годыилюди
ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ И РАБОТЫ • а. м. коллонтай
Воспоминания
и дневники
ИЗДАТЕЛЬСТВО
«СОВЕТСКАЯ
РОССИЯ»
Москва —
1974

\ли^м</)йлЛ
ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ
И РАБОТЫ

ЗК5
К60
Составители:
И. М. ДАЖИНА, М. М. МУХАМЕДЖАНОВ, Р. Я. ЦИВЛИНА
Предисловие
И. М. ДАЖИНОЙ
© Издательство «Советская Россия», 1974 г

АЛЕКСАНДРА
КОЛЛОНТАЙ
О СЕБЕ И СВОЕЙ
ЭПОХЕ
Александра Михайловна Коллонтай, видный
партийный и государственный деятель, была одна из тех,
кто даже в дни юности помнил о своих потомках, о тех,
кто придет на смену первому поколению российских
коммунистов. Подсознательное чувство подсказывало, что опыт
пх, «стариков», будет не только интересен, но и полезен
для будущего.
И теперь, когда мы обращаемся к литературному
наследству А. М. Коллонтай — публицистическому,
художественному или мемуарному, — перед нами не только
раскрывается образ автора — человека разностороннего, чей
диапазон интересов чрезвычайно велик. Этот образ
органически вписан в широкое полотно эпохи, охватывающей
бурную, насыщенную важнейшими историческими
событиями первую половину XX века.
Как партийный писатель-публицист А. М. Коллонтай
большое внимание уделяла социальным проблемам,
составляющим основу интересов и деятельности члена партии,
борца за социальный прогресс, за экономическое и
политическое освобождение пролетариата. С первым
публицистическим произведением А. М. Коллонтай выступила в
26 лет, когда в 1898 году была опубликована ее работа
«Основы воспитания по взглядам Добролюбова». Затем —
на протяжении всей жизни автора ее работы
публиковались во многих печатных органах, как в России, так и за
рубежом1.
1 Часть этих работ была переиздана к 100-летию со дня
рождения А. М. Коллонтай. См-: А. М. К о л л о н т а и. Избранные;
статьи и речи. М., Политиздат, 1972.
5

И хотя в агитационно-пропагандистских статьях и
выступлениях А. М. Коллонтай каждый раз ставит те или
иные конкретные задачи, тем не менее и в них она подчас
выступает как мемуарист и летописец. Эти работы
содержат большой информационный материал о времени, в них
встречаются личные наблюдения и оценки автора,
заметки о людях, которых она знала, рассказ о событиях,
в которых участвовала.
Чисто литературно-мемуарное наследство А. М.
Коллонтай также довольно объемно. Значительная его часть —
прижизненные издания, книги и статьи, посвященные
отдельным периодам жизни и деятельности. Но, к
сожалению, постепенно они становятся библиографической
редкостью. В архивах хранятся неопубликованные документы
мемуарного характера — рукопись о раннем периоде
жизни, очерки о 1917 годе, зарисовки о людях и т. д. В числе
неопубликованных находится также такая сравнительно
небольшая, но немаловажная часть мемуарного
наследства, как дневники, черновые наброски, беглые заметки в
записных книжках, блокнотах, тетрадках...
Большое литературное наследство, оставленное нам
А. М. Коллонтай, имеет свои «корни» — увлечение с
ранних лет литературным творчеством. «Писать любила с
детства. У меня насильно отнимали бумагу и перья»,—
отмечает она в своей автобиографии1. Так было в детские годы.
Позднее, в юности, писательские способности стали
развивать специальной подготовкой. «Занималась я много,
главным образом [дома] под непосредственным
руководством известного историка литературы Виктора Петровича
Острогорского. Он считал, что у меня есть литературное
дарование, и всячески толкал меня на писательский
путь»2.
Острая наблюдательность, большая эрудиция,
прекрасная память — все это помогало А. М. Коллонтай в ее
творческой работе. Но лучшим помощником мемуариста
стали ее дневниковые записи, те драгоценные тетрадки,
с которыми она не расставалась на протяжении всей
жизни и тщательно сберегала даже в самые трудные времена.
Уже на склоне лет она отмечала: «Особенные свойства
[моего] характера — любить и знать и тут же отмечать пе-
1 См.: А. Коллонтай. «Из моей жизни и работы», ©десса.
1921, стр. 5.
2 Там же, стр. 5—6.
6

режитое, класть в запас своей памяти (это во мне от
писателя)»1.
Дневники, как и каждому человеку, служили
А. М. Коллонтай своего рода собеседником, задушевным
другом. «Моя тетрадка—мой дневник — стал моим
поверенным и утешителем. Здесь не с кем душу облегчить»,—
записывала она в эмиграции в 1915 году. Но тут же
возникала и другая мысль — о будущем: ведь в тетрадях речь
шла не только о ней, а и о ее товарищах, о той борьбе,
которую вела партия. «Мне всегда кажется: «Надо
писать не только для себя. Но и для других. Для каких-то
далеких, неизвестных женщин, которые будут жить
потом2 ...я часто думаю о том, что, если я умру, мне некому
передать моих записок для напечатания, записок, писем,
всего, что представляет известный интерес
психологический, а быть может, и исторический»3.
Дневниковые заметки легли в основу первого большого
мемуарного произведения А. М. Коллонтай — ее книги
«По рабочей Европе (из записной книжки лектора)».
Подлинный дневник, к сожалению, не сохранился. Но
сама книга — первый опыт литературной обработки автором
своих записных книжек для создания мемуарного
произведения по свежим следам событий. Этот опыт она будет
использовать и позднее — при написании многих других
работ.
Ранний период эмигрантской жизни А. М. Коллонтай
(1909—1910 г.г.), который затронут в книге, характерен
агитационно-пропагандистской деятельностью.
Вынужденная бежать в декабре 1908 года из России, Александра
Михайловна поселилась в Германии и вошла в немецкую
социал-демократическую партию. Здесь она вела
большую работу в качестве агитатора, лектора и партийного
писателя-публициста. По поручению немецких товарищей
она совершала агитационные поездки по самой Германии
и Саксонии, выезжала с лекциями в Англию, Данию,
Швецию. Позднее Коллонтай писала: «Это были годы
своего рода ученичества в области работы среди широких
масс разных национальностей, применительно к ближай-
1 Центральный партийный архив Института
марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (далее — ЦПА ИМЛ), ф. 134. Фонд А. М.
Коллонтай.
2 См.: «Из норвежского дневника 1915 года», стр. 176
настоящей книги.
3 Там же, стр, 179.
7

шим задачам стоящим перед социал-демократической
партией каждой страны, практическая школа работы,
которая укрепила во мне убеждение в творческих свойствах
пролетариата, как класса»1.
Именно эту задачу — показ трудной п ответственной
роли партийного агитатора — А. М. Коллонтай и
поставила перед собой, принимаясь за книгу. Подход к работе
Коллонтай начала с публикации отдельных записок в
периодической прессе: в 1911 году мы встречаем в
«Русском богатстве» статью «Из записок заграничного
агитатора», в это же время выходит отдельная брошюрка
«Записки агитатора» —- о первом праздновании в Германии
Международного дня работниц.
Весной 1911 года А. М. Коллонтай поселяется в
предместье Парижа — Пасси, где «запоем» пишет книгу.
Творческому подъему помогало и тесное общение в эти
месяцы с супругами Полем и Лаурой Лафарг. Дни и
вечера, проведенные в беседах с Лафаргами, этими
блещущими умом, остроумием и знаниями ветеранами
международного рабочего движения, остались надолго в памяти
Александры Михайловны.
И вот книга закончена. На ее страницах — образы
трудовых людей, на которых опирается немецкая партия,
социальный анализ их настроений, интересов, описание
их восприимчивости к пламенному слову агитатора и
проявлений душевной заботы о нем, то есть то, что составляет
драгоценные крупицы опыта работы в массах. Тут же —
короткие, но яркие характеристики многих партийных
функционеров, показ их нелегкого труда. Вместе с тем
А. М. Коллонтай уже тогда почувствовала в партийной
верхушке немецкой социал-демократии уклон к
оппортунизму, самомнение и бюрократизм, отказ от
революционных действий. Здоровое классовое чутье партийных
низов автор противопоставляет косности тогдашних
партийных лидеров. Заключительные главы книги посвящены
описанию Копенгагенского конгресса 1910 года и того
подъема, которым были охвачены социалисты всех стран
во время проведения своего очередного международного
форума.
Книга «По рабочей Европе. Силуэты и эскизы. (Из
записной книжки лектора)» вышла па русском языке в
России в 1912 году. Немецкие товарищи с ней не смогли сра-
1 См.: «Из моей жизни и работы», стр. 115 настоящего тома.
8

зу ознакомиться, а судили только по откликам
недоброжелателей. Поэтому книга была поначалу воспринята в
Германии как клеветнический памфлет. От А. М. Коллонтай
отвернулись, ее перестали привлекать к партийной работе.
Только К. Либкнехт, прочитав книгу, негодовал на
предвзятость социал-демократических партийных деятелей и
их страх перед критикой. Когда же книга, переведенная на
немецкий язык и распространяемая в рукописи, стала
известна более широкому кругу членов партии, домыслы о
необъективности автора рассеялись и отношения А. М.
Коллонтай с германской социал-демократией восстановились.
Книга «По рабочей Европе» в целом встретила теплый
прием среди прогрессивной общественности и в партийных
кругах. Автор получил многочисленные хвалебные
отзывы. Сердечное письмо с поздравлениями прислал
А. М. Горький. Дружеское письмо было получено от К.
Цеткин. А проживающий в Париже Г. В. Чичерин писал:
«Мы находим Вашу книгу очень интересной, живо и тепло
написанной, дающей очень яркое представление о
реальной жизни масс. Она появилась очень кстати, будет очень
полезна...»1
Далее наступает почти десятилетний перерыв в мему-
арно-писательской работе Александры Михайловны.
Развивающиеся мировые события: угроза войны и
империалистическая война, Февральская революция, подготовка
п проведение социалистической революции —. все эти
события поглощали полностью, не оставляли времени для
мемуарного творчества. Живая работа в массах, устная и
печатная пропаганда, борьба за проведение в жизнь линии
партии — все это не давало ни минуты передышки. В те
бурные дни не хватало подчас времени даже на статьи
для партийной прессы. Позднее А. М. Коллонтай
вспоминала: «Владимир Ильич Ленин упрекал меня в июне
1917 года, что я мало пишу: «Надо по нашим основным
вопросам дать ряд брошюр, вроде вашей «Кому нужна
война?» — доходчивость формы и ясная простота основных
положений». Я ответила ему: «Когда же мне писать, когда
у меня в день четыре-пять митингов в казармах, на
фабриках, на кораблях».— «Пишите статьи, это важнее
митингов, шире круг тех, с кем говорите через нашу прессу». Но
1 Цит. по кнпге: А. М. И т к и н а. Революционер, трибун,
дипломат. Страницы жизни и деятельности Александры Михайловны
Коллонтай. М., 1970, стр. 73—74.
9

на другой день он же послал меня на корабли в
Гельсингфорс»1.
Не оставляли времени для работы над мемуарами и
первые годы после Октябрьской революции —
напряженная работа в составе первого Советского правительства
и гражданская война. О мемуарной работе все эти годы не
могло быть и речи, хотя они неизгладимо врезались в
память и через десятки лет А. М. Коллонтай будет вновь
и вновь возвращаться к событиям тех лет.
Только в 1921 году появляется «Автобиографический
очерк», опубликованный сначала в журнале «Пролетарская
революция», а потом переизданный отдельной брошюрой
в Одессе с подзаголовком «Из моей жизни и работы». Он
охватывает жизнь А. М. Коллонтай с детских лет до
X съезда партии. Это — не автобиография в полном смысле
слова. Яркое и подчас обстоятельное описание
исторических событий и партийной работы чередуется с
характеристиками деятелей разных направлений международной и
российской социал-демократии, а также женского рабочего
движения. На книге, правда, лежит еще отпечаток
схематизма (ведь это все-таки автобиография!). Но в ней
намечены все те основные линии, по которым в дальнейшем
пойдет мемуарная работа автора. Книга отмечена прямотой и
честностью: автор не скрывает собственных ошибок в
партийной жизни, пытается дать им объяснение (это
относится как к дооктябрьскому, так и послеоктябрьскому
периодам).
Время написания автобиографии одно из самых
трудных периодов в жизни Коллонтай: ее участие в «рабочей
оппозиции», выступления на X съезде РКП (б) и III
конгрессе Коминтерна. Коллонтай тяжело переживала
временное отступление от линии партии. Под влиянием резкой
критики В. И. Ленина она быстро поняла свою ошибку и
пребывание ее в оппозиции было кратковременным.
Порвав с оппозицией, А. М. Коллонтай продолжала
вести в партии большую государственную, партийную и
агитационно-пропагандистскую работу.
Двадцатые годы — один из наиболее плодотворных
периодов мемуарной работы А. М. Коллонтай. Толчком к
этому послужили первые круглые даты пролетарской
революции — пятилетие и десятилетие Советской власти. В
1 ЦПА ИМЛ, ф. 134.
10

1922 году она выступает с двумя
статьями-воспоминаниями «Праздник весны рабочей революции» (о
предоктябрьских месяцах 1917 года) и «Октябрьская революция и
массы». В 1923 году пишет воспоминания о созыве Первого
Всероссийского съезда работниц в 1918 году. В 1924 году
публикует статьи: «О Ленине» (в заграничной прессе)
и о II съезде Советов. Эти работы — первые штрихи того
большого полотна, которое к концу жизни приобретет
почти законченную форму.
В начале двадцатых годов А. М. Коллонтай обращает
память и к другим историческим событиям. Она
занимается, в частности, обработкой дневниковых записей,
относящихся к началу первой мировой войны. «Отрывки из
дневника 1914 года», опубликованные сначала в журнале,
а затем самостоятельным изданием, своеобразны и
чрезвычайно интересны. Политическая эмигрантка,
оказавшаяся во время войны на территории враждебного воюющего
государства, рассказывает о том, что пришлось
пережить русским вообще, и социал-демократам в
частности, в период разгула воинствующего шовинизма в
Германии.
Читатель шаг за шагом, день за днем входит в
политическую атмосферу того времени, он становится как бы
свидетелем исторических событии, которые привели к
краху II Интернационала, очевидцем предательства его
лидерами дела международной пролетарской солидарности.
Предельно просто ведет свое повествование автор. Она
рассказывает о встречах и беседах с «форштандом» —
верхушкой немецкой социал-демократической партии, о
тяжелой атмосфере недоверия к русским, о преследовании их
правительственными и полицейскими чиновниками. Но
за этой внешней будничностью стоит накаленная
атмосфера растущего в Германии национализма и
человеконенавистничества. Книга содержит единственное в русской
мемуарной литературе обстоятельное описание исторического
заседания рейхстага 4 августа 1914 года, когда немецкие
социал-демократы отдали свои голоса за военные кредиты
кайзеровскому правительству, то есть, нарушив
пролетарскую солидарность, поддержали военные притязания
своей национальной буржуазии. Яркими мазками нарисованы
образы оппортунистов, сурово осуждается их поведение.
И в противовес им показан кристально светлый облик
подлинного революционера-марксиста Карла Либкнехта.
Александру Михайловну многое сближало с семьей Либкнех-
11

тов, а в те тяжелые дни она еще и еще раз смогла
убедиться не только в прочности идеалов К. Либкнехта, но
и в его большой человечности, чистоте и
самоотверженности. События (каких-нибудь двух месяцев описываются
в книге, но они дают ключ к пониманию вопросов большой
исторической и политической важности.
К десятилетию Октября А. М. Коллонтай создает еще
несколько мемуарных произведений о 1917 годе и первых
месяцах Советской власти. Большая работа тех лет —
«В тюрьме Керенского» — это снова опыт
литературно-документальной обработки дневников. Автор умеет
найти в своей памяти и применить в творчестве то
характерное, что когда-то определило не только ее личную жизнь,
но и жизнь народа, страны. Личное в мемуарах А. М.
Коллонтай начинает носить характер социального,
приобретает общественно-историческое звучание. Тюрьмы,
преследования, доносы и допросы в «новой» России после
свержения царизма, России, объявившей о своей
«демократичности»! Революционеры, совершавшие революцию,
снова в опале и тюрьмах, а «душка»-либерал Керенский
в роли тюремщика! И опять шаг за шагом, день за днем
автор вводит читателя в атмосферу того времени —
российской жизни летних месяцев 1917 года, и снова читатель
становится свидетелем происходящего...
Другие мемуарные зарисовки А. М. Коллонтай,
сделанные в 1927 году, как бы расширяют и продолжают общую
картину тревожного и героического семнадцатого года.
«Рука истории» —-так называет автор свой рассказ об
историческом совещании Центрального Комитета партии
10 октября, когда был вдят курс на вооруженное
восстание народа. А. М. Коллонтай была участницей совещания,
поэтому ее свидетельства чрезвычайно интересны (позднее
мемуары перерабатывались и переиздавались под
заголовками: «Курс на В. В.», «В. В.», «На историческом
заседании» и т. д.). Интересно сделана зарисовка «Декрет на
стене» — о маленьком эпизоде первого дня, вернее, первых
часов после установления власти Советов...
В 1927 году А. М. Коллонтай начинает разработку
материалов, относящихся к первым месяцам Советской
власти. Как одному из наркомов возглавляемого В. И.
Лениным правительства Александре Михайловне есть что
рассказать. Ее очерки «Первое пособие из соцобеса», «По
«божеским» делам у монахов» — непосредственные и яркие
рассказы о трудностях и успехах первого Советского пра-
12

вительства, о саботаже чиновников бывших царских
учреждений и самоотверженности пролетариата по
утверждению новых порядков в стране.
Следующий более чем десятилетний период
Александра Михайловна почти не занимается работой над
мемуарами — переход к дипломатической деятельности
поглощает все время и все силы. Лишь в 1937 году к
двадцатилетию Октября выходит в свет с небольшими изменениями
несколько заметок о заседании ЦК 10 октября 1917 года
(в «Красноармейце», «Известиях» и «Ny Dag»).
Некоторая физическая разрядка создается, очевидно, к
1939—1940 годам, «когда А. М. Коллонтай удается начать
работу над большим автобиографическим трудом о раннем
периоде своей жизни. В рукописи на английском языке
(«And dreams came true» — «Мечты сбылись») А. М.
Коллонтай пытается осмыслить вопрос о том, как, в каких
условиях развивалась ее личность, каким образом из
любознательного подростка-правдолюба вырос революционер и
государственный деятель. Работа интересна также с точки
зрения освещения эпохи последних десятилетий XIX века,
нравов дворянско-либеральной семьи, настроений
интеллигенции в период русско-турецкой войны и
русско-болгарских отношений, в годы народовольчества и
нарождения социал-демократического движения. Это
произведение А. М. Коллонтай увидело свет в 1945 году, после
окончания Великой Отечественной войны. На русском языке
оно частично опубликовано под заголовком «Из
воспоминаний», на иностранных языках выходило под названием
«Первый этап».
Послевоенный период, когда А. М. Коллонтай по
существу прекратила свою дипломатическую деятельность,
характерен новым подъемом ее мемуарно-писательской
работы. В публикациях тех лет все ярче выступает
ленинская тема. Более того, образ В. И. Ленина становится
заглавным. Опубликованы работы этого периода: «Дом
на Мойке» (о работе Ленина в «Правде» в весенне-летние
месяцы 1917 года), «Ленин в Смольном» (об Октябрьском
вооруженном восстании), «Ленин и работницы в 1917
году», «Первое пособие из соцобеса» (о внимательном
отношении Владимира Ильича к нуждам трудовых
крестьян), «Ленин думал о большом и не забывал о малом»
(эпизод из будней наркома соцобеспечения).
Конец сороковых — начало пятидесятых годов самый
плодотворный период литературно-мемуарной деятельно-
13

сти А. М. Коллонтай. Последние годы своей жизни в
возрасте 75—80 лет, связанная тяжелым недугом,
парализованная, Александра Михайловна занимается обработкой
и приведением в порядок своего литературного наследства.
В эти годы А. М. Коллонтай составляет и дорабатывает
несколько циклов своих мемуаров. Особое внимание она
уделяет созданию довольно объемного цикла
воспоминаний о Владимире Ильиче Ленине. Сюда включены очерки,
начиная с периода первой мировой войны, когда
А. М. Коллонтай начала работать в большевистской
партии под непосредственным руководством Ленина, и
кончая первыми годами Советской власти —вплоть до
болезни Владимира Ильича. Много очерков о В. И. Ленине
вошло и в два других цикла воспоминаний: «1917 год»
и «Это было в Октябре». Но в них имеется также и другой
исторический материал: о том, как узнали о Февральской
революции за границей, какова стала эта «новая» Россия
после свержения царизма, в какой обстановке партия
продолжала свою работу после выхода из подполья, какие
изменения произошли в деятельности коммунистов после
возвращения из эмиграции В. И. Ленина, о том, как
партия во главе с ЦК и Лениным боролась за победу
пролетарской революции1.
В эти же годы А. М. Коллонтай на основании своих
старых дневников создает воспоминания-зарисовки:
«1918 год», «1919 год», «Мои вклады в революционную и
государственную деятельность» и др.
Александра Михайловна записывает в 1948 году в
своих личных тетрадках: «Сплю плохо, но много дум: мои
дневники. Работаю много и с увлечением... Дневники —
это работа, стержень моей жизни. Тороплюсь все сделать,
т. к. мне на днях 76 лет... Вчера был сердечный припадок.
Сегодня легче и я за работу, сразу и с удовольствием...
Работы у меня еще много, года на три, четыре. Дожить
хочу, чтобы чувствовать: сделала!»2
Работает Александра Михайловна с трудом.
Приблизительно в это же время она записывает: «А теперь меня
часто раздражает моя инвалидность, моя зависимость от
чужой помощи во всем. Самое досадное, когда пишешь и
трудно собрать листки бумаги одной рукой; или не мо-
1 Большинство очерков из всех трех циклов воспоминаний
включены в настоящую книгу в качестве первой публикации.
2 ЦПА ИМЛ, ф. 134.
14

жешь держать книги, которые все закрываются, а левая
рука не умеет помочь. Но, в общем, я очень приспособилась
и меньше страдаю, чем это можно думать. Умею
приспособиться»1.
В последние годы жизни А. М. Коллонтай пытается
подвести общий итог своей литературной деятельности.
В тетрадках она записывает, отмечая черты своего
характера: «Любила и люблю еще сейчас, в 78 лет, писать. Но
не считаю себя талантливым, а лишь очень
посредственным писателем. Слог хороший, чистый — это у меня есть.
Образы бледны. Лучше, когда даю силуэты людей2. И
еще: «Все делала скоро, кроме правки своих писаний.
Могла переписывать или исправлять статью или книгу
по многу раз. Успокаивалась лишь, когда каждое слово
выражало точно именно то, что я хотела»3.
Александра Михайловна Коллонтай прожила большую
многогранную жизнь человека-гражданина,
революционера, политика. В предлагаемую читателю книгу мемуаров
включена основная масса произведений автора — как
опубликованных, так и рукописных. Впервые А. М. Коллонтай
в таком полном объеме рассказывает своим потомкам о
себе самой и своей эпохе.
«Почему я веду свои записки? Кому это нужно? —
спрашивала она в одной из последних своих тетрадок.—
Живет во мне такое чувство: этим я научу молодежь, тех,
кто будет жить после нас — как мы работали, как жили,
вечно преодолевая препятствия — не просто изо дня в
день, а в постоянном стремлении, борьбе и преодолениях.
И в творчестве! Оглядываюсь: всегда-то я шла через
препятствия, смолоду была «мятежная». Никогда не
останавливалась перед тем, как на это посмотрят «другие», что
скажут. Не боялась ни горя, ни трудностей. Как-то не
считалась с этим. И опасности не пугали. Рвалась всегда
куда-то в будущее. Не успокаивалась ни в работе, ни в
любви. Все-то мне мало было. Хочется других этому
научить. Без этого беспокойства нет прогресса»4.
Сборник воспоминаний, дневников и очерков А. М.
Коллонтай — первое монографическое издание оставленного ею
1 См.: «Из записных книжек последних лет», стр. 369
настоящей книги.
2 Там же, стр. 371.
3 ЦПА НМЛ, ф. 134.
4 Там же.
15

мемуарного наследства. И пусть сбудется предсказание
Александры Михайловны, высказанное некогда в письме
к другу: «Поколения через два нас будут изучать, как
объекты важного исторического периода...»1
* * *
Занимаясь отбором произведений для настоящей
книги, составители старались максимально полно и
последовательно представить автобиографический материал
А. М. Коллонтай, чтобы создать целостную картину ее
жизни и деятельности до перехода на дипломатическую
работу. С этой целью в сборник включены разноплановые
произведения автора.
При написании каждой работы А. М. Коллонтай
ставила разные цели, поэтому они разнятся как по полноте
описания событий, так и по стилю, читаются с разным
интересом, представляют не одинаковую историческую
ценность.
Материалы в книге расположены в хронологической
последовательности. Некоторые, наиболее объемные
работы А. М. Коллонтай публикуются не полностью.
Например, из книги «По рабочей Европе» в сборник включена
лишь одна глава — «Дания».
В целях соблюдения логической связи составители в
ряде случаев прибегли к изъятиям повторяющихся
сюжетов (например, очерк «Из моей жизни и работы» в
настоящем издании охватывает только период от ухода из семьи
до первой мировой войны), к перестановкам отдельных
частей («Ленин в Смольном»), вставкам из работ на
смежные темы. Проведенная в этом плане работа
оговаривается в примечаниях. Названия разделов, объединяющих
работы, посвященпые тому или иному хронологическому
периоду, даны составителями.
И. Дажина
1 ЦПАИМЛ, ф.-134.

ГОДЫ ЮНОСТИ ПЕРВЫЙ
ЭТАП
БОЛГАРИЯ
СЕМЬЯ
Мдомонтович
аленькая девочка, две косички, голубые глаза. Ей
пять лет. Девочка как девочка, но если внимательно
вглядеться в ее лицо, то замечаешь настойчивость и волю.
Старшие сестры говорят про нее: «Что она захочет, того
всегда сумеет добиться». Девочку зовут Шура Домонтович.
Эта девочка — я.
Живу я благополучно в обеспеченной семье, где не
зпают ни бедности, ни голода. Большой казенный дом.
Здание принадлежит кавалерийскому училищу. Светлые
большие комнаты, длинные коридоры. Есть и сад, и манеж,
п много лошадей. В манеже учатся молодые юнкера. В это
училище попадают только дворянские дети. Я люблю
смотреть, как юнкера скачут через препятствия, и иногда
мне позволяют давать лошадям сахар...
Из окна светлой детской, за откосом, видны длинные
скучные здания, выкрашенные в желтую краску. Окна
узкие и темные, будто там всегда ночь. На окнах толстые
решетки. Я не люблю эти дома и особенно их жуткие
окна. Моя няня — англичанка мисс Годжон со мной
согласна. «Да, эти здания очень мрачны. Это — военные склады,
по они похожи на тюрьму».
Что такое тюрьма?..
Мой отец — инспектор по учебной части в
кавалерийском училище. Училище расположено в северной части
Петербурга. Чтобы попасть в центр города, обычно едут на
конке. Трамваев тогда и в помине не было. Вагоны тащат
худые, заморенные лошадки, совсем не такие холеные и
живые, как в манеже училища. Мне жалко лошадок, кото-
17

рые везут конку. Я прошу разрешения дать им сахаруг
но взрослые только смеются надо мной. Меня редко берут
в город. Мой мир ограничен садом и двором училища.
Я дружу с вестовыми и денщпками. Зимой они для меня
скатывают снежную бабу. Весной приносят мне голубые
цветочки, которые растут на откосе. Странно, что в этих
огромных зданиях было так мало детей. Или мне не
позволяли с ними играть?
Семью Домонтович считали передовой семьей. В ней
чувствовалась атмосфера того, что в 70-х годах называли
европейским просвещением. В доме нашем не было
излишества, но мать моя соблюдала порядок и чистоту. Окна в
доме не замазывались, как во всех других квартирах, и,
следуя предписаниям новой гигиены, постоянно открывали
окна даже в сильные морозы. Свежий воздух в комнатах
был нечто новое для русских семейств. Отец боялся
сквозняков и не разделял маминой страсти к проветриваниям.
«В один прекрасный день,— говорил он,— мы все умрем
от воспаления легких». Но мать только улыбалась.
Мама сама вела хозяйство и заставляла нас, девочек,
следить за своими платьями и бельем. «Не смейте
застегивать двойными булавками свои юбчонки. Пришивайте
пуговицы. Убирайте вещи на полках». Мама одевалась
просто, она не любила «тряпок», как другие дамы, и
удивлялась, когда ее приятельницы тратили столько времени на
туалеты. У мамы было одно парадное платье
темно-красного бархата. Когда она надевала это платье, мы знали,
что это торжественный случай...
Семья Домонтович была, как я уже сказала, по
понятиям того времени, культурная семья. Но каково было
положение прислуги в нашей семье? Прежде всего, сама
семья была большая. У меня были две сестры и брат, все
старше меня, от первого брака моей матери. В семье
проживали, кроме того, тетушки да бабушки, старые няни и
прислуга «на покое». За стол редко садилось меньше две-
надцати-пятнадцати человек. Прислуг в доме было много.
Продовольствие в те времена было сравнительно
недорогое, а платили прислугам в месяц три или пять целковых.
Харчи полагались хозяйские, но в кухне всегда готовили
два обеда: один для господ, другой для прислуги. Сахар
для чая или кофе мама сама отсчитывала по кусочкам на
каждую прислугу, сахар в стакан или чашку не клали, а
ели вприкуску. Конечно, харчи для прислуги были много
хуже, чем для господ. Зимой служащие девушки ходили
18

без пальто, накинув на плечи шаль или дешевый платок.
Летом же прислуга ходила босиком, т. к. обувь была
дорога, на пять целковых в месяц ее не очень-то можно было
купить. Об отдельной комнатке и думать было нечего.
Даже постели были не у всех, разве только у поварихи да
у главной горничной. Остальные спали где попало — на
своих тонких тюфячках в коридорах, на скамейках в кухне, на
сундучках в чуланчиках. Выходных дней у прислуги не
было, и рабочий день был неограничен. Прислуга никогда
не имела права жаловаться, даже если какая-либо старая
тетушка замахивалась на нее своей палкой. Эти старые
тетушки и бабушки забыть не могли, что каких-нибудь
пятнадцать лет тому назад в России еще существовало
крепостное право, и они осуждали маму за то, что она
«баловала» прислугу: не заставляла ее без толку сидеть
до поздней ночи и ставить самовар по прихоти тетушек
и бабушек — в любое время дня и ночи — и не требовала,
чтобы прислуга вставала при входе барыни в кухню.
Таково было положение прислуг в доме даже с так
называемой европейской культурой, где на столе у моей
матери лежал журнал «Отечественные записки», где со
слезами на глазах читали «Записки охотника» Тургенева и
где мама следила за гигиеной в доме по книге
знаменитого в то время врача — доктора Бока. Книга называлась
«Будьте здоровы», и я всегда думала, что это относится
ft тому, когда человек чихает: «Неужели стоит писать об
этом книгу?»...
Отец и мать происходили из очень далеких друг от
друга социальных слоев. Отец, Михаил Домонтович, был
украинец из помещичьей семьи. Это была старинная
семья, и отец очень интересовался генеалогическим
деревом. Род Домонтовичей ведет свою родословную от
знаменитого князя Довмонта Псковского, княжившего в
XIII столетии в Пскове, принявшего монашество и
признанного православной церковью святым Тимофеем
Псковским. У псковичей имеется много легенд, песен и
сказаний, составленных в честь доблестных походов князя
Довмонта на Тевтонских рыцарей, и по сказаниям народ
его высоко чтил. Мощь святого Довмонта и его
победоносный меч хранятся в псковском монастыре. Отец
рассказывал, что если кто-либо из рода Домонтович приезжал
в псковский монастырь, то монахи звонили в его честь во
все колокола, и я в детстве очень хотела попасть в Псков,
чтобы в мою честь звонили колокола.
19

Отец мой, как и многие сыновья украинских дворян,
кончил полтавский корпус и стал офицером в одном из
гвардейских полков в Петербурге — кажется, в
гренадерском. Молодые офицеры того времени вели жизнь, которая
описана в романах Толстого. В те годы было модно среди
гвардейских офицеров бывать в государственной
итальянской опере. На одной из премьер отец впервые встретил
мою мать. Мама, ее сестра Надя и моя бабушка очень
любили музыку и имели свою абонированную ложу в
итальянской опере. Многие посетители оперы любовались «тремя
северными красавицами», как их звали. Но моя мать не
принадлежала к тому светскому кругу, в котором вращался
отец. Она была дочерью простого скупщика и продавца
леса из Финляндии. Дедушка был сыном бедного финского
крестьянина, близ Нейшлота. Восемнадцатилетним
юношей он, как мне рассказывали, босиком пришел в
Петербург и начал заниматься скупкой и продажей леса
жителям Петербурга и государственным учреждениям. Это
были годы, когда Петербург сильно обстраивался.
По-видимому, дедушка, которого звали Александр Масалин, был
энергичным и предприимчивым человеком. Он быстро
сумел сколотить себе состояние на поставках леса.
Женившись на русской девушке Крыловой, он вернулся в
Финляндию, где на Карельском перешейке купил себе
усадьбу и построил чудесный деревянный дом в стиле
Александра I, с белыми колоннами и вышкой,— дом,
напоминающий декорацию первого акта «Евгения
Онегина». В доме были художественные паркетные полы.
Архитекторы из Петербурга и Выборга приезжали смотреть
на них.
Дедушка Масалин был гордый человек п не позволял,
чтобы легкомысленные гвардейские офицеры ухаживали
за его красивыми дочерьми. Он боялся, что русские
дворяне свысока будут смотреть на дочек простого
крестьянина, и поэтому дедушка нашел для моей матери другого
мужа как раз тогда, когда мой отец был послан на
австро-венгерскую войну1. Только через несколько лет мои
родители снова встретились на общественном балу. Они с
первого взгляда страстно влюбились друг в друга, и мама
настояла на разводе, что в то время было крайне трудным
делом. Развод мог тянуться много лет, если не было так
называемой «руки» в Священном синоде. То, что моя мать,
имея трех детей от первого мужа, решилась на развод,
было в то время актом большого мужества. Многие с интере-
20

сом и симпатией следили за их «романом». Другие их
осуждали.
В ожидании развода мама и ее дети жили в Куузе в
дедушкиной усадьбе, но роман кончился удачно: мать и
отец поженились и любили друг друга до своих последних
дней. Отец пережил мать всего на год. Оба умерли в
пожилых годах.
Я благодарна родителям за то, что, хотя они меня очень
любили, но мало хвалили и не баловали. Моя мать и
воспитавшая меня англичанка-няня были очень
требовательными. На все были свои порядки. Надо было убирать своп
игрушки, складывать свое белье на ночь на маленьком
стуле, самой очень рано научиться мыть не только лицо и руки,
но и уши — чего терпеть не могла, вовремя учить уроки, не
проливать молоко на стол, с уважением относиться к
прислуге — этого требовала мама. Она говорила: «Твой
дедушка был простой крестьянин... Ты этого никогда не
забывай».
Если я отказывалась доесть суп или кашу с молоком,
мама напоминала, что есть много детей, которые были бы
счастливы получить половину тех блюд, от которых я
отказываюсь. «Помни, сколько сейчас сирот павших воинов».
Я не возражала, но думала про себя: «Так пусть же
дадут этим детям мою кашу. Зачем меня заставляют есть
то, что я не хочу?» Но взрослые очень глупы: они не
умеют разрешать простые вопросы.
Моя мать всем руководила в доме, и все в семье, даже
отец, слушались ее. Никто не смел нарушать ее
приказаний. Я подчинялась, но в душе бунтовала против маминых
правил.
ВОЙНА 1877—1878 г.г.
Мне было приблизительно пять лет, когда началась
турецко-болгарская война и война России с Турцией2. Это
большое событие в жизни нашего народа отражалось и на
нашей семье. Мой отец был на-войне, и в доме только и
говорили о Болгарии, о зверствах турок и о том, какой
благодетель царь Александр II, решившийся освободить
православных болгар от изуверов-турок3.
На стене детской висели картины, изображавшие
турок, резавших маленьких детей огромными саблями. Этих
21

турок звали баши-бузуками. Я их глубоко ненавидела и
боялась. Но зато на другой стене висел портрет русского
генерала Скобелева на белой лошади, с надписью, что он
освобождает болгар-единоверцев...
Мой отец в чине полковника Генерального штаба был
отправлен на фронт. Я не помню его отъезда, но крепко
запомнилась та атмосфера напряженного ожидания,
которая наполняла наш дом после отъезда отца. Моя мать
ходила часто грустная и тревожная. Она всегда ожидала
телеграмм. И если телеграмма приходила, она собирала
всех нас, чтобы прочесть ее громко. Но бывали и долгие
периоды без телеграмм, и тогда все в доме ходили, «повеся
носы», как говорили сестры. Тетушки и бабушки
шептались, но замолкали, когда мать входила в комнату. Она
искала газету «Новое время»4, в которой, говорили,
печатаются самые последние новости. Случалось, что тетушки
и бабушки*прятали газету от мамы, а мама плакала. Я
считала, что бабушки и тетушки очень злые и нарочно мучают
маму.
В доме все ненавидели турок. Иногда я говорила о них
с доброй мисс Годжон...
— Почему вы, русские, так ненавидите турок? Турки
такие же люди, как и мы.
Но я знала: «Она так говорит потому, что она —
англичанка». Англия — это я не раз слышала — не желает,
чтобы Россия дружила с болгарами. Все же я спрашивала
у своей няни: «А почему турки убивают маленьких детей
и мучают болгар?»
Мисс Годжон отвечала:
— Русские бы лучше смотрели, что делается в их
собственной стране. Русский народ угнетен не меньше
болгарского своими собственными тиранами.
«Какие тираны, где?..» Это были новые мысли для
меня. Я старалась выяснить, где было угнетение, где были
тираны.
Счастливая маленькая девочка, которая живет в
благополучной семье... Но Россия в войне. Война за великую
задачу — освобождение братьев славян от турецкого ига.
Говорят «священная война», рассказывают о
добровольцах. Во всех семьях кто-нибудь на войне...
В стране много говорят о политике. Подъем
патриотизма. Меня интересовало слово — «панславизм». Что такое
«пан» и что такое «славизм»?
22

«Пан»,— объясняют мне тетушки,— это по-полЬски
«господин», ну, а «славизм» — это так, «приставка».
Войне сочувствуют даже нигилисты. А кто такие
нигилисты — это я уже знаю. Это студенты, которые ходят в
очках и вместо пальто, как кухарка Маша, носят шаль.
Или девушки, которые стригут волосы. Бабушки говорят:
«Лишают себя главной женской красоты —длинных кос».
Я как-то спросила: «А не могут ли они прицепить
фальшивую косу?» — на что тетушки замахали руками.
Много говорят о героях войны. Все генералы на белых
конях: Гурко, Радещшй, Драгомиров. Имя Драгомирова
стало мне очень близким и дорогим в последующие годы.
С этой семьей связана моя первая любовь.
Все знакомые дамы, молодые и старые, вязали носки
или щипали корпию. Много было каррикатур,
показывающих, как турки бегут с фронта, как только появляются
русские войска.
Однако осада турецкой крепости Плевна5 затягивалась.
Слово «Плевна» повторялось с утра до вечера. Как
подвигается осада? Где сейчас турки? Где наш фронт?
Моя мать сердилась. Интенданты снова разворовали
амуницию и наживаются за счет народных бедствий.
Скоро ли конец войне? Скоро ли Михаил Алексеевич вернется
домой?
Зима 1877—1878 годов была холодная. Шли сражения
на Шипке6. Привозили огромные эшелоны раненых,
которых помещали в учебных залах кавалерийского училища.
И мамины друзья, жены офицеров, в своих кокетливых
шляпках, завязанных бархатной ленточкой под
подбородком, ездили на вокзал встречать раненых.
Мама беспокоилась об отце, который терпеть не мог
холода и всегда скучал об украинском солнце. Отец был
в ставке Черкасского, а эта ставка, как известно, всегда
находилась на передовых позициях.
Раз вечером к нам приехал офицер с фронта. Офицер
был ранен в руку, и рука висела на черной повязке. Он
остался у нас до поздней ночи, рассказывая о жизни на
фронте. Мама, сестры и старушки сидели и слушали. Но
рассказы его не были веселыми. Он говорил о том, как
солдаты замерзали на фронте и как плохо был организован
подвоз... Всякий, кто может, крадет казенное имущество.
На фронте больше умирают от болезней, чем от пуль.
Мага

териальное снабжение постоянно опаздывает, а наши
генералы дуются в карты и напиваются шампанским. Нет
врачей, пища гнилая. Военное снабжение опаздывает.
Я спросила: «А много ли там белых лошадей?» Но
офицер только засмеялся: «Какие там белые лошади! Мы
и клячам бываем рады, чтобы пушки перевозить». Я
слушала, слушала и заснула. Рассказы офицера мне не
понравились.
В доме и во всех других зданиях кавалерийской школы
царило радостное ожидание и волнение. Прислуга бегала
и покупала свечи. Город должен был быть иллюминирован,
так как ходили слухи, что Осман-паша готов сдаться л
Плевна падет... Но вечером дано было распоряжение,
чтобы отменить иллюминацию. Слухи о падении Плевпы не
подтвердились.
Моя мать ходила из комнаты в комнату и убирала
с окон свечки, которые собирались зажечь для
иллюминации. Она аккуратно складывала свечки в буфет.
Однако Плевна все же пала. Осман-паша сам вышел
из крепости вместе со своей армией и пошел на
безоговорочную капитуляцию. Это было 28 ноября 1877 года, и на
всех окнах Петербурга в этот вечер горели свечки. Мне
позволили не ложиться в обычное время, а полюбоваться
иллюминацией, а также видеть восторг народа. Но из
окна нашей большой столовой я не видела никакого народа,
кроме кучки пьяных, которых полиция вела в участок.
Одни взрослые говорили: «Это был великий день».
Другие прибавляли: «Но Плевна обошлась нам дорого: 40
тысяч убитыми и четыре с половиной месяца осады».
Между Россией и Турцией было много войн7, и пора
было покончить с турками в Европе, но Англия и в
особенности Дизраэли не сочувствовали экспансии России.
Более того, Англия решительно противилась надеждам
России получить в свои руки ключ от Черного моря —
Дарданеллы. Это значило бы облегчить России связи с
Азией, где до тех пор Англия господствовала одна.
Англия в те дни имела в балканском вопросе союзника
в лице Австрийской империи. Австрия желала сохранить
за собой берега вдоль Средиземного моря. Дизраэли
поэтому заключил открытый союз с Австрией и секретный —
с Турцией. Гладстон, заседавший в Лондоне,—лидер
либералов — противился политике Дизраэли. Английские
либералы сочувствовали Болгарии и считали: «Пусть
Россия дерется за освобождение болгар, а там мы посмотрим».
24

Дизраэли же надеялся, что может одновременно (конечно,
секретно) протянуть руку дружбы туркам и русским.
Были периоды в Петербурге, когда говорили: «Англия
готова помочь нам против турок», но, когда начались
переговоры между Портой и Россией, Англия послала свою
военную эскадру в Мальту для поддержки турок, и требования
турок в переговорах с Россией сразу возросли, хотя
Россия в действительности и выиграла этх войну.
После перемирия, подписанного в Сан-Стефано в
марте 1878 года8, Дизраэли настоял на пересмотре перемирия.
Оно давало России слишком много прав в отношении
Болгарии. Но нигилисты шутили, считая неудачу русской
политики явным показателем бессилия царского режима:
«Война победоносная и мир почетный, но не для нас, а для
Англии».
МОИ ПЕРВЫЕ
ДРУЗЬЯ
Каждую неделю к нам приходили полотеры, чтобы
натирать полы в больших комнатах казенной квартиры.
Полотеры были обычно мальчики 15—16 лет. Они-то и стали
моими первыми друзьями.
Я очень любила смотреть на их работу: мне казалось,
что это — вроде танцев. Забравшись за книжный шкаф
отца или на буфет, я с удовольствием следила за их
ловкими движениями. Но больше всего я наслаждалась
беседой с полотерами.
Они говорили со мной, как со взрослой: спрашивали
у меня о войне и мое мнение, когда она кончится, падет
ли Плевна, удастся ли русским солдатам удержать Шипку?
Я не помню, каковы были мои разъяснения, но что я
хорошо помню, так это то, что полотеры никогда не говорили
о царских генералах, как о героях, и не проливали слезу,
как бабушки и тетушки, называя имя Скобелева.
Полотеры говорили о солдатах, о крестьянах, которым царь
повелел идти на войну и которым пришлось оставить свою
землю, свою мать, которая плакала и которая скоро могла
умереть от голода, а корова могла погибнуть из-за
отсутствия корма. В деревне не осталось мужчин, чтобы убрать
урожай.
Все это было очень грустно, и мне очень хотелось
помочь полотерам — чтобы мать была сыта и корова не
погибла.
25

Больше всего мне нравилось, что полотеры со мной не
шутили. Они звали меня «барышня», как звали моих
сестер, и это мне нравилось. Значит, я уже взрослая. После
беседы с полотерами у меня всегда было много новых
мыслей, и я не понимала, почему взрослые надо мной
смеялись и говорили: «Иди, Шура, к твоим
друзьям-полотерам». Конечно, они были мои друзья — не то что
надоевшие старые бабушки и тетушки.
Однажды мой любимец полотер, веселый мальчик,
которого звали Андрюша, не пришел. Я спросила:
«Почему?» — «Он умер».— «Умер? — Этого я не могла понять.—
Почему умер?»
— Потому, что у него износился кафтан, а когда
вспотеешь от натирки полов, ветер прохватит, тогда легко и
на тот свет отправиться.
— Но почему у него не было кафтана?
— А потому,—ответили мне полотеры,—что одни
ходят в золоте, а у других одни рубища.
Вскоре после этого с фронта приехал мой отец.
По-видимому, это было тогда, когда он был произведен в
генерал-майоры и должен был куда-то ехать «представляться».
Вся семья собралась в кабинете, чтобы полюбоваться на
новоиспеченного генерала в золотых эполетах и орденах.
Но тут произошло что-то странное. Когда я увидела все
это золото на мундире отца, я вспомнила слова моих
друзей-полотеров: «Одни в золоте ходят, а другие в рубищах».
Я не бросилась, как обычно, на шею отца, а остановилась
на пороге. Кругом старшие говорили: «Посмотри, какой
папа нарядный и сколько золота».
Я хотела убежать, но меня остановили.
— Это совсем не мой папа. Зачем у тебя столько
золота, папа? Одень свой серый халат. Я ненавижу
золото.
Никто из взрослых не понял, что я хочу оказать.
Тетушки заворчали, что я капризный ребенок, а мама
решила, что у меня жар и что меня надо поскорее уложить
в постель. Сестры хотели меня насмешить, но я
расплакалась. Не могла же я им объяснить, почему ненавижу
золото.
Меня уложили в постель и заставили принять
касторку...
26

МЫ ЕДЕМ
В БОЛГАРИЮ
После перемирия в Сан-Стефано родители решили, что
теперь еемья Домонтович может, наконец, поехать к
отцу в Болгарию. Отец был назначен сначала губернатором
Тырнова, а затем управляющим делами русского
наместника Болгарии (1878—1879 г.г.).
Мама, сестры, няня мисс Годжон и я поехали на юг.
По дороге в Болгарию мы остановились в Крыму, в Ялте,
и жили в красиво расположенном доме болгарского
наместника Дондукова-Корсакова.
Я хорошо помню сад с розами, магнолиями и
веранду, вокруг которой росли виноградные лозы и спел
виноград.
В Болгарию нас отправили на военном крейсере.
Капитаном этого крейсера был адмирал Макаров,
прославившийся позднее во время русско-японской войны.
На крейсере кофе подавали в маленьких красивых
турецких чашечках. Эти чашечки мне очень нравились, и
я, по-видимому, выпросила себе одну. Моя мать сказала,
что я должна эту чашку сохранить, так как она имеет
историческое значение. Она принадлежала турецкому
паше...
Мы прибыли в Болгарию, но встретил ли нас отец — я
не помню. Переваливать через Балканские горы нам
пришлось на лошадях под эскортом солдат. Война
официально была закончена, но продолжались бои между
болгарскими партизанами и турками. Иногда нам приходилось
останавливаться и ждать, пока прекратится пальба где-
нибудь за горой. Мисс Годжон в это время кормила нас
бутербродами и вкусными, сладкими карамельками
фабрики Ландрина.
Одно время мы ехали вместе с главнокомандующим
русской армии Тотлебеном и его штабом. Мост был
взорван. Мы ждали, пока мост будет восстановлен над
кипучей горней речкой. Тотлебен посадил меня к себе на плечи
и перенес через весьма неустойчивый мост. Когда мы
опять уселись в наши коляски, моя мать серьезно сказала
мне:
— Ты не должна забывать это важное событие в твоей
жизни. Сам главнокомандующий перенес тебя через реку.
— Почему я должна это помнить?
Много раз офицеры и солдаты носили меня на своих
27

плечах при различных трудностях нашего путешествия...
Ио мне понравилось его имя, смешное такое «Тот» и «Ле-
бен» (смерть и жизнь), потому я его и запомнила.
СЫН ЛЕКАРЯ
...Мы жили в Софии, столице освобожденной Болгарии.
София больше была похожа на большую деревню с
пыльными улицами и одноэтажными домами, но вокруг домов
было много садов, и семья Домонтович жила в
двухэтажном доме, окруженном садом,— правда, очень
запущенным, по с чудесными старыми деревьями и кустами роз.
Из окон нашего дома и особенно из комнаты, где я жила
вместе с моей английской няней, видны были белые
стройные силуэты турецких минаретов на лиловатом фоне горы
Вптош. В долинах ходили стада овец, пасомые
живописно одетыми болгарскими пастухами. Все это было ново, н
мне было о чем думать и что замечать.
...София мне сразу понравилась. Большой, почти иустоп
дом. Никто не ругал меня, что я натыкаюсь на мебель п
нарушаю порядок, мебели было мало. Но особенно мне
нравился сад и переулочек около дома, где можно было
встретить такую прелесть, как маленьких осляков.
Именно в Софии начал складываться мой характер.
Его имя было Саша. Бледный маленький мальчик,
очень некрасивый. Светлые волосы и бесцветные глаза.
Он носил высокие русские сапоги, слишком большие для
него. Дети других русских семей его не любили. Они
дразнили и щипали его, а если он кричал, они ему
говорили: «Трусишка, трус, ты сын лекаря, а не офицера,
потому ты и трус. А мы — дети офицеров».
Это выводило Сашу из терпения. Он налетал со своими
маленькими кулачками на хорошо одетых мальчиков из
офицерских семей, и все кончалось неизбежной дракой.
Мне было жаль Сашу, и я за него заступалась. Саши-
па мать умерла, и никто о нем не заботился. Мисс Годжон
часто брала его к нам, чтобы хорошенько вымыть его
самого в лоханке и выстирать его одежду. Потом ему
надевали мои чулки, причесывали голову и давали стакан
молока. Мы хорошо с ним играли. Я сочиняла игры, а он
мне подчинялся. Но если к нам присоединялись другие
мальчики с улицы, игры всегда кончались дракой, слезами
28

и синяками. Особенно, если это были мальчики из
обеспеченных семей: шалун Петя Ржевуский с его нарядным
голубым галстуком, драчун Саша Грессер — сын
полицеймейстера Софии, хорошенький Ниниш Шевелев с его
длинными волосами в локонах, похожий на девочку — тихий и
добрый мальчик, но, если в игре участвовал Саша, он тоже
пытался мучить его и обижать «лекаришкиного сына».
Я спорила с мальчиками и защищала Сашу. Иногда я
пускалась на хитрость.
— Послушайте, я что-то придумала. Совсем-совсем
новую игру. Чудесную игру. Пойдемте, мальчики, вон там, за
каштановым деревом, там я вам скажу, что я придумала.
Иногда хитрость помогала, но не всегда. Однажды
это тоже не помогло. Мальчики задразнили Сашу, и дело
дошло до драки. Сашу опрокинули на землю и начали бить.
Даже тихий Ниниш пытался своей маленькой ногой в де-
вочкиных туфлях ударить его в бок.
Я не особенно любила драку, но этот раз я не могла
удержаться и пустила в ход свои кулаки. И я оказалась
победителем.
Саша и я торжествовали. Мальчики разбежались в
слезах с расцарапанными мною лицами и окровавленными
руками: зубки 7-летней девочки могут хорошо кусать.
Мисс Годжон пришла в ужас, когда увидела меня в
разорванном платье, в царапинах и синяках.
— На кого ты, Шура, похожа? Ты же барышня, а
не уличный мальчишка. Чтобы этого больше не
повторялось.
Но больше всех досталось Саше. Ему пришлось
забинтовать руку и ногу, и он плакал. Пока его бинтовали, я
гладила его по голове:
— Не плачь, Саша. Они дрянные и дикие мальчишки.
Вот посмотришь: настанет день, когда ты и я расплатимся
с ними.
Прошло много лет. Я была активной участницей
Великой Октябрьской революции 1917 года. Среди царских
офицеров, арестованных нашим правительством, я увидела
несколько когда-то знакомых мне имен: граф Петр
Ржевуский, генерал Шевелев и другие...
Я невольно вспомнила наши драки в саду возле дома
в Софии и Сашу — сына лекаря...
29

ослик
В Софии мне пришлось впервые столкнуться с
вопросами интернационализма. И свои открытия я сделала в
связи с маленьким грязным осликом.
Ослик этот, по словам сестер, принадлежал мне. Кто
подарил мне ослика? Во всяком случае, не отец. Он
никогда не делал подарков ни большим, ни малым людям. Мне
кажется, что ослика мне подарил папин секретарь,
болгарин Словейко, который был всегда очень любезен со мной.
Он здоровался со мной за руку, а не так, как другие
взрослые, которые не замечали меня, потому что я была
только маленькая девочка.
Словейко говорил со мной о том, почему и как
возникла война и как турки угнетали болгар, пока русские братья
не пришли к ним на помощь. Мне очень нравилось, когда
Словейко говорил о русских братьях. Он был сыном
болгарина, которого турки повесили. «Почему?»
Словейко объяснял:
— Потому, что он занимался разведкой для болгарской
армии, и турки его считали предателем.
Все это было не очень ясно, и я ненавидела турок,
особенно за то, что они повесили отца такого хорошего
человека, как Словейко...
За осликом смотрел болгарский мальчик, также
ухаживавший за лошадьми, он презирал ослика, и я видела,
как однажды ударил его сапогом. Я бросилась защищать
ослика.
Мы заключили с Словейко союз...
Мы отправим мальчика назад в его деревню, а уход за
моим осликом возложим па старика турка, который убирал
наш сад.
Этот турок имел большую семью и был очень бедным.
Я спросила Словейко, сможет ли турок смотреть за
осликом... Словейко меня успокоил:
— Конечно, турок может хорошо ухаживать за
осликом: он — честный человек.
— Но ведь он турок.
— Бедный крестьянин-турок так же страдает под
турецким игом, как и болгары. Бедных людей — болгар п
турок — богатые турки угнетают одинаково.
Первый мой вывод: «Значит, не все турки изверги».
Заключение второе: «Бедных людей, турок он или
болгарин, одинаково мучают богатые люди».
30

Турок, убиравший наш сад, оказался на высоте. Он
лучше кормил лошадей и моего ослика. Я подружилась с ним.
Я часто играла с его маленькими мальчиками и училась
у них смешным словам — турецким словам. Я скоро стала
их понимать.
Таким образом, национальный вопрос и классовые
противоречия стали проясняться...
ЗАНЯТИЯ
МОИХ РОДИТЕЛЕЙ
У взрослых было мало времени в Софии смотреть за
мной, и это было чудесно. Я наслаждалась свободой. Мама
и мисс Годжон заняты были хозяйством. У нас вечно были
гости: обеды и ужины. А продовольственный вопрос в
стране, разоренной войной, был не изжит. Мисс Годжон часто
ворчала на трудности, но мама была полна бодрости и
желания оставить в Болгарии память о русской культуре.
Она собрала комитет болгарских женщин для организации
школ для девочек. И действительно, первая женская
гимназия была открыта в Софии по ее почину.
Болгарские женщины часто приходили к нам. Обычно
они были одеты в черное и носили платочки, а не шляпы.
Все они были очень серьезны и молчаливы. Садились они
на стулья по стенам столовой. Моя мать и одна из болгарок
усаживались за большой стол посередине комнаты.
Болгарские женщины говорили между собой по-болгарски, и одна
Д13 пришедших переводила их речи на русский язык.
Почти всегда разговор шел о школах для девочек. Это
нравилось: мне самой очень хотелось попасть в такую
школу, и маме пришлось мне обещать: «Если гимназия
откроется будущей осенью, то я пущу тебя в
подготовительный класс. Ты тогда выучишься по-болгарски. Надо знать
как можно больше языков. Это полезно».
Мне еще не было семи лет, а я уже бегло говорила по-
английски, французски и немецки.
Итак, я интересовалась первой женской гимназией в
Болгарии. Я находила, что мама очень терпелива с
болгарскими дамами, которые каждый раз говорили все об
одном и том же: какой будет школьный дом, какие учителя,
кто будет платить учителям, кто достанет книги и прочее.
Моя мать снова и снова объясняла, а болгарка, сидевшая
за столом, все записывала на бумажке. Иногда ветер
врывался в окно, и ее бумаги разлетались по полу по всей
31

комнате. Это давало мне возможность соскочить со стула
и броситься собирать бумаги с пола. Я это делала с
большим удовольствием: мне казалось, что я помогаю строить
школу для девочек, выполняя мамин совет, что «все
должны помогать этому делу, да*ке в мелочах».
Но вечерами у нас были другие гости. Чаще всего это
были друзья мамы и сестер, которые учили роли и
готовили любительские спектакли с благотворительной целью:
помощь сиротам и вдовам. Обе мои сестры считались
главными артистками, в особенности Женя с ее красивым
высоким сопрано. Мне очень нравилось, когда у нас шли
театральные репетиции. Одно обидно, что мисс Годжон
редко позволяла мне оставаться до конца репетиции,
посылая меня спать в установленный час.
Сестры мои вообще веселились в Софии. Позднее они
часто говорили, что самые счастливые годы их жизни были
в Софии. Театральные представления, пикники, танцы,
поездки верхом в горы и много молодых офицеров,
ухаживающих за ними. Я любовалась сестрами, одетыми в
длинные синие амазонки, ожидавшими на ступеньках
дома, чтобы им подвели лошадей, оседланных в дамские
седла. Офицеры помогали сестрам легко прыгнуть на
лошадей. Окруженные кавалерами, сестры галопом неслись в
горы, а я оставалась на ступеньках дома и чувствовала
себя очень несчастной. Я им завидовала. Такие красивые
лошади и такие нарядные амазонки. Почему только
взрослые имеют право ездить в горы и веселиться?
Опустив голову, я шла в опустевшую конюшню, где
стоял только серенький ослик. Прижавшись щекой к его
мягкой пушистой щеке, я обнимала его за шею и
шептала в ухо: «Ты ведь знаешь, что я твой друг и что я тебя
очень люблю, но почему ты не лошадь?»
Отец был еще больше занят, чем мама. Мы редко его
видели. День он проводил в канцелярии наместника. Если
отец оставался дома, это значило, что к нему придут
важные.болгары, чтобы советоваться с ним о «важных делах».
Профессор Дринов был маленького роста и с острой
бородкой. У него были живые маленькие черные глаза, которые
все время бегали по комнате, когда он говорил. Он
потирал свои маленькие белые руки и низко кланялся всем,
кто входил в комнату, даже мне.
Приходили два известных в Болгарии передовых чело-
32

века, как говорил папа,— Цанков и Каравелов. Мой отец
больше всего радовался, когда они приходили, п шел им
павстречу. Он дружелюбно брал их за плечи и вводил в
свой кабинет. Но если Цанков или Каравелов были у него,
он непременно закрывал дверь своего кабинета и даже мне
говорил: «Уходи, уходи, Шурипька». Я знала, что опи
сейчас начнут говорить слова: «народное собрание»,
«конституционные гарантии» и «новый режим». Иногда отец,
перед тем как идти в канцелярию, гладил меня по голове
п спрашивал с рассеянным впдом: «Тебе правится жить в
Софии?» Я отвечала утвердительно. На это папа улыбался
п говорил: «Я рад, что тебе нравится в Софии», но я
всегда видела, что он не слушает ответа. Папа всегда думал
о другом, когда говорил со мной или с моими сестрами.
Мы точно не существовали для него.
МОЯ ПЕРВАЯ
«ПУБЛИЧНАЯ»
РЕЧЬ
Меня редко брали па спектакли, где играли мои сестры,
по раз мама решила взять меня на представление новой
пьесы, где Адель играла главную роль. Бедная Адель по
пьесе хотела выйти замуж за молодого человека, но злая
тетушка, у которой Адель жила, всячески ей мешала.
Мепя посадили в первых рядах среди публики. Мисс
Годжон была занята за кулисами, помогая сестрам
костюмироваться.
В пьесе злая тетушка заперла Адель на ключ, чтобы
она не пошла на свидание со своим женихом. Адель
горько и громко плакала и бранила тетушку. Мне стало очень
жаль Адель: она так же плакала, когда собака разорвала
ее котенка. Я не выдержала, вскочила на скамейку и
громко обратилась к Адель:
— Адель, Адель, ты не плачь. Не слушайся ты старой
ведьмы-тетушки. Она все врет. Ты думаешь, она тебя
заперла? Неправда. Я за ней следила. У нее даже не было
ключа. Вместо того чтобы спдеть п плакать, ты пойди к
двери, толкни ее хорошенько, она откроется, ты выйдешь
па свободу и будешь счастлива.
Публика сначала с удпвленпем смотрела, что это за
фигурка в синем платье и белохм воротничке влезла на
скамейку и дает советы артистке, но, когда я предложила
Адель самой освободить себя и выйти на свободу, публика
2 А. Коллонтай
33

рассмеялась и громко зааплодировала. Слова «выйти на
свободу и быть счастливыми» были лозунгом болгарского
народа в тот период.
Я не обратила внимания на аплодисменты, серьезно
села на свое место, одернула платье и приготовилась
смотреть пьесу.
После спектакля многие спрашивали маму, буду ли я
учиться петь, так как у меня очень чпстый, громкий голос,
но мама сказала, что я не музыкальна. Больше, однако,
меня на спектакли не брали.
ПРИЯТЕЛЬНИЦА
ЗОЯ
Мою первую подругу-девочку звали Зоя, и
подружились мы с ней в Софии. Дружба эта длилась всю жизнь
и порвалась только со смертью Зои, незадолго до начала
второй мировой воины. Рука об руку с Зоей мы шли в
революцию, вместе пережили годы политической эмиграции,
вместе помогали нашей великой партии класть первые
кирпичики великого Советского Союза.
Зоя была для меня самым дорогим человеком в мире
после моего сына.
Где мы первый раз встретились? Как будто бы на елке
в Софии. У Зои было еще две сестры моложе ее. Из них
младшая — Вера — стала потом заслуженной артисткой
(Вера Юренева). Жили три девочки в Софии в очень
скромном домике, сад их граничил с нашим садом.
Зоин отец, по фамилии Шадурский, был членом
Военного суда. Мать ее была молоденькой. Она вышла замуж
15 лет и в Софии дружила не с моей матерью, а с Адель
и Женей. Мама обращалась с ней будто это одна из ее
девочек: иногда бранила ее, чаще давала советы.
Зоина мама мало занималась своими девочками. Она
участвовала в любительских спектаклях, ездила с моими
сестрами верхом на пикники и вместе с ними танцевала в
офицерском клубе.
Я очень быстро подружилась с Зоей. Раньше мне
всегда приходилось играть с мальчиками, а мальчики любили
драться, и это не всегда было приятно. С Зоей же можно
было разговаривать. Она уже умела читать и сама
читала в газетах то, что было написано большими буквами,
она рассказывала мне о политике. Многие слова, которые
34

я заучила на слух, по не понимала смысл, Зоя мне разъяс-
пяла...
У Зои было славное детское личико с розовыми
щечками, большие карие глаза и золотисто-каштановые
волосы. Она всегда умела выдумывать новые, интересные
игры, в которых надо было быть необычайно смелыми и
убивать всех злых людей и врагов. Мы всегда в играх
защищали бедных и стояли за справедливость.
Зоя вообще была смелая девочка, и даже уличные
мальчишки ее за это уважали. Она влезала на самые высокие
и опасные деревья и никогда не убегала, если встречалось
стадо коров.
В этот день, который мпе запомнился, мы не играли.
Мы разговаривали и, как мы это называли, думали. Я не
любила допекать взрослых вопросами: их ответы меня
редко удовлетворяли. Но у Зои я охотно спрашивала все,
что пе понимала. Мпе казалось, что Зоя все знает. Она
мпе рассказывала про Луну, что это такая же планета,
как земля, только уже замерзла, о том, что в Америке
негров держали как рабов, но президент Авраам
Линкольн пошел войной против тех, кто стоял за
рабство...
Зоя рассказывала мпе также об очень храбром италь-
япце в красной рубашке, который собрал партизан и
освободил Италию от угнетателей-австрийцев. Звали его
Гарибальди.
Мне очень нравилось, что Зоя разговаривала со своим
отцом, будто бы она тоже взрослая. Зоин папа слушал,
когда Зоя с ним говорила, и честно отвечал на ее вопросы.
Зоя провожала своего отца каждый день на работу, и по
дороге она его обо всем расспрашивала.
Я уважала Зою за ее большие знания. Качаясь на
самодельных качелях, я решила спросить Зою, что такое
«конституция». Зоя ответила без запинки:
— Конституция — это такая синяя тетрадь, она лежит
на столе у моего папы, и в ней записаны все правила, как
болгары должны жить, чтобы стать свободными и быть
счастливыми. Папа мне все это объяснял. Турки
уничтожили все болгарские законы, но русские вернули эти
законы болгарам, и теперь на Народном собрании синюю
тетрадь русские подарят болгарам, и Народное собрание
будет жить так, как написано в конституции, и все будут
слушаться правил, какие там записаны.
Я не очень верила, что все будут слушаться правил,
2*
35

записанных в синей тетрадке. Я помнила критику Сло-
вейко, но Зоя уверяла, что правила и законы — это одно
и то же. Зоя говорила: «В синей тетрадке они очень
хорошие»,— так сказал ей папа...
БОЛГАРСКАЯ
КОНСТИТУЦИЯ
В нашем доме очень много говорили и спорили о
конституции. Моя мать говорила, что всю подготовительную
работу по конституции провел отец, и она радовалась, что
отец использовал как образец Финскую конституцию.
Я плохо помнпла Финляндию, но знала, что дедушкина
усадьба Кууза находилась в Финляндии и там росла очень
вкусная, сладкая малина, а также был хороший большой
сад, где можно было играть в прятки,— так что я была на
стороне мамы, думая, что, очевидно, Болгарская
конституция будет хорошей, если она будет похожа на дедушкину
усадьбу.
Однажды Словейко мне сказал:
— Скоро проект конституции будет обсуждаться в
Народном собрании. Если этот проект будет принят, то наш
генерал останется здесь, в Болгарии, как военный
министр.
Эта новость мне понравилась, но Словейко
добавил:
— Это еще не совсем решено. Весьма возможно, что
конституцию не примут. Стоилов со своей партией против
этого проекта.
— Разве Стоилов стоит за турок?
— Нет,— ответил Словейко,— но Стоилов не желает,
чтобы Болгария была демократической страной. Он идет
рука об руку с царскими чиновниками.
Все это было трудно попять.
— А мой папа? Хочет ли он, чтобы Болгария была
свободной и демократической страной?
— Конечно, он этого хочет,— ответил Словейко.—
Наш генерал — истинный отец демократической
конституции. Но другие могут ее провалить.
Для меня было важнее всего, что папа за эту хорошую
конституцию. Какое мне дело, что она не понравится
царю или Стоилову!
Но в Болгарии были силы, которые по-иному относп-
36

лись к конституции, и дискуссии по поводу конституции
в доме не прекращались. В конце концов они мне надоели.
Я зажимала уши и убегала в сад.
Была ранняя весна, п весь дом пах фиалками. На всех
столах стояли вазы и горшочки с букетами. Букеты фиалок
клали даже в простые ведра: так много было цветов. Весь
воздух был насыщен фпалкамп. Это был солнечный
светлый и радостный весенний день. У рояля Женя и Зоин
отец разучивали дуэт из оперы «Русалка». Женпн чистый
голос звучал на весь дом.
Зоин отец был главным режиссером любительского
театра. Он дирижировал правой рукой и пел вполголоса,
чтобы лучше слышать Жепю. Я прибежала в дом и
остановилась в дверях гостиной. Почему-то у меня было
чувство необычайной радости. Кажется, я никогда не была
так счастлива. Почему это было? Была ли эта весна и
запах фиалок или Женин красивый голос? Я чуть не
заплакала от радости. Как жизнь хороша!
А между тем как раз в этот момент трагедия
переступала порог нашего дома. Рассыльный в военной форме
постучал в кабинет моего отца. Он принес телеграмму.
Словейко принял телеграмму и плотно закрыл дверь
папиного кабинета.
Все оставалось тем же, но мне казалось, что с
приходом рассыльного в форме что-то вокруг меня
переменилось.
Через несколько минут мать и отец вышлп из
кабинета, разговаривая вполголоса. У отца было очень
серьезное выражение лица. Красные пятна горели на щеках
матери. Это был признак, что мама волнуется.
— Но если Народное собрание одобрит конституцию,—
сказала она,— не может же царь взять назад уже
внесенный в собрание проект?..
— Царское правительство поддерживает Стоил ова,—
ответил отец, и родители ушли в сад.
В тот же день отец уехал в Тырново, а мама очень
нервничала. Мисс Годжон советовала мне поменьше
болтаться в доме и не слушать разговоры, которые я все равно
понять не могу.
Даже если я не все понимала, одно мне было ясно:
царь был против папиной конституции, и это меня очепь
сердило. Мне было жаль маму, которую я еще никогда не
видела такой нервной п нетерпеливой.
37

КОНЕЦ
СЧАСТЛИВЫМ
ДНЯМ
Большой день 22 апреля 1879 года настал. Народное
собрание приняло проект конституции, хотя и сильно
измененный по указаниям из Петербурга. На другой день
немецкий принц Баттенберг был избран князем
автономной Болгарии. Был образован Болгарский кабинет.
К нам пришли многие болгары, целые делегации, чтобы
поздравить моего папу, а болгарские женщины приносили
вкусные турецкие сладости в подарок маме и нам,
девочкам. Зоин папа обнял моего отца, поцеловал маму в обе
щеки, расцеловался с моими сестрами и пытался обнять
мисс Годжон, но она нашла это очень неприличным и
убежала в кухню.
Приподнятое настроение этого дня длилось недолго.
Я вбежала в столовую с сознанием своей вины: из-за
веселой игры в саду я опоздала к завтраку. Но на меня
никто не обратил внимания, и я поняла, что что-то случилось.
Мама плакала. Сестры погнали меня из комнаты. Словеп-
ко тоже не хотел со мной разговаривать. Он только
коротко сказал:
— Они своего добились. Теперь я с вами расстанусь,
и мы больше никогда не встретимся.
Я действительно никогда больше не встречала Словей-
ко. Он участвовал в Каравеловском заговоре9 и был
расстрелян... Но тогда в Софии я не могла задумываться о
будущем. Я искала мисс Годжон, чтобы она мне объяснила, в
чем дело, а она была в кухне и очень сердилась: все
опоздали к завтраку, и завтрак был испорчен.
— Ничего еще не случилось,— говорила она,— все
попросту нервничают.
Но что-то все-таки произошло в этот день. Отца моего
не назначили военным министром в Болгарии, и царское
правительство отозвало его немедленно в Петербург.
Позднее я узнала, что царские чиновники обвиняли отца в том,
что он был вдохновителем либеральной конституции в
Болгарии и поддерживал прогрессивные круги болгар
против консерваторов и друзей царского режима. Нечего было
поддерживать Каравелова: за это он и поплатился.
Настали серые дни. Жизнь в нашем доме изменилась.
Гости не приходили, сестры не ездили больше верхом в
горы. Никаких любительских спектаклей. Все были заняты
38

только упаковкой вещей. Всюду стояли ящики, валялось
сено п оберточная бумага. Словейко ходпл по дохму с
веревками и гвоздями.
Дети вообще любят, когда в доме занимаются уборкой
пли упаковкой. Можно очень весело проводить время, по
в эти дни я старалась никому не попадаться на глаза.
Все на меня ворчали и сердились, точно я была
виновата в том, что папа поддержал Каравелова, а не Стоп-
лов-а.
В те дни я очень невзлюбила царя, особенно когда
заметила, что папа выглядит грустным и бледным. Он целовал
мамину руку и говорил:
— Ты не беспокойся, все уладится.
За эти дни я услышала много новых слов: «лишение
всех прав», «ссылка», «разжалование». Я записала эти
слова, чтобы кого-нибудь спросить, что они значат, и
спрятала их в карман моего передника.
В мае мы покинули Софию. Когда наша коляска
выезжала за ворота знакомого дома, слезы потеклп из моих
глаз. Ад ель тоже плакала, но Женя говорила:
— У Адели глаза на мокром месте. Я ее слезам не
придаю значения.
...Мы прожили несколько дней в черноморском порту
Варне в ожидании парохода, который повезет нас через
Черное море в Россию. В Варне было очень жарко. Мы там
покупали вкусные черешни — желтые и розовые. Мне
кажется, что таких вкусных черешен я никогда в жизни пе
ела, но дни в Варне были грустные. Все казались
озабоченными. К нам приходили болгарские женщины,
большинство из них тоже грустные. Они рассказывали мамо,
что их мужья были арестованы по распоряжению нового
князя Баттенберга. Не может ли папа пм помочь? Но папа
ничего не мог сделать.
Сестры все время шептались.
Конечно, варнские черешни были очень вкусны, но
все же я Варну не любила. Поздно вечером нас
водворили на обыкновенный пассажирский пароход, а не на
военный, на котором мы приехали в Болгарию год тому
назад.

