РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ АРХЕОЛОГИИ
А. А. Медынцева
Грамотность Древней Гуси
По памятникам эпиграфики X - первой половины XIII века
МОСКВА «НАУКА» 2000
УДК 902/904
ББК 63.4(2)
М42
Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) проект № 98-01-16197
Рецензент
доктор исторических наук М.В. СЕДОВА
Медынцева А.А.
Грамотность в Древней Руси (По памятникам эпиграфики X - первой половины XIII века). - М.: Наука, 2000. - 291 с., ил.
ISBN 5-02-010141-9
В монографии исследуется проблема грамотности в Древней Руси на новом материале - надписях на каменных крестах и стенах древних храмов, произведениях искусства, быта и т.д. Это и летописные записи, и вкладные надписи, обрывки литературных текстов, подписи владельцев (например, надпись на чаше Игоря Святославича - героя “Слова о полку Игорсвс”). Такой материал дает новые сведения об использовании двух славянских азбук - кириллицы и глаголицы - и о динамике распространения грамотности по всей территории Руси от X в. до монголо-татарского нашествия.
Для историков, археологов, искусствоведов, всех интересующихся проблемами культуры Древней Руси.
ТП-99-П-№ 11
ISBN 5-02-010141-9
© Издательство “Наука”, 2000
Введение
Эпиграфика - историческая дисциплина, изучающая надписи на твердом материале. Ее название образовано от греческого существительного - бтурафц - надпись, прочерченная, процарапанная на чем-то твердом. Древнерусская эпиграфика первоначально не отделялась от палеографии - изучения древнего письма чернилами на мягком материале: пергамене, бумаге. Но первое научное исследование, с которого началась разработка славянской кириллической палеографии, посвящено именно эпиграфическому памятнику - надписи на известном Тмутараканском камне, найденном в 1792 г. в Тамани (Оленин, 1806).
С середины прошлого века исследователи начали осознавать, что изучение древнерусской письменности не может ограничиваться памятниками рукописными - рукописными книгами на пергамене и бумаге, грамотами и столбцами (свитками), но обязательно должно включать и надписи на различных предметах. Случайный характер находок эпиграфических памятников, их небольшое число были причиной, по которой на фоне значительных успехов палеографии рукописей только во второй половине XIX в. были предприняты попытки систематизировать надписи на предметах. И только в начале нашего века И.А. Шляпкин выделяет из палеографии рукописей палеографию надписей на всевозможного рода предметах, так называемую “вещевую” палеографию (Шляпкин, 1913). Е.Ф. Карский в работе, написанной в то же время, но изданной в 1928 г., не только рассматривает и некоторые надписи, но и отмечает, что разделы палеографии, изучающие надписи на предметах, превращаются в самостоятельную дисциплину - эпиграфику (Карский, 1928. С. 1-2).
Таким образом, русская эпиграфика практически отделилась как часть палеографии в начале нашего века. Но до сего дня не существует единого взгляда на предмет исследования и задачи палеографии. Высказываются две точки зрения: одна из них сужает задачи исследования палеографии до изучения вопросов графики, практических задач прочтения и определения времени и места написания рукописи (Жуковская, 1963. С. 4-5, 103). Согласно другой точке зрения, в задачи палеографии входит изучение не только графики, но и всех других внешних признаков - писчего материала, орудий письма, украшений рукописи, что тоже дает материал не только для ее прочтения, но и определения времени и места изготовления; и в конечном итоге - всесторонний источниковедческий анализ, служащий непосредственному исследованию исторического процесса (Черепнин, 1974. С. 16-19).
Если в теоретических вопросах определения задач палеографии до сих пор нет определенной точки зрения, то на практике русская эпиграфика сразу складывается как особая отрасль источниковедения, всесторонне исследующая надписи как исторический источник. В наше время расширение объема материала, подлежащего эпиграфическому исследованию, усложнение целей, которые ставит перед эпигра
фикой общее развитие исторической науки, продолжило тенденцию к выделению эпиграфики в самостоятельную научную дисциплину. Этот процесс расширения задач и возможностей эпиграфики, становления ее как самостоятельной дисциплины на современном уровне поставил перед исследователями ряд принципиальных вопросов по определению целей и методов эпиграфического исследования, принципиального размежевания палеографии и эпиграфики.
Определение эпиграфики как дисциплины, обладающей собственным материалом для исторических построений, было сформулировано Б.А. Рыбаковым на V Международном съезде славистов: “Отличие палеографии от эпиграфики состоит в том, что первая исследует лишь форму начертаний, не вникая по существу в содержание написанного, тогда как вторая имеет дело не только с характером надписей на разном материале, но и с содержанием их. Эпиграфика владеет самостоятельным разделом своеобразных исторических источников, исследуя их целиком, и палеографически и исторически, от особенностей почерка до исторических лиц или событий, упоминаемых в исторической записи. Можно предложить такое определение: русская средневековая эпиграфика - раздел исторической науки, занимающийся формой и содержанием надписей, сделанных не на основном письменном материале (пергамен, воск, береста, бумага), а на различных предметах или случайных, не предназначенных для этого поверхностях” (Рыбаков, 1963. С. 35). Некоторые исследователи считают, что опредение задач эпиграфики несколько преувеличено (Жуковская, 1970. С. 297, 300).
Однако, не только эпиграфика, но и ряд других вспомогательных исторических дисциплин имеют тенденцию к утрате своей вспомогательной сущности и выработке собственного круга проблем и специфических приемов исследования. В.Л. Янин отмечал, что этот процесс в значительной степени свойственен нумизматике, сфрагистике, в меньшей мере - эпиграфике (Янин, 1971).
Процесс становления эпиграфики в самостоятельную дисциплину менее заметен по сравнению с нумизматикой и сфрагистикой, благодаря чрезвычайному разнообразию эпиграфических памятников: эпиграфическому исследованию подлежат и надписи на пряслицах и на огромных камнях, процарапанные надписи на стенах зданий, и художественные надписи на предметах прикладного искусства и т.д. Такое разнообразие материала, на котором самыми различными способами выполнены надписи, порождает и значительное разнообразие в методах фиксации и исследования памятников. Эта специфичность каждой группы памятников привела к тому, что из области эпиграфики практически выделилась нумизматика и сфрагистика, появилась новая вспомогательная историческая дисциплина: берестология (Каменцева, 1979. С. 33-35), хотя В.Л. Янин и выступает против такого определения, считая грамоты в первую очередь археологическими источниками (Янин, 1973. С. 77-78).
Исследователи, отмечая успехи в отдельных разделах эпиграфики, отмечают и ее “дробление”, что вызывает специфические методы исследования памятников и отсутствие общих задач, общих исторических выводов (Янин, 1971), мешающее формированию ее как самостоятельной исторической дисциплины. Действительно, разные категории памятников эпиграфики используются в самых различных аспектах: как исторический источник, сообщающий новые или подтверждающий известные факты русской истории, как источник по истории культуры или по истории феодальной титулатуры и т.д. Историческая ценность надписей далеко не одинакова и нельзя рассчитывать на то, что каждая надпись содержит важные исторические 4
сведения. Но можно отметить общий аспект исследования памятников эпиграфики, при котором даже самая краткая или фрагментарная надпись имеет самостоятельное значение в общей цепи фактов. Это - проблема происхождения и распространения письменности на Руси, так как только надписи на различных предметах дают возможность судить об истории русской письменности не только по книгам и официальным документам, находящимся в княжеских и монастырских библиотеках, но и проследить распространение грамотности среди различных социальных кругов населения, ее практическое применение. Привлечение памятников эпиграфики позволяет и хронологически расширить границы исследуемого периода: в то время как известные датированные древнерусские рукописи относятся лишь к середине -второй половине XI в., памятники эпиграфики появляются уже в X - первой половине XI в.
Нельзя сказать, что этот аспект исследования эпиграфических источников абсолютно нов. В монографии Б.А. Рыбакова по истории древнерусского ремесла широко используются отдельные группы надписей, приведен список грамотных ремесленников различных профессий и сделан вывод о широком распространении грамотности среди городского посадского населения (Рыбаков, 1948).
Как иллюстративный материал широкого распространения грамотности на Руси надписи используются во многих работах, посвященных истории культуры, литературы, письма и языка. Некоторые обобщения относительно распространения грамотности сделаны на основании надписей, стилей и других предметов, найденных при археологических раскопках Понеманья (Гуревич, 1973), Суздаля (Седова, 1987) и Рязани (Медынцева, 1988). Однако, современный уровень исследования требует как пересмотра старых данных, так и анализа новых памятников, количество которых увеличивается с каждым новым археологическим сезоном. К тому же не все исследователи единодушны в отношении степени распространения грамотности. Например, В.К. Кузаков считает, что надписанных предметов, среди массы других, найдено слишком мало и к тому же надписи на произведениях ремесла могли даваться заказчиками, а неграмотные ремесленники их только копировали. По его мнению, и многие берестяные грамоты могли быть написаны профессиональными писцами (Кузаков, 1976. С. 134-140).
Таким образом, определяется общая цель исследования всех памятников эпиграфики, достижение которой не доступно на материале других исторических источников - проследить возникновение письменности на Руси и распространение грамотности на различных этапах ее исторического развития и в определенных социальных слоях.
Разумеется, эта общая цель не может быть достигнута без конкретного анализа источника и решения специфических задач эпиграфики: прочтения и датировки надписей, восстановления текста в случае частичной утраты, в некоторых случаях определения подлинности надписи, систематизации всего многообразного эпиграфического материала. Полноценное использование эпиграфических источников для общих исторических построений невозможно без привлечения материала смежных исторических дисциплин. Так, например, нельзя выявить уровень грамотности в различных поселениях древней Руси без социально-экономического анализа самих поселений, в разных социальных городских слоях - без анализа социальной топографии древнерусского города. Между тем, такие исследования только начинают проводиться в последние годы. Естественно, что обобщения данных эпиграфических источников будут зависеть от результатов исследований в этих областях. Но и
сами эпиграфические находки могут являться одним из критериев в социально-экономическом определении типа городского поселения, как это демонстрирует работа А.В. Кузы, написанная в 1980 г., но опубликованная позднее (Куза, 1989).
На практике надписи (и берестяные грамоты, граффити) являются сложным объектом исследования, так как являются предметом и источниковедения, и филологии, и истории, и археологии. Поэтому чрезвычайно сложно разграничить эти сферы. Такое искусственное разграничение не только трудно достижимо, но и нецелесообразно, так как именно взаимосвязанное изучение надписи и предмета, на котором она сделана, с применением самых широких вспомогательных данных, помогает уяснить и содержание надписи, и ее значение для тех или иных исторических выводов.
Современная эпиграфика не ограничивается задачами прочтения и датировки надписи. Собственно палеографический анализ - лишь необходимая часть исследования эпиграфического памятника, дальнейшее источниковедческое его исследование не только помогает уяснить смысл надписи и использовать ее для собственно исторических построений, но в ряде случаев дает какие-то конкретные исторические результаты, помогает иногда датировать надпись с точностью, не доступной для собственно палеографических методов.
Являясь объектом эпиграфического исследования, надписи на предметах остаются и объектами исследования археологии, и истории, и лингвистики, и литературоведения. Каждая отдельная надпись несет определенную историческую информацию, иногда совершенно неожиданную, отсутствующую в других источниках. Категории надписей дают важные сведения по различным областям истории, культуры, истории письменности, языка, фольклору и т.д. Но только систематизация и обобщение данных, полученных в результате целых категорий надписей, с привлечением смежных дисциплин может пролить свет на общую проблему всех категорий эпиграфических источников - возникновение письменности на Руси и распространение грамотности среди различных слоев ее населения.
Целям систематизации материала и использования его для решения указанной проблемы посвящается данная работа.
Без труда многих поколений археологов, хранителей музейных коллекций, реставраторов, палеографов и краеведов невозможно было бы написание этой книги. Перечень лиц и коллективов, которым автор обязан помощью и поддержкой, занял бы не одну страницу. Поэтому всем коллегам, умершим и ныне здравствующим, выражает глубокую признательность автор.
Глава первая
Историография и источники
Историография
Интерес к прошлому своей страны вызвал в России на рубеже XVIII-XIX вв. публикацию многочисленных древних русских рукописей, поиски и собирание старопечатных книг, коллекционирование различных древних предметов. Естественно, что внимание привлекали в первую очередь предметы необычные, высокохудожественные, в том числе и с надписями, поражающие воображение воспитанных на романтической литературе читателей. Может быть, поэтому первыми были опубликованы такие уникальные памятники, как Тмутараканский камень, серебреники Ярослава, золотая “гривна” Мономаха, шлем Ярослава Всеволодовича.
С находки Тмутараканского камня начинается интерес к русским древностям, а с дискуссии о его подлинности - подлинно научная русская палеография и эпиграфика. Сейчас даже трудно представить, что споры о подлинности или поддельности камня занимали такое заметное место не только среди ученых, но и в совершенно иной среде. О нем спорили ученые и литераторы, видные церковные и светские чиновники и просто любители. Но ведь именно в это время вся просвещенная Россия зачитывалась 12-томной “Историей Государства Российского” Н.М. Карамзина, и интерес к своей истории вызывал и интерес к подлинным памятникам исторического прошлого.
В 1806 г. появляется исследование А.Н. Оленина, где он издает более точный рисунок надписи и исправляет ошибки предшественников, дает свое чтение надписи, основанное на тщательном ее изучении, приводит исторические доказательства подлинности надписи (Оленин, 1806). С этой целью он провел сравнение ее букв с буквами других древних письменных памятников - метод, получивший дальнейшее развитие у позднейших исследователей и использующийся палеографами до наших дней.
Оленину принадлежит исследование и другой знаменитой находки - шлема Ярослава Всеволодовича, найденного в 1808 г. Историческая интерпретация “шапки” с надписью дожила с некоторыми поправками до наших дней (Оленин, 1832). Надпись была правильно прочитана еще священником села, неподалеку от которого был найден шлем, но А.Н. Оленин не только правильно объяснил, датировал находку, но и связал ее с событиями русской истории, установив связь между Федором, упомянутым в надписи, и Ярославом (Феодором) Всеволодовичем, бежавшим с поля битвы у Липиц в 1216 г.
На первый взгляд, столь успешное определение на заре развития отечественной исторической науки удивляет, но если вспомнить, что А.Н. Оленин стал впоследст
вии президентом Академии художеств и директором Публичной библиотеки, сам был страстным любителем и исследователем рукописей, это выглядит вполне закономерным. Он осознавал необходимость создания систематического курса русской палеографии: “Доколе русская словесность не будет иметь... палеографии славянороссийской, то до времени, пока все это изготовится - историю русскую трудно писать” (Оленин, 1806. С. 46). А.Н. Оленин закономерно считается родоначальником русской научной палеографии (Жуковская, 1963. С. 25), но его можно считать родоначальником и русской эпиграфики.
Как видим, собственно русская палеография началась с исследований эпиграфических памятников, но в дальнейшем интерес к более обширному материалу рукописей преобладал, и основные этапы развития славянского письма, первые курсы палеографии базировались на материалах рукописей.
Но интерес к древностям, к надписям на них не исчезал и в последующее время. Издание их, начатое П.И. Кеппеном (Кеппен, 1822), продолжалось как отдельными публикациями, так и новой серией “Древности Российского государства” (ДРГ, 1849, 1850 и т.д.), где были впервые изданы многие шедевры древнерусского ремесла с надписями, такие как новгородские кратиры, Большой Новгородский Сион, чара Владимира Давыдовича и т.д.
Надписи на различных предметах, в том числе и на произведениях прикладного искусства, включаются и в общие курсы палеографии. Так, в работы И.И. Срезневского “Древние памятники русского письма и языка (X-XIV вв.)” (Срезневский, 1863) и “Славяно-русская палеография” (Срезневский, 1885; издана после смерти автора) помимо рукописей включены и основные надписи на памятниках материальной культуры, приводятся их тексты и краткие замечания по их графике.
Но уже с середины прошлого века исследователи сознавали, что не может быть единой палеографии рукописей и надписей, так как они имеют свои специфические отличия. И.П. Сахаровым была задумана “Славяно-русская палеография” с четырьмя большими разделами, где в третьем должна была быть рассмотрена и “Палеография археологическая для изучения надписей на русских памятниках разных художеств - металлических, каменных, живописных и резных на дереве” (Сахаров, 1854. С. 3). Однако замысел не был осуществлен до конца, сохранилось лишь несколько экземпляров этого труда, являющегося библиографической редкостью (Жуковская, 1963. С. 51).
Только в начале нашего века И.А. Шляпкин выделяет из палеографии рукописей так называемую “вещевую палеографию” - надписи на всевозможного рода предметах (Шляпкин, 1913). И.А. Шляпкин читал лекции по вещевой палеографии в Петербургском археологическом институте и всю жизнь работал над созданием корпуса древнерусских надписей XI-XIV вв. В процессе подготовки этого корпуса им была проделана огромная работа по выявлению, фиксации и систематизации надписей самого разного рода: на произведениях прикладного искусства, на камнях, граффити и т.д. К сожалению, этот труд не был закончен. О масштабах работы, проделанной И.А. Шляпкиным по созданию “вещевой” палеографии, сравнению ее с палеографией рукописей, о создании библиографии эпиграфических памятников, выявлении и сборе различного рода надписей, разработке методов их фиксации мы можем судить лишь по лекциям, записанным его слушателями и изданным с разрешения, но без просмотра автора. В дополнение к лекциям И.А. Шляпкина слушатель его лекций М.И. Михайлов издал альбом “Памятники русской вещевой палеографии” (Михайлов, 1913), где содержатся снимки 23-х наиболее характерных памятников, среди ко
торых и известные произведения прикладного искусства, такие как шлем Ярослава Всеволодовича, оклады “корсунских” икон и т.д. К снимкам приложены комментарии, представляющие интерес и для современных исследователей.
Но попытка И.А. Шляпкина создать обширный курс и корпус вещевой палеографии осталась, к сожалению, неосуществленной, и долгое время привлечение эпиграфического материала историками письма и искусства носило в основном иллюстративный характер.
Только в 1936 г. с выходом в свет библиографического справочника А.С. Орлова (Орлов, 1936) снова было привлечено внимание к эпиграфическому материалу. Эта работа, в которой даны полные сведения о 303 надписях XI-XV вв. на различных предметах древности, явилась “первым камнем систематического научного изучения эпиграфики” (Рыбаков, 1938. С. 251). Основной ее целью была библиография известных в печати русских надписей, отсутствующих в перечнях, приводившихся в общих палеографических курсах И.И. Срезневского. Кроме того, дается краткое описание каждого памятника, место нахождения и хранения и содержание надписей, но без самого их текста. Приводится и дата надписей - точная, если она имеется в тексте, или на основании исследований специалистов - век или граница веков. При разногласии в датировках А.С. Орлов высказывался в пользу какого-либо из мнений, основываясь на своих наблюдениях.
Таким образом, сведения об обширном эпиграфическом материале, опубликованные в работе А.С. Орлова, сделали доступным его использование в различных областях исторических исследований.
Важное место занимают произведения прикладного искусства с надписями, где они исследуются в полном объеме как полноценный исторический источник, дополняющий и расширяющий исследование, в фундаментальном труде Б.А. Рыбакова “Ремесло древней Руси” (Рыбаков, 1948). Характеризуя целые отрасли городского ремесла, отдельные виды ремесел и уникальные произведения, Б.А. Рыбаков использовал весь объем известных в то время подписных изделий, причем анализ надписей является одним из важных составляющих исследования. Это направление, характеризующееся использованием надписей на различных предметах, продолжено авторами двухтомной “Истории культуры Древней Руси” (ИКДР, 1948,1951). В этот же период выходит ряд статей Л.В. Алексеева, А.В. Арциховского, Н.Н. Воронина, Г.Ф. Корзухиной, А.Л. Монгайта, Б.А. Рыбакова, В.В. Седова, В.Л. Янина, посвященных исследованию отдельных памятников эпиграфики. Переиздается библиография надписей А.С. Орлова, дополненная М.П. Сотниковой (Орлов, 1952).
Расширение объема археологических исследований принесло немало новых надписей на различных предметах, публикуемых, как правило, их первооткрывателями. Сенсацией явилась находка в 1949 г. при раскопках под руководством Д.А. Авдусина в одном из курганов Гнёздовского могильника древнейшей русской надписи, относящейся к первой четверти X в. (Авдусин, 1951. С. 77). До сего дня эта надпись является древнейшей достоверной славянской надписью, найденной на территории Древней Руси.
Величайшим событием в русской археологии явилось открытие берестяных грамот в Новгороде (1951) и последовавшие за этим находки грамот при раскопках других городов (к настоящему времени они найдены в Смоленске, Пскове, Витебске, Мстиславле, Старой Руссе, Твери, Старой Рязани, Звенигороде Галичском и Москве). Непрерывно растущий фонд берестяных грамот фактически составляет предмет особой вспомогательной дисциплины и представляет интерес для всех об
ластей исторического знания. Помимо самостоятельного значения, находка берестяных грамот имела и дополнительный эффект: возрождение и стимулирование интереса к изучению надписей на различных предметах, граффити на стенах зданий и т.д.
Значительные успехи достигнуты в изучении граффити Киевского Софийского собора, начало изучению которых было положено статьей Б.А. Рыбакова “1менш написи XII ст. в Кшвському Софшскому co6opi” (Рыбаков, 1947). Уже в этой статье были разработаны основные методы работы с эпиграфическим материалом: сопоставление граффити с рукописными, эпиграфическими, нумизматическими памятниками, исторический анализ содержания надписей.
Параллельно с расчисткой и реставрацией фресок в Киевском Софийском соборе, с 1959 г. началось систематическое изучение граффити С. А. Высоцким, завершившееся публикацией трех монографических исследований, включающих около 350 надписей (Высоцкий, 1966, 1976, 1985). В этих монографиях не только были изданы, прочитаны, датированы и снабжены историческим комментарием самые разнообразные надписи XI-XVII вв. (историческая ценность некоторых из них равна летописным сообщениям и юридическим актам), но и разработана методика поисков граффити под слоями масляной живописи с помощью зеркальных электроламп. Кроме того, С.А. Высоцким вместо трудоемкого и не безвредного для самих надписей - граффити и фресковой живописи - приема фиксации их с помощью оттиска на “мастику” (скульптурную глину), был разработан простой способ фотофиксации и изготовления точных прорисей граффити путем карандашной прорисовки фотографий, отбелке их и последующей наводке тушью по карандашным контурам.
Палеографический анализ надписей-граффити подтвердил, что несмотря на некоторые особенности начертаний по штукатурке, эти надписи вполне могут сравниваться с рукописными начертаниями, эпиграфическими памятниками и, в особенности, с начертаниями букв на бересте (Высоцкий, 1966. С. 125-126). Таким образом, в результате исследования граффити Киевского Софийского собора не только были достигнуты исключительно интересные с исторической точки зрения результаты, но и выработана методика поисков и фиксации граффити и получен значительный сравнительный материал для датировки недатированных надписей. В последний том, наряду с новооткрытыми надписями из Софийского собора, включены граффити - надписи и рисунки других архитектурных памятников: Золотых ворот, Успенского собора Киево-Печерской лавры, Кирилловской церкви - и подведены итоги исследований граффити в 1957-1980 гг. В качестве дополнения к надписям-граффити изданы открытые в эти годы надписи на корчагах и на одном из пряслиц. Таким образом, эпиграфические источники, происходящие из Киева, получили полное исследование и издание в единой серии работ, что является образцом для будущих исследователей. Возобновилось изучение надписей-граффити Новгородского Софийского собора, завершившееся монографическим изданием (Медынцева, 1978), и некоторых других новгородских церквей (Медынцева, 1968). Не только историки, но и лингвисты снова осознают большие возможности этого нового исторического источника (Филин, 1963. С. 318).
На V Международном конгрессе славистов Б.А. Рыбаков в специальном докладе осветил наиболее важные проблемы, стоящие перед славянской эпиграфикой: серьезное исследование ранних этапов письменности, приведение в систему и публикация эпиграфического материала, размежевание эпиграфики с палеографией, выработка принципов датировки эпиграфических источников, сопоставление их с
южнославянской кирилловской эпиграфикой (Рыбаков, 1963). Первый шаг на этом пути представил Свод датированных надписей XI-XIV вв., составленный Б.А. Рыбаковым. Эта работа прежде всего призвана “дать хронологическое основание для русской эпиграфики, помочь определению многих сотен древнерусских вещей с надписями, являющихся важным историческим источником” (Рыбаков, 1964. С. 5). Б.А. Рыбаковым отмечены и систематизированы палеографические особенности датированных надписей на различных предметах, приведены по векам характерные начертания тех или иных букв, им разработана и принципиально новая и для палеографии и для эпиграфики методика датировки недатированных надписей по наибольшему числу аналогий. Предлагавшийся некоторыми учеными принцип датировки памятника по самым новейшим признакам (Лихачев, 1954. С. 325) оказался несостоятельным. Нужно отметить, что этот принцип вообще противоречит палеографическому методу, основанному на том, чтобы строить выводы не по одному, а по сумме признаков (Щепкин, 1964. С. 113; Шляпкин, 1913. С. 102; Жуковская, 1963. С. 117). Б.А. Рыбаков провел экспериментальную проверку принципов палеографической датировки на материале одной из самых пространных датированных надписей - надписи на кресте Евфросинии Полоцкой. Эта проверка показала, что датирующими признаками являются не самые поздние и также не самые ранние, а признаки, имеющие наибольшее число аналогий (Рыбаков, 1964. С. 48).
При всей привлекательности этого метода датировки, нужно иметь в виду, что с его помощью могут быть анализированы не все буквы, а лишь характерные, как и при любом другом сравнительном методе. Кроме того, наиболее надежную дату дают надписи, достаточно длинные, содержащие характерные буквы. Ценность этого метода уменьшает то обстоятельство, что фонд датированных надписей, на котором построены графики Б.А. Рыбакова, сравнительно невелик - всего 55 надписей XI-XIV вв., причем надписи эти выполнены на разном материале и в разных областях древней Руси. Для того, чтобы создать надежную статистическую основу для этого метода, необходим, по-видимому, более обширный сравнительный материал датированных надписей, сопровождающийся предварительным анализом графики одинаково датирующихся надписей на разном материале одних и тех же городов. Только такой анализ может обеспечить надежность этого перспективного метода для датировки эпиграфических памятников. Но значение этой работы далеко не исчерпывается тем, что Свод датированных надписей является первым по-настоящему научным и практическим пособием по русской вещевой палеографии, подобным тем многочисленным руководствам-справочникам, которыми давно уже располагает русская палеография рукописная (Сотникова, 1970. С. 103). Значение свода прежде всего в том, что в нем сформулировано определение предмета эпиграфики, ее отличие от палеографии рукописей, принципы всестороннего исторического анализа эпиграфических источников.
Проблемами размежевания эпиграфики и палеографии, определения их общих задач и различий занимаются и другие исследователи (Янин, 1971; Черепнин, 1974). Специальная работа Л.П. Жуковской “Развитие славяно-русской палеографии” (Жуковская, 1963) посвящена истории изучения палеографии рукописных памятников древней Руси. Помимо истории становления палеографии, в ней немало страниц уделяется и истории эпиграфики, теоретическим проблемам палеографии, определению ее предмета и сравнительно-исторического метода, общего для этих двух дисциплин.
Между тем, с каждым годом увеличивается и без того огромный фонд эпиграфических источников. Отдельные надписи продолжают публиковаться, как правило, археологами: Л.В. Алексеевым, Л.А. Голубевой, Э.М. Загорульским, А.Н. Кирпичниковым, Б.А. Колчиным, П.Ф. Лысенко, А.А. Медынцевой, Т.В. Равдиной, Б.А. Рыбаковым, В.В. Седовым, М.В. Седовой, П.П. Толочко, Н.Г. Порфиридо-вым, В.Л. Яниным и др.
Была начата публикация полного перечня надписей с библиографическими данными при составлении Словаря древнерусского языка XI-XIV вв. (Сл. ДРЯ XI-XIV вв., 1966). К сожалению, эта необходимая работа, начатая лингвистами, не была продолжена. В какой-то степени, за счет некоторых надписей, этот список продолжает перечень древнерусских письменных источников, изданный Институтом истории АН СССР под ред. Я.Н. Щапова, в качестве методического материала по составлению будущего справочного издания по истории Древней Руси (ДПИ, 1986). Сведения почти о всех надписях, издававшихся с 1945 по 1970 г., можно найти в работе М.П. Сотниковой “Русская эпиграфика в советское время” (Сотникова, 1970), где находит освещение и проблема становления древнерусской эпиграфики.
Конечно, полный библиографический справочник по русской эпиграфике совершенно необходим, но, вероятно, он никогда не будет окончен, так как каждый новый археологический сезон приносит новые находки. Разрастающийся материал, как справедливо отмечала М.П. Сотникова, “делает практически невыполнимым единый Корпус древнерусских надписей X-XVII вв., задуманный когда-то И.А. Шляпкиным” (Сотникова, 1970. С. 105).
Вместе с тем, нужно отметить новую тенденцию, наметившуюся в изучении эпиграфических источников в последние десятилетия: исследование отдельных групп надписей, объединенных либо по материалу, либо по историко-географическому положению. К перечисленным выше монографическим исследованиям надписей-граффити можно добавить серию статей Т.В. Рождественской, планомерно исследующей надписи-граффити Северо-Западной Руси (Рождественская, 1975; 1979; 1983; 1985 и др.), завершившуюся публикацией двух монографий (Рождественская, 1991; 1992). Если первая является учебным пособием по древнерусской эпиграфике, предназначенным для студентов-филологов, то вторая - полноценной публикацией и исследованием надписей-граффити XI-XV вв. широкого региона: от Галича до Старой Ладоги. Как ученого-филолога Т.В. Рождественскую надписи-граффити в первую очередь привлекают как явление древнерусского литературнописьменного языка. Но эти же работы наглядно демонстрируют невозможность чисто филологического изучения надписей и в ряде случаев успешно затрагивают более широкие историко-культурные аспекты исследования, продолжая традиции, сложившиеся в древнерусской эпиграфике.
К монографическим исследованиям надписей-граффити можно добавить и статьи М.В. Седовой по эпиграфике Владимиро-Суздальской Руси (Седова, 1987), Ф.Д. Гуревич - о грамотности жителей древнего Понеманья на основании находок предметов с надписями, писал и книжных застежек (Гуревич, 1973), А.А. Медынцевой - об эпиграфических находках Старой Рязани, позволяющих судить об уровне грамотности и образованности столицы Рязанского княжества (Медынцева, 1988).
Продолжаются публикации серий эпиграфических находок на определенных категориях вещей: на серебряных платежных слитках (Сотникова, 1961), статьи об особенностях надписей на древнейших серебряных монетах (Сотникова, 1982); о некоторых категориях надписей на деревянных предметах из раскопок Новгорода (Янин, 1982;
1986), о серии надписей на пряслицах (Медынцева, 1985) и др. Такой подход позволяет в ряде случаев не только добиться более надежного анализа самих надписей, но и сделать определенные исторические выводы, использовать эпиграфический материал в качестве полноценного исторического источника. Как равноправный, а часто и главенствующий материал присутствуют надписи на предметах прикладного искусства в работах Т.В. Николаевой (Николаева, 1968а, 19686, 1975, 1983 и др.).
Вместе с тем как количественное увеличение объема материала, так и усложнение задач, стоящих перед исследователями, требуют его пересмотра и систематизации, в основе которой должна находиться историческая критика источника, с целью воссоздания общей картины распространения грамотности на Руси X-XIII вв.
Источники. Классификация и принципы датировки
Классификация. Если следовать прямому толкованию термина, “урафСЗ” - это то, что начертано, нацарапано на чем-то твердом, надписи на камне, металле, дереве, кости, керамике, так как этот глагол имеет значение царапать, делать отметину, начерты-вать и писать (Федорова, 1982. С. 7). Таким образом, формально к ведению эпиграфики относятся все надписи, прочерченные на твердом материале. На практике такой формальный подход недостаточен, так как многие надписи (например, начерченные на сосудах по сырой глине до обжига) выходят за ее рамки, хотя принципиально не отличаются от начертанных после обжига. На практике отделились от эпиграфики надписи на печатях и монетах из-за специфики их исследования, в “пограничной” области находятся берестяные грамоты. Многообразие эпиграфических источников не поддается строгой классификации. Наиболее простыми и всеобъемлеющими принципами являются классификации надписей по хронологическому и географическому принципам. Но эти принципы одновременно являются и наименее продуктивными, особенно один хронологический, превращая издание надписей в мешанину разностильных и разнообразных надписей, где трудно уловить определенные закономерности.
Наиболее простой и важной для памятников эпиграфики является классификация по материалу, на который нанесена надпись, и способу написания, так как во многом от материала и способа написания зависит и внешний облик надписи, и форма букв, являющихся вехами для датировки.
Б.А. Рыбаков (Рыбаков, 1964. С. 7) предлагает следующую классификацию надписей по этим показателям:
1)	надписи, написанные писалом на мягком материале;
2)	процарапанные коническим острием;
3)	резаные (металл, кость, дерево);
4)	гравированные резцом по металлу;
5)	долбленые и чеканные (камень, металл, литейные формы);
6)	врезанные в дерево;
7)	выпукло-резаные (камень, дерево, кость, матрицы для набойки);
8)	выпукло-накладные (восковые модели литых изделий);
9)	шитые;
10)	проволочные или напаянные;
11)	писаные золотом по меди.
Таким образом, Б.А. Рыбаков делит все многообразие эпиграфических памятников на 11 групп, отмечая при этом, что наиболее многочисленны первые шесть групп надписей.
Помимо такой формальной классификации, эти надписи могут быть разделены по назначению, т.е. по “стилю”: 1) надписи “официальные”, выполненные “торжественным” стилем: на камнях, фресках и мозаиках, произведениях ювелирного искусства и т.д.; 2) надписи “бытового” стиля, предназначенные для практических целей: рабочие пометки, подписи владельцев, частные письма (на бересте) (Рыбаков, 1964. С. 7). От назначения надписи во многом зависит и стиль, и способ исполнения, и форма букв.
Еще один вариант классификации, особенно важный для исторических выводов, - по содержанию: надписи-автографы, летописные, хозяйственные, поминальные и т.д.
Разумеется, предложенные варианты классификации далеко не исчерпывают всего многообразия эпиграфического материала. Кроме того, отдельные группы надписей, отличаясь по способу написания и назначению, могут принадлежать к надписям, одинаковым по содержанию: например, надписи-автографы могут быть выполнены в “торжественном” стиле - орнаментальные надписи известных исторических лиц, или в “бытовом” - например, те же автографы на стенах церквей. Точно так же, надписи “молитвенные” могут быть выполнены и на стенах зданий, и на бересте, и на металлической посуде. Таким образом, классификация надписей по содержанию и по стилю, хотя необходима, но часто включает различные группы надписей по материалу и технике исполнения. Классификация же по материалу и технике исполнения наиболее стабильна и важна в первую очередь для датировки надписей. Вместе с тем, для датировки, прочтения и интерпретации надписей важно рассматривать надписи по категориям вещей, на которые они нанесены. Отсюда вытекает необходимость классификации надписи и по категории вещей. С учетом способа начертания и категорий вещей можно предложить следующую классификацию и, соответственно, изложение материала.
I.	Надписи-граффити на твердом материале.
1.	На амфорах-корчагах
2.	На пряслицах
3.	На серебряных платежных слитках
4.	На литейных формочках
5.	На стенах зданий
6.	На плинфах и строительной штукатурке
II.	Надписи на предметах прикладного искусства
1.	Светского предназначения
а.	Оружие
б.	Драгоценная утварь
2.	Предметы христианского культа
а.	Ковчеги, оклады икон, церковные сосуды
б.	Кресты, иконки, змеевики
III.	Надписи на дереве
IV.	Монументальные надписи
1.	Мозаики, фрески, каменная резьба
2.	Камни и кресты
В предложенной классификации не везде удается строго выдержать принцип сочетания надписей по способу написания и категориям вещей, на которых они
встречаются. Прежде всего это касается надписей на произведениях прикладного искусства, так как эта категория отличается наибольшим разнообразием в способах нанесения надписей: от простого процарапывания или вырезания острым предметом до сложной техники чеканки и черни. На одном и том же предмете встречаются надписи, выполненные в разной технике и разной стилистической манере, разного назначения. Необходимость рассматривать надписи в совокупности с самими предметами заставляет объединить их в один раздел, группируя по категориям вещей, на которых они находятся. Оправдывает такую классификацию то обстоятельство, что почти все они, даже некоторые владельческие, исполнены ремесленниками, изготовившими эти разнообразные предметы. Таким образом, они неразрывно связаны с процессом производства и в первую очередь характеризуют степень грамотности и образованности мастеров-ремесленников, а не только владельцев, для которых предназначалась надпись.
Близко примыкает к этому разделу большинство надписей-граффити на серебряных платежных слитках предшествующего раздела.
Особый раздел составляют надписи на дереве. В данном случае доминирующим признаком является материал, так как они составляют компактную группу, происходящую, в основном, из Новгорода, нанесены они либо вырезанием, либо процарапыванием.
Хотя надписи на камне - монументальные и граффити на каменных предметах - формально и принадлежат к одной группе, но и способ их нанесения, и назначение настолько отличаются, что представляется необходимым выделение монументальных надписей в особый раздел.
Эту классификацию можно расширить как за счет добавления новых разделов, так и за счет выделения групп надписей по категориям вещей внутри групп, определенных по материалу.
Таким образом, классификация надписей достаточно сложна и условна, и способ классификации во многом зависит от целей, которые преследует исследователь.
Многочисленность и разнообразие эпиграфических памятников вызывает необходимость ограничиться материалами X - начала XIII в. (до татаро-монгольского нашествия). Такое хронологическое деление представляется обоснованным, так как отвечает общей периодизации истории древней Руси. Ранняя дата - время сложения раннефеодального государства, поздняя - татаро-монгольское нашествие, которое явилось рубежом, разделяющим различные вещи. Оно нашло отражение практически во всех аспектах исторических материалов, в том числе и в археологических, так как с татаро-монгольским нашествием прекращают существование не только многие города, поселения, укрепленные поселки, но погибают некоторые отрасли ремесла, исчезают или становятся крайне малочисленными целые категории находок, таких, например, как шиферные пряслица, амфорная керамика.
Этот рубеж нашел отражение и собственно в палеографии. В.Н. Щепкин отмечал, что в палеографическом отношении рукописи XIII в. делятся на две части татаро-монгольским нашествием, первая примыкает к XII в., вторая более резко от него отличается (Щепкин, 1967. С. 114).
Внутри этой эпохи (X - начало XIII в.) выделяется еще один рубеж, 988 г. - дата принятия христианства и славянской письменности, подъема Киевского государства, - делящий ее на два периода. От первого периода о письменности на Руси сохранились лишь косвенные данные литературных источников и немногочисленные памятники эпиграфики, от второго - определенные летописные сведения, рукопи
си и памятники эпиграфики. Этот второй хронологически длительный период, когда письменность получила официальное признание на службе религии и государства, тоже не однороден. Нужно отметить, что первые датированные рукописи относятся к середине, второй половине XI в., рукописных памятников рубежа X-XI вв., первой половины XI в. не сохранилось1, поэтому о письменности этого периода мы можем судить лишь по памятникам эпиграфики. Этот “безрукописный” период выделен в специальный раздел. С появлением и увеличением числа рукописей растет и количество памятников эпиграфики. Хронология периодов следует общепринятому делению: вторая половина XI - первая половина XII в. и, наконец, вторая половина XII - начало XIII в. Периодизация эта достаточно условна, так как абсолютные даты у большинства надписей отсутствуют, а палеографическая датировка при краткости или фрагментарности надписей довольно широка. Поэтому некоторые надписи при палеографической датировке, допустим XII в., трудно отнести к какому-либо определенному периоду, если отсутствуют другие показатели.
В соответствии с такой периодизацией глава, где подводятся итоги распространения грамотности на Руси X - первой половины ХШ в. делится на дохристианский период, X-XI вв. и вторую половину XI-XIII в.
Принципы датировки памятников эпиграфики. Датировка надписей обычным методом палеографии - по внешнему виду букв и способам их начертания, представляет значительные трудности. В большей степени, чем в письме по бумаге или пергамену, сам материал, на котором выполняется надпись, и орудие письма влияют и на форму букв, и на способы их надписания. Часто и избираемые формы письма зависят от назначения надписи - для деловых записей или орнаментальных надписей на произведениях искусства. Осложняет датировку и более широкий в сравнении с рукописями социальный состав авторов, среди которых были не только профессиональные писцы, но и представители самых разных слоев древнерусского общества и люди, просто слабо владевшие грамотой. Уже в середине XIX в. было ясно, что “вещевая” палеография представляет особый раздел палеографии, отличаясь определенными закономерностями. Однако, небольшое количество материала и, в особенности, точно датированных надписей, даже в начале нашего века были препятствием разработки надежной хронологической шкалы для датировки.
Обширный эпиграфический материал, ставший известным в основном в последние десятилетия, в значительной мере систематизирован, что дает возможность сравнивать начертания букв исследуемой надписи с датированными памятниками эпиграфики. Прежде всего это хронологические таблицы Свода датированных русских надписей XI-XIV вв. Б.А. Рыбакова (Рыбаков, 1964). В свод включены как надписи, имеющие дату в тексте, так и надписи, датируемые более или менее узким промежутком времени по косвенным данным. В этой работе дана классификация надписей по материалу и способу написания, разработаны основные принципы исследования эпиграфических памятников. В приложении дана “вещевая” азбука XI-XIV вв., в которой представлены все начертания всех букв, встреченные в 55 надписях, представленных в своде, на хронологических графиках показана эволюция начертаний наиболее характерных букв на протяжении XI-XIV вв. 1
1 Если исключить кириллическую часть Реймсского евангелия, которая, по предположению Л.П. Жуковской, может быть датирована первой половиной XI в., и Путятиной минеи, отнесенной В.М. Марковым к этому же времени.
Помимо этого, нельзя обойти молчанием огромный материал новгородских берестяных грамот, сравнительно точно датированных дендрохронологически. В комментариях к отдельным грамотам даны обобщения наблюдений над некоторыми буквенными формами, что дает надежную основу для сравнительной датировки других памятников эпиграфики. В монографиях о граффити киевского и новгородского Софийских соборов систематизируются наблюдения над палеографией граффити.
В таблице, приложенной к данной работе, представлены начертания букв надписей XI-XIII вв., имеющих точную дату в тексте. Среди надписей, вошедших в свод Б.А. Рыбакова и ставших известными в последнее время, имеются и надписи на камнях, надписи на металлической утвари, на дереве, происходящие из различных областей древней Руси. Эта азбука, в которой представлены начертания всех букв, встреченных в надписях, дает возможность сравнения буквенных начертаний исследуемого памятника с точно датированными надписями. Но легко заметить, что количество букв в разных надписях не одинаковое, большинство надписей кратко и зачастую нельзя отделить случайное начертание от типичного из-за недостатка материала. В этом состоит главная трудность датировки надписей - их краткость и традиционность часто не позволяют отличить случайное от закономерного, индивидуальные особенности почерка от датирующих примет. Чаще всего именно это обстоятельство, а не другие причины, в том числе влияние материала на форму букв, заставляют датировать надпись промежутком в несколько столетий. Очевидно, сравнение только с точно датированными надписями, при кажущейся легкости, может дать очень неточные результаты, особенно если не учитывается общая эволюция письма, известная нам по другим письменным памятникам. Нужно иметь в виду, что точно датированные надписи - это только те хронологические вершины, за которыми стоит огромный фонд эпиграфических памятников с более широкой хронологической датировкой: берестяных грамот, граффити на стенах и платежных слитках, монетах, печатях и т.д. Кроме того, как показало сравнительное изучение памятников эпиграфики и рукописных, начертания букв и их эволюция в памятниках эпиграфических, в основном, соответствует эволюции письма памятников, написанных чернилами, хотя и отличается от нее некоторыми частностями. Поэтому совершенно необходимо при датировке “вещевых” надписей учитывать общую эволюцию письма, установленную исследователями XIX-XX вв. на обширном материале памятников, написанных чернилами. Уже с XI в. эволюция письма в рукописях и на “вещевых” памятниках шла двумя путями: наряду с более или менее “простым” или “деловым” уставом, на основе которого в дальнейшем развились полуустав и скоропись, существовало письмо декоративное: в памятниках, написанных чернилами, им исполнялись инициалы и заголовки, а на различных предметах - декоративные надписи “торжественного” стиля. Это “торжественное”, или декоративное письмо в дальнейшем развилось в вязь, также применявшуюся в рукописях для написания заголовков, а на предметах - для декоративной надписи. Конечно, эти два стиля письма четко не разделялись, особенно в раннее время: в деловом письме могли появиться элементы декоративного и наоборот, в “торжественных” надписях употреблялись и простые уставные начертания. Но все же при датировке надписей необходимо учитывать и ее стиль: “бытовой” или “торжественный” и сравнивать ее с материалом рукописным: с заголовками или обычным письмом. Именно неразличением этих двух стилей, а не “особым письмом” часто объясняются неудачные сравнения палеографических примет рукописей и эпиграфических памятников. Таким об
разом, при датировке надписей прежде всего необходимо ориентироваться на эволюцию письма, известную нам по рукописям, учитывая при этом, по возможности, назначение надписи, ее стиль.
Обращение к памятникам пергаменной и бумажной письменности, очевидно, останется необходимым и в будущем, когда будут приведены в систему памятники эпиграфики различных категорий.
В настоящее время, когда датированных эпиграфических памятников известно немного, а работа по систематизации только начинается, сравнение надписей с письмом рукописей совершенно необходимо. Лучшим пособием в этом отношении до сих пор остается книга В.Н. Щепкина “Русская палеография” (М., 1913). По четкости, краткости, систематичности и образности изложения наблюдений над эволюцией письма, за которым стоит огромный материал датированных и не имеющих даты рукописей, эта работа до сих пор не имеет равных. Конечно, нельзя недооценивать и другие обобщающие работы по русской и славянской палеографии и справочные альбомы, такие, как работы А.И. Соболевского, Е.Ф. Карского, И.Ф. Колесникова, Л.В. Черепнина и других (см. список литературы).
Как уже говорилось, эволюция письма эпиграфических памятников имеет свои особенности. Поэтому общую палеографическую датировку необходимо проверить по материалам эпиграфическим, используя при этом таблицы азбуки и графики в своде Б.А. Рыбакова, азбуку, приложенную к данной главе (табл. 1), и наблюдения за особенностями письма других памятников: берестяных грамот, граффити и т .д. При этом следует учитывать, что наиболее сопоставимыми являются надписи, выполненные на одном материале одним и тем же способом: так, буквенные начертания надписей - граффити по возможности нужно сравнивать с такими же надписями на стенах и затем уже на корчагах, различных предметах, с берестяными грамотами.
Кроме того, развитие письма в различных областях древней Руси, хотя и шло в одном направлении, отличалось некоторыми особенностями. Исследователи рукописей уже давно отметили определенные отличия как в форме начертаний, так и в орфографии письменных памятников северо-западной и юго-восточной Руси, некоторые явления проявляются там в разное время и в разной степени. Например, появление определенных начертаний и орфографии, связанных с так называемым вторым юго-славянским влиянием, несколько ранее и сильнее проявляется в западной и юго-западной Руси, чем, например, в Московском государстве (Щепкин, 1967. С. 131). Очевидно, такие же закономерности должны проявляться и в эпиграфических памятниках из этих областей. Поэтому желательно сравнение не только с памятниками одного типа, но и происходящими из одной и той же области русского государства.
В этом отношении эпиграфические памятники более надежны: в то время, как происхождение рукописи часто не известно, памятники эпиграфики, как правило, “привязаны” к определенному городу, поселению или району по своему местонахождению.
Таким образом, общую палеографическую датировку необходимо проверить и уточнить путем сравнения с памятниками эпиграфики, в первую очередь, с близкими ей по характеру письма и материала и, по возможности, происходящими из той же области древнерусского государства. Подводя итоги вышесказанному, следует подчеркнуть, что палеографическая датировка надписей довольно сложна и не всегда надежна, и тем сложнее и приблизительнее дата, чем короче надпись и чем
Таблица L Начертания букв датированных надписей (с 1052 по 1252 г.)
	/	2	3		5	6	7	8	9	10	11	12	13	f4	!5
	юз2	1034	1068	1/12	ИЗЗ	П39	1148	1161	1162--f/7f	1171	1197	1221	1234	1234	1232
А	А*		Ь		4		АА					А4		А4	1К
Б	Б		Б				X	Бг		Б		F		6	ББ
В			Ьк	в	В^в	В.	в к	ЬКВ	ъ	В		Б		БЬ	fa
г	Г	г	Г				г г	г		Г			г	гг	izr^-
Д	л	А	А	А	АД		А	ДА				А	д	д	
Е	н	6	е				Ж	eet		ее			е^-	€6	t
Ж	%		ж				X	Ж						Ж	
S	S	Д	А	г	Z	Е		<г	/3	S					
3	ч			i		£				Z					
и						г	Ни	н	Н	НН		ни	нн	НН	н>Н
/			14		tL		1	I		1			।		
к	к	1$	IS к	'гк			К14*	к к	if	1$К		/$'	кк	кк	К
Л			Л	/1	ЛА		М	АЛ	Л	п			л	л	
М	мм	.V)	/1/|м		ЛЛ	м	АЖ яд	АЛИН	Л4	м			м	МАИ	лл
Н		NFT	N		И?П		Я	HN		bllXH			N	НН	NN
О	0	7	0Q	0	00			ОО	0	0		0	0	Q0	С
п		Я	п		п		пр	п		п		п	П	п	ПИ
р	п	ft	г		ГН*		я	Pf		7р~		POP	Г	рр	
с	С	' ‘с	с		_£			С€	1			с		с	С	с	Й	
т	П“*		т				тТ	тт				У» »		*т*	гр гр
У	У		¥				Vf*	owzr		VI/				у	
ф	4»		t				¥	f							
X	1	1		я	л	К	*к	я	Л*	X					
(V		GJ						ОО 63 »ал	/\				Л	со	
и		чЧ			чч		ч	ч		ч			q	чч	и
Ч	V		¥		у			YY					Y		Y
ш		н						ш						ш	
щ.		1					•V	ф		<F					
ъ	Ътгь	33	Ъ1	3			ъ	ъг				ъЪ	11		Vx
ы					я,			Z1	Е-3					м	11
ь			L		¥		в	ы>	£			ь	к	ы»	i
7>		t	1	т			** ±	•ьт	t	-s					
ю					ю			ю		К)			К		
га								м							
к		£					те	и		ь&					
А,#		я	А		t А		А А	А А		А			А	А	
лгм		/К													
								7	,1л						
ф	1	1		г					1		f	t		>1^	
	1		е-										•ь			
меньше известно письменных датированных памятников из области, где найдена исследуемая надпись.
Обращение к истории русского языка, данные фонетики, орфографии часто позволяют проверить или уточнить палеографическую датировку, хотя и в этом случае краткость текстов создает препятствия и для такой проверки.
Но памятники эпиграфики имеют и свои преимущества по сравнению с рукописями. Надписи на предметах, берестяные грамоты, как правило (не считая случайных находок), имеют стратиграфическую дату, так как их находят в определенных прослойках культурного слоя, в окружении других археологических находок, а иногда и в составе археологических комплексов. Стратиграфическая дата позволяет проверить палеографическую, а иногда и сузить ее до сравнительно коротких хронологических пределов. Надписи на стенах также связаны с архитектурной историей самой постройки, выполнены на различных типах штукатурки, иногда перекрываются фресковой живописью, что также помогает проверить палеографическую дату, а иногда и датировать надпись отрезком времени, имеющим абсолютные рубежи.
Даже в тех случаях, когда стратиграфическая дата предмета с надписью не известна, остается возможность проверить палеографическую датировку типологически (сосуды, пряслица), по стилю, художественным и техническим особенностям предмета (иконки, произведения ювелирного ремесла и т.д.). Иногда и содержание надписи, упоминание в ней известных исторических лиц или событий позволяет ее датировать с точностью от нескольких десятков лет до года, но и в этом случае историческая дата должна быть проверена и палеографическим анализом, стилистическим и стратиграфическим.
Кратко суммировать принципы датировки надписей можно так:
1)	прежде всего, надпись необходимо датировать палеографически.
При этом палеографическая датировка проверяется и уточняется по материалам датированных памятников эпиграфики, по возможности, привлекаются в качестве аналогий надписи, близкие по стилю и способу исполнения и месту нахождения;
2)	палеографическая датировка должна быть проверена данными по истории русского языка;
3)	стратиграфически;
4)	типологически и стилистически;
5)	исторически.
Конечно, не всегда можно продатировать надпись по всем перечисленным выше пунктам, но всегда нужно стремиться привлечь для датировки как можно более широкий круг сопоставлений, основывая свое заключение не на одном признаке, а на многих. В.Н. Щепкин высказал главный принцип датировки и рукописей и надписей: “Суждение по совокупности примет дает поправки, так как одни приметы могут содержать архаизмы, а другие - напротив того - новшества. Из примирения примет вытекает средняя, т.е. истинная дата” (Щепкин, 1967. С. 212). Этот принцип остается верным и до сего дня.
Таковы принципы датировки в самых общих чертах, датировка же каждой надписи - это целый комплекс сопоставлений, зависящий от конкретного материала: содержания и длины надписи, условий находки, самого предмета, на котором сделана надпись и т.д. И чем длиннее надпись, чем обширнее круг сопоставляемых данных, тем более надежной будет ее датировка.
Глава вторая
Надписи - граффити
1. Граффити на амфорах-корчагах
№ 1 (см. рис. 1а, б). На больших сосудах для хранения вина и масла, так называемых корчагах, довольно часто встречаются зарубки, метки, отдельные буквы. Более редкой находкой являются надписи. К таким надписям принадлежит и древнейшая из известных до сего дня надпись на корчаге из Гнездова (Орлов, 1952. С. 224). За пятьдесят лет, прошедших со времени находки древнейшей русской надписи, появилось немало работ, как в нашей стране, так и за рубежом, посвященных ее расшифровке. К сожалению, нельзя считать и сегодня, что надпись получила полное прочтение и объяснение. Существуют несколько вариантов прочтения, различное прочтение предполагает и разное толкование надписи, ее палеографические особенности сравниваются как с греческим письмом, с древнейшими кирилловскими рукописями, так и с глаголическими. Такое разнообразие мнений говорит о том, что мы еще очень далеки от окончательной расшифровки надписи. В специальной статье Й. Еленский рассмотрел все известные к тому времени варианты расшифровки и пришел к выводу, что “все они не удовлетворяют по разным причинам: одни противоречат фонетическим, другие - морфологическим или вообще грамматическим закономерностям древнерусского языка, третьи не подтверждаются данными древнерусской лексикологии” (Еленский, 1975. С. 29).
Положение осложняется еще и тем, что первоначальная дата кургана, где была найдена корчага с надписью, казалось бы бесспорная - первые десятилетия X в., изменяется на более позднюю как самим первооткрывателем (Д.А. Авдусиным), так и некоторыми другими авторами. Поэтому представляется необходимым еще раз остановиться на датировке комплекса, на вариантах расшифровки надписи, на ее палеографических особенностях.
Надпись была обнаружена в 1949 г. в кургане № 13 в Лесной группе Гнёздовско-го курганного могильника (Авдусин, Тихомиров, 1950; Авдусин, 1951; Авдусин, 1952). На громадном кострище кургана, содержащем остатки мужского и женского трупосожжений, были разбросаны черепки гончарного сосуда, умышленно разбитого при похоронах. Сосуд удалось склеить, на двух его черепках, совпавших при склеивании, удалось обнаружить надпись, получившую затем широкую известность. По обряду погребения, вещам и найденным монетам данный комплекс, а следовательно, и надпись были датированы первой четвертью X века. Особенно важны для датировки были монеты. Всего монет - арабских дирхемов - было найдено пять. Остатки первого дирхема неопределимы, второй относится к династии Абба-сидов, дата чеканки третьего - вторая половина VII - начало IX в., четвертый дати-
Рис. 1. Корчага из Гнездова а) общий вид; б) надпись
руется 848/49 г.» пятый - 907/08 г. Лишь один из них - второй - имел припаянное ушко и, следовательно, входил в состав ожерелья, остальные использовались в качестве денег. Даже если принять для третьего дирхема наиболее позднюю дату чеканки - начало IX в., получается, что он был в обращении не менее 100 лет. Поэтому первооткрыватель надписи Д.А. Авдусин имел основания считать, что между временем чеканки последнего дирхема и временем захоронения прошел очень небольшой срок, и отнести дату насыпки кургана к первой четверти X в. (Авдусин, Тихомиров, 1950. С. 73).
Таким образом, первоначально датировка кургана не вызывала сомнений. Но десять лет спустя Г.Ф. Корзухина высказала замечания относительно датировки кургана. Сомнения были высказаны в примечании, но тем не менее получили некоторое распространение. Поскольку датировка комплекса чрезвычайно важна, необходимо привести это примечание полностью (все, что касается даты кургана № 13). “Для временного определения амфор интересующего нас типа я пользуюсь очень обобщенной датой - IX-X вв., так как, во-первых, в работах, посвященных хронологической классификации амфор Северного Причерноморья, для указанного периода хронологические определения ясны самим авторам далеко не во всех подробностях. .. Во-вторых, при определении верхней временной границы для амфор данного периода исследователи были введены в заблуждение заниженной датировкой Гнёздовского кургана с амфорой, время насыпки которого Д.А. Авдусин в своих первых публикациях ошибочно отнес к первой четверти X в. На самом деле курган был насыпан позже, не ранее второй половины X в. Основания для передатировки данного кургана не могут быть изложены в настоящей заметке, поскольку эта тема не имеет прямого отношения к рассматриваемому здесь вопросу” (Корзухина, 1962. С. 229, примеч. 18).
