КОМИССИЯ ПРИ ПРЕЗИДЕНТЕ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
ПО РЕАБИЛИТАЦИИ ЖЕРТВ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ
НЕПРАВЕДНЫЙ
СУД
ПОСЛЕДНИЙ
СТАЛИНСКИЙ
РАССТРЕЛ
СТЕНОГРАММА СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА
НАД ЧЛЕНАМИ
ЕВРЕЙСКОГО АНТИФАШИСТСКОГО КОМИТЕТА
Ответственный редактор
профессор В.П. НАУМОВ
МОСКВА
■НАУКА*
1994

ББК 67.99(2)95
Н53
Автор предисловия В.П. Наумов
Составители:
В.П. Наумов, АЛ. Краюшкин, Н.В. Тепцов
Неправедный суд. Последний сталинский расстрел (стенограмма судебного
Н53 процесса над членами Еврейского антифашистского комитета)/ М.: Наука,
1994. - 399 с.
ISBN 5-02-012095-2
Стенограмма закрытого судебного заседания Военной Коллегии Верховного Суда СССР,
состоявшегося 8 мая - 18 июля 1952 года, и другие публикуемые документы дают представление о так
называемом деле Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), раскрывают его полную
фальсификацию органами МГБ.
Большую группу бывших членов ЕАК судили по обвинению в измене Родине, шпионаже,
подрывной антисоветской деятельности и в национализме. В ходе судебного процесса не были
доказаны выдвинутые обвинения, тем не менее все обвиняемые, кроме академика Л.С. Штерн, были
приговорены к высшей мере наказания. 12 августа 1952 года приговор был приведен в исполнение.
Это был последний столь широкий судебный процесс, с далеко идущими политическими целями,
организованный при Сталине, по его прямому указанию.
Уникальность публикуемых документов в том, что они позволяют пролить свет на неизвестные
страницы истории сталинщины, раскрыть столь тщательно охраняемые тайны мрачных застенков
Лубянки.
Книга издана на средства, предоставленные Эдвардом С. Манукяном - президентом фирмы
"Симплифайд Солюшенс" (США) и Станиславом Александровичем Белковским - генеральным
директором акционерного общества "Международные финансы" (Россия).
„1201000000-086 „
Н 042(02)-94 Бе3 о6ъявлеиия
ISBN 5-02-012095-2
ББК 67.99(2)95
В.П. Наумов, А.А. Краюшкин, Н.В. Тепцов,
составители, 1994
В.П. Наумов, предисловие, 1994

СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие 4
Протокол закрытого судебного заседания Военной Коллегии Верховного Суда
СССР (стенограмма) 8 мая — 18 июля 1952 г 13
Судебное следствие 21
Допрос подсудимых И.С. Фефера (22), Э.И. Теумин (48), П.Д. Маркиша (58),
Д.Р. Бергельсона (75), Л.М. Квитко (89), Д.Н. Гофштейна (112), И.С. Юзефовича
(123), С.А. Лозовского (141), Б.А. Шимелиовича (197), С.Л. Брегмана (219)
Протоколы закрытых судебных заседании б нюня 1952 г 234
Продолжение допроса подсудимого С.Л. Брегмана 235
Допрос подсудимых Л.Я. Тальми (241), И.С. Ватенберга (263), Ч.С. Ватенберг-
Островской (285), В.Л. Зускина (295), Л.С. Штерн (311)
Протокол закрытого судебного заседания 26 июня 1952 г 322
Протокол закрытого судебного заседания 27 июня 1952 г 326
Протокол закрытого судебного заседания 28 июня 1952 г 329
Продолжение допроса подсудимой Л.С. Штерн 332
Дополнительные показания подсудимых 333
Протокол закрытого судебного заседания 10 июля 1952 г 364
Протокольная запись последнего слова подсудимых 365
Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР 375
Определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 2 июля 1952 г. о
ходатайствах подсудимых 383
Справка о прнведеннн в нсполненне приговора Военной Коллегии Верховного Суда
СССР 384
Определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 9 июля 1952 г. о
выделении следственных материалов по делу С.Л. Брегмана в отдельное производство.... 385
Акт о смерти С.Л. Брегмана 386
Определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 3 нюня 1953 г. о
прекращении уголовного дела по обвинению Л.С. Брегмана 387
Определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 22 ноября 1955 г. об
отмене приговора и прекращении дела С.А. Лозовского и других 388
Именной указатель 393

ПРЕДИСЛОВИЕ
Летом 1952 года состоялся закрытый судебный процесс над большой группой еврейской
интеллигенции, в той или иной степени связанной с деятельностью Еврейского
антифашистского комитета (ЕАК). В печати не было и намека ни о прошедшем процессе, ни о
судьбе подсудимых, хотя в их числе были известные ученые, политические и общественные
деятели, поэты, писатели, а в обвинительном заключении инкриминировались им тяжкие
государственные преступления, враждебная антигосударственная деятельность и шпионаж.
Их имена исчезли со страниц газет, журналов, из всех исторических, литературоведческих и
иных сочинений: как будто этих людей и не существовало. В тех редких случаях, когда о
некоторых из них и упоминали либо ученые, либо публицисты, то не иначе как с бранными
эпитетами как о законченных злодеях.
После смерти Сталина была проведена проверка материалов "дела Еврейского
антифашистского комитета". Летом 1953 года органы безопасности, прокуратуры, высшее
политическое руководство страны располагало неопровержимыми свидетельствами о
полной невиновности всех осужденных по этому делу. Расследование показало, что дело
Еврейского антифашистского комитета было грубой фальсификацией следственных
органов, а "признательные" показания арестованных добывались с помощьдо пыток и
изощренных истязаний. Однако в те годы существовал порядок, что окончательное
решение по реабилитации принимали высшие партийные органы. И сделали они этот шаг
только в 1955 году, секретно. Публикацию решения в открытой печати не разрешили.
Сведущие люди могли о нем только догадываться по тому, что некоторые фамилии
осужденных по делу ЕАК стали появляться в печати без привычных оскорбительных
эпитетов и без брани. Цензура строго следила, чтобы не просочились сообщения о том, что
же произошло с этими людьми, какова их судьба.
Открыто и прямо о реабилитации жертв процесса ЕАКа было сказано лишь в конце 1988
года, спустя 26 лет после неправедного суда, а документы о нем выходят в свет лишь спустя
четыре десятилетия.
Публикуемые материалы не имеют пока еще аналога. В конце 30-х годов было
предпринято издание стенограмм процесса "правотроцкистского блока", однако есть веские
основания предполагать, что они недостоверны, сфальсифицированы.
В подавляющем большинстве случаев приговоры в стенах Лубянки выносились так
называемым Особым совещанием при министре государственной безопасности СССР. Этот
внесудебный орган имел крайне упрощенную процедуру рассмотрения дел. Достаточно
сказать, что бывали случаи, когда на одном заседании рассматривалось более 200 дел. По
сути оно лишь формально утверждало меру наказания, определяемую еще до начала
заседания.
Политические судебные процессы занимали особое место в советском режиме и как
один из приемов сохранения власти, и как метод формирования общественного сознания.
Это процессы были своеобразными вершинами гигантских пирамид репрессий, масштабы и
направленность которых сегодня кажутся чудовищными. Судебный процесс над ЕАК -
последний, который был осуществлен при Сталине, по его указанию. Он приоткрывает
неизвестные или малоизвестные стороны внутренней политики Советского руководства в
40-50-х годах и, в частности, тот антисемитизм, который был не случайностью, а
рассчитанным ходом с далеко идущими последствиями как во внутренней, так и во внешней
политике Советского Союза.
Предлагаемое издание - стенограмма закрытого судебного процесса. Как вершился
неправедный суд, никто, кроме узкого круга посвященных, не знал и не имел права знать.
Существует много предположений и догадок о том, как был подготовлен этот судебный
процесс, как он шел. В организации и ходе этого судебного процесса было много
необычного для того времени, для тех порядков, которые тогда существовали. Процесс
4

длился более двух месяцев. В начале его было установлено, что он будет проходить без
участия представителей государственного обвинения и защиты, без вызова свидетелей.
Однако во второй половине процесса Военная коллегия вынуждена была пригласить
свидетелей и заслушать их. В ходе судебного заседания были длительные перерывы.
Процесс внезапно прерывался и возобновлялся лишь спустя неделю или две. Есть
документы, свидетельствующие о том, что председатель Военной коллегии обратился в
высшие инстанции с заявлением о том, что обвинение против подсудимых не доказано, не
опирается на факты, а лишь на "признательные" показания, от которых обвиняемые
отказались в ходе судебного следствия, утверждая, что все они были получены путем
применения мер физического воздействия. И, наконец, приговор Военной коллегии был
вынесен 12 июля 1952 г. Мера наказания в точности соответствовала указаниям
"инстанции", но приведение его в исполнение задержалось на целый месяц.
Какие же преступления вменялись в вину активным деятелям ЕАК, каковы проступки, за
которые они поплатились жизнью?
ЕАК был создан в годы Великой Отечественной войны наряду с другими общественными
организациями - Антифашистским комитетом молодежи, Всеславянским антифашистским
комитетом и другими - с целью мобилизации сил советского народа на борьбу с
гитлеровской агрессией; он внес значительный вклад в разоблачение фашистской
идеологии, информируя мировую общественность о героических усилиях советского народа
в войне против гитлеровского фашизма. Международные контакты ЕАК с прогрессивными
организациями Северной Америки и Европы способствовали направлению значительной
безвозмездной помощи продовольствием, одеждой, медикаментами, валютными средствами
советскому народу в годы войны.
Органы безопасности не оставляли без внимания ЕАК, как, впрочем, и все другие
учреждения такого рода. Однако после войны это "внимание" стало более пристальным. И
по существу в 1946 году началась "разработка" дела ЕАК. Первые выводы по этой
деятельности Министерством государственной безопасности (МГБ) СССР были
сформулированы в записке Министерства "О националистических проявлениях некоторых
работников Еврейского антифашистского комитета" и направлены 12 октября 1946 года в
ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР. После этой записки МГБ заведующий Отделом
внешней политики ЦК ВКП(б) М.А. Суслов организовал проверку деятельности ЕАК. 19
ноября 1946 года Суслов докладывал в ЦК ВКП(б) о результатах этой проверки. В
докладной записке отмечалось, что период Отечественной войны ЕАК сыграл известную
положительную роль в мобилизации еврейского населения на борьбу с немецким
фашизмом. С окончанием войны положительная роль Комитета оказалась исчерпанной.
Ссылаясь на результаты проверки, Суслов утверждал, что деятельность ЕАК стала
политически вредной.
Основной порок в деятельности ЕАК, по мнению Суслова, состоял в том, что она
"приобретала все более националистический, сионистский характер и объективно
способствовала усилению еврейского реакционного буржуазно-националистического движения за
границей и подогреванию националистических сионистских настроений среди некоторой части
еврейского населения в СССР". Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) вносил на
рассмотрение вопрос о дальнейшем существовании ЕАК, считая необходимой его ликвидацию.
Записка аналогичного содержания была направлена 26 ноября 1946 года Сусловым Сталину.
Решение о ликвидации ЕАК тогда принято не было. Органы безопасности, производя
аресты лиц еврейской национальности, пытались незаконными методами следствия добыть
показания об антисоветской направленности в деятельности Комитета. Маховик репрессий
раскручивался. Число "признательных" показаний росло, тучи вокруг ЕАК все более
сгущались.
В конце 1947 года, пересеклись нити двух "разработок" госбезопасности, одна из которых
была нацелена на ЕАК, другая захватывала семью Аллилуевых - родственников жены
Сталина. Сотрудники госбезопасности фабриковали очередное дело на одного из членов
этой семьи - К.А. Аллилуеву. 16 декабря 1947 года она подписала протокол допроса, в
котором утверждалось, что близкий знакомый ее семьи, старший научный сотрудник
Института экономики Академии наук СССР И.И. Гольдштейн якобы враждебно настроен
по отношению к советской власти и в беседах с ней высказывал клеветнические
измышления на советскую действительность. Никаких других материалов, говорящих о
том, что Гольдштейн занимался преступной деятельностью, не было. Тем не менее 19
5

декабря 1947 года он по ордеру, подписанному Абакумовым, был арестован. С первых дней
ареста Гольдштейн подвергся интенсивному допросу. С 19 декабря 1947 года по 8 января
1948 года он находился на допросе в общей сложности 69 часов. Однако ни одного
протокола допроса за это время составлено не было. Очевидно, желаемых результатов эти
допросы не давали.
Первый протокол, подписанный Гольдштейном, датирован 9 января 1948 года, хотя в
этот^день, как видно из справки о вызове Гольдштейна на допросы, он к следователю не
вызывался. Из этого протокола допроса видно, что Гольдштейн признал себя виновным и
показал, что в 1946 году его знакомый З.Г. Гринберг сообщил ему о том, что ЕАК
проводил антисоветскую националистическую работу, что всю эту работу возглавляет СМ.
Михоэлс, который завязал широкие связи с еврейскими буржуазными националистами
США и пользовался полной поддержкой у американских сионистов. Гринберг сообщил
также, что Михоэлс и руководимый им Еврейский антифашистский комитет ставит перед
собой задачу создания на территории СССР Еврейской республики, а для разрешения
"еврейского вопроса" и пресечения антисемитизма в стране они намерены использовать
брак Светланы Сталиной с Г. Морозовым, надеясь соответствующим образом обработать
Морозова и через него информировать Сталина по "еврейскому вопросу".
В дело включились сотрудники госбезопасности, которые занимались ЕАК. Их интерес
объяснялся и тем, что в конце декабря 1947 года в американской печати были
опубликованы материалы, касающиеся личной жизни Сталина. Вождь был разгневан.
Госбезопасность получила задание срочно разыскать возможных информаторов. Взоры в
первую очередь и были обращены на семью Аллилуевых. Но надо было выявить и тех, кто
мог передать такую информацию. У следствия возникла версия, что это было сделано по
каналам ЕАК с использованием тех широких связей, которые имелись у его членов с
зарубежными общественными организациями, в том числе и в США.
Гольдштейн не имел никакого отношения к Комитету, но его знакомый ученый
литературовед З.Г. Гринберг сотрудничал с ЕАК, был знаком с Михоэлсом. 28 декабря 1947
года он был арестован.
После тяжких истязаний Гольдштейн подписал показания о шпионской деятельности
Михоэлса и о том, что тот проявляет повышенный интерес к личной жизни главы
советского правительства в Кремле. 10 января этот сфальсифицированный протокол
допроса был направлен Абакумовым Сталину. Немедленно последовало указание о
"ликвидации" Михоэлса. Было доложено, что Михоэлс находится в Минске. Сталин дал
указание именно в Минске и провести "ликвидацию".
В начале марта 1948 г. Гринберг, не выдержав истязаний, подписал протоколы допросов,
в которых утверждалось, что ЕАК превратился в центр еврейского националистического
подполья в СССР, что его руководители связаны с зарубежными спецслужбами, что
Михоэлс и его окружение добивались создания Еврейской республики в Крыму. В
показании Гольдберга также было отмечено, что Михоэлс в своей националистической
деятельности был тесно связан с женой В.М. Молотова - П.С. Жемчужиной, которая давала
ему советы и наставления и оказывала всяческую другую помощь в его
националистической деятельности.
26 марта 1948 года МГБ СССР направило в ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР записку
"О Еврейском антифашистском комитете", в которой указывалось, что руководители ЕАК
являются активными националистами и проводят антисоветскую националистическую
работу, особенно проявившуюся после поездки СМ. Михоэлса и И.С. Фефера в 1943 году в
США, где они вошли в контакт с лицами якобы связанными с американской разведкой.
Из показаний сфальсифицированных следователями протоколов допросов Гринберга и
письма МГБ видно, что сценарий всего "дела" о еврейском национализме был уже
разработан к началу 1948 года. Все основные направления допросов лиц, арестованных по делу
ЕАК, полностью совпадали с "признательными" показаниями в протоколах допросов
Гринберга. Эти протоколы допросов и записка руководства МГБ послужили основанием для
ареста всех будущих участников процесса 1952 года.
20 ноября 1948 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление, в котором
говорилось:
«"Утвердить следующее решение Бюро Совета Министров СССР:
Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государственной безопасности
СССР немедля распустить "Еврейский антифашистский комитет", так как, как показывают
6

факты, этот Комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет
антисоветскую информацию органам иностранной разведки.
В соответствии с этим органы печати Комитета закрыть, дела Комитета забрать. Пока
никого не арестовывать"».
Это постановление поставило последнюю точку в подготовительных мероприятиях и
открыло путь широким репрессиям среди лиц еврейской национальности. Спустя несколько
недель последовали аресты по делу ЕАК. Осенью 1948 года был арестован Д.Н. Гофштейн,
в декабре - И.С. Фефер и В.Л. Зускин.
"Дело" приняло реальные очертания, определялась его направленность, большая группа
следователей МГБ взялась за его оформление. Готов был сценарий, определены
действующие лица, а получить "признательные" показания было делом привычным для
этих заплечных дел мастеров. Колесо завертелось.
Интенсивными допросами следствие пыталось получить обширный материал для
подтверждения версий руководства МГБ о националистической и шпионской деятельности
ЕАК, а также материалы и "факты" для обоснования ареста намеченной группы лиц. Как
свидетельствуют материалы первого допроса Фефера, а это подтверждает также и
следователь МГБ, который допрашивал его, Фефер дал очень большие показания, якобы
изобличающие националистическую, шпионскую деятельность многих своих коллег по
Еврейскому антифашистскому комитету. И формально, и по существу его показания дали
основание МГБ для их ареста. Во всяком случае обоснования постановлений на арест, как
правило, содержали ссылки на показания Фефера.
За две недели, с 13 по 28 января 1949 года, были арестованы все участники будущего
процесса: И.С. Юзефович, Б.А. Шимелиович, Л.М. Квитко, Г.Г. Бергельсон, И.С. Ваттен-
берг, С.А. Лозовский, С.Л. Брегман, П.Д. Маркиш, Э.И. Тэумин, Ч. Ваттенберг-Островская
и Л.С. Штерн. Лишь Л.Я. Тальми был арестован 2 июля 1949 года.
По замыслу организаторов провокации ЕАК должен был предстать как руководящий,
координирующий центр националистической антисоветской шпионской деятельности. Под
этот сценарий был подобран и состав действующих лиц. Из ЕАК отобрали наиболее
активную часть, постоянно работающую в составе его президиума. Среди тех, кого
наметили для ареста и последующего суда, были видные представители еврейской
интеллигенции: дипломаты, ученые, артисты, поэты, писатели, общественные деятели,
руководящие работники советского государственного аппарата. Это было созвездие имен,
широко известных в стране. Очевидно предполагалось, что коль скоро такие крупные
фигуры включились в антисоветскую еврейскую националистическую деятельность, то
дело здесь не шуточное. В свое время сознание советских граждан потряс список лиц на
открытых процессах второй половины 30-х годов, среди которых были широко известные в
то время политические деятели. И в этом случае самим подбором лиц предполагалось
произвести определенное впечатление на общественность в стране.
Непосредственное руководство следственной группой по делу ЕАК было поручено
заместителю начальника следственной части по особо важным делам МГБ В.И. Комарову.
Сущность этого человека, его мораль, образ мыслей и нравственность раскрывает письмо,
с которым он обратился к Сталину в феврале 1953 года, оказавшись в тюремной камере и
испытав на себе все прелести Лефортово и внутренней тюрьмы. Вот что он пишет в этом
письме: "В коллективе следчасти хорошо знают, как я ненавидел врагов. Я был беспощаден
с ними, как говорится, вынимал из них душу, требуя выдать свои вражеские связи и дела.
Арестованные буквально дрожали передо мной, они боялись меня, как огня, боялись
больше, чем других следственных работников; сам министр не вызывал у них того страха,
который появлялся, когда допрашивал их лично я. Арестованные враги хорошо знали и
ощущали на себе мою ненависть к ним. Они видели во мне следователя, проводившего
жестокую карательную линию по отношению к ним, и поэтому, как докладывали мне
следователи, всякими путями старались избегнуть встреч со мной, не попасться ко мне на
допрос... Особенно я ненавидел и был беспощаден с еврейскими националистами, в
которых видел наиболее опасных и злобных врагов. За мою ненависть к ним не только
арестованные, но и бывшие сотрудники МГБ СССР еврейской национальности считали
меня антисемитом..."
Это письмо со всей силой характеризует человека, которому доверили следственную
группу по делам ЕАК. Несомненно то, что он даже среди работников МГБ слыл
антисемитом, и предопределило, что именно ему поручили возглавить следственную группу

по делу Комитета. В руках этого палача, морально разложившегося человека, преступника,
дело так называемых еврейских националистов должно было быть быстро завершено и
передано в судебные органы.
Однако следствие буксовало. И это несмотря на то, что качества истязателя и палача,
которыми гордился Комаров, с первых дней были в полной мере проявлены по отношению
к лицам, арестованным по делу ЕАК. Мы не можем восстановить полностью всю картину
пыток и истязаний, которым подверглись эти люди, попав в застенки Лубянки, однако есть
как свидетельства самих жертв, так и признания их палачей, которые позволяют в какой-то
мере представить картину мучений, выпавших на арестованных. Документы дают
представление, каким образом добывались так называемые "признательные" показания,
как готовился судебный фарс над членами Комитета.
Шимелиович в письме председателю Военной Коллегии Верховного Суда СССР 6 июня
1951 года писал о том, что в первый день ареста его, по указанию министра Абакумова,
следователь полковник Шишков и еще целый ряд сотрудников избили прямо в приемной
министра. Каждый из них старался ударить Шимелиовича по лицу. Его били резиновой
палкой, носком сапога по бедренным костям. Побои Шимелиовича продолжались и в
последующее время нахождения в тюрьме. Они усиливались в связи с тем, что он
отказывался подписать "признательные" показания. Спустя месяц на допросы Шимелиовича
приносили в кабинет следователя на носилках. Однако и после этого истязания и избиение
его не прекращались.
Заключенные подвергались также ежедневным ночным допросам, различного рода
наказаниям, помещению в холодные камеры, в карцер.
Вот сводка допросов П. Маркиша. После ареста в ночь на 28 января 1949 года он
подвергался допросам ежедневно по два-три раза в сутки. Его допрашивали днем с 11-12
часов и до 17, а затем вновь вызывали на допрос в половине 12-го ночи, и в кабинете
следователя он, как правило, находился до 5 часов утра. Это длилось до 19 апреля. После
небольшого перерыва с 3 мая такой же конвейер допросов длился в течение целого месяца.
За февраль, март и половину апреля его вызывали на допросы 96 раз, доведя до полного
истощения. За первые два с половиной месяца следствия Маркиш трижды помещался в
карцер, проведя в нем в общей сложности 16 дней.
Мы имеем свидетельства тяжких избиений Комаровым С.Л. Лозовского.
Показания, которые следователи получали в ходе допросов арестованных, проходили
соответствующую обработку в секретариате министра госбезопасности. Заместитель
начальника секретариата Броверман так "усиливал" показания, что они уже становились
самооговором, признанием в преступной деятельности. Сами следователи называли этот
секретариат "кухней Бровермана".
Руководство МГБ спешило доложить Сталину об успешном ходе следствия, посылая
специальные доклады, записки, а также протоколы допросов основных арестованных,
привлеченных по делу ЕАК. За первые два месяца следствия Сталину было послано около
20 протоколов допросов арестованных.
Однако проходило недолгое время после того, как заканчивались интенсивные допросы,
и часть подследственных отказывались от своих "признательных" показаний. Следствие
буксовало. В его распоряжении не было достаточных фактов, не было документов.
Сопротивление подследственных срывало "график" подготовки процесса. Закончился один
год следствия, пошел другой, а итогов нет. Это был беспрецедентный случай в практике
МГБ того периода.
В марте 1950 года всем арестованным по делу ЕАК было объявлено об окончании
следствия. Этого не было сделано только в отношении И. Фефера. Таким образом, ему
дали понять, что он не будет включен в состав подсудимых по этому делу.
Для обсуждения Особым совещанием дело ЕАК было готово. Но у организаторов
провокации были иные сценарии, и они с несомненностью указывают на то особое
значение, которое придавалось судебному процессу по этому делу. Нужен был процесс с
признаниями подсудимых не в комнате следователей, а перед Военной Коллегией
Верховного Суда СССР. Нужны были в известной мере публичные признания
предъявляемых следствием обвинений. У руководства МГБ не было уверенности в том, что удастся
провести судебный процесс с такими показаниями. Прошло еще почти полтора года, а
судебный процесс не начинался. Этим, собственно, и заканчивается первый этап следствия
по делу ЕАК.
8

В течение долгих лет следствия замысел процесса меняли. Первоначально предполагали
более широкий процесс. В обвинительном заключении, врученном подследственным 25
марта 1950 г., в роли обвиняемых еще фигурировали П. Жемчужина, Г. Соркин, С. Котляр,
С. Галкин и еще 11 человек. Процесс не состоялся. Причины переноса его требуют
изучения. Известно, однако, что в 1950 году основные участники будущего процесса отказались
от показаний, которые на первом этапе следствия угрозами, шантажом, истязаниями
сумела получить следственная бригада. В 1950 году отказались от своих показаний С.
Лозовский, И. Юзефович, В. Зускин. Никогда не признавал себя виновным в чем-либо Б.
Шимелиович.
Часть арестованных, которые проходили по делу ЕАК, была осуждена Особым
совещанием в 1950-1951 гг., оставшиеся прошли новый конвейер допросов и ждали процесса.
Тем временем в высших эшелонах власти страны, в руководстве МГБ развертываются
события, которые имели большие последствия для судеб находящихся в заключении членов
ЕАК.
Летом 1951 года был смещен со своего поста и арестован министр госбезопасности
Абакумов. Вслед за ним в тюремных камерах Лефортовской тюрьмы оказались и
руководители следственной части по особо важным делам. Были изгнаны из МГБ многие
следователи, которые вели дело ЕАК. Руководство следствием попало в руки нового
начальника следственной части по особо важным делам Рюмина, такого же садиста и
негодяя, как Комаров.
Следствию по делу ЕАК был дан толчок, начались новые допросы, анализ документов,
проведение экспертизы. Для ведения допросов арестованных Рюмин через С.Д. Игнатьева,
нового министра государственной безопасности, получил вопросы, которые были
подготовлены Сталиным. Всю работу следственной группы курировал Рюмин, очевидно,
имевший особые полномочия от очень высоких инстанций на завершение дела ЕАК. Рюмин
с тщеславием и гордостью говорил, что он является "уполномоченным ЦК ВКП(б) на
вскрытие еврейского националистического центра".
В следственном деле появились новые важные моменты. ЕАК пытались представить
теперь как центр, который руководил еврейскими националистическими организациями во
всех структурах государственной власти, в том числе и в МГБ СССР. Еще далеко было до
завершения следствия, а МГБ в репрессивной политике в отношении евреев исходил из
того, что существовал шпионский центр в лице ЕАК, и за связь с ним Особое совещание
определяло очень высокие меры наказаний, вплоть до смертной казни. В это время шли
аресты и суды над участниками "организации еврейских буржуазных националистов" в
промышленности (завод им. Сталина в Москве, Кузнецкий металлургический комбинат и
др.), в средствах массовой информации, в органах здравоохранения. Состоялся процесс над
руководителями Еврейской автономной области, шли аресты среди работников
Министерства иностранных дел и Министерства государственной безопасности.
Рюмин не только продолжил, но и углубил ту далекую от объективности сугубо
обвинительную линию, которую заняли по отношению к арестованным бывшие
руководители МГБ Абакумов, Огальцов, Леонов, Лихачев и Комаров, скрыв, что по данному
делу имелось грубейшее нарушение законности и что основные показания были получены
путем вымогательств, избиений и угроз.
В отношении бывших сотрудников МГБ, евреев по национальности, были даны
установки рассматривать их как участников буржуазно-националистического подполья.
Тех, кому доводилось работать за границей, допрашивали как шпионов. Сотрудников
неевреев рассматривали как ближайших сообщников Абакумова, способствующих ему
узурпировать власть в стране.
Особенно неистовствовали следователи, пытаясь доказать или раскрыть связи будто бы
существовавшей в МГБ еврейской буржуазно-националистической организации с ЕАК.
Важным направлением следствия было стремление выявить
буржуазно-националистическую организацию в партийном аппарате. Очевидно, это было нелегко сделать
потому, что евреев там уже не оставалось, и тем не менее лично Рюмин вел допросы
бывших сотрудников МГБ именно в этом плане.
С делом ЕАК искусственно связывали и другие судебные дела, которые велись в МГБ
СССР или проходили в Военной Коллегии Верховного Суда СССР. В общей сложности
таких дел было около 70. По замыслу фальсификаторов "дела ЕАК" это должно было
убеждать в существовании антисоветского националистического центра, который руко-
9

водил разветвленной еврейской буржуазно-националистической организацией во всем
Союзе. По замыслам Игнатьева и Рюмина необходимо было показать участие в
деятельности этой организации крупных фигур, и именно поэтому следователи добивались
показаний об участии в деятельности ЕАК Ильи Эренбурга, пытались связать ЕАК с
именами Кагановича, Молотова и других.
На втором этапе следствия заметно усилилось стремление организаторов провокаций
получить от арестованных какие-либо доказательства их шпионской деятельности.
Впоследствии Рюмин признался, что он получил от Сталина вопросник для допроса
арестованных по делу ЕАК и в нем большое место занимали вопросы, связанные с выяснением
связей арестованных с иностранными разведками. Следствием были предприняты
отчаянные попытки найти какие-либо документы, которые в какой-то степени могли бы указать
на связь членов ЕАК с представителями иностранных спецслужб. Но таких документов не
было.
Большие надежды возлагало руководство на архив ЕАК, находившийся в распоряжении
следствия. Для его изучения и оценки отдельных документов были созданы группы
экспертов, которые должны были подтвердить фальсифицированные выводы, добытые
следствием. Замысел Игнатьева и Рюмина заключался в том, чтобы использовать эти
документы в целях создания убедительной версии обвинения руководителей ЕАК.
Казалось, что предложение Рюмина сулило выход из создавшегося положения.
Еще не видя документов, не разбираясь с архивом, Игнатьев и Рюмин выдали Сталину
большой аванс, утверждая, что эти документы полностью выявят шпионскую и
националистическую деятельность Комитета. В письме к Сталину Игнатьев и Рюмин
утверждали, "что упомянутые документы представляют значительный оперативный
интерес с точки зрения документации шпионской националистической деятельности
обвиняемых. В настоящее ьремя дано указание о приведении этих документов в порядок и
тщательном их изучении.
Не исключено, что в результате проведения указанной работы будут вскрыты новые
факты вражеской деятельности арестованных и возникнет необходимость возобновить
следствие по этому делу".
Руководству МГБ задача казалась несложной. Надо было только подобрать таких
экспертов, которые дали бы все, что нужно МГБ, надо было поставить этих людей в такие
условия, чтобы они были вынуждены занять позицию, желательную МГБ, и выдать тот
результат, который уже был обещан Сталину. Однако несмотря на все ухищрения,
подтасовки, натяжки, прямые фальсификации, откровенно грубое давление на экспертов
МГБ не удалось получить убедительных документов, свидетельствующих о шпионской
националистической деятельности руководства ЕАК.
Следует отметить, что не все эксперты пожертвовали своей совестью в стремлении
угодить МГБ. Так, С. Лозовский и И. Юзефович обвинялись в передаче американской
разведке сугубо секретных сведений, подготовленных специальным подразделением ЦК
ВКП(б). Руководитель этого подразделения Н.Н. Пухлов, отвергая все версии обвинения,
убедительно доказал, что этот документ был всего-навсего перепечаткой материалов из
английской печати. И тем не менее этот документ фигурировал в обвинительном
заключении. Так создавалось документальное обоснование обвинения руководителей ЕАК.
Дело рассыпалось. Обвиняемые отказывались от своих показаний. Следователи спешно
пытались их "восстановить". Более трех лет длилось следствие, и даже на его
заключительном этапе потребовалось еще восемь месяцев, чтобы грубо сколотить
обвинения, которые были предъявлены арестованным членам Комитета.
На завершающем этапе формирования дела группа следователей предложила вывести из
числа обвиняемых В. Зускина, Э. Тальми, Ч. Ватенберг-Островскую, так как никакого
отношения к руководству Комитетом они не имели, обвинения в отношении их были
слабыми. Однако Рюмин категорически отверг эти предложения, опасаясь, что дело
окончательно развалится.
К весне 1952 года следствие было закончено. 5 марта помощник начальника
следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковник П. Гришаев вынес
постановление об объединении следственных дел по обвинению С.А. Лозовского, И.С. Фефера,
С.Л. Брегмана, И.С. Юзефовича, Б.А. Шимелиовича, Л.С. Штерн, Л.М. Квитко,
Д.Н. Гофштейн, П.Д. Маркиша, Д.Р. Бергельсона, И.С. Ватенберг, Л.Я. Тальми, В.Л.
Зускина, Э.И. Теумин, Ч.С. Ватенберг-Островской в одно следственное дело, присвоив ему
10

номер 2354. Все они обвинялись в совершении преступлений, предусмотренных статьями
58-1"а", 58-10 ч.ч. 1 и 2, 58-11 УК РСФСР. Заместитель начальника следственной части
подполковник Коняхин утвердил это постановление.
22 марта 1952 года старший следователь следственной части по особо важным делам
МГБ СССР подполковник Кузьмин и военный прокурор Военной прокуратуры войск МГБ
СССР подполковник юстиции Приходько признали предварительное следствие по делу
законченным, а добытые данные достаточными для предания обвиняемых суду, объявили
об этом каждому обвиняемому и предъявили для ознакомления все производство по делу.
42 пухлых дела, врученных обвиняемым, они должны были прочитать в короткое время.
Подавляющее большинство имели для этого восемь дней. Трудно себе представить, как
могли эти измученные люди, обессиленные долгим тюремным заключением,
изнурительными допросами, за восемь дней прочитать 42 тома, которые сейчас исследователям
трудно осилить в несколько месяцев. Но как показал ход судебного процесса, они
досконально изучили все материалы, касающиеся не только их лично, но и других
участников процесса.
В марте 1952 года по поручению Рюмина Гришаев составил обвинительное заключение
по делу ЕАК. 31 марта Рюмин как заместитель министра государственной безопасности
утвердил это обвинительное заключение. 3 апреля министр государственной безопасности
СССР С. Игнатьев направил текст обвинительного заключения Сталину. Вот это письмо:
"Товарищу Сталину.
Представляю Вам при этом копию обвинительного заключения по делу еврейских
националистов, американских шпионов Лозовского, Фефера и других. Докладываю, что
следственное дело направлено на рассмотрение Военной Коллегии Верховного Суда СССР с
предложением осудить Лозовского, Фефера и всех их сообщников, за исключением Штерн,
к расстрелу.
Штерн сослать в отдаленный район сроком на 10 лет.
С. Игнатьев.
3 апреля 1952 года".
На следующий день МГБ получило сообщение, что Политбюро одобрило обвинительное
заключение и приняло решение о расстреле всех обвиняемых, кроме Л.С. Штерн, которой
фок ссылки сократили до 5 лет.
5 апреля 1952 года заместитель главного военного прокурора Советской Армии генерал
Китаев наложил резолюцию: "Обвинительное заключение утвердить. Дело направить на
рассмотрение Военной Коллегии Верховного Суда СССР без обвинения и защиты".
7 апреля 1952 года дело было направлено в Военную Коллегию Верховного Суда СССР.
Верховный Суд определил состав Военной Коллегии для рассмотрения дела в составе
председательствующего генерал-лейтенанта А. Чепцова, членов — генерал-майора юстиции
И. Зарянова и генерал-майора юстиции Я. Дмитриева.
21 апреля 1952 года состоялось подготовительное заседание Военной Коллегии
Верховного Суда СССР с участием заместителя главного военного прокурора Советской
Армии генерал-майора юстиции Китаева, который был докладчиком, изложившим
обстоятельства дела, сущность обвинения, и предложил обвинительное заключение утвердить и
предать суду Военной Коллегии Верховного Суда СССР всех обвиняемых по выводам
обвинительного заключения. Дело предлагалось рассматривать в закрытом судебном
заседании без участия представителей государственного обвинения и защиты и без вызова
свидетелей. Содокладчик генерал-лейтенант юстиции Чепцов с мнением докладчика
согласился..
8 мая 1952 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР приступила к рассмотрению
дела ЕАК. Судебный фарс начался. Следственная часть по особо важным делам МГБ
начала разворачивать новый виток репрессий.
13 марта 1952 года было принято постановление начать следствие по делам всех лиц,
имена которых фигурировали в ходе допросов по делу ЕАК. Список этот включал двести
тринадцать человек. Среди этих обреченных, которым грозило лишение свободы, муки,
истязания и пытки, было много известных имен, среди.них И. Эренбург, В. Гроссман,'
С. Маршак, М. Блантер, Г. Хейфиц, Б. Збарский, И. Зубок, Б. Слуцкий, А. Вергилис и
другие. Из этого большого числа лиц, намеченных к аресту или уже арестованных,
Игнатьев распорядился сформировать группы для будущих процессов. Организаторы
репрессий думали уже о следующих шагах. Именно в это время начинает набирать обороты
11

"дело врачей", которое с самого начала имело зловещий характер того последнего звена,
которое должно было замкнуть цепь не только новых репрессий лиц еврейской
национальности, но и широких массовых репрессий в стране в целом.
Стенограмма предназначалась для служебного использования. Недовольное ходом
судебного процесса руководство МГБ открыто угрожало расправой
председательствующему Военной Коллегии генерал-лейтенанту Чепцову. Для него было очень важно
зафиксировать точную картину судебного следствия. Этим, нам кажется, объясняется столь
тщательный характер стенографической записи.
Публикуемая стенограмма судебного процесса по делу ЕАК долгие годы, по правилам
делопроизводства карательных органов, хранилась как совершенно секретный документ,
хотя никаких государственных тайн там не содержится. В стенограмме тщательно
зафиксирован весь ход двухмесячного судебного разбирательства Военной Коллегии
Верховного Суда СССР от 8 мая до 18 июля 1952 года.
Общий текст стенограммы разделен на восемь отдельных томов. Два закрытых
заседания Военной Коллегии представлены протоколами этих заседаний, написанными от
руки судебным секретарем коллегии М. Афанасьевым. Машинописный текст представляет
собой перепечатанную набело стенографическую запись, которая велась в ходе заседания.
Первичным стенографическим материалом публикаторы не владели. В машинописном
тексте набело перепечатанной стенографической записи, которая велась в ходе заседания,
какая-либо правка отсутствует.
В стенограмме, как правило, фиксировались день и время судебных заседаний Военной
Коллегии. Часы и минуты начала и окончания заседании отмечены во всех случаях. Даты
же их проведения фиксировались не всегда. Для их восстановления потребовалась
специальная исследовательская работа, основанная на анализе различного рода документов.
Закрытые заседания судебной коллегии не стенографировались в установленном
порядке. Они представлены протоколами заседаний, написанными от руки секретарем
Военной Коллегии, и отдельно приложены к стенограмме. Для того, чтобы полнее
представить всю картину судебного процесса, изложение этих протоколов публикуется в
тексте стенографического отчета в день проведения закрытых заседаний. Каждый раз
такое включение в текст стенограммы особо оговаривается.
Каждая фамилия, упоминаемая в тексте, напечатана в оригинале заглавными буквами,
как это делалось во всех документах делопроизводства МГБ. В публикации эта особенность
делопроизводства МГБ не сохранена. Сделаны и отмечены отточием между строк текста
публикации некоторые купюры незначительного объема. Эти купюры не искажают общего
представления о ходе процесса, позиции судей и подсудимых, обстановки, которая там
господствовала.
Стенограмма подписана судебным секретарем Военной Коллегии старшим лейтенантом
М. Афанасьевым и скреплена соответствующей печатью. Публикация завершается текстом
копии приговора и судебных определений, вынесенных Военной Коллегией, их
подлинность, подписи председателя Военной Коллегии и членов ее удостоверены судебным
секретарем, старшим лейтенантом М. Афанасьевым.
В.П. НАУМОВ

ПРОТОКОЛ
ЗАКРЫТОГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ
ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ
ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
(СТЕНОГРАММА)
8 мая - 18 июля 1952 года гор. Москва
В составе:
Председательствующего - генерал-лейтенанта юстиции ЧЕПЦОВА,
Членов: генерал-майора юстиции ДМИТРИЕВА и
генерал-майора юстиции ЗАРЯНОВА
при секретаре - старшем лейтенанте АФАНАСЬЕВЕ М.,
без участия представителей государственного обвинения и защиты.
12 час. 00 мин. 8 мая 1952 г.
Председательствующий: Заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР
объявляю открытым. Будет слушаться дело по обвинению Лозовского, Фефера,
Брегмана и других в измене Родине.
Секретарь доложил, что обвиняемые: Лозовский С.А., Фефер И.С., Брегман С.Л.,
Юзефович И.С., Шимелиович Б.А., Квитко Л.М., Маркиш П.Д., Бергельсон Д.Р.,
Гофштейн Д.Н., Зускин В.Л., Штерн Л.С., Тальми Л.Я., Ватенберг И.С., Теумин З.И. и
Ватенберг-Островская Ч.С. в судебное заседание доставлены под конвоем.
Председательствующий удостоверяется в самоличности подсудимых, которые о себе
показали:
«Я, Лозовский Соломон Абрамович, 1878 года рождения, уроженец с. Даниловка
Днепропетровской области, из семьи учителя, по национальности еврей, в партии
состоял с 1901 года, исключался из партии в 1914 и 1917 гг., с 1917 по 1919 г. состоял
в РСДРП (интернационалистов), партийных взысканий не имею, последний раз
исключен из партии 20 января 1949 года. Имею правительственные награды: ордена
Ленина, Отечественной войны I степени и Монгольской Народной Республики; медали
"За оборону Москвы", "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—
1945 гг.", "В память 800-летия Москвы". В царское время судился, был осужден в
1908 году Харьковской судебной палатой по обвинению в принадлежности к социал-
демократической партии. При Советской власти не судился. Женат, имею трех
дочерей, несколько внуков и одного правнука. Перед арестом был начальником
Совинформбюро до июля 1947 года. Последние полтора года писал книгу, был одним
из главных редакторов дипломатического словаря и заведовал кафедрой
международных отношений в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б). Был арестован 26 января
1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Фефер Исаак Соломонович, 1900 года рождения, уроженец мест. Шпола
Киевской области, из семьи сельского учителя, по национальности еврей, образование
13

незаконченное высшее, в партии состоял с 1919 года, из партии не исключался; имел
партийное взыскание в 1947 году. С 1917 по 1919 г. состоял в "Бунде".
Всю свою жизнь до ареста занимался поэзией. Женат. Имею совершеннолетнюю
дочь. Имею награды: орден "Знак Почета" - получил в 1948 году и две медали "За
доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.". Арестован 24
декабря 1948 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Брегман Соломон Леонтьевич, 1895 года рождения, уроженец Брянской
области, отец занимался торговлей, по национальности еврей, образование среднее, в
партии состоял с 1912 года, никогда не исключался и взысканий не имел. Последняя
должность - заместитель министра Госконтроля РСФСР. Семейное положение -
женат, имею сына. Награжден медалями: "За оборону Москвы", "В память 800-летия
Москвы" и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.".
Арестован 28 января 1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая
1952 года».
«Я, Юзефович Иосиф Сигизмундович, 1890 года рождения, уроженец г. Варшавы,
из служащих, мать домашняя хозяйка. Член ВКП(б), стаж установлен с мая 1917 года,
по профессии научный сотрудник Института истории Академии наук СССР, женат,
удочерил девочку 1940 года рождения, дочь расстрелянных немцами родителей. Имею
награды: медали - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—
1945 гг." и "В память 800-летия Москвы". Арестован 13 января 1949 года. Копию
обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Шимелиович Борис Абрамович, 1892 года рождения, уроженец г. Риги, по
национальности еврей, в ВКП(б) с апреля 1920 года, до этого состоял 5 месяцев в
"Бунде". Имею награды: ордена Трудового Красного Знамени, Отечественной войны I
степени, медали "За оборону Москвы", "За победу над Германией в Великой
Отечественной войне 1941-1945 гг.", "За доблестный труд в Великой Отечественной
войне 1941-1945 гг.", "В память 800-летия Москвы". Также имею грамоту о
присвоении почетного звания заслуженного врача РСФСР. Семейное положение -
женат, имею сына и дочь. Образование высшее медицинское. Последняя должность -
18 лет работал главным врачом клинической больницы им. Боткина.
Арестован 13 января 1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952
года».
«Я, Квитко Лейба Моисеевич, 1890 года рождения, уроженец села Голосково
Одесской области, по национальности еврей, в партии состоял с 1941 года, до этого
ранее ни в каких партиях не был. Профессия - поэт, семейное положение - женат,
имею совершеннолетнюю дочь, образование домашнее. Имею награды: орден
Трудового Красного Знамени и медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной
войне 1941-1945 гг.". Арестован 25 января 1949 года. Копию обвинительного
заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Маркиш Перец Давидович, 1895 года рождения, уроженец г. Полонное бывш.
Волынской губернии, ныне Житомирской области, по национальности еврей, семейное
положение - женат, имею 3 детей, образование домашнее, по профессии поэт, член
ВКП(б) с 1939 г., занимался исключительно литературой. Имею награды: орден
Ленина и медали "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-
1945 гг." и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.".
Арестован 28 января 1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая
1952 года».
14

«Я, Бергельсон Давид Рафаилович, 1882 года рождения, уроженец мест. Сарны
Киевской губернии, по национальности еврей, из семьи крупного торговца,
образование домашнее, кроме того учился в еврейской религиозной школе. Семейное
положение - женат, имею сына. Награжден медалью "За доблестный труд в Великой
Отечественной войне 1941-1945 гг.", профессия писатель. Арестован 24 января 1949
года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Гофштейн Давид Наумович, 1889 года рождения, уроженец мест. Коростышев
Киевской области, по национальности еврей, из семьи мелкого служащего, потом отец
имел маленькую лавочку, семейное положение женат, имею троих детей, образование
- самоучка, до революции получил свидетельство за среднюю школу, при Советской
власти сдал экстерном за высшую школу. В 1929 году закончил аспирантуру.
В партии с 1940 года. Профессия - поэт. Награжден: орденом "Знак Почета" и
медалью - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.".
Арестован 16 сентября 1948 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая
1952 года».
«Я, Зускин Вениамин Львович, 1899 года рождения, уроженец Литвы, г. Паневежис
Литовской ССР. Отец - портной. По национальности еврей. Учился в Горной
академии, в военном реальном училище в 1915 году, а затем перешел в институт.
Женат, имею несовершеннолетнюю дочь; награжден орденом Красного Знамени,
медалью - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг." и
являюсь лауреатом Сталинской премии 2-ой степени. В партии никогда не состоял,
имею звание народного артиста РСФСР и Узбекской ССР. До ареста работал
художественным руководителем Московского Государственного Еврейского театра.
Арестован 24 декабря 1948 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая
1952 года».
«Я, Штерн Лина Соломоновна, 1878 года рождения, уроженка Прибалтики -
г. Лиепая (бывш. Курляндия), по национальности еврейка. Происхожу я из купеческой
семьи. Одинокая. Член партии с 1938 года, до этого ни в каких партиях не состояла.
До ареста я занималась научной работой. Образование высшее. Закончила
университет в Вене - медицинский факультет и химический и занималась
научно-педагогической работой. Я была директором института физиологии Академии наук и
заведующей кафедрой физиологии 2-го Московского мединститута. Я имею звание
действительного члена Академии наук СССР и действительного члена Академии
медицинских наук СССР. Награждена орденами Красной Звезды и Трудового
Красного Знамени; медалями - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне
1941-1945 гг." и "В память 800-летию Москвы"; значками - "Отличнику
здравоохранения", лауреата Сталинской премии. Арестована 28 января 1949 года.
Копию обвинительного заключения получила 3 мая 1952 года».
Член Коллегии: Какие имеете научные труды?
Штерн: Я имею около 400 научных трудов по физиологии и биохимии.
Председательствующий: За что вы получили Сталинскую премию?
Штерн: За работу "Гематоэнцефалический барьер".
«Я, Тальми Леон Яковлевич, 1893 года рождения, уроженец мест. Ляховича
Барановичской области, по национальности еврей. Происхожу из семьи торговца,
беспартийный. В момент моего пребывания в Америке в 1914-1917 гг. являлся членом
партии социалистов. Затем членом компартии, приехал сюда по переводу ВКП(б),
прошел чистку, но перевод мой в ВКП(б) не был оформлен, так как я не смог найти
15

рекомендаторов с дореволюционным стажем. Женат, имею сына. Образование
незаконченное высшее, т.е. один год я учился в университете. Награжден медалью "За
доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.". Профессия моя -
журналист-переводчик. Последнее время работал в Совинформбюро. Арестован
3 июля 1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Ватенберг Илья Семенович, 1887 года рождения, уроженец г. Станислава, по
национальности еврей. Отец сначала работал служащим, потом рабочим, а последнее
время был маклером. Он занимался продажей недвижимого имущества в Нью-Йорке.
Я беспартийный. Бывш. член компартии Америки. Женат, образование высшее
юридическое. Закончил юридический институт в Нью-Йорке. До ареста занимал
должность старшего контрольного редактора Государственного издательства
литературы на иностранных языках. Арестован 24 января 1949 года. Копию
обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Теумин Эмилия Исааковна, 1905 года рождения, родилась в Швейцарии в г.
Берн, по национальности еврейка. Мой отец и мать находились в эмиграции. Отец
служащий. Мать - домохозяйка. Находясь в Швейцарии отец являлся членом ЦК
"Бунда". Я с 1927 года член ВКП(б), из партии не исключалась. Замужем. По
профессии редактор. Последнее время являлась заместителем редактора дипломатического
словаря, награждена орденом "Знак Почета" и медалями: "В память 800-летия
Москвы" и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.".
Арестована 28 января 1949 года. Копию обвинительного заключения получила 3 мая
1952 года».
«Я, Ватпенберг-Остпровская Чайка Семеновна, 1901 года рождения, уроженка
с. Звенигородка Киевской области, мой отец был резником на бойне. Образование у
меня незаконченное высшее. Закончила среднюю школу в Нью-Йорке, а затем
училась в институте. Замужняя, подсудимый Ватенберг И.С. является моим мужем.
Детей нет. Награждена медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной
войне 1941-1945 гг.". Была переводчицей в антифашистском комитете, а последнее
время - переводчицей в Государственном издательстве литературы на иностранных
языках; арестована 24 января 1949 года. Обвинительное заключение получила 3 мая
1952 года».
Председательствующий: Дело будет рассмотрено Военной Коллегией в составе:
председательствующий - генерал лейтенант юстиции Чепцов,
члены - генерал-майор юстиции Дмитриев и генерал-майор юстиции Зарянов,
секретарь - старший лейтенант Афанасьев.
По закону вам, как подсудимым, предоставляется право, если у вас есть на это
основания, сделать отвод либо всему составу суда, либо отдельным членам, а также и
секретарю.
Подсудимые, каждый в отдельности, ответили, что отводов составу суда и секретарю
не имеют.
Председательствующий разъясняет права подсудимых в судебном заседании:
"В ходе судебного процесса вы имеете право задавать друг другу вопросы и давать
суду объяснения по любому вопросу, которые считаете нужными, кроме того вы имеете
право заявлять перед судом ходатайства".
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, ваши права вам понятны?
Лозовский: Понятны.
Председательствующий: Какие-нибудь ходатайства у вас имеются?
Лозовский: У меня имеются ходатайства о приобщении нескольких материалов.
Эти материалы имеются у следствия, но следствие не сочло нужным приобщить их к
16

42 томам. Я говорю о материалах, переданных мною Феферу и Михоэлсу для вывоза
их в Америку. Я прошу их приобщить к делу потому, что там ничего секретного нет.
Именно поэтому они и не приобщены к делу.
Текст материалов, переданных Гольдбергу подсудимой Теумин. Эти материалы у
слздствия имеются и не приобщены к делу, очевидно, потому, что они не имеют
ничего секретного.
Меня обвиняют в том, что я имел связь с Гольдбергом. Так вот в материалах,
которые были изъяты в Антифашистском еврейском комитете, была книга Гольд-
берга в защиту политики Советского Союза и направленная против политики
американского правительства, написанная им по возвращении из СССР. Эта книга не
приобщена к 42 томам. А она может служить доказательством, что материалы,
данные Гольдбергу, были использованы в пользу Советского Союза, а не во вред.
В апреле 1942 года был опубликован мой ответ иностранным корреспондентам о
задачах антифашистских комитетов, в том числе и о задаче Еврейского
антифашистского комитета. Этот ответ в свое время был редактирован Молотовым и
Щербаковым. Прошу этот материал также приобщить к делу.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вам понятны ваши права в
судебном заседании?
Фефер: Да, понятны.
Председательствующий: У вас есть перед судом ходатайства?
Фефер: Я заявлял о своих ходатайствах, когда мне вручали обвинительное
заключение. Они заключаются в том, что я хотел бы, чтобы суд ознакомился со сборником
моих избранных стихотворений. Такой сборник на русском языке имеется у
следователя подполковника Кузьмина.
Председательствующий: Подсудимая Теумин, вам понятны ваши права в суде?
Ходатайства перед судом у вас есть?
Теумин: Права мне понятны, имею ходатайство. В обвинительном заключении
сказано, что я занималась редактированием материалов Еврейского антифашистского
комитета. Я никогда не только не редактировала, но и никогда не читала этих
материалов. Это доказано в ходе следствия, в частности, в одном из последних
протоколов за 1952 год подчеркнуто, что я никогда не видела этих материалов.
Прошу проверить следственный материал и сличить с обвинительным заключением.
Других ходатайств нет.
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Маркиш, ваши права в суде вам понятны?
Перед судом у вас есть ходатайства?
Маркиш: Права мне понятны. У меня одно ходатайство, если возможно, приобщить
к делу книгу, которая была издана в Варшаве советским послом Войковым. Это имеет
непосредственное отношение к обвинению меня. Книги этой в деле нет. Ее можно
достать в любой библиотеке или у меня дома. Кроме того, у следствия имеется
рецензия о моих выступлениях в Варшаве в 1920-1923 гг. Рецензию прошу приобщить
к делу, там была оценка моих выступлений.
Председательствующий; Подсудимый Юзефович, вам понятны ваши права в
суде? Имеются у вас ходатайства?
Юзефович: Права мне понятны. Имею ходатайство. Следователем и прокурором
было дано обещание предоставить суду для ознакомления копию материала института
№ 205 "О колониальной политике Англии", переданной мною по распоряжению
Лозовского Гольдбергу. Поэтому прошу, чтобы суду эти материалы были предоставлены
для ознакомления.
Председательствующий: Подсудимый Брегман, права вам в судебном заседании
понятны? Какие у вас перед судом имеются ходатайства?
Брегман: Права мне понятны, ходатайств я не имею.

Председательствующий: Подсудимый Квитко, вам понятны ваши права? Какие у
вас имеются ходатайства?
Квитко; Права мне понятны, имею ходатайства.
Я прошу приобщить к делу письмо, которое я посылал на имя следователя МГБ,
подполковника Гришаева о фактах, которые касаются дела. Я прошу об этом потому,
что мне очень трудно публично говорить, а мое заявление более конкретно и более
подробно освещает факты. Это заявление я писал недели 3 тому назад.
В томах дела есть два документа, подписанные рукой Фефера, но моей фамилией.
Я прошу изъять эти документы из моих материалов потому, что я их не подписывал.
Я прошу суд ознакомиться или приобщить к моему делу мою книгу, которая была
издана в Берлине в 1920 году под названием "1919 год". Эта книга о петлюровских
погромах на Украине. Эта книга мне предъявляется как антисоветская книга, в то
время, как она является антипетлюровской книгой. Книга написана на еврейском
языке. Ее можно найти в библиотеке имени Ленина или в моей домашней библиотеке.
Прошу приобщить к моему делу книгу моих произведений, изданную в 1948—
1949 годах (перед моим арестом) издательством советских писателей.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, вам понятны ваши права в
суде? Какие у вас имеются ходатайства?
Бергельсон: Права мне понятны. Ходатайства перед судом имею.
Прошу приобщить к делу собственноручные показания, которые я давал на
предварительном следствии, в первые дни ареста.
Я прошу приобщить к делу мои избранные произведения потому, что в
обвинительном заключении сказано, что я, живя за границей, все время писал против
Советского Союза, а в этом сборнике рассказов видно, что я не всегда писал против
Советского Союза, а только одно время, а также приобщить к делу рассказы,
которые печатались позже в журналах: "Красное Знамя" и "Новый Мир" под
названием "Бурные дни".
Председательствующий: Подсудимый Гофштейн, ваши права в суде вам
понятны? Ходатайства перед судом вы имеете?
Гофштейн: Права мне понятны, ходатайств я не имею.
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Ватенберг, ваши права вам понятны?
Ходатайства вы имеете?
Ватенберг: Права понятны. Я прошу снять мои ходатайства, которые я заявил
3 мая с.г. при вручении мне обвинительного заключения. Новых ходатайств я не
имею.
Председательствующий: Подсудимый Шимелиович, вам понятны ваши права?
Ходатайства перед судом вы имеете?
Шимелиович: Права мне понятны. Имею ходатайства.
В акт об окончании следствия в марте 1950 года была включена моя просьба о том,
чтобы приложить к делу мое заявление на имя следователя по особо важным делам -
подполковника Рюмина от 15 мая 1949 года. Это заявление прошу приложить к делу.
Это первая моя просьба.
Я настаивал все время, чтобы его приобщили, при подписании второго акта в марте
1952 года я просил занести мое заявление об этом в акт и записать, что я виновным
себя никогда не признавал и не признаю.
Председательствующий: Это объяснение по существу, а мы спрашиваем, какое
вы имеете ходатайство в смысле приобщения документов к делу?
Шимелиович: В марте 1952 года я просил приобщить к делу ряд подписанных мною
ранее заявлений, т.е. первое заявление на имя подполковника Рюмина, второе
заявление в 1950 году на имя прокурора МГБ Николаева и последнее заявление от
11 февраля этого года, поданное на имя моего следователя Стругова, о неправильных
18

его действиях, а также просил приобщить к делу изъятые у меня во время обыска
свидетельство, удостоверяющее, кем был мой отец, персональную книжку
Наркомсобеса о персональной пенсии моей матери; просил приложить один экземпляр
письма "За океан" (изъято 6 экземпляров), посланное из Совинформбюро уже после
закрытия Антифашистского комитета, с приложением, написанным доктором Мойщи-
ковым, и приложить статью Андреева, которая была напечатана в "Московском
большевике" в августе 1948 года. Перечень указанных документов был внесен во
втором акте об окончании следствия. Через несколько дней мне было сообщено, что
этот перечень документов, в том числе и заявление от 11 февраля о неправильных
действиях следователя, отклонены. Прошу документы по этому перечню, имеющиеся
во втором акте, приложить к делу. Других ходатайств нет.
Председательствующий: Подсудимый Зускин, вам понятны ваши права0
3у скин: Права мне понятны.
Председательствующий: Какие вы имеете ходатайства перед судом?
Зускин: Имею. В обвинительном заключении сказано, что я направлял в
американскую прессу ряд статей о состоянии искусства в Советском Союзе. Я говорил уже, что
я писал о работе Московского еврейского театра. Я написал максимум три или четыре
статьи об артистах. Я прошу приобщить эти материалы к делу для того, чтобы суд
имел представление о содержании статей, которые были написаны мною.
Председательствующий: Подсудимый Тальми, вам права ваши понятны?
Тальми: Права мне понятны.
Пред[седагпельствую]щий: Ходатайства перед судом вы имеете?
Тальми: У меня есть одно ходатайство о том, чтобы к делу были приобщены мои
собственноручные показания, которые послужили основанием протоколу, написанному
подполковником Артемовым в сентябре 1946 года.
Председательствующий: Зачем это нужно? Ведь вам будет предоставлено право
давать объяснения по существу всего предъявленного вам обвинения, и там вы
можете рассказать, что хотите. Это будет зафиксировано в стенограмме.
Тальми: Дело в том, что мои показания в протоколах переданы в обобщенном виде
и изменены до неузнаваемости. Еще ходатайствую в связи с тем, что я заявил на
допросе, что считаю заключение экспертов по моей книге "На целине" ошибочным и
неправильным. Ходатайствую о вызове в суд этих экспертов для того, чтобы было
все ясно, я просто мог бы доказать, что их заключение неправильно. Перевод моей
книги имеется. В деле же на русском языке имеются только выдержки из этой книги,
подобранные очень тенденциозно, и для того, чтобы судить о моей книге, нужно иметь
полный и правильный ее перевод. Я просил бы также приложить к делу и мои статьи,
напечатанные в газете "Нойе Цайт".
Когда я подписывал заключение об окончании следствия, я говорил прокурору и
следователю, что материалы следствия показывают, что мое дело неправильно
объединено с делами других обвиняемых.
Больше ходатайств нет.
Председательствующий: Это объяснение по существу обвинения, а не
ходатайство.
Председательствующий: Подсудимая Штерн, вам понятны права ваши в суде?
Какие у вас имеются ходатайства?
Штерн: Права мне понятны. Имею несколько ходатайств.
Тут говорится, что я собирала какие-то шпионские сведения, и как доказательство
приводится, что установила связь с тремя американцами, которые приехали в СССР, и
что я передала им сборник научных трудов (издание Академии медицинских наук).
Как доказать, что это не так? Это научные проблемы, над разрешением которых
работали советские и иностранные ученые, а я обвиняюсь в том, что за воз-
19

награждение передала сборник научных трудов. Тема научных трудов "Проблема
биологии в мидицине". Эта книга появилась в 1944 году по поводу моего юбилея.
Юбилейный сборник так и составляется - ученые посылают в него свои труды.
Я прошу приобщить к материалам этот труд. Эта работа была написана в 1944
году и ничего секретного в ней нет.
Я хочу спросить, можно ли, или это не полагается, пригласить людей, знавших
меня?
Председательствующий: Что они могут сказать?
Штерн: Что у меня не было националистических настроений. Доказательств моей
вины ведь никаких нет, а в этой книге имеются работы, которые не являются
секретом для зарубежных ученых.
Председательствующий: Других ходатайств нет?
Штерн: Нет.
Председательствующий: Подсудимая Ватенберг-Островская, вам понятны ваши
права в суде? Ходатайства перед судом у вас есть?
Ватенберг-Островская: Права мне понятны. Ходатайств нет.
Председательствующий - Военная Коллегия Верховного Суда СССР, заслушав
ходатайства подсудимых и совещаясь на месте, определила, что ходатайства будут
разрешены в ходе судебного процесса.

