет прочь. Даже не скажет: «Не желаю с тобой разговаривать». Замолчит, и всё.
Лучше б он уж спустил с меня три шкуры!
Паром скоро починили. Мы переправились на другую сторону Белой и покатили по пыльной дороге. Отец молчал и даже старался не смотреть в мою сторону. Зато старик разошелся. Он сел поближе к отцу и громко, так чтобы все слышали в машине, сказал:
— 	Вы еще молодой отец и поэтому не знаете, как надо воспитывать детей. Вот возьмите меня. Я своего сына Василия бил три раз в сутки — утром, в обед и вечером. Теперь он человеком стал. Директором завода служит!
Но фамилии своего Василия старик так и не назвал. Наверняка наврал. Если человека пороть три раза в сутки, то из него отбивная котлета получится, а не директор. А к тому же я не хочу быть директором. Зачем мне это нужно!
Шахтерский городок Черемхово мы проехали уже вечером, не останавливаясь. Шофер торопился. Машина летела как стрела. А солнце все ниже и ниже опускалось к горизонту. Вот его уже и совсем не видно. Из лесу вышла и прилегла возле дороги ночь.
Шофер включил свет. Тонкий слепящий луч скользил по ухабам, вырывал из темноты то полосатый межевой знак, то быстропогого, улепетывающего во все лопатки зайца. Однажды мы увидели даже лисицу. Она померцала зелеными глазами, перепрыгнула через канаву и, не оглядываясь, побежала мелкой рысцой в лес.
Поздней ночью мащина подъехала к Оке. Вы, очевидно, знаете только одну Оку — ту, что впадает в Волгу. Но представьте себе, есть еще и другая, сибирская Ока.
Мы долго стучали в темное окно небольшой избушки па¬
322


ромщиков, но толку так и не добились. В ответ только слышался дружный раскатистый храп.
— 	Спят, канальи,— незлобиво сказал шофер.— Теперь хоть из пушек пали — не подымешь. Я их знаю.
Ночевать пришлось на берегу реки. Добровольцы притащили сухих веток, и вскоре возле парома пылал яркий костер. Всем хотелось есть. Добровольцы порылись в чемоданах и вытащили у кого что было — лапшу, горох, свиную тушенку. Отец достал брикет гречневой каши и кусок корейки. Все это мы бросили в большое закопченное ведро и подвесили его над костром.
Суп удался на славу. Он был горячий, как огонь, и отдавал терпким душистым дымком. В ложки то и дело попадали обугленные веточки и желтые, свернувшиеся листья.
После ужина все улеглись спать. Отец принес из машины тулуп, который мы купили в Москве перед отъездом, молча бросил его на землю, а сам отошел и сел у костра.
Ладно, я тоже могу обижаться. Не буду спать, и всё!
Как я ни таращил глаза, они сами собой закрывались, и голова падала вниз. Долго я клевал носом, но все же не выдержал. Завернулся покрепче в тулуп и мгновенно уснул. Ночью я несколько раз просыпался. Согнувшись и положив голову на колени, отец сидел у догорающего костра.
Спал или думал невеселую ночную думу отец?
Мне почему-то было жаль его, но подойти я не решился.
На рассвете, когда над рекой еще горели, отражаясь в темной воде, крупные звезды, «канальи», то есть паромщики, переправили нас на другую сторону.
Вместе с нами переехало несколько автомашин и подвод. Людей было много — какие-то парни, девушки, одетые по-зимнему в тулупы старики.
Среди пассажиров не было ни одного мальчишки или девчонки. Только я, Геннадий Пыжов, ехал по сибирской земле в далекий, незнакомый Братск.
Дальше мы уже ехали без приключений. По обеим сторонам дороги стояли высокие лиственницы, сосны; в чаще, будто побеленные к празднику, мелькали тонкие березки. Лишь один раз на какое-то мгновение ожила глухая таежная дорога. Вдалеке
323


показался и сразу же скрылся в чаще крупный лось, или, как его называют сибиряки, сохатый.
Когда же наконец будет Братск?
Я устал ждать, лег на дно кузова и стал смотреть в небо. В вышине наперерез месяцу плыло и таяло на глазах белое облачко. Грустно мерцали звезды. Я вспомнил Москву, наш большой двор, и мне, так же как и звездам, стало грустно. Еще минута — и я заплакал бы. Но тут вдруг все зашевелились и повскакивали со своих мест.
Что случилось?
Я поднялся. Впереди, там, где неожиданно заканчивалась тайга и начиналась широкая, раскинувшаяся на все четыре, стороны впадина, сияли живые, трепетные огоньки.
— 	Держись за меня, не упади! —■ крикнул отец.
В эту минуту были забыты и противное бревно, и огурцы- желтяки, из-за которых я чуть не отстал от поезда.
Впереди было самое главное и самое важное теперь в нашей жизни — Братск.
Глава седьмая,
СТАРИННАЯ БАШНЯ. МЕДВЕДЬ. ГРОЗНЫЙ ПАДУН
В Братск приехали в двенадцать часов ночи. Только здесь мы узнали, что радовались и танцевали рано. Гидроэлектростанцию будут строить не в самом Братске, а возле грозного Падунского порога, или, как его просто называют, Падуна. До Падуна надо было ехать еще километров сорок. Рассказывали, что дорога туда просто ужасная. Но меня теперь ничем не запугаешь: и седой Байкал видел, и в сибирской реке Белой тонул...
Утром, когда я проснулся, отец сказал:
— 	Я пойду в управление устраиваться, а ты можешь погулять по Братску. Только смотри мне...
Но отец мог даже и не предупреждать. Теперь я уже не буду выкидывать никаких штучек. Хватит. Пора браться за ум.
324


Я вышел из барака, где мы с отцом ночевали, и пошел в город. Братск мне понравился. Здесь все было деревянное — и дома, и заборы, и даже тротуары. Правда, жить этому деревянному городу осталось уже немного. Через несколько лет, когда построят Братскую ГЭС, тут разольется крупнейшее в мире искусственное море. Оно протянется в длину почти на шестьсот километров, зальет Братск и многие другие сибирские деревни и поселки.
В самом центре Братска я увидел деревянную, позеленевшую от старости башню. Из-под крыши то и дело воровато вылетали воробьи. Но, как видно, башню построили не для птиц. Я обошел башню вокруг и увидел на одной из ее стен деревянную дощечку с надписью. Оказывается, эта башня уцелела от Братского острога, построенного триста лет назад.
Но сейчас меня интересует не башня, а совсем другое. Почему все же у меня ни один день не обходится без приключений и неприятностей? Вы же сами видите, как я вел себя. Ходил чинно-благородно по Братску, записывал все, что попадется на глаза, и вдруг на тебе — новая история. Даже рассказывать о ней не хочется...
Но слова из песни не выкинешь. Хочешь не хочешь, а рассказывать надо.
Я уже возвращался домой и вдруг увидел возле ворот белую пушистую лайку: мордочка черная, уши торчком, как у овчарки, а хвост кренделем. До встречи с лайкой я совсем не знал, что есть собаки, которые не переваривают свиста. Стоило мне заложить пальцы в рот, как лайка тут же оскалила пасть, рыкнула и бросилась ко мне.
Хорошо еще, что я не растерялся. Стал и стою смирно, как на школьной линейке, Если будешь стоять


смирно, умная собака ни за что не тронет. Это наукой уже давно доказано.
Моя лайка была умной собакой. Она подскочила ко мне и остановилась как вкопанная. Обнюхала, повертела хвостом и ушла с самым безразличным видом.
Такое поведение лайки меня озадачило. Думаю: могла бы и порычать для порядка. Обнюхивает, как будто я телеграфный столб! Короче говоря, я решил проверить характер сибирских собак. Поднял камень, размахнулся и запустил его в лайку.
Лайка не простила мне вероломства. Она разорвала правую штанину и больно укусила икру. Хорошо еще, что хозяин лайки выбежал из дому. Если бы не он, не видать бы вам этого дневника.
Я поблагодарил судьбу за то, что остался цел, и начал приводить себя в порядок. Ногу я перевязал носовым платком, а штанину заколол булавкой (на всякий случай я ношу булавку под козырьком кепки).
С трудом приковылял я к бараку. Отец уже давно поджидал меня.
— Пей скорее чай,— сказал он.— Сейчас поедем на Падун.
Стараюсь не хромать. К столу подхожу боком, как петух,
который собирается драться. Отец хотя и не заметил разорванной штанины, но все же почувствовал, что творится что-то неладное.
— Ты почему шиворот-навыворот ходишь? — спросил он.— Что за новую моду взял!
У дверей барака загудела машина. Это избавило меня от нежелательных объяснений с отцом. Мы собрали свои вещи и пошли к выходу. Вещей у нас с отцом немного — чемодан и веревочная сетка с едой. Не тащить же нам в Сибирь кровати и столы. Говорят, на Падуне еще даже и домов нет, только походные солдатские палатки. По-моему, в палатке жить даже интереснее: не надо бегать взад и вперед на четвертый этаж или ждать, когда электромонтеры починят лифт.
Вначале я думал, что поеду в кабине, но там уже сидел какой-то усатый, с разбойничьей щетиной человек. Это был ученик шофера, или, как его называл сам шофер, «малый». Шофер обращался со своим учеником довольно бесцеремонно. Толь¬
326


ко и слышалось: «А ну, малый, посмотри на скаты», «А ну, крутни ручку», и так далее и тому подобное. Серьезных поручений шофер своему «малому» не давал. За всю дорогу «малый» ни разу не сидел за рулем.
Вместе с нами на Падун ехало много добровольцев. Больше всех мне понравился Аркадий Смирнов, черноглазый, широкоплечий паренек в матросской форменке и бескозырке. На полосатой гвардейской ленточке поблескивали золотом буквы: «Балтийский флот». Мы сразу же подружились с Аркадием. Он называл меня «братухой» и без конца повторял свою любимую поговорку: «Эх, рыба-салака!»
Хотя Аркадий был в Сибири тоже первый раз, но уже кое- что знал об этих местах.
— Я, братуха, еще на корабле про эту Братскую ГЭС читал,— сказал он.— Сидишь в башне и думаешь: «Эх, рыба-салака, поехать бы туда!»
— Ты что на Братской ГЭС будешь делать? — спросил я.
— У меня специальность электрическая,— важно ответил Аркадий.— На корабле башенным электриком был.
— Так на Падуне же нет никаких башен. Это я только в Братске видел, деревянную...
— Ты, братуха, не чуди,— оборвал меня Аркадий.— Что заставят, то и буду делать. Я и трактористом могу и экскаваторщиком.
Я хотел тоже рассказать Аркадию о своей жизни, но не успел. Шофер неожиданно остановил машину, вышел из кабины, оглядел нас.
— Держитесь крепче,— сказал он,— сейчас поедем по кишке.
В этой Сибири сплошные загадки. То собака виляет хвостом, а потом хватает за ногу, то вместо дороги какая-то кишка. Ну что ж, кишка так кишка. Поедем по кишке. Правда, кишка оказалась не совсем такой, как я представлял. Это была всего лишь узкая, извилистая дорога. Она то подходила к самой Ангаре, то вдруг взбегала на высокую, поросшую лесом гору. Справа и слева от кишки темнели поваленные бурей деревья и вывороченные пеньки.
Ехать по кишке было очень трудно. Машину бросало из
327


стороны в сторону. Из радиатора, будто из самовара, вырывались горячие брызги и клубы белого пара. Мы держались друг за друга, чтобы не вылететь из машины вверх тормашками. Ничего себе поезд очка: не только без ног — без печенок можно остаться.
Возле небольшой полянки шофер остановил машину. Он с грохотом отбросил крышку капота и вытер замасленной рукой потный лоб.
— А ну, малый, сбегай за водой,—сказал он,—в овражке ручей есть.
Звеня ведром, усатый «малый» отправился по воду, а мы повалились на высокую, густую траву. Вокруг цвели белые с золотыми сердечками ромашки, краснели замечательные сибирские цветы жаркй. Мы уже отдохнули, шофер успел выкурить две папиросы, а «малого» все не было и не было.
— Та що вин, провалывся, чи що? — спрашивал сам себя шофер.— Застав дурня богу молытысь...
— А может, он заблудился, ваш малый? — сочувственно спросил отец.
— Це вполне може буть,— спокойно ответил шофер.— В том году пишов одыня дядько в тайгу, скраечку зайшов в ней, та й не повернувся. Тилькы кисточкы через мисяц знайш- лы. Вовки зъилы.
«Малого» все не было. Шофер начал беспокоиться. Он достал из кабины ружье, бросил его через плечо и сказал:
— Пойду поищу.
Только он сказал «пойду поищу», в тайге послышался треск сучьев и на поляну вышел «малый». Лицо у него было бледное как мел, руки тряслись.
— А где ведро? — строго и с любопытством спросил шофер.
— Ава-ва-ва-ва...— ответил «малый».
Я не сдержался и захохотал. Уж очень смешно он говорил свое «ава-ва-ва». Мой смех, наверно, привел «малого» в чувство. Он недоверчиво и пугливо посмотрел на лесную чащу, откуда только что пришел, и вдруг совершенно отчетливо сказал:
— Медведь!
Я так и присел. Что будет дальше? Может4 медведь
328


уже мчится сюда! Страшный, всклокоченный, с раскрытой пастью...
Шофер быстро снял ружье с плеча и бросился в тайгуЧерез несколько минут вдалеке один за другим раздались два выстрела.
Все с нетерпением ожидали охотника. Но пришел он с пустыми руками. Не только медведя не убил, но даже не нашел ведра, которое с испугу бросил «малый».
— 	Ушел, проклятый! — сказал шофер и недовольно полез в кабину.
Прошло еще часа полтора. Дорога побежала вниз. Справа показалась синяя полоска Ангары. Издалека послышался гул знаменитого Падуна. Серые валуны перегородили реку от правого до левого берега. Вода с ревом бросалась на камни, взлетала мелкими слепящими брызгами, пенилась, клокотала и вновь стремительно мчалась вниз. Над Падуном стоял легкий, прозрачный туман, сверкали крыльями чайки. И казалось — ничего больше, только суровый, загадочный Падун, лазурное небо да зеленая, уходящая в бесконечную даль полоска тайги.
Но так нам показалось только в первые минуты. На широкой каменистой гряде, там, куда не забегала быстрая ангарская волна, мы увидели вдруг серые палатки, автомашины, тракторы. А над всем этим, взнесенный в вышину, полыхал красный флаг.
Звеня и прыгая на ухабах, машина мчала нас к Падунскому порогу..
Глава восьмая
ПЛОТНИКИ - ВПЕРЕД! ГАРКУША. СТРАННЫЙ ПАРЕНЬ
Машина подкатила к большой, слинявшей на солнце палатке. Над входом в палатку висела фанерка с надписью: «Падун- ское строительно-монтажное управление». Рядом, возле невысокой корявой березки, стояла доска показателей. Доска была разграфлена, как тетрадка по арифметике. Внизу.* тамг где уже
329


не было клеток, кто-то размашисто написал: «Степка прохвост». Кто такой Степка и почему он «прохвост», я, конечно, не знал.
Добровольцы, а вместе с ними и мы с отцом вошли в палатку. Справа и слева в этой похожей на одноэтажный дом палатке стояли кровати. Посередине, возле железной печки,— некрашеный стол. Из-за стола вышел невысокий коренастый человек в сапогах, галифе и белой запылившейся безрукавке.
— Здравствуйте,— сказал он.— Поздравляю с приездом. Моя фамилия Гаркуша.
У Гаркуши было широкое загорелое лицо и голубые смешливые глаза. Он весело оглядел свое новое войско, то есть нас, и спросил:
— Электрики есть?
Аркадий Смирнов быстро оправил форменку, вышел вперед и щелкнул каблуками:
— Так точно, есть электрики!
— Добре,— похвалил Гаркуша.— А машинисты подъемных кранов есть?
— Есть, есть! — отозвалось сразу два голоса.
Я с нетерпением ждал, когда он скажет: «А плотники есть? Добре». А что, если Гаркуше не нужны плотники и он покажет нам от ворот поворот, то есть скажет: «Убирайтесь, откуда приехали!»
Но Гаркуша не забыл и о плотниках. Он сел за стол, повертел в руках длинный красный карандаш и вдруг тихо, как будто бы специально приберегал эти слова на закуску, спросил:
— А может, среди вас и плотники есть?
Теперь уже вышел вперед отец. Он так же, как и Аркадий, щелкнул каблуками и сказал:
— Я плотник восьмого разряда.
Вы бы только видели, что произошло с Гаркушей! Он выбежал из-за стола, взял отца за плечи и стал рассматривать его, как будто бы перед ним был не плотник, а какой-нибудь известный киноартист.
— Восьмого разряда? Та не может же быть!
Электрик, машинист и экскаваторщики смущенно переглянулись. Гаркуша заметил это. Он приветливо улыбнулся добровольцам и сказал:
330


— Вы ж поймите, что делается: электрики и машинисты ну прямо как из мешка сыплются, а плотника ни одного, хоть караул кричи! А мне ж дома строить надо. Где я народ размещать буду?
Добровольцы уже хотели браться за чемоданы, но Гаркуша остановил их.
— Куда? — решительно сказал он.— Мне ж каждый человек позарез нужен. Мы из вас таких плотников сделаем, что только ахнете!
Эта история закончилась так: отца назначили бригадиром плотников, все остальные, кроме Аркадия, пошли к нему учениками. Башенный электрик Аркадий Смирнов был принят на Братскую ГЭС трактористом.
Небольшая заминка вышла с жильем. Когда Гаркуша сформировал бригаду плотников и рассказал отцу, с чего начинать, он обратил внимание и на меня.
— Твой? — спросил он отца.
— Мой.
— Н-да... Куда же я вас дену? В палатку поместить? Там целых двадцать человек; за ночь так накурят, что хоть святых выноси. А потом, между нами говоря, ругаются, проклятые. Никак не могу отучить.
Гаркуша задумчиво постучал пальцами по столу, а затем вновь улыбнулся и твердо сказал:
— Пошли к лоцману. По крайней мере, в избе жить будете.
Все вопросы Гаркуша решал быстро и легко. Видимо, никаких непреодолимых препятствий для него не существовало. Он стремительно поднялся, подхватил наш чемодан и, не оглядываясь, зашагал по тропинке к одинокой темной избе, склонившейся над самым берегом Ангары.
Остановились мы около высоких, срубленных из толстых бревен ворот. На одном бревне я сразу же увидел надпись, сделанную мелом: «Степка прохвост». На другом бревне, чуть пониже первого, была еще одна надпись: «Степка балбес». Во дворе этого довольно странного дома заливалась хриплым лаем собачонка.
Гаркуша ударил несколько раз кулаком по воротам. Звякнула щеколда. В воротах показался седой длинноволосый старик.
331


Это, наверно, и был лоцман. Из-за спины лоцмана выглядывал мальчишка моих лет. Голова у него была гладко выбрита и отливала синим глянцем. Мальчишка вопросительно и с недоверием посмотрел на меня темными узкими глазами, а когда я улыбнулся и дружески показал ему язык, он отвернулся.
Лоцман повел нас в горницу — низкую, темноватую комнату с большим дощатым столом возле окна. Он усадил нас на скамейку, закурил и только тогда спросил:
— Чо, однако, пришли?
Сибиряки все время «чокают», то есть вместо «что», говорят «чо». Очень любят в этих местах слово «однако» и стараются влепить его даже туда, где оно совершенно не нужно.
— Так вот,— сказал Гаркуша,— постояльцев я тебе привел. Живите мирно, дружно. А мы в долгу не останемся. За квартиру оплата сполна.
Гаркуша даже не спросил лоцмана, нужны ему квартиранты или нет. Он сунул лоцману руку, подмигнул отцу и был таков. Мы остались в чужой избе с лоцманом и мальчишкой, который, видимо, даже и не думал вступать со мной в разговоры.
Когда Гаркуша ушел, лоцман оглядел нас, почесал в затылке, крякнул и сказал:
— Живите, однако. Не в Падун же вас выбрасывать.
Старик пригласил нас к столу, а сам засуетился у печки.
Скоро перед нами появился чугунок с ухой, краюха темного хлеба и деревянные ложки с облезлыми цветами.
— Ешьте с устатку,— сказал лоцман.
Он наклонился и вытащил из-под скамейки четвертинку с водкой.
— Выпьем, однако? — спросил он отца.
Отец сказал, что не пьет. Лоцман похвалил, сообщил, что водка — это отрава, а затем налил стопочку, снисходительно посмотрел на нее и опрокинул в рот. Старик сразу повеселел. Поблескивая глазами, он стал расспрашивать о Москве, Иркутске и других городах, где нам довелось побывать. Лоцман прожил на свете уже семьдесят лет, но никуда дальше Братска не выезжал.
Мне надоело сидеть возле чугунка с ухой. Я слепил шарик
332


из хлебного мякишка и стал катать по столу. Отец остановил мою руку и сказал:
Иди с мальчиком во двор. Познакомьтесь.
Мы вышли во двор и стали друг перед другом как столбы. Полагалось бы, конечно, подать руки и заключить крепкий союз. Но мальчишка даже и не думал вынимать руки из карманов. Он хмуро смотрел себе под ноги и молчал. Волей-неволей первый шаг к сближению пришлось делать мне.
— Меня зовут Геннадий,— сказал я.— А тебя?
— Степка.
— Это о тебе на доске показателей и на заборе написано?
— Чо там, однако, написано? — строго спросил Степка.
— А ты разве не видел? Два раза написано «Степка прохвост» , и один раз «сСтепка балбес».
Как ни странно, но Степка не обиделся на меня. Он даже улыбнулся и сказал:
— Это Комар написал. Мы с ним друзья.;
— А где же он живет, этот твой... друг?
— В Осиповке, на той стороне Ангары. Он с матерью сюда приезжает.
— А что он тут делает? На заборах пишет?
Но Степка не принял моей шутки.
— Чо ему делать? Отец на Падуне на шофера учится,— серьезно ответил он.
— С усами?
— А ты откуда знаешь? — удивился Степка.
Я не стал рассказывать новому товарищу про усатого «малого» и случай с медведем. Лучше пока придержать язык за зубами.
— Тебя почему прохвостом дразнят? — спросил я.
— Я же тебе говорю — Комар выдумал.
— А на Падуне что делаешь?
— Как — что? — удивился Степка.— Рыбачу с дедом, дрова колю, в избе прибираю. У меня, кроме деда, никого нет.; Ни отца, ни матери.
Степка ковырнул ногой землю, скосил на меня черный узкий глаз:
— А ты чего на Падун приехал?
ззз


— С отцом. Он у меня доброволец.
— Знаю, однако. Сам что делать будешь?
— Ничего... дневник писать буду.
— Это какой такой дневник?
— А такой, о своей жизни...
Степка посмотрел на меня как на сумасшедшего.
— Ты, однако, брось дурака валять! — сердито сказал он.— Дело говори.
— Я тебе говорю серьезно.
Степка недовольно оттопырил губу:
— Ты меня что, за дурака считаешь?
— Ни за кого я тебя не считаю! Я тебе по-дружески говорю.
— Ну ладно! Завтра ты у меня узнаешь, что такое «по-дружески»!
Степка отвернулся от меня и зашагал прочь.
— Куда же ты?
Степка не ответил. Он толкнул ногой дверь и скрылся в избе. Я подождал немного. Может, Степка все-таки выйдет, извинится за свою грубость?
Но Степка не появлялся.
Странный, непонятный парень!
Глава девятая
В РАБСТВЕ У СТЕПКИ. ПУРСЕЙ И ЖУРАВЛИНАЯ ГРУДЬ. НАДПИСИ НА СКАЛЕ
Утром кто-то сильно дернул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел Степку. В руках у него был веник.
— Вставай избу подметать,— сурово и решительно сказал он.
Я поискал глазами отца. Но в комнате, кроме меня и Степки, пикого не было.
— Вставай, а то дам по затылку,— пообещал Степка.
Ну погоди же* я научу тебя, как разговаривать с добровольцем!
334


Я соскочил с кровати, но тут же рухнул на пол. О, моя бедная, искусанная сибирской лайкой нога!
Степка отступил в сторону и с удивлением смотрел на меня.
— Ты чо? — спросил он.
Я приподнялся. От злости и обиды на глаза набежали горячие слезы.
— «Чо, чо»! Не видишь — собака искусала!
Степка присел на корточки, осторожно развязал прилипший к ране носовой платок.
— Большая собака? — спросил он.
Я не ответил. Какая разница — большая или маленькая. Лучше бы посоветовал, что делать, чем глупые вопросы задавать!
Но Степка лишь смотрел на мою ногу и качал головой.
— Меня тоже собака кусала,— сообщил он.— Двадцать уколов от бешенства дали. Вот в это место...
— Мне никаких уколов не надо, и так заживет.
— А если бешеная?
— Какая она бешеная? Хвостом виляла.
Степка задумался, затем снова покрутил головой и сказал:
— Докторов разве убедишь? Им хоть бешеная, хоть не бешеная, все равно: снимай штаны, и только.
— А если не говорить, что собака? Как будто бы на гвоздь наткнулся.
— Ладно,— согласился Степка.— Одевайся. Я тебя в медицинский пункт отведу. Тут рядом, в палатке.
Идти я почти совсем не мог. Нога распухла и болела так, как будто по ней со всего размаху ударили дубиной. Степка поддерживал меня за руку, а потом наклонился, как при игре в «козла», и сказал:
— Садись на закорки, повезу.
Так и дотащил до самого медицинского пункта.
Доктор был молоденький и, по-моему, не совсем опытный. Он пощупал ногу, взял со стола какую-то книжку, полистал ее и наконец смазал ногу мазью и плотно забинтовал.
— А это тебя не собака укусила? — подозрительно спросил он.
335


— Какие на Падуне собаки! — возразил Степка.— Кошек и то нет.
Доктор поверил и отпустил нас. Промучился я дня три. Но отец так ничего и не заметил. Дома он появлялся вечером, когда я уже лежал в кровати. За время болезни я присмотрелся к Степке и решил, что он не такой уж плохой парень. Степка умел не только мести избу, колоть дрова, но даже мастерски зашивать штаны. Я думаю, что так не смогли бы сделать даже у нас в Москве, в комбинате бытового обслуживания. Степка взял большую иглу, которую почему-то называют «цыганской», вдел в ушко длинную белую нитку и приступил к работе.
— Что же ты белой ниткой черные штаны зашиваешь? — спросил я.
Степка не ответил. Позднее я и сам понял, что поторопился с вопросом и, может быть, даже обидел товарища. Когда на штанине появилась большая белая буква «Г», Степка выгреб из печки горсточку сажи, поплевал на нее и зачернил нитки. Получилось и в самом деле здорово. Правда, потом, когда сажа вытерлась, мне приходилось еще несколько раз красить букву «Г». Но что поделаешь, если нет других ниток. Ведь здесь тайга, а не Мосторг на улице Горького.
Но вы напрасно думаете, что Степка изменил свои взгляды
336


на мои творческие дела. Едва я снова стал на обе ноги, он тут же всунул мне веник в руки:
— Мети!
Подметанием мое рабство не закончилось. Когда Степка окончательно убедился, что я могу отлично размахивать веником, он заставил меня чистить картошку, мыть посуду и колоть дрова. С дровами было значительно хуже, чем с картошкой. Только замахнешься топором, бревно бряк — и падает на землю.
— Ну и бестолковый! — сердился Степка.— А еще дневник писать хочешь!
За такие слова Степке следовало надавать по затылку, но я не тронул его даже мизинцем. Почему? Москвичам наносят смертельную обиду, а они терпят?! Просто мне и самому хотелось поскорее научиться колоть эти дурацкие дрова. Чем, в конце концов, я хуже Степки! К тому же и одолеть Степку было нелегко. На руках у него были круглые, упругие мускулы. Про- сто-таки не подходи.
Степка, так же как и его дед, родился и вырос в тайге. Он знал здесь каждый куст, каждое дерево.
Однажды он сказал мне:
— Пойдем к Пурсею.
— Не хочу я ходить к иностранцам. Очень мне нужен твой мистер Пурсей!
Чудак! Разве Пурсей иностранец? Он сибиряк.
Оказалось, что Пурсей не какой-то там иностранец, а высокая сдала на левом берегу Ангары. На правом берегу поднималась над самой водой вторая скала — Журавлиная грудь. Казалось, скалы смотрят друг на друга и разговаривают.
«Далеко до тебя, сестрица Журавлиная грудь, не дотянешься! »
«Не близко и до тебя, братец Пурсей. Даже обнять нельзя. Поставила нас на разных берегах разлучница Ангара».
Но теперь уже недолго быть в разлуке Пурсею и Журавлиной груди. Отважные добровольцы проложат от одного берега к другому высокую бетонную плотину. Сибирские скалы Пурсей и Журавлиная грудь, как брат и сестра, подадут друг другу руки.
|2 Библиотека пионера. Том VI 337


Мы забрались на самую вершину Пурсея. Вот это скала! Посмотришь вниз — даже сердце замирает и по спине бегут мурашки. С Пурсея виден как на ладони грозный Падунский порог и заросший кустарниками остров Инкей. Остров, конечно, был необитаемый.
— Скоро дед погонит баржу через Падун,— сказал Степка.— Вчера вечером Гаркуша приходил договариваться.
— А зачем он будет ее гонять?
— Цемент из Братска доставить надо. По кишке разве провезешь!
— Давай и мы на барже прокатимся.
Степка пожал плечами и сплюнул сквозь зубы.
— «Прокатимся»! Ты думаешь, это в метро — взял билет за десять копеек и катайся хоть до вечера!
— Билет в метро стоит не десять копеек, а пятьдесят,— поправил я Степку.
— Сам знаю, что пятьдесят. Подумаешь, писатель!
При чем же здесь «писатель»? Когда Степка сердился на меня, он всегда называл меня писателем. Для него это было вроде ругательного слова.
Но скоро я и сам понял, что Падун — это не метро. Мы спустились с Пурсея по узкой каменистой тропинке на берег Ангары. Скала поднималась над рекой почти отвесно, как стена многоэтажного дома. Только были здесь не кирпичи, а огромные серо-зеленые камни—диабазы. Такой диабаз крепче стали; им можно даже резать стекла для окон. В трещинах между камнями росла цепкая трава и небольшие, в палец толщиной, березки.
— Посмотри туда,— сказал Степка.— Видишь? — И указал на какие-то надписи на каменных плитах.
Что же тут особенного? Такие надписи я уже видел в Крыму. Все скалы исписаны. Одну надпись я видел даже на недоступной скале, почти возле самых облаков. Огромными буквами на скале было выведено: «Коля + Таня».
«Как они туда забрались? — спросил я отца.— По пожарной лестнице?»
«Любовь еще и не туда загонит,— ответил отец.—Вырастешь, сам узнаешь».
338


«А почему они своих фамилий не пишут? — спросил я.— Разве мало на свете Коль и Тань?»
Отец пожал плечами:
«Ты у них и спрашивай. Откуда я знаю!»
Когда я рассказал Степке о «Коле + Тане», он обиделся и чуть не полез на меня с кулаками.
Но мы все же помирились со Степкой, и он рассказал, что надписи на Пурсее делали отважные матросы и капитаны. Каждый, кому удавалось благополучно провести корабль через Падун, писал об этом на скале. Выходит, что это не просто скала, а судовой журнал смельчаков.
Надписей было много. Высоко вверху на плоском, покрытом ноздреватым мохом камне было высечено: «5 июня 1911 года пароход «Второй» спустился на парах по порогу». И хотя камни не сообщали больше ничего о подвиге смельчаков, я представил себе и старинный пароход «Второй», и замершие в тревожном ожидании лица матросов. В длинных рубашках, босиком, они стоят на мокрой палубе, не отрывая глаз от седого Падуна. Капитан мужественно смотрит вперед.


Сквозь грохот слышится его уверенный голос.'
«Не робей, братцы, проскочим!»
Кто этот отважный человек? Камни не дают ответа на. этот вопрос, угрюмо хранят известную только им тайну.
Мы начали внимательно исследовать потрескавшиеся каменные плиты. На глаза попалась еще одна надпись. Она сообщала, что в 1950 году померилась силой с грозным Падуном команда катера «Орел». Я увидел не только дату и название катера, но также и фамилии моряков — капитана Королева и механика Черепанова.
— 	А почему твой дед не расписался на этой скале? — спросил я Степку.
Степка внимательно посмотрел на меня, а затем перевел взор на обомшелые плиты Пурсея, как будто бы разыскивал среди героев фамилию своего деда. Он долго смотрел на крутую каменистую глыбу, но так ничего мне и не ответил. Видимо, Степка и сам не знал, почему старый лоцман не пожелал прославить свое имя.
Ну что ж, если этого не сделал дед Степки, ошибку исправлю я сам. Я поплыву с лоцманом на барже и потом, когда мы отважно пройдем пороги, напишу на самой высокой скале... Впрочем, что же я буду писать, если до сих пор даже не знаю фамилии деда. Но это дело поправимое. Фамилию мне скажет Степка. Написать можно будет так: «Здесь вместе с сибирским лоцманом бесстрашно проплыл по Падунскому порогу первый москвич-доброволец Геннадий Пыжов».
Глава десятая
СНОВА «МАЛЫЙ». КОМАР. ЗАГОВОР ПРОТИВ СТЕПКИ
Я начал готовиться к великому путешествию. Разведал, когда лоцман собирается ехать в Братск, и буквально не спускал с него глаз. Куда дед, туда и я. В конце концов дед заметил это и сказал:
— 	Что ты, однако, липнешь ко мне?
340


План у меня был такой. Поеду на автомашине в Братск, а там проберусь на баржу и спрячусь в какой-нибудь темный угол. Когда баржа будет подходить к порогам, я выйду из укрытия и скажу:
«Здравия желаю, товарищ лоцман!»
Старик очень удивится и подумает: «Отчаянный, однако, народ эти москвичи!»
И вот наконец настал долгожданный день. Лоцман собрал в сумочку краюху хлеба, соленого омуля, несколько головок лука и сказал Степке:
— Ну, я, однако, поехал.
Меня приглашать не надо было. Дед из избы — и я за ним. Забрался в кузов и сел на самое удобное место, как настоящий пассажир. Лоцман в это время уже сидел в кабине рядом с шофером. «Ну, думаю, теперь дело в шляпе. Вперед, товарищи моряки!»
К сожалению, получилось совсем не так, как я предполагал. В самую последнюю минуту, когда, казалось, машина уже вот-вот тронется с места и начнет прыгать и танцевать по знаменитой кишке, произошло следующее. Совершенно неожиданно для меня над бортом кузова показались голова и рыжие усы «малого».
— А ты, мальчик, куда? — спросил «малый», или, как вы уже догадались, отец Комара.
Я сразу же сообразил, что надо делать. Сел удобнее на скамейке и равнодушно сказал:
— Шофер знает куда. Поехали!
Ни слова не говоря, «малый» высадил меня из машины, а сам сел за руль рядом с лоцманом и дал короткий, но внушительный сигнал.
Кто мог предположить, что «малый» теперь уже не «малый», не ученик, а настоящий шофер!
Этот день угостил меня еще одной неожиданностью. Когда я подошел к избе, то сразу же увидел на заборе знакомую, но совершенно свеженькую надпись: «Степка прохвост» (прежнюю надпись Степка уже давно стер). Сомнений не могло быть: таинственный Комар снова появился на Падуне.
Степка был дома. В левой руке он держал ботинок, а в пра¬
341


вой — вытертую до самой деревяшки сапожную щетку. Степка не обратил внимания на мой приход. Он лишь на минуту прервал работу, отвел ботинок в сторону и придирчиво посмотрел па него, как хозяйка на стрелку весов в магазине.
— Степка,— торжественно сказал я,— Комар здесь.
Эта новость не произвела на Степку впечатления.
— Знаю. Он приехал с матерью насовсем. В шестой палатке живет.
— Пойдем?
Степка снова отвел ботинок от глаз и сказал:
— Некогда заниматься чепухой. Меня вызывает секретарь комсомольской организации Аркадий Смирнов.
Странно! Я даже не знал, что Аркадий уже секретарь. Почему же он забыл о нашей дружбе и водится с каким-то Степкой?
— Зачем он тебя вызывает? — недовольно спросил я.
— Дельце одно хочет поручить нам, рыба-салака.
— Сам ты салака! Тебе поручать будет, что ли?
Степка провел последний раз щеткой по ботинку и, видимо оставшись доволен своей работой, сказал:
— Не только мне, братуха.
— Ты не обезьянничай! Говори толком!
— Я и говорю толком: тебе, Комару. А потом еще Тане и Мане. Вчера на Падун приехали. Хорошие девчонки. Из Ленинграда.
— Не хочу я никаких дел иметь с твоими Танями и Манями! Понял?
Я думал, что Степка начнет кипятиться, обзывать меня писателем и так далее, но ничего этого не произошло. Степка отвернулся и стал молча зашнуровывать ботинки. Ну что ж, не хочешь разговаривать, и не надо. Обойдемся и без тебя.
Я хлопнул дверью и вышел на улицу. Как насолить Степке? Пожалуй, лучше всего объявить ему бойкот. Не замечать, не отвечать на вопросы и, конечно же, не брать больше в руки веника и топора. Надо перетащить на свою сторону и Комара. Не дорога Степке дружба, пусть остаётся со своими Танями и Манями!
Приняв такое решение, я отправился разыскивать Комара.
342


Падун— не Москва, человек здесь не затеряется. Я подошел к шестой палатке и увидел худощавого веснушчатого паренька с шапкой рыжих кудрявых волос на голове. Комар вытряхивал из матраца серую пыльную труху. Рядом поблескивала степным золотом гора свежей пушистой соломы.
— Здравствуй,— сказал я и протянул мальчишке руку.—
Ты Комар?
— Ну, я.
— Дружить будем?
Комар подозрительно покосился на меня и спросил:
— Тебя Степка подослал?
— Ничего подобного! Я объявил Степке бойкот. Теперь мы с ним враги.
Лицо Комара оживилось. В глазах блеснули искорки.
— А не врешь?
— Вот еще! А почему ты со Степкой поссорился?
Комар помолчал, снова смерил меня недоверчивым взглядом:
— Ивана Грозного он мне испортил.
— Какого Грозного?
— Того, что сына копьем убил. Подошел к картине и сказал: «Долой кровавых царей!» —и размазал все лицо.
Мне было очень приятно познакомиться с художником. Я помог Комару набить соломой матрац и вместе с ним пошел в палатку. В самом углу за фанерной перегородкой стояли две кровати, табуретка; над столом, прикрепленная булавкой к брезенту, висела картина. На ней были нарисованы зеленое море, черные скалы и человек с волосатым лицом.
— Кто это?
— Неужели не узнаешь? — удивился Комар.
Мне не хотелось огорчать нового товарища, но узнать, кого он изобразил на картине, я решительно не мог!
343


— Это Пушкин,— подсказал Комар.—,С картины художников Репина и Айвазовского.
Но дружба дружбой, а кривить душой я не мог.
— Пушкин был молодой, а у тебя бородатый старик*— сказал я.
— Это не борода, а бакенбарды. Раньше все такие выращивали.
Комар помрачнел. Наверно, обиделся, что я не похвалил его картину.
— Ты думаешь, людей легко рисовать? — спросил он.— Даже у Айвазовского люди не получались...
— А ты бы рисовал только одно море,— посоветовал я.
— Без людей неинтересно...
Комар был прав. Картины и книжки без людей не стоят выеденного яйца. Кстати, я сообщил Комару, что хочу писать о своей жизни, и пообещал показать ему тетрадку.
— Пойдем завтра на порог,— предложил я Комару.— Ты будешь рисовать, а я писать. Идет?
Комар охотно заключил союз. Мы крепко пожали друг другу руки и поклялись дружить до гроба.
Так начался великий заговор против Степки...
Глава одиннадцатая
ЧТО ПРИДУМАЛ АРКАДИЙ. У ПАДУНА. ИЗМЕНА КОМАРА
Степка встретил меня вопросом:
— Где ты ходишь? Целый час ищу!
Я сделал вид, что не расслышал. Сел к столу и начал перечитывать тетрадку.
— Ты что, оглох?
Я снова промолчал и еще внимательнее склонился над тетрадкой.
Степка подошел ко мне, сел напротив:
— Что за мода такая? Почему молчишь?
— Не о чем разговаривать.
344


— Чудило, чего сердишься? Я тебе штуку одну хочу рассказать.
— Какую еще штуку?
— А такую.; Аркадий нам дело хорошее придумал.
И Степка рассказал мне, что придумал братуха Аркадий.
Наши плотники построили на Падуне несколько домов. Теперь мы должны помогать плотникам — выносить из домов мусор, стружки, мыть окна и двери.
— И это все? — разочарованно спросил я Степку, когда он закончил рассказ.
— Не нравится?
— Очень нравится. Ищи веник. Сейчас побегу.
Нет, я просто не понимаю — из-за такого пустяка отрывать человека от дела!
Я обмакнул перо в чернильницу и начал писать.
— Бросишь ты свою чепуху или нет? — вскрикнул Степка и даже стукнул кулаком по столу.
— Не стучи, пожалуйста! Из-за тебя кляксу посадил.
— Я тебе кляксу под глазом посажу! Понял?
— Мы еще посмотрим, кто кому посадит!
Степка поднялся из-за стола, расстегнул, а затем снова застегнул рубашку на все пуговицы.
— Значит, не хочешь помогать добровольцам? — тихо, почти шепотом спросил он.
— Почему не хочу? Просто у меня нет времени. По-твоему, дневник чепуха, по-моему — нет. Мы друг друга не понимаем.
— Я тебя понимаю! Я тебя как облупленного вижу!
— Ия тебя вижу как облупленного. Вот... А завтра я иду на Падун писать дневник про Братскую ГЭС.
— Ага! Ну хорошо, ты еще меня узнаешь!
— Можешь не «агакать»! Комар тоже со мной идет.
Когда Степка услышал про Комара, он даже глаза вытаращил.
— Комар с тобой не пойдет. Он не такой пустоголовый, как ты. Писатель!
Степка не знал, что говорить, как выместить на мне свою злобу. Он долго смотрел на меня уничтожающим взглядом и вдруг крикнул:
345


— Бери веник, мети избу!
— Сегодня не моя очередь. Можешь посмотреть в календарь.
Крыть Степке было нечем. Он взял веник и начал молча мести избу.
На следующее утро, когда я проснулся, Степки уже не было. Возле моей кровати стоял веник. Я решил не связываться со Степкой из-за пустяков. Подмел избу, прибрал со стола и только тогда взял свою тетрадку.
Комар, как мы и договорились вчера, сидел возле палатки. Рядом лежали коробочка с масляными красками, кисточки и фанерка с дырочками от гвоздей. Я сразу же заметил, что Комар был какой-то скучный. Он вяло пожал мою руку и стал собирать свое художественное добро.
— Был у тебя Степка? — спросил я Комара.
— Был.
— Что ты ему сказал?
Комар вздохнул и почему-то отвел взгляд в сторону:
— Что я ему скажу? Мы же договорились — дружба до гроба.
Мы отправились к Падуну.
По дороге Комар все вздыхал и оглядывался назад.
— Чего оглядываешься?
— Ничего... Сегодня Степка с девчонками в домах прибирает...
— Ну и пускай прибирает. А нам веселее, правда?
— Конечно, веселее...
Пройдет несколько шагов — снова оглядывается. Лицо кислое, глаза бегают из стороны в сторону. Даже противно смотреть!
— Если хочешь, можешь уходить,— не вытерпел я.
— Я не хочу... Я рисовать буду.
— Рисовать же лучше, правда?
— Правда. Степка только обидится...
— Что ты пристал ко мне со Степкой? Иди к нему, я не держу.
Но Комар плелся за мной и все вздыхал, как старуха. Нет, таких товарищей у меня еще никогда в жизни не было!
346


Но вот наконец и Падун. Я сел под тенью березки, а Комар примостился возле самой воды, на большом сером камне. Я раскрыл тетрадку и задумался. О чем писать? Сначала надо рассказать о своем приезде на Братскую ГЭС и, конечно же, о Степке. О Степке я напишу посмешнее. Он будет разорять птичьи гнезда, дергать девчонок за косы и делать всякие другие глупости. Над портретом Степки тоже надо подумать. Нос — картошкой, большие, навыкате, глаза. Под глазом можно посадить синяк, или, как говорил сам Степка, «кляксу».
Я написал полстранички, но подумал и все зачеркнул. Если кто-нибудь прочтет мой дневник, то не узнает Степку. Ведь Степка в жизни не такой. И синяка у него под глазом нет. Ну его совсем, этого Степку! Лучше буду писать о Падуне, тайге, о великой дружбе с Комаром.
Я быстро написал, как шумит Падун, заманчиво синеет тайга, а затем принялся за Комара. Вначале надо описать его наружность — рот, нос, волосы, веснушки. Плохо, что Комар рыжий. Эти рыжие веснушчатые мальчишки почти в каждой книжке встречаются. Прочитает Люська дневник и скажет: «Абсолютная неправда. Генка для смеха выдумал». Попробуй доказывай потом Люське. Ведь рыжих людей на свете не так и много. Я, например, знаю только двух — Комара и Люську. Да и то Люська утверждает, что она не рыжая, а блондинка.
С веснушками Комара я справился легко. Нос тоже описывать недолго. Нос как нос — немного конопатый, вздернутый. В общем, портрет Комара занял минут пять или десять. Значительно труднее было писать о вечной дружбе. Вот если бы Комар вытащил меня из проруби или вынес на руках из горящего дома, тогда дело другое. Садись и пиши о ледяной воде, едких клубах дыма и зловещем пламени. К сожалению, ничего этого не было.
«А что, если присочинить какой-нибудь подвиг?» — подумал я и украдкой посмотрел в ту сторону, где сидел Комар.
То, что я увидел, мгновенно отбило у меня охоту писать о пожарах и ледяной воде. Пока я описывал наружность Комара и думал о вечной дружбе, Комар собрал свои кисточки и тихо, точно кошка, крался вдоль берега. С каждой минутой мой вероломный товарищ уходил от меня все дальше и дальше.
347


— 	Комар! — крикнул я.— Комар!
Комар остановился, испуганно оглянулся и вдруг помчался вперед, сверкая пятками.
Глава двенадцатая
ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СЛАБА? ПОСЛЕДНЯЯ ССОРА. ГЕННАДИЙ ПЫЖОВ УЕЗЖАЕТ В МОСКВУ...
Давно уже я не писал ничего в своей тетрадке. Писать было не о чем. Падун, тайга, Пурсей... Обо всем этом я рассказал раньше. Скучно, тоскливо, тяжело. За время ссоры произошла только одна история, но и она не много заняла страниц в моей тетради.
Я вышел из дому и увидел на берегу Ангары толпу людей. Они смотрели из-под ладоней на Падун и о чем-то оживленно разговаривали. «Может, утонул кто-нибудь?» — подумал я и побежал к реке.
— Что тут такое? — спросил я у рабочего в толстых брезентовых штанах и резиновых сапогах.
— А вот, гляди,— сказал рабочий и указал рукой в сторону Падуна.
Среди камней, зарываясь носом в крутые волны, мчалась большая черная баржа. На корме, вцепившись руками в перекладину руля, стоял лоцман. Баржа то исчезала из глаз, то вновь взлетала на волну. Но самое страшное было еще впереди. Баржа должна была проскочить узкие ворота, образовавшиеся в зубчатой каменной гряде. Все замерло на берегу. Было только слышно, как тяжело дышит у меня за спиной рабочий в резиновых сапогах и звенит на песчаной отмели бессильная волна. Мне казалось, будто в эти минуты я стоял рядом со старым лоцманом. Ветер хлестал в лицо, студеная ангарская волна сбивала с ног, валила на мокрую, скользкую палубу. Наверно, так же, как и я, думали и остальные. Каждый мысленно был с отважным лоцманом и говорил ему ласковые, ободряющие слова:
«Держись крепче, бесстрашный человек. Наша возьмет!»
348


Баржа с цементом проскочила ворота. Лоцман положил руль направо и повел ее наискосок, к Пурсею. Все замахали руками, начали бросать вверх фуражки и кричать «ура». Я тоже не удержался и закричал так, что все зажали уши и оглянулись.
Дома я решил рассказать лоцману о своих планах. Я поставил перед героем чугунок с картошкой, налил чашку чая* размешал сахар и сказал:
— Знаете что? Я решил написать на Пурсее вашу фамилию.
Лоцман перестал есть и недовольно посмотрел на меня.
— Хватит, однако, того, что о Степке пишете,— сказал он.— Мимо забора пройти стыдно.
— Так я ж вам не о заборе говорю. Я говорю: напишу вашу фамилию на Пурсее, рядом с капитанами и механиками.
Лоцман покачал головой. Возле глаз собрались тонкие морщинки, как будто бы он смотрел в солнечную даль и видел что-то очень хорошее и приятное.
— И на Пурсее писать нечего,— сказал он.— Выдумал, однако!
— Почему не надо? — возразил я.— Капитан Королев и механик Черепанов написали, а вы не хотите. Видели, как на берегу руками размахивали и кричали «ура»?
— За «ура», однако, спасибо, а писать не след,— настаивал лоцман.
— Но ведь Королев...
— Ты о Королеве не говори, знаю. Добрый моряк. Сам с ним через Падун переправлялся.
Признаться, такой новости я не ожидал.
— А почему вашей фамилии рядом с Королевым не написали? Забыли?
— Однако, не забыли. Десять душ нас на «Орле» плавало. Разве всех запишешь? И места не хватит.
По-моему, лоцман заблуждался* Если послушать его, так не нужны ни слова, ни геройство, ни памятники... Я сказал лоцману, что он ошибается и у меня об этом совершенно иное мнение. Лоцман улыбнулся и покачал головой:
— Чудной ты, однако, человек! Возьми войну. Сто полков идет в атаку. Тыщи людей бьют врага, не щадя живота своего.
349


Разве ж обо всех напишешь? Скажут: «Отличились войска генерала такого-то». Вот всем и приятно.
— А слава как? Одному генералу?
— Почему одному генералу? Найдут, однако, кто лучше всех сражался. Кому орден пожалуют, кому медаль, а кому и просто: «Спасибо, товарищи солдаты, за службу!» А солдаты стоят в строю, смотрят на красное знамя и отвечают все как один человек: «Служим Советскому Союзу!» Большей чести, чем служить своему отечеству, и быть не может.
Лоцман доел картошку, разгладил двумя руками волосы и спросил:
— А где это Степка?
— Не знаю. Я за ним не хожу.
— Поссорились, однако?
— Мы не поссорились. Просто мы друг друга не понимаем...
Лоцман покачал головой и участливо сказал:
— Эх, Генка! Генка! Тяжело тебе будет жить на свете. Трудный ты человек.
Он сел к окну и начал рассматривать на свет прохудившуюся сеть. Разговор был окончен. Я повернулся и вышел из избы. Куда теперь идти? К кому? Никто не хочет понять меня. Что плохого в том, что мальчишка пишет дневник? По-моему, надо помочь, поддержать, а не запугивать вениками и презрительно кричать: «Писатель!»
Долго я бродил по берегу Ангары наедине со своими мыслями.
«А что, если пойти к ребятам и начистоту поговорить с ними?» — подумал я.
Нет, пожалуй, говорить не стоит. Ни к чему хорошему это не приведет. Степка хмуро посмотрит на меня и скажет: «Ну что, писатель, взялся наконец за ум?» Может быть, просто прийти и посмотреть, что они там делают? Если у них осталась еще капля совести, они поймут свою ошибку.
Под сосновой горой стояли один возле другого три больших деревянных дома. Вокруг топорщились вывороченные из земли пеныш, валялись свежие сосновые щепки. Два первых дома были совсем готовы, а третий стоял еще без крыши; Возле этого
350


дома я увидел отца. В руках у него весело сверкал топор, рубаха взмокла и прилипла к спине, волосы растрепались и торчали во все стороны, как им вздумается. «Странно, что отец работает как рядовой плотник,— подумал я.— Зачем же его назначили бригадиром? Ведь бригадир — это начальник...»
Но где же все-таки Степка, Комар, Таня и Маня?
Я подошел ближе и стал присматриваться и прислушиваться. Ждал я недолго. Дверь в одном из домов открылась, и на пороге появилась девчонка в коротеньком ярком платье и с мокрой тряпкой в руках. Она испуганно посмотрела на меня, как на дикаря с необитаемого острова, и убежала. Была это Таня или Маня, я не знал, но встреча не предвещала ничего хорошего.
Я постоял немного у дома, подумал и распахнул дверь. Все мои противники были здесь. Посреди комнаты, сталкиваясь лбами, ползали на четвереньках Степка и Комар, вокруг стояли лужи мутной воды. Таня и Маня протирали тряпками забрызганные известью окна.
Никто не обратил внимания на мой приход. Ребята усердно работали тряпками и молчали. Такое поведение сразу же нарушило мои планы. Как же можно выяснить наши отношения, если противники молчали, как будто бы набрали в рот воды? Впрочем, если я захочу, тоже могу молчать хоть целую неделю.
Я оперся о дверной косяк и стал смотреть на своих бывших товарищей. (Жаль, что они не видели этого страшного, испепеляющего взгляда.) Скоро, однако, мне надоело таращить глаза. «Взглядами этих упрямцев не проймешь,— решил я.— Надо искать иной выход. Хотите или нет, но я заставлю вас заговорить!» Недолго думая я поддел носком ботинка горку опилок и швырнул их на середину комнаты. Я добился своего. Степка поднялся, бросил тряпку под ноги и сердито спросил:
— Чо тебе, однако, надо?
— Ничо не надо,— съязвил я.— Захочу и буду стоять. Дом не ты строил, а мой отец.
Степка даже побелел от злости. Он отставил в сторону ногу и начал медленно подвертывать рукав на рубашке. Но рукопашной у нас не вышло. Девчонка в ярком платье — Таня или
351


Маня, я не знаю — вдруг соскочила с подоконника и вцепилась в Степкину уже отведенную для боя руку.
— 	Не надо, Степа! — вскрикнула она.— Не бей!
Степка опустил руку. Таня или Маня прошмыгнула мимо меня и выскочила за дверь. Я понял, в чем дело. Таня или Маня побежала ябедничать Аркадию. Ну что ж, я не боюсь. Давно уже пора поговорить с этим Аркадием.
Минуты через две на крыльце послышались шаги. Я нервно одернул рубашку и пригото-


вился к встрече. Но это был не Аркадий. В комнату, вытирая на ходу потное лицо, вошел отец. Оп приблизился ко мне и совершенно неожиданно, без всяких предупреждений, взял за ухо. Я попытался вывернуться и убежать, но отец еще крепче сдавил мое несчастное ухо и повел из комнаты. Так мы и шли — отец впереди, а я сзади. На глазах у всех рабочих отец провел меня мимо домов и разжал наконец пальцы.
Не разбирая дороги, я бросился вперед. Долго я работал ногами и остановился только возле Пурсея. Бежать дальше было некуда. Внизу, будто в глубоком колодце, темнела Ангара. Поблескивая мокрой корой, неслись по течению тонкие бревна.
Я упал лицом в теплую душистую траву. Из глаз полились слезы. Никому, никому я теперь не нужен! Родной отец тащил за ухо, будто провинившуюся собачонку... И Аркадий тоже хорош! Видно, это только в книжках пишут о чутких секретарях комсомольских организаций...
Долго я сидел над Ангарой и с надеждой поглядывал на дорогу. Никто не шел к обиженному, оскорбленному человеку — ни Аркадий, ни отец, ни Степка... Что же делать? Бросить все и удрать к бабушке в Москву? Когда меня здесь уже не будет, отец наверняка скажет: «Не понял я тогда Генку. Не разобрался». Но уже будет поздно... Жаль расставаться с гордым красавцем Пурсеем, задумчивой тайгой* дочерью Байкала Ангарой, но что сделаешь...
А если отец поймет свою ошибку раньше? Может быть, не торопиться, подождать?
Я посидел еще немного, тяжело вздохнул и поплелся домой.
И вот прошел один день, второй, а отец все не разговаривал со мной. Придет,. молча поужинает и ложится спать. Даже к стенке отвернется, чтобы не смотреть. Не замечал меня и Степка. Только лоцман обронит иногда слово-два.
— Прощения, однако, просить надо,— как-то сказал он.— Нашкодил, напакостил и помалкиваешь.
И я решил поговорить с отцом. Как раз и случай хороший подвернулся. Отец сидел на крылечке, курил, задумчиво смотрел вдаль. Я присел рядом:
— Папа!
г- В чем дело? — не оборачиваясь* спросил он.
353


— Можно с.тобой поговорить?
— О. чем нам говорить!
— Я тебе хотел сказать... я не виноват...
И вдруг лицо отца налилось кровью и в руке мелко задрожала папироса.
— Ты вот что,— глухо сказал он,— ты уходи от меня. Я тебя видеть больше не желаю!
Отец швырнул папиросу, поднялся и ушел в избу. Дверь за ним громко захлопнулась.
А я остался один. Плакал, кусал губы от злости и повторял:
— Уеду, уеду, уеду!
Глава тринадцатая
ПОУЧИТЕЛЬНЫЙ РАССКАЗ О СОСНЕ.
КАПИТАЛИСТКА. «ЛУЧШЕ БЫ МЕНЯ ВЫБРОСИЛИ
ЗА БОРТ»
Итак, я твердо решил уехать к бабушке.
Последний раз оглядел нашу избу, молча простился с нею и вышел за порог. Никто не сказал «прощай», не обронил слезы. Даже собачонка не пожелала проводить меня до калитки. Она посмотрела на меня рыжими, сверкнувшими па солнце живой золотинкой глазами и снова прйнялась за кость. А еще говорят, собака — друг человека!
Пробираться в Братск теперь было значительно проще. По кишке, подымая клубы пыли, катили грузовики. Мне повезло. Грузовик, в который я сел, прибыл прямо в порт. Парохода тоже не пришлось ждать. Будто специально ожидая меня, он дымил у причальной стенки. На палубе громоздились ящики и плетеные корзины, обшитые сверху тонкой материей.
Пассажиров еще не пускали. Они сидели в стороне на чемоданах и узлах, поглядывали на рабочих, которые закатывали по сходням небольшие новенькие бочонки с живицей. Между прочим, живицу добывают из сосны. Я ходил со Степкой в тайгу и видел, как это делают. На стволе вырубают топором небольшую зарубку, а затем к этому месту привязывают жестя-
354


вую банку. Прозрачная, как свежий пчелиный мед, живица вытекает из-под коры и капля по капле наполняет банку. Лесники отправляют живицу на заводы, а там уже из нее вырабатывают скипидар, канифоль и всякие другие вещи.
Еще дома, в Москве, бабушка частенько говорила мне: «Терпеть не могу твои привычки! Зачем ты всюду суешь свой нос?» Но что же в этом плохого? А я не люблю равнодушных людей, которые ходят по земле и ничего не замечают вокруг. Придет такой человек в тайгу, стукнется в сосну, прижмет рукой шишку на лбу и только тогда скажет: «Крепкое, однако, дерево! Хороших дровишек можно нарубить».
Нет, сосны нужны не только для дровишек. Из сосны делают высокие, гибкие мачты для кораблей, красивую мебель. Наша сосна путешествует по всему свету в деталях самолетов, автомобилей, комбайнов. Но это еще не все. Люди научились вырабатывать из сосны бумагу, шелк для платьев и рубашек. Даже мелкие, пахнущие смолой опилки идут в дело. Из опилок сосны на заводах делают спирт, кормовые дрожжи и углекислоту. Конечно, спирт можно вырабатывать не только из опилок. Годится для этого дела и зерно и картошка. Но зачем же зря переводить картошку? Из картошки можно сварить суп, приготовить картофельные котлеты. А из опилок котлет не сделаешь!
О сосне, опилках и живице я завел разговор не зря. Как хотите, но сосна сослужила большую службу и мне. Я долго смотрел, как рабочие закатывают на корабль бочонки с живицей, и думал: «Вот бы и мне покатиться, как бочонку, по сходням на просторную, надраенную добела палубу!» Но это фантазия. А как на самом деле пробраться на пароход? Моряки народ суровый, узнают, что я хочу зайцем проехать на пароходе, вышвырнут на берег, как котенка.
Тут-то меня и выручили бочонки с живицей. Я подумал: «А что, если подойти к бочонку и покатить его на корабль, как будто бы я не безбилетный заяц, а самый настоящий рабочий? Пожалуй, стоит попробовать. Под лежачий камень вода не течет. Надо что-то предпринимать». Я выждал, когда рабочие ушли на корабль, подбежал к бочонку и покатил его.
И вот мы уже на пароходе — бочонок и я. Но бочонку легче, чем мне: у него нет сердца, которое колотится и замирает от
355


неожиданной радости и страха за свое будущее. Куда спрятаться от зоркого глаза моряков, пассажиров и контролера?
Первое укрытие, которое я заметил,— большая белая шлюпка, подвешенная на цепях к железным стойкам. Раздумывать было некогда. Я отвернул брезент и забрался в шлюпку, как в шалаш, лег на дно шлюпки и грустно улыбнулся. Невольно мне вспомнилась давняя, приключившаяся еще в Москве история. Как-то я гонял по комнате маленького серого мышонка. Мышонок носился из одного угла в другой и вдруг с перепугу вскочил в старый ботинок отца. Судьба мышонка была решена. Я взял ботинок и вытряхнул пленника в кадку, которая стояла во дворе под водосточной трубой. Мышонок даже ахнуть не успел и камнем пошел на дно. Пожалуй, и я похож на несчастного мышонка. Лежи в душной шлюпке, как в старом пропотевшем ботинке, и жди своей участи. Я даже толком не знал, что происходит на пароходе. Без конца грохотали бочонки с живицей, по палубе ходили взад и вперед люди, какая-то женщина кричала с берега грубым мужским голосом:
— 	Митроха! Куда ты, леший, корзину ставишь! Подавишь всю ягоду!
И лишь когда пароход дал три коротких, отрывистых гудка, я понял — дело сделано. Пароход отдал концы и деловито застучал плицами колес по воде.
Прощай, Братск* прощай навсегда!
Вечером меня выкурили из шлюпки голод и холод. Студеный ангарский ветер проникал во все щели. Брезент надулся и трещал над головой, как простыня на веревке. Я подтягивал ноги к подбородку, дышал в рубашку, старался согреться. Грудь немного согревалась* но спина зябла еще сильнее. Казалось, ее кололи холодными тонкими иголками.
Только здесь, в шлюпке, я понял, что допустил непоправимую ошибку. Отправляясь в долгий путь, я не взял с собой продуктов. Хорошо еще, что я не забыл прихватить десять рублей, которые скопил на автоматическую ручку. Если сейчас вылезть из шлюпки, пожалуй, никто на меня не обратит внимания. Не спрашивают же на пароходе каждую минуту: «Гражданин, ваш билет!» Я тихонько выбрался из шлюпки, оглянулся и пошел к лесенке* которая вела вниз. За окном буфета сидела женщина
356


в белом переднике. Она осторожно брала двумя пальцами костяшки счетов, передвигала их по блестящему прутику, а затем снова сбрасывала и хмурилась, как будто бы у нее болели зубы.
Я внимательно осмотрел буфетную стойку и решил купить шоколад «Цирк». Сделал я это не потому, что люблю сладости. Шоколад очень хорошо восстанавливает силы. Альпинисты, лыжники и вообще все, кто отправляется в долгий и утомительный путь, едят шоколад.
Шоколад я ел маленькими кусочками. Вначале на одной стороне рта, затем на другой. Но вот последний кусочек растаял на языке и бесследно исчез. Как ни странно, но есть мне захотелось еще сильнее, чем прежде. «Наверно, шоколад не сразу восстанавливает силы,— подумал я.— Надо немного подождать и, кстати, пройтись по пароходу и посмотреть — может быть, удастся найти укромный уголок и уснуть».
Местечко такое я вскоре нашел. Внизу, возле горячей, как печка, стенки машинного отделения валялась куча мешков. На ней уже примостилась какая-то полная женщина в замасленной телогрейке и стоптанных мужских сапогах. Осторожно, чтобы не потревожить спящую, я расправил мешки и лег рядом. Если пройдет контролер, он подумает, что я сын этой женщины, и не станет дергать за ногу и кричать: «Гражданин, ваш билет!»
Лежать на мешках было очень удобно. Из машинного отделения затекал жаркий, сухой воздух. Глаза сами по себе закрылись, и я уснул. Но спал я недолго. Разбудил и порядочно напугал меня какой-то странный крик. Вначале я думал, что на пароходе пожар, и хотел было уже бежать разыскивать спасательный круг, но потом успокоился. Кричала во сне моя соседка:
— 	Митроха, куда ж ты, леший, корзину ставишь! Подавят всю ягоду!
Я закрыл глаза и стал ждать, что будет дальше. Скорее всего, придет контролер и выбросит меня вместе с женщиной в сапогах за борт. Но, к счастью, все обошлось благополучно. Никто к нам не подошел. Я выругал про себя загадочного Мит- роху, который не знает, куда надо ставить корзину с ягодами, и уснул, теперь уже до самого утра.
357


Пробраться в лодку уже было совершенно невозможно. По всей палубе бродили пассажиры, к тому же мой вчерашний шалаш— или ботинок, называйте как угодно,— был хорошо виден с капитанского мостика. Кстати, я совершенно правильно решил, что прятаться теперь не имеет смысла. Билеты, наверно, уже давно проверили, и можно было спокойно плыть до самого Иркутска. Правда, надо было еще незаметно улизнуть с парохода в Иркутске. Но зачем думать об этом сейчас? «Утро вечера мудренее» — говорит русская поговорка.
Я ходил по пароходу, присматривался и принюхивался к каждому углу, как голодная собака: может, кто-нибудь оставил кусочек хлеба или хвостик омуля. Куда бы я ни пошел, всюду жевали, грызли, пили. Еды у всех было обидно много. Я своими глазами видел, как один парень завернул в бумажку вполне приличный кусок хлеба и швырнул за борт. Разве так поступают с едой!
Голод привел меня на верхнюю палубу, к бочонкам с живицей и корзинам, обшитым сверху тонкой материей. Возле корзин крупными деловыми шагами ходила женщина в мужских сапогах. Я уже кое-что знал о корзинах и Митрохе. Он всю ночь провел на палубе возле корзин и теперь спал на знакомых вам мешках. Хлеб сытнее ягод, подумал я. Но, пожалуй, не стоит отказываться и от голубики. Голубика хотя и не шоколад «Цирк», но все же имеет витамины, восстанавливает силы и усмиряет желудок. Я сел на скамейку и стал наблюдать за женщиной. Должна же она отлучиться с поста хотя бы на одну минуту! И я не ошибся. Женщина походила по палубе, бросила недружелюбный взгляд в мою сторону и отправилась вниз, к своему Митрохе.
Время терять было нельзя. Я подошел к корзине, отодрал материю и запустил руки в прохладные мелкие ягоды. Вначале я даже не почувствовал вкуса голубики. Бросал ее в рот, как в пропасть. За несколько минут я съел, наверное, полведра голубики. Желудок успокоился и ворчал теперь добродушно, как дальние раскаты грома после грозы.
Жадность никогда не приводит к добру. Поедая голубику горсть за горстью, я совершенно забыл о существовании женщины в сапогах. Она выросла передо мной, как из-под земли.
358


— Караул! — понеслось по пароходу.
Пассажиры собрались на верхней палубе, как по команде «аврал». Они с любопытством смотрели на мое испачканное голубикой лицо и качали, головами. Женщина не унималась. Она размахивала руками перед моим носом и кричала:
— Убить тебя, негодяй, мало!
Женщина наверняка убила бы меня, если бы к месту происшествия не подоспел капитан. Он растолкал людей и строго спросил меня:
— Кто тебе разрешил брать голубику?
— Я хотел есть. Со вчерашнего дня у меня во рту ничего не было, кроме шоколада.
Капитан едва заметно улыбнулся, а затем вновь нахмурился и сказал:
— Что прикажешь с тобой делать: в милицию отдать или выбросить за борт? Родители где?
— Нет у меня родителей. Тетка больная, в Братске живет, а дед в Иркутске. Я еду к нему.
Тетка и дед, которых я выдумал, спасая свою шкуру, произвели на капитана и пассажиров большое впечатление. Пассажир в помятом плаще и военном картузе ласково посмотрел на меня и сказал:
— Подумаешь, какое преступление — съел стакан голубики! Что ему, с голоду умирать? Надо еще проверить, что это за голубика такая. Целых шестнадцать корзин везет!
Капитан опустил брови, прицелился взглядом в женщину.
— Билет! — кратко сказал он.
Женщина долго развязывала узелок на грязном носовом платке, справилась наконец с этим нелегким делом и протянула капитану три небольшие зеленые бумажки:
— Пожалуйста, мы ие какие-нибудь зайцы.
— Кто еще с вами едет?
Женщина поискала глазами кого-то в толпе и, не найдя, крикнула на весь корабль:
— Митроха! Иди, товарищ капитан вызывает!
— Оставьте Митроху в покое. У вас два места груза. Где билеты еще на двенадцать корзин? Это ваши корзины?
Полное, с двойным подбородком лицо женщины из красного


сделалось белым, а затем сипим, как будто его вымазали ягодами, или, как она говорила, «ягодой».
— А нам сказали, больше ничего не надо,— стала оправдываться женщина. Приложила платок к глазам и притворно всхлипнула.— Простого человека разве трудно обидеть! Не разъяснят, не расскажут, а потом сами же и придираются!
— Сейчас ты простая, а на базар приедешь, сразу сложной станешь! — сердито сказал пассажир в помятом плаще.— В Братске за стакан голубики двугривенный платила, а в Иркутске полтора рубля с рабочего класса драть будешь. Капиталистка!
Дальше произошло то, о чем я не мог даже предполагать. Женщина неожиданно вскрикнула, упала на палубу и завопила на весь пароход:
— Караул! Убивают!
Капитан не обратил никакого внимания на эту лицемерку.: Он подозвал матроса и кратко сказал ему:
— Оштрафовать! Снять груз на первой остановке! — Затем капитан повернулся ко мне и добавил: — Иди за мной!
Капитан привел меня в каюту, указал на стул и сам примостился на краешке койки против меня.
— Если ты соврал о тетке и дедушке,— сказал он,— прикажу немедленно выбросить за борт. Понял?
—■ Понял, товарищ капитан.
— Смотри мне в глаза.
Я посмотрел в чистые, мужественные глаза капитана и подумал: «Какой же я подлец!»
Капитан долго гипнотизировал меня взглядом, а затем встал, положил руку на мое плечо и сказал:
— Я верю тебе. Успокойся и забудь все, что было наверху.
Нет, лучше бы он выбросил меня за борт!
Три дня я жил в каюте капитана, спал на его койке, ел его хлеб и суп. Когда пароход причалил к пристани, капитан проводил меня на берег, крепко, как взрослому, пожал мне руку и грустно сказал:
— Хороший ты, честный парень, Геннадий. Даже не хочется расставаться с тобой. Но что поделаешь — прощай...


Глава четырнадцатая
ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК ЖОРКА. ГОСТИНИЦА «ЛЮКС». КОГДА ЖЕ ОКОНЧАТСЯ ЭТИ НЕВЫНОСИМЫЕ СТРАДАНИЯ?
На Москву уже прошло два поезда, а я не мог проникнуть не только в мягкий или жесткий вагон, но даже в тамбур, где проводники прячут веник, тряпки и мешки с картошкой. Проводники были удивительно несговорчивы. Давай им билет, и точка. Даже слезы не трогали этих черствых и равнодушных людей. В ответ только и слышалось:
— 	Нельзя. Уходи. Позову милиционера!
С вокзала уходить мне было некуда. Или уеду, думал я, или лягу посреди перрона и умру страшной, мучительной смертью от голода или разрыва сердца. Но лучше, пожалуй, умереть от разрыва сердца. Голод очень неприятная штука. Не ел каких-нибудь семь часов, а уже начала звенеть голова и перед глазами прыгали лохматые зеленые чертики.
На перроне стояло несколько тележек на резиновых колесах. В ожидании пассажиров женщины в белых передниках и нарукавниках грызли кедровые орешки и переговаривались друг с другом.
Я уже несколько раз прошелся мимо тележек. Может быть, какая-нибудь продавщица сжалится и даст пряник или черствый, сморщенный пирожок? Но все было напрасно.
Я прислонился к фонарному столбу и закрыл глаза, чтобы хоть на минуту прогнать назойливых чертиков! Неожиданно я почувствовал, что кто-то смотрит на меня. Я открыл глаза и увидел высокого парня в коротеньком пиджачке, брюках* забранных в голенища хромовых сапог, и крохотной кепке на затылке. Парень стоял в трех шагах. Он курил папиросу и улыбался мне, как старому знакомому.
Я решил, что это переодетый мйлиционер, и хотел бежать, но потом раздумал. Теперь уж все равно... Вскоре, однако, я понял, что это был не милиционер. Милиционер уже давно подошел бы ко мне и суровым голосом сказал: «Гражданин, куда едете?»
361


Парень не двигался с места. Он спокойно докурил, растоптал папиросу сапогом и очень приветливо спросил:
— Что, Васька, есть хочешь?
— Я не Васька.
— Гришка?
— Нет.
— Колька?
— Нет.
— Сережка?
— Нет.
— Как же тебя зовут? Может, Аделаида?
Парень засмеялся. Во рту сверкнул золотой зуб.
Но мне было не до смеха. Я отвернулся и приготовился к голодной смерти. По моим расчетам, она должна была наступить с минуты на минуту.
— Ты не ломайся,— сказал парень.— Хочешь есть, так говори. Хорошего человека накормить не жалко.
«А может, и в самом деле накормит,— подумал я.— Только откуда он знает, что я хороший?»
— А ты не обманешь? — спросил я.
— Вот чудак! Конечно, накормлю. Заяц трепаться йе любит.
— Ты разве заяц?
Парень косо посмотрел на меня и сказал:
— Ты мне брось.умничать! Идешь или нет?
Не ожидая моего согласия, он повернулся и пошел к выходу легкой, подпрыгивающей походкой.
В столовой мой неожиданный доброжелатель заказал селедку, котлеты, графин водки и две кружки пива.
— Ну что ж, дернем за приятное знакомство? — сказал парень и разлил водку в стаканы.
«Дергать» я не стал. Чтобы не обидеть нового знакомого, я чокнулся с ним большой липкой кружкой с пивом. После первого же глотка все закружилось и вдруг опрокинулось вверх дном. Голос соседа доносился издалека, как будто бы говорил не сидящий рядом человек, а кто-то в соседней комнате, за стеной.
— Пей! — гудел чей-то бас.— С Жоркой не пропадешь!
362


Из столовой мы вышли с Жоркой вечером. Солнце уже опустилось за гору. На той стороне Ангары приветливо мерцали живые точки электрических огней.
— Айда в киношку,— пошатываясь и придерживаясь за мое плечо, сказал Жорка.
Свежий, упругий ветерок, бежавший от берегов Ангары, остудил мою голову, развеял пивной хмель.
— Нет, Жорка, ты как хочешь, а я не пойду. Мне на вокзал надо.
Жорка выпустил мое плечо и вдруг захохотал так громко, что проходившая мимо женщина шарахнулась в сторону и побежала по тротуару, постукивая каблуками.
Жорка перестал наконец хохотать и кривляться. Он презрительно оглядел меня с ног до головы и сказал:
— Чудак! Кто же сейчас без билетов ездит? На первой остановке высадят и отведут в милицию. У милиционеров разговор короткий: «Гражданин, предъявите документы!» А какие у тебя документы? Паспорта нет, ведь верно же?
— Ну и что же, что нет? А я все равно поеду. Мне в Москву надо.
Жорка чиркнул спичкой, закурил:
— Я ж тебе сказал — в Москву поедем вместе. У меня там двоюродный дядя. На Гороховой живет. Дом тридцать четыре, квартира сорок восемь. Знаешь Гороховую?
Гороховой я не знал. Но это не так важно. Если Жорка врет, что поедет в Москву, зачем тогда ему возиться со мной, угощать котлетами и приглашать в кино? Нет, наверно, он не врет...
В этот вечер мы смотрели фильм о любви. Вначале он ее любит, а она его нет, а потом все наоборот. В конце герой уезжает на Север, а героиня сидит дома и страдает. Очень интересный фильм, трагический. В зале Жорка вел себя неприлично. Он громко смеялся и приставал к сидевшей рядом девушке. Соседка отбивалась от него локтем и обещала позвать милиционера. Но все обошлось благополучно. Жорка неожиданно склонил голову на мое плечо и уснул. Изредка он открывал глаза, поглядывал на экран и доверчиво бормотал мне на ухо:
— Заяц трепаться не любит.
363


Из кино мы вышли глубокой ночью. Жорка был сильно не в духе. Он громко икнул, плюнул под ноги и сказал:
— Представление окончено. Прошу вас, господа, в гостиницу «Люкс».
— Разве мы будем ночевать в гостинице? — спросил я.
— Не сомневаюсь. Отдельный номер и кровать с пуховым одеялом.
Я догадался, что гостиница — это Жоркина выдумка. Но почему он так пренебрежительно относится ко мне? Что я ему сделал? В конце концов, я могу и уйти.
Жорка, наверно, понял мои мысли и сказал:
— Ладно, нечего обижаться. Бери ноги в руки, и пошли на ночевку.
Мы долго шли темными переулками, спускались с каких-то круч, спотыкались о камни и пустые консервные банки.
— Куда мы идем? — спросил я Жорку.
Жорка не ответил и продолжал вышагивать своими длинными ногами. Прошло еще несколько минут. Жорка обогнул деревянный забор и неожиданно остановился. Он махнул мне рукой и спрыгнул куда-то вниз.
— Давай сюда... только тихо... черт...
Я кубарем скатился с кручи, больно ушиб колено и когда поднялся, то увидел, что мы на железнодорожной линии. Тускло светили красные и зеленые огоньки стрелок, невдалеке темнели на запасных путях старые вагоны.
— Иди за мной, и ни звука,— зашептал Жорка.— А то сразу сцапают.
Мороз пробежал по моей спине. Куда он ведет? Зачем я связался с этим страшным человеком!
Мы быстро пересекли железнодорожные линии и остановились возле облупленного, с выбитыми стеклами вагона. Жорка поднялся по ступенькам. В руке у него блеснул ключ. Дверь скрипнула и открылась.
— Лезь! — услышал я.
Жорка пропустил меня вперед, оглянулся по сторонам и захлопнул за собой дверь.
— Вот тебе и гостиница «Люкс»,— сказал Жорка и тихо засмеялся.— Выспимся с тобой на славу.
364


Я открыл дверь в купе и сразу же попятился назад. На скамейке лежал человек. В темноте вспыхивала папироса.
— Не бойся, это свой,— сказал Жорка,
Человек приподнялся,
— Ты, Заяц?
— Я*
— А это кто с тобой? Напарник?
— Ага. Сегодня подобрал.
Жорка подтолкнул меня вперед и добавил:
— Необученный. Но по всему видать — парнишка ничего. Свойский.
Человек зевнул и снова улегся. Мы тоже последовали его примеру. Я полез на верхнюю полку, а Жорка, или Заяц, примостился внизу.
Я долго не мог уснуть. Все поглядывал вниз* Может быть, Жорка заманил меня в гостиницу «Люкс», чтобы зарезать? Но Жорка и его приятель, видимо, не собирались делать мне неприятности, Они поворочались немного и захрапели. Я успокоился.
Жорка, или Заяц, разбудил меня на рассвете:
— Пошли,
Я пошарил рукой в темноте. Пиджака, который я с вечера положил под голову, не было.
— Чего возишься? — нетерпеливо спросил Жорка.
— Пиджака нет.
Жорка легонько свистнул и посмотрел на пустую скамейку, где вчера лежал его приятель.
— Вот проклятый! Даже у своих берет! — сказал он.)
— Как же я буду без пиджака?
— Фу ты, чудак! Я тебе не только пиджак — полный костюм тройку куплю. С жилетом...
— Не надо мне никакой тройки! Мне пиджак нужен! Жорка выругался и сунул мне под нос большой твердый
кулак:
— А это видел? Я тебе сейчас такой пиджак устрою... Жорка стащил меня вниз, усадил рядом с собой и сурово
спросил:
— Котлеты вчера ел?
365


— Ел.
— В кино на мои деньги ходил?
— Ходил.
— Так что же я, по-твоему, бесплатно кормить тебя должен и в такси катать?
— Я не катался в такси.
— Ты мне дурочку не валяй! — предупредил Жорка.— Слушай, что говорить буду. Сейчас пойдем на работу. Я буду осматривать один складик, а ты стой на углу. Только появится кто- нибудь — пальцы в рот и свисти. Умеешь свистеть? Ну вот и хорошо. А главное, не дрейфь. Денег заработаем и сразу махнем в Москву. Это я тебе точно говорю. Заяц трепаться не любит.
Я соглашался со всем, что говорил мне Жорка, но про себя решил уже давно: при первой же возможности я возьму ноги в руки, как говорит Жорка, и сбегу от него.
Очень долго да, пожалуй, и неинтересно рассказывать, как мы ходили с Жоркой на «работу». Скажу только одно: едва Жорка скрылся в воротах складика, который он хотел ограбить, я пустился наутек по безлюдным улицам Иркутска.
Долго я бродил из одного конца города в другой, думал: что же делать дальше?
Город постепенно просыпался. Шли на работу рабочие, торопились с корзинами на рынок женщины; одна за другой мчались по глади асфальта грузовые автомашины и «Победы». И только мне некуда было торопиться и нечего было делать. Даже в книжках все бывает как-то лучше. Там, по крайней мере, родители разыскивают своих сбежавших или заблудившихся детей. Меня разыскивать, видимо, никто не собирался. Несколько раз я прошел мимо милиционера, но он даже не взглянул на меня.
Я вышел на широкую улицу с фонтаном посередине и сел отдохнуть на скамеечке. Напротив возвышался большой каменный дом. К подъезду то и дело подходили мальчишки и девчонки. За дверями кто-то играл на пианино и протяжно, будто любуясь медными звуками, трубил в трубу: ту-ту, ту-ту.
А что, если пойти в этот Дворец пионеров и рассказать о своем горе? Неужели там не поймут и не помогут добраться до
366


Москвы? Я поднялся, начал застегивать воротник рубашки и вдруг отдернул руку. Мой пионерский галстук остался в Братске. Так же как и в Москве, я не имел права идти в свой Дворец пионеров. А может быть, это был теперь и не мой дворец...
Я вытер глаза рукавом и ушел прочь. Впереди не было ничего светлого и хорошего. Снова голод, сердитые проводники, бесконечные скитания...
Когда же окончатся эти невыносимые муки?
Глава пятнадцатая
ПОЛЮС ХОЛОДА. ФАЛЬШИВЫЙ ДОБРОВОЛЕЦ. ВОТ ТАК ВСТРЕЧА!
Жорка был отчаянный лгун и мошенник, но все же в одном он был прав: без билета проникнуть в вагон было невозможно. Что делать?
Долго я ломал голову над этим вопросом и наконец решил: надо что-нибудь продать.
Рубашку?
Нет, не годится. Без рубашки в вагон не пустят. Это не пляж. Штаны?
Еще хуже.
Я посмотрел на свои желтые, почти совсем новые ботинки и стал развязывать шнурки.
«Надо будет только ноги помыть»,— решил я.
Покупатель нашелся быстро.
Коренастый мужчина в красной вылинявшей рубашке, с мешком за плечами, шел по перрону навстречу мне.
— Продаешь? — спросил он.
— Продаю.
Покупатель опустил мешок, из которого выглянуло несколько угловатых буханок хлеба, взял ботинки.
— Украл?
— Что вы, дяденька! Свои собственные.
— Сколько хочешь?
— Пятьдесят рублей.
367


Покупатель молча отдал ботинки и снова взвалил мешок на плечи.
— Четвертную,— кратко сказал он.— Больше нет ни копейки.
Мужчина отвернулся от меня и уже хотел уйти, но я торопливо сказал:
— Согласен. Давайте.
Покупатель снова поставил мешок на землю, вынул из кармана большую пачку денег и отсчитал из нее двадцать пять рублей.
Мошенник!
Билет я купил до следующей станции. Главное — в вагон пробраться, а оттуда меня ни за что не выкуришь. Пусть хоть ноги оторвут, до самой Москвы не выйду. Но отрывать ноги в вагоне мне как будто никто не собирался. Пассажиры потеснились и уступили место возле прохода.
— Садись,— сказал старик с узкой зеленоватой бородкой.— В ногах правды нет.
Старик понравился мне с первого взгляда. Едва поезд тронулся, он развернул промасленную газету и протянул большой ломоть пирога с рыбой.
— Уважаешь? — спросил он.
Я кивнул головой и сразу же вцепился зубами в пирог.
Еще бы не любить такое добро! Я готов был съесть не только пирог, но даже промасленную бумагу вместе с черными заголовками, точками, запятыми и восклицательными знаками.
Бывает же, что так повезет! Поезд уже проехал несколько станций и разъездов, а проводники даже и не думали спрашивать у меня билет. Видимо, они считали — раз я еду со взрослым, значит, все в порядке.
Пассажиров в вагоне битком набито. Но обо всех, кто ехал с нами, не расскажешь. Расскажу только о двух — девушке, которая ехала из самого Якутска, и фальшивом добровольце-шо- фере из Иркутска. Между прочим, из-за этого фальшивого добровольца я так и не добрался до Москвы. Но об этом после. Зачем забегать вперед? Всему свое место и свой черед.
Девушку звали Вера. С утра она начала рассказывать любопытные истории о своей жизни в Якутии и никак не могла оста-
368


