СОВРЕМЕННЫЕ
РУССКІЕ ПИСАТЕЛИ
Толстой—Тургеневъ—Достоевской
СОЧИНЕНІЕ
Мельхіора де-Вогюэ
•аніе 03, 0*1. сііэарайиеіза
Типографія В. Ѳ. Рйхгеръ, Тверская, домъ Мартынова
ДѵНесхсзза. — ІЕВЕЬГГ

ЛЕВЪ ТОЛСТОЙ.
ДГ'раф'ТЁэ Левъ Толстой
Наконецъ долженъ же я рѣшиться и заговорить о
немъ. Проходятъ годы, постоянно перечитываю я его
творенія и постоянно откладываю минуту подробнаго
изученія ихъ. Не имѣя никакого притязанія на догмати-
ческую критику, я искренно разскажу, что меня смущало.
Вотъ писатель, поставленный общественнымъ мнѣні-
емъ его соотечественниковъ безспорно на первое мѣсто
въ ряду од „ '-ѵ Онъ пишетъ на языкѣ, пока еще
мало распространенномъ, и до послѣдняго времени слухи
о немъ не переходили границъ его отечества. Въ Рос-
сіи передо мной восхищались сочиненіями Толстого,
уговаривали прочитать ихъ. Раскрывая его книгу, я ис-
пытывалъ недовѣріе, свойственное каждому Французу,
да и многимъ другимъ, недовѣріе относительно сочиненія,
не црославленнаго общественнымъ голосомъ; а извѣст-
но, что для насъ голосъ общества - это голосъ Парижа.
•Однако, за предѣлами шумнаго города еще очень велика
и человѣческіе умы весьма разнообразны—иногда вели-
ки и могущественны и могутъ оказывать вліяніе на мі-
ровыя судьбы... Я началъ читать важнѣйшее изъ сочи-
неній Толстого, „Войну и Миръ.“ По мѣрѣ того, какъ
я подвигался впередъ, любопытство превращалось въ
- 6 -
удивленіе, а удивленіе смѣнилось восторгомъ предъ без-
страстнымъ судьей, требующимъ отчета отъ всякаго про-
явленія жизни, заставляющимъ душу' человѣка выдать,
всѣ свои тайны. Я чувствовалъ себя увлеченнымъ те-
ченіемъ спокойной рѣки, въ которой я не находилъ дна.
Это протекала жизнь, унося на своихъ волнахъ сердца
людей, раскрытыя во всей сложности и правдѣ жизнен-
ныхъ движеній. Я вырвался изъ-подъ обоянія и отложилъ
на время свои заключенія. Кто сочувствовалъ когда ни-
будь томленію несчастнаго барана, который, по волѣ
пастуха, долженъ первымъ изъ своихъ товарищей ска-
кнуть въ воду, тотъ пойметъ мои колебанія. Черезъ дол-'
гіе промежутки времени я перечитывалъ „Войну и Миръ14,,
и другія сочиненія Толстого, и что же? впечатлѣніе вы-
ростало болѣе и болѣе, я "все сильнѣе подчинялся го-
сподству великаго таланта. Я не говорю „великаго ума,14
и позднѣе покажу, какія важныя исключенія слѣдуетъ
тутъ сдѣлать. Я старался искать точекъ сравненія для
того, чтобы принизить изучаемый предметъ, — мнѣ ка-
жется, это свойственно человѣческой природѣ и дѣлает-
ся инстинктивно на зло разуму, учащему не сравни-
вать,— но не могъ найти никакихъ сравненій. Самое
досадное,—а между тѣмъ здѣсь вѣрнѣйшій способъ оцѣн-
ки,-—это то, что послѣ книгъ Толстого, почти всѣ ро-
маны казались мнѣ слабыми, лживыми, однимъ словомъ— -
надоѣдали мнѣ.
Между тѣмъ, въ Петербургѣ перевели „Войну и Миръ14’
на Французскій языкъ, и небольшое количество экземпля-
ровъ прислано было въ Парижъ. Наконецъ-то я могъ.-
провѣрить себя и успокоиться на мягкомъ изголовьи чу-
жого мнѣнія. Принялся я за дѣло и началъ при-
ставать къ друзьямъ: читали вы „Войну и Миръ?14 Бо-
лѣе искренніе энергично отбивались при одномъ ужаса-
ющемъ видѣ трехъ толстыхъ томовъ, казавшихся вызо-
вомъ, брошеннымъ намъ, дѣловымъ людямъ.-Мнѣ отвѣ-
— Ч~
чали, что трехтомный романъ годится развѣ для обита-
телей степей, что онъ запоздалъ, слѣдовало ему поя-
виться въ эпоху дилижансовъ, когда его можно было
прикончить во время восьмидневнаго пути отъ Парижа.
до Тулузы, а теперь, когда всю Францію можно проѣ-
хать въ двадцать четыре часа, романъ долженъ поспѣ-
шать какъ экстренный поѣздъ, въ которомъ его чита-
ютъ. Противъ такого сужденія кочегара возражать было
нечего. Многіе другіе откровенно признавались мнѣ, что
книга эта кажется имъ просто скучною.
Наконецъ, нѣкоторые раздѣлили мое восхищеніи. Тур-
геневъ разсказывалъ мнѣ, что Флоберъ, незадолго до
своей смерти, пробѣгая книгу Толстого, топалъ ногами
отъ восторга и восклицалъ своимъ громовымъ голосомъ:
„Да это Шекспиръ, это Шекспиръ!" Менѣе знаменитые,
но, быть можетъ, болѣе заслуживающіе довѣрія, цѣни-
тели провозгласили сочиненіе безподобнымъ. Это было
также мнѣніемъ нѣкоторыхъ людей со вкусомъ, изъ хо-
рошаго общества. Мнѣ всегда будутъ казаться подо-
зрительными книга или картина, если онѣ не удовлетво-
рятъ въ одно и то же время какъ профессіональныхъ
критиковъ, разбирающихъ на основаніи принципа, такъ
и избранную часть общества, судящую по инстинкту
тѣхъ, кого называли нѣкогда порядочными людьми. Ска-
жутъ,пожалуй, что для меня только поклонники Толстого
представляются порядочными людьми. Пусть же тотъ,
кто когда нибудь разсуждалъ иначе, первый броситъ въ
меня камень.
Такіе, собранные въ хорошихъ мѣстахъ, голоса обод-
ряютъ и меня загово'рить наконецъ. Но сколько еще,
однако, причинъ для колебанія! Я хочу быть вполнѣ
добросовѣстнымъ, сказать все, что думаю, объявить,
что этотъ писатель, когда хочетъ быть единственно ро-
' манистомъ, есть великій художникъ, принадлежитъ къ
наиболѣе великимъ, къ тѣмъ, которые кладутъ отпеча-
— 8 —
токъ своихъ именъ на цѣлый вѣкъ. Развѣ же говорятъ ‘
такія преувеличенія, развѣ вѣрятъ имъ, въ особенности
когда говорятъ это о современникѣ, еще не умершемъ,
современникѣ, котораго можно видѣть каждый день, одѣ-
таго въ сюртукъ, съ бородой, за обѣдомъ, за чтеніемъ
газеты? Онъ получаетъ деньги отъ своего издателя, поль-
зуется'процентамп сънпхъ,—однимъ словомъ,совершаетъ
всѣ обыденныя житейскія дѣла. Какимъ образомъ можно
говорить о величіи тамъ, гдѣ не исчезла еще послѣдняя
щепоть пепла, прежде чѣмъ имя не преобразилось и не
просвѣтлѣло подъ накопившимся преклоненіемъ поколѣ-
ній? Тѣмъ хуже. Я такъ проникнутъ его величіемъ, что
онъ является предо мной какъ почившій. Другое затруд-
неніе. Если и безъ того смѣшно сказать: „возьмите мо-
его медвѣдя, “то на сколько же становится страннымъ,
когда не можешь даже показать этого медвѣдя, а нуж-
но посылать любопытствующихъ отыскивать его на сѣ-
верномъ полюсѣ. Прежде чѣмъ переводъ дастъ пуб-
ликѣ возможность провѣрить мое мнѣніе, какъ буду
я разсуждать и анализировать неизвѣстное сочиненіе,
чрезвычайно сложное п разнообразное? Какъ начать,
чтобы сдѣлать видимымъ это облако, не проходившее;
по нашему небу?
Къ счастью, пройдетъ немного времени, и всѣ будутъ
имѣть возможность судить дѣло по документамъ. Изда-
тель, заботящійся объ интересахъ науки и литературы
болѣе чѣмъ о своихъ собственныхъ, пожелалъ сдѣлать
попытку: .Война и Миръ" появится въ скоромъ времени
въ собраніи иностранныхъ романовъ, изданія Фирмы Га-
шетгь. Съ другой стороны намъ подаютъ надежду на
скорый переводъ другаго романа Толстого -Анна Ка-
ренпнаи. Итакъ,большинство скоро выскажется: подтвер-
дитъ-лп оно восторги тѣхъ, кто съ самаго начала под-
дался очарованію? Большинство, какъ старикъ Гомеръ,
дремлетъ иногда, и дремлетъ очень долго. Я ожидаю, что
— 9 -
насъ обвинятъ за энтузіазмъ, и наша литературная кри
тика потеряетъ репутацію. Ну, и что же потомъ? Отни-
ыутъ-лп у насъ прекрасные часы, проведенные за пре-
восходною книгою? Унпчтожатъ-ли наслажденіе найти ху-
дожника. къ которому возвращаешься постоянно, чтобы
научиться отъ него тому, какъ совершается жизнь че-
ловѣческая? Нѣтъ, осужденіе подѣйствуетъ не болѣе,
чѣмъ дѣйствуютъ на влюбленнаго доводы холоднаго ра-
зума, доказывающаго, что любимая женщина некрасива.
Я считаю себя обязаннымъ, прежде чѣмъ идти далѣе,
высказать читателю эту исповѣдь, познакомить его съ
своими затрудненіями, колебаніями и пристрастіемъ, въ
которомъ я открыто сознаюсь.
I.
Мы впдѣли, какъ въ произведеніяхъ Тургенева наро-
дился въ Россіи романъ общественныхъ нравовъ, и какъ
этотъ романъ, съ первыхъ-же шаговъ, какъ-бы удовле-
творяя склонности народнаго ума, направился въ сто-
рону психологическаго наблюденія,—вѣрнѣе было бы ска-
зать,созерцанія. чтобы яснѣе оттѣнить спокойствіе, смяг-
чающее у этого писателя нравственную пытливость. Тур-
геневъ, получившій выдержку западнаго воспитанія, не
уклоняется замѣтнымъ образомъ отъ привычныхъ для
насъ Формъ. Онъ составляетъ свои разсказы сообразно
нашимъ требованіямъ: медленное и простое, но единое
дѣйствіе, развитіе одной страсти или одного характера.
Въ своихъ сочиненіяхъ онъ старается прежде всего удов-
летворить требованіямъ искусства и не претендуетъ уста-
навливать философскія системы. Входя въ кругъ его про-
изведеній, мы не чувствуемъ себя потерянными, стѣны
дома намъ знакомы, обитатели его живутъ по нашему
образцу, и мы удивляемся только ихъ иностранному вы-
говору.
— 10 —
Толстой поражаетъ насъ совершенною неожиданностью.’
Это идетъ Скифъ, настоящій Скифъ, который сразу пе-
ревернетъ всѣ наши умственныя привычки. Онъ высту-
пилъ въ свѣтъ почти въ то-же время, какъ и Тургеневъ-
хотя моложе послѣдняго десятью годами. Первый большой
романъ Толстого напечатанъ одновременно съ появле-
ніемъ „Отцовъ и Дѣтей11, но между двумя писателями
лежитъ цѣлая пропасть. Тургеневъ опирался еще на
преданія прошедшихъ временъ и европейскаго мастер-
ства, онъ приносилъ съ собой точные инструменты, за-
имствованные у насъ. Толстой разорвалъ связи съ про-
шедшимъ, отбросилъ рабство иностранной манеры. Это
новая Россія,устремившаяся во тьму, напоиски новыхъ,
своихъ собственныхъ путей, упрямо отрицающая ука-
занія нашего вкуса и часто непонятная для насъ. Не
требуйте, чтобы она ограничивала себя; она менѣе всего
способна къ этому. Не требуйте, чтобы она сосредото-
чила вниманіе на одномъ пунктѣ и подчинила воззрѣнія
на жизнь одной доктринѣ. Эта страна требуетъ литера-
турныхъ произведеній, отражающихъ нравственный ха-
осъ, среди котораго она страдаетъ. Является Толстой
я даетъ ей такое отраженіе. Прежде всѣхъ и болѣе чѣмъ '
кто либо другой, онъ представляетъ собою въ одно и
то же время изъяснителя и проповѣдника того состоянія
русскаго духа, которое получило названіе нигилизма.,
Розыскивать,насколько онъ объяснилъ это настроеніе,
насколько онъ распространилъ его, значило бы вертеться
въ старомъ безвыходномъ кругу. Дѣло художника двой-
ное: онъ какъ зеркало,которое собираетъ лучи и отра-
жаетъ ихъ назадъ съ удесятеренною силою, палящіе, за-
жигающіе огонь. Въ недавно написанной религіозной
исповѣди романистъ, превратившійся въ богослова, въ
пяти строкахъ разсказываетъ намъ исторію своей духов-
ной жизни: „Я прожилъ на свѣтѣ пятьдесятъ пять лѣтъ,
исключая четырнадцати или пятнадцати лѣтъ дѣтства;
— 11 -
я прожилъ тридцать пять лѣтъ нигилистомъ, въ прямомъ
значеніи этого слова, не соціалистомъ или революціо-
неромъ, какъ принято искажать смыслъ этого слова, но
нигилистомъ, т. е. не имѣя никакой вѣры“. Намъ не
нужно было такого запоздалаго признанія. Нсѣ произ-
веденія человѣка громко провозглашали эту мысль, не
смотря на то, что страшное слово ни разу не было про-
изнесено. Поверхностные критики назвали Тургенева от-
цомъ нигилизма только потому, что онъ далъ названіе
болѣзни и описалъ нѣкоторые ея случаи. Точно также
можно утверждать, что холера занесена къ намъ пер-
вымъ докторомъ, составившимъ ея діагнозъ, а не пер-
вымъ больнымъ, постигнутымъ ея припадками. Турге-
невъ распозналъ болѣзнь и изучалъ ее со стороны. Тол-
стой страдалъ ею самъ съ перваго дня, сначала не со- і
, знавая даже своего состоянія. Переполненная душа его
на каждой страницѣ его произведеній громко заявляетъ
о томленіи, тяготѣвшемъ надъ всѣмъ духовнымъ міромъ
.его народа. Если правда, что наиболѣе интересныя изъ
книгъ тѣ, въ которыхъ яснѣе отражается состояніе из-
вѣстной части человѣчества въ данную историческую
минуту, то нашъ вѣкъ не производилъ еще ничего бо-
лѣе интереснаго, чѣмъ сочиненія Толстаго.
х По странному, но часто встрѣчающемуся противорѣ-
чію, этотъ смущенный, колеблющійся умъ, утопающій
въ туманѣ нигилизма, одаренъ безподобной ясностью и
проницательностью въ точномъ, почти научномъ наблю-
деніи проявленій жизни. Относительно всѣхъ земныхъ яв-
леній, какъ внѣшняго, такъ и внутренняго міра человѣ-
ка, взглядъ его вѣренъ, быстръ, аналитиченъ. Прежде
всего идетъ чувственная дѣйствительность, затѣмъ игра
страстей, самыя мимолетныя, незамѣтнѣйшія побужденія
дѣйствій, наиболѣе тонкое безпокойство совѣсти. Можно
сказать что умь англійскаго химика вселился въ душу
индійскаго буддиста. Пусть кто хочетъ возьмется разо-
— 12 —
брать такое странное соединеніе—кто сможетъ объяснить
его, тотъ объяснитъ всю Россію. Толстой прохаживается
среди человѣческего общества съ простотой п естествен-
Л ностью, которая какъ будто запрещена нашимъ писате-
лямъ. Онъ смотритъ, слушаетъ и затѣмъ закрѣпляетъ
отголосокъ, отпечатываетъ образъ того, что онъ слы-
шалъ и видѣлъ,съ такой естественностью и правдивостью,
что невольно вызываетъ восклицаніе восторженнаго одо-
бренія. Онъ еще недоволенъ, когда соберетъ разбросан-
ныя черты общественной физіономіи. Съ какой-то мелоч-
ной страстностью онъ разлагаетъ ихъ до самыхъ пос-
лѣднихъ составныхъ частей, постоянно старается разы-
скать, какъ и почему произошло то пли другое дѣйствіе.
За видимымъ поступкомъ онъ преслѣдуетъ производя
.. щую мысль и не оставитъ ее до тѣхъ поръ, пока не об-
нажитъ ее, извлеченную изъ сердца со всѣми ея тайны-
ми, мельчайшими корнями. Къ несчастью, любознатель-
ность е о не останавливается на этомъ,—онъ хочетъ уз
нать общія отношенія жизненныхъ явленій, представляю-
щихъ ему такую вѣрную почву, когда онъ разсматриваетъ
ихъ въ отдѣльности; онъ-стремится подняться до зако-
повъ, управляющихъ этими отношеніями, возвыситься
до недостижимыхъ причинъ. Тогда свѣтлый взглядъ по-
мрачается, неустрашимый изслѣдователь теряетъ почву,
погружается въ бездну философскихъ противорѣчій и въ
самомъ себѣ, вокругъ себя, видитъ только мракъ и пус-
тоту. Чтобы наполнить пустоту, освѣтить этотъ мракъ,
лица, которыхъ онъ заставляетъ говорить, предлагаютъ
бѣдныя метафизическія объясненія и сами, возмущенные
такими школьными глупостями, отвертываются отъ сво-
ихъ объясненій.
По мѣрѣ того какъ Толстой подвигается далѣе въ жиз-
ни, путемъ своего романа, все болѣе и болѣе колеблясь
во всеобщемъ сомнѣніи, онъ начинаетъ подавлять хо-
лодной ироніей тѣхъ изъ дѣтей своего воображенія, ко-
— 13 —
торые пытаются вѣровать, приложить къ жизни какую
нибудь опредѣленную систему. Но вдругъ изъ-подъ ви-
димаго холода проступаетъ внезапное рыданіе сердца,
жадно ищущаго вѣчности. Наконецъ, утомленный сомнѣ-
ніями, измученный поисками, онъ убѣждается, что всѣ
разсчеты разумъ приводятъ неизбѣжно только къ постыд-
ному банкротству, и очарованный мистицизмомъ, давно
подстерегавшимъ безпокойную душу, нигилистъ внезап-
но падаетъ къ подножію Божества. Какого божества —
мы скоро это увидимъ. Заканчивая эту статью, я дол-
женъ буду разсказать о странной Фазѣ, въ которую всту-
пила мысль писателя Надѣюсь сдѣлать это со всево-
зможной сдержанностью,обязательной относительно жи-
вущаго еше человѣка и съ полнымъ уваженіемъ долж-
нымъ каждому искреннему убѣжденію. Для меня нѣтъ
ничего болѣе любопытнаго какъ разсказъ Толстого о со-
стояніи его души. Въ этомъ разсказѣ всецѣло, на пол-
номъ свѣтѣ, видный въ уменьшенномъ видѣ съ высоты.
отразился переломъ, переживаемый въ настоящее время
духовнымъ міромъ Россіи. Толстой представляетъ собою
законченный типъ. Онъ вліятельный представитель мно-
жества умовъ и пытается расказать то, что другіе чув-
ствуютъ безсознательно.
Графъ Левъ Толстой родился въ 1828 году. Въ нас
тоящее время ему пятьдесятъ девять лѣтъ.Внѣшняя жизнь
его не даетъ никакой пиши романическому интересу.
Такъ живетъ почти каждый русскій дворянинъ. Сначала
—деревня, родительскій домъ, затѣмъ Казанскій универ-
ситетъ. Отъ иностранныхъ учителей онъ получилъ то
образованіе, которое кладетъ на высшіе классы русска-
го общества ихъ космополитическій отпечатокъ. Послѣ
университета, онъ служилъ въ артиллеріи, на Кавказѣ,
а во время крымской войны былъ, по собственной прось-
бѣ, переведенъ въ Севастополь, гдѣ и выдержалъ зна-
менитую осаду, описанную имъ въ трехъ замѣчатель-
- 14 -
ныхъ разсказахъ: .Севастополь въ декабрѣ, въ маѣ, въ
августѣ1*. Выйдя послѣ войны въ отставку, графъ Толстой
путешествовалъ и жилъ въ Петербургѣ и Москвѣ въ сре-
дѣ общества, къ которому принадлежитъ по рожденію.
Онъвпдѣлъ придворный кругъ, какъ видѣлъ войну, п всю-
ду проникалъ тѣмъ внимательнымъ, неумолимымъ взгля-
домъ, который одновременно удерживаетъ, какъ Форму,
такъ и сущность вещей, срываетъ повсюду маски и за-
глядываетъ во всѣ сердца. Проведя нѣсколько зимъ въ
свѣтскомъ обществѣ, онъ покинулъ столичную жизнь,
отчасти, какъ говорятъ, для того, чтобы уклониться отъ
нѣкоторыхъ литературныхъ партій, желавшихъ его за-
вербовать. Около 1860 г. онъ женился и посевялся въ
родовомъ помѣстьѣ близъ Тулы, гдѣ и' прожилъ безвы-
ѣздно почти двадцать пять лѣтъ. Вся исторія этой жизни
есть исторія мысли, безпрерывно работающей надъ са-
мою собой. По слегка только замаскированной автобіо-
графіи, озаглавленной: «Дѣтство. Отрочество и Юность»
мы можемъ прослѣдить какъ мысль эта зарождается, оп-
редѣляетъ свои качества и исповѣдуетъ первыя сомнѣ-
нія. Мы присутствуемъ при дальнѣйшемъ развитіи этой
мысли въ двухъ большихъ романахъ «Война и Миръ»,
и - Анна Каренина- и слѣдимъ за нею, пока, наконецъ,
какъ и можно было предвидѣть, она не заканчиваетъ
свое теченіе въ богословскихъ и нравственныхъ сочи-
неніяхъ, которыя, вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ по-
глощаютъ всю умственную дѣятельность автора.
с Если не ошибаюсь, повѣсть, или скорѣе отрывки изъ '
романа, подъ заглавіемъ „Казаки“, должна быть пер-
вымъ произведеніемъ писателя, бывшаго тогда еще кав-
казскимъ офицеромъ. Повѣсть эта менѣе обработана,
чѣмъ другія творенія Толстого, но въ то же время, быть
можетъ, въ ней яснѣе всего выступаетъ ранняя ориги-
нальность его ума. стремленіе и даръ видѣть и переда-
вать только чистую, не прикрашенную истину. „Казаки1;
- 15 -
начинаютъ новую литературную эпоху, провозглаша-
ютъ окончательный разрывъ съ байронизмомъ и роман-
тизмомъ вь центрѣ тѣхъ самыхъ укрѣпленій, гдѣ въ про-
долженіи тридцати дѣтъ удерживались эти могучіе вла-
стители, Въ теченіи первой половины текущаго столѣ-
тія Кавказъ былъ для Россіи тѣмъ, чѣмъ Африка слу-
жила для насъ. Это была страна мечтаній и приключе-
ній, куда сильнѣйшіе и безумнѣйшіе равно приходили
расточать избытокъ своей юности Но въ то время, ко-
гда Алжиръ возвращалъ намъ только хорошихъ офице-
ровъ, въ ТифлисѢ зарождались поэты. Легко понять оча-
рованіе волшебной страны: она давала русской моло-
дости то, чего у нея не было, давала горы, сіяніе солн-
.ца, свободу. Тамъ, на. концѣ томительной снѣжной рав-
нины, поднимался Эльборусъ, „вершина блаженныхъ11,
сверкая въ лазури блестящими ледниками. За горой про-
стиралась очарованная страна—Азія. Тамъ природа рос-
кошна, народъ живописенъ, подъ тѣнью платановъ раз-
дается журчанье ручьевъ, и кабардинскія дѣвы танцу-
ютъ въ аулахъ надъ Терекомъ. А жизнь въ лѣсу, на
бивуакѣ, а слава, пріобрѣтенная подъ знаменами леген-
дарныхъ героевъ: Паскевича, Ермолова, Барятинскаго!
Все пресыщенное, или вообразившее себя разочарован-
нымъ, среди скуки Петербургской жизни, устремилось
туда. Ко всѣмъ имъ можно было примѣнить стихъ Мюссе:
„Оип прочитали Корсара, Маш|>реда и Лару“.
А вліяніе Байрона надъ тѣмъ поколѣніемъ было такъ ве-
лико, что его предубѣжденный взглядъ разсматривалъ во-
стокъ,среди котораго жило оно, сквозь призму Фантазіи
поэта. Всѣ разыгрывали Чайльдъ Гарольда и привозили
съ собою стихи. Нѣкоторыя изъ этихъ стихотвореній
сдѣлались безсмертными —Пушкинъ, Лермонтовъ, Гри-
боѣдовъ писали на Кавказѣ. Но въ Пушкинскомъ „Кав-
казскомъ Плѣнникѣ1'- и Лермонтовскомъ „Демонѣ0 зат-
верженные уроки видоизмѣняютъ природу и людей. Ди-
- 16 -
кія лезгиі ки превращаются въ чувствительныхъ героинь,
сестеръ Абидосской невѣсты п Гаиде.
Привлекаемый, какъ и многіе другіе, магнитною си-
лою этихъ горъ, Толстой, т. е. Оленинъ, герой „Каза-
ковъ14 (я очень склоненъ думать, что они составляютъ
одно и то же лицо), въ одну прекрасную ночь, послѣ,
прощальнаго товарищескаго ужина, выѣзжаетъ изъ Мо-
сквы. Снѣдаемый болѣзнью цивилизованнаго человѣка,
„этой вѣчной скукой впившейся въ кровь, передаваемой
изъ поколѣнія въ поколѣніе11, Оленинъ отбрасываетъ на-
задъ, какъ старое платье, всѣ свои обычныя идеи. Трой-
ка уноситъ его въ неизвѣстное; онъ мечтаетъ объ уми-
ряющемъ вліяніи первобытной жизни, о новыхъ впечат-
лѣніяхъ, новой любви. Здѣсь еще звучитъ Байроновская
нота,—этотъ прологъ могъ быть написанъ и Лермон-
товымъ, но подождите! Вотъ нашъ путешественникъ
устроился на одномъ изъ маленькихъ казачьихъ постовъ,
затерянныхъ въ первой линіи по рѣкѣ Тереку. Опъ ве-
детъ такую же жизнь, какъ и его новые друзья, при-
нимаетъ участіе въ ихъ набѣгахъ и охотахъ, за воспи-
таніе его взялся старый горецъ, очень напоминающій
ПатФайндера изъ романа Фенимора Купера. Понятно,
что Оленинъ влюбляется въ дочь своего хозяина, Марь-
яну.
Какимъ же образомъ успѣлъ Толстой помолодить этотъ
устарѣвшій и изношенный востокъ? Очень просто—онъ
возвратилъ ему его настоящій, естественный видъ. Онъ
замѣнилъ лирическія видѣнія своихъ предшественниковъ
прямымъ взглядомъ на вещи и людей. Съ первой мину -*
ты своего столкновенія съ азіатами, онъ понялъ, что
было бы нелѣпымъ ребячествомъ искать въ этихъ лю-
дяхъ, руководимыхъ исключительно только инстинктомъ,
нашей утонченности мысли и чувства, нашей театраль-
ной постановки страстей. Въ роковомъ недоразумѣніи
между чувствомъ цивилизованнаго человѣка и сердцемъ-
- 17 —
полудикаго созданія, въ невозможности слить въ одно
двѣ разнокачественныя души, Толстой завязалъ рома-
ническій интересъ своего разсказа. Оленинъ могъ сколь-
ко угодно хотѣть упростить свое чувство, но нельзя
перемѣнить натуру, нельзя возвратиться въ первобыт-
ное состояніе только отъ того, что надѣнешь кавказ-
скую шапку. Его любовь не можетъ освободиться отъ
умственныхъ осложненій, которыми наше воспитаніе
надѣляетъ это чувство. „Самое ужасное и самое слад-.
кое въ моемъ положеніи то, что я чувствую, что я по-
нимаю ее, а она никогда не пойметъ меня. Она не пой-
метъ не потому, что она ниже меня; напротивъ, она не
должна понимать меня. Она счастлива; она, какъ при-
рода, ровна, спокойна, и сама въ себѣа. -
Фигура дикой и загадочной молодой азіатки обрисо-
вана съ необыкновенной рельефностью. Тотъ, кто изу-
чалъ востокъ и убѣдился въ лживости восточныхъ ти-
повъ, сфабрикованныхъ европейской литературой, най-
детъ въ „ Казакахъ11 поразительное отраженіе этого
нравственнаго міра, столь несходнаго съ нашимъ. Тол-
стой только потому и могъ настолько осязательно пред-
ставить намъ этотъ міръ, что онъ рисуетъ его среди
окружающей и объясняющей его природы. Легкая идил-
лія служитъ предлогомъ для великолѣпныхъ и подроб-
ныхъ описаній Кавказа. Степи, лѣсъ, горы живутъ и
дышатъ, какъ и ихъ обитатели. Какъ оркестръ, направ-
ляющій пѣніе хора, великіе голоса природы покрываютъ
и поддерживаютъ человѣческій голосъ. Никогда уже впо-
слѣдствіи художникъ, отдавшійся вполнѣ изученію чело-
вѣческаго сердца, не находилъ въ себѣ того глубокаго
чувства природы, того наплыва пантеизма, который за-
ставляетъ Оленина восклицать: „Счастье—это быть съ
природой, видѣть ее, говорить съ ней!“
I Пантеизмъ и пессимизмъ, вотъ два главныя направ-
2
— 18 -
ленія, между которыми, казалось, колебался вначалѣ
умъ Толстого. „Три смерти^, отрывокъ, который былъ
переведенъ мною, ясно отражаетъ такое направленіе.
Кто думаетъ менѣе, умираетъ проще, тотъ лучше
и счастливѣе. Съ этой точки зрѣнія крестьянинъ сто-
итъ выше барина, дерево выше крестьянина, п смерть
срубленнаго дуба приноситъ міру больше печали,
чѣмъ смерть старой княгини. Опредѣленіе Руссо,
что мыслящій человѣкъ не только извращенное живот-
ное, но просто изуродованное растеніе, получаетъ у
Толстого самое широкое примѣненіе. Однако пантеизмъ'
это—еще попытка разумнаго объясненія міра: нигилизмъ
скоро раздѣлается и съ нимъ. Чудовище уже поглотило
все внутреннее содержаніе души, хотя человѣкъ не впол-
нѣ еще сознаетъ свое состояніе. Легко убѣдиться въ
этомъ, прочитывая интимныя замѣтки, написанныя ме-
жду 1851 и 1857 'годами, собранныя подъ названіемъ-
„Дѣтство, Отрочество, Юность^. Это дневникъ пробу
ждающейея умственной жизни; онъ раскрываетъ передъ
нами, какъ складывался нравственный міръ Толстою.
Авторъ дѣлаетъ попытку приложить къ собственному
своему существу тотъ проникающій неумолимый ана-
лизъ, который онъ внесетъ впослѣдствіи въ изученіе об-
щества. Онъ поднимаетъ руку на самого себя, прежде
чѣмъ дать почувствовать силу ея другимъ. Это замѣ
нательная книга. Она страдаетъ длиннотами, мѣстами
вовсе незначительна; Диккенсъ показался бы кратокъ
по сравненію съ русскимъ писателемъ. Описывая, на-
примѣръ, самый обыкновенный переѣздъ изъ деревни въ
Москву, Толстой пересчитываетъ всѣ повороты дороги,
не пропуститъ ни одного прохожаго, ни одного версто-
ваго столба. Но такая болѣзненная наблюдательность,
докучливая, пока прилагается къ мелочамъ, дѣлается
могучимъ оружіемъ въ примѣненіи къ духовному міру,
когда она становится психологіей. Это свѣіъ, брошен-
— 19 -
ный въ тайники совѣсти: человѣкъ видитъ и рисуетъ
себя, безъ малѣйшей поблажки самолюбію, некрасивымъ,
со всѣмъ глупымъ тщеславіемъ, неблагодарностью и не
довѣріемъ угрюмаго ребенка. Позднѣе мы встрѣтимъ это-
го ребенка въ главныхъ лицахъ большихъ романовъ и
увидпмъ, что натура его не измѣнилась. Я приведу здѣсь
два отрывка, которые покажутъ намъ нигилизмъ въ са-
момъ его зародышѣ, въ умѣ шестнадцати-лѣтняго маль-
чика: -Ни однимъ изъ философскихъ направленій я не
увлекался такъ, какъ скептицизмомъ, который одно время
довелъ меця до состоянія близкаго къ сумасшествію. Я
воображалъ, что кромѣ меня никого и ничего не суще-
ствуетъ во всемъ мірѣ, что предметы не предметы, а
образы, являющіеся только тогда, когда я на нихъ обра-
щаю вниманіе, и что. какъ скоро я перестаю думать о
нихъ, образы эти тотчасъ же исчезаютъ. Однимъ сло-
вомъ, я сошелся съ Шеллингомъ въ убѣжденіи, что су-
ществуютъ не предметы, а наше отношеніе къ нимъ.
Были минуты, что- я. подъ вліяніемъ этой постоянной
идеи, доходилъ до такой степени сумасбродства, что ино*
гда быстро оглядывался въ противоположную сторону»
надѣясь врасплохъ застать пустоту тамъ, гдѣ меня
не было. Слабый умъ мой не могъ проникнуть не-
проницаемаго. а въ непосильномъ трудѣ терялъ одно за
другимъ убѣжденія, которыя, для счастья моей жизни,
я никогда бы не долженъ былъ смѣть затрогивать. Изъ
всего этого тяжелаго моральнаго труда я не вынесъ ни-
чего, кромѣ изворотливости ума, ослабившей во мнѣ силу
голи, и привычки къ постоянному моральному анализу,
уничтожившей свѣжесть чувства и ясность разума“.
Строго говоря, этотъ отрывокъ могъ быть паписанъ
въ Германіи, здѣсь какъ будто слышится голосъ одно-
го изъ учениковъ Шеллинга.—Аміель не выразился бы
иначе. Но послушайте, что будетъ далѣе:, это уже бу-
- 20 -
детъ говорить настоящій Русскій и говорить отъ лица
чсѣхъ своихъ собратій: „Вспоминая свое отрочество п
особенно то состояніе духа, въ которомъ я находился
въ этотъ день, я весьма ясно понимаю возможность са-
маго ужаснаго преступленія, безъ цѣли, безъ желанія
вредить, но такъ—изъ любопытства, изъ безсознатель-
ной потребности дѣятельности. Бываютъ минуты, когда
будущее представляется человѣку въ столь мрачномъ
свѣтѣ, что онъ боится останавливать на немъ свои ум-
ственные взоры, прекращаетъ въ себѣ совершенно дѣя-
тельность ума и старается убѣдить себя, что будущаго
не будетъ и прошедшаго не было. Въ такія минуты,
когда мысль не обсуживаетъ впередъ каждаго опредѣ-
ленія золи, а единственными пружинами жизни остают-
ся плотскія инстинкты, я понимаю, что ребенокъ, по не-
опытности особенно склонный къ такому состоянію, безъ
малѣйшаго колебанія и страха, съ улыбкой любопыт-
ства, раскладываетъ и раздуваетъ огонь подъ собствен-
нымъ домомъ, въ которомъ спятъ его братья, отецъ,
мать, которыхъ онъ нѣжно любитъ. Подъ вліяніемъ этого
же временнаго отсутствія мысли,—разсѣянности почти,—
крестьянскій парень лѣтъ семнадцати, осматривая лез-
віе только что отточеннаго топора подлѣ лавки, на ко-
торой липомъ внизъ спитъ его старикъ отецъ, вдругъ
размахивается топоромъ и съ тупымъ любопытствомъ
смотритъ, какъ сочится подъ лавку кровь изъ разруб-
ленной шеи; подъ вліяніемъ этого же отсутствія мысли
и инстинктивнаго любопытства, человѣкъ находитъ ка-
кое то наслажденіе остановиться на самомъ краю об-
рыва и думать: а что если туда броситься? или приста-
вить ко лбу заряженный пистолетъ и думать: а что если
нажать гашетку? или смотрѣть на какое-нибудь важное
лицо, къ которому все общество чувствуетъ подобостра-
стное уваженіе, и думать: а что ежели подойти къ не-
- 21 -
му, взять его за носъ и сказать: „а ну-ка, любезный,
пойдемъ11...
Начиная съ этого времени, нигилизмъ и пессимизмъ—
нужны ли здѣсь два слова, можетъ ли одно изъ нихъ быть
отдѣлено отъ другаго?—служатъ руководящею нитью во
всѣхъ произведеніяхъ Толстого, небольшихъ повѣстяхъ,
предшествующихъ длиннымъ его романамъ. Одинъ изъ
этихъ разсказовъ: „Семейное Счастье*, передаетъ исторію
постепеннаго перерожденія чувства,приводящаго супру-
говъ отъ любви къ дружбѣ. Начало нѣсколько длинно, ра-
стянуто, но въ концѣ правдивость и простота картины,
безъ всякихъ романическихъ событій, въ силу одного
только яснаго отраженія жизни, оставляютъ захватыва-
ющее впечатлѣніе грусти. Переводъ этого разсказа могъ
бы ввести Французскую публику въ заблужденіе: его
можно принять за произведеніе одного изъ нашихъ мо-
лодыхъ романистовъ, рисующихъ жизнь въ неподкра-
шенномъ видѣ. Какое удивленіе будетъ, когда узнаютъ,
что простое и горькое изображеніе обыкновенной жизни
изобрѣтено было въ Россіи уже тридцать лѣтъ тому на-
задъ! Вѣроятно, нѣкоторыя философскія доктрины соот-
вѣтствуютъ и извѣстнымъ литературнымъ Формамъ; такъ,
пессимизмъ вызываетъ реальные пріемы въ искусствѣ и
литературѣ. Толстой, съ первыхъ же своихъ опытовъ,
примѣнялъ эти пріемы йо всей строгой послѣдователь-
ностью, которая только еще вырабатывается у насъ. Я
затрудняюсь даже въ выборѣ цитатъ; напримѣръ: сцена
смерти матери въ „Дѣтствѣ11, гдѣ запахъ трупа оттал
киваетъ сына отъ гроба, или описаніе дѣвичьей, кото-
рое могло бы выдержать сравненіе съ наиболѣе вызыва-
ющими страницами натуралистической литературы. Для
полнаго сходства недостаетъ немногаго,—именно, подчерк 
нутыхъ сальностей: въ этомъ отношеніи Толстой стоитъ
ниже насъ. Но я забѣгаю впередъ въ сближеніяхъ,—они
впослѣдствіи, силою самыхъ вещей’ сдѣлаются для меня
— 22 —
обязательными. Сначала я долженъ разсмотрѣть два глав^4
ныхъ произведенія писателя, въ которыхъ выразились
во всей полнотѣ, какъ талантъ его, такъ и кругъ міро-
воззрѣній. Мы дошли до той минуты, когда дарованія
его, небрежно расточавшіяся до сихъ поръ въ мелкихъ
очеркахъ и отрывочныхъ разсказахъ,сосредоточиваются
въ силѣ, воистину могущественной.
П.
-Война и Миръ- представляетъ намъ картину русска-
го общества во время наполеоновскихъ войнъ, съ 1805 по
1815г. Можно ли назвать романомъ это сложное сочиненіе?
Я не знаю. Безконечные ряды событій, портретовъ, раз-
мышленій, представляемыхъ намъ авторомъ разверты-
ваются вокругъ нѣсколькихъ вымышленныхъ лицъ; но'
настоящій герой эпопеи—это Россія въ своей отчаянной
іорьбѣ съ иностраннымъ нашествіемъ. Историческія ли-ч
іа: Александръ, Наполеонъ, Кутузовъ, Сперанскій за-
нимаютъ въ книгѣ почти одинаковое мѣсто съ вымыш-
ленными Фигурами. Простая и очень слабая нить рома-
нической интриги связываетъ отрывки исторіи, полити-
:;п, философія, безпорядочно набросанные въ этой энци-
клопедіи русской жизни. Попробуйте представить себѣ
динъ изъ романовъ Виктора Гюго, Бея МізегаЫез,
напримѣръ, перестроенный съ самаго Фундамента, му-
равьиной работой Диккенса, а затѣмъ снова пройденный
наблюдательнымъ и холоднымъ перомъ Стендаля, и вы,
ыть можетъ, получите нѣкоторое понятіе объ общемъ
построеніи этой книги, о полномъ сліяніи великаго эпи-
ческаго вдохновенія съ безконечно малыми данными ана-
лиза. Позволю себѣ сказать такъ: если бы Месонье за-
думалъ когда нибудь написать панораму,—не знаю уда-
лась ли бы ему такая попытка, но думаю, что она пред-
ъявила бы мнѣ лучшее сравненіе для того, чтобы дать
понятіе о двойномъ характерѣ романа Толстого.
— 23 —
Наслажденіе достается не даромъ. Какъ при восхож-
деніи на гору, путь иногда бываетъ неблагодаренъ и
твердъ, по временамъ можно заблудиться п затеряться,
нужно употребить усиліе и перенести усталость. Но за
то, когда достигнешь вершины и оглянешься назадъ—
вознагражденіе великолѣпно. Передъ вами развернется
необъятная страна. Кто никогда не всходилъ на высоту,
тотъ никогда не узнаетъ истиннаго вида страны, тече-
^нія ея рѣкъ, расположенія городовъ. Точно также ино-
странецъ, если онъ не прочелъ Толстого, напрасно бу-
детъ хвалиться знаніемъ русской жизни,а тотъ, кто за-
хочетъ написать исторію русской земли, можетъ сколько
угодно перерывать всѣ архивьц но если забудетъ загля-
нуть ігь этотъ неистощимый каталогъ русской жизни,
то напишетъ только безцвѣтную и безжизненную книгу.
У русской публики другія требованія, чѣмъ у пашей.
Надорванные множествомъ дѣлъ, занятій, идей, мы, когда
возьмемъ для развлеченія романъ, требуемъ отъ него
• легкой, свободно перевариваемой пищи. У русскаго че-
ловѣка болѣе свободныхъ часовъ, его общественныя от-
ношенія не такъ напряжены, и потому онъ. сохраняетъ
большій запасъ вниманія для идейной жизни. Онъ не
боится толстаго. Философскаго, переполненнаго идеямя
романа, заставляющаго работать мысль, какъ она ра-
ботаетъ надъ чисто научною книгою.
Кромѣ того, русскій умъ лишенъ нашего наслѣдствен-
наго классическаго образованія,которое позволяетъ намъ
выдѣлить какой либо характеръ пли дѣйствіе и замѣнить
-тысячью умозаключеній то, чего намъ ве показываютъ.
Русскій же умъ полагаетъ, что изображенія жизни долж
ны быть также сложны и противорѣчивы, какъ и самая
жизнь. Добросовѣстность его страдаетъ, если отъ него
утаятъ накую либо часть цѣлаго, гдѣ все держится тѣс-
ной зависимостью одно отъ другого. Мы, и наши братья
но происхожденію, наслѣдовали отъ латинскихъ учите-
- 24 -
лей духъ безусловнаго; сѣверные народы, славяне,и ан
гло-германцы, обладаютъ духомъ относительнаго, Идетъ-
ли дѣло о религіозныхъ вѣрованіяхъ, основаніяхъ права
илп литературныхъ пріемахъ, это глубокое раздѣленіе
европейскаго семейства бросается въ глаза на всемъ
протяженіи исторіи. Сравните „Циннуе Корнеля, „Бая-
зетае Расина, _3аируе Вольтера съ „Генрихомъ IVе,
„Ричардомъ 111“ Шекспира, или съ „Валенштейномъ“
Шиллера. Въ нашихъ произведеніяхъ всегда одна цен-
тральная Фигура, нѣсколько, изрѣдка поставленныхъ,
второстепенныхъ лицъ, строго ограниченный кругъ дѣй-
ствій. У англійскихъ и нѣмецкимъ трагиковъ, напротивъ,
бурная толпа стремится сквозь цѣпь послѣдовательныхъ
событій п, если можно такъ выразиться, представляетъ
собою, оторванный безъ подготовки, кусокъ общей жиз-
ни. Вотъ уже полвѣка, какъ мы привыкаемъ къ ино-
страннымъ литературамъ,и что же? Несмотря пи на что,
нашъ систематическій, объединяющій умъ едва лишь мо-
жетъ находить удовольствіе въ сбивчивомъ теченіи этихъ
крупныхъ произведеній. Мы восхищаемся „Отеллое или
„Ромео и Джульетой“, но я всегда буду подозрѣвать въ
неискренности француза,—за исключеніемъ, разумѣется,
немногихъ литературно образованныхъ людей,—который
началъ бы восхищаться -Ричардомъ ПІ“ или „Генрихомъ
IVе. Найдите-ка театральнаго директора, который осмѣ-
лился бы поставить на сцену эти драмы! Но настоящій
предметъ заведетъ насъ далеко, въ область печальныхъ
размышленій. Если справедливо, что мы представляемъ
въ мірѣ начало безусловнаго, а наши соперники начало
относительнаго, то надо сознаться, что европейская ци-
вилизація, которую мы столь долгое время строили на
первомъ изъ этихъ началъ, потихоньку выскользаетъ изъ
нашихъ рукъ, чтобы проникнуться другимъ. Духъ XIX
столѣтія можетъ быть названъ духомъ относительнаго.
Во всѣхъ философскихъ системахъ, начиная съ древнихъ
— 25 —
временъ, можно найти чувство сложности жизни, чело-
вѣческаго существованія, мысли, и, вслѣдствіе того, от-
носительности явлзній и умозаключеній. Но отходящій
вѣкъ впервые обобщилъ это чувство и изъяснилъ его
практическимъ примѣненіемъ. Уму прошедшихъ временъ,
нашему уму, ничего не стоило быть яснымъ, такъ какъ
онъ видѣлъ передъ собою ограниченное поле. Новый умъ
смутенъ, потому что онъ видитъ все сквозь необъятное
пространство вселенной. Духъ этотъ овладѣваетъ нау-
кой, литературой, душой и политическимъ тѣломъ об-
щества, а такъ какъ онъ не нашъ, то не мы уже и ра-
спространяемъ его. Мы слѣдуемъ за нимъ на буксирѣ,—
правда, иногда съ честью и успѣхомъ; но слѣдовать, не
значитъ руководить. Желая ошибаться и съ печалью въ
душѣ, я излагаю здѣсь выводы, проистекающіе для ме-
ня изъ долгихъ умственныхъ сношеній съ иностранцами.
Общія идеи, преобразовывающія, какъ Европу, такъ и
нашу собственную страну, исходятъ уже не изъ Фран-
цузскаго духа...
Возвратимся скорѣе къ Толстому. Славянинъ еще бо-
лѣе поднимаетъ требованія возможно полнаго и разно-
образнаго представленія жизни, свойственныя вкусу сѣ-
верныхъ народовъ. Онъ приноситъ съ собою, кромѣ того,
безпокойство ума, не терпящаго подчиненія, и свое ин-
стинктивное стремленіе обнять безграничное. Отсюда это
скопище лицъ, эта послѣдовательность незначительныхъ
происшествій, отсутствіе того, что мы называемъ дра-
матическимъ дѣйствіемъ. Все, что утомляло уже насъ въ
англійскихъ романахъ, доведено до послѣднихъ границъ
въ романахъ русскихъ. Такія особенности лишаютъ мно
гихъ изъ насъ возможности читать эти романы. Мнѣ
скажутъ, что тутъ видно только неумѣнье писать. Нѣтъ,
отвѣчаетъ русскій, а за нимъ и наши новѣйшіе ре-
форматоры, тутъ видна просто потребность воспроизво-
дить, во всей ея правдѣ и сложности, жизнь, унич-
— 26 -
тожающую личность въ своемъ широкомъ теченіи, жизнь,
которая представляетъ собою рядъ развивающихся яв-
леній и никогда не ставитъ заключительной точки. Во-
просъ стоитъ на очереди. Не желая разрѣшать его, я
думаю, можно согласиться въ одномъ: при нашихъ ста-
рыхъ пріемахъ, посредственность была терпима—авторъ,
знающій свое ремесло, всегда могъ позабавить. Но при
новомъ способѣ полу-успѣхъ невозможенъ. Чтобы оста-
вить въ насъ на самомъ дѣлѣ впечатлѣніе величаваго
теченія жизни, нужно составлять драмы, какъ Шекспиръ,
писать романы, какъ Толстой.
„Война и Миръ* даетъ намъ такое впечатлѣніе; слѣ-
довательно, процессъ рѣшенъ, успѣхъ зовершилъ дѣло.
При видѣ этихъ солдатъ, лагерей, придворной жизни,
салоновъ, слагающихъ жизнь по придворному образцу
и не измѣнившихся въ теченіи полувѣка, при видѣ
человѣческихъ сердецъ никогда не мѣняющихся, я узнаю
ихъ и на каждой страницѣ невольно говорю:11 какъ это
вѣрно, какъ правдиво!* Между всѣми проявленіями
жизни одно,—именно,война—возбуждаетъ особое вниманіе
Философа-романиста. Эта загадка положительно преслѣ-
дуетъ Толстого. Онъ безпрестанно переходитъ отъ ге-
неральскихъ совѣщаній на солдатскіе биваки, всматри-
вается въ душевное настроеніе каждаго, изслѣдуетъ по.
воды приказаній, причины повиновенія и самопожертво-
ванія. Съ самаго начала книги, онъ обрисовываетъ пе-
редъ нами, посредствомъ искуснаго маневра, физіоно-
мію русской арміи. Часть ея столпилась въ безпорядкѣ
отступленія на мосту въ Браунау, и одинъ изъ героевъ
романа, задержанный давкою, разсматриваетъ проходя-
щихъ иди выражаясь технический!, языкомъ, произво-
дитъ подробный смотръ. Только развѣ великолѣпныя
сцены изъ „Лагеря Валленштейна* могутъ выдержать
сравненіе съ этой главой. Въ началѣ первой стычки,
прежде чѣмъ раздастся первый пушечный выстрѣлъ,
— 27 -
упадетъ первый солдатъ, вы уже давно ожидаете этой
торжественной минуты, переживаете ея томленіе. Великія
сраженія Аустерлица, Фридланда, Бородина, разверты-
ваются также передъ вами на этихъ страницахъ. О!
это не то, что мы привыкли называть батальными кар-
тинами. Тодстой разсказываетъ о войнѣ, какъ человѣкъ
самъ участвовавшій въ ней^ онъ знаетъ, что видѣть
сраженія невозможно, и довольно часто останавливаетъ
разскзъ, чтобы задѣть Тьера и добродушно посмѣяться
надъ изящными измышленіями этого артиста. Манера
Толстого примѣнена Стендалемъ при описаніи Ватерлоо
въ „Пармской Шартрезѣ“. Какъ молодой Фабрицій дель
Донго, графъ Безуховъ, затерявшись въ центральномъ
редутѣ подъ Бородинымъ, наивно ищетъ сраженія. У Тол-
стого солдатъ, офицеръ, даже генералъ, видятъ всегда
одинъ ограниченный пунктъ битвы. Но потому, какъ лю-
ди сражаются, думаютъ, какъ они говорятъ и умираютъ
на этомъ пунктѣ, мы угадываемъ все остальное дѣло и
знаемъ, на какую сторону склоняется побѣда.
Когда Толстой хочетъ дать общее описаніе, онъ для
этого прибѣгаетъ въ хитрости. Такъ, въ сраженіи подъ
Шенграбеномъ, онъ выводитъ адъютанта, посланнаго на
другой конецъ вступившей въ сраженіе лпніи. Послѣ дѣ-
ла, участвовавшіе въ немъ представляютъ свои донесе-
нія, въ которыхъ разсказывается не то, что на самомъ
дѣлѣ произошло, а что должно было произойти: „Полко-
вому командиру такъ хотѣлось сдѣлать это, таръ онъ
жалѣлъ, что не успѣлъ этого сдѣлать, что ему казалось,
что все это точно было. Да, можетъ быть, и въ самомъ
дѣлѣ было? Развѣ можно было разобрать въ этой пута-
ницѣ, что было и чего не было?" Какъ справедливо это
ироническое объясненіе! Я обращаюсь къ тѣмъ, кто, при-
нимая самъ участіе въ какомъ либо сраженіи, слышалъ
впослѣдствіи' разсказы о немъ другихъ дѣйствующихъ
лицъ.
- 28 —
Не требуйте отъ художника - реалиста нашей класси-
ческой условности, этой арміи, дышащей героизмомъ по
примѣру своихъ полководцевъ, живущей ради высокихъ
цѣлей, которыя она осуществляетъ, напрягающей всѣ
силы для достиженія этихъ цѣлей. Толстой держится че-
ловѣческой истины: каждый.солдатъ у него совершаетъ
великое дѣло безсознательно, какъ ремесло. Онъ инте-
ресуется мелочами обыденной жизни, Офицеры думаютъ
о своихъ удовольствіяхъ или повышеніяхъ по службѣ,
а генералы заняты честолюбіемъ и личными интригами.
Весь этотъ міръ вполнѣ освоился и совершенно равно-
душенъ къ тому, что намъ кажется необыкновеннымъ,,
грандіознымъ. Однако, силою самой своей простоты раз-
скащикъ по временамъ извлекаетъ у насъ слезы передъ
безсознательными героями, передъ трогательной, напри-
мѣръ, Фигурой капитана Тушина, напоминающей капи-
тана Рено въ „Рабствѣ и величіи военной жизни“. Тол-
стой относится очень строго къ предводителямъ русской
арміи, онъ возстановляетъ военные совѣты по сохранив-
шимся современнымъ протоколамъ, издѣвается надъ ав-
стрійскими и Французскими генералами, стратегами, окру-
жавшими Александра, и его историческій нигилизмъ сч>
наслажденіемъ даетъ себѣ волю въ обрисовкѣ этой бе-
зурядицы рѣчей и мнѣній. Только одинъ человѣкъ, главно-
командующій Кутузовъ, пользуется его тайными симпа-
тіями. Знаете за что? Чисто русское отношеніе къ дѣлу!
За то, что онъ не распоряжался, не разсматривалъ пла-
новъ, спалъ въ военныхъ совѣтахъ, и ходъ событій пре
доставлялъ судьбѣ. Всѣ разсказы о войнѣ сводятся у
Толстого къ одной идеѣ, развитой въ философскомъ при-
ложеніи къ роману. Дѣятельность полководца ничтожна
и напрасна, все зависитъ отъ непредвидимаго дѣйствія
малыхъ единицъ: единственный рѣшающій дѣятель—это
нечаянный порывъ, поднимающій въ извѣстныя минуты
собраніе душъ, находящихся въ состояніи неустойчиваго
— 29 -
равновѣсія, т.е. армію. Диспозиція сраженія? Кто же ду-
маетъ о ней на мѣстѣ дѣйствія среди тысячи возможныхъ
измѣненій? Взглядъ генія? Но геній самъ не видитъ ниче-
го кромѣ дыма; свѣдѣнія, которыя онъ получаетъ, и прика-
занія, которыя отдаетъ, приходятъ всегда слишкомъ позд-
но. Военачальникъ, увлекающій людей за собою? Онъ увле-
четъ десять, пятьдесятъ, наконецъ,сто человѣкъ изъ сотня
тысячъ, на пространствѣ нѣсколькихъ аршинъ, а осталь-
ныхъ—только въ завтрашнихъ отчётахъ! Надъ 300.000
сражающихся, убивающихъ другъ друга на поляхъ Бо-
родина. вѣетъ только дыханіе рока, направляющаго по-
' бѣду пли пораженіе. Какъ ярко выступаетъ здѣсь ми-
стическій нигилистъ въ томъ видѣ, въ какомъ мы встрѣ-
- тимъ его повсюду, передъ каждою задачею жизни.