Какие основания были у автора приведенной цитаты считать дату заниженной, так и осталось неизвестным, и теперь это выяснить вряд ли удастся. Но несколько позднее некоторые исследователи высказали соображения по уточнению датировок отдельных вещей, найденных в комплексе кургана № 13. Так, А.Н. Кирпичников обратил внимание, что меч из этого комплекса несколько отличается от типа “Е”, характерного для IX в. Отличие заключается в несколько ином оформлении орнамента рукояти - более крупных ячейках с особыми проволочными выкладками. Мечи подобного типа А.Н. Кирпичников датировал “зрелым X веком” (Кирпичников, 1966. С. 30-31). Другое уточнение касается даты черепаховидной фибулы, найденной в кургане. По наблюдениям В.С. Дедюхиной, такие фибулы в Гнездове относятся к X в., чаще всего ко второй его половине (Дедюхина, 1967. С. 196-197). Вероятно, эти, а может быть и какие-либо другие уточнения имела в виду и Г.Ф. Корзухина. Что же касается высказанных ею сомнений в датировке амфоры, на которой обнаружена надпись, то вряд ли они основательны, так как А.Л. Якобсон специально пишет по поводу этой амфоры: “К этой же группе (амфоры VIII-IX вв. - А.М.) следует присоединить и амфору с русской надписью “горухща”, найденную в Гнёздовском могильнике... очень близкую по форме к приведенным амфорам из Тиритаки, Коктебеля, Саркела и Пролетарского. Такого рода амфоры, происходящие из Саркельского городища, связаны с хазарскими слоями... и относятся ко времени не ранее второй половины IX в. и не позднее первой половины X в.” (Якобсон, 1956. С. 59). Обращение к материалам Саркельского городища подтверждает датировку амфор, аналогичных гнёздовской, второй половиной IX - первой половиной X в. (Плетнева, 1959. С. 265, рис. 50). То, что А.Л. Якобсон в датировке подобных амфор исходил отнюдь не из даты кургана № 13, отмечал и Д.А. Авдусин (Авдусин, 1970. С. 113). Тем не менее, Д.А. Авдусин в этой работе счел необходимым несколько “омолодить” дату кургана № 13. Основанием для пересмотра датировки, помимо уточнений, о которых упоминалось выше, послужило наличие в комплексе кургана № 13, кроме лепных сосудов и гончарных привозных, горшков переходных форм. По данным того времени, переход к гончарному кругу в Гнёздове относился к середине X в. Поправки датировок вещей и наличие сосудов переходных форм послужили основанием для более поздней, чем начало X в., датировки. Но при этом Д.А. Авдусин отмечает, что скорее этот курган следует датировать серединой X в., чем второй половиной, так как наличие аббасидских монет, датировка саркельских амфор временем не позднее середины X в. и маловероятность большого разрыва в датировке мечей с мелкими и крупными ячейками на рукоятках не позволяют намного “омолаживать” дату кургана. Таким образом, дата кургана была перенесена ближе к середине X в.
В последние десятилетия специально изучались керамические материалы из Гнёздова. В результате оказалось, что гончарный круг появился в Гнёздове гораздо ранее, чем предполагалось - на рубеже первой и второй четвертей X в., т.е. в 920-930 гг. (Каменецкая, 1977). Эти результаты имеют значение и для датировки комплекса с надписью, так как по их данным следует, что этот курган возведен не позже 930-х гг. Исследователи снова вернулись к первоначальной дате кургана -первой четверти X в., данной по показаниям находок монет (Авдусин, Пушкина, 1982. С. 74).
Таким образом, в настоящее время нет оснований сомневаться в датировке кургана: монеты, вещевые находки, керамика, обряд погребения свидетельствуют о насыпке кургана в первые десятилетия X в. Следовательно, и надпись на корчаге сле
дует датировать приблизительно этим же временем, и она до сих пор остается древнейшей славянской надписью, найденной на территории Древней Руси. Но если в вопросе датировки погребального комплекса кургана № 13, а следовательно и надписи, достигнута за последние годы определенная ясность, то прочтение и интерпретация ее до сих пор далеки от удовлетворительных значений.
Существует несколько вариантов прочтения: ГОРОуХфА, гороушнл, Г0-роух MfA, ГОРОуН’А, ГОРОуНфА, (ГОРЖфА). Различное прочтение предполагает и различное толкование надписи: как обозначение содержимого сосуда -горчичное семя или горчичное масло, нефть (горючее) или как имя владельца корчаги. В упоминавшейся выше работе Й. Еленского систематизированы наблюдения над большинством прочтений, которые сведены к шести вариантам и четырем толкованиям. К каждому варианту он приводит свои комментарии, исходя в основном из исторической грамматики и исторической лексикологии русского языка. Рассмотрим их в хронологической последовательности, с учетом комментариев Й. Еленского.
Первое прочтение было предложено М.Н. Тихомировым и Д.А. Авдусиным: ГОРОуХфА, что должно было, по их мнению, означать “горчицу”, горчичное семя, или какую-либо пряность. Первоиздатели определили надпись как древнейший памятник русской письменности, показывающий, что письменность Руси восходит к началу X в., и эта письменность была кирилловской. М.Н. Тихомиров и Д.А. Авдусин дали палеографический анализ надписи, сравнив ее с надписью Самуила 993 г. и некоторыми эпиграфическими и рукописными памятниками X-XI вв. (Авдусин, Тихомиров, 1950. С. 74-78).
Таким образом, главное в прочтении первоиздателей - определение ее как древнейшей русской кирилловской надписи (по букве щ). Однако, почти сразу с уточнением прочтения выступает П.Я. Черных (Черных, 1950. С. 398-401). Он усомнился в прочтении первоиздателей как несоответствующем нормам русского языка (сочетания Хф и ХШ были невозможны) и предложил свое: ГОРОуШНА, прочитав предпоследний знак в надписи как лигатуру, в которой X посажена на правую мачту Н, так как на левой мачте места для нее недостаточно. По его предположению, слова “горухща” в русском языке не было, а было слово “горуха” и производное от него: “горущица”, “горушьно” (им., вин. падеж мн. числа ср. рода от прилагательного - “гороушьно” (Черных, 1950. С. 399). В прочтении П.Я. Черныха новым являлось, помимо определения исходного слова, признание лигатуры Ш + Н. По его мнению, слитное написание соседних букв наблюдалось в кирилловском письме с самого начала его существования (в древнерусских памятниках начиная с Остромирова евангелия), а в надписях следует ожидать использование лигатур еще в большей степени (Черных, 1950. С. 401). П.Я. Черных также определял надпись как кирилловскую (по букве Ш) и считал, что она обозначает содержание сосуда - горчичные зерна.
Чтение, предложенное Д.А. Авдусиным - М.Н. Тихомировым, с поправкой П.Я. Черныха стало очень популярным. Появилась даже специальная статья Ю.М. Золотова, предложившего гипотезу о практическом применении зерен горчицы при погребальном обряде в Древней Руси (Золотов, 1964). Однако и новый вариант прочтения вызвал возражения лингвистов. Ф.В. Мареш отметил, что трудно поверить, что предпоследний знак представляет вязь Ш + Н, так как эти буквы могли быть связаны в последовательности Н + Ш, не говоря уже о том, что вязь в кириллице Х-ХП вв. встречается очень редко. Он предположил, что на гнёздовской корчаге написано два слова: Гороух (имя) \|гд (писал) (Маге§, 1951. С. 507 и сл.).
Однако этот вариант неубедителен, так как допускает начертание греческого “Ф” как кирилловского “ф” (Маге§, 1951) и, во-вторых, предполагает утрату редуцированных в конце слова и в слове “пьсад”. Й. Еленский специально рассмотрел первые три варианта прочтения надписи с точки зрения истории редуцированных, так как все перечисленные варианты предполагают их утрату. Он отмечает, что в древнейших русских памятниках очень последовательно передавались редуцированные гласные во всех позициях, дольше всего они удерживались именно в суффиксальных и префиксальных морфемах. Об исчезновении Ь в таком слове, как “горушьна” можно говорить не ранее конца XI в. Чтение Мареша также предполагает утрату редуцированных: в конце слова и в корне, в то время как в глаголе “писать”, по мнению Еленского, можно говорить об исчезновении Ь в корне *pbs только во второй половине XI в. (Еленский, 1975. С. 25-26).
Эти возражения очень существенны, так как для начала X в. трудно объяснить отсутствие глухих их утратой. Даже допускавшееся ранее некоторое “омоложение” надписи не объясняет пропуска редуцированных, так как в таком случае курган следовало бы датировать не ранее рубежа XI-XII вв. Теперь же, когда мы снова возвращаемся к первоначальной датировке, это возражение относительно пропуска редуцированных становится еще более серьезным. Й. Еленский приводит и несколько возражений лексического порядка. По его мнению, предполагаемое прасла-вянское слово *gon>cica, *gorbk - не существовало в древнерусском языке, не было, вероятно, и слова горуха (горюха), так как единственный пример взят из списка XII в. с древнеболгарского оригинала. Это слово могло стать известным, по мнению Й. Еленского, только после принятия христианства и распространения древнеболгарской литературы, т.е. не ранее XI в. (Еленский, 1975. С. 25). Против чтения Мареша Й. Еленский возражает еще по одной причине: употребление глагола “писать” на глиняном сосуде без следов другого текста и всяких украшений маловероятно по смыслу. Однако, это возражение несущественно, так как известно множество надписей такого содержания на стенах и предметах, без всякого другого текста. Но соображения его относительно редуцированных заслуживают пристального внимания.
Принципиально новое чтение и понимание надписи было предложено Г.Ф. Корзухиной. Она предположила, что в гнёздовской надписи допущена ошибка, и так как писец писал по твердому материалу, то он не мог ее исправить. Лишней оказывается либо буква X, либо Ш, следовательно, должно быть написано либо “горуха”, либо “горуфа”. Если принять первый вариант прочтения, то мы должны бы признать, что корчага использовалась для хранения не горчичного семени, а горчичного масла. Однако Г.Ф. Корзухина на основании того, что первой была написана буква “X” и добавлено затем “ф”, склоняется к чтению “гороуфа”, что должно обозначать что-то “горящее”, горючую жидкость. Находки в Приазовье и Причерноморье амфор с остатками нефти из местных источников дали основание Г.Ф. Корзухиной высказать предположение, что в гнёздовской амфоре была привезена с юга нефть, а надпись - обозначение содержимого - именное причастие “горючая” (Корзухина, 1961. С. 228-229). Эта гипотеза о содержимом гнёздовской корчаги получила некоторое признание (Кострин, 1967; Рабинович, 1967), однако Д.А. Авдусин решительно возражал против такого понимания надписи. По его мнению нефть, привезенная в корчаге за сотни верст, обошлась бы слишком дорого, а нефтяной светильник вряд ли имел бы преимущества перед масляными. Предположение М.Г. Рабиновича, что привозную нефть использовали для изготовления греческого огня или разжигания погребального костра также маловероятно с точки зрения Д.А. Авдусина,
так как кроме корчаги с надписью ни одного черепка подобного сосуда в Гнёздов-ских курганах нет. Следовательно, массовый завоз нефти под Смоленск и ее использование для освещения и т.д. маловероятны (Авдусин, 1970. С. 112).
К настоящему времени в Причерноморье обнаружено множество (исчисляется сотнями) остатков амфор не только со следами нефти, но и с надписями: гафОа. Поэтому не представляется странным, что подобная корчага с аналогичной славянской надписью могла попасть и в Гнёздово, хотя широкое использование нефти предположить трудно. Прочтение Г.Ф. Корзухиной гораздо важнее не объяснением надписи, а именно прочтением “гороуща”, что дало новое направление в ее исследовании. А.С. Львов, учитывая прочтение Г.Ф. Корзухиной, предложил свое, представляющее попытку объединить два наиболее общепринятых прочтения. По его мнению, сначала на корчаге было написано: гороуфА и лишь позднее переправлено на гороуншА (гороунщд). При этом он допускает, что это слово могло восприниматься как в значении “горючее”, так и “горчица”, первоначально надпись была сделана для обозначения понятия “горючая жидкость”, затем в целях уточнения ее переделали на “гороуншл”, чтобы передать старославянское -гормщс - горящее (Львов, 1971. С. 50-51). А.С. Львов предлагает и свой палеографический анализ надписи. По его мнению, начертания букв гнёздовской надписи отражают ту стадию развития кириллицы, когда в нее включались глаголические буквенные знаки для обозначения специфических славянских звуков, стилизованные под греческие унициальные буквы. Поэтому палеографические особенности надписи: “щ” в строке, удлиненную вертикальную линию а и особенно круглое широкое 0 А.С. Львов объясняет влиянием глаголического письма. Й. Еленский обращает внимание на противоречивость гипотезы А.С. Львова. Во-первых, вопреки мнению А.С. Львова, имеющееся в древнерусском словаре слово “горущь-но, горющьно”, если и могло быть переделкой древнеболгарского “горушьно”, то оно не могло быть известным живой, народной речи, так как характеризовало церковный, литературный язык. Оно не могло быть образовано от субстантивированного причастия “гороуща” по той причине, что в древнерусском языке такого причастия не было, а было причастие “горя”, “горячи” с вариантом “горя”, “горючи” (Еленский, 1975. С. 25-27). Затем Й. Еленский отвечает, что если переделка надписи вызвана необходимостью передать древнеболгарскую форму горяще, то остается непонятным, чем яснее древнерусского славянину это слово, чем первоначальное “гороуща”. Кроме того, так же справедливо указывается, что А.С. Львов в начале своей работы выражает несогласие с чтением П.Я. Черныха, допускающего лигатуру, а позднее, без дополнительных объяснений, допускает наличие лигатуры Н + Ш (при исправлении надписи). Специальный абзац уделяется критике предположения А.С. Львова о влиянии глаголицы на графику гнёздовской надписи (Еленский, 1975. С. 27). Искусственный характер такого сравнения достаточно убедительно продемонстрирован Й. Еленским, только нужно отметить, что следует он, вопреки его мнению, именно от умозрительного заключения, основанного на работах И. Гошева о постепенном развитии кириллицы путем включения в нее глаголических букв для передачи специфических славянских звуков. Й. Еленский выражает свое согласие с этим положением, якобы доказанным И. Гошевым. Однако, как следует из пересмотра материалов пре-славской Круглой церкви, не существует ни одного фактического подкрепления гипотезы И. Гошева, так как все протокирилловские буквы фальсифицированы (Медынцева, Попконстантинов, 1984-1985).
В то же время особенности начертаний гнёздовской надписи, а именно широкое “0”, хорошо объясняются влиянием греческого унициала рубежа IX-X вв. и X в., как это отмечает Й. Еленский и убедительно показали первые издатели надписи Д.А. Авдусин и М.Н. Тихомиров (Авдусин, Тихомиров, 1950. С. 74).
Новое прочтение Г.Ф. Корзухиной было принято и другими исследователями. О. Неделькович в работе, посвященной истории редуцированных, коротко отметила в ряду других примеров наличие декомпонованного юса в русской надписи “gorunsta” (Nedeljkovid, 1967. С. 6-7). Из этого короткого замечания вытекает, что автор присоединяется к чтению гороуншА (с лигатурой Н + Ш), но при этом соченание Оу + Н считается декомпонированным А древнеболгарского слова “горнкфА”, буква ф дешифруется как древнеболгарское St. Это прочтение было предложено, вероятно, на основе положения, высказанного годом ранее В. Мошиным. Наиболее вероятным он считал прочтение гороунфА, где группа оун может представлять одну из фаз декомпонирова-ния старославянского (древнеболгарского) а. В. Мошин предположил, что в начале X в. у жителей Верхнего Поднепровья сохранялся элемент носового произношения. Смысл слова В. Мошин объяснил как обозначение крепкого алкогольного напитка, домашней водки, по аналогии с современным польским - gor^cza и украинским - горилка (Мошин, 1966. С. 40). Это объяснение было бы вполне приемлемым, тем более, что в русских источниках встречается термин “вино горелое, горючее, жженое”, означающее водку, спирт. Однако этот термин встречается только в поздних источниках -с XVI-XVII вв. (СлРЯ XI-XVII вв. 1975. Вып. 1. С. 183). В более ранних источниках он, как и “водка” (СлРЯ XI-XVII вв. 1977. Вып. 4. С. 253), не встречается. Древнерусские источники в качестве алкогольных напитков неоднократно упоминают вино, мед, а данных о винокурении не содержат. Таким образом, толкование В. Мошина не подтверждается лексическими и историческими данными.
По поводу наличия декомпонированного носового звука Й. Еленский пишет, что О. Неделькович (чтение В. Мошина ему, очевидно, осталось неизвестно) сопоставляет письменно зафиксированные данные разных славянских языков, в то время как носовые гласные имели различную судьбу в каждом отдельно взятом славянском языке. Относительно древнерусского языка установлено, что носовые исчезли еще в середине IX в., и их исчезнование хорошо отражено у Константина Багрянородного. Другие же примеры (латинские и греческие) давно истолкованы исследователями как свидетельство сохранения носовых до начала X в. в некоторых сербских говорах. Таким образом, и в гнёздовской надписи логичнее предположить передачу “носового” звука группой “оун”, чем стадию декомпонирования носовых гласных. Й. Еленский добавляет также, что чтение О. Неделькович зачеркивает все надежды интерпретировать гнёздовскую надпись как русскую, отводя ее к древнеболгарскому источнику (Еленский, 1975. С. 27). Действительно, при таком прочтении - наличие носового звука, группа St (ф), понимание слова как “gorunSta” - древнеболгарского причастия от глагола “гореть”, указывает именно на болгарский источник надписи. Можно было бы согласиться с таким прочтением и считать надпись на привозном сосуде древнеболгарской, если бы таким путем снимались все возражения и надпись получила бы полное объяснение. Но и такое прочтение отнюдь их не снимает. Прежде всего приходится признать наличие в надписи лигатуры (Н + Ш), что мало вероятно для такого раннего времени. Затем, если надпись -болгарская, то логичнее всего ожидать вместо группы оун написание л, специально предназначенного для передачи носового звука. Написание оун на месте предполагаемого носового скорее говорит о том, что писец не знал этой буквы и передал но
совой звук подходящим сочетанием (как в латинских грамотах). Затем, многие авторы выражают сомнение в наличии буквы щ (§t) в первоначальной кириллице. В древнейших кирилловских рукописях (Саввиной книге и Супрасльской рукописи -X-XI вв.) используется сочетание шт (см., например: Гълъбов, 1980. С. 82).
Таким образом, и обращение к древнеболгарскому источнику не только не снимает спорных моментов, но ставит перед исследователями новые вопросы.
Особняком от перечисленных вариантов прочтения стоит расшифровка гнёздовской надписи, предложенная P.O. Якобсоном. Автор подошел по-новому к чтению надписи, предположив, что спорный знак надписи представляет собой букву Н с диакритическим знаком йотации, прочел надпись как родительный падеж принадлежности славянского личного имени Горун - gorunja - гороум'д (Jakobson, 1952. С. 350). Имя Горун засвидетельствовано славянскими источниками, наличие имени владельца на корчаге объяснимо, такое прочтение снимает противоречия лексического или грамматического порядка, поэтому этот вариант получает признание, особенно среди филологов. В. Кипарский, полностью присоединяясь к прочтению Р. Якобсона, развивает его мысль дальше и считает, что все буквы надписи - греческие и следовательно, если письменность на Руси существовала до христианизации, то она была греческой (Кипарский, 1968. С. 95, 97).
В недавнее время ряд дополнительных аргументов в поддержку чтения Р. Якобсона был высказан О.Н. Трубачевым (Трубачев, 1992. С. 167-177). Он объяснил отвердение р’ палатального особенностью смоленского говора и высказал твердое убеждение, что смоленская надпись носит явно славянский характер и принадлежит архаической кириллице. По поводу необычного знака для обозначения мягкости согласного Трубачев высказал предположение о том, что он ведет свое происхождение не от кирилловской традиции, а от глаголической (так называемый гачековый способ). При всей новизне и привлекательности такого объяснения, связывающего гнёздовскую надпись с древнейшей кирилло-мефодиевской письменной традицией, нужно отметить, что пока оно не подтверждается графическими материалами: первые обозначения мягкости появились в чешском письме значительно позже, во времена Яна Гуса (XV в.), и обозначалась она простой точкой.
Однако и чтение Р. Якобсона тоже не объясняет всех особенностей надписи. Прежде всего, как отмечает Й. Еленский, нельзя согласиться с наличием знака мягкости в виде поперечной черточки с двумя вертикальными чертами (как буква Ш) на правой мачте “х”. «Этот “знак” не совпадает ни с одним из знаков мягкости, известных славянской палеографии» (Еленский, 1975. С. 26). Более того, представляется весьма проблематичной возможность использования диакритического знака в надписи на корчаге, относящейся к тому же к началу X в. Даже древнейшие славянские рукописи содержат крайне ограниченное количество надстрочных знаков и лишь в немногих случаях они указывают на фонетические особенности. К таким звуковым особенностям относится обозначение мягкости согласных, что встречается в Супрасльской рукописи, Хиландарских листах, Изборнике 1073 г. и некоторых других (Карский, 1979. С. 229-230). Однако эти значки имеют вид небольшой дуги или крючка и ничем не напоминают знак на правой мачте N гнёздовской надписи. Трудно представить, чтобы изысканный графический прием использовался в “бытовой” надписи. Скорее мы могли бы ожидать написания гороунга (кирилловский вариант) или гороужд (запись греческими унициальными буквами). Следовательно, и в этом варианте чтения мы должны допустить наличие необычного диакритического знака для передачи йотированного звука.
Таким образом, ни один из предложенных к настоящему времени вариантов прочтения нельзя признать удовлетворительным, хотя, кажется, испробованы все возможные комбинации. К приведенным выше вариантам можно добавить еще лишь один, при котором шестой знак расшифровывается как лигатура N + ш, соответственно порядку начертания букв. При таком прочтении получаем имя с окончанием на -ша: “гороунша”, производное от имени Горун (Медынцева, 1983). Имена на -ша (Ратьша, Путьша) встречаются уже в самых древнейших летописных текстах и эпиграфике первой половины XI в. - Словиша, Людоша (см. ниже с. 92, 209). Такое прочтение допустимо по графике (лигатура в обычном порядке N + ш) и смыслу, но не может считаться удовлетворительным по тем же причинам, что и чтение “горо-yuiNa”: мы должны признать наличие лигатуры и пропуск глухого, что трудно допустить для начала X в., хотя к настоящему времени “бытовые” надписи иногда дают несколько иную картину фонетических и графических процессов, чем канонические рукописи. Нужно отметить, что примеры лигатур в надписях, относящихся к X в., все же имеются. Прежде всего мы должны вспомнить о старославянской Ва-рошской надписи, датированной 996 г. (Иванов Й., 1970. С. 26-28). В надписи, вырезанной на камне, сообщается о смерти епископа (или попа) Андрея 17 февраля 6504 г. (996), изобилующей титлами и выносными буквами, встречаются и лигатуры, в том числе Н + Р + Н, A + Y + P. Но аналогии этой надписи не слишком надежны, прежде всего потому, что надпись сохранилась лишь в прориси, к тому же некоторыми другими исследователями она относилась к 1016 г. Таким образом, как датировка, так и начертания некоторых букв вызывают сомнения, так как не находят аналогий в других славянских надписях X в. (древнеболгарских), сохранившихся в подлиннике. Все же, если и можно допустить наличие лигатуры с некоторыми оговорками, ссылаясь на пример Варошской надписи и новгородской конца X в. (см. с. 209), то гораздо труднее объяснить при этом еще и пропуск глухого.
Нетрудно заметить, что разночтения вызывает истолкование шестого знака гнёздовской надписи: одни исследователи предлагают читать его как лигатуру двух букв, другие считают, что предшествующие ©Y плюс этот знак передают декомпо-нированный носовой звук, третьи - как букву Н со знаком мягкости необычной формы, некоторые - как ошибочное написание.
Строго говоря, этот знак (см. рис. 1) не находит близкого соответствия ни в кириллице, ни в греческом письме: необычно, как это уже отмечалось исследователями, начертание Н или X (при первом варианте прочтения) и Ш тоже необычной формы, если согласиться с наличием этой буквы, не говоря уже о лигатурном прочтении. Больше всего шестой знак (именно так мы его должны воспринимать, если судить по расстоянию между буквами) напоминает некоторые тамгообразные знаки, встречающиеся в Причерноморье и Хазарии, (Драчук, 1976. Табл. XXI, XXVII; Флёрова, 1997. Табл. XXI, № 5) и находит в них почти полное соответствие. Все варианты расшифровки предполагают либо пропуск глухого и наличие лигатуры, либо присутствие необычного графического знака вместо йотированной буквы, либо передачу носового звука не специально предназначенной для него в кириллице буквой, а сочетанием графически необычным.
Возможные допущения при расшифровке касаются специфически славянских звуков: или пропуска глухих, или передачи носового, или йотированного звуков. Бесспорным остается положение, что надпись славянская, представляющая скорее всего производное от “горсти”. Поэтому выглядит логичным предположение, что
она представляет собой вариант “неустроенного” славянского письма, где для передачи славянской речи использовалось письмо или греческое, или вариант кириллицы, где уже был знак Ш или ф, но отсутствовали глухие или носовые (Жуковська, 1981. С. 13-14).
А.П. Жуковская также допускает, что софийская азбука представляет собой вариант славянизированной греческой азбуки и делает попытку применить ее к прочтению надписи на корчаге из Гнездова, делая следующие допущения: 1) что диграф оу означает славянский звук “У” без обозначения мягкости предыдущего согласного; 2) что набор линий, которые исследователи читают как ХЦ1 или Нф передает восточнославянский Y, для которого еще не было придумано особой буквы; 3) что слово “горюча” представляет собой субстантивированное существительное в предметно-собирательном значении типа “чернила”, “румяна” и т.д. (Львов, 1971. С. 49). Как видим, и эти допущения касаются специфически славянских звуков, таким образом, объяснение надписи как варианта “неустроенного” славянского письма вытекает из этих особенностей. К сожалению, это предположение до тех пор, пока не будут найдены другие надписи этого типа, остается лишенным фактического подтверждения.
Возможно, что знак означает только Н, превращенную автором надписи в тамгу - знак собственности. В таком случае имя читается: Горуна, т.е. корчага Го-руна. Такое чтение снимает все противоречия фонетического и лексического характера. Подкрепляется оно и наличием при надписях на корчагах знаков собственности. При таком прочтении следует признать, что знак собственности включен в надпись из-за сходства с буквой. Это предположение подтверждается более крупными размерами этого знака по сравнению с другими буквами. Скорее всего на амфоре был начерчен знак , и лишь затем он был включен в имя “гороуна” или “горо-ун’а”. Знаки собственности на корчагах встречаются гораздо чаще, чем надписи, но единственный случай включения знака в надпись представляет до сих пор неизданная и полностью не прочитанная надпись IX-X вв. на известковом блоке из монастырского комплекса близ с. Равна (Болгария), где знак собственности включен в слово “алинь” вместо М. Но другие случаи включения тамгооб-разных знаков в текст не известны.
Сакральность обычая разбивать сосуд, принадлежавший умершему, при погребении широко засвидетельствована славянской этнографией. Из этого следует, что в кургане № 13 был похоронен владелец корчаги - Горун (?), воин-купец (в составе погребального инвентаря находились и весы), ходивший в далекие торговые походы по пути “из варяг в греки” (Медынцева, 1998. С. 188-189). Корчага стандартной вместимости также была необходима ему при торговых операциях. Против такого понимания надписи говорит то обстоятельство, что в древних славянских языках, в отличие от современного русского, отношение принадлежности выражалось не родительным падежом, а притяжательным прилагательным. Это подтверждается материалами берестяных грамот и надписей. Древнейший бесспорный пример использования конструкции с родительным падежом в берестяных грамотах относится к концу XIII в., хотя случаи возможного двусмысленного толкования известны с XI—XII вв. (Зализняк, 1995. С. 270-271). Не исключено, что в разговорной речи использование родительного падежа для обозначения принадлежности появилось гораздо раньше, чем это засвидетельствовано письменными памятниками. Кроме то
го, можно допустить, что слово Гороуна - женское имя в им. п. ед. ч., указывает на принадлежность корчаги женщине, но сакральность обычая разбивать при погребении сосуд, принадлежащий именно владельцу (считается, что женщины, погребенные со знатными воинами, были рабынями), говорит против такого предположения.
Отсутствие материала для сравнения делает пока невозможным аргументированный палеографический анализ. Можно присоединиться к авторам (Д.А. Авду-син, М.Н. Тихомиров, Й. Еленский), находящим аналогии в греческом унциале IX-X вв. (“широкоформатное” 0 в некоторых древнеболгарских надписях X в. (надпись Самуила 993 г.), Р с маленькой головкой). Необычным для памятников такого типа является написание “ижицы” и “А” с длинным хвостом, выходящим за линию нижней строки. Обычным для надписей X в. (как славянских, так и греческих на славянской территории) является написание “малоформатных” у и А. Особенно это наблюдение касается последней буквы. Впрочем, она встречена один лишь раз и поэтому не исключено, что длинный “хвост” буквы получился у писца случайно. Форма этой буквы в гнёздовской надписи, как отмечает и А.С. Львов (Львов, 1971), несколько отличается от формы, отраженной в прориси первоиздателей. Эта же про-рись обычно публикуется и в других работах. На самом деле она имеет несколько иные начертания, чем изображается обычно на снимках, но эти изменения касаются не формы головки, как это считал А.С. Львов, а правой черты (см. рис. 16), которая в действительности продлена немного вверх. Таким образом, петля буквы примыкает к вертикальной черте, несколько отступив от начала. Несколько иная форма “А”, где петля и спинка смыкаются под углом, появилась под влиянием ретушированной (при издании) фотографии, где ретушью этот отрезок черты выделен не был и исчез при печатании. Форма этой буквы ближе к тем, какие обычно встречаются в надписях X в. Аналогию представляет “А” второй строки греческой надписи Али-ата Стратилата из Круглой церкви в Преславе (Гошев, 1961. С. 154, табл. XVII; Медынцева, Попконстантинов, 1984-1985. Табл. ХШ). Но другие буквы “А” этой надписи помещаются в строке. Более близкие аналогии мне не известны.
Графические особенности надписи, не позволяющие пока ее достоверное прочтение, не позволяют и дать ее окончательное толкование. Вероятно, меньше всего данных считать, что в амфоре хранились горчица или какая-либо другая пряность. Другие надписи (см. ниже) недвусмысленно указывают, что в таких амфорах на Руси хранилось чаще всего вино, а иногда масло. Если надпись отнести к содержимому корчаги, то скорее всего она обозначает горчичное масло (Жуковская, 1981. С. 14, примеч.). Но больше оснований предположить, что на корчаге записано имя владельца - Горуна, Горунши.
Так или иначе, до тех пор, пока не появились новые данные, нужно констатировать факт, что Гнёздовская надпись - славянская, написана в начале X в. письмом с определенными графическими особенностями, не находящими в настоящее время однозначного объяснения.
№2. Эта надпись (рис. 2), очевидно, не менее важная для истории русской культуры, чем предыдущая, осталась почти незамеченной. Надпись, вернее, фрагмент ее, обнаружена на обломке массивной ручки амфоры при раскопках древней Тмутаракани экспедицией под руководством Б.А. Рыбакова в слоях X в. (Рыбаков, 1963. С. 57). Сохранились только три буквы надписи: ...БАТ1. Перед Б виден не-
1 Местонахождение фрагмента в настоящее время не известно. Сохранилась фотография в отчете Таманской экспедиции за 1952-1953 гг. (Архив ИА АН СССР. Р. 1,919. Рис. 101).
0	12	3	4 5см
А А А 1  i i I A A a I
Рис. 2. Надпись на ручке амфоры из Тмутаракани
большой штрих от предшествующей буквы, это могла быть В, С, Г, Р или какая-либо другая буква, сейчас сказать трудно. Важно отметить, что сохранившиеся буквы - конец какого-то слова. Насколько можно судить по фотографии, массивная плоская ручка принадлежала амфоре “с воротничком”. В Саркеле амфоры такого типа появляются в конце хазарского - начале русского периода, т.е. во второй половине X в. (Плетнева, 1959, рис. 50)2. Не известно, что означают эти буквы, но наличие буквы “Б” и стратиграфия позволили Б.А. Рыбакову говорить о русских надписях в Тмутаракани X в. Действительно, буква Б - одна из особенностей кирилловского алфавита, передающая специфически славянский звук. Однако исследователи уже давно отметили, что в некоторых греческих рукописях IX-X вв. (Пор-фирьевская псалтырь 862 г., Евангелие 924 г.) встречается написание греческой “виты”, напоминающее кириллическое Б, что и позволило высказать предположение о происхождении славянского “Б” из этой графической разновидности “виты” (Лавров, 1915. С. 8). Таким образом, строго говоря, наличие этой буквы не может полностью гарантировать славянскую принадлежность надписи, тем более, что на конце надписи отсутствует Ъ. Однако написание Б - “виты” в упомянутых греческих памятниках отличается определенными особенностями: при сравнительно маленькой “неразвитой” верхней части она имеет довольно большую нижнюю петлю, таким образом, эта разновидность “виты” представляет как бы ту же букву, но с не-
2 Пользуюсь случаем выразить благодарность С.А. Плетневой за консультации по датировке амфорной керамики.
дописанной верхней частью (Карский, 1979. С. 164, рис.). Древнейшие начертания кириллического Б, напротив, при маленькой петле имеют далеко выдающуюся верхнюю горизонтальную линию, с обязательной отсечкой. Именно такой формы Б представлено на тмутараканском фрагменте надписи. Близкую аналогию представляют некоторые начертания Б надписи Самуила 988 г. (Станчев, Иванова и др., 1955. С. 122, рис. 13) и болгарских надписей X в. из Равны3.
Таким образом, сравнительная редкость особенного начертания “виты”, местонахождение в “русском” слое Тмутаракани, начертание буквы, аналогичное древнейшим кириллическим памятникам, относят надпись на ручке амфоры из Тамани к славянским кирилловским. А, целиком умещающееся в строке, с маленькой остроугольной головкой типично для кириллических (болгарских) памятников X в. и греческих надписей того же времени и является хорошим датирующим признаком. На Руси такая форма встречается и в начале - первой половине XI в. (надписи на монетах Владимира, подпись Анны Ярославны). Таким образом, надпись при незначительном количестве букв все же обладает достаточно выраженными датирующими признаками. Совпадение даты стратиграфической и палеографической позволяет отнести ее к X в., а характер ручки амфоры указывает на время не ранее второй половины века. Конечно, нужно иметь в виду, что надпись найдена не в комплексе, а в культурном слое, а палеографические и археологические даты не обладают четкими границами. Однако сочетание признаков указывает на вторую половину X в. как наиболее приемлемую дату. Особенностью надписи является отсутствие Ъ. Это может быть следствием сокращения, хотя, как правило, для славянских надписей этого времени конечный Ъ обязателен, но может отражать ту стадию, когда в славянском письме использовалась разновидность “виты” для передачи “Б”, а буквы для обозначения глухих еще отсутствовали, т.е. одну из разновидностей “неустроенного” славянского письма греческими буквами. К сожалению, фрагментарность надписи заставляет осторожно отнестись к этому предположению и не позволяет понять смысл написанного. Как можно предположить по сохранившимся буквам, это окончание какого-то слова, так как на ручке имеется еще достаточно места, оставшегося неиспользованным, скорее всего это окончание имени. Русские и вообще славянские имена с таким окончанием не типичны, в то время как имена с компонентом “ат” — отец часты в тюркских языках, достаточно вспомнить имя болгарского хана “Бат-бай” (Плетнева, 1976. С. 21-22). Но, конечно, фрагментарность надписи не дает возможности высказать аргументированных предположений. Возможно, перед нами окончание и славянского имени: на костяной стреле из Новгорода тоже написаны буквы “БАТ”, истолкованные как инициалы владельца (ХП-ХП1 вв.) (Ар-циховский, 1949. С. 122). Но хотя о содержании надписи мы можем лишь делать предположения, наличие славянской надписи в слое X в. древней Тмутаракани заслуживает внимания как одно из немногих прямых свидетельств использования письменности уже в это время.
№ 3. При раскопках древнего Белгорода в 1969 г. найдена (рис. За-в) верхняя часть красноглиняной амфоры, на плечике которой уже по обожженному сосуду процарапано имя: НЛН1А, помимо имени с другой стороны корчаги отдельно А и три небольшие буквы (Рыбаков, Николаева, 1970. С. 286, рис. 287). Фрагмент амфоры найден неподалеку от княжеской поварни, где найден горшок с княжеским клей-
3 Материалы из Равны полностью не изданы.
Рис. 3. Корчага из Белгорода
а) общий вид; б) руническая надпись и кириллическая буква а; в) надпись Илии
мом. По условиям находки и, очевидно, палеографии, хотя об этом специально не говорится, издатели датировали надпись концом XI в.
Прочтение имени сомнений не вызывает, оно прочерчено крупными глубокими чертами. Левый штрих буквы Л отчеркнут слабой, плохо видной дополнительной декоративной чертой, такой же декоративной чертой отчерчена левая часть отдельно написанной буквы А. Не ясно, что означает эта последняя буква. Возможно, эта буква - цифра 900, но титло над ней не проставлено, нет и точек по сторонам. Но эти знаки (титло и точки) часто опускались в “деловых” цифровых записях, употреблявшихся вне текста. Однако возможно и другое объяснение: владелец корчаги колебался в написании своего имени и написав его сначала с буквой (А на конце, затем написал А отдельно (буквы А и (А для русского писца однозначны).
Издатели надписи датировали ее концом XI в. Материала для палеографической датировки немного. Обращают на себя внимание вытянутые пропорции букв, что для письма XI—XII вв. не характерно, но здесь, вероятно, является прояв-
лением “манерности”, декоративности почерка, как и двойное отчеркивание некоторых букв, что встречается в заголовках древнейших русских рукописей. Датирующим моментом является написание Л - с маленькой левой частью и высокой правой. Е.Ф. Карский специально отмечает, что “Л” с высокой правой частью встречается в тех же памятниках, где и “малоформатное” А, т.е. в древнейших рукописях (Карский, 1979. С. 194). Особенностью начертания Л в надписи является настолько длинная правая черта, что она выходит в верхнее межстрочное пространство. В памятниках русской эпиграфики такая форма встречается очень редко. Можно указать на близкую форму в надписи, прочерченной по сырой цемянке во время строительства новгородского Софийского собора. По самому способу написания она относится ко времени строительства собора (1045-1050) (Медынцева, 1978. С. 50, 218, рис.). Перекладины Н и IA горизонтальны, расположены посередине (за исключением первого Н в имени), что является признаком устава XI—XII вв. - для буквы Н, и XI—XIII вв. - для (А (Щепкин, 1967. С. 115). В качестве фонетической особенности можно отметить сохранение слабого i перед ia, отразившегося в написании “Илия” (вместо позднейшего - “Илья”), которые, как правило, последовательно сохраня
лись в русских рукописях до конца XII в. Но эта форма может быть объяснена и влиянием книжного старославянского языка. Три отдельно стоящие знака, неглубоко начертанные другим инструментом, идентифицированы как скандинавские младшие руны. По смыслу они скорее всего означают имя Geirr, широко распространенное во всех скандинавских странах в качестве простого имени и в составе сложных (Мельникова, 1968. С. 194-195).
Для датировки надписи имеет значение и форма корчаги. Несмотря на то, что сохранилась только в^рхйяя часть сосуда, тип корчаги поддается определению. Корчага красной глины, небольшая, горло неширокое, с венчиком и намечающимся воротничком. Ручки не выступают за уровень венчика, подтреугольные в сечении. Таким образом корчага принадлежит к характерному для X в. типу, и надпись не могла быть сделана намного позднее, хотя и бросается в глаза значительная потертость горлышка, что говорит о длительном пользовании сосудом. Дата основания Белгорода известна: под 992 г. в летописи сообщается о закладке города Владимиром (ПСРЛ. Т. II. Стб. 106). Таким образом, корчагу и надпись можно отнести к последним годам X в. Тип самой корчаги и некоторые архаические черты в графике надписи не противоречат такому предположению. Но на раскопе, где найдена корчага, отсутствует выраженный слой X в., таким образом, археологическая стратиграфия не может подтвердить дату надписи. Надпись на корчаге - безусловно кирилловская: об этом говорит наличие IA и отдельно стоящий А, выполненный тем же почерком. Само христианское имя относит надпись скорее всего уже к христианскому периоду, хотя не исключено, что оно могло появиться и до официального крещения. Комплекс данных: дата основания Белгорода, форма корчаги, палеографические особенности надписи позволяют признать наиболее вероятной датой надписи конец X, начало XI в.
№ 4. Эта надпись (рис. 4), прочерченная вокруг горлышка на фрагменте корчаги, найденной при земляных работах в Киеве, на территории Старого города, широко известна. Тем не менее до сих пор есть разногласия как в ее реконструкции и датировке, так и в оценке ее значения для истории керамического производства. Надпись сохранилась фрагментарно. Впервые о ней написал В.Ф. Ржига, который прочел остатки слов: ...нбшд... а кърчдгд ск... упомянув, что надпись нацарапана почерком XII в. и, вероятно, обозначает владельца корчаги (Ржига, 1929. С. 38). Детальное изучение надписи предпринял Б.А. Рыбаков. Он предложил реконструкцию надписи, сопоставив сохранившиеся слова и буквы, с учетом расстояния между ними, с благопожелательными согдийскими надписями. В его реконструкции надпись гласит: [БДАГ0ДАТ]Н6ША ПЛ0НА КОРЧАГА СН[ГА] - те. “благодатна полная эта корчага”. Палеографические особенности надписи: остроугольное А, Р с маленькой головкой, Н с горизонтальной перекладиной и некоторые лингвистические, дали основание датировать надпись XI в. Особенно важным было наблюдение, что она прочерчена по сырой глине до обжига сосуда. Это позволило Б.А. Рыбакову говорить о местной (киевской) выработке амфор-корчаг (Рыбаков, 19466. С. 134-138; 1948. С. 367-371). М.Н. Тихомиров, однако, допускал, что в надписи скорее всего обозначен собственник сосуда, хотя сама она могла быть сделана и гончаром (Тихомиров, 1946. С. 133). Долгие годы фрагмент считался утерянным. Однако М.К. Каргеру удалось его обнаружить в Киевском музее западного и восточного искусства и передать снова в Киевский исторический музей. Находка фрагмента амфоры послужила поводом для пересмотра ее датировки и способа нанесения надписи. По мнению М.К. Каргера, достаточно бросить взгляд на этот вторично обнару-
Рис. 4. Надпись на корчаге из Киева (№ 4)
женный фрагмент, чтобы убедиться, что надпись глубоко и грубо процарапана острием по обоженному сосуду. Поэтому М.К. Каргер считал, что она не может служить материалом для решения вопроса о местном производстве амфорной керамики. Кроме того, он добавил, что по форме самого сосуда его дату нельзя отнести ко времени ранее XII - начала XIII в., поэтому датировка надписи XI в., бесспорно исключается. Ближайшие аналогии этой амфоре с надписью он видел в амфоре-корчаге, наполненной бусами, из жилища, погибшего во время осады монголами Киева в 1240 г., и в некоторых других амфорах XII-XIII вв. (Каргер, 1958. С. 421—424). Таким образом, спорными явились датировка, реконструкция и способ нанесения надписи. К настоящему времени накоплено немало данных как по вопросам производства и датировки амфорной керамики, так и истории письма, что дает возможность более определенно решить эти вопросы.
Прежде всего заслуживают внимания результаты химического исследования керамики, найденной в Киеве. Были выделены две группы керамики: красноглиняной и сероглиняной и переданы для исследования в химичесую лабораторию Украинского научно-исследовательского института фарфоровой и стеклянной промышленности. Оказалось, что обе группы различаются своими химическими характеристиками. Более того, для их производства использовались не только совершенно различные источники сырья, но и различные технологии. Химический состав сероглиняной керамики полностью отвечает характеристикам киевских глин, источник сырья красноглиняной керамики пока не выяснен. Результаты этих анализов позво
лили утверждать, что красноглиняные корчаги и амфоры не местного производства, а привозные и скорее всего происходят из городов северного Причерноморья, возможно и Византии (Толочко, 1981. С. 287-288).
Интересующий нас фрагмент амфоры с надписью принадлежит к красноглиняной керамике. Тем самым снимается вопрос о местном, киевском производстве этой корчаги. Но детальное изучение этого фрагмента показывает, что надпись нанесена все же по сырой глине до обжига сосуда4. Этим, вероятно, объясняется ее необычный внешний вид: от неглубоких, мелких, с трудом различимых надписей, прочерченных по твердому материалу, она отличается крупными, глубоко врезанными буквами. Начало и конец линий многих букв отмечены глубокими точками. Таким образом, славянская надпись нанесена в процессе производства. Наиболее вероятное место, где могла быть сделана эта корчага с надписью - центры производства амфорной керамики Северного Причерноморья со значительным славянским населением.
Форму этой корчаги М.К. Каргер сопоставлял с толстостенными грушеподобными амфорами с круглым дном и небольшими массивными круглыми ручками, слегка приподнятыми над горлышком. Амфоры-корчаги такого типа действительно встречаются в комплексах XII—XIII вв. Фрагмент с надписью, насколько можно судить по сохранившейся части, принадлежит к сосудам другого типа: более тонкой выработки амфоры с широкими и плоскими плечиками и реберчатыми ручками. Амфоры такого типа более ранние, в Саркеле они встречаются в слоях второй половины X-XI вв. (Плетнева, 1959. Рис. 29 (I)). Таким образом, тип сосуда, на котором нанесена надпись, отнюдь не исключает датировки ее XI в. Способ нанесения надписи в процессе производства датирует и надпись этим временем. Но обоснованно судить о дате надписи нельзя без учета ее палеографических особенностей. Как отмечал Б.А. Рыбаков, надпись отличается некоторыми признаками, свидетельствующими о близости ее к памятникам письменности XI в., среди которых он называет остроугольное А, Р с маленькой головкой, Н с горизонтальной перекладиной (Рыбаков, 1948. С. 371). Особенно показательным моментом является форма А. Эта буква встречена 4 раза. Характерной ее особенностью является относительно небольшая остроугольная левая часть и наклонная правая черта, в двух случаях целиком умещающаяся в строке, а в двух - лишь незначительно выходящая в нижнее межстрочное пространство. От “малоформатного” А, типичного для памятников X в., она отличается несколько большими размерами головки, являясь как бы переходной к обычной форме, засвидетельствованной уже древнерусскими рукописями. Такие переходные формы часты в одной из древнейших древнеболгарских рукописей - Саввиной книге (X-XI вв.) (Лавров, 1915. С. 29, рис. 25-26). Буква “Р” целиком умещается в строке, но головка ее, в отличие от “малоформатных” р X в., занимает уже приблизительно половину буквы. Буква Н в двух случаях имеет форму латинской, в одном - перекладина ее слегка приподнята. Эти начертания встречаются в памятниках XI-XII вв. Характерную форму имеет буква Ц - “цы” в слове “корчага”, ошибочно в литературе утвердилось чтение - корчага с “Ч”, “червём”. На самом деле - это “ц” (см. также: Высоцкий, 1985), написанное в зеркальном варианте. В памятниках эпиграфики X в. (болгарских) эта буква, как правило, также отличается малоформатностью: целиком умещается в строке и имеет небольшую левую
4 Этот фрагмент с целью выяснения способа нанесения надписи изучал и А.А. Бобринский, который также пришел к выводу, что надпись нанесена до обжига.
часть и длинный “хвост”. В начертании этой буквы киевской надписи отчасти сохраняются эти же особенности: Ц почти целиком умещается в строке, но имеет уже более развитую левую, в данном случае правую из-за зеркальности написания, часть. Близкие формы мы также встречаем в Саввиной книге (Лавров, 1915. Рис. 26). Таким образом, в надписи засвидетельствованы архаические начертания, находящие аналоги в памятниках старославянской письменности, для древнерусских письменных памятников не характерные. В русских памятниках эпиграфики такого рода начертания встречены на Стерженском кресте (1133 г. - буквы А и Ц) и в подписи мастера Братилы на одном из новгородских кратиров (первые десятилетия XII в.) (Рыбаков, 1964. № 16,23). Очевидно, что в этих памятниках такие формы сохранились до начала XII в. уже как пережиток. В надписи же, написанной скорее всего где-то в Причерноморье, эти черты мы вправе относить к XI в. Таким образом, палеографические особенности надписи свидетельствуют об XI в. Но о более позднем времени говорят фонетические данные. Прежде всего нужно отметить “прояснившиеся глухие” - в слове “плона” - вместо “плъна” и “корчага”, вместо “кърчага”. В первом слове отразилось к тому же знакомство автора - гончара (?) с книжным на Руси, старославянским языком (“плона” вместо русского “полна”), однако “корчага” - вместо старославянского “кръчаг“ говорит уже о русском произношении. Кроме того, обращает на себя внимание “цоканье” - Ц вместо Y в слове “корчага”. Естественно предположить, что в речи автора отразилось новгородское “цоканье”, диалектная черта, получившая выражение уже в памятниках XI в. (Филин, 1972. С. 263). Однако, предполагаемое происхождение надписи из Причерноморья дает возможность допустить и другие диалектные проявления. Например, при раскопках Плиски был найден фрагмент ручки от амфоры с родовой тамгой и кирилловской надписью: Покдзовъ кркцдг, т.е. в слове “корчага”, так же как и в киевской надписи, Y заменено на Ц. Эта надпись содержит черты как раннего, так и позднего характера, поэтому исследователи относят ее к переходной эпохе в истории древнеболгарской письменности и языка - XI-XII вв. (Михайлов, 1955. С. 81-83)5. Трудно определить, особенности какого диалекта отразились в киевской надписи. Влиянием какого-либо южнославянского диалекта, может быть, объясняются и “прояснившиеся” глухие. В древнерусских книжных памятниках изменение их в сильном положении в гласные полного образования получает распространение приблизительно со второй половины XII в. При этом исследователи предполагают, что падение редуцированных раньше начинается на юге древнерусской территории (Борковский, Кузнецов, 1963. С. 99-100). В памятниках южнославянских 0 вместо Ъ в сильном положении отмечено уже в XI в. (Селищев, 1951. С. 290). Таким образом, архаическая графика и сравнительно новые фонетические процессы, отразившиеся в надписи, возможно, объясняются именно происхождением надписи из Причерноморья, где русское население контактировало как с тюркоязычным, греческим, так и с южнославянским населением. Поэтому данную надпись на фрагменте амфоры из Киева все же следует отнести к XI в. Таким образом, комплекс данных, касающихся места и времени производства амфорной керамики, способ нанесения надписи по сырому сосуду до обжига, связывающий надпись с процессом и местом производства, палеографические и фонетические особенности надписи подтверждают правомерность первоначальной датировки. Но, как оказалось, несмотря на
5 Как и в киевской надписи вместо “Ч” следует читать “Ц*\ так как в эту эпоху буква “Ч” (в виде современной цифры 4) не писалась.
Рис. 5. Надпись на амфоре из Тмутаракани (№ 5)
то, что надпись нанесена до обжига, она не может свидетельствовать о местном, киевском, производстве амфорной керамики. Естественно предположить, что надпись нанесена на необожженный сосуд самим гончаром. С таким предположением хорошо сочетается реконструкция надписи, преложенная Б.А. Рыбаковым: анонимная благожелательная надпись. Но нельзя полностью исключить изготовление амфоры по заказу, в этом случае на амфоре могло быть написано имя заказчика. Фрагментарность надписи не позволяет дать окончательное прочтение, и ее реконструкция, как и вообще всякая реконструкция, предполагает лишь приемлемый вариант прочтения.
№ 5 (рис. 5). При раскопках древней Тмутаракани экспедицией под руководством Б.А. Рыбакова найден фрагмент амфоры с остатками прочерченных по сухому букв: [В](Н)НО (Архив ИА АН СССР. Р-1, 1051. С. 75, рис. 5). Легко дополняется отсутствующая буква - В - все слово читается “вино” - обозначение содержимого корчаги. Надпись на этом кончается - справа есть место, но никаких следов букв нет. Она могла состоять из одного слова, но могло быть указано и имя владельца. Конечно, для палеографических наблюдений материала недостаточно. Можно отметить Н с горизонтальной перекладиной, Н, перекладина которого лишь немного не доходит до низа правой мачты, и “геометрический” стиль почерка, что характерно для устава Х1-ХП вв. По условиям находки фрагмент с надписью датируется XI в. Очевидно, этим временем можно датировать и надпись, хотя палеографическая дата ее более широкая.
№ 6. При разработке руин Успенского собора Киевско-Печерской лавры был найден фрагмент корчаги с несколькими буквами, прочерченными по сырому, до обжига (Гупало, 1вакш и др., 1979. С. 60, рис. 6). Шесть букв сохранились целиком, от седьмой - О или А - только верхняя часть: ДОБРОГ(О) (рис. 6). Это вторая надпись, прочерченная до обжига корчаги. И этот фрагмент также относится к красноглиняным амфорам, происходящим, вероятно, из городов Северного Причерноморья. Так как надпись (несомненно славянская) прочерчена по сырому сосуду, мы должны связать место ее написания с одним из центров производства амфорной керамики в северном Причерноморье. Очевидно, эта амфора с надписью использовалась при строительстве собора при выкладке сводов. Таким образом, надпись долж-
Рис. 6. Надпись на корчаге из Успенского собора Киево-Печерской лавры (№ 5). Прорись
на датироваться временем не позднее 80-х годов XI в. (времени строительства Успенской церкви). Но, к сожалению, не известно точное место находки фрагмента и поэтому нельзя исключить возможность, что корчага с надписью была использована при позднейших перестройках.
С.А. Высоцкий предложил два варианта прочтения надписи: “Докро Гд[врклд]” или какое-то другое имя, начинающееся на эти же буквы. Но он же отметил, что правее букв “Га” есть место, а надпись там не продолжается. Поэтому С.А. Высоцкий предположил, что надпись или была перенесена на вторую строку, или не окончена. В качестве менее предпочтительного варианта была предложена реконструкция: “Корчагъ доброго вина”, так как в надписи отчетливо читается окончание -ого, вместо -аго (Высоцкий, 1981. С. 401). Между тем кажется, что этот второй вариант более убедителен, так как надписей типа “добро такого-то” до сих пор не известно, а “доброе вино” упоминается в надписи на корчаге из Старой Рязани (см. ниже, комментарии к надписи № 10). Можно было бы предположить, что здесь написано одно имя, например “Доброгост”, но наличие свободного места справа не подтверждает такого предположения. Таким образом, наиболее вероятно, что речь в надписи шла о “добром” вине, но полная и убедительная реконструкция надписи на основании одного лишь слова невозможна.
Небольшое количество букв крайне затрудняет и палеографическую датировку. Можно отметить Д, почти умещающееся в строке, и Р с маленькой округлой головкой, также почти в строке. Обычно это является признаком ранних (X-XI вв.) древнеболгарских и некоторых русских надписей (Высоцкий, 1966. Табл. V, VII, XI). Однако скругленные начертания петли Б указывают уже на другую письменную традицию, хотя, возможно, это начертание объясняется особенностью письма по сырой глине. Таким образом, краткость надписи, отсутствие датирующих палеографических признаков с учетом места нахождения в кладке Успенской церкви заставляют датировать фрагмент довольно широким отрезком времени - XI-XII вв.
№ 7. Надпись на амфоре из Новогрудка: О Л К Ъ G Н. При расчистке постройки № 3 возле печи было найдено 88 обломков одной амфоры, на трех из них оказались древнерусские буквы. При склейке удалось получить почти полный профиль сосуда, полностью составилась и надпись, представляющая собой имя вла
дельца - Олексий. Амфора сероглиняная, по типу отнесена М.В. Малевской к грушевидным сосудам с низким горлом и поднятыми над ним дуговидными ручками и датирована ХИ-ХШ вв. (Малевская, 1962. С. 238-241, рис.) Сопоставление амфоры с другими подобными находками: амфорами из Пинска, Старой Рязани, некоторыми берестяными грамотами склонило издательницу датировать надпись по палеографическим данным первой половиной XII в. Так как сама форма амфоры не позволяет датировать надпись ранее ХП в., а материалы стратиграфии не противоречат датировке ее первой половиной XII в., то и надпись была отнесена к первой половине XII в.
Действительно, надпись выполнена четким, геометрическим почерком XI-XII вв. Датирующим моментом является форма ТЬ. Перекладина ее, едва намеченная небольшой поперечной чертой, находится на уровне строки, а мачта почти не выходит в верхнее межстрочное пространство. Этот признак, как отмечает и М.В. Малевская, типичен для рукописей XI - первой половины XII в. Нельзя согласиться с наличием у буквы Л специального знака - крючка, обозначающего мягкость согласного. Скорее всего, это случайная царапина, что не исключает и издательница (Малевская, 1962. С. 153). О несколько более позднем времени говорят большие, вытянутые вверх петли букв Ь, ТЬ, в то время как для устава XI-XII вв. характерны правильные, в половину высоты, треугольные петли. Близкие формы с вытянутыми петлями появляются в некоторых памятниках эпиграфики начиная с конца XII в. (Рыбаков, 1964. № 29, 32). Сохранение слабого (Ъ) могло быть и просто графическим явлением. Учитывая все вышесказанное, очевидно, будет правильнее датировать надпись палеографически более широко - не первой половиной XII в., а XII в., так как в написании букв отсутствуют черты, указывающие именно на первую половину XII в. Но по данным стратиграфии постройка № 3 относится к четвертому строительному периоду, который датируется началом - серединой XII в., поэтому с учетом стратиграфии надпись можно отнести к первой половине -середине XII в. Интересно, что среди вещевого инвентаря этой постройки найден железный стиль, что еще раз подтверждает грамотность ее обитателей, и осколки великолепного расписанного золотом стеклянного кубка византийской работы (Гуревич, 1981. С. 32-33, 117). Вероятно, владельцы постройки № 3 принадлежали к высшим социальным слоям жителей Новогрудка.