-новиться. Но mje>i и не прерывали ее. Сидели разинув рты и слушали. Мешал нам слушать, а Вере рассказывать лишь фальшивый доброволец. Он ничему не хотел верить и все время вставлял свои глупые замечания.
— Якутск стоит на вечной мерзлоте,— скажет Вера.— Откопаешь землю метра на два, посмотришь в яму, а там сплошной вечный лед. Один раз я видела...
Фальшивый доброволец даже закончить фразу не даст.
— А я вот не верю, и все! — перебьет он.— Когда меня в Сибирь приглашали, тоже всякие сказки рассказывали: «Пишись в добровольцы, не пожалеешь: квартиру с паровым отоплением дадут, кино каждый день показывать будут». А когда приехал, извиняюсь за -выражение,— шиш с маслом показали. Привезли в тайгу и затолкали в палатку. Разве я им кошка!
До чего же все-таки противный человек! Паровое отопление в палатке захотел!
Вера старалась не обращать внимание на фальшивого добровольца.
— Якутия — богатейший край. В ее горах много угля, золота, алмазов. Между прочим, алмазы раньше добывали только в Африке, Индии и Бразилии. Один раз я сама видела...
И снова мы не узнали, что видела Вера.
— А я вот не верю, и все! — перебил фальшивый .доброволец.
В конце концов этот Фома Неверный вывел из терпения всех пассажиров.
— Что ты не веришь, рыбья твоя голова? — презрительно спросил старик с зеленоватой бородкой.— Испугался трудностей, сбежал из Сибири, а теперь и каркаешь под руку!
Фальшивый доброволец сразу же умолк. Вера воспользовалась этим приятным случаем и рассказала нам интересную историю.
— Когда я прибыла в Якутск, мне сказали: «Вера, давай поедем на Полюс холода». Вначале я даже испугалась. «Да вы что? — говорю.— Я там замерзну и превращусь в сосульку. Я за Москву на лыжах ходила и то все руки отморозила! И не уговаривайте!» Но ребята из нашего института пристыдили: «Эх
Библиотека пионера. Том VI 369


ты, тепличное растение!» Думала я, думала и решила: я не тепличное растение, а студентка. Поеду, и все.
Из Якутска мы выехали на автомашине, а затем поехали на оленях. Сани, или, как их называют в Якутии, нарты, очень легкие, даже девчонка подымет их одной рукой. Оленям такие нарты везти вообще ничего не стоит. Мчатся, как легковой автомобиль. Даже дух захватывает.
На третий день мы приехали на Полюс холода, в якутское село Оймякон. Ну и морозы! Посмотрели на термометр и даже обмерли — семьдесят градусов! Таких морозов, как в Оймяконе, нигде нет. Здесь даже слышен шепот звезд. Когда человек дышит, теплый пар изо рта мгновенно превращается в крохотные, незаметные для глаза кристаллики. Кристаллики эти и разговаривают друг с другом, шелестят, как листья на ветру.
Долго люди не могли разгадать, кто это шепчет на морозе. Посмотрят вверх — звезды перемигиваются друг с другом и как будто рассказывают что-то по секрету. Вот и решили: это дело звезд. Они шепчутся. После уже ученые разгадали тайну и сказали: «Звезды тут ни при чем, и наговаривать на них не стоит».
Я думала, что на Полюсе холода нет никакой жизни — все замерзло и оледенело. Оказалось, нет. В Оймяконе живут якуты, эвены, эвенки, русские. Они разводят оленей, коров, пашут землю. Лето на Полюсе холода очень жаркое. Можно выращивать капусту, огурцы, помидоры. В Оймяконе есть клуб, школа и даже радиотелеграф. Из Оймякона я послала телеграмму: «Привет москвичам с Полюса холода».
Отец писал: когда мама получила телеграмму, она прибежала на почту и сказала:
«Где тут телефон? Я хочу разговаривать с Полюсом холода. У меня там единственная дочь замерзает!»
Телефонистки только плечами пожали и посоветовали ей сходить в радиокомитет.
«Там вам дадут микрофон, и говорите себе по радио сколько вздумается. Можете даже стишок рассказать или песенку спеть».
Мама очень рассердилась на телефонисток.
«Я вам не Лемешев, чтобы песенки распевать! — сказала
370


она.— Быстрее вызывайте Полюс холода. У меня мясо на плитке подгорает».
Успокоил маму только начальник почты.
«Гражданка! — сказал он.— На Полюс холода провода еще не проведены. Когда проведем, тогда, пожалуйста, дадим Полюс в порядке живой очереди. А сейчас можете и не просить».— Вера усмехнулась и добавила: — Тому, что писал папа, вы не особенно верьте. Он большой выдумщик. Ему бы, по всем правилам, не токарем быть, а писателем...
Фальшивый доброволец снова не утерпел. Он покосился на старичка с зеленоватой бородкой и сказал:
— Знаем мы эти полюсы и шепот звезд! Прикажут тебе на полюсе работать — сразу другим голосом запоешь!
Девушка тряхнула волосами и дерзко посмотрела на болтуна.
— А мне и приказывать не надо. Окончу институт, сама туда попрошусь.
Фальшивый доброволец открыл рот, чтобы прокаркать свое: «А я вот не верю, и все», но в это время из репродуктора, который висел у нас над головой, грянул сердитый голос диктора, и мы узнали, что поезд приближается к станции Тайшет. Во всех купе, будто сговорившись, зазвенели чайники, с верхних полок запрыгали пассажиры. Фальшивый доброволец тоже взял свой огромный медный чайник, открыл крышку и заглянул туда, будто в колодец.
— А ну, парень, давай дуй за кипятком.
Ох, и надоел же он мне своим кипятком! Как станция, так и беги к кранам, стой в очереди. Принесешь кипятку, фальшивый доброволец разложит на коленях платок с хлебом и давай пить стакан за стаканом. Уничтожит всю воду, а потом только и знает, что в уборную бегает. Пассажиры просто из себя выходят.
«Почему уборная все время закрыта?» — спрашивают.
«Фальшивый доброволец там заседает!»
Когда поезд остановился, я взял чайник фальшивого добровольца и побежал по перрону. Тут-то и произошла у меня необыкновенная и удивительная встреча с Люськой Джурыки- ной, ее отцом и матерью. Я знаю, что вы недоверчиво улыбае¬
371


тесь и думаете: «Зачем же так безбожно врать?» Нет, не вру. Думайте что хотите, но удивительные и неожиданные встречи бывают не только в книжках, но и в жизни.
Вначале я тоже сомневался. Думаю: или мне мерещится, или это двойники — то есть люди, которые абсолютно похожи на Люську, ее отца и мать. Но ведь даже в книгах не бывает, чтобы человек встретил в одну и ту же минуту трех двойников.
Может, я с ума сошел?
Подергал себя за ухо. Ухо на месте. Люська, ее отец и мать тоже на месте. Стоят около забора и с любопытством смотрят в мою сторону. Что же делать? Может быть, подойти к ним, что-нибудь соврать, спросить: «Куда едете? Какая в Москве погода?»
Нет, этого, пожалуй, делать не стоит. Сразу же заинтересуются: «Куда? Зачем? Где твой пиджак и почти совсем новые желтые ботинки?»
Лучше уйти подальше от греха.
Недолго думая я повернулся и быстро зашагал обратно, к своему вагону.
Но, видно, Люська не зря носила очки. Она узнала меня и закричала на весь перрон:
— Геночка, здравствуй! Иди сюда!
Размышлять, или, как говорят, взвешивать все


обстоятельства, было некогда. Я взял ноги в руки и помчался мимо вагонов, расталкивая и сбивая с ног пассажиров.
— Держи его, держи! — услышал я сзади голос Джурыкипа.
Не успел я добежать до своего вагона, как Люськин отец
настиг меня, схватил за шиворот и грозно сказал:
— Стой, стервец!
Мгновенно нас окружили пассажиры. В толпе мелькнула красная фуражка милиционера.
— Граждане, не толпитесь! Попрошу!
Меня вели по перрону, как страшного преступника: справа— Люськин отец, слева — милиционер с расстегнутой кобурой. Мое путешествие в Москву, пожалуй, закончилось.
Один за другим побежали мимо нас вагоны: второй, третийу четвертый. На подножке седьмого вагона стоял фальшивый доброволец. Он размахивал рукой и выкрикивал только мне одному понятные слова:
— Мальчик, чайник! Мальчик, чайник!
Так тебе и надо. Будешь знать, как удирать из Сибири.
МЕНЯ ХОТЯТ ПРИВЯЗАТЬ К ЧЕМОДАНУ. ПО НОВОЙ ДОРОГЕ. СОВСЕМ КАК В СТАРОЙ КНИЖКЕ...
Меня привели в отделение милиции и посадили на длинную скамейку.
— Где он украл у вас чайник? — спросил Джурыкина сержант милиции.
— У меня не было никакого чайника,— ответил Джу-
Глава шестнадцатая
рыкин.
— 	А почему же вы кричали «держи»?
— 	То есть как — почему? Он удрал от отца, с Братской ГЭС. Разве вы не видите? Посмотрите на него!
Сержант осмотрел мои


грязные, растрескавшиеся ноги, засаленную рубашку и почесал в затылке.
— Так вы, значит, его отец?
Джурыкин поморщился, как будто разжевал гнилой орех.
— Еще чего не хватало! Разве у меня может быть такой сын! Я просто хороший знакомый. Еду добровольцем на Братскую ГЭС.
Теперь уже поморщился сержант. Он укоризненно посмотрел на Джурыкина и сказал:
— Вот видите, гражданин, какие у вас знакомые...
— Какой он знакомый! Хулиган, и все!
— Гражданин, попрошу не путать! Вы только сейчас сказали: «Хороший знакомый». Я не глухой.
— Я не про Генку говорю. Про отца.
— Ах, про отца. Это дело другое. Что же вы намерены делать с этим беженцем?
Джурыкин впился в меня глазами:
— Если бы мне разрешили, я бы его убил.
Лицо сержанта помрачнело. Он прошелся по комнате, снова сел к столу и начал барабанить пальцами по толстому, в чернильных пятнах стеклу.
— Так что же все-таки вы хотите с ним делать?
— Повезу к отцу. Пусть сам расправляется.
— А если сбежит?
— Не сбежит. Веревкой к чемодану привяжу!
Сержант вздохнул, вырвал из блокнота листок и протянул Джурыкину:
— Пишите расписку.
Джурыкин обмакнул перо и задумался.
— А как ее писать, в какой форме?
Сержант стал диктовать, как учитель в классе:
— «Получен позорно сбежавший со строительства Братской ГЭС мальчик в количестве одного человека...»
Джурыкин отдал расписку, простился со всеми милиционерами за руку и повел меня по перрону.
Под деревом с пыльными листьями сидели на чемоданах Люська и ее мать. На коленях у Люськи лежал толстый словарь в черной обложке. Люська очень обрадовалась мне и спросила:
374


— Гена, ты уже акклиматизировался в Сибири?
— Это еще что за акклиматизация?
-т- Разве ты не знаешь?
Люська открыла словарь и прочла:
— «Акклиматизация: процесс приспособления животных и растений к новым условиям среды обитания».
— Разве я животное?
— Геночка, чего ты обижаешься? Совершаешь аморальные поступки и еще кричишь!
Ну, теперь началось...
Люська стала рассказывать московские новости. Но и тут, конечно, не обошлось без буквы «а».
— А я тебе письма везу,— сказала она.— Из редакции прислали. Целых шесть штук. Наверно, снова какие-нибудь абстрактные ответы.
Но мне было совсем не до писем. Я смотрел на Джурыкина и думал: что он теперь будет со мной делать? Может, и правда привяжет к чемодану?
Джурыкин пошептался с женой, а затем сказал:
— Садись на чемодан и не смей двигаться с места. А я пойду куплю тебе билет.
Я сел, как приказал Джурыкин, на чемодан и стал один за другим распечатывать конверты. Письма прислали из различных газет, но отличить их друг от друга было невозможно, как хороших двойников. Начинались они словами «Уважаемый товарищ Лучезарный» и заканчивались словами «к сожалению». И все же письма обрадовали меня. Год назад послал стихи, а о них не забыли, не выбросили в мусорный ящик...
Для того чтобы попасть в Братск, совершенно не нужно путешествовать до самого Иркутска. Об этом я уже писал, когда мы с отцом были у старинного приятеля Игошина. Московские пассажиры должны делать пересадку в Тайшете, а уже отсюда по новой железной дороге Тайшет — Лена ехать в Братск.
Жаль, что по этой новой дороге мы поедем только до Братска. Неплохо было бы прикатить к берегам великой сибирской реки Лены, а оттуда поплыть на пароходе в Якутск. Впрочем, можно отправиться и дальше, до самого моря Лаптевых, в северный морской порт Тике и.


Но об этом я мог только мечтать. Моя жизнь и моя дальнейшая судьба были сейчас в руках Джурыкина...
Но вот пришел и Джурыкин.
— Собирайтесь,— сказал он,— через пять минут придет поезд.
Мне собирать было нечего. Я изорвал в мелкие клочки письма с абстрактными ответами и взял в руки чайник.
— Где ты купил этот самовар? — удивленно спросил Джурыкин.
— Это не мой чайник. Это фальшивого добровольца.
Джурыкин даже не поинтересовался, кто это такой фальшивый доброволец. Он лишь махнул рукой и подал мне узел, из которого выглядывал угол подушки и ручка электрического утюга.
Вагон был переполнен. Плотно прижавшись друг к другу, пассажиры сидели на скамейках, узлах, чемоданах. Нам с Люськой уступили место возле окна. Люська положила словарь на столик, облокотилась на него и прильнула к стеклу.
Поезд постоял несколько минут и тронулся. За окном поплыли мачтовые сосны, белые березки, заросшие травой лесные озера.
Изредка Люська отрывалась от окна и, поблескивая очками, говорила:
— Гена, но ведь это абсолютная тайга! Там, наверно, много анофелеса. Правда?
Неужели нельзя сказать просто—малярийный комар? Боюсь, что Люська приедет на Падун и моего бывшего приятеля Комара тоже будет называть анофелесом!
Пришло время обедать. Мать Люськи отрезала ломоть хлеба, положила на него кусок колбасы, сыру, подумала и прибавила еще.
— Ешь. Прямо жаль на тебя смотреть!
Мы обедали и рассказывали друг другу о своей жизни.
— Я очень скучала по тебе,— говорила Люська.— Выйду во двор, посмотрю кругом — абсолютная пустота. Думаю: «Почему так пусто? Кого не хватает?» Даже апатия нападет. А потом вспомню и заплачу. Оказывается, это тебя нет. А ты скучал по мне, Геночка? Скажи без амбиции..
376


И что это Люське взбрело в голову говорить таким кисло- сладким тоном: «Геночка», «скучал», «апатия»!..
Но все-таки я тоже сказал Люське, что скучал. Это была правда. На Падуне я часто вспоминал наш большой московский двор, Люську и те вечера, когда Джурыкины приходили к нам в гости.
Приближался вечер. Все вокруг стало розовым — и березки за окном, и полосатые километровые столбы, и салфетка на пашем столике, и Люськино лицо. Люська смотрела на меня из- под очков каким-то странным, загадочным взглядом и говорила:
— Геночка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и все время быть вместе. До самой смерти...
Я чувствовал себя очень неловко. Что ответить Люське? Как поступить? Кстати, после размолвки с Комаром я уже не особенно верил в дружбу до гроба. Обещал, клялся и так жестоко обманул! Я задумался о своей жизни на Падуне. Вспомнил Комара, Степку, старого лоцмана. Как они встретят меня, что скажет отец? Ничего хорошего от этой встречи я не ждал. И все же меня тянуло к суровому Падуну, высокому красавцу Пурсею и нашей темной избе на берегу синей стремительной Ангары...
Люська тоже умолкла. Она придвинулась ко мне и вдруг, совсем как в старой книжке, склонила голову на мое плечо. Я боялся пошевельнуться, чтобы не разбудить Люську. Она улыбалась во сне тихой, задумчивой улыбкой, как будто видела перед собой что-то очень хорошее, еще не совсем знакомое, загадочное, как длинная, запутанная сказка...
Я долго крепился, но все-таки не выдержал и тоже уснул. Время во сне мчится быстро. Казалось, только минуту назад я закрыл глаза, а за окном был уже не тихий розовый вечер, а светлое, ворвавшееся в вагон потоком золотых лучей таежное утро.
— Граждане пассажиры! — послышался в вагоне голос проводника.— Приготовьтесь, сейчас будет Братск.
И вот снова Братск. Знакомая кишка. Падунский порог... Великое путешествие окончено. Геннадий Пыжов идет по улицам поселка без пиджака и почти совсем новых ботинок. В руках у него жалобно дребезжит чайник фальшивого добровольца..,


Глава сем п а д ц а т а я
«СЖАТИЕ СЕРДЦА». ПИСЬМО ОТ БАБУШКИ.
ТРИ НИКОЛЫ БОЛЬШОГО НИКОЛЫ
Я потянул ручку на себя и открыл дверь. Возле окна, согнувшись над сетью, сидел лоцман.
— Пришел, однако, бегун? — спросил лоцман, когда я вошел в избу.
В голосе у него не было ни удивления, ни желания расспросить о моих подвигах и скитаниях.
— Пришел, дедушка...
— Вижу, что пришел. Отец твой, однако, убивается. Принес ему в госпиталь телеграмму от Джурыкина, так он аж задрожал весь. Насилу врач успокоил. Впрыскивания какие-то сделал.
— Вы что, дедушка, говорите? Какой госпиталь?
— А вот такой-этакий. Сжатие сердца отец получил из-за тебя.
Я видел, что лоцман не шутит.
— Мой, однако, ноги,— сказал он,— надевай Степкины сапоги и айда к отцу. Успокой его, несчастного.
Пока я умывался и мыл ноги, лоцман рассказал, что произошло на Падуне после моего побега. Оказывается, все думали, что я утонул в Ангаре. Выходит, я был неправ во всем и зря обижался, что отец не пожелал разыскивать меня.
Я быстро привел себя в порядок и побежал в госпиталь — длинную серую палатку с красным крестом на дверях.
В приемной — небольшой комнате, отделенной от остальной части палатки фанерной перегородкой,— я увидел знакомого доктора. Когда меня искусала лайка, он перевязывал мне ногу. Доктор, очевидно, знал историю с моим побегом. Без лишних вопросов он надел на меня белый, пахнущий мылом халат и легонько подтолкнул к двери:
— Иди. Справа кровать его стоит.
В палатке стояло несколько кроватей. Под чистыми, еще сохранившими продольные и поперечные складки простынями лежали больные. Я сразу же увидел отца и пошел к нему.
378


— Здравствуй, папа!
В глазах у отца радостно вспыхнули и тут же погасли, как будто бы их задуло ветром, светлые огоньки.
— Здравствуй, Гена. Садись.
Я долго сидел на табуретке и молча смотрел на отца. Лицо у него осунулось, побледнело. На щеках и подбородке серебрился колючий ежик волос.
— Что же ты не расскажешь ничего? — спросил отец.
— Я не знаю, папа, что рассказывать.
— Расскажи, как ездил, в каких хместах побывал. Ты думаешь, мне не интересно знать, где был мой сын? Ты же хчой сын, правда, Гена?
— Твой.
— Ну, вот и хорошо. Теперь я не сомневаюсь.
Мне очень не хотелось вспоминать прошлое. Но я рассказал отцу все без утайки —■ и про капитана, и про Жорку-жулика, и про девушку из Якутска. Когда я рассказал отцу о фальшивом добровольце, он усмехнулся, а потом вдруг стал серьезным. Глаза у него потемнели, как озеро, на которое набежала тень ог густой, мрачной тучи.
— У тебя что-нибудь заболело, папа?
— Нет, Гена, не в этом дело... Я думаю о фальшивом добровольце. Ведь ты такой же эгоист, как и он. Ничуточки не лучше. Только о себе одном и думаешь. Другие люди для тебя ничего не значат. Ведь правда? Бросил отца, товарищей, нашу Братскую ГЭС и умчался. Значит, ты и есть самый настоящий фальшивый доброволец, или, как говорят у нас на стройке, дезертир. Сейчас ты из тайги убежал, а если придется защищать страну от врагов, ты и на фронте будешь вести себя не лучше. Воткнешь штык в землю — и домой, на теплую печку. А товарищи пусть погибают. Ты разве об этом подумаешь? Тебе твоя собственная шкура дороже всего на свете...
— Я с фронта не убегу. Даю тебе честное слово!
Еще минута — и я, наверно, расплакался бы.
Отец взял мою руку и тихонько пожал ее.
— Хорошо, Гена, об этом мы еще поговорим. А сейчас я хочу сообщить тебе приятную новость: к нахм скоро приедет бабушка.
379


В глазах у отца снова зажглись огоньки. Наверно, такие же огоньки были в глазах у меня.
— Ну что, рад?
— Конечно! Кто тебе сказал об этом?
— Джурыкин письмо привез. Бабушка уже и вещи собрала. Вот только не знает, что с пальмой делать.
Отец показал мне письмо. «Я очень скучаю,— писала бабушка.— Хожу одна по комнате и плачу. Обязательно приеду к вам, мои дорогие.
Очень беспокоюсь, есть ли в Сибири манная крупа. Если нет, я привезу с собой из Москвы.
Никак не решу, что мне делать с пальмой. Ведь я ее из зернышка сама вырастила...»
Дальше уже ничего нельзя было разобрать. Буквы расплылись по бумаге мутными высохшими ручейками. Бабушка писала о своей пальме и плакала...
Я возвратил отцу письмо и спросил:
— А это правда, папа, что у тебя сжатие сердца?
Отец усмехнулся:
— Эх ты, писатель! Разве такая болезнь бывает? Кто это тебе сказал?
— Дед Степкин.
— Не дед, а Петр Иович Кругликов. Пора уже знать. Это очень хороший человек.
— Разве я говорю, что плохой! Я даже хотел его фамилию на Пурсее написать.
— Мало в этом радости для Петра Иовича,— сказал отец.— Думаешь, приятно было бы Петру Иовичу на скалу смотреть? Идет мимо, а люди спрашивают: «Кто это твою фамилию увековечил?» — «Разве не знаете, кто? Сын Пыжова, фальшивый доброволец!» Он бы от такой славы со стыда сгорел, сквозь землю провалился!
Если бы не пришел доктор, я не знаю, чем бы закончилась наша встреча. Но в жизни так же, как и в книжках: всегда кто- нибудь выручит. Если двум героям не о чем больше говорить, на помощь приходит третий.
Почти так же получилось и у нас. В палату вошел доктор и сказал:
380


— Ну, мальчик, пора и честь знать. И так уже замучил всех своими разговорами...
Я. вышел из палатки и сразу же увидел Степку и Комара,
— Здравствуй, Генка! — крикнули они.— А мы тебя ожидаем.
Почему они решили, что я должен немедленно мириться с ними?
Но все же я поздоровался и даже протянул каждому руку. Я человек незлопамятный.
— Как вы тут без меня жили? — спросил я.— Окончили полы мыть?
— Ну да, разве их перемоешь! — сказал Степка.—Посмотри, сколько домов построили. Теперь мы школу убираем. Пойдешь с нами?
Пока я путешествовал, на Падуне построили не только дома для рабочих, но даже школу и большую столовую. А ведь времени прошло совсем немного — какие-нибудь две недели. Вот что значит строители Братской ГЭС! Это вам не фальшивые добровольцы!
Вместе со Степкой и Комаром я пришел к нашей новой школе.
В коридорах и классах лежали горки стружек; будто в густом, прогретом солнцем лесу, пахло смолой и еще чем-то тревожным и радостным, чему не подберут названия даже писатели.
Я ходил из класса в класс, и школа становилась все дороже и ближе.
«Кто же здесь будет учиться?» — подумал я.
Будто в ответ на мои мысли, за окном раздалась сотня голосов. Ого! Прямо целая армия! Но больше всего меня поразило не это. Впереди разноцветной, пестрой, как лесная лужайка, армии мальчишек и девчонок вышагивал с поперечной пилой на плече байкальский рыбак Никола. Вслед за большим Николой шли, как в строю, Гриша, Степа, Костя, Слава, Олег, Андрей, Вася, Платон, Максим. Замыкали строй три Николы большого Николы из села Николы.
Хотя ребят было много, но работа нашлась каждому. Одни выносили сор из классов2 другие мыли полы. Но самое интерес¬
381


ное дело досталось мне и Степке. Большой Никола дал нам пилу, и мы принялись распиливать доски для забора.
Вжик-вжик! — свистит пила, и мелкие теплые опилки сыплются на землю.
Передохнем, поплюем на руки, и снова летит над тайгой веселая, задорная песня: вжик-вжик...
Мы пилили доски, а большой Никола делал забор. Возьмет доску, приложит ее к перекладине и тут же с одного удара приколотит к месту.
— Что же ты не расскажешь, как путешествовал? — спросил Степка, когда мы сели отдохнуть.
— Нечего рассказывать. Если бы вы были хорошими товарищами, разве б я убежал!
— Вот это здорово! Выходит, мы во всем виноваты? А знаешь, кто нам посоветовал проучить тебя?
—- Ничего я не хочу знать!
— Аркадий научил. Говорит: «Знаете что, братухи? Если он такой задавака, не обращайте на него внимания».
Так вот, оказывается, в чем дело!
— Ты не сердись на него,— добавил Степка.— Он хороший. Когда ты уехал, Аркадий сказал мне: «Ошибку мы с тобой, Степка, допустили, не сумели подобрать к душе Генки ключикл.
— Это только в книжках о ключиках пишут,— сказал я.— Не ври.
— По-твоему, значит, я сам выдумал?
—■ Кто выдумал, не знаю, а только не ври, и все.
— Ну, и не верь! — обиделся Степка.
— А о чем вы еще с Аркадием говорили?
— Ни о чем. Только о ключике. Аркадий говорит: «Это не так просто подобрать ключик к душе человека. Сколько людей, столько и ключиков. С одним надо говорить ласково, другого припугнуть, у третьего, если не исправится, надо просто-напросто выдернуть ноги и выбросить их в форточку!»
Интересно, кто бы ему разрешил выдергивать ноги!
Если я захочу, так сам могу подобрать ключик к Аркадию. Мне это ничего не стоит. Не посмотрю, что он секретарь комсомольской организации!


Глава восемнадцатая
У ПИСАТЕЛЯ. «БАЗА КУРНОСЫХ». О ЖЕНЩИНЫ, ЖЕНЩИНЫ!
Утром — мы еще не успели умыться и позавтракать — пришел Аркадий.
— Здравствуйте, братухи! Можно у вас воды напиться?
Степка зачерпнул ковшом из ведра и подал Аркадию.
Аркадий пьет воду и посматривает на меня из-за ковша.
Я сразу же догадался, в чем дело. Не вода ему нужна, а я. Ключи подбирать пришел.
Аркадий напился, вытер ладонью рот и сел на табуретку.
— У меня к тебе, братуха, между прочим, дело есть.
Посмотрим, какое ты новое дело придумал!
— Так вот, я, значит, за этим пришел... К нам на стройку приехал настоящий писатель...
— Я его видел,— сказал Степка.— Р1ваном Ивановичем зовут.
— Правильно, Иваном Ивановичем. Я с ним вчера разговаривал. Он обещал прочитать твою тетрадку и проверить твои способности.
Ну, вот это совсем другое дело! А я думал, Аркадий с ключами пришел. Только к чему проверять способности? Разве в моих способностях кто-нибудь сомневается? Мне даже из редакции писали: «У вас есть творческое зерно». По-моему, надо не проверять, а смотреть, чтобы мальчишек, которые пишут дневники, не привязывали к чемоданам и не выдергивали у них ноги. Но Аркадию я об этом ничего не сказал. Снова подумает: «Зазнается. Задирает нос».
— А где я этого писателя найду?
— В новом доме живет, возле школы. Можешь даже сейчас идти, братуха.
— Мы еще с большим Николой забор не окончили,— сказал я.
383


— Эх, рыба-салака, а я совсем забыл! Ну ладно, так и быть, отпустим. Ты как, Степан, не возражаешь?
Степке было очень завидно, что я иду к писателю, но возражать он не стал. И правильно сделал. Нет у тебя творческого зерна — не мешай другим. Не может же настоящий писатель беседовать с кем попало.
Аркадий ушел, а мы со Степкой стали обсуждать предстоящий визит к писателю.
— Надо тебе одеться получше,— сказал Степка.— Прямо жулик с большой дороги.
— С большой дороги бывают только бандиты. Даже этого не знаешь!
Степка видел, что я был прав, и не стал возражать. Он порылся в чемодане и торжественно достал оттуда белую рубашку с голубыми полосками и длинную, похожую на чулок тряпку.
— К писателям без галстуков не ходят,— сказал он.— Прицепляй.
Я привязал чулок, почистил Степкины сапоги и подошел к тусклому, с черными крапинками зеркалу. Получилось довольно неплохо. Жаль только, что не было портфеля или коричневой папки с «молнией».
Степка проводил меня до самого дома, где поселился писатель, и сказал:
— Ты его так и спроси: «Будет из меня толк или нет?»
Ну что ему скажешь — темнота!..
Я постучал и открыл дверь. Из-за стола поднялся и пошел мне навстречу высокий, в белом полотняном костюме человек. Он внимательно посмотрел на меня голубыми спокойными глазами и протянул руку:
— Здравствуй, Геннадий!
— Откуда вы знаете, что я Геннадий?
— Это секрет, военная тайна...
— Нет, в самом деле.
Иван Иванович шевельнул густыми с проседью бровями и указал на тетрадку, которую я держал под мышкой:
— Вот она, военная тайна, вся наружу.
— Вы по тетрадке узнали?
— Не только по тетрадке...
384


Он повел меня к столу, сел рядом.
— Тебе не жарко в галстуке?
— Нет. Я привык...
Иван Иванович едва заметно улыбнулся:
— Ну хорошо. Рассказывай, что тебя мучает.
Признаться, я не знал, о чем говорить. Ведь я видел живого
писателя первый раз в жизни. Скажешь что-нибудь не так — обидится или вообще прогонит... Я боялся шевельнуться. Сидел как дурак и молча смотрел на большой, заваленный бумагами стол. Странные это были бумаги. Все зачеркнуто, перечеркнуто. Только кое-где, будто островки, мелькали слова.
— Это ваше произведение? — спросил наконец я писателя.
— Это повесть. Здорово ночью работалось. Тишина. Падун вдалеке шумит...
— Много написали?
Иван Иванович перелистал груду бумаг, прихлопнул сверху ладонью:
— Листика два, а может, и меньше. Еще не переписывал.
У меня мгновенно пропал к писателю всякий интерес. Зря
Аркадий от дела оторвал. Как он будет проверять мои способности, если сам не умеет писать? А может, он и вообще не писатель, а только ученик, как «малый», отец Комара?
— Чего нахмурился? — спросил Иван Иванович.
— Я не нахмурился... А почему вы так мало написали?
— Не вышло больше. Писать — не дрова рубить: тяп-ляи — и готово. Надо чтобы каждое слово стреляло в цель, как пушка. Пока такое слово подберешь, и ночь пройдет. Подымешь голову от бумаг, а в окно уже солнышко светит.
— Все писатели так пишут?
— По-разному пишут. У кого больше получится, у кого меньше. А вообще литература скороспелых ягод не терпит. Если уж подавать на стол, так чтобы все искрилось, огнем горело.
Иван Иванович помолчал и вдруг спросил:
— А ты помногу пишешь?
— Я двадцать страниц могу написать, мне Степка мешает...,
— Почему?
— Не знаю. Он меня писателем дразнит.
— Зря дразнит.
385


Иван Иванович открыл ящик стола, вынул небольшую, в картонном переплете книжку.
— Эту книжку написали иркутские пионеры,— сказал он и вдруг улыбнулся, будто вспомнил что-то хорошее и радостное.
— На самом деле?
— Да. Только это было давно, еще при жизни Горького. Он даже письмо им прислал.
— А у вас нет этого письма?
— Есть. В Иркутске. В следующий раз, когда приеду, обязательно дам почитать.
Я взял книжку. Сверху на обложке было напечатано: «Пионеры о себе», а внизу — вторая надпись: «База курносых». Посередине обложки трубил в горн лихой трубач — белокурый, крас- пощекий и, по-моему, даже чуть-чуть похожий на меня.
Долго, с неожиданной завистью перелистывал я книжку. Затем спросил:
— Много ребят ее писало?
— Пятнадцать человек. Сейчас я тебе фотографию покажу.
Иван Иванович снова открыл ящик и положил на стол фотографию. На карточке, окруженный со всех сторон пионерами, был снят Максим Горький. Он смотрел на ребят ж улыбался доброй, хорошей улыбкой.
— Это Алла, это Гринька,— объяснял Иван Иванович,— а вот это Женя. Ребята называли ее «доктор Джек» — она лечить всех любила.
Меня давно мучил один вопрос, но спрашивать было как-то неудобно. Я перелистывал книжку, украдкой поглядывая на Ивана Ивановича.
Писатель, как видно, понял мои страдания и спросил:
— Чего умолк? Если пришел, так выкладывай все начистоту. Я тебя не съем.
— Это я так... Я просто хотел спросить, как эти ребята учились. Говорят, некоторых писателей даже из школы выгоняли за неуспеваемость.
Иван Иванович удивленно приподнял бровь:
— Это ты что-то выдумываешь. Я таких примеров не знаю. А ребята иркутские отлично учились. Впрочем, у Жени, кажется, была одна четверка.
386


— И по русскому пятерки?
— А как же! Однажды на литературный кружок какой-то мальчишка принес сочинение. Ребята прочли и давай хохотать. Представляешь, вместо слова «обезьяна», он написал «обизяна». А почему ты, собственно, об этом спрашиваешь?
— Просто так... Я знаю, как «обезьяна» пишется. Через твердый знак.
Иван Иванович отрицательно покачал головой.
— Ошибаешься. Сейчас «обезьяну» пишут с мягким знаком.
— А раньше писали с твердым...
— Сомневаюсь. Впрочем, это надо проверить...
Я боялся влипнуть в какую-нибудь новую историю и решил: «Пожалуй, пора уходить».
— Вам, наверно, очень некогда,— сказал я.— До свиданья.
— А как же дневник? — остановил меня Иван Иванович.— Ты мне дашь почитать?
«Пусть будет что будет»,— решил я и отдал дневник писателю.
Иван Иванович бережно принял от меня тетрадку, разгладил завернувшийся уголок на обложке и сказал:
— Ты на меня не будешь сердиться, если я задержу немного дневник?
— Пожалуйста, читайте хоть сто лет.
— Ну, сто лет это многовато,—усмехнулся Иван Иванович.—^ Я прочитаю дневник дома, а зимой снова приеду сюда. Не возражаешь? Ну вот, тогда и поговорим подробнее.
Я простился с Иваном Ивановичем и вышел на улицу.
Встречей с писателем я остался очень доволен. Жаль только, что с «обезьяной» так получилось. Но кто мог знать, что этот зверь пишется с мягким знаком!
Неподалеку от дома, где жил писатель, я встретил Люську* Она шла посередине дороги навстречу мне и бормотала про се- бя: «амплуа, аргумент, ансамбль...»
— Ты куда? — спросил я.— Разве в школе уже убрали?
— А ты думал, тебя ожидать будем!
Люська подошла ко мне и вдруг всплеснула руками и начала хохотать.
— Ты что, с ума сошла?
337


А Люська все хохочет и хохочет:
— Ох, не могу, какой ты аляповатый! Где ты достал этот антикварный костюм?
Если бы я не остановил Люську, у нее был бы от смеха заворот кишок.
— Замолчи! — крикнул я.
— Ты чего кричишь? — рассердилась Люська.— Надел на шею чулок, еще и задаешься!
Когда мы ехали в поезде, Люська говорила: «Геночка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и все время быть вместе. До самой смерти». И вот смотрите: прошло всего несколько дней — и она уже называет своего лучшего друга аляповатым!
Разве можно верить этим девчонкам!
О женщины, женщины!
Глава девятнадцатая
МОКРЕЦ. В ЛЕСНОМ ОЗЕРЕ. ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ И ШЕСТЬ
Ну и жаркие же выдались дни! Даже не верится, что живешь в тайге, а не в пустыне Сахаре. С утра над верхушками сосеп плывут белые легкие облака, а к полдню от них уже и следа нет. Тонкие, как иглы, лучи солнца проникают даже в чащу леса. От жары нет никакого спасения. Пересохла на полянках трава, сморщились, сникли цветы. И лишь в ложбинках, там, где клокочут таежные родники, зеленеет высокий пырей.
— Однако, скоро пойдут дожди,— уверенно говорит Степка. Прищурив узкий угольно-черный глаз, он смотрит в сторону
Пурсея. Над вершиной утеса, распластав могучие крылья, иарит коршун.
— Это наше бюро погоды,— объясняет Степка.— Зря кружить не станет.
Врал Степка или коршун в самом деле умел предсказывать погоду, не знаю, но это не так важно. Главное, что на второй день после нашею разговора над Падуном разразился. ливень.
Ж


Вечером на горизонте неожиданно для всех появилась черная туча. Тайга притихла, насторожилась и вдруг зашумела, заволновалась. С крутых глинистых холмов поднялись желтые стайки пыли. Без всякого предупреждения с неба оглушительно ударил гром.
Такого ливня я еще не видел. Потоки воды устремились на землю с бешеной силой. Стало темно, как ночью. Когда вспыхивала молния, на берегу появлялась и мгновенно исчезала тонкая белоствольная березка. Ветер пригибал деревцо к земле, срывал и уносил с собой черные листья.
Ливень бушевал целый час, а затем начал стихать. Тучи поредели и скоро рассеялись совсем. Над рекой показалось яркое, чистое солнце.
— Пошли, однако, к Ангаре,— сказал Степка, выглядывая в окно.
Мы подвернули штаны и отправились вдоль берега к Падуну. Ангару нельзя было узнать. Она потемнела, вспенилась. На стремнине неслись вниз вывороченные с корнями деревья, доски, клочки таежного сена.
— Однако, хорошо! — сказал Степка и широко повел рукой.
Было и в самом деле хорошо.
Мы бегали наперегонки по берегу, швыряли в Ангару плоские голыши, пели песни.
Солнце уже давно спряталось за кромку леса, а в небе все горело яркое золотое зарево. Справа и слева слышались голоса людей, мелькали удочки рыбаков; из поселка плыл по ветру горьковатый дымок вечерних костров.
После дождя на Падуне стали поговаривать о каком-то «мокреце». Куда ни пойдешь, всюду слышится: «Теперь жди мокреца», «Мокрец покажет, где раки зимуют».
Я не придавал особого значения этим разговорам. Подумаешь, мокрец! Ведь это мошкара, крохотный комар!
Что такое мошкара, я узнал по-настоящему лишь в воскресенье, когда мы с отцом отправились по грибы. Между прочим, мой отец — заядлый грибник. Стоит ему услышать слово «гриб», и тотчас же глаза загораются нежным и таинственным светом. Даже около магазина, где написано «грибы—ягоды», пройти равнодушно не мог. Станет посреди тротуара и шепчет про себя
389


по складам, как человек, который недавно научился читать: «Гри-бы, гри-бы».
Еще на дворе печет летнее солнце, а отец уже заводит осеннюю песню о грибах: «Ну и грибов мы наберем нынче, Генка, ужас!»
Но грибов помногу мы никогда не приносили. В подмосковных лесах не столько грибов, сколько грибников. Так и кишат с кузовками, сумками, корзинками...
Отец поднял меня чуть свет. Мы положили в кузовки кривые садовые ножи, хлеба, по бутылке молока и отправились в путь- дорогу. В тайге лежала сумрачная прохлада. На листьях берез и длинных темных иголках сосен поблескивали дождевые капли. Отец шел все вперед и вперед. Он никогда не собирал грибы на опушке, как это делали иные легкомысленные грибники. «Чем дальше в лес, тем больше дров,— говорил он.— Шагай, Генка, веселей».
Но вот он выбрал «самое лучшее грибное место». Деревья здесь росли не так густо, как везде. На полянках, будто новые пятаки, лежали солнечные зайчики. Первый масленок достался отцу. Он бережно срезал гриб, снял с шляпки налипшую хвою и положил в кузовок. Собирал отец грибы по-своему. Не суетился, не кричал на весь лес: «Ах, сколько грибов!»
— Грибы не любят жадных людей,— очень серьезно и строго говорил он.— Ходи тихонько меж деревьев и шепчи про себя: «Грибов нету, нету. Нету грибов».
Так и сейчас. Клал грибы один за другим в кузовок и бормотал заклинание грибников: «Грибов нету, нету. Нету грибов...» Я подобрал несколько маслят, белотелых груздей, волнушку и сел позавтракать. В стороне, кланяясь каждому дереву, ходил отец.
Тут-то и налетел мокрец, о котором два дня говорили на Падуне. Меж деревьев неслась прямо на меня черная, дымная туча. Не успел я опомниться, как туча облепила лицо. Мошкара забиралась в ноздри, уши, проникала за рубашку. Я размахивал руками, катался по земле, но мокрец не отступал,
— Па-а-па! — закричал я.
Мошкара’ ринулась в открытый рот. Я закашлялся. Из гла;* брызнули слезы.
390


— Па-а-па!
Отец не откликался. Со всех сторон, отыскивая жертву, неслись новые и новые тучи крылатых бандитов.
Я вскочил на ноги и бросился бежать. Ветки деревьев больно хлестали в лицо. Я ничего не замечал. Уйти, скрыться, хотя бы минуту подышать чистым воздухом!
Путь мне преградило большое, заросшее камышом озеро.
Разгребая камыши руками, я ринулся в воду. У берега бътло неглубоко. Я окунулся с головой и сидел под водой до тех пор, пока в легких хватило воздуха.
Когда я вынырнул, зловещей тучи уже не было. Мошкара озабоченно летала над камышом.
Первый страх перед мокрецом прошел. Как рукой сняло и боль от укусов. Тишина. Вдалеке, невидимые глазу, крякали утки, всплескивалась на озерном приволье рыба.
Первая мысль, когда я пришел в себя, была об отце. Где он? Почему не откликался на мой зов? Я заложил пальцы в рот и свистнул.
— Ого-го-го-го! — раздалось в ответ.— Генка, где ты?
Через несколько минут, отмахиваясь от мошкары зеленой
веткой, на берегу появился отец.
— Куда ты удрал? — спросил он.— Зову, зову, даже охрип от крика!
— Ия тебя звал. На меня мошкара напала.
— Ну ладно, вылазь, а то мокрец живьем съест.
Едва выбрался на берег, мошкара снова атаковала меня. Я припустился бежать, но отец остановил:
— Погоди. Сначала ножик и кузовок найдем.
С трудом мы нашли брошенные мною ножик и кузовок и вышли из тайги чуть живые. Лицо у отца посинело, опухло. Над правым глазом нависла багровая шишка. Не лучший вид был, наверно, и у меня.
391


За холмом показался Зеленый городок. Всюду горели костры. Над палатками клубился черный, густой дым. Проклятый мокрец уже успел проникнуть и туда. Скорее бы добраться домой, обмыть тело, завернуться в холодную простыню. Но отец крепко держал за руку, не отпускал от себя.
— Иди спокойно, не суетись.
Легко сказать «не суетись»! Мошкара не отставала от нас, жалила, звенела в ушах, копошилась под рубахой.
Отец, будто назло мне, шел неторопливым, деловитым шагом. В поселке он остановился у крайнего костра, попросил закурить у знакомого плотника. Плотник протянул пачку папирос, лукаво посмотрел на кузовок, прикрытый сверху газетой.
— Откуда?
— По грибы с сыном ходили,— равнодушно ответил отец.
Плотник недоверчиво улыбнулся, подмигнул отцу. Знаем,
мол, этих грибников и охотников. Кашей их не корми, а дай только поболтать о своих подвигах.
— А где же грибы? Мокрец съел? — спросил он.
Казалось, отца даже не обидел этот ехидный вопрос. Он отвернул газету и сказал:
— Смотри, если охота..,
В кузовке поблескивали лакированными шляпками свежие, отличные грибы.
Вечером Петр Иович нажарил огромную сковородку грибов, накрошил в блюдечко лука, высыпал на стол гору белых пышек. Но мне было не до еды. Ложка дрожала в руке, перед глазами плыли красные круги.
— Ты что, заболел, однако? — участливо спросил Петр Иович.
Вместе с отцом он перенес меня на кровать, захлопотал^ засуетился по избе.
Меня растерли нашатырным спиртом, смешанным с постным маслом, поставили под мышку термометр. Блестящая льдинка мгновенно нагрелась. Я лежал пластом и мысленно видел, как ртутный столбик подымается все выше и выше: 38—39—41.
— Сколько там2 однако, набежало? — услышал я вдруг голос Петра Иовича.,
392


Отец рассматривал перед лампой термометр и удивленно пожимал плечами:
— Ничего не понимаю! Тридцать шесть и пять.
Термометр снова затолкали под руку и продержали вместо
десяти минут пятнадцать. Результат был почти один и тот же: термометр показывал тридцать шесть и шесть.
Мне даже обидно стало: тело горит огнем, а температура нормальная. Впрочем, есть такие болезни, при которых температура ничего не значит. Ходит человек, и вдруг хлоп — и поминай как звали. Но Петр Иович, наверно, не знал о таких болезнях и думал просто-напросто, что я хитрю. Он сердито выплеснул из блюдечка в помойное ведро масло со спиртом и начал укладываться спать.
Отец остался сидеть у кровати. Он держал меня за руку п тихо убеждал:
— Спи, Генка.
Но вот лег и отец. В комнату вошла на цыпочках тишина^ Большая круглая луна выкатилась из-за леса, заглянула в низкое, вросшее в землю окошко. И вдруг на столе что-то засверкало. Я долго смотрел на загадочную точку, и никак не мог понять, что это такое. Любопытство взяло верх. Я поднялся и пошел к светлячку. На столе лежал термометр. Серебряная ниточка ртути показывала тридцать шесть л шесть.
Утром около каждой палатки снова горели костры. Возле них суетились мои друзья — Степка, Комар, Люська. Они набирали охапки сырой травы и бросали в пламя. Тучи мокреца жосились у берега, пытались прорваться сквозь дымовую завесу к палаткам и позорно отступали.
Я принялся помогать ребятам. Работать было легко и весело. Я почти забыл о своем искусанном лице и красных волдырях, которые покрывали мои руки и грудь. И лишь вечером, когда пришел в избу, вновь почувствовал жар и тошноту. Я пересилил себя и сел ужинать вместе со всеми.
Ночью, когда все в избе уснули, я подкрался к столу и взял термометр. «Теперь уже наверняка будет сорок»,— с надеждой подумал я. Но градусник снова подвел. Ртутный столбик остановился на тридцати шести и шести десятых и выше не желал двигаться*
393


Когда я относил термометр на место, мне показалось, что отец не спит. Я подошел и стал смотреть в лицо. Веки отца подозрительно вздрагивали, а возле губ блуждала едва заметная улыбка. «Ну подожди же! — подумал я.— Все равно не отойду, пока не откроешь глаза».
И отец не выдержал. Он рассмеялся и потащил меня в постель.
— Не щекочи! — закричал я.
— Тише, чертенок, разбудишь Петра Иовича!—шептал отец, обнимая меня.
Глава двадцатая
КАК Я БУДУ МСТИТЬ ЛЮСЬКЕ. В ПОДЗЕМНОМ ЦАРСТВЕ. БРОШЕН, ЗАБЫТ...
Степка предложил пойти в тайгу за кедровыми орехами.
— На целый год запасемся,— сказал он.— Сиди зимой на печке и знай щелкай.
Комар, Степка и я взяли мешки, а Люська — только сетку- авоську. Люську, конечно, брать не стоило. Нянчись с ней в тайге, как с ребенком. Только вышли из поселка — она сделала страшные глаза и спросила Степку:
— Степа, а может, там не только анофелесы есть, но и алчные звери? Я очень боюсь. Ты же знаешь, я в Сибири еще не акклиматизировалась.
Боишься алчных зверей, так сиди дома, нечего к мужской компании приставать!
Я говорил Степке:
— Не надо ее брать.
Но Степка даже не ответил. Посмотрел на меня своими черными хмурыми глазами и отвернулся. И вообще, мне кажется, все это происходит не случайно. Что-то здесь да есть... Степка и Люська идут впереди меня и все время шепчутся. Знаю я, о чем юна шепчет: «Степочка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и быть все время вместе. До самой смерти...» Мне, конеч- fiov все равно... только обидно: неужели она променяла меня на Степку?
394


У нашего соседа в Москве был патефон. Вечером, когда все ложились спать, сосед заводил патефон и ставил его на подоконник. .Патефонный певец гремел на весь двор: «Я упрекать тебя не стану и не смею». Жильцы нашего дома слушали эту песню и громко вздыхали. А тетя Клава, которая работала токарем на заводе «Шарикоподшипник», даже стучала кулаком в стену и кричала:
«Я больше не вынесу этой трагедии! У меня разорвется сердце!»
Когда я стану большим, я тоже куплю патефон с пластинкой «Я упрекать тебя не стану и не смею» и буду заводить его под самым окном Люськи. Пусть она мучается, терзается и кричит:
«У меня разорвется сердце!»
Я буду жесток и неумолим. Никогда, ни за что не прощу Люське этой обиды.
Мы шли по узкой, протоптанной в траве тропинке. Слева темнела тайга, справа бежала в бесконечную даль Ангара. Я уже давно натер сапогами мозоли, а Степка все шел и шел вперед, не оглядываясь.
«Двужильный он, что ли? — думал я.— Можно бы уже и отдохнуть!»
Первый привал мы сделали не скоро, да и то, наверно, лишь потому, что на пути нам встретилась буровая вышка. На берегу Ангары были вбиты в землю три толстые железные трубы. Концы их сходились вверху в одной точке, как жерди на шалаше. Сверху к трубам был привязан толстый стальной прут, а к пруту было приделано огромное сверло. Возле буровой вышки стоял мотор. Когда его запускали, сверло начинало вертеться и высверливать в каменистом берегу отверстие глубиной в сто метров. Что такое сто метров, легко представить, если измерить снизу доверху двадцатипятиэтажный дом. Ширина отверстия тоже солидная — полтора метра. В него свободно могут влезть два, а то и три человека.
Зачем туда влезать? — спросите вы.
Вначале мы тоже не знали этого. Рассказал нам о скважинах буровой мастер. Он стоял возле мотора, курил папиросу а прислушивался, как сердито урчит, врезаясь в камни, стальное сверло. Оказывается, для того чтобы построить плотину, надо
395


знэть, что происходит в глубине земли, разведать, нет ли в камнях трещин. Ведь может случиться так: построят плотину, а берега не выдержат и расползутся по всем швам. Вся работа строителей пойдет насмарку.
— Если хотите, могу кого-нибудь из вас опустить под землю,— сказал буровой мастер.— Скважина почти готова.
Я сделал два шага вперед, как солдат, которого вызывают из строя,и сказал:
— Я согласен. Можете опускать.
— Почему именно тебя? — спросил буровой мастер.— Ты разве лучше всех?
— Он у нас всегда поступает как агрессор,— сказала Люська.— Если не будет аварии, я тоже могу опуститься под землю. Я вам авторитетно заявляю.
Бурового мастера очень удивила такая длинная и «ученая» фраза словаря в платье. Он с удивлением посмотрел на Люську и сказал:
— Прекрасно. Подымите руки, кто хочет опуститься под землю.
Степка, Комар и я сразу же вскинули вверх руки. Люська посмотрела на нас и чуть-чуть приподняла руку над плечом. Точно так и в классе бывает: ученику до смерти не хочется выходить к доске, но он все же не отстает от других ребят и поступает так, как все. Авось учитель не вызовет или не заметит поднятой руки. Но я все же думаю, что Люська подняла руку назло мне.
Буровой мастер усмехнулся и сказал:
— Нет, так у нас ничего не выйдет. Берите палку и начинайте конаться.
Степка сломал длинный прут, и мы, переставляя кулаки, начали конаться, кому достанется право опуститься под землю. Степкин кулак. Комара, Люськи. Люська прикрыла своим кулаком руку Комара. Остался небольшой свободный кончик. Следующая очередь моя. Но Люська хитрит и передвигает кулак все выше. Я сразу же заметил эту хитрость и ухватил палку безымянным пальцем и мизинцем.
— Это афера! — закричала Люська.— Пусть он перебросит палку через голову!
396


Пожалуйста! Я еще крепче сжал палку пальцами и швырнул ее через плечо. Даже буровой мастер не стал возражать. Все сделано по правилам.
— Ну что ж,— сказал он,— твое счастье.
Буровой мастер отцепил сверло и вместо него прикрепил к длинному стальному канату железную клеть, похожую на фонарь без стекол. На самой верхушке «фонаря» горела тусклым желтым светом электрическая лампочка.
— Входи,— сказал мастер и открыл решетчатую дверку.— Когда осмотришь подземное царство, нажми на эту кнопку. Я подниму клеть наверх.
Я знал, что ничего плохого со мной не произойдет, но все же было страшновато. Точно так бывает, когда входишь в рентгеновский кабинет. Темно и жутко. Вдалеке виден красный огонек и слышится гробовой голос врача: «Иди сюда... так, ближе...»
Я вошел в клеть и замер. Кажется, еще немного — и сердце мое не выдержит и разлетится на четыре части.
Но вот снова заработал мотор. Клеть качнулась и тихо пошла вниз, в бесконечную черную пропасть... Под землей лампочка горела не желтым, а белым ослепительным светом.
Подземное царство началось с толстого слоя черной, спрессованной, как камень, земли. По стене скважины разбегались подрезанные корни деревьев. Вначале они были корявые и неуклюжие, затем всё тоньше и тоньше, как нити, и наконец исчезли совсем. Стены скважины начали светлеть. Казалось, снизу поднимается солнце. Но это было не солнце. На смену черной, как уголь, земле пришла полоса желтой глины. «Это вторая комната подземного царства»,— подумал я.
Не успел я хорошенько осмотреть вторую комнату, как передо мной открылся огромный белоснежный дворец из подземных известняков. Для полного сходства с дворцом не хватало только картин в темных бронзовых рамах и средневековых рыцарей в стальных шлемах и кольчугах.
Клеть проскользнула еще через несколько комнат и опустила меня в самый большой и самый красивый каменный дворец; Стены дворца были выложены из темно-зеленых диабазов. Вокруг скважины вились бурые атласные ленты. Позднее я узнал, что это окислы железа. По камням бежали вниз тонкие струйки
397


воды. Они скатывались в ложбинку или небольшую круглую ямку, исчезали, а затем вновь выбирались на волю, переливаясь синим, зеленым и красным цветами. Сколько я ни смотрел, но так и не заметил на стенках скважины никаких трещин. По-моему, в этом месте берег не подведет и вполне удержит плотину Братской ГЭС.
Надо было подниматься наверх. Все уже, наверно, заждались и сгорают от нетерпения и зависти. Я нажал кнопку и стал ждать. Но странное дело: прошло уже минуты две, а клеть все так же стояла на дне скважины. Я еще несколько раз нажал кнопку электрического звонка. Клеть не двигалась с места.
«Может быть, испортился мотор? — подумал я.— А вдруг это был не буровой мастер, а какой-нибудь предатель? Он нарочпо заманил меня в клеть и теперь посмеивается и ждет, когда я погибну от голода!»
От страха у меня даже начали шевелиться волосы. (От страха волосы всегда шевелятся, а потом начинают седеть.)
Пройдет несколько дней, клеть поднимут наверх, и все с ужасом увидят, что вместо мальчишки в ней сидит мертвый седой старик. Нет, я не хочу умирать!
— Спасите! — крикнул я.
Эхо прокатилось по скважине чугунным шаром и стихло где- то наверху. Никто не ответил на призыв о помощи.
Брошен, забыт... И это называется великая дружба! Знаю: идут сейчас по тайге и перемывают все мои косточки. Люська, конечно, рядом со Степкой. Она трясет своими рыжими косами и говорит:
«Хорошо, что Генка остался в яме! Теперь он окончательно аннулирован».
В книгах я читал, что люди перед смертью прощают врагов. Ну что ж, я тоже прощаю. Я сказал мысленно своим друзьям: «Не поминайте лихом», и приготовился встретить старуху смерть. И все же над моей головой не прошумела острая коса костлявой смерти. Стальной канат натянулся, дернул клеть и понес ее вверх.
— Ты чего не звонил? — спросил буровой мастер.— Умер там, что ли?
Я хотел ответить, но вместо слов изо рта вылетали какие-то
393


непонятные звуки — «ава-ва-ва-ва». Я невольно вспомнил «малого», то есть отца Комара. Но было, конечно, не до смеха. Ведь возвратился я к друзьям почти с того света. А это не шутка, когда бывший покойник приходит на землю.
— Я на-на-на-жимал,— сказал наконец я и показал на кнопку электрического звонка.
Буровой мастер и ребята, вместо того чтобы посочувствовать мне, начали хохотать. Оказывается, я нажимал не на кнопку, а на самую настоящую железную гайку.
— Ты зачем стучишь зубами? — спросила Люська.— Для полного аффекта?
Не хватало еще таких вопросов! Если бы я умер, она наверняка сказала бы: «Зачем ты умер? Это абсурдно!»
Я нашел, что ответить:
— Ты бы еще не так постучала! Мороз там... сорок градусов...
Буровой мастер усмехнулся. Но ребята не заметили этой улыбки. А если бы и заметили, все равно не поняли бы, в чем дело. Они ведь не знают, жарко там, как в духовке, или холодно, как на Полюсе холода в Оймяконе.
Мы простились с буровым мастером и пошли дальше. Люська, Комар и Степка с завистью посматривали на меня и надоедали вопросами. Я рассказывал о подземном царстве и все время думал — вдруг Люська взмахнет руками, сделает страшные глаза и скажет: «Посмотрите, что с ним случилось! Он абсолютно седой!»
Но Люська шла рядом и ничего не говорила о моих волосах. Все было в порядке. Кто-кто, а Люська сразу бы заметила. У нее не очки, а четырехкратный бинокль.
Глава двадцать пер в ап
КЛАД. РАЗБОЙНИКИ. В ОХОТНИЧЬЕЙ ИЗБУШКЕ
В тайге тихо, спокойно. Сквозь сосны и лиственницы просачивается вниз зыбкий свет. В ускользающем тепле греют своп нарядные коричневые шапочки маслята, рыжики, выглядывают бусинки красной смородины.
399


Но что же это я описываю какие-то грибы и ягоды! Может быть, в тайге ничего особенного не произошло? Нет, это неверно. В этот день с нами произошли такие истории, о которых можно написать не только дневник, но даже роман с тремя продолжениями.
Так вот. Едва мы вошли в самую гущу тайги, Степка остановился, понюхал воздух и озабоченно сказал:
— Однако, мне это уже не нравится.
— Что тебе не нравится? — испуганно спросила Люська и побледнела как полотно.— Тут медведь?
— Не,— ответил Степка.— Дымом пахнет!
— Ну и пусть себе пахнет,— сказал я.— Подумаешь, какая важность!
Степка строго посмотрел на меня:
— Как это — пусть? А вдруг пожар!
Степка перешагнул через сосну, вывороченную бурей вместе с корнем, и быстро зашагал к небольшой ложбинке. Оттуда и в самом деле тянуло горьковатым дымком. Мы побежали за Степкой. В ложбинке, неподалеку от крохотного прозрачного ручья, горел костер. Желтое пламя уже перебрасывалось на траву, карабкалось на высокую сухую березку. Возле костра валялись консервные бапки и пустая водочная бутылка.
Мы погасили огонь и стали обсуждать, кто мог разжечь в таком далеком, глухом месте костер.
— Может, охотники? — сказал Комар.
— Тоже выдумал! — возразил Степка.— Охотники порядок знают, не будут безобразничать.
— Наверно, это дачники,— сказал я.— Дачники всегда разводят костры.
— Ерунда! — резко отрубил Степка.— Дачников в тайге не бывает. Это тебе не Марьина роща.
При чем здесь Марьина роща! Говорит таким тоном, как будто бы все на свете знает! Не был в Москве, так лучше бы молчал*. Это только раньше в Москве была Марьина роща, а сейчас там обыкновенные и, по-моему, даже не озелененные улицы.
— Я знаю, кто это,— сказала Люська и сделала страшные глаза.— Разбойники. Авторитетно вам говорю.
400


Вы думаете, Степка ответил ей «ерунда»* «чепуха»? Ничего подобного! Он восмотрел на нее без всякой злости и сказал:
— Нет, Люся, откуда тут разбойники возьмутся!
Так мы и не решили эту странную загадку. Постояли около пепелища, подумали и махнули рукой. Не разыскивать же этих хулиганов! Еще по затылку надают.
Степка облюбовал высокий кедр и начал быстро карабкаться. Я снял сапоги, поплевал на руки и полез на другое дерево. Забрался метра на полтора, а дальше не могу — тянет вниз, как магнитом. А тут еще Люська каркает:
— Гена, ты абсолютно не умеешь лазать!
— Вот я тебе дам «абсолютно»!
Я поднатужился, пролез еще несколько сантиметров и остановился как приклеенный. Повисел немножко и позорно сполз вниз.
— А ты не лазь,— участливо сказала Люська.—Пойдем лучше цветы собирать.
— Уходи со своими цветами!
Я посмотрел вверх. Степка и Комар уже срывали шишки и швыряли их на землю. «Все равно залезу! — решил я.— Все равно». Я подошел к дереву, как к своему врагу, подпрыгнул и... полез. Люська стояла внизу и хлопала в ладоши.
Я сорвал штук двадцать шишек и спустился вниз. Руки и колени горели, будто обожженные. А Степка, видно, и не думал слазить. Швырял и швырял шишки одну за другой. Наверняка с Люськой поделится! Люська даже готовые не подбирала. Она ходила от одной полянки к другой, срывала осенние цветы, веточки багульника, вереска и все восторгалась: «Ах, какой прекрасный ассортимент для букета!»
Стоило идти в такую глушь за цветами! Их на Падуне хоть отбавляй!
Едва я подумал о Люське, и тут же, в эту самую минуту, в тайге раздался страшный, или, как еще говорят, душераздирающий, крик:
— Ой, мамочка родная, идите все сюда!
Конечно же, это была Люська. Кто еще будет кричать «ой, мамочка родная»?
Степка и Комар быстро сползли с деревьев и побежали вслед
44 Библиотека пионера. Том VI 401


за мной к Люське. Что там с ней случилось? Змея укусила или алчного медведя увидела? Нет, поблизости не было видно никаких медведей. Люська стояла возле сосны и смотрела страшными глазами на холм свежей, присыпанной листьями земли.
— Там человек лежит... мертвый...
Откуда она взяла, что там человек? Может, это просто дохлая кошка похоронена!
Мы подошли к холму. Из земли и в самом деле выглядывал рукав серого мужского пиджака с зелеными пуговицами. Но почему только рукав? Может, убитый был с одной рукой?
Рассуждали мы, конечно, не так спокойно, как я рассказываю. Даже Степка перетрусил. Лицо и губы побелели, глаза округлились и стали совершенно черные, как уголь. О Люське же и говорить нечего — стучит зубами, как телефонный аппарат: тук-тук, тук-тук-тук.
Не скажу, что я какой-то особенный герой, но и трусом я никогда не был. Вы же сами знаете, в каких переделках бывал: и в шлюпке, как в старом ботинке, ехал, и с бандитом Жоркой в гостинице «Люкс» ночевал... Но рисковать зря никогда не стоит. Я подумал хорошенько и сказал:
— Знаете что? Давайте возьмем ноги в руки и удерем отсюда, пока не поздно.
Степка, как и всегда, не согласился с моим предложением. Он подошел к холму, осмотрел его со всех сторон и сказал:
— Надо раскопать.
Оглядываясь по сторонам, мы начали разгребать палками и руками страшный холм.
Как ни странно, но мертвеца в могиле не было.
Как не было? А что же там такое? А то же самое, что и в приключенческих книжках: клад.
В яме или могиле, называйте ее теперь как хотите, был не один, а все три пиджака. Кроме пиджаков, мы вытащили много другого добра: новенькие мужские рубашки, свитеры, брюки. В руки нам даже попался огромный пылесос с длинным резиновым шнуром. Но на пылесосе дело не закончилось. Когда мы решили, что в яме больше ничего нет, Степка еще раз ковырнул палкой и вынул деревянную шкатулку, с красным цветком на крышке. Мы заглянули в шкатулку и ахнули. Она была дочти
402


до краев набита часами, серьгами, кольцами. Сверху лежал гигантский золотой паук с ядовитыми зелеными глазами и проволочными усами.
— Что же мы будем делать с кладом? — спросила Люська.
— По-моему, надо разделить,— сказал я.— Степке — пиджаки, Комару — пылесос, а я могу взять часы. Пиджак мне не нужен, отец обещал купить.
— А мне, значит, ничего! — возмутилась Люська.— Это я нашла клад, а не вы!
— Как — ничего? А паук с проволочными усами!
— Не нужен мне твой паук! Он антипатичный.
Справедливо разделить клад помешал Степка.
— Никаких дележек! — сказал он.— Вещи отдадим в милицию.
Люська и Комар тут же присоединились к Степке.
— Это жулики ограбили магазин и спрятали вещи здесь,— сказал Комар.— Надо отдать в милицию. Все честные люди так поступают.
Степка отряхнул с пиджака землю, вытер рукой пылесос и приказал:
— Грузите вещи в мешки. Пора идти домой.
Грузить так грузить. Я взял шкатулку с драгоценностями, два пиджака и пошел к своему мешку. Степке показалось, что я взял очень мало вещей. На самом деле это было не так. Если весь клад разделить на четверых, у каждого получится поровну. Я уж не говорю о том, что шкатулку надо нести особенно бережно. Споткнешься — и разыскивай потом часы и серьги в траве. Степка не подумал об этом.
— Отдай шкатулку Люсе! — крикнул он.— Пусть она несет. Она женщина.
Пожалуйста! Очень мне нужны часы и паук с проволочными усами! Я отдал Люське шкатулку и поднял с земли несколько рубашек. Но Степке как будто бы на пятку наступили. Он сердито вырвал рубашки и сказал:
— Нечего хитрить! Если ты такой умный, бери пылесос.
Я не предполагал, что Степке вздумается брать с собой и пылесос. Впрочем, сделать это он решил в последнюю минуту, чтобы насолить мне.
403


— Пылесос я не возьму,— твердо сказал я и поднял несколько рубашек.
Тут-то Степка и вступил со мной в страшный, небывалый спор:
— Так ты, значит, не возьмешь?
— Не возьму!
— А я говорю, возьмешь!
— А я говорю, не возьму!
Степка подскочил ко мне и толкнул в грудь. Удар был такой сильный и такой неожиданный, что я не устоял на ногах и полетел в яму, которую мы только что вырыли.
— Ага, так ты так!
Я выбрался из ямы и пошел с кулаками на Степку. Степка применил запрещенный прием. Он дал мне подножку и снова свалил на землю.
— Сдаешься, хвастун?
Он лежал на мне, как на матраце, и не давал двинуться ни вправо, ни влево. Не знаю, как это случилось... Я до сих пор
не могу простить себе этого... Я колотил ногами по земле, пы¬
тался достать Степку задником сапога, вывернуться из-под него быстрым, неожиданным рывком. Все было тщетно. И вдруг я почувствовал возле своего лица жаркое тепло Степкиной руки. Я быстро повернул голову и впился зубами в твердую, соленую от пота кисть.
— Ай! — крикнул Степка.
Он вскочил на ноги и смотрел на меня сверху вниз незнакомым, чужим взглядом, как будто бы не узнавал или впервые видел меня. По его руке текла тонкой струйкой и капала на траву кровь.
Люська подбежала к Степке, вынула из-за рукава белый платочек:
— Дай я перевяжу, Степочка... Тебе больно?
Она перевязала рану и обернулась ко мне. За стеклами очков сверкали маленькие злые слезы:
— А ты уходи! Сейчас же уходи, противный агрессор!
К Люське присоединился Комар.
— Уходи вон, ты мне не товарищ,— сказал он.
Проклиная себя, я бросил мешок с шишками на плечо. Но
404


Степка не дал мне уйти. Он подошел ко мне вплотную и зловеще сказал:
— Сейчас же бери пылесос! Понял?
Нет, со Степкой лучше, пожалуй, не связываться. Я бросил мешок и взял в руки пылесос. Ладно, пусть пока командует...
Когда все нагрузили свои мешки, Степка сказал:
— Пошли. Только по дороге ни одного слова. Может, бандиты уже идут сюда...
Прислушиваясь к каждому шороху, мы молча шли по лесной чаще. Больше всех волновалась и пугала нас своей подозрительностью Люська. Свалится с дерева шишка или отломится и упадет на землю сухая ветка, Люська уже дрожит от страха и шепчет:
— Ой, мамочка родная! Это бандиты!
Говорят, будто сердце человека чувствует беду. Теперь, после всего, что произошло с нами, я верю этому. Иду я по тайге, смотрю по сторонам, и вдруг сердце — тук-тук-тук. «Что такое? — подумал я.— Почему оно так странно стучит? Неужели что-нибудь предчувствует?»
Оказалось, что сердце стучало не зря. Справа от нас совершенно неожиданно послышался шум шагов. Освещенную солнцем полянку пересекли две быстрые тени. Мы присели на корточки и затаив дыхание стали ждать.
— Это бандиты? — шептала Люська синими, трясущимися губами.— Они нас убьют?
С вершины высокого кедра сорвалась и полетела вниз, сбивая на пути тонкие сухие ветки, огромная шишка. Люська не разобралась, в чем дело, вскочила с земли и закричала страшным голосом:
— Убивают! Мама!
«Ну, теперь все пропало,— леденея, подумал я.— Прощай жизнь! И зачем я пошел за этими проклятыми кедровыми орехами!»
Вы знаете, как я отношусь к Степке: сколько было у меня из- за него неприятностей, горя, обид... Но здесь я не могу быть несправедливым. Лесной человек Степка не растерялся и этим, быть может, спас нам жизнь.
— Вперед! — кратко приказал он.— За мной!
405


Спотыкаясь и падая, мы помчались за Степкой. Он бежал по новой, незнакомой дороге. Не к Пурсею, откуда мы недавно пришли, а значительно левее.
В чем дело? Может, он заблудился, забыл дорогу? Нет, пожалуй, это неверно.
Степка прекрасно знал тайгу и мог ходить по ней с завязанными глазами. Впрочем, и рассуждать было некогда. Жулики заметили нас и понеслись буквально по пятам.
— Бросьте мешки, негодяи, бросьте мешки! — летело нам вслед.
Черный длинный шнур пылесоса путался под ногами, мешал бежать. Неужели погибать из-за этой машины? Судьба моя решалась. Еще несколько минут — и грабители настигнут меня, схватят за шиворот и беспощадно расправятся. Я швырнул пылесос в сторону и легко побежал вперед, обгоняя Люську, Комара и Степку. Только сейчас я понял, куда вел нас лесной человек Степка. Меж деревьев прямо передо мной радостно сверкнула, засеребрилась на солнце Ангара.
— Вперед! — крикнул я.— Вперед!
Мы скатились с кручи на пологий, зализанный волной берег Ангары и увидели неподалеку дощатую лодку, или, как ее называют в Сибири, «ветку». Столкнуть лодку в воду было делом одной минуты. Степка сел на весла и быстро погнал ветку на стремнину. Теперь нам уже ничто не угрожало. Спасены! Спасены!
Грабители стояли у самой воды и грозили нам кулаками. Но что они могли сделать? На всем берегу, как утверждал Степка* была всего-навсего одна лодка. Хозяина у: лодки не было, и она считалась бесхозной, или ничейной. Впрочем, лодка всегда была
406


в образцовом состоянии. Плавали на ветке и чинили ее безвестные охотники-скитальцы.
Ветка стремительно неслась вниз. Фигуры грабителей быстро удалялись и вдруг исчезли совсем. Я был почти уверен, что уже видел раньше одного из грабителей. Высокий, в коротком пиджачке, на затылке маленькая кепчонка. Я даже заметил, как сверкнул у него во рту золотой зуб. Но, может быть, я ошибся...
Я хотел поделиться своими сомнениями с ребятами, но они отвернулись от меня, смотрели в сторону. Степка греб изо всех сил на ту сторону реки. Рубашка на нем взмокла и прилипла к телу. Нелегко было преодолевать такое течение. Вода яростно била в тонкий борт ветки, тащила ее вниз. И все же лодка упрямо, метр за метром, продвигалась вперед, наперекор большой воде.
Но вот наконец течение стало ослабевать. Надвигался скалистый правый берег. Степка выбрал небольшой залив и направил туда нашу ветку. Легко подчиняясь веслу, лодка проскользнула мимо каменистой, выступившей из-под воды гряды и с ходу врезалась в берег.
Мы вышли на песчаный, окруженный скалами «пятачок» и начали осматриваться. Камни, камни и камни. Поросшие низкорослым шиповником скалы почти отвесно падали вниз. Взобрать-


ся на них, пожалуй, не под силу даже альпинистам. Все молча и с надеждой смотрели на лесного человека Степку. А Степка, казалось, даже и не думал о постигшей нас беде. Он деловито вытащил ветку на берег, положил на днище весла и спокойно сказал:
— Ну что ж, пошли?
— Куда же мы пойдем? — удивилась Люська.— Там же абсолютные горы!
— Однако, там тропинка охотничья есть. Я эти места знаю.; С дедом приезжал.
Между прочим, я так и думал, что Степка найдет выход из трудного положения. Там, где дело касалось тайги, на него можно было положиться. Но в этом нет ничего удивительного: Степка родился и вырос в тайге. Пусть приедет в Москву, я тоже буду водить его по всем улицам. Если хочет, могу даже повезти в Марьину рощу или на Ленинские горы к высотному университету.
По совету Степки, мы напились в Ангаре и отправились в путь. Охотничью тропинку разыскивать долго не пришлось. Она спряталась в расщелине утеса и бежала вверх, теряясь меж кам- пей и багряных кустов шиповника. Нелегко карабкаться по охотничьей тропинке. Не только мешок страшная обуза, а даже веревочная авоська с рубашками, в которые завернута шкатулка с драгоценностями. С большим трудом я выпросил эту авоську у Люськи. Она упрямо несла свою ношу, но наконец не выдержала и зло сказала:
— Авоську можешь взять, но пылесоса мы тебе все равно не забудем. Мы тебе ничего не забудем, антипатичный ты человек!..
Наверху, когда мы сделали небольшой привал, Степка рассказал о дальнейших планах. Мы пойдем по тайге до утеса Журавлиная грудь, а оттуда вновь переправимся через Ангару на лодке к нашему знаменитому Пурсею.
— Однако, далеко придется идти,— сказал Степка.— Километров двадцать самое малое.
— Я боюсь ночью ходить по тайге,— сказала Люська.— Ты меня, Степа, извини, но ты же знаешь, что я еще не акклиматизировалась...
408


— 	А мы ночью и не пойдем. Мы заночуем в охотничьей избушке. Я эти места знаю. С дедом приезжал*
Стёпка мог и не повторять, что приезжал сюда с дедом, все это прекрасно слышали. И вообще, я думаю, Степка неинтересный человек. Если бы какой-нибудь писатель написал книгу о тайге, он не сделал бы Степку героем книги. В книге все должно быть запутанно и интересно. А у Степки как-то легко и просто получается. Встретили грабителей — он перевез через Ангару, не было тропинки — появилась тропинка, надо переночевать в тайге — получайте и избушку.
Но это дело писателей, кого им выбрать в герои. Я же могу только посоветовать:
«Не берите Степку в повесть. Я и сам пишу о нем в дневнике потому, что нет иного выхода».
Но вообще-то говоря, я был не против предложения Степки. Книги — книгами, а ночевать в тайге дело не шуточное. В избушке, по крайней мере, алчные звери не съедят.
Мы долго шли по тайге и наконец увидели избушку. Время по-таежному было позднее. Солнце уже закатилось, и теперь из- за каждого дерева выглядывала темнота. Мы обследовали наше новое жилье и нашли здесь много нужных вещей: поленницу аккуратно нарубленных дров, бересту для растопки, спички и даже мешочек с ноздреватыми ржаными сухарями. Все это оставили охотники: для своих незнакомых друзей. Придет человек* в избушку голодный, мокрый, а тут уж готов и стол и дом. Чиркни спичкой и кипяти себе чай на здоровье. Даже котелок: на печке стоит.
Каждый, кто переночует в избушке, обязан на следующее утро нарубить дров, положить на видное место все, что у него есть в запасе,— сухари;, горсточку соли, банку консервов.. По- моему, это очень хороший таежный закон. Конечно, если у тебя ничего нет и ты сам от голода зубами стучишь, тогда дело другое. Но хитрить не смей. Жулика, или, как сказала бы Люська, авантюриста,, в тайге сразу разоблачат.
Поужинали мы на славу. Не только погрызли сухарей, но даже напились чаю с молоком. Чай; с молоком научил нас готовить тоже Степка. Пока совсем не стемнело, он сбил с дерева несколько шишек, истолок в котелке кедровые орешки и залил
409


их водой. Шелуха всплыла наверх, а измельченные зёрна остались внизу. Вода вскипела и стала белой, как молоко. Такого вкусного чая я еще никогда не пил. Наш таёжный чай был даже с заваркой. Гастронома в тайге, конечно, нет, но чаю при желании можно добыть сколько угодно. Чай растет на березах и называется «чага» или «березовый гриб». Чага — твердые шершавые бугорки на коре дерева. Иногда бугорки разрастаются п становятся величиной с футбольный мяч. Только играть таким мячом, пожалуй, нельзя: он твердый, как кость.
Нетрудно достать в тайге и сахар. Он растет под ногами. Таежный сахар бывает разных цветов. У красной смородины и земляники сахар красный, у черной смородины — черный, у голубики — фиолетовый, как школьные чернила. Кроме сахара, в таежных ягодах много всевозможных витаминов. В красной и черной смородине, например, витамина «С» больше, чем в мандаринах.
Хорошо вечером в лесной избушке! Сквозь крохотное окошко, чуть освещая закопченные углы, проникает лунный свет. В печке потрескивают березовые поленья, за окном задумчиво шумит тайга.
О том, что будет дальше, куда поведет нас завтра лесной человек Степка, я уже не думал. Я подложил под голову кулак и уснул крепким таежным сном.
Ночью я проснулся и услышал тихий плач. Я вгляделся в темноту и увидел Люську.
— Ты чего плачешь, Люся?
— Страшно,— сказала она и показала рукой на окошко: — Там волки.
Где-то неподалеку от нашей избушки действительно тянул свою тоскливую ночную песню волк. Смолкнет, подумает и снова выводит протяжное, хватающее за сердце «у-ууу-у-ууу»...
Я хотел разбудить Степку, но потом передумал. Неужели без него нельзя сделать в тайге ни одного шага? Я тоже мужчина. Я буду сам защищать Люську. Если надо, я погибну в неравной схватке с лесным зверем.
Я сел возле Люськи и сказал:
— Ты, Люся, не бойся. Я с тобой. А к тому же осенью волки людей не трогают. Ты это должна знать.
410


Но Люська по-прежнему недоверчиво смотрела на окно избушки.
— Осень для волков не аргумент,— сказала она.— Съедят и абсолютно ничего не оставят, даже костей...
Я хотел сказать, что Люська напрасно придает такое большое значение своим костям, но сдержался. Когда за окном воет и клацает зубами настоящий волк, шутки неуместны.
— Со мной ты можешь ничего не бояться,— убежденно сказал я.— Я тебя в обиду не дам.
Люська успокоилась. Она взяла меня за руку и тихо сказала:
— Гена, ты на меня не сердишься?
Такой неожиданный вопрос смутил меня. Неужели она и в самом деле поняла, что я не антипатичный и не агрессор? Я решил выяснить все до конца. До каких пор я буду ходить, как будто бы с завязанными глазами!
— Нет, Люся, я на тебя не сержусь. Но почему ты всегда несправедливо и незаслуженно обижаешь меня?
— Я тебя не обижаю. Ты сам виноват: болтаешь своим языком, хвастаешься, как будто бы ты лучше всех на свете. Зачем такой апломб? Я тоже москвичка, и мне просто стыдно за тебя перед ребятами. Зачем ты укусил Степу? Ты ведь человек,-а не аллигатор!
При чем тут аллигатор, то есть крокодил? Неужели Люська не может подобрать более вежливые слова на букву «а»?
— Ну что ж,— с болью в сердце сказал я,—раз ты считаешь, что Степка лучше меня, тогда...
— Ах, ты ничего не понимаешь! — перебила меня Люська.— Это абсурдный разговор.
— Совсем не абсурдный. Ты же помнишь, что сама говорила в поезде: «Геночка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и все время быть вместе. До самой смерти...»
Люська тихо засмеялась.
Чего ты смеешься?
— Ах, ты ничего не понимаешь!
— Почему это я ничего не понимаю? А если не понимаю, так объясни. Только, пожалуйста, без своей буквы «а».
Люська быстро посмотрела на меня и улыбнулась теперь уже грустной и какой-то растерянной улыбкой:
«411


—■ А ты не обидишься на меня?
— Конечно, нет. Говори.
Люська склонила голову и тихо сказала:
— Я хочу быть вместе до самой смерти и с тобой, и со Стеной, и с Комаром. Они ведь хорошие товарищи, и я их люблю...
— Люся, подумай, что ты говоришь! Ведь так даже в книжках не бывает! — воскликнул я.
Люська упрямо тряхнула головой:
— Ну и пусть! Я абсолютно не хочу знать, что бывает в твоих книжках!
За окном избушки стояла звездная ночь. Волк не унимался. Так же, как и плохой артист, он не заботился, слушают его или нет.
Глава двадцать вторая
ГДЕ СТЕПКА? КОСТЕР НА БЕРЕГУ РЕКИ.
ПРИЯТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ
Утром Комар и Люська растолкали меня:
— Вставай, исчез Степка!
Вначале я думал, что они шутят. Но нет, Степка и в самом деле исчез.
— Степа-а-а-а! — кричали мы на всю тайгу.— Степа-а-а-а!
Но никто не откликался. Степка будто сквозь землю провалился.
Что же могло случиться? Может, волк задрал? Вышел Степка на порог, а серый цап-царап — и сожрал его вместе с сапогами, пуговицами и толстым солдатским ремнем. Исчезновение Степки всех очень расстроило. Хотя Степка очень часто был несправедлив ко мне, я был готов простить ему все обиды. Но глав- ное, мы не знали, что нам теперь делать. Вот если бы Степка, тогда другое дело. Он находит выход даже там, где его нет.
Мы сели возле избушки и стали вспоминать Степку.
— Степа даже чай умел варить с шишками!—сказала Люська.-— Он лучше вас всех, я вам авторитетно говорю!
— При чем здесь чай! — возразил я.— У него были более ценные достоинства...
412


— Ты лучше молчи! — оборвал меня Комар.— Кто Степке руку искусал и пылесос выбросил? Говори! Может, он из-за тебя и умер!
Странные обвинения! При чем тут пылесос!
— Ты тоже хорош! — сказал я.— Что ты о нем на заборах писал? Разве так настоящие товарищи делают?
— Я только один раз и написал...
— И не один,, а три. Один раз на доске показателей и два раза на заборе... К тому же ты еще ябедник. Мне говоришь «со Степкой дружить не буду, он мой враг», а Степке говоришь...
— Я ничего Степке не говорил. Я только сказал, что ты хвастун...
В общем, мы чуть не поссорились. Но потом мы поняли, что дракой делу не поможешь, и решили идти в избушку варить Степкин чай. Шишки у нас еще со вчерашнего дня остались* вода тоже была под боком. Возле избушки темнела неглубокая, заросшая травой ямка. На дне ее клокотал быстрый родничок.: Но чай сварить мы так и не успели. Едва в печке разгорелись и начали потрескивать дрова, за окном послышались быстрые шаги, и на пороге нежданно-негаданно появился воскресший из мертвых Степка.
— Ой! — вскрикнула Люська и уронила котелок на пол.— Это ты, Степа, или не ты?
Смешной вопрос! Кто же другой? Привидение?
— Где ты был? — спросил Комар.— Мы думали, тебя волки загрызли.
Степка нахмурил брови.:
— Скверные дела, ребята. Идти вперед нельзя: там обрыв.
— А если на веревке перебраться, как альпинисты? — посоветовал я.
Степка не забыл вчерашней истории и не ответил мне.
Вместо того чтобы обсудить мое смелое и остроумное предложение, он поторопился выдвинуть свой собственный план спасения. Мы пойдем на берег Ангары и будем ждать случайного катера. Проплывет кто-нжбудь сверху — значит, спасены, а нет... Впрочем, что будет, если неудачный план Степки сорвется, луч- ще не говорить...
Но Степка все же убедил Люську и Комара..
413