Послѣ войны Толстой съ наибольшею заботливостью
и вниманіемъ останавливается на интригахъ высшихъ
слоевъ общества и придворномъ кругѣ—центрѣ ихъ при-
тяженія. Такъ какъ племенныя и народныя отлячія сгла-
живаются по мѣрѣ того, какъ поднимаешься кверху, ро-
манистъ издаетъ здѣсь уже не русскіе, а общечеловѣчес-
кіе, вѣчные типы. Никто еще, послѣ Сен-Симона, не об-
рисовывалъ такъ интересно придворный механизмъ, какъ
выразплся-бы версальскій наблюдатель. Когда писатели,
воображающіе себя таковыми, начинаютъ описывать эти
замкнутые кружки, мы, почти всегда, отказываемъ имъ
въ довѣріи. По тысячѣ Фальшивыхъ нотъ ны угадыва-
емъ. что все это подслушано за дверьми, подсмотрѣно
въ замочную скважину. Преимущество русскаго автора
заключается въ томъ, что онъ находится'здѣсь въ своемъ
прирожденномъ кругу: онъ видѣлъ дворъ и жилъ при
немъ, какъ жилъ въ арміи, онъ говоритъ о равныхъ себѣ
ихъ собственнымъ языкомъ, съ точки зрѣнія ихъ нравовъ
и воспитанія. Этимъ объясняются такія полныя я вѣрныя
свѣдѣнія актера, разглашающаго тайны закулисной жиз-
ни. Войдите въ гостпнную старой Фрейлины Анны ігіе-
— 30 —
реръ, послушайте сѣтованія эмигрантовъ, сужденія о
Бонапарте, происки царедворцевъ и тонъ „почтительной
грусти," съ которымъ произносятся имена членовъ им-
ператорской Фамиліи. Садитесь за столъ въ домѣ Спе-
ранскаго, „хохотъ котораго похожъ на тотъ, какимъ смѣ-
ются на сценѣи. Прослѣдите появленіе государя на балу,
подсмотрите радостное напряженіе, разцвѣтающее на
всѣхъ лицахъ, едва только входитъ онъ въ залу. Въ осо-
бенности слѣдуетъ остановиться у смертнаго одра ста-
раго графа Безухова, увидать трагедію, разыгрываю-
щуюся подъ маской этикета, борьбу низкихъ интересовъ
вокругъ безгласнаго умирающаго, волненія всѣхч> этихъ
мелкихъ душенокъ. Какъ прежде величавая картина, такъ
здѣсь зловѣщіе образы, почерпаютъ несравненную силу
и энергію отъ простоты и искренности изображенія, отъ
сдержанности, которую приличіе налагаетъ на рѣчи и
выраженіе лицъ.
Надо прочитать всѣ мѣста, гдѣ Толстой выставляетъ'
разговоры и дѣйствія императоровъ, Наполеона п Алек-
сандра, чтобы понять, какое мѣсто занимаетъ въ рус-
скихъ умахъ нигилизмъ, въ смыслѣ отрицанія величія
и почтительности, освященныхъ общимъ соглашеніемъ.
Тонъ автора совершенно приличенъ, нельзя даже ска-
зать, что онъ принижаетъ достоинство власти, но однако,
показывая ее окруженною мелкими потребностями жизни,
онъ совершенно разрушаетъ представленіе величія. Тамъ
и сямъ, разсѣянными по всему разсказу можно найти де-
сять или двѣнадцать портретовъ Наполеона, отдѣлан-
ныхъ съ мелочною старательностью. Ни малѣйшей враж-
дебности, ни одной каррикатурной черты, но ореолъ чу-
деснаго разсыпается вокругъ человѣка, благодаря одному
лишь тому, что его на мгновеніе извлекли изъ легендар-
ной области. Большею частью здѣсь играетъ роль какая
нпбудь, ловко введенная наблюдателемъ, Физическая по-
дробность. которая кажется несовмѣстною съ скипетромъ
— 31 —
и императорскою порфирою. Въ Тильзитѣ Наполеонъ да-
етъ крестъ Почетнаго легіона русскому гренадеру, ука-
занному на удачу полковымъ командиромъ, онъ беретъ
этотъ крестъ съ поднесенной ему подушки .маленькой,
бѣдой, пухлой ручкойа. Наканунѣ Бородина, въ то время
когда Наполеонъ занятъ туалетомъ, а Фабвье доклады-
ваетъ ему, .камердинеръ растираетъ щеткою это голое,
жирное тѣло“.
Я не знаю ничего болѣе замѣчательнаго, въ томъ же.
порядкѣ мысли, какъ разсказъ объ аудіенціи, данной ав-
стрійскимъ императоромъ князю Болконскому, послан-
ному курьеромъ въ Брюннъ, съ извѣстіемъ объ успѣхѣ
союзниковъ. Какое глубокое знаніе человѣческаго сердца
видно въ постепенномъ разочарованіи молодого Офицера,
когда онъ видитъ, какъ ем сраженіе улетучивается, испа-
ряется во мнѣніи людей. Онъ оставилъ поле битвы, пол-
ный мечтаній, онъ летитъ перевернуть міръ вѣстью о по-
бѣдѣ. которую онъ несетъ, и вотъ, по пріѣздѣ въ Брюннъ.
его ожидаетъ цѣлый водопадъ холодной воды, опроки-
нутый на его мечтанія. Такой „учтивый“ адъютантъ во-
еннаго министра, самъ министръ, дипломатъ Билибпнъ,
наконецъ императоръ, разсѣянно бросающій ему нѣ-
сколько словъ, нѣсколько обыденныхъ вопросовъ о мѣстѣ
и времени сраженія, и банальное, необходимое привѣт-
ствіе. Выйдя изъ дворца, послѣ столкновенія съ различ-
ными точками зрѣнія, измѣняющимися сообразно люд-
скимъ интересамъ, бѣдный Болконскій ищетъ въ самомъ
себѣ, что осталось ему отъ сраженія, и находитъ впе-
чатлѣніе его сильно уменьшеннымъ, погруженнымъ въ
прошедшее: .Андрей почувствовалъ, что весь интересъ
и счастіе, доставленные ему побѣдой, оставлены имъ
теперь и переданы въ равнодушныя руки военнаго ми-
нистра и учтиваго адъютанта. Весь складъ мыслей его
мгновенно измѣнился: сраженіе представилось ему дав-
нишнимъ, далекимъ воспоминаніемъ11.
— 32 —
Измѣнчивыя вліянія, производимыя на человѣка сре-'
дой, чрезвычайно тонко подмѣчаются Толстымъ. Онъ
любитъ послѣдовательно проводить дѣйствующее лицо
своего романа черезъ различныя атмосферы полка, де-
ревни, высшаго общества и показывать намъ соотвѣт-
ствующія душевныя измѣненія. Когда лицо, дѣйствовав-
шее нѣкоторое время подъ вліяніемъ постороннихъ мы-
слей или страстей, захватывается вновь своей привычной
средой, его взгляды на все окружающее тотчасъ же мѣ-
няются. Прослѣдите за молодымъ Николаемъ Ростовымъ,
когда онъ пріѣзжаетъ изъ арміи въ родительскій домъ,
или когда онъ возвращается къ своему гусарскому эс-
кадрону. Это совершенно другой человѣкъ, у него какъ
будто двѣ души на перемѣнѣ. Вы видите, какъ въ поч-
товомъ экипажѣ, приближающемъ или удаляющемъ его
отъ Москвы, онъ постепенно освобождается или вновь
принимаетъ въ себя свою профессіональную душу.
Я не хочу запутываться въ массѣ примѣровъ этой,
постоянно возбужденной, психологической любознатель-'
ности. Я привелъ ихъ достаточно для того, чтобы вы-
яснить преобладающую особенность таланта Толстого.
Ему доставляетъ удовольствіе разобрать человѣка на
части, какъ картоннаго паяса. Вотъ новый человѣкъ вхо-
дитъ въ гостинную,—авторъ изучаетъ его взглядъ, го-
лосъ, походку, заставляетъ насъ опуститься въ глубину
этой души. Вотъ разговоръ между двумя собесѣдниками—
онъ разлагаетъ каждый взглядъ, обмѣненный между ними,
онъ находитъ въ этомъ взглядѣ выраженіе дружбы, бо-
язни, чувства превосходства, которое приписываетъ себѣ
одинъ изъ нихъ,—словомъ, всѣ оттѣнки отношеній, суще-
ствующихъ между ними. Никогда не разнѣживаясь сам ь.
медикъ постоянно изслѣдуетъ пульсъ каждаго прохожаго
и хладнокровно отмѣчаетъ состояніе его духовнаго здо-
ровья. Самъ художникъ стоитъ въ сторонѣ; почти ни-
когда, представляя выводимыя имъ лица, не скажетъ онъ
33 —
' намъ: это расточитель, это игрокъ, а то честолюбецъ.
Онъ тотчасъ же заставляетъ человѣка говорить, дѣйство-
вать передъ вами, и тотъ живетъ на вашихъ глазахъ
типическимъ образомъ, раскрывающимъ всѣ его при-
вычки. Такъ, напримѣръ, старый графъ Тостовъ. Никто
не говорилъ намъ, что онъ расточителенъ, но выслу-
шавъ, какъ онъ, только что убѣдившись въ разстройствѣ
своихъ дѣлъ, требуетъ отъ управляющаго совершенно
новенькихъ ассигнацій, мы ясно видимъ весь его харак-
теръ. Писатель реалистъ осуществилъ основное правило
классическаго искусства, посредствомъ заботливаго по-
дражанія дѣйствительной жизни, гдѣ мы угадываемъ
людей вслѣдствіе подобныхъ признаковъ, не ожидая, что-
бы кто нибудь опредѣлилъ намъ ихъ характеръ и поло-
женіе. Много нужно было художественнаго умѣнья, чтобы
нарисовать такой, повидимому, хаотическій безпорядокъ;
нуженъ былъ строгій выборъ въ громадномъ накопленіи
.подробностей. Наблюдайте, какимъ образомъ Толстой,
во время то разговора, то эпизодическаго разсказа, за-
ботится сдѣлать видимыми для насъ своихъ дѣйствую-
 щихъ лицъ. Онъ подмѣчаетъ ихъ жесты, невольныя дви-
женія, прерываетъ разговоръ, чтобы показать намъ на-
правленіе ихъ взгляда; однимъ словомъ, онъ постоянно
держитъ его на сценѣ. Въ этомъ серьезномъ, никогда
не улыбающемся слогѣ много также остроумія, не того,
что называется остроуміемъ у насъ,—тамъ нѣтъ острыхъ
выходокъ, блестокъ, неожиданнаго столкновенія проти-
воположеній. Но у Толстого есть то, что Паскаль назы-
ваетъ утонченной остротой: замѣчанія изысканной про-
ницательности, неподражаемо вѣрныя сравненія. Я со-
беру нѣсколько наудачу выбранныхъ черточекъ. Послѣ
долгаго пребыванія въ деревнѣ. Болконскій возвращается
въ водоворотъ петербургской жизни. „Онъ ничего не
дѣлалъ, ни о чемъ даже не думалъ и не успѣвалъ ду-
мать, а только говорилъ и съ успѣхомъ говорилъ то,
3
- 34 —
что онъ успѣлъ прежде обдумать въ деревнѣ11. Князя
Андрея представляютъ Сперанскому: „онъ смотритъ на
его руки, какъ обыкновенно смотрятъ на руки людей,
имѣющихъ власть^. „Лицо Билибина было покрыто круп-
ными морщинами, которыя всегда казались такъ чисто-
плотно и старательно промыты,какъ кончики пальцевъ
послѣ бани11. Московское дворянство даетъ въ Англій-
скомъ клубѣ обѣдъ въ честь Багратіона: „Триста чело-
вѣкъ размѣстились въ столовой по чинамъ и важности,
кто поважнѣе—ближе къ чествуемому гостю; также есте-
ственно, какъ вода разливается туда глубже, гдѣ мѣ-
стность ниже“.
Въ толпѣ лидъ, проходящихъ черезъ весь долгій раз-
сказъ, на первомъ планѣ стоятъ двѣ Фигуры, вокругъ
которыхъ сосредоточивается дѣйствіе или, лучше сказать,
послѣдовательныя дѣйствія романа—Фигуры князя Андрея
Болконскаго и гра®а Пьера Безухова. Эти незабываемые
типы стоятъ того, чтобы остановиться на нихъ. Толстой
отразилъ въ нихъ двойное настроеніе своего и вмѣстѣ
съ тѣмъ русскаго духа, всѣ мысли, всѣ противорѣчія,
волнующія его. Князь Андрей дворянинъ, принадлежа-
щій къ высшему обществу, онъ смотритъ на жизнь свы-
сока и презираетъ ее. Холодный, гордый, скептикъ, даже
атеистъ, онъ иногда, въ торжественныя минуты жизни,
захватывается, однако, тревогою вѣчныхъ, неразрѣши-
мыхъ задачъ. Онъ именно и высказываетъ сужденія ав-
тора объ историческихъ личностяхъ эпохи, проникаетъ
насквозь характеры государственныхъ людей и ихъ ин-
триги. Глядя, какъ онъ вращается среди главнаго -шта-
ба и петербургскихъ гостинныхъ, вы примете его, по-
жалуй, за подлиннаго европейца, но подождите: Андрей
поинятъ у Сперанскаго, — всѣмъ извѣстна сказочная
судьба этого семинариста, нѣчто вродѣ Сіэса, который
чуть не наградилъ Россію конституціей я управлялъ
нѣкоторое время государствомъ во имя чистаго разума
на основаніи силлогизмовъ доктора каноническаго права.
„Главная черта ума Сперанскаго, поразившая князя
Андрея, была несомнѣнная, непоколебимая вѣра въ силу
и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому
не могла придти въ голову та обыкновенная для князя
Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того,
что думаешь, и никогда не приходило сомнѣніе въ томъ,
что не вздОръ-лп все то, что я думаю, и все то, во что
я вѣрю? И этотъ то особенный складъ ума Сперан-
скаго болѣе всего привлекалъ къ себѣ князя Андрея11.
Вотъ онъ нигилистъ, вы узнаете его по этой чертѣ, ви-
дите, какъ онъ, теряя увѣренность, внезапно скрывается
и убѣгаетъ въ свое „ничто11. Послѣднее замѣчаніе очень
вѣрно, оно объясняетъ вліяніе, которое оказывалъ Спе-
ранскій надъ государемъ и страной, и, — болѣе общее
соображеніе,—обаяніе, привлекающее всѣ эти нерѣши-
тельные умы къ положительному направленію Запада.
Серьезно раненый подъ Аустерлицемъ, Андрей упалъ
на полѣ сраженія, глаза его обращены къ небу „дале-
кому, высокому, вѣчному небуи. Я не могу привести
здѣсь всего, рѣдкаго по красотѣ отрывка, но прислу-
шайтесь къ крику умирающаго: „Если-бы я могъ ска-
зать теперь: Господи, помилуй меня.'... Но кому я скажу
это! Или сила—неопредѣленная, непостижимая, къ ко
торой я не только не могу обращаться, но которой ве
могу выразить словами, великое все пли ничего, или это
тотъ Богъ, который, вотъ, здѣсь зашитъ, въ этой .ла-
донкѣ княжной Марьей? Ничего, ничего нѣтъ вѣрнаго,
кромѣ ничтожества всего того, что мнѣ понятно, и ве-
личія чего-то непонятнаго, но важнѣйшаго".
Пьеръ Безуховъ по характеру болѣе человѣченъ, но
умъ его обладаетъ тѣми же загадочными качествами.
Это толстый, лимфатическій, разсѣянный человѣкъ, легко
краснѣющій и поддающійся слезамъ, всегда готовый от-
даться со всей полнотой наивнаго волненія всякаго рода
- 36 —
любви, неисчерпаемо великодушный при видѣ всякаго
страданія, —однимъ словомъ, большой русскій баринъ —
нервная машина безъ воли, постоянная жертва всѣхъ
житейскихъ и умственныхъ увлеченій. II въ этой-то жир-
ной оболочкѣ опять утонченный, мистическій духъ ин-
дійскаго монаха. Однажды Пьеръ далъ своему другу
Андрею слово не участвовать болѣе въ пирушкахъ мо-
лодежи- наступаетъ вечеръ, онъ колеблется: ^наконецъ
онъ подумалъ, что всѣ эти честныя слова такія услов-
ныя вещи, не имѣющія никакого опредѣленнаго смысла,
особенно если сообразить, что можетъ быть завтра же
или онъ умретъ, или случится съ нимъ что нибудь та-
кое, необыкновенное, что не будетъ уже ни честнаго,
ни безчестнаго. Такого рода разсужденія, уничтожая
всѣ его рѣшенія и предположенія, очень часто прихо-
дили Пьеру.” Толстой искусно воспользовался этой мяг-
кой натурой, подготовленной какъ Фотографическая доска
ко всякому роду впечатлѣній, для того, чтобы показать
намъ главнѣйшія теченія идей, проходившія черезъ Рос-
сію въ дарствованіе императора Александра I. Эти те-
ченія одно за другимъ увлекаютъ послушнаго ученика,
переживающаго всѣ ихъ видоизмѣненія. Мы видимъ, какъ
въ умѣ /Безухова отпечатлѣвается либеральное движеніе
первыхъ лѣтъ, затѣмъ масонскій бредъ и теософическое
направлена3 послѣднихъ годовъ царствованія. Мы встрѣ-
чаемъ здѣсь чрезвычайно интересный очеркъ той темной
роли, какую играло оранк-масонство, подучившее одно
время большое вліяніе надъ государемъ и высшими клас-
сами общества, призванными къ управленію государ-
ствомъ. Въ лнцѣ Пьера же появится передъ нами оли-
цетвореніе чувствъ народа въ 1812 году, народное воз-
станіе противъ иностранцевъ, овладѣвшее Москвой мрач-
ное безуміе, нзъ котораго возникъ этотъ навѣки необъ-
яснимый пожаръ, зажженный неизвѣстно чьими руками.
Это безуміе Москвы представляетъ главный, высшій
- 37 -
центръ всей книги. Непонятное поведеніе Растопчина,
Верещагинъ, отданный на. жертву толпѣ, каторжники и
сумасшедшіе, выпущенные .въ городъ, вступленіе Фран-
цузовъ въ Кремль и наконецъ, таинственный огонь, ос-
вѣтившій ночь, огонь, который замѣтили и объясняютъ
длинныя толпы бѣглецовъ, покрывающихъ всѣ дороги,—
все это мрачно.величавыя трагическія картины, напи-
санныя трезво, строгими, простыми .линіями. Признаюсь
' потихоньку, что не встрѣчалъ ничего болѣе высокаго
ни въ одной изъ литературъ.
Графъ Пьеръ остался въ горящемъ городѣ. Какъ подъ
вліяніемъ галлюцинаціи, онъ покидаетъ свой дворецъ и.
переодѣтый въ крестьянское платье, смѣшивается съ
толпой. Онъ бродитъ по улицамъ съ смутнымъ намѣре-
ніемъ убить Наполеона, сдѣлаться мученикомъ, искупи-
тельной жертвою за свой народъ. „Два одинаково силь-
ныя чувства неотразимо привлекали Пьера къ его на-
мѣренію. Первое было чувство потребности жертвы н
страданія при сознаніи общаго несчастія, то чувство,
вслѣдствіе котораго онъ ѣздилъ въ Бородино и заѣхалъ
въ самый пылъ сраженія, теперь убѣжалъ изъ своего
дома и. вмѣсто привычной роскоши и удобствъ жизни,
спалъ не раздѣваясь и ѣ іъ одну пищу съ Герасимомъ:
другое было то неопредѣленное, чисто русское чувство
презрѣнія ко всему условному, искусственному, человѣ-
ческому. ко всему тому, что считается большинствомъ
людей высшимъ благомъ міра. Въ первый разъ Пьеръ
испыталъ это странное и обаятельное чувство въ Сло-
бодскомъ дворцѣ, когда онъ вдругъ почувствовалъ, что
п богатство и власть и жизнь, все то, что съ такимъ
стараніемъ устраиваютъ и берегутъ люди, все это, ежели
и стоитъ чего нибудь, то только по тому наслажденію,
съ которымъ все это можно бросить. “ И въ продолженіи
цѣлыхъ странішъ авторъ развиваетъ такое состояніе
духа, подмѣченное уже нами въ первыхъ замѣткахъ его
юности, этотъ гимнъ Нирванѣ, который, навѣрное, не
иначе поется на островѣ Цейлонѣ пли въ пагодахъ Ти-
бета.
Безуховъ, взятый въ плѣнъ французами, встрѣчаетъ,
между сотоварищами по несчастію, бѣднаго солдата,
человѣка темнаго, едва только мыслящаго, по имени
Платона Каратаева./Этотъ человѣкъ переноситъ бѣд-
ствія тѣхъ ужасныхъ дней съ смиренной покорностью
вьючнаго животнаго. Онъ поглядываетъ на графа Пьера
съ доброй, невинной улыбкой, обращаетъ къ нему свои
наивныя рѣчи, говоритъ народныя пословицы, въ ту-
манномъ смыслѣ которыхъ сквозятъ чувства покорности
провидѣнію, братская любовь и, въ особенности, Фата-
лизмъ. Однажды утромъ, когда онъ не въ состояніи идти
далѣе, часовые пристрѣливаютъ его среди снѣговъ, въ
полѣ, подъ сосною, и человѣкъ встрѣчаетъ смерть также
равнодушно какъ и все другое, какъ встрѣтила бы ее
больная собака,— скажемъ наконецъ настоящее слово,—
какъ скотъ. Со времени этой встрѣчи въ душѣ Пьера
совершается переворотъ. Здѣсь я не надѣюсь болѣе,
что мои соотечественники поймутъ меня,—я передаю
только то, что написано Толстымъ. Безуховъ человѣкъ
благороднаго происхожденія, образованный, мыслящій,
дѣлается ученикомъ этого первобытнаго созданія. Въ
этой духовной нищетѣ онъ нашелъ, наконецъ, идеалъ
жизни, раціональное объясненіе міра. Имя Каратаева
и воспоминаніе о немъ онъ хранитъ какъ талисманъ.
Съ этихъ поръ ему довольно только подумать о смирен-
номъ мужикѣ, чтобы почувствовать себя спокойнымъ,
счастливымъ, способнымъ все понимать и все любить
въ цѣломъ кругу мірозданія. Умственное развитіе на-
шего философя закончено; онъ достигъ высшей степени
мистическаго безразличія. Предчувствовалъ ли Толстой,
когда двадцать лѣтъ тому назадъ писалъ этотъ эпизодъ,
что настанетъ минута, когда онъ самъ найдетъ своего
- 39 -
Каратаева, переживетъ такой же переломъ и переро-
дится душою? Мы сейчасъ увидимъ, какъ онъ напроро-
чилъ событія собственной своей жизни, но заявимъ съ
настоящей минуты, что онъ первый въ этой странной
главѣ опредѣлилъ идеалъ почти всей современной рус-
ской литературы. Каратаевъ размножится какъ легіонъ;
подъ разными видами и названіями, эта растительная
Форма существованія будетъ предложена намъ для по-
клоненія. Достоевскій посвятитъ новому герою, мужику,
т. е. необходимости подчинить ему всю цивилизацію п
разумъ, цѣлое загадочное твореніе, проникнувшее я
взволновавшее новѣйшую Россію также глубоко, быть
можетъ, какъ въ прошломъ вѣкѣ творенія Руссо вол-
новали Францію. Послѣднее слово человѣческой мудро-
сти состоитъ въ освященіи, обожествленіи первобытнаго
звѣря, впрочемъ добраго п смутно братолюбиваго. Вотъ
корень идеи: современный человѣкъ страдаетъ подъ
‘ гнетомъ своего разума, но тщетно: вѣдь разумъ не мо-
жетъ объяснить ему цѣлей жизни,—слѣдовательно, нужно
погасить его, чтобы вернуться отъ сложнаго къ про-
стому. Подъ различными Формами мысль эта проникаетъ
всѣ творенія Толстого. Въ одной изъ книгъ онъ собралъ
педагогическія статьи о народномъ воспитаніи, и эта
книга вся вертится около одной идеи.
Безъ сомнѣнія, вы узнали уже это сцѣпленіе идей,
вѣковыя грезы восточнаго аскетизма, культъ -точи- или
Факира, недвижимо созерцающаго свой путь? Мы неда-
леко отъ него ушли съ нашимъ Каратаевымъ, -кото-
рый медленно разувался... отдѣляя крѣпкій запахъ по-
та... усѣвшись обнялъ свои поднятыя колѣна обѣими
руками и прямо уставился на Пьера“.
। И Западъ не всегда былъ изъятъ отъ этого зла. Во
времена аскетическихъ увлеченій онъ также возводилъ
звѣря въ святые и искажалъ божественную притчу о ни-
 щихъ духомъ. Но настоящее отечество заразительнаго
40 —
самоотреченія—Азія, родоначальница его Индія и ея'
доктрины. Эти то доктрины и возраждаются, съ лег-
кими видоизмѣненіями, въ той горячности, сь какою из-
вѣстная часть Россіи стремится къ нравственному и
умственному отреченію, иногда тупоумному по своей
неподвижности, иногда величавому по преданности, какъ
и самое евангеліе Будды. Все въ мірѣ соприкасается.
Чтобы не останавливаться долѣе на такихъ непонят-
ныхъ для насъ отвлеченіяхъ, я хотѣлъ бы сказать нѣ-
сколько словъ о женщинахъ у Толстого. Онѣ близкія
родственницы героинямъ Тургенева, но обрисованы съ
меньшей трогательной граціей, хотя, быть можетъ, съ
большей глубиной. Изъ общей картины выдѣляются двѣ
Фигуры: первая, Марія Болконская, сестра Андрея, бла- •
гечестивая дѣвушка, посвятившая себя заботамъ о ста-
рости своенравнаго и брюзгливаго отца. Воздушное яв-
леніе, ангелоподобное, какъ силуетъ стариннаго худож-
ника, нарисованный строгими, чистыми линіями. Совсѣмъ
другое Наташа Ростова, живой и обольстительный ре-
бенокъ, всѣми любимая, сама влюбленная во многихъ,
она проходитъ’въ этой серьезной книгѣ, оставляя за со-
бою неувядаемой ароматъ любви. Она добра, прямо-
душна, искренна, но легко отдается впечатлѣніямъ,—не
требуйте отъ нея послѣдовательности. Расинъ могъ бы
остановиться на Маріи Болконской; аббатъ Прево пред-
почелъ бы Наташу Ростову. Обрученная съ княземъ
Андреемъ, единственнымъ человѣкомъ, котораго она ис-
тинно любитъ, Наташа поддается роковому увлеченію,
возбужденному въ ней негодяемъ Курагинымъ. Во время
опомнившись, она встрѣчаетъ умирающаго отъ ранъ
князя Андрея и съ угрюмымь отчаяніемъ начинаетъ
ухаживать за нимъ. Вся эта часть книги отличается
геніальнымъ знаніемъ сердца, неумолимымъ какъ сама
жизнь, какъ ея внезапныя несчастія. Все соединяется
здѣсь, чтобы поднять интересъ рбмана: лихорадочная
- 41 -
быстрота дѣйствія п серьезное наблюденіе надъ состо-
яніемъ человѣческаго чувства. Послѣ смерти Андрея,
Наташа кончаетъ тѣмъ, что выходитъ замужъ за до-
бряка Пьера, давно любившаго ее втайнѣ. Французскіе
читатели придутъ въ ужасъ отъ такихъ скачковъ чув-
ства, но это жизнь, и Толстой приноситъ всякія прили-
чія въ жертву потребности описать ее такою, какова
она есть. Не думайте однако, чтобы онъ искалъ рома-
ничности—порывы молодой дѣвушки завершаются въ
концѣ концовъ счастливымъ бракомъ, прочными семей-
ными радостями. Русскій писатель посвящаетъ этимъ
радостямъ долгія страницы, быть можетъ, на нашъ
вкусъ слишкомъ долгія. Толстой преклоняется предъ
семьей и законными привязанностями. Чувства, вы-
ходящія изъ этой рамки кажутся ему болѣзненными
исключеніями, заслуживающими только изученія, но ни
малѣйшей симпатіи. Съ' этой точки зрѣнія, онъ съ ви-
димымъ отвращеніемъ, хотя и опытнымъ перомъ, обри-
совываетъ высшую школу кокетства въ-петербургскихъ
гостинныхъ. Толстой не слишкомъ уважаетъ придвор-
ныхъ дамъ; выводъ изъ его разсказовъ почти схо-
ится съ заключеніемъ серьезнаго президенда у Мон-
эскьё: „При монархическомъ правленіи женщины мало
ержаны, ибо достоинство званія привлекаетъ ихъ ко
.юру, гдѣ онѣ заимствуютъ почти единственно терпи-
мый тамъ духъ свободы. Каждый пользуется женскими
удовольствіями и страстями для того, чтобы продвинуть
впередъ свою карьеру, а такъ какъ слабость женщинъ
порождаетъ въ нихъ не гордость, а тщеславіе, то вмѣстѣ
съ ними постоянно царитъ роскошь14.
Настойчивый писатель сопровождаетъ свой романъ
длиннымъ Философическимъ приложеніемъ. Такъ онъ воз-
вращается, въ чисто доктринальныхъ Формахъ, къ наибо-
лѣе занимающимъ его метафизическимъ вопросамъ. Онъ
развиваетъ туманное ученіе о силѣ необходимости о
— 42 —
свободѣ воли, о происхожденіи и причинахъ власти. Еще
разъ заявляетъ онъ намъ о своемъ Фатализмѣ и пытается
разсмотрѣть власть, какъ отношеніе между частями об-
щественнаго организма: Но такой взглядъ можетъ быть
вызванъ только постановкой вопроса, а не разрѣшеніемъ
его. Приложеніе это не переведено въ имѣющемъ по-
явиться въ свѣтъ изданіи. Нельзя не одобрить такого
пропуска, потому что едва лп кто изъ Французскихъ
читателей рѣшился бы одолѣть такой безполезный трудъ.
Ошибка Толстого заключается въ томъ, что онъ постоян
но хочетъ подкрѣпить отвлеченными соображеніями идеи,
которымъ онъ можетъ дать жизнь въ пластическихъ
образахъ. Онъ не понимаетъ, что лица его романовъ
своими рѣчами и поступками ярче выясняютъ намъ эти
идеи, чѣмъ можетъ выразить ихъавторъ, со всѣмп своими
разсужденіями.
III.
„Анна Каренинац представляетъ собою литературное
завѣщаніе Толстого. Онъ писалъ нѣсколько лѣтъ этотъ
романъ, появлявшійся отрывками въ одномъ изъ мо-
сковскихъ журналовъ. Полное изданіе романа появи-
лось только въ 1877 году. Я былъ свидѣтелемъ интерес-
возбужденнаго этой литературной новинкой въ Россі
Художникъ постарался изобразить въ новомъ роман
современное общество, какъ въ „Войнѣ и Мирѣ“ обри-
совалъ общество былыхъ временъ. Задача была неис
полнима вслѣдствіе, по меньшей мѣрѣ, двухъ причинъ.
Вопервыхъ, настоящее не принадлежитъ намъ какъ про-
шедшее, оно переполняетъ и обольщаетъ насъ. Въ немъ
не пережита еще та осадочная работа, которая позво-
ляетъ намъ схватывать на разстояніи полувѣка глав-
ныя линіи и Фигуры эпохи. На кладбищѣ съ перваго
раза видны высокіе памятники, на улицѣ — по край-
ней мѣрѣ на современной улицѣ — всѣ люди похожи
- 43
другъ на друга. Вовторыхъ, съ живыми людьми и
идеями Толстой не могъ позволить себѣ той свободы,
съ какой обсуждалъ царей и государственныхъ людей
- прошедшихъ временъ. Вторая книга о русской жизни
не походитъ уже на эпопею, въ ней нѣтъ того могучаго
захвата и той сложности какъ въ первой. Но взамѣнъ
того, по единству предмета, послѣдовательности дѣйствія
и развитію главнаго характера, она болѣе приближается
къ нашимъ литературнымъ привычкамъ. Наша публика
не такъ будетъ сбита съ пути, она найдетъ въ этомъ
романѣ даже прелюбодѣяніе и два самоубійства. Но
• пусть злой духъ не торжествуетъ слишкомъ рано. Тол-
стой положилъ себѣ написать самую нравственную изъ
существовавшихъ доселѣ книгъ,—и достигъ своей цѣли.
Отвлеченный герой его романа—это Долгъ, противо-
поставленный увлеченіямъ страстей. Авторъ ведетъ
параллельно разсказъ о существованіи, выброшенномъ
изъ установленныхъ рамокъ, и снимаетъ оттискъ съ
исторіи законной любви, семейной и трудовой жизни. Ни
одинъ проповѣдникъ никогда не противопоставлялъ съ
большею силою картину ада изображенію... чистилища.
Писатель-реалистъ не принадлежитъ къ тѣмъ, кто хо-
четъ и умѣетъ находить рай въ какихъ бы то ни было
условіяхъ человѣческаго существованія. Рекомендуемъ
любителямъ литературныхъ сравненій прочесть эту книгу
послѣ послѣдняго романа Додэ. Они могутъ опредѣлить,
показалъ ли русскій авторъ менѣе психолоческой тон-
кости, хотя, взявъ свои образы съ вершины обществен-
ныхъ слоевъ, онъ представилъ анализъ болѣе скрытыхъ
и утонченныхъ страданій.
Я не стану останавливаться на разборѣ „Анны Ка-
рениной11—Французская публика будетъ скоро сама су-
дить эту книгу, а читательницы не простятъ мнѣ,
если я притуплю ихъ удовольствіе, раскрывъ теченіе
и развязку интриги. Точно такая же, какъ въ „Войнѣ
44 —
и Мирѣ*, манера Толстого нисколько не измѣнилась.
Это все тотъ же ученый инженеръ, введенный въ гро-
мадную мастерскую. Онъ медленно проходитъ ее, оду-
шевленный желаніемъ узнать механизмъ каждаго снаряда,
приподнимаетъ каждый приводъ, измѣряетъ напряженіе,
повѣряетъ вѣрность вѣса, отдѣляетъ дѣйствія произво-
димыя поршнями и зацѣпленіями и безнадежно ищетъ
невидимый источникъ силы, центральнаго двигателя,
ускользающаго отъ него. Пока онъ изучаетъ дѣятель-
ность машины, мы видимъ—со станковъ исходитъ ре-
зультатъ всей атой работы, изящная вышивка съ без-
конечнымъ рисункомъ,—жизнь. Толстой не измѣнился ни
въ достоинствахъ, ни въ недостаткахъ, онъ злоупотреб-
ляетъ такими же длиннотами. Въ „ Войнѣ и Мирѣ* была
охота съ борзыми, описанная на тридцати страницахъ;
въ .Аннѣ Карениной* мы опять находимъ ружейную
охоту въ болотахъ,—въ какихъ болотахъ! - и погряза-
емъ въ нихъ на протяженіи тридцати трехъ страницъ.
Нѣкоторыя выдержки могутъ, по замѣчательной
отчетливости подробностей, или по трагической про-
стотѣ, соперничать съ наиболѣе законченными отрыв-
ками „Войны и Мира*. Таковы,напр.,дворянскіе выборы
въ провинціи, свиданіе бѣглянки съ ея ребенкомъ и въ
особенности смерть Николая Левина. Главы, посвященныя
описанію семейной жизни и земледѣльческихъ занятій,
во вкусѣ англійскихъ романовъ, покажутся, быть можетъ,
во Франціи нѣсколько безцвѣтными. Главное несчастье
реализма заключается въ томъ, что нужно знать близко
среду, воспроизводимую авторомъ, чтобы оцѣнить вполнѣ
достоинство его превосходнѣйшихъ произведеній, состоя-
щее въ сходствѣ съ дѣйствительностью. Описаніе царско-
сельскихъ скачекъ, напр., восхитившее всѣхъ русскихъ
читателей, рискуетъ оставить Французовъ настолько же
равнодушными, насколько оказались равнодушны моск-
вичи къ блестящей картинѣ большихъ парижскихъ скачекъ
— 45 —
въ „Нанаи. Напротивъ портреты Облонскаго и министра
Каренина, хотя вы не видали живыхъ лицъ, не слыхали
въ обществѣ ихъ именъ, сохранятъ свой интересъ даже
для васъ, потому что человѣческія чувства не принад-
лежатъ никакому времени и никакой странѣ.
Слово реализмъ часто попадается подъ мое перо, и
потому я не могу закончить литературную часть этой
статьи, не разсмотрѣвъ поближе это слово, вообще столь
мало опредѣленное. Я долженъ частью разобрать во-
просъ. наиболѣе занимавшій меня при чтеніи Толстого.
Къ чемъ сходится и чѣмъ отличается онъ отъ писате-
лей, вводящихъ у насъ туже школу? Онъ ни обязанъ
чѵгъ ничѣмъ, потому что писалъ прежде нихъ; они так-
же ничего не заимствовали у Толстого, потому что
усиленно старались не знать его. Самое большее, что
можно заподозрѣть у русскаго автора—вліяніе Стендаля,
но я не думаю, чтобы Толстой занимался имъ. Что ка-
сается Бальзака, то, конечно. Толстой воспользовался
нѣсколько его уроками, но невозможно представить себѣ
два болѣе противоположныхъ по природнымъ свойствамъ
ума. Кромѣ того, я никогда не понималъ, какъ можно
связывать съ реализмомъ самаго отчаяннаго идеалиста
нашего вѣка, при видѣ того какъ онъ постбянно жилъ
среди мечтаній о милліонномъ состояніи, безграничной
власти, чистой любви и такъ далѣе и такъ далѣе. Та-
лантъ и очарованіе Бальзака состоитъ въ томъ, что
онъ беретъ матеріалы изъ дѣйствительной жизни для
того, чтобы построить изъ нихъ сказочное зданіе. Пор-
третъ Каренина точенъ и печаленъ, какъ полицейскій
листокъ примѣтъ; Фигуры Растиньяка или де-Марсэ
преобразованы и возвеличены внутреннимъ воззрѣніемъ
художника.
Напротивъ, если взять нашу новую школу, начиная
съ Гюстава Флобера, мы найдемъ у Толстого много
сходнаго съ ней по духу и пріемамъ. Нигилизмъ и пес-
- 46 -
симизмъ какъ направленіе, естественность, ФотограФ
впечатлѣній и безстрастіе, какъ пріемы. Толстой нату-
ралистъ, если это слово имѣетъ смыслъ, по своей край
ней естественности, по строгости почти научнаго изу
ченія: онъ естествененъ даже до излишества, такъ какъ
не отступаетъ передъ грубыми, низкими подробностями
Взгляните въ „Войнѣ и Мирѣ11 на купанье солдатъ въ
пруду и любезность автора къ „этому голому, бѣлому
человѣческому мясу, барахтающемуся въ грязной водѣ,
этому черному, лохматому унтеръ-ОФицеруа. Знамениты
іонвильскій нищій не можетъ ни въ чемъ позавидовать
Пьеру во время его плѣна: „самымъ главнымъ его стра
даніемъ были босыя, стертыя, заструпѣлыя ноги... хо-
лода большого не было, вши, ѣвшіе его, согрѣвали ег<
тѣло11. Я мдгу привести сотни примѣровъ въ этомъ родѣ,
есть даже такіе, которые я съ трудомъ рѣшился бы
выписать. Задача Толстого передать впечатлѣніе въ точ-
ности; онъ часто пытается возстановить рѣчью матеріаль-
ное чувство, возбуждаемое въ насъ самымъ предметомъ,
звукомъ, картиной. Армія проходитъ въ безпорядкѣ от-
ступленія по мосту въ Браунаву: „позади еще тащились
телѣги, солдаты, фургоны, солдаты, повозки, солдаты,
зарядный ящикъ, солдаты, иногда женщины...а „Въ
воздухѣ послышался свистъ;' ближе, ближе, быстрѣе
и слышнѣе, и ядро, какъ будто не договоривъ всего,
что нужно было,съ нечеловѣческою силою взрывая брызги,
шлепнулось въ землю. Земля какъ будто охнула отъ
страшнаго удара”. А переѣзды по желѣзной дорогѣ
въ „Аннѣ Карениной,ц локомотивъ, подходящій къ стая
ціи, медленно подползающій и останавливающійся поѣздъ
Наконецъ Толстой строго прилагаетъ первое правило
школы—безстрастіе разскащика. Здѣсь пессимистическій
нигилистъ вполнѣ согласенъ съ' самимъ собою. Убѣж-
денный въ тщетѣ вСякой человѣческой дѣятельности,
увѣренный въ томъ, что всѣ мы не болѣе какъ смѣхот
— 47 —
ворные и тупоумные Бувары и Пекюше, раскащикъ
долженъ быть хладнокровенъ какъ серьезный человѣкъ,
проснувшійся на зарѣ среди бала, которому всѣ эти
скачущіе бѣсноватые кажутся вырвавшимися изъ дома
умалишенныхъ; какъ сытому гостю, вошедшему въ сто-
ловую во время обѣда, ему кажутся забавными эти
машинальныя движенія вилокъ и челюстей. Короче
сказать, писатель пессимистъ долженъ оставаться судьей,
стоящимъ выше выводимыхъ имъ лицъ, какъ предсѣда-
тель суда передъ ничтожнымъ обвиняемымъ.
Толстой употребляетъ всѣ эти пріемы, ^онъ даже за-
водитъ ихъ далѣе, чѣмъ какой бы то нибыло изъ нашихъ
романистовъ, почему же онъ производитъ на насъ столь
различное впѣчатлѣніе? При точной передачѣ житей-
скихъ явленій и естественности, вся тайна заключается
въ вопросѣ мѣры. То, чего другіе ищутъ, онъ только
встрѣчаетъ и не избѣгаетъ. Онъ оставляетъ пошлости
мѣсто, потому что та имѣетъ мѣсто въ жизни, а онъ
желаетъ отдать о жизни полный отчетъ; но такъ какъ
художникъ не оказываетъ особаго предпочтенья сюже-
тамъ, въ самомъ основаніи которыхъ лежала бы пош-
лость, то послѣдняя, какъ и въ жизненныхъ явленіяхъ,
возбуждающихъ наше вниманіе, занимаетъ у него, въ
концѣ концовъ, очень незначительное мѣсто. Проходя
по улицѣ, посѣщая дома, сталкиваешься иногда съ отвра-
тительными предметами, но если не разыскиваешь ихъ
нарочно, то это случается довольно рѣдко. Толстой
показываетъ намъ эти предметы настолько, насколько
именно нужно для того, чтобы не сказали, будто онъ
вымелъ предварительно улицу и домъ. Точно также въ
отношеніи нравственнаго міра. Онъ знаетъ, что писа-
тель можетъ передать нѣкоторыя тонкія и быстрыя
душевныя движенія, но такія попытки не должны пере-
рождаться въ привычку болѣзненной нервности. Въ осо-
бенности— и это дѣлаетъ ему честь—Толстой никогда
- 48 -
не бываетъ распущенъ пли непристоенъ. „Войну и АІпръ“
прочли всѣ русскія дѣвушки. Опасныя страницы „Анны
Карениной развертываются передъ нами, какъ руко-
водство нравственности, безъ малѣйшаго свободнаго
рисунка.
Что касается до безстрастія, то могущество этого
пріема у Толстого лежитъ въ болѣе глубокихъ причи-
нахъ. Стендаль и Флоберъ,—я говорю только объ умер-
шихъ,—сотворили себя судьями себѣ подобныхъ, они по-
казываютъ мнѣ каждое созданіе достойнымъ только ихъ
сожалѣнія. Въ силу какого это высшаго полномочія?
Почему долженъ я позволить такимъ полубогамъ господ-
ствовать надо мною? Я зналъ, наконецъ, Анри Вейля.
Это былъ консульскій агентъ, далеко не блестящимъ
образомъ проходившій свою службу7 и жившій точно
также, какъ и изображаемые имъ простаки. Онъ ѣлъ
тотъ же хлѣбъ и подчинялся тѣмъ же житейскимъ по-
требностямъ. Откуда же взялъ онъ право издѣваться
надъ другими? Онъ недурно пишетъ, да мнѣ что за дѣ-
ло? Это просто тщеславіе китайскаго ученаго и не да-
етъ ему никакого авторитета надъ моимъ сужденіемъ;-
Я зналъ и Густава Флобера. Это былъ больной уроже-
нецъ Руана, сборщикъ торговыхъ податей. Его боль-
шой талантъ не доказываетъ, чтобы мнѣніе его о ве-
щахъ было болѣе основательно, чѣмъ ваше или мое.
Если я называюсь пессимистомъ, то въ свою очередь
нахожу претензіи этихъ господъ настолько же балаган-
ными, какъ и декреты ііармскаго принца или научныя
изысканія Пекюше. Толстой также сверху смотритъ на
своихъ дѣйствующихъ лицъ, и его холодный взглядъ близ-
ко соприкасается съ ироніей, но позади маріонетъ, при-,
водимыхъ имъ въ движеніе, не его слабую человѣческую
руку замѣчаю я, а нѣчто грозное, сокровенное,—слы-
шу постоянно присутствующую тѣнь безконечнаго. Это
не какое нибудь опредѣленное ученіе, не како'І нибудь
- 49 -
разрядъ богословскихъ идей, противъ которыхъ могъ бы
возстать мой нигилизмъ, нѣтъ,—это нѣмой вопросъ, об-
ращенный къ недостижимому, отдаленное дыханіе Фа-
тума въ пространствѣ. И вотъ стѣны театра Полиши-
неля раздвигаются; онъ становится сценою Эсхила. Въ
темной глубинѣ, надъ головой страдающаго Прометея,
я вижу, проходятъ вѣчно непостижимыя Могуществ’о и
Сила, которыя во истину имѣютъ право улыбаться надъ
человѣчествомъ, и—я преклоняюсь предъ ними. Съ дру-
гой стороны: какъ могу я считать невозмутимыми жре-
цами, пли просто даже искренними истолкователями
дѣйствительности тѣхъ художниковъ, которые, какъ я
чувствую, постоянно заняты производимымъ ими эффек-
томъ: Бейля, напримѣръ, оттачивающаго натянутыя
остроты, или Флобера, подбирающаго музыкальные пе-
ріоды, звучныя сочетанія словъ. Толстой болѣе послѣ-
дователенъ, онъ умышленно приноситъ слова въ жерт-
ву для того, чтобы успѣшнѣе сгладиться самому передъ
своимъ твореніемъ. Въ началѣ дѣятельности онъ забо-
тился объ изяществѣ Формы; мы находимъ страницы
обработаннаго слога въ „Казакахъ11 и разсказѣ „Три
смерти11, но впослѣдстіи онъ добровольно отказался отъ
этого искушенія. Не требуйте отъ него восхитительна-
го языка Тургенева. Единственное достоинство Толсто-
го—ясность и точность выраженія, если.не мысли. Фраза
его небрежна, утомительна въ силу повтореній, прила-
гательныя толпятся безъ конца; если нужно прибавить
оттѣняющія черты къ какому либо портрету, вводныя
предложенія цѣпляются другъ за друга для того, что-
бы прослѣдить всѣ изгибы мысли автора. Сч> нашей,
французской точки зрѣнія такое отсутствіе обработан-
наго слога составляетъ непростительную небрежность;
но мнѣ кажется, что оно послѣдовательный выводъ изъ
реалистической доктрины, намѣревающейся устранить
4
— 50 -
всякаго рада условности. Слогъ одна изъ этихъ услов-
ностей; слѣдовательно, онъ лишняя возможность заблуж-
денія, поставленная между нашимъ взглядомъ и точ
нымъ наблюденіемъ вещей. Надо признаться, что такая
намѣренная небрежность, если и задѣваетъ наши пред-
разсудки, то усиливаетъ получаемое впечатлѣніе ис-
кренности. Толстой, по словамъ Паскаля, „показываетъ
намъ не свое хорошее, а наше; истину услышаннаго
чувствуешь въ самомъ себѣ, хотя прежде ее и не соз-
навалъ, а потому начинаешь любить того, кто далъ ее
почувствовать*.
Прошу прощенія у нашихъ натуралистовъ, но, про-
никнутые своимъ классическимъ воспитаніемъ, они ни-
когда не будутъ въ состояніи достигнуть простоты, со-
ставляющей могущество русскаго автора, когда онъ не
пускается въ философскія измышленія. У нашихъ писа-
телей всегда чувствуется искусственность, потребность
привлекать на себя вниманіе. Они не могутъ рѣшиться
бросить антитезу, этотъ, правда, сильный и законный
пріемъ Французскаго ума. Не за это буду упрекать я
ихъ. Останемся тѣмъ, что мы есть, не будемъ переря-
живаться въ первобытныхъ Туранцевъ, мы не выучи-
лись бы, сказки Тысячи и одной ночи, а между тѣмъ
забыли бы, какъ пишутся Кандиды. —Я хочу отмѣтить'
еще одно различіе между реализмомъ Толстого и на-
шимъ. Онъ прилагаетъ этотъ пріемъ преимущественно
къ изученію трудно опредѣляемыхъ натуръ, защищен-
ныхъ отъ наблюдателя какъ утонченностью воспи-
танія, такъ и личиной общественныхъ приличій. Эта
борьба между художникомъ и его моделью завлекаетъ
меня и меня одного. Хотите вы этого или нѣтъ, но при
вцдѣ міровой сцены взглядъ нашъ прежде всего привле-
каютъ вершины. Если вы слишкомъ долго остановитесь
въ низменностяхъ, публика не пойдетъ за вами, она
потребуетъ, хотя бы отъ самаго посредственнаго разс-
- 51 —
кацика исторій о величіи, все равно о величіи ли нрав-
ственномъ, которое сіяетъ повсюду и снова приводитъ
къ изученію смиренныхъ, о величіи ли общественномъ,
выставляющемся при извѣстныхъ условіяхъ. Вы можете
удержать эту публику только непристойностью, поблаж-
кой животнымъ инстинктамъ. Мы все еще находимся въ
ожиданіи романа естественной школы, взятаго изъ на-
родныхъ нравовъ, который будетъ прочтенъ, оставаясь
вполнѣ приличнымъ. Разумные журналы каждое утро
печатаютъ для толпы отчету, о праздникахъ, которыхъ
она никогда не увидитъ; журналы эти хорошо знаютъ,
что любопытство публики скорѣе сосредоточится на этихъ
разсказахъ, чѣмъ на описаніи казбомовъ. Толпа, какъ и
все живущее, смотритъ кверху; поставьте передъ ней
микроскопъ и телескопъ: два волшебника начнутъ по-
казывать чудеса, и однако толпа не будетъ колебать-
ся—она устремится къ звѣздамъ.
Я пытался обозначить черты, которыя могутъ поста-
вить Толстого въ тотъ пли другой отдѣлъ, изобрѣтен-
ный нашей реторикой, но, въ сущности, я хорошо чув-
ствую, что онъ ускользаетъ изъ ея рамокъ, ускользаетъ
и отъ меня. II это потому, что всѣ вывѣски въ этомъ
дѣлѣ довольно искусственны, всѣ распри достаточно
вздорны. Вслѣдствіе нашего стремленія къ симметріи,
мы выковываемъ ограниченные отдѣлы, чтобы обознать-
ся въ. безпорядочной свободѣ человѣческаго ума. Мы
успѣваемъ въ этомъ также, какъ астроному удается за-
писать двѣнадцатью знаками все небо на своемъ клоч-
кѣ бумаги. Человѣкъ, вышедшій изъ ряда посредствен-
ности, пренебрегаетъ нашими компасами и узлами, онъ
смѣшиваетъ, твъ постоянно новыхъ пропорціяхъ, различ-
ные рецепты,' которые мы предлагаемъ ему какъ сред
ство очаровывать насъ. Вселенная съ своимъ человѣ-
чествомъ, океанами, небесами, появляется передъ нами
какъ тысячеструнная ар®а, всѣ ноты которой, казалось
- 52 —
бы, были уже затронуты. Чтобы передать свое личное
пониманіе этой вселенной, прохожій извлекаетъ аккордъ
изъ стараго инструмента. И вотъ его капризъ соеди-
нилъ истертыя струны въ новомъ созвучіи, и изъ кап-
риза возникаетъ неслыханная мелодія, на мгновеніе изу-
мляющая насъ, мелодія, назначеніе которой,—усилить но-
вымъ звукомъ смутный ропотъ человѣческой мысли, обо-
гатить сокровище идей, которыми мы живемъ.
Графъ Толстой пожалѣлъ бы насъ, если бы увидѣлъ,'
что мы занимаемся разсужденіями о его литературныхъ
трудахъ. Онъ желаетъ отнынб быть только философомъ
и реформаторомъ. Итакъ возвратимся къ его фплолосо- '
фіи, посмотримъ, къ какому концу приходитъ необходимо
нигилизмъ. Я сказалъ уже, что роіианъ „Анна Каренина11
занималъ автора, который то писалъ, то оставлялъ его, въ
продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ. Колебанія нравственной
жизни Толстого въ продолженіи этихъ годовъ отрази-
лись на порожденіи его Фантазіи и повѣренномъ его
мысли—Константинѣ Девинѣ. Левинъ, новое воплощеніе
Безухова изъ „Войны и Мира“,—герой новѣйшаго ро-
мана, изъ такихъ, какихъ любилъ Тургеневъ и любятъ
молодыя дѣвицы. Онъ разсудительный, не блестящій,
но образованный деревенскій дворянинъ, горячо отно-
сящійся къ земледѣльческой жизни и общественнымъ
вопросамъ, поднимаемымъ ею въ Россіи. Левинъ зани-
мается этими вопросами, пытается устроить вокругъ
себя преобразованія и улучшенія, принимаетъ участіе
въ либеральныхъ волненіяхъ, забавлявшихъ страну въ
теченіи двадцати лѣтъ. Разумѣется, всѣ его химеры
разсыпаются одна за другой, и нигилизмъ съ горечью
торжествуетъ надъ ихъ развалинами. По крайней мѣрѣ
этотъ нигилизмъ не такъ болѣзненъ, не такъ раздра-
жителенъ, какъ нигилизмъ молодыхъ годовъ Безухова
или князя Андрея. Онъ оставляетъ въ покоѣ самые
жгучіе вопросы духа, замѣняя ихъ политико-экономи-
- 53 —
ческйми отклоненіями. Спокойная и трудовая деревен-
ская жизнь, семейныя радости и заботы, придушили змѣю.
Годы проходятъ, книга и жизнь приближаются къ раз-
витію. Внезапно слѣдующія одно за другимъ душевныя
потрясенія пробуждаютъ религіозное равнодушіе Левина.
