ISSN 0042-8744
ВОПРОСЫ
ФИЛОСОФИИ
5
2015
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ВОПРОСЫ
ФИЛОСОФИИ
№5	НАУЧНО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ	А1 g ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1947 ГОДА ВЫХОДИТ ЕЖЕМЕСЯЧНО
МОСКВА	Журнал издается под руководством	“НАУКА” Президиума Российской академии наук
СОДЕРЖАНИЕ
В.А. Лекторский - Возможны ли науки о человеке?........... 3
Философия и наука
В.С. Стёпин, А.М. Сточик, С.Н. Затравкин - К истории становления некласси-
ческого естествознания: революция в медицине конца XIX столетия...... 16
Е.Н. Князева - Понятие “Umwelt” Якоба фон Икскюля и его значимость для совре-
менной эпистемологии.................................................. 30
В.Ш. Рубашкин - Физика частиц - логико-философский комментарий........... 45
А.В. Родин - Программный реализм в физике и основания математики. Часть 2:
Неклассическая и неоклассическая наука................................ 58
Дискуссия о русской философии
С. Н. Корсаков - Мифы и истины в истории русской философии............... 69
В.А. Бажанов - Переворот не состоялся.................................... 86
А.А. Ермичёв - О статье С.Н. Корсакова “Мифы и истины в истории русской фило-
софии”................................................................ 89
А.П. Козырев - К вопросу о “псевдопроблемах” в истории русской философии. 93
М.А. Маслин - “Реформатор” русской философии............................. 95
С.С. Хоружий - Не новая концепция, а тщетная претензия................... 97
В.П. Филатов - О профессионализме и мифах в истории русской науки и фило-
софии................................................................. 99
Дискуссия о понятии идеального у Э.В. Ильенкова
Т. Рокмор - Ильенков об идеальном, опредмечивании и стоимости........... 108
Д. Бэкхёрст - Ответ на статью Тома Рокмора “Ильенков об идеалах, опредмечива-
нии и стоимости”..................................................... 116
© Российская академия наук, 2015
© Редколлегия журнала “Вопросы
ФилософИ^^т^^^
1
С.Н. Мареев - Ответ Т. Рокмору (в защиту идеализма).................... 121
А.В. Бузгалин - Опредмечивание, овещнение и отчуждение: актуальность абст-
рактных философских дискуссий....................................... 124
Т. Рокмор - Ответ моим критикам........................................ 130
Атомизм и мировая культура
Атомизм / атомистический подход в физике и математике и культурный контекст.
Материалы “круглого стола’’. Участники: В.В. Аристов, В.И. Аршинов, В.Г. Бу-
данов, Вл.П. Визгин, И.А. Герасимова, А.И. Липкин, В.Г. Лысенко, Е.А. Мам-
чур, Л.И. Маневич, Ю.И. Манин, М.В. Рубец, А.Ю. Севальников. Материалы
подготовили В.Г. Лысенко и М.В. Рубец.................................. 131
Е.А. Мамчур - Судьбы атомизма в современном естествознании и структурный
реализм............................................................. 158
В.Г. Лысенко - Понятие варна (varna) в индийской мысли и атомистический
подход.............................................................. 168
История философии
А.Т. Юнусов - Проблема хронологии логических трактатов Аристотеля в работах
исследователей XX в................................................. 179
Е.Л. Черткова - Утопия как “философский проект”........................ 190
Е.А. Шенцева - Ризома vs сеть.......................................... 202
Критика и библиография
А.И. Колганов, Е.С. Зотова - Русский марксизм. Георгий Валентинович Плеханов,
Владимир Ильич Ульянов (Ленин). Под ред. А.В. Бузгалина, Б.И. Пружинина.
М.: РОССПЭН, 2013. 591 с. (Философия России первой половины XX века). 211
Д.Б. Эпштейн - Дорога к свободе. Критический марксизм о теории и практике со-
циального освобождения. Под общей ред. Б.Ф. Славина. М.: ЛЕНАНД, 2013.
688 с. (Библиотека журнала “Альтернативы”)......................... 214
Наши авторы............................................................ 219
Authors................................................................ 221
Председатель Международного редакционного совета -
Лекторский Владислав Александрович
МЕЖДУНАРОДНЫЙ РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ:
Э. Агацци (Италия), Ань Цинянь (Китай), А.А. Гусейнов (Россия),
А.Ф. Зотов (Россия), А.Н. Нысанбаев (Казахстан), Т.Й. Ойзерман (Россия),
М.В. Попович (Украина), В.С. Степин (Россия), Ю. Хабермас (Германия),
Р. Харре (Великобритания)
Главный редактор - Пружинин Борис Исаевич
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
П.П. Гайденко, А.А. Гусейнов, В.К. Кантор, В.А. Лекторский, В.Л. Макаров,
В.В. Миронов, Н.В. Мотрошилова, И.С. Разумовский (ответственный секретарь),
А.М. Руткевич, В.С. Степин,
Н.Н. Трубникова (заместитель главного редактора), Т.В. Черниговская
Сайт журнала - http://www.vphil.ru
2
Возможны ли науки о человеке?
В.А. ЛЕКТОРСКИЙ
В статье обсуждается вопрос о возможных путях развития наук о человеке в связи
с современными успехами в области генетики человека и особенно когнитивных наук и
наук о мозге. Автор пытается показать, что редуцирование научного знания о человеке
к результатам изучения его лишь как природного существа не только делает односто-
ронним это знание, но и может привести к опасным последствиям в случае технологи-
ческого использования такого знания. В статье анализируются доводы, выдвигавшиеся
в обоснование тезиса о невозможности науки о человеке: свобода воли, самоконструи-
рование человека, сознание и самосознание. Автор обосновывает положение о том, что
науки о человеке должны принимать во внимание, что человек не только естественное,
но и искусственное существо, что он включён в культуру и разнообразные знаково-сим-
волические системы. На основе этого возможно плодотворное взаимодействие различ-
ных наук о человеке и решение тех новых проблем, которые порождены современными
технологиями.
The author discusses possible ways of human sciences development in the context of the
current successes in human genetics and especially in cognitive and brain sciences. The attempt
is made to show that the reduction of scientific knowledge about the human being to the results
of natural sciences is not only one-sided, but can create dangerous consequences in case of tech-
nological use of such knowledge. The arguments in the favor of the thesis about impossibility
of human sciences - the freedom of choice, self-constitution of the human being, consciousness
and self-consciousness are critically analyzed. The author argues that human sciences should
take into account the principal fact, that the human being is not only a natural being, but also an
artificial one, that she/he is included in culture and various semiotic systems. The accepting this
idea makes possible fruitful interaction of different human sciences for solution of problems cre-
ated by contemporary technologies.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия, науки о человеке, НБИК-технологии, свобода,
конструирование, познание, сознание, интроспекция, чтение мыслей, постчеловек.
KEY WORDS: philosophy, human sciences, NBIC-technologies, freedom, construction,
cognition, consciousness, introspection, mind-reading, post human being.
© Лекторский В.A., 2015 г.
3
Могут ли науки о человеке погубить человека?
Около 50 лет назад ряд известных учёных говорили о том, что наука XXI в. будет
наукой о человеке.
Сегодня мы оказались в очень любопытной ситуации. Кажется, что предсказания
относительно развития наук о человеке сбываются. Есть серьезные основания считать,
что науки о человеке - это передний край развития современной науки в целом. Мето-
ды естественных и точных наук начинают применяться к изучению феномена человека.
Представляется, что сегодня осуществляется вековая мечта о единстве науки: наук о при-
роде и наук о человеке. Огромны успехи генетики человека: расшифрован геном человека,
открываются колоссальные возможности использования этих знаний. Сегодня исключи-
тельно интенсивно идет работа по изучению человеческого мозга: на эти исследования в
США выделяется больше средств, чем на научные разработки в области физики. Развива-
ются когнитивные науки: исследования в области искусственного интеллекта, когнитив-
ной психологии, когнитивной лингвистики, когнитивной психофизиологии. Появились
новые методы и средства таких исследований, которыми еще недавно наука не располага-
ла: информационные и нанотехнологии, магнитно-резонансная томография и др. Науки,
которые до недавних пор не имели никакого отношения к изучению человека, начина-
ют претендовать на вклад в его познание: ряд физиков [Пенроуз 2011, Менский 2011]
утверждают, что квантовая механика может дать ключ к пониманию природы сознания.
Получено много знаний о человеке, использование которых не только создает радикально
новую ситуацию в развитии науки, но и может принципиально изменить человеческую
жизнь.
Между тем последнее обстоятельство заставляет заново оценить предсказание,
о котором я говорил. Оно предполагает, что именно с помощью наук о человеке можно
найти условия, обеспечивающие сохранение самого человека (иначе он погибнет). Одна-
ко действительная картина оказывается сложнее. Всё более становится ясным новое об-
стоятельство: современные науки о человеке могут создать принципиально иной уровень
человеческого развития, но они же при определённых условиях могут использоваться
для деградации человека, его расчеловечивания - в этом случае окажется, что именно
развитие наук о человеке приведет к тому, что человек в привычном нам смысле исчезнет,
погибнет.
Примерно тогда же, в 70-е гг. прошлого столетия наш известный философ И.Т. Фро-
лов сказал о том, что развитие науки в целом выходит на проблематику человека, что по-
этому науки о человеке в ближайшем будущем станут лидерами научного прогресса. При
этом он подчеркивал, что центром новой интеграции должна стать философия, которая
не только исследует бытие и познание, но и анализирует человеческие ценности. Фролов
специально обращал внимание на то, что без ценностной компоненты, без ориентации на
гуманистический идеал развитие наук о человеке и их использование может стать даже
опасным.
Сегодня мы понимаем сложность ситуации, которая порождается развитием наук
о человеке и базирующихся на них технологий.
Я имею в виду следующее. Экспериментальная наука, возникшая в Новое время,
потенциально была связана с техническими приложениями. Ведь сам эксперимент пред-
полагает использование неких технических приспособлений, при помощи которых созда-
ется ситуация, в природе невозможная. Установка новой науки состояла в том, что именно
посредством создания искусственных условий можно наиболее адекватно изучать естест-
венные процессы. Античная и средневековая наука исходила из принципиального отличия
естественных и искусственных процессов, поэтому эксперимент и был принципиально
невозможен для науки того времени, а познание мира и создание технических устройств
считались совершенно разными и несовместимыми видами деятельности. Теоретическое
познание рассматривалось в качестве высшей формы деятельности, а попытки “перехит-
рить” природу посредством технических приспособлений (деятельность изобретателя,
ремесленника) ценились не очень высоко. В Новое время меняется отношение к изобре-
4
тательской и вообще технической деятельности. Без последней ведь невозможен экспе-
римент, а специфической чертой науки, начиная с Нового времени, как раз становится её
экспериментальный характер.
Хотя наука Нового времени с самого начала содержала потенции своего техноло-
гического использования, всё же довольно долго сохранялось большое различие между
фундаментальными и прикладными исследованиями, между деятельностью познания
и деятельностью технического использования. Между тем в наши дни возникает новый
феномен, получивший название “технонаука”: фундаментальные и прикладные исследо-
вания сближаются, грань между ними становится всё менее резкой. А это означает, что
исследование, изучение не только предполагает использование технических приспособ-
лений, но и сопровождается созданием новых технологий для трансформации изучаемых
процессов. Это в первую очередь относится к наукам о природе и всё более распространя-
ется на науки о человеке.
Сегодня экономическое и социальное развитие во всё большей степени начинает
определяться так называемыми NBIC-технологиями: нано-, био-, информационными и
когнитивными. Сами эти технологии стали возможными на основе научного изучения
соответствующих процессов. Наука и создаваемые ею технологии определяют лицо
наиболее развитых стран. Существует убедительная концепция, согласно которой воз-
никает “общество знаний” - речь идёт прежде всего о научных знаниях. Именно NBIC-
технологии характерны для общества знания. Эти технологии во всё большей степени
используются в изучении человека и в его возможной трансформации. Если до недавних
пор наука использовалась для переделки природы (в результате чего возникла экологи-
ческая проблема), то сегодня настала очередь самого человека - для чего уже имеются
соответствующие средства. В частности, это возможность “редактировать” генетическую
карту и создавать “по заказу” определённые типы человеческих существ, возможность
воздействия на мозговые (а через них на психические) процессы, переноса некоторых
интеллектуальных процессов на искусственные (цифровые) носители. С помощью ин-
формационно-коммуникационных технологий (через телевидение, Интернет) можно воз-
действовать на сознание человека и даже программировать его. Вообще сегодня многие
науки о человеке становятся во всё большей степени поставщиками средств для управ-
ления человеческим существом, проектирования его телесности и психики. Это касает-
ся и психологии (технологии психотренинга, обучающие технологии, технологии пиара
и т.д.), и социологии, и политологии (политические технологии, социология управления
и т.д.). В этой связи не случайно возникают проекты создания “постчеловека”, который
будет отличаться от существующих большим физическим и психическим совершенством
(лучше воспринимать информацию из внешнего мира, меньше спать, быстрее двигаться,
принимать решения, дольше жить и т.д.). У него будут отсутствовать некоторые качества,
которые до сих пор осложняли человеческую жизнь: он будет рационален, а не эмоциона-
лен, ряд традиционных ценностных установок у него просто исчезнут. В перспективе он
может быть бессмертным, а его сознание перенесено с биологического носителя (каким
является человеческое тело) на цифровой. Он будет существовать в мире “по ту сторону
свободы и достоинства”, как об этом мечтал классик американской бихевиористской пси-
хологии Скиннер [Скиннер 1971], ибо в научно организованном мире с этой точки зрения
поведение человека будет рационально запрограммировано, и необходимости принимать
самостоятельные свободные решения не будет. Над этими проектами сегодня работают
большие научные коллективы в разных странах мира. Мне приходилось писать о том,
что если бы эти проекты осуществились (а частично они уже осуществляются), то это
означало бы конец человека, “постчеловек” выступил бы убийцей настоящего человека.
Ибо постчеловек, как он понимается современными сторонниками этого проекта, не нуж-
дается в таких фундаментальных человеческих качествах, как забота, сострадание, само-
отверженность, любовь и др. [Лекторский 2012, 170-176]. И это произошло бы именно с
помощью наук о человеке.
Конечно, это странный вывод. Ведь смысл развития наук о человеке в том и состоит,
чтобы с их помощью дать средства для культивирования тех качеств, которые и делают че-
5
ловека человеком, а не в том, чтобы человека превратить в какое-то неведомое существо -
нелюдь. И вообще непонятно, как человек перестанет быть человеком оттого, что он луч-
ше изучит себя и примет к руководству результаты исследования его наследственности,
нейрофизиологических процессов и психики.
В этой связи нужно обратиться к одной философской идее, которая возникла не сего-
дня, но именно в наши дни оказывается весьма актуальной и нуждается в новой интерпре-
тации и развитии. Это мысль о том, что изучаемый наукой реальный мир един, но в то же
время не гомогенен и что существуют разные уровни (или типы) реальности, связанные
друг с другом, но друг к другу не сводимые. Поэтому квантово-механические процессы
вряд ли объяснят поведение нейронов головного мозга, а знание физиологии и биологии
человека - экономические процессы. Важно при этом ещё и то, что процессы вышеле-
жащего уровня влияют на процессы уровня нижележащего, организуя и перестраивая
их определённым образом так, как эти процессы сами по себе никогда не смогли бы ор-
ганизоваться. Вот простой пример [Сперри 1994]. Как известно, в природе нет колеса:
его впервые сделал человек. Когда катится колесо, ни один из законов механики, физики,
квантовой механики не нарушается. Можно описать это движение как перемещение не-
которого облака элементарных частиц. Но из самой квантовой механики нельзя понять,
как стало возможным такое перемещение. Оно в действительности смогло осуществиться
в результате воздействия процессов из вышележащей сферы человеческой культуры на
процессы нижележащие (так называемая “нисходящая причинность”).
Человек - существо, одновременно живущее в разных мирах: не только в мире физи-
ческих и биологических процессов, но и в мире культуры, не только в мире естественном,
но и в мире искусственном. Именно здесь и находится ключ к пониманию многих чело-
веческих особенностей, которые, как казалось в течение длительного времени, делают
невозможным исследование человека научным способом, т.е. якобы ставят под вопрос
саму идею возможности науки о человеке.
Возможна ли наука о свободе?
Одна из таких особенностей - свободное принятие решения, за которое человек
несёт моральную ответственность. Лишите человека этой свободы, а значит, личной
ответственности, и он перестанет быть человеком. Но ведь свобода означает отсутствие
внешней причины. Причинно детерминированные события не могут быть свободными.
Об этом философы писали много и убедительно. Но это значит, что свобода выпадает
из мира природных зависимостей и тем самым из мира, о котором можно иметь научное
знание.
По И. Канту существуют два мира: мир природы и мир свободы. О первом возможна
наука (включая и мир социальный в той степени, в которой в нём происходят природо-
подобные процессы, например в сфере экономики), о мире втором наука в принципе не-
возможна, ибо свобода не может быть предметом не только научного знания, но знания
вообще. Можно изучать человеческое тело, мозг, нейрофизиологические процессы как
нечто объективное, происходящее в пространстве и времени, но нельзя объективировать
свободу. Последняя, как подчёркивал Кант, может существовать только как вещь в себе,
т.е. вне рамок познания.
Похожие мысли гораздо позже, уже в середине XX в., развивал Ж.-П. Сартр. В основе
человеческого феномена, как он подчёркивал, лежит внутренняя свобода. Но она невоз-
можна в мире бытия. Значит, заключал он, свобода - это отрицание бытия, это небытие,
это “дыра в бытии”. Поэтому согласно Сартру наука о человеке невозможна, ибо как сво-
бодное существо он ускользает от всяких объективаций и определений. О “дыре” нельзя
иметь науку.
Но вот в наши дни в рамках развития когнитивной науки обнаружились факты, кото-
рые, как считают многие исследователи, опровергают разделяемую многими философами
(и соответствующую здравому смыслу) идею существования свободы воли. Тем самым
6
человек во всех своих проявлениях как бы полностью включается в цепь природных за-
висимостей и становится таким же предметом научного исследования, как и всё, что су-
ществует в мире. Речь идёт об известных опытах американского нейрофизиолога Либета
[Либет 2003]. Испытуемым предлагалось осуществить элементарное свободное действие:
поднять руку по собственному желанию и, как только это желание появляется, немедлен-
но сообщить о нём экспериментатору. Между тем последний с помощью определённой
аппаратуры фиксировал в это время процессы, происходящие в мозгу испытуемого. Целая
серия таких опытов как будто бы неопровержимо показала, что за несколько миллисекунд
до того, как испытуемый осознавал своё решение поднять руку (и сообщал об этом экспе-
риментатору), в его мозгу уже начинались процессы, которые приводили к поднятию руки.
Получается, таким образом, что рука поднимается не потому, что испытуемый решил это
сделать: наоборот, его решение предопределено уже начавшимися процессами в головном
мозгу. Это, как кажется, неопровержимо говорит о том, что никакой свободы воли нет, что
это просто иллюзия нашего сознания.
Опыты Либета, неоднократно повторявшиеся и им самим, и другими, вызвали боль-
шую дискуссию, которая продолжается до сих пор [Деннетт 2003]. Обсуждается и досто-
верность полученных в них фактов, и их интерпретация. Некоторые критики при этом
считают, что, поскольку свобода воли как факт нашей психической и моральной жизни
несомненно существует, нужно искать где-то в мозговых структурах центр принятия
свободных решений (между прочим, сам Либет считал, что свобода воли всё-таки суще-
ствует: правда, это проявляется не при принятии решения, а тогда, когда испытуемый ре-
шает отказаться от осуществления уже начатого действия, - в этом случае осознаваемый
волевой импульс предшествует соответствующим нервным процессам). Но идея о том,
что центр свободы воли располагается где-то в нейронных структурах, выглядит, конечно,
странно. Ведь в этих структурах, как и во всех природных образованиях, все события
детерминированы другими, предшествующими им. Если бы в мозгу существовал такой
центр, он выпадал бы из природных зависимостей и его нельзя было бы обнаружить при
изучении мозга.
Так где же искать центр свободы воли? Если его нельзя найти в мозгу, значит, он
принадлежит сознанию как особой реальности, существующей наряду с материальной,
хотя и в связи с нею. Такая точка зрения присуща не только Декарту и Сартру, у неё немало
сторонников и сегодня. Однако огромное большинство учёных, работающих в области
когнитивной науки (да и немало философов), считают, что опыты Либета неопровержимо
показали: никакой свободы воли и никакого “Я”, принимающего решения, в действитель-
ности нет - с их точки зрения традиционная философия и здравый смысл в этом отноше-
нии заблуждаются.
Между тем можно подойти к анализу этой проблемы с другой стороны. Ведь суще-
ствование “Я”, принимающего решения и отвечающего за последствия своих действий, -
важнейшее основание социальной и культурной жизни (как сказал бы Кант, “трансцен-
дентальное условие возможности”). Но культура — это не нечто существующее отдельно
от природы, а просто особый способ организации природных процессов и образований,
который определяется не природными, а вне-природными основаниями. Свобода воли и
есть культурный феномен. Её нет ни у животного, ни у маленького ребёнка. Она усваи-
вается человеком вместе с освоением культурных форм и норм жизнедеятельности (к ко-
торым принадлежит и язык). Свобода вовсе не есть отсутствие всякой детерминации, как
это нередко считается, а лишь отсутствие детерминации, внешней для личности. Решение
всегда опирается на определённые рациональные основания: мотивы, предпочтения, цели
и, в конечном счёте, принимаемые ценности. В этом смысле свобода противоположна не
всякой необходимости, а лишь необходимости внешней, поэтому она может быть понята
как осознанная внутренняя необходимость. Это было в своё время хорошо показано в
немецкой классической философии, в частности в философии Гегеля. Человек, действую-
щий импульсивно, не основываясь на рациональных мотивах, как раз демонстрирует
образец несвободного поведения, ибо в этом случае его действия детерминируются внеш-
ними причинами: случайными желаниями, изменениями внешней ситуации и т.д. Иными
7
словами, свободный человек - это человек, верный самому себе. “На том стою, и не могу
иначе”, - сказал Лютер, и это было выражением подлинной свободы духа.
Конечно, человек может меняться: изменять представления о мире и о ценностях,
создавать новый образ самого себя. Но в любом случае принимаемые им решения будут
определяться его мотивами. Свобода может по-разному пониматься в разных культурах,
внутренняя свобода может культивироваться или нет (возникновение христианства очень
много значило для развития ценности внутренней свободы, характерной для европейской
культуры), внутренняя и внешняя свобода могут выступать в разных сочетаниях в различ-
ных культурах и обществах. И это зависит от типа культуры.
Так же, как движение колеса не нарушает ни один закон квантовой механики, но не
определяется этими законами, а лишь действиями того, кто это колесо запустил, свобод-
ный волевой импульс не нарушает никаких связей между нейронными процессами в моз-
гу, но из самих этих процессов не может быть понят и объяснён. В этой связи можно снова
обратиться к экспериментам Либета. Дело в том, что в естественных условиях, как я уже
сказал, любое действие определяется своим мотивом, а не просто желанием продемонст-
рировать свободу. Мотив в условиях эксперимента Либета был задан испытуемым извне -
правда, они сделали этот мотив своим собственным. Но важно, что мотив существовал
уже до начала эксперимента. Поэтому неосознаваемое желание (основанное на мотиве)
выполнить задание экспериментатора и поднять руку имелось ещё до того, как испытуе-
мым было принято сознательное решение. Этот несознаваемый импульс и мог запустить
цепь нейронных процессов, приведших к поднятию руки.
Культурные и социальные феномены, вне которых человек не существует, вполне объ-
ективны, могут изучаться и изучаются научными методами. Правда, последние отличаются
от тех, которые до недавних пор были приняты в естествознании и считались единственно
возможным эталоном научности [Лекторский 2003]. Ограниченность классических иссле-
довательских методов признаётся ныне и в науках о природе'. Разные разделы естество-
знания всё более имеют дело с изучением сложноорганизованных и саморазвивающихся
систем. А в таких системах в некоторых ситуациях (в точках бифуркации) невозможно
точно предсказать будущее поведение системы.
До недавних пор в философии науки считалось общепризнанным положение о на-
личии симметрии между объяснением и предсказанием: если научная теория с помощью
своих средств (формулируемых в теории законов) может объяснить, почему произошло
то или иное событие, но не может предсказать будущие события, то эту теорию нельзя
рассматривать в качестве научной. Этот тезис использовал К. Поппер для демонстрации
ненаучного, с его точки зрения, характера двух популярных в XX в. теорий: марксистской
концепции социально-экономического развития и психоанализа 3. Фрейда [Поппер 1983].
Но сегодня ясно, что при научном исследовании сложно организованных систем дело
обстоит иначе. Во многих случаях нельзя точно предсказать будущее, но можно впол-
не научно объяснить те события, которые уже произошли. Так, например, обстоит дело
при изучении землетрясений: их невозможно точно предсказать (хотя можно определить
сейсмоопасные регионы), но можно объяснить, почему землетрясение произошло в дан-
ное время и в данном месте после того, как этот событие уже случилось. Это же может
относиться и к большим историческим событиям. Когда вы разговариваете со знакомым,
вы примерно знаете, что от него можно ожидать, но никогда не можете точно предсказать
его реакции. Человек, действительно, свободное существо, и его реплики не могут быть
однозначно определены условиями беседы (между прочим, именно этим и интересен
каждый плодотворный диалог: он не запрограммирован, его участники приходят к таким
результатам, которых никто из них не ожидал в начале беседы).
Конечно, как я уже говорил, любая человеческая реакция определена некоторыми
внутренними основаниями, но эти основания настолько сложно переплетены, что извне
их невозможно вычислить, - да и сам человек не всегда отдаёт себе отчёт в этих основа-
ниях, он может совершить иной раз такой поступок, которого он сам от себя не ожидал.
Тем более это касается предсказания поведения человека, нам незнакомого или принадле-
жащего к иной культуре, отличающейся от нашей с точки зрения принимаемой картины
8
мира и системы ценностей. Но следует ли из того факта, что поведение отдельного чело-
века очень трудно, а иногда невозможно предсказать, вывод о том, что научное познание
человека невозможно? Нет, не следует.
Во-первых, как я уже писал, познание, понимание и предсказание - не одно и то же.
В ряде случаев невозможно предсказать будущее событие, но можно его объяснить, при
этом вполне научно. Если отдельный человек находится в обычных естественных усло-
виях, то точно предсказать его реакции затруднительно (хотя если мы хорошо с ним зна-
комы, то примерно знаем, что от него можно ожидать). Если человек поставлен в особые
условия, затрудняющие проявления спонтанности (призван в армию, попал в больницу,
тем более если он заключён в тюрьму, в лагерь и т.д.), то предсказывать его возможное
поведение гораздо легче. Во-вторых, можно более или менее точно предсказывать поведе-
ние больших или малых групп людей, если речь идёт о не очень длительных временных
интервалах. Именно этим и занимается социология, социальная психология и экономиче-
ская наука.
Познание или конструирование?
Существует ещё одна важная особенность человека, которая, как кажется, затрудняет,
если не исключает возможность науки о нём. Дело в том, что каждый имеет образ само-
го себя (“Я-концепцию”), без которого “Я” не существует. В образ “Я” входит несколько
компонентов, в том числе представление о собственном теле, своих особенностях, жела-
ниях, предпочтениях, принимаемых системах ценностей, т.е. представление о том, что
хорошо и что плохо, как вести себя в определённых ситуациях, представлений о своей
жизненной истории (память о своей биографии) и т.д. Образ “Я” создаётся человеком в
процессе всей его жизни. При этом важнейшую роль в этом играют другие люди: начиная
от образа собственного тела (ведь человек не видит своего тела в его целостности - этой
привилегией обладает взгляд на него другого человека)2, включая память о событиях сво-
ей жизни (ряд этих событий я знаю на основании рассказов о них других людей) и кончая
принимаемыми ценностями и нормами - ведь они принадлежат не индивиду, а культуре,
которая усваивается человеком лишь из контактов с другими. Да и представление чело-
века о собственной жизни - это не что иное, как рассказываемые самому себе и другим
истории о встречах с иными людьми, - кстати, язык этих рассказов тоже не мой личный,
“приватный”, а коллективный, “публичный”3. Образ “Я” может меняться в течение жизни,
и это означает изменение самого человека, его идентичности.
Но если человек меняется в результате взаимодействий, коммуникаций с другими
людьми, как он может научно исследоваться? Ведь в психологическом эксперименте
возникает коммуникативная связь между исследователем и испытуемым. Последний, как
считают некоторые теоретики психологии, невольно, даже не сознавая этого, подстраи-
вается под экспериментатора, под его ожидания. В результате имеет место не изучение
того, что существовало до эксперимента и существует вне экспериментальных условий,
а возникновение некоей новой реальности. Если воздействие исследовательской ситуации
на испытуемого имеет долговременные последствия, то может вообще возникнуть новая
идентичность, новый тип человеческого существа. Психология как наука с этой точки
зрения невозможна, ибо согласно этим теоретикам вообще невозможна наука о человеке.
То, что реально делают психологи в своих якобы экспериментах, считают эти теоретики, -
это не изучение некоей реальности, а продуцирование новых человеческих идентичностей
[Герген 1994]. Как отнестись к таким рассуждениям?
Нужно признать следующее. Действительно, если испытуемый настолько отождеств-
ляет себя с экспериментатором или иным исследователем и его идеями, что как бы “при-
носит в жертву” образ собственного “Я”, то в результате подобного рода исследования
(а на самом деле своеобразного конструирования) может появиться новая индивидуальная
идентичность с новым представлением о себе и даже, например, в случае психоаналити-
ческой терапии, с болезнями, которых не было до сеанса психотерапевтического лечения,
и яркими воспоминаниями о событиях, которые на самом деле не имели места.
9
Приведу в этой связи такой пример. Пятнадцать лет назад в США несколько десят-
ков человек страдали раздвоением личности (по-английски это не “раздвоение”, а скорее
“расщепление”: multiple personality disorder, MPD). Это были в основном женщины, кото-
рые в результате особых психоаналитических сеансов “вспомнили”, что в младенческим
возрасте подвергались сексуальным домогательствам со стороны своих отцов. Как объ-
ясняет теория психоанализа, память об этих травмирующих событиях была вытеснена
в глубины подсознания. В результате, как рассказали те же психотерапевты, женщины
получили неприятное заболевание в виде MPD. Выяснение этих ужасных фактов было
настолько шокирующим, что все женщины подали в суд на своих родителей (не только на
отцов, но и на матерей, так как получается, что матери знали об извращениях отцов, но не
предпринимали никаких действий). Когда ситуация приобрела столь неприятный поворот,
родителям нужно было защищаться. Они смогли достать соответствующие свидетельства
(документы, видео- и фотоматериалы, рассказы свидетелей и т.д.), которые убедительно
свидетельствовали о том, что ничего подобного в действительности не могло происхо-
дить. Это говорит не только о том, что в некоторых случаях можно внушить человеку
(создать у него, сконструировать) представление о том, чего у него в реальности не было,
но также и о пределах такого рода трансформаций.
Жить с ложным представлением о прошлом можно лишь в том случае, если нахо-
дишься на необитаемом острове. Как только такая искусственная изоляция прерывается,
вольно или невольно приходится согласовывать с другими представления не только о на-
стоящем, но и о прошлом. С другими нужно согласовывать и представления о должном и
недолжном поведении, о правилах жизни, деятельности и познания. Культура - это реаль-
ность, объективность, хотя и иного типа, чем природная. Культура творится человеком, но
это не значит, что она полностью подконтрольна последнему и что он знает всё о продукте
своей деятельности. Язык создан человеком. Но мы до сих пор не имеем полного знания
об устройстве языка. Поэтому и создаются всё новые лингвистические теории, которые
сопоставляются с реально существующими языками. Творцы научных теорий обычно не
могут вывести всех следствий этих теорий и тем более предвидеть их судьбу. Литератур-
ные произведения получают новую интерпретацию, о которой не подозревали их созда-
тели. Социальные структуры создаются людьми, но их глубинное устройство - предмет
научных исследований.
Это значит, что если в результате психологического или социологического исследо-
вания у изучаемого (опрашиваемого) человека возникнут убеждения, несовместимые с
жизнью в реальном социально-культурном мире, то он вынужден будет отбросить то,
что внушил ему под видом исследования учёный.
Но это значит также и другое. Допустим, что не только отдельный человек согла-
сился бы принести в жертву идеям исследователя свои представления о собственной
идентичности, но что на такой шаг решилась бы отдельная культура в отношении сво-
ей коллективной идентичности. Очевидно, это означало бы гибель данной культуры.
А если бы речь шла не просто об отдельных культурах, а о культуре в целом? Это озна-
чало бы гибель человека, ибо он не только естественное, но и культурное существо, и
конец культуры означает исчезновение его специфически человеческих качеств: образа
самого себя, свободы. Между тем именно это предлагают сторонники идеи “постчелове-
ка”, связанной с трансформацией человеческой телесности и психики. Трагизм ситуации
состоит в том, что в принципе можно “снять” культурный слой с человека (и тому немало
примеров в истории и современности), но в этом случае исчезает сам человек: не как
биологический организм, а как ответственная личность. Если считать, что наука о че-
ловеке возможна только как естественная и технологизируемая, что свобода, субъектив-
ность, “Я”, представления о смысложизненных ценностях - просто иллюзии и отжившая
риторика, то такой вывод кажется почти неизбежным. В действительности “общество
знания”, технонаука, новые NBIC и социальные технологии только в том случае будут
способствовать развитию и процветанию человека, если они самым серьёзным образом
будут считаться с тем, что делает человека человеком, т.е. с человеческой культурой и её
смыслами.
10
Как возможно сознание сознания?
Вот ещё одна проблема, которая, как казалось, делает невозможной настоящую науку
о человеке. Это факт так называемой интроспекции: когда человек нечто осознаёт, он не
только осознаёт предмет своего сознания, но также и сам факт сознания, т.е. имеет сознание
сознания. Этот факт кажется самоочевидным. Однако размышление о нём обнаруживает
его парадоксальность. С точки зрения обычных представлений о познании этот факт по-
нять невозможно. В самом деле. Представьте себе, что вы находитесь на подводной лодке
и с помощью перископа изучаете происходящее на поверхности моря. Перископ “видит”
всё, он не может “видеть” только самого себя. Глаз тоже не может видеть себя. А как же
сознание может сознавать само себя? К тому же если бы оно могло это делать, то сам про-
цесс осознания изменял бы осознаваемый предмет (ибо таким предметом оказывается оно
само) и тем самым делал бы невозможным познание сознания. Так рассуждал в своё время
О. Конт, считавший, что интроспективная психология, опирающаяся на факты осознания
состояний сознания, невозможна и что единственно научное изучение субъективного мира
человека может быть осуществлено только на основе нейрофизиологии. Тем не менее ин-
троспективная психология интенсивно развивалась в конце XIX в. и в первые десятилетия
XX в. Теоретики этой науки (В. Вундт, Э. Титченер) пытались показать, что всё-таки инт-
роспекция может использоваться как научный (хотя и своеобразный) метод. А известный
психолог и философ У. Джеймс, учитывая критику интроспекции, предложил понимать её
иначе: как в действительности “ретроспекцию”. С его точки зрения, в том акте, который
считается интроспекцией, происходит осознание не текущего состояния сознания, а того,
которое только что прошло, этим самым якобы исключается влияние процесса осознания
на осознаваемый предмет, т.е. в данном случае на сознание.
Однако в 20-е, 30-е, 40-е гг. XX столетия многие психологи пошли по другому пути.
Они полностью отбросили интроспекцию как совершенно ненаучный, с их точки зрения,
метод и предложили программу изучения психики человека и животных на основе объ-
ективно констатируемых поведенческих реакций. Это был так называемый бихевиоризм,
исключительно влиятельный в течение долгого времени в США, да и в других стра-
нах, он рассматривался в то время многими как единственно научный способ изучения
человека.
Ситуация стала радикально меняться в 60-е, 70-е гг. прошлого столетия, когда произо-
шла так называемая “когнитивная революция” и стали интенсивно развиваться когнитив-
ные науки. При всём отличии друг от друга и разнообразии предлагавшихся в их рамках
теорий они исходили из некоторых общих принципов: познавательные акты должны быть
поняты как процессы переработки информации, которая имеет место на основе так назы-
ваемых “ментальных репрезентаций”, записанных на некотором материальном носителе,
для человека это головной мозг. Это означало, что нужно изучать не только внешние реак-
ции, а серьёзно исследовать то, что происходит “внутри” мозга в ходе переработки инфор-
мации. Возникла необходимость в анализе проблемы сознания и самосознания, которая до
этого в течение многих десятков лет считалась многими специалистами в области наук о
человеке либо вообще несуществующей (псевдопроблемой), либо такой, которая реальна,
но не поддаётся научной трактовке.
Сегодня по проблеме сознания существует огромная литература [Велманс, Шнейдер
2007], предложен ряд теорий как философами, так и представителями когнитивных наук
(нейрофизиологами, психологами) и даже, как я уже писал, физиками. При этом самым
сложным остаётся объяснение феномена субъективной переживаемое™ состояний созна-
ния, их самоотнесённости, того, что сегодня получило наименование проблемы “квалиа”
и что исторически выступало как факт интроспекции. Существует влиятельная точка зре-
ния, представленная философом Д. Чалмерсом [Чалмерс 2006], согласно которой “квалиа”
не вписываются ни в одну научную картину мира, поэтому никакая наука не может дать
их объяснения - нужно, считает Чалмерс, предположить их изначальное существование в
самом фундаменте мира. Есть и другая позиция, тоже влиятельная: “квалиа” - это псевдо-
объект, на самом деле никаких “квалиа” нет [Деннетт 1991].
11
Но имеется и другой подход, который становится всё более популярным и всё серь-
ёзнее влияет на общую ситуацию в когнитивных науках. Его иногда называют “телесно-
воплощённым”, иногда “ситуативным” [Варела... 1992]. Основная его идея состоит в том,
что все когнитивные процессы (включая сознание и самосознание, которые тоже рассмат-
риваются как когнитивные феномены) понимаются как генетически и функционально
связанные с деятельностью и действиями познающего существа во внешнем мире. Созна-
ние - не некая загадочная идеальная сущность, а особого рода отношение познающего и
действующего существа к миру. Самосознание - не осознание этой идеальной сущности,
а сознание отношения к миру. Первая и исходная формы самосознания - это телесная
самоотнесенность, отношение к своему телу извне (вид рук и ног, наблюдение движений
собственных конечностей) и “извнутри” в виде проприоцепции (ощущение движения
руки, ноги и т.д.). Известный американский психолог Дж. Гибсон, “экологическая тео-
рия восприятия” которого оказала большое влияние на современную когнитивную науку,
исходил из того, что любое восприятие предполагает наличие двух полюсов: экстеро-
восприятия (направленность на внешний объект) и эго-восприятие (самореференция,
отнесённость к собственному телу) [Гибсон 1988]. Классическая наука не имела дела с
самореферентными объектами, современной же приходится иметь с ними дело сплошь и
рядом. Так, например, аутопоэтические системы, теорию которых разработали Матурана
и Варела [Матурана, Варела 2001], являются самореферентными и самосозидающими.
Механизмы самореференции и лежат в истоке того, что выступает как интроспекция и
“квалиа”. Научно осмыслить эту проблему, исследуя только процессы внутри головного
мозга, не учитывая того факта, что мозг находится в голове, голова на теле, а тело вклю-
чено в деятельность во внешнем мире, вряд ли можно. При этом важно иметь в виду ещё
два важных обстоятельства.
Во-первых, нужно верно понять тот мир, с которым имеет дело познающее существо.
Это не мир элементарных частиц и атомных процессов, а мир “экологический”. Реальный
мир един, но не гомогенен. Но к тому же каждое познающее существо выделяет в этом
мире то, что соотносится как с размерами его тела, так и с его потребностями и возможно-
стями действия. Поэтому у каждого типа познающих существ будет свой “экологический
мир”. Один такой мир будет у кошки, другой — у собаки, третий - у человека.
Во-вторых, для человека в этот окружающий мир включены не только деревья, скалы,
реки, облака и т.д., но прежде всего предметы культуры как продукты человеческой дея-
тельности: дома, столы, стулья, орудия труда, инструменты, предметы обихода, приборы,
книги, картины, скульптуры, музыкальные произведения, в конце концов сам язык, опо-
средующий все акты человеческой деятельности. Это общение с другими людьми, начи-
ная от простых разговоров и кончая использованием сложных коммуникативных систем:
Интернет, телевидение, средства массовой информации.
Создаёт ли наука возможность чтения мыслей другого человека?
Когнитивные процессы могут быть поняты как информационные. Нужно только
иметь в виду, что для человека главная информация связана с его включённостью в мир
культуры.
Безусловно, что информация о мире записывается в нейродинамических структурах.
Можно эти структуры уподобить коду, с помощью которого шифруется определённое со-
держание. Поэтому кажется представимой такая задача: если мы расшифруем нейродина-
мический код, мы будем в состоянии выявить то содержание, которое записано в головном
мозгу. Иными словами, если бы мы решили эту задачу, мы могли бы, наблюдая с помо-
щью определённых приспособлений работу головного мозга другого человека, узнавать
его мысли. Эта задача, получившая название “чтение мыслей” (mind-reading) или “чтение
мозга” (brain-reading), как будто бы начинает решаться в современной когнитивной науке.
Во всяком случае, есть впечатляющие примеры того, как можно “прочитать” тот или иной
визуальный образ, существующий в голове другого человека: образ восприятия некоей на-
12
стоящей ситуации или представление ситуации прошлой, или же картину, нарисованную
воображением [Нишимото...20Н].
В действительности в этой связи возникает ряд проблем. Ведь два человека могут
получать в принципе одинаковую сенсорную информацию, но по-разному её осмысли-
вать, и поэтому их видение одной и той же ситуации может быть разным - в логической
семантике и эпистемологии это известная проблема различения референта и смысла.
Гораздо сложнее понять, как можно “читать” мысли другого человека. Ведь расшиф-
ровка любой знаковой системы (в частности, языка) состоит в том, что определённой со-
вокупности знаков (в разговорном языке - это группа звуков, в письменном тексте - это
может быть иероглиф или же сочетание букв) ставится в соответствие некое содержание.
Например, в русском языке набору звуков (а затем букв) “с-т-о-л” ставится в соответствие
предмет стол. Когда мы изучаем чужой язык, мы именно таким способом учимся пони-
мать содержание произносимых слов и фраз, написанных предложений. Но допустим,
что речь идёт даже не о носителе чужого языка и представителе иной культуры (в случае
понимания чужого языка возникает ряд непростых проблем, обсуждаемых в философии
в связи с идеей “радикального перевода” [Куайн I960]), а о нашем соплеменнике, понять
рассуждения которого в обычных житейских ситуациях для нас не представляет никакого
труда.
Допустим, что наш собеседник является физиком-теоретиком. Мы легко понимаем
его в контекстах обыденной жизни. Но вдруг он заговорил о кварках. Конечно, звукосо-
четание “к-в-а-р-к” мы воспринимаем на слух и можем повторить. Но смысла этого слова
мы не понимаем, так как не имеем ни малейшего представления о той области физики, в
которой это слово имеет смысл. Тем более мы не можем понять, какие мысли наш собе-
седник выражает с помощью этого и других непонятных нам слов. Предположим теперь,
что мы попросили физика-теоретика участвовать в нашем эксперименте, связанном с из-
учением головного мозга. Мы обнаружили, что когда наш испытуемый произносит слово
“кварк”, происходит активизация определённых участков его мозга. На основании этого
мы сможем, наблюдая активизацию этих участков, определить, что в данный момент он
думает о кварках. Но что именно он думает, мы понять не можем.
Продолжим наш эксперимент. Попросим нашего испытуемого рассказать, что именно
он думает в данный момент о кварках, запишем его рассказ (хотя мы и не можем понять
смысл этого рассказа, так как не знаем соответствующего раздела физики) и одновремен-
но зафиксируем, какие именно участки коры его головного мозга активизировались. Мы
можем ожидать, что в следующий раз, когда наш испытуемый будет воспроизводить те же
мысли о кварках, те же самые участки его мозга будут активизированы. Мы надеемся, что,
наблюдая активизацию этих участков мозга, можно с полным основанием утверждать,
что наш знакомый физик имеет те же самые мысли о кварках, которые мы записали ранее
на основании его рассказа. Однако дело заключается в том, что ни один по-настоящему
мыслящий человек никогда не будет воспроизводить одни и те же мысли. Каждый акт
мысли - это решение определённой задачи. Задачи меняются, меняются и мысли. Если
даже наш знакомый физик постоянно думает о кварках, он думает о них каждый раз
по-новому и в новом контексте. Поэтому мы не сможем “прочесть” его мысли на основе
ранее сделанных записей и знания о имевшейся в прошлом эксперименте активизации
определённых участков его мозга. К тому же мы не понимаем его мысли. Но то же самое
будет иметь место и в отношении более простых ситуаций, которые сами по себе нам
понятны. Мы не можем узнать, что именно думает в данный момент наш собеседник о
решении некоей житейской проблемы на основании “чтения” коры его головного мозга.
Ведь решение даже простейших жизненных проблем никогда не бывает стереотипным,
а всегда происходит в новом контексте.
Поэтому при всей колоссальной важности ведущихся сегодня в мире исследований
головного мозга4 понять, как происходит познавательная деятельность (восприятие, мыш-
ление, воспоминание), только лишь на этом основании невозможно. Ибо важно не только
то, как мозг перерабатывает информацию, но прежде всего то, каким образом он связан с
внешним миром, пассивно ли он получает эту информацию или же она активно извлека-
13
ется посредством определённых действий познающего существа, при этом существенно,
какая именно информация извлекается и из какого мира. Для человека, как я подчёркивал,
особую роль играет мир культуры. Познание, сознание, человеческая субъективность
характеризуют не мозг, а отношение к миру. Поэтому изучение сложнейшей структуры
головного мозга и происходящих в нём процессов должно быть соединено с анализом со-
держания перерабатываемой мозгом информации, а ключ к пониманию этого содержания
находится в анализе отношения мозга к миру.
Для иллюстрации сказанного можно привести такой пример. Как известно, с помо-
щью часов можно точно узнавать момент текущего времени. Представим себе человека,
который попытался бы узнать, что такое время, разбирая устройство часового механизма.
Никакого времени он там не нашёл бы, а лишь взаимодействие шестерёнок и рычажков в
механических часах или электрические батарейки в часах электронных. Дело ведь в том,
что работа часового механизма обеспечивает измерение того времени, которое сущест-
вует в самом мире и зависит не от часов, а от тех физических процессов, которые в мире
протекают.
Что же касается “чтения мыслей” другого, то невозможность этого - одно из фун-
даментальных условий человеческого существования. Каждый человек индивидуален,
неповторим, имеет свой внутренний мир и образ своего “Я”. Именно это создаёт воз-
можность принятия свободных решений и ответственности за свои действия. Каждый
человек имеет свои проблемы, которые он сам и пытается решить, а не перекладывает их
решение на других. У каждого есть такие переживания, о которых он не желает расска-
зывать другим. В этом и состоит его достоинство и самоуважение - основа автономии.
Если бы каждый человек был абсолютно открыт всем, он стал бы чем-то вроде пластич-
ной глины в руках других и объектом манипуляций со стороны разных социальных ин-
станций, иными словами, утратил бы свободу. А это значит, что он перестал бы быть
человеком.
В то же время мы в некотором смысле всё же можем “читать мысли” других и широко
этим пользуемся. Если мы общаемся со знакомым человеком, а тем более с другом, мы
можем догадаться о его намерениях, о том, как он примерно будет реагировать на то или
иное наше предложение, какие мотивы стоят за его действиями, какие эмоции он испыты-
вает в тот или иной момент. Мы не можем предсказать всех его действий, не можем знать
всех его мыслей, переживаний. Многое он скрывает от нас, а кое-что в отношении себя он
не знает сам. Иногда мы можем догадаться о таких его переживаниях, в которых он сам не
отдаёт себе отчёта (феномен самообмана). Но в данном случае речь идёт не о буквальном
“чтении мыслей” или “чтении мозга”. То “чтение мыслей”, которое имеет место в обыч-
ной жизни, не исключает свободы другого человека в отличие от того, которое претендует
на точную расшифровку содержания закодированной в мозгу информации.
Заключение
Итак, науки о человеке действительно не только интенсивно развиваются, но имеют
большое будущее. Однако для того, чтобы они не были использованы для манипуляции
человеком и не стали средствами его деградации (а такая опасность есть), необходимо
принимать во внимание особенности феномена человека: его принадлежность не только
к природному, но и к сверхприродному миру - миру культуры. А в основе культуры ле-
жит система ценностей. Культура и ценности могут изучаться вполне научно. Но в этой
связи нужно иметь в виду, что сегодня складываются новые отношения между науками о
природе и науками о человеке, между наукой и философией, меняется само понятие науки
и научности, понимание взаимоотношений объяснения и предсказания, представления о
типах реальности и уровнях мира.
Развитие наук может вывести человека на качественно новый этап, способствовать
новой интерпретации гуманистических ценностей. Оно же при некоторых условиях мо-
жет привести к его деградации.
14
ЛИТЕРАТУРА
Бахтин 1979 - Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
Варела... 1992 - Varela Е, Thomson Е., Rosch Е. The Embodied Mind. Boston, 1992.
Велманс, Шнейдер (ред.) 2007 - The Blackwell Companion to Consciousness. Ed. by M. Velmans
and S. Schneider. Oxford, 2007.
Герген 1994 - Gergen K. Realities and relationships: soundings in social constructionism. Cambridge
(Mass), 1994.
Гибсон 1988 - Гибсон Дж. Экологический подход к зрительному восприятию. М., 1988.
Деинетг 1991 - Dennett D. Consciousness explained. L., N.Y., 1991.
Деннетт 2003 - Dennett D. Freedom evolves. N.Y., 2003.
Куайн 1960 - Quine W.V. Word and Object. N.Y., 1960.
Лекторский 2003 - Лекторский В.А. Возможна ли интеграция естественных наук и наук о чело-
веке? // Вопросы философии. 2003. № 3 .
Лекторский 2012 - Лекторский В. А. Философия, познание, культура. М., 2012.
Либет 2003- Libet В. Can conscious experience affect brain activity? // Journal of consciousness
studies. 2003. 10.
Матурана, Варела 2001 - Матурана У., Варела Ф. Древо познания. М., 2001.
Менский 2011 - Менский М.Б. Сознание и квантовая механика. М., 2011.
Нишимото...2011 -Nishimoto S., VuA.T., Naselaris Т, Benjamini V, Yu В., Gallant J.I. Reconstruc-
ting visual experience from brain activity using natural movies // Current biology. 2011. 21 (19).
Пенроуз 2011 - Пенроуз P. Тени разума. В поисках науки о сознании. М., 2011.
Поппер 1983 - Поппер К. Предположения и опровержения // Поппер К. Логика и рост научного
знания. М., 1983.
Скиннер 1971 - Skinner В. Beyond Freedom and Dignity. N.Y., 1971.
Сперри 1994 - Сперри Р.У. Перспективы менталистской революции. Возникновение нового
научного мировоззрения // Мозг и разум. М., 1994.
Стёпин 2002 - Стёпин В.С. Теоретическое знание. М., 2002.
Чалмерс 2006 - Chalmers D. The Conscious mind. Oxford, 2006.
Примечания
1	См. работы В.С. Стёпина, в которых обосновывается идея постнеклассической науки: в част-
ности [Стёпин 2002, 418].
2	Об этом хорошо писал М.М. Бахтин. См. [Бахтин 1979, 22-45].
3	Как считает Д. Деннетт, “Я - это центр нарративной гравитации” [Деннетт 1991].
4	В этой связи я хочу специально обратить внимание на замечательные исследования в этой об-
ласти, имеющие важный философский смысл, осуществляемые сегодня нашими соотечественника-
ми, в частности А.М. Иваницким, К.В. Анохиным, Т.В. Черниговской, Ю.И. Александровым и др.
15
ФИЛОСОФИЯ И НАУКА
К истории становления неклассического
естествознания:
революция в медицине конца
XIX столетия
В.С. СТЁПИН, А.М. СТОЧИК, С.Н. ЗАТРАВКИН
На материале истории медицины 70-80-х гг. XIX в. прослежены переход от пред-
ставлений об организме как простой механической системе к его пониманию в качестве
саморегулирующейся сложности, возникновение новой интерпретации эксперимента как
метода познания процессов жизнедеятельности с учетом осознания того, что объектом
экспериментирования является живое целое (организм, клетка), в котором максимально
сохраняются его природные способности к саморегуляции основных жизненных процес-
сов. Показано, как были переосмыслены онтологические категории вещи, процесса, при-
чинности, части и целого, а также внесены существенные коррективы в методологические
принципы медицинской науки.
The transition from organism conception as a simple mechanical system to the understanding
of organism as a self-regulating complex being is traced in the article on the material of medicine
history in the 1860’s - 70’s. In the 1870’s there was already made an attempt in medicine to bring in
the conception of human organism as a processive system, self-replicating through self-regulating
mechanisms in the process of its interaction with the environment. The new interpretation of an
experiment as a way to receive knowledge about life processes had come about, given that, firstly,
the object of experiment was considered to be a living whole (organism or cell) and, secondly, it
was assumed necessary to maintain as much as possible the living whole inborn abilities to self-
regulation in its basic life processes. In this connection, ontological categories of thing, process,
causality, the whole and the part were rethought and, also, methodological principles of medicine
received some important amendments.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: К. Бернар, Ю. Конгейм, внутренняя среда, саморегуляция, си-
стема, эксперимент, вещь, процесс, часть, целое.
KEY WORDS: С. Bernard, J. Conheim, internal environment, self-regulation, system, ex-
periment, thing, process, part, whole.
В философской и историко-научной литературе сложилась традиция связывать воз-
никновение в науках о жизни идей процессуальное™ сложных системных объектов,
© Стёпин В.С., Сточик А.М., Затравкин С.Н., 2015 г.
16
циклической и вероятностной причинности, несводимости целого к простой сумме
составляющих его элементов, главным образом, с появлением эволюционной теории
Ч. Дарвина, генетики и представлений о надорганизменных системах живого (популяция,
биогеоценоз, биосфера).
Исследование, проведенное нами на основе концепции структуры и динамики науч-
ного познания, разработанной одним из авторов этой статьи [Стёпин 2003], позволило
обнаружить еще один источник таких идей и представлений. Этим источником стала
медицина. Здесь в ходе преодоления глубокого внутридисциплинарного кризиса, вы-
званного накоплением фактов, не укладывавшихся в рамки представлений механической
картины мира, была предпринята результативная попытка пересмотра картины исследуе-
мой реальности, методологических принципов и философских оснований медицинской
науки.
Механическая картина мира как доминирующая парадигма науки
XVII - первой половины XIX в.
Картина исследуемой реальности в медицине начала 70-х гг. XIX в. представляла
собой вариант механической картины мира, которая утвердилась в науке начиная с сере-
дины XVII столетия. Как дисциплинарная онтология физики она вместе с тем выполняла
функции общенаучной картины мира. Сформулированная в относительно завершенной
форме после построения ньютоновской механики, эта картина вводила следующий образ
мироздания. Фундаментом Вселенной, своеобразным ее “первокирпичиком”, полагали
неделимые корпускулы-атомы. Благодаря их взаимодействию формируется три типа тел:
твердые, жидкие и газообразные. Взаимодействие атомов и тел осуществляется посред-
ством мгновенной передачи сил (принцип дальнодействия) и подчиняется строгой при-
чинности (принцип лапласовского детерминизма). Процессы взаимодействия корпускул и
тел происходят в абсолютном пространстве с течением абсолютного времени.
Развитие науки от XVII до второй трети XIX в. принципиально не меняло механиче-
ской картины мира, хотя и вводило в нее некоторые модификации. В XVIII в. потребность
учесть специфику термодинамических, электрических и магнитных взаимодействий сти-
мулировала включение в механическую картину мира так называемых “невесомых” - теп-
лорода, магнитного и электрического флюидов - субстанций как носителей соответствую-
щих сил. Полагали, что “невесомые” - это квазимеханические субстанции, позволяющие
интерпретировать все виды взаимодействий как вариант механических процессов. По-
следующее развитие физики, связанное с разработкой молекулярно-кинетической теории
теплоты, элиминировало теплород из механической картины мира, а разработка электро-
динамики Ампера-Вебера истолковала силы электричества и магнетизма как непосред-
ственно действующие между зарядами и магнитными полюсами (без “невесомых посред-
ников”), так же как действуют механические силы в процессе взаимодействия атомов и
построенных из них тел.
Во всех этих модификациях механической картины мира сохранялось понимание из-
учаемых объектов как простых систем. Такое понимание выражала категориальная сетка,
лежавшая в основании механической картины мира и определявшая классический тип
научной рациональности. Эта сетка включала особую интерпретацию категорий части и
целого, вещи и процесса, причинности, пространства и времени.
Предполагали, что свойства целого исчерпывающе определяются свойствами его ча-
стей, что часть (элемент) внутри целого и вне его обладает одними и теми же свойствами.
Особым образом интерпретировали соотношение вещи и процесса: вещь (тело) рассмат-
ривали как нечто первичное по отношению к процессу, а процесс трактовали как воздей-
ствие одной вещи на другую. Причинность в этом подходе редуцировали к лапласовской
детерминации. Пространство и время рассматривали как нечто внешнее по отношению к
системе (объекту). Полагали, что состоянце-движения объектов никак не сказывастся на
характеристиках пространства и времени.
17
Функционирование механической картины мира в качестве общенаучной исследова-
тельской программы трансплантировало ее онтологические принципы в различные сферы
науки. Развитие в XVIII-XIX вв. научных дисциплин начиналось с попыток представить
их предметные области как аналог простой механической системы. Но в дальнейшем
обнаруживалось, что такие представления противоречат накапливаемым фактам, и это
создавало предпосылки формирования новых, более адекватных дисциплинарных онто-
логий, не редуцируемых к механистическим представлениям.
В становлении биологии в качестве особой научной дисциплины важную роль сыг-
рали идеи об эволюции организмов как источнике видообразования. В XVIII в. эти идеи
были представлены в теоретической концепции Ламарка. Сегодня она воспринимается
как своего рода антитеза механистическим взглядам. Но историко-научный анализ пока-
зывает, что всё обстоит иначе. Оказывается, представления механической картины мира
служили в концепции Ламарка фундаментальным объяснительным принципом.
В этот исторический период была принята модификация механической картины
мира, включающая представления о “невесомых”. Ламарк использовал эти представле-
ния. Он полагал, что упражнение органов, вызванное приспособительной активностью,
приводит к накоплению в них электрических и магнитных флюидов, что в конечном итоге
порождает изменение органов. Отсюда он вывел принцип - упражнение создает орган и с
этих позиций выявлял эволюционные ряды организмов, демонстрирующие образование
новых видов [Стёпин, Кузнецова 1994, 147-148, 170-172].
В дальнейшем развитии биологии идея флюидов была устранена, но представление
об эволюции видов организмов осталось. Эти представления легли в основание картины
биологического мира, не сводимой к физической, что конституировало биологию в каче-
стве особой научной дисциплины.
Аналогичные процессы прослеживались в становлении социальных наук. Известно,
что А. де Сен-Симон и Ш. Фурье предлагали положить в основу исследования социальной
жизни механику. Фурье считал, что возможно открыть закон, наподобие закона всемирно-
го тяготения, который описывает все взаимодействия людей, только это будет тяготение
не по массам, как в физике, а по страстям. Ученик Сен-Симона О. Конт, выдвинув идею
социологии как науки об обществе, сначала называл ее социальной физикой. Он пола-
гал, что ее можно построить по образу и подобию механики. Но со временем выяснилась
неадекватность механистических представлений в новой области исследований, и Конт
первым сделал шаги по их преодолению. Он предложил рассматривать общество как це-
лостный, развивающийся организм. Но первые шаги по созданию социологии были осно-
ваны на механической картине мира, предлагавшей видение общества как механической
системы.
В истории медицины также можно зафиксировать период господства механистиче-
ских представлений в качестве картины исследуемой реальности. Особенности здесь со-
стояли, пожалуй, в том, что само конструирование медицины в качестве особой области
научного знания произошло значительно раньше. Доминирование механистических идей
было характерно лишь для одного из этапов ее развития. Эти идеи не подвергались серь-
езной критике до 70-80-х гг. XIX в. В 1872 г. один из крупнейших физиологов второй по-
ловины XIX в. Э. Дюбуа-Реймон в выступлении на съезде немецких естествоиспытателей
и врачей в Лейпциге констатировал: “Познание природы, точнее, естественнонаучное по-
знание, или познание телесного мира с помощью и в смысле теоретического естествозна-
ния - есть объяснение изменений в телесном мире движением атомов, обусловливаемом
их центральными, не зависимыми от времени силами, иначе говоря - сведение явлений
природы к механике атомов” [Дюбуа-Реймон 1901, 7].
Механическая картина мира была укоренена в культуре предындустриальной и на-
чала индустриальной эпохи. Введенные в ней представления об объектах как простых
(механических) системах постепенно превратились в презумпции здравого смысла эпохи.
Они находили опору в технических устройствах новой предметной среды, создаваемой
человеком. Машины и механизмы этого исторического периода воспринимали как своего
рода образцы, демонстрирующие действия законов природы. Наглядность научной карти-
18
ны мира, ее понимание и включение в поток культурной трансляции во многом обеспечи-
ваются наличием такого рода образцов.
Особое место среди них, применительно к механической картине мира, занимали два
типа технических устройств - механические часы, а позднее паровая машина. Оба эти
изобретения произвели огромное впечатление на современников и широко использова-
лись в качестве аналоговых моделей объяснения и понимания.
Медицина XIX в. не являлась исключением в этом отношении. Объяснение и понима-
ние процессов жизнедеятельности человеческого организма постоянно сопровождалось
применением соответствующих механических аналогий.
В начале 70-х гг. XIX в. была распространена аналогия между работой паровой маши-
ны и человеческим телом, жизнедеятельность которого обеспечивалась постоянным по-
глощением создаваемых растениями сложных (многоатомных) органических соединений
и преобразованием заложенной в них потенциальной энергии в теплоту и механическую
работу органов тела (мышц, желез, нервов). “Атомы, вступающие в организм, большей
частью расположены большими массами и затем разбиваются на меньшие массы, прежде
чем выйдут из него, - писал английский зоолог и популяризатор науки Т. Гексли. - Сила,
которая освобождается при этом раздроблении, и есть источник деятельных сил организ-
ма...” (цит. по [Бернар 1878,117]). Механизм “раздробления” состоял в прямом медленном
сгорании этих соединений (главным образом углеводов и жиров) под влиянием кислорода
воздуха. Местом протекания процессов медленного горения считалась кровь.
Жизнедеятельность растений уподоблялась подъему гири часов, а организмы челове-
ка и других животных - самим часам, превращавшим потенциальную энергию поднятых
гирь в кинетическую энергию своего хода. “Самые сложные явления жизненности, -
писал известный английский физик Дж. Тиндаль, - резюмируются в следующем общем
законе: растение происходит посредством поднятия известной тяжести, например гири,
а животное посредством падения этой тяжести” (цит. по [Бернар 1878, 118]). Роль спуско-
вого крючка, нажатием на который гири обретали возможность свободно падать, отводи-
лась нервной системе [Германн 1875, 6-7].
Полагали, что подобно рукотворным аналогам “паровая машина” человеческого тела
обладала изначально заданной неизменной конструкцией. Основным строительным мате-
риалом считали белки - особый вид сложных многоатомных органических соединений,
которые также изначально синтезировались растениями и поступали в организм человека
с пищей. Износ белковой конструкции человеческого тела в процессе жизнедеятельности
признавали незначительным и полностью восполняемым за счет белков пищи. Выдающий-
ся французский физиолог К. Бернар, характеризуя сложившиеся к началу 70-х гг. XIX в.
представления о человеческом организме, отмечал, что, согласно этим представлениям, ор-
ганизм “вовсе не сжигает своего собственного вещества, но только углеводные горючие ма-
териалы. Поэтому он совершенно похож на паровую машину, которая сама не разрушается,
не потребляет ни медных, ни железных своих частей, но просто сжигает доставляемый ей
уголь и превращает его в механическую работу и теплоту. <...> Представление это было
создано физиками... и повторено почти всеми современными авторами” [Бернар 1875, 20].
Здоровье определяли как состояние нормального протекания всех физико-химических
процессов обмена веществ и энергии с окружающей средой, болезнь - как состояние, при
котором те же физико-химические процессы протекают в измененных условиях, вызван-
ных повреждением конструкции машины неблагоприятными факторами окружающей
среды (см. [Вирхов 1871; Ферстер 1860; Самуэль 1879]).
Основную цель познания в медицине видели в сведении всего многообразия жиз-
ненных явлений, наблюдаемых в здоровом и больном человеческом организме, к физико-
химическим процессам обмена веществ и энергии; объяснении их причин и механизмов
законами физики и химии1 и разработке на этой основе эффективных средств диагности-
ки, лечения и профилактики заболеваний человека. Арсенал исследовательских приемов
состоял, главным образом, из аналитических методов: секционного (анатомия, патологи-
ческая анатомия), микроскопического, химического анализа сжиганием, острого экспери-
мента на животных (вивисекция).
19
От идей механицизма к идеям саморегулирующейся сложности
Эмпирические данные, не укладывавшиеся в существовавшую систему представле-
ний о теле человека как о паровой машине, начали появляться уже в 40-50-х гг. XIX в.
Вначале под сомнение ставили тезис о том, что организмы человека и животных не спо-
собны сами синтезировать сложные органические соединения, а могут лишь разлагать их.
В 1844-1845 гг. французские исследователи Ж. Персо и Ж. Буссенго в опытах по откарм-
ливанию гусей и поросят кукурузой неопровержимо доказали способность животных ор-
ганизмов синтезировать жиры из крахмала и сахаров (см. [Шамин 1990]), а в 1848-1850 гг.
Бернар обнаружил, что печень обладает способностью превращать простые углеводы в
более сложное органическое соединение - гликоген (животный крахмал). Он также пока-
зал возможность образования гликогена и из белков.
В начале 50-х гг. XIX в. были получены данные, заставившие усомниться и в спра-
ведливости общепринятых представлений о немедленном “сжигании” организмами
человека и животных всех поступающих с пищей углеводных соединений. В частно-
сти, Бернар в серии методически безупречных экспериментальных исследований уста-
новил, что животные сначала преобразуют их в запасное вещество (гликоген) и только
затем, по мере необходимости, разлагают его, поддерживая постоянный физиологиче-
ский уровень сахара в крови. “Я доказал, - писал Бернар, - что питание нельзя считать
прямым, как его представляют господствующие химические теории, но что, напротив,
оно непрямое и совершается посредством запасов... Словом, организм живет не при-
нимаемыми в известное данное время веществами, но теми, которые он съел прежде
и которые были потом видоизменены и некоторым образом созданы ассимиляцией...”
[Бернар 1878, 104].
Исследования Бернара в области изучения углеводного обмена произвели эффект
подлинной научной сенсации и нанесли существенный удар по действовавшей картине
исследуемой реальности. Однако их оказалось недостаточно для полного опровержения
существовавших представлений о теле человека как аналоге паровой машины.
Следующий удар последовал в 60-х гг. XIX в., когда были получены данные, вступив-
шие в противоречие с еще одной из основополагающих концепций, на которых строилась
действовавшая картина исследуемой реальности, - с концепцией А. Лавуазье о прямом
медленном горении органических соединений в организмах человека и животных под
влиянием кислорода воздуха.
Сначала немецкие физиологи К. Фойт, М. Петтенкофер и Л. Германн обнаружили,
что при функционировании мышцы она потребляет значительно меньше кислорода, чем
выделяет его в виде кислородсодержащих продуктов распада органических соединений.
Л. Германн установил этот факт в эксперименте с изолированной мышцей, К. Фойт и
М. Петтенкофер - “на мускуле, не вырезанном из тела” (см. [Бляхер 1972]).
Вскоре последовали экспериментальные исследования другого немецкого физиолога
К. Людвига и профессора физиологии Харьковского университета И.П. Щелкова, наглядно
показавшие, что во время покоя наблюдается прямо противоположная картина - мускул
получает кислорода больше, чем выделяет (см. [Бернар 1875]). Во второй половине 60-х гг.
Бернар установил ту же закономерность на модели функционирования желез. “Кислород
не фиксируется в тот момент, когда, по предположению, он должен употребляться в дело...
И, однако же, именно во время функционирования образуется наибольшее количество
угольной кислоты... Таким образом два явления, поглощение и расход кислорода, совер-
шенно отделены одно от другого, что, очевидно, исключает всякую возможность прямого
горения” [Бернар 1878, 142].
Новые факты вступали в очевидное противоречие с теорией прямого горения Лавуа-
зье, но, по свидетельству того же Бернара, “дух этой теории” продолжал властвовать над
умами врачей и естествоиспытателей вплоть до середины 70-х гг. XIX в. [Бернар 1878,
122], до тех пор пока не были получены прямые экспериментальные доказательства ее
ошибочности. Этими доказательствами послужили знаменитые экспериментальные ис-
следования Э. Пфлюгера, которые не только окончательно опровергли теорию прямого го-
20
рения, но также неопровержимо доказали, что процессы распада сложных органических
соединений происходят не в крови, а в клетках и тканях организма, и что распаду при этом
подвергается не пища и даже не пищевые запасы, а собственно “живое вещество” самого
тела. “Не приток кислорода определяет распад веществ в теле, а наоборот, интенсивность
обмена веществ обусловливает большее или меньшее восприятие кислорода, - писал
Пфлюгер в 1875 г. в статье “О физиологическом горении в живых организмах”, - причем
местом окислительных процессов является не кровь, а клеточные элементы тела, т.е. орга-
низованное живое вещество” (цит. по [Шатерников 1932, 672]).
Как следствие, в середине 70-х гг. XIX в. господствовавшее представление об орга-
низме человека как о паровой машине, “которая сама не разрушается, не потребляет ни
медных, ни железных своих частей, но просто сжигает доставляемый ей уголь”, оказалось
опровергнутым. Возникла насущная потребность в формировании новой системы пред-
ставлений о предметной области медицины и способах ее познания.
Первый шаг в этом направлении сделал уже упоминавшийся французский фи-
зиолог Бернар в опубликованном в 1878 г. “Курсе общей физиологии”. В этом труде,
почти сразу же получившем широкую европейскую известность, он попытался обос-
новать представление об организме человека как о сложной процессуальной системе -
системе, в которой не только физиологические акты жизнедеятельности, но и “анато-
мические элементы” (“живое вещество” и выстроенные из него клетки, ткани, органы
тела) представляли собой совокупность взаимосвязанных и четко скоординированных
процессов.
В процессуальной системе Бернар выделил фундаментальный уровень - процессы
“в живом веществе” (протоплазме), из которого образовывались все без исключения клет-
ки, ткани и органы человеческого тела. Всё многообразие протоплазматических процес-
сов Бернар свел к двум основным “порядкам явлений” - органическому разрушению и
органическому синтезу.
Под явлениями органического разрушения Бернар понимал процессы (медленного
горения, брожения и гниения) распада (разложения) сложных органических соединений,
обеспечивавшие выделение энергии для осуществления жизненных функций. “Все явле-
ния жизни, от самого простого до самого сложного, подчиняются одному общему закону.
В силу этого закона всякое жизненное проявление обусловливает разрушение, или, как
говорили прежде, порчу вещества. У человека и животных, при всяком отделении, железа
изнашивается, так сказать, тает; при движении, часть мышцы разрушается; всякое про-
явление чувствительности и воли обусловливают заметную потерю нервного вещества,
работа мысли - трату мозга” [Бернар 1875, 1].
Органическое созидание представляло собой обратный процесс - химический синтез
сложных органических веществ и морфологический синтез различных структур тела, что
обеспечивало восстановление разрушающихся во время жизнедеятельности “анатомиче-
ских элементов” тела, накопление питательных запасов, а также рост и развитие тканей
и органов.
К. Бернар особо подчеркивал неразрывность и взаимосвязанность этих процессов.
“Эти явления совершаются одновременно во всяком живом существе в неразрывном сцеп-
лении. Дезорганизация или дезассимиляция изнашивает живую материю в органах, нахо-
дящихся в функционирующем состоянии; ассимилирующий синтез возрождает ткани; он
собирает материалы для запасов, которые функционирование должно израсходовать. Эти
два порядка явлений можно разделить только умственно; в природе онн тесно связаны;
у всякого живого существа они совершаются в неразрывной связи...” [Бернар 1878, 109].
Причем в здоровом состоянии организма эти два разнонаправленных процесса полностью
уравновешивают друг друга. “Потери вознаграждаются по мере того, как они происходят,
и равновесие восстанавливается тотчас же, как только оно обнаруживает наклонность
к нарушению, и поэтому тело постоянно сохраняется неизменным в своем составе”
[Бернар 1878, 109]
Именно наблюдаемая “неизменность состава” и являлась, по мнению Бернара, глав-
ной причиной того, что “анатомические элементы” тела и само тело считали устойчивыми,
21
а их изнашивание в процессе жизнедеятельности крайне незначительными. В разработан-
ной Бернаром системе представлений “вместо неподвижности во всех анатомических эле-
ментах появилось беспрестанное возобновляющее движение”, а “существование состав-
ных частей организма” стали рассматривать как процесс “постоянной перемежаемости
соединения и разъединения, жизни и смерти” [Бернар 1878, 109].
Поскольку существование любой процессуальной системы принципиально возможно
лишь в определенных условиях, Бернар четко обозначил эти условия, назвав их “условия-
ми, необходимыми для жизни”. В их числе он назвал одно внутреннее условие и четыре
внешних.
Внутреннее условие, детерминировавшее, по словам Бернара, “постоянную переме-
жаемость” процессов органического разрушения и органического созидания, состояло в
“естественной способности живой материи реагировать на возбуждение внешнего мира”,
которую он назвал раздражимостью. “В общем виде, раздражимость есть свойство, ко-
торым обладает всякий анатомический элемент (т.е. протоплазма, входящая в состав его)
возбуждаться к деятельности и реагировать известным образом под влиянием внешних
раздражителей. Прежде всего, каждая ткань реагирует на возбуждение внешней среды,
воды, воздуха, теплоты, пищи, почерпая из них известные соединения и выделяя из себя
другие, т.е. производит обмены, составляющие питание. Это называется питательной
раздражимостью... Кроме того, каждый элемент имеет способность обнаруживать свои
особенные свойства, действовать специальным характеристическим образом: мышечное
волокно реагирует, сокращаясь, нервное волокно реагирует тем, что проводит возбужде-
ние, сообщенное ему, а клетки железы тем, что вырабатывают и выпускают из себя спе-
циальный продукт отделения, мерцательная ресничка тем, что попеременно то наклоня-
ется, то выпрямляется, кровяной шарик тем, что поглощает кислород, хлорофорное зерно
тем, что разлагает угольную кислоту. Все эти способности и названы родовым именем
функциональной раздражимости. Но все эти частные проявления подчиняются общему
условию; они представляют различные виды естественной способности, простой раздра-
жимости” [Бернар 1878, 203-208].
К внешним условиям он отнес наличие в среде, окружающей “живое вещество”
(живую материю, протоплазму), воды, воздуха (кислорода), теплоты и пищевых (орга-
нических и неорганических) веществ. Причем Бернар особо отмечал, что помимо самого
факта наличия в окружающей среде этих составляющих, “нужно еще, чтобы эти условия
существовали в известной степени и в определенной дозе”. “Вне же этих границ жизнь
стремится исчезнуть, а по мере приближения к этим границам блеск жизненных явлений
бледнеет и ослабевает” [Бернар 1878, 63].
Так, Бернар рассматривает жизнь не как противостояние машины человеческого тела
факторам окружающей среды, а как результат взаимодействия между живым веществом
и условиями окружающей его среды. “Явления жизни не составляют самопроизвольных
проявлений внутреннего жизненного принципа; они, напротив, составляют результат
столкновения между живой материей и внешними условиями. Жизнь постоянно проис-
текает из взаимоотношений между этими двумя факторами... Но вовсе не борьбою с кос-
мическими условиями развивается и держится организм, а, напротив, приспособлением к
ним и согласием с ними” [Бернар 1878, 60].
Отдельно заметим, что, выдвигая тезис о приспособлении организма к среде обита-
ния и его роли в обеспечении жизнедеятельности, Бернар не руководствовался идеями
эволюционной теории Ч. Дарвина, считая ее недоказанной гипотезой. Представление
о биологическом приспособлении Бернар, вероятнее всего, заимствовал у известного
французского философа-позитивиста О. Конта, с работами которого внимательно позна-
комился в начале 1860-х гг. «Без сомнения, - писал Конт задолго до появления “Проис-
хождения видов” Дарвина, - каждый организм находится в необходимом соотношении
с определенной совокупностью внешних условий. Но из того не следует, чтобы одна из
этих двух совместных сил вызывала другую или была вызвана ею. Мы имеем дело толь-
ко с равновесием двух сил, совершенно независимых и разнородных. Если представить
себе, что всевозможные организмы были подвергнуты последовательно и в течение до-
22
статочно долгого времени действию всевозможных условий, то для нас станет очевидным,
что большая часть этих организмов необходимо должна была бы исчезнуть, уцелели бы
только те, которые удовлетворяли бы основному закону указанного равновесия» (цит. по
[Тимирязев 1911, 687-688]).
В системе взглядов Бернара описанные выше процессы, а также условия их протека-
ния носили универсальный характер и были распространены им на все без исключения
формы жизни. Однако в организме человека и теплокровных животных они формировали
лишь первый (фундаментальный) уровень организации целостной процессуальной систе-
мы. По справедливому замечанию Бернара, “живое вещество” этих существ не контакти-
рует напрямую с природной или, как он выразился, космической средой. В организмах
человека и теплокровных животных между ними существует посредник в виде жидких
сред самого организма - лимфы, плазмы крови и межтканевой жидкости, совокупность
которых Бернар назвал средой внутренней2.
“Для животного есть собственно две среды: одна среда внешняя, в которой помещен
организм, и другая внутренняя, в которой живут элементы тканей. Существование живот-
ного происходит не во внешней среде, например, не в атмосферном воздухе... не в воде
пресной или соленой... но в жидкой внутренней среде, которую составляет органическая
жидкость, окружающая... все анатомические элементы тканей; это лимфа или плазма,
жидкая составная часть крови, которая у высших животных проникает ткани и составляет
совокупность всех промежуточных жидкостей...” [Бернар 1878, 96-97].
Как следствие, в организмах человека и теплокровных животных четыре основных
условия протекания процессов органического разрушения и органического созида-
ния - вода, кислород, теплота, пищевые вещества - обеспечиваются не “космической”
(“внешней”), а “внутренней средой”. Причем изменения физико-химических параметров
этих условий во внутренней среде настолько невелики по сравнению с внешней средой,
что позволяют говорить об их относительном постоянстве, о постоянстве внутренней
среды.
По мнению Бернара, постоянство внутренней среды носит динамический характер и
есть следствие множества разнообразных непрерывно протекающих процессов, компен-
сировавших и уравновешивавших колебания параметров внешней среды. “Постоянство
внутренней среды... достигается посредством процесса, который поддерживает во внут-
ренней среде все условия, необходимые для жизни элементов... Постоянство среды пред-
полагает такое совершенство организма, чтобы внешние перемены в каждое мгновение
компенсировались и уравновешивались. <...> Высшее животное относится к внешнему
миру вовсе не индифферентно; напротив, оно находится в тесном и строгом отношении к
нему, так что его равновесие вытекает из постоянной и тонкой компенсации, устанавли-
ваемой как бы самыми чувствительными весами” [Бернар 1878, 97].
Процессы “постоянной и тонкой компенсации”, обеспечивавшие постоянство внут-
ренней среды, составляют, согласно Бериару, второй - организменный - уровень органи-
зации целостной процессуальной системы.
“Агентами” этих процессов Бернар называл органы и системы органов, каждый из
которых вносил определенную лепту в поддержание относительного постоянства физико-
химических параметров внутренней среды. “Долгое время думали, что эти добавочные
механизмы (органы и системы органов. - В.С., А.С., С.З.) имели в себе самих причину
своего существования, или были результатом каприза природы-артиста... Органы, системы
существуют не для самих себя, они существуют для клеток, для бесчисленных анатоми-
ческих элементов, которые образуют органическое здание. Сосуды, нервы, дыхательные
органы появляются... для того, чтобы создать вокруг каждого элемента среду и условия,
которые необходимы для этого элемента, снабдить его в надлежащей мере материалами, в
которых он нуждается, водой, пищей, воздухом, теплотой. Все жизненные механизмы, как
они ни разнообразны, имеют всегда только одну цель - поддерживать единство условий
жизни во внутренней среде” [Бернар 1878, 297].
Ведущую роль в координации деятельности различных систем органов Бернар отво-
дил нервной системе. Именно благодаря ее возможностям влиять на частоту дыхательных
23
движений, интенсивность обмена веществ в тканях, изменение просвета сосудов, секре-
цию желез, тонус и сокращение мышц в организме человека в зависимости от изменений
условий внешней среды разворачивались процессы увеличения/уменьшения кожной пер-
спирации, газообмена в легких, выделения воды почками, распада гликогена в печени;
возникали ощущения голода, жажды, жары, замерзания, вызывавшие соответствующие
двигательные мышечные реакции и т.д.
Таким образом, можно констатировать, что Бернар очень близко подошел к пред-
ставлению об организме человека как о сложной процессуальной системе, самовоспро-
изводящейся в результате взаимодействия с окружающей средой благодаря механизмам
саморегуляции.
Практически одновременно с Бернаром к похожим выводам пришли и другие ис-
следователи. В частности, известный немецкий патолог Ю. Конгейм. Исходя из идеи о
саморегуляции жизненных функций как важнейшем условии приспособления организма
к окружающей среде, он даже предпринял попытку пересмотра существовавших пред-
ставлений о болезни.
Напомним, что в начале 1870-х гг. под болезнью понимали “жизнь при измененных
условиях”. Проанализировав такое определение с новых позиций, Конгейм справедливо
отмечал его несовершенство: в нем одно понятие (“болезнь”) определялось через другое
(“измененные условия”), которое само требовало определения. Совершенно очевидно, по
Конгейму, далеко не каждое отклонение внешних условий от нормы может привести к
возникновению болезни. В частности, к болезни не могли привести отклонения, которые
успешно компенсировались “регуляторными механизмами” самого организма, или откло-
нения, которые не могли быть скомпенсированы в принципе и вызывали немедленную
смерть.
В результате Конгейм пришел к заключению, что болезнь возникает лишь при таких
отклонениях внешних условий от нормы, когда “регуляторные механизмы” еще могут
поддерживать жизнь, но уже оказываются не в состоянии обеспечивать нормальное
протекание жизненных процессов. “Наше тело, благодаря остроумнейшим и тончайшим
приспособлениям... в состоянии приноравливаться к крайне разнообразным внешним
условиям, т.е. настолько преодолевать их, что они не нарушают правильного течения
жизненных процессов... Мы говорим о болезни там, где, в отношении одного или не-
скольких жизненных условий, регулирующие приспособления не в состоянии более,
без нарушения, содействовать различным жизненным процессам... Болезнь, именно,
составляет уклонение от нормального жизненного процесса, обусловленное взаимодей-
ствием внешних условий и внутренних, вообще, регуляторных способностей организма”
[Конгейм 1878, 3—4].
Такой взгляд на болезнь совершил подлинную революцию в патологии, поскольку
кардинально изменил представление об общепатологических процессах (воспалении,
тромбозе, атрофии, гиперплазии, гипертрофии и др.), которые с этого времени стали рас-
сматривать и изучать в первую очередь как компенсаторно-приспособительные реакции
организма на воздействия окружающей среды.
Введение представлений о саморегуляции жизненных функций, обеспечивающей
“приспособление к крайне разнообразным внешним условиям”, позволило Конгейму
также дать строгое естественнонаучное объяснение хорошо известному в медицине фе-
номену неодинаковых последствий воздействия на разных людей одних и тех же небла-
гоприятных внешних факторов. “Хотя регулирующие приспособления имеются, конечно,
у всех людей и действуют у всех одинаково, однако же - отнюдь не с одинаковой энер-
гией и производительностью в количественном отношении. Отсюда прямо вытекает, что
к одному и тому же внешнему условию один индивидуум может приспособиться легче
другого, или, иными словами, что один человек заболевает от причин, которые на другого
не влияют вовсе” [Конгейм 1878, 4]. В дальнейшем этот вывод послужил одной из основ
для пересмотра существовавших представлений об этиологии болезней и дополнения их
идеей о вероятностном характере воздействия на организм человека различных этиологи-
ческих факторов.
24
Начало становления новой (неклассической) методологии исследований “
гЭД
Одновременно с началом пересмотра действовавшей картины исследуемой реально-
сти критическому переосмыслению были подвергнуты и использовавшиеся методологи-
ческие подходы к познанию живых существ в целом и организма человека в частности.
Инициатором выступил тот же Бернар, подвергший жесткой критике как действовавшие
в естествознании и медицине основные научные методы, так и особенности их приме-
нения.
Господствующие в 70-х гг. XIX в. в биологии и медицине аналитические методы ис-
следования - секционный, химического анализа и острого физиологического эксперимен-
та (вивисекция) - оказались недостаточными для изучения процессов саморегуляции в
человеческом организме.
Каждый из этих методов позволил получить много ценных данных и о строении че-
ловеческого тела, и об отдельных феноменах его жизнедеятельности в здоровом и боль-
ном состоянии. Однако, как справедливо отмечал Бернар, все эти методы давали лишь
фрагментарные сведения, в результате чего целостное представление об организме могло
формироваться и реально формировалось исключительно умозрительно: из отдельных
фактов исследователи “собирали” своеобразную мозаику. Причем основой для составле-
ния мозаики служили данные анатомии и патологической анатомии. Как следствие, по-
знание человеческого организма представляло собой не что иное, как попытки “оживить”
труп с помощью сведений, получаемых в результате вивисекций, химического анализа и
клинических наблюдений.
К. Бернар резко осудил такой подход к познанию живых существ. “Анатомы, с ана-
томической точки зрения, естественно, обычно думают, что анатомическая локализация
должна быть отправной точкой зрения всякого физиологического исследования, и что
функция затем некоторым образом выводится как следствие анатомического знания частей
трупа. Я думаю, что анатомическая локализация есть всегда точка прибытия или следс-
твие физиологического экспериментального исследования на живом” [Бернар 1855, 3].
И далее: “Описательная морфология представляет для физиологии то же, что география
для истории; подобно тому, как недостаточно знать географию страны, чтобы понимать ее
историю, так же недостаточно знать анатомию органов, чтобы понимать их отправления”3
[Бернар 1878, 5].
Столь же негативно Бернар отнесся и к чрезвычайно популярным в середине XIX в.
различным интегральным схемам обмена веществ и энергии, составлявшимся на осно-
вании данных химического анализа и калориметрических исследований. Такой подход,
полагал он, возможен лишь для изучения простых механических систем (машин) и со-
вершенно невозможен в познании живых организмов. “Баланс органического движения
животных и растений выводится как баланс обыкновенной машины, в которой хотят
знать внутреннюю работу. Анализируют то, что поступает, и то, что выходит в данное
время, и из величины расхода выводят то, что делается в машине. Этот прием, приме-
нимый вполне к инертным машинам, не может быть основательно применен к организ-
мам... Если бы органическое питание и горение были прямыми, как это думали после
Лавуазье, тогда прямой баланс мог бы быть здесь применен. Но физиология показала,
что питание бывает непрямое и совершается с большими промежутками, спустя месяцы
и даже годы... За этими промежуточными проблемами питания нужно следить шаг за
шагом посредством самых тонких опытов, вместо того чтобы решать их гипотетическими
объяснениями, основанными на сравнении материалов, входящих и исходящих... Это все
равно, как если бы мы хотели узнать о том, что происходит в доме, посредством анализа
тех пищевых веществ, которые входят в ворота, и того дыма, который выходит из трубы”
[Бернар 1878, 128-129].
Что же касается метода вивисекций, здесь Бернар отметил сразу два его существенных
недостатка. Во-первых, в силу того, что в подавляющем большинстве случаев подопыт-
ное существо быстро умирало от нанесенных ему повреждений, этот метод не позволял
проводить длительных исследований, а без этого, по словам Бернара, получались “только
25
частные отрывочные результаты, из которых нельзя выводить общих заключений”4 [Бер-
нар 1878, 128]. Во-вторых, грубые вмешательства существенно нарушали функциониро-
вание систем регуляции, а потому получаемые результаты во многих случаях не отражали
истинного хода жизненных процессов.
Впервые Бернар понял эту важнейшую особенность вивисекций еще в начале 40-х гг.
XIX в., когда оказался невольно вовлеченным в спор его учителя Ф. Мажанди с француз-
ским физиологом Ф. Лонже. Суть спора состояла в том, что Лонже, повторив эксперимен-
ты Мажанди, не смог подтвердить существование феномена возвратной чувствительно-
сти5, который наблюдал Мажанди.
Пока признанные мэтры недоумевали и спорили, Бернар нашел объяснение. Ф. Ма-
жанди проводил свои опыты не в лаборатории, а во время лекций. Между вскрытием
спинномозгового канала и демонстрацией студентам функций передних корешков спин-
ного мозга проходило около часа, а Лонже раздражал передние корешки немедленно
после вскрытия. Как следствие, шок, который испытывала лягушка, останавливал яв-
ления возвратной чувствительности. Если же животному предоставлялось время для
восстановления, то феномен возвратной чувствительности вновь начинал проявляться
(см. [Карлик 1964]).
Позднее, в 1850-1860-х гг., Бернар получил дополнительные подтверждения несовер-
шенства острых физиологических экспериментов как метода изучения жизнедеятельно-
сти. В частности, данные, полученные им в ходе изучения углеводного обмена и физио-
логии мышечных сокращений6, прямо свидетельствовали о том, что острый эксперимент
ставит подопытный организм в столь экстремальные условия, что нарушается один из
основополагающих принципов жизнедеятельности - равновесие между процессами ор-
ганического разрушения и органического созидания. Первые начинают существенно пре-
валировать над вторыми. “Вивисекции нарушают, а иногда даже останавливают явления
гликогенового синтеза, тогда как они не только не мешают явлениям разрушения или пре-
вращения, но даже в известных случаях ускоряют эти явления. Вот почему до сих пор мы
могли изучать по смерти животного посредством искусственного анализа только явления
гликогенового разрушения, тогда как соответствующие явления синтеза, как и вообще все
явления органического созидания, по-видимому, требуют для своего совершения целости
всего организма” [Бернар 1878, 191].
Спустя двадцать лет, в 1897 г., другой великий физиолог И.П. Павлов еще более ка-
тегорично выскажется по поводу острых физиологических экспериментов и назовет их
крайне несовершенным способом познания. “...Простое резание животного в остром
опыте, как это выясняется теперь с каждым днем все более и более, заключает в себе боль-
шой источник ошибок, так как акт грубого нарушения организма сопровождается массою
задерживающих влияний на функцию разных органов. Весь организм как осуществление
тончайшей и целесообразной связи огромного количества отдельных частей не может
остаться индифферентным по своей сущности к разрушающим его агентам и должен в
своих интересах одно усилить, другое затормозить, т.е. как бы временно, оставив другие
задачи, сосредоточиться на спасении того, что можно. Если это обстоятельство служило
и служит большой помехой в аналитической физиологии, то оно кажется непреодолимым
препятствием для развития синтетической физиологии, когда понадобится точно опре-
делить действительное течение тех или других физиологических проявлений в целом и
нормальном организме” [Павлов 1949, 36].
Из сказанного не следует вывод, что Бернар и Павлов предлагали полностью отка-
заться от дальнейшего использования аналитических методов. Выявив их слабые места,
они лишь предложили отвести им роль второго плана. Ведущим же методом познания
жизни, позволяющим не домысливать феномены жизнедеятельности, а реально исследо-
вать их, должен стать эксперимент, при котором объектом экспериментирования служило
бы, во-первых, живое целое (организм, клетка), а во-вторых, в этом живом целом были
бы максимально сохранены его природные способности к саморегуляции основных жиз-
ненных процессов. Только в этом случае открываются возможности для реального экспе-
риментального изучения этих процессов и вызывающих их физико-химических условий.
26
Разработка конкретных методик и инструментальных средств для проведения таких
экспериментов составила одно из важнейших направлений исследовательской деятель-
ности в медицине последней четверти XIX - первой половины XX в., а достигнутые
результаты позволили в полной мере реализовать новый методологический подход, что,
в свою очередь, сыграло решающую роль в утверждении новой картины исследуемой
реальности.
“Курс общей физиологии” Бернара положил начало пересмотру и философских осно-
ваний медицинской науки, введению новых смыслов в онтологические категории вещи,
процесса, причинности, части и целого.
Если в прежней картине мира вещи (тела, анатомические структуры) выступали как
нечто первичное, как субстрат, а процессы интерпретировались как воздействие одной
вещи (тела) на другую посредством передачи сил, то, как мы уже говорили выше, в си-
стеме Бернара вещь представала как процессуальная система, воспроизводящая свои
устойчивые состояния. Понятие причинности тоже претерпело изменения. К. Бернар
дополнил прежний лапласовский детерминизм представлениями о циклической причин-
ности. В частности, он неоднократно подчеркивал, что в ходе осуществления процессов
органического разрушения и органического созидания постоянно происходит обратное
воздействие следствий на порождающие их причины. Наличие сложных органических со-
единений является обязательным условием для возникновения процессов органического
разрушения, а “разрушительное окисление служит возбуждающим сигналом к созидаю-
щему синтезу” [Бернар 1878, 109]. Наконец, в категории части и целого были внесены
новые смыслы. В “Курсе общей физиологии” Бернар предпринял одну из первых попыток
обосновать представление о том, что целое больше суммы составляющих его частей и
обладает особыми системными свойствами, не сводимыми к свойствам составляющих
его частей.
Первым и главным таким свойством Бернар назвал прямую зависимость жизнедея-
тельности отдельных клеток, образующих человеческое тело, от того места, которое они
занимают в целом организме. “Клетка имеет свою автономию, по которой она живет соб-
ственной жизнью всегда одинаковой во всех местах, где соединены похожие условия; но,
с другой стороны, эти подходящие условия вполне осуществляются только в подходящих
специальных местах, и клетка функционирует различно, работает различно и представля-
ет различное развитие, смотря по ее месту в организме. Если их (клетки. - В.С., А.С., С.З.)
переместить, сдвинуть, а тем более, если их извлечь из организма, то этим изменяется их
среда и следовательно изменяется их жизнь, или даже становится невозможной” [Бернар
1878, 299]. Для доказательства Бернар привел результаты экспериментальных исследова-
ний по пересадке плюсневой кости молодого кролика из места ее природной дислокации
в область спины. В течение первых дней после операции пересажанная кость продолжала
расти, продолжалось и окостенение ее хрящевых частей. Однако затем эти процессы пол-
ностью прекращались, и кость начинала стремительно рассасываться. Одновременно на
месте удаленной кости в лапке кролика наблюдался рост новой кости, которая с течением
времени полностью замещала удаленную. К. Бернар назвал этот феномен подчинением
частей целому. “Организм есть собрание клеток или элементарных организмов, в котором
соблюдаются условия жизни каждого элемента, но в котором функционирование каждого
из них подчинено однако целому... Подчинение частей целому делает из сложного суще-
ства связную систему, целое, индивидуум. Им собственно и устанавливается единство в
живом существе” [Бернар 1878, 295, 302].
Другим важнейшим свойством целого организма, не редуцируемым к свойствам со-
ставляющих его клеток, Бернар назвал природную способность к самопроизвольному за-
живлению ран и “исправлению себя” при различных болезнях. “Организм, рассматривае-
мый как целое, как единица, оказывает свое влияние и обнаруживает свою роль той силой
воспроизведения, которая позволяет ему исправлять себя и сохранять себя анатомически
и физиологически. Эти явления обнаруживаются только тогда, когда части находятся на
своем естественном месте, когда они находятся в обществе, как будто бы каждая из них
произошла от общего соглашения между всеми частями” [Бернар 1878, 303].
27
Вся совокупность изложенных выше идей Бернара и Конгейма, высказанных ими
в 70-х гг. XIX в., заложила основы новой комплексной исследовательской программы
в медицине вперед на три четверти столетия. Исследования процессов внутрикле-
точных ферментативных реакций ассимиляции и диссимиляции уже в конце XIX в.
станут основным предметом изучения новой самостоятельной научной дисципли-
ны - биохимии. Всесторонним изучением механизмов поддержания постоянства внут-
ренней среды займутся десятки ученых различных специальностей, что, в свою оче-
редь, приведет к возникновению концепции гомеостаза и целого ряда новых научных
и научно-практических медицинских дисциплин, таких как иммунология, эндокрино-
логия, экспериментальная патология (патологическая физиология), экспериментальная
терапия.
Мы хотели продемонстрировать, что панорама становления неклассической рацио-
нальности предстает значительно более широкой и объемной, чем это было принято
считать в историко-научной и философской литературе. Революционные изменения в
медицине последней четверти XIX в. стали прологом и первым этапом этого процес-
са. Последующее развитие биологии, возникновение квантово-релятивистской физики,
кибернетики и системного анализа, применение идей саморегуляции в социально-гу-
манитарных науках окончательно утвердили неклассическую рациональность и ее ме-
тодологию в качестве нового стиля научного мышления. Прежний, классический, тип
рациональности утратил статус общенаучной парадигмы, но не был целиком отброшен.
Были определены границы его применимости при решении ряда задач, допускающих
абстрагирование от процессуальной сложности исследуемых объектов и их идеализацию
в качестве простых систем.
ЛИТЕРАТУРА
Бернар 1855 - Bernard Cl. Lemons de physiologic exp6rimentale appliqu6e a la тёбесте. Vol. I.
Paris, 1855.
Бернар 1875 - Бернар К. Об отношении функциональных и питательных явлений / Пер. с франц,
под ред. И. Тарханова. СПб., 1875.
Бернар 1878 - Бернар К. Курс общей физиологии. Жизненные явления общие животным и ра-
стениям / Пер. с франц. СПб., 1878.
Бляхер 1972 - Бляхер Л.Я., Быховский Б.Е., Микулинский С.Р. История биологии с древнейших
времен до начала 20 века. М.,1972.
Вирхов 1871 - Вирхов Р. Целлюлярная патология как учение, основанное на физиологической
и патологической гистологии / Пер. с нем. СПб., 1871.
Германн 1875 - Германн Л. Основы физиологии человека / Пер. с нем. под ред. И.М. Сеченова.
2-е изд. СПб., 1875.
Дюбуа-Реймон 1901 -Д/обуа-Реймон Э. О границах познания природы. Семь мировых загадок /
Пер. с нем. М., 1901.
Карлик 1964 - Карлик Л.Н. Клод Бернар. М., 1964.
Конгейм 1878 - Конгейм Ю. Общая патология / Пер. с нем. СПб., 1878. Т. I.
Павлов 1949 - Павлов И.П. Лекции о работе главных пищеварительных желез. М., 1949.
Самуэль 1879 - Самуэль С. Руководство к общей патологии в смысле патологической физиоло-
гии / Пер. с нем. СПб., 1879.
Стёпин 2003  Стёпин В.С. Теоретические знание. М., 2003.
Стёпин, Кузнецова 1994 - Стёпин В.С., Кузнецова Л.Ф. Научная картина мира в культуре тех-
ногенной цивилизации. М., 1994.
Тимирязев 1911 - Тимирязев КА. Биология / Энциклопедический словарь Русского библиогра-
фического общества “Гранат”. 7-е изд. Т. 5. М.: Изд. тов. А. Гранат и К°, 1911.
Ферстер 1860 - Ферстер А. Руководство патологической анатомии / Пер. с нем. СПб., 1860.
Шамин 1990 - Шамин А.Н. История биологической химии. Истоки науки. М., 1990.
Шатерников 1932 - Шатерников М.Н. Обмен веществ. История вопроса И БМЭ. 1-е изд. Т. 21.
М., 1932.
28
Примечания
1	«Задача физиологии, - писал немецкий физиолог Л. Германн во введении к знаменитому
руководству “Основы физиологии человека”, - заключается в исследовании молекулярных про-
цессов организма и в сведении на них всех его деятельностей... Полагают, что вообще в живых
телах действуют те же силы и по тем же законам, как и в телах мертвых, и что со временем удастся
свести на химические и физические законы непонятые до сего времени процессы организации.
<...> Это предположение будет подразумеваться всюду при описании человеческого организма»
[Германн 1875, 1, 8].
2	Представление о внутренней среде организма (milieu interieur) Бернар неоднократно исполь-
зовал в своих трудах с 1854 по 1878 г. Однако наиболее полно оно представлено в “Курсе общей
физиологии” 1878 г.
3	К аналогичным выводам еще в 50-х гг. XIX в. пришел и крупнейший немецкий патолог Р. Вир-
хов. “Патологическая анатомия может... начать реформу клинической медицины и медицинской
практики, но довершить эту реформу она не в состоянии. Если патологический анатом не желает
довольствоваться своим мертвым материалом, замкнутым в простые пространственные отношения,
то ему не остается ничего другого, как сделаться вместе с тем и патологическим физиологом. Па-
тологическую физиологию никогда нельзя будет построить на патологической анатомии” [Самуэль
1879, 64]. Однако тогда мысль выдающегося патолога не встретила широкой поддержки во врачеб-
ном сообществе.
4	“Предмет физико-химический имеет существование вполне и сразу определившееся и про-
явившееся фактически: он не имеет в себе ничего, кроме настоящего состояния; физику нет на-
добности думать ни о происхождении, ни о смерти этого предмета. Тело обнаруживает все свои
свойства. Напротив, живое существо, сверх того, что оно уже обнаруживает, еще содержит в себе
в скрытом состоянии, в возможности, все обнаружения будущего. Уловить его на одном факте, на
одной фактически проявившейся фазе не значит уловить его всего... Это тело, находящееся в дви-
жении, и нужно уловить его ход, а не только перепутья на его пути” [Бернар 1878, 57].
5	Возвратная чувствительность - ощущение боли, возникающее при раздражении передних
(двигательных) корешков спинного мозга. Обусловлено присутствием в передних корешках чув-
ствительных волокон, попадающих туда из задних (чувствительных) корешков путем петлеобраз-
ного заворота.
6	“Когда мы оперируем... над органами или частями, отделенными от организма, то получают-
ся только частные явления, из рода явлений органического разложения; но явления органического
синтеза не могут быть получены. Когда, например, физиологи исследуют отделенную мышцу, то
они могут наблюдать все функциональные акты, сокращение мышцы и все явления, составляю-
щие последствия его; но эта мышца уже не питается, не возрождается и может только тратиться”
[Бериар 1878, 303].
29
Понятие “Umwelt” Якоба фон Икскюля
и его значимость для современной
эпистемологии*
Е.Н. КНЯЗЕВА
Введенное Якобом фон Икскюлем понятие “Umwelt” как специфического окружающе-
го мира, к которому приспособлен и который строит себе всякий биологический организм,
находится в фокусе внимания данной статьи. Став одним из опорных пунктов биосемио-
тики, это понятие обнаруживает свою методологическую силу для развития современной
неклассической эпистемологии. Согласно фон Икскюлю, Umwelt строится путем отбора
значимого и ценного и вовлечения их в жизненный мир организма; окружающий мир -
не просто мир вещей, а мир актов действия; познание, по сути тождественное жизни,
представляет собой извлечение смыслов; разные живые организмы живут в разных ког-
нитивных и жизненных мирах. В статье показывается, что понятие "Umwelt” несет в себе
глубокие смыслы и может рассматриваться как предпосылка для развития широкого эко-
логического подхода и целого ряда эпистемологических представлений, таких как связь
познающего организма и познаваемой им среды, познание через действие, активность и
телесность восприятия, конструирование в ходе познания, энактивизм.
