/
Author: Фрейд З.
Tags: психология социальная (общая) психология историческая психология личность психология семьи, быта, воспитания детей неврология психиатрия фрейдизм
ISBN: 978-5-389-01940-9
Year: 2012
Text
Малое
собрание
сочинений
Санкт-Петербург
2012
Зигмунд
ФРЕЙД
Малое
собрание
сочинений
Перевод с немецкого
Оформление Ильи Кучмы
Фрейд 3.
Малое собрание сочинений / Пер. с нем. Г.
Барышниковой и др. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012. — 992 с.
ISBN 978-5-389-01940-9
Работы Зигмунда Фрейда, легендарного австрийского невролога,
психолога и психиатра, единодушно признаются новой вехой мировой
культуры и классикой психоанализа.
В сборник пошли одни из самых ярких его произведений, такие как
«Психопатология обыденной жизни», «Тотем и табу», «По ту сторону
принципа наслаждения», в свое время шокировавшие общественность и
многими встреченные враждебно. Выйдя за рамки привычной его
современникам медицинской психологии, Фрейд дерзко приписал всему
человечеству скандальные мысли и побуждения. Представления об
эдиповом комплексе, о сексуальном влечении как определяющем импульсе
человеческого поведения оскорбляли «викторианские» взгляды
европейцев. Впрочем, споры вокруг психоанализа не утихают и сегодня...
Чтение сборника обещает быть и познавательным, и захватывающим.
Как признался Фрейд в одном из интервью, «я ученый по необходимости,
а не по призванию. В действительности я прирожденный
художник-беллетрист».
© ООО «Издательская Группа
„Азбука-Аттикус"», 2012
ISBN 978-5-389-01940-9 Издательство АЗБУКА®
Психопатология
обыденной
жизни
Забывание собственных имен
В 1898 году я поместил в «Monatschrift für Psychiatrie und
Neurologie» небольшую статью «К вопросу о психическом
механизме забывчивости»; содержание этой статьи
послужит исходной точкой настоящего изложения. В ней я
подверг на примере, взятом из моей собственной жизни,
психологическому анализу чрезвычайно распространенное
явление временного забывания собственных имен и пришел к
тому выводу, что этот весьма обыкновенный и практически
не особенно важный вид расстройства одной из психических
функций — способности припоминания — допускает
объяснение, выходящее далеко за пределы обычных взглядов.
Психолог, которому будет поставлен вопрос, чем
объясняется эта столь часто наблюдаемая неспособность
припомнить знакомое, по существу, имя, офаничится скорее всего
простым указанием на то, что собственные имена вообще
способны легче ускользать из памяти, нежели всякий другой
элемент нашего психического содержания. Он приведет ряд
более или менее правдоподобных предположений,
обосновывающих это своеобразное преимущество собственных имен.
Но мысль о существовании иной причинной зависимости
будет ему чужда.
Для меня лично поводом для более внимательного
изучения данного феномена послужили некоторые частности,
встречавшиеся если и не всегда, то все же в некоторых
случаях обнаруживавшиеся с достаточной ясностью. Это было
именно в тех случаях, когда наряду с забыванием наблю-
7
Зигмунд ФРЕЙД
далось и неверное припоминание. Субъекту, силящемуся
вспомнить ускользнувшее из его памяти имя, приходят в
голову иные, подставные имена, и если эти имена и
опознаются сразу же как неверные, то они все же упорно
возвращаются вновь с величайшей навязчивостью. Весь
процесс, который должен вести к воспроизведению искомого
имени, потерпел как бы известный сдвиг и приводит к
своего рода подмене.
Наблюдая это явление, я исхожу из того, что сдвиг этот
отнюдь не является актом психического произвола, что он,
напротив, совершается в рамках закономерных и
поддающихся научному учету. Иными словами, я предполагаю, что
«подставное» имя или имена стоят в известной, способной
быть вскрытой, связи с искомым словом, и думаю, что если
бы эту связь удалось обнаружить, этим самым был бы
пролит свет и на самый феномен забывания имен.
В том примере, на котором я построил свой анализ в
указанной выше статье, забыто было имя художника,
написавшего известные фрески в соборе итальянского городка Ор-
вието. Вместо искомого имени — Синьорелли — мне упорно
приходили в голову два других — Боттичелли и Больтраф-
фио; эти два подставных имени я тотчас же отбросил как
неверные, и, когда мне было названо настоящее имя, я не
задумываясь признал его. Я попытался установить,
благодаря каким влияниям и путем каких ассоциаций
воспроизведение этого имени потерпело подобного рода сдвиг (вместо
Синьорелли — Боттичелли и Больтраффио), и пришел к
следующим результатам:
а) Причину того, почему имя Синьорелли ускользнуло
из моей памяти, не следует искать ни в особенностях этого
имени, самого по себе, ни в психологическом характере той
комбинации, в которой оно должно было фигурировать.
Само по себе имя это было мне известно не хуже, чем одно из
подставных имен (Боттичелли) и несравненно лучше,
нежели второе подставное имя — Больтраффио; об этом
последнем я не знал почти ничего, разве лишь, что этот художник
принадлежал к миланской школе. Что же касается
комбинации, в которой находилось данное имя, то она носила ничего
не значащий характер и не давала никаких нитей для выяс-
8
Психопатология обыденной жизни
нения вопроса: я ехал лошадьми с одним чужим для меня
господином из Рагузы (в Далмации) в Герцеговину; мы
заговорили о путешествиях по Италии, и я спросил моего
спутника, был ли он уже в Орвието и видел ли знаменитые
фрески... NN.
б) Объяснить исчезновение из моей памяти этого
имени мне удалось лишь после того, как я восстановил тему,
непосредственно предшествовавшую данному разговору.
И тогда весь феномен предстал передо мной как процесс
вторжения этой предшествовавшей темы в тему
дальнейшего разговора и нарушения этой последней.
Непосредственно перед тем как спросить моего спутника, был ли он
уже в Орвието, я беседовал с ним о нравах и обычаях турок,
живущих в Боснии и Герцеговине. Я рассказал, со слов
одного моего коллеги, практиковавшего в их среде, о том, с
каким глубоким доверием они относятся к врачу и с какой
покорностью преклоняются пред судьбой. Когда
сообщаешь им, что больной безнадежен, они отвечают: «Господин
(Herr), о чем тут говорить? Я знаю, если бы его можно
было спасти, ты бы спас его». — Здесь, в этом разговоре, мы
уже встречаем такие слова и имена — Босния, Герцеговина
(Herzegomna), Herr (господин), — которые поддаются
включению в ассоциативную цепь, связывающую между собою
имена Signorelli (signor — господин), Боттичелли и Больт-
раффио.
в) Я полагаю, что мысль о нравах боснийских турок
оказалась способной нарушить течение следующей мысли
благодаря тому, что я отвлек от нее свое внимание прежде, чем
додумал ее до конца. Дело в том, что я хотел было
рассказать моему собеседнику еще один случай, связанный в
моей памяти с первым. Боснийские турки ценят выше всего
на свете половое наслаждение и в случаях заболеваний,
делающих его невозможным, впадают в отчаяние, резко
контрастирующее с их фаталистическим равнодушием к
смерти. Один из пациентов моего коллеги сказал ему раз: «Ты
знаешь, господин (Herr), если лишиться этого, то жизнь
теряет всякую цену». Я воздержался от сообщения об этой
характерной черте, не желая касаться в разговоре с чужим
человеком несколько щекотливой темы. Но я сделал при
9
Зигмунд ФРКЙД
этом еще нечто большее: я отклонил свое внимание и от
дальнейшего развития тех мыслей, которые готовы были у
меня возникнуть в связи с темой «смерть и пол». Я
находился в то время под впечатлением известия, полученного
несколькими неделями раньше, во время моего пребывания
в Trafoi: один из моих пациентов, на лечение которого я
потратил много труда, покончил с собой вследствие
неисцелимой половой болезни. Я точно знаю, что во время моей
поездки в Герцеговину это печальное известие и все то, что
было с ним связано, не всплывало в моем сознании. Но
совпадение звуков Trafoi — Boltraffio заставляет меня
предположить, что в этот момент, несмотря на то что я
намеренно направил свое внимание в другую сторону, данное
воспоминание все же оказало свое действие.
г) После всего сказанного я уже не могу рассматривать
исчезновение из моей памяти имени Синьорелли как
простую случайность. Я должен признать здесь наличность
известного мотива. Имелись известные мотивы, побудившие
меня прервать рассказ о нравах турок; они же побудили
меня отгородить от моего сознания связанные с этим
рассказом мысли, ассоциировавшиеся в свою очередь с
известием, полученным мною в Trafoi. Я хотел таким образом
нечто позабыть и вытеснить это нечто из памяти. Конечно,
позабыть я хотел не имя художника из Орвието, а нечто
другое, но этому другому удалось ассоциативно связаться с
этим именем; так что мой волевой акт попал мимо цели,
и в то время, как намеренно я хотел забыть одну вещь, я
забыл — против своей воли — другую. Нежелание
вспомнить направлялось против одного; неспособность вспомнить
обнаружилась на другом. Конечно, проще было бы, если бы
и нежелание, и неспособность сказались на одном и том же
объекте. С этой точки зрения подставные имена
представляются мне уже не столь произвольными. Они создают
известного рода компромисс: напоминают и о том, что я хотел
вспомнить, и о том, что я позабыл; они показывают, таким
образом, что мое намерение позабыть нечто не увенчалось
ни полным успехом, ни полным неуспехом.
д) Весьма очевидна та связь, которая установилась
между искомым именем и вытесненной темой («смерть и пол»;
10
Психопатология обыденной жишш
к ней же относятся имена: Босния, Герцеговина и Trafoi).
Предлагаемая схема пояснит эту связь.
pcgrwovjt
Що<\щоь[1п^ U/ [jào)sn,uin,
%tvt\ u/ai t*t (U. bu, iaaetv...
(Тосп-оли** ОЛАМ Ущигн
1
(LuthnUf tu ncJU,
(iïUrr^CXtlCjÇâl, J^bltAAJL^)
Имя Signorelli разложилось при этом на две части.
Последние два слога (elli) воспроизведены в одном из
подставных имен без изменений (Botticelli), первые же два
подверглись переводу с итальянского языка на немецкий (signor-
Herr), вступили в этом виде в целый ряд сочетаний с тем
словом, которое фигурировало в вытесненной теме (Herr,
Herzegowina) и благодаря этому оказались также
вытесненными из моей памяти. Замена их произошла так, как будто
было сделано передвижение вдоль по словосочетанию
«Герцеговина и Босния», причем передвижение это совершилось
независимо от смысла этих слов и от звукового
разграничения отдельных слогов. Отдельные части фразы механически
И
Зигмунд ФРЕЙД
рассекались подобно тому, как это делается при построении
ребуса. Весь этот процесс, в результате которого имя Синьо-
релли заменилось двумя другими, протекал всецело вне
сознания. За вычетом совпадения одних и тех же слогов (или,
точнее, сочетаний букв) никакой иной связи, которая
объединяла бы обе темы — вытесненную и следующую, —
установить на первых порах не удается.
Быть может, нелишне будет заметить, что приведенное
выше объяснение не противоречит обычному у психологов
взгляду на акт воспроизведения и забывания, как
обусловленный известным соотношением и расположением
психических элементов. Мы лишь присоединили к этим обычным,
давно признанным, моментам для некоторых случаев еще
один момент — мотив; и кроме того, выяснили механизм
неправильного припоминания. Что же касается того
«расположения», о котором говорится обычно, то оно необходимо
и в нашем случае, ибо иначе вытесненный элемент вообще
не мог бы вступить в ассоциативную связь с искомым
именем и тем самым вовлечь его в круг вытесняемого. Быть
может, если бы дело шло о каком-либо другом имени,
более приспособленном для воспроизведения, это явление и
не имело бы места. Ибо вполне вероятно, что подавленный
элемент постоянно стремится каким-либо иным путем
пробиться наружу, но удается это ему лишь там, где имеются
соответствующие благоприятные условия. С другой
стороны, подавление может произойти и без функционального
расстройства или, как мы могли бы с полным правом
сказать, без симптомов.
Сводя воедино все те условия, при которых забываются
и неправильно воспроизводятся имена, мы получаем: 1)
известное расположение, благоприятное для забывания, 2)
незадолго перед тем происшедшее подавление и 3)
возможность установить внешнюю ассоциативную связь между
соответствующим именем и подавленным элементом. Впрочем,
этому последнему условию вряд ли приходится приписывать
особое значение, ибо требования, предъявляемые к
ассоциативной связи, столь невелики, что установить ее в
большинстве случаев вполне возможно. Другой вопрос — и вопрос
более глубокий — это действительно ли достаточно одной
12
Психопатология обыденной жизни
внешней ассоциации для того, чтобы вытесненный элемент
мог помешать воспроизведению искомого имени, и не
требуется ли иной, более интимной связи между обеими
темами. При поверхностном наблюдении это последнее
требование кажется излишним, и простая смежность во времени, не
предполагающая внутренней связи, представляется
достаточной. Однако при более внимательном изучении все чаще
оказывается, что связанные внешней ассоциацией элементы
обладают, кроме того, известной связью и по своему
содержанию, и в нашем примере с именем Синьорелли также можно
вскрыть подобную связь.
Ценность тех выводов, к которым мы пришли в
результате нашего анализа, зависит, конечно, от того, является ли
данный пример (Синьорелли) типическим или единичным.
Я со своей стороны утверждаю, что процесс забывания и
неправильного воспроизведения имен совершается сплошь
да рядом именно так, как в данном случае. Почти каждый
раз, как мне случалось наблюдать это явление на себе самом,
я имел возможность объяснить его именно указанным
образом: как акт, мотивированный вытеснением. Должен указать
и еще одно соображение, подтверждающее типический
характер нашего наблюдения. Я думаю, что нет основания
делать принципиальное различие между теми случаями
забывания, когда оно связано с неправильным воспроизведением
имен, и простым забыванием, не сопровождающимся
подставными именами. В ряде случаев эти подставные имена
всплывают самопроизвольно; в других случаях их можно
вызвать напряжением внимания, и тогда они
обнаруживают такую же связь с вытесненным элементом и искомым
именем, как и при самопроизвольном появлении. Решающее
значение в этом процессе «всплывания» имеют,
по-видимому, два момента: напряжение внимания, с одной стороны, а
с другой — некоторое внутреннее условие, относящееся уже
к свойствам самого психического материала: это, быть
может, та степень легкости, с какой создается между
обоими элементами необходимая внешняя ассоциация. Таким
образом, немалое количество случаев простого забывания без
подставных имен можно отнести к тому же разряду, для
которого типичен пример Синьорелли. Я не решусь утверж-
13
Зигмунд ФРЕЙД
дать, что к этому разряду могут быть отнесены все случаи
забывания имен. Но думаю, что буду достаточно осторожен,
если, резюмируя свои наблюдения, скажу: наряду с
обыкновенным забыванием собственных имен встречаются и случаи
забывания мотивированного, причем мотивом служит
вытеснение.
Забывание иностранных слов
Слова, обычно употребляемые в нашем родном языке,
по-видимому, защищены от забывания в пределах
нормально функционирующей памяти. Иначе обстоит дело, как
известно, со словами иностранными. Предрасположение к
забыванию их существует по отношению ко всем частям речи,
и первая ступень функционального расстройства
сказывается в той неравномерности, с какой мы располагаем запасом
иностранных слов в зависимости от нашего общего
состояния и от степени усталости. Забывание это происходит в
ряде случаев путем того же механизма, который был
раскрыт перед нами в примере «Синьорелли». Чтобы доказать
это, я приведу анализ всего только одного, но имеющего
ценные особенности случая, когда забыто было иностранное
слово (не существительное) из латинской цитаты. Позволю
себе изложить этот небольшой эпизод подробно и наглядно.
Прошлым летом я возобновил — опять-таки во время
вакационного путешествия — знакомство с одним молодым
человеком, университетски образованным, который, как я
вскоре заметил, читал некоторые мои психологические работы.
В разговоре мы коснулись — не помню уже почему —
социального положения той народности, к которой мы оба
принадлежали, и он, как человек честолюбивый, стал жаловаться
на то, что его поколение обречено, как он выразился, на за-
хирение, не может развивать своих талантов и удовлетворять
свои потребности. Он закончил свою страстную речь
известным стихом из Виргилия, в котором несчастная Дидона
завещает грядущим поколениям отмщение Энею: «Exoriare...»
и т. д. Вернее, он хотел так закончить; ибо восстановить ци-
14
Психопатология обыденной жизни
тату ему не удалось, и он попытался замаскировать явный
пропуск при помощи перестановки слов: exoriar(e) ex nostris
ossibus ultor! В конце концов он с досадой сказал мне:
«Пожалуйста, не стройте такого насмешливого лица, словно бы
вы наслаждаетесь моим смущением; лучше помогите мне.
В стихе чего-то не хватает. Как он, собственно, звучит в
полном виде?»
«Охотно,— ответил я и процитировал подлинный текст: —
„Exoriare(e) aliquis nostris ex ossibus ultorl"».
«Как глупо забыть такое слово! Впрочем, вы ведь
утверждаете, что ничто не забывается без основания. В высшей
степени интересно было бы знать, каким образом я умудрился
забыть это неопределенное местоимение aliquis».
Я охотно принял вызов, надеясь получить новый вклад
в свою коллекцию. «Сейчас мы это узнаем,— сказал я ему,—
я должен вас только просить сообщать мне откровенно и не
критикуя все, что вам придет в голову, лишь только вы без
какого-либо определенного намерения сосредоточите свое
внимание на позабытом слове»1.
«Хорошо. Мне приходит в голову курьезная мысль:
расчленить слово следующим образом: а и liquis».
«Зачем?» — «Не знаю».— «Что вам приходит дальше на
мысль?» — «Дальше идет так: реликвии, ликвидация,
жидкость, флюид. Дознались вы уже до чего-нибудь?»
«Нет, далеко еще нет. Но продолжайте».
«Я думаю, — продолжал он с ироническим смехом, — о
Симоне Триентском, реликвии которого я видел два года
тому назад в одной церкви в Триенте. Я думаю об
обвинении в употреблении христианской крови, выдвигаемом как
раз теперь против евреев, и о книге Kleinpaul'a, который во
всех этих якобы жертвах видит новые воплощения, так
сказать, новые издания Христа».
«Эта мысль не всегда чужда той теме, о которой мы с
вами беседовали, когда вы позабыли латинское слово».
«Верно. Я думаю, далее, о статье в итальянском журнале,
который я недавно читал. Помнится, она была озаглавлена:
1 Это обычный путь, чтобы довести до сознания скрытые от него элементы
представлений. Ср. мою «Traumdeutung»...
15
Зигмунд ФРЕЙД
„Что говорит святой Августин о женщинах?" Что вы с этим
сделаете?»
«Я жду».
«Ну теперь идет нечто такое, что уже наверное не имеет
никакого отношения к нашей теме».
«Пожалуйста, воздержитесь от критики и...»
«Знаю. Мне вспоминается чудесный старый господин, с
которым я встретился в пути на прошлой неделе.
Настоящий оригинал. Имеет вид большой хищной птицы. Его
зовут, если хотите знать, Бенедикт».
«Получаем, по крайней мере, сопоставление святых и
отцов церкви — святой Симон, святой Августин, святой
Бенедикт. Один из отцов церкви назывался, кажется, Ориген.
Три имени из перечисленных встречаются и в наше время,
равно как и имя Paul (Павел) из Kleinpauh.
«Теперь мне вспоминается святой Януарий и его чудо с
кровью — но мне кажется, что это идет дальше уже чисто
механически!»
«Оставьте, и святой Януарий, и святой Августин имеют
оба отношение к календарю. Не напомните ли вы мне, в чем
состояло чудо с кровью святого Януария?»
«Вы, наверное, знаете это. В одной церкви в Неаполе
хранится в склянке кровь святого Януария, которая в
определенный праздник чудесным образом становится вновь
жидкой. Народ чрезвычайно дорожит этим чудом и приходит в
сильное возбуждение, если оно почему-либо медлит
случиться, как это и было раз во время французской оккупации.
Тогда командующий генерал — или, может быть, это был
Гарибальди? — отвел в сторону священника и, весьма
выразительным жестом указывая на выстроенных вдоль
улицы солдат, сказал, что он надеется, что чудо вскоре
совершится...»
«Ну, дальше? Почему вы запнулись?»
«Теперь мне действительно пришло нечто в голову... Но
это слишком интимно для того, чтобы я мог рассказать...
К тому же я не вижу никакой связи и никакой надобности
рассказывать об этом».
«О связи уже я позабочусь. Я, конечно, не могу заставить
вас рассказывать мне неприятные для вас вещи; но тогда
16
Психопатология обыденной жизни
уже и вы не требуйте от меня, чтобы я вам объяснил, каким
образом вы забыли слово aliquis».
«В самом деле? Вы так думаете? Ну так я внезапно
подумал об одной даме, от которой я могу получить известие,
очень неприятное для нас обоих».
«О том, что у нее не наступило месячное нездоровье?»
«Как вы могли это отгадать?»
«Теперь это уже не трудно, вы меня достаточно
подготовили. Подумайте только о календарных святых, о переходе
крови в жидкое состояние в определенный день, о
возмущении, которое вспыхивает, если событие не происходит, и
недвусмысленной угрозе, что чудо должно совершиться, не то...
Вы сделали из чуда святого Януария прекрасный намек
на нездоровье вашей знакомой».
«Сам того не зная. И вы действительно думаете, что из-
за этого тревожного ожидания я был не в состоянии
воспроизвести словечко aliquis?»
«Мне представляется это совершенно несомненным.
Вспомните только ваше расчленение а — liquis и
дальнейшие ассоциации: реликвия, ликвидация, жидкость... Я мог
бы еще включить в комбинацию принесенного в жертву
ребенком святого Симона, о котором вы подумали в связи со
словом реликвия».
«Нет уж, не надо. Я надеюсь, что вы не примете всерьез
этих мыслей, если даже они и появились у меня
действительно. Зато я должен вам признаться, что дама, о которой
идет речь, — итальянка и что в ее обществе я посетил
Неаполь. Но разве все это не может быть чистой случайностью?»
«Можно ли это объяснить случайностью — я
предоставляю судить вам самим. Должен только вам сказать, что
всякий аналогичный случай, подвергнутый анализу, приведет
вас к столь же замечательным „случайностям"».
Целый ряд причин заставляет меня высоко ценить этот
маленький анализ, за который я должен быть благодарен
моему тогдашнему спутнику. Во-первых, я имел возможность в
данном случае пользоваться таким источником, к которому
обычно не имею доступа. По большей части мне приходится
добывать примеры нарушения психических функций в
обыденной жизни путем собственного самонаблюдения. Несрав-
17
Зигмунд ФРЕЙД
ненно более богатый материал, доставляемый мне
многими нервнобольными пациентами, я стараюсь оставлять в
стороне во избежание возражений, что данные феномены
происходят в результате и служат проявлениями невроза. Вот
почему для моих целей особенно ценны те случаи, когда
нервноздоровый чужой человек соглашается быть объектом
исследования. Приведенный анализ имеет для меня еще и
другое значение: он освещает случай забвения, не
сопровождающегося появлением подставных слов, и подтверждает
установленный мною выше тезис, что факт появления или
отсутствия подставных слов не может обусловливать
существенного различия1.
Но главная ценность примера aliquis заключается в
другой особенности, отличающей его от случая «Синьорелли».
В последнем примере воспроизведение имени было
нарушено воздействием некоего хода мыслей, начавшегося и обо-
1 Более тщательное наблюдение несколько суживает различие между
случаями Signorclli и aliquis, поскольку дело касается подставных воспоминаний.
По-видимому, и во втором примере забвение также сопровождалось некоторым
процессом замещения. Когда я впоследствии спросил своего собеседника, не
пришло ли ему на мысль, в то время как он силился вспомнить недостающее
слово, что-либо другое в замену его, он сообщил мне, что сперва испытывал
поползновение вставить в стих слово ab: nortris ab ossibus (быть может, это
оставшаяся свободной часть a-liquis), а затем, что ему особенно отчетливо и
настойчиво навязывалось слово exoriare. Оставаясь скептиком, он добавил: «Это
объясняется, очевидно, тем, что то было первое слово стиха». — Когда я
попросил его обратить внимание на слова, ассоциирующиеся у него с exoriare, он
назвал: экзорцизм. Легко себе представить, что усиление слова exoriare при
репродукции и было в сущности равносильно образованию подставного слова.
Оно могло исходить от имени святых через ассоциацию «экзорцизм». Впрочем,
это тонкости, которым нет надобности придавать значения. — Но весьма
возможно, что «венлыванис» того или иного подставного воспоминания служит
постоянным, а может быть, только характерным и предательским вытеснением.
Процесс образования подставных имен мог бы иметься налицо даже и в тех
случаях, когда «всплываиис» неверных имен и не совершается, и сказывался
бы тогда в усилении какого-либо элемента, смежного с позабытым. Так, в
примере Signorclli у меня все то время, что я не мог вспомнить его фамилии,
было необычайно яркое зрительное воспоминание о цикле фресок и о
помещенном в углу одной из картин портрете художника, — во всяком случае, оно
было у меня гораздо интенсивнее, чем у меня бывают обычно зрительные
воспоминания. В другом случае — также сообщенном в моей статье 1898
года—я безнадежно позабыл название одной улицы в чужом городе, на которую
мне предстояло пойти с неприятным визитом; но помер дома запомнился мне
с необычной яркостью, в то время как обыкновенно я запоминаю числа лишь
с величайшим трудом.
18
Психопатология обыденной жизни
рванного непосредственно перед тем, но по своему
содержанию не стоявшего ни в какой заметной связи с новой темой,
заключавшей в себе имя Синьорелли. Между вытесненным
элементом и темой забытого имени существовала лишь
смежность по времени; и ее было достаточно для того, чтобы
оба эти элемента связались один с другим путем внешней
ассоциации1. Напротив, в примере aliquis нет и следа
подобной независимой, вытесненной темы, которая занимала бы
непосредственно перед этим сознательное мышление и
затем продолжала бы оказывать свое действие в качестве
расстраивающего фактора. Расстройство репродукции исходит
здесь изнутри, из самой же темы в силу того, что против
выраженного в цитате пожелания бессознательно заявляется
протест. Процесс этот следует представить себе в
следующем виде. Говоривший выразил сожаление по поводу того,
что нынешнее поколение его народа ограничено в правах;
новое поколение — предсказывает он вслед за Дидоной —
отомстит притеснителям. Он высказывает таким образом
пожелание о потомстве. В этот момент сюда врезается
противоречащая этому мысль. «Действительно ли ты так горячо
желаешь себе потомства? Это неправда. В каком
затруднительном положении ты бы оказался, если бы получил теперь
известие, что ты должен ожидать потомства от известной
тебе женщины? Нет, не надо потомства, — как ни нужно оно
нам для отомщения». Этот протест производит свое
действие тем же путем, что и в примере «Синьорелли»:
образуется внешняя ассоциация между одним каким-либо из числа
заключающихся в нем представлений и каким-нибудь
элементом опротестованного пожелания; притом на сей раз
ассоциация устанавливается обходным путем, имеющим вид в
высшей степени искусственный. Второй существенный пункт
схождения с примером «Синьорелли» заключается в том,
что протест берет свое начало из вытесненных элементов и
исходит от мыслей, которые могли бы отвлечь внимание. —
1 Я не решился бы с полной уверенностью утверждать об отсутствии
всякой внутренней связи между обоими кругами мыслей в примере «Синьорелли».
При тщательном рассмотрении вытесненных мыслей на тему «смерть и
половая жизнь» все же наталкиваешься на идею, близко соприкасающуюся с темой
фресок в Орвисто.
19
Зигмунд ФРЕЙД
На этом мы покончим с различиями и внутренним
сходством обоих примеров забывания имен. Мы познакомились
еще с одним механизмом забывания — это: нарушение хода
мысли силой внутреннего протеста, исходящего от чего-то
вытесненного. С этим процессом, который представляется
нам более удобопонятным, мы еще неоднократно встретимся
в дальнейшем изложении.
Забывание имен и словосочетаний
В связи с тем, что мы сообщили выше о процессе
забывания отдельных частей той или иной комбинации
иностранных слов, может возникнуть вопрос, нуждается ли забывание
словосочетаний на родном языке в существенно ином
объяснении. Правда, мы обычно не удивляемся, когда
заученная наизусть формула или стихотворение спустя некоторое
время воспроизводится неточно, с изменениями и
пропусками. Но так как забывание это затрагивает неравномерно
заученные в общей связи вещи и опять-таки как бы
выламывает из них отдельные куски, то не мешает подвергнуть
анализу отдельные случаи подобного рода ошибочного
воспроизведения.
Один молодой коллега в разговоре со мной высказал
предположение, что забывание стихотворений, написанных
на родном языке, может быть, мотивируется так же, как и
забывание отдельных элементов иностранного словосочетания,
и предложил себя в качестве объекта исследования. Я
спросил его, на каком стихотворении он хотел бы произвести
опыт, и он выбрал «Коринфскую невесту», стихотворение,
которое он очень любит и из которого помнит наизусть по
меньшей мере целые строфы. С самого же начала у него
обнаружилась странная неуверенность. «Как оно начинается:
Von Korinthos nach Athen gezogen, — спросил он, — или Nach
Korinthos von Athen gezogen?»1 Я тоже на минуту
заколебался было, но затем заметил со смехом, что уже самое заглавие
«Придя из Коринфа в Афины» или «из Афин в Коринф».
20
[1сихопатология обыденной жизни
стихотворения «Коринфская невеста» не оставляет сомнения
в том, куда лежал путь юноши. Воспроизведение первой
строфы прошло затем гладко, или по крайней мере без
заметного искажения. После первой строки второй строфы мой
коллега на минуту запнулся; вслед за тем он продолжал так:
Aber wird er auch willkommen scheinen,
Jetzt wo jeder Tag was Neues bringt?
Denn er ist noch Heide mit den Seinen
Und sie sind Christen und — getauft1.
Мне уже раньше что-то резануло ухо; по окончании
последней строки мы оба были согласны, что здесь
произошло искажение. И так как нам не удавалось его исправить,
то мы отправились в библиотеку, взяли стихотворение Гёте
и, к нашему удивлению, нашли, что вторая строка этой
строфы имеет совершенно иное содержание, которое было как
бы выкинуто из памяти моего коллеги и заменено другим,
по-видимому совершенно посторонним. У Гёте стих гласит:
Aber wird er auch willkommen scheinen,
Wenn er teuer nicht die Gunst erkauft2.
Слово verkauft рифмовало с getauft, и мне показалось
странным, что сочетание слов «язычник» и «христиане» и
«крещен» так мало помогло восстановлению текста.
— Можете вы себе объяснить, — спросил я коллегу, —
каким образом в этом столь хорошо знакомом вам,
по-вашему, стихотворении вы так решительно вытравили эту
строку? И нет ли у вас каких-либо догадок насчет той
комбинации, из которой возникла заместившая эту строку фраза?
Оказалось, что он может дать мне объяснения, хотя и
сделал он это с явной неохотой: «Строка: Jetzt wo jeder Tad
was Neues bringt представляется мне знакомой; по всей
вероятности, я употребил ее недавно, говоря о моей практике,
которая, как вам известно, все улучшается, чем я очень до-
1 Но будет ли он желанным гостем, / Теперь, когда каждый день приносит
что-либо новое? / Ибо он язычник со своими родными, / А они — христиане
и крещены.
2 Но будет ли он желанным гостем, / Если не купит милости дорогой
ценой?
21
Зигмунд ФРЕЙД
волен. Но каким образом попала эта фраза сюда? Мне
кажется, я могу найти связь. Строка: Wenner teuer nicht die
Gunst erkauft мне была явно неприятна. Она находится в
связи со сватовством, в котором я в первый раз потерпел
неудачу и которое теперь, ввиду улучшившегося материального
положения, я хочу возобновить. Большего я вам не могу
сказать, но ясно, что, если я теперь получу утвердительный
ответ, мне не может быть приятна мысль о том, что теперь, как
и тогда, решающую роль сыграл известный расчет».
Это было для меня достаточно ясно даже и без
ближайшего знакомства с обстоятельствами дела. Но я поставил
дальнейший вопрос: «Каким образом вообще случилось, что
вы связали ваши частные дела с текстом „Коринфской
невесты"? Быть может, в вашем случае тоже имеются
различия вероисповедального характера, как и в этом
стихотворении?»
Keimt ein Glaube neu,
Wird oft Lieb und Treu
Wie ein böses Unkraut ausgerauft1.
Я не угадал; но интересно было видеть, как удачно
поставленный вопрос сразу раскрыл глаза моему собеседнику
и дал ему возможность сообщить мне в ответ такую вещь,
которая до того времени, наверное, не приходила ему в
голову. Он бросил на меня взгляд, из которого видно было,
что его что-то мучит и что он недоволен, и пробормотал
продолжение стихотворения:
Sieh' sie au genau!2
Morgen ist sie grau.
И добавил лаконически: она несколько старше меня.
1 Где за веру спор, / Там, как ветром сор, / И любовь и дружба сметены
(пер. А. К. Толстого).
2 Впрочем, мой коллега несколько видоизменил это прекрасное место
стихотворения и по содержанию, и по смыслу, в котором оп употребил его. У Гёте
девушка-привидение говорит своему жениху: «Meine Locke hab'ich Dir
gegeben. / Deine Locke nehm'ich mit mir fort. / Sieh'sic an genau! / Morgen bist du
grau, / Und nur braun erscheinst Du wieder dort». (Мою цепь тебе дала я, /
Прядь твою беру с собой, / Взгляни на нее. / Завтра будешь ты сед, / Но лишь
темноволосым явишься ты вновь туда.)
22
Психопатология обыденной жшши
Чтобы не мучить его дольше, я прекратил расспросы.
Объяснение казалось мне достаточным. Но удивительно, что
попытка вскрыть основу безобидной ошибки памяти должна
была затронуть столь отдаленные, интимные и связанные
с мучительным эффектом обстоятельства.
Другой пример забвения части известного стихотворения
я заимствую у К. Г. Юнга1 и излагаю его словами автора:
«Один господин хочет продекламировать известное
стихотворение „На севере диком". На строке „и дремлет
качаясь..." он безнадежно запинается; слова „и снегом сыпучим
покрыта, как ризой, она" он совершенно позабыл. Это
забвение столь известного стиха показалось мне странным, и я
попросил его воспроизвести, что приходит ему в голову в связи
с „снегом сыпучим покрыта, как ризой" („mit weisser Decke").
Получился следующий ряд: „При словах о белой ризе я
думаю о саване, которым покрывают покойников (пауза) —
теперь мне вспоминается мой близкий друг — его брат
недавно скоропостижно умер — кажется, от удара — он был тоже
полного телосложения — мой друг тоже полного
телосложения, и я уже думал, что с ним может то же случиться, — он,
вероятно, делает слишком мало движений — когда я
услышал об этой смерти, я вдруг испугался, что и со мной может
случиться то же, потому что у нас в семействе и так
существует склонность к ожирению, и мой дедушка тоже умер от
удара; я считаю себя тоже слишком полным и потому начал
на этих днях курс лечения".
Этот господин, таким образом, сразу же отождествил
себя бессознательно с сосной, окутанной белым саваном», —
замечает Юнг.
С тех пор я проделал множество анализов подобных же
случаев забывания или неправильной репродукции, и
аналогичные результаты исследований склоняют меня к
допущению, что обнаруженный в примерах aliquis и
«Коринфская невеста» механизм распространяет свое действие почти
на все случаи забывания. Обыкновенно сообщение таких
анализов не особенно удобно, так как они затрагивают —
как мы видели выше — весьма интимные и тягостные для
1 Jung С. G. Über die Psychologie der Dementia praecox. 1907. S. 64.
23
Зигмунд ФРЕЙД
данного субъекта вещи, и я ограничусь поэтому
приведенными выше примерами. Общим для всех этих случаев, без
различия материала, остается то, что позабытое или
искаженное слово или словосочетание соединяется путем той
или иной ассоциации с известным бессознательным
представлением, от которого и исходит действие, выражающееся
в форме забвения.
Я возвращаюсь опять к забыванию имен, которого мы
еще не исчерпали ни со стороны его конкретных форм, ни
со стороны мотивировки. Так как я имел в свое время
случай наблюдать в изобилии на себе самом как раз этот вид
дефектной работы памяти, то примеров у меня имеется
достаточно. Легкие мигрени, которыми я поныне страдаю,
вызывают у меня, еще за несколько часов до своего
появления — и этим они предупреждают меня о себе, — забывание
имен; а в разгар мигрени я, не теряя способности работать,
сплошь да рядом забываю все собственные имена. Правда,
как раз такого рода случаи могут дать повод к
принципиальным возражениям против всех наших попыток в области
анализа. Ибо не следует ли из таких наблюдений тот вывод, что
причина забывчивости и специально забывания собственных
имен лежит в нарушении циркуляции и общем
функциональном расстройстве больших полушарий мозга и что
поэтому всякие попытки психологического объяснения этих
феноменов излишни? По моему мнению — ни в коем случае.
Ибо это значило бы смешивать единообразный для всех
случаев механизм процесса с благоприятствующими ему
условиями — переменными и не необходимыми. Не вдаваясь в
обстоятельный разбор, ограничусь для устранения этого
довода одной лишь аналогией.
Допустим, что я был настолько неосторожен, чтобы
совершить ночью прогулку по отдаленным пустынным улицам
большого города; на меня напали и отняли часы и кошелек.
В ближайшем полицейском участке я сообщаю о
случившемся в следующих выражениях: я был на такой-то улице,
и там одиночество и темнота отняли у меня часы и
кошелек. Хотя этими словами я и не выразил ничего такого, что
не соответствовало бы истине, все же весьма вероятно, что
меня приняли бы за человека, находящегося не в своем уме.
24
Психопатология обыденной жизни
Чтобы правильно изложить обстоятельства дела, я должен
был бы сказать, что, пользуясь уединенностью места и под
прикрытием темноты, неизвестные люди ограбили меня. Я и
полагаю, что при забывании имен положение дела то же
самое: благоприятствуемая усталостью, расстройством
циркуляции, интоксикацией, неизвестная психическая сила
понижает у меня способность располагать имеющимися в
моих воспоминаниях собственными именами, — та же самая
сила, которая в других случаях может совершить это же
обессиливание памяти при полном здоровье и свежести.
Анализируя наблюдаемые на себе самом случаи
забывания имен, я почти постоянно нахожу, что недостающее имя
имеет то или иное отношение к какой-либо теме, близко
касающейся меня лично и способной вызвать во мне
сильные, нередко мучительные аффекты. В согласии с весьма
целесообразной практикой цюрихской школы (Bleuler, Jung,
Riklin), я могу это выразить в такой форме: ускользнувшее
из моей памяти имя затронуло во мне «личный комплекс».
Отношение этого имени к моей личности бывает
неожиданным, часто устанавливается путем поверхностной
ассоциации (двусмысленное слово, звучание); его можно вообще
обозначить как стороннее отношение. Несколько простых
примеров лучше всего выяснят его природу:
а) Пациент просит меня рекомендовать ему
какой-нибудь курорт на Ривьере. Я знаю одно такое место в
ближайшем соседстве с Генуей, помню фамилию немецкого врача,
практикующего там, но самой местности назвать не могу,
хотя, казалось бы, знаю ее прекрасно. Приходится
попросить пациента обождать; спешу к моим домашним и
спрашиваю наших дам: «Как называется эта местность близ
Генуи, где лечебница доктора .N., в которой так долго лечилась
такая-то дама?» — «Разумеется, как раз ты должен был
забыть это название. Нерви». И в самом деле, с нервами мне
приходится иметь достаточно дела.
б) Другой пациент говорит о близлежащей дачной
местности и утверждает, что кроме двух известных ресторанов
там есть еще и третий, с которым у него связано известное
воспоминание; название он мне сейчас скажет. Я отрицаю
существование третьего ресторана и ссылаюсь на то, что семь
25
Зигмунд ФРЕЙД
летних сезонов подряд жил в этой местности и, стало быть,
знаю ее лучше, чем мой собеседник. Раздраженный
противоречием, он, однако, уже вспомнил название; ресторан
называется Hochwarner. Мне приходится уступить и признаться
к тому же, что все эти семь лет я жил в непосредственном
соседстве с этим самым рестораном, существование которого
я отрицал. Почему я забыл в данном случае и название, и
самый факт? Я думаю, потому что это название слишком
отчетливо напоминает мне фамилию одного венского
коллеги и затрагивает во мне опять-таки «профессиональный
комплекс».
в) Однажды на вокзале в Рейхенгалле я собираюсь взять
билет и не могу вспомнить, как называется прекрасно
известная мне ближайшая большая станция, через которую я
так часто проезжал. Приходится самым серьезным образом
искать ее в расписании поездов. Станция называется
Rosenheim. Тотчас же я соображаю, в силу какой ассоциации
название это у меня ускользнуло. Часом раньше я посетил
свою сестру, жившую близ Рейхенгалля; имя сестры Роза,
стало быть, это тоже был Rosenheim («жилище Розы»).
Название было у меня похищено «семейным комплексом».
г) Прямо-таки грабительское действие семейного
комплекса я могу проследить еще на целом ряде примеров.
Однажды пришел ко мне молодой человек, младший
брат одной моей пациентки; я видел его бесчисленное
множество раз и привык, говоря о нем, называть его по имени.
Когда я затем захотел рассказать о его посещении,
оказалось, что я позабыл его имя — вполне обыкновенное, это я
знал, — и не мог ни за что восстановить его в своей памяти.
Тогда я пошел на улицу читать вывески, и, как только его
имя встретилось мне, я с первого же раза узнал его. Анализ
показал мне, что я провел параллель между этим
посетителем и моим собственным братом, параллель, которая вела к
вытесненному вопросу: сделал ли бы мой брат в подобном
случае то же или же поступил бы как раз наоборот?
Внешняя связь между мыслями о чужой и моей семье
установилась благодаря той случайности, что и здесь и там имя
матери было одно и то же — Амалия. Я понял затем и
подставные имена, которые навязались мне, не выясняя дела:
26
Психопатология обыденной жизни
Даниил и Франц. Эти имена — так же как и имя Амалия —
встречаются в шиллеровских «Разбойниках», с которыми
связывается шутка венского фланера Daniel Spitzer'a.
д) В другой раз я не могу припомнить имени моего
пациента, с которым я знаком еще с юных лет. Анализ
пришлось вести длинным, обходным путем, прежде чем удалось
получить искомое имя. Пациент сказал раз, что боится
потерять зрение; это вызвало во мне воспоминание об одном
молодом человеке, который ослеп вследствие ранения
выстрелом; с этим соединилось в свою очередь представление
о другом молодом человеке, который стрелял в себя, —
фамилия его та же, что и первого пациента, хотя они не были
в родстве. Но нашел я искомое имя лишь тогда, когда
установил, что мои опасения были перенесены с этих двух
юношей на человека, принадлежащего к моему семейству.
Непрерывный ток «самоотношения» идет, таким образом,
через мое мышление, ток, о котором я обычно ничего не
знаю, но который дает о себе знать подобного рода
забыванием имен. Я словно принужден сравнивать все, что слышу
о других людях, с самим собой; словно при всяком известии
о других приходят в действие мои личные комплексы. Это
ни в коем случае не может быть моей индивидуальной
особенностью; в этом заключается, скорее, общее указание на то,
каким образом мы вообще понимаем «других». Я имею
основание полагать, что у других людей происходит совершенно
то же, что и у меня. Лучший пример в этой области сообщил
мне некий господин Ледерер из своих личных
переживаний. Во время своего свадебного путешествия он встретился
в Венеции с одним малознакомым господином и хотел его
представить своей жене. Фамилию его он позабыл, и на
первый раз пришлось ограничиться неразборчивым
бормотанием. Встретившись с этим господином вторично (в Венеции
это неизбежно), он отвел его в сторону и рассказал, что
забыл его фамилию, и попросил вывести его из неловкого
положения и назвать себя. Ответ собеседника свидетельствовал
о прекрасном знании людей: «Охотно верю, что вы не
запомнили моей фамилии. Я зовусь так же, как вы: Ледерер!» —
Нельзя отделаться от довольно неприятного ощущения,
когда встречаешь чужого человека, носящего твою фамилию.
27
Зигмунд ФРЕЙД
Я недавно почувствовал это с достаточной отчетливостью,
когда на прием ко мне явился некий S. Freud. Впрочем, один
из моих критиков уверяет, что он в подобных случаях
испытывает как раз обратное.
е) Действие «самоотношения» обнаруживается также
в следующем примере, сообщенном Юнгомх:
«Y. безнадежно влюбился в одну даму, вскоре затем
вышедшую замуж за X. Несмотря на то, что Y. издавна знает X.
и даже находится с ним в деловых сношениях, он все же
постоянно забывает его фамилию, так что не раз случалось,
что, когда надо было написать X. письмо, ему приходилось
справляться о его фамилии у других».
Впрочем, в этом случае забвение мотивируется
прозрачнее, нежели в предыдущих примерах «самоотношения».
Забывание представляется здесь прямым результатом
нерасположения г-на Y. к своему счастливому сопернику; он не
хочет о нем знать: «думать о нем не хочу».
ж) Иначе — и тоньше — мотивируется забвение имени
в другом примере, разъясненном самим же действующим
лицом.
«На экзамене по философии (которую я сдавал в
качестве одного из побочных предметов) экзаменатор задал мне
вопрос об учении Эпикура и затем спросил, не знаю ли я,
кто был возобновителем его учения в позднейшее время.
Я назвал Пьера Гассенди — имя, которое я слышал как раз
двумя днями раньше в кафе, где о нем говорили как об
ученике Эпикура. На вопрос удивленного экзаменатора,
откуда я это знаю, я смело ответил, что давно интересуюсь
Гассенди. Результатом этого была высшая отметка в
дипломе, но вместе с тем и упорная склонность забывать имя
Гассенди. Думаю, что это моя нечистая совесть виной тому,
что, несмотря на все усилия, я теперь ни за что не могу
удержать это имя в памяти. Я и тогда не должен был его
знать».
Чтобы получить правильное представление о той
интенсивности, с какой данное лицо отклоняет от себя
воспоминание об этом экзаменационном эпизоде, надо знать, как
Указ. соч.
28
Психопатология обыденной жизни
высоко оно ценит докторский диплом и сколь многое он
должен ему заменить собой.
Я мог бы еще умножать число примеров забывания имен
и пойти значительно дальше в их разборе, если бы мне не
пришлось для этого уже здесь изложить едва ли не все те
общие соображения, которые относятся к дальнейшим
темам; а этого я хотел бы избежать. Позволю себе все же в
нескольких положениях подвести итоги выводам,
вытекающим из сообщенных выше анализов.
Механизм забывания имен (точнее: ускользания,
временного забвения) состоит в расстройстве предположенного
воспроизведения имени посторонним и в данный момент
несознаваемым рядом мыслей.
Между именем, терпящим таким образом помеху, и
комплексом, создающим эту помеху, существует либо с самого
же начала известная связь, либо эта связь устанавливается
часто путем искусственных на вид комбинаций при помощи
поверхностных (внешних) ассоциаций.
Среди расстраивающих комплексов наибольшую силу
обнаруживают комплексы «самоотношения» (личные,
семейные, профессиональные).
Имя, которое, имея несколько значений, принадлежит в
силу этого к нескольким кругам мыслей (комплексам),
нередко, будучи в связи одного ряда мыслей, подвергается
расстройству в силу принадлежности к другому, более
сильному комплексу.
Среди мотивов подобного расстройства ясно видно
намерение избежать то неприятное, что вызывается данным
воспоминанием.
В общем, можно различить два основных вида
забывания имен: когда данное имя само затрагивает что-либо
неприятное, или же оно связывается с другим, могущим
оказать подобное действие; так что расстройство репродукции
какого-либо имени может обусловливаться либо самим же
этим именем, либо его ассоциациями — близкими и
отдаленными.
Из этих общих положений мы можем понять, что в ряде
случаев дефектного функционирования временное
забывание имен встречается чаще всего.
29
Зигмунд ФРЕЙД
Мы отметим, однако, далеко не все особенности этого
феномена. Хочу указать еще, что забывание имен в высокой
степени заразительно. В разговоре между двумя людьми
иной раз достаточно одному сказать, что он забыл то или
иное имя, чтобы его позабыл и второй собеседник. Однако
там, где имя позабыто под такого рода индуцирующим
влиянием, оно легко восстанавливается.
Наблюдаются также и случаи, когда из памяти
ускользает целая цепь имен. Чтобы найти забытое имя, хватаешься
за другое, находящееся в тесной связи с первым, и нередко
это второе имя, к которому обращаешься как к опорной
точке, ускользает тогда в свою очередь. Забвение
перескакивает таким образом с одного имени на другое, как бы для
того, чтобы доказать наличность труднопреодолимого
препятствия.
О воспоминаниях детства
и воспоминаниях, служащих прикрытием
В другой статье (опубликованной в Monatsschrift für
Psychiatrie und Neurologie за 1899 год) я имел возможность
проследить тенденциозность наших воспоминаний в
совершенно неожиданной сфере. Я исходил из того
поразительного факта, что в самых ранних воспоминаниях детства
обыкновенно сохраняются безразличные и второстепенные
вещи, в то время как важные, богатые аффектами
впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень
часто!) в памяти взрослых никакого следа. Так как известно,
что память производит известный выбор среди тех
впечатлений, которыми она располагает, то следовало бы
предположить, что этот выбор следует в детском возрасте
совершенно иным принципам, нежели в пору интеллектуальной
зрелости.
Однако тщательное исследование показывает, что такое
предположение является излишним. Безразличные
воспоминания детства обязаны своим существованием известному
сдвиганию, они замещают в репродукции другие, действи-
30
Психопатология обыденной жизни
тельно верные впечатления, воспоминания, которые можно
развить из них путем психического анализа, но которые не
могут быть воспроизведены непосредственно из-за
сопротивления, которое они встречают. Так как они обязаны своим
сохранением не своему собственному содержанию, а
ассоциативной связи этого содержания с другими вытесненными, —
то их можно с полным основанием назвать
«прикрывающими воспоминаниями».
В указанной статье я только наметил, но отнюдь не
исчерпал всего разнообразия отношений и значений этих
«воспоминаний-прикрытий». В одном подробно
проанализированном там примере я показал и подчеркнул обыкновенный
характер отношений во времени между прикрывающим
воспоминанием и прикрытым содержанием. Дело в том, что
содержание прикрывающего воспоминания относилось там
к самому раннему детству, в то время как те
интеллектуальные переживания, которые данное воспоминание заступало
в памяти и которые остались почти всецело
неосознанными, имело место в более позднее время. Я назвал этот вид
сдвигания возвратным, идущим назад. Быть может, еще
чаще наблюдается обратное отношение, когда в памяти
закрепляется в качестве прикрытия какое-либо безразличное
впечатление недавнего времени, причем этим отличием оно
обязано лишь своей связи с каким-либо прежним
переживанием, не могущим из-за противодействия быть
воспроизведенным непосредственно. Такие воспоминания-прикрытия
я назвал бы предваряющими, забегающими вперед. То
существенное, что тревожит память, лежит здесь по времени
позади прикрывающего воспоминания. Наконец, возможен —
и встречается на деле — и третий случай, когда
прикрывающее воспоминание связано с прикрытым им
впечатлением не только по своему содержанию, но и в силу смежности
во времени, — это будут воспоминания одновременные, или
примыкающие.
Как велика та часть нашего запаса воспоминаний,
которая относится к категории воспоминаний прикрывающих, и
какую роль они играют во всякого рода невротических
интеллектуальных процессах, — это проблемы, в рассмотрение
которых я не вдавался там, не буду вдаваться и здесь. Мне
31
Зигмунд ФРЕЙД
важно только подчеркнуть, что забывание собственных имен
с ошибочными припоминаниями и образование
воспоминаний-прикрытий — процессы однородные.
На первый взгляд различия между этими двумя
феноменами несравненно больше бросаются в глаза, нежели
сходство. Там дело идет о собственных именах, здесь — о
цельных впечатлениях, о чем-то пережитом в действительности
ли или мысленно; в первом случае — память явно
отказывается служить, здесь же — совершает кажущуюся странной
работу; там — минутное расстройство (ибо забытое нами
только что имя могло воспроизводиться нами до того сотни раз
правильно и завтра будет воспроизведено вновь), здесь —
длительное, беспрерывное обладание, ибо безразличные
воспоминания детства, по-видимому, способны сопутствовать
нам на протяжении долгого периода жизни. Загадки,
стоящие перед нами в обоих этих случаях, по-видимому,
совершенно различны. Там нашу научную любознательность
возбуждает забвение, здесь — сохранение в памяти. Более
глубокое исследование показывает, однако, что, несмотря на
различие психического материала и разницу в длительности
явления, точки схождения все же преобладают. И здесь, и
там дело идет о дефекте в ходе припоминания:
воспроизводится не то, что должно было быть воспроизведено, а нечто
иное, в замену его. В случае забывания имен тоже
имеется налицо известное действие памяти в форме подставных
имен. Феномен прикрывающих воспоминаний в свою
очередь тоже основывается на забывании других, существенных
впечатлений. В обоих случаях известное интеллектуальное
ощущение дает нам знать о вмешательстве некоего
препятствия; но только это происходит в иной форме. При
забывании имен мы знаем, что подставные имена неверны; при
покрывающих воспоминаниях мы удивляемся тому, что они
еще у нас вообще сохранились. И если затем
психологический анализ показывает, что в обоих случаях замещающие
образования сложились одинаковым образом — путем
сдвигания вдоль звеньев какой-либо поверхностной ассоциации,
то именно различия в материале, в длительности и в
центрировании обоих феноменов заставляют нас в еще большей
степени ожидать, что мы нашли нечто существенно важное
32
Психопатология обыденной жизни
и имеющее общее значение. Это общее положение гласило
бы, что приостановка и дефектный ход репродуцирующей
функции указывают нам гораздо чаще, нежели мы
предполагаем, на вмешательство пристрастного фактора, на
тенденцию, благоприятствующую одному воспоминанию и
стремящуюся поставить преграду другому.
Вопрос о воспоминаниях детства представляется мне
настолько важным и интересным, -что я хотел бы посвятить
ему несколько замечаний, которые поведут нас за пределы
сказанного выше.
Как далеко в глубь детства простираются наши
воспоминания? Мне известно несколько исследований по этому
вопросу, в том числе работы V. и С. Henri1 и Potwin'a2; из них
видно существование значительных индивидуальных
различий; некоторые из подвергавшихся наблюдениям относят
свои первые воспоминания к б-му месяцу жизни, в то время
как другие ничего не помнят из своей жизни до конца 6-го
и даже 8-го года. С чем же связаны эти различия в
воспоминаниях детства и какое значение они имеют? Очевидно,
что для решения этого вопроса мало добыть материал путем
коллекционирования справок; необходима обработка его, в
которой должно участвовать то лицо, от коего данные
сообщения исходят.
На мой взгляд, мы слишком равнодушно относимся к
фактам младенческой амнезии — утрате воспоминаний о
первых годах нашей жизни — и благодаря этому проходим
мимо своеобразной загадки. Мы забываем о том, какого
высокого уровня интеллектуального развития достигает ребенок
уже на четвертом году жизни, на какие сложные эмоции он
способен; мы должны были бы поразиться, как мало
сохраняется обычно из этих душевных событий в памяти в
позднейшие годы; тем более что мы имеем все основания
предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не
проскользнули бесследно в развитии данного лица;
напротив, они оказали влияние, оставшееся решающим на все вре-
1 Enquête sur les premiers souvenirs de l'enfance. L'année psychologique III,
1897.
2 Study of early memories. Psycholog. Review. 1901.
2-3518
33
Зигмунд ФРЕЙД
мена. И вот, несмотря на это несравненное влияние, они
забываются! Это свидетельствует о совершенно
своеобразных условиях воспоминания (в смысле сознательной
репродукции), до сих пор ускользавших от нашего познания.
Весьма возможно, что именно забывание детских
переживаний и даст нам ключ к пониманию тех амнезий, которые,
как показывают новейшие данные, лежат в основе
образования всех невротических симптомов.
Среди сохранившихся воспоминаний детства некоторые
представляются нам вполне понятными, другие странными
или непонятными. Нетрудно исправить некоторые
ошибки по отношению к этим обоим видам. Стоит подвергнуть
уцелевшие воспоминания какого-либо лица
аналитическому испытанию — и нетрудно установить, что поручиться
за их правильность невозможно. Некоторые воспоминания
несомненно искажены, неполны либо передвинуты во
времени или в пространстве. Сообщения опрашиваемых лиц
о том, например, что их первые воспоминания относятся,
скажем, ко второму году жизни, явно недостоверны.
Скоро удастся найти те мотивы, которые объясняют нам
искажение и сдвигание пережитого и которые вместе с тем
доказывают, что причиной этих ошибок является не
простая погрешность памяти. Могучие силы позднейшей жизни
оказали свое воздействие на способность припоминать
переживания детства, вероятно, это те же силы, благодаря
которым мы вообще так чужды пониманию этих детских
лет.
Процесс воспоминания у взрослых оперирует, как
известно, различного рода психическим материалом. Одни
вспоминают в форме зрительных образов, их воспоминания носят
зрительный характер; другие способны воспроизвести в
памяти разве лишь самые скудные очертания пережитого; их
называют — по терминологии Шарко — auditifs и moteurs в
противоположность visuels. Во сне эти различия исчезают;
сны снятся нам всем по преимуществу в форме зрительных
образов. Но то же самое происходит и по отношению к
воспоминаниям детства; они носят пластический зрительный
характер даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания
лишены зрительного элемента. Зрительное воспоминание со-
34
Психопатология обыденной жизни
храняет, таким образом, тип воспоминания младенческого.