— Катера каждый день по Ангаре ходят,— обнадежил он.— А может, нас уже и разыскивают...
Что поделаешь — куда все, туда и я. Не могу же я один переправляться через пропасть по веревке!
Мы вышли на высокий берег Ангары и стали ждать. Припекало солнце. С каждой минутой все сильнее хотелось есть. Ягоды уже совсем опротивели. Языки у нас прокисли и стали шершавыми, как сосновая кора. Говорят, будто во Франции едят лягушек. Что ж, вполне возможно. Если хорошенько поджарить, я тоже могу попробовать. Обидно только, что лягушки в Ангаре не водятся...
А катера все не было и не было. Ангара стремительно неслась вдоль холмистых берегов. Казалось, вместе с ней бегут в неизвестные дали и берег, и сосны, и кудрявые облака... Я прилег па жесткую, выгоревшую на солнце траву и уснул. Когда я снова открыл глаза, солнце уже клонилось к вечеру. По Ангаре разлилось от правого до левого берега красное зарево. Рядом со мной лежали Люська и Комар. Только Степка не смыкал глаз. Он неподвижно сидел на кочке и смотрел вдаль.
— Катер! — неожиданно крикнул он.— Катер!
Наверно, с такой же радостью кричал матрос на корабле Христофора Колумба, когда увидел после долгих скитаний по океану далекую полоску берега.
Мы танцевали на берегу какой-то дикий танец, кричали «ура» и обнимали друг друга.
Катер шел в нашу сторону. Издалека все отчетливее долетало веселое татаканье мотора.
А вдруг нас не заметят!
Нет, этого не может быть.
414


Степка снял рубашку и стал размахивать, как флагом. Не щадя сил, мы начали кричать, звать на помощь. Жаль, что у нас не было ружья. Но что поделаешь, достать в тайге ружье не мог даже такой находчивый человек, как Степка.
По-настоящему мы пожалели о ружье позднее. Катер поравнялся с нами и, не сбавляя хода, помчался дальше. Еще несколько минут — и наше счастье скрылось за поворотом реки.
— 	Далеко все равно не уплывут,— сказал Степка.— Там порог.
На великой сибирской реке Ангаре, кроме Падунского порога, есть и много других — Братский, Похмельный, Пьяный, Шаманский, Долгий. Один порог даже называется «Пьяный бык». Почему у него


такое название, не знаю. Наверное, порог сердитый и -страшный, как пьяный бык. С пьяными, по-моему, лучше не связываться. Когда я жил в Москве, наш дворник напоил вином в виде научного опыта петуха. Представляете, что этот петушиный пьяница сделал: он взлетел на голову дворника и начал клевать ее, как арбуз. Когда разбойника прогнали, он взмахнул крыльями и полетел через забор на крышу трамвая. Милиционер на перекрестке машет рукой, свистит в свисток, а петух — никакого внимания. Смотрит свысока на людей и кричит на всю улицу: «Ку-ка-ре-ку!» Если петух так неприлично себя ведет, что же будет с пьяным быком! Впрочем, дело не только в быке. Не стоит пить водку и людям. Я, например, эту гадость и в рот никогда не возьму. Я буду пить только газированную воду с двойным сиропом и томатный сок.
Степка оказался прав. Не успело погаснуть на Ангаре вечернее зарево, мы снова увидели катер. Против течения он шел значительно тише, чем прежде. Катер упрямо раздвигал своим носом ангарскую воду. Впереди вскипали два упругих белых гребня. Теперь он уже не пройдет мимо. Ни за что не пропустим его. Мы развели на берегу большой костер и сверху набросали сухой травы и зеленых березовых веток. Повалил белый густой дым. На катере заметили наш сигнал и повернули к берегу. Он подходил все ближе и ближе.
— А вон мой папа! — радостно вскрикнула Люська, затанцевала и затараторила: — Абсолютно точно, абсолютно точно! Папа, папа, папа!
На катере было четыре человека: отец Люськи, отец Комара, лоцман Петр Иович и мой отец. Он стоял впереди всех и махал мне рукой.
— Здравствуй, папа! — крикнул я и побежал по каменистому склону к воде.
Отец сцрыгнул с катера, обнял меня и сказал:
— А я думал, ты снова в бега ударился.
Обнимались все: и Комар со своим отцом, или бывшим «малым», и Люська с папой, и Петр Иович со Степкой.
— Однако, у вас лодка есть,—недовольно сказал Петр Иович Степке,— почему не переправил ребят на ту сторону?
Степка указал глазами на мешки.
416


— Нельзя, однако. Жулики там...
Мы рассказали, что произошло в тайге, и, в свою очередь, узнали историю нашего клада. Какие-то дерзкие жулики ограбили прошлой ночью магазин на Падуне. Найти их не удалось* Жулики будто в воду канули. Поможет теперь наше сообщение милиции или нет, сказать трудно. Но хорошо уже и то, что мы сделали одно полезное дело: клад теперь был в наших руках.
Между прочим, Комар чуть не испортил мне хорошее настроение. Когда все разместились и катер уже отчалил от берега, этот ябедник нахально сказал отцу:
— А ваш Генка пылесос выбросил...
Но отец не обратил никакого внимания на это пустое сообщение. Он обнимал меня за плечи и говорил:
— Ну, Генка, теперь у нас с тобой пойдет все по-иному. К нам приехала бабушка...-
Тлава дв адц ашь третья
ЕЩЕ РАЗ О ПАЛЬМЕ И МАННОЙ КАШЕ.
КАК ОЧИЩАЮТ ДНО БРАТСКОГО МОРЯ.
Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЛ ОБ ЭТОМ...
На берегу меня ждала еще одна новость: отец переехал из Степкиной избы в семейную палатку номер шесть. Кроме нас, в этой большой, с железной печкой посередине палатке жили еще двое рабочих, Комар, его отец и мать. У всех жильцов были отдельные «комнаты» из фанерных перегородок. Вместо дверей у входа в каждую комнату висели пестрые ситцевые занавески.
У нас в комнате, или, как отец шутя называл, «кабине», было очень уютно. Кроме трех кроватей, нашлось место и для обеденного стола, стульев и даже белой деревянной тумбочки. На тумбочке весело горел электрический ночничок. По-моему, ничуть не хуже, чем в Москве. Только пальмы не было. Проводники решительно отказались пустить бабушку в вагон с южным деревом.
«Внесете только через наш труп»,— заявили они.
Почти перед самым отходом поезда бабушка отдала пальму
417


какому-то носильщику. Теперь, вспоминая об этой печальной истории, бабушка вытирала платочком заплаканные глаза и говорила:
— По крайней мере, отдала пальму хорошему человеку.
— А откуда ты знаешь, что он хороший? — спрашивал отец.
Бабушка укоризненно смотрела на отца и качала головой:
— Ну что ты говоришь, Паша! Я сразу по лицу увидела...
Бабушка очень обрадовалась мне. Обняла, расцеловала и тут
же принялась стряпать.
— Это просто беда, какой худой стал! Мощи, и только!
Через полчаса на столе дымились тарелки с манной кашей.
Странно, но на этот раз каша мне понравилась — сладкая, крутая и вкусная, как мороженое пломбир. Папа посмеивался, но тоже ел с большим удовольствием. Отец мог не сомневаться — это была не последняя каша в его жизни: в углу на бабушкиных чемоданах стояли три мешочка с московской манной крупой.
Легли спать уже в двенадцатом часу. Ровно горел ночничок, неподалеку от палатки шумел и шумел беспокойный Падун. Я смотрел на бабушку и думал: пожалуй, можно теперь и ее считать добровольцем. Она добровольно приехала в Сибирь, оставив в Москве все, с чем была связана ее прежняя жизнь.
Бабушка долго ворочалась в постели и вздыхала. Наверно, ей не давала покоя пальма, которую она отдала хорошему человеку — носильщику. Но вот наконец бабушка успокоилась. Она подложила под щеку большую мягкую ладонь, закрыла глаза и уснула. Возле тонких, собранных оборочкой губ приютилась тихая улыбка.
Во сне все стало на свое место.
Москвичке-пальме надоело жить в доме хорошего человека — носильщика. Когда носильщик отправился на работу, пальма толкнула дверь и осторожно спустилась по лестнице во двор. Гордо подняв голову и потряхивая листьями, пальма шла по улицам Москвы в Министерство путей сообщения.
«Если не отвезете меня в тайгу, я засохну с горя»,— сказала пальма министру.
Министр приказал немедленно построить для пальмы специальный вагон и сам явился на вокзал проводить в далекий путь южное растение.
418


«Смотрите, чтобы все было в порядке,—строго сказал он проводникам.— Не поливайте ее холодной водой, вовремя кипятите чай, не кричите на нее и, главное, не покупайте ей высотных тортов. Пальмы не любят, чтобы с ними плохо обращались».
И вот пальма уже в нашей палатке. Бабушка поливает ее теплой водой и говорит:
«Ах, как я соскучилась по тебе!»
Но, может быть, бабушке снится совершенно иной сон? Кто знает...
На следующий день бабушка сказала мне:
— Ты что это нос в тетрадку уткнул? Снова стишки пишешь?
— Стихов я уже не пишу...
— Ну вот, давно пора поумнеть. Иди с друзьями гуляй.
— Нет у меня друзей,— грустно сказал я.
Бабушка удивленно и недоверчиво посмотрела на меня.
— То есть как это — нет! Своими собственными глазами я видела возле нашей палатки мальчика. Рыженький такой, симпатичный.
— Это Комар,— сказал я.— Я с ним в ссоре. Он ябеда.
Бабушка подошла ко мне и решительно захлопнула тетрадь.
— Я шестьдесят лет прожила в Москве и ни разу не ссорилась с соседями! Иди сейчас же мирись!
С бабушкой лучше не спорить. Чуть что — сразу же платок к глазам и принимается плакать: «Я этого не вынесу, я так больше не могу», и так далее и тому подобное. А я разве могу? Вот смотрите сами. Вышел я из палатки, чтобы помириться с рыженьким симпатичным мальчиком, оглянулся вокруг и вдруг вижу его новую нахальную проделку: на нашей семейной палатке номер шесть огромными буквами написано: «Генка-пылесос». Как же после этого с ним мириться и дружить до гроба?..
Я постоял немного, подумал и решил пойти посмотреть, как очищают от деревьев дно будущего Братского моря. В самом деле: говорил, что дневник будет о Братской ГЭС, а сам пишу о каком-то Комаре, Степке и девчонке, которая говорит на букву «а»!
419


Я поднялся на крутой, заросший деревьями холм и увидел возле Ангары синие дымки тракторов. Издалека наплывал шум электрических пил* Кряхтя и вздыхая, столетние сосны падали на землю, подминая под себя тоненькие березки и поредевшие, тронутые осенней желтизной кустарники. Рабочие ходили вокруг спиленных сосен и, как парикмахеры, срезали электрическими сучкорезка- ми ветки. Подстриженные деревья привязывали цепями к трактору и свозили в одну общую большую кучу. Издали тракторы напоминали больших черных жуков. Они ползли друг за другом, проваливались гусеницами в ямы и, задрав свои носыа


вновь карабкались на взгорок. Гру- гру-гру! — неслось над тайгой.
Вокруг пылали костры. Белый дым дружно подымался в небо, скры-. вая от глаз заречные сопки. Лесорубы жтли костры не для потехи. Дно величайшего в мире Братского моря должно быть чистым, как пол в хорошей избе. Если на дне моря оставить деревья, ветки, мусор, вода подхватит все это ж понесет к плотине. Не только турбины испортятся, а, чего доброго, и плотина рухнет.
Я спустился с холма и пошел по тропинке к лесорубам. На опушке леса встретил девушку в клетчатой рубашке, мужских штанах и сапогах. Она поглядывала на лесорубов и


что-то быстро записывала в тетрадку. Наверное, эта девушка была инженером. Я видел уже в нашем поселке девушек-инже- неров. Они жили в палатках и по вечерам пели хорошие звонкие песни. Послушать инженеров выходил даже Петр Иович. Он усаживался на крылечке, раскуривал свою черную трубочку и смотрел вдаль задумчивым, грустным взглядом.
— Однако, поют...
В тайге люди знакомятся друг с другом просто, без всяких ненужных церемоний. Я подошел к девушке и приподнял кепку:
— Здравствуйте, товарищ инженер.
Девушка смущенно оглядела меня и покраснела:
— Я не инженер, я учетчик...
Я хотел спросить, учетчик выше инженера или нет, но потом раздумал: еще обидится. Тем более, девушка мне очень понравилась.
Моя новая знакомая рассказала много интересных вещей. Для того чтобы полностью очистить дно Братского моря, надо вырубить сорок миллионов кубометров леса, раскорчевать и вывезти вон несметное количество пеньков.
— Это очень много — сорок миллионов? — спросил я.
Девушка приподняла бровь, задумалась.
— Сто лет надо потратить, чтобы перевезти по железной дороге.
Вначале я даже не поверил. Неужели Братскую ГЭС можно пустить только через сто лет! Но, оказывается, деревья, или, как говорят лесники, древесину, даже и не собираются перевозить по железной дороге. Срубленные деревья свяжут в огромные, похожие на сигары плоты и будут хранить их на воде. Дерево в воде не портится, как огурцы или картошка. Наоборот, оно даже закаляется, становится еще прочнее.
Одна только беда: лесные вредители. Налетят к плотам и давай грызть без разбора — и тонкие бревна и толстые. Особенно нахально ведет себя жук-точильщик. Подберется к бревну и просверлит его, как сверлом. Распилят бревно на доски, а в середине — сплошные, или, как сказала бы Люська, абсолютные, дырки. Не только стола — даже пенала из такой доски не сделаешь. Посмотрит столяр на дырки, выругает жука.-точилыцика и уйдет.
Но строители Братской ГЭС решили не отдавать жукам ни
422


одного дерева, ни одной веточки. Когда море разольется и подымет плоты на своей упругой спине, на борьбу с вредителями вылетят самолеты. Они покружат над плотами и обрызгают их ядовитыми растворами. Как ни хитри; но от ядовитого душа спасения жукам нет. Лучше заранее поднимай лапы кверху и жди своего смертного часа.
Я был очень доволен знакомством с девушкой в клетчатой рубашке. Не учетчик, а говорящий справочник по лесному делу. Только слушай да успевай записывать в тетрадку. Я думаю, от разговора с учетчиком мой дневник сильно выиграл. Правда, здесь нет ничего веселого, смешного. Но этого и не нужно. Достаточно, что разговор абсолютно поучительный.
По дороге домой я узнал очень интересную историю. Впереди меня шли двое рабочих и разговаривали.
— Как же он его спас? — спросил один.
— А так. Решили взорвать скалу. Знаешь, ту, что около Пурсея. Мешала эта скала. Дорогу там автомобильную решили проводить. Заложили динамит, подожгли шнур и побежали вверх, в дом, прятаться. Сидят, ждут взрыва. Вдруг один говорит: «Хлопцы, а где Васька?» — «И в самом деле, где он, проклятый?» Сказали так и вспомнили: Васька этот самый ночью работал, а утром спать на берегу Ангары завалился. «Здесь, говорит, хоть мошкара кусать не будет». Часа через три Васька разбудить себя велел. Сказал: «Если не разбудите, три дня буду спать. Я по этой части мастер».
— Ну и мастер, чтоб ему пусто было!..
— Так вот, сидят люди, смотрят друг на друга, а сами белые как полотно. А тут плотник один был, дом этот строил. Услышал плотник разговор и сей же минут из дому вон — побежал с кручи, прямо к Ваське. «Вернись,— кричат люди,— пропадешь!» А его и след простыл.
— Ах ты! Ну и молодец!
— В том-то и дело, что молодец. Из самого пекла Ваську выволок.
— Пострадал, говорят, плотник?
— Когда бежал с тем Васькой назад, камнем его по ноге стукнуло. Говорят, даже кость повредило.
— А Ваське ничего?
423


— 	Благополучно обошлось. Плотник потом уже рассказывал: «Прибежал к нему, толкаю под бока, тереблю: «Проснись, окаянный!» Васька откроет глаза, посмотрит и снова на землю валится. «Уйди, говорит, а то глаз выбью». Насилу растолкал».
Я услышал этот рассказ и даже похолодел. А что, если это отец? Нет, не может быть. Разве мало на Падуне плотников? К тому же отец сегодня не работал. Он еще с утра уехал в Братск по каким-то делам.
Приду домой — обязательно запишу эту историю, решил я. Жаль только, фамилии плотника не знаю. Ну ничего, отец, наверно, скажет.
Когда я пришел домой, то думал, что бабушка первым делом спросит: «Ну как, помирился с этим симпатичным рыженьким мальчиком?»
Но, к моему удивлению, бабушка даже не обернулась. Опа сидела у стола и занималась совершенно необычным для нее делом — читала газету* В Москве бабушка никогда не читала газет, а только слушала то, о чем рассказывал ей отец.
«Я так лучше усваиваю,— говорила она.— В газетах слова какие-то непонятные стали. У меня от них головокружение».
Согласиться с этим я не могу, Если бы в газетах писала Люська Джурыкина, тогда дело другое...
Я подошел к столу и посмотрел бабушке через плечо: что она там интересного нашла? Посмотрел и чуть не вскрикнул. На цервой странице в красивой извилистой рамке была напечатана фотография отца и написано: «Благородный поступок П. В. Пыжова». В заметке повторялось все то, что я только что услышал от рабочих.
И тут же я вспомнил свое возвращение, госпиталь и бледного, осунувшегося отца на кровати.
Но почему же отец не рассказал мне о своем благородном поступке? Даже наш лучший друг Петр Иович Кругликов ничего не знал об этом и думал, что у папы какое-то «сжатие сердца»...


Глава двадцать четвертая
АНЭ-БЭНЭ-РАБА. ИМЯ ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ. РАДОСТНАЯ ВЕСТЬ
Осень раскрасила яркими красками листья берез, осип, бросила пригоршни красных ягод в колючие кусты шиповника. Небо стало синим и холодным. По утрам мглистый иней окутывал тайгу, серебрился на обочинах затвердевших дорог.
Первый день осени — большой праздник: начало занятий в школе. На наш праздник пришли учителя, ученики двух смен и добровольцы, которые строили таежную школу. На широком деревянном крыльце возле директора школы стояли Гаркуша, большой Никола, Аркадий и мой отец. На отце был синий костюм с красными полосками и новые желтые туфли. В руках он держал ножницы.
Когда ученики выстроились перед школой на линейке, директор откашлялся и взволнованно сказал:
— Дорогие ребята! Строители Братской ГЭС приготовили нам прекрасный подарок — построили новую школу. Поблагодарим их и пообещаем, что будем учиться только на «хорошо» и «отлично».
— Спа-си-бо-о, спа-си-бо-о! — прокатилось по рядам.
После директора выступали Гаркуша и Аркадий* Отец речей
не произносил. Он подошел к узенькой красной ленте, привязанной к гвоздикам по обе стороны двери, щелкнул ножницами и отступил в сторону:
— Добро пожаловать, дорогие ребята!
Ряды дрогнули. Наступая друг другу на пятки, мы двинулись к входу.
Но тут произошло небольшое недоразумение, из-за которого занятия в классах задержались на три с половиной минуты. Нежданно-негаданно, размахивая рукой, к школе прибежал кинооператор.
— Прицепите, пожалуйста, ленточку. Я буду снимать открытие школы.
— Школу мы уже открыли,— сказал директор.— Мы не можем закрывать и открывать школы через каждые пять минут*
425


Но кинооператор так просил и так извинялся за опоздание, что директор в конце концов согласился. Ленточку скололи булавкой и отец снова взял ножницы в правую руку. Кинооператор стал на одно колено, прицелился в отца аппаратом.
— Что же вы молчите? — махнул он рукой.— Разговаривайте.
— А что мне говорить? — недовольно спросил отец.
— У меня кино немое. Говорите что попало. Например, анэ- бэиэ-раба, квинтер-финтер-жаба...
Но отец не стал говорить эту чепуху. Если у вас будут показывать киножурнал об открытии нашей школы, вы увидите, что отец молча перерезал ленточку и сейчас же спрятал ножницы в карман. Третий раз открывать школу его не заставил бы даже министр просвещения.
На первом уроке у нас был русский язык. Откровенно говоря, литература мне нравится больше, чем русский язык. Главное, не надо правил заучивать. Сиди и слушай, как жили писатели и как боролись пламенным словом с темными силами насилия и зла. По-моему, научиться грамотно писать можно без морфологии и синтаксиса. Присмотрись, где ставить запятые, двоеточия и другие знаки, и все в порядке. Ошибки ни за что не сделаешь. К чему заучивать правила, если я и так знаю, что запятые ставятся перед «а», «что», «если», «который»!
Но спорить об этом я не хочу. Раз уж выдумали правила, должен же их кто-нибудь учить. К тому же это совершенно не трудно. Память у меня прекрасная. Один раз прочту и уже знаю все назубок.
Впрочем, я отвлекся и забыл рассказать, что у нас произошло на уроке русского языка.
Мы повторяли имя прилагательное. Если вы уже забыли, что это за штука, я могу напомнить: именем прилагательным называется часть речи, которая обозначает признак предмета и отвечает на вопросы «какой» или «чей».
Наш учитель подошел к доске, взял в руки мел и сказал:
— Назовите мне несколько прилагательных.
Над головами поднялся лес рук. Прилагательные посыпались, как из мешка: качественные, относительные, полные, краткие.
426


— Белый, розовый, зеленый! — выкрикивал один.
— Огромный, вкусный, красивый! — торопился второй.
— Бел, добр, могуч! — заявлял третий.
Не сумела пристроить свои прилагательные только Люська Джурыкина.
Поблескивая очками, она недовольно шептала мне:
— Абсолютно не интересуется моими прилагательными. Да- Лче «апробированный» и «адэкватный» не берет...
Учитель исписал понравившейся нам частью речи всю доску, а битва прилагательных не стихала. Отталкивая друг друга локтями, прилагательные прыгали с парты на парту, пытались прицепиться хотя бы за краешек доски.
— Достаточно,— сказал учитель.— Опустите руки.
Там, где только что был лес рук, образовалась поляна с белыми бантами вместо цветов. Посреди этой поляны, будто невы- рубленный пенек, торчала чья-то одна-единственная рука. Я приподнялся и увидел Комара. «Почему этот рыженький симпатичный мальчик не хочет опустить руку? — подумал я.— Что он, лучше других, что ли?»
Учитель тоже заметил невырубленный пенек и спросил:
— В чем дело? Как твоя фамилия?
— Моя фамилия Комар.
— Что ты хочешь, Комар?
— У меня есть еще одно прилагательное.
— Но я же сказал —достаточно.
— Очень хорошее прилагательное.
Учитель усмехнулся:
— Так и быть, давай свое хорошее прилагательное.
Комар уклончиво посмотрел на меня и сказал:
— Лучезарный. Напишите, пожалуйста, лучезарный.
Я чуть не вскочил с места. Что он, в самом деле, издеваться вздумал надо мной на уроке?
Учитель крепче сжал рукой мел и начал писать на краешке доски «хорошее прилагательное». Он вывел несколько букв, а затем вдруг обернулся, окинул класс сердитым взглядом. Прикрыв ладонями рты, мальчишки и девчонки хохотали. Я даже сказал бы — не хохотали, а хихикали.
На Комара противно было смотреть. Он покраснел как рак;
427


в одно и то же время он смеялся и плакал. Да, именно так! В его смеющихся глазах сверкали слезы.
— Комар, объясни, что все это значит? — спросил учитель. Комар икнул от страха и пробормотал:
— У нас в классе есть ученик... он Лучезарный...
Учитель пожал плечами и подошел к столику, где лежал
классный журнал. Он дважды прочитал все фамилии и недовольно сказал:
— Комар, ты что-то путаешь. Такого ученика у нас нет. Спотыкаясь на каждом слове, Комар начал рассказывать.
Если бы не урок, я убил бы этого ябеду на месте. Разболтал все, до последней мелочи. Даже о том, что я пишу дневник, не забыл. По глазам ребят, по их смеющимся лицам я видел — знают всё и ойи. Хорошо еще, что учитель сразу же разгадал, что это за штучка Комар. Он посадил Комара на место и сказал:
— Садись и не мешай другим. Полагалось бы наказать тебя, но так и быть, на первый раз прощаю.
Говорят, будто раньше в какой-то стране болтунам отрезали языки. Поручали это дело специально натренированным людям. Они усаживали болтунов в кресло и делали операцию даже без замораживания. «Ну-с, милейший, откройте рот, скажите «а». Тут уж болтуну ничто не поможет — ни угрозы, ни просьбы. Был язык, да сплыл...
Жаль, что сейчас ничего этого нет.
После уроков учитель оставил меня в классе.
— Я получил письмо от Ивана Ивановича,— сказал он.— Он спрашивает о твоих успехах.
— Сегодня же только первый день занятий.
— Конечно, судить еще рано. Но я надеюсь, ты будешь учиться хорошо. Кстати, прилагательное «деревянный» пишется с двумя «н». Исправь в тетрадке.
— Я исправлю. Это я поторопился... А больше Иван Иванович ничего не писал?
— Писал. Дневник твой он прочел и предлагает обсудить на литературном кружке.
— Неужели у нас будет кружок?
— Обязательно. А на первое занятие, приедет Иван Иванович. Мы уже договорились с ним.
428


Я выбежал из школы радостный, взволнованный. Иван Иванович прочитал дневник! Будут обсуждать на литературном кружке! Ура!
Но радость была недолгой. Мое прекрасное настроение испортил Комар. Когда я подошел к дому, то увидел на нашей палатке номер шесть новую нахальную надпись: «Генка — лучезарный писатель». Нет, Комар не исправится даже в том случае, если ему вырвут, или, как сказала бы Люська, ампутируют, язык,
1~л ав а двадцать пятая
«ТЕТЯ ГЕНА». Я УЖЕ НЕ РЕБЕНОК. ЧТО ЖЕ ВЗВОЛНОВАЛО ОТЦА?
Пришла зима. Она забросала снегом лесные тропинки, остановила бег ручьев. И только Падун не желал подчиняться лютым морозам. Пенился, клокотал. Над Ангарой висел непроглядный туман. Скрылись и заречные сопки, и Пурсей, и раскинувшиеся по взгорью дома. Днем машины ходили с зажженными фарами, сигналили на поворотах, предупреждая об опасности.
В эти первые зимние дни между мною и бабушкой разгорелась настоящая война. Утром, когда я собирался в школу, бабушка снимала с гвоздя пуховый платок и подступала ко мне:
— Не смей без платка идти! Ишь, что выдумал! Сорок пять градусов на улице!
— Не надену платок, хоть убейте!
— А я говорю, наденешь!
— Не надену, не надену, не надену!
— Так ты так слушаешь свою бабушку! Ну, подожди!
Бабушка вынимала из чемодана солдатский ремень отца и
размахивала перед самым носом:
— Надевай сию же минуту!
В голосе слышались угрозы, просьба и слезы.
Волей-неволей приходилось подчиняться.
Бабушка надевала платок поверх шапки, протягивала его под мышками и завязывала на спине два крепких узла. Эти узлы
429


доставляли мне немало хлопот. Бывало, отойду от крыльца — й давай разбинтовываться. Мучаюсь, пыхчу, даже слезы на глаза от злости набегут.
И вот однажды я не сумел распутать узлы. Мороз так прихватил пальцы, что я едва-едва отогрел руки в карманах, на самом теплом месте. Проклиная все на свете, я побежал в школу в платке.
К счастью, здесь еще все было тихо. По длинному коридору, разглядывая стенные газеты и карточки отличников, слонялся Комар. Он тотчас увидел меня, сощурил свои рыжие пронырливые глаза и церемонно поклонился:
— Здравствуйте, тетя Гена. Пожалуйста, раздевайтесь.
— Я тебе дам «тетю Гену»!
— Ах, почему вы такая строгая? Это вам совсем не идет!
Только я хотел отвесить Комару подзатыльник, дверь открылась, и на пороге в расстегнутом полушубке появился Степка. Вслед за ним, закутанная до самого носа платками, показалась
430


Люська. Между прочим, Люська и Степка так и ходили вместе, как веревочкой привязанные: куда Степка — туда и Люська. Даже противно смотреть.
Комар воспользовался приходом дружка и снова начал ломаться:
— Познакомься, это тетя Гена.
Степка отстранил Комара рукой и недружелюбно сказал:
— Довольно, однако, дурака валять! Надоело.
Вступилась за меня и Люська:
— Абсолютно нечего смеяться. Мы акклиматизируемся и тоже будем ходить в расстегнутых полушубках. Правда, Степа? Ведь я говорю абсолютно точно?
Люська села на корточки и начала развязывать узлы. Но бабушка потрудилась на совесть. Только Степка и сумел справиться с ними.
— Чуть зубы не обломал,— сказал он, выплевывая изо рта шерсть.— Просто морской узел.
Комар не пожалел языка. К концу уроков весь класс знал историю с платком. Ябедник, ябедник и еще раз ябедник!
После звонка ребята одевались подозрительно медленно. Они украдкой поглядывали на меня и прятали улыбки. Я не знал, что и делать. Дважды перематывал портянки, застегивал и снова распускал ремень на гимнастерке. Ребята не расходились. Они терпеливо стояли возле вешалки и ждали концерта.
Но концерт все-таки не состоялся. Произошла какая-то удивительная и загадочная история. Я засунул руку в рукав и не нашел там платка. Полез в другой рукав, вывернул карманы, заглянул под вешалку — все то же: платок бесследно исчез.
Неожиданная радость сменилась тревогой. Что скажет бабушка? Конечно же, она не поверит в таинственное исчезновение платка, а подумает, что я утопил его в Ангаре или сжег на костре.
Комар смотрел на меня во все глаза. Рыженький симпатичный мальчик даже подошел и начал ощупывать полушубок. Я дал Комару такого пинка, что он отлетел в сторону и растянулся у порога.
Ребята хохотали.
По дороге за мной увязалась Люська. Словарь в платье нико¬
431


гда не ходил домой со мною. Люська, как я уже говорил, нашла себе «более подходящую» компанию... Интересно, что она скажет теперь, какое оправдание найдет своим поступкам?
Но Люська, как видно, и не думала оправдываться. Поблескивая очками, она радостно восклицала:
— Адский холод! Зима абсолютно суровая!..
Возле моего дома Люськино красноречие как рукой сняло. Она умолкла, поглядывала из-под очков виноватым, растерянным взглядом. Мне почему-то даже стало жаль ее.
— Холод и в самом деле адский,— сказал я.-— Это ты говоришь абсолютно точно.
Казалось, Люська даже не расслышала своих любимых слов на букву «а».
— Гена, ты на меня не рассердишься? — тихо спросила она.
— Ладно. Говори уж.
— Нет, ты скажи — абсолютно-абсолютно не будешь сердиться?
— Я же тебе говорю — абсолютно-абсолютно.
Люська оглянулась, затем торопливо расстегнула пальто и неожиданно вытащила из-под рукава свернутый в комок платок бабушки.
— Бери,— зашептала она,— прячь скорее.
Я даже не успел поблагодарить Люську. Она повернулась на одной ножке и побежала прочь, размахивая руками.
Казалось, за Люськой гнались по пятам дикие, или, как сказала бы она сама, алчные, звери.
Никогда в жизни мне не было так обидно и так стыдно за самого себя. Я вошел в дом, швырнул платок в угол и упал ничком на кровать.
— Генка, что с тобой, что случилось? — испуганно спросил отец.
Но я все глубже зарывался в мокрую от слез подушку.
Отец постоял около меня, затем отошел, хлопнул кухонной дверью. Звон посуды, которую мыла бабушка, стих.
— Зачем ты надеваешь на него платки? — услышал я шепот отца.
— То есть как это — зачем? — вспыхнула бабушка.— На дворе сорок пять градусов!
432


— Пусть будет хоть сто сорок пять! Я не хочу, чтобы из моего сына вырос сопляк!
—- Паша, что ты говоришь? Неужели я хочу зла ребенку!
— Мама, он уже не ребенок. Пойми — не ре-бе-нок.
— -Ты еще сам ребенок. Я из-за вас в Сибирь приехала. Я...
За дверью послышались всхлипывания.
Отец успокаивал бабушку, ло она не желала ничего слышать:
— Живите как знаете... Я тут чужой человек, я...
Кухонная дверь снова хлопнула. Отец вошел в комнату и
стал возле окна, спиной ко мне.
После обеда он ушел нд работу, а бабушка принялась собирать свои вещи. Я уже был не рад, что заварил такую кашу. Но дёлать было нечего. Бабушка складывала свои' кофточки и юбки в чемодан с такой суровой решительностью, что остановить ее уже не мог никто на свете.
Незаметно подступил вечер. Я приготовил уроки и начал подшивать к гимнастерке воротничок. Бабушка несколько раз прошлась около меня, посмотрела, как я ковыряю иголкой белый лоскут, и вдруг вырвала гимнастерку из рук:
— Не понимаю, как вы будете жить без меня!
Бабушка пришивала воротничок, снизу вверх поглядывала на стенные часы-ходики.
— Что это отца твоего нет?
Ветер бросал в окна мелкий сухой снег, глухо и неприветливо гудела тайга.
Отца все не было. Бабушка подходила к окну, припадала лицом к темному круглому глазку, спрашивала:
— Ты слышишь, Генка, кажется, кто-то идет?
Но отец пришел только в двенадцатом часу. Он отряхнул у порога ушанку, снял пальцами с бровей комки оледенелого снега.
— Ну и погодка! Ветер прямо с ног валит.
Бабушка принесла из кухни чайник, подвинула к отцу тарелку с пирожками:
— Что ты, Паша, так задержался?
Отец взял стакан в ладони, погрел руки и снова поставил на стол.
Библиотека пионера. Том VI 433


— Совещание у нас было,— сказал он и почему-то отвел глаза в сторону.
Встал, прошелся из угла в угол и начал молча раздеваться.
Неужели отца так расстроил разговор с бабушкой о платке?
Нет, видимо, платок был тут совершенно ни при чем. Я чувствовал — случилось что-то неприятное и, может быть, даже страшное.
О том, что взволновало отца и весь наш лесной поселок4 я узнал только на следующий день...
Глава двадцать шестая
ЧТО ЗАМЫШЛЯЛИ СТЕПКА И КОМАР? КАК НАСТОЯЩИЕ ГЕРОИ. ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Говорили об этом всюду: в школе, в магазине; передавали друг другу страшную весть, встречаясь на лесных дорожках.
Два дня назад Гаркуша отправил Аркадия в далекий таежный поселок лесорубов. Аркадий уехал на тракторе и как будто в воду канул. Лесорубы передали тревожную радиограмму: «Почему до сих пор не прислали продукты? Все припасы кончились».
Что случилось с Аркадием? Замерз, сбился с пути, свалился в пропасть? Никто об этом ничего не знал. Гаркуша снарядил в тайгу еще один трактор и сам отправился по следу Аркадия. Прошли сутки, а Гаркуша все еще не слал весточки. Как видно, в тайге происходило что-то неладное...
Я хотел обо всем этом поговорить с лесным человеком Степкой, но он даже не захотел выслушать до конца.
— Ничего я не знаю,— сказал он.— Раньше времени трепать языком нечего.
Но я видел Степку насквозь. Он что-то скрывал от меня. На переменках Степка и Комар уходили в конец коридора, туда, где стоял большой, с тремя ветками фикус, и секретничали. Стоило мне подойти, разговор мгновенно стихал.
— Чо тебе, однако, надо? — неласково спрашивал Степка.— Иди своей дорогой.
434


Но так или иначе, я узнал, что замышляли Степка и Комар. Помогла мне в этом Люська.
На большой перемене она подошла ко мне и страшным голосом сказала:
Гена, хочешь, я расскажу по секрету абсолютную тайну?
Я не подал виду, что интересуюсь тайнами и секретами.
— Мне все равно. Говори, если хочешь.
Люська подозрительно оглянулась и зашептала:
— Степка и Комар идут сегодня в тайгу спасать Аркадия.
— Тоже выдумала! Кто тебе сказал?
— Я ничего не выдумываю. Я тебе авторитетно говорю. Они даже до конца уроков сидеть не будут.
Рассказ Люськи страшно возмутил меня. На уроке я написал записку и отправил Степке: «Я все знаю. Настоящие товарищи так не делают!»
Степка прочитал, нахмурился и что-то быстро черкнул мне на обороте.
— Держи,— шепнул он и швырнул щелчком скатанную в тугой шарик бумажку.
Я поймал шарик на лету, с волнением развернул его. На бумажке крупными буквами было написано одно-единственное слово: «Дурак!»
К концу урока Степка и Комар начали втихомолку складывать учебники и тетрадки. Я тоже не зевал. Собрал книжки, перетянул их ремешком и затолкал под гимнастерку.
С первым ударом звонка я уже был за дверью, возле вешалки.
Степку и Комара я встретил на улице, за школьной оградой.
Товарищи увидели меня и остановились как вкопанные.
— Куда это ты, однако? — спросил Степка.
— Не твое дело! Куда надо, туда и иду.
Степка подошел, подставил к самому носу кулак:
— Это видел или нет?
— А ты видел? — спросил я и тоже показал Степке кулак.
Степка опустил руку, снизил голос до шепота:
— Мне, однако, в куклы играть некогда. Иди в школу, а то я из тебя мокрое место сделаю!
— Можешь не пугать. Все равно пойду Аркадия спасать!
435


Лицо Степки помрачнело еще больше.
— Глупый ты человек! — раздраженно сказал он.— Мы на лыжах пойдем. Двадцать километров. Понимаешь ты или нет?
— Пусть двадцать. Еще посмотрим, кто лучше на лыжах ходит!
Степка передернул плечом, посмотрел на Комара:
— Чо, однако, будем с ним делать?
На лице Комара вспыхнула и быстро исчезла ехидная улыбка.
— Если Генка платок наденет, можешь брать.
— Ты, однако, брось! — поморщился Степка*
Я увидел, что Степка начал колебаться, и снова пошел в атаку:
— Делай что хочешь, а я все равно пойду! Аркадий не только ваш друг!
Степка наморщил лоб, подумал и махнул рукой:
— Иди, только нянчиться с тобой я не буду, запомни!
Дома я сказал бабушке, что у нас урок физкультуры и весь
класс отправляется на лыжах в тайгу. Изменила бабушка решение ехать в Москву или нет, я даже не стал спрашивать. Чемодан, который она так старательно готовила в дорогу, был накрыт скатеркой и стоял на прежнем месте, в углу. На этом «туалетном столике» поблескивало зеркало, стояли пожелтевший слоп с отбитым хоботом и пузырьки с лекарствами.
К Пурсею, где мы условились встретиться, я пришел раньше всех. Сдвинул, как у Степки, шапку на затылок, расстегнул полушубок, стал поглядывать на дорогу. Скоро на лесной опушке показался Комар, за ним — Степка. Лесной человек был в коротенькой телогрейке; за плечами крепко сидел наполненный каким-то добром полотняный мешочек.
— Застегнись! — приказал Степка.
Осмотрел мои лыжи, бамбуковые палки, поправил на них ремешки и кратко сказал:
— Пошли!
Лыжи легко скользили по рыхлому снегу. Метель прошла. Лишь на взгорках все еще курилась, будто летящий дымок, позёмка. Солнце заливало тайгу белым, слепящим светом. Ни еле-
436


да, ни узкой, протоптанной охотниками тропы. Из-под ног то и дело вспархивали белые куропатки.
Первый привал сделалиг часа через три.
В Степкином мешке обнаружилось много полезных вещей — котелок, кружка, два больших мороженых омуля, кусочек плиточного чая. Степка настрогал тонкими пластинками рыбу, дал по ломтю хлеба. Мы сидели возле костра, ели сырую, посыпанную солью строганину и по Очереди отхлебывали из кружки дымный чай.
После обеда Степка вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и показал нам. Сверху крупным почерком было написано: «План спасения Аркадия», посередине — какой-то чертеж. Среди елочек, кружочков и овалов черным карандашом была нарисована дорога. Она начиналась в левом углу и обрывалась у небольшого квадратика с надписью «лесорубы». Наперерез этой дороге бежала тонкая пунктирная линия. Она прорезала тайгу, как стрела.
— По большой дороге поехал Аркадий,—объяснил Степка,— а мы не будем кружить, пойдем напрямик. Я эти места знаю. Сто раз с дедом ходил.
В этот день мы вели себя как настоящие герои. Правда, со мной случилась небольшая история. Но с кем не бывает историй в тайге...
Случилось все это на вершине крутой лесной горы. Перед спуском с горы я решил поправить крепление на лыжах. Затянул разболтавшиеся ремешки, сколол затвердевший на резиновых планках лед, поправил шапку. И вот, представляете себе, когда я поднял голову, то совершенно неожиданно увидел возле поваленного бурей дерева струйку пара. Он выбивался из-под сугроба и бесследно таял в морозном воздухе.
«Что это может быть? — подумал я.— Может, горячий целебный источник?»
Я подошел к сугробу и недолго думая вонзил в него лыжную палку. И вдруг мне показалось, будто сугроб зашевелился.
— Медведь! — крикнул я.— Медведь!
В следующую минуту я уже мчался с горы. Нет, не мчался, а летел кубарем. Правая лыжа зацепилась за куст, повисла на нем. Левая, подпрыгивая на кочках, скользила впереди меня.
437


Опомнился я только внизу. Растирая разбитое в кровь колено, с тревогой и ожиданием смотрел на Степку.
Однако, это не шутка толкать палку в берлогу. Мозги у тебя есть или нет?
Что я мог ответить? Степка был прав. Все получилось очень глупо...
Хорошо еще, что косолапый не проснулся. Впрочем, кто мог поручиться за него. Может быть, бросил сосать лапу; худой, с облезлой шерстью стоит около берлоги, подозрительно обнюхивает лыжную палку...
Я посмотрел наверх. Но там, кажется, все было спокойно. На березках чуть заметно трепетали прошлогодние листья, по взгоркам дымилась снежная позёмка.
Скверное настроение мое окончательно испортил Комар:
— Герой! Зачем же ты лыжу бросил? Над моим отцом смеялся, а у самого, наверно, уже штаны мокрые.
— За своими штанами смотри! Не лезь своим носом!
— Замолчите, однако! — раздраженно сказал Степка.— Смотреть на вас противно!
Он постоял, подумал и начал молча надевать лыжи.
— Ты куда, Степа?
Степка даже не обернулся. Переставляя лыжи «елочкой», он пошел вверх к черневшему вдалеке кустарнику. Я понял намерение Степки и бросился вдогонку.
— Назад! — отчаянно крикнул я.— Назад! Я сам найду свою лыжу!
Глава двадцать седьмая
ВПЕРЕД, ТОЛЬКО ВПЕРЕД! СБИЛИСЬ С ПУТИ.
СТРАШНОЕ ИЗВЕСТИЕ
Трудно взбираться на гору. Я проваливался в снег, полз на четвереньках по голым каменистым уступам, проклинал медведя, которому вздумалось облюбовать себе берлогу как раз на моем пути. Лыжа застряла где-то в самом начале горы, недалеко от берлоги косолапого. А что, если он и в самом деле проснулся
438


и ждет не дождется, когда можно будет хорошенько подзакусить и снова завалиться спать?
Я люблю пошутить, посмеяться, но тут мне было не до шуток. От страха подкашивались колени и по спине драл мороз.
Степка и Комар стояли внизу и следили за каждым моим шагом. Нет, что бы ни случилось, я не отступлю. Вперед, только вперед!
Но вот и вершина. Коренастый куст шиповника и возле него — вишнево-смуглая, с круто загнутым носком лыжа. Еще несколько шагов — и я буду у цели. Но жизнь приготовила мне новую пилюлю. Не успел я добраться до заветного куста, как на вершине горы меж двух сосен мелькнула черная зловещая тень. Что-то огромное прыгнуло вниз и покатилось навстречу мне.
Я упал лицом в снег, прижался к нему всем телом. Лежал ни жив ни мертв. Казалось, даже сердце остановилось, замерло в страшном, тревожном ожидании.
Оставался единственный выход — притвориться мертвым. Если верить рассказам охотников, медведь мертвых не трогает. Лишь обнюхает, удивленно покачает головой и уйдет. Но ведь у медведей могут быть разные характеры. Один — вспыльчивый, второй — добродушный, третий — вроде Комара, сует свой нос куда не следует. Обнюхает, ехидно улыбнется и скажет на своем медвежьем языке: «Вставай, довольно притворяться!»
Шли минуты. Мерзло лицо, коченели руки, а медведь все не подходил. Хитрил косолапый или же просто-напросто не заметил меня и пробежал стороной? Я подождал еще немного, осторожно приподнял голову и открыл глаза.
Бывают же такие истории! В двух шагах от меня, подняв уши, сидел большой серый заяц. Он удивленно смотрел на меня круглыми желтыми глазами и шевелил ушами.
— 	Кыш, проклятый! — крикнул я и замахнулся рукой на лесного чудака.
Заяц ударил в снег задними лапами и пошел петлять меж кустов и сугробов. Снежная пыль взлетала то в одном, то в другом месте, как взрывы гранат.
Видели или нет Степка и Комар «поединок» с зайцем, пе знаю. Во всяком случае, они не смеялись, не подтрунивали надо
439


мной. Когда я спустился вниз, они уже стояли на лыжах. Степка подождал, пока я прилажу лыжи, и озабоченно сказал:
— Однако, надо торопиться. Скоро темнеть начнет.
Мы снова тронулись в путь. Поднимались ва крутые сопки, стрелой неслись в овраги и задернутые первыми сумерками распадки. Снега в этих местах навалило еще больше, чем на Падуне. Ветка березы, которую я приспособил вместо лыжной палки, уходила в сугробы, будто в речной омут.
Вскоре мы увидели лесную просеку — ту самую, которая была нарисована на Степкином чертеже жирной линией. Трактор Аркадия прошел по этой дороге, будто по глубокому коридору. Справа и слева просеки громоздились крутые, взрыхленные валы снега.
— Тут, однако, не трактор нужен, а танк,— задумчиво сказал Степка и начал разглядывать гусеничный след.
Аркадий, видимо, был здесь уже давно. Позёмка успела запорошить и темное масляное пятно на дороге, и брошенную в сторону недокуренную папиросу. Чем-то родным, хорошим и в то же время грустным повеяло от этих маленьких примет, оставленных Аркадием.
— Пошли! — прервал наши раздумья Степка.
Нетерпеливо, с яростью взмахнул он палками и помчался
вперед. Мы с Комаром едва догнали вожака.
Километра через три мы снова пересекли дороту. Здесь та же картина — пропаханная трактором борозда, запорошенные позёмкой следы. Вокруг ни звука, ни шороха. С верхушек сосен, будто сизый дым, струилась на землю снежная пыль.
— Ого-го-го-го! — крикнул Степка.
Голос улетел в глубь тайги, стих и вдруг откликнулся глухим, запоздалым эхом: «...го-го-го!»
Аркадий не отвечал. Видимо, он был где-то далеко.
На третьем или четвертом повороте дороги следы на снегу неожиданно исчезли. Вдоль деревьев бежали вдаль один за другим крутые, зализанные ветром сугробы.
Мы посовещались и повернули обратно. Шли, как раньше, не по дороге, а напрямик, наперерез петлявшей по тайге просеке*
— Теперь Аркадия в два счета найдем,— уверенно сказал Степка,
440


Начало темнеть. Синяя дымка затянула тайгу. Над черными верхушками сосен задумчиво и строго замерцали звезды. Степка повел нас вдоль широкой лесной пади, поднялся на холм, свернул куда-то вправо и вдруг остановился.
— Погодите, дайте, однако, подумать,— сказал он, вглядываясь в темноту.
— Дорогу забыл? — спросил я.
— Однако, не забыл. Сто раз с дедом тут ходил.
Прошло немного времени, и я понял, что лесной человек Степка заблудился. Он то шел вперед, то поворачивал куда-то в сторону, то вдруг возвращался назад. Мы долго кружили по тайге и в конце концов пришли к тому самому месту, откуда начали свой путь. Меж сосен темнели на снегу старые лыжные следы.
— Однако, сплоховал,— признался Степка.— Пошли направо. Теперь точно знаю.
Степка хотя и «сплоховал», но места эти все-таки знал. Он спустился на дно оврага, поднялся наискосок по склону и, когда вышел на ровное, ткнул рукавицей куда-то в темноту:
— Вот она, просека!
Мы пригляделись и в самом деле увидели просеку. Вдалеке, будто крохотная звездочка, мерцал среди снегов костер.
— Аркадий! Арка-дий! Арка-а-а-ша! — закричали мы и пустились напрямик к таежному огоньку.
— Эге-ге-гей! — донесся до нас радостный, взволнованный голос.— Сюда, рыба-салака!
Проваливаясь в сугробы, навстречу бежал Аркадий.
Мы обнимали Аркадия, заглядывали в его смуглое от копоти и машинного масла лицо, спрашивали:
— Ну, как ты? Ну, что ты?
Аркадий шутливо отбивался от наших ласк:
— Да вы что, братухи, сдурели? Вас же дома повесят, рыба- салака!
Мы не стали расспрашивать Аркадия о его приключениях.; Все было ясно и так. Посреди просеки, зарывшись носом в глубокий, спрессованный снег, стоял трактор. Возле костра лежали разобранный подшипник, молоток, ключи, напильники, дымилась черная промасленная пакля. Чинился Аркадий, видимо*
441


уже давно. Снег вокруг костра был обмят, в стороне валялась пустая банка из-под сгущенного молока.
— Тут и дела всего на час осталось,— виновато сказал Аркадий, указывая глазами на подшипник.— Сейчас починю и поедем. Верно, рыба-салака?
Мы подбросили в костер дров, сели в кружок. Пламя побежало по сухим веткам, затрепетало на тихом, едва заметном ветерке. Аркадий поднял подшипник, положил его на колено и вдруг опустил голову и закрыл глаза.
— Аркадий! Аркаша! — испуганно окликнули мы тракториста.
Аркадий не ответил. По его лицу, будто тень, скользнула грустная улыбка. Он приподнял красные веки, посмотрел на нас невидящими глазами и вдруг ровно и легко захрапел.
— Спит! — сказал Степка.
В ту же минуту Аркадий открыл глаза:
— Чего выдумываете? Я не сплю. Это просто так...
Тронулись в путь мы уже в полночь. Трактор то и дело застревал в сугробах.


Мы спрыгивали с трактора, расчищали снег лопатой, заталкивали под гусеницы бревна и колючие, смерзшиеся ветки сосеп и лиственниц.
Всю ночь кидали мы снег лопатой, таскали бревна. Ладони мои покрылись волдырями. Казалось, еще немного — и я упаду в снег и больше не поднимусь.
Все работали молча. Даже Аркадий не шутил и не подбадривал нас. На тракториста страшно было смотреть. Лицо вытянулось, глаза провалились...
Лишь утром, когда за деревьями показался белый дымок над палаткой лесорубов, Аркадий приободрился. Он застегнул полушубок на все крючки, строго по уставу — на два пальца от правой брови,— надел шапку.
— 	Спасибо, братухи,— тихо сказал он.— Без вас была бы мне форменная труба.
К вечеру этого же дня в поселок лесорубов приехал Гаркуша. Он забрал всех нас и отвез на Падун.
Никто не ругал меня за новый побег — ни отец, ни бабушка. Даже обидно стало: всю дорогу готовился к головомойке, хотел


доказывать, защищаться, протестовать, и на тебе — ни слова упрека!
Не успел я как следует обогреться и рассказать отцу и бабушке о своих приключениях, пришел Петр Иович. Под мышкой у него торчал лохматый березовый веник.
— Не обморозился?—спросил он, оглядывая меня.—А Аркадий, однако, мается. Пальцев не разожмет.
— Что с ним? — тихо спросил я.
— Пока ничего. Спиртом растирают...
Петр Иович покурил, начал застегивать полушубок.
— В баню собирайся,— строго сказал он.— Истопили, однако.
Хочешь не хочешь, пришлось одеваться и тащиться за Петром Иовичем на край поселка.
В предбаннике — торжественная тишина. Белые сосновые скамейки, сухие, еще не тронутые ногой резиновые половички. Кроме меня, Петра Иовича, Степки и Комара, в предбаннике никого. Все разговаривают вполголоса, как в театре перед спектаклем.
Петр Иович погнал нас в парную, на самый верхний полок.
— Айдате, выгоняйте мороз! — приказал он.
Наверху — адская жара. Пар обжигает лицо, живот, ноги, мешает дышать. Несколько раз я пытался бежать, но Петр Иович снова гнал на полок.
— Вот я сейчас стегану по распаренному месту!
Спустился я вниз едва живой. Сел на скамейку, бессильно
опустил руки; дышал, как рыба, вытащенная на берег. А Степке хоть бы что. Шлепает руками по груди и просит Петра Иовича — нет, не просит, а просто-таки стонет:
— Дед, а дед, сигану я, однако?
Петр Иович отрицательно качает головой. Но по глазам его я вижу — он не против того, чтобы Степка куда-то «сиганул».
«Давай, однако, сигай!» — говорят эти добрые, с бескорыстной хитростью глаза.
Петр Иович даже отвернулся и стал глядеть в небольшое, заросшее льдом окно.
Степка2 казалось, только этого и ждал. Он подскочил к две¬
444


ри, рывком распахнул ее и «сиганул», как был нагишом, в белый пушистый сугроб.
— Пошли! — взвизгнул Комар и ринулся вперед.
Все смешалось, слилось в моей душе — страх, зависть, озорство. Я подбежал к двери, закрыл глаза и бросился в сугроб. Перевернулся два раза и вновь помчался в баню на самый верхний полок. Домой я пришел раскрасневшийся, в расстегнутом полушубке и шапке набекрень. Остановился на пороге, ждал, что скажет отец. Но отец даже не заметил моего лихого вида.
— Гена! едва слышно сказал он.— Аркадия отвезли в больницу. Сейчас ему отрезали руку...
Г л а в а двадцать восьмая
Я ВСЕ МОГУ... ТАК СТРОЯТ ПЛОТИНУ. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ХЛЕБ
В воскресенье меня разбудили страшные взрывы. Наш двухэтажный дом дрожал, скрипел. В шкафу звенели стаканы. Большой оранжевый абажур, который недавно купила бабушка, раскачивался из стороны в сторону* как при землетрясении.
В комнате никого не было. Отец и бабушка уехали на рынок в Братск. На столе, накрытый газетой, лежал завтрак. Но мне было не до еды. Какие могут быть завтраки, если на Ангаре начались важные, необыкновенные дела! Я быстро оделся, отдал ключ соседям и выбежал на улицу.
По дороге на Ангару я завернул к Люське. Словарь в платье, как видно, уже давно был на ногах. Из-за дверей коридора выглядывали кончик Люськиного пухового платка, посиневшая от стужи щека и черный испуганный глаз*
— Ты чего там прячешься? Иди сюда.
Люська высунула наружу вторую щеку и второй глазг но в эту минуту на Ангаре снова бабахнуло. Земля задрожала, загудела. С деревьев посыпались тучи снега,
— Ай-я-яй! — закричала Люська и спряталась совсем.
Я поднялся на крыльцо и увидел Люську. Закрыв лицо ру¬
445


ками, она сидела в углу коридора на корточках и, наверно, даже не дышала.
— Ну и трусиха! Поднимайся, пойдем на Ангару.
Люська отняла руки от лица и еле слышно сказала:
— Я не могу, Гена. У меня в середине все атрофировалось. Я боюсь.
— Чудачка, это же лед взрывают. Плотину на Ангаре строят.
В конце концов я уговорил Люську. Она выбралась из своего укрытия и пошла за мной. Когда над тайгой гремели новые взрывы, мне тоже было немножко не по себе. Но я не подавал виду. Думал: вот идет Люська и умирает на каждом шагу от страха, а мне ничего. Я не такой. Я все могу...
Тайга окончилась. Перед нами открылся берег Ангары. Справа кудрявился волнами Падун, слева сверкали на солнце Пурсей и Журавлиная грудь. Между утесами чернели на льду тракторы, бульдозеры, мелькали стрелы подъемных кранов. На реке ни души. Строители укрылись от взрывов в землянках и глубоких, прорытых в скалах вешней водой пещерах.
Мы с Люськой спрятались под большой лиственницей. Со страхом и восторгом наблюдали за всем, что происходило на Ангаре. Я боюсь, что даже не сумею рассказать об этом как следует. Над рекой один за другим гремели взрывы. Все трещало, стонало, летело вверх тормашками — и куски льда, и поднятые со дна камни и песок, и черные, вмерзшие в лед стволы деревьев.
— Абсолютный фейерверк! — воскликнула Люська.— Я даже в Москве такого не видела.
Люська была права. Столбы поднятой в небо воды, куски чистого ангарского льда сверкали на солнце сказочным, радужным фонтаном. Камни градом сыпались на лед, дырявили снежные сугробы на берегу, будто ножом срезали ветки деревьев.
Но вот на Ангаре все затихло. С мачты на вершине Пурсея медленно опустился к земле флажок.
— Все,— сказал я.— Отбой. Можно идти.
Люська неохотно отошла от лиственницы и поплелась за мной.
446


— А что, если снова бабахнут? — округлив глаза, спрашивала она.— К кому тогда будешь апеллировать, а?
— Отстань ты со своими апелляциями! Не хочешь идти, можешь оставаться.
Люська надула губы:
— Я тебе как товарищу говорю, а ты артачишься. Ну и ладно! Ты мне абсолютно не нужен. Я со Степой пойду.
— Так ты и найдешь своего Степку! Он спит без задних ног.
— Спит, ага, спит! А это кто?
Люська ткнула рукавицей куда-то в сторону и побежала с откоса. Только снежная пыль поднялась.
Ну и зрение же у этой Люськи! Метров за восемьсот от нас мелькала среди сугробов черная точка. Это и был Степка.
Я припустился за Люськой. Обошел ее на повороте и догнал лесного человека возле самой Ангары. Вскоре к нам присоединилась и Люська. Подбежала и сразу же начала трещать:
— Степа, ты мне должен обязательно все рассказать. Я абсолютно ничего не понимаю.
— А не понимаешь, могла бы и у меня спросить. Подумаешь, нашла себе авторитетное лицо!
Степка начал рассказывать, а я уточнял и поправлял, когда он наводил тень на плетень. Болтая, мы шли по льду Ангары. От правого берега к середине реки тянулся широкий черный коридор. Над этим водным коридором клубился и таял на ветру густой сизый туман. Экскаваторы с грохотом опускали в воду стальные ковши, выбирали из нее и отбрасывали в сторону глыбы льда. Длинной цепочкой — один за другим — к коридору подходили самосвалы. Они задирали кверху кузова и опрокидывали в воду огромные камни. Вода с шумом расступалась, выплескивалась на лед и тотчас же замерзала.
Здорово все-таки придумали наши добровольцы. Никто в мире еще не решался насыпать плотину зимой со льда. А наши сказали: «Сделаем, и точка! Нечего нам лета дожидаться и строить всякие паромы и понтонные мосты. Лед вам почище всякого парома».
Но строители насыпали плотину не просто так себе, как попало. Для того чтобы течение не унесло вниз камни, доброволь¬


цы опустили в воду большущие коробки из бревен — ряжи. Будто стенку под водой поставили.
Но, может быть, я надоел вам этими своими рассказами? Пусть будет так. Молчать я все равно не могу. Должны же вы, в конце концов, знать, как строили на Ангаре плотину Братской ГЭС!
Кстати, я совсем забыл рассказать, как мы помогали плотникам рубить ряжи.
Ходили мы, ходили от одного экскаватора к другому, а потом Степка и говорит:
— Пошли, однако, посмотрим, как работает лучший плотник Деримедведь.
— Ври больше! Лучший плотник на стройке мой отец,— оборвал я Степку.— Газету надо читать.
— И еще как читаю. Будь здоров! Посмотришь на Дери- медведя, сам скажешь!
Это, конечно, было нахальство. Но я стерпел. Ладно, подумал я, посмотрим.
Минут через пять мы уже были возле Деримедведя, там, где плотники мастерили из бревен новые ряжи. С виду Деримедведь не производил никакого впечатления. Низенький, невзрачный. Под большим мясистым носом — усы. Одна половинка закручена в стрелку, а вторая распушилась и похожа на маленький веник. Умора и только!


Но работал Деримедведь все же здорово. Не зря Степка хвалил. Блестящий, с короткой ручкой топор так и плясал у него в руках. Даже одной рукой Деримедведь умел работать. Левой поправляет шапку, а правой бревно вытесывает — ровно, как по шнурочку. Но и отец мой тоже не хуже, а может быть, даже капельку лучше умел. Я-то ведь отца знаю!
Вместе с Деримедведем работал другой плотник. Собственно, не плотник, а так себе, чепуха на постном масле. Мальчишка какой-то. Увидел меня и кричит:
— А тебе чего надо? Катись отсюда колбасой!
Деримедведь с первого же слова оборвал этого нахала. Бросил топор из руки в руку, как игрушку, и сказал:
— Что он тебе — на мозоль наступил? Пусть стоит, учится.
Как раз в это время навстречу катил по ледяным торосам
двадцатипятитонный самосвал. Ну просто дом. Если даже на цыпочки станешь, до верхушки колеса рукой не дотянешься. Шоферы в такие самосвалы по специальным лестницам залезают. Иначе туда никак не заберешься. Мальчишка-плотник увидел самосвал и даже рот от удивления разинул. Наверняка новичок, пескарь мелководный. Наша Люська и то на эти самосвалы никакого внимания не обращает. Едут — и пусть себе едут.
Так вот, разинул рот этот пескарь и ничего на свете не слышит. А Деримедведь кричит:


— Подай гвозди! Гвозди, я тебе говорю, подай!
Будто сговорившись, мы все втроем — Степка, Люська и я — бросились к ящику с гвоздями. Тянем каждый в свою сторону, как лебедь, рак да щука. Люська даже покраснела вся. Шипит на нас:
— Пустите сейчас же! Я вам авторитетно говорю!
Так мы втроем и притащили ящик.
Деримедведь набрал гвоздей в горсть и давай в бревна заколачивать. Только шляпки поблескивают, как пуговицы на рубашке,— одна возле другой.
Заколотил Деримедведь гвозди и снова командует:
— Катите бревно сюда! Жив-ва!
Прикатили мы одно бревно, второе, третье, четвертое. А на мальчишку — помощника плотника — даже и не смотрим. Знай наших! Вот мы какие! А что?
Часа два бревна подтаскивали. Измучились все — просто ужас! Даже полушубки расстегнули. Под овчиной, как в бане, дымно, горячо.
Можете верить, а можете нет, дело ваше, но мы свой ряж построили быстрее, чем остальные плотники. Можете об этом у самого Деримедведя спросить. Скажет.
Когда ряж был полностью готов, Деримедведь вытер ладонью лоб, воткнул топор за пояс и сказал:
— Шабаш, хлопцы! Спасибо за службу.
После того как мы пошабашили, Деримедведь пригласил всех в тепляк — небольшой деревянный сарайчик, построенный на льду Ангары. Посреди сарайчика горит железная печка. На стенах серебрится иней. Тепло, тихо. Под дощатым полом потрескивает лед и слышится, как где-то в глубине Ангара ворочает по льду тяжелые валуны.
Мы сели на шершавые, неоструганные скамейки, которые стояли вдоль стены, протянули ноги к огню. Деримедведь снял телогрейку и остался в гимнастерке. Он подкрутил вторую половину уса, расчесал слипшиеся волосы и стал вдруг каким-то обновленным, я даже сказал бы — красивым.
— Сейчас полдневать будем,— сказал он, заправляя гимнастерку под ремень.
Он снял с гвоздика мешочек, вынул оттуда полбуханки хле¬
450


ба и кусок сала. Ножа у Деримедведя не оказалось, и он разрезал хлеб своим острым, как бритва, плотничьим топором.
— Вы не беспокойтесь,— сказал я, когда плотник протянул мне хлеб.— Я сегодня уже завтракал.
— То дома, а то здесь. Бери, если дают.
Деримедведь ел хлеб не торопясь, повертывая ломоть то одной, то другой стороной, будто выбирая самое вкусное место.
— Ну что, хорош хлеб? — спросил он.
Хлеб, по-моему, был как хлеб. Только замерз немного и таял на языке, как мороженое.
— Ничего,— сказал я,— есть можно.
— То есть как это — ничего? — удивился Деримедведь и даже жевать перестал.— Это хлеб особенный, необыкновенный. Понял?
— Конечно, необыкновенный,— подтвердила Люська.—
Я сразу заметила. У меня аппетит адский.
— Почему же он необыкновенный? — спросил я.— Вы шутите, наверно. (Не мог же я верить просто так, на слово. Когда на вокзале продавали высотный торт, тоже пассажирам говорили, что он необыкновенный.)
— А вот почему необыкновенный,— сказал плотник.— Принес ты из школы двойки и колы, бросил книжки в угол — и скорее к столу. Еще и суп в тарелки не налили, а ты уже к хлебу тянешься. Выбираешь кусок побольше. Это тебе какой хлеб, а? Дармовой это хлеб называется.
Мне стало очень обидно. Почему Деримедведь счрггает, что мы двоечники?
— У меня, например, двойки почти ни одной нет,— сказал я,— а Люська и Степка отличники. Не знаю, на кого вы намекаете...
— А ты, парень, не обижайся,— строго сказал Деримедведь.— Это я так, между прочим говорю. Хлеб, по-моему, вы честно ели: заработали.
После обеда, полдника или перекура мы снова хотели помогать Деримедведю. Но он просто-напросто прогнал нас.
— Марш по домам! — сказал он.— Жизнь у вас вся впереди, успеете поработать.
Волей-неволей пришлось уходить. Работали мы хотя и не¬
451


много, но измотались здорово. Когда я поднялся, почувствовал — ломит спину и ноги стали тяжелые, как бревна, которые мы подкатывали плотнику. Но, несмотря на все это, настроение у меня было отличное. Я шел домой, рассеянно слушал Люськину болтовню и думал про себя:
«Вот он какой особенный хлеб. Мерзлый, твердый, разрубленный топором, а все же не такой, как всегда,— мой необыкновенный, трудовой хлеб!»
Глава двадцать девятая
«ЧТОБЫ КАЖДОЕ СЛОВО ПЕЛО, СВЕТИЛОСЬ...» КОМАР ПОДСЫПАЕТ ПЕРЦУ В СУП. «ТЕРПИ, ГЕННАДИИ!»
Много чудесных перемен произошло на нашей стройке. Много я за это время узнал, много увидел. Все-таки очень полезно ездить по земле, ночевать у таежных костров, плыть на легкой ветке по сибирским рекам. Если у тебя есть творческое зерно, тогда еще лучше: ты не только увидишь и запомнишь все, что встретил на пути, но сможешь написать об этом и для других. Невелика тяжесть — тетрадка и карандаш. Им всегда найдется место в тугой, до отказа набитой походным имуществом котомке.
Кстати, а как же с моей тетрадкой? Может быть, Иван Иванович уже давно швырнул ее в мусорный ящик? Нет, до ящика дело не дошло. Иван Иванович приехал на стройку и в первый же день отправился разыскивать нашу квартиру. Жаль, что меня не было дома. Вечером, когда я пришел с катка, бабушка сказала:
— Только сейчас знакомого твоего проводила. Чаи с ним распивали.— А сама так и сияет. Прибирает посуду со стола и все твердит: — Ну до чего же человек обходительный! Семян веерной пальмы обещал прислать. «Я, говорит, хоть ж сибиряк, а пальмы эти просто до ужаса люблю».
— А про меня он что-нибудь говорил?
— А как же, конечно... Очень хороший, самостоятельный человек... «Обязательно2 говорит, пришлю»...
452


— Что пришлю?
— Семена веерной пальмы. Я же тебе уже сказала.
Так я ничего толком и не узнал. Бросил со злости коньки в угол — и за шапку.
— Ты куда? — спросила бабушка.
— К Ивану Ивановичу. Он писатель. Он мне сейчас вот как нужен!
Бабушка загородила дверь и не пускает:
— Ты мне брось чепуху на человека наговаривать — «пи- сатель-расписатель»! Сам ты писатель! Сиди дома, и все.
Я шмыгнул у бабушки под рукой и был таков.
Пока добежал до дома Ивана Ивановича, чуть не сгорел от нетерпения. Остановился в дверях и слова сказать но могу. Из горла какие-то сиплые звуки вылетают.
Иван Иванович смотрит на меня и улыбается:
— Чего это ты так бежал? Алчные звери за тобой гнались?
Я сразу же понял, что Иван Иванович прочитал дневник.
Это ж только Люська так на букву «а» говорит.
Я кое-как отдышался и говорю:
— Рассказывайте, Иван Иванович, понравился дневник или нет? Не мучайте.
Иван Иванович вдруг стал серьезным. Вынул тетрадку из стола, задумчиво и, по-моему, даже чуть-чуть нежно посмотрел на нее и сказал:
— Ты, Генка, не торопись и де тяни меня за язык. О таких вещах серьезно надо говорить.
— Так вы только одно слово скажите: хорошо или плохо?
— Вот же чудак человек! Пятерки я тебе за дневник не поставлю, ты это так и знай, а поговорить придется обстоятельно.
Мне стало очень обидно, что Иван Иванович виляет и не хочет говорить прямо.
— Когда же вы со мной поговорите? — спросил я.— Со мной еще никто не говорил обстоятельно. Мне только писали из редакций: «Уважаемый товарищ Лучезарный. К сожалению...»
Иван Иванович положил мне на плечо руку и очень тихо, как говорят о самом дорогом, сказал:
— Не торопись, Генка, не надо. Дай почитать свой дневник ребятам. А когда все прочитают, мы обсудим дневник на лите¬
453


ратурном кружке. Пусть твои друзья выскажутся. Ты же знаешь: ум хорошо, а два лучше. Согласен с моим предложением?
— Ну да, согласен,— неохотно ответил я.
— Вот и молодец! Кстати, почему ты написал на дневнике «повесть»?
— Просто так... Разве он не похож на повесть?
— Не совсем... Впрочем, поговорим об этом уже заодно на литкружке.
— А как же я дам читать дневник ребятам? — спросил я.— Они же сами герои повести. Разве им можно высказываться?
— А почему нет? Если хорошо, скажут — хорошо, а если плохо — не взыщи. Героям виднее, как о них написано.
— Комару тоже повесть давать?
— Конечно, дай. Почему ты об этом спрашиваешь?
— Комар ни за что не похвалит. Я его знаю.
— Зря так думаешь. Впрочем, и написал о нем ты тоже не совсем правильно. По-моему, в жизни он значительно лучше, чем в тетрадке. Правда, полностью я его не защищаю: писать на заборах — скверная и глупая привычка. Но ведь и ты не всегда относился к Комару по-товарищески...
Странно! Что же можно было еще сочинить о Комаре? Разукрасить его, написать, будто он замечательный, незаменимый товарищ? Нет, я просто не представляю, что хорошего увидел в нем Иван Иванович! Но так и быть, если Иван Иванович говорит, что дневник Комару надо дать, я дам. Пусть читает и краснеет за свои поступки. И Люське дам и Степке.
Я пришел домой и развернул тетрадку. Не знаю, поверите или нет, но у меня даже волосы стали дыбом. Вся тетрадка от начала до конца была разукрашена коротенькими красными черточками, вопросительными и восклицательными знаками. На последней странице стояла какая-то непонятная, загадочная цифра — 476. Что означает это крупное число? Отметка? Не похоже.
Долго я ломал голову над таинственной цифрой 476, но все же докопался до истины. Оказывается, это не отметка, а количество орфографических и синтаксических ошибок. Вот тебе и
454


поучительная повесть! Любой двоечник по сравнению со мной круглый отличник. Как ни ищи, а четырехсотсемидесятише- стерочников ни в одной школе не найдешь. Если бы Люська изучила словарь до буквы «у», она наверняка сказала бы: «уникальный писатель» — то есть очень редкий, сохранившийся в одном-единственном экземпляре.
Не знаю, что теперь делать. Хотел стереть пометки резинкой — резинка не берет. Протер такую дырку, что туда может свободно пролезть пуговица от пальто. Как же я буду отдавать такую дырявую повесть героям? Засмеют.
Но, так или иначе, я решил отдать повесть героям. Если уж герои — эти свои, близкие люди — не поймут и не оценят моего труда, я сдаюсь. Пусть сочиняет веселую и поучительную повесть кто хочет, мне решительно все равно.
Я отправился к дому, куда недавно переехал Комар, и постучал в окно.
— Комар, выйди, пожалуйста, на минутку.
Мой герой, то есть Комар, понял, что произошло что-то необычайное, и тут же появился на крыльце.
— Что случилось? Пожар?
Я торжественно передал Комару тетрадку и сказал:
— Это моя повесть. Прочти внимательно. Будешь выступать на литературном кружке.
— Я не умею выступать,— смутился Комар.— Ты же знаешь...
Еще бы я не знал Комара! Только на заборах и умеет выступать... Но Комару этого я не сказал. Я вежливо пожал своему герою руку и ушел. Комар стоял на крыльце как громом пораженный...
Тетрадка моя переходила из рук в руки. Ребята многозначительно поглядывали на меня и шептались на переменках. Ну что ж, пусть шепчутся. Я ходил по школе с гордо поднятой головой и делал вид, будто ничего не замечаю. Но на сердце было неспокойно. Выносить повесть на суд общественности дело нешуточное. У писателей в таких случаях и то, наверно, поджилки дрожат. Но вот наконец в коридоре, чуть повыше столика, на котором с утра до вечера лежит бронзовый колокольчик, появилось объявление:
4Г>5


РЕБЯТА!
Сегодня, в 6 часов вечера, состоится первое занятие литературного кружка
Просьба не опаздывать.
Когда я пришел в школу, зал уже был почти полон. В самом конце стоял длинный стол, а на нем — большая чернильница из учительской и графин. За столом сидели учитель и Иван Иванович. Он увидел меня и дружески кивнул головой:
— Иди сюда, садись рядом.
Ребята услышали и ахнули. Ну что ж, напишите повесть — будете сидеть в президиуме ж вы. А пока терпите и смотрите на меня, Геннадия Пыжова.
Время приближалось к шести. В зал один за другим входили всё новые и новые мальчишки и девчонки. Герои моей повести расположились в передних рядах. Они просматривали свои выступления и шевелили губами, как колдуны. Все страшно волновались. О себе я говорить не буду. И так ясно.
Первым на занятии литературного кружка выступил наш учитель, за ним — Иван Иванович. Сейчас я уже не помню всего, что говорил Иван Иванович, но основные мысли я записал.
— Сегодня, на первом занятии литературного кружка, мы обсудим дневник вашего товарища, Геннадия Пыжова,— сказал Иван Иванович.— Геннадий рассказывал мне, что некоторые ребята смеются над ним, дразнят писателем. Это очень нехорошо. Сегодня будете смеяться над Геннадием, завтра над другим, потом над третьим. Так у нас ничего не выйдет, и литературный кружок рассыплется. Верно, я говорю?
— Верно! Правильно! — раздались голоса.
Когда голоса в зале стихли, Иван Иванович сказал:
— Пыжов называет свой дневник повестью. Это неверно. Повести у Геннадия не получилось. Для того чтобы писать настоящие литературные произведения, у него еще очень мало знаний и опыта. Вот смотрите, что писал Максим Горький иркутским ребятам: «Нужно учиться писать о людях и жизни так, чтобы каждое слово пело, светилось, чтоб лишних слов в фразе не было, чтобы каждая фраза совершенно точно и живо изображала читателю именно то, что вы хотите показать».
456


С этой задачей Геннадий не справился. И все же в дневнике •много интересного и поучительного. Я имею в виду не только рассказы Геннадия о тайге, Ангаре, Байкале. Жизнь и поступки ребят, которых описывает Геннадий, тоже поучительные. Главное действующее лицо дневника — сам Геннадий Пыжов. У Геннадия немало отрицательных качеств, но есть и положительные. Вы знаете его лучше меня ж скажете об этом сами* Н& нашем занятии присутствуют все персонажи дневника Пыжова. Говорить о них я тоже не буду. Попробуйте разобраться сами, что они делают хорошо, а что плохо. Желательно, чтобы здесь выступили и ребята, которых Геннадий описал в дневнике. И последнее: за работу Геннадия, я уже говорил ему об этом, пятерку поставить нельзя. В тетради Пыжова четыреста семьдесят шесть орфографических и синтаксических ошибок.
По залу, будто ветер, прокатился шепот. Ребята качали головами и смотрели на меня, как на убийцу. Что же это такое? Разве повести так обсуждают!
После выступления Ивана Ивановича к столу подошел Комар. Котда он встал с места, я сразу подумал: «Держись, Генка, сейчас он разделает повесть в пух и прах!» И я не ошибся. Комар подсыпал мне перцу в суп.
— Генка описал меня очень плохо,— сказал Комар.— Гадости замечает, а когда хорошее сделаю, же видит.
— Что ты хорошее сделал? — возмущенно спросил я.
— Картину разве плохую нарисовал? В учительской висит. Каждый день туда за двойки вызывают, а ты не видишь.
— Меня каждый день не вызывают.
— Ты лучше молчи! Сам говоришь, что я герой, а сам вот что... Какой я герой, если у меня даже имени нет!
— Разве у тебя нет имени? — спросил Иван Иванович.
— Конечно, нет... То есть, на самом деле есть, а в тетрадке нет. Это Генка нарочно все сделал.
— Может, Геннадий не знает твоего имени? — спросил Иван Иванович.
Комар пожал плечами и обернулся ко мне:
— А ну, писатель, скажи: знаешь ты мое имя или нет?
— Знаю. Тебя зовут Аркадий.
— Почему же ты в повести так не пишешь?
457


— В повести уже есть один Аркадий.
— Пусть хоть десять будет! Талантливый писатель каждого Аркадия может описать, а ты не писатель, а...
Хорошо еще, что Иван Иванович вовремя остановил этого болтуна.
— Аркадий Комар,— сказал он,— я не разрешаю тебе оскорблять товарищей на литературном кружке.
— А почему он всех оскорбляет? И Степку и Люську. А моего отца он назвал «малый». Разве не обидно? Степка мне сегодня сказал: «Раз он такой зазнайка, не выступай совсем». Но я не могу молчать. Пыжов не только хвастун, но и белоручка. Вспомните, как он вел себя, когда жил у Степки. Даже избу не хотел подметать!
— Это ты уже врешь,— возразил я.— Избу я подметал. Пусть Степка сам скажет.
С места поднялся Степка:
— Плохо, однако, подметал. Из-под палки... А так он парень хороший. Ты, Комар, брось...
— Ну вот, а я вам что говорил! — подхватил Комар.— Сейчас еще не то узнаете. Сейчас я вам о пылесосе расскажу...
Иван Иванович насилу остановил Комара.
— Аркадий Комар,— сказал он,— ты выступаешь целых пятнадцать минут и до сих пор ничего не сказал о дневнике Пыжова.
— А что я буду говорить о дневнике?
— Скажи, что тебе нравится, что плохо. Нравится тебе дневник или нет?
Вопрос Ивана Ивановича застал Комара врасплох. Он долго молчал и наконец неохотно, как будто его тянули щипцами за язык, сказал:
— Нравится. Только в нем нет ничего поучительного.
— Почему ты так думаешь?
— Потому. Он из словарей и энциклопедий все повыписывал.
— Что именно он выписал?
— Глубину Байкала и рыбу голомянку.
— Аркадий Комар, по-моему, ты неправ. Геннадий был на Байкале и рассказывает о своих впечатлениях.
4Z8


— Все равно это не поучительно. Если бы он сам мерил глубину, тогда дело другое...
— Ну хорошо, а что тебе все же нравится в дневнике?
— Он смешной и интересный.
— Ну вот, теперь ясно. Ты все сказал?
— Нет, не все.
— Что еще хочешь добавить?
— Пусть Генка вычеркнет себя из тетрадки.
Иван Иванович улыбнулся:
— Главное действующее лицо из дневника вычеркнуть нельзя.
Комар долго молчал, думал и наконец сказал:
— Пусть вместо главного действующего лица в тетрадке будет Степка. Степка лучше Пыжова.
Иван Иванович долго разъяснял Комару, что в дневнике, так же как и в художественном произведении, нельзя заменить одни действующие лица другими, но Комар так ничего и не понял. Он недовольно отошел от стола, сел рядом со Степкой и пригрозил:
— Если дневник когда-нибудь напечатают, я Генку сам вычеркну. Вот посмотрите!
Никогда я не думал, что у меня может быть столько неприятностей и хлопот с моими героями.
Едва ребята успокоили Комара, с места поднялась черноглазая девочка в цветастом платье. Она в упор посмотрела на меня и спросила:
— Геннадий Пыжов, скажи, пожалуйста, кто я такая: Таня или Маня?
Странное дело: разве я справочное бюро?
Я хотел разъяснить это девочке, но Иван Иванович сказал:
— Что же ты молчишь, Геннадий? Объясни. Это, наверно, одна из твоих героинь?
Я стал вспоминать. Такой героини в повести нет. В тетрадке у меня всего-навсего одна девочка — Люська. Но, может быть, это какая-нибудь самозванка? Узнала, что есть интересная повесть, и хочет записаться в нее, как в балетный кружок?
— Ответишь ты, Геннадий, или нет? Кто я такая: Таня или Маня? — снова, еще настойчивее спросила девочка.
459


И вдруг я вспомнил. Действительно, где-то в середине тетрадки у меня есть две девочки. Но кто сейчас стоял передо мной, Таня или Маня, вспомнить я не мог.
— Вот видите! — ехидно сказала девочка.— Писатель не знает своих героев. Так он и в своей тетрадке пишет: «Таня или Маня». Но разве я Таня? Я не Таня, а Маня. А Таня — это моя сестра. Вы думаете, мы близнецы и нас нельзя отличить друг от друга? Ничего подобного. Мы совсем разные. У Тани и характер другой, и волосы, и глаза. Нас никто не путает, даже папа, хоть он и очень занятой человек. Если не верите, что мы разные, посмотрите сами. Таня, встань, пусть они посмотрят на тебя.
G места поднялась вторая девочка. В самом деле, на девочках были только платья одинаковые, а все остальное разное: и волосы, и глаза, и даже рост.
— Что же вам от меня надо? — спросил я девочек.
Таня и Маня набрали в рот воздуха и сказали хором, как на сцене:
— Геннадий Пыжов, ты зазнайка и эгоист. Ты не любишь своих товарищей, насмешливо называешь их Танями и Манями. Мы живем вместе с тобой на Падуне и тоже хотим быть в дневнике яркими и настоящими. Мы хотя и девчонки, но обижать себя не позволим. Заруби это на своем носу!
После Тани и Мани выступала Люська Джурыкина. Она почти не отрывала глаз от бумажки и только раза два или три отвлеклась и прибавила кое-что «от себя», то есть то, чего не было написано на листочке. Представьте себе, Люська уже вызубрила словарь на букву «а» и теперь разговаривала на «б». Не речь, а сплошное ба-бе-бу.
— Геннадия Пыжова я знаю с детских лет,— сказала Люська.— Я знаю, когда он еще был Лучезарным и писал бессодержательные и безнравственные стихи. Ребята правильно критиковали Геннадия, но я скажу беспристрастно: он не такой плохой, как бестактно говорил о нем Аркадий Комар. Повесть Геннадия мне понравилась. Она не безнравственна и не безыдейна. Конечно, она не безупречна. Не нравится мне только бахвальство автора, то есть Пыжова. Геннадий бравирует тем, что он пишет произведения, корчит из себя богдыхана и хочет,
460


чтобы перед ним все благоговели. Если Геннадий думает быть настоящим писателем, он должен не благоденствовать, а бороться с безграмотностью. Геннадий, я говорю бескорыстно: если не будешь учиться на пятерки, из тебя получится не писатель, а болтун, который пишет абракадабру.
Последнее слово Люська не прочитала, а сказала «от себя». Я думаю, что это слово прорвалось случайно. Люська уцепилась за «абракадабру» потому, что в слове было два заманчивых кругленьких «б».
Кроме героев повести, выступали и обыкновенные читатели — мальчишки и девчонки из шестого, седьмого и даже девятого класса. Читатели тоже не особенно хвалили, придирались к каждому пустяку. Только и слышалось: «Это просто ужас: четыреста семьдесят шесть ошибок!»
Иван Иванович тихо пожал мне руку под столом:
— Ничего, Геннадий, терпи! Это все на пользу...
А когда последний читатель отошел от стола, добавил:
— Подожди меня. Вместе домой пойдем. Мы с тобой еще поговорим.
Но я так и не дождался Ивана Ивановича. Ребята окружили его со всех сторон. В руках замелькали тетрадки, листочки бумаги. Даже Люська и та пыталась протиснуться в круг, от волнения сыпала словами сразу на две буквы:
— Это бестактно! Пропустите меня! Я вам авторитетно говорю!
Я постоял немного, вздохнул и вышел на крыльцо.
Глава тридцатая
МНЕ МАЛО «ВСЫПАЛИ». НЕ ОТСТУПАТЬ! МОЯ ЗОЛОТАЯ РАДУГА
Вот и закончилось обсуждение. Что делать дальше? Идти к Падуну, бросить в волны свой дневник и навеки забыть о нем? Я на миг представил эту картину и невольно прижал тетрадку к груди. Нет, ни за что на свете...
Домой идти не хотелось. Я побродил по тихой, безлюдной
461


улице и остановился около больницы. Высокая стеклянная дверь была занавешена марлей, в глубине коридора мелькали смутные тени. «А что, если зайти?» Я постоял, подумал и тихонько открыл дверь.
В коридоре возле тумбочки, покрытой белой клеенкой, сидела няня — тетя Луша. Она обернулась на скрип двери и замахала руками:
*— Уходи, уходи, пожалуйста!
— Тетя Луша, я только на одну минуточку.
— Никаких минуточков! Целый день ходите!
— Я сегодня первый раз.
— Сказала — уходи, и всё. Только и знай полы за вами подтирай. Давеча Степка приходил, потом Комар, а потом эта... как ее... ей по-человечески объясняешь, а она оскорбляется: «Я вас абсолютно не понимаю, у вас амбиция». Вам тут что, цирк или больница?
— Тетя Луша, я только одно слово скажу и сразу уйду.
— И не проси! Нельзя!
— Я на минуточку.
— Сколько раз буду повторять: нельзя. Он уже спит...
Из палаты, двери которой выходили в коридор, донесся вдруг голос Аркадия:
— Тетя Луша, я еще не сплю, пустите Генку.
— А ты лежи, нечего тут... Я лучше знаю, кто у меня спит, а кто не спит.
Тетя Луша открыла шкафчик и недовольно сунула мне халат с ржавым пятном возле кармана:
— Иди уж, чего стоишь...
Аркадий лежал на кровати, покрытый до груди теплым верблюжьим одеялом. Нос у пего как-то странно вытянулся, щеки запали. От прежнего румянца не осталось и следа. Лишь на губах, круглых и упрямых, теплилась розовинка.
Аркадий подал мне руку, усадил рядом:
— Ну как, братуха, здорово тебя драили?
Я пачал рассказывать о занятии литературного кружка. Аркадий слушал, полузакрыв глаза. Он то улыбался, то вдруг прикусывал губу и сводил па переносице черные брови.
462


— Здорово! — сказал он, когда я закончил.
— Что здорово?
— Здорово тебя песочили.
Помолчал, вспомнил что-то и снова улыбнулся:
— Так ты говоришь, она так и сказала: «корчит из себя богдыхана»?
В другое время я наверняка ушел бы домой, а сейчас я и злился на Аркадия, и в то же время жалел. Может быть, он все это нарочно говорил, мстил, потому что и у самого было несчастье?
— Ну да,— раздраженно сказал я,— так и сказала — богдыхана. Что ты в этом нашел смешного?
— Смешного мало, ты прав.
Он задумался, долго лежал молча, будто меня совершенно не было в палате.
Я старался разгадать мысли Аркадия. Пристально смотрел на его бледное, с синими кругами возле глаз лицо.
Нет, решительно ничего нельзя было понять. Аркадий будто в скорлупу спрятался. Что он думает, чего молчит?
В конце концов я не выдержал и решил рубить сплеча. Нечего нам в кошки-мышки играть.
— А может, мне в Падун дневник выбросить? — спросил я.— Уничтожить, и все дело с концом?
Аркадий приподнялся, оперся рукой о кровать:
— Ты с ума сошел?
— А что делать? Ты ж сам видишь, как получается...
— А то не вижу. Ремнем тебя отстегать надо, вот что.
— Уже отстегали,— сказал я,— хватит с меня и этого.
Аркадий прихватил зубами нижнюю губу, сдавил ее так,
что она побелела, и вдруг сказал:
— Мало всыпали! Если б я был, я б тебе еще добавил!
— А за что добавлять?
В глазах Аркадия сверкнули недобрые огоньки, щеки залил румянец.
— А за то — не распускай слюни, не отступай от своих планов.
— Я не отступаю. Ты на меня зря не наговаривай.
— Ишь ты, «не отступаю»! Лучше б уж молчал! Слова пра-
463


вильно написать не можешь, а ерепенишься. Сколько ошибок насчитали — триста сорок?
— Четыреста семьдесят шесть.
— Ха! Полный камбуз, и только! Это ж тебе прямо черт те что! Ужас сплошной!—Аркадий потянул на себя одеяло и отрывисто добавил: — Ты вот что: ты пока пятерку по русскому языку не заработаешь, ко мне не приходи. Незачем...
Мне стало очень обидно. Я отвернулся и закрыл ладонью глаза, чтобы этот злой, нехороший человек не увидел моих слез.
— Генка, да ты что? — удивленно спросил Аркадий. Отнял мою руку от глаз, сжал ее своими крепкими пальцами.— Разве ж так можно! Как девчонка плаксивая... Ты ж сам про Горького говорил. Как это... подожди... «чтобы каждое слово пело, светилось»... Это ж тебе не шутка писать так научиться. Тут же какой труд нужен...
— Значит, я виноват, по-твоему, да? Я к тебе посоветоваться пришел, я о тебе целый вечер думал, а ты... Эх, ты!..
— Ну и чудак же ты, рыба-салака! Чего ж ты обижаешься? Я ж тебе дело говорю!
— Что ты мне говоришь? Дневник в Падун выбросить, да?
— Нет, братуха, это ты брось, я тебе такой чепухи не говорил.
— «Не говорил»! Разве я не вижу?
464


— А то видишь! Если хочешь знать, так я тебе открыто скажу — ты этот свой дневник продолжай, пиши. Вот как...
— Шутишь ты, Аркадий?
— Чего там шучу! Исправь свои двойки и колы и пиши... Я и сам писал бы, братуха, только способностей у меня нет. Видеть — будто на картине вижу, а как ручку возьму — все пропадает...
Трудно было понять, шутит Аркадий или говорит всерьез. Пожалуй, не шутит. Лицо у него стало задумчивым, из больших темных глаз на меня лилось тепло и едва заметная грусть.
— А как ты представляешь это, Аркадий? — все еще с недоверием спросил я.
А так... Только ты не смейся, Генка... Как будто бы выйду вечером к Ангаре, а вокруг огни, огни. На берегу, там, где сейчас тайга,— город: по плотине от Пурсея к Журавлиной груди электрический поезд идет. Поверишь, даже шум колес слышу. И река вся в огнях, и небо. Будто радуга в нем стоит — высокая, яркая... золотая радуга.— Аркадий умолк, смущенно и виновато посмотрел на меня.— Ты не думай, братуха, я хоть и однорукий, а отсюда не уеду. Я все равно Братскую ГЭС строить буду...
Губы его дрогнули, и голос стал глухим и хриплым.
— Достань там, в тумбочке,— махнул он рукой,— под книжками...
Я нагнулся и вытащил из-под книжек смятую пачку папирос. Аркадий прислонил спичечную коробку к груди, чиркнул, поднес огонек к папиросе. Над койкой, покачиваясь, поплыла тонкая голубая ниточка дыма.
В ту же минуту в коридоре зашлепали туфли. В палату вошла тетя Луша и подозрительно понюхала воздух.
— Это еще что такое? Кто курит?
— Никто не курит. Это вам показалось,— ответил Аркадий, пряча папиросу под койку.
— Я тебе дам — показалось!
Тетя Луша подошла к нему и выдернула из пальцев папиросу, будто, маленькую ядовитую змейку.
— А ты уходи,— сказала она.— Нечего больным папиросы носить!
ijg Библиотека пионера. Том VI 465


— Тетя Луша, он не приносил.
— Я лучше тебя знаю, кто приносил! Уходи, и все!
Тетя Луша взяла меня за руку и повела в коридор.
— Больше не пущу, так и знай,— сказала она и вытряхнула меня из халата.— Им добро делаешь, а они...
Тетя Луша выпроводила меня за дверь, щелкнула ключом. Замок сердито звякнул и тотчас затих.
Я спустился с крыльца и пошел к дому. Легкий ветерок колыхал пушистые заиндевелые ветки деревьев; издали сквозь чащу леса звездочками сияли огни в домах добровольцев.
Встреча с Аркадием наполнила меня радостным и в то же время каким-то тревожным чувством. Да, не просто жить на свете. Сколько еще впереди обид, трудных дней, надежд и сомнений. Ну что ж, я пойду навстречу этим злым, колючим трудностям. Нет, что бы ни случилось, я ни за что не уеду отсюда. Так же, как и Аркадий, я собственными глазами увижу нашу Братскую ГЭС и высокую золотую радугу в синем сибирском небе.
Я шел по таежной тропе, смотрел на холмистые снежные берега Ангары и убежденно повторял:
Да, так и сделаю. Как сказал, так и будет.
Иркутск — Братск. 1956—1957


В. Козлов


Глава первая
Мы идем по шоссе. Над головой жаркое солнце, под ногами горячий асфальт. По обеим сторонам припорошенные пылью кусты, а за ними дальше — деревья. Там лес. Наверное, нет ему конца и края, как и нашей дороге. Деревья отбрасывают тень. Она короткая, до шоссе не достает. Днем, когда самое пекло, тени короткие. К вечеру они становятся длинными и косо пересекают асфальт. Вечером тень ни к чему. И так прохладно.
Впереди шагает отец, за ним я, последней плетется Аленка. На спине отца огромный рюкзак. Он набит битком. Из одного кармашка торчит зеленоголовая бутылка с кефиром, из другого поблескивает тоненький прут антенны. Когда отец включает
469


транзистор, мы слышим приглушенный голос диктора, музыку. Один раз передавали военные марши, и мы, не сговариваясь, зашагали в ногу. Когда работает приемник, Аленка догоняет нас. Отец босиком, зеленые штаны закатаны до колен. Ноги у отца мускулистые и волосатые. На голове выгоревшая соломенная шляпа с темной полосой от ленты. Вырезанная из орешника палка мерно постукивает. У меня тоже на спине рюкзак, только поменьше. В нем одежда, примус и концентраты. Но у меня такое впечатление, что мой рюкзак набит булыжниками. Ножка от примуса колет в лопатку. Лямки вдавились в плечи, Я просунул под ремни пальцы, но все равно режет. Этот дурацкий примус растопырился в рюкзаке; как ни укладывай его — все равно чем-то острым торкается в спину. Конечно, я в любой момент могу сказать, что устал, и мы, перевалив через придорожный ров, растянемся на лужайке... Но я молчу, почему я должен первым заговорить об отдыхе? Отец молчит, Аленка тоже. И я молчу. Ничего, потерплю немного. Первая Аленка не выдержит. У нее тоже за спиной рюкзак, и, пожалуй, потяжелее моего. Аленка на три года старше меня.
Я слышу, как она пыхтит, но не оглядываюсь — и так знаю, что лицо у сестренки кислое. Белая войлочная шляпа съехала на глаза, зеленая куртка расстегнута. Аленка в брюках и кедах.
День выдался на редкость жаркий. Над асфальтом плавится воздух. Все время впереди и позади слышится гул. Это автомашины мчатся навстречу друг другу. Сначала я смотрел на них, потом надоело. Машин много на шоссе. Огромные и длинные, как поезд, рефрижераторы, у которых над кабиной надпись: «Плечевой первой автоколонны». Почему этот грузовик «плечевой»? Я все хотел спросить у отца, но было лень. Уж слишком парит. В такую жару разговаривать не хочется. Мимо с шелестом проносятся «Победы», «Волги», «Москвичи», маленькие кривоногие «Запорожцы». Проскочила одна «Чайка». Шурша шинами, она мелькнула как черная тень. Блеснув на солнце никелированным бампером, «Чайка» исчезла вдали. Я обратил внимание на одну странную штуку: смотришь вперед — и кажется, что там впереди асфальт растаял и, будто огромная лужа, растекся по шоссе. Но идешь, идешь, а асфальт под ногами все такой же, крепкий и серый.