The concept of “Umwelt” coined in science by Jakob von Uexkiill is under consideration
in the article. Umwelt is specific environment to which every biological individual is adapted
and which is constructed by it. Being one of pillars of biosemiotics, this notion demonstrates its
methodological force for the development of the modem, non-classical epistemology. Accord-
ing to von Uexkiill, Umwelt is built by selection of the meaningful and of the valuable and by
involving it in the world of life of an organism; environment is not simply the world of things,
but the world of acts of behavior; cognition which is, as a matter of fact, identical to life, is the
retrieval of meanings from the world; different living organisms live in different cognitive and
living worlds. It is shown that the concept of Umwelt carries profound meanings in itself and
can be considered as a prerequisite of development of a wide ecological approach and of the
whole range of epistemological notions, such as the connection of cognizing organism and its
environment, cognition through action, activity and embodiment of perception, construction in
the process of cognition, enactivism.
* Исследование выполнено при поддержке Школы философии факультета гуманитарных наук
НИУ ВШЭ (проект № 06 за 2013-2014 гг.). The research is carried out with the support of the School
of Philosophy of Faculty of the Humanities of National Research University Higher School of Economics
(project № 06 of 2013-2014).
© Князева E.H., 2015 г.
30
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: биосемиотика, познание, жизнь, опыт, восприятие, смысл,
знак, Umwelt, Я. фон Икскюль, эпистемология.
KEY WORDS: biosemiotics, cognition, life, experience, perception, meaning, sign, Um-
welt, Jakob von Uexkiill, epistemology.
Я. фон Икскюль как основатель биосемиотики
Якоб фон Икскюль (1864-1944) стал известен философскому сообществу благодаря
работам философов-постмодернистов XX в., в первую очередь Ж. Делёза и Ф. Гваттари.
Вплоть до настоящего времени только некоторые работы Икскюля переведены на
английский (см., например [Икскюль 1926, Икскюль 1957]), а в русском переводе они
вообще не издавались. Вместе с тем идеи, выдвинутые Икскюлем, и новые понятия,
разработанные им, несут в себе немалый методологический заряд и эвристическую силу
для развития передовых областей современной науки - биокибернетики, построения
систем искусственной жизни и искусственного интеллекта, робототехники, а также
современной эпистемологии.
Центральным понятием теоретических построений Икскюля является, безусловно,
понятие “Umwelt”. Как термин оно вошло в биологическую экологию и этологию, но
для философии это понятие несет определенную свежесть. Umwelt Икскюля наводит
на некоторые значимые и перспективные для понимания когнитивной деятельности
представления, идущие в русле современных трендов развития знания. Для того чтобы
разобраться, на какие и почему, вполне разумным было бы исходить из того оригинального
смысла понятия “Umwelt”, который вкладывал в него сам Я. фон Икскюль.
Якоб фон Икскюль положил начало семиотическому подходу в биологии. Он пресле-
довал цель построить теоретическую биологию таким образом, чтобы она перестала быть
слепой к проблеме смысла в живой природе. Икскюль показал, что животные, причем и
каждый вид и отчасти каждая особь в нем, воспринимают окружающий их мир избира-
тельно, так что разные живые организмы живут в разных, порой непересекающихся мирах
восприятия и действия. Тот срез мира, который имеет значимость для живого организма,
который он способен воспринять и на который распространяются возможности его дви-
жения и действия, - это и есть Umwelt этого организма.
Об избирательности восприятия мира живым существом говорили философы и до
Икскюля, в том числе А. Бергсон. Бергсон развил нетрадиционное видение, отличное
от общепринятого: неживое не воспринимает ничего, живое воспринимает лишь не-
значительный фрагмент реальности, а с возникновением и развитием сознания широта
восприятия увеличивается. Согласно Бергсону, неживое есть неразборчивая тотальность
восприятия, пассивная отданность всем воздействующим на него вещам, как камушек на
пляже отдан всем волнам и потокам. В неживой природе всё воспринимает всё, она аб-
солютно прозрачна “волнам” восприятия. А живое и сознательное есть ограниченность
воспринятого, защищенность от шквала внешних воздействий. Неразличенность вос-
приятия в неживой природе сменяется различенностью (le discemement) как свойством
восприятия живых существ. “Воспринимать все влияния, ото всех точек всех тел, значи-
ло бы опуститься до состояния материального предмета. Воспринимать сознательно -
значит выбирать, и сознание состоит, прежде всего, в этом практическом различении”
[Бергсон 1992, 187].
Заслуга Икскюля состоит в том, что он развил это видение мира, но не спекулятив-
но философским образом, а пристально изучая поведение разных видов животных как
зоолог и этолог. Как пытливый естествоиспытатель Икскюль демонстрирует, что пред-
ставляют собой знаковые и смысловые миры разных живых существ, тем самым обосно-
вывая биологическую укорененность смысла во Вселенной. Учение Икскюля о смыслах
(Bedeutungslehre) сопряжено с учением об Umwelt (Umweltslehre) и является, по сути дела,
иной стороной последнего.
31
Известно, что Я. фон Икскюль, работая в 1920-30-х гг. в Университете Гамбурга, лич-
но знал и поддерживал научные связи с Э. Кассирером. С точки зрения Кассирера, человек
представляет собой символическое животное, Homo symbolicus. Мир человека - это мир
символов языковой, мифологической, религиозной, художественной, научной реальности.
Социальная среда наполнена разнообразными символами, обозначающими положение в
обществе, социальные роли, отношения власти и подчинения и т.п. Символы свертывают
в себе разнообразные смыслы, доступные для понимания и часто неоднозначного тол-
кования. Процесс толкования смыслов становится процессом рождения новых смыслов,
особенно если человек относится к жизни, как к игре, стремится проявить креативность
в социальной или культурной деятельности, погрузиться в чтение художественного про-
изведения и т.д.
Люди оперируют символами, а животные подают друг другу знаки и сигналы. Разде-
лена ли символическая реальность человека и знаковая реальность животного непроходи-
мой пропастью? Можем ли мы утверждать, что знаки и символы также несут в себе опре-
деленные смыслы? Есть ли, вообще говоря, основание утверждать, что и для животного
реальность является смысловой? Икскюль стремится собрать максимум доказательств,
что Umwelt живого существа представляет собой мир его смыслов и что активность, свя-
занная с извлечением смыслов, не есть прерогатива человека, она глубоко укоренена в жи-
вой природе. Изучение репрезентаций, значений, смыслов и биологической значимости
знаковых процессов становится со времен Икскюля, с первых двух десятилетий XX в.,
предметом биосемиотики как особой области знания.
Вплоть до сегодняшнего дня некоторые ученые полагают, что применение таких по-
нятий, как “знак”, “сигнал”, “послание” и “смысл”, к нелингвистическим биологическим
процессам чисто метафорическое, что эти процессы можно свести к физико-химическому
уровню. Но ведь есть и такие феномены природы, где роль сигналов и знаков и устанавли-
ваемый ими контроль над материальными процессами несомненны. Это генетический код
в развитии живого организма, психомоторный контроль в нервной системе, психосомати-
ка в процессах поддержания здоровья или развития болезни, как и собственно проблема
души и тела в философии.
На платформе биосемиотики происходит встреча разных областей исследований:
нейрофилософии, эволюционной психологии, динамической теории систем, когнитивной
нейронауки и построения систем искусственного интеллекта и искусственной жизни
(см. [Фаваро 2010, VI]). Все они преследуют общую цель - исследовать знаковые процессы
на всех уровнях организации живого от клеток до поведения животных и семантических
артефактов человека. Приходит понимание, что семиозис, т.е. процесс превращения фи-
зических сигналов в условные знаки, охватывает и растения, и животных, и даже отдель-
ные клетки. Биосемиотика связана с кибернетическим блоком теорий (биокибернетикой
и кибернетикой второго порядка в смысле X. фон Фёрстера), с теоретической биологией,
близкой к общей теории систем в смысле Л. фон Берталанфи, а также со всем спектром
когнитивных наук. Эпистемологический анализ представлений биосемиотики позволяет
найти новые основания для развития феноменологического подхода в неклассической эпи-
стемологии и когнитивной науке, который нацелен на анализ опыта когнитивных агентов
и процесса производства смыслов. Кроме того, используя достижения и концептуальные
основания биосемиотики, можно попытаться продвинуть натуралистическое понимание
эволюции, жизни и познания.
Жизнь и познание были соединены в единой формуле в классической версии эво-
люционной эпистемологии К. Лоренца (life is cognition), жизнь и познание оказываются
соединенными в современной концепции телесного и энактивного познания (Ф. Варела,
Э. Томпсон и др.). К решению проблемы соединения жизни и познания подключается
биосемиотика, которая предлагает важные новые концептуальные средства для научного
понимания ума (сознания) и смысла, для изучения богатого разнообразия невербальных
человеческих, животных и биологических коммуникативных процессов, особенностей
связи восприятия и действия, природы жизненного мира организмов (Lebenswelt или
Umwelt) и конфигурации их семантических ландшафтов.
32
Um welt: к определению понятия
Понятие “Umwelt” впервые было предложено Я. фон Икскюлем в работе “Окружаю-
щий мир и внутренний мир животных” (Umwelt und Innenwelt der Tiere) [Икскюль 1909].
В 1937 г. Икскюль издал книгу “Прогулки по жизненному миру животных и людей”, где
попытался изложить свои идеи в доступной широкому читателю форме [Икскюль 1970].
“Прогулки...” богато снабжены рисунками его коллеги Георга Крисцата. Икскюль и опи-
сывает, и показывает, что разные живые организмы по-разному видят окружающий их
мир или, говоря в более общем плане, по-разному воспринимают окружающий их мир.
Одна и та же комната, к примеру, предстает в одном виде для собаки, в другом непохожем
виде для человека, и совсем иначе для комнатной мухи. Человек различает наибольшее
количество оттенков цветов находящихся в комнате предметов (оранжевый, розовый,
желтый, синий, зеленый, сиреневый). Для собаки многие из этих цветов выглядят как
одинаковые, и потому очертания предметов не столь резкие. Муха различает только свет и
тьму. Она видит горящую люстру и отражающийся от люстры свет в столовых приборах,
находящихся на столе. Различие в восприятии комнаты связано и с различием в способах
поведения в ней живых существ.
Umwelt - это особый мир восприятия и действия, тот мир, который строит себе всякий
биологический вид и отдельная особь в нем, к которому адаптирован и который определя-
ет способ его поведения в нем. Umwelt - это определенный срез мира, поскольку каждое
живое существо выбирает из всего многоцветья, многозвучия, многовкусья, множества
запахов мира, из всего многообразия тактильных ощущений, связанных с возможными
контактами с внешними предметами в мире, только те раздражители и те сигналы, ко-
торые соответствуют возможностям органов чувств этого живого существа и служат его
нуждам выживания и успешной деятельности.
Классическим примером стал описанный Икскюлем мир, воспринимаемый полевым
клещом, его особенности и способы построения. Для того чтобы понять, что представ-
ляет собой Umwelt клеща и его отличия от Umwelt жука или Umwelt жужжащей пчелы,
обитающих на одном и том же изобилующем цветущими растениями лугу, Икскюль пред-
лагает мысленно очертить вокруг каждого из этих существ своего рода мыльный пузырь
и попытаться проникнуть в него. “Как только мы сами входим в такой мыльный пузырь,
окружающая среда, до сих пор простирающаяся только вокруг субъекта, полностью пре-
ображается. Многие свойства пестрого луга полностью исчезают, другие перестают быть
связанными друг с другом, но создаются новые связи. В каждом мыльном пузыре возни-
кает некий новый мир” [Икскюль 1970, 4].
Когда самка клеща становится взрослой, она отправляется на охоту за теплокровным
животным. Икскюль красочно описывает процесс ее охоты. “Она взбирается с помощью
полного комплекта восьми ног на кончик выступающего сучка на излюбленном ею кусте,
чтобы с достаточной высоты суметь упасть на пробегающее мимо маленькое млекопи-
тающее или быть стряхнутой с куста и попасть на большее по размеру млекопитающее.
Дорогу на свою сторожевую башню лишенное глаз животное находит с помощью
общей светочувствительности кожи. О приближении добычи этот слепой и глухой
разбойник с большой дороги может судить с помощью своего чувства обоняния. Неж-
ный запах масляной кислоты, выделяемый кожными железами всех млекопитающих,
действует на клеща как сигнал, чтобы покинуть свой сторожевой пост и стремительно
упасть вниз. Если он при этом падает на что-то теплое, что он обнаруживает благодаря
своему тонкому ощущению температуры - значит, он настиг добычу, теплокровное
животное, и ему требуется теперь только посредством осязания найти как можно
более безволосое место, чтобы с головой вонзиться в кожные ткани добычи. Теперь
он медленно перекачивает в себя струю теплой крови” [Икскюль 1970, 7].
То, что является сигналом для клеща и выделяется им как значимое из всего много-
образия окружающего мира, - это только запах масляной кислоты, исходящий от кожи
млекопитающего, теплота, излучаемая телом его жертвы, и механические раздражения,
связанные с проникновением в волосяной покров к коже млекопитающего. Эти три зна-
2 Вопросы философии, № 5
33
чимые для клеща сигнала запускают в нем соответствующие рефлексы, как их называет
Икскюль, “функциональные круги” восприятия и действия. Всё остальное в окружающем
его мире - то, что имеет значение для других животных, то, что несет смысл для челове-
ка, - для клеща не существует.
Три функциональных круга восприятия и действия последовательно активируются
в организме клеща, когда он начинает чувствовать приближение жертвы. Первый круг
восприятия запускает кожная железа млекопитающего, источающая запах масляной кис-
лоты, чрезвычайно привлекательный для клеща и воспринимаемый им благодаря спо-
собности обоняния. Процессы, вспыхивающие в органе обоняния клеща, посредством
индукции посылают импульсы в его орган действия (второй функциональный круг) и
вызывают соответствующую моторную активность, в результате которой ноги клеща
высвобождаются и он падает на млекопитающее. И здесь запускается третий функцио-
нальный круг. Падение клеща на волосяной покров млекопитающего высвобождает в
нем осязательную активность, благодаря которой он продвигается к первому, наиболее
доступному свободному от волос теплому и испускающему запах масляной кислоты
месту кожного покрова млекопитающего. После этого ему остается вонзиться в кожу и
наполнить себя кровью жертвы.
Избирательность перцептивной и моторной активности клеща определяет его
Umwelt. Некоторые говорят в связи с этим, что живые существа демонстрируют психо-
моторную интенциональность. “Несомненно, здесь идет речь о трех сменяющих друг
друга рефлексах, которые всякий раз запускаются в действие через объективно опре-
деляемые физические или химические воздействия. Правда, тот, кто довольствуется
установлением этих воздействий и предполагает, что посредством этого проблема может
быть решена, доказывает нам лишь, что он вовсе и не увидел действительную проблему.
И проблема здесь вовсе не в химическом раздражении от масляной кислоты, и в такой
же малой степени вовсе не в механическом раздражении (от вздыбливающихся волос),
и не в раздражении от температуры кожи, а исключительно в том факте, что из сотни
воздействий, которые исходят из свойств тела млекопитающего, только три становятся
носителями признаков восприятия для клеща” [Икскюль 1970, 12].
Кровь млекопитающего необходима клещу, чтобы воспроизвести себе подобных.
Наблюдения за клещами, проведенные Икскюлем в Зоологическом институте Ростока, по-
казали, что они могут существовать восемнадцать лет без еды, чтобы затем, дождавшись
своего часа, быстро наполнить себя кровью и выполнить свое биологическое предназна-
чение. Не только мир восприятия, но и темпоральный мир клеща совершенно иной, чем у
человека. Клещ обитает в мире совершенно иных временных интервалов.
Находясь в концептуальных рамках мировидения Икскюля, как можно определить
Umwelt?
Во-первых, Umwelt нельзя свести ни к организации субъекта действия, ни к органи-
зации окружающей среды. Umwelt - это продукт взаимодействия между тем и другим.
Субъект и объект, когнитивный агент и среда его активности составляют единство и вза-
имно определяют друг друга.
Во-вторых, Umwelt - это мир смыслов. В понятии “Umwelt” подчеркивается субъек-
тивность и смысловая определенность мира живого существа. Субъектами восприятия и
действия Икскюль называет и животных, - не только человека. “Всё, что субъект воспри-
нимает, становится его миром восприятия (Merkwelt), а всё, что он делает, становится его
миром действия (Wirkwelt). Мир восприятия и мир действия составляют вместе единое
целое, мир вокруг животного, или окружающий его мир (Umwelt). Umwelten... столь же
многообразны, как и сами животные” [Икскюль 1970,4]. А смыслы появляются постольку,
поскольку животное воспринимает и действует в окружающем его мире избирательно.
А значит, в-третьих, Umwelt - это лишь определенный срез мира, полученный в ре-
зультате отбора значимого для каждого биологического вида содержания. Это результат
интенциональной активности живого организма и в его телесной, и в его психической ор-
ганизации. Живые организмы специализируются в своих возможностях отбора значимого
для них в окружающем мире. А. Бертхольц обращает внимание на то, что когнитивная
34
активность в мире невозможна без его упрощения; эта процедура не из простых, но не-
обходима, так как выбор значимого и извлечение смысла есть демонстрация способности
выживать в среде и уживаться с другими организмами. “Вид ищет в мире знаки, важные
для своего выживания. Вид действует в соответствии со своим Umwelt. Можно обобщить
эту идею и применить ее к когнитивным функциям и вообще к принимаемым решениям...
Привилегией человека, но лишь в определенной мере, является то, что он может создавать
миры и иметь по меньшей мере иллюзию, что он может вырваться из своего Umwelt”
[Бертхольц 2009, 27].
В-четвертых, через понятие "Umwelt” Икскюль хотел подчеркнуть, что активность
идет не только от живого существа, но и от самого окружающего мира, который одно-
временно и создается живым существом, и создает его самого. Смыслы выделяет не
только живое существо, но и сама действительность открывается как смысловая живому
существу. Дж. Гибсон ввел принцип предоставления (affordances) в свою экологическую
теорию восприятия. Скажем, кувшин предоставляет нам возможность налить в него воду.
А Икскюль задолго до него говорил о свойствах объектов, несущих смысл (meaning-carrier
properties of objects).
В-пятых, Umwelt - это мир живого существа, естественным образом спроектирован-
ный по законам дизайна. Тогда как основной проблемой физиологии, по Икскюлю, явля-
ется проблема причинности, “основной проблемой биологии является проблема дизайна
(Planmassigkeit) организмов” [Кулл 2001, 5]. Загадка устройства живой природы согласно
некоторому внутреннему плану (собственный дизайн живой природы) - это икскюлев-
ское выражение аристотелевской проблемы энтелехии и проблемы целеустремленности
(Zielstrebigkeit) жизни, как ее формулировал высоко почитаемый им биолог К. фон Бэр.
Решая дилемму между чисто причинным, механистическим объяснением жизни и ее функ-
циональным объяснением - исходя из ее специфической собственной законосообразности
и дизайна, Икскюль занимает срединную позицию. Выглядящее для нас целесообразным
строение организмов объясняется их внутренними закономерностями, а «их функциони-
рование объясняется на основе механических законов, аналогичных функционированию
машин; Икскюль называл их “машиналистическими”» [Кулл 2001, 6]. Икскюль исходил из
того, что живые организмы являются коммуникативными структурами. То, как организмы
различают друг друга и обмениваются сигналами, зависит от их дизайна, т.е. от структур-
ной организации их тел, и от действия функциональных циклов, посредством которых
поддерживается их связь со средой.
“Функциональный цикл”, или “круг” (Funktionskreis) - это важное понятие, введенное
Икскюлем. По сути в этом понятии он предвосхитил фундаментальное свойство сложных
систем в природе, их способность поддерживать внутреннее равновесие, гомеостазис.
В кибернетике (Н. Винер) и теоретической биологии и общей теории систем (Л. фон
Берталанфи) это свойство отражено в ключевом понятии отрицательной обратной связи.
Для биологических систем гомеостазис есть способ их выживания, поддержания жизнен-
ного порядка; для автоматических устройств в технике гомеостазис есть их способность
преодолевать внешние дезорганизующие воздействия и поддерживать динамическое рав-
новесие (самонаведение, саморегуляция, самовосстановление). Функциональный круг,
согласно Икскюлю, представляет собой механизм эволюционно сложившегося дизайна
живых существ.
Самое важное для Икскюля то, что функциональные круги восприятия и действия
являются для организма механизмом построения его Umwelt. Телесная (морфологиче-
ская) организация живого организма определяет возможности его восприятия окружаю-
щего мира и действий в нем; его восприятия и действия сугубо избирательны: организм
строит под себя свою среду, которая обратно воздействует на него, его формируя. “Ни-
кто не является продуктом окружающей среды, но каждое существо является творцом
своего окружающего мира”, - подчеркивает Икскюль (цит. по [Кулл 2001, 1]). Взаимная
активность организма и окружающей его среды называется в биологической экологии
процессом их коэволюции, а в современной философии сознания - их динамической
коэмерджентностью.
2*
35
Можно проследить определенные нити преемственности между понятием “функцио-
нальный круг” Икскюля и понятием “автопоэзис” У. Матураны и Ф. Варелы. Икскюль,
конечно, не включал в свой научный словарь такие понятия нашего времени, как “эмер-
джентные свойства системы”, “рекурсивная нисходящая причинность”, “динамиче-
ская нестабильность”, “автопоэзис” [Фаваро 2010, 42], но в его описании целостных и
динамических свойств Umwelt речь идет именно о них.
В-шестых, Umwelt - это одновременно и мир восприятия живого существа и мир его
действия (Merkwelt und Wirkwelt). Всякое восприятие сопряжено с действием, не суще-
ствует без него: восприятие активно и конструктивно, а действие является воспринимаю-
щим. Организмы живут не в мире застывших вещей, а в мире процессов, актов действия
(Aktionsdinge). Вещь становится значимой для организма, когда и поскольку она вовле-
кается в его действие. К примеру, ворона не склевывает все подряд, а прежде, перебирая,
пытается отличить, будет ли этот предмет съедобен для нее или нет, или же он может
пригодиться ей для постройки гнезда.
Обобщая сказанное, подчеркну следующие оригинальные смыслы, которые вложил
Икскюль в понятие “Umwelt”:
—	сопряженность активного восприятия с активным действием: живые существа
создают окружающий их мир на свою пользу и свои нужды, прилаживают его под себя,
его воспринимая;
-	циклы прямой и обратной связи живого организма и окружающей его среды (функ-
циональные круги);
-	селективность (избирательность) восприятия и действия', только определенный
фрагмент (срез) внешнего мира схватывается через органы чувств животного, преобра-
зуется в его нервные импульсы и стимулирует его психомоторную активность; не все, но
только немногие раздражители из внешнего мира важны для жизни организма; одна из
статей Икскюля носит характерное название “Собака знает только собачьи вещи” (1935),
и этот ряд можно продолжить до бесконечности;
-	извлечение/порождение смыслов'. Umwelt - это то, что значимо и несет смысл для
живого организма в отличие от окружающей среды (environment); для всего живого дей-
ствительность открывается как смысловая;
-	подвижная, динамическая граница между внешним и внутренним', граница между
организмом и его Umwelt трудно уловима. Живое существо втягивает мир в себя, превра-
щает внешнее во внутреннее, а себя распределяет, “распыляет” в окружении. Паутина,
произведенная пауком, в известном смысле является частью его самого;
-	интерактивное единство живого существа и его Umwelt'. объективный внешний
мир и субъективный внутренний мир находятся в отношении взаимной детерминации.
“Всякий Umwelt строит некую замкнутую в себе самой целостность, которая во всех сво-
их частях управляется смыслом” [Икскюль 1940, 7]. Живое существо отчасти вне себя, в
своих действиях и в их продуктах (бобр в построенной им платине, ласточка в слепленном
ею гнезде), а значимая часть внешнего мира вовлечена в их действия, встроена в их собст-
венную природу, поставлена им на службу.
Встает вопрос, к чему относится понятие “Umwelt”: ко всему биологическому виду
(кошек, лошадей, голубей, мух и т.д.) или также к отдельной особи соответствующего
вида. Специалисты по биосемиотике склонны считать, что можно говорить и об Umwelt
вида (кошек, лошадей, голубей, мух и т.д.) и об Umwelt отдельной кошки, отдельной
лошади, отдельного голубя и т.д., который имеет характерные особенности для каждой
особи. Umwelt содержит в себе не только видовые, но и индивидуальные характеристики,
специфические для данного кота, данной белки, данного рака-отшельника и т.п.
Применимо ли понятие “Umwelt” только к животному или также к человеку? В не-
которых трудах Икскюль применял его и к человеческому миру, в частности в “Прогул-
ках. .в статье “Планы человека и планы природы” (1932). Umwelt ученого - это ограни-
ченный мир значимых для него вещей: его мысли, его компьютер и носители информации,
его книги, его коллеги и ученики. Umwelt создается ученым и создает его самого. Его
книги кричат: “Прочитай нас!”, его ученики просят: “Обсуди с нами!”. “Вещи нуждаются
36
в нас, чтобы существовать или чтобы почувствовать свое бытие, а без нас они пребывают
в ожидании”, - пишет в одной из дневниковых записей А. Жид [Жид 1951, 93]. Разве
это не про Umwelt? Umwelt каждого человека изменяется, трансформируется на протя-
жении всей его жизни: сначала он развивается и расширяется со становлением личности
в процессе развития ребенка, доходит до акме на пике карьеры и духовного развития и
далее суживается, свертывается, затухает у старика, доходит опять, как и у младенца, до
восприятия и действия в узком круге близких людей, знакомых предметов и рутинных
действий с ними.
Umwelt Я. фон Икскюля и энактивное познание Ф. Варелы
Если обобщить, в чем состоит влияние созданного Икскюлем понятия “Umwelt” на
современную когнитивную науку, в качестве философской составляющей которой мож-
но рассматривать неклассическую эпистемологию, то стоит выделить четыре основных
момента:
1)	Связь живого организма и среды, в случае животного - когнитивного агента и
окружающего его мира, который он осваивает, познает, строит, а в случае человека - субъ-
екта и объекта познания. Эта связь называется по-разному в разных научных концепциях.
У Икслюля - это функциональный круг. В современной теории сложных систем (а орга-
низм есть сложная система, которая встроена в более обширную систему, и эти системы
организованы иерархически) - это циклическая детерминация (или циклическая причин-
ность). Согласно теории автопоэзиса У. Матураны и Ф. Варелы, имеет место структурное
сопряжение между организмом и средой. В соответствии с понятийной сетью синергетики
Г. Хакена можно говорить о синергизме организма и среды, а в современной философии
сознания и когнитивной науке - о динамической коэмерджентости или об энактивизме.
«Энактивный подход строится на понятии эмерджентности, но переформулирует его как
“динамическую коэмерджентность”, в которой часть и целое возникают совместно (co-
emerge) и взаимно наделяют особыми свойствами друг друга» [Томпсон 2007, 60]. Сле-
дует учитывать, что понятие коэмерджентности пришло в когнитивную науку из теории
сложности, где оно используется для обозначения взаимной активности системы и среды
и согласованного и взаимообусловленного возникновения новых свойств и в системе,
и в среде. Один из наиболее известных создателей теории сложных адаптивных систем
(complex adaptive systems) профессор психологии и компьютерной науки Джон Г. Холланд
предлагает назвать этот феномен взаимно отражающей эмерджентностью (echoing emer-
gence), эффектом эхо в эмерджентности (см. [Холланд 1995]).
2)	Извлечение смыслов, которое связано с избирательной активностью живых орга-
низмов, с выбором функций для определенных действий и с выбором значимого и ценного
в окружающей среде. Жизнь есть познание, а познание есть извлечение смыслов и даже
их продуцирование. Мир живого организма - это всегда лишь определенный срез мира,
его фрагмент, тот, который имеет определенную значимость для него. Избирательность
живого организма есть индикатор его весомости в сети жизни, его зрелости как индивида
и степени его влияния на других существ.
3)	Роль тела и телесно-моторных определенностей для познания. Тело живого ор-
ганизма есть инструмент познания. Оно определяет, что доступно организму из всего
многообразия существующего, чем он может овладеть, что может освоить, что способен
втянуть в сферу своей жизненной активности. “Идея сенсомоторного мира - телесно
ориентированного мира восприятия и действия - есть не что иное, как икскюлевское
оригинальное представление об Umwelt. Umwelt - это окружающий для животного мир
в смысле его жизненного, феноменального мира - мира как он представляется этому
животному благодаря его сенсомоторному репертуару: всё, что субъект воспринимает,
становится его перцептуальным миром, а всё, что он делает, его миром эффекторов. Пер-
цептуальный мир и мир эффекторов вместе формируют замкнутую единицу, Umwelt”
[Томпсон 2007, 59].
37
4)	Операциональная (организационная) замкнутость системы живого организма
как системы автопоэтической, что означает способность сохранять ее собственную
идентичность. Umwelt, по Икскюлю, - это целостный, самодостаточный, внутрен-
не замкнутый мир живого существа. Umwelt - это “непроницаемая оболочка, которая
окружает животное на протяжении всей его жизни... Umwelt животного дан ему как
часть его феноменального мира, он всегда ограничен в пространстве, во времени и по
своему содержанию” [Стелла, Клейснер 2010, 39]. Непроницаемость границ Umwelt
означает, что живой организм организационно замкнут в окружающем и несущем для
него смысл мире: отнюдь не все предметы становятся для него предметами действия
(Aktionsdinge), отнюдь не все воздействия проникают в него и оцениваются как значи-
мые для этого организма. В этом плане нет абсолютного пространства и абсолютного
времени: пространство и время всегда субъективны, они есть некоторые конструкты.
Живые организмы живут в разных пространственных мирах и темпоральных мирах
(темпомирах). Не существует и абсолютных смыслов, одинаковых смыслов для всех
живых существ, разные смыслы порождаются/извлекаются в действии разных живых
существ.
Внешняя природа как внутренняя, или энактивизм. Решающий вклад в развитие
концепции энактивизма в когнитивной науке внес Ф. Варела (1946-2001) (см. об этом
[Князева 2013]). Эта концепция во многом базируется на идеях теории автопоэзиса, раз-
работанной им совместно с его учителем У. Матураной в конце 1960-х гг. для того, чтобы
по-новому понять сущность жизни. Единство организма и среды, единство внешнего и
внутреннего, субъективного и объективного, демонстрируемое Варелой в концепции ав-
топоэзиса 1960-70-х гг. и в концепции энактивного познания 1990-х гг., удивительным об-
разом наводит нас практически на те же смыслы, которые вкладывал Икскюль в понятие
“Umwelt” еще в начале XX в.
Понятия жизни, познания, опыта и активного действия оказываются в единой связке.
Феноменальный мир - мир опыта создается во взаимодействии познающего субъекта
(или - в случае живого организма - когнитивного агента) с окружающим его миром, в
диалоге с ним,.в структурном сопряжении, динамической коэмерджентности с системами
окружения: то, что может быть вовлечено в опыт, стать таковым, зависит от телесной,
психической и ментальной организации живого существа.
В современной концепции энактивизма можно выделить следующие представления,
предтечи которых можно выявить в понятии “Umwelt” Икскюля.
Во-первых, мир - это всегда наш мир. Это фрагмент, срез или часть мира. Мир не
пред-дан нам в готовом виде, он определяется нашим опытом, как, собственно, и мы сами
строимся благодаря влияниям среды, которую мы сами создали. Живые организмы - это
автопоэтические целостности, обладающие свойствами автономии и операционной за-
мкнутости. Автопоэтическая система взаимодействует со средой, ее элементы возникают
вместе с ней, пребывают в процессе становления и трансформируются в отщеплении
фрагментов среды и превращении их в свою среду. Среда, в которой существует живая
система, возникает вместе с системой, и всё, что применимо к системе, применимо и к
более широкому ее окружению (сродство системы и ее среды, их структурное сопряже-
ние). Основное свойство целостной системы - сохранение ее идентичности. Последнее
есть результат ее спонтанной организации как структурно-детерминированной сущности,
а не результат внешнего диктата или поставленной для нее извне цели. Поддержание
идентичности системы является результатом ее рекурсивного взаимодействия со средой.
“Поведение - это не то, что делает живой организм, а то, что возникает в столкновении
организма и среды” [Матурана 2008, 111].
Во-вторых, познаваемый организмом мир связан с его действием. Энактивность - это,
по сути, в-действование организма в мир. “Мир, который меня окружает, и то, что я де-
лаю, чтобы обнаружить себя в этом мире, неразделимы. Познание есть активное участие,
глубинная кодетерминация того, что кажется внешним, и того, что кажется внутренним”
[Варела 1999, 8-9].
38
В-третьих, мир определяется не чисто субъективно и не произвольно, а телесными и
психомоторными возможностями познания. Энактивность познания не отделима от его
телесной детерминации познающего существа.
В-четвертых, мир непрерывно конструируется, созидается познающим и осваивающим
его живым организмом. Энактивизм есть форма выражения конструктивизма в
эпистемологии.
В-пятых, так же как всякий живой организм имеет экологическую нишу в сети жизни,
так же и всякий организм, взятый в аспекте познания (познающий живой организм),
выбирает, активно приспосабливается, создает для себя когнитивную нишу.
Классическая наука базируется на утверждении, что мы можем постигать мир таким,
как он есть, и в своем познании способны отделять все субъективные наслоения. Вместе
с тем уже классическая эпистемология XX в. признавала, что субъект познания может
смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать, искать смысл, но не находить, что наше
познание теоретически нагружено. То, что мы видим, слышим, понимаем, определяется
нашими пред-установками и нашим пред-знанием, теорией, которой мы владеем и даже
конструктами нашего сознания. Неклассическая эпистемология добавляет к этому, что
субъект познания и его объект составляют единую систему и взаимно детерминируют
друг друга. Наблюдатель находится внутри самой наблюдаемой им системы, наблюдает ее
изнутри, его возможности восприятия, познания и действия выработаны в ходе длитель-
ного процесса совместной жизни и коэволюции с окружающей средой. Познавательные
способности человека как субъекта (живого организма как когнитивного агента) определе-
ны его телесностью и тем окружающим миром, в который он встроен. Человек - эволюци-
онно сформированное, мезокосмическое существо, ему доступен мир средних измерений,
к нему он эволюционно приспособлен.
Неклассическая эпистемология решительно отказывается от дихотомического раз-
деления субъекта и объекта познания, человека с его органами чувств и ментальными
способностями и окружающего мира, на который направлены его познавательные усилия.
Интересную метафору предложил X. фон Фёрстер, которого Варела почитал как учителя.
Процесс познания есть танец человека с миром (см. [Бок 1997]), в который они вступа-
ют по обоюдному приглашению и в котором ни один из партнеров не является ведущим,
но они сыгрываются друг с другом, ладят друг с другом, образуя креативный круг. Они
соединяются в единое целое, претерпевая процесс коэволюции. Это полностью соответ-
ствует икскюлевскому понятию “Umwelt”, в котором субъект и объект связаны по схеме
функционального круга. “Субъект и объект подогнаны друг к другу и составляют целесо-
образное целое” [Икскюль 1970, XXXV].
В то время как ключевым теоретико-познавательным вопросом эпохи Просвещения
был “Что мы должны знать?”, духовная и эпистемологическая революция XX в. заменяет
его иными вопросами: “Что мы можем знать?”, “Где границы нашего знания?” и “Что
представляю собой я сам, познающий?”. Мир, в котором мы живем, находится не в нас
и не является независимым от нас; мы создаем его в процессе познания, в процессе ком-
муникации, пользуясь языком, в процессе познавательной и преобразующей социальной
деятельности. Реальность мы находим не вне нас, она ежеминутно возникает в наших
глазах, а вместе с ней возникаем, преобразуемся и мы сами.
Язык является системой, которая сама себя создает. Это слушатель, а не говорящий,
определяет смысл высказывания. Это читатель, а не писатель распаковывает текст, извле-
кая смыслы в соответствии со своими личностными смыслами. Язык тоже подобен танцу,
в котором два человека взаимно друг друга строят, изобретают, определяют, чтобы стать
единством.
Живое существо видит не глазами, а руками и ногами. Поэтому Ж. Пиаже, X. фон
Фёрстер, Ф. Варела неоднократно подчеркивали, что познание непосредственно связано с
действием (“Если хочешь познать, научись действовать!”), а действовать надо так, чтобы
не свертывать спектр возможностей для дальнейших действий, а сохранять альтернативы
и, если это удается, их увеличивать (“Действуй так, чтобы умножать возможности для
выбора!”). Разнообразие всегда дает надежду на то, что мы можем сделать лучший выбор.
39
Процесс восприятия и познания живым существом окружающего мира есть реали-
зация себя как живой системы, производство собственных операций, освоение окружаю-
щего мира через открытость к нему и замкнутость от него (принцип операциональной
замкнутости), изменение себя через мир и мира через себя, их взаимное конструирование.
Мир изнутри, с позиции его внутреннего наблюдателя - вот перспектива энактивизма.
Внутреннее и внешнее оказываются синкретично связанными друг с другом. Демонст-
рируя сложную взаимосвязь субъекта и объекта, В.И. Аршинов предлагает замечатель-
ную метафору листа Мёбиуса: «Интерфейсом становится пространство коммуникативно
осмысленных событий - встреч “внешнего и внутреннего”, субъективно-объективного и
объективно-субъективного в общем контексте “самоорганизующейся Вселенной”. Под-
ходящей метафорой-образом здесь мог бы быть образ листа Мёбиуса - поверхности, в
которой различение внешней и внутренней стороны не имеет абсолютного значения»
[Аршинов 2011,80].
Это представление имеет аналоги в экологическом дискурсе. Известный норвежский
философ А. Нэсс (Arne Naess), родоначальник направления глубинной экологии (deep
ecology), считавший себя последователем Икскюля, ввел понятие “экологического Я”.
“Мы открываем, что части природы являются частями нас самих” (цит. по: [Тённессен
2010, 378]), - подчеркивал он.
Познание как извлечение смыслов. Всякая жизнь когнитивна, и все живые системы
являются системами когнитивными, они познают. Но это познание есть не просто извле-
чение информации из окружающей среды и приспособление к ней. Согласно Матуране и
Вареле, живой организм, познавая мир, устанавливает схемы изменения как проявление
его собственной модели организации. Его психика и моторные движения его тела орга-
низуют внешнюю среду как продолжение его самого. Знание есть результат когнитивно-
го процесса, определенного соответствующей живой системой, а не составление карты
объективного мира в субъективных когнитивных структурах. Само представление о том,
что познание есть извлечение смыслов, является теоретическим развитием идущего от
К. Лоренца представления, что жизнь по сути тождественна познанию.
Варела соединяет способность живого организма поддерживать свою идентичность
с возможностью улавливать знаки из окружающей среды и извлекать смыслы. “Организм
является, по существу, процессом конституирования идентичности... Возникающая иден-
тичность дает - логически и операционально - опорную точку для области взаимодей-
ствий” [Варела 1997, 73]. То, что имеет смысл для организма, строго определено его рас-
пределенной телесной организацией; локальные физико-химические процессы в его теле
и скоординированное бытие, которое представляет собой автопоэтическое единство, - это
то, благодаря чему организм способен оперировать в среде. При этом у нас уже нет нужды
для объяснения жизни организма обращаться к elan vital, жизненной силе и прочим подоб-
ным представлениям.
Логика рассуждений Варелы такова. Живые системы с необходимостью являются
когнитивными системами, а жизнь является процессом познания. Определяющее свой-
ство живой системы, которое отличает ее от неживой, - это автопоэзис, не только авто-
номия, поддержание самой себя и самовосстановление, но и непрерывное ее самопро-
дуцирование, самообновление. Автопоэтичность живого организма означает по сути его
избирательность, отбор значимого из всего поля наличного и доступного. Основная черта
автопоэтической организации - это операциональная замкнутость, т.е. селекгивность,
непропускание всего того, что не является ценным для выживания и самопроизводства.
А это есть извлечение смыслов. Umwelt как раз и представляет собой мир смыслов живого
существа. Разъясняя позицию Варелы, Томпсон отмечает: “Окружающий мир, Umwelt в
смысле Икскюля, имеет смысл и ценность. Окружающая среда организма не эквивалент-
на миру, видимому просто через линзы физики и химии... Живые существа оформляют
мир в значимые для них области взаимодействия и, следовательно, создают собственную
окружающую среду смыслов и валентности” [Томпсон 2007, 154].
Тело как инструмент познания. С представлением об энактивности познания (enacted
cognition) тесно связано представление о телесности познания (embodied cognition). При-
40
нимая эту новую исследовательскую программу, саму эпистемологию мы можем назвать
телесно ориентированной (см. [Князева 2010]).
Существуют телесные нити, управляющие разумом. Психосоматические связи стро-
ятся по принципу нелинейной циклической причинности. Тело и душа, мозг и сознание
находятся в отношении циклической, взаимной детерминации. М. Мерло-Понти, опира-
ясь на которого Варела и строит свою нейрофеноменологию, отмечает: “Тело увлекает за
собой интенциональные нити, которые связывают его с окружением, и в итоге являет нам
как воспринимающего субъекта, так и воспринимаемый мир” [Мерло-Понти 1999, 107].
Отстаивая единство тела и духа, Мерло-Понти отмечал, что дух есть “иная сторона тела...
Он прочно внедрен в тело, поставлен в нем на якорь”. Телесно восприятие человеком
самого себя. По его словам, “Я не перед своим телом, Я не в своем теле, скорее Я и есть
мое тело”. То, что познается и как познается, зависит от телесной организации живого
существа и встраивания его в мир. Таксы, например, имеют удлиненное тело и поэтому
хорошо приспособлены для охоты в норах.
Структуры восприятия и мышления зависят от “синергий тела”, от сенсомоторно-
го опыта, которому соответствуют определенные нейронные структуры. Когнитивные
структуры могут быть соотнесены с определенными сенсомоторными схемами. Знания не
пассивно приобретаются организмами как когнитивными агентами, но активно строятся
ими. Живые организмы как целостные системы активно взаимодействуют с элементами
окружающей среды, конструируя ее и находясь в процессе конструирования самих себя
под ее влиянием.
Наш мир восприятия и мышления не ограничивается нашей кожей и кончиками на-
ших пальцев. Мы распределены в окружающем мире, в нашем узком социуме, который
строится нами посредством и наших мыслей и наших действий. Еще Мерло-Понти об-
ратил внимание на то, что для слепого его палка перестает быть просто объектом, она не
воспринимается им как внешний объект, она становится областью его собственной чув-
ствительности, расширяя объем и активный радиус касания, и выступает как механизм,
компенсирующий зрение. Несколько заостряя смысл этого представления, можно сказать,
что для слепого палка становится частью его самого. Аналогичным образом, для ученого
его компьютер, его флешка, его книга конспектов или же его экспериментальные прибо-
ры и установки - это продолжение его самого. Потеря этих дополнений означает потерю
ученым самого себя, которая может вызвать в нем неимоверные страдания. Субъектив-
ность человека продлена и продолжена в мир его вещей-процессов, в мир его социальных
отношений.
Не просто мы в мире, а, скорее, мир в нас. Мы строимся от окружающего мира, ко-
торый непрерывно строится и достраивается нами. Umwelt - это созданный нами окру-
жающий мир, обратно влияющий на нас самих. Umwelt - это и наш микросоциум, мир
наших непосредственных природных и социальных связей и отношений. Живой организм
и окружающая среда совместно и взаимно конституируют друг друга. Эта теоретическая
позиция стала популярной и получила название “extended mind” (см. [Кларк, Чалмерс
1998]).
Наш мир - это, скорее, не мир вещей, а мир действий, мир наших поведенческих
актов и откликов на эти акты. Часто обсуждается простейший пример - восприятие нами
мягкости губки. Мягкость губки не находится в ней самой, она обнаруживается нами в
нашем действии и благодаря ему, в том, как губка отвечает на наше активное действие, на
сжатие, производимое соответствующими движениями нашего тела (наших ладоней или
пальцев).
Понятие “Umwelt” в экологическом дискурсе
Понятие “Umwelt” встраивается сегодня в императивы экологической политики, в
стратегии конструктивной биосоциальной и социально-культурной деятельности, в важ-
нейший принцип под держания устойчивого развития стран, геополитических регионов и
планеты в целом.
41
Что именно в понятии “Umwelt” важно для современной экологической политики? Не-
даром само слово “Umwelt” невозможно точно перевести ни на английский, ни на русский
язык. Оно кочует по научной литературе на разных языках в изначальном виде. Именно
для того, чтобы не упускать аутентичный смысл этого понятия, вложенный фон Икскюлем.
Во-первых, Umwelt - то, в чем живет человек (как и иные живые существа), это не
просто среда, не просто окружение (environment). Мир как Umwelt отчасти задан телесной
и психической организацией живого существа, отчасти активно создается, строится им, и
как создаваемый, конструируемый обратно воздействует на него, определяя его самого.
Миры живых существ в живой природе - это их экологические ниши, в человеческом
мире - когнитивные, культурные, социальные и т.п. ниши.
Во-вторых, различные биологические виды, различные национальные, этнические
религиозные и т.п. общности в социуме должны как-то уживаться, существовать вместе.
Их Umwelten непроницаемы, они не разделяют образы восприятия, смыслы, ценности,
мировоззренческие ориентиры друг друга, но они входят в некий более обширный Umwelt
(common-Umwelt), в который каждый из них вносит свой вклад (см. [Тённесен 2003,288]).
То, как укладываются или состыкуются Umwelten разных живых существ или различных
общностей в социальном мире, образует некий ландшафт, эколандшафт.
В-третьих, не только живой организм посредством функционального круга соотносит-
ся со своей средой, своим Umwelt, не только организмы соотносятся и как-то уживаются
друг с другом, образуя экологические или коэволюционные ландшафты, но и нынешние
поколения живых существ каким-то образом соотносятся с предшествующими и после-
дующими поколениями в их жизни в окружающей среде. В данном случае в контексте
учения об Umwelt Икскюля можно трактовать важнейшее для современности представле-
ние об устойчивом развитии (sustainable development). Здесь уже в диахроническом пла-
не между поколениями живых существ и состояниями окружающей среды существуют
функциональные круги или, принимая язык теории сложных систем, обратные связи.
Sustainable development также трудно переводимо на русский язык. Устойчивое раз-
витие как sustainable development - это не просто плавное динамическое развитие без
скачков, как можно было бы подумать, исходя из смысла применяемого здесь русского
слова. В устойчивом развитии всегда содержится понимание, что оно относится к са-
моорганизующимся системам, поддерживаемым петлями обратной связи, гомеостазиса,
функциональными кругами. Устойчивое развитие - это фактически самоподдерживаю-
щееся, самовосстанавливающееся развитие. Это развитие, в фундаменте которого лежит
неустойчивость, чтобы поддерживать длительную устойчивость.
Недаром Л. фон Берталанфи говорил о подвижном равновесии (Fliessgleichgewicht)
живых организмов. Этот принцип не имеет аналогов в мире неживой природы. Организм
как живая система непрерывно поддерживает себя через процессы ассимиляции и дисси-
миляции элементов. Фундаментальным свойством живого существа является одновремен-
ное растворение (Abschmelzen) и возобновление роста (Nachwachsen), связь непрерывной
диссимиляции и ассимиляции. Если диссимиляция и ассимиляция находятся в равнове-
сии, то живая система, если наблюдать за ней извне, выглядит стационарной. Жизнь есть
двунаправленное самодействующее изменение, автономный метаболизм. Сразу становит-
ся ясным, что в динамическом равновесии жизнь может существовать только как открытая
система. Закрытая система очень быстро достигла бы состояния покоя (см. [Берталанфи
1932]). Здесь подчеркивается роль диссимиляции, “таяния системы”, т.е. фактически роль
хаотических процессов внутри нее. Хаос необходим для поддержания порядка, хаотиза-
ция живой системы на определенных стадиях ее функционирования дает ей возможность
обновить и усовершенствовать свою структурную организацию.
Биологи и экологи говорят о необходимости гибкости, пластичности, флексибель-
ности для обеспечения устойчивого функционирования и развития живых организмов и
их популяций. Нужно быть готовым упасть, чтобы не упасть совсем, чтобы не умереть
организму, чтобы не вымерла популяция. Нужно постоянно тренировать падание, допус-
кать разнообразие, хаотизацию, частичную рассинхронизацию, чтобы устойчиво расти и
развиваться.
42
В плане экологической политики устойчивое развитие становится императивом
современности. Приведу его формулировку, данную немецким философом Хансом Йо-
насом в работе “Принцип ответственности” (1979): «“Действуй так, чтобы последствия
твоей деятельности были совместимы с поддержанием подлинно человеческой жизни
на Земле”, - либо, если превратить суждение в отрицательное: “Действуй так, чтобы
последствия твоей деятельности не были разрушительными для будущей возможности
такой жизни”, - или же просто: “Не подвергай угрозе условия неопределенно долгого
сохранения человечества на Земле”, а если снова сделать высказывание положительным:
“Включай в твой теперешний выбор будущую целостность человека как неотъемлемый
объект твоей воли”» [Йонас 1999, 18]. Мы не должны откладывать свое счастье, надеясь
на счастье последующих поколений, т.е. мы должны жить, а не собираться жить. Но им-
ператив устойчивого развития требует, чтобы мы сегодня жили так, чтобы последующие
поколения (наши дети и внуки) имели исходные условия существования не хуже, чем те,
которые имели мы, вступая в жизнь.
Сегодня наряду с понятием устойчивого развития стали широко употребляться поня-
тия устойчивого общества (sustainable society), устойчивого будущего (sustainable future),
устойчивого решения (sustainable decision). Ф. Капра приводит одно из наиболее ясных
и красивых определений устойчивого общества, которое дал американский эколог-ана-
литик, основатель Института всемирного наблюдения (The Worldwatch Institute) Лестер
Рассел Браун: “Устойчивое общество - это общество, которое удовлетворяет свои потреб-
ности, не ущемляя перспектив последующих поколений” [Капра 2002, 20]. К этому можно
добавить, что устойчивое общество будет иметь место, если каждый из нас будет руко-
водствоваться императивом индивидуального устойчивого развития. Еще Гегель говорил:
“Хочешь изменить мир, измени самого себя”. Хочешь, чтобы мир оставался зеленым и
приветливым для нас, культивируй экологическую чистоту в самом себе. Связь между
экологией и психологией устанавливается в настоящее время в научном направлении
“экопсихология”. Мы вбираем в себя природу, и именно поэтому нам следует заботиться
о ней, видя в ней самих себя.
* ♦ ♦
Введенное Якобом фон Икскюлем уже более ста лет назад понятие “Umwelt” несет
глубокие мировоззренческие смыслы и мощный методологический заряд. Оно действен-
но не только внутри теоретической биологии и экологии, оказавшись в сопряжении с по-
нятием экологической ниши, не только в развитии кибернетики и общей теории систем,
обнаружив эвристичность для развития понятий отрицательной обратной связи, гомео-
стазиса и подвижного равновесия, но и в современной когнитивной науке и некласси-
ческой эпистемологии. Umwelt нельзя свести ни к организации субъекта действия, ни к
организации окружающей среды; это есть продукт непрерывного и активного взаимодей-
ствия между тем и другим. Umwelt как мир восприятия и действия, строимый каждым
живым организмом как когнитивным агентом, соотносим с такими существенными эпи-
стемологическими понятиями и представлениями, как коэмерджентность или синергизм
когнитивного агента и познаваемой им среды активности, когнитивная ниша, телесность
и активность восприятия и действия, вдействование в познаваемую и осваиваемую среду,
познание как конструирование, энактивизм. Понятие “Umwelt” Икскюля открывает перед
пытливым взглядом исследователя много неизведанных путей, пройти по которым нам
еще предстоит.
ЛИТЕРАТУРА
Аршинов 2011 - Аршинов В.И. Синергетика конвергирует со сложностью // Вопросы филосо-
фии. 2011. №4. С. 73-83.
Бергсон 1992-Бергсон А. Собр. соч. в4т.Т. 1. Материя и память. М.: Московский клуб, 1992.
Берталанфи 1932 - Bertalanffy L. von. Theoretische Biologie. 1. Band. Berlin: Gebruder Bomtraeger,
1932.
43
Бертхольц 2009 - BertholzA. Simplexite. Paris: Odile Jacob, 2009.
Бок 1997 - Bock N. Tanz mit der Welt. Von der Schlange, die sich selber in den Schwanz beiBt.
Vbrmerkungen zum Konstruktivismus and Kybemetik // Konstruktivismus und Kognitionswissenschaft.
Kulturelle Wurzeln und Ergebnisse / Hrgb. von Muller A., Muller K.L., Stadler F. Wien: Springer, 1997.
S. 199-219.
Варела 1997 - Varela F. Patterns of Life: Intertwining Identity and Cognition // Brain and Cognition.
1997. Vol. 34. P. 72-87.
Варела 1999 - Varela F. Quatre phares pour 1’avenir des sciences cognitives // Theorie - Litterature -
Enseignement. 1999. № 17. P. 7-21.
Жид 1951 -GideA. Journal. 1889-1939. Paris: Gallimard, 1951.
Икскюль 1909 - Uexkiill J. von. Umwelt und Innenwelt der Tiere. Berlin: Verlag von Julius Springer,
1909.
Икскюль 1926 - Uexkiill J. von. Theoretical Biology. N.Y.: Harcourt, Brace, 1926.
Икскюль 1940 - Uexkiill J. von. Bedeutungslehre. Leipzig: Verlag von J. A. Barth, 1940.
Икскюль 1957 - Uexkiill J. von. A Stroll through the Worlds of Animals and Men // Instinctive Be-
havior: The Development of a Modem Concept. N.Y.: International Universities Press, 1957.
Икскюль 1970 - Uexkiill J. von. Streifziige durch die Umwelten von Tieren und Menschen. Bedeu-
tungslehre. Frankfurt am Main: S. Fischer Verlag, 1970.
Йонас 1999 - Йонас Г. Изменившийся характер человеческой деятельности // Человек. 1999.
№2.
Капра 2002 - Капра Ф. Паутина жизни. Новое научное понимание живых систем. Киев: София;
М.: Гелиос, 2002.
Кларк, Чалмерс 1998 - Clark A., Chalmers D.J. The Extended Mind // Analysis. 1998. Vol. 58.
P. 7-19.
Князева 2010 - Князева E.H. Телесно-ориентированный подход в эпистемологии // Эпистемоло-
гия и философия науки. 2010. № 1. С. 42-49.
Князева 2013 -КнязеваЕ.Н. Энактивизм: концептуальный поворот в эпистемологии // Вопросы
философии. 2013. № 10. С. 91-104.
Кулл 2001 - Kull К. Jakob von Uexkiill: An Introduction // Semiotica. 2001. Vol. 134. № 1/4.
P. 1-59.
Матурана 2008 - Maturana H.R. The Biological Foundations of Virtual Realities and Their Implica-
tions for Human Existence // Constructivist Foundations. 2008. Vol. 3. № 2. P. 109-114.
Мерло-Понти 1999 - Мерло-Понти M. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента: Наука,
1999.
Стелла, Клейснер 2010 - Stella М., Kleisner К. Uexkiillian Umwelt as Science and as Ideology: the
Light and the Dark Side of a Concept // Theory in Biosciences. 2010. Vol. 129. P. 39-51.
Тённессен 2003 - Tonnessen M. Umwelt Ethics // Sign Systems Studies. 2003. Vol. 31. № 1.
Тённессен 2010 - Tonnessen M. Steps to a Semiotics of Being// Biosemiotics. 2010. Vol. 3. P. 375—
392.
Томпсон 2007 - Thompson E. Mind in Life. Biology, Phenomenology and the Sciences of Mind.
Cambridge (MA): Harvard University Press, 2007.
Фаваро 2010 - Favareau D. Essential Readings in Biosemiotics: Anthology and Commentary. Heidel-
berg: Springer, 2010.
Холланд 1995 - Holland J.H. Hidden Order: How Adaptation Builds Complexity. Readings (MA):
Addison-Wesley Publishing Company, 1995.
44
Физика частиц - логико-философский
комментарий
В.Ш. РУБАШКИН
В статье обсуждаются концептуальные основания физики элементарных частиц.
“Проблема понимания” в физике рассматривается как проблема логико-философского
анализа языка физики и его использования в познавательных действиях. Подчеркнута
ключевая роль онтологических допущений в процессе формирования понятийного со-
держания теоретических гипотез. Автор считает важным обратить внимание на два пунк-
та. (1) Ограниченность того онтологического опыта, на который опиралась классическая
физика в конце XIX в. Соответственно, необходимость онтологического обобщения
практического опыта последнего столетия, проявившего новые, ранее не бросавшиеся в
глаза аспекты реальности. (2) Логическая противоречивость “классических” онтологий,
связанная прежде всего с проблемой предела делимости субстанции и с проблемой даль-
нодействия, на что всегда обращала внимание философская мысль.
Автор считает, что новый взгляд на природу частиц, предлагаемый теорией струн,
если рассматривать ее не как чисто математическую конструкцию, а как теоретическую
гипотезу в физике, влечет радикальный пересмотр прежних онтологических оснований
физики. Обсуждаются некоторые возможные следствия такого радикального онтологиче-
ского поворота.
The paper discusses conceptual foundations of the particle physics. This theme is examined
in connection with problem of logical and philosophical analysis of physical language and
its usage in cognitive procedures. The author emphasizes crucial part of the ontological
assumptions in theoretical concepts formation. We consider two issues to be the most important.
(1) Scantiness of the ontological experience which classical physics used at the end of the XIX
century. Therefore it is necessary to generalize ontological experience of industrial and scientific
activity of the previous century, which demonstrated new, not noticeable in former times, aspects
of reality. (2) Logical inconsistence of “classical” ontologies which is connected first of all with
two problems: the problem of substance fissionability and of action at a distance. It is essential
that philosophy pointed out these problems long ago.
String theory suggests a new concept of particle nature. The author is certain that this concept
demands radical revision of former ontological foundations of Physics. The paper discusses
some important consequences of such revision.
© Рубашкин В.Ш., 2015 г.
45
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: физика частиц, логико-философский анализ, язык физики, он-
тологические допущения, теория струн.
KEY WORDS: particle physics, logical and philosophical analysis, physical language,
ontological assumptions, string theory.
Дело подходит к логическому концу... В общем, насту-
пает большой “Стоп”, и мы, изучая дальше структуру
мира, вынуждены всё меньше бить молотком, а всё боль-
ше применять мозги.
А. Семихатов
Не только недостаток материальных средств, но и здра-
вый смысл заставляет в ближайшие десятилетия пола-
гаться на силу разума, а не эксперимента при обсужде-
нии основ мироздания.
А.Ю. Морозов
1.	Физика частиц - “кризис понимания”
Начало прошлого века в истории физики характеризуется словом “революция”. Её
содержанием была принципиальная смена использовавшихся в физике объяснительных
парадигм. Точнее - вынужденный отказ в физике частиц от тех объяснительных парадигм,
которые сложились в науке к концу XIX в. Нет нужды входить в подробности - за истек-
шее столетие об этом написаны многие тысячи страниц. Сошлемся лишь на К. Поппера,
мыслителя, много раз демонстрировавшего неподверженность влиянию модных догм и
научных мифов. В работе “Квантовая теория и раскол в физике” он характеризует концеп-
туальное состояние пореволюционной физики, сохраняющееся, впрочем, и до настоящего
времени, как “кризис понимания”. Это критическое определение отнюдь не равнозначно
неприятию или сомнению в достоверности и ценности полученных в квантовой физике
результатов. Физика в целом и физика частиц в особенности - замечательный образец
достойного и весьма результативного сотрудничества многих лучших умов. Что не исклю-
чает, а наоборот, предполагает наличие трудных проблем, в частности, концептуальных
проблем, которые до сих пор открыты и ждут решения.
Физика всегда была и остается эталоном научной строгости как в отношении полноты
математического анализа описываемых явлений, так и в отношении логической ясности
используемого языка. На первый взгляд, это картина полного концептуального благопо-
лучия. Но, к сожалению, не все являет столь благостную картину. Познавательная ситуа-
ция, сложившаяся в фундаментальной физике, весьма специфична. То, что произошло с
физикой микромира в начале XX в., можно квалифицировать как десубстанциализацию
физики. На вопрос что изменяется? что “колеблется ”? когда речь идет, скажем, об элек-
тромагнитных колебаниях, физика до недавнего времени предлагала малосодержательный
ответ - “изменяется электромагнитное поле”. Малосодержательный, потому что наличие
колеблющейся субстанции в данном случае предпочитали не обсуждать. На вопрос о том,
колебания чего обуславливают дифракцию электронов, предлагался еще более обескура-
живающий ответ: “дифракция обусловлена волнами вероятности”. Возник и до сих пор
продолжает ощущаться некий концептуальный дискомфорт. Видимо, профессионал, же-
лающий популяризировать свою дисциплину, пытаясь донести суть происходящего в сво-
ей профессии до просто образованного и не посвященного во внутрицеховые мистерии
человека, никогда еще не испытывал таких трудностей и мучений, какие он испытывает
в области физики частиц. Факт состоит в том, что объяснения, адресованные широкой
публике, становятся все менее внятными и все более метафорическими, используемые
аналогии все дальше отходят от исходного материала. Во всем этом видно какое-то глубо-
кое концептуальное неблагополучие.
Физиками, в том числе многими из создателей неклассической физики, был поставлен
и активно обсуждался вопрос о возможности и границах использования для осмысления
46
явлений микромира категориального аппарата, сложившегося в классической науке,
т.е. тех понятий и представлений, которые соответствуют всему практическому опыту
человечества и имплицитно фиксированы в естественном языке.
Это приводит к мысли, что кризис понимания в физике - это проблема языка, требую-
щая не столько специально научных исследований, сколько языковой рефлексии. Концеп-
туальное обсуждение проблемы при условии, что такое обсуждение контролируется дис-
циплиной научного мышления, становится тем более актуальным, чем в большей степени
развитие математического аппарата фундаментальной физики начинает мотивироваться
его внутренней логикой, а не интуитивно ясными физическими моделями. Возникший в
физике кризис понимания, вообще говоря, нельзя считать полной неожиданностью, если
посмотреть на него с более широкой точки зрения - точки зрения всей предшествующей
истории человеческой мысли. На логические противоречия, спрятанные в объяснитель-
ных парадигмах научного знания, указывали мыслители со времен античности. В Новое
время Кант специально сосредоточил на этом внимание, обостренно формулируя тезисы
и антитезисы “антиномий чистого разума”. И в частности:
Тезис: Всякая сложная субстанция в мире состоит из простых частей, и вообще суще-
ствует только простое или то, что сложено из простого.
Антитезис: Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых частей, и вообще в
мире нет ничего простого [Кант 1964 III, 410-411].
В такой форме Кантом был переформулирован извечный вопрос о пределе делимо-
сти субстанции. Есть такой предел или субстанция делима бесконечно? Имеет ли конец
отношение состоит из? Если предел есть, то что является первичной субстанцией? Что
первично - дискретный объект, либо континуум? Два умозрительных варианта ответа на
последний вопрос были предложены, собственно говоря, очень давно: апейрон Анакси-
мандра Парменида и атамы Демокрита. Кант лишь показал, что простого ответа на во-
прос о пределе делимости быть не может.
Еще одна вечная проблема - природа взаимодействия тел. Ньютон постулировал закон
всемирного тяготения, но сознательно отказался (и совершенно правильно для тогдашне-
го состояния науки!) от каких-либо научных объяснений его механизма. Но это не значит,
что существование механизма взаимодействия им отвергалось. В знаменитой переписке
Лейбница с Кларком первый пишет: “Притяжение тел как действие на расстоянии и без
всякого связующего средства... является сверхъестественным”. И здесь оказывается, что
обе стороны, по существу, согласны. Кларк, выступая от имени Ньютона, отвечает: “Вза-
имное притяжение двух тел без какого-нибудь посредника на самом деле есть не чудо,
а противоречие, ибо при этом допускается, что тело действует там, где его нет. Однако
средство, с помощью которого два тела притягиваются, может быть невидимым, неося-
заемым и принципиально отличающимся от механизма (курсив мой. - В.Р.), но оно все-
таки может быть названо естественным из-за своего регулярного и постоянного способа
действия...” [Полемика Лейбница... 1960, 59, 66]. Действительно, лучше не скажешь!
2.	Струнная гипотеза - кризис понимания преодолевается?
Принятая профессиональным сообществом теория фундаментальных частиц - это
так называемая Стандартная модель. Стандартная модель принимает как эмпирическую
данность (как постулируемые “внешние параметры”) существование известной номенкла-
туры элементарных частиц, обладающих определенным набором свойств: массой, элек-
трическим зарядом, спином, кварковым цветом и др. Внешними параметрами являются и
константы, характеризующие относительные интенсивности электромагнитного, слабого
и сильного взаимодействия. Частицы рассматриваются именно как носители некоторого
набора свойств; о внутренней их структуре речь не идёт. Основная задача Стандартной
модели - описывать и предсказывать способы взаимодействия частиц при их столкнове-
ниях, а также процессы превращения частиц. Модель устанавливает запреты и разреше-
ния, относящиеся к взаимодействию частиц, формулируя законы сохранения для разных
свойств (помимо сохранения энергии и импульса, например, сохранение заряда и спина)
47
через постулирование разных типов симметрии, которые не могут нарушаться при таких
превращениях. Соответственно, основной эмпирический базис стандартной модели - на-
блюдение столкновений частиц при все более высоких энергиях, отсюда - настойчивое
стремление строить все более мощные ускорители частиц.
В Стандартной модели не ставится задача объяснить, почему имеется именно такой
набор простейших частиц: электрон, электронное нейтрино, и-кварк, d-кварк (семей-
ство 1); мюон, мюонное нейтрино, с-кварк, s-кварк (семейство 2); тау, тау-нейтрино,
t-кварк, b-кварк (семейство 3); плюс 4 типа бозонных частиц (включая фотон) - перенос-
чики взаимодействий.
Что подлежит дальнейшему объяснению в фундаментальной физике? Сама эта номен-
клатура, как и вся совокупность постулируемых стандартной моделью внешних парамет-
ров, может быть квалифицирована как совокупность требующих объяснения эмпирически
установленных фактов, как “наблюдаемое” - то, что надежно установлено в соответствии
с научными стандартами получения и проверки знаний. Сюда же можно отнести проблему
“конфайнмента” - объяснение того, почему кварки существуют лишь в составе адронов
и не наблюдаются в качестве отдельно существующих частиц.
Объяснение здесь может означать только одно - выдвижение гипотез, описывающих
способ существования и взаимодействия частиц. Эту функцию попыталась взять на себя
теория струн. “Теория струн... утверждает, что... каждая из частиц является не точечным
образованием, а состоит из крошечной одномерной петли... Теория струн говорит, что
все наблюдаемые свойства элементарных частиц... являются проявлением различных
типов колебаний струн... Каждая из разрешённых мод колебаний струны в теории струн
проявляется в виде частицы, масса и заряды которой определяются конкретным видом
колебания” [Грин 2007, 18-19].
Если трактовать “струну” не как чисто математическую конструкцию, а полагать, что
она есть некоторый субстанциально существующий объект, то очевидный вывод таков.
Полагая, что частицам соответствуют некие колебательные моды струны, мы тем самым
должны принять, что струна существует и при отсутствии этих колебательных мод, в
невозбужденном, “стационарном” состоянии, т.е. при отсутствии частиц. Тем самым
принятие гипотезы струн с логической неизбежностью ведет к принятию определенной
концепции “пустой среды” (“физического вакуума”, если угодно, “эфира”). Другое дело,
что это невозбужденное состояние не следует мыслить как состояние, лишенное всякого
движения. Но это движение, существующее вне доступного для нас мира частиц и прояв-
ляющее себя в нем в форме случайных флуктуаций, обнаруживающих себя как частицы,
возникающие “из ничего” или исчезающие “в никуда”.
Еще один критический вопрос - что в таком случае представляет собой перемещение
частиц в пространстве? Перемещаются сами возбужденные струны, либо перемещение
частицы представляет собой последовательную передачу возбуждения от одной струны
к другой, так что сами струны в отношении этого движения остаются неподвижны? По-
нятно, что тот или иной ответ на этот вопрос принципиально меняет картину мироздания.
Теория струн пока с точки зрения большинства физиков, собственно говоря, не тео-
рия, а лишь спекулятивная математическая гипотеза [Грин 2007, 21-22; Морозов 1992,
94]. Тем не менее “гипотеза о фундаментальных струнах — лучшее, что породил разум
для этих целей” [Морозов 1992,95]. И если все же допустить ее справедливость, то можно
сказать, что концептуальное осмысление теории струн ведет к радикальной смене объяс-
нительных парадигм в фундаментальной физике. Далее эта мысль будет развернута более
подробно. Но сначала будет полезно представить некоторое философское резюме, касаю-
щееся понимания роли языка в познавательной деятельности вообще.
3.	Познание и язык
В обычной научной деятельности язык выступает как априорное условие познания.
Это, собственно, самое первое, изначальное орудие познания. Речь здесь как о естествен-
ном языке в целом, так и о выделившихся из него профессиональных подъязыках. Язык
48
позволяет строить утверждения, именно он является источником любого содержания в
науке. Одновременно язык является побуждением к исследованию, предоставляя возмож-
ность и стимулируя задавать вопросы: почему? как? что движется? где и когда происхо-
дит? из чего состоит? и т.д.
В “обычной” научной жизни ученый смотрит на изучаемый материал сквозь язык,
не замечая его, бессознательно пользуясь им как естественным, присущим ему орудием
познания, таким же как, скажем, рука или глаз. И никакая рефлексия здесь вообще не тре-
буется, мысль о ней даже не возникает. Но это лишь пока и поскольку не возникает вопро-
сов к самому языку - о смысле исходных понятий (что такое частица, что такое поле, что
такое число), а также относительно осмысленности тех или иных языковых выражений
(скажем, кривизна или дискретность пространства), о выводимости одних утверждений
из других. И в таком случае вопросы о том, как устроен язык, как определяется то или иное
понятие, каковы правила построения тех или иных выражений, становятся очевидными и
требуют рассмотрения. В такой ситуации возникает потребность в языковой рефлексии,
язык сам становится объектом анализа.
В теории познания принято говорить о двух уровнях, на которых функционирует язык
и реализуются познавательные процедуры. Если двигаться “снизу вверх”, различают:
(1)	Эмпирический (феноменологический) уровень - наблюдение, эксперимент и, со-
ответственно, “язык наблюдения”.
(2)	Теоретический уровень, задача которого систематизировать и объяснять фикси-
руемые на эмпирическом уровне факты - соответственно, язык “теоретических конст-
руктов”.
Существенно то, что только на теоретическом уровне и происходит конструирование
принципиально новых научных понятий. Если же мы хотим сосредоточить внимание на
механизмах этого конструирования, необходимо явно зафиксировать третий, менее оче-
видный уровень:
(3)	Онтологический уровень, определяющий тот запас общих понятий, схем высказы-
ваний, и объяснительных парадигм, которые может использовать теория.
Эти три уровня требуют определенных пояснений.
Эмпирическое знание формулируется в готовых, логически отработанных, уза-
коненных наукой понятиях. Если есть понятия, можно строить высказывания незави-
симо от возможности проверить, верны они или нет. Теоретическое знание возникает
как результат построения новых, первоначально гипотетических понятийных систем,
посредством которых вводятся неизвестные ранее “ненаблюдаемые” объекты и постули-
руются связи между ними. Это молекулы, элементарные частицы, клетки, гены, мотивы
поведения и т.п. Границы между теоретическим и эмпирическим знанием исторически
подвижны. По мере развития науки, по результатам разносторонней и многократной
опытной проверки, гипотетически постулируемые теоретические системы и введенные
ими понятия переходят в область достоверного знания и таким образом включаются в
эмпирический базис науки. Скажем, гены, вокруг которых в свое время кипели нешуточ-
ные страсти, со временем превратились в предмет экспериментального изучения и даже
рутинной регистрации. Далее на этом новом эмпирическом фундаменте выдвигаются и
становятся объектом проверки новые теоретические гипотезы (“гипотетико-дедуктивный
метод”). Следовательно, в противопоставлении эмпирическое - теоретическое устанав-
ливается граница между теми понятиями, содержание которых у научного сообщества
не вызывает никаких сомнений, и теми, которые еще рассматриваются как гипотетиче-
ские и требующие дальнейшего анализа и проверки путем соотнесения с эмпирическим
базисом.
Создание теории происходит обычно в два этапа. Первый - это концептуальное опи-
сание новой гипотетической реальности {газ состоит из упруго соударяющихся молекул,
живой организм состоит из клеток...). Далее может следовать математическое оформле-
ние концептуального описания (в физике чаще всего в виде дифференциальных уравне-
ний), что позволяет делать количественные предсказания и/или на теоретическом уровне
воспроизвести ранее экспериментально установленные количественные соотношения
49
измеримых характеристик. В этой схеме концептуальное описание мотивирует выбор
именно такого, а не иного математического аппарата.
В неклассической физике эта схема оказалась нарушенной. С концептуальными
описаниями, начиная с квантовой механики, возникли проблемы. Математический
аппарат приходится выбирать “наощупь”, двигаясь не от интуитивно понятной фи-
зической картины процесса, а руководствуясь, с одной стороны, внутренней логикой
математических формализмов, с другой - возможностью получить подтверждаемый
экспериментальными данными и оправдываемый ими вычислительный результат. И
уже потом, задним числом, подбирать к этой математике какие-то “наглядные” ана-
логии - иногда более, иногда менее удачные. Такое вынужденное “теоретизирование
наоборот” получило в философии науки стыдливое именование “метод математической
гипотезы”.
Главный для нашей темы вопрос - это вопрос о языковой сущности теоретического
конструирования. Чаще всего здесь обращают внимание на то, что понятия, которыми
оперирует теория, никоим образом не выводимы из понятий и фактов, используемых на
этапе наблюдения и эксперимента. (Понятия температура и давление газа, определяемые
операционально как некие измеримые величины, никак не мотивируют идею молекул.)
Но сам вопрос остается: из какого источника берется и как формируется содержание тео-
ретических понятий и гипотез?
Следуя Канту, можно говорить об априорных категориях и априорном знании, которые
предшествуют любому познавательному акту и присутствуют в нем просто в силу того,
что ученый, формулируя эмпирически проверяемые факты или теоретические гипотезы,
всегда пользуется языком. Философия рассматривала систематизацию априорного знания
(“всеобщие законы бытия”) как свою специфическую задачу. В терминах докантовской
философии это “метафизика”, в кантовской философии - “система чистых рассудочных
понятий”. В контексте исследовательских стандартов современной науки и становления
инженерии знаний появились выполняющие ту же функцию формализованные конст-
рукции, получившие заимствованное из философии именование онтологии - с добавле-
нием отличительных определений вычислительные, либо инженерные. Этим термином
(“онтология”) мы далее и воспользуемся.
Можно сказать, что концептуальный каркас, с которого начинается теоретическое
конструирование, всегда представлен некоторой осознанно или неосознанно принимае-
мой онтологией. Онтология есть хранилище того концептуального материала, из которого
теоретик конструирует содержание конкретной теории; она выступает в двух функциях.
Во-первых, в роли набора языковых шаблонов, специфицирующих допустимые формы
высказываний. Во-вторых, как набор объяснительных схем (объяснительных парадигм).
И в той и в другой роли она представляет собой необходимое условие конструирования
любой теории. Рассмотрим последовательно обе эти составляющие.
4.	Онтологические основания языка науки
4.1.	Онтология как концептуальная грамматика языка. Онтологические допущения
можно рассматривать как схему описания мира. Они формулируются в универсальных
терминах (хотя возможны и более специализированные онтологии: “онтология живого”,
“онтология интеллектуального”, “онтология деятельности”). Здравому смыслу эти утвер-
ждения в большинстве случаев представляются не заслуживающими внимания и не тре-
бующими какого бы то ни было обсуждения трюизмами. Всякое явление имеет причину.
Всякое свойство и отношение характеризует некоторую субстанцию. Всякое изменение
есть изменение некоторой субстанции. Субстанция может быть дискретной (описы-
ваться как совокупность частиц/“тел ”), либо континуумам (описываться как “сплош-
ная среда ”). Субстанция существует в пространстве и времени. Субстанция бесконеч-
на вглубь - всё это примеры онтологических утверждений; по крайней мере, некоторые
из них могут быть предметом дискуссий и, возможно, пересмотра. Важно, что если мы
отказываемся хотя бы от одного из них, требуется тщательно проследить, останутся ли
50
осмысленными другие, и, далее, необходимо указать, чем именно предлагается заменить
отвергаемый онтологический тезис.
Онтологические утверждения не просто часть знания, но обязательные условия вся-
кого мышления, всякого “говорения” о мире. Выражаясь более современным языком, это
концептуальные правила построения высказываний, сопровождаемые некоторым набо-
ром аксиом, характеризующих логические свойства используемых общих понятий - “по-
стулатов значения”. Таким образом, произошло принципиальное переосмысление онтоло-
гических утверждений: вместо понимания их как утверждений непосредственно о мире
пришло понимание их как утверждений о языке, описывающем мир. Р. Карнап в свое
время назвал это переосмысление “переводом в формальный модус”.
4.2.	Онтология как набор объяснительных парадигм: онтологические постулаты
классической физики. Развитие науки определяется прежде всего вопросами, которые
ставятся в процессе познания. А сами эти вопросы непосредственно вытекают из при-
нимаемых исследователем онтологических допущений. Спросить почему? можно лишь
в том случае, если принимается принцип причинности; спросить где? и когда? - лишь
если не ставится под сомнение тезис о том, что все предметы и явления существуют
в пространстве и времени', спросить какова масса частицы? можно, если мы считаем
справедливым тезис, что все объекты имеют массу и т.д.
Объяснительная часть онтологии - это описание того, как может быть устроен мир,
какого рода объяснения наблюдаемых феноменов могут считаться в рамках науки прием-
лемыми. К. Поппер называл принимаемые теоретиком исходные онтологические допуще-
ния метафизическими исследовательскими программами.
Какие типы объяснительных парадигм использовались в классической физике? При
грубой схематизации - если оставить в стороне мифологическое объяснение, отправным
пунктом которого является не столько материальное производство, сколько отношения
между людьми - можно выделить две объяснительные парадигмы, характерные для клас-
сической физики.
“Строительная” онтология. Она использует для объяснения категории состав и
структура; понятия, к которым она апеллирует, это отношение состоит из и простран-
ственные отношения между частями объекта. Практическим прототипом ее можно счи-
тать, например, сооружение: жилой дом, храм, мост, акведук, которые могут быть описа-
ны именно в этих категориях. Другой значимый прототип - это письменная речь (текст),
в котором очень наглядно демонстрируется возможность порождения бесконечного мно-
гообразия языковых объектов (предложений) из весьма ограниченного набора элементов
(букв) при использовании всего лишь одного пространственного отношения линейного
порядка. В этой парадигме свойства объекта определяются наличием и взаимным распо-
ложением его частей, а ответ на вопрос, почему появляется и исчезает, изменяет интенсив-
ность то или иное наблюдаемое свойство, чаще всего сводится к поиску специфической
субстанции. На вопрос, что такое тепло? дается ответ - особая невидимая жидкость
(флогистон). На вопрос о болезни отвечают: дурная кровь, которую надо выпустить.
Химия с ее простыми веществами-элементами и представлением о том, что химические
превращения суть изменения элементарного состава и молекулярной структуры веществ,
тоже хорошо вписалась в эту парадигму.
Онтология часов. Здесь существование (функционирование) целого предполагает и
объясняется не только составом и структурой, но и движением определенным образом
взаимодействующих частей. Это переход к динамической структуре, для артефактов - к
устройству. Механические часы - практический прототип онтологии этого типа. С раз-
витием физики классической моделью этого типа стала молекулярно-кинетическая теория
теплоты. С развитием технологий в этой же парадигме оказалась паровая машина, а затем
и другие устройства.
Важное примечание к сказанному состоит в следующем. Пока рассматриваются ста-
тические объекты (строительная парадигма), в традиционной онтологии не видно никаких
подводных камней. Но когда в поле зрения появляются динамические объекты (парадигма
часов), обнаруживаются “мины замедленного действия”. Уже часовая пружина, рассмат-
51
риваемая как источник внутренней энергии, выводит нас за пределы чисто механического
мировоззрения - это парадоксальный с точки зрения шестеренок и стрелок статический
объект, являющийся источником движения всего механизма. Чтобы вернуться в механи-
стическую картину мира, приходится погрузиться на уровень атомов и молекул и образуе-
мой ими кристаллической решетки. Как будто “механистическое” объяснение - хотя бы
качественное - и здесь получено. Но цена этого якобы благополучия - открывающийся
ящик Пандоры, в котором обнаруживается мир элементарных частиц со всеми его “не-
механистическими” прелестями. Точно так же часы с гирями адресуют нас к закону все-
мирного тяготения, который постулируется, но не объясняется. Так что можно с печалью
констатировать, что классические объяснительные парадигмы нельзя считать логически
замкнутыми конструкциями.
Эти две онтологические парадигмы, собственно говоря, и представляют ту объяс-
нительную модель, которая в дальнейшем была квалифицирована как “механическое
мировоззрение”. Эти парадигмы демонстрируют также прямую и непосредственную
зависимость онтологического мышления от форм практической деятельности: объяс-
нить - значит показать, как сделать. Дальнейшая история науки, кроме того, демонстри-
рует чрезвычайную устойчивость и инертность онтологических парадигм. Вера в то, что
любой объект может быть “разобран на части” и таким образом объяснен во всех своих
проявлениях, в физике XIX в. была господствующей. Никуда не исчезла эта вера и с появ-
лением новой физики. Эйфория по поводу успехов естествознания, казавшиеся поначалу
универсальными объяснительные возможности механических моделей делали до поры до
времени малозаметными те упомянутые выше внутренние категориальные противоречия,
которые это мировоззрение с неизбежностью порождало.
Практический опыт XX и начала XXI вв. существенно расширил онтологический
горизонт в двух направлениях. Во-первых, переход от “механизма” (часового механиз-
ма!) к явлениям, устройствам и технологиям, основанным на качественном изменении
используемого материала, на изменении свойств и состояний, не предполагающем явного
пространственного перемещения частей и их взаимодействия через соприкосновение и
механический толчок. На феноменологическом уровне это та же химия и широкое исполь-
зование тепловых явлений. А современные символы новой онтологической реальности -
это телевизор, компьютер и те процессы, которые в них происходят. Второй революци-
онный аспект нового опыта - появление в повседневном и интеллектуальном окружении
человечества реалий нового типа. Их можно назвать квазиобъектами (“как бы объек-
тами”): прежде всего телевизионное изображение, где движутся, шумят, разговаривают,
взрываются “совсем как настоящие” люди, автомобили, самолеты, поезда, но не только
это1. Нужно еще добавить опыт наблюдения и использования влияния топологических
характеристик на поведение используемых предметов и устройств (напр., электротранс-
форматор), а также опыт наблюдения и моделирования нелинейных эффектов.
В традиционных объяснительных парадигмах можно усмотреть принципиально зна-
чимые противопоставления и неявно принимаемые онтологические постулаты.
(1)	Различение уровнем описания объектов и постулирование определенной логиче-
ской связи между ними. Имеется в виду, что любой дискретный объект можно описывать,
во-первых, с точки зрения его взаимодействия с другими объектами (внешнее описание
или описание качеств), и, во-вторых, с точки зрения его собственного устройства.
Принципиально то, что за внешним описанием, феноменологической данностью
всегда предполагается нечто иное. Считается законным и постоянно ставится вопрос:
что это такое “само по себе”, безотносительно к “другому”? Что изменяется внутри
тела, когда оно нагревается? Что происходит с водой, когда она превращается в пар? Что
происходит с человеком, когда он заболевает? В философии XIX в. излюбленным тер-
минологическим оформлением этого противопоставления стала “диалектическая” пара
явление - сущность. Это предполагает рассмотрение внутренней структуры объекта и
движения его частей. Такого рода описание можно назвать внутренним. Соответствен-
но, задачей научного исследования полагается придумать (постулировать) такое “устрой-
ство” изучаемого объекта, которое бы логически объясняло его наблюдаемые свойства
52
(желательно с точностью до количественных характеристик) и обеспечивало бы предска-
зание его поведения в любых условиях.
(2)	Противопоставление качеств (свойств объектов) и их динамики, с одной сто-
роны, и пространственной конфигурации и пространственного перемещения объектов,
с другой.	
(3)	Противопоставление системы дискретных объектов и сплошной среды (конти-
нуума).
Онтологические постулаты, стоящие за классическими объяснительными парадигма-
ми, таковы.
Постулат 1. Внешнее должно быть объясняемо через внутреннее. Канонический об-
разец - молекулярно-кинетическая теория газов. Отсюда следует:
Постулат 1а. Пространственные отношения и перемещения полагаются первичными
и не требующими объяснения, а качества и качественные изменения полагаются объясни-
мыми в терминах пространственно-временных характеристик.
Постулат 2. Первичность дискретных объектов, вторичность сплошных сред. Этот
постулат означает, что свойства и поведение сплошной среды в объяснительных схемах
должно сводиться к поведению ее элементов.
Постулат 3. С различением уровней описания объектов связан еще один постулат,
который можно назвать постулатом обязательности межуровневого энергетического
взаимодействия. Если рассматривать объекты двух уровней - непосредственно наблюдае-
мые объекты верхнего уровня и образующие их объекты нижнего уровня, рассматривать
пространственные перемещения и кинетическую энергию на каждом из уровней, то сна-
чала возникает картина независимых изменений и независимого энергетического баланса
на каждом из уровней: макротела движутся, взаимодействуя между собой, молекулы и
атомы - между собой. Молекула с автомобилем взаимодействовать как будто бы не может.
Но более внимательное исследование и практический опыт показывают, что это не так.
Энергия кинетического движения может передаваться как сверху вниз (трение), так и снизу
вверх (например, в тепловых машинах). Таким образом, оказывается, что и автомобиль
отдает свою энергию молекулам воздуха, и энергия молекул газа в цилиндре двигателя
преобразуется в движение автомобиля как целого.
Постулат 4. Всякое бытие есть движение. Или, в той знакомой людям старшего по-
коления и повторявшейся во всех марксистских учебниках философии форме: движение
есть способ существования материи. Можно назвать его также принципом Декарта.
Эвристический смысл этого постулата: строя объяснительные гипотезы, ищи внутреннее
движение, без которого не существует объясняемый объект.
4.3.	Классические и неклассические объяснительные парадигмы. Теперь, в начале
XXI в. можно уверенно говорить о принципиальной ограниченности того онтологическо-
го опыта, того понимания “наглядности”, с которым в конце XIX в. наука подошла к из-
учению явлений микромира. Можно ставить вопрос о поисках “наглядных” - наглядных с
точки зрения нового онтологического опыта - объяснительных моделей и в этой области.
Возникает вопрос: можно ли, не ограничиваясь простым отказом от классических объяс-
нительных парадигм, подвергнуть их такому пересмотру, который позволил бы осмыс-
лить факты и гипотезы фундаментальной физики в рамках расширенной новым практи-
ческим опытом онтологии? Среди сформулированных в п. 4.2 онтологических постулатов
проблематичными и допускающими радикальный пересмотр представляются постулаты
(1а) и (2). Именно они в значительной мере порождают те, казалось бы, неустранимые
противоречия рассудочного мышления, которые - независимо от объема накопленного
физического знания - ставят под вопрос универсальность классических объяснительных
парадигм.
Традиционному мышлению представлялось, что пространственное перемещение (как
и пространственные отношения и пространственные формы) есть нечто самоочевидное и
никаких объяснений не требующее. Тогда как качественное изменение (как, впрочем, и само
обладание телом определенным набором свойств) есть феномен, требующий выполнения
некоторых объяснительных процедур. Ставить в рамках науки вопрос в обратном направ-
53
лении - о том, что есть “на самом деле” (как можно объяснить) само пространственное
перемещение, равно как и само существование наблюдаемых проявлений субстанции -
от воспринимаемых чувствами макротел до элементарных частиц - до определенного
момента просто не приходит в голову. Для традиционного онтологического мышления это
была, так сказать, дорога с односторонним движением: феноменология качеств должна
объясняться через пространственные характеристики частей. Однако, видимо, пришло
время рассматривать и обсуждать и обратную возможность: ситуацию, когда феноменом,
подлежащим объяснению, мы считаем само пространственное перемещение объектов, а
в роли теоретического объяснения этого наблюдаемого феномена могут, например, посту-
лироваться качественные изменения некоей субстанциальной среды - носителя видимых
изменений пространственной конфигурации объектов.
В физике XIX в. такая идея уже возникала. Единственным понятным способом суб-
стантивировать электромагнитное поле во второй половине XIX в. было обращение к
механике сплошных сред. Это драматическая эпоха построения гидродинамических мо-
делей эфира, продолжавшаяся почти полстолетия. Наиболее радикальный аспект этого
направления научной мысли связан с идеями Г.А. Лоренца, У. Томсона и других физиков
того времени сделать гипотетический эфир субстанцией, ответственной не только за су-
ществование электромагнитных явлений, но - в некоторых таких моделях - также и объ-
ясняющей само существование дискретных частиц вещества. Здесь важны не сами моде-
ли, не поддержанные дальнейшим развитием физики, но их онтологическое содержание.
Уже сама такая постановка вопроса означала онтологическую революцию в физике, ко-
торая, как нам представляется, впоследствии не была по достоинству оценена. Революци-
онный шаг здесь состоит в переинтерпретации в иную систему категорий атомистической
картины движущихся и взаимодействующих частиц. Частицы в этой картине мира - это
лишь особые точки (а лучше сказать - особые области) в поле движения универсальной и
всепроникающей среды. Пространственное перемещение частицы вещества и движение,
реализующее частицу вещества, мыслятся как проявления одного и то же процесса. Более
того, взаимодействие нескольких частиц также мыслится как единый процесс изменения
среды. В такой картине нет места дальнодействию, и она лишь в приборном (“лаборатор-
ном”) пространстве приобретает смысл взаимопритяжения и взаимоотталкивания частиц.
Это онтология, которая прерывает дурную бесконечность деления материи на все более
мелкие части и тем самым разрубает гордиев узел выявлённых классической философией
логических противоречий. Правда, что с появлением теории относительности “эфирные”
штудии были признаны мало актуальными. Но этот вопрос приобрел новый смысл, когда
физике частиц пришлось-таки - на другой основе - вновь обратиться к концепции универ-
сальной среды под именем “физического вакуума”. Это очевидным образом предполагает
пересмотр и постулата (2), говорящего о первичности, с точки зрения выбора объясни-
тельных парадигм, дискретных объектов и вторичности среды.
Таким образом, общая идея состоит в отказе от некоторых фундаментальных онто-
логических догм, в расширении номенклатуры возможных объяснительных парадигм и,
далее, в построении - в рамках принятой системы абстракций - их формальной класси-
фикации2.
5.	Онтологические возможности и предположения
Посмотрим (хотя бы и спекулятивно) с развитой выше точки зрения только на две
принципиально значимые проблемы.
Существование мировой среды. Пора, видимо, назвать вещи своими именами. Точка
зрения современной физики состоит фактически в том, что мировая субстанциальная
среда все-таки существует. Изгнанная апологетами догматически понимаемого принципа
относительности через дверь, она вернулась “через окно” под стыдливым наименовани-
ем “физического вакуума”. Но вернулась не просто как абстрактная идея, а как побочный
результат развития изощренных математических теорий в квантовой физике. Однако
формы существования этой среды, ее свойства и взаимоотношения с фундаментальными
54
частицами материи имеют мало общего со свойствами того эфира, который пытались
конструировать всю вторую половину XIX в. на основе традиционных объяснительных
парадигм.
Новое понимание эфира (дело, в конце концов, не в термине, для краткости можно
использовать это традиционное наименование и для современного понимания фундамен-
тальной мировой среды) имеет мало общего с пониманием эфира в XIX в. В XIX в. пы-
тались описать электромагнитные волны как механические колебания сплошной среды.
А движение макротел и микрочастиц как движение сквозь эту среду наподобие того,
как самолет, ракета или пуля движутся сквозь воздушную среду, раздвигая, расталкивая
ее, испытывая ее сопротивление, порождая при этом дополнительные эффекты - вроде
свиста летящей пули, движутся так, что при этом возможно определить скорость тела
относительно среды (например, относительно воздуха). Альтернативное понимание со-
стоит в том, что фундаментальные частицы не движутся сквозь эфир, они есть просто
возбужденное, измененное состояние этой среды. Здесь никто не толкается, не раздви-
гает среду, в ней просто происходят некоторые колебательные процессы, интерпрети-
руемые на макроуровне как пространственное перемещение и взаимодействие частиц.
Отдаленной аналогией может служить перемещение букв бегущей строки на рекламном
табло - они тоже не испытывают сопротивления среды, не замедляют движение от потерь
на трение и т.д.
Частицы в такой онтологии трактуются как специфичные моды колебаний эфирных
ячеек. Сам термин “струна” скорее всего будет в дальнейшем заменен более адекватным
с онтологической точки зрения термином, не настаивающим так явно на одномерности
объекта (“браны”?). С учетом возможного многообразия топологической структуры яче-
ек, а также многообразия возможных свойств субстанции, являющейся материалом яче-
ек, следует признать возможным и большое разнообразие состояний ячейки. Ничто не
мешает допустить и возможность передачи возбуждения ячейки полностью или частями
соседним ячейкам, что с точки зрения макронаблюдателя может интерпретироваться как
пространственное перемещение частицы, либо как испускание бозонных частиц - но-
сителей взаимодействия между частицами с ненулевой массой покоя, либо как распад и
трансформацию элементарной частицы.
Таким образом, “материя”, “вещество” в привычном для нас понимании на этом уров-
не описания отличается от “пустоты”, “вакуума”, где “ничего нет”, не наличием некой
специфичной субстанции, а лишь специфичностью движения (“возбуждения”) фундамен-
тальной среды. Здесь можно усмотреть некоторую аналогию с эволюцией теории тепло-
ты - от субстанциальной теории, когда горячее отличается от холодного присутствием
большего количества особой субстанции, к динамической теории, когда никакой специ-
альной субстанции нет, а количество теплоты и температура тела связываются с внутрен-
ним движением его частиц.
С онтологической точки зрения динамическая интерпретация элементарных частиц
означает, что на этом уровне описания наступает конец делимости элементов мирозда-
ния. Нельзя делить то, чего как особого материала, особой субстанции на определенном
уровне рассмотрения не существует, так же как нельзя делить несуществующий флоги-
стон. На этом уровне истина на стороне Парменида и Декарта - “все есть единое”.
Межуровневый энергетический обмен. Принятие идеи мировой среды ведет к другим
представляющим интерес заключениям. Самое существенное из них - принципиальная
возможность энергетического обмена между уровнем мировой среды и уровнем порож-
даемых ею фундаментальных частиц. Физика частиц - независимо от способов онтоло-
гической интерпретации физического вакуума - признает, что мировая среда обладает
гигантской, даже по масштабам энергетики микромира, внутренней энергией (“энергия
безчастичного состояния”). Эта энергия не есть что-то привносимое извне - она есть спо-
соб существования мировой среды. И это полностью соответствует ранее сформулиро-
ванному онтологическому постулату всякое бытие есть движение. В данной связи можно
говорить о двух энергетических уровнях - энергии свободной от частиц мировой среды
и энергии элементарных частиц, трактуемых как возбужденные состояния той же среды.
55
Наличие процессов обмена между этими двумя уровнями (“флуктуации вакуума”) - один
из общепризнанных выводов квантовой теории поля.
Из общих онтологических соображений следует, что при каких-то специфиче-
ских условиях внутренняя энергия мировой среды может передаваться элементарным
частицам и даже порождать их. Отсюда следует вывод о существовании практически
бесконечного океана энергии, какая-то часть которой может быть извлечена на уровень
наблюдаемых явлений и, следовательно, может быть утилизирована. Все это заставляет
по-иному взглянуть и на закон сохранения энергии. Надо признать, что он действителен
лишь как абстрактный общий принцип. Практически же в контексте ситуации поиска
человечеством все новых источников энергии, в контексте анализа энергетических ба-
лансов уже известных и освоенных видов энергии он часто не выполняется. Изначально
практически значимый вид энергии - это кинетическая энергия, необходимая в основном
для перемещения полезных грузов, людей, подъема воды на орошаемые поля и т.п. А из-
начально доступный для человека источник такой энергии - мускульная сила (его самого
и домашних животных), затем - энергия ветра и текущей воды. Тепловая энергетика вос-
принимается первоначально совершенно не связанной с энергетикой пространственного
перемещения.
Проблема обогрева в тех климатических условиях, в которых возникли первые ци-
вилизации, была не слишком актуальна; энергия, используемая для приготовления пищи
вовсе стоит особняком. По мере расширения масштабов практической деятельности
начинает сознаваться недостаточность и неудобство использования данных от природы
источников кинетической энергии. И тогда в результате долгого и мучительного пути проб
и ошибок находятся способы преобразования тепла в механическое движение (паровая
машина, турбина, двигатель внутреннего сгорания). Внешне картина такова, что кинети-
ческая энергия извлекается “из ничего”, из того, что, казалось бы, ею вовсе не обладало,
а было инертным камнем (уголь) или инертной жидкостью (нефть и нефтепродукты). Фак-
тически это утилизация энергии нижележащего молекулярного уровня, она использует
энергию связи атомов в молекулах. Далее, как известно, это извлечение энергии “из ниче-
го” переходит на уровень атомного ядра. Понятно, что процесс “углубления” источников
энергии на этом не может и не должен остановиться. Здесь и появляется в поле зрения
человечества океан внутренней энергии эфира. С утилитарной точки зрения это означает,
что запас энергии, которым может располагать человечество, ограничен только запасом и
уровнем знаний, которыми оно располагает. А все сказанное можно интерпретировать так,
что закон сохранения энергии, с точки зрения баланса уже известных и освоенных видов
энергии, никогда не будет выполняться точно. Или, иначе, всегда следует быть готовым
наблюдать эффекты нарушения этого баланса и, следом за этим, проектировать процессы
утилизации этих эффектов в новых энергетических системах.
Другая сторона той же идеи межуровневого энергетического обмена применительно
к эфиру - возможность и необходимость существования эффекта “эфирного трения”, -
явления, которое с точки зрения макронаблюдателя должно выглядеть как “беспричин-
ное” уменьшение энергии при движении частиц. На уровне макротел для нас привычно
и очевидно, что любое перемещение замедляется и рано или поздно прекращается из-за
потерь на трение. Однако на уровне пространственного перемещения элементарных ча-
стиц современные теории поля не предсказывают эфирного трения, и, казалось бы, не
испытывающая столкновений частица будет двигаться в пустоте (“физическом вакууме”,
“эфире”) вечно. То же касается и движения макротел в пустоте. Однако такое предполо-
жение противоречит онтологическому постулату универсальности межуровневого энер-
гетического обмена. Если же он принимается, следует полагать, что ракета, летящая в
абсолютно пустой среде межзвездного пространства, все же постепенно замедлит свое
движение и в конце концов остановится, даже если предположить, что она не встречается
с космической пылью, отдельными атомами и молекулами межзвездного вещества и т.п.
Здесь весь вопрос в величине коэффициента эфирного трения.
Судя по тому, что соответствующий эффект не зафиксирован пока в наблюдениях
поведения известных физике частиц, этот коэффициент весьма мал. Тем не менее, эф-
56
фект должен иметь место. Заметим в этой связи, что есть явление “красного смещения”,
объясняемое современной астрофизикой в рамках теории расширяющейся Вселенной.
Возможно, здесь стоит внимательней отнестись к альтернативной (или дополнительной?)
интерпретации этого явления как старения света и еще раз оценить ее объяснительные
возможности.
ЛИТЕРАТУРА
Грин 2007 - Грин Б. Элегантная Вселенная. М., 2007.
Декарт 1989 - Декарт Р. Соч. в 2-х томах. М., 1989. Т. 1.
Кант 1964 - Кант И. Критика чистого разума // Сочинения в шести томах. Т. 3. М., 1964.
Морозов 1992 - Морозов А.Ю. Теория струн - что это такое? И УФН. 1992. Т. 162. № 8.
Полемика Лейбница... 1960 - Полемика Г. Лейбница и С. Кларка по вопросам философии и
естествознания (1715-1716 гт.). Л., 1960.
Рубашкин, Лахути 2005 - Рубашкин В.Ш., Лахути Д.Г. Онтология: от натурфилософии к науч-
ному мировоззрению и инженерии знаний И Вопросы философии. 2005. № 1.
Семихатов 2012 web - Семихатов А. Жизнь после Хиггса. Публичные лекции. http://Dolit.ru/
article/2012/10/22/semikhatov/
Примечания
1	Подробнее об этом см. пятый раздел в нашей работе [Рубашкин, Лахути 2005].
2	Пример такой классификации приведен в пятом разделе работы [Рубашкин, Лахути 2005].
57
Программный реализм в физике
и основания математики
Часть 2: Неклассическая и неоклассическая наука*
А.В. РОДИН
Во второй части работы вопрос о “непостижимой эффективности” математики
рассмотрен в контексте физики и математики XX в. и современности. Показано, каким
образом революционные изменения в математике и физике начала XX в. привели к тому,
что старые ответы на этот вопрос перестали быть удовлетворительными. Основной те-
зис второй части статьи состоит в том, что программа развития новой реалистической
физики, которую Эйнштейн сформулировал в дискуссии с Бором, в настоящее время
вновь стала актуальной, в том числе в связи с некоторыми новейшими результатами в
области оснований математики. Поэтому образец классической реалистической науки,
в котором математика играет роль эффективного средства теоретического описания
и экспериментального дизайна (в смысле ван Фраассена), остается релевантным со-
временному состоянию науки и может мотивировать новые амбициозные программы
исследований.
In the second part of this work we consider the question of “unreasonable effectiveness”
of mathematics in the context of the 20th century and today’s science. We explain why the
revolutionary changes in mathematics and physics occurred in the beginning of the 20th century
made earlier answers to this question unsatisfactory. The main claim of this part of our work is
the following: the project of new realistic physics formulated by Einstein in his debate with Bohr
nowadays is again pertinent because of some latest developments in foundations of mathematics.
This is why the pattern of Classical realistic science where mathematics serves as an effective
means of theoretical description and experimental design (van Fraassen) remains relevant to
today’s science and may motivate new ambitious research programs.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: программный реализм, принцип дополнительности, теория
топосов, гомотопическая теория типов.
KEY WORDS: programmatic realism, complementarity principle, topos theory, homotopy
type theory.
* Работа поддержана исследовательским грантом Российского фонда фундаментальных иссле-
дований (проект № 13-06-00515). The article is written with the support from RFBR, project No. 13-06-
00515. См. первую часть статьи [Родин 2015].
© Родин А.В., 2015 г.
58
Математика и физика на рубеже XIX-XX вв. и проблема научного реализма
Как было сказано в начале первой части этой работы [Родин 2015], физика и мате-
матика второй половины XIX в. поставили классический научный реализм под вопрос,
и этот вопрос до сих пор можно считать открытым1. Это было связано по крайней мере
с двумя разными обстоятельствами. Во-первых, новые, сформулированные в XIX в. фун-
даментальные физические теории, такие как электромагнетизм и термодинамика, уже
не были реалистическими в том же смысле, что и классическая механика. Созданная в
начале XX в. квантовая механика лишь усугубила эту проблему2. Во-вторых, в XIX сто-
летии появились новые математические теории, которые уже не были напрямую связаны
с физической интуицией, подобно классической евклидовой геометрии и арифметике;
в этом отношении знаковым событием было создание и последующее развитие неевкли-
довой геометрии3. Напомню, что проблема “непостижимой эффективности математики в
естественных науках’’ была поставлена Вигнером в 1960 г. уже в этом новом контексте.