У меня лично единственные зрительные воспоминания —
это воспоминания самого раннего детства: прямо-таки
пластически выпуклые сцены, сравнимые лишь с театральными
представлениями. В этих сценах из детских лет, верны ли
они или искажены, обычно и сам фигурируешь со своим
детским обликом и одеждой. Это обстоятельство
представляется весьма странным; взрослые люди со зрительной
памятью не видят самих себя в воспоминаниях о позднейших
событиях1. Предположение, что ребенок, переживая
что-либо, сосредоточивает внимание на себе и не направляет его
исключительно на внешние впечатления, — шло бы вразрез
со всем тем, что мы знаем на этот счет.
Таким образом, самые различные соображения
заставляют нас предполагать, что так называемые ранние детские
воспоминания представляют собой не настоящий след
давнишних впечатлений, а его позднейшую обработку,
подвергшуюся воздействию различных психических сил более позднего
времени. «Детские воспоминания» индивидов
приобретают — как общее правило — значение «воспоминаний
покрывающих» и приобретают при этом замечательную аналогию
с воспоминаниями детства народов, закрепленными в
сказаниях и мифах.
Кто подвергал исследованию по методу психического
анализа целый ряд лиц, тот накапливает в результате этой
работы богатый запас примеров «покрывающих
воспоминаний» всякого рода. Однако сообщение этих примеров в
высшей степени затрудняется указанным выше характером
отношений, существующих между воспоминаниями детства и
позднейшей жизнью; чтобы уяснить значение того или
иного воспоминания детства в качестве покрывающего
воспоминания, нужно было бы нередко изобразить всю
позднейшую жизнь данного лица. Лишь редко бывает возможно, как
в следующем прекрасном примере, выделить из общей связи
одно отдельное воспоминание.
Молодой человек 24 лет сохранил следующий образ из
5-го года своей жизни. Он сидит в саду дачного дома на
Утверждаю это на основании некоторых сираиок, собранных мною.
35
Зигмунд ФРЕЙД
своем стульчике рядом с теткой, старающейся научить его
распознавать буквы.
Различие между t и пне дается ему, и он просит тетку
объяснить ему, чем отличаются эти две буквы одна от
другой. Тетка обращает его внимание на то, что у буквы t целой
частью больше, чем у п, — лишняя третья черточка. Не было
никакого основания сомневаться в достоверности этого
воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь
впоследствии, когда обнаружилось, что оно способно взять на себя
символическое представительство иного рода
любознательности мальчика. Ибо подобно тому, как ему тогда
хотелось узнать разницу между буквами t и п, так впоследствии
он старался узнать разницу между мальчиком и девочкой
и, наверное, согласился бы, чтобы его учительницей была
именно эта тетка. И действительно, он нашел тогда, что
разница несколько аналогична, что у мальчика тоже одной
частью больше, чем у девочки, и к тому времени, когда он узнал
это, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем
детском вопросе.
На одном только примере я хотел бы показать, какой
смысл может получить благодаря аналогичной обработке
детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы,
никакого смысла. Когда я на 43-м году жизни начал уделять
внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне
вспомнилась сцена, которая давно уже (мне казалось — с самых
ранних лет) время от времени приходила мне на мысль и
которую надо было отнести, на основании вполне
достаточных признаков, к исходу третьего года моей жизни. Мне
виделось, как я стою, плача, и требую чего-то перед ящиком,
дверцу которого держал открытой мой старший (на 20 лет)
сводный брат; затем вдруг вошла в комнату моя мать,
красивая, стройная, как бы возвращаясь с улицы.
Этими словами я выразил виденную мною пластическую
сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать.
Собирался ли брат открыть или закрыть ящик (когда я
первый раз сформулировал это воспоминание, я употребил
слово «шкаф»), почему я при этом плакал, какое отношение
имел к этому приход матери, — все это было для меня
темно; я склонен был объяснить эту сцену тем, что старший
36
Психопатология обыденной жизни
брат чем-нибудь дразнил меня и это было прервано
приходом матери.
Такие недоразумения в сохранивщейся в памяти сцене
из детства нередки: помнишь ситуацию, но в ней нет
надлежащего центра; не знаешь, на какой из ее элементов должно
пасть психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл
передо мной совершенно неожиданный смысл картины.
Я не находил матери, ощутил подозрение, что она заперта в
этом ящике или шкафу, и потому потребовал от брата,
чтобы он открыл его. Когда он это сделал и я убедился, что
матери в ящике нет, я начал кричать; это тот момент,
который закреплен в воспоминании и за которым последовало
успокоившее мою тревогу или тоску появление матери. Но
каким образом пришла ребенку мысль искать мать в ящике?
Снившиеся мне в то время сны смутно напоминали мне о
няньке, о которой у меня сохранились еще и другие
воспоминания, о том, например, как она неукоснительно
требовала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые я получал в
подарок, — деталь, которая в свою очередь может
претендовать на роль воспоминания, «прикрывающего» нечто
позднейшее. Я решил облегчить себе на этот раз задачу
истолкования и расспросил мою мать — теперь уже старуху — об
этой няньке. Я узнал многое, в том числе, что она, умная,
но нечестная особа, во время родов матери совершила у нас
в доме большие покражи и по настоянию моего брата была
предана суду. Это указание выяснило мне сразу, словно
каким-то озарением, смысл рассказанной выше сцены.
Внезапное исчезновение няньки не было для меня безразличным;
я обратился как раз к этому брату с вопросом о том, где она,
вероятно заметив, что в ее исчезновении он сыграл какую-то
роль; он ответил мне уклончиво, играя словами, как это он
любит делать и сейчас: «Ее заперли в ящик». Ответ этот я
понял по-детски, буквально, но прекратил расспросы,
потому что ничего больше добиться не мог. Когда немного
времени спустя я хватился матери и ее не было, я заподозрил
брата в том, что он сделал с ней то же, что и с нянькой, и
заставил его открыть мне ящик. Я понимаю теперь, почему
в передаче этого зрительного воспоминания детства
подчеркнута худоба матери: мне должен был броситься в глаза
37
Зигмунд ФРЕЙД
ее вид только что выздоровевшего человека. Я двумя с
половиной годами старше родившейся тогда сестры, а когда я
достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша совместная
жизнь со сводным братом.
Обмолвки
Если обычный материал нашей разговорной речи на
родном языке представляется огражденным от забывания, то
тем более подвержен он другому расстройству, известному
под названием обмолвок. Явление это, наблюдаемое у
здорового человека, производит впечатление подготовительной
ступени для так называемой парафазии, наступающей уже
при патологических условиях.
В данном случае я имею возможность в виде исключения
пользоваться (и воздать должное) подготовительной
работой: в 1895 году Meiringer и С. Mayer опубликовали работу
под заглавием Versprechen und Verlesen («Обмолвки и
ошибки в чтении»); точка зрения, с которой они разбирают
вопрос, выходит за пределы моего рассмотрения. Ибо один из
авторов, от имени которого и ведется изложение, — языковед,
и взялся за исследование с точки зрения лингвиста, желая
найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он
надеялся, что на основании этих правил можно будет
заключить о существовании «известного духовного механизма», «в
котором звуки одного слова, одного предложения и даже
отдельные слова связаны и сплетены между собой совершенно
особенным образом».
Автор группирует собранные им примеры «обмолвок»
сперва с точки зрения чисто описательной, разделяя их на:
случаи обмана (например: Milo von Venus вместо Venus von
Milo); предвосхищения, или антиципации (например: es war
mir auf der Schwest... auf der Brust so schwer); отзвуки, или
постпозиции (например: Ich fordere Sie auf, auf das Wohl
unseres Chefs aufzustossen вместо auzustossen);
контаминации (Er setzt sich auf den Hinterkopf, составленное из Er setzt
sich einen Kopf auf и Er stellt sich auf die Hinterbeine); под-
38
Психопатология обыденной жизни
становий (Ich gebe die Präparate in den Briefkasten вместо
Brütkasten); к этим главным категориям надо добавить еще
некоторые, менее существенные или менее важные для
наших целей. Для этой группировки безразлично,
подвергаются ли перестановке, искажению, слиянию и т.п. отдельные
звуки слова, слоги или целые слова задуманной фразы.
Для объяснения наблюдавшихся им обмолвок Мерингер
устанавливает различие психической интенсивности
произносимых звуков. Когда мы иннервируем первый звук слова,
первое слово фразы, тогда процесс возбуждения уже
обращается к следующим звукам и следующим словам, и, поскольку
эти иннервации совпадают по времени, они могут взаимно
влиять и видоизменять одна другую. Возбуждение более
интенсивного психически звука предваряет прочие или,
напротив, отзывается впоследствии и расстраивает таким образом
более слабый иннервационный процесс. Вопрос сводится
лишь к тому, чтобы установить, какие именно звуки
являются в том или ином слове наиболее интенсивными. Мерингер
говорит по этому поводу: «Для того чтобы установить, какой
из звуков, составляющих слово, обладает наибольшей
интенсивностью, достаточно наблюдать свои собственные
переживания при отыскании какого-либо забытого слова, скажем —
имени. То, что воскресает в памяти прежде всего, обладало
во всяком случае наибольшей интенсивностью до утраты».
«Высокой интенсивностью отличаются, таким образом,
начальный звук коренного слова, начальный звук слова и,
наконец, та или те гласные, на которых приходится ударение».
Я не могу здесь воздержаться от одного возражения.
Принадлежит ли начальный звук имени к наиболее
интенсивным элементам слова или нет, во всяком случае неверно,
что в случаях забывания слов он восстанавливается в
сознании первым; указанное выше правило, таким образом,
неприменимо. Когда наблюдаешь себя в поисках позабытого
имени, довольно часто случается выразить уверенность, что
это имя начинается с такой-то буквы. Уверенность эта
оказывается ошибочной столь же часто, как и основательной.
Я решился бы даже утверждать, что в большинстве случаев
буква указывается неправильно. В нашем примере с Синьо-
релли начальный звук и существенные слоги исчезли в под-
39
Зигмунд ФРЕЙД
ставных именах; и в имени Боттичелли воскресли в
сознании как раз менее существенные слоги «elИ». Как мало
считаются подставные имена с начальным звуком исчезнувшего
имени, может показать хотя бы следующий пример. Как-то
раз я тщетно старался вспомнить название той маленькой
страны, где столица — Монте-Карло. Подставные имена
гласили: Пьемонт, Албания, Монтевидео, Колико.
Албания была скоро заменена Черногорией (Montenegro),
и тогда мне бросилось в глаза, что слог монт (читается мон)
имеется во всех подставных именах, кроме одного лишь
последнего. Это облегчило мне задачу, отправляясь от имени
князя Альберта найти забытое Монако. Колико
приблизительно воспроизводит последовательность слогов и ритм
забытого слова.
Если допустить, что психический механизм, подобный
тому, какой мы показали в случаях забывания имен, играет
роль и в случаях обмолвок, то мы будем на пути к более
глубокому пониманию этого последнего явления.
Расстройство речи, обнаруживающееся в форме
обмолвки, может быть вызвано, во-первых, влиянием другой
составной части той же речи — предвосхищением того, что
следует впереди, или отзвуком сказанного, или другой
формулировкой в пределах той же фразы той же мысли, которую
собираешься высказать; сюда относятся все заимствованные
у Мерингера и Мейера примеры; но расстройство может
произойти и путем, аналогичным тому процессу, какой
наблюдается в примере «Синьорелли»: в силу влияний,
посторонних данному слову, предложению данной связи, влияний,
идущих от элементов, которые высказывать не предполагалось
и о возбуждении которых узнаешь только по вызванному
ими расстройству. Одновременность возбуждения — вот то
общее, что объединяет оба вида обмолвок, — нахождение
внутри или вне данного предложения или данной связи
составляет пункт расхождения. На первый взгляд различие
представляется не столь большим, каким оно оказывается
затем с точки зрения некоторых выводов из
симптоматологии данного явления. Но совершенно ясно, что лишь в
первом случае есть надежда на то, чтобы из феномена обмолвок
можно было сделать выводы о существовании механизма,
40
Психопатология обыденной жизни
связывающего отдельные звуки и слова так, что они взаимно
влияют на способ их произношения, т. е. выводы, на которые
рассчитывал при изучении обмолвок лингвист. В случаях
расстройства, вызванного влияниями, стоящими вне данной
фразы или связи речи, необходимо было бы прежде всего
найти расстраивающие элементы, а затем встал бы вопрос,
не может ли механизм этого расстройства также обнаружить
предполагаемые законы образования речи.
Нельзя сказать, чтобы Мерингер и Мейер не заметили
возможности расстройства речи силою «сложных
психических влияний», элементами, находящимися вне данного
слова, предложения или связи речи. Они не могли не заметить,
что теория психической неравноценности звуков, строго
говоря, может удовлетворительно объяснить лишь случаи
нарушения отдельных звуков, равно как «предвосхищения» и
«отзвуки». Там, где расстройство не ограничивается
отдельными звуками, а простирается на целые слова, как это
бывает при «подстановках» и «контаминациях» слов, там и
они, не колеблясь, искали причину обмолвок вне
задуманной связи речи и подтвердили это прекрасными примерами.
Приведу следующие места.
«Р. рассказывает о вещах, которые он в глубине души
считает свинством (Schweinerei). Он старается, однако, найти
мягкую форму выражения и начинает: Dann über sind Thet-
sachen zum Vorschwein gekommen1. Мы с Мейером были
при этом, и Р. подтвердил, что он думал Schweinerei
(свинство). То обстоятельство, что слово, о котором он подумал,
выдало себя и вдруг прорвалось при произнесении Vorschein,
достаточно объясняется сходством обоих слов».
«При „подстановках" так же, как и при контаминациях,
но только, вероятно, в гораздо большей степени играют
важную роль „летучие" или „блуждающие" словесные образы.
Если они и находятся за порогом сознания, то все же в
действенной близости к нему, могут с легкостью вызываться
каким-либо сходством комплекса, подлежащего высказыва-
1 Непереводимая игра слов вместо zum Vorschein gekommen, что
значит «обнаружились*, слог scheim заменен слогом schwein — свинья. — Примеч.
пер.
41
Зигмунд ФРЕЙД
нию, и тогда порождают „схождение с рельсов" или
врезаются в связь речи. „Летучие" или „блуждающие" словесные
образы часто являются, как уже сказано, запоздалыми
спутниками недавно протекших словесных процессов (отзвуки)».
«„Схождение с рельсов" возможно также и благодаря
сходству: когда другое, похожее слово лежит близко к порогу
сознания, но не предназначается к произнесению. Это бывает
при подстановках. — Я надеюсь, что при проверке мои
правила должны будут подтвердиться. Но для этого необходимо
(если наблюдение производится над другим человеком)
уяснить себе все, что только передумал говорящий*. Приведу
поучительный пример. Директор училища Л. сказал в нашем
обществе: Die Frau würde mir Furcht einlagen2. Я удивился,
так как 1 показалось мне здесь непонятным. Я позволил
себе обратить внимание говорившего на его ошибку: einlagen
вместо einjagen, на что он тотчас же ответил: „Да, это
произошло потому, что я думал: Ich wäre nicht in der Lage"»3
и т.д.
«Другой случай. Я спрашиваю Р. ф. Ш., в каком
положении его больная лошадь. Он отвечает: Ia, das draut... dauert
vielleicht noch einen Monat4. Откуда взялось draut с его г,
для меня было непонятно, ибо звук г из dauert не мог
оказать такого действия. Я обратил на это внимание Р. ф. LLL,
и он объяснил, что думал при этом: Es ist eine traurige
Geschichte5. Говоривший имел, таким образом, в виду два
ответа, и они смешались воедино».
Нельзя не заметить, как близко подходит к условиям
наших анализов и то обстоятельство, что принимаются в
расчет «блуждающие» словесные образы, лежащие за порогом
сознания и не предназначенные к произношению, и
предписание осведомляться обо всем том, что думал говорящий.
Мы тоже отыскиваем бессознательный материал и делаем
это тем же путем, с той лишь разницей, что путь, которым
1 Курсив мой.
2 Вместо: Die Frau wurde mir Furcht einjagcu («эта женщина внушила
бы мне страх»). — Примеч. пер.
3 «Я не был бы в состоянии».
4 «Да, это будет тянуться, быть может, еще месяц».
5 «Это печальная история».
42
Психопатология обыденной жизни
мы идем от того, что приходит в голову спрашиваемого,
к отысканию расстраивающего элемента, — более длинный
и ведет через комплексный ряд ассоциаций.
Остановлюсь еще на другом интересном обстоятельстве,
о котором свидетельствуют примеры, приведенные у Ме-
рингера. По мнению самого автора, сходство какого-либо
слова в задуманном предложении с другим, не
предполагавшимся к произнесению, дает этому последнему возможность
путем искажения, смещения, компромисса (контаминации)
дойти до сознания данного субъекта.
Lagen, Vorschein dauert,
jogen... schwein freurig.
В моей книге «О толковании сновидений»1 я показал,
какую роль играет процесс «сгущения» в образовании так
называемого явного содержания сна из его скрытых мыслей.
Какое-либо сходство, вещественное или словесное, между
двумя элементами бессознательного материала служит
поводом для создания третьего — смешанного или
компромиссного представления, которое в содержании сна представляет
оба слагаемых и которое в силу этого своего происхождения
и отличается так часто противоречивостью отдельных своих
черт.
Образование подстановок и контаминации при
обмолвках и есть таким образом начало той «сгустительной»
работы, которую мы находим в полном ходу при построении сна.
В небольшой статье, предназначенной для широкого
круга читателей (Neue Freie Presse, 23 августа 1900 года), Ме-
рингер устанавливает особое практическое значение за
некоторыми случаями обмолвок — теми именно, когда какое-
либо слово заменяется противоположным ему по смыслу.
«Вероятно, все помнят еще, как некоторое время тому
назад председатель австрийской палаты депутатов открыл
заседание словами: „Уважаемое собрание! Я констатирую
наличность стольких-то депутатов и объявляю заседание
закрытые" Общий смех обратил его внимание на ошибку, и
он исправил ее. В данном случае это можно скорее всего
1 Die Traumdeutung. Leipzig und Wien. 1900.
43
Зигмунд ФРЕЙД
объяснить тем, что председателю хотелось иметь уже
возможность действительно закрыть заседание, от которого
можно было ожидать мало хорошего; эта сторонняя мысль — что
бывает часто — прорвалась хотя бы частично, и в результате
получилось „закрытый" вместо „открытый" — прямая
противоположность тому, что предполагалось сказать. Впрочем,
многочисленные наблюдения показали мне, что
противоположные слова вообще очень часто подставляются одно
вместо другого; они вообще тесно сплетены друг с другом в
нашем сознании, лежат в непосредственном соседстве одно с
другим и легко произносятся по ошибке».
Не во всех случаях обмолвок по контрасту так легко
показать, как в примере с председателем, вероятность того, что
обмолвка произошла вследствие своего рода протеста,
который заявляется в глубине души против высказывавшегося
предложения. Аналогичный механизм мы нашли,
анализируя пример: aliquis; там внутреннее противодействие
выразилось в забвении слова — вместо замены его
противоположным. Для устранения этого различия заметим, однако,
что словечко aliquis не обладает таким антиподом, каким
являются по отношению друг к другу слова «закрывать» и
«открывать», и далее, что слово «открывать», как весьма
общеупотребительное, не может быть забыто.
Если последние примеры Мерингера и Мейера
показывают нам, что расстройство речи может происходить как под
влиянием звуков и слов той же фразы, предназначаемых к
произнесению, так и под воздействием слов, которые
находятся за пределами задуманной фразы и иным способом не
обнаружили бы себя, — то перед нами возникает прежде
всего вопрос, возможно ли резко разграничить оба эти вида
обмолвок и как отличить случаи одной категории от другой.
Здесь уместно вспомнить о словах Вундта, который в своей
только что вышедшей в свет работе о законах развития языка
(Völkerpsychologie. Т. I, часть I, стр. 34 и дальше; 1900 год)
рассматривает также и феномен обмолвок. Что, по мнению
Вундта, никогда не отсутствует в этих явлениях и других,
им родственных, это известные психические влияния.
«Сюда относится прежде всего, как положительное условие,
ничем не стесняемое течение звуковых и словесных ассоциаций,
44
Психопатология обыденной жизни
вызванных произнесенными звуками. В качестве
отрицательного момента к нему присоединяется отпадение или
ослабление воздействий воли, стесняющих это течение,
и внимания, также выступающего здесь в качестве волевой
функции. Проявляется ли эта игра ассоциаций в том, что
предвосхищается предстоящий еще звук, или же
репродуцируется произнесенный, или между другими какой-либо
посторонний, но привычный, или в том, наконец, что на
произносимые звуки оказывают свое действие совершенно иные
слова, находящиеся с ними в ассоциативной связи, — все это
означает лишь различия в направлении и, конечно, различия
в том, каким простором пользуются происходящие
ассоциации, но не в их общей природе. И во многих случаях трудно
решить, к какой форме причислить данное расстройство и
не следует ли с большим основанием, следуя принципу
сочетания причин\ поставить его на счет совпадения
нескольких мотивов».
Я считаю замечания Вундта вполне основательными и
чрезвычайно поучительными. Быть может, можно было бы
с большей решительностью, чем это делает Вундт,
подчеркнуть, что позитивно благоприятствующий момент в
словесных ошибках — беспрепятственное течение ассоциаций — и
негативный момент — ослабление стесняющего его
внимания — действуют всегда совместно, так что оба момента
оказываются лишь различными сторонами одного и того же
процесса. С ослаблением стеснительного внимания и
приходит в действие беспрепятственное течение ассоциаций, или,
выражаясь еще категоричнее: через это ослабление.
Среди примеров обмолвок, собранных мною, я почти не
нахожу таких, где расстройство речи сводилось бы
исключительно к тому, что Вундт называет «действием контакта
звуков». Почти в каждом случае я нахожу еще и
расстраивающее влияние чего-либо, находящегося вне пределов
задуманной речи, и это «что-то» есть либо отдельная, оставшаяся
неосознанной мысль, дающая о себе знать через посредство
обмолвки и нередко лишь при помощи тщательного анализа
могущая быть доведенной до сознания, или же это более
Курсив мой.
45
Зигмунд ФРЕЙД
общий психический мотив, направленный против всей
речи в целом.
Пример:
а) Я хочу процитировать моей дочери, которая, кусая
яблоко, состроила гримасу:
Der Affe gar possierlich ist,
Zumal wenn er vorm Apfel frisst1.
Но начинаю: der Apfe...
По-видимому, это можно рассматривать как
контаминацию, компромисс между словами Affe (обезьяна) и Apfel
(яблоко) или же как антиципацию последующего Apfel.
В действительности же положение дела таково. Я уже раз
начал эту цитату и при этом не обмолвился. Обмолвка
произошла лишь при повторении цитаты; повторить же
пришлось потому, что дочь моя, занятая другим, не слушала.
Это-то повторение и связанное с ним нетерпение, желание
отделаться от этой фразы и надо также засчитать в число
мотивов моей обмолвки, выступающей в форме процесса
«сгущения».
б) Моя дочь говорит: Ich schreibe der Frau Sc h re
singe г (я пишу г-же Шрезингер). Фамилия этой дамы на
самом деле Шлезингер. Эта ошибка, конечно, находится в
связи с тенденцией к облегчению произношения, так как после
нескольких звуков р трудно произнести л. Однако я должен
прибавить, что эта обмолвка случилась у моей дочери через
несколько минут после того, как я сказал Apfe вместо Affe.
Обмолвки же в высокой мере заразительны, так же как и
забывание имен, по отношению к которому эта особенность
отмечена у Мерингера и Мейера. Причину этой психической
прилипчивости я затрудняюсь указать.
в) Пациентка говорит мне в самом начале визита: Ich
klappe zusammen, wie ein Tassenmescher—
Taschenmesser2. Звуки перепутаны, и это может быть опять-таки
оправдано трудностью произношения. Но когда ей была
указана ошибка, она не задумываясь ответила: «Это потому,
Обезьяна очень сметная, / Особенно когда она ест яблоко.
«Я складываюсь, как перочинный ножик».
46
Психопатология обыденной жизни
что вы сегодня сказали Ernscht» (вместо ernst —
«серьезно»). Я действительно встретил ее фразой, в которой в
шутку исказил это слово. Во все время приема она постоянно
обмолвливается, и я замечаю, конечно, что она не только
имитирует меня, но имеет еще и особое основание
бессознательно останавливаться на имени «Эрнст»1.
г) Та же пациентка другой раз совершает такую
обмолвку: Ich bin so verschnupft, ich kann nicht durch die a s e n a t-
men2. Она тотчас же отдает себе отчет в том, откуда эта
ошибка. «Я каждый день сажусь в трамвай на Hasenaueг-
g a s s е, и сегодня утром, когда я ждала трамвай, мне пришло
в голову, что, если бы я была француженкой, я выговаривала
бы название улицы Asenauer, потому что французы
пропускают звук h в начале слова». Далее она сообщает целый
ряд воспоминаний о французах, с которыми она была
знакома, и в результате длинного обходного движения приходит
к воспоминанию о том, что 14-летней девочкой она играла в
пьесе Kurmärker und Picarde роль Пикарды и говорила тогда
на ломаном немецком языке. В тот дом, где она жила,
приехал теперь гость из Парижа, случайность, которая и вызвала
весь этот ряд воспоминаний. Перестановка звуков была,
таким образом, вызвана вмешательством бессознательной
мысли, совершенно не связанной с тем, о чем шла речь.
д) Аналогичен механизм обмолвки у другой пациентки,
которой вдруг изменяет память в то время, как она
рассказывает давно забытое воспоминание детства. Она не может
припомнить, за какое место схватила ее рука некоего
человека. Непосредственно вслед за этим она приходит в гости
к своей подруге и разговаривает с ней о дачных квартирах.
Ее спрашивают, где находится ее домик в М., и она отвечает:
Ander Berglende вместо Berglehne3.
1 Она находилась, как это выяснилось, под влиянием бессознательной
мысли о беременности и предупреждения родов. Словами о перочинном ноже,
которыми она сознательно выразила жалобу, она хотела описать положение
ребенка в утробе матери. Слово ernst в моем обращении напомнило ей
фамилию (S. Ernst) известной венской фирмы, анонсирующей продажу
предохранительных средств против беременности.
2 Вместо Nase atmen — -«у меня такой насморк, что я не могу дышать
носом*.
3 Lende — бедро; Berglehne — склон горы.
47
Зигмунд ФРЕЙД
е) Другая пациентка, которую я спрашиваю по
окончании приема, как здоровье ее дяди, отвечает: «Не знаю, я вижу
его теперь только in flagranti». На следующий день она
начинает: «Мне было очень стыдно, что я вам так глупо
ответила. Вы, конечно, должны были счесть меня совершенно
необразованным человеком, постоянно путающим
иностранные слова. Я хотела сказать en passant». Тогда мы еще не
знали, откуда она взяла неправильно употребленное
иностранное слово. Но в тот же день она сообщила, продолжая
разговор, о вчерашнем воспоминании, в котором главную
роль играла поимка с поличными — in flagranti. Ошибка
прошлого дня таким образом предвосхитила неосознанное еще
в то время воспоминание.
ж) Относительно другой пациентки мне пришлось в ходе
анализа высказать предположение, что в то время, о котором
у нас шел разговор, она стыдилась своей семьи и сделала
своему отцу упрек, нам еще неизвестный. Она ничего такого
не помнит и считает это вообще неправдоподобным. Разговор
о ее семье, однако, продолжается, и она делает такое
замечание: «Одно нужно за ним признать: это все-таки
необычные люди,— sie haben alle Geiz» («скупость» вместо Geist —
«дух», «ум»). И таков был действительно тот упрек, который
она вытеснила из своей памяти. Что при обмолвке
прорывается как раз та идея, которую хотелось бы подавить, —
явление общее (ср. случай Мерингера: Vorschwein). Разница лишь
в том, что у Мерингера говоривший субъект хотел подавить
нечто известное ему, в то время как моя пациентка не сознает
подавляемого или, выражаясь иначе, не знает, что она нечто
подавляет и что именно она подавляет.
з) «Если вы хотите купить ковры, идите к Кауфману
в Mathäusgasse. Я думаю, что смогу вас там
отрекомендовать», — говорит мне одна дама. Я повторяю: «Стало быть, у
Матеуса... Я хотел сказать, у Кауфмана». На первый взгляд
это простая рассеянность: я поставил одно имя на место
другого. Под влиянием того, что мне говорила дама, я
действительно проявил некоторую рассеянность, так как она
направила мое внимание на нечто другое, что было для меня
несравненно важнее, чем ковры. В Mathäusgasse находится дом,
в котором жила моя жена, когда она еще была моей невестой.
48
Психопатология обыденной жизни
Вход в дом был с другой улицы, и теперь я заметил, что
название этой последней я забыл; восстановить его
приходится окольным путем. Имя Матеуса, на котором я
остановился, послужило мне заместителем позабытого названия
улицы. Оно более пригодно для этого, чем имя Кауфмана,
так как употребляется только для обозначения лица в
противоположность слову «Кауфман» (Kaufmann — купец);
забытая же улица названа также по имени лица Радецкого.
и) Следующий случай я мог бы отнести к рубрике
ошибок, о которой будет речь ниже; привожу его, однако, здесь,
потому что звуковые соотношения, на основе которых
произошла замена слов, выступают в нем с особенной
наглядностью. Пациентка рассказывает мне свой сон. Ребенок
решился покончить с собою посредством укуса змеи; он
приводит это в исполнение, она видит, как он бьется в судорогах
и т.д. Предлагаю ей найти повод для этого сна в том, что
она пережила накануне. Она тотчас же вспоминает, что вчера
вечером слушала популярную лекцию об оказании первой
помощи при змеином укусе. Если укушены одновременно
ребенок и взрослый, то прежде всего надо оказать помощь
ребенку. Она вспоминает также, какие указания дал лектор
о мерах, которые надо принять. Многое зависит от того,
сказал он, какой породы укусившая змея. Я перебиваю ее и
спрашиваю: не говорил ли он о том, что в наших краях очень
мало ядовитых пород и каких именно следует опасаться?
«Да, он назвал гремучую змею (Klapperschlange)». Я
улыбаюсь, и она замечает, что сказала что-то не так. Однако она
не исправляет название, а берет все свое заявление обратно:
«Да, такой ведь у нас нет; он говорил о гадюке. Каким
образом пришла мне на ум гремучая змея?» Я подозревал, что
это произошло вследствие примешавшихся сюда мыслей,
скрытых за ее сном. Самоубийство посредством змеиного
укуса вряд ли может иметь другой смысл, как указание на
Клеопатру. Значительное звуковое сходство обоих слов
(Kleopatra и Klapperschlange), совпадение букв kl...p...r,
следующих в одном и том же порядке, и повторение той же
буквы «а» с падающим на нее ударением было совершенно
очевидно. Связь между именами Klapperschlange и Kleopatra
ограничивает на минуту способность суждения моей паци-
49
Зигмунд ФРЕЙД
ентки, и благодаря этому утверждение, будто лектор поучал
венскую публику, какие меры принимать при укусе гремучей
змеи, не показалось ей странным. Вообще же она знает столь
же хорошо, как и я, что гремучие змеи у нас не водятся. Если
она и перенесла, не задумываясь, гремучую змею в Египет,
то это вполне простительно, ибо мы привыкли сваливать все
неевропейское, экзотическое в одну кучу, и я сам тоже
должен был на минуту призадуматься, прежде чем установить,
что гремучая змея встречается только в Новом Свете.
Дальнейшие подтверждения мы встречаем при
продолжении анализа. Моя пациентка всего лишь накануне
осмотрела выставленную недалеко от ее квартиры скульптуру
Штрассера — «Антоний». Это был второй повод для ее
сновидения (первый — лекция о змеиных укусах). В
дальнейшем течении сна она укачивала ребенка, и по поводу этой
сцены ей вспоминалась Маргарита из «Фауста». Далее у нее
возникли воспоминания об «Арриасе и Мессалине». Это
обилие имен из драматических произведений заставляет
предполагать, что пациентка в прежние годы тайно мечтала об
артистической карьере. И начало сна, будто ребенок решил
покончить с собой посредством укуса змеи, поистине
должно означать: ребенком она собиралась стать знаменитой
артисткой. Наконец, от имени Мессалины ответвляется ход
мыслей, ведущий к основному содержанию сна. Некоторые
происшествия последнего времени породили в ней
беспокойство, что ее единственный брат вступит в не подходящий
для него брак с неарийкой, т.е. допустит mesalliance.
й) Хочу привести здесь совершенно невинный — или,
быть может, недостаточно выясненный в своих мотивах —
пример, обнаруживающий весьма прозрачный механизм.
Путешествующий по Италии немец нуждается в ремне,
чтобы обвязать попорченный чемодан. Из словаря он узнает,
что ремень по-итальянски со г regia. Это слово нетрудно
запомнить, думает он, стоит мне подумать о художнике Кор-
реджио. Он идет в лавку и просит: una ribera.
По-видимому, ему не удалось заменить в своей памяти
немецкое слово итальянским, но все же старания его не
были совершенно безуспешны. Он знал, что надо иметь в виду
имя художника, но вспомнилось ему не то имя, с которым
50
Психопатология обыденной жизни
связано искомое итальянское слово, а то, которое
приближается к немецкому слову Riemen (ремень). Этот пример
может быть, конечно, и отнесен в такой же мере к категории
забывания имен, как к обмолвкам.
Собирая материал об обмолвках для первого издания
этой книги, я придерживался правила подвергать анализу
все случаи, какие только приходилось наблюдать, даже и
менее выразительные. С тех пор занимательную работу
собирания и анализирования обмолвок взяли на себя
многие другие, и я могу теперь черпать из более богатого
материала.
к) Молодой человек говорит своей сестре: «С семейством
Д. я окончательно рассорился; я уже не раскланиваюсь с
ними». Она отвечает: Überhaupt eine saubere Lippschaft —
вместо Sippschaft («вообще чистенькая семейка»); в этой
ошибке выражены две вещи: во-первых, брат ее когда-то
начал флирт с одной девицей из этой семьи, во-вторых, про эту
девицу рассказывали, что в последнее время она завела
серьезную любовную связь.
л) Целый ряд примеров я заимствую у моего коллеги
д-ра В. Штекеля из статьи в Berliner Tageblatt от 4 января
1904 года под заглавием Unbewusste Geständnisse
(«Бессознательные признания»).
«Неприятную шутку, которую сыграли со мной мои
бессознательные мысли, раскрывает следующий пример. Должен
предупредить, что в качестве врача я никогда не руковожусь
соображениями заработка и — что разумеется само собой —
имею всегда в виду лишь интересы больного. Я пользую
больную, которая пережила тяжелую болезнь и ныне
выздоравливает. Мы провели ряд тяжелых дней и ночей. Я рад, что
ей лучше, рисую ей все прелести предстоящего пребывания в
Аббации и прибавляю: „Если вы, на что я надеюсь, не скоро
встанете с постели".
Причина этой обмолвки, очевидно, эгоистический
бессознательный мотив — желание дольше лечить эту больную,
желание, которое совершенно чуждо моему сознанию и
которое я отверг бы с негодованием».
м) Другой пример (д-р В. Штекель). «Моя жена
нанимает на послеобеденное время француженку и, столковавшись
51
Зигмунд ФРЕЙД
с ней об условиях, хочет сохранить у себя ее аттестации.
Француженка просит оставить их у нее и мотивирует это:
Je cherche encore pour les après-midi, pardon les avants-midi1.
Очевидно, у нее есть намерение посмотреть еще, не найдет
ли она место на лучших условиях, — намерение, которое она
действительно выполнила».
н) «Я читаю одной даме вслух Книгу Левит, и муж ее,
по просьбе которого я это делаю, стоит за дверью и слушает.
По окончании моей проповеди, которая произвела заметное
впечатление, я говорю: „До свидания, Monsieur".
Осведомленный человек мог бы узнать отсюда, что мои слова были
обращены к мужу и что говорил я ради него».
о) Д-р Штекель рассказывает о себе самом: одно время
он имел двух пациентов из Триеста, и, здороваясь с ними,
он постоянно путал их фамилии. «Здравствуйте, г-н Пело-
ни», — говорил он, обращаясь к Асколи, и наоборот. На
первых порах он не был склонен приписывать этой ошибке
более глубокую мотивировку и объяснял ее рядом общих
черт, имевшихся у обоих пациентов. Он легко убедился,
однако, что перепутывание имен объяснялось здесь своего
рода хвастовством, желанием показать каждому из этих двух
итальянцев, что не один лишь он приехал к нему из Триеста
за медицинской помощью.
п) Сам д-р Штекель говорит в бурном собрании: Wir
streiten (schreiten) nun zu Punkt 4 der Tagesordnung: «мы
спорим» (вместо «переходим») к 4-му пункту порядка дня.
р) Некий профессор говорит во вступительной лекции:
Ich bin nicht geneigt (geeignet), die Verdienste meines sehr
geschätzten Vorgängers zu schildern: «я не расположен
(вместо — не считаю себя способным) говорить о заслугах моего
уважаемого предшественника».
с) Д-р Штекель говорит даме, у которой предполагает
базедову болезнь: Sie sind um einen Kropf (köpf) grösser
als ihre Schwester. — «Вы зобом (вместо головой) выше
вашей сестры». При психотерапевтических приемах,
которыми я пользуюсь для разрешения и устранения
невротических симптомов, очень часто встает задача: проследить в слу-
1 «Я ищу еще место на послеобеденное, pardon, на дообеденное время».
52
Психопатология обыденной жизни
чайных на первый взгляд речах и словах пациента тот круг
мыслей, который стремится скрыть себя, но все же
нечаянно, самыми различными путями выдает себя. При этом
обмолвки служат зачастую весьма ценную службу, как я мог
бы показать на самых убедительных и вместе с тем
причудливых примерах. Пациентка говорит, например, о своей
тетке и неуклонно называет ее, не замечая своей обмолвки,
«моя мать» или своего мужа «мой брат». Этим она обращает
мое внимание на то, что она отождествила этих лиц,
поместила их в один ряд, означающий для ее эмоциональной
жизни повторение того же типа. Или: молодой человек 20 лет
представляется мне на приеме следующим образом: «Я отец
NN, которого вы лечили — pardon, я хотел сказать: брат; он
на четыре года старше меня». Я понимаю, что этой своей
обмолвкой он хочет сказать, что он так же, как и его брат,
заболел по вине отца, как и брат, нуждается в лечении, но
что нужнее всего лечение — отцу. Иной раз достаточно
непривычно звучащего словосочетания, некоторой
натянутости выражения, чтобы обнаружить участие вытесненной
мысли в иначе мотивированной речи пациента.
Как в грубых, так и в более тонких погрешностях
речи, которые еще можно отнести к ряду обмолвок,
фактором, обусловливающим возникновение ошибки и
достаточно объясняющим ее, я считаю не взаимодействие
приходящих в контакт звуков, а влияние мыслей, лежащих за
пределами задуманного. Сами по себе законы, в силу
которых звуки видоизменяют друг друга, не подвергаются мной
сомнению; мне только кажется, что их действия
недостаточно для того, чтобы нарушить правильное течение речи.
В тех случаях, которые я тщательно изучил и понял, они
представляют собою лишь предуготовленный механизм,
которым с удобством пользуется более отдаленный
психический мотив, не ограничивая себя, однако, пределами его
влияния. В целом ряде подстановок эти звуковые законы
не играют при обмолвках никакой роли. В этом мои
взгляды вполне совпадают с мнением Вундта, который также
предполагает, что условия, определяющие обмолвки,
сложны и выходят далеко за пределы простого взаимодействия
звуков.
53
Зиг.нунд ФРЕЙД
Считая прочно установленными эти, по выражению
Вундта, «отдаленные психические влияния», я, с другой
стороны, не вижу основания отрицать, что при ускорении речи
и некотором отклонении внимания условия обмолвок могут
легко свестись к тем пределам, которые установлены Ме-
рингером и Мейером. Но, конечно, в некоторой части
собранных этими авторами примеров более сложное
объяснение скорее соответствует истине.
Возьму хотя бы приведенный уже случай: Es war mir auf
der Schwest... Brust soschwer1.
Так ли просто обстоит здесь дело, что s с h w e вытесняет
здесь равно интенсивный слог Bru путем
«предвосхищения»? Вряд ли можно отрицать, что звуки schwe оказались
способны к этому «выступлению» еще и благодаря особой
связи. Такой связью могла быть только одна ассоциация:
Schwester — Bruder (брат), или разве еще: Brust der Schwester
(грудь сестры): ассоциация, ведущая к другим кругам
мыслей. Этот невидимый, находящийся за сценой пособник и
сообщает невинному schwe ту силу, успешное действие
которой и проявляется в обмолвке.
При иных обмолвках приходится допустить, что
собственно помехой является в них созвучие с неприличными словами
и вещами. Преднамеренное искажение и коверкание слов и
выражений, столь излюбленное дурно воспитанными людьми,
только и имеет в виду, пользуясь невинным предлогом,
напомнить о предосудительных вещах, и эта манера забавляться
встречается так часто, что неудивительно, если она
прокладывает себе дорогу бессознательно и против воли. К этой
категории можно отнести целый ряд примеров: Eischeissweibchen
вместо Ei weiss Scheibchen, Apopos вместо Apropos, Lokuska-
pitäl вместо Lotuskapitäl; быть может, также Alabüsterbachse
(Alabasterbüchse) святой Магдалины2. Ich fordere sie auf, auf
das Wohe unseres Chefs aufzustossen — вместо anzustossen
(«предлагаю вам отрыгнуть за здоровье нашего патрона» —
1 «Мою грудь (Brust) так давило». Schwester — сестра.
2 У одной из моих пациенток симптоматические обмолвки продолжались
до тех пор, пока их не удалось свести к детской шутке: замене runieren словом
urinieren (вместо разорять — испускать мочу).
54
Психопатология обыденной жизни
вместо «чокнуться») — вряд ли что-нибудь иное, как
ненамеренная пародия, возникшая как отзвук намеренной.
На месте того патрона, в честь которого был сказан этот
тост, я подумал бы о том, как умно поступали римляне,
позволяя солдатам триумфатора громко, в шуточных песнях
выражать свой внутренний протест против чествуемого. Ме-
рингер рассказывает, как он сам обратился раз к старшему
в обществе лицу, которое называли обыкновенно
фамильярным прозвищем: Senexl или alter Senexl со словами: Prost
Senex altesl! Он сам испугался этой ошибки. Быть может,
нам станет понятен его аффект, если мы вспомним, как
близко слово altesl к ругательству alter Esel («старый осел»).
Неуважение к старости (или, в применении к детскому
возрасту, — неуважение к отцу) влечет за собой суровую
внутреннюю кару.
Я надеюсь, что читатели не упустят из виду различия в
ценности этих ничем не доказуемых указаний и тех
примеров, которые я сам собрал и подверг анализу. Но если я все
же в глубине души продолжаю ожидать, что даже и простые
на вид случаи обмолвок можно будет свести к
расстраивающему воздействию полуподавленной идеи, лежащей вне
задуманной связи, то к этому побуждает меня одно весьма
ценное замечание Мерингера. Этот автор говорит: замечательно,
что никто не хочет признать, что он обмолвился.
Встречаются весьма разумные и честные люди, которые обижаются,
если сказать им, что они обмолвились. Я не решился бы
выразить это утверждение в такой общей форме, как Мерингер
(«никто...»). Но тот след аффекта, который остается при
обнаружении обмолвки и, очевидно, имеет характер чувства
стыда, не лишен значения. Его можно поставить на одну
доску с тем чувством досады, которое мы испытываем, когда нам
не удается вспомнить забытое имя, или с тем удивлением, с
каким мы встречаем сохранившееся у нас в памяти
несущественное на первый взгляд воспоминание; аффект этот
каждый раз свидетельствует о том, что в возникновении
расстройств ту или иную роль сыграл какой-либо мотив.
Когда искажение имен проделывается нарочно, оно
равносильно некоторого рода пренебрежению: то же значение
оно имеет, надо думать, и в целом ряде случаев, когда оно
55
Зигмунд ФРЕЙД
выступает в виде ненамеренной обмолвки. Лицо, которое, по
словам Мейера, сказало раз F г е u d e г вместо Freud в
силу того, что за этим следовало имя Breuer, а другой раз
заговорило о Freuer-Breud'oecKOM методе, наверно
принадлежало к числу коллег по профессии и, надо полагать,
было не особенно восхищено этим методом. Другой случай
искажения имен, наверное не поддающийся иному
объяснению, я приведу ниже в главе об описках1. В этих случаях
в качестве расстраивающего момента врезается критика,
которую говорящему приходится опустить, так как в данную
именно минуту она не отвечает его намерениям.
В других случаях — гораздо более значительных — к
обмолвке и даже к замене задуманного слова прямой его
противоположностью вынуждает самокритика, внутренний
протест против собственных слов. В таких случаях с удивлением
замечаешь, как измененный таким образом текст какого-либо
уверения парализует его силу и ошибка в речи вскрывает
неискренность сказанного2. Обмолвка становится здесь
мимическим орудием выражения — нередко, правда, таким
орудием, которым выражаешь то, чего не хотелось сказать,
которым выдаешь самого себя. Когда, например, человек,
который в своих отношениях к женщине не питает склонности
к так называемым нормальным отношениям, вмешивается в
разговор о девушке, известной своим кокетством, со словами:
Im Umgang mit mir würde sie sich das Koettieren schon
abgewöhnen (вместо Kokettieren — «со мной она бы уже
отвыкла от кокетства»), то несомненно, что только влиянию
слова koitieren (от coitus) и можно приписать такое
изменение задуманного kokettieren.
Случайно складывающиеся удачные комбинации слов
дают примеры обмолвок, играющих роль прямо-таки
убийственных разоблачений, а иной раз производящие полный
эффект хорошей остроты.
1 Можно заметить также, что как раз аристократы особенно часто путают
имена врачей, к которым они обращались; отсюда можно заключить, что,
несмотря на обычно проявляемую ими вежливость, они относятся к врачам
пренебрежительно.
2 При помощи такого рода обмолвки клеймит, например, Анцспгрубер в
своем G'wissenswurm, лицемера, домогающегося наследства.
56
Психопатология обыденной жизни
Таков, например, случай, наблюдавшийся и сообщенный
д-ром Reitler'oM. Одна дама говорит другой в восхищении:
Diesen neuen reizenden Hut haben Sie wohl sich selbst
aufgepatzt? («Вы, вероятно, сами напялили (вместо „убрали" —
aufgeputzt) эту прелестную новую шляпу?») Задуманную
похвалу пришлось прервать; ибо тайная критическая мысль
о том, что «украшение шляпы» (Hautaufputz) — просто
нашлепка (Patzerei), выразилась в досадной обмолвке
слишком ясно, чтобы приличествующее случаю выражение
восторга могло еще быть принято всерьез.
Или следующий случай, который наблюдал д-р Max Graf:
«В общем собрании общества журналистов Concordia
молодой член общества, постоянно нуждающийся в деньгах,
держит резко оппозиционную речь и в возбуждении говорит:
Die Herren Vorschussmitglieder (вместо: Vorstands —
или Ausschussmitglieder — „члены правления". Vorschuss —
аванс). Члены правления уполномочены выдавать ссуды,
и от молодого оратора уже поступило прошение о ссуде».
Курьезное впечатление производит обмолвка в том
случае, когда она подтверждает что-либо, что пациент
оспаривает и что было бы желательно установить врачу в его
психоаналитической работе. У одного из пациентов мне
случилось раз заняться истолкованием сна, в котором встречалось
имя launer. Пациент знал лицо, носящее такое имя, но
почему оно оказалось в связи данного сна — невозможно было
найти, и я решился на предположение, не было ли это
вызвано сходством данного имени с бранным словом Gauner
(мошенник). Пациент поспешно и энергично запротестовал,
но при этом опять обмолвился и этой обмолвкой только
подтвердил мое предположение, так как произвел вторично
ту же самую замену звуков. Его ответ гласил: Das.erscheint
mir doch zu je wagt (вместо gewagt: «мне кажется это
слишком рискованным»). Когда я обратил его внимание на
эту обмолвку, он согласился с моим толкованием.
Когда такого рода обмолвка, превращающая задуманное в
его прямую противоположность, случается в серьезном
споре, это тотчас же понижает шансы спорящего, и противник
редко упускает случай использовать улучшившуюся для него
ситуацию.
57
Зигмунд ФРЕЙД
Прекрасный пример обмолвки, имеющей целью не
столько выдать самого говорящего, сколько послужить
ориентировке стоящего вне сцены слушателя, мы находим в шилле-
ровском Валленштейне (Пикколомини, действие 1, явление 5);
она показывает нам, что поэт, употребивший это средство,
хорошо знал механизм и смысл обмолвок. Макс
Пикколомини в предыдущей сцене горячо выступает в защиту
герцога и восторженно говорит о благах мира, раскрывшихся
перед ним, когда он сопровождал дочь Валленштейна в лагерь.
Он оставляет своего отца и посланника двора Квестенбер-
га в полном недоумении. И затем 5-е явление
продолжается так:
Квестенберг. О горе нам! Вот до чего дошло!
Друг, неужели в этом заблуждении
Дадим ему уйти, не позовем
Сейчас назад и здесь же не откроем
Ему глаза?
Октавио. Мне он открыл глаза.
И то, что я увидел, — не отрадно.
Квестенберг. Что же это, друг?
Октавио. Будь проклята поездка.
Квестенберг. Как? Почему?
Октавио. Идемте! Должен я
Немедленно ход злополучный дела
Сам проследить, увидеть сам... Идем1
Квестенберг. Зачем? Куда? Да объясните...
Октавио. К ней!
Квестенберг. К ней?
Октавио. К герцогу! Идем1.
Эта маленькая обмолвка: «к ней» вместо «к нему» должна
показать нам, что отец прозрел настоящую причину того,
почему сын стал на сторону герцога, в то время как
придворный жалуется, что «он говорит с ним сплошь загадками».
Изложенный здесь взгляд на обмолвки выдерживает
испытание даже на мельчайших примерах. Я неоднократно
имел возможность показать, что самые незначительные и
самые естественные случаи обмолвок имеют свое основание
и допускают ту же разгадку, что и другие, более бьющие в
Рус. пер. А. К. Толстого.
58
Психопатология обыденной жизни
глаза примеры. Пациентка, которая вопреки моему
желанию, упорствуя в своем намерении, решается предпринять
кратковременную поездку в Будапешт, оправдывается предо
мной тем, что ведь она едет всего на три дня; но
оговаривается и говорит: всего на три недели. Отсюда ясно, что она
предпочла бы назло мне остаться вместо трех дней три
недели в обществе, которое я считаю для нее неподходящим.
Раз вечером я хочу оправдать себя в том, что не зашел за
женой в театр и говорю: я был в 10 минут 11-го (10 minuten
nach 10 Uhr) у театра. Меня поправляют: ты хочешь
сказать — без десяти десять (10 minuten vor 10 Uhr).
Разумеется, я хотел сказать: без десяти десять. Ибо 10 минут 11-го —
это уже не было бы оправданием. Мне сказали, что на
афише было обозначено: окончание на исходе 10-го часа. Когда
я подошел к театру, в вестибюле было уже темно, театр —
пуст. Спектакль, очевидно, окончился раньше, и жена не
ждала меня. Когда я посмотрел на часы, было без пяти
десять. Я решил, однако, изобразить дома дело в более
благоприятном виде и сказать, что было десять часов без десяти
минут. Обмолвка испортила все дело и вскрыла мою
неискренность: она заставила меня признать больше, чем это
даже требовалось.
Мы подходим здесь к тем видам расстройства речи,
которые уже нельзя отнести к обмолвкам, так как они
искажают не отдельное слово, а общий ритм и произношение;
таково бормотание и заикание от смущения. Но и здесь в
расстройстве речи скрывается внутренний конфликт. Я
положительно не верю, чтобы кто-нибудь мог обмолвиться на
аудиенции у государя, или при серьезном объяснении в
любви, или в защитительной речи перед судом присяжных,
когда дело идет о чести и добром имени, — словом, во всех
тех случаях, когда, по меткому немецкому выражению,
человек «всецело присутствует». Даже при оценке стиля
писателя мы имеем все основания — и привыкли к этому —
руководиться тем же принципом, без которого мы не можем
обойтись при выяснении отдельных погрешностей речи.
Ясная и недвусмысленная манера писать показывает нам, что
и мысль автора здесь ясна и уверенна, а там, где мы
встречаем вымученные, вычурные выражения, пытающиеся ска-
59
Зигмунд ФРЕЙД
зать несколько вещей сразу, мы можем заметить влияние
недостаточно продуманной, осложняющей мысли или же
заглушённый голос самокритики.
Очитки и описки
Что по отношению к ошибкам в чтении и письме имеют
силу те же точки зрения и те же указания, что и по
отношению к погрешностям речи, — не удивительно, если принять
в соображение близкое родство этих функций. Я ограничусь
здесь сообщением нескольких тщательно
проанализированных примеров и воздержусь от попытки охватить эти
явления в целом.
Очитки
а) Я перелистываю в кафе номер «Лейпцигской
иллюстрированной газеты», держа ее косо перед собой, и читаю
название картины, занимающей страницу: Eine Hochzeitsfeier i n
der Odyssee — свадебное празднество в Одиссее. Обращаю
на это внимание, в изумлении придвигаю к себе газету и
читаю на этот раз правильно: Свадебное празднество an der
Ostsee (на берегу Балтийского моря). Каким образом
приключилась со мною бессмысленная ошибка? Мои мысли
обращаются тотчас же к книге Ruths'a Experimentaluntersuchun-
gen über Musikphantome, сильно занимавшей меня в
последнее время, так как она близко затрагивает разрабатываемые
мною психологические проблемы. Автор обещает издать в
ближайшем будущем работу под названием «Анализ и
основные законы феноменов сна». Непосредственно перед этим я
опубликовал свое «Толкование сновидений», и
неудивительно поэтому, что я ожидаю этой книги с величайшим
нетерпением. В книге Ruths'a о музыкальных фантомах я нашел
вначале, в оглавлении, указание на имеющееся в тексте подробное
индуктивное доказательство того, что древнегреческие мифы
и сказания коренятся главным образом в дремотных и музы-
60
Психопатология обыденной жизни
кальных фантомах, в феноменах сна, а также горячки. Я
тотчас же обратился тогда к соответствующему месту в тексте,
чтобы узнать, знаком ли он с тем, как известная сцена, когда
Одиссей является Навсикае, сводится к обычному
«сновидению о наготе». Один из моих друзей обратил мое внимание
на прекрасное место в «Зеленом Генрихе» Г. Келлера, где он
объясняет этот эпизод «Одиссеи» как объективирование снов
блуждающего далеко от родины мореплавателя, и я со своей
стороны привел его в связь со сном «показывания наготы».
У Ruths'a я не нашел об этом ничего. Очевидно, в данном
случае меня озабочивала мысль о приоритете.
6) Каким образом случилось, что я прочел однажды в
газете: «В бочке (im F as s) по Европе» вместо «Пешком (zu
Fuss)»? Этот анализ долгое время затруднял меня. Правда,
прежде всего мне пришло в голову: вероятно, я имел в виду
Диогена, и недавно еще я читал в истории искусства что-то
об искусстве времен Александра.
Отсюда было уже недалеко и до известных слов
Александра: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть
Диогеном». Была у меня также и смутная мысль о неком
Германе Цайтунге, который отправился в путешествие,
упакованный в ящике. Но дальнейшей связи мне установить не
удавалось; не удавалось мне также найти и ту страницу в
истории искусства, где мне бросилось в глаза это замечание.
Лишь спустя несколько месяцев мне внезапно вспомнилась
опять эта загадка, уже было заброшенная, и на этот раз
вместе с ней мне пришла в голову и разгадка. Я вспомнил
замечание в какой-то газетной статье о том, какие странные
способы передвижения (Beförderung) изобретают люди, чтобы
попасть в Париж на всемирную выставку; там же, помнится,
в шутку сообщалось, что какой-то господин собирается
отправиться в Париж в бочке, которую катит другой господин.
Разумеется, единственным мотивом этих людей — писала
газета — было желание произвести своими глупостями
сенсацию. Человек, который первый подал пример такого
необычайного передвижения, назывался действительно Герман
Цайтунг. Затем мне вспомнилось, что я однажды лечил
пациента, обнаружившего болезненную боязнь газеты (Zeitung),
боязнь, которая, как это выяснилось при анализе, была реак-
61
Зигмунд ФРЕЙД
цией на болезненное честолюбие — желание увидеть свое имя
в печати и встретить в газете упоминание о себе, как о
знаменитости. Александр Македонский был, несомненно, один
из самых честолюбивых людей, какие только жили на свете.