ВОЗВРАЩЕНИЕ
В РОССИЮ
НА РОДИНУ
Было жаркое лето, когда семья Домонтович вернулась
пз Болгарии в Россию. По дороге в Петербург мы
остановились у родственников отца на Украине. Но наше
пребывание там не оставило у меня никакого впечатления.
Я помню только наш приезд в Петербург.
Два слова о политической атмосфере того времени.
Это были годы, когда царская монархия казалась
незыблемой и вечной. Ее поддерживали помещики-дворяне
ц высшие чины церкви. Все богатства сосредоточились в
руках у небольшой узкой социальной группы. В
крестьянстве начался процесс окулачиванпя, с одной стороны,
и обедпеппя — с другой. Политикой в стране управляла
жандармерия и царская охранка. Однако по низам,
особенно после войны с Турцией, в глубине русского парода
шло глухое беспокойство, п то там, то тут вспыхивали
бунты крестьян, и социалистические идеи, несмотря па
запреты царской цензуры, проникали в Россию.
Консервативные круги в Россни через газету «Новое
время» громко провозглашали, что Россия является
единственной страной в Европе, в которой революция
невозможна. Русские крестьяне безграмотны и ленпвы. Их
можно держать в послушании кнутом и голодом.
Оглядываясь назад, видишь, что реакционные силы
в России были так же слепы, как и реакционные силы
во всем мире, и что их политика угнетения и
преследования вела как раз к обратным результатам. За границей,
в различных частях Европы, особенно в Швейцарии,
Англии и Францпи, уже шло собирание сил русских
людей, думающих прогрессивно и мыслящих демократически.
Пока это еще были только последователи Александра
Герцена с его [газетой] «Колокол»10, по и либеральный...
«Колокол» в свое время будил мысль.
Внешне Россия была такая же, как и в те годы, когда
мы уехали в Болгарию, но, если кто внимательно
приглядывался к тому, что у нас творилось, нельзя было пе
видеть все расширяющиеся и растущие социальные
трещины в конце 70-х и начале 80-х годов.
40

Как я уже сказала, в Петербурге было душно и жарко.
Вернувшись из Болгарии, мы поселились в чужой
квартире... Сестры мои временно не жили с нами. Их послали
жпть к их настоящему отцу Мравинскому. Я впервые
поняла, что сестры не были мне родными, так как мать
вторичпо была замужем и мой папа, Михаил Алексеевич,
не папа для сестер. Все это мне не нравилось. Без сестер
в доме было пусто и скучно. Нехорошо было и то, что
мама все время чего-то ждала и, когда отец приходил
домой, они без конца ходили взад и вперед по комнате
в обнимку. Никто не обращал на меня внимания. Говорили
они приглушенными голосами, точно боялись, что я
услышу, о чем они говорят.
По вечерам зажигали свечки, которые вставлялись
в горлышко бутылок, так как подсвечников не было. Свечи
горели тускло. Из кухни по полу наползали черные и
бурые тараканы, которых я терпеть не могла.
Мне особенно запомнился один вечер. Родителей не
было дома, и я оставалась с няней. Свечка в зеленой
бутылке почти догорела, но мисс Годжон не хотела
заменить ее другой. Она сказала:
— Новые свечи стоят денег, а мы не знаем, на сколько
хватит наших сбережений из Болгарии. Сейчас каждая
копейка дорога.
Я не любила, когда мисс Годжон говорила таким же
тоном, как мама. Что-то очень плохое может случиться,
но никто не объяснял мне, что именно. На мои вопросы
ответ был один и тот же: «Ты еще слишком мала, чтобы
это понять». Но я знала, что это все потому, что царь
недоволен папой за то, что Народное собрание приняло
папину конституцию, а не ту, которую хотели царь
и Стоилов. Я доказывала мисс Годжон:
— Папа прав, а царь совершенно неправ. Он такой же,
как турки, нисколько не лучше. Я его ненавижу.
Мисс Годжон махала руками:
— Не говори таких глупостей. Еще скажут, что это я
тебя научила. За такие слова твоего папу могут посадить
в тюрьму.
— Но ведь это не папа сказал, а я. Таких маленьких
девочек в тюрьму не сажают.
Но я решила: что бы с папой ни сделали, я пойду с ним
и буду всегда с ним, и чтобы облегчить себя, я ругала
царя всеми ругательствами, которые могла вспомнить.
Но когда я легла, я долго плакала, и моя промокшая
41

подушка сползла па пол прямо па тараканов. Я боялась
се поднять, чтобы тараканы не залезли ко мне па постель.
Однажды все перемепнлось. Но как п почему, этого
я не помню. Позднее мне рассказывали, что рапортом
моего отца военный министр остался доволен. Отца
назначили работать в Генеральный штаб, но «он остался под
подозрением,—■ как говорила мама,— п нам надо быть
очень осторожными и не болтать лишнего».
Мы переехали в свою квартиру па Екатерининском
канале. Моя мать говорила, что надо беречь копейку,
п прислуг у нас было немного...
/КЕНЯ И ЕЕ
УЧИТЕЛЬНИЦА
По возвращении из Болгарии сестра Женя решила, что
она серьезно возьмется за уроки и подготовится к сдаче
экзаменов на аттестат зрелости, перескочив два класса
гимназии, пропущенных ею, пока она была в Болгарии.
Она твердо решила учиться пению и стать оперной
певицей.
Мама требовала, чтобы мы все закончили среднее
образование и были снабжены аттестатами на случай всяких
неожиданностей в жизпи... Она сомневалась, хватит ли
у Жени характера засесть за учебу после веселого
времени, проведенного ею в Болгарии. Но она напрасно
беспокоилась: у Жени был настойчивый характер, и она засела
за книги.
Сестра Адель вела жизнь барышень того времени, т. е.
ездила на балы в красивых легких платьях со шлейфом,
кокетничала с молодыми людьми (слово «флирт» тогда
было неизвестно) и вообще делала все то, что тогда
называлось «выезжать в свет». Женя до позднего вечера сидела
за своим школьным столиком и готовилась к экзаменам.
Иногда случалось, когда мать вместе с Адель уезжала
на вечер или бал, то Женя закрывала свои книжки и шла
в гостиную к роялю. Поиграв недолго, она подходила
к одному из больших зеркал в гостиной и начинала петь
арии из «Фауста» или «Риголетто». Она не просто пела,
она также играла, и мне было интересно на нее смотреть.
У Женп был чудный голос, который не мог забыть никто,
кто когда-либо ее слышал: чистый, мелодичный, напомп-
нающпй звук виолопчелп. Иногда Женя обращалась ко мне
и просила меня помочь: я должна была изображать Фауста
42

в сцене в саду, для чего влезала на стул, чтобы Женя
могла поднять руки и обнять меня за шею. Иногда я
изображала шута Риголетто, а Женя садилась у моих ног
и глядела на меня грустными глазами. Она даже целовала
мне руку. Все это было очень весело, но мы никому не
рассказывали о нашнх оперных достижениях.
Мама договорилась с учительницей, которая должна
была помочь Жене подготовиться к экзаменам. Звали
учительницу Мария Страхова... Она одевалась в очень простые
платья, носила толстые сапоги и гладко зачесывала волосы.
Всем своим обликом Страхова отличалась от всех тех, кого
я раньше видела. Ко мне она всегда была внимательна.
Вместе с тем в ее манерах было что-то такое, что
заставляло уважать ее и немножко бояться...
Моя мать говорила про Страхову, что она хорошая,
трудовая девушка. «У нее была нелегкая жизнь, и не
следует придавать значение ее манерам и некрасивой
прическе».
Отец же мой, который редко говорил с дамами, любил
беседовать со Страховой, и каждый раз, когда она
оставалась обедать, он говорил с ней о Болгарии, о македонском
вопросе, критиковал вместе с ней Бисмарка и его
стремление через немецких баронов втянуть Россию в политику
Пруссии. Отец и Страхова обсуждали реформу земства.
Иногда они спорили. В таких случаях мой отец говорил:
— Берегитесь, Мария Ивановна, у вас опасные мысли.
Вас когда-нибудь заберут и сошлют.
Я думала: «Кто заберет? Кто сошлет?» И мне было
жалко Марию Ивановну, которую Женя так полюбила.
Я многого не понимала из разговоров отца с Марией
Ивановной, но позднее многое стало для меня ясно. Я уважала
Страхову за то, что она умела спорить с папой.
Однажды, когда мама и Адель уехали на вечер,
Страхова решила посидеть со мной и Женей. Это было ранней
весной. Меня часто удивляло, почему вечера в Болгарии
сразу делаются темными и небо похоже на бархат, тогда
как у нас в Петербурге — небо серое и вечера долгие
и бесцветные. Я решила спросить объяснения у Жени
в тот вечер, когда Страхова осталась с нами. Я была
уверена, что она даст мне объяснения, но Мария Ивановна
только повернула ко мне голову и внимательно вгляделась
в мое лицо.
— Вас, Шура, начинают занимать законы мироздания?
Когда-нибудь я вам их объясню.
43

«Мироздание» было новое слово для меня. Оно мне
понравилось: такое длинное и хорошо звучит. Я ждала
терпеливо, когда же Страхова мне объяснит, что такое
мироздание.
Как-то раз, когда мы сидели с Женей в комнате, где
она училась и где на столе стоял глобус с маленькой
серебряной луной, которая вертелась вокруг на тоненькой
спирали, Страхова подозвала меня и сказала:
— Сейчас я объясню вам, Шура, самые первые законы
мироздания.
Ее объяснения были более захватывающие даже, чем
обычная сказка, и многое мне стало ясно. Я сказала это
и Марии Ивановне.
ХОЧУ БЫТЬ
СВОБОДНОЙ
Женя блестяще сдала экзамены, и учительница очень
гордилась ею. Страхова пришла попрощаться со всеми
нами.
— Осенью,— сказала она,— я надеюсь, что вы будете
моей ученицей.
— Но,— отвечала я несколько разочарованно,— разве
я не пойду в школу? — Это меня огорчило.— Мама
обещала мне, что я буду ходить в школу...
— А вы правда хотите в школу? — спросила
Страхова.— Это было бы очень хорошо для вас. Такая замкнутая
семейная атмосфера нехороша для одиноких детей. Вам
будет полезно, Шура, познакомиться с другими детьми.
Я поговорю с вашей мамой.
— Помогите мне,— попросила я Страхову, и она
обещала.
Но мама не хотела даже говорить на эту тему: «Шура
легко простужается. Осенью посмотрим».
Шел год за годом, но в школу меня мама не пустила,
и я училась дома под наблюдением Марии Страховой.
Почему меня не послали в школу? Мне кажется, моя
мать боялась, как бы я не заразилась опасными
политическими идеями. Я слышала, как она об этом говорила
со старыми тетушками.
— Эти опасные идеи,— говорили тетушки,—
насыщают весь воздух. Многие девушки из хороших семей
бросили свою семью и ушли «в народ». Они хотели поднять
44

революцию и убить царя. Надо все сделать, чтобы уберечь
Шуриньку от таких ужасов.
Моя мать хотела как можно дольше сохранить меня
под своим крылом, и в то же время родители
хотели, чтобы я получила основательное образование.
Одно время меня посылали в школу рисования, но меня
нисколько пе интересовало срисовывание геометрических
фигур и классического профиля Аполлона. Я больше
интересовалась молодыми студентами и студентками,
приходившими в школу. Таланта к рисованию у меня не было,
но в Эрмитаж я любила ходить с Марией Ивановной,
которая объясняла мне различные школы рисования,
связанные с эпохой развития дапноп страны. Особенно
интересовал меня Рембрандт и голландский народ, который так
смело и дружно боролся против негодяев-католиков и
Филиппа Второго Испанского.
Меня заставляли также учиться играть на рояле, но
и эти уроки мне надоедали. Я любила музыку, только когда
мама играла свои красивые вальсы или Женя пела из опер.
Когда же я играла сама, то нарочно, чтобы злить моего
учителя, брала фальшивые ноты.
Одно время я брала уроки танцев. Мне нравилось
ходить на цыпочках перед зеркалом, и я иногда думала:
«Если Женя будет оперной певицей, почему бы мне не
стать балетной танцовщицей?» Мисс Годжон сшила мне
балетную юбочку из старых занавесок, и мне этот костюм
очень нравился, но учиться танцам было скучно.
Надо было считать: раз-два-три и помнить, как ставить
ногу.
Мама с грустью говорила: «Шуру ничего не интересует,
кроме книг». Одно время моя мать насильно отнимала
у меня книги и прятала их.
— Ты испортишь глаза, если целыми днями будешь
читать. Сиди прямо и не горбись.
Но если у меня отнимали книги, то никто не мог отнять
у меня моего воображения. Я могла ходить часами из
комнаты в комнату и сама себе рассказывать сказки и
интересные истории. Только бы старые тетушки пз,
приставали со своим: «Ходи осторожнее, чтобы не запутать
мою шерсть», «Не толкай стол, ты опять пролила мою
чашку с кофе». Хотя бы все эти взрослые оставили мепя
в покое. Поскорее бы паступпло лето и мы бы поехали
в Куузу. В усадьбе дедушки в Куузе я всегда пользовалась
свободой.
45

ЦАРЯ УБИЛИ
— Царя убили! Наш царь-батюшка умер. Подлецы
нигилисты бросили бомбу в его карету! Какой ужас! Какое
несчастье! Наш любимый царь-батюшка убит!11
Во всем доме слышались только эти слова и царил
пспуг и уныние. Старые тетушки усиленно крестились.
Смотрели на иконы и повторяли:
— Кто это осмелился поднять руку на царя? Большего
греха быть не может. Только эти мерзавцы, разбойники-
студенты перестали верить в бога и слушаться властей.
Их надо всех сослать и перевешать.
Папина двоюродная сестра принесла эту новость нам
в дом. Она вошла в переднюю и в слезах рассказала о том,
как она слышала взрыв бомбы. Она была в лавке и
выбирала жаркое к обеду, как вдруг раздался страшный
выстрел — сильнее грома. Все выбежали на улицу. Народ
бросился на колени в рыданиях и горе. «У меня,— сказала
папина двоюродная сестра,— два племянника-студента.
Спаси их боже. Может, и они замешаны в этом ужасном
деле?»
Старушка прислуга, закутанная в платок, пришла
с другими новостями.
— Нет, царь не убит,— говорила она,— бог его спас,
но он тяжело ранен. А все подлеца, которыз
участвовали в покушении, уже арестованы и отправлены в
тюрьму.
— Слава богу, слава богу,— пронеслось по дому.—
Царь не убит, только ранен.
Старушки и тетушки обсуждали случившееся. По их
мнению, вся беда была в том, что царь изменил
царице и женился на простой смертной Кате
Долгоруковой. Царица с горя умерла. Этого парод не может
простить царю. Царь совершил великий грех. Бог всегда
наказывает за грехи, особенно за такой грех, как
прелюбодеяние.
Родственник отца, молодой офицер, явился к нам
и с большим волнением спросил, где отец. Он думал, что
он первый расскажет новость, и был несколько
разочарован, что первый момент волнения в доме уже улегся.
Конечно, вся вина на стороне студентов. У них такие
вредные идеи. Они против монархизма, но чем станет
Россия без царя-батюшки, без самодержца?
Мне было интересно послушать, что говорилось на кух-
46

не. Все столпились вокруг поварихи, которая доказывала,
что царя убили не студенты, а помещики за то, что царь
велел освободить крепостных.
— Я сама была крепостной,—говорила повариха,—
и помню, как помещики злились.
Но горничная сказала:
— Какую же нам дали свободу? В моей семье
крестьянской живется хуже, чвхМ раньше. Плати налоги да налоги,
и весь доход уходит тем же помещикам. Какая же это
свобода?
Папин лакей Митрофан поддержал горничную. Я
спросила его: «Значит, не студенты убнлп царя?» Меня
беспокоила судьба студентов.
Митрофан объяснил:
— Студенты или другие — это неважно. Среди
студентов много помещичьих сынков, но правда та, что
крестьянам живется теперь не лучше, чем когда они были
крепостными.
Было уже темно, а папы все еще не было дома.
Мама волновалась. В те годы не было телефона и
автомобилей и нельзя было быстро добиться новостей. На
улицах было много народу и из толпы кричали: «Повесить
убийц!», «Да здравствует наш царь-батюшка!» По улицам
разъезжали патрули полицейских и жандармов.
Поздно вечером вернулся отец. Он рассказал, что царь
умер от ран. Все в доме снова начали плакать и
креститься. Меня уложили, но я не могла уснуть. Столько было
новых мыслей, впечатлений и во всем хотелось разобраться...
МАРИЯ СТРАХОВА
ПАДАЕТ
В ОБМОРОК
Царь Александр II умер. На другой день сын его
Александр III был провозглашен царем всей России.
Процесс против террористов, которые посмели поднять руку
на царя, подходил к концу... Россия не знала еще таких
актов. Если раньше и убивали русских царей, то обычно
делали это в самом дворце и в убийствах участвовала
клика заговорщиков из дворцовых людей, близких самому
царю. Простые люди «не смели» поднять руку на
самодержца, и такой акт «следовало пресечь» особыми мерами.
Приговор был вынесен: всех участников покушения
повесить. Этот приговор поддерживали дворцовые круги, по-
47

мещики и попы. Сколько-нибудь прогрессивные элементы
молчали, хотя некоторые нз них были глубоко возмущены
и несчастны. Но что они могли сделать? Всякий протест
мог вызвать только новый процесс против нпх, заключение
в тюрьмы или ссылку в Сибирь.
Но недостаточно было молчать. Надо было всем
выражать своп чувства глубокого отчаяния и возмущения
против тех, кто покушался па царя. Жестокий террор
проводился самодержавным правительством по всей стране,
белый террор против всех, кто мог быть только заподозрен
в революционных идеях. Журналы запрещали, книги
конфисковывали.
Среди приговоренных к повешению находилась Софья
Перовская, дочь высокопоставленного лица, порвавшая
с семьей и примкнувшая к революции. Это было впервые
в России, когда женщину приговорили к повешению, и
даже люди со старыми взглядами находили это решение
слишком жестоким.
Моя мать в эти дни часто молилась за мать Софьи
Перовской.
— Что бы Софья Перовская ни делала, она не должна
была забывать о своей матери, — говорила мама. — Это
тоже преступление — доставлять такое горе своей матери.
Раньше чем участвовать в злоумышлении против царя,
она должна была поговорить и посоветоваться с
матерью.
Адель была целпком на стороне матери и осуждала
Софью Перовскую, но Женя молчала. По ее лицу я
видела, что ей жаль Софью. Женя часто говорила: «Нельзя
всегда поступать так, как этого хотят родные. Каждый
должен сам найти свой путь в жизни». За это я поцеловала
Женю...
Это был большой и тревожный день, когда участников
покушения повели к месту казни. Их сопровождали
жандармы и конная полиция, народ устремился к Семеновской
площади.
Женя сидела у рояля, но не пела и не играла. Я ее
спроспла: «Ты не собираешься петь?»
Жспя ответила:
— Я не могу петь сегодня.
Мы с пей слышали, как мимо наших окон галопом
пронеслась конная полиция, и Женя сказала: «Опи спешат па
место казни».
Она опустила лицо на клавиши рояля, и я видела,
48

что она беззвучно плачет. Я погладила ее по голове так
же, как я это делала, когда изображала ее отца в
«Риголетто».
Кто-то позвонил в передней. Я поспешила туда. Это
была Мария Страхова — бледная, без очков... Она только
успела сказать: «Это совершилось!» — и тут же без чувств
упала на пол.

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
ПЕРЕМЕНЫ
В НАШЕЙ СЕМЬЕ
Я уже больше не ребенок. Я стала высоким
подростком, худая, с длинными руками и ногами. Судя по
карточкам того времени, меня нельзя было назвать красивой.
Просто нормальная девочка лет 12—13, но глаза смотрели
ясно и прямо. В них не было страха перед жпзныо и ее
трудностями. В нашей семье было много перемен. Моя
няня-англичанка умерла. Вслед за ней умерла Елизавета
Ивановна и за ней умерли и другие старые тетушки.
Понемногу исчез весь мамин «синклит», как говорили
сестры. Мы переехали в другой дом. Этот дом "принадлежал
двоюродному брату отца. В первые годы брака родителей
они тоже жили в этом доме. Я родилась в нем, там я
провела свою юность, вышла замуж, родила сына и из этого
дома навсегда ушла из семьи в революцию. Дом этот
состоял из нескольких частей. Та часть, что выходила па
улицу, представляла собой нарядный господский особняк.
Большие комнаты, высокие потолки, красивые изразцовые
иечп в углах. Лестница покрыта мягким ковром. Но во
дворе стояли два флигеля с дешевыми квартирами-
трущобами. Там жили очень бедные люди, а платили
они несоизмеримо высокую плату за свою жилую
площадь. В этих флигелях потолки были низкие, печи
дымили и битых стекол не вставляли заново, а заклеивали
бумагой.
Во дворе часто играли бледные рахитичные дети семей,
живущих во флигелях. Но мне строго запрещено было
общаться с ними. Уверяли, что во флигелях всегда дет-
49

ские эпидемии — корь пли дифтерит. Однако я все же
сумела установить общение с девочками, которые мне
нравились. Из детской комнаты я на веревочке спускала
детям сладости и игрунгки, а иногда п часть своей одежды,
за что, конечно, мне попадало. Мпе очень хотелось знать,
как живут эти бедные люди. О них я читала только
в книжках. Самое, страшное было, когда целые семьи
выгоняли за неплатеж за квартиру. Семья и дети, одетые
в лохмотья, нагружали на маленькие санки все свое
имущество: рваные подушки, пыльные одеяла, самовар без
ручки и прочее. У детей всегда были синие руки и
красные носы от холода, но они стояли молча и терпеливо
около нагруженных вещами саней, пока их отец, обычно
безработный рабочий, не давал приказ: «Ну, ребята,
трогаемся». Санки с вещами обычно тащила мать или бабушка.
Семья дрожала от холода в своих лохмотьях. «Куда они
идут? — хотела я знать. — Зачем пх выгоняют?» Иногда
я не выдерживала такой грустной картины и бежала
на кухню. Я просила кухарку дать детям чаю и булки.
«Разве ты не видишь, Марфушка, что дети замерзли, а у
тебя на плите кипяток с чаем». Но кухарка нетерпеливо гнала
меня из кухни. «Разве стакан чаю поможет в такой беде?
Безработный все равно рано или поздно помрет с голоду.
Времена теперь тяжелые, работу найти не легко». Так и
не удавалось напоить чаем замерзающих детей. Но
страдания, трагическая картина того, как домохозяева
безжалостно гнали с квартиры за неплатеж целую семью
безработного, навсегда осталась в памяти и по ночам
заставляла сжиматься мое сердце.
Я много думала о том, как сделать, чтобы не было
больше бедных людей и несправедливости. Но когда я
пробовала говорить об этом с сестрами, они надо мной
смеялись и говорили: «Ты еще слишком мала, чтобы
рассуждать о таких больших и серьезных вещах. Бог так
устроил. Всякий должен нести свой крест».
Это мне совсем не понравилось. Я не видела, чтобы
я или мама несли какой-нибудь крест, поэтому я решила
поговорить с моей учительницей Страховой. Я была
бесконечно счастлива, когда она согласилась со мной, что в Рос-
сип много несправедливостей и страданий народа, и
сказала, что есть страны, где бедным людям живется легче.
Я с нетерпением спросила ее: «А где же эти страны?» —
«Когда мы будем изучать с тобой не только физическую,
но и политическую географию, ты об этом узнаешь».
50

Все же Страхова дала мне книжечку о Новой
Зеландии. Книжечка мне не понравилась. Там не видно
было, как люди устраивали себе лучшую жизнь. А мне имеи-
по хотелось научиться, как же все это сделать, чтобы пи-
кто не смел выгонять безработного на улицу и чтобы не
было больше детей с синими ручками и красными носами,
которые мерзли на улице и никогда не имели ни игрушек,
ни сладостей.
Я терпеливо ждала уроков политической
географии.
Мои сестры больше не жили с нами. Старшая сестра
Адель... вышла замуж за двоюродного брата моего отца,
который был на сорок лет старше ее. Это был умный
культурный человек с либеральными взглядами, активный
участник освобождения крестьян, но, конечно, это был
брак по рассудку, а не по любви. Он увлекался
французской философией XVIII века, но никогда не говорил о
социальных вопросах наших дней. Как истый либерал, он
проповедовал свободу торговли и считал, что этим
разрешаются все социальные проблемы в России.
Некрасивый и плешивый. А Адели было всего двадцать лет, в
полном расцвете молодости и здоровья. Но ей так хотелось
быть уверенпой, что ее положение прочно. Она не могла
забыть бойкота, каким окружена была наша семья после
суда над ее отцом12. Моя мать покровительствовала этому
браку. Обе ее дочери были бесприданницы. Свадьба была
пышная, и Адель казалась счастливой. Была ли она в
самом деле счастлива?
Женя избрала другой путь. Раз она решила стать
певицей и быть принятой в Марпппский театр, она серьезно
работала над своим голосом, занималась теорией музыки,
изучала пластические движения, читала книги, дающие
представление об исторических или легендарных
личностях, действующих в различных операх. Закончив уроки
у русского учителя пения Прянишникова, она решила
уехать в Италию, чтобы там усовершенствовать свое
музыкальное образование.
Мать и я сопровождали Женю в Италию. Я хорошо
помню наше пребывание в Милане. Маленькая, скромная
квартира около галереи Виктора Эммануила. На меня
галерея производила огромное впечатление стеклянной
крышей, ресторанами вдоль галереи и магазинами с
итальянскими редкостями...
Женя и я с удовольствием жили в новой для нас обста-
51

повке. Мне очень правилось сопровождать Женю, когда
она отправлялась знакомиться с памятниками старины
или произведениями художников Италии. Побледневшие от
времени фрески Леонардо да Винчи, темные итальянские
храмы, где даже в жару было прохладно. Остатки
римского амфитеатра и, наконец, знаменитый миланский
собор, высеченный из мрамора, будто наряженный в
кружева. Мы поднялись па самый верх, и голова кружилась
от высоты, но Женя обещала мне дополнительную
порцию мороженого в галерее Виктора Эммануила, если
я Вхместе с пей доберусь до верха. Женя изучала с
увлечением все сокровища итальянской культуры. Она говорила:
«Это поможет мне создавать живые образы в ролях
исторических лиц, когда я буду выступать в опере».
Женя умела объяснить понятным языком, почему
представляет интерес какой-нибудь старый заброшенный
дворец, какую роль играла семья Сфорца в борьбе между
северной и южной Италией и многое другое. От нее я
многому научилась.
Вся жизнь в Милане была для меня нечто новое. У нас
не было прислуги. По утрам мама сама варила ароматный
кофе в забавном кофейнике, который начинал свистеть,
когда кофе закипал. Тогда мне давали деньги, и я шла
покупать хлеб в ближайшей пекарне. На моей
обязанности лежала уборка со стола, мытье чашек и стирание
пыли. Потом Женя уходила к учителю пения, а меня
мама засаживала за чтение по-французски, по-немецки или
по-английски. Обедали мы в каком-либо скромном
ресторане в галерее Виктора Эммануила. Иногда по вечерам
меня брали с собою в оперу Ла Скала. Дни проходили
очень быстро. Я, как все дети, быстро научилась
разговорной речи по-итальянски и подружилась с детьми соседей.
Время проходило слишком быстро. Все было бы хорошо,
если бы не обязательное чтение вслух книг на
иностранных языках, «чтобы закрепить правильный выговор»,
говорила мать.
Так прошло лето. Осенью мама решила, что Женя
разумная и серьезная девушка и может вполне остаться
одна, чтобы закончить свой курс у итальянского учителя
пения. Мы уехали домой прямо в дедушкину усадьбу Ку-
уза, а Женя в сентябре подписала свой первый контракт
в опере.
Это был маленький провинциальный город Виттория
близ Венеции. Жене только что мпнуло 19 лет, она была
52

хороша, как мадонна Рафаэля, скромная, серьезная,
интересующаяся только своим пепием и добросовестно
проводившая свою учебу. Она дебютировала в роли Джильды
в опере «Риголетто» и сразу же завоевала сердца
музыкальных итальянцев. Голосу нее был удивительно чистый.
Она пела без всяких усилий, как поют птицы. Казалось,
что голос ее всегда к ее услугам, — стоит ей открыть рот,
и польются чистые прекрасные звуки.
В маленьком итальянском городе Витторпя Женя
впервые узнала, что у артистки на пути много теневых
сторон. Красавицу Женю начали забрасывать письмами
и недвусмысленными предложениями... По существу
намерение Жени стать артисткой было решительным
поступком. В те годы молодые девушки из «хороших семей»
никогда не шли на сцену. Моя мать долго сопротивлялась
и волновалась за свою красивую дочку. Мама сама была
очень музыкальна и хорошо играла на рояле. Но одно
дело играть на рояле для семьи и собственного удовольствия,
другое — пуститься в «авантюру» и выступать перед
публикой. Женя спокойно отвечала матери:
— Я сумею сохранить свое достоинство.
А в середине восьмидесятых годов Женя была принята
в Мариинский театр в Петербурге. На одно из ее первых
представлений приехал весь двор с царем во главе. Им
любопытно было посмотреть, что это за девушка из
хорошей семьи, которая решилась быть простой артисткой.
После конца оперы Женю вызвали в царскую" ложу и царь
похвалил ее пение. Па другой же день оперная
администрация заключила с пей контракт на три года, и сестра моя
Женя превратилась в Евгению Мравину.
Она очень быстро стала любимицей публики. В
особенности полюбили ее студенты и передовая интеллигенция.
Ее полюбили не только за талант, но и за то, что она сама
выбрала свой жизненный путь.
Мравпна была блестящей колоратурной (Нежданова ее
напоминает) певицей, но что было ново на оперной
сцепе— это то, что она умела создавать роль. Известный
музыкальный критик и знаток хмузыки Владимир Стасов
говорил, что Мравипа заставила русскую публику понять
красоту музыки русских композиторов: Глинки, Рпмско-
го-Корсакова, Даргомыжского. Она превратила в живые
образы Антониду из оперы «Сусанин», Людмилу и
особенно Снегурочку. Все эти образы дышали чем-то
сказочным, наивной красотой былин. Некоторые критики нахо-
53

дили, что у Мравиной мало темперамента, но другие
считали ее достоинство именно в умении передавать в
стиле былин полусказочные образы. Она по-своему толковала
роли. По ее выражению, Эльза в «Лоэнгрине» чистая
паивная девушка, но в то же время и «дурочка», и кто
видел Мравину в роли Эльзы, никогда не был
удовлетворен игрой даже самых крупных артисток мира. В Татьяне
опа подчеркивала стремление Татьяны вырваться из
душной провинциальной глуши. «Рассудок мой изнемогает,
и молча гибнуть я должна», — в эти слова Мравина
вкладывала особый смысл, подчеркивая, что в Онегине опа
искала не просто мужа, а и выход из душной
провинциальной среды.
Молодежь ей поклонялась горячо и с энтузиазмом.
Нередко после конца представления в Марипнском театре
студенты выпрягалп лошадей из кареты Мравиной и сами
везли ее к дому на Никольскую улицу. На лестнице
молодежь выстраивалась шеренгами и встречала ее
аплодисментами. Она никогда не отказывалась петь в пользу
студенческих организаций или благотворительных обществ,
преследующих передовые цели.
Мне нравилось, что мою сестру Женю так любили,
ценили, и я сердилась, если публика аплодировала больше
другим артистам, чем Жене, что, впрочем, редко
случалось. Мне также нравилось, что, когда я проходила по
фойе и коридорам Мариинской оперы, публика говорила:
«А вот эта девочка — сестра Мравиной. Тоже недурнень-
кая».
Но по мере того как я вырастала, я начинала думать:
«Я не хочу быть только сестрой Мравиной, я тоже сделаю
что-нибудь большое в моей жизни»...
Через год Женя вышла замуж. Но она вышла замуж
не столько по любви, сколько чтобы оградить себя от
назойливых поклонников. Лучшее средство было — иметь
законного мужа. А он обожал Женю. Муж ее был
гвардейский офицер, но, так как Женя была актриса, начальство
предложило ему покинуть полк. Гвардейский офицер не
мог быть женат на актрисе...
О ЧЕМ ГОВОРИЛИ
Известно, что характер формируется окружающей
обстановкой и впечатлениями, полученными в детстве. Мое
раннее детство прошло в атмосфере русско-турецкой вой-
54

пы, войны, освобождавшей болгарский народ от турецкого
насилия.
С раннего детства я привыкла слышать горячие
политические споры в кабинете отца. Я привыкла к
словам, относящимся к международной политике:
международные договоры, конгрессы мира, война за освобождение,
дипломатическая победа или дипломатическое
отступление. Я не понимала, что это значит, но слова крепко
запечатлелись в детской памяти.
В 80-х годах стали обсуждать не только балканский
вопрос, но п вопросы политики внутренней — полезен ли
парламентаризм и что лучше, ограниченная ли монархия
или республика? Ограничение самодержавия было мечтой
всех передовых людей тогдашней России.
Когда я говорю о 80-х годах, я невольно вспоминаю
большую гостиную в квартире родителей. Три высоких
окна, между ними зеркала, а на их подставках тяжелые
бронзовые канделябры. Мебель голубого плюша, тяжелая,
добротная. В углу изразцовая печь. Налево от гостиной
кабинет отца, направо — столовая.
О каких вопросах говорили в этих больших комнатах?
В большой голубой гостиной по вечерам вокруг
мраморного стола с керосиновой лампой на высокой
подставке обычно заседали моя мама и ее друзья. Женщины все
занимались рукоделием и говорили о том, кто женится,
кто разводится и у кого родился ребенок. Иногда сюда
забегала моя старшая сестра Адель. Она вышивала
пестрыми шелками по черному атласу. Хорошенькая, живая,
молодая, она любила рассказывать о театрах и премьерах, па
которых бывала, о балах, куда выезжала вместе со своим
мужем-сенатором. При ней говорили о гастролях
французской артистки Сары Бернар. Обычно осуждали ее
странные привычки: зачем она носила длинные черные
перчатки и завитые растрепанные волосы? Зачем она спала
не в постели, а в гробу? Шепотом сообщали о том, что
у пей связь с одним из русских великих князей. Но все
эти сплетни меня не интересовали.
Я шла в другую гостиную, зеленую. Там я заставала
своего сводного брата — сына Мравинского. К нему часто
приходили его сослуживцы и друзья. Сводный брат мой
теперь жил с нами. Он работал юристом в одном из
министерств. Его приятели тоже были юристами и служили
либо на государственной службе, либо в новых
промышленных предприятиях концессионного типа. Они считали
55

себя передовой молодежью п любили говорить
либеральным языком. Но они не критиковали царскую политику,
как это делали в кабинете моего отца. Они верили в
возможность реформ и восхищались Западной Европой и ее
успехами. Человечество идет ьперед. Техника
развивается. Просвещение и науки процветают. Спасение России
придет с запада, из высоко культурных и цивилизованных
стран, и нам надо учиться и учиться за границей... Я
любила слушать, как недавно съездившие за границу
товарищи моего брата рассказывали о чудесах электричества
и о других новшествах техники. Уходя в свою спальню,
я отыскивала книжки, в которых описывались научные
достижения за границей.
В кабинете отца по-прежнему шли споры о царской
политике и вполголоса критиковали действия
самодержавного правительства. Язвили по поводу новых
любимцев царя и вспоминали 70-е годы и надежды на реформы.
Царь Александр III занят был, как говорили,
установлением крепкого и прочного мира в Европе, что означало
оказание полной поддержки самым реакционным
государствам Европы — Австрии и Пруссии...
Генералы в кабинете моего отца решительно осуждали
повый курс внешней политики царизма. Осуждали тупого
царя, который идет на поводу у «злого духа России» —
Победоносцева... Послушный «слуга царя», как себя
называл сам Победоносцев, до деталей разработал план
жестокого беспощадного управления Россией самыми
реакционными и жестокими мерами. Но он упустил из виду
один важный фактор — государственные финансы.
Фактор, который в скором времени должен был разбить его
тщательно разработанную схему блока реакционных мо-
пархов Европы.
Во второй половине 80-х годов государственные
финансы были в самом плачевном состоянии. Из года в год
государственный бюджет не мог быть сбалансирован.
Россия нуждалась в капитале. Спасти положение можно было
только с помощью накачки капитала в хозяйство России.
Но откуда взять этот капитал?..
В самой Европе имелась только одна страна, которая
искала новых рынков вложения капитала и могла
снабдить Россию необходимыми валютными фондами. Это
была Франция. Ей нужно было повысить доходы маленьких
рантье и этим закрепить устойчивость республики. Во
Франции фииансы были в блестящем состоянии. Банки
56

были переполнены золотом. Французские шелка,
французские вина, всякие французские предметы роскоши
наводняли мировой рынок. Франция стала одной из богатейших
стран Европы и могла в финансовом отношении
выдержать конкуренцию даже с Лондоном.
В Петербурге рассуждали так: конечно, две крепкие
и дружественные монархии, Германия и Австрия, могли
быть верными сообщниками реакционной политики
России, но они не собирались спабдпть Россию капиталом.
В Париже же говорили: если в России нет
республиканских традиций, то, во всяком случае, французское
золото не пострадает от того, что вытянет из России
барыши и доходы для французского народа. Деньги пе
пахнут....
Настал депь в середине 80-х годов, когда русскому
самодержцу, всевластному царю, пришлось стоять с
обнаженной головой, слушая республиканский гимн
«Марсельезу». Многие улыбались. Никто не был введен в
заблуждение, чем вызван поворот во внешней политике
России. Меньше всего он является результатом «полеве-
ния» русской политики. Французские капиталисты в 80-х
годах вовсе не собирались поддерживать в России
либеральные реформы. Они и у себя боялись революции. Это
означало лишь, что французский капитал пробирался
в русскую промышленность.
Однако русский и французский народы по-своему
восприняли сближение между Францией и Россией.
Я помню первый приход в петербургскую гавань
французских торговых судов. Мой брат Мравинский
предложил мне поехать в Галерную гавань посмотреть на
французские пароходы. Они стояли на рейде, разукрашенные
французскими флагами, и с рейда доносились звуки
«Марсельезы». На берегу вдоль порта стояла густая толпа.
Матросы, студенты, рабочие и просто обыватели. Публика
на берегу перекликалась с французскими матросами па
кораблях: «Французам— ура!» С корабля отвечали: «Вив
ля Рюсси!»
Пароходы под звуки «Марсельезы» подходили к
пристаням. На берегу подхватывали этот чудесный гимн.
Полиция зашевелилась, но, видимо, дан был приказ — не
мешать едипеппю с гостями. Французские матросы стали
сходить на берег. Русские моряки бросились их обнимать
и кричали: «Ура нашим друзьям французам!» Публика па
берегу, подхватила: «Да здравствует дружба с француза-
57

ми!» Матросы в обнимку образовывали широкие колонны
и направлялись в центр города. Воодушевленные
приветствия не прекращались. Пели «Марсельезу». С
ближайшей конфетной фабрики высыпала группа молодых
работниц. Они несли пучки бледных северных фиалок,
цветочков весны, и неуклюже, сконфуженно совали их
фрацузским матросам.
Французы пытались обпимать работниц, но они с
криком убегали. Где-то заиграла гармошка... Полиция снова
заволновалась. Брат, взяв меня за руку, заставил свернуть
в ближайшую улицу и на извозчике поехать домой. Но
я еще долго слышала звуки «Марсельезы» и радостные
крики «Ура, Франция!», «Да здравствует
республиканская Франция!»
ВПЕРВЫЕ
В СТОКГОЛЬМЕ
...Мне было пятнадцать лет, и я усердно занималась
учебой. Весной 1888 года, когда мне будет шестнадцать,
я сдам экзамен при мужской гимназии и получу аттестат
зрелости. Этот аттестат даст мне возмояшость стать
учительницей, и, может быть, я когда-нибудь поеду в глухую
деревню, далеко от Петербурга, далеко от родных и
друзей. И, как героиня романов тех годов, буду просвещать
русское крестьянство. Но до дней героизма был еще
далекий путь. Пока я все еще сидела в залитой солнцем
школьной комнате, окруженная учебниками. Учительница
Мария Страхова приходила часто проверять занятия. Эта
зима была необычайно приятная и радостная для меня.
Я любила учебу и очень хотела с успехом сдать экзамены.
У меня было радостное чувство. Вот я, Шура Домонтович,
стою па пороге настоящей жизни. Еще несколько шагов,
и я буду взрослая молодая девушка...
Среди лета мать, я и моя приятельница Леля Витов-
ская из Петербурга отправились в Швецию па финско-
шведском пароходе под названием «Дебельп». Моя
подруга и я очень радовались. Нам правилось это путешествие
и вкусные шведские закуски. Среди пассажиров было
много молодежи, по вечерам мы затевали игры, и я от души
веселилась...
...Пароход прибыл в Стокгольмскую гавань. Мы
поселились в гостинице на площади Густава Адольфа. Из наших
окон был виден старый дворец, который сейчас превращен
58

в Министерство иностранных дел. Указывая на него, моя.
мать сказала:
— Этот старый дворец принадлежал не теперешней
династии короля, а настоящим старым властителям
Швеции, династии Ваза13. Но их сбросила революция. Это дом
исторический, и, я думаю, мы сможем его осмотреть.
Меня нисколько не интересовала династия Ваза и ее
дом, особенно раз эту династию сбросила революция. В те
далекие годы я не знала, что настанет время, когда я
часто буду бывать в здании старого дворца, чтобы вместе
с министром иностранных дел [Швеции] и его
помощниками обсуждать [различные] политические и экономические
проблемы...
Мы остались в Стокгольме на неделю, и мама
непременно хотела, чтобы мы успели осмотреть все
достопримечательности. В те времена не было автомобилей. Мы
в большинстве случаев разгуливали по Стокгольму
пешком, обливаясь потом от жары. Инотда мы ездили на
конке, запряженной хорошо откормленными и холеными
лошадками...
Мы, конечно, пошли осматривать и большой дворец
короля. Мама заставляла нас любоваться размером комнат
и окраской стен.
— Этот дворец построил талантливый шведский
архитектор Тессин. Девочки, запомните его имя.
Но я не старалась его запомнить. Экзамен по истории
был позади. Но и Леля и я полюбили дворец короля
потому, что комнаты были большие и в них было прохладно.
Когда надо было уходить из дворца, мы обе сели на
холодные ступеньки каменной парадной лестницы и
заявили маме, что дальше не пойдем.
Через много лет [а именно в 1930 г.] мне пришлось
снова подыматься по этой лестнице. Я шла к шведскому
королю Густаву V, чтобы передать ему мои верительные
грамоты в качестве чрезвычайного посланника и
полномочного представителя Советского правительства...
...Моя мама уговаривала нас осмотреть еще старейший
рыцарский собор, но мы запротестовали.
— Довольно всякой старины, — заявили мы, —
пойдем лучше в маленький ресторан под мостом. Там такие
вкусные шоколад и вафли с вареньем.
Гуляя в те дни по опрятным улицам Стокгольма,
никак я не могла себе представить, что буду ехать по этим
же улицам в золотой карете или что в 1914 году полицей-
59

екая карета повезет меля, политическую эмигрантку,
большевичку, по тем же улицам в центральную тюрьму
Стокгольма. Хорошо, что не видишь будущего. Иначе шоколад
и вафли в ресторанчике под мостом не показались бы мне
такими вкусными. А если бы маме сказали, что ждет меня
в будущем, она сказала бы, что это дикая фантазия:
такие события бывают только в романах...
Я ГОТОВЛЮСЬ
СТАТЬ
ПИСАТЕЛЬНИЦЕЙ
Школьные занятия были позади, и наступал период
в моей жизни, когда по обычаям того времени и той
среды, к которой принадлежала наша семья, меня должны
были начать «вывозить» в свет, то есть я должна была
ездить по балам и гостям, обзавестись подходящим
гардеробом и поджидать подходящего жениха.
Но у меня были другие планы. Я твердо решила
пополнить свое образование и с осени поступить на
Бестужевские курсы14. Однако Соня Драгомирова уговорила
меня вместе с ней посещать частные курсы, открытые
француженкой Труба для девушек состоятельного круга. Соня
Драгомирова была дочерью одного из героев Балканской
войны знаменитого генерала Драгомирова, раненного на
войне, высокого и величественного, грузно опиравшегося
на палку. (Его черты запечатлены в картине Репина
«Запорожцы».)
Соня Драгомирова считалась красавицей. Большие
черные глаза и чудесные каштановые волосы. Ее...
рисовали великие русские художники Репин и Серов
в украинском костюме; портрет ее висит в Третьяковской
галерее. Она прекрасно знала, что красива, была очень
самоуверенна п на нас, других девушек, смотрела немного
свысока. У меня совсем пе было ее самоуверенности,
и я часто сомневалась, правильно ли я поступаю в
общении со взрослыми...
Я поступила на курсы Труба. Подбор лекторов на
курсах был хороший. Соня и я совершенствовались во
французском языке у популярной в те годы мадемуазель Робер.
Она требовала, чтобы мы научились безукоризненно
говорить по-французски. Ее уроки в последующей жизни очень
пригодились: и тогда, когда я в качестве
социалистического агитатора объезжала Францию и выступала с речами
60

перед французскими рабочими и работницами, и на посту,
советского посланника, когда я писала ноты
по-французски норвежскому, мексиканскому и шведскому
правительствам или в качестве старшины дипкорпуса в Стокгольме
спосилась с моими коллегами-дипломатами.
Так как я мечтала стать писательницей, то усиленно
принялась изучать русскую литературу. Увлеклась и
зачитывалась Писаревым и Добролюбовым. Я хотела стать
не просто писательницей занимательных повестей, но
писательницей «идейной», чтобы мои читатели научились
ненавидеть угнетение, суеверие, несправедливость. Я
хотела их научить полюбить идеалы свободы и равенства.
Мария Ивановна Страхова посоветовала моей матери
пригласить для дополнительных уроков известного
преподавателя словесности и русской литературы Виктора
Петровича Острогорского. «Раз Шура серьезно интересуется
литературой, надо помочь ей приобрести серьезные
знания»,— говорила Мария Ивановна Страхова. Мама
согласилась, и Виктор Петрович стал приезжать к нам на
дом два раза в неделю, чтобы преподавать мпс русскую
словесность. Он научил меня любить и знать русских
писателей.
Сначала Острогорский несколько недоверчиво
относился ко мне. На что светской девушке изучать русскую
словесность? Все равно она скоро найдет женпха. Но
убедившись, что я серьезно работаю, он поставил наши занятия
по-серьезному и оказался очень требовательным.
Особенно относительно слога.
— Русский язык, — говорил Виктор Петрович, —
самый богатый и прекрасный язык во всем мире. Грех его
искажать. Возвышенные мысли должны быть выражены
просто и точно. Не надо много эпитетов и вводпых фраз.
Не ленитесь поискать самого дучшего и точного
выражения вашей мысли. Простота и ясность — вот главное.
Многословие затуманивает мысль.
Много раз потом, читая статьи и доклады Ленина,
образцовые по языку и ясности мысли, я вспомипала своего
старого учителя.
На курсах Труба меня увлекали лекции профессора
Менжинского по всеобщей истории. Сильное впечатление
произвел на меня период борьбы Нидерландов с тиранией
католической Испании, героическая борьба народа против
жестокостей короля Филиппа, изуверства и инквизиции,
самоотверженность, с которой нидерландский народ от-
61

стаивал свою свободу и самостоятельность. Меня
поразило: как это так, хотя между Францией и Испанией распрп
пе прекращаются, а в отношении притеснения
Нидерландов и вообще преследования протестантов между
католиками Испании и католиками Франции существовало
полное единодушие. Испания находила крепкую опору во
Франции и особенно у столь ненавистной мне партии
гизов.
Во время проверки наших знаний я высказала
поразившую меня мысль Менжинскому. Он внимательно
посмотрел на меня и заставил меня повторить сказанное.
С этого дня Менжинский стал иногда беседовать со мной
после занятий и давать указания, какие именно труды
по истории мне следует читать.
Все эти занятия давали пищу уму, и учеба увлекала
меня...
Хотя прошло уже десять лет со времени нашего
отъезда из Болгарии, но отец не порывал связи с народом и
страной, которую он так любил. У нас в доме постоянно
проживали молодые болгары, приехавшие в Петербург
«в одних штанах», как говорил отец, чтобы учиться
в России, а не быть отправленным на учебу в Германию
по указанию Баттенберга. Обычно эти молодые болгары
приходили прямо к моему отцу с просьбой устроить их
в учебное заведение и нередко останавливались у нас
п жили месяцами. Отец выхлопатывал для них стипендии
в Славянском обществе. Добивался приема их в учебные
заведения и вообще проявлял о нпх всяческие заботы,
которые ему и в голову не пришло оказать членам
собственной семьи или родственникам.
Прочитав повесть Тургенева «Накануне», я
внимательно присматривалась к болгарским студентам, ища
в нпх сходство с Инсаровым. Однако все они не были
похожи на тургеневского героя. Они мало интересовались
политикой своей страны, избегали говорить о заговорах
против князя Баттенберга и, приехав в Россию, желали
только одного — приобрести профессию, которая обеспечит
им существование в Болгарии. Они поступали не в
университеты, а в школы штурманов, топографов, агрономов,
на курсы фельдшеров или механиков.
После прочтения мною статьи Добролюбова «Когда же
придет настоящий день?» я успокоилась: мне вовсе не надо
влюбляться в болгарина и уезжать с ним в Болгарию, что-
62

бы бороться за свободу народа. Я и в России без всякого-
Инсарова найду свой путь.
Учились «папины болгары», как мы их называли,
добросовестно и преуспевали. Отец мой говорил:
— Пока так лучше. Болгария разорена. Одними
заговорами многого не сделаешь. Народ задушен режимом,
диктуемым из Берлина. Вернее — сам Бисмарк управляет
Болгарией. Болгария против Германии одна бессильна.
Но будет день,— оптимистически предсказывал мой
отец,— когда русский парод снова протянет братскую руку
болгарскому народу и поможет ему осуществить идеалы
независимости, о которых мы, русские, мечтали, когда
в 1877 году сражались на Балканах за освобождение
Болгарии,
«ФИЗИЧЕСКИЙ
ТРУД ПОЛЕЗЕН
КАЖДОМУ»
Так говорила моя мать. В те годы молодые девушки
не занимались гимнастикой. Но мама нашла другой выход,
чтобы заставить меня упражняться физически. Она
сговорилась с мастером из переплетной мастерской, и каждое
воскресенье утром Павел Иванович приходил к нам давать
мне уроки переплетного мастерства. Идея изучения
ремесла для девушки из состоятельной семьи навеяна, быть
может, была романом Чернышевского «Что делать?».
Павел Иванович был худой и высокий, с редкой
бородкой и добрыми глазами. Он носил потертый пиджачок,
от которого сильно пахло клеем. В моей классной комнате
рядом с письменным столом появились станки и всякое
другое оборудование переплетной мастерской. Я не
любила этих уроков: трудно было резать ножом толстый картон,
прессовать и делать обрезку книг. А он не понимал, зачем
я учусь переплетному мастерству. Но у бар бывают всякие
причуды. Я же объясняла ему:
— Видите ли, я буду писательницей и напишу очень
много книг, полезных для человечества и русского народа.
Я хочу уметь сама переплести свои книги.
— А нет ли у вас и сейчас какой-нибудь книги,
которую мы с вами можем приодеть в красивый переплет?
По-видимому, Павел Иванович этим предложением
хотел заинтересовать меня своими уроками. Я задумалась
и вдруг вспомнила. У меня же есть журнал «Семейные
63

вечера» в ужасно потрепанном виде, а в этом журнале
мой любимый роман «Ожерелье».
Мы долго обсуждали с Павлом Ивановичем, какой
сделать переплет для журнала.
— Вы бы зашли ко мне в мастерскую, чтобы выбрать
обложку. В мастерской у нас много образцов. А обрез
мы можем сделать золотой.
Это меня заинтересовало. На другой день я пошла
в мастерскую Павла Ивановича, чтобы выбрать красивую
обложку, но, войдя в мастерскую, я моментально забыла
о всех обложках. Мастерская помещалась в подвале. Там
было темпо и сыро. Павел Иванович и два других парня
работали здесь на хозяина. Павел Иванович жил при
мастерской в кухне. Он был вдовцом с двумя детьми.
Я застала их за обедом. Из общего горшка его дети вместе
с рабочими хлебали пустые щи, заедая краюхой черного
хлеба. Это и был весь обед. Дети были худые, оборванные.
Кругом царила такая вопиющая нищета, что я вдруг
поняла, что Павел Иванович дорожит уроками со мной, от
которых я так хотела отказаться. Три рубля в неделю было
для него не малым подспорьем в его скромном бюджете.
Надо было не отказываться от уроков, а, наоборот,
растянуть их на возможно больший промежуток времени.
Я вернулась домой и вдруг начала проявлять необычайный
интерес к переплетному мастерству. Я уверяла сестер,
что это лучший отдых от учебы, а моя мать радовалась.
— Наконец-то Шура нашла себе полезное занятие.
Всю эту зиму Павел Иванович приходил к нам по
воскресеньям, отнимая у меня ценные часы, которые я
могла бы употребить на писание задуманных мною
исторических романов, подражая «Басурману» Лажечникова.
Но я твердо держалась за уроки с Павлом Ивановичем.
Весной он заболел, и его увезли в больницу. Больше
я Павла Ивановича не вндела.
ГОДЫ
ЗАМУЖЕСТВА
ДЕНЬ
МОЕЙ СВАДЬБЫ
...День моей свадьбы вышел бестолковый и не
праздничный. В течение целых двух лет я боролась с родителями,
чтобы получить пх согласие на брак с моим троюродным
64

братом, веселым п красивым Владимиром Коллонтаи.
Мы все, молодые девушки, очень любили его: оп
необыкновенно хорошо танцевал мазурку и умел веселить и
смешить нас в течение целого вечера. Хотя Коллонтаи был
моим троюродным братом, но его жизнь протекала в
совершенно других условиях. Отец его был сослан на Кавказ
царскими властями, и он с детства познал бедность и
лишения. Воспитала его мать, учительница; она содержала
всю семью.
Мое сердце переполнялось нежностью и сочувствиехм,
когда Коллонтаи рассказывал о своем тяжелом детстве
и всех лишениях. Мне хотелось, чтобы он забыл все
тяжелое, перенесенное им, и стал бы счастливым.
Тиранию царского самодержавия я ощущала особенно
остро, когда это отражалось на таком славном юноше,
как Владимир Коллонтаи. Коллонтаи иногда надо мной
смеялся:
— Это было так давно, я уже это все забыл.
Он был весел и счастлив и верил в своп силы. Он
ставил себе задачей стать хорошим инженером, строить мосты
п помогать своей старой матери.
Но я продолжала думать — это счастье, что Коллонтаи
больше не подвергается преследованию царя и больше
не голодает, по ведь в России остаются все те ужасы,
от которых страдал Володя, несправедливость,
преследования и муки. Другие голодают, других ссылают, другие
страдают.
Как мог он с его добрым сердцем забывать, что
в России царит самодержавие и угнетение народа? Но
Коллонтаи не любил разговаривать на «философские
темы». Сколько ни говори, практических результатов пе
получится. Он дразнил меня, что я просто люблю повторять
слова моей учительницы.
— Ну, не сердись на меня,— закапчивал он,— давай
сделаем еще крут на катке.
Я, конечно, охотно делала с ним не один, а два круга.
Я была очень влюблена. Я давно решила выйти замуж
за Коллонтаи. Мне нравилось, что у него нет «ни гроша»,
что ему самому придется зарабатывать на жизнь и что
мне тоже, может быть, предстоят лишения и трудности.
Если бы я жила в роскоши, я была бы очень несчастна
и чувствовала бы еще большую несправедливость всего
окружающего.
Но мама и слушать не хотела об этом браке. Она счи-
3 А. Коллонтаи
65

тала это величайшей глупостью: Коллонтай ведь еще даже
пе закончил учебу.
— Все это хорошо, пока папа жпв,— говорила мать.—
Но если твой отец умрет, а у вас будет семь-восемь детей,
как вы будете жить?
Я только пожимала плечами. Коллонтай будет хорошим
инженером, и потом я буду сама работать.
— Воображаю, как ты будешь работать,— говорила
моя мать.— Ты, которая не помогаешь мне и прислуге
даже по хозяйству, ты даже свою собственную постель
убираешь небрежно. Ты, которая, по примеру твоего отца,
ходишь по дому и думаешь о чем-то другом.
Родители и слушать не хотели о моей «новой
фантазии». И было время, когда Коллонтай попросили не бывать
в нашем доме. Это было большое оскорбление для
самолюбивого Коллонтай, и я еще тверже решила стать его
женой.
Отец пытался убедить меня, что Коллонтай для меня
неподходящий муж:
— Он хороший мальчик, я не спорю, но что он ждет
от жизни? Его цель стать инженером. Но ты посмотри,
он, наверное, не читал даже твоего любимого
Добролюбова. А ведь ты любишь разглагольствовать на высокие
темы. О чем же вы будете говорить? У вас не будет
духовной близости, и ты скоро к нему охладеешь.
При следующей же встрече с Коллонтай я дала ему
много добрых советов. Я супула ему в руку первый том
Добролюбова. (Открыл ли он его когда-нибудь?..)
Родители упорствовали, но я решила не уступать.
— Если я не получу вашего согласия на этот брак, ну
что же, я поступлю, как Елена из «Накануне» Тургенева.
Моя мать на это заметила:
— От тебя все можно ожидать.
Но понемногу мама начала приготовлять солидное
и добротное приданое. Никакой роскоши, вещи простые
и ноские. Меня вопрос о приданом нисколько не
интересовал. Но факт приданого был уже уступкой со стороны
моих родителей. Теперь Коллонтай позволили приходить
почти ежедневно. Мы весело проводшга вечера. Мы
играли в разные игры, смеялись и веселились втроем — я,
Владимир и моя подруга Лидия.
Но вдруг неожиданное препятствие. Для
бракосочетания потребовалось получить метрическое свидетельство.
Но каково же было удивление родителей, когда в моем
66

метрическом свидетельстве было указано, что крестился
мальчик Александр. День и час, восприемники — все было
верно, но только это была не я, не девочка, а мальчик.
Удивление и полная растерянность. Я чуть не плакала
и подозревала, не подстроила ли все это мама, чтобы
помешать нашему браку. Но и родители были встревожены
путанпцей. Начались хлопоты, поездки в консисторию
п вообще большая возня. Отец смеялся, особенно, когда
он установил, что ошибка произошла потому, что
крестивший меня священник раньше, чем заполнить метрическое
свидетельство, хорошо позавтракал и выпил у нас в доме.
Восприемников опрашивали, они дали свои показания,
н в конце концов свидетельство было исправлено.
Наконец, все бумаги были в порядке. Теперь я могла выйти
замуж... Решили день свадьбы назначить в конце апреля.
Моя мать сказала:
— Свадьбу сделаем простую. Нечего тратить деньги на
всякие торжества. Скоро тебе потребуется каждый рубль.
Я чувствовала, что мама до самого последнего дня
надеялась, что я в последний момент одумаюсь и свадьба
расстроится. Моя мать на французском языке упрекала
меня, что у меня неустойчивые чувства. Я не любила этих
упреков, но по-французски они звучали мягче. Мама
со всеми нами говорила по-французски для практики. Сама
она владела языком в совершенстве. Я думала, что никого
я так не любила, как Володю, все юноши, мои бальные
кавалеры, были просто детские глупости.
И вот после всех перипетий настал день нашей свадьбы.
Но, как я уже сказала, день прошел бестолково. Началось
это с утра.
У меня была канарейка, которую я очень любила.
Канарейку звали Макс. Но у меня также была маленькая
желтая собачка, без особой породы. Собачка почему-то
терпеть не могла канарейки, а канарейка была ручная,
и я ее выпустила летать по комнатам. Моя комната была
небольшая, но светлая. Здесь я учила свои уроки, писала
романы и повести и мечтала «о великих подвигах»,
которые я совершу в жизни. Канарейка Макс любила сидеть
на чернильнице, а желтая собачка садилась на стул и
впивалась в нее глазами. В этот момент собачка была похожа
на кошку, которая выслеживает свою жертву. Поэтому,
выпуская канарейку полетать по комнатам, я всегда
выгоняла собаку. Но в день свадьбы я, по-видимому, забыла
о вражде, существовавшей между ними. И тогда это
8*
67

случилось. Макс летал по комнате, оглашая ее своим
голоском. Но почему-то ему вздумалось сесть на подушку
и щипать вышивку. Его лапки запутались в этой вышивке.
Враг использовал это положение. Когда я неожиданно
вошла в комнату, то увидела только, как злой враг моей
канарейки со сконфуженным видом соскочил с кровати,
а на подушке лежало маленькое желтое неподвижное
тельце канарейки. Я пришла в такой ужас, что стала
кричать так, как кричат во время большой катастрофы. Мама
прибежала в комнату взволнованная и испуганная.
— Боже мой, что случилось? Пожар, что ли?
Я стала плакать, протягивая маме маленький желтый
комочек.
— Бессовестная, подлая собака! Я ей этого никогда не
прощу. Пожалуйста, бери себе эту собаку... Она мне
больше не нужна.
Но мама стала бранить меня:
— Как тебе не стыдно! Ты кричала, точно ребенок,
который ушибся. Из-за чего? Из-за какой-то канарейки
в день своей свадьбы. Это твоя собственная вина. Я тебе
всегда говорила: если ты не умеешь смотреть за
животными, как же ты будешь ходить за своими собственными
детьми?
— Какое мне дело до каких-то детей!
Но все же мама попробовала, хотя и тщетно, оживить
канарейку. Еще раз выбранив меня, мама поспешила
вернуться к хозяйственным обязанностям: вечером, после
венца, все же будет накрыт стол в зале...
[Но вот настало время надевать] белое атласное платье
с длинным шлейфом, как у королевы Маргариты На-
варрской из оперы «Гугеноты». Я стала переодеваться.
И вдруг начала чихать. У меня начался самый настоящий
насморк. Что это будет за невеста с красным посом и
притом чихающая? Пришлось обратиться к маме за помощью.
Мама рассердилась и меня же выбранила.
— Ты, вероятно, наелась мороженого или
простудилась, когда выдумала кататься верхом в такую холодную
погоду. Зачем тебе и Коллонтай потребовалось вдвоем
скакать на острова?
Мама не знала, что в этом было особенное
удовольствие чувствовать, что мы накануне дня, когда будем навеки
вместе уже как муж и жена. Мама предложила отложить
свадьбу, но тут я запротестовала:
—- Что решено, то решено,
68

На помощь мне пришла Женя. Она дала мне какое-то
лекарство, намазала лицо кремом и попудрила нос. Женя
соорудила мне сложную прическу и посадила на голову
веночек из искусственных цветов вместе с длинной вуалью.
Мама в церковь не поехала. К счастью, во время
венчания я не чихала, но зато, когда вернулись в теплую
комнату после холодной церкви, насморк разыгрался
всерьез. Моя мать заставила померить температуру и,
убедившись, что у меня жар, категорически запретила мне
танцевать и велела тотчас же лечь в постель. Коллонтай
попробовал запротестовать:
— Ведь мы решили с первым утренним поездом уехать.
Но об этом мама и слышать не хотела.
— Неужели вы не понимаете, что теперь вы отвечаете
за жизнь Шуры? Если застудить насморк, у Шуры может
сделаться воспаление легких.
Коллонтай огорченно склонил голову п сам же пришел
уговаривать меня, чтобы мы отложили намеченную
поездку на Иматру. Это было ужасно досадно. Сколько хлопот
и волнений доставило нам устройство этой поездки! Ни
у Володи, ни у меня не было денег. У папы я просить
не хотела. Но Лидочка посоветовала нам заложить мои
золотые браслетики и кольцо с брильянтиком — подарок
Адели. Мы получили за все это добро 63 рубля.
Поездка была обеспечена, и папа считал, что ее оплатил
Володя.
Когда гости разошлись, Коллонтай поцеловал руку
у мамы и ушел вслед за гостями, а я и Лидочка, как
обычно, пошли ночевать в мою спальню. Лидочка улеглась
на диван, а я на свою постель и на ту подушку, на которой
утром погибла канарейка. Мы с Лидой начали обсуждать
события дня и скоро начали хохотать и болтать, как
обычно, будто никакой свадьбы и не было.
ЗАМУЖЕСТВО
Мое недовольство браком началось очень рано. Я
бунтовала против «тирана», как называла я моего красивого
и любимого мужа.
Всего три года прошло с тех пор, как мы повенчались
и поселились в отдельной маленькой квартирке недалеко
от моих родителей. У нас был маленький сын Миша. Он
только что начал ходить по комнатам и разговаривать
па своем смешном детском жаргоне. Когда я была подраст-
69