Поэтому классическое решение проблемы Вигнера, описанное в первой части моей ста-
тьи, является анахронизмом и не отвечает напрямую на вопрос Вигнера, который отно-
сится к математике и физике XX в. Отсюда, однако, вовсе не следует, что классическое
понятие реалистической научной теории, которое я сформулировал в первой части, поль-
зуясь только классическим материалом4, заведомо не может быть заново реализовано в
современной науке новыми средствами. В этой части статьи я постараюсь показать, что,
наоборот, есть самые серьезные основания рассматривать научный реализм как методоло-
гическую идею, актуальную для современной физики и математики (несмотря на то, что
наши лучшие фундаментальные физические теории на сегодняшний день не являются
реалистическими).
Отдавая дань историческому подходу в эпистемологии [Райнбергер 2010; Стёпин
2003], я буду называть этот эпистемологический проект неоклассической наукой. В этой
связи необходимо сделать одно методологическое пояснение. Я исхожу из того, что буду-
щее науки является открытым, а никакая историческая периодизация, в рамках которой
можно различать классический, неклассический и другие периоды в истории мировой
науки, не может претендовать на статус исторического закона, управляющего развитием
этой науки. В этой статье я пользуюсь понятиями классической и неклассической науки
только в качестве подручного средства, которое позволяет легко указать на тот или иной
период истории. Говоря о неоклассической науке, я не пытаюсь предсказать будущее нау-
ки, а пытаюсь сформулировать широкий научный проект, который мог бы мотивировать
дальнейшее развитие математики и фундаментальной физики в определенном направле-
нии. Чтобы обосновать этот проект, я опираюсь, с одной стороны, на факты из истории
науки и анализ трендов сегодняшней науки и, с другой стороны, на некоторые независи-
мые эпистемологические аргументы. Моя главная задача в этой части статьи состоит в том,
чтобы убедить читателя, что современная реалистическая физика возможна в принципе.
Как я покажу, реализация этого проекта требует основательного пересмотра оснований
математики, а не только пересмотра оснований физики.
Неоклассическая физика: Эйнштейн против Бора
В этом разделе я предлагаю анализ известной эпистемологической дискуссии между
Эйнштейном и Бором по поводу реализма в физике вообще и в квантовой теории в част-
ности. Версия научного реализма, которую я представил в предыдущем разделе статьи,
в значительной степени мотивирована позицией Эйнштейна в этой дискуссии. В интер-
претации реализма Эйнштейна я в основном следую Файну [Файн 1986].
Дискуссии об эпистемологических проблемах квантовой теории происходили между
Бором и Эйнштейном на протяжении более двадцати лет начиная с 1927 г. (5-я физическая
конференция в Солвеевском институте) в основном при личных встречах. Основной ис-
точник, благодаря которому мы об этом знаем, - рассказ самого Бора, опубликованный в
59
[Шилп 1949]; в этом же издании опубликован “Ответ критикам” Эйнштейна, в котором он
заново формулирует свою позицию. С начала 1990-х гг. стали появляться новые истори-
ческие работы, которые позволили точнее реконструировать события 1920-х гг., опираясь
не только на слова Бора, но и на независимые источники [Кашинг 1994]. Это позволяет
нам сегодня лучше понять аргументы Эйнштейна и критичнее отнестись к той влиятель-
ной точке зрения на историю квантовой теории, которую выразил Джаммер [Джаммер
1966], принимая в указанном споре сторону Бора. Новые исторические исследования так-
же сделали очевидной неадекватность ранее распространенного карикатурного взгляда
на последний период творчества Эйнштейна в Принстоне как на образец научного рет-
роградства. В своем изложении событий я пользуюсь всеми этими источниками (как и
материалами, содержащимися в работе Д. Ховарда (D. Howard) “Пересматривая диалог
Эйнштейна и Бора”, которая вскоре выйдет в свет).
В 1928 г. Шредингер высказал Бору в письме следующее соображение: неравенство
(соотношение неопределенностей) Гейзенберга указывает на то, что классические понятия
пространственного положения и импульса имеют границы применимости и что, следова-
тельно, в квантовой теории эти понятия нужно заменить на какие-то другие, новые поня-
тия, которыми можно было бы пользоваться точно (подобно тому как понятия положения
и импульса используются в классической физике), а не приблизительно (т.е. так, как поня-
тия положения и импульса используются в квантовой физике в связи с ограничительным
неравенством Гейзенберга). С этим предложением Шредингера Бор резко не согласился.
В качестве причины несогласия Бор высказал тезис, согласно которому только классичес-
кие физические понятия позволяют нам координировать наш опыт тем способом, который
соответствует нашей природной способности к концептуализации [Файн 1986].
После того, как Шредингер поделился своими соображениями с Эйнштейном, тот в
ответном письме сформулировал свою позицию по этому вопросу: «Ваше мнение, соглас-
но которому понятия импульса и положения нужно отбросить в случае, когда они имеют
только “размытые” значения, кажется мне совершенно обоснованным. Успокоительная
философия - или скорее религия? - Гейзенберга - Бора так хитро устроена, что каждо-
му истинно верующему она дает мягкую подушку, от которой его очень трудно оторвать.
Поэтому лучше оставить его лежать на ней» (цит. по [Файн 1986, 19]).
Впоследствии Эйнштейн [Эйнштейн 1954, 292] уточнил эту позицию: “По моему
мнению, заранее ничего нельзя сказать о том, каким образом нужно строить понятия и
связывать эти понятия с другими понятиями и с опытом. Необходим только некоторый
набор таких правил, поскольку без правил невозможно приобрести никакое новое знание.
Можно сравнить эти правила с правилами некоторой игры, которые являются вполне про-
извольными, но без которых данная игра невозможна. Однако такие правила не задаются
раз и навсегда, но применяются только в строго определенных рамках. Поэтому [в науке]
нет никаких окончательных категорий в смысле Канта”. И в другом месте: “Мы имеем
здесь дело с категориями или схемами мышления, которые мы можем выбирать сами и ко-
торые можем оценивать только по их вкладу в прояснение содержания нашего сознания...
Пока мы движемся внутри таким образом очерченной сферы мысли, мы мыслим физи-
чески. Поскольку физическое мышление позволяет нам понимать опыт, мы рассматрива-
ем это мышление как “знание реальности”. Таким образом под “реальностью” в физике
нужно понимать что-то вроде программы, которая, однако, не заложена в нас априори”
[Шилп 1949, 673-674].
Конфликтующие позиции Бора и Эйнштейна в этом споре можно рассматривать как
разные модификации подхода Канта. Бор заимствует у Канта понятие классической эмпи-
рической теории и связанное с такой теорией понятие (классической) объективности. Бор
настаивает на том, что “все [физические] наблюдения должны быть описаны с помощью
классических понятий” [Шилп 1949,209], поскольку он вслед за Кантом считает, что толь-
ко классические (по Канту - априорные) понятия способны придать этим наблюдениям
статус объективных (экспериментально проверяемых) фактов. При этом Бор видит, что
классические понятия недостаточны для построения квантовой теории. Выход из этой
ситуации Бор находит в том, чтобы использовать классические понятия (импульс, положе -
60
ние и т.д.) для символического (а не реалистического) описания квантовых явлений; такие
описания не являются объективными в классическом смысле, но подчиняются “принципу
дополнительности”, согласно которому различные несовместимые друг с другом (в клас-
сическом смысле) описания одних и тех же квантовых объектов являются допустимыми:
“Данные различных экспериментов невозможно свести в единую картину. Поэтому их
нужно рассматривать в качестве дополнительных, имея при этом в виду, что только полная
совокупность всех явлений, наблюдаемых в экспериментах [различных типов], содержит
полную информацию об изучаемых объектах. Адекватным инструментом дополнитель-
ного описания является именно формализм квантовой механики, который представляет
собой чисто символическую схему, позволяющую описывать и предсказывать результаты
экспериментов в терминах классических понятий” [Шилп 1949, 210-211].
Таким образом, стратегия Бора состоит в том, чтобы продолжать пользоваться класси-
ческими физическими понятиями, но при этом отказаться от классического эпистемологи-
ческого требования, согласно которому физическая теория должна быть реалистической,
и считать полноценной теорией любую “чисто символическую схему, позволяющую пред-
сказывать результаты экспериментов”. Напомню, что похожую точку зрения на природу
физической теории в начале XX в. высказывал Дюгем [Дюгем 1906]. Эйнштейн отвергает
этот подход, называя его “успокоительной философией” (см. [Файн 1986, 19]). Стратегия
Эйнштейна, напротив, состоит в том, чтобы построить новую реалистическую теорию с
помощью введения новых фундаментальных физических понятий. Именно в этом состоит
смысл “программного реализма” Эйнштейна, который является методологией, а не мета-
физическим основанием (или метафизической интерпретацией) физики.
Стратегию Эйнштейна не нужно путать с более специальной программой поиска
“скрытых переменных”, к которой он никогда не проявлял интереса. Скорее эту страте-
гию нужно связать с попытками Эйнштейна построить общую теорию поля, которым он
посвятил последний период работы в Принстоне. Тот факт, что эти попытки не привели к
немедленному успеху, не может служить основанием для отказа от программного реализ-
ма. Тем более нет никаких оснований считать принцип дополнительности и другие эле-
менты методологического подхода Бора установленными и общепризнанными научными
истинами. Ведь в данном случае речь идет не о физических фактах и не о физических
теориях, объясняющих эти факты, а о методологических установках и философских ин-
терпретациях. Эйнштейн совершенно правильно замечает, что речь в данном случае идет
именно о философии физики, а не о физике в узком смысле слова.
Введение в математизированную теоретическую физику новых фундаментальных
физических понятий всегда требует использования нового математического аппарата, с
помощью которого представляются эти понятия. Когда Ньютон вводил в теорию меха-
ники фундаментальное понятие ускорения, он сам создавал подходящий для этого новый
математический аппарат (дифференциальное и интегральное исчисление). Чтобы ввести
новое фундаментальное понятие о релятивистском пространстве-времени в рамках Об-
щей теории относительности (ОТО), Эйнштейн использовал понятие геометрического
многообразия, введенное Риманом несколькими десятилетиями ранее [Риман 1867] (что,
разумеется, не означает, что создание ОТО вовсе не требовало чисто математической рабо-
ты). Если смотреть на этот исторический эпизод со стороны, то его нетрудно представить
как еще один случай необъяснимой эффективности математики в физике. Однако более
внимательный анализ работ Римана, Лобачевского и других творцов новой геометрии в
XIX в. показывает, что все эти математики с самого начала имели в виду возможность
физического применения своих геометрических теорий; это составляло важную часть их
мотивации5. Это позволяет посмотреть на создание ОТО Эйнштейном как на этап общего
физико-математического проекта, который был начат в XIX в. Лобачевским и Риманом.
Программный реализм Эйнштейна представляет собой подходящую методологию именно
для проектов такого рода.
Применение такой методологии сегодня является проблематичным, поскольку воз-
можные физические мотивации математических исследований не играют никакой роли в
архитектуре математики XX в. Эта стандартная архитектура мотивирована идеей о том,
61
что математика занимается своего рода “мысленными мирами” ([Кассирер 1907, 43—44],
которые только по счастливой случайности или благодаря внерациональной “интуиции”
математиков или, как предполагает Вигнер [Вигнер 1960], по воле Провидения иногда
оказываются в чем-то похожими на реальный мир, изучаемый физиками с помощью эм-
пирических методов. Именно поэтому вопрос об основаниях и архитектуре математики
я считаю ключевым для научного (программного) реализма в современном контексте.
Мой энтузиазм по поводу научного реализма связан с новейшими исследованиями в об-
ласти оснований математики, которые обещают изменить стандартную архитектуру ма-
тематических теорий и которые, как я сейчас покажу, могут позволить установить более
прочную связь между математикой и естественными науками и таким образом предложить
новое неоклассическое решение проблемы Вигнера.
Неоклассическая математика: вперед к Евклиду
Попытка Бора (а также его предшественников и последователей) строить физическую
теорию как “чисто символическую схему” имеет прямую аналогию в современной Бору
математике. Обсуждая с Фреге свою аксиоматическую теорию геометрии [Гильберт 1899;
Гильберт 1923], Гильберт характеризует математическую теорию как “схему понятий”6;
в более поздней редакции 1934 г. [Гильберт, Бернайс 1934; Гильберт, Бернайс 1979] такая
теория-схема становится полностью символической, т.е. построенной с помощью строго
языка символической логики. Именно такое понимание аксиоматической теории является
на сегодняшний день стандартным и обычно используется в современной логике и ос-
нованиях математики [Френкель, Бар-Хиллел 1966; Бар-Хиллел, Френкель, Леви 1973].
Эту аналогию между понятием теории у Бора и Гильберта можно продолжить, если при-
нять во внимание понятие модели данной формальной теории, которое играет централь-
ную роль в подходе Гильберта и в современных основаниях математики7.
Как мы видели, Бор считает, что объективация чувственного опыта возможна только
с помощью классических физических понятий, которые включают в себя классические
понятия пространства и времени и, соответственно, евклидову геометрию и стандартную
арифметику. На нелепости, которые возникают при попытках построения квантовой тео-
рии с помощью этих классических понятий (и которые сегодня принято называть пара-
доксами квантовой механики), Бор предлагает реагировать следующим образом. Нужно
отказаться от попытки такого описания физической реальности, которое было бы незави-
симым по отношению к типам экспериментов и наблюдений, используемых для познания
этой реальности; отсюда следует, что и само понятие физической реальности оказывается
излишним. Несовместимые друг с другом (в классическом смысле) описания, каждое из
которых соответствует эксперименту или наблюдению только определенного типа, следу-
ет считать дополнительными в том смысле, что каждое из них дает частичное описание
данной физической системы. Тот факт, что эти частичные описания не складываются в
общую инвариантную (по отношению к изменению типа эксперимента) классическую
картину, по мнению Бора, отражает принципиальную невозможность на квантовом уровне
отделить наблюдаемый физический процесс от процесса его эмпирического наблюдения
(эксперимента). Всякая попытка представить себе (квантовую) физическую реальность в
том виде, как она существует сама по себе без вмешательства человеческого (или друго-
го макроскопического) наблюдателя, является, с точки зрения Бора, эпистемологически
наивной.
Понятие модели формальной теории у Гильберта и его последователей мотивируется
очень похожей идеологией, которая оправдывает использование старых добрых классиче-
ских понятий в новых неклассических контекстах. Согласно этой идеологии неевклидова
геометрия Лобачевского и Римана, современная абстрактная алгебра или современная
теория множеств - примеры математических теорий, которые “выходят за пределы” тра-
диционных пространственных и временных интуиций, т.е. для которых такие интуиции
уже не релевантны. Поэтому при строгом формальном аксиоматическом построении та-
62
ких теорий следует отказаться от всякой попытки жестко связывать основные понятия
этих теорий с какими бы то ни было интуитивными представлениями вроде обычного
интуитивного представления о точках и прямых в традиционной геометрии. Тем не ме-
нее, даже если отказаться от идеи о том, что эти интуитивные представления связаны с
математическими понятиями жестким и однозначным способом, ими можно продолжать
успешно пользоваться в моделях формальных теорий.
Я поясню логико-математическое понятие модели с помощью популярного и исто-
рически важного примера евклидовых моделей гиперболической планиметрии Лобачев-
ского. Идея здесь состоит в том, чтобы сначала построить гиперболическую геометрию
как формальную аксиоматическую теорию L, а затем найти подходящую евклидову гео-
метрическую конструкцию М (понимая при этом евклидову геометрию в традиционном
неформальном духе), которая обладает следующими свойствами. Подходящие элементы
М объявляются значениями основных терминов теории L (“точка”, “прямая”, отношение
“лежать на” для точки и прямой и др.) таким образом, чтобы при этой интерпретации
терминов все аксиомы теории L были истинными (как предложения обычной неформаль-
ной евклидовой геометрии). В этом случае конструкцию М называют моделью теории L.
Именно так устроены такие популярные евклидовы модели гиперболической геометрии
как модель Кэли-Клейна и модель Пуанкаре. Очевидно, что это значение термина “мо-
дель”, принятое в современной математической логике, не вполне совпадает со значением
этого слова, принятым в физике и других эмпирических науках (в таких выражениях как
“математическая модель явления”). Тем не менее, как я сейчас покажу, в обоих случаях
речь идет о сходных вещах, особенно если понимать физические математические модели
именно в духе Бора.
По аналогии с физикой евклидову геометрию можно назвать классической теорией,
а неевклидовы геометрии - неклассическими (хотя такая терминология и не принята в ма-
тематике). Тогда евклидовы модели гиперболической геометрии можно назвать классиче-
скими моделями неклассической теории. Подобно тому как квантовая механика позволяет
использовать классические физические понятия для описания квантовой реальности, клас-
сические модели неклассических математических теорий позволяют пользоваться в этих
неклассических теориях традиционными математическими интуициями. В обоих случаях
за такую возможность приходится платить отказом от классического понимания отноше-
ний между понятиями и интуитивными представлениями этих понятий. Таким образом,
новая аксиоматическая архитектура неклассической математики, предложенная в начале
XX в. Гильбертом, и антиреалистическая интерпретация квантовой теории, предложенная
Бором, основаны на близких эпистемологических идеях. Несмотря на это обстоятельство,
формальная аксиоматическая реконструкция подхода Бора является проблематичной.
Чуть ниже я скажу, в чем состоит принципиальная трудность такой реконструкции.
Формальная аксиоматическая архитектура сегодня является общепринятой в логике и
математике, но практически не используется в физике. Как я уже говорил в первой части
статьи, эта архитектура плохо подходит для построения новых реалистических физиче-
ских теорий. Сейчас я покажу более подробно, почему это происходит.
В принципе некоторая подходящая формальная теория Т может иметь физическую
модель Р, все элементы которой будут предметами возможного опыта. При этом Т нель-
зя будет назвать физической теорией и тем более реалистической физической теорией,
поскольку Т не связана жестко с Р и не задает никакого определенного класса “собствен-
ных” объектов. Помимо модели Р теория Т может иметь и другие модели, не имеющие
никакого отношения к физике. Более разумное предложение может состоять в том, чтобы
в качестве реалистической физической теории рассматривать теорию Т вместе с ее физи-
ческой моделью Р или вместе с некоторым классом таких моделей. Именно в этом смыс-
ле Гильберт и другие авторы обычно говорят о возможности применения формального
аксиоматического метода в физике. Обозначим для удобства такую интерпретированную
теорию ТР. Чтобы построить ТР по рецепту Гильберта, нам нужно отдельно построить Т и
соответствующую модель (или класс моделей) Р. О том, как строятся формальные теории,
можно прочитать в любом современном учебнике логики. Но откуда взять Р? Хинтикка
63
[Хинтикка 2011, 83] отвечает на этот вопрос так: “Класс структур, который предполагает-
ся схватить с помощью аксиом, может быть либо дан интуитивно, либо свободно выбран,
либо введен опытным путем”.
Поскольку мы сейчас говорим о физической теории, релевантным для нашей дискус-
сии является в первую очередь именно задание класса моделей “опытным путем”. В чем
именно может состоять этот способ построения моделей, Хинтикка не уточняет. Чтобы
попытаться ответить на этот вопрос, естественно воспользоваться парадигмальным при-
мером евклидовых моделей неевклидовых геометрий. Хотя такие модели можно действи-
тельно назвать интуитивными, они не “даны” нам в готовом виде, а специально построены
с помощью старой доброй неформальной евклидовой геометрии и других традиционных
неформальных математических средств. Это сравнение показывает, что никакой бессвяз-
ный набор эмпирических фактов и интуиций сам по себе не может позволить построить
подходящую модель Р. Это можно сделать, в частности, с помощью классической физики.
Однако использование классической физики для построения моделей теории Т будет озна-
чать, что именно классическая физика играет для нас роль фундаментальной физической
теории. Формальная теория Т будет служить в этом случае лишь для того, чтобы выделить
некоторый класс Р классических физических моделей. Формальный аксиоматический
подход может претендовать в этом случае только на роль вспомогательного инструмента,
который поможет прояснить формально-логическую структуру классических физических
теорий. Я сейчас оставляю в стороне спорный вопрос о том, насколько такая структура
является существенной для физики.
Поскольку нас сейчас интересует в первую очередь неклассическая физика, нам необ-
ходимо рассмотреть случай, когда теория Т не имеет классических физических моделей.
Аксиоматическая архитектура формальных теорий действительно не исключает такую
возможность. Однако эта архитектура не дает нам никаких указаний на то, как строить
неклассические физические модели. Примером теории Т, не имеющей классических мо-
делей, может быть формально-аксиоматически реконструированная квантовая механика.
Дополнительные классические описания в смысле Бора не являются полноценными мо-
делями этой теории. В противном случае можно было бы утверждать, что все квантовые
эффекты можно объяснить с помощью некоторого классического физического механизма,
что, конечно, не так. Эти дополнительные описания можно попытаться описать формаль-
но с помощью подходящего ослабления обычного понятия о модели формальной теории.
Но это заведомо не может помочь построить ТР как содержательную реалистическую
физическую теорию.
Итак, мы видим, что стандартная формальная аксиоматическая архитектура совре-
менной математики создает существенный разрыв между математикой и физикой и, таким
образом, тормозит развитие новых физических теорий включая реалистические теории.
С этим выводом можно поспорить, указав на то, что в современной математической прак-
тике формальный аксиоматический метод не играет большой роли, а математики по-преж-
нему много и успешно работают в области математической физики. Действительно, на
практике математики, как правило, излагают свои результаты и обмениваются новыми
идеями, не уделяя большого внимания вопросам формальной строгости. Однако постоль-
ку, поскольку именно Гильбертово понятие формальной аксиоматической теории отож-
дествляется с понятием строгой математической теории, формальный аксиоматический
метод продолжает играть ключевую эпистемологическую роль в современной математике.
Чтобы изменить эту ситуацию, необходимо предложить альтернативное понятие о строгой
математической теории, а не просто пытаться по мере возможности игнорировать стан-
дартные требования формальной строгости, не предлагая ничего определенного взамен.
Теперь я укажу на два важных примера современных математических аксиоматиче-
ских теорий, которые помогут мне наметить такого рода альтернативу. Я имею в виду ак-
сиоматическую теорию топосов [Лавер 1970; Макларти 1992] и гомотопическую теорию
типов [Воеводский 2013]. Не имея возможности излагать здесь содержание этих теорий,
я скажу несколько слов об их аксиоматическом устройстве. Мы увидим, что аксиомати-
ческая структура этих современных теорий построена не по методу Гильберта, а скорее
64
по методу Евклида (разумеется, в принципиально новой форме этого метода). Именно
поэтому я называю эти теории неоклассическими*. Затем я покажу, каким образом эти
неоклассические математические теории могут быть в перспективе использованы (и уже
частично используются) для построения новой реалистической физики.
В отличие от аксиоматической теории множеств Цермело-Френкеля и других стан-
дартных аксиоматических теорий, аксиоматическая теория Лавера не пользуется “готовой”
логикой, а описывает топос как универсум, в котором заданы определенные операции,
имеющие как логическую, так и геометрическую интерпретацию. Геометрическая интер-
претация этих операций в новой форме воспроизводит исходное предаксиоматическое
понятие топоса, введенное ранее в алгебраическую геометрию А. Гротендиком без всякой
специальной связи с логикой. Спецификация системы логики для теории топосов при гео-
метрической интерпретации логических понятий превращается в спецификацию основ-
ного объекта этой теории (элементарного топоса). Такой логический формализм в теории
топосов называют внутренней логикой (данного топоса). Понятие о внутренней логике
позволяет рассматривать топос не только как геометрическое пространство особого рода,
в котором можно строить дальнейшие геометрические конструкции, но и как унивесум
рассуждений, в котором выполнимы определенные логические операции (причем каждой
логической операции соответствует определенное геометрическое построение). Этим ак-
сиоматическая теория топосов напоминает геометрическую теорию “Начал” Евклида, в
которой геометрические построения также играют роль логических шагов доказательств.
Эта аналогия с традиционной геометрией становится еще более очевидной в аксио-
матической теории гомотопии, известной под названием гомотопической теории типов
[Воеводский 2013]. Хотя в теории топосов принято неформально говорить о различного
рода построениях, вопрос о конструктивном или неконструктивном характере этой тео-
рии является на самом деле довольно запутанным [Макларти 2006]. В этом отношении
ситуация с гомотопической теорией типов гораздо более ясная. В этой теории достигает-
ся точное соответствие между синтаксическими конструкциями конструктивной теории
типов Мартина-Лёфа [Мартин-Лёф 1984], с одной стороны, и элементарными объектами
теории, которые называют гомотопическими типами, с другой. С помощью этой теории
ее создатель Воеводский пытается в настоящее время построить новые основания мате-
матики, которые он называет унивачентными (по имени единственной дополнительной
аксиомы, которую Воеводский добавляет к теории Мартина-Лёфа). Если теорию типов
Мартина-Лёфа вместе с дополнительной аксиомой унивалентности действительно мож-
но считать чем-то вроде универсальной системы логики для всей математики (или, по
крайней мере, для значительного фрагмента математики), то построенная с помощью этой
системы логики геометрическая теория гомотопий автоматически приобретает такое же
фундаментальное значение для современной математики, которое евклидова геометрия и
арифметика имела для классической математики.
Попытки использовать теорию топосов в физике (включая квантовую теорию) нача-
лись в конце 1990-х гг. Краткий обзор этих попыток можно найти в [Родин 2010]. Дёринг
[Дёринг 2007 web] специально почеркивает “неореалистический” характер топосного
подхода, который позволяет отказаться от стандартной Копенгагенской интерпретации
квантовой теории. Реалистическое описание квантовых феноменов оказывается в этом
случае возможным благодаря использованию внутренней логики подходящего топоса,
которая отличается от классической логики, используемой в стандартных классических
описаниях результатов квантовых измерений. В самое последнее время.были также сде-
ланы первые попытки использовать гомотопическую теорию типов в квантовой теории
поля [Шрайбер 2013 web].
Заключение
Если теория топосов, гомотопическая теория типов или другая фундаментальная нео-
классическая математическая теория сможет доказать свою эффективность в качестве ос-
нования математики и математического основания фундаментальной физической теории,
3 Вопросы философии, № 5
65
то это будет означать перестройку современной физики или, по крайней мере, некоторого
ее фрагмента по (нео)классическому образцу. При таком положении вещей основания
математики и основания физики будут прочно связаны друг с другом, подобно тому как
это имело место в классических математических и физических теориях, а эффективность
математики в физике и других естественных науках не будет больше казаться непостижи-
мой. Это позволит использовать современную математику в физике и других естественных
науках более эффективно, чем это происходит в настоящее время. Разумеется, различие
между математической идеализацией и физической реализацией, между возможным и
действительным опытом при этом никуда не исчезнет и оставит место для новых регуля-
тивных идей, которые обеспечат дальнейший прогресс в естественных науках.
Такая перспектива не является ни чистой фантазией, ни прогнозом будущего развития
событий. Скорее это программа развития науки, которая, с одной стороны, опирается на
восходящую к Эйнштейну идею программного реализма и, с другой стороны, принимает
в расчет новейшие исследования в области оснований математики.
Вопрос о том, являются ли те или иные теоретические конструкции реальными физи-
ческими объектами или же это только удобные фикции вроде птолемеевских эпициклов,
не может быть решен с помощью философской спекуляции, но может и должен в каждом
конкретном случае решаться методами эмпирической науки. Это видно на следующем
простом примере. Географические широты и меридианы являются, конечно, удобными
фикциями, которые полезны для навигации и других практических задач. Однако Южный
и Северный полюса нашей планеты и ее экватор уже не являются фикциями в том же
смысле слова, поскольку их положение на поверхности планеты определяется физиче-
скими свойствами Земли, которые никак не зависят от человеческой деятельности. Это
различие вовсе не является самоочевидным. Чтобы его обосновать, необходимо ссылаться
на физические знания. Эти знания включают в себя сложную систему аргументации, в
которой используются как теоретические аргументы, так и эмпирические свидетельства.
То обстоятельство, что в современных незаконченных теориях провести точную грань
между реальным и фиктивным оказывается трудным или вовсе невозможным (при совре-
менном уровне знания), вовсе не означает, что в современной науке это различие потеря-
ло смысл и что его больше не нужно пытаться проводить. Тем более неуместно, на мой
взгляд, использовать для ухода от решения этой проблемы какие-либо философские или
исторические оправдания.
ЛИТЕРАТУРА
Бар-Хиллел, Френкель, Леви 1973 - Bar-Hillel Y., Fraenkel A., Levy A. Foundations of Set Theory.
Amsterdam: North-Holland Publ. Co., 1973.
Вигнер 1960 - Wigner E. The unreasonable effectiveness of mathematics in the natural sciences //
Communications on Pure and Applied Mathematics. 1960. Vol. 13. P. 1-14.
Воеводский 2013 - Voevodsky V. et al. Homotopy Type Theory: Univalent Foundations of Mathema-
tics. Princeton: Institute for Advanced Study, 2013.
Гильберт 1899 - Hilbert D. Grundlagen der Geometric. Leipzig: B.G. Teubner, 1899.
Гильберт 1923 - Гильберт Д. Основания геометрии / Пер. с нем. под ред. А.В. Васильева. СПб.:
Сеятель, 1923.
Гильберт, Бернайс 1934- Hilbert D., BemaysP. Grundlagen der Mathematik. 2 Bde. Berlin: Springer,
1934-1939.
Гильберт, Бернайс 1979 - Гильберт Д., Бернайс П. Основания математики. М.: Наука, 1979.
Дёринг 2007 web - Doering A. Topos theory and ‘neo-realist’ quantum theory // ArXiv:0712.4003.
2007. URL= http://arxiv.org/abs/0712.4003.
Джаммер 1966 - Jammer M. The Conceptual Development of Quantum Mechanics. N. Y.: McGraw-
Hill, 1966.
Дюгем 1906 - Duhem P. La theorie physique: son objet et sa structure. Paris: Chevalier et Riviere,
1906.
Дюгем 1908 - Duhem P. Essai sur la notion de theorie physique de Platon a Galilee. Paris:
A. Hermann, 1908.
66
Кассирер 1907 - Cassirer Е. Kant und die modeme Mathematik// Kant-Studien. 1907. Bd. 12.
S. 1^10.
Кашинг 1994 - Cushing J.T. Quantum Mechanics: Historical Contingency and the Copenhagen
Hegemony. Chicago: University of Chicago Press, 1994.
Лавер 1970 - Lawvere F.W. Quantifiers and sheaves // Actes du congres international des
mathematiciens. T. 1 / Berger M., Dieudonne J. et al. (eds.). Nice, 1970. P. 329-334.
Макларти 1992 - McLarty C. Elementary Categories, Elementary Toposes. Oxford: Clarendon Press,
1992.
Макларти 2006 - McLarty C. Two Constructivist Aspects of Category Theory // Philosophia Scientiae,
Cahier special. 2006. № 6. P. 95-114.
Мартин-Лёф 1984 - Martin-Lof P Intuitionistic Type Theory: Notes by Giovanni Sambin of a series
of lectures given in Padua, June 1980. Napoli: Bibliopolis, 1984.
Райнбергер 2010 - Rheinberger H.-J. On Historicizing Epistemology. Stanford, CA: Stanford
University Press, 2010.
Рассел 1903 - Russell В. Principles of Mathematics. L.: Allen and Unwin, 1903.
Рассел 1918 - Russell В. The Philosophy of Logical Atomism // Monist. 1918. Vol. 28. P. 495-527.
Риман 1867 - Riemann B. Uber die Hypothesen, welche der Geometrie zu Grunde liegen. (Habilita-
tionsvortrag. 1854) // Abhandlungen der Koniglichen Gesellschaft der Wissenschaften zu Gottingen. 1867.
Bd. 13. S. 133-152.
Родин 2010 - Родин А.В. Теория категорий и поиски новых математических оснований физи-
ки // Вопросы философии. 2010. № 6. С. 67-82.
Родин 2014 - Rodin A. Axiomatic Method and Category Theory. Cham: Springer, 2014. (Synthese
Library; vol. 364).
Родин 2014 web- Rodin A. On Constructive Axiomatic Method // ArXiv: 1408.3591.2014. (Preprint).
URL = http://arxiv.org/abs/1408.3591.
Родин 2015 - Родин А.В. Программный реализм в физике и основания математики. Часть 1:
Классическая наука // Вопросы философии. 2015. № 4. С. 59-68.
Рэ 1907 - Rey A. La theorie de la physique chez les physiciens contemporains. Paris: F. Alcan, 1907.
Стёпин 2003 - Стёпин В.С. Теоретическое знание. М.: Прогресс-Традиция, 2003.
Таллант 2011 - Tallant J. Metaphysics: An Introduction. L.; N. Y.: Continuum, 2011.
Тарский 1941 - Tarski A. Introduction to Logic and to the Methodology of Deductive Sciences. N. Y,
NY: Oxford University Press, 1941.
Файн 1986 - Fine A. The Shaky Game: Einstein, Realism and the Quantum Theory. Chicago:
University of Chicago Press, 1986.
Фреге 1971 - Frege G. On the Foundations of Geometry and Formal Theories of Arithmetic. New
Haven, Conn: Yale University Press, 1971.
Френкель, Бар-Хиллел 1966 - Френкель А., Бар-Хиллел И. Основания теории множеств. М.:
Мир, 1966.
Хинтикка 2011 - Hintikka J. What is Axiomatic Method? // Synthese. 2011. Vol. 183. P. 69-85.
Шилп 1949 - Albert Einstein: Scientist-Philosopher / Ed. by P.A. Schilpp. Evanston, 1949. (The
Library of Living Philosophers).
Шрайбер 2013 web - Schreiber U. Classical field theory via Cohesive homotopy types//
ArXiv: 1311.1172. 2013. URL = http://arxiv.org/abs/1311.1172.
Эйнштейн 1954 - Einstein A. Ideas and Opinions. N. Y: Crown Publishers, 1954.
Примечания
1	Как и ранее, под научным реализмом я понимаю здесь не метафизическую, а эпистемоло-
гическую доктрину, согласно которой реалистические теории представляют собой, высшую форму
фундаментального эмпирического знания. О понятии реалистической теории см. ниже, прим. 4.
2	Хотя последний “кризис оснований” в физике обычно связывают с фундаментальными физи-
ческими теориями, введенными в научный оборот уже в XX в. - теорией относительности и кван-
товой теорией - в 1907 г. Рэ говорит о “кризисе современной физики”, имея в виду только физику
XVIII-XIX вв. включая термодинамику и теорию электромагнетизма [Рэ 1907]. Примерно в то же
время выходит фундаментальный труд Дюгема [Дюгем 1906], в котором речь также еще не идет ни о
теории относительности, ни о квантовой теории. Анализируя развитие физики в XIX в., Дюгем при-
ходит к выводу о том, что задача математизированного естествознания вообще и физики в частности
состоит исключительно в “спасении явлений” [Дюгем 1908], т.е. в том, чтобы строить математиче-
3*
67
ские модели явлений, позволяющие делать правильные эмпирические предсказания. Вопрос о связи
между явлениями и реальностью и другие подобные вопросы Дюгем считает выходящими за рамки
компетенции науки и оставляет их метафизике.
3	Независимо от Дюгема Рассел примерно в то же время приходит к аналогичным взглядам на
метафизику, опираясь на современную ему математику, которая, по его мнению, не имеет прямого
отношения к физике, но зато имеет самое непосредственное отношение к логике [Рассел 1903].
Свою метафизическую доктрину, которая существенно опирается на новейшие (на то время) резуль-
таты математической логики, Рассел называет “логическим атомизмом’’ [Рассел 1918]. Как и Дюгем,
Рассел рассматривает здесь метафизику в качестве дополнения к науке (в данном случае - к логике
и математике), а не в качестве последнего основания науки. Однако такое подчиненное положение
метафизики по отношению к науке у Дюгема и Рассела вовсе не означает, что они оба говорят о ме-
тафизике в каком-то новом смысле слова. Как и в случае традиционной метафизики, восходящей к
Аристотелю, речь идет о попытке дать ответ на вопрос о том, как устроен реальный мир, с помощью
некоторой спекулятивной доктрины, которая может неформально согласовываться с фундаменталь-
ными ественнонаучными теориями, обыденным опытом и естественным языком, но которая при
этом заведомо не допускает опытной проверки. Благодаря Дюгему, Расселу и их многочисленным
последователям в XX в. метафизика стала вновь респектабельной философской дисциплиной, осо-
бенно в рамках традиции аналитической философии (см., например, [Таллант 2011]).
4	Напомню определение реалистической теории, которое было использовано в первой части
статьи. Я называю физическую теорию Т реалистической по отношению к универсуму U, если вы-
полнены следующие три условия:
(а)	Т описывает все объекты универсума U как предметы возможного опыта;
(б)	Т описывает физический механизм получения соответствующего опыта (наблюдения, экспе-
рименты, измерения) на основании тех же общих принципов, которые используются при описании
любых других физических процессов в (7;
(в)	Т не включает процесс приобретения опыта (и человеческое сознание постольку, поскольку
оно предполагается обычным понятием опыта) в число тех фундаментальных физических процес-
сов, которые лежат в основе всех других физических процессов в U.
5	Подробное обоснование этого тезиса требует отдельного исторического исследования.
6	“Очевидно, что всякая теория - это не более, чем схема понятий, связанных между собой не-
которыми необходимыми отношениями, и что базовые элементы, к которым применяется эта схема,
могут быть какими угодно. Если я буду думать о моих точках как о произвольной системе вещей,
например, как о системе, состоящей из любви, закона и трубочиста, а затем интерпретирую мои
аксиомы как отношения между этими вещами, то мои теоремы, например, теорема Пифагора, будут
истинными и для этих вещей” (цит. по [Фреге 1971, 13]).
7	Гильберт не пользуется этим термином, который стал общепринятым в математической логи-
ке только после работ Тарского [Тарский 1941].
8	Более обстоятельное обсуждение теории топосов и гомотопической теории типов с аксиома-
тической точки зрения можно найти в моей монографии [Родин 2014] и статье [Родин 2014 web].
68
ДИСКУССИЯ О РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
Мифы И ИСТИНЫ В истории русской
философии
С.Н. КОРСАКОВ
В статье речь идёт о недостатках и пробелах в области изучения русской философии.
В этой связи ставится вопрос о критериях понимания философии. Предлагается альтерна-
тивная модель интерпретации развития философии в России. Особое внимание уделено
роли советской философии второй половины 1920-х гг. (деборинской школы), разгромлен-
ной с победой сталинизма.
In the article we are talking about the shortcomings and gaps in the study of Russian
philosophy. In this regard, the question of the criteria of understanding philosophy is raised.
An alternative model interpretation of the development of philosophy in Russia is offered.
Special attention is paid to the role of the Soviet philosophy of the second half of the 1920s
(Deborin’s school), smashed with the victory of Stalinism.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: русская философия, советская философия, марксистская фи-
лософия, деборинская школа, сталинизм.
KEY WORDS: Russian philosophy, Soviet philosophy, Marxist philosophy, Deborin’s
school, Stalinism.
Известно высказывание Гоббса о том, что если бы аксиомы геометрии затрагивали
интересы людей, они бы оспаривались [Гоббс 1991, 79]. Путь к истине, особенно в об-
щественных науках, долог и труден. Наряду с обычными препятствиями, возникающими
в ходе всякого исследования, здесь приходится зачастую сталкиваться с мифологемами,
стереотипами, догмами, а то и целой их системой. Если система догм отвечает идеологи-
ческому мейнстриму данного социума, то противостоять ей крайне трудно даже ссылками
на факты.
Подобное положение сложилось в нашей стране в одной из философских дисцип-
лин - в истории русской философии. В ней существует система постулатов, усомниться в
которых идеологически немыслимо, и это становится главным препятствием при объек-
тивном изучении реальных процессов развития философии в России.
О каких постулатах в данном случае идёт речь?
Во-первых, философию в России начинают искать, по меньшей мере, с XI в. При этом
совершенно не учитывается, какой смысл вкладывается в понятие “философия”? Если под
ней понимать теоретическое знание о всеобщем, как её понимают начиная с Фалеса, то
© Корсаков С.Н., 2015 г.
69
в России такую философию невозможно будет найти ни в XI, ни в XVIII в. А достаточно
поставить вопрос: можно ли говорить о профессиональной философии в стране, где ещё
не сложилась наука? - чтобы время возникновения её в России было отнесено только на
вторую половину XIX в.
Другой миф состоит в том, что вершиной русской философии является религиозно-
идеалистическая философия “Серебряного века”, а “чёрным” годом для русской филосо-
фии стал год высылки политически активных философов - противников большевиков -
из России. На расхождение этих оценок с обстоятельствами реальной жизни уже обращал
внимание академик А.А. Гусейнов [Гусейнов 2008]. Все высланные из России философы,
составлявшие будто бы вершину русской философской мысли, находясь в изгнании, в
течение десятилетий публиковали работы и на русском, и на других европейских языках
и ни в отдельности, ни вместе взятые никакого влияния на мировую философскую мысль
не оказали.
И, наконец, третий столп современной мифологии русской философии - это то, что
советская философия, в особенности 1920-х - 1930-х гг., представляет некое “серое пят-
но”, в котором не различимы ни люди, ни события, ни идеи.
В результате обозрения всего пути русской философии возникает впечатление распа-
дающегося целого, а вслед за этим вопрос: а есть ли на данный момент у такой дисципли-
ны, как история русской философии, отрефлексированный предмет исследования, дозрела
ли она до дисциплинарного уровня, или находится на стадии “собирания фактов”?
Подобную неосновательность положения истории русской философии как дисципли-
ны осознают и лидеры изучения истории философии в России. Например, М.А. Маслин
предпочитает говорить об “интегральной” истории русской философии [Маслин 2002,
133], которая представляется “в виде целостной картины, отражающей все главнейшие
этапы русской мысли, с начала развития философской мысли в Киевской Руси (XI в.)
до философии XX в. включительно”. При этом М.А. Маслин констатирует “кризис един-
ства”, который “порождён разными определениями самой предметной области русской
философии”. Для каждой эпохи (XI-XVII вв., XVIII в., XIX в.) обнаруживаются свои кри-
терии генезиса, периодизации, характера обсуждаемых проблем. Единые же критерии для
всей “интегрально” понятой “русской философии” не просматриваются.
Шире - истории русской философии требуется определиться в вопросе о том, что счи-
тать философией. При желании можно относить к философским текстам идеологическую
публицистику, литературоведческие работы, художественные произведения, богослов-
ские сочинения. Но философия как профессиональное занятие предполагает развитыми
следующие три области исследований: 1) онтологию, теорию познания и логику, 2) ис-
торию философии, 3) философию науки (или, по крайней мере, философию естествозна-
ния). Если не проводится оригинальных исследований в этих областях - нельзя говорить
о развитии философии в стране.
Хотелось бы пунктиром обозначить альтернативное общепринятому видение разви-
тия философского процесса в России. Возможно, оно схематично, но успешнее сводит
концы с концами, чем “интегральная” история русской философии.
“В Киевской Руси философия не возникла и не могла возникнуть в форме относитель-
но самостоятельной дисциплины, даже в форме служанки богословия, но автономной по
отношению к нему” [Пустарнаков 1987, 240]. Русь восприняла византийскую богослов-
скую традицию в форме, для которой характерно враждебное отношение к “злохитрой”
(по выражению Кирилла Туровского) «античной философии, к философии и разуму во-
обще, тенденция к иррационализму, ставшая позднее характерной чертой православия,
отвергавшего самостоятельность разума даже в тех мизерных пределах, которые ему были
предоставлены в рамках “философизированного богословия” периодов апологетики и
патристики, а затем в западной схоластике» [Пустарнаков 1987, 228]. Если термин “фило-
соф” использовался древнерусскими авторами в положительном контексте, то он означал
либо богослова, либо человека, с божьей помощью ведущего праведный, аскетический
образ жизни.
70
Полисемантизм в трактовке философии означает размывание собственно философ-
ского содержания. Поэтому, когда говорят о том, что на Руси “недостаточная развитость
сугубо профессиональной философии компенсировалась широким распространением
философских по сути идей в общем культурном контексте” [Громов 2012, 15], мы имеем
дело с преувеличением. Профессиональная философия была не недостаточно развита -
она просто отсутствовала.
Всякая философия представляет собой единство мировоззрения, идеологии с одной
стороны, и рационального, научного, понятийного мышления, с другой. Это относится
буквально ко всем философам: и к сугубым рационалистам, и к тем, кто, подобно Геракли-
ту, Бруно или экзистенциалистам, работал с мыслительными образами. Ключевое слово,
отличающее здесь философа, “работали”. Философ может мыслить в художественных об-
разах, аналогиях, метафорах, но они для него всё равно остаются объектом рациональной
интерпретации. В этом отличие философа от “художника”.
Поэтому нет необходимости говорить о каком-то особом “нефилософском”, обще-
культурном, универсальном типе философствования, якобы дополняющем собственно
философский. Фигуры, подобные Ф.М. Достоевскому и Л.Н. Толстому, могут приобрести
некое философское значение в тех культурах, где философия как таковая ещё не сфор-
мировалась, пребывает во младенчестве. Но искусственно длить младенческий период
развития национальной мысли не следует.
Философы не растут, как грибы, говорил Маркс. Нужно, чтобы сформировалась соот-
ветствующая социокультурная среда. России понадобился “длительный период, растянув-
шийся между Царством Алексея Михайловича и Империей Петра Великого” [Киселёва
2011,48].
В первой половине XVIII в. лидерство стало переходить от средневековых по своему
происхождению форм образованности - духовных академий - к формам, выросшим на
Западе на ренессансной почве: к академиям наук и университетам при них. Однако к тек-
стам XVIII в. нужно проявлять ту же степень осторожности в отношении использования
термина “философия”, что и применительно к древности и средневековью. Ещё не про-
изошло становление дисциплинарной науки, и эпохе присуще расширительное употреб-
ление термина. Философские сюжеты растворены в разнообразной научной литературе
точно так же, как они были растворены ранее в литературе религиозной. Поэтому исто-
рику философии, стремящемуся вычленить философские идеи как таковые, приходится
“обратить внимание не только на текст, но и на контекст” [Артемьева 1999, 30], хотя он
допустит ошибку, если на основании одного лишь употребления термина “философия” со-
чтёт философскими сочинения Эйлера или Ламарка. Сказанное в полной мере относится
и к сочинениям русских академиков XVIII в.
В последней трети XVIII - в начале XIX вв. на русский язык стали переводиться
отдельные произведения западных философов. Но оказывали они влияние на русскую
культуру в целом, а не на “отдельное” развитие русской философии. В редких случаях
западные философы непосредственно работали в России, преподавали в университетах,
как, например, И.Г. Шварц. Однако именно в этот период у русской образованной публики
сформировался интерес к философским вопросам.
Во второй четверти XIX в. образованные русские люди стали целенаправленно выпи-
сывать из-за границы философскую литературу, а отправляясь в зарубежные вояжи, посе-
щали философские курсы в университетах, встречались с ведущими философами: Шлей-
ермахером, Шеллингом. По возвращении в Россию эти интеллектуалы способствовали
ознакомлению избранной публики с отдельными новейшими философскими системами и
в той или иной степени - освоению этих систем. Что, однако, не означало появления соб-
ственной, самостоятельной русской философии. Если бы Чаадаев, Киреевский или Герцен
узнали, что их записали в философы, они, думается, отнеслись бы к этому с иронией.
К середине XIX в. в России сложились условия для возникновения профессиональ-
ной философии. Мы имеем в виду становление русской науки как социального института
и включение русских мыслителей в контекст мировой философской проблематики, совер-
шившееся за протекшие перед тем сто лет. Появились люди, способные катализировать
71
развитие философии в стране: А.И. Галич, М.Г. Павлов. И тут на формировании филосо-
фии в России сказался такой специфический фактор, как русский деспотизм. Николаем I
и его министром Ширинским-Шихматовым было принято известное решение о запрете
философской (преподавательской и издательской) деятельности в России.
В результате произошла полная инверсия профессиональной природы философии:
в стенах университетов и научных обществ философия отсутствовала полностью; вместо
нее наиболее востребованной публикой и доступной ей стала литературная и богословская
публицистика, в роли профессиональной философии подвизался её антипод - богословие
профессоров духовных академий, а образованные люди, готовые к занятиям философией,
пришли к своего рода псевдопроблематике: “русская идея”, Россия и Европа, Россия и За-
пад, православие и католицизм, Русь Московская и Петровская, еврейский вопрос, особый
путь России и тому подобные сюжеты, приправленные религиозными размышлениями,
стали доминировать в формирующейся русской философии. В действительности, вся
“особость” России состояла в её отсталости и в диктате власти в сфере науки и культуры.
Последующее формирование профессиональной философии шло крайне медленно,
сдерживаемое тем самым наростом из псевдопроблематики. Отмена царского запрета
не могла автоматически привести к появлению адекватной философской среды. Фило-
софских кадров не было. Открывшуюся наконец в Московском университете фило-
софскую кафедру четырнадцать лет занимал выходец из духовно-академической среды
П.Д. Юркевич.
Ключевой момент в становлении профессиональной философии в России - сере-
дина 70-х гг. XIX в., а символ его - развернувшаяся после смерти Юркевича борьба за
философскую кафедру историко-филологического факультета Московского университета
между М.М. Троицким и В.С. Соловьёвым, признанным сегодня величайшим русским
философом. Учёный совет факультета отдал четыре голоса за Троицкого и восемь за
Соловьёва, однако на учёном совете университета кандидатуру Троицкого поддержали
ведущие профессора других факультетов, стремившиеся приблизить преподавание фи-
лософии к потребностям развития науки. В результате Совет университета избрал обоих:
Троицкого профессором, Соловьёва - доцентом. “Формально Троицкий поражения не
потерпел. Но его моральное положение было незавидно: в Московский университет он
прошёл голосами не будущих своих товарищей по факультету, но голосами сочувствовав-
ших позитивизму членов других факультетов” [Асмус 1969, 262].
Выбор между Соловьёвым и Троицким стал поистине судьбоносным, определил весь
последующий путь развития философии в России. Из этой точки философия в России
пошла двумя путями: профессиональная философия, тяготевшая к европейскому стилю и
направлениям философии и не выходившая за рамки университетских курсов, и внеуни-
верситетская философия, которая вскоре монополизировала право называться “русской
философией”. Настоящие основы профессиональной русской философии были заложены
не Вл. Соловьёвым, а М. М. Троицким, профессором, длительное время разрабатывавшим
проблемы теории познания, логики и психологии, истории философии, и в целом уни-
верситетской философии. Но, как замечал И.К. Луппол: “Якобы национальной чертой
русских является наклонность в сторону этико-религиозных вопросов и мистическое их
решение. Отсюда для философии получалась одна линия: от мистики Сковороды до ми-
стики Владимира Соловьёва” [РГАЛИ, НО]. Нет ничего удивительного в том, что занятая
псевдопроблематикой русская философия в лице Бердяева, Розанова и др. доминировала
в русской духовной жизни.
В.Ф. Пустарнаков подробно проанализировал, какие общие и специальные курсы
читались философскими кафедрами всех русских университетов и какая литература ре-
комендовалась студентам. Полученные им результаты свидетельствуют, «что в начале
XX столетия университетская философия в России приняла современный европейский
вид. Научная литература стала полинациональной, хотя и с преобладанием немецких
авторов. Существенно выросло число имён русских философов, труды которых вошли
в предлагаемые списки. Характерно, однако, что в них отсутствуют имена тех русских
философов, которых некоторые современные авторы пытаются изобразить в качестве
72
“философских звёзд” “эпохи религиозного ренессанса”: ни Бердяева, ни Булгакова, ни
Флоренского, ни других подобных им университетская философия начала XX столетия не
рекомендовала для изучения» [Пустарнаков 2003, 225].
О том, как русские философы-профессионалы относились к философствующим пуб-
лицистам, ярко свидетельствуют воспоминания В.Н. Ивановского: «Я прямо не выносил
спиритуалистического религиозного блудословия, которое иногда раздавалось в Психоло-
гическом обществе... Я тогда был, к несчастию, ещё недостаточно начитан, недостаточно
“учён”, чтобы начать с ними открытую борьбу. Я боялся, что они меня закидают учёно-
стью, ссылками на авторитеты» [Ивановский 2011, 146].
Вот ещё пример. И.А. Боричевский в 1915 г. окончил историко-филологический фа-
культет Петроградского университета. С 1921 г. он - профессор Петроградского универ-
ситета. В 1922 г. И.А. Боричевский опубликовал серию статей-рецензий о современной
русской религиозно-идеалистической философии. Его оценки этой философии текстуаль-
но совпадают с оценками В.Н. Ивановского: «торжественное блудословие под вывеской
“философии”» [Боричевский 1922, 1, 8].
Показательно, что на Западе хорошо знали цену как тем, так и другим русским фило-
софам. Посмотрим, кого приглашали представлять Россию на Всемирных философских
конгрессах, созывавшихся с 1900 г., и кого на этих конгрессах избирали в международные
руководящие органы. Здесь нет православных публицистов, пропагандистов “русской
идеи”. В международном философском сообществе ценились профессионалы, занимав-
шиеся собственно философскими проблемами, специалисты в области теории познания,
логики, методологии науки, истории философии и психологии, теоретической социоло-
гии. В конгрессах участвовали Б.В. Чичерин (заочно), Е.В. Де Роберти, Г.И. Челпанов,
Н.А. Васильев, А.В. Васильев, В.Н. Ивановский, Б.В. Яковенко. Последние трое избира-
лись от России в Международный комитет конгрессов.
“Русская философия”, как она привычно понимается сегодня, - чисто идеологическое
понятие. Можно сказать “русская философия”, можно сказать “веховство”, можно - “пра-
вославное резонёрство” [Семёнов 2001, 125]. Разницы не будет никакой. Нужно признать,
что когда с конца 1980-х гг. так понятая русская философия внедрялась в общественное
сознание и в преподавание, а, внедрившись, заполнила собой всё, вытеснив из учебных
программ любые иные варианты русской философии, это было идеологической акцией.
М.А. Маслин пишет об этом времени: «В последнее десятилетие XX века произошло ог-
ромное возрастание интереса к истории русской философии. Это было поистине “замеча-
тельным десятилетием”, если использовать известные слова П.В. Анненкова о 30-40-х гг.
XIX в. Новой реальностью стало невозможное ранее преподавание целостного курса по
истории русской философии» [Маслин 2002, 131]. Была ли за это “замечательное десяти-
летие” переиздана не то что книга, но хотя бы одна статья М.М. Троицкого, В.Н. Ива-
новского, Е.А. Боброва, Г.И. Челпанова? Русские философы, относившиеся к профессио-
нальному направлению, к тому, что можно условно назвать “научной философией”, были
в это “замечательное десятилетие” полностью исключены из процесса “возрождения”.
Грань проведена была идеологически очень чётко: научная профессиональная филосо-
фия - это не русская философия. Единственное исключение составил здесь Г.Г. Шпет.
Посмотрите примерные темы дипломных и курсовых работ кафедры истории русской
философии философского факультета МГУ. Студентам предъявляется для изучения про-
веренный “джентльменский набор” из религиозных философов, нисколько не сбаланси-
рованный “научными” русскими философами. Советская философия отсутствует полно-
стью. При таком искажённом способе видения всей ретроспективы перечень завершается
темой: “Философия и психология В.И. Ленина: мессия или злой гений?”.
Ныне любят говорить о русском религиозно-философском ренессансе Серебряного
века. Подобные формулировки выглядят вдвойне нелепо. Во-первых, неизвестно, что воз-
рождал этот “ренессанс”, а во-вторых, уместно ли применять такое понятие к апологетам
“нового средневековья”? «Мы же исходим из того, что ни “Серебряного века”, ни “рели-
гиозно-философского ренессанса” в том возвышенном смысле, который вкладывается в
эти термины, вообще не было в конце XIX - начале XX в. Сейчас, кажется, заканчивается
73
наблюдавшаяся несколько лет назад эйфория... и наступает пора трезвого и объективного
анализа всего спектра философских течений этого периода» [Пустарнаков 2003, 205].
В последнее время голоса “здравого смысла” раздаются всё чаще. Л.А. Микешина,
например, призывает «...прежде всего, преодолеть расхожие мнения, и первое из них, что
всё значительное в русской философии первых десятилетий XX в. создано только религи-
озными философами. <...> Сегодня уже не вызывает сомнений, что “нерелигиозная” рус-
ская философия представлена крупнейшими именами, содержит огромный пласт идей...
которые осознаются как предпосылки и основания для дальнейшего развития современ-
ной российской философии» [Конференция 2014, 27-28].
Считать ли православно-охранительную публицистику славянофилов и Бердяева с Ро-
зановым философией, да ещё собственно русской философией - принципиальный вопрос
ценностного самоопределения нашего философского сообщества. Пока на него даётся
положительный ответ, русская философия не сможет осознать себя обычной философией
данной страны, занятой, подобно философиям ведущих европейских стран, классически-
ми философскими проблемами.
Как в свете сказанного рассматривать событие, которое предстаёт поворотным со
страниц монографий, статей и учебников, а именно “философский пароход” 1922 г.?
Постоянно предпринимаются попытки изобразить дело так, что философов высылали
за их приверженность идеализму. Могу ответственно сказать, что в то время антитеза “ма-
териализм - идеализм” не занимала умы советских руководителей, по той простой причи-
не, что философии тогда вообще не придавалось никакого значения - ни в сфере науки, ни
в сфере высшего образования, ни, в целом, в государстве. В тот период официально при-
знанной в партийно-пропагандистской сфере была точка зрения, что марксизм вообще не
содержит в себе никакой философии, что философия преодолена как пережиток прошлого.
Этого обстоятельства не знают, а потому и не учитывают те, кто в исступлении пишет о
“философском пароходе”. Критерием отбора для высылки была политическая активность.
А.И. Введенский, Э.Л. Радлов, Е.А. Бобров, А.Н. Гиляров, А.Д. Гуляев, В.Н. Ивановский,
А.О. Маковельский, М.М. Рубинштейн, П.П. Блонский, Г.И. Челпанов никуда не высыла-
лись, продолжали преподавать в вузах, кончины их были отмечены некрологами в науч-
ных журналах. Нетрудно увидеть, что все оставшиеся в России философы принадлежали
к профессионально-университетской философии.
Власть, руководствуясь собственными интересами, не думая вообще о философии, не
собираясь вводить никакой марксистской философии вместо немарксистской, содрала с
русской философии “нарост ”, который с момента её формирования мешал ей развиваться
как профессиональному знанию.
Высылка 1922 г. имела исключительно положительные последствия для развития
философии внутри России: ее результатом стало (впервые в истории страны) свободное
развитие профессиональной философии - теории познания и диалектики, истории фило-
софии, философии науки (главным образом, в виде философии естествознания). Вторая
половина 1920-х гг. дала бурный расцвет философии в России. Исторически сложилось
так, что в этот пиковый период профессиональной философии она развивалась в марк-
систской форме. Ничего удивительного в этом нет, ведь марксизм всегда был одной из
разновидностей научной философии.
Сделанный вывод хорошо иллюстрируется контрастом между возможностями доре-
волюционной русской философии и успехами советской философии второй половины
1920-х гг.
Институт философии РАН регулярно празднует свои юбилеи. Задумался ли хотя бы
кто-нибудь из сотрудников Института и участников торжеств: а почему Институт фило-
софии в России возник именно во второй половине 1920-х ггР. Отчего же он не появился
в “Серебряный век” “религиозно-философского ренессанса”?
Создание Института философии именно в этот период не было ни случайностью,
ни чисто административным решением. Оно стало завершением длительной борьбы
А.М. Деборина и его последователей за “реабилитацию” философии как самостоятельной
науки. В 1921 г. А.М. Деборин организовал философское отделение Института красной
74
профессуры. За три года обучения он вырастил первоклассных специалистов благодаря
систематическому освоению первоисточников и самостоятельной научной работе. В ре-
зультате в кратчайший срок в стране сложилась когорта оригинальных философов, ко-
торые отстояли великую науку. Отношение к философии во второй половине 1920-х гг.
разительно изменилось по сравнению с послереволюционными годами. Из “пережитка”
эксплуататорского прошлого, который надо было “выбросить за борт”, философия пре-
вратилась в одну из приоритетных наук. Когда были подготовлены кадры, А.М. Деборин
принялся за организацию соответствующих научных учреждений. Вначале была создана
Философская секция при Комакадемии. Венцом этих усилий стало появление Института
философии. В основу структуры Института был положен замысел пятитомной “Фило-
софской энциклопедии”. Каждая из пяти секций должна была готовить свой том: диа-
лектический материализм, исторический материализм, история философии, современная
философия, диалектика естествознания.
Важнейшим направлением работы Института в области онтологии и гносеологии
было исследование развития логических форм мысли и системы категорий материалисти-
ческой диалектики, разработка основных принципов диалектической логики. Разработка
теории диалектики велась деборинцами на основе переосмысления всего историко-фи-
лософского процесса. Ранее к философам Нового времени и к представителям немецкой
классической философии подходили несколько иначе: изучали их философские системы.
Новаторство А.М. Деборина состояло в том, что он впервые поставил задачу вычленить из
этих философских учений диалектический метод и систематически изложить его развитие
от Бэкона до Дидро, от Канта до Гегеля [Деборин 2013]. Приоритетным для решения этих
задач считалось изучение диалектики Марксова “Капитала”, его внутреннего методоло-
гического строения. В Институте была даже создана подсекция по вопросам методологии
“Капитала”.
В создании Института философии практически соединились два философских те-
чения: дореволюционная профессиональная университетская философия и деборинская
школа. Институт философии был сформирован путём объединения Философской секции
Комакадемии и Института научной философии МГУ, созданного Г.Г. Шпетом. Шпет толь-
ко теперь получил возможность реализовать замысел Института научной философии, по-
тому и не уехал из России. В Институте работали представители дореволюционной про-
фессуры (А.В. Кубицкий, В.Н. Ивановский, П.С. Попов), которые потом влились в состав
объединённого Института философии. Сам Г.Г. Шпет был отстранён от работы в нём, но
его дело не пропало.
Различие между состоянием философской жизни до революции и во второй половине
1920-х гг. особенно наглядно видно в сфере истории философии. Какой могла быть и была
историко-философская наука в России до революции? Какие философы прошлого могли
быть предметом её изучения? Античные философы (но далеко не все и под специфически
христианским углом зрения), некоторые отцы церкви и отдельные, идеологически прием-
лемые философы Нового времени: Лейбниц и Кант, а также Шопенгауэр. Гегель уже был
под сугубым подозрением. Новоевропейская философия в её разнообразии не могла быть
допущена к читателю по идеологическим соображениям. В 1868 г. цензура конфисковала
и сожгла тираж первого русского перевода “Левиафана” Гоббса. В 1872 г. по постанов-
лению Комитета министров был уничтожен тираж двухтомника романов и философских
повестей Дидро. В 1914 г. исследование В.А. Беляева “Спиноза и Лейбниц” было офици-
ально осуждено Святейшим Синодом. Автор поставил целью защитить религию и идеа-
лизм от пантеизма, но попутно вынужден был излагать воззрения Спинозы, за что... не
был утверждён в учёной степени. На русском языке до революции совсем не издавались
Бейль, Вико, Гассенди, Пейн, Пристли, Толанд. Имелось по одному случайному изданию
Гельвеция и Гольбаха, из Вольтера были переведены только некоторые художественные
произведения, из Дидро - его беседы с Екатериной II. Стараниями социал-демократа -
эмигранта В.К. Серёжникова на русском языке вышло по одной философской книжке Ла-
метри и Дидро. Поэтому напрасно иронизирует А.А. Ермичёв над словами из некролога
Б.Г. Столпнера, что мечта последнего об издании на русском языке всех основных сочи-
75
нений Гегеля могла осуществиться только после революции [Ермичёв 2012, 184]. Трудно
себе представить, например, появление в дореволюционной России гегелевских “Лекций
по философии религии”.
Должна была произойти революция, чтобы философия Нового времени могла систе-
матически изучаться в России. Заслуга осуществления этого дела принадлежит А.М. Де-
борину и его школе. Деборин привлёк своих учеников к переводу и изданию первоисточ-
ников. Сначала он подготовил при помощи И.К. Луппола “Книгу для чтения по истории
философии”, которая в качестве хрестоматии заменяла читателю ещё не полностью
вышедшие по-русски произведения философов Нового времени. Во второй половине
1920-х гг. в специальных книжных сериях впервые на русском языке вышли философские
сочинения Гоббса, Толанда, Ламетри, Дидро, Гельвеция, Гольбаха, Фейербаха. Было нача-
то издание собрания сочинений Гегеля. И.К. Лупполом было осуществлено десятитомное
собрание сочинений Дидро. Можно сказать, что во второй половине 1920-х гг. А.М. Де-
борин и И.К. Луппол при некотором участии В.Ф. Асмуса сформировали современную
проблематику историко-философской науки в нашей стране.
Что касается третьей из названных выше сфер исследований, составляющих необ-
ходимые компоненты профессиональной философии, а именно философии науки, то
ситуация тут вполне очевидна. Но и здесь можно встретить уклончивые оценки. В.А. Ба-
жанов утверждает: “После октябрьского переворота 1917 г. университетская философия
фактически прекратила своё существование. Философия науки в России, так и не успев
сформироваться как самостоятельная область исследований, стала возрождаться, по су-
ществу, лишь с конца 1960-х-начала 1970-х годов” [Бажанов 2006, 133]. Жаль, конечно,
что университетские профессора философии не обратились до революции к вопросам
философии естествознания и философии науки. Боюсь, правда, что поступили они так
в целях самосохранения, чтоб не испытать конфискации своих печатных произведений и
увольнения из университета. Не лучше ли написать ясно: философии науки в дореволю-
ционной России не было.
В действительности, философия науки начала развиваться в России после револю-
ции, и развивалась очень быстро. В этом процессе первыми приняли участие механисты.
И.А. Боричевский в 1922 г. выпустил “Введение в философию науки”. Среди механистов
были крупные учёные (С.Ю. Семковский, С.Ф. Васильев). Но основные позиции этого
течения определяли такие его лидеры, как А.К. Тимирязев, А.И. Варьяш, С.С. Перов
и др., которые отвергали не только те или иные философские интерпретации новейших
открытий естествознания, но и сами эти открытия, используя при этом идеологические
аргументы. Теория относительности расценивалась ими как махизм, квантовая механи-
ка как физический идеализм, а генетика как буржуазная лженаука. Решающий вклад в
формирование философии естествознания в нашей стране внесли деборинцы. Диалекти-
ки, сторонники деборинской школы, не только принимали новейшие достижения естес-
твознания, но и активно занимались их методологическим осмыслением, прежде всего
в физике (Б.М. Гессен, М.Л. Ширвиндт) и биологии (И.И. Агол, М.Л. Левин, С.Г. Левит,
В.Н. Слепков). Многие из них участвовали в непосредственной научно-исследователь-
ской работе одновременно с философскими занятиями. И.И. Агол, например, участвовал
в генетических исследованиях, проводимых в работе лаборатории А.С. Серебровского,
стажировался у ГДж. Мёллера и одновременно являлся одним из ведущих специалис-
тов секции диалектики естествознания Института философии, автором нескольких книг
по философским проблемам биологии. Это был совершенно новый для России феномен,
когда философы работают на передовых участках конкретных наук и параллельно под-
вергают полученные результаты философскому осмыслению. Наиболее ярким событием,
свидетельствовавшим о влиянии советской философии науки, стал доклад Б.М. Гессена
о социально-экономических корнях механики Ньютона на Международном конгрессе по
истории науки в Лондоне в 1931 г. Ныне Б.М. Гессен признан в мире как основоположник
социальной истории науки, его книга переводилась в Австралии, Великобритании, Испа-
нии, США, на Кубе. В России она не переиздавалась ни разу. Б.М. Гессен не включён ни
в Философскую энциклопедию (как старую, так и новую), ни в “Энциклопедию эписте-
76
мологии и философии науки”. В России о нём не написано ни одной книги - за рубежом
поток публикаций о Гессене только нарастает.
Во второй половине 1920-х гг. профессиональная философия в марксистской форме
пережила в России расцвет (такой же, какой переживала в это время генетика). Потенци-
ально это были философы мирового уровня, а ведь никто из них не был старше сорока
пяти лет. В 1930 г. эта философия была уничтожена. Её представители были объявлены
“меньшевиствуюшими идеалистами” в продиктованном Сталиным постановлении ЦК и
в течение последующих десяти лет ликвидированы. Был полностью репрессирован весь
первый состав Института философии. Ленинградское отделение Института пришлось
просто закрыть, потому что в его штатах не осталось никого, кроме доносчиков. По по-
следним подсчётам было репрессировано 280 советских философов-марксистов.
Почему это произошло?
Поставим простой вопрос: можно ли считать “строящей социализм” страну, где ком-
мунистов за их коммунистические убеждения сажают в тюрьму и ссылают в Сибирь?
Именно это стало происходить в России, начиная с 1927 г.: сначала с троцкистами, потом
с зиновьевцами, потом с бухаринцами, потом - с участниками разного рода “право-левац-
ких” блоков. Со второй половины 1920-х гг. начались коренные изменения в социально-
экономических, политических и, видимо, также и в социокультурных процессах, происхо-
дивших в России. Суть этих изменений понятна: это историческая инерция, которая всегда
переводит революцию в реставрацию. При Сталине произошла реставрация военно-фео-
дальной николаевской монархии во всех её основных чертах (всеобщая бюрократизация,
сочетание холуйства и хамства как образ поведения в “присутственных местах”, страх как
государствообразуюший принцип, использование церкви в качестве “приводного ремня”,
использование каторжников для освоения просторов Родины, крепостное право для кре-
стьян, процентная норма для евреев при зачислении в ВУЗ и приёме на работу, идеологи-
ческая цензура для учёных и литераторов, шовинистическая антизападная пропаганда,
закрытость страны, поиски внутренних врагов среди студентов и евреев).
Марксистская философия не могла не стать первой жертвой поворота от строительства
социализма к реставрации военно-крепостнической монархии. Сам этот поворот нельзя
было бы осуществить, если бы он был адекватно осмыслен и оценен философами-маркси-
стами. Под угрозой оказалась бы легитимация сталинского самовластья, которую Сталин
мог черпать только в событиях революции 1917 г. Совершая контрреволюцию и утвер-
ждая новую мифологию вместо научной философии, Сталин уничтожал всех свидетелей
и вообще людей, способных критически воспринять происходящее. Поэтому советские
философы были превентивно уничтожены за их марксистские взгляды. Всё совершилось
по историческим меркам столь быстро, да ешё под сенью тех же марксистских лозунгов,
что лишь единицы из жертв приблизились к пониманию причин произошедшего.
Сталинский период (1930-е - 1950-е гг.) - это период без философии. Философия есть
свободный поиск мыслящего человека, который при этом осознаёт себя личностью и ищет
истину, а такие люди были обречены на гибель. Произошла подмена: идеология назва-
лась философией. После тшательной “зачистки” философского пространства в философы
были произведены невежественные и циничные люди, каждый из которых был проверен
в деле на степень готовности скормить сталинскому Левиафану более талантливого кол-
легу-философа. Наши законы ревностно охраняют “честь и достоинство” доносчиков, и
все обстоятельства преступлений своры философов-сталинистов выяснить сложно, но в
целом ряде случаев можно персонально сказать, на чьих руках чья кровь.
Нельзя сказать, чтобы вклад Митина и компании в историю философии ограничился
лишь уничтожением советских философов. Был вклад и содержательный, “теоретиче-
ский”. Русские марксисты начала XX в. поразились бы, какими черносотенными писа-
ниями заполнялись в пиковый период сталинизма журналы с марксистскими названиями.
Всё вновь стало на свои места, в том числе и засилье псевдопроблематики в философии.
“Нарост” оживился, вновь заявил о себе, подавив ручейки профессионального философ-
ствования. "Философия" торжествующего сталинизма по своей псевОопроблематике
(величие России, Россия и Запад, борьба с антинациональным космополитизмом) - пол-
11
ноправная преемница русской охранительной философской публицистики от 1840-х гг.
до “Серебряного века”.
Чудовищный подлог удался настолько, что по отношению к периоду сталинизма все
“фракции” “русской духовности” (от сталинистов-зюгановцев до демократов-западников
и православных русских националистов) объединяет один вывод: поздний сталинизм и
есть истинный социализм. Эта общая оценка распространяется и на марксистскую фило-
софию, под которой понимают пропагандистскую “жвачку” из докладов и статей Митина,
Юдина, Константинова, Федосеева, Ильичёва и др.
В действительности марксистская философия в нашей стране была, но недолго -
во второй половине 1920-х гг. Она частично возродилась в 1960-1970-е гг. в школе Ильен-
кова. Причём имела место прямая преемственность между деборинцами и ильенковцами.
Сам Ильенков неоднократно посещал Деборина и был ответственным редактором по-
смертно вышедшего тома сочинений Деборина. Развитие возрождающейся марксистской
философии шло ровно по тем самым направлениям, которые были проложены деборин-
цами в 1920-е гг.: разработка диалектики на основе “Капитала”, историко-философские
исследования, в которых участвовали и недобитые деборинцы, разработка философских
проблем естествознания, где был восстановлен деборинский принцип “научная теория не
отвечает за её философские интерпретации”.
Но философы-марксисты, подобные Ильенкову, уже не могли доминировать в совет-
ской философии 1960-х- 1980-х гг., как то было во второй половине 1920-х гг. при Дебори-
не, и выслушивали от ревнителей “идеологической чистоты” обвинения в “гегельянщине”
и “идеализме”. “Поумневшие” последователи западных философских мод также высоко-
мерно принимали жертвенную готовность марксистов искать истину за ограниченность
и фанатизм. Возрождение марксистской философии не сумело набрать силу инерции на
взлёте и к 1980-м гг. сошло на нет.
Ильенковская школа была лишь частью более сложного и многопланового процесса
развития философии в послесталинские десятилетия. Важно подчеркнуть, что это дви-
жение было многоструйным. Наряду с официозной идеологической схоластикой, выда-
вавшей себя за марксистскую философию, возникли различные течения мысли, которые
имели неодинаковые истоки. Многие из них развивали те или иные идеи западной фило-
софии и методологии науки, как, например, системное движение. Имели место прямые
западные влияния. Поскольку философия не стоит на месте, этих влияний было много,
и кто-то искал истоки в русской религиозной философии. Щедровицкий, Зиновьев, Ма-
мардашвили в качестве лидеров обозначали собой те или иные оригинальные течения
мысли. Путы идеологии ослабли, и развитие пошло по самым разным направлениям
очень мощное. Но, по существу, эти течения не были составной частью марксистской
философии, как, по совершенно другим причинам, не была ею и официальная филосо-
фия, представленная академическим ареопагом из палачей и доносчиков вроде Митина,
Юдина, Константинова, Каммари, Чагина, Александрова, Федосеева и прочих персона-
жей. Считать всех советских философов 1950-х - 1980-х гг. марксистами - неоправдан-
ная аберрация восприятия.
Однако, за вычетом этой официальной философии, весь философский процесс
1960-х - 1980-х гг. мы рассматриваем как отчасти восстановление, отчасти возникновение
профессиональной философии в России, включавшее все её необходимые компоненты.
Современная русская философия - результат этого процесса. Все яркие философы, кото-
рые работают сегодня, выросли как учёные в эти годы, а начало их философского развития
относится к середине 1950-х гг.
Расстрелянные в период сталинизма советские философы-марксисты были преданы
забвению. Сначала Митин и компания сделали всё, чтобы как можно глубже были закопаны
не только останки убитых, но и память о них. В постсталинский период, после длительно-
го замалчивания, когда из исторического далёка стали неразличимы ни имена, ни идеи, ни
работы жертв, победа философов-мародёров была закреплена в словарях, энциклопедиях,
диссертациях. В 1955 г. были защищены сразу три диссертации, “научно” закреплявшие
разоблачение А.М. Деборина и его школы советской философии марксизма.
78
В период оттепели несколько имён советских марксистов попало на страницы “Фило-
софской энциклопедии”. Деборину вновь разрешили публиковать свои работы. Но сказать
правду о гибели марксистской философии в нашей стране тогда было нельзя, потому что
на крови погибших философов сделали себе карьеры десятки людей. Оценивая ситуацию,
какой она была после XX съезда КПСС, Ю.Н. Давыдов писал, что мы «оказались в дву-
смысленном положении “Иванов, не помнящих родства”. Поэтому нередко появлялись
историко-философские сочинения, в которых упоминания о других советских исследо-
ваниях по данному вопросу носили исключительно “проработочный” характер. А порой
авторы новых историко-философских исследований представляли дело так, будто до них
марксистская мысль вообще ничего не дала по рассматриваемому ими вопросу, хотя ос-
нованием для подобных утверждений оказывалось, как правило, простое незнакомство с
соответствующей литературой» [Давыдов 1963, 263].
Изменилась ли ситуация в период перестройки? Она стала ещё хуже. Расстрелянные
советские философы-марксисты второй половины 1920-х гг. оказались в патовом про-
странстве. Приговорившие их к забвению сталинисты ушли в прошлое. Лидерами фи-
лософской мысли стали другие люди с другой идеологией. Новые авторы тоже негативно
оценивали философов 1920-х гг., но теперь потому, что те были советскими и марксист-
скими. Во второй половине 1980-х и в 1990-е гг. основные оценки философов 1920-х гг.
прозвучали в публикациях А.П. Огурцова и В.П. Филатова [Огурцов 1989; Филатов 1990].
На вооружение была взята формула из заглавия книги И.И. Яхота “Подавление филосо-
фии в СССР”. Честная книга Яхота была первым словом правды о трагедии советской
философии. Конечно, с позиций сегодняшнего дня она устарела, поскольку автор опирал-
ся только на литературные источники. Он не мог по объективным причинам привлечь ар-
хивы. Поэтому в книге есть отдельные неточности. Автор, скажем, смешивает Гоникмана
с Гейликманом. Но в целом книга Яхота навсегда останется введением в тему, с которым
должен ознакомиться каждый заинтересованный читатель. Те же философы, которые по-
пытались превратить “подавление философии” в некое теоретическое понятие, оказались
перед неразрешимым противоречием. Они, с одной стороны, отрицали значимость фило-
софии, развившейся в России после высылки 1922 г., говорили о её низком теоретическом
уровне, а с другой - констатировали огромные усилия, потраченные государством на её
подавление именно в качестве философии.
В результате картина истории советской философии второй половины 1920-х гг. ста-
ла ещё более далёкой от истины. В статьях А.П. Огурцова и В.П. Филатова выдвигалось
три взаимосвязанных тезиса: 1) о механистах, 2) о диалектиках, 3) о характере дискуссии
между теми и другими.
Механисты хотя и подверглись авторами определённой критике, но в целом оцени-
вались позитивно, поскольку будто бы противостояли попыткам идеологического вмеша-
тельства деборинцев в науку, попыткам навязывать учёным “гальванизированную” геге-
левскую диалектику, боролись за автономию науки от диктата философской идеологии.
Диалектики обвинялись в том, что они якобы пытались уложить естествознание XX в.
в “прокрустово ложе” давно устаревшей гегелевской натурфилософии, занимались шель-
мованием многих советских учёных и целых научных направлений [Огурцов 1989, 359],
что они “слабо разбирались в естественнонаучном материале, а их методы борьбы были
в основном цитатными” [Филатов 1990, 51].
О дискуссии между диалектиками и механистами говорилось, что уровень её весьма
невысок, что их спор не имел отношения к реальным философским проблемам и потому
не представляет интереса сегодня [Огурцов 1989, 360-361].
Нарисованная авторами картина полностью не соответствует историческим фактам.
Если быть точными, то механисты по-позитивистски вовсе отрицали самостоятельное
значение философии (результатов естествознания достаточно для построения некоторой
общей теории мироздания), не осознавая того, что именно философский подход позволяет
адекватно оценить значимость и смысл научных теорий.
Далее: суть борьбы диалектиков и механистов заключалась в противостоянии по ли-
нии признания илн отвержения новейших направлений науки - теории относительности,
79
квантовой механики и хромосомной теории наследственности. Так вот, механисты отвер-
гали эти направления, тогда как деборинцы защищали их. Один из лидеров механистов
С.С. Перов, который при президенте Лысенко станет академиком ВАСХНИЛ, заявлял, что
линия классовой борьбы разделяет биологию на две школы: генетику и ламаркизм. Его воз-
мущало то, что “все последователи деборинской школы чрезвычайно покровительствуют
генетике и ведут борьбу против учений о передаче по наследству приобретённых призна-
ков” [Современные проблемы 1929, 84]. В таком же духе высказывались А.К. Тимирязев,
А.И. Варьяш и другие механисты. Возражая С.С. Перову и А.К. Тимирязеву, И.И. Агол
говорил: “Против самых блестящих достижений нашего века вы ведёте отчаянную борьбу,
как, например, против теории относительности, против генетики” [Современные пробле-
мы 1929, 87].
Какие же фундаментальные философские проблемы естествознания были в основе
дискуссии диалектиков и механистов? Проблема сводимости и качественной специфич-
ности, в частности, проблема сводимости биологических форм к физико-химическим,
проблема соотношения динамических и статистических закономерностей, законов веро-
ятности в природе и обществе, объективного характера случайности, проблема взаимо-
связи внешнего и внутреннего в биологическом детерминизме, проблема влияния среды
на наследственность.
Механисты постулировали сводимость жизни к физическим и химическим процес-
сам. Деборинцев, настаивавших на качественной несводимости живого, они обвиняли
в витализме. В этой позиции соблазнительно усмотреть раннюю формулировку идеи о
необходимости физико-химического изучения живого, которая доминирует во всей совре-
менной биологии, начиная с середины XX в. К сожалению, попытки такой интерпретации
учения механистов лишены оснований. Механисты имели в виду нечто иное: принципи-
альную сводимость любых сложных форм к некой первоматерии, “первооснове всех форм
материи” [Скворцов-Степанов 1925, 59], и не понимали главного, того, что качественная
специфика высших форм обусловлена особыми, более сложными типами связей. Именно
на этом пути диалектики предлагали решать проблему специфики живого и, в целом, про-
блему генезиса высших форм.
Механисты отвергали объективный характер случайности, без статистической интер-
претации которой невозможно объяснить ни диалектику волны и частицы в квантовой
механике, ни то, как в биологии эволюционная необходимость пролагает себе дорогу на
основе случайностей. Они продолжали определять случайность как то, что ещё не позна-
но. Диалектики впервые в истории нашей философии разработали проблему соотношения
динамических и статистических закономерностей и показали, как работают статистиче-
ские закономерности в квантовой физике и в генетике.
Механисты были прямыми предшественниками, духовными отцами лысенковцев и
в плане отрицания новейших научных результатов генетики, и в отношении идеологиче-
ского осуждения своих коллег, переходящего в политический донос. Именно механисты,
будучи естественниками, слабо разбирались в новейшем естественнонаучном материале
и использовали цитатные методы борьбы с целью политически подавить своих против-
ников. В борьбе с диалектиками они возвели наследование благоприобретённых призна-
ков в ранг идеологического догмата и использовали его как орудие против тех, кого они
обвиняли в “отходе” от марксизма. “Естественники деборинской школы, - провозглашал
А.К. Тимирязев, - отрицают передачу приобретённых признаков и тем самым ревизуют
Энгельса. Это ревизия исторического материализма” [Современные проблемы 1929, 56].
Ему злой шуткой ответил И.И. Агол: “Для того, чтобы судить о той или иной биологиче-
ской позиции, надо знать современную биологию. Эти знания, к сожалению, по наслед-
ству не передаются” [Там же, 88].
Философы деборинской школы не занимались натурфилософскими спекуляциями, не
навязывали науке априорных схем. Они шли вместе с наукой и помогали решать возни-
кающие проблемы с помощью диалектического метода. Разработка деборинцами мате-
риалистической диалектики как метода велась с глубоким пониманием как специфики
философского знания, так и самостоятельности частных наук.
80
Верхом искажённого изложения событий прошлого стала совместная статья
А.П. Огурцова и В.П. Филатова в малом энциклопедическом словаре “Русская философия”.
На страницах энциклопедического издания, вышедшего в издательстве “Наука”, была за-
креплена превратная и идеологически мотивированная интерпретация событий 1920-х гг.
О самих деборинцах в статье было сказано: “Пафос мнимонаучного и мнимофило-
софского разоблачительства и доносительства всё более утверждался в деятельности этой
школы. Он основывался на передержках, сознательном искажении текстов, на приписыва-
нии своим оппонентам того, чего они никогда не писали” [Огурцов, Филатов 1995, 414].
Мученики, ставшие жертвами доносов и лишённые даже могилы, объявлены здесь донос-
чиками и клеветниками.
О характере отношения деборинцев к науке и учёным было заявлено: “Некомпетент-
ное вмешательство этих философов в научные области привело к разрушению послед-
них связей между учёными и философами, пришло в резкое столкновение со свободным
духом научных исканий и представляло собой громадную опасность и для науки, и для
философии” [Там же]. Это сказано о философах, которые и в философских работах, и в
практической деятельности до конца, то есть до ареста и расстрела, защищали физиче-
скую и биологическую науки от некомпетентного вмешательства сначала механистов, а
потом сталинистов, которые впервые сформулировали принцип, в соответствии с кото-
рым научная теория “не может нести ответственности за те метафизические толкования,
которые угодно делать по поводу неё досужим философам и философствующим есте-
ствоиспытателям” [Гессен 1928, 175]. Принцип этот полностью противоречил теории и
практике сталинизма. За следование ему деборинцы поплатились жизнями. Понадобилось
сорок два года, чтобы его в нашей философии повторно сформулировали И.Т. Фролов и
А.Я. Ильин: “нельзя смешивать научные теории с их философскими интерпретациями,
научные теории не несут ответственности за сделанные из них философские выводы”
[Фролов, Ильин 1970, 88].
О деятельности школы деборинцев в статье А.П. Огурцова и В.П. Филатова гово-
рилось: «Деятельность этой школы с её программой “диалектизации” естествознания
привела к подавлению философских исканий естественников, задержала на несколько
десятилетий развитие не только философско-методологического сознания учёных, но и
целых отраслей естествознания: биогеохимии, генетики и др.» [Огурцов, Филатов 1995,
414]. Это сказано о философской школе, в состав которой входили выдающиеся филосо-
фы-генетики И.И. Агол и В.Н. Слепков (которые под руководством А.С. Серебровского
участвовали в первых в нашей стране опытах по искусственному мутагенезу у дрозофилы
путём рентгеновского облучения), основоположник отечественной медицинской генетики
С.Г. Левит, биологи М.Л. Левин, Я.М. Урановский. Именно их гибель во многом затормо-
зила развитие генетики в нашей стране.
После такого приговора, напоминавшего сталинское Постановление ЦК 1931 г. и
установочные доклады Митина, советская философия второй половины 1920-х гг. оста-
лась “запретной зоной”. Последствия длительной искусственной амнезии не замедлили
сказаться на самочувствии нашего философского сообщества.
Мне неоднократно приходилось убеждаться в следующей печальной истине. Наши
первоклассные специалисты-философы, лидеры в своих областях, учёные с мировым
именем прекрасно знают зарубежную литературу по своей тематике, но даже не слышали
имён своих предшественников, занимавшихся теми же сюжетами 50-70 лет назад в том
же самом здании Института философии, быть может, в тех же самых кабинетах. Что это?
Свидетельство недостатка профессионализма? Никоим образом. Это лишь констатация
того, что история философии в послереволюционной России всё ещё “terra incognita ” для
отечественного философского сообщества.
В результате в нашей философской литературе возникают курьёзные ситуации.
А.А. Ермичёв журит составителей библиографического указателя к журналу “Под
знаменем марксизма”, что они “не догадались” расшифровать фамилию Г. Дмитриев как
“прозрачный” псевдоним Георгия Димитрова [Ермичёв 2012, 186]. К сожалению, степень
“знакомства с предметным указателем” не раскрыла автору рецензии, что Г. Дмитриев
81
вовсе не псевдоним, а фамилия сотрудника Института философии Г.Ф. Дмитриева, рас-
стрелянного в 1936 г.
В.А. Бажанов в энциклопедической статье записывает одного из крупнейших меха-
нистов С.Ю. Семковского в диалектики, а А.А. Максимова, длительное время бывшего в
рядах диалектиков, - в механисты. Кроме того, он почему-то считает, что в 1929-1930 гг.
с подачи диалектиков многие механисты были репрессированы [Бажанов 2009, 186-187].
Фактов он не приводит, что не удивительно. Таких фактов просто не было.
Аналогично обстоит дело и с философской периодикой 1920-1930-х гг. Понаслышке
знают лишь “Под знаменем марксизма”. А ведь философские статьи и рецензии на фило-
софскую литературу печатались в те годы более чем в двух десятках журналов: “Вестник
Коммунистической академии”, “Архив Маркса и Энгельса”, “Проблемы марксизма”, “Ле-
тописи марксизма”, “Воинствующий материалист”, “Естествознание и марксизм”, “Рево-
люция и культура”, “Атеист”, “Антирелигиозник”, “Спутник коммуниста”, “Научное сло-
во”, “Вестник знания”, “Человек и природа”, “Фронт науки и техники”, “Архив истории
науки и техники”, “Книга и революция”, “Печать и революция”, “Книга и пролетарская
революция”, “За большевистскую книгу”, “Общественно-политическая литература”, “За-
писки научного общества марксистов”, “Народный университет на дому”, “Литературная
учёба”, “Красная новь”, “Молодая гвардия”, “Бюллетень заочно-консультационного отде-
ления Института красной профессуры”, “Социалистическая реконструкция и наука” и др.
Кто из современных философов знает об их существовании, брал их в руки?
Возьмите “Новую философскую энциклопедию”. Философия, развивавшаяся на Вол-
хонке, 14 в 1920-1930-е гг. там вообще не представлена, за исключением бледной статьи о
Деборине. Фамилии советских философов 1920-х гг. ничего не говорят ни философам во-
обще, ни специалистам по истории русской философии. Назову навскидку несколько фа-
милий: Айзенберг, Болотников, С.Ф. Васильев, Вороницын, Гарбер, Гоникман, Гребенев,
Жаков, Каценбоген, И.Я. Колубовский, Кривцов, Куразов, Лепинь, Летунов, С.Ф. Лившиц,
Лукачевский, Э.Г Лурье, Максимовский, А.П. Маркузе, Пиков, Пипер, Подволоцкий,
Пригожин, Я.С. Розанов, Роцен, Рубановский, Сапир, Спокойный, Столяров, Танхиле-
вич, Тележников, Топорков, Ульрих, Урановский, Фингерт, Франкфурт, Цейтлин, Ческис,
Шейн, Ширвиндт и др. Работы этих философов не менее интересны, чем работы их коллег,
которым посчастливилось хотя бы попасть на страницы словаря П.В. Алексеева: Атола,
Баммеля, Боричевского, Вайнштейна, Б.М. Гессена, Горнштейн, Карева, Левина, Луппола,
Семковского, Серёжникова, Слепкова, Стэна, Тымянского, Юринца. Если рассказать заин-
тересованному слушателю о работах кого-нибудь из них, не называя фамилии, собеседник
сначала удивится результатам этих работ, а затем - неизвестной фамилии.
Сейчас история философии России напоминает старинную карту мира с её много-
численными белыми пятнами и контурами, в той или иной степени приближёнными к
действительным. А нанести на эту карту реальные очертания некому. Студентов-филосо-
фов не учат ни источниковедению, ни историографии, ни приёмам библиографического
поиска, ни работе в архивах. Вопрос об источниковедении и историографии философии
не ставится. Единственный, кто тщетно говорил о необходимости подобных изменений
в подготовке философов - покойный А.Д. Косичев [Косичев 2001, 45-56.].
Боюсь, однако, что само по себе повышение профессионализма исследователей си-
туации не изменит. Мифы в истории русской философии - это идеологические постулаты,
консолидировавшие наше философское сообщество в период “крушения коммунизма”.
От них просто так никто не откажется. Идеологическое мышление будет превалировать
над любыми научными аргументами. Посмотрите, например, высказывания С.С. Хоруже-
го. Он утверждает, что сегодня набирает силу “новая Генеральная Линия на восхваление
СССР”, что её сторонники в раже “политтехнологического цинизма” “...произвольно
смещают, искажают роль и место разных факторов и слагаемых...”, чтобы прикрыть то
обстоятельство, что “...советская философия первой половины XX в. - это становление
тоталитарной догмы...” и что она находится в “...коренном разрыве не только с фило-
софией Серебряного века, но и с любою формацией свободной мысли...” [Конференция
2014, 37]. Перед нами яркий пример чисто идеологического мышления, которое прямо
82
диктует запрет на изучение истории советской философии. Именно так высказывания
С.С. Хоружего уже расценивались ранее: “Естественно, что с этой точки зрения советский
период однозначно выступает как некий философский вакуум, не подлежащий никакому
изучению: чего нет, о том и говорить нечего” [Философия в СССР 1997, 5].
Вот ещё один пример возведения нигилистического отношения к советской филосо-
фии в некий теоретический принцип. С.М. Половинкин приводит негативные высказыва-
ния деборинцев в адрес русских религиозных философов (как будто могли быть другие)
и делает вывод, что их (деборинцев) философия, лишённая какого бы то ни было содер-
жания, “в условиях строительства социализма” стала “людоедством”. Уничтожение де-
боринцев воспринимается им как справедливая божья кара для “людоедов” [Половинкин
2012, 129].
Последним форумом, на котором обсуждались перспективы изучения русской филосо-
фии, стал “круглый стол” журнала “Вопросы философии”, посвящённый серии книг “Фи-
лософия России первой половины XX века”. Саму серию справедливее было бы назвать
“Русская дореволюционная и эмигрантская философия”. Судя по составу вышедших то-
мов и планам редколлегии, организаторы серии исключили из “первой половины XX века”
четыре десятилетия: 1920-е, 1930-е, 1940-е и 1950-е гг. После этого у них естественно
возник вопрос: какая связь существует между русской дореволюционной и советской фи-
лософией? Этот вопрос был задан приглашенным специалистам по дореволюционной и
эмигрантской философии - с тем же успехом можно было спросить специалистов, скажем,
по буддизму. Единственным из приглашенных, кто занимался историей советской фило-
софии, был В.А. Бажанов. Но и он не преодолел чисто идеологической тональности всего
обсуждения, в жертву которой были принесены исторические факты. В числе важнейших
особенностей русской дореволюционной философии, способствовавших её развитию как
“целостного феномена”, он назвал то, что “.. .едва ли не все русские философы отправля-
лись в Западную Европу... на стажировки, оперативно переводились и издавались зару-
бежные труды, в университетские и личные библиотеки поступали иностранные книги и
журналы”, а русские философы делали доклады на Всемирных философских конгрессах.
“Однако в самом начале 1920-х гг. ситуация резко поменялась” [Конференция 2014, 24].
Прежде чем утверждать подобное, надо сначала изучить вопрос о международных
связях нашей философии. При Деборине стажировку за границей прошли все успешные
выпускники философского отделения ИКП, сотрудники Института философии регулярно
выезжали в научные командировки за рубеж. Библиотека Института получала основные
философские журналы и первоисточники на английском, французском и немецком язы-
ках. Ведущие сотрудники Института выписывали для работы иностранную литературу
[Архив РАН, 233]. В 1927 г. Юбилейным комитетом по чествованию 250-летия со дня
смерти Спинозы (Гаага) А.М. Деборину единственному из русских философов было пред-
ложено написать статью для пятого, юбилейного тома “Chronicon Spinozianum”. Важным
событием VII Всемирного философского конгресса в Оксфорде в 1930 г. стало выступ-
ление в качестве приглашённого докладчика И.К, Луппола [Корсаков 2008, 138-158].
Если бы не сопротивление всего аппарата ЦК и группы Митина, Россию на Оксфорд-
ском конгрессе представлял бы не только И.К. Луппол, но с десяток философов во главе
с А.М. Дебориным.
Пока у нас господствует “интегральная” история русской философии, для советской
философии, в целом, и для философии второй половины 1920-х гг., в частности, адекват-
ного места в этой истории не будет. Советская философия будет наталкиваться на высоко-
мерное отношение тех, кто не способен отличить Митина от Деборина.
Сталинисты-циники уничтожили диалектиков за их марксистские убеждения, а ныне
марксистские убеждения стали препятствием для того, чтобы изучать деборинцев. “Воз-
рождение исторической правды” на марксистов не распространяется. Именно поэтому
философия была до недавнего времени единственной сферой культуры, где за почти три-
дцать лет, прошедших с начала перестройки, даже не попытались восстановить память о
репрессированных коллегах - в отличие от репрессированных учёных, писателей, актёров
и др.
83
Вопрос о предмете русской философии сегодня - это вопрос о том, какой смысл мы
вкладываем в понятие философия, что вообще считать философией. В России за послед-
ние двести лет с этим так и не определились. Пока что имеет место инверсия самого поня-
тия философия, которая санкционирована историками русской философии.
Все оценки и выводы, которые предложены вниманию читателя в настоящей статье,
являются результатом многих лет изучения первоисточников, архивных документов и
напряжённых раздумий. И я не вижу иного способа улучшить положение в этой обла-
сти философского знания, чем недвусмысленно признать, что исходные принципы вос-
приятия истории философии в России составляют совокупность некритически принятых
допущений.
ЛИТЕРАТУРА
Артемьева 1999 - Артемьева Т.В. Философия в Петербургской Академии наук XVIII века.
СПб., 1999.
Архив РАН - Архив РАН. Ф. 350. Оп. 3. Д. 217.
Асмус 1969 - Асмус В. Ф. Избранные философские труды. В 2 т. М., 1969. Т. 1.
Бажанов 2006 - Бажанов В.А. Рождение философии науки в России // Вопросы философии.
2006. № 1.
Бажанов 2009 - Бажанов В.А. Диалектики и механисты // Энциклопедия эпистемологии и фи-
лософии науки. М., 2009.
Боричевский 1922 -Боричевский И.А. Российская метафизика в походе против науки (Несколь-
ко данных из области социальной психопатологии в связи с журналом “Мысль”) И Книга и револю-
ция. 1922. № 6.
Гессен 1928 - Гессен Б.М. Основные идеи теории относительности. М.; Л., 1928.
Гоббс 1991 - Гоббс Т. Сочинения. В 2 т. М., 1991. Т. 2.
Громов 2012 - Громов М.Н. Генезис русской философской мысли // Философские науки. 2012.
№9.
Громов 2013 - Громов М.Н. Философ - значит просветитель // Московский журнал. 2013. При-
ложение: Славный подвиг первоучителей.
Гусейнов 2008 - Гусейнов А.А. Зачем современному человеку философия? // Российская газета.
2008. 16 января.
Давыдов 1963 - Давыдов Ю.Н. Из истории советской историко-философской науки // История
зарубежной домарксистской философии. М., 1963.
Деборин 2013 - Деборин А.М. Диалектика в немецкой классической философии / Составитель
Корсаков С.Н. М., 2013.
Ермичёв 2012 - Ермичёв А.А. Рец. на кн.: Журнал “Под знаменем марксизма”: Указатель содер-
жания. Екатеринбург, 2011 // Вопросы философии. 2012. № 7.
Ивановский 2011 - Ивановский В.Н. Воспоминания / Публикация Корсакова С.Н. // Философ-
ские науки. 2011. № 1.
Киселёва 2011 - Киселёва М.С. Интеллектуальный выбор России второй половины XVII - нача-
ла XVIII века: от древнерусской книжности к европейской учёности. М., 2011.
Конференция 2014 - Конференция - “круглый стол” “Философия России первой половины
XX века” И Вопросы философии. 2014. № 7.
Корсаков 2008 - Корсаков С.Н. VII Всемирный философский конгресс (Оксфорд, 1930 г.) в
истории отечественной философии // Философские науки. 2008. № 3.
Косичев 2001 - Косичев А.Д. Пробел в подготовке философов // Высшее образование в России.
2001. №5.
Маслин 2002 - Маслин М.А. Живое единство и многообразие русской философии // Философ-
ский факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова: Очерки исто-
рии. М., 2002.
Огурцов 1989 - Огурцов А.П. Подавление философии И Суровая драма народа. М., 1989.
Огурцов, Филатов 1995 - Огурцов А.П., Филатов В.П. Подавление философии в СССР // Рус-
ская философия: Малый энциклопедический словарь. М., 1995.
Половинкин 2012 - Половинкин С.М. Возвращение “Философского парохода” // Философские
науки. 2012. № 12.
Пустарнаков 1987 - Пустарноков В. Ф. Философские идеи в религиозной форме общественного
сознания Киевской Руси И Введение христианства на Руси. М., 1987.
84
Пустарнаков 2003 - Пустарнаков В.Ф. Университетская философия в России: идеи, персона-
лии, основные центры. СПб., 2003.
РГАЛИ - Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 631. On. 1. Д. 92.
Семёнов 2001 - Семёнов Ю. И. О русской религиозной философии конца XIX-начала XX века//
Коммунист. 2001. № 6.
Скворцов-Степанов 1925 - Скворцов-Степанов И.И. Энгельс и механическое понимание при-
роды // Под знаменем марксизма. 1925. № 8-9.
Современные проблемы 1929 - Современные проблемы философии марксизма. Вып. 1.
М., 1929.
Филатов 1990 --Филатов В.П. Об истоках лысенковщины (Точка зрения философа) И Квинтэс-
сенция: Философский альманах. 1990. М., 1990.
Философия в СССР 1997 - Философия в СССР: версии и реалии (материалы дискуссии) //
Вопросы философии. 1997. № 11.
Фролов, Ильин 1970 - Фролов И. Т, Ильин А.Я. Ленинские принципы философского исследова-
ния научного познания // Вопросы философии. 1970. № 4.
85
В статьях В.А. Бажанова, А.А. Ермичёва, А.П. Козырева, М.А. Маслина, В.П. Фила-
това, С.С. Хоружего, критически оценивается попытка С.Н. Корсакова (см. с. 69-85 наст,
изд.) совершить своего рода переворот в исследованиях, касающихся истории отечествен-
ной философии. Показывается, что в реальности оснований для такого переворота нет и
данная попытка не может считаться сколько-нибудь успешной.
V.A. Bazhanov, А.А. Yermichev, А.Р. Kozyrev, М.А. Maslin, V.P. Filatov, S.S. Horujy
critically appraise the attempt of S.N. Korsakov ( p. 69-85 of the current issue) to make a kind
of revolution related to the history of Russian philosophy. These authors show that there are no
grounds for such a revolution, and this attempt of Korsakov could not be considered successful.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия в России, русская религиозная философия, универ-
ситетская философия, марксизм-ленинизм.
KEY WORDS: Russian philosophy, Russian religious philosophy, university philosophy,
Marxism-Leninism.
Переворот не состоялся
B.A. БАЖАНОВ
Последние двадцать пять лет ознаменовались значительным ростом интереса к ис-
тории отечественной философии. Вышли фундаментальные труды, которые восполняли
многие пробелы в этой истории. Особенно, конечно, это касается истории философии в
СССР, которая достаточно продолжительный период находилась под мощным идеологи-
ческим прессом. В частности, о репрессиях в Институте философии АН СССР писал и
С.Н. Корсаков. В настоящем же материале он решил переосмыслить и переоценить со-
стояние исследований по истории русской и советской философии в целом. И не просто
переосмыслить и переоценить, а совершить своего рода переворот в интерпретации этой
истории. Однако переворот, на мой взгляд, не удался.
Текст С.Н. Корсакова довольно объемный, но не вполне структурированный. Поэтому
я буду затрагивать те или иные его положения примерно в той последовательности, в кото-
рой они в этом тексте провозглашаются.
Пожалуй, лишь с одним из положений статьи, которые имеют принципиальный ха-
рактер, можно отчасти согласиться: а именно с тем, что до сих пор так называемая про-
фессиональная (университетская, академическая) философия в России в определенной
степени находится на периферии интересов историков философии. Безусловно, ее удель-
ный вес в анализе истории отечественной мысли должен быть большим и место более
© Бажанов В.А., 2015
86
достойным. Однако здесь, мне кажется, нельзя категорически противопоставлять -- как это
неявно делает С.Н. Корсаков - собственно университетскую и духовно-академическую
философию. Очень многие представители духовных академий долгое время и успешно
преподавали в светских университетах и делали это в десятилетие запрета преподавания
в них философии, замещая светских преподавателей по логическим курсам, которые, как
известно, не отменялись.