Иногда на обочине можно увидеть медведя с медвежонком или оленя с олененком. Не настоящих, конечно. Выкрашенный 6 серебристый цвет, звери стыдливо смотрели пустыми глазами в сторону. Им стыдно было, что их выкрасили в неестественный цвет и выставили напоказ.
Мы идем из Ленинграда пятый день. Вышли рано утром в понедельник, а сегодня пятница. Каждый вечер мы разбиваем в лесу палатку, а рано утром сворачиваем. Палатка и топорик лежат у отца в рюкзаке. И котел с треногой. Мы купили его в спортивном, на Невском, перед походом. Пока мы с отцом натягиваем палатку, Аленка разжигает костер и приносит воду. Костер она научилась разжигать на третий день. Вечер — это самое лучшее время! Не нужно больше идти. Рюкзак не пригибает тебя к земле. Не колется примус. Можно растянуться у костра и смотреть, как закипает в котле душистый гороховый суп со свининой. Над головой шевелятся деревья, в костре весело потрескивают сучки. Дым лениво путается в ветвях. Приемник висит на суку. Передают последние известия. Тоненько пищат над ухом комары. Но не кусаются, боятся дыма. Они потом свое возьмут, когда мы спать ляжем. Как ни затягивай вход в палатку, комары обязательно проникнут.
От диких зверей нас охраняет Дед. Я совсем забыл про него.
Дед все время куда-то отлучается. Вот и сейчас его не видно. На шоссе он не выходит, отец запретил. Не хватало, чтобы наш Дед попал под машину. Он бежит впереди по кромке леса. Иногда отстает, а то и совсем надолго исчезает. Но всегда догоняет нас. Дед — умный пес. Он понимает, что нам тяжело, и готов помочь. Но рюкзак на него не навьючишь — тяжелый. В первый день Дед нес в зубах плетеную корзинку с провизией. Но к вечеру все, что в корзинке было, мы съели, а корзинку забыли п лесу.
Позади нарастает гул — машина. Я стараюсь определить: «Волга» или «Москвич»? Послышался тягучий скрип тормозов. Сейчас предложат подвезти. Нам иногда предлагают. Я бы с удовольствием забрался в кабину. Честно говоря, за пять дней осточертело идти пешком. Но мы не поедем на машине. Такой у нас уговор: до конца путешествия идти своим ходом. Эту идею подал отец, а мы с Аленкой радостно подхватили. Нам тогда


показалось, что это так здорово. И вот шагаем ножками пятый день.
Это была «Волга». Пепельная. С московским номером. На кузове металлический багажник. Кроме уложенных в брезентовый чехол удочек, там ничего нет. Машина остановилась впереди нас, и я крякнул от зависти. За рулем сидел мальчишка в черной рубашке. А рядом с ним широкоплечий мужчина. На заднем сиденье у дверцы примостилась молодая женщина. Красивая и загорелая. Она приветливо смотрела на нас и улыбалась. Я во все глаза смотрел на водителя. Мальчишке было лет ше- стнадцать-семнадцать. Он небрежно положил руку на кремовый руль с золотым оленем посередине и ждал, когда мы подойдем. Волосы у мальчишки светлые, вьющиеся. Конечно, он имел все основания задаваться. За рулем сидит. «Волгу» ведет. Мальчишка мельком взглянул на меня и уставился на Аленку.
— Могу подбросить,— сказал мужчина.
Отец, опершись на палку, посмотрел на нас. Наверное, мы выглядели не очень жизнерадостно, потому что отец снял рюкзак и сел на него.
— Мы должны посоветоваться...— объяснил он хозяину машины.— Вам не трудно пять минут подождать?
— Подождем,— усмехнулся мужчина.
— Если бог послал транспорт, я не вижу смысла отказываться,— сказал отец.— У Аленки глаза смотрят в разные стороны, а у тебя, Сережа,— это он мне,— такой несчастный вид, словно ежа проглотил.
— Какого еще ежа? — обиделся я.
— Твой рюкзак самый тяжелый,— сказала отцу Аленка.
— А куда мы Деда посадим? — спросил я.
— У вас еще один человек? — сказала женщина.— Не разместимся.
— Мальчика кто-нибудь возьмет на колени,— вмешался мальчишка.— А старик...
— Дед — не человек! — засмеялась Аленка.
Это я-то «мальчик»? На колени меня возьмут... Каков нахал, а?
— Едем? — спросил отец. Мы с Аленкой посмотрели друг на друга, потом на пепельную «Волгу». Она негромко урчала,
472


готовая рвануться вперед. Мы можем сейчас забраться в нее и без хлопот доехать почти до самого места. Отец ничего нам не скажет, даже не вспомнит об этом, но нам с Аленкой будет стыдно. Отец смотрел на нас и ждал. Нужно только кивнуть, и он поднимет с земли рюкзак и подойдет к машине. И мы поедем. С ветерком. А потом нам с Аленкой будет очень стыдно. Ведь мы уговорились до самого озера идти пешком. Там, в Ленинграде, мы кричали, что это так здорово — идти пешком,— и даже хлопали в ладоши.
— Я совсем не устала,— сказала Аленка.
— В машине душно,— сказал я.— А потом...— я взглянул на мальчишку,— водитель не внушает доверия...
Глаза у отца стали веселыми. Он поблагодарил мужчину и взвалил рюкзак на плечи.
Мальчишка усмехнулся, перевел рычаг, и машина плавно тронулась, но тут же снова остановилась.
— Покажите вашего Деда,— попросила женщина.
Отец свистнул — из-за кустов вымахнул Дед и подбежал к машине. «Волга» не произвела на него никакого впечатления. Обнюхав колесо, он небрежно поднял заднюю ногу.
— Какая прелесть,— улыбнулась женщина.
Я видел, как мальчишка повернул зеркальце, и в нем отразилась Аленка во весь рост.
— Рыбачите? — спросил отец.
— Ищем одно заветное озеро...
— Приезжайте к нам в Островитино,— сказал отец.— Без рыбы не уедете.
— В Островитино? — Мужчина и женщина переглянулись.
— Приедем,— взглянув на Аленку, ответил мальчишка.
Мужчина помахал рукой, и «Волга» умчалась. Глядя вслед,
я подумал: «Почему у них нет никакого талисмана? У многих частников обязательно что-либо болтается у лобового стекла: обезьянка, куколка. Или сзади лежит тигр, а то и царь зверей — лев».
Снова мы шагаем по шоссе. Солнце припекает спину, затылок. Хорошо бы все сбросить и остаться в одних трусах. И выкупаться бы в речке. Сколько их нам попадается на пути. А потом поваляться на берегу, хотя бы с полчасика... Наверное, вода
473


уже теплая. По тому, как отец озирается по сторонам, я понял, что скоро привал. Отец место выбирает... И когда успел этот пацан научиться водить машину? Небрежно так двигает рычагами, будто сто лет сидит за рулем. Это, конечно, мужчина дал ему временно повести. Была бы у нас машина, я тоже мигом бы научился. И не хуже его гонял бы по шоссе.
— Он в тебя втрескался,— сказал я Аленке.
— Кто? — равнодушно спросила сестра.
Вот притвора! Будто не знает!
*— Этот, что на «Волге».
— Я, кажется, ногу натерла,— сказала Аленка. Она и вправду прихрамывала.
Деду тоже жарко: рот раскрыт, и красный язык висит почти до самой земли. Устал Дед. Вот уже который раз он срывается с места и далеко убегает вперед, а потом плашмя ложится на землю и поджидает нас. Мы проходим мимо, а Дед все лежит, только голову поворачивает нам вслед. А потом догоняет. А что, если мне так припустить? А потом плюхнуться на траву, пока не подойдут отец и Аленка.
Дед встал поперек дороги и стал лаять на отца: не пора ли отдохнуть, выкупаться? Дед любит купаться. Его не надо уговаривать — сам бултыхается в воду. Когда Дед плывет, только голова и хвост отдельно виднеются. Дед очень беспокоится в воде. Ему все время кажется, что мы вот-вот утонем, и он вертится рядом, готовый в любую минуту спасти нас.
Я чуть было не налетел на отца: не заметил, как он остановился.
— Привал,— сказал отец.
Глава вторая
Мы с отцом стоим напротив дома и смотрим на него. Дом на нас не смотрит. Он слепой — окна заколочены досками. Аленка упала на траву и лежит, закрыв глаза. Она здорово устала. Дед куда-то удрал. Знакомится с окрестностями. Дом почернел от старости и подался вперед, будто его подтолкнули с той стороны. На трухлявой крыше вырос зеленый мох. Вместо трубы цинко¬


вое ведро без дна. В ведре сквозная дырка, словно из винтовки пальнули. Когда-то к крыльцу вела тропинка, теперь она спряталась в траве. Одна ступенька провалилась. Дверь без петель, зато на ржавых дужках красовался большой новый замок.
В этом доме родился наш отец. Здесь жили наши дедушка и бабушка. А когда они умерли, в доме никто не жил. Сиротой он стоял на берегу огромного озера. И вот теперь мы будем жить в этом доме. Все лето. Отец говорил, что вокруг дома фруктовый сад. Сколько я ни озирался, никакого сада не увидел. Кругом березы и сосны. И кусты. Я никогда в деревне не жил, но и то знаю, что на березах яблоки и груши не растут. И отец еще говорил, что рядом с домом голубятня. Когда он был маленький, любил голубей гонять. Голубятни тоже не было. И голубей. В стороне притулился старый дощатый сарай. Он просвечивал насквозь. На березе сидела большая птица и с любопытством смотрела на нас. Она была белая с черным. Птица поворачивала голову то на один бок, то на другой.
— Здравствуй,— сказал отец.
Я оглянулся: никого нет. Это отец с домом поздоровался. Он даже соломенную шляпу снял, а вот рюкзак сбросить забыл.
— На чердаке валялся старый граммофон,— сказал отец.— Я в трубу поджигалку прятал...
— Поджигалку? — спросил я.
— А когда парнем был, через это окно ночью в избу пробирался...
— У тебя родители были строгие? — спросила Аленка.
Отец не с нами разговаривал — с домом. Я знал, что отец
любит этот дом, озеро, лес. Раньше он часто приезжал сюда, когда живы были бабушка и дедушка. И они к нам в Ленинград приезжали. Только я их плохо помню. Дедушка был большой и бородатый, а бабушка маленькая, в платке. Она вязала. Носки— мне и Аленке. Отец часто нам рассказывал про эти места. «Какой к черту юг,— говорил он,— наша Средняя Россия лучше всякого юга... Вы слышали кукушку после дождя? Где еще увидишь такие сосны, березы? А озера... Ничего этого югу и не снилось!» Но мама не хотела в деревню. Ее почему-то тянуло на юг. И отец каждую весну уезжал с ней в Сочи. Он не спорил с мамой. Она была больна.
475


И вот, наконец, мы собрались на родину нашего отца... Да, а где ключ от дома?
Ключ, конечно, отец забыл. Ключ привез нам в Ленинград знакомый лесник из этих мест. Он и замок навесил на дверь. К нашему приезду. Мы подергали замок. Его и топором не собьешь. Отец потянул за петлю, дверь немного отошла. Можно протиснуться. Из сеней пахнуло сыростью. Сквозь дырявую крышу голубело небо. На чердаке кто-то недовольно пискнул и захлопал крыльями. Где-то отец прятал в граммофонную трубу поджигалку. Интересно, сейчас она там?
В сенях темно, наши ноги наступают на что-то скользкое. Уж не грибы ли выросли на полу? Отец берется за ручку, дергает и отлетает вместе с ручкой к стене. Тут же сразу что-то тяжелое со звоном падает на пол.
— Что за чертовщина, в свой дом не попадешь,— говорит отец, отодвигая ногой упавшее со стены цинковое корыто.
— Через окно,— посоветовал я,— как раньше...
Мы камнем отбили доски, которыми были заколочены окна. Стекол не оказалось, одни рамы.
Отец подсадил меня, и я забрался в дом. В комнате тоже пахло сыростью и плесенью. Из угла мрачно смотрел высокий резной буфет со стеклянными дверцами. На одной из полок стояла огромная пепельница: зеленый дракон разинул красную пасть. На квадратном обеденном столе — слой пыли толщиной в палец. Я еще никогда столько пыли не видел. На полу, где я прошел, остались следы. Я услышал шорох и остановился: тут кто-то живет! В доме жила крыса. Большая, усатая. Она тоже смотрела на меня с любопытством, как та птица на дереве. Мне захотелось снова очутиться на улице, где светло и солнечно.
Одна крыса на человека не посмеет напасть. Другое дело, если их много. Крыса сидела у порога и двигала усами. Я кашлянул — крыса шевельнула хвостом. Я сделал осторожный шаг. Крыса села на задние лапы и стала умываться. Такое нахальство меня разозлило. В конце концов, я человек. Царь природы!
— Брысь в подвал! — гаркнул я и притопнул ногой. Крыса подскочила, хрюкнула и вдруг исчезла, будто и впрямь провалилась под пол. Я подошел к двери и толкнул ее. Дверь, протяжно и уныло скрипнув2 отворилась.
476


— Ты с кем разговаривал? — спросил отец.
— С крысой,— ответил я.
В дверь просунулась Аленкина голова.
— Почему Деда не позвал? Он бы живо с ней расправился.
— Неизвестно, кто бы с кем расправился... Крыса-то с Деда.
Отец отворил дверь в другую комнату. Сквозь доски, которыми было заколочено окно, светило солнце. На полу лежали желтые полосы. В комнате стояли две кровати, круглый раздвижной стол, большой платяной шкаф. Над дверью — лосиные рога. Отец сказал, что этого лося в молодости застрелил дедушка. Из берданки. На стене ковер. Кто нарисован на ковре, я так и не разобрал. То ли тигр, то ли лев. А может быть, витязь в тигровой шкуре?
Аленка медленно двигалась по комнате и все трогала руками.
— Как в музее,— сказала она.
На шкафу я увидел чучело птицы. У нее блестели глаза.
— Тоже застрелил дедушка? — спросил я, кивнув на чучело.
Отец молча рассматривал птицу.
— Этот экспонат мне незнаком,— наконец сказал он.
Аленка подошла к шкафу, протянула к чучелу руку, и тут
произошло удивительное: экспонат ожил, завертел головой, захлопал крыльями и, взметнув облако пыли, улетел в большую щель между досками. Аленка от неожиданности так и села на пол.
— Не открывайте, пожалуйста, шкаф,— сказала она.— Там наверняка медведь.
— Эй, квартиранты! — громко сказал отец.— Выползайте на свет божий, слышите?!
Квартиранты молчали. Только большой мохнатый паук сердито закачался в углу под потолком в своем серебристом гамаке.
Глава третья
— У меня пропал рюкзак,— сказала Аленка.— С книгами.
Это было любопытно. За два дня, что мы приводили дом в
порядок, ни одна живая душа не показалась нам на глаза. Не
477


мог ведь прийти из леса медведь и утащить Аленкин рюкзак книгами? С историческими романами. Аленка очень любила книги про средневековых рыцарей. Просто была без ума от них. Ей нравилось, что рыцари устраивали в честь своих дам турниры и насмерть убивали друг друга длинными копьями. А дамы оплакивали их. Начитавшись этих романов, Аленка иногда со- всем обалдевала. Однажды поздно вечером я увидел такую картину: стоит Аленка перед зеркалом, закутавшись в бархатную скатерть с бахромой, и что-то шепчет. Я окликнул, она — яи гугу. Смотрит в зеркало и шепчет. Глаза огромные и видят то, чего я не вижу. Тогда я подошел поближе и дернул за скатерть.
— Ты как лунатик,-— сказал я.
Аленка удивленно уставилась на меня, словно не узнавая, потом отшвырнула скатерть в сторону и сказала:
— Лунатики по карнизам ходят. Ночью... Может быть, из этой скатерти я хочу сшить тунику.
— Что?!
Аленка не стала объяснять, что такое туника. Она выпроводила меня на кухню и велела поставить на плиту чайник.
Все мальчишки из нашего дома хотели дружить с Аленкой. Я слышал, как старшеклассники говорили, что Аленка очень хорошенькая. Она блондинка, а глаза черные. Мальчишки ей записки пишут и просят меня передавать. Мне не жалко, я передаю. Да что толку-то? Аленка наших мальчишек не замечает. Они-то не знают, в чем дело, а я знаю. У Аленки на уме средневековые рыцари. А нашим мальчишкам куда до них! Вот если бы они носили кольчуги и устраивали турниры, тогда другое дело, тогда Аленка замечала бы их. Один раз был турнир. Двое подрались из-за Аленки, за гаражами. Десятиклассники. Наставили друг другу синяков, а потом помирились. Вежливые такие стали, пошли мороженым угощаться. Вот если бы они убили друг друга, то Аленка, может быть, и оплакивала бы их. Когда я рассказал Аленке, что из-за нее подрались за гаражами, она, расчесывая на ночь волосы, спросила:
— Генка с Вовкой?
— Генка поставил Вовке огромный фонарище под правый глаз.
478


— После чего Вовка, конечно, поднял забрало...
— Чего?!
— Вовка сдался?
— Он Генке нос расквасил... Потом отдал ему носовой платок, и они пошли есть мороженое.
— Мальчишки! — презрительно сказала Аленка и, возмущенно тряхнув головой, спряталась в своих золотистых волосах...
Влюбился в Аленку незнакомый мальчишка. Не из нашего дома. Одно время он каждый день провожал ее из школы. Не под ручку, конечно. Он шел позади и молчал. Так за все время и не сказал ни одного слова. Аленка даже не знает, как его звать. Два раза его наши мальчишки отколотили. За гаражами. А он все равно провожал. Белобрысый такой парнишка с желтым портфелем. А потом куда-то исчез. Перестал провожать. Не из-за мальчишек, конечно. Наверное, он далеко жил от нашего дома. Возвращаясь из школы, Аленка первое время оглядывалась. Но белобрысый мальчишка с желтым портфелем больше не появлялся...
Аленка чуть не плакала: как она теперь будет жить без книг? В рюкзаке лежали романы Вальтера Скотта, Дюма. Не могли мы во время уборки куда-нибудь засунуть рюкзак? Аленка говорит, что весь дом обыскала: рюкзака нет.
— А Дед на что? — сообразил я.— Зови старикана, сейчас твой рюкзак найдем!
Я дал Деду понюхать Аленкину книгу, и он отправился на поиски рюкзака. Дед исключительно толковый пес. Дедом прозвали его из-за бороды и седины. Вообще-то он еще молодой. Три года ему. А седым он родился. Квадратный, голова кирпичом, борода рыжая, и, если покопаться в ней, то можно найти запутавшиеся колючки и репейник. Эта рыжая борода доставляет нашему Деду много хлопот. После еды она становится мокрой и жалкой, как мочалка, и Дед похож на дьяка из кинофильма «Черевички». Он любит о ковер вытирать свою бороду. А если ковра близко нет, то обо что придется. А до чего Дед смешно выглядит, когда просыпается! Спать он мог в любое время дня и ночи. Борода его сбивается на одну сторону, и Дед почему-то выглядит очень виноватым. Он породистый пес, эрдель-
480


терьер. Хвост у него обрубленный, глаза темно-карие и очень умные. Всякий, кто увидит Деда, не может остаться равнодушным. Одни говорят: «Какой красавец!» Другие: «Где такое страшилище откопали?» Дед добродушный пес: его не тронь — оо никогда не заворчит первым. Но его все боятся. Такой уж вид у него внушительный.
Дед нашел Аленкин рюкзак в пять минут. Аленка обрадовалась и кинулась обнимать Деда. А меня смех разбирал. Я догадался, в чем тут дело. Когда мы занимались уборкой, Дед тоже принимал деятельное участие: он таскал на свалку всякий хлам. Под горячую руку оттащил туда и Аленкин рюкзак. А теперь вот принес, гордый такой. Я не стал разоблачать Деда. Он все- таки собака и читать не умеет. Откуда ему ценить приключенческую классику?
Из дому вышел отец и присел рядом с нами. На коленях у него толстая книга. Это научная книга о твердых сплавах. Мой отец инженер-конструктор. Изобретатель. Проектирует станки и пишет технические книги. По этим книгам учатся студенты. Отец еще преподает в Станкостроительном институте. Он три года не отдыхал, все некогда было: то проект, то заграничная командировка, то лекции. А в этом году решил вместе с нами провести все лето. Для того чтобы отдых был настоящим, мы
481


решили идти до нашего дома пешком. И вот дошли. Только отдыхать отец все равно не будет. Зачем бы тогда он набрал столько книг? А портативную пишущую машинку зачем взял?
Мы сидим на крыльце и молчим. Любуемся природой. Дед развалился рядом, на земле. Его рыжая борода шевелится. В ней запутался красный муравей. Для него борода — дремучий лес. Никак муравью из нее не выбраться. Дед не любуется природой. Дед дремлет. Совсем близко, на сосне, стучит, как из крупнокалиберного пулемета, дятел. Шумят огромные сосны и ели. Ветра нет, а они шумят и шумят. Наверное, ветер запутался в колючих лапах, как муравей в бороде, и не выбраться ему на волю. Солнце потихоньку опускается в озеро. От нашего дома до озера шагов пятьдесят. Вода у берегов потемнела, из глубины один за другим выскакивают белые пузыри и неслышно лопаются. Подальше от берега вода все время движется. Из серебристой становится зеленой, потом синей и наконец желтой. Солнце и вода перемешались.
В озере, словно скала, возвышается остров. Таких странных островов я еще не видел. Он, как огромный гриб боровик на толстой ножке, торчит из воды. Берега вокруг острова крутые, обрывистые. На острове сосны, ели, осины. Они прямые и высокие,— кажется, уходят в самое небо. Солнце садится чуть правее острова, и он весь облит желтым сиянием. У береговой кромки сливаются два острова — настоящий и отражение. За островом на дальнем берегу прячется за кустами деревня Островитино. С нашего берега ее не видно. Зато виден белый двухэтажный дом. Дом стоит на холме у самого озера, а дальше начинается сосновый бор. Здесь островитинский детский дом. Сейчас он называется школа-интернат. Там круглый год живут мальчишки и девчонки. Они сюда приехали из разных мест. У многих нет родителей. Третий день живем мы здесь, а я еще не видел ни одного человека. Настоящая глушь. Наш дом стоит на отшибе. В Островитино, где продовольственный магазин, можно добираться по суше и по воде. Если идти через бор, то в деревню попадешь через семь километров. Если плыть по воде, то через три. По воде быстрее, но у нас лодки нет. У самой воды лежит какая-то развалюха." Днищем вверх. На ней хорошо тонуть. Сел — и сразу на дно. Озеро, его тоже называют Островитино,
482


тянется на двадцать километров. В том месте, где оно выходит к дому лесника, озеро почему-то называют Каменный Ручей. Озеро то сужается, то разливается так широко, что берегов не видно. Оно продолговатое, с тихими заводями и излучинами. С островками и островами. В узком месте торчат черные сваи. Когда-то был мост, а теперь там щуки да окуни гуляют. Иа плесе небольшие островки из кувшинок и водорослей. Белые лилии блестят на солнце как снежные комки. Долго можно любоваться озером — и никогда не надоедает.
Заволновались, зашуршали камыши. Из прибрежной осоки высунулся черный, обсмоленный нос лодки. Рыбак выехал на вечернюю зорьку. Он сидит в ватнике на корме, и три изогнувшиеся удочки ощетинились во все стороны. В руках у рыбака длинное весло. Он, плавно взмахивая, гребет. Слышно, как со звоном срываются с весла капли. На носу лодки желтый кузов. Рыбак тихо проехал мимо и даже головы не повернул. Думает о чем-то. Лодка постепенно скрылась за островом.
Крякнула утка, за ней вторая. Уток не видно. Они прячутся вдоль берега в камышах. А когда стемнеет, начнут свистеть крыльями над нашим домом. На озере стали появляться и исчезать круги. Нет-нет и громко всплеснет. Рыба играет. Самый клев. Я никогда не удил рыбу, но, глядя на озеро, мне тоже захотелось очутиться на лодке и тихо плыть вдоль берега, как тот рыбак.
Отец потушил папиросу и взглянул на нас. Сейчас будем распределять обязанности: кто и что должен делать по дому. Надо ухо держать востро, а то сейчас накидают дел по горло. В Ленинграде Аленка помаленьку всю домашнюю работу переложила на меня. В магазин за продуктами должна ходить она, а бегал я. Даже завтраки и ужины помогал ей готовить. Обеды мы приносили из столовой. А в воскресенье ходили в ресторан.
— Начнем с тебя, Динозавр,— сказал отец.
Так я и знал!
-1- Лучше с Аленки,— сказал я.
Папе лучше знать, с кого начинать,— подала голос Аленка.
— Мы с тобой, Сережа, мужчины и всю мужскую работу возьмем на себя.


— И половину женской возьмите на себя,— сказала Аленка.— Вас двое, а я одна.
— Мы добываем топливо, огонь, мясо..* Производим капитальный ремонт жилища. Тебя ночью комары кусали?
— Подумаешь, комары! — сказал я.
— Стекла есть на чердаке, алмаз я достану в деревне... Алене придется готовить нам вкусную и здоровую пищу.
— Как всегда,— сказала Аленка.
— Мы тоже помогать будем, так ведь, Сережа?
Когда наша Аленка начинает готовить обед, она как полководец.
Стоит у плиты в фартуке, раскрасневшаяся, и громким голосом командует: «Сними кастрюлю — кипит! Подай шумовку! А где дуршлаг?» И я подаю, а что поделаешь? Я теперь знаю, как называются все эти кухонные штучки-дрючки.
— А Дед что будет делать? — спросил я.
Мы стали выяснять, на что способен наш Дед. Способен он был на многое, но его способности оказалось трудно применить к нашему хозяйству. Можно, например, Деда послать в магазин за продуктами. Хлеб он принесет, а вот конфеты или сыр вряд ли. Где-нибудь на полдороге обязательно остановится и подкрепит свои силы. Можно заставить Деда добывать нам дичь. Но охота весной и летом запрещена. Мыть посуду — пожалуйста. Дед с удовольствием будет до блеска вылизывать все тарелки. Мы остановились на том, что Дед будет сторожить дом. Самая легкая работа досталась Деду.
Глава четвертая
Как только мы ложимся спать, в доме начинают твориться непонятные вещи. Изо всех углов доносятся шорохи. Скрипят доски наверху: кто-то по потолку разгуливает. Внизу, под нами, в подполе, точат ножи. Против нас, конечно. Взых! Взых!..— слышу я. В кухне кого-то обидели. Доносится звучное всхлипывание. Плачет кто-то, горькими слезами обливается. А в сенях печальный музыкант струны перебирает. Жалобные протяжные звуки за дверью долго не умолкают. За шкафом трудолюбиво
484


скрипит сверчок. Я заметил, что он начинает свою деятельность после заката. Когда кончает, я не знаю. Утром сверчка не слышно. Ветра нет, а сосна, что стоит у дома, кряхтит и шевелится. Кто-то огромный обхватил шершавый ствол и, тяжело отдуваясь, наклоняет то в одну, то в другую сторону. Может быть, лось бока чешет? Свист крыльев, возня на крыше. Ночная птица прилетела из чащи и уселась на наш дом. Слышно, как шуршит, осыпается дранка. Это сова, которую мы прогнали со шкафа. И с озера доносятся приглушенные, непонятные звуки. То кто- то зачмокает, то резко вскрикнет, то вдруг раскатится по воде сильный удар, будто веслом шлепнули.
О чем думает Дед? Вокруг черт знает что творится, а он, наверное, спит, откинув в сторону все четыре лапы. Сторож называется!
Я тихонько встаю с нагретой постели и выхожу в сени. Аленка и отец не слышат. Они спят. Сквозь дырявую крышу в сени заглядывают яркие звезды. Лунный свет облил крыльцо и мохнатые кусты. Сосна перестала качаться. Стоит прямая п молчаливая. А из-за нее высунулась береза. Листья поблескивают, будто на каждом по светлячку сидит. Кружевная тень перечеркнула белый ствол. Тень не стоит на месте — шевелится. А листья-светлячки мерцают. За камышами притихло глубокое озеро. Оно такого же цвета, как небо. Луна купается в озере, звезды мигают. От берега до берега протянулась широкая желтая полоса. Там, где вечером прошла рыбачья лодка* осталась серебристая дорожка.
В глубине острова мигнул и сразу же погас огонек. Остров виден отсюда как на ладони. Лунная полоса проходит рядом с ним. Сколько я ни таращил глаза, огонек больше не загорался. Наверное, показалось.
Я негромко зову Деда. Громко ночью говорить не хочется. Тишина. Мрачно смотрит на меня бор. Молчит. Но вот закачались кусты, зашелестела трава, огнем сверкнули два глаза. Мохнатый ком выкатился на освещенную луной травянистую тропинку. Замахал хвостом. Холодный нос ткнулся в мою ладонь. Дед взъерошенный, мокрый; он поворачивает голову в сторону озера, глаза его вспыхивают розоватым огнем.
— 	А если медведь сюда приковыляет? — спрашиваю Деда.
485


Дед улыбается. Он умеет улыбаться, это мы заметили давно. Первая увидела Аленка. Мы откуда-то возвращались, а Дед оставался дома. Встречая нас, он вдруг в первый раз улыбнулся. Сморщил черный нос и оскалил зубы. Зубы у Деда острые. Он никогда и не нюхал зубного порошка, а зубы всегда белые, даже зависть берет.
— 	Он смеется! — закричала Аленка.— Честное слово, смеется!
Мне очень нравится Дед, когда смеется. Но он не так уж часто делает это. Дед — серьезный пес. Напрасно я усомнился в нем: старикан честно несет службу. Весь в росе выкупался.
Снова вспыхнул на острове огонь — я не ошибся — вспыхнул и на этот раз не погас, а, наоборот, длинным языком вытянулся вверх, ярко разгорелся. В небо взметнулись искры. Горячий отблеск огня заиграл на соснах, у костра заметались длинные тени. Тени сходились и расходились. Наверное, так раньше дикари плясали, радуясь огню. Кто бы мог быть ночью на острове? Берега там крутые, высоко вздымаются над водой. Костер еще
486


раз выбросил в небо сноп искр и погас. Словно его водой залили. Пропали тени, и снова остров нахохлился, почернел.
Долго я смотрел на остров. Не хотелось мне быть там ночью. И почему костер так неожиданно погас? Будто сам по себе загорелся и потух. В голову полезла какая-то чертовщина: страшные истории про утопленников и нечистую силу. Вспомнил рассказ Гоголя «Майская ночь, или Утопленница». Разбудить отца и Аленку? Не поверят. Скажут, со сна примерещилось. А утром смеяться будут. Я еще раз провел рукой по курчавой спине Деда и пошел спать. В сенях не сразу нащупал ручку двери и почувствовал неприятный холодок между лопатками. В городе такого со мной не случалось. Закутавшись с головой в одеяло, я крепко закрыл глаза.
А сверчок все скрипит и скрипит. Нет, он не скрипит, он рассказывает историю о том, как попал в этот старый дом и что с ним приключилось. Это очень занимательная история, смешная и печальная... Про сову и крысу... Рассказывай, сверчок, я пе буду спать, я буду слушать...
Глава п я т а я
Аленка мыла полы. На мокрых половицах играли в пятнашки солнечные зайчики. Аленка наступала на них босыми ногами. Она опускала тяжелую тряпку в ведро с мутной вспененной водой и шлепала об пол. Потом, не вставая на колени, нагибалась и таскала тряпку назад и вперед. Голые Аленкины ноги и руки забрызганы грязной водой. Каждую субботу она мыла полы. Это к ней от мамы перешло. Мама всегда по субботам мыла полы.
Я сидел на подоконнике и дразнил Деда. Показывал ему фигу. Фигу Дед терпеть не мог. Как только ему показывали кукиш, он начинал громко лаять. Я так и не знаю, за что Дед фигу невзлюбил. Кукиш я ему показывал от нечего делать. Лодки у нас нет, а без лодки какая рыбалка? С берега? Неинтересно. С берега мелочь берет. Окунишки и плотва. Крупная рыба на глубине.
— На кого Дед лает? — спросила Аленка, выпрямляясь.
— Лает,— ответил я.
487


— Принеси воды.
— Пол чистый,— сказал я.
Мне не хотелось на такой жаре тащиться к озеру за водой. Деду кукиш показывать куда приятнее. Но Дед все ленивее лаял и наконец совсем умолк. Надоело ему гавкать на фигу. Он прилег в тени под окном и глаза прикрыл. Отвернулся от меня.
— Я кому сказала?
Сейчас Аленка рассердится. Она стояла передо мной и держала в руках тряпку. Волосы взлохмачены, на щеке пятно. С тряпки на пол капает грязная вода. Если Аленку еще немного подразнить, может запросто залепить мокрой тряпкой в физиономию.
— Что за привычка чистые полы мыть? — сказал я.
— Я с самого утра не разгибаю спину, а он...— Аленка сделала шаг ко мне.
— Никому твоя чистота не нужна.
— Ты пойдешь за водой?
— Где я ее возьму? Я уже все озеро вычерпал — ни капли не осталось.
Я едва успел спрыгнуть с подоконника: над моей головой прошелестела тряпка. Она упала на тропинку. Дед навострил уши, нехотя поднялся и отправился обнюхивать тряпку. Немного погодя из окна вслед за тряпкою вылетело жестяное ведро. Оно с грохотом покатилось по траве. Когда Аленка моет полы, она злая как ведьма. Это я заметил давно. Все, кто моет полы, почему-то всегда злые. Мой сосед Севка в субботу вообще уходит из дому на весь день. И его отец где-нибудь задерживается. В субботу их мать моет полы.
Я поднял ведро и пошел за водой. Уж раз спрыгнул с подоконника, почему бы и не сходить? Тем более, что Аленку я уже разозлил. Кипит, как чайник.
Закончив уборку, Аленка подобрела. Она выкупалась, позагорала на песчаном берегу. С полчаса. Кожа у Аленки белая и быстро на солнце краснеет. Сестра всегда боится сгореть. А мне хоть бы что, ко мне загар хорошо пристает. И если раз-другой слезет кожа — не беда. Снова загорю.
Аленка надела на купальник сарафан и подошла ко мне. Я лежал на песке и большим пальцем ноги выковыривал ямку.
488


— Давай заблудимся! — сказала Аленка,
— Заблудимся? — удивился я.
— Вернемся в Ленинград — будет о чем рассказывать... Заблудимся в лесу, а нас потом найдут.
— А если не найдут?
— Люди в океане терпят кораблекрушение — и их всегда находят. А что такое человек в океане?
— Капля в море,— подсказал я.
— В наш век окончательно заблудиться невозможно. Обязательно найдут... Вертолеты и все такое.
— Вертолеты — это хорошо,— сказал я.— Нам спустят веревочную лестницу, и мы поднимемся в кабину, а потом полетим... Я еще не летал на вертолетах.
— Ты не струсишь ночью в лесу?
— Ночью? — спросил я.
— Нас будут разыскивать завтра,— сказала Аленка.— Одну ночь придется провести в лесу. Знаешь как здорово? Мы будем спать на деревьях.
— Давай оставим дома записку, что мы заблудились, нас сразу же будут искать,— предложил я.— Отец вернется из деревни часа через два.
— Остряк,— сказала Аленка.
Мне понравилась Аленкина идея. Я представил, как ребята из нашего дома рты разинут, когда я им расскажу, как мы с Аленкой заблудились и нас двадцать два вертолета разыскивали три дня. Нет, лучше неделю разыскивали. Мы голодали, а они летали над лесом и разыскивали нас. Мы сидели на деревьях, спасались от волков и медведей... Нет, лучше от одних волков. Медведи могут забираться на деревья. Нам не поверят, что мы от медведей спасались.
— Заблудимся? — спросила Аленка.
— Ты как хочешь,— сказал я.— До вечера я согласен заблуждаться, а на ночь пойду домой... Боюсь, что на дереве я не засну.
— Возьми матрас,— сказала Аленка.— И подушку.
— А кто понесет?
— С тобой лучше не связываться,— сказала Аленка.
— Вертолеты будут? — спросил я.
489


— Конечно,— сказала она и, на ходу снимая сарафан, побежала; переодеваться. Влезла в свои любимые брюки и черную рубашку.
Мы отправились в лес. Сначала шли по тропинке, потом она вдруг куда-то исчезла. В просвете деревьев еще была видна крыша нашего дома. Сосны и ели скоро все заслонили. Аленка шла впереди. Я на всякий случай стал замечать дорогу. В какой- то книжке я прочел, что если не хочешь заблудиться, то оставляй знаки. Я принялся потихоньку обламывать у маленьких сосенок ветви. Поднял с земли крепкий сук и стал им царапать толстые стволы. Аленка ничего не замечала, она шла напрямик в глубь леса.
Километрах в двух от дома нас догнал Дед. Он невозмутимо сунулся носом в мою руку и помчался к Аленке засвидетельствовать свое почтение. Когда Деда не берут с собой, он имеет привычку в отдалении следовать сзади. А потом, когда уже никто не прогонит,— объявляется.
— Тебя кто звал? — сердито посмотрела на него Аленка. Но голос у нее был не очень сердитый, и Дед, помахав коротким хвостом, побежал вперед.
В настоящий лес мы попали в первый раз. Лес был тихий и торжественный. Голубоватый полусумрак окружал нас. Не хотелось разговаривать. Огромные стволы, сужаясь, уходили ввысь. Стволы были красные, белые, зеленые, коричневые. На одних словно кто-то кору искромсал вдоль и поперек тупым ножом, другие — гладкие, так и хотелось прикоснуться ладонью. Высоко над головой, пряча от нас небо, шелестела листва, поскрипывали зеленые иголки. А когда проглядывало небо, то оно казалось глубоким и темно-синим. Наверное, такое небо видно из колодца.
Сначала в лесу было не слышно ни одной живой души. Но потом я стал различать голоса птиц. Сколько я ни вертел головой — так ни одной и не увидел. Птицы замаскировались в ветвях. Я думал, что стоит вступить в лес, как сразу начнут выскакивать из кустов зайцы, лисицы и другие мелкие звери. Чтобы выскакивали волки и медведи, мне не хотелось. Глаза у Аленки блёстелиг ветви хлестали по рукам и по ногам, но она ничего не замечала. Аленка спешила вперед, ей хотелось поскорее заблу¬
490


диться. То мы шли по мягкому и пружинистому мху, то мох исчезал, и мы вступали в царство невысоких сухих растений. Я не знал, как называются эти цепкие кустики розового цвета. И запах этих лесных цветов кружил голову. Хотелось упасть среди них и долго глядеть в небо. Иногда нам попадались полянки брусничника. Маленькие твердые листья блестели. К черным трухлявым пням прилепились коричневые с белым бородавки. Какие-то древесные грибы. Встречая муравьиные кучи, мы обходили их стороной. Я побаивался муравьев. Заберется под рубаху — свету не взвидишь.
В низинах встречался папоротник. Его я узнавал сразу. У нас дома давно-давно стоял в вазе куст папоротника. Отец привез откуда-то.
Я старался запомнить дорогу. Вот впереди огромная сломанная пополам сосна. Место перелома обуглено. Это молния ударила. Сразу за сосной куча валежника. А еще дальше кривобокая ель с большим черным дуплом.
Увереннее всех чувствовал себя в лесу Дед. Он то и дело исчезал за стволами и, когда мне казалось, что он потерялся, неожиданно выныривал откуда-то сбоку и некоторое время бежал рядом, высунув язык. В курчавой шерсти запутались желтые иглы, мелкие сучки. Убедившись, что мы живы и здоровы, Дед снова исчезал.
Совсем рядом раздался громкий треск. Я даже остановился. Из кустов взметнулась большая серая птица и, часто махая крыльями, поднялась над деревьями. Я ни разу не видел глухарей, но сразу сообразил, что это глухарь. Отец рассказывал про эту птицу — самую крупную боровую дичь.
Аленка тоже услышала, как взлетел глухарь.
— По-моему, мы уже заблудились,— сказала она.
— Будем ждать вертолет.
— В какой стороне дом?
Я знал, в какой стороне дом, но, чтобы проверить сестру, кивнул совсем в другую сторону.
— Может быть, там? — показала она куда-то вбок.
Теперь я и сам стал сомневаться. Из-за глухаря я потерял ориентировку, а последняя отметка была сделана далеко от этого места.
491


— Я думала, заблудиться гораздо труднее,— сказала Аленка.
— Никакой вертолет нас в этой глуши не увидит.
— Ты действительно не знаешь, где дом?
— Давай кричать? — предложил я. И первый крикнул: — А-а-у-у!
На мой крик прибежал Дед и удивленно уставился на нас.
— Веди домой! — сказал я ему.— Понимаешь, домой!
Дед покрутился на одном месте, затем помахал хвостом: дескать, понял вас, следуйте за мной — и побежал. Мы—за ним. Дед вел нас минут семь. У толстой сосны с вылезшими наружу корнями остановился и припал на передние лапы. Мы увидели нору. Наверное, лисью. Вот к чьему дому привел нас Дед. Теперь я не на шутку забеспокоился: все мои отметки были потеряны. Кругом сосны и ели, одинаковые и молчаливые. Дед, повизгивая, смотрел на нас. Приглашал войти в нору. Я отвернулся от него: подвел старик! Тогда он стал разрывать нору. Сначала рыл передними лапами, затем задними отпихивал кучу песка.
— А если лисица там? — спросила Аленка.
— Смылась рыжая,— ответил я.
Мы сидели на жестком мху и смотрели, как работает Дед. Он копал с упоением. Залезал до половины в нору, шумно втягивал в себя воздух, фыркал. Курчавая морда — в желтом песке. Хорошо, что у Деда глаза спрятались в шерсти, а то песок попал бы.
С сосны, под которой мы сидели, свисали длинные пряди седого мха. Пряди шевелились, цепляясь за кору. Наверху кто-то возился, и на нас падали сухие иглы. Из норы торчал рыжий с подпалиной хвост Деда. Пятясь задом, пес наконец выбрался наружу. Отряхнулся, обдав нас песком, и виновато улегся рядом. Он дышал тяжело, и с языка капала слюна. Нора оказалась пустой. Зря старался Дед. Целую кучу песка вывернул. А лисицы и след простыл.
— Сколько дней человек может прожить без еды? — спросил я.
— Много,— ответила Аленка.
— Я бы на третий день умер,— сказал я. Мне уже захотелось есть.
492


— Без еды человек двадцать дней и больше продержится, а вот без воды...
— Я пить хочу,— сказал я.
— Без воды человек может с неделю выдержать. А верблюд...
— Я не верблюд,— сказал я.— И вообще эта твоя дурацкая затея...
— Мог бы и дома остаться...
— Все равно пришлось бы тебя искать... Думаешь, я так и поверил, что нас разыскивать вертолеты помчатся?
Минут пять мы пререкались с Аленкой. Просто так, от нечего делать. А потом я снова приказал Деду вести нас домой. Кажется, на этот раз он меня правильно понял. Или просто проголодался и его самого потянуло к дому.
Уже через полкилометра я стал узнавать свои отметки. Дед вел домой по старым следам. Он весело трусил впереди, уткнув черный нос в мох. За ним шел я, последней плелась Аленка. Ей не хотелось так быстро возвращаться домой. Ей хотелось одну ночь провести на дереве. Как обезьяне.
В просвете деревьев показалась черная крыша нашего дома. Сверкнуло жарким серебром озеро. Дед с радостным лаем бросился вперед.
На крыльце в клетчатой рубашке с закатанными рукавами стоял отец и поджидал нас обедать.
— Я думал, вы заблудились,— сказал он.
Глава шестая
Я сидел на дырявой лодке, когда над озером низко пронесся реактивный истребитель. Он блеснул серебром и пропал за лесом. Немного погодя показались два вертолета. Развернувшись над лесом, они сделали круг над островом.
Я не верил своим глазам: с острова в небо поднимался небольшой прозрачный шар. Он блестел в солнечных лучах, пускал зайчики. К шару что-то привязано. Солнце слепило глаза, но я рассмотрел предмет. Это была черная фигурка человека, вырезанная из картона или другого твердого материала. Руки и ноги
494


картонного человечка растопырены. Фигурка смешно покачивалась на тонкой, почти невидимой привязи.
Вертолеты скрылись за лесом, а прозрачный шар с человечком поднимался все выше и выше. Скоро он стал совсем маленьким, а человечек превратился в черную точку. Я моргнул всего один раз, но шар и человечек бесследно исчезли. Словно только и ждали, чтобы я моргнул. Растаяли в синем сияющем небе.
Я смотрел на остров и думал: какая связь между вертолетами, островом и воздушным шариком с человечком? Кто выпустил этот шар?
Я хотел позвать Аленку, рассказать ей обо всем, но раздумал. Не поверит. Скажет, голову напекло. Я и сам не поверил бы, если бы все это не увидел собственными глазами.
За спиной раздался всплеск. Я оглянулся: два пловца приближались к берегу. Они изо всех сил работали руками и ногами, словно их кто-то преследовал. Плыли они от острова. Я на глаз прикинул расстояние: от берега до острова километра полтора. Не знаю, смог бы я в таком темпе переплыть озеро. А мальчишки между тем, не сбавляя скорости, подплыли к берегу. Оба тяжело дышали. В первую минуту они даже слова вымолвить не могли. Смотрели друг на друга и молчали. Вода стекала с их загорелых плеч. На меня мальчишки не обращали внимания, будто меня и не было на берегу.
495


У одного мальчишки на шее висел резиновый мешочек. Светлый чубчик спускался на серые разбойничьи глаза. Другой был темноволосый, выше ростом и на вид крепче. Лицо широкое, нос облупленный. Мальчишка раскрывал, как рыба, рот, одну руку зачем-то положил на живот.
Гости с таинственного острова. Я ждал, когда они обратят на меня внимание. Но ребята не смотрели в мою сторону.
— Шабаш? — спросил темноволосый.
— А бревно? — ответил приятель.
По тому, как спросил темноволосый, я понял, что мальчишка со светлым чубчиком за главного. И действительно, темноволосый безропотно пошел вдоль берега к черным осклизлым бревнам, которые валялись у самой осоки. Он выбрал бревно поменьше, но, взглянув на приятеля, толкнул его ногой и нагнулся за другим, которое покрупнее. Бревно оказалось тяжелым, мальчишке не под силу. Но он упрямо поднимал его за один край. Поставив на попа, стал взваливать на плечо.
Второй мальчишка равнодушно наблюдал за ним. Вот фрукт! Видит, что тяжело, и не поможет... Я подскочил к парнишке и ухватился за бревно.
— Отойди! — крикнул он, и глаза его округлились.
— Надорвешься,— опешил я, отпуская бревно.
— Гляди, зацеплю...— пробормотал мальчишка, делая первый шаг. Ноги его подгибались, лицо покраснело от напряжения. Оставляя на влажном песке глубокие следы, он медленно зашагал к лесу.
— До большого муравейника,— сказал вдогонку светловолосый, не двигаясь с места.
Парнишка что-то буркнул, я не расслышал. Ему предстояло взойти на холм, а там легче. Лес рядом.
— Поспорили? — спросил я.
— Делать нам нечего...
— Это точно,— сказал я, взглянув на парнишку с бревном. Он уже взошел на холм и на секунду остановился передохнуть. Бревно покачивалось на его голом плече. Вот он двинулся дальше и сразу пропал в кустах.
— Допрет,— удовлетворенно сказал мальчишка.
— А ты кто? Эксплуататор?
496


— Ты помалкивай,— ответил мальчишка.
Мне не хотелось ссориться с ним. Это были первые ребята, которых я увидел за все время, что мы тут живем.
— Где тут лодку можно раздобыть? — спросил я.
— Раздобывай,— сказал мальчишка.
— Умеешь рыбу ловить?
— Были бы черви,— сказал мальчишка.— Рыбы полно... А где ваша машина?
— Мы пешком пришли. Из Ленинграда.
— Не заливай,— усмехнулся мальчишка.
— Вот ты откуда взялся?
— Я тутошний,— ответил мальчишка.
— Как этот остров называется? — спросил я.
— Никак,— ответил он.— Необитаемый.
— А шары с человечками в небо кто с острова запускает?
— Померещилось,— вдруг разговорился мальчишка.—Какие человечки, коли остров необитаемый? Мне тоже один раз померещилось... Такая страхотища, не приведи господь. Знаешь, кого я в полдень в лесу увидел? Слона! Не веришь? Ей-богу, слона. Идет, чертина, на меня и этой... хоботой помахивает. А на горбу шимпанзе сидит, чертина, и тыквенные семечки щелкает... Я аж обомлел. Зажмурился—ну, думаю, мама родная, сожрут они меня, сердешного, и косточки раскидают по лесу... Открыл глаза, а их нема. Забыл, как это. по-научному называется...
— Мираж...
— Во-во, гляди-ка, знаешь! Точно, мираж. Учительница потом растолковала. Бывает такое, говорят, особенно в пустынях...
— Бывает,— сказал я.
— А эта, которая в штанах, где она?
Про Аленку спрашивает. Она читает роман за домом. В тени. А отец с Дедом отправился в Островитино. Нужно купить кое- какие строительные материалы и велосипед. Без транспорта трудновато. До деревни по берегу семь километров. А на велосипеде — раз плюнуть... Откуда он про Аленку знает?
— Ты ее видел? — спросил я.
— Книжки читает,— сказал мальчишка.— Толстые. И с собакой играет. Откуда собака такая потешная? С бородой?
— Зверь,— соврал я.—В два счета может разорвать пополам.
YJ Библиотека пионера. Том VI 497


— Сорока говорил, эта порода не злая...
— Сорока? — удивился я.
— Все знает! — с восхищением сказал мальчишка.— И тоже книжки читает. Еще толще, чем эта... в штанах. А я чего-то ог книжек быстро засыпаю. Может, неинтересные попадаются? Сорока — голова. Наш директор его уважает. И я уважаю, Мы с Сорокой — наипервейшие друзья. Он, правда, постарше, да я тоже парень не промах. Знаешь, какую раз щуку поймал?
Мальчишка выбросил в сторону руку, отмерил. Руки показалось ему мало, он отмерил от груди.
— Думаешь, вру? Спроси у наших — все видели. Еле дотащил до кухни. Хвост по земле волочился. Взвесили — полпуда...
— Или ты врешь,— сказал я,— или весы...
— Ну, может, чуток поменьше. Пять-то килограммов будет. Спроси у Сороки... Он на тракторе работает и на грузовике может. У него есть права. Я тоже могу на тракторе, меня Сорока научил. Он может и на самюходном комбайне...
— А на самолете Сорока не летает?
Мальчишка замолчал и нахмурился. Я заметил, что у него все ноги в цыпках. Наверное, с утра до вечера в воде сидит.
— Чего ты из себя ставишь? — спросил он.
— Трещишь, как сорока, про своего Сороку,— сказал я.
— А ты Федьку Гриба знаешь? — спросил мальчишка.
— У вас всем прозвища дают?
— Ты бы поглядел на Федьку,— засмеялся. мальчишка.— Гриб и гриб. Мухомор!
— А тебя как прозвали?
— Меня? — Мальчишка перестал смеяться.— Никак. Я без прозвища.
— Хочешь, тебе придумаю?
Мальчишка почесал нога об ногу и посмотрел в сторону леса. Приятеля его что-то не видно. Где же этот большой муравейник? Я что-то поблизости его не замечал.
— Васька-а!—позвал мальчишка. Эхо откликнулось, а Васька ни гугу. Лежит, наверное, возле муравейника, отдыхает. Шутка, такую тяжесть тащить. И зачем, спрашивается?
— Умер твой Васька,— сказал я.— От разрыва сердца^
— Здоровый, черт,— ответил мальчишка.
498


На пригорке показался Васька. Молча спустился к нам. На плече ссадина — след от бревна. Щека и шея в тине. А лицо довольное.
— Шабаш? — снова спросил он.
Плывй...— кивнул в сторону острова мальчишка.
Васька мельком взглянул на меня и пошел к озеру. Уже стоя по пояс в воде, он спросил:
— А ты?
— Плыви-плыви,— сказал мальчишка. И Васька, шумно вздохнув, окунулся с головой и поплыл саженками.
Я смотрел на него и удивлялся: здоровый парень, почти на голову выше этого, а слушается. Причем беспрекословно.
Мальчишка взглянул на меня и, потрогав резиновый мешок, сказал:
— Пока.
— Куда?
— Есть у меня дела,— уклончиво ответил мальчишка.
— Придешь?
— Там видно будет...— Мальчишка улыбнулся.—Ты не гляди, куда я пойду. Ладно?
— Военная тайна?
— Не гляди, ладно?
— Катись...— сказал я.
Мальчишка потоптался и пошел к камышам. Я не смотрел на него, но слышал, как он шуршал в камышах. Лодку разыскивает, наверное. Я не удержался и краем глаза посмотрел в ту сторону. Мальчишку было не видно, он с головой спрятался в камышах. Я видел, как шевелились высокие камышовые листья, потом услышал тихий всплеск. Камыши перестали качаться. Я минуты две смотрел на то место, но мальчишку так и не увидел. Вскочив с лодки, я бросился в камыши. Отводя их руками в стороны, приблизился к тому месту, где только что прятался мой новый знакомый. Но его здесь не было. Одна камышина сломана пополам, кувшинка с длинной оторванной ногой плавала тут же, а мальчишки не было. Я сделал еще шаг и сразу ухнулся по шею. Дальше глубина. Мальчишка исчез, провалился под воду. Я долго смотрел на озеро в надежде увидеть желтую голову плывущего мальчишки. Но так и не увидел. А Вась¬
499


ка уже был где-то на полпути к острову. Без устали выкидывал из воды руки. Сначала одну, потом другую.
Что-то непонятное творится вокруг. Огонь на острове, воздушный шар с человечком и, наконец, эти странные ребята.
Я не поленился и еще раз обшарил камыши. Мне казалось, что мальчишка прячется где-то рядом. Но и на этот раз я его не нашел. Зато вспугнул крякушку с утятами. Увидев меня, она испуганно крякнула, и в ту же секунду серые комочки исчезли. Так же быстро и непонятно, как этот мальчишка с желтым: чубчиком. Выбравшись на берег, я взглянул на остров. Небольшой, километра два в длину и с километр в ширину, он был удивительно высокий. Над водой торчали коричневые искривленные корни деревьев. Они издали напоминали огромные лапы с выпущенными когтями. Озеро века обмывало остров со всех сторон и сточило берега. Они стали крутыми и неприступными. Верхняя кромка берега, поддерживаемая корнями деревьев, далеко выдалась вперед. Сосны стояли на берегу как крепостная стена. Даже в лесу не видно таких высоких деревьев, как на острове.
Врет мальчишка, что остров необитаемый. Кто-то живет на нем. Ночью зажигает костер, а днем запускает в небо воздушные шары. И вертолеты, пролетая над островом, делают круг. А может быть, все это я придумал? Шар с человечком могло занести к острову с другого берега. А вертолеты в это время пролетали над озером совершенно случайно. И огонь ночью мог зажечь рыбак. Возможно, с другой стороны к острову легче пристать, чем с этой, которую я видел. Если все так, то я открою этот остров, как Робинзон, и придумаю ему красивое название. Я стал вспоминать, как назвал свой остров Робинзон Крузо, но так и не вспомнил.
Глава седьмая
В обед неподалеку от нашего дома остановилась «Волга».: Колеса в грязи, бока исхлестаны ветками. От шоесе до нас двенадцать километров по проселочной дороге. Когда дождя нет, дорога хоть куда, а стоит дождю пролиться — расползается как кисель. Наверное, ночью дождь прошел, раз машина так изма¬
500


залась. Из «Волги» вылез высокий человек. Обошел машину вокруг, заглянул под низ. Не знаю, что он там увидел, но лицо его стало кислым. Потом пошел в сосновый бор. Вернувшись, сел за руль и прямо по лесу, меж стволов, тихонько повел машину. В кабине сидели еще двое. Еловые лапы цеплялись за кузов, под колесами потрескивали сучки. «Волга» скоро остановилась. Дальше не проедешь: лес стоит стеной. Не только машина — мотоцикл не продерется. Из кабины вылезли мальчишка и молодая женщина. Они стали выгружать из багажника свертки. Автотуристы. Палатку разворачивают. Жить тут будут. Аленка (она сидела с книжкой на крыльце) тихонько присвистнула.
— Это они,— сказала она.
Как же я сразу-то не узнал! Это была та самая «Волга», которая нас хотела подвезти, а мы отказались. Пепельная, только очень грязная. И мальчишка тот самый. Только тогда он был в черной рубахе, а сейчас в свитере. Но сегодня не он сидит за рулем, а мужчина. Наверное, знакомый его. Или дядя. Мы еще приглашали их сюда. Отец приглашал.
— Ну, теперь, рыба, держись,— негромко сказал я.
Аленка то и дело бросала в их сторону любопытные взгляды.
А когда Дед с лаем побежал знакомиться, Аленка вскочила с места и помчалась за ним, крича: «Не бойтесь, он не тронет!»
Они перестали устанавливать палатку, повернулись в нашу сторону и молча ждали, когда Аленка подойдет. О чем они говорили, я не слышал, только видел, как мальчишка заулыбался, а мужчина протянул Аленке руку, потом женщина. Лишь мальчишка стоял истуканом, улыбался и смотрел на Аленку. А та рукой показала на наш дом и позвала меня. Дед всех по очереди обнюхивал. Я тоже решил подойти, а то невежливо.
Мужчину звали Вячеслав Семенович, женщину — Лариса Ивановна, они муж и жена. А мальчишку — Гарик. Он, оказывается, брат Вячеслава Семеновича. Я бы никогда не подумал, что они братья. Ни капельки не похожи. Гарику шестнадцать лет. Он перешел в девятый класс. У Вячеслава Семеновича и у его жены отпуск. Они оба инженеры. Вот решили провести свой отпуск на колесах. И Гарик вместе с ними решил провести каникулы на колесах. Гарик водит машину, но прав у него пока нет.
501


— До Островитина далеко? — спросил Вячеслав Семенович.
Я ответил, что по воде в два раза ближе, чем по суше.
— Нам бы амфибию,— засмеялся Вячеслав Семенович.
— Газик хотя бы,— сказал Гарик.— Вот машина.
— У вас в деревне родственники? — спросил я.
— Дальние...— взглянув на жену, сказал Вячеслав Семенович.
— Дорога хорошая,— сказал я.— Десять минут — и в Остро- витине.
— Нам не к спеху,— ответил он.
Пока они натягивали палатку, мы с Аленкой повели Гарика к озеру. Пусть полюбуется. Гарик был выше меня и Аленки. Сейчас он не задавался, как тогда, за рулем, смирно шел за нами и помалкивал. И лицо у него было какое-то изумленное. Мы показали ему озеро, необитаемый остров, белый двухэтажный дом на другом берегу.
— А как насчет рыбы? — спросил Гарик.
— Ходит,— неопределенно ответил я. Мы все еще не обзавелись лодкой, и я ни разу не был на рыбалке.
— Крупная?
— Плещется,— ответил я.
Гарик вспрыгнул на опрокинутую лодку и оглядел озеро.
— Глубокое,— сказал он,— это хорошо.
— Дна не достанешь,— ответил я.
— На Черном море в прошлом году я из подводного ружья загарпунил каменного окуня и пару приличных кефалей. Весь пляж сбежался... Подумаешь, диковина!
Гарик незаметно взбил пальцами свой вьющийся светлый хохол, посмотрел на Аленку.
— Есть тут какой-нибудь клуб?
— В лесу?
— Ты танцуешь? — спросил он Аленку.
— Еще как,— ответил я за нее.
— А ты, видно, бывалый танцор? — насмешливо взглянул он на меня.
— В школе второй приз отхватил,— ответил я.— За «Барыню». А она...— я кивнул на Аленку,— первый.
— С вами не пропадешь,— сказал Гарик.
502


Аленка молчала. Изредка бросала на Гарика любопытные взгляды. Я знал, что у Аленки язычок ой-ё-ёй! И удивлялся, почему она молчит. А Гарик продолжал снисходительно разглагольствовать:
— Люблю современные танцы... Твист люблю. Здесь, конечно, не умеют. Деревня. Мода сюда докатывается через десять лет. Видели, какие тут брючата носят? Образца сорок девятого года.
— Кстати, твои джинсы тоже давно вышли из моды,— сказала Аленка.
Гарик опешил. Секунду он молчал, потом спросил:
— А что у вас... парни в Ленинграде носят?
— Штаны,— сказал я.
— Не люблю, когда мальчишки о тряпках говорят...—сказала Аленка.
— Действительно,— поддакнул я. Сегодня мы были с Аленкой заодно.
Гарик прикусил язык. Я видел: он покраснел. Я так и знал, что Аленка, если захочет, в два счета собьет с него спесь. Наступило неловкое молчание. Гарик, засунув руки в карманы своих прошитых белой строчкой штанов в обтяжку, покусывал губы.
— Я пишу стихи,— сказал Гарик.— Когда-нибудь почитаю...
Мы с Аленой не стали его уговаривать.
— Так много сейчас поэтов,— сказала Аленка.
— Если я сочиню стихотворение, я тоже буду поэт? — спросил я.
— Будешь,— сказала Аленка.
Гарик с сердцем сплюнул, но ничего не ответил.
Аленка стояла на днище перевернутой лодки, покачивалась на носках. На ней узкие брюки на «молнии», голубая рубашка с засученными рукавами. В пышных волосах с золотым отливом застряли зеленые сосновые иголки. Глаза у Аленки большие, темно-коричневые. Когда она опускает ресницы, на щеках тень. Все говорят, что Аленка красивая, а я не замечаю. Обыкновенная. Глаза, ресницы, стройная фигура и острый язык. Гибкая и стройная Аленка потому, что уже пятый год занимается в балетной студии. Балериной хочет стать. Умирающим лебедем. Маленьких лебедей она уже исполняет. Несколько раз во Дворце культуры выступала. Мы с папой ходили смотреть. Хотя я сидел
503


в партере — и то лишь к концу узнал Аленку... Все они, маленькие лебеди, были одинаковые. И все делали одинаково: перебирали ногами, кружились, подпрыгивали. Мы долго хлопали. А они все разом приседали. Тоже одинаково. А потом гуськом,
на цыпочках, убежали за кулисы. Папа купил Аленке букет роз
и большую плитку шоколада «Золотой якорь». Он сказал, что Аленка просто молодчина. Хотелось бы мне посмотреть, как бы Гарик с Аленкой стал танцевать. Она бы ему живо нос утерла.
— Я хочу поймать большую рыбу,— сказала Аленка.
— Какая жизнь на озере без лодки? — вздохнул я.
— У нас есть резиновая.— Гарик взглянул на Аленку.— Надуть?
— Надуй,— сказал я.
— Она двухместная...
— Вдвоем неинтересно,— сказала Аленка.
— Можно и втроем,— сказал Гарик.— Сергей легкий. Выдержит.
На лодке мы кататься не поехали. Вячеслав Семенович позвал Гарика. Нужно было сучьев натаскать, почистить картофель, принести воды.
— Не мужское это дело,— пробурчал Гарик, взглянув на Аленку, но отказываться не стал.
Мы видели, как он собирал сучья, а потом разжигал костер. Мы хотели помочь ему, но тут на горизонте появился наш отец. Он с утра пропадал в деревне. Отец не приехал на велосипеде, как мы ожидали, а приплыл на долгожданной лодке. Новенький велосипед лежал на корме. Никелированные спицы блестели. Лодку отец в Островитине достал. Ее нам отдали на все лето. Отец привез в жестяном бидоне керосин, кулек гвоздей, молоток, продукты и еще кое-что по мелочи: рыболовные крючки, грузила, лески.
— А удочки? — спросил я.
— Выбирай любую...— показал отец на лес.
Мы рассказали, кто приехал.
— Веселее будет,— сказал отец. И, попросив нас разгрузить лодку, пошел к костру. Отец предложил Вячеславу Семеновичу перебраться в наш дом, но тот отказался — дескать, у них тоже уговор: весь отпуск провести на колесах, а если где и придется
504


временно обосноваться, то жить только в палатке. Она у них просторная. И три надувных матраса. Вячеслав Семенович расспросил отца про дорогу на Островитино. Мне не хотелось, чтобы они уезжали в деревню. Пускай живут здесь. Но они, кажется, пока не собирались покидать это место. По-видимому, родственники действительно очень дальние. Иначе они бы сразу туда уехали.
Лариса Ивановна пригласила нас пообедать вместе. Но у них был маленький котелок, и мы отказались. Аленка отправилась на кухню, тоже готовить обед. Нам костер не надо разжигать. У нас есть примус. Гарик предложил мне прогуляться. Пока суп в котелке закипит. Как только мы скрылись за деревьями, он небрежно вытащил из кармана смятую пачку сигарет и закурил. Выпустив густое облако дыма, взглянул на меня:
— Куришь?
Мне захотелось вот так же пускать изо рта синий дым и мять в пальцах сигарету с золотым ободком. Но я не умел курить и боялся опозориться.
— Неохота,— дипломатично ответил я.
— Скоро опять в школу,— начал Гарик разговор издалека.
— Два месяца впереди,— сказал я.
— Дни летят.— вздохнул Гарик.— Не успеешь оглянуться— и в школу. Тебе в какой?
— В шестой.
— А-а...
— Аленка? В девятый перешла,— сказал я.
—: В Ленинграде у вас, наверное, знакомых полно?
— Хватает,— сказал я.
— Наверное, за ней бегают...
— Двое этой весной за гаражами подрались,— сказал я.
— А как она?
Я сделал вид, что не понял, о чем речь.
— Ну, это... реагирует,— пояснил Гарик.
— Нормально,— сказал я.
— Есть такой, кто ей больше всех нравится?
— Есть,— сказал я.— Айвенго.
— Вот как...— удивился Гарик.
— Рыцарь один,— сказал я.— Ты его не знаешь.
506


— Знаю,— засмеялся он.— Отличный парень...
Надо будет и мне прочитать этот роман. А то неудобно, все читали, а я знаю только одно название. Гарик выбрал травянистую лужайку и легко сделал стойку. Потом кульбит.
— Могу и сальто крутнуть,— сказал он.—Ты не удержишь...
— Удержу,— сказал я, сцепляя руки. Но Гарик не стал сальто делать. Он сжал кулак и согнул руку в локте. Я пощупал: ничего мускулы. Крепкие.
— Если врежу — с копыт долой! — сказал Гарик.
— Кому? — спросил я.
— У тебя враги есть?
Я стал припоминать своих врагов. Димка Лукин, он мне на перемене бутербродом в щеку залепил. Я его брюхатым индюком обозвал. Потом я ему по уху дал. С неделю он был моим лютым врагом. А на первомайской демонстрации мы помирились. Вдвоем несли транспарант: «Да здравствует мир и дружба!». Смешно лютым врагам нести такой плакат! Мы и не заметили, как помирились... Больше я не мог припомнить врагов. Какие и были, так я с ними сам справлялся.
— Нет у меня врагов,— сказал я.
— Будут — только скажи мне...
— Ладно,— пообещал я. От такого приятеля глупо отказываться. Врежет — с копыт долой... А кто знает, сегодня нет врагов, а завтра появятся.
Мы повернули обратно. Гарик докурил сигарету и бросил под ноги. Я на всякий случай затоптал. Неподалеку от нашего дома — стодб с дощечкой: «Берегите лес от пожара!». А пониже еще одна надпись в стихах: «Не поднимай на лес руку, он послужит тебе, сыну и внуку». Хорошая надпись, проникновенная.
И без восклицательного знака. Надписи с восклицательными знаками я не люблю. Не надписи, а сердитые окрики.
С пригорка я показал Гарику остров.
— Ночью на этом острове...
— Русалки пляшут твист при луне? — засмеялся Гарик.
У меня пропало желание рассказывать. Гарик, заметив, что
я нахмурился, сказал:
— Налажу рыболовные снасти — всех здешних чертей переловлю.
507


— Ты стихи сочиняешь? — спросил я.
— Хотел Алене прочитать...
— Шпарь мнеЛ— сказал я.
Глава восъмая
С вечера я приготовил удочки. Две нашел на чердаке, три вырезал в лесу. Отец помог сделать снасть. Когда-то он любил рыбачить. Я очень хотел, чтобы отец со мной отправился, но он вот уже второй день чертил схему какого-то станка.
Я хотел встать пораньше, но из этого ничего не вышло. Проспал. Будильника у нас не было. Зато на стене висели старинные часы в буром деревянном футляре. На нем был домик для кукушки, чтобы она выскакивала, когда часы бьют. Но часы не бьют, и кукушка давно умерла. Ее и не видно в домике. Уже много-много лет часы показывали один и тот же час. Пятнадцать минут четвертого. Мы с отцом хотели починить часы, но Аленка отговорила. «Эти часы,—сказала она,—память о наших предках. Пусть они молча стоят в углу, и не надо их тревожить».
На рыбалку мы отправились с Аленкой. Ей очень хотелось поймать большую рыбу. Она о ней только и говорила. Всё уши прожужжала. Солнце взошло, в лесу насвистывали птицы. Стрекозы летали над самой водой. Иногда они обмакивались. Среди зеленых блинов белели лилии. Где-то у острова, набегая на берег, негромко всплескивала вода. Осока шевелилась, скрипела. Кто- то возился в ней, шлепал то ли хвостом, то ли плавником. Я никогда не был утром на озере. Эта прозрачная тишина, воздух, пахнущий смолистой хвоей, спокойное, нежаркое солнце и журчащая за бортом вода вызвали у меня чувство беспричинной радости. Я подумал, как хорошо, что есть такое озеро, лес, наш старый дом. И как жалко, что раньше я ничего этого не видел. Мне даже как-то обидно стало. И еще я подумал, что, вернувшись в город, обо всем этом расскажу ребятам. Я стал искать слова, которыми передам эту утреннюю красоту лесного озера, и не нашел таких слов. Наверное, об этом не расскажешь, это нужно увидеть. Все это было незнакомым для меня и новым. Я вдруг вспомнил, что в книжках всегда пропускал описание
508


природы. Дурак я дурак, оказывается, самое интересное но читал.
Я перегнулся через борт и увидел под водой дремучий зеленый лес в уменьшенном виде. Холмы, низины и пологие горы прятались под водой. Встречались и желтые проплешины озер* ных пустынь. Водоросли, напоминающие елочные лапы, шевелились, как ветки деревьев на ветру. Меж ними проносились быстрые тени. Приглядевшись, я увидел рыб. Маленьких и больших. Маленькие стайками сновали в просвете озерных зарослей. Большие держались или в одиночку, или по три-четыре штуки. Они быстро уходили, в тень, которую оставляла наша лодка.
— Я видела рыбину,— услышал я голос Аленки.—Болыпую- болыпую... Она стояла на месте, а потом — как торпеда...
Аленка сидела посередине лодки, подняв вверх весла. Она, не отрываясь, смотрела на островок из водорослей и кувшинок. Судя по всему, большая рыбина ушла туда.
— Ты бы ее веслом,— сказал я.
— У нее спина темная, а на боку пятна...
— Щука,— сказал я.
— Красивая...
Я взглянул на холм, где стояла голубая палатка. От росы она потемнела. Из палатки вышел Гарик. Он был в белых трусах и красной майке. Даже издали видно, что лицо у него заспанное, волосы торчком. Он потянулся, зевнул и стал приседать, выбрасывая руки в стороны: нас он не видел.
— Крикнуть? — спросил я Аленку.
— Рыбу распугаешь,— сказала она.
Аленка перешла на корму, я сел на весла. Хватит природой любоваться. Наши удочки свисали с лодки, касаясь концами воды. Греб я плохо. Весла почему-то криво опускались в воду, и брызги летели на Аленку.
— Ты нарочно? — спросила она.
— Оставалась бы на берегу,— сказал я ехидно.— Вместе бы зарядку делали...
Аленка промолчала.
Мы выбрали место неподалеку от плавучих водорослей и опустили камень, упрятанный в хозяйственную сетку, к которой была привязана длинная веревка. Этот якорь придумал отец.
509


Я уже предвкушал, как первый заброшу снасть, и тут выяснялось, что Аленка забыла на берегу консервную банку с червями. Меня такое зло разобрало, что готов был Аленку с лодки спустить. Или веслом огреть.
— Плыви, разиня этакая, за червями,— сказал я.
— У меня есть печенье,— сказала Аленка, засовывая руку в карман.— Попробуем на печенье?
— Поменьше бы глаза на Гарика таращила,— сказал я. Вытащил сетку с камнем, и мы поплыли к берегу.
Снова брызги летели на Аленку, но она молчала. У палатки дымился костер. Лариса Ивановна жарила на алюминиевой сковородке яичницу. Вячеслава Семеновича и Гарика не видно. Захватив банку, мы вернулись на прежнее место. Это место я облюбовал. Здесь вчера вечером рыбак из деревни ловил рыбу.
Время шло, а мы все еще копошились. Никак не могли наживку нацепить на крючок. Аленка держала червя далеко от себя и, наморщив нос, надевала на крючок. Червяк извивался, ие хотел надеваться. Кое-как я нанизал своего червя и первым взмахнул удочкой. Аленка вскрикнула: крючок с червяком запутался в ее волосах.
— Забери эту гадость! — завизжала она.
Пришлось через всю лодку шагать к ней и вытаскивать из волос червя с крючком. Крючок вытащил, а полчервя так и осталось в Аленкиных волосах.
— Ты все-таки старайся в воду попадать,— сказала Аленка.—Боюсь, что в моей голове ты не поймаешь ни одной рыбки... А раз уж пришел сюда, надень, пожалуйста, мне червяка.
Я надел ей червя и уселся на свое место. Взмахнула удочкой Аленка — я зажмурился. И не напрасно. Возле уха тоненько свистнуло, затем больно царапнуло по щеке. Когда я открыл глаза, Аленка как ни в чем не бывало сидела на корме и глядела на поплавок.
— Не клюет? — спросил я.
— Раздумывает...
— Она будет долго думать,— сказал я, доставая из-за уха Аленкиного червяка.— Кстати, запомни: в моем ухе рыба тоже не водится.
С горем пополам мы забросили удочки. У меня поплавок был
510