Недаром он жаловался, что не может найти второго Гомера,
который воспел бы его деяния. Но как мне не пришло в
голову, что ближе ко мне другой Александр, что таково имя
моего младшего брата! Тогда я тотчас же нашел
предосудительную и требовавшую вытеснения мысль, имевшую
отношение к этому Александру, как и непосредственный повод к
ней. Мой брат — специалист в делах тарифных и
транспортных, и должен был к известному времени за свою
педагогическую деятельность в коммерческой высшей школе
получить звание профессора. К такому же повышению
(Beförderung) я был представлен в университете уже много лет
назад, но еще не получил его. Наша мать выразила тогда свое
недовольство по поводу того, что ее младшему сыну
предстояло раньше получить профессорское звание, чем
старшему. Такое было положение дел в то время, когда я не мог
найти разгадки для моей ошибки в чтении. После этого мой
брат также встретился с трудностями: его шансы на
профессуру упали еще ниже моих. И тогда мне сразу стал ясен
смысл этой очитки; слово понижение шансов моего брата
устранило какое-то препятствие. Мое поведение было таково,
как будто я читаю в газете о назначении моего брата и
говорю сам себе при этом: удивительно, что благодаря таким
глупостям (какими он занимается по профессии) можно
попасть в газету (т.е. получить профессорское звание)! Место
в книге о греческом искусстве эпохи Александра я нашел
тогда без труда и убедился, к моему изумлению, что во время
своих прежних поисков я неоднократно просматривал эту же
страницу и как бы под влиянием какой-то отрицательной
галлюцинации каждый раз пропускал это место. Впрочем,
оно не заключало ничего такого, из чего я мог бы понять,
что собственно должно было быть — позабыто. Я думаю, что
симптом ненахождения в книге был создан только для того,
чтобы сбить меня с пути. Нужно было, чтобы я искал
продолжения серии мыслей именно там, где мое исследование
натолкнулось на препятствие, стало быть — в какой-нибудь
62
Психопатология обыденной жизни
мысли об Александре Македонском, и чтобы мое внимание
таким образом было тем надежнее отвлечено от другого
Александра — моего брата. И это действительно удалось
вполне; я направил все свои усилия на то, чтобы вновь найти
утраченное место из истории искусств.
Двусмысленность слова Beförderung («передвижение» и
«повышение») создала в данном случае ассоциативный мост
между двумя комплексами — несущественным, который был
вызван чтением газетной заметки, и другим, более
интересным, но зато и предосудительным, который мог здесь оказать
свое действие в форме искажения прочитанного текста. Из
этого примера видно, что не всегда бывает легко выяснить
эпизоды вроде такой ошибки. Иной раз бывает необходимо
отложить разрешение загадки на более благоприятное время.
Но чем труднее оказывается разгадывание, тем с большей
уверенностью можно ожидать, что, будучи наконец вскрыта,
мешающая мысль будет воспринята нашим сознательным
мышлением как нечто чуждое и противоположное.
в) Однажды я получаю письмо из окрестностей Вены,
сообщающее мне потрясающую новость. Зову тотчас же мою
жену и делюсь с ней печальным известием о том, что бедная
г-жа Вильгельм М. так тяжело больна, что врачи считают ее
безнадежной. В тех словах, в которых я выразил свое
сожаление, что-то должно было звучать неправильно, потому что
жена моя смотрит на меня с недоверием, просит, чтобы я ей
дал прочесть письмо, и выражает свою уверенность, что
этого там не может быть, ибо никто не называет жены по имени
мужа; к тому же автору письма прекрасно известно имя
жены. Я упорно стою на своем и ссылаюсь на обычные
визитные карточки, на которых жена сама обозначает себя по
имени мужа. В конце концов приходится взять письмо, и
мы действительно читаем в нем: «бедный В. М.», более
того — чего я совсем не заметил: «бедный д-р В. М.». Моя
ошибка означала, таким образом, если можно так
выразиться, судорожную попытку перенести печальное известие с
мужа на жену. Находившееся между прилагательным и
собственным именем обозначение звания плохо вязалось с
требованием, чтобы дело касалось жены, и потому при чтении
было устранено. Мотивом этого искажения было, однако, не
63
Зигмунд ФРЕЙД
то, чтобы жена была мне менее симпатична, чем муж, а то,
что участь этого несчастного вызвала во мне беспокойство
о другом, близком мне человеке, чья болезнь была в
некотором отношении аналогична этой.
г) Досадна и смешна ошибка, которую я делаю очень
часто, когда случается на каникулах гулять по улицам
незнакомого города. На каждой вывеске, которая
сколько-нибудь подходит для этого, я читаю: «антикварная торговля».
В этом сказывается зуд коллекционера.
Описки
а) На листе бумаги, заключающем в себе краткие
ежедневные заметки, преимущественно делового характера, я, к
удивлению своему, нахожу среди правильных дат сентября
месяца ошибочное обозначение «четверг, 20 октября».
Нетрудно объяснить это предвосхищение — как выражение
пожелания. Несколькими днями раньше я вернулся из
каникулярного путешествия и ощущаю готовность к усиленной
врачебной деятельности; но число пациентов еще невелико.
Приехав, я нашел письмо от одной больной, которая пишет,
что будет у меня 20 октября. В тот момент, когда я
собирался поставить ту же дату сентября месяца, я мог подумать:
«Пускай бы X. была уже здесь; как жалко терять целый
месяц!» — и с этой мыслью передвинул вперед дату. Мысль,
вызвавшая расстройство, вряд ли могла бы в данном случае
показаться предосудительной, но зато и вскрыть причины
описки мне удалось тотчас же, как только я ее заметил.
Совершенно аналогичная и подобным же образом
мотивированная описка повторилась затем осенью год спустя.
б) Я получаю корректуру моей статьи для «Ежегодника
неврологии и патологии» и должен, естественно, с особенной
тщательностью просмотреть имена авторов, которые
принадлежат к различным нациям и представляют поэтому большие
трудности для наборщика. Некоторые иностранные имена
мне действительно приходится выправить, но одно имя
наборщик исправил сам — по сравнению с тем, как оно было
64
Психопатология обыденной жизни
в рукописи, — и исправил с полным основанием. Я написал
Букргард; наборщик угадал в этом Буркгард. Я сам похвалил,
как ценную, статью одного акушера о влиянии родов на
происхождение детского паралича; ничего не имею и против
автора; но у него в Вене есть однофамилец, рассердивший
меня своей непонятливой критикой «Толкования сновидений».
Было как раз так, словно я, списывая имя акушера Буркгар-
да, подумал что-то нехорошее о другом Буркгарде —
писателе, ибо искажение имен обозначает сплошь да рядом — как
я уже указывал в главе об обмолвках — пренебрежение1.
в) Более серьезный случай описки, который, пожалуй, с
тем же основанием можно было бы отнести к разряду
«ошибочных действий», таков. Я намерен взять из сберегательной
кассы сумму в 300 крон, которые я собираюсь послать
родственнику, уехавшему лечиться. Я замечаю при этом, что у
меня на счету имеется 4380 крон, и решаю свести эту сумму
к круглой цифре 4000 крон, с тем чтобы в ближайшем
времени их уже не трогать. Заполнив чек и написав
соответствующие цифры, я вдруг замечаю, что написал не 380 крон,
как предполагал, а как раз 438, и ужасаюсь ненадежности,
которую я проявил. Что испуг мой неоснователен, я понял
скоро; не стал же я беднее, чем раньше. Но мне пришлось
довольно долго раздумывать над тем, какое влияние
могло расстроить мое первоначальное намерение, не доходя до
моего сознания. На первых порах я попадаю на ложный
путь: вычитаю одно число из другого, но не знаю, что
сделать с разностью. В конце концов случайно пришедшая в
голову мысль обнаруживает предо мной настоящую связь.
438 составляет ведь десять процентов всего моего счета в
4380 крон! Десятипроцентную же уступку дает
книгопродавец). Я вспоминаю, что несколькими днями раньше я отобрал
ряд медицинских книг, утративших для меня интерес, и
предложил их книгопродавцу как раз за 300 крон. Он нашел,
что цена слишком высока, и обещал через несколько дней
1 Ср. след. место из «Юлия Цезаря», д. III, явл. 3: «Цишш. Поистине, мое
имя Цинна. Гражданин. Разорвите его на куски! Он заговорщик! Цинна. Я поэт
Цинна, я не Цинна-заговорщик. Гражданин. Все равно; его имя Цинна, вырвите
у него имя из сердца и отпустите его».
3-3518
65
Зигмунд ФРЕЙД
дать окончательный ответ. Если он примет мое предложение,
то этим как раз возместит ту сумму, которую я собираюсь
издержать на больного. Несомненно, что этих денег мне
жалко. Аффект, испытанный мной, когда я заметил ошибку,
может быть скорее объяснен как боязнь обеднеть из-за таких
расходов. Но и то и другое, и сожаление об этом расходе и
связанная с ним боязнь обеднеть, совершенно чужды моему
сознанию; я не чувствовал сожаления, когда обещал эту
сумму, и мотивировку этого сожаления нашел бы смешной. Я,
вероятно, и не поверил бы, что во мне может зашевелиться
такое чувство, если бы, благодаря практике психоанализов,
производимых над пациентами, я в значительной степени не
освоился с феноменом вытеснения в душевной жизни, и если
бы несколькими днями раньше не видел сна, который
требовал того же самого объяснения1.
г) Цитирую по д-ру W. StekePio следующий случай,
достоверность которого также могу удостоверить:
«Прямо невероятный случай ошибочного чтения и письма
произошел в редакции одного распространенного ежеденель-
ника. Редакция эта была публично названа „продажной"; надо
было дать отповедь и защититься. Статья была написана
очень горячо, с большим пафосом. Главный редактор прочел
статью, автор прочел ее, конечно, несколько раз — в рукописи
и в гранках; все были очень довольны. Вдруг появляется
корректор и обращает внимание на маленькую ошибку, никем не
замеченную. Соответствующее место ясно гласило: „Наши
читатели засвидетельствуют, что мы всегда самым корыстным
образом (in eigennützigster Weise) отстаивали общественное
благо". Само собой понятно, что должно было быть написано:
„самым бескорыстным образом" (in uneigennützigster Weise)».
Но истинная мысль со стихийной силой прорвалась через
патетическую фразу.
Вундт дает интересное объяснение тому факту (который
можно легко проверить), что мы скорее подвергаемся
опискам, чем обмолвкам.
1 Это тот сон, который я привел в виде примера в небольшой статье «О
сне», напечатанной в №8 Grenzfragen des Nerven und Seelenlebens, изд.
Löwenfeld и Kurclla, 1901 год.
66
Психопатология обыденной жизни
«В процессе нормальной речи задерживающая функция
воли постоянно направлена на то, чтобы привести в
соответствие течение представлений и движение органа речи. Но
когда сопутствующие представлениям, выражающие их акты
замедляются в силу механических причин, как это бывает
при письме... подобного рода антиципации наступают
особенно легко».
Наблюдение условий, в которых случаются ошибки в
чтении, дает повод к сомнению, которое я не хочу обойти
молчанием, так как оно, на мой взгляд, может послужить отправной
точкой для плодотворного исследования. Всякий знает, как
часто при чтении вслух внимание читающего оставляет текст
и обращается к собственным мыслям. В результате этого
отклонения внимания читающий нередко вообще не в состоянии
бывает сказать, что он прочел, если его прервут и спросят об
этом. Он читал как бы автоматически, но при этом почти
всегда верно. Я не думаю, чтобы при этих условиях число ошибок
заметно увеличивалось. Предполагаем же мы обычно
относительно целого ряда функций, что с наибольшей точностью они
выполняются тогда, когда это делается автоматически, т. е.
когда внимание работает почти бессознательно.
Отсюда, по-видимому, следует, что та роль, которую
играет внимание при обмолвках, описках, ошибках в чтении
определяется иначе, чем это делает Вундт (устранение или
ослабление внимания). Примеры, которые мы подвергли
анализу, не дали нам, собственно, права допустить
количественное ослабление внимания; мы нашли — что, быть может, не
совсем то же — расстройство внимания посторонней
мыслью, предъявляющей свои требования.
Забывание впечатлений и намерений
Если бы кто-нибудь был склонен преувеличивать то, что
нам известно теперь о душевной жизни, то достаточно было
бы указать на функцию памяти, чтобы заставить его быть
скромнее. Ни одна психологическая теория не была еще в
состоянии дать отчет об основном феномене воспоминания
67
Зигмунд ФРЕЙД
и забывания в его совокупности; более того,
последовательное расчленение того фактического материала, который
можно наблюдать, едва лишь начато. Быть может, теперь
забывание стало для нас более загадочным, чем припоминание, с
тех пор как изучение сна и патологических явлений
показало, что в памяти может внезапно всплывать и то, что мы
считали давно забытым.
Правда, мы установили уже несколько отправных точек,
для которых ожидаем всеобщего признания. Мы
предполагаем, что забывание есть самопроизвольный процесс,
который можно считать протекающим на протяжении известного
времени. Мы подчеркиваем, что при забывании происходит
известный отбор наличных впечатлений, равно как и
отдельных элементов каждого данного впечатления или
переживания. Нам известны некоторые условия сохранения в памяти
и пробуждения в ней того, что без этих условий было бы
забыто. Однако повседневная жизнь дает нам бесчисленное
множество поводов заметить, как неполно и
неудовлетворительно наше знание. Стоит прислушаться к тому, как двое
людей, совместно воспринимавших внешние впечатления,—
скажем, проделавших вместе путешествие, — обмениваются
спустя некоторое время своими воспоминаниями. То, что у
одного прочно сохранилось в памяти, другой сплошь да
рядом забывает, словно этого и не было; при этом мы не имеем
никакого основания предполагать, чтобы данное впечатление
было для первого психически более значительно, чем для
второго. Ясно, что целый ряд моментов, определяющих отбор
для памяти, ускользает от нас.
Желая прибавить хотя бы немногое к тому, что мы знаем
об условиях забывания, я имею обыкновение подвергать
психологическому анализу те случаи, когда мне самому
приходится что-либо забыть. Обычно я занимаюсь лишь
определенной категорией этих случаев — теми именно, которые
приводят меня в изумление, так как я ожидаю, что данная
вещь должна быть мне известна. Хочу еще заметить, что
вообще я не склонен к забывчивости (по отношению к тому,
что я пережил, не к тому, чему научился!) и что в
юношеском возрасте я в течение некоторого короткого времени был
способен даже на необыкновенные акты запоминания. В уче-
68
Психопатология обыденной жизни
нические годы для меня было совершенно естественным
делом повторить наизусть прочитанную страницу книги, и
незадолго до поступления в университет я был в состоянии
записывать научно-популярные лекции непосредственно
после их прослушивания почти дословно. В напряженном
состоянии, в котором я находился перед последними
медицинскими экзаменами, я, по-видимому, еще использовал остатки
этой способности, ибо по некоторым предметам я давал
экзаменаторам как бы автоматические ответы, точно
совпадающие с текстом учебника, который я, однако, просмотрел
всего лишь раз с величайшей поспешностью.
С тех пор способность пользоваться материалом,
накопленным памятью, у меня постоянно слабеет, но все же вплоть
до самого последнего времени мне приходилось убеждаться в
том, что с помощью искусственного приема я могу вспомнить
гораздо больше, чем мог бы ожидать. Если, например, пациент
у меня на консультации ссылается на то, что я уже раз его
видел, между тем как я не могу припомнить ни самого факта,
ни времени, я облегчаю себе задачу путем отгадывания:
вызываю в своем воображении какое-нибудь число лет, считая
с данного момента. В тех случаях, когда имеющиеся записи
или точные указания пациента делают возможным
проконтролировать пришедшее мне в голову число, обнаруживается,
что я редко когда ошибаюсь больше чем на полгода, при
сроках, превышающих 10 лет1. То же бывает, когда я встречаю
малознакомого человека, которого из вежливости спрашиваю
о его детях. Когда он рассказывает мне об успехах, которые
они делают, я стараюсь вообразить себе, каков теперь возраст
ребенка, проверяю затем эту цифру показаниями отца, и
оказывается, что я ошибаюсь самое большое на месяц, при более
взрослых детях — на 3 месяца; но при этом я решительно не
могу сказать, что послужило для меня основанием вообразить
именно такую цифру. Под конец я до того осмелел, что сам
первый высказываю теперь свою догадку о возрасте, не
рискуя при этом обидеть отца своей неосведомленностью насчет
его ребенка. Таким образом, я лишь расширяю свое созна-
1 Обыкновенно затем в холе разговора частности тогдашнего первого
визита всплывают уже сознательно.
69
Зигмунд ФРИИД
тельное воспоминание, апеллируя к бессознательной памяти,
во всяком случае более богатой.
Итак, я буду сообщать о бросающихся в глаза случаях
забывания, которые я наблюдал по большей части на себе
самом. Я различаю забывание впечатлений и переживаний,
т.е. забывание того, что знаешь, от забывания намерений,
т.е. упущение чего-то. Результат всего этого ряда
исследований один и тот же: во всех случаях в основе забывания
лежит мотив нежелания.
Забывание впечатлений и знаний
а) Летом моя жена подала мне безобидный по
существу повод к сильному неудовольствию. Мы сидели за table
d'hôte'oM vis-à-vis с одним господином из Вены, которого я
знал и который, по всей вероятности, помнил и меня. У меня
были основания не возобновлять знакомства. Жена моя,
однако расслышавшая лишь громкое имя своего vis-à-vis,
весьма скоро дала понять, что прислушивается к его разговору
с соседями, так как время от времени обращалась ко мне
с вопросами, в которых подхватывалась нить их разговора.
Мне не терпелось; наконец это меня рассердило. Несколько
недель спустя я пожаловался одной родственнице на
поведение жены; но при этом не мог вспомнить ни одного слова из
того, что говорил этот господин. Так как вообще я довольно
злопамятен и не могу забыть ни одной детали рассердившего
меня эпизода, то очевидно, что моя амнезия в данном случае
мотивировалась известным желанием считаться, щадить
жену. Недавно еще произошел со мной подобный же случай: я
хотел в разговоре с близким знакомым посмеяться над тем,
что моя жена сказала всего несколько часов тому назад;
оказалось, однако, что мое намерение невыполнимо по той
замечательной причине, что я бесследно забыл слова жены.
Пришлось попросить ее же напомнить мне о них. Легко
понять, что эту забывчивость надо рассматривать как
аналогичную тому расстройству суждения, которому мы подвержены,
когда дело идет о близких нам людях.
70
Психопатология обыденной жизни
6) Я взялся достать для приехавшей в Вену
иногородней дамы маленькую железную шкатулку для хранения
документов и денег. В тот момент, когда я предлагал свои
услуги, передо мной с необычайной зрительной яркостью
стояла картина одной витрины в центре города, в которой
я видел такого рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить
название улицы, но был уверен, что стоит мне пройтись по
городу, и я найду лавку, потому что моя память говорила
мне, что я проходил мимо нее бесчисленное множество раз.
Однако, к моей досаде, мне не удалось найти витрины со
шкатулками, несмотря на то что я исходил эту часть города
во всех направлениях. Не остается ничего другого, думал я,
как разыскать в справочной книге адреса фабрикантов
шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще раз, найти искомый
магазин. Этого, однако, не потребовалось; среди адресов,
имевшихся в справочнике, я тотчас же опознал забытый
адрес магазина. Оказалось, что я действительно бесчисленное
множество раз проходил мимо его витрины, и это было
каждый раз, когда я шел в гости к семейству М., долгие годы
жившему в том же доме. С тех пор как это близкое
знакомство сменилось полным отчуждением, я обычно, не отдавая
себе отчета в мотивах, избегал и этой местности, и этого
дома. В тот раз, когда я обходил город, ища шкатулки, я
исходил в окрестностях все улицы и только этой одной
тщательно избегал, словно на ней лежал запрет. Мотив
нежелания, послуживший в данном случае виной моей
неориентированности, здесь вполне осязателен. Но механизм забвения
здесь не так прост, как в прошлом примере. Мое
нерасположение относится, очевидно, не к фабриканту шкатулок,
а к кому-то другому, о котором я не хочу ничего знать; от
этого другого оно переносится на данное поручение и здесь
порождает забвение. Точно таким же образом в случае с
Буркгардом досада на одного человека породила описку в
имени другого. Если там связь между двумя по существу
различными кругами мыслей создалась благодаря
совпадению имен, то здесь, в примере с витриной, ту же роль могла
сыграть смежность в пространстве, непосредственное
соседство. Впрочем, в данном случае имелась налицо еще и более
прочная, внутренняя связь, ибо в числе причин, вызвавших
71
Зигмунд ФРЕЙД
разлад с жившим в этом доме семейством, большую роль
играли деньги.
в) Контора Б. & Р. приглашает меня на дом к одному
из ее служащих. По дороге к нему меня занимает мысль о
том, что в доме, где помещается фирма, я уже неоднократно
был. Мне представляется, что вывеска этой фирмы в одном
из нижних этажей бросилась мне в глаза в то время, когда
я должен был подняться к больному на один из верхних
этажей. Однако я не могу вспомнить, ни что это за дом, ни
кого я там посещал. Хотя вся эта история совершенно
безразлична и не имеет никакого значения, я все же
продолжаю ею заниматься и в конце концов прихожу обычным
окольным путем с помощью собирания всего, что мне
приходит в голову, к тому, что этажом выше над помещением
фирмы Б. & Р. находится пансион Фишер, в котором мне
не раз приходилось навещать пациентов. Теперь я уже знаю
и дом, в котором помещается бюро, и пансион. Загадкой
для меня остается все же, какой мотив оказал здесь свое
действие на мою память. Не нахожу ничего, о чем было бы
неприятно вспомнить, ни в самой фирме, ни в пансионе
Фишер, ни в живших там пациентах. Я предполагаю, что
дело не идет о чем-нибудь очень неприятном; ибо в
противном случае мне вряд ли удалось бы вновь овладеть забытым
с помощью окольного пути, не прибегая, как в предыдущем
примере, к внешним вспомогательным средствам. Наконец
мне приходит в голову, что только что, когда я двинулся
в путь к моему новому пациенту, мне поклонился на улице
какой-то господин, которого я лишь с трудом узнал.
Несколько месяцев тому назад я видел этого человека в очень
тяжелом, на мой взгляд, состоянии и поставил ему диагноз
прогрессивного паралича; впоследствии я, однако, слышал,
что он оправился, так что мой диагноз оказался неверным.
(Если только здесь не было случая «ремиссии»,
встречающейся и при dementia paralitica, ибо тогда мой диагноз был
бы все-таки верен!) От этой встречи и исходило влияние,
заставившее меня забыть, в чьем соседстве находилась
контора Б. & Р., и тот интерес, с которым я взялся за
разгадку забытого, был перенесен сюда с этого случая спорной
диагностики. Ассоциативное же соединение было при сла-
72
Психопатология обыденной жизни
бой внутренней связи — выздоровевший вопреки
ожиданиям был также служащим в большой конторе, обычно
посылавшей мне больных, — установлено благодаря тождеству
имен. Врач, с которым я совместно осматривал спорного
паралитика, носил то же имя Фишер, что и забытый мною
пансион.
г) Заложить куда-нибудь вещь означает, в сущности, не
что иное, как забыть, куда она положена. Как большинство
людей, имеющих дело с рукописями и книгами, я хорошо
ориентируюсь в том, что находится на моем письменном
столе, и могу сразу же достать искомую вещь. То, что другим
представляется беспорядком, для меня исторически
сложившийся порядок. Почему же я недавно так запрятал
присланный мне каталог книг, что невозможно было его найти? Ведь
собирался же я заказать обозначенную в нем книгу «О
языке», написанную автором, которого я люблю за остроумный
и живой стиль и в котором ценю понимание психологии и
познания по истории культуры. Я думаю, что именно
поэтому я и запрятал каталог. Дело в том, что я имею обыкновение
одалживать книги этого автора моим знакомым и недавно
еще кто-то, возвращая книгу, сказал: «Стиль его напоминает
мне совершенно ваш стиль, и манера думать та же самая».
Говоривший не знал, что он во мне затронул этим своим
замечанием. Много лет назад, когда я еще был моложе и
более нуждался в поддержке, мне то же самое сказал один
старший коллега, которому я хвалил медицинские сочинения
одного известного автора. «Совершенно ваш стиль и ваша
манера». Под влиянием этого я написал автору письмо,
прося о более тесном общении, но получил от него холодный
ответ, которым мне было указано мое место. Быть может, за
этим последним отпугивающим уроком скрываются еще и
другие, более ранние, ибо запрятанного каталога я так и не
нашел; и это предзнаменование действительно удержало
меня от покупки книги, хотя действительного препятствия
исчезновения каталога и не представило. Я помнил и название
книги, и фамилию автора1.
1 Для многих случайностей, которые мы вслед за Th. Vischcr'oM
приписываем «коварству объекта», я предложил бы аналогичное объяснение.
73
Зигмунд ФРЕЙД
Другой случай заслуживает нашего внимания благодаря
тем условиям, при которых была найдена заложенная куда-
то вещь. Один молодой человек рассказывает мне:
несколько лет тому назад в моей семье происходили недоразумения,
я находил, что моя жена слишком холодна, и, хотя я охотно
признавал ее превосходные качества, мы все же относились
друг к другу без нежности. Однажды она принесла мне,
возвращаясь с прогулки, книгу, которую купила, так как, по ее
мнению, она должна была меня заинтересовать. Я
поблагодарил за этот знак «внимания», обещая прочесть книгу,
положил ее куда-то и не нашел уже больше. Так прошел целый
ряд месяцев, в течение которых я при случае вспоминал о
затерянной книге и тщетно старался ее найти. Около
полугода спустя заболела моя мать, которая живет отдельно от
нас и которую я очень люблю. Моя жена оставила наш дом,
чтобы ухаживать за свекровью. Положение больной стало
серьезным, и моя жена имела случай показать себя с лучшей
своей стороны. Однажды вечером я возвращаюсь домой в
восторге от поведения моей жены и полный благодарности
к ней. Подхожу к моему письменному столу, открываю без
определенного намерения, но с сомнамбулической
уверенностью определенный ящик и нахожу в нем сверху давно
исчезнувшую заложенную книгу.
Обозревая случаи закладывания вещей, трудно себе в
самом деле представить, чтобы оно когда-либо происходило
иначе, как под влиянием бессознательного намерения.
д) Летом 1901 года я сказал как-то моему другу, с
которым находился в тесном идейном общении по научным
вопросам: «Эти проблемы невроза могут быть разрешены лишь
тогда, если мы всецело станем на почву допущения
первоначальной бисексуальности индивида». В ответ я услышал:
«Я сказал тебе это уже два с половиной года тому назад в
Бр., помнишь, во время вечерней прогулки. Тогда ты об этом
и слышать ничего не хотел». Неприятно, когда тебе
предлагают признать свою неоригинальность. Я не мог припомнить
ни разговора, ни этого открытия моего друга. Очевидно, что
один из нас ошибся; по принципу cui prodest ошибиться
должен был я. И действительно, в течение ближайшей недели я
вспомнил, что все было так, как хотел напомнить мне мой
74
Психопатология обыденной жизни
друг; я знаю даже, что я ответил тогда: «До этого я еще не
дошел, не хочу входить в обсуждение этого». С тех пор,
однако, я стал несколько терпимее, когда приходится
где-нибудь в медицинской литературе сталкиваться с одной из тех
немногих идей, которые связаны с моим именем, причем это
последнее не упоминается.
Упреки жене; дружба, превратившаяся в свою
противоположность; ошибка во врачебной диагностике; отпор со
стороны людей, идущих к той же цели; заимствование идей — вряд
ли может быть случайностью, что ряд примеров забывания,
собранных без выбора, требуют для своего разрешения
углубления в столь тягостные темы. Напротив, я полагаю, что
любой другой, кто только пожелает исследовать мотивы своих
собственных случаев забывания, сможет составить подобную
же таблицу неприятных вещей. Склонность к забыванию
неприятного имеет, как мне кажется, всеобщий характер, если
способность к этому и неодинаково развита у всех. Не раз
отрицание того или другого, встречающееся в медицинской
практике, можно было бы, по всей вероятности, свести к
забыванию1.
Наш взгляд на подобного рода забывание сводит различие
между ним и отрицанием к чисто психологическим
отношениям и позволяет нам в обеих формах реагирования видеть
проявление одного и того же мотива. Из всех тех
многочисленных примеров отрицания неприятных воспоминаний,
какие мне приходилось наблюдать у родственников больных, у
меня сохранился в памяти один особенно странный. Мать
рассказывала мне о детстве своего сына, нервнобольного,
находящегося в возрасте половой зрелости, и сообщила при
этом, что и он, и другие ее дети вплоть до старшего возраста
страдали по ночам недержанием мочи, обстоятельство, не
лишенное значения в истории нервной болезни. Несколько не-
1 Когда спрашиваешь у человека, не подвергся ли он лет 10 или 15 назад
сифилитическому заболеванию, легко забываешь при этом, что опрашиваемое
лицо относится к этой болезни психически совершенно иначе, чем, скажем,
острому ревматизму. В анамнезах, которые сообщают родители о своих
нервнобольных дочерях, вряд ли можно с уверенностью различить, что позабыто и
что скрывается, ибо все то, что может впослелствии помеишть замужеству
дочери, родители систематически устраняют, т.е. вытесняют.
75
Зигмунд ФРЕЙД
дель спустя, когда она осведомилась о ходе лечения, я имел
случай обратить ее внимание на признаки
конституционного предрасположения молодого человека к болезни и
сослался при этом на установленное анамнезом недержание мочи.
К моему удивлению, она стала отрицать этот факт, как по
отношению к нему, так и к остальным детям, спросила меня,
откуда мне это может быть известно, и узнала наконец от
меня, что она сама мне об этом недавно рассказала и теперь
позабыла об этом1.
Таким образом, даже и у здоровых, не подверженных
неврозу людей можно в изобилии найти указания на то, что
воспоминания о тягостных впечатлениях и представления о
тягостных мыслях наталкиваются на какое-то препятствие.
Но оценить все значение этого факта можно, лишь
рассматривая психологию невротиков. Подобного рода стихийное
стремление к отпору представлениям, могущим вызвать
ощущение неудовольствия, стремление, с которым можно
сравнить лишь рефлекс бегства при болезненных
раздражениях, приходится отнести к числу главных столпов того
механизма, который является носителем истерических
симптомов. Неправильно было бы возражение насчет того, что, на-
1 В то время, когда я работал над этими страницами, со мной произошел
следующий почти невероятный случай забвения. Я просматриваю 1 января
свою врачебную книгу, чтобы выписать гонорарные счета, встречаюсь при этом
в рубрике июня месяца с именем М-ль и не могу вспомнить соответствующего
лица. Мое удивление возрастает, когда я, перелистывая дальше, замечаю, что
я лечил этого больного в санатории и что в течение ряда недель я посещал его
ежедневно. Больного, с которым бываешь занят при таких условиях, врач не
забывает через каких-нибудь полгода. Я спрашиваю себя: кто бы это мог
быть — мужчина, паралитик, неинтересный случай? Наконец, при отметке о
полученном гонораре мне опять приходит на мысль все то, что стремилось
исчезнуть из памяти. М-ль была 14-летняя девочка, самый замечательный
случай в моей практике за последние годы; он послужил мне уроком, который я
вряд ли забуду, и исход его заставил меня пережить не один мучительный час.
Девочка заболела несомненной истерией, которая под влиянием моего лечения
обнаружила быстрое и основательное улучшение. После этого улучшения
родители взяли от меня девочку; она еще жаловалась на боли в животе, которым
принадлежала главная роль в общей картине истерических симптомов. Два
месяца спустя она умерла от саркомы брюшных желез. Истерия, к которой
девочка была, кроме того, предрасположена, воспользовалась образованием
опухоли как провоцирующей причиной, и я, будучи ослеплен шумными, но
безобидными явлениями истерии, быть может, не заметил первых признаков
подкрадывающейся фатальной болезни.
76
Психопатология обыденной жизни
против, сплошь да рядом нет возможности отделаться от
тягостных воспоминаний, преследующих нас, отогнать такие
тягостные аффекты, как раскаяние, угрызения совести. Мы
и не утверждаем, что эта тенденция отпора оказывается везде
в силах одержать верх, что она не может в игре психических
сил натолкнуться на факторы, стремящиеся по другим
мотивам к обратной цели и достигающие ее вопреки этой
тенденции. Архитектоника душевного аппарата основывается,
поскольку можно догадываться, на принципе прослойки, ряда
инстанций, находящихся одна над другой, и весьма возможно,
что это стремление к отпору относится к низшей
психической инстанции и парализуется другими, высшими. Во
всяком случае, если мы можем свести к этой тенденции отпора
такие явления, как случаи забывания, приведенные в наших
примерах, то это уже говорит о ее существовании и ее силе.
Мы видим, что многое забывается по причинам, лежащим в
нем же самом; там, где это невозможно, тенденция отпора
передвигает свою цель и устраняет из нашей памяти хотя бы
нечто иное, не столь важное, но находящееся в
ассоциативной связи с тем, что собственно и вызвало отпор.
Развитая здесь точка зрения, усматривающая в тягостных
воспоминаниях особую склонность подвергаться
мотивированному забвению, заслуживала бы применения ко многим
областям, в которых она в настоящее время еще не нашла
себе признания, или если и нашла, то в слишком
недостаточной степени. Так, мне кажется, что она все еще недостаточно
подчеркивается при оценке показаний свидетелей на суде1,
причем приведению свидетеля к присяге явно
приписывается чересчур большое очищающее влияние на психическую
игру сил. Что при происхождении традиций и исторических
сказаний из жизни народов приходится считаться с
подобным мотивом, стремящимся вытравить воспоминание обо
всем том, что тягостно для национального чувства,
признается всеми. Быть может, при более тщательном наблюдении
была бы установлена полная аналогия между тем, как
складываются народные традиции, и тем, как образуются
воспоминания детства у отдельного индивида.
Ср.: Gross Hans. Kriminalpsychologie. 1898.
77
Зигмунд ФРЕЙД
Совершенно так же, как при забывании имен, может
наблюдаться ошибочное припоминание и при забывании
впечатлений; и в тех случаях, когда оно принимается на веру,
оно носит название обмана памяти. Патологические случаи
обмана памяти (при паранойе он играет даже роль
конструирующего момента в образовании бредовых представлений)
породили обширную литературу, в которой я, однако, нигде
не нахожу указаний на мотивировку этого явления. Так как
и эта тема относится к психологии невроза, то она выходит
за пределы рассмотрения в данной связи. Зато я приведу
случившийся со мной самим своеобразный пример обмана
памяти, на котором можно с достаточной ясностью видеть,
как этот феномен мотивируется бессознательным
вытесненным материалом и как он сочетается с этим последним.
В то время, когда я писал заключительные главы моей
книги о толковании снов, я жил на даче, не имея доступа
к библиотекам и справочным изданиям, и был вынужден,
в расчете на позднейшее исправление, вносить в рукопись
всякого рода указания и цитаты по памяти. В главе о снах
наяву мне вспоминалась чудесная фигура бедного
бухгалтера из «Набоба» Альфонса Доде, в лице которого поэт,
вероятно, хотел изобразить свои собственные мечтания. Мне
казалось, что я отчетливо помню одну из тех фантазий, какие
вынашивал этот человек (я назвал его Mr. Iocelyn), гуляя
по улицам Парижа, и начал ее воспроизводить по памяти:
как господин Iocelyn смело бросается на улице навстречу
понесшейся лошади и останавливает ее; дверцы отворяются,
из экипажа выходит высокопоставленная особа, жмет
господину Iocelyn'y руку и говорит ему: «Вы мой спаситель,
я обязана вам жизнью. Что я могу для вас сделать?»
Я утешал себя тем, что ту или иную неточность в
передаче этой фантазии нетрудно будет исправить дома, имея
книгу под рукой. Но когда я перелистал «Набоба» с тем,
чтобы выправить это место моей рукописи, уже готовое к
печати, я, к величайшему своему стыду и смущению, не
нашел там ничего похожего на такого рода мечты M г. Iocelyn'a,
да и этот бедный бухгалтер назывался совершенно иначе:
Mr. loyeuse. Эта вторая ошибка дала мне скоро ключ к
выяснению моего обмана памяти. loyeuse — это женский род от
78
Психопатология обыденной жизни
слова Ioyeux: так именно я должен был бы перевести на
французский язык свое собственное имя Freud. Откуда,
стало быть, могла взяться фантазия, которую я смутно
вспомнил и приписал Доде? Это могло быть лишь мое же
произведение, сон наяву, который мне привиделся, но не дошел до
моего сознания; или же дошел когда-то, но затем был
основательно позабыт. Может быть, я видел его даже в Париже,
где не раз бродил по улицам, одинокий, полный стремлений,
весьма нуждаясь в помощнике и покровителе, пока меня не
принял в свой круг Шарко. Автора «Набоба» я затем
неоднократно видел в доме Шарко. Досадно в этой истории то, что
вряд ли есть еще другой круг представлений, к которому
я относился бы столь же враждебно, как к представлениям
о протекции. То, что приходится в этой области видеть у нас
на родине, отбивает всякую охоту к этому, и вообще с
моим характером плохо вяжется положение протеже. Я всегда
ощущал в себе необычайно много склонности к тому, чтобы
«быть самому дельным человеком». И как раз я должен был
получить напоминание о подобного рода — никогда,
впрочем, не сбывшихся — снах наяву! Кроме того, этот случай
дает хороший пример тому, как задержанное — при паранойе
победно пробивающееся наружу — отношение к своему «я»
мешает нам и запутывает нас в объективном познании вещей.
Другой случай обмана памяти, который удалось
удовлетворительно объяснить воспоминанием о так называемом
fausse reconaissance, о котором ниже (в последней главе).
Я рассказал одному из моих пациентов, честолюбивому и
очень способному человеку, что один молодой студент
написал интересную работу Der Künstler. Versuch einer
Sexualpsychologie («Художник. Опыт сексуальной психологии») и тем
ввел себя в круг моих учеников. Когда эта работа одиннадцать
месяцев спустя вышла из печати, мой пациент заявил, что
точно помнит, что еще до моего первого сообщения (месяцем
или полугодом раньше) он видел где-то, в окне книжного
магазина кажется, объявление об этой книге. Эта заметка ему и
тогда тотчас же пришла на мысль, и он, кроме того,
констатировал, что автор изменил заглавие, потому что она
называется уже не Versuch, a Ansätze. Тщательные справки у автора
и сравнение дат показало, что мой пациент хочет вспомнить
79
Зигмунд ФРЕЙД
нечто невозможное. Об этой книге нигде не было объявлено
до ее печатания, и уж во всяком случае не за одиннадцать
месяцев до выхода в свет. Я оставил этот обман памяти без
истолкования, но затем тот же господин проделал
аналогичную ошибку вторично. Он утверждал, что видел недавно в
окне книжного магазина книгу об агорафобии, хотел ее
приобрести и разыскивал ее с этой целью во всех каталогах. Мне
удалось ему тогда объяснить, почему его старания должны
были остаться безуспешными. Работа об агорафобии
существовала лишь в его фантазии, как бессознательное намерение,
и должна была быть написана им же самим. Его честолюбие,
будившее в нем желание поступить подобно тому молодому
человеку и подобной же научной работой открыть себе доступ
в среду учеников, породило и первый, и второй обман памяти.
Он сам потом вспомнил, что объявление книжного магазина,
которое дало ему повод к ошибке, относилось к сочинению
под заглавием Genesis. Das Gesetz der Zeugung. Что же
касается упомянутого им изменения заглавия, то оно уже
относится на мой счет, так как мне самому удалось вспомнить, что
я допустил эту неточность в передаче: Versuch вместо Ansätze.
Забывание намерений
Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой
мере для доказательства нашего положения о том, что
слабость внимания сама по себе еще не может объяснить
дефектности функции, — как забывание намерений. Намерение —
это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но
выполнение которого отодвинуто до известного момента.
Конечно, в течение создавшегося таким образом промежутка
времени может произойти такого рода изменение в мотивах, что
намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не
забывается, а пересматривается и отменяется. То забывание
намерений, которому мы подвергаемся изо дня в день во
всевозможных ситуациях, мы не имеем обыкновения объяснять
тем, что в соотношении мотивов появилось нечто новое; мы
либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся
80
Психопатология обыденной жизни
объяснить его психологически, допуская, что ко времени
выполнения уже не оказалось потребного для действия
внимания, которое, однако, было необходимым условием для того,
чтобы само намерение могло возникнуть, и которое, стало
быть, в то время имелось в достаточной для совершения этого
действия степени. Наблюдение над нашим нормативным
отношением к намерениям заставляет нас отвергнуть это
объяснение как произвольное. Если я утром принимаю решение,
которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в
течение дня мне несколько раз напоминали о нем; но
возможно также, что в течение дня оно вообще не доходило больше
до моего сознания. Когда приближается момент выполнения,
оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня
сделать нужные приготовления для того, чтобы исполнить
задуманное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо,
которое нужно отправить, то мне, как нормальному и не
нервному человеку, нет никакой надобности держать его всю
дорогу в руке и высматривать все время почтовый ящик, куда
бы его можно было опустить; я кладу письмо в карман, иду
своей дорогой и рассчитываю на то, что один из ближайших
почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня
опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ
действия человека, принявшего известное решение, вполне
совпадает с тем, как держат себя люди, которым было сделано
в гипнозе так называемое послегипнотическое внушение на
долгий срок1. Обычно этот феномен изображается
следующим образом: внушенное намерение дремлет в данном
человеке, пока не подходит время его выполнения. Тогда оно
просыпается и заставляет действовать.
В двоякого рода случаях жизни даже и профан отдает
себе отчет в том, что забывание намерений никак не может
быть рассматриваемо как элементарный феномен, не
поддающийся дальнейшему разложению, и что оно дает право
умозаключить о наличности признанных мотивов. Я имею в
виду любовные отношения и военную дисциплину.
Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет искать оправда-
1 Ср.: В с г n h e i m. Neue Studien über Hypnotismus // Suggestion und
Psychotherapie. 1892.
81
Зигмунд ФРЕЙД
ния перед своей дамой в том, что он, к сожалению,
совершенно забыл об этом. Она ему непременно ответит: «Год
тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь».
Если бы он даже прибег к приведенному выше
психологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством
дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же
проницательною, как врач при психоанализе, возразила бы:
«Как странно, что подобного рода деловые препятствия не
случались раньше». Конечно, и она тоже не подвергает
сомнению возможность того, что он действительно забыл; она
полагает только, и не без основания, что из ненамеренного
забвения можно сделать тот же вывод об известном
нежелании, как и из сознательного уклонения.
Подобно этому и на военной службе различие между
упущением по забывчивости и упущением намеренным
принципиально игнорируется — и не без основания. Солдату нельзя
забывать ничего из того, что требует от него служба. И если
он все-таки забывает, несмотря на то что требование ему
известно, то потому что мотивам, побудившим его к
выполнению данного требования службы, противопоставляются
другие, противоположные. Вольноопределяющийся, который при
рапорте захотел бы оправдаться тем, что забыл почистить
пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказание
ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы
признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего
упущения: «Эта проклятая служба мне вообще противна».
Ради этого сокращения наказания, по соображениям как бы
экономического свойства, он пользуется забвением как отговоркой,
или же оно осуществляется у него в качестве компромисса.
Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы
ничто, относящееся к ней, не было забываемо, и дает таким
образом повод полагать, что забвение допустимо при
неважных вещах; при вещах важных оно служит знаком того, что
к ним относятся легко, стало быть, не признают их важности.
И, действительно, наличность психической оценки здесь не
может быть отрицаема. Ни один человек не забудет
выполнить действий, представляющихся ему самому важными, не
навлекая на себя подозрения в душевном расстройстве. Наше
исследование может поэтому распространяться лишь на за-
82
Психопатология обыденной жизни
бывание более или менее второстепенных намерений;
совершенно безразличным не может считаться никакое намерение,
ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.
Так же как и при рассмотренных выше расстройствах
функций, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи
забывания намерений, которые я наблюдал на себе самом;
я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к
вторжению неизвестных и непризнанных мотивов, или, если
можно так выразиться, к встроенной воле. В целом ряде
подобных случаев я находился в положении, сходном с военной
службой, испытывал принуждение, против которого еще не
перестал сопротивляться, и протестовал против него своей
забывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко
забываю, когда нужно поздравить кого-нибудь с днем
рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я постоянно
собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том,
что это мне не удается. Теперь я уже решился отказаться от
этого и воздать должное мотивам, которые этому противятся.
Однажды, когда я был еще в переходной стадии, я заранее
сказал одному другу, просившему меня отправить также и
от его имени к известному сроку поздравительную
телеграмму, что я забуду об обеих телеграммах; и не удивительно, что
пророчество это оправдалось. В силу мучительных
переживаний, которые мне пришлось испытать в связи с этим, я не
способен выражать свое участие, когда это приходится по
необходимости делать в утрированной форме, ибо
употребить выражение, действительно отвечающее той небольшой
степени участия, которое я испытываю, — непозволительно.
С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые
симпатии других людей за истинные, меня возмущают эти
условные выражения сочувствия, хотя, с другой стороны, я
понимаю их социальную полезность. Соболезнование по
случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния;
раз решившись выразить его, я уже не злчмнаю сделать это.
Там, где импульс моего чувства не имеет ел ношения к
общественному долгу, он никогда не подвергается забвению.
Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в
которой сам себе не признаешься, объясняются также и
случаи, когда забываешь совершить действия, обещанные кому-
83
Зигмунд ФРЕЙД
нибудь другому в его интересах. Здесь неизменно бывает так,
что лишь обещающий верит в смягчающую вину
забывчивость, в то время как просящий несомненно дает себе
правильный ответ: он не заинтересован в этом, иначе он не
забыл бы. Есть люди, которых вообще считают забывчивыми
и потому извиняют, подобно близоруким, которые не
кланяются на улице1. Такие люди забывают все мелкие обещания,
не выполняют данных им поручений, оказываются таким
образом в мелочах ненадежными и требуют при этом, чтобы за
эти мелкие прегрешения на них не были в претензии, т.е.
чтобы не объясняли их свойствами характера, а сводили к
органическим способностям. Я сам не принадлежу к числу
этих людей и не имел случая проанализировать поступки
кого-либо из них, чтобы в выборе объектов забвения найти
его мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается
предположение, что здесь мотивом, утилизирующим
конституционный момент для своих целей, является необычайно
крупная доля пренебрежения к другому человеку.
В других случаях мотивы забвения не так легко
обнаруживаются, и раз будучи найдены, возбуждают немалое
удивление. Так, я заметил в прежние годы, что при большом
количестве визитов к больным я, если забываю о каком-нибудь
визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении
коллеги. Это было стыдно, и я приучился отмечать себе еще
утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли
ли другие врачи тем же путем к этому обыкновению. Но
начинаешь понимать, что заставляет так называемого
неврастеника отмечать у себя в пресловутой «записке» все то, что он
собирается сообщить врачу. Объясняется это тем, что он не
питает доверия к репродуцирующей способности своей
памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно
следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно
излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу,
затем вынимает записку и говорит, извиняясь: я записал себе
1 Женщины, с их тонким пониманием бессознательных душевных
переживаний, обычно склонны скорее принять за оскорбление, когда их не узнают на
улице и не кланяются, чем подумать о наиболее правдоподобном объяснении,
что провинившийся близорук или задумался и не заметил. Они полагают, что
их бы уж заметили, если бы только интересовались ими.
84
Психопатология обыденной жизни
здесь кое-что, так как я все забываю. Обычно он не находит
в записке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и
отвечает на него сам: да, об этом я уже спросил. По-видимому,
он лишь демонстрирует своей запиской один из своих
симптомов: то именно обстоятельство, что его намерения часто
расстраиваются в силу вторжения неясных мотивов.
Я коснусь дефектов, которыми страдает большинство
здоровых людей, которых я знаю, и признаюсь, что я сам,
особенно в прежние годы, очень легко и на очень долгое
время забывал возвращать одолженные книги, или что мне
с особенной легкостью случалось в силу забывчивости
откладывать уплату денег. Недавно я ушел как-то утром из
табачной лавки, в которой сделал себе запас сигар на этот день,
не расплатившись. Это было совершенно невинное
упущение, потому что меня там знают и я мог поэтому ожидать,
что на следующий день мне напомнят о долге. Но это
небольшое упущение, эта попытка наделать долгов, наверное,
не лишена связи с теми размышлениями на следующие темы,
которые занимали меня в продолжение предыдущего дня.
Вообще, что касается таких тем, как деньги и собственность,
то даже у так называемых порядочных людей можно легко
обнаружить следы некоторого двойственного отношения к
ним. Та примитивная жадность, с какой грудной младенец
стремится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в
рот), быть может, вообще лишь в несовершенной степени
парализовалась культурой и воспитанием1.
1 Из соображений единства темы позволительно будет отступить здесь от
принятого мной деления и прибавить к вышесказанному, что но отношению к
денежным делам человеческая память обнаруживает особую предвзятость.
Обман памяти, при котором думаешь, что уже заплатил, бывает, как я это знаю
по себе, чрезвычайно упорен. Там, где стремление к наживе проявляется за
пределами крупных жизненных интересов, стало быть скорее в шутку, и где
поэтому ему представляется полная свобода, как, например, в карточной игре,
честнейшие люди бывают склонны к ошибкам, погрешностям памяти и счета,
и оказываются, неведомым для них самих образом, повинными в мелких
обманах. В этой свободе в немалой степени крепится психически освежающее
значение игры. Поговорку о том, что в игре узнается характер человека, надо
признать верной, с одним лишь дополнением: узнаются подавленные черты
характера. Если у кельнеров еще бывают нечаянные ошибки в счете, на них,
очевидно, нужно смотреть так же. В купеческом сословии часто можно
наблюдать известное оттягивание выдачи денежных сумм — при уплате по счетам
85
Зигмунд ФРЕЙД
Боюсь, что со всеми этими примерами я впал прямо-таки
в банальность. Но я только могу радоваться, если
наталкиваюсь на вещи, которые все знают и одинаковым образом
понимают, ибо мое намерение в том и заключается, чтобы
собирать повседневные явления и научно использовать их.
Я не могу понять, почему той мудрости, которая сложилась
на почве обыденного жизненного опыта, должен быть
закрыт доступ в круг приобретений науки. Не различие
объектов, а более строгий метод их установления и стремление
ко всеобъемлющей связи составляют существенный порядок
научной работы.
По отношению к намерениям, имеющим некоторое
значение, мы в общем нашли, что они забываются тогда, когда
против них восстают неясные мотивы. По отношению к
намерениям меньшей важности обнаруживается другой
механизм забывания: встречная воля переносится на данное
намерение с чего-либо другого в силу того, что между этим
«другим» и содержанием данного намерения установилась
какая-либо внешняя ассоциация. Сюда относится
следующий пример. Я люблю хорошую пропускную бумагу и
собираюсь сегодня после обеда, идя во внутреннюю часть
города, закупить себе новый запас. Однако в течение четырех
дней подряд я об этом забываю, пока не задаю себе вопроса
о причине этого. Нахожу ее без труда, вспомнив, что если в
письме обозначена пропускная бумага словом Löschpapier,
то говорю я обыкновенно Fliesspapier. Fliess же — имя
одного из моих друзей в Берлине, подавшего мне в эти дни повод
к мучительным мыслям и заботам. Отделаться от этих
мыслей я не могу, но склонность к отпору проявляется,
переносясь вследствие созвучия слов на безразличное и потому
менее устойчивое намерение.
и т. il, — которое собственнику ничего не дает и которое следует понимать
только психологически, как проявление нежелания расставаться с деньгами.
С наиболее интимными и менее всего выясненными побуждениями
связывается и тот факт, что как раз женщины обнаруживают особенную неохоту
расплачиваться с врачом. Обыкновенно они забывают портмоне и потому во время
визита не Moiyr заплатить, затем систематически забывают прислать из дома
гонорар, и в результате лечишь их даром — «ради их прекрасных глаз». Они
уплачивают как бы своими взглядами.
86
Психопатология обыденной жшши
В следующем случае отсрочки непосредственная
встречная воля совпадает с более определенной мотивировкой.
Я написал для издания Grenzfragen des Nerven- und
Seelenlebens небольшую статью о сне, резюмирующую мое
«Толкование сновидений». Г. Бергман посылает мне из
Висбадена корректуру и просит ее просмотреть немедленно, так как
хочет издать этот выпуск еще до Рождества. В ту же ночь
я выправляю корректуру и кладу ее на письменный стол,
чтобы взять с собой утром. Утром я, однако, забываю о ней
и вспоминаю лишь после обеда при виде бандероли,
лежащей на моем столе. Точно так же забываю я о корректуре и
после обеда, вечером и на следующее утро; наконец я беру
себя в руки и на следующий день после обеда опускаю ее в
почтовый ящик, недоумевая, каково могло бы быть
основание этой отсрочки. Очевидно, я ее не хочу отправить, не
знаю только почему. Во время этой же прогулки я
отправляюсь к своему венскому издателю, который издал также
мое «Толкование сновидений», делаю у него заказ и вдруг,
как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, говорю
ему: «Вы знаете, я написал „Толкование сновидений"
вторично». — «О, я просил бы вас тогда...» — «Успокойтесь, это
лишь небольшая статья для издания Löwenfeld Kurella». Он
все-таки был недоволен, боясь, что статья эта повредит
сбыту книги. Я возражал ему и наконец спросил: «Если бы я
обратился к вам раньше, вы бы запретили мне издать эту
вещь?» — «Нет, ни в коем случае». Я и сам думаю, что имел
полное право так поступить и не сделал ничего такого, что
не было бы принято; но мне представляется бесспорным, что
сомнение, подобное тому, какое высказал мой издатель,
было мотивом того, что я оттягивал отправку корректуры.
Сомнение это было вызвано другим, более ранним случаем,
когда у меня были неприятности с другим издателем из-за
того, что я по необходимости перенес несколько страниц из
моей работы о церебральном параличе у детей, появившейся
в другом издательстве, в статью, написанную на ту же тему
для справочной книги Нотнагеля. Но и тогда упреки были
несправедливы; и тогда я вполне лояльно известил о
своем намерении первого издателя. Восстанавливая далее свои
воспоминания, я припоминаю еще один случай, когда при
87
Зигмунд ФРЕЙД
переводе с французского я действительно нарушил права
автора. Я снабдил перевод примечаниями, не спросив на то
согласия автора, и спустя несколько лет имел случай
убедиться, что автор был недоволен этим самоуправством.
По-немецки есть поговорка, выражающая ходячую
истину, что забывание чего-нибудь никогда не бывает случайным.
Забывание объясняется иногда также и тем, что можно
было бы назвать «ложными намерениями». Однажды я
обещал одному молодому автору дать отзыв о его небольшой
работе, но в силу внутренних, неизвестных мне
противодействий все откладывал, пока наконец, уступая его
настояниям, не обещал, что сделаю это в тот же вечер. Я
действительно имел вполне серьезное намерение так и поступить,
но забыл о том, что на тот же вечер было назначено
составление другого, неотложного отзыва. Я понял благодаря
этому, что мое намерение было ложно, перестал бороться с
испытываемым мной противодействием и отказал автору.
Действия, совершаемые по ошибке
Заимствую еще одно место из ценной работы Мерингера
и Мейера:
«Обмолвки не являются чем-либо единственным в своем
роде. Они соответствуют погрешностям, часто наблюдаемым
и при других функциях человека и обозначаемым, довольно
бессмысленно, словом „забывчивость"».
Таким образом, не я первый заподозрил в мелких
функциональных расстройствах повседневной жизни здоровых
людей смысл и преднамеренность.
Если подобное объяснение допускают погрешности
речи, — а речь ведь не что иное, как моторный акт, — то легко
предположить, что те же ожидания оправдываются и в
применении к погрешностям прочих наших моторных
отправлений. Я различаю здесь две группы явлений: все те случаи,
где самым существенным представляется ошибочный
эффект, стало быть, уклонение от намерения я обозначаю
термином Vergreifen — «действия, совершаемые по ошиб-
88
Психопатология обыденной жизни
ке>\ другие же, в которых скорее весь образ действий
представляется целесообразным, я называю
«симптоматическими и случайными действиями». Деление это не может быть
проведено с полной строгостью; мы вообще начинаем
понимать, что все деления, употребляемые в этой работе, имеют
лишь описательную ценность и противоречат внутреннему
единству наблюдаемых явлений.
В психологическом понимании «ошибочных действий»
мы, очевидно, не продвинемся вперед, если отнесем их в
общую рубрику атаксии и специально «атаксии мозговой
коры». Попытаемся лучше свести отдельные случаи к
определяющим их условиям. Я обращусь опять к примерам из
моего личного опыта, не особенно, правда, частым у меня.
а) В прежние годы, когда я посещал больных на дому
еще чаще, чем теперь, нередко случалось, что, придя к двери,
в которую мне следовало постучать или позвонить, я
доставал из кармана ключ от моей собственной квартиры, с тем
чтобы опять спрятать его, едва ли не со стыдом. Сопоставляя,
у каких больных это бывало со мной, я должен признать, что
это ошибочное действие — вынуть ключ вместо того, чтобы
позвонить, означало известную похвалу тому дому, где это
случалось. Оно было равносильно мысли: «здесь я чувствую
себя, как дома», ибо происходило лишь там, где я полюбил
больного. (У двери моей собственной квартиры я, конечно,
никогда не звоню.) Ошибочное действие было, таким
образом, символическим выражением мысли, в сущности не
предназначавшейся к тому, чтобы быть серьезно, сознательно
допущенной, так как на деле психиатр прекрасно знает, что
больной привязывается к нему лишь на то время, пока
ожидает от него чего-нибудь, и что он сам если и позволяет себе
испытывать чрезмерно живой интерес к пациенту, то лишь
в целях оказания психической помощи.