СУДЕБНОЕ СЛЕДСТВИЕ
По указанию председательствующего секретарь оглашает обвинительное заключение
по делу.
Председательствующий: Военная Коллегия Верховного Суда СССР в
подготовительном заседании 21 апреля 1952 года обвинительное заключение по данному делу
утвердила, предав суду Лозовского и других, по выводам обвинительного заключения.
Дело назначено к слушанию в закрытом судебном заседании, без участия сторон и без
вызова в суд свидетелей.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вам понятно предъявленное
обвинение?
Фефер: Понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Фефер: Признаю.
Председательствующий: Подсудимая Теумин, понятно вам обвинение?
Теумин: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновной?
Теумин: Да, признаю себя виновной.
Председательствующий: Подсудимый Маркиш, понятно вам обвинение?
Маркиш: Понятно.
Председательствующий: Виновным себя признаете?
Маркиш: Я виновным себя не признаю.
Председательствующий: Подсудимый Юзефович, обвинение вам понятно?
Юзефович: Да, понятно.
Председательствующий: Виновным себя признаете?
Юзефович: Я свою вину признаю частично.
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, обвинение вам понятно?
Лозовский: Понятно.
Пред[седательствую]щий: Признаете себя виновным?
Лозовский: Нет, ни в чем себя виновным не признаю.
Председательствующий: Подсудимый Брегман, предъявленное обвинение вам
понятно?
Брегман: Понятно.
Председательствующий: Виновным себя признаете?
Брегман: Не признаю.
Председательствующий: Обвиняемый Квитко, обвинение вам понятно?
Признаете себя виновным?
Квитко: Обвинение понятно, виновным себя признаю частично.
Председательствующий: Обвиняемый Бергельсон, обвинение вам понятно?
Бергельсон: Понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Бергельсон: Частично.
Председательствующий: Подсудимый Гофштейн, обвинение понятно?
21

Гофштейн: Да.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Гофштейн: Частично.
Председательствующий: Подсудимый Ватенберг, обвинение вам понятно?
Ватенберг: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Ватенберг: Признаю частично.
Председательствующий: Подсудимый Шимелиович, предъявленное обвинение
вам понятно?
Шимелиович: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Шимелиович: Никогда не признавал и не признаю.
Председательствующий: Подсудимый Зускин, предъявленное обвинение понятно?
Зускин: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Зускин: Частично.
Председательствующий: Подсудимый Тальми, предъявленное вам обвинение
понятно?
Тальми: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Тальми: Частично.
Председательствующий: Подсудимая Штерн, предъявленное обвинение понятно?
Штерн: Понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновной?
Штерн: Да, я виновной себя признаю только в том, что была членом президиума
Еврейского антифашистского комитета и, как член партии, совершенно не вникала в
самую деятельность Комитета. Ни шпионажем, ни антисоветской деятельностью я
никогда не занималась. Виновата я в том, что, будучи членом партии, от которого
можно было требовать определенной бдительности, я совершенно не проявляла ее.
Вина моя в том, что я, будучи в комитете, занимая место члена президиума,
совершенно не интересовалась его работой. Я думаю, лишь это является моей виной.
Председательствующий: Подсудимая Ватенберг-Островская, предъявленное
обвинение вам понятно?
Ватенберг-Островская: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновной?
Ватенберг-Островская: Частично.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО И.С. ФЕФЕРА
Фефер: Я родился в местечке Шпола в семье учителя. У отца не было
материальной возможности меня обучать, поэтому я был самоучкой. Я жил в этом местечке до
1922 года, затем в 1922 году переселился в Киев и стал заниматься литературным
трудом. Я не занимался антисоветской деятельностью в Киеве и, наоборот, считаю,
что я одним из первых еврейских поэтов начал писать о Красной Армии, о партии, о
комсомоле.
Я подтверждаю, что в 1917 году я вступил в "Бунд" и пробыл там полтора года.
Это была маленькая группа, которая занималась только распространением еврейской
литературы. В больших делах я, конечно, участия не принимал. Дело в том, что я сам
работал в типографии в качестве наборщика и там была еврейская группа. Меня
тогда очень устраивало отношение коммунистической партии к национальному

вопросу, и поэтому я вступил в партию на 19-ом году своей жизни.
Писать я начал с середины 1918 года. В 1920 году я познакомился с еврейскими
националистами Бергельсоном, Гофштейном, Квитко. Националистические взгляды их
выражались в стихах, которые носили националистическую окраску. Я тогда считал,
что нужно больше писать о советской действительности, и в 1922 году издал свои
стихи о России.
Председатель оглашает показания (т. 2, л.д. 46).
Фефер: Да, дело в том, что националистические настроения и являются
антисоветскими настроениями. Бергельсон и Гофштейн свои националистические взгляды
выражали в произведениях. В стихах первого сборника у меня не было
националистических настроений. Я написал цикл стихов "Россия". Мой национализм в основном
выражался в настроениях и беседах о недовольстве ассимиляцией. А я уже был
членом компартии.
Факты ассимиляции выражались в том, что было массовое закрытие еврейских
школ. В течение 1930-х годов было ликвидировано много еврейских газет, учреждений
и школ. Это меня очень возмущало и возбуждало националистические настроения,
которые я выражал в разговорах с Кажановым, Бергельсоном и Гофштейном.
Я с большой завистью смотрел, когда проходила декада узбекского искусства.
Я издал около 30 книг, и хотя в книгах это не отразилось, настроения мои были
националистические. Я всеми силами отстаивал еврейские учреждения. Когда был
закрыт Институт еврейской культуры, мы с Гофштейном поставили вопрос о создании
кабинета еврейской культуры при Академии наук УССР. И я добивался всячески
восстановления тех еврейских учреждений, которые были закрыты. Еще должен
сказать, что против других враждебных явлений еврейской литературы мне часто
приходилось выступать. Я написал несколько статей, в которых боролся против
троцкизма. Я боролся, в частности, с Фельдманом.
Из партии я никогда "не исключался. В 1929 году прошел чистку и в 1933 году из
партии не исключался.
Вот то, что я хотел сказать относительно своей жизни. Никаких антисоветских
выступлений у меня не было. Наоборот, статьи у меня были советские, я написал
песни, которые распевались и поются сейчас.
Жена из партии была исключена за пассивность.
Председательствующий зачитывает показания (т. 2, л.д. 52).
Фефер: Потому что я очень люблю еврейские традиции, я в синагоге бывал
несколько раз. Нельзя сказать; что я регулярно посещал ее, но у нас была связь с
еврейской религиозной общиной.
До создания Комитета в моих настроениях были националистические колебания. В
1942 году я был вызван на работу в Еврейский антифашистский комитет. Вызвал
меня Эпштейн телеграммой, которая была подписана Лозовским. Прибыл я в апреле
1942 года в Москву и был назначен заместителем редактора газеты "Эйникайт".
Можно сказать, что газета с первых номеров имела националистическую окраску.
В работе этой газеты я считаю себя виновным. Мы опубликовали материал о
героизме евреев, его нужно было опубликовывать, но мы оторвали его от героизма
советского народа, т.е. имели свой счет. Мы говорили, что нужно завести свой счет,
знать сколько евреев проявило себя в качестве героев в этой войне, чтобы потом
можно было придти со своей просьбой к правительству и указать на то, что евреи
сыграли известную роль в борьбе против фашизма. И Еврейский антифашистский
комитет с первых дней повел счет жертв. Потом это легло в основу создания "Черной
книги". Я зиал о том, что Еврейский антифашистский комитет, еще находясь в
Куйбышеве, по указанию Совинформбюро связался с зарубежной печатью и посылал
туда материалы-статьи, очерки и информации для зарубежной еврейской печати о
it

евреях Советского Союза, о героизме евреев, об их участии в оборонной
промышленности и вообще о еврейской культуре.
Должен сказать, что примерно с 1942,года у нас в ЕАК начались разговоры о том,
что все еврейские учреждения ликвидированы, даже в еврейских районах все, что
было создано за 30 лет.
Тогда и возник вопрос о Крыме. Речь шла не о санаториях крымских, а о северной
части Крыма, где было еще до войны три еврейских национальных района.
Мы тогда говорили между собой, что было бы хорошо создать еврейскую
республику в Крыму, и тогда же по инициативе Эпштейна распределили между собой
"портфели" руководителей будущей еврейской республики.
Я считаю себя виновным в том, что газета "Эйникайт" помещала
националистические статьи, т.е. фактически с первых номеров своей работы вела
националистическую пропаганду.
В начале 1943 года мною и Михоэлсом было получено приглашение поехать в
Америку. Перед поездкой в Америку мы имели ряд бесед с Эпштейном, Лозовским,
Щербаковым. Руководство Совинформбюро требовало от нас размещения как можно
больше материалов в зарубежной печати. Речь шла не только о том, чтобы посылать
материал о евреях, а и о промышленности, сельском хозяйстве и культуре в СССР.
Лозовский требовал от нас, чтобы мы в Америке договорились не только с
прогрессивной печатью, а и с буржуазной, и попытались этот материал размещать в
буржуазной печати. Затем, чтобы мы связались с еврейской буржуазной организацией
с целью выкачивания материальной помощи.
Председательствующий зачитывает показания Фефера, данные на предварительном
следствии (т. 2, л.д. 59).
Председательствующий: Такой факт был?
Фефер: Да, был. В этой беседе перед нашим отъездом в США Лозовский дал нам
указание связаться с буржуазными элементами с тем, чтобы выкачивать у них деньги
на нужды войны.
Председательствующий: За что они вам должны давать деньги?
Фефер: Так как Гитлер поставил своей задачей истребление всего еврейского
народа, многие еврейские капиталисты вносили крупные суммы в фонд помощи евреям
на борьбу с фашизмом из страха, хотя они были и против социализма.
Председательствующий зачитывает показания подсудимого Фефера (т. 2, л.д. 60).
Фефер: О том, что Лозовский был вдохновителем Еврейского антифашистского
комитета и что он был в курсе всей его деятельности и был фактически руководителем,
я очень подробно говорил на очной ставке с Лозовским. Не было ни одного документа,
который не был бы завизирован Лозовским. Ни одного ответа за границу мы не
посылали без согласия и визы Лозовского. Я говорил Эпштейну о том, что мы должны
посылать материалы о героизме евреев в Советском Союзе с тем, чтобы вызвать
симпатию со стороны евреев Америки и после этого вместе после войны ставить
вопросы перед правительством. Эпштейн рассчитывал, что если мы вызовем
симпатию американских евреев, то сможем рассчитывать на материальную поддержку,
которая может нам пригодиться.
Мы также говорили о том, что после войны надо будет восстанавливать
еврейскую культуру. Такой разговор был с Эпштейном. С Лозовским я об этом не
говорил.
Председательствующий: Какие указания вы получили от Лозовского по своей
поездке в Америку?
Фефер: Связаться с богатыми евреями с тем, чтобы мобилизовать средства, т.е.
чтобы побольше собрать денег. Но главное указание было проникнуть в буржуазную
24

националистическую печать, чтобы помещать в них как можно больше наших
материалов об участии евреев в войне, об участии евреев в работе в тылу, а также
материалов о промышленности, сельском хозяйстве и культуре СССР.
Пред[седателъствую]щий: Разве в задачу вашего Комитета входила посылка
материалов только о евреях, а не о советском народе?
Фефер: Основные задачи были поставлены перед Комитетом - объединение евреев
всего мира в одно целое для борьбы с фашизмом.
Прибыв в Америку, мы имели встречи с Вейцманом - нынешним президентом
государства Израиль. Нам было указано, чтобы встречаться только с руководителями
печати и общественгых организаций, а с руководителями политических партий — не
встречаться, а Вейцман был руководителем политической партии сионистов, и
поэтому мы сразу обратились к Громыко. Громыко вызвал Михоэлса в Вашингтон и
сказал, что есть указание встречаться с Вейцманом, хотя разрешение из Москвы было
получено только две недели спустя после встречи с Вейцманом.
Перед поездкой и Америку мы с Михоэлсом собрали материал о еврейских
культурных учреждениях. Мы собрали материал также о сельском хозяйстве, о положении
эвакуированных. Мы знали, что нам будет нужно готовиться к большим
выступлениям. Материал мы взяли с собой, он был просмотрен на границе. Поэтому
нас на границе держали несколько часов. Материал пропустили, но с точки зрения
перечня от 1945 года он является секретным и представляет собой государственную
тайну.
При встрече с Вейцманом мы с ним недолго беседовали, встречались мы с ним один
раз, он интересовался отношением евреев Советского Союза к сионистам. Мы
сказали, что советские евреи в Палестину не поедут, и на вопрос, в каком положении
находится еврейская культура, мы ответили, что с еврейской культурой обстоит дело
плохо. Потом мы рассказали ему о зверствах фашистов. Вейцман просил нас об одном,
если у нас будет встреча с представителем советского правительства, сказать, что
если в Палестине будет создано еврейское государство, а не арабское, то оно никогда
никаких вражеских выступлений против Советского Союза не допустит. Материлов
мы никаких Вейцману не передавали.
Дальше была встреча с Розенбергом. С ним у нас был всего один разговор и
непродолжительный, так как он разговаривает только по-английски, а мы этого языка
не знали.
Розенберг - один из руководителей "Джойнта", адвокат-миллионер "Джойнт" - это
буржуазная сионистская организация.
С Розенбергом у нас произошла встреча не по нашей инициативе. "Джойнт" прислал
письмо на имя Михоэлса с предложением оказать помощь евреям, пострадавшим во
время войны. Михоэлсу от имени правительства СССР разрешалось вести переговоры
с "Джойнт" об оказании помощи населению СССР без разделения по национальному
признаку через Красный Крест и без допуска представителей "Джойнта" в Советский
Союз.
Розенберг в одном из переговоров заявил, что "вы все требуете, а сами ничего не
делаете, вот если вам удастся поставить вопрос о заселении Крыма евреями, мы
будем вам оказывать материальную помощь". Он сказал, что "... Крым интересует
нас не только как евреев, но и как американцев, поскольку Крым - это Черном море,
Балканы и Турция". Относительно превращения Крыма в плацдарм, прямого
разговора не было.
Я считаю себя виновным в том, что я не разобрался тогда в ситуации, увлеченный
своими националистическими стремлениями, желая создать экономику для того, чтобы
еврейская культура могла развиваться, и считал крайне желательным создание
еврейской республики в северной части Крыма.
25

Зачитываются показания Фефера (т. 2, л.д. 67).
Председательствующий: Была такая фраза им сказана? (О заинтересованности
американцев в заселении евреями Крыма).
Фефер: Да, такая фраза им была сказана.
Никаких материалов никаким разведкам в Америке мы не давали, а давали их
исключительно еврейской печати. С Гольдбергом мы договорились о посылке статей,
очерков, информации об экономике Советского Союза. О военных материалах
разговора не было.
Мы договорились о посылке материалов, которые интересуют американцев. Я об
этом показал на предварительном следствии и сейчас подтверждаю свои показания.
Мы договорились о посылке материалов о промышленности, о сельском хозяйстве и
культуре в СССР. О том, чтобы посылать материалы шпионского характера у нас
разговора не было, но впоследствии это вылилось и в посылку материалов,
представляющих государственную тайну. Эти материалы мы не имели права посылать,
учитывая перечень от 1945 года, ставший мне известным во время следствия.
Председательствующий: Какие материалы?
Фефер: Материалы с конкретными данными о промышленности, о сельском
хозяйстве, о культуре и, в частности, о новостройках и культуре Биробиджана.
О том, чтобы посылать специальные сведения, такого разговора не было, но после
войны Лозовский созвал руководителей Комитета и дал указание побольше посылать
материала о восстановлении советской промышленности и сельского хозяйства.
Соответственно этому я и своим редакторам давал такие же указания. Лозовский нам
говорил, чтобы мы внимательно прислушивались к заказам американцев и выполняли
эти заказы. Как только я воглавил работу в Комитете, я поставил вопрос, чтобы все
материалы проходили через Главлит.
После возвращения из Америки мы информировали членов Президиума и
Лозовского о поездке, и Комитет начал посылать корреспонденцию - статьи и очерки - в
Америку. Часто получали заказы от руководителей американской буржуазной печати
и исполняли эти заказы.
Должен сказать, что мы, кроме всего этого, фактически превратили комитет в
националистическую организацию и расширили его функции.
Председательствующий: Кто мы?
Фефер: Я, Михоэлс, Эпштейн. О расширении функций говорил Шимелиович.
Маркиш выступал с предложением оказывать помощь эвакуированным. Шимелиович
выступал об оказании помощи евреям, которые возвращались на старые места из
эвакуации. А это было не наше дело.
Мы договорились с американскими националистами об издании "Черной книги". Мы
получили согласие издать "Черную книгу" и от Лозовского.
Таким образом, я считаю, что в Комитете велась националистическая работа, что
руководители Комитета посылали материал, представляющий государственную тайну.
Я оказал помощь Гольдбергу в сборе тех сведений, которые его интересовали.
Гольдберг приехал в конце 1945 года в Москву. Ему был устроен прием в
Комитете, на котором присутствовали представители еврейской национальности. Встреча
была с Лозовским. Был он и у Михоэлса. Был принят он и Лозовским. Он просил
устроить ему поездку по Советскому Союзу, в частности на Украину и в Прибалтику.
Лозовский обещал устроить ему эту поездку. Затем Гольдберг встречался с Ши-
мелиовичем, Маркишем, Теумин.
Пред[седательствую]щий: Какие материалы он собирал в Комитете и в Со-
винформбюро?
Фефер: В Совинформбюро он получал материалы о внешней политике, о положении
в странах новой демократии, об отношении Советского правительства к этим странам.
26

В Комитете он получил материал о восстановлении промышленности. Во время
поездки он интересовался предприятиями.
Также он имел ряд бесед при поездках. Он имел беседу с Лацисом, беседу с
председателем Госплана Эстонии, спрашивал его о восстановлении промышленности и
сельского хозяйства в Эстонии. В Одессе беседовал с председателем еврейской
религиозной общины. Таким образом, он собирал материалы о промышленности и
сельском хозяйстве, а также о культуре. На Украине беседовал с председателем
еврейской религиозной общины.
Председательствующий: Вам известны показания свидетельницы Гордиен-
ко М.В., которая называет Гольдберга и говорит, что он дал ей шпионское задание о
сборе различных шпионских сведений? А она ведь украинка, а не еврейка.
Фефер: Я с ней не встречался.
Пред[седательствую]щий: Но вы читали ее показания. Из них видно, что она
получала шпионские задания.
Фефер: Меня удивляет, зачем ему было договариваться с ней, когда у него было
столько знакомых евреев?
Председательствующий: Но вы же знаете, что она была в интимных связях с
Гольдбергом, поэтому он ее и использовал. Из этого же вытекает, что Гольдберг
ездил по Украине, Прибалтике и занимался сбором шпионских сведений в СССР.
Фефер: Да, с точки зрения перечня от 1945 года он собирал сведения шпионского
характера о промышленности и сельском хозяйстве и собирал сведения о еврейской
литературе. Что именно интересовало его, я не знаю.
Председательствующий: Вы давали показания, что Гольдберг ставил перед ЕАК
задачу усилить сбор материалов по экономике нашей страны?
Фефер: Да, он поставил перед нами такую задачу, и мы посылали ему такие
материалы. Всего за время существования Комитета мы послали за границу около 20
тыс. статей и очерков.
Председательствующий: В ваших показаниях (т. 2, л.д. 89) вы показали о том,
что перед вами был поставлен этот вопрос от имени Розенберга.
Фефер: Это вытекало из разговора с Розенбергом еще в США. Но нельзя называть
это указаниями, так как мы с ним договорились, что свяжемся с евреями стран новой
демократии для борьбы против фашизма и будем посылать материалы об экономике и
сельском хозяйстве СССР.
Председательствующий: Получив эти указания о расширении сбора сведений в
СССР, как вы организационно оформили это по Комитету?
Фефер: Мы послали ряд корреспондентов на места, и они писали очерки и статьи о
промышленности, о сельском хозяйстве и о культуре СССР. Этот материал поступал
в редакторат Комитета, который его обрабатывал, потом эти материалы посылались
в контрольную редакцию для проверки, а затем уже направлялись в американскую
печать. До 1946 года материалы эти направлялись через посольство, а потом они
посылались по почте и телеграфу. Никакой другой визы, кроме нашей, до 1945 года
не требовалось для отсылки. Это было при жизни Эпштейна. Когда же я приступил к
работе, то заявил, что ни один материал без санкции Главлита не может посылаться.
А до этого Эпштейн ставил свою визу, и еще существовал военный цензор при
Совинформбюро. Во всяком случае при мне все материалы проходили только после
проверки Главлита.
Пред[седательствую]щий: По вопросу о Крыме. Когда вы приехали из Америки,
как вы ставили этот вопрос, когда и где?
Фефер: Вопрос о Крыме, когда мы приехали из Америки, был поставлен так: я
говорил некоторым членам президиума о том, что в разговоре с Розенбергом
последний обещал материальную помощь "Джойнта" при организации еврейской республики
27

в Крыму. Мы уже знали о том, что из Крыма выселили часть населения и что будет
ставиться вопрос о заселении его. Мы решили не писать письмо до тех пор, пока не
поговорим с одним или двумя членами Политбюро, так как это очень серьезный
вопрос и до того, как писать письмо, мы попросились на прием к В.М. Молотову. Он
нас принял (меня, Михоэлса и Эпштейна). Там среди других вопросов мы поставили
вопрос о создании еврейской республики в Крыму или на территории, где была
республика немцев Поволжья. Тогда нам это нравилось и красиво звучало: "Где
раньше была республика немцев, должна стать еврейская республика". Молотов
сказал, что это демографически хорошо звучит, но не стоит ставить этого вопроса и
создавать еврейскую республику на этой территории, так как евреи народ городской и
нельзя сажать евреев на трактор. Далее Молотов сказал: "Что касается Крыма, то
пишите письмо и мы его посмотрим". После этого мы посоветовались с Лозовским.
Мы посоветовались с Юзефовичем, Шимелиовичем и показали проект письма
Маркишу. Текст письма, как видите, получился неудачным. Здесь сказалась больше
наша психика, чем сознание. По сути говоря, это националистическая затея, и в этом
я признаю себя виновным.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, расскажите, кто такой Левин.
Фефер: Левин - это бывший председатель еврейского совета организации помощи
России в войне, существовавшей в США. Он сам домовладелец, у него было 20 домов
в негритянском квартале Нью-Йорка. С ним в Америке у меня было две встречи. Во
всяком случае это повторение того, что я уже говорил на следствии.
Председательствующий зачитывает показания подсудимого (т. 2, л.д. 68).
Фефер: С Левиным был разговор, но ие помню, о чем конкретно. Он говорил, что
недоволен тем, что мало слышно о советских евреях. Действительно, до создания
ЕАК о советских евреях ничего не писали в заграничной прессе. Далее он говорил,
что советские евреи не настоящие евреи, конечно, в смысле их ассимиляции. Разговор
Левина имел националистическую окраску. Мы сказали ему, что теперь Еврейский
антифашистский комитет регулярно будет посылать в Америку сообщения, статьи и
информации о советских евреях, о их работе и деятельности.
Еще мы в США встречались с Гольдманом. Гольдман — сионист, председатель
Исполнительного комитета Всемирного еврейского конгресса. В конгресс входят
представители различных партий и этот комитет имеет филиалы во всех странах.
Вопрос о посылке материала мы вели с представителями печати.
Председательствующий: Расскажите об обстоятельствах посещения Новиком
Москвы, когда это было?
Фефер: Новик прибыл в Москву в конце сентября 1946 года.
Пред[седательствую]щий: Зачем он сюда приехал?
Фефер: Он является редактором ежедневной газеты "Морген Фрайхайт" - органа
американской коммунистической партии. Он приехал сюда как редактор газеты и как
ее корреспондент.
Зачитываются показания Фефера (т. 2, л.д. 92).
Председательствующий: Правильны эти ваши показания?
Фефер: Да, это мои показания. О том, что Новик шпион, я не знал, но поскольку он
собирал материалы о промышленности, сельском хозяйстве и культуре, имел много
бесед с разными людьми, я оценил его деятельность как шпионскую, исходя из
28

положений, которые не были известны мне раньше. У меня были самые
обывательские представления о шпионских сведениях. Я понял теперь, что я ошибался в
оценке этих вещей и неправильно понимал эти вещи. К тому же я знал, что Новик
выпустил большую книгу, где он использовал все материалы, собранные в Советском
Союзе, и где он показал Советский Союз с очень выгодной стороны.
Председательствующий: Вернемся к работе самого Комитета. Судя по вашим
показаниям, после вашего приезда из Америки враждебная деятельность [Еврейского]
антифашистского комитета усилилась, с одной стороны, путем посылки всяких
сведений экономического характера в Америку, сборе этих сведений по Советскому
Союзу и, с другой стороны, обсуждением отдельными членами Комитета вопросов
националистической деятельности, выходящей за рамки функций самого Комитета.
Расскажите об этом.
Фефер: Наше возвращение из Америки совпало с переездом Комитета в Москву из
Куйбышева. В Москве Комитет расширил свою деятельность. Во-первых, здесь
обсуждался вопрос относительно Крыма - националистическое мероприятие. Потом
были проведены митинг, пленум Комитета. На этом пленуме и в докладах, которые
были проведены Эпштейном, Михоэлсом и мной, националистические мотивы звучали
очень сильно. Говорилось очень много о героизме евреев. Потом Комитет получал
очень много писем с мест, жалобы на притеснения со стороны местных органов. Мы
собирали весь этот материал и обобщали.
Председательствующий: Какой материал?
Фефер: О том, что евреи возвращаются из эвакуации и не получают работы.
По заданию ЕАК Квитко поехал в Крым, чтобы посмотреть, что там происходит.
До войны там было три еврейских национальных района.
После этой поездки Квитко докладывал о том, что на местах имеются факты
противодействия местной власти возвращению евреев, что многие еврейские
колхозники находятся в очень плачевном положении, им не оказывают помощи.
Вопрос этот обсуждался в ЕАК, и было решено послать делегацию Наркому
земледелия Бенедиктову. В состав делегации вошли Шимелиович, Михоэлс,
Губельман, Квитко. Они были приняты Бенедиктовым, и он им обещал разобраться в
этом и помочь.
Мы получали ряд писем о том, что американские подарки неправильно
распределялись на местах, что многие евреи возвращаются из гетто и не получают
помощи. Об этом было написано письмо Наркому Госконтроля и был получен ответ
Попова,что все изложенное в письме проверено и что данные, которые имелись в
распоряжении Комитета, не соответствуют действительности.
Все это в обязанности Комитета не входило и фактически было расширением его
функций. Собственно, этим занимался не столько Комитет, сколько лично сам
Михоэлс. Он занимался вопросами прописки отдельных евреев, писал письма об
устройстве их на работу и т.д. Таким образом, Комитет превратился в своеобразный
департамент.
Председательствующий: У вас в Комитете обсуждались вопросы не только о
положении внутри Советского Союза, но и о положении за границей? Вы обсуждали на
Комитете вопросы, не только связанные с жизнью евреев в Советском Союзе, но и
вопросы, связанные с жизнью евреев за границей? Были такие факты?
Фефер: Когда выпустили Мосли - руководителя английских фашистов, он устроил
погром евреев в еврейских районах Англии, а власти бездействовали. Это
происходило в тот момент, когда у власти было лейбористское правительство, и мы считали
необходимым выступить с протестом и показать Англии бездеятельность ее
правительства. Мы написали письмо английским профсоюзам.
Пред[седательствую]щий: А что по этому поводу высказывала Штерн? Она будто
бы отказалась подписать это письмо?
29

Фефер: Нет, она подписала, только сказала, что надо проверить факты,
соответствуют ли они действительности.
Председательствующий: Не такой ли был смысл, что надо еще посмотреть, где
идет погром? Нет?
Фефер: Не знаю, я не усматривал такого смысла. Она предложила проверить, были
ли факты погрома, ибо мы сильно реагировали на то, что Мосли и английские
консерваторы способны на подобные вещи.
Член коллегии: Приветствие Вейцману ЕАК посылал?
Фефер: Да, летом 1948 года.
Член коллегии: В связи с чем?
Фефер: Мы посылали приветствие в связи с созданием еврейского государства
Израиль. Причем должен сказать, что мы составили проект этого приветствия и
послали зам. министру иностранных дел Зорину, он просмотрел и сказал: "Я посоветуюсь
с руководством", а когда я звонил ему по телефону вторично, он сказал, что
приветствие можно посылать, и изменил в нем лишь какую-то фразу.
Член коллегии: В деле есть показания, что будто бы Михоэлс взял с собой в
Америку библию. Для чего это?
Фефер: Библию читают не только верующие. Нам нужно было иметь дело с
отсталой аудиторией, которая могла бы не понять нашу пропаганду против фашизма,
приходилось иногда опираться и на язык библии. Поэтому он взял с собой библию, и
надо сказать, что она нам пригодилась там. Библия - один из величайших памятников
еврейской культуры.
Член коллегии: вы на одном из допросов показали, что якобы Штерн призывала к
активной борьбе против национальной политики партии и Советского государства и
говорила, что Советский Союз - это не ее Родина.
Фефер: Такой случай был, когда я обратился к Штерн с просьбой написать статью в
связи с Октябрьской годовщиной, она спросила, на какую тему, я ответил - о нашей
Родине, Советском Союзе. Она сказала, что это не ее Родина и что она родилась в
Прибалтике и не во время Советской власти.
Председательствующий: На очной ставке со Штерн вы показали по поводу этого
(т. 31, л.д. 438^451).
Фефер: Относительно высказываний Штерн по поводу погрома евреев в Англии я
уже говорил. Кроме того, Штерн часто выступала на президиуме, где присутствовало
большинство членов президиума, и говорила о дискриминации евреев в Советском
Союзе.
Председательствующий: Вы дальше показываете, что во время отчета на
президиуме ЕАК об участии евреев в партизанском движении Штерн заявила: "... что
вы все говорите о немцах, вы скажите как белорусы помогали немцам уничтожать
евреев". Так она выступала?
Фефер: Такое высказывание Штерн было записано в стенограмме заседания ЕАК.
Пред[седательствую]щий: Далее вы показываете, что при обсуждении вопроса о
брошюре "Что дала евреям Советская власть", она предлагала написать о том, что
евреи дали Советской власти.
Фефер: Такое предложение было, но оно вызвало возражение со стороны всех
членов Комитета.
Председательствующий: Далее вы показывали, что в ответ на ваше
предложение написать статью "Что мне дала моя Родина" Штерн заявила: "... СССР не
моя Родина" (т. 31, л.д. 445). Правильно это?
Фефер: Она действительно ответила, что "это не моя Родина, моя родина
Прибалтика".
Член коллегии: В каком году это было?
30

Фефер: В 1947 году.
Член коллегии: Речь, по-видимому, шла о Советском Союзе, ведь Литва входила
уже в СССР?
Фефер: Я не знаю, что она имела в виду.
Член коллегии: Был такой случай, когда Михоэлс вручил золотые часы
Драгунскому?
Фефер: Такой случай был. Часы эти привез Гольдберг.
Далее суд подробно выяснял порядок передачи статей иностранным агентствам от
сотрудников Еврейского антифашистского комитета и степень секретности
публикуемых в них материалов.
Член Суда: А как был собран материал для "Черной книги"? Вам не разрешалось
эти книгу выпускать, а книга все же вышла в Америке.
Фефер: Тогда был еще Эпштейн.
Член Суда: Вы говорите, что все было узаконено и пересылалось через
официальные учреждения. А как же этот материал оказался отправленным?
Фефер: Все было отправлено в 1944 году, еще до запрещения, и отправлено через
Наркоминдел. Была телеграмма Громыко, что "Черная книга" выйдет в США без
нашего материала. Телеграмма была послана через Наркоминдел. На основании этого
Эпштейн в 1944 году весь материал отправил в США. Я хочу сказать в заключение,
что всю ответственность я хорошо понимаю, ибо после смерти Эпштейна я должен
был за все отвечать. Я хочу только одного, чтобы суд, зная при каких условиях
совершалось дело, разобрался законно в этом. Есть зещи, которые делались мной, и
за эти вещи я не снимаю с себя ответственности.
Член Суда: Лозовский был посвящен во все детали повседневной деятельности
Антифашистского комитета?
Фефер: Я думаю, что это слишком много будет так сказать. Потому, что у него
было много всяких дел. Я сказал бы, что Лозовский направлял работу Комитета и
руководил работой Комитета. У нас не было ни одного требования, о котором он не
знал бы, и ни одного сообщения, которое послали бы без копии. У нас не было ни
одного ответа, который мы не отправили бы без визы Лозовского. Так что он был в
курсе всех наших ответных материалов. Он не участвовал, но он был в курсе дела.
Причем Лозовский инструктировал нас о деятельности ЕАК, дал указание о
конкретизации фактов, так что Лозовский по вопросу о запросах иностранцев был в
курсе событий, мы с ним советовались. Можно сказать, что он в общем руководил и
направлял работу Комитета и был в курсе всех событий. Он знал, что Еврейский
антифашистский комитет стал центром националистической деятельности, что
Комитет вел националистическую работу.
Член Суда: Вы в своих показаниях говорили, что он не только руководитель, но и
вдохновитель всех действий Комитета.
Фефер: С Лозовским все советовались, и он направлял работу.
И далее Фефер утверждает, что Лозовский был одним из инициаторов создания
Еврейской республики в Крыму, принимал активное участие в создании "Черной
книги".
31

Председательствующий: Выходит, что Лозовский не только руководил работой
ЕАК, но и направлял националистическую деятельность.
Фгфер: Да.
Председательствующий: Вы знаете акт экспертизы от 30 января по поводу
передачи в Америку шпионских сведений. Было взято на выдержку 78 документов, и
пришли к выводу, что такие требования из Америки и Англии в Антифашистский
комитет сами по себе содержат государственную тайну...
Вы знакомы с этим актом, согласны с ним?
Фефер: В основном согласен. Но должен сказать, что документы, представляющие
требование американской печати, являются не типичными...
Председательствующий: Вы противоречите своим показаниям. В 1946 году вы
уже понимали, что это запрос на дачу шпионских сведений, а сейчас вы говорите, что
не знали, что это такое.
Фефер: Я вобще не понимал природу шпионских сведений, я имел об этом слабое
представление, и когда речь зашла об армии и флоте, я испугался. Это было в 1947
году.
Я не думал, что телеграммы, которые я посылаю с просьбой сообщить список
еврейских учреждений, могут представлять интерес для американской разведки. Если
просмотреть все материалы, посланные другими комитетами, найдется не меньше
материалов такого же характера и такого же порядка.
Пред[седательствую]щий: Вы говорите, что Еврейский антифашистский комитет
являлся центром националистической пропаганды. Наряду с Комитетом какие
еврейские учреждения также содействовали этому?
Фефер: Кроме Комитета были:
Еврейский театр, который являлся как бы трибуной националистической
пропаганды. В репертуаре еврейского театра был целый ряд пьес с националистическими
мотивами.
Председательствующий: Из каких пьес состоял репертуар театра?
Фефер: Из классических еврейских пьес, были пьесы Шолома-Алейхема, ставили
"Короля Лира" Шекспира и также пьесы современных авторов: Бродерзона "Канун
праздника", шла моя пьеса "Солнце не заходит" о партизанах. Я там допускаю
националистические ошибки, противопоставляю евреев немцам. Затем шла пьеса
Беленковича "Капитан подводной лодки". Пьеса "Фрейлехс" - мозаика фольклорных
мотивов. Эта пьеса старых обрядов нацеливала на старину, как на "золотое прошлое".
Михоэлс был художественным руководителем этого театра.
Газета "Эйникайт", где печатались националистические материалы. Я лично
опубликовал в этой газете около 150 памфлетов. В основном эти памфлеты были
направлены против реакции и поджигателей войны.
Еврейская секция при Союзе советских писателей, где устраивались вечера, на
которых читались националистические произведения.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вы знакомы с актами экспертизы
по вопросу националистической пропаганды Комитета и его участников? Экспертизу
осуществляли Щербина, Евгенов, Лукин и Владыкин, Вы считаете экспертов
достаточно компетентными людьми?
Фефер: Я считаю этих экспертов более квалифицированными, чем экспертов,
давших заключение от 30 января 1952 года о секретности материалов.
Председательствующий: Вы по этому акту были допрошены. Считаете ли вы
заключение экспертизы правильным?
Фефер: В общем, конечно. Но дело в том, что есть отдельные детали, с которыми
нельзя полностью согласиться, но в общем экспертиза правильная.
32

Председательствующий: В своем заключении экспертиза отметила, что
Еврейский антифашистский комитет проводил националистическую пропаганду, что он не
только пропагандировал националистические взгляды, но и руководил работой.
Конкретно это выразилось в том, что в этих документах, которые были подвергнуты
анализу, проводились тезисы об исключительности еврейского народа, воспевались
библейские образы, пропагандировался классовый подход к евреям по признаку одной
крови. Маскировалось это внешне советскими лозунгами, а на деле подменялся
пролетарский интернационализм космополитизмом.
Фефер: О космополитизме не было разговоров.
Председательствующий: Я ссылаюсь на экспертизу.
Фефер: Нельзя сказать, что вся деятельность была подменена националистической.
Комитет посылал очень много хороших статей, но между ними имелись и
националистические.
Пред[седателъствую\щий: Что вы можете показать по поводу этой стороны
деятельности Комитета.
Фефер: Я уже об этом показывал. Я говорил о Крыме, об обращении к евреям
всего мира без различия класса.
Член Суда: Расскажите о вашей деятельности, о ваших статьях, как вы воспевали
национализм.
Фефер: Я должен сказать перед судом, что если у меня были весьма серьезные
националистические моменты в моей общественной деятельности, то мое творчество
это меньше всего тронуло. Мое творчество не опорочено этим. У меня были
отдельные националистические ошибки. Например, стихотворение "Я еврей", которое
приводится здесь, к нему можно прибавить еще два-три подобных стихотворения
националистического направления.
Председательствующий: Почему вы считаете это ошибкой? Вы говорили
раньше, что были воспитаны в националистическом духе, а в особенности после 30-х
годов, когда у вас лейтмотивом была борьба против ассимиляции евреев. Это не
ошибка, это линия.
Фефер: Я об этом подробно показал, касаясь своей общественной деятельности, а
что касается моего творчества, то я одним из первых еврейских поэтов писал о
Советской Родине, о Красной Армии, о Донбассе, Днепрострое. Что же касается моей
деятельности, то я ее отношу к работе в комитете.
Пред[седателъств'ую]щий: Можно быть националистом и писать советские вещи?
Фефер: Нет, в поэзии делать это нельзя. Один мудрец сказал, что поэзия - это
зеркало души. Я писал, что мне подсказывала душа. Я выпустил около 30 книг. К
чему сводились мои националистические настроения. Я говорил, что люблю свой
народ. А кто не любит своего народа? Я хотел видеть свой народ, как все остальные.
А когда я увидел, что все закрывается, все ликвидируется, мне было больно, и это
меня восстановило против Советской власти. Этим и продиктованы мои интересы в
отношении Крыма и Биробиджана. Мне казалось, что только Сталин может исправить
ту историческую несправедливость, которую допустили римские цари. Мне казалось,
что только советское правительство может исправить эту несправедливость, создав
еврейскую нацию. А против советской системы я ничего не имел. Я сын бедного
учителя. Советская власть сделала из меня человека.и довольно известного поэта.
Председательствующий: В вашей поэзии вы обращаетесь к каким-то древним
образам, как: "Волосы Самсона", "Призыв Бар-Кохбы", '.'Мудрые морщины раби
Акиви", "Мудрость слов библейского Исая", "Мысль нашего чудесного Соломона
мудрого" и т.д. Где тут культура советских людей?
2. Неправедный суд 33

Фефер: Я должен сказать, что в наследии любого народа есть много мудрости. И я
не считаю, что нужно отказываться от Соломона. К этому националистическому
стихотворению можно добавить еще 2—3 стихотворения, причем это было в 1941 году.
Но я же говорил и о том, что мы пили из Сталинского кубка и утверждали, что
славяне наши друзья. Мои стихотворения нацеливали на то, что мы еще будем
плясать на могиле Гитлера.
Я имею в виду свое выступление на митинге в Нью-Йорке. В своей речи я
приводил в пример Покрышкина как представителя всех народов. Это выступление
можно посмотреть. Оно несколько неудачно, можно было лучше сказать, ибо не он
один в конечном счете отстаивал Москву.
Пред[седателъствую]щий: Вы все-таки пропагандируете идеи исключительно
националистические, что больше всего пострадали евреи?
Фефер: Да, я считаю, что на долю еврейского народа исключительные страдания
достались.
Председательствующий: Разве только один еврейский народ пострадал в
Отечественной войне?
Фефер: Да, вы не найдете такого народа, который столько выстрадал бы, как
еврейский народ. Уничтожено 6 миллионов евреев из 18 миллионов - одна треть. Это
большие жертвы, и мы имели право на слезу и боролись против фашизма.
Председательствующий: Это было использовано не для слезы, а для
антисоветской деятельности. Комитет стал центром националистической борьбы.
Член Суда: На следствии вы более конкретно оценивали свою националистическую
работу.
На л. д. 37 т. 46 записано, что ЕАК проводил националистическую деятельность,
смыкался с сионистами и превратился в националистический центр. Правильно это?
Фефер: Правильно.
Председательствующий: Это протокол экспертизы.
Фефер: Я считаю, что это не находится в противоречии с моими показаниями.
Пред[седателъствую]щий: Михоэлс говорил, что вы должны будете под
прикрытием Комитета сплотить все еврейское население СССР и теснее связаться с
зарубежными евреями для борьбы за свои права.
Фефер: Он говорил, что нужно использовать Комитет, чтобы приблизить евреев к
еврейской культуре, сплотить евреев вокруг Комитета и связаться с американцами
для борьбы за право евреев.
Председатель суда, опираясь на показания Фефера, данные им на
предварительном следствии, попросил его дать характеристику Маркиша и Квитко, касаясь
деятельности последнего в качестве руководителя еврейской секции Союза писателей
СССР.
Председательствующий: Вам известны показания Безыменского по поводу
деятельности еврейской секции?
Фефер: Это не показания, а истерический крик, я не считаю их показаниями. Он не
показывает ни одного факта. Его показания также бездарны, как и его творчество. Я
объясняю это тем, что он испугался, что его вызвали в МГБ. В его показаниях
имеется масса противоречий. Он просто не в курсе дела. Хотя он и поэт, он не
понимает поэзии.
Председательствующий: Вы не согласны с его показаниями, но вместе с тем эта
еврейская секция Союза советских писателей СССР до последнего времени проводила
националистическую деятельность.
34

Фефер: Я об этом показывал и приводил ряд фактов. За это Квитко и член бюро
еврейской секции несут ответственность.
Затем председатель суда просит Фефера дать характеристику Шимелиовича и
напоминает, что на предварительном следствии Фефер сказал, что "Шимелиович
является одним из самых агрессивных членов комитета".
Фефер: Это все правильно. Я имею в виду, главным образом, крымский вопрос, так
как Шимелиович был составителем одного из проектов письма в правительство. Когда
показали этот проект Лозовскому, он его забраковал, сказав, что это
националистический проект...
Когда было опубликовано наше послание Вейцману, - приветствие в связи с
созданием государства Израиль, — Шимелиович высказал недовольство, что оно
опубликовано только в еврейской газете. Он часто выражал такие недовольства.
Председательствующий: Правильны ли ваши показания на л.д. 53, т. 2?
Фефер: Это я говорил со слов Михоэлса. Михоэлс мне сказал, что Боткинская
больница - это "вотчина", где благодаря Шимелиовичу большинство работников евреи.
Председательствующий: Далее на л.д. 144 т. 2 вы показываете, что Шимелиович
многое сделал в вопросе насаждения антисоветских настроений среди евреев, что
постоянная его тема - это антисемитизм в СССР, что он оскорбительно отзывался о
некоторых руководящих работниках ЦК ВКП(б).
Эти ваши показания правильны?
Фефер: Говоря о насаждении антисоветских настроений, я имел в виду
националистические настроения Шимелиовича. Он говорил, что в отдельных звеньях есть
антисемитизм и среди врачей. Об этом также говорила и Штерн.
Председательствующий: Шимелиович был другом Михоэлса. Правильны ваши
утверждения, что он был первым консультантом Михоэлса по части проведения
националистической работы в Комитете?
Фефер: Я уже говорил, что я с Шимелиовичем почти не встречался, но я знаю, что
Михоэлс часто говорил, что "... надо посоветоваться с Борисом Абрамовичем", и
когда нужно было составить проект письма по поводу Крыма, он просил Шимелиовича
сделать это.
Председательствующий: Вы прямо даете показания, что Шимелиович был
первым консультантом Михоэлса.
Фефер: Я это и сейчас считаю, ибо никто не был так близок к Михоэлсу, как
Шимелиович.
Следующим сопроцессником, которому давал характеристику Фефер, был Юзефо-
вич.
Председательствующий: Что вам известно о националистической деятельности
Юзефовича и давно ли вы с ним знакомы? Я хочу проверить ваши показания, так как
задача суда и заключается в этом.
Фефер: Мне трудно перескакивать сразу с одного на другое. Я раньше давал
правильные показания. А теперь я могу что-нибудь упустить, забыть. Раньше я давал
правильную характеристику.
Очередное заседание Военной Коллегии Верховного суда СССР открылось в 12 час.
25 мин.
Пред[седатеЛьствую]щий: Подсудимый Фефер, вы давали на предварительном
следствии показания о националистической деятельности Бергельсона. Что вы можете
показать по этому вопросу на судебном заседании.
2* 35

И Фефер повторил все измышления, которые родились на предварительном следствии
в ходе "работы" следователей с Фефером.
После характеристики Бергельсона следовали такие же оценки Гофштейна, супругов
Ватенберг.
В ходе допроса возник вопрос о позиции отдельных членов Комитета в отношении
борьбы евреев в Палестине и, в частности, предложений о формировании специальных
воинских формирований из советских евреев.
Пред[седательствую]щий: Что, уже тогда возник вопрос о формировании
армии?
Фефер: В Комитете такого вопроса не было. Мы получили заявление от Рога-
чевского, который предложил сформировать дивизию, которую можно послать в
Палестину и бороться против арабского засилия.
Председательствующий: Но к вам и другие обращались с подобными вопросами.
Драгунский говорил тоже об этом.
Фефер: Да, Драгунский говорил об этом. Но говорили не только евреи об этом.
Приходил к нам и полковник Иванов и говорил, что он тоже хочет поехать в
Палестину. Я ему ответил, что мы этими вопросами не занимаемся.
Гофштейн был среди недовольных нашей пассивностью в этом вопросе...
У Гофштейна были националистические настроения. Надо сказать, что больше
всего его критиковали за националистическое настроение в поэзии, за которое его
критиковали и в Союзе советских писателей Украины. Гофштейн поднимал вопрос об
изучении древнееврейского языка.
Председательствующий: Изучение древнееврейского языка является одним из
мероприятий борьбы против ассимиляции евреев?
Фефер: Древнееврейский язык почти не применяется сейчас, это разговорный язык,
это большой поворот к старине, это язык библии. На нем разговаривают в
Палестине. А у Гофштейна были явления просионистских настроений.
Пред[седательствую]щий: А в его произведениях часто проскальзывали
просионистские настроения?
Фефер: Да, у него были сборники, были отдельные стихотворения, где он воспевает
разных "великих евреев".
Председательствующий: Гофштейн не был членом президиума, но был членом
Комитета?
Фефер: Да, он был активным сотрудником Комитета. Он писал стихи и несколько
очерков.
Пред[седательствую]щий: Вам не приходилось с ним беседовать на
националистические темы?
Фефер: На националистические темы у нас разговоров не было. Говорили о
закрытии школ, а летом 1948 года Гофштейн был в Комитете, был очень взволнован
и набросился на меня, упрекая меня в трусости, несмелости. Он был недоволен тем,
что Комитет не принимает никакого участия в создании государства Израиль, в
борьбе против арабских стран.
Председательствующий: Какие у него были предложения?
Фефер: Предложений никаких не было. За границей собирали тогда деньги для
Палестины. У нас было такое мнение, что поскольку в Палестине имеется много
фашистов-немцев, а так как мы стояли за еврейское государство Израиль и были за
36

реализацию решения Генеральной Ассамблеи, то было такое мнение - не открывать
сбора денег.
Председательствующий: У кого было такое мнение? Что это общее мнение?
Фефер: Нет, Комитет этот вопрос не обсуждал.
Председательствующий: Как это вы все связываете с Гофштейном?
Фефер: В это время приходили к нам многие студенты евреи и выражали
недовольства нашей пассивностью. Но мы, собственно, ничего и не могли делать без
санкции вышестоящих органов. Гофштейн в своих настроениях смыкался с этими
людьми и говорил, что мы пассивны и ничего не делаем. Он издал тогда однотомник
своих стихов, к которому сделал надпись, выражающую его недовольство нашей
пассивностью и тем, что мы не помогаем борющейся еврейской армии.
Председательствующий: Вернемся еще раз к еврейскому театру. Вы на
следствии говорили, что он является также опорным пунктом националистической работы
(т. 2, л.д. 250).
Фефер: Я вчера говорил относительно националистического репертуара театра,
когда ставились пьесы "Канун праздника", "Зоря Беленкович", "Король Лампедузы" и
др. Во всем этом играл большую роль Михоэлс, не только как артист и
художественный руководитель театра, но и как человек, который много приложил
труда к развитию еврейской культуры. Еврейский театр был очень важным рычагом
для приобщения евреев к еврейской культуре.
Председательствующий: Видимо, за последние годы Михоэлс ставил много
националистических пьес.
Фефер: Он ставил ряд пьес.
Председательствующий: Он говорил вам о том, что театр - это повседневная
трибуна для националистической пропаганды. Был такой разговор?
Фефер: Был. Он говорил, что театр - это один из основных рычагов привлечения
евреев к еврейской культуре.
Председательствующий: И его помощниками в этом были Зускин и Фишман?
(директор театра).
Фефер: Они были его помощниками по театру, и поскольку театр вел
националистическую работу, то и в этом отношении. Зускина я знаю как наиболее активного
актера этого театра и можно сказать, что он преимущественно занимался
артистической деятельностью. А ответственность за репертуар он делил, поскольку он
вместе с Михоэлсом ставил пьесы.
Председательствующий: Покажите о связи Комитета с раввинатом в Москве и в
Америке.
Фефер: Когда мы были в Америке, нас посетили представители раввината. Раввин
Энштейн и еще два человека. Просили связаться с московской общиной. Они тогда
выступали на митингах. Мы обещали им помочь установить связь с Московской
религиозной общиной. В Москве мы имели беседу с представителями раввината
Шлифером и Чобруцким и передали им письмо из Америки. Чобруцкий заявил, что
поговорит в Моссовете о возможности установления связи.
Председательствующий: Зачем вам было ввязываться в это? Они к вам
обращались в Комитет по этим вопросам?
Фефер: Чобруцкий и Шлифер особенно имели связь с Михоэлсом. Шлифер
обратился к Михоэлсу, и последний помог ему отредактировать текст его речи на митинге,
которая затем была опубликована в "Правде"...
Председательствующий: Шлифер обращался к вам?
37

Фефер: Да, по части литературы, которую мы получали в большом количестве из
всех стран. Да мы и сами часто обращались и к Шлиферу и к другим раввинам...
Председательствующий: А вы сами посещали раввинат?
Фефер: Я в синагоге был 3-4 раза. Первый раз я был 14 марта 1945 года, второй
раз с Новиком. Потом мы с Бергельсоном пришли на концерт Александровича,
который пел религиозные песни. Еще я был в синагоге в связи с тем, что я писал
пьесу о 1917 годе.
Пред[седательствую]щий: Шлифер к вам обращался по другим вопросам, в
частности, он консультировался с Комитетом по вопросу приема синагогой миссии
Меерсон?
Фефер: Он приходил ко мне по этому поводу, но я его направил в Министерство
иностранных дел к Молочкову...
Пред[седателъствую]щий (т. 27, л.д. 22): Показания свидетеля Галкина вам
знакомы. Он дает характеристику деятельности Комитета как националистическую и
говорит, что в Комитет вошли такие ярые националисты, как Михоэлс, Эпштейн,
Брегман, Юзефович, Бергельсон и др. Он говорил, что Михоэлс, Эпштейн и Фефер
все вопросы согласовывали с Лозовским. Он правильно показывает?
Фефер: Все вопросы, которые были связаны с работой Комитета за рубежом и
здесь, а также основные мероприятия согласовывались с Лозовским.
Председательствующий: Показания Гонтара вы подтверждаете? (т. 28, л.д. 21—
22).
Фефер: У меня с Гонтаром была очная ставка.
Председательствующий: Он вас уличает в антисоветской деятельности, как и вы
уличаете его в том же.
Фефер: Речь идет о том же самом, об ассимиляции и дискриминации еврейской
национальности. В этом плане его показания правильны.
Допрос Фефера, который полностью признавал все обвинения, предъявленные ему
следователями, длился долго. Начавшись в первый день процесса - 8 мая, он
продолжался и все утреннее заседание 9 мая. Фефер фактически явился основной
фигурой обвинения, и потому его допрос по замыслу организаторов судилища должен
был быть ключевым в судебном процессе. Он должен был задать тон всему процессу,
сломить волю всех остальных обвиняемых.
Но вот закончился допрос Фефера, и другие обвиняемые получили возможность
задать ему вопросы.
Председательствующий: У кого из подсудимых есть вопросы к Феферу?
Лозовский: У меня. 1 августа 1946 года все антифашистские комитеты были
выключены из системы Совинформбюро. В течение 29 месяпгв до закрытия
Антифашистского комитета кто руководил Комитетом?
Фефер: После того, как Комитет был выключен от Совинформбюро, Комитетом
руководил Отдел внешних сношений ЦК партии.
Лозовский: Такого отдела нет, есть Отдел внешней политики.
Фефер: Может быть. Непосредственно Комитетом руководил Суслов, потом
Баранов.
Лозовский: А не Пономарев?
Фефер: Нет, он был раньше. Потом руководил Панюшкин.
Лозовский: Кто разрешил вам тратить деньги на банкет Новику в сумме 40 тыс.
рублей?
Фефер: Дело в том, что я всеми этими делами не занимался, был управляющий
38

делами всех комитетов Никитин, он составлял сметы и писал по этому поводу
докладные записки и согласовывал это с Отделом внешней политики ЦК ВКП(б).
Лозовский: В материале следствия сказано, что разрешение дал Суслов, это
верно?
Фефер: Я не знаю, давал ли он по этому поводу разрешение, но на поездку Новика
на Украину разрешение дал Суслов.
Лозовский: Кто давал деньги, утверждал штаты, назначал редакторов и
контролировал газету "Эйникайт", и имело ли какое-либо отношение к этому Совинформ-
бюро и я лично?
Фефер: Нет, газета и\;ела самостоятельное хозяйство, она была органом Комитета,
но это формально, а фактически она подчинялась отделу печати ЦК. План каждого
номера газеты посылался в отдел ЦК. Там же утверждались штаты и
санкционировались сметы. Газета формально была органом Комитета, а по всем делам в
смысле контроля ею руководили с одной стороны Главлит, а с другой - Отдел печати
ЦКВКП(б).
Лозовский: Имел ли я какое-либо отношение к этой газете?
Фефер: Нет, не имел.
Лозовский: Говорили ли вы с Михоэлсом когда-либо мне о том, что заселение
Крыма евреями интересует правительство США и что оно обещает оказать помощь
евреям в этом деле для создания там плацдарма?
Фефер: Я дал очень подробные показания по этому вопросу. Если бы я Лозовскому
говорил так, то бы показал бы об этом на предварительном следствии и на суде...
Лозовский: Фефер в своих показаниях сообщил, что перед поездкой в США он и
Михоэлс посетили Щербакова в Москве и он дал им указания. Я прошу, чтобы он
повторил, какую директиву давал им Щербаков и были ли какие-либо противоречия
между директивой, которую давал Щербаков, и моей директивой? И второе, говорил
ли я им, что когда они будут выступать перед широкими массами в США, то должны
подчеркнуть, что Советский Союз спас сотни тысяч людей от гитлеровских
разбойников и что они должны настаивать на необходимости открытия второго
фронта, который не открывают?
Фефер: Я не хотел вспоминать этого...
Председательствующий: Лозовский спрашивает, были ли расхождения между его
и Щербакова директивами и если были, то какие.
Фефер: Сейчас вспомню. Я помню, что Щербаков нам говорил о необходимости
размещения материалов в еврейской американской печати расширять клиентуру. О
материальной помощи совпадают указания Щербакова и Лозовского. Щербаков
больше нацеливал на необходимость пропаганды героики народов Советского Союза и
роли Советского Союза в войне против фашистской Германии. Лозовский говорил
нам, что на это следует обратить внимание потому, что в Америке до сих пор не
верят фашистским зверствам. Он говорил, что об этом нужно сказать обязательно и
что еще нужно сказать о том, что Советский Союз спас много евреев. Относительно
второго фронта я ничего не помню. Наоборот, Щербаков нам сказал, чтобы мы о
втором фронте не говорили ничего потому, что нас могут выслать из Америки.
Далее последовал ряд вопросов, касающихся поездки Михоэлса и Фефера в США,
посещения американским деятелем Гольдбергом Советского Союза в 1944 году.
Из ответов Фефера стало ясно, что установки, которые ставил перед делегацией
ЕАК Щербаков, совпадали в основном с указаниями по этому поводу Лозовского. Фефер
не мог привести фактов о якобы особом отношении Лозовского к Гольдбергу.
Лозовский: Я слышал, что Фефер в своих показаниях говорил о том, что после
возвращения из США они посетили Молотова и говорили относительно территории
немцев Поволжья как возможной территории для заселения евреями или Крыма, и
39

якобы Молотов ответил, что в отношении территории немцев Поволжья ничего не
выйдет, а в отношении Крыма напишите, мы обсудим, правильно ли?
Фефер: Да, правильно.
Лозовский: Вы об этом доложили следствию?
Фефер: Нет.
Член суда: На л.д. 286 т. 2 вы показываете о том, что в "1948 году, в связи с
образованием еврейского государства Израиль, перед Комитетом встали новые
проблемы. Началась осада Комитета беспрерывными звонками по телефону и
посещения.
Несколько раз мне звонил Лозовский, желая уточнить события".
И далее - "...Для меня создание еврейского государства было крупным радостным
событием..."
Как вашу личную радость по этому поводу увязать со звонками Лозовского?
Фефер: Все было так, как я показал: летом 1948 года к нам приезжали тогда и
интересовались этим вопросом. Лозовский мне позвонил по домашнему телефону. В
ЕАК началось брожение среди членов президиума; некоторые из них упрекали нас в
трусости в вопросе о связи с государством Израиль, Лозовский спросил меня, в чем
дело, и я объяснил ему.
Антифашистский еврейский комитет расценивал это событие с тех же позиций, что
и Громыко. Мы были целиком согласны с Громыко. Сионистов у нас не было потому,
что сионисты стояли на другой позиции, они с большой враждебностью относились
к любому образованию. Хейфец вел список всех входивших в Комитет, ему это
было поручено. Действительно, люди приходили с разными предложениями,
например, предлагали создать еврейскую дивизию и т.п., а мы всех направляли в
МИД.
Член суда: Вы сказали, что для вас создание еврейского государства было
радостным событием. Правильно?
Фефер: Да, правильно. Меня радовало это событие, что евреи, изгнанные из
Палестины предками Муссолини, снова организовали там еврейское государство.
Шимелиович: Вы дали показания, что самым ближайшим опорным пунктом была у
нас газета "Эйникайт", которая превратилась в националистическую трибуну.
Скажите, за время существования газеты, примерно 7-8 лет, можете ли вы сказать, была
ли в ней хотя бы одна моя статья?
Фефер: Нет, статей Шимелиовича в газете не было.
Шимелиович: Значит в газете "Эйникайт" моих статей не было? Скажите, за все
время существования Комитета была ли послана хотя бы одна моя статья за границу?
Фефер: При мне нет, а там я не знаю. Было послано обращение к евреям или
"Письмо за океан" - это не в мою бытность.
Шимелиович: Я узнал несколько дней тому назад, что в 1946 году издана была
"Черная книга". За годы существования Антифашистского комитета, имел ли я какое-
либо отношение, писал ли я какие-либо заметки, статьи для этой "Черной книги"?
Фефер: По-моему, вас в этом никто не обвиняет. Ваших статей в "Черной книге"
нет.
40

Шимелиович: Предполагался ли проект книги о евреях-героях, входил ли я в
комиссию по составлению этой книги?
Фефер: Нет.
Шимелиович: Скажите, вот вы вчера заявляли, что с самого начала работы
Комитета вы вызывались в ЦК, получили задачу объединить всех евреев против
фашизма. А потом в одном месте своих показаний вы говорите, что инициатором
связи с еврейскими кругами в Америке был Шимелиович. Как вы увязываете эти два
ваши показания?
Фефер: Действительно, перед Комитетом была поставлена задача объединения
евреев всего мира в борьбе против фашизма. Я не помню, чтобы я говорил, что
Шимелиович является инициатором связи с еврейскими кругами Америки. Я этого не
говорил. Но я говорил, что Шимелиович был очень агрессивным членом президиума и
был поборником связи с заграницей...
Шимелиович: В показаниях ваших относительно Крыма вы говорите, что по
приезде вы и Михоэлс составили о Крыме докладную записку, посоветовавшись и
получив санкцию Лозовского, направили эту записку Молотову. На очной ставке вы
так сказали. Правильно ли это?
Фефер: Да, мы направили докладную записку не только Молотову, но и Сталину.
Шимелиович: Вы подтверждаете, значит, что вы и Михоэлс составили докладную
записку и, получив одобрение Лозовского, направили ее Молотову?
Фефер: Да, это было так.
Шимелиович: На очной ставке вы сказали, что о содержании этой записки меня
должен был проинформировать Михоэлс. Во второй части ваших показаний вы
говорите, что относительно Крыма была составлена докладная записка вами,
Михоэлсом и Эпштейном и обсуждали эту докладную записку на квартире у
Нусинова, в присутствии Шимелиовича, и после этого послали ее в правительство.
Был ли когда-либо случай, чтобы мы вместе обсуждали докладную записку в
правительство относительно Крыма?
Фефер: На частных квартирах мы вообще не встречались. У нас было хорошее
здание Комитета, где мы обсуждали все вопросы. Одновременно с нашей запиской
Михоэлсом было поручено Шимелиовичу также составить проект докладной записки о
заселении евреями Крыма. Он представил эту записку. На президиуме этот вопрос не
обсуждался, но члены президиума были в курсе этого дела.
Шимелиович: Скажите, в показаниях приложен документ, что докладная записка в
1944 году за подписью Михоэлса, Фефера и Эпштейна по поводу Крыма послана
Сталину. Значит, было две записки, правильно это?
Фефер: Да, два письма, одно письмо адресовано Сталину, а другое — Молотову.
Шимелиович: Скажите, в показаниях ваших сказано, что на похоронах Михоэлса
присутствовала в течение шести часов Жемчужина. И она якобы высказала свои
соображения о его смерти, и об этом вы поделились со мной. Я спрашиваю вас,
говорили ли вы мне когда-либо об этом и показывали ли ее мне на похоронах?
Фефер: Я не помню, чтобы я давал такие показания. Стерлось из памяти.
Шимелиович: Вчера на вопрос председательствующего по поводу ваших показаний
о больнице Боткина, которой я имел честь руководить 18 лет, вы сказали, что там
41

среди более трехтысячного коллектива служащих почти нет неевреев, и вы сказали,
что вам об этом говорил Михоэлс. В другом месте ваших показаний говорится о том,
что в больнице Боткина имеется 50% евреев. Ну, 50% или почти совсем нет служащих
неевреев, вещи разные. На чем же вы основываетесь и на чем останавливаетесь?
Фефер: Я не знаю, было ли там 99% или 48,5% евреев. Мне это трудно сказать. Но
я вчера говорил, что Михоэлс, сидя в кругу, заявил, что в больнице довольно изрядное
количество евреев и то, что Шимелиович обеспечил в этом отношении большинство и
с известным уклоном подобрал людей.
Шимелиович (к Феферу): Вот, говоря обо мне вчера, как о националисте, на вопрос
председательствующего вы сказали, что с моей стороны были нападки на
руководителей партии и правительства по поводу антисемитизма. Вы отметили, что
только один случай можете припомнить. Это когда Михоэлса на выборах в конце
1947 года не выдвинули кандидатом в Московский городской Совет депутатов
трудящихся и якобы тогда я сказал, что это сделано Поповым и является
проявлением антисемитизма. Хочу у вас спросить - вы слышали это от меня? Я так
вам сказал или кто другой?
Фефер: Я помню, что Шимелиович об этом говорил в Комитете, спустя некоторое
время после. И он сказал, что это дело Попова, который, по-видимому, не очень
дружелюбно относится к Михоэлсу.
Шимелиович далее поставил ряд вопросов о содержании газеты "Эйникайт", его
рецензии на нее.
От прямых вопросов Шимелиовича Фефер попытался уйти, ссылаясь на плохую
память.
Член суда: Подсудимый Фефер, когда вы давали показания, вы характеризовали
Шимелиовича как националиста, говорили, что он очень недоволен отношением к
евреям и настроен националистически.
Брегманом был поднят вопрос об издании "Черной книги".
Брегман: На с. 29 в абз. 1 обвинительного заключения сказано, что Брегман
участвовал с вами в редколлегии по "Черной книге". Участвовал ли я в составлении
"Черной книги"?
Фефер: Дело в том, что Брегман не собирал материалы, для этого были
сотрудники. А когда был собран материал и затребован Лозовским в Совинформбюро,
была выдвинута редколлегия, в которую вошли председателем Брегман, членами
Гроссман, Эренбург, Бородин и др.
После рассмотрения этого материала у Брегмана были возражения исключительно
по поводу качества, но возражений против издания "Черной книги" не было.
Тальми (к Феферу): На с. 41 обвинительного заключения сказано, что я являлся
участником еврейского националистического подполья. Поскольку он являлся одним из
руководителей этого подполья, известно ли ему, какое участие принимал я в этом
"подполье"?
Фефер: Дело в том, что обвинение меня в том, что я был одним из руководителей
подполья, неверно. Можно убедиться, что в моих показаниях на предварительном
следствии об этом не сказано и нет ни одного протокола, где бы упоминалось об этом.
42

Но я понимаю, что речь идет о той националистической деятельности, которая
проводилась под крышей Комитета. Речь идет о националистической деятельности, а
не о подполье. Мы ведь не устраивали сборищ ни на частных квартирах, ни на дачах,
вся деятельность наша проходила в Комитете. Так что дать справку о других
участниках подполья я не могу. Что касается Тальми, я могу сказать, что Новик был
заинтересован его статьей.
Квитко: У меня есть вопрос к Феферу. Информировал ли он меня лично о его
беседе с Розенбергом и Левиным по поводу Крыма?
Фефер: Квитко лично я не информировал о нашем разговоре с Розенбергом и
Левиным. Но об этом было много разговоров в Комитете. Были разговоры о том, что
"Джойнт" обещал материально поддерживать нас в случае, если евреи будут заселять
Крым, а с Квитко я лично не беседовал на эту тему.
Квитко (к Феферу): Вы показали, что для составления писем правительству вы
использовали материалы поездки Нусинова и Квитко. О какой поездке и о каком
письме идет речь?
Фефер: Речь идет о поездке Квитко в Крым для ознакомления с положением
еврейских колхозников и реэвакуации их. А потом, после информации Квитко, на
совещании президиума было составлено письмо на имя Андреева. Это письмо было
основано, как я уже сказал, на информации Квитко о Крыме. Нусинов не был в
Крыму, он ездил на Украину, и он также привез материал о тяжелом положении
евреев на Украине. Вопрос ставился об устройстве евреев на работу, о прописке их по
возвращении из реэвакуации, о тяжелом материальном положении евреев,
возвратившихся из гетто. Эти материалы вошли в то письмо, которое Михоэлс и
Эпштейн отправили правительству.
Квитко (к Феферу): Как на президиуме стоял вопрос о поездке моей в Крым и как
записано в протоколе?
Председательствующий: Вы хотите спросить, какие задачи были поставлены
перед вами перед поездкой в Крым?
Квитко: Да.
Фефер: Квитко показал, будто бы я и Эпштейн давали ему указания на этот счет.
Я не помню этого, потому что тогда я еще не работал в Комитете, это было в
1944 году, и я работал в редакции. По-моему, перед Квитко была поставлена задача
ознакомиться с положением на месте и написать ряд очерков.
Председательствующий (к Феферу): А не связывалась ли эта поездка с
поставленной проблемой, как предварительный сбор материалов для постановки вопроса о
заселении Крыма?
Фефер: Эпштейн говорил, что в связи с тем, что подано письмо в правительство,
желательно знать, что делается на месте.
Председательствующий: Но Квитко, приехав, говорил о том, что есть
возможность расселения евре.ев в Крыму?
Фефер: Да, он говорил, что есть много пустующих земель и есть много писем, из
которых видно, что евреи, ранее жившие в Крыму, хотят возвратиться из эвакуации
обратно.
Квитко: Почему же Фефер показал, что не имея возможности продать
американцам еврейскую республику, мы решили тогда заменить таковую сведениями о
Крыме. И для этого послали меня туда. В протоколе же заседания ЕАК написано, что
после освобождения Крыма от фашистов, а также других местностей (Украины) было
решено послать бригаду писателей, Добружского, Квитко, Нусинова и других, на
Украину для того, чтобы познакомиться с положением вещей после фашистского
нашествия.
43