№ 8. В 1955 г. при раскопках Замковой горы древнего Пинска (Брестская область) было найдено 13 фрагментов красноглиняных амфор-корчаг. На одном из них обнуражены прочерченные по обожженной глине фрагменты букв, не поддающиеся прочтению, на другом — надпись из одиннадцати букв, расположенных в одну строку, представляющих два слова: [А]Р0П0ЛУ6 £ННО (Рав-дина, 1957. С. 150-153). Отсутствующие буквы легко восстанавливаются, и надпись читается: Ярополче вино - указание содержимого сосуда с именем (в притяжательной форме) владельца. В слое, в котором найден этот фрагмент амфоры, найдено наибольшее количество шиферных пряслиц и первые находки стеклянных браслетов. На этом основании Т.В. Равдина датировала корчагу с надписью XI — началом XII в. Имя “Ярополк” — как правило, княжеское, кроме того, дорогое привозное вино указывает на нерядового жителя Пинска. Поэтому Т.В. Равдина предположила, что владелец корчаги с вином - Ярополк Изяславич (по данным летописи убит в 1086 г.), временно владевший Туровским княжеством. Издательница надписи предположила, объясняя свою атрибуцию, что Пинск мог входить в это княжество.
Против такой датировки и атрибуции надписи выступил Б.А. Рыбаков. Отметив, что палеографическая дата надписи очень широка: XI-XII вв., он обратился к археологической стратиграфии. Основанием для датировки Б.А. Рыбаков считает рубеж домонгольской эпохи и эпохи татарского ига, который выделяется по исчезнувшим корчагам, в то время как находки пряслиц продолжаются и после монгольского нашествия. По этому признаку такому рубежу соответствует в Пинске девятый пласт, а не шестой, как предположила Т.В. Равдина. Смещение дат приблизительно на сто лет подтверждается находками в одном слое с надписью большого количества фигурной майолики, характерной для конца XII в. Именно в это время (в 1192 г.) в Пинске справлял свадьбу пинский князь Ярополк Георгиевич. Поэтому, скорее всего, корчага с вином принадлежала именно этому князю (Рыбаков, 1964. С. 34, рис. 4; Табл. XXIV, рис. 3).
Действительно, палеографическая дата надписи довольно широка. Надпись прочерчена ровным, красивым почерком, симметричными буквами, что является признаком XI-XII вв. Н с горизонтальной перекладиной, Н в виде латинской, с перекладиной, доходящей до низа правой мачты, - это признаки также XI-XII вв. При этом уже в XI в. встречаются отступления от этого правила, а в XII в. - преобладающий тип буквы Н - с перекладиной, не доходящей до самого низа правой мачты. Об XI-XII вв. говорит начертание Y - с симметричной округлой чашей (Щепкин, 1967. С. 112, 115). Отличительной чертой надписи является начертание В - с округленными петлями, не примыкающими к основной линии, которая также скруглена. Эта буква встречена только один раз, тем не менее ее нельзя объяснить небрежностью при той аккуратности и тщательности письма, которой отличается надпись. Нельзя ее объяснить и трудностями прочерчивания по твердому материалу, так как гораздо легче по обожженной амфоре с рифленой поверхностью начертить обычное “угловатое” В. В памятниках эпиграфики XII в. встречается эта буква с округленной нижней петлей (Рыбаков, 1964. № 17, № 20, № 23, № 29), но нигде она не приобретает таких округлых начертаний, даже в литых надписях, где это объясняется условиями изготовления. Очевидно, в начертании этой буквы проявилась индивидуальная особенность почерка человека, писавшего надпись. Таким образом, палеографические данные надписи, при небольшом количестве букв, действительно указывают на довольно широкую дату: XI-XII вв. Подкрепить стратиграфическую датировку может в некоторой степени фонетическая особенность надписи, а именно “прояснившийся” слабый звук в имени ([А]Р0П0ЛУ6 вместо АРОПЪЛУб). Как говорилось выше (см. комментарии к надписи № 4), обычно такое прояснение слабых гласных начинается приблизительно со второй половины XII в. и ранее всего -на южной территории. Таким образом, прояснившийся Ъ в надписи, найденной в северо-западных землях указывает на время не ранее второй половины XII в. и подтверждает стратиграфическую датировку.
№ 9. В 1980 г. при обследовании селища у с. Чутовки на правом берегу р. Сулы (Полтавская область) среди подъемного материала на значительном расстоянии друг от друга были найдены два фрагмента красноглиняной амфорной керамики с прочерченными по сухому буквами (Медынцева, Моргунов, 1986). Оказалось, что оба обломка - от одного сосуда и при склеивании составляют надпись из двух строчек (рис. 7). Она прочерчена острым предметом мелкими неглубокими буквами на небольшой сглаженной площадке, как бы специально подготовленной для надписи. По-видимому, отсутствуют только последние буквы двух строк. В первой строке хорошо сохранилась правая буква - К, затем две буквы повреждены, отчетливо виден
Рис. 7. Надпись на корчаге из с. Чутовка (Полтавщина)
Y с глубокой округлой чашечкой и верхняя часть еще одной буквы, по-видимому “А”. Вторая строка читается легко: ПР0(К)ОуП$В[А] - повреждена лишь буква “К”, но она легко восстанавливается по сохранившимся штрихам, последняя отсутствующая буква дополнена по смыслу. Таким образом, читается имя владельца корчаги, в первой строке должно быть слово корчага, что легко реконструируется по оставшимся буквам. Судя по сохранившимся чертам, на втором месте мы должны прочесть р, аналогичное по начертанию этой букве из второй строки, на третьем - вытянутое остроконечное О. Итак, читается обычная надпись: название сосуда и имя собственника в притяжательной форме: K(PO)Y(A) [ГА] / ПРО(К)ОуПОВ[А]. Имя, - вероятно, производное от христианского “Прокопий, Прокоп”, особенностью является наличие “У” вместо ожидаемого “О”, вероятно, по аналогии с другими русскими именами, такими, как, например, “Прикуп”. В летописи (1229) упомя
нут новгородский боярин “Прикупов Михаль” (Тупиков, 1903. С. 765). Таким образом, чтение надписи сомнений не вызывает. Затруднена датировка надписи. Так как фрагменты найдены среди подъемного материала, стратиграфическая дата отсутствует. Другой подъемный материал свидетельствует, что жизнь на селище продолжалась с конца X до середины XIII в. По небольшим фрагментам нельзя восстановить и форму корчаги, что могло бы проверить и уточнить датировку. Поэтому на основании вещеведческого анализа можно датировать надпись домонгольским временем, так как импорт амфорной тары из Причерноморья прекращается с татаро-монгольским завоеванием. О домонгольском времени свидетельствует и остальной подъемный материал. Датировать надпись более точно в данном случае можно лишь на основании данных палеографии. Палеографическая датировка затруднена как небольшим количеством материала, так и плохой сохранностью надписи. Все же обращает на себя внимание тесное письмо с вытянутыми буквами и наклоном вправо. Это отличает надпись от медленного “торжественного” устава XI-XII вв. Симметричная буква Y с глубокой чашечкой типична для XI-XII вв. (Щепкин, 1967. С. 114-115). В качестве архаичных начертаний можно отметить Р с прямоугольной головкой, целиком умещающееся в строке, и \f с маленькой левой частью, также не выходящее за нижний уровень строки, но эти особенности в памятниках эпиграфики могут встречаться и позднее. В качестве хронологической приметы можно отметить “прояснившийся” Ъ в слове “кроудгд”, написанном по нормам книжного старославянского языка (вместо корчага). Прояснение глухих указывает, как правило, уже на время не ранее второй половины XII в. Таким образом, надпись, с учетом всех особенностей, можно отнести к XII-XIII вв., более точная датировка затруднительна.
№ 10. Во время археологических раскопок 1948 г. Старой Рязани найден фрагмент корчаги с ручкой, на котором полностью сохранилась надпись в четыре строки (рис. 8а, б): НОВО© ВННО / ДОБРИЛО ПО/СЛАЛЪ КНА^Ю / БОГОуНКА (Монгайт, 1948. С. 459; 1955, С. 187, 188; рис. 145). Надпись начерчена по готовому сосуду после обжига. Фрагмент найден в яме на раскопе № 2. По данным стратиграфии А.Л. Монгайт датировал его концом XI - первой половиной XII в., дополнив, что данные палеографии не противоречат такой датировке. В качестве палеографических особенностей он указал остроугольное А, Н с горизонтальной перекладиной, Н, сходное с латинским, с сильно опущенным вниз хвостом, заметив, что это палеографические признаки XI в., оставшиеся неизменными до середины XII в.
Объясняя наличие двух собственных имен в надписи, ни одно из которых не может быть княжеским, А.Л. Монгайт считал, что Богунка (уменьшительное от Богун) - имя дарителя, а Добрило - название сорта вина от слова доброе, хорошее. В таком прочтении и объяснении надпись вошла во все общие работы по палеографии (Орлов, 1952. № 6; Высоцкий, 1975. С. 348-385).
Старорязанская надпись - одна из самых пространных и хорошо сохранившихся. Это не просто метка владельца, а целое послание князю по случаю отправки вина в Старую Рязань. Тем не менее, кажется, что с истолкованием и датировкой надписи не все ясно. Прежде всего смущает наличие двух собственных имен, само прочтение которых сомнений не вызывает. Имя “Богуслав”, Богухвал с производными от них - Богун, Богуш, Богша широко представлено в славянской ономастике (ЭССЯ, 1975. С. 161; Тупиков, 1903. С. 112-113), известно и среди памятников эпиграфики - мастер Лазарь Богша, создатель креста Евфросинии Полоцкой. Это имя выделено в надписи более крупными буквами, но, как правильно отмечено
Рис. 8. Надпись на корчаге из Старой Рязани а) общий нид; б) прорись
А.Л. Монгайтом, не может быть княжеским, так как князей с такими именами источники не знают. Трудно допустить к тому же, что княжеское имя дано в уменьшительной форме. Нет сомнений, что это имя отправителя вина, выделенное более крупными буквами из текста. Известно и имя Добрило с ХП в. (Тупиков, 1903. С. 184) на Руси и у болгар (ЭССЯ, 1978. С. 41). Но это тоже имя не княжеское, и к тому же связать его со словом “князю” мешает падежная несогласованность. Следовательно, есть основания отнести его к слову “вино”, допустив, что таким именем обозначался сорт вина. Но возможно и другое объяснение: в старославянском и древнерусском языках для образования прилагательных употребляли суффикс -1-, образовывая прилагательные типа “гннлъ”, “кнселъ”, “теплъ” (Селищев, 1952. С. 81; Борковский, Кузнецов, 1963. С. 226). Возможно “добрило” - прилагательное, образованное с помощью этого суффикса от глагола “добрити” (Срезневский, 1893. Стлб. 674) - эквивалент “доброе”, “улучшенное”. Таким образом, полностью становится понятным смысл: “новое вино доброе послал князю Богунка”.
Вызывает сомнение и датировка надписи XI-XII вв. Те палеографические особенности, о которых говорилось выше, отмеченные первооткрывателем, свойственны не только XI - первой половине ХП в., но и всему XII в. (Щепкин, 1967. С. 110-112). Вместе с тем в надписи присутствуют некоторые черты более поздней графики: несколько “оплывшие” петли В, Б, Ъ6, выносное “Н”, в то время как явные признаки XI - первой половины XII в. отсутствуют. Очевидно, случайный характер имеет написание “Ю” с наклонной перекладиной, так как такие начертания в рукописях появляются в XIV в. (Щепкин, 1967. С. 115). Отсутствуют слабые глухие в словах “князю” и “Богунка”, что, правда, может встречаться уже в конце XI - начале XII в. (в надписи на Тмутараканском камне (1068) уже пропущен “Ъ” в слове “ князь”).
А главное, тип корчаги, на фрагменте которой обнаружена надпись, относится к типу, распространенному в ХП-ХШ вв. С учетом всех данных, очевидно, правильнее датировать надпись на корчаге из Старой Рязани XII в., может быть, рубежом ХП-ХШ вв. (Медынцева, 1988).
№ 11. В 1975 г. при строительстве метро в Киеве, на Подоле, найдена небольшая корчага грушевидной формы с круглым дном и массивными ручками, круглыми в сечении. В верхней части корчаги, между двумя ручками прочерчено по сухому после обжига сосуда крупными, глубоко врезанными буквами (рис. 9): АЛСТСАВА КРУГЕ - Мстиславль корчаг (Гупало, 1вакш и др., 1979. С. 59-60; Высоцкий, 1981, 1986. Рис. 7). Издатели надписи, ссылаясь на устную консультацию С.А. Высоцкого о том, что надпись по палеографическим особенностям можно отнести к XIII в., высказали предположение, что амфора принадлежала Мстиславу Романовичу, который занял великокняжеский стол в 1214 г.
Позднее С.А. Высоцкий, предприняв палеографический анализ надписи, датировал ее XII в. (Высоцкий, 1981. С. 398-399). В качестве палеографических примет отмечены симметричные написания В и Ь. С.А. Высоцкий добавляет, что Y в виде длинной палочки с расщепом не встречается в XI в., а в ХП в. встречается изредка, и указывает ряд аналогий этой букве с головкой треугольной формы и в граффити XII в. из Софийского собора (надписи Ставра Городятинича и Воинега из Полоцка). Перечисленные особенности дали основание отнести надпись к XII в. Таким образом, существует два мнения о дате надписи - начало Х1П в. и XII в.
6 В неточном рисунке, изданном А.Л. Монгайтом, эти черты выражены ярче.
Рис. 9. Надпись на корчаге из Киева (Подол), № 11
Особенностью надписи является исключение всех гласных букв, кроме конечного Ь. Такая особенность надписи уже настораживает, хотя, действительно, как предполагает С.А. Высоцкий, это могло произойти просто по недостатку места между двумя ручками. Но все-таки писавший мог и по-другому расположить надпись, и написать ее более мелкими буквами. Исключение гласных букв напоминает особое “врахиграфское” письмо, в котором обозначались лишь согласные, а гласные передавались черточками и другими знаками (Гошев, 1950. С. 246). Этот способ характерен и для древнееврейских надписей. Исключение гласных звуков, как и разноформатные Г и Ь в конце, говорят о том, что ему были знакомы рукописные приемы сокращенного письма, которые становятся многочисленными с XII в., достигая широкого распространения в памятниках XIV в., особенно скорописных (Карский, 1979. С. 231-232). Кроме того, буква Y в виде палочки с расщепом, хотя действительно, как отмечает С.А. Высоцкий, встречается иногда в некоторых памятниках XII в., в основном является хронологической приметой рукописей XIII в. (особенно неглубокая чашечка Y с длинной ножкой, как в данной надписи) (Рыбаков, 1964. № 24, 49, 51, 55). В памятниках эпиграфики Y в виде палочки с расщепом появляется впервые в надписи на чаре Владимира Давыдовича (до 1151 г.?), вообще отличающейся нововведениями и в почерке и в языке, а затем уже в памятниках XIV в. (Щепкин, 1967. С. 115, 117). Таким образом, по палеографическим показателям мы не можем настаивать на датировке надписи именно ХП в. Нужно учесть и форму корчаги, на которой обнаружена надпись, типичную для комплексов ХП-ХШ вв. Поэтому, очевидно, будет правильнее датировать надпись более широко: ХП-ХШ вв. Такая широкая датировка исключает возможность связать надпись с каким-либо определенным князем Мстиславом, хотя она, конечно, связана с княжеским хозяйством.
№ 12. При наблюдении за земляными работами на Подоле, в Киеве (территория бывшего Петро-Павловского монастыря) была обнаружена большая тонко-
Рис. 10. Надпись на корчаге из Киева (Подол), № 12. Прорись
стенная корчага ХП-ХШ вв. с надписью “ГАВЬРНЛО” (рис. 10). Надпись прочерчена острым предметом после обжига на боку корчаги. Не вызывает сомнений, что это имя владельца корчаги - диалектная форма от имени Гавриил. Обращает на себя внимание наличие Ь после В, перечеркнутого вертикальной чертой. Очевидно, эта черта появилась случайно, так как писавший не рассчитал места и начертил вертикальную черту следующей буквы Р слишком близко, так что она пересекла предшествующую букву. Затем ‘Таврило” исправил небрежность, написав эту же букву, несколько отступив вправо. По-другому объяснить вертикальную черту, пересекающую Ь, трудно. Как уже сказано, в имени представлена звательная форма вместо именительного падежа. Исследователи отмечают, что такая замена отмечается уже в памятниках XI в., но использование звательной формы в значении именительного падежа в разных местностях происходило не с одинаковой интенсивностью. В южных памятниках XI в. такие примеры единичны, но в более позднее время употребление их довольно обычно, что сохранилось в современном украинском языке. При этом формы на -о (Данило, Таврило) известны всему русскому языку, а формы на -е - только в северо-западной и северодвинской письменности (Филин, 1972. С. 384-389).
Палеографические особенности надписи не выразительны. Можно отметить Н с горизонтальной перекладиной, Р в строке (архаическая черта, которая в памятниках эпиграфики может встречаться и позже X-XI вв.) У буквы В - петли треугольные, но буква несимметрична (нижняя петля меньше верхней), может быть, по небрежности почерка. Палеографическая дата не может уточнить датировку, гораздо надежнее в данном случае ориентироваться на тип сосуда, распространенный в ХП-ХШ вв. На это время скорее всего указывает и диалектная форма имени. Таким образом, можно отнести надпись к ХП-ХШ вв.
№ 13. Надпись на корчаге, найденной в 1968 г. в Киеве при строительстве подземного перехода на площади Калинина, которая заботами А.И. Шовкопляс приоб-
Рис. 11. Надпись на корчаге из Киева (Подол), № 13. Прорись
ретена для Киевского исторического музея7: П6ТР0 (рис. 11). Корчага принадлежит к грушевидным сосудам с круглым дном и массивными круглыми ручками, распространенным в ХП-ХШ вв. Надпись прочерчена после обжига тонкими неглубокими линиями; чтение сомнений не вызывает. На первый взгляд кажется, что на конце - G, но это 0, так как правая черта буквы попала на рифленую бороздку. Для палеографической датировки данных мало. Можно отметить “Р” в строке с прямоугольной головкой, как в предшествующей надписи. Так же в ней употреблена диалектная форма имени. На основании формы корчаги можно датировать надпись ХП-ХШ вв.
№ 14. В 1957 г. при раскопках древнего Белоозера был найден фрагмент корчаги с процарапанными буквами. Буквы сохранились не полностью: читается AGA, первая буква М и последняя О легко восстанавливаются по сохранившимся штрихам. Таким образом, Л.А. Голубевой прочтено слово “(м)асл(о)” - обозначение содержимого корчаги. Издательница предположила, что в корчаге находилось привозное оливковое масло, использовавшееся при совершении церковных обрядов, в монастырском обиходе и в медицинских целях. Стратиграфическая дата слоя, где найден фрагмент, - вторая половина ХП-ХШ в. (Голубева, 1960. С. 321-323).
Несмотря на фрагментарность надписи, чтение слова “масло” сомнения не вызывает. Это единственная надпись на русских корчагах, в которой отмечено в качестве содержимого масло, а не вино. Для палеографической датировки данных нет, поэтому для надписи приходится принять дату стратиграфическую - вторая половина ХП-ХШ в.
Таким образом, к настоящему времени известно 14 надписей (включая фрагменты), поддающихся прочтению. Количество знаков, меток, монограмм на амфорах-корчагах учету не поддается. Назначение сосудов-корчаг определяется и содержанием надписей. Амфоры - специфически торговая тара, использовавшаяся еще в античное время для перевозки зерна, вина, масла, нефти. Если судить по письменным источникам, в Древней Руси амфоры-корчаги использовались в основном для транспортировки и хранения вина и масла (Рыбаков, 1948. С. 372-374). Исследователями уже отмечалось, что древнерусское слово “корчага” - женского рода, в отличие от старославянского “корчаги” (Львов, 1975. С. 90-91). Об этом говорит и надпись № 4. Вероятно, под влиянием книжной старославянской лексики в надписи №11 появилось слово “корчагъ” - мужского рода.
7 Пользуюсь случаем выразить благодарность А.И. Шовкопляс за представленную возможность опубликовать надпись.
Как правило, надписи нанесены острым предметом по готовому сосуду после обжига, и только в двух случаях - по сырой глине. Надписи, прочерченные по сырой глине, могли быть написаны только на месте производства, после обжига - как на месте производства, так и в любом пункте Древней Руси. Чаще всего в надписях указывается имя владельца. Иногда вместе с именем наносится и знак собственности. Так, на уже упоминавшейся выше ручке амфоры из Плиски (см. с. 39) сначала нанесен тамгообразный знак собственности (“ижица” с двумя параллельными чертами - знак широко представленный по другим материалам), а ниже - кириллическая надпись, называющая собственника “Показовъ крнцаг(ь)”. Хотя эта надпись найдена вне пределов Древней Руси, тем не менее она хорошо объясняет наличие на русских корчагах тамгообразных знаков, иногда буквенных инициалов, тоже обозначающих, вероятно, владельческую принадлежность корчаги. В некоторых случаях имя дополняется названием сосуда. Иногда указывается и содержимое, чаще всего вино (три раза) и лишь один раз - масло. Не известно, что означала надпись на корчаге из Суздаля, которая была прочтена как “олеа” (Седов, 1971; Седова, 1971. С. 88). Позднее М.В. Седова склоняется к мысли, что монограмма обозначает скандинавское имя “Олав” в древнерусской транскрипции (Седова, 1997. С. 216). Это какая-то сложная монограмма, скорее всего имя владельца, возможно, действительно Олафа, с написанием через Вопрос о содержимом гнёздовской корчаги остается открытым. Надписи на корчагах подтверждают сведения других письменных источников, что амфоры-корчаги использовались на Руси чаще всего как тара для вина, а затем уже масла. Но это не значит, что в корчагах не могло находиться и другое содержимое. Например, одна из корчаг, найденная в жилище, разрушенном во время татаро-монгольского завоевания Киева, была заполнена хрустальными бусами (Каргер, 1958. С. 422). На другой корчаге, некогда хранившейся в Черниговском музее, была обнаружена надпись такого содержания: золотник... §де (Рыбаков, 1963. С. 56)8. Очевидно, начало цифрового обозначения утрачено, так как сохранившиеся буквы-цифры означают 64. Вес 64 золотника приблизительно равняется 300 г - очень небольшое содержимое для корчаги. Какое число было указано первоначально, теперь сказать трудно. Важен факт, что содержимое корчаги измерялось в золотниках. Это не могло быть вино или оливковое масло, так как в золотниках измерялись особо ценные вещества. Вероятно, в корчаге находилось какое-либо благовоние (мюрро ?). В “Вопрошании Кирика” (памятнике XII в.) имеется руководство для священников: “А вино свое держи купив корчагу, тако же и темьян” (Срезневский, 1893. Стлб. 1411) (ладан ?). Черниговская надпись не только позволяет догадываться о содержимом, но и прямо свидетельствует, что на корчагах обозначалось количественное содержание хранившегося в них продукта. Поэтому многие буквенные метки, имеющие цифровое значение, могут означать не только инициалы владельца, но и количество содержимого.
Известно, что корчага, как типично стандартная тара, была и определенной мерой вместимости (Срезневский, 1893. Стлб. 1412). Поэтому не исключено, что наличие имени или количественное обозначение на корчагах вызвано не только простой необходимостью владельца пометить свою собственность и содержимое сосуда, что необходимо при хранении и транспортировке, но и обозначить при совершении торговых операций меру вместимости определенного продукта. О том, что такие корчаги-стандарты существовали, снова свидетельствуют находки из Болгарии. На
8 Упоминание в тексте. Местонахождение надписи в настоящее время не известно.
ручке корчаги, найденной в Преславе, находится надпись, прочерченная после обжига химерны9 - девятимерный (корчаг) (Popkonstantinov К., Kronsteiner О., 1994. S. 154-155).
Титло над *0» отсутствует. Таким образом, в корчаге помещалось 9 каких-то определенных мер, иначе говоря, она была определенным стандартом вместимости. Использование корчаг при торговых операциях, где необходимо учитывать количество покупаемых и продаваемых продуктов, также вызывало необходимость метить их буквами-цифрами и именами. Но разумеется, потребностями торговли не объясняются все надписи и метки на корчагах. Это могли быть и метки собственника, как на других предметах, благопожелательная надпись быть всегда полной, и даже сопроводительная надпись - послание, написанное вместо бересты на боку корчаги, как на фрагменте из Старой Рязани. Но все же обращает на себя внимание, что особенно многочисленны метки и знаки именно на амфорах-корчагах, а надписи на других керамических сосудах (за исключением голосников) вообще до сих пор не обнаружены. Следовательно, появление надписей и многочисленных меток на амфорах-корчагах прежде всего объясняется их назначением как специфически торговой тары. Обращает на себя также внимание, что из 15 надписей три прямо указывают на княжеское хозяйство (№ 8, 10, 11): надпись из Белгорода найдена вблизи княжеской поварни, надпись из Новогрудка - в богатом жилом комплексе, в одном из самых богатых по инвентарю (погребение воина-купца) найдена и гнёздов-ская надпись. Не случайно, что древнейшие надписи (X в. - дохристианские) появились именно на торговой таре. При совершении торговых сделок необходимо вести строгий учет товаров и денег. Это естественное условие при торговле со странами, имеющими развитую письменность. Именно поэтому первое, отчасти стихийное использование письменности связано именно с внешней торговлей, о чем и свидетельствуют древнейшие надписи на корчагах.
2. Надписи на пряслицах
Крестики, орнаменты, знаки, буквы или буквообразные знаки нередко встречаются на шиферных пряслицах. Знаки эти часто плохой сохранности, а археологи иногда склонны буквообразные знаки и орнаменты считать надписью. Поэтому в археологической и особенно научно-популярной литературе упоминание о надписях на пряслицах встречаются гораздо чаще, чем в действительности. К тому же даже бесспорные надписи, благодаря трудности их выцарапывания по твердой округлой поверхности и из-за плохой сохранности часто прочтению не поддаются. Тем не менее, к настоящему времени насчитывается уже около трех десятков надписей на пряслицах, относящихся преимущественно к XI-XII вв., в меньшей степени - к XIII в. (Медынцева, 1986. С. 219).
№ 1. Первая находка надписи на пряслице была сделана в 1885 г. В Киеве, недалеко от Софийского собора, вместе с богатым кладом золотых и серебряных вещей было найдено пряслице с надписью (Кондаков, 1896. С. 125, 127). Издавший клад
9 Материал из раскопок под руководством Т. Тотева. Пользуюсь случаем выразить ему благодарность за возможность ознакомиться с надписью. Надпись истолкована издателями не совсем верно как существительное “мерна” вместо “мера” и без комментариев необоснованно приравнена к современному метру.
Н.П. Кондаков отметил, что оно найдено “особо от вещей, положенных в глиняный горшок”, что, вероятно, послужило основанием для Г.Ф. Корзухиной не включать его в состав клада (Корзухина, 1954. С. 117-118). Таким образом, связь пряслица с кладом не бесспорна, но все же традиция связывает его (не без оснований) с находкой клада. Н.П. Кондаковым предложено и первоначальное прочтение “ТВОРН НЪ ПРЯМО (А ПО) ОЛЕНЬ”, те. как записанное на пряслице указание, каким образом следует его вращать: “ПОСЛЬНЬ”. Это чтение было исправлено Кр. Миятевым по аналогии с надписью на пряслице из Преслава (Болгария), где отчетливо читается: “Лолин пряс-лен”, на “Мотворинъ прясльнь” (Миятев, 1929), позднее Б.А. Рыбаковым исправлено и прочтение имени: “Потворннъ прАСленк” (Рыбаков, 1946. С. 28). Из надписи становилось ясным древнерусское название пряслица “пряслень” и имя владелицы, которое Б.А. Рыбаков объяснил как производное от “потворение” - чародейство, волшебство. Это прочтение становится эталоном для многих других надписей на пряслицах, обозначающих название предмета и имя владелицы в притяжательной форме. Однако Ф.П. Филин предложил несколько иной вариант прочтения, как и несколько иную семантику имени (Филин, 1978. С. 424-426). Он обратил внимание на то обстоятельство, что на конце имени читается конечный Tfc, следовательно, перед нами - форма родительного падежа имени “Потвориня” (прясльнь Потворини). Имя, образованное от глагольного корня - твор (делать, создавать, творить), могло иметь не только номинальное, но и ласкательное значение - чародейка, умелица. Допущением при таком прочтении является форма - Потвориня, вместо ожидаемого “Потворыни”, что Ф.П. Филин объясняет фонетическим совпадением У и /, восходящим к XI-XII вв.
Значительные расхождения наблюдаются в датировке надписи. М. Сперанский датировал ее X в., А.С. Орлов - XII в., Б.А. Рыбаков - XII в., Ф.П. Филин соглашается с этой датировкой. Клад, вместе с которым найдено пряслице, М.К. Каргер относит к XI-XII вв. (Каргер, 1958. С. 270), Г.Ф. Корзухина включает его в группу кладов, зарытых между 70-ми годами XII в. и 1240 г. Но клады вообще трудно поддаются датировке, в данном же случае полностью не исключена вероятность и случайного попадания пряслица в состав клада.
Мы должны сразу отбросить дату X в., предложенную М.Н. Сперанским по аналогии с преславской находкой. Как отмечал Б.А. Рыбаков, сам материал, из которого сделано пряслице (розовый шифер) говорит скорее всего о времени не ранее XI в., в то время как весь состав клада подтверждает дату, предложенную А.С. Орловым (Рыбаков, 1938. С. 254-255).
Вероятно, в данном случае более точную дату должны дать палеографические особенности надписи, хотя она и содержит мало материала для наблюдений. Прежде всего нужно отметить “геометрический” стиль почерка, Н - с горизонтальной перекладиной, Н - в виде латинского, петли Ь геометричны - эти особенности свидетельствуют в пользу датировки надписи XI-XII вв. Этимологически правильно употреблен А - согласно нормам старославянского языка. Спорно чтение последней буквы - на конце первого слова, это могло быть действительно ть, как предполагал Ф.П. Филин, но мог быть и Ъ, верхний ограничительный штрих которого начерчен из-за твердости материала небрежно, краткая запись не дает возможности настаивать на каком-либо одном варианте. С известными оговорками надпись можно датировать XI-XII вв.
№ 2. В 1968 г. в Киеве при раскопках под руководством П.П. Тол очко на склоне Старокиевской горы было найдено маленькое биконическое пряслице с четкой надписью в две строки: АНЪКА ВЪДАЛА ПРАСЛбНЪ ЖНРЪЦ^ (Толочко, 1972. С. 115) (рис. 12, 7). Янка дала (подарила) пряслень Жирке. Янка, - вероятно,
имя производное от Анна. Это имя известно по летописи - Янкой звали дочь великого князя Всеволода Ярославича, сестру Владимира Мономаха (упоминается в летописи впервые в 1085 г., когда она постригается в монастырь святого Андрея, позднее этот монастырь так и стал называться “Янчиным”). Имя Жирка встречено впервые, вероятно, оно представляет собой уменьшительное от “Жирослава” (мужское имя “Жирослав” - известно по летописям) (Тупиков, 1903. С. 206-207). Пряслице в настоящее время утеряно, поэтому о палеографических особенностях надписи мы можем судить лишь по прориси. Надпись отличается некоторой небрежностью, вероятно из-за трудности процарапывания мелких букв по твердой поверхности, поэтому представлены разные варианты их начертания: в одном случае Н имеет форму латинской, в другом - мачты ее расположены на разных уровнях, перекладина приподнята. Петли Ъ в двух случаях треугольны, в одном (в имени Янка) петля слегка изломана, перекладина Н наклонена, Ц несколько выходит за нижний уровень строки, перекладина ъ расположена на уровне строки, петля его несколько “набухла”, у буквы Р в обоих случаях вертикальная линия выходит в нижнее межстрочное пространство, головка его треугольна - все эти признаки свидетельствуют, скорее, в пользу датировки XII, ХП-ХШ вв., чем XI-XII вв. Но архаично Ж - звездообразное, в виде трех пересекающихся черточек. Такая форма характерна для древнейших памятников эпиграфики (Карский, 1979. С. 188). Очевидно, ошибочно в прориси буква А в слове “вдала” превращена в А за счет случайной черточки. Для датировки данной надписи важно отметить сохранение слабого редуцированного Ъ (ЯНЪКА, ВЪДААА, ЖНРЪЦ±) Это обстоятельство, как и стратиграфическая дата, позволяют отнести надпись к XI-XII вв.
№ 3. Во время раскопок Вышгорода в 1935-1937 гг., найдено два пряслица с надписями. На одном из них на плоской поверхности - плохо читаемая надпись (рис. 12,2). Б.А. Рыбаков отметил, что надпись расшифровке не поддается, с известными допущениями можно прочесть ее как имя “Иулиана” (Рыбаков, 1946. С. 29). Действительно, несмотря на относительно хорошую сохранность, надпись разобрать трудно. На боковой поверхности ясно виден орнамент из перекрещивающихся черточек, на плоской - отчетливо читаются отдельные буквы, среди них А и Н. Чтение затрудняет то обстоятельство, что буквы начерчены не в одну строку, а довольно беспорядочно: начало - одна буква над другой, по мере вращения пряслица, конец слова - в строку. Первая буква - вероятно Ж, начерченный с большим наклоном, плохо просматривается верхняя горизонтальная черта, нижняя вертикальная не сохранилась, следующая глубокая вертикальная черта - скорее всего случайная, вторая буква начерчена “в колонку” над первой, вероятно это X - с высокой правой чертой, третья и четвертая буквы, как уже отмечалось, читаются ясно - это А и Н, последняя - G, но способ начертания ее необычен, дуга ее начерчена в два приема. Далее - едва видные царапины, скорее всего случайного происхождения. Таким образом, с известной долей вероятности можно прочесть имя: (Ж)ДАН(в), при этом нет уверенности в прочтении первой и последней букв. Датировка надписи довольно затруднительна, но если она правильно прочитана, следует отнести ее к XI-XII вв., так как в ней использован Ж, что является признаком не позже первой половины XII в. (Щепкин, 1967. С. 113), архаично и начертание А - с высокой правой чертой (Карский, 1979. С. 194).
№ 4. Чтение второй надписи на пряслице, найденном на Княжей горе, сомнений не вызывает: H6B6GT0YL. Б.А. Рыбаков объяснил эту надпись как притяжательное прилагательное от слова “невеста” - “невестин пряслень”, отметив при этом,
а 5-кд /х a a
Сл f /у	5
Рис. 12. Надписи на пряслицах:
1. Надпись на пряслице из Киева (Старокиевская гора), № 2. Прорись; 2. Надпись на пряслице из Выш-города (№ 3); За-в. Надпись на пряслице из Любеча (азбука); 4. Надпись на пряслице из Любеча (№ 8); 5. Пряслице с надписью из Витебской губ. (№ 10); 6. Прориси надписей из Любеча (азбука и дарственная мастера Иванка); 7. Пряслице с надписью из Друцка (№ 11). Прорись
что писавший сделал три ошибки: первая буква написана в “зеркальном” варианте; четвертым знаком должен быть rfc, а не 6, последний знак Ь не дописан (Рыбаков, 1946). Но эти ошибки не вызывают сомнений в прочтении: “зеркальные” начертания некоторых букв часто встречаются в памятниках эпиграфики, “дуга” конечного Ь могла просто быть стерта, а в замене *fc, на 6, вероятно, отразилась диалектная черта. Датировка надписи затруднительна, можно принять дату, предложенную исследователями - XII в.
№ 5-8. В течение 1957-1960 гг. во время раскопок феодального замка Любеча экспедицией под руководством Б.А. Рыбакова найдены, среди другого вещевого материала, 4 пряслица с надписями. В перекопе у западного угла замка найдено цилиндрическое пряслице (№ 5, рис. 12, За, б, в), на котором нацарапано начало азбуки от А до (А, Б, В, Г, Д, 6, Ж, 5, ?) (Рыбаков, 1960. С. 33, рис. 14, /). Несмотря на утрату нижней части пряслица, алфавит читается легко, две буквы - А и - даны в “зеркальном” варианте. Петля Б треугольна и невелика сравнительно с большим горизонтальным “навесом”, петли В - треугольны и, вероятно, равновелики, Ж, хотя и написано небрежно и поэтому несимметрично, - из трех пересекающихся черточек. Особую форму имеет “зело” - по сохранившимся штрихам можно предположить, что начертание этой буквы имеет аналогии с “зело” из берестяной грамоты-азбуки (№ 460) (Ар-циховский, Янин, 1978). Эта азбука, хотя и найдена в слоях XII в., архаична как по составу и порядку букв, так и по начертаниям некоторых из них, поэтому эту редкую форму, встретившуюся в азбуке на пряслице и в одной из грамот-азбук, тоже следует отнести к архаичным. Очевидно, пряслице с азбукой из Любеча можно датировать XI - началом XII в., несмотря на то, что оно найдено в перекопе.
№ 6. В углу землянки, перерезанной более поздней клетью, найдено маленькое, очевидно детское, биконическое шиферное пряслице с надписью, начинающейся на нижней грани и переходящей затем на верхнюю: 1ВАНКЪ СЪЗДЪ Ю 0Д1НА ДЦ1[н] -“Иванко создал тебе это, единственная дочь” (рис. 12, 6) (Рыбаков, 1960. С. 34). Эта дарственная надпись сделана, вероятно, рукой мастера-камнереза Иванко для своей малолетней дочери. Хотя надпись начерчена с пропуском букв, но показывает не только грамотность, но и известную образованность автора: употреблена старославянская форма “дщерь” вместо древнерусской “дочь”, используется титло. Стратиграфически пряслице с надписью датируется серединой или третьей четвертью XI в., когда на месте, где впоследствии был построен замок Мономаха, были ремесленные мастерские (Рыбаков, 1960а. С. 54).
Палеографическая дата не противоречит такой датировке, хотя наблюдение затрудняет микроскопический размер букв (1,5-2 мм в высоту). Можно отметить остроугольное А с довольно длинным “хвостом”, Н - в виде латинского, петли Ъ треугольны. Скорее всего имя нужно читать не “Иванко”, а “Иванкъ” - с Ъ на конце, как и должно быть для столь раннего времени. За ним читается СЪЗДЪ (СЪЗДААЪ -под титлом), в следующем слове пропущена Б, вместо конечного ’t написано 6 (Т66), Ю - вин. падеж, ж.р. указательного местоимения “IA”, т.е. нужно переводить - ее. Эта форма говорит о том, что “пряслень” иногда имел форму женского рода, может быть “пряслица”? Таким образом, надпись читается так: 1ВАНКЪ СЪЗДЪ тее ю одшА дщ[н] (Иван сделал тебе ее, единственная дочь).
Недавно В.Л. Янин предложил принципиально новое прочтение надписи. По его мнению, если допустить графическое неразличение писцом букв Ъ/0, то надпись читается иначе: 1вднкъ с ъвдътеею одшл дш[л] - “Иван с Овдо-тьею - едина душа” (Янин, 1992). Это чтение, филологически безупречное и привле
кательное по содержанию, все же нуждается в палеографической аргументации, так как основывается на ином прочтении некоторых букв - fi вместо и Ш вместо ф. поскольку фотографии и прориси не могут полностью передать особенности этой мелкой, едва различимой надписи. Коллекции же ГИМ, где хранится пряслице, в настоящее время недоступны. Графическая мена Ъ/0, свойственная ряду письменных памятников северо-западной Руси, могла быть известна и бытовым надписям южной Руси и в более раннее время, хотя она и не засвидетельствована в таком объеме, как в новгородских берестяных грамотах и надписях.
№ 7. Там же, в Любече найдено еще одно небольшое пряслице с едва различимыми, тонко прочерченными буквами. Б.А. Рыбаков предположил, что в надписи читается имя дарителя: WTb НвЖНАОБЦА (Рыбаков, 1960. С. 55). Первое слово видно отчетливо: ОТЪ (предлог от), повреждена нижняя часть последней буквы, что, однако, не мешает ее прочтению. Следует ожидать, что далее должно быть написано имя. Первая буква сохранилась хорошо: это Ж звездообразной формы из трех пересекающихся линий; следующая буква может быть Н - отчетливо видна только ее правая вертикальная линия, или I - десятеричное, следующая буква А - с высокой правой чертой, далее видны три или четыре параллельные черточки - остатки каких-то букв, конечные буквы ясны - это ЪК1. Таким образом, имя читается ЖНД0__ЪК1. что можно понять как ЖНД[0НЪ]К1 или ЖНЛ[НН]ЪК1, уменьшительное от женского имени “Жилислава”. Мужское имя “Жилислав” известно по летописи (упоминается под 1273 г.) (Тупиков, 1903. С. 206). Данных для палеографических наблюдений мало. Можно отметить “звездообразное” Ж, Л - с высокой правой частью, что не противоречит стратиграфической дате - XI - начало ХП в.
№ 8. На последнем пряслице из Любеча прочерчено имя: П[Н]ПАННД[Н]. Б.А. Рыбаков предположил, что здесь написано имя - “СТНПАННД!” (Рыбаков, 1964а. С. 55). Однако на пряслице отчетливо читается буква П, вторая: вероятно, Н, таким образом, имя можно понять как “Пипанида” либо, возможно, - испорченное “Степанида” (рис. 12, 4). Стратиграфическая дата надписи - Х1-ХП вв.
№ 9. В 30-х гг. при раскопках древнерусского города Теребовля найдено битра-пецоидное пряслице с короткой надписью: (Р)ОМАДННЪ (Алексеев, 1959. С. 243, рис. 1). Первая буква неясна. При публикации надписи Л.В. Алексеев предположил, что на пряслице указано имя владелицы в притяжательной форме и предложил два варианта реконструкции имени: “Ромада” или “Команда”. По мнению В.Л. Янина, первое имя вполне вероятно, так как до сих пор существует фамилия “Ромадин”, производная от этого имени (Алексеев, 1959. С. 243, прим. 6). Можно предложить еще одну реконструкцию имени “Номада”, расшифровав первую букву как испорченное Н. Все три имени в других древнерусских источниках не встречаются, но предпочтительнее является все же первый вариант реконструкции “Ромадин [пряс-лень]”, при этом следует предположить, что в надписи начерчено Р - в строке и с треугольной головкой, а черты в виде “ижицы”, зафиксированные прорисью случайны. Прочесть первую букву как К трудно из-за ее необычной формы, реконструкции же ее как “Н” противоречит предпоследняя буква надписи - Н - обычной для XI-XII вв. формы в виде латинского. Предложенное прочтение надписи “Ромадин” подкрепляется наличием в диалектах слов “ромада, ромадить” - толпа, шум, суетиться, толкаться (Фасмер, 1987. С. 500).
Стратиграфической даты пряслице не имеет, поэтому надпись можно датировать только палеографически. На основании “геометрического” стиля почерка Л.В. Алексеев относит надпись к XI-XII вв.
№ 10. Л.В. Алексеевым была опубликована еще одна надпись на пряслице, найденном, по архивным данным, при раскопках в бывшей Витебской губернии, более точная документация отсутствует (Алексеев, 1955. С. 129-130). Пряслице розового шифера, битрапецоидное, по верхнему ребру легко читается четкая, красивая надпись, начало и конец которой разделены крестообразным знаком + БАБННО IIPAGAbHG (рис. 12,5). Л.В. Алексеев предположил, что пряслице принадлежало пожилой женщине, внучка которой его надписала, таким образом, можно перевести надпись как “бабушкино пряслице”. Другое истолкование слова “баба” в данном контексте невозможно. Стратиграфической даты у этой находки нет, однако, по палеографическим данным издатель датировал надпись концом XI - началом XII в., отметив при этом, что Ъ и Ь заменены на “О” и “6”. Палеографически надпись действительно датируется XI-XII вв., об этом говорят четкие треугольные петли букв, Н - с горизонтальной перекладиной, Н - в виде латинского. Надпись четка и грамотна: А употреблен этимологически правильно, скорее всего и конечные О и 6 написаны не на месте Ъ и Ь, а отражают реальное произношение. В таком случае следует признать, что помимо формы м.р. “пряслень”, наиболее частой, использовалась и форма “пряслене” - среднего рода, этим и объясняется конечное “О” в слове “бабино” (мена Ъ на О и Ь на 6 происходит в более позднее время). Напротив, в надписи сохранен слабый Ь (в слове “прясльне”), что подтверждает палеографическую датировку.
№ 11. На битрапецоидном пряслице из Друцка по верхней грани начерчена отчетливая надпись (рис. 12, 7; 13): КЪНАЖННЪ, т.е. княжин пряслен (Алексеев, 1966. С. 233). Своеобразную форму имеет Ж - средняя черта ее обозначена лишь в нижней части буквы, за ней первоначально была по ошибке написана Н, которая затем исправлена на Н. Чтение сомнений не вызывает, надпись (княжин, а не княгинин) очевидно указывает на дарителя - князя. Л.В. Алексеев датировал надпись ХП-ХШ вв. на основании стратиграфических данных. Об этом времени говорят увеличенные петли и сокращенные верха букв К, Ъ (Щепкин, 1967. С. 116).
№ 12. В Друцке же найдено Л.В. Алексеевым при раскопках детинца в 1957 г. зонное пряслице из розового шифера, по боковой поверхности которого крупными глубокими штрихами прочерчены четыре буквы, разделенные своеобразным знаком - дугой, перечеркнутой тремя черточками (рис. 14, 7): ДНДА. Л.В. Алексеев предположил, что автор надписи из-за неумения неправильно написал первую и третью буквы, поэтому смысл надписи можно понять лишь дополнив штрихи, не вышедшие у пишущего. По его мнению, на пряслице написано греческое слово “ника” (Алексеев, 1959. С. 243-244, рис.). Однако, вызывает сомнение наличие на пряслице слова, связанного с христианским культом, писавшегося обычно при изображении креста. Первый и четвертый знаки - буква Д, написанная своеобразно, с высокой левой частью. В таком случае читается слово “Лила” - вероятно женское имя. В древнерусских источниках оно не отмечено, но в Болгарии сохранилось до наших дней. Начертание Д - архаично, вероятно, в данном случае объясняется манерностью почерка или трудностями письма по твердой округлой поверхности, так как перекладина Н приподнята, А - с большой округлой петлей. О более поздней дате говорит и стратиграфия: пряслице найдено между бревнами помоста XIII в., поэтому при недостаточности материала для палеографической датировки доверие вызывает именно дата стратиграфическая - XIII в.
№ 13. При разборке коллекций Гродненского историко-археологического музея Л.В. Алексеевым было обнаружено еще одно пряслице с надписью, считавшее-
Рис. 13. Пряслице с надписью из Друцка (№ 11). Фото
ся утерянным (Алексеев, 1955. С. 130-132, рис. 49, 2). Пряслице происходит из раскопок Зд. Дурчевского в Гродно. Надпись неоднократно публиковалась, но прочтение ее и до сего времени не бесспорно. Она прочерчена по боковой стороне пряслица в два ряда: начинать чтение нужно с нижней строки, написанной более крупными буквами, но автору надписи не хватило места и окончание перенесено на верхнюю часть боковой поверхности и начерчено более мелко. Начало надписи читается легко: ГЙ ПОМОГИ РАБ6 GB0GH, по поводу дальнейшего прочтения между исследователями начинаются разногласия. Н.Н. Воронин, вслед за Зд. Дурчевским, читал: “и не дай” (Воронин, 1949. С. 142), Б.А. Рыбаков: “и дай” (Рыбаков, 1948. С. 200). Л.В. Алексеев отметил, что надпись на пряслице воспроизводит хорошо известную христианскую формулу, в которой канон требовал указания имени лица, обращающегося к богу, таким образом, буквы, следующие за словом “своей”, должны означать имя хозяйки пряслица, по-видимому, христианское. При этом он предположил, что это имя могло начинаться не с гласной Н, а с согласной Н, неудачно написанной. Последнее предположение позволило Л.В. Алексееву настаивать на другом варианте прочтения: на пряслице использован более редко употреблявшийся вариант молитвенной формулы, в котором отсутствовало имя, а после при
тяжательного местоимения стоял текст:
“и не дай ему (ей) погибнути в день суд-
ный”, присоединившись тем самым к чтению, предложенному Б.А. Рыбаковым (Алексеев, 1955. С. 131).
Против такого прочтения решительно возразил В.Л. Янин (Янин, 1958. С. 243-245). Он обратил внимание на следующие моменты: 1) несоразмерность надписи предполагаемой формуле; 2) безличность самой формулы; 3) несоответствие реально сохранившихся букв предполагаемому прочтению: потребовалось ввести
отсутствующую букву, в то время как последняя буква осталась не истолкованной. Эти обстоятельства позволили В.Л. Янину вернуться к мысли, что в действительности неясное место в надписи содержит имя, а сама надпись является обычной молитвенной формулой. Основное внимание В.Л. Янин направил на расшифровку имени: он предположил, что оно читается так: Н6А_Н_ (прочтение четвертой и последней букв неясное). Сохранившиеся буквы позволили ему реконструировать имя как Н6-ЛСНС, предположив, что спорная четвертая буква скорее всего напоминает А, но она может быть прочитана и как Tfc. В результате В.Л. Янин предложил такое прочтение: ГН ПОМОГИ РДБ6 Своей НбД’ЬН'Ь.
Вероятно, мы должны согласиться с общим прочтением В.Л. Янина: действительно, указанные им факты говорят о том, что на пряслице записана обычная молитвенная формула. Находка пряслица из Волковыска (см. № 15) с аналогичной формулой еще раз подтверждает такой вариант прочтения. Что же касается имени, то настаивать на окончательном прочтении трудно. Мы вправе ожидать, что здесь записано христианское имя, но прочтению его как “Елене” мешает необычная форма четвертой буквы, которую В.Л. Янин расшифровывает как А или rfc. Меньше всего оснований в этой букве видеть ’fc (кстати, ’fc отсутствует в этой надписи в слове “РАБ6” - вместо него написано 6). По своей форме эта буква все же больше всего напоминает А. Поэтому вызывает сомнение прочтение имени “Елене” - как НС-ДАНН. Возможно, что на пряслице написано и другое имя, и не обязательно христианское, хотя действительно каноническая формула требовала упоминания христианского имени. Показательными в этом отношении являются надписи мастера на новгородском кратире, где в молитвенной формуле использовано христианское имя, а сама формула подписана языческим именем - Братила (Рыбаков, 1964. С. 23, № 16). Но в надписях граффити довольно часто встречаются и отступления от правила: в аналогичной молитвенной формуле используются языческие имена: Сбо-дор, Нежата Иванич, Белька, Твердята, Фарьман (Медынцева, 1978. № 46, 59, 81, 116, 211). По предположению проф. Шоберга, последнее имя принадлежало викингу (Sjoberg. 1984). В таком случае легче всего прочесть спорное имя на пряслице как недАнс^] . Женское имя “Недана” могло быть параллельно к мужскому “Недан”, известному по граффити и грамотам (Медынцева, 1978. С. 159, № 219; Арцихов-ский, Борковский, 1958. С. 73), образованному посредством добавления отрицательной частицы - негативное имя. Хотя полной уверенности в прочтении имени нет, но кажется предпочтительным вариант “Недане”. При таком прочтении пятую букву следует читать как Н со слегка наклонной перекладиной. Такое отклонение вполне возможно. Оно становится еще вероятнее, если учесть дату пряслица. Л.В. Алексеев датировал пряслице XIII в. на основании данных палеографии и стратиграфии (Алексеев, 1955. С. 131-132). К этим наблюдениям можно добавить характерное А - с “набухшей петлей”, которое появляется с XIII в.; к этому же времени можно отнести и Н с приподнятой (в данном случае почти горизонтальной) перекладиной (Щепкин, 1967. С. 114-115).
№ 14. В 1964 г. при раскопках Пинска П.Ф. Лысенко найдено битрапецоидное пряслице с надписью в две строки. Надпись начинается на нижней грани пряслица и переходит на верхнюю: НАСТ АСИНО ПР( А)СДЪН(С) (Пряслене Настасий) (Лысенко, 1966. С. 248-251). П.Ф. Лысенко, опубликовавший пряслице, отметил, что надпись не допускает разночтений. Вызывает сомнение лишь последний знак в виде угла острием вверх и размером выше середины строки. По предположению П.Ф. Лысенко, это могла быть буква С, Ъ или А, скорее всего, одна из неокончен
ных двух последних букв. Он предложил такое прочтение: Настасино пряслен. Однако, родовая несогласованность (при этом конечное О в имени читается отчетливо) заставляет предположить, что последняя буква - 6 (как в надписи из Витебска - “Бабино пряслице”).
Еще одна небольшая поправка: в слове “пряслень” третья буква - А, как видно по сохранившимся чертам, нижняя вертикальная черточка могла и не сохраниться.
Публикатор пряслица отметил, разбирая хронологические особенности надписи, что большинство вариантов начертаний букв надписи имеют широкие хронологические границы, не позволяющие дать узкую дату, отметив, что варианты начертаний скорее всего указывают на XII в. (по буквам А, Ъ, Р, Н). Стратиграфическая дата, подкрепленная дендрохронологией соседнего раскопа, - XII в., скорее всего вторая его половина, рубеж ХП-ХШ вв. Данные палеографии и стратиграфии, по мнению П.Ф. Лысенко, дают убедительные основания для датировки надписи второй половиной XII в. (Лысенко, 1966. С. 249-251).
№ 15. При раскопках древнего Волковыска на Замчище в 1956 г. найдено розовое битрапецоидное пряслице, по верхней грани которого процарапана надпись: ГО ПОМОГИ РАБ [О] у С ... (Зверуго, 1975. С. 125-126). Надпись прочерчена слабо, многие буквы не ясны, но чтение в целом сомнений не вызывает. Опубликовавший надпись Я.Г. Зверуго, ссылаясь на расшифровку Г.И. Пеха, сопоставляет ее с молитвенной надписью из Гродно. Но в отличие от последней, надпись должна упоминать мужское имя (...рабу...), имя осталось неизвестным, так как надпись по каким-то причинам не окончена, вероятно из-за недостатка места на верхней грани пряслица. Нужно отметить, что на прорись надписи попали многие случайные черты (черта, пересекающая букву П, а также много лишних черточек между М и О и т.д.). Не сохранилась верхняя часть буквы Б и полностью, судя по расстоянию между буквами, О из дифтонга Оу. По эпиграфическим данным Я.Г. Зверуго датирует надпись XIII в., отметив при этом, что стратиграфические условия находки пряслица не противоречат такой датировке. В палеографическом отношении особенно важна форма у в виде цифры “четыре” (Зверуго, 1975. С. 126). И в рукописях и в памятниках эпиграфики, оно появляется не ранее XIII в. Таким образом, датировка надписи XIII в. оправдана.
№ 16. В довоенные годы в Старой Рязани было приобретено (случайная находка) А.И. Черепниным пряслице, переданное в Рязанский исторический музей. На пряслице надпись: КНМУЖАЭЭ. Н. Порфиридов, не публикуя прориси, предположил, что она означает: КНАЖО 6СТБ (Порфиридов, 1930. С. 35). Впервые прорись надписи была опубликована Б.А. Рыбаковым, но он лишь высказал сомнение в первоначальном прочтении, отметив его сложность (Рыбаков, 1946. С. 30). Действительно, несмотря на глубину и четкость прочерченных линий, расшифровке надпись поддается трудно. Прежде всего ее, вероятно, следует читать слева направо, именно поэтому некоторые буквы имеют “зеркальный” вариант, другие (А) написаны боком, порядок букв перепутан. Можно предложить такую расшифровку: первые две буквы читаются легко: КН. За ними следует непонятный знак в виде перевернутого М, далее легко читается “звездообразное” Ж, потом А, написанный “боком”, и два “зеркальных” G. Таким образом, все знаки надписи читаются так: KHVWKAGG. Очевидно, третий знак - не буква, а особый тамгообразный знак, часто встречаемый на других предметах, в том числе и на плинфах (Беляев, 1973. С. 442). При таком допущении получается: КНЖА©©, т.е. КНАЖ©6 - буквы А и Ж поменялись местами, что легко объясняется письмом справа налево. То есть над
пись обозначает принадлежность: княжее (пряслене). Такое прочтение сложной для расшифровки надписи в настоящее время подтверждается хорошо читаемой надписью из Друцка “княжин” (см. № 11).
Датировка пряслица из Рязани очень сложна, так как стратиграфическая дата отсутствует, а буквы довольно “манерны”. Обращает на себя внимание наличие древнейшей формы “звездообразного” Ж, которое типично для памятников славянской письменности X-XI вв. (Карский, 1979. С. 188), в датированных памятниках русской эпиграфики эта форма также характерна для самой древнейшей группы памятников (до середины XI в.), но встречается иногда и позже (Рыбаков, 19646, график буквы Ж). В то же время в надписи представлена более поздняя форма Н - с приподнятой перекладиной, и отсутствует слабый Ъ в корне, хотя пропуск слабого в слове “КЪНА^Ь” встречен уже в памятниках XI в. (Тмутараканский камень 1068 г.). Таким образом, можно предложить вероятную дату для надписи на пряслице из Старой Рязани: XI-XII вв.