ком, я часто мечтала: когда я выйду замуж, у меня будет
две хорошеньких девочки. Я им не буду заплетать
косички, а буду делать локоны, как на английских картинках.
И я буду очень, очень счастлива. Но тут же я думала:
«Счастлива... Но что же я буду делать весь день? Не
могу же я все время причесывать моих девочек? Что-то
другое надо придумать».
Теперь я действительно была замужем. Любила своего
красивого мужа и говорила всем, что я страшно счастлива.
Но мне все казалось, что это «счастье» меня как-то
связало. Я хотела быть свободной. Что я под этим
подразумевала? Мне не хотелось жить, как жили все другие мои
друзья и знакомые молодожены. Муж уходит на работу,
а жена оставалась дома, занималась либо на кухне, либо
подсчитывала счета из лавок или одевалась, чтобы ехать
в гости. Эти все маленькие хозяйственные и домашние
заботы заполняли весь день. Я не могла даже больше
писать повести и романы, как делала, когда жила у
родителей. Я себе представляла замужнюю жизнь совершенно
иначе. Я думала, что как только я избавлюсь от нежных
забот, но и от тирании матери, я по-своему устрою свою
жизнь. Хозяйство меня совсем не интересовало, а за сыном
могла очень хорошо ухаживать няня Анна Петровна,
которую моя мать приставила к нам не столько смотреть за
маленьким Мишей, сколько вести все хозяйство. Аннушка
требовала, чтобы я училась хозяйству. Только засядешь
за кнпгу и начнешь делать заметки по поводу «Монизма»15
Плеханова, тут Аннушка: «А белье вы отдали в стирку?
Небось не переппсалп?» Илп: «Почему вы не пойдете
с мальчиком погулять? Второй день он не был на воздухе!»
Вечером Коллонтай мог вернуться домой не один,
а с товарищами. Надо было заботиться о том, чтобы к чаю
была какая-либо закуска. Это все очень приятно. Но как же
насчет запятий? Моя лучшая подруга Зоя жила теперь
у нас. Ее отец умер, и она приехала в Петербург, чтобы
учиться петь. Я завидовала ей: никакого хозяйства,
никаких хлопот со счетами. Зоя постоянно уходила то на
концерт, то слушать лекцию, то на совещание с учителем
пения. А я все сидела дома и должна была учиться стать
хорошей женой и матерью, как говорила моя мать. Но из
этого получалось мало толку. Иногда я жаловалась Зое:
— Мне замужняя жизнь совсем не нравится. Я хочу
стать писательницей. Мне иногда хочется взять да
убежать отсюда.
70

— Если тебе твоя жизнь не нравится,— говорила
Зоя,— возьми и разведись с Коллонтай. Устрой жизнь
по-своему.
На это я горячо возражала:
— Ты не понихмаешь меня. В том-то и горе, что я
люблю Коллонтай, я его страшно люблю. Я никогда не
буду счастлива без него.
— Ну, тогда бразды правления домом передай
Аннушке, а сама запрись в своей комнате и пиши, сколько
угодно. Запрети кому-либо входить в твою комнату, когда
ты пишешь.
Но такие правила никогда не соблюдаются в семейном
быту. Только что запрешься, а тут слышишь: Миша бежал,
да свалился и громко плачет. Конечно, я бросаю свою
работу и бегу помочь маленькому сыну. Зоя попробовала
убедить Коллонтай, что мне надо предоставить больше
свободы.
— Шура хочет быть писательницей, и ей нужно
предоставить полный досуг.
Коллонтай очень обижался:
— Чем я ей мешаю?
Иногда он меня спрашивал:
— Ты что же, меня разлюбила?
Я, конечно, протестовала, но объяснить, чем я
недовольна, не могла и не умела.
«ЖИТЕЛЬ МАРСА»
Комната в нашей скромной квартире на одной из
узких улиц Петербурга. Горит керосиновая лампа с зеленым
абажуром. На столе разложены чертежи и вычисления.
Рядом на маленьком столе новое изобретение для
подсчетов, которое называется арифмометром. Коллонтай и его
товарищ инженер работают над планами отопления и
вентиляции и делают подсчеты на арифмометре. Коллонтай
насвистывает веселый мотив нового танца. Его товарищ
низко нагнулся над вычислениями, никого из нас не
замечает.
Таков наш дом. Скромный дом. Денег у нас немного.
Заработок инженеров невелик. Но отец дает мне
ежемесячно деньги «на булавки», как он говорит, что мне очень
помогает. Конечно, случается, что на обед у нас только
суп. Но это нас не смущает. Мы все молоды и веселы. Зоя
и я пытаемся читать громко новый толстый журнал
71

прогрессивного направления. Но наши инженеры
предпочитают работать в тишине, и мы с Зоей удаляемся в мою
спальню, запираем дверь и беседуем па злободневные
темы. Как сделать, чтобы Коллонтай интересовался
новыми идеями и следил за ними? Он не любит говорить «на
высокопарные темы» и считает это вроде как насилие
с моей стороны, если я рассказываю ему о том, чем живет
та часть русского общества, которая мечтает о лучшем
будущем.
Среди молодежи много говорят о социальных и
экономических проблемах. Ведь это было в середине 90-х годов.
Идут дискуссии и споры между идеалистами и
материалистами. Марксизм проникает в Россию. Меня интересует
марксизм, и я достаю все новые книги по рабочему
вопросу. Но книг этих немного. Цензура жестока. Все же
в толстых журналах ряд интересных статей, рисующих
положение русского крестьянства и русских рабочих. Друг
Коллонтай, который больше всего интересуется своими
вычислениями и техникой, верит, что технические
успехи — это самый сильный фактор в истории и самый
большой двигатель человечества. Коллонтай считает, что самое
важное — это просвещение.
— Этого мало,— говорю я,— как ты хочешь насадить
науку и просвещение в самодержавной России, где всякая
живая мысль задушена? Надо изменить в корне
существующий порядок. Надо создать базу для новой экономики.
Историю человечества двигает классовая борьба.
Товарищ Коллонтай упорный спорщик и умеет разбить
доводы противника. Мы спорим до хрипоты. Зоя пытается
помочь мне. У нее всегда неожиданные и острые выпады
против противника, но Коллонтай вдруг обливает нас
холодной водой:
— Тише, тише! Вы кричите так, что разбудите
ребенка. Ведь Миша только что заснул.
Коллонтай часто смеется над нами во время споров
и меньше всего участвует в них сам. Иногда он просто
прерывает нас и говорит:
— Довольно философии! Давайте потанцуем.
И так как в то время не было граммофонов, то мы сами
пасвистываем или хором поем вальс из Онегина и
танцуем.
Мы с Зоей давно спим, а в соседней комнате
продолжает стучать арифмометр, и наши «мальчики», как мы
их звали, продолжают работать до утра.
72

Коллонтай и его друг очень непохожи. У Коллонтай
темные волосы и карие глаза. Его живой темперамент
сказывается в каждом движении. Его приятель небольшого
роста, бледный и некрасивый, но с умным лицом. Он
самоуверен, сдержан, холоден. Зоя его прозвала: «Человек
с Марса». Друг мужа относился ко мне с уважением и
интересовался моими писаниями и темп задачами, которые
я ставила перед собой.
— Разумеется, хозяйство и воспитание одпого ребепка
не может заполнять вашу жизнь,— говорил он.
Он приносил мне книги и охотно слушал выдержки из
моих повестей. Коллонтай смеялся над моими
писательскими работами, а его товарищ, наоборот, критиковал мои
писания или отдавал им должное... Я прислушивалась
к суждению товарища мужа и уважала его за ясность
и четкость мысли. Но вся любовь моя принадлежала
Коллонтаю...
Много лет спустя после Февральской революции
1917 года я встретила «жителя Марса» в Петротраде.
Он в то время был известным профессором математики.
На мой вопрос, что он делал в дни Февральской
революции, когда шла стрельба по улицам Петрограда, он ответил
мне со своим обычным спокойствием:
— Я очень хорошо использовал эти дни. Я закончил
одно большое исследование о законе охлаждения. И мне
очень кстати, что нельзя было выходить на улицу и читать
лекции.
ОТВЕРГНУТА
Я закончила повесть, над которой долго работала.
Машинками тогда не пользовались, переписывала от руки.
Писала я легко и быстро, но по многу раз подчищала
и переписывала. Мы считали, что это смело задуманная
повесть, нечто, что наносит смертельный удар старым
предрассудкам и положит конец двойной морали — одной
для мужчин, другой для женщин. Эта повесть требовала
полного равноправия. В повести говорилось об уже
немолодой девушке (в те времена ее называли старой девой),
которой не было и 40 лет, она сама зарабатывала на свою
жизнь, но жила замкнуто, без любви и без увлечений.
Полюбив, наконец, человека моложе себя, она предложила
ему вместе уехать за границу (он получил командировку),
и пока они будут за границей, они будут жить, как муж
73

и жена, ничем себя не связывая. Она боялась связать его
и не была уверена в прочности его чувства к ней. «Будем
яшть как товарищи н любовники,— говорила моя
героиня.— А когда мы вернемся, мы оба будем свободны и
независимы друг от друга». Тогда это звучало ново, смело
и почти цинично.
Мне очень нравилась моя повесть, и я духмала, что это
будет большое литературное событие.. Я гордо ходила по
своей квартире и весело играла с маленьким сыном. Это
был большой день, когда я собрала своих друзей и прочла
им свою повесть. Мария Ивановна Страхова очень
внимательно слушала меня и похвалила слог, но несколько
усомнилась в правильности поставленной проблемы.
Все же она сказала:
— Пошлите вашу повесть в один из толстых журналов.
Друзья отнеслись с большим оптимизмом к моему
первому литературному детищу. Возникли дискуссии. Одни
защищали мою постановку вопроса, другие ее
опровергали. Во всяком случае, все сошлись, что это будет интересно
и ко времени, и Зоя уверила, что моя повесть будет иметь
большой успех среди молодежи, особенно среди молодых
студентов. Придумывали мне разные псевдонимы, чтобы
скрыть автора, а потом решили — нет. Я должна
выступить под своим собственным именем А. Коллонтай.
Я послала рукопись известному писателю Короленко.
Мы считали его самым лучшим знатоком беллетристики
того времени. Его суждение о моей повести было бы
решающим. Написав ему короткое письмо, я попросила Зою
отнести рукопись лично Короленко. Следовательно, оп ее
получил. Но проходила неделя за неделей, а от Короленко
ни слуху ни духу. Наконец, пришел пакет. Моя повесть
была отвергнута. Короленко написал мне письмо,
отправляя назад рукопись. Он говорил о том, что хотя тема
повести как будто оригинальна, по она взята слишком
упрощенно и грубо. С точки зрения беллетристической
вещь неудачная. Это не повесть, а пропаганда той идеи,
которую я хочу защищать. «Если бы вы писали
пропагандистские листовки, вы бы могли достигнуть большего.
К беллетристике у вас меньше данных».
Это был тяжелый удар. Я впала в отчаяние. Но
Коллонтай принял мое поражение почти со смехом. Он говорил:
— Это все потому, что ты избрала героиней какую-то
старую деву. Если бы ты взяла красивую молодую
девушку, вся повесть была бы интересная... А ты навязы-
74

ваешь молодому человеку, едущему за границу, старую
некрасивую деву. Я думаю, что и Короленко не
понравилась именно твоя героиня. Старички любят хорошеньких
молодых девушек.
Шутки Коллонтай меня глубоко обижали и сердили.
Зоя еще раз внимательно прочитала рукопись, которую
друг Коллонтая переписал своим красивым круглым
почерком, и пришла к заключению, что Короленко
действительно прав.
— Характеры обрисованы бледно. Это статья, а не
роман,— говорила она.-— Переделай всю свою повесть.
Но я была так обижепа, что упрямо заявляла:
— Я больше не буду писать.
Я понимала, что в Зоиной критике и в суждении
Короленко была доля правды. «Житель Марса» подошел к
этому вопросу несколько с другой стороны. Он перечитал
письмо Короленко и, помолчав, сказал:
— Короленко вовсе не пишет, что у вас нет
литературного таланта. Ему не нравится сама тема. Эта тема
направлена против основных принципов буржуазной
морали. Он, как один из редакторов большого журнала,
боится, что, если такую повесть напечатать, журнал могут
конфисковать.
Я чуть не подпрыгнула от радости:
— Вы правда так думаете? —- спросила я
«марсианина».
— Разумеется, так. Если бы Короленко считал, что
ваша повесть никуда не годится, он бы не потрудился
написать вам длинное письмо. Смотрите, в его письме
сказано: «У молодого автора (т. е. у вас) прекрасные
места, показывающие литературный талант». Ну, зачем
ему нужно было это писать? Потому, что он по совершенно
другим соображениям отверт вашу повесть.
Я вздохнула облегченно и ласково улыбнулась
«марсианину». Какой у него логический ум! Вот он-то
настоящий друг, думалось мне. Я часто возвращалась к вопросу
о письме Короленко, и мне нравилось, что «житель Марса»
мог снова и снова доказывать, почему Короленко отверг
мою повесть. Зое я жаловалась на своего мужа:
— Между нами нет настоящей дружбы и понимания.
Такое большое несчастье случилось со мной — мою
хорошую повесть, то есть ту, которую я больше всего любила,
отвергли, а он над этим смеется. Разве это товарищ, разве
это друг?
75

Зоя рассердилась на меня:
— Ты просто слишком избалована. Если тебе говорят
правду в глаза, ты обижаешься, а «марсианин» просто
тебе льстит.
Все же я задумывалась над тем, что же теперь я буду
писать. Мы с «жителем Марса» долго и часто обсуждали
этот вопрос, и он стал приходить в наш дом чаще
прежнего.
— Напишите брошюру,— говорил он,— на ту же тему
или о том, что вы часто нам доказываете,— о влиянии
обстановки на характер ребенка. Теперь очень
интересуются вопросами воспитания.
Мне эта идея понравилась. Почему бы не попробовать?
Я стала читать Пирогова, Песталоцци, Ушпнского, ходить
на лекции профессора Лесгафта, куда меня часто
сопровождал «житель Марса». Но я стала замечать недовольство
во взгляде Коллонтай, когда я и «марсианин» слишком
близко наклоняли головы над моими рукописями.
Неужели Коллонтай меня ревнует? Какие глупости! Володя,
вель ты знаешь, что я люблю только тебя и никого другого
на свете?
ПЕРЕЛОМ
Это было в марте, кажется, 1896 года. Мой муж и его
товарищ получили интересный заказ, интересный с
технической стороны: им предложили переоборудовать
вентиляцию и отопление на одной из крупнейших текстильных
фабрик России, на Кренголымской мануфактуре близ
Нарвы. Предполагалось, что инженеры должны пробыть
в Нарве около недели: поэтому Коллонтай предложил,
чтобы Зоя и я поехали вместе с ними, сочетая эту деловую
поездку с удовольствием. Я была в восторге. Я очень
любила путешествовать, и особенно мпе хотелось уехать
из города после долгой и серой зимы, когда жизнь текла
так однообразно в нашей маленькой квартире. Повидать же
исторический город, хотя и такой небольшой, как Нарва,
представляло особенный интерес. Там еще жили тени
таких исторических фигур, как Петр I и шведский король
Карл XII. Это было увлекательно, и я немедленно засела
за книги, чтобы восстановить в памяти эпоху
шведско-русской войны и образы Петра и Карла.
Наша веселая компания выехала из Петербурга в
субботу, чтобы все воскресенье посвятить осмотру Нарвы и ее
окрестностей. Мы захватили с собой коньки. В Нарве вели
76

себя как туристы: мы катались на санках по белоснежным'
полям и любовались в лесу на фантастические снежные
сугробы, облеплявшие сосны и ели. Мы осматривали
старую крепость и обедали в нарядной зале гостиницы, где
играл оркестр. Это было ново п весело. Во время обеда,
под аккомпанемент мелодии Чайковского или вальсов
Штрауса, мы спорили и обсуждали проблему, может ли
развитие техники спасти человечество от всех зол и
несчастий, как утверждали молодые инженеры... Зоя
сожалела, что развитие индустрии нарушает красоту природы,
например, заковывает водопады для того, чтобы вода
работала для фабрик, как в Нарве. Но я утверждала, что вопрос
надо перенести в другую плоскость: чтобы человечество
стало счастливее, надо прежде всего изменить социальные
и экономические отношения и дать всему русскому народу
свободу и права.
— Что ты подразумеваешь под свободой, о которой ты,
вечно беспокоишься? — перебил меня Коллонтай.—
Полная свобода может создать только хаос. Люди должны
иметь законы, законы, конечно, справедливые, но и
твердые.
В этот день мне не хотелось спорить с мужем. Я была
настроена слишком радостно и весело. Мне казалось, что
в Нарве, среди новой обстановки, я вновь обрела свободу
и «развязала свои крылья», как говорила Зоя. В нашей
маленькой квартирке мне всегда было душно и казалось,
что я сижу в клетке.
На другое утро инженеры пошли на работу, а мы
с Зоей получили разрешение от администрации Крен-
гольмской мануфактуры осмотреть фабрику. В те годы эта
мануфактура считалась передовой в смысле техники
и условий работы, гигиены и пр.; поэтому мне было
особенно интересно посмотреть/ что такое образцовая
фабрика.
Конторский служащий повел нас в маленькую
лабораторию «оказания первой помощи», но в этой лаборатории
пе было ни постоянного врача, ни даже медицинской
сестры. Старый мастер, уже больше не работавший на
фабрике, выполнял роль и хирурга и медицинской
сестры.
— Я столько насмотрелся на своем веку на всякого
рода несчастные случаи,— объяснял он нам,— что могу
произвести любую операцию лучше всех хирургов.
Потом нас повели в маленькую библиотеду с книжным
77

шкафом, где имелись сочинения Тургенева, Пушкина и
Гоголя, по в этой библиотеке не было ни технической
литературы, ни новых книг. Судя до записям, библиотеку
посещало очень мало читателей. Библиотекарша
объяснила нам, что это потому, что 90 процентов рабочих
неграмотны. Тут же имелась комната для вечерних курсов
грамоты, но учеников насчитывалось всего несколько
десятков, тогда как фабрика имела десять тысяч рабочих.
Средп слушателей вечерней школы не было ни одной
жепщппы. Учительница рассказала, что каждую осень
записывалось несколько сот учеников, но постепенно
[число] посещающих школу уменьшалось. Рабочие слишком
уставали от длинного рабочего дня, который превышал
^часов. Ни о каких повых методах обучения грамоте
учительница не слыхала. Учебники были старые, грязные
и рваные. Школа и лаборатория числились на бумаге,
а не на практике.
Мастер повел нас по мастерским, объясняя значение
машин и станков, но, увидев, что мы мало этим
интересуемся, бросил нас с Зоей на произвол судьбы. У Зои
разболелась голова от горячего, сырого воздуха,
насыщенного пылью от волокон, и она решила поехать в гостиницу
отдохнуть. Я же продолжала свое знакомство с
мануфактурой самостоятельно. Я хотела поближе приглядеться
к тому, как живут и в каких условиях работают эти
тысячи рабочих, и в особенности женщины. Но работницы
неохотно отвечали на мои вопросы. Пожилые рабочие
тоже отмалчивались. Только молодежь охотно
рассказывала мпе о тяжести своего поистине каторжного труда
и каторжного существования.
Рабочие жили, как в тюрьме, за стенамп фабрики, их
пускали в город только один раз в неделю, по
воскресеньям. Жепщины находили, что так лучше, иначе мужья
пропьют весь заработок, но молодые рабочпе горько
сетовали, что они лишены всякой свободы, а длинный рабочий
день высасывает из них все соки. Они никогда ничему
не научатся. Молодые рабочпе выражали желание стать
инженерами или вообще научиться чему-либо полезному.
Но это было невозможно при тех условиях, при которых
они работали. Школа ничего не давала, кроме грамоты.
А главное — ужасные санитарные условия труда. Обычно
рабочие еще в юные годы получали туберкулез и умирали,
пе достигнув и тридцати лет. «Побудешь тут три-четыре
года, и жизнь больше не мила. Ко всему становишься
78

равнодушным и только ждешь, когда свезут в больницу,
чтобы там умереть».
Большинство рабочих не имело собственного жилья,
а жило в больших казармах, где помещались вместе
семейные и одинокие. Я заглянула в такую казарму. Комнаты
были заполнены деревянными нарами, на них навалеио
было тряпье. Редко на какой-либо наре лежал тонкий
тюфячок. Спали вповалку — женатые и холостые. Воздух
в бараке был тяжелый, насыщенный махоркой и
человеческими испарениями. Окна были крепко замазаны, так
что ни малейшего дуновения свежего воздуха сюда не
проникало.
На полу среди нар играли, лежали и спали или дрались
и плакали маленькие дети под присмотром шестилетней
няни. Я обратила внимание на маленького мальчика
одного возраста с моим сыном, который лежал очень
неподвижно. Когда я нагнулась, чтобы рассмотреть, что с ним,
я с ужасом убедилась, что ребенок мертв. Маленький
покойник среди живых, играющих детей... На мой вопрос,
что это значит, шестилетняя няня спокойно ответила:
— С нихми это бывает, что они помирают среди дня.
В шесть часов тетя придет и его уберет.
Для меня было достаточно тяжелых впечатлений, и я
поспешила в гостиницу, чтобы поделиться впечатлениями
с Зоей. Так жизнь не могла продолжаться! Надо что-то
сделать. Надо изменить все эти несправедливости и
прекратить страдания рабочих. Долой капитализм! Добиться
политических прав для рабочих, чтобы они сами могли
защищать свои интересы. Долой царизм! Свободу
русскому пароду!
С такими мыслями я вбежала в комнату, где Зоя
отдыхала. Мы долго и горячо с ней обсуждали все мною
виденное.
Вечером в нашу комнату постучали Коллонтай и его
товарищ. Они ворвались к нам со смехом и весельем,
Коллонтай, помахивая розовыми билетиками, сообщил:
-— Нам удалось достать билеты на новую и веселую
оперетку. Мы сейчас же туда поедем...
Но он не договорил. Он замолчал, увидев на моем лице
знакомое ему и, как он говорил, упрямое выражение.
— Что с тобой, Шура? — спросил он,— Кто-нибудь
был груб с тобой на фабрике или где-либо ушиблась? У
тебя такое странное выражение лица.
— Со мной ничего не случилось,— ответила я нетер-
79

пеливо.— Почему ты всегда думаешь только обо мпе? Есть
нечто гораздо более важное на свете, это я поняла глубоко
до дна сердца только сегодня. Мы не можем продолжать
жить, как мы жплп до сих пор, когда вокруг нас
существуют такие ужасные условия жизни и нечеловеческие
порядки.
— Какие там порядки? — спросил Коллонтай.
Я произнесла обличительную и зажигательную речь
против угнетения рабочих и против капитализма,
искренне волнуясь и возмущаясь всем, что я видела.
— Это ужаснее каторги. Все эти десять тысяч человек
обречены на раннюю смерть, их жизнь хуже, чем у зверей.
Они не могут вырваться из этого ада. Мертвые дети лежат
на полу среди живых детей. Это стыд! Это —
преступление! Так это продолжаться не может и не должно. Все это
надо немедленно изменить, разрушить старые порядки
и строить новую, лучшую жизнь.
Молодые инженеры пытались объяснить мне, что для
того они и приехали сюда, чтобы улучшить условия
работы для рабочих.
— Когда мы проведем новую вентиляцию, она будет
высасывать все вредные волокна, а при хорошем
отоплении можно будет регулировать температуру так, чтобы
не было этой духоты и сырости.
Но я упрямо ответила:
— Вопрос вовсе не только в санитарных условиях.
Надо изменить всю систему экономических отношений,
и рабочие должны иметь все права на свободу.
— Ну, хорошо,— примирительно сказал Коллонтай,—
пусть себе рабочие получат права п свободу. Об этом ты
можешь нам произнести несколько речей во время ужина
в ресторане после театра.
Но тут я рассердилась:
— Я не пойду с вами в театр и не стаду сидеть в
роскошном ресторане и слушать глупую музыку. Все это я
ненавижу. Я не хочу больше жить так, как вы живете.
Пойдите вы все, мне с вами не но дороге! — И с этими
словами я бросилась на кровать и уткнула лицо в подушку.
Коллонтай хотел меня уговаривать, но Зоя ему твердо
сказала:
— Оставьте ее в покое. Мы пойдем без нее. Пусть она
переварит свои впечатления и решит, что ей делать...
Мы вернулись в Петербург, и я с удвоенным рвением
начала изучать рабочий вопрос и все, что могла достать
80

о марксизме. Где могла, доставала нелегальные брошюры.
Особенно сильно повлияло на меня ленинское: «Кто такие
друзья народа?» 16 Для меня было ясно, что первым шагом
должна быть революция в России и революционная
тактика. Но как могла я в этом помочь? Мне казалось, что я
так мало подготовлена теоретически. Поэтому Зоя и я
ходили на все лекции, какие в те годы читали в Петербурге
профессора и специалисты по социально-экономическим
вопросам, особенно интересовали меня лекции фабричного
инспектора Яшкула. Я больше не писала рассказов, но
усердно изучала теорию прибавочной стоимости по Марксу.
Два тома Маркса мне подарил мой друг «марсианнн».
В толстых журналах попадались статьи Ленина и другие
материалы. Они помогали связать теорию с практикой
жизни. Освободить рабочих от того ада, в котором они
жили, могла только революция. Но где найти путь к
революционерам, партийцам, скрывавшимся в подполье?
ПОДВИЖНОЙ
МУЗЕЙ
УЧЕБНЫХ
ПОСОБИЙ
Однажды я зашла к своей бывшей учительнице и стала
ей рассказывать, что хотя я очень люблю своего мужа, но
замужество совсем не то, что я ожидала. Я хочу чего-то
другого. Мария Ивановна посмотрела на меня очень
внимательно и сказала:
— У вас, Шура, активный характер. Вам надо взяться
за какую-нибудь полезную работу. Почему бы вам не
прийти работать в Подвижной музей учебных пособий?
У нас ведь все работают добровольно. Захватите с собой
Зою, вы заодно познакомитесь с интересными людьми,
которые работают в области просвещения народа.
Я согласилась. Учебные пособия, конечно, мало
интересовали. Но я надеялась с помощью музея найти ходы
в революционную работу.
Идея таких музеев была занесена в Россию из-за
границы. В педагогических кругах много говорилось о том,
что учиться по книге недостаточно. Надо развивать детский
ум наглядными пособиями, пользуясь стенными
таблицами, гербариями и прочим.
Мария Ивановна была как раз занята организацией
этого нового для России дела и энергично работала по ско-
S1

лачиванию фонда для музея. Заинтересованные ею
учительницы охотно несли в Подвижной музей свои коллекции
жуков, минералов, гербарии, картинки для волшебного
фонаря, вырезанные из журналов, альбомы и прочее.
Мария Ивановна обращалась также к научным
учреждениям, чтобы пополнять коллекции и создать фонд, из
которого можно было бы выдавать городским школам
нужные пособия по образцу пользования библиотеками.
Но чтобы создать такой музей, нужны были и деньги.
Для добывания денежных средств устраивались
музыкально-литературные вечера, а также лекции на научные темы
в залах Соляного Городка. Вечера эти давали хорошие
сборы.
Первое время музей помещался в комнатке, которую
ему уступила известная библиотека Николая Рубакина.
Рубакин был писатель и издатель популярных брошюр для
просвещения крестьянства и рабочих. Оп был известной
и популярной личностью в Петербурге, и его частная
библиотека считалась одной из лучших. Музей вскоре стал
культурным центром, куда охотно шли прогрессивные
учителя и интеллигенция, желавшая служить делу
просвещения русского народа. Кто только не работал в музее
по общественной линии! Я вспоминаю, например,
известного впоследствии профессора зоологии Кнппповича и его
сестру. Студент Графтио готовил физические приборы, тот
самый Графтио, которому по выбору Владимира Ильича
было поручено строительство Волховстроя. Были очень
молодые сотрудники, вроде студентов Меркулова и Ильина.
В конце 90-х годов известная «просвещенна» А. М.
Калмыкова, принимавшая участие в издании двух легальных
марксистских журналов «Начало» и «Новое слово»17,
составляла программы учебных пособий для сельских школ
и просиживала над ними до ночи с Марией Ивановной.
Надежда Константиновна Крупская одно время
участвовала в работе музея в качестве педагога,
заинтересованного в новых методах преподавания в школах, а также
использовала музей для встреч по делам партии.
Из работников музея мне особенно нравилась Елена
Стасова. Позднее мы, члены большевистской партии,
научились уважать ее заслуги в партии и в революционной
работе. Но в то время она была для нас еще только
интересная молодая высокая и стройная девушка с
выразительным и умным лицом, красивыми волосами, очень
решительная и уверенная в себе. К работе она относилась
82

серьезно. Она умела требовать и заставляла других
работать. Многие ее боялись. Но если какой-нибудь товарищ
был в беде, никто так не умел отозваться, как Елена
Стасова. Позднее она стала ответственным партийным
работником, который помог партии преодолеть многие
трудности, в особенности во времена подполья. Она много раз
была в тюрьме, бежала из ссылки, и вообще ее жизнь
была бурной жизнью революционерки. В первые годы после
революции семнадцатого года она была секретарем партии.
Владимир Ильич Ленин ее уважал и любил.
Одевалась Стасова всегда очень скромно, стараясь не
отличаться от учительского персонала. Семья Елены
Стасовой была известной и уважаемой среди передовой
петербургской интеллигенции. Отец ее был крупный адвокат,
защищавший многих политических, а дядя — знаток
музыки и меценат. Это он в своих критических статьях о
русской музыке научил русскую публику любить и понимать
русских композиторов Глинку, Мусоргского,
Даргомыжского, Римского-Корсакова и т. д.
Мария Ивановна усиленно старалась уберечь свое
любимое детище — Подвижной музей учебных пособий — от
общения с нелегальной революционной работой. Много
было хлопот с получением разрешения на образование
Общества содействия наглядному обучению. Полиция
боялась, что под невинным названием школьного обучения
педагоги будут проводить в школах своп опасные
революционные идеи. После долгих хлопот и после того, как
в правлении этого общества включено было несколько
известных имен членов городской думы, профессоров и
даже какого-то графа, сочувствовавшего просвещению,
Мария Ивановна получила желанное разрешение. Но
когда полиция опасалась, что Подвижной музей учебных
пособий станет маскировкой для революционной работы,
она не совсем ошибалась. Все эти географические атласы,
волшебные фонари и прочее служили в самом деле своего
рода шпрмой для тех сотрудников цузея, которые
участвовали в подпольном движении и пользовались музеем
для явок и других форм нелегальной работы. Доктор
Шлиссельбургской крепости Серебряный завязал
непосредственную связь с музеем. Среди узников ведь было
много ученых, и сейчас известных в естествоведении.
Заключенным отправлялись коллекции для определения
материалов или приведения коллекций в порядок. Музей
посылал им книги и журналы для переплетения, между
83

прочим «Капитал» Маркса. Доктор Серебряный
обосновывал свою затею медицинскими соображениями, как
необходимую меру предотвращения окончательного нервного
расстройства заключенных. Вера Фпгнер, Морозов и
другие рассказывали нам потом, какую огромную помощь
оказывали им коллекции музея, книги и журналы,
отправляемые нами в Шлиссельбургскую крепость.
Мария Ивановна очень строго следила за тем, чтобы
все было выполнено на основе формальных предписаний
властей. Она сама запаковывала и распаковывала пакеты,
которые отсылались в Шлиссельбургскую крепость, чтобы
мы контрабандой не отправили записочки. Мы, работники
музея, не разговаривали даже с доктором, но самый факт,
что между нами и шлиссельбургекпмп узниками
существовала живая связь, давал мне большое удовлетворение.
Музей обслуживал также курсы для рабочих, которые
в то время носили название воскресных школ. Занятия
с рабочими на заводах и фабриках велись по вечерам при
благословении технического общества, которое отстаивало
необходимость поднять с помощью просвещения
квалификацию русского рабочего. В 90-х годах русская
промышленность быстро развивалась. Эти курсы
использовались также для политической пропагандистской работы
и для завязывания связей партии с массами.
Прикрытием служили уроки математики, географии или черчения.
Здесь я познакомилась с Верой и Людмилой
Менжинскими.
Чтобы объединить сотрудников музея вокруг
культурных начинаний и расширить их кругозор, Стасова
и я организовали кружок чтения ежемесячных журналов
с дискуссиями и обсуждением злободневных статей.
Кружок собирался в квартире Марии Ивановны, у
Стасовой пли у меня. Мы горячо дискутировали вопросы
витализма и антивитализма, основы материализма и
идеализма, рабочее движение в разных странах, идеи
народничества и марксизма. Горячие споры возникли по поводу
направления двух крупных журналов «Русское
богатство»18 (народнического) и «Северный вестник»'9,
приближавшегося к марксизму. Все это было не более как
обогащение наших знаний и еще весьма далеко от
политической работы. Мария Ивановна была типичная «культурни-
ца» 90-х годов, для которой музей был самоцелью. От нее
резко отличалась Елена Стасова, которая на музей
смотрела только как на легальную вывеску для нелегальной рабо-
84

ты по строительству и укреплению ленинской партии.
Однако Мария Ивановна помогла нам, молодым, заложить
фундамент широкого культурного миропонимания и
привычки к общественной работе на пользу народа.
ПАРТИЮ
НАДО ЛЮБИТЬ
Два раза в неделю я дежурила в Подвижном музее
учебных пособий в маленьких, всегда наполненных
людьми комнатах. Мария Ивановна поручала мне наклеивать
надписи на коробках со стеклом, в которых лежали
насекомые и которые должны были иллюстрировать лекции по
мимикрии. Я составляла каталоги картин для волшебного
фонаря, заинтересовываясь подчас сама этими яркими
картинками, и чувствовала себя пойманной ученицей, если
Мария Ивановна спрашивала:
— У вас все еще не готов каталог, Шура?
Я выдавала школам коллекции по минералогии, но
напрасно старалась затевать политические беседы с
учителями, приходившими в музей. Они избегали всяких
разговоров.
Мария Ивановна посылала меня помогать лектору
в воскресных школах, когда надо было показать
волшебный фонарь. Иногда и я давала уроки по географии.
Добросовестно вертела планетарий и объясняла рабочим законы
движения светил. Мои ученики, в особенности молодые
рабочие, любили, когда я показывала волшебный фонарь,
и не меньше меня увлекались жирафами и охотой на
слонов. Но как далеко это было от революционной
деятельности. Совсем не то, что я ожидала.
Леля Стасова и я были хорошими друзьями, но у меня
всегда было чувство, что Леля, хотя и была на два года
моложе меня, смотрела на меня строго. Еще бы, уже
в первой половине 90-х годов она активно работала в
подполье. Она была одним из организаторов того партийного
ядра в Питере, из которого позднее образовалась
большевистская партия. Стасова знала, чего она хочет в жизни.
Она уже нашла твердую дорогу. Я же эту дорогу еще
искала.
Стасовой пришлось пережить много гонений и
преследований со стороны царского правительства, но я никогда
не чувствовала, что она приносит жертву, порвав со своей
обеспеченной семьей, живя в подполье под чужим именем.
85

Мне очень хотелось знать, что делала Стасова вне
музея, как она сочетала свою скучную работу в музее с
подпольной деятельностью. Но на эти темы Стасова не
любила говорить, и ее не интересовали проблемы, которые
обсуждались в том кругу молодежи, где я и Зоя вращались.
Могла ли бы я быть такой спокойной, уверенной
и мужественной служительницей партии, какой была
Стасова? Мы часто об этом говорили с моей подругой Зоей.
— Почему Стасова может принадлежать к
нелегальной организации, а я не могу?
Мне так хотелось войти в сношение с теми, кто
работал и подготовлял революцию. Иногда Стасова посылала
меня по адресу, который я должна была запомнить
наизусть, и передать пакет или письмо незнакомому
человеку. При этом надо было твердо запомнить пароль. Когда
входишь в квартиру, не надо здороваться, а просто
сказать пароль и получить соответствующий ответ, и только
после этого можно передать письмо или пакет. Иногда
и моя учительница посылала меня к богатым знакомым
моей матери, чтобы продать билеты на лотерею в пользу
музея. Часто получала от Стасовой пакеты нелегальных
изданий, брошюр и воззваний, которые я прятала в нашей
квартире. Но, думалось, разве это революционная работа?
Я не понимала, что эти маленькие поручения нашей
будущей большевистской партии являлись одним из
звеньев революционной работы и что если бы полиция
меня накрыла, то я, мой муж и Зоя, все бы поплатились
тюрьмой или ссылкой.
Однажды Леля Стасова отозвала меня в музее в
сторону и тихо сказала:
— Шура, приходите ко мне на партийное собрание во
вторник в 8 часов вечера на квартиру моих родителей.
Войдите через парадный ход и позвоните два раза. У нас
есть срочные вопросы, и я думаю, что вы можете быть
полезны партии.
От предложения Лели кровь бросилась мне в лицо
и сердце забилось. Я протянула Леле похолодевшую от
волнения руку. Леля, видимо, не заметила мое волнение.
Отходя от меня, она добавила: «Конечно, никому не
говорите». — «Еще бы!» — с жаром ответила я.
Быть на нелегальном партийном собрании! Может ли
быть более важное событие в жизни! Я была обрадована
и немного даже растеряна. Что, если я не сумею быть
полезной партии?
86

Когда-то, в ранней юности, гуляя по аллеям куузовско-
го парка, я мечтала участвовать в конспиративных
собраниях революционеров. Я представляла себе такое тайное
собрание где-нибудь в подвале, со свечками, и все бы
говорили шепотом; участники все были бы молодыми,
уверенными в себе, твердыми и холодными. Теперь я,
конечно, уже знала, что партийные собрания не происходят
в такой театральной обстановке... Но все же мысль, что
я буду на нелегальпом собрании партии, меня глубоко
волновала. Что там будут обсуждать? Какие вопросы
будут решаться? Если спросят мое мнение, смогу ли я его
четко и ясно обосновать и защищать? Я жила как в
тумане эти два дня до собрания. Я гордилась доверием Лели
и все же боялась, окажусь ли на высоте.
Во вторник, ровно в 8 часов, я пришла на Фурштадт-
скую улицу, к знакомому дому, где жили родители Лели
Стасовой. Сердце мое сильно билось, пока я поднималась
по лестнице. И дом и лестница казались мне чужими и
незнакомыми.
На мой звонок дверь открыла сама Леля.
— Прислуга отпущена, — проговорила она, — а
родители в опере. В доме никого, кроме нас, нет.
На вешалке уже висело несколько мужских пальто.
Леля провела меня в столовую. На столе, накрытом, как
обычно, белой скатертью, стоял кипящий самовар. У стола
сидели пять или шесть человек и пили чай с вареньем.
Леля представила меня как товарища по работе в музее и
добавила: «А это все мои личные друзья. Хотите чаю?»
Все было как обычно, когда у Лели собирался наш
кружок по литературе.
Вопрос шел об очень прозаической задаче — срочно
собрать деньги на выпуск воззвания. Полиция накрыла
партийную типографию, а новая еще не была
по-настоящему пущена в ход. Воззвание написано было, кажется,
Лениным. Меня же вызвали потому, что у меня были
богатые знакомые и я могла бы придумать какой-нибудь
способ срочно выманить у них деньги.
Я ушла с этого первого нелегального собрания
огорченная и разочарованная. Неужели я годна только на то,
чтобы разносить пакеты или собирать деньги?
Я шла домой по знакомым улицам Петербурга. Был
дождливый вечер, как часто весной в Петербурге. Мелкий
сетчатый дождик. Вдруг я вспомнила разговор, который
незадолго перед тем имела со Стасовой. На мои сомнения,
87

могу ли я работать в партии, будучи теоретически так
мало подготовленной, она ответила:
— Быть полезным великим революционным задачам
партии может каждый при двух условиях: первое, надо
любить партию, во-вторых, надо научиться дисциплине.
Конечно, полезно, что вы изучаете теорию прибавочной
стоимости Маркса и работаете над произведениями Лени-
па, но этого мало. Надо слиться душой с партией. Надо
преодолеть в себе все буржуазные навыки, желание
играть роль или лично выдвинуться. Не оскорбляться, если
вам будут давать только мелкие задания. В партии
вообще нет малых дел. Напортив в мелком, вы можете
повредить и в большом. Партия должна убедиться в том, что
вы прежде всего крепко дисциплинированный член
партии и что вы полностью усвоили наши политические
задачи. Мы еще только строим нашу партию, кладем первые
кирпичики. Наши ведущие товарищи, если увидят, что
у вас есть какие-либо способности, сумеют вас
использовать. Но не идите в партию, Шура, если вы рассчитываете
играть в ней «роль», пока вы этого еще не заслужили.
Весь этот разговор ярко всплыл в моей памяти, пока
я шла под мелкой сеткой петербургского весеннего дождя.
Мне стало стыдно, что я ушла с собрания разочарованной.
Подходя к подъезду дома, где жила, я уже стала намечать
планы, как лучше выполнить возложенное на меня
поручение. Это все же было первое поручение, данное мне не
просто Лелей или моей учительницей, а самой партией.
И мое сердце залилось теплом и радостью.
РЕШЕНИЕ
СОЗРЕВАЕТ
Я продолжала выполнять мелкие поручения партии, но
одновременно крепко засела за пополнение своих
теоретических знаний по марксизму и социальным вопросам.
Я решила, что буду писать па социальные темы и этим
заслужу доверие партии и стану ей полезна.
В детской моего сына горит ночничок. Я сижу у
кроватки моего мальчика, который серьезно заболел. Его
мягкое тельце горит и пышит жаром. Щечки воспалены,
пересохший ротик жадно ловит воздух, головка беспокойно
мечется по подушке. Я вижу, как он страдает, и готова
88

все отдать, все сделать, лишь бы сократить эти страдания.
Прижавшись лицом к его горячему тельцу, я страстно
и напряженно желаю, чтобы его болезнь и страдания
перешли ко мне. Я упрекаю себя, что не усмотрела за ним.
Его няня, Анна Петровна, уехала навестить свою мать,
я не досмотрела начало простуды, которая грозит перейти
в воспаление легких. А все из-за того, что я так занялась
своей учебой, что забыла одеть на сына теплую
кофточку. Коллонтай упрекал меня поделом, что я
легкомысленная, невнимательная мать.
Б ночной тишине, при слабом ночнике, я упрекаю себя
в десять раз больше. Но как, как совместить мою работу
с семейными обязанностями?
После лекарства мальчику стало лучше. Дышит он
легче, свободнее. Я целую его маленькие ручки и
облегченно вздыхаю. Мой мальчик заснул спокойным сном.
Теперь я могу думать о своем.
В руках у меня только что прочитанная книга
Ленина, и я поняла, что передо мной открылась еще
одна глубокая грань политики пролетарской партии. До
меня голос Ленина доходит через печать. Но есть ведь
такие счастливые товарищи, которые знают его лично.
Они могут рассказывать мне об этом необыкновенном
человеке, которого царизм беспощадно преследует, но
который лучше всех видит и знает путь, ведущий к
революции и освобождению рабочего класса. Удастся ли мне
когда-нибудь увидеть Ленина?
В те дни, забегая мечтами в будущее, я, конечно, не
могла себе представить, какая мне предстояла яркая,
насыщенная событиями жизнь, полная борьбы, контрастов
и активности. Но одно я знала твердо: прозябать в
благополучно-семейном быту я не хочу и не могу. Та среда, те
условия жизни, что окружают меня, связывают крылья
и подрывают веру в собственные силы.
Почему бы мне не уехать за границу, например
в Цюрих, к профессору Геркнеру на год-два? Я недавно
прочла его книгу «Рабочий вопрос». Вне семьи, без хлопот
о хозяйстве, без конфликтов с мужем, без контроля
родителей, одна, совсем одна жила бы как студент и
пополняла бы свои знапия. За границей я могла бы читать всю
запрещенную в России литературу и встретила бы живых
людей, участвующих в рабочем движении. Своего
маленького Мишу я могла бы оставить у моих родителей, а
Коллонтай должен понять, чего я хочу в жизни и почему
89

я должна уехать от него. Если он этого не поймет —
значит, все равно вместе нам жизни не прожить. От своей
задачи я не откажусь. Я уйду к тем, кто хочет
освобождения рабочих от капитализма, от царизма.
Мой маленький сын спал сладким сном. Я поцеловала
его мокрый от пота лобик, плотнее закутала его в
одеяльце и прошла в соседнюю комнату, чтобы снова взяться за
книгу Ленина.
ДВА ПИСЬМА
В августе 1898 года появилась в печати моя первая
статья в ежемесячном легальном марксистском журнале
«Образование»20. Статья касалась педагогических
вопросов. Ее основная мысль была — влияние обстановки и
среды на создание характера ребенка. Я пользовалась
мыслями Добролюбова и усиленно доказывала ошибочность
школы идеалистов, признающих врожденные свойства
человека. Я полемизировала с ними, исходя из
марксистского миропонимания. Этой статьей я уже определила свою
принадлежность к марксизму.
Напечатание первой статьи было большой радостью
для меня и для Зои. Мы обе были не только счастливы,
мы были горды. И Зоя даже торжественно меня
поздравила.
— Первый шаг сделан, — сказала она, — ты вступила
на тот путь, о котором всегда мечтала: стать
писательницей. Теперь ты можешь работать самостоятельно и
устроить жизнь по-своему...
Но отец облил меня холодной водой.
— В твоей статье, — сказал он, — нет ни одной
самостоятельной, новой мысли и слишком много цитат. Но
перо у тебя неплохое.
Теперь, когда мою статью напечатали и я слышала
о ней похвальные отзывы друзей, я окончательно решила
поехать в Швейцарию и поступить в Цюрихский
университет в семинар профессора Геркнера, который тогда
считался марксистом. С годами он стал берпштейниан-
цем21. Но в 1898 году я надеялась под его руководством
изучать законы экономики в марксистском освещении
и углубить свои знания по рабочему движению в других
странах. Я поняла, что, только будучи основательно
подкованной в марксизме, я смогу быть действительно полез-
90

на партии. Тогда я и сумею дать обоснованный отпор на^
родникам и не буду теряться при ловких изворотах «ра-
бочедельцев»22.
В момент появления статьи в «Образовании» Коллон-
тай находился в командировке в Люблине, а сын гостил
у родителей в Куузе. Это облегчало приведение моего
плана в исполнение. Я решила все рассказать отцу, когда из
Куузы он приехал в город.
Разумеется, отец не пришел в восторг от такого плана.
Но, выслушав доводы, он обещал ежемесячно высылать
мне денежное пособие, поставив условием, чтобы мы
матери не говорили, почему, куда и зачем я еду.
Многие дамы в те годы уезжали на зиму за границу,
в Италию, во Францию, якобы для поправки здоровья. Мы
скажем маме, что врачи требуют моего пребывания
в швейцарских горах. Это успокоит ее...
Я предполагала, что, когда скорый поезд будет увозить
меня из Петербурга за границу, где меня ожидает новая
жизнь и где я буду освобождена от всех пут, я буду
чувствовать себя необычайно счастливой и свободной. Но на
деле оказалось иначе. В вагоне я сразу почувствовала себя
одинокой и с тоской начала думать о моем добром, нежном
и любящем муже. Я тосковала о мягких маленьких ручках
сына.
Зачем я вздумала уехать? На что мне эта свобода,
о которой я столько тосковала? Даст ли мне эта новая
жизнь то, что я от нее жду?
Ночью я горько плакала, обливая слезами твердую
вагонную подушку, и мысленно звала мужа. За что я
наношу ему такую обиду и такой удар! Ведь он не может не
упрекать меня за то, что я бросила и сына и его для
какого-то профессора Геркнера. Я знала, что я еду не на время
и что мой отъезд означает действительно конец нашего
брака. Коллонтай не поймет, что я уходила не только от
пего, но и навсегда порывала с той средой, которая
мешала мне стать полезным человеком. Я понимала не без
страха, что не будет же Коллонтай годами ждать моего
возвращения. Я вспомнила про сестру Зои, красавицу
артистку Веру Юреневу. Что, если он в нее влюбится?
Мне становилось жутко и горько. На одной из узловых
станций, недалеко от границы, я чуть не выскочила из
вагона с намерением пересесть на встречный поезд, который
мог привезти меня к мужу. Но это значило бы полный
отказ от всех моих желаний и намерений. Такого случая
91

порвать со своей средой и уехать от мужа может больше
ие представиться.
Я решила написать Коллонтаю длинное и теплое
письмо тут же в вагоне. Я уверяла в этом (письме, как горячо
и глубоко я его люблю...
Запечатав письмо мужу, я написала второе письмо,
Зое. Ей я писала, что решение порвать с прежней жизнью
пеизменно. Больше я к этой жизни не вернусь. Пусть
мое сердце не выдержит от горя, что я потеряю любовь
Коллонтая, но ведь у меня есть другие задачи в жизни,
важнее семейного счастья. Я хочу бороться за
освобождение рабочего класса, за права женщин, за русский народ.
Пусть Зоя верит, что я высоко держу паше знамя и
никогда его не опущу. Но при этом я горько плакала и думала
с тоскою о Коллонтае.
На пограничной станции Вержболово я поискала
почтовый ящик, чтобы опустить в него оба письма. Когда
я услышала, как письма ударились о дно ящика, я знала,
что пути к прежней жпзни отрезаны. Сердце сжалось на
минуту — значит, конец? Но утром, при солнце, будущее
представплось мне в другом свете, чем ночью. Я уже не
оглядывалась назад, меня уже не страшило, а, напротив,
манило будущее.
Что готовит для меня жизнь? Какие бы ни были
трудности или страдания в ней, я знаю, что сумею их
преодолеть, сумею бороться за счастье трудящихся и за
освобождение России от царизма.

НАЧАЛО ИЗ МОЕЙ
^0 ПУТИ ЖИЗНИ
И РАБОТЫ
УРОКИ
МАРКСИЗМА
D
| Д Цюрихе я поступила в университет к профессо-
■ ■ ■ mm py Геркнеру, чья книга по рабочему вопросу
(в ее втором издании) меня заинтересовала. Было характер-
no, что по мере того как я, углубляясь в область изучения
законов экономики, становилась все более и более
«ортодоксальной» (правоверной) марксисткой, мой профессор
и руководитель становился все более и более правым и
отходил от революционной теории Маркса и в пятом
издании своей книги стал настоящим ренегатом.
Это был любопытный период, когда в германской
партии с легкой руки Бернштейна появилась тенденция к
открытому практическому соглашательству; оппортунизму,
ревизионизму, то есть пересмотру теории Маркса.
Почтенный мой профессор вторил Бернштейну, пел ему
дифирамбы. Но я решительно стала на сторону «левых»,
увлекалась Каутским, зачитывалась издаваемым пм журналом
«Новое время»1 и статьями Розы Люксембург, особенно ее
брошюрой «Социальная реформа или революция», где она
разбивала приспособленческую теорию Бернштейна.
По совету моего профессора и снабженная его
рекомендациями, я отправилась в 1899 году в Англию —
«изучать» английское рабочее движение, которое будто бы
должно было меня убедить, что истина за
оппортунистами, а не за «левыми».
У меня были рекомендации к «самим» Сиднею п Биат-
рпссе Вебб, по после первых же разговоров с ними я
поняла, что мы говорим на разных языках, и без их
руководства я начала знакомиться с английским рабочим движением.
93

Это знакомство, однако, убедило меня как раз в обратном.
Оно показало мне всю остроту социальных противоречий,
существующих в Англии, и все бессилие реформистов
излечить их тактикой тред-юнионизма или с помощью
знаменитых «сэтлементов» (культурных ячеек в рабочих
кварталах) вроде Тойнби-холл, «дворцов народа»,
коопераций, клубов и т. д. Из Англии я вернулась еще более
утвердившейся в правильности мировоззрения «левых»,
«правоверных» марксистов, но уже поехала не в Цюрих,
а в Россию. У меня завязались связи с подпольными
работниками, и хотелось скорее применить свои силы на
живом деле, приложить их к борьбе.
Когда я уезжала из России в 1898 году, вся передовая
часть интеллигенции, студенчество были настроены
легально марксистски. Кумирами были, помимо Бельтова*,—
Струве и Тутан-Барановский. Шла ожесточенная борьба
между народниками и марксистами. Молодые силы —
Ильин (Ленин), Маслов, Богданов и другие —
теоретически обосновывали революционную тактику,
складывающейся в подполье социал-демократической партии.
Я ехала в радужной надежде очутиться среди
единомышленников. Но осенью 1899 года Россия была уже не
та, что год назад. Произошел сдвиг: медовый месяц
объединения легального и подпольного марксизма пришел
к концу. Легальный марксизм встал открыто на сторону
защиты крупного промышленного капитала. Левое крыло
уходило в подполье, все решительнее защищая
революционную тактику пролетариата, то есть Ленина.
Место увлечения Марксом заняло среди студенчества
и интеллигенции не менее страстное увлечение бернштей-
нианством, ревизионизмом. В моду стал входить Ницше
с его «аристократизмом» духа. Помню, как сейчас, вечер,
устроенный в квартире отца Елены Дмитриевны Стасовой
на Фурштадтской в пользу политического «красного
креста». Струве делал доклад о Берпштейпе. Публика была
«избранная», были и подпольные работники, и все-таки
доклад Струве был встречен сочувственно, с полным
одобрением. Против Струве выступал тогда только Авилов;
поддерживали же Струве все светила и «имена» того
периода. Я взяла слово. Дали мне его неохотно, как лицу,
мало кому известному. Моя слишком горячая защита «ор-
* Псевдоним Г. В. Плеханова. — Ред.
94

тодоксов» (левых) встречена была общим неодобрением
и даже негодующим пожиманием плеч. Кто-то нашел, что
неслыханная дерзость выступать против таких
общепризнанных авторитетов, как Струве и Тугап; другой находил,
что подобное выступление на руку «реакции»; третий —
что мы уже переросли «фразы» и должны стать трезвыми
политиками..,
В этот период я писала статьи против Бернштейна,
о роли классовой борьбы в защиту «правоверных» для
журнала «Научное обозрение»2, но цензура красными
и синими карандашами отмечала мои статьи, как
непригодные к печати.
Тогда я решила отдаться научной работе в области
экономики. Связь с Финляндией у меня была живая. Между
тем финляндский народ переживал черный период бобри-
ковщины3, насилия и гнета со стороны русского
самодержавия. Основы самостоятельности маленького народа
были поколеблены; конституция, законы страны нагло
нарушены. Шла борьба между финляндским народом и русским
самодержавием. Вся моя симпатия была на стороне
Финляндии. Я видела в Финляндии растущую, но еще мало кем
осознанную силу промышленного пролетариата, отмечая
признаки обостряющихся классовых противоречий и
образование новой рабочей [партии] Финляндии, в противовес
националистским буржуазным партиям шведоманов, фин-
поманов, младофиннов. Войдя в живое соприкосновение
с финскими товарищами, я помогала им организовывать
первый стачечный фонд в Або. Мои статьи о Финляндии
появились в 1900 году в немецком экономическом
журнале «Soziale Praxis»4, в «Научном обозрении» и в
«Образовании»5. Одну статью, конкретно статистическую,
поместило «Русское богатство». Одновременно, в годы 1900—1903,
я собирала материал для своей большой
экономико-статистической работы о Финляндии под невинным для
цензуры пазванием «Жизнь финляндских рабочих».
Разумеется, эти годы не исчерпывались одной литературно-научной
работой: приходилось вести и подпольную работу, но
больше на периферии: вести кружки за Невской заставой,
составлять воззвания, хранить и распространять
подпольную литературу и т. д.
В 1901 году я отправилась за границу. Здесь у меня
завязались личные связи с Розой Люксембург [в Цюрихе],
Лафаргами в Париже, Каутским и Плехановым в Женеве,
В «Заре»6 появилась моя статья о Финляндии без подписи,
95

в «Новом времени» — также статья под псевдонимом Элин
Молин.
С тех пор я оставалась с иностранными товарищами
в регулярных сношениях.
В начале 1903 года появилось в печати мое
исследование о положении финляндских рабочих и о развитии
народного хозяйства Финляндии под назвапием «Жизпь
финляндских рабочих». Три года работала над ней.
Написанная в марксистском духе, книга встречена была
сочувственно подпольными работниками и
неодобрительно со сторопы многих легальных марксистов. В 1903 году
я впервые выступила на открытом собрании,
организованном студентами в Татьяпин день, противопоставляя в своей
речи социалистическое мировоззрение
идеалистическому7. Летом 1903 года снова ездила за границу. Это было
время крестьянских восстаний в России; рабочие Юга
подымались. Мысль кипела и бродила; все острее
сталкивались две враждебные силы: подпольная Россия, идущая
к революции, и самодержавие, упрямо цеплявшееся за
власть. Промежуточное положение занимала группа «ос-
вобожденцев»8 со Струве во главе. Многие из моих
близких друзей шли к «освобожденцам», видя в них
«реальную силу», считая «чистый социализм» для тогдашней
России утопией. Приходилось резко расходиться с
недавними соратниками и единомышленниками...
В эмиграции социалистической шли споры уже пе
между народниками и марксистами, как в былые годы,
а -между меньшевиками и большевиками. У меня были
друзья в обоих лагерях. По душе ближе мне был
большевизм, с его бескомпромиссностью и революционностью
настроения, но обаяние личности Плеханова удерживало от
разрыва с меньшевиками. По возвращении из-за границы
в 1903 году я не примкнула ни к одной из партийных
группировок, предоставив обеим партийным фракциям
[возможность] использовать меня в качестве агитатора, ио
части прокламаций и других текущих заданий.
РЕВОЛЮЦИЯ
1905 ГОДА
Конец 1903 года и весь 1904 год —эпоха
пробуждающейся либеральной общественности. Весна либерализма,
эпоха знаменитых «банкетов», речей,
литературно-политических собраний и политических салонов-кружков. «Ос-
96

вобожденцы» — будущие кадеты — праздновали свой
медовый месяц. Но против них-то и направляли
социал-демократы свою борьбу.
Рядом с расцветшим под «благосклонной терпимостью»
Святополка-Мирского либерализмом и кадетизмом шла
спешная работа по организации сил пролетариата, работа
по углублению и расширению влияния социал-демократии
в массах. Под руководством Ленина крепла
большевистская фракция. Под благовидным предлогом «уроков
географии» в воскресной школе за Невской заставой я вела
тогда кружок из 25—30 рабочих; нескольких из них
я позднее, в октябрьские дни, встретила как активных
участников революции. В легальной литературе
(московском журнале «Правда»9, «Образование» и др.) боролась
с ревизионизмом и «министериализмом». Написанная
тогда же брошюра моя «Классовая борьба» была
приостановлена цензурой и появилась лишь в 1905 году, чтобы
вскоре быть конфискованной10.
По мере нарастания революционного шквала 1905 года
активная связь моя с большевиками крепла. Правда, я не
порывала личных сношений с Плехановым, но уже зиму
1904/05 года определенно работала с большевиками:
Б. В. Авиловым, Е. Д. Стасовой и другими.
В ноябрьской демонстрации студенчества 1904 года мы
принимали активное участие. По моему почину
организована была немедленно после ареста доставка
продовольствия арестованным, что поразило полицию, показав ей, что
мы действуем «по плану». В день демонстрации, вечером,
в залах Технологического института в Петербурге
состоялся грандиозный митинг при участии представителей
[почти] всех политических группировок...
В противовес митингу, где выступали представители
всех течений, в отдельной аудитории (кажется,
физической) мы устроили митинг большевиков. В числе их была
и я11. Выступали под вымышленными именами,
загримированными...
Кровавое воскресенье 1905 года застало меня на улице.
Я шла с демонстрантами к Зимнему дворцу, п картина
жестокой расправы с безоружным рабочим людом
навсегда запечатлелась в моей памяти. Необычайно яркое
январское солнце, доверчивые, выжидательные лица...
Роковой сигнал выстроенного вокруг дворца войска... Лужи
крови на белом снегу... Улюлюканье жандармерии,
убитые, раненые, расстрелянные дети...
4 А. Коллонтай
97

...Что такое было 9 января? Впервые в России
организованно, бесстрашно, железной лавиной подступили
рабочие массы к Зимнему дворцу с требованиями к
царю-батюшке, с требованиями, в которых наивно, быть может,
легковерно высказывали рабочие Петербурга все свои
цужды: о заработной плате, о жилищных условиях, о
рабочем дне и прежде всего о свободе слова, стачек и
организации рабочих. Царское правительство думало
воспользоваться попом Гапоном, как оружием против растущей
сознательности рабочего класса России. Хитроумные
правители надеялись отвлечь рабочих от социализма,
затуманить им головы безобидными затеями Гапона и
царских провокаторов, организовав пародию на рабочие
клубы, в которых членами и соглядатаями входили также
провокаторы и царская тайная полиция. Но так назрело
уже в рабочих стремление отстоять свои интересы,
бороться с классовой эксплуатацией и искать точек объединения
между собой, что петербургские рабочие потянулись в га-
поновские клубы, наводнили их и силой своего напора
заставили слабого, шатающегося попа временно
перекинуться на сторону рабочих и согласиться выражать их
требования. Незадолго до 9 января вспыхнула стачка на
Путиловском заводе. Стачка экономическая. Тяжело,
беспросветно жилось тогда рабочим. Россия была разорена
неудачной, позорной для царской армии войной с
Японией. Деревня гудела. То там, то тут вспыхивали
крестьянские бунты. Бабы, крестьянки, оказывали сопротивление
царским властям, когда шел новый рекрутский набор.
Финансы были расстроены. Промышленники роптали на
неумелость чиновничьей взяточнической политики
царизма. И в это тлеющее гнездо всеобщего недовольства
искрой упала путиловская забастовка. Это было в
рождественские дни 1904 года. И в эти дни царское правительство
со страхом почуяло: опасную игру затеяло оно с попом
Гапоном, взяв его своим орудием. Рабочая масса защемила
Гапона и пошла своим путем по классовой дороге, куда
звали пролетариат большевики. День за днем в гапопов-
ских клубах-отделах шли митинги за митингами,
принимались первые массовые резолюции рабочих в России,
и растерянная полиция не знала: разгонять ли ей рабочих-
гапоновцев или продолжать играть опасную игру
провокации рабочих масс?
Волна революционного настроения нарастала и
напирала. В рабочих предместьях молодежь распевала уже
98

«Варшавянку». Но все же мастеровой посолиднее п
постарше говорил о том, что надо-де пойти с отцом Гапоном
к самому царю-батюшке, рассказать ему о нуждах
трудового парода, пробиться к царю сквозь стену чиновников
п алчных помещиков.
Что делали и думали большевики в эти дни? Ленин
был далеко, за границей. Среди тех большевиков, что вели
подпольную работу в массах, в те дни не было полного
единства. Одни считали, что нужно удержать рабочих от
провокационной ловушки, не дать безоружным рабочим
массам пойти на убой, удержать рабочих от того, чтобы
идти за Гапоном к царю па поклон. Другие говорили:
рабочая лавина сдвинулась и ее не удержишь, жертвы
неизбежны, но раз масса вышла па улицу, наше место в ее рядах.
Пусть первое выступление рабочих будет скорбным, но
неизбежным уроком на пути революции.
6 января рабочие порешили: «Идем ко дворцу». Седь-
мого-восьмого готовились. Царское правительство
металось в смятении. Сам царь с семьей уехал со страха в
Царское село. Не ему же, царю-батюшке, принимать прошение
безоружных рабочих. Вместо себя он выставил надежные
эскадроны жандармов и преданных парю гвардейских
войск, чтобы на наивные просьбы замученной нуждой
бедноты ответить залпом заряженных ружей.
Солнечным было 9 января. Солнечным и морозным. Со
всех концов Петербурга нескончаемыми вереницами
тянулась городская беднота к царскому дворцу. Как сетью
паутины, переплетали нити демонстрантов старый Петербург.
Народ столпился у дворца и ждал. Ждал терпеливо час,
второй: не выйдет ли царь? Кто примет петицию —
петицию рабочих к царю?
Но царь не вышел. В ответ на мольбы безоружного
народа заиграл сигнальный рожок. Непривычно и весело
звонко зазвучал он в морозном воздухе. Невольно мы
переглянулись.
— Что это? — спросил кто-то рядом.
— Это сигнал для войска, чтобы лучше равнялись, —
успокоил кто-то в толпе.
И снова ждали напряженно, со смутной тревотой.
Новый сигнал. Чуть шевельнулись войска. А толпа
улыбалась. Безоружная толпа переминалась с ноги на
ногу от холода, от мороза и ждала и верила. Третий сигнал,
и за ним... Непривычный раскат. Что это? Стреляют?
«Пустяки, — чей-то голос, — холостыми зарядами». А рядом
4*
99

падают люди... Жснщппы. Дети. Дети, как подстреленные
воробьи, беззвучно скатываются па снег с решетки
Александровского сада. «Да нет же, не бойтесь, это
случайность», — не верит народ. Но царские жандармы уже
пускают лошадей галопом в атаку. В атаку на народ.
Кровавое воскресенье дало тысячи жертв убитыми,
и не было счета раненым. Но вместе с выстрелами царские
слуги убили не только «подданных» своего же
царя-батюшки. Они не рассчитали, они убили нечто большее —
легковерие и веру широкой массы рабочих в то, что от
царской власти можно добиться справедливости. И с этого
дня Россия стала другая и новая. Так положило 9 января
начало великому массовому движению трудящихся масс
против старой помещпчье-буржуазной России...
...После январских дней подпольная работа закипела
с новой энергией и силой. Большевики в Петрограде
начали издавать свою подпольную газету (названия не
помню)12, в которой я участвовала не только как
журналистка, но и неся техническую заботу по ее изданию. Из
написанных мною в тот период прокламаций особенный
успех имела прокламация против «земского собора»
с призывом к созыву Учредительного собрания13.
Сохраняя все эти годы живую связь с Финляндией,
я теперь актпвпо содействовала объединению действий
обеих партий (русской и финской социал-демократии),
направленных па нанесение удара царизму.
В области литературы я писала в ряде легальных
марксистских журналов и в московской «Правде»,
«Образовании», специальном журнале «Фабричный вестник»14 и др.
В те же годы вышли мои статьи по аграрному вопросу, по
вопросам охраны труда, по движению в Финляндии. В
ответ на философский сборник идеалистов Бердяева и
Булгакова написана моя статья «Проблемы нравственности с
позитивной точки зрения»15.
Вместе с пробуждением общественности во всех слоях
зашевелились и русские буржуазные феминистки16.
Женщины стали созывать свои митинги. Безвредный «дамский
клуб» женского взаимоблаготЕорительного общества17
принял политическую окраску, выдвинув вопрос о
гражданских и политических правах женщины. Многие
социал-демократки и социалистки-революционерки готовы
были подхватить лозунги буржуазных феминисток и уста-
100

навливали с ними сотрудничество на платформе
«демократического избирательного права» — пятичленки1*.
Заработал кадетский по характеру Союз равноправия женщин19 с
Тырковой, Кальманович и Мирович во главе. Большевички
Базарова, Анна Гуревич, меньшевичка Моргулйс, эсеров-
ка Волькешптепн и другие посещали собрания Союза
равноправия, втягивали вслед за собой на эти собрания
работниц. В клубах они образовали «группы социалисток».
Работницы, всколыхнувшиеся великими событиями,
имевшие свою официальную представительницу-делегатку
в согласительной комиссии Шидловского20, наводняли
все политические митинги и собрания и искали, куда
примкнуть. В апреле 1905 года в зале Тенишевского училища
по инициативе женских групп всех политических
оттенков созван был первый общеженский митинг в Петербурге.
Выступали представительницы женского буржуазного
движения, в защиту «единой женской платформы»
выступали также и меньшевики.
Мне пришлось взять слово и самым резким образом
отмежеваться от идиллии сотрудничества революционных
социалисток с буржуазньши равноправками. Мое
выступление встречено было бурей негодования. Мне кричали,
что я «играю на руку черносотенцам», что я разнуздываю
страсти, что я потворствую «хулиганству» и Союзу
русского народа21. Писательница Крандиевская бросилась ко мне
с криком: «Вас мало задушить!» Поддержала меня только
одна работница (фамилию ее не помню). Цомню, что,
требуя самого резкого отмежевания от феминисток и
единства в революционном движении пролетариата обоего пола,
я призывала обратить больше внимания на печальную
судьбу и двойное бесправие работниц. Мое выступление
дало свои результаты: в партию потянулись работницы.
Они искали приложения своим силам, хотя еще не доросли
до активного участия в партии. Да мы еще и не умели их
тогда использовать, разбудить их самодеятельность и
классовое сознание.
Октябрь 1905 года застал меня в живой работе среди
масс. Я агитировала по крупным фабрикам и заводам —
особенно у Невской заставы, на Охте и Васильевском
острове. Моя постоянная забота была [о том], чтобы на наши
собрания и кружковые занятия приходили работницы. На
собраниях они бывали, но в кружке встречались единицы,
и те обычно придут раз, другой и исчезнут.
О том, что назревает октябрьская стачка, я знала от
101