красный, а Алеыкин — зелёный. Они неподалеку дружно покачивались на легкой ряби. У меня уже ногу защипало — отсидел, а цоплавки все так же покачивались. Солнце припекало. Я стат щил безрукавку, Аленка сняла платье и осталась в купальнике. Раз рыба не берет, будем загорать.
— Сережа, а что, если мы чертеж спрячем? Говорил, будем отдыхать на всю катушку, а сам из-за стола не вылезает.
— Хорошо, что по ночам не работает,— сказал я.
— Электричества нет, вот и не работает.
— Я звал на озеро. Не поехал.
Мы с Аленкой очень хотели, чтобы отец как следует отдохнул. У него повышенное кровяное давление, и врачи говорили, что ему нужен полный отдых. Мы с Аленкой знаем, что он сюда из-за нас поехал. Хотел сделать нам приятное. Вместе мы редко отдыхали. А тут на все лето!
— Сережа,— спросила Аленка,— где мой поплавок?
Аленкиного поплавка не было. На воде плавал лишь мой,
красный.
— Тащи! — шепотом сказал я.
Аленка дернула удочкой, но из воды никто не показался, зато ореховое удилище согнулось в дугу.
— Кто-то дергает!
Я вскочил и бросился к ней на помощь. Но Аленка не отдала удочку.
— Я сама,— сказала она.
Из воды показался сначала поплавок, потом большая и удивленная рыбья голова. Я никогда не думал, что такая большая рыбина может пойматься на маленький крючок. Рыбина, зевая вытянутым трубочкой ртом, спокойно шла Аленке в руки.
— Поймала! — ликовала Аленка.— Я говорила, что поймаю большую рыбину...
Насчет «поймала» она поспешила. Рыбина подошла к лодке, с интересом посмотрела на нас черным с золотистой каймой глазом, затем лениво отвернула в сторону и ушла в глубину, помахав нам синеватыми плавниками. Леска в Аленкиных руках натянулась и тоненько тренькнула, как балалаечная, струна. Вместо рыбы у нее остался поплавок с собравшейся пружиной леской.
511


Аленка чуть не плакала. Она смотрела на воду, как будто оттуда снова могла появиться эта большая рыбина и вежливо попроситься в лодку.
— Ушла...— сказала Аленка.
— Теперь не догонишь,— посочувствовал я.
— Почему она ушла, Сережа?
— Безобразница,— сказал я.
Пока я привязывал к Аленкиной удочке новый крючок и грузило, мой поплавок юркнул в воду. Я взмахнул удилищем, на крючке червя не было. Кто-то слопал его.
Вдруг мы почувствовали сильный удар в лодку. У меня удочка чуть из рук не выпала.
— Это рыбина? — спросила Аленка. Глаза у нее были большие и испуганные.
Если это действительно рыбина, то она размером с нашу лодку. Вряд ли такие экземпляры водятся в озере. И потом, с какой стати рыбина будет ударять в лодку? Слепая она, что ли?
Я перегнулся через борт и посмотрел в воду. Дна не видно. Здесь глубина приличная.
— Дергает! — сказала Аленка. Бросив удочку, она руками выбирала леску. Раздался крик, и Аленка отшвырнула снасть в сторону.— Сережа,— сказала она дрожащим голосом,— поплыли к нашему берегу...
— Орешь как оглашенная...
— У меня клюнула... лягушка.
Я подобрал Аленкину удочку. На крючке никого не было.
— Приснилось?
— Глаза выпученные... А рот раскрыт... Я хочу на берег...
Тут я заметил, что нашу лодку относит к берегу. Сорвалась
с якоря!
Я стал выбирать веревку. Она свободно шла из глубины. В сетке не было камня... Я почувствовал, как на затылке зашевелились волосы. Камень сам собой никак не мог исчезнуть из сетки. Она без дырок. Его кто-то вытащил. Кто? Таинственная рыба величиной с лодку?
— На меня кто-то смотрит! — прошептала Аленка. Глаза ее стали еще больше. Не отрываясь, она смотрела за борт. Я тоже
512


посмотрел туда, но ничего не увидел. Легкая рябь подернула зеленоватую воду.
— Оно смотрело на меня...— сказала Аленка.
— Оно?
— Одни глаза и волосы... А потом все исчезло.
Я снова посмотрел на воду. Когда пересталр рябить, я увидел свое искаженное отражение. Все понятно, Аленка с перепугу себя приняла за водяного... Когда я сказал ей об этом, она рассердилась.
— Там кто-то был,— сказала она.— Я видела... Уж себя-то я отличу от...
— От кого?
— Там кто-то был...— упрямо повторила она.
Рыбачить расхотелось. Я сел на весла и стал грести к берегу. Мы даже не смотали удочки, поплавки волочились следом за лодкой. У меня тоже было такое ощущение, словно кто-то плывет рядом с лодкой. Если бы так ярко не светило солнце, если бы сейчас была ночь... можно было бы здорово испугаться. В озере кто-то живет. Наверное, огромная рыбина, которой двести лет...
А кто же тогда вытащил камень из сетки? У рыбины нет рук. Одни плавники.
— Ты веришь в водяных? — спросил я сестру.
— Глупости,— ответила она.
— Я в русалок верю,— сказал я.
— Я могла и ошибиться...
— А камень кто вытащил?
— Ну чего ты пристал ко мне?
Аленка отвернулась и стала смотреть на остров. Я тоже перестал ломать голову над этой загадкой* которую задало нам озеро.
Дед с берега увидел нас и, не раздумывая, бросился в воду. Отчаянно работая лапами и помогая хвостом, он плыл навстречу. У самой лодки он замолотил по воде лапами, стараясь вскарабкаться. Но без нашей помощи у него ничего не вышло. Пришлось его за шиворот втащить в лодку. В благодарность Дед обдал нас фонтанами воды.
Мы вспомнили про удочки. Когда я стал сворачивать свою, почувствовал рывок. На крючке сидел приличный окунь. Пока
513


мы плыли к берегу, он на ходу поймался. На Аленкин крючок никто не сел. Аленка взяла весла. Она гребла лучше меня. По крайней мере, брызги не летели в мою сторону. Дед сидел на носу лодки и смотрел на берег. Шерсть на спине потемнела и еще больше завилась в колечки. На моего окуня, который прыгал на дне лодки, Дед не обратил никакого внимания.
На берегу ждал отец. Он был в синих спортивных шароварах и светлой куртке на «молнии». Наш отец еще молодой. Высокий, широкоплечий, с загорелым лицом. Когда он учился в институте, занимался спортом. Баскетболистом был. У него и сейчас дома в коробке лежит значок перворазрядника. Раньше отец выглядел еще моложе. Он постарел после...
Об этом тяжело говорить. Об этом тяжело вспоминать. Но это никогда не забывается. Три года назад нашу маму вдруг положили в больницу. Она ни на что не жаловалась, просто стала задумчивой и рассеянной. И очень похудела. У нее пропал аппетит. Когда она, доставая с полки книжку, упала и потеряла сознание, отец вызвал «скорую помощь» и сам на руках отнес ее вниз, где ждала машина. Два санитара с пустыми носилками спустились вслед за ним. Из больницы наша мама не вернулась. Она три месяца болела, а потом умерла. Есть такая страшная болезнь — рак. Врачи не научились лечить эту болезнь... Они ничего не могут с ней поделать. Больше всего на свете я ненавижу эту болезнь.
Три года мы без мамы. На лбу у отца появились две глубокие морщины. Он ссутулился, утратил спортивную выправку, как говорили его друзья по институту.
Отец стоит на берегу, смотрит на нас. Он серьезный. О работе думает или о маме? Волосы у отца темно-русые, а глаза карие. Когда он смотрит вдаль, то прищуривается. Он немного близорукий, но очки не любит носить. Лишь когда садится за письменный стол, надевает. А потом, сняв очки, долго ходит по комнате и трет переносицу.
Я огорченно развел руками и выбросил окуня на траву. Он еще шевелил хвостом. Отец поднял окуня.
- 	Попался, разбойник! — сказал он.
— 	А моя рыбина ушла,— сказала Аленка.— Вместе с крючком.
514


— Бывает,— улыбнулся отец.
— Аленка водяного черта видела.
— Давайте обедать,— сказал отец.
— Это была коряга,— сказала Аленка.
— Д глаза? Волосы?
— Какие волосы? — удивился отец.
— Что на первое делать? — спросила Аленка.— Консервированный борщ с говядиной или суп из щавеля?
— Суп,— сказал я.
Отец тоже не возражал. За консервами нужно было спускаться в подпол, а щавель рос рядом с домом. На лужайке. Его тут много растет. До самой осени хватит.
Стыдно Аленке рассказывать про нашу рыбалку. Отец будет смеяться и дразнить нас. Здесь, на берегу, и мне стало казаться все, что произошло на озере, сущей чепухой. Одного только я не мог объяснить — как выскочил камень из продуктовой сетки.
— Проголодались, троглодиты? — спросил отец.
Он каждый день придумывает нам новые прозвища. Уж кем только мы не были с Аленкой: «саблезубыми тиграми», и «ихтиозаврами», и «целакантами». Отец, кроме своих станков, любит палеонтологию. Науку о древних ископаемых. У нас в доме много всяких окаменелостей. На одном белом камне отпечатался зуб трицератопса. Я запомнил это ископаемое потому, что отец говорил о нем целый месяц. Отец очень ценит этот камень и строго-настрого запретил нам к нему прикасаться. Однажды Аленка выбрала из отцовской коллекции камень потяжелее и придавила им деревянный круг в ведре с квашеной капустой. Древняя окаменелость взяла да и развалилась на мелкие кусочки. Отец очень расстроился. Он обозвал Аленку «игуанодоном» и сказал, что этому камню двести миллионов лет.
— Не может быть,— удивилась Аленка.— Миллионы лет лежал и ничего, а тут за три дня рассыпался. Тебе, папа, подсунули ненастоящий камень.
— Мне никто не подсовывал! — возмутился отец.—Я его сам пашел в Средней Азии. Это же мел, разбойница, он боится воды.
Аленке надоели папины камни. Они лежали повсюду: на письменном столе, в тумбочке, в книжном шкафу, на полках. На них накапливалась пыльа а отец не разрешал к ним притраги¬
516


ваться. Три раза он был в археологических экспедициях. И каждый раз привозил оттуда по вещевому мешку окаменелостей. Он был не прочь и еще раз на весь отпуск уехать в экспедицию. Его друзья — палеонтологи — каждую весну приглашают, но отец не хочет нас оставлять на произвол судьбы. «Знаю, я этих мастодонтов,— говорил он.— Оставь одних — потом весь век будешь каяться»*
Он преувеличивает. Мы с Аленкой видим отца лишь вечерами. И еще в воскресенье. Это наш общий день. А так он все время пропадает на работе или в институте.
К нам подошел Гарик. В руках у него заграничный спиннинг. Гарик мельком взглянул на наш скромный улов, усмехнулся:
— Не жирно!
— Ты бы видел, какая сорвалась,— сказала Аленка.
— Всегда срываются самые большие,— ответил Гарик.
— А ты что поймал? — спросил я.
— Вдоль берега покидал,— сказал Гарик.—Так себе, мелочь.
— Покажи! — потребовала Аленка.
Повыше закатав штанины, он вошел в воду и вытащил металлический садок: мы с Аленкой так и ахнули. В садке выгибались и подпрыгивали четыре порядочных щуки.
— Ты поймал? — спросила Аленка. Она присела на корточки и стала рассматривать щук.— Вот эту,— она осторожно дотронулась до самой крупной пальцем,— я видела вон там...
— Это она, конечно...— сказал Гарик.
На траве лежала надутая резиновая лодка. Она уже высохла и, казалось, вот-вот лопнет. Гарик взял за жабры щуку, ту самую, которую Аленка «узнала», и бросил рядом с моим окунем.
— Жертвую на уху.
— Спасибо,— сказала Аленка.
Она тут же на берегу стала чистить рыбу. Отец вспомнил, что в примусе нет горючего, и пошел заправлять его. Я поднял в воздух легкую резиновую лодку и понес к палатке. Там мы с Гариком вывернули ниппеля, и горячий воздух с шумом и свистом вырвался из лодки. Я с удовольствием помогал Гарику. Я и не подозревал, что он такой хороший рыбак. Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное.
— Мы хотели утром тебя позвать...
517


Гарик живо обернулся.
— Чего же не позвали?
— Я думал, ты уже на озере...
— Думают индюки,— сказал он.— В другой раз не думай. Со мной без рыбы не вернулись бы...
— Завтра с утра, идет?
— А как Алена?
— Я ее разбужу.
— Идет,— сказал Гарик.
Глава девятая
Я возился с Дедом на лужайке, когда услышал гул мотора. Он доносился со стороны бора. Гул нарастал, приближался. Не очень высоко над лесом шел вертолет. Большая тень, обгоняя вертолет, скользнула по лужайке, на которой мы стояли с Дедом.
Вертолет поравнялся с островом и замер в воздухе. Так стрекоза с лету останавливается на одном месте и неподвижно висит, почти незаметно вздрагивая крыльями. Лопасти быстро вращались, образуя огромный сияющий круг со спицами. Маленький хвостовой винт крутился еще быстрее и потому был совсем незаметен.
Я никогда не видел так близко висящий в воздухе вертолет. В застекленной кабине сидели три летчика. Они смотрели вниз, на остров.
И снова над соснами и елями взвился маленький прозрачный шар. На этот раз к нему была привязана рыбина, вырезанная из черного картона. Покачиваясь из стороны в сторону, она клевала то носом, то хвостом.
Еще сильнее взревел мотор, вертолет вздрогнул и полетел дальше. Тень пробежала по озеру, прыгнула на лес и помчалась по макушкам деревьев. А шар с болтающейся на нитке картонной рыбиной поднимался все выше и выше. И скоро затерялся, как тогда черный человечек, в легких перистых облаках, пришедших с юга.
Вертолет скрылся за лесом, а я все еще стоял раскрыв рот и не знал, что думать. Аленка, Гарик и Вячеслав Семенович
518


укатили на «Волге» в районный центр за хлебом и продуктами. Отец сидит в избе и заканчивает чертеж, его лучше не трогать. Лариса Ивановна загорает на опушке. В руках у нее книга, войлочная шляпа сдвинута на глаза, чтобы лицо было в тени. Лариса Ивановна ничего не видела.
Не раздумывая, я побежал к лодке. Попытаюсь проникнуть на остров. Там кто-то живет. До тех пор, пока не побываю на острове, я не успокоюсь. Посмотрю, кто это запускает картонных человечков и рыб. Я хотел было взять с собой и Деда, но в самый последний момент раздумал — Дед может все дело испортить. Залает или зарычит — и сразу выдаст меня. На остров нужно пробираться тайком. Тем более, что меня никто туда не приглашал. А в этом деле собака будет помехой.
Я вскочил в лодку и поплыл к острову. Чем ближе, тем берег кажется круче. Да, на этот остров без вертолета не попадешь. Я два раза обогнул остров, но места, где бы можно было пристать, не нашел. Надо мной стеной возвышался песчаный берег. Из земли торчали серые, скрученные жгутом корни. Как-то неприятно было проплывать под ними. Того и гляди вцепятся в голову. Деревья отражались в воде, и казалось, что я плыву по лесу.
Зашелестела на острове трава, в воду посыпался песок. Я задрал голову вверх, но никого не увидел. Камыши и осока, окружавшие остров, цеплялись за лодку. Даже самые высокие камышовые метелки не доставали и до половины кромки берега.
И вдруг лодка перестала меня слушаться. Весла чуть не вырвались из рук. Сильное течение подхватило мою лодку и потащило к берегу. Я пытался выправить лодку, но чуть не упустил весло. Между тем лодка довольно быстро приближалась к берегу. Я слышал, как журчит вода вдоль бортов. С шумом въехал в прибрежные заросли и наконец остановился.
Озеро было безмятежно спокойное. В тихой воде явственно отражались облака. Они стояли на одном месте. Скрипел, терся о лодку камыш. Угрожающе звенел овод. Совсем низко пролетел большой ястреб. Он лениво подрагивал концами широких крыльев и, поворачивая маленькую голову с загнутым клювом, внимательно смотрел на воду.
Что же произошло? Только что я был у острова — и вдруг
519


какая-то непонятная сила приволокла меня к берегу. А остров, загадочный и неприступный, стоит неподалеку и молчит.
Я сидел в лодке и раздумывал: не попробовать ли еще раз подплыть к острову? Уже взялся за весла, но, вспомнив это неприятное ощущение, когда лодка перестала слушаться, раздумал плыть. Наоборот, когда я греб к дому, то старался держаться на почтительном расстоянии от острова.
Вот и наш дом. На старой лодке спиной ко мне сидят Гарик и Аленка. И «Волга» стоит на месте. Вернулись из райцентра. О чем-то беседуют. Аленка забралась на опрокинутую лодку с ногами и колени обхватила руками. А Гарик сидит немного поодаль и что-то стругает ножом.
Я рассказал им, что произошло со мной. И про вертолет и про воздушные шары. Аленка вскочила с лодки, глаза ее заблестели.
— Поплыли! — сказала она.
Гарик с треском сломал палку, которую стругал, насмешливо посмотрел на меня.
— Это водянойг— сказал он.— Его работа.
520


— Слава богу, я своего брата знаю,— сказала Аленка.— Сейчас он не врет.
Это очень легко проверить*—усмехнулся Гарик.
И вот мы втроем плывем к острову. Гарик на веслах. Он выпячивает грудь, напрягает мышцы. Он гребет и поглядывает па Аленку. Вот, дескать, какой я сильный и ловкий. Она сидит на корме и смотрит на остров. Золотистая копна волос перехвачена голубой лентой. Раньше что-то я не замечал этой ленты в ее волосах.
— С какого места тебя понесло к берегу? — спросила Аленка.
Вот те самые корни над головой, а здесь меня цодхватило и... Мы десять раз проплыли по этому месту. Лодку никуда и не думало относить.
— Чуть правее,—сказал я Гарику. Он, ухмыляясь, выровнял лодку.
— Куда прикажешь, капитан? — спросил он, играя веслами.
— Значит, это было не течение,— сказала Аленка.
— Я ведь говорю: водяной...
— Эй, кто там на острове?! — крикнула Аленка,
Тишина. Камыш поскрипывает, и трещит кора на соснах. Это
ветер ее отдирает от коричневых стволов.
— Хватит дурака валять,— сказал Гарик.
Он налег на весла, и лодка с шумом заскользила по воде. Греб Гарик хорошо, не то что. мы с Аленкой. На нас не упало ни одной капли. Весла уходили в воду без всплеска. Мышцы на его руках перекатывались. Ветер растрепал светлые волосы. Самый кончик носа покраснел. Греб Гарик с удовольствием. Нет, не случайно сегодня Аленка повязала голубую ленту...
— Когда-то на этом острове стоял замок с башнями...— заговорила Аленка.— И жила в нем графиня. Красавица. Ее сюда старый муж-ревнивец упрятал. Раз в неделю к острову приставала лодЗка. Графине привозили продукты и халву...
— Халву? — переспросил я.
— ...но она ничего не ела. Она любила одного человека. Из-за него старый граф и заточил ее на острове. А тот человек...
— Был храбрый рыцарь,— подсказал я.
521


— Он был простой охотник. Выслеживал медведей и побеждал их в рукопашной...
— Медведей? — спросил Гарик.
— Охотник ночью приплывал на челне и, ухватившись за корни этих деревьев, взбирался на остров...
— Это идея,— сказал я.
— Ну и чем эта трогательная история кончилась? — спросил Гарик.
Аленка не успела ответить. На острове, в гуще сосновых ветвей, что-то блеснуло. Одна из ветвей качнулась, и мне показалось, что там укрылся человек.
— Видишь вон ту сосну,— схватил я за руку Аленку.—У самой макушки кто-то прячется!
Гарик и Аленка одновременно посмотрели на остров. Ветви не шевелились, и никого не было видно.
— Ну и свистун,— сказал Гарик.
— Я видел, как ветки закачались...
— Ну и как этот охотник все-таки украл графиню? — спросил Гарик.
— Ничего у него не вышло,— ответила Аленка.— Однажды медведь одолел отважного охотника. А графиня... она бросилась с крутого берега в озеро и утонула...
— Неинтересно,— сказал Гарик, глядя Аленке в глаза.— Графиня и охотник должны быть вместе...
— Придумай другую сказку...
— Придумаю,— сказал Гарик.— С благополучным концом... Давай вместе придумаем?
— Не хочется,— ответила Аленка.
Мне надоела эта многозначительность. Неужели они думают, что я совсем младенец и ничего не понимаю? Аленка-то так не думает, она меня знает, а Гарик наверняка думает. Сказал бы прямо, что втрескался по уши в Аленку и хочет с ней дружить. При чем тут бедная графиня и храбрый охотник?
Не успели мы пристать к берегу, как услышали треск мотора. От острова отвалила большая металлическая лодка с мальчишками. Широкий пенистый гребень волочился за ней. В лодке я насчитал девять мальчишек. Один из них, полуголый, пригнулся у мотора. В нашу сторону они не смотрели. Мы только что
522


там были, на этом месте, и никакой лодки не видали. В камышах моторку спрятать невозможно. Мы бы обязательно заметили ее. Где же была лодка?
— Может быть, это вовсе не лодка...— сказал я.— Опять мне показалось?
Гарик, приложив ладонь к глазам, смотрел на удаляющуюся к другому берегу лодку.
— Откуда она выскочила?
— Вот именно,— сказал я.
— Ребята, этот остров необыкновенный! — заявила Аленка.
— Как же на него забраться? — сказал Гарик.
— Пробовал, ничего не получилось.
— У меня получится,— сказал Гарик.
Вылезая на берег, Аленка заметила картонку, прикрепленную к борту лодки.
— Нота о нарушении границы,— сказала она, протягивая нам картонку.
На картонке химическим карандашом было нацарапано: «Советую держаться подальше от острова. Сорока».
Глава десятая
Два дня не было солнца. И лес, и озеро насупились. Лодок рыбацких не видно. Ночами тарахтел по крыше дождь, а к утру переставал. Над озером стоял пар. Выйдешь на мокрое крыльцо, кругом белым-бело. Настоящая дымовая завеса. До взъерошенных кустов нельзя дотронуться — брызгаются. На берег с шорохом набегают волны, выплевывая желтоватую пену. Лопушины трепещут в воде, встают на ребро. И тогда кажется, что это на озере полощутся утки. Камыш пригнулся и словно посветлел. Узкие листья с обоюдоострыми краями полосуют друг друга.
В такую погоду не хотелось выходить из дому. Отец в конце концов закончил свой чертеж и, разложив на столе бумаги и книги, занимался вычислениями. Аленка лежала на старой деревянной кровати, застланной разноцветным лоскутным одеялом, п читала очередной роман. Я сидел на полу и ремонтировал рыболовные снасти. Это стало моим любимым занятием. Отец научил
523


меня привязывать к леске крючки. Совсем не простое дело. Я, наверное, раз сто завязывал леску, прежде чем научился. Мне очень понравилось привязывать крючки к леске. Я мог бы заниматься этим делом весь день. Но удочек у нас всего было три, и скоро я оказался без дела. Конечно, я тоже мог бы чего- нибудь почитать. В Аленкином рюкзаке есть интересные книги. Но не было настроения.
Я вышел на крыльцо и посмотрел на остров. Он был хмурым и неприветливым. Пар облепил его, и он стоял в молоке как дикий утес, который мохом оброс. Прочитав на картонке надпись, Гарик рассвирепел и сказал, что при встрече набьет этому нахалу Сороке морду. Подумаешь, выискался командир, приказывает, кому где плавать. Я понимал, Гарик это перед Аленкой выпендривался. Не будет он бить Сороке морду. Потом, еще неизвестно, кто кому набьет. Но зато Гарик загорелся желанием во что бы то ни стало пробраться на остров и узнать, чем там занимаются интернатские ребята. Да вот погода помешала. На озере — волна, опасно садиться в лодку. Опрокинуть может. Гарик последнее время ходил за Аленкой по пятам. Куда она, туда и он. Как хвостик. Наверное, и сейчас бродит неподалеку, ждет, когда Аленка выйдет.
Ветер стал тише. Сквозь серые глыбы облаков нет-нет да и проглядывал солнечный луч. Он вонзался в пар, но до воды достать не мог. Вроде проясняется. Наша лодка, до половины вытащенная из воды, стояла на берегу. На дне блестела вода. Вроде и волна угомонилась. Теперь не опрокинет. Я взял рыболовные снасти и вышел из дому. Аленка проводила меня подозрительным взглядом и, отложив книжку, пошла за мной.
— На остров? — спросила она.
— Я слышал, лещ на волне хорошо берет,— сказал я.
— Я давно хотела леща поймать...
— Поймаешь,— ответил я,— в другой раз...
Не взял я с собой Аленку. Пусть сидит дома и читает. Я один все разузнаю. На острове наверняка никого нет. В такую погоду там делать нечего.
Выглянуло солнце, и вокруг сразу повеселело: вода стала не такой темной и сердитой, на берегу красновато заблистали мокрые сосновые стволы. Пасмурные облака пролетали над островом
524


не задерживаясь, а на смену им с юго-востока спешили солнечные, белые. Выпрямился камыш, ощетинившись своими ножами, закачались, мерцая на воде, лопушины. Они больше не становились на ребро. Затих ветер.
Я никак не мог столкнуть с места лодку. Слишком далеко вчера из воды вытащили. Аленка, поежившись на мокром ветру, ушла в дом, звать ее не хотелось. Я изо всех сил налегал на корму, но лодка стояла как вкопанная,
— Каши мало ел,— услышал я голос Гарика.— А ну, дай-ка я... Раз, два, взяли!
Лодка стремительно соскользнула в воду—хорошо, что Гарик успел за цепь ухватить, а то без нас бы уплыла. Гарик охотно согласился отправиться со мной на разведку. По тому, как он все время поглядывал на дверь нашего дома, я понял, что он не прочь бы взять и Аленку.
— Спит,— соврал я. Сядет Аленка в лодку, Гарик и про остров забудет. Будет опять умничать. А я сиди, как дурак, слушай.
— Разбудить можно...
— Крепко спит — из пушки не разбудишь!
— Вот соня!
— Не говори,— сказал я.
Мы подплыли к острову. С Гариком хорошо плавать, он на веслах как бог. Пришлось даже притормозить, чтобы не врезаться в берег.
Где-то вход на остров. Должно быть, большая пещера, в которой можно лодку прятать. Но попробуй найди эту пещеру! Камыш и осока заслонили берег почти до половины. И намека нет на какой-то лаз. Придется карабкаться на остров, ухватившись за корни. Другого выхода нет. Задрав головы, мы с Гариком выискивали подходящее место.
— Попробуем здесь,— сказал Гарик.
Мы кое-как привязали к камышам лодку и, ухватившись за нависшие над головой корни, полезли. Мозолистый гибкий корень шевелился в руках как живой. Сверху на голову сыпался песок. Ногами мы упирались в берег, а руками перехватывали корни. Краем глаза я видел Гарика, Он вскарабкался выше меня.
— Не шмякнуться быг— пропыхтел он..
525


Eciuff сорвёшься, то шлепнешься как раз в лодку. Можно без ребра остаться. Вот уже близка кромка берега, я вижу длинные покачивающиеся стебли травы. Вот сейчас подтянусь и... Я так и не понял, что произошло: сжимая в руках корень, я вдруг полетел вниз и бухнулся в воду. Когда вынырнул и протер глаза, то увидел рядом Гарика. Он крутился на одном месте и очумело смотрел на меня. Рубаха на его спине вздулась пузырем.
— И ты? — спросил он, выплевывая воду.
— Как видишь,— ответил я, озираясь. Лодки на месте не было. Это и хорошо, иначе мы грохнулись бы в нее. Лодки вообще не видно. Она исчезла. А до берега плыть далеко. Одежда моя намокла, облепила тело. Рядом плавал корень, за который я держался. Я обратил внимание, что он не обломан, а обрублен. Топором или тесаком каким-нибудь.
— Лодку спрятали, гады! — сказал Гарик.
— Поищем? — предложил я.
— Попадись мне этот Сорока...
— Что вам здесь надо? — услышали мы незнакомый голос. Гарик закружился на месте, задирая вверх голову.
— Прячешься? — крикнул он.
— Отдайте лодку,— сказал я.
Мы барахтались в воде и не видели того, кто с нами разговаривал. Он находился где-то над нами. И от этого чувства полного бессилия нас все больше разбирало зло.
— Я тебе пересчитаю ребра...— скрежетал Гарик.
— Держитесь от острова подальше,— сказали сверху.
— Это твой остров?
— Да.
— Собственный?
— Мы вас не трогаем? Не лезьте и вы к нам.
— Покажи свое рыло,— сказал Гарик.
— Проваливайте,— посоветовали сверху.
— Доберусь я до вас...
— Штаны не потеряй!
— Вот утонем — отвечать будете,— припугнул я.
Гарик повернул ко мне обозленное лицо.
— Ты еще слезу пусти...
Мы выбрались из камышей. Хотя одежда была и легкая,
526


плыть неудобно, Гарик отфыркивался, бурчал что-тр под нос. Проклятия Сороке. Одежда все больше мешала. Не сговаривались, мы стали раздеваться. В воде это делать не очень-то просто. Брюки я стащил без труда, а вот с рубахой помучился. Деже воды пришлось глотнуть.
— Он у меня попляшет,— пыхтел Гарик.
— Лодку жалко,—сказал я.
— Узнает, почем фунт лиха!
— А что я отцу скажу?
— Вон твоя лодка,— сказал Гарик.
Я думал, что он пошутил, но, обернувшись, увидел лодку. Она медленно двигалась вслед за нами. Своим ходом. Без руля и без ветрил. Мы поплыли к лодке. Я думал, она удерет от нас, но лодка стояла на месте, покачиваясь на волне.
Мы забрались в лодку. Весла лежали на месте.
— Не сама ведь она поплыла за нами? — спросил я, оглядываясь на остров.
— Надоели мне эти фокусы,— сказал Гарик.
— Как ты думаешь, много их на острове?
— Это все он,— сказал Гарик.— Сорока-белобока!
— Его не достанешь — высоко живет.
— Достану,— сказал Гарик.
Я снова взглянул на остров. Пусто там и тихо. Но уж теперь- то мы точно знаем, что остров обитаемый. Живет там Сорокабелобока. Уж сколько мы о нем говорили, а в глаза еще ни разу не видели. Зато голос слышали. Сосны, и ели стояли на берегу, а искривленные корни, покачиваясь, показывали нам фигу: дескать, накося, выкуси!
Глава одиннадцатая
В субботу утром на нашем берегу появился Васька. Тот самый, который бревно тащил к большому муравейнику. Откуда он взялся, я так и не понял. Или по берегу прищел из деревни, или с острова приплыл. На шее у Васьки болтался большой полевой бинокль. Нос у Васьки еще больше облупился. Мальчишка был в майке и штанах. Вид серьезный, озабоченный.
Я кормил Деда, когда он появился на берегу. На мена Вась¬
527


ка не обращал внимания. А может быть, и не видел. За километр чувствовалось, что он прибыл сюда не ради праздного любопытства.
— Как жизнь? — спросил я.
— Помаленьку,— ответил Васька. Я думал, он остановится, поговорит, но Васька прошел мимо.
— Мне тоже надо в лес,— сказал я.
Васька промолчал. Я так и не понял, против он того, чтобы я пошел с ним, или ему безразлично. За всю дорогу Васька больше и рта не раскрыл. Один раз только искоса посмотрел на Деда, который увязался за нами, но ничего не сказал. Мы углубились в лес примерно на километр. У высоченной сосны Васька остановился. Задрав голову, посмотрел вверх.
— Полезешь? — спросил я.
— Послушай, как тебя?
— Сережа,— сказал я.
— Ну чего ты ходишь за мной?
— Интересно...
— Ходи,— сказал Васька. Поплевал на ладони и полез на дерево. Дед поглядел на меня и негромко гавкнул.
Лазать по деревьям Васька умел. Быстро добравшись до нижних сучьев, он почти скрылся в ветвях. Только пятки мелькали. У самой макушки Васька притаился. Смотрит в бинокль. На остров, наверное.
Я с полчаса сидел под деревом, но Васька и не думал слезать. Иногда он шевелился, и тогда сверху сыпались иголки и кора. Мне надоело стоять под деревом, я спросил:
— Ты кто, человек или кукушка?
Вася высморкался и ничего не ответил.
— Хочешь, я к тебе залезу?
— Валяй...
Я поплевал в точности как Васька на ладони и обхватил шершавый ствол. Я никогда не забирался на деревья, но и не думал, что это так трудно. После трех неудачных попыток я плюнул на это дело. Я ободрал в двух местах руку.
— Где ты? — ехидно спросил Васька.
— Неохота,— ответил я.
Я увидел неподалеку от сосны красную Ягодину, Она прята¬
528


лась под небольшим разлапистым листом. Это была земляника. Скоро я забыл про Ваську и про его бинокль. Кругом оказалось прорва земляники. Я не только сам досыта наелся, но еще и Деда угостил. Земляника ему тоже понравилась.
Васька, по-видимому, решил сидеть на дереве до вечера. Странный парень: то бревна таскает такие, что и пуп недолго надорвать, то на дереве торчит, действительно как кукушка. И чего он высматривает в свой бинокль?
Я вспомнил про большой муравейник и отправился его разыскивать. Муравейник был где-то неподалеку от нашего дома. Я нашел его, этот большой муравейник. Он был выше меня. В сосновых иголках и сучьях суетились рыжие, муравьи. Я засунул туда палку, и муравьи забегали еще быстрее. Они в два счета облепили палку, и я отдернул руку. Муравьи забегали по ногам. Один укусил меня за палец. Я отошел от муравейника на безопасное расстояние.
Под раскидистой елью лежали черные бревна с нашего берега. Их тут было штук сорок. Сложены аккуратно, одно к другому. Зачем их сюда притащили? Избушку будут строить? Охотничью заимку?
Вернувшись домой, я заметил, что на соседнем берегу, где белеет здание школы-интерната, какое-то необычное оживление. Металлическая моторка стояла наготове. На берегу, возле зеленого грузовика, суетились люди. Вот бы сюда Васькин бинокль!
От берега отвалила моторка и взяла курс на остров. Когда она подошла поближе, я разглядел в лодке, кроме мальчишек, пятерых мужчин. Трое из них были в коричневых кожаных куртках и военных фуражках с летной эмблемой. Летчики. Прибыли на рыбалку. На корме лежали удочки, спиннинги, вещевой мешок. Это, наверное, те самые летчики, которые пролетали над островом на вертолетах. Среди мальчишек я узнал светловолосого, который в тот раз вместе с Васькой приплыл на наш берег. А потом куда-то исчез, словно под воду провалился. Мальчишка стоял у руля и смотрел прямо перед собой. Важный, как капитан корабля.
Моторка, сбавив ход, скрылась в камышах, и больше я ее не видел. Зато запомнил то место, куда она вошла. Чуть правее сосны с обломанной веткой. Там и нужно искать вход.
jjg Библиотека пионера. Том VI 529


Где же Гарик с Аленкой? Я сел в лодку и поплыл вдоль берега. В полукилометре от дома я увидел их. Они загорали недалеко от берега на резиновой лодке. Перевернули ее и улеглись на днище.
Со всех сторон обступили камыши, поэтому я сразу и не увидел их. Специально загорать я не любил. И так можно загореть незаметно. Главное — не прятаться от солнца. А лежать пузом вверх — неинтересно. И потом вялый ходишь весь день, голова болит.
Гарик плеснул пригоршню воды хАленке на спину. Она повернулась к нему и столкнула с лодки. Он вынырнул и перевернул «надувашку» вместе с Аленкой.
Я вспомнил, что мне нужно наловить шитика. Это такой смешной червячок, который таскает за собой свой дом. Он лепит его из песка, сучков, стеблей. Шитика не так-то просто найти. Лежит в воде сучок, а получше присмотришься — сучок-то, оказывается, ползет по дну. Тут его и бери. А потом шитика не сразу вытащишь из домика. Он упирается, не хочет вылезать.
На шитика хорошо плотва и красноперка ловится. Это мне Вячеслав Семенович сказал. Он настоящий рыбак. С утра до вечера пропадает на озере. Даже обедать не приезжает. Иногда с ним уплывает на резиновой лодке Лариса Ивановна. Только вот рыбы Вячеслав Семенович привозит мало. Я как-то спросил его:
— Клев плохой?
— Великолепный...
— А где же рыба?
— Я отпускаю мелочь,— сказал Вячеслав Семенович.— А крупная хитрая. Не хочет ловиться.
Один раз, правда, он принес леща. Огромного, как блюдо. Гарик сказал, что килограмма на два потянет.
Когда я проплывал мимо Аленки и Гарика (они уже снова мирно лежали на лодке), то услышал такой разговор:
Гарик. А если я озеро переплыву?
Аленка. Нет.
Гарик. Две минуты — засекай по часам — просижу под водой?
530


Аленка. Нет.
Гарик. А письмо напишешь?
Аленка. Не знаю.
Гарик. А есть на свете любовь?
Аленка. Отстань!
Гарик. Уеду отсюда. И чего мы торчим на этом озере? Аленка. Действительно.
Гарик. Столько кругом озер. А потом мы в Таллин собирались и в Ригу.
Аленка. Отодвинься, пожалуйста, солнце загораживаешь.
Я трахнул веслом по воде и обдал их брызгами.
— Ну и сестра у тебя! — повернулся ко мне Гарик.
— А ну вас,— сказал я.
— Сережа, я с тобой!
Аленка спрыгнула с резиновой лодки и поплыла за мной. А Гарик один остался. Он лежал на своей лодке животом кверху. И живот у него был красный. Поджарился на солнышке. Когда Аленка забралась на корму, я спросил:
— Думаешь, он просидит под водой две минуты?
— Просидит,— ответила Аленка.— И озеро переплывет. Я знаю.
Плечи ее загорели, лицо тоже. А волосы стали еще белее. Аленка посмотрела на остров и сказала:
— А мне жалко этого Сороку.
Я удивился: за что это она пожалела его?
— Гарик рассказал, как отколотил его... Разделал, говорит, под орех.
— Гарик?!
— Не ты ведь,— улыбнулась Аленка.
Ну и свисток этот Гарик! Сороку разделал... Рассказал бы лучше, как летел в воду кверху тормашками. Я хотел было рассказать Аленке, как дело было, но удержался. Не стоит выдавать Гарика. Не по-товарищески это. И я сказал Аленке:
— Мы еще ребра пересчитаем этому Сороке.
— Гарик говорит, что вы чуть было не захватили остров, но Сорока свистнул, и прибежали двадцать человек.
— Это верно,— сказал я.— Свистнул...
531


— А этот Сорока...
— Гляди, шитик! — сказал я и вылез из лодки. Хватит с меня. Гарик врет, а я расхлебывай.
— Приходи обедать,— уже отплыв от берега, крикнула Аленка.
Глава двенадцатая
Мальчишка, который так ловко исчез тогда в камышах, снова наведался на наш берег. На этот раз он приплыл на деревянной лодке не один. С ним были еще двое. Конопатый с толстым носом и буйными рыжими волосами. И худой, длинный, с острым носом и хитрыми глазами. Моего старого знакомого звали Коля Гаврилов, а тех двоих: рыжего — Леха, длинного — Темный. Васьки на этот раз не было с ними. Может быть, он до сих пор сидит на сосне и смотрит в бинокль?
Все трое были в трусах. Коля сразу подошел ко мне, а Леха и Темный остались в лодке. Они с интересом рассматривали палатку, «Волгу» и надувные матрасы, которые выставили на солнце.
— Як тебе по делу,— сказал Коля, присаживаясь рядом. Я сидел под сосной и мастерил жерлицу. Для щук. Какое, интересно, у него дело ко мне?
— Не туда грузило привязал...— Коля отобрал снасть и заново перевязал грузило.— Вот так надо.
Я молча продолжал работать.
— Твой батька инженер? — спросил Коля.
— А что?
— Сорока хотел...
— Иди к черту со своим Сорокой,— сказал я.
Коля оглянулся на своих приятелей, которые остались в лодке, и сказал:
—■ Ты Сороку не ругай, он справедливый...
— Выкупал нас...
— Нечего было соваться на остров.
— Ваш остров, да?
— Наш.
532


— Вы что, помещики?
— На остров посторонним вход воспрещен,— сказал Коля.
Рыжий и длинный, они прислушивались к нашему разговору,
подали голос с лодки:
— Моли бога, что лодку вернули.
— А этому, который орал (это про Гарика), надо было холку намылить!
Как назло, Гарика нет! Ушел куда-то с Вячеславом Семеновичем. Посмотрели бы тогда, кто кому холку намылит!
— Молчали бы лучше,— сказал -Коля своим воинственным приятелям. Он был настроен миролюбиво. Похвалил нашу лодку, посоветовал, где лучше рыбу ловить. Спросил про Деда. Сказал, что Дед ему один раз даже во сне приснился. Постепенно наши отношения наладились, и Коля в знак полного доверия рассказал мне историю Каменного острова.
ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ РАССКАЗАЛ КОЛЯ ГАВРИЛОВ
— Давно это было. Знаешь, когда? Ну, когда красные и беляки воевали. В гражданскую. Меня тогда, понятно, не было и тебя тоже, а другие были. Которые сейчас старые. Вот они и рассказывают про это. Старые все помнят. Я сам сто раз слышал эту историю. Все было взаправду. Не веришь, спроси у любого в деревне. Об этом все знают.
Так вот, где теперь наш интернат, раньше жил помещик. У него фамилия смешная: Пупышев. Потом он удрал куда-то. Испугался революции. А в гражданскую помещичий дом занял белогвардейский штаб. И командовал тем штабом полковник Хмырин. Махонький, сухонький, а злой, как дьявол. Его свои же беляки и прозвали Плешатым Дьяволом. Потому как у него вместо волос одна лысина была. Желтая, как апельсин. Любил Хмырин людей мучить. Хлебом не корми, а дай человека помучить. Сам вешал, расстреливал. Одним словом, паскуда, каких на свете поискать.
Как-то беляки захватили в плен тридцать красноармейцев. Посадили их в лодки и переправили на остров, на этот самый, с которого вы шлепнулись... Да, так вот на этом острове они каждый день пытали людей. Хотели узнать у красных разные
533


военные секреты. А те молчали. Каждый день на остров приезжал Плешатый Дьявол. И тогда начинались самые страшные пытки. Шомполами жгли, иголками торкали под ногти, руки отрубали. Иной раз солдаты, которые помогали Плешатому, падали в обморок. Не выдерживали. А красные терпели. А если сознание теряли, их водой отливали и снова пытали. Один остров все видел и слышал. Потому люди и прозвали его Каменным. Это тогда, давно прозвали, а потом забыли. А Сорока снова назвал остров Каменным...
Жил в нашей деревне один смелый человек. Здоровенный, как дуб. Он никого не боялся, даже Плешатого. И этот человек решил спасти красных. Он подговаривал на это дело и других, но только еще двое в деревне согласились помогать ему. Остальные очень боялись Дьявола. Говорили, что всех повесит и дома спалит. Смелый и те двое ночью подплыли на трех лодках к острову и кинжалами перерезали часовых. А красных на лодках перевезли на другой берег. И все это было сделано тихо, никто не услышал в помещичьей усадьбе.
Смелый всех до единого увел в лес, через болото. Есть тут у нас болото. Черная Падь. Кто не знает тропы — в жизни не выберется. Верная погибель. А Смелый знал тропу. И красных провел по ней. Никто не утонул.
Дня через два Смелый тихонько пришел в деревню за мукой. Для раненых. Тут-то его беляки и схватили. Нашелся в деревне один гад, предатель. Он за хромую кавалерийскую лошадь, которую посулили беляки, выдал Смелого. И тогда его, связанного, приволокли на остров. Что там делали с ним — никто не знает. День и ночь пробыл Плешатый Дьявол на острове. Все пытал Смелого. А он молчал как могила. И лишь к концу второго дня раздался страшный крик с острова и семь выстрелов. Подряд, один за другим...
Коля помолчал. Он смотрел на остров. И глаза у него были печальные. Да мне и самому было жаль Смелого. Наверное, его убили...
— 	Это кричал не Смелый,— продолжал Коля.— Благим матом орал Плешатый. Вот что получилось. Дьявол выколол Смелому глаз, потом отрубил пальцы на правой руке. И велел своим помощникам отпустить Смелого. Они вчетвером его все время
534


держали. Плешатый думал, что калека теперь ничего не сделает. Но как только Смелого отпустили, он тут же вырвал из рук Дьявола штык и насквозь проткнул ему брюхо. Штык так и вышел со спины. Беляки сначала рты разинули, а потом опомнились и выпустили семь пуль в Смелого. Но было поздно, Плешатый уже издыхал.
Два дня лежал Смелый на острове. И только воронье кружилось над ним. Ночью приплыл на остров сын Смелого и захоронил батьку. А чтобы беляки могилу не раскопали, сровнял ее с землей. И подался добровольцем к красным. На фронте познакомился с санитаркой и женился на ней. Он был уже красным командиром. А потом бандиты убили сына Смелого. Он воевал в коннице Котовского. Сам Котовский шел за его гробом и нес на подушке ордена. Храброго человека хоронили.
А жена с мальчонкой уехала в Ленинград и там жила. Вырос у нее сын; очень, говорят, был похож на отца и деда. И такой же оказался смелый. Летчиком стал. Ленинград защищал в эту войну. Про него весь фронт знал. Во всех газетах писали. А фрицы, заметив его в небе, шарахались в разные стороны. Классный летчик был. Сбил фашистов видимо-невидимо. Кончилась война. Живыми остались летчик и его жена. После войны у них родился сын. Летчик так и остался в авиации. Стал испытывать новые самолеты. И однажды, как Чкалов, разбился насмерть. Ему Героя Советского Союза присвоили. Генерал авиации в газете об его подвиге написал. Жена летчика через месяц померла. Она после голодовки в Ленинграде больная была. Что ты хочешь, в войну им в день по сто граммов хлеба выдавали. А тут еще такое горе... Остался их сын один. Бабушка его померла еще в войну. В блокаду. Есть у него родня в нашей деревне, только он ее и в глаза-то не видел. Похоронил мать и прямо с кладбища куда-то ударился. Бросил квартиру и все такое. Лет шесть ему тогда было. Искали-искали его с милицией, да так и не нашли. Город громадный. Пропал мальчонка. Может, с горя в реку сиганул? Или под трамвай? Сколько ему тогда было, дурной еще...
— Живет где-нибудь,— сказал я.
— Наверное, и фамилию свою забыл.
— Ты помнишь, что делал в шесть лет?
535


Коля почесал переносицу, подумал.
— Меня бык хотел забодать,— сказал он.
— А я, когда был маленький, в городе заблудился,— сказал я.— Еле нашли.
— Ищем могилу Смелого... Никаких следов нет — вот беда!
— У вас есть потайной ход,—сказал я.—Или с острова прыгаете? Вниз головкой?
— Ушлый...— усмехнулся Коля.— Чего меня пытаешь? У Сороки спроси...
— Он у вас за главного?
— Президент,— сказал Коля.
— Хорошо, что еще не король...
— Не такой президент, который у американцев и у других капиталистов, а наш... Сорока скажет — закон. Все будет сделано. Его все слушаются.
— Кто это — все?
— Наш директор с Сорокой советуется. А больше ни с кем.
— Поглядеть бы на вашего Сороку. Или все время на острове прячется?
— От кого ему прятаться?
— Гарик с ним хочет потолковать...
— Сорока твоего Гарика пополам сломает!
— Посмотрим...
— Да Сорока...
— А где Вася? — перебил я Колю. Надоело мне слушать про Сороку.
— В Островитине,— ответил Коля.
— Я думал, он ваш, интернатский...
— Рыжий тоже из Островитина...
— Всех к себе принимаете? — спросил я.
— Не всех,— ответил Коля.
Длинному и Рыжему надоело сидеть в лодке. Они вылезли и подошли к нам. Вблизи у Лехи оказалось еще больше конопа- тин. Они были даже на шее и на ушах. Мальчишки в упор разглядывали меня. Я заметил такую привычку у деревенских ребят — незнакомых в упор разглядывать. Видно, я им не по- оравился, потому как Рыжий сказал Коле:
— Ну чего ты с ним языком треплешь?
536


— Про отца узнал? — спросил Темный.
— Подождите меня в лодке,— сказал Коля,
— Как заведешь свою волынку...— сказал Рыжий.
— Отчаливаем,— сказал Темный.
Они пошли к лодке. Коля проводил их взглядом:
— Без меня не уплывут.
Я спросил его, откуда он все знает про Смелого и про остальных.
— Генерал сюда приезжал,— сказал Коля.— На рыбалку. И рассказал нам про летчика. Он служил в его части. И про Смелого генерал слыхал. Он просил нас, когда разыщем мальчишку, сразу написать ему. Он в Москве живет,
— Как вы его разыщете?
— А что, если объявить по радио? — сказал Коля.— Нет, не пойдет. Мы знаем только фамилию. А как звать — никто не знает. Даже генерал. А таких фамилий — тыща.
— Зачем вы его ищете? — спросил я.
— Он наш земляк. А Смелый его прадед. И потом, ведь у него никого нет...
— А твои родители... живы?
Коля посмотрел на берег. Темный сидел на корме, а Леха отпихивался веслом от суши,
— Уплывут, черти! — сказал Коля.
— Найдете вы этого парня,— сказал я.
— Человек не иголка,— ответил Коля. Видя, что Леха замахал веслами, он сорвался с места и побежал вниз, к лодке.
— Какое у тебя дело? — крикнул я, вспомнив, что Коля прибыл к нам не просто так.
— Нам твой отец нужен,— ответил он.— Завтра...
Ему пришлось вплавь догонять лодку, Рыжий, не обращая внимания на Колины крики, греб к острову. А Темный, подогнув длинные ноги, сидел к берегу спиной и смотрел прямо перед собой. Ничего не скажешь, серьезные ребята!
Лодка была еще на полпути к острову, когда пришел Гарик. Губы и ладони у него в липком розовом соку. Он в лесу объедался земляникой.
— Чего им тут надо было? — спросил он, кивнув на лодку.
— Разговаривали.
537


— Нечего с ними разводить толковшце,— сказал Гарик.— Надо бить в лоб и делать клоуна.
— Я не умею.
— Научишься...— сказал Гарик, глядя на удаляющуюся лодку.
Глава тринадцатая
Рано утром в нашу дверь раздался громкий стук. Гостей мы не ждали, и поэтому я очень удивился: кто бы это мог в такую пору стучать? Еще солнце не взошло, над озером плавал туман, листья деревьев были усыпаны крупными каплями. Все это я увидел в окно, протерев глаза.
— Стучат,— сказала Аленка. Она тоже проснулась. Лишь отец крепко спал, прикрыв лицо краем одеяла. Я решил, не будем будить его. В одних трусах выскочил в сени, отворил дверь.
На пороге стоял незнакомый мальчишка. Высокий, плечи широкие. Лицо загорелое, темно-русые волосы торчали в разные стороны. И еще я заметил на подбородке мальчишки заметную вмятину. Словно там долго лежала горошина, а потом выпала. Мальчишка был весь в грязи. Так и нарочно не вываляешься: светлая куртка измазана до воротника, штаны не разберешь какого цвета. Руки черные. Даже к волосам присохли серые корки. Мальчишка тяжело дышал. Он откуда-то прибежал.
— Веревки есть? — хрипло спросил он.— Или вожжи?
— Не знаю,— сказал я, силясь понять, для чего ему в такую рань понадобились вожжи. Но голова спросонья туго соображала.
Мальчишка быстро осмотрел сени, взгляд его задержался на лестнице, ведущей на чердак.
— А там? — резко спросил он.
— Зачем тебе?
Мальчишка не ответил. Он уже повернулся к выходу, но в этот момент отворилась дверь и на пороге появилась Аленка. Она была в плавках и майке. Увидев мальчишку, она ахнула и спряталась за дверь. Но тут же высунула растрепанную голову.
— Кто это? — воскликнула она.
538


— Мне нужны веревки,— сказал мальчишка.— Много веревок.
Аленка не стала спрашивать, зачем ему веревки. Она кивнула на чулан.
— Там, в углу...
Мальчишка рванулся туда. На крюке, вколоченном в бревно, висел порядочный моток толстой пеньковой веревки. Он схватил его и бросился к выходу.
— Что случилось? — крикнула ему вслед Аленка.
— Лось,— коротко ответил мальчишка, сбегая с крыльца.
— И я с вами...— Аленка кинулась в дом.
Через минуту она выскочила на крыльцо, одергивая платье. Мальчишка уже был у кромки леса. Я всунул ноги в сандалии и вместе с Аленкой побежал догонять его.
Мальчишка шел напрямик, огибая деревья. Подсохшая грязь отваливалась от его одежды и падала на землю. Он не замечал этого. Он забыл и про нас. За все время пути ни разу не оглянулся. Мы старались не отставать. Кустарник сбрасывал на нас холодную росу. Аленкино платье промокло и облепило ноги. Я только сейчас заметил, что иду в трусах. Колючие ветви царапались.
— Где этот лось? — спросила Аленка.
Я не знал, в чем дело, но на всякий случай сказал:
— Убили...
— Кого, Сережа?
— А может быть, ранили,— сказал я.
Мы продирались сквозь лес, наверное, с час. Но вот сосны стали реже встречаться. Все больше березы и осины. Почва под ногами стала дрожать. Несколько раз я угодил ногой в ржавую воду. Наконец деревья кончились. Впереди одни кусты и покрытые мхом кочки. Мальчишка пошел тише. Он прыгал с кочки на кочку. Один раз Аленка вскрикнула. Она выше колен провалилась в болото. Но тут же, уцепившись за траву, выкарабкалась. Теперь мы шли след в след, переставляя ноги с кочки на кочку. Шли по огромному притихшему болоту. Впереди поблескивали небольшие болотные озера. Кочки пружинисто опускались под ногами, пищали и квакали, вокруг них выступала мутная пахучая жижа. Она пузырилась.
539


И вдруг мы услышали стон. Аленка остановилась.
— Он умирает! — сказала она.
— Кто? — спросил я.
— Я не знаю.
Мальчишка скрылся за приземистым кустом, усыпанным черными волчьими ягодами. Мы осторожно двинулись дальше. И снова горестный стон раскатился по болоту. И сразу тишина. Недалеко от нас взмыли в небо какие-то две длинноногие птицы. Резко закричав, они снизились и исчезли в болотной траве. В том месте, где должно взойти солнце, засверкали зарницы. Через несколько минут оно покажется.
Мальчишка стоял на двух кочках, широко расставив ноги. Когда мы приблизились, то увидели лося. Вернее, не лося, а одну огромную рогатую голову. Болото засосало лесного великана. Кочки вокруг были забрызганы черной грязью. Лось боролся с болотом, но безуспешно. Сломанные пополам молодые березы лежали по обе стороны лося. Это мальчишка, по- видимому, пытался их просунуть под него. Как попал лось в это болото? Кто загнал его сюда на верную погибель? Эти вопросы просились с языка, но мы с Аленкой молчали. Мы смотрели в глаза лосю и молчали. Опоздали! Теперь никакая веревка не поможет. Если бы лося не засосало так глубоко, все равно веревкой его не вытащишь. Не выдержит веревка, да и такой силы нет, чтобы вытащить лося. Разве что подъемным краном.
Лось больше не стонал. Борода его касалась черной жижи. Огромные коричневые глаза влажно блестели. На отростках великолепных рогов запеклась кровь. Ноздри раздувались. На крепкой напряженной шее билась жилка. Мы не могли оторвать глаз от лося. Вот он раскрыл пасть и тяжело, со стоном выдохнул воздух. Он долго не закрывал пасть. В глазах лося такое страдание, что у меня запершило в горле. Голова не двигалась. Жили одни глаза. В них были и ум, и безнадежность. Лось знал, что умирает. Я сначала не обратил внимания, а потом заметил, что борода уже наполовину скрылась в грязи. И жилка чуть заметна стала. Она билась уже в жиже. Болото медленно и безжалостно вбирало в себя лося. Ресницы животного часто вздрагивали. Он не смотрел на нас.
540


Лось смотрел мимо, туда, где величаво поднималось над лесом солнце. Равнодушное жаркое светило. Он смотрел на солнце, не прикрывая ресницами глаза. В черных зрачках отражалось сразу несколько солнц. Лось прощался с лесом, солнцем, жизнью.
Я слышал негромкое всхлипывание. Аленка плакала за моей спиной. Все громче. Мальчишка стоял, низко наклонив голову. Бесполезная теперь веревка висела на его плече.
Ноздри лося коснулись жижи, вздулись и сразу лопнули черные пузыри. Голова дернулась назад, лось фыркнул, белки глаз налились кровью. Таким я и запомнил его на всю жизнь. С задранными ноздрями, широко раскрытыми глазами, в которых ужас. Затем болото чавкнуло, немного раздалось в стороны, и голова исчезла. Отросток рога прочертил короткую линию и тоже пропал. Болото сыто рыгнуло, на поверхность волнующейся жижи выскочили несколько больших волдырей и с тихим звоном лопнули. И все.
Мы возвращались домой. Впереди мальчишка, за ним Аленка, последним я. У Аленки заплаканные глаза. Я вижу, как у нее то и дело вздрагивают плечи. Мне самому не по себе. Впервые в жизни я видел смерть такого большого и сильного животного.
Мальчишка рассказал, что лося загнали в болото охотники. Он их не видел, но подозревает, что нездешние. Свои бы не погнали в болото. И дурак знает, что из этого болота курицу не вытащишь, не только лося. Это работа приезжих. Едва занялась заря, как послышались выстрелы, крики. Он на моторке примчался на наш берег, а оттуда прямиком побежал к болоту, откуда доносился шум. Когда прибежал, никого не было. На краю болота валялись две гильзы и пустая пачка от «Казбека». Охотники ушли. Услышав стон, он пробрался к лосю. Охотники идти по болоту не решились. Лось тогда был в болоте лишь по брюхо. Его можно было спасти, если бы ребята подоспели с веревками. Он наломал, сколько мог, не очень толстых березовых лесин и стал их просовывать лосю под брюхо. Лось был умный, он поджимал живот, чтобы палки легко проходили, но пока мальчишка бегал за веревкой, болото сделало свое дело; лесины не выдержали тяжести, сломались. Мальчишка и сам один
542


раз провалился и чуть не пропал, но за лося уцепился и выбрался. Это самое опасное место. Называется Черная Падь. Лось ни за что бы сюда не кинулся, если бы его не ранили в плечо. Это он с перепугу.
— Как он смотрел на нас,— сказала Аленка.
— Лосей запрещено бить,— сказал мальчишка.— И вообще охота на лосей — это бойня. То же самое, что убить корову. Они ручные, лоси. Сколько раз зимой приходят в деревню, когда за ними волки гонятся. Думают, что люди добрее... Прошлой зимой шесть лосей жили в колхозном коровнике. Три дня. А потом, когда морозы ударили, ушли в лес.
Он рассказывал на ходу, не оборачиваясь. Нам с Аленкой приходилось идти вплотную за ним. Иначе ничего не слышно. Вдруг он остановился: я даже налетел на него. Повернулся к нам, лицо злое, глаза сузились.
— Я бы этих охотников...— Он отвернулся и, помолчав, добавил: — Разве это люди?
Мы услышали гул мотора. Над лесом низко прошел вертолет. Солнечные лучи облили его, казалось, что вертолет объят огнем. Мальчишка, сощурившись, долго смотрел вверх. Вертолет скрылся за деревьями.
— Поздно,— сказал мальчишка.
Уж не думает ли он, что вертолет тоже полетел лося спасать?
У большого муравейника мы повстречали ватагу ребят. Это с острова. Среди них я увидел Колю, Темного, Рыжего. В руках у ребят длинные шесты, веревки. Они спешили к болоту. Увидев нас, остановились. Мальчишка, который шел с нами, махнул рукой: дескать, все кончено.
— А эти... укатили? — спросил он.
Темный вышел вперед и сказал:
— Проехали «Москвич» и «газик». В «газике» сидел директор совхоза с портфелем. В «Москвиче» — трое. Один в шляпе. Охотники.
— Номер запомнил? — спросил мальчишка.
— Такую пылищу подняли...
— Я спрашиваю про номер.
— Не разглядел,— виновато ответил Темный*
543


Мальчишка хотел что-то сказать, но, взглянув на нас, смолчал.
— Я сообщил летчикам,— сказал Коля Гаврилов.
— На остров,— скомандовал мальчишка.
И вся ватага двинулась вслед за ним к озеру, где стояла моторка.
Мы с Аленкой отстали от них. На острове нас не ждут. Зато на тропинке поджидал Рыжий.
— Сорока велел отдать,— сказал он, протягивая моток веревки.
Вот кто постучал к нам в дверь рано утром. Сам Сорока — Президент Каменного острова.
Глава 'четырнадцатая
Мы с отцом умывались на берегу, когда подошел Вячеслав Семенович. Он только что вернулся с рыбалки. В резиновой лодке лежали две щуки и спиннинг. Майка в рыбьей чешуе. Вйд- но, щуки не сразу дались. Поговорили о погоде, о событиях за рубежом. Вячеслав Семенович сказал, что ему здесь очень нравится. Но, мол, пора и честь знать. Он обещал жене показать Таллин и Ригу. Дни летят, а отпуск не резиновый. Но с неделю еще поживут здесь. Гарик тоже влюбился в озеро. Готов жить здесь все каникулы... Тут я подумал, что Гарик влюбился не только в озеро...
— Родственников в Островитине разыскали? — спросил отец.
— Встречались,— коротко ответил Вячеслав Семенович.
Он пригласил отца на рыбалку. Я думал, отец откажется. Но
он согласился. Я даже немного обиделся на него: сколько раз уговаривал — так ни разу с нами и не выбрался, а тут без разговоров.
Когда Вячеслав Семенович ушел в палатку, я сказал отцу, что к нему приходили мальчишки из интерната,
— Знаю,— ответил отец.
— И Сороку знаешь? — спросил я.
— Хороший парень!
544


Вот так новость! Отец лучше нас знает, что вокруг творится.
— Сидят, как сычи, на острове и в детские игры играют.
Отец растер полотенцем грудь, посмотрел на меня:
— А ты был у них на острове?
— Мне и отсюда видно,— сказал я.
— Не знаешь, а говоришь... По-моему, это прекрасные ребята, и тебе не мешало бы с ними поближе познакомиться.
— Уже познакомились...
— Есть такая пословица: в чужой монастырь не лезь со своим уставом.
— Зачем они к тебе приходили? — спросил я.
— Приглашают в гости...— улыбнулся отец.
Залаял Дед. Я по голосу определил, что на крыльцо вышла Аленка. Она бъшва в купальнике, на плече зеленое мохнатое полотенце. Дед нюдекочил к ней и попытался вцепиться в полотенце. Он любил с тряпками играть. Ухватит за один конец и тянет чио е<т> ®шебг. Меня он запросто перетягивал. Аленка легонько хлестнула Деда полотенцем па носу. Он обиделся и отошел от нее. Кажется, моя сестренка не в духе. Как говорится, не с той ноги встала. Она спустилась к озеру и пошла вдоль кромки в камышах. Солнце запуталось в ее волосах. В одиночестве решила Аленка выкупаться.
Из палатки вышел Гарик, посмотрел Аленке вслед и, сбросив штаны и майку, устремился к озеру. С ходу бухнулся в воду и поплыл. Отец пошел бриться, а я остался на берегу раздумывать: выкупаться или подождать, пока вода станет теплее.
Раздался громкий веплеек. Аленка шлепнулась в воду. Дед сорвался с меоа и с лаем бросился в камыши. Поплыл Аленку спасать.
На озере показалась незнакомая лодка. Длинная и черная, словно ее только что в дегте выкупали. За веслами сидела кепка. Огромная, как аэродром. И в клеточку. Я даже подумал: не Олег ли это Попов? Я его видел в цирке, у него точно такая же кепка. Когда лодка подплыла поближе, оказалось, что под кепкой прячется мальчишка в широких черных штанах. Мальчишка не спеша греб, и, когда он смотрел по сторонам, его величе¬
545


ственная кепка медленно поворачивалась то в одну, то в другую сторону.
Гарик, заметив лодку, поплыл ей наперерез. Мальчишка равнодушно смотрел на него. Но когда Гарик попытался схватиться руками за борт, мальчишка лениво замахнулся веслом. Гарик сразу отскочил. В камышах послышался ядовитый Ален- кин смех. Минут пять Гарик плыл рядом с лодкой и о чем-то разговаривал с мальчишкой. Я не слышал, что отвечал мальчишка, но, когда его кепка качнулась вниз-вверх, Гарик наконец вскарабкался на лодку.
Мальчишка отпустил весла и стал слушать Гарика, который, размахивая руками, что-то ему заливал. Вот Гарик пересел с кормы поближе и, смеясь, хлопнул его по плечу. Мальчишка подкинул кепку повыше и тоже хлопнул Гарика. Они сидели рядом и хлопали друг друга по плечам. Мальчишка тоже начал скалить зубы. Скоро, запрокинув голову и одной рукой поддерживая кепку, он басовито хохотал на все озеро.
Вот он развернул лодку и стал грести к нашему берегу. Уговорил его Гарик. Мне захотелось поближе поглядеть на этого смешного мальчишку в огромной кепке.
Они, все еще смеясь, вылезли из лодки.
— Этот Федя Губин — замечательный человек! — сказал Гарик.— Расскажи, как старуха белье стирала?
— Неохота,— ответил Федя, разглядывая меня.
— Он все знает,— сказал Гарик.
— Все,— подтвердил Федя.
Вблизи он оказался еще смешнее. У него толстые губы. Особенно нижняя. Кепка прикрывала его словно зонтик. Федя поминутно вскидывал головой, как боевой конь, и кепка немного отваливалась назад. Тогда можно было разглядеть глаза и нос. Глаза у Феди небольшие, голубые. Нос широкий и толстый книзу — этакая увесистая дуля. Грудь широкая — плечистый парень. Ростом немного пониже Гарика.
— Он здесь главный рыбак,— сказал Гарик.— Знает все лучшие места.
Федя кивнул кепкой: мол, так говоришь. Правильно.
Я вспомнил, что мне говорил Коля про одного мальчишку. Это тот самый...
546


— Я знаю, кто ты,— сказал я.
Федя с любопытством взглянул на меня.
— Кто?
— Гриб,— сказал я.
Федя насупился, секунду молча смотрел на меня. А потом внушительно сказал:
— Я могу те и по уху врезать. С гарантией, что на своих двоих не устоишь.
— Я думал, это фамилия...
— Один думал-думал, да взял и помер,— не совсем понятно сказал Федя.
— Бедняга,— сказал я.
— Показать мою лодку? — перевел Гарик разговор на другое.
Федя кивнул, кепка свалилась на глаза. Он рывком подбросил ее на затылок. Пока Гарик бегал за лодкой, мы помолчали.
Феде резиновая лодка не понравилась.
— Одно баловство,— сказал он.— Чуть волна — и к ракам в гости.
— Чудак, она не тонет!
— Мне такая и даром не нужна,— сказал Федя.
— Сергей, завтра на зорьке рванем за лещом. Федя такое место знает...
Гриб неодобрительно взглянул на Гарика.
— Насчет евоной кандидатуры уговору не было.
— Плакать не буду,— сказал я.
Гарик подмигнул — дескать, лучше помолчи, все уладится. Мне, конечно, хотелось за лещами отправиться, но и кланяться этому Грибу я не стал бы. Нацепил на голову аэродром и задается. Подумаешь, великий рыбак!
— Я подумаю,— важно сказал Федя и улыбнулся.
Он стал еще смешнее, чем раньше. Нижняя губа отвисла и сделалась треугольной. А толстый нос приподнялся. Такой улыбке любой клоун мог бы позавидовать. Глядя на Гриба, и я заулыбался, а потом и Гарик.
— Какие там лещи? — спросил Гарик.
— Лапти,— ответил Федя.— Аж тащить страшно.
— Какого червя копать?
548


— Белого,— подумав, ответил Федя.— Да мы и без червя навалим пол-лодки рыбы...— Он поглядел на остров.— Только бы этот не помешал...
— Сорока? — спросил я.
— Мужики давно хотят ему бока обломать... Попробуй достань его на этом острове.
— У нас тоже на него зуб,— сказал Гарик.
— Если бы я знал, где вход на остров,— сказал Федя,— Президенту — конец! Мы бы его оттуда со всей оравой в два счета выкурили. И летчики бы не помогли...
— Летчики? — спросил я.
— Дружат они с детдомовскими... Шефы, что ли?
— Приложил бы я этому Президенту! — сказал Гарик.— Руки чешутся.
— Я бы тоже,— сказал Федя.
У меня руки не чесались. Я человек миролюбивый и драться не люблю. Конечно, если на меня кто-нибудь нападет и первый ударит, я не стерплю. Но пока на меня никто не нападает. А Федя и Гарик пускай дерутся с Президентом, если у них руки чешутся.
— Солнце взойдет — вы на берег,— предупредил Гриб.— Последнее это дело — ждать и догонять...
— Сколько удочек брать? — спросил Гарик.
— Не надо удочки — путаться только будут.
— Как же ловить будем? — удивился он.
— Будем,— сказал Федя.— Помогите лодку столкнуть.
Он забрался в лодку, а мы с Гариком спихнули черную посудину в воду. Федя спрятался под кепку и спустил весла.
— Я тебя буду Гришкой звать,— сказал он.
— Хоть Кузьмой,— ответил Гарик.— Только покажи, где лещей брать можно.
— Без промашки,— сказал Федя.— На этом озере я еще без штанов начал рыбалить.
— Вот тип,— сказал я, когда он уплыл.
— Комик,— усмехнулся Гарик.
— К нам чуть свет Сорока приходил...
Гарик повернулся ко мне.
— Сорока?
549


— Мы лося ходили спасать... Только он погиб. Засосало в болоте. Аленка до сих пор не может успокоиться.
Я рассказал ему, как умирал лось.
— Я бы этих охотников...— Гарик скрипнул зубами.— К стенке!
У него сейчас лицо было точно такое же, как и у Сороки, там в лесу.
— А Президенту я все равно фотокарточку попорчу,— сказал Гарик.
— Это еще бабушка надвое сказала,— ответил я.
На вид Сорока ничуть не слабее Гарика.
— Не смог лося спасти,— сказал Гарик.
Глава пятнадцатая
Солнце взошло над озером, а Гриба все еще не было. На кустах испарялась роса. Неподалеку от берега раздавались всплески. Играл крупный окунь. У другого берега в камышах смутно вырисовывалась лодка. Рыбак в ватнике и зимней шапке сидел к нам спиной. Казалось, он спит. Там, где из воды торчали сваи, стлался пар. Создавалось впечатление, будто кто-то в снег наторкал черные головешки. Еще не обсохшие от ночной росы стрекозы неуверенно летели над водой. Гарик молча ходил по берегу. Он нервничал. У самой воды лежали наши удочки, банки с червями. Червей мы накопали еще с вечера.
Утро было прохладное, и хотя мне смешно было смотреть на рыбака в зимней шапке, одеться потеплее не мешало бы. Гарик надел зеленые парусиновые штаны и клетчатую рубашку. Он тоже ежился от холода. Скоро поднимется солнце повыше и станет жарко. Придется все с себя стаскивать.
Дед лежал на крыльце, уткнув морду в лапы. Деду тепло. У него шуба.
— Проспал, что ли? — сказал Гарик.
— Мне его рожа не внушает доверия,— сказал я.
Солнце медленно поднялось за лесом. Растаял над озером
пар. Пять часов. Мы встали с Гариком в четыре. Ждем Федьку Гриба. А он что-то не спешит. Или спит без задних ног, или
550


один уплыл. Пожалел показать нам заветные лещовые места.
Несколько раз подряд всплеснуло у самого берега. Я даже усцел заметить, как чиркнули по воде красноватые плавники. Окунь малька догоняет.
— Закинем? — предложил я.
И тут из-за осоки показался черный нос Федькиной лодки.
— Я в людях редко ошибаюсь,— сказал Гарик, повеселев.
Гриб спрыгнул с лодки, за руку поздоровался с нами. Сначала с Гариком, потом со мной. Сегодня он был в широких сатиновых штанах и рубашке. К штанам присохла сизая рыбья чешуя. Гриб выглядел заправским рыбаком.
— Проспал? — спросил Гарик.
— Это вы, городские, долго дрыхнете,— сказал Гриб.— А мы народ привычный... На рыбалке я могу два дня не есть, не пить и две ночи не спать. А может, и больше смогу. Не пробовал.
— Говорил, будешь на месте, когда солнце взойдет...— сказал я.
Гриб даже не посмотрел в мою сторону. Он взял банку с червями, заглянул туда и небрежно отложил в сторону.
— Квелые,— сказал он.
— Чего мы ждем? — спросил Гарик.
— Не знаю,— сказал я.
— Хотите лещей? — спросил Федя.
— Шутник,— усмехнулся Гарик.
— Уговор — во всем слушаться меня,— сказал Федя.— Тогда будут лещи... Я вам нынче покажу настоящую рыбалку!
— Чего же мы стоим? — воскликнул Гарик.
— По коням! — скомандовал Гриб.
Мы забрались в лодку и поплыли. Греб Гарик. Гриб сидел на корме и командовал:
— Левее, еще чуток... Так держать! Теперя правым греби. Вот так. Не маши веслами-то... Не видишь, одно поперек стало?
Я удивлялся Гарику. Он беспрекословно подчинялся Федьке. Это на него не похоже. Гарик сам любит командовать. Видно, очень уж захотелось ему поймать двухкилограммового леща и похвастаться перед Аленкой. Я еще ни разу леща не поймал,
551


Подлещики были, а лещи почему-то стороной обходили мой крючок. Лещ — рыба осторожная, и ее на дурака не возьмешь.
Я предложил Гарику сменить его, но он не отдал весла. Мы плыли и плыли, а конца нашему пути все не видно. Остров остался позади. Солнце ярко освещало его. Блестели зеленые иглы на соснах и елях. Блестел желтый песок. Взглянув на остров, Гарик нахмурился. Пролетели две большие утки.
— Какую крякушу позавчера шлепнул! — похвастался Федя.
— Охота запрещена,— сказал я.
— Для кого запрещена, а для меня нет... Я на этом озере родился и вырос, кто мне запретит?
— Поймают...
— Еще тот на свет не родился, кто пымает Федьку Губина,— с бахвальством произнес Гриб.
— Где ты достал такую замечательную кепку? — спросил я.
— Нравится?
— Еще бы!
— Один человек подарил... Питерский. Приезжал сюда рыбалить. Я ему одно такое место показал.
— Мы туда едем? — спросил Гарик.
— Тот, питерский, взял там за полдня пятнадцать килограммов. Лещи и окуни. И рыба одна к другой. Крупная! Ну, он и подарил мне эту кепку. Носи, говорит, Федя, с гордостью, ты заслужил ее. Так и сказал. Я, мальцы, думаю, это знаменитая кепка. У нас в деревне ни у кого такой нет. Сам председатель сельсовета интересовался, где я такую откопал. Видно, понравилась ему.
— Редкая фуражечка,— сказал я.— Олег Попов и тот бы позавидовал.
— А кто это?
— Великий человек,— сказал я.— Верно, Гарик?
— Попов? Известная личность,— подтвердил Гарик.
— Этот тоже, видать, шишка... На собственном «Москвиче» приезжал.
Остров заслонил наш дом, а мы все плыли. У Гарика на лбу выступил пот. Гриб спрятался под своей знаменитой кепкой и
552


дремал. Он уже не командовал, куда плыть. Озеро раскинулось перед нами на много километров. В одном месте оно суживалось. Когда мы вошли в горловину* Федька открыл один голубой глаз и сказал:
— Якорь!
Я поднял со дна рогатую тележную ось и бросил за борт.
— Очумел? — заорал Гриб.— Кто так кидает? Тихонько надо, голова ни одного уха!
— Ну что ты на самом деле?! — возмутился и Гарик.
— На рыбалке должно быть так: пролетела стрекоза — слышно. А ты полупудовую железяку запузырил так, что черти на том свете и то услышали. Рыба любит тишину, понял?
Не нарочно ведь! Уж так получилось. Вырвалась у меня из рук эта штуковина. Я молча выслушал упреки. Но это было только начало. Не успели мы забросить удочки, как Гриб снова начал пилить меня:
— Ушла теперя рыба... Эх ты, капустная кочерыжка!
Мне хотелось хлестнуть его удочкой по громадной кепке:
ишь разошелся! Может быть, тут и не было рыбы?
— Подымай якорь,— распорядился Федя.— И в другой раз — гляди!
Мы отплыли от этого места подальше и снова встали на якорь. На этот раз я так опустил железяку, что даже не булькнуло. Но Федя все равно остался недовольным.
— Еле поворачиваешься! Пока якорь опускал — на пять метров от ямы отнесло.
Хуже нет — ловить рыбу со старшими на одной лодке. Орут, замечания делают на каждом шагу. То одно не так, то другое не этак. То ли дело с Аленкой. Там я голова: что скажу, то она и делает. А когда надо — и прикрикну. Только я зазря не кричу, я человек справедливый.
На новом месте тоже не клевало. И опять виноватым оказался я.
— Рыба, она за десять верст слышит,— разглагольствовал Гриб.— Она брюхом чует. Принимает колебания.
Гарик хмуро поглядывал на него. Но пока помалкивал.
— Лопнула рыбалка,— сказал я.— Рыба два дня будет очу- хиваться от нашего якоря...
553


— Попробуем в другом месте,— сказал Гриб.
И в другом месте не клевало. Рыба будто сговорилась. Даже ерши-малыши не дергали. Федя равнодушно глядел на поплавок, сделанный из пробки и гусиного пера. Кепка его съехала на самые глаза.
— Где же лещи? — мрачно спросил Гарик.
— В озере,— бодро ответил Федя.— Гуляют, родимые.
— А твои места?
— Отошла,— невозмутимо ответил Гриб.— Не все же время рыба стоит на ямах? Знаешь, какая там глубина?
— Мне на глубину наплевать,— разъярился Гарик.— Мне рыба нужна. Гони назад ножик!
— Не ори,— насупился Гриб.— Не то веслом огрею... Со мной, парниша, на озере шутки плохи. Я вас не звал на рыбалку. Сами напросились. Что я, колдун какой? Ну, не берет нонче, а завтра будет брать. Раз на раз не приходится. Спроси у других рыбаков... А ножик не отдам, хоть лопни. Он мне и самому пригодится. Дареное назад не отдают. Иль у вас в городе наоборот?
— Веслом огреет?! — Гарик даже приподнялся со своего места.— Ты слышал, Сережка, что он сказал?
— Не глухой,— ответил я. Мне было интересно, чем все это кончится: подерутся или нет? А здорово, если бы они подрались. Трудно сказать, кто из них сильнее. Оба здоровенные.
— Я таких, как ты...— сказал Гарик.— Да я на ринге работал с такими мальчиками... Я тебя одним пальцем ткну...
— Ткни,— сказал Гриб и тоже приподнялся. Кепка свалилась ему на глаза, и он, вместо того чтобы по привычке подбросить ее вверх, снял и аккуратно положил на сиденье. У Феди была продолговатая голова с выступом на затылке. Волосы взлохмачены. Сразу видно, что Федя с гребешком не дружит. Цвет волос и не определишь: что-то между коричневым и русым. Поперек лба морщина. Она делала Федю взрослее.
— Я тебя как котенка...— Гарик оттолкнул меня и двинулся к Феде. Но мне некуда было деться, и я, чуть отодвинувшись, снова оказался между ними.
— Ежели опосля моего удара будешь жив и не у топнешь,— сказал Федяг— то поставь богу свечку.
554


Он оттолкнул меня и сделал шаг навстречу Гарику. Я снова отодвинулся и опять оказался между ними. Я сидел, а они стояли. Я видел только их ноги и животы. Ногами они почему- то пинали меня. Сначала один, потом другой. И наконец сразу оба. Еще хорошо, что босиком.
— Какой ты рыбак...— гремел надо мной Гарик.
— А ты думал, тюря, лещи тебе в лодку будут прыгать? Шире рот разевай! Кто же на озере орет как оглашенный, дурная твоя голова ни одного уха? — орал Гриб.
— Ты мне про весло и не заикайся! Как будто я весло в руках не умею держать...
— Не надо было этого брать,— глянул на меня Федя.— Была бы рыба.
— Ты, Сергей, как будто первый раз на озере? — уставился на меня и Гарик.— Гремишь, как черт знает кто...
— Кочерыжка! — обозвал меня Федя.
— А где мои черви? — спросил Гарик.
Во время их возни одна банка с червями упала за борт.
— Утонула,— сказал я.
— Сидел бы ты лучше на берегу...
— Лезут тут всякие в лодку,— сказал Федя.
До драки не дошло. Они еще минут пять костерили меня. Я терпел, ничего не поделаешь. Только раскрой рот — могут дать и по шее. Особенно этот Гриб. Врезал бы я ему по губе, да боюсь, из лодки выкинет. А до берега далеко.
Сорвав на мне зло, они стали ругаться потише, а потом совсем перестали. Выдохлись. Сначала уселся Гарик, потом Гриб. Федя велел мне грести.
Я безропотно взялся за весла. Я думал, что надо к берегу, но Федя приказал грести дальше к мысу, который далеко вдавался в озеро. На мысу белела большая береза. На нее и велено было мне держать.
Я старался изо всех сил. Гарик ничего, а Федя морщился, глядя на меня. На минутку отпустив весла, я содрал с себя рубаху. Они с завистью посмотрели на меня, но раздеваться не стали. Из упрямства. Солнце припекало все сильнее. Первым не выдержал Гарик. Глядя на березу, до которой было еще далеко, он сказал:
555


— Кто-то кусает в лопатку... Серега, посмотри.
Быстренько сдернул с себя майку и рубашку. Я даже и
смотреть не стал: никто его не кусает.
— Думал, клещ,— сказал Гарик.
Федя, сощурившись, поглядел на солнце, потом стал щупать свою рубаху.
— Весной покупали, а гляди — уже выгорела!
И, покачав головой, тоже разделся. Рубаху спрятал в корзину. Заметив мою усмешку, взял кепку и надел. Теперь он сидел как под зонтиком.
За мысом мы остановились. Федя вдруг стал очень серьезным. Огляделся по сторонам и вытащил из корзинки небольшую банку, из которой торчал черный шнур, напоминающий электрический провод.
— Бомба,— шепотом сказал Федя.— Сам сделал. Это я из- за нее задержался.
Мы с Гариком опасливо посмотрели на бомбу. Мне сразу и в голову не пришло, для чего она предназначена. Гриб нагнулся и стал смотреть в воду. Я тоже посмотрел: ничего не видно. Верхний слой прозрачный, а глубже — чернота.
— Рыба ходит,— уверенно сказал Федя.— Удочка -г- детская забава. Вот эта штука кашлянет — рыбу лопатой будем огребать!
— А мы как? — на всякий случай спросил я.— Чем нас будут огребать?
— Замри, понял? — сказал Федя.
— А как она...— кивнул на бомбу Гарик.— В руках не рванет?
— Дрейфишь — иди на берег.
— Не в этом дело,— сказал Гарик.— Я не знаю, как эта штука действует.
— Охнет — будь здоров,— сказал Гриб.— Успевай только рыбу таскать. Вот что, мальцы, штаны долой. Как рыба пойдет наверх, так все за борт. Крупную хватайте в первую очередь. Она быстро отходит.
— Сильный заряд? — спросил Гарик.
— Говорю, кто боится — жмите на берег,— ответил Федя.
— Не в этом дело,— сказал Гарик.
556


Я с тоской посмотрел на жестяную банку. Может быть, и правда, пока не поздно, податься на берег? Гарик останется. Из гордости. А одному уходить не удобно. Струсил, скажут. Федя между тем достал из кармана спички.
— Рот надо открывать? — спросил я. Где-то я вычитал, что когда что-нибудь взрывается рядом, нужно обязательно рот раскрывать. Вот только зачем — я забыл.
— Лучше будет, если ты свою коробку закроешь и больше не будешь раскрывать,— заметил Гарик.
Федя, насупившись и отвалив нижнюю губу, возился со шнуром. Все дальше запихивал его в банку.
— Порох? — спросил Гарик.
Федя кивнул.
— Да сними ты свою дурацкую кепку! — сказал Гарик.— Ведь не видишь ни черта!
— Вижу,— ответил Федя.
И вот все готово. Гриб поднес спичку к шнуру, и он зашипел, выбрасывая тоненькую, как иголка, струйку огня.
557