№ 17. В Старой Рязани В.А. Городцовым найдено еще одно пряслице с надписью легко читаемой: МОЛОДИЛО (рис. 14, 2). Пряслице находится в коллекции ГИМ. Впервые об этой надписи упоминает Н. Порфиридов, опубликована она Б.А. Рыбаковым (Рыбаков, 1948. С. 200, рис. 39), который объяснил ее как мужское имя. Имя “Молодейко” зафиксировано исследователями для XVI в. (Тупиков, 1903. С. 310), так что трактовка этой хорошо читаемой надписи сомнений не вызывает. Геометрический стиль почерка, широкие, почти квадратные буквы, Н с горизонтальной перекладиной позволяют отнести ее к XI-XII вв. Стратиграфической даты пряслице не имеет.
№ 18. На Боровском селище (р-н Переяславля-Рязанского) в 1958 г. найдено большое зонное шиферное пряслице с надписью (рис. 14,4), которую А.Л. Монгайт прочел как “ПРАСЛНЬ ПЛРЛСНН”. Он отметил, что надпись содержит имя владелицы и название предмета. По палеографическим данным издатель отнес ее к XI - началу XII в. (Монгайт, 1961. С. 156-157, с. 158, рис. 52). Но такая датировка вызывает сомнение. Прежде всего необходимо предложить небольшую поправку в прочтении имени: форма последней буквы, прочитанной как Н больше напоминает Н (см. эту букву в слове “пряслнь”), что, как и отсутствие конечного Ъ, заставляет прочесть имя как “Парасии” - т.е. пряслень Парасии (Парасия - народная форма имени Параскева). Относительно датировки можно отметить более поздние формы “Р”, “А”, “Н” - со слегка наклонной перекладиной (Рыбаков, 1964, хронологический график “Р”), пропущен слабый Ь в слове “пряслень”. Эти данные, при отсутствии показаний стратиграфии, заставляют склониться в сторону датировки пряслица XII-XIII вв.
№ 19. Осенью 1928 г. на Рюриковом городище (Новгород) среди подъемного материала было найдено надписанное пряслице. Надпись занимает около 3/4 его окружности. Издавший надпись Н. Порфиридов прочел ее следующим образом: А ЛЛАРЪТНН (Я Мартын) и отнес ее к домонгольскому времени (Порфиридов, 1930. С. 33-36, рис. 2). Б.А. Рыбаков издал прорись надписи и предложил чтение начинать с имени в притяжательной форме: МАРЪТ[ЫН]А (Рыбаков, 1946). Предпочтение следует отдать последнему варианту по аналогии с другими надписями, но на фотографии видно (местонахождение самого пряслица в настоящее время не известно), что места для двух отсутствующих букв (Ы, Н) слишком много. Не исключена какая-либо другая производная форма имени “Мартын”, может быть ЛЛАРЪТ[ЫНОВ] А или МЛРЪТ[ЫНОВЦ] А. На фотографии надпись видна
nрс ле н л j ч - г’ 9 Н 4 Н Н • О
Рис. 14. Надписи на пряслицах:
/. Пряслице из Друцка (№ 12); 2. Пряслице из Старой Рязани; 3. Пряслице из Бслоозера. Прорись;
4. Пряслице Парасии. Боровское селище. Фото; 5. Пряслице из Ростова Великого (№ 28). Прорись;
6. Пряслице из Ростова Великого (№ 29). Прорись
плохо, поэтому о ее палеографических особенностях дает представление прорись, изданная Б.А. Рыбаковым. При небольшом количестве букв можно отметить “геометрический” стиль почерка, широкие, далеко расставленные буквы, Ъ - с правильной треугольной петлей и наклонной основной линией. Если имя прочитано правильно, то обращает на себя внимание наличие слабого (Ъ). Эти особенности дают некоторые основания датировать надпись XI-XII вв., других данных для датировки нет.
№ 20. В 1959 г. при раскопках древнего Белоозера найдено битрапецоидное пряслице из темно-розового шифера с надписью (Голубева, 1974. С. 18, рис. 1). Надпись из шести букв четко прочерчена по нижней боковой поверхности пряслица. Начало и конец ее разделяются пустым пространством, читается она легко: НА-МАЛ6 (рис. 14, 5). По содержанию надпись представляет собой женское имя “На-мала” в дательном падеже (конечный заменен 6). Имя, вероятно, с помощью частицы “на” образовано от засвидетельствованного древнерусскими источниками женского имени “Малуша” и мужских типа “Мал”, “Малъкъ” и т.д. (Тупиков, 1903. С. 298, 517). Таким образом, надпись является традиционной дарственной, состоящей из одного имени в дательном падеже. Надпись выполнена широкими, далеко отстоящими друг от друга буквами. Для палеографической датировки данных мало. Нужно отметить остроугольное “А” с довольно длинным хвостом, типичное для памятников эпиграфики Х1-ХП вв. (Медынцева, 1978. С. 35), но перекладина уже несколько приподнята. Стратиграфическая дата надписи - первая половина XII в. - в данном случае дает более точную дату.
В недавнее время была опубликована коллекция пряслиц из Новгорода. Помимо пряслица с надписью, найденного на Рюриковом городище (№ 19), к настоящему времени известно еще несколько. О двух из них сообщалось в литературе еще в 1960 г. Первое (№ 21) найдено на Неревском раскопе в слоях XII в., на его поверхности написано начало азбуки, на втором имя - Фенище (№ 22) (Янин, Зализняк, 1993, с. 113). Азбука на пряслице уже известна по Любечу, имя - женское Ф6ННЦ16НН (притяжательная форма от Феня - Фенища ?), - которое могло представлять собой уменьшительное от многих имен, таких как Фекла, Федосья и др. Стратиграфическая дата - вторая половина ХП в. На двух других пряслицах -мужские имена: на одном “НВАНУИНЬ ПРАСД(6)Н... (№ 23), на другом тоже производное от имени Иван: НВАН0К6 НАДб^б (“Иваноке нашел”) (№ 24) (Колчин, Янин, 1982. С. 103). Последняя надпись не стандартна: “Иван нашел”, в ней отмечен факт находки пряслица (Янин, Зализняк, 1993. С. 113). В 1984 гг. на Троицком раскопе в слоях середины 50-х годов XII - начала 10-х годов ХШ в. найдено пряслице из розового шифера с надписью HAGT0KHH6 - имя, уменьшительное от”Настасья” (№ 25 настоящего перечня, № 21 - по публикации В.Л. Янина). В 1986 г. на Троицком раскопе в слоях конца XII - первой четверти XIII в. найдено пряслице с надписью, аналогичной подписи на пряслице из Витебска: БАБННЬ ПРЯСЛЬНЬ - № 26 (23 - по новгородскому перечню - Янин, Зализняк, 1993. С. 113). В 1983 г. на том же Троицком раскопе в слоях середины XIII в. на пряслице из розового шифера обнаружена надпись в две строки: НбД'ЪЛбКННб (№ 27 настоящего перечня, № 24 - по новгородской публикации).
Два пряслица с надписями обнаружены в Ростове (Медынцева, Леонтьев, 1993. С. 157-161). Первое из них (№ 28) было найдено в слое XVII в., но обстоятельства показывают, что пряслице попало в верхний горизонт из лежащих ниже отложений. Пряслице розового шифера имеет зонную форму, верхняя и нижняя поверхно
сти покрыты мелкими выбоинами, случайными царапинами. На одной из плоских сторон сохранилась отчетливая надпись в две строки, нанесенная неглубокими мелкими - 2-3 мм - буквами (рис. 14, 5). Начало надписи читается легко: G6 ПРАС-ЛбНЬ. Продолжение во втором ряду, где следует ожидать упоминание имени, повреждено. Начальные четыре-пять букв слова забиты, уцелело лишь окончание, написанное тем же почерком - ... НОНН [н] о, причем предпоследняя буква также уничтожена.
Полностью слово прочесть не удается. Вероятно, это притяжательная форма женского имени, оканчивающегося на “-иона, -иония”, например, такого, как “Ермиония” (18 сент. старого стиля) или женских параллелей таким именам как “Илларион” или “Иродион”. Полностью надпись (ее сохранившаяся часть) читается так: С6 ПРАСЛбНЬ ... Н0НН[Н]0 (это пряслень ... ионино). По форме это типичная владельческая подпись на пряслице. Имя, вероятно, было сбито при смене владелицы.
Данные для палеографической датировки надписи незначительны. Обращает на себя внимание “Р” - формы близкой к той, которую А.В. Арциховский назвал “в виде ножа викингского типа”, с изогнутой вертикальной линией и треугольной головкой. По его наблюдениям, в письме берестяных грамот подобные встречаются преимущественно в XIV в. (Арциховский, Борковский, 1958. С. 58). В надписи на пряслице буква встречена всего лишь раз и от “классической” формы отличается меньшими размерами головки. Буквы “Н” (иже”) и “Н” (“наш”) в надписи трудноразличимы - обе с наклонной перекладиной приблизительно на середине высоты. В письме рукописей такие начертания появляются с Х1П в. (Щепкин, 1967. С. 115), но в данном случае они не показательны из-за неясности прочтения и небрежности письма. В то же время у “Ь” - правильная треугольная петля, занимающая половину буквы, что характерно для более раннего времени. Для определения хронологии надписи важно следующее наблюдение - несогласованность написания “Ь” в окончании первого слова и ясно читаемое “0” на конце имени. Очевидно, перед нами неупорядоченное употребление G/Ь или 0/Ъ. С учетом всего сказанного наиболее вероятная палеографическая дата для пряслица - XIII в., может быть, его первая половина.
№ 29. Второе пряслице с надписью обнаружено в раскопе у церкви Григория Богослова (рис. 14, 6). Оно также изготовлено из розового шифера, битрапецоид-ное по форме. На боковых гранях прочерчена отчетливая надпись: МНЛ6ШН ПРАЛвЙЬ. Последние две буквы перенесены на нижнюю грань из-за выбоины на верхней, уже существовавшей к моменту нанесения надписи. Это также типичная для пряслиц владельческая надпись.
Некоторое затруднение вызывает прочтение имени владелицы. Последние три буквы слова объединены в лигатуру, причем следует учесть, что черта, соединяющая буквы “Ш” и “Н” не случайна, а аккуратно нанесена тем же инструментом. Имя можно прочесть как “Милешни” или “Милешин” (в им. падеже Милешня или Ми-леша). Оба прочтения вероятны и являются производными от широко известных в древнерусских письменных источниках имен с основой “Мил”, женских и мужских: Милонег (тысяцкий, 1177 г.), Милята (новгородец, 1215 г.), Милошко, Милешко, Милава и т.д. (Тупиков, 1903. С. 306-307; Веселовский, 1974. С. 198-199). Если следовать порядку букв, то нужно прочесть “Милешни”. Но по контексту предпочтительнее вариант “Милешин пряслень” при допущении перестановки в имени двух последних букв.
Лигатура в окончании не характерна для надписей на пряслицах. Вероятно, первоначально было начертано “ЛЛНЛ6ШН ПРАЛбНЪ”. “Грамотное” написание должно быть МНЛбИГй (род. пад., ед. ч., ж.р., мягкая разновидность). В надписи есть и другие ошибки: отсутствует вертикальная поперечная черта у буквы: “А”, пропущена “С” в слове “пряслень”. Можно предположить, что автор (Милеша?) еще не слишком хорошо овладела письмом, и кто-то исправил ошибку в имени, добавив соединительную черту между буквами “Ш” и “Н”. Другое исправление на твердом материале было невозможно. Так появилась необычная лигатура с инверсией букв.
Надпись каллиграфична. Буквы симметричны и правильны, петля “Ъ” треугольна, “Н” - близка к латинской, перекладина “Н” горизонтальна и расположена посередине буквы. Все эти признаки характерны для устава XI-XII вв. Вместе с тем слабый “Ь” уже “прояснился” (прясленъ). Палеографическая дата надписи - середина - вторая половина XII в.
Археологическая датировка находки определяется составом сопутствующего вещевого материала, который свидетельствует о середине ХП в. Таким образом, данные палеографии и археологии в определении возраста пряслица совпадают.
Единичные находки пряслиц сделаны и в других древнерусских городах: Суздале (№ 30) - ПРАСТА [6НЬ]... (обнаружено М.В. Седовой среди материалов А.Ф. Дубынина) (Седова, 1987), Изборске - [6В] Д0С66ННН6 (№ 31) - материалы В.В. Седова, Витебске - АААРННО (№ 32). Все три надписи - традиционные владельческие, где указано имя, а иногда и название предмета. Вероятно, этим не исчерпываются все находки надписанных пряслиц и следует ожидать новых. Но уже известное число надписей позволяет сделать определенные выводы.
В большинстве случаев надписи - имена владелиц пряслиц или дарителей, среди последних есть и женщины, и мужчины. Надписи или прямо называют владелиц, как уже упомянутое пряслице из Киева и пряслице из Боровского селища: “Пряслень Парасии”, либо являются именем в притяжательной форме. Например, “Ромадин” - от неизвестного по другим источникам имени “Ромада”.
Иногда имя сопровождается указанием на социальную принадлежность писавшего: княжин, княжее (Друцк). Надпись на пряслице из Витебска: “Бабино прясле-не”, как и новгородское, очевидно, написана внучкой для бабушки, на двух пряслицах подпись владелицы и дарителя (?) приобретает молитвенную форму, что позволяет предположить известную степень образованности.
Дарственные надписи также изредка приобретают развернутую форму: “Янка вдала пряслень ЖирцЪ” - Киев, XI-XII вв. Мужские имена, иногда написанные на пряслицах, например, “Молодило” (Старая Рязань), скорее всего следует считать именами дарителей.
Пряслица метили рисунками, крестиками, буквами, надписывали их затем, чтобы веретена с пряслицами не перепутались, когда на посиделках прядение прерывалось играми и песнями. К тому же хорошо известно по этнографическим данным, что прялки и веретена были у славян свадебным подарком жениха невесте (Рыбаков, 1963. С. 54-55). Об этом же свидетельствует надпись “HGB^CTOYb” на пряслице из Вышгорода. Не исключено, что такими свадебными подарками были пряслица с надписями “княжее, княжин”, так как нередко молодые в свадебных обрядовых песнях именовались князем и княгиней, но скорее всего - это определение социальное.
На двух пряслицах прочерчено начало алфавита. Одно из них (XI в.) найдено при раскопках Любеча, в перекопе у западного угла княжеского замка. На боковой грани пряслица написан алфавит от “а” до “з”. Второе пряслице с начерченным алфавитом происходит из Новгорода. Найдено оно на Неревском раскопе в 1959 г. в слоях ХП в., на богатой усадьбе.
Надписи на пряслицах представляют собой значительный материал, свидетельствующий о грамотности женщин в Древней Руси. Широко известно, что в первые годы открытия берестяных грамот были найдены грамоты, написанные женщинами или посланные женщинам, что свидетельствует о том, что женщины в Новгороде были грамотными.
К настоящему времени найдено уже значительное количество грамот, авторами или адресатами которых являются женщины. Содержание многих из них, где жены обращаются к мужьям, а мужья к женам, матери к сыновьям и сыновья к матерям, жених к невесте и т.д., конечно, свидетельствует, что женщины были грамотны. Таковы письма знатного боярина Онцифора к “госпоже матери” (XIV в.) или, например, длинное письмо, написанное сыном к матери (грамота № 227, рубеж ХП-ХШ вв.), начинающееся словами: “Покланане ко матьри. Вода (отдай) сему 2 гривне”, т.е. из письма следует, что мать должна была отдать подателю письма две гривны, довольно большую сумму. Такая выплата денег требовала от матери не только грамотности, но и хорошего знания почерка сына.
Широко известны письма от Бориса к Настасий и от Настасий к братьям. Сейчас уже почти никто не сомневается в том, что грамота в средневековом Новгороде была доступна и женщинам, и за пятьдесят лет, прошедшие со времени находки первой грамоты, уже перестали вызывать удивление грамоты, написанные женщинами и адресованные им. Очевидно, настало время пристальнее вглядеться в их авторов и адресатов, чтобы лучше понять ту социальную среду, к которой принадлежали грамотные женщины. Оказывается, большинство “женских” грамот написано и получено женщинами, принадлежавшими к знатным боярским родам, либо так или иначе связанными, как следует из содержания грамот, с боярским землевладением. Еще в нескольких грамотах упоминаются крупные суммы денег, что также достаточно определенно характеризует их адресатов или авторов. Одна грамота (№ 538) написана попадьей мужу. Есть лишь несколько “женских” грамот, где упоминаются или ремесленницы (?) (№ 21, в которой сообщается о том, “что холсты выткала...”), или мелкие суммы денег (грамоты № 328, 384). Например, грамота № 125 - письмо матери к сыну, где она просит его купить “зендянцу” и посылает на эту покупку деньги. Это обстоятельство позволяет исследователям предполагать, что автор грамоты, Мария, и ее сын были людьми небогатыми. Одна из недавно найденных грамот (№ 531) написана, по предположению В.Л. Янина, жительницей погоста Анной. Так как в тексте грамоты указано, что Анну вызывает судебный исполнитель на суд “в погост”, можно думать, что Анна - “сельская жена” из смердов (Арциховский, Янин, 1978. С. 133). Но из текста грамоты ясно, что дочь Анны давала деньги в рост, а брат ее - человек влиятельный. Поэтому предположение о социальной принадлежности Анны нуждается в дополнительной аргументации.
Упоминание мелких сумм денег в грамотах также не может быть достаточным основанием для того, чтобы считать их авторов и адресатов людьми небогатыми. Мы легко могли бы посчитать Онцифора и его мать на основании одной из грамот (№ 35) людьми небогатыми, так как в этом письме Онцифор просит мать пойти к
складнику Юрию просить полтину, и “скопить рубль”, чтобы купить двух коней. Между тем, Онцифор, будущий посадник, и его мать принадлежали к одной из самых могущественных боярских семей, правивших Новгородской республикой. Поэтому не исключено, что и грамоты с упоминанием мелких сумм денег могут также принадлежать женщинам из богатых феодальных или купеческих семей.
Но даже без этого допущения ясно, что большинство “женских” грамот написаны или получены женщинами, принадлежавшими к боярско-феодальным верхам новгородского общества, хотя, конечно, среди грамотных женщин могли быть и были лица духовного сословия, а иногда и ремесленницы и жены ремесленников.
Необходимо остановиться на содержании этих писем. По большей части это деловые распоряжения женам от мужей, сыновей - матерям или родственницам. Женщины из этих писем предстают перед нами полноправными хозяйками, которые ведут дела, оставшись вдовами, или в отсутствие мужа или сына. Они дают деньги в рост, делят жеребьи в землевладении, расплачиваются с долгами, обращаются в суд, совершают операции с землей, надзирают за хозяйством. Л.В. Черепнин приводит факты, относящиеся к середине XV в., когда женщины вместе с мужьями наследуют имущество отцов (Черепнин, 1969. С. 98). Приводят подобные данные и другие авторы (Пушкарева, Левина, 1983. С. 78-89).
Вполне очевидно, что при такой сравнительно самостоятельной роли женщин в экономической жизни владение грамотой было одним из необходимых условий хозяйственной деятельности, а не отвлеченной проблемой образования.
Но даже берестяные грамоты-письма женщин не могут быть таким прямым свидетельством грамотности, как надписи на пряслицах, так как теоретически можно предположить о существовании промежуточного звена между отправителем и адресатом, “площадных дьяков” - профессиональных писцов, писавших письма за определенную плату (Кузаков, 1978. С. 21), или объяснить наличие грамотных женщин особенностью Новгородской феодальной республики. Надписи на пряслицах -специфических предметах женского обихода - встречаются не только в Новгороде, но и в других городах Руси (в Новгороде их найдено приблизительно такое же количество, как, например, в Любече), являются прямым доказательством грамотности женщин, причем уже в раннюю эпоху - в Х1-ХП вв. Нужно иметь также в виду, что надписи на пряслицах предполагают грамотность не только их владелиц, но и дарителей и дарительниц. Самое убедительное свидетельство процесса обучения грамоте - надписи-азбуки на пряслицах. Грамоте обучали с детства, об этом говорят и пряслица из Витебска и Новгорода, надписанные внучками, и детское пряслице с дарственной надписью.
Все пряслица, о месте находки которых сохранились сведения, происходят из раскопок городов и городищ. Только одно из них (пряслень Парасии) найдено на Боровском селище - крупном торговом поселении на центральном участке окского водного пути. Такая топография находок пряслиц доказывает, что грамота, в основном, была распространена среди горожанок. Важно также знать, к каким социальным кругам принадлежали эти горожанки. Некоторые данные о топографии находок этих пряслиц (например, пряслице Потворы найдено вместе с богатым кладом золотых и серебряных вещей в аристократической части древнего Киева, а пряслице с азбукой - на территории княжеского дворца в Любече), в сопоставлении с данными граффити и берестяных грамот, заставляет предполагать, что грамота была привилегией и необходимостью в первую очередь для женщин княжеско-боярских кругов, затем уже духовного сословия, купечества и какой-то части ремесленников.
3.	Надписи на серебряных платежных слитках
Целый комплекс надписей (более 200), датированных XII-XIV вв., главным образом имен, обнаружен на серебряных гривнах. М.П. Сотникова, занимавшаяся изучением этих слитков, пришла к интересным выводам как в области эпиграфики, так и денежного обращения (Сотникова, 1961. С. 44-91).
Оказалось, что надписи на слитках, хотя и сделаны мастерами-серебряниками (ливцами) содержат имена владельцев-заказчиков слитков, а не мастеров. Это было вызвано тем, что древнерусские “денежные дворы” не имели собственного серебра и слитки изготовлялись для каждого заказчика из его собственного серебра. При такой организации дела надписи-имена на слитках являлись рабочими пометками мастеров-ливцов, помогая им рассчитываться с заказчиками (Сотникова, 1970. С. 92). Эти соображения целиком подтверждаются надписями, представляющими собой притяжательную форму от имени, например, ЮРбНННЪ, Р0ДНВ0Н0ВА, плрФндьев или такой надписи: у МНЛНДА ВЗАД Есть надписи, называющие заказчиков-женщин: НАСТАСЬ A, HGP0H0BA МАТЬ. Очевидно, не имеет большого значения, кто непосредственно выполнял эти надписи - мастер-ливец или заказчики, так как процесс передачи серебра на переливку предусматривал грамотность обеих сторон. Надписи, называющие заказчиков-женщин являются показателем их экономической самостоятельности, когда женщины выступают как непосредственные заказчики в денежных операциях.
Надписи на гривнах обнаружены не только на территории Древней Руси. Целый комплекс древнерусских кириллических надписей обнаружен на денежных слитках из клада, найденного в 1967 г. в Люммелюнде (о. Готланд)10.
№ 1. (Гривна № 5). На внутренней стороне слева процарапана острым предметом кириллическая надпись (рис. 69). Она повреждена начерченным позднее рисунком креста, приходящемся на первую букву, и случайными черточками, но поддается прочтению. Первая буква - высокое, вытянутое С, совпадающее с вертикальной верхней частью креста, следующая - широкое, открытое 6 с горизонтальным “язычком”, третья - А из двух наклонных пересекающихся линий (случайная черта, пересекающая правую часть, и горизонтальная линия креста искажают ее облик). Четвертая - отчетлива читаемая А, пятая - Т. Все слово читается ССААТ(А) -конечная буква на фото не просматривается, очевидно, она повреждена эрозией металла, но восстановление ее сомнений не вызывает. Надпись представляет собой мужское имя Селята. В новгородских берестяных грамотах встречено имя Селята (ОПЛАТА) - грамота № 348, вторая половина XIII в. По летописям известен псковский посадник Селило Олексиничь (1313), а также по письменным источникам XV-XVII вв. - имена Селя, Селенка, Селянин (Тупиков, 1903. С. 409). Палеографические особенности надписи невыразительны, так как наиболее характерные для датировки буквы отсутствуют. В данном случае более достоверна датировка археологическая: XI - первая половина XII в. С точки зрения палеографии она возражений не вызывает. Надпись обозначает, вероятно, одного из собственников гривны. В правой части слитка можно увидеть еще один знак, напоминающий кириллическую букву П. Скорее всего, это тоже знак собственности.
10 Фотографии слитков, выполненные в Историческом музее Стокгольма Ульфом Бруксе и Габриелем Хильдебрандом, получены мной для определения и публикации от Е.А. Мельниковой, за что выражаю ей искреннюю признательность.
№ 2. (Гривна № 8). На внутренней стороне справа начерчена надпись: ТНХ0Т( А) МГЬ (рис. 70). Последняя буква имени отсутствует, от последней, Т, сохранилась отчетливо различимая горизонтальная черта, что позволяет с уверенностью восстановить всю букву. Надпись представляет собой мужское имя, образованное от старославянского прилагательного ТНХЪ + суффикс = ota и сокращенное Vrb - писал. Имя “Тихота” может происходить и от основы канонического имени “Тихон”, но ранняя датировка надписи делает предпочтительным первый вариант. Из палеографических особенностей надписи можно отметить пропорции букв, близкие к квадрату, и горизонтальную перекладину буквы Н, подтверждающие датировку - XI - первая половина XII в.
№ 3. (Гривна № 9). Надпись на этой гривне была опубликована и получила исчерпывающее объяснение (Nalepa, 1971. С. 270-275). Она состоит из имени БЪ1ЛАТА (рис. 71). Ее особенностью является наличие небольшой вертикальной черты после знака Л, которая позволяет прочесть имя и как БЪШАТА. И. Налепа, ссылаясь и на чтение Р. Якобсоном знаменитой гнёздовской надписи, объяснил ее как знак смягчения, характерный для русских памятников. Повторное исследование надписи Е.А. Мельниковой позволяет предпочесть второй вариант прочтения: правая мачта буквы Н не прочерчена полностью из-за неровной поверхности. Палеографические особенности надписи более определенны, чем предыдущих. Можно отметить треугольную петлю Ъ в половину высоты буквы, остроугольное А с наклонной спинкой, общий “геометрический” стиль почерка. С датировкой надписи XI - первой половиной XII в. и интерпретацией надписи как имени первоначального владельца гривны, данными Й. Налепой, можно полностью согласиться. Знак на оборотной стороне гривны, как справедливо отмечает публикатор надписи, внешне напоминающий кириллическую букву Ж, скорее всего, лишь знак собственности.
№ 4. (Гривна № 4). На внешней стороне прочерчен знак из двух перекрещивающихся линий, на оборотной - два знака. Один напоминает букву Н (“наш”), другой, более крупный и отчетливый, представляет собой усложненный дополнительной косой чертой вариант этого же знака (рис. 72). Трудно предположить, что все эти знаки имеют буквенное значение, скорее всего это метки собственников. Но несколько выше последних двух знаков видны прочерченные очень неглубокими линиями несколько знаков, расположенных в строчку. Последний из них - отчетливо видный Ь (“ерь”), что позволяет предположить, что это кириллическая надпись. Фотографии обычно не могут передать всех особенностей оригинала. В данном случае видны лишь вертикальные линии знаков. Сначала можно различить две вертикальные черты, затем кириллический знак А (“люди”), снова две вертикальные черты и затем знак Ь (“ерь”). Если допустить, что при резком боковом освещении на фотографии исчезли горизонтальные черты (слабые следы их видны на фото, особенно в последнем знаке, горизонтальная черта с отсечками превращает его в Tfe), то надпись можно реконструировать как НЛН’Ь11. Это мужское каноническое имя (Илия), где передает (А, как в глаголических и некоторых старославянских письменных памятниках (Карский, 1979. С. 205). Встречаются такие написания и в древнерусских рукописях XI в. (Изборники 1073 и 1076 гг.), новгородских минеях (Срезневский, 1885. С. 116,119, 121,123), в граффити № 182 XI в. из новгородского Софийского собора (Медынцева, 1978. С. 115).
Надписи на слитках новгородского типа с русскими именами, вероятно, оставлены русскими купцами, торговавшими с Готландом. 11
11 Повторное исследование записи Е.А. Мельниковой полностью подтвердило предполагаемое прочтение (Медынцева, Мельникова, 1996. С. 109-134).
4.	Надписи на литейных формочках
Среди обширной коллекции каменных литейных формочек иногда встречаются формочки, помеченные именами и инициалами. Известны надписи, имена святых, вырезанные на литейных формочках для энколпионов и иконок (Каргер, 1958. Табл. XLV-XLVH, 3). Но особый интерес имеют надписи владельцев-ювелиров, процарапанные на каменных формочках. Широко известна формочка, найденная в Киеве. Киевская находка, представляющая собой одну третью часть трехстворчатой формочки для литья трехбусинных височных колец, в числе трех других была обнаружена в 1936 г. во время работ Киевской археологической экспедиции АН УССР на территории бывшей усадьбы Петровского, неподалеку от Десятинной церкви. На внешней стороне формочки была прочитана надпись MAKOG-НМОВ[Ъ] - имя владельца. Б.А. Рыбаков предположил, что в древнерусском языке литейная форма обозначалась существительным мужского рода, например, “Максимов колыбь” (Рыбаков, 1948. С. 238).
Последующие находки серии литейных формочек в тайнике под Десятинной церковью, при раскопках некоторых мастерских на близкой к ней территории дали основания высказать некоторые предположения о судьбе Максима и попытаться определить местонахождение его мастерской.
При сличении форм из тайника с другими оказалось, что одна формочка для трехбусинной серьги из тайника и формочка из раскопок В.В. Хвойко являются частями одной и той же формы. Дальнейшее сравнение выявило среди формочек, найденных в 1936 г. вместе с формочкой Максима, еще одну часть формочки для отлива наруча, найденной В.В. Хвойко. Это совпадение позволило Г.Ф. Корзухиной связать три комплекса находок воедино и предположить, что мастерская Максима находилась там, где раскопками 1936 г. были найдены четыре литейные формы (в том числе и надписанная Максимом), и что сам Максим, укрывавшийся в Десятинной церкви, погиб во время разгрома Киева татаро-монголами в 1240 г. (Корзухина, 1950. С. 230).
Это предположение настолько широко вошло в научную и популярную литературу, что формочка с надписью Максима прочно связывалась с комплексом формочек из тайника под Десятинной церковью и получила тем самым точную дату - 1240 г. (Рыбаков, 1964. С. 39). Позднее, обнаружив выписки из дневников В.В. Хвойко, Г.Ф. Корзухина уточняет местоположение мастерской Максима, локализовав ее несколькими метрами восточнее (Корзухина, 1956. С. 330).
Но в 1948 г. М.К. Каргер при раскопках жилища-мастерской, также сгоревшей в 1240 г., обнаружил еще одну литейную формочку, которая оказалась парной к одной из формочек, найденных В.В. Хвойко. Таким образом, возможно, именно эта мастерская и была жилищем Максима. М.К. Каргер скептически отнесся к возможной связи этой мастерской со всем комплексом формочек, найденных В.В. Хвойко, а через них - с находками 1936 г., связанными, в свою очередь, с формочками из тайника, хотя и не отрицает вероятности такого предположения. Основанием для сомнений послужило то, что, по мнению М.К. Каргера, “мастерская” у В.В. Хвойко - понятие собирательное, объединяющее комплекс находок, найденных не всегда в одном месте, а также то, что и в 1936 г. литейные формочки были найдены на отдаленных друг от друга участках (Каргер, 1958. С. 390-391).
Таким образом, отсутствие точных сведений об обстоятельствах находок формочек в 1908 и 1936 г. заставляет усомниться в казавшейся ранее бесспорной версии. Однако приведенные Г.Ф. Корзухиной план мастерской, раскопанной В.В. Ховйко, и точный перечень находок из нее (Корзухина, 1956. С. 329) все же убеждают, что мастерская не является “понятием собирательным”.
К сожалению, это не помогает пока уточнить местонахождение и датировку формочек, найденных в 1936 г., а вместе с ними интересующую нас формочку Максима. Вполне вероятно, что формочки, найденные всего в нескольких метрах от нее, должны быть связаны с этой мастерской, что и подтверждает находка в ней второго фрагмента одной из этих формочек. Пока лишь можно утверждать, что различные части одной и той же формочки обнаружены в двух мастерских: в мастерской, раскопанной В.В. Хвойко в 1936 г., и в мастерской, раскопанной М.К. Каргером в 1948 г.
Очевидно, эти близко расположенные мастерские были связаны какими-либо производственными или родственными отношениями. Возможно, что и формочки из тайника тоже происходят из разных мастерских. Тем более, что и при раскопках тайника на той же глубине, где найдены фрагменты формочек, были обнаружены остатки скелетов двух взрослых и одного подростка (Каргер, 1958. С. 500).
Возможно, среди них был и Максим, хотя мы не можем заявлять это с прежней категоричностью.
Однако датировка формочки с надписью временем татаро-монгольского разгрома Киева сомнений не вызывает. Для палеографических наблюдений данных мало. Можно отметить только типичную для этого времени замену Ъ на 0.
Другая формочка с подобной надписью была найдена при раскопках Серенска. Среди многочисленных литейных формочек, найденных в этом городе, автором раскопок Т.Н. Никольской были изданы в специальной статье три формочки с надписями (Никольская, 1974. С. 237-240). На боковой грани одной из них процарапана надпись в две строки: MAK0/GHM0 (рис. 73). Как справедливо считает Никольская, это означает имя “Максим”, где отсутствуют последние буквы. В Серенске найдена еще одна формочка с прочерченными буквами “BG”, в которых автор публикации видит инициалы мастера (Никольская, 1974. С. 239). При составлении этих двух формочек оказалось, что они составляют одну, верхняя сторона которой служила для отливки браслета, а нижняя, вместе с парной ей формочкой с “инициалами”, - для отливки проволоки (Медынцева, 1978. С. 378-383). Надпись приобретает следующий вид: MAK0/GHM0/B6 (рис. 74).
В современной транскрипции “Максимов”, как и предполагала Т.Н. Никольская, это притяжательная форма от имени “Максим”. В “грамотном” написании должно было быть написано “макъснмовь”, но автор надписи заменил ъ на о, а ь на е - графическое-явление, которое особенно часто встречается в памятниках конца ХП-ХШ вв.
Третья формочка с надписью из Серенска предназначалась для отливки трех крестиков и прямоугольной бляшки. На боковой грани ее прочерчены четыре хорошо сохранившиеся буквы: MAGH (рис. 75). Естественно предположить, что это также имя мастера, пометившего свою формочку. Внимательное сравнение этой надписи с предыдущим автографом Максима убеждает, что почерк их одинаков. Близки размеры и пропорции букв, начертания букв М, А, Н. Характерной особенностью обеих надписей является чрезвычайно близкое расстояние между первыми
двумя буквами (на второй формочке они даже соприкасаются). Очевидно, и само слово “Маси” должно означать то же имя “Максим”, где пропущен слог “ко” и отсутствуют две конечные буквы. Возможно, мастер пропустил две буквы по ошибке и не закончил надпись, но может быть, окончание имени находилось на крышке, которой прикрывалась формочка. Так или иначе, автором всех трех надписей на формочках из Серенска следует признать одного и того же Максима. Стратиграфия находок - все они найдены в слое пожара, связанного с гибелью города в 1238 г. -является дополнительным доказательством.
Еще при публикации надписи Т.Н. Никольская отметила бросающееся в глаза сходство в начертании букв и расположении первой надписи Максима с широко известным автографом ювелира Максима на литейной формочке из Киева и предположила, что они начертаны рукой одного мастера (Никольская, 1974а. С. 238). Хронологическая близость формочек с надписями из Серенска и формочки из Киева очевидна.
Для выяснения, один ли мастер оставил надписи на формочках из разных городов, требуется детально сравнить почерк надписей. Буква М во всех трех надписях остроугольна, с одинаковым изломом углов, перемычка ее в первой серенской и киевской достигает уровня строки, в надписи на второй формочке из Серенска - несколько завышена. А во всех трех надписях с остроугольной головкой, но в киевской правая часть образована волнистой линией. Буква Кив киевской, и в первой серенской надписях очень характерна - с изогнутой под углом нижней частью колена, 0 во всех трех надписях - вытянутых пропорций, написано в два приема. Буква Н везде с перекладиной, расположенной посередине, немного приподнятой к правой мачте. В киевской надписи левая мачта волниста, в серенских - несколько изогнута правая. Буква G мало характерна, К - плохой сохранности в киевской надписи и отсутствует во второй из Серенска.
По размеру, пропорциям и расстояниям между буквами все три надписи близки между собой, объединяет их и начертание букв. Характерной особенностью их является близкое расстояние между двумя первыми буквами, форма “К” с изогнутым коленом. Киевскую надпись отличает от надписей из Серенска большая волнистость в значительной степени за счет округлой поверхности, на которую была нанесена надпись. Объединяет надпись из Киева и Серенска и орфография (о вместо ъ), и расположение на формочках. Не исключено, что в конце имени на киевской формочке была написана 6, как и на серенской, не читающаяся в настоящее время, так как киевская формочка сильно потерта на месте предполагаемой буквы.
Все же краткость текста, дающая очень мало материала для сравнения, заставляет осторожно отнестись к возможности приписывать серенские и киевскую надписи одному и тому же человеку. Позволяют рассматривать это предположение как реальное, помимо близости почерка и орфографии, следующие обстоятельства: одинаковая профессия авторов, однотипность материала, на котором прочерчены надписи (литейные формочки), и наконец, одинаковые имена. Не последнюю роль играет то обстоятельство, что и другие литейные формочки из Серенска по сюжетам и технике исполнения очень близки киевским, особенно одна из них, как отмечено Т.Н. Никольской, представляет точную аналогию найденной в тайнике под Десятинной церковью в Киеве (Никольская, 19746. С. 41).
Как могло случиться, что формочки с надписью одного и того же человека обнаружены в разных концах Руси? Наиболее вероятным кажется предположение,
что серенские формочки, вырезанные одним мастером в Киеве, были завезены в Серенек. Но такое предположение неверно, так как надписи сделаны владельцем (т.е. ювелиром), а не резчиком, для того, чтобы не перепутать свои формочки с чужими, или чтобы ими не мог воспользоваться другой мастер или подмастерье.
Не исключено и такое предположение: мастер Максим остался жив после разгрома Серенска Батыем в 1238 г. и переселился в Киев. Это объяснение будет еще вероятнее, если учесть следующее обстоятельство. Незадолго до татаро-монгольского нашествия киевским великим князем стал Михаил Всеволодович Черниговский, владевший с 1231 г. Серенском (Куза, 1989. С. 126). Вероятно, эта связь с Киевом и привела к необычайно высокому развитию ювелирного мастерства в этом отдаленном от Киева небольшом вятическом городке. О конкретной судьбе Максима мы можем только строить догадки: возможно, он из разгромленного Серенска успел убежать в Киев, где несколькими годами позже погиб в тайнике под Десятинной церковью, но возможно, что подписанная им формочка была потеряна или продана им ранее в Киеве. Но связи между ремесленниками Киева и других городов подтверждаются конкретным примером.
5.	Надписи-граффити на стенах зданий
Среди надписей-граффити, прочерченных острым предметом по твердой поверхности, надписи, прочерченные по штукатурке древних зданий, преимущественно церквей, составляют один из самых обширных и важных разделов. Обычай писать на церковных стенах настолько широко распространен в древней Руси, что нашел отражение в юридических документах: церковным судом такое занятие приравнивалось к “посечению креста”. Тем не менее многие памятники древнерусской архитектуры исчерчены многочисленными надписями. К настоящему времени граффити обнаружены на стенах архитектурных памятников многих городов древней Руси: Киева, Новгорода, Старой Ладоги, Владимира, Смоленска, Пскова, Полоцка, Старой Рязани и т.д. Монографически исследованы граффити Софии Киевской и Софии Новгородской (Высоцкий, 1967; 1985; Медынцева, 1978; Рождественская, 1992).
Опубликованы статьи по надписям-граффити некоторых других городов и отдельным архитектурным памятникам (Рыбаков, 1947; Воронин, 1961. С. 75, 88, 140, 227; 1964; Монгайт, 1998; Медынцева, 1968; 1988 и др.).
Планомерно исследуются и издаются отдельными статьями граффити Северо-Западной Руси Т.В. Рождественской (Рождественская, 1975; 1979; 1983).
Таким образом, в изучении и издании надписей-граффити в последние десятилетия заметен определенный прогресс, хотя многие надписи еще ждут своего исследователя. В настоящей работе нет необходимости вновь подробно останавливаться на исследовании каждого архитектурного памятника, каждой надписи, хотя это и не означает, что в их изучении поставлена последняя точка. Многие из них, вероятно, будут по-новому прочтены и истолкованы, возможны и уточнения в датировке. Но гораздо важнее, учитывая цели данного исследования, дать общую оценку надписей-граффити как исторического источника, их значения для решения проблем истории письма и грамотности на Руси.
До сих пор еще распространен взгляд на такие записи, как на случайное явление, порожденное скукой церковного обряда. С этой точки зрения надписи на стенах прихожане, в том числе дети, писали ради развлечения, от нечего делать. Несомненно, какое-то количество граффити можно отнести к такого рода записям. Но полное исследование граффити таких памятников, как София Киевская и София Новгородская, ясно показывает, что большинство граффити являются молитвенными или другими записями церковно-служебного назначения.
Количественный анализ надписей из Новгородской Софии, разделенных, в зависимости от содержания, на тематические группы, дает следующую картину: из 227 надписей (за исключением 26 неясного характера) - 55 молитвенных, 27 - отрывки богослужебных текстов, 3 - поминальных, 104 - надписи-автографа (Медынцева, 1978. С. 194-196). Из последних около половины - с рисунками крестов и пояснительным текстом, заставляющими и в них видеть заклинательный смысл. Несколько надписей (8) хозяйственных также связаны с хозяйством и клиром Софии, к ним примыкают 2 надписи - обращения к владыке. Лишь 5 надписей можно отнести к летописным. Из общего количества надписей только 10 - надписи бытового содержания, среди них упражнения в письме и счете, загадки, считалки, тоже по большей части носившие сакральный характер.
В Софии Киевской классификация надписей по содержанию проведена иначе. Надписи разделены на памятные, благопожелательные, поминальные, надписи, относящиеся к фрескам, и бытовые. Пересчет их по группам, аналогичным надписям Софии Новгородской, неожиданно обнаруживает поразительное тематическое единство надписей этих двух главных храмов древней Руси. По исследованиям до 1985 г. из 208 надписей XI-XIV вв. (исключены рисунки и надписи неясного содержания) - 130 надписей молитвенные, 10 - поминальные, 10 - отрывки религиознолитературных текстов, 11 - летописных, 1 - хозяйственная (купчая на землю Бояна), 25 - автографов (из них 12 - с пояснительным текстом) и 10 - бытовых, как и в Софии Новгородской. Различие проявляется в сравнительно меньшем количестве автографов и большем - молитвенных и поминальных надписей. Но в обоих соборах преобладают надписи, связанные с самим храмом, с церковной обрядностью, в Софии Киевской такое преобладание даже более явно за счет увеличения количества надписей молитвенных.
К молитвенным записям следует отнести и традиционные формулы “Господи помози” с указанием имени, и автографы: “писал имярек”. Несмотря на официальные запрещения писать на стенах церкви, такие надписи оставлялись не только прихожанами, но и самими церковниками самого различного сана, от епископа до дьячка или пономаря. Очевидно, в представлении жителей средневековой Руси такая запись приравнивалась молитве, записанной на церковной стене и от этого как бы постоянно действующей. О таком понимании надписей-автографов говорит как само их значительное количество, рисунки крестов рядом с автографами, так и содержание некоторых из них. Так, например, в надписи-автографе ХП-ХШ вв. из Софии Новгородской говорится: “Тудор молится святой Софии Угринец грешною рукою” (Медынцева, 1978. С. 160). Другая, более пространная запись из киевского Софийского собора поясняет: “Это я, грешный Никола, писал, моляся господу богу своему. Да избавит меня от бесчисленных грехов моих” (Высоцкий, 1966. С. 100).
Поэтому граффити являются в первую очередь незаменимым источником по истории идеологических воззрений средневековой Руси. Однако их значение как исторического источника гораздо шире - зачастую именно молитвенные и поминаль-
Рис. 15. Запись о смерти Ярослава Мудрого. Софийский собор в Киеве
ные надписи содержат сведения, которые можно приравнять к летописным сообщениям. Такова получившая широкую известность запись о смерти (“успении”) Ярослава Мудрого (рис. 15), датированная февралем 1054 г. (Высоцкий, 1964. С. 39). Подробная дата смерти, где упоминается не только год и число, но и день недели - суббота первой недели великого поста, - позволили устранить неточности в датировке этого события, которые имелись в ряде летописей (Рыбаков, 1959. С. 244—249). Часто граффити содержат сведения, которые обычно оставались за пределами внимания летописцев. Таковы записи-автографы, называющие неизвестные имена русских художников, расписавших новгородский Софийский собор в середине XI и в начале XII в. (Медынцева, 1978. С. 32-56). Надпись, позволяющая выяснить имя одного из художников, по форме является обычной молитвенной записью: “Господи, помози рабу сво-
ему. Стефан писал, когда расписывали святую Софию” (рис. 16). Среди таких надписей мы встречаем и автографы известных исторических лиц, например, известного боярина Ставра Годиновича или малолетнего князя Святополка Изяславовича с молитвой о его матери - Олисаве (Высоцкий, 1966; Янин, 1963).
Но среди граффити на стенах храмов встречаются надписи полностью летописные. Такова запись о мире на Желяни из Киевского Софийского собора: “Мясяца декабря сотвориша мир на Желяни Святополк, Володимер и Олег“. Исследование этой надписи позволяет утверждать, что речь идет о мире, заключенном Святополком Изяславовичем, Владимиром Мономахом и Олегом Святославовичем в местечке Желянь, на юго-западе от Киева накануне известного Любеческого съезда (Высоцкий, 1960; 1964; Рыбаков, 1964). Летописи о заключении этого мира сведений не сохранили. Точно так же запись о начале строительства Софии Новгородской, дополненная тремя именами-автографами, один из которых прочерчен по сырой цемянке, можно приравнять к летописным сообщениям (Медынцева, 1978. С. 56-58).
Рис. 16. Автограф художника Стефана. Софийский собор в Новгороде. Прорись
Датированные надписи не только представляют особенную ценность для палеографических наблюдений, но иногда помогают датировать постройку самого храма, как например, заставляют склониться к более ранней из двух зафиксированных летописями дат (1017 и 1037) постройки Софии Киевской (Высоцкий, 1976. С. 240-256). Иногда на стенах храмов появлялись и хозяйственные записи, и записи - юридические документы. Таковы надписи - купчая на землю Бояна, купленную вдовой князя Всеволода (Ольговича, по предположению С. А. Высоцкого) за огромную сумму - 700 гривен соболей (Высоцкий, 1966. С. 60-71). Надпись, составленная по обычной форме купчих, с упоминанием свидетелей-послухов, увеличивает крайне незначительное число источников по экономической истории Руси раннего периода. В числе послухов-свидетелей называется и “святая София”, что должно, очевидно, удостоверить правильность сделки.
Все перечисленные выше надписи принадлежали к тем, которые, несмотря на официальное запрещение, писали на стенах, очевидно, с разрешения церковного причта. Но среди большого количества таких надписей встречаются и так называемые “бытовые”, для которых стена собора была случайным материалом для письма. Иногда это рабочие пометки (Медынцева, 1978. С. 27, 56,58,163), иногда пословицы, поговорки, загадки. Так, на стене киевского Софийского собора, рядом с рисунком ледяной “Иордани”, которая сооружалась в праздник крещения (6 января), написано: алтарь пламенный, а церковь ледяна, и алтарь погаснет, и церковь растает” (Высоцкий, 1996. С. 108-109; Рыбаков, 1964. С. 22). Автор надписи, в котором предполагают юрьевского епископа Даниила, в поэтических образах ледяной церкви и догорающего в ней “пламенного” алтаря сумел передать чисто человеческую тоску о краткости жизни и недолговечности красоты, подчеркнув эту мысль буквами “альфа” и “омега” - начало и конец, - выделенными по левую и правую сторону от рисунка “ледяной церкви”. Но рядом с этой философской надписью-загадкой Даниила другим почерком записано: “Попаше (сожрал) Кузьма порося” (Высоцкий,
Рис. 17. Надпись-считалка о перепелке. Софийский собор в Новгороде. Фото
1976. С. 45). Живая разговорная речь сохранена в небольшой рифмованной насмешке над задремавшим певчим (Новгородская София) “Якиме стоя усне, а рта и о камень не ростепе (т.е. не разинет)”. Некоторые надписи тщательно зачеркнуты. Одну из них, из храма Софии в Новгороде, удалось прочесть (рис. 17). Это вполне невинная детская песенка-считалка: “Перепелка паре в дуброве, постави кашу, поста-ви пироги, ту (туда) иди”. Тем не менее она была тщательно зачеркнута, и аноним
ный “цензор” обругал автора считалки, дописав ниже: “усохните те руки” (Медынцева, 1978. С. 148-149). Казалось, светский характер этого фольклорного текста несомненен, но Т.В. Рождественская, приведя убедительные доказательства, связала его семантику с погребальным обрядом (Рождественская, 1993. С. 170-172). Таким образом, и эта надпись относится к сферам, связанным с религиозной обрядностью. Однако то, что надпись была тщательно зачеркнута, свидетельствует о том, что эта считалка связана была не столько с церковной погребальной обрядностью, сколько с народной языческой.
Приведенных примеров достаточно, чтобы показать важность надписей-граффити как источника по самым различным аспектам истории. Более обстоятельные данные содержатся в перечисленной выше литературе и достаточно широко используются.
Гораздо в меньшей степени надписи-граффити исследовались как источник по истории письма, грамотности и образованности. Между тем надписи на стенах соборов содержат немало материала по истории письма, прежде всего по использованию второго славянского алфавита - глаголицы. Среди абсолютного большинства кириллических надписей известно некоторое количество глаголических в двух главных храмах древней Руси. В Киевской Софии известно всего лишь несколько фрагментов (Высоцкий, 1968. С. 52; 1976. С. 128-129), в Новгородской их уже более десятка, что позволяет сделать определенные выводы. Все они датируются второй половиной XI - началом и серединой XII в. и, конечно, свидетельствуют о том, что знакомство с глаголицей в этот период не было случайным (Медынцева, 1978. С. 25-32). Недавно в Георгиевском соборе новгородского Юрьева монастыря был обнаружен фрагмент глаголической надписи (три буквы), вкрапленной в кириллический текст, датированный первой половиной - серединой XII в. (Рождественская, 1992. С. 52-57). Нельзя приписать все глаголические надписи паломникам из южнославянских стран, особенности использования букв для обозначения носовых звуков в некоторых надписях говорят об их русском происхождении. Среди их авторов - воин-дружинник, художник, о профессиях авторов других надписей мы можем лишь строить предположения. Глаголические граффити по содержанию ничем не отличаются от кириллических надписей, почти все они являются молитвенными формулами. Поэтому трудно согласиться с теми исследователями, которые считали их тайнописью. Употребление в некоторых надписях смешанного письма - и кириллических, и глаголических букв - указывает на то, что их авторам были известны оба алфавита. Естественно предположить, что большинство глаголических надписей сделано именно писцами, которым приходилось переписывать кириллицей с глаголических оригиналов. Немногочисленность глаголических надписей, встреченных лишь на стенах двух главных соборов Руси, как и само их содержание свидетельствуют о том, что глаголица не нашла широкого распространения среди городского населения. И лишь профессиональные писцы, художники использовали иногда глаголицу в благочестивых надписях на стенах храмов, подчеркивая свою образованность.
Целый ряд сложных вопросов, связанных с ранним периодом истории письма на Руси, вызывает найденная в Софии Киевской азбука необычного состава: в ней всего лишь 27 букв, из которых только 4 славянских: Б, Ж, Ш, Щ. Обнаруживший ее С. А. Высоцкий пришел к мнению, что это азбука какого-то варианта письменности, употреблявшегося на Руси в IX-начале X в. узким кругом лиц, входивших в христианскую общину (Высоцкий, 1976. С. 12-23; 1985. С. 117-120). Другие исследователи
считают это мнение не доказанным и склонны объяснить необычный буквенный состав азбуки неумелой попыткой не очень сведущего в славянской азбуке человека изобразить кириллицу (Иванова, 1972. С. 118-122).
Для понимания характера этой азбуки существенное значение имеют другие азбуки, встреченные в берестяных грамотах, более поздних рукописях, отраженные в различных ранних памятниках русской эпиграфики. Наблюдения над этими источниками показывают вариантность азбук, особенно в ранний период бытования на Руси, различные этапы приспособления кириллического, а может быть и греческого алфавита к восточнославянской фонетической системе (Медынцева, 1984; Янин, 1984а. С. 79-86; Рождественская, 1985. С. 21-27). Во всяком случае в появлении на стене собора азбуки, максимально приближенной по порядку и составу букв к греческой, вероятно, нужно видеть иные причины, чем неумение писавшего. Необходимо отметить, что в понимании человека средневековья письмо принималось как божественный дар, как средство выражения веры в бога. Особенно это относится к славянскому письму, которое противопоставлялось письменным системам других народов. Представление о са-кральности, священности славянского алфавита чрезвычайно широко отражено в ряде произведений средневековой славянской литературы.
Поэтому азбуки на стенах храмов, так же как и другие учебные тексты, были не просто упражнениями в письме, но имели и молитвенный, заклинательный характер. Вероятно, этими представлениями о сакральности письменного слова и объясняется такое большое количество молитвенных надписей на стенах храмов.
Особого внимания заслуживают специальные таблицы для календарных расчетов. Первая такая таблица, датированная XIII в., была обнаружена С.А. Высоцким на стене Софии Киевской. Она представляет собой 28 клеток, в которых в определенной последовательности повторяются 7 букв - условные обозначения дней недели - седмиц. С.А. Высоцкий определил эту таблицу как специальное пособие для определения дня недели, с какого начинается год, что было важным для вычисления дня пасхи и других календарных расчетов (Высоцкий, 1976. С. 201-205). Подобный фрагмент таблицы обнаружен недавно при раскопках Борисо-Глебского собора в Старой Рязани (Медынцева, 1988). Это небольшой обломок штукатурки, на котором начерчен рисунок левой человеческой руки (рис. 18). В основании пальцев буквы: А, В, Г, Д, выше - начало следующего ряда - S, Хотя рисунок сохранился фрагментарно и записи на нем не окончены, определение его не составляет труда: это начало такой же таблицы, как и в Софии Киевской. Отличие ее от последней состоит в том, что буквы - обозначения седмиц расположены не в клетках таблицы, а на суставах пальцев. Перед нами, вероятно, самое древнее изображение так называемой “пасхальной” руки, различные варианты которой были популярны на Руси в более позднее время. Ближайшую аналогию рисунку из Борисо-Глебского собора представляет изображение в Служебнике первой половины XIV в., предположительно также происходящем из Старой Рязани (Вздорнов, 1980. № 14). На л. 394, наряду с другими календарными расчетами и записями, помещено изображение двух рук: левой и правой. На левой руке, в полном соответствии с рисунком из Рязани и таблицей из Киева, написаны ряды букв-седмиц. На правой - обозначение дней весенних полнолуний. Считается, что метод расчета пасхи с применением “вру-целета” - одной из семи букв, на которую приходилось воскресенье, сложился не ранее XIV-XV вв., а в домонгольское время существовала несколько иная система расчетов, подобная календарным таблицам из Норовской псалтыри, датированной XIV-XV1 вв. (Симонов, 1982. С. 93-102). В их состав в развернутом виде входит таб-
Рис. 18. Пасхальные календарные расчеты. Старая Рязань
лица типа киевской и рязанской. Очень важна датировка рисунка из Старой Рязани. Комплекс всего эпиграфического материала не выходит за пределы ХП-ХШ вв., поэтому, хотя сам фрагмент для палеографической датировки содержит мало данных, вероятно, его дата не выходит за эти хронологические пределы. Важна для датировки и стратиграфия. Как предполагают исследователи, храм был разрушен во время взятия Рязани Батыем в 1237 г. Следовательно, и этот рисунок “пасхальной” руки не может быть датирован позднее первых десятилетий XIII в. Тем самым он доказывает, что система календарных расчетов, известная по более поздним источникам, использовалась уже в домонгольское время. Не только в таких общепризнанных культурных центрах, как Киев и Новгород, но и в столицах княжеств, таких как Старая Рязань, проводились достаточно сложные календарные расчеты и использовалась греческая скоропись (см. рис. 19).
Сам факт обнаружения большого количества надписей-граффити, выполненных разными авторами, - прямое свидетельство широкого распространения грамотности на Руси уже в XI-XII вв. Однако, мнение, что надписи оставлены представителями всех слоев древнерусского общества (Сотникова, 1970. С. 94), нуждается в некоторых поправках. Об этом свидетельствует социальный состав авторов граффити таких памятников, как новгородский и киевский соборы.
В Новгородской Софии по крайней мере половина надписей оставлена представителями клира, знати, церковно-княжеской администрации, ремесленниками, работавшими на церковь (Медынцева, 1978. С. 193).
Рис. 19. Надпись-граффити из Старой Рязани (фрагмент греческой надписи)
Количественное соотношение надписей из киевского собора по тем же социальным группам дает следующую картину. Из 208 надписей, открытых до 1976 г., социальный облик авторов удается определить точно или приблизительно для 88. Из них 47 - причт, переписчики, церковно-княжеская администрация; 6 оставлены дружинниками, иногда очень знатными, такими как варяг Якун, еще 2 - знатными боярами. В пяти надписях указаны отчества, что заставляет видеть в их авторах знатных людей, в 14 использованы эпитеты - грешный, многогрешный, убогий, что позволяет предположить, что их авторы - люди из церковного причта либо монахи. Таким образом, значительная часть надписей и в Киевской Софии принадлежит причту, княжеской администрации, знатным людям. Особенностью этого храма является немалое количество надписей с упоминанием князей и княгинь, знатных бояр и дружинников и высших церковных чинов.