Смерть его брата, исповѣдь, которая была необходима
передъ свадьбою, рожденіе ребенка, чтеніе Шопенгау-
эра-все наводятъ его на томительныя размышленія:
„ Всю эту вес"у онъ былъ не свой человѣкъ и пережилъ
ужасныя минуты.—Везъ знанія того, что я такое и за-
чѣмъ я здѣсь,—нельзя жить. А знать я этого не могу,
слѣдовательно нельзя -жить, говорилъ Левинъ.—Въ без-
конечномъ времени, въ безконечности матеріи, въ без-
конечномъ пространствѣ выдѣляется пузырекъ — орга-
низмъ, и пузырекъ этотъ подержится и лопнетъ, и
пузырекъ этотъ—я.“ Это казалось ему дикимъ софизмомъ.
а между тѣмъ это былъ высшій, единственный резуль-
татъ вѣковыхъ усилій человѣческой мысли. Это было
послѣднее вѣрованіе, въ которомъ заканчивались всѣ
изысканія этой мысли. Подавленный ужасомъ, Левинъ
становится отвратительнымъ самому себѣ, теряетъ
всякую надежду. Тогда выступаетъ спасительный му-
жикъ, мужш.ъ-просвѣтитель. Однажды вечеромъ, у Ѳе-
дора, переворачивающаго копны сѣна проскользаютъ
нѣсколько положеній крестьянской мудрости во вкусѣ
Каратаева: „Не надо жить для себя, надо жить для
Вога“. При этихъ словахъ Левинъ нашелъ свой путь
въ Дамаскъ, благ.-д ать коснулась его, свѣтъ просіялъ
въ его душѣ: „все зло происходитъ отъ глупости ума,
отъ плутовства ума“. Нужно только любить и вѣрить—
въ этомъ вся загадка. II книга заканчивается въ лучахъ
мистическаго счастія, гдѣ человѣкъ переполненъ пони-
маніемъ, любовью, радостью. Преклонимся, не пытаясь
искать объясненій, предъ тайной этого вч ізапнаго уми-
ротворенія, этой широкой вѣры, выступающей за гра-
ницы всякой опредѣленной религіи.
54 —
IV.
Небо сохраняло для самого Толстого то утѣшительное
спокойствіе духа, которымъ заканчиваются всѣ его
романы. Онъ также нашелъ своего Каратаева. Послѣ
„Анны Карениной- всѣ нетерпѣливо ожидали новаго
произведенія писателя. Свѣдущіе люди утверждали, что
онъ пишетъ продолженіе „Войны и Мира“, новый ро-
манъ изъ столь интересной эпохи декабристовъ. Однако
ничего не появлялось кромѣ нѣсколькихъ разсказовъ
для дѣтей, одинъ изъ которыхъ: „Чѣмъ люди живыа
отличается замѣчательнымъ изяществомъ. Въ этихъ раз-
сказахъ виднѣлась душа, уже похищенная отъ земной
дѣйствительности. Наконецъ, распространился печаль-'
ный для непосвященныхъ слухъ: романистъ сломалъ
свое перо и окончательна отказался отъ искусства.
Онъ не выноситъ болѣе разговора о своихъ сочиненіяхъ,
этой суетѣ мірской, онъ всецѣло отдался попеченіямъ
о душѣ, высшимъ религіознымъ вдохновеніямъ. Графъ
Толстой встрѣтилъ на своемъ пути тверскаго сектанта
Сютаева. Я не буду возвращаться къ этой оригинальной
личности; нѣкоторые читатели, быть можетъ,припомнятъ
помѣщенный здѣсь же ’) подробный очеркъ этого мяг-
каго идеалиста, одного изъ тѣхъ безчисленныхъ кресть-
янъ, проповѣдующихъ въ русскомъ народѣ братское и
общинное евангеліе. Поученія и примѣръ Сютаева, го-
ворятъ, сильно подѣйствовали на Толстого и рѣшили
его призваніе. Я не заслуживалъ бы извиненія, прони-
кая въ эту область совѣсти, если бы романистъ, сдѣ-
лавшійся теологомъ, самъ же не вводилъ насъ въ нее.
Одушевленный пламенною ревностью къ распространенію
доброй вѣсти, онъ написалъ нѣсколько сочиненій: „Моя
исповѣдь11, „Моя вѣра~ и „Толкованіе евангелія^. Цер-.
1) Веѵне <ІС8 гіеѵх Мопйез, 1 января 1885 г.
2) Извлеченія изъ гьры* появилось уже во французской печати.
— 55 —
ковная цензура не допустила появленія въ печати этихъ
произведеній, но однако изъ нихъ сдѣланы были извле-
ченія въ брошюрѣ, озаглавленной „Моя вѣра“, которую
, я имѣлъ въ рукахъ. Рукописныя копіи распространяются
въ сотняхъ экземпляровъ; мнѣ говорили, что студенты,
женщины, даже простолюдины, переписываютъ, распро-
страняютъ, вырываютъ другъ у друга эти полу-публичныя
проповѣди. Все это показываетъ, до какой степени дошла
. потребность духовной пищи въ русскихъ умахъ. Толстой
сильно желаетъ, чтобы его произведенія были переве-
дены и распространены у насъ; слѣдовательно, наша
критика имѣетъ право заняться ими.
О! я не буду злоупотреблять этимъ правомъ. Для
насъ, желающихъ прослѣдить по этимъ документамъ
состояніе духа, интересны единственно двѣ первыя
• части. „Исповѣдь“ не говоритъ намъ ничего новаго; я
впередъ зналъ ее по откровеннымъ страницамъ „Дѣтства,
Отрочества и Юности11, по яснымъ признаніямъ Безу-
хова и, въ особенности, Левина. Однако, какъ красно-
рѣчива эта новая варіація стараго, раздирающаго душу
стона человѣческой души. Я обрисую эту исповѣдь въ
общихъ чертахъ: „Я рано потерялъ вѣру. Одно время
я жилъ, какъ и всѣ, суетой житейской. Я занимался
литературой, уча, какъ и другіе, тому, чего самъ не
зналъ. Потомъ меня началъ преслѣдовать все болѣе и
болѣе жаждущій крови сфинксъ: угадай меня, или я
тебя растерзаю. Человѣческая наука ничего мнѣ не
объяснила. На мой вѣчный, единственно для меня важ?
ный вопросъ: Зачѣмъ я живу? наука отвѣчала, научая
меня другимъ вещамъ, которыя вовсе не были мнѣ
нужны. По наукѣ оставалось только присоединиться къ
вѣковому хору мудрецовъ: Соломона, Сократа, Сакіа
II слышалъ, что одинъ изъ революціонныхъ женевскихъ журналовъ опуб
ликовалъ полный текстъ, къ большому сожаіѣнію графа Толстого, все
направленіе котораго достаточно говоритъ противъ такихъ союзниковъ.
— 56 -
Муни, Шопенгауэра и повторить вмѣстѣ съ ними:
жизнь есть нелѣпое зло. Я хотѣлъ убить себя. Наконецъ
мнѣ пришла мысль посмотрѣть, какъ живетъ безконечное
большинство людей,—тѣ, кто не отдается умственнымъ
отвлеченіямъ, подобно намъ, такъ называемымъ высшимъ
классамъ, а работаетъ и страдаетъ, но не смотря на
это спокоенъ и знаетъ цѣль жизни. Я понялъ, что нуж-'
но жить, какъ живетъ это большинство, возвратиться
къ его простой вѣрѣ.“
Результатомъ этого обращенія является ученіе, изло'-
женное въ книгѣ: „Моя вѣра“. Эта вѣра есть ученіе
Сютаева, обставленное всѣми богословскими и научными
соображеніями, которыя могло дать знаніе образован-
наго человѣка. Оно не дѣлается отъ этого болѣе яснымъ,
а евангеліе получаетъ самое широкое раціоналистиче-
ское толкованіе. Толстой понимаетъ ученіе Христа о
жизни, какъ понимаютъ его саддукеи, въ смыслѣ соби-
рательной жизни, продолженной изъ поколѣнія въ поко-
лѣніе,—царство Божіе на землѣ, въ смыслѣ соединенія
всѣхъ людей въ собраніе святыхъ. Онъ отрицаетъ, что
евангеліе упоминаетъ о воскресеніи тѣла, обособленной
жизни души. Въ этомъ безсознательномъ пантеизмѣ,;
попыткѣ согласить христіанство съ буддизмомъ, жизнь
разсматривается какъ нѣчто недѣлимое, какъ міровая
душа, которой мы составляемъ только искры. Одно
только важно—нравственность. Вся она заключается въ
евангелическихъ предписаніяхъ: „не противодѣйствуйте
злу,... не судите,... не убивайте“... Итакъ не нужно
болѣе ни суда, ни арміи, ни тюремъ, ни общественнаго
и часінаго возмездія. Ни войны, ни судилища. Законъ
міра—борьба за существованіе, законъ Христа—жертва
своего существованія другимъ. Ни Турки, ни Нѣмцы
не тронутъ насъ, если мы будемъ христіанами, если
будемъ дѣлать имъ добро. Счастье, высочайшее завер-
шеніе нравственности, возможно только при соединеніи
— 57 —
ісѣхъ людей въ ученіи Іисуса Христа, въ истинномъ
его ученіи, не въ томъ, которому учитъ церковь, а въ
томъ, которое проповѣдуетъ Толстой, при возвращеніи
къ естественной жизни, общинѣ. Надо оставить город-
скую жизнь и промышленность, гдѣ неудобно примѣне-
ніе этого ученія. Опираясь на свои наблюденія, авторъ
обрисовываетъ на нѣсколькихъ, рѣдкихъ по краснорѣ-
чію, страницахъ, въ совершенно пророческихъ по своей
наготѣ образахъ, жизнь человѣка, слѣдующаго закону
міра, съ момента рожденія и до смерти. Жизнь эта
хуже жизни христіанскихъ мучениковъ. Толстой не
щадитъ и установленной церкви, онъ повторяетъ напа-
денія на нее Сютаева, утверждаетъ, что евангельскій
духъ она замѣнила Формальностью и обрядомъ, и обви-
няетъ ее за то, что она распространяетъ катехизисы,
въ которыхъ сказано, что будто на службѣ государству
можно убивать, судить, брать чужія вещи и противо-
стоять злу. Со временъ Константина, церковь, по сло-
вамъ его, сошла съ пути Божественнаго ученія, чтобы
слѣдовать за требованіями міра.
Кажется, я точно передалъ содержаніе „Моей вѣры'-',
но высокая увѣренность, таящаяся въ сердцѣ каждаго
реформатора, останется непонятою, если я буквально не
переведу слѣдующихъ строкъ: „Все подтверждало мнѣ
вѣрность смысла, который я нашелъ въ ученіи Христа.
Но долгое время я не могъ освоиться съ той странной
мыслью, что послѣ того какъ ученіе Христа въ про-
долженіи восемнадцати столѣтій исповѣдывали милліарды
людей, послѣ того какъ тысячи посвящали свою жизнь
изученію этой вѣры, мнѣ дано было открыть законъ Хри-
стовъ какъ новую вещь. Но какъ это ни было странно,
а это было такъ11.
Можно угадать послѣ этого чѣмъ должно быть „Тол-
кованіе на евангеліе". Боже сохрани, чтобы я сталъ сму-
щать спокойствіе новообращеннаго! Къ счастію, я и не
- 58 -
могъ бы сдѣлать этого. Радостнымъ гимномъ, написан-
нымъ тономъ неопровержимой искренности, Толстой за
являетъ, что нашелъ наконецъ душевное спокойствіе,
смыслъ жизни, скалу вѣры. Онъ приглашаетъ насъ по-
слѣдовать за нимъ. Я думаю, что зачерствѣлые запад-
ные скептики, непокоряющіеся откровенію благодати,
не откажутся вступить въ пренія съ новой религіей. Они
напрасно будутъ искать въ ней какой нибудь оригиналь-
ной мысли; они увидятъ тамъ лишь первый, младенческій
лепетъ раціонализма, старыя грезы о милленіумѣ, по-
стоянно возникающія еще съ начала среднихъ вѣковъ,
преданія воденовъ, лоллардовъ, анабаптистовъ. Счастли
вая Россія! Для нея еще новы эти прекрасныя мечты. .
На ^ападѣ могутъ удивиться только тому, что такое
ученіе вышло изъ подъ пера великаго худояшика, не-
сравненнаго наблюдателя человѣческаго сердца.
Это ученіе указываетъ на особый, принадлежащій
однимъ Славянамъ, или, покрайней мѣрѣ, яснѣе всего у
нихъ выраженный, характеръ. Подъ соединеннымъ влі-
яніемъ стариннаго арійскаго духа въ народѣ и уроковъ
Шопенгауера въ образованныхъ классахъ, мы видимъ
въ Россіи настоящее воскресеніе буддизма,—я не могу
назвать иначе это направленіе. Мы узнаемъ здѣсь ста-
рое индусское противорѣчіе между нигилизмомъ или пан-
теистической метафизикой и слишкомъ высоко поднятыми
требованіями нравственнаго совершенства. Этотъ буд
дистскій духъ, усиленно стремящійся расширить еще
болѣе понятія евангельскаго милосердія, пропиталъ іи
родную Литературу какой-то растерянной нѣжностыо-къ
природѣ, къ самому смиренному созданію, къ страдаю-
щимъ и лишеннымъ наслѣдства. Литература проповѣ-
дуетъ отреченіе отъ разума передъ культомъ звѣря и
сердечное состраданіе безъ конца. Такая братская про-
стота и бьющая черезъ край нѣжность придаютъ всей
литературѣ какъ бы особый трогательный оттѣнокъ.
— 59 —
Толстой одинъ изъ начинателей этого движенія. Начавъ
писать для равныхъ себѣ, для образованнаго общества,
онъ впослѣдствіи съ симпатіей и состраданіемъ скло-
няется къ народу. Гоголь съ горечью и ироніей загля-
дывалъ въ эти потемки; Тургеневъ погружался туда съ
высоты своей артистической мечты, скорѣе какъ созер-
цатель, чѣмъ какъ проповѣдникъ. Толстой, въ нѣкото-
рыхъ отношеніяхъ, является первымъ апостоломъ обще-
ственнаго соболѣзнованія; но по своему происхожденію
и началу дѣятельности онъ принадлежитъ къ тѣмъ, ко-
торые спускались въ пропасть сверху. Позднѣе, мы уви-
димъ тѣхъ, кто самъ вышелъ изъ нея, кто принесъ съ
собою изъ глубины смиренную и покорную жалобу, гру-
боватые, стонущіе и печальные таланты: Некрасова,
Достоевскаго и весь наплывъ современной волны. Съ
перваго взгляда эта широкая симпатія трогаетъ и при-
влекаетъ. Къ несчастію, приходитъ воспоминаніе и раз-
мышленіе. Я вспоминаю, что и у насъ также былъ свой
вѣкъ чувствительности и увлеченія крестьянствомъ-, за
двадцать лѣтъ до 93 года всѣ мы любили всѣхъ и каж-
даго, возвращались къ полямъ, къ первобытной просто-
тѣ, проливали слезы надъ земледѣльцемъ.
Изъ этого очерка я хочу вывести заключеніе, которое
интересуетъ прежде всего насъ, французовъ. Мы про-
слѣдили въ умѣ замѣчательнаго писателя, а слѣдова-
тельно и въ болѣе неопредѣленномъ настроеніи слѣду-
ющихъ за нимъ и внушающихъ ему читателей, четыре
ступени рокового склона: пантеизмъ, нигилизмъ, песси-
мизмъ и мистицизмъ. Россія, въ которой все совершается
быстро, однимъ скачкомъ перескочила на послѣднюю сту-
пень. А мы? Какимъ образомъ выйдемъ мы пзъ пессимизма
и нигилизма,—этого настроенія, столь противнаго Фран-
цузкому духу,—которые, вотъ уже пятнадцать лѣтъ,
какъ наводняютъ нашу литературу и бросаются въ глаза
наименѣе опытному взгляду? Болѣе чѣмъ даже природа,
- 60 -
человѣческій умъ не терпитъ пустоты. Онъ не можетъ
долго поддерживать равновѣсіе надъ „нпчѣмъ“. Закон-
чимъ ли мы мистицизмомъ? Будемъ вѣрить, что нашъ
народный характеръ предохранитъ насъ отъ такой судь-
бы; позволительно надѣяться, что религіозная идея, не-
обходимое условіе развитія, придетъ успокоить отрица-
ющіе п страдающіе съ такой горечью таланты, или вы-
зоветъ къ жизни новые, если тѣмъ суждено погибнуть.
Мистицизмъ! Мнѣ говорятъ, что графъ Толстой, хо-
рошо понимая, откуда грозитъ опасность, энергично от-
бивается отъ этого слова, что онъ считаетъ его непри-
ложимымъ къ человѣку, помѣстившему царство небес-
ное на землѣ. Нашъ языкъ не даетъ мнѣ другого слова
для опредѣленія. Да проститъ меня знаменитый писа-
тель, котораго я не имѣю чести знать. Я увѣренъ, что
онъ предпочелъ бы увидѣть у меня похвалу своему
евангелію и поношеніе романовъ, но я не могу сдѣлать
этого. Страшный почитатель послѣднихъ, я тѣмъ болѣе
недоволенъ его ученіемъ, что оно лишаетъ меня пре-
восходныхъ произведеній, осужденныхъ оставаться не-
рожденными. Я не сдерживалъ своего восхищенія до
тѣхъ поръ, пока мой разумъ могъ слѣдовать за нимъ и
наслаждаться имъ. Въ настоящее время, когда онъ при-
знаетъ себя счастливымъ, онъ не нуждается въ похва-
лахъ и долженъ оставаться равнодушнымъ ко всякимъ
порицаніямъ. Да не почувствуетъ же онъ никогда, въ
своемъ дорого купленномъ спокойствіи, потребности въ
другѣ, который сказалъ бы ему, какъ писалъ Фенелонъ
къ г-жѣ Гюйонъ: „Состраданіе къ вамъ возбуждаетъ во
мнѣ особенно та тайная рана, послѣ которой сердце
остается навѣки омраченнымъ*.
И. О. ТУРГЕНЕВЪ
ИВАНЪ СЕРГѢЕВИЧЪ
Т’урігехіез'ть.
Иногда мелочи—цвѣтовые оттѣнки, звуки, удивитель-
но отчетливо запечатлѣваются въ нашихъ глазахъ или
ушахъ и навѣки остаются въ нашей душѣ. Это было
прелестнымъ лѣтнимъ вечеромъ, на маленькой почтовой
станціи въ одной изъ малороссійскихъ губерній. Ямщики
только что занялись закладкой лошадей; между тѣмъ я
обратился къ дочери станціоннаго смотрителя съ прось-
бой принести мнѣ стаканъ воды. Маленькая хохлушка,
одѣтая въ граціозный національный костюмъ, съ ста-
рымъ серебрянным’ь рублемъ па. бархатной лентѣ на
шеѣ, который она все время перебирала своими пальчи-
ками, вышла изъ комнаты и скоро вернулась съ нали-
тымъ до половины графиномъ, и въ то время, какъ она
нагнулась, чтобы налить мнѣ воды, бархатка коснулась
графина и рубль покатился по хрустальному горлышку;
при этомъ отъ соприкосновенія серебра со стекломъ раз-
дался замѣчательно чистый и пріятный звонъ, такъ что
даже сама красавица пришла въ восхищеніе и съ весе-
лыми смѣхомъ стала, на этотъ разъ уже нарочно, вос-
производить своеобразный звукъ. Вскорѣ послѣ того я
уѣхалъ дальше, но звучная гамма долго еще перелива-
лась въ моихъ ушахъ, медленно замирая подобно трели
соловья, среди необъятной тишины іюльской ночи въ
нѣмой степи...
На этихъ дняхъ я сталъ какъ-то перелистывать сочи-
ненія Тургенева, и. не знаю отчего, мнѣ вспомнился
ласкающій звукъ, поразившій мое ухо въ тотъ чудный
вечеръ на. маленькой почтовой станціи въ далекой Укра-
инѣ.11 дѣйствительно,есть что-то общее между чарующими
созвучіями, которыя умѣлъ извлекать изъ своей души
великій усопшій поэтъ, и тѣмъ мимолетнымъ воспомина-
ніемъ давно прошедшихъ лѣтъ. Увы! Чудная лира раз-
бита. Ее, можно сказать, почти принадлежавшую намъ
схоронила русская земля. Измученная душа нашла по-
кой въ тишинѣ глубокой могилы. Скоро и самую могилу
одѣнетъ своимъ тяжелымъ снѣжнымъ саваномъ насту-
пающая зима. О, эта русская земля!
Суровая, необъятная, своими льдами она запечатыва-
етъ могилы и своими снѣгами защищаетъ ихъ отъ шума,
живущихъ: право, кажется, будто она спеціально приспо-
соблена. для того, чтобы скорѣе уничтожать всякую па-
мять объ умершихъ. Къ ней ужъ не обратишься съ моль-
бой—„не давить своей тяжестью довѣреннаго ей праха7,
какъ говорится въ эпитафіи на могилѣ молодой гречанки
минологической легенды.
А при всемъ томъ Иванъ Сергѣевичъ пришелъ бы въ
отчаяніе, если бы ему предложили похоронить его гдѣ
нибудь въ иномъ мѣстѣ:онъ любилъ ее такъ страстно,свою
родную Россію.Самый талантьего,въ лучшихъ его произ
веденіяхъ, являлся исключительно продуктомъ русской
земли—воплощеннымъ проявленіемъ естественной поэзіи
русской природы. Въ каждой страницѣ, имъ написанной,
вы слышите, выражаясь слогомъ Карамзина.—„дымъ оте-
чества".
II съ какой же любовью за то и читали соотечественники
его строки’ Правда, мы. Французы, приняли и усыновили»
Тургенева, какъ бы онъ былъ намъ родной: ни одного ино-
страннаго писателя не читали въ Парижѣ съ такимъ
удовольствіемъ какъ Тургенева. Франція можетъ похва
— 7 -
литься, что участвовала въ созданіи его славы: но все-
таки мы требовали отъ его произведеній не больше того,
что требуютъ отъ всякой другой беллетристики, въ той
стадіи цивилизаціи, въ которой находится наше обще-
ство: нѣкотораго утонченнаго времяпрепровожденія,'раз-
влеченія отъ мелкихъ интересовъ дѣйствительной жизни,
новыхъ сильныхъ ощущеній изъ внѣшняго міра. Мы чи-‘
таемъ творенія Тургенева въ родѣ того, какъ прохожій
мимоходомъ останавливается на мгновеніе, чтобы погля-
дѣть па картины, выставленныя въ окнѣ художествен-
ною магазина,—тотчасъ и;е продолжая прерванный путь.
Не такъ читаютъ поэтовъ въ Россіи. То, что для насъ
составляетъ въ нѣкоторомъ родѣ роскошь, которую мы
позволяемъ себѣ лишь въ видѣ отдыха отъ дневныхъ
трудовъ, то для русскаго человѣка насущный хлѣбъ ду-
ховный. Россія переживаетъ сейчасъ тотъ золотой вѣкъ
апогея общественнаго значенія изящной литературы,
который наблюдался въ различное время у всѣхъ наро-
довъ на зарѣ ихъ политической жизни—въ Азіи, въ Гре-
ціи, у насъ въ средніе вѣка. Это тотъ періодъ, когда
писатель является вождемъ своего племени, даетъ, вы-
раженіе множеству новыхъ, еще не опредѣливших-
ся мыслей, въ нѣкоторой долѣ даже еще принима-
етъ участіе въ созданіи своего языка; тотъ періода.,
когда писатель выступаетъ въ роли поэта еще въ тамъ
широкомъ значеніи этого слова, въ какомъ его понимали
народы древности: ѵаіез —поэтъ, пророкъ. Наивные и
серьезные читатели, еще новички въ мірѣ идей, жаж-
дутъ руководящаго слова, живутъ еще иллюзіей всемогу-
щества міровой идеи, требуютъ отъ своего духовнаго
вождя доктрины, указанія цѣли жизни, откровенія иде-
аловъ. Въ Россіи есть небольшая кучка отборной интел-
лигенціи, которая уже давно не только что дошла до
падіего диллетантизма, но, пожалуй, даже и превзошла
насъ въ немъ; но масса только что еще начинаетъ чи-
тать, читаетъ съ азартомъ, съ вѣрой и надеждой—вродѣ
того, какъ мы читали Робинзона Крузе, когда намъ было
12 лѣтъ.
Эта публика—-Новъ“—какъ говаривалъ великій рома-
нистъ. Чуткое воображеніе еще воспринимаетъ впечатлѣ-
ніе прочитанной книги во всей его силѣ; послѣднее не те-
ряется какъ у насъ въ обширномъ мірѣ другихъ духов-
ныхъ интересовъ; журнальная литература еще не раз-
сѣяла идей и вниманія; читатель еще не соображаетъ, а
вѣруетъ. Мы,напр. .прочтемъ „Отцевъ и Дѣтей® или „Дво
рянское гнѣздо4 и скажемъ: „романъ, какъ романъ®, а для
московскаго купца, для деревенскаго поповича, для степ-
ного помѣщика, для которыхъ нѣсколько томовъ Пуш-
кина, Гоголя и Некрасова, расположенныхъ въ краси-
вомъ порядкѣ на книжной полкѣ, изображаютъ всю эн-
циклопедію человѣческаго ума, это-отдѣлъ изъ націоналѣ
наго Пятикнижія, которому придается вѣрно не меньшее
этическое значеніе, чѣмъ какое придавали евреи исторіи
Эсейри, или аѳиняне исторіи Улисса, или наши предки
романамъ .'Іа Роза или Ренара.
Три года тому назадъ, по случаю открытія памятника
Пушкину въ Москвѣ, Тургеневъ въ свдей торжествен-
ной рѣчи привелъ характерное словцо, подслушанное у
одного изъ стоявшихъ вокругъ памятника мужиковъ.
Этотъ мужикъ па. вопросъ своего сосѣда, что это за
бронзовый баринъ стоитъ тутъ, отвѣтилъ: ..это школь-
ный учитель4. Ораторъ воспользовался подслушаннымъ
словомъ и развилъ его, доказывая совершенно справед-
ливо, что прохожій въ своемъ невѣдѣніи напалъ какъ
разъ на самое подходящее имя, какое можетъ быть дано
виновнику торжества.
Первый русскій поэтъ дѣйствительно былъ школьнымъ
учителемъ для своихъ соотечественниковъ. Онъ вызвалъ
къ существованію ихъ языкъ, ихъ мысль,- Въ тотъ
вѣроятно близкій день, когда Москва воздвигнетъ па-
— 9 —
мятникъ Тургеневу, простодушный мужичетъ будетъ
имѣть случай повторить свое словцо: Тургеневъ быль
тоже учителемъ для своего поколѣнія въ прямомъ смы-
слѣ слова.
Тургеневъ пользовался особымъ предпочтеніемъ со
стороны своего поколѣнія. Въ большой просакъ попа-
детъ тотъ, кто станетъ искать причины итого обаянія
въ томъ, что мы называемъ литературнымъ талантомъ
писателя; среди первобытныхъ и страстныхъ русскихъ
читателей немного найдется такихъ, которые бы забо-
тились о талантливости, о дарованіи, о внѣшней кра-
сотѣ произведенія, о топкостяхъ мысли? Въ беллетри-
стикѣ, какъ въ политикѣ, народъ слѣдуетъ инстинктивно
за тѣми, кто кажется ему принадлежащимъ къ его со-
ставу, сдѣланнымъ изъ его плоти и его генія и про-
никнутымъ его достоинствами и недостаткааи. Ив. Серг.
именно олицетворялъ въ себѣ главнѣйшія особенности
русской народности—безхитростную доброту, просто-
ту душевную и смиреніе. Это былъ, что называется,
„божій человѣкъ11; могучій умъ жилъ въ человѣкѣ съ
дѣтски-незлобивой душою. Каждый разъ, когда я встрѣ-
чался съ Тургеневымъ, я припоминалъ высоко-нравст-
венное поученіе евангелія о „нищихъ духомъ11 и убѣж-
дался, что подобное душевное состояніе дѣйствительно
вполнѣ совмѣстимо съ глубокимъ образованіемъ и исклю-
чительнымъ художественнымъ дарованіемъ. Самоотвер-
женность, щедрота сердца и руки, братское радушіе
составляли органическую особенность его личности.
Въ нашемъ осторожномъ цивилизованномъ кругу за-
путанныхъ взаимныхъ отношеній, гдѣ всѣ ведутъ боррбу
со всѣми за право жизни, онъ казался упавшимъ съ
другой планеты, сыномъ какого вибудь патріархальнаго
братскаго, пастушескаго племени Уральскихъ горъ:
онъ былъ большое дитя, тихій, разсѣянный, загляды-
вался па небо, когда ему приходила въ голову какая
нибудь новая мысль, будто пастухъ, наблюдающій ::а
своимь стадомъ. Этотъ высокій, спокойный старикъ, съ
нѣсколько грубыми чертами лица, съ головой, будто
изваянной изъ камня, и сосредоточеннымъ взоромъ,
напоминалъ даже своею внѣшностью Фигуру великорус-
скаго крестьянина—большака, возсѣдающаго за патріар-
хальной семейной трапезой, только облагороженную и
преоображснную упорной работою мысли: онъ напоми-
нать тѣхъ крестьянъ сѣдой старины, которые шли въ
монахи и становились подвижниками, которыхъ «воо-
браженія вы видите па иконостасахъ русскихъ церквей,
съ сіяніемъ вокругъ годовъ и съ печатью молитвы на
строгихъ челахъ. Когда я въ первый разъ познакомился
съ этимъ добродушнымъ великаномъ, Фигура котораго
представляла какъ бы символическій образъ всей его
родины, я послѣ долго никакъ не могъ найти опредѣле-
нія для того впечатлѣнія, которое онъ на меня произ
целъ; мнѣ все казалось, что я видѣлъ мужика, озарен-
наго внезапно внутреннимъ огнемъ генія, изошедшаго
на высшую ступень духовнаго развитія и притомъ не.
утратившаго на пути нисколько врожденной чистоты
своего сердца. О, онъ бы не обидѣлся этимъ сравне-
ніемъ.—онъ такъ искренно любилъ свой народъ!
Право, теперь, когда мнѣ предстоитъ обратиться къ
разсмотрѣнію его литературныхъ трудовъ, меня одолѣ-
ваетъ искушеніе бросить перо. Вѣдь я сказалъ уже,
что этотъ человѣкъ былъ сама доброта. Зачѣмъ же
еще. скажите Бога ради, прибавлять къ сказанному
еще другую хвалу? Что значитъ, въ сравненіи со ска-
заннымъ, вся изящность ума, которой мы, цивилизован-
ные европейцы, придаемъ столько незаслуженнаго вѣса?
Но это сердце уже больше ие бьется: тѣхъ, кто егч
зналъ, осталось немного. Наконецъ, они только люди:
забудутъ, умрутъ... Надо же показать и остальнымъ,
всему міру, то отраженіе высокой личности усопшаго,
которое осталось въ его произведеніяхъ.
— 11 —
Литературное наслѣдіе Тургенева очень значительно,
Оно свидѣтельствуетъ объ упорномъ умственномъ
трудѣ. Послѣднее полное изданіе его сочиненій заклю
чаетъ въ себѣ цѣлыхъ десять томовъ: романовъ,
повѣстей, драматическихъ этюдовъ и критически*
очерковъ. Наиболѣе выдающіяся изъ этихъ про.;.;
веденій имѣются у насъ на Французскомъ язь ьѣ,
въ весьма тщательныхъ переводахъ, изданныхъ подъ
редакціею самого автора. Тургеневъ единственный
русскій писатель, о которомъ можно говорить во Фран-
ціи съ разсчетомъ быть понятымъ. Итакъ, > до.чъ-же
говорить о Тургеневѣ, какъ о писателѣ, но вполголоса,
какъ подобаетъ говорить на свѣжей могилѣ о суетѣ
земной.
Кто знаетъ еще, зачтется ли намъ на томъ свѣтѣ
Верховнымъ Судіей, въ добро или во зло то, что мы
здѣсь на. землѣ, писали — давали людямъ въ руки это
страшное и ненадежное оружіе, называемое идеями.
Вотъ уже почти столѣтіе, какъ русское общество
знаетъ имя Тургеневыхъ. Двоюродный братъ романиста,
Николай Ивановичъ, пріобрѣвшій нѣкоторую извѣстность
на государственной службѣ въ царствованіе Алек-
сандра I, будучи замѣшанъ въ заговорѣ Декабристовъ,
былъ сосланъ въ Сибирь, впослѣдствіи доживалъ остатки
своихъ дней въ Парижѣ, и тамъ опубликовалъ бо.:.- ^
трудъ подъ заглавіемъ „ Россія и Русскіе4. Это былъ ч<
вѣкъ съ прямымъ, пожалуй выдающимся умомъ, но не-
много односторонній и Фантазеръ; впрочемъ онъ был ь
одинъ изъ наиболѣе искреннихъ людей того богатаго
людьми поколѣнія, которое выдѣлилось въ Россіи послѣ
1812 года въ видѣ такъ назыв. либеральной партіи.
Читателямъ извѣстно, что дѣло декабрьскихъ заговор-
— Й
щиковъ не выгорѣло. Гвардейскіе полковники, видѣвшіе
въ своихъ мечтахъ бѣлаго копя и конституціонный сул-
танъ генерала де-ДаФайэтн. и университескіе дѣятели,
опьяненные „Общественнымъ Договоромъ* и философскими
теоріями Физіократовъ, думали было примѣнить къ ог-
ромной. тяжелой на подъемъ Россіи одну изъ тѣхъ
игрушечныхъ махинацій, которыя Фабриковалъ аббатъ
Сіэеъ. Эти господа играли въ конспирацію, какъ дѣти
играютъ въ солдаты: но игра кончилась трагически и
большинству декабристовъ пришлось искупить свои
иллюзіи въ Сибири и въ ссылкѣ. Надо признать, что
великодушные страдальцы съ достоинствомъ переносили
свои невзгоды. Между- тѣмъ Николай Тургеневъ на да-
лекой чужбинѣ сталъ ихъ представителемъ и вырази-
телемъ ихъ теорій. Съ особеннымъ жаромъ онъ про-
должалъ ратовать за великое дѣло освобожденія кресті,-
япъ.Его молодой родственникъ, такимъ образомъ явился
только продолжателемъ Фамильной традиціи въ тотъ
день, когда въ своемъ первомъ сочиненіи прочитала
отходную крѣпостному праву.
Тургеневы были крупными землевладѣльцами Орлов-
ской губерніи Тамъ, въ ихъ родовомъ помѣстьѣ, въ
1818 г. родился Иванъ Сергѣевичъ. Тамъ, на свободѣ
и въ одиночествѣ, онъ и выросъ. Орловскій край, опи-
санный многократно и въ такихъ привлекательныхъ
чертахъ въ различныхъ произведеніяхъ великаго рома-
ниста, представляетъ дѣйствительно благодатный уго-
локъ. Но своему географическому положенію, онъ при-
ходится еще въ предѣлахъ Великороссіи. но уже не-
вольно чувствуется близость неба Украины; суровая и
рѣзкая природа сѣвера приходитъ въ соприкосновеніе
съ солнцемъ юга и какъ бы силится смягчиться и
улыбнуться. Здѣсь впервые появляется черноземъ сь
своими необоаримьіми жирными равнинами, превращаю-
щимися лѣтомъ въ морѣ пшеницы. Дубъ, не встрѣчаю-
- 13 -
щійся вц болѣе сѣверныхъ губерніяхъ, придаетъ уже
извѣстный внушительный видъ жидкимъ березовымъ
роіцамъ. Въ южной части губерніи, около Ельца, у
истоковъ Дона, простираются очаровательныя долины,
зажигающіяся ночью тысячью огней, среди которыхъ
пасутся табуны степныхъ коней. Орелъ одинъ изъ
центровъ коннозаводства; впродолженіе всего лѣта ма-
ленькія крестьянскія лошадки блуждаютъ съ жеребятами
по болотистымъ пастбищамъ. На западѣ, среди дрему-
чихъ Черниговскихъ лѣсовъ протекаетъ Десна; въ ея
красивыхъ свѣтлыхъ водахъ отражаются Брянскіе мо-
настыри; дальше тянутся вѣковыя чащи сосенъ и осины
на протяженіи десятковъ и сотенъ безконечныхъ рус-
скихъ верстъ. Весеннее солнце вызываетъ на сырой
почвѣ этихъ лѣсовъ такую роскошную травяную расти-
тельность, испещренную лѣсными цвѣтами, подобной
которой я не видѣлъ нигдѣ въ свѣтѣ. Чуть снѣгъ ра-
стаетъ отъ теплыхъ лучей длинныхъ весеннихъ дней,
какъ бы любовная лихорадка овладѣваетъ богатой при-
родой. Будто разгоряченная кровь въ молодыя артеріи-
устремлятотся .наружу растительные соки. Торжествую-
щая ‘жизнь іщкъ бы спѣшитъ расцвѣтить лѣсную почву
всѣми тонами зелени, напитать атмосферу благоуханіями,
населить ее звуками- Внезапное пробужденіе вѣчныхъ
жизненныхъ силъ послѣ долгой зимней спячки до того
могучи, что голова идетъ кругомъ. Охотникъ пли уголь-
щикъ, забредши въ лѣсъ въ эту пору года, кажутся
удивительно жалкими и ничтожными среди окружающаго
великолѣпія! Тамъ и сямъ среди обширныхъ пашенъ
разсѣяны ,,дворянскія гнѣзда4'-— всѣ одного общаго типа:
большое деревянное или кирпичное зданіе съ подъ-
ѣздомъ, съ высокой желѣзной кровлею, съ башенкой-
или, въ усадьбахъ поскромнѣе, — съ заднимъ Фли-
гелемъ. Иногда, если „баринъ44 богатъ и имѣетъ на что
ремонтировать свои постройки, все зданіе блистаетъ
- 14 -
ослѣпительной бѣлизной известковой штукатурки подъ
зеленой крышею; но чаще хозяинъ угнетенъ платежами
по залоговымъ свидѣтельствамъ въ Земельный банкъ и
это замѣтно по жилью, которое все въ трещинахъ,
въ дырахъ, вслѣдствіе недостачи кирпичей въ стѣнахъ
и удерживайся въ надлежащемъ положеніи при помощи
цѣлыхъ лѣсовъ изъ еловыхъ подпорокъ и подстроекъ.
Отъ задняго Фасада идетъ липовая аллея къ большой
дорогѣ. Спереди—куртины ракитника и ивы ведутъ по
отлогому спуску къ неподвижному пруду съ стоячей
водой, расположенному на днѣ оврага. Когда смотришь
на эти неподвижныя воды, можно подумать, чго никакой
вѣтеръ никогда не рябилъ блестящей поверхности, въ
которой отражается прибрежный камышъ. Беззвучная
и безмятежная, какъ жизнь той семьи, которая прозя-
баетъ на верху, въ барской усадьбѣ, она лишь неиз-
мѣнно воспроизводитъ цвѣтъ проходящихъ тучекъ,
представляясь утромъ розовой, а днемъ сѣрой. Право,
невольно возникаетъ мысль, что, если тотъ домъ, стоящій
вверху на откосѣ, внезапно пропадетъ, старое застыв-
шее зеркало пруда сохранитъ въ себѣ по старой памяти
и послѣ его исчезновенія, его отраженіе, его воспоми-
нанія и мысли молодежи, взросшей на его берегахъ.
Можетъ быть, въ этой патріархальной картинѣ слѣдуетъ
искать причину той сильной привязанности русскаго
человѣка къ его унылому отечеству, которая среди
всего разнообразія европейской жизни, все продолжаетъ
тянуть его скитальческую душу къ монотонному го-
ризонту родной степи.
Дѣтство Тургенева протекло именно въ одномъ изъ
этихъ дворянскихъ гнѣздъ, которымъ суждено было впо-
слѣдствіи послужить фономъ почти для всѣхъ его ро-
мановъ. Сообразно обычаю того времени, мальчикъ
воспитывался подъ руководствомъ Французовъ и нѣм-
цевъ-! уверверовъ. несчастныхъ голяковъ подбиравши*-
15 —
ея по случаю Богъ-вѣсть гдѣ и преподававшихъ пред-
меты, о которыхъ не имѣли понятія. Въ дворянскихъ
семьяхъ было въ обычаѣ держать этихъ господъ, для
виду, въ качествѣ своего рода парадной мебели. Оте-
чественный языкъ въ то время обрѣтался не въ аван-
тажѣ; будущій писатель впервые получилъ возможность
читать русскіе стихи украдкой, со старымъ солдатомъ-
дядькою. Къ счастью для себя, истинное воспи-
таніе онъ получилъ не въ домѣ своихъ родителей, а въ
степи, среди тѣхъ самыхъ охотниковъ, безконечнымъ
разсказамъ которыхъ суждено было впослѣдствіи вы-
литься изъ-подъ пера писателя въ Формѣ образцоваго
произведенія беллетристическаго искусства. Здѣсь-то,
шатаясь по лѣсамъ и болотамъ въ поискахъ за. рябчи-
ками, будущій поэтъ безсознательно запасался тѣми
Формами, въ которыя впослѣдствіи научился воплощать
свои идеалы. Такъ иногда дѣти въ то время, когда
мысль еще .спитъ, накопляютъ въ своемъ воображеніи
представленіе за представленіемъ, подобно росѣ, осѣ-
дающей капля за каплей изъ ночного тумана, и когда
потомъ душа пробуждается къ жизни, первый проникшій
лучъ свѣта озаряетъ вдругъ цѣлое сокровище ал-
мазовъ, накопленныхъ долгими годами. Впослѣдствіи
Иванъ Серг. предался и болѣе серьезному изученію
науки, сперва въ Москвѣ—въ дворянскомъ пансіонѣ, а
затѣмъ въ Петербургскомъ университетѣ. Русскіе Уни-
верситеты давали въ то время своимъ воспитанникамъ
очень скудную духовную пищу, пристращивая своихъ
питомцевъ къ наукѣ, но не умѣя удовлетворить про-
бужденной любознательности; такъ что лучшіе изъ сту-
дентовъ покидали свои аіша шаіег съ чувствомъ пол-
нѣйшаго разочарованія и отправлялись искать болѣе
основательнаго знанія у каѳедръ германскихъ профес-
соровъ. Мода и всеобщее убѣжденіе учили, что легко-
мысленныя славянскія головы для усовершенствованія
16 -
своего нуждаются въ начинкѣ ихъ нѣмецкимъ свинцомъ.
Само Министерство Народнаго Просвѣщенія, не взирви
на большіе расходы, приняло въ обыкновеніе посылать
своихъ Канііидатові для усовершенствованія въ’наукахъ
въ Берлинъ или въ Геттингенъ. Молодые люди возвра-
щались изъ Германіи пронизанные гуманитарной Фило-
софіей и либеральными теоріями и вообще съ такими
идеями, которымъ не могло найтись примѣненія на ихъ
родинѣ, и вслѣдствіе этого чувствовали себя неудовле-
творенными и недовольными своей судьбой, а Мини-
стерство оказывалось въ комическомъ положеніи кури-
цы, высидѣвшей утятѣ. Въ концѣ концовъ подозри-
тельные миссіонеры западныхъ идей поручались попе-
ченіямъ жандармовъ, а на ихъ мѣсто посылали учиться
новыхъ въ ту же школу. Молодой бурш^, "только что
возвратившійся изъ Германіи, приносящій своимъ со--
отечествениикамъ недозрѣвшій виноградъ изъ обѣто-
ванной земли, оставилъ но себѣ слѣда и въ изящной
литературѣ, долгое время составлялъ даже излюбленный
типъ русской беллетристики. Между прочимъ, Пуш-
кинъ. въ своей поэмѣ Ееіенііі Оніычнъ, въ лицѣ Лен-
скаго набросалъ со свойственной ему ироніей очень
мѣткій эскизъ этого общественнаго типа.
......Владиміръ Ленскій.
Съ душою прямо Геттингенской,
Красавецъ, въ иолішаі. явѣтѣ лѣтъ,
Поклонникъ Канта и поэтъ.
Ояъ изъ Германіи туманной
Привезъ учевостц іілоды:
Вольнолюбивыя мечты.
Духъ пылкій и довольно странной,
Всегда в-тторжснную рѣчь
II кудри черныя до плечъ.
Тургеневъ впослѣдствіи далъ уже законченный порт-
ретъ того же типа. Онъ имѣлъ случай изучить тщательно
его въ натурѣ. Между прочимъ въ 1838 і. въ Берлинѣ
— 17 -
его товарищемъ по Университету былъ прославившійся
впослѣдствіи революціонеръ Бакунинъ. Въ одномъ авто-
біографическомъ отрывкѣ, напечатанномъ въ видѣ преди-
словія къ полному собранію его сочиненій, Иванъ Сер-
гѣевичъ оставилъ намъ изображеніе своего собствен-
наго духовнаго состоянія въ ту эпоху. Русскіе писа-
тели имѣютъ обыкновеніе облекать свои мысли въ очень
смутные образы, когда дѣло касается извѣстныхъ ще-
котливыхъ признаній изъ ихъ собственной духовной
жизни. Тѣмъ не менѣе указанный отрывокъ и посвя-
щаетъ насъ въ тайну всего поколѣнія и предрѣшаетъ
намъ вопросъ о томъ, въ какомъ лагерѣ впослѣдствіи
писатель водрузитъ знамя своей общественной дѣятель-
ности.
„Движеніе*, увлекавшее заграницу людей моего поко-
лѣнія, заставляло вспоминать древнихъ Славянъ, призы-
вавшихъ изъ-за моря своихъ варяжскихъ князей. Каж-
дый изъ насъ хорошо чувствовалъ, что земля его (я не
говорю объ отечествѣ вообще, но объ моральномъ и
интеллектуальномъ состояніи каждаго, была велика и
обильна, но порядку въ ней не было. Что касается до
меня лично, я могу сказать, что живо чувствовалъ
всѣ невыгодныя стороны такого отторженія отъ род-
ной почвы, такого насильственнаго разрыва, всѣхъ
связей, привязывавшихъ меня къ средѣ, въ которой
я выросъ... но ничего другаго не оставалось дѣ-
лать. Это существованіе, эта среда, въ особенно-
сти съера, къ которой я принадлежалъ, сфера дере-
венской помѣщичьей жизни и рабства, - не представ-
ляла ничего, что могло бы меня удержать. Наоборотъ,
почти все, чтб я видѣлъ вокругъ себя, возбуждало во
мнѣ чувство безпокойства, возмущенія, короче сказать—
отвращенія. Л не могъ долѣе колебаться. Надо было
или подчиниться, вступить.спокойно на обыкновенный
путь, идти по избитой дорогѣ, или сразу вырвать себя
- 18 —
съ корнемъ, отвергнуть все й всѣхъ, рискуя потерять
многое, дорбгое моему сердцу. На это то я и рѣшился.
Я бросился внизъ головою въ „нѣмецкое море“, кото
рое должно было очистить и переродить меня, и когда
наконецъ я вышелъ изъ его волнъ, я оказался „запад-
никомъ'1, каковымъ и остался навсегда. Я не могъ ды-
шать однимъ воздухомъ, жить въ виду того, что было
мнѣ отвратительно: быть можетъ я не имѣлъ для этого
достаточно власти надъ самимъ собою, не имѣлъ силы
характера. Я долженъ былъ, во что бы то ни стало,
уйти отъ моего врага для того, чтобы издали нано-
сить ему болѣе вѣрные удары. Въ моихъ глазахъ врагъ
этотъ имѣлъ опредѣленный образъ, онъ носилъ извѣ-
стное имя: это было—крѣпостное право. Подъ этимъ
именемъ я разумѣлъ, подъ него подводилъ все, противъ
чего рѣшился бороті.ся до конца, съ чѣмъ поклялся
никогда не примиряться. Это была моя Аннибалова
клятва и не я одинъ произнесъ ее тогда. Я ушелъ на
западъ,- чтобы лучше сдержать мою клятву»... Вотъ
здѣсь - то и проскользнуло многозначительное слово:
очевидно, нашъ писатель будетъ „западникомъ11, будетъ
отстаивать А®ета противъ Сима, политику Петра
Великаго противъ старозаконныхъ патріотовъ, окопав-
шихся за разрушенной Китайской стѣной старо-москов-
скаго великокняжескаго періода. Надо быть знакомымъ
съ русской журнальной полемикой и партійной терми-
нологіей для того, чтобы понять, что за бурю способно
навлечь на голову' своего носителя это безобидное само
по себѣ наименованіе, какіе потоки чернилъ и желчи
проливаются изъ за него каждый Вожій день! „Запад-
никъ- означаетъ, смотря по тому, къ какому лагерю вы
обратитесь за разъясненіемъ, —„носитель просвѣщенія
и цивилизаціи14, или онъ же и „презрѣнный предатель1',
исконныхъ русскихъ традицій.
Я не стану рѣшать, кто правь, кто виноватъ въ
— 19 —
этомъ дѣлѣ, тѣмъ болѣе, что, по моему мнѣнію, весь
споръ сводится преимущественно къ пустому препира-
тельству о словахъ; я думаю, что ослѣпленные поро-
ховымъ дымомъ борцы весьма скоро пришли бы къ
взаимному соглашенію, если бы только на одну минуту
рѣшились отнестись къ дѣлу похладнокровнѣе. Здравый
разсудокъ и здравые законы, какъ и истинное искус-
ство, не имѣють отечества. Всѣ мы черпаемъ тоже
добро изъ одного и того же неизсякаемаго источника,
общечеловѣческаго знанія, и сами уже только такъ или
иначе приспособляемъ заимствованное къ своимъ ^инди-
виду а льнымъ'требованіямъ .
Когда читаешь вышеприведеТЙіую исповѣдь, тебя,
право, охватываетъ чувство тревоги за будущность поэ-
та; за безобидными словами какъ будто слышится уже
зловѣщій рокотъ политической борьбы. Можно было
опасаться, что конспиративныя интриги отвратятъ мо-
лодаго человѣка отъ его истиннаго призванія. Но, къ
счастію, этого не случилось.
Тургеневъ былъ слишкомъ литераторъ, слишкомъ
пріученъ къ созерцательному отношенію къ окружав-
шимъ его людямъ и дѣламъ, къ отвлеченному мыш-
ленію. чтобы очертя голову кинуться въ омутъ по-
литической •жизни, куда приходишь съ убѣжденіями,
а выходишь оттуда съ одними личными или партійными
интересами. Тургеневъ однако остался вѣренъ тради-
ціямъ своей молодости въ томъотношеніи, что дѣйстви-
тельно приложилъ свою руку къ дѣлу уничтоженія крѣ-
постного права и—надо признаться, нанесъ ему роковой
ударъ. Ворьба противъ этого врага уже давно была,
признана священной; въ этомъ уже всѣ были согласны,
начиная съ самого императора Николая. Самъ госу-
дарь уже видѣлъ, что пришло время эмансипаціи и да-
же собирался самъ объявить освобожденіе крестьянъ.
Право, трудно даже объяснить себѣ, отчего онъ не
- 20 —
сдѣлалъ этого. Отвѣтъ можетъ дать развѣ психологія;
по оставимъ вопросъ открытымъ, потому что разрѣ-
шеніе его отвлекло бы насъ слишкомъ въ сторону отъ
нашего предмета.
По возвращеніи въ Россію Тургеневъ сталъ печатать
въ современныхъ журналахъ свои первые литератур-
ные опыты: нечего и говорить, что это были стихи. Онъ
удостоился поощрительныхъ отзывовъ и дружбы со
стороны Бѣлинскаго, литературнаго критика, приговорѣ
котораго былъ для общественнаго мнѣнія того времени
закономъ. Однако нельзя сказать, чтобы стихотворенія
Тургенева представляли какія -нибудь особенныя до-
стоинства. Русская читающая публика едва-.ш помнить
теперь даже какое-либо изъ нихъ.
.Молодой писатель скоро и самъ понялъ это и рѣшился
нб героическую жертву (надо отдать ему справедли-
вость въ томъ, что -онъ выдержал и характеръ): въ окон-
чательномъ изданіи своихъ сочиненій художникъ про-
заикъ не оставилъ ни одного изъ „риемованныхь грѣ-
ховъЛ своей юности. Болѣе снисходительное отношеніе
проявилъ онъ къ нѣсколькимъ сценкамъ и къ комедіи въ
прозѣ, сочиненныхъ около того-же времени. По, разрѣ-
шая своимъ издателямъ напечатать ихъ, онъ тѣмъ н >,
менѣе счелъ нужнымъ со свойственной ему скромностью
предупредить читателей, что не признаетъ за собой
таланта къ драматическому творчеству. Въ этомъ при-
знаніи есть доля правды: его сдержанная рѣчь, богатая
столь разнообразными оттѣнками; столь обаятельная въ
скромной рамкѣ повѣсти и романа, не была расчитана
па .звуковые Эффекты театра. Нѣкоторыя изъ піэеъ
Тургенева въ свое время были играны на сценѣ, но ни
одна изъ нихъ не удержалась въ репертуарѣ. Вскорѣ
послѣ своихъ первыхъ стихотворныхъ и драматическихъ
экспериментовъ Пеанъ Сергѣевичъ вернулся за грани-
іп и оттуда прислалъ въ редакцію одного ИЗ’ь Петер
- 21 -
бургсшіхжурналовъ нѣсколько разсказовъ, вошедшихъ
впослѣдствіи въ составъ сборника „ Записки Охотника'1,—
впервые доставившаго ему всемірную извѣстность. По-
добные эскизы и маленькія повѣсти продолжали впо-
слѣдствіи появляться въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, не
возбуждая никакого подозрѣнія относительно болѣе глу-
бокихъ мотивовъ, положенныхъ въ ихъ основаніи авто-
ромъ. не только въ публикѣ, но даже во всевѣдущей п
всевидящей цензурѣ; всѣ видѣли въ разсказахъ моло-
дого автора лишь блестящій литературный опытъ,
чисто-поэтическаго характера, полагавшій начало но-
вой Формѣ сочиненія въ русской литературѣ, и только
замѣтили еще, что въ слогѣ молодого писателя, равно
какъ и въ его пониманіи природы проглядывали слѣды
вліянія Гоголя. Видно было, что разсказы Охотника на-
писаны по плану .„Вечеровъ на хуторѣ близъ Дит-льки*.