Председательствующий: Фефер, вам понятен вопрос?
Фефер: Все так туманно сформулировано, что трудно понять.
Председательствующий: Квитко хочет спросить, почему о задачах, поставленных
Комитетом перед Квитко в связи с поездкой его в Крым, вы показываете иначе, чем
это якобы было записано в протоколе заседания ЕАК.
Фефер: Я уже говорил, что я в это время работал в газете, о поездке Квитко на
президиуме ЕАК говорил Эпштейн. Поехал Квитко с тем, чтобы, побывав в Крыму,
написать свои очерки, которые рассказали бы американскому читателю о
возвращении еврейских колхозников в Крым из эвакуации, так как были запросы
американских газет, которые хотели знать об этом. Не знаю, сообщил ли это
Эпштейн Квитко, во всяком случае этот материал предназначался для того, чтобы
быть посланным в Америку, так как представлял интерес для американцев.
Квитко: Почему вчера Фефер заявил, когда его председатель суда об этом не
спрашивал, о том, что Квитко написал отчет о своей поездке в Крым. На основании
чего он так заявил, когда даже я об этом ничего не знаю.
Пред[седательствую]щий: Сейчас он говорит о целях вашей поездки. Об отчете он
ничего не говорит.
Квитко: Он должен знать об этом.
Фефер: Я сейчас не утверждаю этого, что Квитко написал отчет.
Председательствующий: У вас еще есть вопрос?
Квитко: Да. Кто помогал Гольдбергу приехать в СССР и настаивал на этом
приезде? Кто, кроме членов президиума ЕАК, Фефера и Михоэлса, помогал приехать
этому мерзавцу, и все это делалось за счет народа? Кто из еврейских писателей и
общественных деятелей всех лучше и ближе знал Гольдберга? Кто именно его
всячески возносил и восхвалял как лучшего друга Советского Союза?
Фефер: Гольдберг приехал в Советский Союз не по приглашению
Антифашистского комитета, этот вопрос и не разрешался на президиуме. Он приехал в
Советский Союз по командировке своей газеты, но не по командировке
Антифашистского комитета. Во время нашего пребывания в Америке Киселев -
советский консул - рекомендовал его нам как друга Советского Союза и содействовал
в получении визы. Он предоставил Гольдбергу право на въезд в Советский Союз...
Квитко (к Феферу): Почему вы не информировали членов президиума, что
Комитет поддерживал идею издания "Черной книги" и почему не сообщили членам
президиума о выходе этой книги за границей. И с какой целью это скрывалось вами?
Фефер: Члены президиума были все в курсе этого дела, так как несколько раз этот
вопрос обсуждался. Все знали, что такая книга должна выйти. Материалы для книги
были высланы еще в 1944 году Эпштейном, при каких условиях - я говорил, когда
была получена телеграмма от Громыко. Об этом знал и секретарь Вышинского, и
Эпштейн вынужден был отправить материал в Америку.
Председательствующий (к Феферу): А члены Комитета и Квитко знали о том,
что готовится издание "Черной книги"?
Фефер: Этот вопрос обсуждался в президиуме. Издание "Черной книги" не было
секретом, об этом знали 10 тыс. читателей "Эйникайт", если Квитко об этом не знал,
то я не знаю, почему.
Квитко: О выходе книги почему-то никто не знал, что уже издана такая книга?
Председательствующий: Сколько экземпляров было прислано в ЕАК?
Фефер: Насколько мне помнится, среди задач ЕАК была задача собрать материал
для "Черной книги" - о фашистских зверствах над населением. Такая задача ставилась
44

перед всеми корреспондентами, выезжавшими в районы, бывшие под оккупацией. О
выходе в свет "Черной книги" знали все, потом мы получили 10 экземпляров, я помню
экземпляры были для Лозовского, Штерн, Шимелиовича, Юзефовича, Михоэлса и
Бергельсона.
Председательствующий: Эти книги шли прямо из Америки?
Фефер: Да. Эти книги были на английском языке и присланы в ЕАК на имя этих
людей. Может быть, для Квитко тогда не прислали, поэтому он и говорит, что не знал
о выходе книги из печати.
Квитко: Больше у меня нет вопросов.
Ватенберг (к Феферу): Вы показывали о националистическом характере статей,
которые я писал для Комитета. Помимо одной статьи, которая передавалась по радио
и являлась обращением к землячеству, сколько вы читали моих статей?
Фефер: Я статей Ватенберга не читал, но знаю, что он написал 2-3 статьи о борьбе
с фашизмом и еще, сейчас я не помню о чем.
Председательствующий (к Феферу): Не читали, а откуда вы знаете, что он
писал?
Фефер: Мне об этом было известно со слов редакторов.
Ватенберг (к Феферу): раз вы не читали моих статей, как можете говорить о их
содержании.
Фефер: Я говорю, что знаю об этом со слов редакторов. Они говорили мне, что
Ватенберг написал статью о фашистах.
Ватенберг (к Феферу): И вы пропустили такую статью?
Фафер: Мне об этом стало известно со слов редактора, когда статья была уже
отправлена.
Ватенберг: Вы показали, что Новик занимался шпионажем.
Фефер: Я знал, что Новик в своих личных беседах с людьми получал все сведения,
которые его интересовали.
Ватенберг (к Феферу): Почему вы их называете шпионскими сведениями?
Фефер: Я не являюсь большим приверженцем этого слова и никогда его не
упоминал, и только здесь я уже переоценил ряд вещей; я помню, что сведения носили
секретный характер.
Ватенберг (к Феферу): Вы не знаете, какие он сведения собирал. Как вы можете
назвать их шпионскими?
Фефер: Я знал, что он собирал сведения о промышленности, народном хозяйстве и
т.д.
Председательствующий: Шпион собирает все сведения, которые интересуют
разведку, а это не только сведения, касающиеся промышленности и хозяйства.
Фефер: О том, что он шпион, я не знал.
Ватенберг (к Феферу): Почему же вы говорите, что он занимался личным
шпионажем?
Фефер: Я уже отвечал на этот вопрос.
Ватенберг (к Феферу): Вы показали, что Новик интересовался сведениями о
Боткинской больнице. Известно ли вам, что его интерес к Боткинской больнице
основан на том, что он заболел воспалением легких и лег в эту больницу?
Фефер: Да.
Ватенберг (к Феферу): Вы говорили, что Ватенберг-Островская восхваляла
американский быт и клеветала на советскую действительность?
Фефер: Она говорила, что там лучше одежда, благоустроеннее жизнь и т.д.
'Ватенберг: А как она выражалась о советском быте?
Фефер: Она говорила, что здесь победнее.
45

Председательствующий: Осуждала ли Ватенберг-Островская существующие
порядки, государственный строй в СССР или она только говорила, что в Америке
одежда лучше?
Фефер: В свете быта против советского строя она ничего не говорила. О своих
настроениях она мне не говорила.
Ватенберг: У меня вопросы все.
Председательствующий зачитывает "показания (т. 2, л.д. 307): Фефер, вы
показываете, что Маркиш свои националистические взгляды открыто высказывал на
пленумах ЕАК и в беседах с Михоэлсом, Эпштейном и вами. Правильны ли эти ваши
показания и о чем конкретно говорил Маркиш?
Фефер: Показания правильные. Маркиш в своих выступлениях говорил о тяжелом
положении евреев, что им нужно оказывать помощь, что Комитет должен вести
борьбу с якобы имеющими место притеснениями евреев и т.д.
Это его выступление вызвало возмущение, в ответ выступил Брегман и заявил, что
ему (Маркишу) не удастся превратить Еврейский антифашистский Комитет в
антисоветскую арену.
Маркиш (к Феферу): Что означает ориентация на Запад?
Фефер: Ориентацией на Запад - это, значит, дружба с зарубежными писателями и
поэтами, это отъезд из Советского Союза в западные края, где Маркиш провел
несколько лет, это стремление учиться у буржуазных писателей и поэтов.
Маркиш: Читал ли Фефер две вещи, которые я написал в 1920 годах и где говорю,
что нам, советским писателям, нечему учиться у западноевропейской литературы
потому, что она застряла в "тупике двуспальной кровати".
Фефер: Не помню этого.
Маркиш: Помнит ли Фефер мое стихотворение "Свет с Востока", написанное в
начале войны.
Фефер: Да, такое стихотворение было напечатано в начале войны.
Маркиш: Так это что, ориентация на Запад?
Фефер: Это разные вещи.
Маркиш: Можно ли объяснить желание газете "Эйникайт", которая уделяла
некоторое внимание беженцам из Польши, не владеющим русским языком для того,
чтобы они имели какое-то понятие, что происходит в стране, высказанное мною на
сессии пленума Комитета в 1943 году, расценивать как требование расширения
функции Еврейского антифашистского комитета?
Фефер: Гогоря о расширении функций, Маркиш суживает свое выступление на
пленуме Комитета. Речь шла тогда о создании еврейских воинских частей, об
оказании материальной помощи нуждающимся евреям. Это выступление Маркиша
вызвало тогда много толков и возражений.
Маркиш: Можно ли квалифицировать предложение создания еврейских дивизий,
высказанное мною на пленуме в качестве анекдота, как националистическое
предложение несоветского человека?
Фефер: В моих показаниях об этом сказано честно и подробно. Я не говорил, что
Маркиш внес предложение о создании еврейских дивизий, но я говорил Маркишу
на пленуме, что этот рассказ о полковнике, пришедшем к нему с предложением
о создании еврейской воинской части, очень удобная форма для постановки
этого вопроса перед Комитетом, чтобы члены Комитета задумались над этим
вопросом.
Маркиш: Больше вопросов не имею.
46

Председательствующий: Штерн, вы имеет вопрос?
Штерн (к Феферу): Я хотела спросить, на каком основании меня стали считать
активной националисткой?
Фефер: Она не считалась активной националисткой, и я не говорил об этом.
Я говорил, что у Штерн были националистические реплики и выступления на
президиуме. Все это подробно освещено на нашей очной ставке. Все, что я мог сказать о
ней, я сказал уже вчера, Новых данных у меня нет никаких. Мне было задано
несколько вопросов относительно ее реплик, относительно брошюры на тему "Что
дала Советская власть евреям", по поводу которой она сказала, что ее надо назвать
"Что евреи дали Советской власти".
Штерн (к Феферу): На каком основании и почему я была в 1942 году введена в
состав президиума ЕАК?
Фефер: Я не знаю, это сделано было Михоэлсом и Эпштейном, Штерн была
приглашена ими.
Штерн (к Феферу): В обвинительном заключении сказано, что я введена в состав
ЕАК как националистка, но в деле нет конкретных данных об этом.
Фефер: Я об этом не показывал и таких моих показаний не было. Выводы такие
делали следственные органы, а не я.
Председательствующий (к Штерн): Вы были включены в президиум до прихода
Фефера на пост секретаря ЕАК.
Штерн: Здесь сказано, что собрали самых активных националистов...
Председательствующий (к Штерн): Фефер говорит, что этот вывод в
обвинительном заключении сделан следствием из вашей деятельности в самом Комитете, а
он этого не показывал.
Штерн: Здесь сказано вначале, что все эти люди превратили Комитет в такую
националистическую организацию.
Фефер: Видимо, обвинительное заключение было составлено следствием на
основании показаний Штерн и свидетелей, в частности и моих показаний. Это
обобщение следственной части.
Председательствующий: Еще какие есть вопросы, у кого? У вас, Ватенберг-
Островская, есть вопрос?
Ватенберг-Остроеская: Мне показалось, что Фефер сказал, что я высказывала
клеветнические измышления по адресу Советского Союза. Когда и где?
Фефер: Нет, я этого не говорил, я говорил о высказывании вами сравнения жизни в
США как комфортабельной с жизнью в СССР как более бедной.
Шимелиович (к Феферу): Вы сказали, что была получена "Черная книга" для ряда
членов президиума ЕАК, и в том числе назвали меня, но почему вы никогда не
говорили об этом иа президиуме и почему вы сочли нужным только сегодня сказать,
что мне тоже была прислана эта книга. Я спрашиваю, почему вы мне ее не передали?
Фефер: Специального плана скрывать эту книгу у меня не было. Я не занимался
рассылкой книг. Для этого был особый аппарат.
Председательствующий (к Феферу): О том, что передали или не передали книгу
Шимелиовичу, вы знали?
Фефер: Разве я мог следить за такими вещами. Этим занималась библиотека, и она
мсгла это сделать^ я этого не знал.
Председательствующий: Еще какие вопросы?
47

Шимелиович: Больше вопросов нет.
Маркиш: У меня есть £ще вопрос.
Председательствующий: Задавайте.
Маркиш (к Феферу): Вы считаете мою активную деятельность в ЕАК с 1945 года,
не захватывая куйбышевский период деятельности Комитета. Значит, моя основная
деятельность начинается с 1945 года? Известно ли Феферу, что мною в 1944 году
было подано заявление в парторганизацию Совинформбюро о националистической
деятельности газеты "Эйникайт" и контрреволюционной деятельности руководителей
Еврейского антифашистского комитета. Заявление это разбиралось два вечера, и я
был объявлен клеветником, известно ли это Феферу?
Фефер: Я не говорил, что активная националистическая деятельность Маркиша
началась с 1945 года.
Маркиш: А с какого?
Фефер: Только в начальный период работы ЕАК.
Маркиш: Это 1941 год, куйбышевский период связан со мной или нет?
Председательствующий (к Феферу): В Куйбышеве Маркиш был?
Фефер: Он работал в еврейской редакции радиокомитета в Москве.
Маркиш: И тогда же я работал в политическом управлении Военно-Морского
Флота.
Председательствующий: А Маркиш действительно подавал заявление в
парторганизацию Совинформбюро? О чем это заявление?
Фефер: Он подал заявление после того, как Эпштейн выступил на совещании
писателей и раскритиковал стихотворение его о Челябинске. После этого Маркиш
подал заявление, что критика Эпштейна ни на чем не основана и предъявил целый ряд
обвинений Комитету и Эпштейну как одному из руководителей его.
Пред[седательствую]щий: В чем он обвинял?
Фефер: Я не помню сейчас, но такой факт был.
Председательствующий: Какое было решение?
Фефер: Не помню. Это имеется в деле.
Маркиш: Я был тогда объявлен клеветником, и с того момента, с момента подачи
моего заявления моей ноги больше в Комитете не было. Знает ли Фефер, что с той
поры моей ноги в Комитете не было, кроме 1948 года, когда Фефер меня вызвал на
совещание? Это был обманный вызов под предлогом, что должно состояться важное
совещание.
Знает ли Фефер, что я присутствовал только на трех заседаниях за все время
существования Антифашистского комитета? Был один раз на заседании, когда было
дублирование решения Союза советских писателей о посылке писателей в
освобожденные от оккупации районы. Я был еще когда Квитко отчитывался о поездке в
Крым. Короче говоря, больше трех раз я там не был.
В конце второго дня судебного процесса 9 мая в 20 час. 45 мин. начался допрос
Э.И. Теумин. Он продолжался и на следующий день до 14 час. 10 мин.
ДОПРОС ПОДСУДИМОЙ Э.И. ТЕУМИН
Председательствующий: Подсудимая Теумин, на вопрос суда о том, понятно ли
вам предъявленное обвинение, признаете ли вы себя виновной, вы заявили, что
виновной себя признаете. Покажите суду о своих преступлениях.
Теумин: Я родилась в 1905 году в Швейцарии, где мои родители находились в
эмиграции. Я говорила, что мой отец бундовец и был подвергнут репрессиям. После
48

этого он уехал в Швейцарию, там он учился в университете. Моя мать портниха,
сирота, была в свое время "искровкой" и во время первомайской демонстрации была
арестована, сидела в тюрьме и там сильно заболела, у нее начался туберкулезный
процесс. Родственники дали денег, и она поехала лечиться в Швейцарию, где
встретилась с отцом, и они поженились. Там в 1905 году я родилась, в том же году
отец и мать вернулись обратно в Россию, и я приехала вместе с ними. С тех пор я за
границей не была. Отец мой умер в 1936 году. В 1920 году он вступил в ВКП(б).
По специальности он химик, был директором треста "Газоочистка". Будучи
членом ВКП(б), он продолжал встречаться с бундовцами, в частности с Вайнштей-
ном, Фрумкинои и Левиным. Я считаю, что у отца до последнего времени бундовский
груз остался. У меня один раз был с Вайнштейном разговор. Я ему говорила, что вы
были, есть и останетесь меньшевиком, социал-демократом. Он поднял шум и сказал
отцу, что больше не придет к нам, пока отец не приведет меня в порядок. Отец
последние 6—7 лет был очень болен. Состояние его здоровья было таково, что он
спускался вниз, мать одевала там на него шубу, и он отправлялся на работу.
Потом она его встречала и помогала ему подниматься наверх. Мы ему говорили, чтобы
он бросил работу и перешел на пенсию, но он говорил, что не желает бросать
работы и переходить на пенсию до последних дней своей жизни. Мой отец был
страстным шахматистом и хватал всякого, кто мог бы с ним сыграть в шахматы. Один
раз у нас дома был Михоэлс и играл с отцом. Потом я видела его игру в
еврейском театре, а затем я встречалась с ним в 1941 году, когда он приехал в
Куйбышев.
Председательствующий: Вы показали на предварительном следствии, что
Михоэлс вам высказывал свои мысли?
Теумин: В 1941 году я работала в "Совинформбюро", и в число моих обязанностей
входила помощь в организации всех антифашистских комитетов, в том числе и
еврейского. Михоэлс был вызван Лозовским в Куйбышев в качестве председателя
этого комитета. Там я с ним несколько раз разговаривала, потом я уехала в Москву и
к Еврейскому антифашистскому комитету никакого отношения не имела до того, как
они приехали в Москву организовывать свой второй митинг и когда мне в этом была
поручена организационно-техническая работа. К редактированию материалов митинга
меня не допускали, этим занимался Михоэлс. Моя задача была обеспечить
машинистками, следить за распорядком дня, следить за тем, чтобы были в гостинице места
для участников митинга и т.д.
В процессе подготовки к митингу как-то раз Михоэлс высказал мне свои
националистические взгляды. Он говорил о тяжелом положении евреев в СССР, о
том, что их зажимают в смысле работы, что в Ташкенте много эвакуированных
евреев, которые находятся в очень тяжелом положении, что правительство
недостаточно борется с антисемитизмом и т.д. Я вместо того, чтобы ему ответить,
промолчала. В этом моя вина.
Председательствующий: Но он обвинял в этом и советское правительство?
Теумин: Он сказал, что советское правительство недостаточно уделяет этим
вопросам внимания, а я не сказала ни да, ни нет, промолчала. Это моя первая
националистическая вина.
Пред[седательствую]щий: А в отношении создания территории для евреев он
говорил, что нужно, чтобы евреи были вместе?
Теумин: Да, говорил. Я считаю, что моя вторая националистическая вина
заключается в том, что в 1942-1943 гг. Фефер высказывал мне примерно те же мысли, что
и Михоэлс, а я опять ничего на это не ответила, промолчала.
Пред[седательствую]щий: На предварительном следствии вы, Теумин, показывали
(т. 24, л.д. 52): "...В беседах со мной Фефер говорил о якобы несправедливом
отношении к евреям в Советском Союзе... обвинял Советское правительство в том,
49

что оно якобы поощряет антисемитизм и т.д.... заявлял о необходимости объединения
евреев для борьбы за самостоятельность.
Я поддерживала Фефера и, таким образом, между нами установилась преступная
связь..."
Правильны эти ваши показания?
Теумин: Я считаю, что поддерживала Фефера, ибо вместо того, чтобы дать ему
отпор, отмалчивалась. Яд буржуазного национализма у меня был, и раз я реагировала
на эти разговоры молчанием, значит, я его поддерживала. Как-то Фефер мне
рассказал, что Комитет собирается поставить перед правительством вопрос о создании
республики в Крыму. Я у него спросила, почему именно в Крыму, а он в шутливой
форме ответил мне, что там климат хороший. Потом как-то и его, и Михоэлса
встретила в приемной у Лозовского, они были сильно возбуждены, я когда спросила
их, что с ними, они мне ответили, что сейчас "наверху" рассматривается наш
"крымский проект", кажется, его поддерживают и что все идет хорошо. Это было после
приезда их из Америки. Когда они приехали из Америки, в Совинформбюро был их
доклад, на котором они рассказывали об успехах своих выступлений там, стол был
завален вырезками из газет.
Я хочу отметить, что в материалах обвинения совершенно неожиданно для меня
сказано, что я якобы редактировала материалы Еврейского антифашистского
комитета. Я хочу по поводу этого сказать, что я не только не редактировала, но и не
читала ни одной статьи. В следственных материалах и в акте экспертизы было
сказано, что я ни разу не видела этих материалов, наоборот, Еврейский
антифашистский комитет с самого своего начала был поставлен в монопольное положение.
В марте 1942 года в Международный отдел СИБ явился Маркиш и предложил
Международному отделу обслуживать еврейскую прессу. Я тогда ведала
национальной прессой - обслуживала и армянскую, и румынскую и другую прессу.
Я доложила об этом зав. отделом Лебедеву, он мне на это ответил согласием, но
Эпштейн, узнав об этом, устроил мне грандиозный скандал, заявив, что это их
монополия. Через несколько дней приехал Лозовский, вызвал нас к себе и дал нам
нагоняй и категорически запретил это делать, т.е. вмешиваться в работу ЕАК.
Поэтому я хочу еще раз сказать, что я никакого отношения к материалам, которые
посылались за границу Еврейским антифашистским комитетом, не имела. Моя
единственная связь с Комитетом заключалась в том, что я организационно-технически
помогала в подготовке второго митинга. Да к тому же они сидели в Куйбышеве, а я
находилась в Москве.
Председательствующий: Почта других Комитетов просматривалась кем-нибудь?
Теумин: Вообще цензуры у нас настоящей не было до решения в 1946 г. В первые
годы работы комитетов материалы просматривались и проверялись в Москве
ответственным секретарем Совинформбюро - вначале Кружковым, потом
Кондаковым, затем Калмыковым...
Председательствующий: Как Кружков мог один просмотреть всю почту?
Теумин: У нас фактически было два комитета - женский и молодежный, которые
посылали статьи за границу, а в то время статьи посылались единицами — 5-6 статей в
месяц.
Председательствующий: Вы хотите сказать, что вы никакого отношения к
корректированию статей ЕАК не имели?
Теумин: Я думаю, что это видно и из материалов дела, здесь сидят работники ЕАК,
которые скажут, какое имела я к ним отношение.
Второй вопрос. В 4-м пункте обвинения перечислен целый ряд фамилий, в том
числе и моя, где сказано, что я занималась активной националистической пропагандой.
Я никакой пропагандой не занималась и сама была объектом этой пропаганды. В этом
и было проявление моего национализма. За что я должна быть наказана. Впослед-
50

ствии я от этих националистических настроений избавилась, но то, что я не дала
отпора этим националистическим разговорам, означает, что этим самым я становилась
соучастницей националистов. Я - виновата.
Я легко передала Гольдбергу справки о прибалтийских республиках. Фефер меня
взял под защиту и заявил, что я передала всего 3-4 статьи. Это неверно. Я передала
справку примерно на 2—3 страницах. Но дело не в том - 3 или 30 страниц, а в том, что
я их передала. Справка эта содержала краткую характеристику каждой из трех
республик, т.е. там были перечислены главные города этих республик, ущерб,
нанесенный немцами, результаты восстановления хозяйства и промышленности. Это было
в конце 1945 года. Там же было перечислено и количество восстановленных
предприятий. Указано, какое количество земли получили крестьяне в результате
земельной реформы, каковы достижения культуры и науки в этих республиках. Вот тот
круг материалов, который был затронут в справке.
В один прекрасный день ко мне приходит Фефер в большом восторге и говорит, что
приехал большой друг Советского Союза - американский журналист Гольдберг. Мне
было подчеркнуто, что этот друг журналист хочет помочь разоблачить клевету по
адресу Прибалтийских республик, распространяемую иностранной печатью. Я
интересовалась этими республиками и меня волновало, что по целому ряду вещей мы не
можем дать настоящую отповедь американским реакционерам. В США
формировались прибалтийские легионы, расходовался золотой фонд этих республик на
поддержку реакционных элементов. Началась репатриация из Германии в США
прибалтийской реакции. Все эти обстоятельства усилили реакционную деятельность.
Потом, как известно, правительство США не признавало эти республики советскими.
Эти обстоятельства заставили меня искать возможности рассказать правду об этих
республиках, а наши возможности были очень ограничены. Связи, которыми мы
располагали, были связями только с коммунистическими газетами, поэтому я ухватилась за
возможность встретиться с крупным американским журналистом - другом Советского
Союза. Фефер мне говорил о том, что он не член компартии только по тактическим
соображениям, но что он сам "царь и бог". Я ухватилась за эту мысль, что его руками
можно действительно разоблачить реакционеров. Фефер мне сказал, пойдем к
Лозовскому. Там тебе все расскажут.
В допросе Теумин суд выясняет обстоятельства поездки Гольдберга в Прибалтику,
вопросы, которые его интересовали, детали организации пребывания в Литве.
Затем суд обратился к справке, которую подготовила Теумин для Гольдберга, и, в
частности, материалам, на основании которых она были написана.
"Я пользовалась, - заявила Теумин, - следующими материалами: статьями, которые
мы посылали за границу по вопросу о Прибалтике. Второе - материалами
прибалтийских газет. Я получала "Советскую Литву", "Латвию" и "Эстонию", где были такие
материалы.
Третий источник - материалы чрезвычайных комиссий о злодеяниях фашистов и,
наконец, в очень небольшой степени книги, ибо никаких данных в них после 1940 года не
было".
Следующий сюжет допроса касался положения дел в Совинформбюро, организации
работы, подбора кадров, отношения к иностранным корреспондентам.
Теумин: Среди редакторов отделов было большое количество людей, которые ни
по своей деловой, ни по политической квалификации не соответствовали тому уровню,
который нужно было предъявить к редакторам, работающим на заграницу.
Было много так называемых несчастненьких, которые нашли приют в Сов-
информбюро, было большое число людей еврейской национальности, что очень резко
бросалось в глаза. Как-то в частной беседе с Северским мы говорили, что уж очень у
51

нас много евреев. Даже была засоренность авторского состава. Далеко не все
соответствовали своей квалификации.
Председательствующий: От кого зависел подбор людей?
Теумин: Отдела кадров у нас не было. Люди ходили на прием к Лозовскому, он
писал "зачислить", и отдавали в приказ. В 1944 или 1945 году появился какой-то
человек, который именовался "отделом кадров".
Председательствующий: На предварительном следствии вы показали, что у
Лозовского было много друзей, которые ни по политическим, ни по деловым качествам
не подходили к этой работе. Правильно ли это? (зачитывает показания Теумин, т. 24,
л.д. 109).
Теумин: Да, это правильно, были люди, которых Лозовский устраивал на работу,
хотя они и были очень слабыми работниками и для работы в аппарате Сов-
информбюро совершенно не годились. Но насчет Рубинина я не могу сказать, что он
был приятелем Лозовского.
Председательствующий: Вы показывали (зачитывает), что на должность
переводчика английского языка были взяты американские еврей Тальми и Файнберг...
Центральным редактором английского языка являлся Левин, ранее проживающий в
Англии, а машинисткой английского языка работала американская еврейка Полак
Бетти. В качестве редактора американского отдела Лозовский принял бывшего
белоэмигранта, возвращенца из Америки Рекцина. Авторский состав Совинформбюро
был собран Лозовским также исключительно из евреев.
Теумин: Это так. Нужно сказать, что с авторским составом у нас было весьма
неблагополучно. Работало очень большое количество третьестепенных авторов,
которых у нас называли "жучками". Они почти никогда не печатались и могли с таким же
успехом писать как о Большом театре, так и о тракторах, о колхозах, о Киеве, о
Днепрогессе и т.д. Эти люди писали на любые темы. И неоднократно мы - редакторы
на редакционных совещаниях ставили вопрос, что нужно требовать, чтобы состав
авторов был совсем иной, состоящий из более квалифицированных работников.
Председательствующий: Вы работали в Антифашистском еврейском комитете?
Теумин: Нет, за исключением подготовки одного митинга. Я по роду своих занятий
должна была заниматься в Куйбышеве помощью в организационной работе всех
комитетов — славянского, женского, молодежного и еврейского, что входило в круг
моих обязанностей. С ноября 1941 по апрель месяц 1942 г. я занималась этим делом.
Надо сказать, что делами ЕАК занимался в Куйбышеве Лозовский, а в Москве
Кружков. Я должна была обеспечивать участников митинга едой, номерами в гостинице
и т.д. Тексты выступлений на митинге редактировал Михоэлс и согласовывал все это
с Лозовским.
Председательствующий: А по роду своей работы вы имели отношение к речам,
которые произносились на митингах.
Теумин: Никакого.
Член суда: Но вы же являлись редактором?
Теумин: Это единственный комитет, где я не выполняла своих функций и не
помогала в редакционной работе. Надо сказать, что Михоэлс был хорошим редактором.
Он говорил, что он сам прекрасно справляется с этой работой и помощи ему не
требуется.
Председательствующий: Кто же выступал на митинге?
Теумин: Я точно не помню. По-моему, Михоэлс. Помню, что выступал какой-то
председатель колхоза - еврей из Куйбышевской области. Это была большая коло-
52

ритная фигура, которую я запомнила. Фефер выступал, еще кажется выступал
академик Фрумкин.
Председательствующий: На предварительном следствии вы характеризовали
деятельность Еврейского комитета как националистическую и антисоветскую,
говорили, что Лозовский и Михоэлс создали в комитете такую обстановку.
Теумин: Я могла судить о деятельности Комитета лишь по отдельным известным
мне фактам, ибо непосредственно я в Комитете не работала и никакого отношения к
нему не имела. Подробно об этом я узнала из материалов предварительного
следствия.
Вот отдельные факты националистической деятельности ЕАК. На одном из
редакционных совещаний Эпштейн учил нас, как надо делать статьи для США,
например, он говорил, что о таком факте, как присылка американской фирмой
резиновых грелок в подарок госпиталям надо писать следующим образом: рассказать о
героизме раненого красноармейца, который пользуется американской грелкой, и как
эта грелка облегчает его страдания. Причем обязательно надо указать название
фирмы, приславшей эти грелки.
Получалось так, что на крови советского народа американские дельцы будут
делать свой бизнес, а мы их еще будем благодарить и делать реверансы.
Вот еще один факт. Я присутствовала на заседании партбюро в Информбюро,
когда шел бой между Эпштейном и Маркишем. На меня и на всех присутствующих
это партийное бюро и это обсуждение произвело исключительно неприятное
впечатление.
Пред[седательствую\щий: Что там за спор был?
Теумин: Мы слушали их два вечера, но ничего понять не могли. Начались
непринципиальные споры. Маркиш и Эпштейн стали указывать друг на друга, что тот-
то был в Польше и т.д. Так как мы не смогли разобраться в их взаимных обвинениях,
а Маркиш был членом партийной организации Союза советских писателей, то решили
передать рассмотрение этого вопроса туда. Я уже говорила, что спор был
непринципиальным. Первоначальным поводом к этому послужило то, что Маркиш
написал развернутое заявление в парторганизацию Совинформбюро и просил обсудить
ряд вопросов. Люди, пришедшие со стороны Эпштейна, утверждали, что истинной
подоплекой этого заявления является критика Эпштейном произведений Маркиша и
что только поэтому Маркиш написал на него заявление. А Маркиш говорил, что нет -
вы такие-сякие сами... Вообще надо сказать, что Маркиш находился в оппозиции к
Еврейскому антифашистскому комитету и на собрании заявлял, что ему не нравится
там публика и поэтому он приходил в Совинформбюро с предложением обслуживать
еврейскую печать, так как не желал иметь дела с подобными людьми.
Председательствующий: Почему? Он говорил, что там сидят националисты,
которые искривляют линию партии?
Теумин: Я лично из этого спора не вынесла такого впечатления. На партийном
бюро им было много высказано различных упреков по адресу руководителей ЕАК, но
сказать, чтобы Маркиш открыто обвинял их в национализме, я не могу. Я этого не
помню. В том гвалте, какой был на этом собрании, я могла кое-что и не расслышать.
Председательствующий: Возвратимся к вопросу о характеристике
Антифашистского комитета, и как американцы делали бизнес на крови наших бойцов.
Теумин: Вот что мне еще рассказывал мой бывший начальник Северин, который
был членом редакционной комиссии по "Черной книге". Был якобы большой спор
между Эренбургом и членами Еврейского антифашистского комитета по поводу
"Черной книги". Я не знаю, был ли Эренбург членом ЕАК, но, кажется, сначала
Эренбургу предложили работу над этой книгой, а потом ЕАК начал вести ее сам,
несмотря на то, что это же делал Эренбург. Эренбург считал, что подойти к изданию
"Черной книги" нужно иначе. Нужно добыть материалы серьезные и фактические, и
53

для этой книги нужно привлечь не только еврейских, но и русских писателей, что
нельзя делать этого "тяп-ляп". Когда он узнал, что Еврейский антифашистский
комитет готовит не только свою "Черную книгу", а уже часть материалов выслал в
США, в том числе и его (Эренбурга) материал, то поднялся грандиозный скандал.
Была создана комиссия для того, чтобы разобраться в этом споре и решить, чей
материал лучше. Я помню Северин говорил мне, что ему не нравятся материалы
ЕАК, он имел с Лозовским на эту тему разговор, но Лозовский сказал ему, что книга
нужна, материал уже послан. Северин проявил в этом вопросе мягкотелость и не
боролся за свою точку 3pei ия. И только здесь, на следствии (я думаю, этого не знал и
Северин), я узнала, что эт< "Черная книга" является частью общей "Черной книги",
которая выпущена в Америке. Мы, работники Совинформбюро, конечно, слышали о
"Черной книге", но считали, что эта книга только о советских евреях.
Председательствующий (т. 24, л.д. 65): Вы говорите, что Михоэлс имел большой
авторитет среди евреев, что позволило ему сплотить вокруг себя националистические
элементы.
Теумин: Кое-какие свои показания я сформулировала на основании того, что узнала
уже на предварительном следствии. Я знала, что Лозовский руководит деятельностью
Комитета, но тогда я не имела представления, что он является националистом.
Насчет людей, которые сгруппировались вокруг ЕАК, я не могу сказать ничего. Но
мне рассказывали, что Бергельсон в прошлом человек с сильным националистическим
душком, Нусинов тоже этим попахивал и был неоднократно проработан за это как
писатель.
Председательствующий: Относительно вашего обвинения. В формулировке
обвинения было указано, что вы были активной еврейской националисткой, что по
поручению Лозовского корректировали статьи, отправляемые за границу, содержавшие
извращенные факты советской действительности, и что в 1945 году передали Гольд-
бергу сведения о Прибалтийских республиках. Вы отрицаете обвинение в том, что вы
корректировали статьи?
Теумин: Никакого отношения я к этому не имела.
Председательствующий: На предварительном следствии вас по этому поводу
допрашивали?
Теумин: В протоколе от февраля 1952 года сказано прямо, что я не редактировала
статей ЕАК. Я не была активной националисткой, но со мной один раз Михоэлс и два
раза Фефер вели националистические разговоры, а я не дала им соответствующего
отпора и отмолчалась.
Председательствующий: Значит, вы признаете, что вы участвовали в
антисоветских националистических разговорах с Михоэлсом и Фефером?
Теумин: Да, больше ни с кем.
Председательствующий: От них вы слышали антисоветские выпады?
Теумин: Да, это были разговоры в коридоре 10-15 минут.
Председательствующий: Из ваших показаний видно, что вы передали обширную
справку Гольдбергу о Прибалтике. Что же там было?
Теумин: Там было количество населения, величина территории, главные города
республик, ущерб, принесенный каждой республике немецкими оккупантами, и
сведения о восстановлении. Так было указано, что в Литве уже восстановлено 1118
предприятий.
По поводу ущерба я брала данные из актов Чрезвычайной комиссии. У меня
лежали в столе 3 книжки о работе комиссии, и я пользовалась ими.
Председательствующий: А где вы взяли сведения о восстановлении
промышленности?
Теумин: Я пользовалась статьями, которые мы отправляли за границу. Эти статьи
54

присылались нам из Литвы, Латвии и Эстонии, большей частью руководящими
работниками. Я за годы войны установила с ними связь, и они давали мне статьи и для
заграничной печати.
Председательствующий: Могло ли там быть написано, что такой-то военный
завод выпускает столько то пушек и т.д.?
Теумин: Нет, таких материалов не было. Взять Литву. Это страна аграрная, там на
самой крупной фабрике было 300-400 рабочих. В Эстонии самая крупная фабрика
Кренгольмской мануфактуры работала частично.
Пред[седательствую]щий:-В разговоре с вами Гольдберг интересовался новым
видом промышленного сырья, найденного в Прибалтике.
Теумин: Такого разговора у нас не было. Все это я узнала только на следствии.
Мне сказали, что Гольдберг интересовался новым видом строительного материала,
который имелся в то время в Латвии. Я об этом строительном материале ничего не
знала.
Председательствующий (к Феферу): Вы что знаете по этому поводу?
Фефер: Когда мы были у Лациса с Гольдбергом, он спросил Лациса о каком-то
новом строительном материале. Лацис направил его к председателю Госплана и
последний рассказал, что из себя представляет этот материал, рассказал, что из него
можно делать кирпич, пластинки и т.д., и указал ему ряд газет на русском языке, где
об этом писали.
Председательствующий (к Теумин): Материалы, которые вы передали Гольд-
бергу, регистрировались? Если регистрировались, то где второй экземпляр справки о
Прибалтике?
Теумин: Это для меня загадочная история. Я не понимаю, куда мог деться второй'
экземпляр.
Председательствующий: Кто у вас регистрировал материалы?
Теумин: Статьи все регистрировались секретарем, а ведь это была справка.
Пред[седательствую]щий: Пусть справка, но ведь документы, исходящие из
Совинформбюро и переданные вами в руки шпиона, должны были регистрироваться.
Теумин: Я не знала, что Гольдберг шпион, и считала его другом Советского Союза,
но я все равно не должна была передавать ему этой справки. В этом моя вина, в этом
моя политическая близорукость.
Пред[седательствую]щий: Чему верить? Вашему ли утверждению или
следственным органам, утверждающим, что справка содержала секретные сведения?
Теумин: Я уже говорила, что в справке мною приводились данные о восстановлении
промышленности и сельского хозяйства на основании официальных статей,
печатавшихся как в нашей, так и в зарубежной прессе.'
Председательствующий: Копия справки должна быть в архиве вашего отдела?
Теумин: Она должна быть там, но могла случайно попасть и в материалы
секретариата.
Председательствующий: Когда и к какому году все это относится?
Теумин: К концу 1945 года. Я должна сказать, что у нас вообще могло кое-чего
нехватать в архиве потому, что каждый раз к концу года перед сдачей документов в
архив начинался аврал, к тому же не было и помещения, где можно было бы по-
настоящему хранить архив.
Председательствующий: Еще вы что имеете сказать суду?
Теумин: Я хочу обратить внимание суда на то, что здесь еще не освещено. Банкет
в честь Гольдберга в ЕАК был проведен в день смерти М.И. Калинина. Я думаю, что
в такой день проводить банкет - это безобразие. Когда я узнала об этом, то пошгтя к
Лозовскому и говорю, что это безобразие - как можно устраивать выпивку в день
траура. Лозовский заявил, что в Комитете уже все приготовлено и сейчас уже отме-
55

нить трудно, да к тому же Гольдберг завтра уезжает, значит, если не будет банкета
сегодня, то его не будет вообще. Банкет состоялся, и выпивали.
Лозовский (к Теумин): Когда вы подготавливали митинг? Это было в начале
1942 года?
Теумин: Да...
Лозовский: Сколько лет вы работали в Совинформбюро под моим руководством?
Теумин: С момента организации.
Лозовский: Печатались ли когда-либо в Совинформбюро материалы без копий?
Теумин: Нет, никогда.
Лозовский: Сколько лет вы работали в редакции "Дипломатического словаря" под
моим руководством и под руководством Вышинского?
Теумин: Я работала в редакции "Дипломатического словаря" с момента его
организации до ареста, т.е. с 1941 г. по 1949 год.
Лозовский (к Теумин): Так как вы были мне подчинены по двум линиям и поэтому
встречались со мной чаще, чем другие работники, были ли между нами какие-либо
разговоры на еврейские националистические темы или нет?
Теумин: Никогда, никаких. Вообще мы с Лозовским встречались часто, но наши
отношения носили строго служебный характер. Я приходила, получала директивы и
указания по работе, иногда вносила свои предложения и больше никаких разговоров
не было.
Юзефович: Говорил ли Гольдберг, что получил от Юзефовича какие-либо
материалы о Литве и Латвии?
Теумин: Нет, не говорил.
Юзефович: Может быть говорил вам Гольдберг, что получил от Юзефовича какие-
либо материалы о промышленности, транспорте, науке и культуре?
Теумин: Нет, он мне этого не говорил.
Юзефович (к Теумин): Говорил ли вам Лозовский, что Юзефович передал какие-
либо материалы Гольдбергу?
Теумин: Нет, не говорил. Об этом я узнала уже в процессе следствия.
Юзефович: Знали ли вы члена Совинформбюро Саксина, который контролировал
материалы, посылаемые за границу, в том числе и материалы Еврейского
антифашистского комитета?
Теумин: Я его знала, так как с ним училась. Я знала, что он занимается контролем
материала по линии международного отдела, но что он контролирует материалы
Еврейского антифашистского комитета, я не знала.
Юзефович (к Теумин): Знала ли Теумин, что контролем статей занимался Кружков?
Теумин: Я говорила, что материалы антифашистских комитетов в Москве
просматривались Кружковым. Кто просматривал материалы в Куйбышеве, я не знаю.
Юзефович (к Теумин): Может быть Теумин знала, что этим занимался Бородин?
Теумин: Бородин одно время в Москве был членом контрольной редакции.
Юзефович (к Теумин): Может быть известно Теумин о том, что Кондаков занимался
контролем статей Совинформбюро, в частности, материалов Еврейского
антифашистского комитета?
Теумин: Я знала, что Кондаков занимался контролем статей и, по-видимому, статей
Антифашистского еврейского комитета.
Юзефович: Было ли известно Теумин о том, что на контрольную редакцию, т.е. на
цензуру, была возложена обязанность не только следить за тем, чтобы в статьях,
посылаемых за границу, не попало что-либо неподлежащее оглашению, но и чтобы
статьи были качественно и политически выдержанные?
Теумин: Я знаю, что в функции контрольной комиссии входило просматривать
56

статьи с качественной и политической стороны. Что же касается вопросов о
соблюдении государственной тайны, я об этом не знала, так как о качестве статей и
политической их направленности были неоднократные совещания работников контрольной
редакции, а на эту тему не было ни одного совещания.
Юзефович (к Теумин): Не было ли того, чтобы на общих собраниях редакторов
Совинформбюро, где присутствовали редакторы всех комитетов, члены контрольной
редакции указывали на то, что в статьях содержатся сведения, которые не подлежат
оглашению или политически не выдержаны или слабы?
Теумин: Такие собрания были, но не по вопросу о государственной тайне. За все
годы только один раз на партийном собрании стоял вопрос в связи с новым указом об
усилении ответственности за разглашение государственной тайны.
Юзефович (к Теумин): Не известно ли Теумин, за что был снят бывший
ответственный редактор Кондаков?
Теумин: Я знаю, что за хозяйственные злоупотребления, он просто проворовался.
Юзефович (к Теумин): Не известно ли Теумин, за что был снят Михайлов, бывший
сотрудник английского отдела и одно время секретарь партийного бюро. Не слышали
ли вы от Файкина, за что он был снят?
Теумин: Файкия мне говорил не о Михайлове, а о Волкове. Говорил, что он снят за
неблаговидные вещи, заключающиеся в антисемитизме. Вернее, за антисемитские
разговоры в пьяном виде. Это я помню.
Юзефович (к Теумин): За что Теумин получила свой орден "Знак Почета" - по
списку Совинформбюро или по представлению из Прибалтики?
Теумин: По представлению Литовской ССР за то, что я помогала им своей работой
во время войны, в частности, за помощь партизанскому движению.
Юзефович: Сколько было лет Теумин, когда умер ее отец?
Теумин: Он умер в 1936 году.
Юзефович: Я спрашиваю, не когда он умер, а сколько было ей лет.
Теумин: Мне было около 30 лет.
Председательствующий: Теумин родилась в 1905 году.
Фефер (к Теумин): Говорил ли я когда-нибудь с вами по поводу упадка еврейской
культуры? Была такая беседа?
Теумин: Не говорили и вряд ли вы могли вести такой разговор со мной, так как вы
меня всегда считали человеком, не интересующимся еврейской культурой. А были
разговоры насчет антисемитизма и насчет всевозможных зажимов; такие разговоры
были.
Фефер (к Теумин): О правительстве был разговор?
Теумин: Да, был. Вы рассказывали о проявлениях антисемитизма, о том, что
зажимают евреев по разным линиям и что и "сверху" не принимают должных мер, но
прямых обвинений в адрес правительства не было.
Председательствующий (к Теумин): Дайте объяснение по поводу вопроса Фефера
относительно антисоветского разговора (зачитывает т. 24, л.д. 52).
Теумин: Высказываний Фефера о необходимости объединения евреев для борьбы за
самостоятельность я не помню.
Председательствующий: А в остальной части показания правильны?
Теумин: Да, в остальной части показания подтверждаю, но я опять говорю, прямого
разговора о правительстве не было.
Лозовский (к Теумин): Теумин подготавливала радиомитинг, как она говорит.
Известно ли ей, что каждое выступление по радио шло на проверку в Управление
57

пропаганды ЦК ВКП(б) и к Щербакову на утверждение. Или она была техническим
работником, который ничего не знал.
Теумин: Насчет Щербакова я не знаю. Мне известно, что такое положение
существовало, но практически я не знаю, посылали ли данный материал или нет. Я еще раз
напоминаю, что я знала, что такое положение было, что все выступления обязаны
были посылать на утверждение, но посылались ли данные конкретные выступления
или нет, я не знаю.
Член суда напоминает Теумин ее показания на предварительном следствии о том, что
сообщенные ею Гольдбергу сведения о промышленности Прибалтики составляли
государственную тайну.
Теумин: В тот момент, когда я давала эту справку, я не имела представления, что
она составляла государственную тайну. Тут было сведение воедино материалов,
которые нами отправлялись за границу порознь: об открытии новых театров, об успехах в
восстановлении промышленности и т.д. В моем представлении тогда это не составляло
государственной тайны.
Член суда: Но ведь это ваши же показания о том, что эти материалы представляли
государсгвенную тайну?
Теумин: Уже здесь, на следствии, мне доказали, что эти материалы составляли
государственную тайну.
Пред[седательствую]щий (к Теумин): А сейчас как вы считаете - составляли эти
материалы государственную тайну или нет?
Теумин: Я считаю, что в таком конденсированном виде они, действительно,
составляли государсгвенную тайну.
На этом заканчивается допрос Э.И. Теумин. В тот же день, в субботу, 10 мая в 14 час.
35 мин. суд приступил к допросу П. Маркиша. Он продолжался до конца субботнего дня
и был прерван в 21 час. 50 мин.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО П.Д. МАРКИША
Председательствующий: Подсудимый Маркиш, покажите суду в чем вы
признаете себя виновным?
Маркиш: Я себя виновным ни в чем не признаю, а признаю некоторые ошибки.
После этого заявления Маркиш рассказывал суду о своем детстве и отрочестве,
о своей семье, о тех трудностях, с которыми столкнулся начинающий поэт в самом
начале творческого пути, о непростых отношениях, которые сложились у него в это
время с Бергельсоном, Гофштейном, Квитко.
Суд, в свою очередь, разбираясь в биографии Маркиша, пытается установить
достоверность выводов следствия о том, что Маркиш с юных лет был привержен идеям
еврейского национализма и ненавидел советскую власть.
С этих позиций выясняются цели зарубежных поездок Маркиша в 20-х годах, жизни за
рубежом. Подробно рассматривается судом деятельность еврейской секции Союза
советских писателей. В значительной степени это было вызвано многословием Маркиша.
Председательствующий заметил ему по этому поводу: "Вы очень много говорите
лишнего". Маркиш стремился подчеркнуть, что сидящие с ним на скамье подсудимых
литераторы - его давние противники, которые всегда и по всем вопросам выступали
против него. При этом Маркиш отметил: "Когда была перепалка с ЕАК, они всячески
хотели меня опорочить перед партбюро, как это делает сейчас Фефер перед судом" (т. 1,
л.д. 146).
58

К делам ЕАК перешли только на второй день допроса, в понедельник, 12 мая, в
12 час. 25 мин.
Председательствующий огласил показания Маркиша на предварительном следствии,
и он подтвердил их публично.
Председательствующий: Вы в своих показаниях указывали, что последние годы
были подчинены ЕАК, где собирались старые друзья, тесно связанные между собой по
антисоветской работе с первых дней установления Советской власти. На вопрос, как
это могло произойти, вы говорите, что произошло это потому, что вдохновителем
всего был Лозовский.
Маркиш: Мне сказали на следствии, что Фефер был бундовцем, я об этом не знал
раньше. На следствии сказали, что Лозовский - бундовец. Я согласился с этим не
потому, что я знал, а потому, что это было в материалах дела.
Председательствующий: Отвечает ли действительности, что Антифашистский
комитет под руководством Лозовского проводил вражескую работу?
Маркиш: Лозовским были контактированы все мероприятия комитета. Поскольку
Комитет оказался враждебным учреждением и поскольку этот комитет имел связь с
Лозовским, из этого вытекает, что его крыльями поднимался этот комитет потому,
что он его вдохновлял. Меня туда не допускали. Теумин правильно сказала, что меня
не допускали. Но то, что Лозовский был вдохновителем, что он восхвалял этот
комитет, это так. Он был очень уверен в Фефере. Когда Фефер прочитал ему свое
пошлое стихотворение "Я еврей", то сказал, что "Лозовскому понравилось это
стихотворение".
Председательствующий: Что это было за стихотворение? Как вы
квалифицируете его?
Маркиш: Оно не только националистическое, но и помноженное на пошлость. Это
паразитическое стихотворение с набором исторических и библейских имен, и в него,
мне кажется, можно было бы включить и Троеручницу.
Председательствующий: Значит вы утверждаете, что Лозовский был душой
Комитета?
Маркиш: Я знаю, что Лозовский с ними всегда общался. И они в нем чувствовали
своего человека.
Пред[седательствую]щий (зачитывает показания Маркиша, т. 15, л.д. 149):
"... В апреле 1942 года при создании Еврейского антифашистского комитета благодаря
Лозовскому во главе Комитета были поставлены такие заядлые националисты, как
Михоэлс, Эпштейн и Фефер...". Это правильные ваши показания?
Маркиш: Это правильно без слов. Я был введен в Комитет, но был в оппозиции
Комитету.
Председательствующий: Дальше вы говорите (зачитывает показания) "... в
состав Комитета введены: Спивак, Гофштейн, Бергельсон, Галкин, Нусинов, Добрушин,
Шимелиович, Лина Штерн... Стронгин... Квитко и я". Это правильно?
Маркиш: Это обобщено. Я абсолютно не знал Штерн и не знаю ее до сих пор.
Председательствующий: Вы наблюдали всю работу Комитета?
Маркиш: Нет, они сидели в Куйбышеве, и я даже не знал, что у них был проведен
первый пленум [в] Куйбышеве. Когда они приехали в 1943 году в Москву, я тогда
выступил [в] газете. Оказывается, что это уже был второй пленум. Они меня считали
чужим человеком. Я оказался вне сферы их деятельности.
Председательствующий: Когда они включили вас в состав Комитета?
Маркиш: Находясь в Куйбышеве, они распределили функции между своими
людьми, после этого они организовали редколлегию газеты "Эйникайт", это было в
1941 году. А в 1942 году Эпштейн приезжает в Москву и говорит: "Знаете, мы
приехали в Москву согласовать в ЦК ВКП(б) состав редколлегии. Вас там вычеркнули".
59

Я встревожился: значит, в чем-то я должен был быть очень виноват перед ЦК, перед
партией, но не знал, в чем же мой грех. В чем я провинился? Оказывается, они просто
обманули меня, и потом, как бы для того, чтобы сгладить это, они в 1942 году
включили меня в Комитет?
Председательствующий: Зачем вы пошли в Комитет, когда там были сплошь
националисты?
Маркиш: Я не знал тогда этого. Я просто с ними - Михоэлсом, Фефером, Квитко,
Бергельсоном - враждовал.
Председательствующий: И вы пошли в эту вражескую среду?
Маркиш: Мне сказали, что я коммунист и должен принимать участие в работе, а я
не привык считаться со своими личными симпатиями.
Председательствующий: Кто вам так сказал?
Маркиш: Мне это сказал Эпштейн. Он был ответственным секретарем ЕАК.
Пред[седательствую]щий: Вы хотите сказать, что вас пригласили в комитет не
потому, что вы были националист, а, во-первых, в виде компенсации и, во-вторых,
чтобы вы не боролись против Комитета?
Маркиш: Да, они меня ввели в Комитет, чтобы обезопасить себя, "мол мы возьмем
сюда его, а когда он будет в Комитете, он не сумеет выступать против".
Председательствующий: Дальше вы показываете насчет этого митинга (т. 15,
л.д. 150). "... Участники этого митинга произносили много антифашистских лозунгов,
но все же их речи так же, как и на первом митинге, были националистическими и
таили в себе далеко идущие планы". Что вы имеете в виду?
Маркиш: Я лично не присутствовал на первом митинге. Но когда я дал эти
показания в тюрьме, здесь, я подразумевал и понимал, что так как на втором митинге
выступали люди религиозного культа, то они были связаны с большими реакционными
кругами Америки, Канады, что они уже были, как говорится, "включены на все
штепселя". Тут не нужно было измышлять, уже была полуторогодовая практика
националистической деятельности, уже начали распоясываться, я уже видел несколько
номеров газеты "Эйникайт", я уже видел такие сигналы, о которых сейчас расскажу.
В ходе допроса возник вопрос о взаимоотношениях Маркиша и Михоэлса. Маркиш
дал резко негативную оценку Михоэлсу как руководителю театра, политическому
деятелю, как человеку. В ходе допроса выяснилось, что в известной степени такое
отношение Маркиша к Михоэлсу объяснялось тем, что Михоэлс отказывается ставить
пьесы Маркиша.
Вся деятельность Михоэлса, по словам Маркиша, была проникнута национализмом.
Эта позиция Михоэлса наложила отпечаток на творческое лицо театра, которым он
руководил.
Маркиш: ... В 1937 году было такое положение в театре, ему говорили, что мы вас
закроем потому, что за это время вы насытили театр такими полумистическими
вещами, что стало стыдно за театр, который стоит в Москве, в столице рядом с МХАТом и
театром Вахтангова и кормит непотребным народ.
Председательствующий: Значит в 1937 году деятельность театра приняла ярко
националистический характер?
Маркиш: Он просто уже гнил на почве обращения "своего лица" к минувшему.
В 1937 году театр посетил Л.М. Каганович. После он вызвал Михоэлса и спрашивает:
"... Почему вы порочите народ?". А потом он ему сказал: приходите ко мне. Я это
60

очень хорошо помню потому, что Каганович сказал Михоэлсу: "... когда соберетесь ко
мне, захватите с собой Маркиша".
Я в своих произведения давал какое-то отображение времени и готовился к этому
визиту трепетно, но Михоэлс к Кагановичу не пошел и через несколько дней уехал с
театром на гастроли.
Председательствующий: Отсюда можно сделать вывод, что Михоэлс увлекал
театр к национализму.
Маркиш: Михоэлс был большим актером, я его не противопоставляю большому
мировому искусству, но в среде еврейской драматургии он был известен. Он считал
основным капиталом театра путешествие Вениамина III и все плохое наследство,
которое оставил Грановский, а какое имел отношение к народу Грановский - это был
чужой человек, который не хотел видеть, что народ освобождается от этой грязи и
рвется вперед. Ему не было интереса показывать художественную пропаганду
социалистического общества. К 1937 году театр в своем падении достиг такого положения,
когда терпение переходит всякие границы. Михоэлс считал, что никто ничего ему
плохого не сделает потому, что это будет расценено как ... антисемитизм и
выступление против национальной политики партии.... С Михоэлсом мы были идейно чуждые...
Председательствующий: Но он все-таки возглавлял Комитет. Как позволил он
войти вам в Комитет и даже стать членом президиума?
Маркиш: Он был "двуликим Янусом". В разговорах с людьми он мог быть
обольстительным. Когда фактически он был объявлен председателем Антифашистского
комитета, я сказал, что это будет шут на троне. Но раз правительство нашло
необходимым назначить его для руководства таким ответственным участком во время
войны, значит, так нужно было.
Потом у меня психологически возникли чувства, что Михоэлс симулирует большого
человека. Это было действительно так. Обстановка была такова, что Лозовский
представлял его перед всеми действительно большим человеком, крупной фигурой, и у
меня возникло сомнение, что может быть я ошибался, считая его плохим.
Председательствующий: Как же это так получается. Характеризуя Михоэлса как
националиста, вы в то же время пишите стихотворение, в котором характеризуете его
с другой стороны (зачитывает стихотворение), изображаете его как "мессию",
пострадавшего за свой народ. Это же не соответствует действительности. Эти дифирамбы
вы ему пели, как же вы перед судом говорите, что вы относились к нему
неприязненно?
Маркиш: Здесь в зале раздаются смешки, кажется смеется Лозовский. Так я
должен сказать, гражданин председатель суда, ничего смешного здесь нет. Лозовский
относился к Михоэлсу исключительно хорошо, и вот это хорошее отношение
Лозовского к Михоэлсу заставило меня задуматься о том, что, может быть, я ошибаюсь.
В моем понятии было так: что если правительство посылает кого-нибудь за границу,'
так этот человек достоин этого. Кто послал Михоэлса в Америку? — Лозовский — член
правительства. У нас в стране в людях, которых посылают за границу, видят
достойных людей. Это очень важный момент.
Прёд[седательствую]щий: Да, это действительно важный момент.
Маркиш: То, что происходило в подпочвенной жизни Комитета, меня мало
интересовало. Я был всего на двух заседаниях президиума. А когда умер Михоэлс и я
прочитал в нашей печати - в "Правде", в "Известиях" - блистательный некролог
Михоэлсу, я задумался.
Председательствующий: Это не отвечает той характеристике, которую вы ему
давали. Вы же его характеризовали как националиста.
Маркиш: Я стал задумываться над тем, что Михоэлс мог в моих глазах быть таким
плохим потому, что у нас с ним были плохие отношения.
Председательствующий: Человек был не прогрессивный, а был националист,
61

который тянул театр и искусство в болото сионизма. Вам по крайней мере нужно было
молчать, а не писать такого рода стихи о нем.
Маркиш: Какое мое было положение, когда сам Фадеев сказал о Михоэлсе, что
такие люди рождаются раз в столетие. Когда происходили его похороны, все те
театры, с которыми он был в неприязненных отношениях, пришли почтить его память
и пели ему дифирамбы. Я тогда стал думать, что вот приходят русские люди и
превозносят его, а я один говорю о нем плохо, может быть, я ошибаюсь, может быть, у
меня были бы с ним другие отношения, если бы не было между нами
профессиональных драк.
Председательствующий: Свое стихотворение вы объясняете тем, что пошли за
ситуацией, которая сложилась во время его похорон?
Маркиш: Такие грандиозные похороны, которые были устроены государством для
него, заставили меня задуматься, и я подумал, что может быть, я действительно
ошибаюсь. Во мне тоже есть плохие качества. Я тоже человек, может быть, я его
неправильно понимал.
Член суда: Почему вы считаете, что Михоэлс был убит?
Маркиш: В первый день его смерти была какая-то смутная обстановка, и кто-то в
Комитете по делам искусств сказал, что Михоэлс убит. Убитым можно быть и от
катастрофы. Два дня меня не покидало сознание, что он пал жертвой. Потом
говорили, что он был пьян, но выяснилось, что он не был пьян. В первые дни его смерти не
было никакой точности в установлении причин его смерти. Надо сказать, что у него
был знакомый командующий Белорусским военным округом Трофименко, их жены
дружили, и даже эта семья не знала подробностей его смерти. Обстановка, когда даже
близкие не знали, отчего он умер, создавала во мне чувство неопределенности, я все
время думал, что, может быть, я ошибался, и это стихотворение я написал под
наплывом всех этих чувств. Но я ведь это стихотворение не опубликовал. Я сделал
только набросок. Сущность и преднамеренность обстановки заставили меня это
сделать.
Председательствующий: Вместо того, чтобы слухам не придавать значение, вы
использовали их и изобразили его смерть как убийство и поставили наряду с жертвами
антисемитских расправ (читает стихотворение).
Маркиш: Ведь когда начали появляться слушки о его смерти, было известно, что в
Белоруссии орудуют некие фашисты, засылаемые людьми Миколайчика, и было
возможно, что какой-то фашист его убил. Эта была одна из наиболее распространенных
версий.
Председательствующий: Вернемся к поездке. Как вы узнали о том, что Фефер и
Михоэлс поехали в Америку?
Маркиш: Фефер мне позвонил за день или два до отъезда. И попросил дать ему
какое-нибудь стихотворение и добавил, что, наконец-то, ему уже причитается немного
блаженства — побывать в Америке. Меня перекосило, когда я услышал это. Но так
как этой поездке предшествовало злостное выступление против меня со стороны
руководителей ЕАК, и хотя отношения со стороны Центрального Комитета ко мне было
благожелательным...
Пред[седательствую]щий: Что вы имеете в виду конкретно, говоря
"благожелательное отношение"?
Маркиш: Что мои произведения печатались, я был одним из номенклатурных
сотрудников "Правды". В 1942 году, когда была сверстана моя книга, прибыл
фельдъегерь из Кремля и просил дать верстку. И, наконец, как я уже говорил об этом, эта
книга была представлена к соисканию Сталинской премии. И это ЦК партии, а не
Союзом писателей. Мне кажется, что все это дает мне право говорить, что
отношение со стороны ЦК ко мне было хорошим. Но все же я был отстранен от работы в
редакции радиопередач.
62

Председательствующий: Но вы же не задали вопроса Феферу, не сказали ему,
какое же это блаженство ехать в Америку? Как это понимать?
Маркиш: Нет, я не сказал ему этого потому, что я не разг ;варивал с ним так
близко. Я не говорю, что я поехал бы, хотя теперь у меня ост 1ется право
утверждать, что я бы не поехал в Америку. Сражение с ЕАК былс большое. Я думал:
"Значит, в ЦК опять недовольны мною". И я чувствовал это, так как меня
вычеркнули из списка редакции. А тут у трубки победитель, он едет "блаженствовать".
Я только близким своим сказал: "Какая пошлость". Война, а он едет
"блаженствовать". Я сказал это моей жене, моим детям. Но если бы я сказал это ему, я бы усилил
его издевательства надо мной. Он, оклеветав меня в ЦК, хотел получить
удовольствие - причинить мне боль еще одной победой - фактом поездки в США.
Далее Маркиш дает свою оценку итогов поездки Михоэлса и Фефера в США и отчета
делегации в Союзе писателей.
Председательствующий: Кто тогда был председателем еврейской секции Союза
советских писателей?
Маркиш: Я. Но отчет устраивали они вместе с Александром Александровичем
Фадеевым.
Председательствующий: Вы были на отчете?
Маркиш: Был. Отчет должен был быть связан с какими-то конкретными вещами,
но у них существенных вещей не было.
Председательствующий: А встреча с Розенбергом?
Маркиш: Никакого намека.
Пред[седательствую]щий: О чем там говорили?
Маркиш: Писателей еще не было. Я был один в Москве. Все писатели были в
эвакуации. Фефер и Михоэлс делились своими впечатлениями о поездках. Когда
кончили эту беседу, Фефер, проходя, вынимает из кармана бумажку, дает мне и
говорит: "почитайте". Это был один из вариантов проекта письма в отношении
Крыма. Там еще не было кляузы насчет евреев, что если они не получат Крыма, то
они уедут в Польшу. Я сказал: "Это поклеп на народ". Писать в правительство от
имени народа, надо было с этим народом иметь общение, а что они имели? Общение с
синагогой. На каком основании они имели право так заявлять?
Председательствующий: Кто участвовал в составлении этого письма?
Маркиш: Фефер, Михоэлс, Эпштейн. Причем, надо сказать, что они
распространяли слух, что вдохновил их якобы на написание такого творения Молотов. Вы
знаете, когда такой шепоток был сказан Фефером одному из писателей, то этот
шепоток быстро начал распространяться.
Я скажу еще одну интересную вещь. В 1948 году нас, писателей, вызвал Фадеев.
Там были Бергельсон, Фефер, Галкин и я. Я как-то сидел в стороне. Это было после
статьи Эренбурга "По поводу одного письма", опубликованной в "Правде". Кому
какое дело, как это письмо создавалось. Тогда Фефер обращается к Фадееву и
говорит: "Вы знаете, Александр Александрович, как возникло это письмо. Я был в
ЦК, мне секретарь сказал, что никто письма Эренбургу не присылал, а это был
политический шаг". Фадеев очень тактичный человек, может быть он знал больше,
чем Фефер, но этот факт говорит сам за себя.
Председательствующий: Вы говорили, что в Америке Фефер связался с
буржуазными националистическими кругами и заручился их поддержкой в проведении
националистической деятельности?
63