б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды
в день в определенное время стою у дверей второго этажа,
ожидая, пока мне отворят, мне случилось за все это долгое
время два раза (с небольшим перерывом) взойти этажом
выше, «забраться чересчур высоко». В первый раз я
испытывал в это время честолюбивый «сон наяву», грезил о том,
что «поднимаюсь все выше и выше». Я не услышал даже,
89
Зигмунд ФРЕЙД
как отворилась соответствующая дверь, когда я уже начал
всходить на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз
я прошел слишком высоко, тоже «погруженный в мысли»;
когда я спохватился, вернулся назад и попытался схватить
владевшую мной фантазию, то я нашел, что я сердился по
поводу (воображаемой) критики моих сочинений, в которой
мне делался упрек, что я постоянно «иду слишком далеко»,
упрек, который у меня мог связаться с не особенно
почтительным выражением: «занесся слишком высоко».
в) На моем столе долгие годы лежат рядом
перкуссионный молоток и камертон. Однажды по окончании приемного
часа я тороплюсь уйти, потому что хочу поспеть к
определенному поезду городской железной дороги, кладу средь
белого дня в карман сюртука вместо молотка камертон и лишь
благодаря тому, что он не оттягивает мне карман, замечаю
свою ошибку. Кто не привык задумываться над такими
мелочами, несомненно объяснит, назвав эту ошибку спешкой.
Однако я предпочел поставить себе вопрос, почему я
все-таки взял камертон вместо молотка. Спешка могла точно так
же служить мотивом и к тому, чтобы взять сразу нужный
предмет, чтобы не терять времени на обмен.
Кто был последним, державшим в руках камертон, — вот
вопрос, который напрашивается мне здесь. Его держал на днях
идиот-ребенок, у которого я исследовал степень внимания
к чувственным ощущениям, которого камертон в такой мере
привлек к себе, что мне лишь с трудом удалось его отнять.
Что же, это должно означать, что я идиот? Как будто бы и
так, ибо первое, что ассоциируется у меня со словом
«молоток» (Hammer) это — «хамер» — по-древнееврейски: «осел».
Что должна означать эта брань? Надо рассмотреть
ситуацию. Я спешу на консультацию в местность, лежащую при
западной железной дороге, к больному, который, согласно
сообщенному мне письменно анамнезу, несколько месяцев
тому назад упал с балкона и с тех пор не может ходить. Врач,
приглашающий меня, пишет, что он не может все же
определить, повреждение ли здесь спинного мозга или
травматический невроз — истерия. Это мне и предстоит решить.
Здесь, стало быть, уместно будет напоминание — соблюдать
особую осторожность в этом тонком дифференциальном диа-
90
Психопатология обыденной жизни
гнозе. Мои коллеги и без того думают, что мы слишком
легкомысленно ставим диагноз истерии в то время, когда на
самом деле имеется налицо нечто более серьезное. Но мы все
еще не видим достаточных оснований для брани! Да, надо
еще добавить, что на той же самой железнодорожной
станции я видел несколько лет тому назад молодого человека,
который со времени одного сильного переживания не мог
как следует ходить. Я нашел у него тогда истерию, подверг
его психическому лечению, и тогда оказалось, что если мой
диагноз и не был ошибочен, то он не был и верен. Целый
ряд симптомов у больного носили характер истерический, и
по мере лечения они действительно быстро исчезали. Но за
ними обнаружился остаток, не поддававшийся терапии и
оказавшийся множественным склерозом. Врачи, видевшие
больного после меня, без труда заметили органическое
поражение; я же вряд ли мог бы иначе действовать и судить; но
впечатление у меня все-таки осталось как о тягостной
ошибке; я обещал вылечить больного и, конечно, не мог сдержать
этого обещания. Таким образом, ошибочное движение,
которым я схватился за камертон вместо молотка, могло быть
переведено следующим образом: идиот, осел ты этакий,
возьми себя в руки на этот раз и не поставь опять диагноза
истерии, где дело идет о неизлечимой болезни, как это уже
случилось раз в той же местности с этим несчастным
человеком! К счастью для этого маленького анализа, пусть и к
несчастью для моего настроения, этот самый человек,
страдавший тяжелым спастическим параличом, был у меня на
приеме всего несколькими днями раньше, на следующий
день после идиота-ребенка.
Нетрудно заметить, что на этот раз в ошибочном
действии дал о себе знать голос самокритики. Для этого рода
роли — упрека самому себе — ошибочные действия
особенно пригодны. Ошибка, совершенная здесь, изображает
собою ошибку, сделанную где-либо в другом месте.
г) Само собой разумеется, что действия, совершаемые по
ошибке, могут служить также и целому ряду других
неясных намерений. Вот пример этого. Мне очень редко
случается разбивать что-нибудь. Я не особенно ловок, но в силу
анатомической нетронутости моих первомускульных аппа-
91
Зиг,чунд ФРЕЙД
ратов у меня, очевидно, нет данных для совершения таких
неловких движений, которые привели бы к нежелательным
результатам. Так что я не могу припомнить в моем доме ни
одного предмета, который бы я разбил. В моем рабочем
кабинете тесно, и мне часто приходилось в самых неудобных
положениях перебирать античные предметы из глины и
камня, которых у меня имеется маленькая коллекция, так что
бывшие при этом лица выражали опасение, как бы я не
уронил и не разбил чего-нибудь. Однако этого никогда не
случалось. Почему же я бросил на пол и разбил мраморную
крышку моей простой чернильницы?
Мой письменный прибор состоит из мраморной
подставки с углублением, в которое вставляется стеклянная
чернильница; на чернильнице — крышка с шишечкой, тоже из
мрамора. За письменным прибором расставлены бронзовые
статуэтки и терракотовые фигурки. Я сажусь за стол, чтобы
писать, делаю рукой, в которой держу перо, замечательно
неловкое движение по направлению от себя и сбрасываю на
пол уже лежавшую на столе крышку. Объяснение найти
нетрудно. Несколькими часами раньше в комнате была моя
сестра, зашедшая посмотреть некоторые вновь
приобретенные мной вещи. Она нашла их очень красивыми и сказала
затем: «Теперь твой письменный стол имеет действительно
красивый вид, только письменный прибор не подходит к
нему. Тебе нужен другой, более красивый». Я провожал
сестру и лишь несколькими часами позже вернулся назад.
И тогда я, по-видимому, произвел экзекуцию над
осужденным прибором. Заключил ли я из слов сестры, что она
решила к ближайшему празднику подарить мне более
красивый прибор, и я разбил некрасивый старый, чтобы заставить
ее исполнить намерение, на которое она намекнула? Если
это так, то движение, которым я швырнул крышку, было
лишь мнимо неловким; на самом деле оно было в высшей
степени ловким, так как сумело пощадить и обойти все
более ценные объекты, находившиеся поблизости.
Я думаю в самом деле, что именно такого взгляда и
следует держаться по отношению к целому ряду якобы
случайных неловких движений. Верно, что они несут на себе печать
насилия, швыряния, чего-то вроде спастической атаксии, но
92
Психопатология обыденной жизни
они обнаруживают вместе с тем известное намерение и
попадают в цель с уверенностью, которой не всегда могут
похвастаться и заведомо произвольные движения. Обе эти
отличительные черты — характер насилия и меткость — они,
впрочем, разделяют с моторными проявлениями
истерического невроза, отчасти и с моторными актами сомнамбулизма,
что, надо полагать, указывает здесь, как и там, на одну и ту
же неизвестную модификацию иннервационного процесса.
В последние годы, с тех пор как я начал собирать такого
рода наблюдения, мне случалось еще несколько раз
разбивать или ломать предметы, имеющие известную цену, но
исследование этих случаев убедило меня, что это ни разу не
было действием простого случая или намеренной
неловкости. Так, однажды утром, проходя по комнате в купальном
костюме, с соломенными туфлями на ногах, я, повинуясь
внезапному импульсу, швырнул одну из туфель об стену
так, что она свалила с консоли красивую маленькую
мраморную Венеру. Статуэтка разбилась вдребезги, я же в это
время преспокойным образом стал цитировать стихи Буша:
Ach! Die Venus ist perdü —
Klickeradoms! — Von Medici!
Эта дикая выходка и спокойствие, с которым я отнесся к
тому, что натворил, объясняются тогдашним положением
вещей. У нас в семействе была тяжелобольная, в
выздоровлении которой я в глубине души уже отчаялся. В это утро
я узнал о крупном улучшении и знаю, что я сам сказал
себе: значит, она все-таки будет жить. Охватившая меня затем
жажда разрушения послужила мне средством выразить
благодарность судьбе и произвести известного рода
«жертвенное действие», словно я дал обет: если она выздоровеет, я
принесу в жертву тот или иной предмет! Если я для этой
жертвы выбрал как раз Венеру Медицейскую, то в этом
должен заключаться, очевидно, галантный комплимент больной;
но непонятным остается мне и на этот раз, как это я так
быстро решился, так ловко прицелился и не попал ни в один
из стоявших в ближайшем соседстве предметов.
Другой случай, когда я опять-таки воспользовался пером,
выпавшим из моей руки, для того чтобы разбить одну ве-
93
Зигмунд ФРЕЙД
щицу, имел тоже значение жертвы, но на этот раз
просительной жертвы, стремившейся отвратить нечто грозящее.
Я позволил себе раз сделать моему верному и заслуженному
другу упрек, основывавшийся исключительно на
толковании известных симптомов его бессознательной жизни. Он
обиделся и написал письмо, в котором просил меня не
подвергать моих друзей психоанализу. Пришлось признать, что
он прав, и я написал ему успокоительный ответ. В то время
как я писал это письмо, предо мной стояло мое новейшее
приобретение — великолепно глазированная египетская
фигурка. Я разбил ее указанным выше способом и тотчас же
понял, что я сделал это, чтобы избежать другой, большей
беды. К счастью, и статуэтку, и дружбу удалось вновь
скрепить так, что трещина стала совершенно незаметной.
Третий случай находится в менее серьезной связи; это
была лишь, употребляя выражение Th. Vischer'a,
замаскированная «экзекуция» над объектом, который мне перестал
нравиться. Я некоторое время носил палку с серебряным
набалдашником; как-то раз, не по моей вине, тонкая
серебряная пластинка была повреждена и плохо починена.
Вскоре после того, как палка вернулась ко мне, я зацепил, играя
с детьми, набалдашник за ногу одного из ребят; при этом
он, конечно, сломался пополам, и я был от него избавлен.
То равнодушие, с которым во всех этих случаях
относишься к причиненному ущербу, может служить
доказательством, что при совершении этого действия имелось налицо
бессознательное намерение.
Случаи, когда роняешь, опрокидываешь, разбиваешь что-
либо, служат, по-видимому, очень часто проявлением
бессознательных мыслей; иной раз это можно доказать анализом,
но чаще об этом можно догадываться по тем суеверным или
шуточным толкованиям, которые связываются с подобного
рода действиями в устах народа. Известна, какое толкование
дается, например, когда кто-нибудь просыплет соль, или
опрокинет стакан с вином, или уронит нож так, чтобы он
воткнулся стоймя, и т.д. О том, в какой мере эти суеверные
толкования могут претендовать на признание, я буду
говорить ниже; здесь будет лишь уместно заметить, что
отдельный неловкий акт отнюдь не имеет постоянного значения;
94
Психопатология обыденной жизни
смотря по обстоятельствам, он употребляется как средство
выражения того или иного намерения.
Когда прислуга роняет и уничтожает таким образом
хрупкие предметы, то, наверное, никто не подумает при этом
прежде всего о психологическом объяснении, и, однако, здесь
тоже не лишена вероятности некоторая доля участия тайных
мотивов. Ничто так не чуждо необразованным людям, как
способность ценить искусство и художественные
произведения. Наша прислуга охвачена чувством глухой вражды по
отношению к этим предметам, особенно тогда, когда вещи,
ценности которых она не видит, становятся для нее
источником труда. Люди того же происхождения и стоящие на той
же ступени образования нередко обнаруживают в научных
учреждениях большую ловкость и надежность в обращении
с хрупкими предметами, но это бывает тогда, когда они
начинают отождествлять себя с хозяином и причислять себя
к главному персоналу данного учреждения.
Когда случается уронить самого себя, оступиться,
поскользнуться — это тоже не всегда нужно толковать
непременно как случайный дефект моторного акта.
Двусмысленность самих этих выражений (einen Fehltritt machen —
оступиться и сделать ложный шаг) указывает уже на то, какой
характер могут иметь скрытые фантазии, проявляющиеся в
этой потере телесного равновесия. Я вспоминаю целый ряд
легких нервных заболеваний у женщин и девушек, которые
наступают после падения без ушибов и рассматриваются как
травматическая истерия, вызванная испугом при падении.
Я уже тогда выносил такое впечатление, что связь между
событиями здесь иная, что само падение было как бы
подстроено неврозом и служило выражением тех же бессознательных
фантазий с сексуальным содержанием, которые скрываются
за симптомами и являются движущими силами их. Не это ли
имеет в виду и пословица «Когда девица падает, то падает на
спину»?
К числу ошибочных движений можно отнести также и
тот случай, когда даешь нищему вместо меди и серебра
золотую монету. Толкование подобных случаев легко; это
жертвенные действия, предназначенные для того, чтобы
умилостивить судьбу, отвратить бедствие и т.д. Если этот случай
95
Зиг.нупд ФРЕЙД
произошел с нежной матерью или тетушкой и если
непосредственно перед прогулкой, в течение которой она
проявила эту невольную щедрость, если к тому же она
высказала опасение о здоровье ребенка, то можно не сомневаться
насчет смысла этой якобы досадной случайности. Этим
путем акты, совершаемые по ошибке, дают нам возможность
выполнить все те благочестивые и суеверные обычаи,
которые в силу сопротивления, которое оказывает им наш
неверующий разум, вынуждены бояться света сознания.
д) Положение о том, что случайные действия являются в
сущности преднамеренными, вызовет меньше всего сомнений
в области сексуальных проявлений, где граница между этими
обеими категориями действительно стирается. Несколько лет
тому назад я испытал на самом себе прекрасный пример того,
как неловкое на первый взгляд движение может быть самым
утонченным образом использовано для сексуальных целей.
В одном близко знакомом мне доме я встретился с
приехавшей туда в гости молодой девушкой, когда-то я был к ней
совсем равнодушен, и, хотя я считал это делом давно
минувшим, все же ее присутствие сделало меня веселым,
разговорчивым и любезным. Я тогда уже задумался над тем, каким
образом это случилось, ведь годом раньше я отнесся к этой
же девушке с полным равнодушием. В это время в комнату
вошел ее дядя, очень старый человек, и мы оба вскочили,
чтобы принести ему стоявший в углу стул. Она была быстрее
меня — и, вероятно, ближе к нашей общей цели, — схватила
кресло первая и понесла, держа его перед собою спинкой
назад и положив обе руки на ручки кресла. Так как я подошел
позже и все же не оставил намерения отнести кресло, то
оказался вдруг вплотную позади нее и охватил ее сзади вперед
руками так, что на момент они сошлись спереди, у ее бедер.
Конечно, я прекратил это положение столь же быстро, как
оно создалось. По-видимому, никто и не заметил, как ловко
я использовал это неловкое движение.
При случае мне приходилось убедиться и в том, что те
досадные, неловкие движения, которые делаешь, когда
хочешь на улице уступить дорогу и в течение нескольких
секунд топчешься то вправо, то влево, но всегда в том же
направлении, что и твой vis-à-vis, пока наконец не останав-
96
Психопатология обыденной жизни
ливаются оба, что и в этих движениях, которыми
«заступаешь дорогу», повторяются непристойные, вызывающие
действия ранних лет и под маской неловкости преследуются
сексуальные цели. Из психоанализов, производимых мной
над невротиками, я знаю, что так называемая наивность
молодых людей и детей часто бывает лишь такого рода маской,
для того чтобы иметь возможность без стеснения говорить
или делать неприличные вещи.
Совершенно аналогичные наблюдения над самим собой
сообщает W. Stekel. «Я вхожу в дом и подаю хозяйке руку.
Удивительным образом я при этом развязываю шарф,
стягивающий ее свободное утреннее платье. Я не знаю за собой
никакого нечестного намерения и все же совершаю это
неловкое движение с ловкостью карманника».
е) Эффект, создающийся в результате ошибочных
действий нормальных людей, носит обыкновенно безобидный
характер. Тем больший интерес вызывает вопрос, можно ли
в каком-нибудь отношении распространить наш взгляд на
такие случаи ошибочных действий, которые имеют более
важное значение и сопровождаются серьезными
последствиями, как, например, ошибки врача или аптекаря.
Так как мне очень редко случается оказывать врачебную
помощь, то я могу привести лишь один пример из
собственной практики. У одной очень старой дамы, которую я в
течение ряда лет посещаю ежедневно дважды в день, моя
медицинская деятельность ограничивается утром двумя актами.
Я капаю ей в глаз несколько капель глазной воды и делаю
впрыскивания морфия. Для этого всегда стоят наготове две
бутылочки: синяя — для глазных капель и белая — с
раствором морфина. Во время обоих актов мои мысли обычно
заняты чем-либо другим; я проделывал это столько раз, что
мое внимание чувствует себя как бы свободным. Однажды
утром я заметил, что автомат сработал неправильно. Пипетка
вместо синей бутылочки погрузилась в белую и накапала в
глаза не глазные капли, а морфин. Я сильно испугался, но
затем рассудил, что несколько капель двухпроцентного
раствора морфина не могут повредить конъюнктивальному
мешку, — и успокоился. Очевидно, ощущение страха должно
было исходить из какого-нибудь другого источника.
4-3518
97
Зигмунд ФРЕЙД
При попытке подвергнуть анализу этот маленький
ошибочный акт мне прежде всего пришла в голову фраза,
которая могла указать прямой путь к решению: sich an der Alten
vergreifen («поднять руку на старуху»; глагол vergreifen
означает вместе с тем и «совершить ошибочное действие»,
буквально: «взять не то»). Я находился под впечатлением сна,
который мне рассказал накануне вечером один молодой
человек и содержание которого могло бы быть истолковано
лишь в смысле полового сожительства с собственной
матерью1. То странное обстоятельство, что сказание не
останавливается пред возрастом царицы Иокасты, вполне
подтверждает, думалось мне, тот вывод, что при влюбленности в
собственную мать дело никогда не идет о ее личности в данный
момент, а о юношеском образе, сохранившемся в
воспоминаниях детства. Подобного рода несообразности получаются
всегда в тех случаях, когда колеблющаяся между двумя
периодами времени фантазия становится сознательной и в
силу этого прикрепляется к определенному времени.
Погруженный в такого рода мысли, я пришел к своей пациентке,
старухе за 90 лет, и, очевидно, был на пути к тому, чтобы в
общечеловеческом характере сказания об Эдипе увидеть
коррелят судьбы, говорящий устами оракула; ибо я затем
совершил ошибочное действие у старухи или поднял руку на
старуху (Vergriff mich «bei oder an der Alten»). Однако этот
инцидент носил все же безобидный характер; из двух
возможных ошибок — употребить раствор морфина вместо
капель или впрыснуть глазные капли я избрал несравненно
более безобидную. И вопрос все же остается в силе:
позволительно ли в случаях таких ошибочных действий, которые
могут повлечь за собой большую беду, также предполагать
бессознательное намерение, подобно тому, как в
рассмотренных нами примерах?
Для решения этого вопроса у меня, как и следует
ожидать, нет достаточного материала, и мне приходится
ограничиваться предположениями и аналогиями. Известно, что
1 Это «сон Эдипа», как я его обыкновенно называю, так как ou заключает
в себе ключ к пониманию сказания о царе Элипе. В тексте Софокла ссылка
на такого рода сон вложена в уста Иокасте.
98
Психопатология обыденной жизни
в тяжелых случаях психоневроза в качестве болезненных
симптомов выступают иной раз самоповреждения и что
самоубийство, как исход психического конфликта, никогда не
бывает при этом исключено. Я убедился — и когда-нибудь
возьмусь подтвердить это на вполне выясненных примерах, —
что многие на вид случайные повреждения, совершаемые
такими больными, в сущности не что иное, как
самоповреждения: постоянно сторожащая тенденция самобичевания,
которая обычно проявляется в упреках, делаемых самому себе,
или же играет ту или иную роль в образовании симптомов,—
эта тенденция ловко утилизирует случайно создавшуюся
внешнюю ситуацию или же помогает ей создаться, пока не
получится желаемый эффект — повреждение. Такие явления
наблюдаются весьма нередко даже и в не особенно тяжелых
случаях, и роль, которую играет при этом бессознательное
намерение, сказывается в них в целом ряде особенных черт,
как, например, в том поразительном спокойствии, которое
сохраняют больные при мнимом несчастье1.
Из медицинской практики я хочу вместо многих
примеров рассказать подробно один случай. Одна молодая
женщина упала из экипажа и сломала себе при этом ногу; ей
приходится оставаться в постели в течение ряда недель, и
при этом бросается в глаза, как мало она жалуется на боль
и с каким спокойствием переносит свою беду. Со времени
этого несчастного случая начинается долгая и тяжкая
нервная болезнь, от которой она в конце концов излечивается
при помощи психотерапии. Во время лечения я узнаю
условия, в которых произошел этот несчастный случай, равно
как и некоторые впечатления, предшествовавшие ему.
Молодая женщина гостила вместе со своим мужем, очень
ревнивым человеком, в имении своей замужней сестры, в
многолюдном обществе сестер, братьев, их мужей и жен.
Однажды вечером она показала в этом интимном кругу один из
своих талантов: протанцевала по всем правилам искусства
1 При современном состоянии культуры самоповрсждение, не имеющее
целью полного самоуничтожения, вынуждено либо укрываться за ширмой
случайности, либо прибегать к симулированию внезапного заболевания. Некогда
самоповрсждснис было обычным выражением горя; в иные времена оно могло
служить выражением набожности и отречения от мира.
99
Зигмунд ФРЕЙД
канкан — к великому одобрению родных, но к
неудовольствию мужа, который потом прошептал ей: ты вела себя опять
как девка. Слово это попало в цель; были ли тому виной
именно танцы, для нас не важно. Ночь она спала спокойно.
На следующее утро захотела ехать кататься. Лошадей она
выбирала сама, забраковала одну пару, выбрала другую.
Младшая сестра хотела взять с собой своего грудного
ребенка с кормилицей; против этого она чрезвычайно энергично
запротестовала. Во время поездки она нервничала,
предупреждала кучера, как бы лошади не понесли, и, когда
беспокойные кони действительно закапризничали, выскочила
в испуге из коляски и сломала себе ногу, в то время как
оставшиеся в коляске вернулись целыми и невредимыми.
Зная эти подробности, вряд ли можно сомневаться в том,
что этот несчастный случай был в сущности подстроен, но
вместе с тем нельзя не удивляться той ловкости, с какой она
заставила случай применить наказание, столь
соответствующее ее вине. Ибо теперь ей долгое время уже нельзя было
танцевать канкан.
У себя самого я вряд ли мог бы отметить случаи
самоповреждения в спокойном состоянии, но при исключительных
обстоятельствах они бывают и у меня. Когда кто-нибудь из
моих домашних жалуется, что прикусил себе язык, прищемил
палец и т. д., то вместо того, чтобы проявить ожидаемое
участие, я спрашиваю: зачем ты это сделал? Однако я сам
прищемил себе очень больно палец, когда некий молодой
пациент выразил у меня на приеме намерение (которого, конечно,
нельзя было принять всерьез) жениться на моей старшей
дочери, в то время как я узнал, что она как раз находится в
санатории и ее жизни угрожает величайшая опасность.
У одного из моих мальчиков очень живой темперамент,
и это затрудняет уход за ним, когда он болен. Однажды
утром с ним случился припадок гнева из-за того, что ему
было велено остаться до обеда в кровати, и он грозил
покончить с собой (он прочел о подобном случае в газете).
Вечером он показал мне шишку, которую получил,
стукнувшись левой стороной грудной клетки о дверную ручку. На
мой иронический вопрос, зачем он это сделал и чего хотел
этим добиться, одиннадцатилетний ребенок ответил, словно
100
Психопатология обыденной жизни
по наитию: это была попытка самоубийства, которым я
грозил утром. Не думаю, чтобы мои взгляды на
самоповреждение были тогда доступны моим детям.
Кто верит в возможность полунамеренного
самоповреждения — если будет позволено употребить это неуклюжее
выражение, — тот будет этим самым подготовлен к
другому допущению: что кроме сознательного, намеренного
самоубийства существует еще и полунамеренное
самоуничтожение — с бессознательным намерением, способным ловко
использовать угрожающую жизни опасность и замаскировать
ее под видом случайного несчастья. Это отнюдь не редкость,
ибо число людей, у которых действует с известной силой
тенденция к самоуничтожению, гораздо больше того числа,
у которых она одерживает верх; самоповреждения — это в
большинстве случаев компромисс между этой тенденцией и
противодействующими ей силами; и там, где дело
действительно доходит до самоубийства, там тоже склонность к
этому имеется задолго раньше, но сказывается с меньшей силой
или в виде бессознательной и подавленной тенденции.
Сознательное намерение самоубийства тоже выбирает
себе время, средства и удобный случай; и это вполне
соответствует тому, как бессознательное намерение выжидает
какого-либо повода, который мог бы сыграть известную роль в
ряду причин самоубийства, отвести на себя силу отпора
данного лица и тем высвободить его намерение от связывающих
его сил1. Это отнюдь не праздные рассуждения; мне известен
не один пример случайных по виду несчастий (при верховой
1 Это, в сущности, то же самое, что происходит при покушении
сексуального свойства, когда женщина не может противопоставить нападению мужчины
всей своей мускульной силы, ибо некоторая доля бессознательных движений
ее идет навстречу нападающему. Недаром говорят, что подобное положение
парализует силы женщины; остается к тому прибавить лишь основания,
почему это происходит. В этом смысле остроумный приговор Санчо Пансы, в
бытность его губернатором на острове, психологически несправедлив (Дон Кихот,
II ч., гл. XLV). Женщина привлекает к суду мужчину, который якобы
насильно обесчестил се. Санчо даст ей в качестве возмещения кошелек, взятый у
подсудимого, по после того как женщина ушла, разрешает ему догнать се и
отобрать кошелек. Оба возвращаются, борясь, обратно, и женщина хвастается,
что злодей не в силах был завладеть кошельком. На это Санчо отвечает если
бы ты защищала свою честь так же серьезно, как кошелек, этот человек не мог
бы тебя лишить се.
101
Зигмунд ФРЕЙД
езде или в экипаже), ближайшие условия которых
оправдывают подозрение бессознательно допущенного самоубийства.
Так, например, на офицерских скачках один офицер падает
с лошади и получает столь тяжелые увечья, что некоторое
время спустя умирает. То, как он себя держал, когда пришел
в сознание, во многих отношениях странно. Еще более
заслуживает внимания его поведение до этого. Он глубоко огорчен
смертью любимой матери, начинает в обществе товарищей
судорожно рыдать, говорить своим близким друзьям, что
жизнь ему надоела, хочет бросить службу и принять участие
в африканской войне, которая, вообще говоря, его ничуть не
затрагивает1; блестящий ездок, он теперь избегает верховой
езды где только возможно. Наконец перед скачками, от
участия в которых он не мог уклониться, он говорит о мрачном
предчувствии; что удивительного при таком состоянии, если
предчувствие это сбылось? Мне скажут, что и без того
понятно, что человек в такой нервной депрессии не может так
же справиться с конем, как в здоровом состоянии, вполне
согласен; но механизм того моторного торможения, которое
вызывается нервозностью, я ищу в подчеркнутом здесь
намерении самоубийства.
Если за случайной на первый взгляд неловкостью и
несовершенством моторных актов может скрываться такое
интенсивное посягательство на свое здоровье и жизнь, то
остается сделать еще только шаг, чтобы найти возможным
распространение этого взгляда на такие случаи ошибочных
действий, которые серьезно угрожают жизни и здоровью
других людей. Примеры, которые я могу привести в
подтверждение этого взгляда, заимствованы из наблюдений над
невротиками, стало быть, не вполне отвечают нашему
требованию. Сообщу здесь об одном случае, в котором
собственно не ошибочное действие, а то, что можно бы скорее
назвать симптоматическим или случайным поступком,
навело меня на след, давший затем возможность разрешить кон-
1 Что ситуация на поле сражения идет навстречу сознательному
намерению самоубийства, все еще боящегося прямого пути, это ясно. Ср. в «Валлсн-
штейнс» слова шведского капитана о смерти Макса Пикколомини: «Говорят,
он хотел умереть».
102
Психопатология обыденной жизни
фликт больного. Я взял раз на себя задачу улучшить
супружеские отношения в семье одного очень интеллигентного
человека; недоразумения между ним и нежно любящей его
молодой женой, конечно, имели под собой известные
реальные основания, но, как он сам признавал, не находили себе
в них полного объяснения. Он неустанно носился с мыслью
о разводе, но затем опять отказался от нее, так как нежно
любил своих двоих детей. Все же он постоянно
возвращался к этому плану, причем, однако, не испробовал ни
единого средства, чтобы сделать свое положение сколько-нибудь
сносным. Подобного рода неспособность покончить с
конфликтом служит мне доказательством того, что в деле
замешаны бессознательные и вытесненные мотивы, которые
подкрепляют борющиеся между собою сознательные мотивы, и
в таких случаях я берусь за ликвидацию конфликта путем
психического анализа. Однажды муж рассказал мне про
маленький инцидент, донельзя испугавший его. Он играл со
своим старшим ребенком, — которого любил гораздо
больше, чем второго, — поднимал его кверху и затем опускал
вниз, причем раз поднял на таком месте и так высоко, что
ребенок почти что ударился теменем о висящую на потолке
тяжелую люстру. Почти что, но в сущности не ударился,
или чуть-чуть не ударился. С ребенком ничего не
приключилось, но с испугу у него закружилась голова. Отец в ужасе
остался на месте с ребенком на руках, с матерью сделался
истерический припадок. Та особенная ловкость, с какой
совершено было это неосторожное движение, интенсивность,
с какой реагировали на него родители, побудили меня
усмотреть в этой случайности симптоматическое действие,
в котором должно было выразиться недоброе намерение
по отношению к любимому ребенку. Этому противоречила
нежная любовь отца к ребенку, но противоречие
устранялось, стоило лишь отнести импульс повреждения к тому
времени, когда это был еще единственный ребенок и когда
он был так мал, что отец мог и не относиться к нему с
особенной нежностью. Мне нетрудно было предположить,
что не удовлетворенный своею женою муж имел такую
мысль или намерение: если это маленькое существо, для
меня безразличное, умрет, я буду свободен и смогу развестись
103
Зигмунд ФРЕЙД
с женой. Желание смерти этого, теперь столь любимого
существа должно было, таким образом, бессознательно
сохраниться. Отсюда нетрудно было найти путь к
бессознательной фиксации этого желания. Наличность
могущественного детерминирования действительно выяснилась из детских
воспоминаний пациента — о том, что смерть маленького
брата, которую мать ставила на счет небрежности отца, привела
к резким столкновениям, сопровождавшимся угрозой
развода. В дальнейшей истории семейной жизни моего пациента
моя комбинация нашла себе подтверждение также и в
успешности терапии.
Симптоматические и случайные действия
Описанные выше действия, в которых мы нашли
выполнение того или иного намерения, выступают в форме
нарушения других, преднамеренных, действий и совершаются под
предлогом неловкости. Те случайные действия, о которых мы
будем говорить теперь, отличаются от ошибочных действий
лишь тем, что они не стремятся установить связь с каким-
либо сознательным намерением и в силу этого не нуждаются
в предлогах. Они выступают сами по себе и не встречают
сопротивления, ибо в них никто не подозревает цели и
намерения. Их совершают, «ничего при этом не думая», «чисто
случайно», «чтобы куда-нибудь руки деть», и рассчитывают,
что такой ответ положит конец расследованию о значении
этого поступка. Для того чтобы оказаться в таком
исключительном положении, действия эти, не находящие себе
оправдания в неловкости, должны удовлетворять определенным
условиям: не должны бросаться в глаза, и эффект их должен
быть незначителен.
Я собрал значительное количество такого рода
случайных действий у себя и у других и по тщательному
исследованию отдельных примеров полагаю, что они скорее
заслуживают названия симптоматических действий. Они
выражают нечто, чего в них не подозревает действующий субъект
и что он обычно собирается не сообщать, а оставить при
104
Психопатология обыденной жизни
себе. Таким образом, подобно всем остальным
рассмотренным выше феноменам, они играют роль симптомов.
Конечно, наиболее обильную жатву такого рода
случайных или симптоматических действий мы собираем при
психоаналитическом лечении невротиков. Не могу удержаться,
чтобы не показать, на двух почерпнутых отсюда
примерах, как далеко идет и как тонко бывает проведено
детерминирование этих незаметных явлений бессознательными
мыслями. Грань, отделяющая симптоматические действия от
ошибочных так нечетка, что эти примеры я мог бы отнести
и к предыдущей главе.
а) Молодая женщина рассказывает во время визита, что
ей пришло в голову: вчера, обрезая ногти, она «порезала себе
палец, в то время когда хотела срезать тонкую кожицу у
ногтя». Это настолько неинтересно, что с удивлением
спрашиваешь себя, зачем об этом вспоминать и говорить, и
приходишь к предположению, что имеешь дело с
симптоматическим действием. И действительно, палец, с которым
произошло это маленькое несчастье, был тот самый, на котором
носят обручальное кольцо. Кроме того, это была годовщина
дня ее свадьбы, и это обстоятельство сообщает ранению
тонкой кожицы вполне определенный смысл, который нетрудно
разгадать. Одновременно с этим она рассказывает также сон,
содержащий указания на неловкость ее мужа и на анестезию
ее как женщины. Однако почему она поранила себе палец
левой руки, в то время как обручальное кольцо носят ведь на
правой? Ее муж юрист — «доктор права» \ а когда она была
девушкой, то втайне была неравнодушна к врачу (в шутку:
«доктор слева»). Брак с левой стороны (левой руки) имеет
(в немецком языке) тоже вполне определенное значение.
б) Молодая барышня рассказывает: «Вчера я
совершенно ненарочно разорвала пополам билет в сто гульденов и
дала одну половинку даме, бывшей у меня в гостях. Что, это
тоже симптоматический поступок?» Более тщательное
расследование обнаруживает следующие детали. Билет в сто
гульденов: барышня посвящает часть своего времени и
состояния делам благотворительности. Вместе с другой дамой
По-немецки игра слов: «доктор права» и «доктор правой».
105
Зигмунд ФРЕЙД
она заботится о воспитании одного ребенка-сироты. Билет
в сто гульденов — это присланный ей взнос той, другой
дамы, который она вложила в конверт и пока оставила у себя
на письменном столе.
Посетительница была уважаемая дама, оказавшая ей
содействие в других благотворительных делах. Дама эта
хотела записать себе имена лиц, к которым можно обратиться
за пожертвованиями. Под рукой не было бумаги, и тогда
моя пациентка схватила конверт, лежавший на письменном
столе, и, не думая о его содержимом, разорвала его на две
части, из которых одну оставила у себя, чтобы оставить
копию списка, а другой передала своей посетительнице.
Замечателен безобидный характер этого нецелесообразного
поступка. Как известно, ассигнация не теряет цены, будучи
разорвана, если только из остатков можно составить ее всю
целиком. Что дама не выбросила бы этого куска бумаги,
тому была порукой важность записанных имен; не могло
быть также сомнения и в том, что она вернет ценное
содержимое конверта, лишь только заметит.
Какое же бессознательное намерение должно было
выразиться в этом случайном, совершенном по забывчивости
действии? Посетительница имела вполне определенное
отношение к нашему курсу лечения. Это она в свое время
отрекомендовала меня больной девушке как врача, и, если я не
ошибаюсь, моя пациентка считает себя в долгу перед ней за
этот совет. Не должна ли была половинка ассигнации
изображать нечто вроде гонорара за посредничество? Все же это
было бы в достаточной мере странно.
Однако к этому присоединяется еще и материал иного
рода. За несколько дней до этого посредница совершенно
иного свойства запросила у одной родственницы, не угодно
ли будет барышне познакомиться с неким господином; и
в то же утро, о котором идет речь, за несколько часов до
посещения дамы, она получила от этого господина письмо,
в котором он сделал моей пациентке предложение; по этому
поводу много смеялись. Когда затем дама начала разговор с
вопроса о здоровье моей пациентки, эта последняя могла
подумать: «Подходящего врача ты мне отрекомендовала, но,
если бы ты могла помочь мне найти подходящего мужа (а за
106
Психопатология обыденной жизни
этим скрывалось: получить ребенка), я была бы тебе все же
более благодарна». В силу этой вытесненной мысли обе
посредницы слились для нее воедино и она вручила своей
посетительнице гонорар, предназначавшийся в ее фантазии
для другой. Это решение станет вполне убедительным, если
добавить, что не далее, как накануне вечером, я ей рассказал
про такого рода случайные или симптоматические действия.
Она воспользовалась первым же случаем, чтобы сделать
нечто аналогичное.
Все эти в высшей степени распространенные случайные
и симптоматические действия можно было бы разделить на
две группы, в зависимости от того, происходят ли они в силу
привычки, регулярно при известных обстоятельствах или же
являются актами единичными. Первые (человек играет
цепочкой от часов, щиплет бороду и т. п.), являющиеся едва ли
не характерными для данного лица вообще, близко
соприкасаются с разнообразными формами тика и подлежат
рассмотрению в связи с ними. Ко второй группе я отношу такие
явления, как, например: человек играет палкой, оказавшейся
у него в руках, марает карандашом, подвернувшимся под
руку, бренчит монетами в кармане, лепит из теста или какого-
нибудь другого пластического материала, теребит свое платье
и т.д. За этими различными видами игры систематически
обнаруживается при психическом анализе известный смысл
и значение, не находящие себе иного пути. Обыкновенно
данное лицо и не подозревает о том, что оно нечто подобное
делает или что оно так или иначе видоизменяет свои
обычные жесты; оно не слышит и не видит также и эффекта этих
действий. Оно не слышит, например, шума, который
производит, побрякивая монетами в кармане, и выражет удивление
и недоверие, когда на это обращают его внимание. Полно
значения и заслуживает внимания врача также и все то, что
человек, часто сам того не замечая, проделывает со своим
платьем. Каждое видоизменение обычного костюма, мелкая
неряшливость — скажем, незастегнутая пуговица,— каждый
след обнажения — все это выражает нечто, чего владелец
платья не хочет сказать прямо или в большинстве случаев
даже и не может выразить. Толкование этих мелких
случайных действий, равно как и доказательства для этого толко-
107
Зигмунд ФРЕЙД
вания, вытекают каждый раз с достаточной убедительностью
из сопутствующих условий, в которых происходил данный
визит, из темы разговора, из тех мыслей, которые приходят
в голову данному лицу, когда его внимание обращается на
его якобы случайный поступок. В данной связи я воздержусь
от того, чтобы подкреплять мои утверждения примерами и
анализом их; упоминаю все же об этих вещах потому, что
полагаю, что и в применении к нормальным людям они
имеют то же значение, что и для моих пациентов. Из моего
психотерапевтического опыта я могу привести случай,
когда красноречивое показание было дано рукой, игравшей
хлебным шариком. Моим пациентом был мальчик, еще не
достигший 13 лет, но уже два года страдавший истерией в
тяжелой форме; продолжительное пребывание в
водолечебнице оказалось безрезультатным, и я взял его наконец к
себе для психоаналитического лечения. Я предполагал, что он
должен столкнуться с теми или иными явлениями
сексуального характера и что сообразно с его возрастом его должны
были мучить половые вопросы; я воздерживался, однако, от
того, чтобы прийти ему на помощь своими разъяснениями,
так как хотел еще раз проверить свои предпосылки. Меня
интересовало, каков будет тот путь, которым обозначится
у него искомое.
Мне бросилось тогда в глаза, что он однажды катал что-
то пальцами правой руки, засунул затем в карман,
продолжал там играть, потом опять вытащил и т.д. Я не
спрашивал, что у него в руке; однако он сам показал мне это,
раскрыв вдруг руку. Это был хлебный мякиш, смятый в комок.
В следующий раз он опять принес с собой такой комок, и
в то время как мы беседовали, он лепил из него с
невероятной быстротой, закрыв глаза, фигуры, которые меня
заинтересовали. Это были, несомненно, человечки с головой,
двумя руками, двумя ногами, нечто вроде грубейших
доисторических идолов; между ногами у них он оставлял отросток,
который он вытягивал в виде длинного острия. Закончив
отросток, мальчик тотчас же вновь комкал человечка,
впоследствии он его оставлял, но вытягивал такой же отросток
на спине и других местах, чтобы скрыть значение первого.
Я хотел ему показать, что понял его, но при этом устранить
108
Психопатология обыденной жизни
возможность отговорки начет того, что он, мол, при этой
лепке человечков ни о чем не думает. С этой целью я
спросил его внезапно, помнит ли он историю римского царя,
который дал посланнику своего сына ответ в саду путем
пантомимы. Мальчик не хотел этого припомнить, хотя
должен был учить об этом несравненно позднее меня. Он
спросил, не история ли это с рабом, у которого написали ответ
на гладко выбритом черепе. Нет, это относится к греческой
истории, ответил я и стал рассказывать. Царь Тарквиний
Гордый велел своему сыну Сексту пробраться во
враждебный латинский город. Сын, успевший завербовать себе
сторонников в этом городе, послал к царю гонца с вопросом,
что ему делать дальше. Царь ничего не ответил, пошел в сад,
велел там повторить вопрос и молча стал сбивать самые
большие и красивые головки мака. Гонцу не осталось ничего
другого, как рассказать об этом Сексту, который понял отца
и нашел удобный случай, чтобы убить наиболее видных
граждан города.
В то время как я говорил, мальчик перестал лепить, и
когда я еще только начал рассказывать о том, что сделал
царь в своем саду, то уже при словах «молча стал сбивать»
он молниеносно, быстрым движением оторвал своему
человечку голову. Стало быть, он меня понял и заметил, что
понят мною. Теперь я мог прямо поставить ему вопросы,
дал нужные ему разъяснения, и в течение короткого
времени мы покончили с неврозом.
Симптоматические действия, которые можно наблюдать в
неисчерпаемом изобилии как у здоровых, так и у больных
людей, заслуживают нашего внимания по многим причинам.
Врачу они служат часто ценными указаниями для
ориентировки в новых или недостаточно знакомых ему условиях;
наблюдателю человеческой жизни они говорят нередко все,
иной раз даже больше, чем он сам хотел бы знать. Кто
умеет их ценить, должен иной раз походить на царя
Соломона, который, по словам восточного предания, понимал язык
зверей. Однажды я должен был подвергнуть медицинскому
осмотру незнакомого мне молодого человека в доме его
матери. Когда он вышел мне навстречу, мне бросилось в глаза
на его брюках большое пятно белка, которое можно узнать
109
Зигмунд ФРЕЙД
по особым затверделым краям. После нескольких секунд
смущения молодой человек стал оправдываться, что он
охрип и выпил поэтому сырое яйцо, причем несколько
капель жидкого белка, очевидно, и вылились на его брюки; в
подтверждение этого он мог показать мне яичную скорлупу,
которая еще осталась на тарелке в той же комнате. Таким
образом, подозрительное белое пятно было объяснено самым
безобидным образом; однако, когда его мать оставила нас
одних, я поблагодарил его за то, что он так облегчил мне
диагноз, и без дальнейших вопросов взял за основу нашего
разговора его признание, что он страдает онанизмом. Другой
раз я посетил на дому некую столь же богатую, сколько
скупую и глупую даму, ставившую обычно перед врачом задачу
прокладывать себе дорогу через целое полчище жалоб, пока
не доберешься до самого простого объяснения ее положения.
Когда я вошел, она сидела за небольшим столом и
занималась тем, что раскладывала кучками серебряные гульдены;
когда она поднялась, несколько монет упали на пол. Я помог
ей подобрать их и, когда она стала рассказывать о своих
бедствиях, скоро перебил ее вопросом: стало быть, ваш
знатный зять опять вверг вас в расход? Она с озлоблением
отрицала это — с тем, чтобы несколькими минутами спустя
рассказать мне досадную историю о том, как ее взволновала
расточительность зятя. С тех пор она меня уже больше не
приглашала. Не могу сказать, чтобы с теми, кому
объясняешь значение их симптоматических действий, всегда
устанавливались дружеские отношения.
Случайные и симптоматические действия, относящиеся к
области супружеских отношений, имеют зачастую самое
серьезное значение и могли бы заставить человека, не
желающего считаться с психологией бессознательного, уверовать в
примеры. Когда молодая женщина во время свадебного
путешествия теряет свое обручальное кольцо — это дурное
начало; впрочем, обыкновенно оказывается, что она куда-нибудь
заложила его и потом находит. Я знаю одну даму — теперь
она уже развелась с мужем, — которая сплошь да рядом
подписывала свои бумаги — по делам имущества — своей
девичьей фамилией, и это за много лет до того, как она стала ее
вновь носить на самом деле. Однажды я был в гостях у мо-
110
Психопатология обыденной жизни
лодоженов и слышал, как молодая женщина со смехом
рассказывала, что с ней недавно случилось. На следующий день
после возвращения из путешествия она пошла к своей
незамужней сестре, чтобы, как в прежние времена, отправиться с
ней вместе за покупками, в то время как муж ее пошел по
своим делам. Вдруг ей бросился в глаза какой-то господин,
шедший по другой стороне улицы, она толкнула сестру и
вскрикнула: смотри, вот господин Л. Она забыла, что этот
господин уже в течение нескольких недель — ее муж. У меня
мороз пробежал по коже, когда я это услышал; все же я не
решился сделать отсюда соответствующий вывод. Мелкий
инцидент этот вспомнился мне лишь несколько лет спустя,
когда брак этот закончился самым несчастным образом.
О знаменитой артистке Элеоноре Дузе один мой друг,
научившийся внимательно присматриваться к знакам,
рассказывает, что в одной из своих ролей она совершает
симптоматическое действие, ясно показывающее, из каких глубоких
источников идет ее игра. Это драма супружеской неверности;
героиня только что имела объяснение с мужем и стоит
теперь в стороне, погруженная в мысли, в ожидании
соблазнителя. В этот короткий промежуток времени она играет
обручальным кольцом на пальце, снимает его, надевает вновь
и опять снимает. Теперь она созрела уже для другого.
Мне известен также случай с одним пожилым
господином, который взял себе в жены очень юную девушку и
собирался провести свадебную ночь не в дороге, а в одном из
отелей того же города. Едва они успели приехать в отель,
как он с ужасом заметил, что при нем нет бумажника, в
котором лежали все деньги, предназначенные для свадебной
поездки; он сунул его куда-нибудь или потерял. Удалось все
же разыскать при помощи телефона слугу, который нашел
бумажник в старом сюртуке «молодожена» и принес его в
отель своему господину, вступившему таким образом в брак
без состояния. Благодаря этому он мог на другое утро
отправиться со своей молодой женой в дорогу; но в течение
ночи он, как это и предусматривали его опасения, остался
«несостоятельным».
Утешительно думать, что приключающиеся с людьми
«потери» являются чаще, чем мы полагаем, симптоматичес-
111
Зигмунд ФРЕЙД
кими действиями и идут благодаря этому навстречу хотя бы
тайному намерению пострадавшего лица. Потеря бывает
часто лишь выражением того, что человек не дорожит
утраченным предметом, втайне не расположен к этому предмету
или к лицу, от которого он исходит, или, наконец, что
готовность утраты была перенесена на этот предмет с других,
более важных объектов путем символической ассоциации
мыслей. Потеря более ценных вещей служит выражением
для самых разнообразных импульсов, она должна либо
символически представлять вытесненную мысль и, стало быть,
повторять напоминание, которое охотнее всего хотелось бы
пропустить мимо ушей, либо — и это скорее всего — она
стремится принести жертву темным силам судьбы, культ
которых не исчез еще и в нашей среде1.
Из числа единичных случайных действий я приведу
пример, который и без анализа допускает более глубокое
толкование и прекрасно выясняет условия, при которых подоб-
1 Вот маленькая коллекция различных симптоматических действий,
наблюдавшихся у здоровых и у больных людей. Пожилой коллега, не любящий
проигрывать в карты, однажды вечером, не жалуясь, но в каком-то странном,
сдержанном настроении уплачивает довольно значительную проигранную
сумму. После его ухода оказывается, что он оставил на своем месте едва ли не
все, что имел при себе: очки, портсигар, носовой платок. В переводе это должно
означать: «Разбойники! Ловко вы меня ограбили». — Один господин,
страдавший время от времени импотенцией, коренящейся в его искренних отношениях
к матери в детстве, рассказывает о своей привычке снабжать рукописи и записи
буквой S., первой буквой имени его матери. Он ис переносит, чтобы письма из
дому соприкасались на его письменном столе с другими, «нечистыми»
письмами, и вынужден поэтому хранить их отдельно. — Молодая дама вдруг
открывает дверь моей приемной, в которой еще находится предыдущая
посетительница. Она оправдывается тем, что «не подумала»; вскоре, однако,
обнаруживается, что она демонстрировала то же любопытство, которое в свое время
заставляло се проникать в спальню родителей,— Девушки, гордящиеся своими
красивыми волосами, умеют так ловко обходиться с гребнем и шпильками, что
волосы рассыпаются у них во время разговора. — Многие мужчины,
подвергаясь медицинскому исследованию (в лежачем положении), выгребают деньги из
кармана и таким образом вознаграждают труд врача сообразно с тем, как они
его ценят. — Кто забывает у врача предмет, принесенный с собой, например
пенсне, платок, сумку,— показывает этим обыкновенно, что не может
расстаться и хотел бы скоро вернуться. — Кто возьмет на себя труд, подобно Юнгу
(Über die Psychologie der Dementia praecox. 1907. S. 62), проследить те мелодии,
которые напеваешь про себя не нарочно, часто сам того не замечая, тот сможет
установить, в виде общего правила, связь между текстом песни и занимающим
данное лицо комплексом.
112
Психопатология обыденной жизни
ные симптомы продуцируются самым незаметным образом;
в связи с ним уместно будет также одно практически важное
замечание. Летом, во время путешествия мне случилось
в одной местности ждать несколько дней своего спутника.
В это время я познакомился с молодым человеком, который
также чувствовал себя одиноким и охотно составил мне
компанию. Так как мы жили в одном отеле, то естественно
сложилось так, что мы рядом сидели за столом и вместе
совершали прогулки. На третий день он вдруг сообщил мне
после обеда, что ожидает сегодня вечером со скорым
поездом свою жену. Это пробудило во мне интерес психолога,
ибо я еще утром заметил, что мой знакомый отклонил
предложение насчет более крупной экскурсии и во время той
небольшой прогулки, которую мы совершили, не захотел
идти по одной из дорожек — слишком крутой и опасной, по
его мнению. Гуляя после обеда, он стал вдруг говорить о
том, что я, вероятно, голоден, просил, чтобы я не откладывал
из-за него ужина, так как он сам будет ужинать, лишь когда
приедет его жена, вместе с ней. Я понял намек и сел за стол,
когда он отправился на вокзал. На следующее утро мы
встретились в вестибюле отеля. Он представил мне жену и
добавил затем: «Ведь вы позавтракаете с нами?» Мне нужно
было еще сходить кое за чем на ближайшую улицу, и я
обещал вернуться. Когда я вошел в столовую, то увидел, что
мои знакомые уселись за маленьким столиком у окна, заняв
места по одну сторону его. По другую сторону стоял стул,
на спинке которого висел большой тяжелый плащ молодого
человека, покрывая сиденье. Я прекрасно понял смысл этого
размещения, бессознательного, конечно, но тем более
выразительного. Это означало: тебе здесь не место, теперь ты
лишний. Муж не заметил, что я остановился перед стулом,
не садясь; жена заметила это, тотчас же толкнула его и
шепнула ему: «Ты же занял место этого господина!»
В этом, как и в подобных ему случаях, я говорю себе, что
ненамеренные действия должны неминуемо служить
источниками недоразумений в общении между людьми.
Совершающий их, не подозревая связанного с ними намерения, не
вменяет себе их в вину и не считает себя за них
ответственными. Но тот, против кого они направляются, обыкновенно
113
Зигмунд ФРЕЙД
делает из подобных действий своего партнера определенные
выводы о его намерениях и настроениях и знает о его
переживаниях больше, чем тот готов признать, больше, чем тот —
на его собственный взгляд — обнаружил. Партнер в свою
очередь возмущается, если ему ставят на вид сделанные из
его симптоматических действий выводы, считает их ни на
чем не основанными — ибо намерение, руководившее им, не
дошло до его сознания — и жалуется на недоразумение. При
ближайшем рассмотрении такие недоразумения
основываются на том, что наблюдающее лицо понимает слишком тонко и
слишком много. Чем более «нервны» оба действующих лица,
тем скорее они оба подают повод к трениям, причем каждый
столь же решительно отрицает свою вину, сколько уверен в
вине другого. Быть может, в этом и заключается наказание
за внутреннюю неискренность, что люди под предлогом
забвения, ошибки, непреднамеренности дают проявиться
таким импульсам, в которых лучше было бы признаться и
себе самому и другим, если уже нельзя их преодолеть. Можно
установить, как общее правило, что каждый человек
непрестанно подвергает других людей психическому анализу и
благодаря этому знает их лучше, чем самого себя. Путь к
осуществлению призыва ixooi оеоитои (познай себя) ведет
через изучение своих собственных случайных на вид
действий и упущений.
Ошибки
Ошибки памяти отличаются от забывания с
неправильным припоминанием лишь одной чертой; ошибка
(неправильное припоминание) не воспринимается как таковая и
находит себе веру. Употребление слова «ошибка» связано,
однако, с другим условием. Мы говорим об «ошибке» вместо
того, чтобы говорить о «неправильном воспоминании» тогда,
когда в воспроизводимом психическом материале должен
быть подчеркнут характер объективной реальности, когда,
стало быть, воспоминанию подлежит не факт моей
внутренней психической жизни, а нечто поддающееся подтвержде-
114
Психопатология обыденной жизни
нию или опровержению при помощи припоминания других
людей. Противоположностью ошибкам памяти в этом
смысле является незнание.
В моей книге Die Traumdeutung (1900 год) я допустил
целый ряд искажений исторического и вообще фактического
материала и был очень удивлен, когда после выхода книги в
свет на них обратили мое внимание. При более близком
рассмотрении я нашел, что причиной тому было не мое незнание,
а ошибки памяти, которые можно объяснить путем анализа.
а) На стр. 266 я говорю, что Шиллер родился в Марбур-
ге — название города, встречающееся также в Штирии.
Ошибка сделана в изложении анализа одного сна, который
я видел во время ночной поездки, когда кондуктор разбудил
меня, выкрикнув название Марбург. В этом сне был задан
вопрос об одной книге Шиллера. Но Шиллер родился не в
университетском городе Марбурге, а в швабском Марбахе.
Я утверждаю, что всегда знал это.
б) На стр. 135 я назвал отца Ганнибала — Гасдрубалом.
Эта ошибка была мне особенно досадна, но зато и больше
всего убедила меня в правильности моего взгляда на такого
рода ошибки. В истории Баркидов редкий из читателей более
осведомлен, чем автор, сделавший эту ошибку и
проглядевший ее при корректировании книги. Отцом Ганнибала был
Гамилъкар Барка, Гасдрубал — имя брата Ганнибала, а также
и его шурина и предшественника на посту полководца.
в) На стр. 177 и 370 я утверждаю, что Зевс оскопил и
сверг с престола своего отца Кроноса. Злодеяние это я по
ошибке передвинул на целое поколение; в греческой
мифологии это сделал Кронос со своим отцом Ураном.
Как же объяснить, что моя память изменила мне здесь,
в то время как в других случаях, как в этом могут убедиться
читатели моей книги, к моим услугам оказывается самый
отдаленный и малоупотребительный материал? И затем,
каким образом при трех тщательнейших корректурах я
проглядел эти ошибки, словно пораженный слепотой?
Гёте сказал про Лихтенберга: когда он шутит, то в его
шутке таится проблема. По аналогии с этим можно было бы
сказать про приведенные здесь места моей книги: где
встречается ошибка, там за ней скрывается вытеснение. Или вер-
115
Зигмунд ФРЕЙД
нее: неискренность, искажение, в последнем счете
основывающееся на вытеснении. При анализе снов, приводимых в этой
книге, я был вынужден по самой природе тех тем, на которые
распространялось содержание снов, с одной стороны,
обрывать анализ, не доводя его до полного окончания, с другой же
стороны, смягчить ту или иную нескромную частность, слегка
искажая ее. Иначе нельзя было поступить, разве что
отказаться вообще от приведения примеров; у меня не было
выбора, это неизбежно вытекало из особенности, присущей снам:
служить выражением для вытесненного, т. е. не подлежащего
сознанию материала. Несмотря на это, все же осталось,
вероятно, немало такого, что могло шокировать щепетильных
людей. Это-то искажение или ощущение известного мне
продолжения мыслей не прошло бесследно. То, что я хотел подавить,
нередко прокладывало себе против моего желания дорогу в
область того, что было мной включено в изложение, и
проявлялось там в форме ошибок, незаметных для меня. В основе
всех трех приведенных мной выше примеров лежит, впрочем,
одна и та же тема: ошибки эти коренятся в вытесненных
мыслях, касающихся моего покойного отца.