II дѣйствительно, это была все та же великая скорбная
симфонія русской земли; однако въ этотъ разъ артистъ
передавалъ ее совершенно въ другомъ родѣ. Въ его
разсказахъ не было того ѣдкаго юмора, того безъискус-
ственнаго, народнаго—пожалуй, даже вѣрнѣе было бы
сказать, простонароднаго — характера въ языкѣ и въ
изложеніи, наконецъ, тѣхъ горячихъ порывовъ востор-
женнаго чувства съ внезапными переходами къ горькой
ироніи, которыя составляютъ отличительную черту по
этическаго таланта Гоголя. У Тургенева нѣтъ ни гого-
евскаго увлеченія, ни гоголевскаго веселья; весь тонъ
овѣствованія у него какъ-то скромнѣе, сдержаннѣе. II
ландшафты п люди показываются не при полномъ днев-
номъ свѣтѣ, а при блѣдномъ освѣщеніи вечерняго за-
ката, сквозь воздушную дымку идеала, но вмѣстѣ съ
тѣмъ очерчены совершенно отчетливо, какъ будто ха-
рактеристическія линіи сконцеіітрпрываются въ зрачкѣ
неутомимаго наблюдателя. Языкъ у Тургенева тоже без-
спорно богаче, гибче, мягче, нежели у Гоголя; да соб-
,	6
- 22 —
ственио говоря, ни единый изъ русскихъ писателей до
Тургенева не доходилъ до такой выразительности. Это
не чистая и ясная проза. Пушкина, который въ свое
время зачитывался Вольтеромъ и подчасъ находился
подъ впечатлѣніемъ этого чтенія. Рѣчь Тургенева льется
плавно и роскошно, подобно тому, какъ стелется :ка
тертью подъ сѣнью дремучихъ лѣсовъ, тихо и задум-
чиво, гармонично шумя въ прибрежныхъ камышахъ и
распространяя вокругъ свои неуловимые ароматы, мо-
гу чая русская рѣка., вынося па своей поверхности по-
левые цвѣты и оторванныя гнѣзда, отражая въ себѣ
безконечные ландшафты небесъ и луговъ, и вдругъ тс
ряясь въ сумракѣ лѣсныхъ тѣней; все находитъ себѣ
отраженіе въ этой рѣчи: и жужжаніе пролетѣвшей
пчелки, и ночной крикъ лѣсной птицы, и случайно по-
дувшій и замершій, ласкающій вѣтерокъ. При помощи
неисчерпаемыхъ средствъ русскаго языка, путемъ мѣ і-
кихъ эпитетовъ, своеобразнѣйшихъ сочетаній словъ,
какія только можетъ выдумать Фантазія поэта, и лов-
кихъ народныхъ звукоподражательныхъ обозначеній,
автору удается воспроизводить самые неуловимые аккор-
ды изъ необъятнаго регистра природы. Я настаиваю
особенно на этой сторонѣ тургеневскаго таланта отто
го, что, по моему мнѣнію, въ ней кроется главный сек-
ретъ огромнаго впечатлѣнія, произведеннаго его пер-
венцемъ. Вся книга, „Записки Охотникаесть лишь одна
нескончаемая пѣснь русской земли, со вторящимъ еі
роистомъ нѣсколькихъ несчастныхъ человѣческихъ душъ
силою художественнаго таланта автора воепроизведеіі
пая во всей своей непосредственности въ словахъ н
ооразахъ; разскащикъ заводитъ васъ въ сердце своей
родины и оставляетъ васъ съ глазу па глазъ съ при
родой и людьми, самъ какъ бы совершенно исчезая.
I :ы не видите его, а вмѣстѣ съ тѣмъ вы чувствуете,
что чье-то искусная рука предупредила васъ и поза
- 23 -
ботилась извлечь изъ глубины тайниковъ и сосредото-
чить на поверхности всѣхъ предметовъ ту присущую
имъ сокровенную поэзію, пониманіе которой, при непо-
средственномъ созерцаніи, совсѣмъ ускользаетъ отъ
большинства людей, неодаренныхъ исключительно силь-
ной поэтической воспріимчивостью, а въ данной пере-
дачѣ между тѣмъ открывается само-собой самому не-
впечатлительному ч итател ю.
Чарующая прелесть Записокъ Охотника (Кбсііз (І’нп
сііазвеиг) знакома Французскимъ читателямъ, хотя я
долженъ замѣтить, что это чудное произведеніе много
теряетъ въ своемъ обаяніи отъ преломленія въ двой-
ной призмѣ перевода на чужой языкъ и незнакомства
читателей съ чужимъ краемъ. Вообразите себѣ, 'поло,
жимъ, какого нибудь интеллигента изъ Кіева или изъ
Казани, никогда не выѣзжавшаго за. границу, который
читаетъ порусски сельскіе романы Ж. Занда (беру для
примѣра именно это имя по той причинѣ, что, по моему
глубокому убѣжденію, названныя произведенія Жоржъ
Зандъ имѣютъ особенно много общаго съ романами Тур-
генева). Таігь вотъ, какъ вы полагаете, много ли ска-
жутъ ему Ьа р е і і ( е Васі е Ь і е, Р г а п <• о і $ I е С Ь а пі-
рі? Лного-ли онъ пойметъ въ чудномъ описаніи запаха
почвы нашего Бори, не бывши тамъ? Но, я убѣжденъ,
что всякій, кому случалось пожить въ МѢСТНОСТЯХЪ,
изображенныхъ Иваномъ Сергѣевичемъ, удивится тому,
до чего необыкновенно реально описаніе автора на
каждой страницѣ воспроизводитъ собственныя, вами по-
лученныя субъективныя впечатлѣнія, до чего вѣрно съ
дѣйствительностью каждое ощущеніе, пробуждающееся
по мѣрѣ чтенія въ вашей душѣ, каждый запахъ, вспо-
минающійся вамъ по описанію.
Въ этомъ отношеніи особенно замѣчателенъ малень-
кій разсказъ, подъ названіемъ Бѣжимъ луіъ. Бѣжимъ
луп,—это поляна, куда въ теплыя лѣтнія ночи кресть-
— 24 —
яие-подростки выгоняютъ на пастьбу своихъ лошадей.
Охотникъ-разскащикъ сбился съ пути въ вечернемъ
туманѣ, и вотъ, послѣ долгаго блужданія но безлюд-
нымь пустошамъ, покрытымъ предательской ночной
мглой, наконецъ натыкается на костеръ, разведенный
среди болотъ, вокругъ котораго расположились малень-
кіе пастухи. Пришелецъ растягивается у огня, прики-
дывается будто заснулъ и между тѣмъ подслушиваетъ
ихъ болтовню. Ребятишки, усѣвшись иа корточ-
кахъ кучкой около пылающаго костра, разсказыва-
ютъ другъ другу всякія страшныя „полуночныя11 ис-
торіи. Не то, чтобы имъ было страшно, по смут-
ный топотъ ночи, поднимающійся съ береговъ рѣ-
чонки, крикъ орлана, вой собаки, почуявшей прибли-
женіе волка къ табуну, невольно вызываетъ въ ихъ
гемномъ воображеніи представленіе о другихъ, тоже не-
зримыхъ и однако существующихъ силахъ, и вотъ,
.'іодъ впечатлѣніемъ висящей надъ ними жуткой тьмы,
ни начинаютъ припоминать псѣ многообразныя суевѣрія
луской деревни. Они толкуютъ о 'русалкахъ— рѣчныхъ
ея.хъ,— о миіс.іи. о домовомъ (особая разновидность
.нечистаго", обитающая въ человѣческихъ жильяхъ) и
о своемъ сверстникѣ Ванѣ, утонувшемъ въ прошед-
шемъ году и теперь занимающемся сманиваніемъ ма-
ленькихъ рыбаковъ къ себѣ на дно ручья. Это что-то
среднее между дѣтской сказкой, какими няни убаюки-
ваютъ маленькихъ ребятъ, и Фантастической повѣстью
ГоФмава, съ тѣмъ отличіемъ, что тоігь повѣствованія
естественнѣе, — гакъ сказать, серьезнѣе. Прежде всего,
поэтъ еъ удивительнымъ искусствомъ приводитъ чита-
теля въ требуемое настроеніе. Онъ заставляетъ гово-
рить раньше природу, а потомъ дѣтей, и выходитъ,
что природа и дѣти разсказываютъ однѣ и тѣ же вещи.
Собственно говоря суевѣрные малыши являются лишь
выразителями древняго славянскаго міросозерцанія:.
— 25 —
они пересказываютъ на свой манеръ слово о полку Ню-
ррвѣ — пантеистическую эпопею сѣдой старины, отъ
которой ведетъ свое происхожденіе вся русская поэзія.
Между тѣмъ ночь близится къ концу, воображеніе уто-
милось, пробуждающійся день пріободряетъ оробѣвшихъ
ребятишекъ и великолѣпное описаніе солнечнаго восхода
завершаетъ блестящимъ заключительнымъ аккордомъ
Фантастическую минорную симфонію.
Можетъ быть, вы предпочитаете болѣе трогательную
житейскую тему? Въ такомъ случаѣ прочтите разсказъ
^Живъгя мощііа (Ііеіщиев ѵіѵапіз). Охотникъ случайно
забрелъ въ заброшенный каретный сарай и въ полу-
мракѣ натыкается на какой-то жалкій безформенный
неподвижный предметъ, въ которомъ узнаетъ старую дво-
ровую дѣвушку своей матери, когда-то красавицу и хо-
хотунью, а теперь разбитую параличомъ, снѣдаемую му-
чительнымъ недугомъ. Этотъ забытый скелетъ лежитъ
тутъподъпол у обрушившимся навѣсомъ, лишенныйвсякихъ
связей съ внѣшнимъ міромъ, оставленный всѣми; всѣ по-
требности его свелись къ кувшину воды, которую доб-
рые люди отъ времени до времени приходятъ и пере-
мѣняютъ. Присутствіе жизни проявляется въ немъ уже
только въ глазахъ, сохранившихъ еще способность ви-
дѣть и выражать движенія души, и въ слабомъ подобіи
голоса., -напоминающемъ шелестъ листьевъ болотной
осоки11. 11 между тѣмъ въ этой жалкой развалинѣ жи-
ветъ возвышенная душа, просвѣтленная страданіемъ,
божественно смиренная и въ то же время нисколько, въ
своемъ абсолютномъ отреченіи отъ всего земного, не-
утратившая своей примитивной „мужицкой11 простоты.
Лукерья разсказываетъ про свое несчастье: какъ однажды
опа отправлялась ночью послушать соловья и при этомъ
упала, какъ послѣ того впервые схватилъ ее злой не-
дугъ, какъ всѣ отправленія ея тѣла, всѣ ея житейскія
радости стали отмирать однѣ за другими, какъ женихъ
- 26 -
ея грустилъ, грустилъ и потомъ женился на другой: да
и что же ему было дѣлать? Она полагаетъ, йто онъ
нашелъ счастіе въ жшитьбѣі Какъ, вотъ уже много
лѣтъ, все развлеченіе ея состоитъ въ томъ, чтобы слу-
шать звонъ колоколовъ сельской церкви и жужжаніе
пчелъ на сосѣдней насѣкѣ. Какъ изрѣдка какая нибудь
ласточка залетитъ подъ ея навѣсъ, и тогда это большое
событіе даетъ пищу ея мысли на нѣсколько недѣль.
Какъ добры люди котбрыё' приносятъ ей воду и какъ
она признательна имъ за ихъ вниманіе. Она добродушно,
почти весело, начинаетъ вспоминать съ молодымъ ба-
риномъ старыя времена, напоминаетъ не безъ тщесла-
вія. что была первой плясуньей и первой пѣвуньей на
селѣ, и подъ конецъ до того оживляется, что хочетъ
попробывать спѣть вполголоса одну изъ пѣсенъ, кото-
рую, бывало, пѣвала въ хороводѣ. „Мыель, что это
полумертвое существо готовится запѣть, возбудила во
мнѣ невольный ужасъ. Но Прежде чѣмъ я могъ про-
молвить слово,—въ ушахъ моихъ задрожалъ протяжный,
•едва слышный, но чистый и вѣрный звукъ... за нимъ
послѣдовалъ другой, третій. „Во л-узяхъа пѣла Лукерья.
Она. пѣла, не измѣнивъ выраженія своего окаменѣлаго
лица, уставивъ даже глаза. Но такъ трогательно зве-
нѣлъ этотъ бѣдный усиленный, какъ струнка дыма, ко-
лебавшійся голосъ, такъ хотѣлось ей всю душу вы-
лить.,. Уже не ужасъ чувствовалъ я: жалость неска-
занная стиснула мнѣ сердце".
Затѣмъ Лукерья разсказываетъ свои нехорошіе сны,
между прочимъ, какъ еіі. приснилось, что она. умерла.
И не то, чтобы смерть ее ужасада; напротивъ, она
удалялась и отказывалась избавить её.
Больная отклоняетъ всѣ предложенія помощи со сто-
роны барина: она ничего не желаетъ, ни въ чемъ не
нуждается, всѣмъ и всѣми довольна, по когда посѣти-
тель собирается уходить, она бросаетъ ему въ догонку
- 27
одну послѣднюю Фразу, въ которой сказывается бывшая
женщина: несчастная, видите-ли, сознаетъ, какое тяже-
лое впечатлѣніе должно производить ея изуродованное
тѣло, и въ ней пробуждается желаніе отыскать въ себѣ
какіе нибудь слѣды своей исчезшей красоты.—.Пом-
ните, баринъ, какая у меня была коса? Помните—до
самыхъ колѣнъ! Я долго не рѣшалась... Этакіе волосй.!..
Но гдѣ же ихъ было расчесывать? Въ моемъ то поло-
женіи!.. Такъ ужъ я ихъ обрѣзала... Да... Ну, прости-
те, баринъ. Больше не могу..?1
Я врображаю, какимъ образомъ воспользовались бы
тѣмъ же сюжетомъ представители различныхъ нашихъ
литературныхъ школъ. Романтикъ добраго стараго вре-
мени сосредоточилъ бы все свое стараніе на изобра-
женіи жестокаго рока, обрушившагося на несчастное
созданіе. Онъ представилъ бы намъ больную въ видѣ
живаго протеста, противъ существующаго строя все-
ленной, сдѣлалъ бы изъ нея страждующее чудовище,
женшпну-квазимодо. Другіе—тѣ, среди которыхъ Тур
геневу пришлось прожить закатъ своихъ дней, - восполь-
зовались бы удобнымъ случаемъ для того, чтобы прочесть
намъ курсъ описательной патологіи; они проанатоми-
ровали бы послѣдовательно всѣ отсохшіе члены, обна-
жили бы всѣ скрытыя язвы, изслѣдовали бы тщательно
отмерзшія группы нервной системы и въ результатѣ
несчастная вышла бы у нихъ навѣрное лишь утратив-
шей человѣческій обликъ идіоткой, и только. Писатель
съ сильнымъ религіознымъ направленіемъ преобразилъ
бы несчастную въ святую мученицу; представилъ бы
намъ ее съ сіяніемъ на челѣ, погруженною въ мисти-
ческое созерцаніе, —однимъ словомъ, живущею однѣми
небесными радостями. Тургеневъ избѣжалъ заблужденій,
какъ тѣхъ, такъ и другихъ: онъ скромно обходитъ под-
робности Физическаго страданія, онъ говоритъ о немъ
полусловами, накидываетъ покрывало на трупъ; мы и
— 28 —
безъ того чувствуемъ, что имѣемъ дѣло съ одними
останками тѣла, видя эту совершенно обнаженную ду-
шу, лишенную плоти. Въ его описаніи мы не встрѣ
чаемъ ни патетическихъ (обращеній), ни антитезъ,
и вообще ни одного изъ излюбленныхъ пріемовъ, упо
требляемыхъ другими писателями съ цѣлью искусствен-
наго усиленія впечатлѣнія и пораженія воображенія чи-
тателя; читатель видитъ передъ собою все время лишь
обыкновенное житейское несчастіе -и только. Что ка-
сается религіозной стороны, мы видимъ, что кроткая
страдалица далека отъ мысли вмѣшивать Вота въ свои
мелкія, житейскія бѣды; Она и молится Ему такъ, какъ
привыкла молиться всегда, самымъ обыкновеннымъ
образомъ, не выказывая отнюдь больше религіозности-
чѣмъ какой можно было ожидать во всякой другой рус-
ской крестьянской женщинѣ, которой вообще, положи-
тельно чужда мистика. Идея всего разсказа, какъ и
большинства другихъ разсказовъ Тургенева—идея стои-
ческая, немного животная покорность судьбѣ, состав
лающая отличительную черту русскаго крестьянина,
его постоянная готовность безропотно вынести всякое
страданіе. При этомъ однако высокое дарованіе раз-
скащика сказывается въ замѣчательномъ соблюденіи
мѣры какъ въ реальности, такъ и въ идеализаціи. Ав-
торъ остается безусловно вѣренъ истинѣ въ каждой
отдѣльной подробности, рисуя намъ всегда лишь обык
но'веннаго средняго человѣка, а въ тоже, время общее
впечатлѣніе получается въ нѣкоторомъ родѣ идеальное.
Подобнаго-же ангельски кроткаго страдальца, авторъ
выводитъ въ другомъ очеркѣ, принадлежащемъ къ той
же серіи, озаглавленномъ	лжкорь (Ье шёйесіп
сіе ѵіііаде); и опять-же мы видимъ тоже, строго-выдер-
жанное чувство мѣры. Отдѣльные отрывочные очерки,
печатавшіеся подъ общимъ заголовкомъ „Записки охот-
ника'". впослѣдствіи вышли вь одномъ томѣ, и вогь
— 29 —
тогда-то читатели, до тѣхъ поръ еще сомнѣвавшіеся,
поняли наконецъ сокровенную идею произведенія, т. е.
увидѣли, что авторъ задался цѣлью обнаружить истин-
ный смыслъ, скрытый въ мрачной шуткѣ Гоголя Мерт-
выя души. Какъ иначе назовете вы эту галлерею порт-
ретовъ невѣжественныхъ и жестокихъ эгоистовъ-дво-
рянъ, плутовъ-управляющихъ, праздныхъ воровъ-чинов-
никовъ и, изнывающихъ подъ гнетомъ всей этой стаи
мелкихъ хищниковъ, жалкихъ плутовъ,—паріевъ чело-
вѣческаго общества, надрывающихъ вамъ душу своимъ
убожествомъ и покорностью. Самый планъ изложенія—
потому что какъ бы онъ ни быль Замаскированъ, а во
всемъ произведеніи все же существуетъ строго выдер-
жанный планъ —былъ тоже совсѣмъ тотъ-же, что въ
безсмертномъ произведеніи великаго юмориста. Авторъ
показываетъ въ пестромъ калейдоскопѣ подъ всевоз-
можными углами зрѣнія жалкую креатуру, которая воз-
буждаетъ въ зрителѣ то смѣхъ, то состраданіе, не-
имѣющую потребностей, ни средствъ, блуждающую въ
потемкахъ; и рядомъ съ рабомъ вырисовывается не
менѣе жалкій манекенъ полуцивилизованнаго рабовла-
дѣльца, въ сущности добраго малаго, но творящаго
зло по невѣдѣнію, исковерканнаго Фатальной средой.
Картина, собственно говоря, должна была бы получиться
отвратительная, отталкивающая; но писатель почти
совершенно безсознательно смягчилъ впечатлѣніе нѣ-
сколькими изъ тѣхъ прелестныхъ чарующихъ поэти-
ческихъ штщіховъ, которые составляютъ почти непро-
извольную, органическую особенность его дарованія.—
Но въ чемъ-же кроется истинная причина надломлен-
ности, ненормальности всѣхъ выведенныхъ типовъ? От-
куда взялась эта маларія въ Русской землѣ? Какая
болѣзнь породила эти язвы? Разрѣшеніе этихъ вопросовъ
Тургеневъ предоставляетъ прозорливости читателя. Было
бы неточно сказать, что Тургеневъ нападалъ на крѣ-
постное право. Русскіе писатели, вслѣдствіе ли внѣш-
нихъ условій, въ которыхъ поставлена русская лите-
ратура, или вслѣдствіе своеобразнаго направленія своего
таланта,—никогда открыто не нападаютъ на. чтобы то
ни было. У нихъ не въ обычаѣ ораторствовать и обви-
нять: они пишутъ объективно дѣйствительность, вс. дѣлая
сами никакихъ заключеній, обращаясь не столько къ
негодованію, сколько къ состраданію своихъ читателей.
Двадцать лѣтъ спустя Достоевскій выпустилъ въ свѣтъ
подъ заглавіемъ Записки изъ мертваю дома (Зоиѵепігз сіе
іа таізоп дез тогіз) своя ужасныя, воспоминанія о .де-
сяти лучшихъ годахъ жизни, проведенныхъ въ Сибир-
скихъ рудникахъ, и вы видите опить тоже невозмутимое
спокойствіе, тоже отсутствіе злобы и желчи. Право,
авторъ находитъ совершенно естественными всѣ ужасы,
которые описываетъ, развѣ, пожалуй, согласится, съ
вами, что картина дѣйствительно печальна. Эта без-
граничная покорность вездѣ и во всемъ, какъ я уже
говорилъ, есть характеристическая черта, присущая
всему русскому племени. Однажды, отдыхая съ дороги,
иь одной гостинницѣ въ городѣ Орлѣ, на родинѣ на-
шего автора, я былъ разбуженъ внезапнымъ бара-
баннымъ боемъ, раздавшимся съ улицы. Я выглянула
на базарную площадь и увидѣлъ посреди площади
позорный столбъ, въ видѣ высокой чорной колонны,
воздвигнутой на деревянномъ помостѣ, окруженный
войсками, выстроенными въ карре, и толпой народа, а
къ столбу были привязаны три несчастныхъ парня, съ
ярлыками на груди, на которыхъ значились совершен-
ныя ими злодѣянія. Преступники имѣли очень безобид-
ный-видъ и какъ бы не сознавали того, что происхо-
дило съ ними. Они, право, производили даже очень кра-
сивое впечатлѣніе, привязанные, къ этому столбу, своими
симпатичными головами. Выставка продолжалась та-
кимъ образомъ довольно долгое время, затѣмъ е'вя-
- 31 —
щенникъ благословилъ преступниковъ, и послѣднихъ
посадили въ телѣжку и повезли назадъ въ острогъ,
а солдаты и пародъ бросились за ними, осыпая
ихъ различными приношеніями въ видѣ всевозможной
провизіи и денегъ и самыми теплыми выраженіями уча-
стія и соболѣзнованія.
Вотъ такимъ же путемъ дѣйствуютъ въ Россіи и
писатели, когда желаютъ добиться какого нибудь пре-
образованія: они выставляютъ недуги своей родины къ
позорному столбу и въ это же время не могутъ удер-
жаться отъ порывовъ снисхожденія ко злу, которое би-
чуютъ, разоблачаютъ. Публика слушаетъ и понимаетъ
ихъ съ полуслова.
Она поняла и въ этотъ разъ. Крѣпостническая
Россія ужаснулась, увидѣвши свое отраженіе въ под-
ставленномъ зеркалѣ, и содрогнулась изъ конца въ ко-
нецъ. Авторъ сразу прославился, а дѣло, на зашиту
котораго онъ выступилъ, было наполовину выиграно.
Къ этому времени подоспѣла смерть Гоголя, и Турге-
невъ посвятилъ памяти покойнаго горячую статью. Въ
наше время его статья показалась бы весьма безобид-
ною; между прочимъ, она безпрепятственно помѣіцспа
въ полномъ собраніи его сочиненій. Мало того, безъ
предупрежденія мы даже не съумѣли бы отыскать
инкриминируемаго мѣста, еслибы самъ преступникъ не.
выдалъ намъ въ одной веселой замѣткѣ тайны своего
преступленія.
„По поводу этой статьи, я помню, какъ однажды въ Пе-
тербургѣ одна очень высоко-поставленная дама порицала,
взысканіе, которому я быль подвергнутъ, называя его
незаслуженнымъ или по крайней мѣрѣ слишкомъ стро-
гимъ. Такъ какъ она горячо защищала меня, то кто-то
сказалъ ей: —Вы значитъ не знаете, что въ этой статьѣ
онъ называетъ Гоголя великимъ человѣкомъ.—Это невоз-
можно!—11 васъ увѣряю. — Ахъ! въ такомъ случаѣ я не
— 32 —
могу ничего сказать. Мнѣ очень жаль, но я понимаю,
что его должны были запереть”.
За эпитетъ „великій”, приложенный къ имени про
стого сочинителя, Тургеневъ поплатился мѣсячнымъ
арестомъ, и затѣмъ ему посовѣтовали отправиться въ
свое-имѣніе, „на размышленіе". Тургеневъ,вѣроятно, по-
думалъ въ то время, что какъ нашъ міръ дурно устро
енъ: вѣдь мы всегда несправедливы къ власти, желаю-
щей намъ добра. Между тѣмъ надо сознаться, что
иногда произволъ власти оказывается намъ больше на
пользу, чѣмъ наши собственныя намѣренія. Админи-
стративныя предписанія не разя, уже играли роль ору-
дій исполненіи предначертаній Провидѣнія но отноше-
нію къ великймъ писателямъ. За тридцать лѣтъ до того
ссылка спасла Пушкина, оторвавши поэта отъ разсѣян-
ной свѣтской жизни, которую онъ велъ въ Петербургѣ,
рискуя совсѣмъ утратить свой талантъ, и удаленіемъ
его на Востокъ создавши тѣ условія, подъ вліяніемъ ко-
торыхъ его художественное дарованіе впослѣдствіи полу
чило такой пышный расцвѣтъ. Точно также,еслибы и Тур-
геневъ въ то время остался въ столицѣ, его юношескій
пылъ и компрометирующія знакомства, пожалуй, еще
вовлекли бы его въ какую иибудь безплодную полити-
ческую передрягу; насильственное же возвращеніе
къ деревенскому уединенію побудило его опять при-
няться серьезно за изученіе скромнаго быта русской
провинціи и увѣковѣчить свои наблюденія въ своихъ
первыхъ больших'ь романахъ.
II.
Вытовой романъ составляетъ вотъ уже тридцать лѣтъ
излюбленную Форму сочиненія, которою русскіе писа-
тели пользуются для выраженія своихъ философскихъ
и политическихъ идей. Начало этому роду литературы
положилъ именно Тургеневъ: за весь предшествующій
періодъ, т. е. за всю первую половину столѣтія едва-ли
можно отмѣтить хотя бы одну книгу, которая бы отвѣ-
чала тому представленію, какое сложилось объ описы-
ваемой беллетристической категоріи у насъ на западѣ.
.Маленькія повѣсти въ прозѣ Пушкина, написанныя по
большей части на историческіе сюжеты, подходятъ бо-
лѣе къ произведеніямъ старой повѣствовательной шко-
лы, такъ какъ,' подобно твореніямъ классическаго пе-
ріода, онѣ представляютъ скорѣе живо переданные эпи-
зоды, нежели рельефные этюды современной дѣйстви-
тельности. Лермонтовъ, въ Героѣ нашею времени, уже бо-
лѣе приближается къ современному представленію о бы-
товомъ романѣ: его Печоринъ, подобно нашему Рено, какъ
бы то пи было является выразителемъ умственной жиз-
ни своего поколѣнія. По, подобно Ренэ, онъ лишь во-
піетъ и воздыхаетъ, не удостоивая своимъ вниманіемъ
окружающаго міра; три новеллы, собранныя подъ вы-
шеупомянутымъ Заглавіемъ, составляютъ, пожалуй, са-
мое выдающееся твореніе романтической школы русской
литературы. Но прежде всего это не больше, какъ ко-
ротенькіе эскизы. Поэтъ, скончавшійся 27-ми лѣтъ отъ
роду, не успѣлъ дать дальнѣйшаго развитія своей идеѣ.
Гоголь впервые воспользовался своею замѣчательною
наблюдательностью для изображенія современнаго ему
русскаго общества. Мертвыя души представляютъ изъ
себя своего рода эпопею или Одиссею, написанную въ
духѣ траги - комедіи; единственное сочиненіе, которому
его можно уподобить, есть Донъ Кихотъ Ла.тнчскііі. .Мож-
но даже безошибочно предвидѣть, что потомство въ ка-
кой нибудь исторіи всемірной литературы поставитъ
великаго русскаго писателя совсѣмъ рядомъ съ Сер-
вантесомъ. Мертвыя души—больше чѣмъ романъ. Онѣ,
пожалуй, даже вовсе не подходятъ подъ паше опредѣ-
леніе романа, какъ изображенія дѣйствія страстей па
извѣстный данный характеръ.
- 34 -
Нееравнено ниже названныхъ мастеровъ стоятъ Мар-
лияекій и его подражатели, сентиментальные романы
которыхъ заставляли проливать слезы съ 1830 по 1840 г.
Положимъ, что во всякой литературѣ всегда существуетъ
классъ писателей, единственное назначаніе которыхъ вы-
зывать слезы па глазахъ молодыхъ дѣвушекъ; но едва-ли
для этого необходимо обладать какимъ нибудь особеннымъ
талантомъ. Марлпне.кій, собственно говоря, просто под-
ражалъ ІЭ и с г е у сіи Мёпіі’ю и виконту сі’Агііп-
соиг’у. Его сентиментальныя измышленія не задают-
ся никакими болѣе глубокими цѣлями. Для того, чтобы
читать его въ наше время, нужно обладать такимъ дѣв
ственнымъ воображеніемъ, какое найдется развѣ въ чи-
тальнѣ какого нибудь Тамбова.
Послѣ 1840 г. Россія, всегда стремящаяся не отста-
вать Отъ Запада, нетерпѣливо ждала Ж. Банда или
Бальзака. Тургенева, и воплотилъ въ себѣ обоихъ вмѣ-
стѣ. Иванъ Сергѣевичъ утверждалъ, что не любилъ
Бальзака: это возможно, потому что мы часто не лю-
бимъ нашихъ учителей, по я ручаюсь, что онъ осно-
вательно изучилъ его. Русскій художникъ задался тою-же
цѣлью написать человѣческую комедію своей страны, и
если, пожалуй, онъ и не выказалъ въ исполненіи своей
задачи такой цѣльности и методичности, которая отли-
чала Бальзака, за. то несомнѣнно внесъ въ свое творе-
ніе больше непосредственнаго чувства, больше вѣры и
тотъ высокій даръ стиля, то убѣдительное краснорѣчіе,
котораго недоставало его Французскому прототипу. Если
справедливо то, что говорятъ про насъ, что никакой исто-
рикъ не сумѣетъ воспроизвести быта, нашихъ отцовъ, не
читавши и не изучивши Бальзака, то сказанное еще болѣе
примѣнимо къРоссіи и Тургеневу, потому что тамъ исторія
того времени вовсе безмолвствуетъ, такъ что, какой нибудь
будущій историкъ.который бы пожелалъ возстановить ду-
ховную физіономію Россіи временъ Николая I и первыхъ
— 35 —
годовъ царствованія Александра П,по непосредственнымъ
памятникамъ, оказался бы вынужденымъ отказаться отъ
своей мысли. За то онъ найдетъ другого свидѣтеля, ко-
торый поможетъ ему призвать къ жизни покойниковъ,
въ неутомимомъ писателѣ, который съ такимъ талан-
томъ умѣлъ выдѣлять безпрестанно нараждавшіяся въ ту
переходную эпоху новыя идеи и воплощать въ отвлечен-
ныхъ типахъ общественныя настроенія своихъ совре-
менниковъ. Впродолженіи всего десятилѣтія съ 1850 по
1860 г. Россія двигалась ощупью, обезсиленная и тре-
вожная, какъ путникъ, сбившійся съ дороги, въ послѣдніе
часы ночи: на горизонтѣ уже пробивалась блѣдная заря
наступающаго дня, виднѣлись смутно новыя дороги,
начинали неясно вырисовываться изъ мрака ночи
какіе-то контуры; но вездѣ еще царствовалъ полу-
мракъ утреннихъ сумерекъ, тревожно ожидая гряду-
щаго; одни летѣли впередъ съ безразсудной стреми-
тельностью, другіе, утомленные и испуганные, вовсе
стали среди дороги, не рѣшаясь двигаться дальше въ
неизвѣстности. Нужно было обладать зоркимъ глазомъ
для того, чтобы умѣть различать и срисовывать въ
двигавшейся колоннѣ Фигуры, внезапно выступавшія
изъ тѣни, и' другія, добровольно погружавшіяся назадъ
въ тьму ночи, которымъ никогда больше не суждено
было увидѣть дневнаго свѣта. Тургеневу удалось схва-
тить нѣсколько подобныхъ преходящихъ образовъ. Пе-
релистаемъ-же романы, написанные имъ въ ту эпоху и
просмотримъ наскоро галлерею изображенныхъ въ нихъ
типовъ.
Начнемъ съ Рудина (онъ же первый по времени на-
печатанія). Въ этомъ романѣ авторъ изучаетъ одни),
типъ, который существовалъ во всѣ времена и у всѣхъ
народовъ, но повидимому только въ Россіи нашелъ ка-
кія-то исключительно благопріятныя условія для своего
развитія. Рудинъ —многорѣчивый идеалистъ, ловкій на
- з<; -
словахъ и неспособный ни къ какому дѣлу. Увлекаю-
щійся и увлекающій другихъ своимъ краснорѣчіемъ,
бросающійся въ жизнь съ цѣлымъ ворохомъ высокихъ
и сеятыхъ идеаловъ и, вслѣдствіе отсутствія выдержки,
позорно срывающійся каждый разъ, когда жизнь пред-
ставляетъ ему случай примѣнить свои идеи. Этотъ
господинъ является вооруженнымъ самыми возвышен-
ными правилами въ мірѣ (единственное, чѣмъ его можно
попрекнуть — это развѣ нѣсколько наивное тщеславіе)
и совершаетъ одинъ за другимъ поступки, недостойные
порядочнаго человѣка. Глядя со стороны какъ онъ жи-
ветъ на хлѣбахъ у людей, которыхъ дурачитъ, соблаз-
няетъ молодую дѣвушку, униженно позволяетъ оскор
б.іягь себя своему сопернику, вы, пожалуй, примете его
за циника, по вы ошибетесь, потому что этотъ чело-
вѣкъ прежде всего обманываетъ себя самого: онъ въ
душѣ Все таки слишкомъ честенъ для того, чтобы
умѣть сознательно пользоваться ..случаемъ41; вмѣстѣ
съ тѣмъ, у него не хватаетъ смѣлости на добро, какъ
и на зло. отчего онъ постоянно теряетъ почву подъ но-
гами и каждый ралъ оказывается вь печальномъ поло-
женіи человѣка.сидящаго между двумя стульями. На ста
рОсти лѣтъ онъ, наконецъ, начинаетъ понимать свое
неисправимое безсиліе и кончаетъ свою жизнь очень
скверно.
!!>•}> :і:і 50 страницъ романа отличаются поразитель
ио-мастерскимъ изложеніемъ; автора вводить читателя
въ маленькое деревенское общество и нѣсколькими бы-
стрыми штрихами намѣ.ча--тъ характеръ будущую
роль всѣхъ дѣйствующихъ лицъ; затѣмъ, внезапно,
ередп довольно безцвѣтной компаніи появляется ..обѣ
щанііый мессія" и, конечно, сейчасъ же располагается
въ домѣ побѣдителемъ. Все блѣднѣетъ передъ потока-
ми его краснорѣчія-, одинъ только сварливый скептикъ
даетъ ему реплику, изображая собой жизненную про-
зу въ ея вѣчной борьбѣ съ увлеченіемъ идеала. Но ма-
ло по малу миражъ разсѣевается: люди практическіе
первые перестаютъ вѣрить въ пророка; завлеченная
молодежь тоже во время одумывается.
Въ концѣ концовъ всѣ эти жалкіе статисты погру-
жаются въ низменную жизнь мелкихъ личныхъ интере-
совъ, обзаводятся хорошими доходами, славными жена-'
ми и добрыми пріятелями, а между тѣмъ пророкъ, на-
столько выше ихъ стоящій и по уму и по развитію,
терпитъ пораженіе за и раженіемъ. Повседневная проза
одержала побѣду надъ идеаломъ. Надо отдать справед-
ливость автору въ томъ, что для своего литературнаго
дебюта онъ выбралъ дѣйствительно одинъ изъ капи-
тальныхъ, печальныхъ недуговъ русской интеллигенціи
и преподалъ своимъ соотечественникамъ весьма полез-
ный урокъ. Онъ училъ, что для того, чтобы принести
пользу человѣчеству, недостаточно однихъ благород-
ныхъ намѣреній, а необходимо еще развить въ себѣ
практическій умъ. прилежаніе и самообладаніе.
На Рудинѣ, который можетъ быть названъ морально-
философскимъ этюдомъ, нашъ романистъ показалъ свое
умѣнье трактовать идеи и заинтересовывать умы. ,Дво-
рянское гнѣздо показало въ авторѣ не меньшее умѣнье
изображать и чувства и трогать сердца: я думаю, что
будущіе критики признаютъ въ этомъ романѣ лучшую
вѣтку въ лавровомъ вѣнкѣ Тургенева. Разумѣется, и
въ немъ есть свои ошибки; такъ, изложеніе въ предыду-
щемъ романѣ несомнѣнно живѣе: авторъ слишкомъ долго
останавливается народословной своихъ героевъ; Фабула
не отличается такимъ захватывающимъ интересомъ. Но
разъ дѣйствіе завязано, оно ведется съ артистическимъ
искусствомъ. ,,Дворянское гнѣздо”—это старая родовая
провинціальная усадьба; въ ней растетъ молодая дѣвуш-
ка, будущій прототипъ всѣхъ героинь русскаго романа;
это—простая честная душа, не одаренная пи блестящею
7
- за
внѣшностью, ни какими-либо исключительными умствен
ными способностями, но надѣленная чарующимъ обая-
ніемъ женственности и желѣзной волей. Замѣтимъ, что
Тургеневъ, отказывающій къ волѣ мужчинамъ, надѣляетъ
ею неизмѣнно всѣхъ женскихъ персонажей, которыхъ
только произвела его Фантазія, и подъ вліяніемъ этого-то'
"избытка силъ онѣ и приходятъ у него въ кониѣ-кон-
цовъ къ различнымъ крайностямъ, смотря по тому, куда
толкнетъ ихъ судьба. Лизѣ 20 лѣтъ; за нею очень
усердно ухаживаетъ красивы;. іиновникъ, въ котораго
влюблена ея матушка, но она осталась равнодушной
къ его исканіямъ.—Но она устала бороться и уже го-
това отдать ему свою руку; въ это время па сценѣ'
появляется ея дальній родственникъ — Лаврецкій. Лав
рецкій женатъ, но уже давно не живетъ со своей же
ной, легкомысленной женщиной, ведущей жизнь иска-
тельницы приключеній по различнымъ заграничнымъ
курортамъ; въ немъ нѣтъ ничего изъ того, что мы
привыкли видѣть въ героѣ романа напротивъ это про-
сто обыкновенный, весьма смирный, добрый, разсуди-
тельный, но несчастный человѣкъ, уже не первой моло-
дости. Все это самые обыденные люди, подобныхъ ко
горымъ вы навѣрное встрѣчали въ своей жизни не разъ
и не два. Таинственное влеченіе другъ къ другу сбли-
жаетъ Лизу съ Лаврецкимъ, и въ тотъ самый моментъ,
когда послѣдній, какъ человѣкъ опытный, съ ужасомъ
начинаетъ понимать истинный характеръ ихъ взаимной
привязанности, иностранная газета приноситъ ему из-
вѣстіе о кончинѣ его жены; смерть жены развязываетъ
ему руки; въ тотъ же вечеръ, въ старомъ саду съ устъ
любящейся парочки срывается признаніе, подобно со-
зрѣвшему плоду, которому пришла пора упасть съ де-
рева. Сцена объясненія—восхитительна. Она такъ есте-
ственна, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ ней нѣтъ ничего ба-
нальнаго, Но счастіе влюбленныхъ неп])1>должите.іьт,
- 39 —
потому что извѣстіе оказывается ложнымъ. II на дру-
гой же день на счастливчиковъ сваливается, какъ снѣгъ
•на голову, мнимая покойница. Легко угадать, къ какимъ
усложненіямъ должно вести такое стеченіе обстоя-
тельствъ; но авторъ выводитъ эти два безусловно чис-
тыя существа изъ опаснаго положенія съ замѣчатель-
ною деликатностью. Обѣ стороны рѣшаются принести
въ жертву свое личное счастіе. Но при этомъ опять
дѣвушка отрекается безъ колебаній; мужчина же лишь
послѣ мучительной бор'Діы.
Читатель, разумѣется, ожидаетъ устраненія презрѣн-
ной женщины, мѣшающей счастью двухъ честныхъ
сердецъ; самая кроткая читательница готова молить
автора уморить не кстати вернувшуюся жену, но. увы!
любители счастливыхъ развязокъ пускай закроютъ кни-
гу и не дочитываютъ конца, потому что г-жа Лаврец
кая и не думаетъ умирать, а напротивъ продолжаетъ
«сіь.чъ наперекоръ пребывать въ вожделѣнномъ здравіи.
А у Лизы отъ всей короткой эпопеи ея молодой жизни
такъ и остается лишь одно воспоминаніе о любовной
идилліи, зародившейся и зашедшей съ ясными звѣз-
дами одной благодатной майской ночи: она покоряется
своей судьбѣ и, схоронивши .свою молодость въ мона-
стырѣ, отдаетъ свое сердце Господу.
Французскій читатель, пожалуй, скажетъ, что это про-
сто добродѣтельная исторія для маленькихъ дѣвочекъ,
въ духѣ г-на Котэнъ.  Дѣйствительно, нельзя спорить,
что тэма авторомъ взята нѣсколько избитая. Но прослѣ-
дите ея развитіе въ романѣ, и вы не станете отрицать,
что обработалъ предметъ авторъ па совершенно новый
ладъ; благодаря его обычному стремленію къ реаль-
ности, ему удалось обновить старый сюжетъ въ широ-
комъ потокѣ общечеловѣческой правды.
Въ его печальной повѣсти васъ не покоробятъ пи
приторныя изліянія сентиментальности, ни какія пи-
- 40 -
будь преувеличенныя, „африканскія" страсти. На всемъ
разсказѣ лежитъ печать такой скромности, цѣлому-
дренности и тихо-растущаго чувства, что у васъ сжи-
мается сердце отъ Тоски и участія,—Книга заканчи-
вается коротенькимъ эпилогомъ, который есть и оста-
нется образцовымъ произведеніемъ русской литературы.
Восемь лѣтъ прошло со времени разсказанной семей-
ной драмы, и вотъ въ одно прекрасное весеннее утро
случай заноситъ Лаврецкаго опять въ дворянское гнѣз-
до. Новое поколѣніе уже живетъ въ немъ; тѣ, кого онъ
оставилъ дѣтьми, стали въ свою очередь молодыми
людьми и молодыми женщинами, имѣющими каждый и
каждая свои личныя чувства и свои новые интересы.
ІІфишелецъ, котораго они едва, узнаютъ, застаетъ ихъ-
за веселыми играми. Совсѣмъ, какъ въ началѣ разска-
за: читатель готовъ думать, что вотъ-вотъ сейчасъ вся
исторія начнется съ-изнова. Лаврецкій опускается на
скамью, гдѣ когда-то, впродолженіи одной блаженной ми-
нуты, держалъ другую милую руку, которая теперь пере-
бираетъ чотки въ дальнемъ монастырѣ; ио молодые птен-
чики, выросшіе въ старомъ гнѣздѣ, не могутъ дать
желаемыхъ свѣдѣній этому человѣку, нарушившему ихъ
веселье. Они давно забыли объ исчезнувшей сестрѣ
Лизѣ: у нихъ много и своихъ заботъ; дай горѣлки ужъ
очень интересны.
Горе и тоска грызутъ обезсилѣвшее сердце одинокаго
старика, а авторъ между тѣмъ въ тѣхъ же знакомыхъ
словахъ рисуетъ намъ опять ту же вѣчно юную при-
роду, тѣ же новыя и все старыя радости новой моло-
дежи. Это тотъ же исходный мотивъ, повторяющійся въ
Финалѣ Шопеновской сонаты. Можетъ быть, во всей
литературѣ человѣчества не отыщется другогб столь
же выразительнаго воплощенія въ частномъ примѣрѣ
печальнаго антагонизма между 'неизмѣнной, вѣчно юной
природой и быстро преходящимъ удѣломъ человѣка.
- 41 —
Никогда ни одинъ писатель удачной параллелью ке
заставлялъ читателя такъ живо ощутить весь ужасъ
разрушительнаго дѣла времени. Авторъ съумѣлъ такъ
искренно привязать насъ къ героямъ прошедшаго, что
эти новички-юнцы, появившіеся вдругъ на жизненномъ
пиру, вызываютъ въ насъ почти личное чувство, при-
ближающееся къ ненависти. Я чувствую сильное иску-
шеніе привести въ подлинникѣ эти чудныя послѣднія
страницы, но отдѣленныя отъ предшествующаго, онѣ
вѣроятно утратятъ свое обояпіе. Вся. сила ихъ въ томъ,
что читатель постепенно подготовляется ьъ нимъ впро-
долженіи всей повѣсти.
Когда читаешь этотъ поэтическій эпилогъ, право, такъ
и хочется примѣнить къ Тургеневу то, что онъ самъ
говоритъ въ другомъ мѣстѣ объ одномъ своемъ героѣ:
„Онъ владѣлъ едва-ли не высшей тайной — музыкой
краснорѣчія. Онъ умѣлъ, ударяя по однимъ струнамъ
сердецъ, заставлять смутно звенѣть и дрожатъ всѣ
другія11.
Можно сказать, что Дворянское Гнѣздо окончательно
упрочило за Тургеневымъ его литературное реномэ.
Нашъ свѣтъ такъ устроенъ курьезно, что поэтъ, вое-
начальникъ, женщина должны заставлять людей стра-
дать и плакать, если желаютъ пріобрѣсть себѣ людскую
любовь. Вся Россія проливала слезы надъ книгой. Всѣ
молодыя дѣвушки избирали бѣдную Лизу своимъ идеа-
ломъ. Изъ всѣхъ произведеній романическаго характера
развѣ только Полъ и Виржннн удостоились завидной
участи такого глубокаго воздѣйствія на цѣлое поколѣніе,
на цѣлую страну. Повидимому, и самого автора всю жизнь
продолжалъ преслѣдовать созданный имъ мощный типъ.
Возьмите, хотя бы Елену—героиню романа Наканунѣ.—
Опять такая-же замкнутая въ себѣ, серьезная и настойчи-
вая дѣвушка, съ непреклонной волею, рвущаяся на волю
изъ тѣснаго круга бездѣятемиМНмк,Гн'1^Ет>й жизни:
у |. У ' р с : доннДО
і	Леіійаа .
ІІКІЙРМ 8Ш \
•	I ИЛ. В. И. ЛІ-ГИНА г
42 —
ускользающая отъ всякаго посторонняго вліянія, твердо
идущая къ намѣченной цѣли, попирая съ презрѣніемъ
представляющіяся препятствія. На этотъ разъ обстановка
иная: любимый человѣкъ свободенъ, но его не желаетъ
семья. Подобно тому, какъ Лиза уходитъ въ монастырь,
не взирая на всѣ мольбы своихъ близкихъ, Елена от-
дается своему возлюбленному, и ей даже ни па одну
минуту не приходитъ въ голову, что ея поступокъ мо-
жетъ быть преступенъ въ глазахъ свѣта; впрочемъ, она
искупаетъ его самоотверженной привязанностью, кото
рой остается вѣрна въ продолженіе цѣлой жизни, пол-
ной испытаній. Вы видите, что во всѣхъ приведенныхъ
бытовыхъ этюдахъ красной нитью проходитъ одна гос-
подствующая черта, и—надо отдать автору справедли-
вость — дѣйствительно характеристическая для русскаго
общественнаго темперамента: пассивность мужчины п
въ противоположность ей рѣшительность и настойчи-
вость женщины. Женщина одна лишь споритъ съ судь-
бой, одна, знаетъ, чего хочетъ, и дѣлаетъ, что хочетъ.
При этомъ надо замѣтить, что авторъ изображаете
сплошь да рядомъ поступки своихъ героинь, въ кото-
рыхъ мы, съ нашей французской точки зрѣнія усмо-
трѣли бы. пожалуй, только лишь дерзость и безстыдства,
но они разсказываются съ такой простотой, съ такимъ
глубокимъ цѣломудріемъ, что мы научаемся видѣть въ
нихъ единственно свободное проявленіе сильной души.
Вы можете обвинять прямы1', странныя натуры, кото-
рыя Тургеневъ выводитъ въ своихъ женскихъ типахъ
—въ чемъ хотите, по вы не станете сомнѣваться, что
онѣ не умѣютъ дрожать, ни измѣнять, ни лгать.
Въ Дворянскомъ Гнѣздѣ Тургеневъ далъ высказаться
личному скорбному чувству, накоплявшемуся въ немъ
въ продолженіи всей его молодости и доставлявшему
ему сильныя мученія до того момента, покуда онъ не
нашелъ ему выраженія въ печатномъ произведеніи.
— 43 —
Затѣмъ-же Тургеневъ опять принимается за изученіе,
болѣе глубокихъ общественныхъ явленій, для наблюде-
нія которыхъ умственное движеніе, охватившее Россію
въ 60-хъ годахъ представляло особенно много интерес-
наго матеріала. Въ это время онъ написалъ своихъ
<)тцовъ-и дѣтей—книгу, появленіе которой положительно
составляетъ эпоху въ исторіи идей. Русскому романи-
сту выпало рѣдкое среди писателей счастіе: ему уда-
лось открыть и закрѣпить въ безсмертномъ образѣ но-
вый типъ умственнаго развитія, и—что еще важнѣе—
окрестить его подходящимъ именемъ, котораго до него
никто не могъ подыскать. Такимъ образомъ, Тургеневъ
явился для своей новооткрытой Америки въ одно и то-же
время и Христофоромъ Колумбомъ, и Америко-Веспучп.
Старикъ Кирсановъ, въ качествѣ классика 20-хъ го
дов'ь, догадался справиться лишь въ латыни. Намъ при-
стало поискать объясненія слова и заключающейся
въ немъ философіи, подальше, у того древняго арій-
скаго корня, одну изъ главнѣйшихъ порослей котораго
•оставляетъ славянское племя. Нигилизмъ — это совер-
шенно та-же индійская нирвана. Первобытный человѣкъ
ііриходитъ къ сознанію своего безсилія передъ могуще-
ствомъ матеріи и страшной неизвѣстностью безпре-
дѣльнаго моральнаго міра и, по неизбѣжной яростной
реакціи побѣжденнаго, дѣлаетъ слѣпую попытку разру-
шить этотъ гнетущій и смущающій міръ. Максъ Мюл-
леръ, соглашаясь съ опредѣленіемъ БібрнуФа, утверж-
даетъ, что слово ..нирвана* въ своемъ первоначальномъ
прямомъ смыслѣ означаетъ „задуть свѣтильникъ*. Раз-
вѣ это слово неприложимо дѣйствительно- въ полномъ
своемъ содержаніи къ этимъ несчастнымъ, мечтающимъ
о том ь, какь-бы загасить свѣтъ цивилизаціи. Впрочемъ,
я не стану вдаваться въ подробности, потому что это
завело бы насъ слишкомъ далеко; во всякомъ случаѣ,
считаемъ нужнымъ замѣтить, что въ книгѣ Тургенева
нигилизмъ показанъ еще въ зачаточномъ состояніи,
изъ котораго уже лишь впослѣдствіи разбилось то пе-
чальное явленіе, съ которымъ пришлось познакомиться
и иамъ при такихъ мрачныхъ обстоятельствахъ.
Въ романѣ Тургенева есть еще одно слово, порази-
тельно вѣрно характеризующее разсматриваемой явле
иіе и. пожалуй, даже болѣе важное, нежели слово .^ни-
гилизмъ*, которому суждено было сыграть такую вы-
дающуюся роль въ исторіи русской интеллигенціи, въ
смыслѣ объясненія явленія. Какъ и во всѣхъ своихъ
романахъ, авторъ вложилъ это здравое слово въ уста
молодой дѣвушки. Однажды въ спорѣ съ наивнымъ юно-
шей, который считаетъ себя нигилистомъ потому только,
что повторяетъ афоризмы своего учителя, эта дѣвушка
вдругъ говоритъ ему:
„Я вамъ скажу, Базаровъ мнѣ чужой, да и вы ему
чужой.—Это почему?—Какъ вамъ сказать... Онъ хищ-
ный, а мы съ вами ручные*.
Приведенное сравненіе показываетъ лучше много-
томной диссертаціи тонкое различіе, существующее ме-
жду русскимъ нигилизмомъ и остальными нравственными
этшдшіями того же рода, уже невпервые поражающи-
ми человѣчество, начиная со временъ эклезіаста и до
нашихъ дней. Базаровъ, этотъ циничный и желчный
сынъ народа, только и знающій, что изрыгать на вс<-
и вся лаконическіе афоризмы на какомъ-то невозмож
номъ языкѣ, представляющимъ смѣсь народныхъ слове-
чекъ съ научными терминами, но, въ сущности, хоро-
шій человѣкъ, положительно неспособный сонершпть
какой - нибудь дурной поступокъ, и просто изъ одной
ложной гордости не дающій высказаться многимъ доб
рымъ влеченіямъ своего сердца, дѣйствительно, возбуж-
даетъ въ васъ представленіе о дикарѣ, которому бы вдругъ
сообщили научное образованіе и дали въ руки евро-
пейское огрнестрѣльное оружіе. Тургеневскій герой
- 45 -
имѣетъ много общаго съ какимъ-нибудь краснокожимъ
индійцемъ Фенимора Купера, съ тою только разницей,
что индіецъ напивается водкой и вооруженъ томагау-
комъ, а его цивилизованный двойникъ опьяненъ тира-
дами изъ Гегеля и Бюхнера и разгуливаетъ по бѣлу
свѣту съ ланцетомъ.
Авторъ пользуется для характеристики своего героя
двумя капитальными моментами его жизни—любовью и
смертью.
Красивая женщина, кокетка, снѣдаемая скукой, а
можетъ быть и нѣкоторой чувственностью, присущей
отчасти всѣмъ героинямъ Тургеневскихъ романовъ, за-
интересовывается оригинальной игрой и задается цѣлью
побѣдить дикаго нигилиста. Ея замыселъ удается: дѣй-
ствительно, злой насмѣшникъ, уничтожающій ироніей
всѣ идеалы, скоро оказывается пораженнымъ въ са-
мое сердце, не смотря на то,что послѣ первой встрѣчи,
онъ не находилъ болѣе подходящаго выраженія своему
восхищенію, какъ достойную мясника фразу.
Сначала Базаровъ всей силой своей воли возмущал-
ся противъ непривычнаго чувства, не поддающагося
ни одному изъ обоихъ методовъ, которыми онъ умѣетъ
отдѣлываться отъ всѣхъ вопросовъ жизни — т. е. ни
критическому анализу, ни отрицанію. По въ концѣ
концовъ, мученія страсти преодолѣваютъ его, и онъ
начинаетъ продѣлывать маневры, напоминающіе пріемы
волка, подстерегающаго добычу:- то недовѣрчиво отско-
читъ въ сторону, то приблизится, то опять станетъ на-
дыбы, все не пророня ни слова и сгорая отъ нетерпѣ-
нія; при этомъ аккуратно упускаетъ всѣ благопріятные
случаи, которыми другой на его мѣстѣ навѣрное бы
съумѣлъ воспользоваться и затѣмъ вдругъ грубо ки-
дается на молодую женщину,—разумѣется, терпитъ по-
раженіе, и, пристыженный, оказывается вынужденъ
удалиться и отправляется къ себѣ залѣчить наединѣ
свое уязвленное самолюбіе.
— 4(5 —
А умираетъ-то онъ какъ?!—Онъ заразился трупнымъ
ядомъ, анатомируя тѣло тифознаго больнаго, и знаетъ,
что ему нѣтъ спасенія. Вдумайтесь-же въ эту мрачную,
безмолвную и гордую агонію. Развѣ она не напоминаетъ
вамъ опять смерть дикаго лѣсного звѣря, убѣжавшаго
въ свою берлогу съ пулей въ тѣлѣ. Вѣдь это совсѣмъ
Смерть волка (Ее шогі (іи Іоир) Виньи, съ его стоиче-
скимъ отчаяньемъ:
*) Не плачь, не молпся, какъ трусы, въ безсильныхъ
стенаньяхъ,
Настойчиво, смѣло твори свое тяжкое дѣло;
А послѣ - страдай и умри въ горделивомъ молчаньи...