своих «учеников» по заводам. Эта же живая связь с
массами дала мне возможность присутствовать на первом же
собрании Совета рабочих депутатов22 в Технологическом
институте в октябрьские дни 1905 года, когда Совет еще
имел скромную задачу — оказать поддержку стачечникам
и руководить забастовкой...
На поддержку всеобщей забастовки шли сборы,
которые стекались частью в Петербургский комитет, частью
шли непосредственно в кассу Совета...
Совет мне приходилось обслуживать чисто
технически, приискивая помещение, обеспечивая его притоком
средств. Я с увлечением отдавалась и этой работе, не
переставая выступать на бесчисленных открытых митингах
при стечении десятка тысяч слушателей. Это был
особенный период опьянения политикой. Совет заседал дни
и ночи, становясь все более и более [активной]
политической силой, соперничающей с официальною властью.
Союзы возникали как грибы, и во всех союзах и
объединениях шла работа мысли, выработки платформ, борьба мнений.
Вслед за увлечением лозунгом «единства оппозицион-
ных кругов» в момент ярких октябрьских дней всеобщей
забастовки наступил период постепенного отрезвления
струсившей буржуазии. Лозунги «восьмичасового рабочего
дня» и «Учредительного собрания», выдвинутые
социал-демократией, заставили буржуазию пугливо искать
привычной опоры возле царского трона. На митингах и собрапиях
приходилось прежде всего разоблачать кадетов и вести
с ними жестокую полемику. Советы получали все
большую популярность среди широких масс, но Петербургский
комитет не умел еще овладеть Советами, и между
комитетчиками и Советами не было тождества. Наши товарищи
жили еще целиком навыком подполья, а Советы стремились
выйти из душной нелегальщины на открытую
политическую арену; они опирались на широкие массы и заставляли
эти массы жить и действовать, несмотря на то что массы
эти стояли еще вне партии. По вопросу об отношении
к Советам у меня были разногласия с Петербургским
комитетом. Работала я тогда при Петербургском комитете
(Петербургский комитет объединял формально оба
течения, но фактически им руководили большевики) в
качестве агитатора. Разногласия с Петербургским комитетом
шли по вопросу об использовании Советов и о подчинении
их директивам партии. Я стояла за «самодеятельность»
[этим повторяя ошибочную установку меньшевизма]...
102

...Впервые увидала я Ленина на подпольном собрании.
Это было в том же знаменательном году. Владимир Ильич
вернулся из-за границы, чтобы руководить
революционным движением23. Подпольное собрание происходило где-
то на Загородном. Может быть, в помещении
Технологического института. Человек двадцать — не больше. Стол,
освещенный висячей керосиновой лампой. За столом
Мартов — вождь меньшевиков.
Ленин не сидит. Он медленно ходит по комнате,
останавливается возле Мартова и с удивительной простотой
и логикой оспаривает положения меньшевизма.
Спор, дискуссия идет острая. И серьезная. Главный
вопрос: диктатура пролетариата. Оппортунисты-меньшевики
не признают, что руководство революцией должно быть
в руках партии, что рабочие — авангард революции и что
бороться они доляшы и будут в союзе с крестьянством.
Мартов не признает крестьянство союзником рабочих.
Меньшевики надеются на содействие русской буржуазии.
Меньшевики боятся диктатуры пролетариата.
Меня поразило, с какой внимательностью Владимир
Ильич слушал возражения Мартова. Иногда про себя чуть
усмехался. Иногда шевелились брови, на лице появлялась
тень гнева и досады. Лицо Владимира Ильича тогда
становилось жестким и беспощадным. И ответы его звучали, как
четкие удары молота...
В тот вечер на Загородном, как это почти всегда было,
где Ленин выступал, победа осталась за Владимиром Иль-
ичем. Победа осталась и на практике за большевиками.
В начале 1906 года помню еще одну встречу с
Владимиром Ильичем в редакции газеты большевиков «Вперед»,
которую быстро запретили24. Владимир Ильич с кем-то
совещался или кого-то инструктировал. Но когда узнал, что
я пришла «с поручением», быстро подошел ко мне. Дело
шло о партии оружия. Надо было скрыть оружие в
надежной квартире. Владимир Ильич подробно расспрашивал
меня о том: кто хозяйка квартиры? Верные ли люди? Кто
соседи? Помню его указание: ни в коем случае не
использовать эту квартиру также и для явок.
На прощанье он мепя спросил: о чем я сейчас пишу?
Моя брошюра «К вопросу о классовой борьбе» была только
что конфискована царской цензурой.
Вопрос Владимира Ильича был косвенпым
поощрением моего писательства. Я это запомнила...
103

...По поручению Петербургского комитета мпе
пришлось ездить с агитацией и в провинцию. На одном из
многолюдных митингов в Вильне в 1907 году я открыто стала
звать «к оружию». Немедленно появилась полиция; зал
был оцеплен, но, благодаря ловкости и смышлености
товарищей, мне удалось скрыться. В Петербурге меня уже не
тродули, что характерно для того периода растерянности
властп. Одно время на мне лежала обязанность кассира
Петербургского комитета. Для пополнения средств
Петербургского комитета мною задумано было и выполнено
в 1906 году издание первого легального «Рабочего
ежегодника», нечто вроде справочника для рабочих, — с рядом
статей по различным вопросам: политическим,
социальным и т. д... Несмотря на то что сборник вышел «вне
фракционный» по видимости, в нем преобладали
меньшевистские авторы. Вызвано это было тем, что в 1906 году
я отошла от большевиков по вопросу об отношении к
Государственной думе, решительно стала на точку зрения
«использования Думы», что сблизило меня с
меньшевиками. Мне представлялось, что вхождение в Думу поощряет
активность, самодеятельность масс, способствует их
политическому воспитанию, бойкот же ведет к пассивпости,
мешает развитию самодеятельности... Поэтому я не вошла
в список сотрудников первой легальной большевистской
газеты в России в 1905—1906 годах25. Тогда
меньшевистский орган поспешил закрепить меня за собой.
Между тем борьба с буржуазным феминизмом
разгоралась. Рядом с дамским политически-ручным женским
взаимоблаготворительпым обществом работали Женская
прогрессивная партия26 с доктором Покровской во главе
и активный Союз равноправия, популярность которого
быстро возрастала. Борьба шла теперь в открытую. Но
сила еще была на стороне равноправок — общественное
мнение было с ними, общественное же мнение делали не
рабочие, а интеллигенция. На собраниях еще мало
политически грамотных работниц, домашней прислуги,
ремесленниц — равноправки имели успех, и немало труда
стоило проводить свою линию, не вызывая протеста.
Планомерной работы партия тогда еще среди работниц не
вела, изданий для работниц, за исключением брошюры Саб-
линой (т. Крупской)27, и то нелегальной, не было. Помню,
как вскоре по приезде в Россию Веры Засулич я
поехала к ней, чтобы специально посоветоваться: как
ставить работу среди работниц, с какого конца начать?
104

Зимой 1905/06 года мне приходилось не только
вести агитационную работу в массах, сражаться с
феминистками, где только возможно, отстаивая мысль, что для
социал-демократии нет отдельного женского вопроса, но
и читать ряд открытых лекций на тему о роли женщины
в хозяйстве, об истории брачных отношений и т. п.,
популяризируя принципы социализма в связи с задачей
всестороннего раскрепощения женщины. Приходилось все
еще вести борьбу с теми товарищами, которые,
отмежевавшись от Союза равноправия весной 1906 года,
образовали два Социалистических женских клуба, куда входили и
большевички, и меньшевички, и эсерки. Несмотря на то
что членами этих клубов являлись и работницы, что они
притягивали массы, я решительно отказывалась их
посещать, считая, что прежде всего в вопросе борьбы за
освобождение женщины должна быть начерчена четкая и
ясная классовая линия.
Но зато я принимала участие в клубах «обществ
самообразования» рабочих, которые явочным порядком
возникали в Петербурге и где широкие беспартийные
рабочие массы получали основы социалистического
воспитания...
Осенью 1906 года я встретилась с Розой Люксембург
в Финляндии. По ее совету я решила поехать на Мангейм-
ский съезд германской партии, в связи с которым
созывалась и конференция социал-демократок23. Конференция
мне дала точку опоры в вопросе о работе партий среди
женщин. Встречи и беседы с Кларой Цеткин, работницей
Баадер, Венгельс и др. утвердили меня в правильности
моего стремления создать при партии аппарат по работе
среди женщин.
Вернувшись в Россию, я в ряде лекций и бесед
отстаивала и проводила мысль о необходимости для партии
начать работу среди женщин. Сочувствие я встречала только
среди самих работниц, партийные товарищи относились
к моим словам либо скептически, либо равнодушно. Были
и такие, особенно среди старых партийных
революционерок, которые в моем предложении видели «вредный уклон
к феминизму».
Помню, как сейчас, первую неудачную попытку
собрать с согласия Петербургского комитета собрание
работниц, на котором предполагалось обсудить вопрос об
образовании Бюро работниц в партии. Петербургский комитет
обещал отвести нам помещение на определенный вечер.
105

Но когда нас несколько человек явилось на собрание
работниц — дверь в назначенное помещение не только
оказалась закрытой, но кто-то оставил нам нарочно грубую
надпись: «Собрание только для женщин отменяется,
завтра собрание только для мужчин». Один из
сопровождавших нас рабочих (если не ошибаюсь, это был товарищ
Сильнов с Невского завода), возмущенный такой
выходкой, пригласил нас всех к себе в комнату, где мы
и провели организационное собрание работниц. Но бюро
так и не избрали — пас было слишком мало.
Я поехала объясняться по этому поводу в
Петербургский комитет. Формально товарищи не запрещали нашего
почина, но содействия не оказывали. Вернее всего,
вопросом этим никто не интересовался, а между тем опасность
со стороны буржуазных феминисток росла. Эсерки шли
с равноправками, подцеряшвали их. Все я^енские
буржуазные объединения имели свои органы — журналы,
выпускали брошюры, воззвания, собирали совещания,
группировали вокруг себя работнпц и крестьянок из провинции,
посылали петиции в Государственную думу. Противовес
был необходим. Мы теряли курсисток, женскую
трудящуюся интеллигенцию и не приобретали прочной базы
среди работниц.
Весной 1907 года мною наппсапа была статья об
организации работниц. Этой статьей вопрос о создании
специального аппарата партии для работы среди женщин был
наконец поставлен. Тогда же, весною 1907 года, я начала
работать в Союзе текстильщиков. Вместе с этим союзом
мы организовали весной 1907 года ряд митингов в
Петербурге специально для работниц. Чтобы иметь возможность
привлечь больше народу, митинги эти устраивали, как и
вообще водилось в те времена, подвидом лекций-дискуссий.
Кто-либо из своих, чье имя было не «запачкано» в глазах
полиции, брал безобидную тему: «Гигиена материнства»,
«О клубах работниц в Англии». Лектор читал минут
двадцать, а затем брали слово мы и проводили свою
агитацию. Случалось, что пристав улавливал наш маневр и
закрывал собрание. Но бывали случаи, когда лектору
удавалось настоять на последнем слове и в этом слове
резюмировать цель митинга. Наши митинги в доме
Нобеля на Выборгской стороне пользовались популярностью
среди работниц и рабочих. Любимицей работниц была
большевичка Наташа. Митинги велись межфракционно.
Тогда же, весной 1907 года, выделились несколько со-
106

зпателышх работниц: ткачиха Антонова, текстильщица
большевичка Анна Семеновна (Осипова), портнихи
Соловьева и Маруся Бурко, позднее Клавдия Николаева —
печатница, сиделка Ефремова — яркая и своеобразная
женщина. Образовалась группа, которая держала связь
с работницами фабрик и заводов. На митинги равноправок
мы посылали своих ораторов для участия в дискуссии, но
к себе буржуазных ораторов не допускали.
Осенью 1907 года я участвовала на Международной
конференции социалисток в Штутгарте29 и там же на
конгрессе Интернационала30. Я была единственной
представительницей от России на Международной конференции
социалисток. На конференции шла борьба между правым
н левым крылом женского Интернационала, отражавшая
борьбу двух течений в Интернационале. Я шла за Кларой.
Первый пункт разногласия касался борьбы за всеобщее
избирательное право. Австрийские социалистки вместе
с Лили Браун шли на ряд компромиссов, Цеткин
требовала стойкости. От имени России пришлось поддерживать
левых против оппортунистов. Вопрос о формах работы
среди женщин также вызвал разногласия: Цеткин стояла за
образование международного секретариата, Лили Браун и
«правые» вдруг усмотрели в этом феминизм. И опять
пришлось поддержать «левых»31. После Штутгартской
конференции я вернулась в Россию с вполне созревшим планом
работы среди работниц, к осуществлению которого и
приступила с осени 1907 года.
...В 1907 году на Международном социалистическом
конгрессе в Штутгарте я встретила Ленина.
Большой зал. Театр пли зал для собраний. Сотни
делегатов со всех концов Европы. Еще не всего мира, как
будто не было тогда американцев32. На трибуне, в президиуме,
пустое кресло. Это место английского делегата «левого»,
то есть революционного марксиста, Квелча. Немецкие
власти выслали его после первого же выступления на съезде.
Ведущая фигура съезда — старик Август Бебель.
Владимир Ильич в делегации большевиков. Работает
не для зрителей, на виду, а в комиссиях — там, где
действительно вырабатывается линия международного рабочего
движения33.
Обсуждался серьезпый вопрос: что делать
международному организованному пролетариату в случае войны? (Это
107

было еще в 1907 году!) Социал-демократы, уже впавшие
в оппортунизм, боятся смотреть правде в глаза. Онп
предлагают резолюцию, в которой не дело, а слова. Звучные,
громкие, ничего не дающие слова: «Если угрожает война,
в парламентах рабочие представители должпы сделать все,
чтобы по мере сил и возможности помешать войне»...
Приблизительно таков пх текст34.
В комиссии выступил Ленин. «Если начнется война,
задача организованного пролетариата — превратить войну
империалистическую в войну гражданскую»35.
Оппортунисты II Интернационала, конечно, [пытались] провалить
редакцию Владимира Ильича. Владимир Ильич пожимал
плечами: «К этому мы все равно рано или поздно
вынуждены будем вернуться. Или социал-демократия погибнет».
И опять прав был Ленин!
Год спустя Ленин писал: «То, что теперь мы
переживаем зачастую только идейно: споры с теоретическими
поправками к Марксу, —- то, что теперь прорывается на
практике лишь по отдельным частным вопросам рабочего
движения, как тактические разногласия с
ревизионистами и расколы на этой почве, — это придется еще
непременно пережить рабочему классу в несравненно более
крупных размерах, когда пролетарская революция
обострит все спорные вопросы... заставит в пылу борьбы
отделять врагов от друзей, выбрасывать плохих союзников
для нанесения решительных ударов врагу»36.
Ленин с неукротимой ненавистью клеймил
социал-демократических оппортунистов, боявшихся
революционного движения масс и оберегавшихся от расколов...
...Штутгарт на меня имел большое влияние. Полемика
и борьба течений на конгрессе, где против «самого»
Бебеля шла Роза Люксембург и где группка «левых» боролась
с популярнейшими вождями, еще более укрепили мою
уверенность в правильности того течения в
социал-демократии, которое бескомпромиссно держит курс на
социальную революцию. Именно поэтому тактика моих
союзников по партии — меньшевиков —- меня во многом не
удовлетворяла. Я расходилась с ними в оценке роли
буржуазного либерализма в России и считала всякого рода
«соглашения» или сотрудничество ошибочными. Со своей
стороны, мои соратники усматривали во мне и в моих
статьях дух «большевистской фразеологии», а статья моя
108

об итогах Мангеймского съезда (1906 г.) вызвала
нарекания, по именно эта статья была написана под влиянием
Розы Люксембург, после живого и близкого с ней
общения...
Начиная с осени 1907 года я берусь вплотную за дело
организации работниц в Петербурге. Группа работниц,
сплотившаяся весной 1907 года, явилась тем основным
ядром, с которым я начала работу. Задача была: задеть,
всколыхнуть широкие женские трудовые массы.
Организация митингов становилась все более затруднительной по
мере того, как после разгона II Думы и ареста
социал-демократической фракции37 реакция начинала наглеть и
укрепляться. В подполье доступ к широким женским
массам был крайне затруднителен. Оставалась работа
в союзах, но и она охватывала лишь ограниченный круг
уже более сознательных работниц. Тогда мы решили
открыть легальный клуб работниц с невинным уставом
Общества взаимопомощи работниц, па Предтеченской
улице, близ Лиговки. На Лиговке помещалась наша главная
опора —Союз текстильщиков, и там частенько заседало
Бюро профсоюзов38...
Клуб свой мы решили сделать «внефракционным»,
поэтому привлекли к нему большевичек и меньшевичек,
настояли на признании его со стороны Петербургского
комитета. Средства на содержание клуба мы доставали
собственными усилиями.
История клуба так тесно сплетается с тем периодом
моей жизни, что, стараясь вспомнить итоги моей работы за
зиму 1907/08 года, невольно вспоминаю все эти трудности,
препятствия, трения с партийными товарищами, которые
возникали вокруг нашего первого клуба работниц.
В качестве лекторов работали у нас многие товарищи...
В клуб входило 200—300 работниц самых разнообразных
профессий. Клуб открыт был каждый вечер. Помню, как
на открытии его присутствовала Вера Засулич. У меня
было необычайно подъемное настроение. Было радостно
сознавать, что мы сумели превзойти неисчислимые
полицейские препятствия и в каких-нибудь полтора месяца не
только добиться разрешения устава, но и успеть
заинтересовать работницу в нашем новом начинании...
К весне атмосфера в клубе стала менее сплоченная.
Появилась группка, требовавшая, чтобы вся «интеллитен-
109

ция», из которой многие песли обязанности по клубу в
качестве библиотекарш, лекторов и т. д., была исключена из
членов клуба39. С другой стороны, часть товарищей все
еще не одобряла нашего «сепаратизма», готовая видеть
в клубе уклон к феминизму. Не желая тратить попусту
своих сил на бесплодную полемику и твердо веря в правоту
взятой линии, то есть необходимость создать в партии
отдел по работе среди женщин, я ушла из клуба. Но работы
среди женщин пролетариата не бросила. Я лишь стала
искать других форм ее проявления.
В ту же зиму мне пришлось завязать вновь более
живую связь с финскими товарищами. Появилась моя
брошюрка «Финляндия и социализм» (позднее конфискована
с привлечением меня по статье 101), а в начале 1908 года
ряд статей о новой избирательной системе Финляндии40.
Так как на очереди стоял вопрос о взаимоотношениях
между Россией и Финляндией, то меня, как специалиста по
данному вопросу, привлекли в комиссию
социал-демократической фракции III Думы.
Реакция взяла верх. Легальная работа партии
сосредоточилась почти исключительно вокруг думской фракции.
Союзы и клубы самообразования были под угрозой
закрытия, руководящие партийные силы либо эмигрировали
вновь за границу, либо перешли на нелегальное положение.
Аресты, обыски, ссылки характеризуют тот темный период.
Но разбуженная общественность все же прорывалась
сквозь искусно сооружаемые царские рогатки. Под
разными политически невинными флагами собирались съезды,
на которых в скрытой форме выливалось всеобщее
недовольство и, как припев, звучал неизменно лозунг
установления демократического режима. На этих съездах мы
образовывали свою рабочую группу и выступали обычно
сплоченно, договаривались по партийным фракциям,
чтобы перед лицом врагов не было резкого разнобоя. Не раз
приходилось выступать на этих съездах от имени группы
работниц. Но главное мое стремление было всегда —
побудить к выступлениям самих рабочих, помочь им
подготовиться, дать толчок мысли. Со многими товарищами,
молодыми рабочими после этих съездов у меня надолго потом
сохранилась личная и идейная связь. Одним из
многообещающих рабочих в то время был металлист Яцыневич, к
сожалению, в эмиграции отошедший постепенно от нас,
затем умерший от туберкулеза, рабочий Каменев, секретарь
текстильщиков Гриша; работниц же не выявлялось, а меж-
110

ду тем, сколько я тогда встречала ярких женских типов по
фабрикам, заводам и мастерским!
Вопрос о привлечении широких масс к движению,
о воспитании их для революции, о вовлечении их в борьбу
для коренного изменения положения женщины...
продолжал служить основной целью моей деятельности.
Весной 1908 года стало известно, что буржуазные рав-
поправки собираются созвать осенью того же года
Всероссийский женский съезд в Петербурге41. Заручившись
согласием членов ЦК, я уже с весны начала работу по
подготовке к съезду.
Предварительные заседания происходили у меня на
квартире. Идея участия социал-демократок и работниц на
ст>езде феминисток в виде особой группы работниц
встречена была сначала довольно враждебно со стороны как
большевичек, так и меньшевичек. Одни видели в этом
уклон к феминизму, другие — уклон к соглашательству и
сотрудничеству с враждебными буржуазными партиями...
Я считала, что участие работниц на съезде равноправок,
их выступление с собственной программой, со своими
резолюциями и даже декларацией будет иметь
колоссальное воспитательное значение для женских пролетарских
масс, и так как на подготовку к съезду я возлагала
в смысле пропаганды идей социализма громадную
надежду, то я решила действовать «явочным» порядком и,
оперевшись на Союз текстильщиков, позднее на Центральное
бюро профсоюзов, повела подготовку к съезду. Мне
помогли в живой работе отдельные члены клуба работниц...
Работа велась вначале довольно кустарно. Не было
достаточно связей.
А задача состояла в том, чтобы возможно глубже задеть
нашей работой женские массы, всколыхнуть их,
расшевелить, возбудить их самодеятельность для вовлечения
работниц в революционное движение и в партию. В связи
с забастовкой на Выборгской стороне мы снова созвали
митинг в доме Нобеля. Собралась масса работниц, но
полиция не дала закончить митинг. Тем не менее работницы
ушли бодрые, под впечатлением [увиденного и
услышанного], и мы получили свежие связи. Так как устраивать
собрания становилось все затруднительнее и так как
работницы еще боялись нелегальных собраний п неохотно
их посещали, то мы прибегли к агитации под маркой «име-
пии». Сознательная работница созывала к себе в каморку
приятельниц и товарок «па именины»; сюда же под видом
111

«подруги» являлся кто-нибудь из наших агитаторш. За
именинным пирогом или за селедкой с луком заводили
разговор о предстоящем женском съезде. Обычно
аудитория заинтересовывалась, просила прийти еще
«рассказать» и «поучить».
Весть о предстоящем женском съезде быстро
разносилась по мастерским, и благодаря нашим беседам у
работниц вырабатывалось враждебное отношение к равноправ-
кам и тяготение к партии. Во время легальных
предсъездовских митингов равноправок наши работницы приходили
«сплоченной группой» «скандалить» и выражать свою
несолидарность «с барынями». За это феминистки еще
яростнее пепавидели меня, считая душой этих «хулиганских»
выступлений. Так бесконечна была ненависть ко мне со
стороны буржуазных равноправок, что когда прпшлось по
делу быть у известной деятельницы женского движения
Анны Павловны Философовой (матери писателя Д. Фи-
лософова), то после моего ухода она будто бы крестила
углы комнаты, изгоняя мой «вредный» революционный дух...
Другой раз мне пришлось, чтобы покрыть расходы по
подготовке к съезду, устроить платную лекцию. Сил по
организации лекции было мало, и мне самой прпшлось
развозить «почетные билеты», за которые мы рассчитывали
выручить побольше денег. Жена профессора Савпча, ка-
детка, не зная, что я сама завезла ей билет, стала яростно
возмущаться, зачем это «приют» («приют» дал нам свой
«флаг») устраивает лекцию этой «ужасной Коллонтай»,
и категорически отказалась от билета, но деньги «в
пользу приюта» дала...
Одновременно с подготовкой к съезду весной и летом
1908 года я спешно работала над книгой «Социальные
основы женского вопроса»42. Затруднение было с изданивхм:
книгу надо было выпустить к съезду, съезд назначен был
в декабре, а книгу я закончила лишь в сентябре. Не всем
эта книга пришлась по вкусу. Меньшевики находили, что
опа решительно написана в «большевистском духе»
и предлагали внести кое-какие изменения, от чего я
категорически отказалась, особенно там, где я считала
необходимым осудить всякое сотрудничество или даже
временные соглашения с представительницами буржуазии.
Издательство «Знание»43 взялось выпустить книгу, но
предварительно ее пришлось послать на просмотр М. Горькому
на Капри. Что-то задержало рукопись при обратной
пересылке. Я уже считала ее погибшей (копии у меня не бы-
112

ло, написана она была от рукп), по в ноябре рукопись
прибыла, и из-за этой задержки книга вышла в свет лишь
после съезда, что было крайне досадно. Если бы участницы
съезда имели ее раньше, то это способствовало бы еще
большему закреплению нашей позиции.
Самая горячая подготовка к съезду развернулась в
октябре — ноябре 1908 года. Но как раз в сентябре 1908 года
против меня было поднято дело: за призыв к
«вооруженному восстанию» в брошюре о Финляндии и за агитацию
в Союзе текстильщиков, свидетельствовавшую о
«принадлежности к партии». В самый горячий момент работы мне
пришлось перейти на нелегальное положение... За два
месяца до съезда я провела свыше 50 (сколько помню — 52)
собраний с работницами. Легально я, разумеется, не
выступала. Не раз полиция нападала на мой след, и меня
спасала лишь самоотверженность работниц. Так, во время
одного собрания в помещении отдела Союза металлистов
нагрянула полиция. Секретарь союза имел наготове
союзную повестку дня, но мое присутствие могло погубить все
дело. Тогда одна из работниц быстро повязала мне голову
платком и сунула свой союзный документ мне в руки.
Без документной оказалась не я, а работница. В другой раз
(это было в клубе на Выборгской)... также явилась
полиция. Но у нас было условлено, что я даю уроки кройки и
шитья, а выкройки блузок и юбок вполне убедили полицию
в правпльности наших показаний.
Подготовка к съезду заключалась не только в агитации
и в проведении выборов делегаток на съезд работниц.
Надо было с уже избранными делегатками готовить доклады.
На съезде от нашей группы выступило, кажется, пять
докладчиц-работниц. Подготовка докладов являлась также
своего рода школой для работниц. Особепно удачно
выступила работница Волкова...
Всероссийский женский съезд, объединивший самые
разнородные слои женского населения (от
дам-благотворительниц и до пашей «хулиганской», по мнению
феминисток, группы работниц), открылся в начале декабря. На
предварительных совещаниях в клубе женского
взаимоблаготворительного общества доктора Шабанова, Философо-
ва и другие пытались склонить нас на соглашение,
сговориться об условиях, на которых мы могли бы войти
«в блок» с феминистками. Должна сказать, что у
меньшевичек была склонность «к блокированию» и что в этом
отношении я всецело опиралась на непримиримость
ИЗ

п стойкость большевичек. Е. Д. Цускова с ее несколькими
приверженками пожелала примкнуть к «группе
работниц», но именно она-то и ее друзья вносили дух
соглашательского хаоса и грозили сорвать намеченную нами
четкую, разграничительную классовую линию поведения на
съезде, которая неминуемо должна была повести к
нашему уходу со съезда...
Незадолго до съезда Петербургский комитет
санкционировал наше участие на съезде, делегировав на съезд
Веру Слуцкую и определив нашим руководителем
товарища Сергея44... Когда Петербургский комитет убедился,
какой отсталый слой мы сумели затронуть, он изменил
свое отношение к нашему начинанию, и уже вся работа
на съезде велась при участии большевистского
Петербургского комитета. Во время агитационной кампании мне
несколько раз пришлось столкнуться с провокатором
Малиновским, относившимся открыто недружелюбно к нашей
работе. На меня он всегда производил неприятное
впечатление. Но теперь меня удивляет, как это он, зная, что
я нахожусь на нелегальном положении, не пресек моей
работы, вместо того чтобы сражаться со мной в словесной
полемике. Или он в самом деле не придавал значения
вовлечению «баб» в движение?
На съезде участвовали около 700 делегаток
буржуазного крыла, наша же группа насчитывала 45 человек. Но,
несомненно, на этой группе работниц было
сосредоточено внимание не только съезда, но и зорких глаз властей.
Каждое наше выступление вызывало бурю. Уже первое
появление группы с красными гвоздиками на
торжественном открытии съезда в зале городской думы, где
выступали один за другим общественные деятели не левее кадет
и где мы нарочно не брали слова, было своего рода
демонстрацией, которую отметили в газетах. Мое намерение
было: присутствовать на съезде, но не выступать.
Разумеется, это оказалось невозможным. Мое выступление [с
отдельными замечаниями] вызвало самые горячие дебаты.
На следующий день зал оказался оцеплен полицией. Шла
проверка документов. Меня предупредили, и вместо
съезда я спешным порядком, имея все бумаги наготове,
отправились за границу. Доклад мой, заготовленный
в письменном виде, прочитан был работницей Волковой45.
Когда поставлен был вопрос об образовании в России
«внеклассового» женского центра, группа работниц покинула
съезд, осуществив наш план. Это дало [мне] громадное удовн
114

летворение, несмотря на необходимость покинуть Россию
и дорогое мне дело.
Помню зимнюю, снежную морозную ночь на станцип
Вержболово и тот бесконечно долгий час, когда шла
проверка документов. Закутавшись в воротник шубы, я
ходила по заиндевелой платформе с одной неотвязной мыслью:
удастся ли проскользнуть или задержат? Мучительно
прислушивалась к звуку шпор, которые то спешно
приближались, то удалялись вновь... И невольно возникал вопрос:
когда и при каких условиях буду я возвращаться назад
в Россию? Тогда не думалось, не верилось, что через
восемь лет вернусь в Россию, в бурлящий котел революции
с другой границы, пережив мировое событие —
длительную войну в атмосфере назревшей социальной
революции...
Перед самым отходом поезда «синий мундир»
(жандарм), гремя шпорами, вручил мне паспорт. Через пять
минут я уже гуляла «свободная» за рубежом, по
залитой электричеством чистенькой, подтянутой, образцово
налаженной пограничной станции Германии — Эйдку-
нен.
ПЕРИОД
ЭМИГРАЦИИ
В эмиграции за границей я пробыла с декабря 1908
года по март 1917, то есть более 8 лет. За эти годы работала
в Германии, Англии, Франции, Швеции, Норвегии, Дании,
Швейцарии, Бельгии и Соединенных Штатах Америки.
Это были годы своего рода ученичества в области работы
среди широких масс разных национальностей,
применительно к ближайшим задачам, стоящим перед
социал-демократической партией каждой страны, практическая
школа работы, которая укрепила во мне убеждение в
творческих свойствах пролетариата как класса.
Очутившись за границей, я вошла в Германскую
социал-демократическую партию, где вела работу
агитатора, лектора и писателя. Писала в журнале Каутского
< Новое время» и в «Равенстве»46 (руководящий орган
социал-демократов), в австрийском журнале работниц и в
партийной прессе Англии, Бельгии, Швеции, Норвегии,
Финляндии, Швейцарии, Франции, Польши и
Соединенных Штатов, участвуя, разумеется, также в русской загра-
лпчпой прессе... и в легальных марксистских журналах
России.
115

Весною 1909 года совершила по югу Германии свое
первое агитационное турне. Агитацию вела общего
характера, лишь в отдельных случаях выступая на собраниях
работниц. Тогда же вместе с товарищем Кларой Цеткин
ездила в Англию для специальной работы — борьбы с
суфражистками47 по приглашению Британской
социалистической партии (левое марксистское крыло английского
движения) и для поддержки Союза избирательных прав
для всех совершеннолетних. 1909—1910 годы проработала
в Германии, в Дрездене и в Берлине, совершая
агитационные поездки по поручению центра и по приглашению
местных организаций. Использовала меня также наша
русская партия для объезда русских колоний в Германии,
Швейцарии и Бельгии. Помимо докладов на
общеполитические темы читала лекции о Толстом, о проблеме брака
и семьи, о взаимоотношении системы хозяйства и
плотности населения и т. д. В тот период я находилась в
непрерывном деловом общении с проживающим в Париже
Чичериным (Орнатским), секретарем Бюро политической
эмиграции. Его неисчерпаемой энергии, преданности и
самоотверженности обязана политическая эмиграция не
только материальной помощью эмигрантам, но и
установлением связи между группами эмигрантов и постоянным
политическим их руководством. Товарища Орнатского знал
каждый рабочий, попавший за границу; к нему шли за
помощью, всегда уверенные в его поддержке. Все, кому
пришлось работать с товарищем Чичериным-Орнатским
в условиях эмиграции, сохранили на всю жизнь самое
светлое воспоминание о кристально-чистом человеке,
подававшем пример редкой трудоспособности и
самоотверженности...
Активной роли в работе русских центров я в тот
период не играла, уйдя всецело в практическую работу.
Мои агитационные поездки того периода запечатлены в
написанной мною в 1911 году книге «По рабочей Европе».
В августе 1910 года я участвовала в качестве делегатки
от Союза текстильщиков (русского) на Международной
конференции социалисток48 и на Международном
конгрессе в Копенгагене49. На конференции социалисток
пришлось участвовать в борьбе двух течений по вопросу о
тактике в завоевании избирательных прав для женщин
и в вопросе охраны женского труда. Борьба эта описана
в моей книге «По рабочей Европе» и в ряде статей,
появившихся в легальной русской прессе («Современном
116

мире», «Жизни»50 и др.) Здесь пришлось поддерживать
левое крыло, возглавляемое Цеткин*.
Зимой 1910/11 года я взяла на себя организацию
протеста общественных деятелей Германии по поводу
судьбы депутатов II Государственной думы51. Начать
пришлось с депутатов рейхстага, что дало мне возможность
стать постоянным посетителем рейхстага, ближе подойти
к жизни и работе фракции и лучше узнать многих из
руководящих верхов германской партии. Самое живое и
деятельное участие в организации протеста принимал Карл
Либкнехт и Оскар Кон. С Либкнехтом я познакомилась
еще в 1906 году во время Мангеймского съезда. Навсегда
ярко осталась в памяти наша первая многочасовая беседа
во время прогулки по Гейдельбергским горам. С тех пор
у пас установились с Либкнехтом крепкие и сердечные
товарищеские отношения.
Либкнехта эмиграция считала «своим» по духу, почти
что «русским». Из всех вождей немецкой партии он один
умел войти во все детали русских вопросов и всегда был
в курсе наших дел. Мало того — Либкнехт олицетворял
собою тот истинный дух товарищества в международном
масштабе, которого не хватало многим вождям II
Интернационала. Даже у Августа Бебеля, этой поистине
львиной фигуры II Интернационала, полной ума и мощи,
окруженной ореолом широчайшей популярности и уважением
даже политических врагов, и у него проскальзывала
[нотка] своего рода национальной исключительности и [даже]
легкий отпечаток превосходства, когда дело шло обо всех
остальных партиях мира, помимо германской
социал-демократии. В Либкнехте каждый чувствовал прежде всего
товарища, потом уже вождя. И русские нередко
злоупотребляли этим качеством «Карла», как звали его в
эмиграции, или «нашего Карла», как величали его немецкие
рабочие.
Организация протеста заставила также столкнуться с
рядом германских общественных деятелей в области
политики, науки, искусства. Тогда же познакомилась ближе
с интересной деятельницей женского буржуазного
движения 72-летней старушкой Минной Кауер, которая не прп-
зпавала власти лет и умела своей речью заинтересовать
* События, связанные с Копенгагенской конференцией и
конгрессом, описаны в работе «По рабочей Европе», см. стр. 127—141
настоящего издания.
117

многотысячную, подчас враждебную ей политически
аудиторию.
С Каутским и Р. Люксембург я все эти годы не
прерывала дружеской связи. Устанавливались и росли связи
и со многими германскими рабочими и работницами.
Приходилось встречаться и с Лили Браун, которая
постепенно отходила от активной работы в партии, но которую я
с любопытством изучала, как яркую, своеобразную
личность. G Цеткин, Циц и старушкой Баадер отношения
установились не только деловые — товарищеские, но личные,
дружеские, пока в 1912 году не разразился инцидент,
вызванный появлением моей книги «По рабочей Европе»...
...Были встречи у меня с Владимиром Ильичем в
Париже в 1911 году, когда Владимир Ильич работал по
библиотекам, накопляя знания, которые всегда считал
недостаточными, изучал французский и английский языки,
собирал партийные конференции большевиков, вел беседы
в партийной школе в Лонжюмо52 и — главное, самое
главное — руководил партией.
Многие в те годы жестокой реакции и царских расправ,
впселиц и тюрем были настроены
упадочно-пессимистически. Очень ходким романом был «На ущербе»
меньшевички Григорьевой.
Владимир Ильич, наоборот, чуял предвестники бури
и был бодрым и жизнерадостным... Он готовил партию к
руководству новым подъемом революции...
...С Россией связи я таюке не теряла. По поручению
московской группы социал-демократов III фракции
Государственной думы я собирала материалы и составляла
проект закона по охране и обеспечению материнства в
связи с кампанией, развертывающейся в России по
поводу закона о государственном страховании рабочих.
Составление этого законопроекта послужило толчком к
моему последующему труду по вопросу страхования
материнства — «Общество и материнство».
В 1911 году впервые проводился международный день
работниц. Я выступала во Франкфурте-на-Майне,
участвовала также и в его подготовке. Тогда же усиленно
настаивала на том, чтобы работницы в России в той или
ппой форме отметили этот день. Но не было организации,
118

пе было центра, который мог бы взять на себя эту задачу:..
Тем не менее я освещала в русской прессе значение этого
дня, сообщала его итоги, стремясь подготовить настроение
к проведению его в будущем году.
Весною 1911 года я жила в предместье Парижа — Пас-
си, где запоем писала книгу «По рабочей Европе». Тогда
же часто навещала Поля Лафарга и его жену Лауру Маркс
в местечке Дравейль. Дни и особенно вечера, проведенные
в беседах с Лафаргами, этими блещущими умом,
остроумием и знанием ветеранами [международного рабочего]
движения, остались крепко запечатленными в памяти.
Смерть их — самоубийство в том же году — явилась для
меня личным ударом53... [на похоронах выступил В. И.
Ленин54].
...Осенью в Париже и ряде северных промышленных
городов Франции вспыхнула известная стачка менажерок —
домашних хозяек. Стачка, вызванная дороговизной,
протекала бурно: жены рабочих громили рынки, возвращались
домой с пустыми корзинами, но не покупали припасов по
взвинченным цепам. Особенно боролись они против
высоких цен на молоко и мясо, требуя нормирование расценок
на продукты. Менажерок арестовывали; они отвечали
шумными митингами и демонстрациями. Движение это
описано мною в статьях, появившихся в «Нашей заре»55
в том же году.
Стачка менажерок застала меня на юге Франции. Но
я сейчас же направилась в Париж и окунулась с головой
в это движение. Приходилось проводить по нескольку
собраний в день, выступая на площадях, на базарах, в круп-
дых залах и темных, тесных ресторанчиках. Живой и
бодрый дух царил среди взбунтовавшихся рабынь домашнего
очага. Было несколько великолепных по силе и энергии
женских фигур. Некоторые отличались даром слова,
которого они и не подозревали. Рабочие поддерживали
движение и местами объявили забастовку с требованием
нормировать цены па продукты. К концу сентября движение
улеглось. Менажерки одержали частичную победу:
буржуазное правительство прибегло к нормированию цен
через муниципалитеты (местные органы самоуправления) и
поспешило с закупками мяса в Аргентине.
В Париже я оставалась до января 1912 года, участвуя
в движении протпв трехлетней службы [в армии] и
милитаризма. Два раза из Парижа ездила в Бельгию на аги-
119

тацпю, обслуживая лекциями русские колонии по
поручению Чичерина-Орнатского п агптируя по текущим
вопросам (тогда шла острая борьба с клерикалами) по
приглашению Бельгийской социал-демократической партии.
Особенно яркое впечатление оставила работа в районе Бо-
ринаж, угольном центре Бельгии, где готовилась
забастовка и где приходилось осторожно, но настойчиво готовить
настроение. Забастовка эта вспыхнула вскоре после моего
отъезда и кончилась частичной победой; длплась она шесть
недель.
В Брюсселе приходилось бывать в
изысканно-культурной обстановке дома Вапдервельде с его «изящной женой»
и лакеем, подающим завтрак на серебряных блюдах. Вся
эстетическая обстановка салона мадам Вандервельде, в
котором бывали все бельгийские знаменитости в области
искусства, литературы и науки, вся эта обстановка
являлась резким контрастом с картинами обнищания,
каторжных работ п условий труда рабочих масс, какие встречала
во время своей агитационной поездки по Бельгии. Помню,
как однажды мне пришлось проехать по делу к
Вандервельде прямо с вокзала, после нескольких дней,
проведенных в фабричных местечках, в поезде или шагая по
проселочным дорогам, где нога утопала в осенней грязи.
Лакей во фраке долго не соглашался даже «долояшть» обо
мне, и надо было видеть, с каким пренебрежением он
двумя пальцами повесил мое пальто, измазанное грязью
проселочных дорог. Тогда же передо мной вставал вопрос: как
же рабочие ходят к своему вождю? Где же общение, где
же товарищеское руководство? Вандервельде уже тогда
метил в министры.
Зато в памяти остались необыкновенно сердечное,
товарищеское отношение бельгийских рабочих, их
участливая забота об агитаторах. Помню, как в Туркуане, где
как раз была острая безработица и рабочие семьи
буквально голодали, товарищи, провожая меня на вокзал после
удачно проведенных у них собраний, принесли на дорогу
огромный бумажный мешок с булками, купленными в
складчину. В другом местечке во время митинга кто-то
унес мои калоши. Идти до станции надо было версты
две-три по вязкой осенней грязи. Устроители были очень
взволнованы инцидентом. Через несколько дней я получила
в Брюссель переводом по почте пять франков (на русские
деньги тогда рубля два) с письмом от рабочих того
местечка, где пропали калоши. Меня извещали, что калоши не
120

нашлись и что взамен рабочие в складчину шлют деньги
на покупку новых. Надо учесть, что заработки там были
краппе низкие, не доходившие часто до двух франков в
день.
Клерикальная пресса подняла против меня травлю.
Придрались к беседам о религии. Был поставлен вопрос
о высылке, п бельгийские товарищи посоветовали мне
уехать, чтобы не закрыть себе доступа в Бельгию на
будущее время.
В январе 1912 года я вернулась в Берлин, где работала
по собиранию материалов для задуманного мною труда
«Общество и материнство». Книгу эту я закончила только
в 1914 году. Вышла она в печать в 1915 году56 в
Петербурге, в издательстве Бонч-Бруевпча «Жизнь и знание».
Весной 1912 года шведский Союз социалистической
молодежи (левое крыло шведской партии, с Хеглундом во
главе) пригласил меня приехать для агитационного турне
по Швеции. В Швеции остро стоял вопрос о милитаризме
и новой системе призыва. Левое крыло выступило в
качестве ярых антимилитаристов. Брантпнг стоял за
укрепление военной мощи Швеции. В сопровождении Шельда
(в качестве переводчика) я в течение апреля объездила
ряд шведских городов и местечек, забираясь на
сравнительно далекий север, агитируя даже среди шведских
матросов и гарнизона. Первого мая Союз молодежи (левые)
выступил с особой платформой в
революционно-интернационалистическом духе против оппортунистически
настроенных «правых» социал-демократов57. И опять
буржуазная пресса ополчилась на меня, сея всякие небылицы.
По возвращении из Швеции меня встретил
неожиданный конфликт с германской партией. Вышла в России моя
книга «По рабочей Европе»58. В ней я отметила уклон
к оппортунизму и растущую бюрократизацию партийного
аппарата германской социал-демократии. Местами
осмеивала «генеральство», напыщенность и самомнение лидеров,
противопоставляла здоровое классовое чутье низов
обюрократившемуся самомнению и косности верхов. Книгу
мою германские товарищи прочесть не могли — она
появилась на русском языке, но некоторые постарались
преподнести ее немцам как сатиру на германскую партию,
как клеветнический памфлет, который может быть на
руку врагам рабочего класса. Верхи ощетинились. От
Каутского я получила письмо «с отповедью», и наши личные
отношения порвались. С разных сторон от недавних не-
121

мецких друзей приходили холодные письма, говорившие
о моем «неблагородном» поступке по отношению к
германской социал-демократии. Указывали, что германская
партия пригрела в моем лице «змею» на своей груди: приняли
в партию, как товарища пустили на работу, позволили
заглянуть во все интимные стороны партийной жизни, и вот
как я за это «отплатила» партии. Тщетно добивалась я
того, чтобы немецкие товарищи ознакомились с моей книгой.
Предубеждение, посеянное клеветнической ее оценкой,
сделало свое дело. Немецкие товарищи от меня
отворачивались, они были оскорблены «за сильнейшую и лучшую
партию в мире».
Один К. Либкнехт, который познакомился со
«злосчастной» книгой, негодовал на предвзятость верхов, на их страх
критики, ездил объясняться с форштандом (ЦК партии),
но так как против меня конкретных мер не принималось,
то и его вмешательство не могло помочь: предубеждение
осталось. Лето 1912 года я в крайне тяжелом душевном
состоянии провела в рабочем поселке под Берлином
(Цейтене), гнезде металлистов, работая над книгой
«Общество и материнство». На агитацию меня германская
партия уже пе звала.
В сентябре я получила от английских товарищей
приглашение приехать на Конгресс тред-юнионов в Нью-
Порте59. Разумеется, я воспользовалась предложением,
тем более что для работы над книгой недоставало
английских источников и материалов. Во время моего
пребывания в Англии в 1912 году я изучала специально участие
женщин в кооперативном движении, познакомилась с
вождями движения Маргаритой Бонфильд и Девис и завязала
связи с рабочей молодежью — организаторами
социалистических рабочих университетов. Несмотря на то что в
университетах этих преподавание велось по «школе Маркса»,
среди молодежи царил дух синдикализма; зато в них
чувствовалась революционная смелость и решительность,
которой не хватало вождям старого тред-юнионизма.
На конгрессе шла борьба двух течений по вопросу о
повой тактике тред-юнионов и рабочей партии60. «Левые»
отстаивали большую отчетливость классовой политики и
поддержку «массовых действий». Пришлось не только
выступать на конгрессе в поддержку «левых», но и
сражаться со старыми тред-юнионистами на ряде
предварительных совещаний. Гендерсон, тогда секретарь Рабочей
партии, всячески тормозил признание моего мандата, но его
122

отстояли Том Мапп и другие представители тогдашней
левой.
Работа в Британском музее дала богатый материал для
моей книги, и в Берлин я вернулась с твердым намерением
спешно закончить начатый труд. Но вместо того пришлось
снова расхлебывать кашу, заварившуюся вокруг книги
«По рабочей Европе». В мое отсутствие аноним (как
оказалось — русский) написал в центральный орган
профсоюзов Германии рецензию, в которой доказывал, что книга
является плодом «открытого» ренегатства, отказом от социал-
демократии и т. д. Разумеется, приведены были те места,
где в не совсем-то почтительном тоне говорилось о верхах
или где осуждался партийный бюрократизм. Пришлось не
только вступить в полемику, но и ездить объясняться с
вождями профдвижения. Легин был особенно возмущен
тем, что я осмелилась «заподозрить» германскую партию
в оппортунизме*. Так опошлились уже тогда верхи
партии, что всякое слово критики, даже и справедливой, они
рассматривали как оскорбление «ее величества
социал-демократии». Во всякой иронии по отношению к Шульцу
или Мейеру видели явное доказательство «измены
социализму».
Ответ па рецензию по поводу моей книги был
составлен Лпбкнехтом. Но аноним не успокоился, не угомонился.
Он разразился новой статьей, где бросал двусмысленные
намеки на мою личность: «На каком-де это основании
германская полиция держит русскую политическую
эмигрантку в Берлине? Тут что-то нечисто!» На эту гнусную
заметку русские товарищи ответили письмом-протестом, причем
характерно, что под протестом стояли известные имена —
Максима Горького, Луначарского, Карла Либкнехта и
других.
Внешне инцидент был исчерпан, но многие месяцы
прошли, раньше чем мои отношения с германской партией
восстановились, а с отдельными товарищами личная
дружба так и порвалась. Я остановилась так подробно на этом
мелком по существу инциденте, так как он характерен для
атмосферы, царившей в германской партии до войны, и
так как для меня лично он имел большое значепие.
В ноябре 1912 года созван был экстренный
Международный конгресс в Базеле61 перед лицом гря-
* Легпп и Шейдемап даже ставили вопрос о моей высылке пз
Германии.
123

дущпх осложнений в международных отношениях дер-
держав и в связи с войной на Балканах. Так
как в это время у меня благодаря приезду товарищей
из России вновь оживились связи с русскими работницами,
то мне присланы были два мандата на Международный
конгресс: от Союза текстильщиков и от работниц иглы...
По окончании конгресса я оставалась несколько времени
для агитации в Швейцарии.
В феврале 1913 года швейцарская партия выписала
меня вновь для подготовки проведения женского дня. Почин
вызова принадлежал левому крылу партии с тов. Платте-
ном во главе. Из Швейцарии поехала в Париж, оттуда в
Бельгию, читая лекции в русских колониях, агитируя
в промышленных районах Бельгии. Вернувшись из
Бельгии, я вела уже исключительно литературную работу,
что вызвано было отчасти недружелюбными
отношениями с германской партией, отчасти и состоянием моего
здоровья. Тогда же мною написана статья «Новые женщины»
и ряд других статей о проблемах пола (появились в
«Новой жизни»62).
...В 1912—1913 годах мне удалось способствовать
проведению женского дня 23 февраля (8 марта) 1913 года в
России. День этот отмечен был выпуском специального
номера обеих,— легально выходивших тогда,— газет:
большевистской «Правды»63 и меньшевистского «Луча»64.
Характерно, что в составлении номеров обеих фракций я
принимала непосредственное участие65.
Лето 1913 года до поздней осени (середина ноября)
я провела в Англии, преимущественно в самом Лондоне.
Это был период, когда «дело Бейлиса»66 находило живой
отклик во всех не только революционных кругах, но и
просто среди людей честно мыслящих. В Лондоне я
принимала активное участие в агитации по делу Бейлиса.
Вместе с делегаткой Финляндского сейма Хильс Пярссипен
мы тогда же занимались изучением постановки
социальной помощи матерям и детского призрения в Англии и
читали лекции работницам в Доме Бебеля, организованном
энергичным товарищем Адаме Бриджес. Но главным
образом работала над своей книгой «Общество и материнство».
По возвращении в Германию в конце 1913 года я
нашла, что атмосфера недружелюбия ко мне значительно
рассеялась. Переведенная на немецкий язык «По рабочей
Европе» в рукописи циркулировала среди верхов, и более
объективные товарищи убеждались, что содержание ее
124

во всяком случае не давало повода к обвинению меня в
«измене» и «предательстве». Клара Цеткин первая
написала мне по этому поводу дружеское письмо. Шли
переговоры об издании книги на немецком языке, чему
помешала война. Меня снова вовлекли в партийную работу.
За [этот] период партийная жизнь и работа в России
значительно окрепли и оживились. Это сразу отразилось па
усилении связи с Россией. В России назревало движение.
Общий подъем вызвал также появление почти одновременно
двух журналов работниц — большевистского и
меньшевистского67. Сама жизнь осуществила то, над чем я
тщательно билась предыдущие годы. Я тогда работала в
«Голосе работницы» (меньшевистском).
В тот же период у меня начались трения с
меньшевиками в берлинской группе. Первым поводом послужила
высылка Луначарского из Берлина, куда он приезжал
читать лекции в русской колонии. Колония проявила
непозволительную трусость, что вызвало с моей стороны
протест. Трения между нами усилились по вопросу об
образовании особого центра в Берлине для усиления связи с
Россией п для более интенсивной работы эмиграции в
Берлине. Несмотря на то что в Берлине проживало много
русских рабочих, их в колониальный центр не вводили;
мое предложение «орабочить» центр встречено было как
демагогический прием. Руководящая в колонии группка
считала, что в центр должны входить люди с
«конспиративным опытом», имеющие прочные связи с германской
партией, а этими качествами обладали только «старые
партийные эмигранты». Образовалось своего рода деление
в колонии на «верхи и низы». Я шла с низами, что вело
к неизбежным трениям.
...В связи с намеченным в августе Международным
конгрессом и конференцией в Вене68 у меня стояли
литературные работы. Весну и лето 1914 года я провожу
за усиленной подготовкой к конференции, пишу статьи
для журналов работниц на разных языках и готовлю
материал для доклада на Международной конференции о
социальном обеспечении материнства. Тогда же мною
написана была брошюра «Работница-мать» и ряд статей для
русской прессы по вопросам страхования.
В конце мая в Берлине собралось совещание
[Международного социалистического] бюро по созыву
Международной конференции социалисток. Я входила в бюро в
качестве корреспондентки России от Международного
125

[женского] секретариата, в котором числилась еще со
времени Штутгарта (с начала 1914 года в секретариат от
большевиков входила также т. Инесса69). В воздухе пахло
порохом; атмосфера была беспокойная. Бюро
организовало грандиозный митинг работниц в Берлине, направленный
против войны и милитаризма. Вмешательство полиции
помешало моему выступлению; речь моя распространена
была в письменном виде. И хотя подписана она была
псевдонимом Давыдовой, за мной началась открытая слежка
полиции: опрос квартирной хозяйки, где я жила, и другие
симптомы, свидетельствующие о возможной высылке.
Тогда я уехала в Баварию, откуда спешно вернулась в
момент объявления войны...
ПО РАБОЧЕЙ
ЕВРОПЕ
ДАНИЯ
К КОПЕНГАГЕН
Копенгагену пароход наш подошел к вечеру.
Красным отсветом заходящего солнца залит
старый порт; гавань полна жизни. Рядом с военными
пароходами последних типов величаво и плавно скользят,
распустив свои потрепанные бурей паруса, рыбацкие корабли,
снуют лодки и пароходишки. Странно плоски фасады
домов, рельефы отсутствуют, даже выкрашенные в белую
краску оконные рамы сливаются в одну неразрывную со
стенами линию и кажутся нарисованными, как на плохих
театральных декорациях.
С трудом отыскиваем помещение в отеле — все
занято... Послезавтра начало женской интернациональной
социалистической конференции, а за ней непосредственно и
сам Международный конгресс1. Но уже завтра у нас,
делегаток женской конференции, назначено частное совещание.
С утра поиски бюро конференции. Стучимся в
помещение, где должна происходить конференция. Пусто. В
буфете улыбающиеся, но положительно неосведомленные
продавщицы посылают нас в редакцию центрального
органа партии2.
126

Летим в редакцию. Много рукопожатий,
приветственных улыбок, но никого здесь нет из организаторов. Дают
адрес секретариата партии. Та же картина: милые,
приветственные рукопожатия, но никто не осведомлен, где
вечернее собрание. От кого зависит выдать нам билеты?
Куда передать мандаты? Достаем адрес секретаря
женского бюро по организации конференции и летим на
другой конец города, на ее квартиру. Пусто. Сжалившаяся
над нами соседка объясняет, что фру Мак ушла с утра
и до вечера не вернется. Возвращаемся в секретариат,
усталые, раздраженные, критикуя отсутствие порядка,
особенно поражающего после образцовой организованности
Штутгартского интернационального съезда, где все и вся
было приспособлено для удобства делегатов. Милая
приветливость фру Мак стирает неприятное впечатление
тщетных поисков. Получаем от нее все необходимые сведения
и прощаемся до вечера.
Навещаю Цеткин. Она, как всегда, за работой. Вместе
с Монтефиоре переводит текст ею же составленной
резолюции по поводу репрессий в Финляндии3. Вслед за мной
[приходит] представительница от горных рабочих из
Колорадо — мисс Твайнинг. Ее геройское поведение во время
стачки шахтеров, ее арест и заключение в тюрьму наравне
с уголовными за подстрекательство «к сопротивлению
властям» — высшее преступление в Америке — мне уже
известны. Не столько красивое, сколько милое лицо,
большая простота в обращении. Сразу чувствуется «хороший
товарищ».
Подходят еще немецкие товарищи, уславливаемся
насчет президиума, намечаем секретарей, обсуждаем
выступления. Ожидается сражение с английской делегацией,
членами Независимой рабочей партии и фабианками4.
Монтефиоре обличительно пересчитывает их «преступления»
и отступления от правоверного марксизма. Цеткин
обещает «намылить им голову»... Она особенно нервна сегодня,
особенно переутомлена.
— Приходите, непременно приходите сегодня вечером
на частное совещание,— уговаривает она нас по очереди,—
надо поглядеть, что здесь за публика. Боюсь, боюсь, что
датчанки нам доставят хлопот. В их головах сумбур...
Частное совещание происходит вечером в партийном
доме, где завтра откроет свои заседания женская
конференция.
В дверях зстречает нас фру Мак. Зал освещен тускло.
127

За длинным столом спдят человек 40 делегаток от
северных стран — датчанки и шведки. Все больше немолодые
лица, характерные типы северных стран, работницы.
Вокруг взволнованно ораторствующей Цеткин
толпятся члены немецкой делегации.
Подхожу.
— Вы слышали, какую резолюцию они собираются
вынести?
Цеткин быстро оборачивается ко мне и указывает на
шведок и датчанок:
— Протестуют против законодательного запрещения
ночного труда женщин...5 Вы видите, они еще всецело в
когтях феминизма... Возмутительное ослепление!..
Буржуазная идеология!.. Нам предстоит серьезная борьба.
Прошу вас всех основательнее к этому подготовиться...
— Говорят, англичанки привезли сюда свою
«реликвию» — старуху Деспарт,— таинственно сообщает мне
одна из датских делегаток,— будет жаркая схватка.
Фру Мак подводит ко мне высокую, хорошо одетую
девушку. Умные глаза и что-то решительное, спокойное и
уравновешенное в чертах, в манере, в голосе.
— Член Копенгагенского городского совета — фрекеп
Крон, делегатка от наборщиц.
Со спокойным достоинством рассказывает она мне, что
прошла она голосами социалистов при первых же выборах
в городской совет, на которых участвовали женщины. Ей
25 лет, работает она в газетной, следовательно, ночной
типографии. В период съезда придется работать по ночам,
а днем присутствовать на заседаниях, но труд не [очень]
тяжелый и рабочее время ограничено восьмичасовой
нормой. Наш разговор все время прерывается запросами,
которые летят к фрекен Крон со всех концов. В ее руках,
очевидно, «дирижерская палочка».
Знакомлюсь с полной, седой делегаткой из Швеции.
Славное поблекшее лицо и молодые живые глаза. Одна из
самых энергичных агитаторш в области женского
социалистического движения в Швеции. Популярная Ката
Дальстрем. Только что закончила турне по деревням и
селам, полна бодрящих впечатлений. Женские
социалистические клубы растут, как грибы, идет организация
работниц под знаменем социализма, расползается по всей
стране... В движении участвуют даже старухи... Вот и она из
их числа: дети все выросли, муж умер, если бы не работа
в партии, была бы одинока, заброшена. А сейчас всюду,
128

в каждой деревне «семья» — товарищи рабочие и
работницы.
Звонок председательницы заставляет нас прервать
беседу и занять места. Подготовительное совещание
объявляется открытым.
НА ЖЕНСКОЙ
КОНФЕРЕНЦИИ
В зале, где должна происходить женская конференция,
царит то приподнятое настроение, полное ожидания,
нервного подъема, неожиданных «приятностей», щекочущих
честолюбие, вместе с мелкими обидами и уже
воспринятыми уколами, какое сопровождает каждое общественное
начинание, где собрались такие разные по возрасту, по
национальности, по индивидуальным особенностям
личности, хотя и спаянные общей задачей.
Радостные возгласы при встречах, холодные поклоны
с теми, кто должен оказаться в другом лагере, несносная
засада интервьюеров и обстреливание фотографов.
В немецкой и северной делегациях преобладают
пролетарские лица. У англичанок — интеллигентки. Резко
выделяется американская делегация: изящные костюмы,
женственные манеры и отчетливый, деловой тон. Видно,
что американки привыкли жить в публике; на открытом
собрании — они как у себя дома. Скромно толпятся
делегатки от Финляндии: вот и милое своей солнечной
улыбкой лицо депутатки сейма — Пярссинен.
Рядом крупная фпгура Минны Силланпяя.
Вспоминается то собрание, где эта своеобразная, страстная
агитаторша, эта девушка из народа, бывшая прислуга, заставляла
смеяться трехтысячную толпу... А вот и энергичная Ида
Аалле, член исполнительного комитета в трудные дни
великой финляндской забастовки 1905 года6.
— Вы знаете, датчанки и шведки, несмотря на
вчерашние дебаты, решили внести свою резолюцию-протест
против охранительных законов... Это возмутительно. Им
после того не должно бы быть места в этой зале,—
таинственно нашептывает мне жена одного из немецких
социалистов...
— С англичанками не избежать боя: они не примут
пашей резолюции об избирательном праве7,— волнуется
другая немецкая делегатка.
— А вы думаете, что немецкие делегатки все готовы
5 А. Коллонтай
129

подписаться под этим неуклюже составленным,
политически безграмотным текстом? — решительно заявляет
маленькая тов. Г. из Дрездена и сжимает свои характерные
энергичные губы, готовая отразить нападение. И в самом
деле, на нее обрушиваются со всех сторон сразу. Она ловко
парирует удары, не выпадая из шутливого тона. Но
«шутки» ее задевают противниц, страсти разгораются, голоса
повышаются, группа спорящих начинает привлекать
внимание...
На эстраде уже откашливаются певцы. Конференция
начинается с торжественной кантаты, исполненной
местным хором. Зал стихает? быстро занимаем места... А
утреннее солнце как будто заглядывает с любопытством в нашу
залу и то недоверчиво щурится, то весело золотит все эти
наклоненные, сосредоточенные женские головы, полные
одной общей мыслью, одним стремлением...
МИТИНГ
СОЦИАЛИСТОК
Вечером назначен женский митинг. После работы на
конференции трудно попасть на митинг без опоздания.
Митинг в полном разгаре. Большая часть речей
произнесена. Зал набит плотно. С трудом проталкиваюсь к
эстраде. Царит та атмосфера радостного слияния аудитории
с ораторами, которая неуловимыми токами сообщается
уже при входе в зал.
Налицо весь цвет женского интернационала: Клара
Цеткин только что покинула трибуну и, отирая платком
раскрасневшееся лицо, деловито совещается со старушкой
Эммой Ирер, одной из основательниц женского рабочего
движения в Германии...
Полна спокойного достоинства Адельгейда Попп в
своем неизменном черном платье с гладкой прической —
Попп, чье имя по популярности соперничает в Австрии с
именем самого старпка Адлера...
Голландки, норвежки, единственная делегатка от
Португалии, американки, немки — какие все разнообразные
типы!
На трибуне представительница от Швейцарии —
тов. Вальтер. Ее речь слегка сентиментальна...
Очередь за Вуд-Саймонс, членом центрального
комитета социал-демократической партии Соединенных Штатов.
Мастерская, стройная «мужская» речь, прекрасно вышко-
130

ленный голос и соответствующие выразительные
движения. У американок чувствуется политическая школа.
— Теперь вы,— и один из распорядителей, не давая
мне опомниться, выталкивает на трибуну.
Россия! Слишком живы еще впечатления пережитых
в ней исторических бурь, слишком много бодрящих
надежд приносили с запада перелетавшие через границу
порывы «буйного ветра»8... Ореол романтизма окружает это
слово — Россия... И когда говоришь от ее имени и о ней,
слушатели настраиваются на особый лад: они заранее
сочувствуют. В сознании их всплывают рассказы о
темных п светлых картинах недавнего прошлого, проносится
вереница героических имен... И в лице оратора от России
публика спешит приветствовать восходящий братский
класс из непонятной, но полной революционных чудес
страны...
Следуют еще речи, но после пережитого подъема в зале
кажется нестерпимо душно и хочется на воздух, в тишину.
Какая звездная осенняя ночь, полная покоя! Идем по
пустынным улицам, где наши шаги звучат отчетливо и
гулко... Еще сладко кружится голова и не успокоилось
сердце. Жадно пью вечерний прохладный воздух. А на
душе так легко, так легко...
\
НА ОТКРЫТИИ
МЕЖДУНАРОДНОГО
КОНГРЕССА
На другой день — открытие Международного конгресса
организованных рабочих.
И снова зал, на этот раз вмещающий не сотни, а
тысячи людей, и вся торжественность открытия рабочего
Интернационала. Знамена, гирлянды, цветы... Делегаты ищут
свои места. Дело нелегкое в этом огромном зале, где рядом
со словом «Великобритания» почему-то красуется надпись
«Финляндия», а возле Соединенных Штатов — славяне
Балканского полуострова. Во всех углах зала мелькает
озабоченное лицо секретаря II Интернационала Гюисман-
са...
Ищут знакомых лиц. Новичок на конгрессе особенно
жадно разыскивает «знаменитостей»...
Движение в президиуме. Делегаты спешат занять
места. Хор в несколько сот человек выстраивается па
эстраде. Торжественная кантата. Вместо ожидаемой банальной
б*
131

безвкусицы произведения «к случаю», смелое, своеобразное
трактование сюжета: революционные песни различных
пародов, перефразированные, претворенные фантазией
автора... Оттого ли, что с этими звуками сплетены
воспоминания о России, оттого ли, что с представлением об
этой стране недавних бурь у автора рождалось
вдохновение, но пассаж, посвященный России, кажется особенно
удачным.
— А хорошо, действительно хорошо,— решают за
нашим столом.
Ширятся звуки, растут... Сильнее слов говорят они о
том страстно желанном будущем, которое грезится
сегодня сотням людей, собравшимся сюда со всех концов мира.
НАШ ДЕНЬ
Шествие демонстрантов растянулось так, что не видать
ни начала, ни конца... Впереди музыка, но ее почти не
слышно за мерными звуками шагов тысяч и тысяч
участников процессии... Знамена красные, синие, пестрые,
целый лес знамен, мерно колышутся, сливаются в пеструю
подвижную стену и исчезают в серой дали бессолнечного
дня... А за ними все новые и новые символы рабочей
солидарности, яркие развевающиеся ленты и цветы, много
цветов... Они обвивают знамена, сбегают и тянутся
гирляндами вдоль идущих, они извилистыми цепями
окаймляют делегации, проводя между ними цветочную границу...
Цветы на платьях женщин, цветы на шляпах мужчин.
И как обдуманно подобраны тона, не пестрят, не режут
глаз...
А лица, лица участников! Сияющие, радостные,
торжественные. И женщины — их много, и дети... Снуют
среди идущих, цепляются за юбки матерей и сестер, скачут
с боку, забегают спереди. А процессия все движется
непрерывной стройной лентой... Есть ли ей конец?
Строгие лица, темные одежды. Крупные мускулистые
фигуры, одни мужчины, это металлисты. Светлые блузы,
однообразные картузы с ленточками и непонятное знамя —
социалистическое велосипедное общество. Женщины
молодые и старые, с улыбающимися лицами и печальными,
усталыми глазами — ремесленницы-швеи. А вот и
знакомая группа наборщиц — идут в ногу с мужчинами.
Строительные рабочие, прислуга, хоровое общество, вечерние
курсы, и снова делегации районов, союзов, коопераций...
132

Льется поток, колышутся знамена, гордо и радостно
глядят лица, и весело трепещут в воздухе цветы и ленты,
ленты и цветы...
— Нет, знаете, это все слишком шикарно, не
по-пролетарски,—замечает соотечественник,— могли бы устроить
демонстрацию без всех этих цветов и тряпок. Сколько это
стоило и к чему?
Как бы в ответ голос проходившего мимо нас
датчанина:
— Что, довольны вы нашей процессией? Есть на что
полюбоваться! Много это нам стоило труда, зато теперь
сердце и глаза радуются. Грандиозно и красиво. Теперь
и буржуазной прессе придется отметить демонстрацию.
Ведь мы, датчане, эстеты...
А процессия все тянется и тянется. И уже кажется,
что это не люди, а пестрый цветочный луг и по нему,
колеблемые ветром, цветущие кусты...
— Да, это сила, сила организованности,— соглашаются
теперь недавние критики.
Случайная задержка. Дрогнуло море голов, столпились,
заняли всю улицу, площадь и снова растянулись
правильной лентой. И снова заколебались мерно, в такт шагам,
красные, синие, пестрые и голубые знамена.
Мы, русские, решаем обогнать процессию боковыми
улицами и встретить в загородном парке, где с открытых
трибун будут говорить речи...
В парке рассыпана рабочая публика. Тут же народные
увеселения, гулянье, карусели, пиво...
Недавно пустая поляна, по которой бродили отдельные
ожидающие группы, сразу превращается в живое моро
голов. Вливается поток демонстрантов, растет, ширится
море... Запыхавшиеся, усталые, обтирая пот, размещаются
ораторы на трибунах. Многосотенный хор исполняет ту
же кантату, что при торжественном открытии конгресса.
И опять бурная мелодия, говорящая о России, о недавно
пережитых бурях. Взрыв аплодисментов, и опять тишина,
торжественная, выжидательная. Сейчас начнутся речи.
Вместе со всей многотысячной толпой тянешься вперед
и чувствуешь, как в единый неразрывный клубок
сливается внимание, как настроение «каждого в отдельности»
тонет, растворяется в однородном переживании «целого» —
массы.
И гордой радостью наполняется сердце! Сегодня «нага
День!»..
133