— Штаны сняли? — спросил Федя, держа банку на отлете.
— Бросай! — заорал Гарик.
—■ Сейчас,— сказал Федя и посмотрел за борт.— А может, туда лучше? — кивнул он на другую сторону. Шнур между тем негромко шипел, распространяя ядовитую вонь.
— Кому говорю, бросай! — Гарик вскочил на ноги.
Я подумал, что он сейчас сиганет в воду. В штанах. А еще неизвестно, где хуже, в воде или на лодке.
— Сюда лучше,— сказал Федя и, не спеша, кинул банку с вонючим шипящим шнуром. Банка камнем пошла на дно. Вода на этом месте забурлила. Мы затаив дыхание смотрели на воду. Медленно расходились круги.
— Чего орал? — сказал Федя.— Мне не впервой. Она замедленного действия...
И тут бабахнуло! Столб воды поднялся метра на два. Вода закачала нашу лодку. Остро запахло порохом.
— Сработала, холера! — заулыбался Федя.— Жди, мальцы, рыбу... Сейчас попрет!
И рыба пошла. Сначала из глубины показались мальки. Много, не сосчитать. Они, вяло покачиваясь, шли и шли из глубины. На поверхности оставались и белели, неподвижные и маленькие. Кое-где показалась плотва граммов на двести. Кверху брюхом выплыл подлещик, второй, за ним щуренок.
— Я буду за вас подбирать? — спросил Федя.
Гарик посмотрел на меня, потом на рыбу.
— Нечего подбирать,— сказал он.— Мелочь пузатая.
— Щука!
И верно, неподалеку от лодки показалась приличная рыбина. Она пыталась перевернуться с брюха на спину. Плавники ее лениво шевелились.
— Уйдет! — заорал Гриб.
Гарик нехотя сбросил штаны и перевалился через борт.
— А ты чего сидишь?
Пришлось и мне лезть в воду. Вдвоем с Гариком мы плавали вокруг лодки и подбирали оглушенную рыбу. Она все еще шла со дна.
— Полундра! — вдруг завопил Федя.— Президент шпарит на моторке!
558


Мы, не сговариваясь, поплыли к берегу. Оглушенная рыба тыкалась головами и хвостами в наши животы, плечи, но мы не обращали на нее внимания: скорее бы до берега! У меня было такое ощущение, словно кто-то вот-вот должен за пятки схватить. Выскочив на песчаный мыс, мы услышали приглушенный рокот мотора.
— 	Лодку сховаем в кусты, а сами в лес! — командовал Гриб, налегая на весла.
Затолкав лодку в прибрежный кустарник, мы вслед за Федей припустили в лес. А рокот мотора все громче за вашей спиной.
Глава шестнадцатая
Тяжело дыша, мы уселись под сосной и в просвет между деревьями стали смотреть на озеро. Кусты у берега были густые, разросшиеся, и мы надеялись, что лодку не найдут. Моторка выскочила к мысу. Широкий пенистый след волочился за ней. На носу с биноклем в руках стоял Сорока. Он смотрел в нашу сторону. Нас он, конечно, не видел. Кроме него, на лодке было еще человек пять. Среди них я узнал Колю Гаврилова, Леху и Темного. Мотор заглох, и лодка, сбавив ход, обогнула мыс и закачалась на том самом месте, где мы бросили бомбу. Даже отсюда было видно, как белеет на поверхности рыба. Сорока перевесился с лодки и ухватил за хвост одну порядочную рыбину.
— Щуку сграбастал,— негромко сказал Гриб.
— Черт с ней, со щукой,— пробурчал Гарик.— Лодку бы не увел.
— Найдет — пиши пропало! — сказал Федя.— Не отдаст.
— В другой раз глушить не будешь,— сказал Гарик.
Коля и Леха разделись и прыгнули в воду. Они стали подбирать оглушенную рыбу и кидать в лодку. Сорока поднес бинокль к глазам. Мы еще ниже пригнулись. Президент что-то сказал, и мотор снова зарокотал. Лодка медленно пошла вдоль берега. Головы мальчишек были повернуты в сторону кустов: лодку ищут!
559


— Засек, гад,— сказал Гриб. Лицо его стало злым, губа поджалась.
Лодка остановилась напротив того места, куда мы спрятали Федькину плоскодонку. Темный и еще один незнакомый выпрыгнули из лодки и по плечи в воде полезли в камыши. Скоро оттуда показался просмоленный нос Федькиной посудины.
— Я подговорю наших ребят — мы с ним рассчитаемся,— сказал Федя.
Мальчишки привязали лодку к цепи, и моторка, развернувшись, понеслась к острову.
Федя вскочил и помахал вслед кулаком.
— Попомнишь, Президент, Федьку Губина! — крикнул он.— Погоди, кровью будешь харкать!
Сорока не слышал, что ему кричал Гриб. Он стоял к нам спиной. Мне было смешно смотреть на Федю, подпрыгивающего, как кузнечик. Но тут я вспомнил, что в лодке остались мои удочки, рубаха и штаны, и мне сразу стало не до смеху.
— Куда он лодку погнал? — спросил я.
— Мало ли кто тут рыбу глушил,— сказал Федя.— Мы ничего не знаем. Заховали лодку, а сами пошли в лес...
— А рыба, что в лодке осталась? — спросил Гарик.
— Там наши удочки и одежда,— сказал я.
— Ключи от машины! — Гарик вскочил на ноги.— Остались в штанах... Потеряются — Славка меня... Что же делать?
— Не знаю,— сказал я.
Поглядев на наши расстроенные лица, Гриб немного успокоился. Ему стало легче, что не он один пострадал, а все.
— Бросить бы эту бомбу на остров,— сказал Федя.
— При чем тут бомба? — со злостью сказал Гарик.
— Сходи к ихнему директору,— посоветовал Гриб.— Он скажет — сразу отдадут. Не забудь и про лодку.
— И про штаны,— сказал я.
— Ты знаешь директора,— сказал Гарик.— Вот и сходи.
— Мне не отдадут,— убежденно ответил Федя.
— В какую сторону идти? — помолчав, спросил Гарик. Настроение у него совсем испортилось.
Федя почесал голову, сплюнул под ноги.
560


19


— Пешью далековато. Кругом придется.
— Чего мы стоим?
— Спешить некуда,— сказал Федя.— Дай бог, ежели к вечеру домой приползем...
— К вечеру? — в один голос воскликнули мы.
— Озеро-то громадное, попробуй обойти его... Это километров тридцать.
— Не надо было лодку прятать,— сказал Гарик.
— Их пять человек...
— Справились бы,— сказал Гарик.— Я бы один взял троих.
— Языком-то болтать можно...— проворчал Федя.
— А напрямик есть дорога? — спросил Гарик.
— Через лес ближе,— ответил Гриб.
— Айда прямиком,— сказал Гарик.
— Есть места, где без топора не продерешься,— ответил Федя.— И на медведя можно, естественно, напороться. Тут мишки ого-го какие водятся. В прошлом году я на одного наскочил. Он в малиннике сидел, а я тоже за ягодами сунулся. Как встал на задние лапы — думал, мама родная, концы отдам! Ничего, пронесло. Повернулся топтыгин — да боком в лес. Не тронул, леший. А бывает, начнет, паразит, играть. Обхватит лапами и давай бороться, до смерти может заломать. А то еще лизать любит... Обнимет и лижет своим рашпилем, пока от тебя мокрое место не останется...
— По дороге пойдем,— сказал Гарик.— Кругом.
— Я из самого Ленинграда шел пешком, и ничего,— сказал я.
— Я могу и напрямик, а как вы голышом?
Гриб был в штанах и даже рубаху успел надеть. А мы с Гариком остались в одних мокрых трусах. Все наше добро уплыло на лодке. Придется голышом шагать.
— А этот Президент,— спросил Гарик,— кто он такой?
— Из интерната,— ответил Федя.— Не нашенский. Без матки и батьки слонялся. Беспризорник. А потом сюда привезли. Два раза убегал, но прижился на нашу голову. После директора самый тут главный. Над интернатскими верховодит. И наших, островитинских, кое-кого переманил. У них там на острове дом, сами построили. Ну и все лето живут в нем. Дру¬
562


гие по домам разъезжаются, а у Президента нет дома, вот тут и околачивается со своими дружками. Они его слушаются, как бога. Поглядеть — одна умора, что они творят! За три версты бревна куда-то таскают. Тяжеленные! А что на острове делают — никто не знает. Мы пытали у своих — как воды в рот набрали. Может, ракету какую изобретают?.. Нашим мужикам насолил. Двоим ножом сети порезал и всю рыбу выпустил. Осенью дело было. Не поленился, паразит, нырнул в холодную воду и порезал сеть... Ну, мужики и осерчали. Хотели поймать да поучить маленько, а он ушел. Есть у них потайной ход, да разве найдешь? Охраняют, наверное...
Федя шагал впереди, мы за ним. Дорога узкая, по сторонам лес. Сосны, ели, в низинах ольха, березы и осины. В дорожную пыль зарылись сухие сосновые шишки. Я иногда наступал на них и чуть не вскрикивал от боли. Гарик тоже поднимал ноги как журавль и часто морщился. Эти шишки кололись, как гвозди. Деревья совсем заслонили солнце. В ветвях сияли голубоватые нити паутины. Из чащобы тянуло прохладой. Не прошли мы и с километр, как увидели глухарку. Она сидела на обочине; при нашем приближении смешно подпрыгнула и взлетела на ближайшую сосну. Усевшись на сук, стала бесстрашно смотреть на нас красноватым глазом. Глухарка была рябая, хвост веером, шея длинная.
Федя поднял шишку и запустил в глухарку. Птица захлопала крыльями и улетела. А на землю медленно опустилось рябое перо.
— Полпуда потянет,— на глазок определил Федя.— Ружьишко бы сюда!
Потом дорогу перебежал заяц. Он был худой и длинноногий, желто-серого цвета. Одним махом перелетел через дорогу в десяти шагах от нас и скрылся в молодом ельнике.
— Теперь очередь за медведем,— сказал Гарик и даже не улыбнулся. Мне тоже улыбаться не хотелось. Лес все теснее прижимался к тропинке. Когда мы спускались в низину, веяло грщбной сыростью и мраком. На буграх лес стоял солнечный, пахло хвоей и смолой. Иногда сквозь стволы виднелся бурелом. И всякий раз мне мерещилось, что это медвежья берлога. Поравняемся, а он и выйдет к нам навстречу. Федя говорит, что
563


лизать будет... Врет, наверное. С какой стати медведь человека лизать будет? Будто человек сахарный.
— Рассказать, как здесь пять лет назад мужика нашли убитого? Шел он под вечер этой самой дорогой...
— Не надо,— попросил я.
— Пускай рассказывает,— сказал Гарик.
— Днем не интересно,— ответил Федя, посмотрев на меня.— Как стемнеет, во всех подробностях расскажу...
До вечера еще далеко, а потом, может, и забудет Гриб. Не люблю я слушать истории про покойников. Мороз даже по коже дерет. А потом по ночам всякая ересь снится. Аленка один раз слышала, как я во сне кричал.
Километров через пять, когда мы сделали первый привал, я вместе с Федей и Гариком стал на чем свет стоит проклинать Сороку. Из-за него почти голые бредем через глухой лес, а до дома еще так далеко.
Глава семнадцатая
Аленка и отец сидели на новенькой желтой скамейке. Этой скамейки еще утром не было. Без меня сделали. Они о чем-то разговаривали и даже не посмотрели в мою сторону, когда я появился на тропинке. И лишь мой верный Дед обрадовался, увидев меня. Он заулыбался и, виляя хвостом и пританцовывая, подошел ко мне. «Ты где был, пропащая твоя душа? — спрашивал Дед.— И меня с собой не взял? Хотя ты свинья, Сергей, я на тебя все равно не сержусь!» Я почесал Деда за ухом и подошел к своим. Они все еще не замечали меня. Ну ладно — отец. Ему по штату положено в строгости воспитывать меня, а Ален- ка-то чего выкаблучивается?
— Щей бы побольше и картошки с мясом,— сказал я.
— Проголодался? — спросил отец.
— Где ты шлялся? — соизволила взглянуть в мою сторону Аленка.
— Я, может быть, по-настоящему заблудился... На меня, может быть, медведь напал... и это... обхватив лапами2 стал лизать...
— Медведь, значит2 лизал? — усмехнулся отец.
564


— Бедный, облизанный Сережа,— сказала Аленка.
Все это начало меня раздражать. Я все-таки тридцать километров с гаком отшагал. А они на лавочке сидят, да еще насмехаются!
— Где твоя рубашка, штаны? — спросила Аленка.— Медведь слизал?
Про одежду я совсем забыл. Весь день прошагал в трусах, привык.
— Действительно, где твое обмундирование?
— Потерял...
— Это интересно,— сказал отец.
— Кто-то лодку угнал,— сказал я — Уходили — была, а пришли — нет...
— Куда уходили?
Я промолчал. Пока не накормят, ни слова больше не скажу.
— Я чувствую, от тебя сейчас правды не добьешься,— сказал отец.— Натощак ты врешь плохо... Покорми его, Аленка, возможно, потом он придумает нам какую-нибудь историю повеселее.
Мы с Аленкой пошли в дом. В сенях она сказала:
— Твоя одежда дома. Ее парень принес, с которым мы на болото ходили. У него птичье прозвище... Сорока, что ли?
— Что он сказал?
— Мы сначала испугались, подумали, что ты утонул. Он говорит: «Не беспокойтесь, к вечеру вернется».
— Мы ему покажем, где раки зимуют...— сказал я.
— Суп теплый... Подогреть?
— Тащи какой есть!
Она налила целую тарелку супа с фасолью, на второе поставила на стол миску гречневой каши с молоком. И нарезала черного хлеба. Я накинулся на еду. Аленка сидела напротив и смотрела на меня. Я уплетал чуть теплый суп и косился на кашу. Я еще никогда не хотел так есть. Хотя там, в лесу, мне казалось, что больше всего на свете я хочу растянуться на кровати и заснуть. Последние километры были самыми тяжелыми. Даже привычный к таким переходам Федя Губин устал. Шел, чертыхаясь в адрес Сороки, и спотыкался. Он так и забыл рассказать эту историю про убитого мужика. Гарик до крови сбил
565


о корень большой палец и хромал позади нас. Он тоже бубнил что-то угрожающее себе под нос. Если бы на дороге нам попался Сорока, от него мокрое место осталось бы.
Солнце напекло голову, плечи зудели. Хотелось пить, но за всю дорогу мы даже паршивой лужи не встретили. На привалах мы ложились голыми животами в пыль. Но кусачие лесные муравьи не давали долго прохлаждаться.
— А что еще говорил Сорока? — спросил я,
— О каких-то станках беседовали с отцом.
— Про бомбу говорил?
— Бомбу нашли? — оживилась Аленка.— В лесу, да?
— Отвяжись,— сказал я.— Ничего не нашли.
— Положить еще каши?
— Сыт по горло.
Аленка убрала посуду, порылась в кухонном столе и положила передо мной кусочек шоколада в блестящей обертке.
— Твоя доля,— сказала она.
От шоколадки я не стал отказываться.
— Вкусно? — спросила Аленка. Я с удивлением посмотрел на нее: с чего вдруг такая заботливая? Обычно посуду заставляет мыть, а тут сама все сделала, да еще шоколадом угощает и спрашивает, вкусно ли? Интересно, бывает шоколад невкусным?
— Выкладывай, что у тебя,— сказал я.
— Возьмешь меня на остров?
— Я туда не собираюсь.
— Сорока завтра будет ждать тебя в десять утра.
— Это он сказал? — удивился я. И даже забыл про шоколадку, которая немедленно расплавилась в моей руке.
— За тобой лодка придет.
— А может быть, вертолет прилетит? — пошутил я. Признаться, я ничего не понимал. Сорока приглашает меня на остров. Когда я хотел туда забраться, он спровадил меня кверху тормашками в воду, а теперь приглашает. Не иначе как на судилище. Не будет же он мне ручку жать за то, что мы бомбу бросили?
— Возьмешь? — спросила Аленка.
— Чего же ты у него не попросилась?
566


— Неудобно.
— Посуду вымыла? Вытри стол... А теперь бегом в лес за цветочками...
В другой бы раз Аленка так и взвилась, а тут лишь спросила:
— Хочешь пирога с повидлом?
Заинтриговал остров Аленку не на шутку. А может быть, Сорока?
— Мы с Гариком отправимся,— сказал я.
— Он тебя приглашал, при чем тут Гарик?
Я понял, что от Аленки не отвяжешься. Пускай плывет со мной. Жалко, что ли? Конечно, с Гариком бы лучше... И так все равно ничего мне Сорока не сделает. Не я эту дурацкую бомбу бросал.
— Сердитый был? — спросил я.
— Я ведь его плохо знаю...
Дожевывая пирог с повидлом, я размышлял: плыть на остров или нет? Конечно, Сорока станет выяснять: кто бросил бомбу? Только от меня он ничего не добьется. Не на такого напал. А на острове мне очень хотелось побывать. Вряд ли когда-нибудь еще такой случай представится. Не будут же они меня поднимать на веревке? Узнаю, где ход. Аленку я обязательно возьму, при ней Сорока и его дружки не будут особенно распускать свои языки. Все-таки девчонка.
В комнату вошел отец.
— Ну, что там с вами приключилось? Только не ври, троглодит, а то мне будет стыдно за тебя. Уж лучше ничего не рассказывай.
— Ладно,— сказал я.— Не буду рассказывать.
Глава восемнадцатая
Коля Гаврилов появился утром. В руках у него был брезентовый мешочек, тот самый, с которым я увидел его в первый раз. Мы с Аленкой ждали его... Думали, что он появится со стороны острова, но Коля пришел по берегу. Вернее, приплыл. Волосы мокрые, трусы только что выжаты.
567


— Поплывем на вашей лодке,— сказал Коля.
Мы с Аленкой не возражали. Я предложил и Гарика захватить, но Коля сказал, что не надо. Обычно разговорчивый, он сегодня помалкивал. На меня старался не смотреть. Упал я в Колиных глазах. И все из-за Федькиной бомбы. Еще раньше, чем появился Коля, к Гарику пожаловал Гриб. Они растянулись на траве, рядом с машиной, и о чем-то толковали. Когда я подошел, они замолчали.
— Твое барахло вернули? — спросил Гарик,
— И банку с червями,— сказал я.
— Мне тоже все принесли.
— А мне ни шиша,— сказал Федя.
Я сказал им, что меня пригласили на остров. С Сорокой буду беседовать. Вот только зачем я ему понадобился — ума не приложу.
Гарик с Федей переглянулись.
— Тебя не тронут,— сказал Гриб.
— Запомни, где у них вход,— сказал Гарик.
— Ладно,— пообещал я.
— Про бомбу не ляпни,— предупредил Федя.
— Иди ты к черту,— сказал я.
У них было что-то на уме, я видел по глазам, но допытываться не стал. Не хотят говорить — не надо.
Втроем — я, Аленка и Коля — мы подплыли к острову.
— Кто в лесу книжки читает? — стал разговаривать с Аленкой Коля. На меня он по-прежнему не смотрел.— Книжки и в городе можно читать, а тут природа. Я бы на твоем месте весь день ходил по лесу. Сколько тут земляники! Где еще такой бор найдешь? А озеро? Когда сюда из города приезжают, так им не до книжек. Тут знаменитый артист с месяц жил. Фамилию забыл... Его часто по радио передают. Он стихи читает, а здесь все время пел. Умываться идет — поет. В лес идет — поет. Громко так. На охоту идет — поет. Он ни разу никого не застрелил. А все одно был веселый. Сумка пустая, а поет. Эти... серенады из разных опер... «О дайте, дайте мне свободу...» Как же его фамилия? Трудная какая-то. Уехал, когда дожди зарядили. У нас, бывает, как зарядит, так на неделю. Вот начнутся дожди — и читай...
568


— Мне здесь нравится,— сказала Аленка.
— Хочешь, покажу тебе одну полянку? Красным-красно от земляники.
— Покажи,— сказала Аленка.
Я молчал. Взглянув на берег, я увидел, как Гарик и Федя поспешно усаживаются в резиновую лодку. Куда это они собрались?.. Вот и остров. Тихий стоит, ни одно дерево не шелохнется. У самого берега на осоку налипли желтоватые комки пены.
Куда же мы пристанем? Мне не терпелось увидеть таинственный вход. Это, должно быть, настоящий грот. Ведь туда заходит даже моторка. Когда нос нашей лодки коснулся камышей, Коля опустил весла и посмотрел на нас.
— Сейчас ты скажешь: «Сезам, отворись!» — и мы очутимся на острове,— сказала Аленка.
Но Коля сказал совсем другое:
— Завяжите глаза.
И протянул нам два лоскута. Мы с Аленкой переглянулись.
— Это обязательно? — спросил я.
Коля кивнул.
— И мне? — спросила Аленка.
— Всем,— ответил Коля.
— Я зажмурю глаза.
— Будем сидеть в лодке,— сказал Коля.— Я подожду.
Делать было нечего, пришлось завязывать глаза.
Я, правда, попытался щелку оставить, но Коля поправил повязку, и я больше ничего не видел. Сразу вспомнилась сказка «Али-баба и сорок разбойников». Там тоже всем завязывали глаза. И в романах, которые читает Аленка, путешественникам разбойники набрасывали на глаза черные повязки. А потом все равно убивали их. Придется и нам потерпеть.
Я слышал, как за лодку цеплялись водоросли и камыши, как негромко всплескивает весло.
— Нагнитесь,— сказал Коля.
Мы с Аленкой разом нагнулись и стукнулись головами. Запахло колодезной сыростью. Если раньше сквозь повязку слабо ощущался солнечный свет, то сейчас — сплошная темнота.
— Снимите,— громко сказал кто-то. Голос прозвучал, как в бочке.
569


Сдернув повязку, я сначала нргчего не увидел. Темно, как ночью, потом сверху просочился неяркий свет. Над нами было небо. Оно врезалось в отчетливый четырехугольник. Мы сидели в колодце, широком внизу и сужающемся кверху. Коля привязал лодку и первым полез вверх по костылям, вбитым в сруб. Не дожидаясь приглашения, полез и я. Колодец был не очень глубокий, и скоро Колины ноги перестали мельтешить над моей головой. Я выбрался из колодца. Вслед за мной показалась Аленка. Нос у нее был испачкан в земле. В волосах запуталась мокрая трава. Аленка улыбалась:
— Ура! Я на таинственном острове,— сказала она.— А где капитан Немо?
Сорока стоял к нам спиной и о чем-то негромко говорил с Колей.
Я оглянулся. Высоченные ели и сосны придвинулись к самому берегу. Это их корни торчат над водой. В глубь острова вела тропинка. Кругом валялись еловые шишки. Вокруг бревенчатого сруба колодца буйно разрослась трава. На колодезной крышке крепкий засов. Закроют крышку — и никто на остров не попадет.
Из-за куста выпрыгнул пушистый зверек и бесстрашно посмотрел на меня.
— Заяц,— прошептал я.
— Два зайца,— сказала Аленка, глядя совсем в другую сторону.
Я удивился и перевел взгляд туда, куда смотрела она. В траве сидели еще два серых зайца и, не обращая на нас внимания, щипали траву. Сорока, увидев наши изумленные лица, сказал:
— Кролики.
— А медведей у вас нет? — спросила Аленка.
— Есть,— невозмутимо ответил Сорока и, повернувшись к лесу, крикнул: — Кеша!
И тут случилось удивительное: ветви на высоченной сосне, стоявшей всего в десяти шагах от нас, зашевелились, посыпались мелкие сучки, и по стволу довольно быстро спустился бурый медвежонок. Потер растопыренной лапой нос, чихнул и не спеша поковылял к Сороке.
570


Глаза у Аленки стали по ложке. Она ничего не могла сказать.
Да и я опешил. Все это произошло быстро, как в цирке. Медвежонок поднялся на задние лапы и стал заглядывать Сороке в лицо. Он просил что-то, но у того ничего не было.
— Не веришь? — сказал Сорока.— Обыщи.
Медвежонок засунул лапу сначала в один карман, потом в
другой. Недовольно фыркнул и заковылял к нам. Он был не так уж мал. Аленка схватила меня за руку.
— У меня... ничего нет,— запинаясь, сказала она.
Зато у меня лежал в кармане затасканный кусок сахару. Я его давно собирался съесть, да все забывал. Я бросил Кеше сахар. Он взял его и, довольный, удалился в лес.
Мы услышали всплеск и приглушенные голоса. Сорока осторожно подошел к обрыву, лег на живот и, раздвинув траву, стал смотреть вниз.
— Гриб? — шепотом спросил Коля.
— Выкупаю я их,— сказал Сорока и, вскочив на ноги, стал стаскивать с себя штаны и рубашку. Оставшись в одних плавках, что-то негромко сказал Коле. Тот пулей помчался в глубь острова. Ошарашенные увиденным, мы стояли проглотив языки. Сорока, как говорится, сразил нас наповал. Что это за всплески, я догадался: Гарик и Федя тайком отправились вслед за нами к острову. Хотели подглядеть, куда мы причалим. Но, наверное, не успели, и вот теперь шныряют по камышам на своей резинке.
Коля принес брезентовый мешок, точно такой же, как у него. Достал оттуда маску и ласты. Схватив все это, Сорока полез в колодец. Теперь мне стало ясно,, кто уволакивал мою лодку, когда она приближалась к острову. Сейчас такая же штука произойдет и с моими дружками. Нужно бы их как-то предупредить.
Видя, что' Коля свесил голову вниз и наблюдает за лодкой, я тоже подполз к нему. За мной Аленка. Гарик и Федя плыли вдоль самого берега и тыкали веслом в осоку, по-видимому надеясь таким образом обнаружить вход на остров. Когда они проплывали под нами, я ковырнул пальцем землю, и на них посыпался песок.
572


— Заработаешь,— прошипел в ухо Коля.
Комочки земли защелкали по огромной Фединой кепке. Он задрал вверх голову, но нас, конечно, не заметил.
А Гарик продолжал тыкать веслом в берег.
— Дураки,— прошептала Аленка.
Вдруг лодка закрутилась на месте и пошла в сторону от острова. Гарик беспорядочно замахал короткими, напоминающими теннисные ракетки веслами, пытаясь остановить ее, но не тут-то было. Резиновая лодка быстро уходила к противоположному берегу. Мне смешно было смотреть на озадаченные лица приятелей. Они, кажется, не понимали, в чем дело. Я вспомнил, как не так давно и меня тащило к берегу, но Гарик тогда не поверил, а теперь сам очутился в моем положении. Дело, оказывается, не в течении: это Сорока, спрятавшись под водой, тащит ее куда хочет. Вон у борта торчит кончик дыхательной трубки.
Посередине озера лодка легла на борт и опрокинулась. Гарик и Федя забарахтались в воде. Они что-то кричали, но я ие расслышал. Я внимательно смотрел на воду и наконец снова увидел кусочек зеленой трубки, через которую дышал Сорока. Трубка то исчезала под водой, то снова появлялась, каждый раз все ближе к острову.
Скоро он стоял перед нами. Капли блестели на его загорелой коже. От маски на лбу осталась красная полоска. Сорока отдал ласты и маску Коле, а сам повернулся к нам.
— Купаются,— сказал он*
— Чего они испугались? — спросила Аленка. Она так и не поняла, что произошло.
— Тут щука одна есть,— сказал Коля.— Бревно. Ее все боятся. Один раз нашего пацана за пятку схватила, еле вырвался. А сколько утей сожрала! У нее на спине мох вырос. Она еще до революции жила тут. Пудов на пять, верно, Сорока?
— Не взвешивал,— ответил Президент.
— Зачем ты их? — спросил я, кивнув на тот берег.
— Крадутся, как воры...
— Нечего им у нашего острова делать*— сразу посерьезнев* сказал Коля.
573


— Федьке Грибу лодку не отдам,— сказал Президент.— Это не рыбак.
— Истребитель мальков,— добавил Коля.— Штук с тыщу кверху животами плавало.
— Этот Гарик, откуда он? — спросил Сорока.
— Москвич.
— Сошлись с Федькой... Свой свояка видит издалека.
— Он машину водит,— сказал я.— А каких щук ловит!
— Я видела,— сказала Аленка.
— Гарик... По-русски Егор, что ли?
— Георгий,— сказала Аленка.
На тропинке показался Васька и с ним еще трое. Все в трусах. Васька налегке шагал впереди, а те трое тащили на илечах длинную доску. Двое по краям, один посередине. Они прошествовали мимо нас. Васька мельком взглянул на меня и отвернулся. Сделал вид, что не узнал. Нос у него облез, стал острый и красный как морковка.
Эта доска была предназначена для трамплина. Нырять будут. Высота подходящая, метра четыре. Первым ступил на доску Васька. Покачался, потрогал свой красный нос, но нырять все еще не решался. Мальчишки что-то советовали ему, он охотно их слушал. Слушать лучше, чем нырять с такой высоты.
— О чем задумался, детина? — насмешливо спросил Сорока.
— А если пузом приложусь! — Васька хлопнул себя по ляжкам, еще раз качнулся, вздохнул и прыгнул вниз головой. Раздался громкий всплеск. Я не видел, как вошел в воду Васька, но и по звуку догадался, что он действительно приложился животом.
Скоро из колодца показалась Васькина мокрая голова. А потом и весь Васька. Левый бок у него покраснел. Я думал, что больше он нырять не будет. Но Васька сразу пошел к доске. Мальчишки снова стали давать советы, но Васька отмахивался.
— Я сам,— сказал он. И, долго не раздумывая, бултыхнулся в воду.
— Раз пять приложится животом — научится,— сказал Сорока.
— А это обязательно? — спросила Аленка.
574


— Пошли,— сказал Сорока.
Вслед за ним мы зашагали по тропинке, протоптанной в лесу. Сосновый бор насквозь просвечивался солнцем. Меж деревьев мы увидели небольшой дом, сложенный из крепких неотесанных бревен. Дом был без крыльца. Одной стеной плотно прижимался к двум могучим соснам. Колючие лапы наполовину прикрыли крышу. На крыше несколько каких-то мудреных антенн. В доме три окна. На скамейке, что приткнулась к фасаду, сидел большой кролик, а внизу суетились еще два. Они поднимались на задние лапы и дотрагивались до своего приятеля, словно пытались спихнуть его со скамейки. Неподалеку от дома большая спортивная площадка. Видно, ребятам пришлось здорово поработать, чтобы отвоевать ее у леса. Турник, столбы с баскетбольными щитами, самодельный деревянный конь, бревно и другие приспособления, каких я еще и не видел.
Сорока, столкнув кролика, присел на скамейку. Мы с Аленкой опустились в траву. Кролики подковыляли к нам и стали деловито обнюхивать руки и ноги. У них были маленькие смешные носы и печальные глаза. Аленка погладила одного, он зажмурился от удовольствия и замурлыкал, как кошка.
Я понимал, что Сорока позвал меня не просто так, в гости, а для серьезного разговора. Но, возможно, Аленка мешала ему. Мы молча сидели минут пять. Аленка обхватила руками колени. Она смотрела на кролика, который шевелил своими просвечивающими на солнце розовыми ушами. Аленкины золотистые, с рыжим отблеском волосы тоже шевелились. С озера тянул ветерок. Из бора доносились птичьи крики. На сосновом стволе золотом сверкнула капля смолы. Она только что появилась на свет. И вот, растаяв на солнце, медленно вытянулась по красноватой коре в длинную сиреневую нить.
Из дома выскочил мальчишка. Он был в трусах. На голове наушники. Стрельнув в нашу сторону голубыми глазами, позвал Сороку. Я думал, что Президент надолго застрянет, но он вернулся быстро. Сел на прежнее место, посмотрел на меня. Сейчас начнет выяснять насчет бомбы.
— На какой вы улице живете? — спросил он.
Мы жили на Потемкинской улице. Из окна нашего дома виден Таврический сад. И панорамный кинотеатр «Ленинград».
575


Только я там редко бываю. Один фильм полгода идет. Зимой мы с Аленкой в Таврический на каток ходим. И летом в саду хорошо. Вот только купаться не разрешают. Однажды я с приятелем все-таки выкупался. Правда, еле убежали потом. За нами дядька гнался.
Сорока сказал, что был в Ленинграде. Ему там очень нравится. Удивил — Ленинград всем нравится. Разве есть еще лучше город, чем наш Ленинград?
— Летчик там один жил...— Сорока замолчал и стал смотреть на облако, которое никак не могло перевалить через высокую сосну.
— Он двадцать фашистов сбил,— сказал Коля. Он только что пришел. Видя, что Президент с нами разговаривает по-хорошему, Коля тоже смягчился.
Облако наконец перекочевало на другое место. Оно теперь стояло над нами.
— Ты это дело брось,— сказал Сорока.
— Какое дело?
— Гриб тебе не компания.
— У него кепка замечательная!
— Я знаю, это его работа...
— Известный мародер,— поддакнул Коля.
— О чем вы говорите? — спросила Аленка.
— Вы ленинградцы, и я не хочу с вами ссориться... А с Федькой у нас старые счеты.
— Это вы про того, в клетчатой кепке? — сказала Аленка.
— Ну да,— сказал Сорока.
— Отдай лодку,— сказал я.— Вез лодки он пропал.
— Я ему говорил: доиграешься, мальчик!
— У тебя прозвище Сорока? — спросила Аленка.— Или мама так назвала?
— Допустим, прозвище. А что?
— Я вчера видела сороку,— сказала Аленка.— Она прилетела из лесу, такая белая с черным. Уселась на крышу нашего дома и стала трещать без умолку. И еще хвостом вертела. Хвост у нее длинный-предлинный!
— Надо же,— сказал Сорока.
— Интересная птица...
576


Я взглянул на Президента. Из рубахи выпирали широкие плечи. На крепкой загорелой шее — крупная голова. Темные волосы слиплись после купания и косо лежали на лбу.
Сорока поднялся со скамейки, взял кролика за уши.
— Ему ведь больно! — сказала Аленка.
Президент погладил кролика и отпустил. Тот поскакал за дом. Сорока посмотрел на Аленку и в первый раз улыбнулся. Я заметил, что у него один зуб сломан пополам.
— Хочешь поймать большую рыбу?
— Я пробовала,— сказала Аленка.— Большие срываются.
— Поймаешь,— сказал Сорока.
— Мне не везет...
— Камыши видишь? Встань на лодке в тресту и лови. Утром.
— Ершей?
— Леща поймаешь,— уверенно сказал Сорока.
— Кто это? — воскликнула Аленка и схватила Президента за руку.
Из бора не спеша вышел огромный лось. Его бурые рога были как раз на одном уровне с крышей. Этот лось как две капли был похож на того, который погиб в болоте. Выбрасывая длинные ноги, лось подошел к Сороке, ткнулся горбатой мордой в его шею, потом обнюхал руки.
— Сережа...— сказал Сорока.
Если бы это не прозвучало так ласково, я подумал бы, что он меня позвал. Но это относилось к лосю. Зверь величаво повернул огромную голову и посмотрел на нас. Аленка спряталась за спину Сороки. Лось потянулся было к ней, но она вскрикнула, и лось отвернулся. Коля достал из кармана кусок хлеба и протянул ему. Лось мягкими губами осторожно подобрал с ладони хлеб и в знак признательности покачал рогами.
— А где Борька? — спросил лося Коля, почесывая ему мощное выпуклое плечо.
Лось с минуту постоялг помаргивая длинными седыми ресницами, и так же величаво ушел в бор. Нижние ветви сосен касались его спины. Я удивился, как может такой огромный зверь так бесшумно ходить. Не треснул ни один сучок. Лось словно растворился в лесу.
578


Аленка, заметив, что стоит совсем близко от Сороки и держится за его руку, отодвинулась.
—*■ Я вспомнила про того...— сказала она.
— Был лось и нет...
— Сорока на лосе-верхом ездил,— сказал Коля.— А потом Сережа его как об ель...
— А кто такой Борька? — спросил я.
— Лосенок,— ответил Коля.— Сережин сын.
— И мама у них есть? — спросила Аленка.
— Ее зимой убили,— сказал Сорока.— Те самые, которые рыбу в озере толом глушат.
— Порохом,— сказал я. Как будто это имело значение.
— Мы Борьку в снегу нашли,— стал рассказывать Коля,— он дрожал. У него одна нога подвернулась, когда от охотников удирал. А Сережа стоял рядом и лизал его. Мы Борьку на санках на свою ферму привезли. К коровам. Он до весны с нами жил. И Сережа часто приходил к хлеву. Мы ему в ящик сено клали. Страсть как собак не любит. Как увидит собаку, так рога в землю и копытами стучит...
— Зачем вы шары в небо пускаете? — спросил я.
Коля хотел что-то ответить, но, перехватив взгляд Сороки, промолчал.
— Какие шары? — переспросил Сорока.
— Вы к ним рыб и картонных человечков привязываете.
— Ты видел какие-нибудь шары? — Сорока посмотрел на Колю.
— Нет у нас шаров.
— И я не видел,— сказал Сорока.
— Значит, показалось...— ответил я.
Не хотят про шары говорить. Тайна.
— А вертолеты...
— Летают,— перебил Сорока.— И вертолеты, и самолеты...
Он встал. Мы поняли, что пора и честь знать.
По той же тропинке мы пришли к колодцу. Один кролик увязался провожать нас.
Васька, все еще нырял с доски. Бока и живот у него были красные, словно кирпичом натерты. Те трое тоже ныряли. Обучали Ваську. Когда мы подошли, Васька сказал:
579


— Двадцать раз прыгнул...
— Ну и как?
— Полный порядок!
Васька разбежался и лихо прыгнул в воду.:
Я думал, что больше нам повязку на глаза не наденут, но не тут-то было. Коля протянул нам тряпки и сказал, что завязать глаза придется в колодце.
Мы спустились в грот. Он был темный и вместительный. С земляного потолка капала вода. Мне показалось, что в углу стоит лодка, а может быть, я ошибся. В одном месте скупо пробивался свет. Очевидно, вход у них закрывается, иначе любой заметил бы пещеру. Впотьмах мы надели повязки. Снять их Коля разрешил, когда вывел лодку на чистую воду. Искусно замаскировались они. Мы отплыли всего метров на сто от острова, но я так и не смог точно определить, где вход. Лишь приблизительно заприметил то место по сосне, которая возвышалась над колодцем.
— Пока,— сказал Коля и прыгнул с лодки в воду.
Я видел, он нарочно стал кружиться на одном месте, дожидаясь, когда мы отплывем подальше.
Сорока стоял на берегу и смотрел на нас. Ветер дул с озера. Он полоскал парусиновые штаны Президента. За его спиной раскачивались вершины деревьев. На остров катились небольшие волны. То в одном, то в другом месте вскипали белые гребешки. И тут же исчезали. Добежав до острова^ волна громко чмокала и откатывалась назад.
— Умеешь рано вставать? — спросил Сорока Аленку.
— У нас будильника нет,— ответила она.
— В шесть утра становись вон там в тресту — леща поймаешь.— Он показал на наш берег. Немного в сторону от дома. Выдумывает он, нет там никаких лещей. Я ловил, даже крошечный подлещик не клюнул.
— Я проснусь,— сказала Аленка. В это я тоже не очень-то верю. Аленка не любит рано вставать, А без будильника и подавно не встанет,
— Тут лещи по расписанию клюют? — спросил я.
— А ты лучше помалкивай,— сказала Аленка.
— В семь часов ловить уже бесполезно? — допытывался я.
580


— Попробуй,— ответил Сорока.
— Я обязательно встану,— сказала Аленка.
Пока мы разговаривали, Коля, улучив момент, юркнул в камыши. Я так и не успел подсмотреть. Ну хорошо, найдешь грот, они колодец крышкой прихлопнут — и на задвижку.
Когда мы отплыли подальше, Аленка спросила:
— И ты глушил?
— Глушил,— сказал я.
— Вот почему вы в одних трусах пришли!
— Зато загорели,— сказал я.
— Мне этот Гриб в клетчатой кепке не нравится.
— Ты ему тоже.
— Чтобы я тебя вместе с ним больше не видела!
— Пошла ты подальше,— сказал я.
Глава девятнадцатая
На берегу дожидались Гарик и Гриб. Они были в трусах. Поеживались на ветру. Штаны и рубахи висели на кустах. Мокрая кепка сушилась у Гриба на голове. Не захотел расставаться. Края кепки обвисли. Не на пользу пошло ей купание. Резиновая лодка лежала на траве, рядом — спасательный круг. Аленка спрыгнула на берег и, задрав нос, прошествовала мимо ребят.
— Как прогулка на таинственный остров? — спросил Гарик. Аленка не ответила.
— Какая муха ее укусила?
— Не знаю,— ответил я.
— Девчонка,— рассудительно заметил Федя.
— Видел, как вас понесло к берегу,— сказал я.— Течение? Гольфстрим?
Гарик и Федя переглянулись. Состроили удивленные рожи.
— Никуда нас не понесло,— ответил Гарик.
— А лодку вашу ветром перевернуло?
— Какую лодку? — спросил Федя, хлопая рыжими ресницами. В трусах и мокрой кепке он стал еще смешнее. Ноги у Феди были тонкие и кривые. У кого такие ногиг хорошо вер-
581


хом на лошади ездить. Решили поиграть со мной в прятки. Дурака валяют!
— Что там на острове? — помолчав, спросил Гарик.
— На каком острове? — в свою очередь удивился я.
— Кончай придуриваться,— сказал Федя.— Разговаривал с Президентом? Отдаст лодку?
— Наверное, вода холодная...
— Запомнил ход? — спросил Гарик.
— Выкупаться или не стоит? — сказал я.
Федя хмуро взглянул на меня и буркнул:
— Президенту продался?
— Он толковый парень,— сказал я.
Федя растянул рот в презрительной улыбке:
— Медом тебя попотчевал?
— Чего не было, того не было,— сказал я.
— Падло твой Сорока! Какой законник выискался... Штраф требует? А кукиш не хочет? Дождется, пока башку ему оторвут... Жалко, батя уехал на лесозаготовки, он бы его прищучил!
— Это ты Сороке скажи...
— Деньги ему за это платят, что ли? Ну чего он нос сует не в свое дело?
— Не знаю,— сказал я.
— Коли с председателем здоровается за ручку, так думает, сам начальник... Видали мы таких начальников!
— Не надо рыбу глушить,— сказал я.
— Умолкни, кочерыжка капустная...
Я на всякий случай свистнул Деда. Он тотчас прибежал и, задрав вверх бородатую голову, уставился на меня: «Что скажешь?» Я погладил Деда, и он, довольно заворчав, улегся у моих ног. Теперь я мог с Федей разговаривать как хотел.
— Лодку ты не получишь, понял? — сказал я.— И не двигай своим толстым носом, тебя никто не боится.
Гриб еще сильнее задвигал носом и запыхтел.
— Ткну — мокрое место останется,— пробурчал он, сжимая кулаки.
Дед поднял голову и посмотрел на Федюг который все ближе подступал ко мне.
582


— Куда он лодку заховал?
— Откуда ему знать? — вступился Гарик.
Но я уже и сам разозлился. С какой стати Гриб размахивает перед моим носом кулаками? Не я ведь спрятал его лодку? Опять зло на мне срывает. Хватит с меня! На лодке я тогда терпел, никуда не денешься — кругом вода. А на берегу меня лучше не тронь.
— Клоун ты,— сказал я.
Федя окончательно рассвирепел. Он сдвинул повыше свою сморщенную кепку и замахнулся. Это движение Дед не* переносил. Терпеть не мог, когда люди друг на друга кричали и замахивались. Если мы с Аленкой не дурачились, а всерьез ругались, то он грозно рычал и показывал свои ослепительные клыки. Федя не успел меня ударить, Дед молчком цапнул его за ногу. Гриб завопил и схватил Деда за хвост. Дед зарычал и, извернувшись, прихватил Федю за руку. Гриб сразу перестал ерепениться и спрятал руки за спину.
— Уйми собаку,— совсем другим тоном сказал он.
— Дед, как тебе не стыдно? — сказал я и отозвал его.
Войдя в раж, он намеревался еще раз вцепиться в Федю.
Гарик во время этой короткой схватки отбежал в сторону и выломал здоровый сук, готовясь вступить в бой с Дедом. Я посоветовал ему бросить палку, пока Дед не заметил. Я сказал Гарику, что Деда палкой не удивишь. Эрдельтерьеры — отчаянные собаки и никого не боятся. Они даже охотятся на львов. А уж с Гариком ему и делать нечего. Гарик послушался и бросил палку. А Дед, схватив ее, стал яростно грызть, только щепки полетели.
Федя осмотрел свои раны и, немного посопев, сказал:
— В деревне собака покусала одного... Тридцать уколов влепили!
— Сходи в больницу, пусть и тебе влепят,— посоветовал я.
— Ты привяжи его,— сказал Гарик.
— Он за дело кусает,— сказал я.
Федя нагнулся к воде и стал обмывать ногу и руку. А Дед уже забыл про нас: подбросил палку вверх, поймал ее и помчался вдоль берега, лая и дурачась.
— Нехорошо получилось,— сказал Гарйк,
584


— По-твоему, лучше было, если бы он мне врезал?
— Человек переживает, лишился лодки.
— Не надо было эту дурацкую бомбу в воду кидать. Столько мальков загубили.
— Зря ты Деда натравил,— сказал Гарик.
— В другой раз не будет кулаками размахивать.
Подошел Федя. На меня он не смотрел. Я понял, что наши
отношения безнадежно испорчены. Признаться, Гриб мне не нравился. Орет, как на базаре, поминутно оскорбляет. Пользуется, что старше. На меня даже отец никогда не кричит. Бывает, что Аленка разойдется, да что с девчонки возьмешь? Федя сдернул с кустов свою одежду и, хотя она еще не просохла, оделся. К ранкам прилепил по кусочку листа подорожника.
— Пока,— мрачно сказал он и, прихрамывая, ушел.
Гарик проводил его взглядом и, посмотрев на остров, пробурчал:
— Все из-за него... Чертов Сорока!
Глава двадцатая
— Ну где же вы?! Сю-да-а!
Я решил, что Аленка тонет. Иначе с чего бы она так кричала? Наперегонки с Гариком мы бросились к озеру. Аленка стояла в лодке и обеими руками держалась за длинное удилище.
— Я наконец поймала большую рыбину,— сказала она, не глядя на нас. Лицо у нее было удивленное.
Конец удилища ходил, леска натянулась.
— Давай я,— сказал Гарик, собираясь прямо в штанах лезть в воду.
— Не мешайте! — ответила Аленка. И даже ногой топнула. Она стала подводить добычу к лодке. Но лещ упирался, не шел.
— Уйдет! — стонал Гарик.— Как пить дать уйдет.
— Она же ловила,— сказал я.
— Где подсачок?
— Не кричи под руку,— ответила Аленка.— Я и без этого... сачка.
— Тащи подсачок! — приказал Гарик.
585


Я пулей бросился к палатке, схватил подсачок на бамбуковой ручке и прибежал обратно. Рыбина еще держалась на крючке. Гарик вырвал подсачок из рук и ловко забросил в лодку. Аленка, не отрывая глаз от лески, взяла его.
— Леску не ослабляй! — переживал Гарик.— Сорвется, слышишь?
— Никто не ослабляет...
— Пускай воздуха глотнет... Легче тащить будет!
— Он не хочет воздуха...
Аленка все-таки подвела рыбину к борту и стала просовывать под нее подсачок. Рыбина всплеснула, и мы увидели золотистый бок и черный плавник.
— Лещ! — сказал Гарик.
Рыба высунула из воды голову и, глотнув воздуха, добровольно легла на бок.
— Чего ждешь? — крикнул Гарик.— Тащи!
Аленка все еще никак, не могла просунуть подсачок.
— Бери с хвоста! С хвоста, говорю!
— Лопнешь,— сказала Аленка.
Гарик стукнул себя кулаком по лбу и в одежде полез в воду. Но когда он подплыл к лодке, торжествующая Аленка уже держала в подсачке изогнувшуюся рыбину. Крупная чешуя отливала золотом.
— Просто удивительно, почему не ушел,— говорил Гарик, плавая вокруг лодки.
— Всю рыбу распугал,— сказала Аленка.
— Давай к берегу,— позвал я. Мне тоже хотелось посмотреть на леща.
Аленке самой не терпелось показать рыбину. Она стала грести к берегу. Гарик плыл рядом, держась за борт.
— Она чуть удочку не утащила,— рассказывала Аленка.— Смотрю, удочка сползает в воду, я как дернула? Тяжелое что- то. Тут я как закричу...
— Слышали,— сказал я.
Лещ был килограмма на полтора. Он смирно лежал на траве п ворочал глазами. Почему-то он почти не брыкался.
— Везет же...— сказал Гарик. Мокрая рубаха и штаны облепили его, у ног — лужа.
586


— Я говорила, что поймаю...— ликовала Аленка.— Это Сорока мне место показал. Я с шести утра сижу тут. Сначала одни ерши, а потом...
— Что дальше было — мы знаем,— сказал я.
Аленка умолкла. И правильно, нечего задаваться. Повезло, так помалкивай! Вот мне почему-то не везет...
Я вдруг увидел, как недалеко от того места, где ловила Алеп- ка, закачались камыши, скрипнула осока. Негромко всплеснуло, разбежались круги. Когда солнце вышло из-за облака, я увидел под водой расплывчатую двигающуюся тень. Я думал, что увижу и зеленую трубку, но трубки не было. Тень ушла в глубину, растворилась. И сколько я ни смотрел —трубку так и не увидел. Маленькие волны сомкнулись над таинственным пловцом. Опять загадка: кто это? У Сороки была трубка, он не мог так глубоко уходить под воду.
— Я вечером опять на этом месте встану,— сказала Аленка.
—■ Теперь все лещи твои,— сказал я.
Глава двадцать первая
С утра стал накрапывать дождь. Он глухо стучал по крыше нашего дома. Под окном росли лопухи, слышно было, как дождевые капли, скатываясь с крыши, барабанят по широким зеленым тарелкам. Сосны стояли потемневшие и взъерошенные. На остриях зеленых иголок повисли блестящие капли. Небо затянули серые облака. В той стороне, где должно быть солнце, облака были светлые. Я не любил такой дождь. То ли дело гром и молния! Налетит гроза, все кругом потемнеет, а потом как заполыхает и загремит! И дождь не такой маленький и нудный, а как ударит косым ливнем, так трава ложится на землю.
Отец, подперев руками голову, читает рукопись. Он не слышит дождя. Аленка, положив ноги на спинку кровати, лежит с книжкой в руках. Дед растянулся посередине комнаты. Он побывал на улице и вымок. Глаза прижмурены. Но я знаю: Дед не спит. Уши шевелятся. Он слушает, что творится снаружи. Когда Дед попадает под дождь, от него несет псиной. Мне нравится этот запах. А вот Аленка не выносит. Она изредка погля¬
587


дывает на Деда и морщит нос. Но Деду наплевать на Аленку. Он все равно не уйдет из дому, пока самому не захочется. Иногда наш старик становится упрямым как осел. С места не сдвинешь, рычит, клыки показывает: и у собак бывает раэное настроение. Наверное, не нравится ему, что дождь идет.
Я сижу на подоконнике, положив руки на колени. Смотрю на мокрый лес и жду чего-то. Вдруг из леса выйдет лось Сережа? Или сын его — Борька?
— Лоси умеют плавать? — спрашиваю я.
Отец отрывается от бумаг и смотрит на меня. Я уверен, что он меня не видит. Отец видит пересекающиеся линии, кривые и прямые.
— Лоси? — спрашивает отец и, подперев ладонью лоб, снова углубляется в рукопись, забыв про лосей.
— Как они попали на остров? — говорит Аленка.
На этот вопрос трудно ответить. Если даже и умеют плавать, они все равно не заберутся на остров.
— Зимой! — осенило меня.— По сугробам.
Аленка молча смотрит в потолок. Немного помолчав, соглашается:
— Иногда и тебе приходят в голову разумные мысли.
— А тебе никогда,— отвечаю я.
Но Аленке ругаться лень. Она не обижается.
— А медведи умеют плавать? — снова спрашиваю я.
Все молчат. Никого не волнуют медведи. Конечно, умеют плавать. Почему бы им не уметь?
— Убей меня громом, если они не позаимствовали этот грот и колодец у Жюля Верна,— сказала Аленка.
Где-то далеко и впрямь громыхнуло.
— Убьет,— говорю я.
— А Коля Гаврилов — его верный паж?
— Оруженосец,— соглашаюсь я. Аленка любит употреблять эти старинные словечки из романов.
— Как ты думаешь, Сережа, кто из них храбрее?
Я понял, о чем речь, но на всякий случай спросил:
— Гарик или Сорока?
— Кто это придумал ему такое имя?
Непонятная это вещь — храбрость. Гриб держал дымящую¬
588


ся бомбу в руках и посмеивался. Мы с Гариком чуть со страху ве умерли, а он хоть бы что. А когда Дед насел на него, так сразу побелел и быстренько домой смотался. И Аленка одна может по лесу бродить весь день, не боится ночью выходить из дому, а как гром загремит, так побледнеет и начинает полотенцем закрывать зеркало. А потом ложится на диван и на голову подушку кладет. А я люблю смотреть на грозу. И не страшно мне, а, наоборот, весело — так и хочется выбежать под хлесткий дождь и прыгать по лужам. Я иногда так и делаю. Когда никто не видит. А до чего приятно стоять под ливнем без кепки и чувствовать, как по голове щелкают капли, а рубаха прилипает к телу! Говорят, кто простоволосый стоит под дождем, тот быстрее вырастет. И еще я люблю смотреть, как дождевые капли хлещут по лужам. Лужа пузырится и кипит. А иногда появляется маленькая радуга. Из звона и пузырей. Поиграет маленько и пропадет. Аленка этого никогда не видит. Она прячется под подушкой.
—• Где же ты, солнце ясное? — произнес отец, поднимаясь из-за стола.— За горами, за долами, за дремучими лесами... Пойдемте, ребятишки, за солнцем?
Мы с Аленкой посмотрели на окно. Капли суетливо торкались в стекло. Не успеешь до озера дойти, как холодные струйки потекут за воротник.
— Вы знаете, чем сейчас в лесу пахнет?
Мы не знали.
— Грибами,— сказал отец.— Грибами* которые еще не вылупились на свет божий.
Грибы, которые еще не вылупились, не интересовали нас с Аленкой. Вот если бы они появились, тогда бы мы побежала в лес.
— Вы слышали когда-нибудь, дикари несчастные, как шумят березы под дождем?
И этого мы не слышали. Я полагаю, что они шумят под дождем так же, как и осины, и клены, и вязы и другие лиственные деревья.
— А кукушку хотите послушать?
Зачем обязательно это делать на дожде? Кукушку можно послушать и потом, когда дождь перестанет. Здесь какие-то
589


скупые кукушки. Несколько раз я просил их посчитать, сколько лет мне жить. Раза два прокукует — и молчок.
Отец прошелся по комнате. Он на ходу взял Аленкину книжку, прочитал название и снова положил.
— «Роб Рой»... Вальтер Скотт. А ты «Гойю» читала?
— Про что это?
— Про Гойю.
— Он был рыцарь?
— Шпион какой-нибудь,— сказал я.
Отец схватился за голову:
— Дикари! Троглодиты! Питекантропы!
Ну, теперь всех доисторических ископаемых переберет!
— Они до сих пор не знают, кто такой Гойя!
— Мы еще маленькие,— сказал я.
— Папа, ты хотел идти за солнцем,— сказала Аленка,— Только сначала скажи, кто такой Гойя?
— И вы не знаете, кто такой Микеланджело? Рубенс? Тициан? Рембрандт? Ван-Дейк?
— Это великие художники,— сказала Аленка.
— HeTj скульпторы^— заметил я.
590


— Дети! — вскричал отец.— Немедленно собирайте чемоданы, летим в Ленинград!
— Зачем? — в один голос спросили мы.
— Я вас поведу в Эрмитаж, потом в Русский музей, потом в Казанский и Исаакиевский соборы...
— Мы там были,— сказал я.
— Мы будем туда ходить каждый день! — гремел отец.— Мы будем там ночевать. И изучать, изучать, изучать произведения великих живописцев и скульпторов.
— Это великолепно! — воскликнула Аленка.— Сережа, ты слышал? Наш папа теперь каждый день будет приходить в четыре с работы, и мы вместе будем ходить по музеям и картинным галереям! Наконец-то наш дорогой папочка вплотную займется воспитанием своих необразованных детей!
— Почему в четыре? — перестал ходить по комнате отец.— У меня ведь на вечернем отделении лекции... Мы будем иногда по утрам ходить. Да-а... По утрам я должен быть в лаборатории. Мы будем ходить...
— Ночью! — воскликнула Аленка.— Кругом тишина, а со стен во всей своей первозданности смотрят на нас картины гениальных художников. Потрясающее зрелище! Вот только нужно договориться с администрацией музеев, чтобы нас пускали туда по ночам... Ну, это папа возьмет на себя.
Отец улыбнулся и озадаченно почесал затылок.
— Почему, собственно, я с вами должен ходить в музеи? Так сказать, водить вас за ручку? А сами? Дорогу не найдете?
— Ты всегда прав,— сказала Аленка.— А все-таки скажи: кто такой Гойя?
— Ничего не выйдет,— ответил отец. Он надел плащ и ушел в лес слушать кукушку. Дед проводил его до порога и остановился в глубокой задумчивости: перевалить через порог или остаться в избе? Он повернул морду в нашу сторону, как бы спрашивая совета, но мы молчали. И тогда Дед тяжело, как он это умел, вздохнул и, отворив мордой дверь, ушел вслед за отцом. Весь вид его говорил: служба есть служба, ничего не поделаешь.
— Какие мы с тобой неотесанные,— сказала Аленка,
— Отешемся2— сказал я.
591


— Раз в неделю можно ходить в музеи,— продолжала Аленка.— Живем в таком городе, а совсем не знаем его.
— В музеях пахнет мышами,— сказал я.
— На чердаках не только мышами пахнет, а и кошками... А ты иногда часами торчишь на чердаке.
— То на чердаке,— сказал я.
В сенях хлопнула дверь. Кто-то идет к нам. Наверное, отец раздумал идти в лес. Кукушку можно слушать и дома, стоит только окно распахнуть;
Дверь отворилась, и на пороге появился Сорока. В руках у него мокрый мешок.
— Вот не ждали! — сказала Аленка.
Глава двадцать вторая,
Волосы у Сороки мокрые. Рубаха на груди и плечах потемнела. Он был босиком, штаны подвернуты. Я удивился не меньше Аленки: зачем к нам пожаловал Президент? Но он не торопился объяснять. Положил мешок под скамейку. Мне показалось, что в мешке кто-то шевелится. Я хотел пригласить Сороку в комнату, но он и сам, без приглашения, подошел к столу и сел на табуретку. Рукой пригладил взъерошенные волосы. Ладонь стала мокрой, и он, взглянув на нее, вытер о штанину.
Аленка по-прежнему лежала на кровати, положив ноги на спинку. Книжку она засунула под подушку и с любопытством смотрела на незваного гостя.
— Я поймала леща,— похвасталась Аленка.
— Вот видишь,— сказал Сорока.
— Мы из него уху сварим.
— Да,— сказал Сорока.
Я посмотрел на него. Сорока был невозмутим. Зачем все-таки он пришел? И что у него в мешке? Снова там кто-то пошевелился.
— Шли бы в лес,— сказал Сорока.— Сидите дома, как сурки.
— Сидим,— ответил я.
— Коля Гаврилов не был у вас? — спросил он.
592


— А должен быть?
— Пропал куда-то парень,— сказал Сорока. Немного помолчав, спросил: — Отец в лес ушел?
— За солнцем,— сказал я.
Сорока поднялся. Мне не хотелось, чтобы он уходил, и я сказал, что отец скоро вернется. Аленка подтвердила. Ей тоже не хотелось, чтобы Сорока уходил. А он стоял в нерешительности.
— Если ушел за солнцем,— сказал он,— то вряд ли скоро вернется... Дай бог, если к вечеру прояснится.
Он не ушел. Снова уселся на табуретку.
— А .зачем тебе отец? — спросил я.
— Дело есть,— коротко ответил он.
Мы помолчали. Аленка, глядя в потолок, проговорила:
— Не обидишься, если спрошу...
Сорока улыбнулся:
— Почему меня зовут Сорокой?
Аленка энергично закивала головой.
— Я родился в лесу...
— В лесу? — удивилась Аленка.— Уж не в птичьем ли гнезде?
— Расскажи,— попросил я.
Может быть, потому, что у Сороки было хорошее настроение, или все равно ему делать было нечего, он под стук дождя рассказал нам удивительную историю своего имени.
ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ РАССКАЗАЛ СОРОКА
— Есть на свете такая деревня Дедовичи. Это в Белоруссии. Кругом леса. От железной дороги— сто километров. В деревне десятка два изб. Там жили мои родители. Работали в колхозе. Отец — кузнец, мать лен выращивала. Я никогда не видел ни отца своего, ни мать. Отец, когда началась война, ушел на фронт. И иотб в самом конце войны, на правом берегу Одера. Он был пулеметчик. А мать так и жила в Дедовичах, ждала его. В этих лесах после войны орудовали бендеровцы. Есть такие бандиты. Они с немцами заодно. Когда бендеровцы налетели на Дедовичи, все разбежались. Ну и мать моя... А я должен был
20 Библиотека пионера. Том VI 593


вот-вот на свет появиться. Она еле ходила. Когда бендеровцы наткнулись на группу, где была моя мать, они всех из автоматов... Звери, а не люди были. А я только что родился. Видя, что бандиты приближаются, мать схоронила меня в кустах. Неизвестно, сколько я там пролежал — это случилось летом,— только нашли меня совсем голого наши бойцы. Рядом была муравьиная куча. Наши лес прочесывали, добивали бендеровцев. Они бы и не нашли меня, но услышали сорочьи крики. Птицы носились надо мной и кричали. Сороки... Много сорок. Лейтенант был веселый человек и назвал меня Сорокой, а фамилию свою дал... Потом бандиты и его убили. Только все равно этих гадов уничтожили.
Мы с Аленкой ожидали услышать какую-нибудь веселую историю, а тут вон что.
— И у тебя нет другого имени? — спросила Аленка.
— Когда я стану взрослым, меня будут звать Сорока Тимофеевич... Смешно?
594


— В нашем классе у одного мальчика имя Плутоний,— сказала Аленка.— Мы его зовем Плут.
— А у нас есть Радий,— сказал я.— Он рыжий.
— В детдоме дали мне другое имя... Обыкновенное — Иван.— Сорока помолчал и добавил: — А мне нравится Тимофей.
— Иван лучше,— заметила Аленка.
— Лейтенанта того Тимофеем звали,— сказал Сорока.— Который меня нашел.
— Коля рассказывал про Смелого, который на этом острове... Это правда?
— Правда,— сказал Сорока.
— А могилу нашли?
— Мы поставим ему памятник.
— Кому памятник? — спросила Аленка, которая ничего не слышала про Смелого.
Сорока стал рассказывать и эту быль. Аленка вся подалась вперед, слушая его. Для нее это было полной неожиданностью. Моя сестра считала, что в такой дыре, куда мы забрались, ничего интересного быть не может. И вдруг такое! И не в старинных романах, а на самом деле.
К нам пришел Гарик. Сорока замолчал и стал с интересом рассматривать его. Аленка с досадой взглянула на Гарика: дескать, не вовремя тебя принесло. Гарик встретился с Сорокой впервые. Он даже сначала не сообразил, что это Президент. Гарик был чем-то расстроен. Лицо хмурое, рубашка промокла и испачкана в земле. Рыбачили на дожде, что ли?
— Мы уезжаем,— сказал Гарик и посмотрел на Аленку.
— Надо с вашими попрощаться,— сказала она и поднялась с кровати.
— Еще палатку не свернули...
Аленка снова улеглась и ноги положила на спинку.
— Совсем? — спросил я.
Гарик кивнул. За все время Сорока не проронил ни слова. По лицу его было не понятно: рад он, что уезжает Гарик, или ему все равно.
Гарик подмигнул мне и вышел в сени. Я за ним.
— Этот тип — Сорока? — спросил он.
595


Я ответил.
— Зачем он к вам пришел?
— Не к Алене,— сказал я.— Отец ему понадобился.
— Справлюсь я с ним? — спросил Гарик, пошевелив плечами.
— Драться будете?
— Нет вашего отца — пускай уматывает. А то расселся...
— Места не жалко... Знаешь, почему его Сорокой зовут?
— Если не уйдет, я его выставлю,— сказал Гарик.
Мы вернулись в избу. Теперь Гарик стал с любопытством разглядывать Сороку. Прикидывал: справится с Президентом илп нет? Пускай подерутся. Я бы посмотрел. И Аленка посмотрела бы. Ее любимый Айвенго дрался на всех турнирах. И всегда побеждал. Одно дело рыцари дерутся, другое — мальчишки. Там все было красиво: пики, щиты, церчатки бросали друг другу. А тут как начнут кулаками размахивать, чего доброго, еще царапаться станут. Я не люблю драться. Бывает, конечно, в школе сцепишься то с одним, то с другим. Один раа меня пеналом по голове стукнули. Пенал сломался, а у меня три дня шишка сидела. Потом прошла. А я этому мальчишке кулаком в глаз заехал. Он неделю с синяком ходил. Злился на меня: без пенала остался, да еще синяк под глазом. А мою шишку никто не видел. Она на голове спряталась в волосах.
В комнате стало тихо. Все молчали. Сорока смотрел в окно, ждал отца, который ушел за солнцем и неизвестно когда придет.
Гарик наблюдал за Сорокой, придумывал слова, чтобы его разозлить, а потом подраться. Аленка смотрела в потолок и думала о Смелом, которого Плешатый Дьявол пытал.
Я тоже стал думать. О наших соседях, которые через два часа уедут. В Таллин, а потом в Ригу. Вячеслав Семенович рассказывал, что под Ригой сохранились развалины старых рыцарских замков. Он обязательно должен их посмотреть. Хорошо, у кого машина. Куда захотел, туда и поехал. Мне понравились наши соседи. Я один раз вечером, наверное, с час просидел на крыльце и слушал, как поет Лариса Ивановна. Она варила на костре уху и пела. Огонь лизал черные бока котелка, постреливали сучья. Лариса Ивановна, присев на корточки, смотрела на огонь и пела:
596


А у нас во дворе есть девчонка одна...
Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет.
А я все гляжу, глаз не отвожу...
Мне эта песня понравилась; мотив хороший, а вот слова не совсем понятные: «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет...» А что должно быть в ней, если смотришь вслед? Вот этого я никак не мог взять в толк. Спросил у Аленки, что, дескать, это значит? Чего у этой девчонки не хватает? Аленка подумала, а потом сказала:
— У нее фигура отвратительная.
Лариса Ивановна пела и другие песни, я слова не запомпил. Не умею я такие слова запоминать. И мотив тоже. Я любил ее слушать. Огонь освещал ее красивое задумчивое лицо и волосы. Мне очень хотелось подойти к костру и посидеть с ней рядом. Но я почему-то стеснялся и слушал песни сидя на своем крыльце. Лариса Ивановна иногда заговаривала со мной. Однажды я нарубил в лесу сучьев и принес ей охапку. Лариса Ивановна посмотрела на меня и спросила:
— Тебе не скучно здесь?
— В городе сейчас пыль и жарища...
— Это верно,— сказала она.
Голос у нее нежный, тихий. Не то что у Аленки. Эта крикнет, так звону на весь лес. Лариса Ивановна спрашивала, как ловится рыба, кусают ли нас по ночам комары, есть ли здесь змеи. Змей она боялась больше всего на свете. Лягушек тоже не меньше, чем змей. Я думал, что ее в детстве змея укусила,— ничего подобного. Змей она видела только в террариуме. Есть такие змеиные питомники. Их там разводят, а потом берут яд и делают из него лекарства. И еще она спрашивала, где мы бываем в Ленинграде, ходим ли в театры. Аленка иногда с папой ходила в оперный театр, а я — в ТЮЗ. И то не сам, а со всем классом. Это когда у нас культпоход. Меня в театры не тянет. То ли дело футбол! Я даже спросил Ларису Ивановну, за кого она болеет. Лариса Ивановна ни за кого не болела. Если бы она болела за «Динамо», то я с ней и разговаривать бы не стал. Моя любимая команда — «Зенит».
С Вячеславом Семеновичем у меня тоже хорошие отношения. Он показал, как управляют «Волгой», и один раз дал
597


порулить. Это когда мы ездили в Островитино. К их родственникам. Они работали в поле, кроме старухи* которая полола в огороде капустные грядки. Лицо у нее было сморщенное, коричневое, пальцы костлявые и тоже коричневые. И всего один желтый зуб. Вячеслав Семенович долго разговаривал с ней, все расспрашивал про каких-то знакомых. Нам надоело их слушать, и мы с Гариком, прихватив ржавую консервную банку, пошли к хлеву, где возвышалась навозная куча. Нам позарез нужны были свежие черви.
Потом Вячеслав Семенович подтолкнул Гарика к старухе, сказав при этом:
— Это он...
Старуха пристально посмотрела на Гарика голубыми выцветшими глазами и, пожевав губами, сказала:
— Семен-то был чернявый, и нос прямой... Господи, уж сколько-то годков с тех пор прошло?
— Червей не забудь,— шепотом сказал мне Гарик. Мы не стали говорить старухе, что разрыли навозную кучу.
Потом мы уехали. Вот на обратном пути Вячеслав Семенович и дал мне руль... Он тоже пел. Мне его почему-то было слушать неинтересно. Может быть, потому, что он пел другие песни, хорошо мне известные. Такие, например: «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды...» Или: «Ну, а случись, что он влюблен, а я на его пути. Уйду с дороги, таков закон, третий должен уйти...»
Я ни разу не слышал, чтобы Вячеслав Семенович и его жена пели вдвоем. Только по отдельности.
И вот они уезжают. Привыкли мы к ним. Каждое утро здороваемся: «Доброе утро!» А вечером говорим друг другу: «Спокойной ночи». Мы с Аленкой говорим это Вячеславу Семеновичу и Ларисе Ивановне, Гарику не говорим. Он нам тоже не говорит. По крайней мере — мне. Аленке, может быть, и говорит.
Я взглянул на Гарика. Мрачный, как туча. Глаза блестят. Не хочется уезжать Гарику. Каждое утро мы еще спим, а он уже со спиннингом на озере. То один, то с Вячеславом Семеновичем, то с Федей Губиным. Я закаялся, с ними ездить. С тех самых нор, когда бомбу в воду бросили. По Аленке вздыхает
598


Гарик* А она в его сторону почти не смотрит. Я знаю, что чем больше на девчонку глядишь и вздыхаешь, тем меньше ей нравишься. И наоборот. У меня такого еще не было. Правда, нравится мне одна девчонка из соседнего класса. Мы иногда в спортзале встречаемся. Она здорово через коня прыгает и в баскетбол играет. Выше меня на целую голову, хотя и перешла в шестой, как и я. Красивая, ни на кого не смотрит. Один раз только на меня посмотрела и сказала: «Хочешь, вот с этого места заброшу мяч в сетку?» Встала, широко расставила длинные ноги и забросила. Если бы она промахнулась, я посмеялся бы над ней, и все. Но она точно бросила мяч. С тех пор она мне нравится. Встречаясь в школьном коридоре, мы киваем друг ДРУГУ- Я — ей, она — мне. Мы не разговариваем. Не о чем нам с ней говорить.
Вот уже второй год мальчишки ухаживают за Аленкой, и я хорошо знаю все эти штучки. Еще ни разу Аленке не понравился мальчишка, который за ней бегает и вздыхает, как корова. Киноартисты нравились сестре. Олег Стриженов, Рыбников, Тихонов. Она где-то доставала их портреты и носила в школу в дневнике. А потом подружкам раздаривала.
Я смотрел на Гарика и на Сороку. Они ровесники, но совсем не похожи друг на друга. Гарик светловолосый, большеглазый. У него правильное лицо, белые ровные зубы. Когда Гарик смеется, он очень симпатичный. И когда не смеется — симпатичный. Гарик имеет привычку пальцами ерошить свой вьющийся хохол. И одевается Гарик по моде. Рубашки у него цветные, брюки узкие. А Сорока на одеяеду не обращает внимания. Светлая рубаха с закатанными рукавами и синие штаны. Всегда босиком. Иногда брезентовую куртку с капюшоном надевает. Это когда дождь. А сегодня без куртки. Хотя Сорока и сельский житель, а говорит правильно, не искажает слова. Не то что Коля Гаврилов или Федя. Эти как хотят коверкают слова и ударения. Говорят: «Эва чаво сказанул!» Или: «Вяревка», «Небось», «Испужался», «Гораздый брехать-то!» Да разве все слова запомнишь? Я убежден, что Федя Губин и Коля нарочно такие словечки употребляют. А когда нужно, тоже правильно говорят. Особенно со взрослыми, А вот Сорока никогда не коверкает слова. Волосы он вообще не причесывает. Они у него короткие и
599


растут прямо. Черные, наверное, у него волосы. А сейчас на солнце выгорели. Скулы широкие, почерневшие, глаза пристальные, серые. Когда Сорока на тебя смотрит, то кажется, оп наперед знает, что ты скажешь. Над переносицей две продольные морщины. Они делают Сороку старше. И эта ямка на подбородке. Кто-то камнем, наверное, стебанул. Из рогатки. Я заметил на голове несколько шрамов. Особенно один выделялся над правым ухом. По краям — точечки. Это след от скобок. Чувствуется, что Сорока побывал в переплетах. Грудь у него широкая и кулаки крепкие.
Когда Сорока улыбается, лицо его становится мягким, глаза лучистыми, а сам — такой симпатичный. Но Президент редко улыбается. Вот сидит у нас с час и еще ни разу не улыбнулся. А мне очень хочется, чтобы он улыбнулся.
Я еще раз окинул их взглядом и признал, что Гарик симпатичнее Сороки. Но Аленка посматривает на Президента с гораздо большим интересом, чем на Гарика. А тот, перехватив ее взгляд, еще больше обозлился. Чует мое сердце, что они сцепятся. Гарик вспыльчивый, оскорбит Президента, а тот ни за что не спустит. Не такой он человек, чтобы спускать. А пока они не обмолвились ни словом.
— Уезжаешь, а на танцы так и не сходил,—сказала Аленка.
— Я был,— ответил Гарик.
Аленка удивленно уставилась на него. Ей и в голову не приходило, что Гарик может без нее пойти на танцы.
— Время даром не теряешь...
— Я смотрел фильм,— сказал Гарик.—«Свинарка и пастух».
— Я думала, исполнял твист...
— Здесь танцуют фокстрот под пластинку «Марина, Марина...» и разводят кроликов,— сказал Гарик и посмотрел на Сороку.
Президент невозмутимо молчал. Тогда Гарик добавил:
— Правда, какие-то бездельники каждый вечер на острове пляшут вокруг костра, наподобие дикарей... Кажется, этот танец называется «Не ешь меня сырую...»
Аленка фыркнула и посмотрела на Сороку, который все так же молча сидел на табуретке. Пальцами он барабанил по коленке. Лицо спокойное, даже равнодушное. Словно Гарик разгова¬
600


ривает на языке, который ему непонятен. А Гарика это молчание еще больше подхлестнуло.
— У дикарей—их племя, кажется, называется «мяу-мяу» — есть вождь, который страдает манией величия...— продолжал он.— Он требует, чтобы ему все поклонялись, как идолу..., Кто не хочет поклоняться, того сбрасывают с острова вниз головой... У вождя какое-то птичье прозвище... То ли Воробьиный Нос, то ли Сорочинская Ярмарка... Только не Соколиный Глаз...
Аленка — она сначала смеялась, а потом перестала—уселась на кровать и с удивлением смотрела на Гарика. Ей было неприятно, что он оскорбляет Сороку. Я ожидал, что Президент встанет и врежет Гарику в ухо. Но Сорока был удивительно спокоен. Все так же барабанил пальцами по колену и смотрел в окно. Уж не оглох ли? Вот он повернул голову к Гарику, посмотрел на него. Не со злостью, с любопытством. Чуть заметно улыбнулся; пожалуй, Гарик не разозлил его, а насмешил.
— Каков нынче улов? — миролюбиво спросил он, но Гарик так и подскочил.
— Пять лещей по два килограмма взял,— с вызовом сказал он.— Не веришь — можешь посмотреть.
— Верю,— ответил Сорока.
Мне захотелось взглянуть на лещей.
Они лежали возле палатки, на траве. Черные пятнышки глаз, обведенные белым кружком, еще блестели. В нескольких местах на боках сквозь слизь краснели царапины. Лещи были широкие, огромные. Один из них медленно раскрыл желтоватый рот и снова закрыл. Я представил, как Гарик тащил его на удочку из глубины... Ну почему мне ни разу еще такие не попадались?
Аленкиного леща я в счет не принимал. Уж очень он спокойно пошел к ней в руки. Как ручной. И потом, эта большая тень под водой... Я обследовал Аленкиного леща и вот что обнаружил: на верхней губе остался свежий след от крючка. Не от Аленкиного, от другого... Этот лещ — подарок Сороки. Он ведь обещал ей. Подплыл под водой и прицепил. Аленке я не сказал, не стал ей настроение портить. Это ее первый лещ.
Когда я вернулся в дом, Сорока и Гарик стояли друг против друга. Лицо у Гарика залито румянцем* кулаки сжаты. Сорока
601


спокоен, на губах усмешка. Аленка сидела на кровати; подобрала под себя ноги и с любопытством смотрела на них.
— Это не твое озеро! — громко говорил Гарик.— Сидишь на своем дурацком острове и сиди! А в чужие дела нос не суй!
— Не ори,— спокойно отвечал Сорока.— Лодку Гриб не получит. А капроновую сеть Коля понес рыбинспектору.
Гарик подступил еще ближе к Сороке и, понизив голос, с ненавистью спросил:
— Тебе платят за это?
— Дурак,— сказал Сорока.
Гарик стиснул зубы.
— Не вздумайте драться,— сказала Аленка.
Я думал, Гарик сейчас ударит Сороку. Но он прошел мимо него и остановился у порога.
— Проломят тебе башку!
— Пуганый,— сказал Сорока.
— Мы еще с тобой поговорим, Президент!
— Конечно,— ответил Сорока.
Гарик выскочил за дверь, но тут же снова приотворил и позвал меня.
Молча мы дошли до палатки. Вячеслав Семенович и Лариса Ивановна укладывали вещи. Багажник у «Волги» был откинут.
— Ну, как ты решил? — спросил Вячеслав Семенович.
Г арик только махнул рукой и ничего не ответил.
— Собирайся,— сказала Лариса Ивановна.
Мы отошли немного в сторону, и Гарик спросил:
— Он на лодке приплыл?
Лодки на берегу не было видно.
— Набью ему морду,— сказал Гарик.
— Ты ведь уезжаешь?
— Ради такого дела можно и остаться,— то ли в шутку, то ли всерьез сказал Гарик.
— А как же они? — кивнул я на «Волгу».
— Они уедут.
Я ничего не понимал. Поссорился Гарик с ними, что ли? Вроде не похоже, по-хорошему разговаривают.
— Пусть смотаются в Таллин и Ригу,— сказал Гарик.— А потом приедут за мной.
602


— А где жить будешь?
Гарик посмотрел на меня, невесело улыбнулся:
— Не пустите?
Эх, осел же я!
— Конечно* к нам! — торопливо заговорил я.— Пустим, о чем речь.
— Пускай прокатятся вдвоем,— сказал Гарик.— Они все- таки муж и жена. А то мы все время втроем и втроем... А в Таллин в другой раз. Никуда не денется твой Таллин.
Я удивился: почему мой? Я не собирался в Таллин.
— У меня кровать широкая,— сказал я.
— У Феди буду жить,— сказал Гарик.—У них сеновал. Мне и нужно-то одеяло и подушка.
— Помоги палатку свернуть! — позвал Вячеслав Семенович.
Когда я проходил мимо, Вячеслав Семенович говорил:
— Жди нас недели через две... И зайди к ним, в Островити- по... Не чужие ведь!
— Один спиннинг я возьму,— отвечал Гарик.— И подсачок.
— По-моему, здесь дело не только в рыбалке?..
— Лариса зовет,— сказал Гарик, не глядя на брата.
В сенях я столкнулся с Сорокой. Он с мешком в руках выходил из дома. Кто же у него в мешке?
— Здоровые лещи? — спросил Сорока.
— Во-о-о! — показал я.
— Сетью и дурак вытащит,— сказал Сорока.
— Сетыо? — удивился я.
— С ночи второй раз сети поставили... Лещ-колосовик нерестует. На рассвете я ее поднял. Рыбу, она с икрой,— в озеро, а сеть Коля понес в Полозово, к инспектору. Втроем поставили. Этот,— Сорока кивнул в сторону Гарика,— Гриб и еще один парень, Федькин родственник. Одну тоню только успели поделить.. * По полпуда на брата досталось...
— Я думал, он удочкой,— сказал я.
— Жадность родилась раньше их.
Я решил испытать Сороку: он или не он подсунул леща Аленке?
— Аленкин лещ у самых камышей клюнул..*
— Вот как? — сказал Сорока.
604


— Я там удил — пустое дело*
— Бывает,— сказал Сорока.
— На голый крючок взял... Без червя.:
Сорока взглянул на меня, усмехнулся:
— Ну и дурак,
— Кто?
— Лещ, конечно,— ответил Сорока* Он посмотрел на Гарика и Вячеслава Семеновича — они палатку сворачивали.
— Ершистый парень...
— Остается он,— сказал я.
— Лещи наши понравились? — Сорока посмотрел на остров, и лицо его стало озабоченным.— Куда Коля пропал?..:
— Придет,— сказал я.
Сорока протянул мне мешок.
— Возьми.
Я осторожно взял мешок и заглянул туда.
— Тащи за уши,— сказал Сорока.— Не укусит.
В мешке сидели два кролика. Пушистые, ушастые. Они шевелили ноздрями и щурились.
— На развод вам,— сказал Сорока.
Мне кролики нравились. Я давно мечтал завести их, да все негде было. Не в комнате же их держать!
Сорока пошел вдоль берега. Наверное, лодка в камышах спрятана. Или в деревню отправился. Колю разыскивать. Куда действительно мог он подеваться? Кролики обнюхали мои руки. Зверьки были совсем ручными. И даже не убежали, когда я их выпустил на лужайку. У толстой сосны стоял Гарик и хмуро смотрел в ту сторону, куда пошел Сорока*
— Погляди, что у меня! — крикнул я.
Гарик не обернулся.
Гла&а Ъвеьдьцсьтъ третья
Вечером на узкой деревянной лодке приплыл Коля Гаврилов. Он был чем-то расстроен, разговаривал мало. Молча взял со дна лодки охапку травы ш передал: мне.
— 	Молочай для кролей,— сказал он,
т


Этого молочая много росло вокруг нашего дома. Кроликов мы определили в сарай. Коля посоветовал вырыть им нору и налихать туда сена.
— Убегут,— сказала Аленка.
— Еще пару дадим.
— Мне эти нравятся,— сказала Аленка. Она весь день возилась с кроликами. Ласкала их, кормила всякой всячиной. Она предложила пустить их в избу, пусть живут с нами, но я отговорил. Что за удовольствие кроликам жить в квартире? Они любят воздух, природу.
Я заметил на Колином лице синяки. Даже в сумерках было видно, что одна скула у него вздулась, а глаз стал маленьким. Коля нет-нет да и дотрагивался до скулы. И часто шмыгал носом.
— Кто это тебя разукрасил? — спросил я.
— Три рыла на одного,— сказал Коля.— С кем хочешь можно справиться.
— Это за капроновую с^ть? — сообразил я.
— Отобрали, сволочи!
— Какую сеть? — спросила Аленка.
— У Каменного Ручья подкараулили...
— И Гарик был? — спросила Аленка.
— Он меня не бил,—сказал Коля.—Гриб постарался и этот.., Васька Свищ... Федьку я за палец кусил — вот завизжал! — Коля даже улыбнулся.— А я утек..,
Аленка провела рукой по Колиной голове.
—* Сколько шишек!
— Это Свищ,— сказал Коля.— У него кулаки — что камни...
Коля замолчал и стал смотреть в сторону леса. Лицо его
стало хмурым.
— Идут, гады! — сказал он.
К нашему дому приближались Гарик и Федя. Незнакомый парень остался у сосны. Он строгал ножом палку.
— Я пойду,— сказал Коля.
— Не тронут...
— Противно на их рожи смотреть...
Когда Гарик и Гриб остановились у крыльца, он отчалил и стал грести к острову.
606