Впрочемъ, нигилисту нужно присудить пальму пер-
і енства передъ философомъ-стоикомъ—онъ не исполняетъ
никакой задачи передъ смертью: изъ-за ничего нечего
и трудиться.
Писатель употребилъ свой талантъ на созиданіе образа,
достойнаго сожалѣнія, но не отталкив'ащаго. Сотрите
одну черточку въ картинѣ, и это призрѣніе ко всему,
что мы почитаемъ, эта нечс.ювѣчностъ, покажутся нам'ь
непростительны. Прирученное животное, которое стало
бы выказывать такіе инстинкты, мы бы назвали испор-
ченнымъ, сказали бы, что онъ забылъ внушенныя ему
добрыя правила; но въ данномъ случаѣ мы имѣемъ дѣло
именно съ дикимъ животнымъ: слѣдовательно, рѣчь мо-
жетъ идти только объ инстинктѣ, объ естественномъ
возмущеніи противъ цивилизаціи. У насъ не поднимается
рука съ пьедестала нашей общественной морали бро-
сить камень въ печальную жертву историческаго рока,
г.ся вина которой состоитъ въ томъ, что ея умь лиш-
комъ скоропостижно обогатился европейскимъ знаніемъ.
ѣёіпіг, ріейгег, ргіег ез» ё(іа1ешеіи ІасѣеІ
Каіз ёпег^ідяешепі іа. ІолДие еі Іытіе іаіѣе.
І'иіз аргёа, соійте іг.оі, аоиІУгееі ш-иигв лапя ратЬт.
- 47 —
Вудучп вынужденъ заминать свое чувство при опи-
саніи главныхъ персонажей своего романа дѣтей, поэтъ
приберегъ весь запасъ его для образовъ Отцовъ—безо-
бидныхъ добряковъ стараго закала, которые боязливо
смотрятъ на бушеваніе прорвавшагося весенняго потока,
и мнятъ сдержать его нѣжными увѣщеваніями. Во вся-
комъ случаѣ, ни въ одномъ своемъ произведеніи Тур-
геневъ не выказалъ такъ полно, какъ въ Отцахъ и
Сѣтяхъ, своей творческой силы и тонкой наблюдатель-
ности. Я желалъ бы привести образчики въ подтвержде-
ніе моихъ словъ, но выписывать образчики изъ Тур-
геневскихъ произведеній вообще очень трудно, въ виду
того, что Тургеневъ положительно ненавидитъ бравур-
ныя Фразы, намѣренно разсчитанныя на громкій Эффектъ,
а напротивъ, всегда старается произвести впечатлѣніе
массой разнообразныхъ деталей, разсѣянныхъ по всему
роману. Въ Отцахъ и Цѣпяхъ есть однако два эпизоди-
ческихъ очерка, которые не утратятъ своей силы, даже
взятые отдѣльно отъ остальнаго. Первый силуэтъ изоб-
ражаетъ одну Фигуру, очень распространенную въ Рос-
сіи и по сей часъ, ц въ то время, когда авторъ писалъ
свой романъ, имѣвшую особенно много представителей:
высокопоставленный петербургскій чиновникъ, будущій
государственный мужъ пріѣзжаетъ въ провинцію произ-
водить ревизію „ подвѣдомственныхъучрежденій.
Работая постоянно надъ своими капитальными ро-
манами, Иванъ Сергѣевичъ въ то-же время не остав-
лялъ и сочиненія небольшихъ незатѣйливыхъ повѣ-
стей вродѣ тѣхъ, которыя доставили славу Запискамъ
Охотника. Въ этомъ періодѣ написаны имъ, столь раз-
нообразные по своему содержанію, прелестные разска-
зы: 4Гуму, Затишье, Три встрѣчи, Первая Любовь и
чце 20 другихъ,—все какъ-бы акварели, наброски, раз-
сѣянные среди крупныхъ перворазрядныхъ картинъ, па.
всемъ протяженіи богатой галлереи, оставленной намъ
великимъ художникомъ. Все это рядъ мимолетныхъ, по-
путныхъ эскизовъ, содержаніе которыхъ часто само по
себѣ даже совсѣмъ не имѣетъ никакого значенія—какая 
нибудь мелкая бытовая черта крестьянской жизни, ми-
молетное воспоминаніе, безпорядочная Фантазія вообра-
женія и т. п Мы уже указывали выше, что Тургеневъ
особенно любилъ писать полутѣнями и неопредѣленными
тонами, которые передаютъ вамъ страданіе, душевное
ощущеніе и т. п., не отвлекая вашего вниманія на
опредѣленное лицо. По-моему верхъ совершенства въ
этомъ родѣ представляютъ 60 страничекъ, озаглавл эн-
ныхъ именемъ Ася.
Разскащикъ вспоминаетъ эпизодъ изъ своей студен-
ческой жизни въ Германіи, -робкую юношескую любовь,
въ которой онъ самъ едва рѣшается себѣ признаться.
Ася молодая русская дѣвушка, взбалмошное своенрав-
ное дитя—рѣзвая, какъ малиновка; чудный образъ этой
странной дѣвушки удивительно врѣзывается въ память,
разъ прочтешь повѣсть. Молодой студентъ встрѣчается
съ нею; самъ того не зная, влюбляется въ нее, по пока
онъ все не рѣшается признаться себѣ въ своей любви,
бѣдное дитя безслѣдно исчезаетъ, и молодой человѣкъ,
начинающій понимать ее только послѣ того, какъ она
для него безвозвратно потеряна, остается оплакивать
свою неудачу.
Выписываю на выдержку нѣсколько стронь изъ этой
поэмы въ прозѣ—прелюдію чувства, возникающаго между
двумя юными сердцами, еще не сознающими своей нзаим
ной любви.
Двое молодыхъ людей возвращаются съ прогулки по
Рейну:
„Я глядѣлъ на нее. всю облитую яснымъ солнечнымъ
лучомъ, всю успокоенную и кроткую. Все радостно сія-
ло вокругъ насъ, внизу, надъ нами—небо, земля и воды;
самый воздухъ, казалось,, былъ насыщенъ блескомъ.
— 49 —
Посмотрите, какъ хорошо! сказалъ я, невольно
понизивъ голосъ.
— Да, хорошо! также тихо отвѣчала она, не смотря
па меня. — Если-бъ мы съ вами были птицы, какъ бы
мы взвились, какъ бы полетѣли... Такъ бы и утонули
въ этой синевѣ... Но мы не птицы.
— А крылья могутъ у насъ выросли, возразилъ я.
— Какъ такъ?
— Поживите, узнаете. Есть чувства, которыя подни-
маютъ насъ отъ земли. Не безпокойтесь, у васъ будутъ
крылья.
— Ау васъ были?
— Какъ вамъ сказать... Кажется, я до сихъ поръ
еще не леталъ.
Ася опять задумалась. Я слегка наклонился къ ней.
— Умѣете вы вальсировать? спросила она вдругъ.
— Умѣю, отвѣчалъ я, нѣсколько озадаченный.
— Такъ пойдемте, пойдемте... Я попрошу брата сы-
грать намъ вальсъ... Мы вообразимъ, что летаемъ, что
у пасъ выросли крылья...
...Я ушелъ поздно. Въѣхавши на. середину Рейна, я
попросилъ перевозчика пустить лодку внизъ по теченію.
Старикъ поднялъ весла—и царственная рѣка понесла
насъ... Глядя кругомъ, слушая, вспоминая, я вдругъ
почувствовалъ тайное безпокойство въ сердцѣ... Под-
нялъ глаза къ небу, но и въ небѣ не было покоя:
испещренное звѣздами, оно все шевелилось, двигалось,
содрогалось; я склонился къ рѣкѣ... Но и тамъ, въ этой
холодной, темной глубинѣ, тоже колыхались, дрожали
звѣзды; тревожное оживленіе мнѣ чудилось повсюду—-и
тревога росла во мнѣ самомъ. Я облокотился на край
лодки. Шопотъ вѣтра въ моихъ ушахъ, тихое журчанье
воды за кормою меня раздражали, и свѣжее дыханье
волны не охлаждало меня; соловей запѣлъ на берегу, и
заразилъ меня сладкимъ ядомъ своихъ звуковъ. Слезы
— 50 —
закипали у меня па глазахъ, по то не были слезы без
предметнаго восторга. Что я чувствовалъ, было не то
смутное, еще недавно испытанное ощущеніе всеобъем-
лющихъ желаній, когда дута ширится, звучитъ, когда
ей кажется, что она. все понимаетъ, все любитъ... Нѣтъ,
во мнѣ зажглась жажда счастія. Я еще не смѣлъ наз-
вать его по имени,—но счастья, счастья до пресыще-
нія—вотъ чего хотѣлъ я, вотъ о чемъ томился... А лодка
все неслась, и старикъ перевозчикъ сидѣлъ и дремалъ,
наклонясь надъ веслами".
III.
Хорошее время наступило въ Россіи послѣ 1860-го
года! Освобожденіе крестьянъ—завѣтная мечта Турге-
нева— стало совершившимся Фактомъ, а за нимъ по-
слѣдовали еще новыя и новыя великія пре,образованія.
Въ темное, источенное червями зданіе русской государ-
ственной жизни со всѣхъ сторонъ проникалъ свѣтъ на-
ступающаго дня широкими могучими волнами. Отовсюду
слышался шумъ новыхъ колесъ, долженствовавшихъ
вновь привести въ движеніе устарѣвшую администра-
тивную машину; молодыя силы и свѣтлыя надежды,
долгое время сдерживавшіяся насильственнымъ внѣш-
нимъ давленіемъ, радостно прорывались наружу. Знаме-
нательнымъ годамъ, послужившимъ пов'оротпымъ пунк-
томъ въ исторіи общественной жизни государства, по
странному совпаденію обстоятельствъ, суждено ‘было
имѣть роковое значеніе и въ личной жизни Тургенева.
Въ это-то время имъ овладѣла неудержимая страсть,
которой суждено было наполнить всю е.го послѣдующую
•жизнь. ВсеСилі.ная привязанность заставила его поки-
нуть свое отечество, куда впослѣдствіи онъ возвращал-
ся лишь изрѣдка на короткіе промежутки времени. За-
границей онъ устроился сначала въ Баденъ-Баденѣ,
— 51 —
затѣмъ въ Парижѣ—въ кругу нашихъ друзей. Судьба
осуществила въ отношеніи къ нему всѣ желанія, какія
только могъ предъявить человѣкъ-писатель и патріотъ;
отечество возрождалось на его глазахъ, авторская слава
сопровождала его по всей западной Европѣ—произведе-
нія его уже въ то время были переведены на всѣ евро-
пейскіе языки. Можно было ожидать, что если онъ и
раскроетъ уста послѣ долгихъ лѣтъ молчанія и отдыха,
то развѣ для того, чтобы воспѣть псаломъ Симеона.
Однако наша бѣдная человѣческая природа, какъ видно,
неспособна удовлетвориться сознаніемъ достигнутаго
довольства, въ особености-же ненасытная душа поэта.
Мы счастливы, когда въ продолженіи всей нашей юно-
сти лелѣемъ завѣтную мечту, и не испытываемъ почти
что никакого удовольствія, если подъ старость намъ
приходится видѣть осуществленіе той-же завѣтной мечты
юности. Да и дѣйствительно, что интереснаго въ без-
личномъ совершившемся Фактѣ?
Тургеневъ возобновилъ свою писательскую дѣятель-
ность лишь въ 18(58 г. романомъ Дымъ. То былъ еще все
тотъ-же могучій талантъ, еще болѣе созрѣвшій и усо-
вершенствовавшійся, но въ немъ уже не видно было
той душевной чистоты, той глубокой искренней вѣры,
которая отличала его когда-то. Съ первыхъ-же стра-
ницъ книги вы видите въ авторѣ полнѣйшее разочаро-
ваніе въ жизни. Еслибы рѣчь шла о какомъ нибудь
другомъ писателѣ, то я бы предположилъ, что у него
разыгралась желчь; но къ Тургеневу это выраженіе
неприложимо, потому что въ его темпераментѣ никогда
не было того, что мы называемъ' желчью. Во всѣхъ
этихъ болѣзненныхъ вопляхъ, прорывающихся въ про-
изведеніяхъ его втораго періода, видно разочарованіе
мечтателя, удрученнаго несомнѣннымъ Фактомъ, что его
завѣтныя идеи, приложенныя къ людямъ, не сдѣлали ихъ
лучшими. Это разочарованіе подчасъ побуждаетъ автора
даже быть несправедливымъ къ своимъ героямъ: на
извѣстныя Фигуры онъ кладетъ слишкомъ густыя тѣни,
вслѣдствіе чего общее впечатлѣніе получается менѣе
правдивое, нежели отъ прежнихъ его произведеній.
Въ Дымѣ описаны русскіе кружки, проживающіе за-
границей и, надо сознаться, дѣйствительно, представляю-
щіе собой не всегда лучшую часть русскаго общества:
сановники, женщины сомнительнаго поведенія, студенты
и заговорщики. Мѣсто происшествіи — Баденъ-Баденъ,
гдѣ авторъ дѣйствительно имѣлъ возможность надоеугѣ
изучить весь этотъ мірокъ. Авторъ проводить передъ
глазами читателя смѣшную компанію „генераловъ изъ
курзала-, „княгинь на пикникахъ11, ..хвастуновъ - сла-
вянофиловъ11 и „комми- вояжеровъ революціи11, въ коми-
ческихъ изображеніяхъ которыхъ есть много вѣрно схва-
ченныхъ чертъ. Но тѣмъ не менѣе ансамбль произво-
дитъ впечатлѣніе шаржировки: несоблюденіе мѣры должно
быть поставлено автору въ вину тѣмъ болѣе, что, но
его собственному заявленію, личности, выведенныя въ
романѣ, должны были изображать собою не единичныя
исключенія, а типичныхъ представителей высшихъ и
низшихъ классовъ русскаго общества.
Отличіе отъ романовъ перваго періода- замѣчается
далѣе и въ самой манерѣ отношенія къ предмету. Въ
прежнихъ своихъ произведеніяхъ, Тургеневъ, изображая
борьбу бродящихъ въ обществѣ идей, неизмѣнно пре
доставлялъ самому читателю произносить окончатель-
ный приговоръ. Отнынѣ онъ самъ становится судьею
своихъ героевъ, внушая читателю черезъ подставное
лино свое субъективное о нихъ мнѣніе. Какъ романистъ,
такъ и драматургъ, могутъ излагать свои положенія
двоякимъ путемъ: либо высказывая непосредственно
свое личное сужденіе, или же, оставаясь сами совер-
шенно объективными живописцами. Сопоставьте, напри
мѣръ, одинаково всемірно - извѣстныя сочиненія Ке&
— 53 —
шівёгаЫее и Ъе «іепсіге <1 е М-г 1’оігіег.
Въ первомъ авторъ выводитъ два противоположныхъ
понпмайТн долга и добродѣтели въ самостоятельныхъ
личностяхъ Жанъ Вальжана и Жавера, но тѣмъ не
менѣе читатель не имѣетъ возможности составить себѣ
собственнаго, независимаго отъ автора сужденія объ
относительной правотѣ того пли другого міросозерцанія
вслѣдствіе того, что авторъ всю силу своего красно-
рѣчія посвящаетъ на защиту одной изъ сторонъ и эту
сторону возводитъ въ божество, а другую умышленно
унижаетъ, — слѣдовательно, оказываетъ нравственное
давленіе на читателя. Напротивъ, въ Ь е § е п б г е <1 е
.М. Роігіе-г, авторъ, изображая опять такія-же два
расходящихся пониманія чести, два различныхъ нрав-
ственныхъ міросозерцанія, въ лицахъ маркиза де-Прэля
и его тестя, самъ однако же совершенно стушевывает-
ся и до того ровно освѣщаетъ обѣ личности, со всѣми
ихъ достоинствами и недостатками, со всѣми преимуще-
ствами и слабыми сторонами ихъ воззрѣній, что чита-
тель до послѣдней строки книги не умѣетъ рѣшить, па
чыо сторону ему стать; въ этой-то борьбѣ идей въ со-
знаніи самого читателя и заключается весь интересъ
драмы. Я лично, по крайней мѣрѣ, положительно пред-
почитаю послѣднюю манеру, т. е. совершенно объектив-
ное „живописаніе11, потому что. по моему Мнѣнію, по-
добное изложеніе требуетъ большаго искусства со сто-
роны автора и ближе подходитъ къ дѣйствительной
жизни: вѣдь въ жизни мы тоже никогда не видимъ ясно,
гдѣ истина, а напротивъ вездѣ и всюду встрѣчаемъ
добро и зло въ тѣсной связи между собой. Тургеневъ
въ своихъ первыхъ бытовыхъ этюдахъ тоже держался
того-же похвальнаго метода. .Между тѣмъ въ послѣднихъ
произведеніяхъ, вышедшихъ изъ-подъ пера того-же
писателя, каковы Дымъ и Новъ, явственно выступаетъ
собственная личность автора. Напримѣръ, въ Дымѣ всѣ
8
— 54 -
пренія резюмируются нѣкіпмъ Потугиным'ь, второстепен-
ной Фигурой,вродѣ нашего Оливье де-Жалэна, который
явно такъ уже и облеченъ заранѣе спеціальной миссіей
заявлять читателю мнѣніе автора. Впрочемъ, справед-
ливоеті. требуетъ признать, что замѣчанія Потугина
по большей части весьма бойки и отличаются боль-
шимъ здравымъ смысломъ. Закоренѣлый „западникъ*
очень мѣтко издѣвается надъ „славяноФИлами“, кото-
рые представляютъ его „Ьёіе поіге'", и удачно и одни
маетъ на смѣхъ различныя національныя причуды, въ
особенности водящуюся за нѣкоторыми русскими ма
нію—утверждать, будто самыя обыденныя вещи прі-
обрѣтаютъ какія-то особыя, исключительныя, мистиче-
скія способности, попадая на русскую почну. У него
находятся очень остроумныя словечки, когда ему нужно
охарактеризовать ото своеобразное пристрастіе ко всему
русскому, когда, напримѣръ, онъ говоритъ о литера
турѣ сп с ііг <1с Кнззіе, или замѣчаніе Потугина, что
у насъ дважды два тоже четыре, да.
Разстрѣлявши такимъ образомъ свои заряды, авторъ
завязываетъ любовную интригу, въ которой по Обыкно-
венію выказываетъ свое глубокое знаніе тайна чело-
вѣческаго сердца. Но и въ изображеніи любви опять
замѣтна несомнѣнная перемѣна въ манерѣ письма
Въ прежнее время во всѣхъ Тургеневскихъ романа* ь
женщина-героиня выводилась только въ образѣ молодой
дѣвушки, авторъ ; евидно находила особенное удоволь-
ствіе только въ изображеніи законной любви, высту-
пающей всегда непремѣнно прямо и смѣло, хотя бы на
перекоръ всему свѣту.
Въ Отцахъ и Дуяпя.съ’Ыеъ ішервые рѣшился дать мо-
лодой дѣвушкѣ роль свѣтской кокетки, да и то съ боль
шими оговорками. Теперь-же, въ Дмж>, въ	;
водахъ, вы видите необузданную страсть со всѣми ея
муками, ложью и безъисходными омутами. Правда, ав-
торъ дер-,китъ про запасъ и молодую дѣвушку, имѣю-
щую назначеніе спасать для развязки романа раскаяв-
шагося грѣшника, но это лишь блѣдная Фигура, слабо
вырисовывающаяся совсѣмъ на заднемъ планѣ. Нѣко-
торые, пожалуй, предпочтутъ чувственную бурю пре-
лестнымъ гармоническимъ созвучіямъ идеальной любви
романовъ перваго періоіа,—дѣло вкуса. Во всякомъ слу-
чаѣ, и я не имѣю вовсе намѣренія умалить достоинство
Дыліа,—въ своемъ родѣ этотъ романъ тоже мастерское
произведеніе, только констатирую Фактъ произошедшей
въ ясной душѣ поэта подъ старость мятежной перемѣны-
Въ Вешнихъ водахъ, въ концѣ, послѣ безподобной
сцены увлеченія страсти, правдивой, какъ сама жизнь,
какъ слабость мужчины и демоническая власть женщи-
ны, есть страницы, полныя такой горечи, что, право,
становится жаль писателя, который хотя бы только
мысленно пережилъ ихъ.
Въ 1877 году Тургеневъ напечаталъ въ „Вѣстникѣ
Европы11 свой послѣдній большой романъ .пНовъи‘. Если
мнѣ не измѣняетъ память, сперва появился въ журналѣ
„Тетрз11 Французскій переводъ — въ видѣ своего рода
рекогносцировки, а затѣмъ уже только авторъ отва-
жился выпустить въ Россіи и самый оригиналъ, кото-
рый, дѣйствительно, не встрѣтилъ никакихъ препятствій
къ своему обращенію. Интересно вспомнить по этому
поводу то время, когда цензура такъ заволновалась
изъ за Тургеневскаго письма 0 Гогь •.
Писатель возмечталъ изобразить подпольный міръ,
который въ то время начиналъ безпокоить русское
правительство; за двадцать пять лѣтъ до того онъ пер
вый указалъ существованіе новыхъ идей, возникшихъ
въ русскомъ обществѣ, и съ тѣхъ поръ не переставалъ
слѣдить за ихъ теченіемъ. Легко понять, что онъ счелъ
своею обязанностью, для довершенія своего труда, по-
казать и то логическое послѣдствіе, къ которому по-
слѣднія привели. А такъ какъ оно скрылось подъ зем-
лю, то очевидно нужно было и автору послѣдовать за-
ними туда-же,—вотъ онъ и попытался спуститься въ
преисподнюю. Попытка оказалась неудачной; она была
слишкомъ преждевременна. Въ ту эпоху, когда Турге-
невъ писалъ свою Новъ, десять лѣтъ тому назадъ, этотъ
міръ былъ еще слишкомъ неуловимъ, слишкомъ недо-
ступенъ; тенденціи его были еще не настолько ясны,,
чтобы ихъ можно было облечь въ осязательныя Формы;
образы расплывались во мракѣ подполья, и автору не
удавалось бросить на лица луча дневнаго свѣта. Я не
думаю, чтобы даже и въ настоящее время трагическій
сюжетъ, составляющій тему Нови. представлялся бы въ
достаточно законченномъ видѣ для правдиваго и спра-
ведливаго описанія; онъ принадлежитъ еще къ области
бульварной драматургіи,—пускай они его и экслуати-
руютъ: къ этимъ господамъ мы не привыкли предъяв-
лять большихъ требованій и обыкновенно не обвиняемъ
ихъ произведеній въ неправдоподобности, если разъ
они доставили намъ забавное развлеченіе. По ройанп-
сту - психологу школы Тургенева, видящему свою за-
дачу въ изученіи нравственныхъ проблемъ, въ отыска-
ши первоначальныхъ побужденій человѣческой души,
не остается ничего другого, какъ признать свое безси-
ліе передъ этими невидимками, подобно тому, какъ
нѣкогда агенты тайной полиціи признавали себя без-
сильными выслѣдить ихъ; гамъ, гдѣ писать съ натуры
не представляется случая, гдѣ писателю приходится
отыскивать свои типы путемъ индукціи, нечего ждать
цѣльныхъ пластическихъ образовъ.
Вотъ причина, отчего Новъ, по крайней мѣрѣ, пер-
вая часть ея, производитъ впечатлѣніе чего то туман-
наго, безформеннаго, совсѣмъ въ противоположность
рельефнымъ, смѣло вылитымъ Фигурамъ въ прежнихъ
произведеніяхъ того же автора.
Авторъ вводитъ насъ въ кружокъ конспираторовъ въ
Петербургѣ, Одинъ изъ молодыхъ людей поступаетъ
въ учителя къ богатому сановнику, „въ отъѣздъ1', и
уѣзжаетъ съ нимъ въ деревню. Въ деревнѣ Неждановъ
встрѣчается съ молодой дѣвушкой изъ дворянской семьи,
живущей въ домѣ на положеніи бѣдной родственницы
и озлобленной долгими униженіями, которая увлекается
новыми идеями, а отчасти и самимъ апостоломъ, и въ
одно прекрасное утро убѣгаетъ изъ дому вмѣстѣ съ
нимъ для того, чтобы, въ свободномъ союзѣ, какъ се-
стра съ братомъ, трудиться надъ осуществленіемъ ве-
ликой соціальной идеи. .Молодые люди вмѣстѣ съ нѣ-
сколькими мѣстными своими единомышленниками „идутъ
въ народъНо Неждановъ неспособенъ къ предстоящей
жестокой борьбѣ: это слабохарактерный субъектъ, меч-
татель, занимающійся по ночамъ, тайкомъ, писаньемъ
стиховъ. Имъ овладѣваетъ сомнѣніе, онъ падаетъ ду-
хомъ и вскорѣ убѣждается, что вся жизнь сводится къ
одному печальному недоразумѣнію; они. не вѣрить въ
дѣло, которому себя посвятилъ, и не умѣетъ служить
ему; онъ недостаточно любитъ женщину, которая отда-
лась ему, и чувствуетъ, что эта вѣрующая перестаетъ
уважать его. Жизнь ему надоѣла; отступить—для этого
онъ слишкомъ гордъ; въ тоже время чувство чести
побуждаетъ его стараться во что бы то ни стало воз-
вратить свободу своей подругѣ, раньше чѣмъ минутное
увлеченіе страсти сдѣлаетъ изъ нея его любовницу. Онъ
не находитъ другого исхода и застрѣливается. Онъ уга-
далъ, что одинъ изъ его друзей, человѣкъ болѣе устано-
вившійся чѣмъ онъ самъ, въ тайнѣ любитъ Маріанну, и
что послѣдняя готова отвѣтить ему тѣмъ-же, и, умирая,
соединяетъ руки этихъ двухъ существъ, одуПіевлен
ныхъ общей идеей.
Романъ заканчивается неудачнымъ бунтомъ, во вре-
мя котораго выказывается вся тщетность и ребячество
революціонной пропаганды въ народѣ.
Неждановъ, какъ бы онъ намъ ни казался неправдо-
подобенъ,— все еще самое живое и цѣльное лицо во всей
книгѣ: какъ бы то ни было, онъ списанъ съ натуры и
является вѣрным и представителемъ нравственнаго без-
силія русской молодежи. Фигуры-же остальныхъ рево-
люціонеровъ совершенно уже расплываются въ туманѣ,
бормоча какія-то неудобопонятныя рѣчи. Къ предста-
вителямъ высшихъ классовъ и оффиціальной власти
авторъ отнесся еще хуже, нежели въ Ды.шь: они всѣ
иаподборъ однѣ смѣшныя посредственности, не обла-
дающія ни однимъ хорошимъ качествомъ. Вслѣдствіе
предвзятаго мнѣнія происходятъ кчррикатуры вмѣсто
живыхъ лицъ, и вообще часто переходится чувство
мѣры и бросается Фальшивый свѣтъ на всю эту группу
персонажей романа. Апостоловъ же новаго ученія ав-
торъ напротивъ окружилъ ореоломъ благородства и
самоотверженія. Очевидно, противопоставляя житейскій
эгоизмъ одной стороны и живую вѣру и суровое само-
отреченіе другой, писатель - идеалистъ не могъ сдѣлать
свободнаго выбора. Его собственное, нравственное міро-
созерцаніе невольно привлекаетъ его симпатіи на сто-
рону тѣхъ, въ комъ явственнѣе бросается въ глаза без-
корыстіе и отвлеченное стремленіе къ общему благу:, •
йодъ вліяніемъ этихъ личныхъ симпатій онъ надѣляетъ
эти грубыя топорныя натуры деликатностью чувство-
ваній, которая придаетъ имъ поэтическое обаяніе, и
скрываетъ отъ пасъ и отъ самого себя пхъ возмути-
тельныя внутреннія противорѣчія и низменные инстинк-
ты, Куда какъ реальнѣе въ сравненіи съ этими призра-
ками былъ энергичный обликъ Базарова, съ его Физіо-
номіей волка, убѣгающаго въ лѣсъ. ЗІнѣ лично дѣло
представляется такъ, что, изображая характеры вши.
листовъ, Тургеневъ былъ увлеченъ своимъ чувствомъ.
Впрочемъ, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ рѣчь идетъ объ ихъ
идеяхъ, мальчишескихъ проповѣдяхъ и безумныхъ уто-
— 59 —
піяхъ, онъ болѣе съумѣлъ воспользоваться указаніями
разсудка. Лучшее мѣсто во всей книгѣ представляютъ
нѣсколько страницъ, на которыхъ авторъ доказываетъ
намъ па дѣлѣ невозможность воздѣйствія пропаганди-
стовъ на народъ, вслѣдствіе неизбѣжнаго крушенія от-
влеченныхъ разсужденій о неподатливые мужицкіе мозги.
Неждановъ приходитъ въ кабакъ проповѣдывать, а.
мужики принуждаютъ его пить съ ними; отъ первыхъ-же
двухъ рюмокъ онъ совершенно пьянѣетъ и оказывается
вынужденнымъ удалиться, провожаемый насмѣшками и
руганью. Другого агитатора, старающагося взбунто-
вать свою деревню, крестьяне связываютъ веревками
по рукамъ и по ногамъ и предаютъ въ руки начальства.
Мѣстами Тургеневъ затрогиваетъ и самый источникъ
заблужденій революціонеровъ. Эти нигилисты, въ необ-
думанномъ порывѣ самозабвенія, хотятъ сразу, безъ
перехода поднять многомилліонное населеніе изъ со-
стоянія глубокаго невѣжества прямо па ту ступень нн-
тел іектуальнаго развитія, на которой стоятъ они сами,
забывая, что одно время производитъ подобныя пере-
мѣщенія, а теченія временъ нельзя замѣнить никакими
кабалистическими Формулами; Послѣ этого очевидно, что
пни и не могутъ вынести изъ своихъ неудобоосущест-
вимыхъ попытокъ ничего, кромѣ разбитыхъ лбовъ.
Поэтъ ясно видѣлъ все это и далъ понять и намъ, по
въ тоже время, именно, какъ поэтъ, онъ увлекся ду-
ховной красотой прдвиш независимо отъ цѣли, а дока-
занная тщетность самопожертвованія только еще уве-
личиваетъ его снисходительность.
Я считаю необходимымъ коснуться здѣсь кстати одного
обстоятельства, котораго, по моему мнѣнію, не слѣдуетъ
обходить молчаніемъ. Мнѣ сообщаютъ, что въ Россіи
надъ могилою Тургенева былъ поднятъ споръ о нѣко-
торыхъ разоблаченіяхъ политическаго свойства, которыя
вызвали большое смущеніе въ русскомъ обществѣ и
— во -
грозятъ омрачить въ глазахъ многихъ благоговѣйную Па
мять объ усопшемъ. Люди извѣстныхъ крайнихъ убѣ-
жденій, какъ того надо было ожидать, попытались за
явить свои права на загробную тѣнь великаго чело-
вѣка: говорятъ о какихъ то пожертвованіяхъ, сдѣлай
пыхъ, будто, бы, Тургеневымъ въ пользу одного рево-
люціоннаго изданія. Я положительно не вѣрю этимъ
нареканіямъ. Иванъ Сергѣевичъ былъ дѣйствительно
щедръ рудрю. какъ и сердцемъ, и давалъ безъ разбора
всѣмъ, кто ни обращался къ нему за помощью; онъ.
можетъ быть, хотѣлъ оказать помощь извѣстнымъ лич
ностямъ, но навѣрное не ихъ политикѣ. Мыслимое-.іи
дѣло, чтобы Тургеневъ, человѣкъ пропитанный утон-
ченной цивилизаціей и философскимъ мышленіемъ за-
пада, принялъ участіе въ дикихъ и безплодныхъ заго-
ворахъ? Политическія убѣжденія Тургенева отличались
всегда либерализмомъ совершенно отвлеченнаго свойства,
вынесеннымъ еще въ ранней молодости изъ атмосферы
Германскихъ университетовъ: онъ был ь способенъ раз-
вѣ убаюкивать себя мечтами, но никакъ не переносить
свои мечіанін на практическуй почву. Достаточно да-
же только внимательно прочесть „Новь4, чтобы соста-
вить себѣ понятіе о незначительной степени радикализ
ма политическихъ убѣжденій Тургенева. Тамъ есть нѣкій
Соломинъ, директоръ Фабрики и человѣкъ умѣреннаго
образа мыслей, который очевидно имѣетъ назначеніемъ
излагать воззрѣнія самого автора. Пропагандисты ув-
лекли Соломина съ собой, но у него достаточно здра-
ваго смысла, чтобы увидѣть всю тщетность ихъ ста-
раній: такъ что, если онъ и не чувствуетъ большой
симпатіи къ чиновникамъ, управляющимъ судьбами рус-
ской земли, то съ другой стороны и мальчишки, испод-
тишка подкапывающіеся подъ нее, внушаютъ ему не
больше довѣрія; въ концѣ концовъ онъ отстраняется
отъ нихъ и. выпутавшись здравъ и невредимъ изъ за-
- 61 —
ключительной „исторіи1-, отправляется сооружать на
Уралѣ какой то идиллическій заводъ „на кооператив-
ныхъ началахъ.“ Будѳйъ-же скромны и не станемъ
выпытывать у добраго Пв. Сергѣевича, на какихъ это
началахъ онъ собирается устроить благодатный заводъ.
Романистъ хотѣлъ выдержать характеръ въ своемъ со-
ціалистѣ и поддержать интересъ въ читателѣ и поэтому
напутываетъ его въ кооперацію и сейчасъ-же задер-
гиваетъ завѣсу, предоставляя своему герою самому вы
путываться, какъ знаетъ. Русскому читателю тоио
только этого и нужно. Такимъ образомъ романъ и за-
канчивается ко всеобщему удовольствію.—Да наконецъ,
Тургеневъ былъ поэтъ, и уже по той одной причинъ,
право, не стоитъ такъ много распространяться о его
политическихъ воззрѣніяхъ. Онъ выказывалъ извѣстную
долю наивности—въ самомъ высоко-гуманномъ смыслѣ
этого слова—по многимъ житейскимъ вопросамъ болѣе
низкаго порядка: вполнѣ естественно предположить,
что п въ политику онъ перенесъ тоже міросозерцаніе.
Право, насъ самихъ, пожалуй, еще обвинять въ на-
ивности, если мы станемъ спорить дольше объ окраскѣ
его политическаго знамени. Дѣло обыкновенное, что
нѣжная лира поэта, начинаетъ звучать Фальшиво подъ
грубымъ прикосновеніемъ неловкихъ, гадкихъ рукъ по-
литики; тутъ нечего ни возмущаться, пи удивляться, а
нужно просто заткнуть уши и не слушать. Критику
слѣдуетъ стараться всегда держаться на золотой сере-
динѣ между республикой Платона, осуждающей поэтовъ
на поголовное изгнаніе, и республикою 1848-го года,
предоставлявшей поэтамъ президентскія кресла.
Незадолго до „Нови“ и послѣ нея Тургеневъ напечатал ъ
опять пять-шесть повѣстей, изъ которыхъ я назову здѣсь
только одну: ^Степной король Лиръ",напоминающую по ин-
тенсивности чувства лучшія страницы изъ„3аписокъ охот-
никаа. ІІебуду останавливаться наостальныхъ. Пора огля-
нутьея назадъ и бросить, наконецъ, общій взглядъ на
„нерукотворный памятникъ41, который воздвигъ себѣ без-
смертный писатель. .Иванъ Сергѣевичъ выразилъ свою
концепсію русскаго общества въ нѣсколькихъ главнѣй-
шихъ типахъ, развиваемыхъ послѣдовательно во всѣхъ
его произведеніяхъ. Эти типы заслуживаютъ того, чтобы
сдѣлать характеристику ихъ каждаго въ отдѣльности,
потому что вся послѣдующая русская литература про-
должаетъ выводить все эти-же самые типы почти безъ
всякихъ измѣненій: слѣдовательно, нужно предположить,
что они вѣрно воспроизводятъ физіономію русскаго об-
щества, по крайней мѣрѣ въ томъ видѣ, въ какомъ оно
само понимаетъ себя. Впереди всѣхъ вы видите крот-
каго, долготерпѣливаго, вялаго крестьянина, трогающаго
васъ покорностью, съ которою онъ переноситъ обру-
шающіяся на него страданія, будто дитя, непонимаю-
щее за что его наказываютъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, по-
ражающаго васъ своимъ неподдѣльнымъ юморомъ и
хитростью, въ тѣхъ случаяхъ, когда пьянство по сча-
стливому случаю не довело его еще до скотскаго со-
стоянія. и затѣмъ вдругъ внезапно вызывающаго въ
васъ ужасъ проявленіями необузданной-животной ярости.
Далѣе падь нимъ интеллигенція и средній помѣщичій
классъ въ двухъ поколѣніяхъ: старый баринъ, малооб-
разованный добрякъ съ весьма почтенными традиціями
и весьма грубыми пороками, вслѣдствіе долгой привычки
къ крѣпостному порядку, жестокій къ рабамъ и въ то-
же время самъ раболѣпствующій передъ болѣе силь-
ными, чѣмъ онъ,—и за всѣмъ тѣмъ, какъ нельзя болѣе
порядочный человѣкъ въ остальныхъ отношеніяхъ; а
рядомъ съ нимъ совершенно отличная молодежь того-же
класса, подчасъ, вслѣдствіе несоразмѣрно-быстраго ин-
теллектуальнаго роста, обратившаяся въ нигилизмъ, въ
большинствѣ-же своихъ представителей хорошо образо-
ванная. но поверженная въ инертную меланхолію, съ
большимъ запасомъ мыслей и совершенно неспособная
КЪ 'ЖИЗНИ, постоянно только ^готовящаяся'1 къ дѣлу,
мучимая высокими, но туманными идеалами служенія
общественному благу,—однимъ словомъ, излюбленный
типъ русскаго романа. Герой романа, въ котораго влюб-
ляются молодыя дѣвушки, изъ-за котораго съ послѣд-
ними соперничаютъ интересующія барыни, очень рѣдко
блестящій офицеръ, художникъ или великосвѣтскій маг-
натъ, а почти всегда именно этотъ благовоспитанный
буржуазно-порядочный слабосильный Гамлетъ, не имѣю-
щій собственной иниціативы и однако обязательно меч-
тающій о томъ,какъ онъ будетъ примѣнять „въ своемъ
имѣніи* вывезенныя изѣ-за границы ученыя теоріи
объ удобреніи полей и объ улучшеніи крестьянскаго
быта; послѣднее особенно необходимо, если какой пп-
будь персрнажъ< романа желаетъ пріобрѣсть себѣ сим-
патіи читателей. Русскій интеллигентъ догадывается,
что въ улучшеніи хозяйства и въ заботѣ о крестьян-
скомъ благосостояніи кроется единственный еще воз-
можный источникъ его будущей силы, но, по собствен-
іі. му сознанію, не знаетъ, какъ приняться за дѣло.—
Перейдемъ къ женскимъ типами, того же интеллигентнаго
класса. Нужно замѣтить прежде всего, что изо всей
плеяды женскихъ персонажей Тургеневскихъ романовъ
пѣтъ и одного положительнаго типа женщины стараго
поколѣнія. По странному недоразумѣнію, всѣ „маменьки*
у Тургенева либо злы, либо смѣшны; я лично склоненъ
видѣть въ этомъ предвзятое мнѣніе, которое слѣдуетъ
отнести къ застарѣлой сердечной язвѣ изъ собственной
жизни автора. Зато Тургеневъ излилъ всѣ сокровища,
своей поэзіи па дочерей. Для него все благо русскаго
общества зиждется на русской дѣвушкѣ. Воспитанная
на свободѣ въ средней деревенской средѣ, глубоко прав-
дивая. любящая, но не сантиментальная, она не обла-
даетъ такимъ разностороннимъ умственнымъ развитіемъ,
— (>4 —
какъ мужчина, но зато несомнѣнно большею выдержкою
и послѣдовательностью.- л настаиваю на послѣднемъ,
потому что въ каждомъ романѣ Тургенева вы встрѣти-
те непремѣнно женщину, съ сильною волею, подчиняю-
щую себѣ безхарактернаго мужчину.
Вотъ въ общихъ чертахъ тотъ міръ, о которомъ по-
вѣствуютъ намъ творенія Тургенева, и всякій разъ,
какъ онъ къ нему возвращается, изъ подъ его чудо-
дѣйственнаго пера выходятъ такіе реальные, такіе по-
разительно правдивые образы, что читатель, закрывая
книгу, невольно восклицаетъ: „да, если ати люди жили,
то они не могли жить иначе, какъ именно такъ!й
Для довершенія картины общества въ Тургеневскомъ
наслѣдіи недостаетъ только высшихъ общественныхъ
классовъ, такъ называемаго ..свѣта'". Тургеневъ затро-
нулъ его отчасти въ нѣкоторыхъ изъ своихъ, позднѣй-
піихъ произведеній, но рисуетъ его всегда лишь мимо
ходомъ, небрежными набросками и всегда, въ очень
темныхъ краскахъ. Онъ не удостаивалъ высшіе классы
серьезнаго изученія и всегда былъ предубѣжденъ про-
тивъ нихъ. Молодая дѣвушка, какъ бы она ни бы іа
добродѣтельна сама по себѣ, разъ только судьба воз-
вела ее на высшія ступени общественной лѣстницы,
обязательно становится у него пустой испорченной
женщиной, съ извращеннымъ умомъ и всевозможными
причудами; а мужчина, если поднимется до высокаго
служебнаго положенія и пріобщится правительственной
власти, если раньше страдалъ только отсутствіемъ ха-
рактера, въ высокомъ санѣ оказывается въ придачу еще
бахваломъ и глупцомъ. Подобныхъ скорыхъ и неспра-
ведливыхъ заключеній можно найдти у Тургенева очень
много. Только уже Левъ Толстой далъ читающей пуб-
ликѣ вѣрное понятіе о русскомъ высшемъ свѣтѣ: онъ
не измѣнилъ типовъ, установленныхъ его предшествен-
никомъ для низшаго и средняго класса, но онъ под-
— 65 —
вергнулъ своему глубокому анализу и сложную духов
ную жизнь государственнаго человѣка, придворнаго са-
новника, великосвѣтской женщины, чего тотъ никогда
не дѣлалъ. Онъ довершилъ зданіе, котораго Тургеневъ
вывелъ стѣны, оставивъ безъ вниманія кровлю.
Что касается общаго характера Фабулы, намъ не
приходится искать у нашего романиста запутанныхъ
интригъ и экстраординарныхъ происшествій, на которыхъ
любили выѣзжать старые Французскіе писатели, потому
что онъ желаетъ показать читателю дѣйствительную
жизнь, а не волшебный Фонарь.
Событія сами по себѣ очень мало интересуютъ Тур-
генева, какъ писателя. Онъ видитъ ихъ лишь въ томъ
видѣ, въ какомъ они представляются черезъ призму че-
ловѣческаго воспріятія, и лишь постольку, поскольку
они воздѣйствуютъ на нравственный міръ занимающаго
его субъекта. Его любимѣйшая тема есть изученіе воз-
можно простыхъ обыденныхъ характеровъ и чувствъ,
взятыхъ въ самой прозаической обстановкѣ повседнев-
ной дѣйствительности. Но въ тоже время—и въ этомъ
заключается вся тайна его обаянія, - онъ относится къ
этой заурядной прозѣ жизни съ необыкновенно теплыми
личнымъ участіемъ, вслѣдствіе чего созидаемые имъ
образы, не переставая пи на минуту быть абсолютно
вѣрными дѣйствительности, тѣмъ не менѣе не произво-
дятъ на читателя впечатлѣнія банальности. Тургеневъ
говоритъ въ ,,Яовма о Неждановѣ, что онъ былъ „ро-
мантикъ и реалистъ въ одно время11,—я предложилъ бы
приложить этотъ эпитетъ къ самому автору. Тургеневъ
напоминаетъ мнѣ по своеобразному складу ума своего
друга Флобера; онъ обладалъ только въ сравненіи со
своимъ пріятелемъ-французомъ тѣмъ преимуществомъ,
что имѣлъ чуткій изящный вкусъ и больше нѣжности
и, особенно, умѣлъ вносить въ каждую строку, кото-
рую писалъ, какую-то своеобразную трогательную пре
- 66
лесть, возбуждающую представленіе объ игрѣ лучей
въ утренней росѣ. Тургеневъ былъ надѣленъ непосред-
ственностью чувства, какъ никто, и въ тоже время,
пожалуй даже именно вслѣдствіе того же, былъ далекъ
отъ сантиментализма, какъ никто: я не моту назвать
ни одного другого писателя, который бы въ такой, мѣрѣ
обладалъ умѣньемъ однимъ словомъ изобразить извѣ-
стное душевное состояніе, извѣстную психическую под-
робность.
Среди русскихъ писателей Тургеневъ, по своей воз-
держности на слова, представляетъ полояштельно един-
ственное счастливое исключеніе, потому что, вообще
говоря, русскіе писатели отличаются необыкновенною
многорѣчивостью. Тургеневъ совершенно справедливо
шутилъ надъ ними, что „еслц кому - нибудь изъ нихъ
понадобится сказать, что курицѣ свойственно класть
яйца, такъ онъ двадцать страницъ испишетъ, все бу-
детъ развивать эту великую истину и все-таки не
скажетъ того, что хотѣлъ'4.
Надо замѣтить, что во всякомъ произведеніи Ивана
Сергѣевича виденъ строго-философскій методъ обработ-
ки сюжета, видно, что онъ понималъ искусство такъ,
какъ понимали его классики. Эти рѣдкія качества, въ
соединеніи съ волшебнымъ слогомъ и неизмѣнно точ
нымъ. подчасъ великолѣпнымъ языкомъ, гарантируютъ
Тургеневу навсегда выдающееся мѣсто въ современной
европейской литературѣ.
Англійская критика отводить Тургеневу „первое мѣ-
сто въ ряду современныхъ писателей* ’). Англійскіе кри-
тики. какъ извѣстно, отличаются безпристрастностью
своихъ сужденій и навѣрное никому уже не. іірійдетъ
на умъ обвинять ихъ въ излишней щедрости на по-
I) „Еіігор? 11.45 Ьееи шмшітоде іпаесопііп» (о Тіигг.епіі-Г іі.е Іігзі г..пк
п сопЬ'шрогатг Ііч-гаіиге' (Тіи- Аііісиіииі, 8 8С.рІ. 1883.)
хвалы. Когда я перечитываю опять очаровательныя
страницы, созданныя писателемъ - художникомъ, я и
самъ готовъ подписаться подъ этимъ приговоромъ, но
я не рѣшаюсь выразить своего восторга въ такой ка-
тегорической Формѣ, потому что вспоминаю о геніаль-
номъ Толстомъ, который своимъ чудодѣйственнымъ ге-
ніемъ подавляетъ меня, сковываетъ мою мысль. Нужно
предоставить будущему рѣшить, кому изъ нихъ при-
надлежитъ пальма первенства.
Послѣ Нови у Тургенева уже начинается литератур-
ный „закатъ11. Собственно говоря, время не повліяло ни
на обаятельность таланта, ни на силу и пытливость
его ума, по этотъ умъ какъ-то блуждалъ, какъ будто
искалъ затеряннаго пути: большинству писателей слу-
чалось впадать въ такое состояніе въ началѣ своей ли-
тературной карьеры. Впрочемъ, нужно признать, что
этотъ упадокъ духа и шатаніе мысли имѣли свои глубо-
кія причины. Долгое пребываніе среди французскихъ
литературныхъ дѣятелей имѣло на Тургенева великое,
благотворное вліяніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ повлекло за
собой и нѣкоторыя весьма неудобныя послѣдствія. Въ
началѣ изученіе нашихъ мастеровъ, дружба и совѣты
Меримэ послужили ему драгоцѣннымъ подспорьемъ при
выработкѣ своихъ литературныхъ привычекъ:, я думаю,
что благодаря отчасти этимъ литературнымъ вліяніямъ,
въ немъ и выработалась извѣстная умственная дисцип-
лина, столь рѣдкая среди русскихъ прозаиковъ, и ясность
и точность изложенія. Впослѣдствіи онъ сильно увле-
кался Флоберомъ-, между прочимъ, въ полномъ собраніи
его сочиненій я замѣтилъ великолѣпные переводы
'діады и легенды о св. Юліанѣ Страннолюбцѣ. Наконецъ,
еще позднѣе онъ перенесъ свои симпатіи на отцовъ
натуралистической школы, послѣдователей Флобэра во
второмъ поколѣніи; онъ воображалъ въ своей свяп-
простотѣ, что принадлежитъ самъ кт ихъ школѣ, при-
- 6‘8 —
слушивалея къ ихъ доктринамъ и смутно пытался под-
вести подъ нихъ свой прежній идеалъ. Съ другой сто-
роны онъ начиналъ чувствовать, что съ каждымъ днемъ
становится все болѣе и болѣе чуждъ своей родинѣ п
теряетъ почву подъ ногами. А въ Россіи между тѣмъ
начинали ставить ему въ упрекъ это отчужденіе, обзы-
вали его дезертиромъ, абсентеистомъ. Тенденціи, выска-
занныя въ его послѣднихъ романахъ, вызнали искрен-
нее негодованіе со стороны однихъ и злостную клеве-
ту—со стороны другихъ.
Правда, въ его рѣдкіе наѣзды въ Петербургъ и Москву,
молодежь продолжала встрѣчать его восторженными
оваціями, но въ иныхъ кружкахъ его встрѣчали весьма
холодно. Извѣстная часть его прежнихъ почитателей
оставляла его и устремлялась на поклоненіе новымъ
идоламъ. Обращаясь къ мрачному реализму, который
очевидно начиналъ забирать верхъ въ русской белле-
тристикѣ, Тургеневъ не моп. не видѣть этого и, вѣрно,
не разъ при видѣ благоговѣйнаго пріема, который
устраивали ему на родинѣ, будто славному предку,
парижанинъ по уму и языку думалъ про себя: „оп піе
ігаііе еп ѵіенх Ьопге'-‘2).
Увы! въ литературѣ человѣкъ скоро прослываетъ
старымъ бонзой.	*
Когда Тургеневъ вт> послѣдній разъ пріѣзжалъ въ
Россію на открытіе памятника Пушкину, московскіе
студенты выпрягли лошадей изъ его коляски; но я помню,
что тогда-же въ Петербургѣ, возвращаясь однажды отъ
одного высокопоставленнаго лица, у котораго онъ былъ
съ визитомъ. Иванъ Сергѣевичъ в’і> полушутливомъ
тонѣ, однако съ оттѣнкомъ горечи, пожаловался намъ,
что особа назвала его Иваномъ Николаевичемъ^
О .Они еѵотритъ на меня, какъ на стараго боиау“, зараженіе нч
Парижскаго литературнаго жаргона.
- 69 -
Нашему брату-Французу оплошность, сдѣланная „осо-
бой*. показалась бы весьма простительной—у пасъ, къ
счастію, не требуется помнить имени батюшки каждаго
•собесѣдника; но, принимая въ соображеніе русскіе обы-
чаи и еще особенно въ отношеніи извѣстной личности,
забывчивость „особы* не могла не показаться оскорби-
тельной и дѣйствительно не могла не быть принята за.
доказательство, что извѣстные люди начинали забывать
писателя. И помню, что въ тотъ же пріѣздъ его, мнѣ
по счастливому совпаденію случилось провести вечеръ
въ обществѣ Тургенева и Скобелева. Молодой генералъ
съ своимъ обычнымъ жаромъ и краснорѣчіемъ излагалъ
свои великіе планы и широковѣщательные замыслы, а
старый писатель сидѣлъ передъ нимъ, не говоря ни
слова, и все только смотрѣлъ на него своимъ мягкимъ,
полузакрытымъ взглядомъ, будто желалъ привлечь къ
себѣ Формы и цвѣта. Для посторонняго человѣка было
ясно, что это художникъ штудировалъ свою „натуру*,
затѣмъ, чтобы впослѣдствіи воспроизвести встрѣтившую-
ся оригинальную физіономію въ какой нибудь книгѣ.
Но смерть стояла па порогѣ, герою не суждено было
дожить до своего романа, ни поэту изобразить его въ ин-
тересномъ сочиненіи.
Въ послѣдній разъ, когда я имѣлъ счастіе видѣть
Ивана Сергѣевича, нынѣшней весной, у насъ какъ-то
зашелъ разговоръ о петербургской встрѣчѣ, и, помню,
Иванъ Сергѣевичъ замѣтилъ, что скоро встрѣтится
снова со Скобелевымъ. Дѣйствительно, глядя на его
изможденное жестокими страданіями тѣло, распростертое
на смертномъ одрѣ, можно было повѣрить, что онъ го-
воритъ правду. Вся жизнь, казалось, сосредоточилась
у него въ лицѣ, замѣчательно Эффектно вырисовывав-
шемся въ рамкѣ разбросанныхъ въ безпорядкѣ бѣлыхъ
волосъ; только отъ времени до времени онъ какъ-то
гордо встряхивалъ головой, будто раненный левъ, ко-
9
70 -
горый не хочетъ поддаться смерти, и каждый разъ при
этомъ его глаза останавливались на портретѣ Руссо,,
висѣвшемъ напротивъ кровати. Руссо былъ его лю-
бимымъ автором ъ: онъ уважалъ его за то, что тотъ, по-
добно ему. понялъ духъ и власть земли. Въ эти минуты
Тургеневѣ напоминалъ мнѣ старый дубъ, поколеблен-
ный долгимъ рядомъ суровыхъ зимъ, разсылаюіцігі ио-
декабрьскому вѣтру свои послѣдніе порыжѣлые листья.
Какая-то внутренняя связь сказывалась между бла-
городнымъ старцемъ и картиною, служившею ему утѣ-
шеніемъ; какъ будто человѣкъ и портретъ вели между
собой тихую бесѣду о вѣчно юной природѣ и си незыб-
лемыхъ законахъ.