Многие положения статьи вызывают недоумение и возражения.
1.	Нельзя согласиться с утверждением автора о том, что профессиональная философия
может сложиться в стране только тогда, когда уже сложилась профессиональная наука, что
заставляет его датировать ее возникновение второй половиной XIX в. Если вспомнить
только о Н.И. Лобачевском, М.В. Остроградском или В.Я. Буняковском, то об отсутствии
науки в России первой половины XIX в. говорить не приходится. Да, и в области только
логики (которую С.Н. Корсаков справедливо считает важной частью профессиональной
философии) того периода можно, например, назвать П. Богданова, П. Лодия, А. Лубкина,
Ф. Мочульского и многих других.
2.	Непонятны мотивы С.Н. Корсакова, когда он связывает отсутствие влияния выслан-
ных в 1922 г. за рубеж философов на развитие мировой философской мысли и то обстоя-
тельство, называемое им “мифом”, что вершиной русской философии является религи-
озно-идеалистическая философия Серебряного века. Одно дело, что считать “вершиной
русской философии”, а другое - пытаться выяснить какое влияние она могла оказывать на
мировую философию.
3.	Крайне странно звучат утверждения автора о том, что Ф.М. Достоевского,
Л.Н. Толстого, П.Я. Чаадаева, И.В. Киреевского и А.И. Герцена не следует относить к
сонму русских философов, а что размышления о русской идее, месте России по отно-
шению к Европе и т.п. суть не что иное, как псевдопроблематика. Если С.Н. Корсаков
не разделяет мнение своих российских коллег по этому вопросу, то уместно заметить,
что и беспристрастные западные исследователи отечественной философской мысли все
эти и аналогичные проблемы включали и включают в состав русской философии. Стоит,
например, хотя бы посмотреть трехтомную фундаментальную американскую антологию
по русской философии [Русская философия 1976], книгу по истории русской культуры
Дж. Биллингтона “Икона и топор” [Биллингтон 1966], “Историю русской мысли” А. Ба-
лицкого [Балицкий 1979] или Ф. Коплстона [Коплстон 1986] и убедиться, что и зарубеж-
ные ученые в целом придерживаются аналогичной точки зрения на ключевые фигуры
русской философии и, таким образом, в своих независимых исследованиях как бы соли-
дарны с русскими коллегами.
Зачастую ретроспектива объединяет в одну категорию тех людей и те взгляды, кото-
рые в синхроническом аспекте никак не расцениваются не только как единообразные, но
даже как сколько-нибудь схожие. Стоит вспомнить, например, историю импрессионистов:
современники не усматривали, что этих художников связывает что-то общее, однако поз-
же оно стало вполне очевидным.
Странно, что С.Н. Корсаков интерпретирует мою собственную позицию так, что
“...философии науки в дореволюционной России не было” (см. с. 76 наст. изд.). В реаль-
ности я утверждал как раз обратное', философия науки в России возникла аж в начале
1890-х гг. при активном участии Д.А. Столыпина и журнала “Вопросы философии и
психологии”, а ее основателями должны считаться Б.Н. Чичерин и А.И. Смирнов. Автор
хотя и ссылается на мою статью [Бажанов 2006], но, надо полагать, внимательно ее не
прочитал. Иначе бы не приписывал мне приведенную выше точку зрения. К мнению тех,
кого опровергаешь, надо относится существенно более щепетильно и излагать его без
досадных искажений!
С.Н. Корсаков сетует, что до 1917 г. совсем не издавались Бейль, Вико, Гассенди и
ряд других мыслителей. Похоже, что он не учитывает, во-первых, то, что в Россию в уни-
верситетские библиотеки и в магазины оперативно поступали оригинальные зарубежные
книги и журналы. Отдельные ученые запросто их выписывали себе в домашние библиоте-
ки. Во-вторых, активно издавались переводы. Если брать только переводы с английского,
«7
то мы видим русские издания Бентама, Бэна, Джевонса, Гексли, Милля, А. Смита и т.д.
(подробнее см.: [Артемьева, Бажанов, Микешин 2006]). Только в области философии
науки были изданы, скажем, книги Дюгема, Лаланда, Оствальда, Ражо и многих других.
Возможно, до переводов Бейля и Вико просто не дошли руки. Думается, что стоит более
глубоко проанализировать причины, почему это случилось.
4.	Поистине экзотическим можно считать утверждение С.Н. Корсакова о том, что
“высылка 1922 г. (имеются в виду так называемые “философские пароходы”. - В.Б.)
имела исключительно положительные последствия для развития философии внутри
России” (см. с. 74 наст. изд.). Фактически эта высылка прервала высокий полет русской
философии, наблюдавшийся в конце XIX - начале XX в. Советская философия 1920-х -
1940-х гг. отличается значительной долей примитивизма, поиском мнимых врагов, разры-
вом с традициями и мировой, и отечественной интеллектуальной истории. Кстати, логика
как часть советской философской мысли в этот период вообще фактически не существо-
вала (подробнее см. [Бажанов 2007а]).
Взгляды С.Н. Корсакова на советский период развития философии претендуют на
особую оригинальность: здесь и убеждение, что Сталин уничтожал советских философов
за их марксистские взгляды (курсив Корсакова), хотя в реальности Сталин (имея в виду и
созданный им тоталитарный режим) уничтожал людей, что называется, без разбора - будь
это ученый-марксист, рабочий или крестьянин; и неаргументированное обвинение одного
из ведущих отечественных мыслителей, недавно ушедшего от нас, А.П. Огурцова, а также
В.П. Филатова в том, что их совместная статья в энциклопедическом издании закрепила
“превратную и идеологически мотивированную интерпретацию событий 1920-х гг.”, ко-
гда “мученики, ставшие жертвами доносов и лишенные даже могилы”, были объявлены
“доносчиками и клеветниками” (см. там же, с. 81). Но еще до А.П. Огурцова и В.П. Фи-
латова аналогичная интерпретация была дана и зарубежными исследователями феномена
идеологизированной науки (см., например, работы А. Вусинича, Д. Джоравского, П. Джо-
зефсона, Л. Лубрано, А. Матиаса и др.).
С.Н. Корсаков позволяет себе категорично судить о проблемах, в которые он, видимо,
серьезно не вникал. Так, не приводя соответствующих аргументов, он упрекает автора
данных строк в том, что (опять-таки в солидном энциклопедическом издании) С.Ю. Сем-
ковский записан в “диалектики”, а А. А. Максимов в “механисты” тогда как было наоборот.
С.Н. Корсаков не допускает наличия оттенков, нюансов, да и эволюции концептуальных
воззрений людей. Так, А.А. Максимов склонялся к точке зрения механицизма, а с момента
разгрома последнего, не пострадав, перешел на позиции критики уже “физического идеа-
лизма”. С.Н. Корсакову стоило бы основательнее познакомиться с работами М.Д. Ахундо-
ва, Л.Б. Баженова, Г.Е. Горелика, К.Х. Делокарова, А.С. Сонина и др., тщательно проана-
лизировавших ход и итоги полемики “диалектиков” и “механистов”, роль тех или иных ее
участников.
Упрек в адрес отечественных мыслителей в том, что они в отличие от западных
коллег, не замечают заслуг Б.М. Гессена, который открыл новое направление исследо-
ваний в философии науки (социальную историю и философию науки) также не может
считаться сколько-нибудь справедливым. В западной литературе есть одна брошюра
(причем иа испанском языке), посвященная идеям Б.М. Гессена, и с полдюжины хо-
роших статей. Но и в нашей литературе творчество ученого достаточно основательно
осмысливалось (см., например: [Горелик 1993, 1995; Грэхэм 1993; Сонин 1994; Бажа-
нов 20076]), хотя фигура и идеи Б.М. Гессена, безусловно, заслуживают дальнейшего
осмысления.
Вывод С.Н. Корсакова о том, что вся история философии в России представляет собой
“совокупность некритически принятых допущений” является голословным и критически
невыверенным, неверифицированным суждением, которое претендует на “обнуление”
результатов труда и анализа десятков (а может, сотен) историков философии и науки как
отечественных, так и зарубежных, на переворот исторической ретроспективы, а на деле
говорит в пользу недостаточного уровня профессионализма и глубины вхождения в пред-
мет самого автора.
88
ЛИТЕРАТУРА
Артемьева, Бажанов, Микешин 2006 - Артемьева Т.В., Бажанов В.А., Микешин М.И. Рецепция
британской социально-философской мысли в России XVIII-XIX вв. СПб., 2006.
Бажанов 2006 - Бажанов В.А. Рождение философии науки в России // Вопросы философии.
2006. № 1.
Бажанов 2007а - Бажанов В.А. История логики в России и СССР. Концептуальный контекст
университетской философии. М., 2007.
Бажанов 20076 - Бажанов В.А. Социальный климат и история науки. Парадоксы марксистской
теории и практики // Эпистемология и философия науки. 2007. Т. XI. № 1.
Биллингтон 1966 - Billington J.H. The Icon and the Axe. An Interpretative History of Rus-
sian Culture. N. Y„ 1966.
Валицкий 1979 - Walicki A. A History of Russian Thought. From Enlightement to Marxism. Stan-
ford, 1979.
Горелик 1993 - Горелик ГЕ. Три марксизма в советской физике 30-х гг. // Природа. 1993. № 5.
Горелик 1995 - Горелик ГЕ. Москва, физика, 1937 год // Трагические судьбы: репрессирован-
ные ученые Академии наук СССР. М., 1995.
Грэхэм 1993 - Грэхэм Л. Социально-политический контекст доклада Б.М. Гессеиа о Ньютоне //
Вопросы истории естествознания и техники. 1993. № 2.
Коплстон 1986 - Copleston F.Ch. Philosophy in Russia. From Herzen to Lenin and Berdyaev. Notre
Dame, 1986.
Русская философия 1976 - Russian Philosophy. Anthology. Vol. 1-3. / Eds. Edie J.M., Scanlan K.,
Zeldin M.-B., Kline G. Knoxville, 1976.
Сонин 1994 - Сонин A.C. “Физический идеализм”. История одной идеологической кампании.
М„ 1994.
О статье С.Н. Корсакова
“Мифы и истины в истории русской
философии"
А. А. ЕРМИЧЁВ
Знакомясь с работами современных историков русской философии автор обнаружи-
вает, что они не знают настоящего предмета своих исследований и потому пишут обо
всем - о “русской идее”, о России и Западе и проч. К философским текстам относят пуб-
лицистику, литературоведение, богословие. Современные описания русской философии
производят на него впечатление “распадающего целого”. Он даже вопрошает: дозрела ли
история русской философии “до дисциплинарного уровня, или находится на стадии соби-
рания фактов?” (см. с. 70 наст. изд.).
Дело можно поправить, напомнив историкам о настоящем предмете философского
исследования. Автору он знаком: это проблемы онтологии, гносеологии, логики, а также
истории философии и философии науки. Ими занимается профессиональная научная фи-
лософия. Она, и только она, и есть философия.
Примеряя такой масштаб к русской мысли, автор предложил альтернативную модель
ее развития. Он полагает, что условия для развития профессиональной русской филосо-
фии сложились только к середине 70-х гг. XIX в., а основы ее были заложены - вы не по-
верите! - М.М. Троицким. С 1875 г. философия в России пошла двумя путями. Во-первых,
путем профессиональной философии, тяготевшей к европейскому стилю мышления. Она
89
не выходила за пределы учебной аудитории, то есть, надо понимать, оставляла общество
безучастным. Такой путь наметил Матвей Михайлович. Во-вторых, шумным путем вне-
университетской философии, - преимущественно религиозной, нашедшей увенчание в
так называемом “духовном ренессансе”.
Но вполне “свободное развитие профессиональной философии (теории познания и
диалектики, истории философии и философии науки)” началось в России (автор стесня-
ется написать - в Советской России) только после Октября и, в частности, после прис-
нопамятной высылки 1922 г. Высылка “содрала с русской философии “нарост”, который
с момента ее формирования мешал ей развиваться как профессиональному знанию”
(см. с. 74 наст. изд.). “Нарост” - это религиозная философия - и при этом - не только
времени Серебряного века.
Свидетельством расцвета профессиональной философии в России после 1917 г.
(в форме марксизма в качестве вариации научной философии) стали реабилитация фи-
лософии как самостоятельной науки, успешное исследование логических форм мысли и
системы категории материалистической диалектики, принципов диалектической логики,
переосмысление мирового опыта истории философии, разработка проблем философии
науки, работа деборинской школы в союзе с дореволюционными кадрами профессиональ-
ных философов, создание институций научной философии и большая специализирован-
ная периодика. Увы, развитие научной философии в СССР было прервано сталинизмом:
состоялась реставрация военно-феодальной николаевской монархии во всех ее основных
чертах.
Это и есть альтернативная модель.
Разрабатывая ее, автор попутно уничтожает “три мифа” современной историог-
рафии русской философии: о существовании последней с XI в. (на самом деле, т.е. по
Корсакову, она как-то начиналась у Галича и Павлова, но по-настоящему, родилась у
Троицкого), о религиозно-идеалистической философии Серебряного века как верши-
не русской философии (на самом деле - никакая это не вершина, а совсем наоборот), о
том, что советская философия 1920 - 1930-х гг. представляет собою некое “серое пятно”
неразличимых имен и проблем (а на самом деле, она есть вершина развития русской
философии).
Не называя имен и сочинений историков русской философии, а только упрекая всех в
празднословии, автор тем самым позволяет читателю тоже порассуждать о старом и - про-
стите! - банальном вопросе об отношении свободного философствования и “профессио-
нальной философии европейского типа”. И вот обнаруживается, что автор чужд истори-
ческому подходу к этому вопросу. Строго говоря, развитие профессиональной философии
начинается с преподавания в Киевской братской школе (1615-1632) и далее никогда не
прерывается - если не в университетах, то в духовных академиях. Легко увидеть, что
содержание “профессиональной научной философии” исторически обусловлено. Одно
дело - XVII век, а другое - XIX!
Профессия у философа - это специальность, место службы и средство для пропи-
тания. После известного изъятия философии из университетов в 1849 г., уже в 60-е гг.
институт профессиональной философии был воссоздан петербургскими бюрократами, ко-
торые, проводя университетские реформы, продумали план восстановления преподавания
философии и ступени карьерного роста преподавателя. Помимо того, можно понимать
профессионализм как высокое качество работы.
Научность тоже бывает разная. Троицкий “онаучивал” философию, опираясь на
английскую эмпирическую психологию. О немецком трансцендентализме он говорил:
“Дрова!” - и предлагал “бросить дрова в печь”. Не выбрал ли С.Н. Корсаков своим ар-
шином “троицкую” научность? Но почему? Ведь помимо научности Троицкого есть на-
учность как способность к рациональному умозрению, теоретичность. Эта последняя и
есть признак подлинного философа, будь он профессионал в университете или в духовной
академии или же свободный художник от философии (как, допустим, А.С. Хомяков или
А.И. Герцен). Таким образом, говорить о профессиональной научной философии вообще,
без учета условий времени и культурной ситуации нельзя.
90
О профессиональной философии европейского типа и русского свободного философс-
твования написано много. Напомню недавний опыт Н.П. Ильина-Мальчевского, который,
выделив рациональность признаком философичности, предложил свою альтернативную
модель истории русской философии. Можно обратиться к классическому С.Л. Франку,
который резко разводил европейскую философию и русское мировоззрение (см. его ре-
цензию на “Историю русской философии” В.В. Зеньковского). А вот Г.Г. Шпет и Б.В. Яко-
венко, будучи приверженцами европейского стиля философии, разрешали такое проти-
вопоставление диалектически, обнаруживая постепенное врастание в русское мышление
“европейской” научности, теоретичности. Этот процесс они и сочли за исторический
фарватер русской философии. В таком случае можно прослеживать историю философии
в предысторической форме “любомудрия” и “приготовительного” XVIII в. Это хорошо
сделано В.В. Зеньковским.
Наш автор совершенно чужд представлению об объективности философского со-
держания “растворенного” в иных формах культуры и о постепенной подготовке ума
к восприятию его в адекватных формах мышления. История русской философии ему
чужда. Чего не хватишься - ничего нет! Нет любомудрия допетровской Руси, нет профес-
сиональной философии XVIII в., нет Чаадаева, славянофилов и западников (освоивших
гегельянство). Автор не проронил ни словечка о весьма качественной профессиональ-
ной философии в духовных академиях, представители которой выручили нас в 60-е гг.
XIX в. Жаль, что, автор даже намеком не дал представления о развитии философии по-
сле 1875 г. Он этого не сделал потому, что это не удобно для его новой модели. Ведь
помимо внеуниверситетской религиозной философии была такая же свободная позити-
вистская и материалистическая (народники); она тоже была шумна и торила дорогу и
научности, и революционеризму. Почему же автор о ней забыл? А что касается профес-
сиональной философии, то профессионалы Московского университета Л.М. Лопатин и
С.Н Трубецкой развивали религиозную метафизику, а в Петербурге А.И. Введенской -
свой вариант критицизма, который у него прямо-таки требовал религии. Все ими де-
лалось вполне научно, но не по Троицкому и вопреки нелюбви автора к религиозной
философии.
Впрочем, указание автора на недостаточное развитие профессиональной философии в
России до революции в чем-то верно. Об этом не раз говорили отечественные мыслители:
В.С. Соловьев, С.Н. Трубецкой, Н.Я. Грот. Между тем, благодаря деятельности этих лю-
дей (особенно Н.Я. Грота) в Московском психологическом обществе и журнале “Вопросы
философии и психологии” начался процесс, прямо перешедший в религиозно-философ-
ское возрождение начала XX в. Б.В. Яковенко, указывая на религиозную философию ре-
нессанса, утверждает что “эти течения дают... не что другое, как именно философию,
заставляют делать не что иное, как работать и мыслить именно философски, словом -
учат философствовать в прямом и подлинном смысле этого слова”.
Поэтому говорить об “исключительно положительных последствиях для развития
философии внутри России”, которые имели Октябрь и высылка 1922 г. совсем неверно.:
в стране утвердилась монополия одной-единственной философии - о последствиях этого
легко скажет любой ...
Позволю несколько замечаний по случаю резко негативной оценки русской религиоз-
ной философии, сделанной автором.
Конечно, странно, что он просто отрицает наличное, а именно: особое состояние рус-
ской культуры конца XIX - первой четверти XX в., получившее имя “духовного ренессан-
са”. А вот соображения С.Н. Корсакова о ничтожности религиозной философии “русского
ренессанса”, просто слабы:
1.	Дескать, изгнанные в 1922 г. философы “ни в отдельности, ни вместе взятые ника-
кого влияния на мировую философскую мысль не оказали” (см. с. 70 наст. изд.). Ну, зачем
же так? Кое-кто кое-какое влияние все же оказывал. Очевидные признаки его мы находим,
изучая жизнь Бердяева, Ильина, Лосского, Степуна, Франка. Автор явно погорячился. Ему
нужно было сказать, что русское влияние на европейскую мысль для современного исто-
рика остается важной исследовательской проблемой.
91
2.	Далее автор, заметив, что в отечественных университетах начала XX в. филосо-
фия принимала “современный европейский вид”, подсказывает, что при этом в списках
тогда рекомендуемой учебной литературы мы не видим имен “философских звезд эпо-
хи ренессанса”. А что, разве С.Н. Булгаков, И.А. Ильин, И.И. Лапшин, Н.О. Лосский,
Л.П. Карсавин, С.Л. Франк не были преподавателями в московских и петербургских выс-
ших учебных заведениях? Но дело даже не в этом, а в другом: в рамках университетской
философии, принявшей европейский вид, Вышеславцев, Ильин, Лосский и Франк раз-
решали вечно русскую религиозно-метафизическую задачу, поставленную перед ними
и самим “ренессансом” и, как они полагали, имманентной динамикой человеческого
разума.
3.	Есть еще один аргумент: “посмотрите, кого приглашали представлять Россию
на Всемирных философских конгрессах” (см. с. 73 наст. изд.). Да, ориентированные на
научную философию европейцы, приглашали тех, кто был им ближе. Но бывало раз-
ное. На конгресс 1911 г. пригласили “звезду ренессанса” Е.Н. Трубецкого, а он небла-
годарно пишет:”...будут Виндельбанд, Риль и другие; но меня это мало соблазняет.
Уж очень чуждо бы я себя чувствовал; приглашают сделать сообщение и дают 8 минут
времени. И к чему мне все эти имманентности”. На Конгрессы не только приглашали;
о них еще и оповещали, и каждый, кто мог высказаться по его проблемам, высказывался.
Из высланных “звезд ренессанса” чаще всего выступал на конгрессах Н.О. Лосский (на
IV, V, VII, VIII, IX); на VIII выступал С.Л. Франк, на IX - Н. Бердяев. И что из этого
следует?
4.	Возможно, четвертым аргументом против “звезд” является указание на существо-
вание в конце XIX - начале XX в. иных, помимо религиозного, направлений. Они-де пред-
ложили конструкции, которые можно рассматривать в качестве предпосылок для развития
современной философии. Так оно и есть. Нельзя не ценить набиравший философскую
силу марксизм (занятия В.И. Ленина философией, которые потом предстали “Тетрадями”,
были высоко оценены русским зарубежьем - В.Э. Сеземаном, Д.И. Чижевским и др.),
марксиствующий позитивизм (от А.А. Богданова до П.С. Юшкевича), феноменологиче-
ские поиски... Но существование таких направлений не отменяет теоретической ценно-
сти религиозной философии, а лишь свидетельствует о высоком качестве философской
жизни в дореволюционной России.
Еще А.А. Галактионов и П.Ф. Никандров возражали против “расширительного” тол-
кования предмета русской философии. Сегодня о такой опасности знает любой историк
и в меру своего умения старается ее обойти. С другой стороны, кто-то, недовольный ка-
чеством теоретичности русской философии, хотел бы утопить ее в “истории идей”. Это -
тоже позиция. Но, кажется, не она характеризует современную историографию русской
философии.
На мой взгляд, текст С.Н. Корсакова не продуман в методологическом плане. Однако,
по-видимому сам он хорошо владеет материалами о советской философии 20-х гг. XX в.,
и больше пользы принесла бы его статья на тему: “Советская философия 20-х гг. XX в.
Институты, имена, темы”.
И последнее: С.Н. Корсаков справедливо обратил внимание на грубую ошибку,
допущенную мною в рецензии на указатель содержания “Под знаменем марксизма”
(см. с. 81 наст. изд.). Редакции “Вопросов философии” и читателям журнала я приношу
свои глубокие извинения.
92
К вопросу о “псевдопроблемах”
в истории русской философии
А.П. КОЗЫРЕВ
Статья Сергея Николаевича Корсакова многое мне объяснила. Оказывается, в истории
русской философии есть мифы, усомниться в которых “идеологически немыслимо”, и есть
истины, которые выводятся или, скорее, предъявляются автором данной статьи путем этого
“немыслимого усомнения”. С.Н. Корсаков известен мне как добросовестный, дружащий с
архивами историк философии. И тем более досадно, что в этот раз он “порадовал” нас тек-
стом насквозь идеологическим, состоящим из деклараций, сетований, иногда даже угроз,
которые сами по себе, вне каких бы то ни было доказательств, являются мифами, причем в
плохом смысле этого слова. Каждый тезис, высказанный С.Н. Корсаковым, декларативен,
несет в себе паралогизмы, подмены, квазиаргументы.
В России философии в смысле Фалеса не было до середины XIX в., потому что в ней
не сложилась наука? Разве Фалес оставил нам какое-нибудь представление о том, что фи-
лософия есть “теоретическое знание о всеобщем”, разве наука в ее современном смысле
и научное познание как особая форма отношения человека к миру складывается в антич-
ности, а не в Новое время? Разве, наконец, в “Источнике знаний” св. Иоанна Дамаскина,
в его шестичастном определении философии, мы не находим понимания философии как
знания о вещах “видимых и невидимых”? Можно как угодно оценивать понимание фило-
софии у древнерусских авторов, наконец, философствование дворян XVIII в., но видеть в
философии только лишь философию науки, исключив из нее мир духовный, не означает
ли это радикально сузить предмет?
Можно считать “русскую религиозную философию” (именно таково это рамочное
понятие, и совсем некорректно приплетать тут “Серебряный век”, имеющий отношение
к поэзии, а не к философии, и идеализм, имеющий отношение к идеологическому ру-
гательству в лексиконе классиков марксизма-ленинизма) вершиной русской философии
как таковой - можно не считать, и более того, рассматривать как рецидив неоплатонизма,
герметизма, гностицизма, ренессансного гуманизма, видеть в ней совокупность всех ере-
сей и соблазнов. Это право каждого автора и исследователя выбирать в философии свои
парадигмы, ориентиры и приоритеты. Но нельзя отрицать, что со славянофилов и В.С. Со-
ловьева эта философия оказывала большое влияние на общественный процесс в России,
что “переход от марксизма к идеализму” составил целую общественно-политическую
программу, которая легла в основу идейных течений, приведших к первой русской рево-
люции, оказавших влияние на формирование парламентаризма, реализацию гражданских
свобод. Упрекать философа в том, что он влияет на общественно-политическую жизнь, за-
нимается публицистикой, и тут же присваивать знак высшего философского достоинства
Деборину и его окружению - это, по меньшей мере, непоследовательно. Тем более невер-
но и даже непростительно для историка философии не признавать заслуг своих идейных
и философских противников: “Все высланные из России философы, составлявшие будто
бы вершину русской философской мысли, находясь в изгнании, в течение десятилетий
публиковали работы и на русском, и на других европейских языках и ни в отдельности, ни
вместе взятые никакого влияния на мировую философскую мысль не оказали”. Видимо,
они сами переводили (и продолжают переводить) свои сочинения на иностранные языки,
и даже издают их (вероятно, за свой счет), но никто их почему-то читать не собирается.
Посоветуем С.Н. Корсакову зайти, к примеру, в книжный магазин издательства “L’Age
d’Homme” и своими глазами убедиться, что книги высланных русских философов все-
© Козырев А.П., 2015 г.
93
таки востребованы иностранным (по крайней мере, здесь - франкоязычным читателем).
Присуждение Н.А. Бердяеву почетного доктора Кембриджа в 1947 г. (а он ведь не имел
университетского диплома, поскольку был отправлен в ссылку до окончания Киевского
университета) тоже кое о чем говорит. Пусть С.Н. Корсаков посмотрит афиши конфе-
ренций, не так давно прошедших в Европе и посвященных наследию П.А. Флоренского,
А.Ф. Лосева, Г.Г. Шпета, семинара по русской философии, который вот уже более 15 лет
идет в Париже под руководством Бернара Маршадье и где в качестве одного из проектов
осуществлялся перевод “Непостижимого” С.Л. Франка. Вообще достойно ли историка
философии продолжать порочную советскую практику разделения философов на партий-
ные группы “материалистов - идеалистов”, “религиозных философов - нерелигиозных
философов”, “высланных - оставленных”? Это хорошо для реляций партийных съездов и
пленумов, ибо позволяет отделить “овец” от “козлищ”, одних отправить на распыл, а дру-
гим раздать пряники. Но такова ли действительная ситуация, где мировоззрения не укла-
дываются в примитивные анкетные таблицы, где человек не ограничивает себя кругозором
проблем и вопросов, предписанных ему согласно непонятно кем и когда установленному
статусу и регламенту. Тогда оказывается, что и университетский профессор может быть
идеалистом, подобно Л.М. Лопатину или П.И. Новгородцеву, и при этом давать путевку в
жизнь самым различным профессионалам, не ограничивающим себя узким профилем од-
ной философской специальности: П.С. Попов - одновременно логик, историк философии
и литературовед, В.П. Зубов, чья выпускная работа в Университете в 1922 г. была посвя-
щена проблеме Абсолютного в философии и который называл свой выпуск “последними
русскими философами”, становится блестящим историком науки, при этом пишет книги
о итальянском Ренессансе (Леонардо да Винчи, Альберти), античном атомизме, изучает
риторику русских проповедников. А.Ф. Лосев, в гонениях на которого принял участие
столь уважаемый автором “мученик” А.М. Деборин, отправится за решетку автором
восьми книг, которые не удалось похоронить под пеплом советской цензуры (“Диалектика
мифа” и “Диалектика художественной формы” переведены недавно на английский язык и
изданы в США). А вот возрастет ли посмертная слава Деборина от того, что пара будущих
студентов кафедры истории русской философии посвятят ему свои курсовые работы, это
еще вопрос!
Наконец, третий миф, который наш автор хочет развенчать, - миф о том, что совет-
ская философия 20-30-х гг. представляет собою якобы “серое пятно”. Вот это занятие,
достойное для историка философии. И я не буду относить к “псевдопроблематике” за-
дачу отличить Гоникмана от Гейликмана или Георга Димитрова от Г. Дмитриева. В этом
тоже заключается работа историка философии. Но ведь хотелось бы увидеть и содержа-
тельный аспект проблемы. Что же было на месте этой terra incognita? Какие животные
удивительной красы там гуляли? Где цвела мысль? Фабула нашего автора удивительно
ясна: был философский цветник “под знаменем марксизма”, потом его Сталин порубил,
и 30-50-е гг. сталинского деспотизма прошли без философии. Ну а не “под знаменем”,
а может где-то рядом со знаменем или немного в стороне от знамени что было? Что-то
подсказывает, что было, и не только Шпет. Был Лосев, был Бахтин и был “Бахтин под
маской”, были В.И. Вернадский и А.Л. Чижевский, философствующие естествоиспытате-
ли, был С.Н. Дурылин и А.А. Мейер, даже архиепископ Лука Войно-Ясенецкий, классик
гнойной хирургии. Наверное, приведенные мной имена - лишь фон для такого контура,
который позволил бы нам заполнить рисунком “серое пятно”, но что-то подсказывает мне:
если мы будем писать историю философии в нашей стране как историю внутрипартийных
разборок, мы останемся в рамках той “псевдопроблематики”, которую так рьяно обличает
С.Н. Корсаков. Конечно, есть люди, для которых история партийных съездов оказывается
чем-то вроде истории Вселенских соборов, только с противоположным знаком, и для кото-
рых разница между “буржуазным идеалистом” и “меньшевиствующим идеалистом” более
важна, чем между homousios и homoiusios (что имеет свои основания, ведь как тут, так и
там ценой вопроса зачастую была жизнь человека). Вполне признавая право и на такое
описание философского процесса, где он оказывается составной частью истории КПСС,
я все-таки подождал бы утверждать, что такой подход является единственным и законо-
94
мерным, а все остальное есть “псевдопроблематика”, которой втуне занимаются, забыв
прочитать директивное указание, запоздало опубликованное в журнале “Коммунист” аж
в 2001 г. (!), под которым смело подписывается наш автор: «Можно сказать “русская фи-
лософия”, можно сказать “веховство”, можно - “православное резонерство”. Разницы не
будет никакой» (см. с. 73 наст. изд.).
«Реформатор» русской философии
М.А. МАСЛИН
Расширение предметного поля историографии русской философии, введение в сферу
ее внимания неизвестных или забытых персоналий, к сожалению, имеет свою оборот-
ную сторону. Порой вместо “собирания в единство” многообразия разных проявлений
интегральной отечественной философской культуры разных эпох можно наблюдать ее
насильственное “приведение к общему научному знаменателю”, хотя философия может
быть понята в разные эпохи по-разному, не только как наука, но и как мудрость или как
искусство. В этих случаях одни фрагменты целого русской философии объявляются ее
главными достижениями, противопоставляются другим, оцениваемым в качестве второ-
сортной, чуть ли не бессодержательной периферии. Это рецидивы партийности, противо-
речащие современному взгляду на русскую мысль (см.: Маслин М.А. Русская философия
как диалог мировоззрений. Вопросы философии. 2013. № 1). Еще хуже, если на основе
поверхностной презентации локальных, выборочных фрагментов строятся попытки соз-
дания “альтернативных моделей интерпретации развития философии в России” (что на
локальном временном материале, по определению, невозможно). Именно таков основной
замысел статьи С.Н. Корсакова, основанной на представлении малоизученной и полуза-
бытой философии советского марксизма 20-х гг. Здесь высылка 1922 г. оценивается как
плодотворный и плодоносный стимул для развития профессиональной “научной фило-
софии” вместо философии “ненаучной” религиозной. Автор пишет: “Высылка 1922 г.
имела исключительно положительные последствия для развития философии внутри Рос-
сии. Результатом высылки 1922 г. стало (впервые в истории страны) свободное развитие
профессиональной философии». И далее: «Критерием отбора для высылки была поли-
тическая активность” (см. с. 74 наст. изд.). Оба высказывания ложны, не соответствуют
действительности. Никакой политической, антисоветской деятельности высланные в
1922 г. философы не вели, на допросах, предшествовавших неправосудной высылке, они
высказывались лояльно по отношению к новой власти (за исключением приговоренного к
смертной казни И.А. Ильина). Так, Н.О. Лосский подчеркивал: “Власть РСФСР я считаю
подлинною государственною русскою властью и, предпочитая государственный порядок
анархии, считаю долгом быть лояльным гражданином, исполняющим все декреты Совет-
ской власти”. Уже само название подготовленного Центральным Архивом ФСБ сборника
“Высылка вместо расстрела” указывает на трагизм этого репрессивного акта, ибо репрес-
сированные, утверждают составители сборника, “не желали покидать родину, не видели
своего будущего вне России”. Автор статьи, видимо, не в курсе, что высылке подлежали
не только религиозные философы (так, буквально, он понимает собирательный образ
“философского парохода”), но и ученые-естественники, врачи и сторонники “научной
философии” (например, неокантианец И.И. Лапшин). Что же касается “научной филосо-
© Маслин М.А. 2015 г.
95
фии”, то ее представители были давно и широко представлены среди членов Московского
Психологического Общества при Императорском Московском университете, учрежден-
ного еще в 1885 г. (оно просуществовало как раз до 1922 г.). Ложью является то, что лишь
советская власть породила в России профессиональную философию. Среди членов-учре-
дителей Общества был «цвет» университетской науки того времени: профессор антропо-
логии Д.Н. Анучин, профессора зоологии А.П. Богданов и С.А. Усов, профессор матема-
тики Н.В. Бугаев (один из основателей Московской философско-математической школы),
профессор философии права Н.А. Зверев, профессор истории права М.М. Ковалевский,
профессор психиатрии А.Я. Кожевников, профессор уголовного права Г.Е. Колоколов,
профессор судебной медицины В.А. Легонин, профессора сравнительного языкознания
В.Ф. Миллер и Ф.Ф. Фортунатов, профессор римского права С.А. Муромцев, профессор
истории всеобщей литературы Н.И. Стороженко, профессор политэкономии и статистики
А.И. Чупров, профессор физиологии Ф.П. Шереметевский. Среди иностранных членов
были Т. Масарик, В. Виндельбанд, В. Вундт, Г. Гельмгольц, Г. Гефдинг, У. Джемс, X. Зиг-
варт, Т. Рибо, Ш. Рише, Г. Спенсер, Э. Целлер и др. А предшественник “Вопросов фило-
софии” журнал “Вопросы философии и психологии”, выпускавшийся Обществом, был
одним из самых тиражных в Европе. Философское общество могло быть основано еще
раньше, в 1879 г., но попытка не состоялась (ее инициаторами в Петербурге выступили
В.С. Соловьев, Н.Н. Страхов, Э.Л. Радлов, М.И. Каринский и др.).
Характерно, что пропагандная популяризация советской философии 20-х гг. предпри-
нята в статье чисто назывным способом, в результате простого перечисления имен совет-
ских марксистов, которые “берутся под защиту” даже в тех случаях, когда они допускали
“людоедские” высказывания против религиозной философии. Автор недоумевает: “А как
же иначе о ней говорить?” Ненависть к “ненаучной” философии основана на собственном
убеждении автора, что “Всякая философия представляет собой единство мировоззрения,
идеологии, с одной стороны, и рационального, научного, понятийного мышления, с дру-
гой” (см. с. 71 наст. изд.). Отсюда понятно, почему в статье никак не упоминаются имена
тех немарксистских мыслителей 20-х гг., которые пользуются огромной известностью
за рубежом. Это, прежде всего, М.М. Бахтин, философы “круга Бахтина”, Невельской
школы, а также теоретики отечественного левого авангарда. Сюда можно добавить таких
оригинальных мыслителей немарксистского толка как В.П. Зубов, П.С. Попов, А.С. Ах-
манов, А.Г. Габричевский, Н.И. Жинкин, П.С. Коган, А.А. Сидоров. А.Ф. Лосев вообще
никак не упоминается в статье (очевидно как “ненаучный”). Упомянут лишь Г.Г. Шпет как
“единственный” представитель “научной философии”. Статья изобилует уничижитель-
ными русофобскими оценками в адрес русской культуры вообще, например: “Фигуры,
подобные Ф.М. Достоевскому и Л.Н. Толстому, могут приобрести некое философское
значение в тех культурах, где философия как таковая ещё не сформировалась, пребывает
во младенчестве” (там же); или: «В действительности, вся “особость” России состояла в
её отсталости» (там же, с. 72). Автор не понимает оттенков различия между понятиями
“философия”, “философско-богословская мысль”, “философская мысль”; “история фи-
лософии”, “история идей” и “интеллектуальная история”. Формальных ошибок в статье
столько, что на экзамене по истории русской философии автор статьи вряд ли получил бы
положительную оценку. Общий вывод: в роли реформатора истории русской философии
он явно не состоялся.
96
Не новая концепция,
а тщетная претензия
С.С. ХОРУЖИЙ
Я согласен, это удачный проект редакции - поместить статью С.Н.Корсакова вместе
с циклом отзывов на нее. Но и участвуя в проекте, я сомневаюсь, есть ли достаточные
основания, чтобы фиксировать внимание философского сообщества на данной статье и
проводить ее обсуждение с привлечением ведущих специалистов. Статья ставит гран-
диозную цель, но исполнение оказывается абсолютно не на уровне замысла. План авто-
ра - создание “альтернативной концепции” истории русской философии, которая должна
разоблачить и отбросить все известные сегодня концепции как основанные на “мифах” и
ложных “идеологических постулатах”. Критическая установка - необходимый компонент
философского развития, и ее проведение в статье начинается с элементов здравого очи-
щения предметного поля - с указания на фиктивность активно внедряемого конструкта
“древнерусской философии”, который искажает и подменяет природу философского разу-
ма, знания и дискурса. Однако дальнейшее содержание статьи, как в критической, так и в
положительной его части, будит недоумения и возражения.
В части положительной, автор по своему произволу выделяет в русской философии
некое малое и эфемерное направление - а именно, деборинское течение в марксизме вто-
рой половины 20-х гг. XX в. - и утверждает его первостепенное значение для всей истории
русской мысли. Апология деборинцев - единственная тема статьи, развернутая содержа-
тельно и конкретно. За вычетом бездоказательных восхвалений (“Потенциально это были
философы мирового уровня” - см. с. 77 наст, изд., и т.п.), здесь - компетентное изложение,
вводящее и новый материал. Бесспорно, однако, что от энкомия деборинцам до полной
концепции истории русской философии - дистанция огромнейшая! И этой дистанции
автор заведомо не осиливает.
Прежде всего, концепция требует системы четких рабочих критериев для классифи-
кации философских явлений и для определения их ценности, а также их места в фило-
софском процессе, который концепция должна заново реконструировать. Этот начальный
барьер автор как будто одолевает: у него есть ряд критериев, которые он повторяет без
конца, и это - “профессиональная философия”, “университетская философия”, “науч-
ная философия”; в дополнение к ним, в качестве отрицательного критерия фигурирует
“псевдопроблематика”. Но на поверку барьер не преодолевается, ибо критерии автора
отчасти устаревшие, а отчасти мнимые: позиции, что они выражают, - в плену старых
догм сциентизма и прогрессизма, точно таких “идеологических постулатов”, от которых
С.Н. Корсаков собрался освобождать русскую мысль. К современной философии они во-
обще не приложимы: Хайдеггер и Деррида, Делез, Жижек, Слотердайк, Ларюэль, Биби-
хин- они как, “научны”? Допустит их С.Н. Корсаков в историю философии? А что такое
“научность” сегодняшней науки - это он тоже нам объяснит? Я бы послушал! В терминах
культурных формаций, эти критерии перестают быть приложимы уже начиная с культуры
модернизма, которая бросает им сознательный и успешный вызов. Институциональный
же критерий “университетской философии” работает лишь против позиции автора, ибо
все главные авторы русской религиозной философии, проводники “псевдопроблемати-
ки”, как раз и были университетскими философами - С. Булгаков, Л. Карсавин, Н. Лос-
ский, И. Ильин, С. Франк, Е. Трубецкой... А Сергей Трубецкой, первый русский софио-
лог после Вл. Соловьева, был к тому же еще первым выборным ректором Московского
университета.
© Хоружий С.С., 2015 г.
4 Вопросы философии, № 5
97
На базе негодного набора критериев нельзя провести обоснованную реконструкцию
философского процесса. Но автор не делает и попытки приблизиться к ней. Указав высшую
точку творческой русской мысли, он дополняет линию единственным эпизодом: “Марк-
систская философия... частично возродилась в 60-е - 70-е гг. в школе Ильенкова”, но это
“возрождение марксистской философии... к 1980 гг. сошло на нет” (см. с. 78 наст. изд.).
Для полноты добавим, что автор упоминает еще об одной “судьбоносной” точке философ-
ского процесса: это “выбор между Соловьевым и [М.М.] Троицким” как кандидатами на
кафедру философии Московского университета в середине 70-х гг. XX в. Тут он выражает
полное предпочтение Троицкому перед Соловьевым, что в призме философского развития
попросту абсурдно: “Философски Троицкий был очень слаб и не дал ничего... значитель-
ного” (В.В. Зеньковский), а основанием философии он утверждал психологию - как раз
когда в творческой мысли зрело сознание того, что главная задача философии - очищение
от психологизма. В итоге, никакой цельной картины развития русской философии или
хотя бы ее контуров в статье нет. Наряду с такою картиной, “альтернативная концепция”
требовала бы и новой локализации русской философии в Большом Контексте европейской
и мировой мысли. Но об этом вопрос даже не ставится. Вывод возможен только один:
никакой новой концепции истории русской философии не выстроено.
Важную нагрузку в статье несет и критическая часть. Автор решительно отбрасывает
все известные концепции развития русской философии; столь же решительно он не при-
знает никакого значения и ценности за философией, опирающейся на религиозный опыт,
за свободной философией, что не строится по школьным линейкам, и вообще за любой
мыслью, которая не подходит под его туманные, никак не сформулированные представ-
ления о “научности”. При этом он нигде, ни разу не входит в конкретный разбор выки-
дываемых явлений. Хуже того, по ходу статьи крепнет уверенность, что подавляющего
большинства этих явлений он не только не понимает, но и не знает вообще! Вот яркий
пример. Крупнейший из феноменов, изгоняемых С.Н. Корсаковым из философии, - рус-
ская религиозная философия; крупнейший же ее представитель - Бердяев. Мысль Бер-
дяева упомянута единственный раз, в проходном обороте: “православно-охранительная
публицистика... Бердяева с Розановым” (там же, с. 74). Оборот брошен вскользь, однако
торчит из текста, как ослиные уши: это Бердяев, “апостол свободы” и ярый вольнодумец
всю жизнь, - охранитель?!! И написавший это “специалист” судит русскую религиозную
философию? Вы смеетесь? Столь же грубое невежество и в отношении к Серебряному
веку: этот культурный феномен - один из формообразующих элементов современной ми-
ровой культуры, однако наш автор объявляет его... несуществующим. Примеры можно
умножить.
Итак, критическая часть статьи С.Н. Корсакова бездоказательна и некомпетентна, да
критики, собственно, и нет - есть идеологическое судилище. Часть положительная мето-
дологически беспомощна и вместо “концепции истории русской философии” представля-
ет лишь некоторые материалы по истории советского марксизма. Уровни концептуального
анализа и историко-философской рефлексии - разумеется, необходимейшая принадлеж-
ность новой концепции истории философии! - полностью отсутствуют. Поэтому, как бы
ни понимать наиглавнейший для автора критерий “научности”, его собственная разработ-
ка ему никак не удовлетворяет. Рождается твердое впечатление: классный специалист по
сбору эмпирических материалов о философском процессе в России взялся не за свое дело,
решив создать концепцию этого процесса. И я возвращаюсь к началу моего отзыва: над
этою “концепцией” лучше закрыть завесу милосердия! Ибо деборино-центричная история
русской философии есть дичь.
В статье имеется и прямая критика в мой адрес. Возможно, мне следует на нее от-
ветить - тем паче, что она являет собой чистое недоразумение. Автор утверждает, что
мои позиции - “пример чисто идеологического мышления, которое прямо диктует запрет
на изучение истории советской философии” (там же, с. 83). Утверждение базируется на
двух кратких цитатах о советской философии первой половины XX в., одна из которых
оценивает эту философию как “становление тоталитарной догмы”, другая же видит в ней
“коренной разрыв с любою формацией свободной мысли”. Но недоразумение в том, что
98
эти мои суждения - вполне в согласии с суждениями самого же автора, который пишет так:
“Сталинский период (ЗО-е - 50-е гг.) - это период без философии... сталинисты-циники
уничтожили диалектиков” (там же, с. 77). Позднесоветский же период мы оба расценива-
ем иначе, чем сталинский. Поэтому, в существенном совпадая с авторскими, мои позиции
никак не могут “диктовать запрет на изучение советской философии” (да запретительство
вообще мне всецело чуждо). Обвинение автора - недобросовестное искажение.
Еще одно искажение - в освещении “философского парохода”. Поскольку я писал об
этом эпизоде, и сама формула “философский пароход” введена мной, то критика здесь
тоже относится ко мне, хотя бы частично. Автор настаивает: вопреки известным трактов-
кам эпизода, “критерием отбора для высылки была политическая активность”. Я же пи-
сал в своем “Философском пароходе” и сейчас снова подчеркну: высылаемые философы,
как и не-философы, за единичными исключениями (среди философов - Иван Ильин), не
вели политической деятельности. Не поддерживая большевизма, они вместе с тем при-
знали в советской власти народный выбор и потому решили быть лояльны к ней; свою же
миссию они видели в духовной, культурной, просветительской работе - в той сфере, что
мы сегодня называем “гражданским обществом”. Его-то и не допускал большевистский
режим, и мишенью высылки были отнюдь не политики, а именно ростки свободной обще-
ственности - хотя политические обвинения были удобным средством при проводившейся
зачистке среды “профессоров и писателей”. Данную ситуацию полностью подтверждают
документы, и некоторые из них, включая тексты Ленина, я цитировал. Не очевидна ли
актуальность темы в наши дни?
Наконец, в отдельном ответе нуждается одно слово в статье: автор обрушивается на тех,
«кто в исступлении пишет о “философском пароходе”» (там же, с. 74; курсив мой. - С.Х.).
Свидетельствую, что в исступлении мне еще не приходилось писать, ни о пароходах,
ни об иных материях; но если автор желает вести дискуссию в таком стиле, то я, идя
навстречу ему, могу сообщить, что его собственный текст писан в припадке тяжелой
деборинофилии.
О профессионализме и мифах в истории
русской науки и философии*
В.П. ФИЛАТОВ
Когда я прочитал обсуждаемую статью, в которой С.Н. Корсаков хлестко разоблачает
сложившиеся в среде историков русской философии мифы и предлагает новые ориентиры
для истинной интерпретации отечественной философской мысли, мне захотелось посмот-
реть, что же еще автор написал по русской философии, на какой основе возникли эти весьма
оригинальные идеи? Несложные в эпоху интернета поиски несколько разочаровали меня.
Работая в Твери, он писал о гуманистических идеалах и краеведении, опубликовал книгу
о тверских руководителях советского периода. Хотелось бы думать, что идея эта пришла
С.Н. Корсакову, когда он ходил вокруг памятника тверскому вице-губернатору Салтыкову-
Щедрину, автору “Истории одного города”, что, однако, маловероятно, поскольку он с по-
чтением относится к руководителям, по крайней мере “философского фронта”. В Москве
С.Н. Корсаков трудился на поприще биобиблиографии, опубликовал работы о Деборине и
Адоратском, а также о некоторых наших ведущих современных философах. Собственно
* Работа выполнена при поддержке РГНФ. Проект № 14-03-00698.
© Филатов В.П., 2015 г.
4*
99
о русской философии (причем в целом) это первая его работа. Обычно в таких случаях
статью называют “К вопросу о...” или “О некоторых особенностях...”, но С.Н. Корсаков
сразу берет быка за рога. Он считает, что наше сообщество историков русской философии
сбилось с пути и занимается не тем, чем надо. В результате “история философии России
напоминает старинную карту мира с её многочисленными белыми пятнами и контурами,
в той или иной степени приближёнными к действительным. А нанести на эту карту ре-
альные очертания некому” (см. с. 82 наст. изд.). Все зашорены мифами, никто не владеет
профессиональными методиками работы с источниками, не работает с архивами.
Поскольку С.Н. Корсаков постоянно апеллирует к профессионализму, стоит тоже не-
много объясниться. Я не историк русской философии (хотя и причастен, по его мнению,
к созданию одного из названных мифов, но об этом чуть позже), а эпистемолог и по пер-
вому образованию - историк науки; писал в свое время диплом по предыстории теории
относительности у проф. Б.И. Спасского на физфаке МГУ (Борис Иванович, кстати, ино-
гда рассказывал мне о ситуации на факультете в 1930-е гг., о Б. Гессене, А. Максимове и
А. Тимирязеве, под руководством которого он тогда писал диссертацию о Ломоносове).
Но так сложилось, что эпистемологам поневоле приходится иногда заниматься историей
философии, поскольку очень редко наши профессиональные историки философии что-то
пишут, например, о Куне или Куайне. Отчасти это относится и к русской философии.
Из профессионального интереса я прочитал практически все тексты русских философов,
прямо или косвенно относящиеся к теории познания, а также довольно много нашей и за-
падной литературы по истории отечественной науки. Опираясь на этот багаж, я попробую
оценить некоторые доводы статьи.
С.Н. Корсаков считает, что до XIX в. в России философии как таковой не было, что
профессиональная философия стала складываться в конце этого века, но страдала под
гнетом царизма и соловьевско-бердяевских “наростов”, а затем замечательно расцвела
после 1922 г. и достигла пика в деборинской школе. Чтобы отделить настоящих филосо-
фов от ненастоящих (которыми почему-то занимается большинство историков русской
мысли), он использует несколько определений философии. Вообще говоря, это занятие
рискованное, существует особый жанр “Что такое философия?”, в рамках которого де-
сятки, если не сотни философов пытались по-разному описать ее суть. Но это не смущает
С.Н. Корсакова, он задает два четких определения и одно нечеткое, хотя и не очень суще-
ственное. Философия это: (1) теоретическое знание о всеобщем (так повелось начиная с
Фалеса), (2) всякая философия есть единство мировоззрения, идеологии и рационально-
го, научного, понятийного мышления, (3) некоторым философам дозволяется работать
с мыслеобразами, но именно “работать”, а не играть ими или, скажем, творить их, как
это делают писатели типа Достоевского. С помощью несложных и слегка софистических
упражнений можно показать, что в результате применения таких определений строй
претендентов на звание философа можно проредить в гораздо большей степени, чем это
делает сам С.Н. Корсаков. Надеюсь, что как профессионал он не думает, что “теоретиче-
ское знание” в рамках философии похоже на теорию электромагнетизма или Большого
взрыва. Философы таких теорий не создают. С античности “теоретическое” понималось
как созерцательное (Oecopia - смотрение); и Платоном, и Аристотелем, и многими други-
ми философу рекомендовался созерцательный тип жизни и, соответственно, стремление
к умозрению (спекулятивному мышлению, интеллектуальной интуиции) как высшему
виду познания. Кант, правда, отрицал возможность такой интуиции, затем Шеллинг с
Гегелем, пытаясь оправдать спекулятивный тип знания, окончательно дискредитировали
его. Так что с середины XIX в. и до наших дней в свете такого понимания очень редкие
философы остаются в строю. В другом временном направлении расчищает этот строй
второе определение философии, которое является легкой модификацией ее ленинской
трактовки. Вряд ли Декарт, Юм или Кант согласились бы с тем, что им приписывают
какую-то идеологию, что делали “профессионалы” деборинской школы. В результате ос-
тается только гадать, кого бы, кроме Энгельса, можно было назвать философом. Немного
спасает нечеткость определения, но сразу же возникает масса вопросов. Например, зачем
строгий профессионал Рассел отдельную главу в своей “Истории западной философии”
100
отводит Байрону (чем он лучше Достоевского?) и почему он пишет, что в Англии XIX в.
политическая экономия и дарвинизм во многом заменяли философию? Может быть, тогда
и у нас великая литература может временно заменить философию? Зачем Витгенштейн,
однозначно устраняемый из философии вышеназванными определениями, носил с собой
на войне томик Толстого и почему он говорил трюизмы вроде “философия - это то, чем
занимаются философы”?
Не меньше вопросов с профессиональной философией. Здесь у С.Н. Корсакова также
два основных понимания и одно дополнительное: (1) в ней должны присутствовать в раз-
витом виде онтология, теория познания и логика, история философии, философия науки;
(2) это университетская философия; (3) она должна быть внерелигиозной и похожей на
науку, желательно естествознание. Я много лет читаю эпистемологию студентам фило-
софского факультета и в начале курса обычно говорю им, что философ-профессионал дол-
жен знать онтологию и эпистемологию, поскольку это ядро философии. Но проецировать
это в историю, тем более добавляя к ним философию науки с историей философии, нужно
очень осторожно. Иначе мы не найдем профессиональных философов не только в России,
но и в Европе. Наш видный философ науки А.Л. Никифоров отсчитывает начало этой
дисциплины лишь с Венского кружка, я держусь более традиционного и общепринятого
взгляда, что она возникла в середине XIX в. у Конта, Милля, У эвелла. История философии
как более или менее сформировавшаяся область на полвека старше. Что же нам делать
с Локком, Лейбницем (к тому же написавшим ’’Теодицею”), Беркли (а этот вовсе поп) и
даже с Кантом? Они так и не дожили до профессиональных времен?
Конечно, более приемлем институциональный критерий. Профессиональный фило-
соф должен быть не офицером, как Декарт или Чаадаев, не домашним учителем, а профес-
сором или, по крайней мере, приват-доцентом университета. Реально так и происходило
в XIX в., а в XX в. даже такое радикальное направление, как западный неомарксизм, по-
степенно осело в университетах. Но у С.Н. Корсакова немного странное представление об
истории и сути университета. Он пишет, относя это не к российской, а к обшей ситуации:
“В первой половине XVIII в. лидерство стало переходить от средневековых по своему
происхождению форм образованности - духовных академий - к формам, выросшим на
Западе на ренессансной почве: к академиям наук и университетам при них” (см. С. 71
наст. изд.). В одном предложении три неточности: (1) в средневековье не было каких-либо
духовных академий', (2) университеты, причем самостоятельно, возникали с ХП-ХШ вв.,
и к концу средневековья их было около восьмидесяти; (3) в первой половине XVIII в.
лидерство (в образовании? в научных исследованиях?) ниоткуда никуда не переходило.
В университетах учили, в основном по старым канонам, но не занимались ни наукой, ни
творческой философией. В новых академиях занимались наукой, но не образованием, это
были сообщества сформировавшихся ученых. Небольшое отличие имелось в шотланд-
ских университетах, где сильный протестантский дух давал возможность уже с середины
XVIII в. более или менее свободно учить тому, что полагали нужным такие профессора,
как Юм и Смит. Но настоящая институциональная революция произошла позже, что вы-
лилось, в начале XIX в., в Германии в распространение модели “университета Гумбольд-
та”, во Франции - в систему новых высших школ, где соединились образование и научные
исследования, а от философов стали ждать оригинальных идей.
Если вернуться в Россию, то похожая реформа началась с 1863 г. после принятия весь-
ма либерального устава, защищающего институциональную автономию университетов.
С этого времени, как справедливо пишет С.Н. Корсаков, сначала медленно, а потом все
быстрее стала развиваться российская университетская философия. Но приводимые им
детали вызывают недоумение. Почему вдруг судьбоносным зачинателем этого движения
выбран мало чем примечательный М.М. Троицкий (“Матвейка”, как его иногда снисхо-
дительно называли), а не, скажем, А.И. Введенский, у которого в этом деле гораздо боль-
ше заслуг? Реально же это был коллективный процесс, в разных университетах имелись
свои лидеры, быстро подрастало новое поколение хорошо образованных и талантливых
университетских философов (Челпанов, Лосский, Лапшин, Франк, Ильин, Вышеславцев,
Каринский, Спекторский и др.). Можно даже сказать, что в ведущих российских универ-
101
ситетах в начале XX в. началось достаточно массовое воспроизводство профессиональ-
ных философов. В результате появились работы по теории познания, логике, истории
философии, этике, которые были на порядок выше того, что потом выходило из-под пера
Деборина, Луппола и их замечательных учеников.
После 1917 г. начался разгром университетской науки, прежде всего ее социально-
гуманитарных направлений, в результате чего университетская философия как таковая
перестала существовать, а ее представители или покинули страну разными путями, или
погибли, или же претерпели на родине незавидную судьбу. Если говорить более сухим
языком, произошла деинституциализация русской университетской философии и началась
“вторичная институциализация” [Юдин 1993] ее советских псевдоаналогов типа Инсти-
тута красной профессуры (далее ИКП). С.Н. Корсаков не замечает здесь ни подавления,
ни каких-то серьезных проблем, он видит в этом “свободное развитие профессиональной
философии”. Поскольку, говоря о профессионализме, он вспоминает философию науки,
то он должен знать, что существуют определенные нормы профессионального этоса нау-
ки, а также то, что писал об университетском профессоре М. Вебер в знаменитой работе
“Наука как призвание и профессия”. Формально А. Деборин, И. Луппол, В. Адоратский,
А. Максимов и др. были профессорами (а некоторые даже академиками, и это, конечно,
большой прогресс, так как перед революцией в Академии не было ни одного философа),
но по сути никто из них не держался названных этических норм, не считал автономию
науки ценностью. Эти “красные профессора” смешивали философский язык с полити-
ческим как в критике “буржуазной философии”, так и в дискуссиях с оппонентами. Если
чуть продумать веберовско-мертоновский комплекс норм и ценностей, то с этой точки
зрения “красный профессор” - это что-то вроде “круглого квадрата”, равным образом “де-
ревянным железом” выглядит и “Коммунистическая академия”. Можно считать Институт
философии продуктом ИКП и Комакадемии, как это делает С.Н. Корсаков, но реальным
наследием всей этой чехарды из “коммунистических университетов” стали ВПШ и Ака-
демия общественных наук при ЦК КПСС.
С.Н. Корсаков склонен к категорическим суждениям. Он считает, что не было ни
“Серебряного века”, ни “религиозно-философского ренессанса”. То есть не было в на-
чале XX в. замечательного всплеска литературы, поэзии, театрального, музыкального и
изобразительного искусства. Впрочем, зачем Гумилев и Мандельштам, если в ИКП растят
не только философов, но и таких выдающихся поэтов, как Щипачев и Сурков. Термин
“религиозно-философский ренессанс” действительно не слишком удачный, и ныне он
употребляется все реже. Исследования петербургских историков философии, В. Бажанова
и его коллег из Ульяновска и многих других, показали, что подъем шел по всем направле-
ниям философии. Вырос и интерес к философии в обществе - в результате она поднялась
(как в научной, так и в общекультурной среде) на такую позицию, на какой не была позже
и, вероятнее всего, не будет и в будущем. Кстати, С.Н. Корсаков не отрицает “ренессанса”,
но, как и все хорошее, сдвигает на благословенную “вторую половину 1920-х гг.”. В это
время развернулась деятельность “И.К. Луппола: ренессансного человека” (из названия
одной статьи С.Н. Корсакова) и других выпускников первых наборов ИКП. Если уж
пользоваться подобными оценочно-метафорическими понятиями, то можно отметить, что
период НЭПа, с 1922 по 1928 г., западные историки иногда называли “золотыми годами”
советской науки. Государство еще оставляло научному сообществу значительную авто-
номию; был энтузиазм научной молодежи (имевшей хорошую подготовку еще в старых
университетах, а часто и за рубежом), получившей быстрый доступ к самостоятельным
исследованиям, к руководству кафедрами и лабораториями взамен своих отстраненных/
эмигрировавших/умерших учителей; легко было в организации научных обществ, инсти-
тутов и т.п. Все это создавало неповторимую атмосферу тех недолгих лет, описанную в
воспоминаниях многих ученых. На это время приходится становление московской мате-
матической школы (“Лузитании”), школ Иоффе и Мандельштама в физике, московской и
ленинградской генетических школ, различных направлений в физиологии и психологии.
Но, говоря о “золотых годах”, всегда имеют в виду науку в смысле science, а не humanities.
Для последних, в том числе философии, никакого “золотого” времени не было. Мне, по
102
крайней мере, не попадалось серьезных исследований, в которых добровольное или при-
нудительное заталкивание всех философов в тогдашний марксизм-ленинизм называлось
“золотыми годами” или “ренессансом”.
Столь же категорически С.Н. Корсаков заявляет, что на “философском пароходе” в
1922 г. совершенно обоснованно выслали “нарост” из философских блудословов и по-
литически активных философов, которые потом, как ни старались, ни в отдельности, ни
вместе взятые никакого влияния на мировую философскую мысль не оказали. Относить
ли к блудословам Лосского, которого тогда в философских кругах обычно считали наибо-
лее крупным гносеологом страны, или Лапшина, который подчеркивал свой академизм
и политическую нейтральность? Стоит напомнить и то, что на этих двух пароходах фи-
лософы составляли незначительное меньшинство, и высланы были инженеры и физики,
экономисты и социологи, гуманитарии и журналисты и т.п. А как быть с тем, что англий-
ские пароходы вывезли из Архангельска и Мурманска только в 1920 г. двенадцать тысяч
человек, среди которых было немало ученых. Но и пароходов не хватало, разными путями
были вынуждены покинуть родину сотни ученых самых разных специальностей. Это тоже
“нарост”, мешавший развиваться передовой советской науке?
Более сложен вопрос о влиянии русских философов-эмигрантов на мировую филосо-
фию. Конечно, может быть задан встречный: а кто, кроме горстки исчезнувших ныне на
Западе философов-советологов, знал что-то о Деборине и его окружении? Однако пробле-
ма все же остается. Я не знаток русского зарубежья, но рискну назвать несколько имен, ко-
торые повлияли на мировую философию. Можно начать с главного “блудослова”: в 1924 г.
вышла небольшая работа Бердяева “Новое средневековье”, сделавшая его европейски из-
вестным. После этого, уже в Париже, “получивший широкое признание на Западе Бердяев
оказал на его мысль существенное воздействие, способствуя подъему экзистенциальио-
персоналистического философствования” [Визгин 2010, 118]. Другие два философа отно-
сятся к более молодому поколению - А. Койре и А. Кожев. Их воздействие на западную
философию бесспорно: так, лекции Кожева о Гегеле слушали Р. Арон, М. Мерло-Понти,
Ж. Лакан, Ж. Батай, П. Клоссовски, Ж. Валь и др. (тогда как лекции Деборина о Гегеле
слушали люди вроде П. Юдина, М. Митина, М. Каммари и Л. Мехлиса). Конечно, к рус-
ским философам и Кожева, и Койре можно отнести с некоторыми оговорками, но они
успели впитать в себя русскую культуру, первые работы писали о русской философии,
прежде чем сократили имена на французский манер и стали международно признанными
мыслителями. Некоторые представители русской университетской философии вполне
успешно работали профессорами в разных странах Европы: Лосский в Чехословакии,
Гессен в Польше, Спекторский в Сербии.
Да, среди русских философов не было величин, сравнимых с такими философами-
эмигрантами, как Витгенштейн и даже Поппер, которые смогли не только вписаться в
философский климат другой страны, но во многом преобразовать его. Легче было встраи-
ваться в зарубежную среду представителям конкретных наук, особенно (как это происхо-
дит и сейчас) математикам, физикам и химикам (Гамов, Тамаркин, Ипатьев), инженерам
(Сикорский, Зворыкин). Даже эмигрировавшие представители социальных и гуманитар-
ных наук имели в этом смысле определенное преимущество перед философами: экономи-
сты (нобелевские лауреаты Леонтьев, Кузнец), социологи (Сорокин, Тимашев), лингвисты
(Н. Трубецкой, Якобсон), историки (Ростовцев, Г. Вернадский).
Здесь, конечно, нужно учитывать и молодость русской философии, и то, что филосо-
фия, если уж вспомнить гегелевский язык, есть “квинтэссенция культуры”, в том числе
культуры национальной, которую на корабле не увезешь. Все это надо сравнивать не с
физикой и экономикой, а с ситуацией С. Рахманинова, который говорил, что в эмиграции
уже не слышал родные звуки и потерял всякое желание сочинять, и который зарабатывал
на жизнь лишь концертами, поражая слушателей своим исполнительским мастерством.
Важно и то, что только в общем виде можно говорить о некой “мировой философии”.
Реально в 1920-е гг. (и отчасти это сохраняется даже сейчас) была сложная география
национальных и региональных стилей философствования с очень разными критерия-
ми оценки значимости как классических фигур, так и живых философов. Если сильно
103
упростить ситуацию, то философская карта в первом приближении разбивалась на два
больших региона - англосаксонский, с примыкающим к нему по стилю философским
миром центральной Европы (Вены, Праги, Варшавы), и германский, с примыкающим,
хотя и не вполне родственным, французским. Утвердившийся в первом регионе аналити-
ко-эмпирический стиль философии был чужд большинству русских философов (“судь-
боносный” проповедник английской философии М.М. Троицкий их этому не доучил).
Пароходы привезли их в германский мир, близкий по духу и по прежним связям, но да-
лекий от идиллии. Нашим философам пришлось думать не столько над тем, как внести
вклад в “мировую философию”, сколько о том, как прокормить свои семьи в условиях
Веймарской республики с ее экономическим крахом, инфляцией, безработицей и полити-
ческими дрязгами. Да и в немецкой философской среде, озабоченной изживанием травмы
от поражения в войне, утратой “немецкого духа” и кризисом культуры никто особо не
ждал русских философов. Некоторые отправились в Париж, некоторые в Прагу, где при
поддержке Масарика пытались создать анклав русской мысли. А через несколько лет им
пришлось бежать от национал-социализма из Германии и Центральной Европы вместе с
австрийскими и немецкими коллегами. Здесь, кстати, видны реальные механизмы влия-
ния на “мировую мысль”, а также их последствия. Если Витгенштейн, Поппер, Полани
для Англии, а Карнап, Гемпель, Рейхенбах, Тарский и другие для США стали подарком
судьбы, способствовавшим быстрому выдвижению американской философии на пере-
довые позиции, особенно в эпистемологии, логике и философии науки, то влияние там
гегельянцев типа Хоркхаймера или Маркузе было малозаметным. В конечном же счете
Австрия и во многом Германия из мировых философских центров превратились в провин-
циальные регионы. Уроком насильственных миграций философов в эпоху тоталитарных
режимов и разрушительных войн, на мой взгляд, является то, что философы, если они к
тому склонны, должны работать на родине, а не изгоняться из нее по воле диктаторов и
под одобрение их подручных идеологов.
Теперь об одном из мифов, к созданию которого мы с покойным А.П. Огурцовым име-
ем прямое отношение. По мнению С.Н. Корсакова, мы недооценили достижения диалек-
тиков в области философии науки, приписали им склонность к идеологическому языку и
некомпетентное вмешательство в науку. При этом он намекает, что мы, как и наши коллеги
по производству мифов, лишь понаслышке и из вторых рук (вроде брошюры И.И. Яхота)
знаем о том, что делалось в философии в 1920-30-е гг., не знакомы с периодикой тех лет и
т.п. Я лично не встречал человека со столь обширной и глубокой эрудицией в философии,
какой обладал А.П. Огурцов. Это относится и к истории советской философии, как в ее
текстуальных, так и в “живых” аспектах, поскольку он сам был частью (лучшей) этой ис-
тории и испытал немало ударов от ее худших частей. Также он, как никто другой, пытался
найти и действительно находил зачатки и импульсы развития философии науки в отечест-
венной истории [Огурцов 2011]. Я не могу равняться с ним в этом отношении, но и у меня
есть некоторый опыт. Я пришел в сектор диалектического материализма (ныне теории
познания) Института философии в 1975 г., когда там работали Э.В. Ильенков и группа его
последователей. В те годы в коридоре можно было иногда встретить и Митина с Констан-
тиновым. Поскольку в секторе не было свободных ставок, В.А. Лекторский после аспи-
рантуры временно пристроил меня в рабочую группу по подготовке многотомного труда
“Материалистическая диалектика как общая теория развития”. Этот opus magnum, скрипя
зубами, готовил большой коллектив под руководством еще одного выпускника “замеча-
тельного” ИКП - академика Л.Ф. Ильичева, так что слишком углубляться в архивы, чтобы
понять, что такое диамат (как в его неортодоксальных, так и официозных вариантах) мне
не было особой нужды. Позднее, в 1980-х гг. я заинтересовался некоторыми эпизодами
из истории отечественной науки. Я не добрался до журналов типа “Антирелигиозник”
или “За большевистскую книгу”, но подшивки “Вестника Комакадемии”, “Под знаменем
марксизма”, “Естествознания и марксизма”, “Соцрены” внимательно просмотрел. Кроме
этого я уныло читал работы Мичурина, Лысенко, Презента и даже митинский шедевр
“Боевые вопросы материалистической диалектики” (за что полагалось бы молоко, как
на вредном производстве). Результатом этих трудов стал ряд публикаций [Филатов 1988;
104
Филатов 1990; Филатов 199Г; Филатов 1991б; Филатов 1993; Филатов 1995], в том числе
и тех, которые вызвали столь негативную реакцию у С.Н. Корсакова.
За прошедшие с тех пор годы наши историки науки и историки философии написали
массу хороших работ о ситуации в науке и философии в 20-30-е гг. Если бы я писал на эти
темы сейчас, я уточнил бы некоторые моменты и оценки. Но суть дела это мало меняет,
я и ныне вслед за А.П. Огурцовым готов утверждать, что уровень дискуссий между диа-
лектиками и механистами был невысок, что эти споры имели мало отношения к реальным
проблемам философии науки, что в них философский язык мешался с идеологическим.
С.Н. Корсаков пишет, что “философия есть свободный поиск”, с этим трудно спорить.
Но когда он утверждает, что в деборинском кругу шли академические дискуссии без на-
вешивания ярлыков, было “свободное развитие профессиональной философии” (см. с. 74
наст, изд.), в частности, теории познания, это вызывает вопросы. Приведу один характер-
ный пример. В 1926 г. Б.Н. Бабынин, Ф.Ф. Бережков, П.С. Попов и А.И. Огнев опублико-
вали за свой счет сборник “Пути реализма”. Эти философы были учениками Челпанова
и Лопатина и по их рекомендации были оставлены в Московском университете. С 1921 г.
первые три автора работали сотрудниками Института научной философии. Проблематика
сборника - теоретико-познавательная, и весьма актуальная: интенсивные споры о реализ-
ме идут и в современной эпистемологии, в том числе в нынешнем Институте философии.
И.И. Блауберг, обратившись к Архиву РАН (не один С.Н. Корсаков работает с архивами),
прояснила подоплеку этого издания и судьбу его авторов [Блауберг 2011]. Их статьи про-
шли предварительную экспертизу в Институте научной философии (рецензентами были
А.И. Авраамов, Н.А. Карев и И.К. Луппол) и были признаны “идеологически неприемле-
мыми” и не соответствующими диалектическому материализму. В результате Бабынина,
Бережкова, Попова уволили из Института (А.И. Огнев умер в 1925 г.), и последняя попыт-
ка развить дальше линию русского интуитивизма была загублена на корню.
Но для С.Н. Корсакова такие вещи (как и отстранение от Института Г.Г. Шпета), ви-
димо, мало что значат, ведь шло бурное развитие теории познания и философии науки
в рамках марксизма как “одной из разновидностей научной философии”. Правда, дебо-
ринцы, как, впрочем, и механисты, были более последовательны: они считали марксизм
не “одной из”, а единственно верной научной философией. Это мерило они применяли
в своих “свободных дискуссиях” и внесли в те годы существенную лепту в подавление
философии, а не были лишь невинными жертвами еще более деструктивных дальнейших
процессов. В социологии есть известный феномен - “самоосуществляющееся пророче-
ство”. Одна из его формулировок звучит так: “То, чему сегодня мы учим своих учеников,
порождает феномены, которые мы сможем изучать в будущем”. Что-то очень похожее на
это произошло с Дебориным, Лупполом, Стэном, Каревым в 1930-е гг., даже если учесть
трагизм их личных судеб.
Можно добавить и некоторые соображения о философии науки. С.Н. Корсаков утвер-
ждает: (1) “философии науки в дореволюционной России не было”, (2) “после революции
она развивалась очень быстро”, (3) “решающий вклад в формирование философии есте-
ствознания в нашей стране внесли деборинцы” (см. с. 76, 81 наст. изд.). Все эти тезисы
сомнительны. Философия науки до революции в стране была, хотя, конечно, ее развитие
только начиналось и заметно отставало от ситуации в Англии, Австро-Венгрии, Франции
и Германии. Ее развивали в этот период, как и в других странах (Э. Мах и П. Дюгем -
физики/философы, А. Пуанкаре - математик/философ, У. Джевонс и К. Менгер - эконо-
мисты/философы и т.п.), ученые: методологию естественных наук - В.И. Вернадский,
Н.А. Умов, методологию математики - Д.Д. Мордухай-Болтовской, С.А. Богомолов и др.,
методологию гуманитарных наук - А.С. Лаппо-Данилевский, Н.И. Кареев, С.Л. Франк,
С.И. Гессен. Возьмем философию социальных наук. Не пропустил ли в своих “приёмах
библиографического поиска” С.Н. Корсаков, например, такие работы: Е. Спекторский.
Очерки по философии общественных наук (1907); Его же. Номинализм и реализм в об-
щественных науках (1915); Н. Алексеев. Науки общественные и естественные в историче-
ском взаимоотношении их методов (1912)? Весьма неплохо дело обстояло с методологией
экономики. Помимо того, что к концу XIX в. были переведены на русский классические
105
труды по философии и методологии экономики Дж.С. Милля, У. Джевонса, К. Менгера,
Дж.Н. Кейнса, Д.Э. Кэрнса, Г. Шмоллера, ведущие русские экономисты М.И. Туган-Бара-
новский, А.И. и А.А. Чупровы, Н.Д, Кондратьев, А.В. Чаянов оставили весьма неплохие
работы о методах экономической науки.
А где следы “очень быстрого развития” философии науки в 20-е гг.? Почему бы
С.Н. Корсакову не привести, кроме известного доклада Б. Гессена (у которого была своя
довольно грустная подоплека [Грэхэм 1993]), еще примеры книг или основательных ста-
тей, которые имели какой-то резонанс, например, упоминались нашими или зарубежными
философами науки? Где этот “решающий вклад” деборинцев в “философию естествозна-
ния”? Кстати говоря, не очень понятно, что С.Н. Корсаков имеет в виду под “философией
естествознания”. У него это понятие то отождествляется, то идет через запятую с “фило-
софией науки”. В философию науки деборинцы никакого вклада не внесли, если же под
философией естествознания он имеет в виду некую смесь философских размышлений
о природе и одновременно о физике, химии и биологии в духе “Диалектики природы”
Энгельса, то время для подобных работ к 1920-м гг. давно прошло1. Между тем эта работа
Энгельса, изданная в 1925 г., наряду с “Материализмом и эмпириокритицизмом”, служи-
ла главным авторитетом в дискуссиях сторонников деборинской школы с механистами.
Для С.Н. Корсакова своего рода “лакмусовой бумажкой” является то, что деборинцы при-
знавали генетику и теорию относительности. Во-первых, это не совсем точно2, во-вторых,
этот факт мало о чем говорит, поскольку теорию относительности и генетику принимало
большинство нормально образованных людей, в-третьих, в борьбе с А. Тимирязевым,
А. Максимовым (диалектиком, редактором тома “Философии природы” Гегеля), Э. Коль-
маном, В. Миткевичем - коллективным “Ленардом и Штарком” советской физики - глав-
ный удар держали сами физики: А. Иоффе, Я. Френкель, И. Тамм и др., которые просили
философов не лезть в их науку.
Также С.Н. Корсаков, видимо, полагает, что разгромом генетики и нападками на
теорию относительности с квантовой механикой ограничивались проблемы советской
науки. Но лысенковщиной и травлей наших выдающихся физиков вовсе не начинались и
не исчерпывались погромы и возникновение псевдонаучных “передовых учений” в науке
тех лет. Сначала эта волна прокатилась по всем социально-гуманитарным наукам. Под
корень была уничтожена социология, экономическая наука была сведена к комментари-
ям к “Капиталу” и апологии планового хозяйства (выдающийся экономист Е. Слуцкий,
стоящий у основ современной экономической теории, ушел из этой сферы в математи-
ку со словами “экономика потеряла свой предмет”), прекрасная русская историческая
наука вкупе с краеведением была разгромлена как “самая партийная из наук”, на месте
замечательного русского языкознания воцарялась яфетическая теория, “новое учение о
языке” Н. Марра. Эти и схожие деструктивные процессы, неплохо описанные и в нашей,
и в западной литературе, стоило бы иметь в виду, говоря об отношении Деборина и его
последователей к науке и развитии ими философии науки. Кстати сказать, Деборину были
ближе не физика с биологией - он избирался в Академию наук по общественным наукам и
даже был академиком-секретарем отделения общественных наук АН СССР. Так неужели
он и его последователи не видели этих процессов? Или закрывали на них глаза, считали
успешной реконструкцией науки на основе диалектики? Почему, например, Деборин пи-
сал, что академик Марр своим “новым учением о языке”, которое нормальные лингвисты
считали псевдонаучным бредом, многое “осветил ярким светом” и “расширил наш общий
научный горизонт”?
С.Н. Корсаков верно считает, что в оценке значимости тех или иных философских
достижений стоит учитывать и контекст мировой философии. Ведь именно в это время, в
период победных для деборинцев дискуссий второй половины 20-х гг., велись интенсив-
ные споры Венского кружка, в которых закладывались основы современной философии
иауки. Можно представить, что подумали бы М. Шлик или Р. Карнап, окажись они тогда
на Волхонке, 14 (что вполне могло бы быть, ведь приезжал же О. Нейрат в Москву, прав-
да, по другим делам) и услышав диалектическую трескотню, которую хотят представить
как передовую и единственно верную философию науки. Или представим себе еще более
106
ужасный мысленный эксперимент: Карл Поппер, чуть раньше почуяв, что в Австрии на-
чинается неладное, переезжает не в Новую Зеландию, а вместе с Дьёрдем Лукачем едет в
1929 г. в Москву и устраивается в Институт философии. Там он тихо занимается осмыс-
лением теории относительности, прилежно отчитывается о написанном листаже (как это
делал потом Георгий Осипович Лукач), но во время одной из дискуссий, не сдержав своего
критического темперамента, Карл Романович выскакивает на трибуну и говорит: «Доро-
гие товарищи, должен вам сказать, что с точки зрения моего критерия демаркации вся
ваша теория диалектики есть метафизика, а ваш ’’научный марксизм” есть чистой воды
псевдонаука».
ЛИТЕРАТУРА
Архив Маркса и Энгельса 1925 - Архив Маркса и Энгельса. В 12 т. Т. 2. М., 1925.
Блауберг 2011 - Блауберг И.И. Из истории русского интуитивизма: А. Бергсон и “Пути реализ-
ма” // Историко-философский ежегодник 2010. М., 2011.
Визгин 2010 - Визгин В.П. Николай Бердяев и Габриэль Марсель: к феномену встречи // Вопро-
сы философии. 2010. № 3.
Грэхэм 1993 - Грэхэм Л. Социально-политический контекст доклада Б.М. Гессена о Ньютоне //
Вопросы истории естествознания и техники. 1993. № 2.
Деборин 1926 - Деборин А.М. Ленин как мыслитель. М., 1926.
Колчинский 1997 - Колчинский Э.И. Диалектизация биологии (дискуссии и репрессии в 20-е -
начале 30-х гг.) // Вопросы истории естествознания и техники. 1997. № 1.
Огурцов 2011 - Огурцов А.П. Философия науки: двадцатый век: в 3 ч. СПб., 2011. Ч. 2.
Филатов 1988 - Филатов В.П. Об истоках лысенковской “агробиологии”// Вопросы филосо-
фии. 1988. №2.
Филатов 1990 - Филатов В.П. Образы науки в русской культуре // Вопросы философии. 1990.
№5.
Филатов 1991а - Филатов В.П. “Народные науки” в отечественной истории // Традиции и рево-
люции в истории науки. М., 1991.
Филатов 1991° - Филатов В.П. Тоталитаризм и “великое преобразование природы” // Киносце-
нарии. 1991. № 3.
Филатов 1993 - Филатов В.П. Наука и научное сообщество в период “культурной революции” //
Научный прогресс: когнитивные и социальные аспекты. М., 1993.
Филатов 1995 - Филатов В.П. Гносеология в России. Диалектический материализм. Подав-
ление философии в СССР (с А.П. Огурцовым) // Русская философия: Малый энциклопедический
словарь. М.: Наука, 1995.
Юдин 1993 -Юдин Б.Г. История советской науки как процесс вторичной институциализации //
Философские исследования. 1993. № 3.
Примечания
1	Перед публикацией “Диалектики природы” рукопись ее попросили прочесть Альберта Эйн-
штейна, который в отзыве написал: если бы посланный “манускрипт принадлежал автору, который
не представлял бы интереса как историческая личность, я не советовал бы его печатать, ибо содер-
жание не представляет особого интереса ни с точки зрения современной физики, ни для истории
физики” (цит. по: [Архив Маркса и Энгельса 1925]. Предисловие, с. XXVI).
2	«Особое значение имела деятельность генетика и философа И.И. Агола, врача и генетика
С.Г. Левита, философа М.Л. Левина в Москве, эмбриолога Е.А. Финкельштейна в Харькове, фило-
софа и генетика В.Н. Слепкова в Казани и др. Они возглавили основные марксистские организации,
связанные с разработкой философских проблем биологии. Они верили в правоту марксизма и не
мирились с другими взглядами. Имея опыт гражданской войны, партийных и студенческих чисток,
активно использовали политические обвинения в дискуссиях. Вначале они были уверены, что при-
знание наследования приобретаемых признаков необходимо для марксистов, и это даже зафиксиро-
валось в курьезной опечатке “ламарксизм”. Знакомство с генетикой изменило их взгляды. Отныне
они доказывали, что только теория естественного отбора и хромосомная теория наследственности
соответствуют диалектическому материализму» [Колчинский 1997, 45]. Деборин в книге о Ленине
писал: “С точки зрения теории относительности, я могу начать свою жизнь с конца и постепенно
дойти до рождения. Эта софистика, опрокидывающая весь мир, всю жизнь и всю нашу практику,
покоится на тех же гносеологических принципах, что и махизм, юмизм и пр.” [Деборин 1926, 44].
107
ДИСКУССИЯ О ПОНЯТИИ ИДЕАЛЬНОГО У Э.В. ИЛЬЕНКОВА
От редакции. Концепция идеального выдающегося отечественного философа
Эвальда Васильевича Ильенкова, сформулированная почти 50 лет тому назад, продол-
жает привлекать внимание как отечественных, так и зарубежных авторов и оказывается
важной для понимания современных проблем теории познания, психологии, когнитив-
ных и социальных наук. Только что в Бостоне вышла на английском языке большая кни-
га, в которой публикуется знаменитая статья Эвальда Васильевича о проблеме идеаль-
ного в новом переводе, а также обсуждение этого текста рядом современных западных
авторов.
Автор нашего журнала, известный американский философ Том Рокмор, специалист
по Гегелю, Марксу и немецкой философии написал критические комментарии к концеп-
ции Э.В. Ильенкова об идеальном. Эти комментарии вызвали возражения ряда других
философов. Мы публикуем текст Тома Рокмора, критические замечания на его текст и
ответ автора критикам.
Ильенков об идеальном,
опредмечивании и стоимости
Т. РОКМОР
Согласно Бэкхёрсту, всё еще основному комментатору Ильенкова в англоговорящем
мире, последний важен по двум причинам: он много писал о диалектическом методе Марк-
са, который, согласно его “Основаниям критики политической экономии” (Grundrisse), он
характеризовал как “метод восхождения от абстрактного к конкретному”, и он разработал
определенное решение того, что он называл “проблемой идеального” или, грубо говоря,
проблемой нематериального в мире природы [Бэкхёрст 1991]. С точки зрения марксизма
эти два момента взаимосвязаны. Именно потому, что Маркс претендует на переход от аб-
страктного к конкретному, он - предположительно - решает проблему объективной стои-
мости, которая лежит в самом сердце марксистской политической экономии и которую
Маркс рассматривает под названием объективной теории стоимости.
В этой статье я сосредоточусь на ильенковском понимании идеального в связи с
марксовской трудовой теорией стоимости. Поскольку я недостаточно знаком с русской
философией, чтобы рассмотреть это понимание в контексте взглядов Ленина, Богданова,
Выготского и др., я ограничусь замечаниями о взглядах Ильенкова на Лукача, Маркса,
марксизм и немецкий идеализм. Термин Ильенкова “идеальное” соответствует тому,
что другие участники соответствующих дискуссий называют “опредмечиванием”. В этой
108
статье я сравню и противопоставлю взгляды на опредмечивание Гегеля, Маркса и Лукача.
Я буду доказывать, что взгляды Ильенкова на идеальное не могут обосновать марксист-
скую теорию стоимости и в то же время - быть может, непреднамеренно - подрывают
классическое марксистское различение идеализма и материализма.
Ильенков об идеальном
Ильенковское толкование идеального изложено в ряде его работ, особенно в важной
статье, озаглавленной “Диалектика идеального” [Ильенков 2009]. Представляя точку зре-
ния Ильенкова на идеальное, я сосредоточусь на ее отношении к Марксовой теории эко-
номической стоимости, которое я считаю центральным предметом интереса Ильенкова,
попросту опуская другие темы.
Взгляд Ильенкова на идеальное имеет целью раскрыть тайну экономической стои-
мости. Согласно Ильенкову, который очевидным образом принимает бесславную теорию
познания как отражения, для Маркса идеальное есть “не что иное, как материальное, пе-
ресаженное в человеческую голову и преобразованное в ней” [Ильенков 2009, 59]. Следуя
ортодоксальному марксизму, Ильенков отвергает грубый, упрощенный, или вульгарный
материализм [Ильенков 2009, 59, 61], противопоставляющий то, что находится внутри
сознания, тому, что находится вне его. Он утверждает, что Маркс корректирует Гегеля
материализмом, поскольку тот дает “перевернутое” толкование отношения идеального к
материальному [Ильенков 2009, 54].
Есть много версий материализма, восходящего к истокам философской традиции.
Материализм здесь, похоже, понимается в духе Энгельса, согласно которому мы долж-
ны исходить из реального мира, чтобы прийти к сознанию (mind), тогда как идеализм
ошибочно переворачивает эту последовательность действий. Ильенков, следуя в этом
советскому психологу Рубинштейну, полагает, что идеальное основано на реальном
[Ильенков 2009, 31]. Так, социальное окружение человека является результатом теку-
щего исторического процесса [Ильенков 2009, 31]. Настаивая на объективности нашего
социального окружения, Ильенков открывает дверь объективному подходу в понимании
человеческого мира.
Согласно Ильенкову, в “Капитале” Маркс использует “идеальное” в гегельянском
смысле этого слова, хотя понимает его в совершенно противоположном ключе. С точки
зрения Ильенкова, Гегель - когнитивный репрезенталист, поскольку для него нечто, дан-
ное в опыте, замещает нечто, не данное в опыте. Однако это кажется неточным, поскольку
репрезентализм есть некоторая форма эмпиризма. Гегель следует Канту, отвергая репре-
зентацию, как и вообще эмпиризм в обычном понимании и принимая конструктивистский
подход к познанию.
Посредством своего понимания идеального, Ильенков стремится продемонстрировать
объективность Марксова взгляда на стоимость, добавляя третий уровень к привычному
различению субъективного и объективного. Тезис Ильенкова, хотя бы на поверхности,
напоминает попперовский космологический плюрализм. Поппер различает три мира -
физический мир, который объективен, мир сознания (mind), который субъективен, и раз-
личные проявления человеческого знания, создаваемого людьми [Поппер 2002].
Поппер хочет показать, что знание объективно. Ильенков, которого интересует объек-
тивное знание экономических процессов, различает форму стоимости, которая идеальна,
и вещь, являющуюся результатом человеческой деятельности. Согласно Ильенкову, Марк-
сов ответ Гегелю состоит в его трактовке стоимости в “Капитале”. Поскольку марксизм
настаивает на различении материализма и идеализма, это подразумевает три тезиса: своим
пониманием идеального материализм отличается от идеализма; трактовка стоимости фун-
даментальна для Марксовой теории стоимости (Wertgesetz); путем самоопредмечивания в
ходе экономического процесса люди производят объективно исчисляемую стоимость.
Ильенков предлагает антиплатоновскую точку зрения. Платон, первый идеалист,
утверждал, что идеи предшествуют вещам, Ильенков же, обращающий этот подход, утвер-
109
ждает, что вещи предшествуют идеям. В знаменитой теории идей Платон предполагает,
что мы создаем вещи, опираясь на независимую от сознания форму, или идею, как на мо-
дель. Ильенков переворачивает платоновский подход, утверждая, что идеальное не пред-
шествует вещам, а, напротив, абстрагируется от них, а потому предполагает и в некотором
смысле следует за окружающим миром.
Мы можем следующим образом переформулировать тезис Ильенкова. Общественная
производственная деятельность человека преобразует вещи, которые вследствие этого
приобретают форму идеальности, или стоимость. Идеальность, которая не является фан-
тазией, объективна. Гегельянский и марксистский взгляды на идеальность параллельны,
различаясь тем, что идеализм просто утверждает объективность идеальной формы, тогда
как марксизм дает ей научное объяснение. Другими словами, своим анализом товаров
Маркс решает проблему идеального, решая общую проблему стоимости.
Лукач и опредмечивание
Мне представляется, что Ильенков привлекает внимание к идеальному как объектив-
ному, когда говорит, что с помощью трудовой теории стоимости Маркс решает проблему,
не поддавшуюся ни Гегелю в частности, ни идеализму вообще. Ильенков, как и Лукач,
опирается на гегелевское понимание опредмечивания.
Гегельянец Лукач обращает внимание на роль овеществления, или опредмечивания,
для марксистской теории сознания. Лишь после публикации “Парижских рукописей”
Маркса Лукач сумел провести четкое различение между опредмечиванием и отчужде-
нием и дополнить свои прежние представления путем более аргументированного обсуж-
дения марксистской теории деятельности как ключа к теории перехода от капитализма
к коммунизму.
Ильенков не противоречит Лукачу, а скорее дополняет его трактовку марксистского
опредмечивания. Взгляды обоих зависят от марксистской переформулировки гегелевского
понимания опредмечивания, но по разным направлениям. Рассматривая опредмечивание,
Лукач интересуется в основном проблемой революционного самосознания, и следова-
тельно - ранним Марксом. Ильенкова же больше интересует объективность стоимости
и потому - поздний Маркс.
Гегель, Маркс и опредмечивание
То, что Ильенков называет “идеальным”, Лукач называет “овеществлением”,
а Маркс - “опредмечиванием”. Согласно словарю, “опредметить” значит рассматривать
кого-то как предмет, или объект, а “опредмечивание” означает трактовку личности как
вещи. Опредмечивание стало важным в теории современного феминизма, когда там гово-
рится об опыте женщины в современном обществе.
Между опредмечиванием и отчуждением есть разница. Платоновская теория форм
объясняет, каким образом независимая от сознания (mind) идея становится вещью. На-
против, теория опредмечивания объясняет, каким образом конечное человеческое суще-
ство опредмечивается как вещь, производя независимую от сознания, или объективную,
стоимость.
Тематизируя идеальное, Ильенков вновь уверждает и развивает марксистский взгляд
на опредмечивание через призму взгляда на деятельность конечных человеческих существ.
В ранних работах, прежде всего в “Парижских рукописях”, Маркс в основном занимался
опредмечиванием с точки зрения отчуждения человеческих индивидов в результате удов-
летворения базовых или репродуктивных потребностей в ходе экономического процесса.
Но позднее, например в Grundrisse и “Капитале”, он включает в фокус своего внимания
очень подробное описание механики капитализма, конкретнее - роли экономического
опредмечивания в производстве прибавочной стоимости.
110
Опредмечивание указывает на сложное отношение между субъектом, объектом и
деятельностью. Понимание Марксом опредмечивания основывается на гегелевском
понимании. Современная теория опредмечивания - термин, который сам он никогда не
употреблял - восходит к Гегелю. Но Гегель больше известен в связи с проблемой, как
субстанция становится субъектом, чем в связи с совершенно другим вопросом - о том,
как субъект становится субстанцией. Последняя тема опирается на гегелевский взгляд,
согласно которому человеческий мир может быть понят как результат прогрессирующего
самоопредмечивания духа или множественного человеческого субъекта. Так, Гегель пи-
шет достаточно темно: “Дух... есть это движение самости, которая отрешается от себя и
погружается в свою субстанцию...” [Гегель 1992,431].
Гегель был знаком с современной ему политической экономией, особенно с ее шот-
ландской школой. В разделе “Система потребностей” “Философии права” он описывает
экономическое самоопредмечивание людей в рамках текущего экономического процесса.
В § 67 он указывает на ключевое различие между опредмечиванием и отчуждением. Он
выделяет, хотя и не употребляя этого термина, “опредмечивание” индивида при изготовле-
нии продукта. И он подчеркивает отчуждение индивида, который становится конкретным
в процессе работы, и который, благодаря отчуждению продукта кому-то другому, стано-
вится “собственностью другого”. И далее он связывает опредмечивание и отчуждение в
ключевом замечании, что человек, опредмечиваемый в форме вещи, может быть приобре-
тен кем-то другим1.
Поколением позже Маркс, опираясь на этот гегелевский подход, разрабатывает теорию
современного промышленного общества. Если сравнить их точки зрения, то он утвержда-
ет гегелевский взгляд на опредмечивание, систематизирует и развивает далее гегелевский
взгляд на отчуждение и добавляет к гегелевской точке зрения на опредмечивание точку
зрения стоимости. Стоимость рассчитывается в единицах рабочего времени, или само-
опредмечивания. Основная исходная посылка Маркса, по-видимому, состоит в том, что са-
моопредмечивание, в рамках процесса производства, для удовлетворения репродуктивных
или хозяйственных потребностей субъекта производит отчуждение как рабочего, так и
его продукта. Самоопредмечивание определяет также окружающую общественную среду
и, наконец, в конечном счете, заканчивается преобразованием капитализма в коммунизм.
Маркс рассматривает опредмечивание в различных работах. В ранних “Парижских
рукописях”, в блестящей теории отчуждения, он подчеркивает пагубное влияние отчуж-
дения на человеческие существа. Позднее, в работах экономического характера, таких как
Grundrisse и “Капитал”, его больше занимает проблема стоимости.
В “Парижских рукописях” он формулирует свои взгляды на отчуждение и опредме-
чивание, одновременно детально критикуя Гегеля. Маркс, как и Гегель, указывает, что
предмет есть опредмечивание жизни, или самоопредмечивание2, которому индивид под-
чиняется [Маркс, Энгельс 1974, 88]. Это основа знаменитой теории фетишизма, описан-
ной в “Капитале”. Он идет дальше Гегеля, заявляя, что коммунизм разрешает противоре-
чие между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением
[Маркс, Энгельс 1974, 116]. Он не очень четко критикует гегелевское понимание опредме-
чивания. Согласно Марксу, хотя Гегель понимает самоотчуждение через опредмечивание,
так же как и через самореализацию, он делает это лишь абстрактно, на уровне разума, или
абстрактного мышления [Маркс, Энгельс 1974, 121].
В позднейших текстах, разрабатывая модель современного промышленного общества,
Маркс во все большей степени обращается к стоимости. Эта проблема возникает сперва
в “Нищете философии”, где Маркс отвечает Прудону, который основывает стоимость на
количестве труда. Этой проблемой он занимается во всех поздних работах, пытаясь вы-
работать жизнеспособную теорию стоимости. В Grundrisse он вновь высказывает гегель-
янский взгляд “Парижских рукописей”, согласно которому капиталист отделяет рабочего
от его опредмечивания и реализации. Опредмечивание, которое есть создание стоимости
[Маркс, Энгельс 1968, 171], теперь принимает форму прибавочной стоимости, или не-
оплачиваемого труда [Маркс, Энгельс 1959]. На этом этапе он понимает опредмечивание
как среднюю меру неоплаченного труда [Маркс, Энгельс 1968, 173].
111
Взгляды Бэкхёрста и Ильенкова на опредмечивание
Позиция Ильенкова не вполне ясна. Согласно Бэкхёрсту, для Ильенкова “опредме-
чивание есть средство самореализации субъекта (понимаемого марксизмом как человек
(humanity), а не как дух)” [Бэкхёрст 1991, 190]. Общеизвестно положение Маркса, что
рациональным зерном идеалистической диалектики Гегеля является материалистиче-
ская диалектика. Вслед за Марксом Ильенков видит во взглядах Гегеля “рациональное
зерно”, совсем не идеалистическое, не только не содержащее “ничего ... идеалисти-
ческого”, но фактически представляющее собой “шаг в направлении материализма”
[Ильенков 1973, 129-130]. Бэкхёрст замечает, что многие критики Гегеля могли бы отве-
тить, что - в отличие от Гегеля - интерес Маркса направлен на социальную революцию
[Бэкхёрст 1991, 191].
Бэкхёрст считает, что этот способ прочтения Гегеля можно защитить с марксистской
точки зрения, ошибочно предполагая, будто Маркс открыл разницу между опредмечивани-
ем и отчуждением. Но если, как я думаю, Гегель уже обратил внимание на это различие, то
точка зрения Ильенкова попросту подрывает классический и более поздний марксистский
тезис об аналогичном различии между идеализмом и материализмом. Такая критика пред-
полагает в качестве своей основы каноническое марксистское различение материализма и
идеализма, которому, как кажется, противоречит позиция самого Маркса.
В этой линии рассуждений можно отметить два момента. Первый: критика марксист-
ского понятия экономического опредмечивания не столько разрывает, сколько попросту
пересказывает гегелевское опредмечивание в сфере экономики как подмножество всей
области типов опредмечивания - тема, которая со временем начинает все более доми-
нировать в его все более экономических трудах. Второй: широко известная ортодок-
сально марксистская критика Ильенкова, исходящая из того, что материализм отражает
материю в движении, чему противоречит его прочтение Гегеля, становится попросту
беспредметной.
Ильенков и марксистская теория стоимости
Целью Ильенкова, как кажется, является решение проблемы объективности в Марк-
совой трудовой теории стоимости. Вопрос о стоимости или экономической ценности
есть подмножество общей проблемы ценности. Различными путями проблема ценности
восходит к античной греческой философии. Уже Сократа занимали этические универса-
лии, сходные по статусу с платоновскими формами, или идеями. Пифагор, для которого
идеи были числами, аналогичным образом воспринимает числа как реальные. Ильенкова
особенно интересует проблема экономической ценности, или стоимости. Согласно Иль-
енкову, стоимость есть результат человеческой деятельности, а именно труда. Он привле-
кает внимание к немецкому идеализму, высказывая предположение, что Марксова теория
стоимости опирается на теорию Фихте - Гегеля идеальности как чистой деятельности.
«Увидев в фихтеанско-гегелевской концепции идеальности как “чистой идеальности”
абстрактно-мистифипирующее описание реального, физически-осязаемого труда обще-
ственного человека, процесса физического преобразования физической природы, совер-
шаемого физическим же телом человека, он и получил теоретический ключ к разгадке
идеальности формы стоимости» [Ильенков 2009, 47].
Конечно, простое указание на непрерывный переход от классической немецкой фило-
софии к Марксу уничтожает родовое различие между идеализмом и материализмом, но не
спасает трудовую теорию стоимости. Ильенков, однако, не колеблясь провозглашает, что
марксистский взгляд на взаимозависимость между деятельностью и вещами доказывает
правильность диалектического материализма [Ильенков 2009,46]. Достаточно сказать, что
этот термин, который, возможно, был тактически полезен Ильенкову для обоснования его
марксистской ортодоксальности, или даже характеризует его собственные взгляды, нико-
гда не употреблялся Марксом и использовался, по-видимому, только после его смерти.
112
Спорная трудовая теория стоимости Маркса занимает центральное место в его моде-
ли современного промышленного общества. Его теория стоимости, или трудовая теория
стоимости, представляет собой отдаленную модификацию положения Адама Смита,
что то, чего нечто стоит, есть функция содержащегося в нем труда. Смит, как позднее и
Маркс, различает потребительную стоимость и меновую стоимость. Маркс, приписы-
вающий Смиту субъективистскую, качественную точку зрения, противопоставляет ей
объективистскую, количественную трактовку стоимости. Маркс следует за Рикардо и
другими классическими экономистами в своей трактовке стоимости как меновой стоимо-
сти, которая в денежной форме выражает труд, необходимый для изготовления данного
товара.
Дебаты по поводу Марксовой теории стоимости касаются объективного определе-
ния стоимости. Неясно, достигает ли этой цели какая-либо из разных трудовых теорий
стоимости. Сторонние наблюдатели расходятся в выборе правильного подхода. Вот не-
сколько примеров. Согласно Бём-Баверку, позиция Маркса основывается на его теории
стоимости, которая противоречива, поскольку в I и III томах “Капитала” его взгляды
различаются [Бём-Баверк 2002]. Для Гильфердинга марксистский закон стоимости есть
закон движения капиталистического общества. Борткевич доказывает противоречи-
вость теории стоимости, которую он реконструирует [Борткевич 1949]. Согласно Ро-
бинсону, позиция Маркса не зависит от его теории стоимости, но его теория стоимости,
включая его взгляд на уменьшающуюся норму прибыли, запутана и попросту неверна
[Робинсон 1974, 4, 22, 36].
В задачу данной статьи не входит попытка сформулировать жизнеспособную теорию
стоимости или даже предложить правильную интерпретацию взглядов Маркса. Я полагаю,
что Ильенков пытался защитить объективность Марксовой теории капитализма, отстаи-
вая идею объективной стоимости. Взгляды Маркса на стоимость трудны для восприятия,
неясны и, возможно, незащитимы. Достаточно сказать здесь, что “Капитал” начинается с
различения стоимости и меновой стоимости, что предполагает определенное понимание
стоимости. Марксова трудовая теория стоимости, как и его теория прибавочной стоимо-
сти, показывают то, как общественное отношение, не являющееся просто умственным
понятием, а реально существующее, принимает товарную форму, специфическую для
капитализма.
Маркс, отмечающий это во многих местах, заново утверждает в конце жизненного и
творческого пути то, что можно считать окончательной версией его теории. В «Замечани-
ях на книгу Вагнера “Учебник политической экономии”» (1881), написанных в последние
два года жизни, он высказывает два ключевых утверждения: во-первых, потребительную
стоимость и меновую стоимость можно различать только абстрактно, но они нераздели-
мы на практике, поскольку обе содержатся в том, что он называет продуктом труда, или
товаром; и во-вторых, стоимость товара - историческая переменная, как и общественная
стоимость труда.
Проблема Маркса, которую он так и не смог решить через удовлетворительную
формулировку трудовой теории стоимости, состояла в поиске формулировки понимания
стоимости, которая включала бы как меновую стоимость, количественную и измеряемую
в денежных единицах, так и потребительную стоимость, качественную и потому не подле-
жащую измерению в денежных единицах. Если это верно, то из этого следуют два тезиса.
Во-первых, демонстрации Ильенковым того, что стоимость объективна, недостаточно
для спасения трудовой теории стоимости. Если это было его целью, то он ее не достиг.
Во вторых, поскольку качество и количество несоизмеримы, трудовая теория стоимости,
принимающая это фундаментальное различие, не может быть успешной.