Маркиш: Мне об этой связи сказали на следствии, а я уже дал оценку этому.
Председательствующий: А когда вы узнали о встрече с Розенбергом?
Маркиш: Только на следствии. Я сказал следователю, что я в тюрьме сижу
3,5 года и самое страшное время то, когда я читал эти 42 тома. Теперь мне стало
понятно, почему они меня не допускали. Фефер Рюмину сказал (мне Рюмин передал),
что мы его, т.е. меня, держали на расстоянии "пушечного выстрела". Они лицемерно
ввели меня в президиум и тем самым хотели, чтобы я молчал, но я не молчал. Но о их
преступной деятельности я ничего не знал до следствия...
Председательствующий: Далее вы говорите относительно деятельности
Комитета по посылке за границу шпионских материалов (т. 15, л.д. 156-157). Правильны эти
ваши показания?
Маркиш: Правильны объективно, но я о них узнал только на следствии, я был вне
допускаемости к этим вещам.
Далее часть заседания была посвящена доказательству, что почти вся литература -
статьи и очерки, направленные ЕАК за границу, носили шпионский характер и имели
националистическую окраску.
- Открывшееся после перерыва заседание было посвящено приезду в Советский Союз
М. Гольдберга.
Председательствующий: Вы говорили, что Гольдберг оказался не только
редактором, но и матёрым американским разведчиком, а Фефер и Эпштейн, упоминая о
нем, преклонялись перед ним.
Маркиш: О том, что он разведчик, я не знал, и, как это не странно, даже МГБ
через полтора года после того, как этот мерзавец обесчестил нашу страну, не
заметило этого. Через полтора года Симонов и Галактионов были в Америке,
находились вместе с ним и дали ему интервью.
Где начинаются мои непосредственные отношения с ними? С комитетом я не
общался. Девушка, которая мне звонила, заявила, что приехал зять Шелом-
Алейхэма, председатель комитета ученых антифашистов Америки, и просила меня
также придти. Я пришел. Приехал такой человек, такой дорогой человек. Заседания
президиума не было. Я там был всего полчаса. Там был фотограф. Меня сняли один
раз возле него.
Пред[седательствую]щий: Вы с ним до этого нигде, никогда не встречались?
Маркиш: Нет, не встречался.
Через неделю мне звонят из Союза советских писателей и просят придти на банкет,
устраиваемый в честь Гольдберга. Я не думаю, чтобы Фадеев так поступил из-за
каких-то личных соображений, значит, были обмануты низшие, а следующий обман
пал на более высших. Был обманут Союз советских писателей. Гольдберг очень
хитрый человек. Сам он выходец из России и несколько лет был на каторге. Свое
выступление, которое он сделал на банкете, он начал словами: "Товарищи, разрешите
первый мой тост поднять за лучшего писателя Советского Союза, который написал
бессмертное творение, как Конституцию Советского Союза". Все были в восторге.
Затем Маркиш рассказал суду о встрече с Гольдбергом в его номере в гостинице
"Националь".
Маркиш: Он (Гольдберг) спросил: "Почему не получилась затея в отношении
Биробиджана?". Я ему сказал: "Какой глупый еврей променяет Москву на Биробиджан".
64

Далее я сказал, что когда выходит книга Шолом-Алейхема на русском языке, она
имеет тираж сотни тысяч и в состоянии накормить людей. А когда она выходит на
еврейском языке, она не находит себе такого распространения, потому что наши
евреи приобщены к русской культуре. Они хотят большой культуры, у них нет
национального пафоса. Они по-еврейски не разговаривают, что они будут делать в
Биробиджане. Их дети даже через 10 лет не будут разговаривать по-еврейски.
Председательствующий: Значит, вы ему высказали свои убеждения против
Биробиджана?
Маркиш: Я был в Биробиджане в 1934 году, когда написал пьесу о
пограничниках. Я вспомнил Биробиджан не как Биробиджан, а как людей, которые живут на
границе.
Какое у меня было отношение к Биробиджану в 1934 году? Я считал его местом
для евреев, которые хотят быть земледельцами, рыболовами, местом, где есть
разворот, и поэтому в пьесе я не упомянул ни одного слова о Биробиджане. Я не
верил, чтобы умный еврей пошел жить в Биробиджан, когда он здесь имеет все.
Я сказал ему, что муха, когда садится на мяч, то она думает, что под ней земной шар.
А людям, которые живут психологией мухи, которые хотят себя показать для того,
чтобы им казаться больше, нужна маленькая подставка.
У нас есть одна советская культура, в которую входит все здоровое, передовое. Те
евреи, которые идут вперед, они идут в море, а те, которые останавливаются, они
остаются в лужах.
Председательствующий: Затем вы разошлись. Когда?
Маркиш: Я ему сказал, ведь вы же будете еще писать. Ведь я для него не был
интересным. И если он со мной все-таки встретился, то только потому, что ему было
неудобно приехать в Америку и не сказать ничего о писателе, которого знают. И в
американском просоветском журнале была его маленькая рецензия обо мне. Я ее не
читал, но мне сказали, что там есть маленькая деталь, в которой указывается, что
все, что есть ценного в Маркише - это "широкогрудость России". Это потом было
использовано Фефером как объект донесения на меня.
Далее Гольдберг спросил меня: "А как у вас с учебными заведениями?". Я сказал,
что сотни заявлений поступают сейчас в высшие учебные заведения от всего народа и
когда русскому мальчику отказывают в приеме в университет потому, что он не
прошел конкурс, он не говорит о дискриминации русских студентов.
За последние годы вышло большое количество выдающихся людей из наших
высших учебных заведений, в том числе и евреев. Я ему сказал, что "побудьте здесь
сами и посмотрите, будет время - зайдете ко мне и посмотрите, как живет еврейский
писатель. Ведь вам это нужно для пропаганды, вам это будет полезно".
Председательствующий: Гольдберг членам ЕАК говорил, что беседа носила
обширный характер: "Посидишь с Маркишем час, узнаешь больше, чем за неделю от
другого". Было такое высказывание с его стороны?
Маркиш: Об этом на следствии показал Фефер. Что касается честности Фефера,
то она была вчера охарактеризована Квитко, когда он показал, что Фефер
подделывал его подпись. Спутница Фефера - хитрость. Я разговаривал с Гольдбергом и я
думаю, что он мог иметь впечатление, что говорит с неглупым человеком. Если
Гольдберг ему дал бы самый ничтожненький намек на мою недостаточную
вдумчивость и непродуманность слов моих, то Фефер раздул бы это.
Председательствующий: А с чем было связано заявление Гольдберга (т. 15,
л.д. 166): "Пошлите еще раз Михоэлса и Фефера за границу и мы перевернем весь
мир"?
3. Неправедный суд
65

Маркиш: На одном из банкетов он, примерно, сказал: "Дайте мне Михоэлса и Фе-
фера в Америку, мы перевернем мир", т.е. они были в Америке один раз и наделали
там чудеса, а если бы их послали второй раз, они еще больше бы сделали чудес...
Председательствующий: А в этот момент как раз собирались послать делегацию
в Польшу?
Маркиш: Нет, это другое.
Председательствующий: Но вы же показывали, что в 1948 году к вам поступило
предложение о посылке делегации в Польшу?
Маркиш: В 1948 году мне последовал звонок от Хейфеца. "Маркиш, - говорит он, -
знаю, что вы не бываете на заседаниях президиума и знаю ваше отношение к
Комитету, но я прошу вас придти на узкое заседание партийной группы". Вы знаете, что
такое не придти на партийное совещание. На партийное совещание нельзя не ходить,
когда приглашают.
Я пришел. Оказывается, это не было партийное совещание. Хейфец обманул меня
и, кажется, Шимелиовича, потому что Шимелиович выступал потом и спросил, что же
здесь происходит - партийное совещание или заседание президиума ЕАК.
Выступил Фефер и доложил, что была попытка послать делегацию в Варшаву на
открытие памятника евреям, павшим в борьбе с фашистами в гетто, и что он, Фефер,
написал об этом в ЦК ВКП(б), но там ему отказали в разрешении на посылку
делегации. Тогда поднимается один из присутствующих членов президиума и говорит, что
необходимо было членов президиума поставить в известность, что поступило такое
приглашение, и согласовать вопрос о том, кто должен был поехать. Оказывается,
большинство не знало об этом, а Фефер самостоятельно хотел решить этот вопрос.
Потом, когда я на следствии давал показания, я высказывал мысль, что это,
вероятно, было попыткой через Польшу наладить связь с Америкой. Это могла быть
зашифрованная попытка и я высказал следствию свои соображения.
12 мая в 14 час. 45 мин. продолжилось судебное заседание. Вскоре закончился допрос
Маркиша председательствующим судебной коллегии и право задавать вопросы получили
нодсудимые.
Председательствующий: Кто из подсудимых имеет вопросы к Маркишу?
Лозовский: Я. Маркиш говорил, что он не имел ни малейшего понятия, какие
материалы Еврейский комитет посылал за границу. На каком основании он говорит, что
при помощи вражеской руки Лозовского эти материалы шли за границу? На чем он
обосновывает это заявление "о вражеской руке", тем более, что при допросах этих
42-х томов не было?
Маркиш: Поскольку материалы, направленные ЕАК за границу, оказались не в
пользу Советского Союза, а наоборот, поскольку этими материалами деятели
Антифашистского комитета срывали с тела нашей родины покров за покровом, обнажали
национальное могущество, а без Лозовского они ничего не делали и вообще все
согласовывали с Лозовским, то я на этом и обосновывал свое заявление.
Лозовский: Маркиш в своих показаниях в 1949 году говорил, что Лозовский
является националистом. На каком основании он это говорит. Если он знал, как
получается, относительно "вражеской руки" с 1942 года, если он знал относительно
моего национализма, то, как член партии, почему он не сообщил об этом?
Маркиш: То, что Лозовский §ыл вдохновителем всей работы Комитета, мне стало
известно здесь, в тюрьме, на основании этого я сказал, что он националист. Если
66

Лозовский нашел в лице Михоэлса, Фефера и Эпштейна людей, с которыми он
6-7 лет поддерживал связь, то почему он не установил со мной таких же близких
связей, как с ними?
Лозовский (к Маркишу): Сколько раз и с кем Маркиш был у меня и по каким
вопросам мы с ним и с его попутчиками имели беседы?
Маркиш: Мы встречались мало. В 1938 г., с Лозовским тогда я не был знаком, мне
сказали, что он новый директор государственного литературного издательства. Я
поехал в издательство и сказал ему, что хотел бы переиздать одну из моих книг о
гражданской войне на русском языке. Он меня принял поверхностно, не ответил
ничего положительного. Книга эта не была принята к переизданию. Это была первая
моя встреча с Лозовским. Вторая встреча была в июле 1940 года, когда стоял вопрос
относительно помощи семьям еврейских писателей, оставшимся в Варшаве. Я тогда
говорил, что если есть возможность спасти семьи этих писателей, мы должны это
сделать. Потом я имел встречу с Лозовским в 1941 году, когда был вызван в
ЦК ВКП(б) вместе с другими писателями, часть которых сидит здесь. Нас принял
Лозовский, который сказал, что надо ехать собирать материал о вражеских зверствах,
чтобы затем показать, как евреи пострадали.
Лозовский: Для чего?
Маркиш: Для того, чтобы эти сведения пошли за границу, а не для внутреннего
употребления. Тогда поехали Квитко и Нусинов. Я не поехал.
Лозовский (к Маркишу): В своих показаниях вы говорите о том, что Лозовский был
активным бундовцем, это что - поэтическая метафора или прозаическая брехня?
Маркиш: Этот вопрос снимается. Я узнал, что Лозовский бундовец из материалов
следствия.
Лозовский (к Маркишу): Материалы вы читали в апреле 1952 года, а показания
давали в начале 1949 года, что это означает?
Маркиш: Это означает, что первое свое показание Лозовский дал в 1949 году, а
потом следователь мне сказал, что все лица, проходящие по делу - бундовцы, и
прочитал мне об этом их показания...
Фефер (к Маркишу): Вы сказали суду, что стихи о Михоэлсе не опубликованы, а
они опубликованы в газете "Эйникайт".
Маркиш: То стихотворение, которое здесь зачитывалось, имеет 90 строк. Это
стихотворение было написано сообща несколькими поэтами и напечатано в газете
"Эйникайт" в день похорон. В этом стихотворении были и мои 12 строчек.
Фефер (к Маркишу): Здесь Маркиш дал отрицательную характеристику Михоэлсу,
обвинив его в национализме. Я хочу спросить, выступал ли Маркиш против Михоэлса
в печати?
Маркиш: Я печати, не помню, но помню, что я выступал против Михоэлса, так как
считал, что в литературной части репертуара он грешил и у меня были на этой почве
с ним схватки.
Председательствующий ( Маркишу): В Союзе писателей?
Маркиш: На производственных совещаниях в театре.
Фефер (к Маркишу): Не написал ли Маркиш книгу о Михоэлсе, где отзывается о
нем как о крупнейшем театральном деятеле и где ни о каком национализме нет речи?
Маркиш: Я написал полемическую статью о Михаэлсе, но говоря о нем, как о
большом артисте, я не погрешил, так как большим артистом он, действительно,
был.
Фефер: Укажите, какие ваши пьесы ставились в Еврейском театре?
Маркиш: "Земля".
Фефер: В каком году?
Маркиш: В 1930 году.
3* 67

Председательствующий: Назовите пьесы, которые ставились.
Маркиш: "Земля", "Семья Овадис", "Пир", затем была поставлена пьеса "Око за
око", это было еще во время эвакуации.
Пред[седательствую]щий: Четыре пьесы?
Маркиш: Да, четыре пьесы. В 1947 году я написал трагедию "Восстание в гетто",
которая получила очень высокую оценку.
Фефер: Маркиш сказал, что ЦК партии рекомендовал его книгу на соискание
Сталинской премии. Получила ли эта книга Сталинскую премию?
Маркиш: Нет. Книга была выдвинута ЦК, об этом мне сказал Фадеев, и в отделе
пропаганды ЦК ВКП(б) Александров, который вызвал Мясникова - главного
редактора Госиздательства, и говорит: "Немедленно представьте мне материалы на
Маркиша, потому что мы его представляем на соискание Сталинской премии". Тогда
Фадеев на собрании говорил: "Маркиш был выдвинут, но не получил
Сталинскую премию потому, что у него было много конкурентов по национальным
республикам".
Фефер (к Маркишу): Помните ли вы, когда Фадеев обвинил вас в
националистическом содержании вашей книги?
Маркиш: Вранье. Это был вечер, когда он мне сказал: "У тебя есть стихотворение
о зеркале, которое упало и разбилось на отдельные куски, и как ты старался
соединить все эти куски в один. Ты все равно не мог увидеть в нем своего лица".
Фадеев сказал, что это стихотворение пессимистическое. Если есть у Фефера хоть
капля совести, он не имеет права оболгать Фадеева.
Фефер (к Маркишу): Не помните ли вы, что Фадеев сказал о разбитом народе и об
осколках?
Маркиш: Нет. Он мне сказал, что "... у тебя, чувствуется, была печаль, когда ты
писал это стихотворение..."
Фефер (к Маркишу): Я был у вас когда-нибудь дома?
Маркиш: Нет.
Фефер: После моего выступления в 1944 году на заседании президиума я пришел к
вам домой, где мы провели два часа. Там я вам рассказывал в общих чертах о нашей
поездке. Свидетелем этого была ваша жена. Я могу даже описать вашу комнату. Там
я рассказал вам, что Опатошу бойкотировал наш митинг в Америке.
Маркиш: Это такое нахальство, такая неслыханная попытка спастись; вы
подумайте, как он еще может говорить, что об этом может сказать моя жена. Из всего того,
что произошло до поездки, когда он вылил на меня такую грязь, хочет сказать, что
пришел ко мне домой. Это абсолютное вранье. Он не знает даже, где я жил.
Председательствующий: (к Феферу): Где жил Маркиш?
Фефер: Я доехал на метро до Белорусского вокзала, но точно сказать, где он
живет, я не могу.
Председательствующий: Фефер, вы утверждаете, что были на квартире у
Маркиша?
Фефер: Я был у него один раз. Это было в 1944 году.
После моего выступления на президиуме я поделился впечатлениями о поездке. Ко
мне подошел Маркиш и пригласил меня к себе. Я не могу сказать, что наш разговор
носил преступный характер, но как факт - он был.
Пред[седательствую]щий: Напомните, какая мебель в комнате Маркиша?
Фефер: Мы были в очень небольшой комнате, узкий коридор, мебели не было, все
были топчаны, покрытые коврами.
Маркиш больше всего интересовался литераторами, и я рассказал ему, что
Опатошу бойкотировал наш митинг, и рассказал ему целый ряд вещей. Он был очень
удивлен.
68

Маркиш: Я предлагаю людям МГБ, которые бывали у меня в квартире, сказать,
соответствует ли описание Фефером моей квартиры тому, что они видели. Он был в
1944 году. С тех пор я не ремонтировал квартиру. Я живу в образцовом доме, надо
мной жил А.Н. Толстой, подо мной депутат Леонов, Лебедев-Кумач, генерал
Никольский, это 11-этажный дом; может ли квартира в таком доме быть обставлена
[дешевой] мебелью.
Фефер: Я хочу еще добавить, что были периоды, когда Маркиш заходил раза два
ко мне на квартиру в Киеве, и я передавал его жене скромный подарок.
Маркиш: Верно, я был у него на квартире, когда в Киеве ставилась моя пьеса об
освобождении западных областей Украины. После того, как театр им. Франко
поставил мою пьесу, мы с Фефером обедали в актерском клубе.
Фефер: Мне важно было установить, что Маркиш был у меня дома. Это
установлено. Я говорю это потому, что у нас был период нормальных отношений. Маркиш
мог читать свои поэмы, я мог выступать и хвалить его.
Еще один вопрос. Маркиш сказал, что в "Литературной газете" была статья, где
его творчество харатеризуется как национально-радикальное. Все еврейские писатели
знают, кто писал статьи в Большую Советскую энциклопедию и в "Литературную
газету", статьи писал Нусинов. Это ближайший друг и единственный человек, с
которым Маркиш не враждовал. И даже он [говорил], что творчество Маркиша идет
вразрез с пролетарской литературой.
Маркиш: Я знаю, что он написал в "Литературную газету", но что он написал в
Большую Советскую энциклопедию, я не знаю. Не отрицаю, что Нусинов относился
ко мне очень хорошо и писал обо мне все, что можно, а так как в статье речь шла не
только обо мне, но и о еврейской литературе, поэтому я и не знал, кто написал ее.
Почти все вечернее заседание 12 мая было посвящено выяснению отношений
Маркиша с Фефером и Квитко. Давняя неприязнь их друг к другу была вынесена на
заседание суда. Они предъявляли взаимные обвинения в национализме, в неблаговидных
поступках.
13 мая заседание суда было продолжено. Маркишу задавали вопросы Лозовский,
Фефер, Квитко, Шимелиович, Тальми, Бергельсон, Брегман, Юзефович. Обвиняемые
уточняли показания Маркиша, а часть их и вовсе опровергали, оперируя конкретными
фактами, которые не мог отрицать Маркиш. В частности, Фефер утверждал, вопреки
показаниям Маркиша, что "взаимоотношения Михоэлса и Маркиша были известны...
Они дружили в течение многих лет. Известно о том, что Михоэлс ставил пьесы Маркиша
с удовольствием. Кроме небольшого перерыва, они были близкими друзьями, и Маркиш
против Михоэлса никогда не выступал".
Председательствующий: Маркиш, я хочу коротко подытожить допрос. Прошу
отвечать конкретно на вопросы, потому что вы давали очень обширные и даже
излишне подробные объяснения. Я спрашиваю вас, признаете ли вы себя виновным в
том, что принимали участие в националистической деятельности Еврейского
антифашистского комитета?
Маркиш: Нет.
Председательствующий: А почему вы на следствии это признавали? Вас
спрашивали, признаете вы себя виновным. Вы говорили: "Да, признаю. В состав комитета
входил я и другие националисты: Бергельсон, Фефер, Гофштейн и т.д." И далее вы
говорили, что простой перечень фамилий говорит о том, что ЕАК - это гнездо
националистов.
69

Маркиш: Я был вне сферы деятельности этого Антифашистского комитета.
Председательствующий: Может быть, вы признавали себя виновным в том, что
вы действовали совместно с лицами, которые входили в Еврейский антифашистский
комитет и до момента ареста являлись националистом?
Маркиш: Нет, эта формулировка не будет соответствовать действительности.
Председательствующий: А вы на предварительном следствии показали (т. 15,
л.д. 126-130), что с молодости были воспитаны в националистическом духе. Сказалось
влияние отца, влияние Бергельсона, Гофштейна, Квитко и др., которые сформировали
из вас писателя-националиста.
Маркиш: В ходе процесса вы имели возможность видеть, насколько я был
подвергнут влиянию этих людей.
Председательствующий: Зачем же вы давали такие показания?
Маркиш: В ходе следствия очень часто говорилось о национальном признаке и
национализме. Одно дело национальная ограниченность. Я мог писать стихи в узком
контексте национальных идей, но понятие национализм - это совсем другое. Когда я
давал эти показания, я был вроде ненормального человека. Я думаю, что каждый
заключенный, имея проступки, признается в этом. А сейчас, когда я стою здесь, мне
страшно подумать об этом. Когда разбирали мою пьесу "Семья Овадис", я сказал, что
я сделал националистический уклон в пьесе. Я искал на себе какие-то пятна, чтобы
мог быть причисленным к категории виновных.
Председательствующий: Вы говорили (т. 15, л.д. 129), что за границей вы
встретились с Опаташу, Гринбергом, что вы в Польше быстро аклиматизировались.
Правильны ли ваши показания?
Маркиш: Они не соответствуют действительности.
Председательствующий: - Зачем же давать такие показания. Вы говорите о том,
что вы поэт чистой души, который говорит только правду, зачем же кладете пятно на
всю поэзию?
Пред[седательствую]щий: Вы человек принципиальный. Как же вы все это
подтверждали на предварительном следствии, а теперь отрицаете? Ответьте мне на
такой вопрос, считаете ли вы, что Еврейский антифашистский комитет,
действительно, стал центром еврейской националистической деятельности, как это
утверждает экспертиза?
Маркиш: Оценивая сейчас деятельность ЕАК, я полнейшим образом утверждаю,
что Комитет стал заповедником национализма, и когда я прочитал эти 42 тома, мне
стало стыдно жизни моей. Я считаю, что Еврейский антифашистский комитет был
превращен в шинок, где изготовлялись изысканные шпионские "блюда" для
разведчиков.
Комитет встал не на те рельсы, на которые его поставило правительство, и стал
националистическим гнездом, а, может быть, и центром.
Пред[седательствую]щий: Комитет стал посылать своих агентов по сбору
материалов, в Комитет стали обращаться по всем вопросам. Это же характеризует
его как центр.
Маркиш: Я с вами согласен. Фефер не мог не понять значение таких слов, что
Крым, Черное море — Турция, Балканы, услышав их из уст американца. Но если и
этого еще было недостаточно, чтобы раскрыть глаза на сущность этих намеков, то
ведь было неприкрытое вражеское слово - плацдарм.
А на суде он утверждает, что каждый их шаг был контактирован. Как он после
разговора с фашистами и фашистскими сообщниками, после сговора с этими реак-
70

ционерами об отделении территории Крыма от СССР для американского
правительства, как он после этого смел появиться на пороге Советского посольства, как он
смеет смотреть в глаза Советскому правительству, в глаза Советскому правосудий!
Председательствующий: (к Маркишу): Значит вы говорите, что Комитет стал
националистическим центром внутри страны, занялся не своими делами и, кроме того,
стал шпионским гнездом. Но он сам по себе не мог же превратиться в это. Кто же
конкретно превратил его в националистический центр?
Маркиш: Когда я прочитал 42 тома свода еврейского позора, я увидел, что во главе
этого были: Эпштейн, Фефер, Михоэлс и подумал, каким же образом они собрались
вместе? Тогда мне стала ясна роль Лозовского. Все они от мала до велика говорили,
что обратятся к Лозовскому и он все сделает. Вот в каких отношениях они находились
с Лозовским. А достаточно одной чумной бациллы, чтобы поразить весь организм.
К этому еще надо прибавить, что Лозовский этот Комитет очень холил, ставил его в
пример другим, в конце концов и сам он был с ними и не взорвал их, как великую беду
для всех членов Антифашистского комитета.
Председательствующий: А остальные, как Гофштейн, Шимелиович, Бергельсон
и другие, какую роль играли во всем этом?
Маркиш: Бергельсон в Комитете был наиболее ярым сторонником еврейской
национальной культурной традиции. Они к нему относились с почтением. Во-первых,
он в Америке известен, это старый писатель, он пишет о традициях старого мира, он
комплекс такой культуры, которая нужна была Антифашистскому комитету.
Председательствующий: Подходящий человек для преступной деятельности,
которой потом руководил Комитет?
Маркиш: Это можно отнести только к националистической деятельности Комитета.
Я думал, могу ли я согласиться с тем, что они были шпионами. О Фефере я мог это
подумать, но о Бергельсоне я не могу думать, чтобы он мог быть шпионом.
В шпионаже мне трудно обвинить этих людей.
Скажу о Гофштейне. Это человек в какой-то степени неполноценный. Его за
третье стихотворение, написанное в 1918 году в Киеве, оклеветали, и он оставил за
собой эту клевету. Он рос не сам, его всячески оберегали. Я помню говорили:
"Гофштейн пошел ужинать, не случится ли что-нибудь с ним".
Председательствующий: К моменту создания Комитета он пришел как старый
националист?
Маркиш: Да. У него есть и сионистские элементы. Он выступал с письмом о
древнееврейском языке, он вынашивал это в себе в течение десятилетий. Когда прибыла
Меерсон, он дал ей телеграмму о том, что надо возобновить древнееврейскую речь.
Эти действия не от здравого интеллекта.
Пред[седательствую]щий: Может быть это политическое направление?
Маркиш: Нет, это такая националистическая нагнетенность. Я читал в показаниях,
что он промышлял молитвенниками. Разве это нормально, чтобы коммунист, который
претендовал как поэт на звание ученого, мог промышлять молитвенниками.
Председательствующий: Молитвенниками он снабжал синагогу, когда не был
коммунистом?
Маркиш: Это было в последнее время в Киеве, он имел связь с раввином, т.е. его
действия вообще выходили за пределы нормального человека. Я беру его продольный
разрез: первые годы состояния, его стихи, которые шли как от национального
интеллигента. Его поездка в Палестину, потом его первая книжка - это заявка на поэзию.
В годы большого строительства социализма он не подставил себя под тяжесть,
которую век наложил на первое поколение писателей. Чем меньше он преуспевал в
отражении действительности, тем больше он возращался к старому. У него не было
больших творческих успехов, но его считали непререкаемым еврейским лириком.
71

По своему характеру он убежденный националист.
Деятельность в Антифашистском комитете в области шпионажа и национализма
были друг с другом сплетены. Посылают человека на какой-то объект, чтобы
написать националистический очерк, а этот очерк рождает в себе какой-то
потенциал...
Мне очень трудно сказать, кто из членов президиума ЕАК сознательно занимался
шпионской деятельностью, а кто слепо, ибо Фефер не во все посвящал остальных
членов президиума.
Председательствующий: Квитко был активным членом Комитета?
Маркиш: Да, Квитко был активным членом Комитета. Первое время он был
заместителем одного из главарей. Это самоопределение степени его активности. Квитко -
это человек, который если что-то делает, то он делает душой и телом. Его
активность определяется в двух моментах. Одно время он сидел в Комитете за своим
столиком и что-то там делал, что именно, я не знаю. Я также не знаю, что он делал в
качестве заместителя ответственного секретаря. Потом его поездка в Крым, из
которой выросло то нелепое обращение. Я не могу сказать, что Квитко занимался
шпионажем, но националистом он был.
Председательствующий: Из ваших ответов можно сделать вывод, что Квитко,
Бергельсон, Гофштейн являлись националистическим ядром Комитета, эти лица были
активными, и что они вместе с Фефером и Михоэлсом направляли всю работу
комитета в этом направлении.
Маркиш: Нужно сделать одно маленькое отступление. Фефер совершенно
самодержавно руководил Комитетом, он держал членов Комитета вне ведения его
деятельности...
Председательствующий: -Вы говорили, что Шимелиович разделял национа-
листистические взгляды Михоэлса, а вам не приходилось слышать, как Шимелиович
сам выступал в Комитете?
Маркиш: Я ничего не знаю по этому вопросу. Должен сказать, что обо всей этой
грязи я узнал только здесь, сидя в тюрьме.
Председательствующий: Какую роль в ЕАК играл Брегман?
Маркиш: Роль хулителя Маркиша.
Председательствующий: Где и за что же он хулил вас?
Маркиш: Я был одинок на заседании партбюро Совинформбюро. Выступали там
против меня все, в том числе и Брегман. Он сказал: "Нам наплевать на Маркиша". Я
характеризую человека с одного слова. Когда я пришел к Волкову на второй день и
стал ему говорить об этих безобразиях, то Волков поблагодарил меня за то, что я
пришел, и сказал, что они уже приняли меры к разбору этих безобразий. Я понял, что
я не одинок в этой борьбе, и это меня окрылило.
Председательствующий: Надо понимать так, Маркиш, что все коммунисты, весь
коллектив был против вас, а вы против всего коллектива. Так нужно понимать?
Маркиш: В первый вечер обсуждения моего заявления я уже понял, что дело
повернется против меня. Я понял, что был совет с Лозовским. Я чувствовал, что мне
предстоит поединок с заместителем Наркоминдела Лозовским и его заместителем.
Весь ход партийного бюро был противопоставлен против меня. Я здесь об этом
говорю совершенно откровенно и правдиво. Лозовский играл определенную роль в
том позоре, в том позорном выводе для меня. "Свою фирму нельзя пачкать", - вот
что служило поводом к охаиванию меня.
72

В ходе допроса возникли вопросы о судьбах Еврейского театра и Еврейского
антифашистского комитета после окончания войны.
Маркиш: ... Я еще хочу добавить, что в 1946 году Михоэлса вызывали в ЦК
ВКП(б), где сказали, что пора ликвидировать Еврейский антифашистский комитет.
При этом якобы присутствовал и Фефер...
Председательствующий: Подсудимый Фефер, был такой разговор в ЦК ВКП(б)?
Фефер: Да, был. Михоэлс и я были вызваны в ЦК Панюшкиным, который спросил
наше мнение по вопросу закрытия ЕАК, так как, сказал он, есть мнение о
целесообразности закрытия ряда антифашистских комитетов.
Михоэлс ответил, что он считает это мероприятие преждевременным, так как
фашизм еще не исчез и с ним нужно бороться.
После этого в ЕАК прибыла комиссия ЦК в составе пяти человек, которая вывезла
на 3 или 4 грузовиках весь архив ЕАК. Все это проверялось 2—3 месяца, после чего
нас опять вызвал Панюшкин и сказал, что вопрос о ликвидации ЕАК пока
откладывается.
На следующем заседании Шимелиович вновь вернулся к закрытию ЕАК.
Шимелиович: Сегодня вы, Фефер, заявили, что в 1946 году в Комитете была
специальная комиссия Центрального Комитета, состоящая из пяти человек. После
чего через некоторое время решался вопрос о закрытии Комитета. Скажите, вы
информировали президиум Еврейского антифашистского комитета об этом?
Фефер: Дело в том, что тогда ещё жив был Михоэлс, он занимался этим вопросом,
я ничего не могу сказать по этому поводу.
Шимелиович: Но президиум ЕАК об этом информировали?
Фефер: Это было в 1946 году. Я и Михоэлс поехали к Панюшкину. Он предложил
нам передать ему проект письма к зарубежным еврейским организациям по поводу
закрытия Комитета. Проект писал я, Михоэлс мне помогал. Мысль этого проекта
была такова: бороться с фашизмом общими усилиями. Мы указывали, что закрываем
Комитет с тем, чтобы объединить общие усилия всех антифашистов, и призывали все
антифашистские организации всех стран усилить борьбу против фашизма. Меня
вызывал по этому поводу Шумейко в Центральный Комитет и сказал, что он вновь
хочет ознакомиться с материалами ЕАК, и опять весь архив был изъят.
Пред[седательствую]щий: В какое время это было?
Фефер: Это был конец 1946 года - декабрь. Затем меня вызвали в Отдел внешней
политики ЦК ВКП(б) и предложили созвать президиум ЕАК 3 февраля 1947 года.
Накануне же был привезен весь материал, а 3 числа со мной по телефону
разговаривал Суслов, который сказал, чтобы мы работали, как работали раньше,
никаких изменений не будет. Я спросил, каковы будут указания. Он сказал, что
никаких указаний не будет. Меня все-таки интересовало, какие были ошибки в работе
ЕАК, и я попросился на прием к Баранову, куда пошел вместе с Михоэлсом.
Баранов сказал, что никаких замечаний нет, но просил, чтобы мы больше нажимали
на статьи, направленные против поджигателей войны. Он говорил, что эти статьи
должны носить более резкий антифашистский характер. Мы усилили поток этих
статей, и спустя три месяца на совещании представитель Отдела внешней политики
при ЦК Шумейко похвалил нас за нашу работу, призывал другие комитеты
73

последовать нашему примеру. Почему он (Михоэлс) не сообщил обо всем членам
президиума, я не знаю.
Шимелиович: Значит президиуму не сообщалось?
Фефер: Да, не сообщалось.
Председательствующий: Последний вопрос. В связи с протоколом допроса от
29 февраля 1952 года. На вопрос о вражеской деятельности бывших руководителей
ЕАК, членом президиума которого вы были (т. 16, л.д. 312), вы рассказали, как он
сформировался, а затем дальше: "Говоря о деятельности, а следовательно, и о
преступной деятельности, нужно сказать, что этот Комитет, во главе которого
оказались еврейские националисты и люди, враждебно относящиеся к Советской
власти, с помощью их был превращен в шпионский националистический центр, вокруг
которого собрались еврейск ie националисты, шпионы и другие проходимцы".
Показания эти правильные?
Маркиш: Правильные.
Фефер: Откуда вам об этом известно?
Маркиш: Из материалов, с которыми я познакомился на следствии.
Председательствующий: Далее вы показываете, что Еврейский антифашистский
комитет издавал газету на еврейском языке - "Эйникайт", которая была превращена
в орган, возбуждающий националистические чувства в отсталой части еврейского
населения. Это правильно?
Маркиш: Да, правильно.
Председательствующий: И дальше вы говорите, что Еврейский комитет
превратился в своеобразное "представительство всех обиженных лиц из числа
еврейского населения". Это правильно?
Маркиш: Правильно.
Пред[седательствую]щий: Дальше. Вам задают вопрос: "Вы виновны не только в
том, что направляли через ЕАК статьи националистического содержания. Покажите
подробно о своей преступной деятельности как члена президиума ЕАК". Вы говорите,
что как член президиума вы несете определенную ответственность за деятельность
совершенную вами и далее говорите: "... Я принимал участие в ряде заседаний
президиума ЕАК, где обсуждались планы и другие вопросы деятельности Комитета.
В частности, на одном из заседаний ЕАК обсуждался вопрос о посылке некоторых
еврейских писателей в освобожденные от немецких захватчиков места с целью сбора
сведений о реэвакуации еврейского населения и отношения к ним местных властей и
населения".
Где же правда, Маркиш?
Маркиш: Когда я спросил у следователя, что вы называете планом. Он ответил:
"А посылка писателей идет разве без планов".
Председательствующий: Вас допрашивал следователь в присутствии прокурора
Главной Военной Прокуратуры, и вы подписали стенограмму, которую сами правили и
в которую вносили исправления.
Маркиш: Я подписал уже позже, протокол не писался при мне, его оформлял
следователь, но когда я спросил следователя, что значит "принимал участие в
обсуждении плана", он ответил, что вы знаете, когда они отправляли людей в
освобожденные районы, а это не делается без плана.
Председательствующий: Дальше в своих показаниях вы говорите: «Как член
президиума ЕАК, я подписал воззвание "К евреям всего мира"». Это как раз ваша
речь к евреям всего мира, которая носит по своему содержанию националистический
характер?
74

Маркиш: Нет, это клятва, о которой Тальми спрашивал, почему там появилась его
подпись. Этот документ был написан в Куйбышеве, а я был в Москве.
Председательствующий: Кто персонально писал?
Маркиш: Я не знаю.
Пред[седательствую]щий: А он носил националистический характер?
Маркиш: Там, по-моему, есть одна фраза, оскорбительная для нас.
Председательствующий: А подпись стоит ваша?
Маркиш: Они поставили 60 подписей.
Председательствующий: Вы подписали аналогичную националистическую по
своему содержанию телеграмму?
Маркиш: Это правильно, это было одно из проявлений беспечности руководителей
Еврейского антифашистского комитета в Москве, которые вводили в заблуждение
людей.
Им было запрещено заниматься "Черной книгой". Какое же право они имели ею
заниматься. А этот митинг был посвящен выходу "Черной книги", но если бы они
сообщили, что эта телеграмма имеет отношение к "Черной книге", которая была
запрещена, стал ли я подписывать эту телеграмму? Только через два года я узнал,
что "Черная книга" была запрещена.
Пред[седательствую]щий: Значит вас обманули?
Маркиш: Да.
Председательствующий: Подсудимый Маркиш, у вас есть еще дополнения?
Маркиш: Мне хотелось дать одну маленькую справку. Вчера на заседании суда,
когда касался вопрос относительно моей очной ставки с Квитко, был такой вопрос:
"Признаю ли сказанное на очной ставке с Квитко, что мы занимались антисоветской,
националистической деятельностью". Я ответил утвердительно. Прошу считать, что
это относится исключительно к моей метафоре, когда я касался своего стихотворения
"Бойцу еврею". Это была моя единственная метафора из 80 тысяч стихов,
опубликованных и написанных с призывом бороться за социализм.
Этими словами П. Маркиша, сказанными им 13 мая в 20 час, 45 мин., завершается его
допрос в ходе судебного следствия. Допрос П. Маркиша длился почти полных три дня -
10, 12 и 13 мая.
После короткого перерыва, в 21 час. 05 мин., начался допрос Бергельсона.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО Д.Р. БЕРГЕЛЬСОНА
В 21 час 05 мин. судебное заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, в чем вы признаете себя
виновным?
Бергельсон: В чем конкретно? Я буду конкретизировать свои показания по каждому
вопросу.
Председательствующий: Вначале скажите, в чем вы себя признаете виновным?
А потом перейдем к деталям.
Бергельсон: В том, что я бежал из Советского Союза и в национализме.
Председательствующий: Так. Давайте свои показания, начиная с биографических
данных, т.е. начиная с 1918 года.
Однако Бергельсон начал свой рассказ с гораздо более раннего времени. Он
вспомнил свою юность, первые шаги литературного творчества в начале века.
75

Бергельсон: ... Меня воспитывали в строго националистическом духе. Другого духа
вокруг себя я до 17 лет не видел. В моем детстве не было ни одной русской книжки.
Мне было 11 или 12 лет, когда я научился кое-как по слогам читать по-русски от
заглавных листов талмуда, потому что там названия каждой книги, как это
требовалось по закону, повторялись теми же самыми ассонансами слов по-русски.
Почти большинство евреев, в том числе ремесленники, изучали талмуд. Кто меньше
знал, кто больше. Я помню шорника, который всегда й субботу, когда в синагогу
собирались евреи, разбирал им довольно замысловатые вещи. Те, которые не знали,
не могли разбираться сами, собирались в синагогу, и между двумя молитвами -
предвечерней и вечерней — он читал талмуд и объяснял в чем дело.
В августе выпадает день, когда сгорел храм Соломона. В этот день сутки постятся
все евреи, даже дети. На целый день уходят на кладбище, там "вместе с мертвыми"
молятся, и я до того был насыщен атмосферой сгорания этого храма, так много
говорили об этом, что когда мне было 6-7 лет, мне казалось, что я слышал запах
этого угара—пожара. Я это говорю, чтобы показать, насколько врезался этот
национализм.
17 лет мне было, когда умерла мать, я был на много лет младше братьев. Старшие
братья объявили, что от состояния отца осталось очень мало, но все-таки выделили
мою долю. Отдали меня старшему брату, который был моим опекуном. Прошло
некоторое время, я не помню сколько, приехал еще брат из Киева и забрал меня с
собой вместе с двумя тысячами рублей. Он дал мне возможность у него жить, кормил
меня, но этих денег я больше не видел. За это время в Киеве я начал очень много
читать на еврейском языке. В это время я некоторый период учился зубной технике,
чтобы чем-нибудь жить.
О том, что я буду писателем, нельзя было сказать. В 1907 году я написал первую
повесть, которая появилась в печати. К этому времени я был очень начитан.
Литература еврейская была очень бедна.
Я написал первую повесть-рассказ "Глухой", который я уже нашел годным к
печати. Там говорится о рабочем, оглохшем на мельнице богача, который угнетал его.
Этот глухой рабочий показан так, что по отношению к нему оглох весь мир. И этот
глухой рабочий хочет убить хозяина. Этот рассказ долго ходил по редакциям, и
говорили, что это хороший рассказ, но напечатать его нельзя. Почему - не знаю.
Этот рассказ вошел потом в книгу моих произведений, которая вышла в 1948 году.
С него была сделана пьеса "Глухой". Она в течение 4—5 лет не сходила со сцены в
белорусском, московском и других еврейских театрах.
Следующий мой рассказ был "Вокзал", где я обрисовал евреев на станции: евреи -
коммерсанты, маклера, комиссионисты. Они ходят, как паразиты, вокзал получается
как животное, и на животе его ползут паразиты. Эти паразиты едят друг друга. Эта
повесть сразу обратила на меня внимание всех евреев как у нас, так и в Америке.
Председательствующий: В каком году?
Бергельсон: Это было в 1909 году.
Потом я написал роман "Всё в прошлом". Он вышел в конце 1912 года в Вильно.
В 1939 году он издан на русском языке Отделом персональной литературы Госиздата.
Этот роман поставил меня, по словам тогдашней критики, наряду с лучшими
еврейскими писателями. Некоторые меня сравнивали даже с Шолом-Алейхемом.
Сравнивали с Шолом-Алейхемом потому, что мы недалеко с ним жили и местный
диалект был один и тот же - и у меня, и у него. В то же время в 1912 году появился
еврейский издатель по фамилии Клецкий.
Он имел в Вильно собственный дом, очень любил еврейскую литературу, конечно,
может быть он больше любил зарабатывать деньги. Но он решил издать журнал и
76

вызвал меня в Вильно и предложил напечатать мою книгу и руководство
художественным отделом журнала, который он хочет издать. Я принял это предложение и
стал редактором исключительно поэзии и прозы, а публицистику редактировал
Калманович. Я там проработал 5 или 6 месяцев, а затем в 1913 году вернулся в Киев
и начал работать - писать.
Это была книга, которая мне удалась, но она вышла уже в первые годы войны.
Потом я закончил повесть, которая называлась "Уэгенс", в которой рисовалось два
молодых человека, принимавших какое-то участие в революции 1905 года. По
характеру я их рисую такими, что они могут быть бундовцами, во всяком случае не
большевиками и не социалистами. Я рисую, как они ощущают пустоту жизни, начиная
с того, что один из них приехал в местечко и там отравился, а затем его близкий друг
приезжает в это местечко узнать причины, приведшие к трагическому концу.
В результате выяснения причин близкий друг приходит к тому же концу. Эту работу
я закончил в 1918 году, и она вошла в сборник "Культур-Лиги", о которой
здесь говорили, что там печатался Маркиш и что я не хотел там печатать его
стихов.
Тут я перехожу к "Культур-Лиге". До этого времени я был совершенно аполитичен,
мне нужна была еврейская культура и литература. Литваков был территориалистом,
он сам работал уже в киевской "Мессель". Это была социал-демократическая газета,
в которой работал Заславский Давид и целый ряд других писателей и журналистов. Он
был не из первостепенных, но все-таки видный журналист. Он познакомился со мной и
начал меня обрабатывать в духе "территориалистов". Это была маленькая буржуазно-
еврейская сионистская партия. Члены этой партии считали себя социалистами-
марксистами и доказывали, что будто бы на основании марксизма евреи на чужбине не
могут пролетаризироваться. Это была талмудная теория. Литваков начал меня
агитировать, но я не верил в это, и он долго не мог меня никак убедить.
Председательствующий: Что они ставили своей задачей?
Бергельсон: Достать для евреев территорию, постепенно он начал на меня немного
влиять в смысле национализма.
Доктор Манденберг и еще другие добились разрешения об открытии еврейского
литературного общества в Петербурге, и имели филиалы в больших городах. На
вечерах этого общества читали произведения, читали лекции о литературе, о
произведениях еврейских классиков. Это был расцвет еврейского национализма не
только в культуре, не только в литературе, но и во всем остальном.
Председательствующий: Это было в 1918 году?
Бергельсон: Нет, это было до 1918 года. Во время войны меня вызвали в
Петербург в это еврейское литературное общество и устроили там вечер, на котором я
читал свои рассказы. Потом пришла революция, раньше Февральская, потом
Октябрьская. В начале Октябрьской революции в Киеве часто менялась власть. До
1921 года было много властей, были: Деникин, немцы, Петлюра. Это было такое
время, в которое человек, носящий национализм в крови, не мог ориентироваться —
где он и с кем он. В это время, в 1918 году, было много различных учреждений,
культурных обществ. Что это были за общества? Эти общества, безусловно, были
националистические, и как националистические они существовали долго.
... Я тогда как писатель был уже популярен. ЦК "Культур-Лиги" состоял из
представителей нескольких партий, там были бундовцы, сеймовцы, социалисты-
сионисты и т.д. ...
Да, я должен сказать о Давиде Заславском. Он занимался литературной
общественностью и в то время был в правлении "Культур-Лиги"...
Председательствующий: Вы к какой партии принадлежали?
Бергельсон: Ни к какой.
Председательствующий: К какой партии принадлежал Заславский?
77

Бергельсон: "Фарейнигте". Она организовалась в результате слияния двух партий
"сеймовцев" и сионистов-социалистов.
Председательствующий: Национал-социалистская партия?
Бергельсон: Нет, то была националистическая, но не национал-социалистская. Это
не фашистская партия.
Эти еврейские партии объединились. Партия "сеймовцев" по своей идеологии была
похожа на партию типа эсеров. В результате всего этого "Культур-Лига" стала очень
крупной в тот период организацией, она имела издательства, типографии, несколько
школ, детские дома, художественные и музыкальные школы, тетральные училища.
Председательствующий: "Культур-Лига" была националистической организацией?
Бергельсон: Да, она имела филиалы в провинциях и стала очень широко
распространяться. В ЦК "Культур-Лиги" было четверо беспартийных, из которых я тоже
был беспартийным. Моя работа состояла в том, что я был заведующим
театральной школой, кроме того, я был одним из директоров издаваемых сборников, о
которых я уже говорил. Больше никакой работы у меня не было. "Культур-Лига"
возобновляла свою деятельность каждый раз, когда приходила Советская власть,
которая ей помогала деньгами. Надо сказать, что тогда не было в ходу слово
"националист".
Председательствующий: А при других правительствах, например, при
правительстве Петлюры, вы были в ЦК "Культур-Лиги"?
Бергельсон: Да, но Петлюра никаких денег не хотел нам давать. В это время
"Культур-Лига" опиралась только на членов этой организации и жила на их членские
взносы. Но когда пришла Советская власть, и когда мне предложили в 1919 году,
чтобы я стал директором драматической школы, я согласился, так как мне было
обеспечено прекрасное жалованье.
В 1914 году я познакомился с Квитко. Он почти был немой, ему было трудно
говорить.
Председательствующий: Что, он был болен?
Бергельсон: Нет, позже я скажу об этой причине. Я увидел, что это талантливый
человек. Он писал во все редакции, но его не печатали...
Председательствующий: Сколько ему было тогда лет - 24 года?
Бергельсон: Да, 24 года. Его не печатали. Я почувствовал, что тут большая сила,
земля - чернозем. Стихи были не революционные, как у всех начинающих
литераторов, но чувствовалось, что у него есть необыкновенный талант. Мы начали
переписываться... А потом он приехал в Киев в 1917 г. (еще до Октябрьской революции).
Пришел ко мне страшно оборванный, пыльный. Я провел его к некоторым знакомым.
Познакомил его с Добрушиным. Мы решили устроить ему вечер. Зал был переполнен.
И он читал свои стихи, они, и особенно детские песни, вызывали овации... Потом его
мобилизовали в армию.
В дальнейшем ходе допроса председательствующий выясняет отношение Бергельсона
к большевикам, к Октябрьской революции.
Бергельсон: ... Я не верил в победу большевиков. Находящиеся кругом меня люди
тоже не верили. У меня не было к большевикам ненависти, они мне даже были
симпатичны, ведь они, можно сказать, спасли мне жизнь.
Друзья националисты говорили, что все это призрачно и пройдет. Вот такое
отношение у меня было к большевикам.
Редактором газеты "Найе—Цейт", как уже сказал, был Кац, он потом уехал в
Америку и там стал членом коммунистической партии Америки, затем он вернулся и
78

работал редактором или директором какого-то издательства, я точно не помню. В
начале 30-х годов он опять уехал в Америку.
Меня пригласили, чтобы я редактировал художественный отдел - стихи и прозу. Я,
не имея отношения к самой партии, к их программе и стремлениям, примерно месяц
редактировал, но я их не удовлетворял как редактор и поэтому начал печатать свои
вещи.
Не помню, чтобы я тогда писал вещи против Советской власти. Здесь есть два
человека, которые работали тогда в этой газете, и мне хотелось бы, чтобы они
напомнили, если это было так. Я прошу суд допросить в этом отношении Тальми и
Квитко, который тогда жил в Киеве и читал газету, даже что-то печатал. А также
Гофштейна.
Я говорю честно перед судом, что я не помню, чтобы у меня была тогда ненавить к
большевикам и чтобы я выступал против них.
Так как мне здесь следователь говорил, что я националист, то и все мои
произведения должны быть националистическими. Я хочу сказать, что этого не было,
мои произведения носили не националистический характер.
Председательствующий: Вам в вину вменяется, что Октябрьскую революцию вы
встретили враждебно и в то время вы были одним из самых ярых националистов,
имели связи с "бундом", "Фарейнигте" и т.д. Поэтому каждое ваше произведение,
которых, кстати, у вас очень много, тщательно проверялось с тем, чтобы выяснить их
суть. Но здесь об этом не стоит говорить подробно. Вы должны давать показания в
рамках предъявленных вам обвинений. Скажите, в чем заключалась ваша прямая
враждебность по отношению к Советской власти?
Бергельсон: Я понимаю так, что каждая враждебность должна заключаться в
каких-то действиях. Каковы же были мои действия? Враждебность моя выражалась к
Советскому Союзу в том, что я бежал из Советского Союза.
Председательствующий: Давайте закончим этот период. Почему вы вдруг
сбежали за границу. Установилась советская власть, которая спасла вас, спасла 15 тысяч
евреев, вы ей симпатизировали, вас это интересовало и как еврея, и как человека, и
как писателя, но у вас были, были сомнения и почему вы эти сомнения разрешили
путем бегства за границу? И это в ответ на ваше спасение, на спасение евреев. Ведь
отношение к евреям резко изменилось, еврейские погромы кончились, евреи получили
равноправие, и при этих условиях вам нужно было бежать за границу?
Бергельсон: ... В период смены властей в Киеве мы очень плохо жили, материально
очень нуждались. И вот в период польской оккупации было написано письмо, в чем я
себя обвиняю...
Пр[едседательствую]щий: Куда написано?
Бергельсон: В Америку, к доктору Спивак. Это письмо написал критик-сионист
доктор Балашович, который жил в Киеве. Так как я голодал, писатели голодали, то я
числе других подписал это письмо. Это письмо было послано, когда поляки были в
Киеве, и когда некоторые распространяли слухи и уверяли, что эта оккупация
продлится долго...
Содержание этого письма было такое, что сейчас в Киеве не издаются ни газеты,
ни журналы, мы не пишем, что делать нам нечего и мы в состоянии ребенка, "который
сосет мертвую грудь", и поэтому просим помощи.
... Это письмо было послано в Америку и опубликовано в Нью-Йорке.
Председательствующий: В каком органе, кто опубликовал?
Бергельсон: Я не помню, но я помню, когда я приехал в 1920 г. в Москву, мне в
еврейском рабочем клубе об этом сказали...
79

В то время в Москве меня в клубе еврейских писателей стали ругать за то, что я
подписал письмо в Америку. Началась травля со стороны писателей, которые потом
удрали за границу.
Надо было писать, а писать я не мог, не получалось как-то, казалось, что таланта
нет, а жилось голодно, трудно было. И вот тогда ко мне явился Лацки Бертольди,
который одно время был министром-петлюровцем, и сказал, что он компаньон
Дубинского в издательстве, которое меня авансировало. Он мне сказал, что, видите
ли, обстоятельства изменились, издательство наше будет не в Советском Союзе, а в
Берлине, и что мне надо ехать туда через Минск. Кроме того, он сказал, что в
Берлине издательством Мюллера готовятся к выпуску два мои произведения и что
они должны иметь большой успех.
Пр[едседателъст»ую\щий: Вы из Москвы поехали?
Бергельсон: Да.
Председательствующий: Значит, в ваших показаниях записано неправильно:
"Бывший министр по еврейским делам правительства Петлюры - Лацкий сумел
перевести в Берлин свои издательства "Народной партии". Он уговорил меня и
Квитко бежать за границу вместе с ним. Мы выехали из Киева в Минск, а затем
нелегальным путем пытались перейти границу в марте 1921 года. На границе мы были
задержаны и арестованы".
Вы не из Киева, значит, поехали?
Бергельсон: Там очень все заострено. Почему я подписал такие заостренные вещи.
Позже, живя в Берлине, когда были страшные нападки на ЧК, я написал книгу под
названием "Мера строгости", где доказывал (то был конец 1924 и начало 1925 годов),
что Советская власть морально имеет право на самые строгие наказания и имеет
право смотреть на всякие преступления, которые совершаются против нее, через
лупу.
И вот, когда меня арестовали, первый день моего ареста мне показался очень
страшным, и мне нужно было как-то себя ориентировать, и я сказал себе: "Ты писал
тогда, что Советская власть имеет право смотреть на всякие преступления,
совершенные против нее, через лупу, и вот ты тоже должен смотреть на свои вещи через
лупу".
Я сейчас считаю это бегство вражеским поступком, а тогда считал, что не делаю
ничего вражеского.
Пр[едседательствую]щий: Значит, вы не из Киева, а из Москвы ехали и с
семьей?
Бергельсон: Да, в Минске я встретился с Квитко.
Председательствующий: Вы заранее с ним договорились?
Бергельсон: Нет, Квитко говорит, что я его уговаривал бежать, но я этого не
помню.
Председательствующий: Во всяком случае Квитко вас ожидал.
Квитко: Я этого не говорил.
Очень подробно председательствующий выясняет все обстоятельства нелегального
перехода советско-польской границы Бергельсоном и Квитко весной 1921 года.
Также детально в течение целого заседания выяснялись деятельность Бергельсона в
Литве, Дании, Германии, его приезд в Москву, связи его с различными литературными и
политическими объединениями.
Это предпринималось председательствующим потому, что следственные материалы
содержали признания Бергельсона о том, что вся его деятельность за рубежом носила
националистический характер и была враждебна Советской власти.
80

Председательствующий: Но вы говорите о своей связи с сионистами и
националистами, и что эти националисты, значит, в том числе и Квитко, вели злобные
антисоветские беседы, выдумывали ложь против Советского Союза.
Бергельсон: Я остановлюсь на этом протоколе. Один протокол, который мною был
подписан, был заранее написан следователем, и я что-то около недели отказывался
его подписывать. Там есть в этом протоколе моя поправка рукой - "так вышло". Это
кажется было в мае.
Председательствующий: Справка ваша в этом протоколе есть, но не такая.
Написано "Зачеркнутое слово "Эпштейн" не читать". На л.д. 190 т. 17 протокол от
12 мая 1949 года в ответе на вопрос: Таким образом, наряду с националистической
деятельностью вы вели сионистскую работу против Советского Союза в пользу
Америки? Вашей же руксй написано: "Так вышло".
Бергельсон: Этот протокол был подписан мною неохотно, и я сделал эту оговорку.
Председательствующий: Что это значит?
Бергельсон: Я считал для себя невозможным отрицать...
Председательствующий: А почему считаете возможным отрицать здесь?
Бергельсон: Подписывая, я считал, что перед судом все расскажу как было и суд
мне поверит.
Пр[едседательствую]щий: Почему же не рассказать правду перед прокурором?
Бергельсон: Я считал, что прокурор мне не поверит.
Председательствующий: Представитель Прокуратуры Союза ССР производит
ваш допрос, а вы скрываете правду, так как не верите ему.
Бергельсон: Но при этом сидел следователь и диктовал стенографистке мои ответы
с прежних протоколов. Я должен был бы его остановить, но не решился. Другого
исхода у меня не было.
Председательствующий: Значит, запись в этом протоколе вы считаете
неправильной?
Бергельсон: Я считаю, что там много правильного, но что касается антисоветских
бесзд, то ни я, ни Квитко их не вели.
В 1934 г. Бергельсон вернулся в Советский Союз. Суд на последующем заседании
14 мая выяснял вопрос о характере деятельности "Общества землеустройства еврейских
трудящихся" - "ОЗЕТ". На предварительном следствии Бергельсон подписал протокол
допроса, в котором он называл его деятельность "вражеской работой". На заседании
суда Бергельсон сильно смягчает формулировки, которые были записаны следователем.
Точно так же оценивалась и вся работа по созданию Еврейской автономной области.
Организатором националистической, враждебной Советской власти работы был
назван Литваков и еврейская секция Союза советских писателей.
Председательствующий: По поводу еврейской секции Союза советских писателей
вы на предварительном следствии говорите, что еврейские националисты протащили
вас в члены бюро секции, где вы встретились со своими старыми знакомыми по Киеву,
активными врагами Советской власти: Квитко, Добрушиным и Маркишем (т. 17,
л.д. 176).
Правильны эти показания?
Бергельсон: Через лупу.
81

Председательствующий: А что не через лупу?
Бергельсон: Нас очень волновало закрытие еврейских школ. Это было открытое
признание, что мы будем лишними. Во-вторых, мы считали, что это распоряжение не
ЦК ВКП (б).
А с другой стороны, мы знали, что в еврейских школах уменьшается количество
учеников, но для меня лично это был вопрос еврейской культуры вообще. Я видел,
что сами родители не отдают детей в еврейские школы. Меня интересовала
дальнейшая судьба еврейской культуры. Калинин считал, что еврейская культура
может развиваться в Биробиджане, я это читал в его брошюре и слышал из уст
Калинина. Для меня стало ясно, что нужно дотянуть эту литературу до тех пор, пока
будет она развита в Биробиджане.
Председательствующий: Вопрос ассимиляции вас беспокоил?
Бергельсон: Я в ассимиляцию не то что не верил, а я считал, что это очень
длительный процесс, а это значит - длительная агония, и она может быть страшнее
смерти.
Председательствующий: Вы и сейчас ассимиляцию еврейского народа среди
советского народа называете агонией?
Бергельсон: Я говорю не о народе, а о культуре.
Председательствующий: Раз культура, значит и народ?
Бергельсон: Я был до того проникнут идейностью Советского Союза, я мог в
конце концов успокоиться на мысли, что еврейский народ живет среди других
народов.
Председательствующий: Значит, вы обсуждали вопрос о школах. Как вы дальше
показываете, эти антисоветские сборища у вас производились на квартирах, у
Нусинова или у кого-либо из других членов бюро секции. Вы собирались группами или
как?
Бергельсон: Я не помню ни одного специального собрания.
Председательствующий: Специально вы не собирались, но как только
соберетесь, так начались эти разговоры?
Бергельсон: Да, это правильно.
Председательствующий: Вы тогда по поводу школ приняли установку Литвакова,
как он вас учил?
Бергельсон: Это была установка секции.
Председательствующий: Потом вы говорите о том, что в связи с этим вы
критиковали партию, правительство и затем, будучи ярыми противниками ассимиляции, вы
протестовали против закрытия еврейских школ, вы направляли еврейских писателей
в разные города Советского Союза, где они выступали с докладами и лекциями,
читали националистическую литературу, чем способствовали разжиганию
националистических чувств и популяризации бундовской теории обособленности еврейской
нации...
"Однако такую работу, - говорите вы, - проводили не только мы - националисты,
засевшие в бюро евсекции Союза Советских писателей", но и другие лица, в
частности, вы упоминаете Михоэлса, который примкнул к вам по этой линии в 1937—
1938 гг.
Бергельсон: Это из того протокола, о которому показывал раньше, что все это
записано через лупу.
Председательствующий: А когда с прокурором вас допрашивали?
Бергельсон: С прокурором то же самое. Есть одно место, следователь говорит мне:
"Гольдберг - американский шпион". Я был удивлен этим и сказал: "Да?". Это "да"
имеется в протоколе, но без вопросительного знака, и когда я говорил об этом
следователю, он сказал, что в протоколе это не имеет значения.
82

Председательствующий: Как же не имеет значения, в связи с этими показаниями
вы преданы суду?
Бергельсон: Он сказал, что не практикуется писать слова [с] вопросительным и
восклицательным знаками одновременно.
Председательствующий: Говорите конкретно, направляла ли еврейская секция
Союза советских писателей своих единомышленников по городам, где проводились
лекции, вечера, доклады на националистические темы.
Бергельсон: Да, секция направляла своих членов. Проводились вечера на темы,
которые по сути своей были националистическими, стремлением которых было
желание, чтобы еврейская культура расцветала, расширялась, охватывала больше
масс.
Председательствующий: Лекции, доклады были на еврейском языке?
Бергельсон: Да, на еврейском языке.
Пр[едседательствую)щий: Что же вы тогда отрицаете? Разжигание
националистических чувств?
Бергельсон: Не было сговора во всем этом.
Председательствующий: О Михоэлсе вы показывали: "В период 1937-1938 гг.
особенно активно начал проявлять свой национализм Михоэлс. Он стал часто
появляться в общественных местах с докладами и лекциями, установил близкие связи с
бюро еврейской секции Союза советских писателей, так, что не было ни одного
вечера еврейской литературы, чтобы Михоэлс не выступил с речью. Эти выступления
Михоэлса всегда были насыщены национализмом, причем, хотя он и маскировал их
просоветскими фразами, но всегда умело использовал особенности аудитории, перед
которой выступал. В Еврейском театре Михоэлс подбирал такой репертуар, которым
убеждал зрителя в неизбежном циклизме - повторении еврейского горя, постигшего
только данный народ, и в его изолированности.
Все это с течением времени привело к тому, что к Михоэлсу в театр начали
приходить евреи из различных прослоек лишь затем, чтобы изливать перед ним свои
чувства" (т. 17, л.д. 179).
Правильно это?
Бергельсон: Михоэлс и до 1937 года выступал. Я говорю, начал активно выступать
с 1937 года потому, что после Литвакова Михоэлс взял в свои руки все "бразды"
правления.
Председательствующий: Вы хотите сказать, что самой влиятельной и видной
фигурой после Литвакова являлся Михоэлс? А Лозовский?
Бергельсон: Лозовский один раз показался на одном вечере за все время. Посидел
там полчаса и ушел.
Председательствующий: Меня это не интересует сейчас. Я задаю вопрос о
Михоэлсе?
Бергельсон: Литваков имел влияние на писателей посредством "палки". А у
Михоэлса это вызывалось большим уважением к нему. Он был очень талантливым
актером.
Председательствующий: Михоэлс прекрасно маскировал свои националистические
взгляды?
Бергельсон: Прежде всего он был большой актер. Он играл всегда и везде, он играл
роль председателя Еврейского антифашистского комитета замечательно. Кроме того,
он был руководителем театра.
Он играл роль патриота с таким же успехом. Я писал в своих показаниях, что
всякий большой актер искусно играет и положительные, и отрицательные роли...
Председательствующий: Михоэлс играл роль советского патриота и в то же
время по душе был националистом?
83

Бергельсон: Да, он был националистом и играл роль еврея — советского патриота
также, но искренности больше было тогда, когда он играл националиста. В этой роли
проскальзывали более искренние нотки. Когда он начинал играть националиста, он
становился самим собой. И самим собой он становился тогда, когда делал
преступления. Когда пролился свет на все его преступления, он мне представился со всей
ясностью...
Бергельсон: ... Национализм у него был во всем. Он стремился бороться за
продолжение еврейской культуры.
Председательствующий: А в отношении его деятельности по театру правильно
вы показали?
Бергельсон: Правильно, потому что такой спектакль как "Тевье-молочник", если
его сочетать с другими вещами, то национализм налицо.
Председательствующий: Дальше вы говорите (т. 17, л.д. 179):
"Наряду с Михоэлсом активную роль в консолидации еврейских националистов в
1937-1938 гг. стали играть Лозовский и его ближайший сподручный Юзефович".
Эти показания правильны?
Бергельсон: Правильны,
Далее выясняется, что проявление национализма Лозовского выразилось в посещении
им в 1938 г. вечера, посвященного Шолом-Алейхему, инициативе создания Еврейского
антифашистского комитета, где он играл ведущую роль, и привлечении к деятельности
Комитета таких людей, как Михоэлс, Бергельсон, Квитко, Эпштейн, Юзефович, Маркиш
и др...
Председательствующий: Но вот вы в своих показаниях (т. 18, л.д. 269) говорите:
"В выступлениях руководителей Комитета, в различных очерках, рассказах, статьях,
посылавшихся, главным образом, в США, а также публиковавшихся в "Эйникайт",
показывались достижения евреев во всех областях хозяйственной и культурной жизни
страны в отрыве от других национальностей.
Превозносились заслуги евреев в деле разгрома фашистской Германии, в
послевоенном строительстве и замалчивалась ведущая роль других народов, в том числе
русского народа.
Все это приводило к принижению роли других народов и разжиганию
национализма".
Это отвечает действительности?
Бергельсон: Да, отвечает действительности. Но я хочу рассказать о том, как
случилось, что восхвалялись только евреи. Какова же причина этому, и откуда она
вышла.
Меня позвали в отдел пропаганды ЦК ВКП (б) еще до создания Антифашистского
комитета и предложили написать обращение к евреям, чтобы призвать их к
сопротивлению фашизму. Это первый раз.
Второй раз нас позвал Александров. По его заданию я написал обращение, которое
должно было передаваться по радио (радиомитинг). Это обращение было направлено
исключительно к евреям. Ведь это плохо, если обращаются только к евреям. Но раз
отдел пропаганды ЦК ВКП (б) не обращает на это внимание, значит это так и надо.
Происходит первый митинг. Возникает Антифашистский комитет. Комитет этот
84