Примеры:
а) Кто даст себе труд прочесть проанализированный на
стр. 266 сон, тот заметит — частью прямо, частью из
намеков, — что я оборвал анализ на мыслях, которые должны
были заключать в себе недоброжелательную критику моего
отца. Если продолжать этот ряд мыслей и воспоминаний, то
в нем можно найти одну неприятную историю, в которой
замешаны книги и некий господин, с которым мой отец вел
дела, по фамилии Марбург — то же имя, которое выкрикнул
разбудивший меня кондуктор. При анализе я хотел скрыть
этого господина от себя и от читателей; он отомстил за себя,
забравшись туда, где ему быть не следовало, и превратив
название родины Шиллера из Марбаха в Марбург.
б) Ошибка, благодаря которой я написал Гасдрубал
вместо Гамилькара — имя брата вместо имени отца, была сделана
как раз в такой связи, в которой дело касалось моих
гимназических мечтаний о Ганнибале и моего недовольства
поведением отца по отношению к «врагам нашего народа». Я мог
бы продолжить изложение и рассказать, как мое отношение
116
Психопатология обыденной жшнш
к отцу изменилось после поездки в Англию, где я
познакомился с живущим там сводным братом, сыном отца от
первого брака. У моего брата есть старший сын, одного возраста
со мной; так что, поскольку дело шло о возрасте, ничто не
нарушало моих мечтаний о том, как все было бы иначе, если
бы я был сыном не своего отца, а брата. Эти подавленные
мной мечтания и исказили текст моей книги в том месте, где
я оборвал анализ, — заставили меня поставить на место
имени отца имя брата.
в) Влиянию воспоминаний о том же брате я приписываю
и третью ошибку, когда я передвинул на целое поколение
мифическое злодеяние из мира греческих богов. Из числа
того, в чем меня убеждал мой брат, одно осталось у меня
надолго в памяти. «Что касается образа жизни, — сказал он
мне, — то не забывай одного: ты принадлежишь, в сущности,
не ко второму, а к третьему поколению, считая от отца». Наш
отец женился впоследствии вторично и был, таким образом,
намного старше своих детей от второго брака. Указанную
ошибку я сделал как раз в том месте книги, где говорю о
чувстве почтения, связывающем родителей и детей.
Несколько раз случалось также, что мои друзья и
пациенты, чьи сны я излагал или намекал на них при анализе,
обращали мое внимание на то, что я неточно передаю пережитое
нами совместно. Это были опять исторические ошибки.
После исправления я рассмотрел отдельные случаи и опять-таки
убедился, что припомнил неправильно фактическую сторону
дела лишь там, где при анализе я что-то намеренно исказил
или скрыл. Здесь опять, стало быть, незамеченная ошибка
играет роль реванша за намеренное умолчание или вытеснение.
От такого рода ошибок, коренящихся в вытеснении,
резко отличаются другие ошибки, основывающиеся на
действительном незнании. Например, незнанием объясняется, что
я раз на прогулке в Вахау думал, что посетил место
пребывания революционера Фишгофа. Здесь имелось лишь
совпадение имен: Эммерсдорф Фишгофа лежит в Каринтии. Но
я этого просто не знал.
Еще одна пристыдившая меня и вместе с тем
поучительная ошибка — пример временного невежества, если можно
так выразиться. Один пациент напомнил мне как-то о моем
117
Зигмунд ФРЕЙД
обещании дать ему две книги о Венеции, по которым он
хотел подготовиться к своему пасхальному путешествию.
Я их отложил уже, ответил я и пошел за ними в свою
библиотеку. На самом деле я забыл отобрать их, ибо был не
особенно доволен поездкой моего пациента, в которой видел
ненужное нарушение курса лечения и материальный ущерб
для врача. В библиотеке я на скорую руку отыскиваю те две
книги, которые имел в виду. Одна из них — «Венеция как
город искусства»; кроме этого, у меня должно быть еще одно
историческое сочинение из подобной же серии. Верно, вот
оно: «Медичи»; беру его, несу к ожидающему меня пациенту
с тем, чтобы в смущении признать свою ошибку. Ведь я же
знаю, что Медичи ничего общего не имеют с Венецией, но
в данный момент я в этом не увидел ничего неправильного.
Пришлось быть справедливым; я так часто указывал моему
пациенту на его собственные симптоматические действия,
что спасти свой авторитет я мог, лишь честно признав
скрытые мотивы моего предрасположения против его поездки.
В общем, удивляешься, насколько стремление к правде
сильнее у людей, чем обыкновенно предполагаешь. Быть
может, это результат моих работ над психическими анализами,
но я не могу лгать. Стоит мне сделать попытку в этом
направлении, и я тотчас же совершаю какую-нибудь ошибку
или другое ошибочное действие, которым моя неискренность
выдает себя; так и было в тех примерах, которые я уже
привел, и некоторые приведу еще ниже.
Среди всех дефектных актов механизм ошибки
обнаруживает наименьшую связность; иными словами, наличность
ошибки свидетельствует лишь в самой общей форме о том,
что соответствующей душевной деятельности приходится
выдерживать борьбу с какой-либо помехой, причем самый
характер ошибки не детерминируется свойствами скрытой
расстраивающей идеи. Следует, однако, задним числом
заметить, что во многих несложных случаях обмолвок и описок
надо предположить то же самое.
Каждый раз, когда мы совершаем обмолвку или описку,
мы имеем право заключить о наличности помехи в виде
душевных процессов, лежащих вне нашего намерения; надо,
однако, допустить, что обмолвки и описки нередко повинуются
118
Психопатология обыденной жизни
законам сходства, удобства или стремления ускорить
процесс, причем фактору, играющему роль помехи, не удается
наложить свою собственную печать на ошибку,
получающуюся в результате обмолвки или описки. Лишь
благоприятный словесный материал дает возможность
детерминировать ошибку, но вместе с тем он ставит ей также и предел.
Чтобы не ограничиваться лишь своими собственными
ошибками, приведу еще два примера; их с тем же
основанием можно было бы отнести в разряд обмолвок и действий,
совершаемых по ошибке, но при равноценности всех этих
явлений это не играет роли.
а) Я запретил своему пациенту вызывать по телефону
женщину, с которой он собирался порвать, так как всякий
разговор вновь разжигает борьбу, связанную с отвыканием.
Предлагаю ему сообщить ей письменно свое последнее слово,
хотя и есть некоторые трудности в доставке писем. В час дня
он приходит ко мне и сообщает, что нашел путь, чтобы
обойти эти трудности, и спрашивает между прочим, может ли он
сослаться на мой авторитет как врача. Два часа он занят
составлением письма, но вдруг прерывает писание и говорит
находящейся тут же матери: «Я забыл спросить профессора,
можно ли упомянуть в письме его имя», спешит к телефону,
просит соединить себя с таким-то номером и спрашивает
в трубку: «Господин профессор уже пообедал? Можно его
попросить к телефону?» В ответ на это раздается
изумленное: «Адольф, ты с ума сошел?» — тот именно голос,
которого он, согласно моему предписанию, не должен был
больше слышать. Он «лишь ошибся» и вместо номера врача
сказал номер любимой женщины.
б) В одной дачной местности некий школьный учитель,
бедняк, но красивый молодой человек, до тех пор ухаживал
за дочерью некоего столичного домовладельца, пока девушка
не влюбилась в него страстно и не убедила свою семью
согласиться на их брак, несмотря на разницу в положении и на
расовые различия. Однажды учитель пишет письмо брату, в
котором говорится: «Девчурка совершенно не красива, но она
очень мила, и этого было бы достаточно. Но решусь ли я
жениться на еврейке, не могу тебе еще сказать». Письмо это
попадает в руки невесте, и брак расстраивается; в это же вре-
119
Зигмунд ФРЕЙД
мя брат изумляется любовным излияниям, адресованным ему.
Лицо, сообщившее мне об этом, уверяло меня, что здесь была
ошибка, а не ловко подстроенная комбинация. Известен мне
еще один случай, когда дама, недовольная своим прежним
врачом, но не хотевшая ему прямо отказать, тоже перепутала
письма; и этом случае, по крайней мере, и я могу
удостоверить, что этот обычный водевильный прием был применен не
в силу сознательной хитрости, а в результате ошибки.
Быть может, читатели будут склонны считать объясненную
здесь группу ошибок мало распространенной и не особенно
важной. Я хочу, однако, обратить их внимание на то, не
имеем ли мы основания рассматривать с той же точки зрения
также и ошибочные суждения людей в жизни и науке. Быть
может, лишь избранные и наиболее уравновешенные умы
способны уберечь картину воспринятой ими внешней
действительности от того искажения, которое она терпит, проходя
через психическую индивидуальность воспринимающего лица.
Комбинированные дефектные действия
Два из приведенных в предыдущей главе примеров — моя
ошибка с Медичи, перенесенными мной в Венецию, и ошибка
молодого человека, добившегося, несмотря на запрет,
возможности поговорить по телефону со своей возлюбленной, —
описаны мной, собственно, неточно и при более тщательном
рассмотрении оказываются комбинацией из забвения и ошибки.
Такая же комбинация может быть еще яснее показана на
других примерах.
а) Один мой друг рассказывает мне следующий случай.
Несколько лет тому назад — говорит он — я согласился быть
избранным в члены бюро одного литературного общества,
предполагая, что общество поможет мне добиться
постановки моей драмы, и регулярно, хотя и без особого интереса,
принимал участие в заседаниях, проходивших каждую
пятницу. Несколько месяцев тому назад я получил обещание,
что моя пьеса будет поставлена в ф-ском театре, и с тех пор
я стал регулярно забывать о заседаниях этого общества. Ко-
120
Психопатология обыденной жизни
гда я прочел вашу книгу об этих вещах, я сам устыдился
своей забывчивости, стал упрекать себя — некрасиво, мол,
манкировать теперь, когда я перестал нуждаться в этих
людях, — и решил в следующую пятницу непременно не
позабыть. Все время я помнил об этом намерении, пока наконец
не выполнил его. Но когда я пришел в помещение общества,
то, к моему удивлению, двери были закрыты, заседание уже
состоялось. Я ошибся днем: была уже суббота!
б) Следующий пример представляет собой комбинацию
симптоматического действия и закладывания предметов; он
дошел до меня далекими окольными путями, но источник
вполне достоверен.
Одна дама едет со своим шурином, знаменитым
художником, в Рим. Живущие в Риме немцы горячо чествуют
художника и между прочим подносят ему в подарок античную
золотую медаль. Дама недовольна тем, что ее шурин
недостаточно ценит эту красивую вещь. Смененная своей сестрой и
вернувшись домой, она, раскладывая свои вещи, замечает,
что неизвестно каким образом захватила с собой медаль. Она
тотчас же пишет об этом шурину и уведомляет его, что на
следующий день отошлет увезенную ею вещь в Рим. Однако
на следующий день медаль так искусно запрятана куда-то,
что нет возможности найти ее и отослать; и тогда дама
начинает смутно догадываться, что означала ее рассеянность:
желание оставить вещь у себя.
Не стану утверждать, чтобы подобные случаи
комбинированных погрешностей могли нам дать что-либо новое, что не
было бы известно уже из примеров отдельных погрешностей,
но смена форм, ведущих, однако, все к тому же результату,
создает еще более выпуклое впечатление наличности воли,
направленной к достижению определенной цели, и гораздо
более резко противоречит взгляду, будто ошибочное
действие является чем-то случайным и не нуждается в
истолковании. Обращает на себя внимание также и то, что в этих
примерах сознательному намерению никак не удается помешать
успеху ошибочного действия. Моему другу так и не удается
посетить заседание общества, дама оказывается не в
состоянии расстаться с медалью. Если один путь оказывается
прегражденным, тогда то неизвестное, что противится нашим
121
Зигмунд ФРЕЙД
намерениям, находит себе другой выход. Для того чтобы
преодолеть неизвестный мотив, требуется еще нечто другое,
кроме сознательного встречного намерения: нужна психическая
работа, доводящая до сознания неизвестное.
Детерминизм,
вера в случайности и суеверие.
Общие замечания
В качестве общего вывода из всего сказанного выше об
отдельных феноменах можно установить следующее
положение. Известные недостатки наших психических функций —
общий характер которых будет ниже приведен более точно —
и известные непреднамеренные на вид отправления
оказываются, будучи подвергнуты психоаналитическому
исследованию, вполне мотивированными и детерминированными,
причем мотивы их скрыты от сознания.
Для того чтобы быть отнесенным к разряду объясняемых
таким образом феноменов, психическое дефектное действие
должно удовлетворять следующим условиям.
а) Оно не должно выходить за известный предел,
установленный нашим суждением и обозначенный словами «в
границах нормального».
б) Оно должно носить характер временного и
преходящего расстройства. Нужно, чтобы то же действие перед этим
выполнялось правильно или чтобы мы считали себя
способными в любой момент выполнить его. Если нас поправит
кто-либо другой, нужно, чтобы мы тотчас же увидели, что
поправка верна, наш же психический акт неправилен.
в) Если мы вообще не замечаем погрешность, мы не
должны отдавать себе отчета ни в какой мотивировке;
наоборот, нужно, чтобы мы были склонны объяснять ее
«невнимательностью» или «случайностью».
Таким образом, в этой группе остаются случаи забывания,
ошибки в таких вещах, которые знаешь, обмолвки, описки,
очитки, ошибочные движения и так называемые случайные
действия. Одинаково присущая большинству этих обозначе-
122
Психопатология обыденной жизни
ний в немецком языке частица Ver (Vergessen, Versprechen,
Verlesen, Verschreiben, Vergreifen)1 указывает уже в самой
терминологии на их внутреннее единообразие. Выясняя
определенные таким образом психические явления, мы
приходим к ряду указаний, которые должны отчасти иметь и более
широкий интерес.
I. Отрицая преднамеренность за некоторой частью наших
психических актов, мы преуменьшаем значение
детерминирования в душевной жизни. Это последнее здесь, как и в других
областях, идет гораздо дальше, чем мы думаем. В 1900 году в
статье в Zeit историк литературы R. М. Meyer показал и
выяснил на примерах, что нет возможности сознательно и
произвольно сочинить бессмыслицу. Мне уже давно известно,
что нельзя вполне произвольно вызвать в своем воображении
какое-либо число или имя. Если исследовать любое
произвольное на вид, скажем, многозначное число, названное якобы
в шутку или от нечего делать, то обнаружится столь строгое
детерминирование, которое действительно кажется
невозможным. Я хочу разобрать сперва вкратце один пример
произвольного выбора имени, а затем более подробно
проанализировать аналогичный пример с числом, «сказанным наугад».
а) Подготавливая к печати историю болезни одной из
моих пациенток, я раздумываю над тем, какое бы имя дать
ей в моей работе. Выбор, казалось бы, очень велик; конечно,
некоторые имена уже заранее исключаются — прежде всего
настоящее имя, затем имена членов моей семьи, которые
меня коробили бы, затем, быть может, еще какие-нибудь
женские имена, особенно странно звучащие; но вообще мне
не приходится стесняться в выборе имен. Можно было бы
ожидать, и я действительно ожидаю, что в моем
распоряжении окажется множество женских имен.
Вместо этого всплывает только одно, и никакое другое не
сопровождает его: Дора. Задаюсь вопросом о его
детерминировании. Кто носит имя Дора? Первое, что мне приходит в
голову и что мне хочется отбросить как нечто бессмысленное:
так зовут няньку моей сестры. Однако я обладаю достаточной
1 По-русски ей соответствует частица «об» (обмолвки, описки) и отчасти
«за» (забывание, закладывание). — Примеч. пер.
123
Зигмунд ФРЕЙД
выдержкой или достаточной опытностью в анализах, чтобы
удержать пришедшую мне в голову мысль и продолжить
нить. Тотчас же мне вспоминается мелкий случай,
происшедший прошлым вечером, случай, несущий с собой искомое
детерминирование. В столовой у моей сестры я видел на столе
письмо с надписью: «Г-же Розе В.». Я удивлен и спрашиваю,
кто это; мне отвечают, что мнимая Дора называется
собственно Розой, но должна была при поступлении к моей сестре
переменить имя, потому что так же звали и сестру. Я говорю
с соболезнованием: бедные люди, даже имени своего они не
могут сохранить за собой! Как я теперь припоминаю, я на
минуту замолчал и стал размышлять о всякого рода
серьезных вещах, которые как-то расплылись тогда, но которые
теперь я мог бы легко вызвать в своем сознании. Когда я затем
на следующий день искал имя для лица, которому нельзя
было сохранить свое собственное имя, мне пришла в голову
именно «Дора». То обстоятельство, что мне пришло на ум
только одно это имя, основывается здесь на прочной
внутренней связи, ибо в истории моей пациентки влияние, сыгравшее
решающую роль также и в ходе ее лечения, исходило от лица,
служащего в чужом доме, — от гувернантки.
Этот мелкий случай имел спустя несколько лет
неожиданное продолжение. Однажды, разбирая в своей лекции
давно уже опубликованную историю болезни девушки,
которую я так и назвал Дорой, я вспомнил, что одна из моих
двух слушательниц тоже носит имя Дора, произносимое
мною так часто в самых различных комбинациях; я
обратился к этой студентке, с которой был знаком лично, с
извинением: я, право, не подумал о том, что вас так зовут, охотно
заменю для лекций это имя другим. Предо мной была, таким
образом, задача быстро выбрать другое имя, причем я имел
в виду, как бы мне не напасть на имя другой слушательницы
и не дать, таким образом, дурного примера опытным уже
в психоанализе студентам. Я был очень доволен, когда
вместо Доры мне пришло в голову имя Эрна, которым и
воспользовался в своей лекции. По окончании лекции я
спросил себя, откуда же могло взяться имя Эрна, и не мог не
рассмеяться, ибо заметил, что как раз то, чего я боялся, все
же случилось при выборе нового имени, хотя и частично.
124
Психопатология обыденной жизни
Фамилия второй студентки была — Люцерна; половина
этого слова — Эрна.
б) В письме к другу я сообщаю ему, что закончил с
корректурой Traumdeutung и не желаю больше ничего изменять
в этой работе, «будь в ней даже 2467 ошибок». Тотчас же я
пытаюсь выяснить себе происхождение этого числа и
присоединяю этот маленький анализ в качестве post scriptum к
письму. Лучше всего будет, если я процитирую то, что
написал тогда же, когда поймал себя на месте преступления.
«На скорую руку еще одно маленькое сообщение на тему
о психопатологии повседневной жизни. Ты найдешь в
письме цифру 2467; ею я определяю произвольно, в шутку,
число ошибок, которые окажутся в моей книге о снах. Я хотел
этим сказать — любое большое число; и в голову пришла
эта цифра. Но так как в области психического нет ничего
произвольного, недетерминированного, то ты с полным
правом можешь ожидать, что здесь бессознательное
поспешило детерминировать число, которое в моем сознании не
было связано ничем. Непосредственно перед этим я прочитал
в газете, что некий генерал Е. М. вышел в отставку в звании
фельдцейхмейстера. Надо тебе сказать, что этот человек
интересует меня. Когда я еще отбывал в качестве медика
военную службу, он — тогда еще полковник — пришел однажды
в приемный покой и сказал врачу: «Вы должны меня
вылечить в неделю, потому что мне нужно выполнить работу,
которую ждет император». Я поставил себе тогда задачу
проследить карьеру этого человека, и вот теперь (в 1899
году) он ее закончил — фельдцейхмейстером и уже в
отставке. Я хотел высчитать, во сколько лет он проделал этот
путь, и исходил при этом из того, что видел его в госпитале
в 1882 году. Стало быть, в 17 лет. Я рассказал об этом
жене, и она заметила: «Стало быть, ты тоже должен уже быть
в отставке?» Я запротестовал: «Боже меня избави от этого».
После этого разговора я сел за стол, чтобы написать тебе
письмо. Но прежний ход мыслей продолжался, и не без
основания. Я неверно сосчитал; о том свидетельствует
имеющаяся у меня в воспоминаниях спорная точка. Мое
совершеннолетие — стало быть, 24-й год — я отпраздновал на
гауптвахте (за самовольную отлучку). Это было, значит, в
125
Зигмунд ФРЕЙД
1880 году — 19 лет тому назад. Вот уже цифра 24,
заключающаяся в числе 2467! Теперь возьми мой возраст — 43 —
и прибавь к нему 24 года и получишь — 67. То есть: на
вопрос, хочу ли я тоже выйти в отставку, я мысленно
прибавил себе еще 24 года работы. Очевидно, я огорчен тем,
что за тот промежуток времени, в течение которого я следил
за полковником М., я сам не пошел так далеко и вместе с
тем испытываю нечто вроде триумфа по поводу того, что
он уже конченый человек, в то время как у меня еще все
впереди. Не правда ли, можно с полным основанием
сказать, что даже и ненамеренно набросанное число 2467 не
лишено своего детерминирования, идущего из области
бессознательного?»
Со времени этого первого объяснения якобы
произвольно выбранных чисел я неоднократно повторял этот опыт с
тем же успехом; однако большинство случаев настолько
интимно по своему содержанию, что не поддается передаче.
Именно поэтому я и не хочу упустить случая привести
здесь весьма интересный анализ, который мой коллега д-р
Альфред Адлер получил от знакомого ему, «совершенно
здорового» корреспондента1. А. пишет мне: «Вчера вечером я
взялся за „Психопатологию обыденной жизни" и прочел бы
всю книгу до конца, если бы мне не помешал замечательный
случай. Когда я прочел о том, что всякое число, которое мы,
казалось бы, совершенно произвольно вызываем в своем
сознании, имеет определенный смысл, я решил сделать опыт.
Мне пришло в голову число 1734. Вслед за этим мне
приходит на мысль одно за другим следующее: 1734 : 17 = 102;
102 : 17 = 6. Затем я расчленяю задуманное число на 17 и
34. Мне 34 года. Как я уже сам, кажется, сказал однажды, я
смотрю на 34-й год как на последний год молодости и
потому последний раз в день моего рождения чувствовал себя
отвратительно. К концу 17-го года для меня начался очень
отрадный и интересный период развития. Я делю свою
жизнь на циклы, по 17 лет каждый. Что должны обозначать
эти доли? По поводу 102 мне приходит на мысль, что № 102
1 Adler Alf. Drei Psycho-Analysen von Zahleneinfällen und obsedierenden
Zahlen // Psych.-Ncur. Wochenschrift. 1905. Nr. 28.
126
Психопатология обыденной жизни
рекламной Universalbibliothek содержит пьесу Коцебу:
„Ненависть к людям и раскаяние".
Мое теперешнее психическое состояние — это ненависть
к людям и раскаяние. №6 рекламной библиотеки (я знаю
наизусть множество номеров) — это „Вина" Müllner'a. Меня
неустанно мучает мысль, что я по своей вине не стал тем,
чем мог бы стать в силу своих способностей. Далее мне
приходит в голову, что №34 той же библиотеки содержит
рассказ Müllner'a же под названием Der Kaliber. Разделяю
это слово на Kaliber; далее мне приходит в голову, что оно
заключает в себе слова Ali и Kali. Это напоминает мне о том,
что я однажды подыскивал с моим (шестилетним) сыном
Али рифмы. Я предложил ему найти рифму к Ali. Ему
ничего не приходило на ум, и, когда он попросил меня дать
ему рифму, я сказал: Али полощет рот гипермарганцевым
кали. Мы много смеялись, и Али был очень мил. В
последние дни мне пришлось, однако, с досадой констатировать,
что он не милый Али — dass er „ka (kein) lieber Ali sei".
Я спросил себя затем, что содержит в себе № 17
рекламной библиотеки, и не мог этого доискаться. Но раньше я,
наверное, знал это; стало быть, надо допустить, что я хочу
позабыть это число. Все попытки вспомнить были напрасны.
Я хотел читать дальше, но читал чисто механически, не
понимая ни слова, так как меня мучило число 17. Я погасил
лампу и продолжал искать. Наконец мне пришло на ум, что
№ 17 — это, должно быть, вещь Шекспира. Но какая? Мне
приходит в голову: Геро и Леандр. Очевидно — нелепая
попытка моей воли сбить меня со следа. Наконец я встаю и
отыскиваю каталог. № 17 — это „Макбет". К моему
смущению, я должен констатировать, что я из этой вещи почти
ничего не помню, хотя она и занимала меня не меньше, чем
другие драмы Шекспира. Мне вспоминается только: убийца,
леди Макбет, ведьмы, „красивое уродство" и также еще и то,
что в свое время мне очень понравилась обработка Макбета
Шиллером. Нет сомнения, стало быть, что я хотел забыть
эту вещь. Приходит мне в голову еще одно: 17 и 34,
деленное на 17, составляют 1 и 2. № 1 и 2 рекламной
библиотеки — это „Фауст" Гёте. В прежнее время я находил в себе
очень много фаустовского».
127
Зшмунд ФРКАЦ
Приходится сожалеть о том, что в силу вынужденной
скрытности врача мы не можем понять значения этого ряда
мыслей. Адлер замечает, что синтез всех этих рассуждений
не удался данному лицу. Впрочем, их и не стоило бы
сообщать, если бы в дальнейшем не выступило нечто, дающее
нам ключ к пониманию числа 1734 и всего ряда мыслей.
«Сегодня утром со мной действительно случилось нечто,
говорящее много в пользу правильности фрейдовских
взглядов. Жена моя, которую я разбудил, вставая ночью, спросила
меня, зачем мне понадобился каталог. Я рассказал ей всю
историю. Она нашла, что все это вздор, и (это очень интересно!)
признала значение только за „Макбетом", от которого я так
хотел отделаться. Она сказала, что ей ничего не приходит в
голову, когда она задумывает какое-нибудь число. Я ответил:
„Сделаем опыт". Она называет число 117. Я тотчас же
возражаю на это: „17 относится к тому, что я тебе рассказал. Далее,
вчера я сказал тебе: если жене 82 года, а мужу 35, то это
ужасное несоответствие". Последние дни я дразню жену тем,
что она, мол, старая 82-летняя бабушка. 82 + 35 - 117».
Таким образом, человек, который сам не мог
детерминировать свое число, тотчас же нашел решение, когда жена
назвала ему якобы произвольно выбранное число. На самом
деле жена прекрасно поняла, из какого комплекса взялось
число ее мужа, и выбрала свое число из того же комплекса,
несомненно общего для обоих этих лиц, так как речь шла
об отношении между их возрастами. Теперь нам нетрудно
истолковать число мужа. Оно выражает, как на это и
указывает д-р Адлер, подавленное желание мужа, которое,
будучи вполне развито, гласило бы: «человеку 34 лет, как я,
под стать только семнадцатилетняя жена».
Во избежание пренебрежительного отношения к
подобного рода «забавам» добавлю, что, как я недавно узнал от
д-ра Адлера, человек этот через год после опубликования
этого анализа развелся с женой1.
1 Для объяснения «Макбета», № 17 рекламной библиотеки, Адлер
сообщает мне, что данное лицо на 17-м году своей жизни вступило в анархическое
общество, поставившее себе целью цареубийство. Очевидно, поэтому и было
позабыто содержание «Макбета». В то же время это же лицо изобрело
шифрованное письмо, в котором буквы заменялись числами.
128
Психопатология обыденной жизни
Подобным же образом объясняет Адлер и
происхождение навязчивых чисел. Прекрасный пример происхождения
навязчивого, т. е. преследующего, слова мы находим у Юнга
(Diagnost. Assoziationsstudien IV. S. 215).
«Одна дама рассказала мне, что в последние дни у нее
непрестанно вертится на языке слово „Таганрог", и она не
имеет понятия о том, откуда оно взялось. Я спросил даму о
связанных с аффектами событиях и вытесненных желаниях
последнего времени. После некоторых колебаний она
рассказала мне, что очень хотела бы иметь утреннее платье
(Morgenrock), но что муж ее относится к этому без
достаточного внимания. Morgen-rock — Tagan-rock (Tag — день, rock —
платье), — здесь, очевидно, частичное родство слова
объясняется тем, что приблизительно в то же время дама эта
познакомилась с одним лицом из Таганрога».
В моих собственных анализах из этой категории мне
особенно бросились в глаза две вещи. Во-первых, та прямо-таки
сомнамбулическая уверенность, с какой я иду к незнакомой
мне цели, погружаюсь в вычисляющий ход мыслей, который
затем внезапно приводит меня к искомому числу, и та
быстрота, с какой совершается вся последующая работа. Во-
вторых, то обстоятельство, что числа с такой готовностью
оказываются в распоряжении моего бессознательного
мышления, в то время как, вообще говоря, я плохой счетчик и с
величайшим трудом запоминаю даты, номера домов и т.п.
В этих бессознательных операциях моего мышления с
числами я нахожу склонность к суеверию, происхождение
которого мне долгое время оставалось непонятным.
II. Этот взгляд на детерминирование якобы произвольно
выбранных имен и чисел способен, быть может, послужить
к выяснению еще одной проблемы. Как известно, многие
приводят в качестве довода против последовательно
проведенного детерминизма особое чувство убежденности в том,
что существует свободная воля. Это чувство убежденности
существует и не исчезает даже тогда, когда веришь в
детерминизм. Как всякое нормальное чувство, оно должно на чем-
нибудь основываться. Но, насколько я мог заметить, оно
проявляется не в крупных и важных актах нашей воли; в
подобного рода случаях мы имеем, напротив, чувство психического
5-3518
129
Зигмунд ФРЕЙД
принуждения и охотно ссылаемся на него (лютеровское:
«Я делаю это и иначе не могу»). Зато тогда, когда мы
принимаем не важные, безразличные решения, мы склонны
утверждать, что могли бы поступить и иначе, что мы
действовали свободно, не повинуясь никаким мотивам. После наших
анализов нам нет надобности оспаривать права на
существование чувства убежденности в свободной воле. Если
различать между тем, что мотивируется сознательно, и тем, что
имеет свою мотивировку в области бессознательного, то
чувство убежденности свидетельствует о том, что сознательная
мотивировка не распространяется на все наши моторные
решения. Minima non curat praetor. Но то, что осталось не
связанным одной группой мотивов, получает свою мотивировку
с другой стороны, из области бессознательного, и таким
образом детерминирование психических феноменов
происходит все же без пробелов1.
III. Если по всей совокупности условий сознательное
мышление и не может быть знакомо с мотивами
рассмотренных выше дефектных действий, то было бы все же
желательно иметь психологическое доказательство существования
таких мотивов; при более близком изучении бессознательного
действительно находишь основания полагать, что такие
доказательства, вероятно, могут быть найдены. И в самом деле,
в двух областях можно наблюдать феномены, которые, судя
по всему, отвечают бессознательному, и в силу этого
потерпевшему известный сдвиг, знанию мотивировки.
а) В поведении параноиков бросается в глаза та
общеизвестная черта, что они придают величайшее значение мел-
1 Этот взгляд на строгие детерминирование кажущихся произвольными
психических актов принес уже обильные плоды для психолога — быть может,
и для судебной практики. Блсйлср и Юнг выяснили в этом смысле те реакции,
какие наблюдаются при так называемом ассоциативном эксперименте, когда
исследуемое лицо отвечает на сказанное ему слово первым же словом,
пришедшим ему на мысль (реакция на раздражение словом), и измеряется протекшее
при этом время (время реакции). Юнг показал в своих Diagnostische
Assoziationsstudien (1906 гол), какой тонкий реагирующий аппарат сказывается в этом
эксперименте. Ученики криминалиста H. Gross'a (Прага), Вертгсймср и Клсйи,
развили па основе экспериментов особую технику «диагностицирования
обстоятельств дела» для уголовных процессов, рассмотрением которой заняты в
настоящее время психологи и юристы.
130
Психопатология обыденной жизни
ким, обычно не замечаемым нами деталям в поведении других
людей, истолковывают эти детали и строят на их основе
далеко идущие выводы. Так, например, последний параноик,
которого я видел, заключил, что люди, с которыми он
сталкивается, пришли к какому-то соглашению, потому что,
отъезжая от вокзала, он видел, как они делали известное
движение рукой. Другой отмечал, как люди ходят по улице,
размахивают палками и т.п.1 Таким образом, если нормальный
человек признает в применении к некоторой части своих
собственных психических функций категорию случайного, не
нуждающегося в мотивировке, то параноик отвергает эту
категорию в применении к психическим актам других людей.
Все, что он замечает у других, полно значения, все подлежит
истолкованию. Каким образом он приходит к этому?
Очевидно, что здесь, как и во многих подобных случаях, он
проецирует то, что бессознательно совершается в его собственной
психике, в душевную жизнь других людей. Ибо у параноика
доходит до сознания много такого, что у нормального
человека или у невротика может быть обнаружено лишь путем
психоанализа, как находящееся вне сознания2. Таким
образом, параноик здесь в известном смысле прав, он сознает
нечто ускользающее от нормального человека, его взор острее
нормальной мыслительной способности, и только
перенесение того, что он познал таким образом, на других людей
лишает его познание всякой цены. Надеюсь, от меня теперь не
будут ожидать защиты отдельных параноидальных
истолкований. Но та доля основательности, которую мы признаем за
паранойей при этом взгляде на случайные действия, облегчит
нам психологическое понимание той убежденности, с которой
связываются у параноика все эти толкования. В них есть доля
правды, и чувство убежденности, присущее нашим собствен-
1 Наблюдатели, исходившие из других точек зрения, причисляли опенку
несущественных, случайных проявлений у других людей к «мании отношения»
( Bezieh ungswahn).
2 Так, например, фантазии истериков о сексуальных и жестоких
истязаниях, фантазии, которые при помощи анализа могут быть доведены до сознания,
в соответствующих случаях до мелочей совпадают с жалобами преследуемых
параноиков. Достойны внимания — хотя и не непонятны — случаи, когда
идентичное содержание выступает также и в реальной форме — в виде тех шагов,
которые предпринимают люди извращенные для удовлетворения своей похоти.
131
Зигмунд ФРЕЙД
ным ошибкам суждения, которые нельзя было бы назвать
болезненными, создается тем же самым путем. Поскольку речь
идет о некоторой части ошибочного.хода мыслей или об
источнике его, это чувство вполне оправдывается, и уже затем
мы распространяем его на всю остальную связь мыслей.
б) Другое указание на бессознательное и «сдвинутое»
знание мотивов случайных и дефектных действий мы
находим в феноменах суеверия. Чтобы пояснить свой взгляд, я
воспользуюсь обсуждением одного мелкого инцидента,
послужившего мне исходным пунктом в моих рассуждениях.
После того как я возвратился с каникул, мои мысли
тотчас же обратились к больным, которыми мне предстояло
заняться в начинавшемся рабочем году. Первый визит я
должен был сделать одной очень старой даме, над которой я (см.
выше) с давних пор произвожу каждый день дважды одни
и те же врачебные манипуляции. Благодаря этому
однообразию у меня очень часто на пути к больной или в то время,
когда с ней бывал занят, пробивались наружу
бессознательные мысли. Ей свыше 90 лет; было бы немудрено, если бы в
начале каждого года я спрашивал себя, сколько ей еще
осталось жить. В тот день, про который я рассказываю, я спешил
и потому взял извозчика, который и должен был отвезти
меня к ней. Каждый извозчик с биржи напротив моего дома
знает адрес старухи, ибо каждый из них не раз отвозил меня
к ней. Сегодня случилось так, что извозчик остановился не
перед ее домом, а перед тем же номером на ближайшей
параллельной улице, действительно сходной. Я замечаю
ошибку, ставлю ее извозчику на вид, тот извиняется. Должно ли
что-нибудь обозначать, что меня подвезли к дому, в котором
моей старой пациентки не оказалось? Для меня, конечно,
ничего, но если бы я был суеверен, я увидел бы в этом
обстоятельстве предзнаменование, знамение судьбы, что этот
год будет последним в жизни старухи. Целый ряд
предзнаменований, сохранившихся в истории, основывается на
символике, ничуть не лучшей, чем эта. Во всяком случае, я вижу
в этом инциденте простую случайность, не имеющую значения.
Совершенно иначе обстояло бы дело, если бы я прошел
этот конец пешком и затем «задумавшись», «по
рассеянности» пришел бы к дому на параллельной улице. Это я счел
132
Психопатология обыденной жизни
бы уже не случаем, а поступком, имеющим бессознательное
намерение и требующим истолкования. По всей
вероятности, я должен был бы истолковать его в том смысле, что я
предполагаю в скором времени уже более не застать этой
старой дамы.
Я отличаюсь, таким образом, от суеверного человека
в следующем.
Я не думаю, чтобы событие, к совершению которого моя
душевная жизнь непричастна, могло мне сказать что-либо
о реальном будущем; но я думаю, что ненамеренное
проявление моей собственной душевной деятельности вполне
может разоблачить что-либо скрытое, опять-таки относящееся
лишь к моей душевной жизни; если я и верю во внешний
(реальный) случай, то не верю во внутреннюю
(психическую) случайность. Суеверный же человек наоборот: не
подозревает о мотивировке своих собственных случайных
действий и погрешностей, верит в психические случайности, но
зато склонен приписывать внешнему случаю значение,
которое должно проявиться в форме реальных событий,
склонен усматривать в случае средство выражения чего-то
внешнего, скрытого от него. Различие между мной и суеверным
человеком двоякое. Во-первых, он проецирует наружу
мотивировку, в то время как я стараюсь найти ее внутри;
во-вторых, он истолковывает случай событиями, в то время как я
свожу его к мысли. Однако скрытое у него отвечает
бессознательному у меня, и нам обоим обще стремление не
признавать случая случаем, а всегда истолковывать его.
Я и предполагаю, что это сознательное неведение и
бессознательное знание мотивировки психических случайностей
служит одним из психических корней суеверия. Так как
суеверный человек не подозревает о мотивировке своих
собственных случайных действий и так как факт наличности этой
мотивировки требует себе признания, то он вынужден путем
передвижения отвести этой мотивировке место во внешнем
мире. И если такая связь существует, то ее вряд ли можно
ограничивать этим единичным случаем. Я и думаю, что
значительная доля мифологического миросозерцания,
простирающегося даже и на новейшие религии, представляет собой
не что иное, как проецированную во внешний мир психологию.
133
Зигмунд ФРЕЙД
Смутное познание1 (так сказать, эндопсихическое
восприятие) психических факторов и отношений бессознательного
отражается — трудно выразиться иначе, приходится
воспользоваться аналогией с паранойей — в конструировании
сверхчувственной реальности, которую наука должна опять
превратить в психологию бессознательного. Можно было бы
попытаться разрешить таким путем мифы о рае и грехопадении, о
Боге, добре и зле, о бессмертии и т.д., превратить
метафизику в метапсихологию. Различие между сдвигами,
происходящими у параноика и у суеверного человека, не так велико,
как это кажется на первый взгляд. Когда люди начали
мыслить, они были вынуждены, как известно,
антропоморфически разложить внешний мир на множество лиц по своему
собственному подобию; случайности, которые они суеверно
истолковывали, были, таким образом, действиями, поступками
определенных лиц; так что люди поступали тогда так же, как
поступают параноики, делающие выводы из незаметных
знаков, подаваемых им другими людьми, или как здоровые люди,
с полным основанием определяющие характер своих ближних
на основании случайных и непреднамеренных поступков.
Суеверие представляется столь неуместным лишь в нашем
современном, естественнонаучном, но все еще далеко не
законченном миросозерцании; в миросозерцании донаучных
времен и народов оно было вполне законно и последовательно.
Римлянин, отказывавшийся от важного предприятия из-
за неблагоприятного полета птиц, был, таким образом,
относительно прав; он действовал последовательно, сообразно со
своими поступками. Но когда он отменял предприятие из-за
того, что споткнулся на пороге своей двери (un romain
retournerait), то он и абсолютно стоял выше нас, неверующих,
и лучше знал человеческую душу, чем знаем ее, несмотря на
все старания, мы. Ибо тот факт, что он споткнулся, мог
служить для него доказательством существования сомнения,
встречного течения в его душе, которое могло в момент
исполнения ослабить силу его намерения. Между тем быть
уверенным в полном успехе можно лишь тогда, когда все
душевные силы дружно стремятся к желанной цели. Как отве-
1 Которое, конечно, нс имеет ни одного из свойств познания.
134
Психопатология обыденной жи.нш
чает шиллеровский Вильгельм Телль, так долго
колебавшийся сбить выстрелом с головы своего мальчика яблоко, на
вопрос фогта, зачем он приготовил вторую стрелу:
Стрелою этой я тебя пронзил бы,
Когда б случайно в сына я попал,
И, верно, я тогда б не промахнулся1.
IV. Кто имел случай изучать скрытые душевные
движения людей при посредстве психоанализа, тот может сказать
кое-что новое также и о качестве бессознательных мотивов,
проявляющихся в суеверии. Яснее всего видишь на примере
нервнобольных — часто весьма интеллигентных, страдающих
навязчивыми идеями и неврозом навязчивых состояний,—
что суеверие берет свое начало из подавленных враждебных
и жестоких импульсов. Суеверие — это в значительной мере
ожидание несчастья; кто часто желает другим зла, но, будучи
приучен воспитанием к добру, вытеснил такого рода
желания за пределы сознания, тот будет особенно склонен
ожидать наказания за такое бессознательное зло в виде
несчастья, угрожающего ему извне.
Признавая, что этими замечаниями мы отнюдь не
исчерпали психологии суеверия, мы все же должны, с другой
стороны, хотя бы в нескольких словах коснуться вопроса, можно
ли утверждать наверняка, что не существует предчувствий,
вещих снов, телепатических явлений, проявлений
сверхчувственных сил и т. п. Я далек от того, чтобы во всех случаях,
не долго думая, порешить сплеча с феноменами, по
отношению к которым мы располагаем таким множеством
обстоятельных наблюдений, делавшихся выдающимися в
интеллектуальном отношении людьми, и которые должны были бы
послужить объектом дальнейших исследований. Можно даже
надеяться, что тогда часть этих наблюдений получит,
благодаря начинающемуся уже пониманию бессознательных
душевных процессов, объяснение, которое не заставит нас
производить радикальную ломку наших современных воззрений.
Если бы суждено было оказаться доказуемыми еще и другим
феноменам, как, например, о которых утверждают спириты,
Перевод Миллера.
135
Зигмунд ФРЕЙД
мы и произведем требуемую новыми познаниями
модификацию наших «законов», не теряя, однако, представления об
общей связи вещей.
В рамках этого изложения я могу ответить на
поставленные вопросы лишь субъективно, т. е. на основании
моего личного опыта. К сожалению, я должен признаться, что
принадлежу к числу тех недостойных, в чьем присутствии
духи прекращают свою деятельность и сверхчувственное
улетучивается, так что я никогда не имел случая пережить
лично что-нибудь, могущее дать мне повод к вере в чудеса.
Как и у всех людей, у меня бывали предчувствия и
случались несчастья; однако они избегали друг друга, так что за
предчувствиями не следовало ничего, а несчастья
приходили без предупреждения. Когда я в молодые годы жил один
в чужом городе, я нередко слышал, как дорогой мне голос —
которого я не мог не узнать — вдруг называет меня по
имени; я отмечал себе момент этой галлюцинации, чтобы затем,
беспокоясь о родных, спросить у них, что случилось в это
время. Не случалось ничего. Зато впоследствии мне
случилось самым спокойным образом, ничего не чувствуя,
работать с моими больными, в то время как мое любимое дитя
едва не умерло от кровотечения. Из числа тех предчувствий,
о которых мне сообщали мои больные, также ни одно не
могло быть признано мною за реальный феномен.
Вера в вещие сны насчитывает много приверженцев, ибо
в ее пользу говорит то обстоятельство, что многое
действительно происходит впоследствии так, как его предварительно
конструировало во сне желание. Однако в этом мало
удивительного, и обыкновенно между сном и тем, что сбылось
наяву, можно найти еще глубокие различия, которых охотно не
замечаешь в своем доверии ко сну. Прекрасный пример
действительно пророческого сна дала мне возможность
подвергнуть точному анализу одна интеллигентная и правдивая
пациентка. По ее словам, ей однажды снилось, что она
встретила своего бывшего друга и домашнего врача около
какой-то лавки на такой-то улице. Когда она на следующее
утро пошла во внутреннюю часть города, она действительно
встретила его на том самом месте, какое было указано во сне.
Надо заметить, что за этим не произошло никаких событий,
136
Психопатология обыденной жизни
в которых могло бы обнаружиться значение этого
удивительного совпадения, так что ни в чем позднейшем нельзя было
найти для него достаточного основания.
Путем тщательного расспроса я установил, что нет
доказательств того, чтобы дама эта вспомнила о своем сне
в ближайшее после этой ночи утро, стало быть перед
своей прогулкой. Она ничего не могла возразить против такого
изложения дела, которое устраняет из него все чудесное и
оставляет лишь интересную психологическую проблему:
однажды утром она шла по известной улице, встретила близ
одной лавки своего старого домашнего врача, и при его виде
у нее создалось убеждение, что в эту ночь ей снилась эта
встреча на этом же самом месте. При помощи анализа можно
было с большей или меньшей вероятностью установить,
каким образом она пришла к этому убеждению, которое,
вообще говоря, нельзя не признать до известной степени
правдоподобным. Встреча на определенном месте после
предварительного ожидания носит на себе все признаки свидания.
Старый домашний врач воскресил в ней воспоминания о
минувших временах, когда встречи с третьим лицом, которое
было дружно также и с этим врачом, были для нее полны
значения. С этим господином она с тех пор поддерживала
сношения и накануне мнимого сна тщетно ждала его. Если
бы я мог сообщить подробнее о связанных с этим делом
отношениях, мне было бы нетрудно показать, что иллюзия
пророческого сна при виде друга прежних лет равносильна
такого рода заявлению: «Ах, доктор, вы напомнили мне
теперь о минувших годах, когда мне никогда не приходилось,
назначив N. свидание, ожидать его».
Простой и легко объяснимый пример того
«удивительного совпадения», какое происходит, когда встречаешь
человека, о котором как раз теперь думал, я наблюдал на самом
себе, и, вероятно, этот пример характерен для аналогичных
случаев. Несколько дней после того, как я получил звание
профессора — в монархических странах придающее человеку
большой авторитет, — я гулял по внутренней части города,
и мои мысли вдруг сосредоточились на ребяческой
фантазии — мести некоей паре родителей. Эти люди позвали
меня несколькими месяцами раньше к своей девочке, у которой
137
Зигмунд ФРЕЙД
в связи с одним своим сном начались интересные явления
навязчивости. Я с большим интересом отнесся к этому
случаю, генезис которого мне казался ясным, однако мое
появление было отклонено родителями, которые мне дали
понять, что намерены обратиться к заграничному авторитету,
лечащему гипнотизмом. Теперь я фантазировал о том, как
родители после возможной неудачи этого опыта просят меня
начать мой курс лечения; они, мол, питают ко мне теперь
полное доверие и пр. Я отвечаю им: да, теперь, когда я стал
профессором, вы доверяете мне. Но звание ничего не
изменило в моих способностях; если я вам был непригоден,
будучи доцентом, вы можете обойтись без меня также и теперь,
когда я стал профессором. В этот момент моя фантазия
была прервана громким приветствием: «Честь имею кланяться,
господин профессор», и, когда я взглянул на говорящего,
я увидел, что мимо меня проходила та же самая пара
родителей, которым я только что отомстил, отклонив их
предложение. Не требовалось долгих размышлений, чтобы разбить
иллюзию чудесного. Я шел по большой и широкой, почти
пустой улице навстречу этой паре; взглянув мельком, быть
может на расстоянии двадцати шагов, я заметил и узнал их
видные фигуры, но — по образцу отрицательной
галлюцинации — устранил это восприятие, по тем же эмоциональным
мотивам, которые затем сказались в якобы самопроизвольно
всплывшей фантазии.
К категории чудесного и жуткого относится также и то
своеобразное ощущение, которое испытываешь в известные
моменты и при известных ситуациях: будто уже раз пережил
то же самое, уже был раз в том же положении, причем ясно
вспомнить это прежнее, дающее о себе таким образом знать,
не удается. Я знаю, что лишь в очень свободном
словоупотреблении можно назвать то, что испытываешь в такие
моменты, ощущением; если дело и идет здесь о суждении, и притом
о познавательном суждении, то все же эти случаи имеют
совершенно своеобразный характер, и нельзя упускать из виду
того обстоятельства, что искомого не вспоминаешь никогда.
Не знаю, был ли этот феномен «уже виденного» (déjà-vu)
серьезно приводим для доказательства психического пред-
существования индивида; но психологи уделяли ему немало
138
Психопатология обыденной жизни
внимания и пытались разрешить загадку самыми
разнообразными спекулятивными путями. Ни одна из этих попыток
объяснения не представляется мне правильной, ибо ни при
одной из них не принималось в расчет ничего иного, кроме
сопутствующих и благоприятствующих феномену
обстоятельств. Ибо те психические явления, которые по моим
наблюдениям одни только могут быть ответственными при
объяснении феномена déjà-vu — именно бессознательные
фантазии, — еще и теперь находятся в общем загоне у психологов.
Я полагаю, что называть ощущение «уже виденного»
иллюзией — несправедливо. В такие моменты действительно
затрагивается нечто, что уже было раз пережито, только его
нельзя сознательно вспомнить, потому что оно и не было
никогда сознательным. Ощущение «уже виденного»
соответствует, коротко говоря, воспоминанию о бессознательной
фантазии. Подобно сознательным, существуют и
бессознательные фантазии (или сны наяву); каждый знает это по
собственному опыту.
Я знаю, что тема эта заслуживала бы самого
обстоятельного рассмотрения, но хочу привести здесь анализ одного-
единственного случая dejà-vu, в котором ощущение
отличается особенной интенсивностью и длительностью. Одна дама,
которой теперь 37 лет от роду, утверждает, что она самым
отчетливым образом помнит, как она в возрасте 12,5 лет
впервые была в гостях у своих школьных подруг в деревне и,
войдя в сад, тотчас же испытала такое ощущение, будто она
уже здесь раз была; ощущение это повторилось, когда она
вошла в комнаты, так что ей казалось, что она заранее
знает, какая будет следующая комната, какой будет из нее вид
и т.д. На самом деле совершенно исключена — и
опровергнута справками у родителей — возможность того, чтобы это
чувство знакомства имело своим источником прежнее
посещение дома и сада, хотя бы в самом раннем детстве. Дама,
рассказавшая мне об этом, не искала психологического
объяснения; в появлении этого ощущения она видела
пророческое указание на то значение, которое впоследствии должны
были иметь именно эти подруги для ее эмоциональной
жизни. Однако рассмотрение обстоятельств, при которых имел
место этот феномен, указывает нам путь к другому объясне-
139
Зигмунд ФРЕЙД
нию. Отправляясь в гости, она знала, что у этих девочек есть
тяжелобольной брат. При посещении она видела его, нашла,
что он очень плохо выглядит, и подумала: он скоро умрет.
Теперь дальше: ее собственный единственный брат был
несколькими месяцами раньше опасно болен дифтеритом; во
время его болезни она была удалена из дому родителей и
жила несколько недель у одной родственницы. Ей кажется,
что в той поездке в деревню, о которой идет здесь речь,
участвовал также ее брат, кажется даже, что это была его первая
большая прогулка после болезни; однако здесь ее
воспоминания удивительно неопределенны, в то время как все прочие
детали, особенно платье, которое было на ней в этот день,
стоят у нее перед глазами с неестественной яркостью.
Осведомленному человеку нетрудно заключить из этих показаний,
что ожидание смерти брата играло тогда большую роль у этой
девушки и либо не было никогда сознательным, либо после
благополучного исхода болезни подверглось энергичному
вытеснению. В случае иного исхода она должна была бы носить
другое платье — траурное. У подруг она нашла аналогичную
ситуацию: единственный брат в опасности; вскоре он
действительно умер. Она должна была бы сознательно вспомнить,
что несколько месяцев тому назад сама пережила то же
самое; вместо того чтобы вспомнить это — чему препятствовало
вытеснение, — она перенесла свое чувство припоминания на
местность, сад и дом, подверглась действию fausse
reconnaissance, и ей показалось, что она когда-то все это также
видела. Из факта вытеснения мы имеем основание заключить, что
ее ожидание смерти брата было не совсем чуждо окраски
желательности. Она осталась бы тогда единственным ребенком.
В своем позднейшем неврозе она страдала самым
интенсивным образом от страха потерять своих родителей, и за этим
страхом анализ, как это бывает обычно, мог вскрыть
бессознательное желание аналогичного же содержания.
Мои собственные мимолетные переживания феномена
déjà-vu я мог подобным же образом вывести из
эмоциональной констелляции момента. Это был опять повод воскресить
ту (бессознательную и неизвестную) фантазию, которая в
какой-то момент возникла во мне как желание улучшить
мое положение.
140
Психопатология обыденной жизни
V. Недавно, когда я имел случай изложить одному
философски образованному коллеге несколько примеров
забывания имен вместе с анализом их, он поспешил возразить:
все это прекрасно, но у меня забывание имен происходит
иначе. Ясно, что так облегчать себе задачу нельзя; я не
думаю, чтобы мой коллега когда-либо думал перед этим об
анализе забывания имен; он не мог сказать мне, как же
собственно это у него происходит иначе.
Но его замечание все же затрагивает проблему, которую
многие будут склонны поставить на первый план.
Применимо ли данное здесь разрешение дефектных и случайных
действий во всех или лишь в единичных случаях и если
только в единичных, то каковы те условия, при которых оно
может быть допущено для объяснения феноменов, имеющих
другое происхождение? То, что я знаю, не дает мне
возможности ответить на этот вопрос. Я хочу лишь предостеречь
от того, чтобы считать указанную здесь связь редкой, ибо
сколько раз мне ни случалось производить испытание над
собой ли самим или над пациентами, ее можно было, как и
в приведенных примерах, с уверенностью установить, или
по крайней мере найти веские основания, заставляющие
предполагать ее наличность. Неудивительно, если не всегда
удается найти скрытый смысл симптоматического действия,
ибо решающим фактором, который надо принять в
соображение, является сила внутреннего отпора,
сопротивляющегося разрешению. Нет также возможности истолковать
каждый отдельный сон — у себя или у пациента; для того чтобы
подтвердить общеприменимость данной теории, достаточно,
если нам удастся хотя бы несколько проникнуть в глубь
скрытых соотношений. Сон, который в ближайший день при
первой попытке решения оказывается неприступным,
нередко раскрывает свою тайну через неделю или через месяц,
когда какое-либо реальное изменение, происшедшее за это
время, успело понизить значение борющихся одна с другой
психических величин. То же можно сказать и о разрешении
дефектных и симптоматических действий; пример очитки «в
бочке по Европе» дал мне случай показать, как
неразрешимый на первых порах симптом поддается анализу, когда
отпадает реальная заинтересованность в вытесненных мыслях.
141
Зигмунд ФРЕЙД
До тех пор пока было возможно, что мой брат получит
завидный титул раньше, чем я, указанная выше ошибка в
чтении оказывала отпор всем неоднократно делавшимся
попыткам анализа; но, когда выяснилась малая вероятность того,
чтобы брату было оказано предпочтение, предо мной
внезапно открылся путь, ведущий к решению. Было бы, таким
образом, ошибкой утверждать про все случаи, не
поддающиеся анализу, что они произошли на основе иного
психического механизма, чем тот, который здесь был вскрыт; для
того чтобы это допустить, недостаточно одних лишь
отрицательных доказательств. Совершенно недоказательна также
и готовность — вероятно, присущая всем здоровым людям, —
с какой мы верим в то, что есть какое-либо другое
объяснение дефектных и симптоматических действий; само собой
понятно, что она служит проявлением тех же психических
сил, которые и создали тайну, которые поэтому становятся
на защиту последней и сопротивляются ее выяснению.
С другой стороны, мы не должны упускать из виду, что
вытесненные мысли и импульсы не самостоятельно создают
себе выражение в форме симптоматических и дефектных
действий. Техническая возможность подобного рода
промахов иннервации должна быть дана независимо от них; и
затем уже ею охотно пользуется вытесненный элемент в своем
намерении дать о себе знать. Установить картину тех
структурных и функциональных отношений, которыми
располагает такое намерение, имели своей задачей, в применении к
словесным дефектным актам, подробные исследования
философов и филологов. Если мы в совокупности условий
дефектных и симптоматических действий будем таким образом
различать бессознательный мотив и идущие ему навстречу
физиологические и психофизические отношения, то остается
открытым вопрос, имеются ли в пределах здоровой психики
еще и другие моменты, способные, подобно
бессознательному мотиву и вместо него, порождать на почве этих
отношений дефектные и симптоматические действия. Ответ на этот
вопрос не входит в мои задачи.
VI. После рассмотрения обмолвок мы ограничивались
тем, что доказывали в дефектных действиях наличность
скрытой мотивировки и при помощи психоанализа прокла-
142
Психопатологии обыденной жизни
дывали себе дорогу к познанию этой мотивировки. Общую
природу и особенности выражающихся в дефектных
действиях психических факторов мы оставили пока почти без
рассмотрения и во всяком случае не пытались еще определить
их точнее и вскрыть закономерность их. Мы и теперь не
возьмемся окончательно исчерпать этот предмет, ибо первые
же шаги показали бы нам, что в эту область можно
проникнуть скорее с другой стороны. Здесь можно поставить себе
целый ряд вопросов; я хотел бы их по крайней мере привести
и наметить их объем. 1. Каково содержание и происхождение
тех мыслей и импульсов, о которых свидетельствуют
дефектные и симптоматические действия? 2. Каковы должны быть
условия, необходимые для того, чтобы мысль или стимул
были вынуждены и оказались в состоянии воспользоваться
этими явлениями как средством выражения? 3. Возможно ли
установить постоянное и единообразное соотношение между
характером дефектного действия и свойствами того
переживания, которое выразилось в нем?