Заключение: Ильенков об идеальном и опредмечивании
В этой статье я проанализировал ильенковскую теорию идеального. Рассмотрением
того, что он называет “идеальным”, он вносит вклад в современную теорию опредме-
113
чивания. Известное явление опредмечивания человеческой деятельности проявляется
по-разному в разных ситуациях: для Гегеля, который различает опредмечивание и от-
чуждение, опредмечивание служит основой его взглядов на превращение субъекта в
субстанцию в рамках его конструктивистского понимания социальной онтологии, и
на превращение субстанции в субъект в рамках его конструктивистского понимания
познания. Для Маркса опредмечивание служит основой его точки зрения на консти-
туирование объективной стоимости при производстве товаров. Успешная трудовая
теория стоимости предполагает объективное объяснение всех форм стоимости. Однако
Ильенков не может положить в основу трудовой теории стоимости объективное поня-
тие стоимости ввиду фундаментальной несовместимости - не по степени, а по роду -
объективных, или меновых, форм стоимости и ее субъективных, или потребительских
форм.
Провал попыток основать трудовую теорию стоимости на более глубоком понятии
стоимости указывает на трудность обоснования любого варианта этой позиции, которая,
согласно некоторым интерпретациям, лежит в самой сердцевине взглядов Маркса. В этом
смысле Ильенков не усиливает, а фактически ослабляет теорию Маркса.
Хотя он представляет себя как марксиста-ленинца, можно показать, что при этом
он непреднамеренно ослабляет и марксизм. Фундаментальное марксистское различение
идеализма и материализма предполагает фундаментальное различие между философ-
скими теориями, основанными либо на мысли, либо на бытии. Кант, немецкий идеа-
лист, недвусмысленно утверждает, что познание по необходимости начинается с опыта.
И Гегель, и Маркс молчаливо следуют примеру Канта. Однако они отличаются от Канта,
не сформулировавшего понимание опредмечивания, общим для них убеждением, что в
том и посредством того, что люди делают, они строят свое общественное окружение и
самих себя, как необходимое условие познания самого разного рода. Я прихожу к выво-
ду, что, хотя Ильенков устанавливает реальность стоимости, защита им трудовой теории
стоимости терпит неудачу и в то же время подрывает марксистское различение идеализ-
ма и материализма. Ибо он показывает, что глубже многочисленных различий Гегеля и
Маркса и марксистских утверждений об этих различиях лежит редко исследуемое, но
общее для них принятие опредмечивания. Это общее принятие не разделяет, а скорее
объединяет эти две центральные фигуры Нового времени вокруг фихтеанского, а сле-
довательно посткантианского проекта объяснения действительности человека через его
деятельность.
ЛИТЕРАТУРА
Бём-Баверк 1949 - Boehm-Bawerk О. Karl Marx and the close of his system. New York, 1949.
Бём-Баверк 2002 - Бём-Баверк О. К завершению марксистской системы // Бём-Баверк О. Кри-
тика теории Маркса. М.: Социум, 2002.
Борткевич 1949 - Bortkiewicz L. von On the correction of Marx’s fundamental theoretical construc-
tion in the third volume of Capital // Boehm-Bawerk O. Karl Marx and the close of his system. N.Y.,
1949.
Бэкхёрст 1991 - Bakhurst D. Consciousness and Revolution in Soviet Philosophy: From the
Bolsheviks to Evald Ilyenkov. N.Y.: Cambridge University Press, 1991.
Гегель 1990 -Гегель ГВ.Ф. Философия права. М., 1990.
Гегель 1992 - Гегель ГВ. Ф. Феноменология духа. СПб.: Наука, 1992.
Ильенков 1973 - Ильенков Э. Гегель и проблема предмета логики // Философия Гегеля и совре-
менность. М., 1973. С. 120-144.
Ильенков 2009 - Ильенков Э. Диалектика идеального // Логос. 2009. № 1. С. 6-62.
Маркс, Энгельс 1959 - Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений. 2 изд. М., 1959. Т. 13.
Маркс, Энгельс 1968 - Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений. 2 изд. М., 1968. Т. 46. Ч. I.
Маркс, Энгельс 1974-МарксК., Энгельс Ф. Собрание сочинений. 2 изд. М., 1974. Т. 42.
Поппер 2002 - Поппер К.Р. Объективное знание. Эволюционный подход. М.: Эдиториал УРСС,
2002.
Робинсон 1974 -Robinson J. An Essay on Marxian Economics. L.: MacMillan, 1941, rpt. 1974.
114
Примечания
1	“Отчуждением посредством работы всего моего конкретного времени и тотальности моей
продукции я сделал бы собственностью другого их субстанциальность, мою всеобщую деятель-
ность и действительность, мою личность” [Гегель 1990, 123].
2	“...с одной стороны, по мере того как предметная действительность повсюду в общест-
ве становится для человека действительностью человеческих сущностных сил, человеческой
действительностью и, следовательно, действительностью его собственных сущностных сил,
все предметы становятся для него опредмечиванием самого себя, утверждением и осуществле-
нием его индивидуальности, его предметами, а это значит, что предметом становится он сам”
[Маркс, Энгельс 1974, 121].
-115
Ответ на статью Тома Рокмора
“Ильенков об идеалах, опредмечивании
и стоимости”
Д. БЭКХЁРСТ
В своей любопытной статье Том Рокмор доказывает, что ильенковское понимание
идеального имеет целью обосновать оригинальную Марксову теорию экономической
стоимости, но не достигает этой цели. Более того, ильенковский подход затуманивает ка-
ноническое марксистское различение между материализмом и идеализмом, тем самым не
укрепляя марксизм, а подрывая его. По ходу дела Рокмор высказывает целый ряд других
критических комментариев, в том числе несколько относящихся к моей попытке [Бэкхёрст
1991, 189-195] использовать различие между опредмечиванием и отчуждением.
Должен сказать, что я отнюдь не нахожу выводы Рокмора убедительными. Я не буду
подробно рассматривать его аргументы - по правде говоря, я даже не уверен, что дей-
ствительно их понимаю. Вместо этого я хочу изложить свои взгляды по рассматриваемым
им вопросам, чтобы разъяснить читателям, почему я не считаю Ильенкова виноватым в
грехах, приписываемых ему Рокмором.
Но сначала о терминологии. Хотя Рокмор иногда говорит, что он обсуждает ильен-
ковскую теорию идеалов, на самом деле речь идет о знаменитом ильенковском понима-
нии идеального, т.е. нематериальных явлений, таких как понятия, универсалии, смыслы
(значения), ценности, рассуждения и т.п. Ильенков много писал об идеалах, таких как
идеал Свободы, Равенства и Братства или идеал Просвещения, особенно в своей книге
“Об идолах и идеалах” [Ильенков 1968], но важно отличать такие обсуждения от его трак-
товки философской категории идеального как таковой [Ильенков 1962; Ильенков 2009].
Я уверен, что Рокмор это понимает, но его текст может ввести в заблуждение.
Перейдем к сути. Сначала я рассмотрю отношение работ Ильенкова к различию меж-
ду материализмом и идеализмом, прежде чем перейти к обсуждению им трудовой теорий
стоимости. И в заключение я выскажу некоторые соображения о взаимоотношении отчуж-
дения и опредмечивания.
Материализм и идеализм
Для начала припомним ильенковское решение проблемы идеального. Ильенков до-
казывает, что идеальные явления существуют объективно. Они не сводятся к аспектам
внутреннего, субъективного мира индивидуального сознания, но являются характеристи-
ками внешнего мира, которому отдельные личности коллективно противостоят. Может
116
показаться, что, утверждая это, Ильенков прибегает к некой форме платонизма, но это
не так. Ильенков настаивает на том, что идеальные явления обязаны своим существова-
нием человеческой деятельности. Область идеального порождается и поддерживается
коллективной деятельностью людей, взаимодействующих с миром. Идеальность есть
форма объективированной деятельности. Как таковые, идеальные явления суть аспекты
культуры, обладающие тем не менее прочной объективностью, с которой личности долж-
ны считаться не меньше, чем с объективностью физических предметов, с которыми они
сталкиваются.
Для многих советских философов, таких как оппонент Ильенкова Давид Дубровский,
идеальные объекты сводились к ментальным явлениям, а ментальные явления в конечном
счете сводились к деятельности мозга. Для Ильенкова, напротив, объяснение идеального
должно идти не от ментального к идеальному, а наоборот. Объективность идеального есть
часть объяснения природы и возможности человеческих разумов (minds), поскольку каж-
дый индивидуальный разум возникает только посредством ассимиляции, или интериори-
зации, форм мысли, конкретные примеры которых лежат в идеальной области духовной
культуры человечества. То, что человеческие существа обитают в царстве идеального, со-
ставляет различие между нашими разумами и разумами животных, отличных от человека,
жизнедеятельность которых определяется их биологической природой во взаимодействии
с их непосредственной средой. Наша природа, напротив, столь же историческая, сколь
и биологическая, и наши жизни проживаются в исторически разворачивающимся мире,
который постоянно открывает нам возможности самоопределения и самопреобразования.
Держа в уме эти взгляды Ильенкова, спросим теперь, как они соотносятся с противо-
поставлением материализма и идеализма. Защита Ильенковым объективности идеально-
го, конечно, спровоцировала обвинения в том, что он является идеалистом [Лекторский
2012, 281-287]. Однако, рассматривая это обвинение, мы не должны быть столь же по-
спешными, как его обвинители. Различие между материализмом и идеализмом - один из
основных элементов марксистской мысли, который часто использовался для того, чтобы
разделить всех мыслителей на две группы (чаще характеризуемых в милитаристском духе
как “группировки” или “лагеря”) - хороших и плохих, прогрессивных и реакционных,
научных и мистических, революционных и буржуазных. В Советском Союзе название
“идеалист” использовалось как палка для избиения оппонентов, которое, впрочем, смяг-
чалось только тем фактом, что Маркс и Ленин умных идеалистов предпочитали глупым
материалистам. Но теперь, когда мир советской философии исчез или погиб, и мы уже
не обязаны рассматривать философские дебаты в таких манихейских терминах, следует
сделать шаг назад и спросить: что поставлено на карту различением материализма и идеа-
лизма? О чем идет спор?
Ответ, конечно, состоит в том, что спор может идти о многих разных вещах. Быть мо-
жет, самый главный спор идет о том, что можно назвать фундаментальным объяснением
природы реальности. Отвечая на вопрос “Как возник мир?”, начинаем ли мы с соображе-
ний о физических явлениях (“Большой взрыв” и т.п.), или же апеллируем к разуму, пред-
ставляя мир как результат осмысленного планирования? Не кажется неправдоподобным
назвать первую стратегию “материалистической”, а вторую “идеалистической”. И по это-
му критерию Ильенков, очевидно, материалист, и ничто из сказанного им об идеальном
этому не противоречит.
Вторая проблема касается объяснения специфически исторических явлений. Объяс-
няем ли мы исторические события, и особенно историческую деятельность {agency), в
первую очередь обращением к материальным факторам, в частности, соображениями ка-
сательно экономических сил и отношений, или же мы понимаем их как реализацию идей
(то ли психологическим состоянием деятелей, то ли более межличностными идеальными
формами)? Исторические материалисты рекомендуют по отношению к истории первый
подход, идеалисты - второй. При всем том в марксистской традиции очень много споров
о том, что именно должно вытекать из последовательно материалистического понимания
истории. Так что хотя мы можем сказать, что Ильенков, несомненно, утверждает в широ-
ком смысле материалистическое понимание истории - в противовес, например, гегелев-
117
скому пониманию истории как одиссеи идей - нет сомнений, что его понимание идеаль-
ного предоставляет культурным формам, ценностям и концептуальным структурам такую
степень автономности, в которой более редукционистски настроенные материалисты им
бы отказали. Но поскольку твердолобый экономический детерминизм очевидно неприем-
лем, ильенковскому ревизионизму - если это действительно ревизионизм - в этом вопросе
можно только аплодировать. Более того, он вряд ли представляет собой уступку идеализ-
му, поскольку совместим с нюансированным, многоуровневым подходом к историческому
объяснению, который уходит от всеобъемлющих нарративов как в материалистическом,
так и в идеалистическом стиле.
Третий момент касается того, существует ли на самом деле такая вещь, как независи-
мая от разума материя, и если да, то не являются ли материальные предметы всего лишь
выродившимися формами чего-то идеального. В этом пункте Ильенков, очевидно, мате-
риалист.
Четвертый момент по своей природе более эпистемичен. Позиция Ильенкова, по-ви-
димому, предполагает, что мы имеем познавательный доступ к реальному миру только
благодаря его идеализации деятельностью человека. Иначе говоря, только посредством
усваивания и принятия нами понятий и форм мышления, имеющих место в нашей куль-
туре, мир вообще нам открывается. Так что мир, который мы знаем, есть мир, опосредо-
ванный нашими понятиями. Но если мы знаем мир потому, что наше место обитания -
в области идеального, откуда мы можем знать реальность такой, какова она есть вне
всякого отношения к нашим формам мышления или способам деятельности? Ильенков,
похоже, столкнулся здесь с проблемой, подобной той, которая побудила Канта объявить
вещи в себе непознаваемыми. Ильенков признает это проблемой, и я в течение ряда лет
искал наилучшие подходы к ее решению [Бэкхёрст 1999; Бэкхёрст 2014]. Сам Ильенков
отвечал на этот вопрос уклончиво, но я думаю, что его позицию можно реконструировать
следующим образом. Хотя верно, что мы знаем реальность только в той мере, в какой она
раскрывает себя нам благодаря нашим формам мышления и опыта, никакое объяснение
того, каким образом возможны мышление и опыт, не может обойтись без отсылки к наше-
му статусу как существ во плоти, обитающих в мире, созданном не нами. И это не просто
потому, что наилучшее объяснение того, что у нас вообще есть представление о реально-
сти, по существу предполагает отсылку к физическому миру, но потому, что само наше
сознание предполагает осознание себя как длящихся (enduring) материальных существ,
пребывающих в объективном мире совместно с другими подобными существами. Так
что хотя в позиции Ильенкова можно явственно усмотреть наследие трансцендентальной
философии, он не трансцендентальный идеалист. Возможно, его позицию можно назвать
“трансцендентальным материализмом” на том основании, что он считает наш статус ма-
териальных существ предварительным условием возможности мышления и опыта, но во
избежание порождения парадокса я предлагаю уклониться от этого искушения и просто
называть Ильенкова материалистом.
Есть и другие способы отличать материалистов от идеалистов, но нет нужды при-
водить их здесь. Достаточно заметить, что нет заслуживающих внимания идей у Ильен-
кова, которыми он бы подрывал какую бы то ни было форму материализма, достойную
серьезного рассмотрения (за исключением, конечно, той формы материализма, согласно
которой существуют только материальные явления, где под “материальными явлениями”
понимаются явления, фигурирующие в естественнонаучных теориях и объяснениях, - то,
что такой сциентизм философски катастрофичен, служит постоянной темой философии
Ильенкова, но Рокмор, конечно же, не намерен эту форму поддерживать).
Поэтому я не вижу причин заявлять, что Ильенков наносит ущерб марксизму, смазы-
вая различие между материализмом и идеализмом. Конечно, он заставляет нас усиленно
размышлять о различиях между материальным и идеальным, так что после этих усилен-
ных размышлений можно пожелать, чтобы философия могла освободиться от сражений
между “измами”, которые скорее упрощают проблемы и притупляют ум, чем просвещают
его. Если бы одним из следствий философии Ильенкова была возможность отправить
конфликт между материализмом и идеализмом в мусорный ящик истории, я первый бы
118
аплодировал этому. Но я не уверен, что мы можем признать за ним такую заслугу. Он был,
в конце концов, сыном своего времени, и я не вижу причин сомневаться в заявленной им
самим подлинности его приверженности материализму.
Трудовая теория стоимости
Я полагаю ошибочным считать, как это делает Рокмор, что Ильенков выдвинул свою
концепцию идеального для обоснования Марксовой теории стоимости. И столь же оши-
бочным было бы, по моему мнению, утверждать, что Ильенков апеллирует к трудовой
теории стоимости для оправдания своих взглядов на идеальное. Положение скорее таково.
Ильенков, несомненно, пришел к своей трактовке идеального, размышляя над марксовым
анализом стоимости и над тем, как различные гегелевские понятия влияли на этот анализ
[Ильенков 1997; Ильенков 2009]. И, излагая свое понимание, Ильенков использует взгля-
ды Маркса как убедительную иллюстрацию формирования идеального явления (формы
стоимости) человеческой деятельностью. Конечно, это не просто иллюстрация, посколь-
ку Ильенков использует свой подход как пример того же самого стиля мышления, который
влиял на Маркса. Это очень важно, но основная идея тут в том, что стоимость товара есть
нечто идеальное, отличное от его физического характера, но проявляющееся в нем. Это
отражает общий характер идеального. Оно несводимо к материальному, но выражается в
материальном, или проявляется им, коль скоро соответствующие материальные явления
воплощаются в сети практик и отношений, от которых зависят эти материальные свой-
ства. Ильенков иногда говорит об этом как о представлении', идеальное представляется
в физической форме предмета. Это может сбить с пути (и это сбило с пути Рокмора),
поскольку Ильенков имеет здесь в виду не представление в том смысле, в каком образ
представляет предмет или слово обозначает вещь. Это отношение больше походит на от-
ношение между дипломатом и страной: дипломат представляет свою страну в том смыс-
ле, что страна предстает в образе дипломата, который говорит за нее, или, если хотите,
страна говорит через дипломата [Ильенков 2009, 38]. Подобным же образом идеальное
присутствует в физической форме предмета и выражается им, говоря с нами сквозь его
физическую форму.
В Марксовом анализе стоимости есть много интересных аспектов, и размышления
Ильенкова об идеальном могут, конечно, пролить свет на некоторые из них. Поэтому его
работа релевантна дебатам о правдоподобности теории Маркса и способах реконструк-
ции ее различными направлениями марксистской традиции [Ойттинен, Раухала 2014].
Однако нет никаких оснований полагать, что убедительность трудовой теории стоимости
опирается на философскую концепцию, формулируемую Ильенковым, как, по-видимому,
полагает Рокмор, или что ильенковская теория идеального является в каком-либо смысле
заложником успеха трудовой теории стоимости. Невзирая на их концептуальные связи, их
успех не зависит друг от друга. Я думаю, что Ильенков прекрасно это понимал, так что
нельзя обвинять его в совершении ошибок, которые ему приписывает Рокмор.
Отчуждение и опредмечивание
Рокмор критикует то, как я использую - в “Сознании и революции” [Бэкхёрст 1991] -
различение отчуждения и опредмечивания. Я доказываю, что там, где Гегель видит “по-
гружение духа в субстанцию” как форму отчуждения, поскольку дух противостоит самому
себе как чему-то другому, ильенковская точка зрения приглашает нас отличать опредме-
чивание от того, что марксисты называют “отчуждением”, а именно отлучением рабочих
от продуктов их труда и самого процесса труда в условиях капитализма. Коммунизм стре-
мится устранить отчуждение, но не имеет смысла стремиться преодолеть опредмечива-
ние, поскольку опредмечивание идеального есть предварительное условие возможности
мышления и опыта (это, конечно, совсем не тот смысл опредмечивания, который можно
119
обнаружить в писаниях феминисток, упоминание которых Рокмором скорее затуманивает
вопрос). Рокмор придает большое значение тому обстоятельству, что Гегель предвосхитил
марксистскую идею отчуждения, что справедливо, но я не вижу, каким образом это опро-
вергает различение, которое я предлагаю и описываю. И я, конечно же, не понимаю, каким
образом признание проницательности Гегеля в этом вопросе может подорвать различие
материализма и идеализма. Потому что спор между Гегелем и Ильенковым идет не о том,
должны ли мы думать об идеальном как представленном в материальном, и не о том, мож-
но ли описать угнетение рабочего класса как включающее отчуждение. Спор между ними
идет о том, как понимать само опредмечивание. Идет ли речь о Духе (с большой буквы),
разворачивающем себя, о мысли, мыслящей себя? Или о естественной истории человече-
ских существ, взаимодействующих с физическим миром? Спор между материалистами
и идеалистами идет об ответе на этот вопрос. Как мы видели, философия Ильенкова, к
добру или к худу, продолжает воспринимать этот вопрос серьезно. И его ответ на этот
вопрос, безусловно, последовательно материалистический.
Голос Ильенкова играет решающую роль в философской культуре Советского Союза,
и он является важной фигурой в марксистской философской традиции. Но его роль не
сводится к этому. Его идеи многими путями связаны с различными направлениями разви-
тия современной мысли, такими как растущий интерес англо-американской философии
к Гегелю в работах таких мыслителей, как Брэндом, Пиппин, Пинкард и Макдауэлл, или
развитие идей Выготского в современной психологии, такое как в захватывающих работах
Майкла Томазелло о развитии мышления и языка. По моему мнению, пора меньше гово-
рить о позиции Ильенкова в старых спорах, а больше о том, как его идеи открывают нам
творческие пути мышления, обращенные в будущее.
ЛИТЕРАТУРА
Бэкхёрст 1991 - Bakhurst D. Consciousness and Revolution in Soviet Philosophy. From the
Bolsheviks to Evald Ilyenkov. N.Y.: Cambridge University Press, 1991.
Бэкхёрст 1999 - Бэкхёрст Д. Культура, нормальность и жизнь разума // Вопросы философии.
№9. С. 159- 177.
Бэкхёрст 2014 - Бэкхёрст Д. Деятельность и рождение личности // Проблемы и дискуссии в
философии России второй половины XX века: современный взгляд. М.: Наука, 2014.
Ильенков 1962 - Ильенков Э.В. Идеальное // Философская энциклопедия. М.: Советская энцик-
лопедия. 1962. Т. 2.
Ильенков 1968 -Ильенков Э.В. Об идолах и идеалах. М.: Политиздат, 1968.
Ильенков 1997 - Ильенков Э.В. Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретиче-
ском мышлении. М.: РОССПЭН, 1997.
Ильенков 2009 - Ильенков Э.В. Диалектика идеального // Логос. 2009. № 1. С. 6-62.
Лекторский 2012 - Лекторский В.А. Философия, познание, культура. М.: Канон+, 2012.
Ойттинен, Раухала 2014 - Ойттинен В., Раухала П. Ильенковская диалектика абстрактного
и конкретного и недавние дебаты о форме стоимости // Dialectics of the Ideal. Evald Ilyenkov and
Creative Soviet Marxism. Ed. by Alex Levant and Vesa Oittinen. Leiden; Boston: Brill, 2014.
120
Ответ Т. Рокмору (в защиту идеализма)
С.Н. МАРЕЕВ
Со времен первой публикации статьи Э.В. Ильенкова в “Философской энциклопедии”
прошло более полувека. За прошедшее время был опубликован и полный вариант этой
работы в “Вопросах философии” и в книге, вышедшей в издательстве URSS: [Ильенков
2010]. А недавно эта работа вышла в английском переводе в издательстве Brill: [Диалекти-
ка идеального: Эвальд Ильенков и творческий советский марксизм 2014].
За это время появилась довольно обширная критическая и комментаторская лите-
ратура, в том числе большая работа М.А. Лифшица “Диалог с Эвальдом Ильенковым”,
в которой он критикует концепцию идеального Ильенкова [Лифшиц 2003]. Между тем,
Том Рокмор начинает критическую статью об идеальном у Ильенкова со ссылки на книгу
Д. Бэкхёрста 1991 г. [Бэкхёрст 1991 ] в том смысле, что он “все еще основной комментатор
Ильенкова в англоговорящем мире”.
Однажды я спросил покойного друга Геннадия Солодкова, почему они не читают нас
по-русски, на что он мне ответил встречным вопросом: а ты читаешь по-монгольски?
Я понял так, что мы для Запада “монголы”. Да, скифы мы... Но, как писал Владимир
Маяковский, “...я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин”. Так вот,
перефразируя Маяковского, “будь я и негром преклонных годов”, русский бы выучил
только за то, что им разговаривал... Ильенков.
“Поскольку я недостаточно знаком с русской философией, - пишет далее Рокмор, -
чтобы рассмотреть это понимание в контексте взглядов Ленина, Богданова, Выготского
и др., я ограничусь замечаниями о взглядах Ильенкова на Лукача, Маркса, марксизм и
немецкий идеализм. Термин Ильенкова “идеальное” соответствует тому, что другие учас-
тники соответствующих дискуссий называют “опредмечиванием”. В этой статье я сравню
и противопоставлю взгляды на опредмечивание Гегеля, Маркса и Лукача. Я буду доказы-
вать, что взгляды Ильенкова на идеальное не могут служить марксистской теории стои-
мости и в то же время - быть может, непреднамеренно - подрывают классическое марк-
систское различение идеализма и материализма”.
Признание своей “вины” смягчает наказание, но незнание закона не освобождает от
ответственности. Но где же у Ильенкова “опредмечивание” вместо “идеального”? Понят-
но, что здесь, прежде всего, нужно рассмотреть определение идеального у самого Иль-
енкова, которое Рокмор вообще не приводит. “Идеальность, - пишет Ильенков, - есть
характеристика вещей, но не их естественно-природной определенности, а той опреде-
ленности, которой они обязаны труду, преобразующе-формообразующей деятельности
общественного человека, его целесообразной чувственно-предметной активности” [Иль-
енков 2010, 122]. И далее: “Идеальная форма - это форма вещи, созданная общественно-
человеческим трудом. Или, наоборот, форма труда, осуществленная в веществе природы,
“воплощенная” в нем, “отчужденная” в нем, “реализованная” в нем и потому представшая
перед самим творцом как форма вещи или как отношение между вещами, в которое их
(веши) поставил человек, его труд, и в которое они сами по себе никогда не встали бы”
[Ильенков 2010, 122].
В ряд “воплощение”, “отчуждение”, “реализация”, можно поставить и “опредмечи-
вание”, хотя в данном случае у Ильенкова речь идет и о “распредмечивании”. И, согласно
Марксу, и даже Гегелю, это два встречных процесса, которые один без другого не сущест-
вуют. Ведь для того, чтобы воплотить, “опредметить” идею, замысел, проект и т.п., надо
их иметь “в голове”. И если мы не платоники и не гегельянцы (в худшем смысле), то мы
должны получить идею из самой действительности. А это может быть сделано только
через “распредмечивание”. Через “распредмечивание” не в акте созерцания, а в целесооб-
разной преобразующей деятельности, проще говоря - в труде.
121
Понятно, что идеальное, идеализация, связано с “опредмечиванием” и “распредмечи-
ванием”, но это не одно и то же. Такого не позволяет сама научная терминология: нельзя
одно и то же называть двумя разными словами. Это важно еще и потому, что “опредме-
чивание” связано с “отчуждением”. Их связывал уже Гегель, который и стал употреблять
этот юридический термин применительно к человеческой деятельности. Отчуждение в
праве - передача какого-то блага от одного лица к другому в результате купли-продажи,
дарения, вступления в наследство и т.п. И это потому, что человек в своей деятельности,
если он продает ее продукт, отчуждает свои сущностные силы. Когда же он продает не
просто продукт, а свою рабочую силу, которой теперь распоряжается другой человек, то
он и сам себе становится чужим, а его деятельность утрачивает идеальный характер и
превращается в чисто механическую деятельность. Так что не всякая человеческая дея-
тельность носит идеальный характер. Идеальный характер носит только целесообразная
деятельность, сообразная цели, которая на стороне самого деятеля. А если цель твоей
деятельности задается тебе как внешняя и чуждая, то идеальное уже на стороне того, кто
задает, командует, распоряжается и т.д. И корень всякого отчуждения есть отчуждение че-
ловека от человека, иначе говоря, частная собственность, частный интерес. Вот что имели
в виду Маркс и Ильенков.
Согласно Ильенкову, утверждает Рокмор, Маркс в “Капитале” использует “идеаль-
ное” в гегельянском значении этого слова, хотя понимает его в противоположном ключе.
Но понимания идеального как формы человеческой деятельности у Гегеля в явном виде
нет. И хотя Гегель высоко ставит труд, и, как отмечает Маркс, человек у Гегеля есть про-
дукт собственного труда, идеальность труду он не приписывает. Потому, что Гегель - и
он не зря читал Адама Смита - знает только отчужденный труд, производящий меновые
стоимости, товары. Но в товаре всякое качество труда исчезает, а воплощается, “опред-
мечивается”, только его количество, количественная характеристика, которую труд имеет
только как простая затрата физической и нервной энергии. Гегель не видел перспективы
снятия отчуждения в “гражданском обществе”, а другого он не знал, хотя его отнюдь не
идеализировал. А идеализировал он государство, философию и религию, которые должны
примирить человека с его отчуждением.
“Позиция Ильенкова, - заявляет Рокмор, - не совсем ясна”. Но ведь Рокмор припи-
сывает Ильенкову совсем не то, что у него есть. В науке, как и в юриспруденции, нельзя
считать человека виновным до тех пор, пока его вина не доказана. Вот и в статье Рокмора
не только “вина” Ильенкова не доказана, но по сути даже неясно, в чем она состоит.
И анализа позиции Ильенкова здесь тоже нет. Но при этом постоянно идут ссылки на
Бэкхёрста: согласно Бэкхёрсту, для Ильенкова “опредмечивание есть средство само-
реализации субъекта (понимаемого марксизмом как человек (humanity), а не как дух)”
[Бэкхёрст 1991, 190].
Бэкхёрста мы уважаем, но он мог ошибаться, тем более, что Бэкхёрст не принял диа-
лектический метод Ильенкова, а Ильенков считал этот метод совершенно необходимым
для понимания таких вещей, как мышление, познание, идеальное. В этом отношении
предшественником Ильенкова является Лев Семёнович Выготский, для которого пробле-
ма метода имела принципиальное значение.
Рокмор упрекает Ильенкова в том, что тот употребляет в отношении философии
Маркса термин “диалектический материализм”, которого у Маркса не было. На этот счёт
тоже существует литература. Здесь я вынужден сослаться на свою книгу “Из истории
советской философии: Лукач - Выготский - Ильенков” [Мареев 2008]. Что же касается
Ильенкова, то он еще в 1956 г. заявил, что у Маркса не было ни “диамата”, ни “истмата”,
а было материалистическое понимание истории, за что и был изгнан с философского
факультета МГУ. Но в советские годы другого названия, кроме “диамата” и “истмата” не
употреблялось. И, понятно, Ильенков не мог выражаться иначе, в особенности когда пи-
сал в официальных изданиях. Но понимал он при этом то, что понимал. И у официальных
“диаматчиков” и “истматчиков” это не вызывало сомнения.
Отдельный раздел своей статьи Рокмор посвящает проблеме стоимости в связи с иль-
енковской концепцией идеального. «В задачу данной статьи, - пишет Рокмор, - не входит
122
попытка сформулировать жизнеспособную теорию стоимости или даже предложить пра-
вильную интерпретацию взглядов Маркса. Я полагаю, что Ильенков пытался защитить
объективность Марксовой теории капитализма, отстаивая идею объективной стоимости.
Взгляды Маркса на стоимость трудны для восприятия, неясны и, возможно, незащитимы.
Достаточно сказать здесь, что “Капитал” начинается с различения стоимости и меновой
стоимости, что предполагает определенное понимание стоимости. Марксова трудовая
теория стоимости, как и его теория прибавочной стоимости, указывают на то, как общест-
венное отношение, не являющееся просто умственным понятием, а реально существую-
щее, принимает товарную форму, специфическую для капитализма».
Но если сам Рокмор отказывается “даже предложить правильную интерпретацию
взглядов Маркса”, то как можно говорить о “неясности” взглядов Ильенкова и Маркса?
Начать надо с того, что Маркс отнюдь не выдумал свою теорию стоимости из собст-
венной головы, а продолжает “линию” Смита и Рикардо, а еще раньше Уильяма Петти
и даже Фомы Аквинского. Уже Смит и Рикардо различали то, что Маркс называет по-
требительной стоимостью и меновой стоимостью. Рокмор неверно, неточно пишет,
что Маркс различает стоимость и меновую стоимость. Маркс существенно уточняет тру-
довую теорию стоимости своего предшественника Рикардо. Но во всей этой традиции
стоимость имеет объективный характер. Субъективистские “теории” стоимости стали
появляться только после Рикардо, в так называемой “вульгарной”, как ее называет Маркс,
политической экономии.
Для Ильенкова как марксиста нет проблемы объективности стоимости. А для него
существует проблема объективности идеального. Вернее проблема доказательства объ-
ективности идеального. И он выступает непосредственно против субъективистской трак-
товки идеального, когда оно только “в голове”. Стоимость для Ильенкова - лишь пример
того, как, не будучи материальным телом, она, тем не менее, существует объективно,
независимо от наших желаний и предпочтений. Стоимость - не вещь, а отношение, отно-
шение между людьми по поводу вещей, а в вещах она положена этим отношением. Это,
согласно Лукачу, овеществленное отношение, но все равно не сама вещь. В этом смысле
она существует идеально, но и объективно, хотя и “в голове” она существует тоже в той
мере, в какой наша голова участвует в деятельности людей. А когда она пытается что-то
породить из себя, то порождает всяческие химеры.
Рокмор обвиняет Ильенкова в некомпетентности: “Провал попыток основать тру-
довую теорию стоимости на более глубоком понятии стоимости указывает на трудность
обоснования этой позиции, которая, согласно некоторым интерпретациям, лежит в самой
сердцевине позиции Маркса. В этом смысле Ильенков не усиливает, а фактически ослаб-
ляет теорию Маркса”. Что тут можно еще сказать? Только то, что таких обвинений в адрес
Ильенкова не бросали даже самые ограниченные советские “марксисты”.
В заключение хочется сказать: защищать Маркса от “идеализма” Ильенкова - небла-
годарное дело. Специфика материализма Маркса состоит именно в том, что в нем снят не
только весь прошлый материализм, но и классический идеализм Платона и Гегеля, и “пе-
реворачивание” идеализма Гегеля с головы на ноги не означает отказа от объективности
идеального.
ЛИТЕРАТУРА
Бэкхёрст 1991 - Bakhurst D. Consciousness and Revolution in Soviet Philosophy: From the
Bolsheviks to Evald Ilyenkov. N.Y.: Cambridge University Press, 1991.
Ильенков 2010 - Ильенков Э.В. Истоки мышления. Диалектика идеального. М.: URSS. 2010.
Диалектика идеального: Эвальд Ильенков и творческий советский марксизм 2014 - Dialectics
of the Ideal. Evald Ilyenkov and Creative Soviet Marxism. Ed. by Alex Levant and Vesa Oittinen. Leiden;
Boston. Brill. 2014.
Лифшиц 2003 - Лифшиц М.А. Диалог с Эвальдом Ильенковым. М., 2003.
Мареев 2008 - Мареев С.Н. Из истории советской философии: Лукач - Выготский - Ильенков.
М., 2008.
123
Опредмечивание, овещнение
и отчуждение: актуальность абстрактных
философских дискуссий
А.В. БУЗГАЛИН
Статья Т. Рокмора, содержащая попытку воспроизведения взглядов Марса, Лукача и
Ильенкова на проблему опредмечивания и идеального знаменательна по меньшей мере
в двух отношениях.
Первое - сам факт обращения к этой теме. Начало нынешнего века, проникнутого
почти исключительного узкопозитивистской и постмодернистской проблематикой, сде-
лало тонкие рассуждения на темы марксистской философии вообще и проблемы соотно-
шения материального и идеального, в частности, чуть ли не маргинальной темой. Между
тем, эта сфера была, есть и будет более чем актуальна, причем не только в рамках фило-
софского “дискурса”, но и с точки зрения решения многих фундаментальных проблем
общественной практики. И этим рассматриваемая статья безусловно ценна и заслужи-
вает всяческой поддержки. Более того, тема реактуализации этой части классического
марксистского и критического марксистского (XX в.) наследия столь значима, что ниже
автор этих строк специально к ней вернется в надежде на продолжение ее обсуждения на
страницах журнала.
Второе. Содержательно статья Т. Рокмора являет собой весьма типичный пример
крайне одностороннего, хотя и весьма типичного для марксизма вне СССР и постсо-
ветского пространства (преимущественно на Западе) понимания проблем идеального,
опредмечивания и наследия Ильенкова. И хотя автор, как я понял, является профессором
Пекинского университета, текст по своей природе более всего напоминает работы опреде-
ленного круга североамериканских авторов.
Эти ремарки были принципиально важны, ибо позволяют перейти к сути дела. А она
состоит в том, что критика отдельных положений этой статьи будет малопродуктивна,
ибо смысл Марксовой и развивающей ее ильенковской теории идеального может быть
понят только на основе системно-диалектического подхода, в котором реализована та са-
мая методология восхождения от абстрактного к конкретному, о которой упоминает, но в
дальнейшем благополучно “забывает” Т. Рокмор.
Итак, исходный пункт: соотношение материального и идеального в мире обществен-
но-деятельного человека. Во-первых, материальное и идеальное существуют только как
диалектически (и потому противоречиво) соотносимые категории. Вне друг друга они
внесмысленны. Во-вторых, материальное и идеальное - это категории, бытийствующие
исключительно в общественно-практической деятельности человека. Вне нее идеальное
(как и вообще человек) выражаясь гегелевским языком, принадлежат миру ничто (небы-
тия). В-третьих, идеальное как результат распредмечивания, представленный в некотором
третьем предмете, может быть только в процессе деятельности. И четвертый аспект: эта
деятельность и есть бытие человека как родового существа (Лукач). Собственно говоря,
это все, что можно сказать об идеальном и материальном как предельных абстракциях
философского осмысления бытия человека.
Рассуждения же Т. Рокмора, в соответствие с которыми “общественная производ-
ственная деятельность человека преобразует вещи, которые вследствие этого приобре-
тают форму идеальности, или стоимость”, оказываются в этом контексте, мягко говоря,
неточны по целому ряду параметров: (1) непонимание того, что деятельность человека
есть распредмечивание и опредмечивание, что не тождественно преобразованию вещей;
(2) забвение того, что далеко не всякая деятельность, а только труд обособленных товаро-
124
производителей создает стоимость; (3) наконец, странное игнорирование того, что стои-
мость есть материальное общественное производственное отношение.
Следующий шаг в развертывании теории идеального - феномены распредмечивания
и опредмечивания как атрибуты человеческой деятельности. Давать характеристику этим
понятиям после Ильенкова и Батищева, точно и тонко раскрывших и развивших соответ-
ствующие фрагменты Маркса - занятие, вообще говоря, малоплодотворное, но поскольку
ныне это наследие большинством либо забыто, либо вообще не освоено, повторю некие
азы. Начнем опять же с того, что распредмечивание и опредмечивание есть диалектиче-
ски, противоречиво единые процессы, и вне друг друга не существуют.
Исходный пункт всякой человеческой (а значит, общественной и предметной) деятель-
ности (рассмотрим в качестве исходной абстракции деятельность человека в материальном
производстве) - распредмечивание ее материальных условий. Человек, распредмечивая
и предмет труда, и орудие труда, формирует идеальную (пока еще предметно не пред-
ставленную) цель деятельности и модель ее осуществления. Процесс распредмечивания
есть своего рода “экстракция” (это слово не надо понимать буквально) опредмеченного в
них культурного смысла, это диалог с их (предметов) бытием как идеального (например,
понимание того, что из досок при помощи пилы, молотка и гвоздей можно сделать стул,
ио нельзя произвести хлеб, а при помощи печки, муки и яиц можно испечь хлеб, но нельзя
сделать даже простейшую табуретку). Далее начинается сугубо материальный процесс
производства стула (или хлеба). Так и только так осуществляется деятельность Человека,
этим самым и отличающаяся от “деятельности” животного, на что образно указал еще
Маркс в своем знаменитом положении об архитекторе и пчеле.
Результатом деятельности становится некий вполне материальный предмет, и как та-
ковая деятельность есть опредмечивание. При этом данный материальный предмет - и вот
здесь начинается уже собственно ильенковское дополнение классического марксизма -
несет в себе и идеальное бытие. Но оно будет явлено миру только в процессе нового акта
распредмечивания. В той мере, в какой потребитель будет использовать стул исключитель-
но как предмет, на котором он будет сидеть, стул будет сугубо материальным феноменом.
Но в тот момент, когда некий индивид захочет использовать стул как объект художествен-
ного творчества (сделав его элементом рисунка) или инженерной деятельности (решив
усовершенствовать его конструкцию) стул обретет идеальное бытие, он окажется включен
в процесс распредмечивания, в котором его (предмета) идеальное бытие станет исходным
пунктом формирования нового идеального бытия нового предмета (картины, написанной
на холсте, новой технологии, воплощенной в новом стуле).
Таким образом, создавший новую конструкцию инженер распредметил стул и тем
самым создал идеальное, воплощенное в материальном объекте (новом стуле), тогда как
обыватель, расположившийся на стуле, использовал его как сугубо материальный фено-
мен. Вот почему феномен идеального существует исключительно в соотношении с фено-
меном материального и исключительно в процессе распредмечивания и опредмечивания.
Как таковой процесс распредмечивания и опредмечивания отличен от того, что Маркс
назвал овещнением (в русском языке принято использовать термин “овеществление”,
но он образуется от слова “вещество”, а нам важно оперировать с феноменом “вещь”).
Понятие овещнение автор “Капитала” использует как правило в связи с особым типом
общественно-экономических отношений, а именно - отношений, складывающихся в
условиях товарного производства. Различие опредмечивания как атрибута всякой собст-
венно человеческой деятельности и овещнения человеческих отношений как феномена,
присущего только миру товарного производства (как сказали бы нынешние экономисты -
“рынка”), было многократно прокомментировано в марксистской литературе XX в., при-
чем и западной, и советской1, и я не стал бы об этом даже упоминать, если бы не принци-
пиальной важности “деталь”. Дело в том, что автор рассматриваемой нами статьи вслед
за подавляющим большинством экономистов-неоклассиков, философов-позитивистов и
даже иных марксистов де факта отождествляет деятельность человека вообще и труд в
условиях товарного производства, попадая в капкан того самого товарного фетишизма,
о котором сам же упоминает в своей статье.
125
Специально подчеркну в этой связи еще раз: отношения товарного производства,
в рамках которых единственно существуют такие феномены, как товар (и, следователь-
но, стоимость как одно из свойств товара), товарный фетишизм и т.п. есть исторически
конкретная система производственных отношений, сугубо локализованная во времени и
пространстве (заинтересованного читателя адресую к работам С. Мареева по проблемам
конкретного историзма). Человечество тысячелетиями осуществляло деятельность, созда-
вая великие материальные и идеальные ценности, вне отношений товарного производства
и во многих случаях продолжает это делать до сих пор. И ныне, как и все предшествующие
тысячелетия, ученый, публикующий свое открытие в общедоступном журнале, художник,
отдающий свое произведение в музей, педагог, работающий в государственной школе -
все они осуществляют общественную деятельность по преимуществу вне товарных
отношений.
Сказанное позволяет сделать следующий шаг по пути продвижения к конкретному и
выйти на проблему отчуждения. Отчуждение - феномен более широкий, нежели овещне-
ние и касается социальных отношений во всем пространстве и времени “царства необхо-
димости”, далеко выходя за пределы отношений товарного производства.
В рамках марксистской традиции принято различать немецкие термины опредме-
чивание (Vergegenstandlichung), экстракция, или экстериоризация (EntauBerung), овещ-
нение (Verdinglichung), наделение внешним бытием (VerauBerlichung), овеществление
(Versachlichung), обособленность, изоляция (AuBerlichkeit), отчуждение в юридически-
правовом смысле (VerauBerung) и собственно отчуждение (Entfremdung). См.: [Кузьминов,
Набиуллина, Радаев, Субботина 1989; Нарский 1969, 31; Шубин 2007, 121].
Для нас в этом перечне особо значимы понятия, означающие (1) собственно отчужде-
ние (Entfremdung), (2) овещнение (Verdinglichung, Versachlichung), и (3) опредмечивание
(Vergegenstandlichung).
Оставим последнее выражение “по ту сторону” нашего анализа, ибо в этом случае
речь идет об атрибуте всякой человеческой деятельности. Нас же в этом разделе интере-
суют общественные отношения, в пространстве и времени которых труд, его средства,
результаты, субъект и сами общественные отношения становятся чужды человеку в его
бытии родового существа (Маркс, Лукач). При таком понимании отчуждения становится
понятно, что первый термин уместен в наибольшей степени как обозначение “отчуждения
вообще”, независимо от его конкретно-исторического вида, тогда как второй (“овещне-
ние”) становится важнейшей чертой специфически-исторического вида отчуждения, при-
сущего отношениям товарного производства, капитализма.
При таком подходе исчезает мучаюшая многих марксистов и радующая многих их
критиков тема “отхода” позднего Маркса от использования категории “отчуждение”2.
На наш взгляд, эти рассуждения, построенные преимущественно на анализе терминов,
не выдерживают серьезной критики3.
Во-первых, Маркс, безусловно, развивался как теоретик и методолог, и потому уделял
в разные периоды своего творчества большее внимание тем или иным аспектам пробле-
мы социального освобождения, исследованию которой он посвятил всю жизнь. Но не
это главное. Последнее состоит в том, что, во-вторых, с содержательной точки зрения
категория “отчуждение” (и соответствующий ей немецкий термин Entfremdung), предель-
но генерализованная и потому не отражающая специфики того или иного исторически
конкретного, особого вида отношений отчуждения, была бы неадекватна для анализа
именно товарных, капиталистических отношений. Она была нужна и использовалась
Марксом тогда, когда он, действительно молодой, начинающий исследователь нащупывал
основные аспекты исследования продвижения к будущему коммунизму (позднее и он, и
Энгельс будут больше использовать категорию “царство свободы”). Он размышлял тогда
над предельно общими проблемами, адекватными для исследования системного качества
всего мира предыстории, но недостаточными для исследования собственно капитализма.
Впрочем, и в “Капитале”, как мы уже писали в предыдущем томе, Маркс не забывает об
этом генеральном контексте, посвяшая проблеме “перехода от царства необходимости к
царству свободы” поистине гениальный текст в конце III тома. Кроме того, и в подгото-
126
вительных рукописях к “Капиталу”, и в самом “Капитале” Маркс использует широкий
круг терминов, близких по содержанию к понятию “отчуждение”: прежде всего, понятие
превратных форм, овещнения, а также более сложные конструкции, обозначающие суще-
ствование социально-экономических феноменов “вне индивидов и независимо от них"
[Маркс, Энгельс 1962, 383-384, 391, 397; Маркс, Энгельс 1964, 507, 513, 519, 529; Маркс,
Энгельс 1968, 101].
В-третьих, и это тоже принципиально важно, марксизм не исчерпывается работа-
ми только Маркса. Начиная с Д. Лукача можно проследить линии через Ж.-П. Сартра
и Франкфуртскую школу к критическому марксизму советских ученых-“шестидесят-
ников” и полемизировавших с франкфуртцами более близких к классическому марк-
сизму таких их западных коллег, как Б. Оллман, И. Мессарош, А. Шафф. Наследие
традиции “шестидесятников” (и отечественных, и зарубежных) позволяет показать, что
категория “отчуждение” как более общая не может и не должна вытеснять проблемы
собственно эксплуатации. Это принципиально важно, ибо показывает, что, в частности,
при капитализме общая атмосфера отчуждения, охватывающая и наемных рабочих, и
буржуазию (на чем акцентирует внимание, например, Ж.-П. Сартр), и промежуточные
слои, и даже “лиц свободных профессий”, не снимает, но усиливает систему отношений
эксплуатации.
Сказанное позволяет раскрыть отчуждение как мир, в котором сущностные силы че-
ловека как родового существа, осуществляющего преобразование природы и общества
в соответствии с познанными законами их развития, стали чуждыми для подавляющего
большинства членов общества. Они как бы “присвоены” господствующей социальной
системой и лежащими на ее поверхности превратными формами, имеющими видимость
института, вещи (типичный пример - деньги как вещь, подчиняющая себе человека) или
иной внешней для личности человека формы.
Собственные качества и способности человека - творца истории (цели и средства,
процесс и плоды его деятельности, его чувства и отношения к другим людям) превраща-
ются в мир внешних, чуждых, неподвластных человеку и непознаваемых им социальных
сил. Эти социальные силы - разделение труда и отношения эксплуатации, государство
и традиция, денежный фетишизм и религия - как бы присваивают человеческие каче-
ства и тем самым превращают человека-творца в функцию и раба данных внеличност-
ных сил.
В рамках “царства необходимости” (предыстории) отчуждение развивается не только
как политико-экономический, но и общесоциальный феномен. От человека оказываются
отчуждены его родовая сущность как творца, следствием чего становится социально-
экономическое, политическое (государство, партии...), духовное (идеология, религия...)
и т.д. отчуждение.
В социально-экономической - являющейся непосредственным предметом нашего
исследования - сфере от человека отчужден труд, его цели, средства и продукт4.
Результатом (и предпосылкой) каждого нового витка воспроизводства отчуждения
становится самоотчуждение человека: жизнь, в которой индивид сам себя воспринимает
как функцию внешнего мира.
Продолжим наше восхождение от абстрактного к конкретному. Отношения товарно-
го производства - это исторически особая форма отношений социального отчуждения.
В этом мире отношения опредмечивания обретают отчужденную социальную форму
овещнения. В результате этого непосредственные отношения Человека и Человека в мире
товарных отношений возможны только как отношения товара (вещи), обмениваемого на
другой товар (вещь). В пространстве рынка нет индивидов - есть персонифицированные
вещи. Вам не важно, каким человеком является производитель товара, - вам важно, какой
товар и по какой цене он вынес на рынок. Точно так же и для продавца не важны ваши
личные качества - его волнует только содержимое вашего кошелька. На рынке сталкива-
ются в отношении обмена два отчужденных материальных феномена, две вещи - товар А,
имеющий определенную стоимость и потребительную стоимость, и товар Б, также име-
ющий некоторую стоимость и потребительную стоимость. В объективном материальном
127
отношении товарного производства и обмена люди становятся функциями вещей как со-
циальных акторов. Вещи-товары становятся социальными субъектами, а человек стано-
вится всего лишь функцией от производимого (продаваемого) им товара. В этом, а отнюдь
не в общеисторическом феномене опредмечивания, кроется вопреки мнению Т. Рокмора,
тайна товарного фетишизма как исторически специфической формы социального отчуж-
дения.
Особенно ярко феномен товарного фетишизма проявляет себя тогда, когда он развива-
ется до денежного и, далее, фетишизма капитала, приводя к тому, что человек с гордостью
произносит: “Я - миллионер!”, заявляя тем самым во всеуслышание, что он не более чем
функция собственного кошелька. Ну а далее - теория “человеческого капитала”, когда
Г. Беккер (нобелевский лауреат, между прочим) пишет, отражая реалии этого мира, что
отношения мужчины и женщины, родителей и детей, преступников и жертв - все это,
равно как и выбор жизненного пути (в частности, сферы образования) есть всего лишь
инвестиционные проекты, призванные принести более или менее высокую прибыль от
использования Вашего “человеческого капитала”. Естественно, что продолжением всего
этого становится лозунг развития преимущественно платного образования, здравоохране-
ния и т.д.
Ну а что же стоимость? Если мы вслед за К. Марксом признаем, что стоимость
есть свойство товара, а товар - продукт частных обособленных производителей, хозяй-
ствующих в условиях общественного разделения труда (а все это черным по белому
написано в 1 главе I тома “Капитала”), то оказывается, что, во-первых, стоимость есть
не нечто идеальное, а атрибут материального общественного отношения, овещненного
в товаре. Как таковая она есть овещненный в товаре абстрактный общественно-необ-
ходимый труд обособленного товаропроизводителя, создающего одновременно и по-
требительную стоимость в условиях общественного разделения труда, т.е. для другого
(не для самого себя). Вследствие этого, во-вторых, стоимость может быть выражена ис-
ключительно в потребительной стоимости другого товара, но никак не в часах рабочего
времени. Поэтому стоимости товаров (в отличие от цен) сосчитать принципиально
невозможно. Этот пункт Маркс подробно разъясняет при анализе формы стоимости в
3 параграфе 1 главы I тома (этот раздел подавляющее большинство марксистов, усиленно
пытающихся правильно сосчитать стоимость, либо вообще не читают, либо забывают
по прочтении намертво, анемарксисты не знают вообще почти поголовно!). В этом
контексте рассуждения Т. Рокмора о стоимости как феномене, который “рассчитывает-
ся в единицах рабочего времени, или (? - А.Б.) самоопредмечивания” выглядят более
чем странно...
Ну а что же с идеальным? Есть ли ему место в теории товарного производства
К. Маркса?
Есть, и это место хорошо известно. К. Маркс прямо пишет о том, что в функции меры
стоимости деньги выступают как идеальные. Но это отнюдь не означает ни того, что деньги
есть нечто идеальное, ни тем более того, что этим идеальным является стоимость. Смысл
этого положения Маркса прост и абсолютно точно соответствует тому, что выше мы гово-
рили о процессах распредмечивания и опредмечивания, овещнения и отчуждения.
В самом деле, когда Вы идете на рынок, мечтая продать, скажем, букет выращенных
Вами цветов за 1000 р., деньги (1000 р.) выступают как идеальная мера стоимости, подоб-
но тому, как идеален образ стула, который хочет создать столяр. Но уже в акте обмена то-
варов деньги, выполняя роль средства обращения, обретают вполне материальное бытие,
которое наиболее осязаемо можно ощутить тогда, когда они оказываются в сундуке ску-
пого рыцаря, играя роль сокровища. В этих функциях деньги выступают как овещненный
абстрактный общественный труд, отчуждая от Человека его родовые функции и подчиняя
его единственно служению золотому тельцу, что с присущим ему абсолютным чувством
правды и показал А.С. Пушкин.
В заключение же подчеркнем: все эти философские тонкости и “детали” сугубо зна-
чимы и актуальны. Поиск истины в этих сферах выводит нас на формулирование тех или
иных ответов на более чем актуальные и практически значимые вопросы.
128
ЛИТЕРАТУРА
Ильенков 1991 -Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991.
Кузьминов, Набиуллина, Радаев, Субботина 1989 - Кузьминов Я.И, Набиуллина Э.С., Рада-
ев В.В., Субботина Т.П. Отчуждение труда: история и современность. М.: Экономика, 1989.
Маркс, Энгельс 1962 - Маркс К, Энгельс Ф. Собрание сочинений.	2 изд.	М.,	1962. Т.	25, Ч. II.
Маркс, Энгельс 1964 - Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений.	2 изд.	М.,	1964. Т.	26, Ч. III.
Маркс, Энгельс 1968 - Маркс К, Энгельс Ф. Собрание сочинений.	2 изд.	М.,	1968.
Маркс, Энгельс 1974 - Маркс К, Энгельс Ф. Собрание сочинений.	2 изд.	М.,	1974. Т.	42.
Нарский 1969 - Нарский ИС. Проблема противоречия в диалектической логике. М.: Издатель-
ство московского университета, 1969.
Оллмэн 1971 - Oilman В. Alienation. N.Y.: Cambridge University Press, 1971.
Сейере 2014 - Сейере Ш. Отчуждение как критическая концепция // Альтернативы. 2014. № 3.
Шубин 2007 - Шубин А.В. Социализм. “Золотой век” теории. М.: Новое литературное обозре-
ние, 2007.
1	В этой связи вызывает по меньшей мере удивление утверждение Т. Рокмора, написавшего:
«То, что Ильенков называет “идеальным”, Лукач называет “овеществлением”, а Маркс - “опредме-
чиванием”». Подчеркну: в работах Б. Оллмана, И. Мессароша, Г. Батищева и мн. др. еще в 1960-е гг.
было подробно показано, что К. Маркс и Д. Лукач различают эти три разных феномена. Это разли-
чение проводится, естественно, и Э. Ильенковым.
2	«Проанализировав употребление Гегелем и Марксом этих терминов, Э.В. Ильенков прихо-
дит к выводу, что именно “Entfremdung” является термином, который у Маркса означает особое
социальное отношение, по выражению Ильенкова, “превращение продукта труда в растущее тело
капитала”, в которое перерастает простая потеря чего-либо (тоже “отчуждение", но в обыденном
смысле слова)» [Ильенков 1991, 141-146]. Крупнейший знаток логики “Капитала” Э.В. Иль-
енков утверждал, что «категория “отчуждения” - в ее четко дифференцированной форме - как
“Entausserung”, “Entfremdung”, “Verausserung” и т.д. - входит в арсенал понятий... выражающих
теоретические позиции зрелого, “позднего” Маркса - Маркса как автора “Капитала”, и эти позиции
без нее поняты правильно быть не могут». Но приведенные им цитаты из “Капитала" не содержат
слова “Entfremdung” в смысле общественного отношения между работником и внешними силами
[Ильенков 1991, 145-147].
3	Этот же вывод делает на основе обзора зарубежных дискуссий Ш. Сейере [Сейере 2014].
4	“Отчуждение [Entausserung] рабочего в его продукте имеет не только то значение, что его
труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но еще и то значение, что его труд
существует вне его, независимо от него, как нечто чужое для него, и что этот труд становится проти-
востоящей ему самостоятельной силой; что жизнь, сообщенная им предмету, выступает против него
как враждебная и чуждая” [Маркс, Энгельс 1968, 88-89]. См. также [Оллмэн 1971, 136-152].
5 Вопросы философии, № 5
129
Ответ моим критикам
Т. РОКМОР
Эвальд Ильенков был одним из наиболее значительных философов советского вре-
мени. То, что его труды продолжают интересовать современных мыслителей - один из
показателей важности его работ. Поскольку философы, как правило, не согласны друг с
другом, расхождения в точной характеристике его взглядов и его вклада можно считать
здоровым признаком.
Мои критики не согласны со мной и друг с другом. Расхождения в вопросе о том, как
понимать Ильенкова, и даже в оценке важности его работ, отнюдь не новы. Мои критики
сосредотачиваются на различии между идеями и идеалами. Позицию Ильенкова трудно
проследить. Маркс - своего рода гегельянец. Гегелевские идеи то и дело проглядывают
в его трудах. Различение идей и идеалов важно в эстетических взглядах и Канта, и Геге-
ля. Однако неясно, для какой проблемы марксизма различение идей и идеалов могло бы
послужить решением. Мой ответ состоит в том, что Ильенков, решительно отождеств-
ляющий себя с Марксом, выдвигает гегельянское различение их как решение проблемы
стоимости у Маркса. Трудовая теория стоимости Маркса является непрекращающимся
источником споров. Хотя один из моих критиков и говорит, что это не проблема, эта пози-
ция не является широко распространенной.
Согласно Ильенкову, поскольку Маркс переходит от абстрактного к конкретному, он
решает проблему объективной стоимости, которая лежит в сердцевине Марксовой полити-
ческой экономии и которую Маркс обсуждает под названием трудовой теории стоимости.
Моя статья, через различение идей и идеалов, сосредотачивается на двух пунктах: во-пер-
вых, на вкладе Ильенкова в трудовую теорию стоимости; во-вторых, на его дальнейшем
вкладе в конкретный - в отличие от абстрактного - анализ современного капитализма.
Ильенков считает, что, обратившись от абстрактного к конкретному описанию реаль-
ного физического труда, Маркс нашел решение загадки идеальности формы стоимости.
Ильенков указывает на непрерывность перехода от классической немецкой философии к
Марксу. Ильенков утверждает, что это доказывает правоту диалектического материализма.
Напротив, это не спасает трудовую теорию стоимости, и в то же время подрывает извест-
ное марксистское различение идеализма и материализма, привлекая внимание к общим
для Маркса и Гегеля занятиям темой опредмечивания.
130
АТОМИЗМ И МИРОВАЯ КУЛЬТУРА
Атомизм /атомистический подход
в физике и математике и культурный
контекст. Материалы “круглого стола”1
На “круглом столе”, проведенном в Институте философии РАН 18 июня 2014 г., ис-
следовалось соотношение атомистического и континуалистского подходов в современном
научном и философском дискурсе о квантовой физике. Участники обсудили возможность
соединения гуманитарного и физического подходов через введение метафор для выявле-
ния связи между математической точкой и физическим атомом (модели часов и линеек
рассматривались как порождающие образы для построения физических пространства и
времени - В.В. Аристов), через понятие о слабых связях, позволяющее перенести раз-
витые в физике идеи в гуманитарную сферу (Л.И. Маневич). Гейзенберговский подход к
квантовой механике объяснялся как введение двумодусной онтологической схемы - бытия
в возможности и бытия актуального (А.Ю. Севальников). Платоновский атомизм сопо-
ставлялся со структурным реализмом (Е.А. Мамчур), а язык квантово-полевых диаграмм
Р. Фейнмана - с порождающими грамматиками Н. Хомского (В.Г. Буданов). Была пред-
принята попытка исследовать концепции дискретности и континуальности в категориях
теории сложности (В.И. Арщинов). Современная квантовая физика была представлена
как наследница “линии Аристотеля” в противоположность “линии Платона” и “линии
Демокрита” (А.И. Липкин). Затронуты проблемы исследования “культурных следов” или
культурных смыслов в языке физики при его ассимиляции в других культурах (на примере
китайской - М.В. Рубец), содержание понятий “дискретного” и “континуального” в совре-
менном атомизме (Ю.И. Манин) и значение “геометрического подхода” в физике XX в.
(В.П. Визгин).
At the round table (June, 18. 2014, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences),
the modem discourse on quantum physics - scientific and philosophical - was investigated in
terms of atomistic as well as continuistic approaches. Participants discussed possibilities of con-
necting humanities and physical science through (1) the introduction of metaphors which may
help to identify the relationship between mathematical point and physical atom (watches and
rulers were seen as generating images for the construction of physical space and time - V.V. Aris-
tov), as well as (2) through the concept of weak connections allowing the transfer to the humani-
ties of ideas initially developed in the context of physics (L.I. Manevich). Heisenberg’s approach
to quantum mechanics was interpreted as a two-modes ontological scheme containing (1) being
as possibility and (2) being as actuality (A.Yu. Sevalnikov). Plato’s atomism was compared to
structural realism (E.A. Mamchur), and R. Feynman’s language of quantum-field diagrams - *
’ Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, проект № 13-03-00547 -“Ато-
мизм и мировая культура”. The project is supported by RFH, grant No 13-03-00547, “Atomism and
World Culture”.
© ВТ. Лысенко (составление, редактирование), М.В. Рубец (расшифровка), 2015 г.
5*
131
to N. Chomsky’s generative grammar (V.G. Budanov). An attempt was made to explore the
concept of discontinuity and continuity in terms of complexity theory (V.I. Arshinov). Modem
quantum physics is presented as the successor of the “Aristotle’s line” as opposed to “ Plato’s
line” and “Democritus’ line” (A.I. Lipkin). Round table participants also tackled some issues
concerning (1) the assimilation of Western language of physics into other cultures (for example,
that of modem China - M.V. Rubets), (2) the concepts of “discontinuity” and “continuity” in
modem atomism (Yu.I. Manin) and (3) as well as the validity of the geometrical approach in
XXth century physics (V.P. Vizgin).
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: атом, точка, квантовая физика, атомизм, дискретность, конти-
нуальность, В. Гейзенберг, теория сложности, слабые связи, структурный реализм, порож-
дающая грамматика, Н. Хомский.
KEY WORDS: atom, point, quantum physics, atomism, discontinuity, continuity,
W. Heisenberg, complexity theory, weak connections, structural realism, generative grammar,
N. Chomsky.
Участники:
Аристов Владимир Владимирович - доктор физико-математических наук, зав. сек-
тором Вычислительного центра им. А.А. Дородницына РАН, профессор кафедры высшей
математики МИРЭА, профессор кафедры интеллектуальных систем Московского физико-
технического института.
Аршинов Владимир Иванович - доктор философских наук, главный научный со-
трудник Института философии РАН.
Буданов Владимир Григорьевич - доктор философских наук, ведущий научный со-
трудник Института философии РАН, профессор философского факультета МГУ, профес-
сор кафедры организации социальных систем и антикризисного управления РАНХиГС
при Президенте РФ.
Визгин Владимир Павлович - доктор физико-математических наук, заведующий
сектором истории физики и механики Института истории естествознания и техники
им. С.И. Вавилова РАН.
Герасимова Ирина Алексеевна - доктор философских наук, главный научный со-
трудник Института философии РАН, профессор кафедры философии Российского госу-
дарственного университета нефти и газа им. И.М. Губкина.
Липкин Аркадий Исаакович - доктор философских наук, профессор Московского
физико-технического института.
Лысенко Виктория Георгиевна - доктор философских наук, заведующая сектором
восточных философий Института философии РАН, профессор Русской антропологиче-
ской школы РГГУ
Мамчур Елена Аркадьевна - доктор философских наук, главный научный сотруд-
ник Института философии РАН.
Маневич Леонид Исакович - доктор технических наук, заведующий лабораторией
физики и механики полимеров ИХФ РАН, профессор Московского физико-технического
института.
Манин Юрий Иванович - член-корреспондент РАН, заслуженный профессор
Института Макса Планка в Бонне.
Рубец Мария Владимировна - младший научный сотрудник Института философии
РАН.
Севальников Андрей Юрьевич - доктор философских наук, заведующий сектором
философских проблем естествознания ИФ РАН, профессор кафедры логики МГУ.
Aristov Vladimir - DSc in Physics and Mathematics, Professor, Head of Subdivision,
A. Dorodnicyn Computing Centre of Russian Academy of Sciences.
Arshinov Vladimir - DSc in Philosophy, Chief Research Fellow, Institute of Philosophy,
Russian Academy of Science.
132
Budanov Vladimir - DSc in Philosophy, Leading Research Fellow, Institute of Philosophy,
Russian Academy of Science.
Gerasimova Irina - DSc in Philosophy, Chief Research Fellow, Institute of Philosophy,
Russian Academy of Science, Professor, Department of Philosophy, Gubkin Russian State
University of Oil and Gas.
Lipkin Arkadii - DSc. in Philosophy, Professor, Moscow Institute of Physics and
Technology (State University).
Lyssenko Victoria - DSc in Philosophy, Head of the Department of Oriental Philosophies,
Institute of Philosophy, Russian Academy of Science, Professor, Russian Anthropological
School, Russian State University for Humanities.
Mamchur Elena - DSc in Philosophy, Professor, Main Research Fellow, Institute of
Philosophy, Russian Academy of Science.
Manevich Leonid - DSc in Technic Sciences, Head of the Laboratory of Polymer Physics
and Mechanics, Professor, Moscow Institute of Physics and Technology (State University).
Manin Yurii - Corresponding Member of Russian Academy of Science, Professor Eme-
ritus at the Max-Planck-Institut fur Mathematik in Bonn.
Rubets Maria - Junior Research Fellow, Department of Oriental Philosophies, Institute of
Philosophy, Russian Academy of Sciences.
Sevalnikov Andrei - DSc in Philosophy, Head of the IPhRAS Department of Philosophical
Problems in Natural Science, Professor, Moscow State Linguistic University.
Vizgin Vladimir - DSc in Physics and Mathematics, Head of the Department for the History
Physics and Mechanics, S.I. Vavilov Institute for the History of Science and Technology, Russian
Academy of Sciences.
В.Г. Лысенко: Уважаемые коллеги, приветствую вас на втором “круглом столе” по
проекту “Атомизм и мировая культура”2. Предлагаю обсудить следующие вопросы:
1)	Соотношение атомистического и континуалистского подходов в научном ато-
мизме (АЗ); взаимодополнительность атомизма и континуализма в истории физики и
математики;
2)	Влияние интеллектуальных проблем, обсуждаемых в культурных дискурсах, на
становление научных идей, связанных с атомистическим и континуалистским подходами;
3)	Исследование “культурных следов” или культурных смыслов в языке физики и
математики.
Больше всего не хотелось бы, чтобы наша дискуссия превратилась в спор физиков
и математиков об их “внутренних” профессиональных проблемах. Мы должны сделать
попытку подняться на более высокий уровень рефлексии. Но как обозначить этот уро-
вень? Это не просто философские проблемы естествознания или философские проблемы
математики, а некое новое пространство/поле (континуальное) междисциплинарного дис-
курса, которое мы здесь - дискретными усилиями - совместно создаем (вот вам и соче-
тание дискретного и континуального!). Я условно определила бы его как поле рефлексии
принципов научного мышления с точки зрения их культурного и прежде всего языкового
контекста - языка, который не просто выражает и отражает, но и - до определенной степе-
ни - формирует наше мышление. И таким образом мы продолжим нашу попытку понять
современное знание, в данном случае, современную физическую и отчасти математиче-
скую мысль, в свете ее связи с языком и теми объяснительными моделями, которыми он
ее снабжает. Язык выступает как инструмент, но инструмент не нейтральный, а задающий
форму и даже - в значительной степени - содержание мысли.
Позвольте поделиться моими абсолютно дилетантскими интуициями относительно
сегодняшней физики элементарных частиц. Разумеется, я могу судить только весьма по-
верхностно (но, строго говоря, в данном случае это и требуется), опираясь на популяриза-
торскую литературу. Если раньше речь шла об элементарных частицах материи, то сейчас
2 Первый “круглый стол” состоялся 16 июня 2013 г. в Институте философии РАН. См.:
[Атомизм 2014].
133
развиваются представления о неких минимумах не только вещества, но и свойства, дей-
ствия, функции, отношения: каждая их разновидность - минимум в какой-то своей катего-
рии (напоминает теорию дхарм в буддизме). А категории эти чрезвычайно разнообразны.
Категории величины, спина и их взаимодействие, подразделяются далее на подкатегории,
те, в свою очередь, - на свои разновидности и так далее. Выделяются частицы составные
и несоставные. Симптоматично, что для последних вводится специальный термин “фун-
даментальные частицы”, поскольку, строго говоря, “элементарные частицы” уже пере-
стали быть “элементарными” - простыми и неделимыми. Неделимость тоже понимается
по-разному, например, протон, нейтрон и т.д., хотя они и имеют сложную внутреннюю
структуру, невозможно разделить на части по причине эффекта конфайнмента. Все это
свидетельствует о том, что в физике продолжает действовать фундаментальная установка
на поиски “атомов”, хотя сами “атомы” неузнаваемо изменились. Даже когда определяют-
ся некие континуальности, то в них тоже ищут нечто дискретно-элементарное, например,
гравитон в гравитации. На сегодняшний день основной эвристический механизм естест-
веннонаучного мышления - в самых общих терминах - сводится к выявлению дискрет-
ности и континуальности и установлению структуры их взаимоотношений. Эта, можно
сказать, фундаментальная ячейка научного мышления, на мой взгляд, является экземпли-
фикацией механизма мышления индоевропейского, который требует сначала дифферен-
циации и редукции к уровню первопринципов, единиц (сравните: деление потока речи
на элементарные единицы) некоего первичного хаоса (метафора непознанного), а далее -
конструкции из этих единиц целого и установление принципов континуальности. Но если
брать первичную познавательную интенцию - познать непознанное, то атомистический
подход является, как мне представляется, более важным и фундаментальным эвристиче-
ским инструментом.
Я бы сравнила современную физику элементарных частиц с алфавитом - каждому
явлению определяется свой знак, своя буква. На прошлом “круглом столе” мы говорили
об алфавитном принципе. Набор элементарных частиц - это тоже некий алфавит. Кни-
га природы, как говорили, написана на языке математики. Я бы сформулировала иначе:
“Книга природы написана на языке”, и мы с вами ее читаем - каждый на своем языке
(математики - на языке математики, биологи - на языке биологии, физики - на языке
физики и т.п.). Она наполняется нашими собственными знаками, и поэтому мы сумеем
прочитать в ней лишь то, что сами вписали. Можно ли выяснить, почему мы это пишем
так, а не иначе? Какой праязык, праструктура, лежит в основании наших разных языков?
Вот в чем вопрос вопросов!
Очень рада, что среди нас присутствует видный российский нейрофизиолог К.В. Ано-
хин. В своем докладе в нашем Институте [Анохин web] он говорил о когнитоме и коге, где
ког - это “единица качественно специфического опыта” (идеально подходит для определе-
ния дхармы в буддийской теории психических процессов - абхидхарме, определение буд-
дийского философа Васубандху: дхарма - носитель собственного признака) ментальный
квант в совокупной системе когнитома - “системе субъективного опыта, сформированной
у организма в процессе эволюции, развития и индивидуального познания <...> архитек-
туре разума”. Мы видим, что и в этой сравнительно молодой и динамично развивающейся
области научного знания сегодня тоже идет активный поиск-конструирование “атома”.
Это ярко свидетельствует о фундаментальной эвристической значимости атомистическо-
го подхода в современном научном дискурсе.
Призываю всех участников нашего “круглого стола” набраться смелости и попытать-
ся (может быть, с риском для научной строгости в пределах своей дисциплины, с риском,
может быть, даже для своей репутации) выйти на новый уровень рефлексии.
Хочу предоставить слово человеку, который действительно находится в радикально
“междисциплинароном” поле: между физикой и лирикой, между строгой наукой и поэзи-
ей - Владимиру Аристову - для оглашения его смелых тезисов.
В.В. Аристов: Проблема, которую я обозначил как “атом и точка”, помогает связать
чувственное физическое и абстрактное математическое знание. Мы находимся на той
134
грани, где совершается переход от абстракции к инструментальности. В частности, это
касается важнейшего вопроса о построении пространства и времени. Речь идет о создании
теоретических моделей в той области, где всегда принимается некоторое априорное зна-
ние об этих фундаментальных структурах бытия. Но создавая теоретические модели, мы
конструируем новые приборы, с помощью которых реализуются свойства пространства и
времени, - часы и линейки. Гипотетически, мы могли бы создать новые фундаментальные
приборы, часы и линейки, которые задают иные соотношения, по сравнению с классиче-
скими, между пространством, временем и распределением элементов в мире. Это означает,
что и математически выраженные закономерности могут быть иными. Это подразумевает
и проникновение инструментов в мир, который представлялся управляемым замечатель-
ными, но отвлеченными закономерностями. Учитывая общую тематику проекта (и слова
В.Г. Лысенко о фундаментальном значении “инструментальности” языка, в свете которых
указанные фундаментальные приборы можно считать неким “инструментальным языком”,
с помощью которого познается физический мир), допустимо предположить, что уравнения
движения становятся в принципе конструируемыми. В согласии с такими представления-
ми я кратко изложу основные положения своего реляционно-статистического подхода
к описанию пространства-времени. А.Ю. Севальников будет рассказывать об иной вер-
сии реляционно-статистического подхода - о версии Ю.С. Владимирова, который как раз
проводит рассмотрение на уровне элементарных частиц. У меня все ограничивается пока
уровнем атомарности (имеется виду масштаб физических атомов), но этого достаточно,
чтобы показать, что здесь проявляются и квантовые эффекты. Гравитационные эффекты
тоже могут быть описаны в рамках такой реляционно-статистической концепции.
Она подводит нас к понятию атомизма в его соотношении с чем-то абстрагированным,
более формальным, математизированным, что, однако, самым тесным образом связано с
физическим. Собственно в этом - в некоем отождествлении атомарности чувственной,
физической и математической, отвлеченной - основной тезис моего выступления. В серии
“Языки науки - языки искусства” выходила и моя работа [Аристов 2000], посвященная
попытке рассмотреть физическое уравнение и метафору как нечто близкое, поскольку в
уравнении связывается два чувственно на физическом уровне разнородных понятия, а в
метафоре тоже сопоставляются кажущиеся совершенно различными образы, и тем не ме-
нее они соединяются в целостные образования. С такой точки зрения можно рассмотреть
те новые соотношения, которые предложены в моей реляционной статистической концеп-
ции пространства-времени.
Первая фундаментальная метафора заключается в том, что мы можем попытаться
сопоставить время, измеренное по часам, - некоторое приращение времени - и сумму
пространственных перемещений всех элементов рассматриваемой системы. То есть сопо-
ставить то, что физические часы показывают, интервал времени, и сумму перемещений в
предельной системе - движение всех элементов в мире, всех атомов в мире. Почему так?
Представление о том, что время может быть записано на языке пространственном, доста-
точно хорошо известно (так называемая спациализация времени). В философских терми-
нах ее развивает, например, В.И. Молчанов из РГГУ, и хотя эта идея известна, она все-таки
недостаточно отчетливо формулировалась в физическом уравнении. Это уравнение, как я
говорю, является и некоторой метафорой. То есть элементарное приращение времени dt,
можно сказать, Лейбницев элемент, дифференциал (по сути дела, математическое выраже-
ние его монады), раскрывается в предельном выражении. Это означает, что теперь данное
приращение сопоставляется с суммой всех (в этом смысл слова “предельное”) вкладов
от перемещений элементов рассматриваемой системы, в частности, всех атомов вселен-
ной. Такое суммарное, то есть осредненное перемещение репрезентируется в движении в
обычных физических часах. С временем, измеряемым по часам, всегда связано некоторое
движение (движение любой стрелки часов относительно циферблата - в самых современ-
ных системах это тоже есть), но движение определенное - непрерывное, осредненное.
Такое осредненное “течение времени” может быть сопоставлено с суммой простран-
ственных перемещений - осреднение сопоставимо с суммированием. Это означает, что
приращение времени “приравнивается” (записывается как уравнение) к движению всех
135
элементов мира, то есть к пространственному описанию (перевод в обычные переменные
производится с помощью соответствующей фундаментальной константы - скорости света
в вакууме).
Вторая фундаментальная метафора заключается в том, что и расстояние, допустим,
элементарная длина на прямой, может быть представлено как некоторая сумма. Но те-
перь - как сумма конфигураций масс, которые воплощает на уровне чувственного опыта
измерительный прибор, линейка. Здесь, в линейке (обычно для нас это скрыто) - предель-
но однородная атомарная система. И это тоже, по сути дела, осреднение, хотя и другое,
чем в случае модели часов. Оно реализуется через связь между расстоянием, измеряемым
по линейке, и некоей симметризацией взаиморасположения масс системы, что может быть
выражено соответствующей суммой по массам элементов системы. Замечу, что выстраи-
вание атомов линейкой и сопоставление с изучаемым объектом задает такую последова-
тельность атомов-точек, которую можно сравнить с алфавитными последовательностями
данного проекта (понятно, что аналогия здесь использует только один, хотя и важный
признак линейной последовательности: в алфавите все буквы разные, атомы же в идеаль-
ной линейке - нет). Это попытка выразить в точных терминах (через пространственные и
временные переменные, но в новой связи между ними) опыт - даже исторический опыт -
который был реализован в фундаментальных приборах (часах и линейках). Казалось бы,
приборы не так уж важны, мы на них не обращаем внимания, и физические законы фор-
мулируются как бы отвлеченно от них, но они существенны - ведь именно в “построении”
приборов скрыты метафоры-уравнения.
Две упомянутые метафоры, по сути дела, задают описание, можно сказать, уже без-
размерное, поскольку у нас пространство оказывается связанным с массой, время - с про-
странством, и тем самым (так как у нас три независимые физические размерности) эти свя-
зи даны в безразмерном виде (можно их перевести в обычные уравнения, с традиционными
физическими переменными: о связи времени и пространства говорилось ранее, единицы
массы переводятся в привычные переменные расстояния с помощью соответствующих
размерностных величин, выражающихся через комбинации фундаментальных констант).
Причем - и здесь мы подходим к связи атом - точка в модели пространства конфигу-
раций масс - оказывается, что мы нашим прибором, состоящим из атомов, принципиально
не можем измерить расстояние, меньшее, чем один атом. То есть если наш прибор дей-
ствительно содержит это зерно (атом), то мы абстрагируемся от описания нашего про-
странства (что действительно реализуется на некоторой дискретной модели неевклидова
пространства) и атома. “Дальше атома” мы пока не идем (можно пытаться вести описание
и на более глубоком уровне). Здесь, на уровне макроскопическом хватает работы, чтобы
все связать с сушествующей теорией и обнаружить некоторые новые закономерности.
(Можно упомянуть слова В.Г. Лысенко о том, что в индийской философской школе вайше-
шика атом тождественен единице измерения, мере длины; см.: [Лысенко 2004].)
Скажем все же несколько слов о продлении пространства “за пределы атома”, в суб-
атомные масштабы. Вообще говоря, если мы идем дальше - например, возьмем аннигиля-
цию, трансмутации элементов, в масштабах, в которых атом перестает быть неделимым, -
то это глобальная связь элементарного. Свет - по сути дела, мир (что зафиксировано в
слове русского языка: свет = мир), здесь связь глобальности в определенном смысле кон-
тинуальная.
Надо заметить, что исторически дискретность, атомистичность, подводящая к кванто-
вости, идет от кинетического подхода, который развивали Больцман и Максвелл, что потом
прямо реализовалось в первых работах Планка. Планк занялся подсчетами комбинаций
микросостояний для определения статистической энтропии для энергии излучения чер-
ного тела. В такой комбинаторной задаче надо было сделать решительный шаг: предполо-
жить, что энергия при заданной частоте излучения (как и атом) дискретна. То есть по сути
дела это можно назвать принципом Больцмана - Планка (понятие “принцип Больцмана”
уже существует) - это есть дискретный подход, который приводит к квантовой теории.
Второй подход - принцип Маха. Его можно даже назвать принципом Маха - Эйн-
штейна, я имею в виду такую общую философскую, натурфилософскую концепцию,
136
которая привела фактически к общей теории относительности. Эта теория, безусловно,
континуальна, и в общем идея Эйнштейна о том, что можно описывать дискретность, ато-
мистичность как проявления сингулярности исходных непрерывных уравнений, кажется
в некотором смысле, хотя и фантастической, но гипотетически плодотворной.
Представляется, что в нынешних попытках (я понимаю, что это очень смелое утвер-
ждение, хотя оно и отражено в научных публикациях: [Аристов 1994; Аристов 1995; Ари-
стов 1996; Аристов 2003; Аристов 2009; Аристов 2011]), эти принципы определенным
образом соединяются, потому что подход Маха (обобщенный принцип Маха) настаивает
на связи локального и глобального. То есть инерция - это есть проявление движения всех
тел, “далеких звезд”, как он говорит, в мире. Он, по сути дела, записывает сумму для
движущихся звезд, и на самом деле это тоже дискретность, поскольку здесь фигурирует
сумма по отдельным телам вселенной. До атомарного уровня он не доходил, являясь, как
известно, противником атомистической идеи, но в его описании дискретность, статистич-
ность все же присутствовали.
В нашем варианте реляционно-статистического подхода, построения пространства-
времени реализуется принцип Маха, поскольку у нас локальное и глобальное связыва-
ются. В частности, некоторые соотношения между мировыми константами микро- и мак-
роуровня (так называемые космологические совпадения), которые являются в нынешней
теории эмпирическими соотношениями, оказываются следствиями реляционного стати-
стического подхода к описанию пространства-времени.
В предлагаемых связях размерные величины пространства, времени и массы стано-
вятся фактически безразмерными (перевод в физически привычные величины осуществ-
ляется с помошью соответствующих комбинаций фундаментальных констант). Что озна-
чает, по сути дела, некоторую связь между физическими и математическими постулатами.
То есть сущность и чувственного, и отвлеченного, атома-точки, тоже проявляется - в этом
образе. Сформулируем это так: имеются математические постулаты, а дальше производит-
ся “проекция” их в то, что мы называем физическими постулатами, с помощью определен-
ных процедур, с помощью нашего опыта, с помощью наших фундаментальных приборов,
связанных с измерением пространства и времени: часов и линеек.
В.И. Аршинов: Сказанное во вводном слове ведущей вполне резонирует с моей ин-
тенцией на проблемно-поисковый подход к проблеме континуального и дискретного как
проблеме существенно междисциплинарной. Далее я хотел бы эскизно обрисовать воз-
можность “погружения” этой проблемы в контекст того, что я называю (следуя Э. Морену)
“парадигмой сложности” и сопряженным с ней “сложностным мышлением”. Или, быть
может, точнее, но не совсем в стилистике норм русского языка, “мышлением в сложно-
сти”. Забегая вперед отмечу, что для меня “мышление в сложности” имеет ближайшим
прототипом квантово-механическое мышление, возникшее в физике в 1920-х - 1930-х гг.
и связанное в первую очередь с именами творцов квантовой механики: Н. Бора, В. Гейзен-
берга, В. Паули.
Но что такое “парадигма сложности”? Вместо строгого определения этого понятия,
которое само по себе в рамках этой парадигмы дать невозможно (как, впрочем, и самого
понятия парадигмы), я предоставлю слово самому Э. Морену. Вот что он по этому поводу
пишет:
.. .Существуют две противоположные парадигмы, касающиеся отношения человек-приро-
да. Первая парадигма включает человека в природу и всякое рассуждение, развернутое в
ее рамках, превращает человека в природное существо и видит “человеческую природу”.
Вторая парадигма исходит из разделения этих двух терминов и, определяя специфику
человека, исключает идею природы. <...> Эти противоположные по своему смыслу пара-
дигмы сходны в том, что они, по сути, развертываются в рамках некоторой более широкой
парадигмы - парадигмы упрощения, которая перед лицом всей концептуальной сложно-
сти предписывает или редукцию (человека к природному), или разделение (между челове-
ком и природой). Обе эти парадигмы препятствуют пониманию двойственного единства
137
(природное - культурное, мозговое - психическое) человеческого бытия, а также мешают
осознанию отношения одновременно причастности человека к природе и разделения че-
ловека и природы. Только сложная парадигма (курсив мой. - В.А.) причастности/разли-
чения/соединения (выделено мной. - В.А.) позволяет построить такую концепцию, но
она еще не вписана в научную культуру (курсив мой. - В.А.) [Морен 2007, 29-30].
Здесь важно обратить внимание на то, что парадигма сложности ориентирована на
конвергенцию, различениие/соединение в многообразии разных типов знания. Речь идет
об их качественно новом междисциплинарном и трансдисциплинарном взаимодействии.
Особую важность в этом контексте приобретает вопрос о взаимодействии, о возможности
эволюционной конвергенции естественнонаучного, технического и социогуманитарного
типов знаний. Здесь мы различаем, следуя Мокиру, знания описывающие (знания “о том,
что”) и знания предписывающие (знания “о том, как”) [Мокир 2012]. Другое необходимое
различение - это различение (согласно М. Полани) знания неявного, личностного, прин-
ципиально неотделимого от субъекта/наблюдателя/участника процесса генерации знания,
и знания эксплицитного, объективируемого и коммуницируемого [Полани 1985]. Ядром
последнего являются междисциплинарные кластеры системно-кибернетических и синер-
гетических понятий и нелинейных человекомерных моделей. “Система - окружающая
среда” породила новый комплекс уже трансдисциплинарных вопросов “второго порядка”,
так или иначе группирующихся вокруг центральной проблемы: проблемы сложности -
сложности, и соответственно, систем ценностей в возникающем новом мире сложности.
Здесь уместен вопрос: а как, собственно говоря, проблема дихотомии дискретности/
континуальности осмысливается в контексте парадигмы сложности, коль скоро она туда
погружена?
Вот здесь-то нам и могут пригодиться гносеологические уроки квантовой механики,
особенно последних десятилетий ее развития, когда все более отчетливо стала осознавать-
ся ее связь с “мышлением в сложности”. Ведь именно в квантовой механике в контексте
парадокса корпускулярно-волнового дуализма естественнонаучное познание непосред-
ственно столкнулось с проблемой взаимосвязи и взаимодополнительности двух столь
разных, несоизмеримых, как сказали бы сейчас, способов кодирования, запоминания и
трансляции человеческого опыта не только в плане его результатов, но и в самом процессе
его становления. В контексте парадигмы сложности квантово-механические принципы
соответствия, наблюдаемости, дополнительности, коммуникативности превращаются в
интегральный принцип конструктивной рекурсивное™, то есть соотносимости знания с
самим собой, со своими разными, дискретно выделяемыми и взаимосвязанными фрейма-
ми. И тогда сложное знание - это знание нередуцируемое ни к одному из своих семиоти-
ческих измерений, будь то дискретное или континуальное, но дополнительным образом
предполагающее и то и другое. Знание - это прежде всего сложная инновационная среда,
сотканная из различий и квантоподобных сцеплений (entanglement). Эта среда может быть
представлена как континуальность, что-то вроде Holomovement Дэвида Бома, наделенная
возможностью порождать во взаимодействии со своим иным - например, человеческим
(или космическим) сознанием - новые дискретно кодируемые эмерджентные качества.
О связи парадигмы сложности и квантовой механики хотелось бы добавить еще сле-
дующее. Традиционно введение в квантовую механику предваряют описанием экспери-
мента с двумя щелями, который иллюстрирует в самом что ни на есть парадоксальном
виде феномен корпускулярно-волнового дуализма. Однако, начиная со второй половины
прошлого века, после работы Дж. Белла о невозможности существования локальных
скрытых параметров в квантово-механическом описании, стало формироваться новое по-
нимание квантовой механики, ориентированное на использовании ее представлений для
создания квантовых компьютеров, защищенных информационных каналов связи
Самое главное, чтобы не застревать на деталях: именно теорема Белла сделала наблю-
даемыми так называемые entangled state, сцепленные состояния. В данном случае очень
важный момент состоит в том, что теорема Белла (неравенство Белла) дала эксперимен-
тальные основания для проверки, выявления этих сцепленных состояний. Я упомянул об
138
этом вот почему: существует очень большая литература, которая связана с применением и
использованием квантового описания. Кстати, Бор говорил, что нет квантовой механики,
есть квантовые описания, и недаром он там упоминал про принцип дополнительности,
который для меня похож на принцип сложностности. По крайней мере, это два примыка-
ющих друг к другу языка, которые в своей совокупности, но при этом будучи различенны-
ми, позволяют нам понять... (А что понять, здесь я поставлю многоточие.)
Именно благодаря теореме Белла неравенство Белла получило операциональный по-
вод для выявления квантоподобных сложных эффектов в разных системах, в том числе
и лингвистических. Пример - амстердамская группа исследователей под руководством
Аэртс (Aerts); и у нас есть филологи, которые с этим работают. Они рассматривают кон-
цепты, слова и т.д. как квантовые сущности. Это очень интересный подход. В нем проис-
ходит своеобразная инверсия: они экспериментально показывают, что в лингвистических
феноменах можно обнаружить аналоги квантоподобного нарушения неравенства Белла,
то есть квантоподобную корелляцию между различными дискретными лингвистическими
единицами, подобными тем, что обнаруживаются между пространственно удаленными
квантовыми частицами. То есть существуют корреляции в языке, которые никоим образом
не укладываются в стандартную вероятностную картину.
Еще раз подчеркну, что апелляция к квантовой механике в контексте парадигмы слож-
ности (или мышления в сложности) никоим образом не должна рассматриваться как апел-
ляция к редукционистскому подходу, будь это редукция к элементам, частям, дискретным
единицам, или редукция к целостности, континуальности, непрерывности как к чему-то
изначальному, первичному и фундаментальному. Дело в том, что описание этих сложных
систем должно быть другим. Квантовая механика - это только первое приближение, и в
данном случае я считаю, что волноподобное и частицеподобное поведение обнаружива-
ется как собственное значение некоторого рекурсивного процесса, который разворачива-
ется как дискретно-непрерывный. Я просто здесь набрасываю такую исследовательскую
область, в которой надо, как мне кажется, рассматривать вот эти вопросы, эти дихотомии.
И последнее, о чем я хотел бы сказать: здесь очень остро стоит проблема наблюде-
ния и наблюдателя. Я упомяну здесь о так называемой кибернетике второго порядка,
центральной проблемой которой как раз и является проблема конституирования кибер-
нетического наблюдателя, акцентирование внимания не на наблюдаемом, а на процессе
наблюдения. Здесь с необходимостью формируется новый уровень рефлексии, который и
предполагает то, что, собственно, называют не дуалистическим, небинарным мышлением.
В этой связи я обращу ваше внимание на работы становящегося все более популярным
Спенсера Брауна, который в середине прошлого столетия придумал некую протологику и
новую семиотическую систему для понимания проблемы единого - многого и проблемы
действующего и различающего наблюдателя. Главный его тезис: “чтобы наблюдать, надо
провести различение”. И это называется формой. Формой является единство различения и
обеих сторон различенного. Но мы всегда обозначаем одну. Здесь чувствуются отголоски
принципа дополнительности. Наше внимание направлено на одну сторону различенного.
Он рисует свой знаменитый уголочек, по одну сторону различенного, а там, за границей
находится unmarked space - необозначенное пространство. Но эта логика движения яв-
ляется переходом к так называемому дифференциалистскому мышлению. В нем можно
различить много философий: философия дистинкции, дифферанс (французская филосо-
фия). Их много критикуют за то, что в различениях теряется единое и т.д. - это не так.
Это Спенсер-Брауновское обозначение было использовано Ф. Варелой для построения
аутопоэтических моделей - систем, которые сами себя воспроизводят. Становление этого
дифференциалистского мышления мне кажется чрезвычайно важным для понимания про-
блемы атомизма и континуализма, а также механизмов становления, возникновения так
называемого безмасштабного, фрактального времени.
Здесь много областей креативного взаимодействия с сюжетами восточной философии,
в том числе и с индийской философией, и с буддизмом, откуда черпали вдохновение не
только Спенсер Браун, но и многие творцы квантовой механики - Н. Бор, Э. Шредингер,
В. Паули.
139
И.А. Герасимова: Обратите внимание - понятие “сложно-стно-сти” в вашем вы-
ступлении коррелирует с понятием “целостности”. Один из смыслов “атома” в греческой
традиции - целостность. Например, у того же Демокрита атом - это и вся Вселенная в
целом. В одном из выступлений на научно-исследовательском семинаре логического
центра Института философии РАН Н.Н. Непейвода, на мой взгляд, удачно выразился -
“нераспакованный атом”. Как понятие “сложно-стно-сти” соотносится с этими нюансами
атомистических представлений?
В.И. Аршинов: Почему “сложностиосэиь” - здесь действительно оттенок целостно-
сти, но повторяю и подчеркиваю, чтобы отделить от просто “сложности” - потому что у
нас “complexity theory” переводчики переводят просто как “комплексность”, что вообще
очень сильно затрудняет понимание. Это первое. Второе. Сложностность предполагает
процесс, процессуальное мышление. Как писал Пригожин, наше мышление испытывает
трансформацию в сторону плюрализма, темпоральное™ и сложности. Это три соединен-
ные вещи, это процесс. И сразу по поводу наблюдателя: да, наблюдатель в сложности
совершенно необходим, потому что (я не подчеркнул этот момент) - сложное контексту-
ально. И вся проблема сейчас - это как сшить контексты во времени. То есть в принципе
квантовая механика контекстуальна (принцип дополнительности). Ее специфика - там нет
универсального. Рет Уиллер описывал модель, это отдельный разговор. Она контекстуаль-
на, и наблюдатель совершенно необходим для коммуникации. Мы сейчас живем в обще-
стве. в котором крутятся огромные массивы внеконтекстной информации, и мы вообще
перестали что-либо понимать. Контексты, контексты - это необходимое условие коммуни-
кации. Контекст определяется наблюдателем. Он не существует независимо от нас. Дело
не в том, что контекст упрощает. Каждое сказанное слово что-то упрощает. И работает
наблюдатель действительно на означенной стороне Спенсер-Брауновского различения.
Вся эта ситуация неравновесна и находится на градиенте-перепаде. Вокруг нас потенци-
альная, я подчеркиваю, сложностность непроявленная: это такое мировидение. А внутри
действительно наблюдатель. Совершенно верно, что наблюдатель в этом смысле связан
с упрощением. Но не более.
А.Ю. Севальников.* Готовя это выступление, я понял, что сталкиваюсь с некоторыми
сложностями. Первая сложность объективная, связанная с тем, что планировалось вы-
ступление Юрия Сергеевича Владимирова, у которого дано оригинальное решение про-
блемы атомизма и континуализма. Но, к сожалению, он болен и не может выступить.
Вторая сложность связана с тем, что разговор об атомизме - это разговор о квантовой
механике. А все, что связано с квантовой механикой, связано, как мне представляется,
с метафизикой. Метафизические же споры будут продолжаться, пока будет существовать
человечество.
Начну с того, что сложность метафизического подхода, как я его вижу, состоит в том,
что современная европейская культура, уже где-то около пяти веков назад отказалась от
некоторых ключевых принципиальных подходов к описанию реальности. Истоки такого
положения дел, и здесь я соглашусь с Хайдеггером, восходят как раз ко времени проти-
востояния атомистов и элеатов. Парменид предпринимает некоторый шаг в метафизике,
которому последует вся новоевропейская метафизика и который впоследствии приве-
дет к определенному результату - Хайдеггер называл это забвением бытия и забвением
сущего.
Поворотным пунктом явились, на мой взгляд, эпоха итальянского Возрождения и Ре-
формация. Как хорошо известно, это время характеризуется радикальным переосмысле-
нием средневекового наследия, схоластической философии и прежде всего аристотелизма.
Общий тон эпохи задается платонизмом, по отношению к которому аристотелизм высту-
пает как антитеза. Аристотелизм в это время еще не сходит со сцены, что произойдет не-
сколько позднее, но в значительной степени переосмысливается. В эту же эпоху начинает
проявляться особый интерес к непосредственному опыту, причем настолько сильный,
что последователей Стагирита можно определить как “эмпириков”. Показательна в этом
смысле позиция Пьетро Помпонацци (1462-1525), который был наиболее известным ари-
140
стотеликом. В трактате “Книга о причинах естественных действий, или О волшебстве”, в
которой рассматривается проблема влияния сверхъестественных причин на естественные
явления, Помпонацци показывает, как все события без исключения “могут быть объяснены
естественными началами, включая все происходящее в истории людей” [Реале, Антисери
2004, 60]. Именно из-за формулировки этого “естественного начала”, историки филосо-
фии стали утверждать, что Помпонацци “преподнес нечто новое и намного обогнал свое
время” [Там же]. Интересно, что, несмотря на разницу в изначальных подходах, сходное
отношение к материальному обнаруживается и у антагонистов аристотеликов. Так Фран-
ческо Патрици (1529-1597), которого можно назвать герметическим философом, критику-
ет аристотелевское учение о форме-материи. Как известно, в аристотелевском учении ма-
терия, обладающая только бытием потенциальным, приобретает бытие актуальное только
благодаря субстанциальным формам, являющимся сущностью вещи. Именно против этой
теории субстанциальных форм, без которых материя фактически не может существовать,
но которые могут существовать без какой-либо материи, и выступает Патрици. Он кри-
тикует эйдетический подход, критикует понятия о скрытых сущностях, формы, эйдосы,
о которых говорили и Платон, и Аристотель, и вообще говоря, вся последующая филосо-
фия. Впоследствии это нашло завершение у Декарта, который также подвергает критике
скрытые сущности, что, в конце концов, сформировало новоевропейскую парадигму.
Современная наука в лице квантовой механики, на мой взгляд, начинает утверждать
нечто иное. Одно из оригинальных изложений квантовой механики дал Р. Фейнман.
В своих знаменитых лекциях он говорит, что из философии он выбросил бы всех древ-
них греков, а оставил бы одних только атомистов. И параллельно с этим утверждает, что
существует только один мир - квантовый. Я бы с этим не согласился, как не согласились
бы с этим утверждением и Бор, и Гейзенберг, и Ландау. Квантовая механика начиналась
с того, что начала вводить понятия наблюдаемого и ненаблюдаемого. С этого началась
квантовая механика Гейзенберга, это являлось ключевым понятием в одном из первых
курсов квантовой теории у Дирака. Квантовая механика четко определяет, что, как и при
каких условиях может быть наблюдаемой величиной, а что нет. Например, траектория
электрона в атоме не является наблюдаемой величиной.
Вот из этого и исходит “бинарная геометрофизика” Владимирова: существует не один
мир, а два мира. Мир наблюдаемый - этот наш пространственно-временной континуум,
где мы сейчас с вами находимся, эта комната, где мы с вами сидим, но при этом сущест-
вует и нечто иное, то, что этот наблюдаемый мир конституирует и определяет. В качестве
первоначала в бинарной геометрофизике выступают некоторые первоэлементы, как раз то,
что и является центром дискуссии этого “круглого стола”. Вводятся некоторые первичные
сущности, причем эти сущности - первочастицы. В.Г. Лысенко говорила об элементарных
частицах. Бинарная геометрофизика и вводит эти самые, в прямом смысле, элементарные
частицы. Они дальше не разложимы. Они ни гомогенны, ни гетерогенны, более того, мы
не можем о них ничего высказать. Они принципиально ненаблюдаемы, так как находятся
вне пространства и времени. Если перейти на язык метафор, эти первоэлементы - неко-
торые буквы, изначальные буквы алфавита, которые вступают друг с другом в диалог.
В диалоге буквы складываются в слоги. “Диалог” в этой теории - не что иное, как переход
из начального состояния в конечное, что составляет некое элементарное событие. В ос-
нове бинарной геометрофизики лежит понятие первичного перехода, события, которое и
выделял Фейнман. С точки зрения математического формализма, здесь говорится о кван-
тово-механических представлениях, об амплитудах или волнах вероятности. Элементар-
ное событие - это и есть амплитуда вероятности, описывающая переход ненаблюдаемой
частицы из некоторого первоначального состояния в конечное. Некий “первослог” бытия.
Далее “слоги” бытия ткут ткань наблюдаемого пространства-времени, наблюдаемого ак-
туального сущего. В этом отношении бинарная геометрофизика - и этим она интересна
для предмета нашего разговора с точки зрения физики и математики - четко отображает и
воспроизводит некоторые положения традиционный метафизики.
Во-первых, явным образом высвечивается трансцендентализм этой теории. Базовые
элементы в ней существуют вне пространства и времени, к их положению неприменимо
141
понятие “больше-меньше”, не существует пространства, где бы такое отношение мож-
но было бы задать. Более того, они тождественны. Получается, что этот модус бытия,
в некотором смысле, репрезентирует некое единое целое, с чем связан принцип фунда-
ментальной симметрии, с которой и начинается разворачивание всей конструкции бинар-
ной геометрофизики. Между микрообъектами, которые, повторим, оказываются по сути
трансцендентными в этой теории, задается парное отношение - некоторое комплексное
(вещественное) число и!а. Постулируется некий алгебраический закон, связывающий все
эти возможные отношения:
Ф(Г,5) («№ «,₽,>	= 0.
Это и есть принцип фундаментальной симметрии, состоящий в том, что данный закон
действует и при замене отдельно взятого набора элементов на любые другие в соответ-
ствующих множествах. Фундаментальная симметрия позволяет записать функционально-
дифференциальные уравнения, из них найти как вид самих парных отношений uia, так и
саму функцию Ф. Этот закон играет ключевую роль в построении бинарной геометрофи-
зики, и именно его можно отождествить с формальным принципом, или попросту формой,
которая и придает материи качественную и количественную определенность. Элементы
множества, описываемые этим законом, определены до пространства-времени, то есть
трансцендентны по отношению к обычной реальности. Принцип фундаментальной сим-
метрии говорит о том, что множество остается себетождественным при всех перестанов-
ках его элементов. Учитывая довременной характер самого множества, можно попытаться
отождествить закон Ф с вечной и неизменной формой, придающей материи (частицам)
определенность.
Первое, что вытекает из математического формализма, - это понятие “спиноров”.
Фактически они соответствуют понятию твисторов, исходя из которых, Пенроуз пытался
построить свою твисторную программу. Р. Пенроуз является, собственно говоря, предше-
ственником концепции бинарной геометрофизики. Аналогичная идея была уже у Уиллера,
который вводил понятие “предгеометрии”, то есть того, что предопределяет, конституи-
рует обычную геометрию, описывающую наблюдаемое пространство-время. В теории
Пенроуза пространство-время явным образом лишается той первичной роли, которую
оно всегда играло в рамках физической теории. Оно становится вторичной конструкцией,
построенной из более первичных элементов, получивших название твисторов. По сути
дела у Пенроуза твисторы - это микрообъекты, подчиняющиеся особенностям квантовой
механики. Они описываются - и это является основополагающим - с помощью комплекс-
нозначных чисел. Пенроуз показал, что можно ввести понятие евклидова пространства
исходя из предела вероятности взаимодействия большой сети частиц, обменивающихся
квантовыми спинами. При таком подходе евклидова структура возникает из вероятност-
ных, комбинаторных правил, то есть пространство-время носит статистический, макроско-
пический характер. Пенроуз фактически одним из первых реализовал идеи, которые еще
с середины XIX в. высказывались рядом известных математиков и физиков, в частности
Б. Риманом, Д. ван Данцигом, Е. Циммерманом, П.К. Рашевским и др. Теория твисторов
Пенроуза явилась первой реальной попыткой реализации такой программы. К успеху она
не привела, что отмечает и сам Пенроуз. Эта теория носит абстрактный математический
характер, в ней не прояснен физический характер смысла твисторов, и она предсказывает
более сильную асимметрию пространства, нежели та, что наблюдается на самом деле.