еврейский, значит обращения он должен адресовать к евреям. Работавший в
Комитете Эпштейн знает Америку, кое-что знаю и я. Получалось так, если пишешь
не о евреях, не печатают.
Я говорю, что я националист, и признаюсь в этом, но и националистам может быть
совестно, и однажды мне стало совестно. Это было на собрании всех сотрудников
Комитета, где председательствовал Лозовский, у меня возникла такая мысль - в
Америке очень любят сенсации и очень падки на них. Берут факт с кричащим
заголовком, и это притягивает внимание. Я говорю, может быть, прибегнуть к этому
способу. Фефер улыбнулся, а Лозовский никак не реагировал. Я все-таки после этого
решил - давай попробую. Я говорю Феферу, давай попробуем. Он говорит, что у него
нет времени и он занят и что он не редактор и т.д.
Я написал, а потом этот набросок прочел Феферу, ему понравилось, мы
переписали, подписали двумя псевдонимами. Фефер выбрал "Фальшу", а я себе какой-то
другой псевдоним, и статью послали в США. Тогда же она была напечатана и в
"Эйникайт", но уже без сенсационного заголовка. Я не знаю результата до сих пор, но
уверен, что эту статью в Америке напечатали.
... В чем был вред? Все статьи, посылаемые за границу, были о евреях, о их жизни,
о их подвигах и т.д.
Председательствующий: Это вопрос исключительности еврейской нации?
Бергельсон: У некоторых было намерение подчеркнуть исключительность
еврейской нации... Надо заметить, что были такие слухи, что евреев не было на фронте.
Мне об этом сказали, когда я был уже в тюрьме, и в камере нас сидело трое -
белорус, армянин и я; я услышал это от них.
Пр[едседательствую]щий: Ведь эти слухи вы слышали позже, а когда писали,
таких слухов не было?
Бергельсон: Я и в Куйбышеве это слышал. А это могло играть известную роль... Я
помню случай в Куйбышеве, в трамвае, когда стали говорить, что все евреи здесь,
что их нет на фронте, то поднялся один еврей и показал, что у него ампутирована
нога...
Председательствующий: Такие слухи распускали антисоветские люди, которые
старались посеять рознь между народами. И это не повод для того, чтобы Еврейский
антифашистский комитет стал заниматься этим делом.
Бергельсон: Я говорю, что это, конечно, играет какую-то маленькую роль.
Пр[едседательствую]щий: Мы разобрали одну сторону деятельности ЕАК -
посылку за границу националистических произведений и националистическая
деятельность внутри Советского Союза.
Теперь расскажите по вопросу сбора информации о Советском Союзе (экономике,
культуре и т.д.), которая направлялась корреспонденцией в Америку. В чем здесь
состоит преступление?
Бергельсон: Я не знаю.
Председательствующий: Как не знаете?
Бергельсон: Я это связываю с другим моментом, мы придем к этому.
Мое участие в этом сборе информации выражается как зав.
литературно-художественной частью "Эйникайт"
Я не снимаю с себя ответственности за всю работу Комитета и за то, что я написал
письмо некоторым писателям, чтобы они посылали свои вещи - очерки и т.д. в
"Эйникайт". Как все эти материалы собирались, я думаю, что я отвечу на это
позже, когда подойдет самый острый момент преступной деятельности руководителей
ЕАК.
85

Последующая часть допроса была посвящена выяснению всех обстоятельств,
связанных с подготовкой и направлением в правительство письма об образовании
Еврейской автономной республики в Крыму. Еще большая часть времени ушла на
выяснение всех деталей посещения Советского Союза Гольдбергом и Новиком, всех
встреч с ними Бергельсона, других членов ЕАК.
Далее суд касается показания Бергельсона в ходе предварительного следствия о
"пропаганде националистический идей", которые проводились Антифашистским
комитетом. Представления о тех показаниях, которые были выбиты следователем, о тех
обвинениях, которые выдвигались против всех обвиняемых, могут дать несколько
выдержек из этой части допроса Бергельсона в ходе судебного заседания 15 мая 1952 г.
Председательствующий: Перейдем к вопросу ваших показаний относительно
пропаганды националистический идей, которые проводились Антифашистским комитетом.
В своих показаниях на предварительном следствии и, в частности, в протоколе
допроса от 4 марта 1952 года по поводу акта экспертизы Вам задается вопрос: "С этим
выводом экспертов вы согласны?"
Вы отвечаете: "Да, согласен", и дальше показываете:
"Орудовавшие в ЕАК националисты Михоэлс, Эпштейн, Фефер, Квитко, Маркиш
и другие, а также и я - Бергельсон, во главе с идейным руководителем и
вдохновителем Лозовским проводили активную националистическую деятельность,
вылившуюся в широкую пропаганду националистических идей".
Дайте показания суду по этому поводу.
Бергельсон: Пропаганда велась за границей и здесь через газету "Эйникайт".
Я признаю, что в статьях, посылаемых за границу и помещаемых в газете
"Эйникайт", выпячивалась роль евреев, отличившихся на фронте и в тылу. Я признаю, что
по существу это была националистическая пропаганда.
Председательствующий: (зачитывает общие выводы экспертизы по вопросу
националистической пропаганды):
Согласны ли вы с выводами экспертизы?
Бергельсон: Я согласен с выводами экспертизы.
Председательствующий: Значит, и в устной пропаганде, и в печатной ЕАК
проводил воспевание библейских образов и проповедовал единение евреев всего мира
только по признаку одной крови без учета классового различия?
Бергельсон: Воспевание библейских образов проскальзывало почти у всех: и в
работе, и в разговорах, и в стихах. Я в этом не усматриваю никакого преступления. Есть
образы, которые воспевать очень к месту. Бывает так, что воспевание некоторых
образов дает очень полезные мысли.
Председательствующий: (зачитывает обращение к евреям мира):
Обращение призывает каждого еврея дать клятву: "Я дитя еврейского народа" и
т.д. Это же призыв к единству по признаку одной крови?
Бергельсон: В обращении говорится о единстве в борьбе с фашизмом.
Председательствующий: Вы считаете, что с фашизмом ведет борьбу только
еврейский народ?
Бергельсон: Ведь это было обращение советских евреев-антифашистов, которые
обращались к евреям всех стран во время войны, когда было нападение фашизма на
Советский Союз. Это было в то время, когда в борьбу включались и люди с
националистическими чувствами. В литературе много таких выражений, которые
допускались в то время и были на месте, а сейчас бы в них нашли много национализма.
Было такое выражение: "братья евреи". Я не вижу ничего в этом выражении плохого.
:6

Председательствующий: Вот, например, Фефер в своем стихотворении "Я еврей"
все время старается подчеркнуть, что он принадлежит к еврейскому народу, и на
протяжении всего стихотворения кричит "Я еврей"...
Бергельсон: В самом выражении "Я еврей" ничего преступного нет. Если я подхожу
к человеку и говорю: "Я еврей", что здесь плохого?...
Председательствующий: На основании ознакомления с целым рядом документов
экспертиза утверждает, что Комитет по существу превратился не только в центр
националистической пропаганды, но и в центр националистической деятельности
вообще с широкими функциями, стал брать на себя функции, не свойственные ему, -
внутреннее устройство евреев, объединение вокруг себя еврейских националистов и
т.д. Что вы скажете по этому поводу, правилен ли этот вывод экспертизы?
Бергельсон: По этому поводу в обвинительном заключении есть выдержка из моих
показаний, и я прошу ее зачитать.
Председательствующий: (читает обвинительное заключение. Т. 42. Л.д. 178):
Обвиняемый Бергельсон по этому вопросу показал: "В результате проведения
националистической работы еврейский националистический комитет превратился в
националистический центр в СССР и т.д."
Бергельсон: Я эти свои показания подтверждаю, и если требуется, могу дать
объяснения...
Бергельсон: Я должен сказать, что Комитет разжигал националистические чувства
евреев, об этом говорится в моих показаниях и в показаниях других. Это верно. Дело
в том, что Комитет действительно разжигал национализм, пользуясь тем, что в то
время евреи были в большом горе, у них много было убито родственников.
Руководители Комитета - Фефер, Михоэлс, Эпштейн - при попустительстве
Лозовского разжигали этот процесс. Некоторые члены президиума увлеклись этим
процессом, даже те, которые раньше были свободны от национализма — это Брегман и
т.д.
И заключает допрос председательствующий вопросами по существу показаний
свидетеля Абрамсона.
Пр[едседательствую]щий: По этому поводу он говорит: "В процессе дальнейшей
беседы Бергельсон клеветнически отзывался о будто бы имеющем в СССР место
притеснении и дискриминации по отношению к евреям. Причем Еврейский
антифашистский комитет, по словам Бергельсона, принимает меры к пресечению или устранению
фактов дискриминации и прилагает все усилия к тому, чтобы обеспечить евреям
подобающее место в общественной жизни страны" (т. 27, л.д. 4).
Бергельсон: Это вымысел. Я скажу, как это было. Многие тогда говорили о том,
что есть случаи, когда евреям отказывали в устройстве на работу; я почувствовал,
что Абрамсон пришел разговаривать об этом. Поэтому я сказал ему, что я чувствую,
что евреи могут вызвать озлобление среди нееврейского населения потому, что они
стремятся все выехать на жительство в большие города, как Москва, Ленинград,
Киев, Харьков и т.д. После этого он больше не говорил, попрощался и ушел.
Председательствующий: Бахмутский в своих показаниях (т. 27, л.д. 136) говорит:
"Бергельсон, узнав из разговора со мной, что наибольшая тяга выехать в Еврейскую
автономную область отмечается среди евреев, проживающих на Украине,
клеветнически заявлял мне, что по имеющимся сигналам на Украине усиливается
антисемитизм и что там обстановка для евреев довольно напряженная..." Продолжая
87

разговор об этом, Бергельсон, касаясь себя, сказал, что он хочет выехать в
Еврейскую автономную область, где, как он выразился, и "умереть можно".
Бергельсон: Последняя фраза верная. Я говорил о том, что хочу переехать в
Биробиджан и поселиться там. Но все остальное - это ложь. Я знал, что бывали
некоторые антисемистские выпады, но он мне не говорил о том, что евреи с Украины хотят
переехать в Биробиджан, я не говорил ему, что там есть и усиливается антисемитизм.
Председательствующий: Свидетель Галкин в своих показаниях говорит о газете
"Эйникайт": "Первым нашим шагом было создание при Еврейском антифашистском
комитете своего печатного органа — газеты "Эйникайт" во главе с Эпштейном,
Фефером, Бергельсоном и мною, на который, главным образом, и была возложена
задача объединения евреев вокруг Комитета, разжигания их националистических
устремлений, а также установки связей с еврейскими националистическими
организациями за границей, на что обращалось особое пристальное внимание.
...Обсуждая вопрос о монтаже первого номера газеты "Эйникайт", Эпштейн дал
такую установку: "Газета должна быть чисто еврейской, в ней необходимо приводить
побольше библейских изречений и преподносить такой материал, чтобы он
удовлетворял вкусы евреев, проживающих не только в СССР, но и за границей" (т. 27,
л.д. 230).
Бергельсон: Показания Галкина в основном правильные. Я не помню, было ли это в
этот раз или в другой, но Эпштейн говорил, что "Эйникайт" - советская еврейская
газета, ее признак - освещение еврейской жизни и культуры. Больше я ничего не
помню. Желание, чтобы газета, будучи советской, отражала бы не только специфику
евреев, было не только Эпштейна, но и мое.
Председательствующий: Подсудимый Гонтар, давая в отношении вас показания
(т. 28, л.д. 10), называет вас националистом, т.е. противником национальной политики
партии и Советского правительства. А далее он говорит: "...усилиями руководящей
верхушки Еврейского антифашистского комитета: Михоэлса: Фефера, Эпштейна и их
ближайших сообщников — Бергельсона и Квитко — он был превращен во враждебную
Советской власти организацию, а работники Комитета, в том числе и я, втянуты в
антисоветскую деятельность".Их
Бергельсон: Это его мнение обо мне, к тому же то, что я был националистически
настроен, я не отрицаю.
Председательствующий: Может быть, у вас были беседы на эту тему?
Гордон, Добрушин, Нистор (Каганович Пинхос Менделевич), Кушнирович, Столов,
Рогачевский, Спивак в ходе предварительного следствия характеризовали Бергельсона
как националиста, приводя при этом соответствующие примеры. Значительную часть
этих показаний Бергельсон отверг.
Значительная часть дневного заседания суда ... июня, длившегося с 14 час. 40 мин. до
20 час. 20 мин., была посвящена вопросам, которые задавали подсудимому Бергельсону.
Их было много. И все они были направлены на опровержение тех утверждений, которые
сделал Бергельсон в ходе предварительного следствия. Многие фальсифицированные
измышления были разоблачены.
Вопросы задавали: Лозовский, Тальми, Квитко, Юзефович, Гофштейн, Маркиш, Фе-
фер.
Под давлением фактов Бергельсон вынужден был отказаться от некоторых
показаний. Например, Бергельсон показал, что литератор-коммунист Номберг, с которым он
встречался в 1921 г., был враждебно настроен по отношению к СССР.
Пр[едседательствую]щий: Номберг - это враг?
Бергельсон: Враг, но это было выяснено уже позднее, а разговор о Тальми был в
1921 году, и тогда он не писал против Советского Союза.
88

Председательствующий: Но он уже был враждебно настроен к Советскому
Союзу?
Бергельсон: Не был.
Председательствующий: Значит, ваши показания неправильные (т. 17, л.д. 233),
где вы говорите, что этот Номберг, враждебно настроенный к Советскому Союзу,
хвалил Тальми...
Бергельсон: Он пытался написать статью против Советского Союза для "Морген-
фрайхайт", но враждебным он тогда не был.
Председательствующий: Значит, Номберг в 1921 году был настроен к
Советскому Союзу не враждебно, а лояльно?
Бергельсон: Да, он был лояльно настроен к Советскому Союзу.
Пр[едседательствую]щий: А зачем же вы так показывали?
Бергельсон: Я не мог столько противиться следователю. Следователь говорит - он
был враждебно настроен? Я говорю - да.
Продолжение судебного заседания 15 мая 1952 г.
В 20 час. 20 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 20 час. 45 мин. судебное заседание продолжено.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО Л.М. КВИТКО
Преде^оателъствую\щий: Подсудимый Квитко, в чем вы признаете себя
виновным?
Квитко: Я признаю себя виновным перед партией и перед советским народом в
том, что я работал в Комитете, который принес много зла Родине. Я еще признаю
себя виновным в том, что будучи некоторое время, после войны ответственным
секретарем или руководителем еврейской секции Союза советских писателей, я не
ставил вопрос о закрытии этой секции, не ставил вопрос о способствовании ускорению
процесса ассимиляции евреев.
Предеедательствую]щий: Вину в том, что вы в прошлом вели
националистическую деятельность, вы отрицаете?
Квитко: Да. Я это отрицаю. Я не чувствую за собой этой вины. Я чувствую, что я
всей душой и всеми своими помыслами желал счастья земле, на которой я родился,
которую я считаю своей родиной, несмотря на все эти материалы дела и показания
обо мне.
Предеедательствую\щий: Вы начните свои показания суду с того момента, как вы,
вступив на литературный путь, связались еще в Киеве с националистами Добру-
шиным, Майзель, Гофштейном, Маркишем, Бергельсоном, как работали с этими
националистами и под их влиянием вы бежали из Советского Союза. С этих пор вы
начните свои показания.
Квитко: Я просил суд ознакомиться с моим письмом и сборником стихов, которые я
написал, сидя в тюрьме, считая, что это даст суду больше данных о характере моей
вины, чем устные смятенные показания. Если вы познакомились, то я буду краток.
Жил я до революции жизнью битой бродячей собаки, грош цена была этой жизни.
Начиная с Великого Октября, я прожил 30 лет чудесной окрыленной трудовой жизни,
полной счастья на любимой родной земле, где каждая травинка мне улыбалась.
И конец моей жизни тут перед вами. Если нужно расшифровать, какая была эта
жизнь, тогда я могу это сделать, а если этого суду достаточно, тогда я начну с того,
что вы мне предлагаете.
Предеедательствую]щий: Пожалуйста.
Квитко: У меня не было ни одного знакомого в Киеве, кроме Бергельсона. С ним я
познакомился в Умани случайно. Я гостил там у родных, узнал, что в городе находится
89

Бергельсон, это было в 1916 году, когда он уже был известным писателем и считался
самым модерным, самым новым в литературе. Он правильно характеризовал первое
свое произведение - "Глухой", очень интересное описание жизни рабочего на
мельнице, и "Вокруг вокзала", где он высмеивает людей, которые живут "с воздуха".
В смысле письма он был настоящий художник. Очень много других писателей,
которые написали много книг, но которые не дожили до наших дней и сейчас не
печатаются, которые через 2—3 года уже сходят с литературы, а первые вещи
Бергельсона и сейчас читаются очень хорошо, как художественно написанные
произведения. Как человек он неполноценный, но как художник он действительно
очень хороший. Вот, приблизительно, в 1915 или в 1916 году мне говорили о том, что
приехал в город Бергельсон. Я тогда был совсем неучем в литературе, я читал мало, я
никогда не учился в школе. В 10 лет я ушел работать на маслобойню. И [вот встреча]
с ним, хотя я и писал, но об этом знали только мои товарищи, с которыми я работал,
но больше никто не знал об этом. Вся наша семья состояла из 8 человек - 6 человек
детей, и все они умерли от туберкулеза во взрослом возрасте. Остался только я один.
Потерял родителей я очень рано, когда был совсем маленьким. Я жил с бабушкой,
которую я кормил своей работой на маслобойне и у кожевников. Я не мог заниматься
тогда только литературой и был полуграмотным. Грамоте я сам научился. И вот,
когда мне нужно было идти к этому известному писателю - Бергельсону, чтобы
показать ему эти свои маленькие произведения - стихи, я очень боялся. Я долго стоял
на улице у его дома и не решался войти, так как я одет был очень бедно, а он был
очень богатым человеком в то время. Брат его был сахарозаводчиком, а Бергельсон
приехал к нему в это время в гости. Долго стоял я в раздумьи у его порога, не
решаясь войти, и, наконец, вошел. Я прочел ему свои стихи. Мои стихи ему очень
понравились, и он меня похвалил. Вот так состоялось мое знакомство с Бергельсоном.
То, что он мне говорил в первый день моей встречи с ним, для меня было
откровением. А потом после Октябрьской революции я понял, что он сам очень мало
понимал в этих вопросах. У него были познания, но только очень односторонние. Но
надо сказать, что он меня в то время очень хорошо принял. Это был первый писатель,
с которым я встретился и который меня тепло принял.
Бергельсон уехал к себе домой, я тоже уехал домой в село. А когда началась
революция, я с маленькой монетой в кармане и очень плохо, почти в лохмотья,
одетый сел на поезд и добрался до станции, которая сейчас называется
"Первомайская". Это было в 30-ти верстах от нашего села. Я добился того, что получил
место на крыше вагона и приехал в Киев, где у меня не было знакомых. В Киеве
гостиницей для меня был вокзал. Я начал искать Бергельсона и после долгих поисков
нашел. Бергельсон меня опять очень тепло встретил и хорошо принял. Затем он меня
познакомил с Добрушиным, Нистором (Кагановичем), которые для меня в то время
были каким-то чудом. В то время это были самые прогрессивные писатели в Киеве.
Я писал тогда только по-еврейски и очень неграмотно. По-русски я не писал. Я знал
украинский язык, ибо я вырос на Украине. Мои соседи, друзья детства, были
украинцами и поэтому я знал украинский язык.
Председательствующий:... Вы были привлечены к работе в "Культур-Лиге"?
Квитко: Что значит быть привлеченным к работе в "Культур-Лиге"? Это же была
организация со многими институтами - вы обо всем этом знаете.
Чем же я был привлечен? Я печатался два раза в двух альманахах. Вот и все.
Тогда же не было еще советских журналов и издательств, и вообще еще долгое время
потом существовали частные издательства наравне с государственными
издательствами.
90

Председательствующий: Теперь по вопросу о вашем бегстве за границу. На
предварительном следствии (т. 11, л.д. 38) на вопрос: "Почему вы бежали?" - вы
ответили: "Я считал, что национальный вопрос в отношении евреев разрешается
Советским правительством неправильно. Евреи не признавались как нация, что, на
мой взгляд, вело к лишению всякой самостоятельности и ущемляло законные права по
сравнению с другими национальностями".
Об этом вы говорили как о мотиве, который вами руководил. И, кроме того,
показывая о своей работе в "Культур-Лиге", вы говорите: «... моя работа в "Культур-
Лиге" не была продолжительной, так как меня подбивали к выезду за границу» и
называете ряд фамилий: Нусинова, Бергельсона, Лацкий-Бертольди и Маркиша,
которые являлись убежденными националистами и которые сами бежали из СССР,
преследуя определенные цели.
Покажите о мотивах бегства.
Квитко: Я не знаю как сказать, чтобы вы мне поверили. Если религиозный
преступник стоит перед судом и считает себя неправильно осужденным или
неправильно виновным, он думает: хорошо, мне не верят, я осужден, но хоть бог знает
правду. У меня бога, конечно, нет и я никогда не верил в бога. У меня есть
единственный бог — власть большевиков - этой мой бог. И я перед этой верой
говорю, что я в детстве и юности делал самую тяжелую работу. Какую работу? Я не
хочу сказать, что я делал 12-летним. Но самая тяжелая работа - это находиться
перед судом. Я вам расскажу о бегстве, о причинах, но дайте мне возможность
рассказать.
Я сижу два года один в камере, это по моему собственному желанию и для этого у
меня есть причина. У меня нет живой души, чтобы с кем-нибудь посоветоваться, нет
более опытного человека в делах судебных. Я один, сам с' собой размышляю и
переживаю. Вызвал меня следователь в 1950 году и говорит: вот ваше дело
закончено. Торопит, чтобы я прочел. Я сел и второпях прочел том первый - мои
протоколы, том второй - показания других обвиняемых обо мне. Я кончил и
спрашиваю: если вы меня торопите, я не буду читать. Мне не говорят, зачем мне это
дают читать, какие права я имею, мне тоже не говорят. Я спрашиваю, имею ли я
право опротестовать, здесь есть заведомая ложь, вымысел. Где только грязь, там
Квитко, где только язва какая - моя фамилия фигурирует, где только преступление
против Советской власти - я тут как тут оказываюсь, всюду я. Я говорю, если бы я
читал эти два тома о человеке, который мне не знаком, я бы сказал: убейте этого
мерзавца, чтобы он не поганил советской земли, гоните его вон. Но я же не такой
бандит, как следствие меня изобразило, я не такой, как об этом здесь написано. Это
не я. Поэтому я прошу: назначьте мне защитника, потому, что я могу бороться, я
чувствую в себе силы бороться против врага, я могу, если меня пошлют партия,
правительство, народ душить врага, я буду душить его, не жалея жизни, - жизнь моя
не такая уж дорогая, мне дороже другое. Но я признаюсь, что я очень слаб перед
своими, меня может уничтожить каждый человек, которого я считаю за своего
близкого - советского человека. Вы скажете мне: вот ты сделал такое-то и такое-то и
ты знаешь, что это такое? Это измена. И если я верю, вообще, что вы настоящий
советский человек, я скажу: "Конечно, если вы это говорите, то это так. а если
говорят об этом один, три, пять человек, - значит, это тем более верно, значит, я
изменники т.д."
Я просил следователя, чтобы он мне разрешил взять защитника. Он мне ответил:
"Отправляя в суд ваше дело, мы передаем также и наше заключение и наше мнение о
вас и все материалы о вашей жизни". Когда была очная ставка со Стронгиным,
руководитель очной ставки спрашивает Стронгина, почему вы напечатали по-русски
сборник националиста Квитко 70-тысячным тиражом. Он говорит: "Квитко не
националист, а книгу его печатали еще большим тиражом потому, что она расходится
• 91

очень быстро". Следователь перебил его и говорит: "Молчите, не защищайте Квитко,
есть кому защищать Квитко". Я подумал, что это такое? А сейчас вижу, что на суде
действует все, что сказано обо мне. Я прошу простить мне за эти подробности, но
перед вами стоит человек.
О моей поездке за границу. Я прожил почти весь 1919 год в Умани, это была
полоса самых страшных погромов. Я пережил 18 раз смену власти в Умани. Так как
нельзя было выходить на улицу, было очень опасно, я сидел и делал переводы
Шевченко и Франко. А в конце 1919 года я вырвался из этого кошмара и уехал в
Киев. Прихожу в издательство, увидел впервые Бертольди, я до этого его не знал...
Я вел переговоры в этом издательстве с Кингом и предложил свою книгу "19-й год" и
антологию украинской поэзии от Шевченко до Тычины включительно. Они
согласились на это и заключили со мной договор на 2 года с выплатой в счет гонорара
помесячно. Это было только начало моей литературной деятельности. Первый раз я
стал самостоятельным писателем, сам заключал договор с издательством без помощи
других, более крупных мастеров. До этого я работал корректором в коммунистической
газете, грузчиком на товарной станции и кладовщиком в доме сирот. Через некоторое
время я сдал рукопись (антология украинской поэзии), это была большая рукопись.
Прихожу за деньгами, мне администратор Кинг говорит: "Вот такое дело, мы
выезжаем за границу издавать книги, поезжайте с нами", я подумал и согласился. Я не
думал, что это будет изменой Родине. Эта поездка была рассчитана только на 2 года,
в течение которых они должны были издавать мою книгу. Я в это время мог
немножко учиться, получить образование, увидеть мир, чтобы написать об этом. Ведь
для писателя увидеть мир — это значит обогатить свой поэтический багаж. И вот я
согласился с тем, чтобы по истечении двух лет вернуться обратно к себе на Родину.
Председательствующий: Как же вы показывали в показаниях о
националистических мотивах бегства?
Квитко: Это ложь.
Председательствующий: Почему ? Чья ложь?
Квитко: Моя.
Председательствующий: Зачем вы лгали?
Квитко: Мне было очень трудно воевать со следователем. Если бы вы вдумались в
то, как человека опорочили. Накануне ареста, месяц до этого, президиум советских
писателей устроил чествование 30-летия моей литературной деятельности. Не
еврейская секция меня поздравляла, а Союз советских писателей преподносит мне
адрес. Выступают лучшие писатели, выступает Катаев Валентин, Маршак,
Чуковский. Приходит Безыменский и садится в президиум. Много писателей было, и сколько
было прекрасных выступлений по моему адресу. Выступала Вера Васильевна
Смирнова, которая говорила, что я умею по-коммунистически ставить для детей
актуальные вопросы. И после такого вечера, после такого праздника меня
арестовывают и называют на первом же допросе националистом. Я потерял голову. Я и
всех других не считал тогда националистами. Ну что и говорить, мне было очень
трудно. Я воевал каждый вечер, я говорю вам (вы можете верить или не верить),
пожалуйста, снимите мне голову, я не боюсь этого, не боюсь за свою жизнь, но
уверяю вас, что я не хотел ничего худого, я, наоборот, хотел всю жизнь и работу
отдать народу.
Пред[седательствую]щий: Зачем же тогда вы показывали, что вы враг Советской
власти, тогда как сейчас вы говорите, что вы поехали только для того, чтобы издать
свои произведения?
Квитко: Потому, что мне не верили и записали то, что им было нужно.
Председательствующий: А почему вы подписали протокол?
Квитко: Потому, что трудно было не подписывать его.
Председательствующий: Значит, вы отрицаете свои показания?
92

Квитко: Абсолютно отрицаю.
Председательствующий: И отрицаете то, что вас подбили к побегу националисты
Бергельсон, Маркиш и др.?
Квитко: Да, ни Бергельсон, ни Маркиш, а Маркиша я вообще не знал.
Председательствующий: Бергельсон признался, что он бежал из Москвы, и вы
слышали его показания, что он это квалифицирует как измену Родине, как побег.
Как же вы сошлись с ним?
Квитко: Разве ехать нельзя вместе, ведь бывает же так, что едет архимандрит и
рабочий в одном вагоне?
Председательствующий: Но чем же объяснить, что вы вместе с ним пытались
перейти границу? Когда вы встретились с Бергельсоном в Минске?
Квитко: Я раньше уехал в Минск. Кинг говорил мне, чтобы я не беспокоился, что
они сами все устроят. Я приехал в Минск и ждал, что может быть придет Кинг, но он
не приехал, а приехал Бергельсон.
Председательствующий: Как это вас нашел Бергельсон?
Квитко: Я был одним из первых молодых поэтов революции, и в Минске меня
знали.
Председательствующий: Вы спрашивали Бергельсона, почему он едет за
границу?
Квитко: Я его не спрашивал об этом, но знал, что это связано с еврейским
издательством, с администратором Кингом.
Пред[седательствую]щий: Вы отрицаете, что у вас не было сговора с
Бергельсоном, а на предварительном следствии вы говорили: "Я считал, что
национальный вопрос в отношении евреев разрешается Советским правительством
неправильно" (т. 11, л.д. 38). Исходя из этих соображений вы и уехали из Советской
России, что это неправильная запись?
Квитко: Да, это неправильная запись.
Председательствующий: Почему же вы так показали, и при этом вы говорили,
что подбивали вас к бегству Бергельсон и Маркиш.
Квитко: Я думал, что мои доводы будут услышаны, но меня не хотели слушать.
Послушайте мои доводы сейчас.
Председательствующий: Я и хочу узнать ваши доводы. Вот ваша подпись, это
же документ, с которым суд должен считаться. И чему же верить, тому, что вы
показали на следствии, или тому, что говорите сейчас. Суду важно выяснить истинные
факты.
Квитко: Мои мотивы должны быть выслушаны, так как я их буду подтверждать
фактами.
Председательствующий: Мы уже здесь слыхали, что ваша литературная
деятельность была посвящена целиком партии.
Квитко: Если бы мне только дали возможность спокойно отразить все те факты,
которые имели место в моей жизни и которые меня оправдывают. Я уверен, что если
бы здесь имелся человек, который хорошо умел бы читать мысли и чувства, он бы
сказал правду обо мне. Я всю жизнь считал себя советским человеком, больше того,
пусть это звучит нескромно, но это так - я всегда был влюблен в партию.
Председательствующий: Все это расходится с вашими показаниями на следствии.
Вы себя считаете влюбленным в партию, но зачем же тогда утверждаете ложь. Вы
себя считаете честным писателем, а были настроены далеко не так, как говорите.
Квитко: Я говорю, что партии не нужна моя ложь, и я показываю только то, что
можно подтвердить фактами. На следствии все мои показания искажались, и все
показывалось наоборот. Это также относится и к моей поездке за границу, что она
якобы была с вредной целью, и это в такой же мере относится к тому, что я пролез в
93

партию. Возьмите мои стихи 1920-1921 гг. Эти стихи собракы в папке у следователя.
Они говорят совсем о другом. Мои произведения, напечатанные в 1919-1920-1921 гг.,
были опубликованы в коммунистической газете. Когда я об этом говорил
следователю, он мне отвечал: "Это нам не нужно".
Председательствующий: Короче говоря, вы отрицаете эти показания.
Квитко: Я отрицаю. Я не могу отрицать того, что я работал в Комитете, но все
остальное, что характеризует меня как врага, я отрицаю. Послушайте меня без
всякой поэзии, я буду краток. Ведь меня обвиняют в страшном преступлении, и я
должен себя оправдать. Я хочу привести суду только такие факты, которые можно
проверить. Говорят, что в партию я пролез, но это неправда, это можно проверить
фактами. В Октябрьскую революцию я ничего не потерял, у меня не было никакого
движимого и недвижимого имущества, все мои родные умерли от чахотки, а в
революцию я стал человеком, и все, что я имею, я приобрел благодаря Октябрьской
революции. День Октябрьской революции навсегда останется в моей памяти как
самый радостный и счастливый праздник в моей жизни. Значит, революция не могла
быть причиной моего отъезда. Это можно проверить по моим стихам, которые были
напечатаны в то время в коммунистической прессе в Киеве.
Другой факт: о развитии еврейской культуры. Всем известно, что меня нельзя
назвать [сторонником] еврейской культуры. Меня выгнали за это из типографии, где я
был корректором и не знал совершенно своеобразия еврейского языка и его культуры.
Меня волновало совершенно другое, совсем другие интересы и события. Допускаю,
что вы мне не верите, но фактическое положение вещей опровергает
вышеприведенный националистический мотив отъезда. Тогда в Советском Союзе создалось
много еврейских школ, детдомов, хоры, учреждения, газеты, издания и вся институция
"Культур-Лиги" обильно материально снабжалась Советской властью. Учреждались
новые очаги культуры. Зачем же мне нужно было уезжать. И не в Польшу я поехал,
где тогда процветал махровый еврейский национализм, и не в Америку, где живет
много евреев, а я уехал в Германию, где не было ни еврейских школ, ни газет и
ничего другого. Так что этот мотив лишен всякого смысла. Если бы считали, что
отъезд я совершил по преступным мотивам, Гослитиздат Белоруссии не заключил бы
со мной договора на издание моего сборника, и не был бы напечатан мой сборник, а я
ведь позже получил разрешение от Советской власти на выезд. Если бы меня считали
антисоветски настроенным, то подпольная организация Ковно не издала бы мой
сборник стихов и не помогла бы мне отправиться в Берлин. Если бы я был запятнан
антисоветским проступком, стало бы тогда торгпредство в Берлине помогать мне
материально, стало бы печатать мои "Украинские народные сказки", "Белорусские
народные сказки", стало бы представлять мне работу в Гамбурге? Все это можно
проверить, ведь в Советском Союзе есть и книги мои, и люди. Если бы я бежал от
родной Советской земли, мог бы я написать тогда "На чужбине" — стихи, которые
проклинают бурный застой жизни, стихи глубокой тоски по родине, по ее звездам и по
ее делам. Не будь я советским человеком, хватило бы мне силы бороться с
вредительством на работе в Гамбургском порту, подвергаясь издевке и ругани
"честных дядюшек", которые маскировались благодушием и моралью, прикрывая
хищников. Если бы я не был преданным делу партии, мог бы я взять на себя
добровольно секретную нагрузку, связанную с опасностями и преследованием? Без
вознаграждения, после тяжелого малооплаченного трудового дня, я выполнял задания,
нужные советскому народу. Это только часть фактов, часть вещественных
доказательств моей деятельности с первых лет революции до 1925 года, т.е. до тех
пор, когда я вернулся в СССР. После обыска германской полицией у меня на квартире
и выселения меня из Пруссии Альтоном я вернулся на родину с помощью лиц, под
началом которых я работал. Действительный же мотив поездки заключался в
исполнении договор[а] издательства (в течение двух лет я обязался закончить и издать
94

две книги самостоятельно). В это же время я мыслил нанять учителей и повысить
уровень своих знаний. О том, что я поездку считал временной, с расчетом вернуться
домой, говорят все вышеприведенные факты, а также и то, что перед отъездом за
границу я сдал на хранение свои вещи, свой скарб заведующему еврейской
библиотекой в Киеве. Я не знаю, была ли секретная моя работа в Гамбурге
значительной или малозначительной, но она была нужна Советскому Союзу, и я ее
выполнял, не жалея сил. О характере этой работы я могу, если это нужно, привести
пример.
Все это говорит о том, что я ехал туда как советский человек и с помыслами о том,
что я должен возвратиться обратно.
Больше, кажется, доказательств невозможно привести.
Председательствующий: А кто эти люди, под началом которых вы работали?
Квитко: Я назову одну фамилию - Евгений Петрович Минеев, его фамилия теперь
другая.
Председательствующий: И никаких националистических произведений вы тогда
не выпускали?
Квитко: Нет. Вот есть поэма "1919-й год". Введение к ней говорит о том, что
благодаря Красной Армии массы людей были спасены на Украине... В книге были стихи о
Красной Армии, я не скажу, что они дышали советской идеологией, вообще в книге
больше всего сказано об ужасах петлюровских погромов.
Председательствующий: Вы ее не считаете националистической?
Квитко: Нзт. Как я могу так считать, когда большинство материалов из этой
книги печатались до 1946 года.
Председательствующий: А на следствии вы утверждали, что эта книга
националистическая.
Квитко: Потому, что всему, что хорошее, они не хотели верить.
Председательствующий: Когда же вы возвратились в Советский Союз?
Квитко: Я жил в Альтоне, там на квартире у меня был обыск, но ничего не нашли,
а искали корреспонденцию из Москвы. После этого я переехал в Гамбург, где за мною
началась слежка. В 1925 году я уехал.
Председательствующий: Почему за вами была слежка?
Квитко: Потому что в Гамбургском порту была эта работа сделана.
Председательствующий: Какая работа?
Квитко: Из Гамбургского порта тайно отправлялось оружие в Китай войскам Чан-
Кай-Ши. Оружие было вложено в ящики с надписью "осторожно - посуда". Надо
было узнать, что в этих ящиках есть и куда они погружены, для того, чтобы
сообщить народной армии.
Председательствующий: Когда же вы вернулись в СССР?
Квитко: Я вернулся в 1925 году. Сначала морем в Ленинград, оттуда приехал в
Москву и остановился на квартире одного из моих бывших начальников. Как меня
встретила эта среда, где я должен занять рабочее место, как писатель? Здесь
лютовал Литваков, он был самым главным. Никто меня не хотел печатать, и я к нему
долго не приходил. Но видя, что все, кто меня принимают, спрашивают, "а вы уже
были у Литвакова?", у меня другого выхода не было и я дней через 10 пришел к
Литвакову. Я пришел к нему, он набросился на меня, говорит: "Кто вам велел
приехать? Почему вы приехали без нашего ведома? Вам тут нечего делать, с кем вы
были связаны за границей и что там делали? Вам не поздоровится здесь". Я ушел. Но
хорошо, что они воевали между собой. Была тайная, тихая борьба с украинскими
евсековцами, и это помогло мне устроиться на Украине. Раньше я поехал в Киев. Там
я пробыл месяца 3—4, но они работы мне и там не давали.
Председательствующий: Кто вам не давал работы?
95

Квитко: Литваков и др. Мне нужна была работа, чтобы вызвать семью, которая
осталась в Гамбурге, мне нужна была квартира или комната.
Председательствующий: Кто написал?
Квитко: Написал мне Финенберг, который тогда был заместителем редактора или
секретарем редакции журнала "Красный мир". Я его давно знал. А пока травля меня в
прессе не унималась. В 1927 году я написал книгу "Борьба", которуя я тогда
напечатал в Харькове. Я напечатал шаржи на Литвакова, Фефера и других
тогдашних "хозяев". Я думал, что этим я их утихомирю,- а получилось, что только
разгорелась борьба против меня. Преследования против меня продолжались до
ликвидации ВУСПа. Это была уже не простая травля. Извращали все, что я писал,
ничего не признавалось.
Председательствующий: Кто же это извращал?
Квитко: Литваков со своей редакций в 20 человек, в Харькове - те, которые там
были: Фефер, Гильдин, Ятчук. Маркиш, который в Харькове был короткое время,
если не ошибаюсь полгода, ко мне относился неплохо. Мы не воевали друг с
другом.
В ходе судебного заседания подробно выясняются литературные и политические
позиции Маркиша и других еврейских писателей в 20-х годах, их взаимоотношения.
Квитко признал, что и у него были ошибки.
Квитко: Да, у меня были ошибки, но они исправлялись критикой и не надо, чтобы
над этим трудился Верховный суд.
Квитко сказал далее, что когда его травили, он тогда "встретился с Евгением
Петровичем Минаевым, с которым работал в Гамбурге. Тогда секретарем писательской
организации был Ставский, и Минаев сказал ему, что Квитко сделал такую работу,
которая поважнее всех дел евсековцев". Тогда меня перестали трогать. А скоро
прилетел в Киев Щербаков и ликвидировал ВУСП, и я имел случай выступить при
ликвидации ВУСПа"
Рассказывая о деятельности еврейской секции Союза писателей, Квитко сказал:
"Перед арестом мне позвонил Фадеев и попросил организовать просмотр всех изданий
еврейской литературы за последние годы. В связи с этим была составлена комиссия из
10 человек - молодых писателей.
Председательствующий: Из кого?
Квитко: Гордон, Тилесен, Бомволь (поэтесса) и другие. Это было за полтора
месяца до моего ареста, эта комиссия начала рассматривать еврейскую литературу под
руководством Безыменского. Когда был юбилейный вечер в клубе, то на вечер
пришел Безыменскии и сел в президиум как представитель Союза советских
писателей. Вечер вел Валентин Катаев. Если бы Безыменскии действительно знал,
кто я такой, он не пришел бы на мой вечер, это, во-первых, а, во-вторых, я
спрашивал одного члена комиссии, нашли ли они в просматриваемых произведениях
что-либо порочное, но он мне ничего об этом не сказал.
Председательствующий: Но они написали докладную записку?
Квитко: Это просто крик.
Председательствующий: Безыменскии на следствии (т. 31, л.д. 131) говорил о
том, что в альманахах не допускалась критика произведений ярых националистов как
Фефер, Маркиш, Бергельсон, Гофштейн, Галкин, Квитко и др. И дальше он говорит
96

(т. 31, л.д. 133), что многие из них враждебно встретили Октябрьскую революцию.
Правильно это?
Квитко: Я вам говорю о том, что было. Зачем бы Безыменский сел в президиум,
когда чествовали такого человека, как я.
Председательствующий: Он мог придти, чтобы послушать нужные для комиссии
другие материалы.
Квитко: На этом вечере освещалась моя деятельность в русской литературе,
которая не имела никакого отношения к работе этой комиссии.
Председательствующий: Вы считаете объяснения Безыменского неправильными?
Квитко: Да. Если бы он привел хотя бы несколько фактов...
Когда мне говорят, что знаешь, арестовали того или другого, я отвечаю - значит
он виновен, значит есть за что арестовать его. С Безыменским получилось то же
самое — арестовали Квитко, значит он подлец. Это обычное явление.
Председательствующий: Переходите к показаниям о деятельности Еврейского
антифашистского комитета. Когда вы и кем были туда вовлечены?
На предварительном следствии вы говорили, что в Еврейском антифашистском
комитете было засилье националистов, там находились такие "ярые националисты",
как Нусинов, Маркиш, Бергельсон, Юзефович, Шимелиович, Штерн и др., которые
были связаны между собой по антисоветской работе, а руководил вашей преступной
деятельностью Лозовский (т. 11, л.д. 45-46). Что вы скажете по этому поводу?
Квитко: Я скажу все, что знаю и что считаю правильным. Я не дорожу своей
жизнью. Мне самое важное, чтобы отсюда выйти с чистым сердцем. Я от вас не хочу
что-то утаить. Когда объявили о мобилизации, я так же, как все члены партийной
организации, был зачислен добровольцем в ополчение, а потом, через неделю,
партийным комитетом было объявлено, что таких-то писателей: много русских
писателей и среди них Маркиша, Галкина и меня оставляют здесь заниматься своей
работой. Я остался тут. Я очень плохо себя чувствовал, потому что дома я был один,
так как семья эвакуировалась. Ни с кем я не встречался, под Москвой шли сильные
бои, мне казалось странным, что в такое страшное время я ничего не делаю. Детское
издательство уехало...
Пред[седательствую]щий: А вы работали в детском издательстве?
Квитко: Да.
Пред[седательствую]щий: А когда были приняты кандидатом в члены партии?
Квитко: В 1940 году, а в 1941 году в январе - в члены партии.
Уехали все, я не знал, что мне делать. Когда началась эвакуация писателей из
Москвы, меня тоже эвакуировали. Я не хотел эвакуироваться в Ташкент с еврейским
коллективом, который устремился в театр, так как они писали пьесы. Я, слава богу,
не пишу пьес, и меня сам бог охранял от связи с театром и Михоэлсом.
Пред[седательствую]щий: А вы верите в бога?
Квитко: Нет.
Председательствующий: А что же вы о нем говорите?
Квитко: Я уехал с Кукрыниксы. Мы направились в Алма-Ату с той целью, чтобы
там создать новую книжку, которая соответствовала бы тому времени. Там ничего не
получилось, потому что тогда не было новых изданий. Прошло несколько месяцев —
ничего не получается. Тогда я написал письмо в Отдел пропаганды ЦК о том, что я
прошу дать мне какую-либо работу, чтобы не сидеть без дела. Затем я пошел на
мобилизационный пункт, меня освидетельствовали и велели ждать. Раза два я наводил
справки, и тоже никакого ответа не было. Не было ответа и из ЦК. Я написал еще
раз. Вдруг я получаю телеграмму, подписанную Лозовским, о том, что меня
вызывают на работу в Куйбышев. Потом получаю письмо от Эпштейна, в котором он
пишет, что его вызывают на большую работу и т.д. И вот когда я получил эту
4. Неправедный суд
97

телеграмму, я считал, что этот ответ на мои письма в ЦК, что там передали, чтобы
меня вызвали. Так как меня знает лично Щербаков, я стал думать, что, может быть,
он вспомнил обо мне, может быть мои письма дошли до него. Он тогда был
начальником Совинформбюро...
...Вот я приезжаю в Куйбышев и мне Эпштейн говорит, что Михоэлс назначен
председателем Еврейского антифашистского комитета, но что глазным будет все же
он, Эпштейн.
Председательствующий: А Эпштейна вы знали?
Квитко: Да, я Эпштейна знал еще по Харькову.
Далее Эпштейн мне сказал, что он назначает меня своим помощником.
Председательствующий: А Михоэлс?
Квитко: Формально Михоэлс — это голова, а фактический хозяин - это Эпштейн, а
я его помощник...
Допрос Квитко начался вечером 15 мая и был прерван в 22 час. 10 мин.
Следующее заседание суда состоялось только через неделю - в четверг 22 мая.
Документы пока не дают ответа на вопрос, чем же был вызван неожиданный перерыв в
заседании Коллегии Верховного Суда. Можно предположить, что полный и
решительный отказ Л. Квитко от показаний на предварительном следствии, убедительность
фактов, приведенных им в свою защиту, поставили Военную Коллегию в трудное
положение.
Мы не знаем пока точно, что происходило в эту неделю. Но вот 22 мая в 12 час.
15 мин. суд продолжил допрос Квитко.
Председательствующий: Мы остановились на моменте приглашения вас на
работу в Комитет. Эпштейн пригласил вас работать заместителем.
Квитко: Он сказал, чтобы я уже начал работать там.
Председательствующий: Кроме вас и Юзефовича кто еще входил в состав
Антифашистского комитета?
Квитко: Когда я был в Куйбышеве, тогда были там следующие лица: Михоэлс,
Эпштейн, Фефер, Бергельсон и я.
Председательствующий: А Нусинов?
Квитко: Не был.
Председательствующий: А Маркиш?
Квитко: Не был.
Председательствующий: Может быть, после они входили?
Квитко: Я узнал о том, что есть Комитет, только сидя здесь. Вернее я знал, что
есть Еврейский антифашистский комитет, но членов его я не знал. Я не знал, что есть
членство.
Председательствующий: Комитет не мог состоять из вас и Эпштейна. Кто входил
в состав Комитета и кто создавал этот Комитет?
Квитко: Создавал его Лозовский.
Председательствующий: На предварительном следствии вы говорили: "Подбирал
людей в Еврейский антифашистский комитет, а также руководил нашей преступной
работой Лозовский Соломон Абрамович, являвшийся начальником Совинформбюро"
(т. 11, л.д. 46). Что вы скажете по существу этого?
Квитко: Когда я нахожусь один в камере, у меня все ясно в голове, а когда я
нахожусь в зале заседаний, у меня все путается, и я не могу собрать конкретные и ясные
мысли. Все мои прежние доводы были игнорированы следствием.
98

Председательствующий: Кем и каким образом?
Квитко: Я дал плохие показания.
Председательствующий: Как плохие, неполные?
Квитко: Мои показания были неправильные. Следствие велось предвзято, и все
мои доводы игнорировали. Все то, что я говорил, а говорил я своими словами, здесь
переведено на язык протокола. Своими словами я говорил иначе. Я не оправдываю ни
себя, ни Лозовского, ни других, но все это построено иначе, чем сейчас записано в
протоколе. В протоколе все построено по юридическим правилам, а в жизни эти
факты выглядят иначе. Когда я приехал, то я увидел, что хозяином прежде всего
являлся Лозовский. Я знал, что между Эпштейном, Фефером и Михоэлсом. было
полное единение по всем вопросам.
Председательствующий: Во взглядах на работу Комитета?
Квитко: Да. Их объединяла еще предстоящая поездка, но я думаю, что много
вины есть и со стороны Лозовского. Я приведу пример. Никчемность этой работы
бросалась всем в глаза. Во всяком случае мне было ясно, что эта работа совершенно
никому не нужна в то страшное время, когда продолжалась война - это был 1942 год.
Я чувствовал, что мое секретарство - это фикция. Меня взяли по рекомендации либо
Щербакова, либо Эпштейна, чтобы оставить Маркиша одного. Эпштейн очень
боялся, что если он меня не возьмет, то я поеду в Москву. А он очень хотел оставить
Маркиша одного.
Пред[седательствую]щий: Почему?
Квитко: Они очень травили Маркиша. Травили до полного уничтожения.
Пред[седательствую]щий: Кто это они? Лозовский?
Квитко: Нет, Эпштейн, Фефер и Бергельсон. Особенно его ненавидел Эпштейн и
Михоэлс.
Председательствующий: А почему они его травили?
Квитко: Тут есть литературные счеты. Это театр. Все они драматурги, а так как
Маркиш занимал первое место в литературе, они считали, что это незаслуженно, а
Маркиш умеет изолировать людей. Он взял и изолировал всех их.
Председательствующий: То есть как изолировал?
Квитко: Он представил, что Бергельсон - это небольшая фигура в литературе, а
Бергельсону показалось, что его рекомендуют так потому, что Маркиш в хороших
отношениях с Фадеевым и что он неправильно информирует Фадеева о значении в
литературе Бергельсона.
Пред[седательствую\щий: А Маркиш в это время кем был?
Квитко: А Маркиш в это время был в хороших отношениях с Фадеевым и
ведал еврейской секцией Союза советских писателей. Я думаю, если меня взял и
рекомендовал Эпштейн, то это только для того, чтобы я не объединялся с
Маркишем.
Пред[седательствую]щий: А вы с Маркишем были в хороших отношениях.
Квитко: Не в дружественных, но нормальных отношениях. Я так думаю об этом
потому, что Эпштейн писал потом Шимелиовичу по секрету, что я не гожусь на
серьезную работу и просил, чтобы он взял шефство надо мной. Так зачем же он меня
взял?
Пред[седательствую]щий: А Лозовский был об этом информирован?
Квитко: Да, надо полагать, что Эпштейн то же самое обо мне сказал Лозовскому,
потому что есть такой интересный пример. Я значился заместителем Эпштейна по
Еврейскому антифашистскому комитету, а Фефер значился помощником Эпштейна по
газете "Эйникайт".
Пред[седательствую]щий: А Эпштейн был одновременно редактором газеты и
секретарем?
4* 99

Квитко: Да. Однажды Эпштейн не вышел на работу. Я, как это водилось, пошел к
Лозовскому для того, чтобы доложить ему о работе и получить указание о том, какая
работа будет на сегодня. Лозовский отказался меня принять. У меня тогда было
большое уважение к Лозовскому как к человеку, который являлся членом ЦК...
Председательствующий: А вы давно знали Лозовского, лично с ним когда
познакомились?
Квитко: Только когда я приехал в Куйбышев. Лозовский не захотел меня принять
и сказал - найдите Фефера. Пусть Фефер зайдет ко мне и доложит. Я это принял как
недоверие ко мне и понял, что меня считают недостаточно квалифицированным
человеком и, может быть, недостаточно партийным потому, что Фефер был старым
членом партии по сравнению со мной, но это меня сильно задело. И мне было больно.
Вся работа, которая там велась, велась только с ведома и с санкции Лозовского,
потому что по утрам Эпштейн входил в кабинет к Лозовскому и докладывал ему, и
если возникал какой-нибудь серьезный вопрос, то тоже обращались к Лозовскому.
Михоэлс больше всего пьянствовал. Практическую работу вел Эпштейн. Фефер,
хотя и был, как он сказал здесь, в секретариате или в комитете, кажется в
секретариате, но он не был членом Еврейского антифашистского комитета. Он потом,
когда все были у Щербакова, жаловался, что его не взяли туда. Я думаю, что он не
был взят туда, так как все составлял Эпштейн, который боялся всех, боялся и
Фефера. И он имел право бояться Фефера, я скажу почему, потому что Фефер такой
человек, что если будет назначен даже курьером, фактически станет хозяином. А
Эпштейн человек очень самолюбивый, охотник до славы, т.е. честолюбив. Он боялся
Фефера потому, что Фефер мог его согнуть. Поэтому он назначил меня. Он считал,
что я не гожусь к серьезной работе, и назначил меня. Так я остался работать.
Как я уже сказал, Бергельсон был в стороне. У Бергельсона было также тяжелое
положение. Я говорю все это потому, что хочу рассказать о том, как позже я бросил
все и уехал, пробыв там 3 месяца.
Председательствующий: ... Вы говорите, что благодаря Лозовскому в состав
Комитета попали такие националисты, как Бергельсон, Нусинов, Маркиш, Шиме-
лиович, которых Лозовский достаточно хорошо знал.
Квитко: Я не могу сказать, что мне было известно, кого знает Лозовский. Это
взято из показаний других арестованных и вставлено в мои.
Председательствующий: Вы отрицаете эти показания?
Квитко: То, что Эпштейн был связан с американцами и другими, это я не отрицаю.
То, что Лозовский был руководитетелем Комитета, что Эпштейн ничего не делал без
него - этого я также не отрицаю.
Председательствующий: Теперь покажите относительно работы самого
Комитета.. Мы с вами установили, что задача Комитета заключалась в пропаганде, вы по
этому поводу (т. 11, л.д. 48) говорили:
"... Пропаганда за границей, которая должна была служить интересам Советского
Союза, проводилась нами в ярко выраженном националистическом духе.
Показывались достижения евреев во всех областях хозяйственной и культурной жизни
страны и замалчивалась ведущая роль в этом других национальностей, в том числе
русского народа. Вследствие этого создавалось представление о том, что
вершителями всех судеб в СССР являются евреи. В этом же направлении была
развернута нами преступная работа среди евреев, населяющих Советский Союз".
Правильно это?
Квитко: В основном правильно, может быть не так тени положены, но в основном
правильно. Почему? Во-первых, это подтверждается тем, что было на похоронах
100

Михоэлса; и то, что я видел, когда приехала "дама из Палестины" - Меерсон, дает
мне полное представление о том, что работа Комитета была гибельной, была вредной
для Советского Союза.
Председательствующий: В чем конкретно?
Квитко: В чем конкретно? Проявление национализма, что бросалось в глаза на
похоронах Михоэлса и при встрече Меерсон, показывает, что ведя специфическую
еврейскую работу, т.е. занимаясь только еврейскими делами, Еврейский
антифашистский комитет способствовал усилению националистических настроений среди
еврейских масс СССР.
Председательствующий: Но ведь эти факты относятся к периоду 1948 года, а мы
с вами говорим о 1942—1943 годах. Что это итог всей работы с самого начала
деятельности Комитета?
Квитко: Да, это как итог.
Председательствующий: Когда вы приехали в Москву?
Квитко: Через 3 месяца после приезда в Куйбышев.
Председательствующий: Значит, в Москве вы были представителем Комитета?
Квитко: Я дал согласие, что я не уйду из Комитета, пока Михоэлс и Фефер не
приедут в СССР. А в Москве тогда издавалась газета "Эйникайт", и я должен был
помогать им. Работников тогда не было, там были Галкин и Стронгин. Материалы,
которые поступали к нам, я посылал к Эпштейну, он и его помощники просматривали
их и редактировали, затем эти материалы возвращались в Москву и печатались.
Председательствующий: В то время Маркиш был в Москве?
Квитко: Да, Маркиш был в Москве.
Председательствующий: Как Эпштейн не хотел, но вы соединились с ним?
Квитко: Он хотел, чтобы у меня с Маркишем не было никаких дел.
Председательствующий: В Москве вы стали работать по линии Союза советских
писателей?
Квитко: Это.была моя основная работа - руководство групкомом профсоюза
детских и юношеских писателей. Кроме того, я помогал в газете "Эйникайт".
Председательствующий: Что вы делали в "Эйникайт"?
Квитко: Материалы все редактировались и готовились в Куйбышеве, а в Москве
была правка. Редактировал Галкин, а цензором был Стронгин, а я помогал в верстке,
так как не было работников.
Председательствующий: Вы говорили на следствии по поводу газеты "Эйникайт",
что она вела антисоветскую работу (т. 11, л.д. 49). Ваши показания правильные, что
"Эйникайт" занималась националистической деятельностью?
Квитко: Это была такая же деятельность Комитета. Если деятельность Комитета
мы квалифицируем как националистическую, то "Эйникайт" была националистической
газетой. Это было прежде всего описание жизни евреев и т.д. Но с момента приезда
Михоэлса и Фефера я не видел никаких материалов Еврейского антифашистского
комитета. Мне предъявляют такие страшные обвинения, но я должен сказать, что на
президиуме не зачитывали никаких материалов, и чтб они посылали, никто об этом не
знал.
Председательствующий: Но ведь вы работали в газете и должны были знать, что
в ней печаталось?
Квитко: ... Я думаю, что вы уже знаете о том, что Фефер способен на многие
вещи. По-моему, он ставил на обсуждение президиума только те вопросы, которые ему
были выгодны, на которые удобно получать согласие президиума. Тогда как вопрос о
проекте поездки в Польшу и другие государства не был обсужден, и письмо на
президиуме секретарю ЦК Маленкову было направлено без ведома членов
президиума. По-моему, нельзя верить в правильность протоколов заседаний прези-
101

диума Еврейского антифашистского комитета, которые они правили. О большинстве
вопросов я узнал только здесь, в тюрьме. Например, о выходе "Черной книги" я узнал
здесь. Здесь я узнал о неоднократных ревизиях Еврейского антифашистского
комитета. Каждый раз появлялись новые лица в аппарате без обсуждения их
кандидатур в президиуме. На важные мероприятия не позвали Бахлина, не позвали и
меня. Не позвали меня и на заседание о погромах в Англии и на вечер, на котором
состоялась передача часов Драгунскому, не позвали и на информацию Забары. Потом
я должен вам сказать, что в тематических планах Еврейского антифашистского
комитета фигурируют очень многие лица. Я фигурировал почти во всех планах, но ни
одной статьи я не писал, и они мне не заказывали. Все это было напоказ.
Секретарство тоже было напоказ, только так, как фиктивное. Работа ставилась так,
чтобы она носила общественный характер, но на самом деле они делали все, что
хотели.
Председательствующий: То есть проводили националистическую работу?
Квитко: Да, проводили националистическую работу.
Председательствующий: Кто же проводил эту работу - Михоэлс, Фефер, Эп-
штейн под руководством Лозовского?
Квитко: У меня очень ясное представление о Михоэлсе, Эпштейне и Фефере.
Председательствующий: Какое?
Квитко: Такое, что они националисты и что они проводили вредную работу.
Председательствующий: А Лозовский?
Квитко: Это очень сложный комплекс, и я обвиняю Лозовского больше, чем просто
в руководстве.
Председательствующий: Конкретно?
Квитко: Это человек, который лично знал Ленина, знает отношение Ленина к
ассимиляции (я более подробно познакомился с этим в тюрьме), знает постановку Лениным
вопроса об ассимиляции евреев, где Ленин говорит, неужели при Советской власти,
при свободе задержится процесс ассимиляции, если ассимиляция происходит даже там,
где буржуазный строй, и говорит о том, как можно представить себе процесс
ассимиляции. Зная об этом, что делал Лозовский? Я понимаю еврейского писателя, я
понимаю Бергельсона, я понимаю Маркиша и себя понимаю.
Председательствующий: В каком смысле?
Квитко: Мы - писатели, у нас инструмент - язык. Хочешь, не хочешь вместе с
ассимилированной частью еврейского населения не уйдешь, но ты можешь ее
подготовить к ассимиляции. Я нахожу, что еврейская литература подготовила массы к
ассимиляции, и я уверен в этом, уверен потому, что содержание этой литературы
говорит за это Бергельсон, Маркиш писали вообще целеустремленно, мы не говорим
об ошибках, есть, конечно, и ошибки, они писали за Советскую власть, агитируя за
все мероприятия новой жизни. Они этим читающую публику, которая держалась еще
в еврейской литературе, подготавливали к ассимиляции. Массы ушли, но массам легко
уйти потому, что легче работать на большом заводе, чем в кустарной мастерской,
лучше и легче, и интереснее. Еврейский писатель, который привязан к языку, не
может так легко менять свой инструмент - язык как массу; уйти вместе с массой
невозможно. Надо было ориентироваться еще на отстающих и вести их куда-то. Но
об этом не говорили, а надо было об этом говорить. Надо было, чтобы Лозовский
ставил этот вопрос. Я не хочу сказать, что с нас это снимает ответственность. Но что
делает Лозовский вместо того, чтобы помочь этому процессу? Он направляет людей,
уже почти ассимилировавшихся, в Комитет, который занимается еврейскими делами.
Пред[седательствую]щий: Кого вы имеет в виду?
Квитко: Я говорю о людях, которые почти ассимилировались, например Брегман.
Какое отношение имеет он к этим делам. Он всю жизнь отдал партии. Я с ним лично
102

не знаком. То есть мало знаком. Но насколько я знаю, он уже в Киеве работал в
партийной организации. Он почти уже ассимилировался, и что общего он имел с
Еврейским комитетом и расхваливанием евреев с их узкими интересами, стоящими
вдали от большой общественной советской жизни?
Председательствующий: А вы, Квитко, считаете, что Комитет вел работу
против ассимиляции?
Квитко: Конечно, против ассимиляции. Я увидел, что это филиал Еврейского
антифашистского комитета. В передней у Михоэлса было человек 10-12 евреев, которые
сидели и ждали приема.
Председательствующий: По каким вопросам? Артисты, по поводу дел театра?
Квитко: Нет, по виду было, что по поводу разных дел, не касающихся
деятельности театра. Я там просидел битый час, пока меня принял этот "барин".
Председательствующий: Значит, вы считаете, что театр являлся филиалом
националистической деятельности Комитета?
Квитко: Когда директором театра был Михоэлс, Зускин никакого отношения к
руководству театром не имел, так как Михоэлс был директором в театре, а Зускин
подчинялся как рядовой актер, театр в это время был филиалом Комитета.
Пред[седательствую]щий: А какая связь Комитета с синагогой?
Квитко: Просто стыдно говорить об отношении Михоэлса и Фефера к руководству
еврейской религиозной общины. Это был просто позор для современного человека, не
говоря уже о советском человеке. Михоэлс и Фефер ходили к ним на праздники.
Председательствующий: Ходили молиться в синагогу?
Квитко: Нет, ходили на квартиру к Чобруцкому - председателю общины, который
был пройдоха, темная личность, а они с ним вели дружбу. Я считаю, что это
непростительно. Когда-то я много раз говорил с Галкиным, что это дело кончится очень плохо.
Хороший человек Шлифер. Я думаю, что он в этих делах более честный, чем были
эти люди.
Председательствующий: Он был духовным лицом или советским человеком?
Квитко: Его, по-видимому, выбрали в религиозную общину.
Председательствующий: А чем Чобруцкий занимался?
Квитко: Говорят, что он был спекулянтом, да и производил он впечатление
спекулянта.
Далее Квитко рассказал суду, что Михоэлс занимался рассмотрением личных просьб
лиц евреев. В том числе и лиц, желающих выехать в Израиль.
Председательствующий: Дальше вы говорите: "Правда, я не знаю, ставился ли
этот вопрос официально перед соответствующими органами, но по всем другим
вопросам от имени Еврейского антифашистского комитета велась многочисленная
переписка. Мы ходатайствовали перед различными инстанциями и общественными
организациями об удовлетворении даже самых наглых и необоснованных просьб". Это
правильно?
Квитко: Нет, это неправильно. Это я узнал из дела. Я говорю, что большинство
моих показаний основано на том, что мне говорили на следствии. Я не могу сказать,
что это я знал раньше.
При выяснении вопросов о поездке Михоэлса и Фефера в США Квитко вновь
отказался от тех показаний, которые давались им на предварительном следствии.
Суд пытается выяснить личности тех, с, кем встречались Михоэлс и Фефер в США.
Так в тексте. Вероятно —светским (ред).
103

Председательствующий: А свое участие в отправке материалов за границу вы
отрицаете?
Квитко: Я абсолютно отрицаю свою вину в том, что я делал что-нибудь
умышленно. Лучше бы я отсек себе голову и руки, чем сделал умышленно что-нибудь
плохое для своей земли. Конечно, и у меня были ошибки.
Вы мне зачитываете еще и еще раз то, что я подписывал на следствии. Я должен
сказать, что я пришел к этим вещам потому, что мне не верили. У меня с прокурором
вышло недоразумение.
Председательствующий: С каким прокурором?
Квитко: Который был на допросе недели за две или за месяц до суда.
Председательствующий: Это было 5 марта 1952 года?
Квитко: Да.
Председательствующий: С прокурором Кожура?
Квитко: Да. Было так. Следователя позвали в другую комнату, и я остался с
прокурором Кожура. Кожура меня спрашивает о разных вещах. Я ему отвечаю. Но
если что-нибудь говорю не так, как раньше, то начинается спор. Возвращается
следователь Смелое, и прокурор Кожура мне говорит: "Как же вы отрицаете, что вы
даже хвастались перед Гольдбергом, что у вас есть на сберегательной книжке 120
тыс. рублей". - Я ему отвечаю, что этого я никогда не говорил. Он мне говорит: "Ах,
вот вы какой человек, вы утверждаете, что ничего не говорили!". - Я говорю: "Нет".
Да и как я мог это сказать, когда у меня тогда не было таких денег на книжке. У
меня появились такие деньги только, когда издали мой юбилейный сборник в 1947-
1948 гг., а Гольдберг был здесь в 1946 году. Кожура меня очень стыдил и ругал за то,
что я якобы лгу ему, а тут на суде я узнал, в чем дело.
Это дело было с Маркишем. Маркиш рассказал Гольдбергу, что у него есть деньги,
а Кожура спутал. Я говорю Смелову: "Почему так получилось?" А он отвечает: "Не
знаю, меня не было в комнате".
Председательствующий: Трудно с вами беседовать и понять, где вы говорите
правду — на суде говорите одно, на следствии другое.
Квитко: Это от отчаяния. Три года мне не верят. Я прихожу и мне говорят, что я
шпион и националист, я отчаиваюсь...
Председательствующий: Расскажите о приезде Гольдберга. Кто такой Гольдберг
и что вам известно об обстоятельствах его приезда? Встречались ли вы с ним, какие
вели беседы, знаете ли вы его и как знаете?
Квитко: Гольдберга я знаю. Я его не знал до приезда сюда, и он меня не знал. О
его приезде знали и делали ему очень большую рекламу.
Председательствующий: Кто?
Квитко: Комитет.
Пред[седательствую]щий: В том числе и вы? Вы член президиума, очевидно,
Комитет обсуждал этот вопрос?..
На следствии следователь вам задал вопрос о шпионской связи с Гольдбергом, на
который вы ответили: "Я не отрицаю, что моя связь с Гольдбергом носила преступный
характер"... *
Далее председательствующий уточняет характер отношений. Речь шла, пояснил
Квитко, об обмене материалами, статьями, публикациями о достижениях науки, культуры и
искусства, предполагалось издание совместного журнала "Москва-Нью-Йорк".
104