Начну с того, что сгруппирую некоторый материал для
ответа на последний вопрос. Разбирая примеры обмолвок, мы
нашли нужным не связывать себя содержанием задуманной
речи и вынуждены были искать причину расстройства речи
за пределами замысла. В ряде случаев эта причина была под
рукой, и говоривший сам отдавал себе в ней отчет. В
наиболее простых и прозрачных на вид примерах фактором,
расстраивающим выражение мысли, являлась другая
формулировка — звучащая столь же приемлемо — той же самой
мысли, и не было возможности сказать, почему одна из этих
формулировок должна была потерпеть поражение, другая —
пробить себе дорогу (контаминации у Meiringer'a и Мауег'а).
Во второй группе случаев поражение одной формулировки
мотивировалось наличностью соображений, говоривших
против нее, которые, однако, оказывались недостаточно
сильными, чтобы добиться полного воздержания (например, Zum
Vorchwein gekommen). Задержанная формулировка также
сознается в этих случаях с полной ясностью. Лишь о третьей
группе можно утверждать без ограничений, что здесь
препятствующая мысль отлична от задуманной, и можно установить
существенное, по-видимому, разграничение. Препятствующая
143
Зигмунд ФРЕЙД
мысль либо связана здесь с расстроенной мыслью
ассоциацией по содержанию (препятствие в силу внутреннего
противоречия), либо по существу чужда ей, и лишь
расстроенное слово связано с расстраивающей мыслью — часто
бессознательной — какой-либо странной внешней ассоциацией.
В примерах, которые я привел из моих психоанализов, вся
речь находится под влиянием мыслей, ставших одновременно
действенными, но совершенно бессознательных; их выдает
либо само же расстройство мыслей (Klapperschlange — Kleo-
patra), либо они оказывают косвенное влияние тем, что дают
возможность отдельными частями сознательно задуманной
речи взаимно расстраивать одна другую (Ase natmen: за этим
скрывается Hasenauerstrasse и воспоминание о француженке).
Задержанные или бессознательные мысли, от которых
исходит расстройство речи, могут иметь самое разнообразное
происхождение. Этот обзор не приводит нас, таким образом, ни
к какому обобщению в каком бы то ни было направлении.
Сравнительное изучение примеров очиток и описок ведет
к тем же результатам. Отдельные случаи здесь, как и при
обмолвках, по-видимому, обязаны своим происхождением не
поддающемуся дальнейшей мотивировке процессу
«сгущения» (например, der Apfe). Интересно было бы все же знать,
не требуется ли наличия особых условий для того, чтобы
имело место подобного рода сгущение — правомерное во сне,
но ненормальное наяву; примеры наши сами по себе не дают
на это ответа. Я не сделал бы, однако, отсюда вывода о том,
что таких условий — за вычетом разве лишь ослабления
сознательного внимания — не существует; ибо другие данные
показывают мне, что как раз автоматические действия
отличаются правильностью и надежностью. Я скорее подчеркнул
бы, что здесь, как это часто бывает в биологии, нормальное
или близкое к нормальному является менее благоприятным
объектом исследования, нежели патологическое. Я надеюсь,
что выяснение более тяжелых расстройств прольет свет на
то, что остается темным при объяснении этих, наиболее
легких случаев расстройства.
При очитках и описках также нет недостатка в примерах,
обнаруживающих более отдаленную и сложную
мотивировку. Im Fass durch Europa — очитка, объясняющаяся влияни-
144
Психопатология обыденной жизни
ем отдаленной, по существу чуждой мысли, порожденной
подавленным движением зависти и честолюбия и
пользующейся словом Beförderung, чтобы установить связь с
безразличной и безобидной темой, заключавшейся в прочитанном.
В примере Burckhard связь устанавливается самим же
именем Burckhard.
Нельзя не признать, что расстройства функций речи
создаются легче и требуют меньшего напряжения со стороны
расстраивающих сил, чем расстройства других психических
функций.
На другой почве стоим мы при исследовании забвения в
собственном его смысле, т.е. забвения минувших
переживаний (от этого забвения, в строгом смысле, можно было бы
отделить забвение собственных имен и иностранных слов,
рассмотренное в главах I и II, его можно назвать
«ускользанием»; и затем забывание намерений, которое можно
обозначить как «упущения»). Основные условия нормального
забывания нам неизвестны1. Не следует также упускать из ви-
1 Относительно механизма забывания в собственном смысле я могу
сделать следующие указания. Материал, которым располагает память,
подвергается, вообще говоря, двоякого рода воздействию: сгущению и искажению.
Искажение — дело господствующих в душевной жизни тенденций и направляется
прежде всего против таких следов воспоминаний, которые еще сохранили
способность вызывать аффекты и с большей устойчивостью сопротивляются
сгущению. Следы, ставшие безразличными, подвергаются сгущению без
сопротивления; однако можно наблюдать, что тенденции искажения, оставшиеся
неудовлетворенными в той области, где они хотели обнаружиться, пользуются для
своего насыщения, кроме того, и безразличным материалом. Так как эти
процессы сгущения и искажения тянутся долгое время, в течение которого на
содержание наших воспоминаний оказывают свое действие все последующие
события, то нам и кажется, что это время делает воспоминания неуверенными
и неясными. Между тем весьма вероятно, что при забывании вообще нет и
речи о прямом воздействии времени. Относительно вытесненных следов
воспоминаний можно констатировать, что на протяжении длиннейшего
промежутка времени они не терпят никаких изменений. Бессознательное находится
вообще вне времени. Наиболее важная и вместе с тем наиболее странная
особенность психической фиксации заключается в том, что, с одной стороны, все
впечатления сохраняются в том же виде, как они были восприняты, и вместе
с тем сохраняются все тс формы, которые они приняли в дальнейших стадиях
развития; сочетание, которого нельзя пояснить никакой аналогией из какой бы
то ни было другой области. Таким образом, теоретически любое состояние, в
котором когда-либо находился хранящийся в памяти материал, могло бы быть
вновь восстановлено и репродуцировано даже тогда, если бы все те соотношения,
в которых его элементы первоначально находились, были заменены новыми.
145
Зигмунд ФРЕЙД
ду, что не все то забыто, что мы считаем забытым. Наше
объяснение относится здесь лишь к тем случаям, когда
забвение нам бросается в глаза, поскольку оно нарушает
правило, в силу которого забывается неважное, важное же
удерживается в памяти. Анализ тех примеров забывания,
которые, на наш взгляд, нуждаются в особом объяснении, каждый
раз обнаруживает в качестве мотива забвения нежелание
вспомнить нечто, могущее вызвать тягостные ощущения. Мы
приходим к предположению, что этот мотив стремится
оказать свое действие повсюду в психической жизни, но что
другие, встречные, силы мешают ему проявляться сколько-
нибудь регулярно. Объем и значение этого нежелания
вспоминать тягостные ощущения кажутся нам заслуживающими
тщательнейшего психологического рассмотрения; вопрос о
том, каковы те особые условия, которые в отдельных случаях
делают возможным это забывание, являющееся общей и
постоянной целью, также не может быть выделен из этой более
обширной связи.
При забывании намерений на первый план выступает
другой момент; конфликт, о котором при вытеснении
тягостных для воспоминаний вещей можно лишь
догадываться, становится здесь осязательным, и при анализе
соответствующих примеров мы неизменно находим встречную
волю, сопротивляющуюся данному намерению, не аннулируя
его самого.
Как и при рассмотренных выше видах дефектных
действий, здесь наблюдаются два типа психических процессов:
встречная воля либо непосредственно направляется против
данного намерения (когда намерение более или менее
значительно), или же по своему существу чужда намерению и
устанавливает с ним связь путем внешней ассоциации (когда
намерение почти безразлично).
Тот же конфликт является господствующим и в
феноменах ошибочных действий. Импульс, обнаруживающийся в
форме расстройства действия, представляет собой сплошь да
рядом импульс встречный, но еще чаще это просто какой-
либо посторонний импульс, пользующийся лишь удобным
случаем, чтобы при совершении действия проявить себя в
форме расстройства его. Случаи, когда расстройство проис-
146
Психопатология обыденной жизни
ходит в силу внутреннего протеста, принадлежат к числу
более значительных и затрагивают также более важные
отправления.
Далее, в случайных, или симптоматических, действиях
внутренний конфликт отступает все более на задний план.
Эти малоценимые или совершенно игнорируемые
сознанием моторные проявления служат выражением для
различных бессознательных или вытесненных импульсов; по
большей части они символически изображают фантазии или
пожелания.
По первому вопросу — о том, каково происхождение
мыслей и импульсов, выражающихся в форме ошибок, — можно
сказать, что в ряде случаев происхождение расстраивающих
мыслей от подавленных импульсов душевной жизни может
быть легко показано. Эгоистические, завистливые,
враждебные чувства и импульсы, испытывающие на себе давление
морального воспитания, нередко утилизируют у здоровых
людей путь дефектных действий, чтобы так или иначе
проявить свою несомненно существующую, но не признанную
высшими душевными инстанциями силу. Допущение этих
дефектных и случайных действий в немалой мере
отвечает удобному способу терпеть безнравственные вещи. Среди
этих подавленных импульсов немалую роль играют
различные сексуальные течения. Если как раз эти течения так редко
встречаются среди мыслей, вскрытых анализом в моих
примерах, то виной тому — случайный подбор материала. Так
как я подвергал анализу преимущественно примеры из моей
собственной душевной жизни, то естественно, что выбор
носил предвзятый характер и стремится исключить все
сексуальное. В иных случаях расстраивающие мысли берут свое
начало из возражений и соображений, в высшей степени
безобидных на вид.
Мы подошли теперь ко второму вопросу: каковы
психологические условия, нужные для того, чтобы та или иная
мысль была вынуждена искать себе выражения не в полной
форме, а в форме, так сказать, паразитарной, в виде
модификации и расстройства другой мысли. На основании наиболее
ярких примеров дефектных действий скорее всего хочется
искать эти условия в том отношении, которое устанавлива-
147
Зигмунд ФРЕЙД
ется к функции сознания, в определенном более или менее
ясно выраженном характере «вытесненного». Однако при
рассмотрении целого ряда примеров характер этот все более
и более растворяется в ряде расплывчатых намеков.
Склонность отделаться от чего-нибудь в силу того, что данная вещь
связана с потерей времени, соображения о том, что данная
мысль собственно не относится к задуманной вещи,
по-видимому, играют в качестве мотивов для вытеснения какой-
либо мысли, вынужденной затем искать себе выражение
путем расстройства другой мысли, ту же роль, что и моральное
осуждение предосудительного эмоционального импульса или
же происхождение от совершенно неизвестного хода мыслей.
Уяснить себе этим путем общую природу условий,
определяющих собою дефектные и случайные действия, нет
возможности. Одно только можно установить при этих
исследованиях: чем безобиднее мотивировка ошибки, чем менее
избегает сознание мысль, сказывающуюся в этой ошибке, тем
легче разрешить феномен, коль скоро на него обращено
внимание; наиболее легкие случаи обмолвок замечаются тотчас
же и исправляются самопроизвольно. Там, где мотивировка
создается действительно вытесненными импульсами, там для
разрешения требуется тщательный анализ, могущий порою
встретиться с трудностями, а иногда и не удасться.
Мы имеем, таким образом, право вывести из этого
последнего рассмотрения указание на то, что
удовлетворительное выяснение психических условий, определяющих собою
дефектные и случайные действия, можно получить лишь
подойдя к вопросу иным путем и с другой стороны. Мы хотели
бы, чтобы снисходительный читатель усмотрел из этих
рассуждений, что тема их выделена довольно искусственно из
более обширной связи.
VII. Наметим в нескольких словах хотя бы направление,
ведущее к этой более обширной связи. * Механизм ошибок
и случайных действий, поскольку мы познакомились с ним
при помощи анализа, в наиболее существенных пунктах
обнаруживает совпадение с механизмом образования снов,
который я разобрал в моей книге о толковании снов, в
главе о «работе сна». Сгущение и компромиссные образования
(контаминации) мы находим и здесь и там. Ситуация одна
148
Психопатология обыденной жизни
и та же: бессознательные мысли находят себе выражение
необычным путем, посредством внешних ассоциаций, в
форме модификации других мыслей. Несообразности,
нелепости и погрешности содержания наших снов, в силу которых
сон едва не исключается из числа продуктов психической
работы, образуются тем же путем (хотя и более свободно
обращаясь с наличными средствами), что и обычные
ошибки нашей повседневной жизни; здесь, как и там, кажущаяся
неправильность функционирования разрешается в виде
своеобразной интерференции двух или большего числа
правильных актов. Из этого совпадения следует важный вывод. Тот
своеобразный вид работы, наиболее яркий результат
которой мы видим в содержании снов, не должен быть относим
всецело на счет сонного состояния психики, раз мы в
феномене дефектных действий находим столь обильные
доказательства того, что она действует также и наяву. Та же связь
не позволяет нам усматривать в глубоком распаде душевной
жизни, в болезненном состоянии функций необходимое
условие для осуществления этих психических процессов,
кажущихся нам ненормальными и странными.
Верное суждение о той странной психической работе,
которая порождает и дефектные действия, и сонные видения,
возможна лишь тогда, если мы убедимся, что симптомы
психоневроза, специально — психические преобразования
истерии и навязчивого невроза — повторяют в своем механизме
все существенные черты этого вида работы. С этого должны
были бы, таким образом, начаться наши дальнейшие
исследования. Но рассмотрение дефектных, случайных и
симптоматических действий в свете этой последней аналогии
представляет для нас еще и особый интерес. Если мы поставим
их на одну доску с действиями психоневроза, с
невротическими симптомами, то приобретут смысл и основание два
весьма распространенных утверждения: что фаница между
нормальным и ненормальным в области нервозности не
прочна и что все мы немного нервозны. Можно независимо
от врачебного опыта конструировать различные типы такого
рода едва намеченной нервозности, то, что называется formes
frustes невроза: случаи, когда симптомов мало или когда они
выступают резко или не резко, когда, таким образом, ослаб-
149
Зигмунд ФРЕЙД
ление сказывается в числе, в интенсивности, в
продолжительности болезненных явлений; но, быть может, при этом
останется необнаруженным как раз тот тип, который,
по-видимому, чаще всего стоит на границе между здоровьем и
болезнью. Этот тип, в котором проявлениями болезни
служат дефектные и симптоматические действия, отличается
именно тем, что симптомы сосредоточиваются в сфере
наименее важных психических функций, в то время как все то,
что может претендовать на более высокую психическую
ценность, протекает свободно. Обратное распределение
симптомов, их проявление в наиболее важных индивидуальных и
социальных функциях — благодаря чему они оказываются
в силах нарушить питание, сексуальные отправления,
обычную работу, общение с людьми — свойственно тяжелым
случаям невроза и характеризует их лучше, чем, скажем,
множественность или интенсивность проявлений болезни.
Общее же свойство самых легких и самых тяжелых случаев,
присущее также и ошибкам, и случайным действиям,
заключается в том, что феномены эти могут быть сведены к
действию не вполне подавленного психического материала,
который, будучи вытеснен из области сознательного, все же не
лишен окончательно способности проявлять себя.
Введение
в психоанализ
Часть первая
ОШИБОЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ
1916 [1915]
Предисловие
Предлагаемое вниманию читателя «Введение в
психоанализ» ни в коей мере не претендует на соперничество с уже
имеющимися сочинениями в этой области науки
(Hitschmann. Freuds Neurosenlehre. 2 Aufl., 1913; Pf ister. Die
psychoanalytische Methode, 1913; Leo Kaplan. Grundzüge der
Psychoanalyse, 1914; Régis et Hesnard. La psychoanalyse des névroses
et des psychoses, Paris, 1914; Adolf F.Meijer. De Behandeling
van Zenuwzieken door Psycho-Analyse. Amsterdam, 1915). Это
точное изложение лекций, которые я читал в течение двух
зимних семестров 1915/16 г. и 1916/17 г. врачам и
неспециалистам обоего пола.
Все своеобразие этого труда, на которое обратит
внимание читатель, объясняется условиями его возникновения.
В лекции нет возможности сохранить бесстрастность
научного трактата. Более того, перед лектором стоит задача
удержать внимание слушателей в течение почти двух часов.
Необходимость вызвать немедленную реакцию привела к тому,
что один и тот же предмет обсуждался неоднократно,
например в первый раз#в связи с толкованием сновидений, а
затем в связи с проблемами неврозов. Вследствие такой
подачи материала некоторые важные темы, как, например,
бессознательное, нельзя было исчерпывающе представить в
каком-то одном месте, к ним приходилось неоднократно
возвращаться и снова их оставлять, пока не представлялась
новая возможность что-то прибавить к уже имеющимся
знаниям о них.
Зигмунд ФРЕЙД
Тот, кто знаком с психоаналитической литературой,
найдет в этом «Введении» немногое из того, что было бы ему
неизвестно из других, более подробных публикаций. Однако
потребность дать материал в целостном, завершенном виде
вынудила автора привлечь в отдельных разделах (об
этиологии страха, истерических фантазиях) ранее не
использованные данные.
Вена, весна 1917 г. Фрейд
Первая лекция
Введение
Уважаемые дамы и господа! Мне неизвестно, насколько
каждый из вас из литературы или понаслышке знаком с
психоанализом. Однако само название моих лекций —
«Элементарное введение в психоанализ» — предполагает, что вы
ничего не знаете об этом и готовы получить от меня первые
сведения. Смею все же предположить, что вам известно
следующее: психоанализ является одним из методов лечения
нервнобольных; и тут я сразу могу привести вам пример,
показывающий, что в этой области кое-что делается
по-иному или даже наоборот, чем принято в медицине. Обычно,
когда больного начинают лечить новым для него методом,
ему стараются внушить, что опасность не так велика, и
уверить его в успехе лечения. Я думаю, это совершенно
оправданно, так как тем самым мы повышаем шансы на успех.
Когда же мы начинаем лечить невротика методом
психоанализа, мы действуем иначе. Мы говорим ему о трудностях
лечения, его продолжительности, усилиях и жертвах,
связанных с ним. Что же касается успеха, то мы говорим, что не
можем его гарантировать, поскольку он зависит от поведения
больного, его понятливости, сговорчивости и выдержки.
Естественно, у нас есть веские основания для такого как будто
бы неправильного подхода к больному, в чем вы, видимо,
позднее сможете убедиться сами.
Не сердитесь, если я на первых порах буду обращаться
с вами так же, как с этими нервнобольными. Собственно
154
Введение в психоансииш
говоря, я советую вам отказаться от мысли прийти сюда во
второй раз. Для этого сразу же хочу показать вам, какие
несовершенства неизбежно присущи обучению
психоанализу и какие трудности возникают в процессе выработки
собственного суждения о нем. Я покажу вам, как вся
направленность вашего предыдущего образования и все привычное
ваше мышление будут неизбежно делать вас противниками
психоанализа и сколько нужно будет вам преодолеть, чтобы
совладать с этим инстинктивным сопротивлением. Что вы
поймете в психоанализе из моих лекций, заранее сказать,
естественно, трудно, однако могу твердо обещать, что,
прослушав их, вы не научитесь проводить психоаналитическое
исследование и лечение. Если же среди вас найдется кто-то,
кто не удовлетворится беглым знакомством с
психоанализом, а захочет прочно связать себя с ним, я не только не
посоветую это сделать, но всячески стану его предостерегать
от этого шага. Обстоятельства таковы, что подобный выбор
профессии исключает для него всякую возможность
продвижения в университете. Если же такой врач займется
практикой, то окажется в обществе, не понимающем его устремлений,
относящемся к нему с недоверием и враждебностью и
ополчившем против него все скрытые темные силы. Возможно,
кое-какие моменты, сопутствующие войне, свирепствующей
ныне в Европе, дадут вам некоторое представление о том,
что сил этих — легионы.
Правда, всегда найдутся люди, для которых новое в
познании имеет свою привлекательность, несмотря на все
связанные с этим неудобства. И если кто-то из вас из их числа
и, несмотря на мои предостережения, придет сюда снова, я
буду рад приветствовать его. Однако вы все вправе знать,
какие трудности связаны с психоанализом.
Во-первых, следует указать на сложность преподавания
психоанализа и обучения ему. На занятиях по медицине вы
привыкли к наглядности. Вы видите анатомический
препарат, осадок при химической реакции, сокращение мышцы
при раздражении нервов. Позднее вам показывают больного,
симптомы его недуга, последствия болезненного процесса, а
во многих случаях и возбудителей болезни в чистом виде.
Изучая хирургию, вы присутствуете при хирургических вме-
155
Зигмунд ФРЕЙД
шательствах для оказания помощи больному и можете сами
провести операцию. В той же психиатрии осмотр больного
дает вам множество фактов, свидетельствующих об
изменениях в мимике, о характере речи и поведении, которые
весьма впечатляют. Таким образом, преподаватель в медицине
играет роль гида-экскурсовода, сопровождающего вас по
музею, в то время как вы сами вступаете в непосредственный
контакт с объектами и благодаря собственному восприятию
убеждаетесь в существовании новых для нас явлений.
В психоанализе, к сожалению, все обстоит совсем
по-другому. При аналитическом лечении не происходит ничего,
кроме обмена словами между пациентом и врачом. Пациент
говорит, рассказывает о прошлых переживаниях и нынешних
впечатлениях, жалуется, признается в своих желаниях и
чувствах. Врач же слушает, стараясь управлять ходом мыслей
больного, кое о чем напоминает ему, удерживает его
внимание в определенном направлении, дает объяснения и
наблюдает за реакциями приятия или неприятия, которые он таким
образом вызывает у больного. Необразованные
родственники наших больных, которым импонирует лишь явное и
ощутимое, а больше всего действия, какие можно увидеть разве
что в кинематографе, никогда не упустят случая
усомниться: «Как это можно вылечить болезнь одними разговорами?»
Это, конечно, столь же недальновидно, сколь и
непоследовательно. Ведь те же самые люди убеждены, что больные
«только выдумывают» свои симптомы. Когда-то слова
были колдовством, слово и теперь во многом сохранило свою
прежнюю чудодейственную силу. Словами один человек
может осчастливить другого или повергнуть его в отчаяние,
словами учитель передает свои знания ученикам, словами
оратор увлекает слушателей и способствует определению их
суждений и решений. Слова вызывают аффекты и являются
общепризнанным средством воздействия людей друг на
друга. Не будем же недооценивать использование слова в
психотерапии и будем довольны, если сможем услышать слова,
которыми обмениваются аналитик и его пациент.
Но даже и этого нам не дано. Беседа, в которой и
заключается психоаналитическое лечение, не допускает
присутствия посторонних; ее нельзя продемонстрировать. Можно,
156
Введение о психоанализ
конечно, на лекции по психиатрии показать учащимся
неврастеника или истерика. Тот, пожалуй, расскажет о своих
жалобах и симптомах, но не больше того. Сведения, нужные
психоаналитику, он может дать лишь при условии особого
расположения к врачу; однако он тут же замолчит, как
только заметит хоть одного свидетеля, индифферентного к нему.
Ведь эти сведения имеют отношение к самому интимному
в его душевной жизни, ко всему тому, что он, как лицо
социально самостоятельное, вынужден скрывать от других,
а также к тому, в чем он как цельная личность не хочет
признаться даже самому себе.
Таким образом, беседу врача, лечащего методом
психоанализа, нельзя услышать непосредственно. Вы можете только
узнать о ней и познакомитесь с психоанализом в буквальном
смысле слова лишь понаслышке. К собственному взгляду на
психоанализ вам придется прийти в необычных условиях,
поскольку сведения о нем вы получаете как бы из вторых
рук. Во многом это зависит от того доверия, с которым вы
относитесь к посреднику.
Представьте себе теперь, что вы присутствуете на лекции
не по психиатрии, а по истории, и лектор рассказывает вам
о жизни и военных подвигах Александра Македонского. На
каком основании вы верите в достоверность его сообщений?
Сначала кажется, что здесь еще сложнее, чем в
психоанализе, ведь профессор истории не был участником походов
Александра так же, как и вы; психоаналитик, по крайней
мере, сообщает вам о том, в чем он сам играл какую-то роль.
Но тут наступает черед тому, что заставляет нас поверить
историку. Он может сослаться на свидетельства древних
писателей, которые или сами были современниками
Александра, или по времени жили ближе к этим событиям, т.е. на
книги Диодора, Плутарха, Арриана и др.; он покажет вам
изображения сохранившихся монет и статуй царя,
фотографию помпейской мозаики битвы при Иссе. Однако, строго
говоря, все эти документы доказывают только то, что уже
более ранние поколения верили в существование
Александра и в реальность его подвигов, и вот с этого и могла бы
начаться ваша критика. Тогда вы обнаружите, что не все
сведения об Александре достоверны и не все подробности
157
Зигмунд ФРЕЙД
можно проверить, но я не могу предположить, чтобы вы
покинули лекционный зал, сомневаясь в реальности
личности Александра Македонского. Ваша позиция определится
главным образом двумя соображениями: во-первых, вряд ли
у лектора есть какие-то мыслимые мотивы, побудившие
выдавать за реальное то, что он сам не считает таковым, и,
во-вторых, все доступные исторические книги рисуют
события примерно одинаково. Если вы затем обратитесь к
изучению древних источников, вы обратите внимание на те же
обстоятельства, на возможные побудительные мотивы
посредников и на сходство различных свидетельств.
Результаты вашего исследования наверняка успокоят вас насчет
Александра, однако они, вероятно, будут другими, если речь
зайдет о таких личностях, как Моисей или Нимрод. О том,
какие сомнения могут возникнуть у вас относительно
доверия к лектору-психоаналитику, вы узнаете позже.
Теперь вы вправе задать вопрос: если у психоанализа нет
никаких объективных подтверждений и нет возможности его
продемонстрировать, то как же его вообще можно изучить и
убедиться в правоте его положений? Действительно,
изучение психоанализа дело нелегкое, и лишь немногие
по-настоящему овладевают им, однако приемлемый путь, естественно,
существует. Психоанализом овладевают прежде всего на
самом себе, при изучении своей личности. Это не совсем то,
что называется самонаблюдением, но в крайнем случае
психоанализ можно рассматривать как один из его видов. Есть
целый ряд распространенных и общеизвестных психических
явлений, которые при некотором овладении техникой
изучения самого себя могут стать предметами анализа. Это дает
возможность убедиться в реальности процессов,
описываемых в психоанализе, и в правильности их понимания.
Правда, успешность продвижения по этому пути имеет свои
пределы. Гораздо большего можно достичь, если тебя обследует
опытный психоаналитик, если на собственном Я
испытываешь действие анализа и можешь от другого перенять
тончайшую технику этого метода. Конечно, этот прекрасный путь
доступен лишь каждому отдельно, а не всем сразу.
Другое затруднение в понимании психоанализа лежит не
в нем, а в вас самих, поскольку вы до сих пор занимались
158
Введение о психоанализ
изучением медицины. Стиль вашего мышления,
сформированный предшествующим образованием, далек от
психоаналитического. Вы привыкли обосновывать функции
организма и их нарушения анатомически, объяснять их химически
и физически и понимать биологически, но никогда ваши
интересы не обращались к психической жизни, которая как
раз и является венцом нашего удивительно сложного
организма. А посему психологический подход вам чужд, и вы
привыкли относиться к нему с недоверием, отказывая ему
в научности и отдавая его на откуп непрофессионалам,
писателям, натурфилософам и мистикам. Такая
ограниченность, безусловно, только вредит вашей врачебной
деятельности, так как больной предстает перед вами прежде всего
своей душевной стороной, как это и происходит во всех
человеческих отношениях, и я боюсь, что в наказание за то
вам придется поделиться терапевтической помощью,
которую вы стремитесь оказать, с самоучками, знахарями и
мистиками, столь презираемыми вами.
Мне ясно, чем оправдывается этот недостаток в вашем
образовании. Вам не хватает философских знаний, которыми
вы могли бы пользоваться в вашей врачебной практике. Ни
спекулятивная философия, ни описательная психология, ни
так называемая экспериментальная психология, смежная с
физиологией чувств, как они преподносятся в учебных
заведениях, не в состоянии сказать вам что-нибудь
вразумительное об отношении между телом и душой, дать ключ к
пониманию возможного нарушения психических функций.
Правда, в рамках медицины описанием наблюдаемых психических
расстройств и составлением клинической картины болезней
занимается психиатрия, но ведь в часы откровенности
психиатры сами высказывают сомнения в том, заслуживают ли
их описания названия науки. Симптомы, составляющие эти
картины болезней, не распознаны по своему происхождению,
механизму и взаимной связи; им соответствуют либо
неопределенные изменения анатомического органа души, либо
такие изменения, которые ничего не объясняют.
Терапевтическому воздействию эти психические расстройства доступны
только тогда, когда их можно обнаружить по побочным
проявлениям какого-то иного органического изменения.
159
Зигмунд ФРЕЙД
Психоанализ как раз и стремится восполнить этот пробел.
Он предлагает психиатрии недостающую ей психологическую
основу, надеясь найти ту общую базу, благодаря которой
становится понятным сочетание соматического нарушения с
психическим. Для этого психоанализ должен избегать любой
чуждой ему посылки анатомического, химического или
физиологического характера и пользоваться чисто
психологическими вспомогательными понятиями — вот почему я
опасаюсь, что он покажется вам сначала столь необычным.
В следующем затруднении я не хочу обвинять ни вас, ни
ваше образование, ни вашу установку. Двумя своими
положениями анализ оскорбляет весь мир и вызывает к себе его
неприязнь; одно из них наталкивается на интеллектуальные,
другое — на морально-эстетические предрассудки.
Не следует, однако, недооценивать эти предрассудки; это
властные силы, побочный продукт полезных и даже
необходимых изменений в ходе развития человечества. Они
поддерживаются нашими аффективными силами, и бороться с
ними трудно.
Согласно первому коробящему утверждению
психоанализа, психические процессы сами по себе бессознательны,
сознательны лишь отдельные акты и стороны душевной жизни.
Вспомните, что мы, наоборот, привыкли идентифицировать
психическое и сознательное. Именно сознание считается у нас
основной характерной чертой психического, а психология —
наукой о содержании сознания. Да, это тождество кажется
настолько само собой разумеющимся, что возражение против
него представляется нам очевидной бессмыслицей, и все же
психоанализ не может не возражать, он не может признать
идентичность сознательного и психического. Согласно его
определению, психическое представляет собой процессы
чувствования, мышления, желания, и это определение допускает
существование бессознательного мышления и
бессознательного желания. Но данное утверждение сразу же роняет его в
глазах всех приверженцев трезвой научности и заставляет
подозревать, что психоанализ — фантастическое тайное учение,
которое бродит в потемках, желая ловить рыбу в мутной воде.
Вам же, уважаемые слушатели, пока еще непонятно, по
какому праву столь абстрактное положение, как «психическое есть
160
Введение в психоанализ
сознательное», я считаю предрассудком, вы, может быть,
также не догадываетесь, что могло привести к отрицанию
бессознательного, если таковое существует, и какие преимущества
давало такое отрицание. Вопрос о том, тождественно ли
психическое сознательному или же оно гораздо шире, может
показаться пустой игрой слов, но смею вас заверить, что
признание существования бессознательных психических
процессов ведет к совершенно новой ориентации в мире и науке.
Вы даже не подозреваете, какая тесная связь существует
между этим первым смелым утверждением психоанализа и
вторым, о котором речь пойдет ниже. Это второе положение,
которое психоанализ считает одним из своих достижений,
утверждает, что влечения, которые можно назвать
сексуальными в узком и широком смыслах слова, играют невероятно
большую и до сих пор непризнанную роль в возникновении
нервных и психических заболеваний. Более того, эти же
сексуальные влечения участвуют в создании высших
культурных, художественных и социальных ценностей
человеческого духа, и их вклад нельзя недооценивать.
По собственному опыту знаю, что неприятие этого
результата психоаналитического исследования является главным
источником сопротивления, с которым оно сталкивается. Хотите
знать, как мы это себе объясняем? Мы считаем, что культура
была создана под влиянием жизненной необходимости за счет
удовлетворения влечений, и она по большей части
постоянно воссоздается благодаря тому, что отдельная личность,
вступая в человеческое общество, снова жертвует
удовлетворением своих влечений в пользу общества. Среди этих влечений
значительную роль играют сексуальные; при этом они
сублимируются, т.е. отклоняются от своих сексуальных целей и
направляются на цели, социально более высокие, уже не
сексуальные. Эта конструкция, однако, весьма неустойчива,
сексуальные влечения подавляются с трудом, и каждому, кому
предстоит включиться в создание культурных ценностей,
грозит опасность, что его сексуальные влечения не допустят
такого их применения. Общество не знает более страшной
угрозы для своей культуры, чем высвобождение сексуальных
влечений и их возврат к изначальным целям. Итак, общество не
любит напоминаний об этом слабом месте в его основании,
6-3518
161
Зигмунд ФРЕЙД
оно не заинтересовано в признании силы сексуальных
влечений и в выяснении значения сексуальной жизни для каждого;
больше того, из воспитательных соображений оно старается
отвлечь внимание от всей этой области. Поэтому оно столь
нетерпимо к вышеупомянутому результату исследований
психоанализа и охотнее всего стремится представить его
отвратительным с эстетической точки зрения и непристойным или
даже опасным с точки зрения морали. Но такими
выпадами нельзя опровергнуть объективные результаты научной
работы. Если уж выдвигать возражения, то они должны быть
обоснованы интеллектуально. Ведь человеку свойственно
считать неправильным то, что ему не нравится, и тогда легко
находятся аргументы для возражений. Итак, общество выдает
нежелательное за неправильное, оспаривая истинность
психоанализа логическими и фактическими аргументами,
подсказанными, однако, аффектами, и держится за эти возражения-
предрассудки, несмотря на все попытки их опровергнуть.
Смею вас заверить, уважаемые дамы и господа, что,
выдвигая это спорное положение, мы вообще не стремились к
тенденциозности. Мы хотели лишь показать фактическое
положение вещей, которое, надеемся, мы познали в процессе упорной
работы. Мы и теперь считаем себя вправе отклонить всякое
вторжение подобных практических соображений в научную
работу, хотя мы еще не успели убедиться в обоснованности тех
опасений, которые имеют следствием эти соображения.
Таковы лишь некоторые из тех затруднений, с которыми
вам предстоит столкнуться в процессе занятий
психоанализом. Для начала, пожалуй, более чем достаточно. Если вы
сумеете преодолеть негативное впечатление от них, мы
продолжим наши беседы.
Вторая лекция
Ошибочные действия
Уважаемые дамы и господа! Мы начнем не с
предположений, а с исследования. Его объектом будут весьма
известные, часто встречающиеся и мало привлекавшие к себе вни-
162
Введение в психоанализ
мание явления, которые, не имея ничего общего с болезнью,
наблюдаются у любого здорового человека. Это так
называемые ошибочные действия (Fehlleistungen) человека:
оговорки (Versprechen) — когда, желая что-либо сказать, кто-то
вместо одного слова употребляет другое; описки — когда то
же самое происходит при письме, что может быть замечено
или остаться незамеченным; очитки (Verlesen) — когда
читают не то, что напечатано или написано; ослышки
(Verhören) — когда человек слышит не то, что ему говорят;
нарушения слуха по органическим причинам сюда, конечно, не
относятся. В основе другой группы таких явлений лежит
забывание (Vergessen), но не длительное, а временное, когда
человек не может вспомнить, например, имени (Name),
которое он наверняка знает и обычно затем вспоминает, или
забывает выполнить намерение (Vorsatz), о котором
позднее вспоминает, а забывает лишь на определенный момент.
В третьей группе явлений этот временной аспект
отсутствует, как, например, при запрятывании (Verlegen), когда
какой-либо предмет куда-то убираешь, так что не можешь его
больше найти, или при совершенно аналогичном затерива-
нии (Verlieren). Здесь перед нами забывание, к которому
относишься иначе, чем к забыванию другого рода; оно
вызывает удивление или досаду, вместо того чтобы мы считали
его естественным. Сюда же относятся определенные
ошибки-заблуждения (Irrtümer)1, которые также имеют
временной аспект, когда на какое-то время веришь чему-то, о чем
до и после знаешь, что это не соответствует
действительности, и целый ряд подобных явлений, имеющих различные
названия.
Внутреннее сходство всех этих случаев выражается
приставкой «о-» или «за-» (ver-) в их названиях. Почти все они
весьма несущественны, в большинстве своем скоропреходя-
щи и не играют важной роли в жизни человека. Только
изредка какой-нибудь из них, например затеривание
предметов, приобретает известную практическую значимость.
1 Слово «Irrtum» переводится буквально как «ошибка», «заблуждение».
В настоящем издании оно в зависимости от контекста переводится либо как
«ошибка», либо как «ошибка-заблуждение». — Примеч. ред. перевода.
163
Зигмунд ФРЕЙД
Именно поэтому на них не обращают особого внимания,
вызывают они лишь слабые эмоции и т.д.
Именно к этим явлениям я и хочу привлечь теперь ваше
внимание. Но вы недовольно возразите мне: «В мире, как и
в душевной жизни, более частной его области, есть столько
великих тайн, в области психических расстройств так много
удивительного, которое нуждается в объяснении и
заслуживает его, что, право, жаль тратить время на такие мелочи.
Если бы вы могли объяснить нам, каким образом человек с
хорошим зрением и слухом среди бела дня может увидеть
и услышать то, чего нет, а другой вдруг считает, что его
преследуют именно те, кого он до сих пор больше всех любил,
или самым остроумным образом защищает химеры, которые
любому ребенку покажутся бессмыслицей, мы еще
как-нибудь признали бы психоанализ. Но если он предлагает нам
лишь разбираться в том, почему оратор вместо одного слова
говорит другое или почему домохозяйка куда-то запрятала
свои ключи, да и в других подобных пустяках, то мы
сумеем найти лучшее применение своему времени и интересам».
Я бы вам ответил: «Терпение, уважаемые дамы и господа!
Я считаю, что ваша критика бьет мимо цели. Действительно,
психоанализ не может похвастаться тем, что никогда не
занимался мелочами. Напротив, материалом для его
наблюдений как раз и служат те незаметные явления, которые в
других науках отвергаются как недостойные внимания,
считаются, так сказать, отбросами мира явлений. Но не подменяете
ли вы в вашей критике значимость проблем их внешней
яркостью? Разве нет весьма существенных явлений, которые
могут при определенных обстоятельствах и в определенное
время выдать себя самыми незначительными признаками?
Я с легкостью могу привести много примеров таких
ситуаций. По каким ничтожным признакам вы, сидящие здесь
молодые люди, замечаете, что завоевали благосклонность дамы?
Разве для этого вы ждете объяснений в любви, пылких
объятий, а недостаточно ли вам едва заметного взгляда, беглого
движения, чуть затянувшегося рукопожатия? И если вы,
будучи криминалистом, участвуете в расследовании убийства,
разве рассчитываете вы в самом деле, что убийца оставил вам
на месте преступления свою фотографию с адресом, и не
164
Введение в психоанализ
вынуждены ли вы довольствоваться более слабыми и не
столь явными следами присутствия личности, которую
ищете? Так что не будем недооценивать незначительные
признаки, может быть, они наведут нас на след чего-нибудь более
важного. А впрочем, я, как и вы, полагаю, что великие
проблемы мира и науки должны интересовать нас прежде всего.
Но обычно очень мало пользы от того, что кто-то во
всеуслышание заявил о намерении сразу же приступить к
исследованию той или иной великой проблемы. Часто в таких
случаях не знают, с чего начать. В научной работе
перспективнее обратиться к изучению того, что тебя окружает и что
более доступно для исследования. Если это делать
достаточно основательно, непредвзято и терпеливо, то, если
посчастливится, даже такая весьма непритязательная работа может
открыть путь к изучению великих проблем, поскольку как все
связано со всем, так и малое соединяется с великим.
Вот так бы я рассуждал, чтобы пробудить ваш интерес к
анализу кажущихся такими ничтожными ошибочных
действий здоровых людей. А теперь поговорим с кем-нибудь, кто
совсем не знаком с психоанализом, и спросим, как он
объясняет происхождение этих явлений.
Прежде всего он, видимо, ответит: «О, это не
заслуживает каких-либо объяснений; это просто маленькие
случайности». Что же он хочет этим сказать? Выходит, существуют
настолько ничтожные события, выпадающие из цепи
мировых событий, которые с таким же успехом могут как
произойти, так и не произойти? Если кто-то нарушит, таким
образом, естественный детерминизм в одном-единственном
месте, то рухнет все научное мировоззрение. Тогда можно
поставить ему в упрек, что религиозное мировоззрение куда
последовательнее, когда настойчиво заверяет, что ни один
волос не упадет с головы без Божьей воли [букв.: ни один
воробей не упадет с крыши без Божьей воли]. Думаю, что
наш друг не будет делать выводы из своего первого ответа,
он внесет поправку и скажет, что если эти явления изучать,
то, естественно, найдутся и для них объяснения. Они могут
быть вызваны небольшими отклонениями функций,
неточностями в психической деятельности при определенных
условиях. Человек, который обычно говорит правильно, может
165
Зигмунд ФРЕЙД
оговориться: 1) если ему нездоровится и он устал; 2) если
он взволнован; 3) если он слишком занят другими вещами.
Эти предположения легко подтвердить. Действительно,
оговорки встречаются особенно часто, когда человек устал,
если у него болит голова или начинается мигрень. В этих же
условиях легко происходит забывание имен собственных.
Для некоторых лиц такое забывание имен собственных
является признаком приближающейся мигрени. В волнении
также часто путаешь слова; захватываешь «по ошибке» не
те предметы, забываешь о намерениях, да и производишь
массу других непредвиденных действий по рассеянности,
т. е. если внимание сконцентрировано на чем-то другом.
Известным примером такой рассеянности может служить
профессор из Fliegende Blätter, который забывает зонт и
надевает чужую шляпу, потому что думает о проблемах своей
будущей книги. По собственному опыту все мы знаем о
намерениях и обещаниях, забытых из-за того, что нас слишком
захватило какое-то другое переживание.
Это так понятно, что, по-видимому, не может вызвать
возражений. Правда, может быть, и не так интересно, как мы
ожидали. Посмотрим же на эти ошибочные действия
повнимательнее. Условия, которые, по предположению, необходимы
для возникновения этих феноменов, различны. Недомогание
и нарушение кровообращения являются физиологическими
причинами нарушений нормальной деятельности; волнение,
усталость, рассеянность — причины другого характера,
которые можно назвать психофизиологическими. Теоретически их
легко можно объяснить. При усталости, как и при
рассеянности и даже при общем волнении внимание распределяется
таким образом, что для. соответствующего действия его остается
слишком мало. Тогда это действие выполняется неправильно
или неточно. Легкое недомогание и изменения притока крови
к головному мозгу могут вызвать такой же эффект, т.е.
повлиять на распределение внимания. Таким образом, во всех
случаях дело сводится к результатам расстройства внимания
органической или психической этиологии.
Из всего этого для психоанализа как будто немного можно
извлечь. У нас может опять возникнуть искушение оставить
эту тему. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что
166
Введение о психоанализ
не все ошибочные действия можно объяснить данной теорией
внимания или, во всяком случае, они объясняются не только
ею. Опыт показывает, что ошибочные действия и забывание
проявляются и у лиц, которые не устали, не рассеянны и не
взволнованы, разве что им припишут это волнение после
сделанного ошибочного действия, но сами они его не
испытывали. Да и вряд ли можно свести все к простому объяснению,
что усиление внимания обеспечивает правильность действия,
ослабление же нарушает его выполнение. Существует
большое количество действий, чисто автоматических и требующих
минимального внимания, которые выполняются при этом
абсолютно уверенно. На прогулке часто не думаешь, куда
идешь, однако не сбиваешься с пути и приходишь, куда хотел.
Во всяком случае, обычно бывает так. Хороший пианист не
думает о том, какие клавиши ему нажимать. Он, конечно,
может ошибиться, но если бы автоматическая игра
способствовала увеличению числа ошибок, то именно виртуозы, игра
которых совершенно автоматизирована благодаря
упражнениям, ошибались бы чаще всех. Мы видим как раз обратное:
многие действия совершаются особенно уверенно, если на
них не обращать внимания, а ошибочное действие возникает
именно тогда, когда правильности его выполнения придается
особое значение и отвлечение внимания никак не
предполагается. Можно отнести это на счет «волнения», но непонятно,
почему оно не усиливает внимания к тому, что так хочется
выполнить. Когда в важной речи или в разговоре из-за
оговорки высказываешь противоположное тому, что хотел
сказать, вряд ли это можно объяснить психофизиологической
теорией или теорией внимания.
В ошибочных действиях есть также много
незначительных побочных явлений, которые не поняты и не объяснены
до сих пор существующими теориями. Например, когда на
время забудется слово, то чувствуешь досаду, хочешь во что
бы то ни стало вспомнить его и никак не можешь
отделаться от этого желания. Почему же рассердившемуся не
удается, как он ни старается, направить внимание на слово,
которое, как он утверждает, «вертится на языке», но это
слово тут же вспоминается, если его скажет кто-то другой?
Или бывают случаи, когда ошибочные действия множатся,
167
Зигмунд ФРЕЙД
переплетаются друг с другом, заменяют друг друга. В
первый раз забываешь о свидании, другой раз с твердым
намерением не забыть о нем оказывается, что перепутал час.
Хочешь окольным путем вспомнить забытое слово, в
результате забываешь второе, которое должно было помочь
вспомнить первое. Стараешься припомнить теперь второе,
ускользает третье и т.д. То же самое происходит и с
опечатками, которые следует понимать как ошибочные
действия наборщика. Говорят, такая устойчивая опечатка
пробралась как-то в одну социал-демократическую газету. В
сообщении об одном известном торжестве можно было прочесть:
«Среди присутствующих был его величество корнпринц».
На следующий день появилось опровержение: «Конечно,
следует читать кнорпринц». В таких случаях любят говорить
о нечистой силе, злом духе наборного ящика и тому
подобных вещах, выходящих за рамки психофизиологической
теории опечатки.
Я не знаю, известно ли вам, что оговорку можно
спровоцировать, так сказать, вызвать внушением. По этому
поводу рассказывают анекдот: как-то новичку поручили важную
роль на сцене; в Орлеанской деве он должен был доложить
королю, что коннетабль отсылает свой меч (der Connétable
schickt sein Schwert zurück). Игравший главную роль
подшутил над робким новичком и во время репетиции несколько
раз подсказал ему вместо нужных слов: комфортабль
отсылает свою лошадь (der Komfortabel schickt sein Pferd zurück)
и добился своего. На представлении несчастный дебютант
оговорился, хотя его предупреждали об этом, а может быть,
именно потому так и случилось.
Все эти маленькие особенности ошибочных действий
нельзя объяснить только теорией отвлечения внимания. Но
это еще не значит, что эта теория неправильна. Ей, пожалуй,
чего-то не хватает, какого-то дополнительного утверждения
для того, чтобы она полностью нас удовлетворяла. Но
некоторые ошибочные действия можно рассмотреть также и с
другой стороны.
Начнем с оговорки, она больше всего подходит нам из
ошибочных действий. Хотя с таким же успехом мы могли бы
выбрать описку или очитку. Сразу же следует сказать, что
168
Введение в психоанализ
до сих пор мы спрашивали только о том, когда, при каких
условиях происходит оговорка, и только на этот вопрос мы
и получали ответ. Но можно также заинтересоваться другим
и попытаться узнать: почему человек оговорился именно так,
а не иначе; следует обратить внимание на то, что происходит
при оговорке. Вы понимаете, что, пока мы не ответим на этот
вопрос, пока мы не объясним результат оговорки с
психологической точки зрения, это явление останется случайностью,
хотя физиологическое объяснение ему и можно будет найти.
Если мне случится оговориться, я могу это сделать в
бесконечно многих вариантах, вместо нужного слова можно
сказать тысячу других, нужное слово может получить
бесчисленное множество искажений. Существует ли что-то, что
заставляет меня из всех возможных оговорок сделать именно
такую, или это случайность, произвол и тогда, может быть,
на этот вопрос нельзя ответить ничего разумного?
Два автора, Мерингер и Майер (один — филолог,
другой — психиатр), попытались в 1895 г. именно с этой
стороны подойти к вопросу об оговорках. Они собрали много
примеров и просто описали их. Это, конечно, еще не дает
никакого объяснения оговоркам, но позволяет найти путь к нему.
Авторы различают следующие искажения, возникающие из-
за оговорок: перемещения (Vertauschungen),
предвосхищения (Vorklänge), отзвуки (Nachklänge), смешения, или
контаминации (Vermengungen, oder Kontaminationen), и
замещения, или субституции (Ersetzungen, oder Substitutionen).
Я приведу вам примеры, предложенные авторами для этих
основных групп. Случай перемещения: Die Milo von Venus
вместо die Venus von Milo [перемещение в
последовательности слов — Милос из Венеры вместо Венеры из Милоса];
предвосхищение: Es war mir auf der Schwest... auf der Brust so
schwer [Мне было на душе (доел.: в груди) так тяжело, но
вначале вместо слова «Brust» — грудь — была сделана
оговорка «Schwest», в которой отразилось предвосхищаемое
слово «schwer»— тяжело]. Примером отзвука может служить
неудачный тост: Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres
Chefs aufzustoßen [Предлагаю Вам выпить (доел.: чокнуться)
за здоровье нашего шефа; но вместо anstoßen — чокнуться —
сказано: aufstoßen — отрыгнуть]. Эти три вида оговорок до-
169
Зигмунд ФРЕЙД
вольно редки. Чаще встречаются оговорки из-за стяжения
или смешения, например, когда молодой человек
заговаривает с дамой: Wenn Sie gestatten mein Fräulein, möchte ich Sie
gerne begleit-digen [Если Вы разрешите, барышня, я Вас
провожу, но в слово «begleiten» — проводить — вставлены еще
три буквы «dig»]. В слове «begleit-digen» кроется, кроме
слова begleiten [проводить], очевидно, еще слово beleidigen
[оскорбить]. (Молодой человек, видимо, не имел большого
успеха у дамы.) На замещение авторы приводят пример: Ich
gebe die Präparate in den Япе/kasten anstatt Brütkasten [Я
ставлю препараты в почтовый ящик вместо термостата].
Объяснение, которое оба автора пытаются вывести из
своего собрания примеров, совершенно недостаточно. Они
считают, что звуки и слоги в слове имеют различную
значимость и иннервация более значимого элемента влияет на
иннервацию менее значимого. При этом авторы ссылаются
на редкие случаи предвосхищения и отзвука; в случаях же
оговорок другого типа эти звуковые предпочтения, если они
вообще существуют, не играют никакой роли. Чаще всего
при оговорке употребляют похожее по звучанию слово, этим
сходством и объясняют оговорку. Например, в своей
вступительной речи профессор заявляет: Ich bin nicht geneigt
(geeignet), die Verdienste meines sehr geschätzten Vorgängers
zu würdigen [Я не склонен (вместо неспособен) оценить
заслуги своего уважаемого предшественника]. Или другой
профессор: Beim weiblichen Genitale hat man trotz vieler
Versuchungen... Pardon: Versuche... [В женских гениталиях,
несмотря на много искушений, простите, попыток...].
Но самой обычной и в то же время самой поразительной
оговоркой является та, когда произносится как раз
противоположное тому, что собирался сказать. При этом
соотношение звуков и влияние сходства, конечно, не имеют значения,
а замену можно объяснить тем, что противоположности
имеют понятийное родство и в психологической ассоциации
особенно сближаются. Можно привести исторические примеры
такого рода: президент нашей палаты депутатов открыл как-
то заседание следующими словами: «Господа, я признаю
число присутствующих достаточным и объявляю заседание
закрытым». Так же предательски, как соотношение противо-
170
Введение в психоанализ
положностей, могут подвести другие привычные ассоциации,
которые иногда возникают совсем некстати. Так, например,
рассказывают, что на торжественном бракосочетании детей
Г. Гельмгольца и знаменитого изобретателя и крупного
промышленника В. Сименса известный физиолог Дюбуа-Реймон
произнес приветственную речь. Он закончил свой вполне
блестящий тост словами: «Итак, да здравствует новая фирма
Сименс и Галске». Это было, естественно, название старой
фирмы. Сочетание этих двух имен так же обычно для жителя
Берлина, как «Ридель и Бойтель» для жителя Вены.
Таким образом, мы должны к соотношению звуков и
сходству слов прибавить влияние словесных ассоциаций. Но
и этого еще недостаточно. В целом ряде случаев оговорку
едва ли можно объяснить без учета того, что было сказано
в предшествующем предложении или же что предполагалось
сказать. Итак, можно считать, что это опять случай отзвука,
как по Мерингеру, но только более отдаленно связанный по
смыслу. Должен признаться, что после всех этих
объяснений может сложиться впечатление, что мы теперь еще более
далеки от понимания оговорок, чем когда-либо!
Но надеюсь, что не ошибусь, высказав предположение,
что во время проведенного исследования у всех у нас
возникло иное впечатление от примеров оговорок, которое
стоило бы проанализировать. Мы исследовали условия, при
которых оговорки вообще возникают, определили, что влияет
на особенности искажений при оговорках, но совсем не
рассмотрели эффекта оговорки самого по себе, безотносительно
к ее возникновению. Если мы решимся на это, то необходима
известная смелость, чтобы сказать: да, в некоторых случаях
оговорка имеет смысл (Sinn). Что значит «имеет смысл»?
Это значит, что оговорку, возможно, следует считать
полноценным психическим актом, имеющим свою цель,
определенную форму выражения и значение. До сих пор мы все время
говорили об ошибочных действиях, а теперь оказывается, что
иногда ошибочное действие является совершенно
правильным, только оно возникло вместо другого ожидаемого или
предполагаемого действия.
Этот действительный смысл ошибочного действия в
отдельных случаях совершенно очевиден и несомненен. Если
171
Зигмунд ФРЕЙД
председатель палаты депутатов в первых же своих словах
закрывает заседание вместо того, чтобы его открыть, то, зная
обстоятельства, в которых произошла оговорка, мы склонны
считать это ошибочное действие не лишенным смысла. Он не
ожидает от заседания ничего хорошего и рад был бы сразу
его закрыть. Показать этот смысл, т.е. истолковать эту
оговорку, не составляет никакого труда. Или если одна дама
с кажущимся одобрением говорит другой: Diesen reizenden
neuen Hut haben Sie sich wohl selbst auf gepatz? [Эту
прелестную новую шляпу Вы, вероятно, сами обделали? — вместо
aufgeputzt — отделали], то никакая научность в мире не
помешает нам услышать в этой оговорке выражение: Dieser Hut
ist eine Patzerei [Эта шляпа безнадежно испорчена]. Или если
известная своей энергичностью дама рассказывает: «Мой муж
спросил доктора, какой диеты ему придерживаться, на это
доктор ответил — ему не нужна никакая диета, он может есть
и пить все, что я хочу», то ведь за этой оговоркой стоит ясно
выраженная последовательная программа поведения.
Уважаемые дамы и господа, если выяснилось, что не только
некоторые оговорки и ошибочные действия имеют смысл, но
и их значительное большинство, то, несомненно, этот смысл
ошибочных действий, о котором до сих пор никто не говорил,
и станет для нас наиболее интересным, а все остальные точки
зрения по праву отойдут на задний план. Мы можем оставить
физиологические и психофизиологические процессы и
посвятить себя чисто психологическим исследованиям о смысле, т. е.
значении и намерениях ошибочных действий. И в связи с этим
мы не упустим возможности привлечь более широкий
материал для проверки этих предположений.
Но прежде чем мы выполним это намерение, я просил бы
вас последовать по другому пути. Часто случается, что поэт
пользуется оговоркой или другим ошибочным действием как
выразительным средством. Этот факт сам по себе должен
нам доказать, что он считает ошибочное действие, например
оговорку, чем-то осмысленным, потому что ведь он делает ее
намеренно. Конечно, это происходит не так, что свою
случайно сделанную описку поэт оставляет затем своему
персонажу в качестве оговорки. Он хочет нам что-то объяснить
оговоркой, и мы должны поразмыслить, что это может озна-
172
Введение в психоанализ
чать: хочет ли он намекнуть, будто известное лицо рассеянно
или устало, или его ждет приступ мигрени. Конечно, не
следует преувеличивать того, что поэт всегда употребляет
оговорку как имеющую определенный смысл. В
действительности она могла быть бессмысленной психической
случайностью и только в крайне редких случаях иметь смысл, но
поэт вправе придать ей смысл, чтобы использовать его для
своих целей. И поэтому нас бы не удивило, если бы от поэта
мы узнали об оговорке больше, чем от филолога и психиатра.
Пример оговорки мы находим в Валленштейне (Пикколо-
мини, 1-й акт, 5-е явление). Макс Пикколомини в
предыдущей сцене страстно выступает на стороне герцога и мечтает
о благах мира, раскрывшихся перед ним, когда он
сопровождал дочь Валленштейна в лагерь. Его отец и посланник двора
Квестенберг в полном недоумении. А дальше в 5-м явлении
происходит следующее:
Квестенберг
Вот до чего дошло!
(Настойчиво и нетерпеливо.)
А мы ему в подобном ослепленье
Позволили уйти, мой друг,
И не зовем его тотчас обратно —
Открыть ему глаза?
Октавио
(опомнившись после глубокого раздумья)
Мне самому
Открыл глаза он шире, чем хотелось.
Квестенберг
Что с вами, друг?
Октавио
Проклятая поездка!
Квестенберг
Как? Что такое?