Теория Владимирова получает ряд результатов, которые заставляют задуматься.
Первое, что мы в ней получаем, - это спиноры, которые “ткут” первичное, так называе-
мое импульсное пространство, а оно уже определенным образом “ткет” наблюдаемое
пространство-время, трехмерное пространство плюс одно временное измерение. Здесь
возникает и свой подход к трактовке квантовых явлений, строится гармоничная теория
взаимодействия, о которой у меня нет возможности говорить.
Очень интересна и важна возникающая модель атома, а если точнее, модель атома
водорода. С точки зрения математического формализма воспроизводится модель атома
Вл.А. Фока, мало известная физикам. Используя принцип симметрии, координатно-им-
142
пульсного представления квантовой механики, Фок переходит в четырехмерное импульс-
ное представление, и у него возникают красивые уравнения, которые фактически реша-
ются не на уровне дифференциальных уравнений, а на уровне алгебры. Очень просто и
красиво. В свое время еще В. Паули обратил внимание на то, что в квантовой механике
почему-то выделено импульсное пространство. С одной стороны, есть симметрия между
импульсом и координатным пространством, что позволило в 1937 г. М. Борну сформули-
ровать известный принцип взаимности. Этому принципу до сих пор не было дано ника-
кого обоснования. В бинарной геометрофизике это удается сделать. Утверждается, что
импульсное пространство есть некий первичный слой, модус до пространства-времени,
то, что его конституирует, воспроизводя вторичную, симметричную ему конструкцию на
ином уровне сущего.
Вернусь к понятию атома. Атом создается из элементов, которые заданы в первичном,
допространственном модусе бытия. Они существуют в том модусе бытия, для которого
используется понятие “дальнодействие”, что часто вводит физиков в заблуждение и даже
вызывает отторжение. У многих возникает неверное представление о том, что эта теория
возвращает нас к каким-то доньютоновским или ньютоновским представлениям или ко
временам Ампера. Если же разобраться, это не что иное, как хорошо известное квантовое
нелокальное взаимодействие. И поскольку атомы создают элементы бытия до простран-
ства-времени, где они все одновременно существуют и взаимодействуют, то он отобража-
ет, “чувствует” всю структуру Универсума. Здесь работает принцип Маха, о котором до
меня говорил В. Аристов, правда, не в том смысле, как его формулировал сам Мах, а в том,
что все отображается во всем.
В.Г. Лысенко: Гомеомерию можно вспомнить.
А.Ю. Севальников: Да, но я остановлюсь только на концепции времени. В этой
теории возникает и оригинальная концепция времени. Раз пространство не первично, то
время носит особый выделенный характер. Необходимо различать время наблюдаемое и
ненаблюдаемое. Стрела времени рождается во время перехода из модуса потенциального
бытия в актуальный. Это и есть “стрела времени”. А на уровне ненаблюдаемых сущно-
стей, первоэлементов, хотя пространства нет, однако время при этом мы должны вводить.
Но это не наше время, там нет стрелы времени. Это циклическое время - оно замкнуто
само на себя, и в рамках его и описываются эти первичные переходы, “слоги” бытия,
о которых я говорил.
И.А. Герасимова: У меня вопрос о терминологии. Актуальное, потенциальное, не-
обходимое. Актуальное - понятно. Можно потенциальное сопоставить с трансценден-
тальным, а необходимое с трансцендентным (трансцендентное - то, что порождает, но за
гранью всякого нашего понимания)?
А.Ю. Севальников: Актуальное, потенциальное, необходимое - это та самая триада,
которую в европейскую метафизику ввел Аристотель. Платон, как известно, наследник
сократовской линии, а Сократ говорил: меня не интересуют деревья и горы в лесу, меня
интересуют люди в городе. Сократ первый, кто не говорил о физике. До него все о ней
говорили. Платон тоже не строит физику, причем принципиальным образом, поскольку
ему не удается схватить движение в этой, как выражается П.П. Гайденко, дуальной схеме
бытие - небытие. Решая эту дилемму, Аристотель вводит промежуточный член - потен-
циальное бытие. Это - начало движения, которое коренится в ином, или оно само есть
иное. Вот это иное и есть, собственно, то самое “необходимое”. “Необходимое” - это то
сущностное, трансцендентное, которое конституирует наблюдаемое, сущность, явленное.
Причем его можно назвать таким запредельным, которое легко выбросить и оперировать
парой потенциальное - актуальное. Если обратиться к неоплатонической традиции, она
вводит радикально иную линию, которую наследует уже христианская метафизика: это
апофатический уровень рассмотрения трансцендентного, того иного, необходимого, к
чему понятия “пространство” и “время” неприменимы.
Эта триада схватывает, коррелирует и одновременно отображает и запредельное,
трансцендентное, и актуальное. Там нет пространства, но время понимается особым об-
разом. С одной стороны, нет течения времени, а с другой - время есть, но некое цикличе-
143
ское. И вроде бы нет движения, то есть этот модус бытия остается неподвижным (то, что
описывается уровнем фундаментальной симметрии), но есть переходы. Это тоже очень
похоже на то, о чем говорил Аристотель: то, что опосредует, является промежуточным
между двумя модусами реальности.
Е.А. Мамчур: Я буду говорить об античном атомизме, поскольку именно эта кон-
цепция атомизма наиболее близка идеям современной физики. Существует две основные
формы античного атомизма: субстанциальная, сформулированная Левкиппом и Демокри-
том ( и развиваемая позднее Эпикуром и его последователями), и платоновская (матема-
тическая). В сочинениях Платона встречается понятие “неделимого”, что дало основание
Аристотелю и некоторым другим философам античности и современности относить его
учение о строении бытия к атомизму. Меня будет интересовать платоновский атомизм,
поскольку именно платоновско-пифагорейский атомизм оказался больше всего соответс-
твующим наиболее защищаемой в настоящее время форме реализма - так называемому
структурному реализму.
По-видимому, первым, кто связал атомизм современной физики именно с математи-
ческим атомизмом Платона, а не с материалистическим атомизмом Демокрита, был один
из основателей современной физики В. Гейзенберг. Он полагал, что современная физика,
подлинными атомами которой являются элементарные частицы - электроны, протоны,
нейтроны и т.д., - выступает против атомизма Демокрита, постулировавшего вечность
и неразложимость атомов, и встает на сторону пифагорейско-платоновского атомизма.
Элементарные частицы, в отличие от того, что называется в современной науке атомом и
что обнаружило свою делимость и сложную структуру, действительно неделимы. Но при
столкновениях с другими частицами (например, в современных ускорителях) они могут
порождать большое число новых частиц. В отличие от атомов Демокрита элементарные
частицы могут превращаться друг в друга. Так же ведут себя и атомы Платона. В концепции
Платона подлинными атомами выступают правильные многогранники пифагорейцев -
куб, октаэдр, тетраэдр, икосаэдр и додекаэдр. Но они-то как раз и являются делимыми.
Платон ассоциировал правильные тела пифагорейцев с элементами (стихиями)
Эмпедокла - землей, воздухом, огнем, водой и пятой стихией, ответственной за сущест-
вование Вселенной. В концепции Платона правильные многогранники конструируются из
двух видов прямоугольных треугольников - равнобедренных и неравнобедренных. Соеди-
няя треугольники, Платон получал грани правильных пифагорейских тел. В свою очередь
многогранники можно разложить на треугольники, из которых можно получить другие
правильные геометрические тела.
Казалось бы, естественным для Платона было считать атомами треугольники. Но
треугольники не являются частицами материи, потому что у них нет пространственного
протяжения. Чтобы получились частицы материи, треугольники должны объединиться в
правильные многогранники. Так что атомы Платона не являются последними кирпичи-
ками материи. Согласно Платону, в качестве таковых выступают математические формы.
А теперь обратимся к структурному реализму. Согласно этой версии реализма, он-
тологией современных физических теорий являются математические и теоретические
структуры. В современной философии науки структурный реализм появился в связи с
необходимостью решить проблему, суть которой в необходимости (для реалиста) рацио-
нально реконструировать процедуру смены теорий (theory-change), то есть найти объек-
тивные доводы, которые используют ученые, для выбора между старой и новой теорией
(эта проблема в западной философии науки называется theory-choice). Дело в том, что
попытка совершить такую реконструкцию наткнулась на трудность: в процессе смены
теорий происходит замещение онтологии старой теории онтологией новой. (Подробнее
см. в статье Е.А. Мамчур в настоящем номере, стр. 163) Согласно этой версии реализма,
онтология научной теории - это те сущности, которые постулируются наиболее успешной
теорией (то есть теорией, которая делает оправдывающиеся предсказания, а не только
соответствует имеющимся в наличии эмпирическим данным). Именно эти сущности яв-
ляются реальными и существуют в действительности.
144
Исследовав различные случаи смены теорий в истории науки, известный философ
науки постпозитивистского толка Т. Кун пришел к выводу, что нет объективных доводов,
на основании которых ученые смогли бы сделать выбор между теориями, разделенными
научной революцией. И даже если существует несколько вполне разумных и работающих
критериев (типа сравнительной простоты теории, точности сделанных на ее основе пред-
сказаний и т.п.), все равно в процессе научной революции каждый ученый может толко-
вать их по-разному, и результаты оценки конкурирующих теорий будут различаться между
собой. На этом основании Кун объявил, что окончательное решение проблемы выбора
теории возможно только при обращении к психологии научного сообщества: в процессе
перехода от старой теории к новой происходит не сознательный отбор, а переключение
гештальта - вместо вазы мы видим два повернутых друг к другу профиля, вместо утки
кролика. Так что решение проблемы выбора теории, согласно Куну, лежит в сфере соци-
альной психологии.
Однако, сторонники структурного реализма стремились решить эту проблему, остава-
ясь в рамках эпистемологии. Было показано, что в процессе смены теорий замещается не
всё. Нечто сохраняется, и именно оно и позволяет говорить о преемственности в научном
познании и даже о кумуляции знания. Происходит отказ только от субстанциалистской он-
тологии, сохраняются теоретические и математические структуры. (См. пример в статье
Е.А. Мамчур, стр. 165 - переход от френелевской теории эфира к максвелловской теории
электромагнитного поля.)
Существуют две версии этой концепции: эпистемическая и онтическая (см. подробнее
там же). Но нас интересует то, что объединяет эти концепции: утверждение, что субстан-
циалистская онтология замещается. Сохраняются, а значит, реально существуют только
математические и теоретические структуры. Даже не очень подготовленному читателю
должна быть очевидна перекличка, параллелизм идей между античным атомизмом и
современной физикой. Гейзенберг, естественно, не мог знать о концепции структурного
реализма: в его время ее просто не существовало. Хотя сам Гейзенберг, не зная этого,
был структурным реалистом. Точно так же не знали о работах Гейзенберга профессио-
нальные философы науки, разработавшие концепцию структурного реализма. То, что
сделал Гейзенберг, можно охарактеризовать так: впервые в столь ясной и четкой форме
он ассоциировал идеи платоновско-пифагорейского атомизма с новейшими данными со-
временной физики. Философия в лице структурных реалистов показала продуктивность
концепции структурного реализма для философского исследования современного естест-
веннонаучного знания и для решения одной из сложнейших проблем современной фило-
софии науки - установления механизмов преемственности научного знания. Оставалось
соединить два остающихся не связанными конца - платоновско-пифагорейский атомизм
и структурный реализм, что я и попыталась сделать. Это не значит, что я полностью раз-
деляю идеи структурного реализма или нахожусь всецело на стороне Гейзенберга в его
трактовке античного атомизма. Вопрос о сущности и природе атомизма, как и вопрос о
том, какая форма атомизма является адекватной реальному положению дел в науке, для
меня по-прежнему остаются открытыми. Тем не менее мне представляется: есть надежда,
что концепция структурного реализма может оказаться тем недостающим звеном, кото-
рое поможет нам не только понять сущность платоновской версии античного атомизма,
но и попытаться объяснить необычайную эффективность математики в естественных
науках.
Реплика (А.С. Плахов, аспирант ИФ РАН): Верно ли я понял из Ваших слов, что в
принципе Ваше недоверие к определенной современной онтологии, современному описа-
нию микромира физического базируется на том, что в будущем возможно просто другое,
обновленное описание?
Е.А. Мамчур: Оно базируется на том, что есть сейчас.
Л.И. Маневич: В свете того, что было сказано в нескольких выступлениях, и возмож-
но, в связи с упомянутым структурным реализмом, мне хотелось бы конкретизировать,
что стоит за доминированием атомистического (дискретного) и континуального подходов
к описанию различных систем. По-видимому, здесь можно исходить из следующего ме-
145
танаучного принципа: адекватное понимание и описание той или иной системы, физичес-
кой прежде всего, возможно только в том случае, если удается выделить в этой системе
некоторые независимые или почти независимые элементы. Отсюда немедленно вытекает,
что в системе должны быть слабые связи, которые и позволяют такие элементы выделить.
Математическое их описание требует введения соответствующих малых параметров, и
это может быть далеко не простой задачей.
Очевидный пример: если мы имеем дело с газообразной средой, то независимыми или
почти независимыми элементами являются сами атомы. Поэтому описание в терминах
атомов является здесь вполне адекватным, на этом базируется вся теория газообразного
состояния. Если же мы переходим к твердому телу, ситуация радикально меняется. Оно
может состоять из тех же атомов, но теперь уже атомы не являются подходящими элемен-
тами для описания такой системы в силу их сильной связи.
И на смену атомистическому приходит волновой подход: в дискретной системе мы
вводим коллективные возбуждения - нормальные волны, которые в акустике соответству-
ют чистым тонам, а в исходно-континуальной электромагнитной теории - чистым цветам.
Почему эти волны являются адекватными, подходящими объектами? Именно потому, что
в линейной теории они не взаимодействуют совершенно, а при наличии нелинейности
взаимодействуют слабо. По существу, все успехи физики XIX в. и первой половины XX в.
в том, что касается твердого тела, были основаны именно на этом факте, позволившем
достичь глубокого понимания и получить эффективное описание соответствующих си-
стем. В 1960-е гг. выяснилось, что представление об универсальной роли нормальных
мод не является вполне правильным: в рамках континуальной модели были открыты
локализованные волны - солитоны, которые можно рассматривать и как дискретные
частицы... Чем же выделяются солитоны? Опять-таки слабым взаимодействием друг с
другом. И это обеспечивает эффективность теорий, в которых солитоны используются.
Оказалось, например, что солитонные модели, помимо гидродинамики, где они впервые
появились, и физики твердого тела, могут оказаться весьма эффективными в теории
плазмы, нелинейной оптике, теории атомного ядра. Почему появляются солитоны? Дело
в том, что нормальные волны в нелинейных системах при некоторых условиях сильно
взаимодействуют. Эти условия соответствуют внутреннему резонансу, когда их частоты
близки. Резонанс может проявляться и в линейных системах, но даже нормальные моды с
близкими собственными частотами не взаимодействуют. Однако близость частот приво-
дит к эффекту когерентности, ярким проявлением которого является, например, феномен
биений в системе двух слабо связанных осцилляторов или камертонов. И вот тут линейная
теория может “ввести в заблуждение”. Ее математический формализм позволяет найти
любые решения как линейные комбинации нормальных волн - базовых фундаментальных
решений. Поэтому, она может “не замечать” специфику осцилляторов с близкими часто-
тами. Отсюда, собственно, и возникает представление о всесилии волнового подхода в
классической физике твердого тела. Оказалось, что ситуация здесь сложнее. При наличии
слабой нелинейности и внутреннего резонанса нормальные волны сильно взаимодейству-
ют, и они уже не могут служить единственными базовыми элементами при построении
теории, в которой должны быть учтены и солитоны. Но теория солитонов и в контину-
альном, и в дискретном случаях развивалась применительно к бесконечно протяженным
моделям. Недавно было выяснено, что если перейти к моделям конечной протяженности,
то обнаруживаются новые элементы, которые надо считать базовыми и которые позволя-
ют эффективно описать целый ряд нестационарных резонансных процессов. Более того,
проясняется и физическая природа солитонов в бесконечных моделях.
Оказывается, в системах конечной протяженности при описании резонансных неста-
ционарных (то есть альтернативных стационарным, описываемым нормальными волна-
ми) процессов надо говорить уже не о собственно частицах или нормальных волнах, а о
кластерах частиц. Эти кластеры - группы частиц, которые могут обмениваться энергией,
и при определенных условиях возможна локализация энергии в одном из них. Тем самым
мы получаем в конечных моделях прототип солитонов, которые, строго говоря, прояв-
ляются лишь в моделях бесконечных. Эта идея оказалась плодотворной, она позволила
146
изучать нестационарные процессы, связанные с интенсивным энергообменом, перено-
сом и локализацией энергии. Когда же мы имеем дело со стационарными процессами,
по-прежнему нормальные волны являются адекватным средством их описания.
Таким образом, метанаучная идея находит явное подтверждение, и ключевое понятие
здесь - слабая связь. Когда удается выделить слабые связи между теми или иными элемен-
тами рассматриваемой системы, мы можем действительно изучать ее эффективно.
Интересный пример из квантовой механики. В последнее время впервые удалось
экспериментально увидеть перераспределение электронной плотности в атомах водорода,
криптона и в других атомах. Это удивительный результат, поскольку характерные време-
на, за которые происходят изменения электронной плотности, - 10“18 секунд, и сегодня
нет приборов, которые позволяли бы увидеть атом в таких временных масштабах. Поче-
му это удалось сделать? Электронная плотность распределена по-разному на различных
энергетических уровнях атома. Авторы эксперимента сумели возбудить лишь два уровня с
близкими энергиями, то есть остальные уровни не были заселены. В этом случае роль кла-
стеров играют внутриатомные области с максимальной электронной плотностью, которые
формируются в результате суперпозиции резонирующих энергетических уровней. Обмен
энергией между кластерами происходит за времена порядка 10 16 секунд, и этот процесс
удалось зафиксировать экспериментально. См: [Шао, Старэйс, 2010]. Здесь удалось соз-
дать ситуацию, когда суперпозиция двух уровней и определяет, по существу, что есть
электрон в атоме при данных условиях. Если электрон вылетает из атома, он становится
частицей (свободный электрон, слабо взаимодействующий с окружением).
Эта идеология находит интересное применение и в гуманитарной сфере. Будучи в
Америке, я совершенно случайно увидел книгу будапештского биофизика под названи-
ем “Слабые связи” [Чермели 2009]. Там нет никакой математики, нет представлений о
волнах, солитонах - ничего этого там нет. Но показано, что именно слабые связи между
отдельными элементами обеспечивают стабилизацию сложных систем.
Я хотел бы закончить примером, приведенным в этой книге и относящимся к области
социальных наук, социологии. Речь идет о кластеризации инноваций. Обязательное усло-
вие для дальнейшего развития новой идеи и ее восприятия обществом - кластеризация
на начальном этапе. Новая идея должна вызреть в тех условиях, когда нет посторонних
влияний. Если эти влияния есть, развитие инноваций неустойчиво, оно прерывается. По
сути, именно такая кластеризация характерна для “силиконовой долины”. В подобной
идеальной атмосфере возникают инновации, которые созревают в узком сообществе фи-
зиков и инженеров. И только при условии, что такие условия созданы, эти инновации
далее могут получить развитие и признание в широком научном сообществе. Мы видим,
что есть богатое поле приложения идей, которые получили первоначальное развитие
в физике.
В.И. Аршинов: Ваше выступление, резонирует с моим, пока еще интуитивным,
пониманием сложности как рекурсивного процесса, развертывающегося между тем, что
по традиции принято называть частями, и тем, что в другой традиции принято называть
целостностью. Для меня и то и другое возникает в одном процессе коэволюции. И в этом
процессе как раз существенную роль играют так называемые слабые связи. Но посколь-
ку этими самыми слабыми связями часто пренебрегают, то и сам процесс коэволюции
ускользает от наблюдения. А именно в нем вся суть. Это аналогично тому как если бы мы
пренебрегли феноменом сцепленности квантовых состояний (entanglement), утратив тем
самым всю специфику квантово-механического мышления как мышления в сложности,
в котором части и целое непрерывно соотносятся друг с другом, непрерывно сами себя
конституируя...
Л.И. Маневич: Да, Вы привели хороший пример. Кстати, все это связано и с реализ-
мом: здесь видно, что исходное понятие атома, имеет гораздо более широкое значение,
и роль атома могут играть структурные элементы совершенно другой природы.
Е.А, Мамчур: Вы говорили о слабых связях в физике. Я поняла: солитоны и т.д. Все
это очень интересно. А вам известны работы, которые примерно в 70-х гг. прошлого столе-
тия разрабатывались в западной философии науки, даже лучше сказать - в науковедении?
147
Вместо модели “коллективного субъекта” и “невидимого колледжа” была введена модель
“социального круга”. “Социальный круг” считали более адекватной формой общения
ученых в процессе разработки ими той или иной проблемы. И тогда прозвучала интерес-
ная, на мой взгляд, мысль, что слабые связи между предлагаемыми идеями оказываются
наиболее сильными. Чем дальше какая-нибудь идея отстоит от исследуемой проблемати-
ки, тем большее влияние она оказывает на разработку этой проблематики. “Социальный
круг”, включающий в себя, в отличие от “невидимого колледжа”, не только ученых, имею-
щих непосредственное отношение к разрабатываемой проблематике, или представителей
других научных дисциплин, но также представителей других областей интеллектуального
освоения действительности, оказывается наиболее плодотворной формой общения участ-
ников обсуждения темы. Оказывается, наиболее удаленные от центра идеи, обсуждаемые
в такого рода дискуссиях, значительно более плодотворны, чем те, которые имеют непо-
средственное отношение к центральной идее.
Л.И. Маневич: Да, это непосредственно связано с тем, о чем я говорил. Я пришел к
этим идеям, к применению их, работая в физике. Это очень важная идея, но дело в том, что
только сейчас, мне кажется, есть возможность не просто излагать ее чисто теоретически,
но и применять на уровне моделей.
Е.А. Мамчур: На физическом уровне? Вы же сказали, что у вас не только физический
уровень, но и гуманитарный. Я имею в виду гуманитарный.
Л.И. Маневич: В гуманитарной сфере тоже можно строить модели, которые оказы-
ваются полезными.
В.И. Аршинов: Как в Интернете...
Л.И. Маневич: Такие модели в большой степени связаны с весьма общей идеей
синхронизации. И вот с этой точки зрения, как показала, например, теория катастроф,
даже чисто математические результаты, к каковым в данном случае относится знаменитая
теорема Уитни, могут получить множество приложений не только в естественных науках,
но и при моделировании социальных процессов.
Е.А. Мамчур: Синхронизация или синхронистичность по Юнгу? У вас, все-таки,
синхронизация, да?
Л.И. Маневич: Да, совершенно верно.
В.Г. Лысенко: Поскольку я все-таки “болею” за культурный контекст, я попросила
М.В. Рубец подготовить сообщение о том, каким образом в китайской культуре, в китай-
ской системе иероглифов ассимилируется современная физическая терминология.
М.В. Рубец: Мое сообщение посвящено принципам перевода названий элементарных
частиц на китайский язык. Эта область современного физического знания была выбрана
как наиболее молодая и не имеющая исторических аналогов в китайской культуре, а зна-
чит, и не имеющая здесь автохтонной терминологии. Все китайские термины, относящие-
ся к семантическому полю “физика элементарных частиц”, являются заимствованными,
пришедшими в китайский язык благодаря переводу западной научной литературы.
По каким принципам осуществлялся этот перевод, есть ли что-либо общее между
западными и китайскими научными терминами и обладают ли китайские термины какой-
либо спецификой, привнесенной в них влиянием культурного фона заимствующей сторо-
ны, - вот те вопросы, которые я попытаюсь осветить.
1)	Формирование смыслоотражающих терминов. Начнем с того, что переведенный
на китайский язык термин “атом” (от греч. “неделимое”) или “ану” и “параману” (санскр.
“очень малый” и “сверхмалый”) в результате довольно долгой эволюции [Кобзев 2011]
приобрел здесь название yuan zi. Здесь yuan - это “исходная точка”, “первоначальный,
исходный”, a zi - это “частица”. Таким образом, атом для китайца - это “изначальная
частица” или “базовая частица”. Этот термин не является ни транскрипцией, ни калькой
с какого-либо из указанных языков-источников. Это смыслоотражающий термин, состав-
ленный специально для обозначения определенного феномена.
Итак, можно выделить первый принцип перевода научных понятий - формирование
смыслоотражающих терминов.
148
К этой категории можно также отнести такие термины, как брадион (от греч. “мед-
ленный”) - досветовая частица, тахион (от греч. “быстрый”) - сверхсветовая частица. На-
звания этих частиц в китайском языке точно отражают смыслы обозначаемых феноменов:
ya guang sii li zi (букв, “уступающая световой скорости частица”), chao guang su lizi (букв,
“превышающая световую скорость частица”).
Помимо этого можно привести примеры других физических терминов, образованных
по данному принципу: электрон - dian zi, где dian - это “электричество”. Это слово не
является калькой с греческого языка, так как изначально слово “электрон” обозначает “ян-
тарь”, а в слово dian zi вложен смысл, отражающий связь этой частицы с электричеством:
dian - “электричество”.
Позитрон же, zheng dian zi - скорее всего калька с английского слова (positive+electron).
Dian zi - это “электрон”, a zheng - “прямой, позитивный”.
2)	Калька. Само понятие “элементарные частицы” jiben lizi. Слово jiben означает
“основной, базовый, (физ.) элементарный”. Lizi - частица. Несмотря на разницу смыс-
лов между китайским и русским терминами, это все же калька, но калька с английского
синонима понятия “элементарная частица” - fundamental particle, корень которого имеет
значение “основы”.
“Стерильное” нейтрино было переведено понятием “инертное”, что лучше отражает
суть названия частицы, не вступающей во взаимодействие. Однако и это калька - с анг-
лийского синонима понятия steril - inert.
Барион (от греч. “тяжелый”) - по-китайски zhongzi (zhong - “тяжелый”) и мезон
(от греч. “средний”) - jiezi (jie - “находиться между” чем-то и чем-то, “посредничать”);
лептон (от греч. “легкий”) - qTngzi (qing - “легкий”).
3)	Транскрипция. Такой вид заимствования, как транскрипция, в китайском языке сла-
бо представлен в силу особенностей фонетики, однако термины, образованные от имен
собственных, китайцы вынуждены транскрибировать. Таковыми являются фермионы
(feimizi), бозоны (bosezi), бозон Хиггса (xigesT bose zi), а также кварки - слово, не являю-
щееся фамилией, а являющееся, по одной из версий, звукоподражанием крику птиц из
романа Дж. Джойса “Поминки по Финнегану”. Передать это звукосочетание на китайский
язык также пришлось путем транскрибирования: kua кё.
Итак, изучая способы заимствования научных терминов в китайском языке,
можно прийти к выводу, что транскрибирование - способ, характерный для индо-ев-
ропейских языков, особенно при заимствованиях внутри языковой семьи, - не столь
популярен в китайском языке (в силу отличной от индоевропейских языков фоне-
тической системы), и применяется только в случае образования терминов от имен
собственных.
Достаточно широко распространено калькирование с языка-источника, а также (в
случае недостаточно точного отражения термином сути феномена) составление терминов,
наиболее точно и наглядно отражающих суть явления. В этих случаях может проявляться
влияние традиционных воззрений на формирование терминологии.
И.А. Герасимова: Там понятие нейтрино (“инертное”) связано с их инь-ян или нет?
М.В. Рубец: Никак не связано.
Е.А. Мамчур: А что дает для китайской культуры вообще, для образования и т.д., то,
что они попытались выработать другой язык для обозначения элементарных частиц, когда
уже есть какие-то английские слова?
М.В. Рубец: Дело в особенностях языка, которые не позволяют транскрибировать все
подряд. Например, слово “брадион” китайцам тяжело транскрибировать, так как строение
китайского слога не позволяет ставить две согласные подряд, а слога “он” в китайском
языке в принципе нет. Они не могут его записать, поскольку один иероглиф равен одному
слогу, и нет такого иероглифа, которым можно было бы записать несуществующий слог.
В этом случае им приходится либо переходить на латиницу, чего они не любят, либо при-
думать какие-то понятия, которые заменяют исходное. Они стремятся ассимилировать это
понятие на языке своей культуры, который визуален, образен, нагляден. Они очень любят
эту наглядность.
149
В.В. Буданов: Тема моего сообщения: “От диаграмм Р. Фейнмана к граммати-
кам Н. Хомского”. В свое время на старших курсах физфака МГУ я, как и многие те-
оретики, был очарован диаграммами Фейнмана - некой техникой когнитивных графов
Р. Фейнмана (1949 г.) для описания и расчётов процессов в микромире. В большой степе-
ни благодаря этой технике он получил Нобелевскую премию и совместно с С. Томонагой
и Дж. Швингером внес вклад в завершение великого-этапа построения квантовой элек-
тродинамики. В действительности это был самый яркий успех и, пожалуй, безусловная
победа квантовой теории поля середины XX в. И по сей день КЭД является самой завер-
шенной парадигмальной моделью квантовой релятивистской физики, однако лишь для
одного из четырех фундаментальных взаимодействий - электромагнитного. Оказалось,
что языком квантовой теории поля в некотором смысле становятся диаграммные карти-
ночки, такие паттерны, руны, иероглифы, если хотите, которые можно интерпретировать
как язык событий рождения, поглощения или изменения состояния в мире элементар-
ных частиц. И в сущности, физики так примерно и говорят. Если у вас сталкиваются,
допустим, электрон и позитрон, они (аннигилируя) превращаются в световые частицы-
фотоны, далее, по ходу движения этих световых фотонов они, в свою очередь, могут еще
раз превратиться в электрон-позитронные пары, затем процесс повторится еще и еще
раз (это так называемые вакуумные радиационные поправки). Для того чтобы описать
реальный процесс, вам нужно учесть бесконечное число этих картинок-сценариев, точ-
нее, сложить с разными весами эти виртуальные, возможные сценарии, причем и части-
цы, изображаемые в диаграммах, тоже могут быть виртуальными (у них нарушена связь
энергии и импульса), однако все эти безумные фантазии усмиряются фейнмановской
теорией, которая четко математически приписывает каждой диаграмме свой вклад в ито-
говую вероятность реального процесса наблюдаемого в эксперименте. Виртуальные ча-
стицы создают “шубу” вокруг реальных частиц, и ее наличие просчитывается и доказано
на эксперименте.
Как устроена современная квантовая теория поля, что является для нее аналогом фо-
немы и синтагмы? И если фонему мы ассоциировали с кварковой структурой барионов,
то синтагма может быть ассоциирована с элементарной смысловой единицей квантового
процесса - событиям, образующим диаграммы Фейнмана. Действительно, есть такое по-
нятие, как “вершина взаимодействия” или элементарная диаграмма - точка, в которой схо-
дятся три линии, то есть треххвостка, а уже из треххвостых узлов (простейших возможных
узлов) можно сплетать любые графы и диаграммы. В этом случае диаграмма Фейнмана
строится как связный граф из таких вершин треххвосток, однако это ориентированный
граф, и его линиям приписывают распространение определенного типа частиц. Точнее, в
каждой вершине сходятся две линии, отвечающие двум фермионам (именно: фермиону и
его антифермиону), их принято называть частицами (кварки, электроны, нейтрино и т.д.),
и они взаимодействуют с полем, изображенным третьей линией, точнее, одним бозоном,
который является переносчиком взаимодействия (фотоны, глюоны, W-бозоны и т.д.). Ока-
зывается, что, если линиям, соединяющимся в вершине, приписать направления (входят
или выходят), то всегда можно полагать, что две линии входят, а одна выходит (направление
линии, согласно Фейнману, меняется, если прямое движение частицы интерпретировать
как обратное движение античастицы). Тогда входящие линии можно интерпретировать
вполне по Аристотелю как носителей формальной и материальной причин до события в
прошлом, саму же вершину - как символизирующую действующую причину в настоящий
момент их соединения, а выходящую линию можно связать с реализацией целевой причи-
ны в будущем. Так возникает поток времени в узле диаграммы. Логос - Хаос - Космос у
греков. На современном системном языке креативной триады это будет: способ действия,
предмет действия и результат действия, соединенных обстоятельствами места и времени
действия. Такая конструкция вполне изоморфна генеративным грамматикам Н. Хомского
для развернутых смысловых единиц - синтагм. Сказуемое - подлежащие - обстоятельства
времени, места - смысл. Именно таким образом устроена структура предложения. Обыч-
ная лингвистическая развернутая структура. Не безличное, наподобие “дождит”, а именно
развернутое предложение.
150
Удивительно, что в теории физических структур Ю.И. Кулакова (1961 г.), утвержда-
ется, что если у вас есть простейшие формы отношений между некоторыми наборами
элементов двух множеств, что и задает связи физических величин, то самое простое, что
можно придумать, это, грубо говоря, закон Ньютона или закон Ома. Ничего сложнее не
требуется, и поэтому первые формы законов физики были таковы. А по сути, речь идет об
обыкновенной причинной четверице Аристотеля. И когда вы берете закон Ньютона, то он
и формулируется как событие. Приложенная сила - как активное начало, она приложена к
массе - пассивное начало, и у вас результатом является ускорение этой массы. То есть это
образ элементарного события. Именно такими элементарными событиями и записывает-
ся диаграмма Фейнмана. Когда у меня были большие по объему курсы на философском
факультете - курсы “Концепции естествознания” - я предлагал ребятам записать, скажем,
в виде такого нарратива какую-нибудь народную сказку на диаграммном языке, а потом
попробовать это все на языке квантовой теории поля изложить.
Оказывается, очень интересная вещь, что подобного рода диаграммы возникли почти
одновременно: Фейнман и Хомский сделали это с разницей лет в восемь, не зная друг о
друге. Почему это произошло? Здесь можно вспомнить синхронистичность Юнга, мысль
о тех самых эйдосах, которые спускаются людям, - вот они были люди совершенно из
параллельных миров, но структурно получилось совершенно одно и то же. Я играл с
этими вещами и потом обнаружил, что в теории компьютерной лингвистики, а именно
в переводческой деятельности распознавания текстов, есть модели Вудса, которые еще
в 1960-е гг. были созданы, они сделаны примерно уже как нарративы в языке сложных
диаграмм. Если вы попытаетесь сделать эти диаграммы неориентированными графами
и затем расставлять стрелочки таким образом, чтобы ходить по ним, то выясняется, что
диаграммы богаче, чем только один нарратив. И связаны они будут с тем, как вы задаете
потоки времени, с какой стороны вы входите в диаграмму, как вы начинаете читать эту
руну. И очень интересно, что если вы берете элементарное событие - вот эту треххвостку,
активное - пассивное - результат, то у вас есть возможность трижды входить в эту трех-
хвостку, меняя направление стрелочек.
Оказалось, что для закона Ньютона (или Ома, не важно) это означает разные типы
дискурсов постановки физической задачи. Почему сложно усваивается физика? Потому
что закон Ньютона дан одним образом, это один из дискурсов, и школьники думают,
что надо все время вот так. А можно же на это посмотреть по-другому: я не ускорение
получаю, а я, допустим, определяю силу. Для этого просто надо взять известную массу,
увидеть, какое у нее ускорение, и вы получите силу. Это обратная задача, которая реша-
ется, допустим, при разборах авиакатастроф. Вы видите разлет осколков, их массу, какие
были ускорения, и соображаете, что там было наверху, какой взрыв, и с какой силой все
это разлеталось. Можете наоборот, массу определять, тогда это - задача масс-спектрогра-
фа физики элементарных частиц. Так возникают все возможные контексты применения
закона.
А вот количество этих дискурсов - шесть, вообще-то говоря (три входа по времени, их
можно еще переставлять местами в причинном поле прошлого). И тогда возникает очень
интересная, дискретная лингвистическая игра, я ее назвал “калейдоскоп”. Если возьмете
три существительных, потом припишете им соответственно в этой треххвостке либо ак-
тивное, либо пассивное, либо результат, а затем должны подобрать дискурс, далее меняя
местами эти существительные в креативной триаде должны получиться другие дискурсы.
Допустим, вы разгадываете чужой язык. Вы - криптограф. И вы не знаете, что является
подлежащим, сказуемым... А место соединения - это обстоятельство места, времени и
действия. Так вот, перестановок всего лишь шесть, и вот такая игра с этими словами, она
порождает очень яркие примеры и тренировку на контекстуальную гибкость. Эго ассоциа-
тивные игры, это возможность юмора, когда вы начинаете, так сказать, соединять вещи
парадоксальным образом, и получается, что мы мыслим вот в этом виртуальном простран-
стве возможных трактовок элементарного события в трехмерном времени. То есть наше
время в семантических пространствах многомерно, и тут впору вспомнить феноменоло-
гию Э. Гуссерля, но это уведет в сторону.
151
Для талантливых студентов это становилось достаточно увлекательным делом, а для
человека, который не богат фантазией, это довольно тяжкий труд. И в квантовой теории
поля разным потокам времени отвечают так называемые разные каналы интерпретаций
диаграмм.
Заканчивая, я хочу сказать, что гуманитаристика, именно как структурная лингви-
стика, и квантовая теория поля сегодня - это некие почти изоморфные структуры. С тем
отличием, что для фейнмановских диаграмм приписываются определенные веса, есть
возможность их вычислить, они связаны с вероятностью тех или иных процессов.
Это к тому, что здесь не случайная связь. По-видимому, никаких других структур
наше сознание просто не способно продуцировать. И мы вольно или невольно (конечно
Фейнман не задумывался об этих вопросах) спроецировали еще раз структуры самих себя
в образ того мира, который совершенно недоступен нам чувственным образом, и дискре-
тизировали тем самым миры континуальные, дуальные, квантовые, квантово-механиче-
ские, превратив их в некие нарративы. Они, конечно, символические, метафорические, но
структурно они просто изоморфны нашей культуре языка. Вот, пожалуй, на этом я хочу
закончить.
Отмечу только, что это работа еще 1990-х гг. Выяснилось, что лингвисты, скажем, не
хотят погружаться в диаграммную технику, а те, кто занялись компьютерной лингвисти-
кой, попали в тенета фирм, в которых запрещено раскрывать, так сказать, ноу-хау. Полу-
чается, что публично это направление науки сегодня некому развивать. Некому развивать,
потому что оно является уже полем зарабатывания денег. Причем надо быть специали-
стом в двух областях сразу: и в лингвистике, ну и, в общем-то, в квантовой теории поля.
К сожалению, в социальных научных дискурсах по чисто коммерческим соображениям
возникают табуированные зоны, причем, они действительно крайне интересны. Поэтому
в нашем сообществе это не резонировало.
И.А. Герасимова: Это напоминает древнюю триаду: отец, мать и сын. Описанную
классически в нумерологии ну и в других дисциплинах.
В.В. Буданов: Это хаос, космос, теос, логос - пожалуйста, да, да, ну это я системно, а
там можно и к грекам пойти...
А.И. Линкин: Вписывая мое краткое выступление в тему данного “круглого стола”,
я обозначу место атомизма и частиц в физике. Я сегодня буду говорить лишь про физику,
которой посвящена моя недавно вышедшая книжка [Липкин 2014], там можно найти по-
дробности. В современной физике я вижу очень четкие следы трех античных парадигм:
демокритовской, платоновской и аристотелевской. Насколько я понимаю, то, что здесь об-
суждалось, - это демокритовская линия, ищущая первоэлементы (тогда - атомы, теперь -
кварки). Платоновская ищет уравнение всего (пример - [Вайнберг 2008]). Моя позиция
ближе всего аристотелевской. У Аристотеля есть определение, где он различает физику,
математику, технику и т.д. И это очень близко моей модели. Он говорит: физика - это
умозрение (то есть работа с идеальными объектами, что естественно для научных теорий)
о том, что движется (и действительно, процесс перехода системы из одного состояния в
другое - это то, что характеризует физику), и связано с материей (то есть, в отличие от
натурфилософии и математики, предполагается, что все идеальные сущности, которые в
физике фигурируют, предполагают определенные процедуры реализации в материале).
Все это входит в определение физики и отличает физику от других естественных наук,
скажем, от химии. Я утверждаю, что структура современного физического знания, которая
сформировалась после третьей методологической революции границы XIX-XX вв. (пер-
вая - это Галилеевская, вторая - Ньютоновская), выглядит следующим образом: физика -
это совокупность разделов физики, а раздел физики - это то, что имеет свои основания, в
которых заданы свои базовые понятия, среди которых есть такой важный строительный
материал, который я называю “первичными идеальными объектами” - все физические
теории явлений собираются из таких первичных идеальных объектов. И то, что делает эти
разделы и объекты физическими, сводится к двум вещам. Одна из них - это то, что любой
физический процесс представляется как переход некоторого объекта из одного состояния
152
в другое, а второй - это то, что все эти первичные идеальные объекты (их где-то порядка
полутора десятков) строятся с использованием всего двух архетипов. Эти два архетипа -
частица и сплошная среда.
Основные характеристики частицы - это то, что локально, по сути дела, это точка,
считается, что у нее нет размеров, ее состояния задаются набором измеримых величин.
Вот то, что ее в первую очередь выделяет. Возможно еще внешнее воздействие. Процессы,
которые изучаются в среде, - это те, которые внутри среды, а у частицы нет “внутри”,
поэтому она движется во внешнем пространстве. Модель частицы уже хорошо прописана
в механике Ньютона, а модель среды - в гидродинамике идеальной жидкости Эйлера.
Принципиальное различие между этими двумя моделями заключается в том, что среда
предполагает базовое близкодействие, среда - это нечто, заполняющее объем, не важно,
одномерный, двумерный или трехмерный, то есть, соответственно, она имеет границу, и,
что очень важно, ее состояние задается некими измеримыми величинами во всех точках,
которые занимает среда. То есть если частица задается набором измеримых величин, то
есть набором чисел, то среда задается набором функций. Для физиков это называется бес-
конечным числом степеней свободы. Соответственно, это порождает важное изменение
в процедурах измерения. Процедуры измерения для среды предполагают пробное тело,
ибо чтобы в разных точках мерить значения величин, эти точки нужно выделить. Поэтому
здесь принципиально наличие пробного тела. И этот подход не требует (по своей сути не
предполагает) наличия молекулярной структуры, это совершенно не важно, поэтому элек-
тромагнитное поле - это вариант среды, и собственно говоря, модель термодинамической
системы тоже использует вариант среды, и т.д.
В этом и заключалась суть моего выступления. Я его могу дальше разворачивать куда
угодно, потому что полное описание всех, по сути, разделов физики, зафиксированных в
десятитомнике Л.Д. Ландау и Е.М. Лившица, прописаны в моей книге, упомянутой выше.
Оставшееся время отведем на вопросы, если они возникнут.
В.Г. Лысенко: А сейчас каково состояние дел в физике?
А.И. Линкин: Сейчас нет ничего принципиально нового. Как сегодня отвечают на
вопрос “Что такое физика?”. Если мы возьмем какую-нибудь серьезную физическую эн-
циклопедию и посмотрим статью “Физика”, то, по сути, там будет сказано, что физика -
это то, чем занимаются физики. То же самое будет в химии, биологии, математике, тот же
самый, скажем, ответ дает нам на подобный вопрос директор Американского института
физики. Вообще говоря, это по Куну. Я сначала очень удивился, а потом понял, что это
определение по Куну. В “Философской энциклопедии” говорят про какую-нибудь фун-
даментальность. Но чем гидродинамика более фундаментальна, чем химия? А у Ари-
стотеля и в моей модели дается содержательный ответ на то, что такое физика, - это
то, что я сказал выше. И это та физика, которая формируется, как я говорил, на границе
XIX-XX вв.
В.Г. Лысенко: Ну, а все-таки: существует ли какая-то магистральная линия, с чем она
связана?
А.И. Липкин: Методологических революций новых я не замечаю. Если говорить со-
держательно, то революций масштаба того, что было в начале XX в., я не вижу. Потому
что, скажем, если мы возьмем стандартную модель в квантовой теории поля (КТП), то, в
принципе, эта модель была заложена в квантовой электродинамике (КЭД) в 1927 г. Можно
говорить про струны, но они, на самом деле, дочерние по отношению к КТП и опять же
КЭД. Исходя из этого я считаю, что все пока, по большому счету, по-старому.
В.Г. Лысенко: То есть, с Вашей точки зрения, вот те новые идеи, которые появились
(их достаточно много), не являются прогрессом?
А.И. Липкин: В плане идей, если говорить про физику, про струны, например, кос-
мологию или еще что-нибудь? Нет, это не того масштаба. Это все пока вписывается в то,
что было. Из новых идей появляются многомерные скрученные пространства. Вот это,
в принципе, если бы это стало моделью, а не математикой, ввело бы существенно но-
вую модель. Но пока, по-моему, это относится лишь к математическому слою, к новому
математическому представлению, а не к модели (в структуре физического знания можно
153
выделить модельный и математический слои, ведущим в плане смыслов является пер-
вый). Если говорить про рефлексию физики, про философию науки, то в последнее время
указывают на структурный реализм, но все эти проблемы решаются значительно проще и
по-другому, и никаких особых сдвигов в этом структурном реализме я не вижу.
Е.А. Мамчур: Насчет структурного реализма вы не совсем правы. Ведь это не физи-
ка, а философия.
А.И. Липкин: Да, я про это здесь не говорил, но это прописано в главе, которую я
написал в новую редакцию нашей “Философии науки”, разбирая, что такое структурный
реализм. Я не знаю, есть ли место для содержательного обсуждения этой темы здесь.
Е.А. Мамчур: Что вы понимаете под структурным реализмом?
А.И. Липкин: Под структурным реализмом я понимаю то, что классически про него
пишут (эта линия еще у Пуанкаре была), что, якобы, объекты не обладают реальностью,
а реальностью обладают отношения, которые выражаются в общих уравнениях. И дальше
к этому приводятся некие обоснования (типичный пример): была сначала эфирная теория
света и уравнения Френеля, потом стала неэфирная, а эти уравнения остаются. Я стою на
том, что есть объектная онтология, а не онтология этих уравнений, уравнения вторичны.
А ответ на данный вопрос заключается в том, что и эфир, и электромагнитное поле - это
модели среды (то, что я говорил выше), и поэтому уравнения могут выглядеть совершенно
одинаково. Если мы возьмем волны и колебания, то они надпредметны, ибо они бывают
в совершенно разных разделах физики, и не только физики (этим свойством обладает и
теория колебаний и синергетика).
Это один из базовых аргументов в пользу структурного реализма. Я рассматривал
и другие аргументы, приводимые в посвященной структурному реализму книге [Фурсов
2013], тем более что в основном они на физическом материале работают. И там, с моей
точки зрения, никаких оснований для него нет. Я понимаю, что они не от хорошей жизни
это ввели, но есть другие решения, в которых нормальная онтология появляется.
Е.А. Мамчур: Тут интересно было бы, конечно, послушать, какие же Вы предлагаете
решения, потому что пока это остается: проблема замещения онтологии остается реаль-
ным фактом науки при смене фундаментальных доктрин.
А.И. Липкин: Нет, дело в том, что там неправильно понимается смена фундамен-
тальных теорий, ибо не хватает одного уровня - уровня оснований. То есть там квантовая
механика не отличается от теории сверхпроводимости. Концепции, в которых различение
этих двух уровней есть, - это у Куна и Лакатоса, и у меня это есть. Я утверждаю, что в
структурном реализме этого различия нет, и отсюда получаются неадекватные выводы.
Если про онтологию, то тут ситуация такая: онтология задается на уровне оснований, а на
уровне теорий - там все в духе реализма. Онтология задана, причем там искусственные,
но реальные объекты, поскольку обязательно эти объекты предполагают материализацию,
реализацию в эмпирии, то есть они столь же реальны, как кирпичи, грубо говоря. Это яв-
ляется решением проблемы, ради решения которой создавался структурный реализм.
Я готов из этой позиции разрешать любые их парадоксы и трудности.
В.Г. Лысенко: Кто-то хочет высказаться по поводу состоявшегося “круглого стола”?
И.А. Герасимова: Это мне напоминает прощальную симфонию Гайдна: сыграл, по-
тушил свечку и ушел.
В.И. Аршинов: Неоконченная симфония Шуберта.
И.А. Герасимова: Да. И неоконченная симфония Шуберта, и прочие другие неокон-
ченные сочинения, которые задают вопросы. Какие-то ответы получили, но и много во-
просов возникло.
В.Г. Лысенко: Реалии нашей жизни таковы, что все обсуждения превращаются в
такие незаконченные симфонии, поскольку люди дискретны как частицы: появляются
в одном месте, потом в другом, а континуальное присутствие в одном месте - крайне
большая редкость в наше время. Как показывает опыт прошлого “круглого стола”, на этом
дискуссия не заканчивается, она просто получает какой-то новый толчок. После того как
мы все это проговорили и каждый высказался, начинается реальная совместная работа.
Хотя выступления носили по большей части дискретный характер и каждый выступавший
154
говорил в основном о своем предмете, тем не менее, произошло очень важное артикули-
рование каждым участником “круглого стола” своего понимания смыслов дискретного
и континуального. На пути создания искомой метатеории научного мышления в рамках
индоевропейской языковой парадигмы предложенные теоретические модели могут стать
предметом рефлексии более высокого уровня.
Вяч. Вс. Иванов как-то высказал одну мысль, которая меня глубоко потрясла своим
точным попаданием в суть дела: “Что бы мы там ни делали, мы описываем себя”. Мы ду-
маем, что мы описываем внешний мир, реальность, в результате строятся модели, строят-
ся теории, а, в конечном счете, оказывается, что мы пытаемся таким образом (с помощью
определенным образом устроенных нами же инструментов) понять себя: не только наблю-
датель, но и инструмент наблюдения уже заложены в систему - картину мира, которую мы
создаем.
Реплики заочных участников “круглого стола”
Ю.И. Манин: Мне хотелось бы сделать несколько замечаний по поводу вопроса, ка-
ково соотношение атомистического и континуалистского подходов в научном атомизме.
Как только мы переходим к обсуждению очень недавнего возникновения научного
атомизма, все слова типа “дискретный/непрерывный” приобретают совершенно другие
референции, чем при обсуждении долгой “культурной истории” идеи атомизма. Скажем,
к “дискретному” в современном атомизме относятся:
-	дискретные линии спектра излучающих атомов;
-	те черты структуры атомов, которые закодированы в периодической таблице эле-
ментов;
-	понятие валентности в химии и структурные формулы, описывающие (достаточно
простые) молекулы.
-	список “элементарных частиц”...
К непрерывному же относятся:
-	квантово-механические представления об амплитудах (“волнах”) вероятности;
-	идея наблюдаемого как проектора в соответствующем Гильбертовом пространстве
состояний;
-	рассмотрение пространства-времени как изолированной или взаимодействующей
с “материей” физической системы - и многое другое.
“Непрерывное” и “дискретное” также переплетены в современном атомизме таким
образом, что без математического языка говорить об этом невозможно.
В.П. Визги н: Об одном геометрическом подходе к атомизму в физике XX в.
1)	В классической механике и связанной с ней классико-механической картине мира
материя мыслилась состоящей из дискретных элементов, наделенных массой (атомов).
Вместе с тем, физические взаимодействия (электричество, магнетизм, свет и др.) свя-
зывались с более тонкой непрерывной субстанцией - эфиром. В последней трети XIX в.
на смену эфиру приходит понятие поля, прежде всего электромагнитного поля, принципи-
ально не механической непрерывной субстанции.
В конце XIX в. и в начале XX в. возникает проект сведения массивных дискретных
частиц (атомов, электронов) к электромагнитному полю, или так называемая электромаг-
нитная картина мира (или глобальная электромагнитно-полевая программа). Однако клас-
сико-полевой реванш континуализма не состоялся: специальная теория относительности
(СТО) и квантовая теория излучения вынудили физиков отказаться от электромагнитной
картины мира.
Вскоре после создания общей теории относительности (ОТО), в которой гравитаци-
онное взаимодействие трактовалось как искривленное (риманово) пространство-время,
возникает проект такого расширения римановой геометрии пространства-времени, кото-
рое бы позволило и электромагнитное поле истолковывать чисто геометрически. Таковы
155
были проекты (теории) Г. Вейля, А.С. Эддингтона, Т. Калуцы и позже самого Эйнштейна,
главного творца ОТО. Им предшествовал своеобразный вариант объединения гравита-
ции и электромагнетизма, в котором электромагнетизм рассматривался (на основе одной
математической теоремы) как следствие гравитации. Этот вариант был выдвинут в конце
1915 г. Д. Гильбертом. И в теории Гильберта, и в последующих проектах единых теорий
поля от Вейля до Эйнштейна, предполагалось дискретные частицы получить тем или
иным образом как особые решения полевых уравнений. Квантовые черты поведения из-
лучения и частиц, установленные к этому времени, также должны были следовать из этих
уравнений.
В результате физика на самом фундаментальном уровне должна была свестись к про-
странственно-временному континууму, и, соответственно, дискретные частицы, атомы,
элементы и т.д. должны были стать проявлениями этого континуума, или его эпифеноме-
нами. Если в 1920-е гг. эта геометрическая полевая программа синтеза физики рассматри-
валась как вполне перспективный конкурент квантовой, или атомистической программы,
то в 1930-е и последующие годы она постепенно маргинализируется и уходит с переднего
края теоретической физики.
2.	В связи с этой программой пространственно-временного континуализма выскажем
несколько соображений.
Прежде всего, она не была бесплодной и оказала существенное эвристическое воздей-
ствие на фундаментальную физику (создание волнового варианта квантовой механики,
калибровочной концепции в квантовой теории поля и т.д.).
Программа не сработала в ее радикальном варианте (все есть геометрия), но сохра-
нила свое значение в умеренном варианте (гравитация есть геометрия). Объединение
ОТО с квантовой теорией, или квантование гравитации, или геометризация стандартной
модели микромира, или создание трехконстантной cGh-теории остается первостепенной
задачей фундаментальной физики ближайшего будущего.
Далее, геометрическая программа (и тем более геометрическая пространственно-
временная) настолько необычна и парадоксальна, что выглядит и сейчас весьма экзо-
тично и философски обескураживающе. Поэтому крайне важно понять, как она могла
возникнуть и на некоторое время утвердиться в фундаментальной физике. В отношении
теории тяготения наш анализ показывает, что решающими его предпосылками были
эйнштейновский принцип эквивалентности, связанный с равенством инертной и грави-
тационной масс, и четырехмерная субстанциальная концепция пространства-времени
Г. Минковского в СТО.
Наконец, пророки и предвосхищения геометрического миропонимания (правда, на
уровне только трехмерной, пространственной геометрии), конечно, были, например,
в древнеиндийской натурфилософии, в античности (Платон), в Новое время (Декарт) и
в математическом естествознании второй половины XIX в. (В. Клиффорд). Однако для
Эйнштейна при создании ОТО и геометрической полевой программы они не были суще-
ственными.
3.	Что касается соотношения научных (физических) и культурных (гуманитарно-
художественных) аспектов рассматриваемого варианта взаимосвязи атомизма и концеп-
туализма, то бросается в глаза воздействие физического релятивизма (и, соответственно,
геометрического миропонимания) на гуманитарную и художественную культуру России
1920-1930-х гг. (о. П. Флоренский, А.Ф. Лосев, поэзия В. Хлебникова, О.Э. Мандельшта-
ма, В. Брюсова, хронотопика М. Бахтина, проза и публицистика Е. Замятина и т.д.).
ЛИТЕРАТУРА
Анохин web - Анохин К.В. Концепция когнитома: разум как сеть. Заседание научно теорети-
ческого семинара “Проблемы сознания” 30 января 2014 г. Институт философии РАН. http://iph.ras.
ru/30 01 2014 antohin.htm
Аристов 1994 - Аристов В.В. Статистическая модель часов в физической теории // Доклады
РАН. 1994. Т. 334. С. 161-164.
156
Аристов 1995 - Aristov V.V. Relative statistical model of clocks and physical properties of time /
On the way to understanding the time phenomenon: the constructions of time in nature science. A.P. Levich
ed. World Scientific. Singapore, 1995. P. 26-45.
Аристов 1996-Аристов В.В. Реляционная статистическая модель часов и физические свойства
времени / Конструкции времени в естествознании. Ред. А.П. Левич. М.: Издательство МГУ, 1996.
Ч. 1. С. 48-81.
Аристов 2000 - Аристов В.В. Связь описания в языках физики и поэзии / Языки науки - языки
искусства. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 357-365.
Аристов 2003 - Aristov К К On the relational statistical space-time concept / The Nature of Time:
Geometry, Physics and Perception. R. Bucchery et al. eds. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 2003.
P. 221-229.
Аристов 2009 - Аристов В.В. Построение реляционной статистической теории пространства-
времени и физическое взаимодействие / Конструкции времени в естествознании. Ред. А.П. Левич.
М.: Прогресс-Традиция, 2009. Ч. 3. С. 176-206,
Аристов 2011 - Aristov V.V. The gravitational interaction and Riemannian geometry based on the
relational statistical space-time concept // Gravitation and Cosmology. 2011. Vol. 17, No. 2. P. 166-169.
Атомизм 2014 - Атомизм и алфавитный принцип. Материалы “круглого стола” // Вопросы фи-
лософии. 2014. №6. С. 154-184.
Вайнберг 2008 - Вайнберг С. Мечты об окончательной теории. М.: ЛКИ, 2008.
Кобзев 2011 - Кобзев А.И. Китай и взаимосвязи иероглифики с континуализмом, а алфавита с
атомизмом / Общество и государство в Китае: XLI научная конференция. Институт востоковедения
РАН. М.: Восточная литература, 2011. С. 314—325.
Липкин 2014 - Липкин А.И. Основания физики. Взгляд из теоретической физики. М.: УРСС,
2014.
Лысенко 2004 - Лысенко В.Г. Универсум Вайшешики. М., 2004.
Мокир 2012 - Мокир Дж. Дары Афины: исторические истоки экономики знаний. М., 2012.
Морен 2007 - Морен Э. Образование в будущем: семь неотложных задач / Синергетическая
парадигма: синергетика образования. М.: Прогресс-Традиция, 2007.
Полани 1985 - Полани М. Личностное знание. М.: Прогресс, 1985.
Реале, Антисери 2004 - Реале Дж., АнтисериД. Западная философия от истоков до наших
дней. СПб., 2004. Т. 2.
Фурсов 2013 - Фурсов А.А. Проблема статуса теоретического знания науки в полемике между
реализмом и антиреализмом. М.: Издатель Воробьев А.В., 2013.
Чермели 2009 - Csermely Р. Weak Links: The Universal Key to the Stability of Networks and
Complex Systems. Berlin; Heidelberg: Springer, 2009.
Шао, Старэйс 2010 - Shao Hua-Chieh, Starace A.F. Detecting Electron Motion in Atoms and
Molecules II Physical review letters 105 (2010). P. 201-263.
Материалы “Круглого стола подготовлены В.Г. Лысенко (составление, редактирование)
и М.В. Рубец (расшифровка)
157
Судьбы атомизма в современном
естествознании и структурный реализм*
Е.А. МАМЧУР
В статье рассматривается платоновская (математическая) версия античного атомизма,
во многом предвосхитившая идеи современной физики. Автор связывает платоновский
атомизм с так называемым структурным реализмом - наиболее защищенной в совре-
менной философии науки концепцией реализма. Опираясь на концепцию структурного
реализма, удалось ослабить позиции аргумента “пессимистической индукции” и внести
заметный вклад в разрешение проблемы рациональной реконструкции процесса смены
теорий. В статье высказывается предположение, что установление связи между струк-
турным реализмом и платоновским атомизмом позволит вывести последний из разряда
натурфилософских концепций, поместив его в сферу рациональных дискуссий о строении
бытия.
The article deals with Plato’s (mathematical) version of antique atomism which in many
respects anticipated the ideas of modem physics. The author connects mathematical atomism
with the so-called structural realism - which is now considered by many philosophers of science
as the most defensible form of scientific realism. The concept of structural realism has made
it possible to undermine the argument of “pessimistic induction” and to bring a significant
contribution to the rational reconstruction of the procedure of theory-change. It is supposed that
the association of structural realism with Plato’s atomism would make it possible to take out the
latter from the sphere of natural philosophy and to place it in the frames of rational discussions
on the structure of being.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: платоновский атомизм, структурный реализм, аргумент песси-
мистической индукции, рациональная реконструкция, процедура смены теорий, генера-
тивная укорененность.
KEY WORDS: Plato’s (mathematical) atomism, structural realism, argument of pessimistic
induction, rational reconstruction, theory-change, generative entrenchment.
В дискуссии по поводу происхождения гипотезы атомизма, развернувшейся на круг-
лом столе “Атомизм и алфавитный принцип” [Атомизм 2014] главный акцент делался на
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, проект № 13-03-00547 - “Ато-
мизм и мировая культура”. The project is supported by RFH, grant No 13-03-00547, “Atomism and
World Culture”.
© Мамчур E.A., 2015 г.
158
культурных факторах. Наиболее интригующей и интересной является лингвистическая
гипотеза, согласно которой идея атома могла возникнуть лишь в той культуре, где уже су-
ществовала алфавитная письменность. Если иметь в виду античный атомизм, то эта идея
может быть истолкована так: подобно тому как из ограниченного количества букв могут
быть образованы все слова того или иного языка, а значит и все тексты, из мельчайших
частиц материи могут состоять предметы, вещи и вся материальная реальность. На самом
деле, как признают многие авторы, и прежде всего сам Аристотель, существовали две
основные разновидности античного атомизма - субстанциалистская (атомизм Демокрита
и Левкиппа) и математическая (платонистская). См.: [Гейзенберг 1989], а из новейших ра-
бот - [Солопова 2011]. В первой части статьи мы коснемся субстанциалистского атомизма
Демокрита. Платоновский (математический) атомизм будет рассмотрен во второй части
статьи в связи с концепцией структурного реализма.
Как показывает В.Г. Лысенко, лингвистическая гипотеза может играть определенную
роль в объяснении происхождения не только античного, но и индийского атомизма, по-
скольку обе эти древние культуры связаны единым индоевропейским языковым субстра-
том [Лысенко 2011, 99-112]. Хотя в случае Индии письменность не играла парадигмаль-
ной роли, тем не менее именно там были выработаны первые научные классификации
звуков-фонем на основании их артикуляционных признаков [Лысенко 2014, 21]. Вместе с
тем, известно, что другие культуры и цивилизации индоевропейского языкового ареала не
выдвинули собственной атомистической программы. Так что естественно предположить,
что “язык - это необходимое, но недостаточное условие” для решения вопроса о проис-
хождении атомизма [Лысенко 2011, 104].
Важно подчеркнуть, что если и можно говорить о связи между атомизмом древних
цивилизаций и атомизмом современного естествознания, то речь нужно вести именно
о древнегреческом атомизме. В отличие от индийской, китайской и других культур, где
наука как система естественнонаучного знания, аналогичная науке Нового времени, не
возникла, древнегреческий атомизм представлял собой “научную” гипотезу, поскольку он
был одним из натурфилософских представлений античности о строении природы. При
реконструкции генезиса античного атомизма о внутринаучных факторах забывать никак
нельзя. Несмотря на несомненное воздействие на развитие науки социальных и культур-
ных факторов, существует внутренняя логика развития научного знания, его внутренняя
история, относительно независимая от истории его социокультурного окружения.
Гипотеза атомарного строения материи является важнейшей идеей современной фи-
зики, а поскольку физика лежит в основании науки о природе, то и всех наших представле-
ний о материальном мире. В некоторых областях физического познания, таких как физика
частиц и физика микромира, гипотеза атомарного строения материи играет ключевую
роль. Конечно, современный атомизм отличается от античного. Атомами современной
физики считаются не те объекты, которые назывались так в античности, а то, что сейчас
называют элементарными частицами, такие как электрон, протон, нейтрон, мезон. Сущ-
ности, которые в XVII в., в эпоху становления науки Нового времени, называли “атомами”
на самом деле были частями химических элементов, и как позднее выявилось, оказались
делимыми и обнаружили сложную структуру.
Как и атомы древних греков, элементарные частицы современного естествознания
не имеют цвета, запаха, вкуса. Античные атомы обладали свойством существования, дви-
жения, имели форму и пространственное протяжение. Они могли двигаться и занимать
различное положение в пространстве, и только благодаря этому приобретали свойства,
воспринимаемые нашими органами чувств.
Атомы Демокрита были неделимыми. Такими же неделимыми являются и совре-
менные “атомы” - элементарные частицы. Среди них есть так называемые “фундамен-
тальные” частицы - лептоны и кварки - до сего времени не обнаружившие признаков
существования у них внутренней структуры. Именно они в последнее время считаются
последними “кирпичиками материи”. Другие элементарные частицы, такие как мезоны
и нуклоны, имеют внутреннюю структуру (они состоят из кварков), но также считаются
неделимыми: они не могут быть разложены на части из-за особого рода связей, не позво-
159
ляющих кваркам находиться в свободном состоянии (явление конфайнмента). Попытаться
разбить их можно, только сталкивая их (при колоссальных энергиях столкновения) с дру-
гими элементарными частицами. В этих столкновениях появляется много новых частиц,
но они представляют собой не составные части сталкивающихся частиц, а являются но-
выми частицами. Происходит превращение одних частиц в другие.
Возвращаясь к идее внутренней логики развития науки, можно отметить, что в Древ-
ней Греции идея атома была сформулирована ввиду необходимости рационально понять и
объяснить мир. Античные атомисты стремились преодолеть господствующее в их времена
мировоззрение элеатов. Они не принимали основной принцип элеатов - Парменида, Зено-
на, Ксенофанта, Мелисса - постулирующих, что бытие едино и неподвижно. Они спраши-
вали: если нет движения в теории, как можно объяснить тот факт, что мы видим, ощущаем
и наблюдаем движение, что оно очевидным образом существует в природе? Атомисты
отрицали и утверждения элеатов о неделимости бытия. Аристотель, сформулировавший
континуалистские представления о мире и выступивший главным оппонентом концепции
атомизма, говорит, что Мелисс “на этом основании и доказывает, что все неподвижно, ибо
если оно будет двигаться, должна быть <...> пустота, а пустота не принадлежит к числу
существующих вещей” [Аристотель 1981, 135].
Аристотель критиковал атомистов за то, что они исходили из признания пустоты.
Пустота (как и атомы) была необходима атомистам для того, чтобы обосновать наличие
движения. И это действительно был выход из положения. Но доводы атомистов никак не
могли убедить Стагирита. Критикуя атомистов, Аристотель утверждал, что пустота для
движения вовсе не нужна. С его точки зрения пустота как раз и препятствовала бы самой
возможности движения. “При [более тщательном] рассмотрении для признающих пустоту
как нечто необходимое, поскольку существует движение, получается скорее обратное: ни
один [предмет] не может двигаться, если имеется пустота. Ведь подобно тому как, по
утверждению некоторых, Земля покоится вследствие одинаковости [всех направлений],
так необходимо покоиться и в пустоте, ибо нет оснований двигаться сюда больше, сюда
меньше: поскольку это пустота, в ней нет различий” [Аристотель 1981, 138].
Аргумент необязательности существования пустоты для движения тел Стагирит ис-
пользовал и при обосновании своего знаменитого утверждения, согласно которому ско-
рости свободно падающих тел зависят от их тяжести (массы). (Это положение в Новое
время было опровергнуто Галилеем, утверждавшим, что скорости, точнее, ускорения всех
падающих тел равны.) Наблюдая за телами, падающими свободно в воздушной среде,
Аристотель объясняет их движение так: более тяжелые тела падают быстрее, потому что
они легче раздвигают воздушную среду по сравнению с более легкими [Аристотель 1981,
398]. Размышляя о том, как бы вели себя тела, падая в пустоте, где нет сопротивления сре-
ды, он приходил к верному выводу, что в пустоте все тела падали бы с равной скоростью.
“Но это невозможно”, - восклицал он [Аристотель 1981, 141]. Сам Аристотель не объяс-
нил, почему это невозможно. Одно можно сказать: Аристотель полагал, что это невозмож-
но, не потому, что он не верил в существование пустоты. Напротив, невозможность для
тел разной массы падать с одинаковой скоростью в пустоте служила у него аргументом в
пользу отрицания пустоты. По-видимому, он имел в виду уже цитировавшийся выше ар-
гумент (имеющий антропоморфный привкус), согласно которому в пустоте нет оснований
двигаться сюда больше, сюда меньше.
По Аристотелю, для того чтобы обосновать возможность движения и показать, что
движение как перемещение тел относительно места существует, совсем не нужно вводить
понятие пустоты, а значит, и понятие атома. “Нет никакой необходимости, если сущест-
вует движение, признавать пустоту; для всякого движения вообще - это просмотрел и
Мелисс - ни в коем случае, так как качественно изменяться может и наполненное тело.
Но это относится также и к движению по отношению к месту, так как тела могут уступать
друг другу место одновременно, даже при отсутствии промежутка, существующего наря-
ду с движущимися телами. <...> Возможно также и уплотнение тела не путем вхождения
в пустоту, а вследствие вытеснения находящегося внутри (например, при сдавливании во-
дой находящегося внутри воздуха); возможно и увеличение не только за счет вхождения в
160
тело чего-нибудь, но и путем качественного изменения, например, если из воды возникает
воздух” [Аристотель 1981, 137].
Тем не менее, несмотря на критику Аристотеля, в становлении физики Нового време-
ни идеи Демокрита и Левкиппа оказались более востребованными, нежели континуализм
Стагирита. Следует оговориться, однако: они не были источником современного атомизма.
От такой трактовки роли античного атомизма предостерегал в свое время В. Гейзенберг:
“С первого взгляда все это может выглядеть так, как будто греческие философы благодаря
гениальной интуиции пришли к таким же или по крайней мере сходным результатам, к
которым мы продвинулись в новое время после нескольких веков труднейшей работы в
области эксперимента и математики. Но такое толкование нашего сравнения несло бы в
себе опасность грубого непонимания” [Гейзенберг 1989, 38].
Атомистические представления современной физики не были заимствованы из на-
турфилософии античности. Они сложились самостоятельно и опять-таки под влиянием
внутринаучных факторов. Одним из них были результаты экспериментальной деятельно-
сти в физике. Другим - влияние метафизической идеи существования последних кирпи-
чиков материи. То, что называлось “атомом”, обнаружило свое сложное строение. Появи-
лись ядро атома, в состав которого входили нейтрон и протон, и вращающиеся вокруг них
электроны (Планетарная модель атома Резерфорда). Под давлением экспериментальных
данных на смену атому Резерфорда пришел атом Бора. Затем появился целый “зоопарк”
частиц-атомов и т.д.
В отличие от атомов Демокрита и Левкиппа, элементарные частицы являются очень
абстрактными сущностями. Они в принципе не наблюдаемы, они представляют собой тео-
ретические конструкты. Нет никаких наглядных образов для их описания и представле-
ния: начать с того, что, согласно квантово-механическим представлениям, каждая элемен-
тарная частица является одновременно и корпускулой, и волной. Невозможно представить
себе такой объект, потому что свойства волны и частицы являются взаимоисключающими
и одновременно взаимодополнительными. Более того, элементарные частицы являются
не только ненаблюдаемыми и непредставимыми. Ставится вопрос: существуют ли они
вообще? Мы не должны забывать, что атомизм - это гипотеза.
Критерии существования элементарных частиц
Существует различие между понятием реальности и концепциями реализма. Реаль-
ность - это то, что существует. Концепции реализма - это учения о критериях сущест-
вования ненаблюдаемых объектов. Можно говорить о нескольких концепциях реализма,
различающихся предлагаемыми в них критериями существования ненаблюдаемых объек-
тов. Одна из них - так называемый “стандартный научный реализм”. Эта концепция была
разработана в 1960-х гг. такими философами, как У. Селларс, Г. Максвелл, У. Салмон,
Дж. Смарт и др., в противовес доктрине логического позитивизма о статусе теоретиче-
ского в научном познании. В 1980-х гг. ее продолжали разрабатывать Р. Бойд, X. Патнэм,
У Ньютон-Смит и другие западные философы науки. С позиции стандартного научного
реализма следует считать реальными те теоретические объекты, которые постулиру-
ются в качестве существующих наиболее успешной научной теорией. Именно они высту-
пают, согласно У. Куайну, онтологическими сущностями теорий.
Такое понимание реальности принимается не только авторами и сторонниками фи-
лософской концепции “научного реализма”. Независимо от профессиональных филосо-
фов многие ученые-естествоиспытатели, размышляющие над тем, насколько реальны те
теоретические сущности, с которыми они имеют дело в разрабатываемых ими теориях,
пришли к тем же взглядам.
В том, что в данном случае совпадают мнения естествоиспытателей и философов нау-
ки, нет ничего удивительного: философская концепция “научного реализма” обобщает то,
что на самом деле происходит в науке, и стремится усовершенствовать методы научного
познания. Ее сторонники строят теорию реализма, проверяя ее на данных истории науки
и современной научной практики.
6 Вопросы философии, № 5
161
После всего сказанного может показаться: определить, что в науке реально, а что
нет, довольно легко: смотри, что говорит тебе современная наиболее успешная теория,
и ты получишь ответ. Однако условие реальности, предлагаемое философской концеп-
цией “стандартного научного реализма”, являясь необходимым, не является достаточ-
ным. Дело в том, что обычно в научной практике для объяснения имеющегося эмпи-
рического материала выдвигается не одна, а две, три (иногда больше) теоретических
концепции. Эти концепции эмпирически эквивалентны: все они в одинаковой степени
хорошо подтверждаются эмпирическими данными, но при этом формулируют разные
онтологии и предлагают разные объяснения природы и поведения ненаблюдаемых
сущностей. Встает вопрос: какая из этих онтологий действительно верна? Как выбрать
между ними? В зарубежной философии науки это явление объясняется недоопределен-
ностью (underdetermination) теории эмпирическими данными: помимо эмпирического
в теории есть некоторое сверхэмпирическое содержание, утверждающее нечто о нена-
блюдаемых сущностях и скрытых причинах, ответственных за наблюдаемое поведение
объектов.
Как справляется с этой трудностью сама наука? И как это отражается в концепции
“научного реализма” философов науки? В данном случае опять-таки и ученые, и сторон-
ники стандартного научного реализма единодушно говорят: должна выбираться та теория,
которая не только объясняет весь имеющийся в наличии эмпирический материал (на это
способны все выдвинутые теории, поскольку они эмпирически эквивалентны), но которая
делает оправдывающиеся предсказания. Вот как об этом пишет известный физик-теоре-
тик, один из авторов теории суперструн Б. Грин: “Мы выбираем в качестве проводника
надежные данные и математику и ищем наиболее простые, однако самые многообещаю-
щие теории, способные объяснить и предсказать результаты современных и будущих экс-
периментов” [Грин 2009, 11].
Однако здесь снова есть загвоздка. Из истории научного познания известны случаи,
когда успешные предсказания делались на основе теоретической концепции, впослед-
ствии оказавшейся неверной. В качестве примеров приводят геоцентрическую концепцию
Птолемея, теорию эфира, калорическую теорию тепла. Один из аргументов, выдвигаемых
для преодоления этой трудности, - критерий новизны предсказываемого явления. Было
выдвинуто уточнение, согласно которому наиболее успешной является теория, которая не
просто делает оправдывающиеся предсказания: эти предсказания должны касаться фактов
или явлений, которые до сих пор не были известны науке.
Какие бы предсказания ни делались на основе, скажем, птолемеевской теории, это
были ожидаемые явления, которые нужно было объяснить в рамках существующей тео-
рии. Объяснение фактически давалось уже задним числом. Недаром основной метод пто-
лемеевской концепции, да и вообще науки того времени, окрестили методом спасения
явлений.
Так что установление того, существует ли та или иная ненаблюдаемая сущность -
в данном случае элементарная частица, “атом” современной физики, - дело непростое.
Все предложенные концепции излишне пантеоретичны. В этой связи очень убедительно в
свое время прозвучала концепция канадского философа науки Я. Хакинга [Хакинг 1998].
Он попытался преодолеть существующий в западной философии науки пантеоретизм и
обратил внимание на самостоятельную роль, которую играет экспериментальное начало
в науке. С точки зрения этой концепции критерием реальности того или иного теоретиче-
ского объекта выступает возможность манипулировать им, используя его для получения
некоторых других реальных эффектов. Например, основанием для утверждений о реаль-
ности такого ненаблюдаемого объекта, как электрон, служит то, что электроны можно
распылять и напылять на различные поверхности.
В поддержку позиции Хакинга (его концепцию называют экспериментальным реа-
лизмом') можно привести много других примеров. Так, доказательством того, что элемен-
тарная частица действительно существует, может служить то, что при соударении ее с
другими частицами (например, в современных суперколлайдерах) она порождает много
новых частиц.
162
Критерий Хакинга действительно отражает то, что делается в экспериментальном
естествознании. Но хотя этот критерий является весьма продуктивным для решения
проблемы реальности ненаблюдаемых объектов, он не является достаточным. Применяя
его, мы можем выделить из тех объектов, которые постулируются теорией, те, которые
действительно существуют. Но все, что мы можем вместе с Хакингом сказать о них, - это
только то, что “существует нечто”. Без теории мы не можем сказать ничего о свойствах и
природе тех или иных ненаблюдаемых сущностей. Для того чтобы узнать что-либо о свой-
ствах электрона, мы должны будем опять-таки обратиться к теории. В настоящее время
такой теорией будет физика элементарных частиц. Только она может нам сказать, какими
свойствами и характеристиками обладает существующее “нечто”.
Новая угроза атомизму
Тем не менее понятие успешной теории, дополненное критерием новизны предсказа-
ния, адекватно реальному познавательному процессу в качестве подтверждения реально-
сти элементарных частиц. Казалось бы, наконец-то все в порядке. Можно успокоиться и
провозгласить атомы современной физики реально существующими. Однако это далеко
не так. Допустим, мы остановили свой выбор на наиболее успешной теории, учтя при
этом фактор абсолютной новизны предсказанного явления. Можем ли мы с уверенностью
утверждать, что постулированные такой теорией онтологические объекты действительно
существуют? Увы, нет, поскольку здесь встает другая, еще более серьезная трудность -
смена фундаментальных теорий (научных парадигм), сопровождающаяся радикальными
изменениями в научном познании, в процессе которых онтология старой теории замеща-
ется онтологией новой. Такая смена, согласно многим исследователям науки, означает, что
старая онтология была просто неверна, несмотря на эмпирическую успешность теории,
и то, что мы считали реальным, на самом деле не было таковым, оно не существовало.
Если это так, то не ждет ли такая же судьба и нашу ныне успешную онтологию? Аргу-
мент смены теорий - это очень серьезный аргумент против стандартной версии “научного
реализма”. Во всяком случае, перед лицом этого аргумента даже усовершенствованная
версия стандартного научного реализма испытывает серьезные трудности.
Аргумент замещения онтологии иногда называют “аргументом пессимистической
индукции”. В процессе научных революций он ставит под угрозу не только стандартный
научный реализм, но и возможность преемственности в развитии научного знания, су-
ществование кумулятивного аспекта в развитии науки. Чтобы спасти саму возможность
реалистической трактовки когнитивного процесса, а также рациональной реконструкции
переходных периодов в развитии научного знания, многие философы науки обратились
к уже существовавшей, но несколько подзабытой концепции структурного реализма.
Рассмотрим эту концепцию немного подробнее.
Структурный реализм
В настоящее время структурный реализм необычайно популярен. Существует мно-
го версий этой концепции и огромная литература, посвященная ей. Суть структурного
реализма - в утверждении, что замещение (в процессе научных революций) онтологии
старой теории новой еще не означает, что старая теория не содержала в себе ничего ре-
ального. Также это замещение еще не означает, что в науке нет преемственности. Отрицая
реальность (субстанциалистской) онтологии теорий, структурный реализм допускает
реальность структурных отношений теоретических систем: согласно рассматриваемой
концепции, в процессе смены теорий сохраняются математическое и структурное содер-
жание старой теории.
Структурный реализм была введен в современную философию науки Дж. Уоррелом
[Уоррелл 1989]. Сам Уоррелл в качестве своих прямых предшественников упоминает
6*
163
А. Пуанкаре, Б. Рассела, Э. Кассирера. Я бы расширила этот список предшественников
и начала бы его по крайней мере с Платона. Ведь утверждая, что мир есть число, Платон
и пифагорейцы фактически были структурными реалистами: реальными для них были
математические сущности и отношения (в числе которых были математические симмет-
рии). Среди структурных реалистов несомненно был и В. Гейзенберг. Размышляя о путях
дальнейшего развития современной физики частиц, Гейзенберг писал: “Как Коперник и
Галилей в своем методе отказались от дескриптивной науки Аристотеля и обратились к
структурной науке Платона, так и мы, возможно, вынуждены в наших понятиях оставить
атомистический материализм Демокрита и обратиться к идеям симметрии, имеющимся в
философии Платона” [Гейзенберг 1987, 240]. В работе “Квантовая теория и истоки уче-
ния об атоме” Гейзенберг так обосновывал мысль о необходимости перехода от демо-
критовской версии атомизма к пифагорейско-платоновской: “Сходство воззрений совре-
менной физики с воззрениями пифагорейцев простирается еще дальше (по сравнению с
атомизмом Демокрита-Левкиппа. - Е.М.). Элементарные частицы, о которых говорится
в диалоге Платона “Тимей”, - ведь это, в конце концов, не материя, а математические
формы. Все вещи суть числа”, - положение, приписываемое Пифагору. “Единственными
математическими формами, - продолжает Гейзенберг, - известными в то время, являлись
геометрические и стереометрические формы, подобные правильным телам и треугольни-
кам, из которых образована их поверхность” [Гейзенберг 1989, 36].
Может возникнуть вопрос: так ли уж атомизм Демокрита отличен от атомизма Пла-
тона? Ведь и атомы Демокрита не выполняли в познании никакой другой функции по-
мимо фиксации дискретной структуры материи. Они были лишены каких-либо других
свойств - цвета, запаха, вкуса, и вообще говоря, мало чем отличались от треугольников
и многогранников - кубов, октаэдров, икосаэдров, додекаэдров Платона и пифагорейцев.
Все это верно, но есть очень существенное отличие атомов Демокрита от платоновских
треугольников: в противоположность “математическим атомам” Платона, атомы Левкип-
па и Демокрита субстанциальны.
Математическими формами Гейзенберг считал и квантовые объекты. “В современ-
ной квантовой теории едва ли можно сомневаться в том, что элементарные частицы в
конечном счете суть математические формы, только гораздо более абстрактной и сложной
природы” - по сравнению с треугольниками и геометрическими телами атомизма Пла-
тона [Гейзенберг 1989, 36]. В другом месте немецкий физик уточняет эту мысль: «Если
хотят дать точное описание элементарной частицы (здесь мы делаем ударение на слове
“точное”), то единственное, что может быть пригодно для этого описания, - это функция
вероятности» [Гейзенберг 1989, 36] - то есть также математический объект.
И в современной науке сильны позиции структурного реализма. Известный философ
науки Цао Ю Тьян ссылается на физика Рудольфа Гаага, который говорит, что в контексте
квантовой теории поля основная функция понятия частицы состоит только в том, чтобы
обозначить структуру заряда, а понятия поля - в том, чтобы зафиксировать локальную
природу взаимодействий [Цао 1999, 30] . Таким образом, он фактически элиминирует
субстанциалистскую онтологию квантовой теории поля и исповедует структурный
реализм.
В настоящее время структурный реализм разрабатывается тем же Дж. Уорреллом, Цао
Ю Тьяном, А. Чакраварти, Д. Маккартуром, Г. Максвеллом, Дж. Лэдименом и многими
другими. Существуют две версии этой концепции: эпистемическая и онтическая [Лэдимен
1998]. Согласно эпистемической, мы никогда не сможем постичь природу ненаблюдаемых
сущностей; они представляют собой кантовские вещи в себе, ноумены. То, что мы дей-
ствительно можем познать, - это структурные отношения между вещами. Представители
онтической версии идут дальше и утверждают, что ненаблюдаемые сущности не только
, непознаваемы: они просто не существуют. Есть только отношения, но нет вещей. Некото-
рые исследователи принимают такую экстравагантную точку зрения, другие подвергают
ее резкой критике.
Концепция структурного реализма в определенном смысле спасает идею преем-
ственности научного знания и даже идею кумуляции знания. Пусть онтология старой
164
теории замещается новой онтологией, но нечто сохраняется, сохраняются структурные
отношения. Уоррелл поясняет это, беря в качестве примера переход от френелевской тео-
рии эфира к максвелловской теории электромагнитного поля в оптике XIX в. С позиции
стандартного “научного реализма” при переходе от первой теории ко второй преемст-
венность в физическом познании нарушалась. Ведь на смену понятия твердого упругого
эфира Френеля вместе с максвелловской теорией приходила совершенно другая онтоло-
гия. Уоррелл, однако, убедительно демонстрирует, что на самом деле это не так: “Суще-
ствовал важный элемент непрерывности в переходе от Френеля к Максвеллу, и это было
значительно большим, по сравнению с простым перенесением в новую теорию прове-
ренного опытом эмпирического содержания старой; в то же время это было значительно
меньшим, чем перенесение в новую теорию полного теоретического содержания старой
теории или целостных теоретических механизмов (даже в приблизительной форме) <.. >
Это была аккумуляция знания, которая осуществлялась несмотря на смену теорий, но
это была непрерывность одной из форм структуры, а не содержания” [Уоррел 1989, 117].
В качестве такой формы структуры Уоррелл указывает на колебания среды. В случае с
теорией Френеля это были колебания эфира, тогда как у Максвелла - колебания электро-
магнитного поля.
Так что по отношению к научному знанию, взятому в развитии, плодотворность струк-
турного реализма в рациональной реконструкции реальной истории науки не вызывает
сомнений. Анализ этой истории показывает, что при смене теорий некоторые математиче-
ские структуры и уравнения действительно сохраняются. Этот момент нашел свое отра-
жение, в частности, в сформулированном Н. Бором “принципе соответствия”. Бор возвел
в ранг методологического принципа подмеченную им особенность перехода от классиче-
ского к квантовому описанию реальности. Дальнейшую разработку боровский принцип
соответствия получил в работах отечественного методолога И.В. Кузнецова [Кузнецов
1948], а также польского философа науки В. Краевского [Краевский 1977]. Кузнецов де-
монстрирует эффективность этого принципа, анализируя отношения между классической
и квантовой механикой; классической механикой и ОТО; классической статистической
теорией и квантовой статистикой; волновой и геометрической оптикой. Он формулиру-
ет общий принцип соответствия как закон развития физического познания. Суть этого
закона в том, что “Математический аппарат новой теории, содержащий некоторый харак-
теристический параметр, имеющий различные значения в новой и старой теориях, при
определенных значениях этого параметра переходит в математический аппарат старой
теории” [Кузнецов 1948, 56]. Сохраняется ли при этом что-то от старой онтологии или
она меняется полностью - вопрос интересный и требующий дальнейшего осмысления.
Но математические структуры действительно сохраняются.
Все это прекрасно. Я - за эпистемический структурный реализм. Тем более что он
близок стандартному научному реализму, если применять эту концепцию к ненаблюдае-
мым сущностям. Что касается оптического структурного реализма, то он, как представля-
ется, справедливо подвергается серьезной критике. Как могут существовать отношения
между объектами или вещами, если нет вещей? Оптический структурный реализм нано-
сит очень чувствительный удар по наглядным представлениям классической науки. Что
же, значит, реальны только математические структуры, а столь привычных нам объектов
как элементарные частицы (пусть в теории суперструн они и заменены на протяженные
объекты - струны), в действительности не существует? Неужели термины, обозначающие
ненаблюдаемые сущности современной физики, не имеют референтов и являются только
“местодержателями” в структуре теоретического знания современной физики? Мысль
шокирующая, противная нашему сознанию. Но, конечно, это еще не значит, что она
неверна.
Противники структурного реализма, особенно его оптической версии, пытаются
противопоставить этому способу решения проблемы преемственности научного знания
и обоснования возможности кумуляции знания другие, менее радикальные и вместе с
тем плодотворные идеи. Одна из них была выдвинута американским философом науки
У. Вимсаттом. Он сформулировал концепцию порождающей (генеративной) укоренен-
165
ности (Generative Entrenchment) теоретических сущностей. Эта идея призвана заменить
идею “замещения” онтологии более щадящими и более реалистичными (по сравнению
с онтичным структурным реализмом) идеями. Генеративная укорененность сущности в
сложной теоретической системе есть мера того, сколь многое в старой теории зависит от
присутствия или активности этой сущности. Сущности с более высокой степенью генера-
тивной укорененности не замещаются в процессе смены теорий. Они сохраняются, ока-
зываясь более консервативными в эволюционных изменениях системы - старой и вновь
складывающейся системы знания. Таким образом, генеративная укорененность действует
как мощное и конструктивное ограничение направления развития эволюционного процес-
са в познании [Вимсатт 1986, 185-208].
Но и эпистемическая версия структурного реализма сталкивается с трудными про-
блемами. Одна из них: как из теоретических и математических структур получаются
крупномасштабные тела (такие как столы и стулья)? У Демокрита они получались при
движении, соединении и разъединении материальных атомов. А если в основу будут поло-
жены математические отношения, неясно, как они могут приобрести статус материальных
макрообъектов. Возможно, такие вещи осуществимы, но как?
В концепции платоновского атомизма (по крайней мере, в его интерпретации Гей-
зенбергом) эта проблема решается так. Платон соотносит открытые пифагорейцами
правильные геометрические тела (многогранники) - куб, октаэдр, тетраэдр, икосаэдр и
додекаэдр - с элементами Эмпедокла: землей, воздухом, огнем, водой и элементом, ко-
торый ответствен за существование вселенной. Атомы Платона - это, собственно, и есть
правильные многогранники. Однако, в отличие от атомов Демокрита, атомы Платона не
являлись неделимыми. У Платона они конструируются из двух видов прямоугольных тре-
угольников - равнобедренных и неравнобедренных. Соединяя их, Платон получал грани
правильных пифагорейских тел. Многогранники можно разложить на треугольники, из
которых можно получить другие правильные геометрические тела. Вот как это детализи-
руется у самого Платона: “Все вообще треугольники восходят к двум, из которых каждый
имеет по одному прямому углу и по два острых, но при этом у одного по обе стороны
от прямого угла лежат равные углы величиной в одну и ту же долю прямого угла, огра-
ниченные равными сторонами, а у другого - неравные углы, ограниченные неравными
сторонами. Здесь-то мы и полагаем начало огня и всех прочих тел...” [Платон 1971, 495].
Согласно Платону, из треугольников образуются все четыре рода стихий. Три рода (огонь,
вода, воздух) из неравнобедренных прямоугольных треугольников, и один род (земля) из
равнобедренных прямоугольных треугольников [Там же, 496 и далее].
Казалось бы, естественно считать атомами Платона треугольники. Но, как уже говори-
лось, подлинными атомами у Платона выступают правильные многогранники пифагорей-
цев. Треугольники не являются частицами материи, потому что у них нет пространствен-
ного протяжения. Чтобы получить частицы материи, треугольники должны объединиться
в правильные многогранники. Так что атомы Платона не являются последними кирпичи-
ками материи. В качестве таковых в основе мироздания лежат математические формы.
Что, заметим, близко по духу концепции структурного реализма.
Подводя итоги, можно сказать: пока рано говорить о том, что структурный реализм
является завершенной теорией реализма. Перед этой концепцией встает не меньше труд-
ностей, чем перед “стандартным научным реализмом”. Она помогает решить проблему
преемственности научного знания. Но что касается проблемы реализма, то здесь до по-
строения теории еще далеко, все находится в состоянии дискуссий и разработок. Оконча-
тельный вердикт по поводу судьбы и статуса атомизма все еще не вынесен.
Тем не менее представляется, что поиски связи между структурным реализмом и
платоновским атомизмом будут способствовать выведению платоновско-пифагорейского
атомизма из разряда натурфилософских концепций в сферу рациональных дискуссий о
строении бытия. При условии, конечно, что сама концепция структурного реализма уце-
леет и ее состоятельность будет доказана.
Можно высказать и более амбициозные ожидания: установление этой связи даст нам
возможность приоткрыть завесу над проблемой непостижимой (как ее характеризовал
166
один из творцов соврменной физики Ю. Вигнер) эффективности математики в естествен-
ных науках [Вигнер 1960]. Эта проблема давно волнует физиков и математиков, но до
сих пор не получила удовлетворительного решения. Можно выразить надежду на то, что
исследование связи между структурным реализмом и платоновско-пифагорейским ато-
мизмом поможет сделать эту эффективность более интеллигибельной, поскольку в лице
структурного реализма можно усмотреть необходимое для решения проблемы метафизи-
ческое основание.
ЛИТЕРАТУРА
Аристотель 1981 - Аристотель. Физика // Аристотель. Соч. в 4 т. М.: Мысль, 1981. Т. 3.
Атомизм 2014 - Атомизм и алфавитный принцип. Материалы “круглого стола” // Вопросы фи-
лософии. 2014. № 6. С. 154-184.
Вигнер 1960 - Wigner Е. The Unreasonable Effectiveness of Mathematics in the Natural Sciences //
Communications in Pure and Applied Mathematics. No 1 (1960). P. 1-14.
Вимсатт 1986 - Wimsatt C. W Developmental Constraints, Generative Entrenchment, and the Innate-
Acquired Distinction // Integrating Scientific Disciplines. Dordrecht: Martinus Nijhoff, 1986. P. 185-208.
Гейзенберг 1987 - Гейзенберг В. Традиции в науке (пер. В.В. Бибихина) / Гейзенберг В. Шаги за
горизонт. Сост. А.В. Ахутин. Общ. ред. Н.Ф. Овчинникова. М.: Прогресс, 1987.
Гейзенберг 1989 - Гейзенберг В. Квантовая теория и истоки учения об атомах / Гейзенберг В.
Физика и философия. Часть и целое. Пер. с нем. И.А. Акчурина, Э.П. Андреева. М.: Наука, 1989.
Грин 2009 - Грин Б. Ткань Космоса. Пространство, время и текстура реальности. Пер. с англ,
под ред. Б.Ш. Исханова, ред. В.О. Малышенко и А.Д. Панов. М.: URSS, 2009.
Краевский 1977 - Krajevskii W. Correspondence principle and the growth of knowledge. Dordrecht:
Reidel, 1977.
Кузнецов 1948 - Кузнецов И.В. Принцип соответствия в современной физике и его философ-
ское значение. М.: Наука, 1948.
Лысенко 2011 - Лысенко В.Г Происхождение атомизма: лингвистическая гипотеза / Шабдап-
ракаша. Зографский сборник. Выпуск 1. Ред. Я.В. Васильков, С.В. Пахомов. СПб.: ЛЕМА, 2011.
С. 99-112
Лысенко 2014 - Лысенко В.Г. Генезис учения об атомах как проблема языка и мышления / Во-
просы философии. 2014. № 6. С. 9-28.
Лэдимен 1998 - Ladyman J. What is structural realism? // Studies in History and Philosophy of
Science 29 (1998). P. 409-424.
Платон 1971 - Платон. Тимей / Платон. Соч. в 3 т. М.: Мысль, 1971. С. 455-543. Т. 3.
Солопова 2011 - Солопова М.А. Античный атомизм: к вопросу о типологии учений и истоках
генезиса // Вопросы философии. 2011. № 8. С. 157-168.
Уоррелл 1989 - Worrall J. Structural realism: The best of both worlds? // Dialectica 43 (1989).
P. 9-124.
Хакинг 1998 - Хакинг Я. Представление и вмешательство. Введение в философию естествен-
ных наук. М.: Логос, 1998.
Цао 1999 - Cao Yu Tian. Why are we philosophers interested in Quantum field theory? / Conceptual
Foundations of Quantum Field Theories. Cambridge, 1999.
167
Понятие варна (varna)
в индийской мысли
и атомистический подход*
В.Г. ЛЫСЕНКО
В статье предпринята попытка рассмотреть роль варны как предельной единицы
(“атома”) сегментации речи. Сравнив ее с ролью фонемы в современной фонологии, автор
показывает, что варна, хотя по большинству своих характеристик и совпадает с фонемой,
все же не тождественна ей. Рассматриваются различные переводы термина “варна”, соот-
ветствующие разным контекстам - фонетическому (индивидуальный артикулированный
звук), метафизическому (архетип звука) и метатеоретическому, или классификационному
(имя класса). Осуществляется сравнение парадокса смыслопорождающей функции варн и
букв у грамматиста Патанджали и в диалоге Платона “Теэтет”.
The article attempts to examine the role of varna as an ultimate speech-unit by comparing
it with the role of phonemes and showing that varna, although the majority of its characteristics
coincide with that of phoneme, is not identical with it. Various translations of the term “varna”
are discussed, corresponding to different contexts - phonetic (individual articulated sound),
metaphysical (sound archetype) and meta-theoretical, or classificatory (class name). The author
makes a comparision of varna and letter and their role in the paradox of meaning-generation
discussed in the “Mahabhashya” of Indian grammarian Patanjali and in Plato's dialogue the
“Theaetetus”.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: варна, фонема, буква, смысл, язык, атомистический подход,
Патанджали, Платон, фонетика, лингвистика, “Теэтет”, “Махабхашья”.
KEY WORDS: Varna, phoneme, letter, meaning, language, atomistic approach, Patanjali,
Plato, phonetics, linguistics, “Theaetetus”, “Mahabhashya”.
Интерес к термину “варна” и желание разобраться в том, каков его статус в индий-
ской лингвистике, возник у меня в связи с проектом “Атомизм и мировая культура”, в
центре которого гипотеза о возможном влиянии на возникновение атомизма алфавитного
принципа [Лысенко 2014]. А.И. Кобзев, разделяющий эту гипотезу, понимает алфавитный
принцип лишь в контексте системы фонетического письма; см., например: [Кобзев 2013],
а также его выступление на “круглом столе” [Атомизм 2014]. С моей же точки зрения,
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, проект № 13-03-00547 - “Ато-
мизм и мировая культура”. The project is supported by RFH, grant No 13-03-00547, “Atomism and
World Culture”.
© Лысенко В.Г., 2015 г.
168
алфавитный принцип, то есть выделение в качестве предельной единицы анализа языка не
слога, а именно отдельного артикулированного звука речи развивался и в рамках устной
традиции, что доказывается существованием санскритских устных каталогов звуков, из-
вестных как варна-самамная (varna-samamnaya); подробнее см.: [Лысенко 2014; Захарьин
2014; Видунас 2014].
Поскольку варна (varna) в индийской фонетической и лингвистической традиции ча-
сто рассматривалась как предельная единица сегментации речи, аналогичная букве и фо-
неме, ее, как мне представляется, можно вполне рассматривать как результат применения
атомистического подхода к анализу речи. Я полагаю, что существование подобного подхо-
да в столь парадигмальной для индийской культуры области, как наука о языке (вьякарана)
делает весьма вероятным его распространение и на другие области знания, имевшие дело
с проблемой части и целого. Модели же анализа языка в перспективе отношения части
и целого, в свою очередь, могли послужить эвристическим прототипом для учения об
атомах в разных философских школах Индии.
Хотя “атому” речи этимологически соответствует термин “акшара” (“слог”, букваль-
но “несокрушаемое”, “неразрушаемое”), эта роль, как мне представляется, закрепилась,
скорее, за Варной. Подавляющее большинство современных исследователей, либо просто
переводят “варну” как “фонему”, не задаваясь вопросом об адекватности подобного пере-
вода, либо отмечают, что “варна” похожа на “фонему” или приближается по своему зна-
чению к “фонеме”. Большая часть классических и современных авторов, включая таких
авторитетных, как Луи Рену, Бимал Кришна Матилал, Пьер Сильвэн Фильоза, Кунджуни
Раджа, Мадлен Биардо, Ашок Аклуджкар, Ян Хубен, и многие другие пользовались тер-
мином “фонема” для перевода или объяснения термина “варна”.
Однако необходимо понимать разницу между следующими двумя позициями. С од-
ной стороны, существует западный терминологический инструментарий исследования
санскритских текстов и санскрита как языкового материала. Авторы, работающие в пара-
дигме западного языкознания, в том числе и индийские ученые, изучая санскрит с точки
зрения современной фонологии, употребляют термин “фонема” как элемент современного
научного языка. Например, Т.Я. Елизаренкова, которая категорически возражала против
перевода “варны” как “фонемы”1, выделила фонемы ведийского языка на основании ди-
стрибутивных и парадигматических характеристик [Елизаренкова 1974]. Пользуясь инст-
рументарием современной фонологии и морфонологии, она установила, какие артикули-
рованные звуки санскрита могут иметь статус фонем в современном смысле этого слова,
а какие нет. Аналогичную работу проделали авторы книги [Иванов, Топоров 1960].
С другой стороны, в Индии развивалась собственная научная лингвистическая терми-
нология. Санскрит и другие индийские языки были предметом описания и анализа внутри
индийской автохтонной научной традиции. Очевидно, что индийская фонетика (шикша),
существовавшая еще до Панини, жившего в V-IV вв. до н.э., и современная фонология,
обретшая статус самостоятельной научной дисциплины лишь в первой трети XX в., отно-
сятся к разным по своему научному аппарату системам описания языка. Когда нынешние
авторы анализируют санскрит и другие древние языки с помощью современной фоноло-
гической терминологии, употребление термина “фонема” допустимо (хотя существуют
различные интерпретации “фонемы” в зависимости от лингвистического направления;
основные разногласия связаны со сложностью сведения к понятию “фонема” фонетиче-
ского материала разных языков). Если же этим современным понятием передавать такой
многозначный и весьма специфичный термин, как “варна”, то это будет посягательством
на собственную научную лексику, в терминах которой санскритская традиция сама себя
понимала и описывала. Именно поэтому необходимо решить вопрос: в какой степени
правомерен подобный перевод-интерпретация? Попробуем рассмотреть выделяющие
признаки фонемы с точки зрения их применимости к варнам. Хотя сам термин “фонема”
имеет разное значение в разных направлениях фонологии, с ним связан ряд идей, общих
для большинства из них. К их числу относятся следующие:
1.	Фонема выполняет смыслоразличительную, или дистинктивную функцию: сама
фонема, не имея смысла или самостоятельного лексического и грамматического значения,
169
служит для идентификации значимых единиц языка (как слов, так и морфем). По этому
признаку варна вполне выдерживает проверку на “фонемность”. Прежде всего, сам тер-
мин “варна”, буквально означающий “цвет”, несет в себе дистинктивную, контрастивную
функцию: в разных культурах цвету часто приписывают роль опознавательного признака.
В Индии он стал важным классификационным термином, например, в обозначении соци-
альных страт, известных как четыре варны (брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры).
Сторонники перевода “варны” как “фонемы” могут с полным правом указать на мно-
жество фактов, упомянутых индийскими авторами, начиная с Катьяяны (III в. до н.э.),
свидетельствующих о том, что последним была известна смыслоразличающая функция
варны. В “Махабхашье” (ком. на 14-15 варттики Катьяяны к “Шива-сутрам”, 5) грамма-
тист Патанджали (II в. до н.э.) обсуждает вопрос о значении вари (varnam arthavattam);
об этом см. далее. Там же приводятся санскритские примеры, похожие на принцип ми-
нимальных пар или принцип коммутации: 1) кйра (колодец), supa (суп) и уйра (столб) -
изменение первого звука; sara-rasa (океан-вкус) - изменение порядка звуков; vrksa-fksa
(дерево-медведь) - элизия первого звука.