митинг
В КОПЕНГАГЕНЕ
Зал переполнен. Публика давит друг друга, теспптся.
Половина стоит. Душно, и кажется, что потолок
спускается все ниже и ниже и все меньше остается воздуха.
Мы — ораторы — в чинном порядке сидим на эстраде.
От всех наций по одному. Картинная седая голова Кейр
Гарди, индус в белой чалме, тов. Твайнинг и рядом
громоздкая фигура шахтера Хейвуда, героя стачечной борьбы
в Колорадо, основателя организации I W W.9 За ним сухой
профиль голландца Трульстра, черное платье Адельгей-
ды Попп и добродушное лицо немецкого товарища.
Душно и томительно. Эти нескончаемые переводы
после каждой речи, напоминающие школу языков по системе
Берлица10. Смена языков одинаково непонятных для
публики, и все же публика жадно прислушивается к
ораторам, силится уловить, угадать смысл речи... И все
пролетарские лица... Женщины, подростки, старики...
В нескольких концах города идут одновременно
митинги, и всюду залы набиты. Знак добрый!
Нас выпускают, руководствуясь «высшими»
соображениями президиума. Сначала вступительное слово
председателя, нечто вроде «биографии», затем пригласительный
жест в сторону оратора, и он, покорно покидая свое место,
становится у рампы.
Пока председатель говорит вступительное слово,
«аттестуя» меня, перед глазами проносятся два видения:
[многолюдная, торжественная] воскресная демонстрация в день
открытия [конгресса] Интернационала и памятное
Кровавое воскресенье в России..." Вступление к речи найдено.
Ну, теперь бы скорее начать!..
После меня прекрасно построенная живая речь
Твайнинг. За ней — Хейвуд: широкими, сильными мазками,
простым народным языком говорит он о проявлении
классовой борьбы в различных странах. Вся социальная и
политическая жизнь наиболее крупных стран за последнее
десятилетие проходит перед глазами, и по поводу каждого
события, как итог, заканчивает он свою мысль выводом:
«и это было лишь новое проявление все той же силы
классовой борьбы». Широко жестикулируют его огромные
руки, беспокойно ворочается его единственный глаз (другой
выбит во время стачки), пот обильно стекает на намокший
воротник, а голос гремит и повышается, и нет в нем и
134

тени усталости. Мощный привычный голос народного
трибуна, и сам он — олицетворение силы и мощи того
класса, чьи интересы он так ярко выражает... Умная,
ядовитая речь Адельгейды Пони, вся сотканная из блесток
народного остроумия, гнева и шуток...
Хочется слушать еще, но организаторы митингов
торопят:
— Ну, что вам стоит, поговорите еще на другом
митинге!..
Только на одном еще?..
Автомобиль уже у дверей, и через четверть часа —
другая эстрада и еще более вместительный и еще более
переполненный зал...
Царит повышенная, электризующая атмосфера..,
ВСТРЕЧИ
По дороге в зал меня останавливают двое незнакомых:
дама в трауре, характерный тип северянки, и товарищ
с озабоченным деловитым видом.
— Товарищ Коллонтай, мы к вам от шведской
делегации. Согласитесь выступить у нас в воскресенье на
большом открытом собрании в Мальме? Будут говорить:
Жорес, Вандервельде, Кейр Гарди, Анселе... Я редактор
социалистической газеты в Мальме. Вот моя карточка. Ответ
не позже завтрашнего утра.
Редактор удаляется, но товарищ в трауре берет меня
за руки и глядит на меня своими глубокими северными
глазами, в которых выражается печаль, даже когда они
улыбаются.
— Я сразу полюбила вас, товарищ Коллонтай, после
первого вашего выступления. Полюбила вас за то, что вы
из той страны, где так много печали и страдания, но где
вы храбро не опускаете рук. И слушая вас, я плакала пе
о тех, кто уже погиб, а о всех тех молодых жизнях,
которые обречены на то, чтобы себя принести в жертву
нашему большому, нашему светлому идеалу... Но, божэ
мой, сколько жертв требует наша великая цель. И каких!..
Я жена Даниельссона.
Имя знакомое — один из основателей
социалистического движения в Швеции.
— Мы любили друг друга, как только люди могут
любить друг друга на земле. Восемь лет мы работали рука
об руку как товарищи, как единомышленники и как луч-
135

шие друзья. Сколько гонений мы вынесли... Сколько
тяжелых разочарований... Для него я оставила семью свою,
старика отца — он был пастором и, конечно, врагом
социалистов,— всех своих друзей... Мы жили только делом и
друг другом... Но дело радовало. Оно росло... Мы основали
социалистическую газету, устроили партийный дом... Мы
несли на себе все трудности работы на еще не
вспаханной ниве... И как он работал, мой муж, мой Даниельссон!
Ночью, бывало, проснется, вскакивает, записывает свои
мысли или делает подсчет... И всегда, всюду я была около
него, работала бок о бок... Но разве у человека
неисчерпаемый запас сил? Он надорвался. Был уже болен, но не мог
отдохнуть... «Даниельссон, ты переутомлен, ты болен,
умоляю тебя передохни, полечись...» — «Нет, Анна, нет, ты
сама знаешь, дело сейчас этого не позволяет. Вот
поставлю на ноги эту новую организацию, тогда мы уедем с
тобой в Италию...»
Но мы не уехали в Италию. В ту же весну он умер...
Это было десять лет тому назад, товарищ Коллонтай. Но
для меня это всегда только вчера, только вчера... Я
хотела умереть с ним, но он не позволил. «Ты должна
остаться на посту, Анна, тебе я поручаю наше дело...» Разве
я смела после этого уйти с ним? Я осталась на посту,
товарищ Коллонтай, я работаю, но это уже не то... не то...
И я так устала. Но я люблю вас всех за то, что вы
служите тому же большому идеалу, который требует тех
жертв, который взял у меня самое дорогое — моего Да-
ниельссона.
Она не плачет. Но мне было бы легче, если бы она
заплакала... Только бы исчезла эта неизбывная тоска из
ее голубых северных глаз, напоминающих наши тихие
финские озера...
— Приезжайте в воскресенье в Мальме,—говорит
она,— и я вам покажу все, что там сделал мой
Даниельссон12...
СОБРАНИЕ
МОЛОДЕЖИ
В зале необычайная суета, митинг организован
Социалистическим союзом молодежи. Распорядители — все
юноши 15—18 лет, еще детские рожицы с напускной
серьезностью и деловитостью. Очень много «волнения», суеты,
шептания. И среди всей деловитой важности, наскоро в
углу полудружеская, полусерьезная «потасовка» двух рас-
136

порядителей со значками... И снова деловая беготня.
Молодые ноги нетерпеливо носятся по залу, но гладкий
паркет вводит «в искушение», и ноги сами собой начинают
выделывать танцевальные «па». А выражение лиц по-
прежнему серьезное, важное...
В зале все молодежь: юноши, девицы, подростки в
светлых платьицах и бантиках на волосах. Только в первых
рядах на почетном месте восседает солидная публика:
старики, опирающиеся на палочки и зонтики, старушки
в косынках и шалях... Это даже не отцы, а дедушки и
бабушки; полуснисходительпо и добродушно,
полунедоверчиво пришли они сюда посмотреть: что могут сделать
«эти цыплята»? Не потому ли так старается милая
«зелень», чтобы митинг вышел как «у взрослых», чтобы не
ударить лицом в грязь перед скептическим дедушкой?
Нас сегодня всего два оратора: голландец Трульстра
да я. Остальные все отказались, не желая опоздать на
прощальный вечер в честь съездовцев в городской ратуше...
Милая «зелень» толчется возле нас, усиленно
предлагает кофе, лимонаду... В углу шептанье и из рук в руки
передается букет с красной лентой... В другом углу звенит
детский беспричинный смех, от которого давятся,
захлебываются и снова прыскают...
Дедушки и бабушки снисходительно улыбаются и
качают головами: «Ну какой же это политический митинг?
Так, одна забава».
Председательствует один из старых членов партии,
учитель по профессии и большой друг молодежи. Он
говорит длинную, наставительную речь, рисуя серьезные
обязанности вступающего в жизнь юноши перед классом и
грядущей революцией. Его слушают с благоговением,
приоткрыв рты, как желторотые воробьи...
За ним — Трульстра. Его тема — «польза кооперации».
Бывают же и среди социалистических задач такие, от
которых веет мертвящей скукой?.. Или ее мертвит сухой,
неприкрашенный оппортунизм оратора? Чувствую, что у
меня начинается прямо неприличная зевота. А я-то еще
надеялась «почерпнуть настроение» от речи голландца!..
Бедная милая молодежь! Они мужественно
стараются сохранить «благоговейное настроение», но речь
голландца растягивается, разворачиваются бесконечные
бухгалтерские соображения, подсчитывается «дебет» и «кредит»,
вычисляются проценты... Чисто урок арифметики в
школе! И «желторотые клювики» раскрываются для откровен-
137

ного зевка, а в последних рядах два участника
политического митинга пыжатся и стараются столкнуть друг
друга со стульев... Но аплодисменты после речи Трульстра
шумные, дружные: может быть, рады, что «урок
арифметики» подошел к концу? ч
Теперь моя очередь. Я уже знаю, что надо сказать
этим маленьким романтикам, живущим в области
геройских мечтаний о рыцарских шпорах на поприще
социальной борьбы... О России, о трудностях конспиративной
работы, о тайных собраниях, об участии молодежи в
движении, о самоотверженной преданности делу таких же
юнцов, как вот эта милая зелень, о трагической судьбе сотен
и сотен... И о борьбе, об узах солидарности, «об
очистительных жертвах» во имя «целого», для класса... И не
надо быть «трезвой» сегодня, пусть диктует «мятежное
сердце»... Так мы лучше поймем друг друга...
Когда я уже собираюсь сходить с эстрады,
председатель мягким движением руки меня останавливает.
— Одну минутку, товарищ Коллонтай,— и, обращаясь
к публике, в дружеских словах выражает мне от лица
датских товарищей благодарность за ту работу, которую
я вела в Копенгагене за время съезда13.
Работу?.. Эти выступления на митингах, эти речи,
подсказанные ими же самими, разве это работа? Это слияние
с датскими товарищами, наоборот, дало мне самой новый
источник веры и бодрости...
Но мой ответ не дослушивают. Они нетерпеливы — эти
юнцы! И уже передо мной красные, смущенные лица
«депутации», подталкивающей друг друга и протягивающей
мне слегка увядший от «чрезмерного любования» букет...
Меня провожают гурьбой. Усаживают в автомобиль.
Слышу извинения распорядителей: проводили бы до
ратуши, но сейчас «наш хор» (с гордостью) исполнит
революционные песни, а затем, затем... будут танцы! Где уж
тут провожать до ратуши!..
ПРОЩАЛЬНЫЙ
ВЕЧЕР
В ГОРОДСКОЙ
РАТУШЕ
Автомобиль доставляет меня до дверей ратуши.
Великолепный вход в новом стиле, огни, швейцары в
ливреях... На лестнице оживленные нарядные группы. До*
138

носится музыка — вальс, зовущий, заманчивый... И запа*
увядающего букета в руках...
Сразу попадаю в атмосферу веселого товарищеского
праздника. Гул голосов, шутки, звон стаканов, посуды...
Какие залы! Одна стильнее другой. Поистине — датчане
художники!.. Бесконечные накрытые столы со всякими
тонкостями гастрономического искусства. Невероятные
торты в виде замков, замысловатые салаты в высоких
салатниках, разукрашенное перьями жаркое...
— Над всем этим поработали наши товарищи:
организованные кондитеры, колбасники, повара... Стоило это им
много трудов, зато будете вы помнить наше
гостеприимство,— объясняет мне датчанин...
А в большом зале, крытом внутреннем дворе, в
котором тысяча человек гостей кажется рассыпанной
горсточкой, играет оркестр, и под звуки вальса кружится пара за
парой...
Были торжественные речи при открытии вечера, пс-
лие, концерт — все это я пропустила. Но так даже
лучше — сразу окунуться в приподнятую праздничную
атмосферу... Забыты разногласия, забота, скрытые и
откровенные противоречия, неизбежные на поприще большого,
ответственного дела... Сегодня — праздник. Завтра
начнутся снова деловые будни, завтра снова будет борьба,
будут добиваться, ненавидеть... А сейчас хочется забыть
всю житейскую правду и верить, что если возможен такой
товарищеский праздник, значит, близится и день нашего
торжества...
Мой букет растаскан. В руках одна красная лента.
Настроение делается бестолково-шумное... Хочется тишпны...
Выходим на балкон. Здесь только прохладная, ясная,
звездная осенняя ночь, она и мы... Внизу стелятся тихие
ночные улицы Копенгагена, мерцают фонари... Из залы
доносятся разорванные звуки оркестра... А на душе и радость,
и щемящая грусть...
Надо вернуться в зал.
С эстрады по очереди говорят шутливые речи Жорес,
Адельгейда Попп, бельгийцы, немцы... Пробуют
затягивать национальные рабочие песни, но хоры не
налаживаются...
Американец, один из редакторов крупной
социалистической газеты, наскоро собирает последние частные
сведения... Идет обычный обмен карточками и адресами...
Отдельные группы критикуют работу конгресса, но не улег-
139

лись, не осели еще впечатления, да и сейчас как-то не
хочется думать о делах...
Но часы бегут, и распорядитель объявляет о закрытии
ратуши. Последний обмен приветствиями, пожелания,
последние деловые вопросы и справки. Уже гаснут огни, но
съездовцы вяло и неохотно движутся к выходу, и как
будто каждый втайне медлит вернуться к будничной
действительности, как будто не хочется очнуться от этого
праздничного сна... Несмотря на все разногласия, минуты
больших захватывающих, объединяющих переживаний, общей
работы конгресса давали ищущей и безмерно одинокой
душе современного человека ни с чем не сравнимое
«утоление»...
А за дверями ратуши снова холодная осенняя звездная
ночь...

ПРОТИВ ВОЙНЫ ОТРЫВКИ ИЗ
И ЦАРИЗМА ДНЕВНИКА
1914 ГОДА
иД 11 июля. Вечер. [Кольгруб].
^* ^^ Война — факт, реальность. Это я почувствовала
только сегодня, когда прочла о гибели беглецов из
Белграда... Жертвы войны, ужасы войны... Ярко всплывают в
памяти рассказы [Б. С] Стомонякова об ужасах войны на
Балканах два года тому назад. «Какова бы нп была цель
войны, ужасы так непередаваемо велики, что ей и не
может быть оправдания»,— таков был вывод из его рассказов.
Вчера война казалась кошмарным сном, сегодня я
чувствую ее явь... И все-таки не верю в нее, не охватываю, не
осязаю...
К вечеру в Кольгрубе настроение у всех нервное,
напряженное. На душу ложится неотвязная, душная тревога.
Какое-то странное, незнакомое чувство беспомощности,
будто перед силой стихийного, природного бедствия.
Ничего не понимаю, почему социал-демократы до сих
пор не выпустили ни одного воззвания? Почему ничего не
слышно о рабочих демонстрациях в Германии? Шевелятся
же, борются же в Париже!..1
31 июля. Поезд — Мюнхен
Едем в Берлин. Дальше ждать вестей невозможно.
Хочется быть ближе к центру. Уяснить на месте, что
предпринимается партией. Какие дальнейшие шаги?
Оторванность нестерпима.
...Купила «Форвертс»2. Опять этот чересчур
«абстрактный» тон, Была уличная демонстрация на Unter
141

den Linden* 28-го. Но, очевидно, неудачная. По
Берлину обычные рабочие собрания. Но больше, чем обычные,
протесты против вздорожания свинины. Ни одного
воззвания, ни одного призыва от партии, ни одного живого
слова, которое звало бы рабочих дать отпор... Когда же они
начнут действовать? Ведь война уже тут... Надо
использовать всех этих мобилизуемых, надо бросить сейчас
призыв, именно сейчас, пока еще угроза только
надвигается. Медлительность форштанда ** не имеет сейчас
оправдания. Тут нельзя «совещаться», надо делать.
...«Форвертс» отмечает, что «наша страна» не хочет
войны. Что значит «страна»? При чем страна? Почему не
просто — «рабочие не допустят войны»? Отмечается, что
Россия будет избегать войны, так как боится ее
неизбежного последствия — революции. Но тут же
«Форвертс» пугает Германию: пусть страна наша помнит, что
война еще не означает конец царизма, и пусть Германия
бережется от опасности вторжения «темной» России...
К чему это? В этом — привкус шовинизма...
1 августа. Грюневальд, округ Берлина.
Ночь, первая ночь неотвратимого события — «Kriegs-
erklarung» (объявления войны).
...Объявлена война. День сгущенных переживаний.
О сне и думать нечего. Утром, когда мы приехали из
Мюнхена, Берлин еще весь противился войне, протестовал
в душе, надеялся... С каждым часом надежда слабела.
К вечеру, вместе с сумерками, прорвался неожиданный,
кликушествующий патриотизм...
«Народ требует войны!»
Народ? Тот самый народ, который вчера еще всеми
фибрами противился войне? Народ, что ехал на призыв
с мрачным лицом, с заботой и нескрываемым осуждением
политики кайзера?..
Проносится серый автомобиль и разбрасывает по
аллеям Грюневальда листки...
Война с Россией объявлена. И что-то в сердце болез-
пенно сжимается, и кажется, что кругом становится
темно...
Под липами — главпая улица Берлипа.— Ред.
ЦК социал-демократической партии Германии — Ред.
142

Вот он, этот ужас, что надвигается, как душный
кошмар все эти дни. Мировая война... Это не угроза больше,
это — факт, реальность...
...Справляюсь у Гаазе: когда, где Международный
конгресс?
— Конгресс? Вы шутите? Разве вы не видите, что
творится? Люди сошли с ума. Война неотвратима. Шовп-
пизм затуманил головы. Теперь уже ничего нельзя
поделать.
Я не верю его пессимизму, его странной покорности.
Еду на Линденштрассе, в женское бюро. Хочу знать
намерения партии. Застаю Циц одну. Вид у нее
озабоченный: будто ей неприятно, что я пришла. Суха и
формальна. Рассказала, что Клара Цеткин очень взволнована
событиями, что хочет выпустить специальный номер
«Gleichheit», но о намерениях, о планах партии — ни
звука.
— Мы протестовали... Мы выполнили наш долг, но
когда отечество в опасности, надо суметь выполнить и тут
свой долг.
Поглядела я на Циц во все глаза и поняла, что с ней
мы не столкуемся. Пыталась узнать, есть ли директивы
от Интернационального бюро.3 Циц отвечала уклончиво.
У меня впечатление, что я для нее уже больше не
товарищ, а «русская».
...В час узнали о смерти Жореса4. Новость полоснула
по сердцу ножом. Четко осозналось: если это возможно,
все возможно!.. В этот час поверила в мировую войну...
Будто колесо истории сорвалось с цепи и мчит нас в
пропасть...
Нет Жореса... Нет его мощной фигуры, что заслоняла
пролетариат от кровавого кошмара... Но самое жуткое:
я сознаю всю величину утраты этого великого человека,
и все же как мало, ничтояшо, бледно это событие на фоне
кошмара войны. Все гуще тени... Все напряженнее
нервы...
С каждым часом падает надежда на предотвращение
войны... Внутри все дрожит... Томишься, как в часы
агонии близкого человека... Вот она, война!.. Когда мы
себе ее представляли, нам казалось, что за ее плечами
немедленно вырастет красной тенью «das rote Ges-
pensU (красный призрак). Но это безмолвие пар-
тип, эта растерянность, покорность... От этого можно сойти
с ума...
143

— Почему нет собраний, демонстраций? —
приставала я утром к Циц.
— Да поймите же — военное положение.
— Вот именно поэтому-то и нужны демонстрации...
В Париже — бои, баррикады... А здесь — покорность,
безмолвие, растерянность.
Зато действуют шовинисты. На Unter den Linden
толпы с пением национальных песен. Кайзеру устраивают
уличные овации. Речи с балкона дворца. Молебствия в
церквах. Правительственные агенты разъезжают на
автомобиле и разбрасывают воззвания к народу...
2 августа. Половина первого ночи.
...События разворачиваются с небывалой быстротой.
Не верится, что всего второй день войны. Утром, после
полубессонной ночи, спешу к Либкнехту. Грюневальд,
благодушно мирный, сейчас весь притаившийся, зловещий.
Млмо носятся серые военные автомобили. Всюду военные
каски, взводы солдат. Много полиции. Воскресенье. Но
гуляющих нет...
Либкнехта застаю дома. Он спешит в город. Софья
Борисовна (жена Либкнехта) расстроена. Нет, она тоже
«не приемлет» войны. Вместе с Либкнехтом едем обратно
в город. Карл едко издевается над «легковерием»
публики:
— Ловкая, умелая игра нашего правительства. Мы
сами подготовляли и вызвали пожар, а когда пламя
вспыхнуло, делаем вид великодушия и уверяем, что хотим мира,
что Россия первая отточила меч, что мы «вынуждены»
защищаться... И «ваши» и «наши» друг друга стоят в этой
игре. Но наши играют ловчее. Смотрите, какой
великолепный жест для легковерных — послана нота России,
требование демобилизации. Это пощечина крупной
державе! Но мы, мы великодушны! Мы даем срок для ответа
двенадцать часов. Зачем растягиваем срок еще на 12
часов?.. Чудесно подстроено! Инсценировка, достойная Рейн-
гардта.
Либкнехт только что вернулся с севера Франции. Он
уверяет, что французский пролетариат определенно против
войны. Убийство Жореса — сознательный акт шовинистов,
чтобы убрать с дороги человека, голос которого мог бы «в
этот решительный час» собрать мировой пролетариат.
Тактика партии еще неясна. Идут большие споры. Сейчас он
едет на заседание парламентской фракции...
144

4 августа.
Мы — «пленники». Сын арестован и увезен неизвестно
куда. А вчера социал-демократы [фактически уже]
проголосовали за бюджет! Да, да, проголосовали за войну!5
Я не знаю, что страшнее: жуть за участь сына или
отчаяние из-за их решения?
Два кошмарных дня. Война, будто вихрь, крутит нас,
как ничтожные пылинки...
Это началось в 6 часов утра в понедельник. В Поли-
цейревире (участке) — опрос. Грубый тон высшего
полицейского чина и решение, касающееся нас обоих: сына и
меня: «Вы — арестованы».
Нас запирают в большую пустую комнату. У дверей —
полицейский. Слышу, как отдают распоряжение о
производстве обыска в моей комнате. Сразу вспоминаю о
мандате в Вену с печатью русской партии6. Досадно, что
вчера не уничтожила столь компрометирующий документ!..
...Утром четвертого августа в дверях моей камеры
неожиданно ^появляется толстый полицейский, за ним
другой с картонкой, в которую сложены мои бумаги.
— Вы известная агитаторша такая-то?
— Да, я.— А сама думаю: «Так и есть! Нашли мандат».
— Но почему же вы этого сразу не сказали? Русская
социалистка не может быть другом русского царя... И уже,
конечно, не станет шпионить для победы этих варваров...
Вы — свободны.
Неожиданный оборот. Тот самый документ, который
неделю тому назад послужил бы поводом к моей высылке
из Пруссии, сейчас отпирает передо мной двери Alexander-
platz*.
Отдают картонку с бумагами и отпускают на все
четыре стороны. Но куда идти? Первое, конечно, навестп
справки об участи сына. Рекомендуют обратиться в ОЬег-
komando** и в комендатуру...
...Решаю ехать в рейхстаг. Там найду наших, наверное,
будет Гаазе, Либкнехт.
...Вхожу в знакомый депутатский подъезд. Швейцар
привык ко мне, он любезно раскланивается и, косясь на
мою картонку с документами, осведомляется:
— Вы с дачи?
* Полицейское управление на площади Александра.— Ред.
** Высшее командование. — Ред-
145

«Хороша дача!»
В кулуарах рейхстага пусто. Навстречу — Каутский.
Какой он старенький, растерянный... Оба сына
мобилизованы в австрийскую армию. Жена — в Италии.
Спрашиваю его мнение о событиях:
— Что же будет дальше?
И вдруг до жути неожиданный ответ:
— В такое страшное время каждый должен уметь
нести свой крест.
«Свой крест»? Или старик не в своем уме?
Подсаживается Гере. Этот полон наивного
патриотизма. Слушаешь и не понимаешь: они или все сошли с ума
или я ненормальная? Но стена непонимания все толще и
толще.
— Подумайте, кто бы поверил, что среди наших
социалистов столько патриотизма, воодушевления. Многие идут
на войну добровольцами. Да, Германия всем нам дорога...
На нас напали, и мы ее отстоим!.. Мы покажем, что и
социалисты умеют умирать за родину.
Дочери Гере рвутся в сестры милосердия. О насилиях
над русскими не слышал. Не верит. Да и, наконец, разве
в России лучше?
— Страшно подумать об участи наших бедных
соотечественников в России.
Соотечественников? Это кто же? Всякие купцы, коми-
вояжеры, предприниматели... И о них скорбит душа
патриота Гере?..
— Мы идем бороться с царизмом... Мы поможем вам,
русским, избавиться от насилия и гнета.
С помощью меча и Oberkomando?..
...Штадгаген настроен нервно.... Он отзывает меня в
сторонку. Конфиденциально сообщает о «чудовищных,
небывалых разногласиях» во фракции рейхстага. На
вчерашнем заседании [социал-демократической фракции] дело
чуть не дошло до рукопашной. Образовалось меньшинство,
четырнадцать человек, с ними Гаазе и Либкнехт.
Оспаривали решение большинства голосовать за бюджет.
— Как? Голосовать за бюджет? — Не верю своим ушам.
— Разумеется. Дело не в этом. А в том, что никак не
могли столковаться на формулировке... Мотивировка дела
неправильная, неприемлемая...
Выработка мотивировки заявления фракции поручена
была комиссии из Каутского, Давида и еще кого-то.
Каутский предложил свою, Давид — свою. Мотивировку Каут-
146

ского провалили. И старику пришлось исправлять
мотивировку Давида, внося в нее поправки...
Заседание фракции было неполное. По мнению Штад-
гагена, при создавшемся положении мнение меньшинства
просто «ребячество». Война — факт. Воздержавшись от
голосования, социалисты в глазах масс могут потерять
всю популярность. Их сочтут за «врагов отечества», это
отразится на будущности партии. Рабочие массы — за
войну. Германия должна «обороняться». По мнению Штадга-
гена, Германии сейчас угрожают не только Россия и
Франция, но и Англпя.
— Когда разбойники напали на мой дом, я буду дурак,
если стану рассуждать о «гуманности», вместо того чтобы
их пристрелить!
— А мировая рабочая солидарность?
— Что делать! Она бессильна пока предотвратить
войну...
Чувство непередаваемой горечи и отчужденности...
...В кулуарах все еще пусто. Нет знакомых
служителей — мобилизованы. Остались лишь старики.
Входят Франк, Давид, Вендель. Долетают слова
Венде ля:
— Если в редакции «Форвертс» до сих пор не поняли,
в чем нага долг,— редакцию надо послать в дом для
идиотов!.. В такие минуты, когда разворачиваются мировые
события, они все еще жуют книжную мудрость. С такими
людьми аргументации излишни... Тут следует помнить,
что сейчас все решается — пулей!
Вендель, самый молодой член рейхстага. Талантливый
Вендель -— патриот?
— Я иду сражаться... Там я нужнее, чем в редакции
«Форвертс».
Й Франк идет добровольцем на войну. Его окружают,
жмут руку...
— Прошусь на передовые позиции. Не понимаю, как
можно сидеть в безопасности, когда товарищи под пулей?
Но зачем, зачем же допускать их «под пули»?..
Подъем Франка мне кажется «наигранным». Но есть
и искренние — до жути искренппе патриоты...
...Ловлю Гаазе. Неловко в такие минуты беспокоить его
своей личной заботой, ведь сейчас решается судьба не
только народов, но и социал-демократия. Но Гаазе
оживлен и любезен.
— Сегодня после окончания заседания поговорю с
147

Бетманом обо всех арестованных русских. О, теперь мы —
persona grata* у правительства!
Что это значит? Разве Гаазе не против голосования?
Что переменилось?
Расспрашивать некогда. Заседание начинается. С
билетом на хоры для публики пробираюсь в зал.
.♦.Заседание целиком занимает речь канцлера. В зале
напряженно. Все депутаты на местах. На хорах — полно.
Публика — вся внимаиие. Речь канцлера
деловито-отчетливая. Хорошо подготовленная. Упрек по адресу России,
что факел войны брошен ею... Это место вызывает
кликушествующее одобрение зала и публики на хорах.
Аплодируют и левые скамьи. Речь канцлера не раз прерывают
аплодисменты. Но когда Бетман бросает заявление о
возможном или уже совершившемся (а оно уже было
фактом вчера!) вторжении в Бельгию — в зале тишина. Чуть
шевеление на левых скамьях — и снова напряженное
внимание.
Перерыв. Через час заседание возобновится. Спешу
в кулуары вниз. В зале много военных. Некоторые
депутаты явились уже в форме. Встречаю Либкнехта.
Расспрашиваю о вчерашнем заседании.
— Они — безнадежны. Угар любви к отечеству
затуманил им головы. Ничего не поделаешь! Сегодня
«Заявление» фракции будет внесено7.
А «меньшинство»?
Меньшинству остается подчиниться «партийной
дисциплине». Но самое чудовищное, что «Заявление»
фракции прочтет Гаазе, Гаазе, который сам противник
голосования!..
Либкнехт резко не одобряет товарищей, идущих в
добровольцы. Этому нет оправдания.
Среди забот о большом, о главном Либкнехт, как
всегда, отзывчиво откликается на мою личную тревогу о сыне.
Он сам озабочен участью арестованных товарищей.
Предлагает использовать перерыв и поехать в Oberkomando
за справкой.
Мне кажется, ему тяжело в кулуарах рейхстага, где
собственные товарищи глядят на него неодобрительно за
его резкие суждения о войне, за критику «Заявления»,
* Лицо, пользующееся расположением.— Ред.
148

Едем в переполненном публикой омнибусе.
— Сегодня мы разваливаем Интернационал...
Пролетариат не простит немецкой социал-демократии
сегодняшнего шага. Пройдет десять лет, раньше чем этот день
забудется...
В Oberkomando нас долго держат в приемной. Либкнехт
нервничает. Обычно магический титул «член рейхстага»
не действует сегодня. Что такое член рейхстага для этих
тупых физиономий в военных мундирах, как машина,
точно, четко, без мысли выполняющих предписания
свыше?
— Поглядите, там, направо, фабрикуется
общественное мнение и создаются легенды о том, что на Германию
напали, — обращает Карл Либкнехт мое внимание на
дверь с надписью: «Отдел печати».— Здесь сочиняются
телеграммы о наших победах и сообщения о шпионах...
Завтра появится опровержение, но опровержения печатаются
мелким шрифтом — их никто не читает.
Либкнехт делает несколько шагов в сторону стола, где
заседают офицеры. Хочет взять стул.
— Ни шагу дальше, — грубо останавливает его
часовой.
У Либкнехта нервно подергивается щека.
Наконец, Либкнехта приглашают к адъютанту Кесселя.
Нового он ничего не узнал: надо ждать составления
списков. Это займет, быть может, несколько дней, быть
может, и две-три недели. Для ускорения можно подать
прошение о свидании с сыном, прошение о том, чтобы
передать ему вещи и т. д.
Заходим еще в комендатуру, но и там никаких
сведений.
Но когда мы снова выходим на Unter den Linden, я
вижу, что обычная энергия вернулась к Либкнехту. Он уже
весь озабочен планом: как вызволить русских товарищей из
тюрьмы? Как им помочь, пока они под замком?
Спешим в рейхстаг. Сейчас решительная минута...
Я еще не верю в голосование. Мне все еще кажется, что
в последнюю минуту фракция перерешит.
Вторая половина заседания открывается в 5 часов.
Снова наплыв публики на хорах. Но утреннее напряжение
спало. Наоборот, лица какие-то успокоенные, почти
довольные. Даже шутят.
Гаазе читает «Заявление» фракции. Его прерывают
дружные аплодисменты всего зала. Аплодисменты несут-
149

ся даже с крайней правой. Бурный восторг вызывают
слова, что социал-демократия не оставляет свое отечество
в беде.
Мне кажется, что я лечу в пропасть...
— Исходя из всех указанных причин,
социал-демократическая фракция высказывается за кредит...
Что тут творится! Ничего подобного не видали стены
рейхстага! Публика вскакивает на стулья, кричит, машет
руками. Акта голосования не происходит. Вице-президент
Пааше отмечает, что кредит «вотирован единодушно».
И снова крики. И снова буря патриотического
кликушества. Замечаю, что в порыве патриотизма беснуются и на
левых скамьях...
Свершилось. А я все еще не верю... Бегу в кулуары...
Ведь голосования же не было, может быть, это еще не
«окончательно»?
Натыкаюсь на Вурма.
— Как вы сюда попали? Ведь вы же не имели права
присутствовать на таком заседании рейхстага — вы же
русская!
В самом деле, я об этом и «не подумала»! Я шла сюда
«к своим», к товарищам, теперь я знаю, что я ошиблась!
Около Либкнехта — группка; с ним горячо спорят.
Вендель злобно оглядывается на Либкнехта:
— Сумасшедший маньяк!.. Таких надо сажать за
решетку... Сейчас всякие сентиментальности — побоку.
Кажется, в Либкнехте он видит настоящего
«предателя» своего милого, милитаристского отечества.
Ко мне подходят знакомые жены депутатов. Они очень
довольны исходом заседания. Жены боялись влияния
«14-ти»8.
— Ведь если бы они одержали верх, моего мужа
просто расстреляли бы как изменника!
«И было бы чудесно!»—хочется мне крикнуть ей
в ответ.
— Да, мы, германцы, умеем быть единодушны!..
Какая великая торжественная минута единения! — слышу
голос Э.
«Единения» с кем? С генералом Кесселем? С тупицами
из Oberkomando? С «правыми скамьями»? Мне кажется,
что я задыхаюсь от бессильной злобы, от отчаяния...
Рейхстаг распущен. Догорела последняя искорка на-
150

родного контроля над действиями правительства,
опирающегося на штык.
Мы выходим вместе с Либкнехтом и идем долго по
Тиргартену. Трамваи — редки, омнибусы —
мобилизованы.
— Что будет с Интернационалом?.. Сегодняшний день
его уничтожил. Надо, чтобы выросло новое, другое
поколение, чтобы его воссоздать... Нам, немецким
социал-демократам, рабочий класс мира никогда не простит
сегодняшнего акта...
И у меня чувство, будто я присутствовала при казни...
И снова голос Либкнехта, призывающий к активности:
— Но мы этого так не оставим!.. Надо будет начать
действовать теперь же. Надо бороться за немедленный
мир, надо разоблачить лицемерие правительства! Надо
сорвать с них маску.
И уже сразу легче на душе, не так безнадежно...
5 августа. Ночь.
Еще один свинцовый день.
Англия объявила войну Германии.
Вчера вечером новость эта доползла до нас. Но
усталые нервы отказывались вмещать новые события.
Казалось, хотелось думать, что это слух...
Теперь к Либкнехту. ...В адвокатской конторе Либк-
нехтов только брат Теодор. Извиняется, что Карла нет
еще. Неприятный инцидент: не успел он прийти в
контору, как по телефону ему сообщили, что в его квартире
обыск.
Как? Обыск? У члена рейхстага?
И еще нуднее на душе. Душно и мерзко.
...Входит Либкнехт. По лицу вижу — озабочен. Еще
бы! В его отсутствие в квартиру явились с обыском.
Рылись два часа. А Софью Борисовну держали все это время
под дулом револьвера. Почему? Где логика? Разум?
06 обыске Либкнехта известила соседка по квартире.
Когда он вернулся домой, обыск уже кончился.
Разумеется, ничего не нашли. Но чего же они искали?
— Конечно, причина — моя недавняя поездка во
Францию и мои связи с иностранными товарищами.
И опять слушаю сжатый рассказ Либкнехта, одни
факты без комментариев, и подкрадывается чувство омерзе-
151

ния и душпой жути. Точно лежишь со связанными
руками среди улицы, где бешено галопируют лошади... Вот, вот
наступят, раздавят... И не заметят. Никто не заметит. Что
теперь человек?
Хочу узнать о Софье Борисовне, но Либкнехт
обрывает. Все это мелочи. Надо к делу. Прежде всего вызволить
товарищей. И Либкнехт садится за проект
письма-прошения, по которому женам и матерям арестованных, может
быть, удастся получить свидания.
— Но разве нельзя добиться их освобождения
давлением на Бетмана? Вчера мне Гаазе сказал, что
социал-демократы сейчас — persona grata у правительства.
— Ага! Он даже это вам сказал? Отлично! Шагаем
к самоуничтожению со скоростью ружейного выстрела...
И, забыв о письме, Либкнехт вскакивает и нервно
бегает по комнате.
— Нет, надо будет действовать... Если дальше так
пойдет, от Интернационала не останется и следа. Надо
прорвать эту пелепу национального гипноза. Надо же, чтобы
пролетариат понял ложь, обман всей этой военной
махинации... Разоблачать надо! Разоблачать! Это наш долг
сейчас.
Либкнехт побывал только что на севере Франции. В Ру-
бе у него были великолепные многотысячные митинги. По
его убеждению, французский пролетариат решительно
против войны. Они будут бороться против мобилизации,
они не попадутся, как бараны, в ловушку шовинизма. Но,
конечно, голосование немецких товарищей сорвет
солидарность. Французские рабочие сначала ему не поверят, а
потом озлобятся... Теперь уж не спасти Интернационала.
А какое чудесное настроение было в департаменте Норд!
И Либкнехт в живых красках рисует мне картину
настроения рабочих Франции. Митинги все проходили под
знаком борьбы с войною. Я почти забыла, зачем пришла.
Но Либкнехта вызывают по телефону, и он возвращается
к деловому тону.
Рассказываю ему о наших злоключениях в пансионе.
Прошу совета. Либкнехт телефонирует члену
муниципалитета. Тот обещает сделать все возможное, чтобы
отсрочить выселение нас из пансиона.
О сыне и арестованных товарищах Либкнехт обещает
сегодня же навести справки и похлопотать об их
освобождении. Записывает имена тех, кого помню. Просит
прислать дополнительный список.
152

Прощаемся.
...И вот я дома, в пансионе. На сутки отсрочили наше
выселение.
Но война — факт.
А сын и товарищи в их руках...
Темно. Душно. Жутко.
6 августа.
День начался рано. В шесть часов стук в дверь.
— Кто?
Ну, копечно, обход полиции. Сверка документов.
Долго рассматривают мои бумаги, совещаются. Считают их
недостаточными и неубедительными.
Вспоминаю о талисмане — мандате на
Интернациональный конгресс.
— Ага, так мы вас уже раз арестовывали?..
И идут дальше.
Но через полчаса возвращаются, чтобы заявить:
«Извольте выселиться сегодня же. Больше отсрочки не
будет»...
...Еще раз к Либкнехту.
Встречаемся на лестнице. Он спешит. Провожаю его
до трамвая.
Шовинизм, как зараза, косит самых стойких... Ленч,
еще вчера стоявший за отказ в кредитах, сейчас уже готов
переметнуться на сторону Венделей и Франков. Гаазе —
лавирует. Он понимает все безумие избранной тактики, но
после прочитанной декларации он связан. В рядах
партии сплошное помешательство. Все стали патриотами.
Готовы кричать кайзеру «vival» (да здравствует!).
А массы? Что пролетариат думает? Массы? Все эти дни
выжидали пароля партии... Настроение % было
настороженное, но решительное. После голосования кредитов
настроение резко изменилось. Прорвало напряжение, но
энергия вылилась в дикий шовинизм. Партия не сумела
вовремя открыть шлюз, дать настроению вылиться в
другое русло. А сейчас уже поздно. Массы одурманены
паролем «спасения отечества». У самого Карла много
неприятностей с партийными центрами. И все-таки он не забыл
своих обещаний. Просит передать русским товарищам, что
завтра будет передача вещей арестованным. Записываю
час и адрес. По мнению Либкнехта, русских эмигрантов
153

долго пленниками держать не будут. Советует самой
поехать в полицейский участок и попросить отсрочки
выселения...
7 августа.
8 шесть часов утра — стук в дверь.
Полиция?
Нет, сын... Пришел пешком из Деберица. Выпустили
первым. Пленников сначала потаскали по тюрьмам. Спали
вповалку, на сыром полу... Кое-кого избили. Неизвестно
за что. Потом погнали в лагерь. Там было лучше. Хоть на
воздухе днем.
Только отлегло от души за сына — опять вчерашняя
канитель: полиция сверяет документы. И снова требует
выселения...
5 августа.
Только что побывала в редакции «Форвертса» и в фор-
штанде. Хлопотала об участп арестованных товарищей.
На окнах магазина «Форвертса» вывешен большой плакат:
«Ловите русских шпионов».
До чего же докатился шовинизм немецких товарищей!
В редакции мне с увлечением рассказывали о том,
сколько социалистов записывается добровольцами. Этого
мало. Наивно, с глупым самодовольством заявляют: «Мы
просимся на Восточный фронт. Идем сражаться за
освобождение России от царизма». И очень удивляются, когда
их заявление не вызывает моего восторга.
Зашла к Эберту в форштанд. Он принял более чем
сухо. И... направил за справками в штаб верховного
командования.
—- Аресты вызваны интересами безопасности. Мы не
можем вмешиваться в действия военных властей.
Так и ушла ни с чем.
Генриэта Дерман говорит, что она вынесла точно
такое же впечатление от форштанда, когда хлопотала
об освобождении мужа.
Значит, это у них — «принцип»? Не вмешиваться и не
препятствовать? Но что это будет? И где же, где «мировая
солидарность»?..
10 августа.
Когда я спешила в Берлин из Кольгруба, я наивно
верила, что надо быть на месте, чтобы участвовать в дей-
154

ствиях немецкой социал-демократии против войны*.
Сейчас мне ясно, что никаких действий не будет ни
сейчас, ни позднее... Стихийный гипноз. «Фатерланд»
(отечество). «Наша Германия». «Проклятые англичане».
«Русские варвары». «Да здравствует победа культурной
Германии!» Таков язык немецких социалистов.
Виделась с Матильдой В. и Циц. Обе «страшно
заняты». Чем? Организуют вместе с дамами «высшего света»
(так и сказали!) общественное питание для детей, отцы
которых мобилизованы.
Значит, работают на войну?
Рассказывали, что многие работницы записываются
в сестры милосердия. По мнению Матильды, они
выполняют свой «социалистический долг».
А я ушла от них с чувством непередаваемой тоски
и морального одиночества...
...Всего хуже то, что и в пансионе нет покоя от
шовинистического кликушества...
11 августа, вечером.
Товарища Ларина выпустили из Деберица. Освободили
и других. Но еще многие сидят. Была у Ларина на
квартире. За ними явная слежка. Говорят, что общаться не
безопасно... Понемногу собралась почти вся активная
колония. Обсуждали вопрос: что делать, чтобы обезопасить
товарищей от издевательств? Чтобы освободить
арестованных? Как быть с самым актуальным для всех
вопросом — с деньгами? Многие уже голодают. Никто не в
состоянии платить за комнаты. А хозяйки грозят
выселением.
Житейские заботы как-то заслоняют собою мировые
события... Настроение у всех неуравновешенное, нервное.
Пугают самих себя и друг друга слухами.... Во всех
рассказах чувствуется, что правда мешается с ложью. Будто
сейчас люди сами ищут «жуткого» и всегда приврут,
чтобы было еще ужаснее, еще отвратительнее...
Бодрее всех Ларин. Предложил он обратиться к фор-
штанду с просьбой взять русских товарищей под
покровительство партии, потребовать расследования властей над
насилиями и издевательствами, какие творятся...
А я чувствую, что мы у немцев сейчас ничего не
добьемся. Разве с помощью Либкнехта. Но ведь и он не
в фаворе!..
155

12 августа.
Были у Гаазе на его частной квартире. Гаазе, по
обыкновению, спешил: «Время такое!» Выслушивал нас с
явными знаками нетерпения. Относительно арестованных
пообещал «замолвить словечко» при первом же свидании
с Бетманом. Относительно насилий над русскими,
избиений, выселений и т. д. развел беспомощно руками:
— Что тут поделаешь? Война!.. Избыток патриотизма.
Стихия... Конечпо, все это весьма прискорбно, но партия
в этом случае бессильна...
Заговорили о деньгах.
— Деньги? Сейчас это самый неразрешимый вопрос.
Партия за одну неделю войны уже потерпела миллионные
убытки... Прилив членских взносов механически падает...
Многие местные газеты — под угрозой закрытия.
Абоненты перестают вносить плату... Безработица растет.
Товарищи нуждаются... Нет, на денежную помощь вам
рассчитывать не приходится: это вы должны понять.
Мы пробовали втолковать Гаазе, что помощь, оказан-
пал нуждающимся русским товарищам в данный момент,
имела бы принципиальное значение. Как бы мала эта
помощь ни была, хотя бы в несколько сот марок, но она
подтвердила бы существование рабочей солидарности.
Это следует сделать как политический акт, как
демонстрацию...
Гаазе не противоречил. Согласился в принципиальном
значении такого акта. Но я уверена, что помощи этой
партия не ассигнует...
На прощанье Гаазе, впрочем, предложил нам
обращаться к нему и разрешил приходить к себе на частную
квартиру. Другие товарищи и этого боятся. За
русскими слежка. Опасаются, как бы их не заподозрили в
заговоре.
...По вечерам в пансионе особенно неуютно. Русским
грозят погромами. У соседок по комнате, немок, сегодня
был обыск. По доносу. Доносами насыщена атмосфера.
Это тоже «патриотическая» доблесть...
Либкнехт по телефону сообщил, что Клара Цеткин
в Штутгарте, у себя, но что у нее очень большие «личные»
неприятности. Какие? Он не хотел, очевидно, сказать
по телефону. Сыновей мобилизовали?.. Или муж стал
шовинистом?.. Выйдет ли номер «Равенства» против вой-
пы?..9 Я передала статью Циц, но она затрудняется
переслать.
156

13 августа. Ночью.
Были у Либкнехтов; сыну хотелось «пожать» руку
«герою». Да, Либкнехт — исключение. Его травят,
называют «предателем». Считают «помешанным». Но он
продолжает вести свою линию.
Либкнехт собрал тех социалистов, которые войны «не
приемлют» и хотят поддержать в рабочем классе
угасающий дух солидарности. С ним Ледебур, Отто Рюле, Таль-
геймер, [а также] Дуиза Циц. Это меня очень удивляет.
Либкнехт говорит, что у нее «правильное чутье» и что
она отражает настроение масс.
В чем именно и как выразится протест товарищей
против войны еще не совсем ясно, но Либкнехт считает,
что прежде всего надо собрать «единомышленников»,
а затем начать разоблачать истинную политику Германии,
вскрывать пружины, которые заставляют Германию
воевать, срывать маску с правительства. Лозунг — «защита
отечества» — затуманил головы. Либкнехт считает, что
прежде всего следует показать, что Германия сама
виновница войны, то есть повторить сейчас громко то, что
говорила всегда партия до войны и о чем она сейчас
упорно молчит.
Пролетариат вовсе не одушевлен войною. У Либкнехта
рассказывали, как рабочие первые дни осаждали
районные комитеты в ожидании «пароля» [лозунга]. Все
верили, что партия готовит отпор. Сейчас настроение
значительно изменилось. Но если поговорить с рабочим наедине, он
обычно не одобряет войны и без всякого «удовольствия»
идет подставлять свою грудь под пули во имя фатер-
ланда...
Странный был вечер сегодня у Либкнехтов. Такой
непохожий на те, что переживали эти недели. У Либкнехтов
были гости, свои люди, но все же гости. Светло. Ужин.
Дети. И нет этого ощущения, что кругом считают тебя
врагом. И нет ожидания «погрома».^
Интересный, своеобразный человек — автор
многотомного художественного издания «Женщина в карикатуре
всех времен» Эдуард Фукс. Я представляла себе его
«сухарем», так толсты и основательны все его работы
по истории живописи, культуры и т. д. Оказалось, что
это скорее тип богемы. Весь полон впечатлений [от] своей
недавней поездки в Египет. Говорил о красках, о воздухе...
Об особых тонах египетского солнца. И, слушая его,
забывалось о войне, о наступлениях, о Льеже...10
157

— Чтобы понять, что такое солпце — надо побывать
в Египте. Только после того начинаешь правильно видеть
световые эффекты на севере...
Софья Борисовна и Фукс горячо спорили о школах
живописи, и казалось, что война — сон...
Но когда мы дошли до вокзала городской дороги, снова
пахнуло на нас ледяным дыханием жестокой
действительности.
Уходил поезд за поездом, увозя в товарных вагонах
свежее «пушечное мясо». Все молодежь. Здоровые, юные...
Цвет Германии... Сидят на подножках, толпятся у
раскрытых дверей... Поют, машут фуражками, горланят... Многие
вагоны украшены гирляндами. Будто на праздник едут.
А что делается у них на душе? Что думают они в ночной
тиши, когда провожающие далеко и когда они уже не
«герои», а просто «свежее пушечное мясо»?
В Берлин прибыли поезда с ранеными. На улицах
много сестер с красным крестом... И кажется, будто война
близко, будто Штуковский всадник гарцует в самом
Берлине. .."
...С каждым днем труднее разменять даже марки.
Серебро исчезло. Сидим вообще без денег. И вопрос этот
становится для всех весьма серьезным.
...Теперь уже очевидно, что и французы голосовали
за войну12. Немецкая партия видит в этом для себя
оправдание. Но ведь Мюллер уехал из Парижа до голосования!
Тогда во Франции настроение еще было решительно
против войны. О голосовании германских социалистов
французы тоже не знали. Следовательно, обе партии
действовали безотносительно к поведению другой.
Здесь все осуждают Вейля*. Он стал рьяным
французским патриотом. А какой он был всегда
«законопослушный» и как его ценили в форштанде за его
«дисциплинированность»!.. Либкнехт уверяет, что скорее
понимает Вейля, чем Франка и К°.
Товарищи думают, что Франция едва ли способна будет
дать серьезный отпор Германии. В Германии войско
великолепно действует. Большие надежды возлагают на
генерала Кесселя и Эммиха. Война едва ли затянется.
...Роза Люксембург голосования не одобряет. Но на
собрании, созванном Либкнехтом, не была.
* Германский социалист, эльзасец, находившийся в момент
воины в Париже.
158

Софья Борисовпа в большой тревоге за брата. Он —*
льежский студент. Говорят, что все русские студенты
в Льеже, даже социалисты, пошли добровольцами в
бельгийскую армию. Не верится!..
Французские войска отбиты в Эльзасе. Новая победа
немцев.
Черногория объявила войду Германии, это
восемнадцатое объявление войны.
И нигде отпора со стороны рабочих...
15 августа.
Как я и думала, помощи от партии немецкой нет и нет.
В «Форвертс» появились 6-го и 7-го заметки о том, что
следует прекратить позорную травлю иностранцев, что
среди них есть товарищи, особенно русские. Это все, что
«Форвертс» поместил...
Решили ехать к Гаазе втроем: Бухгольц, Чхенкели и я,
чтобы договориться по трем пунктам: во-первых, есть ли
надежда, что русских начцут выпускать? Если нет, то что
может сделать партия, чтобы дать возможность товарищам
перебраться в Россию? Во-вторых, что предпринимает
партия, чтобы обезопасить русских социалистов от
погромов? В-третьих — опять денежный вопрос.
Гаазе на этот раз принял нас уже на ходу. Он был
очень благодушно настроен и опять повторял с лукаво-
самодовольной улыбкой: «О, теперь с нами считаются!
Теперь без нас не обойдешься!»
— Однако в «Форвертс» до сих пор не появилась
заметка о насилиях над русскими эсдеками,— напомпила
я Гаазе.
— Что делать! Военная цензура. Редакция выжидает
момента...
На вопрос Чхенкели о возможности выехать в Россию
Гаазе отвечал в неутешительном тоне. Едва ли мужчин
в призывном возрасте выпустят до конца войны. Но
чего же русским, собственно, бояться? Не варвары же
немцы?
Чхенкели пытался пояснить Гаазе, почему, собственно,
оп рвется в Россию.
Гаазе насторожился:
— Думаете ли вы, что социалисты могли бы использо-
159

вать момент и поднять в Росспи протест против войны?
Допускаете ли вы возможность восстаний?
Мне пе понравился тот неожиданный интерес, с
которым он ставил нам подобные вопросы. Возможно, он
предполагает, что русские социалисты собираются
работать на руку кайзеру?
Чхенкели разъяснил, как он себе представляет работу
в России: собирание общественных сил вокруг задач
войны, использование патриотизма для борьбы с
самодержавием.
Гаазе слушал Чхенкели и постепенно остывал.
Кончилось тем, что завязался спор о Бельгии и Франции. Гаазе
доказывал, что причина войны кроется в
противоестественном союзе республиканской Франции с монархическо-
автократической Россией и что сейчас Франция пожипает
плоды своей глубоко ошибочной политики.
Когда я попробовала напомнить Гаазе о французских
рабочих, он сделал опечаленное лицо, посетовал па
слабость Интернационала и напомнил о голосовании
французских социалистов за кредиты. Стена растет и растет.
А Либкнехт еще уверяет, что Гаазе не патриот!
Мы рассказали Гаазе о том, что русские товарищи
живут в невыносимо нервной атмосфере, ожидая
погромов. Гаазе опять оживился:
— Да, да, мы это знаем. Не думайте, что форштанд
забыл о русских товарищах. Несмотря на то что мы
завалены делами, вчера мы обсуждали этот вопрос. И
форштанд решил отвести в здании партии на Линденштрассе
две пустые конторы, поставить кровати и иметь это
помещение наготове. В случае погрома русские товарищи
могут найти верное пристанище. Громить дом
социал-демократической партии очумелые патриоты никогда не
решатся. Власти также не захотят нам причинять
неприятности, следовательно, там вы будете в безопасности.
Форштанд даже ассигновал сумму на приобретение сорока
кроватей и умывальников. Вы видите, мы пе забываем
нашего интернационального долга.
Чхенкели и Б[ухгольц] оказались вполне
удовлетворенными этим решением, но мне оно кажется утопичным.
Если погромы действительно начнутся, как же доберутся
товарищи до намеченного убежища? И потом, разве так
важно было найти убежище? Вопрос, по-моему, ставился
совсем в другой плоскости. Мы ждали открытого протеста
немецкой партии против погромов. Чхенкели находит,
160

что сейчас требовать этого нельзя и что я «витаю в
эмпиреях»...
17 августа.
...Софья Борисовна Либкнехт страшно расстроена: в
газете появилась фотография Карла, но к его действительной
карточке приделали военную форму. И в заметке
говорится, что Либкнехт записался добровольцем на фронт.
Гнусность! Главное — нельзя опровергнуть.
Либкнехт ждет, что его мобилизуют.
— В таком случае я попрошусь в санитары,—
говорит он.
Ему органически претит роль бойца против своих же
товарищей, французских пли русских пролетариев.
А германская партия катится и катится по наклонной
плоскости шовинизма. Да разве сейчас есть партия? Есть
«едипая Германия»...
Смутно доползают до нас слухи о том, что творится
в Бельгии. Газеты полны самохвальства, победа за победой.
— Не напоминают ли вам наши газеты цирковые
объявления? Что ни день, то новая победа, да и не просто
победа, а победа «крупнейшая, величайшая, небывалая»...
Точь-в-точь цирковой плакат о представлениях «гран-
гала»,— с горечью отмечает Либкнехт.
С ним одним чувствую себя легко. Ведь и у наших
(в колонии) «патриотизм», что ни день — четче и острее.
23 августа.
...Первые дни меня угнетало сознание, что германская
партия разбита, что после такого поведения с ее стороны —
престиж ее навеки подорван.
Сейчас я смотрю на это иначе. Мне кажется, что так
даже лучше. Исторически лучше. Социал-демократия
уперлась в тупик. В ней иссякло творчество. Все ее действия
были трафаретно-повторны. Она застыла в
установленных формах, не было в ней «духа живого», не
было строительства. Началась полоса власти традиции,
рутины.
Меня все время поражало, что в партии не выдвигаются
крупные новые фигуры вождей. А это — знак застоя.
Период творчества, исканий всегда дает яркие фигуры.
Двадцать-тридцать лет тому назад германская
социал-демократия создавала свою политику, и тогда сколько
выдвинулось крупных вождей! А за последние годы — никого.
О Л. Поллоитай
1G1

Творческая личность выявляется, когда есть поле для
созидания, когда «духу» есть простор. А в этой
обюрократившейся среде даже свежих мыслей начинали бояться.
И не дай боже пуститься в «критику». Что форштанд
решил — то свято.
Естественно, что когда грянула воина — массы, отучеп-
ные сами думать, взвешивать, рассуждать, покорпо и
послушно ждали «пароля»!.. Осаждали «районы» — что
делать? А в районах тоже ждали — что прикажет форштанд?
А форштанд сам растерялся. Он тоже не привык к
«неожиданностям» ...
Вспоминаю вечера в кафе Иостп, в обществе Гейне,
Франка, Штампфера — «молодых», подававших надежды.
А на самом деле — законопослупгаейших бесцветностей,
всегда шедших за форштандом. Без этого послушаппя,
без этой «правпзны» уже нельзя было сделать в партии
карьеру.
Лпбкнехта обходили. Роза? Ну, ее-то форштанд
побаивается, а все-таки где можно — устранял. А этих
«представителей пролетариата», карьеристов, никогда
ничем не пожертвовавших ради класса, форштанд гладит
по головке... Их кандидатуры выставлялись в рейхстаг,
их выбирали на съезды...
Мне эти «многообещающие» Франки и Штампферы
напоминают «жрецов» эпохи разложения язычества. Сидят
по вечерам в кафе Иости и злословят. Злословят,
ябедничают, высмеивают все, что в показной жизни партии
принято считать «священным» и «непогрешимым»: людей,
постановления форштапда, политическую линию
момента — обо всем зубоскалят. Мелко, надменно, цинично...
Этим, «многообещающим», партия была пужна как
трамплин для прыжка в депутатские кресла. Рабочее движение?
Оно «подвержено эволюционному процессу», а политика
по существу не более как игра... «Все для толпы... Мы —
умнее. И потому мы прежде всего блюдем свои личные
интересы». Так, казалось мне, думали эти карьеристпки
от социализма. И число таких росло. Не
самоотверженность, не мучительное искание путей, не нетерпеливый
напор вперед руководителей партии, а бюрократическая
машина, проповедывающая осторожность, дисцпплипу
и рутинную организованность... Как же было [такой]
партии дать отпор войне? Как же ей было не спасовать
перед контрсилой вздутого патриотического
воодушевления?
162

Война зашала партию в тупик, но сюда она зашла
еще до войны.
Но, может быть, именно теперь, сейчас начнется
пересмотр, критика? А раз критика — значит, и
творчество.
Больно, досадно было первые дни. А сейчас я уже
чувствую, что так было неизбежно. И что так лучше.
Должно начаться что-то новое. Переоценка ценностей!
II уже больше германская социал-демократия пе будет
давить на рабочее движение всего мира своим невероятно
тяжелым бюрократическим аппаратом и своей
«образцовостью», от которой мы начинали задыхаться...
24 августа.
...Фрау Штубе пришла ко мне затихшая, печальная.
Хочу спросить и боюсь. Сама заговорила:
— Вчера получила письмо от сына. Ранен. Пишет из
лазарета. «Мать, не беспокойся, рана не опасна...» А письмо
написано чужой рукой. Просит денег...
Не плачет. Горе подрезало муки ожидания.
Свершилось. Но уже не говорит о демонстрации матерей...
...Она ушла. А я поехала к тов. Б. Пролетарка
чистокровная. Всегда отличалась здравым смыслом. Неужели
и она не поймет?
У Б. несколько других товарищей. Спешат все на
<прнзыв» по организации помощи пострадавшему от
войны населению.
Заговариваю о необходимости демонстрации женщин-
работниц. Пусть голосовали мужчины, матери должны
сказать свое слово!
— Демонстрация? Теперь?.. Против войны?
На меня глядят с изумлением, с недоверием.
— Невозможно... Военное положение... Массы не
поймут...
...Гнетет сознание: разбита мировая пролетарская
солидарность. Что теперь будет?
— Можно выпустить хотя бы манифест. Зафиксировать
свое отрицательное отношение к войне. Вспомнить
солидарность... Протестовать против погромов, зверств,
разгула шовинизма. Бросить клич — «мира».
— Неосуществимо. «Равенство» конфисковано. У
Цеткин был обыск. Война — факт. Никакими манифестами
или призывами дела не изменишь. Все, что могут делать
сейчас женщины, — это облегчать положение пострадавше-
6*
163

го от войны населения, устРапвать столовые, налаживать
лазареты... Работать в обществах помощи...
— Но ведь это то, что проповедует буржуазия... Вы
собираетесь работать по линии, намеченной Красным
Крестом.
— ...Красный Крест сейчас делает полезное дело, —
наставительно вмешивается Б. — Теперь не время для
политических счетов. Надо спасти Германию. У нее
слишком много врагов и завистников... Германии не могут
простить слишком, быстрых экономических успехов... Мы
сознательно временно объявляем буржуазии перемирие.
Но это не значит, что мы отреклись от своих идеалов. Вы
видели, стачку металлистов мы провели и выиграли. С
отдельным предпринимателем мы мира не заключаем. Но
перед лицом врага Германия должна быть едина.
Недавняя радикалка Матильда В. доказывает мне всю
«пользу» работы в дамских комитетах со всякого рода
«принцессами» и «графинями». «Принцесс» приучают
«уважать» работниц. А работницы.в этих
благотворительных организациях учатся «самодеятельности» — чего же
лучше?!. Признают, что необеспеченность пролетариата,
голод растет с каждым днем. Но городское самоуправление
уже наметило план помощи. Пособия солдаткам будут
увеличены, квартиры за семьями призванных обеспечены.
Одним словом, воюющая Германия создает у себя почти
«социалистический рай»...
—- Но работницы уже сейчас требуют мпра!
— Да, они войне не сочувствуют, но это потому, что
они ее не понимают... За мир мы сможем бороться тогда,
когда обезопасим себя от вторжения русских войск... Не
забудьте — победа царизма означает разгром
социал-демократии.. .
Будто она и так уже не разгромлена?
Так и расстались —- холодно, не поняв друг друга.
Не хочу победы России! Почему же они хотят победы
кайзеру?
Либкнехт надо мной пошутил:
— Если вы желаете поражения России —вы плохая
интернационалистка! Не меньше желательно поражение
Германии.
Так надо желать поражения обеих?.. Но как это
сделать?..
164

31 августа. Вечером.
Вернулась поздно. Пришлось ездить хлопотать за
арестованного. Потом навещала больного товарища.
Шла по Грюневальду. Пустынный он сейчас.
Вымерший. А вечер был дпвный, теплый, летний, душистый...
Застала Софью Борисовну и Карла Лпбкпехта. Софья
Борисовна теперь часто к нам забегает посидеть. Будто
жмется к нам. Нет у них контакта с патриотами. Либк-
нехт выглядит утомленным; издерган. Живет под угрозой
мобилизации.
Среди товарищей есть уже убитые.
Говорили о том, в какой форме должен возродиться
Интернационал. Говорили о будущности
антимилитаризма. Каутский безнадежен. Вурм — патриот. Ледебур еще
держится. Но Карл считает, что чем дольше война будет
длиться, тем меньше будет трезвых голов...
3 сентября.
...Все думается о судьбах социал-демократии. Совер-
шплось величайшее «грехопадение» крупнейшей рабочей
партии. И что же? В политике она перестала играть роль.
О ней не слышно. События идут через ее голову.
Форштанд думал или, по крайней мере, уверял нас,
что, заключив «перемирие» с монархическим
правительством, партия обеспечит себе огромное влияние на ход
дальнейших событий. И ошиблась в расчете.
Фраза о «единстве Германии» -— не пустой звук.
Никто больше самой социал-демократии не старается создать
иллюзии о полном растворении всех партий в
шовинистическом экстазе. На собраниях по районам находятся еще
п сейчас смельчаки, единицы, которые высказывают свое
порицание позиции, занятой партией, призывают к
забытым лозунгам классовой политики. «Грозятся свести
счеты» по окончании войны. Их заставляют молчать. Не
верхи даже. Сами же рабочие, одураченные ловкой игрой
в «единство».
Либкнехт был на днях в Деберпце. Ездил расследовать
зверства, которые творились охраной, солдатами над плен-
пиками. Его встретили радостными возгласами: «Да
здравствует товарищ Либкнехт!» Оказалось, его же
избирали рабочие Потсдамского округа...
Что делают союзы? Заняты расточением боевых
фондов союзов на помощь «жертвам войнй».
165

Стачки? Да, бывают и стачки, экономические. Но
строго локализованные, бледные, будто «сконфуженные», что
они все-таки еще есть...
Союзы вместе с партией озабочены «штопанием»
социальных и материальных прорех, какие что пи день, то
в большем количестве продалбливает война в
общественном организме...
В [русской] колонии восхищаются умением
социал-демократов найти «практический стержень» работы при
каждой ситуации. Восторгаются борьбой за увеличение
пособий семьям мобилизованных, устройством дешевых
столовых, заботой о детях... Чистейший оппортунизм. А
наши13 зовут это «разумной приспособляемостью».
О партии, как о политическом целом, ведущем
определенную политику,— ни звука. «Форвертс»
перепечатывает буржуазные газеты. Отличается лишь тем, что повости
попадают па его столбцы сутками позже.
Ни единого протеста. Тишь да гладь!.. Нет пп
стихийных вспышек при мобилизации, пи отказа от призыва...
На эту тему мы вчера долго говорили с Лпбкпех-
том. Он также страдает от этой притуплённой
способности мыслить ^ от этого преступного избытка
дисциплины...
Война становится популярной, народной... А ведь
первые дни она не была таковой. На ком вина?
Тяжкий грех немецкой партии, что она допустила
войну стать популярной. Если бы она с первых дней заняла
критическую позицию, если бы она не покинула своей
интернациональной линии — этого никогда бы не случилось...
«Форвертс» дошел до неслыханного падения: помещает
ряд возмутительнейших лживых статей о России некоего
Шагрина (очевидно, псевдоним). Обвиняют русских
рабочих в зверствах. Мы поспешили указать редакции на
недопустимость подобных статей. Редакция ответила:
«Поместили по недосмотру».
«Недосмотр» в период воепной цензуры? А
шовинистические статьи Бернштейна тоже помещены «по
недосмотру»?
Хвастаются: «Теперь зато «Форвертс» допущен
к продаже на вокзалах».
— Если бы писали в таком тоне до войны, «Форвертс»
давно бы продавался в вокзальных киосках, — правильно
ответил тов. Тальгеймер.
Хвастаются, что члены партии избираются во всевоз-
1G6

можпые комитеты и комиссии наравне с ультраправыми.
Считают это «победой».
—- Победа, которая стоит партии уже сейчас
фактического разгрома организаций и потери престижа в Интерна-
циопале, — с горечью отмечают немногие оппозиционеры-
интернационалисты...
Хоть бы кому-нибудь пришло в голову издать
нелегальную газету, хоть бы листовку!.. Либкпехт говорит, что это
«не пойдет», что для Германии важнее открытое
выступление.
Характерно, что немцы не осуждают французов за
голосование. Не поражает и не возмущает их и вступление Геда
и Самба14 в министерство, участие Вандервельда в
правительстве15. Нас больно ударила новость о Геде. Долго не
верили. А немецкие эсдеки считают это «естественным».
Может быть, и Гаазе метит в министры? Может быть, в
поведении романских социалистов ищут косвенное
оправдание себе? Уготовляют себе «амнистии» в Интернационале
после войны?
Только отдельные голоса, не интернационалисты, нет,
а именно ультрапатриоты — обрушиваются на Геда за
измену... Чему? «Солидарности с Германией», с «бедной
Германией», на которую так коварно напали...
Странная путаница в головах. О французской
республике говорят с пренебрежением: «насквозь прогнила». Россию
идут «освобождать» от гнета царизма пушечными
выстрелами, массовым убийством русских рабочих, крестьян.
И это творится в недрах партии, которая все эти годы
тратила невероятную энергию, чтобы создать у себя
«чистоту принципов»... Партия, которая вышвыривала
недостаточно «чистых по взглядам» членов (бедный Гильдебрант,
какой он «ручной» патриот по сравнению с Шейдеманом,
с Венделем, с Эбертом...). Партия, которая била и «правых»
и «левых», чтобы найти «принципиальное равновесие» и
отстоять «чистоту» мировоззрения...
«Доверием», поднесенным правительству, партия
связала себя по рукам и ногам. Теперь ей остается катиться по
наклонной плоскости...
5 сентября.
...Виделась с Розой Люксембург. Свидание было
краткое, но оно меня освежило. Голова у Розы — ясная.
Беспощадный сарказм ее многое ставит на свое место.
Нелегальную работу она пока считает преждевременной.
167