Октавио
Поскорей! Мне надо
Взглянуть на этот злополучный след
И самому увидеть все. Пойдемте.
(Хочет его увести.)
173
Зигмунд ФРЕЙД
Квестенберг
Зачем? Куда вы?
Октавио
(все еще торопит его)
К ней!
Квестенберг
К кому?
Октавио
(спохватываясь)
Да к герцогу! Пойдем!
(Перевод Н. Славятинского)
Октавио хотел сказать «к нему», герцогу, но оговорился
и выдал словами «к ней» причину, почему молодой герой
мечтает о мире.
О. Ранк (1910а) указал на еще более поразительный
пример у Шекспира в Венецианском купце, в знаменитой сцене
выбора счастливым возлюбленным одного из трех ларцов;
я, пожалуй, лучше процитирую самого Ранка.
«Чрезвычайно тонко художественно мотивированная и
технически блестяще использованная оговорка, которую
приводит Фрейд из Валленштейна, доказывает, что поэты
хорошо знают механизм и смысл ошибочных действий и
предполагают их понимание и у слушателя. В Венецианском купце
Шекспира (3-й акт, 2-я сцена) мы находим тому еще один
пример. Порция, которая по воле своего отца может выйти
замуж только за того, кто вытянет счастливый жребий, лишь
благодаря счастливой случайности избавляется от немилых
ей женихов. Но когда она находит наконец Бассанио,
достойного претендента, который ей нравится, она боится, как бы
и он не вытянул несчастливый жребий. Ей хочется ему
сказать, что и в этом случае он может быть уверен в ее любви,
но она связана данной отцу клятвой. В этой внутренней
двойственности она говорит желанному жениху:
Помедлите, день-два хоть подождите
Вы рисковать; ведь если ошибетесь —
Я потеряю Вас; так потерпите.
Мне что-то говорит (хоть не любовь),
Что не хочу терять Вас; Вам же ясно,
174
введение в психоанализ
Что ненависть не даст подобной мысли.
Но, если Вам не все еще понятно
(Хоть девушке пристойней мысль, чем слово), —
Я б месяц-два хотела задержать Вас,
Пока рискнете. Я б Вас научила,
Как выбрать... Но тогда нарушу клятву.
Нет, ни за что. Итак, возможен промах.
Тогда жалеть я буду, что греха
Не совершила! О, проклятье взорам,
Меня околдовавшим, разделившим!
Две половины у меня: одна
Вся Вам принадлежит; другая — Вам...
Мне — я сказать хотела; значит, Вам же, —
Так Ваше все!..
(Перевод Т. Щетиной-Куперник)
Поэт с удивительным психологическим проникновением
заставляет Порцию в оговорке сказать то, на что она хотела
только намекнуть, так как она должна была скрывать, что
до исхода выбора она вся его и его любит, и этим искусным
приемом поэт выводит любящего, так же как и
сочувствующего ему зрителя, из состояния мучительной неизвестности,
успокаивая насчет исхода выбора».
Обратите внимание на то, как ловко Порция выходит из
создавшегося вследствие ее оговорки противоречия,
подтверждая в конце концов правильность оговорки:
Мне — я сказать хотела; значит, Вам же, —
Так Ваше все!..
Так мыслитель, далекий от медицины, иногда может
раскрыть смысл ошибочного действия одним своим замечанием,
избавив нас от выслушивания разъяснений. Вы все,
конечно, знаете остроумного сатирика Лихтенберга (1742—1799),
о котором Гёте сказал: «Там, где у него шутка, может
скрываться проблема. Но ведь благодаря шутке иногда
решается проблема». В своих остроумных сатирических заметках
(1853) Лихтенберг пишет: «Он всегда читал Agamemnon
[Агамемнон] вместо angenommen [принято], настолько он
зачитывался Гомером». Вот настоящая теория очитки.
В следующий раз мы обсудим, насколько мы можем
согласиться с точкой зрения поэтов на ошибочные действия.
175
Зигмунд ФРЕЙД
Третья лекция
Ошибочные действия
(продолжение)
Уважаемые дамы и господа! В прошлый раз нам пришла
в голову мысль рассматривать ошибочное действие само по
себе, безотносительно к нарушенному им действию, которое
предполагали совершить; у нас сложилось впечатление,
будто в отдельных случаях оно выдает свой собственный смысл,
и если бы это подтвердилось еще в большем числе случаев,
то этот смысл был бы для нас интереснее, чем исследование
условий, при которых возникает ошибочное действие.
Договоримся еще раз о том, что мы понимаем под
«смыслом» (Sinn) какого-то психического процесса не что иное,
как намерение, которому он служит, и его место в ряду
других психических проявлений. В большинстве наших
исследований слово «смысл» мы можем заменить словом
«намерение» (Absicht), «тенденция» (Tendenz). Однако не
является ли самообманом или поэтической вольностью с нашей
стороны, что мы усматриваем в ошибочном действии
намерение?
Будем же по-прежнему заниматься оговорками и
рассмотрим большее количество наблюдений. Мы увидим, что
в целом ряде случаев намерение, смысл оговорки
совершенно очевиден. Это прежде всего те случаи, когда говорится
противоположное тому, что намеревались сказать.
Председатель в речи на открытии заседания говорит: «Объявляю
заседание закрытым». Смысл и намерение его ошибки в том,
что он хочет закрыть заседание. Так и хочется
процитировать: «Да ведь он сам об этом говорит»; остается только
поймать его на слове. Не возражайте мне, что это
невозможно, ведь председатель, как мы знаем, хотел не закрыть, а
открыть заседание, и он сам подтвердит это, а его мнение
является для нас высшей инстанцией. При этом вы
забываете, что мы условились рассматривать ошибочное
действие само по себе; о его отношении к намерению,
которое из-за него нарушается, мы будем говорить позже. Иначе
вы допустите логическую ошибку и просто устраните про-
176
Введение в психоанализ
блему, то, что в английском языке называется begging the
question1.
В других случаях, когда при оговорке прямо не
высказывается противоположное утверждение, в ней все же
выражается противоположный смысл. «Я не склонен (вместо
неспособен) оценить заслуги своего уважаемого
предшественника». «Geneigt» (склонен) не является
противоположным «geeignet» (способен), однако это явное признание
противоречит ситуации, о которой говорит оратор.
Встречаются случаи, когда оговорка просто прибавляет к
смыслу намерения какой-то второй смысл. Тогда
предложение звучит так, как будто оно представляет собой стяжение,
сокращение, сгущение нескольких предложений. Таково
заявление энергичной дамы: он (муж) может есть и пить все,
что я захочу. Ведь она тем самым как бы говорит: он может
есть и пить, что он хочет, но разве он смеет хотеть? Вместо
него я хочу. Оговорки часто производят впечатление таких
сокращений. Например, профессор анатомии после лекции
о носовой полости спрашивает, все ли было понятно
слушателям, и, получив утвердительный ответ, продолжает:
«Сомневаюсь, потому что даже в городе с миллионным
населением людей, понимающих анатомию носовой полости,
можно сосчитать по одному пальцу, простите, по пальцам одной
руки». Это сокращение имеет свой смысл: есть только один
человек, который это понимает.
Данной группе случаев, в которых ошибочные действия
сами указывают на свой смысл, противостоят другие, в
которых оговорки не имеют явного смысла и как бы
противоречат нашим предположениям. Если кто-то при оговорке
коверкает имя собственное или произносит
неупотребительный набор звуков, то уже из-за таких часто встречающихся
случаев вопрос об осмысленности ошибочных действий как
будто может быть решен отрицательно. И лишь при
ближайшем рассмотрении этих примеров обнаруживается, что
в этих случаях тоже возможно понимание искажений, а
разница между этими неясными и вышеописанными
очевидными случаями не так уж велика.
Свести вопрос на мет (шил.). — Примеч. пер.
177
Зигмунд ФРЕЙД
Одного господина спросили о состоянии здоровья его
лошади, он ответил: Ja, das draut... Das dauert vielleicht noch einen
Monat [Да, это продлится, вероятно, еще месяц, но вместо
слова «продлится» — dauert — вначале было сказано
странное «draut»]. На вопрос, что он этим хотел сказать, он,
подумав, ответил: Das ist eine traurige Geschichte [Это печальная
история]. Из столкновения слов «dauert» [дауерт] и «traurige»
[трауриге] получилось «драут» (Meringer, Mayer, 1895).
Другой рассказывает о происшествиях, которые он
осуждает, и продолжает: Dann aber sind die Tatsachen zum
Vorschwein [форшвайн] gekommen... [И тогда обнаружились
факты, но в слово «Vorschein» — элемент выражения
«обнаружились» — вставлена лишняя буква «w»]. На расспросы
рассказчик ответил, что он считает эти факты свинством —
Schweinerei. Два слова — Vorschein [форшайн] и Schweinerei
[швайнерай] — вместе образовали странное «форшвайн» (Ме-
рингер, Майер). Вспомним случай, когда молодой человек
хотел begleitdigen даму. Мы имели смелость разделить эту
словесную конструкцию на begleiten [проводить] и beleidigen
[оскорбить] и были уверены в таком толковании, не требуя
тому подтверждения. Из данных примеров вам понятно, что
и такие неясные случаи оговорок можно объяснить
столкновением, интерференцией двух различных намерений.
Разница состоит в том, что в первом случае одно намерение
полностью замещается (субституируется) другим, и тогда
возникают оговорки с противоположным смыслом, в другом
случае намерение только искажается или модифицируется,
так что образуются комбинации, которые кажутся более или
менее осмысленными.
Теперь мы, кажется, объяснили значительное число
оговорок. Если мы будем твердо придерживаться нашего
подхода, то сможем понять и другие бывшие до сих пор
загадочными оговорки. Например, вряд ли можно предположить,
что при искажении имен всегда имеет место конкуренция
между двумя похожими, но разными именами. Нетрудно,
впрочем, угадать и другую тенденцию. Ведь искажение
имени часто происходит не только в оговорках; имя пытаются
произнести неблагозвучно и внести в него что-то
унизительное — это является своего рода оскорблением, которого
178
Введение о психоанализ
культурный человек, хотя и не всегда охотно, старается
избегать. Он еще часто позволяет это себе в качестве «шутки»,
правда, невысокого свойства. В качестве примера приведу
отвратительное искажение имени президента Французской
республики Пуанкаре, которое в настоящее время переделали в
«Швайнкаре». Нетрудно предположить, что и при оговорке
может проявиться намерение оскорбить, как и при
искажении имени. Подобные объяснения, подтверждающие наши
представления, напрашиваются и в случае оговорок с
комическим и абсурдным эффектом. «Я прошу Вас отрыгнуть
(вместо чокнуться) за здоровье нашего шефа». Праздничный
настрой неожиданно нарушается словом, вызывающим
неприятное представление, и по примеру бранных и
насмешливых речей нетрудно предположить, что именно таким
образом выразилось намерение, противоречащее
преувеличенному почтению, что хотели сказать примерно следующее:
«Не верьте этому, все это несерьезно, плевать мне на этого
малого и т.п.» То же самое относится к тем оговоркам, в
которых безобидные слова превращаются в неприличные,
как, например, apopos [по заду] вместо apropos [кстати] или
Eischeißweibchen [гнусная бабенка] вместо Eiweiß scheibchen
[белковая пластинка] (Мерингер, Майер). Мы знаем многих
людей, которые ради удовольствия намеренно искажают
безобидные слова, превращая их в неприличные; это считается
остроумным, и в действительности часто приходится
спрашивать человека, от которого слышишь подобное, пошутил
ли он намеренно или оговорился.
Ну вот мы без особого труда и решили загадку
ошибочных действий! Они не являются случайностями, а
представляют собой серьезные психические акты, имеющие свой
смысл, они возникают благодаря взаимодействию, а лучше
сказать, противодействию двух различных намерений. А
теперь могу себе представить, какой град вопросов и
сомнений вы готовы на меня обрушить и я должен ответить на
них и разрешить ваши сомнения, прежде чем мы
порадуемся первому результату нашей работы. Я, конечно, не хочу
подталкивать вас к поспешным выводам. Давайте же
подвергнем беспристрастному анализу все по порядку, одно за
другим.
179
Зигмунд ФРЕЙД
О чем вы хотели бы меня спросить? Считаю ли я, что это
объясняет все случаи оговорок или только определенное их
число? Можно ли такое объяснение перенести и на многие
другие виды ошибочных действий: на очитки, описки,
забывание, захватывание вещей «по ошибке» (Vergreifen)1, их
затеривание и т.д.? Имеют ли какое-то значение для
психической природы ошибочных действий факторы усталости,
возбуждения, рассеянности, нарушения внимания? Можно,
далее, заметить, что из двух конкурирующих намерений
одно всегда проявляется в ошибочном действии, другое же не
всегда очевидно. Что же необходимо сделать, чтобы узнать
это скрытое намерение, и, если предположить, что мы
догадались о нем, какие есть доказательства, что наша догадка не
только вероятна, но единственно верна? Может быть, у вас
есть еще вопросы? Если нет, то я продолжу. Напомню вам,
что сами по себе ошибочные действия интересуют нас лишь
постольку, поскольку они дают ценный материал, который
изучается психоанализом. Отсюда возникает вопрос: что это
за намерения или тенденции, которые мешают проявиться
другим, и каковы взаимоотношения между ними? Мы
продолжим нашу работу только после решения этой проблемы.
Итак, подходит ли наше объяснение для всех случаев
оговорок? Я очень склонен этому верить и именно потому, что,
когда разбираешь каждый случай оговорки, такое объяснение
находится. Но это еще не доказывает, что нет оговорок
другого характера. Пусть будет так; для нашей теории это
безразлично, так как выводы, которые мы хотим сделать для
введения в психоанализ, останутся в силе даже в том случае,
если бы нашему объяснению поддавалось лишь небольшое
количество оговорок, что, впрочем, не так. На следующий
вопрос — можно ли полученные данные об оговорках рас-
1 Перевод этого слова на русский язык представляет значительные
трудности. Vergreifen означает буквально «ошибка», «ошибочный захват» какого-
либо предмета. Точный перевод слова зависит от контекста. Поэтому в одном
случае мы переводим это слово как «захватывание (по ошибке)», в другом —
как «действие по ошибке» (не путать с «ошибочным действием» — Fehlleistung,
которое является родовым понятием к Vergreifen), в третьем — просто как
«ошибка» (не путать со словом «Irrtum», которое также переводится как
«ошибка»). — Примеч. ред. перевода.
180
Введение в психоанализ
пространить на другие виды ошибочных действий? — я
хотел бы заранее ответить положительно. Вы сами убедитесь в
этом, когда мы перейдем к рассмотрению примеров описок,
захватывания «по ошибке» предметов и т.д. Но по
методическим соображениям я предлагаю отложить эту работу,
пока мы основательнее не разберемся с оговорками.
Вопрос о том, имеют ли для нас значение выдвигаемые
другими авторами на первый план факторы нарушения
кровообращения, утомления, возбуждения, рассеянности и
теория расстройства внимания, заслуживает более
внимательного рассмотрения, если мы признаем описанный выше
психический механизм оговорки. Заметьте, мы не оспариваем
этих моментов. Психоанализ вообще редко оспаривает то,
что утверждают другие; как правило, он добавляет что-то
новое, правда, часто получается так, что это ранее не
замеченное и вновь добавленное и является как раз
существенным. Нами безоговорочно признается влияние на
возникновения оговорки физиологических условий легкого
нездоровья, нарушений кровообращения, состояния истощения, об
этом свидетельствует наш повседневный личный опыт. Но
как мало этим объясняется! Прежде всего, это не
обязательные условия для ошибочного действия. Оговорка возможна
при абсолютном здоровье и в нормальном состоянии. Эти
соматические условия могут только облегчить и ускорить
проявление своеобразного психического механизма
оговорки. Для объяснения этого отношения я приводил когда-то
сравнение, которое сейчас повторю за неимением лучшего.
Предположим, что я иду темной ночью по безлюдному
месту, на меня нападает грабитель, отнимает часы и кошелек.
Так как я не разглядел лица грабителя, то в ближайшем
полицейском участке я заявляю: «Безлюдное место и
темнота только что отняли у меня ценные вещи». На что
полицейский комиссар мне может сказать: «Вы напрасно
придерживаетесь чисто механистической точки зрения.
Представим себе дело лучше так: под защитой темноты в безлюдном
месте неизвестный грабитель отнял у Вас ценные вещи.
Самым важным в Вашем случае является, как мне кажется, то,
чтобы мы нашли грабителя. Тогда, может быть, мы сможем
забрать у него похищенное».
181
Зигмунд ФРЕЙД
Такие психофизиологические условия, как возбуждение,
рассеянность, нарушение внимания, дают очень мало для
объяснения ошибочных действий. Это только фразы,
ширмы, за которые мы не должны бояться заглянуть. Лучше
спросим, чем вызвано это волнение, особое отвлечение
внимания. Влияние созвучий, сходств слов и употребительных
словесных ассоциаций тоже следует признать важными. Они
тоже облегчают появление оговорки, указывая ей пути, по
которым она может пойти. Но если передо мной лежит
какой-то путь, предрешено ли, что я пойду именно по нему?
Необходим еще какой-то мотив, чтобы я решился на него,
и, кроме того, сила, которая бы меня продвигала по этому
пути. Таким образом, как соотношение звуков и слов, так и
соматические условия только способствуют появлению
оговорки и не могут ее объяснить. Подумайте, однако, о том
огромном числе случаев, когда речь не нарушается из-за
схожести звучания употребленного слова с другим, из-за
противоположности их значений или употребительности
словесных ассоциаций. Мы могли бы согласиться с философом
Вундтом в том, что оговорка появляется, когда вследствие
физического истощения ассоциативные наклонности
начинают преобладать над другими побуждениями в речи. С этим
можно было бы легко согласиться, если бы это не
противоречило фактам возникновения оговорки в случаях, когда
отсутствуют либо физические, либо ассоциативные условия
для ее появления.
Но особенно интересным кажется мне ваш следующий
вопрос — каким образом можно убедиться в существовании
двух соперничающих намерений? Вы и не подозреваете, к
каким серьезным выводам ведет нас этот вопрос. Не правда
ли, одно из двух намерений, а именно нарушенное
(gestörte), обычно не вызывает сомнений: человек, совершивший
ошибочное действие, знает о нем и признает его. Сомнения
и размышления вызывает второе, нарушающее (störende)
намерение. Мы уже слышали, а вы, конечно, не забыли, что
в ряде случаев это намерение тоже достаточно ясно
выражено. Оно обнаруживается в эффекте оговорки, если только
взять на себя смелость считать этот эффект
доказательством. Председатель, который допускает оговорку с обратным
182
Нведспие в психошиигиз
смыслом, конечно, хочет открыть заседание, но не менее
ясно, что он хочет его и закрыть. Это настолько очевидно, что
тут и толковать нечего. А как догадаться о нарушающем
намерении по искажению в тех случаях, когда нарушающее
намерение только искажает первоначальное, не выражая
себя полностью?
В первом ряде случаев это точно так же просто и
делается таким же образом, как и при определении нарушенного
намерения. О нем сообщает сам допустивший оговорку, он
сразу может восстановить то, что намеревался сказать
первоначально: «Das draut, nein, das dauert vielleicht noch einen
Monat» [Это драут, нет, это продлится, вероятно, еще
месяц]. Искажающее намерение он тут же выразил, когда его
спросили, что он хотел сказать словом «драут»: «Das ist eine
traurige Geschichte» [Это печальная история]. Во втором
случае, при оговорке «Vorschwein», он сразу же
подтверждает, что хотел сначала сказать: «Das ist Schweinerei» [Это
свинство], но сдержался и выразился по-другому.
Искажающее намерение здесь так же легко установить, как и
искаженное. Я намеренно остановился здесь на таких примерах,
которые приводил и толковал не я или кто-нибудь из моих
последователей. Однако в обоих этих примерах для решения
проблемы нужен был один небольшой прием. Надо было
спросить говорившего, почему он сделал именно такую
оговорку и что он может о ней сказать. В противном случае, не
желая ее объяснять, он прошел бы мимо нее. На
поставленный же вопрос он дал первое пришедшее ему в голову
объяснение. А теперь вы видите, что этот прием и его результат
и есть психоанализ и образец любого психоаналитического
исследования, которым мы займемся впоследствии.
Не слишком ли я недоверчив, полагая, что в тот самый
момент, когда у вас только складывается представление о
психоанализе, против него же поднимается и протест? Не
возникает ли у вас желания возразить мне, что сведения,
полученные от человека, допустившего оговорку, не вполне
доказательны? Отвечая на вопросы, он, конечно, старался,
полагаете вы, объяснить свою оговорку, вот и сказал первое,
что пришло ему в голову и показалось хоть сколь-нибудь
пригодным для объяснения. Но это еще не доказательство
183
Зигмунд ФРЕЙД
того, что оговорка возникла именно таким образом.
Конечно, могло быть и так, но с таким же успехом и иначе. Ему
в голову могло прийти и другое объяснение, такое же
подходящее, а может быть, даже лучшее.
Удивительно, как мало у вас, в сущности, уважения к
психическому факту! Представьте себе, что кто-то
произвел химический анализ вещества и обнаружил в его составе
другое, весом в столько-то миллиграммов. Данный вес дает
возможность сделать определенные выводы. А теперь
представьте, что какому-то химику пришло в голову усомниться
в этих выводах, мотивируя это тем, что выделенное вещество
могло иметь и другой вес. Каждый считается с фактом, что
вес именно такой, а не другой, и уверенно строит на этом
дальнейшие выводы. Если же налицо психический факт,
когда человеку приходит в голову определенная мысль, вы
с этим почему-то не считаетесь и говорите, что ему могла
прийти в голову и другая мысль! У вас есть иллюзия личной
психической свободы, и вы не хотите от нее отказаться. Мне
очень жаль, но в этом я самым серьезным образом расхожусь
с вами во мнениях.
Теперь вы не станете больше возражать, но только до тех
пор, пока не найдете другого противоречия. Вы продолжите:
мы понимаем, что особенность техники психоанализа
состоит в том, чтобы заставить человека самого решить свои
проблемы. Возьмем другой пример: оратор приглашает
собравшихся чокнуться (отрыгнуть) за здоровье шефа. По нашим
словам нарушающее намерение в этом случае — унизить,
оно и не дает оратору выразить почтение. Но это всего лишь
наше толкование, основанное на наблюдениях за пределами
оговорки. Если мы в этом случае будем расспрашивать
оговорившегося, он не подтвердит, что намеревался нанести
оскорбление, более того, он будет энергично это отрицать.
Почему же мы все же не отказываемся от нашего
недоказуемого толкования и после такого четкого возражения?
Да, на этот раз вы нашли серьезный аргумент. Я
представляю себе незнакомого оратора, возможно, ассистента
того шефа, а возможно, уже приват-доцента, молодого человека
с блестящим будущим. Я настойчиво стану его
выспрашивать, не чувствовал ли он при чествовании шефа противопо-
184
Введение в психоанализ
ложного намерения? Но вот я и попался. Терпение его
истощается, и он вдруг набрасывается на меня: «Кончайте Вы
свои расспросы, иначе я не поручусь за себя. Своими
подозрениями Вы портите мне всю карьеру. Я просто оговорился,
сказал aufstoßen вместо anstoßen, потому что в этом
предложении уже два раза употребил «aw/V. У Мерингера такая
оговорка называется отзвуком, и нечего тут толковать вкривь
и вкось. Вы меня поняли? Хватит». Гм, какая удивительная
реакция; весьма энергичное отрицание. С молодым
человеком ничего не поделаешь, но я про себя думаю, что его
выдает сильная личная заинтересованность в том, чтобы его
ошибочному действию не придавали смысла. Может быть,
и вам покажется, что неправильно с его стороны вести
себя так грубо во время чисто теоретического обследования,
но, в конце концов, подумаете вы, он сам должен знать, что
он хотел сказать, а чего нет. Должен ли? Пожалуй, это еще
вопрос.
Ну, теперь вы точно считаете, что я у вас в руках. Так
вот какова ваша техника исследования, я слышу, говорите
вы. Если сделавший оговорку говорит о ней то, что вам
подходит, то вы оставляете за ним право последней решающей
инстанции. «Он ведь сам это сказал!» Если же то, что он
говорит, вам не годится, вы тут же заявляете: нечего с ним
считаться, ему нельзя верить.
Все это так. Я могу привести вам аналогичный случай,
где дело обстоит столь же невероятно. Если обвиняемый
признается судье в своем проступке, судья верит его
признанию; но если обвиняемый отрицает свою вину, судья не
верит ему. Если бы было по-другому, то не было бы
правосудия, а вы ведь признаете эту систему, несмотря на
имеющиеся в ней недостатки.
Да, но разве вы судья, а сделавший оговорку
подсудимый? Разве оговорка — преступление?
Может быть, и не следует отказываться от этого
сравнения. Но посмотрите только, к каким серьезным
разногласиям мы пришли, углубившись в такую, казалось бы,
невинную проблему, как ошибочные действия. Пока мы еще не в
состоянии сгладить все эти противоречия. Я все-таки
предлагаю временно сохранить сравнение с судьей и подсуди-
185
Зигмунд ФРЕЙД
мым. Согласитесь, что смысл ошибочного действия не
вызывает сомнения, если анализируемый сам признает его.
Зато и я должен согласиться с вами, что нельзя представить
прямого доказательства предполагаемого смысла
ошибочного действия, если анализируемый отказывается сообщить
какие-либо сведения или же он просто отсутствует. В таких
случаях так же, как и в судопроизводстве, прибегают к
косвенным уликам, которые позволяют сделать более или менее
вероятное заключение. На основании косвенных улик суд
иногда признает подсудимого виновным. У нас нет такой
необходимости, но и нам не следует отказываться от
использования таких улик. Было бы ошибкой предполагать, что
наука состоит только из строго доказанных положений, да
и неправильно от нее этого требовать. Такие требования к
науке может предъявлять только тот, кто ищет авторитетов
и ощущает потребность заменить свой религиозный
катехизис на другой, хотя бы и научный. Наука насчитывает в
своем катехизисе мало аподиктических положений, в ней
больше утверждений, имеющих определенную степень
вероятности. Признаком научного мышления как раз и является
способность довольствоваться лишь приближением к
истине и продолжать творческую работу, несмотря на отсутствие
окончательных подтверждений.
На что же нам опереться в своем толковании, где найти
косвенные улики, если показания анализируемого не
раскрывают смысла ошибочного действия? В разных местах.
Сначала будем исходить из аналогии с явлениями, не
связанными с ошибочными действиями, например, когда мы
утверждаем, что искажение имен при оговорке имеет тот же
унижающий смысл, как и при намеренном коверкании
имени. Далее мы будем исходить из психической ситуации, в
которой совершается ошибочное действие, из знания
характера человека, совершившего ошибочное действие, из тех
впечатлений, которые он получил до ошибочного действия,
возможно, что именно на них он и реагировал этим
ошибочным действием. Обычно мы толкуем ошибочное действие,
исходя из общих соображений, и высказываем сначала
только предположение, гипотезу для толкования, а затем,
исследуя психическую ситуацию допустившего ошибку, находим
186
Введение о психоансишз
ему подтверждение. Иногда приходится ждать событий, как
бы предсказанных ошибочным действием, чтобы найти
подтверждение нашему предположению.
Если я ограничусь одной только областью оговорок, я
едва ли сумею столь же легко найти нужные доказательства,
хотя и здесь есть отдельные впечатляющие примеры.
Молодой человек, который хотел бы begleitdigen даму, наверняка
робкий; даму, муж которой ест и пьет то, что она хочет, я
знаю как одну из тех энергичных женщин, которые умеют
командовать всем в доме. Или возьмем такой пример: на
общем собрании «Конкордии» молодой член этого общества
произносит горячую оппозиционную речь, во время которой
он обращается к членам правления, называя их «Vorschuß-
mitglieder» [члены ссуды], словом, которое может
получиться из слияния слов Vorstand [правление] и Ausschuß
[комиссия]. Мы предполагаем, что у него возникло нарушающее
намерение, противоречащее его оппозиционным
высказываниям и которое могло быть связано со ссудой.
Действительно, вскоре мы узнаем, что оратор постоянно нуждался в
деньгах и незадолго до того подал прошение о ссуде.
Нарушающее намерение действительно могло выразиться в такой
мысли: сдержись в своей оппозиции, это ведь люди, которые
разрешат тебе выдачу ссуды.
Я смогу привести вам целый ряд таких уличающих
доказательств, когда перейду к другим ошибочным действиям.
Если кто-то забывает хорошо известное ему имя и с
трудом его запоминает, то можно предположить, что против
носителя этого имени он что-то имеет и не хочет о нем
думать. Рассмотрим психическую ситуацию, в которой
происходит это ошибочное действие. «Господин Y был
безнадежно влюблен в даму, которая вскоре выходит замуж за
господина X. Хотя господин Y давно знает господина X и
даже имеет с ним деловые связи, он все время забывает его
фамилию и всякий раз, когда должен писать ему по делу,
справляется о его фамилии у других» \ Очевидно, господин
Y не хочет ничего знать о счастливом сопернике. «И думать
о нем не хочу».
1 По К. Г. Юнгу (1907, 52).
187
Зигмунд ФРЕЙД
Или другой пример: дама справляется у врача о здоровье
общей знакомой, называя ее по девичьей фамилии. Ее
фамилию по мужу она забыла. Затем она признается, что
очень недовольна этим замужеством и не выносит мужа
своей подруги1.
Мы еще вернемся к забыванию имен и обсудим это с
разных сторон, сейчас же нас интересует преимущественно
психическая ситуация, в которой происходит забывание.
Забывание намерений в общем можно объяснить потоком
противоположных намерений, которые не позволяют
выполнить первоначальное намерение. Так думаем не только мы,
занимающиеся психоанализом, это общепринятое мнение
людей, которые придерживаются его в жизни, но почему-то
отрицают в теории. Покровитель, извиняющийся перед
просителем за то, что забыл выполнить его просьбу, едва ли
будет оправдан в его глазах. Проситель сразу же подумает:
ему ведь совершенно все равно; хотя он обещал, он ничего
не сделал. И в жизни забывание тоже считается в известном
отношении предосудительным, различий между житейской и
психоаналитической точкой зрения на эти ошибочные
действия, по-видимому, нет. Представьте себе хозяйку, которая
встречает гостя словами: «Как, Вы пришли сегодня? А я и
забыла, что пригласила Вас на сегодня». Или молодого
человека, который признался бы возлюбленной, что он забыл
о назначенном свидании. Конечно, он в этом не признается,
а скорее придумает самые невероятные обстоятельства,
которые не позволили ему прийти на свидание и даже не дали
возможности предупредить об этом. На военной службе, как
все знают и считают справедливым, забывчивость не
является оправданием и не освобождает от наказания. Здесь
почему-то все согласны, что определенное ошибочное действие
имеет смысл, причем все знают какой. Почему же нельзя
быть до конца последовательным и не признать, что и к
другим ошибочным действиям должно быть такое же
отношение? Напрашивается естественный ответ.
Если смысл этого забывания намерений столь очевиден
даже для неспециалиста, то вы не будете удивляться тому,
1 По АА.Бриллу (1912, 191).
188
Введение о психоанализ
что и писатели используют это ошибочное действие в том
же смысле. Кто из вас читал или видел пьесу Б. Шоу Цезарь
и Клеопатра, тот помнит, что в последней сцене перед
отъездом Цезаря преследует мысль, будто он намеревался что-то
сделать, о чем теперь забыл. В конце концов оказывается, что
он забыл попрощаться с Клеопатрой. Этой маленькой сценой
писатель хочет приписать великому Цезарю преимущество,
которым он не обладал и к которому совсем не стремился.
Из исторических источников вы можете узнать, что Цезарь
заставил Клеопатру последовать за ним в Рим, и она жила
там с маленьким Цезарионом, пока Цезарь не был убит,
после чего ей пришлось бежать из города.
Случаи забывания намерений в общем настолько
ясны, что мало подходят для нашей цели получить косвенные
улики для объяснения смысла ошибочного действия из
психической ситуации. Поэтому обратимся к особенно
многозначным и малопонятным ошибочным действиям — к зате-
риванию и запрятыванию вещей. Вам, конечно, покажется
невероятным, что в затеривании, которое мы часто
воспринимаем как досадную случайность, участвует какое-то наше
намерение. Но можно привести множество наблюдений
вроде следующего. Молодой человек потерял дорогой для него
карандаш. За день до этого он получил письмо от шурина,
которое заканчивалось словами: «У меня нет желания
потворствовать твоему легкомыслию и лени» \ Карандаш был
подарком этого шурина. Без такого совпадения мы, конечно,
не могли бы утверждать, что в затеривании карандаша
участвует намерение избавиться от вещи. Аналогичные случаи
очень часты. Затериваются предметы, когда поссоришься с
тем, кто их дал и о ком неприятно вспоминать, или когда
сами вещи перестают нравиться и ищешь предлога заменить
их другими, лучшими. Проявлением такого же намерения
по отношению к предмету выступает и то, что его роняют,
разбивают, ломают. Можно ли считать случайностью, что
как раз накануне своего дня рождения школьник теряет,
портит, ломает нужные ему вещи, например ранец или
карманные часы?
По Б.Даттнеру.
189
Зигмунд Ф1Ч:ЙД
Тот, кто пережил много неприятного из-за того, что не
мог найти вещь, которую сам же куда-то заложил, вряд ли
поверит, что он сделал это намеренно. И все-таки нередки
случаи, когда обстоятельства, сопровождающие запрятыва-
ние, свидетельствуют о намерении избавиться от предмета
на короткое или долгое время. Вот лучший пример
такого рода.
Молодой человек рассказывает мне: «Несколько лет тому
назад у меня были семейные неурядицы, я считал свою жену
слишком холодной, и, хотя я признавал ее прекрасные
качества, мы жили без нежных чувств друг к другу. Однажды
она подарила мне книгу, которую купила во время прогулки
и считала интересной для меня. Я поблагодарил за этот знак
«внимания», обещал прочесть книгу, спрятал ее и не мог
потом найти. Так прошли месяцы, иногда я вспоминал об
исчезнувшей книге и напрасно пытался найти ее. Полгода
спустя заболела моя любимая мать, которая жила отдельно
от нас. Моя жена уехала, чтобы ухаживать за свекровью.
Состояние больной было тяжелое, жена показала себя с
самой лучшей стороны. Однажды вечером, охваченный
благодарными чувствами к жене, я вернулся домой, открыл без
определенного намерения, но как бы с сомнамбулической
уверенностью определенный ящик письменного стола и
сверху нашел давно исчезнувшую запрятанную книгу».
Исчезла причина, и пропажа нашлась.
Уважаемые дамы и господа! Я мог бы продолжить этот
ряд примеров. Но я не буду этого делать. В моей
книге «Психопатология обыденной жизни» (впервые вышла в
1901 г.) вы найдете богатый материал для изучения
ошибочных действий1. Все эти примеры свидетельствуют об
одном, а именно о том, что ошибочные действия имеют свой
смысл и показывают, как этот смысл можно узнать или
подтвердить по сопутствующим обстоятельствам. Сегодня я
буду краток, поскольку мы должны при изучении этих
явлений получить необходимые сведения для подготовки к
психоанализу. Я намерен остановиться только на двух группах
1 Также в сочинениях А. Мсдсра (1906-1908), А. А. Брилла (1912),
Э.Джонса (1911), И. Штсрке (1916) и др.
190
Введение в психоанализ
ошибочных действий, повторяющихся и комбинированных,
и на подтверждении нашего толкования последующими
событиями.
Повторяющиеся и комбинированные ошибочные
действия являются своего рода вершиной этого вида действий.
Если бы нам пришлось доказывать, что ошибочные
действия имеют смысл, мы бы именно ими и ограничились, так
как их смысл очевиден даже ограниченному уму и самому
придирчивому критику. Повторяемость проявлений
обнаруживает устойчивость, которую почти никогда нельзя
приписать случайности, но можно объяснить преднамеренностью.
Наконец, замена отдельных видов ошибочных действий друг
другом свидетельствует о том, что самым важным и
существенным в ошибочном действии является не форма или
средства, которыми оно пользуется, а намерение, которому
оно служит и которое должно быть реализовано самыми
различными путями. Хочу привести вам пример
повторяющегося забывания. Э.Джонс (1911, 483) рассказывает, что
однажды по неизвестным причинам в течение нескольких
дней он забывал письмо на письменном столе. Наконец
решился его отправить, но получил от «Dead letter office*
обратно, так как забыл написать адрес. Написав адрес, он
принес письмо на почту, но оказалось, что забыл наклеить
марку. Тут уж он был вынужден признать, что вообще не хотел
отправлять это письмо.
В другом случае захватывание вещей «по ошибке»
(Vergreifen) комбинируется с запрятыванием. Одна дама
совершает со своим шурином, известным артистом, путешествие
в Рим. Ему оказывается самый торжественный прием
живущими в Риме немцами, и среди прочего он получает в
подарок золотую античную медаль. Дама была задета тем, что
шурин не может оценить прекрасную вещь по достоинству.
После того как ее сменила сестра и она вернулась домой,
распаковывая вещи, она обнаружила, что взяла медаль с
собой, сама не зная как. Она тут же написала об этом шурину
и заверила его, что на следующий же день отправит
нечаянно попавшую к ней медаль в Рим. Но на следующий день
медаль была куда-то так запрятана, что ее нельзя было
найти и отправить, и тогда дама начала догадываться, что
191
Зигмунд ФРЕЙД
значит ее «рассеянность»,— просто ей хотелось оставить
медаль у себя1.
Я уже приводил вам пример комбинации забывания с
ошибкой (Irrtum), когда кто-то сначала забывает о
свидании, а потом с твердым намерением не забыть о нем
является не к условленному часу, а в другое время. Совершенно
аналогичный случай из собственной жизни рассказывал мне
мой друг, который занимался не только наукой, но и
литературой. «Несколько лет тому назад я согласился вступить
в комиссию одного литературного общества, предполагая,
что оно поможет мне поставить мою драму. Каждую
пятницу я появлялся на заседании, хотя и без особого интереса.
Несколько месяцев тому назад я получил уведомление о
постановке моей пьесы в театре в Ф., и с тех пор я
постоянно забываю о заседаниях этого общества. Когда я
прочитал Вашу книгу об этих явлениях, мне стало стыдно моей
забывчивости, я упрекал себя, что это подлость — не
являться на заседания после того, как люди перестали быть нужны,
и решил ни в коем случае не забыть про ближайшую
пятницу. Я все время напоминал себе об этом намерении, пока
наконец не выполнил его и не очутился перед дверью зала
заседаний. Но, к моему удивлению, она оказалась закрытой,
а заседание завершенным, потому что я ошибся в дне: была
уже суббота!»
Весьма соблазнительно собирать подобные наблюдения,
но нужно идти дальше. Я хочу показать вам примеры, в
которых наше толкование подтверждается в будущем.
Основной характерной особенностью этих случаев
является то, что настоящая психическая ситуация нам
неизвестна или недоступна нашему анализу. Тогда наше толкование
приобретает характер только предположения, которому мы и
сами не хотим придавать большого значения. Но позднее
происходят события, показывающие, насколько справедливо
было наше первоначальное толкование. Как-то раз я был в
гостях у новобрачных и слышал, как молодая жена со смехом
рассказывала о недавно происшедшем с ней случае: на
следующий день после возвращения из свадебного путешествия
1 По Р. Рейтлсру.
192
Введение в психоанализ
она пригласила свою незамужнюю сестру, чтобы пойти с ней,
как и раньше, за покупками, в то время как муж ушел по
своим делам. Вдруг на другой стороне улицы она замечает
мужчину и, подталкивая сестру, говорит: «Смотри, вон идет
господин Л.». Она забыла, что этот господин уже несколько
недель был ее мужем. Мне стало не по себе от такого
рассказа, но я не решился сделать должный вывод. Я вспомнил
этот маленький эпизод спустя годы, после того как этот брак
закончился самым печальным образом.
А. Медер рассказывает об одной даме, которая за день до
свадьбы забыла померить свадебное платье и, к ужасу
своей модистки, вспомнила об этом только поздно вечером. Он
приводит этот пример забывания в связи с тем, что вскоре
после этого она развелась со своим мужем. Я знаю одну теперь
уже разведенную даму, которая, управляя своим состоянием,
часто подписывала документы своей девичьей фамилией за
несколько лет до того, как она ее действительно приняла.
Я знаю других женщин, потерявших обручальное кольцо во
время свадебного путешествия, и знаю также, что их
супружеская жизнь придала этой случайности свой смысл. А вот
яркий пример с более приятным исходом. Об одном
известном немецком химике рассказывают, что его брак не состоялся
потому, что он забыл о часе венчания и вместо церкви пошел
в лабораторию. Он был так умен, что ограничился этой одной
попыткой и умер холостяком в глубокой старости.
Может быть, вам тоже пришло в голову, что в этих
примерах ошибочные действия играют роль какого-то знака или
предзнаменования древних. И действительно, часть этих
знаков была не чем иным, как ошибочным действием, когда,
например, кто-то спотыкался или падал. Другая же часть
носила характер объективного события, а не субъективного
деяния. Но вы не поверите, как трудно иногда в каждом
конкретном случае определить, к какой группе его отнести.
Деяние так часто умеет маскироваться под пассивное
переживание.
Каждый из нас, оглядываясь на долгий жизненный путь,
может, вероятно, сказать, что он избежал бы многих
разочарований и болезненных потрясений, если бы нашел в себе
смелость толковать мелкие ошибочные действия в общении
7-3518
193
Зигмунд ФРЕЙД
с людьми как предзнаменование и оценивать их как знак еще
скрытых намерений. Чаще всего на это не отваживаются:
возникает впечатление, что снова становишься суеверным —
теперь уже окольным путем, через науку. Но ведь не все
предзнаменования сбываются, а из нашей теории вы поймете, что
не все они и должны сбываться.
Четвертая лекция
Ошибочные действия
(окончание)
Уважаемые дамы и господа! В результате наших
прошлых бесед мы пришли к выводу, что ошибочные действия
имеют смысл — это мы и возьмем за основу наших
дальнейших исследований. Следует еще раз подчеркнуть, что мы не
утверждаем — да и для наших целей нет в этом никакой
необходимости, — что любое ошибочное действие имеет смысл,
хотя это кажется мне весьма вероятным. Нам достаточно
того, что такой смысл обнаруживается относительно часто в
различных формах ошибочных действий. В этом отношении
эти различные формы предполагают и различные
объяснения: при оговорке, описке и т.д. могут встречаться случаи
чисто физиологического характера, в случаях же забывания
имен, намерений, запрятывания предметов и т.д. я едва ли
соглашусь с таким объяснением. Затеривание, по всей
вероятности, может произойти и нечаянно. Встречающиеся в
жизни ошибки (Irrtümer) вообще только отчасти подлежат
нашему рассмотрению. Все это следует иметь в виду также
и в том случае, когда мы исходим из положения, что
ошибочные действия являются психическими актами и
возникают вследствие интерференции двух различных намерений.
Таков первый результат психоанализа. О существовании
таких интерференции и об их возможных следствиях,
описанных выше, психология до сих пор не знала. Мы
значительно расширили мир психических явлений и включили в
область рассмотрения психологии феномены, которыми она
раньше не занималась.
194
Введение о психоанализ
Остановимся теперь кратко на утверждении, что
ошибочные действия являются «психическими актами». Является
ли оно более содержательным, чем первое наше положение,
что они имеют смысл? Я думаю, нет; это второе положение
еще более неопределенно и может привести к
недоразумениям. Иногда все, что можно наблюдать в душевной жизни,
называют психическим феноменом. Важно выяснить,
вызвано ли отдельное психическое явление непосредственно
физическими, органическими, материальными воздействиями,
и тогда оно не относится к области психологии, или оно
обусловлено прежде всего другими психическими
процессами, за которыми скрывается, в свою очередь, ряд
органических причин. Именно в этом последнем смысле мы и
понимаем явление, называя его психическим процессом, поэтому
целесообразнее выражаться так: явление имеет содержание,
смысл. Под смыслом мы понимаем значение, намерение,
тенденцию и место в ряду психических связей.
Есть целый ряд других явлений, очень близких к
ошибочным действиям, к которым это название, однако, уже не
подходит. Мы называем их случайными и
симптоматическими действиями [Zufalls- und Symptomhandlungen]. Они тоже
носят характер не только немотивированных, незаметных и
незначительных, но и излишних действий. От ошибочных
действий их отличает отсутствие второго намерения, с
которым сталкивалось бы первое и благодаря которому оно бы
нарушалось. С другой стороны, эти действия легко
переходят в жесты и движения, которые, по нашему мнению,
выражают эмоции. К этим случайным действиям относятся все
кажущиеся бесцельными, выполняемые, как бы играя,
манипуляции с одеждой, частями тела, предметами, которые мы
то берем, то оставляем, а также мелодии, которые мы
напеваем про себя. Я убежден, что все эти явления полны
смысла и их можно толковать так же, как и ошибочные действия,
что они являются некоторым знаком других, более важных
душевных процессов и сами относятся к полноценным
психическим актам. Но я не собираюсь останавливаться на этой
новой области психических явлений, а вернусь к
ошибочным действиям, так как они позволяют с большей
точностью поставить важные для психоанализа вопросы.
195
Зигмунд ФРЕЙД
В области ошибочных действий самыми интересными
вопросами, которые мы поставили, но пока оставили без ответа,
являются следующие: мы сказали, что ошибочные действия
возникают в результате наложения друг на друга двух
различных намерений, из которых одно можно назвать
нарушенным (gestörte), а другое нарушающим (störende).
Нарушенные намерения не представляют собой проблему, а вот
о другой группе мы хотели бы знать, во-первых, что это за
намерения, выступающие как помеха для другой группы, и,
во-вторых, каковы их отношения друг к другу.
Разрешите мне опять взять в качестве примера для всех
видов ошибочных действий оговорку и ответить сначала на
второй вопрос, прежде чем я отвечу на первый.
При оговорке нарушающее намерение может иметь
отношение к содержанию нарушенного намерения, тогда оговорка
содержит противоречие, поправку или дополнение к нему.
В менее же ясных и более интересных случаях нарушающее
намерение по содержанию не имеет с нарушенным ничего
общего.
Подтверждения отношениям первого рода мы без
труда найдем в уже знакомых и им подобных примерах. Почти
во всех случаях оговорок нарушающее намерение выражает
противоположное содержание по отношению к нарушенному,
ошибочное действие представляет собой конфликт между
двумя несогласованными стремлениями. Я объявляю заседание
открытым, но хотел бы его закрыть — таков смысл оговорки
президента. Политическая газета, которую обвиняли в
продажности, защищается в статье, которая должна заканчиваться
словами: «Наши читатели могут засвидетельствовать, как мы
всегда совершенно бескорыстно выступали на благо общества».
Но редактор, составлявший эту статью, ошибся и написал
«корыстно». Он, видимо, думал: хотя я и должен написать так, но
я знаю, что это ложь. Народный представитель, призванный
говорить кайзеру беспощадную (rückhaltlos) правду,
прислушавшись к внутреннему голосу, который как бы говорит: а не
слишком ли ты смел? — делает оговорку — слово rückhaltlos
[беспощадный] превращается в rückgratlos [бесхребетный] \
В немецком рейхстаге, ноябрь 1908 г.
196
Введение в психоанализ
В уже известных вам примерах, когда оговорка
производит впечатление стяжения и сокращения слов, появляются
поправки, дополнения и продолжения высказывания, в
которых, наряду с первой, находит свое проявление и вторая
тенденция. «Тут обнаружились (zum Vorschein kommen) факты,
а лучше уж прямо сказать: свинства (Schweinereien)», — итак,
возникает оговорка: es sind Dinge zum Vorschwein gekommen.
«Людей, которые это понимают, можно сосчитать по пальцам
одной руки», но в действительности есть только один
человек, который это понимает, в результате получается:
сосчитать по одному пальиу. Или «мой муж может есть и пить, что
он хочет». Но разве я потерплю, чтобы он что-то хотел, вот
и выходит: он может есть и пить все, что я хочу.
Во всех этих случаях оговорка либо возникает из
содержания нарушенного намерения, либо она связана с этим
содержанием.
Другой вид отношения между двумя борющимися
намерениями производит весьма странное впечатление. Если
нарушающее намерение не имеет ничего общего с
содержанием нарушенного, то откуда же оно берется и почему
появляется в определенном месте как помеха? Наблюдения,
которые только и могут дать на это ответ, показывают, что
помеха вызывается тем ходом мыслей, которые незадолго до
того занимали человека и проявились теперь таким образом
независимо от того, выразились ли они в речи или нет. Эту
помеху действительно можно назвать отзвуком, однако не
обязательно отзвуком произнесенных слов. Здесь тоже
существует ассоциативная связь между нарушающим и
нарушенным намерением, но она не скрывается в содержании,
а устанавливается искусственно, часто весьма окольными
путями.
Приведу простой пример из собственных наблюдений.
Однажды я встретился у нас в горах у доломитовых пещер
с двумя одетыми по-туристски дамами. Я прошел с ними
немного, и мы поговорили о прелестях и трудностях
туристского образа жизни. Одна из дам согласилась, что такое
времяпрепровождение имеет свои неудобства.
«Действительно, — говорит она, — очень неприятно целый день шагать по
солнцепеку, когда кофта и рубашка совершенно мокры от
197
Зигмунд ФРЕЙД
пота». В этом предложении она делает маленькую заминку
и продолжает: «Когда приходить nach Hose [домой, но
вместо Hause употреблено слово Hose — панталоны] и есть
возможность переодеться...» Мы эту оговорку не
анализировали, но я думаю, вы ее легко поймете. Дама имела намерение
продолжить перечисление и сказать: кофту, рубашку и
панталоны. Из соображений благопристойности слово
панталоны не было употреблено, но в следующем предложении,
совершенно независимом по содержанию, непроизнесенное
слово появляется в виде искажения, сходного по звучанию
со словом Hause.
Ну а теперь, наконец, мы можем перейти к вопросу,
который все откладывали: что это за намерения, которые
таким необычным образом проявляются в качестве помех?
Разумеется, они весьма различны, но мы найдем в них и
общее. Изучив целый ряд примеров, мы можем выделить
три группы. К первой группе относятся случаи, в которых
говорящему известно нарушающее намерение и он
чувствовал его перед оговоркой. Так, в оговорке «Vorschwein»
говорящий не только не отрицает осуждения
определенных фактов, но признается в намерении, от которого он
потом отказался, произнести слово «Schweinereien» [свинства].
Вторую группу составляют случаи, когда говорящий тоже
признает нарушающее намерение, но не подозревает, что оно
стало активным непосредственно перед оговоркой. Он
соглашается с нашим толкованием, но в известной степени
удивлен им. Примеры такого рода легче найти в других
ошибочных действиях, чем в оговорках. К третьей группе
относятся случаи, когда сделавший оговорку энергично
отвергает наше толкование нарушающего намерения; он не только
оспаривает тот факт, что данное намерение побудило его к
оговорке, но утверждает, что оно ему совершенно чуждо.
Вспомним случай с «aufstoßen» (отрыгнуть вместо
чокнуться), и тот прямо-таки невежливый отпор, который я
получил от оратора, когда хотел истолковать нарушающее
намерение. Как вы помните, мы не пришли к единому мнению
в понимании этих случаев. Я бы пропустил мимо ушей
возражения оратора, произносившего тост, продолжая
придерживаться своего толкования, в то время как вы, полагаю,
198
Введение в психоана.шз
остаетесь под впечатлением его отповеди и подумаете, не
лучше ли отказаться от такого толкования ошибочных
действий и считать их чисто физиологическими актами, как это
было принято до психоанализа. Могу понять, что вас пугает.
Мое толкование предполагает, что у говорящего могут
проявиться намерения, о которых он сам ничего не знает, но о
которых я могу узнать на основании косвенных улик. Вас
останавливает новизна и серьезность моего предположения.
Понимаю и признаю пока вашу правоту. Но вот что мы
можем установить: если вы хотите последовательно
придерживаться определенного воззрения на ошибочные действия,
правильность которого доказана таким большим
количеством примеров, то вам придется согласиться и с этим
странным предположением. Если же вы не можете решиться на
это, то вам нужно отказаться от всего, что вы уже знаете об
ошибочных действиях.
Но остановимся пока на том, что объединяет все три
группы, что общего в механизме этих оговорок. К счастью,
это не вызывает сомнений. В первых двух группах
нарушающее намерение признается самим говорящим; в первом
случае к этому прибавляется еще то, что это намерение
проявляется непосредственно перед оговоркой. Но в обоих
случаях это намерение оттесняется. Говорящий решил не
допустить его выражения в речи, и тогда произошла оговорка,
т. е. оттесненное намерение все-таки проявилось против его
воли, изменив выражение допущенного им намерения,
смешавшись с ним или даже полностью заменив его. Таков механизм
оговорки.
С этой точки зрения мне так же нетрудно полностью
согласовать процесс оговорок, относящихся к третьей группе,
с вышеописанным механизмом. Для этого мне нужно
только предположить, что эти три группы отличаются друг от
друга разной степенью оттеснения нарушающего намерения.
В первой группе это намерение очевидно, оно дает о себе
знать говорящему еще до высказывания; только после того,
как оно отвергнуто, оно возмещает себя в оговорке. Во
второй группе нарушающее намерение оттесняется еще дальше,
перед высказыванием говорящий его уже не замечает.
Удивительно то, что это никоим образом не мешает ему быть
199
Зигмунд ФРЕЙД
причиной оговорки! Но тем легче нам объяснить
происхождение оговорок третьей группы. Я беру на себя смелость
предположить, что в ошибочном действии может
проявиться еще одна тенденция, которая давно, может быть, очень
давно оттеснена, говорящий не замечает ее и как раз
поэтому отрицает. Но оставим пока эту последнюю проблему; из
других случаев вы должны сделать вывод, что подавление
имеющегося намерения что-либо сказать является
непременным условием возникновения оговорки.
Теперь мы можем утверждать, что продвинулись еще
дальше в понимании ошибочных действий. Мы не только
знаем, что они являются психическими актами, в которых
можно усмотреть смысл и намерение, что они возникают
благодаря наложению друг на друга двух различных
намерений, но, кроме того, что одно из этих намерений
подвергается оттеснению, его выполнение не допускается, и в
результате оно проявляется в нарушении другого намерения.
Нужно сначала помешать ему самому, чтобы оно могло
стать помехой. Полное объяснение феноменов, называемых
ошибочными действиями, этим, конечно, еще не
достигается. Сразу же встают другие вопросы, и вообще кажется, чем
дальше мы продвигаемся в понимании ошибочных
действий, тем больше поводов для новых вопросов. Мы можем,
например, спросить: почему все это не происходит намного
проще? Если есть тенденция оттеснить определенное
намерение вместо того, чтобы его выполнить, то это оттеснение
должно происходить таким образом, чтобы это намерение
вообще не получило выражения или же оттеснение могло
бы не удаться вовсе и оттесненное намерение выразилось
бы полностью. Ошибочные действия, однако, представляют
собой компромиссы, они означают полуудачу и полунеудачу
для каждого из двух намерений; поставленное под угрозу
намерение не может быть ни полностью подавлено, ни
всецело проявлено, за исключением отдельных случаев. Мы
можем предполагать, что для осуществления таких
интерференции или компромиссов необходимы особые условия, но
мы не можем даже представить себе их характер. Я также
не думаю, что мы могли бы обнаружить эти неизвестные
нам отношения при дальнейших более глубоких исследова-
200
Введение в психоанализ
ниях ошибочных действий. Гораздо более необходимым мы
считаем изучение других темных областей душевной жизни;
и только аналогии с теми явлениями, которые мы найдем в
этих исследованиях, позволят нам сделать те
предположения, которые необходимы для лучшего понимания
ошибочных действий. И еще одно! Есть определенная опасность в
работе с малозначительными психическими проявлениями,
какими приходится заниматься нам. Существует душевное
заболевание, комбинаторная паранойя, при которой
[больные] бесконечно долго могут заниматься оценкой таких
малозначительных признаков, но я не поручусь, что при этом
[они] делают правильные выводы. От такой опасности нас
может уберечь только широкая база наблюдений,
повторяемость сходных заключений из самых различных областей
психической жизни.
На этом мы прервем анализ ошибочных действий. Но я
хотел бы предупредить вас об одном: запомните,
пожалуйста, метод анализа этих феноменов. На их примере вы
можете увидеть, каковы цели наших психологических
исследований. Мы хотим не просто описывать и классифицировать
явления, а стремимся понять их как проявление борьбы
душевных сил, как выражение целенаправленных тенденций,
которые работают согласно друг с другом или друг против
друга. Мы придерживаемся динамического понимания
психических явлений. С нашей точки зрения, воспринимаемые
феномены должны уступить место только предполагаемым
стремлениям.
Итак, мы будем углубляться в проблему ошибочных
действий, но бросим беглый взгляд на эту область во всей ее
широте, здесь мы встретим и уже знакомое, и кое-что новое.
Мы по-прежнему будем придерживаться уже принятого
вначале деления на три группы оговорок, а также описок,
очиток, ослышек, забывания с его подвидами в зависимости от
забытого объекта (имени собственного, чужих слов,
намерений, впечатлений) и захватывания «по ошибке», запрятыва-
ния, затеривания вещей. Ошибки-заблуждения (Irrtümer),
насколько они попадают в поле нашего внимания, относятся
частично к забыванию, частично к действию «по ошибке»
(Vergreifen).