Уже будучи пораженъ своимъ ужаснымъ недугомъ,—
онъ страдалъ болѣзнью, встрѣчающеюся очень рѣдко —
(ракомъ спиннаго мозга),Тургеневъ опубликовалъ свои
послѣднія три повѣсти: Иленъ торжествующей дшбви,
блестяіцуя Фантазію въ духѣ Боккачіо, отличающую-
ся удивительной тонкостью отдѣлки, совсѣмъ будто-
драгоцѣнная бездѣлушка стараго Флорентинскаго мас-
тера; Піару Милицъ., я полагаю, Тургеневъ напи-
салъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ одного трагиче-
скаго случая, о которомъ въ то время много говорили
ъ Парижѣ; авторъ описываетъ добровольную смерть
одной молодой актрисы и пытается объяснить, какія
причины вліяютъ на ужасающее распространеніе эпи-
деміи самоубійствъ среди русской молодежи. — и еще
маленькій разсказъ . Отчаянный, содержаніе котораго
сводится къ сжатой характеристикѣ на протяженіи
нѣсколькихъ короткихъ страничекъ той самой харак-
терной національной черты безпредметнаго унынія, изу-
ченію и воспроизведенію которой посвященъ въ сущ-
ности весь его многолѣтній трудъ. Въ этомъ разсказѣ
Тургеневъ именно изобличаетъ безсознательный Фата
лизмъ, вліянію котораго подпадаетъ весьма легко на-
71 -
тура русскаго человѣка.—Эти „отчаянные”, право имѣютъ
какое-то Фамильное сходство съ жертвами древняго
ІаЛит’а Эсхила или Софокла.—Я вижу мрачную иронію
судьбы въ томъ, что послѣднее произведеніе русскаго
романиста вышло подъ этимъ страннымъ заглавіемъ:
Отчаяніе—какъ будто онъ хотѣлъ сказать свое послѣд-
нее слово о несчастной русской душѣ, въ тайникахъ
которой рылся цѣлыхъ 40 долгихъ лѣтъ, передъ тѣмъ,
какъ навсегда положить перо съ тѣмъ, чтобы больше
не брать его въ руки. Однако душа художника жила
еще долго въ тѣлѣ, уже утрачивавшемъ человѣческое
подобіе. Въ послѣдніе дни еще, уже борясь со смертію,
онъ разсказывалъ съ восхищеніемъ окружавшимъ его
друзьямъ Фантастическія видѣнія, которыя вызывали въ
немъ п< стоянные пріемы опія и морфія, и жалѣлъ, что
не можетъ записать ихъ. „Вотъ бы,—говоритъ онъ,—
любопытная книга вышла! За день до своей смерти
Онъ еще разъ, въ послѣдній разъ, взялся за перо, и
составилъ трогательное завѣщаніе, въ видѣ посланія,
къ другу своему Льву Толстому. Въ этомъ прощаль-
номъ письмѣ умиравшій Тургеневъ поручалъ своему
преемнику, бывшему при жизни его соперникомъ, судь-
бу и честь русской литературы, заклиная знаменитаго
автора Войн^ « Ли/и возвратиться къ литературной
дѣятельности. Будемъ надѣяться, что это послѣднее
пожеланіе будетъ услышано и уважено единственнымъ
пиеателемь, достойнымъ поднять перо, выпавшее изъ
столь доблестныхъ рукъ.
Такъ то Иванъ Сергѣевичъ передалъ свою власть надъ
людскими душами другому вождю, какъ воинъ, пора-
женный на полѣ битвы и, неудерживаемый больше ни-
чѣмъ въ сей юдоли скорби, отошелъ въ другой міръ,
міръ прекраснѣйшихъ грезъ и спокойнѣйшихъ сновъ.
Онъ имѣлъ право на отдыхъ, оттого что достаточно
потрудился въ жизни сей. Ботъ оно. передо мной, въ
уписистыхъ томахъ—резюме долгой, могучей человѣ-
ческой жизни. Литературный трудъ—это тоже своего
рода сагісаіиш ѵііае; и какъ въ исторіи каждаго чело-
вѣка бываютъ дни, которые пріятнѣе было бы вычер-
кнуть изъ жизни, такъ пъ твореніи каждаго писателя
выдаются страницы,. которыя слѣдовало-бы уничтожить.
II у Тургенева проскользнуло нѣсколько такихъ стра-
ницъ. Но въ цѣломъ его наслѣдіе благо, славно, ибо
ото всего, чтс написала его рука, вѣетъ священнымъ
агаромъ,возвышающимъ и согрѣвающимъ душу: а—чтобы
ни говорили иные—въ этомъ единственно честь и до-
стоинство всякаго литературнаго дѣятеля.
Когда я думаю о кончинѣ Ивана Сергѣевича, въ мо-
емъ воспоминаніи невольно возстаетъ согбенная лѣтами
Фигура орловскаго крестьянина, высѣвающаго зерно но
черной озими. Идетъ онъ впередъ по необозримой рав-
нинѣ. а борозда все тянется и тянется, теряясь въ дали.
Сѣвецъ все шагаетъ и шагаетъ, все уменьшается и
уменьшается и наконецъ, исчезаетъ въ туманѣ, и при-
саживается отдохнуть, утомленный и обезсиленный, тамъ
по ту сторону горба за косогоромъ. Если старость его
одолѣетъ, если болѣзнь подкоситъ его наступающею
зимою, односельчане схоронятъ его подъ его пашней и
забудутъ, запамятуютъ. и самое имя его Но ие печаль-
• бѣдный труженикъ, не напрасно усталой рукой
разсѣвалъ ты тяжелое зерно на. Обнаженную землю.
Ты исчезнешь, но сѣмя останется и будетъ жить. На-
станетъ лѣто, засвѣтитъ солнышко, выглянетъ изъ ма-
тушки сырой-земли твоя рожь, созрѣетъ, заколосит-
ся, разольется золотою волною по широкой нивѣ. А
добрые люди соберутъ зерно, и запасутся хлѣбомъ на-
сущнымъ, силой и мужествомъ и бодростью на доброе
дѣло.
ДОСТОЕВСКІЙ.
Религія страданія. Достоевскій.
Предъ нами екиѳъ, истый скинъ, который перевер-
нетъ всѣ наши умственныя привычки. Вмѣстѣ съ
нимъ мы возвращаемся въ сердце Москвы, въ этотъ
чудовищный соборъ Василія Блаженнаго, выкроенный
и размалеванный, какъ китайская пагода, построенный
татарскими архитекторами и, однако, служащій жили-
щемъ христіанскому Богу.
Вышедшіе изъ одной и тойже школы, увлеченные
однимъ и тѣмъ-же умственнымъ движеніемъ, выступив-
шіе вмѣстѣ в'ь одинъ и тотъ-же годъ, Тургеневъ и
Достовскій представляютъ весьма рѣдкіе контрасты; они
имѣюсь только одну сходную черту, неизгладимый знакъ
„сороковыхъ годовъ11—любовь къ человѣчеству. У До-
стоевскаго такая любовь вылилась въ отчаянную жа-
лость къ униженнымъ, и жалость эта дала ему господ-
ство надъ народомъ, который увѣровалъ въ него.
Существуетъ таинственная связь между всѣми Фор-
мами искусства,родившимися одновременно. Наклонность,
которая привела русскихъ писателей къ изученію дѣй-
ствительной жизни и влеченіе, обращавшее—приблизи-
тельно въ ту же эпоху —нашихъ великихъ Французскихъ
пейзажистовъ къ наблюденію природы, вытекаютъ, ка-
жется, изъ одного и того-же чувства. Коро, Руссо,
Милье могутъ дать намъ довольно точное понятіе объ
общемъ направленіи и личныхъ оттѣнкахъ трехъ раз-
бираемыхъ нами талантовъ. По предпочтенію, которое
отзываютъ одному изъ вышеупомянутыхъ живописцевъ,
можно заранѣе предугадать, къ какому изъ этих'ь ро-
манистовъ будутъ чувствовать большее влеченіе. Мнѣ
- 00 —
не хотѣлось бы навязывать сравненія, но оно пока един-
ственное средство помочь уму поскорѣе разобраться въ
неизвѣстномъ: Тургеневъ обладаетъ граціей и поэзіей
Коро, Толстой — величавой простотой Руссо, Достоев-
скій—трагической суровостью Милдье-
Во Франціи, наконецъ, стали переводить его романы
и—что меня удивляетъ болѣе—ихъ, кажется читаютъ съ
удовольствіемъ. Мнѣ становится поэтому удобнѣе гово-
рить о нихъ. Мнѣ не повѣрили-бы, если бы я пытался по-
казать эту странную Фигуру, прежде чѣмъ можно ы-
ло провѣрить ея сходство по книгамъ, гдѣ оно отра-
жается. Но трудно также понять эти книги, если ве
знать жизнь того, кто ихъ создалъ, я хотѣлъ сказать,
кто ихъ выстрадалъ, но это все ровно: первое слово
всегда заключаетъ въ себѣ и второе.
Вступая въ произведенія и жизнь этого человѣка, я
приглашаю читателя на прогулку, всегда печальную,
часто ужасную, иногда похоронную. Пусть откажутся
отъ нея тѣ, кому противно посѣщать больницы, залы
суда, тюрьмы, кто боится ночью проходить черезъ
кладбища. Я былъ бы неправдивымъ проводникомъ,
если бы старался представить веселой дорогу, которую
судьба и характеръ сдѣлали однообразно угрюмой.
Я вѣрю, что нѣкоторые пойдутъ со мной даже
предвидя утомленія, пойдутъ тѣ, кто думаетъ, что
на Французскомъ умѣ лежитъ наслѣдственный долгъ,
долгъ все знать о мірѣ, чтобы сохранить за собой честь
руководить міромъ. А Россія за послѣднія 20 лѣгь есть
необъяснимая загадка, если не знаешь произведеній,
которыя оставили по себѣ въ этой странѣ самый глу-
бокій отпечатокъ и самыя сильныя душевныя потря-
сенія.
Разсмотримъ же эти столь важныя но своему иначе
нію книги и прежде всего—самую драматическую изъ
всѣхъ,—жизнь человѣка, создавшаго ихъ.
Федоръ Михайловичъ Достоевскій.
г.
Онъ родился въ Москвѣ, въ больницѣ для бѣдныхъ.
Неумолимая судьба рѣшила, чтобы глаза его открылись
на зрѣлшце, отъ котораго имъ суждено было не отвра-
щаться болѣе —на самыя отравленныя Формы несчастія.
Отецъ его, отставной военный'врачъ, состоялъ на служ-
бѣ въ этомъ учрежденіи. Семейство его принадлежало
къ мелкопомѣстному дворянству, изъ котораго наби-
рается армія мелкаго чиновничества; какъ и у всѣхъ
подобныхъ имъ, у нихъ было маленькое имѣніе въ нѣ-
сколько душъ въ Тульской губерніи. Ребенка возили
иногда въ деревню и первыя впечатлѣнія деревенской
жизни изрѣдка и не надолго появятся тамъ и сямъ въ
его сочиненіяхъ. Въ противоположность другимъ рус-
скимъ писателямъ, влюбленнымъ въ природу и постоян-
но, возвращающимся къ картинамъ, среди которыхъ они
выросли. 'Достоевскій даритъ эту природу лишь очень
разсѣяннымъ взглядомъ. Какъ психологъ, онъ всецѣло
увлеченъ изученіемъ человѣческой души, его любимыми
картинами будутъ предмѣстья большихъ городовъ, ни-
щенскія улицы. Въ воспоминаніяхъ дѣтства, отъ кото-
рыхъ талантъ заимствуетъ свою личную окраску, вы ни
почувствуете вліянія мирныхъ лѣсовъ и яснаго неба.
Когда воображеніе писателя получаетъ потребность воз-
вратиться къ своему источнику, передъ нимъ возника-
етъ больничный садъ, болѣзненны,: призраки въ Фор-
менныхъ рыжихъ халатахъ и бѣлых >лнакахъ, тихія
игры среди „униженныхъ“ и „оскорі .іныхъ“.
Дѣтей у доктора было много, жизнь была нелегка.
Помѣстивъ дѣтей, на первые годы ученья, въ одинъ изъ
Московскимъ пансіоновъ, отецъ впослѣдствіи успѣлъ пе
оевести двухъ старшихъ. Алексѣя и Федора, въ военно-
инженерную школу въ Петербургѣ. Горячая дружба,
скрѣпленная общею наклонностью къ литературѣ, всег-
да связывала двухъ братьевъ: они служили постоянно
опорою другъ для друга въ тяжелыхъ потрясеніяхъ, по-
разившихъ ихъ обоихъ. Письма, адресованныя къ Алек-
сѣю, занимаютъ лучшее мѣсто съ томѣ . Переписки'',
которая даетъ намъ матеріалъ для изученіи внутренней
жизни Федора .Михайловича. Братья чувствовали себя
вовсе не на мѣстѣ въ этой инженерной школѣ, замѣ-
нявшей для нихъ университетъ. Достоевскому недоста-
вало классическаго образованія - оно дало бы ему на-
ружную отдѣлку и равновѣсіе, пріобрѣтаемые ранни щ>
знакомствомъ е ь литературой. Достоевскій, такъ или ина-
че, пополнялъ этотъ недостатокъ чтеніемъ Пушкина, Го-
голя и Французскихъ романовъ; Бальзака, Евгенія Сю,
Жоржъ Саидъ, которыя, какъ кажется,оставили значи-
тельный слѣдъ въ <«го воображеніи. Но Гоголь оставал-
ся любимымъ его писателемъ: -Мертвыя Души* откры-
вай: передъ нимъ тотъ міръ смиренныхъ, къ которому
онъ чувствовалъ влеченіе. Вышедшя изъ школы въ 1843
году съ чиномъ подпоручика, Достоевскій не долго ко-
силъ инженерные жгуты; черезъ годъ онъ уж<- вышелъ
въ отставку, съ цѣлью посвятить себя исключительно
л итера ту рн ы мъ заня гі ямъ.
Съ этого дня начинается ожесточенная борьба писа-
теля съ нищетою, не прекращавшаяся въ теченіи по-
слѣдующихъ сорока лѣтъ. Отецъ его умеръ, маленькое
состояніе, раздѣла -чое между дѣтьми, быстро исчезло.
Молодой Фед
переводами.
реписКа его. віш
.пхайловичъ начинаетъ заниматься
ать по 'редакціямъ и издателямъ. Пе-
:.-’ііЮш.ая письма Бальзака, въ про-
мженіе сорока лѣтъ представляетъ собою одинъ томи-
.•. явный стонъ, пересчитываніе долговъ, которыя онъ та-
щитъ за собою, жалобы на ремесло -извоіцичьей кля-
чи*, заподряженной издателями. Только въ теченіи го-
довъ, проведенныхъ на каторгѣ имѣлъ онъ обезпечен-
ный кусокъ хлѣба. Легко перенося матеріальныя лише-
нія, Достоевскій чувствовалъ себя безсильнымъ относи-
тельно нравственныхъ униженій связанныхъ съ нуждою.
Болѣзненная гордость, лежавшая въ глубинѣ его харак-
тера, жестоко страдала при всякой случайности, выда-
вавшей его бѣдность. Открытая рана видится въ его
письмахъ, она чувствуется въ герояхъ его романовъ,
послужившихъ нагляднымъ воплощеніемъ души его; всѣ
они мучатся пугливою и недовѣрчивою стыдливостью.
На ряду съ этимъ онъ былъ уже боленъ, нервы были
расшатаны, появлялись даже галлюцинаціи, и онъ во-
ображали,что ему угрожаютъ всевозможныя бѣды. Иног-
да ложась спать, онъ оставлялъ па письменномъ столѣ
записки такого содержанія: ..Быть можетъ этою ночью
я заспу летаргическимъ сномъ, «поэтому остерегитесь
хоронить меня раньше извѣстнаго времени.
По странный недугъ—падучая болѣзнь, приступы ко-
торой давали себя чувствовать, не была уже галлюци-
націей. Предполагали, что болѣзнь эта появилась у него
позднѣе, въ Сибири: но одинъ изъ друзей его молодости
подтверждалъ мнѣ, что Федоръ Михайловичъ еще до
ссылки падалъ иногда на улицѣ съ пѣною у рта.
Да,нотъ каковъ былъ онъ, когда мы узнали его на за-
кати его жизни: это была хрупкая и живучая связка раз-
драженныхъ нервовъ, душа женщины въ оболочкѣ русска-
го мужика, онъ былъ дикъ, сосредоточенъ, его осаждали
видѣнія; но три этомъ волны безграннчн .: нѣжности
заливали его сердце, когда онъ уетр. ыль взоръ на
низшія области. Одна только работа у шла и ожив-
ляла его. Въ своихъ письмахъ онъ со ....ьппками на-
ин
— 8 —
явнаго восторга разсказываетъ, планы будущихъ ром>
новъ и впослѣдствіи, вспоминая именно эти то нервы
упоенія, онъ и заставляетъ говорить одно изъ лицъ, иг
влеченныхъ имъ изъ самого себя, романиста, выведен
наго въ „Униженныхъи Оскорбленныхъ".
„Если я былъ когда счастливъ, то это даже и не во вре-
мя первыхъ упоительныхъ минутъ моего успѣха, а тогда,
когда я еще не читалъ и не показывалъ никому моей ру-
кописи: въ тѣ долгія ночи, среди восторженныхъ надеждъ
и мечтаній п страстной любви къ труду: когда сжился съ
моей Фантазіей, съ лицами, которыхъ самъ создалъ, какъ
съ родными какъ будто съ дѣйствительно существую-
щими; любилъ ихъ, радовался и печалился съ ними, а
подъчасъ даже и плакалъ самыми искренними слезами
надъ незатѣйливымъ горемъ моимъ".
Это ясно видно въ „Бѣдныхъ людяхъ", первомъ его
произведеніи, представляющемъ зародышъ всѣхъ осталь-
ныхъ. Достоевскій написалъ сго, когда ему было двад-
цать три года. При концѣ жизни, въ „Дневникѣ Писа-
теля" онъ разсказалъ прекрасную исторію своего дебю-
та. Бѣдный молодой инженеръ не былъ знакомъ ни съ
одной душой въ литературномъ мірѣ и незналъ,чтб ему
дѣлать съ своей рукописью. Одинъ изъ его товарищей,
г. Григоровичъ, занимающій -теперь уважаемое мѣсто
въ литературѣ.- который подтвердилъ мнѣ этотъ анек-
дотъ,—отнесъ рукопись къ Некрасову—великому поэту
обездоленныхъ. Въ три часа утра Достоевскій услыхалъ
стукъ въ свою дверь—это возвратился Григоровичъ, при-
ведя съ собою и Некрасова. Поэтъ съ заразительнымъ
волненіемъ бросился въ объятія незнакомца: онъ провелъ
за чтеніемъ романа всю ночь и былъ потрясенъ до глу-
бины души. Некрасовъ самъ жилъ той недовѣрчивой и
прячущейся жизнью, которая была удѣломъ почти всѣхъ
русскихъ писателей того времени. Эти замкнутыя сердца,
привлеченвы’,. другъ къ другу неудержимыми, порывомъ.
— 9 —
раскрылись при первомъ столкновеніи со всею горяч-
ностью ихъ возроста. Разсвѣтъ засталъ трехъ энтузіас-
товъ среди восторженныхъ изліяній. Некрасовъ, прямо
отъ Достоевскаго, отправился къ Бѣлинскому, тогдаш-
нему оракулу русской мысли, критику, одно имя кото-
раго ужасало начинающихъ.
,.Народился новый ГогольЧ вскричалъ поэтъ, входя
къ своему другу.
„Гоголи нынче растутъ каждый день какъ грибы“, от-
вѣчалъ критикъ нахмурившись, и принялъ рукопись какъ
взялъ бы отравленный кусокъ хлѣба. Извѣстно, что ве-
ликіе критики вездѣ берутъ рукописи такимъ образомъ.
Но и на Бѣлинскаго чтеніе рукописи также повліяло какъ
бы волшебствомъ. Когда авторъ, весь дрожа оть волне-
нія. появился передъ своимъ судьей, тотъ, какъ бы внѣ
себя, рѣзко обращался къ нему: „Понимаете ли вы. мо-
лодой человѣкъ, всю правду того, что вы написали? Нѣтъ,
въ двадцать лѣтъ вы не можете понимать. Это вдохно-
веніе искусства, это даръ свыше. Уважайте этотъ даръ
и вы будете великимъ писателемъ11. Нѣсколько мѣсяцевъ
спустя „Бѣдные люди'* появились въ ежемѣсячномъ из-
даніи и Россія подтвердила приговоръ своего критика.
Удивленіе Бѣлинскаго оправдывается вполнѣ. Отка-
зываешься вѣрить, чтобы въ двадцатилѣтней душѣ могла
зародиться такая простая и раздирающая сердце траге-
дія. Въ этомъ возрастѣ угадываютъ счастье, — знаніе
юности, для котораго не нужно учителей, —правда, зна-
ніе это ускользаетъ какъ только стараются приложить
и тогда изобрѣтаютъ героическія, бросающіяся въ
। : । страданія изъ разряда тѣхъ, для которыхъ нахо-
ди гея утѣшеніе въ самой ихъ величавости и трескотнѣ.
Но глухое, ничѣмъ не выдающееся страданіе паденія,
страдай стыдящееся самого себя и скрываемое какъ
тайная ра '. гдѣ преждевременно узналъ его этотъ
.несчастный ІЙ?
— 10 -
„Бѣдные людил — очень обыкновенная исторія, раз-
сказанная въ перепискѣ двухъ лицъ. Мелкій канцеляр-
скій чиновникъ, истощенный годами и заботами, при-
ближается къ склону своей печальной жизни въ борьбѣ
съ нуждою и муками оскорбленнаго самолюбія. Еще
немного и этотъ невѣжественный и наивный чинов-
никъ, съ своимъ пошлымъ разговоромъ, посредственной
мыслью, служащій чуть не шутомъ для своихъ сото-
варищей и полагающій все свое честолюбіе въ красивой
перепискѣ бумагъ—сдѣлался бы только смѣшвымъ.. Но
подъ этой устарѣвшей и забавной оболочкой сохрани-
лось такое чистое, такое преданное,—я чуть было не
сказалъ столь свято, тупоумное въ своемъ высокомъ
самоотверженіи, сердце ребенка.. Типъ этотъ—любимый
типъ русскихъ наблюдателей, онъ совмѣщаетъ -въ себѣ
все, что есть лучшаго въ духѣ ихъ парода: такова Лу-
керья въ ..Живыхъ Нощахъ" Тургенева, таковъ Кара-
таевъ въ „Войнѣ и Мирѣ* Толстаго. Но то были простые
крестьяне. Дѣвушкинъ изъ ..Бѣдныхъ людей'-1 стоитъ нѣ-
сколькими ступенями выше ихъ' на умственной и обще-
ственной лѣстницѣ. Въ этой жизни, томной и холодной
какъ русская декабрьская ночь, свѣтитъ одинъ ясный
лучъ, одна радость. Напротивъ каморки, гдѣ чиновникъ
переписываемъ свои бумаги, -живетъ молодая дѣвушка.,
дальняя его родственница. Она также убита судьбой и
не имѣетъ въ мірѣ другой опоры, кромѣ ничтожнаго по-
кровительства своего друга. Удаленные отъ міра, полу-
подавленные грубыми столкновеніями съ людьми и дѣй-
ствительностью, два. несчастныхъ существа поддержи
ваютъ одинъ другаго, любятъ другъ друга и помогаютъ
.одинъ другому—не умереть. Въ эту взаимную привя-
занность мужщива вноситъ молчаливое самоотверженіе,
деликатность тѣмъ болѣе привлекательную, чѣмъ болѣе
она противорѣчпть обычной неловкости его мысли и
дѣйствія. Какъ будто видишь стыдливый цвѣтокъ, вы-
- 11 —
росшій на безплодной землѣ, среди терновника,—только
ароматъ выдаетъ его присутствіе. Для того, чтобы об-
легчить и даже пріукрасить жизнь подруги, Дѣвушкинъ
налагаетъ на себя героическія лишенія, они тщательно
скрываются, ихъ можно угадать только въ нѣкоторыхъ
нечаянно п • >е .-ользающихъ неосторожныхъ выраженіяхъ,
онъ вѣ,я считаетъ свои поступки столь естественными.
Онъ .-ыр; .каетъ поочередно чувство отца, брата, доб-
рой старой собаки; самъ Дѣвушкинъ охотно охаракти-
ризоват:, бы ихъ такъ, если бы ему пришло въ голову
провѣрить себя. Мы однако хорошо знаемъ настоящее
названіе его чувства; но сказать ему этого нельзя, онъ
умеръ бы со стыда при одномъ звукѣ настоящаго слова.
Характера женщины очерченъ съ удивительнымъ ма-
стерствомъ. Она стоитъ гораздо выше своего друга по
уму и воспитанію, и руководитъ его во всемъ, что ка-
сается умственнаго развитія, въ которомъ все для него
ново. Она. нѣжна и слаба, сердце ея менѣе надежно,
не такъ безропотно. Оиа не совсѣмъ еще отказалась
отъ жизни. Безпрестанно возставая противъ лишеній,
которыя выноситъ Дѣвушкинъ, прося его не заботиться
болѣе о ней, она иногда вдругъ испускаетъ вопль прі -
тпвъ бѣдности, или выражаетъ какое нибудь дѣтское
желаніе, потребность въ тряпкѣ. Сосѣди, чтобы не по-
давать повода къ сплетнямъ, могутъ видаться только
черезъ долгіе промежутки времени и поэтому между ни-
ми установилась почти ежедневная переписка. Изъ этихъ
то писемъ мы и узнаемъ ихъ прошедшее, ихъ мрачную
исторію, мелкія происшествія ежедневной жизни и раз-
очарованій. Въ этихъ письмахъ расказывается и объ
ужасѣ молодой дѣвушки, преслѣдуемой бдительнымъ по-
рокомъ, объ отчаяніи чиновника въ погонѣ за кускомъ
насущнаго хлѣба, напрасно старающагося сохранить
обрывки собственнаго достоинства отъ безчеловѣчныхъ
рукъ, раздирающихъ его. Наступаетъ наконецъ раз-
вязка. Дѣвушкинъ теряетъ спою единственную радость
Вы безъ сомнѣнія думаете, что новая молодая любовь
замѣнила братскую привязанность въ сердцѣ дѣвушки,—
о! нѣтъ, дѣло разрѣшилось проще, болѣе по человѣ-
чески, гораздо печальнѣе. Одинъ господинъ, интересо-
вавшійся прежде этой дѣвушкой и бывшій одною изъ
главныхъ причинъ ея настоящихъ затрудненій, предла-
гаешь ей свою руку. Онъ уже не молодъ, очень богатъ
и нѣсколько подозрительнаго поведенія, но все-таки пред-
ложеніе его почетно. Уставъ бороться противъ судьбы,
увѣренная быть можетъ въ томъ, что такимъ поступ-
комъ она даже облегчитъ затруднительное положеніе, въ
которомъ находится ея другъ., несчастная принимаетъ
это предложеніе. Здѣсь обрисовка характера достигнетъ
до поразительной правдивости. Невѣста, перейдя отъ
нужды къ роскоши, чувствуетъ минутное опьяненіе въ
новой атмосферѣ: наряды, драгоцѣнности, наконецъ то!
Съ наивной жестокостью она наполняетъ послѣднія пись-
ма подробностями объ этихъ важныхъ предметахъ, она
по привычкѣ поручаетъ своему доброму Дѣвушкину,
дѣлавшему для нея прежде всѣ покупки, сходить къ мо-
дисткѣ, къ ювелиру... Слѣдуетъ ли сказать, что это
презрѣнная душа, недостойная превосходнаго чувства,
внушеннаго ею? Могу васъ увѣрить, что въ читателѣ
ни на минуту не зарождается подобнаго впечатлѣнія: на-
столько писатель умѣлъ сохранить вѣрный топъ. Нѣтъ,
здѣсь чувствуется немного молодости и человѣчности
всплывшей на поверхность въ этой разбитой душѣ: развѣ
можно негодовать за это? А затѣмъ такая жестокость
объясняется недоразумѣніемъ въ отношеніяхъ двухъ
Лицъ. Для нея эго только дружба, которая останется
навсегда такою же вѣрною, такою же признательною,
хотя, быть можетъ, менѣе близкою, Какъ мож> гъ она
понять, что для него ея бракъ—причина отчаянія, такъ
какъ одно изъ условій свадьбы составляетъ немедленный
— 13 -
отъѣздъ въ одну изъ отдаленныхъ провинцій. Дѣвуш-
кинъ, до послѣдней минуты отвѣчаетъ на письма съ
мелочными подробностями относительно исполненныхъ
порученій, онъ дѣлаетъ громадныя усилія разобраться
въ кружевахъ и лентахъ, и развѣ только подавленное
содраганіе выдаетъ -^амъ и сямъ ужасъ, наполняющій
его при мысли о близкой разлукѣ. Только въ послѣд-
немъ письмѣ изливается растерзанное сердце, несчаст-
ный человѣкъ видитъ передъ собою остающуюся ему
жизнь, ея одиночество и ужасающую пустоту, онъ самъ
не помнитъ, что нишетъ, но тѣмъ не менѣе жалобы его
сдержанны, онъ, кажется, еще самъ не угадываетъ всего
размѣра своей скорби. Драма заканчивается этимъ сто-
номъ, звенящимъ въ одиночествѣ, позади поѣзда, разлу-
чившаго „бѣдныхъ людей11.
Уже въ этомъ произведеніи замѣчаются нѣкоторыя
длинноты, по недостатокъ менѣе чувствителенъ, чѣмъ
сдѣлается впослѣдствіи. Нѣкоторыя картины схвачены
съ полной жизненностью, съ трагической силой. Молодая
дѣвушка расказываетъ о смерти студента, сосѣда ея
по квартирѣ, и объ отчаяніи его отца, простого, не-
образованнаго старика, который жилъ въ боязливомъ
преклоненіи передъ знаніями такого ученаго сына.
.,Похоронами распорядилась сама Анна Федоровва.
Купили гробъ простой-простой и наняли ломового из-
возчика. Въ обезпеченіе издержекъ Анна Федоровна за •
хватила всѣ книги и всѣ вещи покойнаго. Старикъ съ
ней спорилъ, шумѣлъ, отнялъ у нея книгъ, сколько
могъ, набилъ ими всѣ свои карманы, наложилъ ихъ въ
шляпу, куда могъ, носился съ ними всѣ три дня, и даже
не разстался съ ними и тогда, когда нужно было идти
въ церковь. Всѣ эти дни онъ былъ какъ безпамятный,
какъ одурѣлый, и съ какой-то странной заботливостью
все хлопоталъ около гроба; то оправлялъ вѣнчикъ на
покойникѣ, то зажигалъ и снималъ свѣчи. Видно, что
10
- 14 —
мысли его ни на чемъ не могли остановиться порядкомъ.
Ни матушка, ни Лина Федоровна не бы.Дй въ церкви на
отпѣваніи. Матушка была больна, а Анна Федоровна
совсѣмъ было ужъ собралась, да поссорилась съ ста-
рикомъ Покровскимъ и осталась. Выла только одна я,
да старикъ. Во время службы на меня напалъ какой-то
страхъ—словно предчувствіе будущаго. Я едва могла
выстоять въ церкви. Наконецъ гробъ закрыли, заколо-
тили, поставили на телѣгу и повезли. Я ійіоводила его
только до конца улицы. Извозчикъ поѣхалъ рысью.
Старикъ бѣжалъ за нимъ и громко плакалъ-, плачъ его
дрожалъ и прерывался отъ бѣга. Бѣдный потерялъ свою
шляпу и не остановился поднять ее. Голова его мокла
отъ дождя; поднимался вѣтеръ; изморозь сѣкла и колола
лицо. Старикъ, кажется, не чувствовалъ непогоды и съ
плачемъ перебѣгалъ съ одной стороны телѣги на дру-
гую. Полы его ветхаго сюртука развѣвались по вѣтру
какъ крылья. Изъ всѣхъ кармановъ торчали книги; въ
рукахъ его была какая-то огромная книга, за которую
онъ крѣпко держался. Прохожіе снимали шапки и кре-
стились. Иные останавливались и дивились на бѣднаго
старика. Книги поминутно падали у него изъ кармановъ
въ грязь. Его останавливали, показывали ему на по-
терю; онъ поднималъ и опять пускался въ догонку за.
гробомъ. На углу улицы увязалась съ нимъ вмѣстѣ про-
вожать гробъ какая-то нищая сѣаруха. Телѣга поворо-
тила наконецъ за уголъ и скрылась отъ глазъ моихъ".
Я хотѣлъ бы привести другіе отрывки, по я колеб-
люсь И пе знаю, что цитировать. Это самыя лучшая
похвала какую только можно сказать о романѣ. По-
строеніе его настолько прочно, матеріалы такъ просты
и такъ приспособлены къ впечатлѣнію производимому
цѣлымъ, что вырванный кусокъ теряетъ всякую стои-
мость. Онъ значилъ бы не болѣе чѣмъ обломокъ камня,
отбитый отъ греческаго храма, гдѣ вся красота заклю-
— 15 -
чается въ общихъ линіяхъ. Черта эта одинакова у всѣхъ
великихъ русскихъ романистовъ. Страницы въ ихъ кни
гахъ накопляются безъ шума, падаютъ медленными и
протачивающими каплями воды, но вдругъ, неожиданно,
не замѣчая прилива, очутишься среди глубокаго озера,
затопленнаго все поднимающимися и поднимающимися
волнами грустнаго чувства. Другое, общее имъ свой-
ство, которымъ замѣчателенъ Тургеневъ, но Достоевскій,
быть можетъ, превзошелъ его—это умѣнье одною строч-
кою, однимъ словомъ, возбуждать безконечные отголо-
ски, цѣлые ряды мыслей и чувствъ. Уже въ „Бѣдныхъ
людяхъ® это уменье выразилось въ полной мѣрѣ. Слова,
которыя вы читаете на бумагѣ, кажутся написанными
не въ длину, а въ глубину: они влекутъ за собою глу-
хіе отзвуки, теряющіеся въ неизвѣстной дали. Они, какъ
клавиіпи органа, эти узкія косточки, откуда, кажется,
выходитъ звукъ, но которыя связаны невидимыми про-
водниками съ глубиною инструмента, вмѣстилищемъ
гармоніи, гдѣ раздаются громовые раскаты. Когда пере-
вернута послѣдняя страница, двухъ выведенныхъ линь
знаешь такъ, какъ будто цѣлые годы прожилъ съ ними.
Авторъ не разсказалъ намъ и тысячной доли того, что
мы узнали о нихъ, а однако мы знаемъ ихъ точнымъ
знаніемъ,— настолько указанія его раскрыли намъ ихъ
жизнь. Прошу прощенія у нашей школы, требующей
точности и отчетливости, но, заявляю рѣшительно, пи-
сатель наиболѣе могущественъ именно тѣмъ, чего онъ
не сказалъ; мы благодарны ему за то, что онъ даетъ
намъ угадыватщ
Этотъ романъ —скорбная книга, опа могла бы взять
вмѣсто эпиграфа строки, написанныя Дѣвуш-.; .	..."
одномъ изъ товарищей его по несчастію, пораженнымъ
новымъ ударомъ: „слезы текутъ у него, да можетъ быть
и не отъ горести, а такъ, по привычкѣ, глаза гноятся11.
Эта книга, исполненная любви—она вылилась изъ сердца
- 16 -
однимъ порывомъ. Достоевскій высказался въ ней весь .
съ своей болѣзненной чувственностью., потребностью
соболѣзнованія и преданности, онъ выразилъ въ ней
свойственное ему горькое воззрѣніе на жизнь, постоян-
но болящую и нелюдимую гордость. Какъ въ сочинен-
ной перепискѣ Дѣвушкина, такъ и въ его собственныхъ
письмахъ, относящихся къ тому времени, говорится о
несказанныхъ страданіяхъ, которыя заставлялъ его испы
гывать ..постыдный сюртукъ“. Для того, чтобы раздѣ-
лить удивленіе Некрасова и Бѣлинскаго, чтобы понять
всю самобытность творенія, нужно возвратиться къ
тому литературному моменту, когда, оно появилось.
..Записки охотника11 были напечатаны лишь спустя пять,
лѣтъ послѣ того. Правда, повѣсть Гоголя, подъ загла-
віемъ: „Шинель-1, дала уже тему. Русскіе писатели
справедливо говорятъ, что всѣ они „вышли изъ „Ши-
нели* Гоголя, но Достоевскій иронію своего учителя
замѣнилъ невольно вызываемымъ волненіемъ. По той
же дорогѣ онъ и продолжалъ идти, въ другихъ, менѣе
замѣтныхъ произведеніяхъ. Его безпокойный талантъ
искалъ выхода въ различныхъ направленіяхъ и высту-
пилъ даже въ смѣхотворную область въ Фарсѣ, озаглав-
ленномъ „Чужая жена и мужъ подъ кроватью®. Шут-
ливость здѣсь тяжела и груба—нашему романисту не-
доставало хорошаго настроенія духа. Онъ обладалъ
психологическою тонкостью сердца, и ничего не пони-
малъ въ тонкой улыбкѣ ума. Судьба, съ суровостью,
какую вноситъ она иногда, въ свои указанія, заботи-'
іась уже о томъ, чтобы возвратить его на настоящую
дорогу.	•
Мы приближаемся теперь къ жестокому испытанію,
отмѣтившему этого человѣка наиболѣе трагическою пе-
чатью между всѣми писателями.
— 17 —
II.
Приближался 1848 годъ, и Россія не избѣжала
общаго міроваго броженія. Европа и не подозрѣ-
вала слабаго отголоска, раздавшагося оттуда въ от-
вѣтъ на провозглашеніе общественнаго утомленія.
А между тѣмъ западныя идеи пробирались, под-
капываясь подъ великую стѣну, проходили контра-
бандою книги п передавались изъ рукъ въ руки въ уни-
верситетахъ, литературныхъ кружкахъ, даже въ воен-
ныхъ обществахъ. Наиболѣе благоразумные читали
Штейна и Гакстгаузена, наиболѣе горячіе—Фурье, Луи
Клана, Прудона. Образовывались студенческіе кружки:
въ нихъ страстными но сдержанными голосами обсужда-
лись новыя теоріи. Около 1847 г. эти кружки откры-
лись для публицистовъ, для офицеровъ и начали связы-
ваться между собою подъ руководствомъ одного бывша-
го студента — чиновника министерства иностранныхъ
дѣлъ, Петрашевскаго. Исторія заговора Петрашевскаго
мало извѣстна, какъ и вообще вся исторія того време-
ни. Достовѣрно однако, что между участниками его рѣз-
ко обозначались два направленія: одни были послѣдо-
вателями предшественниковъ — декабристовъ 1825 г. и
ограничивали свои мечты освобожденіемъ крестьянъ и
либеральной конституціей, другіе заходили далѣе сво-
ихъ послѣдователей, современныхъ нигилистовъ и про-
возглашали коренное разрушеніе нашего устарѣвшаго
общественнаго зданія.
Такая натура какъ Достоевскій, — можно легко уго-
дить,—была обреченною жертвою такихъ увлеченій. Она
принадлежала имъ какъ по своему великодушію, такъ
и по прочувствованнымъ ею горестямъ и неспособности
подчиненія. Долгое время спустя, въ „Дневникѣ Писа-
теля11, Достоевскій разсказалъ, какъ Бѣлинскій убѣждалъ
— й -
его, какъ увлекъ въ соціализмъ и хотѣлъ превратить*
въ атеиста. Эти строки, написанныя въ 1873 году, про-
питаны горечью и дышатъ крайностями, въ нихъ та
‘ошибка, что появились онѣ слишкомъ поздно, когда
смерть замкнула уста, которыя могли бы опровергать
ихъ. Бѣлинскій занимаетъ слишкомъ видное мѣсто въ
русской литературѣ, онъ оказалъ ей слишкомъ много
усЛугъ, для того, чтобы можно было безъ всякой осто-
рожности принять увѣренія бывшаго его друга, сдѣлав-
шагося его порицателемъ. 11 сталъ бы опровергать эти
строки, если бы писалъ для Россіи и разбиралъ въ по-
дробности сказанный пунктъ исторіи литературы; но мы
находимся пока въ кругу общаго изслѣдованія, еще не
настало время для подробностей. Какъ бы тамъ ни было,
но авторъ „Бѣдныхъ людей'-1 скоро сдѣлался усерднымъ
членомъ собраній, устроенныхъ Петрашевскпмъ. Нѣтъ
никакого сомнѣнія, что онъ занялъ мѣсто въ ряду умѣ-
ренныхъ, или, вѣрнѣе сказать, между независимыми
мечтателями. Изъ какого либо политическаго ученія онъ
могъ выдѣлить только мистицизмъ, теорію сожалѣнія,
а неспособность его къ дѣйствію дѣлала этого метафи-
зика мало опаснымъ. Произнесенный впослѣдствіи про-
тивъ него приговоръ выставлялъ весьма незначительныя
обвиненія. Такъ напримѣръ, его обвинили въ посѣще-
ніи собраній, въ „разговорахъ о строгости цензуры1'-,
чтеніи или даже слушаніи запрещенныхъ изданій, не-
ясныхъ обѣщаніяхъ поддержки для предполагавшейся въ
будущемъ типографіи. Такія мысленныя преступленія,
конечно, покажутся не слишкомъ тяжелыми, въ особен-
ности по сравненію съ ужасной карой, вызванной ими.
Полиція была настолько неустроена. въ тѣ времена, что
въ продолженіи цѣлыхъ двухъ лѣтъ даже не знала, что
совершалось въ кружкахъ недовольныхъ, пока одинъ
измѣнившій собратъ не сдѣлалъ доноса. Петрашевскій
съ товарищами еще болѣе выдали себя на банкетѣ, уст-
— 19 —
роенномъ въ честь Фурье. На этомъ банкетъ, нроповѣ-
дывали въ духѣ того времени, о разрушеніи семьи,
собственности, ниспроверженіи боговъ и властей,—это
однако не помѣшало заговорщикамъ собраться вновь на
другой пирушкѣ, гдѣ прославляли „основателя христі-
анства*. Достоевскій не присутствовалъ на этихъ со-
ціальныхъ сборищахъ.
Все это происходило, — читая послѣдующее не надо
забывать этого,—вскорѣ послѣ іюньскихъ дней, ужас-
нувшихъ Европу, годъ спустя послѣ иныхъ банкетовъ,
низвергнувшихъ тронъ. Императоръ Николай, характеръ
котораго искаженъ преданіями, былъ человѣколюбивъ и
милостивъ, но во имя религіознаго убѣжденія, что Богъ
поставилъ его избраннымъ для единственной цѣли-спа-
сенія готоваго рухнуть міра, онъ принуждалъ себя быть
неумолимымъ. Чтобы быть справедливой, исторія должна
заглядывать въ глубину каждой совѣсти, провѣрять ея по-
бужденія и изслѣдовать пружины, приводящія ихъ въ дѣй-
ствіе. Новъ моментъ борьбы,окоторой я говорю,не время
было для объясненій непокойнаго сужденія. 23 апрѣля 1849
года, въ пять часовъ утра, было арестовано тридцать пять
заподозрѣнныхъ лицъ. Въ томъ числѣ находились и оба
брата Достоевскіе. Подсудимыхъ отвели въ крѣпость,
въ одиночное заключеніе въ казематахъ Алексѣевскаго
равелина—печальномъ мѣстѣ, посѣщаемомъ скорбными
тѣнями. Они пробыли тамъ восемь мѣсяцевъ, подверга-
ясь, вмѣсто развлеченія допросамъ слѣдственныхъ ко-
мисаровъ. Только подъ конецъ въ ихъ камеры допуще-
ны были нѣкоторыя благочестивыя книги. Ѳедоръ Ми-
хайловичъ писалъ впослѣдствіи своему' брату, скоро
освобожденному за недостаточностью уликъ: „Въ про-
долженіи пяти мѣсяцевъ я жилъ самъ изъ себя, т. е.
только однимъ моимъ мозгомъ и ничѣмъ болѣе. Посто-
янно думать и только думать, безъ всякаго внѣшняго
впечатлѣнія, возобновляющаго и поддерживающаго
- 20 —
мысль — очень тяжело... Я находился какъ будто подъ
колпакомъ воздушнаго насоса, откуда вытянутъ весь
воздухъ*. Увы, это сильное сравненіе сохраняло тогда
свою справедливость далеко за предѣлами рвовъ русской
крѣпости. Одинъ изъ заключенныхъ, Апполонъ Дебу,
отмѣтилъ въ своихъ воспоминаніяхъ единственное утѣ-
шеніе, которое было имъ послано: Молодой гарнизонный
солдатъ, стоявшій на часахъ въ корридорѣ, сжалился
надъ одиночествомъ заключенныхъ, и, отъ времени до
времени, открывалъ окошечко, продѣланное въ дверяхъ
казематовъ, чтобы прошептать: „Скучно самъ? Потер-
пите, Христосъ тоже мучился*. Быть можетъ при этихъ-
то словахъ солдата въ душѣ Достоевскаго и зародились
впервые нѣкоторые изъ тѣхъ образовъ, въ которыхъ
онъ такъ хороню умѣлъ выразить благочестивую без-
ропотность русскаго народа.
 2 декабря заключенныхъ вывели изъ тюрьмы, не со-
общая имъ ничего о приговорѣ, постановленномъ воен-
нымъ судомъ въ ихъ отсутствіи. Ихъ оставалось только
двадцать одинъ человѣкъ, остальные были освобождены.
Обвиненныхъ вывели на Семеновскій плацъ, гдѣ былъ
воздвигнутъ эшафотъ. Въ то время какъ всѣ они тол-
пились на платформѣ, узнавая и привѣтствуя другъ
друга, Достоевскій сообщилъ одному изъ нихъ, — Мон-
беллй, который впослѣдствіи разсказалъ объ этомъ,—
планъ новой повѣсти, сочиненной имъ въ тюрьмѣ. При
20 градусномъ морозѣ государственные преступники
должны были снять платье и въ однихъ рубашкахъ слу-
шать чтеніе приговора, продолжавшееся около получаса.
Когда секретарь началъ чтеніе Федоръ Михайловичъ
сказалъ своему сосѣду, Дурову: „неужели насъ казнятъ?1-
Эта мысль впервые тогда пришла ему въ голову. Ду-
ровъ бтвѣчал'ь ому движеніемъ руки, показывая на по-
возку, прикрытую парусиннымъ чехломъ и нагружай
ную какими то предметами, которые показались имъ по-
— 21 —
хожими на гроба. Чтеніе приговора закончилось сло-
вами: „...подвергнуть ихъ смертной казни чрезъ рав-
стрѣляніе“. Секретарь сошелъ съ эшафота, на который
поднялся священникъ съ крестомъ въ рукахъ, призывая
осужденныхъ къ исповѣди. Одинъ изъ нихъ, купецъ по
происхоягдеиію, дѣйствительно исповѣдался, остальные
приложились ко кресту. Петрашевскаго и другихъ двухъ
главныхъ заговорщиковъ привязали къ столбу и Офицеръ
скомандовалъ, стоявшему напротивъ взводу солдатъ, за-
ряжать. Въ ту минуту, когда опускали ружья, бѣлый
Флагъ взвился передъ ними и только тогда осужденные
узнали, что императоръ измѣнилъ приговоръ военнаго
суда и смягчилъ наказаніе. Телѣги, ожидавшія у под-
ножія эшафота, приготовленны были, чтобы отвезти
приговоренныхъ въ Сибирь. Главныхъ заговорщиковъ
отвязали, ио одинъ изъ нихъ, Григорьевъ, сошелъ съ
ума навсегда. * *).
Совершенно наоборотъ, Достоевскій всегда утверж
далъ впослѣдствіи, и утверждалъ совершенно искренно,
что если бы онъ былъ избавленъ отъ этого и другихъ
послѣдовавшихъ испытаній, то, въ обыкновенномъ те-
ченіи жизни, онъ непремѣнно потерялъ бы разсудокъ.
Въ теченіи послѣдняго года, проведеннаго на свободѣ,
тяжесть воображаемыхъ болѣзней, нервное разстройство
и мистическій ужасъ *), вели его—можно повѣрить—
*) Ути подробности заимствованы изъ біографіи, помѣщенной г. Орес&мт.
Миллеромъ въ началѣ „Переписки^ и составленной изъ разсказовъ всѣхъ
очевидцевъ того времени.
*) „Съ самаго наступленіи сумерекъ я впадалъ въ то состояніе души,
которое такъ часто приходитъ ко мнѣ теперь, въ моей болѣзни, но но-
чамъ, п которое я называю мистическимъ ужасомъ,- Это самая тяжелая,
мучительная боязнь чего то, чего я самъ опредѣлить не могу, чего то
не постигаемаго и несуществующаго въ порядкѣ вещеіі, но что непремѣн-
но, можетъ быть сію же минуту, осуществится, какъ бы въ насмѣшку
всѣмъ доводамъ разума, придетъ ко мнѣ и стоитъ передо мною, какъ не-
отразимый фактъ, ужасный, безобразный и неумолимый."
- 22 -
прямо къ умственному разстройству. Онъ увѣряетъ, что
былъ спасенъ только благодаря внезапной перемѣнѣ
жизни, благодаря необходимости скрѣпиться подъ уда-
рами, падавшими тогда на него. Я пожалуй соглашусь
съ этимъ; тайны духа необъяснимы и, правда нѣтъ
лучшаго лѣкарства отъ воображаемыхъ несчастій, какъ
несчастіе дѣйствительное; однако я склоненъ думать,
что въ такомъ утвержденіи сквозитъ оттѣнокъ гордости.
При внимательномъ чтеніи всѣхъ послѣдующихъ произ-
веденій романиста, всегда встрѣтится точка, на которой
вѣчно переживается мозговое потрясеніе утаенной мину-
ты. Въ каждой изъ своихъ книгъ авторъ приводитъ по-
добную сцену, разсказъ или сновидѣніе о смертной казни
и съ особенной горячностью отдастся психологическому
изученію осужденнаго, готовящагося къ смерти Обра-
тите вниманіе на особую напряженность этихъ страницъ
и вы почувствуете появленіе призрака, вѣчно живущаго
въ какомъ то скорбномъ тайникѣ ума.
Императорскій приговоръ, менѣе строгій по отноіпе
нію къ писателю, чѣмъ къ другимъ его товарищамъ,
низводилъ его наказаніе до четырехъ лѣтъ каторжныхъ
работъ со вступленіемъ потомъ на службу въ качествѣ
простаго рядоваго, при лишеніи дворянства и граждан- I
скихъ правъ. Ссыльныхъ, тутъ же на мѣстѣ, усадили въ ,
сани и поѣздъ направился въ Сибирь. Въ Тобольскѣ,
проведя вмѣстѣ послѣднюю ночь, они распростились 
другъ съ другомъ. Тутъ ихъ заковали, обрили имъ го-
ловы я отправили во различнымъ назначеніямъ. Здѣсь
то, въ этапной тюрьмѣ, ихъ посѣтили жены декабрис-
товъ. Всѣмъ извѣстно какой дивный примѣръ подали
эти доблестные женщины: принадлежа къ высшимъ клас-
самъ общества, ведя счастливую жизнь, онѣ покинули
все, послѣдовали за изгнанными мужьями въ Сибирь, и
впродолженіи двадцатипяти лѣтъ скитались у порога
каторги. Узнавъ, что отчизна посылаетъ имъ новое по-

— 23 -
колѣніе изгнанниковъ, женщины эти появились въ тюрьмѣ
учительницами страданія и мужества, онѣ преподали но-
вому несчастію материнскій урокъ стараго горя и ука-
зали молодежи — старшему между ссыльными не было
еще и тридцати лѣтъ—на то, что ихъ ожидаетъ и какъ
слѣдуетъ переносить бѣдствіе. Онѣ сдѣлали лучше —онѣ
предложили все, что могли дать, все, чѣмъ могли онѣ
владѣть—евангеліе. Достоевскій принялъ его и въ теченіи
четырехъ лѣтъ книга эта не покидала его изголовья.
Онъ читалъ эту книгу по ночамъ, подъ Фонаремъ аре-
стантской, он'ь научилъ другихъ читать ее. Послѣ тя-
желой дневной работы, въ то время, какъ сотоварищи
его постановляли сномъ свои Физическія сиды, онъ ис-
калъ отъ своей книги иного благодѣянія, еще болѣе
необходимаго для мыслящаго человѣка, возстановленія
нравственныхъ сидъ, подъема духа на уровень испытанія.
Представьте его себѣ, этого человѣка мысли, съ его
утонченной нервной системой, съ его пожирающей гор-
достью, съ безпокойнымъ отъ природы воображеніемъ,
которое склонно было и безъ того быстро преувеличи-
вать каждое неудобство,—представьте же его себѣ по-
павшимъ въ это общество обыкновенныхъ мошенниковъ,
осужденнаго на однообразную работу, выводимаго каж-
дое утро на принудительный трудъ и при малѣйшей
небрежности, при каждомъ дурномъ расположеніи духа
сторожей, подвергавшагося угрозѣ пройти подъ солдат-
скими палками. Онъ былъ вписанъ во „вторую катего-
рію", категорію худшихъ злодѣевъ и политическихъ
преступниковъ. Осужденные этого рода содержались въ
крѣпости подъ военнымъ карауломъ, они должны были
работать на мельницахъ, перемалывающихъ алебастръ,
разбирать зимою, на замерзшей рѣкѣ, старыя барки, и
трудитьтя надъ другими тяжкими и безполезными рабо-
тами. Достоевскій прекрасно описалъ впослѣдствіи не-
выносимую усталость, подавляющую человѣка, принуж-
- 24 -
даемаго работать только для того, чтобы работать, чув-
ствующаго, что дѣло его—не болѣе какъ простая гим-
настика. Онъ сказалъ также, и я вѣрю этому вполнѣ,
что самое ужасное наказаніе состоитъ въ томъ, чтобы
въ теченіи цѣлыхъ годовъ ни на одну мимиту не оста-
ваться одному. Но для этого писателя, въ полномъ рая
цвѣтѣ его силъ, переполненнаго мыслями и образами, не-
возможность писать, облегчить свои страданія, передавъ
ихъ въ литературномъ произведеніи, было высшею му-
кою. Невыразившійся, обращенный внутрь, талантъ ду-
шилъ его.
Однако онъ пережилъ это время и вышелъ изъ него
очищеннымъ и укрѣпленнымъ. Намъ не нужно предста-
влять въ воображеніе исторію этого мученичества. Она
вся вполнѣ передъ нами, едва прикрытая вымышлен-
ными именами, изложенная въ книгѣ, написанной имъ
по выходѣ съ каторги, подъ заглавіемъ: „ Записки и.п
Мертваго дома'1. Этой книгой мы открываемъ входъ въ
область его сочиненій, продолжая слѣдовать но пути
его жизни. О! какъ случайна и несправедлива литера-
турная слава. Произведеніе Сильвіо Пеллико облетѣло
весь образованный міръ, во Франціи оно считается клас-
сическимъ. II въ той же самой Франціи, на э’гомъ ве-
ликомъ пути всякой извѣстности и всякой идеи, будетъ
впервые, насколько мнѣ извѣстно, напечатано заглавіе
потрясающей и великолѣпной книги, превосходящей раз-
сказъ Ломбардскаго узника настолько же со стороны
искусства, насколько и со стороны ужаса расказывае-
мыхъ вещей. Неужели русскія слезы менѣе человѣчны,
чѣмъ слезы итальянскія?
Не существуетъ книги, написать которую было бы
труднѣе. Нужно было говорить о Сибири, таинственной
странѣ,самое названіе которой неохотно произносилось въ
тѣ времена. Даже языкъ закона часто прибѣгала, къ ино-
сказанію. чтобы избѣжать настоящаго слова. Суды при-
— 25 -
говаривали къ ссылкѣ „въ отдаленныя мѣста14. II вотъ
бывшій политическій ссыльный предпринялъ путь по
горячимъ углямъ. Первымъ условіемъ успѣха было
— притвориться, что писатель не знаетъ ничего ни
о какихъ политическихъ преступникахъ, а между тѣмъ
нужно было показать, какія утонченныя страданія ожи-
даютъ человѣка высшаго класса, сброшеннаго въ эту
опозоренную среду. Авторъ предлагаетъ намъ рукопись
нѣкоего Александра Горячникова, умершаго въ Сибири
послѣ своего освобожденія. Нѣсколько предварительныхъ
страницъ предупреждаютъ насъ, что онъ былъ честнымъ
и образованнымъ человѣкомъ, принадлежащимъ къ дво-
рянскому сословію, а осужденъ онъ былъ на десять лѣтъ
каторжныхъ работъ, о, Боже мой, менѣе чѣмъ за ничто,
за случайность, за одинъ изъ тѣхъ грѣховъ, которые
не мараютъ ни сердца, ни чести: Горячниковъ убилъ
свою жену въ приступѣ справедливой ревности. Вѣдь
вы не лишаете его за это своего уваженія, наши при-
сяжные оправдали бы его, и кромѣ того, вы угадыва-
ете, что эта исторія измышлена для лого, чтобы прик-
рыть политическое преступленіе. Цѣль автора достиг-
нута—вы входите въ адъ по слѣдамъ невиннаго чело-
вѣка. Вотъ казарма, окруженная валами и оградами;
отъ 3 до 4 тысячъ каторжниковъ, собранныхъ со всѣхъ
концовъ свѣта. Этотъ маленкій мірокъ представляетъ
вѣрное отраженіе Россіи съ ея мозаичнымъ населеніемъ.