— Наше вам с кисточкой,— заулыбался Гриб. Он был без своей знаменитой кепки, палец завязан тряпкой.
Мы с Аленкой промолчали. Зачем они пришли?
— Это Президент на лодке? — спросил Гарик.
— Бить пришли? — усмехнулась Аленка.— Втроем одного? У вас уже есть опыт...
Лодку было в сумерках не видно, но еще слышался скрип уключин и журчание воды. Солнце спряталось за островом. Вершины сосен пламенели.
— Не уйдет от нас Президент,—сказал Гриб и ухмыльнулся.
— В другой раз, когда будете избивать младенцев, надевайте рукавицы,— сказала Аленка.— Не так опасно.— И посмотрела на Федин палец.
— Надеюсь, ко мне это не относится? — спросил Гарик.
— Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты...— ответила Аленка. Повернулась и ушла домой, крепко хлопнув дверью,
— Белены объелась? — спросил Федя, убивая на щеке комара. Он повернулся к лесу и свистнул.
Вразвалку подошел парень. На вид ему лет восемнадцать. Лицо грубое, широкое. Волосы курчавые. В руках толстая бере- вовая палка, которую он ^выстрогал, пока мы разговаривали.
— У кого есть закурить? — спросил он.
Гарик достал сигареты, протянул парню. Он положил палку на ступеньку, закурил.
— Это Свищ,— сказал Федя.
Свищ выпустил облако дыма, посмотрел на Федю.
— Не Свищ, запомни, ты, Гриб поганый, а Свищев Василий Кириллыч.
— На колхозной полуторке шофером работает,— уважительно сказал Федя.
— Ты еще забыл сказать, что на днях я переехал чужого петуха...
Василий Кириллыч отвернулся от нас и стал пускать дым в Другую сторону. Еще было не темно, а над лесом уже сияла полная луна. В лесу покрикивали птицы. Вчера поблизости щелкал соловей, а сегодня что-то не слышно.
Из леса прибежал Дед. А отца все еще нет. Сидит на берегу и любуется озером. Пошел за солнцем, а вернулся с луной.
607


Федя, увидев Деда, поморщился. Вспомнил, как старик его отделал за меня. Дед обнюхал всех по очереди, посмотрел на меня: мол, прогнать их или не стоит?
Свищ пошевелился, сплюнул и сказал:
— Не люблю собак. В Полозове давеча одна на меня кинулась, так я ее дрыном уважил...
— Насмерть убивает,— сказал Федя.
— Сергей,— повернулся ко мне Гарик.— Мы решили проучить Президента... С кем ты: с нами или с ними?
— Я ни с кем^— ответил я.
— Ты знаешь, где вход,— сказал Гриб.
— Нам глаза завязывали.
— Вспомни,— сказал Федя.
Свшц бросил окурок ка тропинку. Огонек йрочертил красноватую дугу и погас. Свищ почесал подбородок.
— Пора разогнать эту вшивую республику,— сказал он.
— Ты покажи, где вход, а там мы сами...— сказал Гарик.
— Капут Президенту,— прибавил Федя.
Я ничего не имел против Сороки. Он меня не обидел, не оскорбил. Наоборот, двух симпатичных кроликов подарил.
— Поищите сами,— сказал я,— может, найдете...
— Ладно,— сказал Василий Кириллыч,— наши парнишки, что якшаются с ним, покажут.
— Я толковал с ними,— сказал Федя.— Как в рот воды набрали.
— Припру к стенке — покажут, как миленькие..*
— Припри, Вася,— сказал Гриб.
— Пока, Сергей,— сказал Гарик.
Они ушли. Прямиком через лес, в Островитино. Голоса становились все тише и скоро совсем умолкли. Вдалеке чиркнула спичка и через мгновение погасла. На небе стало много звезд. Луна медленно плыла меж ними. На острове полыхал костер, двигались тени. Сорока и его приятели готовили ужин. А может быть, они и впрямь танцуют у костра?
Отворилась дверь нашего дома. Желтая полоска света упала на траву, засверкала роса. Ко мне подбежал Дед. От него пахло щами. Аленка накормила. Мне тоже захотелось есть. Что сегодня на ужин? Жареная щука, которую нам перед отъездом при¬
608


нес Вячеслав Семенович. И еще абрикосовый компот. Из наших ленинградских запасов.
— Ушли? — спросила Аленка.
Я не заметил, как она подошла.
— Теперь будет драка,— сказал я.
— У них свои счеты, а Гарик-то чего лезет?
— За компанию,— сказал я.
— Этот Гриб — ладно, но от него я не ожидала...
— Он не бил,..
— У Коли вся голова в шишках... Бить по голове!..
— Дурная привычка,— согласился я.
— Ты бы предложил Гарику пожить у нас.
— Не захотел.
— Подумаешь! — сказала Аленка.
В лесу крикнула какая-то птица. Ее голос не понравился Деду, и он зарычал. С озера подул ветер, запахло мокрой травой, лилиями и дождем,
— Посмотрим, как кролики спят? — предложила Аленка.
Мы подошли к сараю, где поместили кроликов. В сарае темно, пахнет прелью. Аленка на что-то наступила и отшатнулась, ударив меня локтем в живот. Кролики рядком сидели в большой дырявой корзине, устланной травой. Я нащупал их спины.
609


Они были теплые и приятно щекотали ладонь. И уши у кроликов были хрупкие и теплые.
— Я их поглажу,— сказала Аленка.
Я подождал ее, и мы вместе вышли из сарая. На крыльце стоял отец.
— Вы где, разбойники? — негромко спросил он. Мы стояли в трех шагах от него, и он нас без очков не видел. Мы молчали. Отец переступил с ноги на ногу и посмотрел поверх наших голов на небо.
— Где вас, чертенят, носит? — сказал он и ушел в дом.
— Как ты, Сережа, думаешь...— начала Аленка. И замолчала.
Я подождал немножко и спросил:
— Ты про Гарика? Или про Сороку?
— Можно подумать, что у меня в голове одни мальчишки,— сердито сказала Аленка и первой пошла в дом. Шагая за ней, я подумал, что никогда не знаешь, что у девчонок на уме.
Г л а в а д в а д ц а т ь чет в е р т а я
Я проснулся от громкого лая. Выскочил на крыльцо: у нашего берега покачивалась на воде железная моторка. Пятнадцать мальчишек, не меньше, суетились на берегу. Дед яростно налетал на них, но не трогал. Мальчишки, не обращая на него внимания, взваливали на плечи почерневшие бревна и таскали в лес. К большому муравейнику. Тут были Сорока, Коля, Васька Островитинский, Темный, Рыжий и совсем незнакомые мне. В общем, вся республика. Правда, я не знал, сколько человек живет на острове. Кто-то там наверняка остался. Охранять остров.
Судя по всему, ребята решили строить избушку в лесу. В лодке лежали ящик с гвоздями, три молотка, топоры, лопаты, стопка свежевыстроганных досок. К нашему берегу откуда-то все время прибивало бревна. Возможно, это тоже работа ребят. Они где-то заготовили лес и сплавляли сюда.
Отец и Аленка спали. Когда они встали, берег опустел. Ребята, разгрузив лодку? ушли в лес. На берегу не осталось ни одного
610


бревна. На корме лодки сидел мальчишка в трусах. Спина черная. В руках увеличительное стекло. Мальчишка что-то выжигал на фанере. Изредка он отрывался от этого дела и осматривался: нет ли на горизонте чего угрожающего. Да, этих ребят не застигнешь врасплох.
Я спросил у мальчишки, чего они тут собираются строить. Он ничего не ответил. Или не расслышал, или ему запрещено разговаривать. Как часовому на посту. А вот выжигать стеклом на фанере можно.
Меня разобрало любопытство: что они там делают, у большого муравейника? Заперев Деда в комнате, я отправился в лес. Еще издали я услышал перестук топоров, голоса ребят. А скоро и увидел их. Мальчишки строили избушку. Она уже до половины была сложена. Из бревен, которые они скрепляли железными скобами. Неподалеку от муравейника ребята строгали, пилили, что-то сколачивали.
Я остановился в нерешительности: на месте оставаться или подойти поближе? Отсюда не слышно, что они говорят, а подойдешь ближе — увидят.
Сорока сидел верхом на последнем венце и обухом заколачивал в бревна скобу. Заколотив, вогнал топор в лесину, спрыгнул вниз. Он что-то сказал, и все, побросав работу, собрались вокруг него. И тут я решился: прячась за кустами, осторожно подобрался к ним. Мне очень хотелось послушать, о чем они будут толковать. Мне сначала показалось, что я выбрал удачное место. Меня не видно, со всех сторон кусты, а я все вижу. Но скоро пришлось отползти в сторону: как раз в том месте, которое я облюбовал, проходила муравьиная тропинка. И насекомые не замедлили накинуться на меня. Еще хорошо, что я быстро отполз, а то пришлось бы на глазах у всех вскакивать и бежать к озеру, вытряхивать муравьев из штанов и рубахи. Несколько штук все-таки забрались под рубаху и противно бегали по спине.
Сорока сидел ко мне боком, я видел его в профиль. Президент был чем-то недоволен. Ребята тоже гудели недружелюбно, бросали на Сороку сердитые взгляды. Говорили все разом, и я ничего не смог разобрать. Но вот Президент поднял руку, и все замолчали.
611


— Говори ты, Лешка,— сказал он.
Лешкой звали Темного. Он повертел в руках молоток и, глядя вниз, пробурчал:
— Зачем ты их, Сорока, позвал на остров?
Загудели и другие:
— Сам же говорил, что без общего согласия никто не подымется на остров.
— А тут сразу двое...г
— Чужаки ведь!
— Дачники...
— А теперь жди в гости...
— Вчера сам Свищ болтался на берегу..*
— Неправильно ты поступил, Сорока!
Президент подождал, пока все выговорятся. Лицо у него было жесткое. Он барабанил пальцами по колену. Я заметил, это у него такая привычка.
— Я им глаза завязал.— подал голос Коля Гаврилов.— Они ничего не видели.
— Бабушке своей расскажи...— сказал Темный.— Они тоже не дураки.
— Говори, Сорока! — потребовали ребята.
Сорока молча обвел всех взглядом. Ребята напряженно ждали. Стало совсем тихо. Меня, как назло, укусил муравей. Лопатка зудела, хоть кричи, а я боялся пошевелиться. Скосив глаза, я увидел с десяток муравьев. И все они направлялись ко мне. Мое соседство не понравилось проклятым муравьям, они решили меня выжить и с этого места.
— Зачем я их позвал, спрашиваете? — негромко сказал Сорока.
— Какое ты имел право без нашего согласия? — спросил Темный.
— Ты меня, Лешка, не перебивай,— оборвал Президент.-— Я вам скажу, зачем я их позвал...
Я так и не узнал, зачем нас с Аленкой позвал Президент на остров. С десяток муравьев, не меньше, вонзили в мои ноги свои челюсти. Проклиная про себя муравьиное племя и пообещав себе разорить всю кучу, я пополз прочь. За кустами я вскочил на ноги и что было мочи помчался к озеру. На берегу разделся,
612


выбрал из одежды больших красных муравьев и безжалостно побросал их в воду.
Мальчишка отложил стекло в сторону и с интересом наблюдал за мной.
— Пчелы? — спросил он.
— Иди к черту,— ответил я и бултыхнулся в воду.
Г л ав а двадцать пят ап
Два дня Гарик не показывался на нашем берегу. Я уж подумал, что он, возможно, на поезде уехал в Таллин. Зато каждое утро Темный с двумя подручными причаливал к берегу и, захватив инструмент и строительный материал, уходил к большому муравейнику. Избушка была почти готова. Не было крыши и двери. Мы с Аленкой ездили на рыбалку. Сестренке опять повезло: поймала леща граммов на шестьсот. И опять на том же месте. Только на этот раз обошлось без крика. Я тщательно осмотрел рыбину, но ничего подозрительного не обнаружил.
Я тоже решил на том месте постоять. Три часа убил, но ни одной лещовой поклевки не было. Поймал штук десять окуней.
Отец второй день пропадает в интернате. Сегодня утром за ним приплыли Сорока и Коля. В школу прибыл в разобранном виде токарный станок новейшей конструкции, и никто не мог установить его в мастерской. И как обращаться с ним, никто не знал. А наш отец — специалист. Смонтирует станок, а потом ребят обучит работать на нем. Жалко ведь, если новый станок в два счета испортят. Второй день отец об этом только и говорит. Видно, соскучился по своему заводу.
Гарик с компанией деревенских ребят нагрянул днем, когда солнце высоко стояло над головой. Лес разомлел от жары, притих. Умолкли птицы. Вместе с Гариком пришли Федя, Василий Кириллыч и еще трое незнакомых парней.
Компания приплыла на двух лодках. Все были решительно настроены. Я понял, что сегодня на озере будет морской бой* В лодках лежали железные «кошки» с веревками. Если забросить такую «кошку» на остров, то можно по веревке забраться
614


на него. Ребята основательно подготовились к штурму. Командовал этим отрядом Свищ.
Аленка выметала сор из сеней и не обращала внимания на мальчишек. Она так размахивала березовым веником, что в воздух поднимались вместе с пылью сухие листья. Гарик иногда посматривал в ее сторону, но не подходил и не заговаривал. По-моему, он не очень уютно чувствовал себя в этой компании. Чужаком. Правда, Федя и Свищ часто заговаривали с ним. Гарик немного оживлялся, а потом снова скисал.
— Ты отправишься с ними? — спросила Аленка.
— Я человек мирный,— сказал я.
Аленка засунула веник под крыльцо и тут же вернулась с книжкой. Уселась на скамейке и стала читать. Мальчишки сидели на берегу и, поглядывая на остров, негромко переговаривались. Обсуждали план нападения. Дед крутился возле них, знакомился. С Гариком они были знакомы. Хотя и не испытывали друг к другу нежности. Федю Дед не любил. Поэтому не стал задерживаться возле него. Зато трое незнакомых мальчишек надолго привлекли его внимание. Он даже забрался в лодку и обнюхал все снаряжение. Парни дружелюбно переговаривались с Дедом, и он оставил их в покое. Свищ небрежно оттолкнул Деда ногой, когда тот приблизился к нему. Я думал, Дед схватит его, но он только заворчал.
У нас кончились дрова. Я взял топор и пошел в лес нарубить сухих сучьев. Гарик направился за мной. Опять будет уговаривать, чтобы я показал вход. Сушняк валялся сразу за домом. Я собирал, а Гарик рубил и складывал в кучу. Минут пять мы работали молча.
— В другом месте удишь? — спросил я.
— На Каменном Ручье были с ночевкой,— ответил Гарик.
— На спиннинг?
— Лучили,— сказал Гарик.— Карбидный фонарь и острога. Большая рыба ночью стоит на месте. Подъезжай на лодке и коли. Не понравилась мне такая рыбалка. Это не спорт.
— А почему она стоит?
— Спит, наверное.
Я представил, озеро и сонную рыбу, которая стоит на одном месте и чуть шевелит хвостом. К ней медленно подплывает лод¬
615


ка. На рыбу направляют луч и взмахивают острогой... Из рыбины хлещет кровь, она дергается на остроге. И кто только придумал на бедную рыбью голову столько бед?
— Сорока, оказывается, насолил всем в деревне,— сказал Гарик.-— Один раз в него пальнули из ружья — все равно не угомонился!
— Это за что?
— За сеть, которую он весной порезал.
Я вспомнил про вмятину на подбородке Сороки. Вот откуда она! Дробина попала.
— Ружья не испугался — вас и подавно,— сказал я.
— Только бы на остров попасть.
— Ну, заберетесь на остров, а они вас оттуда — в воду.
Кверху тормашками.
— Алена сегодня что делает? — спросил он.
— Спроси у нее,— сказал я.
Гарик посмотрел на меня и ничего не ответил. Не нравилось ему, что я с Сорокой в хороших отношениях. Гарику хотелось, чтобы я был с ним заодно. Против Сороки. Чтобы я вход показал, и все такое. Не могу я Президенту такую свинью подложить. Ему и так из-за нас с Аленкой попало от ребят...
— На вашу лодку можно рассчитывать? — спросил Гарик.
— На это дело — нет,— ответил я.
— Я просто так,— сказал Гарик.— Она нам и не нужна.
— Ну и прекрасно,— сказал я.
Мы связали веревкой нарубленные сучья. Я хотел взвалить на спину, но Гарик сам взял. Мне досталась маленькая вязанка и топор.
Аленка стояла на берегу в окружении мальчишек. Мы с Гариком одновременно подумали, что они ругаются, и прибавили шагу. Но Аленка не ругалась. Наоборот, она смеялась, слушая Свища. А тот, размахивая руками, что-то заливал ей. Остальные ребята тоже улыбались.
— ...Я ему говорю,— рассказывал Свищ,— насыпь на снег клюкву, а тетерев начнет подбирать ее. Клюква-то кислая, тетерев сморщится, закроет глаза, а ты хватай — и в сумку!
— И поверил? — смеясь, спрашивала Аленка.
— Я чуть со смеху не помер... Рассыпал он эту клюкву на
616


тропинке, а сам за сосну спрятался. Целый час простоял, чуть нос не отморозил, а тетерева все нет...
— А вот один охотник научил другого зайцев ловить,— стал рассказывать Федя.— «Насыпь, говорит, табаку на пенек, заяц понюхает и как чихнет! А носом-то об пень! И лапы кверху... Не надо и ружья».
Послышался шум моторки. Ребята стали серьезными. Приближалась лодка. В ней сидели отец, Сорока и другие ребята* Свищ подал знак, и мальчишки, пригнувшись, кинулись в лес* Моторка всего на минуту остановилась. Отец вылез, и лодка, круто развернувшись, понеслась к острову. Интересно, заметил Сорока ребят или нет? Если и заметил, то виду не подал.
Как только моторка скрылась за камышами, мальчишки снова подошли к нашему дому.
— Здравствуйте, рыбаки! — поздоровался отец.
«Рыбаки» вразнобой ответили.
— Почему не заходишь? — спросил отец Гарика.
— На рыбалке был,— ответил он.
— Дом большой,— сказал отец.— Живи у нас.
— Спасибо,— ответил Гарик.
Отец вошел в дом, а ребята стали совещаться перед сражением.
— Топить будем их, как котят,— сказал Свищ.
— По-настоящему? — спросил один из мальчишек.
— Покойников не надо,— ответил Свищ.
— А если не заберемся на остров? — спросил Гарик.
— С «кошками»-то? — сказал Свищ.
— Обрежут веревки...
— Не успеют!
— Президента буду бить я,— сказал Федя. Сегодня он был при кепке. И, естественно, обрел свой настоящий вид и уверенность.
— Для Президента я приготовил гостинец...— сказал Свищ.
— Я с ним буду один на один,— сказал Гарик.
— Я и Федя — на весла, остальные ложитесь на дно лодки. И не шевелиться... Главное, подобраться незаметно, а у острова я дам команду.
— Подождите, я воду вычерпаю,— сказал Гарик.
617


— Не беда, коли брюхо замочишь,— сказал Свищ.— Все в лодки!
Ребята кое-как улеглись на дно. Свищ и Федя столкнули лодку в воду и стали грести к острову. Гриб даже удочку выставил: смотрите, мол, плыву на рыбалку. Тому, кто лежал на дне, было мало приятно. Федя и Свищ поставили свои ноги им на спины.
Мы с Аленкой смотрели им вслед. Лодки медленно удалялись.
— Порыбачить, что ли? — сказал я.
— Нечего тебе туда соваться...
— Должен я наконец поймать своего леща?
— Я не маленькая,— сказала Аленка.
Не мог я сидеть без дела на берегу, когда такое на озере затевалось... Не обращая внимания на сестру, я пошел к нашей лодке. Удочки лежали на месте, банка с червями — тоже. Велел за мной забралась в лодку и Аленка.
— С берега ничего не увидишь,— сказала она.
Глава двадцать шестая
Мы бросили якорь недалеко от острова. Отсюда все было видно как на ладони. Свищ и Гриб шарили веслами в камышах. Я видел клетчатую Федину кепку и кудрявую голову Свища. Ищут вход. Совсем в другом месте. Вот они обогнули остров и исчезли из глаз. Бедный Гарик, лежит в луже, а на спине — грязные пятки Феди Гриба.
Я знал, что с той стороны искать вход — пустое дело. А пока они проплывут вокруг острова, можно удочки закинуть. Глубина была порядочная, и пришлось поднять поплавок к самому концу удилища. Аленка последовала моему примеру. Но на поплавки мы почти не смотрели. Глаза наши были прикованы к острову.
И вот показались лодки. Сначала одна, за ней — вторая. По- прежнему на веслах двое. Остальные скорчились на дне. Зачем, спрашивается? Сверху все равно заметят их. Лодки врезались в камыши и подплыли к самому берегу. Отсюда начнут осаду.
618


Свищ что-то сказал, и со дна лодок поднялись ребята. Даже отсюда было видно, что Гарик весь промок. Свищ показал рукой вверх.
— Сейчас «кошки» будут швырять,— сказал я.
— Кошек? — удивилась Аленка. Я не стал ей растолковывать, что эти «кошки» не имеют никакого отношения к настоящим.
Свищ первым закинул «кошку» на остров. Налег на веревку, и «кошка», выворотив ком земли с травой, бултыхнулась в воду. Свищ снова забросил, на этот раз подальше. «Кошка» крепко засела в кустах.
Неужели Свищ и его войско нагрянут врасплох? Кустарник и деревья стояли на самом берегу, и я не видел, здесь Сорока или в домике. Если в домике, то Свищ и его дружки заберутся на остров. Честно говоря, я бы не прочь подать сигнал Сороке, но как это сделать?
Между тем Свищ полез по веревке на остров. Он упирался в берег ногами и довольно быстро продвигался*
Вот он ухватился руками за кромку берега, подтянулся и вскарабкался на остров. Ну теперь, Президент, держись!
Еще две «кошки» полетели на остров. Сейчас Свищ зацепит их за деревья — и полезут остальные. Я видел голову Свища. Голова поворачивалась из стороны в сторону. Но вот голова исчезла: Свищ прицепляет «кошки». Приготовился лезть Гарик. Он стоял на носу лодки и дергал за веревку.
Полез Гарик. Когда он добрался до середины, веревка как пружина взвилась над его головой, а Гарик с шумом грохнулся в воду. Только ноги мелькнули. Обе лодки закачались на волне. Гарик вынырнул и, фыркая, поплыл к ближайшей лодке. Вода ему попала в нос и в рот. Он крутил головой, отплевывался.
— Один навоевался,— сказала Аленка.
На острове затрещали кусты. Я увидел Сороку и Свища. Президент теснил его к обрыву.
Свищ ухватился рукой за ветку, а ногой ударил Сороку. Тот даже присел. Но тут же выпрямился, вплотную приблизился к Свищу. Они сцепились. Я думал, что сейчас оба упадут в воду. Они возились на самом обрыве. А внизу примолкли ребята. Задрав головы, они смотрели на остров. В воду сыпался песок.
=619


Гарик стоял на носу лодки. В руках — «кошка». Но он не решался закинуть ее.
Сорока оторвал от себя Свища и ударил его в лицо. Один раз, второй. Свищ замахал руками, словно захотел в небо взлететь, и стал медленно падать. Он потерял равновесие. Взметнулась туча брызг, и Свищ исчез под водой. И снова обе лодки закачались на волне. Свищ долго не показывался на поверхности. Я уж думал, не потерял ли он сознание. Сорока стоял на самой кромке и тоже смотрел вниз. Белая рубаха на груди разорвана. Вот он пошевелился и подался вперед, и мне показалось, что он сейчас махнет вниз головой. Но тут вода расступилась, вынырнул Свищ. В несколько взмахов доплыл до лодки. Гарик протянул ему руку.
— Первая атака отбита,— сказал я.
— Неужели опять полезут? — удивилась Аленка.
Лодка отплыла от острова. Мальчишки бросили весла и стали совещаться. Потом Свищ встал на корму и, сложив руки рупором, закричал:
— Эй, Президент! На острове и дурак удержится... Выходи на воду-у!
Остров молчал. Сорока исчез. Я смотрел на кусты. Они не шевелились.
— Что, Президент, душа в пятки? — заорали парни.— Вы- ходи-и на воду-у!
— Гони мою лодку! — закричал Гриб.
— Сдрейфили... Республиканцы!
Остров молчал. Я подумал, что Сорока не будет с ними разговаривать. Выкупал двоих — и хватит.
— Смотри! — сказала Аленка.— Да не туда... На камыши!
Из камышей показался металлический нос моторки. Лодка
с ребятами выскочила на чистую воду. Фыркнул мотор, и она понеслась вперед. На деревянных лодках примолкли. Все смотрели на мчавшуюся прямо на них моторку. На борту железной лодки шесть человек. Пятеро рослых, под стать Президенту, и малыш Коля Гаврилов. Столько же человек и на деревянных лодках. Здесь ребята все, как на подбор, крепкие. Один Свищ троих интернатских стоит.
Не доходя до лодок, моторка отвернула в сторону и2 описав
620


большой круг, остановилась. Мотор заглох. По инерции лодку несло, и Сорока металлическим веслом придерживал ее. Свищ поднял со дна дубинку, которую при мне вырезал, и положил на сиденье. На моторке заметили.
— Предлагаю драться по-честному,— негромко сказал Сорока.
Свищ и Гарик о чем-то пошептались. Свищ снова положил палку на дно. Федька Гриб ногой нащупал свою. Я знал, что они не выдержат, обязательно пустят палки в ход. Но и Сорока не дурак. Наверное, примет меры.
— Какие у них злые лица,— сказала Аленка.— Они утопят ДРУГ ДРУга.
Я взглянул на нее. Глаза широко распахнуты. Она забыла про свою удочку, а поплавка что-то не видать. Я хотел ей сказать, но и сам забыл про удочку и поплавок. Лодки стали сближаться. Деревянные сошлись бортами вместе. Так и двигались рядом. Металлическая развернулась бортом и медленно приближалась. Сорока чуть заметно шевелил веслом.
— Еще раз предупреждаю: драться по-честному,— сказал Сорока.— Кто схватится за палку или еще за что-нибудь, пусть потом пеняет на себя.
— Заткни глотку! — рявкнул Свищ.
— Я тебе и кулаком зубы выбью! — крикнул Гриб.
Началась перепалка. Лишь Сорока не участвовал в ней. Он
направлял веслом лодку и зорко следил за противником. А Коля Гаврилов разошелся: вспомнив свои обиды, он клял на чем свет стоит и Федьку и Свища. И даже язык показывал. Лодки сблизились. Сорока швырнул весло на дно и бросился на Свища. Двое уже барахтались в воде.
— В воде не драться! — крикнул Сорока.
Мальчишки послушались его и, отпустив один другого, стали снова карабкаться на свои лодки. Началась полная неразбериха. В драке участвовали все. То один, то другой падали за борт. Немного поплавав, снова забирались в лодки.
Вот, кажется. Свищ свалил в воду Сороку. Он тут же вынырнул и стал переваливаться в деревянную лодку. Федя схватил его за волосы и столкнул в воду. Когда Сорока попытался опять залезть, Гриб стал колотить его по пальцам. Сорока
621


рассвирепел и, поднырнув под лодку, опрокинул ее вместе со всеми.
Кто-то сильно дернул за удочку. Я потянул ее на себя. На крючке кто-то сидел. Я не знал, что делать: или за боем следить, или рыбину тащить. Рыбак победил во мне. Я вытащил порядочного окуня.
— И у тебя клюет,— сказал я.
Аленка тоже вытащила окуня. Покрупнее моего. Я поспешно нанизал червя и снова закинул удочку. И сразу клюнуло. Снова окунь. Я чуть не плакал: что делать? Там дерутся, а тут клюет без передышки. Такого клева я еще не видел. Аленка уже вытянула трех окуней. Я снова нанизал червя и отвернулся от удочки. Не дотронусь, пока не кончится драка.
Уже шестеро барахтались в воде, остальные дрались на моторке. Лодка была большая, но и она иногда заваливалась на один бок. А две деревянных, перевернутых, то исчезали, то показывались днищем вверх на поверхности. Мне захотелось ввязаться в драку.
— Посмотри, какого я поймала,— сказала Аленка.
— Отстань,— отмахнулся я.
Сорока наконец залез на свою лодку и бросился на Федю, который выбросил за борт еще одного из детдомовцев. Они сцепились. Гриб молотил кулаками куда придется, а Сорока выжидал удобного момента. И, улучив секунду, обрушил кулак в подбородок Грибу. Тот заорал и полетел за борт.
Я почувствовал, что моя удочка снова задергалась. Я сел на нее, а окуня снимать с крючка не стал. Не уйдет... Жалко, что такая рыбалка пропадает!
Сошлись Сорока и Гарик. А в это время двое из компании Свища раскачивали моторку, пытаясь опрокинуть. Но лодка не опрокидывалась.
Сорока и Гарик дерутся красиво. Они не облапили друг друга и не хватаются за что попало. Обмениваются точными и сильными ударами.
— Красиво работают мальчишки,— сказал я.— Как на ринге...
— Сережа, у меня черви кончились.
— Гляди, Свищ палку подобрал...
622


— Дай одного?
— На лодку лезет... А Сорока не видит!
Гарик и Президент тузили друг друга. У Гарика потекла из носа кровь. Но оп не обращал внимания. Свищ бросил палку в лодку п перевалился сам. Сорока стоял к нему спиной и ничего пе видел. Свищ поднял палку, откинул волосы с лица.
— Оп пе ударит, Сережа! — сказала Аленка. Она забыла про своего окуня и смотрела на лодку.
Свищ выпрямился и замахнулся... В этот момент его увидел Гарик. Я пе расслышал, что он крикнул, наверное: «Брось палку!» Сорока ударил его в скулу, и Гарик опрокинулся в воду.
— Ива-ан!—закричала что есть мочи Аленка.—Береги-ись...,
Президент не успел даже обернуться. Свищ обрушил палку
на его голову. Ноги у Сороки подогнулись, он не упал — опустился па борт и спиной сполз в воду.
Я рванул с себя штаны и кинулся за борт. Я слышал, как за спиной скрипели уключины, хлопали по воде весла.
— Сорока-а тонет! — раздался дикий крик. Это, кажется, голос Коли Гаврилова.
Драка прекратилась. Интернатские саженками резали воду. Но Презпдепта не было видно. Он, очевидно, потерял сознание и ушел под воду. Я знал, что глубина здесь большая. А ребята крутились на одном месте, не зная, что делать. Никто толком не знал то место, где скрылся Президент.
Металлическая лодка отплыла. Свищ один стоял на корме и тупо смотрел на воду. Рука с палкой опущена.
На поверхности показалась голова Гарика. Он широко раскрывал рот и хватал воздух. Одной рукой Гарик поддерживал безжизненное тело Сороки. Ребята подхватили Президента и поплыли с ним к лодке. Свищ схватился было за весло, но тут все разом закричали: и свои и чужие. Свищ бросил весло в лодку и махнул за борт. Он поплыл к деревянным лодкам, возле которых плавали его приятели.
Когда я забрался в лодку, Сорока уже открыл глаза. Его успели быстро откачать. Лицо у него бледное, с рассеченной головы на висок стекает кровь.
Гарик, у которого тоже кровь хлестала из носа, увидев, что Сорока открыл глаза, прыгнул за борт и поплыл к нашей лодке.
624


— Он не захлебнулся? — крикнула Аленка. Она порядочно отстала от меня. И теперь сидела, опустив весла.
— Дай руку,— попросил Гарик.
— Что с ним?
— Очухался,— сказал Гарик, забираясь в лодку.
Глава двадцать седьмая
Победа была на стороне островитян. Команда Сороки дралась дружно. Никто не отступил, не оробел. Когда Сорока пришел в себя, интернатские завели мотор и самым решительным образом устремились на Свища. Решили отомстить за Президента. Но парни бой не приняли. Признали: себя побежденными и попросили, чтобы им оставили лодки. До берега далеко, а все порядком измотались. Они барахтались в воде.
Свшц молчал. Он держался рукой за перевернутую лодку и смотрел в сторону. Гриб примолк рядом.
Беловолосый парень с оцарапанной щекой — он ухватился за вторую лодку — сказал:
— Свищ — сволочь!
— Заткнись, Карп! — прикрикнул Гриб.
— Дураки, что связались с вами,— хмуро сказал Феде другой парень с синяком под глазом.
— Вы прощения у Сороки попросите,— насмешливо сказал Свищ.
— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала,— ответил Карп.
— Знаем тебя, браконьер проклятый! — сказал третий парнишка. Ему, наверное, выбили зуб, он все время сплевывал.
Они стали ругаться. Федя Гриб, видя, что ситуация складывается не в пользу Свища, быетренъко от него откололся.
— Спасибо, не насмерть,— сказал он, косясь на Свища.— А та бы из-за тебя, гада, пересажали в тюрьму...
Свищ даже лицом потемнел, но ничего не ответил. Ухватился обеими руками за борт и стал раскачивать лодку.
Сорока махнул рукой, и моторка, описав дугу вокруг барахтающихся врагов, унеслась к острову. Президент, бледный, с
9 j Библиотека пионера. Том VI 625


завязанной чьей-то рубахой головой, сидел на носу лодки и молчал. Коля Гаврилов — рядом. Он что-то говорил Сороке, но тот не отвечал.
Наша лодка теперь все время была в центре событий. Когда моторка проходила мимо нас, Президент поднял голову и взглянул на Гарика, который все еще возился со своим распухшим носом. Никак не мог кровь остановить. Я думал, что Сорока что-нибудь скажет, но он снова опустил голову.
— Свищ помешал, а то бы я ему от души врезал,— сказал Гарик.
— Зачем же ты его вытащил? — спросил я.
— Не мог же я допустить, чтобы он утонул,— сказал Гарик.— Я еще должен с ним расквитаться...
— Не валяй дурака,— сказала Аленка.
— Он вдрызг разбил мой римский нос... Я должен отомстить!
Я удивленно посмотрел на Гарика. Весь в синяках, из носа кровь хлещет, а он веселится. Честно говоря, я не ожидал от него такого благородства. Получив от Сороки хороший удар в скулу, он тут же нырнул спасать его. И кто знает, что было бы с Сорокой, если бы не Гарик.
— Ты ничего дрался,— сказал я.
— Президент здоров,— уже серьезно ответил Гарик.— Федька говорит, они все там на острове занимаются борьбой и боксом... Ничего не скажешь, ребята дрались, как гладиаторы.
— У них свои счеты,— сказала Аленка.— А ты-то чего ввязался?
— Из любви к искусству,— ответил Гарик.
— Ляг на спину,— посоветовала Аленка.
Гарик лег на спину и откинул голову назад. Он смотрел в небо. Правый глаз у него стал вдвое меньше левого. Я не знаю, о чем Гарик думал, но злости на его лице не было. До нас доносились голоса ребят. Они наконец перевернули лодки и ладонями вычерпали воду. Гриб для этого дела не пожалел свою любимую кепку. Поддевал сразу полведра воды и выплескивал за борт. Мальчишка, которого Федя назвал Карпом, поплыл за веслами. Они виднелись невдалеке.
626


Голоса были раздраженные. Ребята дружно ругали Свища. А тот угрюмо огрызался. К его лодке подплыла палка, которой он ударил Сороку. Свищ подобрал ее и положил на сиденье. Вычерпав воду, ребята отправились в свою деревню. Гарика никто не окликнул, да и сам он не смотрел в их сторону.
Карп и Свищ оказались в одной лодке. Мы не слышали, о чем они говорили, лодки уже удалились на порядочное расстояние. Но мы видели, как вдруг Карп встал и шагнул к Свищу. Тот схватился за палку, но было поздно: Карп изо всей силы ударил его по зубам. Свищ не удержался на корме и свалился в воду. Карп поднял его палку и запустил в озеро.
Гриб, он сидел на другой лодке, скорчился на носу и прикрылся своей мокрой кепкой. Я ожидал, что и его сбросят, но обошлось. Хитрый Гриб вывернулся. Уж если кто и виноват больше всех, то Федя. Это он подбил ребят против Сороки. А теперь сидит как паинька, помалкивает. Я не я, и моя хата с краю.
Гарик сказал, что ему не хочется идти к Феде. Я стал уговаривать, чтобы он пожил с нами.
— А это удобно? — спросил он.
Я сказал, что если не хочет в комнате, то мы с ним можем прекрасно спать в сарае. Нужно только сухого сена достать. И крышу подлатать. Толь на чердаке есть. Гарик молчал, и я понял: он ждет, что скажет Аленка.
— Мне все равно, что на троих; что на четверых готовить,— сказала она.
— Я умею уху варить,— сказал Гарик.
— У меня две подушки,— сказал я.— Одну тебе.
Гарик сел и подышал носом. Кровь больше пе шла. Зато глаз стал крошечным. Гарик был совсем не похож на себя. Крепко Сорока отделал его. Наверное, и в самом деле занимался боксом. Швырял их всех за борт, как хотел.
Наша лодка мягко ткнулась в берег. Солнце играло на озере. Было тихо. Деревья не шелохнутся. Не слышно птиц. Облака проплывали над островом. Ничто не напоминало о сражении, которое только что разыгралось на озере. Природа объявила тихий час.
627


Глава дв адцат ь восьмая
Мы стали приводить наш старый сарай в порядок. Чего только не было в нем! Слежавшиеся опилки и щепки, истлевшее тряпье, ржавые железяки, пустые консервные банки. Нашли две пары лаптей. Лапти были новые. Я хотел их выбросить, но Гарик повесил на крюк.
— Историческая ценность,— сказал он.
Самой интересной находкой была двухпудовая гиря, которую мы нашли в щепках. Она заржавела, но это не беда, можно песком отчистить. Мы тут же с Гариком стали выжимать эту гирю. Я с трудом поднял ее до пояса. Гарик двумя руками выжал три раза. Когда он бросил гирю на землю, она глухо охнула.
Потом мы стали латать крышу. Разрезали толь на длинные куски и прибивали гвоздями к замшелой дранке. Нам казалось, что мы отремонтировали всю крышу, но когда спустились вниз, то увидели великое множество мелких дырочек.
— Их за год не заткнешь,— сказал Гарик.
— Ночью звезды сюда будут заглядывать.— Аленка вздохнула.
— А дождь? — спросил я.
— Не сахарные — не растаем,— ответил Гарик*
Я вспомнил, что, возвращаясь с Гариком и Федей с острова, когда у нас лодку отобрал Сорока, видел на лужайке стог. В нем сена было еще порядочно. От нашего дома до стога километра полтора. Захватив веревки и велосипед, мы отправились за сеном. На велосипеде поехал я. Гарик и Аленка — пешком.
В сарае с сеном стало сразу уютно, запахло душистыми травами. Сено было сухое, желтоватое. Мы навалили его в углу. Сначала нам показалось, что сена хватит, но, повалявшись на нем, решили сделать вечером еще один рейс. Сено умялось, осело. Мы втроем лежали на душистой подстилке. Солнце нагрело крышу. В желтых столбиках света струилась пыль, В дверную щель просунулась голова кролика. Кролик встал на задние лапы и посмотрел на нас. Мы с Гариком для них вырыли неподалеку от сарая нору. Туда тоже натолкали сена. Кажется, кроликам понравилось новое жилище*
628


— Где-то сейчас Славка? — сказал Гарик.
— Поехал бы с ними — твой нос был бы цел...— усмехнулась Аленка.
— Дело не в носе,— сказал я.
— У меня такое впечатление,— сказал Гарик,— будто я все это когда-то видел... И озеро, и лес, и ваш старый дом...
— Ты ведь поэт,— сказала Аленка.
— Я серьезно,— ответил Гарик.
— Я бы съела сейчас мороженое,— сказала Аленка.— Пломбир.
— А в Риге я был,— сказал Гарик.— Давно... Хотел юнгой на корабль...
— Ничего не вышло? — спросил я.
— Может быть, и вышло, если бы...— Гарик замолчал.:
ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ РАССКАЗАЛ ГАРИК
— Я из пионерского лагеря убежал. Там пионервожатый такой тип был... Мы с ним подрались. Он, конечно, здоровый, студент первого курса. В общем, я удрал. Захотелось попутешествовать. Я тогда в шестой перешел. Мечтал стать юнгой. Пятнадцатилетним капитаном... Махнул в Прибалтику...
— Без билета? — спросила Аленка.
— Я сказал, что отстал от ребят, мол, у нас экскурсия в Ригу. Поверили. Всю Прибалтику исколесил. Из Риги подался в Таллин, Пярну, потом в Калининград. Мне сказали, что там стоит на рейде китобойная флотилия «Слава». Не взяли меня на корабль. Даже на рыболовный сейнер не взяли. Там хватает мальчиков с десятилетним образованием. Денег у меня не было, но с голоду не умер. Матросы и рыбаки кормили. А боцман с китобойной флотилии сто рублей дал. На обратный билет. Только я не поехал обратно. А деньги истратил.
Сижу в Калининграде в зоопарке, смотрю на медведей. Они друг с дружкой играют. Есть там в зоопарке скелет кашалота. Метров двадцать длиной, а в прореху между ребрами можно на грузовике въехать. Есть же на свете чудища! Я не знаю, что бы отдал, лишь бы живого кита или кашалота увидеть... Так вот, сижу я и гляжу на медведей, и тут подходит какой-то па¬
630


рень и присаживается рядом. В руках у него кулек с конфетами. Достает оттуда конфеты, разворачивает и бросает медведям. Те, конечно, рады, подбирают — и в рот. А я два дня досыта не наедался. И такое меня зло взяло: тут человек с голоду помирает, а он сытым медведям добро раскидывает. Я видел, как медведей утром кормили. Я ночевал в зоопарке. Интересно там ночью. Звери кряхтят, как старики, переговариваются. Пахнет там нехорошо. Я выбрал впотьмах местечко получше, а утром проснулся — это змеиный питомник. Вот было бы дело, если бы удав выполз! Говорю я этому парню, что большой он, а дурной. Кто медведей конфетами кормит? Конфеты для людей делают, а не для медведей... Он сразу сообразил, в чем дело, протянул кулек мне. «Ты прав, говорит, угощайся». Только я не взял... Не знаю, чем я ему понравился, но он часа два со мной разговаривал. Он инженер, приехал на завод в командировку. Целый месяц был в Калининграде. А вечером возвращается в Москву. Делать нечего до поезда, вот и придумал забаву. Конфеты медведям кидать. Вижу, парень ничего, ну, я ему и рассказал про свои дела. Он меня затащил в ресторан, «Чайка» называется. Ну и наелся там я! На неделю. А вечером мы с ним уехали в Москву. На этот раз по закону, с билетом...
Гарик замолчал.
— Приехали в Москву,— сказала Аленка,— а дальше?
— Больше я не убегал...
— А тот инженер? — спросил я.
— Очень хороший человек,— сказал Гарик.
Залаял Дед. Я по голосу определил, что пришел кто-то чужой. Пришел Федя Губин. Он стоял на опрокинутой лодке и уговаривал Деда. Но Дед если невзлюбит кого, то надолго. Он смотрел Феде в лицо и злобно лаял. У Губина почти не видно синяков, лишь нижняя губа вздулась и еще больше отвисла.
— Чего он на меня взъелся? — спросил Федя.
Я прикрикнул на Деда, он еще немного поворчал и отошел.
Аленка и Гарик тоже вышли из сарая.
— Тебе вчера не попало? — спросил я.
— Этот Карп дурной какой-то... Свищу два зуба выбил. Из лодки вытолкнул. Тот с километр до берега плыл. А потом
631


Карп ко мне прицепился... Правильно, говорит, что Президент мою лодку отобрал. Нечего недозволенным делом заниматься... Президент зазря ни к кому не пристает. А то взяли моду — браконьерничать! Разошелся — не остановить. Ко мне полез.. Остальные тоже как с цепи сорвались... Вижу, дело пахнет керосином — их трое, а я один,— как шарахну с лодки...
— Хорошо, что еще веслом не огрели,— сказал я.
— А зря,— заметила Аленка.
— Неужто так и не отдаст мою лодку?
— Надоел ты со своей лодкой,— сказал Гарик.
— Лучше моей лодки в деревне нету...
— Плакала твоя лодка,— сказал я.
— Чего ночевать не пришел? — спросил Федя.
— Я заберу свой матрас и плед,— помолчав, сказал Гарик.
— Чего так?
— Храпишь ты,— сказал Гарик.
Федя почесал свой толстый нос:
— Разбудил бы...
— Я в тебя резиновый сапог бросил, ты даже не проснулся.
— То-то, я гляжу, на полу валяется,— сказал Федя.
Губастый, в клетчатой кепке, стоял он перед нами и шмыгал
носом. После драки весь Федин гонор слетел. И дрался Гриб, надо сказать, не очень здорово. Все норовил схватиться с Президентом, когда на того другие наседали.
— Я ему порох отдам — вернет лодку?
Я пообещал Феде при случае поговорить с Президентом, Гриб и Гарик отправились в деревню. Пешком, вдоль берега* Я предложил Гарику взять велосипед или лодку^ но он отказался. Не успели они скрыться за кустами, как подошла моторка.
— Я за вашим отцом,— сказал Коля.
— А Сорока где? — спросила Аленка.
— Ему доктор скобки накладывает.
— Мог бы и убить,— сказал я.
— Сорока его не видел, а то бы дал...;
— Федя хочет порох отдать, если лодку вернете* Говорит, больше не будет...
— Горбатого могила исправит,— сказал Коля.
632


— Скобки накладывать — это больно? — спросила Аленка.
— Вытерпит,— ответил Коля.
Из дома вышел отец. Волосы его были смочены водой. На щеке — красная полоса. Отлежал на жесткой подушке. Днем отец не любил спать, а уж если, случалось, засыпал, то вставал сердитый и недовольный.
— Все сделали, что я сказал? — спросил он.
— Без вас не стали подключать,— ответил Коля.
— Почему не разбудили? — набросился на нас отец.— Сколько раз говорил: увидите, засыпаю — толкайте!
— Мы не видели,— сказал я.
— Наверное, часа два провалялся?
— Час,— ответил я.
— Безобразие,— сказал отец.
Он забрался в лодку, и они уплыли.
— Могли бы и нас взять,— сказала Аленка.
Я об этом тоже подумал и даже обиделся на отца. Я еще ни разу не был на территории школы-интерната.
— Что мы, токарных станков не видели? — сказал я.
Глава двадцать девятая
Я лежал на сене и щурился. Солнечные зайчики лезли в глаза. Под самой крышей паук свил паутину. В ней висели три сухих кокона. Паука не видно. Прячется в щели. Но стоит какой-нибудь дурехе мухе попасться, как он тут как тут. Налетит на муху, обмотает паутиной, а потом кровь выпьет.
Гарик встал чуть свет. Поплыл щук ловить. Он в любую погоду рыбачит. И редко возвращается пустой. А вот леща еще ни разу не поймал. Тех пять штук я не считаю. Это сетью. Леща интересно поймать на удочку* Вот Аленке повезло: двух штук взяла, хотя я уверен, что тут дело нечисто. Сорока помог... Что-то не видно его. Голова зажила, уже и скобки сняли. Будет у него еще один шрам. Трудно быть Президентом.
Аленка часто выходит на берег и смотрит на остров. С тех пор как Сороку ранил Свищ, он на нашем берегу не появлялся..
633


Аленка была скучной и перестала рыбачить. Вместо нее я каждый вечер становился в камыши, но лещи не клевали.
— Тебе хочется в Ленинград? — как-то спросила Аленка.
— Чего там делать? — ответил я. И, в свою очередь, спросил: — Ты чего все время на остров смотришь?
— Куда хочу, туда и смотрю,— ответила Аленка.— А если ты думаешь, что я жду, когда соизволит появиться твой Сорока, то ошибаешься... Меня он не интересует!
Не вижу я! За день раз сто на остров посмотрит. Вот Сороку девчонки не интересуют, это факт. Ничего, это Аленке полезно. А то привыкла, что мальчишки бегают за ней. Наконец осечка вышла.
Тогда я сказал Аленке, что в Ленинграде мне делать нечего, а вот сейчас вдруг захотелось туда. Хотя бы на один день. Вот уже скоро месяц, как мы живем у озера. Сейчас июль. В Ленинграде жарко, пахнет горячим асфальтом. Я вспомнил, как перед путешествием мы ходили в Невскую лавру. Там похоронены великие люди: композиторы, ученые, писатели. На кладбище большие мраморные памятники. В лавре мы играли в прятки. Один раз я спрятался за могилой Неизвестного, и меня никто не мог найти. Я прижался ухом к холодному камню. И мне почудилось, что под мраморной плитой кто-то шуршит, ворочается. Мне стало страшно, я выскочил, и меня сразу увидели. Я никому не сказал, что слышал шорох. И лишь потом, через неделю, привел сюда Андрея. Мы с ним, наверное, полчаса по очереди прикладывали уши к камню, но так ничего и не услышали.
Андрей не стал смеяться надо мной. Он сказал, что такое могло быть. Под мраморной плитой живут жуки-могильщики. Это они шуршали.
Андрей — мой лучший друг. Он летом живет на даче, в Ро- щино. Это в шестидесяти километрах от Ленинграда. Я у него несколько раз был в гостях. У них там желтый дом. С верандой. В Рощино красиво. Но очень много дачников. Они загорают на лужайках у дома. К дачникам приезжают гости и прогуливаются по лесу. А вечерами в каждом доме гремит музыка: радиолы, телевизоры. Совсем как в городе. Неинтересно жить на даче. Андрей, когда узнал, что мы пешком собираемся идти к
634


озеру, даже расстроился. Я предложил ему пойти с нами. Я знал, отец не будет против. Он хорошо относится к моим друзьям. Против была Андрюшина мать. Она даже слушать не захотела. «Ты маленький эгоист,— сказала она Андрею.— Живешь на даче, как в раю... А знаешь, что в деревне нет такого магазина, как у нас в Рощино? И потом, идти пешком триста с лишним километров — это безумие! Что, у нас в стране кризис с транспортом? Ты умрешь где-нибудь по дороге».
— А мы? — спросил я, обидевшись.
— У вас своя голова на плечах,— отрезала Андрюшкина мать.
Как он там сейчас на даче? Утром загорает на лужайке у крыльца и чай пьет на веранде. Днем гуляет с матерью и знакомыми, которые приезжают на дачу, по лесу, вечером опять пьет чай на веранде. И если очень хорошая погода, спит на веранде под ватным одеялом.
Рядом с ними живет известный детский писатель. У него собака. А еще дальше живет другой детский писатель. Тоже известный. У того нет собаки. Днем писатели стучат на машинках, пишут новые книги, а вечером собираются вместе и читают друг другу отрывки. И Андрей слушает. Он самый первый читатель, а это очень ценно для писателей. В этом смысле Андрею повезло. Ему не нужно дожидаться встречи с писателями в школе. Писатели под боком. К Андрею они относятся хорошо и часто его спрашивают, понравился ему рассказ или нет. Андрею все нравится, что читают писатели, и поэтому они его любят. А он их. Хорошие, говорит, люди, приятно с ними поболтать.
Написать Андрею письмо? Пусть узнает, как мы тут живем, каких лещей да щук ловим! Напишу ему про лосей, про кроликов, про великое сражение на озере, про Сороку и Гарика. Или не стоит? Прочитает Андрей письмо — расстроится. Разве на даче такая жизнь, как у нас? В общем, я решил подождать с письмом. Не любил я писать письма.
Я услышал шум мотора. Сначала подумал, что моторка подошла к берегу. Но шум нарастал, словно обвал. Даже паутина закачалась в углу. Я выскочил из сарая и увидел вертолет. Он пролетел над самой головой и замер над лесомг совсем близ¬
635


ко от нашего дома. Летчики двигались в стеклянной кабине. Внизу отвалилась дверца, и на веревке закачался объемистый пакет. Вот он стал медленно опускаться, коснулся вершин сосен и затерялся среди ветвей. И лишь когда вертолет улетел, я сообразил, в чем дело: пакет был спущен у большого муравейника. Там ребята строят избушку.
Не раздумывая, я бросился в лес. Раздвинув кусты, увидел Сороку и других ребят. Васька обрезал ножом шпагат. Развернули коричневую бумагу, и я увидел четыре плоских ящика. Темный топором отодрал крышку. В ящике лежал сероватый шифер. Все понятно: летчики подбросили ребятам шифер для крыши. Избушка почти готова. Дверь и рамы вставлены, лишь крыши нет. Теперь будет. К вечеру покроют.
Я вернулся на берег. Мне стало немного грустно. Почему я должен из-за кустов наблюдать за мальчишками с Каменного острова? Я понимаю, что я для них чужой, дачник. Но все равно было обидно. Я бы помог им покрыть эту крышу...
Коля Гаврилов сказал, что членом республики стать не так- то просто. Нужно пройти много испытаний; кто не выдержит, того не принимают. Васька, которому я хотел помочь, проходил испытания. А то бревно он должен был один дотащить до большого муравейника. Без остановки. Таковы условия. И это еще
не все. Есть испытания потруднее. На острове могут жить лишь сильные, выносливые и храбрые. Васька Островитинский не выдержал только одно испытание: не достал камень со дна озера... Там глубина семь метров. Но его приняли, так как все остальное выполнил. Но камень остался за ним. Потренируется, потом все равно достанет.
— А ты достанешь? — спросил я.
— Спрашиваешь! — засмеялся Коля.
Я бы с такой глубины камень не достал. Воздуху бы не хватило.
— Для чего все это? — спросил я.
— Я могу озеро переплыть и всю ночь один на дереве просидеть.
Я бы не смог. Для чего это нужно, Коля так и не сказал. Каждое утро они тренируются на спортивной площадке. У них есть боксерские перчатки, мат, на котором они занимаются борь¬
636


бой. Я бы никогда не поверил, что Коля сможет положить меня на обе лопатки. Я плотнее его и выше. Но он положил меня на лопатки три раза подряд. И тут, конечно, не было места случайности. Он оказался увертливым и сильным. Вот почему Сорока взял его в свою команду, когда была драка. На острове остались еще восемь человек. Они тоже могли бы сесть в лодку, но Сорока взял шесть человек, столько же, сколько было на двух лодках Свища.
Конечно, Коля мне не все рассказал. Мне хотелось узнать, например, про летчиков. Про картонных человечков. И про многое другое, что происходило на острове. Но я для них чужой. И они не вправе доверять мне свои тайны... А что, если попробовать пройти все эти испытания? Ну, пусть сразу не пройду, потом... Я окинул взглядом озеро и вздохнул: вовек не переплыву. А этот, камень на дне? Семь метров глубина! Я еще никогда на такую не опускался.
Я услышал скрип уключин: возвращался Гарик. «А он прошел бы испытания?» — подумал я. Гарик бы выдержал.
Он выкинул из лодки приличную щуку. Килограмма на полтора. И окуня на полкило. Гарик загорел до черноты.
— Ты ныряешь на глубину семь метров? — спросил я.
Гарик удивленно посмотрел на меня. К его щеке прилипла круглая чешуйка. Щука хвостом по носу съездила, что ли?
— В Ялте я нырял на четырнадцати— сказал он.— Это когда кефаль подстрелил...
— Озеро переплывешь?
Гарик снова посмотрел на меня.
— Зачем? — спросил он.
— Это верно,— сказал я.
Глава тр и дг^ат а я
Опять отец целый день пропадает в интернате. Даже обедать не пришел. Гарик, я и Аленка ели уху, сваренную из щуки и окуней, пойманных Гариком. Отцовская тарелка стояла на столе, И ложка положена. А отца нет.
637


— Безобразие,— сказала Аленка,— он совсем отбился от дома...
— Я не буду с ним разговаривать,— сказал я.
— Второй день не обедает дома... Для кого я варю?
— Для нас,— сказал я.
Гарик ел уху и помалкивал. Уха получилась вкусная, наваристая. Костей в щуке мало, не то что в окуне и плотве.
— Хороша уха,— похвалил Гарик. Аленка расцвела от удовольствия и тут же предложила еще тарелку. Гарик был сыт, но, чтобы не обидеть Аленку, протянул тарелку.
В это время отворилась дверь и в комнату вошли отец и Сорока. Мы не слышали, как они причалили.
— Как раз к обеду,— сказал отец и повернулся к Сороке:-^ Садись к столу.
Президент не стал ломаться. Взял табуретку и сел рядом со мной. Аленка достала из буфета еще тарелку, налила ухи.
— Сколько километров до райцентра? — спросил отец.
— Около тридцати...
— Антенна должна быть высотой метров пятнадцать, не меньше.
— Я знаю.
— Как вы ее установите на острове?
— Я вам покажу чертеж,— ответил Сорока.
— Помолчали бы за столом,— сказал Аленка.
Я заметил, что Сорока не ест. Оказывается, Аленка забыла ему ложку положить. Гарик доел уху и, сказав Аленке «спасибо», поднялся из-за стола.
— А второе? — спросила Аленка.
— Я ведь две тарелки съел,— сказал Гарик.— Пощади.
Он забрал с подоконника спиннинговую катушку и вышел
из комнаты.
Я видел, как он прошел мимо окон и уселся на пень. Катушка стала барахлить, вот Гарик и решил ее отремонтировать.
Сорока с невозмутимым видом хлебал деревянной ложкой уху. Когда он нагибает голову к тарелке, видна выбритая макушка и красноватый шрам. Крепко хватил его дубинкой Свищ! Такой удар и быка свалит.
— Вы что, по аршину проглотили? — спросил отец.
638


Мы молчали.
— Я расцениваю это как бойкот.
— Правильно,— сказала Аленка.
— Это все из-за вас,— взглянул отец на Сороку.
Но тот думал о другом. Положив ложку, он сказал:
— Мы сделаем усилители... Детали и материал будут.
— Это другое дело,— ответил отец.— А то получается мартышкин труд...
— Мы вам не мешаем? — спросила Аленка.
— Хватит дуться,— сказал отец.
— Как поживает Кеша? — спросил я.
— Лапу где-то поранил... Всю ночь скулил. Я утром огромную занозу вытащил.
Аленка достала из буфета несколько кусков сахару и протянула Сороке:
— Угости его.
Президент взял сахар, подержал на ладони и отдал Аленке.
— Сама угостишь...
— Когда? — живо спросила она.
— Вот заживет лапа...— сказал Президент.
— Показывай свой чертеж,— сказал отец, отодвигая тарелки.
Аленка убрала со стола, и они склонились над смятым тетрадным листом, который Сорока достал из кармана. Мне хотелось поговорить с Президентом, я обещал Феде спросить насчет лодки, но сейчас толковать с ним бесполезно. Какую-то антенну начертил. И отец втравился в это дело. Глядит на чертеж, улыбается.
— Послушай, Сорока,— сказал отец,— кончишь школу — поступай в наш институт. В станкостроительный.
Сорока молчит. Аленка, перетирая полотенцем тарелки, смотрит на него.
— У меня другие планы,— наконец отвечает Сорока.
— Какие, если не секрет?
— Я не скажу,— говорит Сорока.
— У тебя способности к технике.
— А если мы установим три усилителя? — спрашивает Сорока.
639


— Тебе не нравится специальность инженера-станкострои- теля?
— Нравится.
— Будешь изобретать новые электронные станки,..
— Вас тоже уговорили стать инженером? — спросил Сорока, посмотрев отцу в глаза^
— Я сам выбрал эту профессию...— смутился отец.— И еще ни разу не пожалел.
— Я тоже сам выбрал,— сказал Сорока.
Отец встал и прошелся по комнате. Это признак взволнованности.
— Профессию я сам выбрал, это верно..* Но и советами старших не пренебрегал.
— Я не хотел вас обидеть,— сказал Президент.
— Не в этом дело...
Сорока поднялся.
— Я завтра приду.
Он хотел взять чертеж, но отец сказал.
— Оставь.
Сорока переступил порог, посмотрел на Аленку:
— За уху спасибо...
И ушел.
Отец снова прошелся по комнате, взял со стола лист.
— За это сочинение,— сказал он,— я бы с чистой совестью поставил студенту наивысший балл... Он, паршивец, даже не понимает, что сделал...
— У него свои планы,— сказала Аленка.
— Характер — ого-го! — улыбнулся отец.— Из этого иарня выйдет толк. Я бы, не задумываясь, взял его в институт.
— Папа, ты никогда не пожалел, что стал инженером? — спросила Аленка.
— Что еще за новости?
— А кто говорил, что в тебе пропадает археолог?
— Одно другому не мешает,— сказал отец.— Академик Павлов писал: «Лучший отдых — это смена форм труда».
— Академик прав,— сказала Аленка.— В порядке отдыха сложи из кирпичей летнюю печь. Мне надоело тут у плиты жариться...
640


— Мужчин полный дом...
— А что толку? — сказала Аленка.
— Ты просила меня ножи наточить? — спросил я.
— Совсем затупились...
— Так вот, сама будешь точить,— сказал я.
— Дети, не ссорьтесь!
— А тебя, папа, я очень прошу приходить обедать вовремя.^ Здесь нет газовой плиты, чтобы подогревать.
— Я пошел печь сооружать,— сказал отец.
Аленка сердито гремела тарелками и ложками. И чего разозлилась, спрашивается? Все ей не так да не этак. А может быть, из-за Сороки? Не обращает никакого внимания. И на остров не пригласил. «Отдашь,— говорит,— сахар, когда у медвежонка лапа заживет». А когда она заживет? И вообще при чем тут лапа?
Глава тридцать первая
Вечером на острове вспыхнул костер. Искристый дым взвился над соснами. Взошла луна. Она была бледной на фоне вечернего неба. Еще розовел закат. Синие узкие тучи неподвижно застыли вдали. Давно дождя не было. Не будет дождя — не будет грибов. Это Коля Гаврилов сказал. В нашем лесу растут подберезовики и белые. Немного отойдешь от дома — и собирай. За час можно целую корзинку набрать.
Мы сидели на старой лодке, от которой пахло гнилыми водорослями и рыбой. Отец куда-то ушел. В лес, наверное. За дождем. Аленка задумчиво смотрела на воду, в которой отражались берега, тучи и луна. Она сидела, обхватив руками колени — ее любимая поза. Вот так же в Ленинграде садилась на подоконник и смотрела на улицу. А книжка лежала рядом. Я не знал, о чем Аленка думает.
С тех пор как Гарик поселился у нас, он стал какой-то неразговорчивый, задумчивый. Одно не забывал — рыбалку. С Аленкой они тоже мало разговаривали. И во взглядах, которые бросал на нее Гарик, была грусть. И у Аленки настроение было не лучше. Но грустили они о разном,
642


Синяки у Гарика прошли. Их отношения с Сорокой были странными.
Они смотрели друг на друга с любопытством, изредка обменивались незначительными фразами, но дальше дело не шло. Вражды между ними не было. Но гордость не позволяла им познакомиться поближе.
— Это правда, что они танцуют у костра? — спросила Аленка.
— Твист,— сказал Гарик.
— Поплыли к ним,— предложила Аленка.
— Если бы я знал, где вход...
— Я знаю,— сказал я.
— И молчал? — укоризненно посмотрел на меня Гарик.
— Я с Сорокой не воюю,— ответил я.
Гарик оживился: на остров наведаться и он был не прочь.
— Подкрадемся — никто не заметит,— сказал он.
— Коля говорил, у них часовой...
— Свяжем и рот заткнем!
— Спустят вас, мальчики, вниз головой,— сказала Аленка.
— И колодец у них запирается,— вспомнил я.
— Не хочешь — я один,— сказал Гарик и пошел к лодке.
Я подождал, пока он найдет весла и заберется в лодку, а потом тоже поднялся.
— Один не найдешь,— сказал я. Вслед за мной подошла к лодке и Аленка.
— Я с вами,— сказала она.
Гарик осторожно стал грести. Лодка шла неслышно, весла опускались в воду без всплеска. Мне очень хотелось посмотреть, что в такое время делают на острове Сорока и его друзья. К ним кто-то приехал. Я видел, как в полдень с того берега моторка доставила на остров пожилого человека. В руках он держал рыболовные снасти. Человек стоял рядом с Сорокой и улыбался. Видно, рад, что приехал сюда. Потом я еще раз увидел, он рыбачил на деревянной лодке, неподалеку от острова. На плесе.
Остров медленно надвигался на нас. Вот нос лодки коснулся камышей. Я велел держать на сосну с обломанной веткой, которая еще выделялась на фоне вечернего неба. Раздвинув ка¬
643


мыши, мы сразу наткнулись на вход. Он был отворен. Правильно я запомнил.
В гроте было темно, как в могиле. И лишь когда наши глаза привыкли к темноте, мы увидели в смутном колодезном квадрате кусок неба. Нам во второй раз повезло: крышка не закрыта* Я первым полез по железным скобам. Гарик — за мной. Аленка осталась в лодке.
— 	Вы быстрее,— сказала она.
Мы выбрались на поверхность. Тропинки я не заметил, но меж стволов мерцали блики костра. Мы старались не наступать на сучки, не задевать за ветки. Совсем близко раздался шумный вздох, затем кто-то потерся о дерево. Слышно было, как скрипела шерсть и сыпалась на землю кора. Мы с Гариком замерли на месте. Но сколько ни таращили глаза в темноту, так ничего и не увидели. Лишь потом я догадался, что это был мой тезка, лось Сережа.
До нас доносится потрескивание костра. Мы видим облитые желтым отблеском стволы, спины мальчишек. Они сидят вокруг костра. Не танцуют твист. Кое-кто лежит. Сорока привалился к толстой ели. В руках у него обугленная палка. Рядом с ним мужчина в брезентовой куртке и резиновых сапогах. Возле него лежит военная фуражка. Это тот самый, которого я видел днем. Над костром на толстой палке, всунутой в рогульки, висит большой котел. В нем бурлит уха. Я ощущаю пряный запах, сглатываю слюну. Ветерок тянет на нас. Пламя костра то удлиняется, облизывая закопченные бока котла, то укорачивается. Когда пламя взметывается вверх, кончик его изгибается в нашу сторону, а мальчишки, сидящие к нам спиной, отодвигаются от огня и дыма и прикрывают глаза руками.
Человек в брезентовой куртке что-то рассказывает. Ему лет пятьдесят. Голова большая, коротко остриженная. Возле носа — глубокие морщины. Пламя костра пляшет на его лице, глаза прищурены. Я вижу, как двигаются его губы, но слов пока не слышно. Мне очень хочется услышать, что рассказывает этот человек. Я толкаю Гарика в бок и осторожно ползу на животе к костру. Спина ближайшего ко мне мальчишки метрах в семи. Рядом сидит кто-то большой. Спина весь костер загородила. Я слышу, как стучит мое сердце. Вот Сорока поднял голову и
644


через костер посмотрел на меня. Я даже дышать перестал. Но Сорока видеть меня не мог. Я находился в тени, а он на свету. И потом, ему мешал костер. Сорока сунул палку и стал шуровать. Искры столбом взметнулись в небо. Затрещали сучья.
Человек в брезентовой куртке рассказывал:
— *..Второй самолет сбил я. В этот вылет на нашем счету было три «мессершмитта». Мою машину подбили, еле до аэродрома дотянул. Не успели позавтракать, как снова команда: «Воздух!» Налетели на наш аэродром «юнкерсы». Одна бомба угодила в бензовоз. Дым, огонь! Виктор первым побежал к своему самолету. А сверху сыплются бомбы, пулеметы строчат. «Юнкерсы» ревут над самой головой. Проносятся на бреющем. Виктор успел добежать до своего ястребка. Как сейчас вижу: бежит и на ходу доедает бутерброд со свиной тушенкой. Подивился я его храбрости... Да-а, так вот, вскочил он в машину — ив воздух. В общем, на наших глазах трех «юнкерсов» сбил. За этот бой наградили его орденом Ленина.
Рассказчик замолчал, глядя на огонь. Мальчишки смотрели на него, ожидая, что он станет рассказывать дальше. Но бывший летчик вздохнул и произнес:
— Больше мы с ним не встречались. Меня ранили в голову. В авиацию врачи вернуться не разрешили: заработал это чертово головокружение! На высоте терять память стал. Чуть машину не угробил. Распрощался я с авиацией, а про Виктора слыхал из газет. Он под Ленинградом отличился. Там и дали ему Героя Советского Союза. А я был направлен в авиационное училище и там обучал теории летного дела молодое поколение... А недавно ушел на пенсию. Вот такие дела, мальчишки!
Большая спина мешала мне. Я готов был еловой шишкой запустить в эту спину. И потом, она мне показалась знакомой... Это спина взрослого человека.
— Кто это? — шепотом спросил я Гарика.
Он пожал плечами.
Бывший летчик спросил:
— Ну, а как у вас дело продвигается?
Сорока пошевелил палкой красные угли, вздохнул:
— Во все детдомы написали, нет такого... Может бытц у него другая фамилия?
645


— Много лет прошло...
— Маленький, мог забыть свою фамилию,— ввернул словечко Коля Гаврилов. Он примостился рядом с Сорокой. Я его сначала и не заметил. Из-за этой спины. Коля лежал на животе, лишь одна голова виднелась.
На щеке красный отблеск.
Я понял, о чем речь. Этот летчик, очевидно, старый знакомый ребят, знал того самого человека, внука Смелого, после гибели которого сын убежал из дому. Ребята вот уже год его разыскивают. Да разве найдешь? Страна такая огромная, а тут один человек. Мальчишка какой-то.
Гарик дышал мне в самое ухо. Но двигаться было опасно, и я терпел. Он тоже слушал летчика и, наверное, ничего не понимал, так как не знал этой истории про Смелого и его внуков. Спина пошевелилась и сказала удивительно знакомым голосом:
— Мальчика кто-нибудь усыновил...
Вот это сюрприз. Спиной ко мне сидел не кто иной, как мой собственный отец. Куст, за которым я прятался, мешал мне его разглядеть хорошенько. Сидит себе у костра, прохлаждается. И нам ничего не сказал. Отец называется! Еще хорошо, что Аленки здесь нет, она бы сейчас такой шум подняла.
Гарик тоже узнал отца. Он толкнул меня в бок и неслышно засмеялся. Я все-таки не выдержал: нащупал сухую шишку, их тут полно валялось, и, отодвинув ветку, бросил в отца. Шишка попала в спину. Отец повернул голову, но ничего не сказал. Подумал, что с сосны свалилась. Или жук ударился.
Гарик щипнул меня и показал кулак.
— Уха-то, наверное, готова? — спросил летчик.
Рыжий Jlexa полез деревянной ложкой в котел. Пока нес ложку ко рту, на кого-то капнул, мальчишка вскочил на ноги и стал тереть под общий смех обожженное место.
— Телячьи нежности,— пробормотал Леха и, подув, протянул ложку летчику.
Тот попробовал, улыбнулся:
— А лук?
— Эх, забыл! — с сожалением сказал Леха и бросился в дом. Вернулся он быстро. Сев в сторонке, стал чистить ножом две крупные луковицы. Он их далеко держал от себя, но скоро в


глазах заблестели слезы, он чихнул. Нарезав лук, бросил в котел.
— Двойная? — спросил летчик.
Леха кивнул и снова запустил ложку в котел. На этот раз сам попробовал и снова побежал в дом. Вернулся с большой деревянной солонкой. Взглянул на летчика, спрашивая его согласия, тот кивнул. И тогда он всыпал в котел полную ложку соли. От котла потянуло в нашу сторону таким вкусным запахом, что у меня слюнки потекли. Гарик тоже облизывался.
Леха и Вася Островитинский сняли котел с костра. Осторожно поставили в специальное углубление на земле. Появились деревянные и алюминиевые ложки, две буханки хлеба. Ели прямо из котла. Сначала хлебали жижу, а потом вылавливали крупные разварившиеся куски рыбы. Отец тоже уписывал уху за обе щеки. И похваливал.
— Полмесяца у нас поживете? Как в прошлом году?—спросил Коля.
— Одну неделю,— ответил летчик.— У меня путевка в санаторий.
— Все мои болезни здесь побоку,— сказал отец.
— Рыбачите?
— Сын с дочерью увлекаются...
— Они места не знают,— сказал Коля.
Летчик положил ложку рядом с котлом и сказал:
— Давайте завтра на зорьке?
— А почему бы не съездить? — ответил отец.
— Отправляйтесь к Щучьему острову,— посоветовал Сорока.
Куст хлестнул меня по глазам, кто-то горячо задышал в
ухо, потом лизнул в щеку. Я оглянулся и носом к носу увидел коричневую звериную морду. Охнув, я вскочил и бросился куда глаза глядят. Я уже не думал о том, что меня кто-то слышит. Ветви лупили меня по лицу, под ногами трещали сучья. А вслед за мной кто-то гнался и тоже шумел на весь лес. Совершенно неожиданно я выскочил на поляну и увидал колодец, через который мы сюда попали. И только здесь я остановился и перевел дух. Затрещали кусты, я метнулся к колодцу, намереваясь спуститься, но тут увидел Гарика. Это он, оказывается, бежал за мной.
647


— Живого медведя видел! — тяжело дыша, сообщил он.
— Он меня лизнул,— сказал я.
И только тут я сообразил, что это был Кеша. Он подобрался к нам без единого шороха. Наверное, узнал меня и решил разжиться сахаром.
— Ничего себе,— сказал Гарик.— По острову медведи разгуливают...
— Это Кеша, он маленький... Здесь живут лоси. Сережа и Борька.
— Ноев ковчег,— сказал Гарик, заглядывая в колодец.
Мы спустились в грот и позвали Аленку. Зашевелились камыши, закрывающие вход в пещеру, всплеснула вода, и в дыре показался нос нашей лодки.
— Украдем медвежонка? — сказал Гарик.
— Я часы потеряла,— сообщила Аленка.
— Где?!
— Вон там,— неопределенно махнула рукой Аленка.— Ремешок расстегнулся, и они — буль-буль.
Эти часы Аленке подарил отец на день рождения. Она их очень любила.
— Завтра все тут обшарим,— сказал Гарик.
— Я не сразу сообразила, что это упало в воду,— рассказывала Аленка.— Посмотрела на рук у, а часов нет.
— Найдем,— сказал Гарик.
Аленка так расстроилась, что забыла спросить, что мы увидели на острове.
Глава тридцать вторая
— Вот здесь,— сказала Аленка, ткнув пальцем в воду.) Гарик свесился с лодки, посмотрел на дно.
— Да-а...— сказал он.
— Меня укусил комар, я подняла руку и шлепнула его, в этот момент часы и упали.
— Куда комар укусил? — уточнил я.
— В щеку.— Аленка похлопала себя по щеке.— В эту.
— Надо искать здесь*— ткнул я пальцем в воду*
648


— А может быть, лодка была в другом месте? — спросил Гарик.
Аленка посмотрела на остров, наморщила лоб.
— Темно ведь было,— сказала она,
Гарик не спеша пристегнул ласты, надел маску, взял трубку в рот. Он стал похож на огромную лягушку. Помахав нам рукой, прыгнул в воду. Немного поплавав, он сделал вдох и нырнул. Я видел, как в озерной прозрачной воде мельтешили его ноги в ластах. Вот он коснулся рукой дна и сразу исчез в облаке желтой мути. На поверхность стали выскакивать большие белые пузыри. Вода заволновалась. Вынырнул Гарик. Покачал головой и, отдышавшись, снова оиустился на дно...
Гарик лежит на корме. Грудь его часто поднимается и опускается. Одна рука свесилась с лодки. Как у неживого. Не нашел Гарик Аленкины часы. С час нырял он на дно, пока не выбился из сил. Аленка стала уговаривать, чтобы он бросил эту затею. Зарылись часы в ил, теперь не найдешь их. Гарик только мотал головой и снова погружался в воду. Последний раз он долго не показывался. Я уж подумал, не захлебнулся ли он.; А когда вынырнул, то еле забрался в лодку. Он сказал* что на глубине вода холоднее. Ручьи там какие-то бьют.
Отдохнув, он снова принялся за поиски. Я не знал, что он такой упрямый. Нам с Аленкой надоело сидеть в лодке сложа руки и ждать, когда Гарик вынырнет, наберет воздуху и снова нырнет.
— Окунь твоими часами позавтракал,— сказал я.— Окуни любят блестящее. Я читал.
— Вот бы поймать его!
Послышался шум мотора. Из-за излучины показалась лодка. Она замедлила ход. На лодке огромная копна сена. Коля Гаврилов с любопытством посмотрел на нас и спросил:
— Утопленника ищете?
Аленка сказала, что уронила часы. Из-за Колиной спины выглянул Сорока.
— Часы? — спросил он.
В этот момент вынырнул Гарик. В руке он что-то держал.
— Нашли! — крикнул я.
Однако это были не часы. Когда Гарик разжал ладонь* мы
649


увидели зеленую гильзу. Больше нырять он не стал. Забрался в лодку и содрал с лица маску.
— К черту,— сказал он.— Все исползал — нет!
— Золотые? — спросил Коля.
— Папа подарил,— сказала Аленка.
— Брось сюда гильзу,— попросил Сорока.
Гарик, мельком взглянув на гильзу, швырнул ее в моторку. Сорока на лету поймал. Внимательно осмотрев, сказал:
— От японского карабина.
Они уплыли. Я тоже сел на весла. Аленка, проводив взглядом моторку, перевесилась через борт и чертила воду пальцем. Гарик лежал на корме. От маски у него на лбу осталось багровое пятно.
— Когда у тебя день рождения? — стал вспоминать я.— В ноябре? Недолго ждать. Папа новые подарит.
— Хватит об этом,— сказала Аленка.— Часов нет — нечего о них и говорить.
Она сбросила платье и, поправив на шее тесьму от купальника, прыгнула в воду. По-мальчишески, саженками, поплыла к берегу. Россыпь золотистых волос сияла на солнце.
— Озеро вон какое огромное,— сказал я.— Знаменитый водолаз и то не найдет.
— Зачем ему стреляная гильза? — сказал Гарик.
Глава тридцать третья
В субботу, часа в два, мы наблюдали такую картину: с острова один за другим прыгали в воду ребята. Мы с Гариком насчитали двенадцать прыгунов. Островитяне взяли курс на наш берег. Они плыли наперегонки. Двенадцать черных и белых голов мелькали в воде. Когда пловцы приблизились, я стал их узнавать. Лидировал, конечно, Сорока. Он метров на двадцать оторвался от всех. Вторым шел Темный. За ним растянулись остальные. Где-то в середине плыл Коля Гаврилов. Рыжий Леха молотил воду руками и ногами позади всех.
Лицо у Сороки было какое-то странное. Одна щека вздулась, словно его ужалила оса. Вот он доплыл до берега, вы¬
650


плюнул на ладонь круглый блестящий предмет. И щека сразу стала нормальной. Это был секундомер. Пловцы один за другим подплывали к берегу, и всякий раз Сорока смотрел на секундомер. Лишь Леху не стал дожидаться. А тот, выйдя на берег, с надеждой спросил:
— Лучше, чем в прошлый раз?
— Лучше,— ответил Сорока.
Президент поздоровался с нами и направился в лес. К большому муравейнику. Я был там. Крышу сделали. Домик получился неплохой. Серая шиферная крыша виднелась издали. На дверях деревянный засов. Замка не видать. Когда в домике никого нет, то палка стоит поперек. Я не стал заходить в избушку, лишь заглянул в окно. Пол настлан, в углу стружки п щепки. Вдоль стен — деревянные нары. И грубо сколоченный стол. А больше ничего нет. Необжитой еще дом.
Проводив их взглядом, Гарик сказал:
— Не скучают ребята.
Я предложил сходить к большому муравейнику, но Гарик отказался. У него опять забарахлила спиннинговая катушка. А потом, с минуты на минуту должна прийти Аленка. После дождя пошли первые грибы. Она с отцом отправилась на разведку.
Когда отец вернулся в тот раз с острова, мы спросили, где это он пропадал. Отец, не моргнув глазом, ответил, что прогуливался.
— Садись ужинать,— предложила Аленка.
— Не хочется,— ответил он.
— Сыт воздухом? — сказала Аленка.— Или ухой, которой тебя угощали на острове?
Отец очень удивился и стал допытываться, откуда мы узнали, что он был у ребят в гостях.
— Собственных детей обманываешь...— стала стыдить Аленка.
— Нехорошо,— добавил и я.
Отец смутился и сказал, что мы сами виноваты. Не заслужили доверия. У ребят свои законы, и оип сами решают, кого можно пускать на остров, а кого нельзя.
— И без острова проживем,— сказала Аленка.


Удивительные мальчишки...— сказал отец,
Все это я вспомнил; шагая к большому муравейнику. Я думал, что увижу там лишь мальчишек с острова,, но каково было мое удивление, когда я увидел большой зеленый грузовик и летчиков. Они сидели на лесной поляне перед домом и разговаривали с ребятами. У избушки лежали, сумки, мешки, к стене приставлены бамбуковые удочки. Приехала. рыбачить. По лесной дороге, по которой я, Гарик и Федя возвращались с Каменного Ручья.
Вот для кого ребята построили избушку. Здесь будут летчики жить. С субботы до воскресенья. До избушки, им удобнее добираться, чем до острова. Здесь близко проходит дорога. На машине можно всегда подъехать.
Я вернулся на берег и сообщил Гарику,, что прибыли летчики.
— Ну и что? — сказал он.
Аленка с отцом еще не вернулись.
— Видел я сегодня вашего черта с рогами,— помолчав, сказал Гарик.
— С рогами?
— Это Президент с аквалангом... Хозяин озера.
— Понял теперь, почему у Аленки лещи клевали?
— Дает Президент! — сказал Гарик.
Примчался Дед.. Немного погодя, показались отец и Аленка.
— Мы нашли один белый! — сообщила Аленка.
Значит, пошли белые грибы. Их называют колосовики. Они появляются на свет, когда рожь начинает колоситься. Это Коля мне сказал,.
Кроме белого, в корзинке лежали маслята и два маленьких подберезовика.
— На обед — жареные грибы с картошкой,,— сказала Аленка.
Отец сел на траву и стал стягивать резиновые сапоги. Он всегда их надевал, когда шел в лес. Наверное, змей боялся.
— Я знаю, почему у тебя лещи клевали...— сказал я Аленке.
Гарик толкнул меня. Я прикусил язык.
— Больше не берут,— ответила она.
— Не приходил Сорока? — спросил отец.
652


— Твой друг? — сказал я.
— Ты без него жить не можешь,— добавила Аленка*
— Хочу посмотреть на антенну,— сказал отец.— А вы знаете, какой она величины?
— Нам неинтересно,— сказала Аленка.
— А этот Сорока — упрямый человек... Сам хотел токарный станок собрать и установить. Двое суток не вылезал из мастерской... Даже на обед не ходил. Приносили ему в котелке.
— Самоотверженный человек...— сказал Гарик.
— Токарный станок собрать и установить — штука хитрая... Директор интерната, когда увидел на полу кучу деталей и испачканного в машинном масле Сороку, за голову схватился: дескать, все пропало! Ну и позвал меня. Пришел — он сидит на полу, глаза красные: шутка ли, две ночи не спал. И говорит мне: «Я буду собирать, а вы молчите. Когда ошибусь, скажите...» Таким образом и работали. Он собирал, а я молчал... Вскинет на меня глаза, улыбнется и орудует ключами да отвертками. Станок он собрал, я лишь электрооборудование установил. Я ему говорил, что техника — это его призвание, а он вбил себе в голову что-то другое...
— Летчиком хочет быть,— сказал я.
— Космонавтом,— прибавил Гарик.
Он сказал это в шутку, но я подумал, что так, наверное, и есть. Вот почему они так много занимаются спортом, закаляют себя* Каждый день у них тренировки. Остров — это их звездный городок. И дружба с летчиками... И как я раньше не сообразил, что мальчишки готовятся стать космонавтами? Коля Гаврилов как-то намекал на это, но я тогда не сообразил... Я думал, они так, от нечего делать придумывают разные штуки. А тут вон какое дело. И шары в небо запускают не просто так. И кто знает, может быть, там в глубине острова у них оборудована стартовая площадка. И ракету изобретают. Отец ведь говорит, что у Сороки талант к технике.
— Большие ребята, а разной чепухой занимаются,— сказал Гарик.
— Чепухой? — взглянул на него отец.— А ты знаешь, что эти мальчишки с острова умеют управлять трактором, автомашиной* комбайном? У каждого специальность слесаря. Эти
653


мальчишки и девчонки сами ведут свое большое хозяйство: об-* рабатывают поля, разводят скот. Они не только себя полностью обеспечивают, но и продают свою продукцию государству... Я разговаривал с председателем колхоза, он мне сказал, что интернат — опора для колхоза. Они там полные хозяева... У них своя радиостанция, метеорологический пункт, а теперь вот установят телевизионную антенну, будут принимать Москву и Ленинград. Этот телевизор они тоже получили от колхоза, за помощь во время сева... А ты говоришь, чепухой занимаются!
— Надо про них в газету написать,— сказал Гарик.
— Уже писали...
— Нам не повезло,— сказал Гарик.
— Напрасно вы нос задираете перед ними.
— Это они задирают,— ответил Гарик.
— А почему бы вам не подружиться?
— Нужно сначала озеро переплыть,— сказал я,— потом с острова вниз головой прыгнуть, потом две минуты под водой просидеть... Кто это выдержит?
— Девчонкам тоже? — спросила Аленка.
— Девчонок на острове нет,— ответил я.— Это мужская республика.
— Республика без женщин?
— Тебя как исключение Сорока примет...— сказал я.
— Болтун,— ответила сестра.
— Я в ваши дела не хочу вмешиваться,— сказал отец,— но, по-моему, вам следует подружиться с ребятами... Какие же вы соседи? И потом, как мне кажется, Сорока настроен к вам дружелюбно.
— Он тебе говорил? — спросила Аленка.
— У них много интересного...
— А ракета у них есть? — спросил я.
— Чужие тайны не выдаю,— засмеялся отец.
Свистнув Деда, он ушел в лес. Чудак наш отец! На рыбалку
не может толком выбраться, а в лесу каждый день по два-тря часа пропадает. Без ружья, просто так. То за солнцем уйдет, то кукушку слушать. Из леса приходил всегда довольный, сияющий. Один раз повстречал лосиху с двумя лосятами. В другой раз — лису с птицей в зубах. Вчера видел, как тетерка обучала
654


птенцов летать. Чтобы Дед не вспугнул эту компанию, голову ему под мышкой зажал. Бедный Дед! И как только он это вытерпел? А сегодня снова помчался за отцом. Мне тоже нравится лес, но озеро больше.
— Будем лодку смолить? — спросил Гарик.
Мы заметили, что наша лодка стала протекать. Сначала помаленьку, а потом все больше и больше. Один рыбачит, другой воду вычерпывает. Причем это надо делать тихо, а то рыба отойдет. Один раз мы с Гариком чуть не утопили лодку. Плотва так хорошо стала брать, что мы забыли про течь. Больше половины лодки набралось воды. Еле кружкой вычерпали.
Вар мы растопили на огне и стали смолить щели. Черпая горячая капля упала на ногу, и я завопил так, что Алепка из дома выскочила.
— Змея? — спросила она.
— Еще хуя^е,— ответил я, сковыривая тягучую каплю с ноги.
— Помочь вам? — спросила Аленка.
— Обойдемся,— ответил Гарик, пе поднимая головы.
Аленка пожала плечами и ушла. Перестал Гарик бегать за
ней. Понял, что бесполезно. По-моему, это сестренку озадачило. Когда за девчонками перестают бегать, они переживают.
Еще издали мы заметили моторку. Она шла к нашему берегу. У мотора стоял худенький мальчишка. На голове — большая соломенная шляпа. Кажется, я его видел на острове.
Моторка еще не успела пристать, как из леса вышла ватага ребят во главе с Сорокой. Летчиков с ними не было. Остались в избушке. Сейчас на озере делать нечего. Солнце в зените. В такое время рыба не клюет. А вот часа через три — другое дело. Как начнет играть — все озеро в маленьких кругах. Сначала играет мелочь, потом начинает бить окунь. Вот рыбешки заволнуются! Некоторые выскакивают из воды и удирают от обжоры по поверхности. Только животы сверкают. А еще позже у .берегов забултыхается щука. Ударит, а потом долго на этом месте круги расходятся.
Ребята стали усаживаться в лодку. Аленка, увидев в окно Сороку, схватила порожнее ведро и пошла к озеру за водой. Хотя я убежден, что в этот момент вода ей была ни к чему.
655


Шла она медленно, и ведро покачивалось в руке. Гарик ни на кого не смотрел. Он заливал горячим варом щели.
Все уже в лодке. Ждут Президента. А он стоит на берегу и смотрит на нас. Аленка подняла платье выше колен и зашла в воду. Зачерпнула ведром, выпрямилась и, взглянув на Сороку, медленно пошла обратно. Ведро оттягивало руку, и Аленка немного изогнулась. Вода плеснулась на ее загорелые ноги. Но Сорока смотрел в нашу сторону. Аленка поставила ведро на крыльцо и уселась на ступеньку. Она бы обязательно заговорила с Сорокой, если бы не мы.
— Чего он глазеет? — негромко спросил Гарик.
Сорока подошел к нам. Гарик смолил лодку, я помогал ему.
— Возьми,— Сорока протянул Гарику... часы. Ну да, Ален- кины часы!
Гарик взял их и стал разглядывать. А Сорока, больше ни слова не говоря, пошел к своей лодке. Мы с Гариком смотрели ему вслед. Вот он вскочил в лодку, Коля дернул за шнур раз, другой, мотор затрещал,. и лодка понеслась к острову.
— Почему он мне отдал? — сказал Гарик.
— За патрон,— догадался я.
— Чудак,— сказал Гарик. Он улыбался.
Подошла Аленка. С любопытством посмотрела на нас.
— Что у тебя в руке? — спросила она.
Гарик разжал ладонь.
— Нашлись! — воскликнула Аленка*
— Сорока нашел,— сказал Гарик.
— Ты сказал ему спасибо?
— Не успел.
Аленка сложила руки рупором и крикнула: <(Спа-сн-бо-о1*
«Си-бо-о!» —откликнулись берега. Лодка была далеко, и потом, мотор трещал так, что Сорока, будь он ближе, все равно бы не услышал.
Аленка приложила часы к уху, вздохнула:
— Они будут ходить?
Гарик взял часы, положил в карман.
— Будут,— сказал он.