Председательствующий: В чем выражался преступный характер вашей связи?
Квитко: Не было преступного характера.
Председательствующий: А почему вы так показывали? Кто вас принуждал?
Квитко: Обстоятельства.
Фефер: Значит, в основном статьи, которые вы читали, были направлены против
врагов Советского Союза?
Квитко: Я не могу сказать, что читал статьи, где был бы национализм.
Фефер: Помните ли вы случай, что вы ко мне обратились, когда я написал памфлет
против Давида Уитли, и сказали "очень хорошо, что ты пишешь такие вещи".
Квитко: Может быть, это так и было.
Фефер: Почему вы решили, что ассимиляция является политикой ВКП(б)?
Квитко: У В.И. Ленина сказано о том (дискуссия с бундовцами), что когда
произойдет революция, когда Россия будет свободна, наступит благоприятное время
для ассимиляции, он считал ассимиляцию очень прогрессивным процессом и в
интересах масс и в интересах страны. И если Комитет, организовав евреев, не
подготовил их к ассимиляции, если мы почти уже ассимилированных сделали опять
евреями, то это значит, что мы пошли против установки Ленина, против линии
партии.
Ферер: Известно ли вам, что когда евреи обращались к Ленину и Сталину с
вопросами развития культуры на национальном языке, они всегда встречали
поддержку и что большинство еврейских учреждений создано при Ленине. Когда
И.В. Сталину заявили, что московские еврейские писатели не имеют альманаха, он
спросил, "... а еврейские писатели Украины и Белоруссии имеют альманах?" Почему
же нужен альманах только для еврейских писателей Москвы? Если это была политика
ассимиляции, была политикой партии, то не было бы Биробиджана.
Квитко: Вот в том, как вы поставили этот вопрос, и заключается весь наш вред.
И вот почему: еврейская культура была нужна, как нужна была и литература всех
национальных меньшинств для того, чтобы к известному периоду подготовить массы
на их родном языке к ассимиляции.
Фефер: Вы только сейчас придерживаетесь этой точки зрения, или она была у вас и
до ареста?
23 мая 1952 года в 12 час. 20 мин. судебное заседание продолжено.
Заседание началось с выяснения даты рождения Квитко. В документах указан год
рождения 1890, а на самом деле он родился в 1893 г., после этого вопросы снова стал
задавать Фефер.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, продолжайте ваши вопросы к
Квитко.
Фефер: Насколько мне известно, вы написали очерк о фашистских зверствах над
еврейским населением в Крыму. Был такой?
Квитко: Да, был.
Фефер: Куда вы его дели?
Квитко: Не помню, напомните мне, пожалуйста.
Фефер: Вы говорили, что ничего не знали о "Черной книге" и узнали о ней только
во время следствия. Я хочу напомнить вам, что этот очерк был написан вами для
"Черной книги".
105

Квитко: Но не для Америки, а для Советского Союза. Вопрос тогда не стоял об
издании "Черной книги" в Америке. Этот очерк был напечатан в 1943 году в
украинском журнале "Украина", выходившем тогда в Москве. Это было перед вашей
поездкой в Америку. Так что вопрос о создании "Черной книги" в 1942 году едва ли
мог стоять. Может быть я предложил этот очерк для "Черной книги" через год после
его написания, когда стоял вопрос об издании "Черной книги" в Советском Союзе.
Пред[седательствую]щий: Вы утверждаете, что этот очерк вами были написан
задолго до возникновения идеи о совместном с Америкой создании "Черной книги".
Квитко: Да.
Фефер: Вы сидели с Эпштейном в Куйбышеве в одной комнате?
Квитко: Да.
Фефер: Это очень важно, потому что вопрос о "Черной книге" для Америки был
поднят раньше.
Квитко: До вашей поездки?
Фефер: Да, была получена телеграмма еще в конце 1942 года от Альберта
Эйнштейна, известного ученого Америки, который предложил Еврейскому
антифашистскому комитету СССР совместно издать "Черную книгу". Об этом было очень
много разговоров, вы сидели в одной комнате с Эпштейном и должны были знать об
этом. Все-таки телеграмм от Альберта Эйнштейна мы немного получали, это было
событием. Поэтому я и полагаю, что этот очерк вы предложили в эту "Черную
книгу". Ведь туда вошел материал о Крыме. А вопрос о "Черной книге" на русском
языке был поднят Эренбургом позже.
Квитко: Вы упускаете из виду то, что я не все время был с вами в Куйбышеве.
Оттуда я уехал и мог не знать об этой затее. Может быть знал, но не помню.
Суд очень подробно выясняет цель поездки Л. Квитко в Крым, куда он был направлен
вместе с бригадой Союза писателей, его деятельность во время поездки, о его
встречах и т.д.
Пред[седателъствую]щий: Подсудимый Фефер, в своих показаниях Квитко
обрисовал себя как технического работника Комитета, кроме того, он сказал, что
работал всего три месяца в Куйбышеве, потом в Москве до мая 1944 года, а затем
отошел от деятельности Комитета.
Я хочу подвести итог: Квитко говорит, что о националистической деятельности
Комитета ему стало известно только после его ареста на следствии, а в ваших
показаниях звучит, что он был активным националистом еще до создания Комитета,
еще по деятельности на Украине, затем d еврейской секции Союза советских
писателей и что не случайно Квитко попал в Комитет, ибо его кандидатура подходила
для работы Комитета.
Фефер: Я могу сказать, что слово национализм не бытовало до следствия. Что
касается Квитко, у нас взаимоотношения с ним были довольно сложные и неровные.
Он ближе был к "Бою", чем к ВУСПу, а я был в ВУСПе. Фельдман группу "Бой"
создал но поручению троцкистского центра. Я об этом не знал и узнал только тогда,
когда была опубликована декларация. Я выступил против Фельдмана и этой
националистической декларации. Квитко вместе с Фельдманом работал в журнале
"Красный мир". Журнал этот критжовали за националистические ошибки. О том, что
у Квитко имелись националистические настроения, я заключил из его близости к этой
группировке. Мне говорил Эпштейн, что Квитко был очень дружен с Фельдманом.
106

В работу Комитета Квитко включился очень активно. Квитко говорит, что он был
в Куйбышеве 3 месяца, это неправда, он был там больше.
Квитко: Это можно проверить по партбилету.
Фефер: Квитко усиленно включился в работу Комитета, и хотя никаких
организационных талантов у Квитко не было, но это не мешало ему активно участвовать
в работе Комитета. Он печатался в газете "Эйникайт", писал стихи и, когда был в
Куйбышеве, проверял материал, который должен был поступить из Комитета в
Москву. Квитко корректировал этот материал. Правда, последнее слово было за
Эпштейном.
Председательствующий: Какой материал?
Фефер: Материал, который должен был отправляться в зарубежную печать.
Мне кажется странным его забывчивость. Он очень хорошо помнит мою
биографию, мои биографические данные и очень плохо помнит свою биографию. Квитко
забыл, что, работая в Комитете, женщинам он оказывал очень большую помощь,
которые приходили к нему за помощью. Многие тогда говорили, что Квитко
превратил Комитет в санчасть. Мне это тогда даже нравилось, так как я считал, что
это человечно. Квитко доставал глюкозу для женщин, всевозможные лекарства,
грелки, которые здесь упоминались, и в общем принимал активное участие в работе
Комитета. Он также активно участвовал в подготовке 2 и 3 митингов, принимал
участие в организации поездки в Крым, в газете "Эйникайт". Здесь он говорил об
ассимиляции, это как будто бы его идеал. Я должен сказать, что это нечестно со
стороны Квитко, ибо я себе не представляю еврейского писателя, который занимался
литературной деятельностью 30—40 лет на еврейском языке, а потом бы сразу
переквалифицировался. Такая мелодекламация больше подходит к Маркишу, чем к
Квитко. Я также считаю, что Квитко был одним из активнейших членов президиума
Еврейского антифашистского комитета. Эту работу Квитко характеризовал как
националистическую, но это не мешало ему самому принимать в ней активное
участие.
Квитко: Суд удовлетворяется прказаниями Фефера?
Председательствующий: Суд принимает все показания подсудимых. Если вы
желаете дать пояснения по данным Фефера, то можете.
Квитко: Мне очень трудно дать сейчас объяснения, так как Фефер очень много
сейчас говорил. Я могу эти объяснения дать с большим опозданием: через день или
через несколько часов.
Председательствующий: У вас еще будет время для этого.
Квитко: Я хочу сказать, что когда арестовали Фефера, я случайно, через
несколько дней, встретил на улице Галкина и сказал ему, что вот арестовали Фефера, а
Фефер относится к числу таких лиц, что потянет всех бывших членов Комитета за
собой в тюрьму.
Галкин мне на это ответил, что Фефер арестован не за деятельность Комитета, а
за то, что он дружил с высланным из Союза английским корреспондентом Магидовым,
который бывал на квартире у Фефера. Так мне говорил Галкин. Я сейчас вижу, что
старается Фефер отойти от организации "Бой", и как он старается втянуть меня туда.
Из слов Фефера видно, что будто бы он тогда вел какую-то кампанию против меня за
то, что я был в этой организации. На самом деле ничего этого не было. Фефер,
стараясь подчеркнуть видимую важность наших идеологических разногласий, в то же
время сам являлся бундовцем. А в ВУСПе был Гильден - бундовец, Ковчук арестован
за национализм. Встречаясь с этими людьми и близко их зная, он воевал против
"Боя"? Я не хочу сказать, что в этой организации были революционеры, но многие из
числа этой организации участвовали в гражданской войне. Там было семь человек и
трое из них участвовали в войне.
Ну хорошо. Фельдман был 3 или 4 месяца редактором, а может быть не был и трех
107

месяцев. Его разоблачили, и мы порвали с ним связи. Я с ним не говорил и не
встречался. За время моей работы в редакции сменились четыре редактора. Феферу
лучше вспомнить Полюка, Щюпака. Это его близкие друзья.
Второе - это было в начале в Куйбышеве, приходили тогда ко мне женщины. Что
же тут преступного. Я говорил с женщинами, а может быть, я помогал достать для
больного лекарства, что тут плохого?
Насчет просмотра материалов. Это ложь. Зачем мне просматривать материалы,
когда я не редактировал их, я собирал материалы для радиопередач, вот вся моя
работа, а потом вы знаете, кто замещал меня - простой технический работник был
вместо меня редактором или составителем программ этого радиовещания.
Я должен сказать, что из Куйбышева я уехал из-за вас. И этому свидетель опять
Галкин. Я ему говорил об этом. Когда я приехал в Москву, он меня спрашивал,
почему я остаюсь. Тогда как Эпштейн все время "бомбардирует" письмами. Я ему
ответил, что я вижу — где Фефер, там злоупотребление, там использование в своих
интересах государственного дела, там погоня за заработком, жадность, там
знакомство со всеми хозяйственниками — и что я не могу видеть фактов использования
Комитета во время таких событий в своих личных целях.
У меня еще будут ответы для вас, но это позже.
Фефер: Вы говорите о себе.
Квитко: Я и говорю о себе. Меня не допускали до редактирования материалов ни в
Куйбышеве, ни в Москве. Эпштейн делал все, он любил эту работу и сидел с утра до
вечера и занимался ею. Я говорю, что все показания вы делаете очень умно,
тактично, вы все время "себе на уме" и хитро-фальшиво представляете дело. Вот,
например, как обстояло дело, когда нас вызвали на заседание партийной коллегии.
Были все члены коллегии, я их не знал, знал только Шкирятова. Он меня спросил,
видел ли я письмо и подписывал ли я письмо, которое было направлено Маленкову от
имени комитета.
Председательствующий: О чем?
Квитко: Было написано письмо о том, что Комитет находит нужным, очень
важным послать делегатами в Польшу Михоэлса и Фефера. Делегаты должны там
проводить работу с польскими комитетами (а с какими - я не знаю), оттуда ехать в
какие-то другие страны народной демократии. Я не помню сейчас детально это. Но
письмо подписал Фефер моей фамилией.
Лозовский: Когда это было?
Квитко: Это было, кажется, в 1947 году. Вот меня Шкирятов спрашивает, видел
ли я это письмо. Я говорю нет. Подписывал ли я это письмо? Я отвечаю нет. Он
очень раздражен, обратился к Феферу, где вы научились такому безобразию.
Председательствующий: Вы вчера об этом рассказывали. К чему говорить
сегодня.
Квитко: Это Фефер рассказывал.
Председательствующий: Фефер спрашивал, дали ли ему взыскание, был ли он
освобожден от работы. Вы отвечали - вчера это все выяснилось. Зачем сейчас
повторять.
Китко: Все, что он изложил, я думаю, что он неправильно информировал.
Пред[седательствую]щий: Он вам задавал вопросы, а вы отвечали. Вы дали
объяснения, что Фефера за это ругали, объявили взыскание и предложили впредь
этого не делать.
Квитко: О взыскании я не знаю, я узнал тут от Брегмана. Разрешите я расскажу.
Председательствующий: Только покороче.
Квитко: Шкирятов сказал мне тогда: "Смотрите, они вас еще подведут черт знает
как".
108

Председательствующий: Вчера вы говорили.
Квитко: Нет, я не говорил. Он говорит Феферу, почему вы решили, что вы и Ми-
хоэлс должны ехать в Польшу, что именно вас надо послать, почему не кого-
либо другого, хотя бы Зускина, а кому вы посылаете письма, чтобы вас
командировали, прячась за фальшивой подписью. Тогда же Шкирятов очень ругал
Лозовского.
Фефер: Врете.
Квитко: Зачем мне врать о Лозовском.
Лозовский: За что?
Квитко: За Комитет.
Лозовский: Я не имел тогда никакого отношения к Комитету.
Квитко: Может быть вы и не имели никакого отношения, но он вас ругал в связи с
Комитетом, хотя вы и не были связаны. Я не знаю, суду, конечно, трудно
разбираться, когда перед нлм такие люди, но я вас уверяю, что Шкирятов ругал
Лозовского. По-видимому Фефер согласовывал этот вопрос с Лозовским. А после, уже
на улице, у здания ЦК, Фефер, взволнованный после бурного заседания, мне сказал,
что тороплюсь пойти рассказать об этом "старику". Если это неправда, так только за
это я прошу казнить меня. По-видимому перед тем, как отправиться в ЦК, он
позвонил Лозовскому.
Председательствующий: В это время Лозовский имел отношение к Комитету?
Квитко: Я не знаю.
Председательствующий: Это неважно, имел ли он отношение, но Фефер мог с
ним консультироваться?..
Квитко: Очень много из моих вещей было напечатано по-русски, и не было
напечатано по-еврейски из числа детских произведений потому, что не было читателей. В
газете "Эмес" были страницы для детей в 1935 году, так как тогда было еще большое
число еврейских школ. Так как мои вещи были построены на актуальном материале,
эти страницы служили материалом для этих школ. Такие же страницы раз в месяц
печатались и в "Эйникайт". Еврейские школы в Вильнюсе, Каунасе, Черновицах, в
Биробиджане были вплоть до закрытия Комитета. Для этих школ издавать учебники
не было смысла, а старые учебники устарели, поэтому надо было дать какой-нибудь
актуальный материал. Поэтому же были напечатаны на еврейском языке
произведения Пушкина, Лермонтова, Толстого.
Председательствующий: Подсудимый Квитко, что вы еще можете показать суду
по существу предъявленных вам обвинений?
Квитко: Я хочу сказать о вчерашнем моем ответе на вопрос суда об
ответственности за вредительство в Комитете. Я вчера огульно выразился об ответственности
членов Еврейского антифашистского комитета за вражескую деятельность в
Комитете н сегодня хочу поправиться. Есть такие члены Комитета, которые
активно участвовали в работе, а есть такие, которые почти не участвовали в его
работе.
Председательствующий: Конкретно.
Квитко: Я ни разу не видел или видел один или два раза в Комитете на заседаниях
президиума Зускина.
Председательствующий: О его роли в националистической деятельности, что вы
можете сказать.
Квитко: Что касается деятельности в Комитете, то, по-моему, его роль там
сводилась к нулю.
А по театру? - Это другое дело. По-моему, Зускин в бытность Михоэлса никакой
роли играть не мог. Что же касается его деятельности после смерти Михоэлса, об
этом я ничего не могу сказать.
109

Штерн была случайная личность в Комитете. Мне кажется, что она попала в
Комитет совершенно случайно и что это чья-то комбинация. У Штерн
имеются некоторые сентименты националистического характера, есть сионистские
симпатии и, главное, есть аполитичность в отношении к великим и очень важным
делам.
Вот это у нее есть. Мне кажется, что Штерн не могла знать ничего о делах
Комитета, да и как она могла их знать.
Председательствующий: Значит, вы видели только двух людей, которые мало
или совсем не принимали участия в работе комитета, это Зускин и Штерн?
Квитко: Я могу сказать, что Гофштейн никакого участия в работе Комитета
также не принимал, он и жил не в Москве, а в Киеве, но я могу сказать, что сионистские
симпатии у него были, у него также были националистические грехи, которые
проскальзывали в его стихах. В Комитете он не работал и не мог знать всей подноготной
Комитета. Правда, Гофштейн бывал в Москве наездами и заходил к Феферу. Может
быть, он мог от Фефера что-либо знать, но этого я не знаю. Что касается Теумин, то
она совсем никакого отношения к работе Комитета не имела. То же самое я могу
сказать и о Чайке Ватенберг. Больше был связан Ватенберг. Чайка Ватенберг не
являлась технической сотрудницей Комитета, а Ватенберг был сотрудником. Он не
работал непосредственно в аппарате, так как был болен, и Эпштейн разрешил ему
работать на дому. Ватенберг был очень хорошо знаком с Эпштейном.
Теперь по существу предъявленных мне обвинений. Позвольте мне ответить на
каждый пункт обвинения отдельно.
Первый пункт — "Являясь активным еврейским националистом, на протяжении
многих лет проводил вражескую деятельность против ВКП(б) и Советского
правительства".
Я не могу себя считать националистом. Ни мыслями, ни словом, ни действием, я
никогда на всем протяжении своей жизни не выступал и не проводил какую-либо
работу против ВКП(б) и Советского правительства. Нет ни фактов, ни
документов для такого обвинения. Я считаю, что с начала Октябрьской революции до
моего ареста вся моя деятельность была посвящена исключительно советскому
народу, советской Родине и свидетелем этому - многочисленные неопровержимые
факты, существующие работы и живые люди, на которых я могу представить
список.
Второй пункт - "Будучи заместителем ответственного секретаря Еврейского
антифашистского комитета, вошел в преступный сговор с активными врагами
советского народа Михоэлсом, Фефером, Эпштейном, вместе с которыми использовал
Комитет в преступных целях, превратив его во враждебную Советской власти
организацию".
Мой ответ такой. Мое секретарство - одна видимость, фикция, это видно из
высказываний Эпштейна о моей непригодности к серьезной идеологической и
политической деятельности и из его нежелания доверить мне редактирование материалов,
посылаемых за границу. Ни о каком сговоре с ними не может быть и речи. Тот факт,
что я удрал из Куйбышева на третий месяц работы, отрицает и наличие какого-либо
сговора с ними.
Третий пункт гласит о том, что я давал задания своим сообщникам собирать
материалы для отправки в США.
Я подписал одно лишь циркулярное письмо, посланное писателю Кагану о
пересылке материалов в Еврейский антифашистский комитет. Такие письма Еврейский
антифашистский комитет посылал всем писателям. Откуда же видно н почему меня
обвиняют в том, что просимый мною материал должен был быть шпионским? Разве не
посылались за границу Еврейским антифашистским комитетом тысячи материалов с
честным пропагандистским содержанием, служащим интересам Советского Союза.
ПО

Было много подобных материалов, и подписанное мною письмо имело в виду именно
такие советские материалы.
Четвертый пункт говорит о том, что в 1944 году я выезжал в Крым для сбора
сведений об экономическом положении в области и наличии там еврейского населения,
которые затем были переправлены Комитетом в США.
Я вчера показал, что я не ездил в Крым для сбора сведений об экономическом
положении области. Кто мало-мальски знаком с моей работой и моей физиономией, тот
знает, что мне далеко еще до того, чтобы быть экономистом, да еще по экономике
целой области. Я, этот новоявленный "экономист" Квитко, ознакомился всего лишь с
некоторыми еврейскими колониями, никаких сведений я не собирал и никаких
материалов о моей поездке в Крым не посылалось ни в США, ни в другие страны.
Считаю, что моя поездка в Крым не является преступной, может быть, она чем-
нибудь и порочна, может быть, не совсем моим делом явилось ознакомление на месте
с жизнью людей, но она не преступна была. У меня были намерения правильные,
советские, иначе в президиуме нашлись бы люди, чтобы осадить меня и не стали бы
выбирать делегацию из четырех человек для подачи письма в Наркомзем. И, наконец,
если бы в письме было что-либо преступного или недостойного для советского
человека, не замедлил бы Нарком Андреев или его заместитель Бенедиктов дать мне и
остальным делегатам взбучку. А ничего подобного не было.
Пятый пункт говорит о том, что в 1946 году я установил личную шпионскую связь
с американским разведчиком Гольдбергом, информировал его о положении дел в
Союзе советских писателей и дал согласие на совместный выпуск ежегодника, через
который американцы намеревались получить разведывательные информации о
Советском Союзе.
О моих встречах с Гольдбергом я вчера дал подробные показания. Никакой
шпионской связи у меня с ним не было, никаких разговоров, бесед на запретные темы
тоже не было. Близкого общения с ним я не имел. На вопросы, касающиеся политики,
я ему не отвечал, и он их не задавал. Ему неинтересно было ставить мне такие
вопросы, и я с ним о таких вещах не говорил. У нас был пустяковый разговор - о
стихах, о вышедших книжках, о читаемости Шолом-Алейхема детьми и т.д.,
продолжавшийся несколько минут.
В чем же я себя обвиняю? В чем я чувствую себя виновным? Первое - в том, что я
не видел и не понимал, что Комитет своей деятельностью приносит большой вред
советскому государству, и в том, что и я также работал в этом Комитете.
Второе, в чем я считаю себя виновным, это висит надо мной, и я чувствую, что это
мое обвинение. Считая советскую еврейскую литературу идейно здоровой, советской,
мы, еврейские писатели, и я в том числе (может быть я больше их виноват), в то же
время не ставили вопроса о способствовании процессу ассимиляции. Я говорю об
ассимиляции еврейской массы. Продолжая писать по-еврейски, мы невольно стали
тормозом для процесса ассимиляции. По своему содержанию творчество советских
писателей идейно и политически выдержано и этим содержанием — советским — не
мало способствовали в ассимиляции главным массам еврейского населения. Но за
последние годы язык перестал служить массам, так как они — массы - оставили
еврейский язык, и он стал помехой. Будучи руководителем еврейской секции Союза
советских писателей, я не ставил вопрос о закрытии секции. Это моя вина.
Пользоваться языком, который массы оставили, который отжил свой век, который
обособляет нас не только от всей большой жизни Советского Союза, но и от основной
массы евреев, которые уже ассимилировались, пользоваться таким языком, по-
моему, - своеобразное проявление национализма.
В остальном я не чувствую себя виновным.
Председательствующий: Все?
Квитко: Все.
111

ДОПРОС ПОДСУДИМОГО Д.Н. ГОФШТЕЙНА
Председательствующий: Подсудимый Гофштейн, в чем вы признаете себя
виновным перед судом?
Гофштейн: Придется начать с того, что затронули здесь. Я виновен в том, что в
1944 году, когда я, как мыслящий человек, смог написать стихи, в которых прощался с
еврейским языком, и выступил с этими стихами в зале Еврейского антифашистского
комитета в присутствии всех писателей (были Маркиш, Нусинов и др.) и заявил, что
этот язык нам нужен, но я был не в состоянии заставить себя и других прекратить
политическую деятельность на этом языке. Нусинов выступил тогда и заявил, что
нельзя так решительно говорить о таких вопросах, как отказ от родного языка и т.д.
Второе, в 1942 году, когда я приехал из Уфы в Куйбышев, меня принял Эпштейн и
заявил, что есть работа, которая будет состоять в том, чтобы писать статьи для
американских газет, и стал давать мне инструкции, что требуется для этой прессы. Я
возмутился и сказал, что мы квалифицированные писатели (он очень хорошо знал
меня) и для них будет очень много чести, если мы будем посылать им те
произведения, которые мы пишем, ибо все мы знаем культурный уровень этой прессы.
Он стал со мной спорить, и я пошел жаловаться к высшему начальнику - Лозовскому.
Там был Юзефович, и он не дал мне войти в кабинет. Я был очень возмущен. В конце
концов был принят Лозовским, он меня успокаивал, и я сказал, что напишу. И
действительно, написал маленькую записку (копия ее сохранилась). Мне было обидно,
что старому писателю предлагают стать репортером для того, чтобы что-то сообщить
той прессе, о которой мы все знали, что это желтая пресса.
Но самая моя большая вина в том, что когда Красная Армия пришла в Киев, я не
последовал примеру моего двоюродного брата Ошера Шварцмана, ушедшего на
фронт, остался в Киеве, отдаваясь литературным мечтам, и вместо того, чтобы
воевать с оружием в руках против петлюровцев, стал возиться с детсадами, школами
и сиротами, оставшимися после петлюровских погромов. Я был учителем математики
и физики, стал издавать учебники и детский журнал и в то же время был корректором
в газете "Нейе цайт" - органе партии "Фарейнигте..."
Далее Гофштейн дал подробные показания о своей биографии.
Опираясь на материалы предварительного следствия, председательствующий
обратился к Гофштейну, чтобы он рассказал об антисоветских произведениях, которых
публиковались в еврейской печати. На это Гофштейн ответил: "Никакой контрреволюции
там не могло быть..."
В связи с этим заявлением суд стал выяснять отношение Гофштейна к тем оценкам
отдельных произведений, которые давались им в ходе предварительного следствия.
Председательствующий: Вы говорите: "...Тогда же в газете "Нойе Цайт" я
напечатал свое стихотворение "Снег", в котором, стремясь запугать еврейского
обывателя, расписывал ужасы социалистической революции и "насилия", чинимые
большевиками над мирным населением". Писали вы это стихотворение?
Гофштейн: Есть такое стихотворение. Это стихотворение, где говорится о том,
что падает снег и на белом снегу слишком красны капли крови.
Я приехал из деревни, и это стихотворение было написано под впечатлением
пережитого во время погрома. Когда пришла Советская власть, тогда в газете "Нойе
Цайт" (она была уже переименована в "Комфон") были напечатаны мои стихи,
которые лежали 6 месяцев, и редакция их не печатала. Это первые революционных
стихи.
112

Председательствующий: А "Снег"?
Гофштейн: "Снег" - это стихотворение, написанное гораздо раньше.
Председательствующий: Вы на следствии показывали, что в этом стихотворении
клеветали на большевиков, которые издеваются над мирным населением, под этими
показаниями имеется ваша подпись.
Гофштейн: Я ничего не соображал тогда.
Председательствующий: А дальше вы говорите: "...В 1918 году я опубликовал
клеветническую статью о Красной Армии".
Гофштейн: Первая моя статья о Красной Армии была напечатана в первом
еврейском издании, которое называлось "Ди ройте армей" это был некролог о
двоюродном брате Ошере Шварцмане.
Председательствующий: Но под этими показаниями имеется ваша подпись. Где
же вы правду говорите: там, или здесь?
Гофштейн: Я думаю, что я теперь в таком состоянии, что память моя действует
максимально и я восстановил всю свою жизнь, вспомнил, что я печатал. А тогда на
следствии у меня было такое состояние, что я просто не сознавал, что я подписываю,
что я делаю...
Председательствующий: Вы религиозный человек?
Гофштейн: Нет, я никогда не был религиозным человеком. Я несколько лет жил в
деревне, и все мои родные занимались крестьянством. Я один из первых евреев в тех
местах, который в субботу занимался корчеванием деревьев, пахал, косил.
Председательствующий: Одно другому не мешает. Можно быть религиозным
человеком и заниматься физическим трудом.
Гофштейн: Но у меня никогда не было религиозных тенденций. У евреев
существует закон, что в субботу нельзя заниматься никаким трудом, и никакой религиозный
еврей субботний день не осквернит, а я, как я уже говорил, занимался в субботу
физическим трудом.
В ходе предварительного следствия Гофштейн сделал признательные показания о
том, что он вместе с Эпштейном и Фефером вел националистическую пропаганду. После
ряда вопросов председательствующего на эту тему Гофштейн заявил, что "...теперь я
отказываюсь от этих показаний".
Затем суд перешел к вопросам деятельности ЕАК.
Председательствующий: Дальше, в своих показаниях об этой встрече с Ми-
хоэлсом вы говорите: "Михоэлс далее пояснил мне, что, став председателем
Еврейского антифашистского комитета, он будет добиваться осуществления своей заветной
мечты - объединения еврейской нации..."
Гофштейн: Что-то подобное было, но я это серьезно не воспринял и считал, что
это была болтовня в "розовом" свете.
Председательствующий: Он говорил, что война создала благоприятные условия
для разрешения еврейской проблемы.
Гофштейн: Все это была болтовня в "розовом" свете, которая была потом уже так
серьезно записана.
Председательствующий: Ведь я не присутствовал, когда вы подписывали
протоколы, я интересуюсь, почему вы так резко "крен даете", частично вы
подтверждаете, а частично не подтверждаете.
Гофштейн: Вы судите меня теперь, но я прошу не судить меня по тем показаниям,
которые я давал на предварительном следствии.
ИЗ

Председательствующий: Я, анализируя ваши показания, вижу, что частично эти
ваши показания правильные.
Гофштейн: Да, частично показания правильные. Михоэлс говорил, похлопывая
меня по плечу, "не тужи, все обойдется". Я понимаю, что следователь имел свои
соображения и желание влиять на меня.
Председательствующий: Следователь заинтересован не излагать свои
соображения, а излагать факты, и вы эти факты подтверждаете своей подписью.
Гофштейн: То, что встреча была - это факт, но как он посмел бы, советский
гражданин, говорить такие мне вещи. Я знал, что из всех союзников во время войны было
только два — это наша доблесть и честь.
Председательствующий: С Бергельсоном вы встречались?
Гофштейн: Да.
Пред[седательствую]щий: На л.д. 144, т. 13 вы говорите: "В Куйбышеве я
встретился в Бергельсоном, который, пересказывая мысль Михоэлса, настойчиво
доказывал, что еврейское государство надо создавать не в Палестине, а у нас в
Советском Союзе, так как это, по его мнению, наиболее реально. Ссылаясь на свою
осведомленность о влиянии американских евреев на правительственные круги США,
Бергельсон утверждал, что если нам удастся заручиться их поддержкой, то они
сумеют через правительство США оказать такое давление на Советский Союз, при
котором Советское правительство вынуждено будет пойти нам на уступки".
Гофштейн: Это верно, тут нет ничего такого, чтобы я мог отрицать. Бергельсона
я знаю. Я знаю, что он был в Америке, я знаю его всего, и он, конечно, мог
поделиться со мной своими мыслями.
Пред[седательствую]щий: Такая беседа с Бергельсоном была?
Гофштейн: Я считал эту затею чепуховой.
Важное место в допросе Гофштейна занимало выдвинутое предварительным
следствием обвинение его в шпионской деятельности.
Председательствующий: Вы отрицаете, что вы отсылали В Комитет сведения о
26 военных заводах?
Гофштейн: Ничего подобного я не посылал. Ничего об Ишимбаеве я не писал,
даже стихов...
Председательствующий: Значит, вы отрицаете, что вы собрали материалы о
военном заводе, Ишимбаевских нефтепромыслах и т.д. и передавали их Михоэлсу и
Феферу для пересылки их американцам.
Подсудимый Фефер, передавал вам Гофштейн такие материалы?
Фефер: Нет, мне он рассказывал о посещениях оборонного завода, что там хорошо
работают евреи и проявляют большой героизм, других разговоров не было.
Гофштейн: Когда я был на этих предприятиях, то Комитета еще не было.
Председательствующий: Вы могли там побывать и после того, как он был
организован.
Гофштейн: После этого я никогда не выезжал.
На следующий день, 24 мая 1952 года в 12 час. 15 мин. на судебном заседании был
продолжен допрос Гофштейна.
114

Председательствующий: Заседание коллегии продолжается.
Подсудимый Гофштейн, мы с вами вчера остановились на вопросе о Крыме. Вы
утверждаете, что по вопросу о Крыме вы ни с кем ранее не беседовали.
Гофштейн: Да, я ничего раньше не знал об этом. Мне постепенно навеял эту
мысль следователь.
Председательствующий: До вашего ареста вы что-нибудь о Крыме знали или
нет?
Гофштейн: Была единственная беседа с Михоэлсом в Куйбышеве. Когда он был
навеселе, он говорил мне об этом, но я серьезного внимания не придал.
Председательствующий: А о Крыме вы с ним что-нибудь говорили?
Гофштейн: Нет. Он мне говорил: вы не обращайте внимания, что я вам говорю о
Биробиджане...
Пред[седательствую]щий: Почему вы связываете эту беседу с разговором между
вами и Михоэлсом о Крыме?
Гофштейн: Потому что после приезда Михоэлса из Америки и когда я приехал из
Киева, шел я по Тверскому бульвару и встретил Михоэлса. Он меня остановил и
задал мне вопрос: а вы знаете, кто работает сейчас в Крыму? Я ответил - не знаю.
Он мне говорит - Яков Крайзер. Это было сказано так, что можно было подумать,
что члены Комитета поручили ему изучение Крыма. Михоэлс говорил, что теперь
Яков Крайзер там все сделает. Что он там делал, я не знаю.
Пред[седательствую]щий: А вы что ответили ему на это? Отсюда вы сделали
вывод, что проблема о Крыме все время стояла перед Михоэлсом?
Гофштейн: Мне говорил Сучков, что и Пастернак и Асмос это знают, что им
Михоэлс говорил, что будет единица в Крыму.
Председательствующий: А после беседы с Михоэлсом вы встречались с Фефером
и другими. С ними вы не обменивались мнениями и не знали, что они что-то затевают.
Вы были членом президиума Еврейского антифашистского комитета?
Гофштейн: Нет.
Председательствующий: Вы член Комитета?
Гофштейн: Я числился членом Комитета, но всем известно мое равнодушие и
абсолютная незаинтересованность в том, что там делалось...
Далее председательствующий вновь вернулся к вопросу о шпионской деятельности
Гофштейна. В частности, о данных им показаниях в ходе предварительного следствия о
том, что он получил в 1944 году поручение руководителей ЕАК по сбору шпионских
сведений.
Председательствующий: Вы говорили, что Михоэлс не довольствовался
присылаемым материалом ему и требовал более широкой информации и активизации
националистической работы в Киеве.
Гофштейн: Он сам все это делал...
Председательствующий: А вы, видя как он занимается этими делами, решили
быть представителем Комитета в Киеве?
Гофштейн: Да, так получается. Я был в московской синагоге в день поминания
жертв фашизма, тогда там были даже старые члены партии.
Председательствующий: Кто?
Гофштейн: Фефер и кто-то еще был.
115

Председательствующий: И все там молились?
Гофштейн: Был день поминания. Я обратил внимание, что вдруг пришла женщина.
Я не имел никакого представления о закулисной работе Комитета. Меня удивило, что
эта женщина прошла туда, где ей не полагается быть (места для женщин находятся
наверху, на хорах). Я обратился к своим соседям, стоявшим рядом, Галкину и Квитко,
и они мне сказали, что это Жемчужина.
Председательствующий: Кто еще там был?
Гофштейн: Фефер, Галкин, Вейсман, Кацовел.
Председательствующий: Что там молились?
Гофштейн: Там читали обычную поминальную молитву. Там мне показали и
академика Тарле.
Пред[седательствую]щий: На следствии вы показывали, что из виденного в списке
и из разговоров там же с Бергельсоном и Квитко вы поняли, что на Украине надо
расширять националистическую деятельность, добиваясь усиления влияния на массы?
Правильно это?
Гофштейн: Я понял, что это не подпольная организация и что мне нужно было
проводить какую-то работу со старшим поколением. Это было такое время, когда
можно, фигурально выражаясь, сказать, что была под каждой крышей беда.
Пред[седательствую]щий: Михоэлс давал вам указания о развертывании
националистической деятельности в Киеве, или вы сами решили проводить эту
работу?
Гофштейн: Мне абсолютно не давали покоя...
Председательствующий: Кто вам не давал покоя?
Гофштейн: Я вам сейчас расскажу. В то время министром просвещения был
Тычина. Ко мне приходили люди разных поколений, приходили учителя русских и еврейских
школ.
Председательствующий: Значит, в Киеве к вам обращались многие евреи с
различным бытовыми вопросами? И много было таких случаев?
Гофштейн: Я тогда понимал, что нужно показать людям и убедить их, что многие
их просьбы и претензии совершенно незаконны, что они настроены предвзято. Я
рассказывал им, что когда я учился, я не имел права даже на жительство в Киеве, а
им открыты все дороги, и они этим недовольны...
Я ведь понимал так, что я молодой член партии и мне нужно было что-то делать, а
так как литературной работы не было, то я занимался этими бытовыми вопросами.
Председательствующий: В своих показаниях вы говорите так, что ваш дом стал
местом сборищ еврейских националистов. Значит, ваш дом стал местом сборищ для
антисоветских людей, с которыми вы обсуждали свои дела. Эти ваши показания
правильные?
Гофштейн: Ясно, что все эти люди интересовались еврейским языком, и ко мне
приходили многие люди с просьбой прочитать им те письма, которые они получали от
своих родственников. Так как я в совершенстве знал язык и был одним, почти
единственным, знающим этот язык, то ко мне и приходили люди с просьбой им
прочитать. Письма эти приходили из Палестины и других мест. Ко мне пришел один
врач Гуги и просил прочесть ему письмо, полученное от дальних родственников. Я
прочел ему это письмо, и после этого случая стали приходить ко мне другие с такой
же просьбой. Этот врач прислал ко мне какую-то женщину с письмом. Эта женщина
сначала обратилась к нему с просьбой прочесть ее письмо, потом не поверила ему и
пришла ко мне. Таких людей было очень много.
116

Председательствующий: На вашей квартире в Киеве собирались антисоветские
люди и обсуждали задачи борьбы с Советской властью?
Вот смысл ваших показаний. Был ли ваш дом местом сборищ еврейских
националистов?
Гофштейн: У меня такого дома не было.
Председательствующий: Зачем же вы это говорили в своих показаниях?
Гофштейн: Когда мне дали это на подпись, я был уверен, что это так нужно
сделать, а для чего - не знал.
Председательствующий вновь вернулся к теме шпионских заданий.
Председательствующий: А вам Михоэлс и Фефер давали задания по
антисоветской деятельности? Вот я о чем вас спрашиваю, вы отвечайте на мои вопросы.
Гофштейн: Мне лично никаких.
Председательствующий: А раньше вы говорили давали, а теперь- никаких.
Гофштейн: Непосредственно со мной они никаких разговоров не вели. Никаких
заданий не давали. Но когда следователь спрашивал, расскажите, что было, как вы
жили, как все налаживалось, я все рассказывал. Приезд был событием, приезжал
Фефер - ему устраивали вечер, весь аппарат тогда отдавал всю энергию, чтобы
собрать больше людей, которые интересуются этими вопросами.
Председательствующий: Вы не желаете отвечать на мои вопросы. Я вас
спрашиваю, какое вам задание давали Михоэлс и Фефер по антисоветской работе в
Киеве?
Гофштейн: Никакого.
Председательствующий: А почему вы говорили, что они приезжали в Киев,
упрекали вас в медлительности, в нерасторопности, указывали на необходимость
установления контакта с "землячествами" в Америке, чтобы посылать информации о
положении дел на Украине? Давали такие указания или нет?
Гофштейн: Со мной лично они не вели таких разговоров.
Председательствующий: Вы же говорили, что такие указания от Михоэлса и
Фефера давались вам, Спиваку, Лойцкеру, Полянкеру, Кагану и т.д., очевидно, вы
собирались в разное время, в одно время Михоэлс, в другое время Фефер давали
указания активизировать эту работу?
Гофштейн: Они говорили, что надо работать, но никто не посмел бы сказать
прямо: "Боритесь с Советской властью".
Председательствующий: Вы показываете нежелание отвечать на мои прямые
вопросы.
Далее последовали уточняющие вопросы о деятельности Гольдберга в Советском
Союзе.
Председательствующий: Как же так получается, вам же Фефер дал специальную
телеграмму, чтобы вы устроили достойную встречу приезжающим — "встречайте
Гольдберга, свяжитесь с "Интуристом". Вы знали кто такой Гольдберг?
Гофштейн: Я мог уже тогда знать кто такой Гольдберг. До этого я видел
документы, из которых явствовало, что он являлся председателем еврейского союза
писателей и ученых в Нью-Йорке и имеет какое-то отношение к кампании помощи
России. Но точно я о нем ничего не знал. О родственных его связях мне тоже ничего
не было известно.
117

Председательствующий: Что же делал Гольдберг по приезде на Украину?
Гофштейн: Я об этом уже давал показания.
Председательствующий: Суду важно проверить все это.
Гофштейн: Я назвал две встречи, которые у них происходили - это у Мануильско-
го и Бажана. Характера бесед этих я не знаю. Знаю, что он был в ВОКСЕ, в то
время председателем Союза советских писателей УССР был Максим Рыльский... В
ВОКСЕ Гольдберг в присутствии Рыльского говорил о том, что хочет устроить какие-
то переводы из украинской литературы, какую-то антологию, и ему обещали в этом
помочь. Что касается Рыльского, то он знал цену таким обещаниям. В те же годы
была еще какая-то американская писательница, говорили о том же, и ничего, конечно,
не сделали. Моя встреча с Гольдбергом тогда ограничилась беседой на отвлеченные
темы, выпили по стакану чаю, и я уехал.
Председательствующий: Вы говорили, что встречались с Гольдбергом в более
узком кругу в гостинице "Интурист", где были вы, Каган, Лойцкер и еще несколько
человек, там ставились вопросы о необходимости активизации националистической
работы среди евреев на Украине, и Гольдберг требовал более полной информации для
Америки?
Гофштейн: Он, видимо, считал себя человеком такого размаха, что сразу пошел к
Мануильскому, и у них состоялась встреча.
Председательствующий: В каком направлении был разговор между вами?
Гофштейн: Я уже сказал, но могу повторить. И у Бажана, и у Мануильского он
повторял одно и то же, что у него есть готовность помочь евреям, что мы должны
работать более активно в области поднятия еврейской культуры. В общем он говорил
общими, ничего не дающими, фразами, вроде того, что не унывайте, все будет. Его
было тошно слушать.
Председательствующий: Правильны ли ваши показания, что он дал указание в
отношении активизации националистической работы?
Гофштейн: Я считаю, что это и есть активизация националистической работы.
"Если нужны какие-нибудь книги прислать, пожалуйста, сообщите, мы вам пришлем".
Вот в таком духе вел себя Гольдберг. Он играл роль богатого дяди, дружески якобы к
нам настроенного.
Председательствующий: Теперь по вопросу сбора шпионских сведений. Вы
содействовали Гольдбергу в сборе шпионских сведений в Киеве и собирались сделать
подробную информацию о положении евреев на Украине?
Гофштейн: Я расскажу, что было.
Председательствующий: Это обвинение правильное, вы его признаете?
Гофштейн: Нет, не признаю.
Председательствующий: Расскажите тогда, что было.
Гофштейн: Спустя неделю после приезда Гольдберга вызвал меня Котляр и ска-
зал:"Поезжайте вместе с Гольдбергом в синагогу, я нарочно его задержал здесь". Это
было на пасху. Котляр говорил мне, что мы должны быть дипломатичны по
отношению к американскому гостю. Он хотел, чтобы Гольдберг увидел празднично
одетых людей. Мы приехали в синагогу. Весь двор был действительно заполнен
празднично одетыми людьми. Мы еле протискались. Было видно, что до этого раввин
был у Котляра. Гольдберг все осмотрел, посмотрел помещение, увидел народ, и
раввин его спросил — может быть он скажет несколько слов...? Гольдберг согласился.
Говорил он по-еврейски. Он говорил так, что он не тот человек, который может
призывать присутствующих быть благочестивыми, а что он привез приветы от ваших
родных и знакомых, словом от американских евреев, и что он надеется, что так будет
продолжаться и дальше. Он сказал, что никаких серьезных поручений он не может
давать, так как это не его дело, но все должны верить, что все, что американские
118

евреи в состоянии сделать, они сделают; затем он пожелал всем здоровья. Тут
началась молитва, и он больше не мог оставаться. Мы вышли и уехали. Потом я
говорю Котляру, что все вышло хорошо, что был полон двор народу, в синагоге была
новая мебель и т.д.
Всем подсудимым задавались вопросы о националистической деятельности членов
ЕАК, выяснялось, кто играл в этом ведущую роль. Как правило, все эти вопросы
начинались с Лозовского. Не было исключения и в допросе Гофштейна.
Председательствующий: Меня интересуют ваши показания в отношении
Лозовского (т. 13, л.д. 197). Вы показывали о роли Лозовского в националистической
деятельности Комитета. Вы помните эти показания?
Гофштейн: Нет.
Председательствующий: До этого вы излагаете обстоятельства, как вас
привлекали в Комитет, беседы с Фефером, Юзефовичем, а когда вам был задан
вопрос в отношении Лозовского, вы ответили: "Лозовский был полностью осведомлен
о нашей националистической работе, которую мы проводили под прикрытием
Еврейского антифашистского комитета. Он, как рассказывали мне Эпштейн и Фефер,
являлся инициатором создания Комитета и был его фактическим руководителем".
Гофштейн: Я знал о том, что Лозовский являлся самым главным руководителем
Еврейского антифашистского комитета. Когда я при первой встрече с Эпштейном был
недоволен им, я пошел к Лозовскому...
Председательствующий: Дальше вы показывали: "Сведения, требуемые от меня
Эпштейном, носили секретный характер, и я, по правде сказать, напугался и
попытался увильнуть от выполнения этого задания. Однако Эпштейн настойчиво требовал
представления информации, сославшись при этом на Лозовского, который
санкционировал сбор таких сведений.
Усомнившись в правдоподобности сказанного Эпштейном, я тогда же пошел к
Лозовскому. В разговоре со мной наедине в своем служебном кабинете в Совинформ-
бюро Лозовский сказал, что нам необходимо собирать эти сведения, так как они будут
положены в основу установления тесной связи с еврейскими богатеями в Америке
(т. 13, л.д. 198-199).
Правильные ли эти показания?
Гофштейн: Очень усложнены. Я таких сложных разговоров не вел, но следователь
знал уже о том, что делается, и из того, что я рассказал, он так сформулировал. Я
написал записку, в этой записке, поданной Лозовскому, было сказано, что я прошу,
чтобы в Америку, помимо информации и статей, посылались и художественные
произведения, будем стараться посылать художественные произведения. Потом я
понял, что Лозовский являлся хозяином не только этого Комитета, но и являлся
заместителем Щербакова и ведал всеми делами...
Член суда: Следовательно, вы не были согласны с национальной политикой
Советской власти?
Гофштейн: Я никогда не посмел бы подумать, что я, маленький человек, могу
быть не согласен в чем-то с Советской властью, особенно в таком важном вопросе.
Пред[седательствую]щий: Отвечайте конкретно, согласны вы были или не
согласны с национальной политикой Советской власти?
Гофштейн: Я всегда был согласен с национальной политикой власти. Только
Советская власть дала нам...
Член суда: (перебивает) Отвечайте по существу. Зачем вы давали эти показания?
Это ваши показания и вы их подписали. Вы в присутствии Кагана давали такие
119

показания. Вы говорили, что не были согласны с национальной политикой Советской
власти, а сейчас вы говорите, что были всегда согласны. Так где же вам верить, когда
вы говорите правду, тогда или сейчас?
Гофштейн: Сейчас.
Член суда: Почему тогда говорили обратное?
Гофштейн: Я был в таком кругу событий, в таких условиях, что со всем, что
говорил мне следователь, я соглашался.
Случилась такая катастрофа, что я чувствовал, что волей или неволей я втянут в
какое-то дело, а раз был втянут в это дело, я давал такие показания, у меня было
сознание, что мы являемся какими-то иждивенцами, что вся моя работа была полезной
не в полной мере и когда следователь стал давать мне характеристику, я с ней
согласился.
Когда Лозовский здесь сказал о высшей мере наказания, до моего сознания дошла
важность вопроса, которую здесь придают. Я никогда раньше об этом не думал. Мне
теперь ясна вся серьезность положения.
Член суда: Суд проверяет ваши показания.
Гофштейн: Мне министр говорил, что мне нужно вывернуться наизнанку и
говорить всю правду.
Член суда: Почему же вы сейчас не выворачиваетесь наизнанку и не говорите
правду?
Гофштейн: Мне стало только теперь ясно все. Я теперь понял, в чем суть всех
обвинений. Что-то случилось, что советский гражданин, который вчера являлся
почетным человеком, сегодня становится вне закона.
Член суда: Мы судим человека по его делам, а не потому, что он думает и что он
говорит.
Гофштейн: Какие же дела у меня были. Мои дела, это мои произведения, в моих
произведениях нет никакого несогласия...
Член суда: Но вы же подписали эти показания, почему же вы их подписали?
Гофштейн: Я был в состоянии сумасшествия.
Председательствующий: Я вас допрашивал, и вы подтвердили сегодня, что вся
ваша деятельность была националистической, а сейчас на вопрос суда говорите, что
никогда против политики партии вы не выступали.
Гофштейн: А разве это одно и то же?
Председательствующий: Это разные вещи, но и то и другое значит быть врагом
национальной политики Советской власти.
В ходе допроса Гофштейна показания дали и другие подсудимые, в частности,
Бергельсон.
Бергельсон: Я помню, вы меня убеждали, я был крайне удивлен. Как это вы,
человек, который оставил Советский Союз, семья которого живет в Берлине, предлагает
мне вступить в ВУСП. Потом он мне сказал, что у него бывают моменты мозгового
затмения и рассказывал, что когда это бывает с ним, он хочет это скрыть и для этого
начинает говорить бессознательные слова, которые приходят к нему в голову.
Вы говорили, что приехали в Берлин потому, что у вас в России не было никакой
работы. А между тем вы мне привезли тогда книжки Кушнировича, Россина, Хаще-
вацкого, Финенберга с написанными вами предисловиями. Значит, была работа?
Гофштейн: Ни в книге Россина, ни Финенберга я не писал предисловий. Кушниро-
вич и Хащевацкий - это два моих товарища, к их книгам я написал предисловие.
120

Бергельсон: Но, значит, тогда уже печатались какие-то книги? Почему же вы
сказали, что ничего не печатали?
Гофштейн: Можно спросить, как они печатались и что это за работа для человека,
если за два года он написал два предисловия.
Бергельсон: Вы сказали, что Юзефович жил в одном доме с Фефером - это
записано в ваших показаниях. Между тем Юзефович жил в одном доме со мной, выше
этажом, а Фефер жил на другой улице.
Гофштейн: Значит, я плохо помню.
Член суда (к Гофштейну): Вы нам говорили, что вы не были сионистом, а
Бергельсон характеризует вас как активного сиониста.
Гофштейн: На чем он это основывает?
Член суда.В своих показаниях(т. 17, л.д. 170) Бергельсон показывал так: "Позже в
Берлин приехали мой старый знакомый по Киеву, активный сионист Давид Гофштейн,
а также Самуил Вейцман, являвшийся братом руководителя мирового сионизма,
ныне президента государства Израиль Вейцмана". Вот здесь стоит подпись -
Бергельсон.
Бергельсон: Я, давая такие показания, считал: лучше преувеличить, чем
приуменьшить, а потом суд разберется.
Член суда: Вас предупреждали, что вы должны показывать правду? И вы
показывали, что он сионист, активный сионист и что он не скрывал от вас своей
враждебной деятельности?
Бергельсон: В чем я видел его враждебность? Враждебностью я уже считал то, что
он едет в Палестину — палестинский сионист-еврей не может быть дружным.
Член суда: Значит, он был сионистом?
Бергельсон: Безусловно. Он все время воевал за древнееврейский язык. Это
потому, что сионисты считали, что современный еврейский язык - это суррогат, который
не дает евреям возможности, как надо утолять свои националистические чувства, а им
нужны были эти национальные чувства, чтобы превратить их в национализм. Они
видели, что большинство евреев, которые эмигрировали в Палестину, были
ассимилированные, т.е. не знавшие древнееврейского языка. Безусловно, Гофштейну
дали задание в Палестине, он вернулся с этим заданием и меня агитировал против
современного еврейского языка.
Он добивался, чтобы был древнееврейский язык, очевидно, что имел оттуда
такое задание. Он спорил со мной о Палестине. Я ему говорил, что там
собирается вековая затхлость. Там все было так, как было в моем детстве и
отрочестве - в субботу все закрыто, нельзя курить, нельзя на улице ехать на извозчике и
т.д. Он меня убеждал, что из Биробиджана ничего не выйдет. Я был
влюблен в Биробиджан. Я говорил, что не было у Советского правительства ни
одного начатого предприятия, чтобы оно не завершалось успешно. Что рано или
поздно это будет. Приводил ему свои доводы. Как мы понимали поддержку,
оказываемую Советским правительством государству Израиль. Мы понимали, что
Советское правительство точно так же помогло бы каждому колониальному
народу избавиться от зависимости, как помогало Израилю избавиться от
Великобритании, но не больше. А он пытался убедить в большем, говоря: "Вот мол я
был прав, смотри, как наше правительство это делает". Получилось, что будто
бы наше правительство стало сионистским. У меня есть масса доказательств этого,
но надо только их вспомнить. Например, он мне рассказывал, как он
хлопотал за древнееврейский язык и что был с делегацией у Каменева и якобы Каменев
высказал симпатию к древнееврейскому языку, "а ты, - говорил он мне, - против
этого...".
121

В 16 час. 30 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 19 час. 00 мин. судебное заседание продолжено.
Гофштейн: Я хочу ответить на вопросы Бергельсона...
Гофштейн: Весь смысл его показаний мне совершенно непонятен. Он обращается к
моим чувствам, но я не верю в его сентимекты. О каком языке он говорит? Который
должен быть в Биробиджане? В Биробиджане для Бергельсона построили дом, но в
этом доме он не стал жить. Так о каком же языке здесь может быть речь?
Председательствующий: Кто построил ему дом в Биробиджане?
Гофштейн: Власти. Он приехал туда и сказал, что хочет поселиться в
Биробиджане, и ему власти построили там дом, но жить он там не стал. Дальше. Откуда я
знаю о поездке его на конгресс сионистов, и что он писал об этом. Кто-то мне говорил,
что он ездил, но кто не помню. Он сам об этом тут говорил.
Затем вопросы Гофштейну задавал Квитко.
Квитко: Есть протокол ваших показаний, который суд читает и которому верит,
где вы говорите, что мы договорились вести националистическую работу.
Гофштейн: Я читал ваши показания и видел, как вы охарактеризовали эту
работу...
Квитко: Значит вы давали такие показания, основываясь на моих показаниях.
В первом сборнике своих стихов, который вышел в 1918 году, я посвятил вам
стихи. Когда поэт посвящает свои стихи другому поэту, это отражает, видимо,
душевное родство или очень большое уважение. А уже в 1927 году в книге, куда
вошли эти же стихи и которая была издана в Харькове, это посвящение уже было
снято. Вы, как человек с большими и солидными знаниями и который хорошо
разбирается в вопросах этики, вероятно, поняли в чем дело?
Гофштейн: Это мелочь.
Квитко: Разве это мелочь, когда снимают посвящение со стихов.
Председательствующий: Вы, Квитко, с чем это связываете. Почему вы при
переиздании стихов сняли это посвящение?
Квитко: Потому что в 1927 году я Гофштейна считал уже сионистом, сионистски
настроенным человеком.
Председательствующий (к Квитко): Вы сняли свое посвящение по политическим
соображениям?
Квитко: По идеологическим соображениям. В моих глазах он был сионистом.
Пред[седателъствую]щий: А когда вы посвящали, он не был сионистом?
Квитко: Нет. Это было в начале 1918 года, когда мы только познакомились. Он
может быть и был сионистом, но в сионистской партии не состоял. Он был тогда уже в
Москве, а я был в Киеве. Но там в Киеве уже было слышно, что он очень хороший
поэт. Одна книжка, хотя ее и высмеивает здесь Маркиш, была замечательна, это
были замечательные стихи тонкой лирики. Тогда его высоко очень подняли. Это был
первый настоящий лирик. А потом в Киеве стало уже слышно, что в Москве у него
122

появились связи и знакомства не те, которые должны были быть у советского
человека. Энгель — сионист, Шор — сионист, а вы с ними дружили. А таких было десятки.
Гражданин председатель, позвольте мне задать вопрос Феферу?
Председательствующий: Пожалуйста.
Квитко: Почему Фефер так старательно выспрашивает своего очень близкого
человека - Гофштейна, с которым он связан с 1922 года, а может быть еще и раньше.
Причем спрашивает все то, что ему нужно и выгодно. Я понимаю, что он должен
защищать себя, но вместе с тем Фефер должен помнить, что Гофштейн самый
близкий ему человек. В течение 20-25 лет Фефер был в близких отношениях с Гоф-
штейном. Гофштейн Фефера ввел в литературу, а Фефер его ввел в партию.
Почему из среды этих вопросов не было ни одного вопроса о том, были ли
националистические и сионистские настроения у Гофштейна и знал ли об этом Фефер?
Фефер: Во-первых, личными друзьями с Гофштейном мы никогда не были, мы были
на "вы", и даже между нами были очень часто натянутые отношения. Почему я не
задавал ему вопроса насчет его деятельности? Потому, что для меня это казалось
ясным из его показаний о себе и ответов на вопросы других. Естественно, что я могу
добавить, что мы с ним были в нормальных отношениях. Об Гофштейне нельзя
сказать, что он "сплошной" сионист. У него были вспышки. За меморандум у нас возник с
ним конфликт, и его исключили из бюро. Я сам поставил вопрос об исключении его из
бюро.
Когда же Гофштейн начал приближаться к советской действительности, когда он
выпустил ряд книг на советские темы, то это была настоящая поэзия. У него были
разные вещи.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, покажите о политической
деятельности Гофштейна как члена Еврейского антифашистского комитета, является ли он
проводником националистических идей комитета по Киеву.
Фефер: Дело в том, что Гофштейн ни на одном заседании президиума не был, на
митингах не выступал, но националистические настроения у него были. Я говорил о
его националистических стихах и показал о нем то, что я знал.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО И.С. ЮЗЕФОВИЧА
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Юзефович, в чем вы признаете себя
виновным перед судом?
Юзефович: Обвинение в измене и в националистической шпионской деятельности,
равно как и в клевете на ЦК ВКП(б) и профсоюзы, я отметаю. Если я виновен, то в
том, что, выполняя указания Лозовского, я передал Гольдбергу через Котляра обзор о
колониальной политике Англии, который должен был послужить Гольдбергу
источником для написания книги с разоблачением империалистической политики Англии.
Я не заручился в письменном виде санкцией на это отдела внешней политики
ЦК ВКП(б) или другого органа.
Я подтверждаю и сейчас на суде, что в моем присутствии Лозовский,
действительно, договорился об этом с Пухловым, разъяснив ему, что этот обзор должен
будет облегчить американскому журналисту, видному деятелю США, написание им от
своего имени книги, которая покажет, что политика Англии направлена не на
упрочение мира, а направлена против мира. Я подтверждаю сейчас, как подтверждал и на
предварительном следствии и на очной ставке в присутствии прокурора Кожура,
Лозовский поручил мне напомнить об этом Пухлову, что я в присутствии Лозовского и
выполнил.
Председательствующий: Об этом вы еще будете показывать, сейчас я вам задаю
общий вопрос - в чем вы признаете себя виновным и в чем отрицаете вину?
Юзефович: Я считаю, что я допустил большую оплошность, сделал большой про-
123

мах в том, что я не заручился таким письменным документом. Я считаю, что я
допустил промах, доверившись заявлению Гроссмана (известного советского писателя) о
том, что составленные им материалы при участии Эренбурга для "Черной книги",
которая должна была быть напечатана в США, одобрены и пропущены Главлитом. Я,
получив указание Лозовского и доверившись заявлению Гроссмана подписал
телеграмму о том, что материалы для книги высылаются. Перед этим позвонил Лозовскому и
спросил, как мне быть (потому что я не предпринимал никаких самостоятельных
шагов). Лозовский мне сказал, что "неужели еще не послали этого материала?" Я
после этого подписал эту телеграмму, считая, что все в порядке.
В дальнейшем суд выслушал показания Юзефовича о его жизненном пути. Он
рассказал, что родился 6 июня 1890 года в Варшаве в семье ремесленника. Работал на
обувной фабрике, состоял членом подпольной социал-демократической организации
молодежи. В мае 1917 года Юзефович вступил в Коммунистическую партию. С 1931 по
1933 год работал в США.
Председательствующий: Кем вы были посланы в Америку?
Юзефович: Постановлением Профинтерна с санкции ЦК ВКП(б) и Коминтерна.
По возвращении из США Юзефович работал председателем ЦК Союза работников
водного транспорта, начальником Главного управления кожевенной промышленности
западных районов РСФСР, редактором в Большой советской энциклопедии, затем в
Институте истории АН СССР, Совинформбюро.
Юзефович: Затем я должен отметить, что за все годы Советской власти я не имел
ни малейшего, даже самого отдаленного отношения к еврейским организациям - ни к
ОЗЕТу, ни к КОМЗЕТу, ни к еврейской секции РКП(б) и газете "Эмес"и т.д. Я
совершенно не интересовался этими вопросами. В 1941 году я начал, работать в
Совинформбюро, в 1942 году, после эвакуации в Куйбышев, я был назначен
заведующим отделом рабочей и профсоюзной печати Совинформбюро, проработал до лета
1946 года и после долгих моих ходатайств и настояний я, наконец, смог вернуться в
Институт истории и вплотную заняться своей докторской диссертацией на тему
"Майский фашистский переворот Пилсудского". Работу написал на 35 печатных листах и
должен был уже в 1949 году защищать диссертацию на соискание докторской ученой
степени. Арест помешал этому.
...Я должен сказать, что после ухода из Совинформбюро, я примерно около двух
лет не видел Лозовского и только тогда, когда Институт истории Академии наук
принялся за выпуск специального научного сборника "Против правых социалистоЕ",
редактором которого был назначен Лозовский, а я написал научно-исследовательскую
работу на тему "Вильям Грин и его реакционная клика в Американской федерации
труда", тогда-то я был приглашен два раза Лозовским.
Председательствующий: С биографическими данными вы закончили. Теперь
прошу отвечать на мои вопросы.
На предварительном следствии вы вину свою полностью признали и показали, что
вы являетесь одним из еврейских националистов, которые вели враждебную работу в
Еврейском антифашистском комитете. В частности, на л.д. 35 т. 17 вы показали:
"Еврейский антифашистский комитет превратился в своего рода центр, вокруг
которого группировались антисоветские элементы из числа евреев". На вопрос о том,
как это могло произойти, вы говорите: "Во-первых, потому* что к руководству Еврей-
124

ского антифашистского комитета пробрались такие ярые националисты... В том числе
Михоэлс, Фефер и др. С другой стороны, превращение Еврейского антифашистского
комитета во враждебную Советской власти организацию стало возможным потому,
что деятельность комитета направлял старый оппортунист и приспособленец
Лозовский..."
Что вы можете показать суду по поводу этих показаний?
Юзефович: Первое - мое душевное состояние, мое потрясение было так
глубоко, да и сейчас я еще не освободился от этого потрясения, что я в течение
долгого времени не мог припомнить фамилию директора Института истории
Академии наук Грекова. Я четыре месяца не мог припомнить фамилию моей сестры
по мужу. Я не мог вспомнить фамилию моего заместителя в Совинформбюро Рыти-
кова.
Второе - я должен сказать, что следствие хорошо понимало, что показания
изложены как в кривом зеркале, и не случайно мне сказали, что "вы перехитрили самого
себя". Но я не хитрил. Подписывая, я верил, что если следствие само не разберется, в
чем я виноват, а в чем не виноват, то есть партия, есть Сталин и Советское
правительство, которые во всяком случае разберутся во всем. Я был совершенно уверен
в том, что я смогу после решения суда, какое бы ни было это решение, апеллировать
заявлением на имя И.В. Сталина и В.М. Молотова и добиться пересмотра моего дела.
Я не хотел воевать со следствием, с прокуратурой, с МГБ. Конечно, я понимаю и все
понимал с первых дней ареста и сейчас не прикидываюсь идиотиком...
Я понимал, что в результате показаний, очевидно Гофштейна и других, у следствия
создалась определенная концепция, и, конечно, не в моих силах было переубедить
следствие, что я вовсе не виноват в том, в чем меня обвиняют.
Кроме того, я должен сказать, что после подписания этих протоколов следствие ко
мне установило заботливое и внимательное отношение, а когда я спорил, мне
приходилось нелегко. Я должен заметить, что зато тюремная администрация и санчасть
тюрьмы проявляли ко мне исключительно гуманное отношение. Я им очень
признателен, но я должен сказать и о том, что тюремной администрации и санчасти хорошо
известно, каково было мое состояние, мои душевные муки, когда мне давали
подписывать протоколы, с которыми я был совершенно не согласен. Я не хочу
распространяться, но если потребуется, то я покажу об этом подробно, но не здесь при всех,
а непосредственно Военной Коллегии. Но одно я скажу, думаю, что это укладывается
в стенограмму, я был готов признаться даже в том, что я родной племянник папы
Римского и действовал от его имени по его прямому непосредственному заданию.
Больше я сказать ничего не хочу. Душевное мое потрясение было таково, что я не
мог [иначе], может быть, это был оппортунизм с моей стороны, может быть мне за
это надо в первую голову всыпать.
Председательствующий: Что же вы теперь отрицаете?
Юзефович: Я отрицаю свою вину и докажу это.
Председательствующий: Но перед вами уже допрошены многие обвиняемые,
которые вас обвиняют в национализме.
Юзефович: Я постараюсь доказать и расскажу суду, который будет меня судить -
лгу я или говорю правду. Вот по поводу моего хождения к этому пресс-атташе
американского посольства...
Пред\седательствую]щий: Я буду вас допрашивать так, как нужно это суду. Я
огласил ваши показания, вы отрицаете правильность их?
Юзефович: Да, отрицаю.
Председательствующий: В какой форме? Ваши показания о том, что в Комитете
собрались ярые еврейские националисты и что они этот Комитет направляли на
вражескую работу против нашего государства. В чем правильные и в чем
неправильные эти показания?
125