Здѣсь есть и Татары и Киргизы, Поляки, Лезгины, да-
же одинъ жидъ. Впродолженіи десяти лѣтъ безпросвѣт-
ной скуки единственное занятіе Горячникова—читайте:
Достоевскаго—состоитъ въ наблюденіи надъ этими бѣд-
ными душами, и отсюда появляются несравненныя пси-
хилогическія картины. Мало по малу подъ однообраз-
нымъ платьемъ презрѣнныхъ, изъ подъ общаго всѣмъ
имъ угрюмаго и нелюдимаго настроенія мы видимъ, какъ
начинаютъ вырисовываться характеры, выступаютъ че-
— 26 —
аовѣческія созданія, проанализированныя до самой глу-
бины, ихъ инстинктовъ. Наблюдатель охватываетъ од-
нимъ общимъ сочувствіемъ всѣхъ окружающихъ его
„несчастныхъ11, этимъ именемъ русскій народъ неизмѣн-
но обозначаетъ всѣхъ жертвъ правосудія. Писатель охот-
но пользуется такимъ названіемъ, чувствуется, что онъ
также избѣгаетъ думать о грѣхѣ, для того, чтобы со-
болѣзновать печальному искупленію, чтобы отыскать,
и въ этомъ его постоянная забота,—божественную ис-
кру, сохраняющуюся всегда даже въ самомъ развра-
щенномъ сердцѣ. Нѣкоторые изъ каторжниковъ раска-
зываютъ ему свои исторіи, составляющія предметъ не-
большихъ драматическихъ отрывковъ, безподобныхъ по
естественности и живому чувству. Наиболѣе закончен-
ными являются расказы о двухъ убійствахъ изъ за люб-
ви: солдата Баклушина и мужа Акулины. Философъ не
даетъ себѣ труда раскапывать прошедшее другихъ, ему
лучше нравится обрисовывать ихъ нравственную при-
роду саму по себѣ. Пріемѣ! его широки и неопредѣлен-
ны, все округлено неясными полутѣнями, которыя такъ
любятъ русскіе авторы. Они видятъ людей и вещи сквозь
сѣроватую предразсвѣтную мглу, не законченныя очер
таиія теряются въ смутной туманной возможности.Эго
портреты Геняера постановленные напротивъ нашихъ
портретовъ Ингреса. И самый языкъ, въ особенности
народный языкъ, употребляемый Достоевскимъ, превос-.
ходно способствуетъ этому тону, благодаря своей не-
опредѣленности и тягучести.
Большинство такихъ натуръ можетъ быть подведено
подъ одинъ общій типъ. Повсюду излишество порыва.
отчаянноепп,,— то состояніе сердца и ума. для котораго
я тщетно подыскиваю равносильное выраженіе въ на-
шелъ языкѣ. Достоевскій опредѣляетъ такое состояніе
во многихъ мѣстахъ: „Это ощущеніе человѣка, накло-
няющагося съ вершины башни надъ зіяющей пропастью
- 27 —
и испытывающаго сладострастное содраганіе при мысли,
что онъ можетъ броситься туда внизъ головой. Скорѣе
и покончимъ! думаетъ онъ. Иногда даже самые мирные,
обыкновенные люди испытываютъ это чувство... Чело-
вѣкъ находитъ удовольствіе внушать другимъ отвраще-
ніе и ужасъ... Душа его разрывается въ неудержимомъ
отчаяніи, и вотъ отчаявшійся человѣкъ призываетъ на
себя кару, какъ развязку, какъ нѣчто, что „рѣшитъ1
за него“... Въ романѣ „Идіотъ44, къ разбору котораго
мы скоро приступимъ, авторъ приводитъ характерный
примѣръ такого приступа прихоти, случившійся, по увѣ-
ренію его, на самомъ дѣлѣ1:
„Ня постоялый дворъ пришли двое крестьянъ, люди
пожилые, давно знакомые между собой. Они напились
чаю и на ночь помѣстились вдвоемъ въ одной комнатѣ.
Одинъ изъ нихъ замѣтилъ дня за два передъ тѣмъ, что
у товарища надѣты на шеѣ серебряные часы на би-
серной цѣпочкѣ, которыхъ онъ прежде у него не зна-
валъ. Этотъ человѣкъ былъ не воръ, велъ себя честно
и даже былъ зажиточнымъ крестьяниномъ; но часы такъ
понравились ему, такъ жестоко соблазняли его, что онъ
не могъ овладѣть собой. Онъ взялъ ножъ и, какъ только
пріятель повернулся къ нему спиной, онъ подкрался къ
нему, намѣтилъ мѣсто, поднялъ глаза къ небу, пере-
крестился, набожно проговорилъ: „Прости Господи, ради
Христа!44, а потомъ однимъ махомъ зарѣзалъ товари-
ща. какъ барана, и взялъ у него часы1.
Въ такіе приступы безумія часто входитъ и большая
доля аскетизма. Вотъ отрывокъ, въ которомъ выведенъ
старовѣръ, каторжникъ примѣрнаго поведенія, а между
тѣмъ онъ бросаетъ въ коменданта крѣпости камень,
единственно затѣмъ, чтобы пойти подъ розги, „чтобы
претерпѣть страданіе44. Достоевскаго настолько поразила
эта черта, что онъ возвратится къ ней въ „Преступленіи
Наказаніи41, онъ по этому поводу въ сотый разъ
— 28 -
объяснитъ таинственный смыслъ, какой русскій народъ
связываетъ съ понятіемъ страданія, отыскиваемаго доб-
ровольно ради его очищающаго дѣйствія. „А если по-
страдать отъ властей, такъ еще лучше11. Здѣсь виднѣет-
ся мысль объ Антихристѣ, неотдѣлимая для нѣкоторой
части русскаго народа, для безчисленныхъ сектъ ра-
скола, отъ понятія о временной власти. Весь этотъ
очеркъ раскольника заслуживаетъ быть приведеннымъ
здѣсь. Изъ него ясно видны пріемы автора, и онъ объ-
яснитъ страну, изучаемую нами лучше, чѣмъ всякія
долгія отступленія. „Это былъ старичекъ лѣтъ шести-
десяти, маленькій, сѣденькій. Онъ рѣзко поразилъ меня
съ перваго взгляда. Онъ такъ не похожъ былъ па дру-
гихъ арестантовъ: что то до того спокойное и тихое
было въ его взглядѣ, что помню, я съ какимъ-то осо-
беннымъ удовольствіемъ смотрѣлъ на его ясные, свѣт-
лые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщин-
ками. Часто- говорилъ я съ нимъ и рѣдко встрѣчалъ
такое доброе, благодушное существо , въ моей жизни.
Прислали его за чрезвычайно важное преступленіе.
Между стародубовскими старообрядцами стали появ-
ляться обращенные. Правительство сильно поощряло
ихъ и начало строить единовѣрческую церковь. Ста-
рикъ, съ другими Фанатиками, рѣшился стоять за. вѣру,
какъ опъ выражался, и они сожгли церковь. Какъ одинъ
изъ зачинщиковъ онъбылъ сосланъ въ каторжную работу.
Вылъ онъ зажиточный, торгующій мѣщанинъ; дома ос-
тавилъ жену, дѣтей, но съ твердостью пошелъ въ ссыл-
ку, потому что считалъ ее „мукою за вѣру1". Проживъ
съ нимъ нѣкоторое время, вы бы невольно задали себѣ
вопросъ: какъ могъ этотъ смиренный, кроткій, какь
дитя человѣкъ, быть бунтовщикомъ? Я нѣсколько разъ
заговаривалъ <-т нимъ о „вѣрѣ". Онъ не уступалъ ни-
чего изъ своихъ убѣжденій; но никогда шікакой злобы,
никакой ненависти не было въ его возраженіяхъ. А
29 —
между тѣмъ онъ разорилъ церковь и не запирался въ
этомъ. Казалось, что по своимъ убѣжденіямъ, свой по-
ступокъ и принятыя за него вмуки“, рнъ долженъ былъ
считать славнымъ дѣломъ. Но какъ ни .всматривался я,
какъ ни изучалъ его, никогда никакого признака тще-
славія или гордости не замѣчалъ я въ немъ. Во всемъ
острогѣ старикъ пріобрѣлъ всеобщее уваженіе, которымъ
нисколько не тщеславился. Арестанты называли его дѣ-
душкой и никогда, не обижали его. Я отчасти понялъ,
какое онъ могъ имѣть' вліяніе на своихъ единовѣрцевъ.
Но не смотря на видимую твердость, съ которою онъ
переживалъ свою каторгу, въ немъ таилась глубокая,
неизлечимая грусть, которую онъ старался скрывать
ото всѣхъ. Я жилъ съ нимъ въ одной казармѣ. Однаж-
ды, часу въ третьемъ ночи, я проснулся и услыхалъ
тихій сдержанный плачъ. Старикъ сидѣлъ на печп и
молился по своей рукописной книгѣ. Онъ плакалъ, и я
слышалъ, какъ онъ говорилъ по временамъ: „Господи,
не оставь меня! ГбспОди, укрѣпи меня! Дѣтушки мои
малыя, дѣтушки мои милыя, никогда то намъ не сви-
дѣться!11 Не могу разсказать, какъ мнѣ стало грустно11.
Въ параллель этому портрету, я хочу перевести стра-
ницу ужасающей реальности—смерть Михайлова.
„Я мало зналъ этого Михайлова. Это былъ еще очень
молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти не болѣе, вы-
сокій, тонкій и чрезвычайно благообразной наружности.
Онъ жилъ въ особомъ отдѣленіи и былъ до странности
молчаливъ, всегда какъ-то тихо, какъ-то спокойно гру-
стный. Точно онъ „засыхалъ11 въ острогѣ. Такъ, по
крайней мѣрѣ, о немъ потомъ выражались арестанты,
между которыми онъ оставилъ по себѣ хорошую па-
мять. Вспоминаю только, что у него были прекрасные
глаза и право не знаю, почему онъ мнѣ такъ отчетливо
вспоминается... Онъ умеръ часа въ три пополудни, въ
ясный и морозный день. Помню солнце такъ и прошг
п
— 30 —
зывало крѣпкими, косыми лучами зеленыя, слегка под-
мерзшія стекла въ окнахъ нашей палаты. Цѣлый по-
токъ ихъ лился па несчастнаго. Умеръ. онъ не въ па-
мяти и тяжело, долго отходилъ, нѣсколько часовъ сря-
ду. Еще съ утра глаза его начинали не узнавать под-
ходившихъ къ нему. Его хотѣли какъ нибудь облегчить,
видѣли, что ему очень тяжело; дышалъ онъ трудно,
глубоко, съ хрипѣньемъ: грудь его высоко подымалась,
точно ему воздуха было мало. Онъ сбилъ съ себя одѣ-
яло, всю одежду и, наконецъ, началъ срывать съ себя
рубашку. Страшно было смотрѣть на это длинное, длин-
ное тѣло съ высохшими до кости руками и' ногами, съ
опавшимъ животомъ, съ поднятою грудью, съ ребрами,
отчетливо рисовавшимися, точно у скелета. На всемъ
тѣлѣ его остались только деревянный крестъ съ ладон-
кой и кандалы, въ которыя, кажется, онъ бы теперь
могъ продѣть изсохшую ногу. За полчаса, до смер-
ти его, всѣ у насъ какъ будто притихли, стали раз-
говаривать чуть не шопотомъ. Кто ходилъ, — сту
палъ какъ-то неслышно. Разговаривали между собой
мало, о вещахъ постороннихъ, изрѣдка только взгляды-
Веда нй уми|щк>щаго, крТор^ый хрипѣЛ'ь в
болѣе. Наконецъ, онъ блуждающей нетвердой рукой на-
щупалъ на груди свою ладонку и началъ рвать ее съ
себя, точно и та была ему въ тягость, безпокоила, да
вида его. Сняли и ладонку. Минутъ черезъ десять онъ
умеръ. Стукнули въ дверь къ караульному, дали знать.
Вошелъ сторожъ, тупо посмотрѣлъ на мертвеца и от-
правился къ Фельдшеру. Фельдшеръ, молодой и добрый
малый, немного излишне занятый своей наружностью,
довольно впрочемъ счастливою, явился скоро; быстрыми
шагали, ступая громко по пристихшей палатѣ, подо-
шелъ къ покойнику и съ какимъ-то особенно развязнымъ
видомъ, какъ будто нарочно выду:маннымъ для этого
случая, взяла, его за пульсъ, пощупалъ, махнулъ ру-
- 31 —
кою и вышелъ. Тотчасъ же отправились дать знать
караулу: преступникъ былъ важный, особаго отдѣленія,
его и за мертваго то признать надо было съ особыми
церемоніями. Въ ожиданіи караульныхъ, кто то изъ
арестантовъ подалъ мысль, что не худо бы закрыть
покойнику глаза. Другой внимательно его выслушалъ,
молча подошелъ къ мертвецу и закрылъ глаза. Увидѣнъ
тутъ же лежавшій на подушкѣ крестъ, взялъ его осмот-
рѣлъ, и молча надѣлъ его опять Михайлову на шею;
и перекрестился! Между тѣмъ мертвое лицо костенѣло;
лучъ свѣта игралъ на немъ; ротъ былъ полураскрыв-
шій; два ряда бѣлыхъ, молодыхъ зубовъ сверкали изъ
подъ тонкихъ, прилипшихъ къ деснамъ губъ. Наконецъ,
вошелъ караульный унтеръ-Офицеръ при тесакѣ и въ
каскѣ, за нимъ два сторожа. Онъ подходилъ все болѣе
и болѣе замедляя шаги, съ недоумѣніемъ посматривая
на затихшихъ и со всѣхъ сторонъ сурово глядѣвшихъ
на него арестантовъ. Подойдя на шагъ къ мертвецу,
онъ остановился какъ вкопанный, точно оробѣлъ. Со-
вершенно обнаженный, изсохшій трупъ въ кандалахъ,
поразилъ его, и онъ вдругъ отстегнулъ чешую, снялъ
каску, чего вовсе не требовалось и широко перекре-
стился. Это было суровое, сѣдое, служилое лицо. Помню,
въ это самое мгновенье тутъ же стоялъ Чекуновъ, тоже
сѣдой старикъ. Все время онъ молча и пристально смот-
рѣлъ въ лицо унтеръ-офицера, прямо въ упоръ и съ
какимъ-то страннымъ вниманіемъ вглядывался въ кажый
жестъ его. Но глаза ихъ встрѣтились и у Чекуиова
вдругъ отчего-то дрогнула нижняя губа. Онъ какъ то
странно скривилъ "ее, оскалилъ зубы и быстро, точно
нечаянно кивнувъ унтеръ-офицеру на мертвеца, про-
говорилъ:—Тоже вѣдь мать была! и отошелъ прочь.
Помню эти слова меня точно пронзили. II для чего онъ
ихъ проговорилъ и какъ пришли они ему въ голову?
По вотъ трупъ стали поднимать, подняли вмѣстѣ съ
— 32 —
койкой, солома захрустѣла, кандалы звонко, среди все-
общей тишины, бряцнули объ полъ... Ихъ подобрали.
Тѣло понесли. Вдругъ всѣ громко заговорили. Слышно
было, какъ унтеръ-ОФлцеръ уже въ корридорѣ посылалъ
кого-то за кузнецомъ. Слѣдовало расковать мертвеца*.
Теперь можно судить о пріемѣ автора, о его досто-
инствахъ и недостаткахъ. Пріемъ этотъ въ настойчи-
вомъ. мельчайшемъ разложеніи каждаго дѣйствія. Между
трагическими картинами проходятъ другія болѣе кроткія,
мягкія Фигуры, добрыя души, посвятившія себя облег-
ченію участи заключенныхъ, какъ напр., вдова прихо-
дившая каждый день къ воротамъ каторги, чтобы при-
нести мелкіе подарки, разсказать кое-какія новости,
или просто улыбнуться несчастнымъ. „Она могла сдѣлать
очень немногое, она была, очень бѣдна, но мы, заклю-
ченные чувствовали, что близко за стѣнами острога,
есть существо преданное намъ, а это было уже много'-.
Я выбираю еще одну страницу, одну изъ наиболѣе
сжатыхъ, но и наиболѣе внутренно прочувствованныхъ
—исторію орла, освобожденнаго каторжниками, для того,
..чтобы опъ издохъ на свободѣ11. Однажды возвращаясь
съ работы, они захватили одну изъ этихъ большихъ
сибирскихъ птицъ, съ подшибленнымъ крыломъ. Нѣ-
скол ько мѣсяцевъ жила, она на острожномъ дворѣ,ее кормили
и тщательно старались приручить. Забившись въ уголъ,
образуемый частоколомъ, орелъ отбивался отъ всѣхъ
приближавшихся, кидая злобные взгляды на тѣхъ, кто
принудилъ его раздѣлать ихъ неволю. Наконецъ про
него забыли:
„Одиноко и злобно онъ ожидалъ смерти, не довѣ-
ряя никому и ие примѣряясь ни съ кѣмъ. Наконецъ,
арестанты точно вспомнили о немъ и хоть никто не
заботился, никто ни поминалъ о немъ мѣсяца два, но
вдругъ во всѣхъ точно явилось къ нему сочувствіе: то
говорили, что надо вынести орла: — Пусть хоть околѣетъ,
- 33 -
да не въ острогѣ, говорили одни—Вѣстимо, птица воль-
ная, суровая, не пріучишь къ острогу то, поддакивали
другіе.—Знать онъ не такъ, какъ Мы, прибавилъ кто-то.
— Вишь сморозилъ:та птица, а мы, значитъ, человѣки.—
Орелъ, братцы, есть царь лѣсовъ... началъ было Ску-
ратовъ, но его на этотъ разъ не стали слушать. Разѣ
послѣ обѣда когда пробилъ барабанъ на работу, взяли
орла, зажавъ ему клювъ рукой, потому что онъ началъ
жестоко драться и понесли изъ острога. Дошли до вала.
Человѣкъ двѣнадцать, бывшихъ въ этой партіи, съ лю-
бопытствомъ желали видѣть куда пойдетъ орелъ. Стран-
ное дѣло, всѣ были чѣмъ то довольны, точно отчасти
сами они получали свободу.—Ишь, собачье мясо: добро
ему творишь, а онъ все кусается? говорилъ державшій
его, почти съ любовью смотря на злую птицу.—Отну-
іцагі его, Микитка!—Ему знать, чорта въ чемоданѣ не
строй. Ему волю подавай, заправскую волю, волюшку.
Орла бросили съ вала въ степь. Это было глубокою
осенью, въ холодный и сумрачный день. Вѣтеръ сви-
сталъ въ голой степи и шумѣлъ въ пожелтѣлой, изсох-
шей, клочковатой степной травВ. Орелъ Пустился прямо,
махая больнымъ крыломъ и какъ бы торопясь уходить
отъ насъ куда глаза глядятъ. Арестанты съ любопыт-
ствомъ слѣдили, какъ мелькала въ травѣ его голова.—
Вишь его! задумчиво проговорилъ одинъ,—И не огля-
нется! прибавилъ другой.—Ни разу-то, братцы, не ог-
лянется, бѣжитъ себѣ! - А ты думалъ благодарить во-
ротится, замѣтилъ третій,—Знамо дѣловоля. Волю
почуялъ.—Слобода значитъ. —II невидать ужъ братцы...
Чего стоять то? Маршъ, закричали конвойные... II всѣ
молча поплелись на работу11.
<>. когда открываешь эту книгу, то, съ первыхъ же
страницъ, тон'ь ея настолько надрываетъ душу, что
спрашиваешь себя какимъ образомъ авторъ соблюдаетъ
постепенность, какимъ образомъ приложилъ онъ здѣсь
- 34 —
своіо постоянную манеру-—накопленія мрачныхъ зву-
ковъ, медленнаго возрастанія печали и ужаса. Но онъ
успѣлъ сдѣлать это, и тотъ, кто будетъ имѣть мужество
дойти до главы, описывающей тѣлесное наказаніе, войти
въ госпиталь, куда каторжники отправляются на излу-
ченіе послѣ этого наказанія, тотъ подтвердитъ мои слова.
Я не думаю, чтобы можно было нарисовать болѣе же-
стокія муки въ болѣе отвратительной рамкѣ. Эти кар-
тины написаны, какъ будто нарочно, чтобы привести въ
отчаяніе нашихъ натуралистовъ; я бросаю имъ вызовъ
зайти когда либо далѣе въ область крови. А между тѣмъ
Достоевскій не принадлежитъ къ ихъ школѣ. Различіе
между ними не легко объяснить, но оно чувствуется.
Человѣкъ, посѣтившій больницу только для того, чтобы
изъ простаго любопытства, увидать необыкновенныя
раны, заслуживаетъ строгаго осужденія, но тотъ, кто
приходитъ облегчать и исцѣлять эти раны внушаетъ
сочувствіе и уваженіе. Все заключается въ намѣреніяхъ
автора, какъ ни были бы топки ухищренія его искуетва,
онъ не обманетъ читателя относительно своихъ намѣ-
реній. Когда реализмъ писателя представляетъ изъ себя
только причудливую изысканное'; ь, онъ можетъ, конечно,
возбудить въ насъ нездоровое любопытство, но въ глу-
бинѣ пашей совѣсти мы осудимъ его, а, сверхъ того,
и самихъ себя,—такое чувство не поселитъ въ насъ
любви къ автору. Если же, напротивъ, мы ясно видимъ,
что эта особая эстетика служить нравственной цѣли,
что она глубже внѣдряетъ данный урокъ въ нашу душу,
мы можемъ оспаривать самую эстетику, по писатель
пріобрѣлъ уже наше сочувствіе, отвратительныя кар-
тины его, облагороживают ;я, какъ язва подъ рукою
сестры милосердія.
Таковъ и есть Достоевскій. Онъ писалъ для того, чтобы,
излѣчить. Онъ поднялъ, осторожной, но неумолимой,
рукой покровъ, скрывавшій отъ'взглядовъ самой Рос-
- 35 —
сіи, этотъ сибирскій адъ, этотъ ледяной кругъ Данта,
затерянный въ отдаленныхъ туманахъ. „Записки изъ
Мертваго домайбыли для ссылки тѣмъ же, чѣмъ были гЗа-
писки охотника11 для рабства—первымъ ударомъ набата,
ускорившаго преобразованія. Спѣшу заявить, что въ на-
стоящее время всѣ эти отталкивающія сцены отошли въ
область прошедшаго; тѣлесное наказаніе уничтожено, и
тюремныя постановленія въ Сибири настолько же чело-
вѣчны, какъ и у насъ. Въ виду результата, простимъ
этому мучителю тайное наслажденіе, которое онъ испы-
тываетъ, раздирая наши сердца въ то время, какъ пока-
зываетъ намъ призраки среднихъ вѣковъ: тысячу, двѣ
тысячи ударовъ, падающихъ на окровавленную спину,
шуточки надзирающихъ офицеровъ, вызывающія тош-
ноту, ночь въ госпиталѣ, сумасшествіе подъ вліяніемъ
страха, нервное разстройство, какъ послѣдствіе казни.
Надо побѣдить себя и окончить чтеніе. Эта книга Ска-
жетъ болѣе, чѣмъ всѣ длинныя отвлеченныя разсужде-
нія, о возможныхъ нравахъ, о роковомъ характерѣ стра-
ны, гдѣ вчера еще происходили подобныя вещи, гдѣ
можно было передавать ихъ, какь обыкновенный раз
сказъг безъ всякихъ взрывовъ негодованія или удивле-
нія подъ перомъ автора. Я знаю хорошо, что такое
безпристрастіе есть не болѣе, какъ пріемъ литератур-
ный. Но самый Фактъ, что этотъ пріемъ былъ принятъ
читателями, то, что имъ можно было говорить о такихъ
ужасахъ, как ь объ обыкновенныхъ явленіяхъ обществен-
ной, текущей жизни, этотъ Фактъ, говорю я, указыва-
етъ, что мы выступили уже изъ нашего міра, что мы
должны ожидать всякихъ крайностей въ добрѣ и злѣ, въ
варварствѣ, мужествѣ, самоотреченіи. Ничто не должно
уже удивлять въ людяхъ, идущихъ на каторгу съ еван.
геліемъ въ рукахъ. Изъ приведенныхъ выписокъ можно
видѣть, насколько эти крайнія натуры проникнуты ду-
хомъ Завѣта, прошедшаго черезъ Византію, передѣлав-
— 36 —
Шую его на аскетическій и мученическій ладъ. Всѣ за-
блужденія и всѣ добродѣтели этихъ людей вытекаютъ
изъ одного источника. [Іо правдѣ сказать, Мною овла-
дѣваетъ отчаяніе, когда я пытаюсь датъ нашему міру
понятіе объ этомъ иномъ мірѣ, т. е. связать общею
мыслью души, посѣщаемыя столь различными образами,
головы, слѣпленныя столь различными руками. I! такая
мягкость вовсе одна только постановка. Достоевскій и
послѣ тысячу разъ говорилъ, что испытаніе хорошо на
него подѣйствовало, что оно научило сго любить своихъ
братьевъ изъ народа, научило -различать величіе души
въ самомъ худшемъ преступникѣ. „Судьба, поступая со
мною какъ мачиха, оказалась на самомъ дѣлѣ матерью
для меня“.
Послѣдняя глава могла бы быть названа: Воскресеніе.
Въ ней мы можемъ прослѣдить за развитіемъ, съ рѣдкимъ
искусствомъ, чувствами наполняющими душу узника
при .видѣ приближенія и при самой минутѣ его освобо-
жденія. Кажется, что присутствуешь при первыхъ лу-
чахъ разсвѣта,, при постепенномъ распространеніи дня
во тьмѣ, до самой той минуты, когда появляется соли
це. Въ теченіи послѣднихъ недѣль Горичниковъ можетъ
достать нѣсколько книгъ, номеръ журнала. Не читая
впродо.іженіи десяти лѣтъ ничего кромѣ евангелія, не
имѣя никакихъ извѣстій изъ міра живущихъ, и вновь
схватывая, послѣ такого перерыва, нить современной
жизни, онъ испытываетъ необычное чувство. Ему ка-
жется, что онъ входитъ въ новую вселенную, онъ не
можетъ объяснить себѣ самыхъ простыхъ словъ и ве-
щей, онъ съ ужасомъ спрашиваетъ себя какіе гигант-
скіе шаги впередъ сдѣлало безъ него сго поколѣніе; та
кія чувства, вѣроятно испытывалъ бы воскресшій изъ
могилы. Наконецъ, торжественный часъ пробилъ, онъ
трогательно прощается съ сотоварищами, покидая ихъ,
онъ почти испытываетъ сожалѣніе, вѣдь, частицу сердца
— 37 -
оставляешь вездѣ, даже на каторгѣ. Онъ идетъ въ куз-
ницу, оковы его падаютъ, онъ свободенъ.
III.
Свобода очень относительная. Достоевскій вступилъ
рядовымъ въ одинъ изъ сибирскихъ полковъ. Два года
спустя, въ 1856 году, новое.правительство объявило по-
милованіе. Будучи произведенъ въ офицеры и возста-
новленъ въ гражданскихъ правахъ,Федоръ Михайловичъ
вскорѣ получилъ позволеніе выйти въ отставку. Нужны
были однако долгія хлопоты, чтобы получить разрѣше-
ніе возвратиться въ Европу, и въ особенности печатать
свои сочиненія, разрѣшеніе, безъ котораго все осталь-
ное не имѣло цѣны для писателя. Наконецъ въ 1859 го-
ду, послѣ десятилѣтняго изгнанія, онъ переѣхалъ Уралъ
и вступилъ ііъ совершенно измѣнившуюся, такъ ска-
зать, провѣтренную Россію, всю трепещущую отъ не-
терпѣнія и надежды наканунѣ освобожденія крестьянъ.
Онъ привезъ изъ Сибири жену, вдову одного изъ бывшихъ
его сообіцников'ь по заговору Петрашевскаго, которую
онъ тамъ встрѣтилъ и полюбилъ. Этотъ романъ въ из-
гнаніи. какъ и все касающееся его жизни, былъ затѣ-
ненъ несчастіемъ и облагороженъ самоотверженіемъ.
Молодая женщина чувствовала въ то время болѣе жи-
вую привязанность, къ другому, едва не кончившуюся
бракомъ. Переписка Достоевскаго въ теченіи цѣлаго го-
да указываетъ намъ, заботы его объ устройствѣ счастья
любимой женщины и его соперника, онъ постоянно пи-
шетъ друзьямъ въ Петербургъ съ цѣлью устранить всѣ
препятствія къ ихъ браку. „Что касается до меня, пи-
шетъ онъ въ концѣ одного изъ этихъ писемъ,—передъ
Богомъ! Я брошусь въ воду или запью11.
Страницу изъ этой то сердечной исторіи онъ пере-
далъ въ „Униженныхъ и Оскорбленныхъ11, первомъ ро-
— 38 -
манѣ, переведенномъ во Франціи, первомъ, но не луч-
шемъ. Положеніе повѣреннаго, покровительствующаго
любви, приводящее его въ отчаяніе, безъ сомнѣнія правди-
во, потому что авторъ самъ перенесъ его. Но я пе знаю;
или положеніе это плохо изображено,или сердца наши бо-
лѣе эгоистичные, только принимаешь его съ трудомъ,оно
не можетъ долго тянуться, не дѣлаясь нѣсколько смѣш-
нымъ. Слишкомъ растянутое изложеніе, двойное драмати-
ческое дѣйствіе непріятно затрогиваютъ всѣ наши сочи-
нительскія привычки. Въ тотъ моментъ, когда мы заинте-
ресовываемся интригой, на заднемъ планѣ явственно воз-
стаетъ передъ нами другая, какъ будто списанная съ пер-
вой. Я охотно повѣрю, что такимъ раздвоеніемъ авторъ
старался достигнуть утонченнаго эффекта въ искусствѣ,
посредствомч» пріема, заимствованнаго у музыкантовъ.
Здѣсь, какъ и тамъ, главная драма пробуждаетъ отда-
ленный отголосокъ, это мелодическій рисунокъ оркестра,
отражающій хоры, раздающійся на сценѣ. Пли, быть
можетъ, лучше будетъ сказать, что два соединенныхъ
романа представляютъ собою, какъ бы два зеркала, по-
ставленныхъ одно напротивъ другого, и посылающихъ
другъ другу одно и тоже изображеніе. Но для публики
все это слишкомъ большія тонкости. Кромѣ того нѣко-
торыя изъ дѣйствующихъ лицъ не отвѣчаютъ жизнен-
ной правдѣ. Достоевскому очень нравился Эженъ Сю,
и. подозрѣваю, что въ то время онъ находился еще
подъ вліяніемъ нашего драматурга. По крайней мѣрѣ
его князь Валковскій совершенно мелодраматическій
злодѣй, такъ и кажется, что онъ явился прямо изъ те-
атра Амбигю. Въ очень рѣдкихъ случаяхъ, когда ав-
торъ бралъ свои типы изъ высшихъ классовъ, оі« ь
всегда выступалъ на ложный путь, онъ ничего не по-
нималъ въ затаенной и ложной борьбѣ страстей, въ
движеніяхъ душъ, приглушенныхъ свѣтскими привыч-
ками. Возлюбленный Наташи,, сумасбродный ребенокъ,
- 39 -
которому оиа всем'ь пожертвовала, имѣетъ ли большую
цѣнность. Я хорошо знаю, что отъ любви нельзя тре-
бовать разума, что можетъ быть философичнѣе было бы
восхищаться силою самаго чувства, независимо отъ
достоинствъ его предмета. По отъ читателя романа не
требуется филосовскихъ воззрѣній, онъ хочетъ, чтобы
столь много любимый герой интересовалъ его, читатель
скорѣе помирится съ негодяемъ, но не потерпитъ ду-
рака. Во Франціи, по крайней мѣрѣ мы не могли бы
примириться, съ утѣшительнымъ, правда, и естествен-
нымъ явленіемъ, съ изящнымъ созданіемъ, преклоня-
ющимся передъ слабоумнымъ юношей. 'Гакъ какъ мы
очень любезны, то въ сущности Допускаемъ обратную
крайность: генія, обожающаго дурочку,—но болѣе этого
мы не въ состояніи ничего вообразить. Достоевскій самъ
пошелъ дальше самаго строгаго осужденія: въ одной
изъ журнальныхъ статей, говоря объ „Униженныхъ и
Оскорбленныхъ", онъ писалъ: „Я признаю, что въ мо-
емъ романѣ много куколъ вмѣсто людей, это не живыя
лица, облеченныя въ артистическую Форму —это ходя-
чія книги44.
Но, сдѣлавъ такія оговорки, прибавимъ, что на двухъ
женскихъ Фигурахъ виденъ отпечатокъ руки художника.
Наташа—это воплощенная страсть, преданная и рев-
нивая, она говоритъ и дѣйствуетъ какъ жертва изъ
греческой трагедіи, вся захваченная роковою богинею
любви. Нелли, прелестный и трогательный ребенокъ,
кажется сестрою утонченнѣйшихъ изданій Диккенса.
Какъ прекрасно выражаетъ она, одну изъ евангельскихъ
истинъ, вѣчно живущую в'ь сердцѣ русскаго народа:
„Я пойду просить милостыню... нё стыдно просить: я
не у одного человѣка прошу, я у всѣхъ прошу, а всѣ
не одинъ человѣкъ; у одного стыдно, а у всѣхъ не
стыдно; такъ мнѣ одна нищенка говорила; вѣдь, я ма-
ленькая, мнѣ негдѣ взять. Я у всѣхъ и прошу44...
- 40 -
Возвратившись въ Петербургъ въ 1865 году, Досто-
евскій былъ поглощенъ журнальной работой. У мета
Физика была несчастная страсть къ этой соблазнитель-
ной Формѣ дѣятельности, и онъ потратилъ на нее луч-
шую часть своей жизни и таланта. Впродолженіи пер-
ваго періода онъ основалъ дна листка для защиты
убѣжденій, которыя, какъ казалось ему, онъ имѣлъ. Я
приглашаю кого либо оформить эти идеи на практи-
ческомъ языкѣ. Занявъ мѣсто между либералами и сла-
вянофилами, даже ближе къ послѣдними; онъ взялъ за
лозунгъ, подобно имъ, вмѣсто всякой программы из-
вѣстный стихъ Тютчева:
Разсудкомъ пе понять Россіи—
Повѣрить надобно въ нее
Очень уважительное патріотическое вѣрованіе, но вѣ-
рованіе мистическое,безъ опредѣленнаго ученія, усколь-
зающее, по самой сущности своей отъ всякихъ объ-
ясненій и опроверженій. Нужно вѣровать въ нее или
не вѣровать — вотъ и все. Заблужденіе славянофиловъ
и состояло именно въ томъ, что впродолженіи двадцати
пяти лѣтъ они исписали цѣлую гору бумаги для того,
чтобы доказать чувство. Иностранцу нечего дѣлать въ
этихъ препирательствахъ, гдѣ предполагается предва-
рительное посвященіе, откровеніе вѣры. Такимъ обра-
зомъ посторонній знаетъ напередъ, что можетъ ожидать
его во всякомъ случаѣ, чтобы онъ ни сказалъ; если оігь
іюжелайтъ войти въ вопросъ, ему замѣтятъ, что онъ
неспособенъ къ пониманію и что священные покровы
очищаются только въ колѣнѣ левитовъ, ее,ли онъ кас-
ается вопроса слегка, его заклеймятъ ігрезрѣніемъ и
именемъ невѣжды.
Въ то особенно время, въ достопамятные, годы осво
божденія крестьянъ, мысль впала въ умоизступленіе.
Мятель — жестокій вѣтеръ, вздымающій иногда непод-
— 41 —
шгжпые снѣга — заслоняетъ свѣтъ летучею пылью, за-
метаетъ пути и уничтожаетъ видъ на даль. Въ такой
то тьмѣ летитъ поѣздъ, локомотивъ окруженъ обла-
ками пара, сжатыя силы, потрясая и сжигая, влекутъ его
на всѣхъ парахъ къ неизвѣстной цѣли. Такова была
тогдашняя Россія.
У Страхова, сотрудника Достоевскаго въ то время,
я нахожу страницу, которую нужно непременно при-
вести здѣсь, ибо ничто не можетъ яснѣе обрисовать то
время и тѣхъ людей. „Вотъ при нашихъ обстоятель-
ствахъ одинъ изъ нашихъ редакторовъ Иванъ Долго-
мостьевъ на .моихъ глазахъ подвергался сумасшествію,
за которымъ послѣдовала смерть. Онъ жилъ одинъ въ
меблированныхъ комнатахъ. Въ началѣ декабря, при
наступленіи жестокихъ морозовъ, онъ вдругъ является
ко мнѣ и со слезами жалуется на нестерпимыя козни
и преслѣдованія, которымъ онъ будто бы подвергается
въ своей меблированной комнатѣ. Я предложилъ ему
остаться у меня. Черезъ нѣсколько дней, когда я, около
часу ночи, вернулся домой, онъ, противъ обыкновенія,
еще не спалъ и сталъ изъ своей комнаты говорить мнѣ
что то, довольно странное, какъ и всѣ его рѣчи въ
послѣднее время. Я настоятельно попросилъ его не раз-
говаривать и спать, улегся самъ и заснулъ. Черезъ
часъ или полтора меня разбудилъ какой то говоръ. Въ
темнотѣ слушаю и слышу, что мой гость лежа гово-
ритъ самъ съ собою. Разговоръ очевидно начатъ былъ
шопотомъ, по становился съ каждою минутою громче
и громче-, наконецъ онъ сѣлъ на своей постели и все
продолжалъ говорить. Я понялъ, что это полный бредъ
сумасшествія. Что было дѣлать? Выло слишкомъ поздно
толкаться къ доктору или въ больницу; я рѣшился ждать
разсвѣта. II вотъ впродолженіп пяти или шести часовъ,
лежа въ темнотѣ я слушалъ этотъ бредъ. Такъ какъ
мнѣ извѣстны были всѣ мысли и всякій способъ выра-
- 42 -
жевія моего пріятеля, то для меня съ удивительною яс-
ностью открылась тайпа этого сумасшествія. Это былъ
хаосъ давно знакомыхъ мнѣ словъ и мыслей; какъ будто
вся душа несчастнаго Ивана Григорьевича, всѣ его
мысли и чувства были изорваны въ клочки и эти клочки
путались и перепутывались самымъ неожиданнымъ Об-
разомъ. Нѣчто подобное бываетъ съ нами, когда мы
засыпаемъ и когда образы и слова, наполняющія нашъ
умъ, приходятъ въ странныя, безсмысленныя сочетанія.
Но по всемъ этомъ бредѣ была однако же руководящая
мысль—цѣль найти новое направленіе нашей партіи.
Читатель едва ли себѣ представитъ съ какимъ ужасомъ
и съ какою жалостью я слушалъ этотъ бредъ; въ этихъ
исковерканныхъ и разорванныхъ въ клочки мысляхъ
отражались споры и разсужденія, которыя нѣсколько
лѣтъ, днемъ и ночью занимали нашъ небольшой жур-
нальный кружокъ.11
Такъ разбились нѣкоторые изъ умовъ, перенолненыхъ
надеждами. Въ другихъ разочарованіе образовало пус-
тоту, господиномъ въ ней поселился нигилизмъ, логи-
ческій, роковой наслѣдникъ упавшаго энтузіазма Онъ
появился именно въ это время, съ той минуты онъ
поглотилъ какъ политику, такъ и романъ. Достоевскій
покидаетъ чисто артистическій идеалъ, освобождается
изъ подъ , вліянія Гоголя и посвящаетъ себя изученію
новаго духа.
Съ 1865 года "для нашего автора начинается рядъ
печальныхъ годовъ. Второй журналъ былъ убитъ подъ
его редакціей и оставилъ его раздавленнымъ долгами,
какъ послѣдствіемъ предпріятія. Ударѣ за ударомъ—
онъ потерялъ и жену и брата Алексѣя, помогавшихъ
ему въ работѣ. Скрываясь отъ кредиторовъ, онъ бѣжитъ
заграницу и влачитъ въ Германіи и Италіи самую нес-
частную жизнь. Онъ былъ боленъ, припадки падучей
болѣзни перерывали литературный грудъ, на родину
— 43 -
онъ возвращался только для того, чтобы получить
сколько нибудь денегъ впередъ отъ издателей; онъ
писалъ отчаянныя письма о договорахъ, связывав-
шихъ его по рукамъ и ногамъ. Ко всему, что приш-
лось ему видѣть на западѣ онт> относился довольно рав-
нодушно, только одно сильно его поразило, именно—-
смертная казнь, видѣнная имъ въ Ліонѣ. Это зрѣлище
напомнило ему Семеновскій плацъ, и онъ до сыта за-
ставилъ разсказывать о немъ дѣйствующихъ лицъ сво-
ихъ будущихъ романовъ. II между тѣмъ онъ въ то
время писалъ: „Не смотря на это все, мнѣ кажется, что
я только что начинаю жить. Смѣшно, не правда-ли?
Живучесть кошки!1' Въ самомъ дѣлѣ, въ мучительный
промежутокъ отъ 1865 до 1871 года онъ написалъ три
большихъ романа „Преступленіе и наказаніе11, „Идіотъ11
и „Вѣсы14.
Первый изъ нихъ отмѣчаетъ высшую ступень талан-
та Достоевскаго. Переводъ его скоро появится въ Па-
рижѣ, я съ любопытствомъ ожидаю сужденія нашей
публики. Люди пауки, посвятившіе себя наблюденію
надъ человѣческой душой, съ интересомъ прочитаютъ
наиболѣе глубокій психологическій очеркъ преступленія,
какой только былъ написанъ со временъ Макбета. Лю-
бопытные, вродѣ Перрена Дандеца, для которыхъ пытка
составляетъ все таки времяпрепровожденіе на часъ или
два, найдутъ въ этой книгѣ кушанье по своему вкусу.
Я думаю, что многіе будутъ приведены въ ужасъ и
большая часть не въ состояніи будетъ кончить романа.
Вообще говоря, мы беремся за романъ, ища въ немъ
удовольствія, а не болѣзни, а изученіе „Преступленія и
Наказанія11 добровольно принятая на себя болѣзнь;
послѣ него чувствуешь себя нравственно раг '«тымъ.
Даже самое чтеніе его очень не легко для женщинъ и
впечатлительныхъ натуръ. Всякая книга представляетъ
изъ себя борьбу съ одной стороны автора, желающаго
внушить намъ какую либо истину, представленіе или
страхъ—съ другой читателя, защищающаго отъ впечет-
лѣнія посредствомъ равнодушія или разсудка.
Въ настоящемъ случаѣ могущество ужаса въ писателѣ
далеко превосходитъ силу нервнаго сопротивленія сред-
ней организаціи и послѣдняя сразу чувствуетъ себя
побѣжденною, преданною въ жертву неопредѣленному
томленію. Если я позволю себѣ говорить такъ утвер-
дительно, такъ это потому, что въ Россіи я видѣлъ
многочисленные примѣры неизмѣнныхъ послѣдствій чте-
нія этого романа. Мнѣ укажутъ, можетъ быть, на впе-
чатлительность славянской природы, но во Франціи
точно также, нѣкоторыя лица, приступавшія къ по-
пыткѣ, удостовѣряли меня, что испытывали такое же
тяжелое чувство. Гофминъ, Эдгаръ Поэ, Воделеръ и всѣ
классики тревожнаго рода, которыхъ мы знали до сихъ
поръ, не болѣе, какъ обманщики по сравненію съ До-
стоевскимъ. Въ ихъ представленіяхъ чувствуется, что
литераторъ только выдерживаетъ роль; въ „Преступле-
ніи и Наказаніи® вы видите, что самъ авторъ, точно
также какъ и мы, пораженъ ужасомъ передъ лицомъ,
извлеченнымъ имъ изъ самаго себя.
Интрига романа очень проста. Человѣкъ замышляетъ
преступленіе, мысль эта созрѣваетъ въ немъ, онъ ее
осуществляетъ, защищается нѣкоторое время отъ ро-
зысковъ правосудія, наконецъ, доходить, до того, что
самъ предаетъ -ееб'я—слѣдуетъ искупленіе. Одинъ толь-
ко разъ русскій художникъ соблюлъ западный обычай-
единство дѣйствія. Чисто психологическая драма лежитъ
всецѣло въ борьбѣ человѣка съ его мыслью. Окру-
жающія лица и дѣйствія имѣютъ цѣпу только по мѣрѣ
вліянія, какое они-оказываютъ па рѣшенія преступника.
Первая часть, въ которой обрисовано возникновеніе и
разрастаніе мысли, проведена съ такой вѣрностью и
правдивостью анализа, что стоитъ выше всякой похвалы
— 45 —
Студентъ Раскольниковъ, нигилистъ въ полномъ смыслѣ
итого слова, очень неглупый, но безъ всякихъ правилъ,
безъ разборчивости, подавленный бѣдностью и мелан-
холіей, мечтаетъ о болѣе пріятной жизни. По возвра
щеніи отъ старухи-ростовщицы, гдѣ онъ заложилъ ка-
кую то вещь, ему приходитъ въ голову мысль, которой
онъ сначала не придаетъ никакого значенія, воображеніе
о томь, что( „Умный человѣкъ, владѣющій состояніемъ
этой женщины, могъ бы достигнуть всего, для этого слѣ-
довало бы только устранить безполезную и ничтожную
старуху*). До сихъ поръ это не болѣе, какъ зародышъ
мысли, проходившей по многимъ умамъ, хотя бы подъ
вліяніемъ лихорадочнаго бреда и въ очень извѣстной
Формѣ: а если бы убить мандарина?.. Такая мысль по-
лучаетъ жизнь только благодаря согласію воли. Согла-
сіе это зарождается, и вызростаетъ съ каждою страни-
цею, преобладающая мысль дѣлается постоянною, всѣ
печальныя сцены дѣйствительной жизни, окружающія
Раскольникова, связываются въ умѣ его съ задуманнымъ
проэктомъ, всѣ онѣ какою-то таинственною работою
перерождаются, въ подстрекательство къ преступленію.
Сила., подталкивающая этого человѣка, выставлена съ
такою яркою выпуклостью, что мы видимъ ее, какъ
живое дѣйствующее лицо въ драмѣ, какъ Судьбу въ
древней греческой трагедіи. Она направляетъ руку
преступника до той минуты, когда топоръ обрушивается
надъ головами "жертвъ.
Страшное дѣло совершилось и несчастный вступаетъ
въ борьбу съ воспоминаніями, какъ прежде боролся онъ
съ своимъ намѣреніемъ. Насквозь проницающій душу
взглядъ писателя господствуетъ надъ этой второй частью.
Влагрдаря неисправимому дѣйстію—уничтоженію чело-
вѣческаго существованія, — измѣнились всѣ отношенія
убійцы къ міру. Міръ этотъ, который появляется от-
нынѣ передъ нимъ, какъ бы сквозь призракъ преступле-
• 12
- 46
пія, принялъ для него новый видъ и новое значеніе,
исключающія для виновнаго возможность мыслить и
дѣйствовать на ряду съ другими, найти для себя устой-
чивое мѣсто въ жизни. Вся душа перевернута, между
нею и жизнью постоянный разладъ. Это вовсе не угры-
зеніе совѣсти, въ общей ринитомъ значеніи слова. Досто-
евскій старается какъ можно яснѣе выразить такой от-
тѣнокъ. Благодѣтельное и возстановляющее дѣйствіе
угрызенія совѣсти герой его испытаетъ только въ тотъ
день, когда захочетъ принять искупленіе грѣха До тѣхъ
же поръ имъ овладѣваетъ сложное и извращенное чув-
ство: досада на то, что онъ дурно воспользовался столь
хорошо подготовленнымъ дѣломъ, возмущеніе противъ
неожиданныхъ нравственныхъ послѣдствій, порожден-
ныхъ его поступкомъ, стыдъ за свою слабость и по-
давленность. такъ какъ гордость составляетъ главную
основу характера Раскольникова. Въ его жизни сохра-
нился только одинъ интересъ—хитрить съ полиціей. Онъ
ищетъ общества полицейскихъ, знакомства съ ними.
Влеченіе, однородное съ тѣмъ, которое заставляетъ пасъ
заглядывать въ глубину пропасти; для того, чтобы ис-
пытать головокруженіе., притягиваетъ убійца къ друзь-
ямъ его изъ полицейскаго участка, заставляетъ завя-
зывать съ нпми нескончаемые разговоры. Онъ доводитъ
такія бесѣды до крайней точки, на. которой одно послѣд-
нее слово можетъ закончить его гибель, п мы ждемъ
каждую минуту, что онъ произнесетъ ото слово, но онъ
ускользаетъ, и опять сладострастно продолжаетъ ужас-
ную игру. Слѣдственный приставъ ІіорФирііі разгадалъ
тайну студента, онъ играетъ съ нимъ, какъ тигръ, на-
ходящейся въ веселомъ расположеніи духа и увѣренный,
что зачарованная жертва не ускользнетъ отъ него. И
Раскольниковъ знаетъ, что онъ угаданъ; въ продолже-
ніи нѣсколькихъ главъ тянется Фантастическій разговоръ
между противниками, разговоръ двойной—одинъ на ус-
— 47 —
тахъ, добровольно улыбающихся и отрицающихъ, дру-
гой во взглядахъ, которые знаютъ и говорятъ все.
Наконецъ, когда авторъ достаточно измучилъ насъ,
затягивая напряженное положеніе, онъ выдвигаетъ спа-
сительное, вліяніе, которое должно сокрушить гордость
преступника и примирить его съ самимъ собою посред-
ствомъ искупленія. Раскольниковъ любитъ бѣдную улич-
ную дѣвушку. Но не заключите изъ этаго поспѣшнаго
выраженія, что Достоевскій замѣсилъ свой сюжетъ на
глупой закваскѣ, которая вотъ уже пятьдесятъ лѣтъ,
какъ тащится черезъ наши романы, т. е. что каторж-
никъ и проститутка любовью искупаютъ грѣхи другъ
друга. Несмотря на сходство положеній, мы находимся
здѣсь за тысячу верстъ отъ такой пошлой выдумки; изъ
дальнѣйшаго развитія книги это быстро становится
понятнымъ. Нужно было ясновидѣніе, чтобы угадать,
что въ душевномъ состояніи, порожденномъ преступле-
ніемъ, обыкновенное чувство любви должно было видо-
измѣниться, какъ и всѣ другія, что оно переродилось
въ мрачную безнадежность. Соня, смиренное созданіе,
проданное голодомъ, почти не сознаетъ своего безчестія,
она переноситъ его, какъ неизбѣжную болѣзнь. Могу ли
я высказать тайную мысль автора, не рискуя возбудить
недовѣрія къ такому излишеству мистицизма? Соня не-
сетъ свой позоръ, какъ крестъ, безропотно и благоче-
стиво. Она привязалась къ единственному человѣку,
отнесшемуся къ ней безъ всякаго презрѣнія, она видитъ,
что его мучитъ какая то тайна, пытается вырвать ее
и, наконецъ, послѣ долгой борьбы у студента высколь-
заетъ признаніе. Я не такъ говорю, тайна не выдана
ни однимъ словомъ; въ нѣмой сценѣ, представляющей
собою верхъ трагизма, Соня видитъ, какъ въ глубинѣ
взгляда ея друга проходитъ чудовищное явленіе. Нес-
частная дѣвушка, сраженная на мгновеніе, быстро на-
ходится: она знаетъ средство, и изъ ея сердца ныле-
таетъ крикъ: „Надо пострадать, страдать вмѣстѣ... мо-
литься, искупить... Идемъ на. каторгу11!
И вотъ мы возвратились, на ту почву, куда Досто
евскій возвращается постоянно, къ основному представ-
ленію христіанства, въ русскомъ народѣ,—достоинству
страданія самого по себѣ, въ особенности страданія,
переносимаго вмѣстѣ, къ его исключительному свойству
разрѣшать всякія затрудненія. Для того, чтобы Объ-
яснить странныя отношенія этихъ двухъ лицъ, печаль-
ную іі почти благоговѣйную связь между ними, совер-
шенно не подходящую къ понятію, возбуждаемому сло-
вомъ любовь, для того, чтобы перевести любимое вы-
раженіе автора, надо возстановить этимологическій
смыслъ нашего слова „сотрая&ірп11 (состраданіе),смыслъ,
который придавалъ ему Воссювтъ, т. е. страданіе че-
черезъ другаго и вмѣстѣ съ другимъ. Когда Расколь-
никовъ падаетъ къ ногамъ этой дѣвушки, доставляющей
.пропитаніе семьѣ своимъ безчестіемъ, когда она, пре-
зираемая всѣми, ужасается и хочетъ поднять его. онъ
говоритъ слова, составляющія средоточіе всѣхъ, разби-
раемыхъ нами сочиненій: ,Я не тебѣ поклонился, я все-
му страданію человѣческому поклонился1*.
Замѣтимъ здѣсь мимоходомъ, что нашему романисту
ни разу не удалось изобразить любовь, освобожденную
отъ всѣхъ этихъ топкостей, простое и естественное вле-
ченіе двухъ сердецъ другъ къ другу. Ему извѣстны
только крайности, или такое чисто духовное состояніе
„состраданіе11 къ несчастному существу преданность,
лишенная желаній; или скотская страсть звѣря, сопро-
вождаемая извращеніемъ природы. Изображаемые имъ
влюбленные сотворены не изъ плоти и крови, а изъ
слезъ и нервовъ.
Отсюда вытекаетъ почти необъяснимая особенность
его твореній. Этотъ реалистъ, расточительный на ще-
котливыя сцены, па. самые грубые разсказы, никогда
— 49 -
не вызываетъ волнующихъ образовъ, онъ всегда только
надрываетъ сердце. Я предлагаю найти во всѣхъ его
сочиненіяхъ хотя одну строчку, возбуждающую чув-
ственность, въ которой женщина появилась бы какъ
искусительница.. Онъ показываетъ наготу только подъ
хирургическимъ ножемъ, па ложѣ страданія. Взамѣнъ
этого, и совершенно за предѣлами безукоризненно не-
порочныхъ сценъ любви, внимательный читатель най-
детъ въ каждомъ романѣ двѣ или три страницы, въ ко-
торыхъ внезапно пробивается то, что Сент-Бевъ наз-
валъ бы я и и е р о і п і е сі е а а <1 і з ш е“ — Я все долженъ
сказать, нужно отмѣтить всѣ противоположности этой
исключительной натуры, неспособной держаться сере
дины между ангеломъ и животнымъ.