Обращает на себя внимание наличие двух надписей художников, расписывавших храм, как и в новгородской Софии, только в Новгороде обнаружено их значительно больше (около 20). Приблизительно одинаково количество авторов-дружинников: 5 в Новгороде и 6 в Киеве. К ним можно добавить еще две надписи, оставленные “моряком” (по определению Высоцкого - № 10) и пришлым гостем (№ 148). Почти также мало надписей с женскими именами (1 - в Новгороде, 7 - в Киеве), причем из текста некоторых киевских надписей с женскими именами ясно, что они написаны мужчинами. Мизерное количество “женских” надписей находит объяснение не только в меньшем распространении грамотности среди женщин, но
и в специфике самих надписей на церковных стенах, так как другие источники дают несколько иную картину (Медынцева, 1985).
Таким образом, социальный состав надписей из главных храмов двух центров Руси более или менее совпадает. Но динамика количества надписей по векам дает противоречивую картину.
В Новгородской Софии наиболее многочисленна группа надписей второй половины XI-начала XII в. - 192 надписи; ко второй половине XII - первой половине XIII в. относится 26 надписей; 19 датируются довольно широким хронологическим диапазоном - XI-XIII вв.; второй половиной XIII-XIV в. - только 16 надписей. Конечно, это количественное соотношение не отражает распространение грамотности в Новгороде с течением времени, а только лишь степень сохранности граффити в Новгородской Софии, вызванную особенностями ее архитектурной истории (Медынцева, 1978. С. 13, 16).
Более показательны в этом отношении граффити киевского Софийского собора, где условия для сохранения надписей были более или менее стабильны. Граффити Софии Киевской XI-XIV вв. разделены на следующие хронологические периоды: XI, XII, XIII-XIV вв. По этим группам количественное соотношение их следующее: XI в. -28 надписей; XII в. - 102; XIII-XIV - 79 надписей. Налицо количественный рост надписей в XII в. Уменьшение их в XIII-XIV вв., вероятно, объясняется экономическим и культурным упадком в результате татаро-монгольского нашествия.
Таким образом, полное исследование всех сохранившихся надписей-граффити главных храмов двух культурно-политических центров Руси, дополняя друг друга, дают сходную картину широкого распространения грамотности уже в XI в. среди слоев населения, связанных с клиром, профессиональными переписчиками, знатью и высококвалифицированными ремесленниками, и дальнейшую ее динамику на протяжении XII, XIII, XIV вв.
В то же время, значительное количество церковников среди авторов надписей, тематика не могли не отразиться на графике, языке, что необходимо учитывать при пользовании этим источником.
6.	Надписи на плинфах и строительной штукатурке
На многих кирпичах, использовавшихся при строительстве древнерусских храмов и гражданских сооружений, сохранились различные клейма и знаки мастеров. Исследователи, столкнувшись с ними, давали время от времени их описание и истолкование, но до сих пор они остаются мало исследованными, и назначение меток и знаков еще полностью не выяснено. Первая попытка классификации знаков на кирпичах была сделана И.М. Хозеровым (Хозеров, 1929. С. 167-184). В наше время работу по классификации, выяснению назначения знаков на кирпичах продолжил Л.А. Беляев (Беляев, 1973. С. 439-455). И.М. Хозеров разделил все известные знаки на две группы: выпуклые значки, оставляемые вырезами на одном из бортов формы для кирпича, маленькие вдавленные значки на плоской (постели-стой) стороне кирпича, оставляемые специальной печаткой. Л.А. Беляев уточнил классификацию, выделив третий тип: метки, нанесенные на сырой кирпич пальцем или каким-либо инструментом, иногда процарапанные по обожженному кирпичу.
В результате изучения знаков и меток исследователи пришли к выводу, что традиция клеймения кирпича была принесена греческими ремесленниками, участвовавшими в организации строительства первых древнерусских каменных зданий. Причем, как правило, греческие ремесленники ставили клеймо с указанием имени императора или жертвователя на храм. На Руси эта традиция столкнулась с широко применявшимся клеймением гончарных изделий, что привело к новому способу клеймения кирпичей при помощи рельефного оттиска (Беляев, 1973. С. 440-441). Среди множества знаков исследователи давно отмечали знаки, напоминающие буквы кириллицы или глаголицы, например, среди руин Успенского собора Киево-Печерской лавры найдено около 140 кирпичей с такими знаками (Холостенко, 1975. С. 121). Но не всегда знак, напоминающий букву, воспринимается как инициал владельца или вообще как буква. Систематическое изучение рядов знаков показало, что многие из них имеют только внешнее сходство с буквами (Беляев, 1973. С. 442). Это особенно относится к знакам, напоминающим Ж, Н, Л, наличие на кирпичах букв глаголицы еще более сомнительно. Тем не менее, среди множества знаков, меток и клейм встречаются несомненно буквенные обозначения, иногда составляющие слово или даже целый текст. Объектом исследования этого раздела и являются подобные надписи. Причем, если надписи, процарапанные по обожженному кирпичу, как правило, мало чем отличаются от обычных надписей-граффити, то надписи, нанесенные в процессе производства кирпича (во время формовки кирпича и его просушки) являются отражением грамотности “плинфотворителей” и представляют дополнительный материал по организации и технике древнерусского строительного ремесла. Конечно, и надписи, прочерченные по обожженному кирпичу могли быть нанесены непосредственно строителями. Но это касается лишь надписей, обнаруженных на кирпичах, заложенных в кладку и таким образом ставших недоступными для остальных посетителей церкви. Но, как правило, подробных наблюдений над местонахождением кирпичей не делается, поэтому основным материалом этого раздела являются надписи на необожженных кирпичах.
Связь с византийской традицией особенно отчетливо прослеживается на кирпичах, происходящих из руин Десятинной церкви. Согласно летописи, ее строили мастера “от грек”. На двух плинфах, найденных при раскопках этой церкви, обнаружены рельефные буквы на углубленном прямоугольном поле. Хотя клейма фрагментарны, но самый тип клейма, находящий близкие аналогии на византийской керамике, без сомнения, указывает на их греческое происхождение. В то же время при раскопках Десятинной церкви на многих кирпичах найдено клеймо в виде княжеского знака Владимира, что отражает участие княжеских ремесленников в строительстве храма. Кроме того, М.К. Каргер отмечал, что на двух кирпичах оказались русские надписи, сделанные по сырой глине, до обжига, что свидетельствует о том, что в изготовлении пл инфы принимали участие и местные мастера (Каргер, 1958. С. 455-456). Чтение надписей он не приводит. На таблице LXXXIV, на которую ссылался М.К. Каргер, представлены фотографии двух обломков плинфы с надписями. Обе они выполнены на “постелистой” части. Начало одной из них (№ 1) читается легко: гн помо/зи/... му(м?) Р_ _ - традиционная молитвенная запись, имя, к сожалению, прочтению не поддается. На другом обломке (№ 2) - фрагмент надписи, отпечатанной скорее всего слева направо (судя по формам букв): (Н)Л_(0?) . Содержание ее не ясно, нельзя определить даже, славянская она или греческая. Эта последняя надпись отпечатана по сырой глине, поэтому вполне вероятно, она относится ко времени постройки Десятинной церкви. Относительно
Рис. 20. Надпись на плинфе из Софийского собора в Полоцке
первой надписи такой уверенности нет. Скорее всего она прочерчена (насколько можно судить по фотографии) после обжига, к тому же формы ясно читающихся букв не содержат архаических признаков. Правда, обе надписи прочерчены по широкой, постелистой, части кирпича, что, как отмечал М.К. Каргер, встречается в древнейший период, позже знаки и клейма ставятся на боковых сторонах (Каргер, 1958. С. 455). Но эти два кирпича с надписями могли быть заложены в кладку и в более позднее время (особенно это относится к русской), так как Десятинная церковь просуществовала до середины XIII в. и, несомненно, претерпевала различные переустройства. Точных же указаний о местонахождении этих двух плинф не сохранилось. Поэтому обе надписи на кирпичах из Десятинной церкви не могут считаться достоверным источником, относящимся к эпохе строительства церкви (990-996), хотя и отражают грамотность плинфотворителей или строителей.
Достоверные русские надписи на плинфах относятся к середине XI в. Одна из них (№ 3) найдена в Полоцке в 1972 г. (рис. 20). При реставрационных работах в полоцком Софийском соборе обнаружена плинфа (размеры ее не указаны), на плоской постелистой части которой по сырому кирпичу прочерчены несколько букв и знаков. Буквы и знаки расположены в середине плинфы. Хотя читаются они легко, смысл надписи понять трудно. Сначала читается буква А в зеркальном варианте, далее отчетливо В. Над буквой начерчен А. На третьем месте - Y с округлой чашечкой на высокой ножке. Чашечка занимает меньше половины высоты буквы. Легко читается 0 и следующая за ней Н. Последняя буква не ясна, это или 0, написанное необычно: правая ее часть образована изломанной под углом линией, или головка остроугольного Р. В с равновеликими петлями еще раз начерчена отдельно в верх
ней части плинфы, при этом по отношению к надписи она оказывается как бы лежащей “на боку”. Под надписью сложный знак, напоминающий монограмму и Ь, повернутую “вверх ногами”. Таким образом, на плинфе читается: AABY^H(O). При публикации надписи Г.В. Штыхов, ссылаясь на мнение С.А. Высоцкого, писал, что в середине надписи находятся две буквы - цифры под титлом Ч’О’, что означает 99, а сама надпись читается “а явно”. Таким образом, речь идет о количестве плинф: на 99-й сделана надпись-пометка, что очередная будет сотая (Штыхов, 1978. С. 138). Действительно, цифры в середине надписи трудно истолковать иначе, чем число Q’O’, тем более, что над ними просматривается титло. Вместе с тем чтение “а явно” сомнительно, во-первых, потому, что буквы-цифры вписаны в середине слова, затем отсутствует Ъ, необходимый после В. Вероятно, достоверно прочесть эту надпись в настоящее время нельзя. Но следует отметить, что все буквы, встретившиеся в надписи, имеют цифровые значения (1,2, 99, 50, 70). Не понятно, что они обозначают, вероятно, буквы ФО» выделено титлом, так как обозначают одну цифру. Титл над другими буквами нет. Не ясно, что обозначает буква А над строкой -вариант “альфы” или цифру “900”, а также отдельно стоящее В (2?).
Кажется, что на плинфе бегло записаны какие-то цифровые расчеты, смысл которых понять трудно. Может быть, первые буквы обозначают сокращенное имя писавшего (Явид?), затем добавлены цифровые расчеты. Обращает на себя внимание еще одно обстоятельство: вместо буквы “коппы”, и в византийской и ранней кирилловской цифровых системах обозначавшей число 90, написан Y. Исследователи специально отмечают, что буква “Y” стала использоваться для обозначения числа 90 только с XIV в. (Карский, 1979. С. 216). Вместе с тем, начертание этой буквы на плинфе отличается уже от традиционной греческой коппы и больше напоминает так называемый “получервь”, встречающийся в древнерусских рукописях XI в. (Симонов, 1977). Вероятно, именно в таком виде была представлена эта буква и на плинфе (правая часть чашечки повреждена). Таким образом, логичнее всего объяснить надпись на плинфе из Полоцка как какие-то цифровые расчеты, может быть, дополненные инициалами. Объяснение знака в нижней строке надписи затруднений не вызывает: довольно близкие аналогии ему имеют знаки на некоторых кирпичах из Смоленска, которые исследователи объясняют как знаки-”подписи” ремесленников. Таким образом, на плинфе из полоцкого Софийского собора были записаны какие-то цифровые расчеты и дополнены знаком - тамгой ремесленника, заменявшей ему подпись. Обращает на себя внимание, что вместо “коппы”, обычной для мастера грека, написана буква, напоминающая “получервь” или “червь”, точно так же А (если это буква-цифра) отличается от традиционной византийской “сампи”. Более точно истолковать надпись из Полоцка пока не представляется возможным. Особенная ценность этой надписи в том, что она относится к строительству собора и, таким образом, датируется серединой XI в. Нужно думать, и местонахождение плинфы, и ее габариты дают основание связать ее с первоначальной кладкой собора. Палеографические данные мало характерны: Н - в виде латинского, Y - на высокой ножке характерны и для XI в. и для XII в. Более архаична лишь В - с равновеликими петлями, начерченная в верхней части плинфы.
Следующая надпись (№ 4) формально не относится к надписям на плинфах, но по существу - она прочерчена по сырой облицовочной глине (цемянке) в процессе строительства - должна рассматриваться вместе с ними. Речь идет о надписи, начерченной по сырой цемянке на стене лестничной башни Софии Новгородской (Медынцева, 1978. С. 57). Надпись состоит из одного слова “КРОДЪ” (рис. 21). Лестнич-
Рис. 21. Надпись на стене лестничной башни. Софийский собор в Новгороде
ная башня входила в первоначальный замысел собора, ее строительство должно относиться к 1045-1050 гг. Тем самым надпись датируется временем около 1050 г. Крол, - вероятно, имя, которое с учетом древнерусского полногласия должно звучать как “Король”. В письменных источниках известны прозвища “Король”, “Ко-ролько”, принадлежащее крестьянам (Тупиков, 1903. С. 254-255). В форме krol это слово имеется в польском языке (Преображенский, 1958. С. 358-359).
Из палеографических особенностей можно отметить Л с короткой левой и высокой правой частью, встречающееся в древнейших старославянских памятниках вместе с аналогичным начертанием А. Эта форма - анахронизм даже для середины XI в. и подтверждает раннюю датировку надписи. Неподалеку от автографа Крола прочерчены (но уже по сухой цемянке) еще два имени - Нежко и Акимя - и запись о начале строительных работ в день святых Константина и Елены. Все четыре надписи представляют собой единый комплекс, оставленный строителями Софии. Лаконичность надписи, содержащей одно имя, не позволяет определить роль, какую играл Крол в строительстве Софии, но участие грамотных русских мастеров в этом процессе она отражает.
Пространная запись (№ 5) обнаружена на одном из кирпичей при разборке руин Успенского собора Киево-Печерской лавры (рис. 22). На плинфе толщиной около 4,3 см, длиной 28,5 см и шириной около 25 см (если судить по сохранившейся части и расположению надписи) по сырой глине четкими крупными буквами прочерчена надпись в три строки. Правый край плинфы утрачен, но надпись при этом почти не пострадала. При издании был прочитан следующий текст: “Я жело...заво рыто се было ваеши човек”. Содержание надписи объяснялось приблизительно так: “человек (делал) что-то железным предметом (писалом?), так как “жел” - железо, ваеши човек - ваятель, скульптор, т.е. запись мастера о своей работе, возможно скульптурной (Холостенко, 1975. С. 147, рис. 33; 148).
Позднее Высоцким было предложено новое, исправленное прочтение и более обоснованный перевод (Высоцкий, 1985. С. 57-343). По его мнению, надпись нужно читать следующим образом: “АЖ6 ЛО^А Б0/РЪ1Т0 06 БЫЛО Y/[bT0] елешн YOfi’fcKfb]” (как лоза врыто се было, что создал (ваял) человек). Содер-
& IVO 7A 6 0
I HI 1	.1
Puc. 22. Надпись на пл инфе из Успенского собора Киево-Печерской лавры. Фото и прорись
жание надписи он объяснил как религиозно-символическое, в духе христианского мировоззрения сравнение постройки церкви с лозой, посаженной в землю.
Но возможно и несколько иное прочтение надписи. Текст восстанавливается легко, так как утрачено лишь по одной букве в конце второй и третьей стро-ки: АЖ6 ЛО^А Б0/РЪ1Т0 06 БЫЛ0/[УЪ’]ЕА6ШН У0Б^К[Ъ]. Перевод надписи затруднен нестандартностью содержания и сложным синтаксическим оборотом. Первое слово “АЖ6” можно перевести как личное местоимение “1ДЖ6”, что соответствует древнерусскому правописанию. Но этот перевод нарушает смысл, скорее всего в первом слове следует видеть указательное место-имение женского рода: АЖ6 в роли союзного местоимения (“эта лоза”, или “что лоза”). Автор надписи употребил А вместо ГА — обычное для русского писца явление. Следующие слова: ВОРЪГГО 06 БЫЛО - врыто (зарыто) это было, вместо Ъ в слове “врыто” написано О, что легко просматривается по сохранившимся штрихам. Далее вместо “YLT0 БЛ6ШН”, вероятно, следует читать “(УУ)ВАбШН - настоящее время, 2 лицо, ед. ч. глагола “ч#вдти” — слышать (Срезневский, 1905. Стлб. 1544). Такое прочтение подтверждается расположени
ем надписи: на отбитом крае плинфы отсутствует не более одной буквы, вместо предполагаемых трех, кроме того, трудно объяснимо написание “ВА6ШН” через 6 вместо ожидаемого “BAIATH”. В таком прочтении надпись приобретает следующий смысл: “Слышишь (может быть, по смыслу ближе - понимаешь) человек, что (как?) лоза это (плинфа) было врыто”? Перед нами текст, обращенный в будущее, к людям - “человеку”, которые найдут среди развалин заложенную в кладке плинфу и прочтут начертанные на ней слова.
Чтобы понять религиозно-философский смысл написанного, нужно учесть следующее обстоятельство. Общеизвестно, что в христианском мировоззрении лоза занимала особое место, символически олицетворяя евхаристию и самого Христа. Это положение основывалось на тексте Евангелия от Иоанна, где Христу приписывались следующие высказывания: “Аз есмь истинная виноградная лоза, а отец мой виноградарь” (гл. 15,1); “Аз есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во мне, а я в нем, тот приносит много плода” (см. Троицкий, 1913. С. 25-29). Символическое сравнение с лозой накладывалось на специфические для славянского православия представления о священном характере письма, являющегося проводником для восприятия “света ученья божьего”. Из этого возникали понятия о священности самого славянского алфавита, о магическом значении записанных слов. В результате соединения этих представлений, заложенная в стены храма плинфа с “магическими” словами символически приравнивалась к посаженной в землю лозе, умножающей “плоды” христианского учения.
Вместе с символико-религиозным смыслом в надписи обращает на себя внимание и другой, чисто гуманистический аспект - внимание и обращение к будущему, идея взаимосвязанности поколений, неожиданная для религиозного сознания средневекового книжника. В авторе этой необычной надписи, несмотря на то, что она написана в процессе производства кирпича, по сырой глине, трудно видеть простого ремесленника - “плинфотворителя”. Сам текст философско-религиозного характера, так же как и некоторые лексические особенности, указывают на близкое знакомство со старославянской литературой. Прежде всего, нужно отметить диалектную форму “Уов’Ьк”, вместо традиционной для русского - “Уелов’Ьк”, во всех памятниках старославянского языка это слово писалось без полугласного, а затем, с XII в. появилась форма “човек”, сохранившаяся в ряде южнославянских языков до нашего времени. Наличие этой формы вызывает сомнение в датировке надписи на плинфе XI в., временем строительства собора, как это было сделано издателем надписи М.В. Холостенко. О времени более позднем говорит и мена Ъ на 0 в слове “во-рыто”: в русских памятниках это явление указывает на вторую половину, рубеж ХП-ХШ вв., хотя отдельные случаи исследователи берестяных грамот отмечают с XI в. (Зализняк, 1984. С. 54).
Вместе с тем графика надписи довольно архаична: пропорции многих букв близки к квадрату, петли Ъ, ’fc геометричны, причем последняя буква целиком умещается в строке, Ж - симметрична и начерчена в три приема, В - со сравнительно небольшой петлей и длинным горизонтальным навесом. Совокупность отмеченных особенностей датирует надпись временем не позже первой половины XII в. Но диалектные отличия на первый взгляд противоречат такой датировке. Очевидно, разгадку нужно искать в близком знакомстве автора надписи со старославянским (болгарским) языком. О том, что сам он не был болгарином, говорит отмеченная выше особенность использования юса малого. В разговорной речи диалектные особенности обычно проявляются раньше, чем в канонических рукописях. Но все же вопрос
Рис. 23. Надпись-штамп на плинфе из Успенского собора Старой Рязани
о датировке надписи пока остается открытым. М.В. Холостенко счел возможным включить эту плинфу в набор плинф, относящихся к первоначальному строительству собора. Решающим моментом могли быть сведения о ее точном местонахождении в кладке, но, к сожалению, они отсутствуют. Все же, эту надпись нельзя датировать временем позже, чем середина XII в.
Возможно, прав С.А. Высоцкий, объясняя смысл надписи как сравнение в иносказательной форме строительства “большой церкви” Печерского монастыря с посадкой лозы. В этом случае местоимение “G6” относится не к плинфе, а ко всему зданию. Таким образом, надпись получает полное логическое осмысление: “Как лоза врыто се (церковь) было. Слышишь (понимаешь?) человек?”. Несовпадение датировки надписи со временем строительства собора (70-е годы XI в.) может быть объяснено знакомством автора с разговорным древнеболгарским языком или использованием плинфы при достройке или ремонте храма.
№ 6. При раскопках Успенского собора в Старой Рязани на нескольких кирпичах были обнаружены надписи однотипного содержания (рис. 23). Надпись была сначала вырезана на деревянной форме и поэтому отпечаталась на боковой части кирпичей “зеркально”. Чтение ее затрудняет это обстоятельство и “смазанность”, “непропечатанность” отдельных букв. А.Л. Монгайт прочел ее как имя мастера: “Яков тв...” (“Яков творил” - делал). На изданной фотографии одной из надписей (местонахождение кирпичей в настоящее время не установлено) читаются следующие буквы (справа налево): НК0В(Ъ) Т(В). Не “пропечатались” полностью верхние части букв Ъ и В, но чтение в целом приемлемо. Пропуск А в имени Иаков вполне вероятен. Датировка надписи затруднена плохой ее сохранностью и краткостью, поэтому наиболее надежна дата архитектурная - середина XII в. (Монгайт, 1951. С. 18-20; Медынцева, 1988. С. 250).
К этим нескольким надписям нужно добавить известные по сообщениям в популярной литературе две надписи на кирпичах из Успенского собора Киева. На од
ном из них молитвенная запись: “Помоги господи рабу твоему Луке”, на другом -“Митрошка Коза”12.
№ 7. Следующая надпись формально не относится к данному разделу, так как начерчена не на кирпиче или глине, а на строительном валуне. В данный раздел она включена по смыслу. Надпись найдена в 1977 г. при расчистке южной стены храма Софии в Полоцке, находилась на валуне, положенном в кладку под фундаментом, состоит из двух неравных строк: ДАВЫДЬ • ТОУМА • МНКОуДА • КЬПЬСЬ • / ТОуМА М^А(Л) (Давыд Тума, Микула, Копос. Тума писал).
Камень заложен в кладку под фундаментом таким образом, что исполнение надписи было возможно только в процессе строительства. Это дало основание считать что Тума, начертавший надпись, и его товарищи (Давыд, Микула, Копос) были причастны к строительству собора, и датировать надпись временем возведения Софии Полоцкой, т.е. серединой XI в. (Рождественская, 1992. С. 118-121). Такая датировка подтверждается использованием графики с одним Ь. В имени Тума Т.В. Рождественская видит диалектную форму христианского имени “Фома”. Это вполне вероятно, но возможно, что оно является языческим именем. В таком случае не исключено, что перед нами запись о двух людях: Давыде-Туме и Микуле-Копосе, подписанная бытовым именем - Тума, что подтверждается расположением надписей. Во всяком случае, вместе с надписью № 3 эта запись говорит о грамотности строителей храма.
Несмотря на немногочисленность, надписи на строительном материале и штукатурке, сделанные в процессе строительства, существенно дополняют не только наши представления об уровне грамотности ремесленников, строивших церкви, сообщают не известные до сего имена строителей собора, но дают некоторый ключевой материал для расшифровки многочисленных знаков и клейм. Не все они, вероятно, сделаны простыми плинфотворителями. Немногочисленные надписи буквально “тонут” в массе знаков, клейм, монограмм, рисунков. Не обязательно мастеров, метивших свои изделия тамгообразными знаками, считать людьми неграмотными, часть буквообразованных знаков представляет собой буквы алфавита (кирилловского, так как до сих пор не издано ни одного знака, сходного с глаголическими буквами), но вероятно, право на буквенное клеймо-автограф имели все же ведущие мастера. Таковы клейма строителя собора из Рязани - Якова. Возможно, и безымянная надпись философского содержания на кирпиче из Киева тоже оставлена одним из ведущих мастеров-строителей. Процесс изготовления плинфы, который предусматривал предварительную сушку на солнце, создавал условия для нанесения автографов не только самими “плинфотворителями”, но и другими людьми, причастными к строительству церкви. Надпись такого типа из Киева - не единственная: известен автограф и на голоснике, прочерченный вместе с крестообразным орнаментом по сырой глине, до обжига, художником (?) Стефаном, принимавшим участие в росписи собора (Медынцева, 1978. С. 37-38). Очевидно, помимо производственных целей - отметить количество кирпичей или кладку, сделанную отдельным мастером, пометки-автографы имели и религиозное назначение, приравнивались молитве, как бы постоянно действующей, заложенной в стены храма. Об этом говорят надписи молитвенного содержания, сделанные на постелистой части кирпичей, заложенных в кладке. В отличие от надписей, знаки и клейма, вероятно, имели лишь производственное назначение.
12 Местонахождение кирпичей с надписями установить не удалось.
Глава третья
Надписи на предметах прикладного искусства
1. Надписи светского назначения
А. Надписи на оружии. Надписи на предметах вооружения древнерусского воина-явление редкое. Но немногие, известные до сих пор надписи содержат важные сведения.
№ 1. Надпись на мече. Одна из древнейших русских надписей инкрустирована на клинке меча, найденного в конце XIX в. недалеко от Миргорода, у ст. Фощеватой (рис. 24). Надпись, инкрустированная в стальной клинок дамаскированной проволокой, видимая лишь при обработке клинка специальным составом, была обнаружена А.Н. Кирпичниковым (Кирпичников, 1965). На одной стороне клинка имя: Лю-дота или Людоша, на другой - коваль - профессия Людоши.
Надпись сохранилась не полностью, особенно имя. Ясны лишь первые две буквы: ЛиЮ и последняя-А. А.Н. Кирпичников предлагает два варианта реконструкции имени - Людота или Людоша. Оба варианта возможны, но предпочтительнее второй (по расстоянию между буквами). Слово “коваль” — кузнец засвидетельствовано источниками с XV в. (СлРЯ XI-XVII вв., 1980. Вып. 7. С. 211). Еще первый публикатор надписи (Кирпичников, 1965) предположил, что это слово - не обозначение профессии, а глагол, и таким образом, надпись представляет собой древнерусский аналог многочисленным латинским клеймам: имярек/eczrT.B. Рождественская вернулась к такому переводу надписи на основании устойчивости подобных формул (Рождественская, 1993. С. 159-160). При этом, по ее мнению, Ь на конце слова объясняется использованием одноеровой графики. Такая трактовка надписи-клейма подтверждается надписью на кресте Туны (см. ниже, с. 183), но плохая сохранность клейма позволяет прочесть конечную букву и как Ъ и как Ь. Из палеографических особенностей надписи обращает на себя внимание А с остроугольной головкой и длинным хвостом, К с большим расстоянием между правой и левой частями, широкое округлое О. Все эти черты отражены в древнейших южнославянских кириллических памятниках эпиграфики X в.
Типологически А.Н. Кирпичников датировал меч первой половиной XI в. Первоначально он датировал и меч и надпись первой половиной XI в., но дальнейшие исследования новых находок мечей позволили несколько расширить дату за счет ее удрев-нения, так как на Руси мечи подобного типа относятся преимущественно к X столетию (Кирпичников, Дубов, 1982, С. 149). Надпись, следовательно, относится к этому же времени, что подтверждается указанными выше архаическими начертаниями.
Эта надпись - клеймо русского оружейника. Значение ее очень велико, так как она является доказательством собственного производства мечей на Руси в
Рис. 24. Надпись на клинке меча (ст. Фощеватая). Прорись
конце X - первой половине XI в. Кроме того, эта надпись широко используется как свидетельство грамотности русских ремесленников-оружейников уже в эту древнейшую эпоху. Однако нельзя забывать о том, что клеймо оружейника - это свидетельство грамотности и русских воинов того времени, так как в противном случае в таком клейме не было бы необходимости.
№ 2. Надпись на мече из Национального музея истории в Киеве (рис. 25; Кирпичников, 1996. С. 718-722).
Долгое время древнерусская надпись на мече, найденном у ст. Фощеватой, оставалась исключением среди значительного количества латинских надписей-клейм европейских оружейников. Но в недавнее время А.Н. Кирпичников обратил внимание на обломок меча, временно заменявший в витрине Национального музея истории в Киеве экспонат, взятый на выставку. Ранее меч находился в фондах музея среди депаспортизированных находок. Его точное происхождение не известно, удалось лишь установить, что ранее он находился в коллекции Музея древностей Киевского университета и был найден, судя по данным каталога, в Киевском уезде в 1894 г. Более подробных сведений об обстоятельствах находки меча установить не удалось. По предположению А.Н. Кирпичникова, он был обнаружен в дружинном погребении киевской округи, так как именно в эти годы в печати сообщались сведения о неоднократных подобных находках, поступавших в различные музейные собрания Киева. Это предположение подкреплено наблюдениями о намеренной порче меча (отсутствует навершие рукояти, перекрестье сбито с первоначального места, а в нижней части клинка отчетливо видны вмятины от ударов), что типично для языческих погребений.
В процессе очистки клинка от коррозии исследователь заметил на одной стороне кириллические буквы высотой до 2,5 см, а на другой - столь же крупные геометрические знаки. Буквы и знаки были наведены в процессе ковки в горячем виде от-
Рис. 25. Надпись на клинке меча из Киевского национального музея истории. Прорись
резками дамаскированной проволоки. На главной стороне клинка, на поверхности дола, удалось прочесть буквы СЛАВ... - как предполагает А.Н. Кирпичников - начало славянского имени типа Славута, Славомир и т.д. (Имя Словиша следует исключить по причине другой этимологии, см. комментарий к надписям на гуслях из Новгорода, с. 209-210).
При всех вариантах реконструкции (автор считает маловероятным обнаружение предшествующих букв, так как на клинке не наблюдаются ни остатки букв, ни канавки для их укладки) имя с корневой основой-сллв - несомненно славянское, судя по месту находки - славяно-русское и принадлежащее мастеру. Последнее утверждение следует как из технологии выполнения надписи, так и из европейских аналогий клеймения мастером изготовленного оружия. При таком объяснении надписи-клейма следует согласиться с А.Н. Кирпичниковым относительно кириллического характера алфавита, хотя собственно кириллических букв, отличных от греческих, в надписи не представлено. Геометрические знаки на другой стороне клинка, по предположению публикатора, имеют декоративно-маркировочный смысл. Скорее всего, автор прав, но не исключено (насколько можно судить по изданной прориси), что это окончание имени, написанного справа налево, как продолжение предшествующих знаков (т.е. от острия клинка к рукояти). В таком случае надпись приобретает следующий вид: СЛАВ ... М (Н) Р [Ъ] - Славомир. Буква О в первой части утрачена вместе с металлом, М читается отчетливо, легко восстанавливается Н (утрачена лишь перекладина), в сохранившихся чертах можно увидеть и следующую - Р (просматривается вертикальная мачта и большая округлая петля). Труднее всего понять последний знак, на зарисовке он напоминает “зеркальное” начертание Н (И). Но на этом месте должен быть либо Ъ (Ь), либо какая-нибудь иная буква. Имя Славомир в словаре М.Н. Тупикова не зафиксировано, но зато в избытке, начиная с XI в., встречаются имена с корнем -слав: Славята - боярин из Киева (1095), Мирослав - посадник в Пскове (1132) и др. Известны и имена, оканчивающиеся на -мир (например, Остромир) (Тупиков, 1980. С. 307,416-417 и др.). Конечно, это чтение пока предположительно и нуждается в проверке. Но как бы ни ос
мысливать вторую часть имени, наличие второго меча с инкрустированным именем-клеймом славянского (русского) мастера сомнений не вызывает и подтверждает неслучайность первой находки.
Палеографическая датировка надписи весьма затруднительна как из-за краткости сохранившейся надписи, так и из-за нехарактерное™ начертаний. Обращает на себя внимание совпадение форм букв fi и А с надписью Людоши.
Более точной в данном случае является датировка типологическая и по обряду погребения (намеренная порча). По мнению А.Н. Кирпичникова, дата новой находки должна быть удревнена по сравнению с мечом со ст. Фощеватой примерно лет на 50 (середина или третья четверть X в.).
В свете новых данных о грамотности дружинников, воинов-купцов не удивляет и грамотность ремесленников, освоивших общеевропейские достижения в области оружейного дела.
№ 3. Топорик “Андрея Боголюбского”. Еще одной категорией предметов вооружения, на которых встречаются надписи, являются боевые топоры. Конечно, такие находки довольно редки и представлены несколькими экземплярами с отдельными буквами и инициалами. Один из них - бронзовый, с железным лезвием, найден в Поволжье, в пределах Болгарского царства, но по лезвию серебряной инкрустацией изображены “процветшие” кресты. Рядом с крестом не очень грамотно вырезаны монограммы Христа: IG XG НА, последние буквы читаются, вероятно, ННКА. Вероятно, судя по крестам, топорик - русского происхождения. Как предполагают исследователи, он датируется ХП-ХШ вв. (Спицин, 1915. С. 222-224; Арциховский, 1948. С. 433). Материала надписей для датировки недостаточно. На другом топорике - короткая греческая надпись ZcoH -жизнь (Рыбаков, 1948. С. 235).
Наибольший интерес среди топориков с буквенными пометами представляет так называемый “топорик Андрея Боголюбского”, или “Владимирский” (рис. 76). Это стальной посеребренный топорик с обушком и расширяющимся лезвием. На “щеке” топорика серебряной проволокой нанесен рисунок, подчеркнутый еще и позолотой. Рисунок на одной стороне представляет собой букву - инициал А в виде стилизованного, украшенного растительным орнаментом свернувшегося дракона, пронзенного мечом. На другой - две птицы возле “дерева жизни”. Буква А в ином начертании (как греческая “альфа”) повторена и на “яблоке”, соединяющем лезвие и обушок. Края лезвия, тело дракона и “яблоко” украшены орнаментом из меандра и косых треугольников. Место находки топорика неизвестно. Попытка выяснить его происхождение, вместе с исследованием самого топорика, была предпринята В. Сизовым в конце прошлого века (Сизов, 1887. С. 145-147). Оказалось, что он был приобретен в Нижнем Новгороде, на ярмарке “у одного татарина, по уверениям которого топорик был найден в Билярске (близ Чистополя), будто бы вместе с другими вещами”. Московский торговец древностями перекупил его, и с этих пор появилась новая легенда о его происхождении: якобы он был найден в составе клада, происходящего из Владимира. Замеченная еще коллекционерами буква А способствовала укреплению последней версии и появлению предположения о принадлежности топорика Андрею Боголюбскому.
Издавший топорик В. Сизов довольно критически отнесся к рассказу о находке его во Владимире, но не возражал против связи сюжетов, изображенных на топорике, с владимиро-суздальским искусством, датировав его ХП-ХШ вв.
Позднее исследователи постоянно возвращались к предположениям об Андрее Боголюбском как возможном владельце топорика, чему способствовали, помимо легенды, и датировка, и сюжеты изображений, исследованные В. Сизовым, и наличие буквы-инициала.
В. Сизов писал об одной букве - А (на яблоке), которая “если нельзя считать ее за русскую, могла быть и греческой, употреблявшейся в России, как инициал известного имени, заимствованного из греческих святцев”. Но А.И. Спицын пишет уже об инициале, изображенном на “щеке” топорика, предположительно связывая его с героем скандинавского эпоса Фафнире. Таким образом, было замечено, что буква А изображена трижды. Наличие этой буквы, как и сюжет на противоположной стороне лезвия - две птицы у дерева, особенно характерный для искусства Владимиро-Суздальской Руси, часто встречающийся на декоративной резьбе белокаменных соборов, послужили причиной первоначальной устойчивости атрибуции. И до сего времени исследователи связывают его с традициями владимирского искусства, а возможным собственником топорика считают Андрея Боголюбского (Рыбаков, 1948. С. 39-40, 235; Бочаров, 1984. С. 120-124).
Немаловажным обстоятельством в такой атрибуции является датировка. Как говорилось, подробно описавший топорик В. Сизов на основании формы и орнамента отнес его к русскому производству ХП-ХШ вв. (Сизов, 1887. С. 162). Между тем, Р. Паульсен на основании европейских аналогий элементов орнамента: ступенчатая пирамида, лестничная кайма и т.д., датировал топорик значительно более ранним временем - первой половиной XI в. (Paulsen, 1956. С. 124-130). Он считает, что топор изготовлен на Руси в “викингских мастерских”, а изображение змея (буквица А) сопоставляет с сюжетами северной мифологии, такими как “борьба Зигур-да со змеем”. Еще первые исследователи (В. Сизов, А. Спицын) указывали на значительное количество скандинавских элементов в декоре “владимирского” топорика. В настоящее время можно утверждать, что он принадлежит к так называемым “гибридным” типам произведений ремесла, соединявшим в себе элементы русской и викингской культуры, получившим значительное распространение на Руси, особенно в раннее время (Кирпичников, Дубов и др., 1986. С. 245-246). Что же касается датировки Р. Паульсена, то его аргументы были приняты историками русского оружия, в ряду боевых топориков подобного типа он отнесен к первой половине XI в. (Кирпичников, 1966. С. 35).
Между тем такая датировка в корне меняет и атрибуцию этого уникального топорика, хотя поиски владельца на основании одного лишь инициала довольно затруднительны. Несколько упрощает эти поиски уникальность самого предмета. Все исследователи отмечают высокий уровень художественного исполнения топорика. До сих пор он остается непревзойденным по богатству и изысканности декора и мастерству исполнения. К тому же он явно имеет не столько практическое, сколько церемониальное значение, на что указывает и наличие звоночка внутри полого обуха (Рыбаков, 1948. С. 235). Поэтому владельца топорика мы должны искать не только среди знати, но скорее всего среди княжеской династии, а если учесть его церемониальное назначение - среди владетельных князей. Вероятно, В. Сизов был прав, когда приводил аналогии топорику из изображений на монетах удельных князей с человеческой фигурой, держащей в руке топорик близкой формы, в чем он был склонен видеть символ власти. Выделяет “владимирский топорик” из общей массы подобных находок и наличие букв-инициалов. На этих обстоятельствах и может основываться атрибуция уникального топорика.
Как говорилось, буква А изображена на топорике трижды. На одной из сторон лезвия она имеет вид свернувшегося дракона, пронзенного мечом, в орнаменте из растительных побегов. По стилю изображения, несмотря на наличие дракона, эта буква-инициал, скорее, может быть отнесена не к тератологическому, а скорее к более архаическому орнаменту византийского стиля. Характерной особенностью его построения является тот признак, что элементы животных: голова, лапы и т.д., образуют в сочетании с растительными мотивами основной рисунок буквы, а не орнаментальные дополнения (Иванова-Мавродинова, 1968. С. 81, 94). Такого типа инициалы (по принципу построения, а не по рисунку) характерны для такой рукописи, как Остромирово Евангелие (1057) но встречаются и позднее.
Помимо этого инициала, буква А дважды изображена на “яблоке” обуха, на обеих его сторонах. На одной из них она имеет прекрасную сохранность, на противоположной - частично утрачена, но судя по сохранившимся элементам, повторяет букву на противоположной стороне. Эта буква на обушке имеет форму греческой альфы, которая в кириллице использовалась для обозначения “юса малого” (на русской почве и для йотированного A-IA). Именно такая форма встречается в древнейших болгарских кириллических надписях, например, в надписи Самуила 993 г., и особенно часто в греческом лапидарном письме (Лавров, 1915. С. 15). Встречается она и на некоторых произведениях византийского искусства. Например, на одной из икон архангела Михаила (X-XI вв.) из сокровищницы Сан-Марко, в титуле архангела. На другой иконе этого же времени по краю поясного изображения архангела - эмалевый орнамент: ступенчатая пирамида, образующая цепочку квадрифолиев (Grabar, 1975. С. 21-22, табл. А, В).
Таким образом, форма букв, если и не дает четких хронологических критериев, то в некоторой степени подтверждает датировку П. Паульсена. В пользу датировки XI в. свидетельствует и орнамент в виде “городков”, которому П. Паульсен указывает европейские аналогии. Он встречается в русских книжных миниатюрах второй половины XI в.: на одном из фронтисписов Изборника Святослава 1073 г. (л. 128).
Две разные формы А позволяют предположить, что на топорике изображены две буквы - А и А [1А]. В таком случае вполне вероятно, что разными буквами обозначены начальные буквы имени и отчества владельца, при этом в основании топорика (на обушке) естественно видеть начальную букву отчества, а на лезвии - имени самого владельца. Как говорилось выше, владельца скорее всего мы должны искать среди владетельных князей XI в., вероятно, первой половины века. Нам не известно ни одного княжеского языческого имени того времени, начинающегося с буквы А, и только одно христианское - Андрей. В русской княжеской семье XI - начала XII в. было только два князя Андрея: первый - четвертый сын Ярослава Мудрого - Всеволод Ярославич и Мстислав - Андрей Всеволодович, внук Игоря Яро-славича, младшего сына Ярослава Мудрого (Янин, 1970. С. 16-18).
Четвертый сын Ярослава Мудрого Всеволод родился в 1030 г. и жил при отце в Киеве до самой смерти его в 1054 г., а затем он получает в удел Переяславское княжество. Ненадолго (1076-1078) он становится великим князем киевским, но уступает великокняжеский стол брату Изяславу, взамен получая Черниговское княжество. Снова он становится великим князем в 1078 г. и остается им до своей смерти в 1093 г. Христианское его имя - Андрей - подтверждается записью-граффити из киевского Софийского собора (Высоцкий, 1966, с. 22-24).
Крестильное имя второго князя по письменным источникам не известно и предположительно восстанавливается по материалам сфрагистики и данным “Хождения
игумена Даниила”. Этот предполагаемый Андрей Всеволодович упоминается в летописях с 1097 по 1114 г., самостоятельным смоленским князем он был около 1103-1107 гг. (Янин, 1970. С. 18, 22-23). Датировка топорика (XI в., скорее всего его первая половина) заставляет предпочесть Всеволода-Андрея Ярославича в качестве возможного владельца.
Драгоценный церемониальный топорик отвечает достоинству великого киевского князя и мог быть изготовлен по случаю его вокняжения в Киеве в 1076 г., греческий же облик букв-инициалов вполне оправдан давними связями Всеволода с Византией: как известно, его первая жена, мать Владимира Мономаха, была родом “грекиня” из дома Константина Мономаха, а сам Всеволод знал пять языков, среди которых, конечно, был и греческий (ПСРЛ. Т. I. Стб. 160).
Остается неясным, что обозначала буква на яблоке обушка. Это могло быть повторение инициала владельца (в ином очертании), на русской же почве эта разновидность греческой альфы могла означать еще и (А. С этой буквы могли начинаться многие личные христианские имена (ЮАНЪ - «АНЪ - АНЪ, 1АК0£Ъ -АКОВЪ, ЮЛКНМЪ - 1АКНМЪ - АКНМЪ) и языческие, такие как Ярослав, Ярополк. Но среди известных нам лиц княжеской фамилии нет ни одного Андрея с христианским отчеством, начинающимся с этой буквы. Если владелец топорика Всеволод-Андрей Ярославич, то остается предположить, что мастер, подчеркивая его происхождение, обозначил первую букву языческого (Ярослав), а не христианского имени отца заказчика, либо то, что буква на обушке означает тот же инициал, но в другом начертании имени владельца (Андрей). Дополнительных данных для атрибуции нет, и местонахождение (Поволжье) так же не помогает определить владельца, так как туда этот уникальный церемониальный топорик из княжеской сокровищницы попал скорее всего в результате татаро-монгольского нашествия. Предполагаемая атрибуция все же более достоверна, чем версия антикваров, но и она довольно гипотетична.
№ 4. Шлем Ярослава Всеволодовича. Вотивная надпись, обращенная к архистратигу Михаилу, с просьбой о помощи “рабу своему Федору”, прочеканена на прилбице шлема, найденного в 1808 г. на месте Липицких битв 1177 и 1216 гг. При первой публикации находки А.Н. Оленин высказал предположение о принадлежности шлема князю Ярославу (в крещении - Федору) Всеволодовичу, бежавшему с поля битвы в 1216 г. (Оленин, 1832).
Долгое время эта атрибуция казалась “почти несомненной”, и шлем вошел в историю русской культуры под таким названием, тем более, что исследователи отметили и несомненную близость чеканных орнаментальных изображений к декору украшений из кладов и белокаменным рельефам соборов Владимиро-Суздальской Руси (Толстой, Кондаков, 1899. С. 86; Михайлов, 1913. С. 33-34).
Позднее была замечена разновременность изготовления различных частей шлема, для атрибуции была привлечена не только надпись на прилбице, но и подбор святых на шишаке, что поставило под сомнение версию о принадлежности шлема Ярославу Всеволодовичу.
Впервые сомнения в атрибуции шлема были высказаны А. Спицыным на основании места его находки (Спицын, 1899. С. 388-390). Он обратил внимание на то, что село Лыково, где был найден шлем, находится на расстоянии “до 20 верст от поля сражения по дороге во Владимир”. Между тем, потерпевшие поражение от своих братьев Ярослав и Георгий Всеволодович бежали разными путями: первый - в Переславль, второй - во Владимир. К тому же в летописи сообщается только
о Юрии, что он “прибежал” с поля битвы в одной нижней сорочке, без оружия. Поэтому А. Спицын предположил, что шлем мог быть найден в другой местности, и затем перепрятан, либо братья поменялись шлемами перед битвой, либо вообще он “принадлежит другому лицу и, может быть, другому времени”.
Но эти соображения А. Спицына, высказанные в конце прошлого века, остались без внимания. Новый этап в датировке и атрибуции шлема наступил, когда исследователи обратили внимание на подбор святых на шишаке, где помещены изображения Христа, Георгия, Федора и Василия. А.В. Арциховский считал, что здесь помещены патрональные изображения святых Ярослава (Федора) и его братьев (Арциховский, 1949). В.Л. Янин пришел к выводу, что Ярослав Всеволодович был только последним владельцем шлема, а первоначально он принадлежал какому-то неизвестному князю XII в. по имени Федор Юрьевич, имеющему деда Василия (Янин, 1958а. С. 54-60). На основании анализа новгородского сфрагистического материала он предположил, что таким князем мог быть Ростислав либо Мстислав Юрьевич, сыновья Юрия Долгорукого, внуки Владимира Мономаха, носившего, как известно, крестильное имя Василий (Янин, 1958а, С. 54). Б.А. Рыбаков, соглашаясь с мнением В.Л. Янина, что первоначальным владельцем мог быть какой-то князь XII в., считал доказательства, приводимые в его статье относительно крестильных имен Ростислава и Мстислава Юрьевича, не достаточно убедительными. Он предложил свою версию первоначальной принадлежности шлема: так как было две Липецких битвы: 27 июня 1177 г. и в апреле 1216 г., то шлем мог быть потерян в любой из них. В битве 1177 г. Всеволод III победил Мстислава Ростилавича Безокого, в 1216 г. братья Ярослав и Юрий Всеволодовичи были разбиты тестем Ярослава -Мстиславом и братьями Константином и Владимиром. Обычно исследователи связывали шлем со второй битвой, так как в ней участвовал Ярослав Всеволодович, в крещении Федор, что совпадало с именем владельца шлема, указанным в надписи на прилбице. Но Б.А. Рыбаков на основании миниатюры Радзивилловской летописи с изображением битвы 1177 г., где победители поднимают стяг с монограммой
расшифрованной как “•0’бОДОР”, предположил, что это крестильное имя побежденного Мстислава, внука Юрия Долгорукого. Таким образом, владельцем шлема мог быть этот князь. При этом изображения на шишаке были объяснены как патроны семейства: Федор - владельца, Георгий - деда (Юрия Долгорукого), Василий - прадеда, родоначальника рода Мономашичей - Владимира Мономаха (Рыбаков, 1964. С. 33-35, № 33).
Новые сфрагистические материалы, найденные в Новгороде, позволили В.Л. Янину снова вернуться к атрибуции шлема. Пересмотрев атрибуции серии печатей с именами Георгия и Федора, В.Л. Янин пришел к выводу, что христианское имя Ростислава Юрьевича было Иаков, а Мстислава Юрьевича - Федор. Таким образом, первоначальным владельцем шлема, как он и предполагал ранее, оказывается младший сын Юрия Долгорукого - Мстислав (Федор) Юрьевич, занимавший новгородский стол с 1115 по 1157 г. (Янин, 1972).
Этот последний вариант атрибуции был принят исследователями, и теперь шлем рассматривается как своеобразный симбиоз новгородского и владимиро-суздальского искусства (Бочаров, 1984. С. 126-138). При этом Г.Н. Бочаров, присоединяясь к мнению относительно разновременности изготовления самого шлема и чеканных накладок, тем не менее, в отличие от предшественников, считает, что изображения на шишаке и накладка-прилбица с изображением архангела Михаила яв
ляются произведениями одного круга, может быть даже работой одного мастера, исполнившего накладку-прилбицу с большим старанием. Более поздней, по его мнению, является орнаментальная полоса на тулье шлема, которая скорее всего была набита на шлем владимирскими мастерами конца XII в. либо начала XIII в. Принимая атрибуцию В.Л. Янина, Г.Н. Бочаров предполагает, что шлем был украшен чеканными изображениями в Новгороде, в период новгородского княжения Мстислава Юрьевича (1155-1157), но окончательное оформление получил во Владимире, с переходом к племяннику Мстислава Юрьевича - князю Ярославу Всеволодовичу, участнику Липицкой битвы 1216 г.
Таким образом, к настоящему времени точка зрения о неодновременности различных частей шлема, кажется, является общепринятой, разногласия вызывают лишь определение личности первого владельца и последовательность приспособления шлема к новому. Последним владельцем его считается Ярослав Всеволодович, но до сих пор не получили объяснения сомнения, высказанные А. Спицыным относительно несоответствия места находки шлема предполагаемому маршруту бегства Ярослава.
Шлем Ярослава Всеволодовича - яркий пример сложности исторической интерпретации конкретных вещей. Вероятно, необходимо еще раз рассмотреть все аргументы, имеющиеся сейчас в руках исследователей, в том числе и палеографические, что особенно важно при обсуждении последовательности изготовления различных деталей шлема.
Когда А.Н. Оленин датировал шлем ХП-ХШ вв., тот был едва ли не единственной находкой такого рода. В настоящее время известна серия доспехов этого типа, и шлем Ярослава Всеволодовича, оставаясь уникальным по декоративному оформлению и надписям, получает определенное место в типологическом ряду русского головного доспеха.
Этот шлем принадлежит к крутобоким куполоверхим наголовьям с полумаской (тип IV), датирующимся второй половиной XII - первой половиной XIII в. (Кирпичников, 1971. С. 29). А.Н. Кирпичников отмечает, что к этому шлему мастера приложили руку не менее трех раз. Сначала он был украшен серебряными украшениями, при этом заклепки повредили изображения и надписи. Позже на макушку было грубо приклепано шпилеобразное навершие, а на лицевую часть - полумаска, закрывающая ноги архангела, изображенного на начелье. По его мнению, эти переделки, вероятно, свидетельствовали о “неоднократном использовании” и о его нескольких владельцах.
Таким образом, датировка и наблюдения над техникой изготовления подтверждают мнение о разновременности различных частей шлема. Но мнения о порядке их изготовления различны. В.Л. Янин не касался этого вопроса. Б.А. Рыбаков считает, что надписи на шишаке и на прилбице сделаны разными руками, подкрепляя свое мнение рядом наблюдений над стилистическими особенностиями изображений. Напротив, Г.Н. Бочаров склоняется к мысли, что чеканные накладки подвер-шия и начелья вышли из одной мастерской, а может быть, являются работой одного мастера середины XII в. Вероятно, сравнение надписей на этих деталях может дать дополнительные данные. На накладках шишака надписи кратки и традицион-£
ны - это имена святых при изображениях: jq ХС @гп <£-ор, @гп rewpr, @ГП fiACHAX I (рис. 77 а-г). Все они выполнены одной рукой, четким красивым
почерком. Уже И.А. Шляпкин отмечал, что эти надписи - правильные греческие уставного типа (Михайлов, 1913, с. 33-34). Можно отметить грамотное использование сокращений, что не часто встречается на произведениях русского прикладного искусства. В качестве особенностей почерка можно отметить А - с остроугольной петлей и “отсечкой” сверху, Р - в строке с треугольной головкой, использование разноформатных букв и необычная лигатура •О’+б. Но для датировки надписей материала мало, датируются они довольно широко. Из всех начертаний датирующей приметой является W с широко разведенными петлями и низкой серединой. Такое начертание в русских надписях становится типичным со второй половины XII в. (Щепкин, 1967. С. 113), но может встречаться и ранее, особенно в памятниках “греческого” облика.
Надпись на прилбице русская, начало и конец ее закрыты приклепанной позднее личиной. Она начинается с верха правой части и заканчивается, не уместившись на отведенном для нее месте, по сторонам головы архангела, рядом с его именем: Р°Х МН: ВЬЛНКЪН АРХНСТРАТНЖб ГН[Ь] МНХАНЛ6 П0М03Н PAKS' СВОбМ^ ’O’GW \ ДОР^ (рис. 77д). В отличие от резных надписей на шишаке, эта прочеканена. Надпись уже одним своим расположением, нерассчитанностью производит небрежное впечатление, неумело использованы сокращения в имени и титуле архангела. В графике есть черты сходства с надписями при изображениях (например, остроугольное А с “отсечкой”), но больше отличий: А - более узкое, Р - тоже в строке, но с более округлой петлей, правая часть В образует зигзаг, как в надписи на шишаке, но верхняя и нижние части ее почти равновелики. Совершенно другую форму имеет W - с более сжатыми петлями и высокой серединой. Эта форма типична для рукописей XI — первой половины XII в., но Ь на месте этимологического 6 (ВЬЛНКЪН) как будто говорит о более поздней дате (ХП-ХШ вв.). Но этот случай - единственный в надписи, датировка же ее достаточно широка - от XII - до рубежа ХП-ХШ вв. Таким образом, палеографический анализ не может в данном случае прояснить порядок исполнения накладок. Определенно можно говорить лишь о том, что надписи на шишаке и прилбице выполнены разными лицами, причем более грамотно, профессионально исполнены надписи на шишаке, что противоречит наблюдениям Г.Н. Бочарова о более тщательном исполнении накладки с изображением архангела (Бочаров, 1984. С. 137). Указанные особенности надписей говорят о разных мастерах, а может быть, и о разном времени, но они могут оказаться хронологически близкими, так как палеографические особенности надписи на прилбице противоречивы. К сожалению, надписи не могут уточнить время изготовления накладок на шлем, хотя и дают дополнительные данные об их разновременности и, следовательно, о возможной принадлежности шлема разным владельцам.
В настоящий момент наиболее убедительно выглядит атрибуция B.JI. Янина о первоначальной принадлежности шлема младшему сыну Юрия Долгорукого -Мстиславу Юрьевичу. Отсутствие среди изображений на подвершии патрона отца Ярослава Всеволодовича - Дмитрия, разностильность и разновременность накладок говорят о том, что шлем имел не одного владельца. В то же время датировка последнего “ремонта” шлема (ХП-ХШ вв.), место находки связывают его с Липицкими битвами. Помимо этого, подбор святых, упоминание в надписи Федора, летописное сообщение о бегстве Ярослава (Федора) Всеволодовича с поля битвы в 1216 г. не могут не быть вескими аргументами в пользу мнения, что последним владельцем шлема был именно этот князь. Возвращаясь к точке зрения А.А. Спицына относительно места обнаружения шлема и предполагаемого
пути бегства этого князя, нужно еще раз вспомнить обстоятельства его находки, которые, к счастью, были выяснены довольно подробно, в отличие от многих других случайных находок. Сохранившиеся сведения суммированы в упоминавшейся статье А.А. Спицына.