Частные совещания уже сейчас происходят. Связи с
массами она не теряет. Взятые в отдельности рабочие и сейчас
jiOBce не воодушевлены войной.
[Я] отметила роль, какую могут сыграть женщины при
растущей дороговизне. Роза согласилась. Рассказала про
Клару. Осуждала Геда. От Вандервельде она ничего
другого и не ждала...
12 сентября.
Это решено — завтра рано утром мы покидаем Берлип.
Совершилось оно неожиданно. Влетает Генриэта Дерма и
с новостью: в комендатуре толпа отъезжающих русских.
Вышло постановление: вывезти из Германии на
специальных поездах женщин, детей и больных, подданных
союзнических стран. Но выпускают, очевидно, не одних
больных и женщин. Генриэта встретила в комендатуре Чхен-
кели и С [азонова], они ей показали свои пропуска и билеты.
Первый поезд идет завтра. Генриэта была возмущена
дезорганизованпостыо колонии, «нетовариществом».
Начали действовать. Поехали на квартиру Ларина.
Оповестили, кого можно. Мобилизовали других, чтобы
провести отъезд «планомерно». Выяснпли условия выезда:
свидетельство врача о болезни и полной непригодности
к военной службе*^
С утра — в комендатуру. У ворот — толпа русских. Не
сотни — тысячи. Полиция тщетно водворяет порядок.
Давка. Слезы. Обмороки.
Записка от все того же вездесущего Фукса раскрывает
ваветные ворота.
Шпалеры ожидающих. Фукс — здесь. Распоряжается.
Тут же — Гейне, Витт.
Свидетельств врачебных у меня два. Выдают, однако,
два пропуска, но всего одни билет. Поезда переполнены.
Встречаю товарищей — ропчут: почему одни получили
билет, другим не дают? Недовольны «комитетом».
Упрекают.
Генриэта хлопочет, улаживает...
Первый поезд идет завтра... Нам с сыном выдали билет
па понедельник...
Но, очевидно, нам придется ждать следующих
очередей. Поговаривают, что поезда пустят всего три дня
подряд, затем приостановят. Перспектива — невеселая.
Особенно после того, как товарищи разъедутся.
С этим сознанием пришлось провести длинную, скуч-
dG3

пую ночь... А утром прилетела Генриота с двумя билетами
па завтрашний поезд. Возмутилась: как так, чтобы я
осталась? Недопустимо! II добилась... Как всегда, Генрпэта —
товарищ...
...Вчера вечером у Ларина порешили перед отъездом
повидаться с членами форштанда. Договориться: какова
дальнейшая политика партии? Каково отношение к
аннексии? Каковы перспективы по отношению к
Интернационалу? Намерены ли искать связей с партиями союзных
стран? Согласны ли поддерживать связь с русской
партией?
Решено было поставить вопрос ребром: как
согласовать две противоположные тактики в отношении к войне:
пемецко-французскую (голосование кредитов) и
русскую?16 Собралп резолюции съездов, интернациональных
и национальных, по вопросу о позиции, которую должны
занять социалисты в момент угрозы войны. Решили
опираться на Базельскую резолюцию17.
Свидание состоялось сегодня утром. Решено было
держаться тона «информационного». Не удержались. Страсти
разгорелись. «Наступление» открыл Ларин. Чхепкели
ребром поставил вопрос:
— Хорошо! Вы сейчас, по вашему убеждению,
боретесь против русского самодержавия «в интересах
демократии и русских рабочих». Пусть так! Но, представьте
себе, в России вспыхивает революция. Под влиянием
войны — это возможный исход. Финансовый, кризис,
дороговизна, недовольство крестьян... Одним словом, в России —
переворот. Россия становится республикой. Самодержавие
упразднено. Все свободы водворены. Что вы тогда будете
делать?.. Что вы ответите, если мы тогда попросим вас
очистить территорию?
Ответы членов форштанда — одип уклончивее другого.
Гаазе уверяет, что партия не покидает своей
«интернациональной позиции». Он приветствует от имени форштанда
предложение русских товарищей установить «контакт»
между партиями. Остальные члены форштапда молчат.
Узнаем, что уже заготовлен манифест партии,
протестующий против аннексии Бельгии. И вообще отмечающий
линию раздела между точкой зрения социалистов и
буржуазных партий: социалисты — за войну, когда дело идет- об
обороне страны, социалисты — против, когда война
принимает характер захватнический.
Но где же, где эта граница?
169

Спорим горячо и безрезультатно.
Расстаемся суховато, но с решением установить
взаимную информацию через нейтральные страны и, по
возможности, сохранить контакт-
Сегодня настроение повышенное. Еще бы — плен на
исходе. Конец томительному бездействию.
— Как только вернусь в Россию — сейчас же запишусь
в сестры милосердия, — заявляет жена Г [ордопа].
Что? Ушам своим не верю.
— Вы, большевичка, и в сестры?
Сазонов ее поддерживает: момент требует реальной
работы.
— На войну?
— Что значит — на войну? Надо использовать
настроение, чтобы группировать общественные силы вокруг
живого дела в противовес чиновничьему режиму...
— Одним словом, повторять ошибки немецких
социалистов!..
И опять спор. В колонии со мной согласны только Дер-
маны. Остальные — все почти скрытые русские патриоты,
какими бы фразами они это ни покрывали. У. завел себе
карту и на нее ставит флажки, передвигая их в
зависимости от хода военных действий...
...Комендатура дала строгий приказ: ни рукописей, ни
книг, ни писем не увозпть из Германии.
Как же остаться без «орудий производства»?
Во всяком случае, свои заветные тетради-дневники
захвачу. Если умела здесь их припрятать так, что они пе
попали в руки полиции, тем легче провезу
«контрабандой»...
6 сентября. Утро.
...Только что бросила по телефону свое спешное
«прости» милым Либкнехтам. Увидимся ли? Когда? При каких
условиях? Не верится, что плен бездействия кончен. Завтра
мы на нейтральной почве. Завтра узнаю, наконец, что
думают, предпринимают наши партийные центры... Завтра
прочту известия из России, не прошедшие цензуры генералов
Кесселей.
Работа по собиранию сил. Лозунг «Война войне».
Уверена, что, опираясь на нейтральных товарищей, еще много
можно сделать. Хочется, как в детстве перед праздником,
пожелать: скорее бы завтра!..
...Солнечное, но уже осеннее утро. Желтеют мои люби-
170

мые каштаны под окном. А небо высокое, осенпе-чистой сп-
невьт.
Через два часа поезд увезет нас из Берлина, пз
Германии...
Гляжу из окна. Прощаюсь пе только с целой
законченной полосой собственной жизни, по с чем-то большим,
.много большим. Более важным...
После войны мир будет иным?
Каким?..
...Цветы. От хозяйки пансиона.
Прощай, Берлин! Прощай, когда-то так горячо любимая
партия, ставшая чужой. Глаза мои отрываются от
прошлого без слез. Гляжу вперед. В будущее...
ГОЛОС ЛЕНИНА
...Мпе удалось с помощью Лпбкнехта пробраться из
Германии в Стокгольм. Я все еще верила, что можно
активизировать II Интернационал против мировой бойни, на
какова должна быть наша политика и па чем построена,
этого пи я, пи другие не зпалп. Мы блуждали, как в лесу.
В этот момент полной растерянности и развала II Ип-
тернационала, при победном ликовании буржуазных
капиталистических партий, восхвалявших классовое единство,
раздался громовой голос Ленина. Один против всего мира
оп своим беспощадным анализом вскрыл, как на ладони,
сущность империалистической войны и, что еще важнее,
ясно начертал пути и методы превращения этой войны
в войну гражданскую и в [социалистическую] революцию.
Кто хочет мира, тот должен объявить войну оппортунизму
и порвать с соглашательством, со своей собственной
буржуазией.
В Стокгольм пришел пз Швейцарии номер
Центрального органа—• «Социал-демократа»1 с установкой Ленина
в отношенпп войны и наших задач. Это был один из самых
значительных моментов моей жизни. Статья Ленина
разбила вдребезги степу, о которую я билась головой. Мне
показалось, что пз темного глубокого колодца я снова вышла
па солнечный свет и увидала свой дальнейший путь. Он
был ясен и четок...
Я поняла, что Ленин стопт над всем человечеством
и умеет своей необычайной силой мышления видеть то,
что недоступно всем нам. Я осознала его моральное и ду-
171

ховное оесстрашие, по знающее пи пределов, пи границ.
Чем ниже падали оппортунисты, Каутский и его
ближайшие последователи, тем выше вырастал бесстрашный
образ человека, который во всем этом кровавом хаосе
конкретно указал путь.
В октябре 1914 года я написала мое первое письмо
Владимиру Ильичу2. В ответ я получила через одного
русского товарища директиву немедленно стать на работу
и связаться с темп социалистами в Скандинавии, которые
помогут выполнить намеченную Лениным политику
дальнейшей борьбы рабочего класса. С этого временп я стала
работать под руководством Владимира Ильича.
Одновременно на меня и на этого товарища возложепа
была задача организовать в Скандинавии постоянную связь
между Лениным и Бюро ЦК, находящемся в России. Связь
наладилась п функционировала до того момента, когда
шведское консервативное правительство Хаммаршельда
решило прикрыть «большевистский центр». Меня арестовали,
посадили в тюрьму в Кунгсхольмепе и выслали из
Швеции3. Мне удалось с помощью норвежских друзей
обосноваться в Норвегии в местечке Хольменколлен над Осло
[Христианией]. Из красного домика над фиордом летели
мои запросы и заказанные мне брошюры и статьи к
Владимиру Ильичу. И в домике я раскрывала письма ко мне
Владимира Ильича, которые приходили на адреса моих
друзей4. В красном же домике в Хольменколлепе мы
выработали резолюцию норвежских левых, поддерживающую
левый Циммервальд и одобренную Владимиром Ильичем5.
Когда я в те годы думала о Владимире Ильиче, он
представлялся мне не просто человеком, а воплощением
стихийно-космической силы, сдвигавшей тысячелетние
социально-экономические пласты человечества. Созревал
и намечался план величайшего переворота социальных
отношений п перестройки общества па новых началах.
Шла не только империалистическая война, но благодаря
Ленину начали появляться трещины в социальной
структуре общества... II Интернационал был разбпт в осколки, по
уже вокруг Ленпна собирались новые, свежие побеги.
И когда в 1915 и 1916 годах Владимир Ильич давал мне
задание откалывать лучшую революционно настроенную
социалистическую молодежь от опоганившего себя Второго
Интернационала, группируя эту молодежь вокруг левого
Циммервальда, задача эта оказалась много легче, чем я
думала.
172

выполняя
ПОРУЧЕНИЯ
ЛЕНИНА
Хольмеиколлен — над Христианией. Странное,
смешанное чувство: удивительного покоя, с одной стороны,
с другой — неловкости за то, что в это ужасное,
кошмарное, кровавое время попала в ото зачарованное царство
спегов и красоты. Неделю тому назад удалось, наконец,
вырваться из Копенгагена. Ехали через Швецию. Конечно,
было небольшое волнение: удастся ли проехать? Но путь
прошел благополучно.
Сразу же почувствовала, что Норвегия мне по душе.
Тихий, степенный, солидный город, Много улпц-садов
с виллами. Много снега. Чисто. Санки. Перезвон
бубенчиков. Какой-то давно не испытанный мир. Товарищи
приветливы. Фру Ниссен1 сразу же заинтересовалась
предложениями моими организовать 8 марта во всех
нейтральных странах не просто Женский день мира, а своего
рода демонстрацию — братание социалисток —
представительниц воюющих стран2. Удастся ли это? Сегодня на
женском социалистическом собрании обсуждается этот
вопрос.
Уговорили меня поехать в горы, над Христианией. И вот
мы здесь, в этом зачарованном царстве. Совмещение
природы, красоты и культуры. Полчаса туда по электрической
дороге вверх в горы, затем минут двадцать ходьбы по
снегам, и мы в Хольменколлене, где среди снегов и лесов
разбросаны санатории-отели, большие и малые. Наш
домишко — красная избушка, но внутри электричество,
центральное отопление, телефон. Чистота идеальная. Простое, по
комфортабельное убранство, есть все, что надо. Еда —
здоровая, деревенская. А виды из окон — одно наслаждение!
Хожу и наслаждаюсь. Снег, сосна, ели, запушенные
снегами, внизу — Христиания и фиорды.
Я никогда не думала, что это может быть так чудесно,
красиво. И так успокоительно. Не верится, что где-то
творятся ужасы, льется кровь... Жизнь точно остановилась,
застыла в покое, как эти ели и сосны, занесенные снегами...
А вчера было воскресенье, когда сюда попаехала из
Христиании здоровая, жизнерадостная молодежь — это было
чудесно! Лес, горы — сразу оглушилпсь веселыми
криками: вереница салазок с веселым смехом проносится мимо,
уносятся парочки и одиночки с горы в долину. А между де-
173

ревьямп па белом спегу мелькают красные, синие,
пестрые вязаные шапочки лыжниц, и раскрасневшиеся юноши
делают свои рискованные прыжки с гор на лыжах.
Необычно, красиво и что-то здоровое, ясное, бодрящее.
Народ-юноша, народ с неизжитым запасом сил. II эти красивые
своей молодостью девушки па лыжах и санках!.. Кажется,
что на таком бодрящем, свежем, чистом снежном фоне и
отношения между юношами и девушками должны быть
свежими, радостными н здоровыми.
А в нашем домике так тихо, так убаюкивающе просто
и уютно. И как бы в довершение прелести тишины и
красоты вечера — красивая, нежная, но музыкально
продуманная игра вещей Грига. Оказывается, в одной из комнат
нашего отеля стоит рояль «самого» Грига. Эта комната
не сдается. И изредка вдова Грига приезжает сюда играть
«его» вещи, на «его» рояле... Что скрывается за этим
паломничеством? Почему здесь остался его рояль? Быть
может, с этой крошечной, угловой комнатой связаны какие-
нибудь дорогие воспоминания? Как-то сладко-грустно
щемило сердце, когда слушала ее игру, тонкую, простую,
музыкальную. Совестно так «наслаждаться» покоем и
красотой. Но думаю, что это необходимо — только теперь,
здесь, чувствую, как устали нервы. Ночью то и дело
сердцебиения и затекает то рука, то нога. Надо смотреть па это
пребывание здесь как на курс лечения.
Полиция меня в [Хольменколлене] не беспокоила. Это
место считалось «туристское» и бывал «всякий народ»!
Сюда из Стокгольма наезжали многие по поручениям
большевистской партии. С согласия Владимира Ильича
втянули меня в работу по «транспорту»... Связи с
норвежцами были у меня. К тому же я кое-как уже начала
говорить по-скандинавски. Главная задача была — и
получать материал от Ленина, и переправлять часть в Россию,
а часть — группам в разные страны. Надо было также
переводить статьи Владимира Ильича и других и
проталкивать в печать. Я делала переводы, главным образом
на немецкий язык3.
«Связи» не сразу наладились в Норвегии. Я, впрочем,
паученная горьким опытом, вела себя осторожнее, чем
в Стокгольме. Первую «связь» мы установили с
транспортниками (со стариком Андерсеном). Сколько часов
приходилось просиживать в накуренном портовом кафе
в ожидании Андерсена и того, к кому он направил!
174

В Фолькептстхаузе*, в редакции «Социал-демократепа»4
мы искали и находили «сочувствующих».
Но, конечно, главная наша опора — по установке
политической линии — это был Союз молодежи5 и журнальчик
«Klassenkampfen»6... И здесь надо было «разъяснять», но
норвежский Союз молодежи был настроен много
радикальнее и легче усваивал линию Ленина.
Русскими эмигрантами мы мало пользовались для
работы (по «связи»). Из осторожности. Эмигрантская
колония была очень пестрая и политически малограмотная.
Тут были и выходцы из западных губерний, бежавшие от
погромов, и дезертиры, эсеры, бундовцы, меньшевики,
анархисты.
Были два адреса, которыми мы пользовались в те
годы: часовщика Даниельсена (потом он многие годы
служил швейцаром в нашем полпредстве в Норвегии) и
адресом Эрики Ротхейм (это позднее).
Я часто думаю, что семь месяцев, прожитых в 1915
году в чудесном воздухе Хольменколлена, на многие годы
вперед сберегли мне здоровье и силы.
Когда началась подготовка Циммервальда — приехали
шведские левые (Хеглунд и др.) для совещания со мной.
Я написала им декларацию, согласованную с Владимиром
Ильичей. И они повезли ее как «свою» на Циммервалъд-
скую конференцию. Владимир Ильич ее похвалил.
ИЗ НОРВЕЖСКОГО
ДНЕВНИКА
1915 ГОДА
ХОЛЬМЕНКОЛЛЕН
2 июня.
Пишу в электричке. Еду «по делам» в Христианию.
Моя тетрадка — мой дневник — стал моим поверенным
л утешителем. Здесь не с кем душу облегчить. Мне всегда
кажется: «Надо писать не только для себя. Но и для
других. Для каких-то далеких, неизвестных женщин, которые
будут жить потом»...
Пусть видят они, что мы вовсе не были «героинями»
* Народный дом.— Ред.
175

и «героями», а едмымп обыкновеппыми людьми. Но мы
верили горячо и пламенно. Верили в нашу цель и шли... Мы
бываем сильны, по и очень слабы...
В день, когда я уезжала из Тронхейма, Транмеля
посадили в тюрьму. «На 10 дней — на хлеб и воду». Мы его
провожали до тюрьмы и сунули бутылку от «Lotion» для
волос с крепким бульоном. А я дала ему цветы. Он
сконфузился. Довели до ворот. Тяжелые ворота захлопнулись.
И у меня сжалось сердце, как за близкого.
Сегодня письмо от Ленина: пишет о том, что решили
издавать в Швейцарии журнал «Коммунист»1,
направление ясное — интерпз^попально-революцпонное. Название
хорошее — «Коммунист». Социалисты уже сейчас не
выражают того, чего мы хотим, к чему стремимся. Слово это
опоганили социал-соглашатели, осквернили, запачкали
кровью. И я обрадовалась, что название уже само
многообещающее. Согласилась па сотрудничество.
Это окончательный разрыв с «Нашим словом»2. Давно
нарастало. Фактически связи с ними и нет. Есть такие
и в .«Нашем слове» (Безработный-Мануильский, Антонов-
Овсеенко). Это наши единомышленники, а остальные
социал-изменники. Статьи Аксельрода... От пих тошнит.
Помню, как я его возненавидела в прошлом году за
историю с Малиновским3.
Итак, решила участвовать. Это не только разрыв
с «Нашим словом», это нечто большее... Это приобщение
к тому революционному ленинскому крылу, которое идет
в практический бой с войной и капитализмом. Многие
годы нас будут поносить, преследовать... Тех, сдавшихся,
социал-шовинистов — их будут гладить по головке, а пас...
На этом пути ждет много страдании, потребуются еще
и большие жертвы. Странно дрогнуло сердце, когда я с
радостью прочла письмо Ленина. Я знала, что это новый,
тернистый путь, но было радостно: путь правый, верный.
Так падо. Как будто все еще не дошла до настоящего, еще
не совершила положенного мне. Здесь— довершу!
Разговор с Виднесом. Он числится «в левых».
По-моему, только «числится». Зашла в редакцию «Социал-демок-
ратена». Начала с организации женщин. Сказала, что
думаю: мало делают, не так делают п пр. Виднее слушал и
соглашался. Но что он сделает? Понял ли меня? Захочет
ли комитет? Я предложила ему статью о съезде.
Проглядел — испугался:
176

— Нет, этого нельзя печатать. У нас сейчас в партии
кризис. Нельзя допустить раскола. Члены стортинга*
сейчас раздосадованы. Надо вести осторожную линию.
— Почему вы боитесь раскола? Сейчас это не было бы
вредным. Это поможет интернациональному рабочему
движению. Норвежцы покажут путь.
Но он п слышать не хочет: впереди выборы. Всю
тактику, всю деятельность партпи они приспособляют к
выборам. И это в момент мирового пожара! Кругом пламя.
Пролетарии гибнут десятками тысяч во славу
империализма, а они — о выборах думают. Плюнуть и уйти! Но еще
надо договориться по вопросу милитаризма.
— Вы пе находите, товарищ Виднее, что съезд4 съехал
на компромисс? Линия подготовительной комиссии была
много четче.
Морщится. Не соглашается. Разъясняю:
— Для интернационального движения именно сейчас
было бы полезнее, если бы съезд резко осудил Германию
и Францию за голосование по бюджету. Ведь над вами
даже не нависла война.
Он не согласен, он не хотел «порицания». «Принцип»
в сторону, когда дело идет о том, чтобы не «рассердить
стортпнгеменов»! Нет, Виднее пе интернационалист. Ему
бы почитать Ленина...
6 июня.
...Вчера отослала статейку для «Коммуниста»5.
Неудачную. Не ладилась. Я не могу, не умею писать наспех,
по заказу. Надо, чтобы во мне что-то рвалось наружу,
тогда могу сказать, а иначе... Третьего дня сидела до
2 часов ночи, в 8 часов утра уже опять писала,
мучилась...
А именно для «Коммуниста» хотелось бы дать
что-нибудь интересное и удачное...
Не работается сегодня. Хотелось мне очень написать
брошюрку о войне, простенькую, но отпадает охота, когда
пе знаешь, как отпечатать. На какие средства?
Вспоминаю, как работала в это же время прошлую-(весну, часов
по 8—10 в день. И все зря! Книга «Общество и
материнство»6 до сих пор не вышла! И если выйдет — она все-таки
не даст того, что дала бы год тому назад. Ужасно боюсь,
что Бонч7 затерял 27 страниц библиографических мато-
* Парламент.— Ред.
177

риалов. А восстановить? Невозможно!.. Ведь эти книги же
в Берлине...
«Крест материнства»8 не напечатан. Брошюрка о
материнстве конфискована. Пять-гаесть мелких статей о
материнстве к конгрессу в Вене9 не напечатаны, так как все
прервала война. Отчет о деятельности русских работниц,
тоже составленный к Венскому съезду, так и не
напечатан. Ведь отчетов женский социалистический
секретариат из-за войны не издал.
Все это обидно. Столько работать, столько вложить сил
и чтобы все это пропало... Теперь я часто думаю о том, что,
если я умру, мне некому передать своих записок для на-
печатания, записок, писем, всего, что представляет
известный интерес психологический, а быть может, и
исторический. Кому это интересно? Кому это важно из тех, кто
возле меня сейчас?..
13 июня.
Пришла телеграмма от редакции «Коммуниста». Моей
статьи они еще не получили, по в ответ на мое
предложение наппсать о норвежском съезде отвечают просьбою —
выслать эту последнюю статью. Прошлая так меня не
удовлетворяла, что я обрадовалась возможности написать
лучшую...
3 июля
...В России что-то совершается, нарастает. «До
революции еще далеко, но пробуждение, отрезвление идет,
и события неизбежны», — сказал один из русских
приезжих. На днях соберется Дума. Особенно чувствуется нара-
станпе оппозиционного настроения в Москве среди
промышленников. Ну, конечно, Ленин прав, когда говорит,
что «мепынее из зол — поражение России». И если бы все
социалисты так думали и все социалисты так
действовали — тогда не очень-то развоевались бы друг с другом
государства. Дезорганизация внутренняя в каждой
стране— гражданская война. Да, да, прав Ленин! Я сначала
не понимала этого лозунга10, он казался недостаточно
дефинирован, но теперь я его схватываю и поддерживаю
всем существом.
Локаут и генеральная стачка, которые висели в
воздухе, очевидно, миновали здесь. Строительные рабочие еще
бастуют, 12-ю педелю, но, вероятно, теперь и этот кон-
178

фликт будет улажен. Стачечники получали по 9 крон,
потом по 10 крон в неделю. Поди-ка проживи на это!.. Вот
тут-то и есть великая, красивая сила — сила рабочей
солидарности.
Ах, если б этот дух проник бы уже во всю жизнь. Это
такая красота, что-то величавое и трогательное.
Двенадцать педель 5 тысяч человек живет на 10 крон в неделю.
Зато, если победят, — это не их только победа — победа
класса и укрепление духа солидарности и борьбы... Сейчас
при разобщенности международного рабочего
движения — это так нужно. Это главное — интернациональная
солидарность...
5 июля.
Они не победили. Центральное бюро профсоюзов
пошло па компромисс, на уступки... Строительные рабочие
идут на работу после 12 недель забастовки, ничего не
выигравши фактически. Центральное бюро отступило перед
угрозою локаута... 5 тысяч человек промучились 12
недель, чтобы ничего не добиться. Организованный
пролетариат не встал на их защиту... Крепость сдана без
последнего, решительного натиска, боя... Тяжело. Больно за них!
Юношеские организации это понимают. Олауссен
волнуется, глаза горят... А дипломат Оусланд (профсоюзный
вождь) уверяет: прекрасно, что конфликт улажен
—сейчас не время «бастовать»...
Мировые события идут своим чередом. Канонада не
прекращается. Кровь льется на всех границах. Судьбы
стран, народов и пролетариата решаются в эти дни...
А здесь идет своя маленькая борьба, в тесном
национальном кольце...
Сегодня сразу два таких различных письма: от
Ленина и от Мартова...
Ленинское письмо содержит принципиальный вопрос.
Он спрашивает мое мнение. Тут же определяет свое,
единственно приемлемое. Письмо и принципиальный вопрос
заставляет серьезно поразмыслить. Вопрос идет о том:
является ли лозунг полного разоружения шагом вперед (как
я писала в статье) по сравнению с требованпем милиции
пли это неправильная постановка всей проблемы? По
мнению Ленина, мы накануне социальной революции.
Народу выгоднее быть с оружием в руках. «Надо быть
вооруженным, чтобы сделать революцию». Так. Но сейчас,
179

сейчас можем ли мы, интернационалисты, защищать это
требование? Не стушует ли это грани между нами и
социал-шовинистами?
Я еще не совсем продумала этот вопрос...
11 июля.
Только что проводила Мпшулю. Моего хорошего,
честного, чуткого мальчика. Уехал. Когда я с таким
волнением ждала его па вокзале 6-го, я не думала, что [у нас]
всего четыре дня впереди.
Сколько за эти дни было радости и грусти. Над его
родной головкой висит уже угроза призыва. А Миша
твердо неприемлет войны. Какое это было счастье: мы
оказались вполне созвучны в основном. Конечно, как бороться
с войной — это ему еще чуждо, неясно. Но что Мишуня не
«патриот» русского царского отечества, что он
понимает, что это война империалистическая,— это главное,
основное.
Трудно сейчас дается жизнь Мишуне. Он точно
старший взвалил на свои юные плечи многие заботы, которые
должны бы нести за него отец или я. Я научилась за эти
дни уважать этого стойкого, чуткого и отзывчивого
человека.
И вот — он уехал. И уже не могу ждать его. Когда
увижу?
...Передают характерные новости о том, что творится
в России. В армии между полководцами — невообразимое
соперничество. Каждый за себя. Губит соседа, чтобы
выдвинуться. Губят сотни тысяч людей, молодых...
Карьеризм, соперничество, подставляют ножку. Кому? Своему
же соратнику. Это хорошо с точки зрения «разложения»
системы. Но за что же, за что губятся эти молодые жизни
крестьян, рабочих?
Поражение в Карпатах было неслыханное11. До
поражения поговарпвалп о мире. Сейчас слышать не хотят.
Чаще и чаще случаи сдачи в плен целыми частями.
«Солдаты не хотят воевать». Это знаменательно! Это я напишу
Ленину.
Нехватка амуниции. Жалобы на неподготовленность
к войне, па отсутствие путей сообщения — дорог.
Архангельский порт переполнен. Товары лежат
неразгруженные. Недостаток подвижного состава. Командование Ник.
180

Ник12 сильно «критикуют». Но, конечно, никакого
«нового курса» в политике нет и быть не может. Сухомлинов
смещен из-за Мясоедовской истории13. Подкупы и
предательства. Дороговизна и спекуляция.
Картина ясна. Будет ли народ терпеть?
«Ответить на войну империалистическую — войной
гражданской». Объективно все ведет к тому, что народы,
то есть рабочие, не могут молчать и терпеть. Но когда,
когда они скажут своим правительствам: «Стоп!
Довольно!»?
Еще слышу милый голос Мишуни... Так было сладко
засыпать с сознанием, что мы под одной крышей... Пусто
без него!
20 июля.
...Поражения русских. 32 тысячи пленных. Немцы
идут па Ригу14. Обход с тыла возле Варшавы.
Ник. Ник. требует еще 30 тысяч «свежих сил»!..
22 июля.
Читаю «Бернер Тагвахт»15. Это сейчас единственная
газета, которая ведет войну с социал-шовинизмом и
разоблачает действительных виновников войны во все
стороны фронтов. Конечно, «Бернер Тагвахт» — это далеко
пе позиция Ленина, пет четкости и революционной
прямоты. Нет основного лозунга — превратить
империалистическую войну в войну революционную. Но газета
группирует вокруг себя тех, кто не мпрптся с войной. Это первый
шаг. Вчера провела вечер с «молодыми» (норвежский
Союз молодежи). Перевела им тезисы Ленина
(ноябрьские) 1б. Дискутировали. Разъясняла.
Чем больше вчитываешься в этот важный глубокий
документ, тем положения Ленина яснее открывают путь.
Это пе просто «анализ», это тактика, это действие. Это
политическая программа. Прежде всего во всех странах
разрыв со всеми социал-патриотами. Разрыв решительный
и безжалостный. Затем направить усилия рабочего класса
в каждой стране, и прежде всего в странах воюющих,
против собственной буржуазии. «Не сотрудничество
классов», как сейчас, а именно острейшая, беспощадная,
открытая классовая борьба. Баррикады в ответ на войну.
Это мне по душе. Это то, что надо было сделать
181

4 августа17. Это то, что чувствовалось, когда мы говорили
с Карлом Лпбкнехтом и не сумели оформить мысль, найти
лозунг.
Использовать войну империалистическую п превратить
ее в войну гражданскую — это лозунг. Не лозунг мира,
а превращение современной империалистической войны
в войну гражданскую. Еще недавно мне казалось, что
лозунг мира все исчерпывает. Сейчас мне ясно, что это тот же
оппортунизм. Мало понять причины войны и быть
противником войны, надо знать: какими средствами бороться с
войной. Это главное.
Это то, что говорит Леппн и что не найдешь в «Нашем
слове». Рабочий класс только тогда восстанет против вой-
пы, когда ему будет ясно, как бороться с войной.
Для России лозунги простые, ясные, как кристалл:
демократическая республика, 8-часовой рабочий день и
отобрать землю помещиков.
Эта война неизбежно приведет к социальной
революции, ясно и неизбежно.
В Германии «спартаковцев»18 преследуют, но они живы.
И с ппми связь не прекращается. Три имени сейчас
согревают душу: Карл, Роза, Клара19.
Это в противовес изменникам-шовинистам: Вандервель-
де, Геду, Шейдеману...
26 июля.
...Вернулась поздно домой: письмо от Ленина20. 11 июля
в Берне состоялось предварительное совещание
интернационалистов (международных)21. Но сразу же наметилось,
что конференция боится взять слишком отчетливую линию.
Это не совещание тех, кто намерен положить первые
камни в фундамент III Интернационала, а совещание
«примирителей» правых и левых — социал-шовинистов и
революционных интернационалистов. Большую роль играл
Аксельрод. Предложение болыпезиков (ЦК) провалено.
Левые немцы не приглашены и т. д.
Ленин... просит [привлечь и] подтолкнуть левых
скандинавов. Значит, намечается большая работа. Помочь
выявлению левого интернационала — необходимо...
27 июля.
...«Левое течение» в «Нашем слове» мепя уже не
удовлетворяет. Это — тоже «половинчатость». Писать буду (ес-
182

ли будут печатать), по пдти с ними — пе могу. Не могу
поддерживать то, во что пе верю всей душою.
Сейчас важпа четкость п прямолинейность пути, то, что
во всех статьях Ленина. Работаю над тем, чтобы
рассказать, подтолкнуть моих норвежских друзей на путь
большевиков. Чем мне путь этот яснее, тем с большим рвением
хочется заставить здешних левых принять наши
положения (т. е. мысли Ленина).
28 июля.
У меня была Леля Д[аниельсен] «с письмами»
(пользуемся ее адресом). У нее четверо детей, муж —
фантазер, вечно без заработка (чинит часы)... Материальное
положение — из рук вон плохо. Но в ней жив «огонек»,
она тянется к нам...
Мы долго говорили с ней вчера о вещах, которые еще
так недавно составляли центр моего внимания: путь
женщины, пробуждение в пей человека, свободная и равная
женщина! Когда она ушла — я не могла спать. Все
думала о судьбах женщин и что готовит история: ускорит лит
облегчит ли война «переходную ступень» для женщин?
По всей видимости — да. Женщина теперь на всех
поприщах, ее рабочая сила нужна. Ее ценность выросла и
ушла из узких рамок семьи. Это — плюс.
Сейчас опять тревожные дни: ждут разрыва отношений
между Швецией и Россией. Это отразится и здесь.
Ощущаем «щупальца войны». Даже среди прекрасных красот
Хольменколлена. Что делать эмигрантам? Думаю и о
себе: в Англию и Францию нельзя, а в Швейцарию пе
пробраться. Опять Дания?
Ханнес Шельд пишет по поводу того, что и Швецию
могут вовлечь в войну: «Можно умереть от неприятностей,
а я не хочу умирать от неприятностей, я хочу жить для
революции».
Да, да, все яснее, что нужно жить для «НЕЕ». Это все
«конкретнее»!
А бои идут. Поражения, победы — все равно гибнут
десятками тысяч...
Ходила на свое любимое место с видом на фиорд. Что
за красота! А у йог копошились муравьи. Лезут верени-
183

цами из щели муравейника, перетаскивают свои яйца.
Через мох, травинки, камешки. Ловко тащут. Такие
маленькие, ничтожные, а чудесно организованные.
Досадно за человеческую глупость и за власть
системы капитализма. Таких войн человечество еще не
знавало.
В эти дни кое-что спешпо написала: статью о Жоресе
(вчера появилась в «Соцпал-демократене»), потом
неудачную, по-моему, вымученную статью для
«Интернациональной социалистической организации молодежи»^2 и,
наконец, составила, п, кажется, удачпо, декларацию для
норвежского Союза молодежи на вторую предварительную
конференцию интернационалистов23. Они приняли ее без
дебатов и не изменив ни слова. Интересно, что скажет на
нее Ленин? Это «проба пера», такой декларации еще не
составляла раньше. Любопытпо, как примут?
Просят «воззвание» к солдатам, к раненым, которых
везут «в обмен».
Задача пролетариата в Росспи —
буржуазно-демократическая революция в России п разжечь социальную
революцию во всем мире. С меньшим нельзя мириться.
Только революция, только баррикадные бои во всех странах
остановят войну. Неужели правые этого не понимают?
Они идут от компромисса к компромиссу. Что осталось от
Интернационала?
Но новый Интернационал, он уже зреет. Он не может
не возникнуть именно теперь, именно в эту ужасную,
кровавую эпоху. Интернационал с лозунгом — долой
империалистическую войну, да здравствует социальная
революция...
1 августа.
Вчера была годовщина смерти Жореса. В Фолькентс-
хаузе устроили по моему настоянию вечер. Говорила. Но
мешает то, что говорю с переводчиком. Товарищи были
довольны. Это время было горячее, часто вижу наших
левых (норвежцев), они все больше проникаются
правильностью позиции Ленина. Решено наконец: Олауссен, Тран-
мель и Хеглунд поедут на вторую предварительную
конференцию интернационалистов (в Швейцарию). Не от
партии, а от Союза молодежи. Это и лучше. Они будут
свободнее.
184

2 августа.
Варшава накануне падеппя. Немцы окружили русские
войска. Новая победа немцев — повая затяжка кровавого
кошмара. Как я ненавижу этих изменников, этих трусов,
утих шовинистов-социалистов.
А на дне сердца шевелится беспрерывная сосущая
тревога: как будет с Мишей?
Все это вместе — ужасно.
Если бы эти предатели пе голосовали год тому назад!24
Их бы расстреляли? Ну и что же? Рабочий класс знал бы
за что и скорее пашел бы свой путь к конечной цели.
Вечером.
«Соцпал-демократен» сейчас самый важный и
единственный орган мирового рабочего класса, вернее, авангарда
его. Это водораздел, и очень четкий, очень резкий, между
социал-шовипистами и интернационалистами. Досадно,
что это на русском языке. Надо работать над его
распространением. Этому же послужит и журнал «Коммунист».
Только что вернулась из Фолькеитсхауза. Очень долго
обсуждали с Олауссеном и Арвидом Хансеном
«основное положение»: поражение правительств и буржуазии в
каждой стране должно стать лозунгом. Это то же, что
говорит и Карл Либкнехт. Но Ленин идет дальше — не
просто поражение, а «превращение войны
империалистической в войну гражданскую». Это революционнейшая
мысль. И это открывает путь к действию. Они
(норвежцы) готовятся к конференции.
Слухи, что в Германии среди рабочих растет ропот.
«Спартаковцы» не покладая рук работают подпольно.
Я уговаривала норвежцев послать туда человека: они же
нейтралы, они могут. Но говорят, что им не так просто
получить сейчас право на проезд.
Для меня теперь совсем ясно, что никто так
эффективно не борется с войною, как Ленин. Остальные —-
половинчатость. Только ударом масс, только волей пролетариата
можно ее остановить. И эту волю надо спаять —
солидарностью и решительностью к баррикадному бою. В этом
наша задача.
3 августа.
Наступление немцев продолжается. Торжественное
заседание Думы25. Обещание «самоуправления» Польше Го-
ремыкиным. (Кто ему поверит? Родзянко, Сазонов?..)
485

Взяты первые форты у Иван-города. Варшава обречена...
Стынет сердце от этого обилия крови... Этой мукой
напоены все часы. Неужели мы когда-то жили вне этого
кошмара? Ведь вот сейчас, в эту мынуту идут бои, рвутся
снаряды, гибнут, мучаются, стонут тысячи. Час за часом —
все тот же ужас. Нет дня, не напоенного смертью тысяч.
Это же варварство. Это — безумие.
Думала о моей учительнице Марии Ивановне26.
Неужели она [может стать] патриоткой? Она, которая первая
заронила во мне критическое отношение к «режиму», к
социальной несправедливости. Она, которая привносила в
нашу благополучную среду свежую струю борьбы,
критики, недовольства существующим п стремление что-то
сделать «для народа», бороться «за народ»...
Большое письмо от Ленина27. Приложена декларация
к следующей конференции. [Его] порадовало, что я
составила декларацию женщин — надо внести лишь
незначительные уточнения. Ново у него это упоминание о
признании «свободы народов». Можно ли это приводить
сейчас? ...Я еще не разобралась. Напишу ему свои мысли.
Новое горе: газеты сообщают, что Клара Цеткин
арестована!28 Еще бы! Как мужественно... она боролась,—
таких нельзя оставить на свободе. Подлецы!
4 августа.
Сегодня фрекен Дундас устроила перед домом шоколад
с пирожным — это день ее рождения. Была Эрика и
несколько приятельниц Дундас: женщина-адвокат и двое
служащих в коммунальном самоуправлении. Норвежки
очень самостоятельные, независимые — даже среди
среднего класса много зарабатывающих. Все они большие
любительницы лыж и горных прогулок. Завтра фрекен
Дундас берет на плечи свой «рюкзак» и одна на три недели
отпуска уходит в глубь гор Хардангер.
Я ей завидую. Она звала меня, но сейчас — нельзя.
Поручения.
Сегодня годовщина голосования в рейхстаге. Жуткий
был день. Шли с Карлом Либкнехтом по Тпргартепу и не
верили случившемуся... День сдачи интернациональных
позиций. В тот день впереди разверзлась бездна. Не было
пути.
186

Сейчас легче. Я вижу, чувствую рост оппозиции левых
сил и знаю, что этот год, точнее Ленин, нас многому
научил. Вокруг Ленина идет собирание сил «молодых».
Рухнули стены начинавшей коснеть «немецкой школы»,
оппортунизм привел в болото. Но уже пульсирует,
выбивается наружу живой революционный дух искания. Левые
всех стран группируются, организуются в духе Ленина.
Нас мало, но они есть. Мысли [Ленина] отрезвляют умы.
Сейчас это самая ясная голова. Много работаю над
норвежскими «левыми». Но теперь уже главное достигнуто —
они едут и, значит, войдут в непосредственный и живой
контакт с Лениным...
5 августа.
В Думе «многообещающие» речи Сазонова,
торжественное заседание. Опять «новая либеральная эра». Досадно
и смешно. Прекрасно знаем мы цепу этим обещаниям. Но,
значит, в России тревога? Ну, разве не прав был Лепил,
что из двух зол «поражение» России меньшее зло, чем
победа. В России обещают «равноправие» инородцам!
Уходя, маленькая женщина (Леля Данпельсен),
вязальщица, жена часовщика, сказала: «Как хорошо, что вы
живете не в городе. Когда я думаю о вас — надо мыслью
подыматься в горы, вверх. В этом — символ».
Странная маленькая женщина, с живой, чуткой,
восприимчивой душой. Как она уцелела в этом темном
царстве мещанства? Свекровь, муж — все похоже на «Темное
царство» Островского, только мельче, нуднее, с
неотвязной заботой о хлебе насущном, с борьбой из-за копейки, с
грошовой экономией, недоеданием, с вечной заботой о
завтрашнем дне и с мечтой мужа «о миллионах»...
Эту среду, типично мещанскую, мелких буржуа, я еще
здесь не знаю. И мне любопытно слушать ее рассказы,
живые, образные. Детство, проведенное в табачной
лавочке, покупатели: студенты-медики, рабочие, мелкие
чиновники... Потом ее «служба» в семье, в качестве полупри-
слугп. Потом — замужество. Он — мастер, рабочий,
теперь бьется удержать «мастерскую» с двумя
рабочими-сыновьями. Долги, отсутствие оборотных денег. Она стала
вязальщицей, чтобы было детям на молоко. И пишет,
пишет с детства. То, что вчера принесла: стихи, сцепки —
свидетельствуют о том, что есть, есть в пей «огонек». Та-
187

лант? Или простая наблюдательность? Или чуткая, тонкая
женская душа? Не знаю еще.
Я наблюдаю за пей, как «естествоиспытатель».
Интересуюсь ею больше умом. Сердце мое не задето ею.
Да теперь я в него не так легко пускаю.
Надо перевести ленинскую декларацию для
конференции29...
6 августа.
Варшава взята. В «Речи» пытаются обелить положение.
Из Финляндии доставили «посылку» — идут репрессии,
усилили русификацию. Хорош курс на либерализм!
За «патриотизм» помилован Бурцев!
К. и М. хлопочут за думских депутатов (наших)30. Но
разве присяжные поверенные примут помилование?
Петровский? Никогда!..
10 августа.
Совсем удивительно. Вот уж не ждала такого исхода,
такой возможности приложить своп силы, и именно так,
как я страстно желаю. И где могу «развернуться».
От немецкой (левой) секции Американской социал-
демократической партии письмо с предложением приехать
в Соединенные Штаты на четыре месяца с тем, чтобы
объездить ряд штатов (до Сан-Франциско включительно,
приблизительно 80 городов) и агитировать против войны.
Собрания по преимуществу чисто рабочие. Некоторые в
больших центрах — для более широкой публики. Это так
невероятно хорошо, что я задыхаюсь от радости и боюсь
верить.
Но на моем столе письмо. Я нашла его, вернувшись от
Эрики (из Христиании) вечером. Перечитала письмо два
раза. Постояла у окна. И тут же послала телеграмму:
«Согласна. Условия письмом».
Сейчас ночь, но я от радости ни спать, ни работать не
могу. Завтра же запрошу Ленина. Это же то, что нам
сейчас надо — найти доступ к широким массам. Их
расшевелить. Иначе Америка может тоже стать базой
войны.
Это сказочно хорошо. Это — счастье. Это ликование!
В письме ссылаются на то, что, когда Карл Лпбкнехт
был в Америке31, он им про меня говорил и они меня
разыскали теперь.
188

24 августа.
Было горячее время: готовили норвежцев к конфереи-
ции Цпммервальда. Много пересылок и прочее.
Дискуссии по отдельным пунктам со шведскими и норвежскими
товарищами, но в общем — единомыслие...
Был ряд событии на театре войны: все новые
поражения. Пали Ковпо, Осовец, Брест-Литовск.
В Государственной думе «историческое» заседание32.
А о чем говорили? Простые перемещения лиц в
правительстве. Чхенкели исключили из заседания за резкость
выражения, но и у него — никакой политической линии —
частности. Нет настоящей революционной критики. Не
знают они там настоящего пути, не доходит до них голос
Ленина. Речь Маклакова — хвалят, а к чему сводилась:
The right man in the right place— соответствующий
человек на соответствующем месте.
Что за политика? В такой момент!
Если сейчас, теперь не будет революции в России, то
не знаю, когда ей и быть.
Были еще два события за это время: приезд Хеглунда,
совещание с ним и с Олауссеном, подготовка к
Интернациональной конференции.
Шведы тоже полпостыо присоединяются к моей
декларации.
Второе: приглашение от левой секции Американской
социалистической партии приехать туда на четыре
месяца для агитационного турне.
27 августа.
Немцы наступают и наступают.
Германия начала свое развитие с того пункта, которого
достигла Англия после столетий капиталистического
накопления. Она могла брать последнее слово техники,
обзаводясь организацией производства. И, конечно, этим
облегчала себе развитие производительных сил.
Англия — отставала. Германия — забирала рынки.
Чтобы выдержать соперничество Германии на мировом рынке,
Англии бы пришлось отделаться от всех устарелых
орудий, так сказать, «обновиться», аннулировать свой
накопленный «постоянный капитал». Задача нелегкая, почти
неосуществимая.
Я думаю о России. Кто бы не победил — между
Англией и Германией еще мпогпе десятилетия будет идти
борьба, обе будут друг у друга оспаривать власть па миро-
189

вом рынке, а значпт, и свое политическое господство. Что
будет с Россией? Развитие ее производительных] и
технических сил должно начаться с того пункта, который сейчас
достигла Германия и Америка. Естественно, она сможет,
объективно говоря, значительно скорее зашагать по пути
развития производительных сил и техники.
Тогда неизбежна борьба между ней и Германией?.. Но-
вая война, новые страдания.
Л там вырисовывается капитализм Китая и Японии.
Растет капитализм Североамериканских Штатов.
Выдержит ли человечество все эти испытания? Но одно
ясно: капитализм действительно достиг своей высшей
ючки. Мы на повороте истории. Мы переживаем ту же
эпоху, как при переходе от средневекового феодального
государства с его рыцарским войском, с его замками. Мы
па повороте к социализму. Быть может, сейчас это лишь
первые зачатки этой борьбы — негативные
[разрушительные]... силы. «Строительное начало»— революционная сила
еще недостаточно крепка. Быть может, десятилетиями
будет длиться эта борьба. Но ясно одно: современная мировая
война не разрушила теорию научного социализма, а
подтвердила ее.
С помощью грандиозных мировых крахов, борьбы
национальных капиталов мы подходим к тому моменту,
когда перед цивилизованным человечеством встанет
проблема: погибнуть или реорганизовать производство на
началах обобществленного труда, организовать не
национальное, а мировое производство. Мы думали, что эту дилемму
породят «кризисы», это была ошибка. Не в кризисах дело.
Борьба разрослась шире — это борьба национальных
капиталов за мировое господство. Вспоминаю теорию
развития народного хозяйства: по ступени переходы от
общинного к районному хозяйству, от районного к
национальному, теперь — от национального к мировому.
Капитализм создает объективные условия для этого
перехода, от рабочего класса зависит теперь субъективное
воздействие на ход исторического развития. Рабочий класс
может ускорить этот переход. От него это зависит.
И это единственный нормальный исход.
Другого нет!
Напряженно жду ответа из Америки на мою
телеграмму. На приглашение партии ехать я пи секунды не
190

колебалась. Я решила бесповоротно. Приглашают па
целых четыре месяца. Еслп еду, то придется выехать 26
сентября, а 12 октября — начало турне. ^
Рапняя осень у нас. Цветут осенние цветы. Дни еще
теплые, но в воздухе что-то осеннее, краснеет рябина.
II ночи — августовские, лунные, тихие...
28 августа.
Клару Цеткин арестовали больную. Очень больную.
Гнетет бессилие что-либо сделать. Даже протеста не
провести. Протест охватит только левых — это горсточка.
Не только здесь, но и по всей Европе.
Может быть, в Америке можно сделать больше?
Думаю сегодня о Либкнехте, о Розе, об Отто Рюле.
Это сейчас «светочи». С ними отдыхает душа. Они
спасают веру «в силу идеи». Нашу линию понять трудпее, но
рабочие ее схватывают здоровым инстинктом. Вот отчего
мне сейчас так страстно хочется в Америку — там у меня
будет широкое, полное, тесное общение с рабочей массой.
Ленин не только одобряет мою поездку, но и дает
задание33. И это еще больше бодрит и радует...
1 сентября.
...Эгеде Нпссен — старый партийный революционер.
Это тот самый знаменитый почмейстер в Вардэ, который
еще в 1905 году имел у себя нелегальную типографию и
печатал для русской партии литературу. Он не похож па
норвежцев, слишком сладко-вежлив и носит галстук
большим шелковым бантом «а ля художник». Но, в общем,
симпатичный. И сразу, выслушав от меня позицию
ленинцев, сказал: «Конечно, Ленппправ».
Он будет полезен.
Интересует нас еще Эллпзи Вессель. Она живет на
Крайнем Севере за полярным кругом, в Кпркенесе.
Человек безнадежно больной, но мужественная
революционерка и противница войны. Издает свой журнальчик. Ленин
с ней в переписке. Она его боготворит. Эгеде Ниссен много
о ней рассказывал. Это — интересный образ.
На днях мы, трое женщин — Люба, Эрика и я,—
решили провести вечер необычно. Приоделись, «напудрили нос»
191

и поехали на Дроннинг, иа фиорд. (Дроннинг — это
ресторан вроде поплавка.) Чудесный был вечер, совсем
летний, с необычайно яркими красками, воздух чист и
прозрачен, как осенью, а теплый будто лето.
В Дроппппге сели на террасе, откуда видно, как
возвращаются с фиорда, подплывая к ночной стоянке,
«белые мотыльки» — парусные лодки. Прелестная картина:
синяя, синяя вода, голубовато-розоватое небо и много,
много бесшумных белых парусников. Как мотыльки.
Заказали кто что хотел: Эрика и Любочка бутерброды
и полбутылки красного вина. Любочка еще папиросы.
Я — вертерэль — сладкое, безалкагольное пиво — и
пирожные. Конечно, и Эрика и Любочка удивлялись моему
вкусу. Мне надоело, что ко мне все всегда пристают: «Как,
вы русская и не курите?» — «Не курю и никогда не
чувствовала потребности».— «И не пьете вина?» Тот же ответ.
«Какая вы добродетельная». Причем «добродетель»? Зато
я ем «свыше нормального» всяких сладостей. Эрика
ужасается, что я из своего ежедневного бюджета на еду [2 с
половиной — 3 кроны] трачу 50 эре на сладости.
Чудесный был вечер на Дроннинге. Мы много, много
хохотали... Любочка очень удивлялась, что я никогда не
была на Дроннинге и вообще ни в каких таких местах в
Христиании. Во-первых, некогда, во-вторых, бюджет мой
не особенно растяжим.
2 сентября.
Хеглунд и Т. Иерман уехали на конференцию в Берн34.
Как это будет? Мы это рассматриваем как первый
действительный шаг развития интернационального движения
против войны. Будут и немцы. Своего рода собирание
нового Интернационала. Но поймут ли немцы и др. позицию
ленинцев? Сейчас это самое важное.
Много беседуем с Вяч. Ал. Темичевым. И хотя он и
эсер, но в вопросе отношения к войне — мы созвучны.
Впрочем, я много над ним поработала эти два месяца,
чтобы «очистить от путаницы» его мозги. А давно ли сама
думала, что лозунг «мир» — все исчерпывает? Все дело,
как добиться мира. Дело — в движении, в воле к этой
цели. В «революционной тактике».
На театре войны все то же — немцы идут вперед.
Заняли железнодорожную линию Ковно — Вильно. Злой
юмор говорит: «Русские в порядке отступают, немцы в па-
192

А. Коллонтай шести лет. 1878 г.
Усадьба деда в Куузе. 90-е годы.

А. М. Коллонтай в юности. 1888 г.

А. М. Коллоятай с мужем и сыном. 1897 г.
А. М. Коллонтай, Е. Д. Стасова (крайние
слева) в библиотеке Рубакина. Конец
90-х годов.

<— Первая страница работы А. М. Коллонтай
«Основы воспитания по взглядам
Добролюбова», опубликованная в журнале
«Образование» № 9 за 1898 г.
<—Обложка книги «Социальные основы
женского вопроса» (1909 г.) и объявление
о выступлении А. М. Коллонтай с лекцией
в Париже в 1911 г.
А. М. Коллонтай в 1905 г.

На Международном конгрессе II
Интернационала в Копенгагене. 1910 г. (А. М. Кол-
лонтай в первом ряду в центре).
А. М. Коллонтай в Бельгии во время стач- —>
ки горняков. 1912 г.
Обложка книги «По рабочей Европе» ->
(1912 г.) и объявление о лекции А. М.
Коллонтай против войны (1912 г.).

Обложка брошюры А. М. Кол-
лонтай «Кому нужна война?»
(1916 г.).
Первая мировая
империалистическая война. Эшелоны
раненых с фронта.

Правка В. И. Лениным
рукописи А. М. Коллонтай
«Кому нужна война?»

Набросок тезисов речи
А. М. Коллонтай 4
апреля 1917 г. в защиту
позиции В. И. Ленина на
объединенном
совещании большевиков —
участников Всероссийского
совещания Советов.
Программа одной из
лекций А. М.
Коллонтай. 1917 г.
Объявления о выступлениях
<- А. М. Коллонтай на
митингах во время агитационной
поездки по Америке. 1915 г.

Февральская буржуазно-демократическая
революция 1917 г. Баррикады на Литейном
проспекте в Петрограде.
В Наркомате госпризрения. Конец 1917 г.

Московская конференция работниц с
участием представителей городов
Центральной промышленной области. Апрель
1918 г. А. М. Коллонтай в первом ряду,
в центре.
А. М. Коллонтай среди беспризорных.
Начало 1918 г.

Заседание Совета Народных Комиссаров
с участием В. И. Ленина. Справа от
Ленина — А. М. Коллонтай. Петроград, 1918 г.

Первая Всероссийская конференция
женщин-работниц. Москва. Ноябрь 1918 г.
А. М. Коллонтай, П. Е. Дыбенко с группой
деятелей Скандинавских стран, среди
которых — К. Линдгаген, Ц. Хеглунд и др.
Петроград. 1918 г.

А. М. Коллонтай (в верхнем ряду, в
центре) среди детей детского сада ее имени во
время эвакуации из Киева. 1919 г.
А. М. Коллонтай — нарком агитации и про- —>
паганды Украины. 1919 г.
Обложки брошюр «Будь стойким бойцом!», —>
«Не будь дезертиром!». 1919 г.

В. И. Ленин, Н. К. Крупская, А. М. Кол-
лонтай и др. среди участников I
Всероссийского совещания по партийной работе
в деревне. 18 ноября 1919 г.
А. М. Коллонтай (в центре) среди
женщин-работниц на совещании в связи с
событиями на польском фронте. Май 1920 г.

А. М. Коллонтай (первая справа), К. И.
Николаева, М. Докшина, Л. Р. Менжинская,
1921 г.
А. М. Коллонтай среди делегаток
совещания коммунисток — организаторов женщин
Востока. Апрель 1921 г.

А. М. Коллонтай на трибуне II
Международной конференции коммунисток. Июнь
1921 г.

Президиум II Международной конферен
ции коммунисток. 1921 г. На переднев
плане Клара Цеткин и А. М. Коллонтан

А. М. Коллонтай среди делегаток II
Международной конференции коммунисток
(крайняя в третьем ряду слева). Июнь
1921 г.

А. М. Коллонтай перед вручением
верительных грамот королю Хоконену VII.
Осло. Сентябрь 1924 г.

А. М. Коллонтай и
Элиас Кальес после
ных грамот. Мехико,
президент Мексики
вручения веритель-
24 декабря 1926 г.

Прибытие А. М. Коллонтай во дворец
короля Швеции для вручения верительных
грамот Густаву V. Стокгольм. 30 октября
1930 г.

А. М. Коллонтай в полпредстве Швеции.
Стокгольм, 1930 г.
Члены советской делегации на ассамблее
Лиги Наций М. М. Литвинов, А. М.
Коллонтай. Женева, 1936 г.

Вручение А. М. Коллонтай мексиканского
ордена. Москва. Апрель 1946 г.
После вручения норвежского ордена
А. М. Коллонтай. Москва. Июнь 1946 г.

А. М. Коллонтай. Январь 1952 г.

нике наступают». Все это очень серьезно, серьезно для
царского режима.
По письмам, даже по газетам чувствуется, что в
России тахМ что-то творится. Может быть, решающий момент
ближе, чем мы думаем? Недовольство стихийно
растущее — неоспоримо. Это повторные стачки, это волнения
в Москве. Демонстрации и даже расстрелы. Народ
шевелится...
Пишу Ленину, зову их всех перебраться сюда, в
Скандинавию35. Все-таки здесь яснее слышен пульс жизни
русской, легче связаться, реагировать, руководить.
Послушаются ли?
Из Америки еще все нет ответа, и это меня начинает
тревожить. Хочется, во что бы то ни стало хочется туда
ехать... Не могу себе представить зиму здесь, в
Христиании. Не «вижу» ее...
Письмо из Питера. Пишут: «Хотите, я устрою ваш
приезд сюда? Возьмусь выхлопотать ваше возвращение и
гарантирую приезд, если «вы не пораженка» и не будете
заниматься вредной агитацией» (!!) Ха-ха! Да, я
«пораженка», и если бы я туда попала бы — неужели же,
неужели же я бы стала молчать? Для чего же и выехать-то?!
7 сентября.
Тихо эти дни в домике нашем. Нарочно не отвечаю на
телефоны, сижу одна. Простудилась. Недомогается.
Кашель. После подъема — обычный упадок. Лениво бродят
мысли, и странно равнодушна ко всему. Только сжимается
сердце за Мимочку. Нет, нет вестей.
От Зоички заботливо-нежная весточка. Тревожится,
как я поеду в Америку? А я так страстно хочу туда, что
пи мысль о минах, о качке, об опасности — ничто не
останавливает. Умом признаю, что, может быть, и опасно, по
я этого не чувствую.
Все устрою перед отъездом, отдам все распоряжения
о рукописях и тогда: выживу — прекрасно. Значит,
впереди еще много ждет работы, интересной, яркой жизни.
А прервется нить жизни — ну что же!..
От Ленина письмо, с вопросом: согласна ли я
выставить временно свою кандидатуру на место Цеткип36. Как
9 Л. Коллоптай 193

странно, ленинцы, очевидно, желают этого, ЦК готов меня
выставить на такое ответственное место, а здесь —
норвежцы верят какой-то Ревекке37.
«Наше слово» ведется все хуже. Совсем бесцветная
стала газета, никчемная, вернее, вредная. Ни
принципиальных статей, ни живого пульса жизни. С несравненным
большим интересом читаю «Русские ведомости»38. Тянет,
ох, как тянет в Россию!..
Русские газеты и письма из России говорят о том, что
том идет глубокая серьезная работа — переоценка
ценностей, критика, недовольство в низах. Разве не характерно,
что предложения, вносимые трудовиками и
социал-демократами в Думе, принимаются единогласно? А эти погромы
магазинов, эта паника из-за размена денег, эти то и дело
вспыхивающие стачки? Разве это не симптомы, не
показатели, что можно бы многое сделать сейчас, что
стихийное броженпе в народе ищет исхода?
Хочется туда. Вчера долго беседовали на эту тему...
13 сентября.
Что пи день: события в России. Образовался блок
политических партий в Думе — от кадет до октябристов
включительно39. Программа конституционная:
ответственность министров, амнпстия, политическая свобода
Польше и Финляндии. Чего, чего там нет! Вне блока остались
трудовики и социал-демократы. (Еще бы этого не
хватало!) Можно суммировать: «Буржуазия перед лицом
войны становится радикальнее. Она боится за свои
барыши».
И не там, не в Государственной думе решается судьба
войны п революции. Такая у хменя злоба к
социал-националистам, предателям! Ведь сейчас, сейчас-то они могли
бы попять, какое положение в России? Нет, плетутся за
патриотами. Тысячу раз правы мы...
15 сентября.
Сегодня важный день: из Нью-Йорка пришли деньги
па дорогу. Я еду. Так долго не было ответа, что я уже
готова была считать молчание за отказ.
Выеду 26 сентября на «Бергенсфьорде», заказала
билет. Дорога 10—14 дней, в зависимости «от обстоятельств».
Норвежские пароходы стараются не попадаться на глаза
194

немецким подводным лодкам. Неприятно, что заходят па
острова Шетланд — английские. Надеюсь, не будет
проверки и меня «союзники» России не снимут.
Рассказывали, что это делается.
Сейчас и радость, и грусть. Грустно стало покидать
Хольменколлен, мое убежище — «красный домик». И осень
здесь чудная. Потом буду еще дальше от России. А что
если начнутся события? Там, по ту сторону океана,
никого не знаю.
Меня спрашивают: а вы не боитесь торпедирования?
Как вы рискуете? Не знаю отчего, но ни малейшего
колебания, ни йоты страха. Когда что-нибудь желаешь горячо,
не может быть «задерживающих чувствований». А я хочу,
хочу и хочу переплыть океан и очутиться с массами.
Довольно этой полудеятельности.
Грусть? Да, это есть. Но это даже «сладко».
16 сентября.
Наконец вести из Швейцарии. Конференция
состоялась, но не в Берне, а в местечке Циммервальд. Наши
выдержали большущий бой. Чуть не дошло до раскола.
Ленин был непримирим. Образован свой левый центр.
Задача — борьба за революционные лозунги (то есть за
гражданскую войну и пр.) Все же наши подписали общее
обращение с осуждением войны. Долго сражались вокруг
формулировки, наши хотели непременно, осудить
голосование кредитов и прочие изменнические поступки социал-
шовинистов. Если не все провели, все же сильно заострили
манифест. Это огромное достижение. Произведет большое
Бпечатление. Это попытка спасти Интернационал из-под
нспла социал-предательства и шовинизма.
От немцев были Ледебур и Гофман. Оказывается, Ле-
дебур совсем правый. Была Роланд Гольст. От
Франции — Мерргейм.
С нашими шли поляки и мои скандинавы. Значит, не
оря с ними «поработала». От эсеров — Чернов.
Роберт Гримм («Тагвахт») играет большую роль, по
у правых.
Борьба шла еще вокруг вопроса «о защите буржуазного
отечества». Не поддерживали правые формулировку
наших — «борьба за полноту власти для социалистической
организации общества».
А как же иначе?
9*
195

В Германии «спартаковцы» с Карлом работают
энергично и безбоязненно. Чудесный Карл.
Правые называли ленинцев «бакунистами». Ясные
формулировки Ленина — «демагогией, которая мешает делу
воссоздания Интернационала»! Троцкий занимал
примиренческую позицию, но но существу — этим поддерживал
правых.
21 сентября.
Пришла брошюра Ленина40. Ее надо там перевести
и издать. Подготовлю по дороге. Крепкая полемика против
социал-шовинистов. Очень ясные положения. Это —
платформа. Наши (лепинцы) образовали свой центр, помимо
Международной социалистической комиссии с Гриммом,
Нэпом, Балабановой и прочими41. Манифест голосовали
единогласно,.но в нем большая недоговоренность —
«борьба за хмир». А как, каким путем? У Ленина это так ясно
и так реально. Пролетариат не может этого не понять, не
ухватиться за эти мысли. Что скажут на пашу позицию
в Америке? Я еду — «подкованная» и горю нетерпением
дать бои шовинистам. Наша платформа — единственная,
которая может вывести пролетариат из тупика
социал-шовинизма.
Вечер. Только что проводила Эрику до электрички. Она
рада за меня и озабочена. Удивительно, почему это людям
кажется, что надо иметь «мужество», чтобы сейчас
переплывать океан? «В день тонут четыре норвежских судна».
Это я знаю, но «опасность» — понятие, которое до меня
сейчас просто не доходит.
Глянцу на любимый вид. Сказочно прекрасен голубой
фиорд. Небо розовое. Невероятные здесь тона, именно
невероятные...
Наппсала больше 40 прощальных писем.
Благодарна фрекен Дундас — опа берется сохранить
мои рукописи, материалы.
Если бы со мною что-нибудь случилось, я бы хотела,
чтобы товарищи-интернационалисты знали, как я
счастлива, что у нас есть платформа и виден путь и что ленинцы
сорганизовались уже как международная организация.
Привет горячий мой всем товарищам, что стоят на
точке зрения революционной тактики. И самый теплый —
Ленину. Война войне через поражение отечественной
буржуазии и через власть пролетариата.
Душа полна радостного волнения. Защищать нашу по-
190

знцшо и дать ей проникнуть в массы. Что может быть
лучше?
Но я еще верпусь сюда. Красавица Христиания — ие
прощай, а до свидания.
Закрываю тетрадь. Точка. Новая полоса жизни
впереди.
ИЗ
АМЕРИКАНСКОГО
ДНЕВНИКА 1915-1916 гг.
1915 год
28 сентября. Берген. Канун отъезда в Америку.
Нельзя сидеть сложа руки, когда есть силы бороться
за наше дело, пропагандировать наши идеи...
До сегодняшнего дня об опасности не думала. Больше
тревожит мысль: выдержу ли качку и хватит ли после нее
сил на трудную трехмесячную работу?
Трудна, утомительна не агитация и не затрата на нее
нервов. Нет, гораздо утомительнее — тысяча мелких
«злоключений», неизбежных при агитации.
Здесь эти два дня — плачу дорого за комнату, а
мерзну... Кажется, будто я давно, давно здесь... Часы ползут...
По не хочется и торопить их. Впереди ведь только
неприятности: качка, жизпь в узепькой конуре с тремя
чужими женщинами.
В России события парастают и нарастают... Стачка в
Москве1. Что будет? Рабочий класс несет на своих плечах
ужасы войны, и стачки, и борьбу революционную!..
Берген скучный город. Тропхейм куда оригинальнее,
своеобразнее...
3 октября. Океан. «Бергенсфъорд».
Пятый день качаюсь на волнах океанских. Много
русских. Едут по поручению правительства, по коммерческим
делам. О России рассказывают сдержанно, но все в один
голос говорят: царизму капут. Никто пе «опьянен» войной,
все открыто, даже офицер-летчик, говорят о том, что
главный виновник неудач — полное неблагоустройство нашей
матушки России. Царь абсолютпо не популярен в армии.
197

Но и Н. Н.2 себя дискредитировал — запьянствовал,
путался с какой-то кн[яжпой] Чарторийской. Вообще о нем
стали ходить скверные слухи в народе: пьянствует,
кутит, не о деле думает. Очень бранят Янушкевича, который
выселил десятки тысяч евреев и поляков — эвакуировал
край. Это вовсе не «беженцы», это насильственно
выселенные народы. И теперь это голодная, озлобленная толпа
идет, идет все ближе и ближе к Москве. И московские
толстосумы боятся, трусят, крестятся... Боятся «стихии»,
боятся «новой крови», «бунтов, ужасов»...
Видимо, внушптельпое впечатление произвела стачка
трамвайщиков3 после разгона Думы, стачка путиловцев4
и т. д. Удивляются организованности. «Видимо, в низах
гораздо большая организованность, чем думали».
Кажется, давно, давно уехала... Далеко, далеко
Норвегия, Хольменколлен. Почему так пусто на душе?..
Когда выезжали из Бергена, было чувство скорее
подавленности, чем грусти. Подавленности и странного
равнодушия. Без величия, как-то незаметно отошел пароход.
Не было прощания с землей, с Европой.
Плыли мимо шхер, каменных, молчаливых, освещеп-
пых луною. Долго не ложились. Многие боялись немцев.
Я пи о чем не думала и как-то равнодушно шевелилась,
двигалась по чужому пароходу.
В каюте нас четверо; не люблю теспоту и сознание,
что у меня нет своего «угла»... Но на пароходе встретила
ласковые дружеские приветы, согрели душу фиалки от
милой Дундас — конторщицы из Хольменколлена,
Мишина телеграмма и письма от Александра... Спасибо им за
ласку!
Надо бы готовиться. А я не могу, не могу еще...
По-моему, па пароходе едет очень неприятная,
подозрительная личность... Иногда вдруг кажется, что. меня
ждет что-то жуткое. Что?.. Правда ли ждет? Не сама ли
я впповата, разговорившись с корреспондентом
«Русского слова»?..5
7 [октября].
Ненавижу этих сытых, праздпых, самовлюбленных
пассажиров первого класса. Таких чужих по духу!.. Ненавижу
эту бестолковую, праздную жизнь, убивание время на еду,
пустую болтовшо, какие-то маскарады, концерты...
198