2.	Фонема - это абстрактная и идеализированная единица языка. Удовлетворяет
ли варна этому критерию? Известно, что устные каталоги варн созданы на основе класси-
фикации звуков по их артикуляционным признакам, но достаточно ли акустико-артикуля-
ционных аспектов звука, чтобы можно было говорить об индивидуальном артикулирован-
ном звуке как о фонеме в смысле “идеализированной единицы языка”? Разумеется, нет,
ведь артикуляция и акустические характеристики звуков (частота, сила, длительность и
т.п.) составляют предмет фонетики, а не фонологии, фокусирующейся на функциях звуков
в системе языка. Известный индолог Пауль Тиме возводит начало индийской фонетики
к традиции Атхарваведы (“Атхарваведа-шаунакия” 1.1.), где упоминается число 21. Он
считает, что это 21 тип или вид звуков языка, которые выделили ведийские поэты [Тиме
1971, 563-564]. Термин “варна” употреблен им как синоним слова “вид” или “тип”, то есть
как классификационный термин для обозначения группы звуков одинакового происхожде-
ния (по артикуляционным и акустическим признакам). Патанджали употребляет термин
“а-варна-варга” (a-varna-varga) - семья звуков "а”, куда входят все звуки “а” во всех пози-
циях (открытой, закрытой, назализированной и т.п.), а не только смыслообразующие эле-
менты, например, а краткое и а долгое. Такая классификация предполагает рациональную
сегментацию языка и процедуру абстрагирования на основании определенных признаков,
но это еще не фонология.
Вместе с тем мы можем говорить о варнах как отвлеченных от конкретной артикули-
рованной звуковой формы метафизических протозвуках, по крайней мере, у грамматистов
и у авторов философской системы миманса. Мимансаки Шабара (III—IV вв.), а затем Ку-
марила (VII в.) разрабатывают учение о вечных варнах как метафизической основе веч-
ности и неизменности слова Вед: неизменные варны “проявляются” в виде изменчивых
вариативных физических звуков (dhvani). Если в мимансе варны не создаются, поскольку
они извечны, а только манифестируются через их артикуляцию конкретными носителями
языка в их речевой практике, то в ньяе, как и в вайшешике, варны-звуки появляются и
исчезают, выступая вместе с тем экземплификациями, носителями вечных универсалий
(jati, samanya). С точки зрения мимансы вечные варны в составе слов изначально связаны
со смыслом, тогда как у сторонников ньяи смысл преходящих звуков определяется уни-
версалией - референтом слова, часть которого они составляют. Таким образом, в этих трех
школах различие между звуками как метафизическими сущностями и как конкретными
слышимыми резонансами (dhvani, nada, prakfti-dhvani-vaikfti-dhvani) играет большую
роль, что соответствует современным представлениям о различии между фонемами и
слышимыми звуками (фонами). Грамматисты вводят специальное обозначение для по-
стоянной компоненты звуков, выступающей носителем смысла, - спхота (sphota - букв,
“вспыхнувшее”), но мимансаки и наяйики не разделяют эту теорию2.
3.	Даже если мы отвлечемся от метафизики, то в любом случае варны - это не только
физические звуки, произносимые индивидуальными носителями языка, но классы зву-
ков, образуемые по определенным признакам. Индийскими фонетистами эти дифферен-
170
циальные признаки описываются в терминах оппозиций (еще один признак фонемы):
гласный-согласный3, долгий-краткий, звонкий-глухой4, церебральный- нецеребральный,
придыхательный-непредыхательный и т.д. Специалисты по индийской лингвистике счи-
тают, что некоторые из этих оппозиций являются фонетическими, а некоторые - фоноло-
гическими, и что различие между этими понятиями было известно и древнеиндийским
ученым5.
4.	Варны, как и фонемы, выполняют конститутивную функцию - предоставляют
инвентарь для конструирования морфем и других форм языка. Эту роль играют каталоги
варн - варна-самамная (в данном случае варна играет роль близкую морфонеме), сопро-
вождающие разные грамматические и фонетические тексты, например “Шива-сутры” для
“Аштадхьяи” Панини.
5.	Фонема-аллофон. Даже если по вышеназванным критериям варны в той или иной
степени сближаются с фонемами, этого недостаточно, чтобы считать их полноценными
фонемами в современном смысле этого термина. В индийской фонетике и грамматике
не знали различий между фонемой и ее аллофонами. Мадхав Дешпанде объясняет это
тем, что индийские фонетисты были прежде всего озабочены правильным произно-
шением, а не смыслом. Проблема фиксации правильного произношения, как отмеча-
ет Дешпанде, не зависит от того, будет ли тот или иной звук фонемой или аллофоном
[Дешпанде 2000, 143].
Кроме “варны” кандидатом на роль “фонемы” как обозначения абстрактной единицы
выступали и термин “акшара” (aksara), когда он употреблялся как аналог единичного
звука, а не слога, и уже упомянутое понятие “спхота” [Иванов, Топоров 1960], прежде
всего у Патанджали, где спхота понимается как идеальный прототип индивидуального
звука, фундаментальный звуковой инвариант, фиксированная форма, проявляющиеся в
индивидуальных звуковых резонансах (дхвани, Мхб. 8.2.18). Дхвани произносится го-
ворящим, слушающим же воспринимается спхота. Патанджали не увязывает спхоту со
значением, видя в ней лишь фактор перцепции звука, значимый для слушающего. Грам-
матист и философ V в. Бхартрихари, соединивший спхоту со смыслом, считает фунда-
ментальной единицей спхоту предложения, хотя упоминает точки зрения, согласно ко-
торым можно выделить и спхоту отдельных артикулированных звуков, или фонем (варн)
и спхоту слов (пада). В трактате “Вакьяпадия” (1.75-77) спхота описана как лишенная
внутренних членений (abhinna), постоянная (nitya) и не имеющая временной длительно-
сти и последовательности (akrama). Бхартрихари выводит спхоту за пределы фонетиче-
ской системы санскрита, тогда как у Патанджали она сохраняет фонетические различия
в долготе.
Другие переводы термина “варна”. Кроме “фонемы” предлагались и другие перево-
ды. Автор одного из первых специализированных трудов по санскритской фонетике Сид-
ней Аллен отмечает, что каталог звуков (варна-самамная - он имеет в виду “Шива-сутры”),
сопровождающий грамматику Панини, “подходит очень близко к тому, что современный
фонолог выработал бы для санскрита с помощью субстанциально-дистрибутивного ана-
лиза отдельного слова” [Аллен 1953, 14]. «Термин “варна”, - пишет он, - первоначально
означал не единицу звука, а более сложное качество звука (фактически всегда качество
гласного звука), которое Патанджали выразил как общий термин, включающий семью зву-
ков - varna-kula». Это значение, по его мнению, соответствует и другим контекстам труда
Патанджаи, где термин “варна” обозначает “цвет” - “определенный диапазон вокального
спектра” [Там же, 15]. Аллен признает, что между “варной” и современным термином
“фонема” есть много общего, однако при этом подчеркивает, что варна не предполагает
никакой “фонемической теории”, поэтому, с его точки зрения, лучшим переводом варны
будет “буква”. Из двух значений термина “варна” (суффиксальное - в выражениях a-varna
или i-varna, где слово “варна” означает определенное качество звука, i-quality, и термин
более общего применения) именно последнее связывается Алленом с термином “буква”,
как он понимался в позднеантичных и средневековых латинских грамматиках.
Однако перевод “буква” не нашел поддержки среди индологов. Пауль Тиме в рецен-
зии на книгу Аллена [Тиме 1971] предлагает переводить “варну” как “род” (Lautgattung),
171
что, в свою очередь, вызвало критику Ш.Д. Джоши и Дж.А.Ф. Рудбергена, переводчиков
“Махабхашьи” Патанджали. Они трактуют род как чистую абстракцию, не имеющую лин-
гвистической реальности. С их же точки зрения, Варны - это индивидуальные физические
звуки [Джоши, Рутберген 1986].
Подводя итог этому краткому обзору научных переводов термина “варна”, прежде
всего следует отметить его многозначность, и соответственно, возможность разных пере-
водов на европейские языки. Главное состоит в том, что этот термин следует переводить
по контексту, учитывая собственную индийскую традицию лингвистической рефлексии.
Именно к ней мы сейчас и обратимся с тем, чтобы выделить разные уровни трактовки
варны6:
1.	Фонетический уровень', обозначение индивидуальных звуков, специфицированных
определенной артикуляцией и другими признаками. Что делает индивидуальный артику-
лированный звук речи определенной Варной, или чем отдельные варны отличаются друг от
друга? На этот вопрос дает ответ фонетический трактат “Паниния шикша” (шлоки 7-16).
Согласно ему, варны отличаются друг от друга ударением (svara), временем звучания, или
длительностью (kala), местом артикуляции (sthana), манерой артикуляции, или, точнее
способом (prayatna), которым активный орган артикуляции (язык, зубы, губы) вступает
в контакт с местом артикуляции (sthana) - в этом плане различаются гласные (непосред-
ственного контакта нет, но есть разная степень сближения) согласные (есть контакт), по-
лугласные (близкое сближение), и способ фонации (anupradana): оглушение, озвончение,
придыхание, назализация и т.п. Звуки “а” и “i” являются варнами, поскольку различаются
по месту артикуляции, “а” краткое и “а” долгое различаются по длительности и т.д. Крите-
рии варны, например, такие как ударения, не всегда соблюдались при составлении устных
алфавитов.
Обратим внимание на то, что среди перечисленных признаков отсутствуют собст-
венно фонологические, поэтому для этого рода текстов перевод “фонема” не подходит,
Это уровень фонетических текстов - шикша (slksa) и пратишакхья (pratisakhya), где речь,
разумеется, идет только об артикуляционных и акустических качествах звука, поскольку
подобные тексты направлены прежде всего на фиксацию правильного звучания/произно-
шения определенных текстов Вед в процессе их рецитации в ритуале, и соответственно,
выработку правил такой рецитации. Строго говоря, на этом уровне речь идет о каталоги-
зации “фонов” (звуков), а не “фонем”, поэтому в отсутствие различия между индивидом
(индивидуальным звуком) и родом7 наилучшим переводом будет “артикулированный
звук”, “звук речи”, или тип звуков - “звукотип” (Б. А. Захарьин).
2.	Супрафонетический уровень', акцент на парадигмальных звукоформах, архетипах
звука, которые присутствуют в физических звуках. Этот уровень понимания вари характе-
рен прежде всего для грамматистов и для философов школы миманса, рассматривающих
варны как некие постоянные неслышимые протозвуки, производящие при артикуляции
физические звуки - дхвани. У Патанджали эта звукоформа называется “спхота”, она имеет
неизменную интенсивность, которая может изменяться в индивидуальном произноше-
нии - дхвани. Перевод “фонема” допустим.
3.	Классификационный уровень', варна как имя рода, класса, группы (синонимы jati,
akrti, varga etc.), объединяющее множество индивидуальных звуков, но звуком не являю-
щееся. Это случаи, когда термин “варна” используется суффиксально (например “a-varna”,
“i-varna” и т.д.). Он обозначает все звуки класса “а” и т.д., объединенные одинаковым ме-
стом (стхана) и манерой (праятна) артикуляции, но различающиеся по ударению, длитель-
ности, назальности (всего насчитывается 18 видов звука “а”) [Дешпанде 2000, 144]. Име-
ются и другие классификационные термины, например, -kara: a-kara, которые объединят
варны по времени звучания, “а” долгое и “а” краткое и т.д. Возможный перевод: “класс”,
“группа”.
4.	Семантический уровень: имеют ли индивидуальные варны собственное значение,
независимое от значений слов? Переход к этому вопросу означает качественный скачок
по отношению к первым трем случаям (схема 3+1). Постановка этого вопроса встречается
уже у Катьяяны и развивается Патанджали.
172
Обратимся к этой дискуссии.
В адхьяе 1, в серии варттик Катьяяны и комментариев к ним Патанджали к 5-й “Ши-
ва-сутре” (это каталог артикулированных звуков языка, который прилагался к сочинению
Панини “Аштадхьяи”), разворачивается интереснейшая дискуссия о значимости (наде-
ленности смыслом - arthavant) или незначимости (anarthaka) артикулированных звуков
языка (варн). Патанджали рассматривает обе точки зрения и аргументы в их пользу. Аргу-
менты “за” следующие:
“Варны имеют значения, поскольку глагольные корни (dhatu), именные основы
(pratipadika), суффиксы (pratyaya) и частицы (nipata), состоящие из одной варны, воспри-
нимаются как наделенные значением” (варт. 9).
«[Варны имеют значение], поскольку при транспозиции (vyatyaya) [в слове] [одной]
варны понимается другой смысл (варт. 10). Например, kupah, supah, yupah. Возьмем сло-
во kupa (колодец) Вместе со звуком “ка” (ка-кага) приходит определенный смысл. Если
убрать “к” и добавить “s” (sa-kara), то получится supa (“суп”). Убрав “к” и “s” и добавив
“у”, получим слово уйра (жертвенный столб)».
“При невосприятии [определенных варн в определенном слове] происходит понима-
ние отсутствия значения” (варт. 11) Сравним слова vrksah (дерево), rksah (медведь), kandir
(разновидность овощей) akandir (мужчина, сильный). В слове vrksah звук “v” (v-kara) дает
смысл “дерево”, без звука “v” этот смысл больше не воспринимается. То же самое и отно-
сительно другого примера.
“Если собрание (варн) наделено значением, то и [(отдельные) варны наделены значе-
нием]” (варт. 12).
“Если собрание наделено значением, то и части наделены значением. Если части не
наделены значением, то и их собрание тоже не будет наделено значением. Например, если
один человек, наделенный зрением, может видеть, то и сто человек тоже будут видеть.
Если одно зерно сезама способно давать масло, то и пуд зерна будет способен. Если варны
лишены смысла, то и их собрание будет лишено смысла. Если один слепой не может ви-
деть, то и собрание из сотни слепых не обретет этой способности. Если из одной песчинки
нельзя выдавить масла, то и из их кучи тоже”.
Кроме логического аргумента, называемого в индийской философии положитель-
ным и отрицательным сопутствием (anvaya-vyatireka, vyapti): если А, то В, если не-А, то
не-В, эта дискуссия обнаруживает знакомство индийских авторов с философской пробле-
матикой части и целого. По сути, предлагается механическая модель отношений части и
целого, в свете которой целое есть лишь совокупность частей, наделенных определенны-
ми характеристиками. С точки зрения этой модели, целое не должно обладать характери-
стиками, отличающимися от характеристик частей. Одновременно предполагается, что
отсутствие определенных характеристик частей автоматически означает их отсутствие и
в целом. Фактически утверждается, что поскольку слова имеют смысл, то и варны тоже
должны иметь смысл. В этом случае варны выступают как единицы-носители смысла, но
не фонемы.
В комментариях к варттикам 14-15 Патанджали приводит доводы в пользу точки зре-
ния незначимости варн: “При невосприятии значения каждой [отдельной] варны [варны]
незначимы” (варт. 14)
“Поскольку при транспозиции/инверсии (vyatyaya), элизии (арауа), аугменте (upajita),
субституции (vikara) варн смысл воспринимается” (варт. 15).
Довод состоит в том, что упомянутый в варттике ряд грамматических операций с вар-
нами не приводит к аналогичным операциям со значениями: инверсия варн не приводит к
аналогичной инверсии значения, элизия варны - к элизии значения, прибавление/аугмент
варны - к прибавлению значения, субституция варны - к субституции значения.
Это чисто схоластический аргумент в духе все той же механистической модели.
Какова же точка зрения самого Патанджали по обсуждаемому вопросу? Как и во мно-
гих других случаях в “Махабхашье”, это примирительный “срединный путь”. Грамматист
утверждает, что варны имеют смысл, когда они образуют глагольные корни, именные ос-
новы, суффиксы и частицы, но не сами по себе (комм, к 14 варт.).
173
Незначимые буквы - значимые слова. Основной парадокс алфавитной формы
языка сформулирован А.И. Кобзевым в следующей форме: “Из незнаменательных букв
образуются знаменательные слова, то есть происходит своего рода творение из ничего: не
наделенные прямыми физическими референтами и собственными смыслами или имею-
щие таковые в ином аспекте (числовом, фонетическом и др.) буквы складываются в слова
со смыслами и значениями” [Кобзев 2011, 372].
Проблема возникновения значения слов и частей слов из незначимых букв была сфор-
мулирована Сократом в разговоре с Теэтетом в диалоге Платона “Теэтет” (205е):
Сократ: Значит, если слог есть совокупность букв и представляет собой нечто
целое, буквы же - его части, то одинаково познаваемы и выразимы будут и слоги и
буквы, коль скоро совокупность частей оказалась тождественной целому.
Теэтет: Да, именно.
Сократ: Если же слог един и неделим, то одинаково неопределимы и непознавае-
мы будут слог и буква. Ибо одна и та же причина приведет к одинаковому результату.
Теэтет: Ничего не могу возразить.
Сократ: Следовательно, мы не согласились бы, если бы кто-нибудь утверждал,
что слог познаваем и выразим, а буква - наоборот?
Теэтет: Нет, если мы будем верны нашему рассуждению (пер. Т.В. Васильевой).
Обратим внимание на то, что и Сократ и Катьяяна с Патанджали рассуждают в оптике
механистической модели целого: нет ничего в целом, чего не было бы в частях, целое -
лишь собрание частей: если целое наделено смыслом, это значит, что и части наделены
смыслом, если целое бессмысленно, то и части тоже.
В дискуссии к сутре Панини 1.2.45 появляется новый интересный аргумент сторон-
ника точки зрения отсутствия у отдельных варн собственного значения: “[Если оппонент
утверждает, что] в случае значимости собрания варн [отдельные варны значимы], то на это
[мы отвечаем:] наблюдается, что с помощью значения, присущего отдельному свойству
(guna), реализуется значение носителя свойств (gunin)” (варт. 11). Иными словами, часть
существует ради реализации цели целого. Примеры: нити ради ткани, части повозки, ко-
торые сами по себе ничему не служат, все вместе обеспечивают движение повозки. Точно
так же и варны наделены значением только в собрании (samudaya). “Части не обладают
значением” (avayava anarthaka iti).
Как можно видеть, это совершенно иная модель целостности. В отличие от механи-
стической, предложенной выше, она предполагает появление у целого новых качеств по
сравнению с частями. Более того, подчеркивается, что части важны не сами по себе, а
лишь по той функции, которую они выполняют для реализации целым его функции (я на-
зываю эту модель функциональной). Если с точки зрения механистической модели целого
появление значения из незначимых варн является неразрешимым парадоксом, поскольку
у целого по определению не может быть качеств, отсутствующих у частей, то в функ-
циональной модели этот парадокс снимается через идею “служения цели другого”: варны
служат словам, поэтому вне слов значения не имеют. Модель повозки имплицитно пред-
полагает, что варны, собрание которых составляет слово, являются не просто отдельными
звуками, а морфемами - частями слова.
Примеров явлений, которые существуют не ради себя (sva-artha), а ради другого (рага-
artha), в индийской философии множество, начиная с пракрити санкхьи, которая сущест-
вует ради реализации целей пуруши. Эта модель, на мой взгляд, в наибольшей степени
соответствует природе языка как органического целого, внутри которого элементы более
низкого уровня выполняют функции, призванные внести вклад в функционирование сег-
ментов более высокого уровня.
Итальянские индологи Канддоти и Понтилло удачно подмечают: «Жизненная сила
языковых сегментов строго зависит от их связи с осмысленными флективными словами,
так же как ветки, листья и плоды сохраняют жизненную силу, пока они являются частями
дерева. Патанджали использует именно эту метафору для иллюстрации отношений лин-
гвистических единиц как частей и целого: “Когда дерево качается, оно качается вместе со
174
своими частями”» [Кандотти, Понтилло 2013, 133]. Кроме того, именно эта модель соот-
ветствует современному понятию фонемы: лишенная собственного смысла на семантиче-
ском уровне она обладает способностью порождать его в более сложных лингвистических
образованиях. Варны, наделенные смыслом, как в первой из обсужденных точек зрения, -
это не фонемы, а скорее, “семантемы”, или “семемы” (единицы плана содержания языка).
Строго говоря, парадокс, о котором пишет Кобзев, относится не столько к буквам,
сколько к фонемам. Именно фонемы не наделены референтами и собственными смысла-
ми, но при этом образуют другие сегменты языка, наделенные значениями и смыслами
(по Фреге). Это отнюдь не творение “из ничего”, а скорее, качественный скачок с одного
уровня на другой. Своеобразное разрешение этого парадокса, которое предложил Патан-
джали в его модели повозки, в наибольшей степени, на мой взгляд, соответствует концеп-
ции фонемы.
Идея целого как совокупности частей, каждая из которых лишена автономного бытия,
но существует ради реализации целей целого - выражения смысла слова или предложе-
ния - дополняется некоторыми другими моделями, развернутыми в более позднем тексте,
трактате “Вакьяпадия” Бхартрихари.
Среди них есть следующие:
2.54.	“Так же как варны, составные части [слова], лишены какого-либо
значения [в изолированном состоянии], но считаются обладающими значением
только в совокупности [с другими фонемами], так же [и слова по отношению] к
предложению”.
Эта карика отражает разобранное нами положение Патанджали о том, что варны вне
слов не имеют смысла, как части колесницы вне колесницы (см. комм. Патанджали к 11
варт. Катьяяны к Пан. 1.2.45-1.2.4.4).
2.61.	“Подобно тому как значение предложения находится в словах, когда они
пребывают вместе, значение слова [находится] в фонемах, когда они пребывают
вместе” .
2.62.	“Также как и тонкий объект, воспринимаемый [виртуально], актуально
воспринимается только вблизи себе подобных, так и фонема становится vacaka
[сигнификативным элементом] выразителем значения, [только] если связана с
себе подобными”.
В этом тексте Бхартрихари, излагая разные взгляды относительно смысла предложе-
ния по сравнению со смыслом слов, приводит в качестве одной из моделей таких отно-
шений варны как предельные составные части слова в их отношении к целому - самому
слову.
Из представленной картины вырисовываются две основные перспективы трактовки
термина варна:
1. С позиции правильной артикуляции, то есть в свете задачи сохранения фиксирован-
ных форм рецитации текстов Вед. Для правильной рецитации Вед, как показал Ф. Сталь,
смысл не играет роли [Сталь 1989], поэтому варна преимущественно связана с морфо-
фонологическим анализом, предусмотренным в методе рецитации, известном как пада-
патха (пословная рецитация). Возможны такие переводы варны как “артикулированный
звук речи”, “единица звука”, “звуковая единица языка” и “звукотип” Б. А. Захарьина (сами
фонетисты их специально не различали).
2. С позиции слушающего. По мере введения в поле зрения грамматистов разговорно-
го языка (бхаша) - наряду со священным языком Вед - начинает происходить постепенное
смещение акцента с “оптики рецитирующего” на “оптику слушающего”. В связи с этим
на первый план выступает семантический аспект сегментации речи. С одной стороны,
артикулированные звуки сближаются с понятием резонанса, физического звучания (нада,
дхвани, гхоша), с другой - появляется понятие более абстрактных идеализированных
лингвистических сущностей, аналогичных типам, родам, универсалиям (акрити, саманья,
спхота), с которыми связывается функция носителей смысла. Индивидуальные звуки, ко-
175
торые большинство индийских авторов продолжает называть “варнами”, встраиваются в
новую картину реальности, создаваемую в лингвофилософском дискурсе.
Фактически выделяются две стадии опыта: 1) ситуации слухового восприятия, в ходе
которого один индивид произносит звуки, а другой их слышит; 2) понимание смысла
слышимого в акте коммуникации, когда смысл, вкладываемый в звуки говорящим, по-
нимается слушающим. Первая стадия совсем не обязательно предполагает вторую (мы
можем слышать звуки чужого языка, не понимая их). Первой соответствуют физические
артикулированный звуки (дхвани, нада), производимые говорящим в определенной по-
следовательности и в определенной манере, второй - смыслы/значения, передаваемые от
говорящего к слушающему посредством речи, но затрагивающими прежде всего сознание.
Проблема восприятия и понимания смысла речи говорящего со стороны слушающего
занимает основное место в работах индийских грамматистов и философов. Она слишком
обширна и сложна, чтобы на ней здесь останавливаться. Для понимания нашей темы важ-
но принять во внимание, что предметом анализа индийских мыслителей была устная, а не
письменная речь, отсюда и проблемы, которые они обсуждают.
Материя звука есть по природе своей нечто непостоянное, летучее: звуки исчезают
сразу после произнесения. Как же в этих условиях возможно понимание речи? На чем
оно основано? Были предложены два решения: 1) различить в самом звуке инварианты
(вечные варны), на основе которых создается акустический образ слова, и вариативные
проявления этих инвариантов (резонансы, индивидуальные звуки) (Патанджали, миман-
са); 2) семантическое - связать реальность речи (в индийской традиции - неизменность и
вечность) не со звуком, а с значением. Природа звуков, составляющих слово, не допускает
их одновременного существования, однако оно становится возможным, если вслед за Па-
танджали допустить, что каждый звук оставляет в уме отпечаток, который, присоединяясь
к другим отпечаткам, вносит вклад в образование ментального акустического образа сло-
ва, который соединяется со смыслом [Махабхашья 1880, 356].
Второе решение было более радикальным: считать смысл главным словообразующим
фактором. Оба решения отразились на понятии спхота: у Патанджали спхота есть некий
неизменный архетип, инвариант звука; у Бхартрихари же, как часто считается, спхота
ассоциируется с носителем смысла и приобретает черты метафизической концепции -
онтологической основы языка и мысли, различие же между базовыми и эмприческими
звуками объясняется в терминах пракрита- и вайкрита-дхвани.
В самых общих словах картина реальности, которая вырисовывалась из дискурса та-
ких авторов, как Катьяяна, Патанджали, Бхартрихари, а также философов ньяи и мимансы,
предполагала выделение двух уровней реальности: уровня обыденного опыта, обычной
языковой коммуникации, состоящей из восприятия звуков и понимания слов и предложе-
ний, - и уровня метафизической реальности, образующей основу данного опыта. Соответ-
ственно, выделялись артикулированные звуки речи, с одной стороны, и их прототипы, или
архетипы, “подлинные звуки” - с другой.
Это соответствует философскому делению на явление и сущность, на феноменальное
и ноуменальное и т.п. Отношения между этими двумя уровнями понимались по-разному.
С точки зрения мимансы это отношение “проявляющего” и “проявляемого”: вечные зву-
котипы (варны) “проявляются”, “манифестируются” артикулируемыми звуками (дхвани).
С точки зрения ньяи, это отношения индивида (вьякти) и универсалии (джати, саманья).
Индивидуальные звуки являются носителями своей родовой сущности. Варны здесь - это
субстраты определенных универсалий, например, звук “ка” - экземплификация (вьякти)
универсалии катва-джати. Бхартрихари (Вакьяпадия 1, 77-79) ссылается на точку зрения
(считается, что это идея допаниниевского грамматиста Вьяди), согласно которой варны,
являющиеся “подлинными звуками”, проявляются физическими звуками (дхвани), пос-
ледние делятся на пракрити (“исходные”) и вайкрити (“производные”).
Дешпанде отмечает, что уровень “подлинного звука” характеризуется местом (стхана)
и манерой (праятна) артикуляции, озвончением, придыханием и т.п., но не длительно-
стью и скоростью; “исходные” звуки различаются между собой по длительности, “про-
изводные” - по скорости [Дешпанде 2000, 144]. Мы видим, что “подлинные звуки” или
176
звукотипы не трансцендентны, а имманентны слышимым, “проявляются” ими. Они тоже
обладают физическими характеристиками, которые неизменны, но мы воспринимаем их
в форме, индивидуализированной длительностью и скоростью произношения. Что же
касается их смыслоразличительной функции, то здесь приходят к постулированию реаль-
ности чисто ментального порядка - реальности сознания, связанной с понятием “спхота”
(и его синонимом шабда), трактуемым как смысл речи, существующий в уме говорящего
и передаваемый - через звуки речи - слушающему. Это линия Бхартрихари и его последо-
вателей. Если для Катьяяны и Патанджали единицей смысла является слово, подвергаемое
грамматической процедуре деривации, в которой выделяются разные морфемы, то для
Бхартрихари единицей смысла служит предложение, а слова и морфемы суть искусствен-
ные конструкции грамматистов.
Подведем итог: лишь когда физические звуки речи рассматриваются либо как про-
явление вечных протозвуков, как в мимансе или грамматике, либо как экземплификация
родовой сущности этого звука, как в ньяе, трактовка вечных варн как “фонем” вполне
допустима [Биардо 1964; Хубен 1995]; в остальных случаях, описанных в этой статье,
можно говорить лишь о частичном совпадении смысла этих двух терминов. Обозначен-
ное выше разделение соответствует современным представлениям о том, что “фонема как
абстрактная единица противополагается звуку как конкретной единице, в которой фонема
материально реализуется в речи” [ЯБЭС 1989, 553]. У Патанджали понятию “фонемы”
наряду с “варнами” может соответствовать и термин “спхота”. Иными словами, пробле-
мы, с которыми сталкиваются индологи при переводе специализированной терминологии
лингвистического дискурса, наглядно показывают, насколько важно применять системный
подход, учитывающий и разные другие отрасли знания традиционной индийской культу-
ры и прежде всего философии.
ЛИТЕРАТУРА
Источники
Вакьяпадия - VakyapadTya of Bhartfhari (An Ancient Treatise on the Philosophy of Sanskrit
Grammar). Containing the Tika of Punyaraja and the Ancient Vpti. Ed. by K.A. Subramanya Iyer. With
a Foreword by Ashok Aklujkar. Kanda II. Delhi: Motilal Banarsidass, 1983.
Мхб - Vyakarana-Mahabhasya of Patanjali. Ed. F. Kielhom. Bombay, 1880. Vol. I.
Пан. - Панини. Аштадхьян. Ashtaghyaya of Panini. Text and Translation by Vasu Chandra. 2 Vols.
Allahabad, 1891.
Паниния шикша 1938 - Panimya Siksa. Critical Edition with Translation. Translator: Mano Mohan
Ghosh. Calcutta: University of Calcutta, 1938.
Исследования
Аллен 1953 - Allen W.S. Phonetics in Ancient India. London etc.: Oxford University Press, 1953.
Атомизм 2014 - Атомизм и алфавитный принцип. Материалы “круглого стола” // Вопросы фи-
лософии. 2014. № 6. С. 154-184.
Биардо 1964 - Biardeau М. Theorie de la connaissance et philosophie de la parole dans le brahmanisme
classique. P.; La Haye: Mouton &Co, 1964.
Видунас 2014 - Видунас В. Классификация звуков в фонетических трактатах Древней Индии //
Вопросы философии. 2014. № 6. С. 106—110.
Дешпанде 2000 - Deshpande М. Indian theories on phonetics / Geschichte der Sprachwissenschaften:
ein intemationales Handbuch zur Entwicklung der Sprachforschung von den Anfangen bis zur Gegenwart.
Handbiicher zur Sprach- und Kommunikationswissenschaft. Bd. 1. Ed. S. Auroux etc. Berlin: De Gruyter,
2000. P. 137-145.
Джоши, Рудберген 1986 - Paspasahnika. Ed. Trans, by S.D. Joshi and J.A.F. Roodbergen. Pune:
University of Poona, 1986.
Елизаренкова 1974 - Елизаренкова Т.Я. Исследования по диахронической фонологин индоевро-
пейских языков. М.: Восточная литература, 1974.
Захарьин 2014 - Захарьин В.А. Квантование звукового потока древнеиндийскими лингвиста-
ми: аналитико-таксономический и функциональный подходы // Вопросы философии. 2014. № 6.
С. 111-120.
Иванов, Топоров 1960 - Иванов Вяч.Вс., Топоров В.Н. Санскрит. М.: Восточная литература,
1960.
177
ИФЭ 2009 - Индийская философия: Энциклопедия. Отв. ред. М.Т. Степанянц. М.: Восточная
литература, 2009.
Кандотти, Понтилло 2013 - Candotti М.Р., Pontillo Т. The Earlier Paninian Tradition on Inperceptible
Sign / Signless Signification in Ancient India and Beyond. M.P. Candotti and T. Pontillo, eds. L.: Anthen
Press, 2013. P. 99-154.
Кардона 1994 - Cardona G. Early Work on Phonetics and Phonology / History of Linguistics Volume
I: The Eastern Traditions of Linguistics. Giulio Lepschy eds. Routledge. Vol. I. L& NY: Longman, 2013.
Кобзев 2011 - Кобзев А.И. Китай и атомизм / Историко-философский ежегодник. 2010. М., 2011.
С. 367-394.
Лысенко 2003 - Лысенко В.Г. Уроки устной традиции. Постведийские науки: фонетика и эти-
мология в свете категорий дискретного и континуального / Историко-философский ежегодник 2001.
М.: Наука, 2003. С. 156-158.
Лысенко 2004 - Лысенко В.Г. Лингвистический монизм Бхартрихари / Историко-философский
ежегодник 03. М.: Наука, 2004. С. 275-290.
Лысенко 2008 - Лысенко В.Г. Индивид или родовое свойство: споры о значении слов (по ма-
териалам “Махабхашьи” Патанджали) / Всеволод Сергеевич Семенцов и российская индология.
Институт философии РАН. М.: Восточная литература, 2008. С. 170-186.
Лысенко 2011 - Лысенко В.Г. Происхождение атомизма: лингвистическая гипотеза / Шабдап-
ракаша. Зографский сборник. Вып. 1. Под ред. Я.В. Василькова и С.В. Пахомова. МАЭ РАН. СПб.:
ЛЕМА. 2011. С. 99-112.
Лысенко 2014 - Лысенко В.Г. Генезис учения об атомах как проблема языка и мышления //
Вопросы философии. 2014. № 6. С. 9-28.
Рену 1957 - Renou L. Terminologie grammatical du Sanskrit. (Bibliothdque de 1’Ecole des Hautes
Etudes 280,281,282),.P. Librairie Ancienne Нопоё Champion, 1957.
Pyerr 1959 - Ruegg D.S. Contributions a 1’histoire de la philosophie linguistique indienne. Paris:
Boccard, 1959.
Сталь 1989 - Staal F. Rules without Meaning: Ritual, Mantras and the Human Sciences. NY: Peter
Lang, 1989.
Тиме 1971 - Thieme P. Kleine Schriften. Teil 2. Wiesbaden, 1971. S. 720-721.
Хубен 1995 - Hauben J.E.M. The Sambandha-Samuddesa (Chapter on Relation) and Bhartfnari’s
Philosophy of Language. (Gonda Indological Series, vol. II.) Groningen: Egbert Forsten, 1995.
ЯБЭС 1989 - Языкознание. Большой Энциклопедический Словарь. М.: Советская энциклопе-
дия, 1989.
Примечания
1	Будучи рецензентом на обсуждении моей докторской диссертации “Дискретное и континуаль-
ное в истории индийской мысли: лингвистическая традиция и вайшешика’’ (1998), ТЯ. Елизарен-
кова категорически возражала против перевода “варны” как “фонемы” (хотя я цитировала разных
авторитетных авторов).
2	См. мои статьи “Дхвани”, “Спхота”, “Патанджали”, “Языка философия в Индии” в [ИФЭ
2009].
3	Санскр. термины svara-vyanjana, где svara - звук (“гласный” - от “глас”), a vyanjana - соглас-
ный, разделенные исключительно по артикуляционным признакам: в первом случае между местом
артикуляции (стхана) и инструментом артикуляции (карана) воздух проходит совершенно свобод-
но, во втором случае - они смыкаются.
4	Санскр. термины ghosavat-aghosa, буквально - наделенные голосом (voiced) и безгласные
(voiceless). Эта же оппозиция считается, скорее, фонологической, хотя она тоже указывает на глас-
ные и согласные. Как отмечает известный лингвист-санскритолог Джордж Кардона, эти четыре тер-
мина (svara-vyanjana, ghosavat-aghosa) используются в отношении членов фонологических классов
таким образом, что в трактатах, строго соблюдающих эти классификации, ghosavat не используется
в отношении гласных, хотя они явно звонкие [Кардона 1994, 28].
5	По мнению Кардоны, “еще во времена, предшествующие Панини, индийские ученые призна-
вали различие между тем, что в современной терминологии называется фонетикой, и фонологией”
[Кардона 1994, 18].
6	Эта классификация касается разных форм анализа устной речи, но не затрагивает варну в
возможном графическом исполнении (графему), о котором пишет Б.А. Захарьин [Захарьин 2014,
113-114].
7	Подробнее об этом см.: [Захарьин 2014; Видунас 2014; Атомизм 2014].
178
ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ
Проблема хронологии
логических трактатов Аристотеля
в работах исследователей XX в.* *
А.Т. ЮНУСОВ
В статье ставится вопрос о целесообразности изучения хронологии логических трак-
татов Аристотеля. Для ответа на него предпринимается обзор существующих исследо-
ваний хронологии “Органона”. В результате анализа соотношения целей исследований
такого типа и предлагаемых в них решений, делается вывод, что исследования хронологии
в существующем на настоящий момент виде не могут быть нам полезны для решения про-
блем, которые встают перед нами при интерпретации логического наследия Аристотеля.
In presented article the question of appropriateness of chronological studies of logical
treatises of Aristotle is being asked. To answer it the author undertakes an overview of existing
studies on chronology of Organon. As the result of analysis of the relation of aims of such studies
and solutions offered in them, the conclusion is made, that studies of chronology as they exist
at a moment cannot be useful in solving the problems, which arise in course of interpretation of
logical heritage of Aristotle.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: античная философия, Аристотель, “Органон”, логические
трактаты, хронология.
KEY WORDS: ancient philosophy, Aristotle, Organon, logical treatises, chronology.
Исследования хронологии работ Аристотеля - того, в каком порядке и в какое вре-
мя были написаны дошедшие до нас работы Аристотелевского корпуса, - по-настоя-
щему начались совсем недавно, менее века назад. Точкой отсчета можно считать труд
В. Йегера “Аристотель: Основания истории его развития” [Йегер 1923]. В нем рисуется
картина эволюции философии Аристотеля от ортодоксального платонизма в его ранних
и лишь фрагментарно сохранившихся произведениях к собственной оригинальной фило-
софской доктрине, которую можно обнаружить в наиболее поздних частях его трактатов.
Сам Йегер концентрируется на метафизике, этике и политике, практически полностью об-
© Юнусов А.Т., 2015 г.
* Статья подготовлена при поддержке РГНФ, грант № 15-03-00864. Проект: «Четвертая книга
“Метафизики” Аристотеля (“Гамма”): ее истоки, содержание, истолкование в греческой и латинской
философский традиции» (Aristotle’s Metaphysics, Book IV ('Gamma’): Its Sources, Content, and Its
Interpretation in Greek and Latin Philosophical Traditions).
179
ходя стороной прочие разделы философского наследия Аристотеля, однако уже через не-
сколько лет появляются работы, посвященные эволюции и других разделов учения Арис-
тотеля. В частности, Ф. Сольмсен, ученик Йегера, публикует “Развитие аристотелевской
логики и риторики” [Сольмсен 1929]. Определенные замечания, касавшиеся хронологии
аристотелевского “Органона”, в свое время делал еще Г. Майер в фундаментальном труде
“Силлогистика Аристотеля” [Майер 1896-1900 III, 56-85]. Но именно книгу Сольмсена
стоит считать отправной точкой в хронологических исследованиях логического корпуса
Аристотеля - прежде всего потому, что она предлагает принципиально отличный от ка-
жущегося само собой разумеющимся взгляд на порядок создания логических трактатов
Аристотеля.
В данной статье нам представляется необходимым поставить вопрос, в решении ка-
ких именно вопросов, относящихся к логике Аристотеля, может быть полезен подобный
тип исследований. Для этого прежде всего необходимо дать краткий очерк истории таких
исследований. За 85 лет тема хронологии логического корпуса Аристотеля то исчезала из
поля зрения научного сообщества, то становилась актуальной снова, однако в отечествен-
ной научной литературе она была практически полностью обойдена стороной: в связи с
практически полным отсутствием литературы на данную тему на русском языке настоя-
щая статья по необходимости в значительной мере носит обзорный характер.
Итак, работа [Сольмсен 1929] заложила фундамент всей интересующей нас иссле-
довательской области и определила основные черты последующих работ на эту тему.
Об этих чертах стоит сказать подробнее.
1)	Вопрос о хронологии “Органона” ставится только в отношении последних его
четырех трактатов. “Категории” и “Об истолковании” здесь не обсуждаюстя, по словам
самих исследователей, вследствие сомнений в их аутентичности; см. например: [Росс
1939, 251; Сольмсен 1941, 421]. Таким образом, из логических сочинений рассмотрению
подвергаются только “Первая аналитика”, “Вторая аналитика”, “Топика” и “О софистиче-
ских опровержениях”. При этом последние два трактата традиционно считаются одним
целым и в определенных случаях “О софистических опровержениях” даже обозначается
как IX книга “Топики” (например: [Дорьён 1995, 24—25]). Таким образом, число рассмат-
риваемых произведений может быть сокращено до трех.
2)	Все исследователи согласны в том, что самым ранним трактатом - причем, воз-
можно, не только из логических работ Аристотеля, но и вообще из его дошедших до нас
целиком трудов - является “Топика”. В пользу этого свидетельствует множество веских
доводов, в том числе - относительная простота изложенной здесь логической теории по
сравнению с прочими логическими трактатами. “Топике” в целом неизвестны количест-
венные характеристики высказываний; она не знакома с ключевой для силлогистики “Ана-
литик” процедурой обращения (avTiaxpocpf]); за рамками ее логической теории остается
феномен модальности высказываний; ее логическая нотация выглядит куда более прими-
тивно, чем та, что мы встретим уже в “Аналитиках” - в частности, мы не найдем здесь
использования переменных для обозначения терминов и высказываний [Брюнсвиг 1967,
LXXXVI-LXXXVIII]. Сами по себе аргументы от простоты теории в вопросе хронологии
не являются решающими: меньшая сложность теории может определяться меньшей слож-
ностью предмета. Однако вкупе с доводами, свидетельствующими в пользу весьма ранней
датировки “Топики” в абсолютном смысле, эти аргументы приобретают существенную
ценность. А фактов, позволяющих считать “Топику” одним из самих ранних трактатов
Аристотеля, довольно много.
Прежде всего, проект “Топики” глубоко связан с произведениями Платона и в опре-
деленном смысле его можно считать попыткой дать систематический метод ведения со-
кратической беседы [Брюнсвиг 1967, XCII-XCIV]. Практика “сократической игры” или
“диалектического турнира”, руководством по овладению которой “Топика”, собственно, и
является, вероятнее всего, была в ходу именно в Древней Академии во времена членства
в ней Аристотеля; см.: [Моро 1968, 304; Райл 1968, 74-79]. Таким образом, трактат мож-
но датировать временем между 367 и 347 гг. до н.э., то есть первым афинским периодом
Аристотеля. Дополнительным подтверждением академических корней “Топики” служит
180
и круг вопросов и доктрин, которые в том или ином виде обсуждаются в рамках этого
трактата: все они имели хождение именно в рамках Академии и принадлежали тем или
иным товарищам Аристотеля по философской школе Платона [Брюнсвиг 1967, LXXXIX;
Хаби 1962, 75-80]. Наконец, на раннюю датировку “Топики” также указывает чисто сти-
листический анализ текста [Хаби 1962, 72-75].
Большинство специалистов сходятся в том, что “Топика” была написана Аристотелем
около 360 г. до н.э., в самый ранний период его творчества [Брюнсвиг 1967, LXXXIX; Хаби
1962,75; Дюринг 1968,202]. При этом широко распространено мнение, что “центральные”
книги (книги II—VI и главы 1-2 книги VII), представляющие собой перечень “топов”, то
есть приемов диалектической аргументации, были написаны Аристотелем раньше “край-
них” книг (книг I и VIII, с добавлением глав 3-5 книги VII), являющихся соответственно
введением и заключением к этому списку топов и несущих на себе основную теоретиче-
скую нагрузку1. Трактат “О софистических опровержениях” как правило также относят к
наиболее поздним частям “Топики”: считается, что он был написан либо одновременно с
“крайними” книгами, либо, скорее, вскоре после них [Дорьён 1995, 25-32].
3)	Итак, два трактата исключаются из рассмотрения вследствие сомнений в их
аутентичности, еще два датируются с достаточной точностью и время их написания не
вызывает больших разногласий. Таким образом, в фокусе нашего внимания оказываются
оставшиеся два трактата “Органона” - Первая и Вторая “Аналитики”. Именно вокруг
вопросов, касающихся хронологии этих двух трактатов, велась наиболее ожесточенная
полемика все это время. Главным предметом разногласий здесь оказалась проблема их
соотносительной, а не абсолютной хронологии, вопрос о том, была ли “Первая аналити-
ка” в самом деле написана первой, а “Вторая” за ней, или наоборот. Поскольку полемика
по этому вопросу является наиболее представительной и четко разделяет исследователей
хронологии логических работ Аристотеля на два лагеря, именно она будет в основном
интересовать нас далее.
Напомним, что в “Первой аналитике” Аристотель вырабатывает первую в истории
модель формальной логики - силлогистику. “Вторая аналитика” имеет иную тематику: в
ней Аристотель предпринимает попытку построить теорию научного знания (Ётатт]рт|).
Вместе с тем, поскольку научное знание, согласно Аристотелю, мы получаем только
посредством доказательства (ccrtobeigig, АРо 1.2.71b 17), а последнее представляет собой
не что иное, как научный или познающий силлогизм (<тиллоую|1дд, Ётатт]рхтк6д), АРо
1.2.71b 17-18), предметы исследования двух трактатов все же оказываются находящимися
друг с другом в определенном родстве: предметом “Первой аналитики” является силло-
гизм в целом, тогда как предметом “Второй аналитики” оказывается определенный вид
силлогизма: научный силлогизм2. Вероятно, именно подобным соображением руковод-
ствовался древний редактор, поместивший эти два трактата в известном нам сегодня
порядке.
Однако, как верно отмечает Д. Росс, как из этого дошедшего до нас по традиции поряд-
ка, так и из самих заголовков “Аналитик” - “Первая”, “Вторая” - нельзя сделать никакого
вывода о последовательности, в которой они были в действительности созданы: названия
и соответствующий им порядок следования в корпусе сочинений являются плодом труда
как раз редактора аристотелевского наследия; сам Аристотель, обращаясь к этим двум
трактатам в других произведениях, использует название “Аналитики”3. Впрочем, порядок
следования, предлагаемый нам традицией, кажется достаточно естественным, и долгое
время он не подвергался сомнению. Впервые его проблематизировал в своих работах
именно Ф. Сольмсен.
1.	В общих чертах модель развития логики Аристотеля, которую предлагает Сольм-
сен, выглядит так. Наиболее ранней логической теорией Аристотеля является та, что пред-
ставлена в “Топике”: это теория диалектического рассуждения, где началами рассуждения
служат топы, “места” из “средних” книг “Топики”, в терминологии Сольмсена - “Диа-
лектика”. Однако он замечает, что I книга “Топики”, которую он считает относящейся к
наиболее раннему пласту данного трактата, помимо диалектического “силлогизма” уже
имеет представление о “доказательстве”, или, что то же самое, о научном “силлогизме”,
181
который, в отличие от диалектического, использует в качестве посылок “начала” (ар/би)
и способен доставлять нам знание (Top I. 1). Но именно такое описание доказательства и
научного “силлогизма” мы находим во “Второй аналитике”. Однако на момент написания
“Топики” силлогистическая теория “Первой аналитики” еще очевидно не разработана,
поэтому говорить о “силлогизме” мы можем только в условном смысле, подразумевая
под ним не рассуждение по одной из трех фигур, а нечто более общее. При этом, по
мнению Сольмсена, это рассуждение применимо как к “силлогизмам” “Топики”, так и к
“силлогизмам” “Второй аналитики”: Сольмсен считает, что именно выработка описанной
в I книге “Второй аналитики” тории научного знания (Сольмсен называет ее “Аподейк-
тикой”, от греч. ctrto&Ei^ig, “доказательство”) представляет собой второй шаг в развитии
аристотелевской логики. Реконструкция Сольмсена такова: “Топика” и созданная вслед
за ней “Аподейктика” являются как бы взаимодополняющими теориями. Они дублируют
друг друга в существенных чертах и в совокупности исчерпывают все поле исследования:
“Аподейктика” занимается “силлогизмами”, посылки которых являются особенными для
конкретных наук, а “Диалектика” - “силлогизмами”, посылки которых являются “общи-
ми”, то есть не свойственными никакой конкретной науке и только лишь убедительными
для большинства людей.
Исходя из анализа I книги “Второй аналитики” мы можем предположить, что на данном
этапе развития своей логики под “силлогизмом” Аристотель подразумевает единственно
известные ему на тот момент рассуждения по первой фигуре, поскольку именно ими в
основном пользуется аподейктика4. Сольмсен отмечает, что в рассуждениях по первой фи-
гуре термины расположены в порядке убывающего объема (меньший термин относится к
среднему как часть к целому, и так же относится сам средний термин к большему), и точно
так же расположены эйдосы при процедуре платонического деления (diaipeaig). Это по-
зволяет выдвинуть тезис о генетической связи между знаменитой логической процедурой
Платона и аристотелевской силлогистикой: рассуждения по первой фигуре являются лишь
исчерпывающим формально-логическим отражением получаемых в ходе платонического
деления цепей идей, Eidosketten. Первая фигура является базовой для Аристотеля5 и пред-
положение о том, что именно она была найдена первой, особенно подкрепленное теорией
ее генезиса, выглядит вполне естественным.
Таким образом, в “Аподейктике”, согласно Сольмсену, всякое рассуждение осуще-
ствляется с помощью силлогизмов по первой фигуре. Дальнейшее развитие логической
теории Аристотеля идет отсюда по пути отыскания общих свойств для двух видов рас-
суждений, которые являются предметами “Диалектики” и “Аподейктики” соответствен-
но: таким образом, Аристотель приходит открытию оставшихся двух фигур силлогизма
и созданию детальной силлогистической логики в “Первой аналитике”. Для этой зрелой
логической теории Аристотеля Сольмсен отводит название “Аналитика”.
Таким образом, последовательность логических теорий, созданных Аристотелем, по
Сольмсену, выглядит так: “Диалектика” - “Аподейктика” - “Аналитика” (где последняя
теория объемлет две первые); а последовательность написания трактатов выглядит так:
книги I—VII “Топики” - I книга “Второй аналитики” - VIII книга “Топики” и “О софисти-
ческих опровержениях” - II книга “Второй аналитики” - “Первая аналитика”.
Так можно суммировать ход мысли Сольмсена. В рамках данной статьи мы не будем
подробно отслеживать ход его аргументации, основанный на последовательном анализе
конкретных мест трактатов “Органона” и “Риторики”, однако мы можем коротко харак-
теризовать ее в целом. Одной из ее характерных черт является то, что будучи верным
учеником Йегера, Сольмсен подкрепляет тезис о ранней датировке “Второй аналитики”
апелляцией к ощутимому присутствию платонических теорий на страницах данного
трактата - причем как критикуемых Аристотелем, так и вполне разделяемых им. Тут же
обнаруживает себя и вторая черта аргументации Сольмсена: предлагаемый им анализ
отрывков, так или иначе подкрепляющих его тезис, несет в себе существенную долю
интерпретации - в том смысле, что многие из них не свидетельствуют о чем-то реши-
тельным образом, но могут быть истолкованы так, чтобы в рамках массива доводов иметь
определенный вес.
182
2.	С критикой теории Сольмсена выступает в статье “Открытие силлогизма” один
из крупнейших специалистов по Аристотелю XX в. Д. Росс [Росс 1939]. Эту критику
можно разделить на две части. С одной стороны, Росс опровергает выводы Сольмсе-
на, с другой - выстраивает собственную аргументацию по вопросу о хронологии
“Аналитик”.
В критической части статьи Росс последовательно анализирует те места в тексте Ари-
стотеля, на основании которых Сольмсен считает возможным сделать вывод, что “Апо-
дейктика” должна предшествовать “Аналитике” в теоретическом развитии Аристотеля.
Аргументы Сольмсена основаны на определенной интерпретации этих мест; Росс же по-
казывает, что интерпретации Сольмсена почти во всех случаях можно противопоставить
альтернативную интерпретацию, которая не будет обязывать нас к принятию выводов
Сольмсена. Так, все фрагменты, на основании которых Сольмсен заключает, что Аристо-
тель при написании “Второй аналитики” придерживался платонических доктрин, вовсе
не обязательно свидетельствуют об этом, и в целом “платоническая атмосфера” “Второй
аналитики” Сольмсеном переоценена. Нельзя сделать основательных заключений о боль-
шей “зрелости” “Первой аналитики” по сравнению со “Второй аналитикой” на основании
того, что она является более связной и ясно структурированной работой: как разница в
тематике, так и просто состояние, в котором тексты дошли до редактора, могли повлиять
на то, насколько цельную работу в каждом из случаев мы имеем перед собой в настоящее
время.
Впрочем, эта часть критики Росса является, в известной степени, вспомогательной.
В самом деле, контрдоводы Росса столь же умозрительны, как и доводы самого Сольм-
сена, и максимум, чего можно ими добиться, - это восстановить статус-кво в вопросе о
хронологии “Аналитик”. Вторая часть критики Росса представляет собой текстуальный
анализ взаимозависимости терминологии и доктрин между двумя “Аналитиками” и явля-
ется более существенной.
Тезис Росса здесь состоит в том, что текст “Второй аналитики” в том виде, в кото-
ром он до нас дошел, предполагает существование “Первой аналитики” и опирается на
сделанные в ее рамках выводы, в то время как в тексте “Первой аналитики” ничто не
намекает на существование “Второй”.
Прежде всего, мы увидим это, если исследуем случаи, когда одна из “Аналитик” пря-
мо упоминает другую. Росс обнаруживает 11 взаимных отсылок между двумя трактатами
(четыре отсылки в “Первой” ко “Второй” и семь во “Второй” к “Первой”); при этом как
минимум четыре из них, по мнению Росса, связаны с текстом слишком глубоко, чтобы
предполагать в их случае интерполяцию6. При этом: а) все обнаруженные отсылки сви-
детельствуют о том, что “Вторая аналитика” была написана после “Первой”, поскольку
“Первая аналитика” всегда упоминает “Вторую” как только еще предстоящее исследова-
ние, а “Вторая аналитика” всегда отсылает к “Первой” как к уже написанному трактату;
б) ни одной отсылки обратного порядка, в которой “Первая аналитика” апеллировала к
выводам “Второй” или “Вторая” бы только предвосхищала написание “Первой” - в тексте
“Аналитик” нет. Похожую картину мы увидим, если рассмотрим взаимозависимость двух
трактатов на уровне доктрин и терминологии. “Вторая аналитика” уверенно использует
без всякого пояснения, так, как если бы она уже была выработана и описана ранее, слож-
ную логическую нотацию и терминологию, описание и выработка которой происходит
именно в “Первой аналитике”. Терминология “первых”, “вторых”, “третьих”, “средних”
и “крайних” терминов (брог), посылок (лрота^ыд, акра) и фигур (о/тцтата), - замечает
Росс, - не могла бы быть известна “Второй аналитике”, или хотя бы не должна бы была
использоваться как само собой разумеющаяся, не будь она уже выработана в “Первой
аналитике”. И уж тем более иначе, нежели знакомством с “Первой аналитикой”, нель-
зя объяснить отсылки к сложным теоретическим выводам, которые были доказаны в ее
тексте. Так, “Вторая аналитика” знает, что в силлогизмах по второй фигуре получаются
только отрицательные заключения (АРо 1.14.79а25), а по третьей - только частные (АРо
1.14.79а27), что во всех верных модусах первой фигуры меньшая посылка должна быть
утвердительной (АРо 1.14.79b 17; I.2I.82b7) и т.д.
183
Подводя итоги анализа текста, Росс отмечает, что из всех глав I книги “Второй анали-
тики”, на ранней датировке которой Сольмсен особенно настаивает, не указывают явным
образом на знакомство с содержанием “Первой аналитики” только 11, то есть примерно
четверть текста. Учитывая, что большая часть работы все-таки знакома с “Первой анали-
тикой”, Росс считает более разумным предположить, что вся работа целиком написана
после “Первой аналитики”, чем утверждать, что “Вторая аналитика” представляет собой
некое “лоскутное одеяло” из фрагментов разных временных слоев.
3.	Сольсмен отвечает на критику Росса через два года, в статье с тем же, что и у Росса,
заглавием на страницах того же журнала [Сольмсен 1941].
Обороняясь от главных аргументов Росса, Сольмсен заостряет внимание на вопросе,
является ли “Вторая аналитика” однородным и состоящим из фрагментов одного времен-
ного слоя произведением.
С самого начала он дает понять, что принципиально не согласен с Россом в вопросе
о цельности “Второй Аналитики”. Этот трактат, по мнению Сольмсена, представляет
собой как раз “лоскутное одеяло” из фрагментов разных лет: таким образом, если нам
и удалось показать следы присутствия в некоторых его частях материала, зависимого от
силлогистики “Первой аналитики”, то это вовсе не будет означать, что основной мас-
сив этого трактата знаком с силлогистической теорией. Сольмсен напоминает, что он
никогда не утверждал, что вся “Вторая аналитика”, какой мы имеем ее сегодня, была
написана до “Первой аналитики”; он отстаивал свой тезис только в отношении той ее
части, которую у нас есть основания считать древнейшей7. В той мере, в какой критика
Росса использует для доводов места, древность которых Сольмсен и не отстаивал (та-
кое и в самом деле случается), позиция Сольмсена оказывается нечувствительна к этой
критике. Однако можно заметить, что Росс исключил возможность предшествования
“Первой аналитики” и для трети глав, которые Сольмсен включает в состав оригиналь-
ной “Второй аналитики”, - это было сделано на основании наличия в них мест, явно
предполагающих знакомство с аппаратом силлогистики. Эту часть критики Сольмсен
отвергает, усомнившись в законности самой подобной процедуры: главы, напоминает
он, - это, как и заголовки трактатов, позднее добавление к тексту, и куда более позднее,
чем любое другое из редакторских добавлений. Сольмсен уверен, что анализ хроноло-
гии должен оперировать масштабами не глав и даже не параграфов, но вполне может
спускаться до уровня фраз и даже периодов фразы, когда для того есть достаточные
основания.
Далее Сольмсен атакует некоторые текстуальные наблюдения Росса и противопо-
ставляет им собственные наблюдения над текстом. Так, по мнению Сольмсена, опреде-
ленные фрагменты текста во “Второй аналитике” явно находятся не на своем месте, пре-
рывая и запутывая ясный без них ход рассуждения8, другие фрагменты демонстрируют
явное незнакомство с доктринами “Первой аналитики” при трактовке вопросов, которые
могли бы быть легко решены с помощью этих доктрин9; разные главы демонстриру-
ют разную трактовку одних и тех же вопросов10; мы можем обнаружить случаи, когда
Аристотель поправляет сам себя11 и т.д. Все это, впрочем, в известной степени вспо-
могательные аргументы, призванные подкрепить центральный тезис о фрагментарности
“Второй аналитики”.
4.	Дискуссия Росса и Сольмсена имела продолжение. В 1949 г. Росс выпускает свое
критическое издание “Аналитик” [Росс (ред.) 1949]. Сольмсен вскоре отвечает рецензией
на это издание [Сольмсен 1951]. Оба ученых не сдвинулись со своих позиций даже в дета-
лях. Сольмсен даже сетует на то, что его ответная статья 1941 г. осталась неизвестной Рос-
су [Сольмсен 1951, 566], поскольку тот совершенно не учитывает ее выводов при обсуж-
дении вопроса, обсуждавшегося десять лет назад. В самом деле, второй раздел “Введения”
этого издания Росса, озаглавленный «Отношение “Первой аналитики” ко “Второй”» [Росс
(ред.) 1949,6-23], почти слово в слово повторяет статью Росса 1939 г. Сольмсен, впрочем,
неправ: его статья, очевидно, была известна Россу, мы можем обнаружить ее в списке
избранной библиографии по теме, предваряющем издание [Росс 1949 (ред.), X]; другое
дело, что Росс, вероятно, не счел нужным на нее отреагировать. Впрочем, и сам Сольмсен,
184
как это видно по его рецензии, нисколько не поменял своей позиции: хвалебный тон его
рецензии осекается, стоит ему дойти до обсуждения комментария Росса к I книге “Второй
аналитики’’, и далее он повторяет все те же самые вопросы, которые он ставил в отноше-
нии этой книги и десять, и двадцать лет назад.
После полемики Росса и Сольмсена интерес к хронологии “Аналитик” на некоторое
время ослабевает. В течение более чем двадцати лет мы не сможем обнаружить значимых
реплик на эту тему. За это время выходят несколько принципиальных трудов, имеющих
своим предметом хронологию Аристотеля в целом [Оуэн 1965; Дюринг 1966], однако су-
щественных дискуссий по хронологии логических трактатов не ведется. Принятой более
широко в это время остается позиция Росса.
Второй этап широкого обсуждения данного вопроса начинается в 1970-х гг. Одновре-
менно несколько ученых выступают с очень похожих позиций в отношении хронологии
“Аналитик”. Все они рассматривают позицию Росса как в той или иной степени “ортодок-
сальную” и в споре о последовательности написания двух трактатов присоединяются к
мнению Сольмсена.
1. Наиболее существенный вклад в дискуссию на этом этапе вносит Дж. Барнс. Он
публикует свой комментированный перевод “Второй аналитики” [Барнс 1975], который
полон важных наблюдений на интересующую нас тему, а в 1978 г. выступает на восьмом
Symposium Aristotelicum, посвященном “Второй аналитике”, с докладом “Доказательство
и силлогизм” [Барнс 1981].
Характерной чертой работ Барнса является стремление к упорядочению дискуссии и
более тонкой оценке уже использованных в ее ходе аргументов. Так, Барнс подразделяет
основной вопрос об отношении текстов “Аналитик” друг к другу на ряд более мелких и,
уступая позиции сторонников традиционной хронологии в более незначительных частях
(признавая, что “Первая аналитика” предшествует “Второй” в порядке, в котором Аристо-
тель предполагал ознакомление с ними читателем, и что вопрос о теоретическом прио-
ритете - то есть о том, есть ли необходимая зависимость теории, изложенной в одном из
трактатов, от теории другого, - не может получить однозначного ответа), он выигрывает
пространство для маневра, позволяя себе сконцентрировать усилия на оставшихся вопро-
сах и объявить, что Аристотель, без сомнения, разработал доктрину “Второй аналитики”
раньше доктрины “Первой”, и экстраполировать этот тезис на порядок написания текстов
этих трактатов.
Основная часть работы Барнса посвящена усовершенствованию аргументации Сольм-
сена. Это осуществляется в свете важного интерпретационного тезиса, впервые введенно-
го Барнсом и касающегося сущности используемого Аристотелем понятия сгиллоусоцод.
Сольмсен использовал тезис, что за понятием “силлогизма” в “Топике”, “Первой
аналитике” и “Второй аналитике” скрываются разные явления - и это снимает с нас обя-
занность предполагать, что “Первая аналитика”, посвященная выработке теории силлоги-
стики, написана раньше “Второй”. Барнс радикально модифицирует данный тезис. Слово
<тиллоуюц6д, считает он, напротив, имеет во всех случаях употребления одно значение,
однако мы ошибемся, если будем переводить сгиллоуюрод как “силлогизм”, вкладывая в
это слово его современный смысл. Хиллоуюцбд у Аристотеля во всех контекстах имеет
более общее, по сравнению с современным значением “силлогизма”, значение логиче-
ского вывода или, как его обозначает Барнс, “дедукции”. Это значение прямо дается во
всех предлагаемых Аристотелем определениях слова отлоуюцбд (APr. 1.1,24b 18-20;
Top 1.1.100а25—27; Soph. el. 1.165а1-2; Rhet 1.2.1356b 16-8), притом что Аристотель нигде
не определяет сгиллоуюцод как следование именно из двух посылок и трех терминов по
одному из модусов трех возможных фигур. Отдельно Барнс обращает внимание на то, что
Аристотель не считает само собой разумеющимся, что всякий aukkoyiapog происходит по
одной из трех фигур, то есть является “силлогизмом” в современном смысле этого слова,
а считает нужным дать для этого сложное (и, добавляет Барнс, ошибочное) доказательство
(APr. 1,23).
185
Как и в случае Сольмсена, данная интерпретация термина апллоуюцод позволяет
Барнсу утверждать, что логическая теория научного доказательства “Второй аналитики”
могла существовать и без разработанной теории силлогистики. Она же позволяет ему
придать силу другой линии аргументации Сольмсена, ведущей к тому же выводу: “То-
пике”, как мы знаем, неизвестна силлогистика “Первой аналитики”, однако известна апо-
дейктика “Второй”; следовательно, аподейктика была разработана Аристотелем прежде
силлогистики.
Одновременно с введением упомянутого интерпретационного положения, позволяю-
щего усилить позиции по ряду вопросов, Барнс отказывается от других, более слабых
сторон теории Сольмсена (в частности, апелляция к “платоническому духу” “Второй
аналитики” признана им бесперспективной), а также успешно продолжает текстуальную
работу, направленную на указание мест, в которых “Вторая аналитика” демонстрирует не-
знакомство с важными доктринами “Первой”. В целом Барнс очень грамотно производит
балансировку разработанной Сольмсеном позиции, и ему удается вдохнуть в нее новую
жизнь.
2. Примерно в это же время, в ряде статей отстаивает очень похожую точку зрения
на хронологию “Аналитик” Р. Смит. Если пафос Барнса можно суммировать как попытку
реставрации аргументации Сольмсена в более удовлетворительном виде, то работа, кото-
рую проделывает Смит, скорее отталкивается от аргументации Росса, являясь в какой-то
степени ее зеркальным отражением.
Росс, с одной стороны, критиковал анализ Сольмсена, с другой, основываясь на рас-
смотрении релевантных фрагментов трактатов, выстраивал собственную позитивную
теорию “Аналитик”. Так же действует и Смит, однако мишенью для критики становится
в этом случае как раз сам Росс. При этом порядок действий в данном случае изменен, по-
скольку атаковать анализ Росса Смиту удастся только на основании собственной теории.
В самом деле, для начала в статье «Силлогизм в I книге “Второй аналитики”» [Смит
19826] Смит отстаивает тезис о том, что при написании “Второй аналитики” Аристотель
уже имел перед собой определенную теорию именно силлогистического следования,
однако существенно отличающуюся от силлогистики “Первой аналитики” и куда менее
совершенную по сравнению с ней. В определенной степени это утверждение отсылает
опять же к тезису Сольмсена, что при написании “Аподейктики” Аристотелю уже были
известны правила силлогистического следования, но только по первой фигуре. Однако
гипотеза Смита куда более сложна и изящна. Он считает, что Аристотелю известны на мо-
мент разработки “Аподейктики” все правильные модусы силлогизмов с общими посылка-
ми (то есть не только два модуса первой фигуры, но и два второй12), и что логика “Второй
аналитики” - это в целом более ранняя силлогистика общих терминов, в некоторых частях
просто несовместимая с силлогистикой “Первой аналитики”. Смит производит тщатель-
ное исследование темных мест “Второй аналитики”, которые можно интерпретировать как
постулирующие воззрения, несовместимые с логической теорией зрелой силлогистики, и
предлагает весьма изобретательную и тщательно проработанную логическую модель, в
рамках которой большинство из этих воззрений может получить объяснение.
В работе «Взаимоотношение двух “Аналитик” Аристотеля» [Смит 1982а], Смит обра-
щается к статье Росса. Он производит повторный анализ всех мест, которые, по указанию
Росса, свидетельствуют о том, что “Второй аналитике” известна “Первая”, и не находит ни
одно из свидетельств достаточным для такого вывода. Почва для критики одних мест уже
была подготовлена Сольмсеном и Барнсом; чтобы лишить силы другие свидетельства,
Смит прибегает к предложенной в предыдущей статье логической модели. В этих случаях
его аргументация сводится к тому, что для большинства утверждений, которые, по мне-
нию Росса, свидетельствуют о знакомстве “Второй аналитики” с теорией “Первой”, вовсе
не обязательно предполагать знакомства именно со зрелой силлогистикой Аристотеля,
важные черты которой (операции обращения, операции с модальностями) мы не можем
обнаружить во “Второй аналитике”; для их объяснения достаточно предположить, что
Аристотелю здесь известна более простая силлогистическая теория - например, как раз
такая, реконструкцию которой предлагает Смит.
186
Нельзя не признать, что если основываться на тех посылках, которые принимает Смит,
многие из доводов Росса оказываются парированы. Однако основанием этих посылок в
существенной степени является именно его модель ранней силлогистики Аристотеля,
которая, хотя и выглядит чрезвычайно привлекательно, в сущности, является спекулятив-
ным построением, о чем и сам Смит прекрасно знает [Смит 1982б, 134].
Работы Смита были написаны более тридцати лет назад, однако они остаются, пожа-
луй, последними релевантными исследованиями по хронологии “Аналитик” Аристотеля.
Новейшие публикации, посвященные “Аналитикам”, как правило либо обходят эту тему
стороной13, либо в случае необходимости принимают какую-либо из двух позиций по дан-
ному вопросу, не особенно утруждая себя аргументацией14. Существенных возражений
доводам Барнса и Смита до сих пор не последовало.
На этом мы можем закончить наш обзор работ по теме и перейти к вопросу о целесо-
образности исследований подобного рода в сфере логики Аристотеля.
С одной стороны, такие дискуссии являются крайне плодотворными в том смысле, что
заставляют ближе присмотреться к самим помещаемым в хронологическую оптику про-
изведениям. Хронологическое исследование требует филигранной текстуальной работы,
и тщательность анализа в исследованиях такого рода приближается к лучшим его образ-
цам. Но это в некоторой степени все же побочный полезный эффект таких исследований.
А можем ли мы их эффективно использовать именно в качестве руководящих теорий для
толкования текста, которые объясняли бы нам его лучше других?
Сама постановка вопроса подводит нас в данном случае к важному тезису: хроно-
логические исследования бессмысленны сами по себе, в отрыве от тех преимуществ в
истолковании Аристотеля, которые они могут нам дать. В случае, если бы исследования
хронологии просто устанавливали порядок создания трудов Аристотеля ради самого этого
порядка, их ценность была бы невелика. Однако еще со времен Йегера подобного рода
исследования претендовали на большее. Йегер использовал хронологические построения
как новый метод истолкования противоречий: если в одном месте корпуса аристотелев-
ских сочинений мы обнаруживаем утверждения, противоречащие утверждению другого
места в этом корпусе, то нам вовсе не обязательно ставить под сомнение авторство одного
из этих мест или даже всего содержащего это место произведения. Вместо этого мы мо-
жем предположить, что указанное место (либо произведение, обнаруживающее в своем
составе достаточное количество подобных мест) является отражением другого этапа фи-
лософского развития Аристотеля. Это позволяет нам как избежать интерпретационного
провала (а объявление произведения подложным на основании отличия его доктрины -
это всегда отчасти жест такого провала), так и получить новые ценные сведения о самом
Аристотеле.
Хронологические исследования, таким образом, всегда являют собой метод разре-
шения противоречий, и давать им оценку стоит на основании того, насколько успешно
они это делают. И в случае исследований хронологии логического корпуса их целе-
сообразность именно на этом основании можно поставить под вопрос. Так, когда мы
приближаемся к попыткам создания новой хронологической рамки для “Аналитик”, то
немедленно замечаем, что одни противоречия тут разрешаются только за счет создания
других. В самом деле, исследователи, помещающие “Первую аналитику” после “Вто-
рой”, получают средства для хорошего объяснения ряда противоречий, возникающих
между текстами этих двух трактатов. Однако все эти исследователи согласны, что даже
если Аристотель написал “Вторую аналитику” после “Первой”, то он впоследствии са-
мостоятельно поместил эти два трактата в дошедшей до нас последовательности, а также
считал нужным обучение материалу “Первой аналитики” перед знакомством со “Второй”
и даже, вероятнее всего, пересматривал текст “Второй аналитики” в соответствии с до-
стижениями “Первой”15. Поэтому ценность такого хронологического тезиса оказывается
под сомнением. Ведь в этом случае выходит, что, согласовывая два трактата, Аристотель
все же не исправил тех явных ошибок и несоответствий, которые возникли при подоб-
ной радикальной редактуре. Это неизбежное следствие тех тезисов, которые отстаивают
сторонники обратной хронологии: Аристотель, предпринимая редактуру, направленную
187
на согласование двух логических трактатов, в результате этой редактуры оставляет их
несогласованными.
В нынешнем своем виде хронологические исследования логики Аристотеля либо не
служат решению никаких проблем, потому что нет проблем, которые они призваны были
бы решить, - если это исследования по датировке “Топики”, - либо, кажется, не выполня-
ют своей функции, так как, решая одни проблемы, создают другие, - если это изыскания
в хронологии “Аналитик”. Таким образом, я не думаю, что с их помощью можно рас-
считывать решить какие-либо сложные проблемы в интерпретации логического наследия
Аристотеля, наподобие вопроса о том, почему нам не удается обнаружить предлагаемый
Аристотелем во “Второй аналитике” метод получения научного знания в его собственных
трактатах (см.: [Барнс 1969]).
В то же время стоит подчеркнуть, что сказанное относится именно к хронологиче-
ским исследованиям “Органона” в их нынешнем виде. Я не хотел бы отстаивать тезис о
бесполезности хронологического исследования логики Аристотеля в принципе: очевидно,
что столь продуманная логическая теория, как силлогистика, требовала для разработки
определенного времени. Утверждение, что все работы “Органона” относятся к одному
хронологическому срезу и отражают в точности одну и ту же логическую доктрину, было
бы просто неправдоподобно. Почва для построения хронологических теорий в отношении
логики Аристотеля, безусловно, присутствует. Однако будущим исследованиям в этой об-
ласти прежде всего будет необходимо решить многочисленные противоречия, обнаружи-
ваемые в учениях “Органона”, не порождая при этом новых противоречий.
ЛИТЕРАТУРА
Барнс 1969 - Barnes J. Aristotle’s theory of demonstration // Phronesis 14 (1969). P. 123-152.
Барнс 1975 - Barnes J. (ed.). Aristotle’s Posterior Analytics. Oxford, 1975.
Барнс 1981 - Barnes J. Proof and the Syllogism / Aristotle on Science: The Posterior analytics.
Proceedings of the eighth Symposium Aristotelicum. Padua, 1981. P. 17-60.
Брюнсвиг 1967 - Brunschwig J. Introduction / Aristote. Topiques. Paris, 1967. Tome I. P. VII-
CXLIV.
Брюнсвиг 1981 - Brunschwig J. L’objet et la structure des Seconds Analytiques d’apres Aristote I
Aristotle on Science: The Posterior analytics. Proceedings of the eighth Symposium Aristotelicum. Padua,
1981. P. 61-96.
Брюнсвиг 2007 - Brunschwig J. Avant-propos / Aristote. Topiques. Paris, 2007. Tome II. P. VII-
LVII.
Дорьён 1995 - Dorian L.-A. Introduction / Aristote. Les refutations sophistiques. Paris, 1995. P. 15-
119.
Дюринг 1966 -During/. Aristoteles. Heidelberg, 1966.
Дюринг 1968 - During I. Aristotle’s Use of Examples in the Topics / Aristotle on Dialectic: The
Topics. Proceedings of the third Symposium Aristotelicum. Oxford, 1968. P. 202-232.
Йегер 1923 - Jaeger. W. Aristoteles: Grundlegung einer Geschichte seiner Entwicklung. Berlin, 1923
(Eng.: Aristotle: Fundamentals of the History of His Development. Oxford, 1948).
Лешер (ред.) 2010 - Lesher J.H. (Ed.) From Inquiry to Demonstrative Knowledge. New Essays on
Aristotle’s Posterior Analytics. Kelowna, BC, Canada, 2010.
Майер 1896-1900 - Maier H. Die Syllogistik des Aristoteles. Tubingen, 1896-1900. Bd. I—III.
Mopo 1968 - Moraux P. La joute dialectique d’apres le huitieme livre des Topiques / Aristotle on
Dialectic: The Topics. Proceedings of the third Symposium Aristotelicum. Oxford, 1968. P. 277-311.
Оуэн 1965 - Owen G.E.L. The Platonism of Aristotle. London, 1965.
Райл 1968 - Ryle G. Dialectic in the Academy / Aristotle on Dialectic: The Topics. Proceedings of the
third Symposium Aristotelicum. Oxford, 1968. P. 69-79.
Росс 1939 - Ross W.D. The Discovery of the Syllogism // The Philosophical Review. Vol. 48, No. 3
(May, 1939). P. 251-272.
Росс (ред.) 1949 - Ross W.D. (ed.). Aristotle’s Prior and Posterior Analytics. Oxford, 1949.
Смит 1982a - Smith R. The Relationship of Aristotle’s Two Analytics // The Classical Quarterly. New
Series. Vol. 32, No. 2 (1982). P. 327-335.
Смит 1982® - Smith R. The Syllogism in Posterior Analytics I // Archiv fur Geschichte der Philoso-
phic. 64 (1982). S. 113-135.
188
Сольмсен 1929 - Solmsen F. Die Entwicklung der aristotelischen Logik und Rhetorik. Berlin, 1929.
Сольмсен 1941 - Solmsen F. The Discovery of the Syllogism // The Philosophical Review. Vol. 50,
No. 4 (1941). P. 410-421.
Сольмсен 1951 - Solmsen F. Aristotle’s Syllogism and its Platonic Background // The Philosophical
Review. Vol. 60, No. 4 (1951). P. 563-571.
Страйкер (ред.) 2010 - Striker G. (ed.). Aristotle’s Prior Analytics book I. Oxford, 2010.
Уиэнс (ред.) 1996 - Wians W.R. (ed.) Aristotle’s Philosophical Development: Problems and Prospects.
Lanham&London, 1996.
Хаби 1962 -Huby P. M. The Date of Aristotle’s Topics and Its Treatment of the Theory of Ideas //The
Classical Quarterly. New Series. Vol. 12, No 1 (1962). P. 72-80.
Харари 2004 - Harari O. Knowledge and demonstration: Aristotle’s Posterior Analytics. Dordrecht,
2004.
Примечания
1	[Майер 1896-1900 II, 78; Хаби 1962, 72-75; Брюнсвиг 1967, ХС]. Традиционный аргумент в
пользу данной теории состоит в том, что логическая теория, представленная в центральных кни-
гах, ие знакома с силлогистикой Аристотеля, поскольку здесь отсутствует сам термин “силлогизм”
(он/./.оуюрЬд) и любые производные от него формы, тогда как крайние книги знакомы с терми-
нологией силлогистики, и значит, с силлогистической теорией. Однако см. справедливую критику
подобного рода аргументации в [Брюнсвиг 1967, LXXII-LXXVI]
2	См. свидетельство самого Аристотеля в (АРг 1.4.25Ь26).
3	См.: [Росс 1939, 252]: “Возможно, что названия сохраняют традицию, отражающую порядок
написания, но столь же возможно, что они отсылают не более чем к предполагаемому логическому
порядку”.
4	Однако подобные зачатки силлогистики были открыты Аристотелем только при написании
“Аподейктики”: “Топика” совсем не знает рассуждений по фигурам.
5	Как известно, истинные модусы всех прочих фигур в силлогистике “Первой аналитики” дока-
зываются через сведения к модусам первой фигуры, и только она считается “совершенной”.
6	А именно (АРо 1.3.73а8) и (1.3.73а 11), где Аристотель отсылает к сделанным в “Первой анали-
тике” выводам, касающимся свойств логических фигур, а также (1.16.80а6) и (1.25.86Ы0), где Ари-
стотель напрямую отсылает к доказательствам тезисов, уже проделанным в “Первой аналитике”.
7	К ней он относит главы из I книги: 2-6.74Ы2, 7, 9, 10.76аЗ 1-Ь34, 11,77а26-35,19 ff., 24, 25, 28,
29, 32, 33 [Сольмсен 1929, 146].
8	Например, 8 глава I книги целиком вставлена между 7 и 9, нарушая связное рассуждение,
ведущееся в этих главах.
9	Например, в (АРо 1.12.77 Ь40 ff) при опровержении “софистического” довода Аристотель не
использует тот очевидный факт, что в силлогизмах по второй фигуре заключение не может следо-
вать из двух утвердительных посылок.
10	Например, 10 глава с одной стороны и 19, 23 и 32 главы I книги дают принципиально различ-
ные описания начал доказательства.
11	Например, такое отношение Сольмсен замечает между 7 и 9 главами I книги с одной стороны,
и ее 32 главой с другой.
12	То есть Barbara и Celarent в первой и Camestres и Cesare во второй фигурах.
13	Например, в специально посвященном философскому развитию Аристотеля сборнике [Уиэнс
(ред.) 1996] из четырех статей, посвященных развитию философии науки Аристотеля, ни одна не
касается вопроса хронологии текстов. Та же ситуация наблюдается в недавнем сборнике статей,
посвященных “Второй аналитике” [Лешер (ред.) 2010].
14	См., например, новое английское издание I книги “Первой аналитики” [Страйкер (ред.) 2010,
XI]. Почти то же самое - в специально посвященной связи силлогистики и теории научного дока-
зательства у Аристотеля работе О. Харари [Харари 2004, 1-2, 9-11]; впрочем, последняя, хотя и не
разбирает вопрос детально, хотя бы указывает причины неприятия хронологических изысканий.
15	См. [Сольмсен 1941,414; Барнс 1981,27-29; Брюнсвиг 1981, 63]. Смит, в отличие от других,
не высказывает этого тезиса явно, однако, учитывая, что он вынужден признать некоторые фраг-
менты “Второй аналитики” добавленными уже после написания “Первой аналитики” (например,
14 главу I книги), вряд ли он смог бы его оспорить.
189
Утопия как “философский проект”
ЕЛ. ЧЕРТКОВА
В статье выделены два магистральных направления утопических исканий, разделив-
шие историю утопии на “линию Платона” и “линию Мора”. Первая продолжала разви-
ваться преимущественно в лоне философии, вторая - в литературе. Предметом рассмот-
рения является утопия как метафизика или как “философский проект”, вклад Платона в
фундамент утопической мысли и развитие этого направления в философии Канта и Фих-
те. Несмотря на принадлежность к разным интеллектуальным традициям, эти мыслители
близки в понимании “государства разума” и роли философии в идеальном государстве.
Two main areas of utopian quests divided in this article, share stories of utopia on the “line of
Plato” and the “line of More”. The first one continued to develop mainly in philosophy, the second
one - in the literature. The subject of the article is utopia as metaphysics, or the “philosophical
project”, the contribution of Plato’s utopian thought in the foundation and development of this
trend in the Kant’s and Fichte’s philosophy. Despite belonging to different intellectual traditions,
these thinkers are close in terms of “state of mind” and the role of philosophy in the ideal state.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: утопия, метафизика, государство разума, социальность, Пла-
тон, Мор, Кант, Фихте.
KEYWORDS: utopia, metaphysics, state of mind, sociality, Plato, More, Kant, Fichte.
Сегодня мы живем, ощущая невозможность найти
нужную нам форму жизни.
Ясперс К. Истоки истории и ее цепь
“Идея попала на улицу и приняла самый уличный вид” [Достоевский 1994,315-316],—
именно так произошло с идеей совершенного государства или утопией. Невозможно по-
нять, что собой представляет утопия, если исходить из современного словоупотребления:
слишком велика популярность этого слова и необъятность спектра придаваемых ему
значений. Если кто-то, заинтересовавшись утопией, по обычаю нашего времени, обратит-
ся к поисковой системе, то на запрос “утопия” сразу же найдется более трех миллионов
ответов, но из них ничтожно малая часть будет иметь хотя бы отдаленное отношение к
нашей теме. Диапазон предлагаемых ответов безграничен. Здесь и множество клубов, и
продажа билетов, и фирмы, предлагающие самые разнообразные услуги, отели, турфир-
мы, есть проект независимых программистов со всего мира под этим названием, и даже
электронные игры вроде “Утопия сити” или “Мор. Утопия”1. Как видим, даже расширен-
© Черткова Е.Л., 2015 г.
190
ный поиск с упоминанием Т. Мора не гарантирует соответствия найденной информации
по интересующей нас теме. Даже если мы отправимся в область научных исследований
по утопии, то и там мы найдем большое разнообразие тем и подходов. Утопию изучают
литературоведы, искусствоведы, историки, социологи, культурологи, философы и каждая
дисциплина предлагает свое видение предмета - начиная с литературного жанра или сти-
ля и кончая метафизической сущностью. Авторы исследований вынуждены придумывать
лексические приемы для правильного выражения смысла того, что они в каждом случае
обозначают этим словом. Так А. Мортон во введении к своей книге “Английская утопия”
предлагает такой способ словоупотребления: “ "Утопия ” — когда это относится к книге
Мора, Утопия с прописной буквы, но без кавычек обозначает вымышленную страну и
утопия со строчной употребляется в случае, когда речь идет о жанровой характеристике
сочинения, написанного об этой стране” [Мортон 1956, 6]. Однако это не исчерпывает
всего многообразия феномена утопии, в том числе и предлагаемого здесь анализа её как
типа сознания или как вида познавательной деятельности, для которых уже не хватает чи-
сто лексических спецификаций. Указанное многообразие является следствием сложности
конструкции и неоднозначности исходного понятия “утопия”; и с расширением сферы его
применения оно становится все более неопределенным.
Надо отметить, что, в отличие от зарубежной “утопиологии”, где преобладают пози-
тивные взгляды на утопию, для отечественных исследователей, по крайней мере до недав-
него времени, более характерно отрицательное отношение к ней. Это можно объяснить
двумя понятными причинами. Одна из них вызвана особенностями исторического пути
России (СССР) и связана с нашим внезапным “возвращением из будущего”, породившим
взрыв критики утопии, отождествляемой с концепциями коммунистического типа. Другая
причина логико-гносеологическая - это отождествление утопии с утопизмом. Критиче-
ская оценка последнего распространилась и на феномен утопии. При этом не анализиру-
ются ни смысл, ни содержание этого сложного явления. Законное стремление преодолеть
утопизм с его радикализмом, нигилизмом и фанатизмом вылилось в огульное отрицание
какого-либо позитивного смысла утопии как обладающей специфическими задачами и
социальными функциями. Такой подход равносилен попыткам преодолеть сциентизм и
техницизм путем искоренения науки и техники. При позитивном отношении к утопии ее
обычно представляют как образ желаемого будущего и сближают с социальной фантасти-
кой и произведениями в жанре футурологии. При негативном отношении - с идеологией,
понимаемой как средство “промывания мозгов”. Мы не разделяем эти позиции. В пози-
тивном отношении вызывает несогласие трактовка утопии как мечты о недостижимом
и неосуществимом или как образа желаемого будущего; это сближает утопию с футуро-
логией и сказкой и вовсе не отражает специфики именно утопии. Еще более неприемле-
мой представляется негативное отношении к утопии, основанное на смешении утопии
и идеологии. Неправомерность этого достаточно ясно раскрыта в работах К. Мангейма
[Мангейм 1994]. В данной статье предлагается рассмотреть утопию в структуре философ-
ского знания.
Формирование мыслительной модели утопического сознания:
линия Платона и линия Мора
Формированием мыслительной модели, от которой в дальнейшем отталкивались
создатели различных образов совершенного государства, мы обязаны прежде всего Пла-
тону. Поскольку мне уже доводилось писать о нём как об авторе утопии, писавшем еще
до возникновения самого термина “утопия” и о Платоне как создателе метафизических
предпосылок утопического сознания [Черткова 2001], ограничусь здесь лишь краткой ха-
рактеристикой вклада Платона в фундамент утопической мысли.
1.	Сделан решающий шаг для перехода от господствующего мифологического со-
знания к сознанию рационально-теоретическому. Подобно тому, как в античной фило-
софии мифология преобразуется в натурфилософию, становясь учением о природе, так
в области социального познания мифология перерастает в учение о государстве, точ-
191
нее, в учение об идее государства. Наряду с формой выражения знаний обновляются и
его социальные функции. Так, если для мифологии характерна функция поддержания
устойчивости в обществе посредством сохранения и постоянного воспроизведения тра-
диционных форм знания и поведения, то в учении Платона о государстве предлагается
определенный идеал общественного устройства, предстающий как цель преобразова-
ния существующего общества и как основа его критики. Антитезой мифу, не отграни-
чивающему еще мир чувств, образов и мыслей от окружающего мира, выступает здесь
самосознание, предполагающее в качестве необходимых предпосылок рефлексию, раз-
мышление и критическую оценку. Социальная функция мифа состояла в легитимации
существующих порядков, или, по точному выражению Т. Манна, “миф дает способность
видеть в реальности высшую правду” [Манн 1996, 203]. Платон реализует критический
взгляд на социальную действительность и тем самым делает важнейший шаг от мифа
к рациональному знанию. Конечно, миф не канул в лету. Платон по-прежнему широко
использует мифы, многие из которых создает сам, но лишь как систему литературных
приемов, призванных усилить наглядность и убедительность его теоретических размыш-
лений. Кроме того, если прежние мифы основывались больше на воображении человека
и эксплуатировали его бессознательное, то в контексте учения Платона мифы обращены
к разуму и являются плодами “разумной части души”. В то время как мифология призва-
на обеспечить приспособление человека к жизни в окружающем его мире, предпринятое
Платоном теоретическое объяснение и критическая оценка настоящего направлены на
поиск новых моделей поведения и ставят задачи изменения существующих отношений
в направлении, определяемом познанием истины о мире. Теперь уже не миф, а разум
должен руководить человеком во всех его проявлениях - от частной жизни до устройства
государства: правильное хотение и правильные поступки вытекают из знания истинного
блага. Диктат традиции, свойственный мифологическому мышлению, сменяется дикта-
том разума или рационального обоснования, с которым связано радикальное отрицание
всего исторически сложившегося как неистинного, не отвечающего требованиям разума.
Таким образом, в основу утопии положен рациональный способ обоснования предлагае-
мого идеала. Разумное обоснование идеала совершенного общества стало гносеологиче-
ской предпосылкой утопического сознания.
2.	Платон вводит разделение мира на видимый, неподлинный и невидимый, истин-
ный. Идеи Платона - это имматериальные образы и сущности, образующие особый, выс-
ший мир, постигаемый разумом посредством понятий, существующий наряду с телес-
ным, чувственно воспринимаемым миром, познаваемым посредством восприятия. Мир
видимый есть лишь слабое подобие мира невидимого, имматериальные идеи и сущности
которого суть прообразы, прототипы видимых вещей. “Идея” имеет у Платона двойное
значение: как функция и продукт умственной деятельности, идеи являются понятиями,
но как объекты, познаваемые и отображаемые в содержании понятий, они суть “формы”
истинного бытия, действительность в ее высшем проявлении, где идея является уже не
мыслью, а реальностью. Идеальный мир Платона противостоит обыденному миру не
только логически и онтологически (как абстрактное - конкретному, сущность - явлению,
оригинал - копии), но и аксиологически как благое - злому. В этом различении двух
миров - истинного и неистинного - заключено метафизическое основание учения об ис-
тинном или совершенном государстве. Здесь важно подчеркнуть, что идеал рождается не
путем обобщения эмпирически данного мира и не как вербальное оформление мечтаний
о счастливой жизни, а как теоретически обоснованный принцип совместного существо-
вания людей в государстве.
3.	Платон предложил свой проект идеального государства. Он не остановился на
утверждении дуализма сверхчувственного и чувственного миров, но искал способ их выс-
шего примирения путем внесения осмысленности в чувственный мир, преобразования его
в соответствии с образами сверхчувственного. Для него вопрос о правильном устройстве
государства являлся продолжением размышлений о сущности понятия “государство” и
о вытекающих из этого представлениях о его смысле, цели, предназначении и функци-
ях. Суть вопроса была такова: существует ли образ правления, хороший по самой своей
192
природе, основанный на началах достоверных, абсолютных, независимых от времени и
места, и каким он должен быть, чтобы соответстветствовать своему понятию? Платон
ищет не человеческого счастья, которого станут искать в позднейших утопиях, а истину,
понимаемую как соответствие предмета своей идее. Именно на этой основе Платон и раз-
рабатывает проект совершенного общества. Лишь познав идею государства, считает он,
мы получим его совершенный образ, в соответствии с которым, подобно художнику или
ваятелю, можно приступать к его созданию. Если же руководствоваться случайными мне-
ниями о том, что такое государство, получим такое государство, какое имеем, ибо “... ни-
когда, ни в коем случае не будет процветать государство, если его не начертят художники
по божественному образцу” [Платон 1998, 254]. Именно поэтому во главе совершенного
государства должен стоять философ, целью которого является всматривание в истинное
бытие, чтобы созерцать “... нечто стройное и вечно тождественное” и уподобляться ему,
вносить “в частный и общественный быт то, что он усматривает наверху...” [Платон 1998,
254]. Идеальное государство Платона не плод воображения или мечтаний, а результат ана-
литической работы разума по выяснению сущности и предназначения государства. Он по-
следовательно рассматривает природу человека, основополагающие условия совместного
существования людей и на этом основании строит свои представления о государстве как
инструменте, обеспечивающем целостность человеческого общества. Заслуга Платона
прежде всего состоит в том, что он разрабатывал те идеи человека и государства, которые
впоследствии легли в основание историософии, теоретической социологии и утопических
изображений идеального государства.
Итак, Платон сформулировал главную проблему утопии: каким должно быть государ-
ство, чтобы соответствовать своему понятию или Истине. Он показал те онтологические,
метафизические, гносеологические и практические принципы, на которых в дальнейшем
будут основываться многие утопические проекты. Задачи отыскания истины и практиче-
ского преобразования общества выступали у Платона в единстве и взаимно предполагали
друг друга. В этом выражается философская природа утопии, отличающая ее от различ-
ных религиозно-мистических пророчеств или чисто литературных утопических повест-
вований, служащих прежде всего эстетическим и этическим, но не исследовательским и
аналитическим целям.
Утопию нередко трактуют как образ “светлого будущего”, вне связи с тем, что служит
прообразом этого будущего - дальние страны и планеты, седая древность (“Золотой век”)
или воображаемое “завтра”. В разряд утопий зачисляются любые позитивные представле-
ния о будущем государства или всего человечества, включая мечты и фантазии, прогнозы
и проекты, как научные, так и антинаучные. Рассмотренные выше предпосылки утопиче-
ского сознания служат основанием для отделения утопии от иных способов постижения
будущего - футурологии, прогностики, фантастики. В отличие от последних, утопия не
задается целью предвосхитить будущее, но предлагает радикальное решение существую-
щих проблем, прежде всего проблемы искоренения социального зла как такового, во всем
его объеме и полноте. Существенным моментом, отличающим утопию от всего перечис-
ленного, является принципиально иное понимание связи настоящего и будущего. Утопия
противостоит прогнозу “обратным порядком” связи времен. Прогноз исходит из того, что
есть, т.е. из настоящего, и на этой основе пытается построить картину возможного или
неизбежного будущего. Утопия, напротив, исходит из того, чего нет, но что должно быть,
т.е. из еще не существующего, и только исходя из этого смысла будущего, который стоит
называть идеалом, утопия объясняет и оценивает настоящее. Таким образом, ни времен-
ные, ни пространственные характеристики не являются значимыми для понимания сути
утопии. Исторические, географические, космические или футурологические коннотации
служат лишь средством для создания образа совершенства. Можно сказать, что утопия как
способ осмысления социального бытия обращена не в будущее, а в мир идей. Ее смысло-
вым центром является “здесь и сейчас”, рассмотренные с точки зрения идеала, должного,
локализованного в идеальном мире, который, скорее, располагается в вечности, чем в не-
котором времени2.
7 Вопросы философии, № 5
193
Размышления Платона о принципах совершенного государства вдохновляли Томаса
Мора, изобретателя этого странного слова “утопия”3 и человека, вошедшего в историю в
качестве основателя нового литературного жанра. Хотя свою концепцию идеального го-
сударства он представляет читателю как рассказ путешественника, за этой занимательной
формой скрывается вполне платоновский замысел: противопоставить существующему
обществу (для Мора - это Англия) идеальное государство, Утопию. Вспомним простран-
ный подзаголовок его знаменитой книги: “Весьма полезная, а также и занимательная, по-
истине золотая книжечка о наилучшем устройстве государства и о новом острове утопия
мужа известнейшего и красноречивейшего Томаса Мора, гражданина и шерифа славного
города Лондона” [Мор 1978]. Ключевыми здесь являются слова “о наилучшем устройстве
государства”, в чем и состоит, по замыслу автора, её несомненная польза. Что же касается
географических секретов и занимательной формы - они нужны исключительно ради при-
влечения читателя и облегчения для него восприятия заложенных в книге идей. И подзаго-
ловок книги, и еще более названия ее частей4 указывают на подлинный смысл сочинения
Мора; он стремился донести его до своих читателей в форме рассказов о неизвестном
острове. Если смотреть на утопию как на форму мысли, то можно сказать, что независимо
от места или времени, всегда изображают нечто, еще не бывшее, без которого невозможно
построить идеальное государство. В сущности мы видим лишь разные способы осмысле-
ния современности, поиски подлинного в настоящем и причины отклонения от него.
Сохранив метафизический по своей сути замысел Платона, Мор делает принципи-
альное отступление от понимания Платоном онтологии двух миров. У него исчезает пла-
тоновская запредельность высшего мира, его абсолютная трансцендентность. Идеальный
мир для Платона - это имматериальный мир идей, божественный замысел об устроении
государства5, а для Мора - это реальное государство, построенное в соответствии с
идеалом, хотя далеко отстоящее от автора и читателей и доступное им лишь в рассказах
вымышленных путешественников. Метафизический дуализм двух миров Платона реали-
зовался в “Утопии” Мора как альтернативность наличного несовершенного, погрязшего
в пороках государства, в котором жил автор и идеального, построенного в соответствии
с принципами разума, совершенного государства утопийцев. Градус метафизичности у
него существенно понизился, это открывало для жанра утопии больший простор, но уво-
дило его из русла философии. Если Платон был создателем утопии как метафизики, то
Мор стал творцом нового литературного жанра. Метафизический дуализм вытесняется у
него дуализмом ценностным. Оба мира - реальный и идеальный - располагаются теперь
в одной метафизической плоскости, сосуществуют в одном пространстве, пусть даже и
очень отдаленно друг от друга, и противостоят друг другу ценностно, но не метафизи-
чески. Определяя местоположение острова-государства Утопии, Мор либо вообще отка-
зывается его назвать, либо отделывается уклончивым, но весьма примечательным опре-
делением: “ниже неба, но выше, чем на свалке мира сего” [Мор 1978, 92]. Абсолютное
и совершенное государство мыслится теперь как пребывающее в том же плане бытия,
что и несовершенное и относительное. Происходит размывание метафизической границы
между двумя мирами вплоть до полного ее исчезновения в последующих литературных
утопиях, окончательно покидающих свою родину - философию. В отличие от Платона,
ход мысли которого шел от идеи к действительности, Мор осуществляет иной способ
построения образа совершенного государства, исходя из критики действительности и
создавая идеальное государство по принципу их противопоставления. Его идеальное
государство было попыткой помыслить условия устранения проблем, мешающих обще-
ству стать совершенным, и изобразить общественное устройство как антипод наличной
действительности. Такой подход отразился в самой композиции “Утопии”: первая часть
посвящена критическому обсуждению проблем современной Англии, вторая - рассказу
о жизни утопийцев в их идеальном государстве. Теперь на первый план выходит задача
социально-критическая, а не метафизическая и эпистемологическая. Если Платон видит
корень зла в невежестве и недостатке истинного знания, то Мор - в законах и порядках
существующего государства и вытекающих из них следствиях. Этим определяются и раз-
личные способы приведения действительности в соответствие с идеалом: для Мора путь к
194
исправлению общества состоит в исправлении законов (например, в ликвидации частной
собственности), для Платона - в устранении невежества и в управлении государством
философами. Сформировались разные понимания утопии: Государство мечты (желания,
воображения), Государство разума (принципа, логики, рациональности), Государство
справедливости (морали). Первое понимание наиболее полно воплотилось в литературе и
искусстве, второе - в теоретической философии, третье - в философии политики. Конеч-
но, в каждом утопическом сочинении можно увидеть все три составляющие, но какая-то
одна из них является при этом определяющей. Так можно выделить два магистральных
направления утопических исканий, разделившие историю утопии на “линию Платона”
и “линию Мора”. Первая продолжала развиваться преимущественно в лоне философии,
вторая - в литературе6. Поскольку господствующим стало именно второе направление,
утопия как метафизика растворилась в лоне философии. Однако именно это направление
утопической мысли представляется наиболее жизнеспособным и одновременно наименее
исследованным среди всего многообразия утопий. В последнее время о связи и даже род-
стве утопии и метафизики писал А.А. Гусейнов. Он обосновывает тезис о том, что “всякая
философия есть утопия” [Гусейнов 2009,28]. Мы же рассмотрим утопию как философию.
Наш тезис состоит в том, что и сама утопия по своему происхождению и изначальному
замыслу, по артикуляции абсолютных принципов социального бытия является частью
философии. Для иллюстрации “линии Платона” в утопической традиции обратимся к
работам Канта и Фихте. На них мы кратко остановимся.
И. Кант. “К вечному миру”
Если мы, вслед за Кантом, поймем метафизику как совершенное отвлечение от вся-
кого опыта, от эмпирических реалий действительности, то утопию, как она представлена
в философии Платона, Канта, Фихте, правомерно рассматривать именно как метафизику
социальности. Согласно Канту, задача философа в исследовании общества состоит в об-
основании общественных институтов путем выведения их абсолютных характеристик из
“чистого источника понятий”, представление их как воплощение содержания этого поня-
тия в общественных институциях. Опыт метафизического обоснования политики мы ви-
дим в его известной и все боле актуальной работе “К вечному миру”, которой в этом году
исполняется 220 лет7. В ней он показывает, какие условия необходимы человечеству для
достижения наилучшего состояния - вечного мира. Это не мир между войнами, который
есть всего лишь перемирие, не мир как цель войны, а мир как единственно возможный
способ человеческого существования.
В соответствии с духом критической философии, Кант исследует условия возможно-
сти достижения состояния вечного мира для всего человечества. Такого состояния чело-
вечество еще не знает, поэтому здесь нет описания или объяснения этого “небывалого”
явления. Реальные факты истории человечества свидетельствуют скорее против предпо-
ложения такой возможности. Идея “вечного мира”, как и другие “утопические” константы
(например, справедливость) не могут быть выведены из фактов, они не являются их об-
общением. У них иное предназначение - служить основой и критерием объяснения про-
тиворечащих им фактов, находить причины отклонения последних от таких “абсолютов”.
Они не являются фактами и не могут быть ими опровергнуты. Здесь мы имеем дело не с
сущим, а с должным. Должное - это не то, что выбирается среди других возможностей, но
единственно возможное, а значит, необходимое, не зависящее ни от каких внешних усло-
вий. Недаром Кант, как и Фихте, обращается здесь к аналогии с естественным законом, с
законом природы. И как таковые, эти понятия не являются обобщениями эмпирических
фактов, но выражают запрет на противоположные действия, в данном случае на военное
решение проблем между государствами и народами.
Идею “вечного мира” Кант не рассматривает как фантазию или благое желание, но
подходит к ней как к объективно существующей реальной задаче, имеющей свое решение.
Эта задача выполнима ввиду ее объективной реальности. Человечеству необходимо отка-
заться от войны как негодного средства решения спорных проблем. “Вечный мир” неми-
7*
195
нуемо будет достигнут, вопрос только в том, каким способом: путем разумного устройства
человеческого общества в планетарном масштабе, что предлагает Кант, либо вследствие
истребления друг друга “на гигантском кладбище человечества” [Кант 1966,264]. Сегодня
второй вариант выглядит более вероятным, но во времена Канта все же больше обсуждался
первый8, и, как заметил А.В. Гулыга, говоря о перспективе всеобщего уничтожения, Кант
и в этом вопросе обнаружил свою проницательность и умение “додумывать все до кон-
ца” [Гулыга 1977, 144-145]. Это умение и является важнейшей характеристикой утопии
как метафизики. Столь же важно для утопии в её метафизическом модусе установление
соответствия исследуемого предмета - государства, человека, общества, справедливости
и т.д. - его идее.