Шлем был найден в 1808 г. в нескольких верстах от Юрьева Польского, близ села Лыково крестьянкой Ларионовой, которая, собирая орехи в лесу, заметила под кустом в кочке что-то блестящее. Это оказался позолоченный шлем, внутри которого находились остатки железной кольчуги. О находке узнал священник села Лыкова, он же первый и прочел надпись: “Михаиле, помози рабу своему Федору, великий архистратиже господень”. Шлем был передан владимирскому епископу, и скоро о нем узнали в Петербурге. Президенту Академии художеств А.Н. Оленину было поручено определить находку и выяснить обстоятельства ее обнаружения. В рапорте владимирского губернского прокурора так рассказывается о месте находки: “место расстоянием от села Лыково версты с три, в кустарнике вырыта ямка, глубиною четверти две, в коей со всех сторон земля крепкая,... и в ней ничего не найдено”. В “шапке” (так назвали шлем. — А.М.) железной проволоки панцирь”. А.Н. Оленин сопоставил находку с Липицкой битвой 1216 г. и на основании надписи с именем Федора приписал шлем Ярославу (Федору) Всеволодовичу, бежавшему с поля битвы, и только в конце XIX в. А. Спицын усомнился в том, что шлем был брошен этим князем. Действительно, по летописям известно, что братья бежали по одиночке и разными путями: Ярослав - в Переславль, а Юрий - во Владимир. Село же Лыково, как установил А.А. Спицын, находится примерно “в 20 верстах” (т.е. несколько больше 20 км) по дороге на Владимир. Таким образом, шлем не был брошен на поле битвы, как пишут, а спрятан, вернее, зарыт вместе с кольчугой в каком-то укромном месте по дороге на Владимир (по пути бегства Юрия). Как уже говорилось, А.А. Спицын выдвинул несколько предположений для объяснения этого несовпадения: 1) что шлем был перепрятан; 2) принадлежал “другому князю и другому времени”; 3) братья поменялись шлемами перед битвой. Первое предположение маловероятно и против него говорят обстоятельства находки, второе решительно опровергает целый комплекс рассмотренных выше данных. Третье же предположение до некоторой степени подтверждает довольно подробный рассказ о Липицкой битве 1216 г., сохранившийся в Суздальской летописи (Академический список) (ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 492-502). О бегстве братьев летопись рассказывает так: “князь же Юрий... узре Ярославль1 полк побегше и той прибеже в Володи-мерь о полудни на четвертом кони, а трех одушил, в первой сорочице, подклад и тый вывергл”. То есть, Юрий Всеволодович, увидев, что полк брата Ярослава обратился в бегство, тоже побежал во Владимир, где и появился “о полудни”, загнав трех коней, в одной нижней сорочке, бросив даже “подклад”. Последнее слово объсняют обычно как конский “чепрак, потник”, так как именно в этом смысле слово употребляется в летописях (Срезневский, 1903. Стлб. 1057-1058). Но судя по контексту, в данном случае “подклад” - скорее всего специальная одежда, одевавшаяся под кольчугу, именно ее отсутствие (“в первой сорочице”) холодной весной подчеркнуто летописцем1 2.
1 Именно Ярославль, т.е. полк Ярослава, что сохранилось в ряде списков, а не “Ярослав”, как в Академическом.
2 Накануне битвы, как отмечает летописец, была “буря и студено велми”.
Ярослав же “такоже прибег один в Периславль на 5 кони, а 4 одушил”, но при этом не сообщается, что он бросил оружие, несмотря на то, что летописец крайне неодобрительно относится именно к этому князю, считая, что “гордость” и “злоба” Ярослава Всеволодовича явились причиной усобицы.
Известно, что накануне битвы братья Юрий и Ярослав, отвергнув предложение о мире, устроили пир-совет со своими боярами. Летописец сохранил подробное описание речей и споров бояр по поводу дележа будущей добычи, судьбы пленных и распределения княжеских столов. В эту же ночь в полках их противников было неспокойно: “стоящи за щиты всю нощь кликоша бо во всех полцех и вструбиша в княжих Константиновых полцех”. Услышав звуки трубы, Юрий и Ярослав “хотеста побегнути и уяшися (задержались) за малым”. Но наутро, когда Константин с союзниками пришел к Липицам, куда Юрий и Ярослав вызывали их на битву, оказалось, “что они тое ночи прескочили бяху за дебрь” и обосновались на укрепленной кольями и плетнем “Авдовой горе”. Тогда же началось сражение и “бишася ти день и до ночи, но ... не присердно, бяше того дни буря и студено велми”. На следующий день началось настоящее сражение, закончившееся паническим бегством Юрия и Ярослава (ПСРЛ, Т. I. Стлб. 495—499). Возможно, что именно накануне битвы, в суматохе внезапной тревоги и перемены места расположения лагеря братья нечаянно, а скорее всего намеренно, обменялись шлемами, а затем начавшееся сражение не дало возможности обменяться доспехами. Конечно, это только предположение, подтвердить которое вряд ли удастся, но находка шлема в 20 км от поля битвы по дороге на Владимир, куда бежал Юрий, загнав трех коней, в одной “первой сорочице” может быть объяснена таким образом.
Еще одно обстоятельство, хотя и не имеющее доказательной силы, также должно быть учтено: особенности характера князей Юрия и Ярослава. Братья-погодки, старшим из которых по возрасту и положению был Юрий, почти всегда выступали вместе: и в распрях с братьями, и в битве за великокняжеский стол, и в сражениях с иноплеменниками. При этом, несмотря на старшинство Юрия, ведущим в этом союзе выступал Ярослав. И в этой битве 1216 г. именно Ярослав заносчиво отвечает на предложение братьев о мире: “мира не хощу а мужи у мене, а далече есте шли и вышли есте акы рыба на сухо”, в то время как его старший брат ответил лишь на предложение сепаратного мира: “одины есмя братом с Ярославом” (ПСРЛ. Т. I. Стлб. 494).
Исследователи отмечали непоследовательные и безрассудные действия Юрия в грозный час Батыева нашествия: надеясь на приход Ярослава, Юрий ушел за Волгу, на Сить, откуда не мог оказать осажденному Владимиру никакой помощи (Комаров, 1978. С. 212-213). На Сити он получает известие о разграблении Владимира, о гибели старшего сына и княгини со снохами и внучатами и, не дождавшись брата, начинает действовать. Но русские полки не успели изготовиться к бою и были разгромлены татарами. Погиб и Юрий: “и бысть на реце, на Сити, и постигоша и, и живот свои скончи ту” (НПЛ. С. 288).
Вероятно, из двух братьев более решительным и твердым характером обладал Ярослав, Юрий же легко терялся и впадал в панику, оставаясь без брата. И в Липиц-кой битве Юрий бежит, увидев, что полки Ярослава разгромлены. Сама находка шлема говорит о том, что он был спрятан в спешке и панике, так как его владелец за ним не вернулся. Более вероятно, что из двух братьев именно Юрий, а не Ярослав, мог спрятать княжеский золоченый шлем и кольчугу на пути бегства, чтобы не привлекать внимания, и не запомнить место, где были спрятаны наследственные
Рис. 26. Чара Владимира Давыдовича
а) общий вид; б) прориси надписей; в) реконструкция первоначальной разметки надписи
доспехи. Конечно, воинское счастье переменчиво, и Ярослав бежал, загоняя лошадей. Но примчавшись в Переславль “в злобе и дыша гневом не покарявшася, затворил в Переславле” и устроил избиение новгородцев и смолян. Только приход к городу противников во главе с тестем вынудил его просить о мире. Конечно, эти соображения не имели бы силы, если бы шлем был найден на пути бегства Ярослава. Но находка шлема на пути бегства Юрия (в то время как Ярослав бежал в противоположном направлении), описание битвы в летописи дают основания предположить, что шлем Ярослава Всеволодовича на самом деле был спрятан его братом.
Б. Надписи на драгоценной утвари. Чара Владимира Давыдовича. До наших дней дошли лишь немногочисленные образцы серебряной утвари княжеско-боярского обихода, но надписи на ней - явление обычное. Это и торжественные заздравные надписи, называющие владельцев, подписи ремесленников. С прошлого века известна так называемая “чара Владимира Давыдовича” (рис. 26а).
Серебряная чара черниговского князя Владимира Давыдовича принадлежит к числу замечательных произведений древнерусского художественного ремесла. Чара сначала находилась в Эрмитаже, была опубликована в 1851 г. А.Ф. Бычковым (Бычков, 1851. С. 157-159). Он дал подробное описание чары, а также чтение и палеографический анализ надписи, прочеканенной по ее верхнему краю. Надпись, по мнению А.Ф. Бычкова, почти полностью находит аналогию в письменных памятниках XI и преимущественно XII в. В летописи известен только один князь Владимир Давыдович, бывший черниговским князем с 1139 по 1151 г., поэтому первоиздатель связал чашу с его именем. С тех пор чара Владимира Давыдовича прочно вошла в фонд самых известных подписанных произведений русского прикладного искусства и имеет весьма солидную библиографию (Орлов, 1952. С. 30-31, 220-221, № 20; Рыбаков, 1964. С. 28, № 24; Бочаров, 1984. С. 101-103).
Большая (диаметром 32—34 см) чаша выкована из целого листа серебра, на вертикальном, слегка отогнутом ободе двойным контуром вычеканена заздравная надпись (рис. 266):
А С6 YAPA КНА ВОЛОДНЛШРОВА ДАВЫДОВУА кто н? нее пь тому на здоровье
А ХВАЛА БОГА [Н] своего ШСПОДАРА великого кна
Надпись разделена на четыре части орнаментальными “процветшими” крестами. Многие исследователи, начиная с А.Ф. Бычкова, отмечали русские особенности надписи, ее “чеканный” стиль, напоминающий “Слово о полку Игореве” (Ржига, 1929. С. 53).
Но до сих пор в этой хрестоматийной надписи, в ее переводе и датировке много неясностей. На неясности в переводе, вернее, на его отсутствие впервые обратил внимание А. Исаченко (Исаченко, 1977. С. 229-233). Он отмечает, что в четырех случаях имеются отклонения от ожидаемой орфографии: “Кня” вместо “князя”, “Давыдовча” вместо “Давыдовича”, “пь” вместо “пьеть”. Пропущен союз “и”, в остальных случаях пропуск букв не соответствует общим правилам сокращений. Далее автор комментирует выражение “а хваля бога”. Так как случаи побудительного союза “а” с причастием неизвестны, он предполагает, что “хваля” - усеченная форма от “хвалять” анало-гично”пь” от “пьеть”, таким образом, перевод конца надписи: “да хваля[ть] бога [и] своего [г]осподаря великого кня[зя]”. С предложенным переводом можно согласиться. Но указанными отклонениями отнюдь не исчерпываются особенности надписи. К ним можно добавить первые элементы вязи: наличие лигатур, выносных и разноформатных букв; использование редких начертаний: к ним относятся начертание в виде цифры четыре, Y - в виде палочки с расщепом - формы, в других письменных памятниках XII в. встречающиеся как исключение. Так же для XII в. не характерна квадратная петля в Ъ1, хотя она известна в некоторых граффити конца XI в. из Софии Киевской. Кроме того, впервые в письменном памятнике использован титул “великого князя”. М.Д. Приселков считал, что в качестве титула в летописи он начинает использо-аться с конца XII в. (с 1186 г.) (Приселков, 1940. С. 81). Но, возможно, он появился и раньше, так как “великий князь” киевский упоминается еще в русско-византийских договорах 911 г. (ПСРЛ. Т. I. Стлб. 33, 46). В.Л. Янин сомневается в том, что титулатура в это время отражала возникновение новых форм великокняжеской власти и считает, что в XI-XII вв. различия в терминах “князь” и “великий князь” имели гораздо меньшее значение, чем в позднейшей феодальной титулатуре (Янин, 1970. С. 21-22). Не вызывает удивления отсутствие слабых редуцированных (князь, кто), так как они окончательно исчезают на протяжении первой половины XII в., но следует обратить внимание на отсутствие слабо редуцированного!, проявившееся в написаниях “здоровье, пь[е]”, вместо “здоровие, пи[е]”. Обычно они сохраняются в рукописях до конца XII в. (Борковский, Кузнецов, 1963. С. 101-102), хотя в некоторых памятниках XI в. уже наблюдается его утрата (Колесов, 1980. С. 124).
Таким образом, можно отметить, что надпись демонстрирует целый ряд особенностей в графике, фонетике и лексике, которые становятся типичными позднее. Если вспомним, что чара происходит из Сарая Берке (послемонгольского времени), то естественно будет предположить, что она датируется несколько более поздним временем и принадлежит другому князю. Но сочетание имени и сравнительно редкого отчества, титул “великого князя” не дают оснований видеть во владельце чары какое-либо другое лицо. В.Н. Татищев упоминает еще одного черниговского князя, Владимира Давыдовича, умершего в 1201 г. (Татищев, 1964. Т. Ш. С. 167). Казалось, время жизни этого князя больше соответствует хронологическим особенностям надписи на чаре. Но историки давно уже выяснили, что упомянутый Татищевым князь - лицо нереальное, появившееся ошибочно вместо Владимира Всеволодовича или Владимира Святославича (ПСРЛ. Т. I. С. 544; Зотов, 1892. С. 284). Кроме того, наряду с относительно поздними формами в графике отражены и достаточно архаичные черты: “Л” с маленькой остроугольной головкой, Ь с треугольной пет
лей, Н с горизонтальной перекладиной, расположенной посередине буквы, £ с почти равновеликими петлями и т.д. Вероятно, особенности надписи объясняются ее назначением. Прежде чем остановиться на этом обстоятельстве подробнее, нужно отметить еще одну особенность: наличие первоначальной черновой разметки надписи. При внимательном рассмотрении чеканной надписи можно увидеть еще одну - процарапанную. Она видна на открытых частях букв основной надписи, не тронутых чеканом, что позволяет сделать вывод о том, что она была процарапана до чеканки основной надписи. На фоне, покрытом канфарением, процарапанная надпись почти не сохранилась, за исключением некоторых наиболее глубоких черт, видных и после канфарения. Однако, несмотря на фрагментарность и отсутствие некоторых слов, можно почти полностью восстановить первоначальный вид надписи (рис. 26в): “A GG YAPA кна[з]а еолодоеоел Де доен [ ул] кто из нее п[ь то]ллу нд здо-рое[ь]в д хеллА бо[га сеоего идите] дара великого .л
Таким образом, процарапанная надпись по содержанию представляет первоначальный вариант, своего рода черновик основной надписи. Однако расположение надписей на чаре и их тексты не везде совпадают между собой.
Чеканная надпись в своих первых словах (“а се чара”) совпадает с нацарапанной, но к концу фразы далеко выходит за пределы последней. Аналогичная картина наблюдается и в следующей фразе “кто из нее пь”. Первые буквы обеих надписей совпадают, затем происходит некоторое смещение их.
Видимо, мастер перед чеканкой первой фразы процарапал ее на чаре. Однако чеканная фраза заняла гораздо большее место. То же самое случилось и со следующими фразами. В результате этого вся надпись заняла несколько большее место, чем предполагал мастер. Возможно, именно поэтому в конце надписи появились лигатуры, отсутствующие в ее начале.
Судя по расположению, процарапанная надпись не была строгой разметкой чеканной надписи, а представляла собой лишь ее приблизительный вариант. Так, между основной и процарапанной надписью есть некоторые отличия: вместо чеканного кна, по всей вероятности, было процарапано кназа, вместо володнмнровд - во-лодововд, отчество в процарапанной надписи дано под титлом: дБдовн[Уд]. Кроме того, в процарапанной надписи отчества после в написано и, пропущенное при чеканке. Однако, несмотря на различия чеканной и процарапанной надписей, они, вероятно, были сделаны одной и той же рукой, о чем говорят ошибки в написании буквы у - в обеих надписях оно написано наоборот. Все это говорит о том, что эти надписи были сделаны в одно и то же время. Но текст их совпадал лишь приблизительно. Так, в черновом варианте отсутствовала усеченная форма пь (пьеть), но сохранилась хвала. Кроме того, если судить по сохранившимся элементам букв, не совпадали последние слова надписей: в чеканной надписи великого кна[за], в черновом по остаткам букв читаем слово великого, но вместо ожидаемого кна или кназа читаются следующие буквы (о)-е-. Очевидно, окончание фразы было иным. По сохранившимся частям букв можно попытаться его прочесть. После отчетливо читаемого о и остатков верхней черты от г (окончание предшествующего слова великого), следует канфаренный промежуток и отчетливо читаемое в, легко предположить, что это остатки частицы HG. Затем следует промежуток канфарен-ного фона и остатки верхней части буквы 0, остатки вертикальной мачты какой-то буквы и снова полностью сохранившееся G. Возможно, это последнее слово следует читать: 0П(Ь)6[ТЬСА] , или вернее, 0уПЬ6[ТЬСА] , так как в древнерусских источниках это слово встречается в такой форме (Срезневский, 1903. Стлб. 1238).
Таким образом, смысл надписи меняется: “кто и нее пье[ть], тому на здоровье..., а хваля бога [и] своего господаря великого не упье[тся]. Этот текст полностью отвечает морально-этическим представлениям того времени, отраженным в таких произведениях, как, например, “Изборник 1076 г.”, служивший практическим руководством по различным жизненным вопросам для высших слоев древнерусской феодальной знати. В этом “Изборнике”, написанном для деда Владимира Давыдовича - Святослава, содержится ряд высказываний о воздержании и вреде пьянства, например, высказывания, приписываемые святому Нилу: “Пий вино помалу, елико бо скудно пиется, толико благо твори пиющим” (Изборник 1076 г. Л. 236).
Предложенная реконструкция говорит о том, что в процессе исполнения изменен не только текст, но и первоначальный замысел надписи. Это обстоятельство заставляет по-новому взглянуть на лакуны и в середине черновой записи, а именно, на вторую фразу. В окончательном, чеканном варианте она звучит так: “кто из нее пье[ть] тому на здоровье”. Черновая надпись совпадает с ней в первых двух словах, следующее слово нее читается в обеих, но при этом чеканная занимает несколько больше места, поэтому первая буква следующего слова п отчетливо читается на широком поле буквы в чеканной. Затем следует лакуна из нескольких чеканных букв с остатками черновой разметки и снова совпадают две последние буквы в слове тому. Все, что первоначально находилось между этими словами, неясно, но бросается в глаза несоразмерно большое пространство, отведенное для написания отсутствующих пяти букв, даже если считать, что слово пьеть написано полностью. Возможно, что мастер дважды повторил это слово, или написал его очень широко в расчете на чеканную надпись. Но в других местах черновой разметки такой прием отсутствует. Поэтому не исключено, что первоначально здесь было еще одно слово. Судя по остаткам буквы 'fc это могло быть слово “ПОМАЛ'Ь”- мало, немного (Срезневский, 1895. Стлб. 106). Таким образом, первоначальный текст-замысел надписи такой: “се чара Володовова Давыдовча. Кто из нее пье[ть] помале, тому на здоровье, а хваля бога [и] своего [г]осподаря великого не упье[тся]”. При этом нужно иметь ввиду, что восстановление последнего слова подтверждено сохранившимися остатками букв, а слово “помале” восстанавливается лишь по наличию лакуны, остаткам одной буквы и смыслу. Но и отсутствие этого слова не слишком меняет смысл заздравной надписи: пить на здоровье, во хвалу князю, но не “упиваться”.
Большая емкость чары - около 8 литров - на первый взгляд противоречит такому пониманию надписи. Но если учесть, что серебряная чара была парадной, предназначенной для званых пиров посудой, из которой князь пил с многочисленными гостями “вкруговую”, то размеры чары перестанут удивлять. Призыв заздравной надписи пить “помале” находился в полном соответствии с другими нравоучительными изречениями “Изборника”: “питие мерное сыть наполняет и веселит, безмерное же бешенство есть” (Изборник 1076 г. Л. 237).
Не только княжеские Изборники, но и эпическая поэзия осуждает чрезмерное питье. Существовал особый строгий обряд, согласно которому до каждого гостя должна была дойти круговая чара, ходившая по кругу “рядом”, по определенному порядку. В известных былинах об Алеше Поповиче и Тугарине Змеевиче подчеркивается невоспитанность Тугарина, который выпивает “чару в полпята ведра ... одитным духом досуха”, в то время как Алеша Попович, соблюдая пиршественный этикет, “потихоньку пьет” (Липец, 1969. С. 202).
Сравнение двух надписей - черновой и чеканной, позволяет заглянуть и в творческий процесс мастера, объясняет многие особенности окончательного варианта.
Очевидно, сначала мастер разметил обод, предназначенный для надписи четырьмя декоративными крестами на четыре равные части. Об этом говорит совпадение (в двух случаях) черновой наметки и чеканных изображений крестов. Но разделение обода на четыре части не соответствовало трем фразам надписи, поэтому уже первая фраза находит на предварительную наметку креста. Далее снова совпадает начало второй фразы, вероятно, написанной мастером после того, как он кончил чеканить первую фразу, затем более или менее совпадая, обе надписи идут синхронно, за исключением окончания. Создается впечатление, что процарапанная запись будущего “торжественного” текста - не предварительная разметка, а лишь приблизительная запись. При исполнении орнаментальной надписи мастер менял и написание слов, и их расположение, и форму букв, и даже смысловую нагрузку надписи. Это обстоятельство полностью опровергает слепое копирование, неизбежное при неграмотности самого мастера, хотя некоторые исследователи не исключают и такое объяснение появления надписей на произведениях ремесла (Кузаков, 1978. С. 21-22).
Обычно употребление лигатур в заздравной надписи объясняют неверным расчетом и торопливостью исполнения. Действительно, к концу заздравной надписи буквы становятся теснее, а лигатуры и разноформатные буквы - чаще. Но уже в черновой надписи мастер использует разноформатные буквы. Отсутствие точной разметки в данном случае свидетельствует о владении мастером письмом, его вольном обращении с самим заздравным текстом.
Графические различия надписей представляют большой интерес, так как показывают разницу между двумя стилями письма. Буквы чеканной надписи близки к современным им книжным заставкам, к начертаниям букв орнаментальных надписей на камнях и произведениях прикладного искусства. Процарапанная надпись сделана быстрым, неровным почерком, мастер упростил начертания букв, написаны они более небрежно, больше вариантов одной и той же буквы.
Сравнение начертаний одних и тех же двух надписей дает следующую картину.
Буква А - в чеканной надписи довольно архаична, с длинным, слегка наклонным к началу строки стержнем и слегка заостренной петлей, расположенной посередине буквы. Близкая форма встречается в надписи на кресте Иванки Павловича (1134) (Рыбаков, 1964, № 28). В дальнейшем развитие этого декоративного варианта буквы идет за счет “выпрямления” спинки. В процарапанной надписи наряду с такими начертаниями встречается А обычного типа с коротким стержнем.
Буква В-в чеканной надписи симметрична, и нижняя половина ее соединяется с верхней в одной точке стержня. На процарапанной надписи - нижняя петля находит на верхнюю (в одном случае правая часть буквы в виде цифры “3”).
Буква 6 - в черновой надписи напоминает так называемое “е якорное”, ставшее типичным гораздо позднее, в XIV в. (Щепкин, 1967. С. 117).
Буква Н (иже) - в чеканной надписи - с горизонтальной перекладиной, в процарапанной - с косой (насколько можно судить по сохранившейся части буквы в слове “Давыдовича”), хотя встречена и горизонтальная перекладина (в слове “из”).
Буква К - в чеканной надписи симметрична, правая часть примыкает к стержню в одной точке. В процарапанной - нижняя палочка правой части находит на верхнюю.
Буква - в чеканной надписи сложной формы, имеющей аналогии лишь в книжных заставках и в начертаниях этой буквы на кресте Святослава Всеволодовича (1234) (Рыбаков, 1964, № 38). В процарапанной - начертание обычное, остроугольное, известное с XI в.
Буква Y - в чеканной надписи в виде современной цифры четыре - чрезвычайно редкая форма. А.Ф. Бычков отмечал такую форму в виде исключения в обычном, не “зеркальном” написании в Изборнике 1076 г.” (Бычков, 1851), но, к сожалению, не указал листа, типичное же написание в этой рукописи - другое. Близких форм в эпиграфических памятниках не встречено.
Буква А - в чеканной надписи имеет середину в виде буквы “т”, в процарапанной - из двух перекрещивающихся линий. Обе формы известны с самого раннего времени.
Таким образом, черновую надпись отличает та же особенность, что и чеканную -обилие форм, ставших типичными позднее и в рукописях ХП в. встречающихся как исключение. Какую-то часть из них (например, “к” с косой перекладиной) можно объяснить небрежностью письма черновой надписи и трудностью прочерчивания линий по твердому материалу, но, вероятно, большинство имеет другое объяснение. Видимо, на первом месте должно быть светское предназначение и орнаментальный стиль надписи. В орнаментальном письме, как в рукописном, так и лапидарном, многие формы возникают гораздо раньше, чем в обычном (Медынцева, 1979. С. 40), точно так же, как “вязь металлической посуды” опережает вязь рукописную (Щепкин, 1967. С. 41). Надпись на чаре - один из самых ранних образцов последовательного применения элементов вязи, но не единственный. Другой - уже упоминавшаяся надпись на кресте Иванки Павловича (1133), где тоже имеются лигатуры, хотя и в меньшем количестве. По общему облику надпись обнаруживает сходство с евхаристической надписью на мозаике Михайловского монастыря в Киеве (1108) (Лазарев, 1966. Табл. 4): там встречаются близкие формы букв В, 6, Н, Р и W. Таким образом, в какой-то мере это наблюдение может относиться и к черновой разметке (например, форма А - с длинным хвостом и др.), но очевидно, декоративность также не может объяснить всех особенностей надписей.
Обе надписи полностью свободны от церковнославянизмов, более того, в них проявляются и диалектные явления в языке. Русское полногласие проявилось в написаниях “Володовова” (черновая), Володимирова (чеканная), здоровье (в обеих); Н66 вместо старославянского “H6IA” и правильного русского свидетельствует еще и о каких-то изменениях в произношении В данном случае он заменен на 6. Примеры смещения и 6 наблюдаются уже в древнейших памятниках письменности, в том числе и в окончаниях (вместо I и 4ь), причем в разных диалектных зонах (Филин, 1972. С. 165-166, 169-170). Трудно в данном случае говорить о каком-то конкретном диалекте. Более определенные указания, возможно, дает наличие усеченной формы глаголов (3 л. наст, вр.), повторенное дважды (пь, хваля) в чеканной надписи. Исследователи отмечают, что формы без “т” представлены в большей степени на русском северо-западе, с “т” - юге (Филин, 1972. С. 439). Можно отметить и наличие в надписи соединительной конструкции с союзом “а”, выражающим причинно-следственное отношение, где сказуемое первого предложения выражается глаголом изъявительного наклонения, а сказуемое второго - глаголом повелительного наклонения (в данном случае - изъявительного наклонения в побудительном значении). Такой тип сочинительной конструкции не был общераспространенным явлением и представлял собой диалектное явление, ограниченное территорией юго-западной Руси (Филин, 1972. С. 503-504). Вероятно, именно таким образом следует понимать конструкцию: “се чара Владимира Давыдовича... а хваля [те] бога [и] своего осподаря...” в чеканном окончательном варианте (Эта чара Владимира Давыдовича... да хвалите бога и своего осподаря). Но в первоначальном варианте,
насколько можно судить по сохранившимся словам, была использована другая конструкция: “Это чара Владимира Давыдовича, кто из нее пьеть тому на здоровье, а хваля бога [и] своего государя... не упьется”, т.е. “хваля” в данном случае не усеченная форма глагола, а причастие.
На возможность такого варианта заздравной надписи указывают тексты, сохранившиеся на более поздних (XVI-XVII вв.) братинах. Наряду с такими надписями как “пити из нея на здравие всякому”, на одной из них находится надпись, текстологически близкая надписи на чаре Владимира Давыдовича: “пити из нея за здравие всякому доброхотному человеку, благодаря бога и моля за государя” (Никольский, 1925. С. 74-75).
Таким образом, мастер, сокращая надпись, воспользовался совпадением причастия и диалектной формы и изменил редакцию первоначального текста.
Если понимание этой конструкции верно, то мы получаем указание на происхождение диалектизмов надписи. А они не исчерпываются вышеуказанными. К ним относится и форма “осподаря” отражающая диалектный пропуск “г“ (Т или h). По поводу объяснения подобных написаний среди лингвистов нет единого мнения. Одни исследователи считают его наследием древнекиевского произношения (Шахматов, 1941. С. 91-92), другие, учитывая наличие подобных написаний в берестяных грамотах, связывают их происхождение с общерусскими процессами (Селищев, 1941. С. 183; Аванесов, 1955. С. 98-99; Борковский, 1958. С. 106-107). Ф.П. Филин считает, что восточнославянская языковая область по произношению “g” очень рано разделилась на две диалектные зоны: южную и северную, при этом взрывной звук сохранился в произношении словен и кривичей, а в остальных племенных диалектах он изменился во фрикативный (Филин, 1972. С. 244-255).
В данном случае, учитывая происхождение чары (владелец - черниговский князь) и наличие южного, возможно, юго-западного диалектизма (см. выше), это написание может отражать южное произношение.
К диалектизмам, возможно, следует отнести имя “Волод” в черновой записи, измененное на правильное “Володимир” в чеканной. Хотя такая форма имени на русской почве могла появиться в любой области, в летописи имена “Володша”, “Воло-дарь”, известны, в основном, среди галицких и полоцко-минских князей.
Таким образом, обе надписи (и чеканная, и черновая разметка) на сравнительно небольшом материале ярко демонстрируют диалектизмы мастера, как мы можем предполагать, южнорусского или южно-западно-русского происхождения. Заздравная надпись на чаре, величающая князя и его гостей, конечно, находилась в тесной связи с устной поэзией и поэтому совершенно свободна от традиционной книжной лексики и правописания. Именно поэтому в ней ярко отразились и диалектное произношение, и новые явления в истории языка, так своеобразна графика, сочетающая элементы нового и старого. Княжеский ремесленник, свободно владеющий не только своим ремеслом, но и письмом, в процессе работы менял и смысловой акцент, и слова, и графику надписи. Тексты обеих надписей позволяют не только сравнивать графику “делового” и “торжественного” стиля, но свидетельствуют, что многие явления в истории языка гораздо раньше отражаются в памятниках так называемой “бытовой”, а не канонической, традиционной письменности. Это явление отмечено для новгородских берестяных грамот, материал которых позволил выявить целый ряд особенностей древненовгородского диалекта, почти не нашедших отражения в книжной письменности (Зализняк, 1984. С. 36-153).
Это верно не только для новгородских памятников “бытового” письма. Новгородские источники наиболее репрезентативны: многочисленные рукописи, берестяные грамоты, надписи, граффити дают возможность уже сейчас всесторонне изучать это явление. Наблюдения над эпиграфическими источниками в других славянских регионах, например, в Болгарии, дают сходную картину: некоторые особенности языка и графики раньше проявляются в надписях, чем в книжном письме. Вероятно, и южная Русь не представляла собой исключения. Надо думать, что в дальнейшем, с накоплением материала, “несовпадение” бытового и книжного письма и языка проявится и на материалах других областей древней Руси. Но уже сейчас это явление по мере возможности нужно учитывать. Надписи на черниговской чаре - один из первых тому примеров.
Нет единого мнения о художественных достоинствах чары. Некоторые исследователи считают ее скромно оформленной, торопливой работой, связанной с внезапностью вокняжения Владимира Давыдовича в Чернигове в 1139 г. (Рыбаков, 1964. С. 28). Но все же чара впечатляет как размерами, так и красиво оформленной надписью, украшенной изящными крестами. Г.Н. Бочаров отмечает пластичность обработки, контрастирующей с декоратинвым венчиком, справедливо оценивая чашу как редкий образец светского искусства, подражающий привычным формам деревянной посуды (Бочаров, 1984. С. 103).
Заказчик чары - Владимир Давыдович - был внуком Святослава Черниговского и вместе с братом Изяславом активно участвовал в междоусобных войнах Всеволода II Олеговича с Юрием Долгоруким. В 1139 г., когда Всеволод становится киевским князем, он неожиданно, в обход ближайших родственников, сажает Владимира Давыдовича на Черниговский стол. Именно с этим моментом - мартом 1139 г. -связывают обычно изготовление заздравной чары, где Владимир Давыдович называет себя “великим” князем (Рыбаков, 1964. С. 28). Усобицы, поощряемые политикой Всеволода II, не прекращаются и даже обостряются после его смерти, когда киевским князем становится Изяслав Мстиславич. Черниговские Давыдовичи выступают то на стороне великого князя, то Юрия Долгорукого, пока, наконец, не сталкиваются в качестве противников в битве на Руте 5 мая 1151 г. Здесь Владимир Давыдович сражается вместе с половцами на стороне Юрия Долгорукого, а его брат Изяслав Давыдович - на стороне киевского Изяслава. Битва кончилась поражением Юрия, а Владимир Давыдович был убит. На поле брани его тело находит брат Изяслав, отвозит в Чернигов, чтобы похоронить в Спасском соборе, а сам становится черниговским князем (Рыбаков, 1971. С. 106-110).
Так заканчивается недолгая, полная интриг, походов и сражений жизнь “великого князя” Владимира Давыдовича. Но его величальной чаре, изготовленной по случаю вокняжения, была суждена долгая и самостоятельная история.
Как уже упоминалось, она была найдена в 1843 г. при раскопках на Царевском городище (г. Сарай Берке) (Полубояринова, 1978. С. 55). Поэтому предполагали, что она попала в столицу Золотой Орды после взятия татарами Чернигова в 1239 г. Такой путь, конечно, вероятен. Но, возможно, она попала в Сарай при других обстоятельствах.
В.Ф. Ржига предположил, что чара попала в Золотую Орду не военным путем, так как в летописях сохранилось “любопытное известие”, что жена Владимира Давыдовича бежала в половецкую землю и вышла замуж за хана Башкорда (Ржига, 1929. С. 53). Если учесть дальнейшую судьбу Давыдовичей и Черниговского стола после смерти Владимира, это предположение будет выглядеть еще вероятнее.
Первоначально жизнь нового черниговского князя (Изяслава) складывалась удачно, ему даже на короткое время удалось стать великим киевским князем после неожиданной смерти Юрия Долгорукого, а его племянник, сын Владимира Давыдовича Святослав становится князем черниговским. Но Изяслав Давыдович задумал поход на Галич и в результате “превратился из великого князя киевского в бездомного изгоя, довольствовавшегося городком Вырем, сложил свою голову под саблей в лесу близ Белгорода”, а его племянник еще раньше уступил Чернигов Святославу Ольговичу. После смерти своего дяди и сюзерена Святослав Владимирович отсиживается в глухих брянских лесах в качестве вщижского князя (Рыбаков, 1971. С. 114-116). На этом князе кончается династия Давыдовичей, после его смерти в 1166 г. его стол как выморочный достается сыну черниговского Святослава Ольго-вича (Зайцев, 1975. С. 85, 98).
При таких обстоятельствах трудно представить, что величальная чара, называвшая великим князем Владимира Давыдовича, находилась в сокровищнице черниговских князей, а не была перелита по обычаям того времени.
Поэтому более вероятен другой путь, через половцев. Известие о побеге вдовы Владимира Давыдовича “в половцы” помещено в летописи под 1159 г., когда ее второй муж Башкорд с 20 тысячами половцев приходит к Белгороду на помощь Изя-славу Давыдовичу. Летописец поясняет, что Башкорд - “вотчим Святославли Вла-димирича, бе бо мати его бежала в Половцы и шла за нь...” [ПСРЛ. Т. XXV. С. 65].
Вероятно, побег матери Святослава состоялся после смерти мужа (1151), когда ее малолетний сын получает в удел третьестепенный Вщиж, а черниговский стол переходит из рук в руки. Надо думать, этот “побег“ был чисто символическим, так как впоследствии сохраняются связи с бывшими родственниками. Среди приданого новой половецкой княгини могла оказаться серебряная чара ее первого мужа, и уже впоследствии, через половецкие степи, чара могла попасть к татаро-монголам. При отсутствии прямых наследников в русской среде сохранение величальной чары более вероятно именно таким путем.
Как бы то ни было, чара русского князя оказывается в столице Золотой Орды и находится там почти 150 лет, пока Новый Сарай не был разрушен в конце XIV в. Тимуром. Русские вещи в Золотой Орде - явление широко распространенное, но как правило, это рядовые ремесленные изделия, массовая продукция. Чара Владимира Давыдовича представляет собой исключение (Полубояринова, 1978. С. 55, 129).
Из золотоордынской территории происходит еще одна находка, снова напоминающая о чаре черниговского князя. При раскопках кургана под Краснодаром Н.В. Анфимовым найден русский серебряный ковш, круглый в плане, с чеканным изображением орла на пелюсти. На дне - круглая мишень с арабским эпиграфическим орнаментом. Этот ковш, своеобразно сочетающий русскую форму и восточный орнамент, как предполагала Т.В. Николаева, может иметь золотоордынское происхождение (Николаева, 1976. С. 207, рис. 74, 75; 208, 210-211).
Это вполне правомерное предположение, так как известны произведения мелкой пластики русских мастеров, работавших в Золотой Орде, находившихся отчасти под влиянием восточного искусства (Рындина, 1972. С. 227; Полубояринова, 1978. С. 124-125). О чаре Владимира Давыдовича напоминает русская надпись по краю ковша: G6 КОВШЕ ДМИТРШД КРуЖДОВНУА КТО ГОПЬбТЬ ТОМУ ЗД0-РО. Т.В. Николаева датировала надпись первой половиной XIV в.
Обращает на себя внимание совпадение надписи с формулой заздравной надписи на чаре Владимира Давыдовича, вернее, с ее первой половиной. Но, возможно,
обе надписи воспроизводят широко известную формулу? Вспомним хотя бы надписи на более поздних русских братинах. В том, что черниговская братина была отдаленным прототипом ковша, помимо самого текста убеждает его оформление, техника исполнения надписи. Как и на чаре Владимира Давыдовича, буквы выполнены резцом двойным контуром, а фон покрыт канфарением, при этом выбитые точки, как и на чаре, образуют вертикальные неровные линии, в то время как на русских произведениях искусства этого времени фон покрывается косой насечкой. Так же, как и на чаре, надпись разделена изображением креста, но более грубым и лишенным орнаментальных украшений.
Использование одной и той же заздравной формулы, оформление надписи, вероятное использование ковша в золотоордынской среде, делают возможным сопоставление этих двух вещей. Но бросается в глаза более грубое исполнение ковша и надписи с неумелым использованием лигатур, грубым канфарением, примитивным изображением креста. Вероятно, чара Владимира Давыдовича была известна среди русского населения Сарая, и надпись ее послужила прототипом как по тексту, так и по технике исполнения какому-то мастеру, изготовившему ковш для неизвестного Дмитрия Круждовича, христианина, а может быть, и русского по происхождению, хотя такое отчество по русским источникам не известно.
Кончая очерк о черниговской чаре, нужно еще раз подчеркнуть ее значительную ценность не только как “любопытного факта” русской истории, но и как произведения русского прикладного искусства, древнейшего русского языка и письма.
Надписи на чашах. Помимо “официальных, торжественных” надписей, называющих владельцев и выполнявшихся при изготовлении сосуда, встречаются надписи, прочерченные острым предметом. Необходимость надписывания сосудов таким образом возникала, очевидно, при перемене владельца. Такие надписи встречаются на предметах княжеско-боярского быта. Известно несколько драгоценных, украшенных позолотой, чеканкой и гравировкой чаш, происходящих с территории Древней Руси (Даркевич, 1975). До сих пор нет единого мнения ни о датировке, ни о месте их производства, так как в их исполнении нашли отражение различные художественные традиции - от эллинизма до искусства Востока. Пожалуй, бесспорно происхождение только одной из них, найденной в Киеве в составе богатого клада в конце прошлого века. По форме, манере исполнения и латинской надписи по краю чаша определяется как западноевропейская, романская художественная работа (Корзухина, 1951; Даркевич, 1966. С. 11). Но на поддоне чаши процарапано несколько знаков и две краткие русские надписи. Первая из них - КЪНАЖА. Эта надпись перечеркнута и сверху написано: СПАСО/ВА (рис. 27).
Г.Ф. Корзухина считала, что чаша привезена из Южной Италии в Венгрию, затем была в княжеском владении, очевидно, в роду Всеволода Ярославича, а потом была передана в церковь Спаса на Берестове. Ее гипотеза заключает целый ряд догадок. Поскольку чаша романской работы с латинской надписью, то не исключено, что место ее производства - Южная Италия. Оттуда чаша попадает в Венгрию, в собственность жены венгерского короля Коломана (Кальмана), дочери Владимира Мономаха - Евфимии. В 1112 г. престарелый Коломан, обвинив жену в измене, отсылает ее в Киев. После смерти Ефимии в 1139 г. чаша попадает в церковь Спаса на Берестове, а в 1169 г. ее крадут из монастыря во время одного из разгромов Киева. Около 1240 г. чаша вместе с золотыми и серебряными украшениями была зарыта в землю как клад.
Рис. 27. Надпись на чаше из Киева. Прорись
Б.А. Рыбаков сомневался в достоверности таких построений, в частности справедливо отмечал, что надпись указывает на принадлежность чаши князю, а не княгине (Рыбаков, 1963. С. 56-57). Вероятно, достоверно определить владельцев чаши никогда не удастся. Не подлежит лишь сомнению, что чаша западной работы находилась в княжеской собственности, а затем была передана неизвестной нам церкви Спаса, вероятно, после смерти владельца. Очевидно, Г.Ф. Корзухина права относительно того, что чаша снова сменила владельцев, так как была зарыта вместе с женскими украшениями и другими светскими вещами, хотя трудно ответить на вопрос, при каких обстоятельствах это произошло. По предположению П.П. Толочко, на месте находки клада с чашей находился двор сына Евфимии - Бориса Коломановича (Толочко, 1972. С. 127). Однако вряд ли можно предположить, что несколько раз сменив владельцев, чаша снова вернулась в семью Евфимии, но княжеско-боярская принадлежность одного из самых богатых кладов, в составе которого были две чаши (одна из них с надписями), найденного в аристократической части Киева, несомненна.
При датировке чаши существенную роль играют палеографические особенности надписей, поскольку они зачастую могут ее уточнить. Латинскую надпись на основании особенностей начертаний Е.Ч. Скржинская датирует XII в. (Корзухина, 1951. С. 71-72). Надписи русские, к сожалению, очень кратки. Они прочерчены чрезвычайно острым и тонким предметом типа иглы. Трудность прочерчивания иглой по металлу могла сказаться на начертаниях букв. Но несмотря на чрезвычайно тонкие линии и зачеркивания косыми штрихами, обе надписи читаются отчетливо.
Первая из них КЪНАЖА прочерчена мелкими, тонкими, неровно расположенными, широко расставленными одна от другой буквами. Для датировки важна форма буквы Ж, но левая ее часть почти не прослеживается. Судя по правой части, буква была прочерчена в три приема: центральная линия и две не примыкающие к ней изогнутые черты. Буква несколько утратила симметрию, но вероятно, это можно отнести за счет трудности прочерчивания надписи. Обращает внимание сохранение слабого редуцированного в слове, где он имел тенденцию особенно рано исчезнуть (отмечено уже в письменных памятниках XI в.), А в конце слова - русская особенность (вместо старославянского (А). В целом надпись можно датировать XI-XII вв.
Вторая надпись расположена над зачеркнутой первой: СПА/СОВА, написана иным почерком, более тесно расположенными буквами. Характерной особенностью ее является А - с головкой в виде двух параллельных линий, отсеченных в нижней части буквы. В верхней строке эта буква с довольно длинным “хвостом”, вероятно, из-за того, что соскользнул инструмент. А с головкой в виде двух параллельных линий характерно для берестяных грамот, относится преимущественно к концу ХП-ХШ в. (Медынцева, 1978. С. 144).
Таким образом, можно отметить, что надписи выполнены разными почерками, вероятно, в разное время, вторая - относительно более поздняя. Для первой надпи
си возможная датировка - первая половина XII в., для второй - конец XII - начало XIII в., но настаивать на этой датировке трудно, так как данных для палеографического анализа мало.
Другая чаша с надписью была найдена в середине прошлого века в Зауралье (с. Березово), куда она попала, вероятно, в результате вторичного импорта. Чаша серебряная, позолоченная, с чеканными и гравированными изображениями. На поддоне небрежно прочерчена тонким инструментом типа иглы надпись (рис. 28):
ВЪ ПОЛЪ УбТВЬРЬ ТА Д6СА те грнвь нъ~
Чаша впервые была опубликована А.А. Спициным, так же, как и прорись надписи (Спицын, 1906. С. 272-273, рис. 81). А.И. Спицын приводит чтение надписи А.И. Соболевского и его датировку - XII в., но при этом не высказывая решительного мнения относительно происхождения и датировки чаши, считает, что она принадлежит несколько более позднему времени. А.В. Банк, оставив вопрос о происхождении чаши открытым, склонна была датировать ее ХП-ХШ вв. (Банк, 1938). А.С. Орлов считал чашу греческой работой, а надпись-граффити датировал ХП-ХШ вв. (Орлов, 1951. С. 50, № 60). В.П. Даркевич на основании тематики и манеры изображений на чаше доказывает ее византийское производство, надпись же датирует XII в. (Даркевич, 1975. С. 81).
Нужно отметить, что до сего времени надпись публикуется в прориси, изданной в работе А. А. Спицына. Вероятно, это вызвано тем, что надпись прочерчена очень тонкими и неглубокими линиями на поддоне сосуда и чрезвычайно трудно поддается не только фотографированию, но и зарисовке. А.А. Спицын зафиксировал на прориси все видимые штрихи, в том числе и некоторые случайные, что привело к некоторому искажению текста надписи и, возможно, повлияло на ее датировку. В частности, во второй строке пятая буква Ь, а не Tfc. Горизонтальная черта - случайного происхождения, прочерчена более мелко и широко, чем буквы надписи. Это хорошо видно при значительном увеличении. Буква Г в четвертой строке - без завитка, это просто круглая вмятина в металле. Буква Т исправлена на более четкую, так же как буква Н. В третьей строке тем же инструментом ошибочно написанный А исправлен на А. Таким образом, надпись хотя и небрежна, но абсолютно грамотна. Особо следует отметить последовательное сохранение слабых и сильных глухих. Вставной Ь в слове ПОЛЪУбТВЬРЬТА - явление, достаточно широко встречающееся в дрвнерусских памятниках уже в XI-XII вв. (Колесов, 1980. С. 108; Рождественская, 1985. С. 25).
На основании стиля изображений В.П. Даркевич датировал чашу XII в. В качестве более узкой датировки он предлагает середину XII в. - эпоху Мануила I Комнина, предположив, что чаша могла попасть на Русь в составе даров Мануила киевскому князю в 1164 г. (Даркевич, 1975. С. 233, 266).
Датировки по стилю произведений достаточно подвижны, поэтому палеографические особенности надписи, появившейся уже на Руси, могли бы, кажется, дать более точные критерии. Между тем и палеографическая датировка надписи достаточно затруднительна из-за особенностей процарапывания надписи по твердой поверхности: начертания многих букв небрежны и допускают различные варианты. К упомянутым В.П. Даркевичем палеографическим особенностям надписи: Y - бо-
Рис. 28. Надпись на чаше из с. Березово. Прорись
кальчиком, с равновеликими петлями fi, Р - в виде тросточки, треугольным петлям Ь, Ъ, равно свойственным и XI и XII вв., можно добавить такое важное обстоятельство, как этимологически правильное употребление редуцированных, особенно сохранение слабых. По поводу написания Р - “в виде тросточки” В.П. Даркевич, ссылаясь на А.В. Арциховско-го, пишет, что такая форма характерна для XII в., а позднее она не встречается (Дарке
вич, 1975. С. 81). Но из последующих находок грамот выяснилось, что это написание, действительно характерное для ХП в., встречается и позднее - в Х1П в. (Арци-ховский, Янин, 1978. С. 28). Таким образом, можно говорить лишь о наиболее вероятной датировке XII в., причем геометрический стиль почерка, последовательное сохранение слабых и сильных глухих скорее свидетельствует о времени не позднее середины XII в.
Тридцать пять гривен не могут быть обозначением веса, так как она весит значительно меньше (около 980 г.). Б.А. Рыбаков предположил, что 35 гривен следует считать обозначением цены чаши как произведения художественного ремесла (Рыбаков, 1963. С. 56-57). Такая высокая стоимость вызывала некоторые сомнения (Даркевич, 1975. С. 81).
Однако серебряная с позолотой чаша тонкой художественной работы, привезенная из Византии, вполне могла быть оценена в такую сумму. Б.А. Рыбаков приводит летописные сведения, сохраненные В.Н. Татищевым, о выкупе князя Ростислава Володаревича из плена в 1122 г. за 800 гривен серебра, вместо которых была послано 50 сосудов греческой и венгерской работы. В среднем стоимость каждого из этих сосудов определяется в 16 гривен, это только в два раза меньше стоимости, указанной на дне чаши. К этому нужно добавить, что в сто гривен определялось “каменье, злато и серебро, жемчуг" (помимо работы) креста Евфросинии Полоцкой (полная его стоимость - 140 гривен) (Рыбаков, 1964. С. 32-33). Поэтому высокая цена чаши не вызывает удивления, и сама отчетливо читаемая надпись не допускает другого прочтения. Но В.Л. Янин считает, что в надписи все же указан вес чаши в денежной системе, упомянутой в "Статье о безчестии”, где гривна равна 27,3 г, а гривна серебра - 7,5 гривнам. Подобная метрологическая система известна по памятникам XIII в., из чего следует, что и надпись, по его мнению, следует датировать этим же временем3. Вес гривны, вычисленный на основании надписи, дает 28 г, что очень близко к вышеупомянутой гривне. Но надпись на этом основании все же нельзя отнести к XIII в. Если гривна весом в 27,3 г действительно появляется только в XIII в., то и в этом случае сочетание архаической графики и фонетики с новой метрологической денежной системой указывает на один из первых примеров ее применения и, вероятно, пожилым человеком. Поэтому наиболее вероятная дата и в этом случае не может быть позднее конца XII - рубежа ХП-ХШ вв.
3 Это мнение высказано В.Л. Яниным в устном сообщении.
В 1957 г. в Чернигове при земляных работах была найдена еще одна чаша с надписью на поддоне, вызывавшая, пожалуй, наибольшую дискуссию о ее происхождении. Н. Холостенко считал чашу шедевром древнерусского прикладного искусства начала - середины XII в. (Холостенко, 1958. С. 62-65). Оказалось, что черниговская чаша - почти точная копия чаши, найденной в 1925 г. на дне пруда в Приуралье, близ с. Вильгорт. Опубликовавший ее И.А. Орбели считал чашу армяно-киликийской работой конца XII в. (Орбели, 1938. С. 261-274).
А.В. Банк, считая положение Н.В. Холостенко о русском производстве черниговской чаши не аргументированным, указала на эту ближайшую аналогию и определила обе чаши как вещи провинциального византийского круга. При этом она присоединялась к датировке чаши XII в. (Банк, 1960. С. 23; 1962. С. 272-279). В.П. Даркевич решительно высказался в пользу византийского производства обеих чаш, считая, что они были сделаны в столичной мастерской, возможно, императорской (Даркевич, 1975. С. 132-139). Предположение В.П. Даркевича о столичном происхождении чаш вызвало возражения историков искусства. А.П. Каждая считал это положение недостаточно аргументированным (Каждая, Даркевич, 1976. С. 401-403). Г.Н. Бочаров полагал, что черниговская и вильгортская чаши существенно различаются по оформлению, трактовке сюжетов, манере исполнения и не могут считаться тождественными. “Эти отличия опровергают мысль о тождестве чаши и делают сомнительной идею создания обоих произведений в одной мастерской” (Бочаров, 1984. С. 100-101). Своеобразный сплав нескольких гипотез представляет точка зрения В.Г. Пуцко. Он полагает, что черниговкая чаша сделана по образцу вильгортской в Новгороде русским мастером того круга ювелиров, где работал мастер Бралила-Флор. Создание чаши В.Г. Пуцко связывает с заказом новгородского князя Рюрика Ростиславича, занимавшего Новгородский стол в 1170-1171 гг. и княжившего затем в Киеве и Чернигове (Putzko, 1973-1974).
Близкая точка зрения была прежде высказана В.К. Гончаровым, о том, что черниговская чаша была сделана на Руси по армянскому образцу русским мастером (Гончаров, 1966. С. 375-376).
Таким образом, до настоящего времени не существует единого взгляда на происхождение и датировку чаши. Одни исследователи считают ее русской работой, другие - византийской или провинциально-византийской, третьи - своеобразным симбиозом: русским воспроизведением иностранного образца. Многие исследователи для подтверждения своих взглядов привлекают подпись по внешнему краю поддона. Она состоит из пяти букв, прочерченных тонкими штрихами, и представляет собой имя - НАуМЪ (рис. 29а, б). Н.В. Холостенко допускал, что оно может быть именем мастера.
Сосуд с надписью был найден на территории богатой княжеской усадьбы, но Б.А. Рыбаков считает, что надпись обозначает не владельца, а скорее всего купца, привезшего или подарившего драгоценную чашу князю (Рыбаков, 1963. С. 56). Однако сама форма надписи, скорее, - владельческая, хотя среди княжеских крестильных имен имя “Наум” не известно. Не исключено, что чаша первоначально принадлежала какому-то знатному боярину, и лишь затем попала на территорию княжеской усадьбы. Однако сама краткая надпись, прочерченная тонкими и уверенными линиями, не исключает возможности, что она оставлена мастером.
Важна датировка надписи, хотя она затруднена из-за ее краткости.
В.П. Даркевич на основании простой формы Y датировал надпись временем не ранее середины ХП в. (между серединой ХП в. и 1239 г.), сославшись на аналогии бе-
Рис. 29. Надпись “Наум” на чаше из Чернигова а) общий вид; б) прорись
рестяных грамот (Даркевич, 1975. С. 41). Действительно, по наблюдениям А.В. Ар-циховского, в берестяных грамотах такая форма появляется не ранее середины ХП в. (НГБ, 1952. С. 72). В то же время в некоторых граффити киевского собора как исключение эта форма появляется и раньше. Имеется в виду надпись-автограф Ставра Гордятинича, датированная по историческим данным около 1118 г. (Рыбаков, 1964. С. 22). В другом граффити (№ 28), по почерку близком надписи о погребении Всеволодовича Ярославича (№ 4 - датированной по содержанию 1093 г.) тоже употреблено простое “У”. (Высоцкий, 1964. С. 18, 80). Таким образом, в киевских надписях простая форма “у” иногда используется и в более раннее время - в письме граффити - на рубеже XI-XII вв. Надпись на поддоне чаши при всей своей краткости достаточно архаична, письмо широкое, Н - в виде латинской, Ъ - с правильной треугольной петлей. Особенно архаична буква А - с маленькой треугольной головкой и длинным хвостом. Близкая форма типична для болгарских памятников X в., в русских памятниках как исключение встречается и позже, в XI в. - в подписи Анны Ярославны (до 1063), некоторых новгородских граффити второй половины XI в. (№ 142) (Медынцева, 1978. С. 94). Поэтому более вероятна датировка надписи и чаши началом XII в., чем второй его половиной, хотя единственный случай использования такой формы не дает уверенности в этой датировке.
Таким образом, все три чаши датируются XII в., а надписи на них склоняют к более ранней датировке - ближе к середине ХП в.
В 1985 г. в Чернигове, на территории нового княжеского двора был обнаружен целый клад из нескольких чаш, вероятно, также византийской и западноевропейской работы (Коваленко, 1998. С. 142-151).
На внутренней поверхности ножки одной из серебряных чаш была обнаружена краткая надпись-граффити (рис. ЗОа-в): КУНАЖЛ ГЮРЬбВА4. Она прочерчена каким-то специальным инструментом, тонким и острым, поверх знака в виде латинской буквы Н, начерченного ранее. Прочтение ее затруднений не вызывает - это типичная владельческая надпись, состоящая из двух притяжательных прилагательных: княжа, Юрьева, называющая владельца чаши - некоего князя Юрия [Георгия]. Имя ГЮРЬГН представляет собой русифицированную форму от греческого ‘Teaipyios”, переходную к русскому - Юрий (Teajpyios - Георьгн - Гюрьгн - Юрнн). В данном случае представляет интерес отсутствие Г перед 6, что скорее всего отражает диалектное произношение Г.
В данном случае, если учесть местонахождение надписи - Чернигов, - пропуск “Г” может являться отражением местного, южнорусского произношения (начальная буква имени сохранена по традиции).
Таким образом, прочтение надписи никаких трудностей не вызывает. Но графика надписи неожиданна и требует специальных пояснений. Первая особенность -V (лигатурное написание оу) вместо Ъ в первом слове. Причем, его нельзя считать случайностью, возникшей из-за небрежного письма по твердому материалу. Это -тщательно и аккуратно начерченная буква. Объяснение такому написанию находится в другой особенности надписи - латинской (гражданской) форме 6. Прямоугольное начертание 6 известно в латинской графике; на Руси оно появляется вместе с книгопечатанием и утверждается введением гражданского шрифта во время Петра I. Наличие такой формы в древнерусской надписи сразу наводит на мысль о подделке в более позднее время. Однако ясная стратиграфическая ситуация (клад обнаружен в мастерской под развалинами ворот, разрушенных во время взятия Чернигова монголо-татарами в октябре 1239 г.), и то обстоятельство, что надпись обнаружена в процессе реставрации после снятия патины, полностью исключает возможность подделки.
Единственная аналогия такому начертанию 6 в древнерусских памятниках объясняет появление этой “новой” формы и в черниговской надписи. Имеются в виду надписи-легенды на одной из разновидностей сребреников Ярослава - сребрениках малого веса “с буквой R в легенде”. По предположению исследователей, наличие этой латинской буквы в надписи на оборотной стороне, как и метрологическая близость сребреников этого типа скандинавским монетам, говорят о том, что автором штемпелей этих сребреников мог быть мастер западного происхождения, работавший в Новгороде (Молчанов, 1973, с. 85; Потин, 1968. С. 146). Но именно на этих сребрениках встречаются и другие “следы” западного происхождения мастера - латинская прямоугольная форма 6, не свойственная древнерусским памятникам этого времени. Следовательно, и в надписи на чаше из Чернигова ее наличие - не хро-нологичская примета, а следствие знакомства автора надписи с латинской графикой. Этим же, вероятно, объясняется и другое “странное” написание “КУНАЖА”
4 Пользуюсь случаем выразить благодарность В.П. Коваленко за предоставленную возможность опубликовать надпись (см. Медынцева, 1991. С. 224-226).