201
Зигмунд ФРЕЙД
Об оговорке мы уже говорили довольно подробно, и все-
таки кое-что можно добавить. К оговорке присоединяются
менее значительные аффективные явления, которые
небезынтересны для нас. Никто не любит оговариваться, часто
оговорившийся не слышит собственной оговорки, но никогда
не пропустит чужой. Оговорки даже в известном смысле
заразительны, довольно трудно обсуждать оговорки и не
сделать ее самому. Самые незначительные формы оговорок,
которые не могут дать никакого особого объяснения стоящих
за ними психических процессов, нетрудно разгадать в
отношении их мотивации. Если кто-то произносит кратко
долгий гласный вследствие чем-то мотивированного
нарушения, проявившегося в произношении данного слова, то
следующую за ней краткую гласную он произносит долго и
делает новую оговорку, компенсируя этим предыдущую. То
же самое происходит, когда нечисто и небрежно
произносится дифтонг, например, ей или ог как ei; желая исправить
ошибку, человек меняет в следующем месте ei на ей или oi.
При этом, по-видимому, имеет значение мнение
собеседника, который не должен подумать, что говорящему
безразлично, как он пользуется родным языком. Второе
компенсирующее искажение как раз направлено на то, чтобы обратить
внимание слушателя на первую ошибку и показать ему, что
говоривший сам ее заметил. Самыми частыми, простыми и
малозначительными случаями оговорок являются стяжения
и предвосхищения, которые проявляются в несущественных
частях речи. В более длинном предложении оговариваются,
например, таким образом, что последнее слово
предполагаемого высказывания звучит раньше времени. Это
производит впечатление определенного нетерпения, желания
поскорее закончить предложение и свидетельствует об известном
противоборствующем стремлении по отношению к этому
предложению или против всей речи вообще. Таким образом,
мы приближаемся к пограничным случаям, в которых
различия между психоаналитическим и обычным
физиологическим пониманием оговорки стираются. Мы предполагаем,
что в этих случаях имеется нарушающая речевое намерение
тенденция, но она может только намекнуть на свое
существование, не выразив собственного намерения. Нарушение,
202
Hoedcitue в психоанализ
которое она вызывает, является следствием каких-то
звуковых или ассоциативных влияний, которые можно понимать
как отвлечение внимания от речевого намерения. Но ни это
отвлечение внимания, ни ставшие действенными
ассоциативные влияния не объясняют сущности процесса. Они
только указывают на существование нарушающей речевое
намерение тенденции, природу которой, однако, нельзя
определить по ее проявлениям, как это удается сделать во всех
более ярко выраженных случаях оговорки.
Описка (Verschreiben), к которой я теперь перехожу,
настолько аналогична оговорке, что ничего принципиально
нового от ее изучения ждать не приходится. Хотя, может быть,
некоторые дополнения мы и внесем. Столь
распространенные описки, стяжения, появление впереди дальше стоящих,
особенно последних слов свидетельствуют опять-таки об
общем нежелании писать и о нетерпении; более ярко
выраженные случаи описки позволяют обнаружить характер и
намерение нарушающей тенденции. Когда в письме
обнаруживается описка, можно признать, что у пишущего не все было
в порядке, но не всегда определишь, что именно его
волновало. Сделавший описку, так же как и оговорку, часто
не замечает ее. Примечательно следующее наблюдение: есть
люди, которые обычно перед отправлением перечитывают
написанное письмо. У других такой привычки нет; но если
они, однако, сделают это в виде исключения, то всегда
получают возможность найти описку и исправить ее. Как это
объяснить? Складывается впечатление, будто эти люди все
же знают, что они сделали описку. Можно ли это в
действительности предположить?
С практическим значением описки связана одна
интересная проблема. Вы, может быть, знаете случай убийцы X.,
который, выдавая себя за бактериолога, доставал из научно-
исследовательского института по разведению культур
чрезвычайно опасных для жизни возбудителей болезней и
употреблял их для устранения таким «современным» способом
близких людей со своего пути. Однажды он пожаловался
руководству одного из таких институтов на недейственность
присланных ему культур, но при этом допустил ошибку и
вместо слов «при моих опытах с мышами или морскими
203
Зигмунд ФРЕЙД
свинками» написал «при моих опытах с людьми». Эта описка
бросилась в глаза врачам института, но они, насколько я знаю,
не сделали из этого никаких выводов. Ну, а как вы думаете?
Могли бы врачи признать описку за признание и возбудить
следствие, благодаря чему можно было бы своевременно
предупредить преступление? Не послужило ли в данном
случае незнание нашего толкования ошибочных действий
причиной такого практически важного упущения? Полагаю,
однако, что какой бы подозрительной ни показалась мне такая
описка, использовать ее в качестве прямой улики мешает
одно важное обстоятельство. Все ведь не так-то просто.
Описка — это, конечно, улика, но самой по себе ее еще
недостаточно для начала следствия. Описка действительно указывает
на то, что человека могла занимать мысль о заражении людей,
но она не позволяет утверждать, носит ли эта мысль характер
явного злого умысла или практически безобидной фантазии.
Вполне возможно, что человек, допустивший такую описку,
будет отрицать эту фантазию с полным субъективным правом
и считать ее совершенно чуждой для себя. Когда мы в
дальнейшем будем разбирать различие между психической и
материальной реальностью, вы еще лучше сможете понять эту
возможность. В данном же случае ошибочное действие
приобрело впоследствии непредвиденное значение.
При очитке мы имеем дело с психической ситуацией,
явно отличной от ситуации, в которой происходят оговорки
и описки. Одна из двух конкурирующих тенденций
заменяется здесь сенсорным возбуждением и, возможно, поэтому
менее устойчива. То, что следует прочитать, в отличие от
того, что намереваешься написать, не является ведь
собственным продуктом психической жизни читающего. В
большинстве случаев очитка заключается в полной замене
одного слова другим. Слово, которое нужно прочесть, заменяется
другим, причем не требуется, чтобы текст был связан с
результатом очитки по содержанию, как правило, замена
происходит на основе словесной аналогии. Пример Лихтенбер-
га — Агамемнон вместо angenommen — самый лучший из
этой группы. Если мы хотим узнать нарушающую
тенденцию, вызывающую очитку, следует оставить в стороне
неправильно прочитанный текст, а подвергнуть аналитическо-
204
Введение в психоанализ
му исследованию два момента: какая мысль пришла в
голову читавшему непосредственно перед очиткой и в какой
ситуации она происходит. Иногда знания этой ситуации
достаточно для объяснения очитки. Например, некто бродит
по незнакомому городу, испытывая естественную нужду, и
на большой вывеске первого этажа читает клозет
(Klosetthaus). Не успев удивиться тому, что вывеска висит
слишком высоко, он убеждается, что следует читать корсеты
(Korsetthaus). В других случаях очиток, независимых от
содержания текста, наоборот, необходим тщательный анализ,
который нельзя провести, не зная технических приемов
психоанализа и не доверяя им. Но в большинстве случаев
объяснить очитку нетрудно. По замененному слову в примере
с Агамемноном ясен круг мыслей, из-за которых возникло
нарушение. Во время этой войны, например, названия
городов, имена полководцев и военные выражения весьма часто
вычитывают везде, где только встречается хоть какое-нибудь
похожее слово. То, что занимательно и интересно, заменяет
чуждое и неинтересное. Остатки [предшествующих] мыслей
затрудняют новое восприятие.
При очитке достаточно часто встречаются случаи другого
рода, в которых сам текст вызывает нарушающую
тенденцию, из-за которой он затем и превращается в свою
противоположность. Человек вынужден читать что-то для него
нежелательное, и анализ убеждает нас, что интенсивное
желание отвергнуть читаемое вызывает его изменение.
В ранее упомянутых более частых случаях очиток
отсутствуют два фактора, которые, по нашему мнению, играют
важную роль в механизме ошибочных действий: нет
конфликта двух тенденций и оттеснения одной из них, которая
возмещает себя в ошибочном действии. Не то чтобы при
очитке обнаруживалось бы что-то совершенно
противоположное, но важность содержания мысли, приводящего к
очитке, намного очевиднее, чем оттеснение, которому оно до
того подверглось. Именно оба этих фактора нагляднее всего
выступают в различных случаях ошибочных действий,
выражающихся в забывании.
Забывание намерений как раз однозначно, его толкование,
как мы уже знаем, не оспаривается даже неспециалиста-
205
Зигмунд ФРЕЙД
ми. Нарушающая намерение тенденция всякий раз является
противоположным намерением, нежеланием выполнить
первое, и нам остается только узнать, почему оно не выражается
по-другому и менее замаскированно. Но наличие этой
противоположной воли несомненно. Иногда даже удается
узнать кое-что о мотивах, вынуждающих скрываться эту
противоположную волю, и всякий раз она достигает своей цели
в ошибочном действии, оставаясь скрытой, потому что была
бы наверняка отклонена, если бы выступила в виде
открытого возражения. Если между намерением и его
выполнением происходит существенное изменение психической
ситуации, вследствие которого о выполнении намерения не может
быть и речи, тогда забывание намерения выходит за рамки
ошибочного действия. Такое забывание не удивляет;
понятно, что было бы излишне вспоминать о намерении, оно
выпало из памяти на более или менее длительное время.
Забывание намерения только тогда можно считать ошибочным
действием, если такое нарушение исключено.
Случаи забывания намерений в общем настолько
однообразны и прозрачны, что именно поэтому они не
представляют никакого интереса для нашего исследования. Однако
кое-что новое в двух отношениях мы можем узнать, изучая
и это ошибочное действие. Мы отметили, что забывание, т. е.
невыполнение намерения, указывает на противоположную
волю, враждебную этому намерению. Это положение
остается в силе, но противоположная воля, как показывают
наши исследования, может быть двух видов — прямая и
опосредованная. Что мы понимаем под последней, лучше всего
показать на некоторых примерах. Когда покровитель
забывает замолвить словечко за своего протеже, то это может
произойти потому, что он не очень интересуется своим
протеже и у него нет большой охоты просить за него. Именно
в этом смысле протеже и понимает забывчивость
покровителя. Но ситуация может быть и сложнее. Противоположная
выполнению намерения воля может появиться у
покровителя по другой причине и проявить свое действие совсем в
другом месте. Она может не иметь к протеже никакого
отношения, а быть направлена против третьего лица, которое
нужно просить. Вы видите теперь, какие сомнения возника-
206
Введение в психоанализ
ют и здесь в связи с практическим использованием нашего
толкования. Несмотря на правильное толкование забывания,
протеже может проявить излишнюю недоверчивость и
несправедливость по отношению к своему покровителю. Или
если кто-нибудь забывает про свидание, назначенное
другому, хотя сам и намерен был явиться, то чаще всего это
объясняется прямым отказом от встречи с этим лицом. Но
иногда анализ может обнаружить, что нарушающая
тенденция имеет отношение не к данному лицу, а направлена
против места, где должно состояться свидание, и связана с
неприятным воспоминанием, которого забывший хочет
избежать. Или в случае, когда кто-то забывает отправить письмо,
противоположная тенденция может быть связана с
содержанием самого письма; но ведь совсем не исключено, что само
по себе безобидное письмо вызывает противоположную
тенденцию только потому, что оно напоминает о другом, ранее
написанном письме, которое явилось поводом для прямого
проявления противоположной воли. Тогда можно сказать,
что противоположная воля здесь переносится с того
прежнего письма, где она была оправданна, на данное, в котором
ей, собственно, нечему противоречить. Таким образом, вы
видите, что, пользуясь нашим хотя и правильным
толкованием, следует проявлять сдержанность и осторожность; то,
что психологически тождественно, может быть практически
очень даже многозначно.
Подобные явления могут показаться вам очень
необычными. Возможно, вы склонны даже предположить, что эта
«опосредованная» противоположная воля характеризует уже
какой-то патологический процесс. Но смею вас заверить, что
она проявляется у нормальных и здоровых людей. Впрочем,
прошу понять меня правильно. Я сам ни в коей мере не хочу
признавать наши аналитические толкования ненадежными.
Вышеупомянутая многозначность забывания намерения
существует только до тех пор, пока мы не подвергли случай
анализу, а толкуем его только на основании наших общих
предположений. Если же мы проведем с соответствующим
лицом анализ, то мы узнаем с полной определенностью, была
ли в данном случае прямая противоположная воля или
откуда она возникла.
207
Зигмунд ФРЕЙД
Второй момент заключается в следующем: если мы в
большинстве случаев убеждаемся, что забывание намерений
объясняется противоположной волей, то попробуем
распространить это положение на другой ряд случаев, когда
анализируемое лицо не признает, а отрицает открытую нами
противоположную волю. Возьмем в качестве примеров очень
часто встречающиеся случаи, когда забывают вернуть взятые
на время книги, оплатить счета или долги. Мы будем
настолько смелы, что скажем забывшему, как бы он это ни
отрицал, что у него было намерение оставить книги себе и
не оплатить долги, иначе его поведение объяснить нельзя, он
имел намерение, но только ничего не знал о нем; нам, однако,
достаточно того, что его выдало забывание. Он может,
конечно, возразить, что это была всего лишь забывчивость. Теперь
вы узнаете ситуацию, в которой мы уже однажды оказались.
Если мы хотим последовательно проводить наши толкования
ошибочных действий, которые оправдали себя на
разнообразных примерах, то мы неизбежно придем к предположению,
что у человека есть намерения, которые могут действовать
независимо от того, знает он о них или нет. Но, утверждая
это, мы вступаем в противоречие со всеми господствующими
и в жизни, и в психологии взглядами.
Забывание имен собственных и иностранных названий,
а также иностранных слов тоже можно свести к
противоположному намерению, которое прямо или косвенно
направлено против соответствующего названия. Некоторые примеры
такой прямой неприязни я уже приводил ранее. Но
косвенные причины здесь особенно часты и требуют, как правило,
для их установления тщательного анализа. Так, например,
сейчас, во время войны, которая вынудила нас отказаться от
многих прежних симпатий, в силу каких-то очень странных
связей пострадала также память на имена собственные.
Недавно со мной произошел случай, когда я не мог вспомнить
название безобидного моравского города Бизенц, и анализ
показал, что причиной была не прямая враждебность, а
созвучие с названием палаццо Бизенци в Орвието, где я
раньше неоднократно жил. Мотивом тенденции, направленной
против восстановления названия в памяти, здесь впервые
выступает принцип, который впоследствии обнаружит свое
208
Введение в психоанализ
чрезвычайно большое значение для определения причин
невротических симптомов: отказ памяти вспоминать то, что
связано с неприятными ощущениями, и вновь переживать это
неудовольствие при воспоминании. Намерение избежать
неудовольствия, источником которого служат память или
другие психические акты, психическое бегство от
неудовольствия мы признаем как конечный мотив не только для
забывания имен и названий, но и для многих других ошибочных
действий, таких, как неисполнение обещанного,
ошибки-заблуждения (Irrtümer) и др.
Однако забывание имен, по-видимому, особенно легко
объяснить психофизиологическими причинами, и поэтому
есть много случаев, в которых мотив неприятного чувства
не подтверждается. Если кто-то бывает склонен к
забыванию имен, то путем аналитического исследования можно
установить, что они выпадают из памяти не только потому,
что сами вызывают неприятное чувство или как-то
напоминают о нем, а потому, что определенное имя относится к
другому ассоциативному кругу, с которым забывающий
состоит в более интимных отношениях. Имя в нем как бы
задерживается и не допускает других действующих в
данный момент ассоциаций. Если вы вспомните искусственные
приемы мнемотехники, то с удивлением заметите, что имена
забываются вследствие тех же связей, которые намеренно
устанавливают, чтобы избежать забывания. Самым ярким
примером тому являются имена людей, которые для разных
лиц могут иметь разное психическое значение. Возьмем,
например, имя Теодор. Для кого-то оно ничего особенного не
значит, для другого же это может быть имя отца, брата,
друга или его собственное. Опыт аналитических
исследований показывает, что в первом случае нет оснований
забывать это имя, если оно принадлежит постороннему лицу,
тогда как во втором будет постоянно проявляться
склонность лишить постороннего имени, с которым,
по-видимому, ассоциируются интимные отношения. Предположите, что
это ассоциативное торможение может сочетаться с
действием принципа неудовольствия (Unlustprinzip) и, кроме того,
с механизмом косвенной причинности, и вы получите
правильное представление о том, насколько сложны причины
209
Зигмунд ФРЕЙД
временного забывания имен. Но только тщательный анализ
окончательно раскроет перед вами все сложности.
В забывании впечатлений и переживаний еще отчетливее
и сильнее, чем в забывании имен, обнаруживается действие
тенденции устранения неприятного из воспоминания.
Полностью это забывание, конечно, нельзя отнести к
ошибочным действиям, оно относится к ним только в той мере,
в какой это забывание выходит за рамки обычного опыта,
т.е., например, когда забываются слишком свежие или
слишком важные впечатления или такие, забывание
которых прерывает связь событий, в остальном хорошо
сохранившихся в памяти. Почему и как мы вообще забываем, в
том числе и те переживания, которые оставили в нас
несомненно глубочайший след, такие как события первых
детских лет, — это совершенно другая проблема, в которой
защита от неприятных ощущений играет определенную роль,
но объясняет далеко не все. То, что неприятные
впечатления легко забываются, — факт, не подлежащий сомнению.
Это заметили различные психологи, а на великого Дарвина
этот факт произвел такое сильное впечатление, что он ввел
для себя «золотое правило» с особой тщательностью
записывать наблюдения, которые противоречили его теории, так
как он убедился, что именно они не удерживаются в его
памяти.
Тот, кто впервые слышит об этом принципе защиты от
нежелательных воспоминаний путем забывания, не упустит
случая возразить, призывая опыт, что как раз неприятное
трудно забыть, именно оно против нашей воли все время
возвращается, чтобы нас мучить, как, например,
воспоминания об обидах и унижениях. Даже если этот факт верен, он
не годится в качестве аргумента против нашего
утверждения. Важно вовремя понять то обстоятельство, что душевная
жизнь — это арена борьбы противоположных тенденций и
что, выражаясь не динамически, она состоит из
противоречий и противоположных пар. Наличие определенной
тенденции не исключает и противоположной ей — места хватит
для обеих. Дело только в том, как эти противоположные
тенденции относятся друг к другу, какие действия вытекают
из одной и какие из другой.
210
Введение о психоапсигиз
Затеривание и запрятывание вещей нам особенно
интересны своей многозначностью, разнообразием тенденций,
вследствие которых могут произойти эти ошибочные
действия. Общим для всех случаев является то, что какой-то
предмет хотели потерять, но причины и цели этого действия
разные. Вещь теряют, если она испортилась, если намерены
заменить ее лучшей, если она разонравилась, если
напоминает о человеке, с которым испортились отношения, или
если она была приобретена при обстоятельствах, о которых не
хочется вспоминать. С этой же целью вещи роняют, портят
и ломают. В общественной жизни были сделаны
наблюдения, что нежеланные и внебрачные дети намного
болезненнее, чем законные. Для доказательства нет необходимости
ссылаться на грубые приемы так называемых
«производительниц ангелов»1; вполне достаточно указать на известную
небрежность в уходе за детьми. В бережном отношении к
вещам проявляется то же самое, что и в отношении к детям.
Далее, на потерю могут быть обречены вещи, не
утратившие своей ценности, в том случае, если имеется намерение
что-то пожертвовать судьбе, защитив себя этим от другой
внушающей страх потери. Подобные заклинания судьбы, по
данным психоанализа, еще очень часты, так что наши потери
являются добровольной жертвой. Потери могут быть также
проявлением упрямства и наказания самого себя; короче,
более отдаленные мотивации намерения потерять вещь
необозримы.
Действия «по ошибке» (Vergreifen), как и другие ошибки
(Irrtümer) часто используют для того, чтобы выполнить
желания, в которых следовало бы себе отказать. Намерение
маскируется при этом под счастливую случайность. Так,
например, с одним моим другом произошел такой случай: он
должен был явно против своей воли сделать визит за город
по железной дороге, при пересадке он по ошибке сел в
поезд, который доставил его обратно в город. Или бывает так,
1 Engelmacherinnen (эвфемизм, производительницы ангелов) — народное
выражение, обозначающее женщин, так плохо присматривающих за данными
им на воспитание детьми, что тс из-за недостатка питания вскоре умирают, т. с.
«преждевременно становятся ангелами». — Примеч. ред. перевода.
211
Зигмунд ФРЕЙД
что во время путешествия хочется задержаться на полпути,
но из-за определенных обязательств нельзя этого делать, и
тогда пропускаешь нужный поезд, так что вынужден сделать
желанную остановку. Или как случилось с моим пациентом,
которому я запретил звонить любимой женщине, но он,
желая позвонить мне, «по ошибке», «в задумчивости» назвал
неправильный номер и все-таки был соединен с ней.
Прекрасный практический пример прямого неправильного
действия, связанного с повреждением предмета, приводит один
инженер:
«Недавно я с моими коллегами работал в лаборатории
института над серией сложных экспериментов по упругости;
работа, за которую мы взялись добровольно, затянулась,
однако, дольше, чем мы предполагали. Однажды я с коллегой
Ф. опять пошли в лабораторию, он жаловался, что именно
сегодня ему не хотелось бы терять так много времени, у него
много дел дома; я мог только согласиться с ним и в шутку
сказал, вспомнив случай на прошлой неделе: „Будем
надеяться, что и сегодня машина опять испортится, так что
оставим работу и пораньше уйдем".
Во время работы случилось так, что коллега Ф. должен
был управлять краном пресса, осторожно открывая кран и
медленно впуская жидкость под давлением из аккумулятора
в цилиндр гидравлического пресса. Руководитель опыта
стоит у манометра и, когда давление достигает нужного уровня,
кричит: „Стоп!" На эту команду Ф. со всей силой
поворачивает кран влево (все краны без исключения закрываются
поворотом вправо!). Из-за этого в прессе начинает
действовать полное давление аккумулятора, подводящая трубка не
выдерживает и лопается — совсем невинная поломка
машины, но мы вынуждены прервать на сегодня работу и пойти
домой.
Характерно, впрочем, что некоторое время спустя, когда
мы обсуждали этот случай, приятель Ф. абсолютно не
помнил моих слов о поломке машины, которые я помню
совершенно отчетливо».
Этот случай может навести на предположение, что не
всегда безобидная случайность делает руки вашей прислуги
такими опасными врагами вашего дома. Здесь же встает во-
212
Введение о психоанализ
прос, всегда ли случайно наносишь себе вред и подвергаешь
опасности собственное существование. Все это положения,
значимость которых вы при случае можете проверить на
основании анализа наблюдений.
Уважаемые слушатели! Это далеко не все, что можно
было бы сказать об ошибочных действиях. Есть еще много
такого, что нужно исследовать и обсудить. Но я доволен, если
в результате наших бесед вы пересмотрели прежние взгляды
и готовы принять новые. Впрочем, я ограничусь тем, что
некоторые стороны дела останутся невыясненными. Изучая
ошибочные действия, мы можем доказать далеко не все наши
положения, но для их доказательства мы будем привлекать
не только этот материал. Большая ценность ошибочных
действий для нас состоит в том, что это очень часто
встречающиеся явления, которые можно легко наблюдать на самом
себе, и их появление совершенно не связано с каким-либо
болезненным состоянием. В заключение я хотел бы
остановиться только на одном вопросе, на который еще не ответил:
если люди, как мы это видели во многих примерах, так
близко подходят к пониманию ошибочных действий и часто
ведут себя так, как будто они догадываются об их смысле, то
как же можно считать эти явления случайными, лишенными
смысла и значения и так энергично сопротивляться
психоаналитическому их объяснению?
Вы правы — это удивительно и требует своего
объяснения. Но я вам его не дам, а постепенно подведу к
пониманию взаимосвязей, из которого объяснение откроется вам
само по себе без моего непосредственного участия.
Часть вторая
СНОВИДЕНИЯ
1916 [1915—16]
Пятая лекция
Трудности и первые попытки понимания
Уважаемые дамы и господа! Когда-то было сделано
открытие, что симптомы болезни некоторых нервнобольных
имеют смысл1. На этом был основан психоаналитический метод
лечения. Во время этого лечения обнаружилось, что взамен
симптомов у больных также появлялись сновидения. Так
возникло предположение, что и эти сновидения имеют
смысл.
Но мы не пойдем этим историческим путем, а совершим
обратный ход. Мы хотим показать смысл сновидений и
таким образом подойти к изучению неврозов. Этот ход
оправдан, так как изучение сновидений не только лучший способ
подготовки к исследованию неврозов, само сновидение тоже
невротический симптом, который, к тому же, что имеет для
нас неоценимое преимущество, проявляется у всех
здоровых. Даже если бы все люди были здоровы и только видели
сновидения, мы могли бы по их сновидениям сделать все те
выводы, к которым нас привело изучение неврозов.
Итак, сделаем сновидение объектом психоаналитического
исследования. Вновь обычный, недостаточно оцененный
феномен, как будто лишенный практической значимости, как и
ошибочные действия, с которыми он имеет то общее, что
проявляется и у здоровых. Но в остальном условия нашей
1 Иозсф Брсйер в 1880—1882 гг. Ср. также мои лекции *0 психоанализе»
(1910а), прочитанные в Америке, и «К истории психоаналитического
движения» (1914d).
214
Введение в психоанализ
работы менее благоприятны. Ошибочные действия всего
лишь недооценивались наукой, их мало изучали; но, в конце
концов, нет ничего постыдного заниматься ими. Правда,
говорили, что есть вещи поважнее, но можно и из них кое-что
извлечь. Заниматься же сновидениями не только
непрактично и излишне, но просто стыдно; это влечет за собой упреки
в ненаучности, вызывает подозрение в личной склонности к
мистицизму. Чтобы врач занимался сновидениями, когда
даже в невропатологии и психиатрии столько более серьезных
вещей: опухоли величиной с яблоко, которые давят на мозг,
орган душевной жизни, кровоизлияния, хронические
воспаления, при которых изменения тканей можно показать под
микроскопом! Нет, сновидение — это слишком ничтожный
и недостойный исследования объект.
И еще одна особенность, противоречащая всем
требованиям точного исследования. Ведь при исследовании
сновидения нет уверенности даже в объекте. Бредовая идея,
например, проявляется ясно и определенно. «Я — китайский
император», — заявляет больной во всеуслышание. А
сновидение? Его часто вообще нельзя рассказать. Разве есть у
рассказчика гарантия, что он передает сновидение правильно, а
не изменяет многое в процессе пересказа, что-то
придумывает, вследствие неопределенности воспоминаний?
Большинство сновидений вообще нельзя вспомнить, они забываются
целиком, вплоть до мельчайших фрагментов. И на
толковании этого материала и должна основываться научная
психология или метод лечения больных?
Определенное преувеличение в этой оценке может нас
насторожить. Возражения против сновидения как объекта
исследования, очевидно, заходят слишком далеко. С
утверждением о незначительности изучаемого объекта мы уже
имели дело, разбирая ошибочные действия. Мы говорили себе,
что великое может проявляться и в малом. Что касается
неопределенности сновидения, то именно она является
характерной его особенностью наряду с другими; явлениям нельзя
предписывать их свойства. А кроме того, есть ведь ясные
и вполне определенные сновидения. В психиатрии
существуют и другие объекты, которые имеют тот же
неопределенный характер, например многие случаи навязчивых пред-
215
Зигмунд ФРЕЙД
ставлений, которыми, однако, занимаются респектабельные,
признанные психиатры. Мне вспоминается случай из моей
врачебной практики. Больная обратилась ко мне со
словами: «У меня такое чувство, как будто я причинила вред или
хотела это сделать живому существу — ребенку? — или нет,
скорее собаке, — может быть, сбросила с моста или сделала
что-то другое». Мы можем устранить неточность
воспоминания о сновидении, если будем считать сновидением то, что
рассказывает видевший сон, не обращая внимания на то, что
он мог забыть или изменить при воспоминании. В конце
концов, нельзя же так безоговорочно утверждать, что
сновидение является чем-то незначительным. Нам известно из
собственного опыта, что настроение, с которым пробуждаешься
от сна, может длиться весь день; врачи наблюдают случаи,
когда со сновидения начинается душевная болезнь и
бредовая идея берется из этого сновидения; известны
исторические личности, которых побудили к важным делам
сновидения. Поэтому и задаешься вопросом, откуда, собственно, в
научных кругах возникает презрение к сновидению?
Я думаю, что оно является реакцией на слишком
высокую оценку сновидений в древние времена. Известно, что
восстановить прошлое — дело нелегкое, но с уверенностью
можно предположить — позвольте мне эту шутку, — что
наши предки 3000 лет тому назад и раньше точно так же
видели сны, как и мы. Насколько мы знаем, древние народы
придавали всем сновидениям большое значение и считали их
практически значимыми. Они видели в них знаки будущего,
искали в них предзнаменования. Для древних греков и
других народов Ближнего и Среднего Востока военный поход
без толкователя сновидений был подчас так же невозможен,
как сегодня без воздушной разведки. Когда Александр
Македонский предпринимал свой завоевательный поход, в его
свите были самые знаменитые толкователи сновидений.
Город Тир, расположенный тогда еще на острове, оказал царю
такое яростное сопротивление, что он подумывал уже об
отказе от его осады. Но вот однажды ночью он увидел во сне
танцующих в триумфе сатиров и, когда рассказал это
сновидение толкователю, узнал, что ему предвещается победа над
городом. Он приказал войскам наступать и взял Тир. Чтобы
216
Введение в психоанализ
узнать будущее, этруски и римляне пользовались другими
методами, но в течение всего эллинско-римского периода
толкование сновидений культивировалось и высоко
ценилось. Из литературы, занимавшейся этими вопросами, до нас
дошло, по крайней мере, главное произведение, книга Арте-
мидора из Далдиса, которого относят ко времени императора
Адриана. Как потом случилось, что искусство толкования
сновидений пришло в упадок и сновидению перестали
доверять, я не мргу вам сказать. Просвещение не могло сыграть
тут большую роль, ведь темное средневековье сохранило в
том же виде гораздо более абсурдные вещи, чем античное
толкование сновидений. Остается констатировать, что
интерес к сновидению постепенно опустился до суеверия и мог
остаться только среди необразованных людей. Последнее
злоупотребление толкованием сновидений находит себя в
наши дни в попытке узнать из снов числа, которые следует
вытащить при игре в лото. Напротив, современная точная
наука снова вернулась к сновидениям, но только с
намерением проверить на них свои физиологические теории. У
врачей сновидение, конечно, считается не психическим актом, а
проявлением в душевной жизни соматических раздражений.
Бинц в 1878 г. объявил сновидение «физическим процессом,
во всех случаях бесполезным, во многих же прямо-таки
болезненным, от которого мировая душа и бессмертие отстоят
так же далеко, как голубой эфир от заросшей сорняками
песчаной поверхности в самой глубокой долине» (Binz, 1878,
35). Мори (Maury, 1878, 50) сравнивает его с
беспорядочными подергиваниями пляски св. Витта в противоположность
координированным движениям нормального человека;
старое сравнение проводит параллель между содержанием
сновидения и звуками, которые произвели бы «десять пальцев
несведущего в музыке человека, касающегося инструмента»
(Strümpell, 1877, 84).
Толковать — значит найти скрытый смысл; при такой же
оценке сновидения об этом, конечно, не может быть и речи.
Посмотрите описание сновидения у Вундта (1874), Йодля
(1896) и других более поздних философов; с целью
принизить сновидение они довольствуются перечислением
отклонений происходящих во сне процессов от мышления в со-
217
Зигмунд ФРЕЙД
стоянии бодрствования, отмечают распад ассоциаций, отказ
от критики, исключение всего знания и другие признаки
пониженной работоспособности психики. Единственно
ценные факты для понимания сновидения, которыми мы
обязаны точной науке, дали исследования влияния физических
раздражений, действующих во время сна, на содержание
сновидения. Мы располагаем двумя толстыми томами
экспериментальных исследований сновидений недавно умершего
норвежского автора, Дж. Моурли Вольда (в 1910 и 1912 гг.
переведены на немецкий язык), в которых излагаются почти
исключительно результаты изучения изменений положения
конечностей. Их нам расхваливают как образец исследования
сновидений. Можете себе теперь представить, что бы сказали
представители точной науки, если бы они узнали, что мы
хотим попытаться найти смысл сновидений? Возможно, они
уже это и сказали. Но мы не дадим себя запугать. Если
ошибочные действия могут иметь смысл, то и сновидения тоже,
а ошибочные действия в очень многих случаях имеют смысл,
который ускользает от исследования точными методами.
Признаем же себя только сторонниками предрассудков
древних и простого народа и пойдем по стопам античных
толкователей сновидений.
Для решения проблемы мы прежде всего должны
сориентироваться, обозреть в общем всю область сновидений.
Ведь что такое сновидение (Traum)? Его трудно определить
в одном предложении. Но мы и не пытаемся давать
определение там, где достаточно указания на общеизвестный
материал. Однако нам следовало бы выделить в сновидении
существенное. Где же его можно найти? В этой области имеют
место такие невероятные различия, различия по всем
линиям. Существенным будет, пожалуй, то, что мы можем
считать общим для всех сновидений.
Во всяком случае, первое, что объединяет все
сновидения, — это то, что мы при этом спим. Очевидно, видеть
сновидения (Träume) во время сна (Schlaf) является душевной
жизнью, которая имеет известные аналогии с таковой в
состоянии бодрствования и в то же время обнаруживает резкие
отличия от нее. Это определение было уже дано
Аристотелем. Возможно, что между сновидением и сном существуют
218
Введение в психоанализ
еще более близкие отношения. От сновидения можно
проснуться, очень часто сновидение возникает при спонтанном
пробуждении, при насильственном нарушении засыпания.
Таким образом, сновидение, по-видимому, является
промежуточным состоянием между сном и бодрствованием. В таком
случае нам приходится обратиться ко сну. Что же такое сон?
Это физиологическая и биологическая проблема, в
которой еще много спорного. Мы не можем здесь ничего сказать
окончательно, но я полагаю, можно попытаться дать
психологическую характеристику сна. Сон — это состояние, в
котором я ничего не хочу знать о внешнем мире, мой
интерес к нему угасает. Я погружаюсь в сон, отходя от внешнего
мира, задерживая его раздражения. Я засыпаю также, если я
от него устал. Засыпая, я как бы говорю внешнему миру:
«Оставь меня в покое, я хочу спать». Ребенок заявляет
противоположное: «Я не пойду спать, я еще не устал, я хочу еще
что-нибудь пережить». Таким образом, биологической целью
сна, по-видимому, является отдых, его психологическим
признаком — потеря интереса к миру. Наше отношение к миру,
в который мы так неохотно пришли, кажется, несет с собой
то, что мы не можем его выносить непрерывно. Поэтому мы
время от времени возвращаемся в состояние, в котором
находились до появления на свет, т.е. во внутриутробное
существование. Мы создаем, по крайней мере, совершенно
аналогичные условия, которые были тогда: тепло, темно и ничто
не раздражает. Некоторые еще сворачиваются в клубочек и
принимают во сне такое же положение тела, как в утробе
матери. Мы выглядим так, как будто от нас, взрослых, в мире
остается только две трети, а одна треть вообще еще не
родилась. Каждое пробуждение утром является как бы новым
рождением. О состоянии после сна мы даже говорим: я как
будто вновь родился, хотя при этом мы, вероятно, делаем
весьма неправильное предположение об общем самочувствии
новорожденного. Есть основания предполагать, что он
чувствует себя, скорее всего, очень неуютно. О рождении мы
также говорим: увидеть свет.
Если сон понимать именно так, то сновидение вообще не
входит в его программу, а кажется скорее какой-то
нежелательной примесью. Мы даже считаем, что сон без сновиде-
219
Зигмунд ФРЕЙД
ний — лучший и единственно правильный. Во сне не
должно быть никакой душевной деятельности; если же она все-
таки происходит, то мы не достигаем состояния
абсолютного покоя; от остатков душевной деятельности нельзя
полностью освободиться. Эти остатки и есть сновидения. Но
тогда действительно кажется, что сновидению не нужен
смысл. При ошибочных действиях дело обстояло иначе; это
были все-таки действия во время бодрствования. Но если я
сплю, совсем остановил душевную деятельность и только
определенные ее остатки не смог подавить, это еще не
значит, что эти остатки имеют смысл. Да мне и не нужен этот
смысл, так как ведь все остальное в моей душевной жизни
спит. Тут действительно речь может идти только о
судорожных реакциях, только о таких психических феноменах,
которые прямо следуют за соматическим раздражением. Итак,
сновидения как будто являются мешающими сну остатками
душевной жизни при бодрствовании, и мы можем вновь
прийти к заключению, что следует оставить эту
неподходящую для психоанализа тему.
И в то же время, как бы сновидение ни казалось
излишним, оно все-таки существует, и мы можем попытаться
понять причины его существования. Почему душевная жизнь
не прекращается совсем? Вероятно, потому, что что-то не
дает душе покоя. На нее действуют раздражители, и она на
них реагирует. Таким образом, сновидение — это способ
реагирования души на действующие во сне раздражители.
Теперь у нас есть определенный подход к пониманию
сновидения. Рассматривая различные сновидения, мы можем
искать эти мешающие сну раздражители, на которые человек
реагирует сновидением. Вот мы и отметили первое, что
объединяет все сновидения.
Есть ли у них еще что-нибудь общее? Да, несомненно, но
его труднее понять и описать. Душевные процессы во время
сна носят совсем другой характер, чем при бодрствовании.
В сновидении многое переживаешь и в это веришь, хотя на
самом деле ничего не переживаешь, кроме, пожалуй, какого-
то мешающего раздражения. Сновидение переживается
преимущественно в зрительных образах; при этом могут
возникать и чувства, и даже мысли, другие органы чувств могут
220
Воедение о психоанализ
тоже что-то испытывать, но преобладают все-таки
зрительные образы. Затруднения при передаче сновидения
происходят отчасти потому, что эти образы нужно перевести в
слова. Я мог бы это нарисовать, часто говорит видевший сон, но
я не знаю, как это выразить словами. Собственно говоря, это
не является снижением психической деятельности, как у
слабоумных по сравнению с гениальными людьми; это что-то
качественно другое, но трудно сказать, в чем заключается
различие. Г. Т. Фехнер высказал как-то предположение, что
место (в душе), где разыгрываются сновидения, иное, чем
место существования представлений при бодрствовании.
Правда, мы этого не понимаем, не знаем, что по этому поводу
думать, но впечатление чуждости, которое производят
большинство сновидений, здесь действительно передается.
Сравнение деятельности сновидения с действиями
немузыкальной руки также не помогает. Ведь пианино в любом случае
ответит теми же звуками, пусть и не мелодиями, как только
кто-нибудь случайно коснется его клавиш. Эту вторую
общую черту всех сновидений, как бы она ни была непонятна,
давайте не будем упускать из виду.
Есть ли еще другие общие черты? Я не нахожу больше
ни одной, всюду вижу только различия, причем во всех
отношениях, — как в отношении кажущейся длительности, так
и того, что касается четкости, участия аффектов, сохранения
в памяти и т. п. Все происходит, собственно говоря, совсем
не так, как мы могли бы ожидать при вынужденном, бедном,
конвульсивном отражении раздражения. Что касается
длительности сновидений, то есть очень короткие, содержащие
одну или несколько картин, одну мысль или даже только
одно слово; другие, невероятно богатые содержанием,
представляют собой целые романы и, по-видимому, длятся долго.
Есть сновидения отчетливые, как переживания [при
бодрствовании], настолько отчетливые, что мы какое-то время
после пробуждения не признаем их за сновидения, другие же
невероятно слабые, расплывчатые, как тени; в одном и том
же сновидении очень яркие места могут сменяться едва
уловимыми и неясными. Сновидения могут быть осмысленными
или по крайней мере связными, даже остроумными,
фантастически прекрасными; другие же спутанными, как бы слабо-
221
Зигмунд ФРЕЙД
умными, абсурдными, часто даже безумными. Бывают
сновидения, которые оставляют нас равнодушными, другие полны
всяких аффектов, болью до слез, страхом вплоть до
пробуждения, удивлением, восторгом и т.д. Большинство
сновидений после пробуждения забывается, или же они сохраняются
целый день, но к вечеру вспоминаются все слабее и с
пробелами; другие, например детские, сновидения сохраняются
настолько хорошо, что и спустя 30 лет еще свежи в памяти.
Сновидения, как индивиды, могут явиться
один-единственный раз и никогда больше не появляться, или они
повторяются у одного и того же лица без изменений или с
небольшими отступлениями. Короче говоря, эта ночная
деятельность души имеет огромный репертуар, может, собственно,
проделать все, что душа творит днем, но это все-таки не то
же самое.
Можно было бы попытаться объяснить это многообразие
сновидений, предположив, что они соответствуют
различным промежуточным стадиям между сном и
бодрствованием, различным степеням неглубокого сна. Да, но тогда вместе
с повышением значимости, содержательности и
отчетливости сновидения должно было бы усиливаться понимание того,
что это — сновидение, так как при таких сновидениях душа
близка к пробуждению, и не могло быть так, что вслед за
ясной и разумной частью сновидения шла бы бессмысленная
или неясная, а за ней — опять хорошо разработанная часть.
Так быстро душа не могла бы, конечно, изменять глубину
сна. Итак, это объяснение ничего не дает; все не так просто.
Откажемся пока от [проблемы] «смысла» сновидения и
попытаемся лучше понять сновидения, исходя из их общих
черт. Из отношения сновидений к состоянию сна мы
заключили, что сновидение является реакцией на мешающее сну
раздражение. Как мы уже знаем, это единственный момент,
где нам на помощь может прийти точная экспериментальная
психология; она приводит доказательства того, что
раздражения, произведенные во время сна, проявляются в
сновидении. Много таких опытов было поставлено уже
упомянутым Моурли Вольдом; каждый из нас в состоянии
подтвердить этот результат на основании личного наблюдения. Для
сообщения я выберу некоторые более старые эксперименты.
222
Введение в психоанализ
Мори (1878) производил такие опыты над самим собой. Ему
давали понюхать во сне одеколон. Он видел во сне, что он
в Каире в лавке Иоганна Мария Фарина, и далее следовали
невероятные приключения. Или его ущипнули слегка за
затылок: ему снится наложенный нарывной пластырь и врач,
лечивший его в детстве. Или ему налили на лоб каплю воды.
Тогда он оказался в Италии, сильно потел и пил белое вино
Орвието.
То, что нам бросается в глаза в этих экспериментально
вызванных сновидениях, будет, может быть, яснее из других
примеров сновидений, вызванных внешним раздражителем.
Это три сновидения, о которых сообщил остроумный
наблюдатель Гильдебрандт (1875); все они являются
реакциями на звон будильника.
«Итак, весенним утром я иду гулять и бреду
зеленеющими полями в соседнюю деревню, там я вижу жителей
деревни в праздничных платьях с молитвенниками в руках,
большой толпой направляющихся в церковь. Ну да, ведь сегодня
воскресенье, и скоро начнется ранняя обедня. Я решаю
принять в ней участие, но сначала отдохнуть на окружающем
церковь кладбище, так как я немного разгорячен.^ Читая здесь
различные надгробные надписи, я слышу, как звонарь
поднимается на колокольню, и вижу наверху маленький
деревенский колокол, который должен возвестить начало
богослужения. Некоторое время он висит неподвижно, затем
начинает колебаться — и вдруг раздаются его громкие
пронзительные звуки, такие громкие и пронзительные, что я
просыпаюсь. Звуки, однако, исходят от будильника».
«Вторая комбинация. Ясный зимний день; на улицах
сугробы. Я согласился принять участие в прогулке на санях, но
вынужден долго ждать, пока мне сообщат, что сани у ворот.
Затем следуют приготовления к тому, чтобы усесться, —
надевается шуба, достается ножной мешок; наконец я сижу на
своем месте. Но отъезд еще задерживается, пока вожжами
не дается знак нетерпеливым лошадям. Вот они трогаются
с места; сильно трясущиеся колокольчики начинают свою
знаменитую янычарскую музыку с такой силой, что паутина
сна моментально рвется. Опять это не что иное, как резкий
звон будильника».
223
Зигмунд ФРЕЙД
«И третий пример! Я вижу судомойку, проходящую по
коридору в столовую с несколькими дюжинами тарелок,
поставленных одна на другую. Мне кажется, что колонна
фарфора в ее руках вот-вот потеряет равновесие. Смотри, говорю
я, весь груз полетит на землю. Разумеется, следует
неизбежное возражение: я уже привыкла к подобному и т.д., между
тем я все еще не спускаю беспокойного взгляда с идущей.
И в самом деле, на пороге она спотыкается, и хрупкая посуда
с треском и звоном разлетается по полу. Но этот бесконечно
продолжающийся звон, как я скоро замечаю, не треск, а
настоящий звон, и виновником его, как уже понимает
просыпающийся, является будильник».
Эти сновидения довольно выразительны, совершенно
осмысленны, вовсе не так бессвязны, как это обычно
свойственно сновидениям. Мы не будем поэтому что-либо
возражать по их поводу. Общее в них то, что все они кончаются
шумом, который при пробуждении оказывается звоном
будильника. Мы видим здесь, как производится сновидение,
но узнаем также кое-что другое. Сновидение не узнает
будильника — он и не появляется в сновидении, — но оно
заменяет звон будильника другим, оно толкует раздражение,
которое нарушает сон, но толкует его каждый раз
по-разному. Почему так? На этот вопрос нет ответа, это кажется
произвольным. Но понять сновидение означало бы указать,
почему именно этот шум, а не никакой другой выбирается
для обозначения раздражения от будильника. Совершенно
аналогичным образом можно возразить против
экспериментов Мори: произведенное раздражение появляется во сне, но
почему именно в этой форме, этого нельзя узнать и это,
по-видимому, совсем не вытекает из природы нарушающего
сон раздражения. К тому же в опытах Мори к
непосредственному действию раздражения присоединяется огромное
количество другого материала сновидения, например
безумные приключения в сновидении с одеколоном, для которых
нет объяснения.
Но примите во внимание, что изучение сновидения с
пробуждением даст наилучшие шансы для установления
влияния внешних раздражений, нарушающих сон. В большинстве
других случаев это труднее. Просыпаются не от всех снови-
224
Введение в психоанализ
дений, и если утром вспомнить ночное сновидение, то как
можно найти то нарушающее раздражение, которое
действовало ночью? Однажды мне удалось позже установить такой
раздражающий шум, но, конечно, только благодаря особым
обстоятельствам. Как-то утром я проснулся в горном
тирольском местечке с уверенностью, что я видел во сне, будто умер
римский папа. Я не мог объяснить себе сновидения, но затем
моя жена спросила меня: «Ты слышал сегодня ближе к утру
ужасный колокольный звон, раздававшийся во всех церквах
и капеллах?» Нет, я ничего не слышал, мой сон был более
крепким, но я понял благодаря этому сообщению свое
сновидение. Как часто такие раздражения могут вызывать у
спящего сновидения, в то время как он о них ничего не знает?
Может быть, очень часто, может быть, и нет. Если нет
возможности доказать наличие раздражения, то нельзя и
убедиться в нем. Но ведь мы и без этого отказались от оценки
нарушающих сон внешних раздражений с тех пор, как мы
узнали, что они могут объяснить только часть сновидения,
а не все его целиком.
Поэтому нам не следует совсем отказываться от этой
теории. Более того, она может найти свое дальнейшее
развитие. Совершенно безразлично, чем нарушается сон, а душа
побуждается к сновидению. Не всегда это может быть
чувственное раздражение, исходящее извне, иногда это
раздражение, исходящее из внутренних органов, так называемое
органическое раздражение. Последнее предположение
напрашивается само собой, оно соответствует также самым
распространенным взглядам на возникновение сновидений.
Часто приходится слышать, что сновидения возникают в
связи с состоянием желудка. К сожалению, и в этом случае
приходится только предполагать, было ли ночью какое-либо
внутреннее раздражение, которое после пробуждения
невозможно определить, и потому действие такого раздражения
остается недоказуемым. Но не будем оставлять без внимания
тот факт, что многие достоверные наблюдения подтверждают
возникновение сновидений от раздражений внутренних
органов. В общем, несомненно, что состояние внутренних
органов может влиять на сновидения. Связь между некоторым
содержанием сновидения и переполнением мочевого пузыря
8-3518
225
Зигмунд ФРЕЙД
или возбужденным состоянием половых органов до того
очевидна, что ее невозможно отрицать. От этих ясных случаев
можно перейти к другим, в которых содержание сновидения,
по крайней мере, позволяет определенно предположить, что
такие раздражения внутренних органов оказали свое
действие, так как в этом содержании есть что-то, что можно
понять как переработку, отображение, толкование этих
раздражений. Исследователь сновидений Шернер (Scherner, 1861)
особенно настойчиво отстаивал точку зрения на
происхождение сновидений от раздражений внутренних органов и
привел тому несколько прекрасных примеров. Так,
например, в сновидении «два ряда красивых мальчиков с
белокурыми волосами и нежным цветом лица стоят друг против
друга с желанием бороться, бросаются друг на друга, одна
сторона нападает на другую, обе стороны опять расходятся,
занимают прежнее положение, и все повторяется сначала»,
он толкует эти ряды мальчиков как зубы, соответствующие
друг другу, и оно находит полное подтверждение, когда
после этой сцены видящий сон «вытягивает из челюсти
длинный зуб». Толкование о «длинных, узких, извилистых
ходах», по-видимому, тоже верно указывает на кишечное
раздражение и подтверждает положение Шернера о том, что
сновидение прежде всего старается изобразить вызывающий
раздражение орган похожими на него предметами.
Итак, мы, должно быть, готовы уже признать, что
внутренние раздражения могут играть в сновидении такую же роль,
как и внешние. К сожалению, их оценивание вызывает те же
возражения. В большом числе случаев толкование
раздражения внутренних органов ненадежно или бездоказательно, не
все сновидения, но только определенная их часть возникает
при участии раздражения внутренних органов, и наконец,
раздражение внутренних органов, так же как и внешнее
чувственное раздражение, в состоянии объяснить из сновидения не
больше, чем непосредственную реакцию на раздражение.
Откуда берется остальная часть сновидения, остается неясным.
Отметим себе, однако, своеобразие жизни сновидений,
которое выявляется при изучении раздражающих воздействий.
Сновидение не просто передает раздражение, оно
перерабатывает его, намекает на него, ставит его в определенную
226
Введение в психоанализ
связь, заменяет чем-то другим. Это одна сторона работы
сновидения, которая должна нас заинтересовать, потому что она,
возможно, ближе подведет нас к сущности сновидения: если
кто-то делает что-нибудь по побуждению, то этим
побуждением дело не ограничивается. Драма «Макбет» Шекспира,
например, возникла как пьеса по случаю того, что на престол
взошел король, впервые объединивший три страны под своей
короной. Но разве этот исторический повод исчерпывает все
содержание драмы, объясняет нам ее величие и загадки?
Возможно, действующие на спящего внешние и внутренние
раздражения тоже только побудители сновидения, ничего не
говорящие нам о его сущности.
Другое общее сновидениям качество — его психическая
особенность, с одной стороны, трудно уловима, а с другой —
не дает отправной точки для дальнейшего исследования.
В сновидении мы в большинстве случаев что-то переживаем
в визуальных формах. Могут ли раздражения дать этому
объяснение? Действительно ли это то раздражение, которое
мы переживаем? Почему же тогда переживание визуально,
если раздражение глаз происходит только в самых редких
случаях? Или следует допустить, что когда нам снятся речи,
то во время сна мы слышим разговор или подобный ему
шум? Эту возможность я позволю себе со всей
решительностью отвергнуть.
Если изучение общих черт сновидений не может помочь
нам в дальнейших исследованиях, то, возможно, стоит
обратиться к изучению их различий. Правда, сновидения часто
бессмысленны, запутанны, абсурдны; но есть и
осмысленные, трезвые (nüchterne), разумные. Посмотрим, не смогут
ли последние, осмысленные, разъяснить нам первые,
бессмысленные. Сообщу вам разумное сновидение,
рассказанное мне одним молодым человеком. «Я гулял по Кертнер-
штрассе, встретил господина X., к которому присоединился
на какое-то время, потом пошел в ресторан. За моим
столиком сидели две дамы и один господин. Я сначала очень
рассердился на это и не хотел на них смотреть. Потом взглянул
и нашел, что они весьма милы». Видевший сон замечает при
этом, что вечером перед сном действительно гулял по Керт-
нерштрассе, это его обычный путь, и встретил господина X.
227
Зигмунд ФРЕЙД
Другая часть сновидения не является прямым
воспоминанием, но имеет определенное сходство с недавним
переживанием. Или другое «трезвое» сновидение одной дамы. «Ее
муж спрашивает: не настроить ли пианино? Она отвечает:
не стоит, для него все равно нужно сделать новый чехол».
Это сновидение повторяет почти без изменений разговор,
происшедший за день до сновидения между мужем и ею.
Чему же учат нас эти два «трезвых» сновидения? Только
тому, что в них можно найти повторения из дневной жизни
или из связей с ней. Это было бы значимо, если бы
относилось ко всем сновидениям. Но об этом не может быть и
речи; это относится только к небольшому числу сновидений,
в большинстве же их нельзя найти связей с предыдущим
днем, а бессмысленные и абсурдные сновидения этим
вообще никак не объясняются. Мы знаем только, что
сталкиваемся с новыми проблемами. Мы не только хотим знать, о
чем говорит сновидение, но даже в тех случаях, когда оно,
как в вышеприведенных примерах, ясно выражено, мы
хотим знать также, почему и зачем повторяется это знакомое,
только что пережитое.
Я полагаю, что вы, как и я, только устанем, продолжая
подобные эксперименты. Мы видим, что недостаточно
одного интереса к проблеме, если не знать пути, который привел
бы к ее решению. Пока у нас этого пути нет.
Экспериментальная психология не дала нам ничего, кроме некоторых
очень ценных данных о значении раздражений как
побудителей сновидений. От философии нам нечего ждать, кроме
высокомерных упреков в интеллектуальной малоценности
нашего объекта; у оккультных наук мы и сами не хотим
ничего заимствовать. История и народная молва говорят
нам, что сновидение полно смысла и значения, оно
предвидит будущее; это, однако, трудно предположить и, конечно,
невозможно доказать. Таким образом, при первой же
попытке мы оказались полностью беспомощны.
Неожиданно помощь приходит к нам оттуда, откуда мы
и не подозревали. В нашем словоупотреблении, которое
далеко не случайно, а является выражением древнего
познания, хотя его и надо оценивать с осторожностью, — в нашем
языке есть примечательное выражение «сны наяву» (Tagtr-
228
Введение в психошкигиз
äume). Сны наяву являются фантазиями (продуктами
фантазии); это очень распространенные феномены,
наблюдаемые как у здоровых, так и у больных и легко доступные для
изучения на себе. Самое удивительное в этих
фантастических образованиях то, что они сохранили название «снов
наяву», не имея двух общих для всех сновидений черт. Уже
их название противоречит отношению к состоянию сна, а
что касается второй общей черты, то в них ничего не
переживается, не галлюцинируется, а что-то представляется:
сознаешь, что фантазируешь, не видишь, но думаешь. Эти сны
наяву появляются в возрасте, предшествующем половой
зрелости, часто уже в позднем детстве, сохраняются в годы
зрелости, затем от них либо отказываются, либо они
остаются до престарелого возраста. Содержание этих фантазий
обусловлено вполне ясной мотивацией. Это сцены и
происшествия, в которых находят свое удовлетворение
эгоистические, честолюбивые и властолюбивые потребности или
эротические желания личности. У молодых мужчин обычно
преобладают честолюбивые фантазии, у женщин,
честолюбие которых ограничивается любовными успехами, —
эротические. Но довольно часто и у мужчин обнаруживается
эротическая подкладка; все геройские поступки и успехи
должны способствовать восхищению и благосклонности женщин.
Впрочем, сны наяву очень разнообразны, и их судьба
различна. Каждый из них через короткое время или
обрывается и заменяется новым, или они сохраняются, сплетаются
в длинные истории и приспосабливаются к изменяющимся
жизненным обстоятельствам. Они идут, так сказать, в ногу
со временем и получают «печать времени» под влиянием
новой ситуации. Они являются сырым материалом для
поэтического творчества, потому что из снов наяву поэт создает
путем преобразований, переделок и исключений ситуации,
которые он использует в своих новеллах, романах, пьесах.
Но героем снов наяву всегда является сама фантазирующая
личность или непосредственно, или в какой-либо очевидной
идентификации с другим лицом.
Может быть, сны наяву носят это название из-за такого
же отношения к действительности, подчеркивая, что их
содержание так же мало реально, как и содержание сновиде-
229
Зигмунд ФРЕЙД
ний. Но может быть, эта общность названий обусловлена
еще неизвестным нам психическим характером сновидения,
тем, который мы ищем. Возможно также, что мы вообще не
правы, когда придаем определенное значение общности
названий. Но это выяснится лишь позднее.
Шестая лекция
Предположения и техника толкования
Уважаемые дамы и господа! Итак, нам нужен новый
подход, определенный метод, чтобы сдвинуться с места в
изучении сновидения. Сделаю одно простое предложение:
давайте будем придерживаться в дальнейшем предположения, что
сновидение является не соматическим, а психическим
феноменом. Что это означает, вы знаете, но что дает нам право на
это предположение? Ничего, но ничто не мешает нам его
сделать. Вопрос ставится так: если сновидение является
соматическим феноменом, то нам нет до него дела; оно
интересует нас только при условии, что является психическим
феноменом. Таким образом, мы будем работать при условии