Юзефович: Я отвечу на этот вопрос, но вначале прошу разрешить мне рассказать,
что верно и неверно и как было в действительности. Первое, при чтении
обвинительного заключения, на стр. 24, получается, что я, получив указание Лозовского, сам с
черного хода проник к американскому пресс-атташе и передал американской
разведчице Иган секретные материалы. Это грубое искажение действительности. В
действительности же было так: ответственный сотрудник Совинформбюро Балашов
позвонил мне и сказал, что мне надо лучше одеться, что за мной послана машина и
мне нужно приехать в Совинформбюро. Когда я приехал, там стояла уже целая
группа людей, и мы отправились все вместе. Я не знал, что мы едем на частную
квартиру к пресс-атташе. В этой группе тогда были известный писатель, сотрудник
"Правды" Маршак, полковник Гуров, Бородин, Калмыков, Балашов, Рубинин и еще
кто-то. Я об этом сам доложил с первого же дня на следствии и все время утверждал
это. В одном из первых протоколов сформулировано, что я был с группой сотрудников
Совинформбюро, затем на очной ставке с Лозовским я вновь об этом показывал
прокурору Кожура, назвал всех лиц бывших вместе со мной и рассказал, что там
было, и там записано, что был Бородин, Калмыков, Рубинин и все. Когда мы там
были, Иган обратилась к Калмыкову - ответственному секретарю Совинформбюро -
с каким-то вопросом о профпечати. Калмыков предложил ответить мне. Иган сказала,
что статьи Совинформбюро по рабочему профсоюзному движению печатает только
печать Конгресса производственных профсоюзов, ее пресс-агентство "Альна", а в то
же время есть целый ряд местных организаций Американской федерации труда, в
которых наблюдается заметное стремление к сближению с советскими профсоюзами,
так как они симпатизируют борьбе Советского Союза с германским фашизмом и т.д.,
и они печатали бы наши материалы. Я ответил, что мы не собираемся посылать в
"Америкен Федерейтонист" наши статьи. Она сказала: "Дайте несколько статей, я их
пошлю в некоторые местные фаланги АФТ, я кое-кого знаю и они, конечно, их
напечатают". Через несколько дней она позвонила в Совинформбюро и просила ее
принять. Я ей сказал, что я занят и предложил позвонить через несколько дней. Я
доложил об этом начальнику Совинформбюро Лозовскому, который сказал: "Что ж,
возьмите несколько копий статей, уже напечатанных или прошедших одобрение
контрольной редакции, и дайте ей". Эти несколько статей подобрал мой заместитель
по делам рабочей и профсоюзной печати Рытиков Николай Александрович. Это были
копии статей о принципах организационного строительства советских профсоюзов,
социальном страховании, заботах об охране труда и культурно-просветительной
деятельности советских профсоюзов.
На эти же темы печаталось много статей в журнале ВЦСПС "Профсоюзы",
"В помощь ФЗК", "Труде" и т.д. Я дал Иган не "материал", а копии статей и при
полковнике Кожура я это вновь говорил. Когда следователь дал мне подписать
протокол очной ставки, я на это указал, а затем, махнув на все рукой, подписал эти
показания. Повторяю, речь идет не о материалах шпионского характера, ибо такого
материала не было и я его не давал.
Председательствующий: В своих показаниях (т. 7, л.д. 7) вы подтверждаете, что
приняли Иган в своем кабинете и передали справки о советских профсоюзах.
Юзефович: Я давал ей копии статей, они были раньше напечатаны в целом ряде
органов коммунистической и профсоюзной печати, были также напечатаны и в органе
советского посольства в Лондоне.
Председательствующий: Копии этих статей находились в Совинформбюро, и вы
их перепечатали?
Юзефович: Они у нас были. Когда приезжали представители румынской, болгарской
и других профсоюзных организаций, мы давали им эти же статьи, ничего секретного в
этих статьях не могло быть. Кроме того, я дал Иган эти копии статей в присутствии
сотрудников моего отдела, т.е. вполне официально.
126

Председательствующий: В присутствии кого?
Юзефович: Помню, что были Рытиков и Кузнецов. Я умолял следствие, чтобы
вызвали этих людей для подтверждения моих показаний. Я говорю абсолютную
правду. Если я говорю неправду, то меня повесить мало.
Далее суд выясняет, были ли у Юзефовича другие встречи с американцами, на что
он ответил, что во все время работы в Совинформбюро он имел много встреч с
представителями иностранной прессы, была встреча и с пресс-атташе
американского посольства. Но при всех этих встречах были и другие работники
Совинформбюро.
В связи со встречами с Гольдбергом Юзефович сказал, что он слышал о нем самые
благоприятные отзывы.
Председательствующий: От кого?
Юзефович: От Михоэлса и Фефера.
Председательствующий: А от Лозовского?
Юзефович: С Лозовским мне не приходилось тогда на эту тему разговаривать. О
Гольдберге еще я слышал, что он много сделал для сбора средств в пользу
Красной Армии. Ему принадлежит заслуга в том, что прибывшей делегации
Еврейского антифашистского комитета в США устраивались многочисленные митинги. Я
помню говорили о том, что когда шили шубу И. В. Сталину, для того, чтобы сшить
один шов, рабочие-швейники вносили известную плату за эту честь, а деньги шли в
фонд помощи России. Затем я слышал, что он является безусловным другом
Советского Союза, и должен сказать, что на устраиваемом Союзом советских
писателей огромном собрании в Доме Союзов он выступал как друг и горячий друг
Советского Союза. Выступая, Гольдберг даже в частных беседах всегда
поддерживал, что он друг Советского Союза. Это он говорил и на обеде в моем присутствии в
гостинице "Националь".
Суд подробно выясняет обстоятельства получения материалов о колониальной
политике Англии для Гольдберга из Института № 205.
Затем суд перешел к следующему эпизоду — о беседах руководства Комитета с
Гольдбергом по поводу перспектив организации в Крыму еврейской автономии.
Пред[седателъствую]щий: Вы отрицаете, что Гольдберг, говоря о Крыме, сказал,
что если там будет создана Еврейская республика, то что американцы ее поддержат?
Юзефович: Я не слышал об этом.
Председательствующий: На следствии вы показывали:
"...Михоэлс и Фефер составили проект письма в правительство о передаче евреям
Крыма. Этот проект был обсужден в узком кругу еврейских националистов, в
котором, помимо меня, Михоэлса и Фефера, участвовали Брегман, Бергельсон, Ши-
мелиович, Нусинов и еще несколько человек, но кто именно, сейчас не помню (т. 7,
л.д. 46).
...О том, что мы официально поставили вопрос о Крыме перед Советским
правительством, мы информировали Гольдберга, сообщив ему, что в этом вопросе нас
поддерживает Лозовский" (т. 7, л.д. 47).
Что вы сейчас можете сказать суду по поводу этих ваших показаний?
Юзефович: Я только могу сказать одно - я это отрицаю.
Председательствующий: Но на предварительном следствии вы эти показания
подписали собственноручно?
127

Юзефович: Моя подпись действительно есть, но я это отрицаю. Я ничего не знал о
том, чтобы кто-то отчитывался перед Гольдбергом о Крыме, это мне неизвестно.
Поэтому на следствии, когда меня спрашивали о Фефере и Михоэлсе, я дал о них очень
хороший отзыв. Потом я начал вдумываться и решил, что мне нужно что-то написать,
поскольку складывается такая ситуация, и я сказал, что Фефера вызвал Попов -
секретарь Московского Комитета партии, который говорил ему, что он собирается
ему предоставить для писателей помещение - клуб. Затем я рассказал о том, что
было приглашение на культурную конференцию американских прогрессивных
организаций. Я думал долго над этим и решил, что это быть может можно расценивать
как националистическую тенденцию. В остальном о Фефере и Михоэлсе я давал
хорошие отзывы. Это вызывало большое неудовольствие следователя, но я ничего не
мог прибавить или убавить к тому, что было, я повторяю - говорю только правду.
Ни о каких переговорах с Гольдбергом я не знал.
Председательствующий: А откуда же это - ваши показания и ваша подпись?
Юзефович: Я могу подтвердить одно, что это я подписал. Если нужно меня за это
судить, то пускай судят, но перед Военной Коллегией я не вправе говорить того, чего
не было и чего я не знаю.
Председательствующий: Вы также показывали, что Гольдберг говорил, что
после его отъезда из СССР Еврейский антифашистский комитет должен усилить посылку
информации о Советском Союзе в Америку и что Михоэлс и Фефср заверили
Гольдберга, что они это сделают (т. 7, л.д. 61). Были такие разговоры?
Юзефович: Я такого разговора не знаю.
Председательствующий: Гольдберг говорил о необходимости объединения евреев
в международном масштабе.
Юзефович: Я не в состоянии этого подтвердить. Мне нельзя говорить неправду.
Мне уже 62 года и политически я вычеркнут из числа граждан Советского Союза. Я
фактически представляю сейчас из себя сплошной комок нервов. Мне все равно, но я
хочу лишь все поставить на свое место, а если я в чем виноват, то меня надо карать и
не церемониться со мной.
Председательствующий: Пока вы признаете свою вину только в том, что вы
подписали эти протоколы.
Юзефович: Не только. Я сделал большую оплошность - передав обзор о
колониальной политике Англии, я виноват и в том, что не просмотрел материал для
"Черной книги", доверился Гроссману, заявившему, что этот материал одобрен и
пропущен Главлитом, и подписал телеграмму с сообщением о высылке их в Америку.
Председательствующий: Дальше вы в своих показаниях говорите о некоторых
участниках оргкомитета, в частности вы говорите о Фефере (т. 7, л.д. 62), вы даете
Феферу характеристику как еврейскому националисту, говорите о том, что он,
соглашаясь с установкой Гольдберга, указывал на необходимость активизации вашей
деятельности на территории СССР и рассказал, что якобы он уже поставил вопрос
в соответствующих инстанциях о создании в Москве еврейского клуба, который бы
явился центром культурно-просветительной работы среди евреев.
Вы говорите также, что Фефер поддерживал тесную связь с еврейскими
националистами в других городах.
Юзефович: Об этом я ничего не знаю. Достаточно посмотреть мои
собственноручные показания. Я этого не писал. Это также, как и мои собственноручные
показания о Маркише, не похоже на то, что написано в протоколе.
После этого суд задает вопросы Юзефовичу о роли в деятельности Еврейского
антифашистского комитета Гофштейна, Штерн и затем о взаимоотношениях с Лозовским.
128

Юзефович: Я познакомился с Лозовским не то в августе, не то в сентябре 1917
года. В то время я был заместителем председателя Центрального стачечного комитета
крупной 3-месячной 100-тысячной забастовки кожевников Москвы и районов,
прилегающих к Москве. Должен сказать, что позднее, лишь Лозовский приехал в
Москву, он тут же стал (после смерти Фриче) лидером Российской социалистической
рабочей партии. Я уже сказал, что характеристика этой партии дана в
постановлении ЦК РКП(б) от 1 января 1920 года, опубликованном в "Правде". Верно, что у
этой партии был такой момент, когда она была против широкого применения
красного террора, но все же она была за Советскую власть, за диктатуру
пролетариата, за создание III Интернационала и т.д. Лозовский жил вместе с Крыжановским,
был женат на сестре жены Крыжановского - Невзоровой - известной старой
большевичке. Мне известно, что в период профсоюзной дискуссии в 1920 году Лозовский
был в числе тех, которые отстаивали ленинские позиции в вопросах профсоюзного
движения.
Председательствующий: Дальше вы указываете: "В то время, когда шла борьба
с правыми оппортунистами, Лозовский, располагая вескими материалами об
антипартийной деятельности Пятницкого и Томского, в течение длительного времени
молчаливо наблюдал за исходом этой борьбы..."
Юзефович: Верно, Лозовский допустил однажды оппортунистическую ошибку, в
одной из его статей оказалась оппортунистическая порочная формулировка -
"Реформистские профсоюзы - школа коммунизма". Эту свою ошибку он сам лично признал на
пленуме Исполнительного комитета Коммунистического интернационала, на котором я
присутствовал в качестве гостя.
Второе. С Томским он вел все время жесточайшую борьбу по вопросам
международного профсоюзного движения. Когда началась открытая борьба внутри ВЦСПС,
так сказать на русской почве, то первое слово, правда, не было сказано
Лозовским, но Лозовский активно включился в ту группу, которая повела и развернула эту
борьбу.
В 1923 году на большом собрании фракции ВЦСПС выступали Рут, Фишер и
Маслов, против них выступали Андреев, Лозовский и др., в том числе и я. Мне за это
сильно попало от Томского. Попало и Лозовскому.
Когда началась борьба внутри ВЦСПС, Лозовский был членом президиума
ВЦСПС. Он тогда развернул борьбу с правыми оппортунистами. Томский тогда
старался завязать отношения с зарубежными так называемыми группами единства и
ориентировался на Брандлера, известного правого оппортуниста.
Что касается Пятницкого, то он и Лозовский были на ножах. Я должен честно и
прямо заявить суду, что мне известно о Лозовском. Я был членом Исполкома Профин-
терна, членом редакции его журнала, а также редактором журнала
"Международное рабочее движение". Мы выступали против Рыкова, Бухарина и др. Лозовский
знал, что я вел борьбу против правых. Он сам ненавидел их. Они немало крови ему
испортили, особенно Томский и Пятницкий. Томский всегда выпускал на собраниях в
Профинтерне Бела Куна, Костаняна, Скульского и др. Первые удары приходилось
направлять Лозовскому против Пятницкого, Бела Куна и т.д. На заседании бюро
фракции у них была непрерывная, сама жесточайшая борьба. Это не была борьба
личная, а принципиальная, и об этом всем известно.
Председательствующий: Зачем вы тогда пишете в своих показаниях другие
вещи?
Юзефович: Я уже сказал об этом.
Председательствующий: А относительно личных его качеств вы показываете
правильно? "К характеристике Лозовского надо добавить, что он был всегда хитрым и
осторожным. Его лозунг был устранять всякого, кто может повредить его карьере
независимо кто это - друг, сослуживец..."
5. Неправедный суд
129

Юзефович: Разрешите мне прямо ответить. Меня вызывал два раза министр
Госбезопасности и спрашивал у меня: "Скажите прямо, что вам известно о преступной
антигосударственной деятельности Лозовского и других".
Председательствующий: Какой министр?
Юзефович: Абакумов. Я ему оба раза отвечал, что я ничего не знаю о каких-ли=
бо антигосударственных преступлениях Лозовского и не знаю за собой
антигосударственных преступлений. Уже после подписи всех протоколов меня вызвал третий
раз министр и очень вежливо и в вежливой форме спросил: "Ну, расскажите
прямо о Лозовском, каково отношение Лозовского к партии и Советскому
правительству и как он высказывайся о Сталине, Молотове, о ЦК партии". То, что я теперь
говорю, я прошу проверить у министра, не импровизирую ли я. Я сказал министру,
что я говорю правду, Лозовский говорил и о Сталине и о Молотове
всегда с чувством большого благоговения. Я добавил, что Лозовский мне как-то
сказал, когда я его спросил, "откуда вас знает Молотов? (Лозовский был тогда назначен
зам. министра иностранных дел): Он меня знает, вероятно, по Казани, где я был
когда-то на подпольной работе, а Молотов был руководителем студенческой
организации.
Лозовский: Молотов тогда был студентом.
Юзефович: Да, студентом. Я рассказал министру обстановку в его семье, в
частности, я сказал, что Лозовский очень переживает несчастье, которое случилось с
женихом его дочери - это сын министра Паршина, который попал под поезд и был
разрезан на части. Когда присутствовавший при этом какой-то полковник спросил у
меня, что вот мол в протоколе говорится о том, что Лозовский по поводу его снятия с
должности зам. министра и неполучения нового назначения то-то и то-то. Я сказал,
что это не так.
Пред[седательсгпвую]щий: По поводу снятия Лозовского с должности вы в своих
показаниях (т. 7, л.д. 39) говорите, что до последнего времени он был враждебен
партии и иногда в интимных беседах с вами его настроения прорывались наружу. "Так, -
говорите вы, - в 1948 году Лозовский, будучи уже не у дел, пригласил меня по
телефону к себе домой и начал жаловаться на свое затруднительное положение. На мой
вопрос, рассчитывает ли он еще занять какой-либо руководящий пост, Лозовский
ответил, что при теперешнем курсе партии он не может рассчитывать получить
приличное назначение..."
Дальше вы показали, что Лозовский высказывал свое несогласие о национальной
политике партии и говорил, что положение евреев в Советском Союзе стало
тяжелым...
Юзефович: По поводу ожидания им назначения я его спросил: "Вы что же скоро
получите новое назначение?" Он мне сказал: "Не так легко для меня подобрать
работу, мне уже 72 года, я когда работал в МИДе, одновременно в Совинформбюро,
плюс еще в Дипломатическом словаре и мне приходилось работать до 5 часов утра,
тогда я почувствовал, что такое возраст и, кроме того, - сказал Лозовский, — ЦК
партии правильно делает, что выдвигает молодых людей, воспитывает их и выдвигает на
руководящие посты". Так он действительно говорил. Что же касается антисеми-
тизима, я не случайно задал вопрос, когда докладывала Военной Коллегии Теумин. Я
только перепутал фамилии Волкова с Михайловым. Я говорил следователю, когда
меня спрашивали, говорил ли Лозовский об антисемитизме, об евреях и т.д., я сказал,
что в Совинформбюро был ответственный сотрудник английского отдела, он же был и
секретарем партбюро, и вот он на новогодней вечеринке у сотрудницы издательского
отдела Файкиной повел себя неслыханным образом, выпив, начал кричать, что все
"жиды" подлецы, что Лозовский подлец, троцкист, меньшевик, "жид", что все "жиды"
торговцы и т.д.
Председательствующий: Как фамилия этого человека?
130

Юзефович: Волков. Через некоторое время я смотрю этого Волкова нет.
Спрашиваю однажды у Лозовского: "Что-то нет секретаря партбюро Волкова, в чем
дело?" Мне Лозовский сказал, что об этом вот Файкина скажет и при этом добавил,
что Волков имел и раньше за собой неприятные дела в Японии, за что был снят. Он
работал там в Советском посольстве или торгпредстве, не помню точно. И второе -
что этот самый Волков допустил антисоветские, антисемитские выходки, которые
возмутили мужа Файкиной, который был русским и который сказал жене, что если ты
не пойдешь к Лозовскому, я сам пойду в другие места и доложу об этом. Поэтому я и
спрашивал у Теумин об этом факте. Мне еще сказал Лозовский: "Интересно бы знать,
с кем он, Волков, бражничает вместе, от кого он набрался таких настроений". Но
чтобы Лозовский говорил мне что-либо об антисемитизме - это вздор, я должен
сказать, что Лозовский никогда со мной националистических разговоров не вел, и я с
Лозовским также.
Председательствующий: Вы дальше в своих показаниях даете личную
характеристику Лозовскому.
Юзефович: Я сказал следующее, что Лозовский был эгоистичным человеком, я и
сейчас это подтверждаю. В отношении к своим старым сотрудникам он не всегда был
совсем прямым.
Председательствующий: Ближе к Комитету. Лозовский все-таки являлся
руководителем этого Комитета, а деятельность Комитета была националистической. Люди
признали свою вину и подтвердили, что Комитет занимался не тем, чем нужно, об
этом уже говорилось здесь. Так как же Лозовский, являясь руководителем этого
Комитета, не замечал его вражеской деятельности.
Юзефович: Лозовский мог проявить, как и я, как и многие другие, близорукость, но
я не могу допустить, чтобы Лозовский пошел на преступление и являлся
вдохновителем националистической и шпионской работы. Я не могу этого допустить также,
как и то, что Брегман и другие этим занимались.
Председательствующий: Значит, Михоэлс и Фефер Проводили
националистическую деятельность втайне от Лозовского?
Юзефович: Может и Фефер подтвердит, что Лозовский докладывал правительству
о некоторых переговорах, которые он вел. Лозовский мог допустить ошибку, но
действовать прямо в. ущерб стране - допускать сознательно преступления он не мог.
Я не могу представить себе, чтобы Лозовский слышал разговор о каком-то
преступном сговоре и не сообщил бы в МГБ. Могу я вспомнить один конкретный факт? Я
фигурирую в качестве одного из националистов, изменников Родины, шпиона,
клеветника на политику партии и правительства. Я хочу напомнить Лозовскому, пусть
скажет он, правильно ли я говорю или нет, что когда в гостинице "Националь" я
услышал,жак Гольдберг сказал (только я теперь не помню кому), что американский
посол Смит и его ближайшее окружение настроены весьма злобно и враждебно по
отношению к Советскому Союзу, то я клеветник, шпион и изменник немедленно
написал Лозовскому записку, в которой сообщил, что Смит злобно настроен по
отношению к Советскому Союзу и, очевидно, так же ориентирует американское
правительство. Мне кажется вряд ли националист, шпион, враг Советского Союза
стремился бы тут же сообщить об этом. В этой моей записке были последними такие
строчки: "Может быть это заинтересует вас как зам. министра иностранных дел, а
может быть проявит интерес и МГБ". Я спрашиваю вас, разве мыслимо, чтобы
Юзефович был негодяем, сволочью, клеветником, предателем и чтобы он не
сигнализировал об этом, чем мог бы навлечь на эту бражку "националистов и шпионов"
внимание МГБ.
5*
131

Председательствующий: Что вам известно о поездке Михоэлса и Фефера?
Вы знаете подробности о встрече их с Розенбергом и Левиным?
Юзефович: Я умоляю Военную Коллегию поверить мне, что я не слышал фамилии
Розенберг раньше. Я расскажу сейчас, как я один раз слышал об этой поездке. Когда
они вернулись из США, я в этот период жил в "Метрополе", так как моя квартира
была разграблена и разгромлена. Когда приехал Фефер, он ни разу ко мне не зашел в
течение 2-3 недель. Он был все время занят...
Председательствующий: Но на следствии вы говорили, что знаете о разговоре
Михоэлса и Фефера с Розенбергом, Левиным в отношении Крыма!
Юзефович: Я о них ничего не слышал. Я слышал, что с ними там искал встречи
какой-то прогрессивный раввин Вайс, я и назвал на следствии Вайса, Чарли Чаплина,
Драйзера. Я говорю правду. Из материалов дела видно, что когда было расширенное
совещание Еврейского антифашистского комитета 24 октября 1944 года, меня не
было.
Суд пытается установить, были ли разговоры о Крыме до поездки Михоэлса и Фефера
в США и какой характер они носили.
Председательствующий: Были у вас такие разговоры и почему вас прельщал
именно Крым?
Такие разговоры были?
Юзефович: Это было в Куйбышеве, задолго до того, как встал вопрос о поездке
Михоэлса и Фефера в Америку. Михоэлс любил выпить, и однажды я в коридоре
встретил Михоэлса и Эпштейна, между ними шел веселый, оживленный разговор.
Я подошел и спросил, в чем дело? Михоэлс говорит мне: "Вы поедете в Биробиджан?"
Я ответил: "Никогда". Тогда он говорит: "Вы не понимаете, возможно, что Советское
правительство пошлет нас в Биробиджан, потребуются люди и много людей, которые
будут заведовать делом просвещения, делом здравоохранения, разве такой человек,
как Шимелиович, не может быть полезным для здравоохранения, он сколько лет
руководит Боткинской больницей..." Еще кое-кого называл. Я стал махать рукой, а
Михоэлс говорит: "Разве вы, старый профсоюзник, не могли бы быть полезным?.."
Тогда я смотрел на это, как на брехню, и даже спросил у Эпштейна: "Что Михоэлс
много выпил?" Эпштейн ответил, что он выпил двойную порцию. Есть русская
пословица: "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке". Он тогда шутливо говорил
обо всем этом и по этому поводу в деле есть мои собственноручные показания...
Следствие выдвинуло Юзефовичу обвинение в шпионской деятельности, в пересылке
за границу материалов, содержащих государственную тайну, преступных связях с
представителями иностранных разведок.
Юзефович: ...Следующее. В другом протоколе я обвиняюсь в том, что я внес
поправки в план статей Еврейского антифашистского комитета и передал его Хейфицу.
Эти поправки якобы носили шпионский характер. Экспертиза не дала заключение по
этому поводу, но я хотел бы остановиться на этом заключении. Хейфица я знаю с
1933 года, когда я возвратился из США с нелегальной работы. Он мне позвонил и
сказал, что ко мне придут три представителя НКВД в Профинтерне. Действительно,
пришли 3 человека, показали свои мандаты, был среди них и Хейфиц и просили
оказать им помощь. Я согласился, они просили указать, кто бы мог оказать им помощь
132

в устройстве на работу в Сан-Франциско... Я сказал, что я знаю такого человека,
который бы помог в этом устройстве, и дал его адрес.
Значит я знал, кто такой Хейфиц, и если бы я действительно намеревался дать
какие-либо поправки шпионского характера, то как же я дал бы их человеку, которого
я знал как многолетнего ответственного работника НКВД Где же здесь
элементарная логика...
Пред[седательствую]щий: Вы, будучи допрошены 22 февраля 1952 года, заявили:
"Конечно, Лозовский, Михоэлс и Фефер использовали меня во вражеских целях и
наряду с другими своими сообщниками я виновен в том, что Еврейский
антифашистский комитет, используя предоставленные ему возможности, оказался послушным
орудием в руках иностранных реакционных кругов и американских разведчиков.
Действуя в угоду этим кругам и американским разведчикам, все мы, еврейские
националисты, наносили огромный ущерб Советскому государству тем, что массовым
потоком отправляли за границу материалы об экономике и культуре СССР" (т. 7,
л.д. 300).
Показывая затем о Гольдберге, вы говорите, что он действительно занимался в
СССР разведывательной деятельностью, собирал материалы, составляющие тайну
Советского Союза. Вы подтверждаете эти показания?
Юзефович: Я не могу их подтвердить. О Гольдберге я ничего не знал. Если бы я
знал, что он разведчик, шпион и т.д., то, конечно, об этом сообщил бы в МГБ, а я
видел, что его хорошо принимают, и знал, что такой приезд не мог быть без санкции
высших органов. Я не раскусил в нем разведчика, а держался он очень умно и тонко.
Взять, например, его выступление на банкете в Еврейском комитете. Я там тоже
выступал с речью, с тостом о Сталине, а Гольдберг тогда произнес большую речь, где
он дал очень едкую характеристику Трумену (вероятно это помнят сидящие здесь).
Он рассказал, как Трумен пролез на пост президента и т.д. Моя вина заключается в
том, что я, пробыв 30 лет в партии, не раскусил этого человека. Я это все время
говорю на следствии.
Председательствующий: Я хочу уточнить, Юзефович, такой момент, вам
предъявлено обвинение в том, что вы американской разведчице Иган передали
сведения о работе советских профсоюзов, что вы можете сказать по этому поводу?
Юзефович: Я передал ей копии статей уже напечатанных в коммунистической и
профсоюзной печати, прошедших контрольную редакцию и т.д. Я не "остолоп", чтобы
дать статьи без проверки.
Председательствующий: Вы на очной ставке (т. 31, л.д. 396) говорили о
содержании разговора с Лозовским и указывали, что этот материал составлял
государственную тайну Советского Союза. Это было на очной ставке с Лозовским.
Юзефович: Я подписал этот протокол тогда, когда прокурора уже не было. Я
задавал Лозовскому вопросы: "Скажите, докладывал ли я вам об исполнении этого
документа?" Лозовский сказал, что нет, а в протоколе это не указано.
Председательствующий: Но Лозовский тогда также подтвердил (стр. 397), что
материал носил секретный характер. В присутствии прокурора это было?
Юзефович: Он подписал более тяжелые вещи на себя. Я расскажу, как это все
происходило. Однажды прокурор Кожура допрашивал меня по вопросам национализма
и о распределении "министерских портфелей". Я показал, что это было шутя сказано в
разговоре, после этого он меня допрашивал еще 15 минут. Я ему сказал, что я был
133

членом президиума Еврейского антифашистского комитета и готов нести
ответственность решительно за все. В это время я попросился на несколько минут выйти, а
когда я пришел, прокурора Кожуры уже не было, и я остался со следователем один.
Меня допрашивали до глубокой ночи, часов до 12-02, и когда я должен был подписать
протокол, то увидел, что там уже стояла подпись Кожуры. Я удивился, как он мог это
подписать.
Председательствующий: Расскажите о Ханн Джордж Геберте.
Юзефович: Ханн Джордж Геберт — переводчик Совинформбюро - английского
языка, законно работал в Совинформбюро.
Председательствующий: Вы помните его показания, он, говоря о вашем
положении в Совинформбюро, заявляет: "...В марте 1946 года Девис по телефону из Канады
уведомил меня, что Юзефович направил ему большое количество материалов о
Советском Союзе, в частности, о развитии промышленности и сельского хозяйства в
СССР, а также о выполнении пятилетнего плана" (т. 30, л.д. 210).
Юзефович: Он был переводчиком, что он мог знать о моей работе, - я не знаю. Я с
ним никогда не разговаривал. Однажды я возвращался перед обедом, столкнулся с
ним, поздоровался, так как считал его очень хорошим переводчиком. Я не помню, кто
мне говорил, что он английский коммунист.
Девис уехал в Канаду, перед отъездом показал мне лично мандат за подписью
секретаря ЦК Компартии Канады, в котором было указано, что Девис является
членом ЦК Компартии.
В то время в Америке и ряде других стран редакторов прогрессивных печатных
органов стали преследовать за связь с Совинформбюро, и вот, когда Девис уезжал, он
сказал, что хочет служить Советскому Союзу и что он готов создать фиктивное пресс-
бюро для того, чтобы обойти все "рога" американской реакции. Он даже хотел было
получить на это специальный денежный фонд, но Лозовский отказал ему в денежном
фонде. Девис стал получать от нас материал, причем 90% на профсоюзные, рабочие
темы, а потом я очень скоро после этого ушел из Совинформбюро. После меня отдел
оставался при Совинформбюро еще полгода или год, а потом был переведен в
ВЦСПС, и ВЦСПС стал посылать статьи в те же страны, используя наши адреса.
Председательствующий: Показания свидетеля Шейнина Л.А. вы помните, вы их
подтверждаете? (т. 30, л.д. 272).
Юзефович: Нет. О Шейнине я могу сказать, что я знаю его как старого члена
партии, который на меня производил выгодное впечатление. Хоть он и наговорил на
меня, я должен честно сказать, что о нем у меня выгодное впечатление, как о
преданном коммунисте. Он был, по-моему, в звании полковника. Я не могу сказать,
что он националист.
Председательствующий: Но он признает себя националистом.
Юзефович: Это его дело, я не считаю его националистом. Я говорю, то что думаю,
во что я верю.
Председательствующий: Он в своих показаниях вам отводил в Комитете
большую роль.
Юзефович: Не знаю кто отводит, во всяком случае я удивляюсь его показаниям.
Председательствующий: А что вы можете сказать по поводу показаний в ваш
адрес подсудимых Ферера, Бергельсона, Квитко, Гофштейна, Маркиша? Они отводят
вам такую роль, что вы были введены в этот комитет и проводили
националистическую работу. Вы слышали эти показания?
Юзефович: Не слушал. Я должен сказать следующее: то, что я был в
товарищеских отношениях на протяжении многих лет с Лозовским, я не отрицаю. Я не
134

стыдился и не стыжусь этого. Я считаю Лозовского честным человеком. Я не верю и
даже на том свете не поверю, что он преступник. Он мог делать ошибки, он мог
допустить притупление бдительности, близорукость, но чтобы он шел на
преступления - это так же, как если бы я пошел на преступление, я должен был бы стать на
путь самоубийства и стать убийцей моей маленькой девочки...
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вы давали показания относительно
Юзефовича, его роли в националистической деятельности Комитета. Вы свои
показания подтверждаете?
Фефер: Я не припоминаю сейчас точно свои показания.
Председательствующий: Вы говорили о том, что Юзефович был по существу
представителем Лозовского в Комитете. Затем вы (т. 2, л.д. 77), говорили о том, что
Михоэлс, Эпштейн и вы, т.е. втроем, составили докладную записку о Крыме и дальше
добавили: "Кроме нас деятельное участие в этом принимал Юзефович, считавшийся
представителем Лозовского при Еврейском антифашистском комитете. Пару дней
спустя проект был готов... Лозовский просмотрел проект и сказал: "Желаю успеха,
евреи". Правильны эти показания?
Фефер: То, что Юзефович был помощником Лозовского - это известно, о том, что
Юзефович содействовал Эпштейну в качестве ответственного секретаря Комитета -
тоже известно. Что касается докладной записки, то я тверо помню, что до того, чтобы
показать записку Лозовскому, Эпштейн показал записку Юзефовичу. Юзефович,
видимо, забыл об этом.
Во всех серьезных вопросах Эпштейн советовался с Юзефовичем, в этой части я
подтверждаю свои показания.
Юзефович: ...И Эпштейн не мог говорить по этому поводу. Единственное, о чем я
действительно могу пожалеть, что Эпштейна сейчас нет в живых.
Председательствующий: Но он сам лично говорил, что вы вместе с Шимелио-
вичем были активны в работе Еврейского антифашистского комитета.
Юзефович: Я не был молчальником, я говорил, что думал. Это старая профсоюзная
привычка, и когда на заседании все молчали, я выступал. Так что это все нелепость.
Я не знаю, как вас в этом убедить, одно только могу сказать (я не знаю, имею ли я
право говорить это потому, что здесь все стенографируется), Эпштейн мне прямо не
говорил, но давал понять, и я знал, что ему были доверены очень важные работы там,
куда его посылали.
Второе, я знаю, что В.И. Ленин лично вызывал Эпштейна, передал ему
знаменитое письмо американским рабочим, которое он повез в Америку. Затем он был там
редактором коммунистической газеты, а позднее на некоторых других работах, вполне
советских, и я ему поэтому доверял, о чем я могу доложить Военной коллегии особо.
Важное место в ходе судебного следствия занимали вопросы деятельности ЕАК.
Естественно, что и в допросе Юзефовича не обошлись без этих вопросов.
Член Суда: А какие задачи были поставлены перед Комитетом? Покажите об этом
конкретно.
Юзефович: Я не прикидываюсь казанской сиротой, и я говорю то, что знаю. Я
понимаю так: существовал Еврейский антифашистский комитет, он занимался серьезной
работой, перед ним стояли серьезные задачи. Центральному Комитету партии было
известно о существовании этого Комитета, все директивы давал Щербаков и
Александров. Все речи на митингах были несекретными, об этом все знали. Когда
135

Эренбург с трибуны говорил: "Я еврей, а моя мать Ханна" - это же проходило через
Александрова и Щербакова. Я знаю, что существует Славянский комитет, где
проводится работа исключительно по славянским вопросам. Славянский комитет занимался
только славянскими делами и писал о славянах, так почему Еврейскому
антифашистскому комитету не заниматься еврейскими вопросами?
Член Суда: Значит в то время вы считали, что Комитет занимался всем, чем нужно
ему заниматься, что он делал, то что ему положено.
Юзефович: Я вообще должен сказать только одну фразу: что все, что делалось в
Еврейском антифашистском комитете, - делалось с санкции свыше. Так об этом мне
говорили. Хейфиц всегда говорил, что это мол согласовано в Отделе внешней
политики ЦК и нельзя добавлять. Это он мне говорил тогда, когда я выражал желание
внести какие-либо поправки. Вся линия и практическая деятельность Еврейского
антифашистского комитета по-моему тогда была правильна, я был совершенно спокоен в
этом направлении. Не мог же я стать самоубийцей и убийцей моего ребенка и пойти
на преступление. Этого же никогда не было, и сидящие здесь многие могут
подтвердить.
Член Суда: Как вы относились к идее образования Еврейской республики в Крыму?
Юзефович: Мне Михоэлс говорил о том, что по этому вопросу есть указания
В.М. Молотова, а поскольку он мне так сказал, я считал, что это вполне возможно, и
не усомнился ни на одну секунду. Я думал, что раз существует Автономная еврейская
область Биробиджан, то почему не может существовать такая же республика в
Крыму. Из Биробиджана евреи все бежали потому, что там было плохо и, кроме того,
там была недалеко граница с Японией, а в Крыму они могли бы обосноваться. Я не
видел в этом ничего особенного.
Меня же лично не интересовал ни Биробиджан, ни Крым. Об этом могут
подтвердить здесь сидящие люди.
Член Суда: А как вы относились к идее создания Еврейского государства вообще?
К идее объединения евреев всего мира?
Юзефович: Объединить евреев вего мира - так вопрос в Комитете не ставился.
Здесь Фефер правильно сказал, что так вопрос не стоял. Как могло быть, например,
идеологическое объединение. Между гражданами Советского Союза и гражданами
Аргентины или Америки? Второе - что же касается создания Еврейского государства
в Палестине, то когда я был докладчиком Киевского районного комитета партии, мне
задавали об этом вопросы не только евреи, но и русские. Я говорил им, что это
буржуазное государство и указывал на то, что среди членов его правительства есть некий
Гринберг, который был до этого членом польского сейма и холуйствовал перед Пил-
судским. Я говорил, что это буржуазное государство, и об этом сказано не только в
материалах дела, но и в заключении экспертизы. Я имею в виду мое выступление
против того, чтобы такую уйму статей посылать в Палестину. Я считал, что посылка
такой массы статей и вообще сам факт проявления к еврейскому государству в
Палестине столь большого внимания может повлечь за собой нежелательные кривотолки.
Член Суда: Юзефович, не припомните ли вы свое выступление, когда вы обвиняли
Шимелиовича в пристрастном отношении к Палестине...
Юзефович: Я об этом и говорю. Я тогда выступал чрезвычайно резко и был против
того, чтобы уделять столько внимания Палестине.
Член Суда: Вы выступали против Шимелиовича, а он вам отвечал.
Юзефович: Я не помню этого. Я читал только свою речь.
Член Суда: Вы получали и читали газету "Эйникайт"?
Юзефович: Прошу мне верить, я получал на дом эту газету, но употреблял ее для
хозяйственных нужд. Я сам читать не мог, потому что плохо владею еврейским
языком.
136

Член Суда: Значит, несмотря на то, что вы получали газету, вы ее не читали?
Юзефович: Да, и это знают все. В этой газете я написал ряд статей, но по
вопросам профсоюзов или контрпропаганды против американской реакции.
Член Суда: Вы участвовали в обсуждении тематических планов газеты и видели,
что статьи касались исключительно евреев. Как вы расценивали, когда все время
писалось - евреи, евреи, евреи, а о советском человеке ничего?..
Юзефович: Общие сведения о Советском Союзе еврейская печать черпала из
общей печати. Это раз. Второе - в тематических планах была масса статей, не
имеющих отношения к евреям, там говорилось и о 30-й годовщине Октябрьской
революции, и о мирной политике Советского Союза, и о Сталинской Конституции. Я
указывал на то, что, говоря о евреях, нужно указать и о других народностях Советского
Союза. Это я всегда подчеркивал в своих выступлениях. Каждый, кто слышал мои
выступления, тот знает, что я именно так выступал, а не так: "что Октябрьская
революция дала только евреям", я так вопроса не ставил.
Я хочу, чтобы не только Военная Коллегия, но и партия и Советское
правительство знали, что правильно и что нет.
При выяснении всех обстоятельств встреч Юзефовича с иностранцами в 30-х годах в
протоколе допроса не было отмечено, что некоторые из них происходили по просьбе
сотрудников НКВД. Юзефович заявил суду, что это было сделано по его просьбе.
Председательствующий: Значит следователь этого не записал?
Юзефович: Не записал.
Председательствующий: По вашей вине.
Юзефович: Я упорно настаивал.
Председательствующий: По вашей вине. Я удивляюсь, как же так получается,
факт, который служит в вашу защиту, будто бы следователь не записал. Значит вы
тогда не были заинтересованы в этом. Почему вы не записали, мне непонятно.
Почему мы сейчас записываем?
Юзефович: Есть известное обстоятельство, которое я могу доложить лично
Военной коллегии.
Как и в допросе каждого подсудимого, в допросе Юзефовича большое место
уделяется личности Лозовского. Предварительное следствие пыталось вывести его фигуру в
руководители антисоветского националистического центра. Почти все подследственные
подписали протоколы допросов, где давались соответствующие показания против
Лозовского.
Все негативные характеристики Лозовского, которые были записаны следователями в
протоколы допроса Юзефовича, последний в ходе судебного заседания не подтвердил,
полностью от них отказался.
Вновь, уже не первый раз, обсуждалось посещение Лозовским вечера памяти Шолом-
Алейхема в 1940 году. В первые дни процесса этот факт однозначно оценивался как
проявление националистических позиций Лозовского.
В ходе заседания были приведены показания Бергельсона о том, что Юзефович в
связи с этим посещением сказал, что "Лозовский давно сочувственно относится к нашей
националистической деятельности".
Бергельсон: Я должен внести поправку, я говорил, что Лозовского интересует
еврейская литература и что он сочувственно к ней относится, а не с националистической
деятельностью.
137

Председательствующий: А почему вы не внесли эти исправления, когда
исправляли протокол своей рукой?
Бергельсон: Если бы мне дали возможность внести все исправления, то протокол бы
имел другой вид. Я ставил свои подписи иногда там, где готов был положить свою
голову.
В ходе перекрестного допроса выясняют оценки деятельности Лозовского Юзефо-
вичем, Бергельсоном. Затем председательствующий попросил Фефера дать показания
суду, в чем выразилась националистическая деятельность Юзефовича в деятельности
Комитета. Он повторил уже известные суду факты об участии Юзефовича в подготовке
записки о Крыме, организации выставки об участии евреев в Отечественной войне, в
подготовке "Черной книги" и другие.
Свои показания по этому вопросу Фефер заключил так:
"...Его заинтересованность еврейскими вопросами была большей, чем другими,
меньший интерес он проявлял [к] другим комитетам, как, например, славянскому и т.д.
Он был помощником Лозовского и принимал деятельное участие в работе Комитета, что
я не раз подтверждал. Как расценивать националистическую деятельность Юзефовича?
Я не могу сказать, что он махровый националист, но факты - выставка и "Черная
книга" - позволяют его расценивать как националиста".
Юзефовича обвиняли в близких отношениях не только с Лозовским, но и с Эпштей-
ном. Юзефович говорил, защищаясь, что обе эти фигуры были подобраны Щербаковым
и потому не вызывали сомнений в политическом плане. Лично Юзефович не слышал от
Эпштейна националистических высказываний.
Фефер (Юзефовичу): Неужели вы, находясь в таких близких отношениях с Эпштей-
ном, многого не знали. Я себе этого не представляю...
После выяснения деталей, связанных с подготовкой выставки и "Черной книги", суд
попросил Квитко "уточнить роль Юзефовича в антисоветской националистической
деятельности комитета".
Квитко: Ничего не могу сказать. Мой общий позор - подпись таких протоколов, об
этом я попрошу меня выслушать. Я не могу при всех говорить об этом позоре.
Председательствующий: Мы тайком не рассматриваем дела.
Квитко: О Юзефовиче мне ничего плохого не известно. Мы смотрели на этих
товарищей как на людей, которые были присланы для укрепления партийной бдительности
в Комитете.
Председательствующий: Значит ваши показания неправильные?
Квитко: В этом смысле, да.
В заключительной части допроса подсудимые задавали вопросы Юзефовичу.
Брегман (К Юзефовичу): В одном из своих показаний вы говорите, что в Еврейский
антифашистский комитет пробрались ярые националисты.
Расскажите суду правду, в чем выразилась моя националистическая деятельность?
Юзефович: О вашей националистической деятельности я ничего не знаю. Знаю
только, что вы вместе со мной и Губельманом выступали в Еврейском
антифашистском комитете за линию партии. Я это знаю, и это явствует из протоколов заседания
Президиума Еврейского антифашистского комитета.
Брегман: Верны ли ваши показания и утверждения, что я участвовал в каком-то
совещании по вопросу создания Крымской республики?
Юзефович: Я отрицаю это. Я уже сказал суду, что считаю Брегмана честным
партийцем. Я виноват в том, что подписал такие показания и сейчас отрицаю их.
138

Председательствующий: Зачем же вы подписывали показания на других,
подписывали бы о себе. Зачем вы это сделали? Как же так, обвинить человека в тяжком
преступлении, потом так легко отказаться от этого.
Юзефович: Люди, сидящие здесь, уже указывали, что они также подписали свои
неправильные показания. Сейчас я показываю суду правду...
Председательствующий: Вы должны быть везде честным и везде показывать
правду.
Юзефович: Я несколько раз говорил об этом, говорил о том, что у меня не нашлось
нужной выдержки.
Шимелиович: Вам вчера прочли подписанные вами показания, что Михоэлс, Фефер
и другие, а в конце упоминалось — и я, Шимелиович, превратили Еврейский
антифашистский комитет в центр националистической и шпионской деятельности. Вы от этих
показаний отказались. Могу ли я считать, по тому что вы вчера на суде заявили, что
никогда не поверите в то, что Шимелиович является преступником и т.д., могу ли я
тем самым считать, что подписанные вами показания, где сказано, что Шимелиович
превратил Еврейский антифашистский комитет в центр национализма и т.д. - не
соответствуют действительности?
Юзефович: Я заявил, что я не верю в существование какого-то центра. Я заявил,
что я не знаю никакого центра, подполья, что я не участвовал ни в каком подполье, а
тем самым подтвердил, что и вы, и Брегман также не участвовали в этом.
Пред[седателъствую\щий: Вы в своих показаниях говорили, что Юзефович
дополнял и развивал мысль о внеклассовости евреев, о дискриминации евреев в Советском
Союзе и т.д. Подтверждаете вы это?
Фефер: Я сейчас не помню, так как некоторая часть членов Еврейского
антифашистского комитета была с националистическими настроениями...
Пред[седательствую]щий: (читает): "Юзефович вместе с националистически
настроенной частью коммунистов..." Значит у вас в президиуме были националистически
и не националистически настроенные части?
Фефер: Скажем, я себя считаю националистически настроенным человеком, Михо-
элса тоже, а, например, Брегмана я не считал националистически настроенным
человеком.
Председательствующий: А Гофштейна, Квитко и Маркиша?
Фефер: Гофштейн не принимал участия в деятельности президиума. Бергельсона я
считал националистически настроенным человеком.
Пред[седательствую]щий: А Квитко?
Фефер: Я показал о них уже раньше.
Председательствующий: А показания в отношении Юзефовича на чем основаны?
Фефер: Мои показания в отношении Юзефовича основаны на двух фактах: "Черная
книга" и "Передвижная выставка". А также и на его выступлениях с поддержкой по
вопросу установления памятников. Было предложено установить в Майданеке
памятник еврейским жертвам.
Председательствующий: Вы отвечайте конкретно по поводу данных вами
показаний, что Юзефович высказывал взгляды о необходимости объединения евреев, о
внеклассовости, о якобы существующей дискриминации евреев в Советском Союзе.
Фефер: Не помню.
139

Председательствующий: Дальше вы показываете, что "Юзефович имел
преступную связь с американским журналистом Гольдбергом, он принимал от него мелкие
подарки и передал Гольдбергу сведения, составляющие государственную тайну, через
бывшего работника Совинформбюро Котляра".
Эти ваши показания правильные?
Фефер: Да.
Юзефович: Это идет речь о материалах института № 205. Я вспомнил, что в ответ
на подарок Гольдберга я ему тоже дал в ответ подарок - мою книжку "Джордж
Вашингтон" и "Борьба за независимость американских колоний".
Фефер: Я хочу спросить у Юзефовича в отношении посылки приветствия Вейцману.
Он говорил вчера, что оно на заседании президиума не обсуждалось. Я хочу сказать
суду следующее. Я уже дал справку по этому поводу, но не полностью. Вчера член
суда выразил сомнение, что может быть не известили президиум, а сами послали.
Проект приветствия Бейцмана был составлен мною, был послан в два адреса (я точно
вспомнил, это можно проверить): в Министерство иностранных дел и в адрес Суслова.
Когда я говорил с зам. министра индел Зориным (это было без пятнадцати четыре), он
сказал, что он в 16.00 должен быть у В.М. Молотова и тогда он мне позвонит о
решении. В 16.10 он позвонил и сказал, что В.М. Молотов завизировал текст этого
приветствия.
Председательствующий: Приветствие Вейцману?
Фефер: Да. Это можно проверить, копия этого документа имеется в архиве ЦК,
куда мы ее послали на имя Суслова. После звонка Зорина я позвонил Шумейко и
спросил, будут ли какие изменения. Он ответил, что никаких изменений у нас нет, у
нас есть одно предложение.
Пред[седательствую]щий: А какие изменения были внесены в Министерстве
иностранных дел?
Фефер: Одно какое-то изменение стилистического характера. Мне ответственный
сотрудник отдела внешней политики ЦК Шумейко сказал о том, что никаких
изменений в тексте не будет, но, как он выразился, начальство предлагает снять подписи и
послать приветствие без подписей. Когда я сказал, что это в зарубежной печати будет
звучать глухо, Шумейко мне ответил: одно дело, если поэты подпишутся, а другое
дело, неудобно, если подпишется, например, главный врач Боткинской больницы Ши-
мелиович. Поэтому давайте снимем подписи, и в таком виде это приветствие будет
опубликовано.
Председательствующий: Значит текст приветствия обсуждался на президиуме и
был первым вопросом, а последним вопросом обсуждалось приветствие Николаю
Михайловичу Швернику.
Юзефович: Фефер, скажите, может быть я вел с вами антисоветские и
националистические разговоры?
Фефер: Лично со мной Юзефович никаких антисоветских и националистических
разговоров не вел.
Юзефович: Я только одно хочу сказать. Я никогда ни на кого не клеветал за всю
свою жизнь, а я живу 62 года. Я подписал на себя в процессе следствия все. Пусть
Брегман посмотрит, клеветал ли я на него. Я удивляюсь, как он всего не понимает,
140

как он не понимает создавшегося положения? Я признаю, что к моему несчастью у
меня не хватило железной выдержки на следствии и я проявил малодушие,
подписывая такие протоколы. Я говорю "к моему несчастью" потому, что я был
помощником Лозовского одно время, знал его в течение 30 лет и мне на следствии
было особенно трудно. Мне страшно тяжело говорить об этом.
Председательствующий: Что вы можете еще сказать суду?
Юзефович: Я не был врагом партии и Советской власти. Я заявляю, что буду до
последнего вздоха считать себя честным советским человеком и коммунистом.
В 20 час. 35 мин. [27 мая] председательствующий объявил перерыв.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО С.А. ЛОЗОВСКОГО
В 21 час. 05 мин. [27 мая] судебное заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, скажите суду, в чем вы
признаете себя виновным?
Лозовский: Ни в чем. Разрешите я это подробно объясню.
Председательствующий: Вы свою вину признавали на предварительном
следствии.
Лозовский: Я ничего скрывать йе буду...
Пред[седательствую]щий: Начните с биографических данных.
Лозовский: В конце марта этого года мне пошел 75-й год. Это не смягчающее, а
отягчающее обстоятельство. Это первое. Второе отягчающее обстоятельство
заключается в том, что на возраст скидки в политике нельзя делать, как это думает
Бергельсон.
В 1927 году на XV-м съезде ВКП(б) я был избран кандидатом в члены ЦК ВКП(б),
на XVI съезде опять кандидатом, в конце 1936 года я стал членом ЦК, на XVIII съезде
я был также избран членом ЦК ВКП(б) и состоял им в течение 13-ти лет.
Третьим отягчающим обстоятельством является то, что со времени Октябрьской
революции я был членом всех Центральных Исполнительных Комитетов солдатских и
крестьянских депутатов до принятия Сталинской конституции.
На основе Сталинской конституции я два раза избирался депутатом Верховного
Совета СССР от Киргизии.
Четвертым отягчающим обстоятельством является то, что я 17 лет был
генеральным секретарем Красного интернационала профсоюзов и руководил
профессиональным движением и, кроме того, 20 лет был членом президиума ВЦСПС.
Пятым отягчающим обстоятельством является то, что в течение 20 лет я был
членом Президиума Коммунистического интернационала.
Шестым отягчающим обстоятельством является то, что я 7 лет и 2 месяца был
заместителем Министра иностранных дел СССР, 5 лет заместителем начальника
Совинформбюро и 1 год начальником Совинформбюро.
Путь, мною проделанный, о котором я скажу кратко, заключается в том, что этому
высокому положению, которое я занимал, я обязан ВКП(б). Меня подняла высоко
партия.
Если я в своих показаниях не докажу суду, что все собранное во всех этих 42-х
томах и в обвинительном заключении, все то, что на меня тут наговорено, находится
на астрономическом расстоянии от действительности, то тогда я заслуживаю не одну
высшую меру наказания, а целых шесть.
Фамилия моя, как вы знаете, Дридзо. Эта фамилия, которую нельзя перевести ни
на какой язык. Когда мы спрашивали отца, что это означает, он говорил, что по
легенде, которая переходила от отцов к сыновьям, один из отдаленных наших предков
был в числе 800 тысяч евреев, которые бежали из Испании, когда главный инквизитор
141

Томас Торквемада в 1492 году издал декрет об обязательном переходе евреев в
католичество, в противном случае они в двухмесячный срок должны были оставить
Испанию. Лозовским я слал в 1905 году на конференции большевиков в Таммерфосе,
где я впервые встретился с В.И. Лениным, а также с И.В. Сталиным.
Отец мой был преподавателем древнееврейского языка. Он знал талмуд, знал
хорошо древнееврейский язык, писал какие-то стихи на древнееврейском языке; мать
была безграмотной женщиной. Отец меня научил еврейской грамоте, молитвам и
русской грамоте. Уже одно то, что учитель древнееврейского языка учил своего сына
русскому языку, свидетельствует о том, что он не был фанатиком. Я был религиозным
примерно до 13 лет. Меня заставляли ходить в синагогу, читать молитвы и прочее.
Вообще, наше поколение, которое вошло в строй на рубеже двух столетий, в детстве
было религиозным. Мне даже М.И. Калинин рассказывал как-то в Сочи, что он тоже
в детстве бегал в церковь.
Все вечернее заседание Лозовский рассказывал о своей жизни революционера, о
важных исторических событиях, непосредственным участником которых он был, о
работе вместе с Лениным в рядах российской социал-демократии.
В 22 час. 25 мин. председательствующий объявил перерыв.
На следующий день, 28 мая 1952 г., в 12 час. 25 мин. судебное заседание было
продолжено.
Председательствующий: Заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР
продолжается.
Подсудимый Лозовский, продолжайте свои показания. Я прошу вас останавливаться
на вопросах, которые указаны в обвинительном заключении. Вас обвиняют в том, что
вы и в 1918—1919 годах вели работу против партии, а также в националистической
деятельности по Комитету. Если вы считаете нужным, в связи со своей защитой,
что-нибудь еще дополнить к уже сказанному, то я ничего не имею против...
Лозовский: Да. Меня мучил вопрос, возможно ли удержать власть. Я был в
хороших отношениях с Ильичем и часто с ним беседовал в то время. После того, как
Краснов сдался, Ильич как-то сказал: "Теперь во всяком случае два года будем
держаться", - он далеко видел вперед. Каменев и Зиновьев после того, как Ильич их
отхлестал в печати, перестали открыто выступать и опять стали членами политбюро.
Я занимался профессиональным движением.
Как-то раз Ильич мне сказал, что он написал проект статьи о рабочем контроле.
Он дал мне свои "8 пунктов". После смерти Ильича я переслал оригинал в редакцию
"Правды".
Когда Ильич мне передавал свой проект: он сказал: "Обсудите у себя и подумайте".
Я обсудил этот вопрос с Циперовичем, который работал тогда по линии
профессионального движения. Мы добавили в эти тезисы несколько пунктов, в частности, пункт
о Всероссийском Совете рабочего контроля. А через день я отнес Ильичу его проект
и наши дополнения. Ильич сказал, что он не имеет возражений, но суть вопроса не в
том, чтобы централизовать рабочий контроль, а в том, чтобы рабочие захватили на
фабриках и заводах контроль в свои руки, а централизовать мы всегда сумеем.
14 ноября 1917 года был опубликован Декрет о рабочем контроле с нашими
дополнениями. Я, как секретарь ВЦСПС, начал подготовку первого Всероссийского
142

съезда профсоюзов. И здесь у меня произошли серьезные разногласия с линией партии
по вопросу об огосударствлении профсоюзов. В.И. Ленин придавал большое значение
профсоюзам как важному звену в системе диктатуры пролетариата, как школе
коммунизма. Я тогда боялся, что профсоюзы превратятся в департамент труда или
министерство труда и тем самым будут лишены возможности выбирать своих
руководителей и строить свою организацию снизу вверх и поэтому я воспротивился
огосударствлению профсоюзов. Позже я понял, что был не прав. За свои ошибки я бы
исключен из партии.
Председательствующий: В каком году?
Лозовский: В декабре 1917 года.
Председательствующий: Вы показывали на следствии (т. 1, л.д.37): "В декабре
1971 года я вторично был исключен из РКП(б) за оппозицию к политике партии в
октябрьские дни и по вопросам о профсоюзах.
Решение о моем исключении из партии объявил Зиновьев, который, зачитав
резолюцию, сказал: "Дайте обещание, что вы отказываетесь от своих взглядов, как это
сделал я, а сами продолжайте вести ту же линию, как и раньше, и в партии вас
оставят".
Правильно это?
Лозовский: Совершенно правильно. Зиновьев действительно мне так заявил, но для
меня это было чудовищно, и я не понимал, как можно было оставаться в партии и
подпольно работать против нее. Я сказал, что на это я не пойду.
Я считаю то, что в обвинительном заключении написано, что я был два раза
исключен из партии за двурушничество - это неправильно ни политически, ни
юридически. Что означает двурушничество? Это означает являться членом партии и
вести подпольную подрывную деятельность против партии. Но если человек
выступает открыто, то можно ли сказать, что он исключен за двурушничество. Но
ведь есть разница между исключением за двурушничество и исключением за
неправильное поведение, за открытое выступление против линии партии. Так что эта
формулировка не. имеет ко мне никакого отношения. Я двурушником никогда не был.
В январе 1918 года собрался первый съезд профсоюза и я, как секретарь ВЦСПС,
открыл этот съезд. Докладчиком по первому вопросу был Томский. В своем
выступлении о задачах профсоюзов я выдвинул формулировку независимости
профсоюзов, что политически было ошибочно и не выдерживало ни малейшей критики, но
такова была моя точка зрения. Разве это двурушничество, если я сам напечатал то,
что говорил об этом, и партия знала это.
Был выбран президиум ВЦСПС, председателем которого .был Томский. Не помню,
кто был секретарем, но как будто бы я оставался членом президиума,
Мое партийное положение было неопределенное, я был какой-то дикий, исключили
меня из партии, и я остался один. Между тем в Москве, Петрограде и других городах
существоваличгруппы, которые назывались интернационалистами и которые
объединяли меньшевиков, отошедших от Мартова, и правых большевиков. Это были
промежуточные группы. После переезда правительства в Москву приехал и я. Здесь я
ознакомился с соответствующими организациями, собрал конференцию и стал
председателем ЦК СД "интернационалистов".
Пред[седательствую]щий:.По чьей инициативе состоялась эта конференция?
Лозовский: По инициативе некоторых "интернационалистов" и при моем участии.
Пред[седательствую]щий: Зачем вы рассказываете о своей профсоюзной
деятельности, вас же в этом не обвиняют.
Лозовский: Вы сейчас увидите. Это относится к моему ложному обвинению.
143

Эсеры поставили условия, что хлеб будет предоставлен только железнодорожникам
под контролем эсеров при распределении. Это была провокаторская затея. На
какой-то станции банда белогвардейцев, одетых в красноармейскую форму, убила
начальника станции, машиниста паровоза этого поезда и тем самым взбудоражила всех
железнодорожных рабочих и служащих. Я тогда отправился к В.И. Ленину.
Председательствующий: В каком году это было?
Лозовский: Это было начало 1919 года, тогда эсеры еще не были вышвырнуты
Колчаком. В.И. Ленин меня сразу принял. "В чем же тут дело?" - спросил он. Я
сказал, что убийство железнодорожников — это явно белогвардейская провокация, не
могли же это сделать красноармейцы. Это было сделано для того, чтобы
спровоцировать забастовку железнодорожников. Я сказал, что нужно написать воззвание от
имени Совета Народных Комиссаров ко всем железнодорожникам с указанием, что
это была провокация. В.И. Ленин вызвал секретаря и говорит: "Проведите
Лозовского в комнату, пускай он напишет, что нужно".
Не будучи, как здесь сказано, враждебным к Советской власти, я написал проект
воззвания. В.И. Ленин внес 2—3 поправки, и назавтра текст был опубликован от имени
Совета Народных Комиссаров. Так выглядела моя "враждебность" к РКП(б).
Для характеристики той партии, которую я возглавлял, микроскопической партии
интернационалистов, я должен привести один факт.
9-й съезд РКП(б) состоялся, как известно, в марте 1919 года. На этом съезде я от
имени Российской социалистической рабочей партии интернационалистов выступил с
приветствием РКП(б).
Скажите, если бы я был враждебным партии, неужели Ленин меня принимал бы и
позволил бы мне выступать на съезде с приветствием. Неужели можно предполагать,
что В.И. Ленин был нелогичен в своих поступках. Это же не выдумка, не
художественное произведение - это протоколы 9-го съезда РКП(б). Одновременно с этим
я от имени нашей организации вел переговоры с ЦК РКП(б) о вхождении нашей
партии в РКП(б), а не слиянии, как говорил Юзефович. В обращении, которое было
опубликовано от имени ЦК РКП(б)...
Председательствующий: А Юзефович в своих показаниях говорит, что это было
сделано под напором низовых членов партии, масса вас не поддерживала, и вы
вынуждены были войти в РКП(б).
Лозовский: Я потом скажу насчет Юзефовича. То, что я говорю, это
подтверждается протоколами 9 съезда. Это очень существенный вопрос.
Председательствующий: Всяко было: и выступали, и заверяли, и клялись...
Лозовский: Я не думаю, чтобы ко всем можно применять одну и ту же мерку.
Пред[седательствую]щий: Да, конечно.
Лозовский: На съезде партии интернационалистов, который был в апреле 1919
года, были разногласия: входить в РКП(б) или не входить. Но в конце концов после
переговоров мы вошли в РКП(б). В обращении ЦК РКП(б) к местным партийным
организациям было сказано: "партия интернационалистов за последнее время (или за
последние годы, я точно не помню) все время работала рука об руку с нашей партией.
Там, где имеется большая местная организация интернационалистов, там введете в
Губком по одному-два человека от этой организации". Это было опубликовано в
печати...
Чтобы закончить вопрос о моей партийности, я скажу, что в 1929 или 1930 г. я
подал заявление в ЦК по вопросу о моем партстаже. Согласно решению ЦК, в
декабре 1919 года всем интернационалистам засчитывался партийный стаж с мая
1919 года. Так что, если бы это была враждебная организация, как можно было бы
засчитывать стаж за период враждебных действий. Причем старый большевик Ногин
подтвердил, что меня он знает с 1901 года по работе в Екатеринославле. Подтвердила
Стасова, которая знает меня с 1903 года; подтвердил Емельян Ярославский. Тогда
144

было вынесено специальное постановление — считать мой партстаж с 1901 года с
перерывом от 1911 до 1917 г. Так у меня значится и в партийном билете. Мне нечего
скрывать.
Далее суд выясняет отношения Лозовского с Бергельсоном, Нусиновым, Маркишем и
другими. Лозовский дает показания о своей работе в Гослитиздате.
Особое значение в ходе предварительного следствия придавалось посещению
Лозовским в 1940 году торжественного вечера, посвященного Шолому Алейхему.
Бергельсон: Да, я говорил, что на некоторых произвело большое впечатление
посещение Лозовским вечера Шолом Алейхема. Юзефович говорил: "Что же здесь
удивительного, он ведь еврейского происхождения и как еврей ему интересен Шолом
Алейхем, а может быть ему интересно было посмотреть кто там присутствовал".
Председательствующий: А такая фраза Юзефовичем была сказана: "Давно
сочувственно относится к нашей националистической деятельности и где может
помогает еврейским националистам"?
Бергельсон: Нет, не было.
Председательствующий: А почему же вы так показывали, ведь вы же сами
правили стенограмму в этом месте?
Бергельсон: - Потому, что там было еще хуже.
Лозовский сам несколько раз возвращался к своей биографии и на замечание
председательствующего, зачем он это делает, Лозовский ответил, что в обвинительном
заключении написано, что он с Октябрьской революции был враждебен Советской власти.
Лозовский: Я же враг, начиная с 1919 года.
Председательствующий: Ведь все это не относится к делу.
Лозовский: Это относится к моей голове.
Пред[седательствую]щий: Вам предъявлено конкретное обвинение. В
формулировке обвинения сказано: "Занимался шпионажем и был руководителем еврейского
националистического подполья в СССР, являлся вдохновителем и организатором
превращения Еврейского антифашистского комитета в центр националистической
работы, в 1943 году давал задания Михоэлсу и Феферу установить связь с
реакционными кругами США..."
Какое же отношение имеет к этой деятельности рассказываемая вами история-
революционно-профсоюзного движения рабочих.
Лозовский: Но в обвинении сказано, что я враг с 1919 года.
Председательствующий: Если вы хотите перечислить, какие поручения партии
вы выполняли, то скажите кратко об этом.
Лозовский: ... Таким образом, на протяжении всего периода работы, до момента
работы в Гослитиздате, я все время был на доверительной партийной работе и знал
мнения руководства партии. И поэтому мне совершенно невыносимо читать такие
строчки, где сказано, что я был врагом партии с 1919 года.
Пред[седательствую]щий: Это вытекает из предъявленного вам обвинения.
Лозовский: Итак, с Гослитиздатом покончено, и все поставлено на место, и все
вымыслы отметены.
12 мая 1939 года меня вызвал Молотов и сказал, что у них есть предварительное
мнение назначить меня зав. Наркома Иностранных Дел и спросил, как я к этому
145