Рис. 30. Надпись на чаше из Чернигова. (Клад 1985 г.) а) левая част ь; б) правая част ь; в) прорись
с “У” между буквами К и Н. Возможно, что иноязычный автор таким путем изобразил исконный Ъ, к тому времени исчезнувший из произношения, но традиционно писавшийся в этом слове. Но возможно и иное объяснение. Этимологически старославянское и древнерусское “КЪНАЗЬ” восходит к праславянскому “къпедгь”, заимствованному из прагерманского Kuningas, сохраняется звук и в корне в немецком и ряде финноугорских языков (Фасмер, 1986, т. II. С. 266). Древнеисландское konung* - князь - в диалектах передается сив корне, что засвидетельствовано древними памятниками (Мельникова, 1977. С. 180). Таким образом, с учетом всех особенностей можно предположить, что надпись начерчена скандинавом, находившимся на службе у черниговского князя, достаточно владевшим русским письмом и языком. Это предположение объясняет и другие графические особенности надписи. Первая из них - стремление к округлости петель, иные приемы начертания букв, свидетельствующие о привычке к быстрому письму по мягкому материалу. Кроме того, обращает на себя внимание наличие вариантов в написании одной и той же буквы: очевидно, конечную букву в первом слове следует понимать как А, так как к остроугольному А намеренно добавлена поперечная черта, превращающая ее в А. Во втором слове А - другой формы, с округлой, отдельно выписанной петлей с отсечкой и довольно длинной наклонной спинкой.
Близкие написания этой буквы встречаются в памятниках эпиграфики XIII в., таких как крест архиепископа Антония (до 1211 г.) (Рыбаков, 1964. № 35, 37, 44). Своеобразно Р - с петлей в виде отдельно выписанного овала, не находящее близких аналогий ни в памятниках эпиграфики, ни в рукописях. Трудно определимую форму имеет и буква fi: вероятно, писавший хотел ее изобразить в виде двух треугольников, большего и меньшего, соприкасающихся сторонами. Такие начертания встречаются в берестяных грамотах с XIII в. (Арциховский, Борковский, 1958. С. 10-11).
Другие палеографические приметы архаичны. К ним относятся симметричное Ж, написанное в три взмаха, широкое Н, аналогичное латинской форме, треугольная петля Ь, занимающая около половины высоты буквы. Все эти признаки характерны для письма XI-XII вв. Краткость надписи, особенности графики, предполагаемое исполнение иноязычным автором крайне затрудняют датировку. Но сочетание архаических черт с нововведениями XIII в. наиболее вероятной делает датировку: конец XII - начало XIII в.
Таким образом, можно считать, что надпись сделана иностранцем, вероятно, варягом, находящимся на службе у “князя Юрия”, вероятно, его стольником, либо чашником, где-то на рубеже ХП-ХШ вв. (оба термина встречаются в древнерусских текстах). В мастерскую ювелира чаша попала вместе с другими уже позже для ремонта или переливки, как это постоянно практиковалось русскими князьями.
В.П. Коваленко на основании исследования клада, где находится еще одна серебряная чаша с чеканным изображением св. Николая, считает, что вещи из клада принадлежали семье черниговского князя Святослава (Николая) Всеволодовича, следовательно, Юрий, упомянутый в надписи - его сын, Игорь, в крещении Георгий, главный герой Слова о полку Игореве. Датировка надписи и место нахождения клада подтверждают это предположение, новгород-северский князь Игорь (Георгий-Юрий) Всеволодович стал великим князем черниговским в 1198 г. и умер в Чернигове в 1202 г. (ПСРЛ. Т. I. Стлб. 417).
Таким образом, надписи на чашах характеризуют княжеско-боярский быт, хотя они иногда, меняя владельца, попадали в церковную собственность, как это прямо следует из надписей на одной из них.
2. Надписи на предметах христианского культа
Ковчеги, оклады икон. Предметы церковного предназначения довольно многочисленны, надписи на них появляются рано, но содержание их однообразно, - как правило, это имена святых. К таким надписям принадлежит одна из древнейших известных до сего времени: надпись на мощенице (рис. 31), найденной при раскопках Спасо-Преображенского собора в Чернигове (Холостенко, 1974. С. 199-202). В алтаре, на месте древнего престола, обнаружена плита его основания, заложенная при последующем ремонте плинфами XI в. При зачистке в этой плите найдена потайная крышка, прикрывавшая тайник. Тайник оказался ненарушенным, и там был обнаружен серебряный ларец-мощеница, на крышке которого прочитаны чеканные с чернью надписи:	н
> ПАНТ6Л6НМ0 > АКАКНН ❖ МАКАВ6Н ❖
Надписи обозначают имена святых, мощи которых были заложены в основание престола. Н.В. Холостенко убедительно доказал на основе анализа требников и исследований ряда архитектурных памятников, что обряд заложения мощей был обязателен при закладке и освящении уже построенного храма. Реликварий, найденный в непотревоженном тайнике, доступном только при строительстве, естественно, датируется этим временем, которое по данным письменных источников и архитектурных исследований Н.В. Холостенко относит к 1030-1031 гг. Тем же самым временем датируются и надписи. Автор публикации считает, что надписи находят аналогии в стилистике младшего византийского унциала X в. и палеографически близки к древнейшим датированным надписям из Софийского собора (1052 и 1054 гг.) и склоняется к мысли, что они выполнены греко-византийским письмом “без устроения”, так как в них не встречено ни одной кириллической буквы. По мнению Н.В. Холостенко, эти надписи являются дополнительным фактом, подтверждающим гипотезу о наличии дохристианской древнерусской письменности.
Между тем истолковать надписи подобным образом довольно трудно. Действительно, в них не встречено ни одной кириллической буквы, передающей специфические славянские звуки. Но нельзя забывать о том, что надписанные имена - греческие. Вероятно, надписи выполнены очень грамотным (может быть, даже знающим греческий язык) ремесленником. Об этом свидетельствует и отсутствие славянских букв, и орнаментальное оформление надписей с надстрочными знаками и выносным Н в имени “Пантелеймон”. Русского автора выдает лишь русская огласовка двух последних имен и 0 вместо W в имени Пантелеймон. К тому же, Мака-вей - вымышленный святой, происходящий из названия библейского племени Маккавеев. Однако, вряд ли на примере грамотного письма мы можем говорить об использовании “неустроенного” письма греческими буквами, особенно в 30-х годах XI в., когда на Руси широко использовалось кириллическое письмо и делались переводы с греческого на славянский (древнерусский) язык.
Надписи не содержат четких хронологических примет. Письмо их довольно тесное, что, может быть, объясняется недостатком места (особенно это заметно в первом, длинном имени, где мастеру пришлось даже прибегнуть к выносной букве). Можно отметить Н - в виде латинского, Н- с горизонтальной перекладиной посередине буквы. Однако, верхняя петля у £ уже сокращена. Палеографические данные одинаково могут быть свойственны и XI, и XII в. В данном случае более досто-
Рис. 31. Надпись на мощенице из Спасо-Преображенского собора в Чернигове
верна датировка архитектурно-стратиграфическая. Ковчег-реликварий с надписями, найденный в непотревоженном тайнике, естественнее всего отнести ко времени строительства храма (1030-1031).
Архангельская ставротека. Архангельская, или Померанцевская ставротека -небольшой (99 х 81 мм) серебряный с позолотой ящичек-пенал для хранения частичек Креста господня - была обнаружена Н.Н. Померанцевым в фондах Архангельского краеведческого музея в 1963 г.5 В том же году она поступила на реставрацию в Государственные центральные научно-художественные мастерские им. Э.А. Грабаря (ГЦНХРМ). К сожалению, она долго не вызывала должного внимания среди историков искусства, хотя сразу после реставрации была опубликована в почти одновременно вышедших статьях В.Г. Пуцко (Пуцко, 1969. С. 241-245; 1970. С. 53, 54) и А.Ф. Червякова (Червяков, 1971. С. 188-193). Несколько позднее о ней вскользь упоминает Г.Н. Бочаров в монографии, посвященной истории древнерусского художественного металла (Бочаров, 1984. С. 291-295).
Лишь недавно этой ставротеке посвящен краткий очерк в Каталоге произведений древнерусского художественного металла, происходящего из Новгорода (№ 24) (Стерлигова, 1996. С. 181-184). Касается вопроса датировки и атрибуции ставротеки Н.В. Рындина, в очерке, посвященном новгородскому “серебряному делу” (Рындина, 1996. С. 75-77). А.Ф. Червяков и В.Г. Пуцко определяют ее как произведение XII в., Г.Н. Бочаров был склонен датировать ее несколько более поздним временем - началом XIII в. Все исследователи отмечают сложный, многослойный характер этого памятника, влияние образца, который определяют по разному. В.Г. Пуцко видит в нем византийское произведение XI в. из серии массовой продукции. Г.Н. Бочаров считает ставротеку памятником переходного типа, обнаруживающим связь между византийскими произведениями XI—XII вв. и народной культурой XIII в.
Происхождение ее недавно выяснено В.П. Соломиной (Стерлигова, 1996. С. 181). По описям XVI в. она значится в собрании Сийского монастыря. В фонды Архангельского музея она попала в 30-е годы XX в., когда формировался этот музей.
5 В настоящее время находится в экспозиции этого музея (инв. № 148).
Загадочная судьба реликвария, отсутствие подобных памятников среди дошедших до нас произведений древнерусского прикладного искусства, определенные разногласия в оценке ее художественных особенностей и датировке заставляют еще раз обратиться к ставротеке, учитывая сюжеты и особенности как изображений, так и надписей. Как уже было сказано выше, ставротека представляет собой небольшой ящичек-пенал с выдвижной крышкой (рис. 86, а, б). На ней помещено чеканное изображение святого в епископских одеждах с колончатыми надписями по сторонам: ДГНОСЪ КЛОуЛЛбНЪТЪТ. Внутри ставротеки, под выдвижной крышкой, пластина с крестообразной прорезью для частей креста, по сторонам которого чеканные изображения Константина и Елены с надписями, частично утраченными, но легко восстановленными [АГ]НО[ОЪ] К0С[ТЛНТН1ГЬ] [ЛГ]Н0СЪН6Л6-НЛ. Над вершиной креста - монограммы: 10 ХС. Вверху, по сторонам креста поясные фигуры архангелов. Изображение Михаила сохранилось почти полностью, с остатками надписи (ЛШ)Х От изображения архангела Гавриила осталась только часть нимба и крыло, над ним остатки букв [Г]ЛВР... В крестообразном углублении, предназначенном для реликвий, тонированный под кипарис липовый крест, на обороте ковчежца на деревянной пластине тушью изображен, крест и надпись почерком xvn в.: 10 ХО ННКЛ; О НТРЬ КРПЪ I 0БРЛ3Ы ЦРЬ К0нСТЛНТнН I 6Л6НЛ, ниже еще одна, к сожалению, выскобленая и потому нечитаемая, возможно, владельческая надпись (Червяков, 1971. С. 190).
Необходимо отметить разновременность деталей и восстановленные утраты. Ставротека впервые подверглась реставрации на рубеже XVI-XVII вв., об этом свидетельствуют серебряная позолоченная басма по краям реликвария с орнаментом из вьющейся виноградной лозы (Стерлигова, 1996. С. 182, примеч. 3). Это окаймление грубо прибито гвоздями к деревянному основанию. Крышка с изображением Климента и внутренняя пластина с крестообразным проемом и образами Константина и Елены - древнейшие. Более тщательно исполнено изображение Климента. Оно довольно плоскостно, святой представлен во весь рост в строго фронтальной позе. Пропорции заметно нарушены: голова крупная, занимает около 1/4 высоты фигуры, но сама фигура довольно стройна и пропорциональна, увеличена лишь благословляющая кисть правой руки с неумело изображенными пальцами. Особое внимание мастер уделил лицу святителя - оно удлиненное, с длинным прямым носом, большими миндалевидными глазами и четкими изогнутыми бровями. Лоб сравнительно небольшой, волосы короткие и густые, изображенные мелкими плотными прядями. Такие же густые и плотные усы, борода пышная, лопатообразная. Но нижняя часть ее утрачена и заменена при последней реставрации тонированной пластиной. Вероятно, первоначально борода была более длинной и несколько сужающейся, как можно судить по направлению линий, изображающих отдельные пряди6. Нимб большой, правильной формы, изображен жгутом. В левой руке святителя Евангелие с крестом, изображенным пятью точками, такие же точки изображают кресты на омофоре. Ноги маленькие, выступающие из-под одежды, слегка развернуты ступнями в разные стороны. Вся пластина окаймлена двойной полоской жгута с крупными точками между ними, имитирующими жемчужную обнизь. К древнейшему орнаментальному оформлению, некогда закрывавшему поля изделия, принадлежат остатки орнамента из вертикально стоящих листьев, сохранившихся над головой Климента. Изображения на внутренней пластине более мелки и схема
6 В каталоге это обстоятельство не учтено.
тичны. Фигуры еще более приземисты (головы занимают около 1/3 высоты фигур), ноги неумело развернуты в стороны у изображения Константина и повернуты вправо у Елены (см. рис. 86а, б). Руки святых, указывающие на крест, преувеличенно большие, лица вытянутые, с длинными прямыми носами. Глаза намечены кружками с точками в центре, нимбы - углубленной линией и дополнены рядом точек. Святые изображены в царских одеждах, на голове у Константина венец, у Елены -стемма. Одежды плоскостны, украшены точечным и растительным орнаментами (пояс у Константина), складки их схематичны.
Все исследователи отмечают архаичный характер надписей. Действительно, буквы по пропорциям близки к квадрату, петли Ъ геометричны, перекладины Н горизонтальны и расположены посредине буквы. О возможном сохранении редуцированных может свидетельствовать “вставной” Ъ между согласными в имени “Климент”. Особенно нужно отметить 6 с “переломом” в центральной части - такое начертание очень архаично, изредка встречается на древнейших русских монетах и в надписи конца X в. на одном из новгородских цилиндров (Медынцева, 1984. С. 55). Близко по форме к памятникам этого круга М с широко расставленными, наклонными к центру мачтами. По общему стилю надписи на ставротеке напоминают почерки надписей на окладах Корсунских икон из Новгорода (см. ниже), но в отличие от последних в надписях на ставротеке нет ярко выраженных признаков начертаний X-XI вв. Поэтому с палеографической датировкой - не позже середины XII в. -можно полностью согласиться. Резчик надписей - не грек, хотя использует греческое “агиос” в титуле святых, в том числе и в титуле Елены (вместо агиа). Исследователи отмечали, что о русском мастере говорит и диалектная форма имени -Клоумбнътъ!. Однако происхождение этой формы пояснения не получило. Проще всего объясняется написание Оу вместо Н, у или i, это так называемое псевдокор-ректное написание, когда мастер вместо “ижицы” в протографе пишет Оу, так как для русского писца “ижица” была равнозначна Оу. Сложнее объяснить появление Ъ1 в конце имени, фонетически не оправданного. Остается предположить, что мастер, следуя надписи- протографу, исправил У на Оу, написал конечный Ъ и добавил I согласно произношению этого имени “Климентий”. Иначе трудно объяснить подобное написание.
Мастер следовал архаическому образцу не только в надписях, но и в исполнении изображений. Исследователи отмечают такие архаические детали, свойственные византийскому искусству XI в., как открытые венцы на головах Константина и Елены и торакион - деталь парадного облачения императрицы, по форме напоминающая щит. Говоря об этом, В.Г. Пуцко справедливо замечает, что в данном случае для датировки эти черты не имеют решающего значения, так как это воспроизведение византийского образца на Руси. Действительно, подобные детали в русских произведениях встречаются и позднее, например на каменной иконке с образами Константина и Елены, найденной в Полоцке в археологических слоях конца ХП-ХШ в. (Николаева, 1983. № 348). Тем не менее все авторы, даже Г.Н. Бочаров, датирующий ставротеку более поздним временем, отмечают и другие черты, находящие аналоги в более ранних произведениях византийского искусства. Из древнерусских аналогий Г.Н. Бочаров называет новгородские кратиры, В.Г. Пуцко - оклады Корсунских икон из Новгорода и отмечает отдаленное сходство, не выходящее за пределы иконографического типа с изображением Климента на мозаиках Софии Киевской, более близкое - с фигурой Климента из росписи конца XII в. церкви Спас-Нередицы в Новгороде. Называют также и такие иконографические ана
логии в памятниках станковой живописи XIII в., как изображение Климента на полях иконы “Спас на престоле” (ГТГ) и образы Иоанна Лествичника, Георгия и Власия на иконе того же названия (ГРМ). Но Г.Н. Бочаров при этом замечает, что, хотя изображения ставротеки с перечисленными фигурами сближает фронтальность построения, плоскостность, застылая неподвижность контуров, большеголовость, немногочисленность складок одеяний, изображения ставротеки при этом отличаются более тонкой и детальной разделкой драпировок. Указанные авторы считают ставротеку типично новгородским произведением с чертами художественного примитива, расходясь лишь в датировке. На наш взгляд, более оправдана датировка В.Г. Пуцко (не позже середины XII в.), о чем говорит и палеография надписей, и такие детали, находящие аналогии в ранних произведениях торевтики, как орнаменты одежд и оформление арок над святыми и на окладах Корсунских икон, и особенно такая характерная особенность, не отмеченная другими исследователями, как первоначальное оформление краев ставротеки вертикально стоящими листьями - довольно редкая черта, встречающаяся в ранних византийских, грузинских, древнерусских памятниках (к последним принадлежат и оклады Корсунских икон из Новгорода) (Банк, 1977. С. 74-76).
Можно указать еще одну аналогию изображениям ставротеки - миниатюру Изборника 1076 г. на л. 128. При всей разнице в жанре, и вероятно, художественном мастерстве мы можем заметить определенное сходство в фигурах Климента на ставротеке и святителей, изображенных на миниатюре. Мы видим те же статичные, фронтальные, большеголовые фигуры с удлиненными ликами и клинообразными бородами, с небольшими, слегка выступающими из-под одежд ногами, тот же восточный тип лица с миндалевидными глазами и изогнутыми над ними бровями. Но, вероятно, иследователи правы, относя исполнение ставротеки к XII в., а перечисленные архаические черты считая проявлением влияния прототипа.
В недавнее время при раскопках Новгорода обнаружена мастерская, где в конце XII - на рубеже XIII в. работал художник Олисей. Этой мастерской предшествовала ювелирная, условно названная “мастерской бубенчиков”. В слоях, связанных с мастерской Олисея, найдено два фрагмента бронзового оклада. Оклад был предназначен для небольшой иконы (высотой около 13-14 см) с изображением св. Николая. Поля чеканного оклада украшает рельефная полоса из ложновитого жгута с крупными “бусинами”, имитирующими драгоценные жемчуг и скань, точно такая же, как на ставротеке. Так же, в виде ложносканных жгутов, оформлены нимб и очертания фигуры святого. Сохранилась и надпись, сделанная в технике чеканки: НИКОЛА АГНОСЪ. Близки по начертаниям к надписям ставротеки буквы А, Ъ и особенно К. Фрагменты окладов обнаружены внутри мастерской (ярусы 12-23, 14-215), в слоях, датирующихся по уточненным данным дендрохронологии 1125/30-1185/90 гг. (Колчин, Хорошев, Янин, 1981. С. 129, 130)7. Эта находка, представляющая аналогию декоративному оформлению ставротеки, подтверждает датировку ее XII в.
Но определение художественных истоков образца, на который ориентировался мастер, представляется довольно спорным. Историками искусства уже давно установлено, что памятники древнейшей поры не имели стилистического единства. Особенно определенно это демонстрирует монументальная живопись. Наряду с произведениями, связанными с чисто византийским искусством, ориентированным на эллини-
7 Уточненные стратиграфические даты представлены А.С. Хорошевым.
этическую традицию, в искусстве Руси древнейшей поры выявлено небольшое число произведений, истоки художественного стиля которых отыскиваются на христианском Востоке. Прежде всего имеются в виду некоторые фресковые изображения Софии Киевской, фреска Константина и Елены на Мартироевской паперти Софии Новгородской и некоторые другие (Лазарев, 1960. С. 155, 158). Г.И. Вздорнов к этому же типу памятников относит миниатюру из Евангелия попа Домки, отмечая, что определение подобных произведений затруднено, так как характерные признаки этого искусства: восточный тип ликов, нарушение пропорций, перепутанная система складок одежды, не отражающей естественного движения тела и т.д., - легко спутать с примитивом, обусловленным недостаточным профессионализмом мастеров, ориентировавшихся и в том и в другом случае на простонародные непритязательные вкусы (Вздорнов, 1968. С. 201-222). Именно таким образом склонны объяснять художественные особенности ставротеки В.Г. Пуцко и Г.Н. Бочаров. Однако при этом нельзя не обратить внимание на довольно выдержанный стиль изображений и тонкость чеканки, тщательность орнаментальной отделки одежд, особенно на лицевой пластине. В то же время нарушенные пропорции фигур с большими головами и увеличенными кистями рук, удлиненные, чисто восточные лики, особенно Климента с пышной клинообразной бородой, находят больше аналогий с изображениями миниатюры из Евангелия Домки, чем с современными ставротеке произведениями из Новгорода, такими, как Корсунские оклады и новгородские кратиры. Сближает эту миниатюру с изображениями ставротеки и такая характерная деталь, как точеный ободок нимбов, имитирующий жемчужную обнизь.
В последние годы среди произведений мелкой каменной и металлической пластики также наметилась группа, где отчетливо сказываются восточно-христианские корни. В этих произведениях с подчеркнуто архаизирующими формами некоторые исследователи видят продукцию киевской мастерской. Это прежде всего двусторонняя бронзовая иконка из собрания Третьяковской галереи в Москве и некоторые иконки из Княжьей Горы (Пуцко, 1986. С. 169-171). Т.В. Николаева определяла их более широко - как южнорусскую группу, связанную с такими центрами культуры, как Тмутаракань, Киев и средневековый Херсонес (Николаева, 1983. С. 18, 19, табл. 4).
К той же группе нарочито архаизированных памятников можно отнести известную иконку Глеба-Давыда из Тмутаракани (Николаева, 1983. № 1) и бронзовый образок из раскопок К.К. Костюшко-Волюжинича в Херсонесе (Банк, 1977. № 578). С изображениями ставротеки перечисленные образки объединяет статичность, нарушенные пропорции фигур - с большими головами и увеличенными кистями рук, такие детали, как оформление глаз кружком с точкой (образы Константина и Елены ставротеки). Но следует подчеркнуть, что сходство изображений ставротеки и перечисленных образков довольно отдаленное, не выходящее за рамки общей передачи фигур и ликов, в то время как детали - оформление одежды с более подвижными и разработанными складками, тонкой орнаментацией и вниманием к деталям -указывают на традиционные памятники древнерусской торевтики XII в. Поэтому сходство с “архаизированными” памятниками говорит лишь об ориентации на прототип, переработанный в соответствии с требованиями другого времени.
Определение этого прототипа невозможно без оценки культа Климента - папы Римского, тесно связанного с “просвещением” славян, именем Кирилла-Константина и историей появления самой ставротеки в Северной Руси. Возле изображения святителя, заменившего собой обычную для ставротек композицию - распятие, помещена лишь краткая надпись - “Агиос Климент”, не поясняющая, какой из святи
телей с этим именем имеется в виду. При первой публикации В.Г. Пуцко определил его как изображение Климента - папы Римского, ссылаясь на иконографическое сходство с одноименными изображениями Софии Киевской и церкви Спас-Нереди-цы в Новгороде. Другие исследователи не останавливались на этом вопросе. Между тем восточнохристианские святцы знают и других святителей с этим именем, прежде всего Климента - епископа Анкирского (23 января) и Климента - епископа Охридского (23 ноября). Вероятно, легко решается вопрос о возможности отождествления фигуры ставротеки с Климентом Охридским (Величским). Этот Климент - один из учеников славянских просветителей Кирилла (Константина) и Мефодия - после изгнания из Моравии нашел пристанище в Болгарии. О его жизни и просветительской деятельности там известно довольно много, так как сохранились обширные жития и его собственные литературные произведения. Просветительская деятельность Климента нашла широкое признание и поддержку в Болгарии. Предполагают, что он был канонизирован вскоре после смерти, последовавшей 27 июля 916 г., так как в месяцеслове Ассеманова евангелия (X-XI вв.) он уже назван святым (Рашков, 1966. С. 321-325). Поэтому формально можно предполагать, что он был изображен на ставротеке. Но древнейшие русские святцы этого святого не знают, в том числе наиболее подробные, сохранившиеся в месяцеслове Мстиславова евангелия (1117). В них упоминается лишь Климент - папа Римский (23 ноября) и Климент - епископ Анкирский - 23 января.
Однако следует учесть, что для христианства на Руси, особенно домонгольского времени, наиболее популярен был культ Климента - папы Римского, тесно связанный как с “просвещением” славянства, так и с крещением Руси и корсунским походом Владимира. Литература о хазарской миссии Кирилла-Константина, во время которой им были обретены в Корсуни мощи Климента Римского, достаточно обширна, и в настоящей работе нет необходимости подробно останавливаться на истории открытия мощей и анализе источников по этому вопросу. Можно назвать труд “Сказания о начале славянской письменности” (Флоря, 1981) и обобщающую работу С.Б. Бернштейна (Бернштейн, 1984). Здесь необходимо лишь коротко остановиться на исторических фактах, известных по литературным произведениям и другим источникам.
Климент - четвертый папа Римский и ученик апостола Петра - в правление императора Траяна (98-117 гг. н.э.) был сослан в Херсонес, бывший в то время местом ссылки христиан и преступников. Но Климент, даже работая на каменоломнях, не оставил проповеди христианства, за что был подвергнут мучительной смерти, а тело его, с якорем на шее, было брошено в море. К 860 г., когда Константин по пути в Хазарию остановился в Корсуни, никто о Клименте уже не помнил - ни местные жители, ни епископ. Константин, имея какие-то сведения, со всем “клиром и народом” на корабле отправился искать останки святого. Как описывает это событие “Итальянская легенда”, 30 декабря 860 г., когда море утихло, Константин с жителями Херсона и клиром “прибыл к острову, где должно находиться тело мученика... Они обошли остров... и начали копать тот холм, где можно было предполагать нахождение столь большого сокровища... пока не показалась светлая голова мученика... Постепенно были откопаны все остальные части мощей. Наконец показался и сам якорь, с которым святой был брошен в море...” (Бернштейн, 1984. С. 71). Урна с мощами Климента “с песнями и славословием” была перенесена в главный храм Херсона (Корсуни). С тех пор Климент - папа Римский стал одной из почитаемых местных святынь Корсуни, и какая-то часть мощей была взята Константином с собой и сослужила добрую службу в миссионерской деятельности. Константин, пода
рив мощи Римскому папе, обеспечил себе на какое-то время его покровительство. Встретить процессию с мощами вышел сам папа Адриан. Мощи были помещены в храм, посвященный Клименту, где был позднее похоронен сам Константин, получивший в монашестве имя Кирилл. Папа Адриан признал славянскую литургию, освятил церковные книги на славянском языке. Три дня в различных церквах Рима служили литургию по-славянски. Таким образом, дипломатический талант Кирилла сделал имя папы Климента и его мощи покровителями славянского просвещения, почитаемыми во всем славянском мире, особенно в областях первоначальной проповеднической деятельности солунских братьев.
В Корсуни мощи Климента также оставались одной из почитаемых местных святынь более 100 лет. И только после похода на Корсунь, согласно “Корсунской легенде”, мощи Климента и мифического “ученика его Фива” были перенесены в Киев (ПСРЛ. Т. I. Стлб. 116) и, вероятно, переданы Владимиром Десятинной церкви вместе с другими корсунскими святынями. Во всяком случае, Титмар Мерзебург-ский, посетивший Киев в 1018 г., называет Десятинную церковь, где были похоронены сам Владимир и его жена, византийская принцесса Анна, храмом Климента (Chronicon, 1966. Р. 436). Вероятно, в этой церкви был устроен специальный придел, посвященный Клименту, где и покоилась рака с мощами.
Проблема подлинности мощей вызывала сомнения на Западе, где также имелись мощи Климента, еще в XI в. Во Франции сохранилась легенда, согласно которой Роже Шалонский, посетивший Киев в 1048 г. в составе свадебного посольства за дочерью Ярослава Мудрого Анной, получил поручение проверить слухи о наличии мощей св. Климента в Киеве. По его сообщению, действительно в Киеве находились мощи святого и сам Ярослав показал ему голову Климента и мощи ученика Фива, погибшего вместе с учителем (Пирлинг, 1912. С. 15, 16).
Независимо от вопроса о подлинности мощей следует признать, что они находились в Киеве, вероятно, уже со времен Владимира и пользовались известностью и глубоким почитанием. Сохранилось и русское сочинение “Слово на обновление Десятинной церкви”, созданное в XI в. клириками этой церкви, где Климент прославлялся как заступник Русской земли, так как Русь представлялась автору единственной обладательницей святыни, что давало ей преимущество перед другими странами (Лавров, 1924. С. 24, 174, 175).
Помимо литературных и летописных свидетельств, имеются и другие подтверждения популярности культа Климента Римского на Руси. В частности, в Софии Киевской на почетном месте, в алтаре, среди святителей, отцов церкви-первомучен-ников, в нижнем поясе апсиды находится мозаичное изображение Климента - папы Римского. В.Н. Лазарев отмечал, что его наличие - явное отступление от принятого в Византии подбора святителей и является отражением местного культа мощей (Лазарев, 1960. С. 35). Изображение сохранилось лишь частично (утрачена нижняя часть), но колончатые надписи КАНМ1[С ПАПАО Р0]МНС не оставляют сомнений в определении святого. Он представлен стоящим в полный рост, в строгой фронтальной позе, в святительских ризах. Но на этом сходство с изображением ставротеки кончается. Фигура Климента на мозаике правильно выдержанных пропорций, голова небольшая с густыми недлинными волосами и тонзурой. Лицо с невысоким лбом и небольшими висячими усами.
Ясно, что мастер, сделавший ставротеку, ориентировался на другой иконографический образец. Тот же иконографический тип святого, что и в Софии Киевской, повторяется в церкви Спас-Нередицы в Новгороде. Здесь он также помещен в ал
таре, в нижнем ярусе святителей, изображен в полный рост, с кудрявыми короткими волосами. Правая рука касается Евангелия, находящегося в левой. Однако пропорции большеголовой фигуры с увеличенными кистями рук, восточный тип лица отдаленно напоминают изображение ставротеки. Интересно, что В.К. Мясоедов аналогию живописной манере мастера находил в технике некоторых эн-кавстических икон IX-X вв. из монастыря св. Екатерины на Синае (Мясоедов, 1925. С. 16).
Надпись при изображении укорочена: ATIWO КЛНМвНЪТ с декоративными точками и росчерками в конце каждого слова, без титула “папа Римский”, хотя в данном случае сомнений именно в таком определении не возникает. Такие же укороченные надписи продолжают использоваться и позднее, например, на полях упомянутой иконы из Третьяковской галереи. Особенно показательной в этом отношении является фресковая роспись церкви Симеона Богоприимца в Новгороде (XV в.). В росписи церкви, построенной в память погибших от чумы в 1467 г., изображены фигуры или полуфигуры святых по месяцеслову, в честь которых давались имена. Изображение Климента Римского здесь находится в северном люнете среди святых, день памяти которых приходится на 20-30 ноября (подписи отсутствуют). Среди январских изображений на месте, соответствующем 23 января, изображен не Климент Анкирский, а Павлин Милостивый (Герасимов, 1979. С. 253, 254, 257).
Из приведенных примеров следует, что более популярный на Руси культ Климента Римского заслонил собой одноименного святого, епископа Анкирского, хотя последний был известен по месяцесловам, а обозначение “св. Климент” обозначало Климента Римского.
Это обстоятельство отражено и в Новгородских летописях в известии о построении церкви Климента. В.Г. Пуцко исполнение ставротеки связывает с построением церкви Климента в Старой Ладоге или одноименной в Новгороде по инициативе архиепископа Нифонта. Действительно, помещение изображения Климента на лицевую сторону ставротеки вместо обычного распятия не могло быть случайным и скорее всего связано со строительной деятельностью Нифонта. Вероятно, и реликварий с частицей креста господня был предназначен для церкви Климента, построенной Нифонтом (см. с 187). Скорее всего это была церковь Климента в Старой Ладоге, о закладке которой сохранилось известие в составе Новгородской первой летописи: “В лето 6651 (1153). Иде боголюбивый Нифонт в Ладогу и заложи церковь святого Климента”. Она же названа “каменной” под 6664 (1156) г. в сообщении о смерти Нифонта (НПЛ, 1950. С. 213, 214). Известие о построении Нифонтом в 1153 г. церкви Климента в Новгороде, на Иворовой улице не вызывает доверия, так как дошло до нас только в составе более поздней, Новгородской третьей летописи (НЗЛ, 1879. С. 190, 191). Достоверные сведения о постройке этой церкви относятся к 1326 г. (НПЛ, 1950. С. 340). При описании пожара 1217 г. на торговой стороне, который затронул древнейшую часть Плотницкого конца, церковь Климента не упомянута8, это говорит о том, что в это время она еще не существовала. Таким образом, ставротека скорее всего была заказана для церкви Климента в Старой Ладоге. Существование этой церкви подтверждается и археологическими раскопками, и документальными сведениями (Сабанеев, 1886, С. 1-6). Летописец называет ее просто церковью св. Климента. Но посвящена она была Клименту - папе Римскому, что следует из переписной книги 1646 г. (Бранденбург, 1896. С. 42).
8 Устное сообщение М.И. Петрова.
События, предшествующие закладке этой церкви Нифонтом, были драматичными и происходили на фоне междоусобной борьбы Мономашичей с Ольговичами, в которой оказался замешан и новгородский епископ Нифонт. В 1147 г. Изяслав Мстиславич, внук Владимира Мономаха, своей властью, минуя Константинопольского патриараха, с шестью епископами ставит русского митрополита Климента Смолятича - “черноризца и схимника, книжника и философа”, какого прежде на Руси не было (ПСРЛ. Т. II. Стбл. 341). Против выступил только смоленский епископ - грек Мануил. О реакции новгородского епископа Нифонта ничего в Ипатьевской летописи не сказано. Дальнейшие события освещают уже новгородские летописи. В 1149 г. его вызывает в Киев новопоставленный митрополит. Летописец объясняет этот вызов тем, что Нифонт не признавал законность постановления митрополита без санкции Константинополя: “Не достойны есть стал ... ни ставлен”. В Киеве Нифонт был “посажен” в Печерском монастыре и только в 1150 г. был отпущен Юрием Долгоруким, захватившим Киев (НЗЛ, 1879. С. 214). Спустя три года он уже закладывает церковь Климента в Старой Ладоге. Мотивы этого поступка, вероятно, следует искать в религиозной полемике этого времени. Дело в том, что в дискуссии по поводу правомерности поставления митрополита, минуя патриарха, одним из главных аргументом было наличие в Киеве мощей св. Климента. Черниговский епископ Онуфрий, ссылаясь на то, что греки ставят митрополита “рукою св. Иоанна”, настаивал на правомочности поставления киевской святыней. Собор епископа согласился с ним “и тако сгадавши ... главою св. Климента поставиша митрополитом” (ПСРЛ. Т. И. Стбл. 341).
Таким образом, церковно-политические события того времени обратили пристальное внимание на культ Климента. Вероятно, и на самом соборе, и на обряде поставления, и находясь на покаянии в Печерском монастыре, Нифонт должен был близко ознакомиться как с самими произведениями Климента Римского, его жизнеописанием, так и с историей открытия его мощей и перенесения их в Киев, с произведениями клириков Десятинной церкви, прославляющих Климента. Возможно, ему удалось приобрести какие-то святыни, связанные с его именем. В описи Сий-ского монастыря говорится, что там хранились вместе с частицами креста и мощи св. Климента. По возвращении в Новгород архиепископ Нифонт закладывает церковь Климента в Старой Ладоге, дав новый толчок популярности этого святого в Северо-Западной Руси. Перед этим в Новгороде им была поставлена и церковь Константина и Елены (НЗЛ, 1879. С. 215). Вряд ли совпадение с обоими сюжетами изображений ставротеки было случайным. События церковно-политической истории подтверждают связь изготовления ставротеки с культом Климента Римского и строительной деятельностью архиепископа Нифонта. Как говорилось, мастер, изготовивший ставротеку, ориентировался на более древний образец. Но этим образцом не было изображение Климента в Софии Киевской. Естественно предположить, что им было изображение Климента на фреске или иконе, находящейся в Десятинной церкви. Случаи воспроизведения в мелкой пластике почитаемых иконописных оригиналов отмечаются исследователями (Зоценко, 1981. С. 113-124; Пуцко, 1983. С. 86-97).
Художественное убранство Десятинной церкви нам известно лишь по летописным упоминаниям и остаткам мраморных колонн, мозаичных и шиферных полов, найденных при ее раскопках. Обнаружены и фрагменты фресковой росписи. На основании этих фрагментов Н.П. Сычев предположил, что они были исполнены в той самой манере, в которой наиболее ярко проявлялась связь с восточнохристианским
искусством (Сычев, 1928. С. 91-104). Изображение Климента на крышке Архангельской ставротеки - новое, хотя, конечно, не бесспорное тому подтверждение.
Относительно путей проникновения элементов восточнохристианского искусства на Русь высказывались различные мнения. Одни исследователи предполагали влияние константинопольских образцов, где были представлены различные направления смешения “эллинистического стиля с восточными формами” (Ainalov, 1932. С. 10), другие - связь с культурой балканских славян (Пуцко, 1873. С. 86-97), третьи - прямые контакты с произведениями искусства этого круга во время паломничества через Афон и Палестину (Вздорнов, 1968. С. 217-222). Вероятно, все эти пути имели место в проникновении традиций восточнохристианского искусства и усвоении его русскими мастерами.
Но в данном случае, поскольку прослеживается историческая и художественная связь этого нестандартного памятника с Десятинной церковью, возможно проявление и других традиций, так как Десятинная церковь стояла особняком от ортодоксального византийского православия, ориентируясь больше на Корсунь и западные славянские области. Это проявилось как в самом институте “десятины”, неизвестном чисто греческой церковной организации, так и в ряде особенностей религиозно-философской доктрины, в частности в повышенном интересе к Ветхому завету, в особой направленности летописных и религиозно-литературных произведений, создававшихся при Десятинной церкви (Кузьмин, 1971). Но, конечно, наиболее ярко ее связь с Корсунью и областями первоначальной проповеди христианства среди славян проявилась в самом почитании херсонского мученика Климента, исторически связывавшего эти три древнейших культурно-религиозных центра: Корсунь -Киев - Моравию. Климент - папа Римский почти не был известен византийскому ортодоксальному христианству, но пользовался глубоким почитанием именно в этих областях. Получив на Руси XI в. несколько иную интерпретацию - покровителя и апостола Русской земли, он несомненно являлся проявлением кирилло-мефо-диевской традиции (Бегунов, 1974. С. 30).
Возвращаясь к ставротеке из Архангельского музея, следует подчеркнуть, что в изображении Климента мастер, вероятно, ориентировался на прототип - икону или фреску, находившиеся в Десятинной церкви. В данном случае нелегко определить, в Новгороде или Киеве была сделана ставротека. Однако, учитывая грекофильскую направленность новгородского искусства эпохи Нифонта, трудно представить, что мастер из владычных мастерских мог изготовить такую вещь. Скорее всего она была изготовлена в мастерских при Десятинной церкви и приобретена Нифонтом в Киеве, хотя настаивать на таком предположении нельзя.
В последние годы намечается тенденция к более поздней датировке ставротеки: от конца XIII в. (Стерлигова И.А., 1996. С. 181-184) до начала XIV в. (Рындина А.В., 1996. С. 76-77). И.А. Стерлигова склонна связывать ее появление с заказом новгородского архиепископа Климента (1276-1279), а А.В. Рындина предпринимает попытку переатрибутировать изображение св. Климента, так как “святитель архангельской ставротеки гораздо более похож на Климента Охридского”. В частности, она отмечает, что “кудрявая, широкая борода ... не имеет клиновидного окончания”. Это утверждение основано на недоразумении: нижняя часть ее утрачена, что видно на фото, снятом до реставрации (Медынцева А.А., 1991а. Рис. 3).
Эти датировки совершенно не учитывают палеографические особенности надписей и исторический контекст. Можно допустить сохранение архаизмов в почерке до рубежа ХП-ХШ вв., но датировать ставротеку концом XIII - началом XIV в. и ви
деть в изображении на крышке Климента Охридского нет никаких оснований. Ставротека предполагалась в первую очередь для мощей св. Климента, о чем свидетельствует более тщательное изображение святого на лицевой крышке. Это предположение подтверждается описью Сийского монастыря 1596 г., цитируемой И.А. Стерлиговой: “...а на покрышке священномученик Климент золочены, а в нем животворящее древо и мощи священномученика Климента”. Между тем, мощи Климента - одна из величайших и почитаемых с X в. святынь Киева - были утрачены после разгрома Киева татаро-монголами, разрушения и разграбления Десятинной церкви, где они хранились. Обретение их после 1240 г. весьма проблематично и не известно по другим источникам. Популярность св. Климента в послемонгольское время в северорусских областях поддерживалась совершенно иными обстоятельствами: а именно наличием каменной церкви Климента в Старой Ладоге, построенной архиепископом Нифонтом после вынужденного “сидения” в Киево-Печерском монастыре, где скорее всего и находились мощи одноименного святителя, тесными взаимоотношениями Новгорода со Скандинавией (на о. Готланд в XII в. тоже существовала церковь Климента) и Западной Европой, где папа Климент тоже был одним из почитаемых святых.
Теоретически можно предположить, что мощи святого могли быть изъяты из Старой Ладоги и перенесены новгородским архиепископом Климентом в новый ковчег для своей церкви (?). Однако при известной трудности типологической и стилистических датировок, при почти полном отсутствии сопоставимых произведений этого времени приходится больше доверять палеографическим особенностям надписей, в которых не проявилось ни одной черты этого времени как на более тщательно исполненной внешней стороне крышки, так и на внутренней.
Оклады икон. С середины прошлого века достоянием научной общественности стали два великолепных серебряных оклада на больших так называемых “корсун-ских” иконах из ризницы новгородского Софийского собора: оклад иконы Петра и Павла и оклад иконы Богоматери (Орлов, 1952. № 32, 45; Рыбаков, 1964. № 18, 19). Оклады целиком закрывают поля и средники икон, оставляя открытыми только лики, руки и ноги апостолов и фигуру Богоматери с младенцем. На широких полях в арках помещены фигуры избранных святых, верхнее поле обоих окладов занято изображением Деисуса. Изображения святых сопровождаются колончатыми надписями. В отличие от новгородских кратиров эти оклады гораздо меньше привлекают внимание современных историков искусства, хотя во всех работах по древнерусскому прикладному искусству упоминаются “корсунские” оклады.
А.В. Банк в работе, вышедшей в 1977 г., специально отмечала, что эти два замечательных памятника нуждаются в специальном монографическом исследовании (Банк, 1977. С. 76). В большей степени изучен оклад иконы Петра и Павла, чему способствовали реставрационные работы, выполненные в 1946 г. в ГЦХНРМ. Результатом этих работ явилась статья Н.Е. Мневой и В.В. Филатова (Мнева, Филатов, 1960. С. 81-102). Оказалось, что под окладом иконы Петра и Павла сохранилась древняя живопись. Исследователи пришли к выводу, что икона была написана в середине XI в., оклад же выполнен в 20-х годах XII в., т.е. около 80 лет спустя, одновременно с окладом иконы Корсунской Богоматери. В этой же работе опубликованы надписи на окладе иконы Петра и Павла (за исключением надписей при фигурах на верхнем поле и изображении Варвары)9, выделены два почерка на левом и
9 Изображения Прокопия и Варвары к настоящему времени утрачены, о них можно судить лишь по опубликованной в трудах XV Археологического съезда фотокопии.
правом полях, причем отмечено сходство фигур левого поля с фигурами кратира мастера Братилы, а правого - с фигурами кратира Косты (Мнева, Филатов, 1960. С. 88). Авторы обратили внимание на подбор святых, соименных, по их предположению, заказчикам. Изображение архангелов на окладе иконы Петра и Павла в императорских одеждах, в сочетании с именами других святых дало основание исследователям предположить, что заказчиком оклада был Всеволод-Гавриил Мстисла-вич, бывший новгородским князем в 1117-1136 гг. Архангел Михаил и Пантелеймон, по их мнению, - христианские патроны братьев Всеволода.
Стилистическая близость фигур святых на окладе иконы Петра и Павла, как и почерка надписей, к новгородским кратирам отмечалась и ранее (Лазарев, 1947. С. 52; Рыбаков, 1948. С. 194-208), поэтому эта атрибуция стала общепринятой и получила дальнейшие уточнения. Б.А. Рыбаков предположил, что непосредственным событием, послужившим причиной для заказа оклада для одной из центральных икон кафедрального собора, была военная трагедия 1135 г., когда новгородцы во главе с Всеволодом потерпели сокрушительное поражение от суз-дальцев в битве на Ждане Горе. В этой битве погибли и новгородские посадники - бывший посадник Петрила Микульчич и сменивший его Иванко Павлович. Так как всю левую часть оклада занимают изображения святых врачей, а правую — изображения святых воинов и св. Варвары, Б.А. Рыбаков предположил, что после смерти посадника Петрилы его вдова Варвара заказала для патрональной иконы ее мужа новый оклад с изображениями святых воинов и целителей и двух святых жен - Варвары и Феклы, но заметил, что доказательной силы это предположение не имеет. Продолжив наблюдения над почерками надписей оклада, Б.А. Рыбаков указал, что первый почерк близок почерку Братилы, а второй -Косты (Рыбаков, 1964. С. 25-26).
Таким образом, оклад иконы Петра и Павла и близкий ему оклад Корсунской Богоматери оказались прочно включенными в круг работ новгородской мастерской начала XII в., из которой вышли известные кратиры мастеров Братилы и Косты.
Эту же точку зрения развивает Г.Н. Бочаров. Он считает, что над окладами работало несколько мастеров, в частности, об этом, по его мнению, свидетельствуют орнаментальные пластины с восьмилепестковыми розеттами четырех типов. Он полагает, что над окладом иконы Петра и Павла работало две группы мастеров: первой принадлежат тонкие, стройные, близкие к византийским прототипам фигуры верхнего и левого полей, второй - более приземистые и коренастые, подчеркнуто статичные святые правого поля. Г.Е. Бочаров отмечает, что рельефы первой группы во многом близки изображению Варвары на кратире Братилы и отчасти апостолам нижнего яруса Большого новгородского Сиона. В то же время он высказывает сомнение в том, что заказчиком оклада мог быть новгородский князь Всеволод-Гавриил, так как изображение архангела Гавриила в императорских одеждах -явление довольно распространенное. Поэтому атрибуция Н.Е. Мневой и В.В. Филатова, с его точки зрения выглядит не совсем убедительной. Заслуживают внимания приведенные им данные о том, что подбор святых на окладах был довольно близок распространенным в Византии XI-XII вв. типам икон с избранными святыми. Он же отмечает, что надписи на полях икон обнаруживают с надписями кратиров лишь отдаленное сходство (Бочаров, 1984. С. 259-263).
Таким образом, соотнесение исполнения оклада иконы Петра и Павла с заказом Всеволода или с разгромом новгородского войска в Суздальской земле в 1135 г. оказывается сомнительным.
Тем не менее Г.Н. Бочаров считает возможным приписать оба оклада работе новгородских мастеров первой половины - середины XII в., мастерской, где были созданы кратир Братилы и Большой Сион.
Таким образом, все исследователи были довольно единодушны, если не в атрибуции, то в датировке икон и в отнесении их к деятельности определенной новгородской мастерской. Исключение составило мнение Э.А. Гордиенко, которая датировала 20-ми годами XII в. лишь оклад иконы Петра и Павла, а изготовление оклада иконы Богоматери отнесла ко второй половине ХП в. (Гордиенко, Трифонова, 1986. С. 209-220). Разногласия наблюдаются и в определении почерков надписей. При этом до сего дня наиболее изученным остается оклад иконы Петра и Павла, в то время, как оклад иконы Корсунской Богоматери гораздо меньше привлекает внимание исследователей. Если надписи оклада иконы Петра и Павла были разделены по почерку на две группы, сравнивались с почерками Братилы и Косты и получили хотя бы общую палеографическую характеристику, то надписи на окладе Корсунской Богоматери вообще специально не рассматривались, хотя были частично опубликованы вместе с отдельными клеймами в разных работах (Бочаров, 1969. Рис. 33 и вклейка между с. 36-37)10 и вошли в общую азбуку в своде Б.А. Рыбакова (Рыбаков, 1971а. С. 74, рис. 94, 95; 1964. Табл. III-IV, XXVIII, рис. 3-6).
Разногласия в оценке почерков оклада иконы Петра и Павла, недостаточная изученность надписей иконы Богоматери требуют их нового детального рассмотрения, учитывая их важность как для датировки, так и для соотнесения с работой определенной мастерской (Медынцева, 1988а. С. 67-77).
Как говорилось выше, надписи при изображениях оклада иконы Петра и Павла были сравнительно хорошо изучены и изданы (в прорисях) Н.Е. Мневой и В.В. Филатовым. Исследователи разделили их на две группы. К первому почерку отнесены надписи при изображениях Козьмы, Дамиана, Пантелеймона, Кира и Иоанна (на левом поле), ко второму - Евстафия, Прокопия, Дмитрия Солунского, Феклы (на правом).
Ссылаясь на консультацию М.В. Щепкиной, авторы статьи отмечают, что все надписи, за исключением греческих на среднике, - русские, подражающие греческим. Надписи на среднике с именами Петра и Павла - наиболее архаичны, в них ярче выражено греческое влияние, они характерны еще для XI в. Авторы отмечают, что в надписях на полях меньше архаичных черт, но в них они тоже есть: например, широкое округлое О в надписях правого поля и омега с высокой серединой типичны для XI в. В качестве нововведений отмечается вытянутое остроконечное О и Н - с перекладиной, не доходящей до конца стоек. При этом приводится мнение М.В. Щепкиной, что памятники эпиграфики сохраняют архаические начертания дольше, чем рукописи, поэтому, по ее мнению, надписи оклада можно сблизить по времени с написанием Юрьевского евангелия (1119-1128) (Мнева, Филатов, 1960. С. 99). С общей характеристикой надписей можно согласиться, как и с общим положением, что памятники эпиграфики дольше сохраняют архаические начертания. Относительно последнего замечания можно добавить, что эта относительная архаичность надписей проявляется не всегда, в некоторых случаях, напротив, в надписях раньше появляются и нововведения (см. надпись на чаре Владимира Давыдовича). В этой общей характеристике почерков надписей иконы Петра и Павла не нашел отражения ряд особенностей.
10 Ошибочно указано: “Оклад иконы Петра и Павла”.
<3> 1HJ о «у я С в
<э> ли' А Ж Г Т и	г
• © ъ	о
и де
4 д
4)
Рис. 32. Надписи на полях иконы “Петр и Павел’’. Прориси
Начнем с оклада иконы Петра и Павла (рис. 32, 78), с I почерка. Первое, что необходимо отметить, это А - с маленькой треугольной головкой и наклонной к началу строки спинкой. Эта форма типична для древнейших (IX-X, X-XI вв.) памятников южнославянских, как рукописей, так и памятников эпиграфики. Для русских надписей это чрезвычайно редкая форма, в русских рукописях она не встречается, если не считать подпись Анны Ярославны на латинской грамоте 1063 г. (Карский, 1979. С. 125). Из русских надписей, где встречена такая форма, можно назвать некоторые древнейшие: надписи на монетах рубежа X-XI вв. (Сотникова, 1982. С. 59, табл. 2), некоторые граффити из Новогородской Софии (Медынцева, 1978. С. 181-182). В южнославянских памятниках такая форма встречается иногда и позднее, наряду с другими, но для Руси - это анахронизм уже для памятников второй половины XI в.
Следующая особенность - буква ЛЛ. с наклонными одна к другой мачтами и небольшой остроугольной серединой, высоко поднятой над уровнем строки. Эта очень редкая форма встречается в некоторых древнейших болгарских надписях X в.: надписи из скального монастыря близ с. Крепча (Константинов, 1978. С. 23, рис.), некоторых надписях IX-X вв. из монастырского комплекса близ с. Равна (не изданы). Из русских памятников можно назвать некоторые надписи на златниках и серебряниках Владимира I типа (Сотникова, 1982. С. 61, табл. 2), надпись на одном из новгородских “цилиндров” конца X в. (Медынцева, 1984. С. 55). Таким образом, и эта форма - тоже известный анахронизм для XI в.
Другие особенности этого почерка: правильные треугольные петли Ъ, Ь, омега с высоко поднятой серединой и сомкнутыми петлями типичны для русских рукописей XI в., встречаются еще и в первой половине XII в. С почерком мастера Братилы эти надписи, действительно, сходства не имеют, за исключением общего впечатления графичности, отличаясь большей архаичностью, иными формами букв. Редкие формы букв, имеющие аналогии в южнославянских памятниках, наводят на мысль о южно-славянском происхождении мастера, но А вместо fA [ДАМЬАНЪ] написан в соответствии с русским произношением. Этим же почерком выполнены надписи на верхнем поле.
Второй почерк более округлый, со стремлением к декоративности, с использованием орнаментальных сигм в конце некоторых надписей как чисто декоративного элемента. Вероятно, эта декоративность и напоминает почерк Косты, других черт сходства нет. А - остроугольная, с большей, по сравнению с предшествующим почерком, головкой (в одном случае А - с округлой петлей и наклонной к началу ее строки спинкой, как в греческой надписи на среднике), М - с округлой “лентообразной” серединой. Арахично О - широкое, округлое, используется наряду с вытянутым, остроконечным. Широкое О встречается в некоторых южнославянских памятниках X в. Из древнерусских можно назвать гнёздовскую надпись (начало X в.), надпись на мече (первая половина XI в.), тмутараканскую надпись (1068) (Медынцева, 1979. С. 35).
Таким образом, перед нами два почерка, различающихся по начертаниям букв А, 0, М. Об автора - не греки, о чем свидетельствуют славянизированные формы имен. Оба используют греческие приемы как декоративный элемент: первый мастер, употребляя греческое сокращение @ (0 АГЮС), дополняет его еще титлом особой волнообразной формы, для симметрии используя его и во второй части слова; второй - пишет 0АГЮС развернуто, в том числе и для святых жен (вместо НАГ1А), без сокращений, иногда используя в качестве декоративного элемента титло в виде небольшой запятой; иногда он ставит такой же завиток в конце слова, а иногда - орнаментальную сигму, не обозначающую звука (после Ъ), что напоминает уже о новгородской мастерской середины XII в. (см. надписи на Сионе и крати-рах). Вероятно, это и послужило основанием Э.А. Гордиенко высказать мнение о замене гласного полного образования редуцированным (Гордиенко, Трифонова, 1986. С. 213). Декоративные приемы первого мастера (волнообразное титло) вызывают в памяти декоративные приемы киевской мастерской начала XIII в. (см. главу “Каменные иконки”). Конечно, этих декоративных приемов недостаточно, чтобы судить о происхождении мастеров. Можно лишь утверждать, что это были не греки и не болгары, а русские, по крайней мере первый из них, судя по замене (А - А. Оба почерка в общих чертах соответствуют уставу XI - первой половины XII в., в
то время как наличие архаизмов в первом (А, М), свойственных древнейшим славянским памятникам, не позволяют выводить их за пределах XI в. Вероятно, первый почерк следует считать старшим, но архаизмы встречаются и во втором почерке.
Надписи на окладе иконы Богоматери близки по общему впечатлению к надписям оклада иконы Петра и Павла, хотя имеют свои отличия. При фигурах, входящих в композицию Деисус на верхнем поле - обычные монограммы и подписи. По сторонам изображений Евстафия, Меркурия, Никиты на левом поле и Федора Стратилата, Прокопия и Нестора - на правом - более обширные именные надписи. Надписи на верхнем поле нейтральны относительно языка, формы имен - правильные греческие. При изображениях Христа и Иоанна монограммы IG ХС и RV исполнены двойным контуром, при изображении Богоматери и архангелов - одной резной линией (рис. 33). Из датирующих признаков можно отметить омегу с сомкнутыми петлями и высокой серединой и А с маленькой треугольной головкой и длинным хвостом. Колончатые надписи при изображениях святых воинов более выразительны. По общему впечатлению они напоминают первый почерк оклада иконы Петра и Павла, использованы сокращения (^)» близки формы букв (Н, Ь, W), но вместо орнаментальных сигм и завитков в конце надписей - маленькие косые крестики. Надписи тоже русские, но в отличие от мастеров оклада иконы Петра и Павла этот мастер или мастера осмысленно используют греческие сокращения. Вероятно, и над этим окладом работало два мастера, хотя различия в почерке надписей не так очевидны. Особенности почерка левого поля оклада Корсунской Богоматери (см. рис. 34-36): А - с остроугольной головкой, но левая и правая части буквы почти равновелики. Эта особенность отличает ее от первого почерка иконы Петра и Павла, а округлость петель - от второго. Форма М - аналогична первому почерку оклада иконы апостолов. Наблюдаются и индивидуальные черты: 6 - широкое, с длинным языком, выступающим за пределы буквы. Для русских памятников эта форма не характерна, но довольно часто встречается в греческих и южнославянских надписях (Спицын, 1915. С. 28): греческой Партенитской надписи 906 г., керамических табличках из Круглой церкви Преслава (Медынцева, Попконстанти-нов, 1984. С. 85, табл. XVIII).