15 октября. Поезд между Нью-Йорком и Чикаго.
Сегодня неделя, как я в Америке. Неделя бешеной,
ответственной работы. Но я рада, что прпехала. Я чувствую
и сознаю, что нужна делу, то есть нашему «левому»
крылу, зачаткам III Интернационала! Здесь идет
ожесточенная борьба между социал-патриотами и
интернационалистами... Совсем «левых» («ленинцев») немного...
Большой дипломат Хилквит. Подлый ревизионист. Он
развивает взгляд о том, что развитие пойдет по пути
«смягчения» борьбы крупных держав при помощи трестов —
политических!.. Отсюда, конечно, вытекает прежняя
тактика! Раз мы не вступаем в полосу острых столкновений
между державами, в полосу «империалистических войн»,
значит, можно и не заботиться о перемене тактики, не надо
готовить пролетариат к революции! Циммервальд —
«коренное заблуждение»! Ужасно боятся эти
социал-патриоты, что их исключат из Интернационала! А я настаиваю:
не мы их исключим, а сами рабочие массы, которые
встанут на точку зрения классовой борьбы, призовут их к ответу!
...Нельзя сейчас поддаваться чувствам, нельзя
позволить себе «роскошь» даже тоски по Мише, по всем дорогим
и любимым.
Делу, которому сейчас служу, нужно посвятить все
помыслы, все чувства, только тогда смогу что-нибудь
сделать, достичь результатов, исполнить свою миссию...
...Была минута большой радости, когда на одном из
собраний в 1000—1200 человек приняли нашу резолюцию!
Отстояли! Хотя были и социал-патриоты там и были
дискуссии.
Мои выступления до сих пор удачны. Хвалят. Но в
своих глазах я ни разу не была на высоте и не дала
того, что дала, например, в Тронхейме. Не было того,
что я так люблю, когда вдруг кто-то в тебя вселяется и
учит «как сказать», чтобы было сильно и четко... Отчасти
виновато то, что я ни разу не могла толком подготовиться.
Всегда наспех, кое-как. Отчасти и чисто физическая
усталость. Ведь прямо с «корабля на бал» попала! После
парохода меня три ночи качало и билось сердце. А тут —
ускоренный темп жизни, отель в центре Нью-Йорка среди
этих фантастических громадин...
1BU

...Еду в Чикаго. Завтра говорю в Расине. В
воскресенье два собрания на разные темы п на двух языках в
Милуоке. Затем Чикаго — 5 дней. Дальше Сент-Луис,
Денвер (Колорадо), Сан-Франциско и Лос-Анджелес
(Калифорния). Раньше конца ноября не вернусь в Нью-Йорк.
Поезд несется мимо громадной реки -— Гудзон, мимо
незнакомых городов, местностей. Красиво! Чуждо.
И странно, что это и есть Америка!
Видела старика Дейча...
19 октября.
...В Милуоке встретила русских товарищей-рабочих, и
опять пахнуло обычной колонией и ее .местными
дрязгами, запросами, интересами. И типы знакомые; кажется,
будто уже много раз их видела, говорила с ними. Поражает
повторность жалоб на местные условия партийной жизни...
Конечно, когда долго живешь, теневые стороны бросаются
в глаза, но до чего повторны эти жалобы! Не надо ли
искать в этом глубоких, повторяющихся причин, которые
порождают такое отношение к «чужестранному»
движению?
Собрания оба — немецкое и английское — прошли
подъемно... Говорила за день часов пять.
Сейчас еду пз Милуоки в Чикаго. Милуоки — центр
ревизионистов. Что-то ждет в Чикаго?
Саймоне напоминает Шоу Дисмонди. Человек,
преданный идее социализма, но не революционер.
Революционер-утопист...
29 октября. Стауптон. Каменноугольный район.
О дневнике нечего было и думать: я здесь, в Америке,
21 день, а провела уже 23 собрания!
Нью-Йорк — 4+1, Расин — 1, Милуокп — 3,
Чикаго — 10, Сент-Луис — 4, Стаунтоп — 1. (23+1) =24.
Дрейфус—фактический устроитель поездки — решил
из меня «извлечь» всю возможную пользу. И посему мне но
только не дают мною выговоренных свободных дней, но
даже не обеспечивают и часа отдыха до начала собрания.
Не говоря уже о том, что в день приходится говорить два
и даже три раза. Ни единого вечера для себя! И такового
не предвидится до декабря. Это жестоко и не
по-товарищески! «Бунтовать»? Но это значит вредить делу, тому,
ради чего я здесь... Виноват Дрейфус, что так экопомит
на поездке. Например, после напряженпой работы в Чи-
200

каго— 10 собраний за одну неделю — я после последнего
собрания прямо на поезде еду всю ночь, в 7 утра в Сент-
Луисе — встреча. Товарищи уже за меня распорядились и
ведут показывать город. Это самое утомительное! Хочется
умыться, отдышаться, почитать, подумать, просто
отдохнуть. После американской железной дороги и полубессон-
ной ночи голова кружится. Какой! Везут на автомобиле за
30 миль показывать какую-то гору п Миссисипи. В 7 [часов]
я в отеле. Наскоро моюсь, одеваюсь — и на собрание. На
другой день — два собрания, нет — три! На следующее
утро в путь — я в Стаунтоне. Говорю вечером. Сегодня
еду дальше и так до ночи воскресенья. В 12 часов ночи
в воскресенье — я в Сент-Луисе опять, а утром в
понедельник пдет поезд на Денвер. Еду двое суток. Прпезжаю
лишь в 672 вечера, а в 8 — говорить. На другой день —
опять говорить! А на следующее утро в 7 часов — поезд
уже мчит меня в Лос-Анджелес. И мчит трое суток.
Приезжаю в 27г часа, а в 3 часа собрание!.. Это жестоко...
[Дрейфус]—- типичный «гешефтсман». При этом —смена
впечатлений, людей, интервью и т. д. И еще напряженная
работа на самом собрании — надо победить националистов
и социал-шовинистов. Надо провести резолюцию и т. д. Это
же требует сил! О подготовке к выступлениям, об
освежении мысли, чтении и думать нечего!..
Прибавить к этому: усталость, переезды,
полубессонные ночи...
Если судить по собраниям, аплодисментам, отзывам, по
тому, что каждое следующее собрание в городе
привлекает все больше и больше народу, можно думать, что
успех большой, мною довольны. Но я не чувствую
удовлетворения от работы.
...Хорошо я говорила только два раза в Чикаго. «На
яысоте». И замечаю — это связано с относительным
отдыхом и возможностью сосредоточиться до лекции. В тот
день мне удалось все утро отстоять для себя, и я
провела два собрания — одно английское в 3 часа и другое
немецкое в 8 часов, дав все, на что способна. Было
кратко, логично и «с подъемом».
Ненавижу, когда я даю «дутый» подъем, а к этому
прибегаешь, если устала. И публика это чует — она сама
устает!
201

Видала русских товарищей в Чикаго. Безумно спорила
о Ленине. Сколько к нему нехорошей ненависти со
стороны меньшевиков! Но чем они больше его ненавидят
(и за что? — за то, что прав!), тем отчетливее чувствую,
что я с ленинцами...
Уже третий час извивается электричка среди
по-осеннему скучных, опустелых полей штата Иллинойс. Позади
остался мировой город — закоптелый, вечно грохочущий
Чикаго, прибранный, принаряженный и скучный Сент-
Луис. Впереди — агитация .в каменноугольном районе.
Сегодня я увижу исторический Монт-Олпв. Сегодня я
посещу то место, где в конце 90-х годов разыгралась
жизненная трагедия: борьба труда и капитала. Сегодня я буду
па могиле расстрелянных стачечников.
...С жадным любопытством, не отрываясь, гляжу из
окна. Но напрасно ищу я характерных красок Нового
Света. Неужели это и есть Америка?
Октябрь. Солнце светит тускло, сквозь серую дымку.
Ветер кружит, гонит облака пыли, прорывается в щелп
электрички и на остановках забрасывает нас засохшими
листьями... Уныло, пустынно стелются убранные поля;
бурая, засохшая, потрескавшаяся земля молит о дожде.
Изредка мелькнет ферма — хутор, серые, дощатые,
двухэтажные дома голо торчат среди поля, сзади —
хозяйственные постройки, колодец или пруд, над ним зеленая
роща... И снова поля, поля... Что же тут американского?
И эти бесконечные поля, и эта зеленая ракита над
прудом, и эти серые деревянные домишки — все это
напоминает скорее среднюю полосу России.
Раза два электричка наша прорывалась сквозь местечко
пли «город», как здесь обозначают. Несколько безлюдных
улиц с низкими, преимущественно деревянными домами,
потом главная площадь, па которой красуется гордость
города — шаблонно безвкусная парадная ратуша и
многооконное вместительное здание школы, главная улица,
конечно Маркит-стрит, с дешевыми лавчонками и уже
снова — унылые, опустевшие, осенние поля... Ничего типично
американского, а ведь Иллинойс — один из центральных
штатов!.. Где же начинается настоящая Америка?
Пожалуй, всего ярче останется в памяти предместье
Сент-Луиса, где живут «черные». Но и оно разве не
напоминает предместья европейских городов и даже не запад-
202

ноевроненскпх, а именно русских, кварталы, где ютится
беднота? Пыльные улицы со скверными тротуарами,
покосившимися деревянными домишками с ветхим
крыльцом; рядом новый, безвкуспый кирпичный дом с
квартирами для дешевых жильцов, много «салунов», по-нашему
«питейных заведений», куда ни одна «порядочная
женщина» не заглянет... Вся разница в том, что на крылечках,
на ступеньках ветхих лестниц сидят не наши русские
бабы в платочках, а ширококостные негритянки с шапкой
крепко завитых черных волос.
Между двумя соседками, занятыми развеской белья,
ругань, хотя и несется четко и внятно, но ведется на
картавом негритянском наречии; в уличной пыли роются не
полуголые белые, а полуголые бронзовые ребятишки, и,
наконец, из школы с ранцами на плечах выбегают не
светловолосые, а черные, курчавые головки школьников
с громадными, блестящими, как спелые черешни,
глазами.
— Разве неграм не разрешается посылать детей в
общие школы? — осведомляюсь я у пастора.
— Это зависит от общины. В большинстве случаев для
негритянских детей имеются особые училища. Они очень
дурно пахнут, паши дети отказываются с ними сидеть,—
убежденно и авторитетно объясняет мне пастор.
— II церкви у вас для негров особые? — не без
ехидства спрашиваю я.
Пастор очень обстоятельно объясняет, что и церкви у
негров своп пли же для них в общей церкви отводятся
специальные места. Пастор так убежден в естественности
такого положепня вещей, что вступать с ним в
дальнейшее обсуждение вопроса нет ни малейшей охоты.
Долго ли еще до каменноугольного местечка С, где
меня должны встретить товарищи? Поля, поля, поля... Леса
да в по хищнически уничтожены, и когда-то благодатный,
ровный, мягкий климат Иллинойса теперь бичует
земледельцев своими резкими переходами от знойно-жаркого
лета к суровым бесснежным зимам...
— Сейчас С[таунтоп],—-любезно предупреждает меня
пастор п услужливо берется вынести мой чемодан...
Выхожу. Оглядываюсь и сразу определяю того, кто
вышел ко мне навстречу. Старик, сутуловатый, с
бледного■■млистым лицом и в очках. Одет в городское платье и
галстук праздничный. Он идет мне павстречу той медлеп-
ной, тяжелой поступью, пе отрывая пог от земли, которая
203

так характерна в поколепии шахтеров. Безошибочно
протягиваем друг другу рукп...
— Прежде всего я вас устрою в гостинице. Можете
освежиться с дороги, выпьем чаю, если хотите. А затем
я вам покажу наш город. Вечером митинг в Монт-Олпве.
— Я знаю. Но нельзя ли поехать туда пораньше,
засветло? Я хочу побывать на могилах стачечников.
— На могилах?.. Гм... Собственно, там мало
интересного. Вот в годовщину расстрела — это действительно
достойная картина. А сейчас... Впрочем, как желаете.
Сейчас пишу в каменноугольном местечке. 30 тысяч
жителей — все шахтеры, других нет. Собственно, деревня.
Деревянные коттеджи, которые так часто видишь в
кинематографе, с садиками. Широкие шоссейные улицы.
Каменная школа, каменное здание «Храм труда», одна
улица с двухэтажными зданиями и магазинами. Живу в
харчевне, которая поспт громкое назваппе «City Hotel»*.
Двухэтажный деревянный домишко с комнатами,
напоминающими финляндские постоялые дворы,— деревянные
кровати, умывальник с отбитым носом у кувшина, стол,
стул — все весьма сомнительной чистоты. Но есть
электричество.
Погода дивная, жаркая. Пишу, сидя на деревянном
крылечке. Тут же сидят и три-четыре приезжих па
ступеньках и на качелях — принадлежность почти каждого
коттеджа. Приезжие — коммивояжеры. Местпых жителей
почти нет на улпце. Все под землей.
Расспрашиваю об исторической стачке, кончившейся
кровью, но п победой рабочих.
Это было еще в 1898 году. Союз вел в те времена
агитацию, революционную по духу. Он старался поднять
забитых, закабаленных подземных рабов против
притеснителей-шахтовладельцев. Все необузданнее становилась
эксплуатация труда, все невыносимее условия работы...
И все больше наплыв чужестранных рабочих, которых
никто не зпал в этой местностп и которые шли на
всевозможные уступки владельцам, лишь бы не потерять заработка...
Это были трудпые годы.
* «Городской отель».
204

Раньше профессия горнорабочего чтилась как ремесло,
достойное уважения: оно передавалось от отца к сыну по
наследству. Шахтовладельцы знали своих рабочих по
именам, знали, сколько у них детей, и радовались, если
рождался мальчик. Это зпачило — новые рабочие руки для
шахты. Редко брали рабочих со стороны, да и не было
наплыва. И в шахтах разработка шла планомерно, без
спешки. Жилось рабочим хоть и не весть как, а все же
кое-как перебивались. Но с тех пор как стали появляться
чужестранцы — немцы, поляки, чехи — все пошло вверх
дном... Хозяева стали наседать на своих же рабочих,
требовать, чтобы они соглашались на такие же условия
работы, как чужестранцы, грозили расчетом.
А что значит расчет для рабочих Монт-Олива? Это
значило потерять свое достояние, доставшееся в наследство
от отца — домишко на земле владельца шахт, это значило
пустить по миру семью... Ну и шли сначала па уступки.
Напрасно агитировали члены союза, возмущались,
негодовали, требовали, чтобы рабочие не сдавались... В
наказание даже исключали из союза ослушников!.. Шли и на
исключение, но за домишко свой держались крепко... А
заработок все понижался, да и жизнь становилась дороже...
Работали по 13—14 часов в сутки, чтобы при помощи
сверхурочных часов покрыть дефицит... Ничего не помогало!..
Тогда союз, а он еще в то время был совсем ничтожен
и слаб, не то что сейчас, вдруг повел агитацию.*
Владельцы ополчились на союз. Загорелась борьба. А союз
выставил ряд экономических требований и встал во главе
движения... Вспыхнула стачка. Хозяева пригрозили выселением
всех бастующих. Но рабочие не сдавались. Бастовали не
одни организованные [члены союза]. Забастовка охватила
всех рабочих, даже чужестранцев. Голодали... Но
голодали дружно, сознательно и стойко. И вот владельцы решили
сломить упорство стачечников: они обратились к помощи
полиции, чтобы начать выселение бастующих.
Тогда-то и произошло историческое кровавое
столкновение между забастовщиками п вооруженной полицией.
Было много раненых и трос убитых. Но кровь была
пролита не напрасно. Стачечники в конце концов одержали
победу.
205

...Кладбище большое, раскинутое, но такое
запущенное, унылое. Ни деревьев, ни цветов. Траву пз-за пыли
не отличишь от скромных, серых каменных плит, там, где
такие плиты имеются. Но много могил представляют
собою просто зеленый холмик.
Долго, тщетно блуждаем по кладбищу. Спутник мой
оправдывается, что всегда посещал могилы в
торжественный день процессий и тогда за обилием народа трудно
было распознать, где исторические могилы. Но они
должны находиться где-то в стороне, в особо огороженном
месте. На кладбище ни посетителей, ни сторожа, спросить
некого. Обидно будет уйти, не найдя исторических
могил.
Но вдруг спутник мои указывает рукой направо и
торопливо сворачивает на боковую тропинку.
— Какой же я забывчивый! Конечно, надо сперва
выйти с кладбища направо, а там — видите решетки? Там
и могилы.
Простая железная решетка. Входим в незапертую
калитку. Идем по лужайке, которая мне кажется зеленее,
чем па общем кладбище, быть может, потому, что эти
могилы дальше от шоссе. Три серых надгробных камня с
высеченными па пих именами. К надгробным камням
прислонены уже завядшие венки, на одном — полинялая
красная лента. Молча обходим плиты. Читаю имена и
стараюсь воссоздать в своем воображении эти жертвы во имя
общего дела.
— Вы их знали? — осведомляюсь я у моего спутника.
Нет, но он знает сестру одного из погибших, она жива
еще и приезжает каждый год па празднество в честь
павших героев.
— Почему так уныло здесь? Ни деревьев, ни цветов?
— Их убивает угольная пыль.
Мы стоим еще несколько минут, задумавшись.
Солнце скрылось за тучей, и это делает картину еще более
тоскливой...
Мне казалось почему-то, что исторические могилы
должна окружать другая обстановка. Здесь слишком
тоскливо, заброшепно. Чувствуется, что действительно об этих
могилах вспоминают лишь раз в год, во время процессии...
Мне жалко, что я не принесла цветов па могилу. С
какой-то страпной грустью ухожу от могил, чего-то
безотчетно жалко, что-то тревожит. Будто и я сама не сделала
чего-то нужного.
206

— Вы видите, тут мало пптересного,— как бы изви-
пяется мой спутник.
— Нет, я рада, что видела могилы, что побыла у них...
Ведь они же погибли за общее дело!
По сокращенной дороге мой спутник ведет меня в
город.
30 октября. Стауптон.
Монт-Олив тоже городок шахтеров. Все немцы. Когда-
то бунтовали... То было давно. Теперь почти все обзавелись
домишками, обставили их с мещанским безвкусием, но с
претензией на роскошь (любая чиновница в России
позавидует зеркальным шкафам, коврам во всю комнату и
безделушкам, загромождающим комнату). И «дух»
строптивости отлетел от монтоливцев.
Все организовано. Но что из этого? Социалисты — их
горсточка — воображают, что делать политику — это
значит голосовать за мэра. «Мы должны проводить своих,
чтобы иметь хорошие законы». Таково их убеждение. Стачек
боятся, как и все немцы. «Gesetzliche Arbeit»*... И
ненавидят смутьянов IWW за их «непримиримость» и
строптивость.
Живется монтоливцам не всегда сладко. Заработки
30—36 долларов в неделю, но предприниматели давят
«вовсю», и часто месяцами длится безработица: шахты
закрываются, 7—8 месяцев в год — безработица. Потом
усиленная гонка, работа сверхурочная. Чуть организации
делаются настойчивее, сейчас же хозяева дают чувствовать
свою силу: шахты временно закрываются. И союз ничего
поделать не может. Работают в союзах только «локально»;
если бы борьба охватывала более широкое поле, картина
была бы иная. Но здесь привыкли бороться местными
силами, «симпатические» стачки** редки, незнакомы.
У немцев ощущается несомненный скрытый
патриотизм. Им хочется победы Германии. И в их критике
здешнего движения много немецкого самохвальства.
Я устаю от их мелкомещанского духа, от
самодовольства и отсутствия революционности. Жалуются, говорят:
«Песенка шахтеров спета. Уголь вытесняется водной
электрической силой. Люди в шахтах заменяются машп-
* Работа в рамках закона.— Ред.
** Стачка солидарности.— Ред.
207

вами. Союзы бессильны». А вывод сделать не хотят,
боятся и все говорят о пользе «политического движения», под
которым подразумевается одно: выборы и «делание
законов»!..
Нет! Нет! Социализм нуждается в обновлении: социал-
демократическое движение забралось в болото реформизма
и парламентаризма...
Всюду ругают попов и церковь, сваливая на faux
главную вину за то, что рабочие не идут в движение, в
организацию.
.— Попы умело работают. У нас здесь пятнадцать
различных сект. А сколько церквей — и счесть нельзя. А ведь
все эти церкви содержатся за счет прихощан, и каждая
церковная община старается перещеголять благополучием
своей церкви свою соседку... Вы бы посмотрели, как попы
здесь живут! Какие только подарки им не делают наши
женщины!.. Все на попов работают! Для попа ко дню его
рождения деньги небось есть, а на партийную газету
172Доллара на четверть года жалко! Когда новый
проповедник приезжает, церковь от народа так и ломится, а на
митинги пойдите-ка дозовитесь их!
...Меня это даже раздражает... Какая-то безнадежная
покорность.., Как это так? В свободной Америке и не
суметь повести агитацию так, чтобы партия с каждым
годом росла, крепла, чтобы она являлась первой в
политической жизни этого округа? Ведь 30 тысяч жителей и
все рабочие — какое благодатное поле для
социалистической жатвы...
Сегодня пришлось провести почь в избушке шахтера.
Славная публика, к нам ближе по духу.
4 ноября.
За все время моей поездки я всего раз ощутила яркую
эмоцию радости: это когда приняли на нью-йоркском
собрании резолюцию присоединения к Циммервальду. Но
когда потом ее прочла внимательно — радость потухла.
Она пе ярка, не достаточно отчетлива и не то, что мне
казалось. Это не есть еще присоединение к новому III
Интернационалу!
Опыт жизни, «мудрость» поучает сердце пе трепетать
203

радостью — эмоция радости так часто (как и с
резолюцией) бывает построена на ложном восприятии... Такие
случаи учат, но и делают душу пугливо-осторожной и
недоверчивой.
...Отметить, как в социалистической стране, когда
падут все заботы о материальном, люди займутся, наконец,
наукой о человеческой душе. И будут изучать «законы», по
которым [можно] достичь ее высшего развития, поднять
дремлющие силы, все, что для нас сейчас книга за семью
замками.
Тогда, быть может, используют и науку индусских
браминов, которые опытным путем, без знаний законов
души и их логических обоснований, открыли просто
практически то, на что способен «дух» Человека, его нервная
организация, чего она может достичь, какую власть имеет
над телом и всем материальным, то есть тем, что мы теперь
зовеА\1 материей.
Невольно напрашивается аналогия: каких только
красок, какого разнообразия в форме, какой только
пышности не умеет придать сейчас опытный садовод полевому
невзрачному цветку, в котором только и имеется одно —
потепция к развитию. Будущее человечество увидит, на
что способна человеческая душа, если ею займется
опытный садовод-психолог. И особенно, если эта забота о душе
будет повторяться из поколения в поколение...
5 ноября. Поезд Денвер — Солт-Лейк-Сити.
Проезжаешь мимо Скалистых гор. Мелькают каньоны,
и опять вспомипается детство, уроки географии...
Вагон полон народу. Едут на выставку, едут смотреть
виды...
Вот-вот мелькнет Теритэ, Монтрэ, Кларенс...
Странно, до чего полосы природы похожи. Отчасти
напоминало и Симферопольскую губернию, когда
приближаешься к Крыму. Но сейчас — иное, и мне жалко, что
опускаются сумерки и я больше не смогу любоваться пус-
тыпей...
Когда я вижу седого, благообразного старика, с
тонкими руками, как у папы, сердце сжимается. До сих пор
тоскую о папе, и душа заполняется нежностью к былому.
А когда встречается юноша, похожий па Мимку, я быстро
209

с ним дружусь. И смешно находить во всех их, «щенятах»,
общее!..
Когда-то увижу моего хохлю — любимого?!.
Странные названия у полустанков: Foust, Vernon,
Laforen, Tintic.
На вчерашнем поезде ехало 40 человек делегатов на
конгресс American Labour Federation...6
В Иллинойсе шахтерам много лучше живется, чем в
Колорадо. У шахтеров здесь дома-избы бедные, без садов,
кругом каменноугольная пыль. И здесь народ
революционнее...
Видела первого китайца-рабочего: одет в синий
рабочий костюм, и сразу... чувствуется — это же пролетарий!..
Что такое китайская культура, язык, религия, расовые
особенности, когда он в лапах капиталистической
эксплуатации?!
Равняет п равняет человечество капитал!
...Вот когда насмотришься на тред-юнионистов гомпер-
совцев7, тогда тошно и упадочно...
Никогда не думала, что влюблюсь в пустыню! Но то,
что видела сегодня, превзошло все ожидания! Что за
воздух и что за красота и обилие тонких, нежных
акварельных тонов! Сегодня пустыня вся песочная, сыпучая, но
перерезанная дикими пустынными горами. Эти горы пус-
тыпи — одна красота. Точно бархатом крытые, и бархатом
нежных тонов от коричневого до цвета увядших роз, от
блекло-зеленого до нежно-песочного. Несется поезд по
прямой линии между сыпучих песков, прямой,
длинной лентой и вдруг взбегает на длинный свайный
мост через пески, пока не достигнет менее сыпучей почвы
и пока не замелькают пестрые кустики того пахучего
растения (пахнет эвкалиптом, кипарисом, востоком),
который я сорвала на одной из станций. И станции —
неожиданно. Пустынп, песок, плюс величавые, грозные
пустынные и все же не мертвые горы (краски дают им жизнь),
и вдруг замелькают деревья, целая роща громадных
южных деревьев в осеннем уборе — значит, водооазис и
близка станция.
210

А станции — одна прелесть, удовольствие — сады в
пальмах и кактусах...
Только сейчас поняла, что стосковалась по яркому
югу... Хочется остаться на этих станциях, не возвращаться
в поезд. Хочется стать «пустынником». Здесь такая
близость к природе! А солнце! Горячее, ласковое...
Великолепна станция Casa del Deserta, где сервируют
завтрак: дыня «Casaba» и всякие вкусные оригинальные
кушанья, вплоть до чечевичных лепешек!..
Сейчас прорезаем песочную гору. Я пишу на
балкончике в Observation Car*.
Влюблена! Влюблена в пустыню!..
В песках вдруг замелькала черная точка — ближе,
ближе — автомобиль!..
22 ноября. Поезд между Сиэтлом и Миннеапо4исом.
Снег. Пушистый белый снег. Метелица. Деревянные
избушки в селах-городах. Сосны. И кажется, что я снова
в Норвегии, опять прошлогодняя зима... Время путается
в мыслях, ощущениях. И то близки зимние дни в Холь-
менколлене, то невероятно далеки...
Эти дни особенно остро ощущала войну и ее ужасы...
Читала, думала, переживала ее. Навалится на душу,
придавит. И раздражают спокойные, сытые, довольные люди,
те, которые не знают, не ощущают, что такое война.
Часто, идя па собрание, хочется вылить все свое
возмущение в громовой, кипящей негодованием речи, чтобы
всколыхнуть, поднять к протесту. Но свое ли бессилие
сказывается или равнодушие, спокойствие публики, не
ищущей борьбы, вместо кипящей гневом филиппики,
вместо страстного, громящего, грозящего призыва —
выливается все та же мне самой надоевшая «аргументация»
против войны и против защиты отечества. Это не то, не то,
что я хочу!.. И пусть хлопают, пусть говорят, что
«захвачены», пусть обступают и жмут руки после конца — это
пе то, не то, не то...
Вчера на улице встретила процессию: человек 300—
400 рабочих, в блузах, с «несытыми» бледными лицами и
красными, яркими значками, приколотыми на груди,
демонстрировали по поводу расстрела члена IWW Хиллстре-
ма8. Смотрела, и захотелось к ним, казалось, вот эти
поймут. Может, хоть этих зажжешь и пойдешь с ними вперед,
Вагон для обозрения. — Ред>
211

вперед!.. А тех, «приличных», в манишках, в модных
галстуках, в зале — не зажжешь! С ними превращаешься
в «умного», вышколенного оратора, не это и не то!
Вчера я говорила, владея и собою и публикой. Но не слова
нужны сейчас, а дела, дела!
Илп если слова, то новые, а их здесь ох как боятся и
не понимают...
...Много ли свободнее революционным рабочим в
«свободной» Америке? Что прусский, что русский, что фран-
цузкий режим — разница не велика. На этом играют
правительства... И заставляют немцев бояться французов, а
французов— немцев!.. Надо другое... И это будет! Читала
«Россию и свободу»9 Алекспнского, Плеханова, с[оциалпс-
тов]-р[еволюционер]ов и удивлялась: до чего их
аргументация потеряла классовую базу. Национальный интерес?
Россия? Даже уже не защита Бельгии или республиканской
Франции, а именно России! Ослепли! Как не видеть, не
ощущать, не улавливать, что мир делится сейчас не по
нациям, а по классам, не продольное, а поперечное деление
в человечестве установлено современным хозяйственным
укладом. И это так ясно, когда путешествуешь, скитаешься
по свету, когда мелькают такие разные и все же такие
похожие типы всех национальностей!.. Конечно, есть еще
«национальные» черты, еще не сгладились совершенно, но
более резка разница между людьми по профессии, по слою
социальному, к которому они принадлежат, чем по
национальностям. Национальность — вторичный момент.
Ведь обычаи, нравы — все сглаживает капитализм.
И мне странно, когда такой прелестный тип идеалиста-
революционера, как Николаев из Сибири, «гордится мною»,
потому что я «русская»: «Слушаю, как беснуются
американцы и думаю: вот какие у нас ораторы бывают! Наша —
русская»10.
...Я ясно ощущаю свою душевную связь со всеми теми
пародами, где я жила и работала. И каждый люблю по-
своему. Ненавижу «патриотов»... А вот к религии у меня
странное отношение: она для меня не существует. Но
религиозный человек во мне не возбуждает того же
отвращения, как [соцпал-]патрпот...
За эти дни, начиная с Сан-Франциско или Фриско, как
его здесь зовут, впечатления громоздились, наслаивались
и не было ни времени, ни охоты в них разобраться.
212

Из Лос-Анджелеса — страны пальм — через Сан-Фрап-
цнско — в страну фруктов п овощей — Орегон, оттуда в
Сиэтл (штат Вашингтон) н после ласкового
Тихоокеанского побережья с его ярким солнцем, эвкалиптовыми
рощами, пальмами, апельсинами, тропической природой —
в страну снегов и «Big Potato»!*
Красота побережья Калифорнийского, вдоль Тихого
океана, навевала неясные грезы-желания...
Приехала в Фриско поздно вечером. Встречают два
немецких товарища, рабочих. Шумные улицы, трамваем на
другой конец города. Подъезжаем к отелю, вернее, «Hotel-
Garni», оказывается — свободных комнат нет. Ведут
дальше. Грязненький отель. Я отказываюсь остаться. Прошу,
нельзя ли в более комфортабельный отель. Нельзя, потому
что хорошие отели — в городе и ехать далеко, да и опять
платить за трамвай... Соображение понятное, и хотя я
готова была бы заплатить «хоть за автомобиль», но...
«барским» привычкам нет места на агитации. Да и самой
совестно: людям дороги каждые 10 центов, а я —
автомобиль!.. И повели меня, рабу божпю, в ночлежку за 50
центов — клетушка с подозрительной кроватью и грязным
ковриком. Пришлось остаться. Холодно. Сыро. Пахнет
затхлостью. Лечь? Белье запачкано. Так и просидела до
6 часов утра. Устала. Голова разболелась. Хочется умыться
после дороги, вытянуться-
Взяла чемоданчики п пошла искать комнату в
ближайшем отеле. Ночь еще. Темно. Город чужой. Чемоданы
оттягивают руки. Кружится голова... Спрашиваю встречных.
Пристаю к трамвайным кондукторам. Отель. Не из
важных, но возможный. Беру комнату с ванной, моюсь,
ложусь. Но спать не могу. Мучает мысль: будут искать —
где я? Вскакиваю. Бегу в редакцию к немецким
товарищам. Они уже «наняли» комнату в другом отеле п хотят
перетаскивать мои чемоданы из ночлежки. А у меня духу
нет признаться, что я из ночлежки «сбежала», особенно
после того, как один говорит: «Я там три недели прожил.
Это совсем «приличный» дом. Только дорого долго жить»...
Стыдно за свое «барство». Бегу в свой отель, забираю
чемоданы и крадусь по улицам к тому отелю, где меня ждет
* Буквально «крупного картофеля»; может иметь перепоспый
смысл — «больших дел», «крупных дельцов».— Ред.
213

«приличная комната» (сомнительной чистоты). Но все же
лучше ночлежки!
В Фриско говорила четыре раза. Всего ярче на
английском собрании. Там была на «высоте». И на русском
собрании — там дала «кусочек души»... Да и много оказалось
славных ребят.
А вышло это неожиданно. Приходит ко мне
каторжанин. Пожилой, тот, что бежал из Сибири... Старозаветный.
Интеллигент. А живет тем, что в отелях сор подбирает
и подметает рестораны... Его зовут «Дедушка»... И сразу
потянулась к нему душа. Доверчиво, радостно, что есть
еще такие! Перед такими я всегда склоняю голову в
глубоком, душевном смирении. Просит говорить для группы
русских. «Хорошо, только устройте маленькое собрание».
Пошла как на праздник и не ошиблась. Зала небольшая,
но переполнена, и все славные, русские лица, рабочие.
И эти поняли! Захватило. Провожали гурьбою,
«по-русски». ...Тепло, душевно отнеслись. И обогрели душу.
Вечером пришли на английский реферат. Потом гурьбой
покатили за город, к берегу океана... Холодно, ветер, а весело!
И легко на душе. Радостно. Чувствую: этим я показала
наш путь, и это нас связало. На другой день — проводы.
Надавали фруктов с собою.
Но всего лучше «Дедушка». Отчего среди каторжан
много таких? Когда он сказал: «Да, у вас большой
ораторский талант»,— стало радостно и опять поверилось в своп
силы. «Вас бы использовать как следует для России.
Большие бы многотысячные митинги устроить и народ бы
собрать для революции».
II я почувствовала тогда сразу, чего мне не хватает
в этой поездке: подтверждения, что я делаю нужное дело
и что мои силы нужны. То, что немцы устроили
из этой поездки,— это не есть извлечение максимума
пользы...
Это обыкновенная агитационная поездка. А из этого
можно бы сделать политический акт — русская едет по
приглашению немецких товарищей [в Америку] для
борьбы с империалистической войпой, за восстановление
рабочего Интернационала на началах настоящей
революционности, борьбы с войной и большей классовой
революционной интернациональной солидарности. Нет, не сумели здесь
как следует использовать меня...
214

Сиэтл —- город-гриб. Преддверие Аляски. Вырос на
золотых россыпях. Порт, ведущий в Японию, в Сибирь...
Сесть бы и уплыть в Россию!.. Дивно расположен. Но
боже! До чего мне надоело «любоваться» на окрестности...
Я часто думаю о силе предчувствия. Не знаю, как это
и почему, но я часто вперед «вижу», что меня ждет. Я
вперед рисовала себе не воображением, а каким-то особым
чутьем, как сложится эта поездка, где будет интересно, где
нет, и пока все так и складывалось. Интересно бы
глубже изучать снлу духа человеческого. Эту неизведанную
потенциальную энергию...
Как интересно будет жить, когда человечество
займется «культурой» человеческого духа! Чего только тогда не
достигнут!..
Несомненно одно: современная война открывает
эпоху, которую будущий историк обозначит как начало
великой социалистической революции. И рабочий класс во
всех развитых индустриальных и капиталистических
странах уже сейчас должен поднять знамя восстания, на
котором должно стоять требование: диктатура
пролетариата и социалистическое производство. Капиталистический
строй будет бороться не на жизнь, а на смерть за свое
самосохранение. Но пет сомнения, что каждая новая
революционная атака рабочего класса против капитализма
и за классовое господство пролетариата в передовых
странах будет подрывать устойчивость капитализма и будет
нролагать путь к социалистическому строю...
Американская социалистическая литература богаче
н интереснее, чем я думала.
10 декабря. Поезд между Индианаполисом и Луисвил-
лем (Кентукки) (южный штат).
Нет, решительно я обладаю «чутьем предвидения»!
Я знала, что эта последняя часть агитационной поездки,
разбросанная по маленьким городкам, будет самая
тяжелая. Безумные скачки по Америке. Переезды короткие,
4—7 часов, обычно днем или в краткие ночные часы. Так
что нет возможности сосредоточиться, кругом люди,
вереницы товарищей и устроителей лекций.
Говорю почти ежедневно. Теперь я в Америке 62 дня,
215

а выступала на собраниях 53 раза!.. Иногда мне кажется,
что я просто не смогу говорить, хочется вамолиться —
отпустите меня!..
Наблюдаю за собою и замечаю, что сразу, как только
взгляну на зал, знаю, как буду говорить — хорошо или
плохо. Я люблю, когда подкатит горячая волна к
сердцу... А бывает, войдешь в зал, посмотришь на
удовлетворенное самодовольство филистеров и хочется круто
повернуться и уйти. Тогда я ищу среди публики типичные
пролетарские лица, без крахмальных манишек, без
выражения непримиримой злобы, недоверия на лицах...
Американская рабочая публика теплее немцев,
отзывчивее. Они реагируют и среди речи, и не только,
когда ты преподносишь бьющую в нос плоскую шутку,
а и при более тонкой остроте, при гневном восклицании.
И после речи — всегда подойдут, всегда найдут теплое
слово.
Было за эти две последппе педели песколько интерес-
пых встреч: видела и слышала Дебса, повстречалась
снова с Хейвудом". Дебс действительно «большой». Сердце
ребенка, храбрость «льва». Боец. Одни глаза его чего
стоят — душу видишь... Чуть не обнимал. Было радостно.
Но потом зашевелилось сомнение: не просто ли эта
«привычная» манера большого, щедрого сердца —
обласкать, пригреть... Во всяком случае спасибо ему!
Оратор он сильный, своеобразпый. И главное — обаяние
личности.
Потом Хейвуд. С пим расцеловались, как старые
товарищи. Это — «столп». Фантазер, романтик. Но искренний
и «бунтарь». И все его IWW — кто из тюрьмы, кто со
стачки. «Бунтари»!
Нет! Социал-демократическое движение становится
для меня слишком благопрпстойпым. И если оно все
будет только считать «голоса» на выборах и проповедовать
чистый парламентаризм, то все проморгает. Душно с
такими! Надо строить новый Интернационал!..
А войпа все продолжается... И нет ей исхода. Здесь же
растет, ширится волна «Preparedness»*. Речи Вильсона
полны этим. Хотят, хотят они, капиталисты, замешать а
Америку в войну!.. Но массы этого точно не понимают!.;
И это трагично.
* Готовность [к войне]. — Ред.
216

От Мишули было письмо. Ношу его с собою. Радуюсь.
Но еще тяжелее оторванность. Ни звука от Зоечки.
Тоскую. По временам остро, по временам тупо. И рвусь,
рвусь, рвусь из Америки к «своим» поближе. Хоть
письма иметь!
11 декабря. Опять поезд.
Временами кажется, что не в силах подняться. Голова
тяжелая. При этом я еще простужена — кашляю, болит
горло, лихорадит. А надо ехать все дальше и дальше, без
передышки, без отдыха. Устаю от этого нескончаемого
стука машины, от поездов, от жаркого, сухого, пыльного
воздуха.
Какая скучная зима здесь сейчас. Бесснежная. Долгая,
голая, тоскливая, серая, мокрая осень... Хочется
уткнуться в подушку и плакать, плакать, плакать!
Мучаюсь, что от Зои нет вестей. Ни от кого!.. Что
Ленин? Что наша партия? Здесь ничего не знаешь. Хочу
назад, в Европу, в Европу... И не потому, что Америка не по
душе, а потому, что я здесь в тисках, в кабале, не
«свободная», не вольная... «Нанятая» Дрейфусом.
В Чикаго было большое русское собрапие — человек
600. Говорила неплохо, но чего-то не хватало. Публика,
по-моему, осталась «неудовлетворенной». Главное — от
меня ждали «сенсации» и щекочущих нервы дебатов с
оппонентами...
А я лучше умею «призывать». Возражения приходят
мне на ум только позднее, ночью, на другой день! От этот
го я не верю, что я оратор. Я просто «проповедник». Мо^
жет быть, есть во мне «артистическая жила», которая
помогает в речп. Но я пе оратор, нет. И все же...
Пошла послушать Дебса. Оценила вполне. Но тут же,
на этом же собрании, ужасно самой захотелось
поговорить и чувствовала — рядом с ним не ударила бы лицом
в грязь, а дала бы что-то свое...
217

12 декабря, Цинциннати.
Только что вернулась с типичного собрания,
организованного немецкими товарищами. Большой зал набит
битком. Еще бы! Социалисты объявили: «немецкое собрание»,
не сказав, что говорит русская и притом
интернационалистка-социалистка! Набралось всякого народу. Много
мещанства, немецких бюргеров. На несколько сот человек
с десяток-другой женщин...
После собрания совсем не то, что на американских
митингах! Там подойдут, тепло так скажут: «Блестящая
речь. Это как раз то, что мы хотели: больше
революционного духа в движении». И подходят обычно пролетарии
с милыми, искренними лицами: бранят вождей, полны
энтузиазма и веры в массовое движение.
«Американские рабочие не умеют приносить жертв, —
жалуются на них немцы.— Только что сорганизовали
союз, и сейчас вместо того, чтобы сначала аккуратными
взносами укрепить кассу, они сразу затевают стачку»...
Чисто немецкий способ аргументации: организация —
самоцель.
Наслушалась сегодня всех знакомых рассказов о том,
как чертовски трудно организовать здесь немцев: на
родине они все были социалистами, а здесь их в организацию
калачом не заманишь! Слушала в сотый раз, как в начале
войны все думали, что Лпбкнехта расстреляли, и как
к этому отнеслись «патриоты» и интернационалисты.
Услышала опять жалобы па религиозность американцев
и на то, что, будь война здесь, американцы будут хуже
немцев, еще патриотичнее. Обидно видеть антагонизм
между американскими и немецкими рабочими, этот
неосознанный, глубоко сидящий национализм с обеих
сторон, это пренебрежение к чужой нации и ее
движению...
Одно хорошо и неоспоримо: всюду, в каждом месте,
есть два-три сознательных товарища-интернационалиста.
Один сегодня даже совсем по-ленински объяснял
ситуацию: измена социалистов есть результат
ревизионизма...
22 декабря. Поезд между Толидо и Нью-Йорком.
Первая часть моего пути по Америке закончена. Я еду
на двенадцатидневиый отдых в Нью-Йорк.
Последняя неделя прошла среди большого
разнообразия впечатлений...
218

Колец декабря. Нью-Йорк.
Была весь день на людях: интервьюеры, завтрак с
американскими журналистками, прогулка с пемецким
товарищем и письма, много писем от своих: от Миши, Сани,
Зои, Ленина12 и других. Это взволповало, выбило из колеи.
И сил на вечер не хватило.
Хорошее письмо от Ленина. От Зои и Миши старые.
За 73 дня говорила 65 раз и пробыла в вагоне почти
17 суток. Теперь отдых до 5 января и снова — тур! Будто
довольны все результатами моей поездки. Если бы
действительно они были!
В эти дни опять чувствую власть войны. Рождество.
Но сознаешь, что для Европы это лишь обострение
будничных страданий. Сколько крови, сколько преступлений
совершается ежедневно, ежечасно... И война — она
властвует надо всеми. Она невидимо распоряжается судьбою
каждого из нас. Перед ней индивидуальная воля
бессильна. Да, вот именно это чувство беспомощности перед
войною — и во время войны — оно характерно для общего
настроения, для состояния души. Это то неотвратимое,
властное, что я почувствовала в войне еще будучи в
Берлине, в первые дни...
Она, как тяжелая туча, давит па атмосферу и не дает
вздохнуть полной грудью. Кажется, если бы война
кончилась, если бы сказали, что настает мир, от радости
полились бы слезы. Сколько бы разрыдалось от счастья!
Но даже не верится, что этому ужасу когда-нибудь будет
конец. Правительства все зарвались. И катятся по паклоп-
ной. Пусть бы докатились до революционных схваток
в своей стране, до гражданской войны!
Мы ответим вам нашей войной. Мы используем
ситуацию для гражданской войны!.. Надо всю тактику
направить по этой линии, всю работу социалистов свести
к превращению империалистической войны в войну
за освобождение рабочего класса, в войну
гражданскую!..
219

1916 ГОД
23 января.
Вчера произошел типичный случай на собрании.
Я предложила послать приветствие Либкнехту по поводу
его исключения из фракции. И вдруг Спарго вскакивает,
начинает возражать, протестовать: зачем? А может быть,
его не исключили? Да не лучше ли подождать? И т. д.
Конечно, я со всей страстью напала на него — трус:
боится открыто встать на сторону Интернационала.
25 января.
Не спала от радостного волпения: прппесли весть, что
Мншуля, вероятно, приедет... От радости хотелось
заплакать. Потом — надежда увидеть Мишу. Конечно, у меня
еще двоится чувство — желание в тихую Норвегию, на
Хольмепколлен! Но чувство радости пожпть с Мишей,
увидеть его родную мордочку пересиливает, берет верх.
Обрадовало, что Миша просится, чтобы его устроили на
работу по автомобилям — не по изготовке снарядов.
Конечно, это пустяки, все равно и автомобили идут па то же
кровавое дело, но... Тут сказалось «сердечко» моего Мпшу-
ли! Милое, мягкое его сердечко!..
Стараюсь освоиться с мыслью, что не удастся уехать
из Америки... А ведь я это «предчувствовала». Не было
той внутренней уверенности, что уеду. Ну что же! Так,
значит, надо! Жизнь что-то строит, что-то громоздит! Ах,
я все готова перенести, лишь бы сознание жило в душе,
что жпзпь прожита не напрасно, что мой опыт кому-то
послужит. Но может ли быть полезен опыт человека,
живущего в такой переходной исторической эпохе? Мне
кажется, что мы живем в эпоху, напоминающую
реформацию, эпоху религиозных войн, эпоху, подобную той,
в которой выявлялись новые вехи п созидался
современный капитализм. Сейчас человечество снова на переломе.
Что ждет его? Империализм? Верепица кровавых стычек?
Век ужасов, крови между нациями? И как завершение
этого ужаса — отмирание в муках, в страданиях
капиталистического мира, рождение новой эпохи — первых
зачатков социалистического строя, первых попыток вызвать
социалистический переворот...
Во всяком случае, что-то новое нарастает, созпдается,
креппет. Колеблются устои капиталистического
буржуазного строя. Историк, конечно, скажет: люди жили в эпоху
220

Великой войны и пе сознавали, что они накануне
всемирно-исторического сдвига, что это начало новой эры...
Более чем когда-либо убеждаюсь в научной цепности
исторического материализма. Как много научный социализм
дает для того, чтобы разобраться в событиях и заглянуть
в даль будущего, найти в нем, в грядущем, в широких
горизонтах последующих исторических эпох понимание
настоящего.
II все же! Нельзя отделаться от кошмара войны.
Живешь, ешь, пьешь, работаешь, а на сердце камень.
Порою кажется, не выдержит сердце муки за всех...
По ночам преследуют картины войпы, точно я сама
побывала па фронте. Сегодня мпе отчетливо приснились
снежные поля, усеянные трупами, ранеными. Они
копошились, стонали и ползли. Верещагинские картины...
Но почыо — они ужасны! А ведь они есть, есть, есть!
Как же это вместить?..
Проснулась от сердцебиения, задыхалась. И невольно
подумала: если Миша сюда приедет, если ему удастся
этим избежать войны, тогда жизнь еще милостива ко мне.
Но тогда, именно тогда хочется броситься на борьбу ради
других страдающих матерей...
Говорю ежедневно в окрестностях Нью-Йорка. 7
[февраля] «вечер в мою честь» (!) у Хплквита. Но Хилквит —
это не Дебс! И не старпк «Дедушка» из Сан-Фраицпско!.
А я люблю светлых людей. Без них так тоскливо! В
Филадельфии встретила славных студентов (большевиков).
Володарский и сын Гурвпча. И знают Лелю Стасову.
Странно так говорить о Леле Стасовой, о далеких
питерских друзьях! Как-то не верится здесь, что есть такие,
кто знает питерцев. Если что и «осязаешь» европейское,
так это войну!..
27 января.
Только справилась с самочувствием, обрезала желание
отъезда, настроилась на то, чтобы остаться в Америке
надолго, начала приспосабливать мысли, чувства,
налаживать планы работы, п вот телеграмма: «Я остаюсь в
Петрограде. Миша».
И опять кувырком полетели планы, мысли, чувства...
Опять перестраиваю душу, надежды, рабочие планы!
221

28 января. Поезд на Бостон.
Вчера вечером неожиданно приятный час: собрание
социалисток. Шла неохотно, слышала, что у них дрязги.
Но увидела работниц, американских работниц, таких
милых, знакомых, измученных и все же куда-то идущих,
борющихся, как и всюду, и сердце забилось... Будто при
встрече с возлюбленным!.. Решительно, работницы,
женщины мне ближе!.. Они энергично работают против войны,
а партия (т. е. ЦК) находит, что это вовсе не женское
дело, что нечего женской секции в это вмешиваться, что сам
центральный орган будет воевать с милитаризмом. А не
воюет! Чего же мешать-то работницам?
Говорила не только о войне, а п об организации
работниц. Проводила свои взгляды. Будто схватывают. Вчера же
из России прислали мою книгу «Общество и
материнство». Толстая. Похожа на справочник.
Сегодня у меня были товарищи — рабочие из «Нового
мира»13. Пришли предлагать: не возьмусь ли остаться здесь
и редактировать газету? Сейчас она всецело в руках
социал-патриотов. Работа заманчивая, но не по мне. Нет
опыта. Пошла бы, если бы уже намечалась группа
сотрудников-интернационалистов, но где их взять в
Америке?
Хлопочу об издании на английском языке брошюры
Ленина о войне14. Туго двигаются переговоры, денег нет,
издателя нет. А главное, по-моему, еще не понимают ее
нужпость. Еще слабо, очень слабо нарастает сдвиг в
сторону нового Интернационала.
29 января.
Старые друзья — знакомые: в Бостоне — Дерманы, в
Питсбурге — Остроумовы... Дерманов я обоих и уважаю
и люблю. Они чуткие, с теплой душой. И мужественные.
Он — честнейший русский революционер. Но каторга его
изломала. Повышенная нервность, неуменье
приспособиться к жизни... Ужасно, ужасно, что каторга так ломает
люден! Как страшно и возмутительно, что и сейчас там
томятся наши. Мне было радостно побыть с Генриэтой
Д[ермап], тепло с ней и точно мы давно, давно зпакомы.
А, собственно, только вместе пережили «германский плен».
Вспоминали Гере, Фукса, их план вывезти из Германии
«русских революционеров»...
Только что пришлось переезжать с одного вокзала на
222

другой по Бостону. Серая погода. Копоть. Грязные
мостовые. Запятые, неприветливые лпца... И утомительное
таскание собственных чемоданов. А сейчас опять поезд, опять
духота, копоть, переполненный вагон и уже знакомые,
наскучившие виды промышленных городов, деревянных
коттеджей, прямых улиц с палисадниками и бесконечных
пересечений железнодорожных линий. Копоть и тяжелый
воздух промышленных городов типичен для всей восточной
Америки, включая Пенсильванию. Надоело
«приспособляться» к пути, спешно укладывать зубные щетки, глотать
кофе и торопиться на поезд. Надоели шумные, темные
американские вокзалы провинциальных городов. Надоел
назойливый звон служебных локомотивов... Надоели
непроизводительные часы ожидания на вокзалах.
2 февраля. Нью-Джерси.
...Пришелец из Старого Света, изучивший Америку по
книгам, все еще представляет себе, что Америка — это
поистине Новый Свет!..
Одному мерещатся громадные технические завоевания,
сделанные силами великой республики, ее
демократического уклада. Другого она отталкивает как страна, где
«бизнес» на первом плане, где доллары — все, где не
оказалось места для развития духа живого. Третьего она
притягивает своими «возможностями», широтой тех
жизненных перспектив, которые будто бы открыты перед
всяким. Одни воображают Америку страной каменных
небоскребов, перед другими проносятся образы, зароненные
в его память нелепыми кинематографическими снимками,
где по невозделанным прериям все еще скачут
живописные ковбои, обмениваясь чуть что револьверными
выстрелами.
Какой бы ни рисовалась Америка пришельцу, все
сойдутся на одном: в Америке все по-другому, лучше ли,
хуже ли нашего, европейского, во всяком случае —
другое.
Ничего нет ошибочнее этого представления.
Своеобразие Америки — такая же отжившая легенда, как и
сказание о величии американской «свободы». Отличие это
когда-то было, но успело кануть в невозвратное; было
тогда, когда тон жизни Соединенных Штатов давали не
интернациональные банкирские фирмы и не короли
национальных трестов, а те «свободные фермеры», о
последней конвульсивной борьбе за существование которых
223

повествует нашумевший роман «The Octopus»15.
Самобытность, оригинальность Соединенных Штатов в области
политической, культурной и даже бытовой существовала
тогда, когда для защиты слабых ростков отечественной
промышленности приходилось «Лиге друзей индустрии»
рассылать по стране агитаторов, издавать памфлеты и
брошюры, разбивающие господствующий курс экономической
политики края, утверждавший, что будущее Соединенных
Штатов в непрерывном развитии ее сельского хозяйства.
Своеобразна была Америка в те дни, когда «великие ее
люди» объезжали первые крупные прохмышленные
предприятия и дивились на достигнутые Америкой успехи.
Самобытной была Америка тогда, когда правительство
и коммунальные власти поощряли всячески поступление
детей па фабричную работу в целях «индустриализации»
страны, когда почтенные фермеры, как в своего рода
«университет», посылали в сороковых годах своих деток на
работу в текстильные мануфактуры штатов Новой Англии
и когда Гамильтону приходилось ломать упрямое
сопротивление консервативных фермеров, чтобы повернуть
страну на дуть промышленного преуспевания...
В те времена Америка еще хранила свято заветы и
традиции, завещанные эпохой войны за независимость. В те
времепа пришелец из Европы мог говорить о своеобразии
Нового Света, мог чувствовать, что попал на другой
материк. Но что осталось сейчас от прежней Америки?
Если что и поражает пришельца из Европы, так это ие
своеобразие Соединенных Штатов, а отсутствие этого
своеобразия, отсутствие того отличного, нового, оригинального,
неожиданного, что должно бы, по представлению
европейцев, отличать Новый Свет от обезумевшей старушки
Европы. Глядишь па Америку, присматриваешься к
процессам, здесь совершающимся, и дивишься одному: до
чего свет стал однотипен, однообразен! Те же тенденции
общественной жизии, те же бытовые черточки в семейном
укладе, тот же курс в политике правящих сфер, та же
борьба социально-враждебных групп, те же типы, те же
характерные свойства и черты людские, определяемые
не нацией, не страной, не материком, на котором родился
человек, а тем общественным классом, к которому он
относится.
С головокружительной быстротой творит капитализм
свою работу нивелировки стран и народностей; с
беспощадным равнодушием вычеркивает он, уничтожает, душит
224

все те бытовые черты, все те национальные свойства, все
те традиции народа, которые не отвечают его целям.
Подстригая народы и страны под общий шаблон,
капитализм на своей современной высшей стадии развития
окончательно спутывает все представления о национальных
и рассовых особенностях и границах, торопливо заменяет
бытовые черточки народов космополитическими
правилами поведения, вытесняет национальную культуру мировой,
стушевывает «национальное лицо» одного народа за
другим.
\
21 февраля. 6 часов вечера.
Только что миновали последние форты Нью-Йорка.
Впереди океан, позади щумпая рабочая жизнь этих
четырех с половиной месяцев в Америке... Тот же «Бергенс-
фьорд». Знакомый. И даже два-три тех же пассажира,
с которыми ехала в Нью-Йорк.
Но настроение иное. Прожита еще одна грань жизни,
пройдена рабочая, ответственная полоса...
Нет сожаления, что покидаю Америку. Скорее радость»
Что ждет впереди? Кого встречу? Ведь и там тоже
одиночество. Но буду ближе ко всем, кого люблю.
Узнаю что-нибудь о Мимочке.
Как красиво сейчас — сумерки. Море тихое пока,
картинно покойпое, отражает вечернее небо. И глядя на эту
морскую гладь, не верится, что, быть может, нас еще
здорово потреплет. Чувствую скорее физическую, не
моральную, усталость. Работа до последнего дня. Сегодня почти
не спала —- писала статью для женского дня10.
Мимо окон мелькают маяки, пароходы с яркими
огоньками... Скоро останется один океан и мы перед его
величавым, грозным лицом.
Прощай, Америка!
Смотрю и смотрю из окна — жаль оторваться. Какая
величавая красота! И как она радует душу, успокаивает
ее после нью-йоркского шума и суеты.
10 Л. Коллоитай
225

МОЯ
АГИТАЦИОННАЯ ПОЕЗДКА
ПО
СОЕДИНЕННЫМ ШТАТАМ
Был свежий, солнечный зимний день, когда
норвежский пароход «Бергенсфьорд» покинул американские
берега.
Америка — страна свободы! Устаревшее название,
легенда из давно прошедших докапиталистических дпей.
Ребенком я часто с удивлением и восхищением
рассматривала картинки импозантной статуи Свободы, которая,
казалось, господствовала над нью-йоркской гаванью
и приезжающим показывала путь в страну свободы. Но
когда «Бергенсфьорд» медленно проплывал мимо
знаменитой и исторической статуи, мне этот памятник
показался таким маленьким, таким незначительным, совсем не
похожим на образ, созданный моими детскими
воспоминаниями. Не бешеная ли политика королей трестов,
постепенно похитивших у американского народа некогда
завоеванную им демократическую свободу, заставила
богиню свободы, стоящую у врат Америки, съежиться
от стыда?!
И вот ты снова очутилась во власти полного тайн
океана и подготовлена к тому, что в ближайшие дни
окунешься в «средневековье» (то ли очутимся в плену
у английских «морских пиратов», то ли тебя ждет
знакомство с современным морским чудом — немецкими
торпедами) . Так даже современный скептик начинает опять
верить в чудеса и сказки...
Медленно, как бы неохотно и робко, «Бергенсфьорд»
берет курс из защищенной гавани в открытое море. Все
туманнее становится линия небоскребов, сереют контуры
гигантского города. Еще пару часов и Америка потеряет
свою реальность для нас, отъезжающих, и будет оживать
только в воспоминаниях. И когда этот факт дошел до
сознания, я как бы почувствовала глубокий укол в сердце.
Меня охватила большая тупая печаль.
Лишь теперь по-настоящему ясно, как много
прекрасных часов я провела в Америке, часов напряженной,
интересной работы для нашего большого общего дела, как
много друзей оставила в США. Товарищей и друзей самых
разных национальностей, объединенных братскими узами,
226

полных решимости защищать союз рабочих от нападок
предательского капиталистического мира. В моей памяти
оживает множество знакомых, дружественных лиц.
Красивые, одухотворенные идеями социализма товарищи,
пережившие гнет антисоциальных законов; молодые,
мужественные, энергичные мужчины и женщины из рабочего
класса, верящие в великие исторические задачи III
Интернационала, стойко и решительно помогающие его
созданию. Милые детские лица в социалистических воскресных
школах. Преданные борцы, ведущие каждодневную
тяжелую политическую и экономическую борьбу, терпеливо
преодолевая многочисленные трудности. Пылкие ораторы,
способные редакторы, хорошие организаторы. Как много
лиц, достойных восхищения. Как много самоотверженности
и энергий!
Придет пора, когда социалистическое движение
Америки будет иметь много ценных работников, исчезнет
причина для постоянных жалоб на то, что в Америке так
медленно идет движение!
С последними дучами солнца исчезают последние
силуэты Нового Света —- маяки. Теперь мы находимся
в таинственной власти океана. Что там задумали морские
боги? Готовят ли они наш маленький пароход к тяжелым
боям с волнами, вызывают ли бури, непогоды? В тишине
ясной ночи я слышу приветливые голоса американских
товарищей, желающих мне хорошей, спокойной поездки!
Кажется, теперь голоса их слились в могучий хор,
проникший в глубь океана и оттуда диктующий свою волю
своенравным «морским богам». Все нежнее и спокойнее
становятся волны. Океан простирается зеркалом перед нами.
Пожелания моих друзей осуществились: плавание «Бер-
генсфьорда» было исключительно спокойным.
Только одно событие помешало мирному ходу
парохода: встреча с современными «морскими пиратами» —
британским флотом. Но и этот эпизод имел свою хорошую
сторону: это был все же наглядный урок для давно
установленного нами, социалистами, факта о том, что за
капиталистическими крупными державами всегда остается
право быть правыми, в то время как на все права мелких
нейтральных государств им наплевать.
Наш капитан надеялся и на этот раз избежать
английского плена. Но что значат надежды и
предположения?..
С тех пор как «Бергенсфьорд» вошел в военную зону,
ю*
227

среди пассажиров появилась нервозность. Говорили о
плавающих минах, которые, мол, наверняка сорвались во
время последних штормов и теперь представляют серьезную
опасность. Боялись попасть в английский плен в Кирква-
ле*. И как только на горизонте стало вырисовываться
дымное облачко, на пароходе зашептались: «Англичане!»,
«Немцы!» Спорили, обсуждали. Американцы держали пари,
какие силы возьмут верх. Но обнаруженный пами пароход
спокойно следовал своим путем и, ставши едва заметным
облаком, благополучно исчез совсем. Пассажиры
облегченно вздохнули.
День прошел без всяких событий, а с наступлением
сумерек всем стало ясно, что «морские пираты» на этот
раз своей добычи не получили. Потемпело. Нас окутала
ночь. Непроницаемый мрак. Чувство опасности. Вдруг
перед нами возник свет — яркий, искрящийся,
движущийся в одинаковом ритме сверху вниз. Сигнал! Сигнал с
парохода, который быстро к нам приближался и требовал
остановиться. «Кто вы?» — гласил второй сигнал. Ответ
нашего парохода. Прошло несколько тревожных минут,
и машина остановилась. В мертвой тпшнне мы услышали
ритмичный стук весел, отдалявшийся от корабля и
приближавшийся к нам.
Самый большой интерес представляли теперь
пассажиры. На борту были русские и немцы. До этого момента
все держались вместе, болтали, так как в океане все
«нейтральны». А сейчас люди разбились па группы —
«товарищества». Немцы с немцами, а русские с русскими.
По лицам можно было легко определить нервное
напряжение, охватившее всех: чьи друзья, чьи враги были на
приближавшемся военном корабле? Немцы падеялись на
[германскую] подводную лодку, а русские — на патруль
союзников.
С особенной ясностью я почувствовала в этот момент,
как чужды были мне обе эти группы! Я по принадлежала
йи к одной пз них. Я не была ни русской, пи пемецкой
«патриоткой». Пожалуй, мне одной было совершенно
безразлично, кому принадлежал этот пароход. Моими
«союзниками» никто не мог быть. До этого мы, социалисты, еще
не дожили. Вдруг яркий луч света, и пассажиры увидели
шлюпку с английскими матросами. «Все-таки апглича-
* Теперешнее название — Керкуолл — один из Оркнейских
островов.— Ред.
228

не»,— обрадовались русские. Немцы стали серьезными.
Неожиданно я увидела молодого апгличанина,
ехавшего из Соединенных Штатов в Россию, чтобы там
осуществить какие-то торговые операции американской
фирмы. Проклятая «военная обязанность» представилась для
пего внезапно реальной действительностью, которая до
этого казалась очень, очень далекой. Английский офицер
с несколькими солдатами забрался на «Бергенсфьорд»
и последовал за капитаном в его каюту. Вскоре мы узнали,
что нас доставят на крейсере в Кпркваль. Завтра будет
произведен контроль пассажиров и проверен их багаж.
Ночью же мы пройдем через минную зону. Многие
пассажиры встретили это сообщение со страхом, они не спали
и разгуливали, опоясав себя спасательными поясами.
Самые важные документы они держали в руках, карманы же
были набиты самыми нужными им вещами. Я наблюдала,
как молодая американка перебирала вещички в своей
сумочке, удостоверяясь, очевидно, на месте ли пудреница,
кисточка и зеркальце.
На следующее утро мы были уже в Кирквале. Перед
нами возник пустынный, лишенный растительности
остров, ставший еще в IX веке у норвежцев морским
портом. Старый собор, построенный норвежскими
пиратами, является единственным украшением маленького,
теперь уже английского портового города, на землю
которого, однако, нам не разрешили ступить. Только капитан
имел право «приземления».
В течение дня появился английский командующий
портом с военным отрядом, среди которого была
«волонтерка» в форме, бывшая суфражистка, находящаяся
«на службе нации»,— английских капиталистов и королей.
Ее привлекали для того, чтобы в случае необходимости
обыскивать женщин. С большой учтивостью проводили
англичане предписанные формальности. А я — я
вспоминала о России! Много раз высмеянпая, презираемая
царская система стала сейчас образцом для всех воюющих
стран. Личная неприкосновенность, знаменитый акт
«Habeas corpus»* стал теперь и в Англии пустым звуком.
Английские граждане, кажется, тоже почувствовали это.
Стыдясь, следили они за телесными обысками. Могли ли
они подозревать, что существующие правила военного
времени лишат навсегда британских граждан их прав на
свободу.
* Закон о неприкосновенности личности.— Ред%
229

После многочасового пребывания английские военные
власти покинули наш пароход. Но приказ к отчаливанию
еще не был дан. Четыре долгих дня, в течение которых
медленно расползались самые разнообразные слухи. Затем
неожиданно пароход объявил свою готовность к
отплытию. Как будто с самых первых минут мы пе были готовы
к отплытию?!.
Еще двадцать часов пути, и мы увпдслп берега
Норвегии. Часом позже нас «высадили».
Когда я снова вступила на землю Старого Света,
пропитанную пролетарской кровью, первые мысли
обратились к Америке, ко многим вновь приобретенным друзьям,
которых я там оставила. Сном казалась теперь моя
интересная поездка по Новому Свету... И еще отчетливее, чем
когда-либо, утвердилась в сознании уверенность, что я
многому научилась в США. Мой духовный мир благодаря
этой поездке очень расширился. И охватило желание
тотчас же воспроизвести на бумаге американские
переживания и впечатления, чтобы прежде всего ответить на
вопрос, чему нас, социалистов, учит Америка — страна
королей трестов, страна самых передовых форм
капиталистической системы хозяйства1.
СКОРЕЕ В
РОССИЮ!
КАК МЫ УЗНАЛИ
О ФЕВРАЛЬСКОЙ
РЕВОЛЮЦИИ
...Э*о было во вторник, в последний день февраля.
Я возвращалась из города на Хольменколлен. Думала
купить газету, но не успела.
Только что села в вагон, гляжу, на первой странице
газеты у моего соседа крупными буквами написано:
РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ. Сердце задрожало. Сразу
почему-то поверилось: это не газетный блеф, это — серьезно.
Тянусь к газете, стараюсь прочесть. Купить уже поздно —
электричка тронулась. Прошу соседа: «Когда кончите —
одолжите. Я — русская, естественно, что заинтересована
событиями».
230

— Пожалуйста. Только все это, вероятно, не более как
газетная сенсация. Сообщения какого-то приезжего из
Хапаранды. Завтра, наверное, будет опровержение.
Но на меня эти скудные, скупые вести действуют
иначе: я чую за ними грандиозные события. Народ восстал...
Стрельба на улицах. Солдаты примкнули к манифестантам...
Не было ни минуты сомнения, отчетливо почувствовалось:
да, на этот раз это правда. Революция началась. В другой
газете подтверждение событий. Весь вечер трудно за что-
штбудь приняться. Мысли, чувства — вся я в России.
На другое утро две противоречивые новости: одна — от
приезжего, выехавшего еще в [прошлый] четверг пз
Петрограда, — уверяет, что все тихо, спокойно. Другая —
снова подтверждающая слухи о волнениях,
манифестациях, стрельбе, о том, что где-то «революционерами»
взорван мост, что между Петроградом и Финляндией
сообщение прервано.
Жадно читаем все газеты, стараемся читать между
строк. Скудны, сбивчивы сообщения, и все-таки ясно: что-
то происходит в России. Буря разыгралась. Кто победит?
Пробил ли час? Народ хочет мира, через борьбу за мир
добьется власти.
В четверг сведения более отчетливы. Образован думский
комитет1. Пишут о том, что революционеры штурмовали
тюрьмы, что образован Совет рабочих и солдат2.
А русских газет все нет.
В четверг остаюсь на Хольменколлене, дописываю
агитационную брошюру «Кому нужен царь?»3. Дальше
конституции победа еще не представляется, и поэтому надо
начать" агитацию сейчас же за республику. Пишется
необычайно легко, образно. Только к позднему вечеру
нападает усталость, исчезает выпуклость речи, пропадает
творчество, появляется надуманность. Не дописываю
последнюю главу с тем, чтобы с утра со свежей головой сесть
за работу.
Наутро будит меня стук в дверь.
— Кто там?
Конторщица, фрекен Дундас.
— В чем дело?
— Царь отрекся!4 Народ победил!
— Это правда?
Выскакиваю в коридор, обнимаемся, куда-то хочу
бежать. Победили мы!.. Победили!.. Победили!.. Конец
войне!
231