Развязку можно предвидѣть. Наполовину побѣжден-
ный нигилистъ бродитъ еще нѣкоторое время вокругъ
полицейской конторы, какъ дикое, но покоренное жи-
вотное медленными обходами возвращается подъ бичъ
своего господина. Онъ признается, наконецъ, его осуж-
даютъ. Соня научаетъ его молиться и два погибшихъ
созданія возстановляются посредствомъ общаго искуп-
ленія. Достоевскій сопровождаетъ ихъ въ Сибирь и ра-
достно схватываетъ случай написать, вмѣсто эпилога,
новую главу изъ „.Мертваго Дома®.
Если бы даже вы удалили изъ разбираемаго романа
душу главнаго дѣйствующаго лица, все таки въ душахъ
другихъ, второстепенныхъ лицъ, оставалось бы довольно
матеріала для мысли на цѣлые годы. Разсмотрите по-
ближе хотя эти три Фигуры: мелкаго чиновника Мар-
меладова. слѣдственнаго пристава Порфирія и въ осо-
бенности загадочнаго Свидригайлова, человѣка, который
„долженъ былъ убитъ свою женуи- и котораго какъ бы маг-
нитомъ притягиваетъ къ Роскольникову, для разгово-
ровъ о преступленіяхъ. Я не буду приводить выписокъ,
книга эта переведена и переводъ г. Дерели представ
50 —
ляетъ один ъ изъ очень рѣдкихъ переводовъ съ русскаго,
которые не являлись бы мистификаціей. Но если между
нашими романистами есть желающіе возвысить реаль-
ные пріемы, не утративъ притомъ ничего изъ ихъ ѣдко-
сти, то я укажу имъ на разсказъ Мармела дова, на
описаніе похороннаго обѣда, и въ особенности на епе
ну убійства. Эту сцену, разъ прочитавъ, невозможно
забыть никогда. Есть еще хуже: сцена, когда убійца,
постоянно привлекаемый къ зловѣщему мѣсту, хочетъ
возбудить въ себѣ представленіе о своемъ преступле-
ніи; онъ приходитъ дернуть дребезжащій звонокъ стару-
хиной квартиры, чтобы носредством'ь звука живѣе вос
кресить впечатлѣніе кровавой минуты.
Я долженъ, сверхъ того, повторить здѣсь то. что го-
ворилъ ранѣе: по-мѣрѣ того, какъ манера Достоевскаго
выражается яснѣе, отдѣльныя части получаютъ меньшее
и меньшее значеніе. Что вч> особенности чрезвычайно
любопытно,-такъ это связанная изъ мельчайшихъ элек-
трическихъ петель нить разсказа и разговоровъ, но ко
торой чувствуешь, какъ пробѣгаетъ непрерывное таин-
ственное еодраганіе. Какое нибудь слово, на которое не
обратили вниманія, какая нибудь мелкая подробность,
занимающая одну строчку, отражаются черезъ пятьде-
сятъ страницъ. Ихъ надо вспомнить, чтобы объяснить
себѣ видоизмѣненія души, гдѣ въ потемкахъ взросли
зерна, занесенныя случаемъ. Это настолько справедливо,
что разъ перевернешь нѣсколько страницъ, продолжи
ніе дѣлается непонятнымъ. ВозмущаешСя противъ много-
словности автора, хочешь перегнать его и тотчасъ же. чув-
ствуешь, что не понимаешь болѣе—магнетическій токъ
перерванъ. По крайней мѣрѣ мнѣ такъ передавали всѣ.
кто дѣлалъ такую попытку Гдѣ же наши превосходные
романы, которые можно безразлично начинать съ того
илидрутаго копца?Но русскій романистъ недаетъ отдыха,
онъ утомляетъ,какъ кровныя лошади,находясь постоянно
— 51 —
въ движеніи. Прибавьте къ тому необходимость разспоз-
наться между цѣлой толпой лицъ, между коварными Фи-
гурами, пробѣгающими, какъ тѣни на заднемъ планѣ; а
изъ всего слѣдуетъ, что отъ читателя требуется такое
же усиліе вниманія и памяти, какой потребовалъ бы фи-
лософскій трактатъ. Здѣсь неудобство или наслажденіе,
смотря но разряду читателей. Кромѣ того, какъ бы хо-
рошъ не былъ переводъ, онъ мало передаетъ это по-
стоянное содраганіе, подкладку оригинальнаго текста.
Нельзя удержаться отъ сожалѣнія къ человѣку, на-
писавшему подобную книгу, столь очевидно извлечен-
ную имъ изъ самого себя. Чтобы понять, какъ онъ до-
шелъ до нея, нужно помнить, что онъ говорилъ одному
изъ друзей о своемъ душевномъ состояніи наступавшемъ
послѣ припадковъ: „Уныніе, въ которое они меня по-
гружаютъ, выражается тѣмъ, что мнѣ кажется, будто
какое то неизвѣстное преступленіе, какое-то подлое
дѣло, лежатъ на моей совѣсти*. Отъ времени до вре-
мени журналъ, печатавшій романы Достоевскаго, по-
являлся съ нѣсколькими только страницами выходившаго
произведенія, сопровожденными короткой извинительной
замѣткой. Въ публикѣ у-же было извѣстно, что у Фе-
дора Михайловича былъ припадокъ падучей болѣзни.
„Преступленіе и Наказаніе'"1 упрочило популярность
писателя. Въ 1866 г. только и говорили объ этомъ ли-
тературномъ событіи; вся Россія была имъ больна.
Вскорѣ послѣ появленія книги, одинъ студентъ въ Москвѣ
убилъ ростовщика, при обстоятельствахъ, совершенно
сходныхъ съ измышленіями романиста. Можно было бы
установить интересную статистику, прослѣдивъ въ мно-
гихъ подобныхъ покушеніяхъ, произведенныхъ послѣ то-
го, часть вліянія этого романа. Въ намѣреніяхъ Достоев-
скаго, конечно, нельзя сомнѣваться, онъ надѣется от-
вратить отъ подобныхъ поступковъ, рисуя картины
душевныхъ мукъ, слѣдующихъ за ними. Но онъ не
— 52 —
предвидѣлъ, что чрезмѣрная сила его изображеній по-
дѣйствуетъ въ противоположномъ смыслѣ, что она иску-
ситъ демона подражанія, обитающаго въ лишенныхъ
разума областяхъ мозга. Поэтому я сильно затрудняюсь
высказать свое сужденіе о нравственномъ достоинствѣ
книги. Наши писатели скажутъ, что я задаю себѣ лиш-
ній трудъ, я знаю, они не признаютъ, чтобы этотъ
элементъ принимался въ расчетъ при оцѣнкѣ произве
деніа искуства, какъ будто что либо въ мірѣ можетъ
существовать независимо отъ нравственнаго достоин
ства! Русскіе писатели менѣе высокомѣрны, они выска-
зываютъ притязанія воспитывать души и самое большое
оскорбленіе, какое имъ можно нанести—это сказать,
что они набрали слова и не подчинивъ ихъ мысли. По-
лезенъ или вреденъ романъ Достоевскаго можно разрѣ-
шить потому—будемь-ли мы признавать или отрицать
полезность публичныхъ казней и судебныхъ засѣданій?
Вопросъ этотъ принадлежитъ къ одному порядку--для
меня онъ разрѣшается отрицательно,
IV.
Въ „Преступленіи и Наказаніи44 талантъ закончилъ
свой подъемъ. Онъ дастъ, правда, еще могучіе взмахи
крыльевъ, но уже вращаясь въ туманномъ кругу, среди
все болѣе и болѣе омраченнаго неба, подобно громад-
ной летучей мыши во время сумерекъ. Въ „Идіотѣ",
„Вѣсахъ14 и особенно въ „Братьяхъ Карамазовыхъ44,
длинноты становятся Невыносимыми, а дѣйствіе пред
ставляетъ не болѣе, какъ податливую вышивку, которая
согласуется со всѣми теоріями автора, и въ которой
онъ обрисовываетъ всѣ типы, встрѣченные имъ пли
созданные въ аду его Фантазіи. Это похоже на »гк>/і«е-
ніе си. Антонія, выгравированное Каяло. Читатель осаж-
денъ толпою китайскихъ тѣней, вьющихся черезъ весь
- 53 —
разсказъ; здѣсь все угрюмые, болтливые, любопытные,
взрослыя дѣти, занятыя вѣчными разслѣдованіями въ
чужихъ душахъ. Почти весь романъ проходитъ въ раз-
говорахъ, гдѣ два дуалиста въ области мысли, ста-
раются съ лукавствомъ краснокожихъ вырвать тайны
другъ у друга. По большей части дѣло идетъ о тайнѣ
какого либо намѣренія, преступленія или любви и тогда
эти разговоры напоминаютъ протоколы „допросной па-
латы“ при Иванѣ Грозномъ или Петрѣ I —такая здѣсь
смѣсь ужаса, двоедушія и твердости, глубоко засѣвшихъ
въ этомъ племени. Иногда противники усиливаются про-
никнуть путаницу своихъ философскихъ и религіозныхъ
вѣрованій, они выступаютъ съ оружіемъ то странной,
то тонкой діалектики, какъ два доктора схоластики изъ
Сорбоны. Иныя изъ такихъ бесѣдъ напоминаютъ раз-
говоры Гамлета съ его матерью, Офеліею, Полоніемъ.
Болѣе двухсотъ лѣтъ толкователи спорятъ о томъ, былъ
ли Гамлетъ сумасшедшимъ или нѣтъ во время этихъ
разговоровъ. Когда этотъ вопросъ будетъ разрѣшенъ,
отвѣтъ на него можетъ быть приложенъ и къ героямъ
Достоевскаго. Нерѣдко говорятъ, что писатель и его
дѣйствующія лица, отражавшія его, были просто не въ
своемъ умѣ. Это справедливо настолько же, насколько
справедливо то отношеніе къ Гамлету.
Что касается до меня, я думаю, что слово „разум-
ныйа, плохое слово, его нужно предоставить очень
простымъ умамъ, которые отказываются признать ду-
шевныя состоянія, отличныя отъ тѣхъ, какія извѣстны
имъ по собственному опыту. Изучая Достоевскаго и его
произведенія, надо помнить одну изъ его любимыхъ
фразъ, не разъ попадавшую лод’ь его перо: „Россія,
это —игра природы*. Странная аномалія представляется
въ нѣкоторыхъ изъ лунатиковъ, описанныхъ романис-
томъ Они сосредоточены въ своемъ внутреннемъ созер-
цаніи, горячо предаются разбору своихъ душевныхъ
- 54 -
движеній, и что же? если авторъ приказываетъ имъ дѣй-
ствовать, они бросаются въ дѣйствіе по первому побуж-
денію, покорные безпорядочному нервному порыву, безъ
всякой узды и уравновѣшивающаго разума; можно ска-
зать, что это воля, выпущенная на свободу, что эт<
первобытныя силы.
Понаблюдите Физическія указанія до сыта Воспроиз-
веденныя въ разсказѣ. Они заставляютъ насъ угадывать
треволненія души по положенію тѣла. Когда намъ пред-
ставляютъ какое либо лицо, это послѣднее почти никогда
не сидитъ за столомъ, отдаваясь какому нибудь занятію.
„Онъ растянулся на диванѣ, съ закрытыми глазами,но
не спалъ. Онъ шелъ по улицѣ самъ не сознавая, гдѣ
находился... Онъ стоялъ неподвижно, съ глазами, упор-
но устремленными на какую то точку въ пространствѣ/-;..
Яти люди никогда не ѣдятъ, они пьютъ чай по ночамъ.
Многіе изъ нихъ пьяницы. Спитъ они мало, а когда
спятъ, видятъ сны; въ произведеніяхъ Достоевскаго най-
дется больше сновъ, чѣмъ во всей нашей классической
литературѣ. Ихъ почти постоянно съѣдаетъ лихорадка,
рѣдко перевернете вы двадцать страницъ не встрѣтивъ
слова ..лихорадочный". Какъ только созданія эти начп
чаютъ дѣйствовать и входить въ сношенія съ подобными
себѣ, вотъ какія указанія повторяются почти въ каж-
домъ періодѣ. „Онъ содрогнулся... Онъ вскочилъ однимъ
прыжкомъ . Лицо его передернулось. . Онъ поблѣднѣлъ
кань воскъ.., Нижняя губа его дрожала... Зубы его
стучали"... Или еще, долгія нѣмыя сцены среди разго-
вора: двое собесѣдниковъ пристально смотрятъ другъ на
друга... Среди безчисленнаго персонала:, изобрѣтеннаго
Достоевскимъ, я не знаю ни одного человѣка, котораго не
могъ бы, по тому или другому поводу, потребовать къ
себѣ Шарко.
Характера, наиболѣе обработанный писателемъ, лю-
бимое его дитя, одно наполняющее цѣлую большую
— 55 —
книгу—это „Идіотъ11. Въ ней Федоръ Михайловичъ об-
рисовалъ себя, какъ обыкновенно рисуютъ себя авторы,
конечно не такимъ, каковъ онъ былъ, а какимъ желалъ
бы себя видѣть. Прежде всего „Идіотъ* подверженъ
эпилепсіи—припадки его доставляютъ неожиданную раз-
вязку для всѣхъ волнующихъ сценъ и романистъ вволю
насладился описаніемъ ихъ. Онъ утверждаетъ, что на-
плывъ безконечнаго восторга переполняетъ все суще-
ство въ продолженіи нѣсколькихъ мгновеній, предше-
ствующихъ припадку, мы можемъ повѣрить ему на сло-
во. Прозвище „идіота11 упрочилось за княземъ Мышки-
нымъ, потому, что болѣзнь въ юности ослабила его
способности и онъ навсегда остался страннымъ. Разъ
приняты такія патологическія данныя, этотъ вымышлен-
ный характеръ развитъ съ удивительною настойчиво-
стью и правдоподобіемъ. Сначала Достоевскій предпо-
лагалъ перенести въ современную жизнь типъ Донъ
Кихота, идеальнаго исправителя зла. тамъ и сямъ оче-
видно замѣтна обработка именно этого образца. Но
вскорѣ самъ увлеченный своимъ твореніемъ, онъ намѣ-
тилъ болѣе высокую цѣль, онъ собираетъ въ душѣ, въ
которой преклоняется передъ самимъ собой, самыя ве-
личественныя евангельскія черты, и отчаяннымъ уси-
ліемъ пытается возвеличить своего героя до нравствен-
ныхъ размѣровъ святости.
Представьте себѣ исключительное существо, которое
по зрѣлости ума, по высокому разуму было бы взрос-
лымъ человѣкомъ, оставаясь въ то же время ребенкомъ
по простотѣ сердца; созданіе, которое, однимъ словомъ,
осуществляетъ евангельское правило: „Будьте, какъ
дѣти*. Таковъ и есть князь Мышкинъ, „Идіотъ*. Нерв-
ная болѣзнь, по счастливой случайности, взялась закон-
чить такое исключительное твореніе: она уничтожила
тѣ части разсудка, въ которыхъ обитаютъ наши недо-
статки—иронія, эгоизмъ, высокомѣріе, нечистыя жела-
— эв —
нія; благородныя стороны разнились свободно. Но вы-
ходѣ изъ больницы, этотъ необыкновенный человѣкъ
брошенъ въ теченіе общей жизни, казалось бы, что онъ
долженъ потонуть, такъ какъ у нёго нѣтъ для защиты
носимаго нами подлаго оружія. Вовсе нѣтъ. Его про-
стая прямота оказывается сильнѣе всѣхъ хитростей,
замышляемыхъ противъ него, опа разрѣшаетъ всякія
затрудненія, и побѣдоносно выводитъ изъ всѣхъ коз-
ней. За его наивной мудростью остается послѣднее
слово въ преніяхъ, слово глубокаго аскетизма., какъ
напримѣръ это, сказанное имъ умирающему: „Идите
впередъ насъ и простите намъ наше счастье*. Въ дру-
гомъ мѣстѣ онъ скажетъ: ,.Я боюсь, что недостоинъ сво-
его страданія". Т! сотни другихъ, подобныхъ словъ. Онъ
живетъ въ мірб ростовщиковъ, лжецовъ, мошенниковъ:
люди эти относятся къ нему какъ къ идіоту, но окру-
жаюсь его уваженіемъ и почтеніемъ, они подчиняю гея
его вліянію и становятся лучше. Женщины также сна-
чала смѣются надъ идіотомъ, и всѣ кончаютъ любовью
къ. нему, онъ же отвѣчаетъ на ихъ обожаніе только
нѣжнымъ сожалѣніемъ, любовью, „состраданія”, един-
ственною любовью, которую Достоевскій дозволяетъ сво-
имъ избранникамъ.
Писатель безпрестанно возвращется къ своей упорной
мысли: превосходству страдющаго и простаго духомъ
Я хотѣлъ бы однако проникнуть эту мысль до самой
глубины. Откуда это ожесточеніе всѣхъ русскихъ
идеалистовъ противъ мысли, противъ полноты жизни?
Вотъ въ чемъ, думаю я, тайная и безсознательная йри-
чяна такого неразумія. Они инстинктивно чувствуютъ
ту основную истину, что жить, дѣйствовать, мыслить,
значитъ дѣлать безвыходное дѣло, смѣшанное изъ добра
и зла. Кто живетъ*тотъ творитъ и разрушаетъ въ одно
и тоже время, занимаетъ свое, мѣсто насчетъ кого либо,
или чего либо. Такимъ образомъ—не думать, не дѣй-
— 57 —
ствовать, значитъ упразднить это предопредѣленіе-
производство зла наряду съ добромъ; а такъ какъ зло
оказываетъ на нихъ болѣе впечатлѣнія, чѣмъ добро,
то они и укрываются въ убѣжище нирвяна (пёаіН).
Они восхищаются, возводятъ во святые идіота, среднее,
бездѣятельное существо. Такое существо, правда, не
дѣлаетъ добра, но не творитъ и зла, слѣдовательно въ
ихъ пессимистическомъ воззрѣніи на міръ, оно пред-
ставляется лучшимъ.
Я пробѣгаю среди этихъ гигантовъ и чудовищъ, при-
стающихъ ко мнѣ, но какъ пройти молчаніемъ купца
Рогожина, вполнѣ дѣйствительную Фигуру, одинъ изъ
наиболѣе могущественныхъ образовъ созданныхъ ар-
і летомъ. Двадцать страницъ, на которыхъ онъ пока-
намъ мученія страсти въ сердцѣ этого чело-
о.;,,;, написаны великимъ художникомъ. Страсть достиг-
шая до подобной степени напряженія, одарена такимъ
очаровывающимъ свойствомъ, что любимая женщина, по-
мимо воли, съ увѣренностью, что будетъ убита, все таки
приходитъ къ этому дикарю, котораго ненавидитъ. Й
онъ убиваетъ ее, а самъ, передъ постелью, на которой
лежитъ зарѣзанная имъ женщина, цѣлую ночь спокойно
разговариваешь о философіи съ своимъ другомъ. Ни
одной мелодраматической черты, сцена эта совершенно
проста, но крайней мѣрѣ она кажется такой автору, и
потому то именно она оледеняетъ насъ ужасомъ. От-
мѣчу еще, такъ какъ рѣдко представляется случай вве-
сти смѣхъ въ разборъ этихъ сочиненій, мелкаго, пья-
наго ростовщика, который каждый вечерь молится за
упокой души графини Дюбарри. Не думайте, чтобы
Достоевскій хотѣлъ позабавить насъ, нѣтъ, онъ вполнѣ
серьезно, высказываетъ, устами этого дѣйствующаго
лица сожалѣніе о страданіяхъ графини Дюбарри во вре-
мя долгаго переѣзда въ телѣгѣ на мѣсто казни и борьбы
съ палачемъ. Постоянно все тоже воспоминаніе о полу-
часѣ, проведенномъ 22 декабря 1849 г.
„Бѣсноватые" представляютъ картину революціоннаго
нигилистическаго міра. Я слегка измѣняю слишкомъ
темное русское заглавіе „Бѣсы44. Романистъ ясно вы-
ражаетъ свою мысль, избравъ эпиграфомъ книги стихъ
евангелія св. Луки объ изгнаніи бѣсовъ въ странъ Гер-
гесинской. Онъ обошелъ настоящее заглавіе, которое
могло бы быть придано не этому одному, а всѣмъ его
романамъ. Дѣйствующія лица Достоевскаго всѣ нахо-
дятся въ состояніи бѣснованія, какъ понимали его въ
средніе вѣка: посторонняя и непреодолимая гола тол-
каетъ ихъ, помимо ихъ самихъ, къ совершенію чудо-
вищныхъ дѣлъ. Бѣсноватая и Наташа въ „Униженныхъ
и Оскорбленныхъ44. бѣсноватый и Раскольниковъ въ
. Преступленіи и Наказаніи44 и Роп. чинъ въ „Идіотѣ”,
бѣсноватые и всѣ эти заговорщики, убивающіе себя и
другъ друга безъ опредѣленной причины и цѣли. До-
вольно любопытна исторія этого романа. Достоевскій
никогда не сближался съ Тургеневымъ, причиною того
были частью политическія разногласія, а главное, увы!
литературная зависть. Въ тѣ времена могущество Тол-
стого еще не было установлено и двое ромннів товъ
одни оспаривали другъ у друга власть кадь русскими
умами. Неизбѣжное соперничество между ними у Федо-
ра Михайловича выродилось почти въ ненависть, вина
была па его сторонѣ и онъ совершилъ поступокъ, не
имѣющій названія, выставивъ своего собрата въ 'зани-
мающей насъ книгѣ, подъ обрисовкой смѣхотворнаго
лицедѣя.
Тайная, непрощаемая обида состояла въ томъ, что
Тургеневъ первый угадалъ и заговорилъ о крупномъ
современномъ явленіи, о нигилизмѣ и присвоилъ его
себѣ въ знаменитомъ его романѣ „Отцы и Дѣти". Но съ
1861 года нигилизмъ созрѣлъ, онъ готовъ былъ перейти
отъ метафизики къ дѣйствіямъ, и Достоевскій въ отпла-
ту написалъ ..Бѣсовъ". Три года спустя Тургеневъ
50 —
” ииялъ вызовъ, напечатавъ „Новь14. Задача обоихъ
? .чановъ одинакова—это описаніе революціоннаго заго-
к .. а въ небольшомъ провинціальномъ городѣ. Если бы
нуи; было присуждать призы при такомъ ломаніи ко-
пій. я іір :  алъ бы, что мягкій художникъ „Новив былъ
побѣжденъ др-ы-атическимъ психологомъ, такъ какъ по-
слѣдній яснѣе проникаетъ во всѣ изгибы бтихъ иска-
лѣченныхъ душъ. Сш на убійства Шатова передана съ
такой дьявольской си.вщ. къ какой Тургеневъ никогда
и не приближался. Но въ послѣднемъ выводѣ, какъ въ
томъ, такъ и въ другомъ произведеніи я вижу только
прямое потомство Базарова. Всѣ эти нигилисты выро-
дились изъ своего нетлѣннаго первообраза, циника „От-
цовъ и Дѣтей". Достоевскій чувствовалъ это и это то
приводило его въ отчаяніе.
Несмотря на то значителенъ и его удѣлъ. Книга его
является объясненіемъ и пророчествомъ. Она пророче-
ство, потому что оъ 1871 году, когда закваска анархій
еще скрывалась, ясновидящій расказываетъ Факты, до
подробностей сходные съ тѣми, которые развернулись
впослѣдствіи на нашихъ глазахъ. Я присутствовалъ на.
процессахъ нигилистовъ и могу засвидѣтельствовать,
что многіе изъ людей и покушеній, которые судились
тамъ, были точнымъ воспроизведеніемъ людей и цоку
шеніп, заранѣе вымышленныхъ романистомъ. —Книга эта
является объясненіемъ—если ее переведутъ. Западъ у.:
настъ наконецъ истинныя данныя загадки, до сихъ поръ,
кажется, неизвѣстныя ему, ибо онъ ищетъ ихъ въ поли-
тикѣ. Достоевскій указываетъ вамъ различные отдѣлы
умовъ, изъ которыхъ набирается секта. Сначала прос-
тякъ, вѣрующій навыворотъ, посвящающій свои способно-
сти къ религіозной ревности на служеніе атеизму. Нашъ
авторъ обрисовываетъ его поразительными чертами.
Извѣстно, что въ каждой русской комнатѣ, вь неболь-
шомъ кіоскѣ, находятся изображенія святыхъ: „ІІодпо-
— 60 —
ручикъ выбросилъ изъ квартиры своей два образа и
одинъ изъ нихъ изрубилъ топоромъ, въ своей же ком-
натѣ разложилъ на йбдставкахъ, въ видѣ трехъ налоевъ
сочиненія: Фохта, Молешотта. и Бюхнера и передъ
каждымъ налоемъ зажигалъ восковыя церковныя свѣчи”.
За простыми идутъ слабые, подвергающіеся притяга-
тельному Свойству силы, и слѣдующіе за руководите-
лями во всѣхъ оборотахъ машины. Затѣмъ логическіе
писимисты, какъ инженеръ Кириловъ, которые убиваютъ
себя вслѣдствіе нравственнаго безсилія къ жизни, и усту и
чивость которыхъ партія употребляетъ въ свою поль-
зу. Человѣкъ безъ правилъ, рѣшившійся умереть, по-
тому что не можетъ ихъ найти, онъ соглашается на
то. чего отъ пего требуютъ, какъ па обыкновенное время
препровожденіе. Наконецъ худшіе „бѣсноватые1'- гѣ,
кто убиваетъ, чтобы протестовать противъ мірового
порядка, котораго они не понимаюсь, чтобы дать но-
вое, необыкновенное примѣненіе своей волѣ, чтобы на-
сладиться внушаемымъ ими ужасомъ и насытить бѣ-
шеное животное. сидящее въ нихъ.
Главная заслуга этой смутной, плохо построенной,
часто смѣшной и переполненной апокалипсическими
твореніями книги, состоитъ въ томъ, что, не смотря на
все это, она. оставляетъ въ пасъ ясное сознаніе отно-
сительно того, въ чемъ заключается сила нигилистовъ.
Сила эта находится не въ ученіи, котораго не существуетъ,
не въ могуществѣ организаціи, страшно преувеличен-
номъ. сна лежитъ единственно въ характерѣ нѣсколь-
кихъ людей. Достоевскій думаетъ —и разоблаченія про-
цесеовь подтверждаютъ его мысль,—что идеи заговор-
щиковъ почти ничтожны, что пресловутая организація
сводится къ иѣСколькийъ мѣстнымъ соо&Иествамъ, плохо
спаяннымъ между собою, что всѣ призраки централь-
ныхъ и исполнительныхъ комитетовъ, существуютъ
единственно въ воображеніи посвященныхъ. І’замѣнъ того
— 61 —
онъ мощно, выпуклыми чертами, обрисовываетъ эю
напряженную до крайности волю, души, выкованныя
изъ закаленной стали, а напротивъ нихъ выставляетъ
боязливость и нерѣшительность власти, олицетворенной
въ губернаторѣ Фонъ-Лембке. Между такими двумя п»
люсами масса слабыхъ привлекается къ тому, кто обла
даетъ сильнѣйшимъ магнитомъ.
Да, нужно безпрестанно повторять, что тольк  -.о
рактеры этихъ смѣльчаковъ, а не ихъ идеи оказывай 
вліяніе на русскій народъ, и проницательный взглг.
Философа видитъ это яснѣе, чѣмъ цѣлая Россія. Лі
становятся все болѣе и болѣе требовательными въ
ношеніи мысли, болѣе и болѣе недовѣрчивыми къ п
граммамъ; и все рѣже и рѣже, съ каждымъ д. ;
встрѣчаются вѣрующіе въ безусловную силу доктпіі:-
Увлекаетъ людей единственно характеръ, даже то
онъ устремляетъ свою энергію на зло, увлекаетъ
тому, что обѣщаетъ руководство и обезпечиваетъ і :
дость управленія, первую потребность человѣчески
общества. Человѣкъ есть -прирожденный рабъ веяьч
сильной воли, проходящей передъ нимъ.
Послѣ выхода въ свѣтъ „Бѣсовъ11 и возвращенія ,
стоевскаго. въ Россію начинается послѣдній періодъ е;
жизни съ 1871 по 1881 г. Періодъ этотъ былъ уже
такъ тяжелъ и мраченъ, какъ предшествовавшіе. Ту
онъ вторично вступилъ въ бракъ съ умной и мужеі
венной женщиной, которая помогла ему выбраться и
матеріальныхъ затру дней. Извѣстность его возрастай
успѣхъ его сочиненій позволялъ ему освободить^
Вновь захваченный демономъ журналистики, онъ бы
сначала сотрудникомъ, одной петербургской газеты
кончилъ тѣмъ, что завелъ свой собственный листок
составляемый имъ самимъ —„Дневникъ писателя1'-, Эт
\ ежемѣсячное изданіе выходило... иногда. Оно не имѣл'
\ ничего общаго съ тѣмъ, что мы называемъ газетою ил
13
— 62 -
журналомъ. Еслибы въ Дельтахъ существовалъ вѣст-
никъ. обязанный заносить на свои страницы переме-
жающіяся предсказанія Пифіи, то это было бы нѣчто
подобное. Въ такой то энциклопедіи, составлявшей
крупное занятіе послѣднихъ его годовъ, Федоръ Ми-
хайловичъ изливалъ всѣ безпокоившія его политическія,
общественныя п литературныя мнѣнія, разсказывалъ
анекдоты и воспоминанія изъ своей жизни. Не знаю
• 'алъ ли онъ о „Рѣчахъ вѣрующаго* Ламенне. но
то онъ заставляетъ вспоминать о чихъ. Я говорилъ
о его политическихъ мнѣніяхъ, это было безпре-
яоё торжество, вѣры въ судьбы Россіи, прославленіе
и доброты русскаго народа. Такіе неясные гимны
>льза ютъ, какъ отъ разбора, такъ и отъ возраженій.
Дневникъ писателя*, начатый наканунѣ войны съ
;іей. появлялся хотя отчасти правильно только до
„ норъ, пока продолжалась эта патріотическая то-
ка и отражалъ» въ себѣ всѣ приступы энтузіазма и
лпія, потрясавшіе вооруженную Роессію. Я не знаю
о нельзя найти въ этомъ складѣ славянскихъ мечта-
, гдѣ перебраны всѣ вопросы человѣчества. Одного
ько недостаетъ—это самаго состава ученія, за кото
з моп» бы зацѣпиться умъ. Тамъ и сямъ трогатель-
е эпизоды, художественные разсказы—перлы, зате-
іные въ мутныхъ волнахъ,—-напоминаютъ великаго
іаниета. „Дневникъ писателя* имѣлъ успѣхъ въ пуб-
;ѣ особаго рода, которая интересовалась не мыслью,
•корѣе личностью, такъ сказать, звукомъ голоса Фе-
ш Михайловича. Отъ времени до времени онъ пи-
ъ свой послѣдній романъ: „Братья Карамазовы*. Я
долго остановлюсь на этой книгѣ. По общему призна-
лъ не многіе въ Россіи имѣли мужество дочитать до
ояца. безконечную исторію, но однако среди неизви-
птч лі.ныхъ отступленій и сквозь дымныя облака, можно
сличить нѣсколько поистинѣ этическихъ образовъ, нѣ-
— 63 —
сколько сценъ, достойныхъ занять мѣсто наряду съ
лучшими его сценами, такова, напр. смерть ребенка.
Въ одной короткой главѣ исторіи литературы нел..зя
охватить цѣлое дѣло подобнаго труженика. Четырнад-
цать томовъ этихъ грозныхъ русскихъ іп 8, каждый изъ
которыхъ заключаетъ въ себѣ тысячи страницъ нашихъ
Французскихъ изданій! Не безполезно указать на такую
подробность. Наружный видъ книги указываетъ на ли-
тературные нравы страны. Французскій романъ дѣлает-
ся день ото дня легче, проворнѣе укладывается въ до-
рожный мѣшокъ, ради нѣсколькихъ часовъ, проводимыхъ
въ вагонѣ. Тяжелый русскій романъ приготовляется ца-
рить долгое время на семейномъ столѣ, въ деревнѣ, въ
теченіе длинныхъ зимнихъ вечеровъ. Онъ возбуждаетъ
мысли, имѣющія связь съ понятіями о терпѣніи и вѣч
ности. —Я какъ бы вижу еще Федора Михайловича, когда
онъ входилъ къ своимъ друзьямъ въ тотъ день, какъ
вышли „Братья Карамазовы11, неся свои книги на ру-
кахъ и съ гордостью восклицаетъ- „добрыхъ пять фун-
товъ вѣсу'Л Несчастный! онъ свѣсилъ свой романъ и
гордился тѣмъ, что должно бы привести его въ ужасъ,—
Моя задача должна ограничиться привлеченіемъ віінма-
нія на писателя, прославленнаго тамъ и почти неизвѣст-
наго здѣсь, а также отмѣтить тѣ изъ ею твореній, ко-
торыя лучше выясняютъ различныя стороны его талан-
та: „Бѣдные люди11, „Записки изъ Мертваго Іома“, „Пре-
ступленіе и наказаніе11.
Что же касается цѣлаго въ этихъ сочиненіяхъ, каж-
дый можетъ произнести свое сужденіе на основаніи ука-
заній, которыя я старался вывести. Если стать на точку
зрѣнія нашей эстетики и нашихъ вкусовъ, то это суж-
деніе не легко Формулировать. Надо разсматривать До-
стоевскаго, какъ явленіе изъ инаго міра, чудовище могу-
щественное, но незавершенное, исключительное по само-
бытности и силѣ. По тому трепету, который чувству-
— «4 -
епіь, приближаясь къ нѣкоторымъ изъ его лицъ, неволь-
но спрашиваешь себя не находишься ли въ присутствіи
генія? но быстро вспоминаешь, что генія въ литературѣ
не существуетъ безъ двухъ высшихъ даровъ—чувства
мѣры и всеобщности. Безъ чувства мѣры т. е. безъ
умѣнья покорить себѣ свои мысли, сдѣлать между ними
выборъ и весь таящійся въ нихъ свѣтъ сжать въ нѣ-
сколько молній. Безъ всеобщности, то есть способности
видѣть жизнь во всей ея цѣлости, изображать ее во
всѣхъ ея гармоническихъ проявленіяхъ. Міръ сотворенъ
не изъ одного мрака и слезъ, въ немъ существуютъ,
даже и въ Россіи, и свѣтъ и веселье, цвѣты и радость.
Достоевскій видѣлъ только вполовину, потому что пи-
салъ два рода книгъ: печальныя и ужасныя. Онъ—путе-
шественникъ, облетѣвшій всю вселенную и великолѣпно
описавшій все. что онъ видѣлъ, но она» путешествовалъ
только ночью. Онъ несравненный психологъ, какъ только
начинаетъ разбирать мрачныя или израненныя души,
онъ искусный драматургъ, но только для сценъ ужаса
или состраданія.
Никто не зашелъ въ реализмѣ далѣе его: взгляните
на разсказъ Мармеладова въ „Преступленіи и наказа-
ніи*, на изображенія каторжниковъ и ахъ жизни. Никто
не осмѣлился заглянуть глубже въ область чимириче-
скаге: разсмотрите всю личность „Идіота*. Онъ прав-
диво и грубо описываетъ житейскую дѣйствительность,
но благочестивая мечта, безпрестанно уноситъ его выше,
надъ этою дѣйствительностью, въ сверхчеловѣческомъ
усиліи къ какому нибудь новому осуществленію еван
сельскаго завѣта. Назовемъ это, если хотите мистиче-
скимъ реализмомъ. Въ немъ, съ какой стороны не по-
смотрите, впдна двойственаая природа—сердце сестры
милосердія и умъ великаго инквизитора. Я представляю
сго себѣ живущимъ г.ь иномъ вѣкѣ, —ни онъ самъ, ни
герой его не принадлежатъ нашему времени, опизани-
65 —
зіяютъ мѣсто въ отдѣлѣ русскаго народа, изъятомъ изъ
западнаго лѣтосчисленія. Онъ болѣе подходитъ къ вре-
менамъ великаго самоотверженія и великой жестокости,
колеблясь между св. Винцентомъ де Поль и Лабардемо-
номъ, опережая перваго нъ розыскахъ покинутыхъ дѣ-
тей и останавливаюсь далѣе второго, чтобы не поте-
рять пи звука изъ треска костровъ. Смотря по тому,
какое излишество его таланта болѣе затронетъ душу,
его можно по справедливости назвать философомъ, апо-
столомъ, сумасшедшимъ, утѣшителемъ огорченныхъ или
палачемъ спокойныхъ умовъ, Іереміей каторги или Шек-
спиромъ дома умалишенныхъ.—Всѣ эти названія будутъ
заслужены, но, взятое въ отдѣльности, ни одно не бу-
детъ достаточно.
Выть можетъ о немъ слѣдуетъ сказать, что онъ гово-
рилъ въ „Преступленіи и Наказаніи0 о всей своей расѣ11:
Русскій человѣкъ широкъ, какъ широка его земля, страш-
но Склоненъ къ Фантазіямъ и безпорядку —большое не-
счастіе широта безъ опредѣленнаго направленія11. Я со-
гласенъ съ этимъ, но также соглашаюсь и съ слышан-
нымъ мною сужденіемъ о немъ одного изъ знаменитыхъ
современныхъ психологовъ: „Этотъ человѣкъ открыва-
етъ невѣдомые горизонты въ духовномъ мірѣ, совершен-
но отличномъ отъ нашего. Онъ показываетъ намъ новую
вселенную, натуры болѣе могучія, чѣмъ мы, въ добрѣй
злѣ. болѣе сильныя въ желаніяхъ и страданіи11. V.
V.
Да простятъ мнѣ, если ; для исполненія настоящаго
очерка, для того, чтобы воскресить человѣка и дать
понятіе о его вліяніи, прибѣгну къ личнымъ воспоми-
наніямъ. Впродолженіи послѣднихъ трехъ лѣтъ жизни
Федора Михайловича я имѣлъ случай часто встрѣчать-
ся съ нимъ. Лицо его было похоже на главныя сцены
66 -
его романовъ—разъ увидѣвъ—невозможно было его за-
быть (>! какъ подходилъ этотъ человѣкъ къ такимъ
твореніямъ и такой жизни. Маленькій, сухощавый, весь
составленный изъ нервъ, изношенный и согнутый тпж
кими шестидесятые годами. Онъ скорѣе увялъ, чѣмъ
состарился и имѣлъ со своей длинной бородой и все еще
бѣлокурыми волосами, болѣзненный видъ, исключающій
возрастъ. Но не смотря на все, отъ него вѣяло „живу-
честью кошки", какъ выразился онъ однажды. У него
лицо русскаго крестьянина, настоящее лицо московскаго
мужика; прйплюснытый носъ, маленькіе, мигающіе
глаза,блестящіе порою мрачнымъ, порою мягкимъ огнемъ,
широкій изрытый выпуклостями и морщинами лобъ съ
вдавленными, какъ бы молоткомъ, висками, и всѣ эти
натянутыя, еудоржныа черты опускались къ скорбно
е.Щ'женйымъ губамъ. Я никогда не видалъ на человѣ-
ческомъ лицѣ подобнаго выраженія скопившихся стра-
даній. Всѣ духовныя и Физическія страданія положили
на немъ свой отпечатокъ. Въ этомъ лицѣ, лучше чѣмъ
въ книгѣ, можно было прочесть воспоминанія мертва го
дома, долгія привычки страха, недовѣрія и мучениче
ства. Рѣсницы, губы, всѣ жилки этого лица трепетали
отъ нервныхъ страданій. Когда онъ одушевлялся гнѣ-
вомъ надъ какой либо мыслью, можно было поклясться,
что вы видѣли уже эту голову на скамьяхъ уголовнаго
«•уда или между бродягами выпрашивающими подаянія
у тюремныхъ дверей. Въ другія минуты опа дышала
печальнымъ, благодушіемъ старинныхъ святыхъ, изобра-
женныхъ на славянскихъ иконахъ! Въ этомъ человѣкѣ
все принадлежало народу, начиная отъ невыразимаго
смѣшенія грубости, тонкости и мягкости, часто встрѣ-
чаемыхъ у великорусскихъ мужиковъ, кончая, я не
знаю, какимъ-то тревожнымъ выраженіемъ, быть можетъ
происходившимъ отъ сосредоточенія мысли на обликѣ
пролетарія. Онт. отталкивалъ сначала, до той поры,
— 67 —
пока его странная притягательная сила не начинала
дѣйствовать на васъ. Обыкновенно молчаливый, онъ
начиналъ говорить всегда тихимъ, медленнымъ тономъ,
постепенно одушевляясь, и, при защитѣ своихъ мнѣній,
онъ не щадилъ уже никого. Ему случалось иногда,
отстаивая любимое свое положеніе о превосходствѣ
русскаго народа, говорить женщинамъ въ свѣтскихъ
кружкахъ, куда его приглашали: „Вы не стоите послѣд-
няго изъ мужиковъ11. Литературныя пренія съ Достоев-
скимъ кончались быстро, —онъ заставилъ меня замолчать
однимъ словомъ надменнаго соболѣзнованія: „Мы обла-
даемъ духомъ всѣхъ народовъ и кромѣ того русскимъ
духомъ, слѣдовательно мы можемъ васъ понимать, а вы
насъ не можете*. Да проститъ же мнѣ его помять, я
теперь пытаюсь доказать ему противное.
Но несчастью для его мнѣній, онъ судилъ о дѣлахъ
Запада съ забавной наивностью. >1 всегда вспоминаю
1 пу его выходку противъ Парижа, сдѣланную имъ
і-ды вечеромъ подъ вліяніемъ охватившаго его вдох-
новенія ' ’иъ говорилъ о Парижѣ, какъ Тона могъ го-
ворить о Ниневія, съ огнемъ библейскаго негодованія:
„Когда ни<';. іі ночью появится пророкъ и напишетъ на
стѣнѣ три огненныхъ слова—это будетъ сигналомъ
конца стараго міра и Парижъ падетъ, въ крови и по-
жарѣ, со всѣмъ, что составляетъ гордость его, со всѣми
театрами и „Саіё. Ап^іаів...* Въ воображеніи яснови-
дящаго это безобидное учрежденіе представлялось пу-
помъ Содома, вертепомъ адскихъ и ’завлекательных'ь
оргій, которыя слѣдовало проклинать, чтобы не слиш-
комъ мечтать о нихъ. Онъ долго и о1 і. краснорѣчиво
предсказывалъ на эту тему.
Федоръ Михайловичъ часто  і.ія.іъ меня думать
о Жанъ-Жакѣ. Мнѣ казалг	съ тѣхъ поръ какъ
я свелъ знакомство съ і:г •:., московскимъ филэнт
роломъ, я познако	ішимъ геніальнымъ пе-
•— 68 —
дантомъ. Я находилъ въ обоихъ одно и тоже, настрое-
ніе, одну и туже смѣсь грубоватости и идеализма, ди-
кости и чувствительности, одинаковую глубину неизмѣ-
римаго человѣческаго сочувствія, которое закрѣпило за
каждымъ изъ нихъ вліяніе на ихъ современниковъ.
Послѣ Руссо никто кромѣ Достоевскаго не заходилъ
такъ далеко въ недостаткахъ человѣка, посвятившаго
себя писательству, въ отчаянномъ самолюбіи, обидчи-
вости, зависти и злопамятности, по никто также не
сумѣлъ сильнѣе захватить большинство людей, раскры
вая предъ ними сердце, всецѣло полное ими. Этотъ пи
сатель, столь непріятный въ общественныхъ сношеніяхъ,
сдѣлался идоломъ большой части русской молодежи, она
не только лихорадочно ожидала его романовъ, его жур
вала, но она обращалась къ нему, какъ къ духовному
руководителю. требуя отъ него добраго слова, помо—ч
въ духовныхъ скорбяхъ. Въ послѣдніе годы главный
трудъ Федора Михайловича состоялъ въ отвѣтахъ га
груды писемъ. которыя приносили ему отголоски невѣ-
домыхъ страданій.
Нужно было жить въ Россіи въ теченіи агихъ смут-
ныхъ годовъ, чтобы понять вліяніе, какое онъ имѣлъ
да міръ „бѣдныхъ людей”, отыскивающихъ новые иде-
алы, на классы, не составляющіе болѣе парода, но н<-
дошедшіе еще до буржуазіи. Литературное и артисти-
ческое обаяніе Тургенева подверглось совершенно ш •
справедливому затмѣнію, философскос вліяніе Толстого
д'-йствовало только на умы. Достоевскій овладѣлъ серд-
цами и его доля въ руководительствѣ современнымъ
движеніемъ, быть можетъ, наиболѣе могущественна. Въ
1880 году, на открытіи памятника Пушкину, когда рус-
ская литература держала, великія засѣданій, популир-
иоеті нашего романиста подавила собою пог .'яриостъ
всѣхъ его соперниковъ. Когда онъ говорилъ, слышались
рыданія, его понесли съ тріумфомъ на рукахъ, студенты
— 69 -
взяли приступомъ эстраду, чтобы ближе видѣть, чтобы
прикоснуться къ нему, и одинъ изъ молодыхъ людей,
приблизившись къ нему, упалъ въ обмарокъ. Теченіе
подняло его такъ высоко, что положеніе его, еслибы
онъ прожилъ долѣе, могло сдѣлаться затруднительнымъ.
Не смотря на то, что мнѣ непріятно заканчивать и
безъ того уже мрачную главу, я все таки долженъ раз-
сказать объ этомъ апотеозѣ, я долженъ отмѣтить здѣсь
впечатлѣніе произведенное тогда на всѣхъ насъ. Такая
картина, лучше чѣмъ долгая критика, дастъ понятіе о
юмъ, чѣмъ былъ этотъ человѣкъ для своей страны.
10 Февраля 1881 года друзья Достоевскаго сообщили
мнѣ,что онъ, послѣ недолгой болѣзни, скончался нака-
нунѣ. Мы отправились къ нему въ домъ, съ цѣлью при-
сутствовать при богослуженіи, которое русская церковь,
дважды въ день, отправляетъ надъ останками своихъ
сыновъ, съ той минуты какъ они закроютъ глаза и до
момента погребенія. Федоръ Михайловичъ жилъ въ Куз-
нечномъ переулкѣ, въ населенной мѣстности Петербур-
га. Мы увидали тѣсную толпу передъ дверыо дома и
на ступеняхъ лѣстницы- съ большимъ трудомъ мы про-
били себѣ дорогу до рабочаго кабинета, гдѣ писатель
вкушалъ свое первое отдохновеніе. Это была скромная
комната, усѣянная безпорядочно сложенными бумагами
и наполненная посѣтителями, смѣнявшимися вокругъ
гроба.
Онъ лежалъ на небольшомъ столѣ въ единственномъ
углу комнаты, остававшемся свободнымъ отъ толпы
незнакомцевъ. Въ первый разъ я увидалъ покой въ
Этихъ чертахъ, освобожденныхъ отъ покрова страданія.
Лицо сохраняло выраженіе безпечальной мысли, и ка-
залось наконецъ счастливымъ въ благотворномъ снѣ,
подъ массою набросанныхъ розъ, которыя быстро ис-
чезли, расхватанныя толпою. Новыя волны людей при-
бывали съ каждою минутою; плачущія женщины, шум-
— 70 -
ливые и желающіе все видѣть мужчины, давили другъ
друга въ крутомъ водоворотѣ. Удушающая температу-
ра царила въ комнатѣ., герметически закрытой, какъ и
всѣ русскія комнаты зимою. Вдругъ, вслѣдствіе недос-
татка воздуха; пламя многочисленныхъ свѣчей, окру-
жавшихъ гробъ заколебалось и погасло, оставался толь-
ко невѣрный свѣтъ лампады, горѣвшей передъ иконами.
Въ эту минуту, благодаря темнотѣ, новый сильный
наплывъ поднялся съ лѣстницы, принося новую волну
народа, казалось, что снизу поднимается вся улица.
Первые ряды были отброшепы на гробъ, онъ наклонил-
ся^ Несчастная вдова, стоявшая съ двумя своими дѣть-
ми, между столомъ и стѣною, бросилась поддержать
тѣло мужа, иснуская крикъ ужаса. ВпроДолженіи нѣ
сколькихъ мгновеній мы думали, что покойникъ .будетъ
сброшенъ подъ ноги, онъ закачался, колеблемый чело-
вѣческою волною, горячею и грубою любовью ринув-
шеюся съ низу вверхъ, на его останки.
Въ эту минуту передо мной промелькнули въ быстромъ
видѣніи всѣ творенія этого человѣка, со всей ихъ я;ес
токостью, ужасомъ, нѣжностью, съ его, точнымъ отно-
шеніемъ къ міру, который хотѣлъ онъ описать. Всѣ эти
неизвѣстные люди приняли для меня близко знакомыя
имена и лица; вымыселъ показалъ мнѣ ихъ въ книгѣ,
дѣйствительная жизнь возвращала ихъ, дѣйствующихъ
точно также, вѣ подобной же страшной сценѣ. Личности,
созданныя Достоевскимъ пришли мучить его даже послѣ
конца, они принесли ему свое неловкое и суровое со-
жалѣніе, пе заботясь о томъ, что могутъ осквернить
самый предметъ своего сожалѣнія. Именно такое то
грубое чествованіе и понравилось бы ему.
Два дня спустя мы вновь видѣли это видѣніе, но
только въ болѣе широкихъ и полныхъ размѣрахъ. День
12 Февраля 1881 года остался памятнымъ въ Россіи
Исключая быть можетъ смерти Скобелева, въ этой стра
— 71 —
і' і- чі видано было болѣе внушительнаго, болѣе знаме
ш ...наго погребенія. Я затруднился бы сказать, чьи
похороны были прекраснѣе—героя ли русскаго дѣйствія
или героя русской мысли. Начиная съ утра, все насе-
леніе города высыпало на Невскій проспектъ. Сотни
тысячъ людей составили ограду по окраинѣ долгаго
пути, который должно было пройти шествіе до Алек-
сандра Невскаго монастыря. Участвовавшихъ въ про-
цессіи насчитывали болѣе двадцати тысячъ человѣкъ.
Кто видѣлъ это шествіе, видѣлъ эту страну противо-
;ій со всѣхъ ея сторонъ. Тутъ были священники,
ц' ючисленное духовенство съ пѣніемъ молитвъ, сту-
дсп.... университета, малыя дѣти изъ гимназій, дѣвицы
изъ медицинскихъ школъ, нигилисты обоего пола, легко
узнаваемы по особенностямъ одежды и манеръ —пледъ
черезъ плечо у мужчинъ, очки и стриженые волосы у
женщинъ. Тамъ присутствовали всѣ литературныя и
ученыя общества, депутаціи изъ всѣхъ мѣстъ имперіи,
старые московскіе купцы, крестьяне въ тулупахъ, лакеи
и нищіе. Въ церкви ожидали государственные санов-
ники, министръ народнаго просвѣщенія и молодые Ве
дикіе Князья Императорской Фамиліи. Цѣлый лѣсъ хо-
ругвей и вѣнковъ поднимался надъ этой движущейся
арміей и по мѣрѣ того, какъ проходили мимо разные от-
рѣзки Россіи, можно было различать кроткія или зло-
вѣщія лица, слезы, молитвы, насмѣшливый хохотъ, со-
средоточенное или суровое молчаніе. Въ зрителяхъ смѣ-
нялись подвижныя впечатлѣнія. Каждый судилъ по тому,
что онъ видѣлъ въ данную минуту, и казалось, что ви-
дешь прославленіе народнаго генія, печаль всего на-
рода. Но каждое изъ таких'ь сужденій было неполно.
То, что проходило тогда передъ глазами, было все
одно и тоже грозное и тревожное дѣло этого человѣка,
во всемъ его величіи и безуміи. Въ первыхъ рядахъ—
и, безъ сомнѣнія, въ большемъ числѣ, или излюбленные
— 72 —
имъ „бѣдные люди44, „униженные41, „оскорбленные11, даже
сами „бѣсноватые14, всѣ бѣдствующіе, осчастливленные
тѣмъ,что праздникъ,теперь на ихъ улицѣ и могутъ прово-
дить своего заступника по дорогѣ сланы. Но вокругъ
ихъ и поглашая ихъ двигалась вся неясность и смута
народной жизни, въ томъ видѣ, какъ онъ описалъ ее,
всѣ неопредѣленныя надежды, которыя онъ поднималъ
въ другихъ.
Толпа скучилась въ маленькой, переполненной цвѣта-
ми, церкви Лавры и на окружающемъ ее кладбищѣ, за-
саженномъ березами. Смѣшеніе партій и общественныхъ
условій завершилось безурядицей рѣчей. Въ церкви ар-
химандритъ говорилъ о Богѣ и вѣчныхъ упованіяхъ,
другіе взяли мертвое тѣло и понесли его къ могилѣ,
чтобы говорить тамъ о славѣ. Оффиціальные говоруны,
студенты, славянофильскіе и либеральные комитеты, по-
нты и литераторы,каждый являлся объяснить свой идеалъ,
сослаться въ свою пользу на отходящій умъ и, по обы-
чаю, послужить на этой могилѣ своему честолюбію. Въ
то время какъ Февральскій вѣтеръ уносилъ прочь все
это краснорѣчіе вмѣстѣ съ засохшими листьями и под-
нятой лопатами снѣжной пылью, я старался по всей
справедливости безпристрастно оцѣнить нравственное
остоинство человѣка и его дѣла. Я был ь въ такомъ же
затрудненіи, какъ и тогда, когда долженъ былъ выска-
зать его литературную оцѣнку. Онъ излилъ на этотъ
народъ и возбудилъ въ немъ сожалѣніе и даже благо
честіе. но цѣною какихъ же излишествъ мысли, какихъ
нравственныхъ потрясеній! Онъ бросилъ толпѣ свое
сердце,—это было прекрасно, - но онъ не послалъ впе-
редъ суроваго и необходимаго спутника сердца—разума.
Я долго колебался бы въ своемъ сужденіи, если бы
передо мной не возстала внезапно вся эта жизнь, заро-
дившаяся въ больницѣ, захваченная съ самаго начала
ниіцитою, болѣзнью и горемъ, продолжавшаяся въ Си-
73 —
бпри, на каторгѣ, въ казармахъ, загнанная затѣмъ на
всѣхъ путяхъ матеріальными и нравственными бѣдствія-
ми, постоянно подавленная и постоянно облагороженная
искупающимъ трудомъ. Я понялъ тогда, что эта пре-
слѣдуемая душа ускользаетъ отъ нашего измѣренія, из-
мѣренія Фальшиваго, потому что оно вездѣ одно и тоже.
Я предоставилъ приговоръ тому, у кого столько же раз-
ныхъ вѣсовъ, сколько разныхъ сердецъ, столько сужде-
ній сколько жизненныхъ удѣловъ. II когда я преклонил-
ся надъ этимъ достигнутымъ посредствомъ такого труда
пристанищемъ изъ грязи, для того, чтобы въ свою
очередь бросить кусокъ снѣга на нагроможденные лав-
ровые вѣнки, я не нашелъ другаго слова прощанія, какъ
слова студента, обращенныя къ бѣдной дѣвушкѣ, слова
заключающія въ себѣ всѣ вѣрованія Достоевскаго, рѣчь,
которая должна возвратиться къ нему самому: „Не тебѣ
я кланяюсь, я преклоняюсь передъ всѣмъ страданіемъ
человѣческимъ".