В русских письменных памятниках эта форма изредка встречается среди других в письме Остромирова евангелия (1056), на новгородском кратире Косты, в надписи на Тмутараканском камне (1068) (Медынцева, 1979. С. 31-32). Очень характерна буква К - левая часть ее далеко отстоит от правой, а правая имеет вид, по определению Е.Ф. Карского, “несколько наклонного влево Г”. Особенностью данных надписей является то, что изгиб колена правой части К находится очень высоко, почти на уровне верхней строки. Такое начертание довольно широко представлено в древнейших южнославянских рукописях и особенно в надписях. Е.Ф. Карский указывает на подобное начертание в Саввиной книге (X-XI вв.) (Карский, 1979. С. 194). В южнославянских рукописях эта форма встречается иногда и позднее, но особенно характерна она для древнейших памятников эпиграфики: есть близкая форма в надписи Самуила (993) (Станчев, Иванова и др., 1955. С. 140, рис. 37; С. 141, рис. 40), в ктиторской надписи хартофилакса Павла из Круглой церкви Преслава (X в.) (Медынцева, Попконстантинов, 1984-1985. Табл. II, а-б), керамических табличках из Преслава (церковь в Селище) и некоторых других. Можно заметить следующую особенность: чем древнее надпись, тем большее расстояние разделяет левую и правую части буквы. Форме, встреченной в надписях на окладе иконы Корсунской
Рис. 33. Оклад иконы “Богоматерь”. Верхнее поле. Клеймо с изображением архангела Гавриила
Рис. 34. Оклад иконы “Богоматерь”. Левое поле. Клеймо с изображением св. Евстафия
Рис. 35. Оклад иконы “Богоматерь". Левое поле. Клеймо с изображением св. Меркурия
Рис. 36. Оклад иконы “Богоматерь”. Левое поле. Клеймо с изображением св. Никиты
Богоматери, наиболее близка по начертанию буква К из надписей на кресте Мана-сии-инока из Болгарии (Силистринский округ, с. Цар Асен) и надписи № 5 из скального монастыря при с. Мурфатлар (Попконстантинов, 1982. С. 46; Popkonstsntinov, 1987. С. 129). В этих последних двух формах (А и К) Э.А Городиенко ошибочно видит поздние палеографические признаки (Гордиенко, Трифонова, 1986. С. 216).
Таким образом, несмотря на небольшой материал, в надписях на левом поле оклада иконы Богоматери нашли достаточное выражение те же архаические черты, связыающие их с древнейшей болгарской письменной традицией, что и в надписях на окладе иконы Петра и Павла.
Надписи на правом поле иконы Богоматери очень близки надписям на левом (см. рис. 37-39). Может быть, и не стоило выделять второй почерк, если бы не форма К, отличающаяся от надписей на левом поле (правда, есть одно исключение -ПРОКПЬА). Здесь К - обычной формы, правая часть соприкасается с мачтой ровно посередине. Другая особенность - несколько более округленные петли А в сокращении Это единственные черты, позволяющие заподозрить руку второго мастера. Иные приемы демонстрируют и надписи на верхнем поле (см. рис. 33): отличаются нечертания А, М, отсутствует Ъ на конце слов, W с высокой серединой и тесно сомкнутыми петлями, А с остроугольной головкой и длинным хвостом. Как и в надписях оклада иконы Петр и Павел, в надписях на окладе иконы Богоматерь отразилось не только славянское (в отличие от греческого), но и русское произношение - ПРОКПЬА, где А заменяет собой (А, в соответствии со славянизированной формой греческого имени.
Целый набор русизмов демонстрирует написание имени H’feGTLPb вместо правильного греческого HGCTWP. Вероятно, первоначально было вырезано H’tCTbPb, где заменил собой G, а группа ЬРЬ - окончание в соответствии с славянизированным произношением греческого имени. Позднее, вероятно, другой мастер С переправил на 6 путем добавления язычка, и таким образом появилось не-лепое: “Н’ЪеТЬРЬ”, с пропуском С и двумя буквами для обозначения одного гласного. В других словах буква 6 вырезана иначе - двойным контуром и с более длинным язычком. Вероятно, тогда же был исправлен конечный Ь на Ъ путем добавления маленького штриха.
Но в надписях на окладе иконы Богоматери есть еще одна особенность, отличающая их от надписей оклада первой иконы: использование одного знака Ь. Хотя надо отметить, что материала для аргументированных выводов недостаточно и наблюдения затруднены тем обстоятельством, что представлена лишь русская передача греческих имен, но все же формы ©ВЬСТАФН и особенно Ф^ДОРЬ, н-Ьстбрь подтверждают, что эти надписи принадлежат к одноеревой графической школе, в отличие от надписей оклада иконы Петра и Павла, где представлены оба знака Ъ и Ь (в обоих почерках).
“Одноеревые” письменные памятники известны как у южных славян, так и на Руси. Существует сравнительно большое число старославянских памятников с од-ноеревым письмом, появление которых возможно отнести к X-XI вв. Известны они и на Руси, в том числе среди памятников эпиграфических, что позволяет говорить об использовании одноеревой графической школы в XI - начале XII в. В частности, в Новгороде одноеревые (с одним Ъ) памятники известны с конца X в. Встречаются они среди надписей, берестяных грамот, возможно, к ним относятся надписи на некоторых древнейших монетах и подпись Анны Ярославны. Использование 144
Рис. 37. Оклад иконы “Богоматерь”. Правое поле. Клеймо с изображением св. Феодора
ftttfttttfffttf
Рис. 38. Оклад иконы “Богоматерь”. Правое поле. Клеймо с изображением св. Прокопия
Рис. 39. Оклад иконы “Богоматерь”. Правое поле. Клеймо с изображением св. Нестора
одного знака Ь сближает надписи иконы Богоматери с одной из одноеревых рукописей русской редакции - кириллической частью Реймсского евангелия, написанной, по предположению Л.П. Жуковской, на Руси в первой половине XI в. (Жуковская, 1978. С. 17). Имеют значение и наблюдения над хронологией одноеровых русских памятников. В то время как одноеровые написания в болгарских и сербских памятниках отражают реальные фонетические процессы, на Руси они могут быть квалифицированы как внешние явления, отражающие непосредственные контакты с болгарской письменной традицией. Поэтому они довольно рано исчезают (до начала ХП в.), заменяясь всюду на двуеровые написания и, если встречаются в некоторых новгородских азбуках на бересте и некоторых других текстах, то уже как архаическая традиция (Рождественская, 1985. С. 25).
Это наблюдение важно для датировки надписей на окладах. Одноеревый характер надписей на окладе иконы Богоматери подтверждает архаизм надписей и так же, как другие отмеченные особенности, указывает на связь с болгарской письменной традицией, но лишь с традицией, так как особенности использования А, засвидетельствованные в двух почерках, указывают на русское произношение мастеров.
В написаниях - ПРОКПЬА, ДАМЬАНЪ - проявляется и другая русская (в сравнении со старославянским) особенность - Ь вместо исконного Н перед (A (ja). В русских рукописях долго сохраняется традиционное, книжное написание с Н (в данном случае должно было быть - ПРОКОПИСА, ДАМНСАНЪ), но уже с конца XI в. встречаются написания с Ь (Колесов, 1980. С. 124). Однако не исключено, что они появились и раньше, о чем свидетельствуют подобные написания в Реймсском евангелии (Медынцева, 1988а. С. 751).
Рассмотренные выше особенности надписей ставят вопрос о более ранней датировке окладов новгородских “корсунских” икон. Аналогии с болгарскими надписями X в. и русскими рубежа X-XI вв., конечно, не могут служить основанием для подобной датировки окладов, так как указывают только на время появления подобных начертаний на Руси.
В свое время В.Н. Щепкин, пытаясь восстановить облик кириллицы, использовавшейся на Руси в первой половине XI в., на основании известных в то время памятников: старославянских рукописей и надписей, в сравнении с греческим уставом IX-X вв., установил его некоторые особенности, в том числе “малый масштаб” букв А, Р, Ц, Ц1 (Щепкин, 1967. С. 109-110). Время и находки новых надписей, в том числе и русских, показали правомерность такой реконструкции. К особенностям, указанным В.Н. Щепкиным, можно добавить ряд других, происходящих из греческого устава старшей поры. Можно считать, что подобная графика использовалась на Руси на рубеже X-XI вв. - первой половины XI в., наряду с графикой, получившей развитие в рукописях второй половины XI в. Наличие отдельных черт архаической письменной традиции в некоторых надписях второй половины века показывает, что уже в это время черты “первоначальной” кириллицы встречаются как анахронизм, исчезающий из письма к XII в.
Вероятно, таким анахронизмом они являются в надписях на окладах “корсунских” икон. Среди трех (возможно, четырех) почерков наиболее архаичными являются 1 почерк на окладе иконы Петра и Павла и I почерк на окладе иконы Богоматери. По-видимому, над окладами действительно работали несколько мастеров. В почерках всех их достаточно ярко проявилась связь с древнейшей болгарской письменной традицией, но достаточно отчетливо видны и индивидуальные различия, даже принадлежность к различным графическим школам письма.
Вероятно, это были мастера разного возраста, более старшие из них (по почерку) мастер левого поля оклада иконы Петра и Павла и мастер (или мастера) оклада иконы Корсунской Богоматери, причем последние обнаруживают большее знакомство с греческим языком. Но, очевидно, датировать оклады нужно по “младшему” почерку, которым является почерк мастера правого поля оклада иконы Петра и Павла. Как мы видим, в нем достаточно архаизмов, к тому же совместная работа не позволяет хронологически значительно отдалять его от почерка других мастеров. В то же время сходство почерков, проявление в них одной и той же архаической традиции, как и сходство технической и изобразительной манер самих окладов, отмеченное рядом исследователей, не дают возможности говорить об их разновременности. Наиболее оправданной для надписей на окладах представляется дата - середина - вторая половина XI в. Во всяком случае в русском прикладном искусстве не известно надписей более архаических по своему облику, поэтому невозможно относить изготовление окладов ко времени, намного более позднему, чем написание самих икон, создание которых, вернее, сохранившейся до наших дней первоначальной живописи иконы Петра и Павла специалисты относят приблизительно к середине XI в. Важно и наблюдение Э.А. Гордиенко относительно того, что сохранившаяся живопись иконы Петра и Павла была предназначена сразу под оклад (Гордиенко, Трифонова, 1986. С. 209).
Конечно, невозможно датировать столь значительные произведения русского прикладного искусства, как новгородские оклады, лишь на основании надписей. Остается в силе высказанное А.В. Банк предложение о монографическом исследовании этих окладов, чтобы обоснованнее определить их место в истории древнерусского искусства. Но уже сейчас историками искусства в общих чертах определен круг аналогий и истоки манеры мастеров окладов. А.В. Банк отмечала близость окладов, особенно оклада иконы Богоматери, к византийским образцам, таким как оклад Евангелия XI в. из Лавры св. Афанасия на Афоне, изображения на бронзовых вратах XI в. из Константинополя, а также некоторые эмали и мраморные рельефы XI-XII вв. В качестве аналогии она приводит чеканные оклады двучастной иконы “Благовещение” из церкви Климента в Охриде, отмечая общее для всех них сочетание сплошного цветочного орнамента фона и ростовых изображений святых на полях и совпадение таких деталей, как оформление скосов икон в виде вертикально расположенных листьев. Хотя относительно датировки охридских окладов существуют разногласия, она склонялась к мысли, что исполнение орнамента и изображений указывает скорее на XI в., чем на ХП в. (Банк, 1977. С. 74-76). Охридские оклады датировал XI в. их первый исследователь Н.Н. Кондаков, связывая время изготовления окладов с именем охридского епископа Льва (1054-1057), имя которого, по предположению Н.П. Кондакова, указано на эмалевой пластине около изображения Богоматери (Кондаков, 1909. С. 262-270). Как византийские произведения XI в., связанные с деятельностью епископа Льва, определяет оклады из Охрида С. Радойчич (Radojdid, 1966. С. 231-234).
Г.Н. Бочаров расширяет круг аналогий, включая оклады грузинских икон Х-ХП вв., ставротеку из Эрмитажа Х1-ХП вв. и некоторые другие произведения византийского прикладного искусства XI-XII вв. Вместе с тем он отмечает сходство изображений на окладах с такими русскими произведениями, как новгородские кратеры и апостолы из нижнего яруса Большого новгородского Сиона. Указывая на особенности художественного исполнения окладов, находящие аналогии в русском искусстве, Г.Н. Бочаров считает, что в основе своей оба оклада восходят к византийской торевтике XI в. (Бочаров, 1984. С. 256-259).
Таким образом, обилие аналогий с византийскими произведениями XI в. и, особенно, палеографическая характеристика надписей дают достаточно оснований для более ранней датировки окладов.
Первые исследователи новгородских окладов довольно осторожно высказывались об их происхождении. Н.В. Покровский высказывал мнение, что подбор святых не определяет место изготовления окладов (Покровский, 1914. С. 85). Последующие исследователи уже не сомневались в их новгородском происхождении. Вероятно, из их аргументов мы должны исключить подбор святых на полях и попытки соотнесения заказа окладов с определенными лицами и событиями новгородской истории. Но такие факты, как аналогии с произведениями новгородской мастерской, должны быть приняты во внимание. Особенно важным является отмеченное Г.Н. Бочаровым детальное сходство окладов с фрагментами, найденными на территории усадьбы ХП-ХШ вв. новгородского художника Олисея Гречина (Бочаров, 1984. С. 255-256), что, по его мнению, свидетельствует как о широко налаженном местном производстве подобных окладов, так и о длительном их бытовании. Действительно, фрагмент бронзового оклада, состоящий из двух квадратных клейм размером 6,7 х 6,7 см, найденный в слоях 9-го яруса (Колчин, Хорошев, Янин, 1981. С. 129, 131, рис. 64), в несколько упрощенной форме повторяет сочетание цветочного орнамента с восьмилепестковой розеттой, разделенного на отдельные клейма ложносканными полосками, как на “корсунских” окладах. Хотя он найден в более поздних слоях, но, конечно, связан с мастерской художника ХП-ХШ вв., куда попал скорее всего как лом с обветшавшего более раннего оклада, и говорит о том, что серебряные “корсунские” оклады были достаточно популярными в Новгороде и их орнаментальные мотивы воспроизводились в более дешевом и, вероятно, массовом материале.
К сожалению, данные надписей, хотя и свидетельствуют о русском происхождении мастеров, не могут помочь определить его более конкретно. Возможно, что “корсунские” оклады изготовлены в самом Новгороде, может быть, - пришлыми мастерами с участием местных ремесленников. Более детальные исследования окладов в будущем могут с большей долей вероятности ответить на этот вопрос. Но уже сейчас мы вправе датировать их несколько более ранним временем, чем это было принято. Новая датировка важна не только для правильного определения самих окладов, но и заставляет иначе взглянуть на некоторые процессы складывания новгородского художественного ремесла, так как именно творчество мастеров окладов лежит в основе дальнейшего развития древнерусского прикладного искусства, представляя собой один из первых дошедших до наших дней опытов переработки византийских традиций на местной русской почве.
Разногласия в датировке и атрибуции окладов продолжаются и в последнее время, что демонстрирует вышедший в 1996 г. каталог “Декоративно-прикладное искусство Великого Новгорода” (Стерлигова, 1996). И.А. Стерлигова соглашается с более ранней датировкой оклада иконы “Петр и Павел”, на что повлиял, конечно, не столько приведенный выше палеографический анализ, сколько степень изученности оклада, сохранность самой живописи иконы и, конечно, авторитет других исследователей, начиная с А.Н. Грабара. Но более ранняя датировка второго оклада иконы Корсунская Богоматерь до сих пор не находит признания: предлагаемые даты по указанному выше изданию - от второй трети XII в. (Стерлигова, 1996. С. 38-50) до конца XII в. (Гордиенко, 1996. С. 242-248). Конечно, состояние памятника (оклад был перенесен на новую икону, утратив при этом ряд клейм, что по
влекло изменение первоначальных размеров и некоторое искажение самих рельефов), играет в этом не последнюю роль. Подтверждается предположение, что и над этим окладом трудилось два мастера. При этом нужно отметить, что все четыре почерка мастеров обоих икон, хотя и различаются индивидуальными особенностями, выдержаны в одной и той же архаической манере, демонстрирующей связь с южнославянской графикой, причем самый “старый” почерк - мастера левого поля оклада иконы “Петр и Павел” и верхнего поля иконы “Богоматерь”. Если можно допустить разновременность исполнения окладов, то она не может намного превышать пределы жизни одного поколения мастеров, т.е. отнесение второго оклада к концу XII в. не подкрепляется никакими существенными доказательствами. Ссылки Э. Гордиенко на стилистические аналогии с изображениями фресок Нередицы и некоторых печатей конца XII в. не убеждают в силу разномасштабности и жанрового несовпадения сравниваемых предметов. “Одноеровость надписей” второго оклада - не главный аргумент в более ранней их датировке, хотя он подтверждает связь мастеров с южнославянской письменной традицией (написание ь вместо ъ в имени Евстафий признается и Э. Гордиенко, в то время как наличие позднейших исправлений подтверждает имя Н’Ьетьръ, превратившееся из первоначального Н'ЪСТЬРЬ.
Обе исследовательницы считают творчество мастеров второго оклада дальнейшим развитием художественных приемов мастеров оклада иконы “Петр и Павел”. Между тем, как показывают исследования последнего времени, очень трудно выстроить непрерывную линию развития и смены художественных стилей в искусстве Древней Руси, особенно это касается прикладного искусства. В одно и то же время существовали разностильные художественные призведения, созданные творчеством мастеров разных направлений, что вполне естественно, так как Древняя Русь не только воспринимала творческие импульсы столичных мастеров Константинополя, но и провинциальных окраин Византии, достижения европейского ремесла, и, конечно, мастера ощущали мощное влияние собственных национальных художественных традиций.
Различия в творчестве мастеров обоих окладов несомненны. Но представляется весьма затруднительным, учитывая сходство почерков (хронологическое и графическое), единый художественный замысел, совпадающие размеры, считать их разновременными (с разницей во времени, доходящей до столетия). Скорее всего, это парные, приалтарные иконы (на что указывают совпадения размеров лопаток приалтарных столбов и самих икон), выполненные одновременно.
Большой новгородский Сион. В ризнице новгородского Софийского собора сохранились два сиона или “Иерусалима” - модели храмов, символически олицетворяющих церковь Воскресения в Иерусалиме. Эти сионы использовались во время торжественных богослужений.
Малый Сион - модель ротонды с греческой надписью на навершии купола с именем “Константина проедра”, является, вероятно, работой византийских мастеров. Как предполагают некоторые исследователи, он появился на Руси в связи с женитьбой Всеволода I, сына Ярослава Мудрого, на дочери византийского императора Константина IX Мономаха (Oikonomidis, 1980-1981. С. 239-246; Пуцко, 1986. С. 172). Но другие считают, что византийской работой является только навер-шие - диск с надписью, в то время, как остальные его части, особенно нижний ярус, могут быть произведением местных серебряников (Бочаров, 1984. С. 240-243)11. 11
11 Чужеродность диска с надписью подтверждают и исследования И.А. Стерлиговой, но в отличие от Бочарова она считает весь сион византийской работой (Стерлигова, 1988. С. 273-274).
Однако не вызывает сомнения, что навершие с надписью выполнено греческими мастерами и поэтому оно для данной работы интереса не представляет. Необходимость упомянуть Малый Сион с греческой надписью возникает из-за ошибочного ее отнесения к другому сиону из новгородской ризницы, так называемому Большому.
Большой новгородский Сион (рис. 79) привлекает внимание исследователей с момента издания и до сего дня. Это такая же серебряная позолоченная модель ротонды на основании - дискосе, как и Малый. В основании ротонды — шесть арок, опирающихся на колонны. Но в отличие от Малого Сиона, каждая арка прикрыта двумя дверцами с изображением апостолов. Возле апостолов - русские колончатые надписи. Надписями совровождаются и погрудные изображения святых в куполе: Иисуса Христа, Богоматери, Иоанна Предтечи, архангела Михаила и Василия Великого.
Первые издатели в середине прошлого века считали Большой Сион произведением XV в. (Макарий, 1860. С. 205-206; Уваров, 1910. С. 298). Н.В. Покровский отнес его к ХП-ХШ вв. (Покровский, 1914. С. 4). В этой же работе греческая надпись, находящаяся в действительности на Малом Сионе, была приписана Большому. Эта неточность послужила основой для дальнейших ошибочных утверждений. В частности, А.С. Орлов, датируя надписи XI-XII вв., также относит греческую надпись Малого Сиона к Большому (Орлов, 1952. С. 21-22, № 10).
Новый этап в изучении Большого Сиона отмечен работами Б.А. Рыбакова. Подробно рассматривая технику чеканки и черни, автор, однако, считал Сион собранным из разновременных частей: так, дверцы с изображениями апостолов он датировал XI-XII вв., орнаментальные решетки в арках - ХП-ХШ вв., а верхнюю, купольную, часть с композицией Деисуса, включающую изображение Василия Великого, - заказом архиепископа Василия (XIV в.) (Рыбаков, 1948. С. 294).
Разновременными верхнюю и нижнюю части Сиона считал В.Л. Янин на основании того, что греческая надпись Малого Сиона была В.Н. Покровским ошибочно приписана Большому (Янин, 1957. С. 121-123). В этой работе впервые Большой новгородский Сион рассматривается в связи с другими произведениями новгородской торевтики и определяется круг работ, связанных с мастером эпохи новгородского архиепископа Нифонта (1130-1156). С тех пор датировка нижнего яруса Сиона этим временем становится общепринятой.
Мнение об одновременности всех частей Большого Сиона было высказано Г.Н. Бочаровым (Бочаров, 1969. С. 25; 1984. С. 234). В качестве доказательства он приводит единый способ декорировки одежд, совпадение чеканных и черневых орнаментов, одинаковую “индивидуализацию” лиц и пластику рельефов и т.д. Среди этих фактов важное место занимает приведенное им мнение М.В. Щепкиной об одинаковом характере написания букв как на створках нижнего яруса Сиона, так и на медальонах купола. Развивая мысль В.Л. Янина относительно определения круга работ одного мастера, причастного к изготовлению ряда печатей и Большого Сиона, работавшего в середине XII в., Г.Н. Бочаров предположил, что этот мастер работал в мастерских, организованных архиепископом Нифонтом. По его мнению, заказ Большого Сиона можно связать с инициативой самого Нифонта. Подтверждением такого предположения, по его мнению, может быть включение Василия Великого в Деисусный чин, так как Ни
фонт занял владычный стол в день святого (1 января 1130 г.) и поэтому мог считать его своим покровителем. Не последнюю роль в определении работ одного торевта играли и особенности начертания и оформления надписей. Эти особенности были определены В.Л. Яниным: безупречный точечный ободок, воспроизводящий жгут ткани, арабески возле последней буквы в колончатых надписях в виде орнаментальных сигм, или четыре точки, составляющие фигуру ромба. Он же рассматривает и другие особенности надписей: начертания некоторых букв, способы передачи греческих имен, но как индивидуальная манера почерка мастера отмечены именно точечный ободок и орнаментальные арабески. В.Л. Янин подчеркивает, что это - редчайший прием в русской сфрагистике, в дальнейшем он встречается в относительно более поздних произведениях новгородской живописи (Янин, 1957. С. 121-122). Г.Н. Бочаров, повторяя отмеченные В.Л. Яниным особенности и дополняя примеры, считает, что этот прием проявляется в памятниках, наиболее тесно связанных с “народным течением в новгородском искусстве” (Бочаров, 1984. С. 23). Казалось бы, новгородское происхождение Сиона, его датировка, связь с определенным кругом произведений торевтики не вызывает сомнения. Но в последнее время новую точку зрения на происхождение этих памятников высказал В.Г. Пуцко. Заметив, что такой прием, как исполнение надписей в виде жгутов скани, характерен для Сиона и для змеевика Владимира Мономаха (Черниговской гривны), и отметив сходство изобразительных манер этих произведений, он высказал предположение, что Сион - работа киевского мастера, выполненная по заказу Владимира (Василия) Мономаха в период его киевского княжения (1113-1125), а изображение Василия носит патрональный характер. С этим же кругом произведений киевского мастера он связывает один из новгородских кратиров (работы мастера Братилы) (Пуцко, 1986).
Таким образом, общепринятая датировка, атрибуция, связь его с определенным кругом произведений торевтики, оказываются под вопросом. Учитывая значительность такого произведения, как Большой новгородский Сион, характеризующий целое направление в древнерусском прикладном искусстве, необходимо выяснить его особенности, возможную датировку, одновременность или разновременность его частей. Особенно важное место при решении этих вопросов занимает подробный анализ надписей. Между тем такой анализ проведен не был даже при решении вопроса об одновременности исполнения его частей.
В первую очередь необходимо рассмотреть надписи при изображении апостолов (см. рис. 80-85). Эти надписи - имена с титулом ОАГЮС - расположены по сторонам каждого из изображений апостолов, выполнены в технике оброн-ной (выпуклой) чеканки. При такой технике сначала надпись чеканилась с обратной стороны в “зеркальном” варианте, затем следовала дополнительная обработка резцом с лицевой стороны, оформляющая надписи в виде сканного жгута поперечными неглубокими бороздками.
Надписи производят с первого взгляда впечатление одного почерка формой букв, использованием орнаментальных сигм и декоративных точек, орфографией - передачей греческого W АГЮС через омегу, без конечного Ъ. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживаются значительные различия даже в оформлении: иногда употребляется одна орнаментальная сигма, иногда - четыре точки, а в некоторых надписях и то, и другое. Эти приемы имеют простое объясне
ние: мастер или мастера применяли их для придания симметрии колончатым надписям: при коротких в конце помещаются и сигма и точки, при более длинных - либо точки, либо сигмы. Но есть и другие различия. По-разному передается Г1 в слове “агиос”: либо в виде лигатуры, либо используются разноформатные буквы, в одном слугае ГН, в двух - Г1. Неожиданно значительное разнообразие обнаруживается в начертаниях омеги: с высокой серединой и тесно сомкнутыми петлями, с низкой серединой и округлыми петлями и промежуточный вариант: относительно высокой серединой и близко расположенными петлями. Обычно эти начертания омеги - не только индивидуальные, но и хронологические приметы. Но в данном случае разные формы встречены в пределах одной надписи возле изображения Иоанна Богослова: омега с низкой серединой и изящно изогнутыми петлями в слове ayiwg и с дысоко поднятой серединой и параллельными петлями в сокращении имени: IW Так же используются различные начертания М - с широкими плечами и “провисшей” лентообразной серединой и декоративное - с серединой в виде буквы Т.
На первый взгляд, начертание буквы А кажется одинаковым, но при более внимательном рассмотрении и здесь чувствуется разнообразие: от сравнительно остроугольной формы петли, равной по размеру высоте наклонной спинки (надпись при изображении апостола Варфоломея), до более округлой, с широкой округлой петлей в виде завитка, не примыкающего к мачте (надпись при изображении апостола Марка). Трудно проследить закономерность в использовании этих различных начертаний.
Значительное разнообразие в начертаниях находит полное соответствие в наблюдениях за стилем исполнения фигур и орнаментов. Как отметил Г.Н. Бочаров, “ощущается некоторая разностильность произведения, которая рассеивается при более глубоком ознакомлении с памятником”. Он предположил, что в работе над Сионом принимали участие два мастера, чеканщик и резчик, один из них, вероятно, был и знаменщиком, и основным исполнителем (Бочаров, 1969. С. 225-226; 1984. С. 20).
Значительное разнообразие в начертаниях, вероятно, можно объяснить совместной работой как минимум двух мастеров. Учитывая технику исполнения об-ронной чеканки, можно предположить, что главный мастер размечал надписи с обратной стороны зеркально, о чем свидетельствует зеркальное с, написанное два раза, а затем уже другой мастер, или, вернее, оба чеканили надписи, внося свою индивидуальную манеру исполнения в начертания букв. При таком методе работы очень трудно разграничить особенности почерка двух мастеров, тем более, что больше, чем различий, наблюдается сходства: одинаковое Н с горизонтальной перекладиной, О, G, в - в виде вытянутых правильных овалов, Ъ, Ь - с правильными петлями, Р - с квадратной головкой, - не выходящее или слегка выходящее из строки, В - с равновеликими петлями.
Условно “старший” почерк можно выделить по начертаниям омеги с высокой серединой и сомкнутыми петлями, широкому округлому А, декоративному AV Наиболее полно этот почерк отразился в надписях при изображениях апостолов Симеона и Матфея. Другой вариант этого почерка - при изображениях Варфоломея и Фомы: его характеризует А с более остроугольной петлей и декоративным отчеркиванием верха, W - с низкой серединой и двумя точками, М - с широкими плечами и провисшей серединой. Но большинство надписей выполнено более усредненным, сравнительно однообразным почерком. Его характери
зуют более округлые петли А, написанные таким образом, что петля остается несомкнутой, иногда она по размеру больше спинки, W - с низкой серединой и округлыми петлями, перекладина Н немного не доходит до низа правой мачты, Р - с более округлой головкой (особенно при изображении апостола Марка). Но различия в почерках трудноуловимы, так как разнообразные формы встречаются и в том, и в другом почерке. Может быть, наиболее характерная черта - округлость петель, особенно буквы А младшего почерка и большая геометричность старшего. Но при совместной работе наличие разных мастеров проявилось, в основном, в обилии вариантов начертаний некоторых букв (например, омеги).
Хронологически надписи принадлежат к первой половине - середине XII в., переломной эпохе в графике письма, когда появляются новые варианты начертаний (А - с более округлыми петлями, W - с низкой серединой, начинает слегка выходить из строки), при сохранении более старших начертаний: геометричности петель, - в строке, W - с высокой серединой, характеризующих устав XI в. и отчасти первой половины XII в. Поэтому датировка Сиона временем Нифонта (1130-1151) вполне вероятна, как и временем киевского княжения Владимира Мономаха (1113-1125).
Рассмотрим теперь надписи при изображении купольной части Сиона. Здесь материала для наблюдений меньше, так как при фигурах Христа, Богоматери, Иоанна Богослова и архангела Михаила - только монограммы. Развернутая надпись лишь при изображении Василия Великого: 0AITW В A AHI (неумело сокращенное имя “Василий”). Как и в нижнем ярусе, над ними трудились и чеканщик, и резчик, но здесь часть надписей дана в технике обронной, выпуклой чеканки, часть — резаны вглубь. Надписи же при изображении Василия сочетают две техники: левая — выпуклая, правая - резана вглубь. Трудно объяснить использование двух техник в исполнении при одном и том же изображении иначе, чем некоторой торопливостью исполнения. Возможно, знаменщик не наметил некоторые надписи и они позднее были дополнены резчиком. При надписях отсутствуют орнаментальные сигмы и точки, вероятно, из-за недостатка места в медальонах. Но в надписях мы встречаем те же формы букв: две формы омеги (с высокой и низкой серединой), М - с широкими плечами и провисшей серединой, разноформатные П, А - с округлой незамкнутой петлей. Но появляется другой формы В - со слегка заходящими друг на друга петлями (2 раза в разных надписях), другая передача греческого 0АГЮС - (0 АПЮ[С] - вместо W АГ10С) нижнего яруса. Очевидно, эти особенности отражают индивидуальную манеру одного из мастеров. Но сравнение надписей верхнего и нижнего ярусов подтверждает их одновременность, о чем свидетельствует и одинаковая манера исполнения изображений.
Таким образом, анализ надписей подтверждает одновременность исполнения верхней и нижней части Большого Сиона и датировку его временем не позже середины XII в. Что же касается связи Сиона с другими произведениями торевтики и определения происхождения мастеров, то этот вопрос нельзя решить без анализа эпиграфического материала этих произведений прикладного искусства, прежде всего новгородских кратиров, традиционно связываемых по манере исполнения с Большим Сионом.
Новгородские кратиры. Так называются две серебряные с позолотой и чернью чаши сложной формы, представляющей в плане квадрифолий. Чаши укра
шены помимо черни и позолоты еще и обронной чеканкой. На кратирах разного типа надписи: евхаристическая, исполненная чернью и чеканкой по ободу, указывающая, что сосуды использовались при причащении, такие же черневые владельческие надписи на поддоне, резные подписи мастеров на днищах и резные же надписи-имена при изображениях. Сосуды находились в ризнице новгородского Софийского собора, научной общественности стали известны с начала XIX в., и с тех пор пользуются постоянным вниманием исследователей (Орлов, 1952. № 44; Рыбаков, 1964. № 14, 15, с. 54-60; Бочаров, 1969. С. 29-34; 1984. С. 244-252].
Первоначально сосуды были датированы XV в. (ДРГ, 1849. С. 75-76) и только в начале XX в., после работы Н.В. Покровского и, особенно, палеографического анализа надписей Н.М. Каринского, помещенного в той же работе (с. 45—47) датировка их XII в. стала общепринятой (Покровский, 1914. С. 42—60). В настоящее время эта датировка уточняется некоторыми учеными до полувека или до нескольких десятилетий или нескольких лет. Но все же и сейчас остается много неясного не только в датировке, но и в предназначении кратиров, их соотношении, оценке их художественных особенностей, места изготовления, атрибуции.
Первой загадкой является поразительное сходство сосудов и текстов надписей. На первом из них (работы Братилы) по верху сосуда находится надпись евхаристического содержания (рис. 40): ШНТ6 ОТЪ Н6(А BCi G6 if>GTb КРЪВЬ MCA Н0ВАГ0 ^AB'fcTA H^AIBAKMAIA ^А ВЪ1 ^А МНОГЫ ВЪ 0СТАВАвН1К ГР’ЬХ(0)ВЪ; на поддоне: + СЬ СЪСКДЪ ПСТРНАОВЪ Н ЖбНЪН 6Г0 ВАР-ВАРЪ1; на днище - резная подпись мастера (рис. 41): + ГН П0ЛАОЗН PAIEOy СВО-6М0у I ’0’ЪАОРОВН-:-1ВРАТНАО ДТЬ|ДААЪ. Ниже поздним почерком: IS'G’V, как предполагают, вес изделия.
Кратир украшен чеканными фигурами Иисуса Христа, Богоматери, апостола Петра и святой Варвары с монограммами и колончатыми надписями (рис. 42-43).
На втором кратире (работы Косты) следующие надписи: евхаристическая, почти дословно повторяющая текст сосуда Братилы (рис. 44): ПННТ6 ОТЪ НвА BCI С6 есть КРЪВЬ ЛАОА Н0ВГ0 ЗАВТА 13А1ВА6ЛАА1Д ЗА ВЭ I ЗА ЛАН0Г31 ВЪ 0СТАВЛ6Н16 ГР^Х(0)ВЪ На поддоне: + СЬ СЪС^ДЪ ПбТРОВЪ Н Ж6НЭ его MAPb't. На днище - резная подпись мастера (рис. 45): + ГН П0ЛЛ03Н I PAEV CB06M0Y I КОСТАНЬТННУ I КОСТА Д’ЬЛАЛЪ I АМНЪ + На^сосуде помеще-ны чеканные изображения Христа, Богоматери, с монограммами IC ХС, ЛАР <0^, апостола Петра и святой Настасий с колончатыми надписями (рис. 46-47): 0AHWC ПбТРЪ НАГ1А HAGTACIA. Ниже, как и на кратире Братилы, более поздним почерком: S'O’tf.
Как видим, перед нами полное совпадение формул надписей, за исключением некоторых орфографических, фонетических различий и имен. В первом кратире вкладчиками названы Петрила и его жена Варвара, соответственно в качестве патрональных святых изображены Петр и Варвара, на втором - Петр и Мария, но патрональные изображения дополнены св. Анастасией, вероятно потому, что богоматерь Мария считалась патронессой заказчицы. Поэтому изображение Анастасии мы должны рассматривать как соименное какому-то другому члену семьи, может быть, дочери Петра и Марии.
Как говорилось, у исследователей нет единого мнения даже по поводу назначения сосудов. Некоторые исследователи считают, что сосуды сразу были предназначены в дар церкви, поскольку евхаристическая надпись не могла быть помещена на сосуде для частого употребления. Поэтому надписи на поддонах -вкладные и называют имена вкладчиков: Петрилы и Варвары и Петра и Марии (Бочаров, 1969. С. 33; 1984. С. 245; Стерлигова, 1996. С. 59). Но надписи на поддонах полностью соответствуют владельческим надписям и отличаются по форме от вкладных (см., например, надпись на кресте Евфросиньи Полоцкой). Поэтому, вероятно прав Б.А. Рыбаков, который считает, что сосуды предназначались для индивидуального причащения супругов (Рыбаков, 1964. С. 24).
Как уже говорилось, подробный палеографический анализ надписей был предпринят Н.М. Каринским. Он убедительно обосновал датировку их XII в., скорее всего его первой половиной, и выявил особенности, определяющие русское происхождение мастеров. Усилия последующих исследователей были направлены на определение взаимосвязи сосудов и их относительной датировки, на попытки их атрибуции, на связи с другими новгородскими произведениями прикладного искусства. Важное место при этом отводилось и надписям. Наибольшие противоречия вызывала оценка художественных достоинств кратиров и определение сосуда-прототипа. В. Мясоедов и А.В. Арциховский, например, считали сосуд Косты более художественно исполненным (Мясоедов, 1915; Арциховский, 1951. С. 302). Поддерживал эту точку зрения Б.А. Рыбаков (Рыбаков, 1951. С. 447). Но нас интересует в данной работе не столько оценка художественных достоинств кратиров, сколько их датировка. Наиболее детально она рассматривается Б.А. Рыбаковым. Анализируя особенности техники исполнения кратиров, их орнаменты, стилистические особенности изображений и надписей, он датировал кратир Братилы концом XI - началом XII в., а кратир Косты - от второй половины XII в. до начала XIII в. При этом он высказал предположение, что Коста копировал сосуд Братилы, что являлось для него экзаменом на мастерство (Рыбаков, 1948. С. 296-298). Позже он счел возможным, специально рассмотрев надписи, датировать оба кратира (не меняя их соотношения) первой половиной XII в. (Рыбаков, 1964. С. 25).
Тем не менее Г.Н. Бочаров склонен доверять предшествующей датировке Б.А. Рыбакова, хотя и ссылается на его более позднюю работу. Он считает, что в подписи Косты чувствуется и другое время, и другой характер. Начертания некоторых букв дают возможность отнести весь памятник ко второй половине XII в. И далее: “Это памятник более примитивный. Он возник во второй половине XII в., когда во всем новгородском искусстве начинают отчетливо проявляться местные черты” (Бочаров, 1969. С. 251-298). Между тем Б.А. Рыбаков в указанной выше работе по поводу датировки кратира Косты пишет следующее: “Близость почерка Косты к почерку Братилы (при сохранении первым своих индивидуальных особенностей) заставляет нас датировать сосуд Петра и Марии, изготовленный Константином, второй четвертью XII в.” (Рыбаков, 1964. С. 25). Для сосуда Братилы он предлагает дату около 1115-1120 гг. Такая точность датировки основывается на возможной исторической атрибуции упомянутых во владельческой надписи лиц: Петра и Варвары.
По всей видимости, датировка кратира Братилы несогласий не вызывает, по поводу же работы Косты мнения исследователей расходятся. Не вызывало ранее сомнений исследователей и новгородское происхождение кратиров, хотя Н.В. Покровский и В. Мясоедов подчеркивали, что место изготовления их определить трудно, а Н.М. Каринский на основании “правильности” устава предпола-
Рис. 40. Кратир работы мастера Братилы. Евхаристическая и вкладная (?) надписи
J_______________________L
Рис. 41. Кратир работы мастера Братилы. Подпись мастера на днище
гал, что сосуды могли быть изготовлены киевскими мастерами, хотя и подчеркивал, что точных данных для такого предположения нет (Покровский, 1914). Но последующие исследователи не высказывали сомнений в новгородском происхождении кратиров. Упомянутая выше работа В.Г. Пуцко снова ставит перед нами вопрос о месте изготовления, или, вернее, о происхождении мастеров, изготовивших кратиры. Считая, как и Г.Н. Бочаров, что кратир Братилы стилистически тяготеет к произведениям того круга, из которого вышел Большой Новгородский Сион, он определяет их как творчество киевских ювелиров XI—XII вв. К произведениям этой же мастерской он относит и змеевик Владимира Мономаха. Помимо чисто стилистических особенностей, явившихся основанием для выделения Большого Сиона, кратиров (особенно работы Братилы) в группу киевских произведений, В.Г. Пуцко приводит факт текстологического совпадения литургических надписей с евангельским переводом в редакции, принятой в памятниках киевского происхождения (Галицкое евангелие, мозаика Михайловского златоверхого монастыря и потир из Переславля Залесского). Перечисленные особенности, так же как и типологическая связь Большого Сиона с Малым, появившимся на Руси, по его мнению, как приданое византийской царевны, матери Владимира Мономаха, дали основание говорить о киевском
Рис. 42. Кратир работы мастера Братилы. Надпись возле изображения апостола Петра
происхождении мастера (Братилы) и связи Большого Сиона с киевской торевтикой времени Владимира Мономаха периода его киевского княжения (1113-1125) (Пуцко, 1986).
Таким образом, в датировку и определение художественных истоков таких произведений, как Большой Сион и кратиры, традиционно считавшиеся новгородскими, вносятся существенные поправки.
Вместе с уже отмеченными разногласиями в датировке и оценке художественных достоинств этих произведений, они создают довольно противоречивую картину, свидетельствующую о том, что их изучение далеко от завершения. В частности,
Рис. 43. Кратир работы мастера Братилы. Надпись возле изображения св. Варвары
связывать те или иные работы с произведениями одного мастера или мастерской без учета графических особенностей надписей просто невозможно, так как именно они ярче всего отражают как индивидуальную манеру мастера, так и определенные особенности письменных школ. Таким образом, при сопоставлении этих памятников нужно учесть особенности всех надписей, в том числе и при изображении святых, так как они, как правило, вообще не комментировались.
Надписи на кратирах, выполненные в трех стилистических и технических манерах, позволяют не только сравнить изделия между собой, но прежде всего определить индивидуальные особенности почерка мастера, различия между декоративным
Рис. 44. Кратир работы мастера Косты. Евхаристическая и вкладная (?) надписи и обычным письмом, для чего необходимо определить общие черты и отличия в трех видах надписей на каждом сосуде отдельно.
Кратир работы Братилы-Флора (см. рис. 40—43). Евхаристическая и владельческая надписи выполнены в одной технике (чернь с последующей проработкой резцом) и подчеркнуто декоративны. Мастер использует особого начертания ЛЛ. - с серединой в виде буквы “ижицы”, А, 6,0, О - с декоративными ук-
Рис. 45. Кратир работы мастера Косты. Подпись мастера на днище
рашениями, своеобразную форму имеет оу — в виде лигатуры: У (маленькое округлое О с “рожками” наверху). Буква В - с небольшими округлыми петлями и значительным расстоянием между ними. Эти особенности декоративного письма Братилы особенно бросаются в глаза при сравнении с его подписью, выполненной резцом, четким красивым, но простым, без украшения письмом. Здесь мастер использует другую форму ЛЛ. — с провисшей лентообразной серединой, петли В - равновелики и не примыкают к мачте. Иной формы 3 - с более округлым небольшим хвостом, петли Л - строго правильны, остроугольны, ’fc - полностью в строке, геометричны петли Ъ, Р — с маленькой округлой головкой, Y -в строке. Эти признаки архаичны. Почерк “делового” письма Братилы полностью укладывается в хронологические рамки устава XI - начала XII в. В декоративном письме мастер использует другие начертания, ставшие типичными в деловом письме позже: Н - с горизонтальной перекладиной, поднятой немного выше середины, Н - с наклонной перекладиной, расположенной посередине, - с перекладиной на уровне строки. Но в заголовках рукописей такие начертания можно найти уже в XII в. Из архаических признаков можно отметить Ъ — с треугольной петлей, равновеликие петли В, 7* - с большим навесом и маленьким хвостиком, симметричное Ж, написанное в три приема. Но все же сравнение двух надписей, выполненных одним мастером в разных манерах еще раз демонстрирует, вопреки сложившемуся мнению, что новые черты иногда значительно раньше проявляются в декоративном письме, чем в деловом.
Рис. 46. Кратир работы мастера Косты. Надпись возле изображения апостола Петра
Из индивидуальных особенностей почерка Братилы можно отметить особую форму Y» где правая часть - наклонная косая черта, а левая - вертикальная небольшая линия; остроугольность петель А, а также то, что буквы \f, Р -не выходят или почти не выходят за линию строки. В общем, почерк Братилы характеризует строгая правильность и четкость линий, “графичность” письма. Из других особенностей можно отметить активное использование I (десятиричного) и иногда надстрочных знаков в виде запятых. Вероятно, слу-
Рис. 47. Кратир работы мастера Косты. Надпись возле изображения св. Анастасии
чайная ошибка - соединение между Ъ1 и К (Ж(>НЪ1 КГО). В языке надписи Братила следует старославянским нормам, но в некоторых случаях путает, соответственно русскому произношению, ГА и А (Д40А вместо ДА О ГА; НвГА вместо H6IA — род. пад. ед. ч.), по-русски “юс большой” заменяет на У (СЪСУДЪ вместо СЪСЖДЪ). Некоторые слабые редуцированные уже утрачены (fiCI, МНОГЫ), другие сохраняются (•О’ЪЛОРОВН), сохраняются сильные (GL, КРЪВЬ, СЪСУДЪ).
Надписи при изображениях святых объединяют особенности двух стилей: они исполнены резцом, но достаточно декоративны. Сохраняются остроугольные петли А, хотя сама буква за счет использования двойных линий приобретает декоративность, петли £ - раздельны, Р - с округлой головкой. Обращает на себя внимание, что декоративные сигмы в конце слов Братила употребляет не как элемент украшения, а соответственно греческому языку, но Ъ в монограмме Христа - русская особенность.
По данным фонетики и палеографии надписи Братилы можно датировать рубежом XI-XII вв. - первой половиной XII в. Более точная датировка возможна только на основании исторических сопоставлений.
Кратир работы мастера Косты (см. рис. 44-47). Евхаристическая и владельческая надписи выполнены в одной декоративной манере: двойным контуром чернью с дополнительной обработкой резцом. Как и мастер Братила, Коста использует те же декоративные формы букв: М - с серединой в виде ижицы, особую форму буквы У, I (десятиричное), В - с раздвинутыми петлями, 0 и Ь - с орнаментальными украшениями. Но повторяя декоративные буквы Братилы, он вносит свою индивидуальную манеру: буквы широкие, особенно М, петля А более округла, иногда она меньше правой части и снабжена декоративной отсечкой в виде крючка, появляется 6 с большим язычком, верхняя часть буквы 7* занимает половину высоты строки (у Братилы она во всю высоту), а нижняя изящно изогнута, буква Ж - симметрична, как и у Братилы, но верхние боковые черты дополнены крючками. Следуя евхаристическому тексту предшественника, Коста в то же время исправляет его ошибки: исправлено ошибочное соединение (Ж6НЪ1 (5Г0), HGIA - на правильное старославянское Н6А (род. пад. ед. ч.). Но, подобно Братиле, Коста сам допускает отклонения от норм церковнославянского языка: ЛА.ОА - вместо М0(А (им. пад. ед. ч. ж. р.), СЪСУДЪ вместо съсждъ, и делает новую, характерную для русского ошибку - МАРЬ’й (род. пад. ж. р. ед. ч.). Пропуск букв (Н0ВГ0, ЗАВТА) - вероятно, намеренные сокращения, хотя титла не проставлены. Коста отказался от надстрочных знаков, но использует дважды разноформатные буквы (вместо выносных).
Сравнивая декоративные надписи на кратирах, можно заметить в почерке Косты иные пропорции букв, более низкие и широкие, округлость петель, особенно А, использование отчеркиваний, стремление украсить буквы изящными завитками и особую индивидуальную черту - частое употребление зеркальной формы Н.
Эти же черты проявляются в разных надписях. В подписи на днище Коста следует полностью формуле надписи Братилы, как и он, использует М - с провисшей серединой, У и Оу. Но даже в этих буквах есть отличия, в целом индивидуальные признаки почерка Косты проявляются особенно ярко именно в подписи: более мелкое и широкое письмо, округлые петли А, причем в последней букве появляется такая характерная особенность, как незамкнутая петля (в трех случаях из четырех), более округлые петли у Ъ, Ь, Tfc. При этом, как и Братила, Коста использует два написания этой буквы - умещающееся в строке (перекладина ниже уровня), и форму, у которой перекладина помещается на уровне строки. Но закономерность их использования обратная: в декоративной надписи используется в строке, в подписи - выходящее из строки. Так же, как и в декоративной надписи, один раз из трех Н написана в зеркальном варианте.
Индивидуальная манера Косты проявляется и в разных надписях при изображении святых: округлые петли А, использование разноформатных букв, орнаменталь
ных украшений, глаголеобразных отчеркиваний. Особенно важно отметить то, что Коста, в отличие от Братилы, использует орнаментальную сигму в конце надписей как чисто декоративный элемент.
Отмечая вслед за многими исследователями, что Коста следует в стиле и текстах надписей, как и при изготовлении сосуда в целом, мастеру Братиле, нужно подчеркнуть, что он достаточно проявляет и свою индивидуальную манеру, отказываясь от слепого копирования. Он уверенно владеет письмом, по-своему располагая надписи, прибегает к сокращениям, исправляет ошибки предшественника. Из-за вынужденного копирования постоянно прорывается яркая индивидуальная манера, для которой характерно стремление к декоративности, округлости письма. Отмечая определенную зависимость от почерка Братилы - старшего (?) мастера, нужно отметить, что хронологически почерк Косты близок почерку предшественника. Помимо одинаковых у обоих мастеров форм орнаментальных букв, что можно было бы объяснить копированием, Коста использует и другие начертания, типичные для XI - первой половины XII в.: симметричное Ж, правильные треугольные петли Ъ и Ь, А - с небольшой петлей. Особенно обращает на себя внимание в строке (наряду с более поздней формой) и W - с высокой серединой. Последние формы, как известно, отличают большинство рукописей XI в. от ХП, изредка встречаясь в первой половине XII в. Таким образом, совокупность признаков не позволяет делать значительного хронологического различия между почерками двух мастеров. В почерке Братилы-Флора больше архаичных написаний. Но эти различия не столь существенны и оба мастера могли быть современниками, принадлежа к различным поколениям.
Эта “хронологическая” близость мастеров становится еще более очевидной при сопоставлении надписей кратиров с почерком мастеров - исполнителей Большого Сиона. Вопреки мнению некоторых исследователей (Г.Н. Бочарова, В.Г. Пуцко) о стилистическом родстве кратира работы Братилы с произведениями того круга, откуда вышел Большой Сион, к надписям этого произведения оказывается ближе почерк именно Косты. В надписях Большого Сиона есть начертания, встречающиеся на обоих кратирах: например, М двух форм -с “провисшей” серединой и особая, декоративная, W — с высокой серединой, так же, как и формы В, Р, У, Ъ. Но такие начертания, как А с округлой незамкнутой петлей, использование разноформатных букв, особая форма петель омеги, свойственны только почерку Косты. Особенно нужно отметить орнаментальные сигмы, что вместе с перечисленными выше особенностями настолько приближает почерк Косты к некоторым начертаниям на Большом Сионе (см. надписи при изображении Василия на куполе Сиона и надписи при изображении Петра на кратире Косты), что можно ставить вопрос об участии Косты в изготовлении Большого Сиона. Если все же материала для положительного ответа на этот вопрос недостаточно, можно вполне определенно говорить о принадлежности этих произведений к одной мастерской. Это обстоятельство, наряду с отмеченными палеографическими особенностями, не позволяет отделять кратир Косты от произведений прикладного искусства начала - середины XII в.
Как было отмечено, дореволюционные исследователи не настаивали на новгородском происхождении кратиров, отмечая, что место их изготовления не известно, надписи не содержат каких-либо данных для его определения, за исключением уверенности, что это были русские мастера. Возвращаясь к гипотезе В.Г. Пуцко отно
сительно принадлежности кратира работы Братилы-Флора и Большого Сиона к кругу произведений киевского художественного ремесла, нужно отметить, что заслуживает внимания его наблюдение над редакцией перевода евангельского текста евхаристической надписи, находящей аналогии в памятниках киевского круга. При этом В.Г. Пуцко считает, что только кратир Братилы может быть сопоставлен с этими памятниками, так как на кратире работы Косты эта же надпись воспроизводится с “фонетическими отличиями”. Между тем, как было показано выше, особенности почерка и исполнения надписей мастером Константином наиболее близки к надписям Большого Сиона, а текст евхаристической надписи полностью повторяет текст кратира Братилы. Некоторые различия несущественны, так как они проявляются лишь в орфографии. Сложность определения места написания и происхождения самих рукописей особенно показательным делает сопоставление их с текстом мозаик Михайловского монастыря в Киеве. Несмотря на то, что надпись, сопровождающая сюжет евхаристии, выполнена с механическими ошибками и не дописана до конца (Лазарев, 1996. С. 43), что скорее всего свидетельствует о работе греческого мастера, не знавшего русского языка, она тем не менее демонстрирует принятую в Киеве на рубеже XI-XII вв. редакцию перевода евангельского текста. Важна такая небольшая деталь, как пропуск союза “и” (ЗА ВЪ1 ЗА МНОГЫ) (Срезневский, 1882. С. 43-^44). Он пропущен и в надписях на кратире Братилы, что исключает возможность случайной ошибки.
Таким образом, вместе с элементами стилистического и технического характера, эта особенность указывает на связь кратиров с киевским искусством. В то же время бытование родственных творчеству Косты мотивов и изобразительных приемов в новгородском искусстве (Бочаров, 1984. С. 251) позволяет предположить, что именно он был новгородским мастером, работавшим под руководством более опытных киевских мастеров (Братилы?). Вероятно, именно этим можно объяснить различие творческой манеры Братилы и Косты, работавших приблизительно в одно и то же время. Связь кратиров с Новгородом дает некоторые основания для традиционной атрибуции, попыток определения владельцев из числа лиц новгородской истории. На основании владельческих надписей с упоминанием имен А.И. Некрасовым была высказана гипотеза о принадлежности сосудов новгородскому посаднику Петриле, упоминаемому в летописях в 1131-1135 гг. Он считал, что оба кратира были заказаны Петрилой Микульчичем, который овдовев женился на Марии и заказал новый, почти одинаковый сосуд для себя и второй жены (Некрасов, 1937. С. 104).
Другие исследователи с этим посадником связывают только кратир Братилы, где форма имени “Петрила” полностью совпадает с именем новгородского посадника. Наиболее полно эта гипотеза обоснована в работах Б.А. Рыбакова (Рыбаков, 1948. С. 298; 1964. С. 23-25). Но сам исследователь отмечает, что слабость такой гипотезы состоит в том, что мы не знаем имени жены этого посадника, хотя и приводит некоторые косвенные данные относительно его определения. В частности, из летописей известно, что в 1136-1138 гг. в Новгороде за княжеский стол боролись две партии: сторонники Всеволода Мстиславича и Святослава Ольговича. Известно также, что этот последний в 1136 году женился в Новгороде на вдове. Относительно происхождения этой вдовы сохранились противоречивые сведения. В.Н. Татищев считал ее дочерью посадника Петрилы, погибшего в 1135 г. (Татищев, 1963. Т. II. С. 148, 469). Н.П. Лихачев предполагал, что ее звали Марией (Лихачев, 1928. С. 117, 121-122). Б.А. Рыбаков обратил внимание на то, что когда ее второго мужа,
Святослава Ольговича, изгнали из Новгорода, княгиню “стерегли” в Варварином монастыре. Это совпадение косвенно подтверждает то, что она могла быть дочерью Петрилы и Варвары, если предположить, что сам Варварин монастырь был создан ее матерью - Варварой после смерти Петрилы Микульчича (Б.А. Рыбаков, 1964. С. 24). Это допущение вполне вероятно и хорошо увязывается с датировкой кратиров, соотносимых в этом случае с семьей посадника Петрилы и его первого зятя - Петра. В этом случае следует признать, что у Марии и неизвестного Петра, ее первого мужа, была дочь Анастасия, так как изображение этой святой дополнительно появилось на кратире Косты потому, что владелица была тезоименита богоматери Марии. Но нетрудно заметить, что цепочка допущений слишком длинна, чтобы можно было считать достоверной такую атрибуцию сосудов. В настоящее время можно только утверждать, что оба сосуда были изготовлены приблизительно в одно и то же время (в начале - первой половине XII в.) и принадлежали, скорее всего, одной семье. При этом кратир Косты изготовлен несколько позднее, повторяя сосуд работы Братилы. Если судить по надписям, наибольшую близость к Большому Сиону проявляет кратир, сделанный Костой, что позволяет говорить об одной мастерской. Что же касается связи упомянутых произведений с другими произведениями торевтики и установления происхождения мастеров и связи с определенными школами, то эти сложные вопросы нельзя решать на основании данных только надписей. Нужны более детальные исследования, в том числе и текстологические, и новые материалы, хотя в этих исследованиях обязательно должны учитываться и результаты изучения надписей.
В последние годы И.А. Стерлигова вновь предприняла попытку пересмотреть очередность создания кратиров. По ее мнению, первым был создан кратир Косты для посадника Петрилы (последнее десятилетие XI в.), а затем - кратир Братилы для посадника Петрилы Микульчича (1130-1134) (Стерлигова, 1996. С. 56-64). Но очередность изготовления (кратир Братилы, а затем кратир Косты), на мой взгляд, бесспорна, а точная атрибуция пока не представляется убедительной.
Кресты, иконки. На энколпионах, крестиках, иконках, змеевиках надписи встречаются довольно часто. Но, как правило, надписи на этих предметах лишь поясняют изображения святых. Хотя некоторые наиболее драгоценные, уникальные заказные произведения художественного ремесла содержат надписи самого разнообразного типа: это имена святых, и подробные вкладные записи, и подписи мастеров. Таков знаменитый напрестольный крест, пожертвованный полоцкой княжной Евфросиньей в Спасский женский монастырь. Сам крест не сохранился, но Л.В. Алексеевым были найдены в архиве И.А. Шляпкина в ЛОИА прекрасные фотографии как креста, так и надписей. Благодаря этому уникальное произведение