Это даже не радость, а какое-то головокружительное
ликованне.
По дороге встречаю фру Даниельсен, и вместе спешим
в редакцию «Социал-демократена» — удостовериться,
правда ли?
Редактор Виднее, толстый, напыщепвый Виднее чуть
не обнимает меня: «Вот это так победа!.. Поздравляю!
Молодцы русские! Ну, недаром вы, социалисты, терпели
и работали. Вот плоды ваших усилий!»
Редактор решает, что я сейчас же должна дать
интервью. Но это дело нелегкое. Чувствую, что мой
интервьюер не схватывает всей грандиозности события. Где-то
далеко, в какой-то чужой, незнакомой России произошел
«переворот». Но что это изменит в Норвегии?
Не схватывает мой интервьюер и роли
социалистов-интернационалистов в этом событии. Сказывается обычный
«провинциализм» мелких стран. Зато Виднее весь сияет, он
«европеец», лучше знаком с иностранной политикой и
понимает всю глубину и значение совершившегося.
...На лестнице встречаю товарищей-норвежцев —
поздравления так и сыпятся. Ей-богу, какой-то общий,
головокружительный прекрасный праздник. На улицах газеты
расхватывают с необычным оживлением и развертывают
тут же. Очевидно, новость об отречении царя и события
в России начинают заинтересовывать и норвежского
обывателя.
Особенно тепло встречают в редакции «Классенкам-
пен» — это орган Союза социалистической молодежи.
Милый, сдержанный, юношески стесняющийся Хансен
молча, но выразительно трясет мне руку. Секретарь редакции
просит сейчас же дать статью о России. Говорим о том,
что нужно устроить митинг, посвященный русским
событиям.
Вечерние газеты еще отчетливее говорят о развитии
революции. Ясно, что существует Временный комитет думы,
а рядом Совет рабочих депутатов и что во главе Совета —
Чхеидзе. Все, что ни читаешь, кажется сказкой.
...Обсуждаем, должен или не должен был войти
Чхеидзе в думский комитет. Тысяча вопросов громоздятся,
спешат... И всего настойчивее, повторно встает вопрос:
коснется ли нас амнистия? Сможем ли вернуться?
В субботу с утра у нас [свой] «государственный совет»...
Как быть? Будто и амнистия, а не рискованно ли
ехать? Оставаться же здесь, когда разыгрываются подоб-
232

ные события, немыслимо. Решаем послать в качестве
разведчика молодого норвежца Хансена5. Но нужно сегодня
же все устроить, чтобы он выехал не позже, чем через два
дпя. Маленький Хансен с трогательной серьезностью
отпосится к возложенной на него задаче.
Узнаем из газет сначала о том, что в монархи прочат
Михаила, потом, что Михаил отказался.
...Но к вечеру приходят более тревожные вести: пишут
о возможной диктатуре великого князя Николая
Николаевича, о том, что монархисты еще не сдались, что они
работают в провипции. Потом эти сведения оказались
выдумками, но нам проверять было не по чем, и к каждой
вести относились с преувеличенным вниманием.
Любопытен был рассказ корреспондента английских
газет об уличпых событиях, о том, как толпа рабочих
и женщин окружила арсенал, охраняемый старым
солдатом. Толпе даже пе пришлось грозить старику, он сам
будто бы снял шапку, перекрестился и отдал ключи со
словами:
— Нате, братцы! Видно, ваша взяла!
Газеты полны рассказов «очевидцев», приезжих.
Много путаницы. Но понемногу выявляется глубокий,
серьезный характер совершившегося... Но мы как-то еще не
верим в то, что революция завершена, что победа пад
«старым режимом» полная. Да и понимаем слишком ясно,
какая еще борьба предстоит с представителями
дворянства и капитала...
Вечером обсуждаем вопрос, как нам быть. Не
переехать ли ближе к границе? Дожидаться ли здесь Хапсена?
Ехать ли прямо? Рассылаем телеграммы друзьям и
знакомым в Россию. Пишем нашим цекистам в Швейцарию,
спрашиваем советов, директив, делимся соображениями0.
А в душе что-то ликует и горит, как праздничное
пламя...
В отеле все ко мне необычайно приветливы. Даже
чужие заговаривают. Много вздорных вопросов, но ясно, что
понимают, что совершается в эти дни нечто исторически-
великое.
Воскресный день опять целиком проводим в
нервно-лихорадочном подъемном обсуждении событий. Образовано
Временное правительство во главе с Львовым,
Милюковым и Гучковым7.
Хапсен должен выехать на другое утро. Даем ему
массу наставлений, все еще сообразуясь с условиями жизни
233

«старого режима», то есть нелегального положения
партии. Бедный Хансен усиленно моргает своими
светло-рыжеватыми ресницами, стараясь все запомнить, явно робея
перед ответственной миссией, боясь забыть, перепутать.
Что-то привезет нам через десять дней наш «гонец»?
Десять дней! В революционную эпоху это равняется году...
На другое утро спешу в редакцию «Социал-демокра-
тена»...
Захожу к Виднесу, предлагаю партии организовать
манифестацию в честь событий в России. Но Виднее уже
переварил великую новость, вошел в свою чиновничью
колею и пыжится по обыкновению:
— Да, да, конечно, это очень важно и нужно. Я
поговорю с правлением.
Но я уже сразу смекаю, что здесь ничего не выйдет,
начнется бюрократия норвежских социалистов (правых):
«Надо спросить все инстанции, помещение найти трудно»
и т. д. Решаю договориться с Союзом социалистической
молодежи, циммервальдцами, они поэнергичнее и еще не
заражены чиновничеством.
А вести из России всё полнее и все бодрящие.
Образован и работает исполнительный комитет Совета рабочих
и солдатских депутатов. Узнаем подробности ареста
Протопопова и других министров. Английский корреспондент
описывает сцену, как после ареста министры друг друга
упрекали, бегая взад и вперед по залу Таврического
дворца, куда их привезли, а Протопопов лежал на диване и
безнадежно на все махал рукою. Читаем речи Чхеидзе,
Стеклова, Скобелева. Манифестации солдат. А главное —
небывалая атмосфера «светлого праздника», трогательного,
братского единения.
...«Амнистия!» Телеграмма из Петрограда от члена
исполкома Совета: дана амнистия всем политическим
эмигрантам. Мы можем немедленно вернуться в Россию.
Но у меня на столе лежит и другая телеграмма: от
Ленина из Швейцарии, директива дождаться его письма
Русскому бюро ЦК8... Значит, надо отложить отъезд на пять-
шесть дней п предупредить Лелю Дапиельсен, что письмо
из Швейцарии очень спешное, немедленно позвонпть.мне.
АМНИСТИЯ
Амнистия! Амнистия! А все не верится в русские
свободы. Что за Временное правительство? Кадеты, крупная
буржуазия! Заботит вопрос о паспортах, ведь у всех —
234

фальшивки. Не лучше ли ехать без документов, на авосъ?
Кто-то из эмигрантов пошел даже в русское консульство,
и произошла комическая сцена. Чиновники консульства,
увидав двух высоких и решительных русских эмигрантов
(в лицо все друг друга знали в Христиании), до смерти
перепугались: видимо, думали, что русские политэмигранты
пришли их арестовывать. В консульстве ничего не знали
и никаких справок не давали.
Подъехали наши товарищи из Копенгагена и
Стокгольма посоветоваться, кому ехать, кому временно остаться
для связи между Швейцарией и Россией. Заграничный
ЦК партии и, главное, Ленин еще в Берне. Но охотников
остаться для связей нет, запрашиваем Берн. Всем нам не
терпится на праздник революции, Россия зовет всех
нас.
...Мое интервью правым социал-демократам не
понравилось. Они хотели восхваления «бескровности» и
комплиментов по адресу Временного правительства. «В России
образуется парламент и ответственное буржуазное
правительство, как во всех цивилизованных странах. Чего вам
еще?» — вопрошал меня Виднее.
Но я изложила в своем интервью большевистскую
позицию: неизбежность борьбы с русской буржуазией.
Временное правительство — это же не «власть рабочих», а мы
зпаем, что только при власти рабочих, при диктатуре
пролетариата можно прекратить войну. Вся борьба еще
впереди. Свержение царя — это лишь первый шквал
революции. «Поэтому мы, большевики, и рвемся в Россию, чтобы
совершить истинную революцию, не буржуазную, а
социалистическую».
Редактор Впднес со снисходительной усмешкой
слушал мои речи.
— Вы, русские, — неисправимые фантазеры, — сказал
оп. — Но я уважаю вас за то, что вы свергли царя. Россия
теперь перестанет быть очагом реакции.
После отъезда [товарищей] я остаюсь в Христиании
еще неделю. На воскресенье назначен митинг «о русских
событиях». Я — главный оратор. Устроители — Союз
социалистической молодежи, левые циммервальдцы. О
России пишут много, но лихорадочного интереса первой
недели уже нет. Русская революция перестала быть
«сенсацией», о ней пишут как о новости в чужой стране, отводя ей
235

столбцы па второй странице. Местные дела и война снова
на первом плане.
В немецкой прессе отзывы звучат лаконично. Будто
официальная Германия еще не решила, какую запять
позицию по отношению к русской революции, какой взять
тон для обработки общественного мнения в Германии.
«Форвертс» сух и бледен, с какой-то напускной
сдержанностью оценивает то, что совершается в России,
оправдывается недостатком точных и достоверных сведе-
нпй.
Английские газеты запаздывают, а французские
совсем почти не доходят. Это сердит. Хочется знать, как
реагирует мир на великое событие. И только
корреспонденция норвежских и шведских газет позволяет судить
о том, что «державы» учитывают грандиозность
совершившегося переворота.
Всего больше пишут в иностранной прессе о Милюкове.
О нем говорят в восторженно-почтительном тоне. Много
придают значения и Родзянке, коверкают на все лады
фамилию Чхеидзе и плохо понимают, кто он. Вождь какой-
то партии? Все еще много места уделяют царю и царской
семье. Это «сенсационно» и
кинематографически-сентиментально. Обыватель норвежский как-то скептически
относится к нашей революции, и не раз меня спрашивали:
«А вы пе боитесь ехать? Вдруг монархисты опять возьмут
верх?»
Но уже совершенно очевидно, что победа над
царизмом полная. Окрыляет радостью весть, что стала
выходить наша газета «Правда»9. Становится известпо, что
большевики активно действуют в Совете, большевики ведь
создали Советы.
В воскресенье состоялся митинг, посвященный
событиям в России и созванный Союзом социалистической
молодежи в Христиании, точнее, последователями Леннпа,
левыми циммервальдцамп, во главе с Олауссеном.
Публики собралось так много, что пришлось убрать скамьи.
Решили провести этот митинг стоя, этим как бы
подчеркивая свою солидарность и сочувствие рабочим России.
Настроение подъемное, и меня встречают бурно: знают, что
я еду в революционную Россию.
Я говорю пе о завоеваниях революции, а о том, что
революция (не буржуазная, а наша, социалистическая) вся
236

впереди. Что власть еще в руках буржуазии, что за власть
русским рабочим и солдатам предстоит еще бороться, но
орган новой власти рабочих создан — это Советы рабочих
и солдат... Не парламент, а именно орган трудящегося
класса — Советы, взяв и укрепив свою власть, покончат
с войной и заключат, наконец, мир между народами. Но
для этого нужна поддержка рабочих всех стран. Русские
рабочие, покончив с войной, возьмутся за проведение
социализма в России [под лозунгами] — землю крестьянам,
национализация фабрик, долой капитализм. Мы
свергнем власть капитала, рабочие, трудящиеся станут
хозяевами на своей земле. Но это потребует жестокой
и напряженной борьбы. [Теперешняя] революция в
России — это только первый шаг. Но час борьбы пролетариата
настал.
Публика захвачена. Сдержанная, дисциплинированная
норвежская рабочая аудитория охвачена энтузиазмом и
сочувствием к тому, что делается в России.
— Что мне сказать от вас русским рабочим и солдатам?
Поддержите ли вы нас в борьбе против империалистов за
социализм, за мир?
— Поддержим, поддержим! —гудит зал в ответ. — Мы
будем с вами — скажите это в России. Привет русским
товарищам!
Председатель с трудом восстанавливает порядок и
зачитывает резолюцию, которую я с ним заготовила до
собрания. Она принимается единогласно под выкрики
одобрения.
— Ура в честь Ленина! — предлагает председатель.
Митинг кончается дружным пением «Интернационала». Меня
окружают, жмут руки, передают приветы русским
рабочим.
И под выкрики: «Счастливого пути, товарищ! Победу
Советам! Долой империалистов! Долой войну!»—я иду
к выходу.
Женщины меня обнимают, а в дверях — останавливает
старик Клингер. «Такого подъемного митинга я еще пе
видел в Норвегии. Да здравствует социальная
революция! — провозглашает старый моряк.— Мы с вами, победа
будет наша. Привет Ленину! Ура!»...
237

ПО ПУТИ
В РОССИЮ
Об амнистии политэмигрантам и о возможности
вернуться в Россию сообщила мпе также телеграммой и
Татьяна Щепкина-Куперник, пригласив меня остановиться
у нее. Дождавшись письма от Ленина10, я намеревалась
немедленно выехать в Петроград, но вспомнила, что я
навсегда выслана из Швеции и, следовательно, надо получить
разрешение шведского правительства о транзите через
Швецию в Россию. Конечно, я обратилась к Брантинту за
помощью, и через несколько дней это разрешение мне было
дано, но указано, что в Стокгольм мне въезд запрещен
и дан особый круговой маршрут, через станцию Крильбо на
Хапаранду, а оттуда в Торнео, минуя Стокгольм".
На другое утро [после митинга] я уже ехала в Россию.
На шведской границе в Шарлоттенберге в вагон вошел
агент шведской полиции, одетый в штатское. Он церемонно
раскланялся и заявил, что будет сопровождать меня до
Финляндии. На нескольких станциях собирались неболь^
шие группы рабочих... Но мой охранитель запретил мне с
ними разговаривать. «Вы едете в качестве высылаемой из
Швеции»,— объяснил он мне.
Как-то серо-сонно проходит первый день пути. Не
отдаю себе отчета, что действительно еду домой.
К вечеру на пересадочной станции Крильбо меня
встречает товарищ Хавкин из Стокгольма, которого
прикомандировал ко мне Ганецкий на случай, если бы в
Швеции вышли у меня затруднения. Хавкин полон
энтузиазма, суетится, жестикулирует.
— Сколько у меня для вас новостей! Одна важнее
других! Вы и не представляете!.. К нам третьего дня из
Петрограда приехал «курьер» — Мария Ивановна, и что
она рассказывает!.. Это изумительно! Это прямо чудеса!
И знаете с каким паспортом она приехала? С простым
удостоверением, подписанным нашим товарищем... И
пропустили!.. Никаких разговоров! А что пресса шведская
делает — рвет нашего курьера, Марию Ивановну, на
части, все хотят интервью! Ночью звонят... И газеты наши
выходят в Петрограде! И наши все из колоний12 едут,
вчера уже трое поехали.
Хавкин не умолкает, и новости, им сообщаемые,
несмотря на всю хаотичность, вдруг во всей реальности
рисуют мне картину русской действительности. Сердце бьет-
238

ся от радостного волнения, и хочется знать больше о
России. Неужели еще сутки езды до Торнео?
До поздней ночи стоим с Хавкиным в коридорчике
лагопа. Жадно ловлю его бессвязную передачу новостей из
России, передачу из вторых рук.
Днем встречный поезд из Торнео. Русские едут!
Подбегаем. Несколько рабочих монтеров командированы
принимать в Швеции какие-то машины. С увлечением, с
восторгом рассказывают они о новой России.
Все перевернулось! Одним ударом. Нет больше царя,
хозяин — народ. Каждый чувствует, что он теперь не
рабочий, не мастеровой, а гражданин. С какой гордостью
говорится это слово!
— Поезжайте! Поглядите на новую Россию, не
узнаете! — кричат нам, отъезжая, монтеры. И вдруг
затягивают хором по-русски «Марсельезу». А мы с Хавкиным
машем им вдогонку.
На одной из станцпй вокруг меня упорно кружатся
двое шведов. Один в тужурке железнодорожного
служащего, другой штатский. «Может быть, и не рабочий,
шпик», — думаю я. Уж не решило ли шведское
правительство прекратить мое странствование через шведскую
территорию? Вдруг они подходят вплотную, а тот, что в
форменной тужурке, осведомляется: «Вы не Александра
Коллонтай?»
Так и есть! Сейчас арестуют. Оглядываюсь, ищу
товарища Хавкпна, пусть сейчас же телефонирует,
телеграфирует, одним словом, подымает бучу.
— Как мы рады вас видеть, руку вам пожать!.. Мы из
шведского Союза молодежи, знаем вас по вашим статьям
и узнали по портрету из газет. Да все сомневались: вдруг
да не вы? Передайте русским рабочим наш привет. Мы
ликуем с ними. Ваша победа и наша радость...
На прощанье они долго с чувством жмут мне руку.
НОВАЯ РОССИЯ
На пограничной станции шведского севера — Хапа-
ранда мои вещи подверглись осмотру и вызвали агентшу,
чтобы сделать личный обыск. Опасаясь за письмо
Ленина13... я засунула его за корсет, по агентша больше
интересовалась моей пышной прической и заставила вынуть
все шпильки. Конечно, она ничего не нашла.
Осмотр в Хапарапде закончен. Меня усаживают
239

в низкие финские саиочки с лошадью знакомой рыжей
масти, и я почувствовала себя дома. На таких же
саночках с такими же лошадками приезжали финские
крестьяне в Питер на масленицу, и самое большое удовольствие
детей было прокатиться на этих вейках.
Звеня бубенчиками, резвые мелкие лошаденки везут
меня через замерзшую бухту к русскому пограничному
городку Торнео. Уже издали узнаю скучно-казарменные
здания «матушки Руси».
Мороз. Ехать приятно и все-таки чуть неспокойно. Чем-
то и как встретит меня «новая Россия»?..
Вот и застава. Взбираемся по снежному холму к
забору с закрытыми воротами. Навстречу
солдат-часовой.
— Паспорт есть?
— Я политическая эмигрантка, — называю себя.
— Коллонтай? Так о вас уже телеграмма имеется —
пропустить.
— Телеграмма?
— Ну да, чтобы беспрепятственно вас пропустить.
— От кого?
— От исполнительного комитета.— И тут же не
выдерживает, прибавляет: — А это мы вам свободу-то
завоевали. Без нас бы вы еще долго по чужим местам
мыкались.
Сколько гордости в этом признании! И сколько
добродушия в этих беззаветных русских глазах!
В здании таможни ко мне подходит офицер. На груди
у него красный бант, в руках он держит листок бумаги.
— Вы Коллонтай, Александра Михайловна?
Я немного удивилась:
— Как вы сразу нашли меня в списке среди стольких
эмигрантов?
— Это очень просто, — ответил офицер. — Шведская
полиция дала нам знать, что высылает русскую
политическую эмигрантку.
Я подумала: «Теспая же связь существует среди
мировой жандармерии!»
В таможие порядок образцовый, все идет быстро, без
заминки. А в промежутках разговоры.
— Это все мы порядки свои завели, новые! Ничего
старого не осталось! — хвастаются солдаты.
— А куда вы жандармов дели?
— Куда дели? Спровадили!
240

— Да куда же? Арестовали?
— Кто арестован, кто и сам удрал... Струсили! Как
увидали, что дело их пропало, так перетрухнули, что не
поверил бы! Плакали, прощенье просили... А другие
переоделись, да и пробовали бежать. Ну тех-то кое-кого и
изловили. А больше добром выпроваживали. Теперь у
нас хорошо! Все по-новому. Теперь и солдат
гражданин.
Когда я выбросила ненужную мне оберточную бумагу,
подошел солдат и подобрал ее.
— Не нужна вам? Ну, так мы ее в сорную корзину.
Зачем ей на полу валяться, сор разводить. — И кпцул
в специально поставленный сорный ящик.
Иду отправлять телеграммы, чтобы меня встретили.
Мне дают в провожатые часовых. «Ну, а как насчет
войны? — осведомляются они. — Долго ли пам муку-то эту
терпеть?»
К нам подходят и другие солдаты, расспрашивают, что
слышно о войне за границей. И у всех один вопрос: скоро
ли ей конец?
Я боялась другого настроения, думала услышать
русское «шапками закидаем», а тут скептицизм, недоумение.
Когда заговоришь о революции, сразу оживляются и
рассказы так и льются.
Сегодня назначена манифестация у финнов, которую
рабочие устраивают по поводу похорон «жертв
революции», погибших в Гельсингфорсе, и русские солдаты
собираются участвовать.
— Мы с финнами теперь дружим, — заявляют мне.
В опрятной столовой станции Торнео жадпо
набрасываюсь па русские газеты. Социалистических еще нет, есть
«Биржевка» и «Речь». Но раньше чем засесть за тазеты,
строчу радостные приветы оставшимся норвежским
и шведским товарищам, друзьям.
Я счастлива! Россия, новая Россия — она есть, это не
греза, не фантазия. Я ее вижу, осязаю... Не узнаю. И
счастлива до головокружения.
Медленно среди снежных лесов и перелесков плетется
поезд. Но на станциях всюду людно; и на первом плане
солдаты — солдаты революции, герои дпя, с красными
бантами, с горделиво улыбающимися лицами. И будто все
чего-то ждут.
Как же не выскочить на платформу и не поддаться
соблазну произнести речь! Речи на каждой станцпп, а вслед
241

нашему удаляющемуся поезду несется всегда веселое,
многоголосое «ура» в честь революции и ее героев.
Так вот она — свободная Россия!.. Сколько в ней
перемен! Сколько великого, свершенного под напором волп
народной. А восстановлепие автономии Финляндии? Л
«четыре свободы»? А амнистия? Ведь это же такой
переворот, которого сразу не охватишь.
А как просто пропустили все мои рукописи, письма,
бумаги. При опросе пассажиров я назвала себя.
— Как же, как же, мы в списке вас имеем,
распоряжение—пропустить беспрепятственно. У вас есть
документы, письма, бумаги? Будьте любезны, сложите это все
в багаж. Комиссар на Финляндском вокзале выдаст их
вам. Вы только обязательно обратитесь к нему. Он вам
вообще поможет, если что нужно там, насчет
квартиры и пр.
Чего проще! Опрашивающие офицеры в Торнео тоже
сама предупредительность...
В Белоострове следующий пункт досмотра. Здесь
меньше порядка, больше суеты, но больше и публики. Тащут
вещи в таможню, несмотря на мои заявления. К счастью,
подвертывается офицер, которому я объясняю, кто
я, и уже «требую», чтобы моих вещей не осматривали.
Офицер тотчас соглашается, мои вещи несут обратно в
вагон, а я в сопровождении офицера иду в коменданте кую
«для отметки».
И здесь уже предупреждены обо мне. Опять мелькают
красные банты, опять сбивчивые, но полпые энтузиазма
рассказы о событиях.
Один из офицеров, порывшись в бумагах, приносит мне
красный бланк.
— Знаете, что это такое?
— Нет.
— А это еще остатки старого режима. На этом бланке
значится ваша фамилия и стоит пометка — «Срочно
разыскивается». При старом режиме вас бы здесь же и
арестовали. А теперь, — он разрывает на клочки красный
бланк, — я уничтожил этот документ, и вы навсегда
свободная гражданка в свободной России, с чем вас и
приветствую!
В Белоострове в мое купе подсаживаются двое:
технолог и молодая женщина, красивый русский тип.
Прислушиваюсь, о чем они говорят: до чего избитый
обывательский вздор несут!.. Неужто забыли, что совершается
242

в России? Небось в февральские дни прятались в своей
квартире, дрожа от страха, а народ на улицах строил
баррикады!
Но я ошиблась! Я нарочно заговорила о
революционных днях, и вдруг оба оживились, преобразились. Он
оказался путиловцем и шел с рабочими, а она забирала к
себе детей, чтобы матери могли свободнее идти на
демонстрации. «Я с телеграфа», — объяснила она. Инженер
уверял, что начали путиловцы, «оттуда все пошло»11. И такие
яркие картины рисовали оба: геройство масс, неизбеяшые
столкновения, но какая неудержимая воля к свободе...
Гляжу и не узнаю своих спутников. Революция, ее
ореол, ее величие коснулось и их, облагородило,
возвысило.
Медленно ползет наш поезд, медленно ползут и
минуты до Петрограда. Всего час езды, а кажется, конца нет.
Скорей бы вступить в любимый город, преображенный
и новый, где революция уже одержала одну победу:
Россия — республика. Новая борьба еще впереди, поэтому
и хочется туда поскорей.
Замелькали зелено-голубоватые огни семафоров по
пути к вокзалу. Поезд замедляет ход!..
Здравствуй, родной красавец город! Тебя прославит
история.

ВЕЛИКИЙ МАНДАТ В ПЕТ-
СЕМНАДЦАТЫЙ ГОД ^ГРАДСКИЙ
СОВЕТ
9
дД то было в конце марта 1917 года, В. И. Ленин еще не
^■^ приехал. Я сама всего несколько дней как вернулась
в Россию после восьмилетней жизни политической беженки
эмигрантки за границей.
Вернулась в новую Россию, где уже не было царя, по
было Временное правительство и где параллельно, но сам
еще не осознав велпкой исторической роли, заседал
Совет рабочих и солдат.
Большевиков тогда в Совете было еще мало, все
больше меньшевики, эсеры, оборонцы.
Утром я зашла в Петроградский комитет партии.
Товарищ Шмидт встретил меня словами:
— У вас есть мандат в Совет?
— Нет, ведь я только что приехала.
— Идите сейчас и доставайте мандат. Надо спешно
увеличить фракцию большевиков в Совете.
— Где же я достану? Как?
— А вот сейчас поглядим, кто из союзов пе послал
своих делегатов. — Порылся в бумагах п торжествующе
вытащил адрес союза деревообделочников.
— Это союз колеблющийся, оп, по-видимому,
склоняется в пашу сторону. Вот вам адрес, идите в правление,
потолкуйте с ними, разъясните, ну, одним словом,
постарайтесь их склопить в нашу сторону. Вам-то они, наверное,
дадут мандат.
Вот и пошла я по грязи на Петербургскую сторону
добывать мандат в Совет.
Пришла. Правление как правление в те дни: в подвале,
244

два длинных непокрашенных стола, скамейки. Пахнет
сыростью, в узкое подвальное окно слабо пробивается свет.
Пусто. Сидит женщина в платочке, так, без дела.
— Здесь правление союза деревообделочников?
— Здеся.
— А кто-нибудь из правления есть?
— Сами видите, нету.
— А когда будут?
— А почем я знаю. Зайдут ужо, погодя. Да вам кого?
Тимофея Иваныча, что ли?
— Кто такой Тимофей Иваныч?
— Тимофей Иваныч?! Да он самый п есть, Тимофей
Иваныч. Он-то уж наверняка зайдет. Сядьте да обождите;
его все ждут.
Ну, что ж, коли все ждут Тимофея Иваныча,
подожду и я.
Села. Заговорила с женщиной в платочке — сторожихой
в правлении оказалась солдатка. На войну жалуется, мужа
у нее на войну погнали, деревообделочника.
— Дороговизна пошла такая, что и слов нет передать.
А уж хвосты-то, хвосты!.. Часами за хлебушком
простаиваешь.
Я, конечно, пробую сторожиху «распропагандировать».
Кто войну затеял? Зачем? И все прочее. Она не спорит, но
и интереса никакого не выказывает. Так на лице и
написано: мели себе от безделья языком.
Сижу полчаса, час.
— Ну, когда же к вам в правление члены-то приходят?
Может, час заседаний есть? Приема?
—- Не знаю, приходят — кто когда. Бывают и
заседания. А уж Тимофей Иваныч — тот завсегда разов пять на
день забежит.
Жду. Дверь заскрипела. Вошли трое, разговаривают.
— Это и есть Тимофей Иваныч?
— Эти-то? Куда им! Это так, члены.
Поглядели на меня вошедшие искоса: что за птица?
И сели в утолок. Беседуют. Слышу — о расценках, о
понижении заработка. Я — к ним.
— Когда у вас, товарищи, члепы правления здесь
бывают?
— Мы не знаем. Матреша, когда правление-то заходит?
— Да уж говорила я, что Тимофей Иваныч разов пять
на день забегает.
Спрашиваю пришедших: есть ли у них депутат в Совет?
245

Отвечают уклончиво. Не доверяют мне. Кто такая? Зачем
пришла? Не разговоришься с ними.
Опять жду. Еще час. Ну, думаю, ждать больше не
стану. Только я к двери, а навстречу мне рослый, бородатый
дядя, за ним и другие.
— Вот он самый и есть, Тимофей Иваныч, — объясняет
мне сторожиха.
Смерил меня Тимофей Иваныч умными глазами,
которые привыкли жизнь разглядывать, да и в
деревообделочной работе брак находить. Наметанный глаз.
Поздоровались. Спрашивает, чего пришла: заказ, что ли, через союз
делать?
— Нет, говорю, я совсем по иному делу.
— Работу сами, что ли, ищете? Так у нас по
конторской части работы нет. Барышень не берем, сами
справляемся.
Тут уж я вплотную к нему. Если он председатель
правления, значит, мне с ним и надо потолковать. Объясняю.
Дело спешное, мандат надо к завтрему представить.
— От Совета присланы, что ли, нас оповестить?
— Нет, от партии. ЦК большевиков.
— Большевиков? — протянул Тимофей Иваныч
удивленно и призадумался. — А им-то что за забота?
— Да разве вы не большевистский союз?
— Мы-то? Мы — беспартийные, — сухо отчеканил
Тимофей Иваныч. А все-таки засуетился, кого-то вызвать
велел. А мне — посидеть.
Когда прншел Тимофей Иваныч, так в правление парод
повалил. Загудели вокруг него. Все насчет сбавкп.
Протестуют. Собралось правление, за стол сели. Сначала
о своих делах, о расценке, потом и до моего предложения
очередь дошла.
Разъясняю про Совет. Слушают. Тимофей Иваныч за
то, чтобы послать. Старичок против.
— Польза какая? Как бы ущерба деревообделочникам
от Совета этого не было. В народе о Советах всякое
толкуют.
Тут я со своим предложением.
— Коллонтай? Большевичка?.. Это про нее-то газеты
пишут, что за поражение стоит? За немецких пленных
заступается? Чего к нам-то пришла! Мы — за отечество
стоим. Мы себя немцам не продадим. Мы честные
деревообделочники.
Загудели. Вижу, дело плохо. Пришла к оборонцам.
246

А Тимофей Иваныч молчит. Глядит на меня, а сам
соображает.
— Тише, ребята... Чего загалдели? По порядку
обсудить это дело должно...
Чувствуется, что Тимофей Иваныч не так-то уж
против большевиков. Издалека начал насчет тяжелой войны
для рабочих... Разъясняет. Вижу, подготовляет свое
предложение. А тут возьми да и ввались новый человек.
Низенький, худой, в очках. Видно, что не рабочий.
Тимофей Иваныч речь свою прервал и к нему за
советом. А тот даже руками развел. Вот так казус!
— Кто это совет дал с большевиками связываться? Это
что деревообделочники выдумали? — кричит на
правление, будто он тут хозяин.
Встал Тимофей Иваныч, отвел его в угол. Ясное
дело — меньшевик. Шептались, шептались Тимофей Иваныч
с меньшевиком. Видно, не легко было уговорить Тимофея
Иваныча.
— Скажите вашему там большевистскому комитету,
чтобы больше к нам с улицы депутатов в Совет не засылал.
Пошлем, не пошлем в Совет — дело наше, союзное. Мы
беспартийные.
-— Правильно! — подхватили члены правления.
Меньшевик руки в карманы, глядит на меня, торжествуя.
— Изменников родины к нам засылать вздумали!
Большевиков!..
— Ребята, чего разорались? Дело ясное.
Так и ушла я ни с чем от деревообделочников, без
мандата. А в душе Шмидта ругаю: куда послал меня?
В гнездо оборонцев!
Но с Тимофеем Иванычем пришлось свидеться еще.
Октябрь. Горячие, настороженные дни. Вести с
первого красного фронта. Гатчина взята нашими, казаки
разоружены, Керенский бежал.
Кипит, как котел, Смольный. Народу-то, пароду по
коридорам... Кого только не встретишь?
Смотрю — красногвардеец, бородатый, крепкий,
плечистый, в руках винтовка, на голове картуз. Столкнулись:
да ведь это Тимофей Иваныч, деревообделочник.
— С нами, Тимофей Иваныч?
— А еще бы... Уж я давно понимал, что не та линия
у меньшевиков-то. Криво пилят они. Не в точку целят.
247

Да все как-то на свой ум пролетарский не полагался.
У нас советчиком меньшевик, ученый человек был. Думал,
больше меня, может, понимает. А как вы насчет мандата
пришли, тут уж я себе сказал — не дело это, что мы
за войну стоим. На что она рабочим? Теперь прямо с
фронта вернулся, под Гатчиной отстояли Петроград, отстоим
и в будущем Советы. Заходите к нам в союз, не выгоним
больше. Теперь союз-то у нас большевистский.
Распрощались с Тимофеем Иванычем, как старые
друзья. И каждый — за свою работу. Горячее было время.
Некогда в союз сходить было.
Но уже в начале 1918 года узнала, что Тимофей
Иваныч погиб на фронте. Погиб героем, сражаясь против
белых за власть Советов, за революцию рабочих и крестьян.
А деревообделочники продолжали дело великого Октября:
разрушение старого мира эксплуататоров...
И стали деревообделочники из беспартийного союза
крепким союзом ленинского толка.
* * *
Позднее в Совет меня делегировала паша
большевистская военная организация. Спрашивали: «Почему именно
женщина делегатом от военных?» Непривычно. Но быстро
[перестали] удивляться...
От большевистской военки меня провели затем в члены
Петроградского исполкома; в Совете было несколько
женщин, между прочим, три или четыре
работницы-большевички. С момента вхождения в Совет я была избрана
в бюро фракции Совета...
МАРТ
СЕМНАДЦАТОГО...
Март 17-го года. Кипучий и солнечный. Половодье
революции. Разбушевавшаяся стихия. Но ее умело,
исподволь, крепко подбирает, организовывает великая
революционно-строительная сила — наша большевистская партия.
20 марта — солнечный, весенний депь. И настроение
боевое, весеннее, полное смелого взлета надежд и
напряжен пя воли.
Утром — заседание бюро ЦК1. В скромно-деловой
редакции «Правды». [Рассматривается и обсуждается] письмо
Ленина. Запомнилось [единодушие]. «Никакой поддержки
248

Временному правительству», никаких «сговоров» с
мелкобуржуазными партиями. Это в противовес ходкой в те дни
формуле меньшевиков: «постольку — поскольку», то есть
поддержка Временному правительству, хотя и с
оговорками.
После бюро еду в городскую думу. Там 'митинг «равно-
правок». Чепуху несут — чистые оборонки. Сразиться?
Нет — не стоит. Не та аудитория.
Затем в Таврический дворец, в Совет рабочих и
солдатских депутатов. Идут митинги войсковых частей.
Выступают вперемешку — генералы с красными бантами,
эсеры, кадеты, меньшевики. В зале — войсковые части
с фронта, окопные солдаты. Эти поймут, эти не могут
не быть с нами, с большевиками. Проталкиваюсь к
трибуне.
— Вы с ума сошли. Они вас на части разорвут за ваши
большевистские лозунги! — Это [шепчут] «доброжелатели»
из «промежуточных» партий, пытаются меня удержать.
Но меня не разорвали на части. Наоборот, окопные
солдаты очень даже поняли. «Долой империалистическую
воину!», «Землю народу! Да здравствуют Советы рабочих
и солдат!»
А перед Таврпческим дворцом толпятся солдатки...
«Верните мужей из окопов!», «Хлеба — детям!» Солдатки
эти скоро, скоро будут с нами. Кто-то поднял меня,
посадил на чьи-то плечи. Сверху слышпее, легче говорить
с тысячной аудиторией.
Митинги, уличные митинги возле Таврического до
поздней ночи...
Еще много оборонческих настроений. Еще не всякая
аудитория схватывает наши большевистские лозунги. Еще
не раз срываешь голос в кипящем споре с оборонцами,
с меньшевиками-соглашателями. От них, впрочем, ничего
иного и не ждешь. Досаднее, непонятнее беседа с
Каменевым в залах Таврического дворца. Каменев критикует
линию Ленина. Камепев считает, что можно заставить
Времеппое правительство отказаться от аннексий и
предложить всем народам «справедливый» мир (это при Вре-
мсппом-то правительстве!)...
В марте 17-го года развал хозяйства страны становится
угрожающим. Заводы останавливаются. Нет угля. Уголь-
пая промышленность дезорганизована. Иностранные
концессионные акционерные общества получают сказочные
барыши и увозят валюту. Но заводы пе ремонтируются.
249

Проводится скрытый локаут рабочих. Безработица
ширится.
Оборонцы сами признают близость хозяйственной
катастрофы, но дальше бюрократических мер Временное
дравительство не идет и идти пе может. Оно боится
дальнейшего развития революции.
«Надо кончить войну — это одно может спасти страну
от голода и разрухи»,— говорят большевики.
Но Милюков мечтает: «Война до победы Антанты».
А какая там «победа», когда наступление немцев
развивается безостановочно. Дезертирство с фронта
принимает угрожающий характер. Еще бы, разве это свое,
народное отечество, за которое льется кровь? Разве это
власть рабочих и крестьян-солдат? Нет, это все та же
власть помещиков и капиталистов, поддерживаемых
мелкобуржуазными, предавшими рабочих и крестьян
партиями меньшевиков и эсеров.
В конце марта — совещание Советов2. Фракция
большевиков в Совете вместе с ПК и бюро ЦК обсуждает, кого
выставить от большевиков докладчиком [и ряд других
вопросов]3.
Я выступила за противопоставление Советов
Временному правительству, за беспощадное разоблачение социал-
соглашателей, за «братание», то есть проводила линию
Ленпна.
И опять Каменев ведет свою предательско-соглашатель-
скую линию. Он старается примирить две несовместимые
точки зрения, расплывчат. Поставили на голосование двух
кандидатов для выступления от фракции большевиков на
совещании Советов. Прошел небольшим большинством
Каменев. Это нехорошо, это показывает, что еще много было
тогда, в марте, колеблющихся...
Ленин еще пе вырвался из эмиграционного плена, он
еще в Швейцарии, но голос его, его руководство доходит
до нас и помогает строить прочную базу для стратегии
партии в этот небывалый сложный период нарастания
революции.
250

ПРИЕЗД
ЛЕНИНА
В ПЕТРОГРАД
3 апреля встретили мы Ленина на станции Белоостров.
Почти вся петроградская организация. Так тесно
обступили его и Надежду Константиновну, закидав вопросами,
что я с Белениным едва к нему протолкались.
Петербургский комитет поручил мне краткой речью приветствовать
Ленина и передать ему цветы.
Белении обнялся с Ильичей. Я пожала ему руку, но
Белении подтолкнул меня: «Коли не до речи, хоть
поцелуйтесь с Ильичем».
Надежда Константиновна заботливо сказала:
«Замучили Ильича по дороге, на каждой станции речи, приветствия
по всей Финляндии. И финны приветствовали, с нами ехал
Г. Ровно, он ловко переводил. Дайте Ильичу хоть стакан
чаю, видите, до чего устал».
Двинулись к вагону. Я села в купе с Лениным.
Надежда Константиновна и И. Ф. Арманд прошли в соседнее
купе. В коридорчике снова толпятся питерские товарищи,
хотят поговорить с Ильичем. И он, сбросив пальто и
шапку, точно сбросил п усталость, сам ставит вопросы,
внимательно слушает рассказы товарищей, только морщит
брови, когда Л. Каменев перебивает их своими репликами
и вставками.
На 4 апреля назначено было собрание большевистской
фракции Петросовета. Так как я состояла в бюро
фракции, то я с утра поехала в Таврический дворец. Проживала
я тогда в квартире Татьяны Щепкиной-Куперник на
Кирочной улице и в Таврический обычно ходила пешком
или, если посчастливится, брала извозчика.
В это утро мне не посчастливилось, да я и рада была
пройтись. День был солнечный, по-весеннему бодрый,
настроение тоже подъемно-боевое. Еще переживала
впечатления от приезда Ленина, его речей и то, как его
радостно встретили, чувствовали и понимали толпы
рабочих и солдат у Финляндского вокзала и потом под окнами
бывшего дома Кшесинской1, где обосновался
большевистский военный центр.
Мысли Ленина, высказанные им вчера, для меня были
251

знакомы п по письмам ко мне и по его статьям. Но
сознание, что он сам тут, в этой новой, сумбурной, несобранной
России, давало чувство уверенности и стабильности.
Радовало и то, что среди самих большевиков, тех, кто еще
колебался, наведен будет порядок...
Вот и вход в Петросовет. Я спешу на галерею, где
обычно собирается бюро нашей фракции, большевики, члены
Совета.
Естественно, что настроение фракции было
повышенное и взволнованное. Горячо обсуждались положения Ле-
пина. Для многих эти мысли Ленина были новы и
неожиданны. Те, кто знал, что в годы империалистической
войны я находилась за границей в постоянном общении
с Владимиром Ильичем, обступили меня с вопросами
и своими недоумениями. Я не ожидала такого натиска
со сторопы своих же и спешила давать разъяснения и
отвечать на реплики. Мысленно я спрашивала себя: неужели
транспорт литературы и писем Ленина так плохо доходил
за эти годы в Россшо? Неужели мы, «связисты» в
Скандинавии, так мало снабдили [русских товарищей] ценными
материалами, вышедшими из-под пера Ленина? Почему
его новые и великие мысли о превращении буржуазной
революции в социалистическую и его политика, ведущая
к концу войны, еще не всеми усвоены? Но раздумывать
было некогда, надо было действовать.
Заседание бюро фракции открыл Падерин. Фракция
была оповещена, что Ленин собирался в этот же день
выступать на объединенном заседании всех
социалистических групп, членов Совета. Некоторые считали
выступление Ленина перед депутатами Совета преждевременным.
Говорили: надо раньше самим разобраться в положениях
Ленина. Кто-то сослался, что Каменев такого же мнения.
Но бюро фракции горячо приветствовало выступление
Ленина немедленно, то есть именно в этот день. Оно
окончательно определит тактику партии и даст поддержку тем,
кто идет против неустойчивых товарищей...2
[Днем] мы перешли в круглый зал, где уже собиралось
объединенное заседание социал-демократических фракции
членов Петросовета. Я шла по кулуарам, замечая
необычное оживление среди депутатов». Стояли группами и жарко
разговаривали. До меня доносились возгласы: «Сам вчера
слышал: взять власть Советам и заключить мир».
252

В группе меньшевиков Мартов убеждал, что ни один
здравомыслящий член Совета никогда, мол, не поддержит
«бланкистские» предложения Ленипа: «Русский народ не
любпт утопий».
Группа солдат преградила мне путь.
— Здравствуйте, товарищ Коллонтай. Так это верно,
что Ленин выступит сегодня? А может, не приедет?
Услышав, что Ленин уже в Таврическом, они радостно
отозвались: «Вот это дело!» Спеша в залу, вспоминали
о том, что Ленин сказал накануне — эти уже с нами...
В полукруглой зале Таврического дворца, где
происходили пленарные заседания Петросовета, места для
депутатов были густо заполнены. В атмосфере чувствовалось
оживление, любопытство и надежда, что Ленип скажет
новое слово, которое сразу все поставит на свое место,
а главное, покончит с кровопролитной войной, которую
народ не попимает и ненавидит...
Ленин вошел на трибуну как-то незаметно и сел не
за стол президиума, а на стул сзади. «Ленин!» —
пронеслось шепотом по зале...
Когда Владимир Ильич и сопровождавшие его
большевики появились на трибуне, я сразу почувствовала, что
атмосфера в зале царит недружелюбная. Чувствуется
снисходительное недоверпе мелкобуржуазных депутатов,
соцпал-демократов, с которым они приготовились слушать
«утопии» Ленина. Наш левый сектор, где спдели
большевики, встретил Владимира Ильича аплодисментами...
Но большевистский сектор в левом углу залы был
[тогда] очень еще узок, он сильно стал разрастаться только
после 4 апреля, разросся так, что со скамьп депутатов
Совета [постепенно] вытеснил всех предателей рабочего
народа, социал-соглашателей. И не только в Пптере, по
понемногу и по всей необъятной Росспи.
Председателем заседания избран был, как всегда в те
дни, Чхеидзе, меньшевик. Председатель предоставил
слово Ленину.
Ленин не пошел на трибуну, а не спеша подошел к
самому краю эстрады, точно хотел быть ближе к самим
депутатам, точно собирался разговаривать с ними, как
говорил па собраниях политэмигрантов в Женеве или
Париже. Внимательные, ожидающие глаза депутатов на
скамьях, где группировались солдаты п рабочие, впились
в Ленина.
253

Ленин начал говорить ровным, спокойным голосом,
удивительно просто и понятно. Многие говорили мне
потом: «Как это Ленин умеет сказать то, что я сам давно
думал, но не находил слов, как это выразить».
А Ленин говорил о большом и важном. О повороте
всей политики начавшейся революции на новые рельсы.
Русский трудовой народ, рабочий, крестьянин, солдат
и матрос, через власть Советов может построить новую
и счастливую страну для себя и своих детей. Не беря
примера с иностранцев, не давая русским купцам п
промышленникам захватить власть, а самим, своими силами,
своим здравым умом, опираясь па учение Маркса,
построить социализм. Но прежде всего покончить кровавую
бойню, в которой гибнут миллионы русских людей во славу
Антанты.
Зал слушал Ленина молча, затаив дыхание, как
зачарованный. Бурно-ликующие аплодисменты прервали речь
Ленина, когда он сказал, что войну может покончить
только народ, только власть Советов.
Он продолжал. Голос его звучал чуть горячее и
наступательнее. Ленин развивал мысль, что единение с
предателями интересов рабочего класса, с соглашателями для
большевиков неприемлемо, что только последовательным
путем взятия власти Советами окончена будет война
и Россия будет спасена от анархии, от хозяйственного
развала, трудящиеся же спасены будут от эксплуатации
со стороны капиталистов п помещиков. И снова зал
разразился громом аплодисментов...
Апрельские тезисы, положившие основу всей
дальнейшей политики партии, определившие тактику в развитии
революции и в завоевании власти рабочими и
крестьянами, показали истинное значение и назначение Советов.
Для многих тезисы — откровение. Для других — нечто,
что не сразу поймешь, освоишь. Для третьих, врагов
революции, тезисы — опаснейшая политическая платформа...
Нельзя было не заметить, как быстро менялось
настроение присутствующих по мере того, как развивалась
логическая цепь великих положений Ленина. Выражение лиц
менялось. У лидеров [меньшевиков] оно становилось
сначала растерянным, потом полным страха п злобы. У рядовых
депутатов, солдат и рабочих, наоборот, лица понемногу
прояснились, точно перед ними раскрывался новый путь.
Этот огромный, светлый зал Советов привык слышать
бессодержательные речи мепьшевиков и эсеров. Сегодня
254

выступал вождь народа, гений человечества, знающий
и определяющий цели и пути революции, ведущий парод
к освобождению от войн и от власти капитала.
Самым страшным для соглашателей, для людей
полумер, была та ясность и логика, с которой Ленин развивал
свои гениальные положения. Говорил Владимир Ильич
совсем не так, как завзятые ораторы-краснобаи, адвока-
тишка А. Ф. Керенский или сладкопевучий И. Г.
Церетели. Ленин не произносил речь, он вел деловую,
серьезную, политическую беседу с депутатами Совета, и
казалось, что оп говорил с каждым в отдельности, так
вразумительны и так четки были его положения. Речь его была
проста и понятна каждому рабочему, каждому солдату.
Когда Ленин кончил свою речь, его проводил горячими
аплодисментами уже [почти] весь зал.
Против тезисов Ленпна выступили И. П. Мешковский-
Гольденберг и В. С. Войтинский. Мешковский старался
«доказать», что положения Ленина являются величайшей
опасностью для судеб революции: Ленин хочет, мол,
внести раскол в единство революционных сил, водрузить
в России знамя гражданской войпы (!?.)•
За Мешковским и Войтинскпм потянулись оппоненты —
не только меньшевики и межрайонцы (К. К. Юренев), но
и некоторые члены большевистской фракции Совета.
Я возмущалась и досадовала па себя, что бюро фракции
пе заставило фракцию проголосовать [за] солидарность
с позицией Ленина и этим выступить за тезисы. В Совете
знали, что я активный член бюро большевистской
фракции, поэтому я решила выступить сама. Надо показать,
что мы солидарны с положениями Владимира Ильича,
надо дать отпор этим трусливым душам. Я была так
возмущена, что даже не волновалась, как обычно, при
выступлениях, хотя видела злобные взгляды, слышала
неодобрительные выкрики по моему адресу.
В первых рядах сидела Надежда Константиновна
л рядом с ней Инесса Арманд. Они обе улыбались мне,
поощряя мое выступление. Владимир Ильич сидел на
трибуне, и, закончив речь, я подсела к нему
поближе.
Ленин слушал ораторов, выступавших против него,
со своим обычным спокойствием... Он будто изучал
депутатов, присматривался к ним. Казалось, что его больше
интересует состав Совета, чем выступления ораторов...
255

В зале царило необычно взволнованное настроение,
я бы сказала, даже смятение, чего не мог не заметить
Владимир Ильич. Он должен был почувствовать, что его
тезисы поколебали незыблемость меньшевистских
авторитетов и заставили многих призадуматься. Это было именно
то, чего Ленин и добивался.
Владимир Ильич неоднократно подзывал к себе
товарищей из большевистской фракции и заинтересованно
выспрашивал их о людях и настроениях. Ораторов он
больше не слушал. Однако когда Н. С. Чхеидзе
(председатель собрания) дал слово И. Г. Церетели, Ленин
повернулся в его сторону и принялся внимательно слушать речь
Церетели.
Но когда Церетели стал рассыпаться в похвалах
инициативной- группе социал-демократов, собравших данное
совещание, и предлагал немедленное создание центра для
созыва социал-демократического съезда всех фракций,
Владимир Ильич стал иронически улыбаться и,
обернувшись ко мне, сказал: «До чего докатываются эти
соглашатели. Неглупый человек, а какую мелет буржуазную
белиберду».
Перед выборами органа для подготовки
[объединительного] съезда от имени ЦК большевиков было сделано
заявление, что большевики считают избрание такого
органа нецелесообразным и фракция большевиков в
голосовании вопроса о созыве объединительного съезда принимать
участия не будет.
Это заявление внесло смятение в ряды членов Совета,
хотя такое решение логически вытекало из выступления
Ленина. Но отказ от голосования это были уже не слова,
а действие. Большевики готовились повести революцию
по новому пути. И это заявление — не голосовать [за
объединение с оборонцами] — было первым реальным шагом,
обоснованным знаменитыми и ясными тезисами Ленина.
Члены Иетросовета взволнованно перешептывались,
едва ли следя за дальнейшим ходом собрания. Чхеидзе
несколько раз призывал к порядку...
С заседания 4 апреля мы, члены бюро фракции Совета,
ушли с чувством моральной победы.
...Мое выступление в защиту тезисов Ленина вызвало
ко мне особенную ненависть наших противников не
только в Петросовете, но и со стороны Временного
правительства. С этого дня буржуазные газеты ополчились против
меня, писали обо мне не только злобные статьи, но и
256

фельетоны в ироническом духе, корреспонденты называли
меня «Валькирией революции».
Тезисы Ленина были как удар грома. Они внесли
смятение в ряды эсеров и меньшевиков и напугали
министров-капиталистов, желавших верить, что революция
позади. Рабочие массы и солдаты поняли, восприняли мысли
Ленина и продолжали дальнейший путь в революцию под
твердым водительством нашей партии...
Л для меня настала страдная пора агитации за мир, за
власть Советов, за братапие на фронте, за раскрепощение
женщин и признаний их полноправности и равноправия.
ПОСЛЕ
ЧЕТВЕРТОГО АПРЕЛЯ
После 4 апреля ленинцев особепно преследовали враги.
Нам тогда грозили погромом, и опасно бывало быть
узнанной в трамвае, если разгорался обычный весною
семнадцатого года спор: кто прав — Леппп ли и
большевики, стоящие за окончание войны и за власть Советов,
или социал-шовинисты с Керенским и компанией,
желавшие утвердить в России буржуазный строй на
иностранный лад?
На каждом собрании (а митинги шли по Петрограду
почти круглые сутки) против [нас] выступали спаянной
шерепгой меньшевики, эсеры, либералы, плехановцы
и прочие. Мои выступления на заседаниях Петро-
совета (я была тогда членом исполкома) сплоченная
кучка наших противников встречала возгласами:
«Ленника, знаем все, что скажет! Долой, долой!» И председатели
собрания морщились, когда я просила слова, зная, что им
предстоит неприятная обязанность: утихомирить публику
и соблюсти правила Совета, давая слово всем, кто па это
имеет право.
Но зато меня любили слушать и тепло встречали
рабочие на заводах и фабриках, солдаты в казармах, матросы
с кораблей, солдатки и работницы на женских митингах.
Для них, то есть для трудового народа, имя Ленина уже
в тс дни стало символом конца империалистической бойии
и победы лозунга «Вся власть трудовому народу» — то есть
Советам.
Время было бурное, неустойчивое, опасное, боевое
И А. Коллонтай
257

и подъемное. Надежды, планы, несокрушимая вера в то,
что победим мы — большевики, с Лениным во главе.
Русский народ построит новую, счастливую жизнь
с властью самих трудящихся.
Лозунги партии так близки, так попятпы народу.
«Лучше поражение империалистов на фронте, чем победа
контрреволюции в тылу». Надо задушить в корне все
попытки закрепления буржуазного господства и контррево-»
люции. Надо создать новую власть, власть самого народа.
Надо помещичью землю передать землеробу. Надо
установить контроль над производством. Надо взять власть
в руки Советов. Тогда, только тогда приобретет парод
свое отечество и сумеет сделать его [такой] силой, которую
никто сокрушить не сможет. Большевики знают, чего
хотят. Большевики сумеют прекратить
империалистическую бойню.
Но кругом еще много, очень много сопротивления
большевикам. Буржуазия и ее агенты — эсеры и
меньшевики — чувствуют опасность и усердно работают против нас.
«Либеральная речь», плехановское «Единство» и другие
пускают в ход клевету на нас и даже обвиняют в
поражении на фронте. Однако депутатами в армейские Советы
солдаты выбирают именно большевиков, на митингах в
казармах мы, большевики, являемся обычно самыми
популярными ораторами. То и дело заезжают за мной, если
не на машине, так на броневике, и везут по казармам.
Много серых шинелей. Иногда сначала недоверчивые пли
недоумевающие лица солдат, точно говорят: «Речей-то мы
наслушались, а вот скажите, как кончить войну». Зато как
заговоришь о войне и земле, сразу в ответ несется:
«Правильно!»
Случалось, попадешь в воинскую часть, где еще крепко
оборончество, где офицеры сидят в первых рядах, а
солдаты жмутся позади. Тогда завоевать аудиторию дело
не простое. Начнешь говорить — гудят, шумят... Зато
какое торжество, когда к концу митинга офицеры спешат
уйти незаметно в боковые двери, а пас,
большевистских ораторов, окружают солдаты, засыпают вопросами
и, конечно, принимают тогда нашу большевистскую
резолюцию.
И с удовлетворением спешишь дальше, в следующие
казармы.
258

В те дни автомобили были редки. Я обычно
передвигалась пешком или на трамваях. Случалось, займешь место
в трамвае, а кругом обычный горячий спор: нужно ли
продолжать войну? Что даст наступление? Буржуазная
публика громит, ругает большевиков. Солдаты, рабочие
отстаивают нас и Советы. Горячо спорят, чуть ли не
до драк. И мне достается от буржуев. Мое имя в те дни
было очень ненавистно для многих.
Помню, как однажды доспорились до того, что начали
тузить друг друга. И в пылу рукопашной дискуссии наши
враги выкрикивают: «Кабы эта подлая мерзавка
большевичка Коллонтай попалась — ей не сдобровать! Избить
до смерти! Чего народ честной портит!» Пришлось
потихоньку продвинуться к выходу и спрыгнуть па первой
остановке, благо не узнали.
А на Невском идут летучие митинги. На углах
толпится народ и затевает дискуссии. Если слышишь: «Всю
власть Советам!» — значит, в этой кучке одолевает наш.
А если оратор разоряется за империалистическую войну —
значит, кликушествует эсер.
В бюро фракции Совета нам, ленинцам, приходилось
крепко бороться с колеблющимися —- типа Авилова, по
после 4 апреля мы получили сразу подкрепление и
руководство. [Ставилось много задач]. Укреплять Советы
рабочих и солдат. Противопоставлять политику Советов
Временному правительству. Никаких уступок и сговоров с
мелкобуржуазными партиями. При всех случаях вскрывать
истинную сущность империалистической войны и
политику буржуазии.
Если в марте наш большевистский сектор в большом
зале Таврического был еще очень узкий, сейчас, в
апреле, он растет и ширится на глазах. Заводы, фабрики,
воинские части шлют в Совет тех, кто идет за
большевиками.
Имя Ленина — как язык пламени при лесном пожаре —
зажигает сердца. Имя Ленина вызывает ненавпсть
капиталистической России. Имя Ленина становится символом
освобождения от ига капитализма для самых широких
масс трудящихся города и деревни.
Еще много непонимания и колебаний. Но рабочий,
солдат и солдатки учатся политической грамоте в жаркой
схватке двух основных классов на будничных, близких,
11*
259

практических вопросах дня: снижение расценок рабочим,
массовые увольнения с заводов, дорожанпе жизни.
Помещики, а с ними их слуги эсеры не собираются отдавать
землю народу, только говорят о земле. На фронт из
деревни гонят и гонят без числа рабочие руки. Из губерний
идут слухи «о самочинном» захвате крестьянами
помещичьих земель. Эсеры кричат против «самочинных
действий», против «самоуправства». В ответ рабочие
забирают фабрики и под своим контролем пускают в ход
остановившиеся предприятия. Но в кипящем котле
самозащиты против угрозы контрреволюции начинаются
проявления вредных анархо-сипдикалистских настроений. Наша
партия это быстро учитывает. Она твердо ведет линию на
естественное неизбежное развитие революции, но в то же
время бьет и по вредной «левизне». Четко, твердо, ясно,
без нервной торопливости и без «авантюризма».
Апрельская конференция [состоялась] в последние дни
апреля1. Помню зал заседаний, помню пережитые
волнения, дискуссии, твердость руководства и ясность прицела...
Была она сравнительно многолюдна, всегда
присутствовали, кроме делегатов, еще и актив. Часто приезжали
делегаты из Совета: посовещаться, послушать и
уезжали, обогащенные знанием и мыслями. «Теперь все
ясно. И как это просто. А сюда шел, и многое казалось
запутанным и неосуществимым». Так думали многие, кому
посчастливилось просидеть день пли вечер на
конференции.
А решения на этой конференции приняты были
важнейшие. Четкость линии партии, се прозорливость па
таком раннем этапе революции — поразительна.
Положение Ленина о превращении
империалистической войны в войну гразкдапскую — закреплепо.
Только пролетарская революция и диктатура
пролетариата может дать человечеству избавление от ужасов
капиталистического строя и войны. Объективные условия
сделали пролетариат России застрельщиком
революционного пролетариата всего мира. Эти положения Ленина
крепко усвоепы партией.
Важнейшее решение — этап в развитии революции —
переход всей государственной власти в руки Советов
рабочих, солдатских, крестьянских и других депутатов
по всей России. Это ново, классово-правильно, это сту-
пепь, приближающая разрешение проблемы революции,
перерастающей в революцию социальную.
260

Есть колеблющиеся, которые считают, что в России
пет достаточно социальных предпосылок для социальной
революции, что надо раньше пройти предварительную
революционно-демократическую полосу. Конференция
отвергает голоса этих трусов-недоумков.
Контроль над банками и синдикатами.
Национализация всех земель в стране. Создание образцовых хозяйств
из крупных помещичьих имении. Переход к коллективным
формам хозяйства. Осуществление социальной революции
революционным путем.
Все четкие устаповки Ленина приняты, утверждены,
вступают в силу. Важным решением, подготовляющим
Октябрь и создающим базу для Советской власти,—
установки конференции по национальному вопросу.
Проблема национальных меньшинств — острая,
сложная. На ней может споткнуться и крепкая революционная
власть. Доклад по национальному вопросу делает Сталин.
И курс взят единственно правильный,
марксистско-ленинский: «Право на самоопределение вплоть до отделения».
Какие вопли возмущения вызовет эта наша установка
у оборонцев, у того же Плеханова в июне на Первом
съезде Советов!
Первое мая, то есть по-нашему еще 18 апреля. Светлое,
солнечное, проникнутое теплом. Прекрасное, как заря
летнего дня. Миого большевистских знамен. Открытая
борьба с соглашателями-оборонцами. Выступление за
выступлением. ...Говорю то на Марсовом поле, то на
площадях с грузовиков, с броневика пли на чьих-то плечах.
Говорю хорошо, зажигающе и попятно. Женщины плачут,
а солдаты перебегают от трибуны к трибуне, чтобы еще раз
послушать «...вот эту самую Коллонтай». Говорю о мире,
как его «добыть», о братании, о власти народа через
Советы...
Первое, яркое большевистское настроение, когда массы
показали, что они с нами, это — демонстрация 21 апреля2.
Эсеры добились своего: меньшевики согласились
«разделить власть». Коалиционное, то есть буржуазное,
правительство образовали3. Приняли меныпевистско-эсеров-
ские предложения — всяких «подготовок». Не действий,
а «подготовок». В момент, когда решается судьба револю-
261

цип, когда надо выдвигать действенные, жпвые
требования — «Долой империалистическую войну», «Советы в
противовес буржуазной власти», они все со своей
«подготовкой»: «подготовка Учредительного собрания», «подготовка
земельных реформ» и т. д . Конечно, кадеты в восторге
от политики эсеров. Разобрали «портфели» — эсеры взяли
себе «аграрные реформы». Меньшевики — портфель труда.
Массы ответили демонстрацией. 21 апреля было
ответом на «сговор» пзменнпков социал-патриотов с русскими
империалистами. Наши большевистские лозунги «Долой
министров-капиталистов», «Долой коалицию» — вот что
подхватили рабочие массы. Это был наш день. Нет,
рабочие стихийно тянутся к нам. И солдаты-окопники
[тоже]...
Первый Всероссийский съезд Советов4 в кадетском
корпусе, па Васильевском. Знаменательный. Мы —
большевики-интернационалисты дали себя почувствовать —
четкая линия выступлений...
В первых рядах залы я узнала Плеханова. Поседел.
Оп не с нами, он оборонец. Глядит на меня своими
умными, живыми глазами, и вижу в них явное неодобрение.
Мне больно, что Плеханов не наш... Волнуюсь, горячусь,
ненужными выражениями оскорбляю противников. Это
всегда плохо — показатель слабости. Когда я выступаю
вполне владея собой, то умею убедить без резких слов.
В коридоре лицом к лицу сталкиваюсь с Плехановым.
Он сделал вид, что не узнает меня. Прошли мимо, не
поклонившись. Вспоминаю Женеву, первую встречу с
Плехановым, мои студенческие годы в Цюрихе, журнал
«Заря». И сейчас мне досадно — зачем сама не подошла
к нему? Политические враги? Да. Но есть же ценность
прошлого? Я для него враг, пораженка. Тот Плеханов, что
писал «Монизм»5 и которого я знала в годы студенчества
в Швейцарии — его нет, он умер для революции. Что бы
я ему могла сказать?
В конце июня Ленин просил меня повидать Красина,
он хотел через меня с ним связаться6» Красины жили
в Царском селе. Ночью же поехала к ним. Ночь весенняя,
светлая, и сирень зацветает. Красин обещал наметить
день встречи с Владимиром Ильичем.
262

Ленин «досконально» осмотрел электростанцию и,
вернувшись, сказал мне с оттенком удивлення, по без
порицания: «Странные люди —- эти инженеры. Красин
инициативный и бесстрашный партиец, а сейчас он по уши
влюблен в свою электроэнергию, ни о чем другом не
думает. Будто нет революции, не слышит он ее, важно
ему одно, чтобы турбины да генераторы работали без
отказа. И так это смачно рассказывает про новую технику,
что я шесть часов бродил с тш по заводу, времени не
заметил. Да, странные эти инженеры, по в будущем, когда
начнем строить новую Россию, нам такие-то, как Красин,
нужны будут. Да пе десятки, а тысячи Красиных...»
Много пережито за эти три месяца. Важные
исторические события произошли, их не вычеркнешь. Мы,
русские, вернее — большевики, мы творим историю, мы
пробиваем путь для мирового пролетариата. И от этого
на сердце все время подъемно и радостно. Ходишь как бы
влюбленная в нашу партию и ее борьбу.
Из других стран начали ездить к нам вожди II
Интернационала. Первым приехал Яльмар Брантинг (из
Швеции)... Мы устроили внушительную и красивую встречу
на Финляндском вокзале. Речи приветственные, знамена,
оркестр, музыка. Брантинг был удивлен и доволен: «Да,
я вижу, у вас действительно свобода».
Я ответила, что до истинной свободы еще далеко, что
мы в процессе борьбы за новый, социалистический строй.
Буржуазной свободой мы не удовольствуемся. Браптипг
много расспрашивал, но ленинской линии он не понял.
Случился маленький инцидент с Брантпнгом: в
гостинице «Европа», куда мы его поместили, у пего украли
«оба кусочка» мыла (для мытья и для бритья).
— Да,— сказал он,— вам предстоит еще большая
работа для просвещения и морального воспитания
запущенного царизмом русского народа.
— Для этого надо прежде всего взять власть в руки
самого парода,— ответила я.
— Этого же хотят и социалисты всех стран.
— Но пути паши различны,— сказала я.— Мы
возьмем власть через Советы, революционным путем.
Этого Брантинг не одобрил: «Почему не пойти
исторически испытанным путем — через Учредительное
собрание?»
263

ГЕЛЬСИНГФОРС
В
СЕМНАДЦАТОМ ГОДУ
...Война и разруха совершали свое подрывное дело
в широких массах и создавали объективные предпосылки
для развития революционных сил.
«Братанье» на фронте стало ходким лозунгом.
«Окопная правда»1 шла нарасхват. «Военка»2 работала. Брошюра
«Кому нужна война?»3 издавалась десятками тысяч [экз].
В воинских частях мы, большевистские ораторы,
оказывались самыми популярными.
Настроения Петроградского гарнизона таковы, что
напуганное Временпое правительство отдает приказ
«разгрузить Петроград» от революционного гарнизона.
Но приказ срывается. Неповиновение частей подрывает
авторитет «десяти министров-капиталистов»4. Не спасают
положения и «министры-социалисты»5. Над ними
широкие массы уже издеваются открыто.
«Заем свободы»6 не дает ни материальных результатов,
ни патриотического подъема.
Во флоте растет новая угроза Временному
правительству: в Гельсингфорсе, в Кронштадте корабли во главе
с «Республикой» «заражаются большевизмом». Центро-
балт7 открыто ведет борьбу против Керенского и его
ставленников. Наша газета в Гельсингфорсе «Волна»8
становится активным центром большевизма.
ЦК посылает меня в Гельсингфорс для работы на
кораблях...
В памяти — мои выступления в Гсльсппгфорсе, собра-
пия на военных судах «Гангут» и «Республика», жаркие
споры в переполненном душном салопе, потом па палубе.
Наши резолюции приняты, но бои трудные. С чувством
победы еду назад в Питер, порадую Леиипа. Флот
будет наш!
Вторая поездка в Гельсингфорс с разъяснением по
поводу «Займа свободы» п с заданием провести нашу
липию в Совете и на судах.
Заседание в Александровском театре. Выступал
председатель Центробалта — Дыбенко, большевик... В
Гельсингфорсе матросы Керенского не любят. С восторгом
264

рассказывают, как Дыбенко [однажды] его чуть не спустил
с корабля. Дыбенко — это душа Це