Глава тридцать 'четвертая
Вечером Аленка опять в камышах поймала большого леща. Она не смогла его подвести к лодке. И тогда, прыгнув в воду, поплыла к берегу, волоча за собой удилище. Правда, лещ особенно не упирался. Он смирно плыл на крючке. И, вытащенный на берег, лежал спокойно. Лишь глаза его ворочались, наблюдая за нами.
Мы с Гариком осмотрели леща. Большой, килограмма на два. Только очень спокойный. Верхняя губа была у него поранена. Аленкин крючок застрял в нижней губе.
— Все ясно,— сказал я.
— Хороший лещ,— сказал Гарик.
Аленка посмотрела на нас и спросила:
— Завидно?
— Такие лещи не каждый день попадаются,— ответил Гарик.
— Почему-то только тебе,— сказал я.
— Вы тоже становитесь на это место.
— У нас не клюнет...— сказал я.
— А ну вас,— сказала Аленка и, забрав леща, пошла его чистить.
— Опять Сорока,— сказал я.
— Президент на этот раз ни при чем,— ответил Гарик.
— Сам клюнул?
— Я немного помог ему,— сказал Гарик.
Он показал мне садок, спрятанный в осоке. Там плавали еще пять таких же крупных лещей.
— Утром взял шесть штук,— сказал Гарик.— На косе.
И почему я не отправился сегодня с ним на рыбалку? Ведь он разбудил меня, звал... А я, идиот, отказался. Зато теперь всю ночь спать не'буду...
— Хорошо выспался,— утешил Гарик.— Выглядишь как огурчик...
— По-моему, Аленка влюблена в Сороку...— отомстил я ему.
— Ты наблюдательный,— с усмешкой сказал Гарик. Но по его лицу я понял, что удар попал в цель.
Аленка первая увидела Федю Губина.
22 	Библиотека пионера. Том VI 657


— Ваш лучший друг идет — встречайте! — крикнула она-
— Как увижу его кепку — сердце радуется...— сказал Гарик.
— Ну и целуйтесь с ним!
Федя подошел к нам, стащил с головы кепку и почесал макушку. Я подумал, он положит кепку на траву, было жарко, но он снова надел.
— Взопрел,— сказал Федя.— Пока до вас дотопаешь...
— Все еще безлошадный? — спросил Гарик.
— С ним надо по-хорошему,— сказал Федя, взглянув на остров.
— Давно бы так,— сказал я.
Из сарая вышла Аленка. В руках — две удочки, подсачок,
658


банка с червями. Аленка направлялась к лодке. Просмоленная, она покачивалась на волне у самого берега. Сестра решила еще одного леща поймать. Поймает... В садке еще пять штук плавает.
— Мое почтение.— Федя дотронулся рукой до кепки.
— Вчера ветер был,— сказала Аленка.— Я думала, твою фуражку унесло куда-нибудь.
— Догнал бы,— сказал Федя.
— За очередным лещом?— спросил я.
— Ты угадал,— сказала Аленка.
— Поймаешь,— взглянув на Гарика, сказал я.
— Сергей, тащи наши удочки!—сказал Гарик.
— Я одна,— сказала Аленка.
Мы с Гариком рты раскрыли: почему это она отправляется на озеро одна? Обычно без нас ни шагу. То ей червя нацепи на крючок, то рыбину вытащи, то подсачок подай.
— А если лодка потечет?— спросил Гарик.
— Я буду у острова ловить,— сказала Аленка.— Тонуть буду — спасут...
И, вскочив в лодку, оттолкнулась веслом. Гарик хмуро смотрел ей вслед.
— Эй, Олена!—крикнул Федя.— Скажи этому... Президенту, что я порох принес и... шнур. А он пускай лодку отдает. По-хорошему.
Аленка не ответила. Лодка быстро удалялась. Насобачилась Аленка на веслах. Только не надо ей за лещом к острову плыть. Вставала бы в камыши. Гарик разделся бы, нацепил маску, ласты, взял трубку в зубы и, пока она смотрела на поплавок, нацепил бы ей хорошего леща. А здорово, если бы Аленка поймала вместо рыбины Гарика, как поймали деда Щукаря...
— Как же ты теперь без бомбы-то?— спросил Гарик, насмешливо глядя на Федю.
— Я отсыпал немножко,— ответил Федя.— На всякий случай. Только глушить — дело опасное. Вчера рыбинспектор в клубе вьютуцал. Двоих полозовских, говорит, посадили. И до вас, говорит, доберутся. А я и всего-то три раза глуханул. И вот знает. А у Свища сетку конфисковал. И, говорит, радуйся, что на озере не попался, а то бы тоже под суд. Свищ ска¬
659


зал, что в кустах нашел. Мол, не его эта сетка. Трое наших мужиков вступили в эти... общественные рыбинспекторы.
— Плохи ваши дела,— сказал Гарик.
— Я такие места знаю — ахнешь! Я и без сетки и бомбы могу натаскать с пуд!
— Слышали,— сказал я.
— Знаю одно место на Березовом плесе — вот это лещи! Далеко плыть туда. Вот если бы мотор был — другое дело.
— Махнем?— оживился Гарик.
— Говорю, грести долго...
— Я сяду за весла.
— Лодки-то нет?
— У Аленки отберем,— сказал я.
— На вашей неохота,— хитрил Федя.
Гарик вдруг сорвал с Фединой головы кепку и спрятал за спину.
— Не озорничай,— сказал Федя, пытаясь отобрать кепку. Но Гарик отбежал в сторону.
— Кому говорю?— стал сердиться Федя.— У тебя руки в смоле — измалюешь.
Гарик подошел к воде и, подняв камень, положил в кепку.
— Покажешь лещиное место?— спросил он.
— Не дури...
Гарик замахнулся в сторону озера.
— Считаю до трех!
— Жалко мне, что ли? Покажу!
— Поклянись!
— Крест целовать, что ли?
Гарик вернул кепку Феде.
— Гляди, если обманешь!—сказал он.
— Отдаст Президент лодку — сразу поплывем.
Аленка бросила якорь у самого острова. Мы видели, как она путалась с двумя удочками. Они то перекрещивались, то падали в воду. Наконец удочки были заброшены. Аленка сидела на корме и смотрела на поплавки. Она сидела к нам боком, а к острову лицом. Пока я копал червей в куче слежавшихся листьев и опилок, а Гарик с Федей обсуждали план сегодняшней рыбалки, Аленка исчезла. Первым заметил Гарик.
660


— Где она?— спросил он.
— За островом,— сказал Федя.
— Или на острове,— заметил я.
— А вдруг в лодке течь открылась?
— С чего бы это?— сказал я.— А потом, она плавать умеет.
— Тут, говорят, обитает какая-то громадная щука...— заволновался Гарик.
— Как бревно,— сказал Федя.— Уток глотает.
— Могла опрокинуть лодку...
— Щука — лодку? Не смеши...— сказал Федя.
— Такую бы щучку поймать!—сказал я.
— Ее есть нельзя,— сказал Федя.— Жесткая и болотом пахнет.
Гарик стал раздеваться.
— Сам не утони,— сказал я.
— Насчет лодки намекни Президенту,— подсказал Федя.
Гарик поплыл к острову. А это не так уж близко. Километра полтора. И отдохнуть ему негде, если Аленку не найдет. Придется висеть на корнях и громко звать Сороку на помощь. Только Гарик гордый — скорее утонет, чем Президента позовет.
Он плыл саженками. Сначала разогнался, как на соревнованиях, а потом поплыл медленнее.
— Сохнет по Олене,— сказал Гриб.— Дурак.
Я хотел спросить: почему дурак? Но Федя сам стал разглагольствовать:
— Я вот на девчонок даже не гляжу... Что есть они, что их нету. Время еще на них тратить! Я и в школе с ними не разговариваю. Раз посадили ко мне за парту одну с косичками, так я прогнал. Шебуршит рядом, отвлекает от дела, а я и так по математике слабак. Взял и в три шеи прогнал. Учительница шум подняла — хоть караул кричи. Снова посадила. Ладно, думаю, раз так — сама уйдет! И ушла как миленькая. Я ей стал всяких тварей в парту класть: то лягуху, то кузнечика. А один раз живого ужа положил. Как заорет эта с косичками на весь класс. А я сижу, будто и не мое это дело. Я ужей не боюсь. Ты, говорят, притащил? Вот еще, говорю, делать мне нечего. Сам заполз. Из подвала... Вон какие щели в полу. Ушла, в об¬
661


щем, сама. Так один и сижу. Одному благодать! Сидишь как начальник, и никто не жужжит под ухом.
Не верю я Феде. Девчонку, может, и верно прогнал. Только ребята сами, наверное, не хотят с ним сидеть. Какой-то он скользкий... Я бы с ним не сел за одну парту...
Не стал я поддерживать этот разговор. Мне тоже на девчонок наплевать... кроме той, длинной, которая в баскетбол играет...
Гарик, наконец, доплыл до острова. Вот последний раз мелькнула в осоке его голова и исчезла. Ищет грот. Видно было, как шевелились камыши.
— Ну, а ты как насчет девчонок?— приставал Федя.
— Никак,— ответил я.
Червей копать помогал мне Дед. Он разрывал передними лапами листья и ждал, когда я соберу крупных розовых червей. Дед любил копать. У него сильные когтистые лапы, и когда войдет в раж, то земля и мусор так и летят во все стороны. Раскапывая кучу, Дед иногда поглядывал на Гриба, словно ожидал от него какой-нибудь подлости. Но Федя не смотрел на нас. Он сидел на камне и поглядывал на остров. Федя ждал, когда появится Президент и вернет ему лодку. Гриб вытащил из кармана коробку с порохом, моток шнура. Все это аккуратно разложил на земле. Немного поколебавшись, достал из кармана длинный мешочек и положил рядом. В мешочке тоже порох.
Потом от нечего делать стал заигрывать с Дедом. Он похлопывал себя по колену, ласково звал Деда. Но тот лежал на влажной куче листьев и часто дышал, высунув длинный язык. Федя придвинулся поближе к собаке и осторожно дотронулся до спины. Дед лениво повернул к нему рыжую голову и показал большие белые клыки. Федя вздохнул и отошел в сторону. Вспомнил, что с Дедом шутки плохи.
Я вскочил с места: показалась наша лодка. Аленка гребла, а Гарик плыл рядом, держась рукой за борт. Немного погодя из камышей выскочила еще одна лодка. Федя так и подпрыгнул.
— Моя!—радостно сказал он.— Плывет, голубушка!
На Фединой лодке сидел Сорока.
662


— Неужто не отдаст?— заглянул мне в лицо Федя.
— Отдаст,— сказал я.
Лодки пристали к берегу. Гарик лег на песок. Чувствовалось, что он здорово устал. Аленка вытащила нос лодки на берег, удочки положила ла траву.
Федя подскочил к Сороке.
— Чтоб мне вовек рыбы не видать, коли еще брошу бомбу...
— Старая песня...— сказал Сорока.
— Принес тебе порох и шнур... Забирай, не надо мне.
Я заметил, что мешочка с порохом уже нет.
Сорока взял с камня боеприпасы.
— Всё?— спросил он, взвешивая коробку в руке.
— До последней порошинки!
Федя похлопал себя по карманам.
— А что там?— спросил Сорока.
Федя вытащил из-за пазухи мешочек с порохом.
— И как это я забыл...— сказал он, протягивая мешочек.
Сорока развязал его, высыпал на ладонь несколько порошинок и сдунул. Затем снова завязал мешочек, положил в карман.
— Забирай свою лодку,— сказал он.— Еще раз попадешься — пеняй на себя.
— Ну их к лешему, бомбьт,— забормотал Федя.— Такие места знаю... Удочкой оберешься.
Сорока отвернулся от него, и Федя резво побежал к своей лодке. Дед с лаем бросился за ним.
— Приструни,— обернулся ко мне Федя.
Сорока посмотрел ему вслед и сказал:
— Батька его этой весной из-за кустов выпалил в меня. Он и лосиху уложил.
— Куда милиция смотрит? — сказал я.
— Попадется,— ответил Сорока.
Федя минут десять копошился у лодки. Ощупывал ее, заглядывал под сиденья. Потом подошел к Сороке.
— Чашка была,— сказал он.— Воду вычерпывать... Нету чашки.
— Какая еще чашка?— спросил Президент.
— Алюминиевая с отломанным краем...
— Отстань...
663


Федя потоптался и снова ушел к лодке. Немного погодя вернулся. На этот раз с веслом в руке.
— Треснуло,— сказал он,— вот тут...
— Ты еще здесь?— сказал Сорока.
Федя наконец отчалил. Отплыв подальше от берега, он сказал:
— А порох-то я тебе всучил подмоченный..*
— Плыви, плыви,— ответил Сорока.
— Ну, как твоя башка, Президент, зажила?
— Зря я отдал ему лодку,— сказал Сорока.
— Я для тебя хороший дрын припас...
— Неохота раздеваться...— сказал Президент.
— А ты, Гришка, вабудь про лещей. Не про тебя они. Тебе надо Олену караулить.
— Скотина,— сказал Гарик, покраснев.
— Карауль не карауль Олену, а она*..
— Эй, догоню!—заорал Сорока.
— ...на другого заглядывается...
— Вот фрукт!—сказала Аленка.
— А собаке вашей бороду вырву! — не унимался Гриб,
— Сейчас до меня доберется,— сказал я. И не ошибся.
— А ты, кочерыжка, помалкивай... Продался Президенту за двух кролей?..
Сорока не выдержал и стал стягивать рубаху. Федя, заметив это, замолчал и заработал веслами. Скоро он скрылся за излучиной. До нас донеслась песня: «Есть на Волге утес, диким мохом оброс...» Скоро и песня заглохла.
Федя давно скрылся из глаз, но мы молчали. Какой-то неприятный осадок остался у всех. Попадись он нам сейчас в руки, каждый бы с удовольствием набил ему морду. Даже я, мирный человек. Я ведь не люблю драться, но Грибу бы врезал за милую душу.
Аленка вскочила с травы и побежала в дом. Она плиту затопила,— наверное, что-нибудь закипало. Гарик поднялся и, стряхнув с живота песок, оделся. Достал из кармана Аленкины часы и отдал Сороке.
— Ты нашел — ты и отдавай,— сказал он.
Сорока держал часы в руке и не знал, что делать. Взглянув
664


на циферблат, он поднес их к уху. Лицо у него стало изумленным. Он уставился на Гарика.
— Разбирал?
— Невелика премудрость,— небрежно ответил тот.
Гарик сегодня полдня где-то пропадал. Я думал, за грибами ушел, а он часы ремонтировал. Я вспомнил, как он утром сначала расплющивал на гире тонкие гвозди, а затем обтачивал напильником. Отвертки мастерил. А потом ушел в лес, полдня ковырялся в часах. И вот они идут.
Когда Аленка вышла на крыльцо, Сорока отдал ей часы. Она взяла и удивленно посмотрела на Гарика. Аленка ничего не понимала. Признаться, я тоже. Разве не все равно, кто отдаст ей часы? Мудрят ребята...
— Они идут,— сказал Сорока.
Аленка поднесла часы к уху, улыбнулась:
— Тикают,— сказала она.
— Вернешься в Ленинград — отдай в мастерскую,— посоветовал Гарик.— Как следует смазать нужно.
— Отдам,— пообещала Аленка.
Мы помолчали. Глядя на остров, Сорока сказал:
— Рыжий Леха знатную уху сварганил... Хотите?
Глава тридцать пятая
Наконец-то мы приглашены на остров. Высокий камыш наглухо закрывал вход. Пропустив нас, он снова выпрямлялся. Направляя лодку к пещере, Сорока старался не поломать камыш. Иначе легко было бы узнать, где вход.
У колодца нас встретил Коля Гаврилов и еще двое мальчишек. Я их узнал — они участвовали в «морском бою». Один из них сшиб Гарика с лодки. Но Гарик не узнал его. Или сделал вид, что не узнал. Коля подмигнул и, показав большой палец, сказал:
— Во-оуха!
Мальчишек звали: одного Сашка, второго Миша. Они вместе с нами отправились в глубь острова.
— А где Сережа?— спросила Аленка.
665


— Я тут,— ответил я.
— Я про лося,— сказала Аленка.
Вместо лося Сережи нас встретил на тропинке медвежонок Кеша. Он заметно вырос. Лапа у него зажила. Кеша поковылял за нами, но потом отстал.
Мы шли по знакомой тропинке. Сегодня кроликов не видно. Попросить у Сороки парочку маленьких крольчат? Нашим веселее будет. Каждый день мы рвали на лужайке молочай и клали у норы. Кролики высовывали из-под земли носы и, учуяв еду, тащили ее в нору. Они привыкли к новому месту и далеко от дома не убегали. Деда совсем не боялись. Прыгали у самых ног. Дед только носом поводил и хвостом махал. Ему кролики тоже нравились.
Напротив знакомого дома дымился костер. Котел с ухой был снят с рогулек и дожидался нас. На газете — нарезанный хлеб, зеленый лук, соль. Ребята лежали и сидели на лужайке. Увидев нас, они замолчали.
Аленка и Коля толковали про лосей. Гарик исподлобья смотрел на мальчишек: узнавал участников драки. В окно высунулась черная голова с наушниками. Я узнал Темного.
— Вызывает «Гроза»,— сказал он.
Сорока тотчас скрылся в доме.
Вернувшись, Сорока пригласил нас к котлу. Наверное, «Гроза» сообщила ему приятные вести, потому что он улыбался. Аленка первая взяла ложку и сунула в котел. Она долго дула на прозрачный бульон и наконец торжественно поднесла ложку ко рту. На нее никто не смотрел, но чувствовалось, ребята ждут, что она скажет. Леха Рыжий тоже ждал. Он здесь главный повар. По носу видно. На носу сажа и на щеке.
Аленка ничего не сказала, она снова засунула ложку в котел. И тогда вслед за ней потянулись к ухе и мы с Гариком, а за нами — остальные.
Уха была вкусная. Такой мы еще дома ни разу не ели. Потом Коля Гаврилов объяснил мне, что это настоящая рыбацкая уха. Тройная. Все ели молча. Иногда кто-либо из ребят сворачивал зеленый лук в комок и макал в соль. Я тоже попробовал. И уха с луком показалась мне еще вкуснее.
— Это вещь...— пробормотал Гарик, облизывая ложку.
6G6


— Кто варил?— спросила Аленка.
— Уху не варят, а заваривают,—ответил толстоносый Леха. Лицо у него стало довольным. Он понял, что уха понравилась.
— Я никогда такой вкусной ухи не ела,— сказала Аленка.
— И я,— сказал я.
— Научите такую варить?
— Заваривать,— поправил Леха.— Секретов тут нет — была бы рыба.
— Научишь?
— Можно,— ответил Леха, расцветая от гордости.
— Тащи молоко,— приказал Сорока.
Леха поднялся и принес из дома пузатый кувшин с молоком. За вторым он отправил Колю. Молоко пили из эмалированных кружек с разными рисунками. На моей кружке нарисованы два медведя. Один похож на Кешу. Молоко было холодное.
— Можно подумать, что у вас холодильник,— сказала Аленка.
— А как же...— ответил Коля и опрокинул кувшин. К нашему великому изумлению, из кувшина вывалилась...
— Змея!— воскликнула Аленка.
Коля поднял «змею», стряхнул с нее прилипшие иголки, сучки и снова засунул в кувшин.
— Уж,— сказал он.— Мы их в молоко кладем, чтобы холодное было. А еще лягушек можно.
— Артисты,— сказал Гарик.
— Это не мы придумали,— ответил Сорока.— Наши прадеды.
— И ужи там все время сидят?— спросила Аленка.
— В жару только...— ответили ей.
— И не убегают?
— Им нравится в кувшине.
— Чудеса,— сказала Аленка.
После обеда нас пригласили в дом. Там была всего одна большая комната. Очень светлая. В одном углу новенький телевизор «Волна», в другом — большой квадратный стол. На столе портативная радиостанция, наушники, журнал, микрофон. Сорока подошел к радиостанции, включил. Послышался треск* музыка, разговор.
667


— Летчики переговариваются,— сказал Сорока. Он дунул в.микрофон и сказал:
— Я Сорока. Вернулся Павел Михайлович? Прием.
В наушниках что-то захрипело. Сорока нахмурился и сказал:
— Вернется — сразу сообщи, слышишь? И будь все время на месте.., Я проверю.
Снова в наушниках захрипело. Сорока снял их и, немного подождав, сказал:
— Будешь спорить — сменю! И больше не подпущу к микрофону. А с «Грозой» я без тебя договорюсь.
Он выключил рацию. Но не успели мы выйти из комнаты, как Темный (он дежурил у рации и даже не ел с нами уху) окликнул Сороку:
— Опять «Гроза».
Сорока взглянул па нас: очевидно, ему не хотелось при нас разговаривать, но ничего не сказал. Разговор был коротким.
— Я Сорока.
Шорох в наушниках.
— Я разговаривал с аэродромом...
Шорох в наушниках.
— Генерал прилетел?
Длительный шорох в наушниках.
— Я сам поеду с ним... Только мы его просто так не отпустим... После рыбалки у костра. Насчет ухи Леха постарается!
Шорох в наушниках. Лицо Сороки стало хмурым.
— Скажите своему Леве, что он дурак... Всё!
Мы вышли из комнаты.
Сорока сиял наушники и передал Темному.
— Ты что-нибудь понял?— спросил Гарик.
— Генерал приедет в гости...
— А кто этот Лева-дурак?
— Мало лп на свете дураков,— ответил я.
За спортивной площадкой на опушке леса мы увидели три больших палатки. В доме ребята не живут. Это их штаб. Мальчишки выволакивали из палаток матрасы, набитые сеном, и выколачивали их. Сегодня суббота. Генеральная уборка, как и у нас в доме. Аленка полы выскоблила1 старую мебель протер¬
668


ла мокрой тряпкой. Даже стекла вымыла. Неподалеку от дома лежала огромная мачта, связанная толстой проволокой из трех длинных жердей. На конце мачты — мудреное сооружение из алюминия и проволоки. Интересно, как они ее поднимут? Это та самая мачта, о которой отец говорил. Она сделана по чертежу Сороки.
На лужайке Коля Гаврилов привязывал к прозрачному шару вырезанную из картона черную рыбину. Сейчас запустит в небо. Послышался знакомый гул. Над лесом показались три вертолета. Шар с рыбиной взмыл над островом. Вертолеты пролетели, а мы, задрав головы, всё еще смотрели на ясное небо. Черная рыбина отчетливо виднелась. Покачиваясь, она поднималась все выше и выше и скоро исчезла.
— Куда она улетела?— спросила Аленка.
— В космос,— ответил Гарик.— Фотографировать обратную сторону Марса.
— Обыкновенный шар-зонд,— сказал Сорока.
— Высота две тысячи,— раздался голос сверху. На высоченной сосне, у самой вершины, был сделан маленький помост. На нем стоял босоногий мальчишка и глядел в прибор, похожий на подзорную трубу.
— Зачем вы эту штуку запустили?— спросил Гарик,
— Люблю шары запускать...— сказал Сорока.
— Две тысячи пятьсот метров,— доложили сверху.
— Я говорил, до Марса долетит,— сказал Гарик.
— Уж сколько лет ученые спорят, есть ли на Марсе жизнь?— сказал Президент.— И никто не узнает, пока нога человека не ступит на эту планету... Если марсиане существуют, то какие они? На нас похожи или на пауков каких-нибудь? Главное не в этом, а вот мирные они существа или воинственные? Марс — бог войны... У вас в Ленинграде есть Марсово Поле. Как они встретят нас? Дубинками или хлебом и солью...
— Марсиане пилюлями питаются,— сказал Гарик.— Я где- то читал...
— Это самая интересная планета...— продолжал Сорока.— После Луны полетят туда... Вот увидите.
— Может быть, ты полетишь,— сказал я.
Сорока посмотрел на меня, усмехнулся:
669


— Может быть...
— Я был на вашем острове,— сказал Гарик.
— Около острова,— поправил Сорока.
— Помнишь, вы угощали летчика ухой? И Серегин отец был. Летчик рассказывал про какого-то Виктора.
Сорока удивленно смотрел на Гарика.
— Ты был ночью на острове?
— Об этом знает ваш медведь...— засмеялся Гарик.— Он целовался с Сергеем... У самого костра.
— Было такое дело,— сказал я.
Президент позвал Колю Гаврилова.
— Посмотри в журнале, кто дежурил у колодца... В прошлую субботу.
Коля ушел и долго не возвращался. Сорока молча ждал. Наконец вышел Коля. Лицо у него было кислое.
— Кто?!
— В субботу?— спросил Коля.
— Не тяни резину!
— Если в субботу, то я...
Сорока посмотрел ему в глаза. Коля замигал и отвернулся. Я еще не видел его таким сконфуженным.
— А если бы это было на границе?
— На границе другое дело...
— Ты нарушил наш устав,— сказал Сорока. Голос у него был жесткий.
— Захотелось послушать Павла Михайловича...
— Вася!—позвал Сорока.
К нам подошел Вася Островитинский. В руке у него толстый сук с паклей. Пакля в дегте. Вася смолил основание мачты. Он кивнул нам и уставился на Президента. С пакли срывались черные капли дегтя и падали в траву.
— На берег,— не глядя на Колю, сказал Сорока.
— В первый ведь раз...— Коля чуть не плакал.
— Поработаешь неделю на кухне,— сказал Президент.— С девочками.
— А мачту поднимать?
— Без тебя поднимем.
— А эту штуку...
671


—■ Иди,— сказал Сорока.
— Эх, а еще друг называется...— Коля отвернулся, шмыгнул носом.
— Хромай,— сказал Вася и, бросив палку в кусты, подтолкнул Колю.
Когда они скрылись за деревьями, Гарик покачал головой:
— Подвел парня под монастырь...
Мне тоже стало жалко Колю. И Аленке.
— У тебя каменное сердце,— сказала она.
Сорока ничего не ответил. Но нам стало понятно, что это их внутреннее дело и нечего, куда не положено, нос совать. Даже Аленке.
— В каком месте убили Смелого?— спросил я.
— На берегу,— ответил Президент.
— Он был храбрый охотник?— спросил Гарик, взглянув на Аленку.
— Он был герой,— сказал Сорока.— И умер как герой.
— Его граф из ружья застрелил?
— Какой граф?— нахмурился Президент.
Я сказал Сороке, что Гарик ничего не знает про Смелого. А граф и охотник — персонажи из сказки, которую выдумала Аленка. Я попросил Сороку, чтобы он еще раз рассказал, как погиб Смелый. Мы слушали его не перебивая. Сорока рассказывал скупо, без подробностей. Иногда рукой показывал, где стояли белые, где пытали красноармейцев. Показал сосну, на суку которой повесили пять человек. Сначала Гарик слушал недоверчиво, с усмешкой, но потом, по-видимому, и он поверил, что все было так, как рассказывает Сорока.
— Что твой граф...— сказал я, когда Президент замолчал.
— Это не легенда?— спросил Гарик.
— Сходи в Островитино,— ответил Сорока.— Старики до сих пор помнят Смелого.— Он поднялся со скамейки и ушел в дом. Вернулся с картонной папкой.— Вот здесь документы,— сказал он.— Это все, что мы собрали о Смелом, его сыне и внуке.
— И все герои,— сказала Аленка.— Это по наследству передается?
— Не знаю,— ответил Сорока.
672


— А сколько лет мальчику, которого вы разыскиваете?— спросила Аленка.
— Мой ровесник,— ответил Сорока.
— Зачем он убежал из дому?— сказал я.
— Отец погиб, мать умерла... Убежишь!
— А родственники у него есть?
— В Островитине,— сказал Сорока-— Дальние...
— Где же он?— спросила Аленка.
Гарик не принимал участия в разговоре. Он перебирал пожелтевшие бумаги в папке. Лицо у него было сосредоточенное. Вдруг папка соскользнула с его колен и упала в траву. Бумаги рассыпались.
— А это откуда у тебя?— спросил он.
Сорока, мельком взглянув на фотографию, которую Гарик держал в руках, нагнулся за бумагами.
— Без архива нас оставишь,— сказал Президент, подбирая документы.
Гарик молча разглядывал старую фотографию с отломанным углом. На ней были изображены летчик с звездой Героя, молодая женщина в свитере и большеглазый мальчик лет пяти. На черной ленте надпись: «Грозный». Мальчик сидел у летчика на плече. Летчик и женщина улыбались, мальчик был серьезен.
Сорока осторожно потянул фотографию из руки Гарика, но тот снова вырвал ее.
— Осторожнее,— сказал Сорока.— Порвешь.
— Где ты ее взял?— снова спросил Гарик. И голос его показался мне незнакомым.
Сорока заглянул ему в лицо и с надеждой спросил:
— Ты его знаешь?
Гарик выхватил у Сороки папку и снова стал рыться в ней. Нашел какую-то газетную вырезку, быстро пробежал глазами. Мы с удивлением смотрели на него. Но он, наверное, забыл про нас. Выхватывая из папки листы, он читал их один за другим. Когда листы кончились, Гарик снова взял фотографию и спрятал ее под рубашку. Сбоку взглянув на Президента, он сказал:
— Я возьму ее...
— Это почему?— спросил Сорока.-
673


— Жаль?
— Это очень ценная для нас фотография...
— Я ее все равно не отдам,— сказал Гарик.
— Вот как...— Сорока стал злиться.
Но Гарик отвернулся от него и посмотрел на сосну, с которой недавно слез мальчишка. Тот самый, который сообщал, на какую высоту поднялся шар-зонд. Гарик подошел к дереву, поплевал на ладони и полез. Вот он скрылся в ветвях. А немного погодя мы услышали:
— Ты не сердись, Сорока, но фотографию я не отдам... Понимаешь...
— Не понимаю! — крикнул Сорока.
— Что с ним?— сказала Аленка.
— Не знаю,— ответил я.
Гарик спустился, посмотрел на руки. К ним пристала смола.
— Вид красивый...— сказал он.— Сверху.
— Красивый...— повторил Президент.
Гарик осторожно вытащил фотографию, протянул ему:
— Забирай... У меня такая же была... Это мой отец, мама и я.
Глава тридцать шеетап
Я подумал, что Гарик нас разыгрывает. Но, взглянув на него, понял, что это не так. Лицо у Гарика серьезное, в глазах — грусть. Он смотрел куда-то мимо нас. Я вспомнил нашу первую встречу на шоссе. Когда мы сказали, что идем в Ост- ровитино, Вячеслав Семенович и его жена переглянулись. «В Островитино?»—переспросил Вячеслав Семенович. А Гарик сказал: «Приедем!» И потом, когда мы приехали в деревню разыскивать родственников, Вячеслав Семенович жалел, что они где-то далеко, в поле... И эта история в Калининграде. Гарик там встретил в зоопарке инженера, который взял ему билет в Москву. Этот инженер и есть Вячеслав Семенович. Значит, не случайно они приехали сюда. Привезли Гарика на родину его деда и отца.
Сорока первый опомнился. Он посмотрел на фотографию и вложил ее Гарику в руку.
674


— Она твоя,— сказал он. Потом сложил руки рупором и крикнул:— Все ко мне!
— Погоди,— сказал Гарик.
— Отставить! — крикнул Президент.
Мальчишки, человек пять, уже прибежали, удивленно посмотрели на Сороку и разошлись.
— Почему Смелый?— сказал Гарик.— У него ведь другая фамилия...
— В деревне так звали его. И те, которых он спас от смерти.
— Смелый...— повторил Гарик.
— Мы нашли его могилу.
— Где она?
— Пойдем,— сказал Сорока.
Мы с Аленкой смотрели на Гарика и молчали. Мы все еще не могли взять в толк, что Гарик — это не тот Гарик, а другой — сын героя.
— Вот ты и нашелся,— наконец проговорила Аленка.
— Даже не верится,— прибавил я.
Огромная ель раскинула свой шатер над могилой Смелого. На невысоком холме — камень-валун. Из-под него выбивалась трава, в гуще зеленых листьев краснела земляника. Из-под камня выскочила маленькая ящерица. Приподнявшись на передних ножках, посмотрела на нас и исчезла. На валуне надпись, вырубленная зубилом: «Смелый». Мы долго стояли у могилы. Ель шумно вздыхала над нами. В гуще ветвей негромко свистели птицы. Откуда-то прилетела крапивница. Села на камень и сложила свои красные с черными крапинками крылья вместе. И сразу стала некрасивой. Слышно было, как плескалась о берег вода.
— Он был высокий, с черной бородой... Кузнец. Он мог узлом завязать железный прут...— Гарик секунду помолчал.— Кузница его стояла у самой воды. Он закаливал железо, хватал клещами раскаленную болванку, бежал с ней к озеру и окунал. И пар поднимался выше кузницы...— Гарик улыбнулся:— А больше я ничего не помню.;. Это рассказывал отец.
— Верно, он был кузнец,— сказал Сорока.
— И сейчас там кузница?
— Сгорела.
676


— Который уехал на «Волге», он кто тебе?— спросил Сорока.
— Друг,— ответил Гарик.
— Он хороший рыбак,— сказал Президент.
Облако на миг закрыло солнце, и тень скользнула по камню. Бабочка распустила крылья и сразу снова стала красивой, как цветок, сорванный ветром. Ушло облако, и снова над нами засияло солнце.
Глава тридцать седьмая
Едва солнце скрылось за озером, мы с Гариком пошли в сарай. Завтра идем за лещами. Я поклялся, что встану вместе с ним. Так рано мы еще не ложились, поэтому никак не могли уснуть. Ворочались с боку на бок в сене, но сон не приходил.
— Славик скоро приедет,— сказал Гарик.
— В Москву?
— У них отпуск кончается.
— Живи здесь до сентября!
— Там видно будет,— ответил Гарик.
— Где ты жил, когда из дому убежал?
— Давай спи,— сказал Гарик.
— У Вячеслава Семеновича?
Гарик не отвечал. Заснул, наверное. Я сжал веки и стал считать до ста. Сосчитал. Стал считать еще до ста, и тут дверь с тягучим скрипом отворилась, на пороге показался Сорока,
— Где вы тут законалйсь?— спросил он.
Пришлось вылезать из-под одеяла.
— Я за тобой,— сказал Гарику Президент.
— Мы тут пораньше легли...
— Ребята ждут.
— А я при чем?—сказал Гарик.
— Оделся?— спросил Сорока.— Пошли.
Гарик нехотя вышел вслед за ним из сарая.
— А может быть, не стоит?— сказал он.
— Бунт поднимут,— сказал Президент.
— Чего я им расскажу?
677


— Познакомишься поближе...
Гарик пощупал скулу, усмехнулся:
— Уж куда ближе...
— Стоит ли вспоминать?— сказал Сорока.
Они пошли к лодке, на которой приплыл Президент.
— Хочешь с нами?— спросил Гарик.
Я занес было ногу, но Сорока сказал:
— Ты не обижайся, Сергей...
— Тогда и я вылезу,— сказал Гарик.
Они заспорили, и я отошел от лодки. По-видимому, Сорока убедил Гарика. Оттолкнув лодку от берега, они уплыли.
— Не взяли?— услышал я голос Аленки. Она стояла на крыльце и смотрела на озеро. Лодка маячила смутным пятном. Над озером сгустились сумерки. Я понимал, почему меня не взял Сорока. Он не хотел опять ссориться из-за меня с ребятами. Я слышал, как у большого муравейника они нападали на него. А в том, что у них порядки строгие, я мог убедиться на примере Коли Гаврилова. Что он там делает на кухне? Картошку с девчонками чистит?
— Тебе нравится Сорока?— спросил я сестру.
— С чего ты взял?
— Вижу,— сказал я.
— Ты мне надоел, Сережка!
— Не будет он бегать за тобой...
— Ты еще глупый,— сказала Аленка.
На острове ярко горел костер. Гарик и Сорока, наверное, уже приплыли. Леха Рыжий подаст им ложки, и все начнут уписывать уху. А потом Гарик расскажет про свою жизнь...
Из дома вышел отец. Увидев меня, удивился:
— Ты же спать собрался?
— Успеется,— ответил я.
Рубашка у отца белая, и поэтому руки и шея кажутся черными.
— Не пора ли нам домой, троглодиты?
— У тебя отпуск до сентября,— сказала Аленка.
— Гляжу, загрустили вы...
Он взглянул на остров, где светил костер, улыбнулся:
— Не везет вам...


— Мы там сегодня были,— сказала Аленка.
— Опять как лазутчики?
— Нас пригласили...
Я стал рассказывать, что сегодня произошло на острове. Отец, не перебивая, слушал. Когда замолчал, он сказал:
— Я тоже когда-то искал эту могилу... И до меня искали мальчишки. А нашел вот Сорока.
— И Гарика нашел,— сказала Аленка.
— Они его два года разыскивают,— прибавил я.
— Я знаю,— сказал отец.
— Гарик — правнук Смелого,— сказала Аленка.
— Ты тоже имеешь к нему некоторое отношение...
— Я?—удивилась Аленка.
— В этой деревне все в какой-то степени родственники. Мой дед и Смелый двоюродные братья...
— Значит, Гарик мой... десятиюродный брат?— наобум спросил я.
— Можешь обрадовать его,— сказал отец.
— Все люди братья,— сказала Аленка.
— Хотите, поговорю с Президентом, чтобы он вас принял в свою республику?
— Так он тебя и послушается!—сказала Аленка.
— Уговорю...
— Не надо,— сказал я.— По блату неинтересно...
— У них строгие условия...
— Коля Гаврилов выполнил, а я не смогу?
— Я был бы рад,— сказал отец.
— Думаете, я не переплыву озеро?— сказала Аленка.
— Республика-то мальчишеская!—засмеялся отец.
— Я тут один остров облюбовала... Организую девичий монастырь!
— Не смеши,— сказал я.
— Как ты думаешь, Гарик скоро вернется?—спросила Аленка.
— Лопнула наша рыбалка,— сказал я.
Я был прав. Гарик остался на острове.


Глава тридцать восьмая
Я все-таки обиделся на них: не потому, что не взяли на остров,— за рыбалку. С вечера я накопал червей, приготовил снасти. У меня было предчувствие, что на этот раз не уйдет лещ от меня. Как миленький будет на крючке. Утро наступило самое рыбацкое: небо пасмурное, рябит. К берегу бежит небольшая волна. Ветер юго-западный. В такую погоду лещам бы и брать.
Остров был окутан туманом. Поэтому я сначала услышал стук мотора и лишь потом увидел лодку, которая, вынырнув из тумана, неслась к нашему берегу.
Аленка сполоснула зубную щетку и выпрямилась. Она только что встала. На моторке прибыли Гарик, Сорока, Леха Рыжий и Коля Гаврилов.
— Здорово, Сергей,— первым приветствовал меня Президент.
Я кивнул.
— Мы за вами,— сказал Гарик.
Я молчал. Аленка равнодушно посмотрела на них и, перекинув через плечо полотенце, пошла в дом.
— Никуда не денутся цаши лещи,— сказал Гарик.
— Я уж и забыл,— сказал я.
— Мы на Каменный Ручей...— Сорока посмотрел на дом.— По-быстрому!
На Каменный Ручей мне хотелось давно. И потом, достаточно испытывать их терпение. А то плюнут и укатят без нас.. Я сбегал за Аленкой. Она начала было ломаться.
— У тебя совсем гордости нет... Позвали — и бежишь, как собачонка.
— Ну и сиди дома со своей гордостью,— сказал я и выскочил за дверь.
— А куда вы собрались?—- крикнула вслед Аленка.
— Вернемся — расскажу...
— Сережа!
Я остановился.
— Ты не видел мой купальник?
— У тебя под носом...
680


Аленка вышла в другую комнату переодеваться. Когда она вернулась, я спросил:
— Где твоя гордость?
— А ты зануда,— сказала сестренка.
...Моторка неслась вперед. Сорока сидел на корме и держал румпель. Я сел рядом с Колей. Простил его Сорока. Ребята стали просить за Колю. Он от радости такой вишневый компот сварил — по три стакана каждому.
Я спросил его, как там на кухне — жарко?
— Компотом объелся,— ответил Коля.
Лодка проскочила горловину, где берега близко подступили друг к другу. За горловиной озеро раскинулось во всю ширь. Не озеро, а море. Далеко на холме виднелось несколько домиков. И длинные сараи. Это колхозная молочная ферма. На заливном лугу паслось стадо. Две коровы по колена забрались в воду и так стояли, задумчиво глядя на нас. Волны, разбегаясь от лодки, качали в озере облака. Погода разгуливалась.
Аленке надоело сидеть. Она забралась на корму и прилегла. Сегодня Аленка что-то неразговорчивая. Лежит и смотрит на облака, летящие над нами. Правда, один раз она спросила:
— Я не упаду?
— Вытащим,— ответил Леха, глядя в сторону.
Гарик и Сорока о чем-то толковали, но из-за мотора ничего не было слышно. Президент подбавил газу, и нос еще больше задрался, а вода за бортом побежала быстрее. Широкая бурлящая полоса волочилась за нами.
— Здесь щука хорошо берет,— громко сказал Сорока.
— А я спиннинг не взял,— ответил Гарик.
— Ел жареную щуку?— спросил Леха.
— Все ел,— ответил я.
— Алены нет! — воскликнул Гарик.
На корме никого не было. Еще минуту назад лежала Аленка — и вот нет ее. За борт свалилась? Сорока заглушил мотор, сбросил одежду и махнул за борт. Вслед за ним — Гарик. Лодка закачалась с боку на бок. Я снял сандалеты и тоже нырнул.
— Не видно?— спросил я у Коли: он с Лехой Рыжим остался на борту.
— Может, она на берегу?— сказал Леха.
681


Я понял, что с ним разговаривать бесполезно. В лодке сидела всего одна девчонка, а они и не заметили.
Аленки нигде не было видно. Что за чертовщина? Уж если нечаянно упала, то крикнула бы. А то — ни звука! Гарик и Сорока бороздили озеро далеко от лодки. Я видел, как крутили они головами. Кто-то хихикнул. Я обернулся. У самого борта Аленка. Она держалась за железную цепь. Из воды торчали глаза и нос. Я как следует обругал ее. Переполошила всех. Аленка еще громче засмеялась. Гарик и Сорока перекликались где-то далеко. Мы с Аленкой вскарабкались на лодку. Увидев ее, Леха сказал:
— Я думал, ты на берегу осталась.
— Маленькая, что ли?— сказал Коля.
— Хватились через полчаса,— засмеялась Аленка, отжимая волосы.— За это время можно сто раз утонуть.
Она подошла к мотору, но запустить его не сумела. Я тоже в этом деле не смыслил. А Коля и Рыжий без Президента не стали запускать мотор.
— Надо спасать их,— сказала Аленка.
Сорока и Гарик наконец подплыли к лодке. Оба устали и тяжело дышали. Наверное, поэтому и не стали ругать Аленку. Сорока раз пять дернул за трос, прежде чем мотор заработал. Свежая царапина вспухла на животе Сороки.
— Под лодкой пряталась?— спросил Гарик.
— Ага,— сказала Аленка и посмотрела на Сороку.
Президент повернул рукоятку — и лодка, чуть накренившись, описала дугу и снова понеслась вперед.
— Трудно управлять?— спросила Аленка.
— Очень,— не поворачиваясь, ответил Сорока.
— Научи меня.
Аленка встала за спиной Сороки, и он в двух словах объяснил ей, что нужно делать.
Аленка чуть не опрокинула нас. Разговаривая с Сорокой, она вдруг резко повернула румпель, и лодка завалилась набок. Рыжий Леха скатился со скамейки. Я думал, Сорока вырвет руль и отругает ее, но он ничего не сказал. Положил руку на Аленкину и выпрямил лодку. Гарик молча смотрел на них. Сорока хотел отойти, но Аленка стала расспрашивать про мо¬
682


тор. Я видел, что Сороке не хочется разговаривать с ней. Ясно, что Аленка нарочно пристает к нему. Она еще ближе придвинулась к Президенту, ее волосы щекотали его щеку. Сорока все дальше отстранялся и унылым голосом объяснял. Наконец он не выдержал и повернулся к Гарику.
— Расскажи ты,— попросил он.
— Я уже усвоила,— быстро сказала Аленка.
— Ну вот...— вздохнул Сорока и отошел от мотора. Но тут же ему пришлось снова броситься к Аленке: она во второй раз едва не опрокинула нас.
Сорока молча взял Аленку за плечи и посадил рядом с Гариком. Она надулась и замолчала. Когда приблизились к берегу, я спросил:
— Каменный Ручей?
Сорока кивнул.
— Я хочу на берег,— сказала Аленка.
Каменный Ручей, о котором я много слышал, представлял собой огромную заводь с излучинами, заросшую камышом п кувшинками.
С одной стороны берег круто вздымался к сосновому бору. На пологом спуске росли маленькие елочки, кусты. Прошлогодние листья устилали мох. У самого берега из воды одиноко торчал обугленный столб. На нем сидела сорока. Увидев нас, она резко крикнула и улетела. В низине, где кончалось озеро, стояла маленькая баня и бревенчатый дом лесника. Пять лодок, наполовину вытащенных из воды, лежали на травянистом берегу. За домом желтела изрезанная глубокими колеями песчаная дорога. Женщина, с подоткнутой спереди юбкой, полоскала на кладях белье. Она взглянула на нас и снова согнулась над бельем.
— Стоп!—скомандовал Президент и заглушил мотор.
Глава тридцать девятая
— Я вам покажу медвежью берлогу,— сказал Сорока.
— Медведь не рассердится?— спросила Аленка.
— Не знаю,— ответил Сорока.
683


— Откуда тут медведи?— сказал Гарик.
— Две недели назад я видел,— ответил Сорока.
— Медведя?— с сомнением спросил Гарик.
— А может быть, медведицу,— сказал Сорока.
— Где эта берлога?— спросила Аленка.
Леха и Коля остались в лодке, а мы отправились в путь. Две глубокие колеи — след от тележных колес — прорубили сосновый бор. Рядом с дорогой узкая тропинка. Серые древесные корни косо пересекали тропу. Я осторожно шагал, поглядывая под ноги. Мы все были босиком, лишь Аленка в легких тапочках на босу ногу. Свои сандалеты я забыл в лодке и теперь ругал себя. Я уже расшиб палец на тропинке, а что дальше будет? Я не испытывал большого желания смотреть на медвежью берлогу. А вдруг этот медведь не только зимой спит, а и летом? Может быть, ему нравится жить в своей берлоге круглый год. Кеша еще маленький, и то, когда обнял меня,— кости затрещали. Кеша ручной, а настоящий медведь не будет с тобой долго чикаться. Обнимет — и дух вон. От него нигде не спрячешься. Медведи не хуже обезьян по деревьям лазают.
Я нагибался и срывал крупную землянику. Она росла на обочине. Земляника была вкусная и пахла вареньем. Мы поднялись на обросший седым мхом холм, и Сорока свернул с дороги в лес. Идти стало труднее. В ступни впивались сучки, сосновые иголки. Сорока шел уверенно, не оглядываясь, словно пятки у него из железа.
Лес поредел, и мы вышли на огромную поляну, окруженную вековыми соснами. По ногам стали хлестать твердые стебли с крошечными сиреневыми цветами. Стояла полуденная тишина. И даже куропатки, взлетевшие впереди нас, не нарушили эту тишину.
Мы наискосок пересекли поляну. Началась чащоба. Деревья почти вплотную стояли друг к другу. В одном месте когда-то давно пронесся сокрушительный вихрь и прорубил небольшую просеку. Вырванные с корнем деревья не упали — братья и сестры поддерживали их, уже погибших, с опавшей листвой, не давали им лечь на землю.
Сорока пошел медленнее. Я вдруг вспомнил про змей, и мне не захотелось идти дальше. Я старательно обходил гнилые
685


пни и коряги. Мне казалось, что под обломками деревьев кишат черные гадюки. Гарик наколол ногу и теперь хромал.
— Близко,— негромко сказал Сорока.
Непонятная тревога охватила меня. Глухой темный бор таил какую-то угрозу. Когда еловая лапа, отпущенная Гариком, хлестнула меня по щеке, я чуть не вскрикнул. Небо над головой пропало, стало сумрачно и сыро. Я обратил внимание, что иголки на елях не зеленые, а сизоватые с сединой. В эти дебри солнце не заглядывает. Под ногами чавкает сочный зеленый мох. Я ткнулся носом в клейкую паутину. Замахал руками, срывая ее. У меня было такое ощущение, словно я попался как муха.
Тягостное настроение исчезло, как только ноги почувствовали твердую почву, а над головой снова засияло солнечное небо. Мы выбрались из глухой чащобы в ровный бор. И тут Сорока остановился.
— Пришли,— сказал он.
Мы осмотрелись: берлоги не видно. Я даже наверх посмотрел: не устроил ли медведь себе жилище на дереве?
— Подождите меня,— сказал Сорока и направился к толстой соспе. Вот он миновал ее, затем обогнул ель и замер. Мы увидели два поваленных дерева, поверх которых кое-как был набросан валежник, сухие, вывернутые с корнями елки. Это и была берлога.
Гарик двинулся к Сороке. Аленка и я остались на месте. Сорока подошел к берлоге и, нагнувшись, заглянул. Он почти до половины туда забрался; у меня заныло сердце; а что, если сейчас раздастся страшный рев и медведь подомнет под себя Сороку? Гарик подошел и тоже заглянул в берлогу. Потом крикнул нам:
— Хотите посмотреть на спящего медведя?
Мы не успели ответить. Произошло что-то непонятное: Сорока вдруг отпрянул от берлоги и стал пятиться в нашу сторону, а Гарик, тихо вскрикнув, скакнул вбок и помчался что было духу совсем в другую сторону.
— Сережка,— произнесла Аленка,— посмотри, кто...— Она не докончила фразу и замерла с открытым ртом: из-за толстой сосны, стоявшей напротив берлоги, один за другим выкатились
686


три лохматых коричневых медвежонка. Еще меньше, чем Кеша. Они бесстрашно двигались на Сороку. Передний остановился, встал на задние лапы, то же самое сделали и остальные. Будто по команде. Сорока коснулся рукой дерева и наконец повернулся к нам.
— Уходите,— негромко сказал он.
— Какие хорошенькие!—проговорила Аленка, глядя на медвежат, которые все еще стояли на задних лапах и с любопытством смотрели на нас маленькими блестящими глазенками.
Сорока взглянул через плечо на медвежат, осторожно сту пая, подошел к нам и, взяв Аленку за руку, повел за собой. Мне было совсем не страшно, я не понимал, чего все испугались? Медвежата такие славные, они совсем не прочь с нами поиграть. Как Кеша. У меня даже мелькнула мысль, что хорошо бы одного с собой увести. Был бы у Кеши товарищ.
Сорока все убыстрял шаги и наконец побежал, все еще не выпуская Аленкиной руки. Сорока нас не повел в чащобу, он свернул в сторону, и мы обходным путем вышли на знакомую поляну. И только здесь он остановился.
— Вы его разбудили?— спросила Аленка.
— Кого? — удивился Сорока.
— В берлоге никто не спал?
Мы с удивлением смотрели на Сороку, а он на нас.
— Подождите...— сказал он, что-то соображая.— Вы не видели медведицу?
— Медвежат видели,— сказал я.— Три штуки.
— Возьмем одного?— предложила Аленка.
— А Гарик где?— спросил Сорока.
— Как ударил в сторону, только пятки засверкали,— сказал я.
— Ждите меня здесь,— сказал Сорока и помчался в бор.
Аленка проводила его взглядом и посмотрела на свою руку.
— Сжал, как тисками,— сказала она.— Чуть не закричала.
— Говорил про какую-то медведицу...— Я наконец сообразил, в чем дело.— Они напоролись на медведицу!
— Она может сюда прийти...— сказала Аленка, озираясь.
— Не велел уходить...— Я взглянул на ближайшую сосну.
687


Мне стало не по себе. Аленка взяла меня за руку. Медведица может прийти сюда по нашим следам...
— Заберусь на сосну, погляжу, где они,— сказал я и поплевал на ладони.
— И я с тобой,— сказала Аленка.
Я забрался па первый сук и протянул ей руку. Укрывшись в ветвях, мы стали ждать.
Скоро они пришли. Не медведица и медвежата, а Гарик и Сорока. Я хотел им крикнуть, что мы здесь, на сосне, но Аленка приложила палец к губам: мол, помолчи!
— Теперь они смылись,— сказал Сорока.
Гарик переступил с ноги на ногу, потрогал рукой колено.
— На березу налетел...
— Ты видел ее?
— Стояла на дыбах у дерева и слизывала муравьев... В полсосны ростом.
— Это ты загнул,— сказал Сорока.— Таких медведей у нас не бывает.
— В общем, огромная...
— Я заметил ее, когда стала лапой нос трогать.
— Ноги сами понесли... О березу стукнулся и только очухался.
— Первый раз увидел настоящего медведя,— сказал Сорока.— Я тоже побежал бы...
— Не побежал ведь?
— Слышал, как она чихала и лупила себя лапой по морде? Ей муравьи весь нос залепили, вот и не учуяла нас. А если бы медвежата закричали,— пиши пропало!
— Не надо было бежать,— думая о своем, сказал Гарик.
— Бывает...
— Я пспугался, Сорока...—с трудом выговорил Гарик.— Струсил.
— В другой раз пе побежишь,— сказал Сорока.
Они замолчалп. Слышно было, как Гарик вздохнул. Под ногой треснул сучок.
— Куда же они, черти, подевались?
— Она тебе нравптся?— спросил Гарик.
— В этом лесу и заблудиться можно,— сказал Сорока,
688


Гарик привалился плечом к сосне, и я увидел сквозь ветви его макушку. Сорока стоял у трухлявого пня и смотрел в другую сторону.
— Я как в первый раз увидел ее...— сказал Гарик.
— Красивая девчонка.
— Тебе она тоже нравится.
— Чудак,— сказал Сорока.
Я взглянул на Аленку. Она обняла рукой ствол и прижалась к желтоватой коре щекой. Я понял, что откликаться не стоит. Надо было сразу, а теперь поздно: скажут, подслушивали.
— С ней, понимаешь, можно по-настоящему...— продолжал Гарик.
— Можно,— сказал Сорока.
— Я знаю, ты ей нравишься...
— Перестань трепаться,— сказал Сорока.
Они замолчали. Потом Сорока сказал:
— Меня звал к себе погостить знакомый летчик. Рыбачит у нас второй год. Понравилось. Это мы его сюда пригласили. Твоего отца хорошо знал, вместе воевали. Он вчера уехал... Да ты его видел: тот самый, который уху хлебал... Он живет под Ленинградом. В Ломоносове.
— Славка должен приехать...
— Оставайся,— сказал Сорока.— А потом к летчику поедем.
— Уеду я,— сказал Гарик.
— Ну и дурак... Живи у нас до школы. На острове.
— А ваш устав?
— Ты теперь наш...
— А Сергей?
Я даже дыхание задержал: неужели откажет?
— Коля за него поручился...— ответил Сорока.— И я тоже.
Они помолчали. У меня затекла нога, и я пошевелился. Вниз
посыпалась кора, но они ничего не заметили.
— Я думал, вы дурака валяете, а у вас вон что... И давно вы им помогаете?
— Вот оборудуем площадку для вертолета...
— Летал с ними?— спросил Гарик.
— За волками раз охотились... Хорошо на вертолете!
23 	Библиотека пионера. Том VI 689


Гарик отломал от нашей ели нижний сук.
— Как ты думаешь, она еще там?— спросил он.
— Ты про кого?
— Я подойду к ней...— сказал Гарик.
— Спятил?
— Я только посмотрю на нее.
—* Здесь не зоопарк!
— Я подойду,— упрямо сказал Гарик.
Они посмотрели друг другу в глаза. Гарик сунул под мышку палку и пошел к берлоге. Сорока смотрел ему вслед. Его лицо было освещено косым лучом солнца. Мне показалось, что он смеется.
— Ты не найдешь,— сказал Сорока.— Пошли вдвоем?
— Как хочешь,— сказал Гарик.
Когда они скрылись за деревьями, мы спустились вниз. Я взглянул на Аленку. Она смотрела в ту сторону, куда ушли мальчишки, Я не стал ее ни о чем спрашивать. А что, если Аленке нравятся оба? Мне они тоже нравятся. Если уедет Гарик в Москву, я буду скучать. А без Президента сразу опустеет озеро. И остров.
Я слышал весь разговор и понял, что они теперь друзья. Эти так не похожие друг на друга парни. Сорока два года искал его. И вот нашел. Я бы тоже хотел иметь такого друга, как Гарик. И такого, как Сорока. Они пошли в логово медведицы. А я ни за что бы не пошел. На медвежат я бы не прочь еще раз взглянуть, а на медведицу, которая ростом в полсосны... лучше не надо! А они вот пошли. И нет у них никакого оружия, даже перочинного ножа. А что, если на этот раз медведица их заметит? Или медвежата закричат?
Наверное, об этом подумала и Аленка, Она схватила меня за руку и спросила:
— Ты ничего не слышишь?
— Думаешь, напала на них?
Мы прислушались. Из бора доносился негромкий треск, будто кто-то нарочно ломал сухие ветки. Закричала и сразу умолкла сорока. Кто-то два раза жалобно сказал: «Бьють-бьють,
быоть-бьють!»—и умолк. Птица какая-то. Незнакомая. Я давно приглядывался к сорокам. Нравятся мне эти птицы. Не на¬
690


зойливы, как вороны, и гораздо красивее. А когда сорока через лес летит,— одно удовольствие посмотреть. Ее полет напоминает движение волны: вверх-вниз. Я люблю смотреть, когда сорока летит. А вдруг разъяренная медведица напала на них? Но сороки молчат. Когда опасность, они кричат. Я почувствовал, как мой страх перед медведем прошел. Стоять под елыо и ждать у моря погоды не было больше сил. Я перестал бояться медведицу. Схватив с земли толстый сук с острым концом, я побежал к лесу. Втроем мы как-нибудь отобьемся от зверя. Зацепившись за корягу, я упал, но тут же вскочил и, не чувствуя боли, помчался вперед. У деревьев я остановился перевести дух.
— Ты помнишь то место?— спросила Аленка. Она бежала за мной.
— Найдем,— сказал я.
Мы услышали голоса. Меж стволов мелькнула клетчатая рубаха Сороки. Вот они вышли на открытое место, и я облегченно вздохнул: оба целы и невредимы. И лица веселые, словно только что вышли из цирка, где увидели веселое представление. И мне немножко стало обидно, что я не успел добежать до берлоги. Пусть я бы не спас их, но постоял бы рядом с ними и посмотрел в глаза медведице. А потом вот так же, широко шагая, плечом к плечу с ними, возвращался из леса.
Аленка смотрела на них. Она покусывала губы и хмурилась. Она тоже из-за них натерпелась страху.
Увидев нас, мальчишки замахали руками, заулыбались.
— Где вы были?— спросила Аленка.
Они переглянулись.
— Искали вас,— ответил Гарик.
— Нас чуть медведица не слопала,— сказал я.
— Огромная такая...— стала рассказывать Аленка.— Ростом в половину этой сосны... Подошла к нам, раскрыла пасть и сказала человеческим голосом: «Вы не видели двух дураков, которые хотят поиграть со мной в догонялки?»
— И еще просила передать привет Кеше,— прибавил я.
— А она не сказала вам, что бродить по незнакомому лесу опасно?— спросил Сорока.
— Могли бы заблудиться...— добавил Гарик,
691


— Мы один раз попробовали,— сказал я.— Ничего не вышло...
Совсем близко закричали сороки. Одна из них, вереща, вынырнула из леса и перелетела через поляну. Президент проводил ее взглядом и сказал:
— У медведей тоже может лопнуть терпение...
— Чего же мы стоим? — с тревогой спросила Аленка.
— За мной,— сказал Сорока.
Глава сороковая
Отец и Вячеслав Семенович сидят на крыльце и курят. Лариса Ивановна что-то ищет в багажнике «Волги». Машина стоит на старом месте. Но палатка не разбита. Утром они уезжают в Москву. Отпуск кончается. Заехали за Гариком.
— Ребята обидятся,— говорит Сорока.— Погости у нас.
Мы сидим на опрокинутой лодке, от которой всегда пахнет
рыбой и гнилыми водорослями. Озеро раскинулось перед нами. Оно тихое сегодня, не шелохнется. Паутинками разбегаются круги. Проворные жуки и пауки двигаются по воде. За камышами плавает гагара. Это красивая птица. Большая, изящная* как балерина. Она близко не подплывает, боится нас.
— Славик тоже обидится,— отвечает Гарик.
— Я поговорю с ним?— предлагает Президент.
— По рулю соскучился...— говорит Гарик.
Я услышал песню. Лариса Ивановна наконец нашла, что искала, и запела, наверное, от радости. Она загорела там, на Рижском взморье. Стала еще красивее.
— Человечек полетел в космос,— говорит Аленка, глядя на остров.
Над соснами поднимается прозрачный шар с черным человечком. Президент спрыгивает с опрокинутой лодки.
— Меня вызывают,— говорит он.
У берега стоит лодка. Обыкновенная, деревянная. На ней к нам приплыл Сорока.
— А может, останешься?..— спрашивает Президент,
— Я приеду.
692


— Когда?
— Пешком приду, как Сергей...
— Я должен быть на острове,— говорит Сорока. Он протягивает Гарику руку.
Мы смотрим ему вслед. Столкнув в воду лодку, прыгнул. Несколько сильных взмахов — и лодка за камышами. Президент поднял вверх весло. Прощается.
— Ну чего хорошего сейчас в городе?— сказала Аленка.
— Ничего хорошего,— ответил я.— Поживи у нас до сентября?!
— Красивый остров...— сказал Гарик. И добавил:—Наш остров.
А в небо все выше поднимается шар с человечком. Вечернее солнце позолотило его с одной стороны. Картонный человечек с растопыренными руками и ногами вертится на нитке и пляшет. Ему весело.
Конец первой книги


ВСЛЕД ЗА ТИМУРОМ
Если спросить у ребят: «Кто ваш любимый литературный герой?», большинство ответит: «Гайдаровский Тимур». Действительно, в Тимуре наиболее полно воплотился облик советского пионера 30-х годов. В произведениях, напечатанных в этом томе, мы встречаемся с другим поколением ребят. Они живут сегодня, дела и заботы у них сегодняшние, все это так, но идут эти ребята по пути Тимура, вслед за ним. Они стремятся стать участниками нашей жизни и проходят трудный путь, настойчиво преодолевая все, что мешает осуществлению их стремлений. На наших глазах они взрослеют, отчетливо понимают не только современность, но и исторический путь, пройденный страной, они чувствуют свою связь с героями прошлого и вбирают в себя их жизненный опыт. К ним приходит чувство ответственности за себя, за своих товарищей, за все, что происходит вокруг. Героев этих произведений объединяют общие цели и мечты. Но значит ли это, что все они одинаковые? Конечно, нет. Каждый из них — совсем особенный, со своим характером, со своей судьбой. И так же, как неповторим литературный герой, так и неповторим и создавший его писатель.
Хаким Назир, Вильям Козлов, Николай Печерский — у каждого из этих писателей своя жизнь, и живут они, кстати говоря, в разных краях, у каждого свои герои, которых они и видят по-своему и рассказывают о них только им присущим образом.
Надо горячо любить и хорошо знать ребят, чтобы писать о них так, как пишет Хаким Назир. Многие годы писатель был учителем и за свою жизнь (Назир родился в 1915 году) сам
694


прошел суровую школу учебы и труда: обучался кожевенному ремеслу, работал на фабрике, учился в рабочем университете, был журналистом и все увлеченнее отдавался писательскому творчеству. Первая его книга вышла в 1948 году, и с тех пор он создал десятки книг, веселых, серьезных, поэтичных, полных любви и внимания к своим героям и читателям. Шаг за шагом, преодолевая крутые ступени жизни, герои Назира ищут в ней свое место и выковывают самих себя.
Писатель строит свои произведения, как лестницу, где каждая ступенька ведет от, казалось бы, случайного, повседневного, малого — к большому и важному, к осмыслению жизни* О чем бы ни рассказывал Назир, он никогда не отделяет взрослый мир от детского, и это справедливо, потому что перегородки эти разрушены потоком самой жизни, и ребята, полноправно входя в жизнь, стоят рядом со своими отцами и матерями. Они учатся в трудную минуту принимать самостоятельно решения, как сделал это, например, Дамир, когда решил поехать к отчиму в пустыню и раскопал там чудесный колодец, затерянный в песках. Но это отнюдь не значит, что детство для Дамира кончилось. Нет, герой Хакима Назира мальчишка и как всякий мальчишка с нетерпением ждет каникул, мечтает о хорошем друге и полон подчас наивного доверия к любому человеку, которого встречает.
Жизнь ребят — в труде, в преобразовании и украшении родного края. Плотина на арыке, новый канал, защитные щиты для деревьев — все сделано ребятами с подъемом, с увлечением: «так, что все звенеть будет». И сажая пришкольный сад или спасая от наводнения хлопковые поля, они все больше понимают значение человека на земле. Недаром дедушка Туйчи, подняв вверх указательный палец, так торжественно произносит: «Че-ло-век!»
Именно в труде возникает дружба — добрая, честная, требовательная. Благодаря ей сумел преодолеть одиночество Куд- рат, у которого умерла мать («Неугасимые молнии»), сумел победить неурядицы в своей семье Дамир («Огненная река»), стали совсем другими Лола («Лола») и Рахим («Неугасимые молнии»). Именно в дружбе, в труде, в общем деле герои Назира избавляются от своих недостатков, но писатель показыва¬
695


ет это избавление как большой душевный труд, в котором есть и победы, и неудачи, и срывы.
Спотыкался, падал и вставал Рахим, пока шел от жадности и бездушия к расплате за все это («Один я остался»), к раскаянию, к тому, чтобы стать плечом к плечу со своими товарищами, вместе с ними трудиться, играть, радоваться жизни.
В повестях и рассказах Назира рядом с детьми всегда взрослые. Взрослые передают новому поколению свои знания, свой жизненный опыт, опыт народа. Это и директор школы, рассказывающий Эркинджану о том, как требовательность и честность в дружбе помогает совершить подвиг, и вожатая Мар- хамат, и отец Кудрата Умурзак-ака, и дедушка Ташмат-ата, и Курбат-Бахши — старый акын, дарящий людям свое искусство,— все они словом и примером еще бережнее, чем золотой хлопок, чем фруктовые сады, выращивают самый драгоценный сад — настоящих людей.
Все, о чем пишет Хаким Назир, окрашено в солнечные цвета его республики. Это национальное, узбекское, связанное со всем советским,— и в большом и в малом: в природе, в характерах, в образе жизни героев, в их одежде, в живых и острых народных выражениях, рассыпанных по страницам произведений писателя, в языке народа, имеющего высокие поэтические традиции. Поля «белого золота», журчание арыков и веселый торопливый гул горной речки Шухсай; ослик Актай, разукрашенный ожерельем из ракушек, уздечкой с пуговицами, кольцами, бусинками, и с большим колокольчиком, который обычно вешают на шею верблюда, идущего впереди каравана или замыкающего караван; образ веселого справедливого Афанди (Ходжи Насреддина), о котором все время вспоминают герои Назира; торжественное обращение к детям: «сын мой», «дочь моя» и неистовые клятвы—«умереть мне не родившись!» — ведь все это и есть то необыкновенно колоритное, которым, как яркой ниткой, прошит весь узор.
Хаким Назир испытывает любовь и доверие к своим героям, к своим читателям. Это ощущается прежде всего в том, как он пишет: он как будто преодолевает то расстояние, которое отделяет его от читателей-ребят, и кажется, что он дружески беседует с ними с глазу на глаз: «Надо же такому случиться: у
696


Карима пропала корова» или: «Кто из вас не знает нашего Эркинджана!»...
Всегда очень интересно знать, как человек становится писателем, и особенно интересно, когда сам писатель рассказывает об этом. «Писать я начал давно, еще в пятом классе,—* вспоминает Николай Печерский.— Жил я в маленьком поселке, до школы было далеко. Вот и сейчас — закрою глаза и вижу на искристом, укатанном санями большаке парнишку. Потертая на затылке шапка, полушубок, а за плечами — полотняная сумка с учебниками. Мальчишка идет по дороге и поет песенку — про снег, про деревья, про синий уснувший подо льдом Днепр.
Возможно, дорога и научила меня сочинять стихи, а потом и маленькие рассказы. Эти рассказы и стихи я записывал в специальную тетрадку. Рисунки к первым своим книжкам я рисовал сам, а еще думаю, писать меня научили путешествия. Наша семья была какая-то очень непоседливая. Вместе с родными я побывал и в Бухаре, и в Душанбе, и в Ташкенте, и в Семипалатинске... Страсть к путешествиям от родных передалась и мне. Я тоже без конца езжу, запоминаю все, что вижу, а потом переношу в свои книжки.
Родился я на Украине, а первую свою книжку написал о Таджикистане. Там я начал работать в газете, избрал для себя на всю жизнь судьбу журналиста. Из Таджикистана я вернулся на Украину. На Украине я написал книжку рассказов. Но теперь, когда прошло много лет, я понимаю, что родные мои места не только возле Днепра. Всюду, где я был в своей прекрасной стране, я оставил частицу своего сердца.
Но если говорить честно, больше всего меня «привязала» к себе Сибирь. Никогда не забыть мне сибирской тайги, ее студеных рек, чистых степных далей и жарких в полнеба рассветов. В Сибири я написал детские книжки,: там я стал детским писателем».
Николай Печерский написал много детских книг. Именно в Сибири, на берегу Ангары, писатель познакомился с одним веселым и озорным мальчишкой. «Он мне очень понравился,— говорит Николай Печерский,— и я взял его в свою книжку. Она называется «Генка Пыжов — первый житель Братска».
897


Писатель признается,, что очень любит ходить на железнодорожные вокзалы, смотреть на проходящие мимо поезда. «Я очень завидую тем, кто сидит за светлым окошком вагона и едет далеко, далеко. В такие минуты мне самому хочется купить бйлет и сесть в поезд. Я все боюсь, что могу опоздать и самый главный поезд промчится мимо без меня».
И знакомя нас с Генкой Пыжовым, Николай Печерский показывает, какое трудное путешествие нужно проделать от легкомыслия, от безответственности, от зазнайства, эгоизма и безделья — к товариществу, труду, к долгу. Потому что без этого самый главный поезд — настоящая жизнь — промчится мимо. В самой повести тоже очень много движения: идут поезда, на которых Генка ездил в далекий Братск, «по извилистой, мокрой от росы дороге» бежит «Москвич», взлетает на волнах баржа со старым лоцманом у руля. Братск только еще строится, он растет на наших глазах, и в этом тоже видно стремительное движение.
Каждый писатель рассказывает по-своему. Один, как Хаким Назир, в большинстве своих произведений сам разговаривает со своим читателем, а другой передает рассказ о том, что совершается, в руки своего героя. Но есть, конечно, существенная разница между тем, как говорит мальчик или девочка в жизни и как —■ в книге. В книге как бы пересекаются два взгляда на происходящее: взгляд расскав^шка и взгляд писателя.
В чем же она, эта невидимая писательская рука, которая направляет все повествование? В том, какие события выбраны, как главные, из множества событий и впечатлений, которые заполняют жизнь героев. В какой последовательности текут они по воле писателя. В какие взаимоотношения поставлены герои, как писатель оценивает их личность, их характер и к каким выводам подводит читателя.
Итак, Генка Пыжов сам рассказывает о себе. Мы знакомимся с ним как бы на перепутье его жизни, когда у него еще нет любимого дела («сегодня хочется быть летчиком, завтра — китобоем, а послезавтра — футболистом или пожарником»)« Пока же под псевдонимом Степан Лучезарный он пишет бездарные стихи. Чтобы не упустить мельчайшей внутренней перемены, происходящей в Генке, чтобы понять, какие обстоя¬


тельства и какие люди определяют эти перемены, писатель вкладывает в уста своего героя очень подробный рассказ о каждом его шаге, о каждом душевном движении. В тот самый момент, когда отец Генки решает ехать вместе с сыном на Братскую ГЭС, старая и новая , жизнь героя сталкиваются, и новая побеждает, она мчит Генку Пыжова к неведомым прежде местам, к новым людям и к новым чувствам.
Мальчик увидел Ангару, услышал легенду о ней — и понял, что это настоящая поэзия, поэзия жизни. Старик бакенщик рассказал ему историю деревни Коты —и он прикоснулся к прошлому своей земли; он познакомился с удивительными сибирскими стариками, которым до всего есть дело, встретился со старым лоцманом — и увидел истинную скромность и большую, хотя и суровую, доброту человека. А пройдя испытания дружбы со Степкой, с Комаром, с Люськой Джурыкиной, он научился уважать своих друзей и понял, пожалуй, главное: самые высокие отношения между людьми возникают в труде, почувствовал особый вкус честно заработанного хлеба: «Мерзлый, твердый, разрубленный топором, а все не такой, как всегда — мой необыкновенный трудовой хлеб!»
Узнал Генка и силу человеческого единства, когда вместе с друзьями набрел в тайге на избушку, где были аккуратно нарублены дрова, оставлены спички и ржаные сухари для тех, кто, одолевая долгую таежную дорогу, придет сюда отдохнуть.
Многое понял Генка Пыжов, и от этого взгляд его стал зорче, и он сумел различить все цвета, в которые раскрашивает тайгу морозная зима, щедрое лето, холодная ясная осень. Он увидел красоту природы, дружественной, близкой, живой, и заговорил не чужими, как прежде, а своими собственными словами: о ночи, которая «вышла из лесу и прилегла возле дороги», о звездах, что перемигиваются в небе, о блеске дождевых капель на длинных темных иголках сосен2 о зыбком свете, пробивающемся сквозь таежные деревья...
Так же, как и «Генка Пыжов — первый житель Братска», повесть Вильяма Козлова написана от первого лица. Рассказ Сережи о Каменном острове и его хозяевах, о себе, о своей сестре, о друзьях построен очень интересно. Сначала завязьь


ваются таинственные узлы: Аленка и Сережа видят ночью вспыхнувший на острове огонь. Кто бы это мог быть? Вот мелькнули два вертолета и воздушный шар с «картонным человечком». Кто выпустил этот шар? И кто такой Сорока, который прислал брату и сестре записку: «Советую держаться подальше от острова». И какова в действительности судьба Гарика? Постепенно все эти узлы развязываются: все становится ясным, и разрешается то напряжение, волнение, в которых держит нас книга.
Время от времени Вильям Козлов передает повествование Сережи в другие руки, и в повесть входят вставные рассказы. О жизни, о героической смерти Смелого рассказал Коля Гаврилов. Историю Сороки и Гарика мы узнаем от них самих. Так начинают звучать голоса разных рассказчиков, и все действие освещается с разных сторон.
В книге Вильяма Козлова много событий, которые, как волны, набегают одно на другое, и, правда, сама жизнь'ни минуты не стоит на месте, она все время в переменах, в движении. В переменах и движении и характеры героев. И если раньше Аленке казалось, что романтика живет только в книгах о рыцарях и таинственных графинях, то потом, войдя в ту жизнь, которая открылась перед ней и Сережей, она и ее брат поняли истинную романтику и героизм. Но прийти к этому пониманию не так легко и просто. Недаром,, когда Гарик, враждуя с ребятами Камендого острова, настойчиво спрашивал Сережу: «С кем ты, с нами или с ними?», Сережа только и мог ответить: «Я ни с кем». Он ни с кем, и поэтому ему одиноко и грустно, он чувствует себя чужим и за интересными делами ребят с Каменного острова может только наблюдать из-за кустов. Лишь приобщение к жизни Каменного острова снимает с него эту тяжесть отчужденности. Потому что там, на острове, живут романтика и труд, ответственность перед жизнью, живая связь с ними.. Замечательно то, что рядом с уважением к прошлому в ребятах с Каменного острова светится романтика будущего. Они готовятся стать космонавтами, и потому так жестка на острове дисциплина, потому там могут жить лишь «сильные, выносливые и храбрые».
Еще более сложна судьба Гарика. Он, как и Сережа, не сра¬
700


зу сумел разгадать в Сороке друга, он даже дрался с ним на стороне браконьера Федьки Гриба. Писатель приводит Гарика к неожиданному открытию, которое вызывает в нем резкий перелом: он правнук Смелого, и отныне его жизнь освещена благородством, отвагой, мужеством Смелого, теперь он чувствует себя в ответе перед ним за то, как он живет и как собирается жить, а это и приводит его на Каменный остров к верным друзьям, к большим делам.
Разве не напоминают ребята с Каменного острова тимуровскую команду, а Сорока — самого Тимура? Но это тимуровцы наших дней, и мечты и дела их — сегодняшние.
Все линий повести сходятся к GopoKe. Он вожак и душа всех дел — этот широкоплечий загорелый мальчишка с косо лежащей црядью на лбу. Каждый штрих его портрета говорит о физической и душевной силе. Вот он хочет спасти лося, тонущего в болоте, вот отнимает лодку у браконьера Федьки Гриба; вобпйтывая в Ваське мужество и ловкость, заставляет его прыгать с трехметрового трамплина. За всех и за все он чувствует ответственность. И писатель, доверяя Сороке рассказ о самом себе, озаряет его младенческие годы пламенем военных лет и светом неразрывной связи поколений.
Связь прошлого и настоящего, неразрывность в судьбах взрослых и детей — вот главное в повести, и это главное раскрывается и в облике отца Сережи и Аленки, когда-то тоже искавшего могилу Смелого. Он почетный гость Каменного острова. Все это единая жизнь, в которой старшие передают младшим свой опыт, свою любовь к Родине, к красоте ее лесов и озер, к ее людям, ее прошлому и настоящему, свою романтическую мечту о ее будущем. И эта мечта объединяет и писателя, и героев, и всех тех ребятг которые прочитали эту книгу.
Н. Павлова


СОДЕРЖАНИЕ
Хаким Назир. Рассказы
Куст хлопка. Рисунки С. Забалуева , . . . 7
Колосья. Рисунки С. Забалуева 15
Али и Шер. Рисунки М. Лисогорского ... 25
Жеребенок Махмудджана. Рисунки М. Лисогорского 27
Пионерский сад. Рисунки С. Забалуева . * * 35
Степной воздух. Рисунки С. Забалуева * * » 43
Затмение солнца. Рисунки С. Забалуева . * * 55
Лола. Рисунки С. Забалуева 60
Фатима и Зухра. Рисунки М. Лисогорского , . 67
Представление. Рисунки С. Забалуева . . . , 69
Домбра. Рисунки М. Лисогорского 76
Альбом. Рисунки М. Лисогорского . . . . , 79
Упрямые девочки. Рисунки М. Лисогорского . 85
Два рассказа об Эркине. Рисунки М. Лисогорского 92
Повести:
Неугасимые молнии. Рисунки С. Забалуева * 102
Огненная река. Рисунки М. Лисогорского , * 210
Н. Печерский.
Генка Пыжов — первый житель Братска.
Рисунки А. Тамбовкина 295
В. Козлов.
Президент Каменного острова. Рисунки
С. Острова , * . 467
Н. Павлова. Вслед за Тимуром , «»..*>* 694
Оформление Е. Савина


Для среднего возраста
БИБЛИОТЕКА ПИОНЕРА ТОМ 6
Хаким Назир
НЕУГАСИМЫЕ МОЛНИИ
Николай Павлович Печерский ГЕНКА ПЫЖОВ - ПЕРВЫЙ ЖИТЕЛЬ БРАТСКА
Вильям Федорович Козлов ПРЕЗИДЕНТ КАМЕННОГО ОСТРОВА
Ответственные редакторы Г. В. Быстрова и М. Ф. М у с и е н к о Художественный редактор М. Д. С у х о в ц е в а Технический редактор О. В. Кудрявцева
Корректоры В. Е. Калинина и Г. В. Русакова
Сдано в набор 24/XI 1972 г. Подписано к печати 27/IV 1973 г. Формат 60X90  1/16. Бум. типогр. № 1. Усл. печ. л. 44. (Уч.- изд. л. 37,5). Тираж 200 000 (1—100 000) экз. А09128. Заказ № 5114.
Цена 1 р. 46 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Детская литература».
Москва, Центр, М. Черкасский пер., 1. Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» № 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета Совета Министров РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, Сущевский вал, 49.


Назир Хаким
Н 19 «Неугасимые молнии».— Печерский Н. «Генка Пыжов — первый житель Братска».— Козлов В., «Президент Каменного острова». Послесл. Н. Павловой. Оформл. Е. Савина. М.. «Дет. лит»., 1973.
702 с. с ил. (Библиотека пионера. Избранные повести и рассказы. Т. 6).
В том 6 подписного издания «Библиотеки пионера» входят произведения писателей Хакима Назира  — повести и рассказы, объединенные под названием «Неугасимые молнии», повесть Николая Печерского «Генка Пыжов — первый житель Братска» и повесть Вильяма Козлова «Президент Каменного острова».
Послесловие к этому тому «Вслед за Тимуром» написано H. Павловой,
(С62)