Это - главный руководящий мотив утопической мысли. И в рассматриваемой работе
Канта данные признаки утопии выражены достаточно определенно.
В трактате, построенном по образцу дипломатических документов в виде “договора
о вечном мире между государствами”, Кант рассматривает пути и условия, выполнение
которых реализует это вожделенное состояние, а еще более точно - их невыполнение
не может привести к вечному миру. Предлагаемые для достижения вечного мира статьи
договора разделяются на “прелиминарные” и “окончательные” (иногда переводится как
“дефинитивные”). И есть еще одна “Тайная статья”, представляющая для нашей темы
наибольший интерес, поскольку в ней мы увидим перекличку с одним из тезисов плато-
новского проекта идеального государства.
Первая группа статей определяет условия нормализации отношений между государ-
ствами в виде запретов (или утверждений, подразумевающих их) на действия, чреватые
войной9. Нам в данном случае более интересна вторая группа статей - дефинитивных
или окончательных, поскольку в них ясно проступает “утопический”, т.е. метафизический
способ рассмотрения проблем. В этих разделах вечный мир выступает как идеал народов
и представлен как результат глубокого сознательного рассмотрения, с логической необхо-
димостью вытекающий из фундаментальных идей философии Канта, прежде всего идей
права, человека и государства. Осуществление этого идеала - задача будущего и предла-
гаемый проект должен подготовить условия и средства для установления и, что особенно
важно, для сохранения достигнутого вечного мира. В “Первой окончательной статье до-
говора о вечном мире” говорится: “Гражданское устройство в каждом государстве должно
быть республиканским” [Кант 1966, 267]. Кант выдвигает в качестве решающего условия
республиканское устройство не по каким-то “практическим” причинам, но потому, что
оно более всего соответствует понятию и идее права10. Республика основана на принци-
пе разделения властей, что является постулатом практического разума. Как единственное
совершенное правовое устройство она служит критерием классификации и оценки всех
иных форм государства. “Республиканское устройство берет свое начало в чистом источ-
нике права” [Кант 1966, 268], - пишет Кант. Более того, республика “по своей природе
должна тяготеть к вечному миру” [Кант 1966, 274].
Так же на основе разума и логической необходимости провозглашается и Вторая
окончательная статья договора о вечном мире: “Международное право должно быть ос-
новано на федерализме свободных государств” [Кант 1966, 271]11. Способ доказательства
этого положения аналогичен предыдущему - законы разума не допускают иного варианта,
его просто нельзя помыслить. Здесь перед нами предстоит неизбежность того, что выгля-
дит как невозможность. Кант формулирует это в виде дилеммы: или мы руководствуемся
разумом, или впадаем в дикость, в безрассудную свободу и находим свой вечный мир в
глубокой могиле, скрывающей все ужасы насилия вместе с их виновниками. Поэтому путь
один: “В соответствии с разумом в отношениях государств между собой не может быть
никакого другого способа выйти из свободного от закона состояния постоянной войны,
кроме как отречься, подобно отдельным людям, от своей дикой (не основанной на законе)
свободы, приспособиться к публичным принудительным законам и образовать таким пу-
тем (разумеется, постоянно расширяющееся) государство народов (civitas gentium), кото-
рое в конце концов охватит все народы земли” [Кант 1966, 275].
196
Третья окончательная статья договора о вечном мире показывает, как федерализм
при сохранении национальных государств обеспечивает сосуществование людей из
разных стран: “Право всемирного гражданства должно быть ограничено условиями все-
общего гостеприимства”. Она обозначает границы гостеприимства, обеспечивающие и
права “пришельцев”, и права “аборигенов”, ограничивая всемирное гражданство правом
на “посещение”. Эта статья особенно актуальна для современной России, да и для всех
других стран, где велик поток трудовых иммигрантов, поскольку в ней высказаны два
важных положения. Первое - каждый человек имеет право посетить любую страну без
того, чтобы испытывать враждебного отношения к себе. И второе - каждый народ на
своей земле не должен подвергаться захвату или колонизации. Таким образом, статья о
гостеприимстве определяет баланс между “всемирным гражданством” и “национальным
суверенитетом”.
В добавлении “О гарантии вечного мира” мы вновь встречаемся со ссылками на ра-
зум, но не на человеческую способность мыслить, а на разум как закон, воплощающийся
в природе и в обществе. “Эту гарантию, - пишет Кант, - дает великая в своем искусстве
природа (natura daedala rerum), в механическом процессе которой с очевидностью обнару-
живается целесообразность, состоящая в том, чтобы осуществить согласие людей через
разногласие даже против их воли” [Кант 1966,279]. Этим законом обусловлена и неизбеж-
ность установления всеобщего мира. Конечно, если не содействовать активно этому про-
цессу, он все же завершится, но с большими трудностями и в весьма отдаленном будущем.
Мы рассмотрели основные положения трактата с точки зрения способов обоснования
идеи вечного мира. Осталась еще одна, под названием “Тайная статья договора о вечном
мире”. Она гласит: “Единственная статья подобного рода сводится к следующему: госу-
дарства, вооружившиеся для войны, должны принять во внимание максимы философов
об условиях возможности общего мира" [Кант 1966, 288]. Тайна состоит здесь в том, что,
не роняя своего авторитета, принимая советы подданных, каковыми являются в государ-
стве философы (в отличие от юристов), эти советы нужно принимать негласно, втайне.
Для этого государству просто надо дозволить философам публично высказываться. Здесь
мы видим связь Канта с Платоном в их мнении о месте философов в идеальном государ-
стве. Кант, как и Платон, отводил философам главную роль в разработке принципов иде-
ального государства. Но Кант не питал надежды на предоставление им главенствующей
роли в государстве и предписывал им функции “советников” при правителях. Он утвер-
ждал также, что нельзя столь важные вопросы, как установление вечного мира, отдавать
на откуп юристам. Главная причина ограниченности последних состоит в том, что свою
обязанность они видят лишь в применении существующих законов, а не в исследовании
того, насколько они обоснованы и нуждаются в улучшении. Существующее возвышение
юристов над философами он объясняет только их близостью к власти. Но для философа
не нужно и даже вредно непосредственно быть во власти, поскольку это может стать пре-
градой на пути следования истине. “Нельзя ожидать, - пишет Кант, - чтобы короли фи-
лософствовали или философы сделались королями. Да этого не следует и желать, так как
обладание властью неизбежно искажает свободное суждение разума” [Кант 1966, 289].
Все, что нужно от государства для философии - дать возможность публичного высказыва-
ния. “Но короли или самодержавные (самоуправляющиеся по законам равенства) народы
должны не допустить, чтобы исчез или умолк класс философов, и дать им возможность
выступать публично. Это необходимо и тем и другим для внесения ясности в их деятель-
ность” [Кант 1966, 289]. Разуму отводится решающая роль в прояснении и достижении
объективных целей человечества, среди которых и стремление к вечному миру12. Конечно,
вечный мир, как и все идеалы, не может быть реализован в государстве, где властвуют
“политические моралисты”, а не “моральные политики”. Но к этой цели можно и нужно
постоянно двигаться, используя все существующие возможности. Перефразируя слова
Евангелия, Кант пишет: “Стремитесь прежде всего к царству чистого практического разу-
ма и к его справедливости, таким путем ваша цель (благодать вечного мира) приложится
сама собой” [Кант 1966, 299]. Таким образом, следование идеалу, стремление к нему соз-
дает тот вектор, по которому движется человеческая история.
197
Фихте о Государстве разума
Подобно Платону, Фихте также видел цель своих философских исканий в обосно-
вании принципов, на которых будет построено “государства разума”. Недаром работу
“Замкнутое торговое государство”13, чаще всего рассматриваемую исследователями как
утопический проект, он называл “философский проект”14. Как и Платон, он обсуждал
общественно-политические проблемы в тесной связи и на основе своей теоретической
философии15.
Вся история человечества или, по выражению Фихте, “земная жизнь человеческого
рода” разделяется им на два периода или “две главные эпохи”: первую, когда род живет
и существует, еще не устроив своих отношений свободно и сообразно разуму, и второй,
когда он свободно осуществляет это разумное устроение [Фихте 2000, 9]. Под разумом
Фихте понимает основной закон жизни человечества. Этот закон действует всегда и везде,
различие состоит лишь в том, действует ли он через свободу или как естественный закон.
В последнем случае закон действует как сознание, не постигающее своих оснований,
наподобие инстинкта, “без понимания причин”. В противоположность инстинкту, свобо-
да и есть разум, осознающий основания своих действий. Таким образом, для устроения
государства на началах разума нужна еще “наука разума”, опираясь на которую можно
перейти от подчинения естественному закону к свободной деятельности в соответствии
с разумом. Обоснование принципов “государства разума” - дело “теоретических” или
спекулятивных политиков. В отличие от практических политиков, они имеют дело со
сферой идеального, а не с реальным обществом. Именно поэтому их построения часто
невозможно осуществить в реальной практике, но от этого они не становятся бесполез-
ными. Вспомним, что Платон также рассуждал о неосуществимости предлагаемого им
идеального государства и не связывал ценность идеала с вопросом о его осуществимо-
сти, как позднее поступал и Кант. Без построения спекулятивных политиков невозможно
целенаправленное осмысление и деятельность практических политиков. Благодаря своей
предельной общности они применимы ко всему, но с другой стороны, неприменимы ни к
чему определенному, если только они не будут дополнены анализом каждой конкретной
ситуации. Разъясняя значение теоретических принципов “государства разума”, Фихте
сравнивает их с теоремами геометрии. “Так же, как знание общего взаимоотношения сто-
рон и углов в треугольнике в поле не дает еще ни одного угла или стороны, - всегда необхо-
димо бывает сверх этого знания еще и действительное измерение наложением масштаба и
наугольника на известную часть измеряемой фигуры, - но оно дает зато возможность все
остальное в ней найти одним вычислением, без действительного наложения масштаба”
[Фихте 1993, 228].
В этом проекте Фихте вовсе не является политическим утопистом в современном упо-
треблении слова “утопический”. Он, напротив, говорит о пагубности прямого применения
его теории к политической практике. Главная причина этого - невозможность начать госу-
дарственную жизнь с “чистого листа”, поскольку любое государство имеет дело с людьми,
уже обремененными историей, сформировавшей их определенным образом. Его слова о
пагубных последствиях подобных попыток “разрушения до основания, а затем...” звучат
для нас как осуществившееся пророчество, ставшее фактом истории: “Оно (государство. -
Е.Ч.) не может вдруг разрушить этого устройства без того, чтобы не рассеять людей, не
превратить их в дикарей и не свести этим на нет свою основную задачу - построить из
них государство разума” [Фихте 1993, 234]. В XX в. все это сбылось: и людей по всему
миру рассеяли, и многих в дикарей превратили, и государство разума не построили. Но не-
возможность непосредственной реализации данного проекта не означает его ненужности.
Разрабатываемые философами или “теоретическими” политиками принципы “государства
разума” необходимы для определения вектора развития государства и в качестве оценки
каждого этапа его движения в этом направлении или отклонения от него. Лишь понимая
суть государства разума, можно увидеть, в чем современное положение дел отличается от
заданного, понять причины этих отличий и тогда уже определить пути и способы прибли-
жения к искомому идеальному состоянию.
198
Рассматривая утопию как метафизику, мы выделяем то направление утопической
мысли, для которого главным является поиск вневременных абсолютных ценностей,
без признания которых существование человеческого общества находится под угрозой
саморазрушения. Платон в условиях кризиса греческой демократии развивал свои идеи
идеального государства как реализации ценностей блага и справедливости. Кант обос-
новывает идею вечного мира как “право на жизнь в мире” на основе идеалов свободы,
равенства и человеческого достоинства, провозглашенных Французской революцией, но
не сумевшей их реализовать. Фихте создает свой проект в защиту ценностей свободы и
справедливости. При этом они доказывают не только возможность и желательность этих
идеалов, но и неизбежность постепенного продвижения к ним, поскольку в противном
случае у человечества нет будущего. Идеалы в утопии выступают не как обобщение ре-
альных фактов или тенденций, а как необходимая моральная задача или, по выражению
В. Чаликовой, “целевая проекция” [Чаликова 1994, 70], как долженствование: “Человек
может сделать нечто именно потому, что он сознает, что он должен это сделать”, отмечает
X. Накамура [Накамура 2013].
Утопические построения вырабатывают основные понятия, выражающие сущность
социального. Для чего создается общество, какие задачи решает социальная организация
людей, к каким целям люди стремятся? Все эти вопросы находятся в центре социальных
утопий, составляют предмет их рассмотрения. Тем самым вырабатывается понятийный
каркас для правовой, моральной, экономической и иных сфер деятельности общества и
определяется направление их усилий. Артикулированные в общественном идеале ценно-
сти не остаются “теоретическими фикциями”, но постепенно внедряются в социальную
реальность. Многие мыслители, очень далекие от утопии, высоко ценили вклад утопистов
в процесс формирования современной формы социальности. Конкретный современный
пример такого влияния утопического сознания на развитие правовой сферы можно уви-
деть в исследовании Ю. Хабермасом взаимодействия понятий “права человека” и “челове-
ческого достоинства” в его работе “Концепт человеческого достоинства и реалистическая
утопия прав человека” [Хабермас 2012]. Он показывает, что понятие “человеческого до-
стоинства” появилось исторически раньше “прав человека” и последние формировались
под латентным влиянием именно идеала “достоинства”, выполнявшего роль “катализато-
ра” в моральной и формально-юридической концепциях прав человека. Отмечая влияние
утопических понятий на историческую эволюцию социальных институтов в сторону их
гуманизации и демократизации, Ю. Хабермас называет их “реалистической утопией”.
Очень далекий от утопических размышлений Э. Кассирер также высоко оценивает сти-
мулирующее воздействие утопии: “Великая миссия утопии, - пишет он, - состоит в том,
что она дает место возможности как противоположности пассивному принятию данного
наличного положения дел. Именно символическая мысль преодолевает естественную
инерцию человека и наделяет его новой способностью - способностью постоянно пре-
образовывать свой человеческий универсум” [Кассирер 1998, 513]. Утопия как “вечный
призыв к бесконечному развитию”, по словам Бердяева, не потеряет своей актуальности,
покуда длится история человечества.
ЛИТЕРАТУРА
Гайденко 1990 - Гайденко П.П. Парадоксы свободы в учении Фихте. М., 1990.
Гулыга 1977 -Гулыга А.В. Кант. М., 1977.
Гусейнов 2009 - Гусейнов А.А. Философия как утопия для культуры // Вопросы философии.
2009. № 1.С. 11-16.
Достоевский 1994 - Достоевский Ф.М. Дневник писателю 1876. Октябрь // Достоевский Ф.М.
Собрание сочинений в пятнадцати томах. СПб., 1994. Т. 13.
Зильбер, Саликов 2013 - Кантовский проект вечного мира в контексте современной политики:
материалы международного семинара под ред. А.С. Зильбера, А.Н. Саликова. Калининград, изд. БФУ
им. И. Каита.2013.http://kant-online.ru/wp-content/uploads/2014/03/Zilber_%D1%80%D1%83%D1%81.
pdf.
199
Кант 1966 - Кант И. Соч. в 6-ти т. М., 1966. Т. 6.
Кассирер 1998 - Кассирер Э. Опыт о человеке. Введение в философию человеческой культу-
ры И Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998.
Коплстон 2004 - Коплстон Ф. От Фихте до Ницше. М., 2004.
Краузе 2013 - Краузе И. Кант и его время: трактат “К Вечному Миру” на фоне французской
революции и последующих войн // Кантовский сборник. Выпуск № 1 (43) /2013. С. 121-158.
Мангейм 1994 - Мангейм К Диагноз нашего времени. М., 1994.
Манн 1996 - Манн Т. Фрейд и будущее // Иностранная литература. 1996. № 6. С. 195-207.
Мортон 1956 - Мортон А. Английская утопия. М., 1956.
Мор 1978 - Мор Т. Утопия. М., 1978.
Накамура 2013 - Накамура X. Путь Канта к вечному миру в XXI веке // Кантовский сборник.
2013. Выпуск №4(46). С. 7-14.
Платон 1971 - Платон. Критий / Платон. Соч. в трех томах. М., 1971. Т. 3. Ч. 1.
Платон 1998 - Платон. Государство / Платон. Государство. Законы. Политика. М., 1998. С. 63-
382.
Риккерт 1998 - Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. М., 1998.
Фихте 1993. - Фихте И.Г. Замкнутое торговое государство / Фихте И.Г. Соч. В 2-х тт. СПб.,
1993. Т. II. С. 225-257.
Фихте 2000 - Фихте И.Г. Основные черты современной эпохи / Факты сознания. Назначение
ученого. Наукоучение. М., 2000. С. 4-273.
Хабермас 2012 - Хабермас Ю. Концепт человеческого достоинства и реалистическая утопия
прав человека И Вопросы философии. 2012. № 2. С. 66-80.
Чаликова 1994. - Чаликова В. Утопия и свобода. М., 1994.
Чанышев 2011. - Чанышев А.А. Проект “замкнутого торгового государства” И.Г. Фихте и про-
тиворечия “современной эпохи” И Comparative politics. 2011. № 2. С. 3-13.
Черткова 2001 - Черткова Е.Л. Метаморфозы утопического сознания (от утопии к утопизму) //
Вопросы философии. 2001. № 7. С. 47-58.
Примечания
1	Другое название “Pathologic”. URL: http://www.pathologic-game.com/index_rus.htm
2	Здесь уместно напомнить высказывание Г. Риккерта о вневременной значимости ценностей:
“проблема вечности должна ставиться как проблема ценности” [Риккерт 1998, 340].
3	Благодаря изощренной конструкции, соединяющей разные и даже противоположные смыслы,
это слово смогло выразить специфику нового жанра и прочно вошло во все словари. Известно, по
крайней мере, два варианта его перевода с греческого: 1) место, которого нет (отрицание, отвергаю-
щее факт, но не возможность факта); 2) благословенное место (хорошее место, идеальное место,
счастливое место). Мор употреблял также слово “евтопия” - “счастливая, блаженная страна” (от
греч. - благо и - место (англ, good place)), а также “Удепотия” (“решительно никогда”). В замыс-
лах Т. Мора названию “Утопия” предшествовало более категоричное “Нигдея” - от латинского
“Nusquamam” (nusquam - “нигде”, “никуда”, “ниоткуда”).
4	Предполагая, что немногие современники перечитывают книгу Т. Мора, напомним названия
ее частей: “Первая книга беседы, которую вел Рафаэль Гитлогей - человек выдающийся, о наилуч-
шем устройстве государства, в передаче Томаса Мора - человека известного, гражданина и шерифа
славного Британского города Лондона” и “Беседа Рафаэля Гитлогея о наилучшем устройстве госу-
дарства в пересказе Томаса Мора, лондонского гражданина и шерифа. Книга вторая”.
5	Процветание Атлантиды Платон объяснял приверженностью жителей страны божественным
установлениям, осуществлению высшего замысла о них, когда “правители Атлантиды повиновались
законам и жили в дружбе со сродным им божественным началом”. А причину гибели идеального
государства он объясняет “потерей божественной природы и увлечением богатством” [Платон 1971,
.560].
6	Необходимо также отметить еще два существенных направления в утопической мысли: уто-
пия как исследование и утопия как проект. Но этот вопрос требует особого рассмотрения, и мы
оставим его на будущее.
7	Исторический и политический контекст создания трактата “К вечному миру”, его восприятие
современниками и значение для текущей политики см. в работе И. Краузе [Краузе 2013], см. также
интересное и всестороннее обсуждение трактата в материалах международной конференции [Зиль-
бер, Саликов 2013].
200
8	Составленная А.В. Гулыгой и И.С. Андреевой антология “Трактаты о вечном мире” (М., 1963)
включает, помимо работы Канта, еще сочинения Эразма Роттердамского, Я. А. Коменского, В. Пен-
на, Ш. де Сен-Пьера, Ж.Ж. Руссо, И.Г. Фихте, И.Г. Гердера, В.Ф. Малиновского.
9	Приведем здесь лишь краткие формулировки “предварительных” статей. 1. “Ни один мирный
договор не должен считаться таковым, если при его заключении тайно сохраняется основание для
будущей войны”. 2. “Ни одно самостоятельное государство (большое или малое - это безразлично)
не должно быть приобретено другим государством ни по наследству, ни в обмен, ни куплей, ни в
виде дара”. 3. “Постоянные армии (miles perpetuus) должны со временем полностью исчезнуть”.
4. “Государственные долги не должны использоваться для внешнеполитических дел”. 5. “Ни одно
государство не должно насильственно вмешиваться в политическое устройство и правление дру-
гих государств”. 6. “Ни одно государство во время войны с другим не должно прибегать к таким
враждебным действиям, которые сделали бы невозможным взаимное доверие в будущем состоянии
мира, как, например, засылка убийц из-за угла (percussores), отравителей (venefici), нарушение усло-
вий капитуляции, подстрекательство к измене (perduellio) в государстве неприятеля и т.д.”.
10	“Устройство, установленное, во-первых, согласно с принципами свободы членов общества
(как людей), во-вторых, в соответствии с основоположениями о зависимости всех (как подданных)
от единого общего законодательства и, в-третьих, по закону равенства всех (как граждан государ-
ства), есть устройство республиканское - единственное, проистекающее из идеи первоначального
договора, на которой должно быть основано всякое правовое законодательство народа. Это устрой-
ство с точки зрения права есть, следовательно, само по себе то, которое первоначально лежит в
основе всех видов гражданской конституции...” [Кант 1966, 267-268].
11	Опуская подробности этого обоснования, приведем наиболее существенную его часть: “Ра-
зум с высоты морально законодательствующей власти, безусловно, осуждает войну как правовую
процедуру и, напротив, непосредственно вменяет в обязанность мирное состояние, которое, однако,
не может быть ни установлено, ни обеспечено без договора народов между собой. Поэтому должен
существовать особого рода союз, который можно назвать союзом мира (foedus pacificum) и который
отличался бы от мирного договора (pactum pacis) тем, что последний стремится положить конец
лишь одной своей войне, тогда как первый - всем войнам и навсегда” [Кант 1966, 269].
12	“Но разум указывает нам, что следует делать, чтобы остаться на стезе долга (по правилам
мудрости); для этого, а тем самым и для конечной цели он светит нам повсюду достаточно ярко”
[Кант 1966, 290].
13	Полное название этой работы выглядит так: “Замкнутое торговое государство. Философский
проект, служащий дополнением к науке о праве и попыткой построения грядущей политики”.
14	См. об этом: [Гайденко1990].
15	Общность Фихте и Платона в интересующем нас аспекте утопии как метафизики отмечал
Ф. Коплстон [Коплстон 2004].
201
Ризома vs сеть
Е.А. ШЕНЦЕВА
В современной философии все более явственны признаки завершения эпохи постмо-
дерна и становления новой социокультурной реальности, что находит отражение, во-пер-
вых, в разработке концепций сетевого общества, во-вторых, в зарождении и становлении
сетевого подхода и, в-третьих, на понятийно-терминологическом уровне, в смещении от
понятия ризома к понятию сеть. В статье показано, что понятия ризома и сеть, несмотря
на этимологическое родство, принадлежат к различным мировоззренческим контекстам.
Обосновывается точка зрения, согласно которой ризома может интерпретироваться не
только как фундаментальное понятие постмодернистского дискурса, но прежде всего как
концепт Ж. Делёза и Ф. Гваттари. В таком случае сеть трактуется как “план имманенции”,
“почва концептов’’, следовательно, с одной стороны, обладает по сравнению с ризомой
значительно большим объемом и эвристическим потенциалом, с другой - отражает по-
лифоническую сложность и взаимообусловленность различных процессов и феноменов
современного мира.
The modem philosophical thought shows obvious features the end of postmodem age
and formation of a new social-cultural reality. It is reflected, firstly, in developing concepts
of a network society, secondly, in forming the network approach and, thirdly, at conceptually
terminological level involving displacement from notion of rizome to that of network. The
article shows, that concepts of rizome and network, despite etymological relationship, belong
to various world outlook contexts. Further the point of view according to which rizome can
be interpreted not only as fundamental concept of a postmodem discourse, but, first of all, as
concept by Gilles Deleuze and Felix Guattari is proved. In this case the network is treated as “the
plan of immanenc”, “grounds of concepts ”, hence, on the one hand, it possesses much greater
volume and heuristic potential than rizome does, on the other hand it demonstrates polyphonic
complexity and interdependence of various processes and phenomena of the modem world,
moreover, the network has attributive properties of universal correlation, global connectivity and
powerful intension to integrate.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: ризома, сеть, человек, постмодернизм, сетевой подход.
KEY WORDS: rizome, a network, the person, a postmodernism, the network approach.
В современных философских исследованиях все более явственно звучит мотив
перехода от мировоззренческих и эпистемологических установок постмодернизма к
© Шенцева Е.А., 2015 г.
202
новому мироощущению и попыткам осмысления реальности, это мироощущение поро-
дившим. Новая социальная реальность получает теоретическое обоснование в концеп-
циях сетевого общества или общества сетевых структур1, вместе с тем, с определенной
степенью уверенности можно утверждать, что ее философское осмысление лишь начи-
нает обретать более или менее выраженные контуры, равно как и то, что мы, возмож-
но, являемся свидетелями зарождения и становления нового, так называемого сетевого
подхода.
Несмотря на отсутствие его завершенного концептуального оформления2, есть ос-
нования обозначить антропологическую фундированность сетевого подхода, ввиду его
сопряженности как с новыми представлениями о современном обществе, так и с постне-
классическим типом рациональности современной науки, учитывающим цели и ценности
познающего субъекта, что позволяет говорить о возвращении Человека в лоно философ-
ской рефлексии. Данный подход в строгом смысле представляет сегодня некоторое направ-
ление, задающее, с одной стороны, интенцию обнаружения и концептуализации новых
сетевых гештальтов современного мира, с другой - поиска теоретических и философских
оснований с целью конституирования подхода в качестве философского3. Определенно
можно говорить лишь о том, что сетевой подход исходит (кроме технологических) из ряда
предпосылок, имеющих онтологические и эпистемологические аспекты. Первый аспект
связан с видением социально-сетевой структуры как новой (безусловно, не единствен-
ной) формы организации социального пространства, второй указывает на продуктивность
изучения того или иного феномена либо через сеть его взаимодействий, либо в качестве
элемента конструируемой сетевой структуры.
Очевидно, что одним из ключевых для зарождающегося дискурса становится поня-
тие сеть, в то время как ризома, начиная с одноименного текста Ж. Делёза и Ф. Гваттари
(“Rhizome”, 1976), является фундаментальным понятием дискурсивного пространства
постмодерна.
Нам предстоит выяснить, как соотносятся понятия ризома, получившее своеобразное
обоснование у французских философов, породившее многочисленные интерпретации и
во многом определившее тональность постмодернизма, и сеть, лишь недавно ставшее
предметом философской аналитики4.
Прежде чем углубиться в суть понятийных метаморфоз, свидетельствующих, на наш
взгляд, о глубоких парадигмальных сдвигах, отметим, что термин сеть (сети) все чаще
проникает в область исследований, далеких от сетевой проблематики’. Обратим внима-
ние на то, как использует данный термин В.С. Степин (со ссылкой на А. Эддингтона и
К. Поппера): “теория - это сеть, которую мы забрасываем в мир... то, что мы получаем в
качестве объективного знания, определено характером теоретической сети. В другой сети
(с иной конфигурацией ячеек) мы выловим в океане мира новые объекты, и это приведет
к изменениям представлений об устройстве мира” [Степин 2010, 73]. Или ранее: «...тео-
ретическая схема есть “сеть абстрактных объектов”, определяющая специфику той или
иной теории» [Степин 2000, 310]. Не менее интересно использование понятийной конст-
рукции “петля обратной связи”, пришедшей из кибернетики и характерной для сетевого
дискурса (Г. Бейтсон, У. Матурана, Ф. Варела). В частности, речь идет о работе Э. Агацци
“Эпистемология и социальное: петля обратной связи” [Агацци 2010]. Все это - приметы
проникновения понятий сетевого подхода если не “в букву”, то “в дух” философских ис-
следований.
Обращение к тексту “Ризома” Делёза-Тваттари с целью поиска аутентичного опреде-
ления способно привести читателя в некоторое замешательство, ввиду того, что таковое
отсутствует. Однако это и понятно, поскольку о-предел-ение, т. е. установление понятий-
ного предела для ризомы весьма проблематично. Лишь позднее ризома приобрела отто-
ченность формулировок и подробность описания. В целом же исследователи фиксируют
внимание на том, что понятие вводится Делёзом и Гваттари “для обозначения радикальной
альтернативы замкнутым и статичным линейным структурам, предполагающим жесткую
осевую ориентацию” и отражает “принципиально внеструктурный и нелинейный способ
организации целостности” [Можейко 2002, 883].
203
Сами французские авторы вводят понятие исподволь и будто нехотя (“Мы чувству-
ем, что не убедим... никого, если не пронумеруем некоторые приблизительные свойства
ризомы” [Делёз, Гваттари 2010, 12]) дают развернутую и местами весьма туманную де-
скрипцию ее принципов (сцепления и гетерогенности, множественности, неозначающего
разрыва, картографии и декалькомании и др. [Там же, 12-22]). Заметим попутно, что, го-
воря о процессе создания концептов, а точнее - общего плана имманенции, являющегося
почвой для порождения концептов, они открыто признают, что: “в каждом плане есть не
только страницы, но и дыры, и сквозь них протекает туман, которым окружен план и в
котором начертавший его философ порой сам же первый рискует заблудиться...” [Делёз,
Гваттари 1998, 68]. Отдадим должное глубине и тонкости рассуждений французских мыс-
лителей, которые, радикально противопоставляя ризоме дерево как образ культуры про-
шлого, тем не менее подчеркивают: “Важно то, что дерево-корень и ризома-канал не про-
тивопоставляются как две модели: одна действует подобно модели и трансцендентальной
кальке, даже если она порождает свои собственные истечения; другая действует как им-
манентный процесс, который переворачивает модель и делает набросок карты, даже если
она создает свои собственные иерархии, даже если она порождает деспотичный канал”
[Делёз, Гваттари 2010, 23].
Очевидно, что, с одной стороны, “речь идет о модели, которая не перестает себя воз-
двигать и разрушать, и о процессе, который не перестает длиться, прерываться, и возоб-
новляться”, а с другой - авторы признают сосуществование, и более того, возможность
взаимодействия ризоморфных и древовидных форм и соответствующих им интерпре-
тационных моделей: “В ризомах существуют структуры дерева или корней, но верно и
обратное... В сердцевине дерева, в полости корня или в изгибе ветви может образоваться
новая ризома” [Там же, 36]. Проникнутая протестными устремлениями,ризома предстает
не только в качестве ключевого понятия постмодернизма, но и как символ постмодер-
нистского мировоззрения. Принципиально важно, что ризома приобретает “статус фунда-
ментального для постмодернизма понятия, в конституировании которого проявляется ба-
зисная функция философии как таковой - выработка понятийных средств для выражения
и анализа тех типов системной организации, которые еще только осваиваются наличной
культурой” [Можейко 2002, 887]. Учитывая литературные корни постмодернизма и его
глубинную связь с миром текстов, подчеркивается, что понятие ризома “выражает фунда-
ментальную для постмодерна деконструктивистскую установку на презумпцию разруше-
ния традиционных представлений о структуре текста как семантически центрированной”
[Там же, 883]. Свойства и характеристики ризомы, равно как и ее значение для постмо-
дернистского дискурса в целом, получили проясняющие интерпретации и комментарии
в работах И.П. Ильина, Н.Б. Маньковской, М.А. Можейко, А.Р. Усмановой, в которых,
несмотря на глубину и основательность, не нашел отражения (во всяком случае, в явном
виде) достаточно значимый факт-ризома есть концепт Ж. Делёза-Ф. Гваттари.
На наш же взгляд, есть основания говорить о том, что ризома являет собой один из тех
концептов, сотворение которых относится к сути философствования (“философия - дис-
циплина, состоящая в творчестве концептов” [Делёз, Гваттари 1998, 13]), которые “всегда
несли и несут на себе личную подпись: аристотелевская субстанция, декартовское cogito,
лейбницианская монада, кантовское априори, шеллингианская потенция, бергсоновская
длительность <...> А сверх того, некоторым из них требуется для своего обозначения
необыкновенное слово... тогда как другим достаточно самого обычного повседневного
слова, наполняющегося столь далекими обертонами, что нефилософский слух может их
и не различить <...> Очевидно, в каждом случае есть какая-то странная необходимость в
этих словах и в их подборе, что-то вроде стиля. Для того чтобы окрестить новый концепт,
требуется характерно философский вкус ...” [Там же, 17].
В ходе наших дальнейших “штудий” в качестве эпистемологического фона будем
иметь в виду, что, во-первых, постмодерну в целом свойственно вйдение мира сквозь
призму текста; во-вторых - онтологизация понятия текст, нашедшая отражение в тео-
риях изменчивого восприятия текста, текста как “самопорождающейся продуктивности”,
текста как “методологической гипотезы” [Ильин 1996, 167-169] и т.д., привела к своеоб-
204
разному пантекстуализму: мир есть текст, культура предстает как совокупность текстов,
тексту уподобляется бытие человека и его сознание; в-третьих - именно текст представ-
ляет собой характерный, “классический” пример ризоморфной среды, которая, в свою
очередь, подчеркивается понятием интертекстуальностъ. На последнем следует зафик-
сировать внимание. “Каноническую”, по выражению И.П. Ильина [Ильин 2001, 102],
формулировку понятию интертекстуальность дал Р. Барт: “Каждый текст представляет
собой новую ткань, сотканную из старых цитат... интертекстуальность не может быть све-
дена к проблеме источников и влияний; она представляет собой общее поле анонимных
формул, происхождение которых редко можно обнаружить, бессознательных или автома-
тических цитат, даваемых без кавычек” [Барт 2001,37]. Обсуждение интертекстуальности
(идея которой изначально была почерпнута Ю. Кристевой в русской мысли - вспомним
бахтинское “преодоление чуждости чужого без превращения его в чисто свое” [Бахтин
1979, 157]), в том числе, вопросов, связанных с ее чрезмерно расширительными трак-
товками, остаются за рамками настоящей статьи. Для нас принципиально важно то, что
понятие интертекстуальность, пришедшее из области литературоведения, стало опреде-
лять мироощущение человека эпохи постмодерна: “Моея... само уже есть воплощенное
множество других текстов” [Барт 2001, 37], что в конечном итоге привело к тотальному
разочарованию, выраженному в известных манифестах “смерти автора” (Р. Барт), “смерти
субъекта” (М. Фуко).
Нельзя не признать, что знаменитая сентенция М. Фуко “Человек исчезает, как след,
начертанный на прибрежном песке...” [Фуко 1994, 396] внесла особую ноту в постмодер-
нистский дискурс, однако будем иметь в виду, что “смерть субъекта” имеет теоретический
предел, переступая который, всякие рассуждения становятся бессмысленными. Вместе с
тем, поиски теоретического пространства для свободной деятельности субъекта всегда
присутствовали в аргументации постмодернистов, но оттеснялись “на задний план зада-
чами нигилистически деструктивного характера, воспринимавшимися как первоочеред-
ные” [Ильин 1996, 75-76]6.
Полагаем, что с достаточной степенью уверенности можно говорить о том, что имен-
но эти доведенные до крайности в конце прошлого столетия “нигилистически деструктив-
ные” интенции в начале XXI в. с неизбежностью возрождают древнейший мотив фило-
софской мысли т Диоген с фонарем, ищущий Человека, что, на наш взгляд, соответствует
основным мировоззренческим и эпистемологическим устремлениям зарождающегося
сетевого дискурса.
Отметим как парадокс - вырастая (преимущественно) в недрах литературы и литера-
туроведения и фиксируя проблему письма, философы постмодерна пытаются преодолеть
линейность печатного текста, определившего ментальность западного человека (М. Мак-
люэн). Возможно, и этим обусловлено повышенное внимание к неточному поэтическому
слову, обладающему целой партитурой смысловых обертонов. Если авторы обозначают
проблему письма как связанного с чувством тотальной невозможности выразить невы-
разимое7 (“абсолютно необходимы неточные выражения, для того чтобы описать что-ни-
будь точно” [Делёз, Гваттари 2010, 36]), то мы не можем, хотя бы в самом общем виде,
оставить без внимания проблему чтения постмодернистских текстов. Последнее требует,
казалось бы, противоположных операций мышления: поэтического восприятия (иначе как
можно проникнуться духом того, что “оса и орхидея образуют ризому”? [Там же, 17]) и
аналитических процедур, интуитивного схватывания и критической интерпретации, что
взывает к целостному восприятию, синтетическому мышлению. Тексты будто намеренно
пестрят метафорами, перегружены сложными ассоциациями; при описании сущности
ризомы авторы используют в качестве пояснений множество образов - от разветвленных
нор с “линиями истечения” до своеобразия исполнительского стиля канадского пианиста
Гленна Гульда. Ход рассуждений удивляет, зачастую ставит в тупик, принуждает мысль
отказываться от только что найденной смысловой точки, которая, будучи едва схваченной,
тут же обнаруживает свою неустойчивость и чуть ли не обращается против самой себя.
Однако признаем, что такого рода интеллектуальные провокации не есть лишь удел пись-
ма постмодернистов (вспомним хотя бы диалоги Платона), и, безусловно, процесс чтения
205
философских текстов не сводится лишь к проблеме понимания постмодернистской фи-
лософии. Заметим попутно, как подходит к проблеме понимания философских текстов
А.П. Алексеев: сопоставляя образную ткань философских и литературных текстов, ав-
тор отмечает, что “феномен философского произведения заслуживает гораздо большего
внимания, чем то, которое уделялось ему до сих пор” [Алексеев 2011, 37]. Философское
произведение как авторский текст не есть лишь логические конструкции, но наполнено
системами образов [Там же, 40], и, продолжим мысль автора: философское произведение
как предмет (а лучше - процесс) понимания возможно при участии не только логических,
но и образных структур сознания. Будем, однако, иметь в виду, что различение чувства и
мысли, интуиции и логики etc. есть “лишь продукт нашего наблюдения над мышлением”
[Мамардашвили 1992,126], а кроме того не забудем оговорку остроумных французов: “мы
пишем эту книгу как ризому... но это была шутка” [Делёз, Гваттари 2010, 39].
Каков же характер взаимосвязи понятий ризома и сеть и какие пласты реальности
скрываются за ними?
Отметим, что анализируемые понятия в различных теоретических построениях не-
редко “соседствуют” друг с другом, что в самом общем виде может привести к следую-
щим утверждениям: а) ризома и сеть суть понятия синонимические; б) сеть приходит на
смену ризоме. Так, в исследовании В.А. Емелина ризома предстает в качестве понятия, с
помощью которого автор раскрывает и сущность устройства, и функционирование всемир-
ной паутины Internet. Автор полагает, что для анализа сети “в современной философской
литературе не имеется альтернативного понятия, которое могло бы так четко передать
сущность сетевых технологий и одновременно указать на их взаимосвязь с мировоззрен-
ческим контекстом культуры постмодерна”, и в целом приходит к выводу о том, что имен-
но понятие ризома раскрывает философские, онтологические аспекты глобальной сети,
формирующей новые формы культуры информационного общества [Емелин web].
Вместе с тем существуют и другие взгляды, согласно которым «... происходит пере-
ход от понятия “ризома” к очень интересному понятию “сети”» [Пигалев 2005, 72]. Как
парадокс отмечает А.И. Пигалев то обстоятельство, что данное понятие имеет аспекты,
которые могут быть обращены против него самого [Там же], не уточняя, однако, о чем
идет речь. Ниже мы обратимся к этому вопросу, в данный же момент не можем не отме-
тить точку зрения А.В. Назарчука, согласно которой понятие ризома (как и в целом труды
Делёза-Гваттари) весьма значимо “для понимания сути грядущего сетевого общества”
[Назарчук 2008, 66].
Нельзя не согласиться с выводами ученого относительно того, что работы француз-
ских авторов “заставляют иначе взглянуть на порядок и строение мира” [Там же], однако
не бесспорной представляется мысль о том, что выводы французских философов могут
экстраполироваться на реалии сетевого общества. Иначе говоря, мы полагаем, что не-
возможно поставить знак равенства между обществом постмодерна и обществом сетевых
структур, равно и как между понятиями ризома и сеть. Необходимо, на наш взгляд, вести
речь о зарождении иного, отличного от “постмодернистской чувствительности”, миро-
ощущения, о новой эстетике бытия и возможности его познания. В связи с последним
отметим не случайность появления в философском дискурсе почти непереводимого на
русский язык термина after-postmodernism, обозначающего современную версию развития
постмодернистской философии [Можейко web].
Существенная теоретическая сложность заключается в том, что мы не можем и одно-
значно противопоставить анализируемые понятия (тем более что авторы “Ризомы”, да и
другие авторы постмодернистского дискурса, постоянно усложняют нашу задачу, как мы
убедимся далее).
Обращает внимание, что сеть в постмодернизме нередко используется в качестве пре-
ходящего термина. Это и “сетевой лабиринт” У. Эко, и “сеть” как метафора текста Р. Барта
[Барт 1994, 423], и “сеть культуры”, ускользнуть от которой, по убеждению М. Грессе,
никто не властен [цит. по: Ильин 2001, 104]. Авторы “Ризомы”, апеллируя к П. Розентье
и Ж. Петито при описании централизованных (древовидных) и нецентрализованных (ри-
зоморфных) систем, используют тот же термин {сеть) [Делёз, Гваттари 2010, 29-31]; на-
206
конец, план имманенции представлен у них “в виде сети, протянутой сквозь хаос” [Делёз,
Гваттари 1998, 59]8.
Примеров множество, что, возможно, позволяет сделать вывод, что ризома и сеть
суть понятия синонимические - к последнему склоняет еще и то, что ризома созвучна
французскому reseau (сеть). Однако более значимым в контексте наших рассуждений яв-
ляется то, что при описании ризомы Делёз и Гваттари апеллируют к Г Бейтсону [Делёз,
Гваттари 2010, 39], который, наряду с У. Матураной и Ф. Варелой, полагается одним из
основателей сетевого подхода (см. [Пигалев 2006]) и у которого отнюдь не ризома, но сеть
предстает в качестве ключевого понятия.
Понятие сеть, как мы убеждаемся в процессе его философского осмысления, не менее
ризомы противится теоретизации, чему способствует как социологическая окраска терми-
на, так и принадлежность к миру компьютерных технологий. Вместе с тем, несмотря на
то что сеть по-прежнему (преимущественно) служит метафорой глобальной сети Internet
или используется для описания новой формы организации социального пространства,
намечается весьма значимый поворот к интерпретации сети как “универсальной модели
объяснения множества событий и явлений из самых различных областей знания и практи-
ки” [Кузнецов 2011, 109-110]. С достаточной степенью обоснованности можно говорить
о том, что сетевые эффекты существовали всегда, но информационно-технологические
достижения современности придают сети статус объемного понятия, отражающего по-
лифоническую сложность и взаимообусловленность различных процессов и феноменов
современного мира. Именно ввиду принадлежности к области компьютерных техноло-
гий, с одной стороны, а с другой - в связи с проникновением его в сферу философского
дискурса, понятие сеть может состояться как объединяющее разные грани единого мира,
преодолевая тем самым опасную дихотомию реального и виртуального.
Будем иметь в виду, что сеть в самом общем виде представляет собой абстрактную
схему “узлов” и “отношений” и согласимся с М. Кастельсом относительно того, что
“морфология сети хорошо приспособлена к растущей сложности взаимодействий”, сле-
довательно, “сетевая логика нужна для структурирования неструктурированного” [Ка-
стельс web]. При таком понимании сеть мыслится как понятийная конструкция, обладаю-
щая существенным эпистемологическим потенциалом. Одним из специфических свойств
сети является “универсальная соотнесенность ... всех ее элементов” [Кузнецов 2011,110].
Речь идет о возникновении “прямых и обратных связей между элементами... могущими
быть весьма разнородными” [Там же], иначе говоря, о возникновении отношений, вкупе
с “узлами” (элементами) конституирующих объект исследования. Именно таким образом
понимаемые отношения задают сети интенцию притяжения, связывания в противопо-
ложность ризоме. Обозначенное выше свойство сети задает методологический импульс,
представляющийся весьма продуктивным в эпистемологическом плане, поскольку анали-
тика объекта исследования через построение сети (сетевой структуры), элементы которой
не рядоположны, разнородны, позволяет сформулировать достаточно нетривиальные
выводы9.
Не будем, однако, излишне самонадеянны и, перефразируя Ж. Делёза и Ф. Гваттари10,
зададимся вопросом: не кроется ли в сети с ее интенцией к глобальной связности нечто
чрезмерное, не содержит ли она элементов, направленных против нее самой?11
Ответ не может быть ни окончательным, ни однозначным. С одной стороны, понятие
сеть, представляющее “новый инструмент мысли” (М.М. Кузнецов), не следует ни абсо-
лютизировать, ни радикализировать. Вместе с тем, и сеть, и сетевой подход в целом могут
восприниматься как нечто, подрывающее традицию, в связи с чем подвергаются жесткой
(не всегда оправданной) критике. Достаточно вспомнить слова, высказанные в адрес уче-
ных, стоящих у истоков сетевого подхода: “Теория аутопоэза устроена так, что, будучи
последовательной, она приводит к абсурду. Свою респектабельность теория У. Матураны
и Ф. Варелы сохраняет лишь за счет скрытых... противоречий” [Режабек web]. И все же
имеет смысл задуматься: “кто лучший последователь великих философов - тот, кто по-
вторяет то, что они говорили, или же тот, кто делает то, что они делали, то есть создает
концепты для необходимо меняющихся проблем?” [Делёз, Гваттари 1998,40—41].
207
Итак, ризома versus сеть. Вызревая в ризоме, сеть начинает жить собственной
жизнью, не порывая со своим “ризоматическим”, точнее, постмодернистским прошлым,
однако наполняясь новыми смыслами в современной социокультурной реальности. Вме-
сте с тем есть основания утверждать, что понятие сеть значительно шире по объему, а
ризома является одной из вариаций сети, и весьма причудливой. Феномен сети (будто
бы) присутствует в ризоме по умолчанию, однако при более внимательном рассмотрении,
повторимся, понятие сеть предстает более общим относительно понятия ризома. Говоря
языком Делёза-Гваттари, сеть (в широком смысле) может трактоваться как план имма-
ненции, иначе - почва концептов, на которой могут вырастать, развиваться и исчезать
старые концепты.
Выше отмечалось, что понятие ризома подчеркивается понятием интертекстуально-
сти. Но последнее не вступает в противоречие и с понятием сеть'1. Скажем иначе: сеть,
которой по умолчанию присущи признаки интертекстуальности (а еще точнее, бахтин-
ских “полифоничности” и “диалогичности”, претерпевших причудливые метаморфозы на
французской почве) и универсальной соотносимости, обнаруживает мощный эвристиче-
ский потенциал - интенцию к собиранию и глобальной связности, что отвечает одной из
главных интуиций философской мысли.
Нельзя не признать, что в том облике, который ей придали Делёз и Гваттари, ризома
как фундаментальное понятие и символ постмодернизма, проникнутого духом радикаль-
ного нигилизма, не может быть вырвана из постмодернистской почвы, и, что важнее, не
может быть перенесена на почву новой, зарождающейся реальности сетевого общества,
ибо в таком случае она теряет свой разрушительный пафос и становится частным случаем
более общего понятия сеть. Ризома и сеть, несмотря на их кажущееся родство, принад-
лежат различным мировоззренческим контекстам, а смещение к предпочтению последней
есть хотя и не бесспорное, но убедительное, на наш взгляд, свидетельство эпистемоло-
гического и мировоззренческого перехода от философии постмодерна к новому витку
развития философской мысли, который не получил пока убедительного определения, но
несомненно связан с понятием антропологически фундированного сетевого подхода.
ЛИТЕРАТУРА
Алексеев 2011 - Алексеев А.П. Образная ткань философского произведения (К вопросу о сопо-
ставлении философии и литературы) И Вопросы философии. 2011. №11.
Агацци 2010 - Агацци Э. Эпистемология и социальное: петля обратной связи // Вопросы фило-
софии. 2010. №7.
Барт 1994 Барт Р. Избранные работы: Семиотика, поэтика. М., 1994.
Барт 2001 -Барт Р. S/Z. М.: Эдиториал УРСС, 2001.
Бахтин 1979 - Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979.
Делёз, Гваттари 1998 - Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб., 1998.
Делёз, Гваттари 2010-Делёз. Ж., Гваттари Ф. Ризома И Делёз. Ж., Гваттари Ф. Капитализм и
шизофрения: Тысяча плато. Екатеринбург, 2010.
Донских 2010 - Донских О.А. О вреде профессоров в истории человечества // Идеи и идеалы.
Новосибирск, 2010. № 4 (6). Т. 1.
Емелин web - Емелин В. Ризома и Интернет (http: // emeline.narod.ru/rhizome.htm)
Ильин 1996 - Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М.: Интра-
да, 1996.
Ильин 2001 - Ильин И.П. Постмодернизм. Словарь терминов. М.: Интрада, 2001.
Кастельс web - Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура (http://
www.gumer.info/bibliotek_Buks/Polit/kastel/intro.php)
Коллинз 2002 - Коллинз Р. Социология философий: глобальная теория интеллектуального из-
менения. Новосибирск, 2002.
Кузнецов 2004 - Кузнецов М.М. Интернет как провокатор и инициатор сетевого подхода // Влия-
ние Интернета на сознание и структуру знания. М.: ИФРАН, 2004.
Кузнецов 2011 - Кузнецов М.М. Опыт коммуникации в информационную эпоху. Исследователь-
ские стратегии Т.В. Адорно и М. Маклюэна. М.: ИФРАН, 2011.
208
Малахов 2011 - Малахов В.А. Философия и время: вектор сопротивления // Вопросы филосо-
фии. 2011. №1.
Мамардашвили 1992 - Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1992.
Можейко 2002 - Можейко М.А. Ризома // История философии. Энциклопедия / Общ. ред. Гри-
цанов А.А., Абушенко В.Л. Минск, 2002.
Можейко web - Можейко М.А. After-postmodernism // Энциклопедия постмодернизма / Сост. и
науч. ред. Грицанов А.А., Можейко М.А. (http://www.niv.ru/doc/philosophy/encyclopedia-post-
modem/ index. htm)
Назарчук 2008 - Назарчук А.В, Сетевое общество и его философское осмысление // Вопросы
философии. 2008. № 7.
Назарчук 2012 - Назарчук А.В. Социальное время и социальное пространство в концепции
сетевого общества // Вопросы философии. 2012. № 9.
Общество сетевых структур 2011- Общество сетевых структур / Общ. ред. Ромм М.В., Вальд-
ман И. А. Новосибирск: Изд-во НГТУ, 2011.
Пигалев 2005 - Пигалев А.И. Сетевые подходы в современной философии культуры // Res
cogitans. Саратов. 2005. № 1.
Пигалев 2006 - Пигалев А.И. Бог и обратная связь в сетевой парадигме Грегори Бейтсона//
Вопросы философии. 2004. № 6.
Пригожин 2008 - Пригожин И. Сетевое общество // Социологические исследования. 2008.
№ 1.
Режабек web - Режабек Е.Я. Современная философия языка: несогласованность методологиче-
ских оснований (http: //base.spbric.org/f/viewtopic.php?id=13).
Степин 2000 - Степин В.С. Теоретическое знание. М., 2000.
Степин 2010 - Степин В.С. Наука и философия // Вопросы философии. 2010. № 8.
Фуко 1994 - Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб., 1994.
Хойслинг 2003 - Хойслинг Р. Социальные процессы как сетевые игры. Социологические эссе
по основным аспектам сетевой теории. М., 2003.
Шенцева 2009 - Шенцева Е.А. Произведение искусства в новом ключе, или Опыт сетевого ана-
лиза Рогера Хойслинга // Идеи и идеалы. Новосибирск, 2009. № 2 (2). Том 1-2.
Шенцева 2010 - Шенцева Е.А. Теоретико-методологические основания изучения художествен-
ной активности человека как феномена сетевого общества: Автореферат (09.00.11). Новосибирск,
2010.
Шенцева 2011 - Шенцева Е.А. Понятие “сеть” как объект философского осмысления // Вестник
ЛГУ им. А.С. Пушкина. Серия “Философия”. 2011. №2. Т. 2.
Шенцева 2012 - Шенцева Е.А. Сетевой подход в контексте философского дискурса // Вопросы
философии. 2012. № 8.
Примечания
1	См., например, статьи А.В. Назарчука “Сетевое общество и его философское осмысление”
[Назарчук 2008], “Социальное время и социальное пространство в концепции сетевого общества”
[Назарчук 2012], И. Пригожина “Сетевое общество” [Пригожин 2008], а также монографию “Обще-
ство сетевых структур” [Общество сетевых структур 2011].
Очевидно, что большинство российских исследований по данной проблематике получило
импульс от работы М. Кастельса “Информационная эпоха” [Кастельс web], где сетевой характер
общества рассматривается сквозь призму информационно-технологических прорывов современно-
сти. Несмотря на обилие научных публикаций, в которых анализируется проблематика сетевого об-
щества, наиболее значительными, на наш взгляд, остаются исследования А.В. Назарчука [Назарчук
2008; Назарчук 2012], в которых автор выходит на уровень философского осмысления. Согласимся
с ученым (отдавая должное труду М. Кастельса), который отмечает выраженную социологическую
направленность “Информационной эпохи”, что “достаточно для маркировки новых рубежей, но
едва ли является достаточным для глубины происходящих трансформаций, для возвещения эпохи
переоценки ценностей [Назарчук 2008, 65].
Как представляется, серьезный аналитический вклад в дальнейшую разработку данной про-
блематики вносит коллективная монография “Общество сетевых структур”, в которой представлен
опыт социально-философского осмысления сетевых структур общества посредством аналитики
значительного диапазона вопросов: от нормативно-интерпретативного конструирования теоретиче-
ских образов сетевых структур до аналитики сетевых структур в сферах социально-экономических
209
отношений, миграционных процессов, в пространстве языка и культуры, а также в области художе-
ственной практики [Общество сетевых структур 2011].
Несмотря на то, что в последнее десятилетие понятие сетевого общества стало претендовать
на роль “маркера” эпохи [Назарчук 2012, 56], объективности ради необходимо отметить и то, что
понятийная конструкция “сетевое общество” нуждается в существенной теоретической доработке
и поиске определенных конвенций, в том числе, во избежание возможных недоразумений. Так, на-
пример, когда А.В. Малахов говорит об “экспансии сетевого общества” (не заостряя внимания на
самом термине), из контекста ясно, что автор ставит этот процесс в один ряд с “коммерциализацией
духовного производства, виртуализацией отношений и ценностей” [Малахов 2011, 52].
2	Мы вынуждены признать, что сказанное несколько лет назад М.М. Кузнецовым актуально и
по настоящий момент: “О сетевом подходе сегодня вряд ли можно говорить как о концептуально
уже оформившемся направлении исследования”, и, безусловно, разделяем точку зрения автора отно-
сительно того, что: “таковым он имеет шанс стать в ближайшие годы, если то междисциплинарное
сообщество, в рамках которого он как сетевой подход только и может быть реализован, будет тем
или иным способом образовано” [Кузнецов 2004,190]. Подчеркнем, что позиционирование сетевого
подхода, трансформирующего “факт создания глобальной сети электронной коммуникации в исход-
ную теоретико-методологическую установку, согласно которой многие из доступных человеческому
опыту и весьма значимых для жизнедеятельности явлений имеют сетевое строение, что, в свою
очередь, находит отражение в различных областях знания и практики” в качестве попытки выхода из
тупика, созданного самим человечеством, после окончательного “руинирования проекта модерна”
[Там же, 191], на наш взгляд, имеет достаточно веские основания.
3	Попытка осмысления эпистемологических и мировоззренческих перспектив сетевого подхода
осуществлена, в том числе, в статье “Сетевой подход в контексте философского дискурса” [Шенцева
2012].
4	См., например, статью «Понятие “сеть” как объект философского осмысления» [Шенцева
2011], в которой обозначен эвристический потенциал данного понятия в качестве метода теорети-
ческого описания.
5	Так в небольшой статье О.А. Донских “О вреде профессоров в истории человечества” обна-
руживается неоднократное употребление данного термина, несмотря на то, что русский язык дает
достаточно возможностей для поиска подходящего слова. Приведу несколько примеров: “средне-
вековые школяры... не зиали о сетевых структурах, которые создадут профессора” [Донских 2010,
147]; “Вот что значит - братство, сеть!”, - восклицает автор, характеризуя отношения римских пап
и профессоров теологии [Там же, 152]; “но бесполезно против профессорской сети выступать” [Там
же, 153]; “профессор теологии Мартин Лютер триумфально продолжил то, что начали его подель-
ники по сети” [Там же, 155]. Возможно, столь нарочитое использование термина свидетельствует об
ироничном отношении к сетевой проблематике, что в целом вписывается в общий тон статьи.
6	В связи с последним заметим, что оборот “кроткий постмодернизм” Ж. Липовецкого [цит. по:
Ильин 2001, 219] нами воспринимается как ошибка в определении.
7	Очень показательна мысль Р. Барта о задумчивости классического текста: задумчивость “слу-
жит означающим того, что не может быть выражено, а не того, что не сумело выразиться” [Барт
2001, 196].
8	В связи с последним обратим внимание на то звучание, которое приобретает уже цитируемое
нами высказывание В.С. Степина: “теория есть сеть, которую мы забрасываем в мир” [Степин 2010,
73].
9	Данный прием был использован немецким специалистом в области сетевой проблематики
Р. Хойслингом применительно к изучению ауры произведения искусства [Хойслинг 2003] (см. об
этом статью “Произведение искусства в новом ключе, или Опыт сетевого анализа Рогера Хойслинга”
[Шенцева 2009]). Опыт построения сетевой структуры на основаниях, отличных от традиционных,
принадлежит и автору настоящей статьи [Шенцева, 2010].
10	Речь идет о противопоставлении принципов картографии и декалькомании (переводной кар-
тинки) или кальки и карты, как моделей репродуктивной и продуктивной познавательных процедур
[Делёз, Гваттари 2010, 23].
11	Высказывание М. Кастельса “Сети созданы не только для коммуникации... но и для отлуче-
ния от сети” [Кастельс web], осмысленное в философском ключе, может послужить, на наш взгляд,
импульсом для серьезного исследования данного непростого вопроса.
12	Заметим попутно, что автор масштабного труда “Социология философий” Р. Коллинз, убеж-
денный, что “именно сети являются действующими лицами на интеллектуальной сцене” мировой
истории идей [Коллинз 2002, 40], выстраивает теоретические схемы, не используя понятия интер-
текстуальиости, очевидно, однако, что речь идет, в том числе, и об интертекстуальных связях.
210
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
Русский марксизм. Георгий Валентинович Плеханов, Владимир Ильич Ульянов (Ле-
нин). Под ред. А.В. Бузгалина, Б.И. Пружинина. М.: РОССПЭН, 2013. 591 с. (Философия
России первой половины XX века)
Книга посвящена едва ли не наиболее дис-
куссионной теме - наследию двух всемирно
известных мыслителей и общественных деяте-
лей,' Г.В. Плеханова и В.И. Ульянова (Ленина).
Многие из исследователей весьма критично
относятся к философскому наследию Плеханова
и Ленина (а некоторые вообще не считают Ле-
нина философом). Иные, напротив, считают их
классиками...
Авторы тдма поставили перед собой непро-
стую задачу: по возможности объективно отра-
зить как вклад этих мыслителей, так и проблемы
их критической реактуализации в XXI в.
Подчеркнем: еще 10-15 лет назад выход это-
го тома был бы невозможен. Сейчас обстановка
крайне сложна в отношении поиска автори-
тетов, но в то же время она и благодатна, ибо
люди перестали воспринимать существующий
мейнстрим как единственно возможное направ-
ление мысли, будь то мейнстрим либеральный,
левый или какой-то другой, как это было лет 30
нЛзад, когда интеллектуалы делились на две по-
ловины - для одних марксизм был догмой, для
других это было однозначное зло. Сейчас, по-
вторим, все стало более сложно и одновременно
более открыто.
Существенно, что этот том, будучи поистине
необычным в своей многоплановости, - далеко
не единственная серьезная работа, посвящен-
ная проблемам марксистского теоретического
наследия, вышедшая в последние годы. Только
за последние несколько лет были опубликова-
ны коллективные монографии “Ленин on line.
13 профессоров о В.И. Ульянове-Ленине” (М.,
2011), “Дорога к свободе” (М., 2013, под ред.
Б.Ф. Славина), “Культура. Власть. Социализм”
(М., 2013, под ред. Л.А. Булавки), “Либерализм
и социализм: Россия и Запад” (М., 2013) и, нако-
нец, работа молодых исследователей “Критиче-
ский марксизм: поколение next. Новый взгляд на
отчуждение, глобализацию и Россию” (М., 2014)
и др. Это не случайно: в нашей стране сформи-
ровалась постсоветская школа критического
марксизма, которая критически и творчески
рассматривает марксистское наследие.
Возвращаясь к рецензируемой книге, под-
черкнем: в ней собраны тексты авторов, ко-
торые, как правило, позитивно, но критично
относятся к творчеству Плеханова и Ульянова.
При этом в книге нет внешнего объективизма,
когда излагают исключительно факты, уходя от
самой философии и занимаясь преимуществен-
но описанием деятельности философов, хотя
такое описание здесь присутствует. Более того,
в книге представлено уникальное визуальное
наследие: редкие и во многих случаях вообще не
публиковавшиеся фотографии Г.В. Плеханова,
В.И. Ленина и их коллег.
Подчеркнем, что авторы книги не боятся
постановки острых проблем. Размышляя о
Г.В. Плеханове, они ставят интереснейший
вопрос - насколько этот автор внес что-то но-
вое в классический марксизм (вопрос номер
один), насколько он был русским марксистом, а
насколько западником - это вопрос номер два.
Вопрос номер три - можно ли его считать осно-
воположником советских курсов исторического
и диалектического материализма, которые во
многом повторяли ключевые работы Плеханова.
И случаен ли парадокс - меньшевик, подвергав-
шийся жесткой критике в политической сфере, и
в то же время автор, чьи работы были во многом
переписаны советскими учебниками (с изряд-
ной вульгаризацией в большинстве случаев).
Еще одна проблема: как работы Г.В. Плеханова
связаны с творческим наследием советских
марксистов-шестидесятников, кстати, очень
широко известных на Западе (пожалуй, сейчас
Э.В. Ильенкова там знают едва ли не больше,
чем большинство других философов этого вре-
мени).
Среди содержательных проблем, касаю-
щихся наследия Плеханова, обратим внимание
на тексты, посвященные философии истории
(ГГ Водолазов, И.Н. Сиземская и др.). Один из
самых трудных здесь вопросов - природа чело-
века и роль личности в истории (А.В. Бузгалин,
Л.А. Булавка, М.А. Гусаковский, Т.И. Филимо-
нова).
О последней проблеме: мы обычно говорим
применительно к личности как к актору истори-
ческого процесса, причем этот процесс сводится
во многих случаях к тем или иным событиям,
хорошо описанным в исторических документах.
211
Авторы книги выбрали другой ракурс: они по-
старались посмотреть на роль личности в исто-
рии не столько с точки зрения того, прекрасен
или ужасен был Наполеон или кто-то еще в каче-
стве полководца или государственного деятеля,
сколько с точки зрения ответственности каждого
Человека за свое бытие в истории. А ведь с точ-
ки зрения марксизма человек - это, с одной сто-
роны, творец истории; с другой - ее марионет-
ка, конформист; с третьей - представитель
некоторого объединения, партии, класса.
Авторы книги ставят острые вопросы: на-
сколько вмешательство в историю спрямляло
ход исторического развития, предотвращая зиг-
заги истории, а насколько сознательное вмеша-
тельство в историю оказывалось дорогой в ад,
вымощенной, как известно, благими намерения-
ми? Можно ли сейчас, в эпоху уже уходящего
постмодернизма, говорить о том, что есть про-
грессии есть критерии прогресса?
С точки зрения авторов, работы Плеханова
дают позитивный ответ на этот вопрос, ибо он
прямо утверждает, что есть прогресс и есть его
критерий, есть способность человека, группы
лиц, класса, страны быть тем, кто содействует
историческому прогрессу или противодейству-
ет ему. А еще исторический актор (человек -
класс - партия - целая страна) может пытаться
остаться в стороне от этого столкновения.
На наш взгляд, авторы справедливо считают,
что это вопросы, которые надо задавать снова и
снова.
У Г.В. Плеханова есть ответы на эти вопросы,
и есть современные интерпретации этих ответов
в этой книге. Есть в ней и довольно жесткая
полемика.
И еще один важный аспект: акцент авторов
на проблемах философии культуры и эстетики
(А.К. Тхакушинов, М.В. Давыденко и др.).
Кроме того, повторим, представлены содер-
жательные исторические очерки, биографии,
факты и позиционирование автора в философ-
ской мысли того периода (С.В. Тютюкин, X. Са-
камото, Д. Стейла).
Что касается наследия Владимира Ильича
Ульянова (Ленина), то здесь ситуация еще слож-
нее: подавляющее большинство даже ученых-
марксистов выводят работы Ленина за скобки
этого направления философии. Для них Ленин -
автор, предлагающий жестко политизирован-
ный, субъективный и во многом ненаучный
взгляд на проблемы.
Авторы книги ставят вопрос иначе: для них
наследие Ленина (в том числе - философское)
может быть опредмечено не только в тексте,
но и в делах. Это необычный взгляд, представ-
ленный в книге А.В. Бузгалиным. С его точки
зрения, ленинское наследие - это философия
поступков, философия причинности, обуслов-
212
ленности, неслучайности. В этом случае задача
интеллектуала - показать, почему совершались
те или иные действия и какой философский
контекст, какие причинно-следственные связи
лежали в основе кажущихся случайными во-
люнтаристских скачков, субъективных флук-
туаций действий. Это очень спорный подход,
но, на наш взгляд, он заслуживает критического
рассмотрения.
Существенно, что в этой книге представлены
и авторы из числа нынешних интеллектуальных
“гуру” общественной мысли Запада, но при
этом относящиеся всерьез к ленинскому на-
следию. Наиболее интересен в этом контексте
Славой Жижек с его размышлениями, оттал-
кивающимися от ленинского наследия. Кстати,
он берет крайне актуальный вопрос о позиции
большевиков по отношению к Первой мировой
войне и поддерживает их требования о пораже-
нии собственного правительства в этой войне.
В контексте нынешних геополитических бата-
лий это крайне интересная тема. И Жижек здесь
на стороне Ленина.
Славой Жижек не единственный зарубежный
автор книги. Философы Европы, США, китай-
ские коллеги - они все рассуждают на темы ле-
нинского философского наследия.
В этой связи ставятся и еще два чисто фило-
софских вопроса, которые не оставляют нас до
сих пор.
Первый вопрос о соотношении материаль-
ного и идеального. Огромная традиция в этом
поле живет среди не только нашего философско-
го сообщества (в книге об этом пишут В.А. Ба-
жанов, Л.К. Науменко, А.Л. Никифоров и др.),
но и в Китае (опубликован текст Ань Циняня).
В Европе, США эта тема как бы отсутствует, там
заняты другими дискурсами. А между тем она
принципиально важна и выходит на ряд даже
прикладных вопросов - вплоть до границ интел-
лектуальной собственности как частной собст-
венности и творческого бытия человека в мире
культуры (последнюю тему в связи с анализом
ленинского наследия поднимает В.М. Межуев).
И еще один аспект, который важно подчерк-
нуть, прежде чем перейти еще к более полити-
ческим темам - это проблема диалектику. Эта
тема начинает постепенно возникать как бы из
небытия. Интерес к ней, как показано в книге,
характерен и для широкого круга западных авто-
ров (К. Андерсон, С. Кувелакис, С.-М. Михаил
и др.), которые ставят проблемы поиска новой
методологии в общественных науках, в частно-
сти, в экономической теории. Тема диалектики
хорошо представлена в книге - как актуальный и
живой метод с дебатами по этому поводу. И для
авторов небольшие наброски Ленина остаются
очень ценными до сих пор: его обращение к
Гегелю, которое педалировано пятью авторами,
принадлежащими к разным континентам.
В этой связи нам хотелось бы еще раз об-
ратить внимание на постоянно возникающий
(и поставленный не раз в рецензируемой книге)
вопрос: почему Ленин обращается к вопросам
философии именно в период начала Первой ми-
ровой войны?
На самом деле Ленин вовсе не обходился
без философии вообще и философии Гегеля в
частности до 1915 г.: помимо диалектики Геге-
ля он изучал и диалектику “Капитала” Маркса,
которая была в какой-то степени рефлексией
гегелевской диалектики. Поэтому говорить, что
к 1915 г. он подошел совершенно без философ-
ского багажа, а потом вдруг занялся изучением
Гегеля, неправомерно.
Но правомерно поставить вопрос, почему
1915 год заставил Ульянова вновь углубленно
заняться диалектикой.
Ответ дается авторами книги: потому, что
этот год столкнул Ленина с вопросом такой
сложности, с которыми ему раньше сталкиваться
не приходилось. Первая мировая война внесла
колоссальный раскол в мировое сообщество, и
линия этого раскола прошла по всем, в том числе
и по социал-демократам, к которым Ленин при-
надлежал. И те проблемы, которые поставила
Первая мировая война, не поддавались решению
без глубокого философского осмысления.
Безусловно, авторы книги не смогли обойти
вниманием и ленинскую философию политики.
Если говорить о теории государства, то здесь
следует прежде всего подчеркнуть, что ленин-
ское наследие по этому вопросу очень редко
рассматривается в качестве философского.
Между тем авторы книги показывают, что в ра-
ботах Ленина государство позиционировано как
минимум трояко. Во-первых, как институт, ко-
торый обеспечивает гражданскую стабильность
и защиту от внешних врагов - это тезис, типич-
ный для большинства философов политики, но
многие считают, что он отсутствует в марксиз-
ме. Многие - но не Ленин. Далее, государство
позиционируется Лениным как представитель
господствующего класса, а это уже подход, ко-
торый теряется в не- и неомарксизме. Наконец,
государство рассматривается Лениным как
бюрократический аппарат с особой системой
интересов, оторванный от народа вследствие тех
или иных объективных производственных отно-
шений. Подчеркнем: бюрократия для Ленина не
продукт злой воли кого-то, не следствие недо-
статка тех или иных демократических инсти-
тутов, а продукт определенных общественных
отношений. И эту часть ленинского наследия,
предвосхищающую многие современные рабо-
ты по теории бюрократии, “теряют” едва ли не
все - и марксисты, и немарксисты.
Среди других аспектов философии политики
Ленина, рассматриваемых в книге, подчеркнем
вопросы судеб Российской империи и социализ-
ма в России (В.Н. Шевченко, Б.Ф. Славин).
Теперь о книге в целом. Здесь философское
наследие Ленина и Плеханова играет всеми гра-
нями именно потому, что оно освещается с раз-
ных сторон, с разных позиций, разными людьми.
Каждый автор в этом философском наследии
открывает для нас что-то свое, каждый активно
участвует в его критическом освоении. А един-
ственный способ активно относиться к духовно-
му наследию - это подвергать его критике. Без
критического взгляда на духовное наследие оно
не будет живым, оно останется неким мертвым
памятником самому себе, мертвым историче-
ским грузом. Только критически воспринимая
историческое наследие и применяя его таким
образом к нашим сегодняшним делам, мыслям
и потребностям, мы можем активно взаимодей-
ствовать с этим философским прошлым, превра-
щая его в философское иастояшее.
Авторы книги и не могли пойти другим
путем, так как они действующие мыслители,
многие из которых не ограничивают свою
деятельность исключительно духовным про-
изводством, а так или иначе взаимодействуют
с практикой. И не случайно поэтому, что они
обращаются к Ленину и Плеханову как к фи-
лософам практического действия, ибо и тот, и
другой были именно такими философами, хотя
и в разной степени.
Надо сказать, что при всей разности полити-
ческих взглядов, как философов Ленина и Пле-
ханова объединяет очень многое. Во-первых,
это то, о чем только что сказано - это практиче-
ская направленность их философских исканий.
Второе - диалектический взгляд иа действи-
тельность. Третье - материализм. Четвертое -
заостренный интерес к проблеме культуры в
обществе и у того, и у другого. Они по-разному
рассматривали эти проблемы очень по-разному:
Плеханов пытался решать некие общие теоре-
тические вопросы, касающиеся роли культуры
в человеческой жизни. Ленин же смотрел на
вопрос культуры как на вопрос практического,
политического проекта. Но важность этой грани
человеческого бытия чувствовали и тот и дру-
гой. Наконец, для и Ленина и Плеханова была
общей позиция, которую выразил еще Маркс:
человек должен смотреть на действительность
объективно и познать ее можно только являясь
активным субъектом.
В конечном итоге они оказываются едины
в том, что философ может и должен не только
объяснять; его задача заключается в том, чтобы
изменять. Эта миссия - участвовать вместе с
миром в его развитии - была принципиально
важна для них обоих.
213
Повторим: придать жизнь философскому
наследию прошлого - это значит отнестись к
нему критически. И такой критический подход у
авторов книги присутствует. Не все наследие как
Ленина, так и Плеханова, удовлетворяет нас сей-
час, не все ответы, которые они давали на живо-
трепещущие философские вопросы, мы считаем
до конца верными. Причем критический взгляд
у разных современных мыслителей разный -
одним не нравится одно, а другим - другое. Для
некоторых философов то, что другие философы
считают наиболее ценным в этом наследии, вы-
глядит, наоборот, как ошибка.
Но это разногласие означает только одно - то,
что философское наследие выдающихся русских
марксистов актуально, будоражит наши умы.
А.И. Колганов, Е.С. Зотова
Дорога к свободе. Критический марксизм о теории и практике социального осво-
бождения. Под общей ред. Б.Ф. Славина. М.: ЛЕНАНД, 2013.688 с. (Библиотека журнала
“Альтернативы”)
Среди авторов этой книги - философы
В.М. Межуев, Л.К. Науменко, Ю.А. Красин
и Б.Ф. Славии, экономисты А.В. Бузгалин,
А.И. Колганов, С.С. Дзарасов, Р.С. Дзарасов,
М.И. Воейков, историк А.А. Галкин, культу-
ролог Л.А. Булавка и философ-литературовед
Г.Г. Водолазов. Понятно, что именно междис-
циплинарность самой проблемы свободы и со-
циального освобождения - величайшей, по-ви-
димому, современной проблемы человечества,
далеко еще не решенной - обусловила привле-
чение авторов из различных отраслей науки, что
призвано обеспечить рассмотрение проблемы
в нескольких измерениях - философском, со-
циально-историческом, политэкономическом и
конкретно-экономическом.
Скажу сразу - книга заслуживает самого
пристального внимания читателей. Во-первых,
важностью, фундаментальностью и актуально-
стью избранной темы. Во-вторых, качеством и
глубиной рассмотрения. И здесь невозможно
обойтись без некоторых примеров, а, приведя
их, трудно удержаться от собственного коммен-
тария.
Проследим, хотя бы на материале некоторых
глав, как авторы книги понимают соотношение
свободы и социального освобождения. Первая в
книге статья - статья В.М. Межуева. “Свобода
в социально-исторической перспективе”. В ней
автор дает краткий, но содержательный ретро-
спективный анализ понятия свободы в Древней
Греции, у Аристотеля, в средневековом христи-
анстве, в период Возрождения и последующей
Реформации, в период начального бурного
развития капитализма, а также в “либеральной
и социалистической перспективе”, пользуясь
словами автора. Обращает на себя внимание
авторская характеристика понимания свободы
в Древней Греции: “Свобода есть удел тех, кто
ради истины и красоты способен “пренебречь
земной пользой”. Она дарована не любому из
смертных, а только избранным - тем, кто спосо-
бен жить (мыслить н действовать) в царстве ло-
госа” (с. 15). Это противопоставление “пользы
земной”, то есть, экономики н связанной с ней
политики, и “царства логоса”, то есть разума,
науки, культуры, в зародыше содержит концеп-
цию автора.
Но В.М. Межуев развивает свою концепцию,
критикуя традиционное понимание обществен-
ной собственности как собственности государс-
твенной и собственности, где никто не может
сказать, что он владеет всей собственностью:
“Как свобода каждого есть условие свободы
всех, так собственность каждого на все богатс-
тво есть условие общественной собственности,
собственности всех. Последняя - не та обезли-
ченная собственность, которая принадлежит
всем и потому никому в отдельности, а та, ко-
торая принадлежит каждому н только потому
всем. Собственность, исключающая дележ, и
делает людей равными друг другу” (с. 24). И что
же является объектом такой собственности?
Автор отвечает: “Она есть собственность на то,
без чего невозможен труд каждого. Таким “все-
общим условием труда” в современном произ-
водстве является, как известно, наука... Наука
по природе своей принадлежит каждому, есть
всеобщее достояние, что и делает ее главным
объектом реального обобществления...Выяв-
ленная Марксом тенденция превращения про-
изводства в “научное производство” содержит
в себе, следовательно, иную версию перехода к
общественной собственности, чем та, которая
обычно излагается в качестве марксистской -
через революцию, диктатуру пролетариата и
насильственную экспроприацию. В отличие от
первой вторая - политическая версия представ-
ляется ныие архаической и безнадежно устарев-
шей, хотя сам Маркс и пытался как-то сочетать
их.... В более широком смысле под обществен-
ной собственностью следует понимать собс-
214
твенность на культуру в целом... Переход к ней
знаменует переход не к свободной экономике
(рыночной или какой-то другой), а к свободе от
экономики, освобождение человека от навязан-
ных ему экономикой функций и ролей”.
И далее, развивая эту мысль, а также из-
вестные высказывания Маркса о богатстве
способностей и потребностей, универсальности
человеческой личности как основе человеческо-
го богатства и о роли свободного времени для
его развития, В.М. Межуев приходит к выводу
о том, что именно увеличение свободного вре-
мени является мерой общественного богатства
и общественного прогресса: “...время труда не
стало пока для большинства людей временем их
свободы. Но именно этим определяется главный
вектор их дальнейшего общественного разви-
тия, которое обретает смысл лишь в направле-
нии движения от рабочего времени к свободно-
му (в указанном выше смысле), превращения
последнего в основу, базис их общественной
жизни” (с. 37).
Мысли В.М. Межуева о роли культуры для
социализма и культуры как сущности социализ-
ма находят определенное подтверждение в том,
Ито культура играла в СССР колоссальную роль,
в том числе как экономический фактор; боль-
шинство населения страны, не имея стимулов
и желания самоутверждаться на почве бизнеса,
накопления и сверхпотребления, находило сти-
мулы и смысл самореализации в учебе, в чтении,
в овладении культурой и профессией (которая
также - часть культуры), оно стремилось полу-
чить высшее образование и заниматься наукой1.
Именно движение к культуре определяло смысл
жизни многих поколений советских людей. Но!
Но возникает ряд вопросов доказательности
и корректности формулировки основопола-
гающих утверждений этой интересной статьи.
Поясним; то, что культура, ее освоение и обога-
щение были одной из проекций социализма, это
несомненно, но верно ли, что развитие культуры
необходимо и достаточно для социализма, иначе
говоря, можно ли сводить социализм к культуре,
науке, их освоению и обогащению, отождеств-
лять социализм и культуру? Еще один вопрос
такого же логического ряда; тождественно ли
по своему содержанию понятие общественной
собственности (в том числе и прежде всего на
средства производства) формуле “собственность
каждого на все... присвоение каждым целиком
и без остатка”, а также действительно ли наука
и культура - это как раз те объекты, где каждый
владеет всем и без остатка? Всякого ли под-
1 Отчасти и поэтому в СССР никогда не
было ничего подобного по масштабам той дикой
и разнузданной коррупции, которая начала про-
цветать с 90-х гг.
пускают к себе эти две “весьма избирательные
особы”?! Опасаюсь, что не все так однозначно!
И как будет выглядеть общество, “свободное от
экономики”? Ведь даже деятельность полностью
автоматизированного производства нуждается в
человеческом контроле, регулировании, совер-
шенствовании н модернизации. И разве наука не
становится все более неотъемлемой и крупной
частью экономики?
Отдельного рассмотрения требует и обще-
ственная проблема свободного времени как
противоположности рабочего времени в ее раз-
витии по мере роста производительности труда,
тенденций роста потребительских настроений
и индивидуализма и... исчерпания многих при-
родных ресурсов.
Но ответы на эти вопросы - задача читате-
ля и, возможно, автора, а не рецензента. Ответ
В.М. Межуева о содержании социально-эко-
номического освобождения в ретроспективе,
в современности и в будущем прозвучал, и это
глубокий и содержательный ответ.
Статья Л.К. Науменко посвящена анализу
диалектики детерминизма (необходимости) и
свободы применительно к СССР и содержанию
социализма. Эту диалектику уже в заголовке
автор формулирует в виде противоречия ма-
териализма экономического и материализма
гуманистического. Анализ приводит его к по-
становке проблемы: «Был ли “реальный социа-
лизм” обществом “реального гуманизма”»? И
ои отвечает: “Вопрос праздный: конечно же не
был” (с. 40). И далее “реальному социализму”,
“застою”, административно-командной системе,
а также “перестройке” и “шоковой терапии”
достается “по полной программе”. Вот, напри-
мер, лишь малая часть блестящей характери-
стики перестройки и последующего периода:
“Раскочегарив рожденную “перестройкой”
центробежную энергию распада, молекулярный
хаос и безумие “прихватизации” эпохи рыноч-
ных “реформ”, поставили на грань вымирания
абсолютное большинство населения огромной
страны. Не только не появилось обещанное бла-
гополучие- исчезла элементарная безопасность,
рискованной стала сама жизнь, физическое
существование, проблематичным простое вы-
живание. Миллионы людей оказались заложни-
ками безудержного хищничества, шкурничества
и бесстыдного паразитического “процветания”
кучки мультимиллионеров, попросту говоря, -
“кидал”. И конца этому беспределу н по сей
день не увидеть на горизонте даже в самые
сильные бинокли” (с. 41). И далее автор ставит
вопрос о связи того, чем был социализм в СССР,
с этим страшным итогом: “Есть ли необходимая,
закономерная связь застойного “порядка” и ны-
нешнего хаоса?” (с. 42). Связь, конечно, есть, н
автор ее подробно анализирует, используя ряд
215
малоизвестных мыслей Маркса о бюрократизме,
критикуя социализм периода “застоя” и попутно
развивая мысли о социализме и реальном гу-
манизме и “обществе знаний” (с. 51). При этом
он справедливо критикует взгляд на развитие
СССР вне учета “его окружения”, то есть ситуа-
ции в мире. “Мне представляется, что следует
вернуться к мысли Маркса о коммунистическом
перевороте как мировом процессе” (с. 72). И
далее: «Главный недостаток большинства работ
по истории “реального социализма” составляет
именно методологический просчет. Развитие
социализма исследуется преимущественно как
имманентный процесс в одной, отдельно взятой
стране, только эзотерически, а не экзотериче-
ски. Окружающая среда, заведомо враждебная,
рассматривается исключительно как внешнее
обстоятельство, влияющее, конечно, на имма-
нентный процесс, но не решающим образом...
Страна тащила на себе чудовищный груз гонки
вооружений. Страна истощилась и эту гонку
проиграла. Странно читать размышления ис-
ключительно о “внутренней логике” социа-
лизма. Нет никакого сомнения в том, что это 
“мейнстрим”, “колея”, навязанная марксистам
чужая “парадигма”» (с. 74-75). С этим можно
согласиться, но тогда получается, что страна
обязательно должна была проиграть? Зачем же
тогда автор ранее так подробно характеризует
те недостатки “реального социализма”, которые
сильно помогли ему перестать существовать,
если все можно списать на внешние силы и
обстоятельства? Ведь вполне очевидно (доказал
опыт Китая, Вьетнама, Кубы, а также Беларуси),
что не было детерминистской, фатальной пред-
определенности развала СССР, тем более, что
сам автор призывает к учету деятельности масс
и “преследующего свои цели человека” (с. 77).
У СССР, у его руководителей и народа был иной
выбор, который они не смогли вовремя сделать!
Завершает свою статью Л.К. Науменко утвер-
ждением: “Необходимость следует понимать не
как отрицание свободы, а как историческую
необходимость свободы. Это и будет диалекти-
ко-материалистическим пониманием истории”
(с. 79). На наш взгляд, это утверждение - своего
рода теорема, которая при минимальном изме-
нении звучит очень оптимистично и обнадежи-
вающе: история развивается в направлении уси-
ления и утверждения социально-экономической
свободы. По отношению к прошлому это дока-
зано. А вот по отношению к будущему? На мой
взгляд, пока еще нет. И это вызов, в том числе,
“критическому марксизму”.
Видимо, центральной статьей книги, пред-
ставляющей наиболее полный и аргументиро-
ванный ответ на вопрос о “дороге к свободе”,
то есть о современной теории социального
освобождения, дает статья А.В. Бузгалина “По
216
ту сторону отчуждения: социальное творчество
и свобода”. В ней подробно анализируются раз-
личные “формулы” свободы от негативной до
позитивной. Всесторонне рассмотрены различ-
ные аспекты реализации свободы, связанные с
социальным творчеством, преодолением отчуж-
дения, социальной революцией и другими важ-
нейшими проблемами современной жизни. По
мнению автора, лишь “ассоциированное соци-
альное творчество” людей является сущностью
их социального освобождения, они приближают
своей деятельностью будущее господство “креа-
тосферы”. Это будет новая эпоха общественного
развития, которую основатели марксизма не
случайно называли “царством свободы”. По
мнению А.В. Бузгалина, историческая специ-
фика социализма заключается в том, что он на
практике реализует процесс “нелинейной транс-
формации” “царства необходимости” в “царство
свободы”.
Оригинальность подхода А.В. Бузгалина
состоит в том, что он пошел по пути глубокого
обобщения основных положений марксистской
теории, делая упор на таких понятиях, как
“отчуждение”, “ассоциированное социальное
творчество”, “креатосфера” и др. Его метод -
обобщение понятий до весьма высокого уровня
абстракции и получение новых результатов на
этом уровне - очень напоминает мне методы
высшей математики. В одной части этот метод
очень напоминает метод “восхождения от абст-
рактного к конкретному”. Гегель, как известно,
сумел в “Науке логики”, применяя, по сути, этот
метод, вывести “весь конкретный мир” из трех
базовых понятий - ничто, бытие и нечто. На
самом деле, разумеется, наши базовые понятия
(и их понимание) лишь отражают, складываясь
тысячелетиями и веками, реальную сложность
и многообразие мира. Для того чтобы вывести
конкретное из абстрактного, надо сначала пра-
вильно сформулировать это абстрактное, чтобы
оно содержало в себе основные, сущностные
черты конкретного. То есть “восхождению от
абстрактного к конкретному” предшествует пра-
вильное абстрагирование, то есть “нисхождение
от конкретного к абстрактному”2, и это, на мой
взгляд, значительно более трудная, творческая
и ответственная фаза, чем противоположная.
И затем должна следовать наиболее сложная
фаза выведения нового знания из анализа об-
общенных понятий. Так, Маркс абстрагируется
при анализе стоимости до примитивного акта
обмена и выводит из него свою теорию стои-
мости, которую потом развивает в теорию цены
2 На мой взгляд, было бы логичнее наобо-
рот - говорить о восхождении от конкретного
к абстрактному и затем о нисхождении от абс-
трактного к конкретному.
производства как основы движения реальных
рыночных цен, а затем эта теория применяется
для получения новых знаний о законах капита-
лизма.
По-моему, А.В. Бузгалин весьма успешно
применяет этот по форме очень математический,
а по сути - один из основополагающих универ-
сальных научных методов.
Но отметим одно важное обстоятельство.
Для того чтобы теоремы, выведенные на
высоком уровне абстракции, были успешно
применимы для конкретных объектов, (1) они
должны удерживать в себе основополагающие
свойства конкретных объектов и (2) теоремы
должны доказываться строго и полно. В этой
связи у меня возникает примерно тот же вопрос
к связыванию перспектив социализма именно с
развитием креатосферы, что и по отношению к
формуле “социализм - это пространство культу-
ры”: развитие креатосферы - это, несомненно,
необходимое условие социализма и коммуниз-
ма, но является ли оно достаточным?
И еще вопрос к определению ассоцииро-
ванного социального творчества: является ли,
например, деятельность организаций национа-
листов примером прогрессивного социального
творчества? Ведь их организаторы считают,
что их деятельность ведет к национальному и
в этом смысле к социальному освобождению.
Может быть, надо что-то добавить в определе-
ние ассоциированного социального творчества,
чтобы разделять регрессивное и прогрессивное
социальное творчество?
Статья А.В. Бузгалина завершает первый,
философско-социальный раздел книги. Сле-
дующий, я бы сказал, конкретно-исторический
раздел книги, посвященный соотношению
реального социализма и свободы, открывается
статьей редактора-составителя рецензируемой
книги Б.Ф. Славина “Реальный социализм:
рождение свободы и преодоление тоталитариз-
ма”. Не отказываясь от традиционного понима-
ния социализма как результата взятия власти
рабочим классом (“Социализм как реальность
в научном понимании, конечно, начинается со
взятия власти рабочим классом и кончается лик-
видацией всех и всяческих классов” - с. 174),
автор выделяет и прослеживает исторические
и социальные корни именно идеи свободы как
его основополагающего стержня «...отличи-
тельным признаком, позволяющим выделить
концептуальный стержень разных ипостасей
и граней социализма, является идея свободы.
Она выступает действенной альтернативой
непосредственной зависимости человека от
капитала и социального отчуждения в буржу-
азном обществе. В этой связи социализм озна-
чает не что иное, как рождение и нарастание
реальной свободы человека. При социализме
начинает исчезать всякое отчуждение, свой-
ственное прошлой истории, и человек возвра-
щается к себе как “человеку общественному”»
(с. 175).
Почему же тогда реальный социализм не
стал образцом свободы, а экономическая и по-
литическая системы СССР несли на себе печать
глубоких недемократических деформаций? Ав-
тор отвечает на этот вопрос, указывая, что имела
место борьба двух тенденций в развитии СССР -
демократической и антидемократической: “Де-
мократическая тенденция выражала интересы
рабочего класса и других трудящихся классов,
прежде всего, многочисленного крестьянства.
Она проявлялась тогда, когда улучшалась жизнь
народа, когда становилось больше свободы и
справедливости. Ее следует связывать, прежде
всего, с ленинским пониманием положения дел
в стране, с необходимостью перехода к политике
НЭПа, с планами радикальной демократизации
политической системы, выраженными в его по-
следних работах. По сути дела, это была ленин-
ская стратегия построения социалистического
общества в СССР.
Другая тенденция - антидемократическая,
бюрократическая, тоталитарная опиралась на
интересы тех слоев общества, которые устали
от революции и войны. Это были, прежде всего,
интересы, запросы и потребности советской бю-
рократии, маргинальной части рабочего класса
и крестьянства, конформистской интеллиген-
ции. Сталин стал их официальным лидером и
рупором. Бюрократическая тенденция, как пра-
вило, подмораживала и сковывала страну, она
превращала ее в авторитарное или тоталитарное
государство. В борьбе этих двух социально
противоположных тенденций и осуществлялась
советская история” (с. 196).
На наш взгляд, это справедливая характери-
стика, тем более, что вторая тенденция (бюро-
кратической монополизации) получала мощную
подпитку в силу того, что власть была взята
большевиками в результате тяжелейшей Граж-
данской войны и строительство социализма
осуществлялось в условиях капиталистического
окружения. Это требовало жесткого контроля
политической сферы и идеологии. И Б.Ф. Сла-
вии подробно анализирует эти факторы, а так-
же природу тоталитаризма. Лишь в середине
70-х гг., когда, с одной стороны, стали замедлять-
ся темпы экономического роста, что говорило об
исчерпании принятой экономической модели, а с
другой, СССР был уже второй по мощи мировой
державой, появился реальный шанс изменения
сначала экономической, а затем и политической
системы. Но должным образом этот шаис ие был
использован.
Л.А. Булавка в статье “Массы и свобода:
творчество vrs буит” рассматривает проблемы
217
развития культуры в условиях становления но-
вого социалистического общества. Она чрезвы-
чайно интересная, как и статьи М.И. Воейкова,
А.И. Колганова, Р.С. Дзарасова и других авторов
этой книги. Они формируют современный марк-
систский ответ на вопрос о дороге к свободе -
дороге к социально-экономическому освобож-
дению. Ответ весьма содержательный, в чем-то
разноречивый, не во всем бесспорный, но глубо-
кий и заставляющий думать. Остается добавить,
что не только эта, но большинство книг библио-
теки журнала “Альтернативы” заставляют серь-
езно размышлять над социальными проблемами
нашего времени.
К сожалению, рамки журнальной рецензии
не дают возможность подробно проанализиро-
вать все статьи этой оригинальной и интерес-
ной книги. Цель ее в другом: привлечь к ней
внимание читателя. Надеюсь, автор рецензии,
в меру своих сил, сумел это сделать. Думаю,
со временем интерес к этой книге будет только
нарастать.
Д.Б. Эпштейн
218
Наши авторы
ЛЕКТОРСКИЙ Владислав Александ- рович	- доктор философских наук, профессор, академик Российской академии наук, заведующий сектором теории познания Института философии РАН, председатель Международного редакционного совета “Вопросов философии”
СТЁПИН Вячеслав Семенович	- академик РАН, доктор философских наук, профессор, руководитель секции философии, социологии, психологии и права Отделения обще- ственных наук Российской академии наук, почетный директор Инсти- тута философии Российской академии наук, член редколлегии журнала “Вопросы философии”
СТОЧИК Андрей Михайлович	- доктор медицинских наук, профессор, академик РАМН, директор НИИ Истории медицины РАМН
ЗАТРАВКИН Сергей Наркизович	- доктор медицинских наук, профессор, заведующий отделом НИИ Исто- рии медицины РАМН
КНЯЗЕВА Елена Николаевна	- доктор философских наук, профессор школы философии факультета гуманитарных наук Национального исследовательского университета “Высшая школа экономики”
РУБАШКИН Валерий Шлемович	-доктор технических наук, кандидат философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета
РОДИН Андрей Вячеславович	- кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии РАН
КОРСАКОВ Сергей Николаевич	- доктор философских наук, доцент, ведущий научный сотрудник Инсти- тута философии РАН
БАЖАНОВ Валентин Александро- вич	- заслуженный деятель науки РФ, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии Ульяновского государственного университета, ведущий научный сотрудник Томского государственного университета, действительный член Academic Internationale de Philoso- phic des Sciences (Bruxelles)
ЕРМИЧЁВ Александр Александ- рович	- доктор философских наук, профессор Российской христианской гума- нитарной академии (Санкт-Петербург)
КОЗЫРЕВ Алексей Павлович	- доктор философских наук, доцент кафедры истории русской философии Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова
МАСЛИН Михаил Александрович	- доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой истории русской философии Философского факультета МГУ им. М.В. Ломоно- сова
ХОРУЖИЙ Сергей Сергеевич	- доктор физико-математических наук, главный научный сотрудник Инс- титута философии РАН
ФИЛАТОВ Владимир Петрович	-доктор философских наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета
РОКМОР Том	- профессор философии Университета Дюкей, Питтсбург, США, профес- сор философии Пекинского Государственного Университета (Китай), иностранный член Института философии РАН
219
БЭКХЁРСТ Дэвид	- профессор философии Куинз Университета, Кингстон, Канада
МАРЕЕВ Сергей Николаевич	- доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой филосо- фии Современной гуманитарной Академии, Москва
БУЗГАЛИН Александр Владими- рович	- доктор философских наук, профессор экономического факультета Мос- ковского государственного университета им. М.В. Ломоносова
МАМЧУР Елена Аркадьевна	- доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Ин- ститута философии РАН
ЛЫСЕНКО Виктория Георгиевна	- доктор философских наук, профессор, заведующая сектором восточных философий Института философии РАН
ЮНУСОВ Артём Тимурович	- аспирант кафедры истории зарубежной философии философского фа- культета МГУ имени М.В. Ломоносова
ЧЕРТКОВА Елена Леонидовна	- кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии РАН
ШЕНЦЕВА Елена Анатольевна	- кандидат философских наук
220
Authors
LEKTORSKIY Vladislav	- Member of the Russian Academy of Sciences, DSc in Philosophy, professor, Head of the International Editorial Council, “Voprosi filosofii” Journal; Chief of the section, Institute of Philosophy, Russian Academy of Science; Leading Researcher, International Laboratory for Transdisciplinary Research of Knowledge, Language and Social Practices, Tomsk State University
STYOPIN Vjacheslav	- Member of Russian Academy of Science, DSc in Philosophy, professor, Head of Section of Philosophy, Sociology, Psychology and the Law of Branch of Social Studies, Russian Academy of Science
STOCHIK Andrey	- Member of Russian Academy of Science, DSc in Medicine, professor, Head of Research Institute of the History of Medicine of Russian Academy of Science
ZATRAVKIN Sergey	- DSc in Medicine, professor, Head of the Department, Research Institute of the History of Medicine of Russian Academy of Science
KNYAZEVA Helena	-DSc in Philosophy, Professor, School of Philosophy, Faculty of the Humanities, National Research University Higher School of Economics
RUBASHKIN Valery	- DSc in Engineering Sciences, CSc in Philosophy, professor, Saint Petersburg State University
RODIN Andrey	- CSc in Philosophy, Senior Researcher, Institute of Philosophy,Russian Academy of Sciences
KORSAKOV Sergey	- DSc in Philosophy, Associate Professor, Chief Researcher, Institute of Philosophy of Russian Academy of Sciences
BAZHANOV Valentin	- DSc in Philosophy, Habilitat, Department of Philosophy Chairperson, Ulyanovsk State University, Leading Researcher, Tomsk State University, Full Member of Academic Internationale de Philosophic des Sciences (Bruxelles)
YERMICHEV Alexandr	- DSc in Philosophy, Professor of Russian Christian Academy for Huma- nitties
KOZYREV Alexey	- DSc in Philosophy, Associate Professor, Department of History of Russian Philosophy, Lomonosov Moscow State University
MASLIN Michael	- DSc in Philosophy, Professor, Head of Department for the History of Russian Philosophy, Lomonosov Moscow State University
HORUJY Sergey	- DSc in Physics and Mathematics, Principal Research Worker, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences
FILATOV Vladimir	- DSc in Philosophy, Professor, Russian State University for the Humanities
ROCKMORE Tom	- Professor of Philosophy at Duquesne University, Pittsburg, USA, Professor of Philosophy at Peking University, China, Foreign Member of Institute of Philosophy of Russian Academy of Science
BAKHURST David	- Professor of Philosophy at Queen's University, Kingston, Canada
221
MAREYEV Sergey BUZGALIN Aleksandr	-	DSc in Philosophy, Professor, Head of Department for Philosophy, Modem University for the Humanities -	DSc in Philosophy, Professor, Faculty of Economics, Lomonosov Moscow State University
MAMCHUR Elena	- DSc in Philosophy, Professor, Main Research Fellow, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences
LYSENKO Viktoria	- DSc in Philosophy, Head of Department for Oriental Philosophies, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences
YUNUSOV Artem	- Postgraduate Student, Department of the History of World Philosophy, Lomonosov Moscow State University
CHERTKOVA Elena	- CSc in Philosophy, Senior Researcher, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences
SHENTSEVA Helen	- CSc in Philosophy
222
CONTENTS
Vladislav Lektorskiy - Are Human Sciences Possible?........................... 3
Philosophy and Science
Vjacheslav Styopin, Andrey Stochik, Sergey Zatravkin - On History of Formation of
Non-Classical Natural Science: Revolution in Medicine in the late 19th century. 16
Helena Knyazeva - J. von Uexkull’s Concept of Umwelt and its Significance for the
Modem Epistemology.............................................................. 30
Valery Rubashkin - Particle Physics - Logical and Philosophical Comment............. 45
Andrey Rodin - Programmatic Realism in Physics and Foundations of Mathematics.
Part 2: Non-Classical and Neo-Classical Science................................. 58
Discussian about Russian Philosophy
Sergey Korsakov - Myths and Truths in the History of Russian Philosophy............. 69
Valentin Bazhanov - Revolution did not Take Place................................... 86
Alexandr A. Yermichev - About the Artick of S.N. Korsakov “The Myths and Truths
in the History of Russian Philosophy”........................................... 89
Alexey Kozyrev - To a Question of “Pseudo-Problems” in the History of the Russian
Philosophy...................................................................... 93
Michael Maslin - “Reformer» of Russian Philosophy................................... 95
Sergey Horujy - Not a New Conception, but a Vain Claim.............................. 97
Vladimir Filatov - On Professionalism and Myths in the History of Russian Science
and Philosophy.................................................................. 99
Discussion on Ideal at Ilyenkov
Tom Rockmore - Ilyenkov on Ideals, Objectification and Value....................... 108
David Bakhurst - Response to Tom Rockmore’s “Ilyenkov on Ideals, Objectification
and Value»..................................................................... 116
Sergey Mareyev - Response to T. Rockmore (in Defence of Idealism).................. 121
Aleksandr Buzgalin - Reification Objectification and Alienation: Actuality of Abstract
Philosophical Discussions...................................................... 124
Tom Rockmore - Response to my Critics...............................................130
Atomism and World Culture
Atomism / Atomistic Approach in Physics and Mathematics and Cultural Context (Round
Table Discussion). Participants: V. Aristov, V. Arshinov, V. Budanov, I. Gerasimova,
A. Lipkin, V. Lysenko, E. Mamchur, L. Manevich, Yu. Manin, M. Rubets, A. Sevalni-
kov, VI. Vizgin. Edited by Victoria Lysenko and Maria Rubets..................... 131
Elena Mamchur - The Destiny of Atomism in Modem Science and Structural Realism... 158
Viktoria Lysenko - The Concept of Varna in Indian Thought and the Atomistic
Approach......................................................................... 168
223
History of Philosophy
Artem Yunusov - The Problem of Chronology of Logical Treatises of Aristotle in
Studies of XXth century Scholars.............................................. 179
Elena Chertkova - Utopia as “Philosophical Project”.............................. 190
Helen Shentseva - Risome vs Network.............................................. 202
Book Reviews
Andrey Kolganov, Elena Zotova - Russian Marxism: Georgy Valentinovich Plekhanov,
Vladimir Ilyich Ulyanov (Lenin). / A.V Buzgalin, B.I. Prushinin (Eds.). Moscow:
Russian Political Encyclopedia (ROSSPEN), 2013. 591 p. (In Russian).............. 211
David Epstein - The Road to Freedom. Critical Marxism on the Theory and Practice of
Social Liberation. Editorship of B.F. Slavin. M.: Publishing house LENAND, 2013.
688 S. (The Library of Journal “Alternatives”, In Russian)....................... 214
Authors (in Russian)............................................................. 219
Authors (in English)............................................................. 221
Сдано в набор 10.02.2015 Подписано к печати 27.04.2015 Дата выхода в свет 26.05.2015
Формат 70 х 100'/16 Офсетная печать Уел. печ.л. 18.2 Усл.кр.-отт. 9.2 тыс. Уч.-изд.л. 21.8
Бум.л. 7.0 Тираж 499 экз. Зак. 103 Цена свободная
Учредители: Российская академия наук, Президиум РАН
Издатель: Российская академия наук. Издательство “Наука”, 117997 Москва, Профсоюзная ул., 90
Адрес редакции: 119049 Москва, Мароновский пер., 26
Телефон 8 (499) 230-79-56
Оригинал-макет подготовлен издательством “Наука” РАН
Отпечатано в ППП «Типография “Наука”», 121099 Москва, Шубинский пер., 6
224