отношусь. Я ответил, что все будет зависеть от того, кто будет Наркомом. Молотов
мне сказал, что Наркомом будет он сам и что ответ нужно дать не позже вечера.
Я подумал и дал согласие. Мне дали три дня на ликвидацию всех моих дел, и с 15 мая
1939 года я стал зам. Наркома Иностранных Дел. На меня были возложены дела по
Дальнему Востоку и Скандинавским странам. Первое время на Д. Востоке у нас
занозой была Япония. Я был одним из тех, кто хорошо знал все страны. Я знал
рабочее движение, экономику партии и политику всех стран; я ведь 30 лет
занимался международными делами. Я знал лучше всех других Дальний Восток, и
все-таки это была очень трудная часть работы, и я ее выполнял на протяжении
нескольких лет. Выполнял неплохо и знаю, как относилось к этому руководство партии...
Председательствующий: Какое это имеет отношение к делу? Подробности о
работе Министерства иностранных дел вряд ли тут нужны. Вы скажите, были ли у вас
за этот период времени замечания, были ли у вас какие-либо взыскания - вот об этом
вы скажите.
Лозовский: По линии Министерства иностранных дел, я там работал 7 лет и 2
месяца, у меня никаких замечаний не было. У меня были три конфликта на протяжении
моей профсоюзной деятельности. Может быть это сообщить?
Председательствующий: Эти конфликты по делу не проходят и зачем нам
расширять обвинение. В связи с чем вы были освобождены из Министерства
иностранных дел?
Лозовский: Я был назначен в июле 1946 года начальником Совинформбюро после
смерти Щербакова. В связи с этим меня освободили из Министерства иностранных
дел.
Начало войны вам известно. 24 июня 1941 года я получил выписку из
постановления следующего рода: создать Совинформбюро в составе: председатель —
Щербаков, Лозовский - заместитель, а также председателя радиокомитета Поликарпова,
ответственного руководителя ТАСС Хавенсона, председателя ВОКС Кеменова,
нач. управления] пропаганды и агитации ЦК — Александрова и зам. генерального
секретаря НКИД - Саксина.
Нам отвели помещение в ЦК и дали 2-3 человека (Щербаков дал из своего
аппарата), вызвали Афиногенова и Фадеева, чтобы они помогли нам первоначально.
Афиногенов занимался вопросами литературы.
На меня были возложены две функции: пресс-конференции и снабжение всей
международной буржуазной, капиталистической печати информацией о Советском
Союзе. Надо было подбирать людей. Щербаков сказал: "Я вам людей с фронта не.
дам, ищите сами людей, которые смогли бы работать: стариков, женщин и т.д.,
которые не на фронте". Я начал подбирать тех, кто мог работать, вплоть до старика
Ренштейна, ему было 76 лет. Он знал иностранные языки и стал у нас работать.
Трудность заключалась в том, что материалы, которые мы брали из газет, надо
было переводить на хороший английский язык. Когда за границей редакция газеты
получает статью на плохом английском или французском языке, она сует ее в корзину.
Задача была - проникнуть в крупную капиталистическую печать с информацией о
Советском Союзе, бороться против фашизма, вести контрпропаганду и т.д.
Мне ставится в вину то, что я набирал в аппарат СИБ людей, которые жили за
границей. Но нам необходимы были люди, в совершенстве владеющие иностранными
языками, и я брал поэтому людей, отвечающих этому требованию, хотя может быть
их прошлое не совсем чисто.
Вы знаете какое было положение в то время? Мне дает указания секретать ЦК —
срочно созвать радиомитинг на еврейском языке для пропаганды в США. Нужно было
146

поднять миллионы людей против гитлеровцев за их зверство. А здесь и говорят: был
какой-то националистический митинг и все это делал Лозовский. Прямо похоже на
сказку: не было ни ЦК, ни правительства, а был Лозовский и несколько евреев,
которые все это делали. Это же умопомрачительно. Я по поручению партии
организую митинг. Каждый выступавший был проинструктирован в ЦК. Каждая речь
читалась мной, Александровым и Щербаковым. Неужели можно себе представить,
что радиокомитет, который не был мне подчинен, будет передавать в эфир какие-то
воззвания, речи, без санкции ЦК?
Итак был митинг. Скажите, академик Капица мне подчинен? Писатель Эренбург
мне подчинен? Что же они по моему поручению выступают что ли? Вспомните список
выступавших. Эренбург говорит, бросая в лицо фашизму, имя своей матери Ханна. И
вдруг кто-то говорит, что это значит возвращение к еврейству. Мою мать тоже звали
Ханна - что же я этого должен стыдиться что ли? Что это за странная психология.
Почему это считают национализмом?
... Ведь наша задача заключалась в том, чтобы всему миру показать, что мы
бодры, уверены в борьбе, а когда в сентябре 1941 года один из корреспондентов
сказал, что в немецких газетах появилось сообщение о том, что немцы видят уже
Москву в бинокль, я смеясь ответил, что несомненно немцы увидят Москву, но в
качестве военнопленных, и в сентябре 1941 года этот ответ пошел по всему миру.
Я высмеивал Геббельса, и это в сотнях миллионах экземпляров расходилось по всему
миру за счет капиталистических газет, за счет капиталистических трестов. Геббельс
писал в своем органе, что когда он приедет в Москву, он с меня с живого кожу сдерет.
Нелегкое это было дело, но я смею думать, что я неплохо выполнял его. Я никогда
об этом не говорил, не ставил себе это в заслугу, но я думаю, что я делал партийное,
советское дело.
15.Х. 1941 г. в 2 часа дня мне сообщили, что мы ночью выезжаем в Куйбышев.
В Куйбышеве всю работу нужно было начинать сначала. Нужно было собрать людей,
найти помещение, чтобы где-нибудь поместиться. В Куйбышеве также продолжались
пресс-конференции. Молотов был в Москве, но текст вопросов и ответов я передавал
ему по "ВЧ" и потом получал обратно с поправками и предложениями, т.е.
осуществлялось то согласование, которое показалось таким подозрительным Юзефовичу.
В конце 1941 г. в разговоре с Щербаковым по "ВЧ" у нас возникла мысль о создании
нескольких антифашистских комитетов. Мы создали сразу несколько антифашистских
комитетов: славянский, еврейский, женский, молодежный и антифашистский комитет
ученых. Уже по одному названию видно, что это не классовые организации для
пропаганды только среди рабочих, а это такие организации, которые должны
обращаться ко всем, кто хочет и может что-либо сделать для борьбы с фашизмом...
Откуда возникла эта мысль создания комитетов? Неужели это я все выдумал?
Неужели можно себе представить, что у нас в Советском Союзе могут возникнуть
5 организаций, ЦК дает на это деньги, дает людей, дает помещение и не
, интересуется тем, что они делают? Почему меня обвиняют, что я создал Еврейский
антифашистский комитет, а не все пять комитетов? Почему встреча с каким-то Розен-
бергом лучше чем встреча с Миколайчиком? Почему Славянский комитет мог
принимать по моему разрешению Андерса? Это что, друг Советского Союза? Почему
принимали Бенеша? Почему Молодежный комитет обращался с письмами к
американским организациям, которые находились под непосредственным руководством
Элеоноры Рузвельт...
Итак, я начал набирать людей, переводчиков. Комиссия партбюро ставит мне в
вину прием на работу Файнберга и др. А что представляет из себя Файнберг?
Файнберг - сын коммуниста, старого рабочего, жившего много лет в Англии. Файн-
147

берг был переводчиком ленинских произведений на английский язык. Почему же я не
мог его пригласить на работу? Потому, что он еврей? Ну скажите, есть здесь здравый
смысл? Человек переводит Ленина и не может перевести статью Фадеева или
Заславского? А там все подведено под одну рубрику.
В конце 1941 года были созданы пять комитетов. Это были не специальные
организации. Их задачи были — связаться со всеми организациями: демократическими,
прогрессивными, буржуазными и т.д., которые хотят содействовать борьбе с
фашизмом и помогать Советскому Союзу. Так был сформулирован ответ на
пресс-конференции и так было потом напечатано в газетах. Я просил присоединить этот
материал к делу, но это почему-то не сделали. Создано пять комитетов. Возник
вопрос относительно руководства. Ведь кто-то должен руководить, нужен секретарь,
председатель. По этому вопросу было много разговоров с Щербаковым. На пост
председателя Еврейского антифашистского комитета он выдвинул кандидатуру Михоэлса.
Щербаков меня спросил, знаю ли я что-либо относительно Эпштейна, которого знали
многие из Союза советских писателей? Я сказал, что Эпштеин бывший бундовец.
Председательствующий: А вопрос о Михоэлсе как ставился?
Лозовский: Щербаков хотел, чтобы председателем был беспартийный, и Михоэлс
подходил к этому. Эта кандидатура была выдвинута Щербаковым.
Председательствующий: Встречались ли вы раньше с Михоэлсом?
Лозовский: Я с Михоэлсом встретился в августе месяце на митинге. До этого я его
не встречал никогда и не был с ним знаком...
Председательствующий: А Фефера?
[Лозовский: Я его не знал до того, как он приехал в Куйбышев. Я его не издавал и
фамилии такой не слышал. Фамилию Маркиша я слышал.
Председательствующий: О Квитко слышали?
Лозовский:: Фамилию Квитко я слышал, так как он был известен в детской
литературе.
Пред[седательствую\щий: А Гофштейна?
Лозовский: Не знал.
Маркиш: Разрешите мне дать одно очень важное пояснение.
В 1938 году в Москве в помещении Консерватории состоялся антифашистский
митинг советской интеллигенции, который транслировался по всему миру. Михоэлс
был одним из четырех, выступавших на этом митинге. Выступал Алексей Толстой,
один академик и еще кто-то. На третий или четвертый день после выступления
Михоэлса на митинге Зайцев, секретарь партбюро Союза советских писателей,
позвонил и сказал, что это за Михоэлс. В то время уже, значит, было обращено
какое-то внимание на Михоэлса. Никому не секрет, что выступление Михоэлса имело
колоссальный успех и в ЦК знали его имя...
Председательствующий: А Эпштейна?
Лозовский: О Эпштейне я могу сказать только одно, что я знал его по
литературной деятельности. О Эпштейне я сказал, что знаю его как бывшего бундовца. В
период бешеной агитации в США против СССР он вступил в коммунистическую
партию и в состав редакции газеты "Моргенфрайнейт". Пробыл несколько лет на
редакционной работе. Надо сказать, что быть редактором в США не синекура.
И третье, мне известно, что Эпштеин на протяжении нескольких лет выполнял
работу иностранного отдела НКВД. И когда Бергельсон здесь намекал на то, что
Эпштеин являлся агентом какой-то державы, то я говорил, что он был агентом
державы, которая называется СССР, т.е. был агентом НКВД.
148

Председательствующий: С вами советовались при выдвижении кандидатур, а вы
ни одной кандидатуры так и не выдвинули?
Лозовский: Я тоже выдвигал кандидатуры. Я хочу сказать, что ни один человек не
был назначен только мной. Это невозможно.
Председательствующий: А что кандидатуры членов Комитета утверждали?
Лозовский: Обязательно. Когда я читал это собрание сочинений 50 заключенных и
20 следователей, я просто в умопомрачение приходил. Как же может быть в нашей
партии, чтобы во время войны вдруг и без ведома ЦК появился какой-нибудь новый
человек во главе организации. Каждая кандидатура в члены комитетов проверялась
управлением пропаганды и агитации через Александрова, а я со своей стороны тоже
проверял, что это за человек, а потом кандидатуры шли на утверждение
Щербакова.
Так обстояло дело с подбором кандидатов...
... Когда начали работать комитеты, в том числе и Еврейский антифашистский
комитет, я приезжал в Совинформбюро на час, на два в день. В Куйбышеве, также и
в Москве, я был завален работой по Министерству иностранных дел. Бывали месяцы,
когда я был один в Министерстве, а другие уезжали по разным делам, но во всяком
случае работа комитетов началась.
В чем заключалась работа всех комитетов, в особенности Еврейского комитета,
который заслужил такое 42-томное внимание?
Если взять материалы показаний и обвинительное заключение, выходит, что
Еврейский антифашистский комитет возник по инициативе Лозовского, по заранее
обдуманному националистическому намерению с враждебными целями. Для того,
чтобы связаться с буржуазными кругами для подрывной работы. Это
беллетристика.
Нам было сказано в начале, чтобы мы в коммунистические газеты не писали, ибо
нас могут объявить вторым изданием Коминтерна. Значит, надо было пробиться в
большую прессу. Мы начали собирать со всех стран сведения о газетах и
организациях. Это делал Еврейский антифашистский комитет. Это же делали все
комитеты. Каждый Комитет собрал список всех газет, в которые возможно было
посылать материалы и которые возможно смогут напечатать что-либо положительное
о Советском Союзе, пусть это будут буржуазные, демократические, фермерские и
даже сионистские газеты. Почему сионистские? Потому что сионисты — буржуазные
реакционеры по вопросу истребления евреев не могли не быть против фашизма и
материалы о зверствах немцев они печатали.
Когда Фефер давал суду показания, он сказал, что Гольдберг хозяйничал в газете
"Дер Тог", но мол в этой газете Еврейский антифашистский комитет поместил всего
лишь 2-3 статьи. Это лицемерие, вздор, гораздо больше печатали. Граждане судьи,
скажите, что "Нью-Йорк Тайме", хозяином которой является миллионер Сольцбергер,
является газетой трудящихся? Капитал этой газеты 20 млн. долларов. Там хозяин не
редактор, а издатель, редактор это наемное лицо. Сольцбергер в это предприятие
вложил более 15 млн. рублей. Этот капиталист является ярым защитником папы
Римского, кардинала Спельмана и других. А между тем мы старались проникнуть в
эту газету.
Задача заключалась в том, чтобы пролезть во все органы иностранной печати.
Была война, они были нашими союзниками, мы вынуждены были печатать что-то о
Советском Союзе. Мы пролезли в газеты каждый по своей линии. Славянский
комитет по своей линии, еврейский, женский, молодежный - по своей.
Если под словом "информация" подразумевается "шпионская", тогда вся
деятельность Совинформбюро является шпионской...
... Помимо общей информации, которая тогда шла через отделы Совинформбюро,
антифашистские комитеты посылали свою специфическую информацию, газета
149

"Эйникайт" с самого начала была на отшибе потому, что газета в нашей стране имеет
особый вид и форму контроля.
Газета "Эйникайт", как и все выходящие в Советском Союзе газеты, подчинена
отделу печати ЦК ВКП(б). Ни зав. отделов, ни редакторов я в "Эйникайт" не
назначал и денег не давал. Этим занимался отдел печати управления пропаганды ЦК
ВКП(б).
Председательствующий: Но это был печатный орган Еврейского
антифашистского комитета?
Лозовский: Ну и что же? Денег я не давал, так как они не проходили по нашей
смете. Редакторов я туда не назначал, штатов не утверждал, газеты не читал, так
как уже 60 лет не читаю по-еврейски.
Можно ли меня привлечь к ответственности за то, что газета, выходившая под
непосредственным контролем Управления пропаганды и агитации ЦК, печатала
националистические статьи.
Таким образом я заявляю, все что писалось в "Эйникайт" ко мне не имеет никакого
отношения ни прямого, и косвенного. Когда мне говорили, что нужно вызвать
еврейского писателя, я им помогал, вот и все.
Для того, чтобы писать в еврейскую газету, надо писать по-еврейски. Но когда
Бергельсон вдруг говорит, раз пишут по-еврейски, значит это национализм, то
выходит, что тут судят еврейский язык. Это уму непостижимо. Да пиши ты хоть на
языке негров. Это твое дело. Дело не в этом, на каком языке пишут, а в том, что как
пишут. Бывает, что национальное чувство переходит в националистическое и
коммунист должен знать это...
Таким образом атифашистские комитеты, с одной стороны, а отделы Совинформ-
бюро, с другой стороны, широким потоком начали посылать информацию о Советском
Союзе, о наших людях, о героической борьбе против фашизма и т.д. В этом потоке
маленькой струей была работа Еврейского антифашистского комитета, который
обслуживал определенную группу газет. За 6 лет моей работы в Совинформбюро мы
отправили за границу примерно '400 тыс. статей, если считать статьи в 4 страницы
(были и больше, и меньше, но в среднем 4 страницы). Из этих 400 тыс. статей на
долю Еврейского антифашистского комитета выпадает 15-16 тыс., это за эти 4 года и
2 месяца (1 августа 1946 года Комитет был выключен из состава Совинформбюро),
когда я руководил этим Комитетом.
Вот в чем существо всей этой работы.
Когда комитеты еще были в зачаточном состоянии, Эпштейн поставил вопрос
перед Щербаковым о втором митинге, для чего несколько раз специально ездил в
Москву.
Председательствующий: Первый митинг был в 1941 году?
Лозовский: Да, в августе 1941 года.
Председательствующий: Фефер, когда был второй митинг?
Фефер: В начале мая 1942 года, а 3 митинг был в апреле 1944 года.
Лозовский: Вопрос о втором митинге был поднят в связи с тем, что борьба за и
против СССР начала обостряться. Все видели, что советские войска хотя и
отступают, но не разбиты и мужественно выдерживают натиски врага. Это вызвало
большой переворот в руководящих кругах США...
... Таким образом нельзя сказать, что я подбирал членов для Еврейского
антифашистского комитета, Это невероятно потому, что я их не знал. Зачем был создан
этот большой Комитет? Вы думаете для того, чтобы он собирался, действовал,
обсуждал что-то. Ничего подобного, было подобрано 70-80 имен соответствующей
квалификации для того, чтобы это пошло в Америку, Англию, во все страны мира и
чтобы там видели, что к борьбе против фашизма их призывают не только Михоэлс и
Эпштейн, а и академики, писатели, поэты, государственные деятели и т.д., что это
50

вопрос общественный, и все они призывают широкие массы бороться против
фашизма. 9-10 членов комитета не имели никакого отношения к непосредственной
ЕАК работе. Я не знаю, кем была включена Лина Соломоновна Штерн, но знаю, что
такие люди включались для имени. Брали имена на "экспорт" - академик Лина Штерн
- женщина, академик Фрумкин, который вообще никогда не бывал в Комитете, а имя
его использовали, и партия имела право это делать. В показаниях, которые я
подписал (я потом еще скажу почему я их подписал), сказано, что мне были известны
буржуазные взгляды Лины Штерн. Это неверно, я ее оклеветал и здесь извиняюсь
перед ней.
Я ей в глаза не могу смотреть из-за этой вынужденной клеветы.
Я ее совершенно не знал. Знал, что существует Лина Штерн - академик, а лично
ее не знал.
... А то, что на следствии я сказал, что знаю ее буржуазные взгляды, это я
наклеветал. Я потом подробнее расскажу, почему я это сделал...
Председательствующий: Вы показания о комплектовании Комитета закончили?
Лозовский: Нет.
Пред[седательствую]щий: Давайте закончим этот вопрос.
Лозовский: Я вот не помню, в каком году был 3-й пленум...
Председательствующий: В апреле 1944 года.
Лозовский: А перед этим был еще один радиомитинг...
Председательствующий: 3-й радиомитинг был также в 1944 году.
Лозовский: Во время этого митинга, как и на всех остальных радиомитингах,
порядок был тот же самый: каждый писал свою речь, потом тексты их
просматривались, переводились, проверялись мною и Александровым и шли на утверждение к
нашему начальнику Щербакову. Вся продукция митинга просматривалась аппаратом
ЦК, Совинформбюро и Щербаковым. Я тогда высказал мысль, это была моя
инициатива, что Комитет представляет собой какую-то бесформенную организацию,
т.е. там есть председатель, секретарь, есть какие-то сотрудники и больше ничего нет.
Нет никакого коллектива, который бы держал в узде председателя и секретаря
комитета. Мы с Щербаковым переговорили об этом и решили, что нужно создать
президиум. Сколько в этот президиум было намечено членов - 10, 15, 20, больше ли,
меньше, я не помню. Писатели, поэты и прочие - это люди меньше всего
организованные. Каждый думает о своих стихах, книгах, о том, чтобы напечатать
побольше строчек и т.д. Кто из руководящих работников был в то время? Был
Михоэлс, Эпштейн и Фефер. Нужно сказать, что Эпштейн умер на этой работе.
Они составили предварительный список членов президиума, куда входили
Шимелиович, Штерн и др., всего кажется человек 15. Относительно Брегмана я
скажу отдельно, так как об этом был особый разговор и отдельное решение. Всех ли
я их знал? Нет, не всех. Я знал, что есть Шимелиович в Боткинской больнице.
Фамилию Шимелиовича я слышал, но с ним никогда не разговаривал, не встречался,
не разговаривал даже по телефону.
Я просмотрел этот список и отправил его моему шефу - Щербакову.
Я хотел бы, чтобы суд вник в то серьезное положение, в котором я находился.
У меня было два шефа: по линии Наркоминдела В.М. Молотова, по линии
Совинформбюро - А.С. Щербаков, а то, что здесь написано и изображается, так как
будто бы я все давал самовольно, то это область если не политического вдохновения,
то, во всяком случае, поэтической клеветы.
Таким образом президиум Еврейского антифашистского комитета был утвержден.
Даже кажется в том же составе, какой был предложен. Я, например, не помню
151

изменений. Вы, я думаю, сами знаете, это делается в партийном порядке: людей до
утверждения проверяют. Члены президиума не должны непосредственно работать в
Еврейском антифашистском комитете. Работать должны были 3—4 редактора, а
остальные должны быть приходящими...
Председательствующий: Остановимся на комплектовании кадров комитетов.
Подсудимый Фефер, вы на предварительном следствии утверждали, что не
случайно в самом начале деятельности Комитета туда были собраны люди по своей
политической сущности ярые националисты и что это произошло по воле и инициативе
Лозовского. Это я делаю вывод из ваших показаний.
Фефер: Я попросил огласить мои показания.
Председательствующий: А вы отрицаете их? Ведь я называю вещи своими
именами. Из ваших показаний вытекает именно такой вывод.
Фефер: Он очень резок.
Председательствующий: (т. 2, л.д. 60): Вы говорите, что все важнейшие
мероприятия в Еврейском комитете проводились под руководством Лозовского.
Фефер: Подтверждаю это.
Председательствующий: (т. 2, л.д. 48): Вы также показали: "При первой нашей
встрече Эпштейн информировал меня и Михоэлса о создании Антифашистского
комитета и заявил, что в этом большая заслуга Лозовского, которого он назвал нашим
отцом".
Председательствующий (к Феферу):... На вопрос по поводу выводов экспертизы
вы говорите: "Националистическая линия в работе Комитета, как я уже показал,
стала проводиться с первых же дней его существования. Это объясняется тем, что у
руководства оказались активные еврейские националисты: Лозовский, Михоэлс,
Эпштейн и я, Фефер". Эти ваши показания правильны?
Фефер: Это плоды дальнейшего размышления.
Председательствующий: То есть как плоды дальнейшего размышления?
Фефер: Я объясняю, что я имею в виду. Лозовского как националиста я не знал и
до создания Комитета я к нему не обращался.
У меня много книг вышло в Гослитиздате и при Накорякове и еще раньше, а к
Лозовскому я не обращался. После создания Комитета я не рассматривал Лозовского
как националиста и у нас не было с ним разговоров на националистические темы. Но
когда я во время следствия стал подытоживать работу Комитета, все важнейшие
участки этой работы, все ее пункты, также, как докладные записки в ЦК, как
"Черная книга", две записки по поводу отрицательного отношения к евреям, посылке
материалов за границу, в основном о евреях-героях на фронте и в тылу, и когда я
суммировал все это, то понял, что вся эта деятельность и является основанием для
обвинения Комитета в национализме, а поскольку Лозовский' был в курсе дел
Комитета, я назвал Лозовского националистом. Вот что я понимаю под этими
словами: "Плоды дальнейших размышлений".
Фефер: — Я охарактеризовал докладную записку о Крыме как проявление
национализма, она была послана с ведома Лозовского, я также подтверждаю, что некоторые
члены президиума были националистически настроенными людьми...
Но знал ли Лозовский, что часть членов президиума Еврейского антифашистского
комитета националисты, я не могу утверждать.
Пред[седательствую]щий: Вы же говорите, что вы ставили все важные вопросы
152

перед Лозовским, получали его санкцию на проведение в жизнь этих вопросов, как же
он мог не знать обо всем этом.
Фефер: Я лично не информировал Лозовского о составе Комитета, его
информировали Михоэлс и Эпштейн.
Председательствующий: Лозовский, вы на очной ставке с Фефером подтвердили
его показания...
Лозовский: Что касается моих показаний во всех протоколах, начиная от 3 февраля
1949 года и до конца, они неправильны, и я это делал сознательно - почему, я скажу
позже.
Фефер выступает все время как свидетель обвинения. Я потом покажу, какую цель
преследует Фефер, написав три тома своих произведений, которые характеризуют его
облик. Сейчас разрешите по существу.
Из показаний Фефера получается следующий вывод: Лозовский занимался только
Еврейским антифашистским комитетом, он в нем дневал и ночевал, думал только о
нем. Неужели суд не учитывает, что был не один комитет, а пять...
Было создано 5 комитетов с санкции ЦК. За что я несу ответственность, как
бывший заместитель Щербакова и член ЦК ВКП(б)? Если вы меня хотите судить за
Еврейский комитет, то я прошу судить меня за все комитеты. Разве Славянский
комитет не посылал за границу обращений, статей и т.д.?
Частое обращение к Феферу, очевидно, объяснялось тем, что значительная часть
обвинений в адрес Лозовского строилась на признательных показаниях Фефера.
Председательствующий сопоставляет эти показания на предварительном следствии и
освещении конкретных фактов и обобщенных обвинений в ходе судебного процесса...
Лозовский: Свидетель обвинения все время ссылается на мертвого Эпштейна: он
сказал, что я являюсь отцом, что я был растроган и проч. Может быть они и называли
меня отцом, но в Киргизии меня называли "Аксакалом", в Китае - старым китайцем,
потому что я много занимался Китаем, в Латинской Америке меня называли вторым
"Колумбом". Одна фотокорреспондентка прислала мне книгу и свое фото и написала:
"Соломону Мудрому". Мало ли кто и как меня называл. Какое это имеет отношение к
политической деятельности?
Председательствующий: Но они в вас видели не вообще "отца", а руководителя
националистической организации, ведь в это слово "отец" они вкладывали
определенный смысл.
Лозовский: Смысл, который вкладывает в него Фефер, и смысл, который
вкладывал мертвый Эпштейн, - не одно и то же. Я покажу, какой деятельностью Фефер
занимался за моей спиной. И пусть он не думает, что, написав 3 тома, он может
выступать в качестве свидетеля обвинения против всех. Вы, граждане судьи, с Вашим
опытом знаете, как люди, обвиняя других, пытаются улизнуть от ответственности.
Председательствующий: Он не свидетель, а подсудимый, и дает показания,
которые он считает необходимым дать.
Лозовский: В обвинительном заключении сказано о том, что я добивался посылки
делегации в Америку, ее специально подбирал и проч. Допустим на одну минуту, что
это правильно. Но ведь рядом находился Наркоминдел, что стоило запросить: кто
153

писал об этой делегации и кто дал согласие на поездку Михоэлса и Фефера? Ведь это
чрезвычайно простое дело. Я не понимаю, почему такой простой вещи не сделано.
Дело было так: наш консул и наш посол в Америке (Литвинова там уже не было)
сообщил по линии Наркоминдела шифровкой, а потом была открытая телеграмма на
имя Еврейского антифашистского комитета, где сообщалось, что в США возник
антифашистский комитет художников, писателей и проч. во главе с Энштейном. Они
связались с Еврейским антифашистским комитетом. Задача была в том, чтобы
поднять в США элементы, которые выступали бы против фашизма. Я лично считал и
считаю до сих пор, что создание такой организации в США, которая охватывала
своей деятельностью ученых, художников, поэтов и возглавлялась таким мировым
ученым как Энштейном, является плюсом и было выгодно для Советского Союза.
Предложение относительно посылки делегации поступило также по двум линиям: по
линии Наркоминдела и потом открыто по линии Еврейского антифашистского
комитета. Я не помню точно, но как будто бы в телеграмме даже назывались
фамилии, кого они просили прислать в составе делегации: какого-то генерала, затем
Эренбурга, Маркиша, Михоэлса и др.
Фефер: В 1943 году было получено приглашение от антифашистского комитета
ученых и писателей США на имя Михоэлса.
Председательствующий: А в 1942 году относительно связи с этими
организациями у вас был разговор с Михоэлсом? Фефер показывает (т. 2, л.д. 59): "Работа по
установлению связи с различными организациями, особенно с антифашистскими,
началась еще в 1942 году... В ответ на наш призыв в Нью-Йорке в 1942 году было соа-
дано две организации... второй организацией был антифашистский комитет писателей,
ученых, во главе которых стоял Энштейн... создание этих двух организаций нас очень
обрадовало... Это обстоятельство произвело сильное впечатление на Лозовского...
Перед отъездом в Америку Лозовский нам дал указание покрепче связаться с
богатыми кругами Америки..."
Фефер: Я уже говорил, что подтверждаю эти показания, но разговор был не в
таком контексте.
Председательствующий: Вы все стараетесь смягчить показания и называете:
один - гарниром, другой - контекстом.
Фефер: За то, что я подтверждаю ряд своих показаний, я уже назван свидетелем
обвинения.
Пред[седательствую]щий: Вы подсудимый такой же, как и все остальные. Шутки
здесь ни к чему. Вы даете здесь показания.
Фефер: Я говорил на следствии о том, что это было в 1942 году в Куйбышеве. Мы
действительно зашли с Михоэлсом и Эпштейном к Лозовскому. И у нас был разговор
о том, что первый еврейский радиомитинг вызвал в США создание двух организаций:
комитета ученых и писателей и еврейский совет "Рашен Релиф", во главе этих
организаций стали такие видные лица, как Энштейн.
Лозовский сказал, что это хорошо, и предложил связаться через эти комитеты с
зажиточными евреями США для того, чтобы выкачивать побольше средств в фонд
обороны СССР.
Председательствующий: Вы подтвердили, что Лозовский дал указание покрепче
связаться с богатыми евреями в Америке, для чего ставилась такая задача?
Фефер: Такая задача была поставлена Щербаковым для того, чтобы получить
больше денег в фонд обороны СССР.
Пред[седательствую]щий: Дальше (т. 2, л.д. 60) на вопрос: "Чем руководствовался
Лозовский, давая такие указания?", вы отвечали - "Тем же "национализмом", который
был и у нас с Михоэлсом. Посылкой обширной информации в Америку Лозовский имел
в виду добиться большей симпатии богатых еврейских кругов в Америке и заручиться
их поддержкой при разрешении еврейского вопроса в СССР".
154

Фефер: Это я отрицаю.
Председательствующий: Откуда же вы взяли это?
Фефер: Я просто в этом вопросе оклеветал Лозовского.
Председательствующий: А как же обстояло дело в действительности?
Фефер: Лозовский, давая нам указания связаться через эти комитеты с
зажиточными евреями, говорил, что это необходимо для того, чтобы как можно больше
долларов получить в фонд обороны СССР.
Председательствующий: Почему вы сейчас отрицаете националистические
побуждения Лозовского, когда он давал эти указания?
Фефер: Я не отрицаю его националистические побуждения вообще.
Пред[седательствую]щий: Позвольте, в 10 вопросах вы говорите, что он
националист, а в 2-х вопросах он не националист. Это не логично. Если он националист, то и
вся его деятельность националистическая. Вам задают вопрос: "Чем руководствовался
Лозовский, давая такие указания". Вы отвечаете, что националистическими
побуждениями, а дальше указываете, что он был той силой, которая направляла
националистическую работу в Комитете:
Фефер: В этом протоколе неправильно написано относительно связи с богатеями.
Пред[седательствую]щий: Но это один неразорванный ответ?
Фефер: На одной странице могут быть записаны вещи правильные и неправильные.
Пред[седательствую]щий: Так почему же вы так делаете, что получается на одной
странице ваши показания записаны правильно, а на другой неправильно.
Фефер: Я к выводу о националистической деятельности Лозовского пришел здесь
во время следствия.
Председательствующий: В 1941-1942 гг., когда вместе с Эпштейном и Михо-
элсом вы начали работу в Еврейском антифашистском комитете, то в этой
организации видели не только задачи, поставленные государством по проведению
антифашистской пропаганды, но и возможность пропагандировать идеи особенности
еврейской национальности. Значит вы и раньше были настроены националистически?
Фефер: Я уже говорил, что националистические настроения у меня были...
Председательствующий: А вступив в Еврейский антифашистский комитет, вы
имели в виду претворять в жизнь не только те официальные вопросы, которые
поставило перед вами государство, но и разрешать задачи, которые выходили за
пределы Комитета, т.е. проблемы евреев в СССР?
Фефер: Я имел в виду вопрос о сохранении и развитии еврейской культуры...
Председательствующий: Но ведь борьба против ассимиляции и составляет не
существующую еврейскую проблему, которую пытался разрешить Еврейский
антифашистский комитет. Это правильно?
Фефер: Да, верно.
Председательствующий: (к Феферу): Мы же сейчас с вами договорились, что вы
приступили к деятельности в Комитете, будучи уже заранее националистически
настроенным человеком.
Фефер: В тот период я часть вещей не считал националистической работой. Я,
например, не считал, что противодействие ассимиляции является националистической
деятельностью.
Председательствующий: Вы на мои вопросы отвечали, что в 1941 году,
приступая к работе "Эиникайт", вы отстаивали свою задачу борьбы против ассимиляции.
Фефер: Да, потому, что шел органический процесс ассимиляции.
Пред[седательствую]щий: Чего же вам бороться против этого, если партия не
ставила перед нами такой задачи, а мы констатируем факт, что вы в 1941 году
пришли к работе в "Эиникайт" с целью не только выполнять задачи, которые были
155

поставлены партией, но и бороться против ассимиляции за культурную автономию
евреев.
Фефер: Нет, за рост еврейской культуры.
Председательствующий: Хорошо, но это тоже националистическая задача.
Фефер: Я тогда это не считал националистической задачей.
Председательствующий: Фефер, вы пять минут тому назад признали, что вы
националист, а сейчас говорите другое...
Председательствующий: Фефер, как же вас понять правильно?
Фефер: По какому вопросу? По националистической работе в Комитете и о
националистической деятельности Лозовского?
Председательствующий: Да, вы руководствовались теми же
националистическими побуждениями, которые были и у Лозовского. Вы говорили: "Он был той
силой, которая направляла всю нашу националистическую деятельность...".
Фефер: Я заявлял в своих показаниях в течение всего судебного процесса о том,
что считаю деятельность Еврейского антифашистского комитета
националистической.
По сути дела я заявлял суду, что я проводил националистическую деятельность и
проводил ее Лозовский. В какой степени виноват Лозовский, это установит суд. Но
то, что Лозовский направлял всю нашу националистическую работу, я так не говорил.
Я сказал, что сделал такой вывод в ходе следствия, но разговоров по этому поводу
лично у меня с Лозовским не было.
Пред[седательствую]щий: (к Феферу): Вы показали, что Лозовский с самого
начала Комитета был той силой, которая направляла работу в Комитете, а работа
Комитета квалифицируется как антисоветская работа...
Фефер: Да, это работа признается националистической работой...
Пред[седательствую]щий: Когда это вами признано?
Фефер: Преимущественно во время следствия...
Председательствующий: (к Феферу): Михоэлс, Эпштейн и вы, Фефер, были
националистами еще до прихода в Еврейский антифашистский комитет. Зачем же вы
говорите, что только теперь, в ходе следствия, вы стали понимать, что деятельность
Комитета была националистической.
Фефер: Я сказал, что в тюрьме я сделал обобщение, что большая часть работы
Еврейского антифашистского комитета была националистической.
Председательствующий: Раз вы возглавляли Комитет, поставили себе задачу
вести борьбу с ассимиляцией, пользуясь вывеской Комитета, вести борьбу за
культурную автономию евреев, т.е. дела, на которые вас еврейский народ вовсе не
уполномачивал и не хотел уполномачивать, значит вы вели с самого начала
антисоветскую деятельность...
Фефер: Националистическую деятельность.
Председательствующий: Что вы поправляете. Всякая националистическая
деятельность - есть антисоветская деятельность.
Вы приступили к выполнению этой задачи потому, что были антисоветски
настроены, а Лозовский знал ваши националистические настроения...
Фефер: Я с ним не виделся и на эту тему не разговаривал.
Пред[седательствую]щий: Но вся деятельность Еврейского антифашистского
комитета ему была известна.
Фефер: Вся практическая деятельность Комитета, все принимаемые документы
156

Комитета... просматривались и визировались Лозовским. Не на основании нашего
разговора с ним, а на основании такой поддержки Лозовским деятельности, которую
проводил Комитет, я делаю заключение о поддержке Лозовским нашей
националистической деятельности.
Лозовский (к Феферу): Когда вы приехали в Куйбышев?
Фефер: В Куйбышев я приехал в начале 1942 года, примерно в апреле.
Лозовский: А работали где?
Фефер: В газете "Эйникайт".
Лозовский: В течение которого времени?
Фефер: До смерти Эпштейна, т.е. до июля 1945 года.
Лозовский: Вы говорите, что приходили ко мне в 1942 году с вопросами по работе
Комитета, но вы тогда работали в "Эйникайт" и зачем вы могли приходить ко мне по
вопросу деятельности Комитета?
Фефер: Я приходил к Лозовскому иногда с Эпштейном, иногда с Михоэлсом.
Лозовский: И как раз насчет связи с богатыми евреями?
Фефер: Такая задача была поставлена перед Комитетом не только Лозовским, но и
Щербаковым и Калининым. Вы говорили, что нам нужно связаться через эти
антифашистские организации в США с богатыми евреями и собирать через них средства в
фонд обороны СССР.
Лозовский: Вам известен какой-нибудь документ, исходящий из Комитета в
зарубежные страны (воззвания, обращения и т.д.) кроме статей, исходящих от
Антифашистского комитета по радио или телеграфу, который не был бы утвержден
Щербаковым? Был ли хоть один такой документ, который бы не был утвержден
начальником Совинформбюро?
Фефер: Если иметь в виду обращения митингов, речи, произнесенные на этих
митингах, выступления, которые произнесены нами на 3 пленуме Еврейского
антифашистского комитета, все эти важнейшие документы проходили через Щербакова, а
что касается повседневной переписки, в том числе и вопросов материальной помощи и
заказах Амбиджана на материалы Биробиджана, которые экспертиза квалифицирует
как материалы, не подлежащие оглашению, то я утверждаю, что эта переписка
санкционирована Соломоном Абрамовичем Лозовским.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, вы в своих показаних на
следствии (т. 17, л.д. 57, а потом 180 и 181) говорили о том, что Лозовский задолго до
создания Комитета проявлял себя националистом. Повторите это суду.
Бергельсон: Я должен сказать, что я начал подписывать протоколы моих показаний
о Лозовском, что он националист, после того, как мне показали подписанные его рукой
его же показания, что он националист и после того, как мне стало ясно, что высшей
точкой проявления национализма Комитета была записка по вопросу о Крыме, а она
не была бы послана, если бы Лозовский своим авторитетом не поддержал бы это...
Председательствующий: Лозовский был арестован 26 января 1949 года. До 28
января 1949 года показаний Лозовского о его националистической деятельности еще
не было. Они начинаются с 3 февраля, а вы 28 января 1949 года показали, что
"... еще до создания Еврейского антифашистского комитета Лозовским был проведен
ряд мероприятий националистического характера, которые в определенной степени
определяли или повлияли на направление деятельности Комитета" (т. 17, л.д. 58).
Бергельсон: Говоря о национализме Лозовского, я приводил еще один мотив. После
того, как мне стало ясно, что записка о Крыме - это высочайшая точка проявления
Комитетом национализма, а Лозовский, бузусловно, знал об этой записке. Он своим
авторитетом мог бы повлиять на Михоэлса, Фефера и Эпштейна, чтобы они
157

отказались от этой затеи, но не сделал этого. После этого я стал с легким сердцем
подписывать показания, что он националист. И второй момент - после того, как я
узнал, что по указанию Лозовского Гольдбергу даны документы, которые в
Советском Союзе не опубликованы, т.е. секретные, я стал считать, что национализм —
это только часть его деятельности, и поэтому я стал подписывать все остальные
показания о Лозовском.
Председательствующий: Вы (т. 17, л.д. 59) дальше, показывая о составе
Комитета, говорили: "Если же учесть, что такими лицами оказались отъявленные
националисты: Михоэлс, Фефер, Эпштейн, Юзефович, Добрушин, Нусинов, Маркиш,
Квитко, я и другие, то станет ясно, что иного направления работы Комитета
Лозовский не мог ожидать".
Бергельсон: Я это подтверждаю полностью...
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, Вы утверждали на следствии,
что создание такого Комитета, куда вошли националисты, и вся его последующая
деятельность были осуществлены не только с участием Лозовского, но и при его
покровительстве. Правильны эти показания?
Бергельсон: Да, так как если бы Лозовский хотел вычеркнуть кого-нибудь из
списка, то, безусловно, не было бы этого человека в Комитете.
Председательствующий: Вы также показывали, что Лозовский еще до создания
Еврейского антифашистского комитета собирал в Совинформбюро еврейских
писателей, где давал им задания добывать материалы о страданиях и бедствиях
еврейского населения в связи с советско-германской войной. Эта установка Лозовского
выродилась в националистическую деятельность еврейских писателей,
поскольку материалы о еврейском населении подавались в Совинформбюро в отрыве
от страданий и бедствий, принесенных войной всему советскому народу (т. 17,
л.д. 57).
Бергельсон: Это не верно, что Лозовский собирал еврейских писателей, он лично их
не собирал, но еврейские писатели сами ходили туда...
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Лозовский, по поводу показаний Фефера и
Бергельсона что вы можете сказать? И Фефер и Бергельсон утверждают, что вы
формировали Антифашистский комитет с националистическими целями и явились
идейным руководителем всей дальнейшей его антисоветской деятельности.
Лозовский: Что касается Бергельсона, то, по-моему, это запутывание сознания суда
и своего собственного, причем даже трудно понять, что он наговорил. Человек пишет
на еврейском языке о том, что Октябрьская революция дала евреям равноправие, что
же тут националистического?
Что касается создания Комитета с националистическими целями, должен сказать,
что тогда Славянский комитет создавался со славянскими целями, Молодежный - с
молодежными, Женский — с женскими. Если так походить к вопросу, тогда все, что ни
делалось, это сплошной национализм. Фефер говорит, что я испугался в 1944 году и
говорил, чтобы они были осторожны. Оказывается, это не я сказал, а Эпштейн,
который умер в июне 1945 года. Как можно тут вылезти из этой истории?
Я утверждаю категорически, что заявление о том, что Еврейский антифашистский
комитет создан с националистическими целями, является сплошным вымыслом потому,
что Комитет создавался не мною, а Центральным Комитетом партии, создавался не
один Комитет, а пять комитетов. В этом случае я должен отвечать и за другие
158

комитеты. Почему же делать скидку на все остальные комитеты? Возможно, что
Эпштейн принимал участие в митинге. Может быть, но об Эпштейне я знал из
коминтерновских источников, со слов американцев, которые приезжали в то время в
СССР, когда он в США редактировал коммунистическую газету. Потом я узнал, что
он на какой-то секретной работе, куда-то уезжал, но так как он не работал в
Профинтерне, с Гослитиздатом связи не имел, то я не мог знать его ближе. Может
быть я его где-нибудь и встречал, но что за преступление встречаться с человеком?
Просто начинаешь теряться в конце концов, в чем же человек виноват? Я еще раз
утверждаю, что Комитет был создан для того, чтобы агитировать против фашизма.
Был лозунг: "Единство евреев всего мира против фашизма, единство ученых против
фашизма, молодежи против фашизма и т.д." Это лозунг Центрального Комитета
партии. Вы спросите: почему, на каком основании? А вот на каком основании. Пусть
евреи, женщины, молодежь, ученые Англии, Америки скажут, что они против
лозунга против фашизма, пусть они выступят и скажут, что они против этого лозунга.
Никто из них не мог выступить против такого лозунга. Это великолепный лозунг для
разоблачения профашистов. Я утверждаю, что Бергельсон путает. Я думаю, что суд
видит, что он путает.
Показания же Фефера о том, что я встревожился...
Председательствующий: Он вначале дал показания, что в 1942 году он имел с
вами беседу насчет возникших в США антифашистских организаций и о связи с
богатыми евреями...
Лозовский: Я утверждаю, что все это поэтический вымысел. Возникла организация,
которая собирает деньги для Советского Союза. Это положительный фактор. Если бы
мы были против сбора денег, зачем же мы тогда их собирали. И "Рашен Релиф"
собрал 93 млн. долларов для СССР. Даже Фефер говорит, что я ставил задачу:
собрать деньги в фонд помощи СССР. Не для евреев, не для Еврейского
антифашистского комитета, а в фонд помощи Красной Армии. Что же
националистического в предложении собрать деньги?
Восторгался ли я? Не знаю. Я вообще не восторженный человек, и вообще на
дипломатической работе излишне восторгаться не рекомендуется. Человек я
сдержанный, хотя горячий оратор. А тут каждое слово превращается в
националистический криминал. Я спрашиваю, что националистического в том, что собирают
деньги в фонд помощи СССР? Какой тут национализм? Советский, да? И после
часовых расспросов Фефера, после того, как вы его неоднократно спрашивали, он
вертелся и все время говорил о том, что он слышал от Эпштейна и прочее. Я не знаю,
по-моему, тут ничего националистического нет...
Председательствующий: Он говорит, что ему и Михоэлсу вы говорили, что надо
связаться покрепче с богатыми кругами евреев США.
Лозовский: Я этого не говорил. Это поэтическое мифотворчество. Я вам потом
расскажу некоторые вещи, вы увидите, как создаются мифы и сколько тут
мифотворчества.
Председательствующий: Подсудимый Квитко, вы подтверждаете суду о том, что
Лозовский руководил преступной деятельностью Комитета, подбирал людей в
Комитет и руководил им. Вы (т. 11, л.д. 46) в своих показаниях указывали: "Мне тяжело об
этом рассказывать, но должен признать, что Комитет был превращен нами,
националистами, в антисоветскую организацию... Всех нас собрала туда злая рука".
Правильны эти показания?
Квитко: Нет.
Председательствующий: Дальше на во"прос: "Чья рука?" Вы говорите: "подбирал
людей в Комитет и руководил всей нашей преступной работой Лозовский".
Квитко: Правильно только одно. За 3 месяца, в течение которых я был в
Куйбышеве вместе с Комитетом, у меня сложилось впечатление, что в Еврейском
159

антифашистском комитете ничего без согласования с Лозовским не делалось, но о
враждебной деятельности я тогда ничего не знал.
Председательствующий: Вам задают вопрос, а вы отвечаете, что признаете, что
Комитет вел преступную деятельность благодаря тому, что там сидели националисты,
а собрала вас, националистов, "злая рука". Чья, вас спрашивают? Вы отвечаете -
Лозовского, который и руководил всей нашей преступной деятельностью.
Я спрашиваю правильно это?
Квитко: Нет.
Председательствующий: Но вы же подписали эти показания?
Квитко: Да. Я подписал их. Я очень плохо давал показания, и они воспринимались
и записывались в протокол не так, как я говорил. Я еще раз хочу сказать, что в
период этих трех месяцев, когда я был в Куйбышеве, я знал и видел, что ничего не
делается без Лозовского, что Эпштейн согласовывал все вопросы с Лозовским, это я
знал и видел.
Председательствующий: Какие же вопросы, касающиеся преступной
националистической деятельности, согласовывались с Лозовским?
Квитко: Я вообще не видел тогда преступной деятельности.
Пред[седательствую]щий: А почему на предварительном следствии вы
утверждали, что комитет проводил враждебную националистическую деятельность под
руководством Лозовского, а сейчас отказываетесь.
Квитко: Эти показания переписаны в мои протоколы из показаний других
обвиняемых.
Председательствующий: Ну и что же?
Квитко: Они перенесены неправильно о национализме в Еврейском
антифашистском комитете. Я делал вывод из двух фактов, которые на меня произвели большое
впечатление как факты преступной деятельности комитета.
Председательствующий: Какие факты?
Квитко: Это похороны Михоэлса и встреча "палестинской дамы". Оба факта на
меня произвели страшное впечатление, я увидел в этом возбуждение национализма.
Председательствующий: Я вас спрашиваю: вы считаете, что Лозовский
организовал националистическую деятельность Комитета и руководил им?
Квитко: Нет, я не могу этого сказать.
Председательствующий: Но вы же говорили, что потом вы убедились, что он все-
таки занимался этой деятельностью?
Квитко: Откуда мне это знать, когда я впервые увидел его только в 4942 году.
Эти те самые три месяца в Куйбышеве, когда еще не было работы, когда только
совещались, когда Михоэлс пьянствовал, а работал Эпштейн. Я только видел, что
Эпштейн каждый день приходил к Лозовскому совещаться.
Председательствующий: Брегман, вы на предварительном следствии также
подтвердили, что Лозовский является руководителем националистической деятельности
Комитета. Вы помните свои показания?
Брегман: Нет, не помню.
Председательствующий: Я напомню. Это т. 5, л.д. 53 "Подбором людей в
Комитет, а также его руководством ведал начальник Совинформбюро Лозовский, который
неоднократно заявлял, что Комитет являлся его детищем и он, Лозовский, считает его
существование крайне необходимым..."
Это правильные показания?
Брегман: Да, правильные.
Председательствующий: Когда он говорил, что Комитет — детище и он считает
его крайне необходимым существование?
Брегман: Я бывал довольно часто. Бывал у Лозовского, информировал его о небла-
160

гополучии в Комитете и говорил, что надо заняться Комитетом более энергично.
Лозовский мне на это отвечал, что он занимается им очень внимательно, так как это его
"детище". Я в этом не усматривал, что в этом есть национализм и контрреволюция.
Председательствующий: Значит, это ваши показания, что Лозовский подбирал
людей в Комитет, что он руководил им, называл своим "детищем" и считал
необходимым существование его?
Брегман: Да.
Председательствующий: Дальше вы говорите: "... Также не случайно в Комитете
оказалось засилие еврейских националистов, поскольку Лозовский сам подбирал людей
и направлял их в Комитет для работы. В этом я убедился на собственном опыте" (т. 5,
л.д. 54).
Эти показания правильные?
Брегман: Нет, неправильные. Я такого утверждения не помню.
Когда на следствии мне сказали о том, что Еврейский антифашистский комитет
закрыт потому, что он являлся националистической организацией и поставщиком
националистических и шпионских материалов для Америки, то зная, что Комитетом
руководил Лозовский, я заявил: "Раз Комитетом непосредственно руководил
Лозовский, он подбирал кадры, то он и отвечает за все", но это сказано мною не потому,
что я заранее знал, что он националист.
Председательствующий: Вы же на следствии показали о том, что сами были
введены в Комитет как националист.
Брегман: Это для меня является новостью, я никогда не утверждал этого.
Пред[седательствую]щий: На следствии (т. 5, л.д. 54) вы прямо заявили, что были
направлены в комитет Лозовским.
Брегман: Это искажено следователем.
Председательствующий: Вот ваши показания: "... Лозовского я знал еще со
времени его работы в Профинтерне и, поддерживая с ним отношения, был приглашен
на работу в Еврейский антифашистский комитет". Вас спрашивают: "Как еврейский
националист?" Вы отвечаете: "У Лозовского были основания полагаться на меня, так
как в беседах с ним я иногда откровенно делился своими взглядами.
Беседуя летом 1943 года с Лозовским, я поставил его в известность, что отстранен
от руководящей профсоюзной работы, и заявил, что расцениваю это как действие,
исходящее из соображений национального порядка. Лозовский мне посочувствовал".
Брегман: Тут есть передержки и искажения. Я говорил о том, что мне приходилось
слышать в Комитете разговоры о том, что евреев, даже окончивших школу с
золотыми медалями, не принимают в высшие учебные заведения, т.е. отбирают студентов
по национальному признаку. Такие разговоры были в кулуарах. Я сказал об этом
Лозовскому и спросил, что может быть это есть какая-то линия партии или установка
по этому вопросу. Лозовский мне тогда прямо сказал, что никакой линии по этому
вопросу нет. А что это посеяно Гитлером и до сих пор еще сказывается.
В кулуарах были разговоры о том, что есть линия, намеченная партией и
правительством, подбирать в учебные заведения людей по национальному признаку.
Эти разговоры исходили не от меня, и я не считаю себя националистом, когда наводил
справки по этому вопросу.
Пред[седателъствую]щий: Были разговоры о том, что евреи имеют ограничения в
приеме их в учебные заведения.
Брегман: Я говорил Лозовскому, что я слышал в Комитете разговоры о том, что в
высшие учебные заведения не принимали евреев, даже имевших медали...
Председательствующий: Кто вел такие разговоры?
Брегман: Нусинов. Был еще один случай, когда ко мне пришла девушка-еврейка с
жалобой, что ее не приняли в институт, потому что она еврейка. Я ей ответил, что
6. Неправедный суд
161

это касается не только евреев и что наверное для этого есть какие-то другие
основания.
Я ничего не делал, никаких мер не принимал к тому, чтобы подобных людей,
приходивших с такими просьбами, принимали на работу или в учебные заведения.
Я говорил следователю, что на Украине было так поставлено, что принимали
людей с учетом национального состава. Следователь мне тогда задал вопрос: "Значит
вас сняли с работы по национальным соображениям и вы обвиняете ЦК ВКП(б) в
антисемитизме?''
Я ему на это сказал, что может быть все это происходит с точки зрения
регулирования национального состава, как это было на Украине. Кроме того, я был
недоволен тем порядком, что без меня партийная организация ВЦСПС решила вопрос об
освобождении меня от работы. Свое недовольство я высказал двум членам
политбюро. Вообще меня радовало, что я перешел на другую работу.
Председательствующий: Вы на предварительном следствии говорили, что вы
вели с Лозовским антисоветские разговоры? Вы это подтверждаете?
Брегман: Таких разговоров не было.
Председательствующий: Вы также показывали, что в результате таких бесед с
вами Лозовский и пригласил вас на работу в Комитет, руководствуясь тем, что вы по
духу были националистом. Вы оба были националисты.
Брегман: Я честно заявляю суду, что никогда не был националистом, так же как и
Лозовский. Это выдумка.
Председательствующий: Но эти показания подписаны вами.
Брегман: Это можно проверить по времени. Даты не совпадают. Меня пригласили в
Еврейский антифашистский комитет уже тогда, когда я был Зам. министра
Госконтроля РСФСР. У меня есть опыт общественно-политической работы, и поэтому я
был приглашен в Комитет.
Пред[седательствую]щий: Вы же на следствии показывали, что после разговора по
поводу снятия вас с работы в ВЦСПС Лозовский направил вас на общественную
работу в Комитет. Вы были в это время зам. министра Госконтроля (Председатель
зачитывает).
Был такой разговор?
Брегман: Меня пытались убедить в том, что мой переход в Комитет был согласован
с Лозовским на основе общности националистических взглядов. Меня следствие также
пыталось убедить в том, что между мной и Лозовским был сговор - вести
националистическую работу в Комитете. Я утверждал, что этого не было. Лозовский
со мной беседовал лично и сказал, что имеется согласие Щербакова на ввод меня в
Еврейский антифашистский комитет. У меня тогда составилось такое мнение, что в
Еврейском антифашистском комитете не было единства, что там была грызня и, как я
выражался, междуусобица. Я все время говорил, видя такое положение в Комитете,
что нужно подобрать туда людей, которые бы никогда не участвовали ни в каких
других партиях, как Губельман и другие. Лозовский не будет отрицать, что я ему
докладывал о проявлениях национализма и неблагополучии в Комитете. Я сомневаюсь
в том, что Лозовский, если бы он действительно был националистом, стал бы
подавать сигналы о неполадках, которые происходили в Комитете. Я сам был в
Центральном Комитете ВКП(б) два раза по этому поводу.
Председательствующий: Дальше в ваших показаниях сказано: "Включившись в
работу Комитета, я убедился, что Лозовский, облеченный доверием члена ЦК
ВКП(б), являлся скрытым врагом партии, организовывал и направлял всю вражескую
работу еврейских националистов" (т. 5, л.д. 57).
Брегман: Я заявляю, что после того, как мне было сказано на следствии, что
Комитет закрыт, что это был центр националистическо-шпионской деятельности, меня
это взбесило, и я стал давать такие показания как выводы из показаний других. Я
162

пришел в Комитет через три года после его организации. Когда был отчет Эпштейна,
я лично выступал против националистических проявлений в Комитете.
Я уже заявлял суду, что информировал Лозовского о всех неполадках, которые я
замечал в Комитете, и Лозовский давал соответствующие сигналы в ЦК ВКП(б). У
меня никогда не было оснований относиться с недоверием к Лозовскому, и я его
никогда не считал националистом.
Председательствующий: Но это вы же дали такие показания о том, что,
включившись в работу Комитета, вы убедились, что Лозовский, будучи облечен доверием
партии, является скрытым врагом ее. Вы давали такие показания?
Брегман: Я точно не помню. Я, конечно, не сомневаюсь в том, что вы читаете то,
что написано...
Председательствующий: Я вас спрашиваю, вы давали такие показания?
(Показывает Брегману его показания - т. 5, л.д. 63. Пожалуйста, убедитесь - вот ваша
подпись. Прочитайте последний абзац. (Брегман читает свои показания).
Это ваша подпись? Значит вы давали такие показания? Они правильны?
Брегман: С точки зрения общего вывода они правильные, но не точки зрения моего
личного заключения.
Если бы на заседаниях обсуждались ответы на запросы, идущие из-за границы, я
наверное не оказался бы в таком диком положении, в каком оказался сейчас. В том-то
и дело, что такие вопросы разрешались административно. А "крымский вопрос"
разрешался вообще по-семейному.
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Маркиш, вы подтверждаете свои
показания на предварительном следствии, что деятельносгь Лозовского по руководству
Комитета была националистической.
Маркиш: Непосредственно в отношении проводимой националистической
деятельности Комитетом я не могу утверждать, что данная работа проводилась Лозовским...
Председательствующий: Это ваша защитная позиция на процессе, но на
предварительном следствии вы говорили о роли Лозовского.
Маркиш: Многие знали, что именно Лозовский руководит Комитетом.
Пред[седательствую]щий: Вы в своих показаниях говорили, что Михоэлс, Эпштейн
и Фефер в своих националистических устремлениях всегда получали поддержку у
Лозовского, и все мы в его лице видели мецената.
Маркиш: Я Михоэлс и Фсфер видели это? Это противоречит логике...
Председательствующий: Если о вашей логике говорить, то там ничего не
разберешь. На следствии вы признавали себя виновным.
Маркиш: На следствии я виновным себя не признавал. То, что я знал о
национализме в Еврейском антифашистском комитете, то знал это только по газете "Эйникайт",
т.е. по тому, что было в пределах видимости, а остальное от меня было закрыто.
Пред[седательствую]щий: Как же вы не знали всего, вы же встречались с
Лозовским? В своих показаниях (т. 15, л.д. 148) вы говорили, что Лозовский поучал вас,
чтобы вы в речах подчеркивали еврейскую национальную скорбь. Получали вы такое
указание от Лозовского?
Маркиш: Лозовский по вопросу о поездке и собирания материалов о зверствах
фашистов говорил писателям, что необходимо собирать материалы о зверствах над
евреями...
Председательствующий: Закрывал глаза на страдания других народов? Вы
показывали, что Лозовский вам сказал, что надо писать только о евреях, закрывал глаза
на страдания других народов.
Маркиш: Так он не говорил...
6* 163

Сам факт собирания таких материалов квалицифировался как национализм, но
никаких указаний Лозовского "закрывать глаза на страдания других народов" не было.
Председательствующий: Квитко, вы были при этой беседе?
Квитко: Нет, не был. Я увидел Лозовского впервые в 1942 году в Куйбышеве.
Председательствующий: Вопрос ясен.
Юзефович, вы были на этой беседе у Лозовского в июле 1941 года, когда там был
Маркиш?
Юзефович: Я помню,что перед радиомитингом Маркиш нес свою речь в конверте, а
также помню, что Лозовский дал мне закрытый пакет, когда я шел обедать, и сказал,
чтобы я передал его Александрову. В пакете, как я уже показывал, были тексты
речей для митинга.
Председательствующий: Это было в Куйбышеве или в Москве?
Маркиш: В Москве.
Председательствующий: А по существу Маркиш в показаниях на следствии
ссылается на вас, Юзефович, как на свидетеля, по поводу того, что Лозовский говорил,
что надо писать о зверствах над евреями - "закрывая глаза на страдания других
народов". '
Юзефович: Я не могу подтвердить эти показания Маркиша, но утверждаю, что я
знаю Лозовского не как националиста.
Маркиш: Я хочу сказать: несомненно Лозовский ориентировал писателей,
находившихся у него тогда, что материал должен быть подобран исключительно о зверствах
над евреями; что же касается националистических мотивов такого указания, то это
уже вывод на следствии.
Председательствующий: Это ваш вывод?
Маркиш: В конце концов Лозовский не призывал писателей, не говорил им: идите.
делайте преступления против советского народа. Единственное, что он сказал: идите,
соберите материал о зверствах над евреями. Непосредственно националистические
разговоры я отрицаю.
Председательствующий: На л.д. 149 т. 15 вы дает общую оценку деятельности
Комитета и говорите: "В апреле 1942 года при создании Комитета благодаря
Лозовскому во главе Комитета были поставлены такие националисты как Михоэлс,
Эпштейн, Фефер. В состав Комитета были ввведены: Шимелиович, Стронгин, Квитко
и я. Из одного этого перечисления можно судить, что представлял из себя этот
Комитет, так как все эти лица отличались националистическими убеждениями".
Эти показания ваши правильные?
Маркиш: Если вы посмотрите показания всех подсудимых, то увидите, что это
стереотипная фраза, фигурирующая во всех протоколах. Я лично никакого отношения к
Комитету не имел и столкнулся с ним только в 1944 году.
Председательствующий: Вы ведете себя крайне недисциплинированно. Из этих
показаний вы исключаете две буквы "и я", а об остальном, значит, вы показали
правильно?
Маркиш: Правильно с точки зрения моего нахождения в тюрьме. Что я могу
сказать о людях, с которыми я не соприкасался? Я сражался с Комитетом в ноябре 1944
года, а непосредственно с Лозовским я не имел никакого соприкосновения, я сражался
с Фефером...
Пред[седательствую]щий: ... Лозовский, что вы имеете показать суду по поводу
вчерашних показаний Брегмана, Маркиша, Фефера, Квитко и Бергельсона.
Лозовский: Из показаний Фефера, Квитко, Брегмана, Маркиша и Бергельсона пре-
164

жде всего следует вывод, что, попав сюда, в дом "прозрения", они прозрели и поняли,
что главным виновником всех бед является Лозовский. Я кратко обращу внимание
суда на некоторые обстоятельства. Прозрев, они подписали то, что сами не показывали.
Квитко утверждает твердо, что он ничего и никогда не думал о злой руке Ло-
зовсксго. Значит, была не злая рука Лозовского, а чье-то злое перо, написавшее так,
а Квитко подмахнул это.
Председательствующий: (к Брегману): Но вы же в своих показаниях на следствии
(т. 5, л.д. 54) указывали: "Беседуя летом 1943 года с Лозовским, я поставил его в
известность, что отстранен от руководящей профсоюзной работы и заявил, что
расцениваю это действие, исходящее из соображений национального порядка. Лозовский
мне посочувствовал".
Так ли это?
Брегман: Нет, не так...
Председательствующий: Вы говорили Лозовскому, что якобы в ВКП(б) осталось
мало евреев?
Брегман: Нет, не говорил.
Председательствующий: Вы говорили, что есть ограничения в приеме евреев в
вузы?
Брегман: Нет, не говорил.
Пред[седательствую]щий: Вы говорили о том, что с государственной службы
снимают евреев?
Брегман: Нет, я этим учетом не занимался...
Брегман: Никаких антисоветских разговоров я с Лозовским не вел...
Лозовский: ... В июле 1941 годад.е. через 2-3 недели после создания Совинформа,
я по указанию Щербакова вызвал несколько еврейских писателей и сказал им, что
надо собрать материалы о зверствах фашистов над евреями, чтобы бросить в морду
тем, кто это отрицал. В то время в американской печати утверждали, что никаких
зверств нет. В показаниях Маркиша прибавлено, что я требовал собирать такие
сведения, закрыв глаза на зверства на другими народами. Объяснения Маркиша
ничего не объясняют. Он даже сказал, что уже после, попав сюда, сделал вывод, что
я в 1941 году мог именно так думать.
Сами посудите, прошло всего две-три недели с момента, когда мы начали свое
существование. В это время уже работали Юзефович и Афиногенов, который занимался
литературными делами. Щербаков дал нам администратора Степанова. Мы начали
работу в помещении ЦК, деньги давал ЦК, людей к нам направляли из аппарата ЦК,
и вдруг человек, который в течение 40 лет занимался вопросами рабочего движения,
зам. министра иностранных дел собирает людей и говорит: "собирайте материал
только о страданиях евреев и закрывайте глаза на страдания других народов".
Допустим, что я скрытый враг, "злодей", как здесь некоторые говорили, но ведь
никто не считал меня идиотом, чтобы я мог собрать малоизвестных мне людей и
сказал: "скрывайте преступления гитлеровцев". Скажите, каким должен быть
морально-политический образ человека, который мог бы сказать "скрывайте преступления
Гитлера над другими народами". Допустим, что я им сказал "собирайте материалы о
зверствах над евреями", чтобы потом послать материалы эти за границу. Допустим,
что это национализм, тогда прошу суд принять к сведению следующие
обстоятельства: Нюрнбергский процесс был под моим руководством? Нет, на Нюрнбергском
165

процессе выступали шесть прокуроров, главным из них был Руденко. Для того, чтобы
подготовить материал к Нюрнбергскому процессу, Министерство юстиции обращалось
и в Совинформбюро за сведениями о зверствах гитлеровцев. После Руденко