Author: Драбкин А.В.
Tags: танки вторая мировая война война бронетехника история войн военная история издательство яуза сау
ISBN: 9785604091678
Year: 2019
Text
Артем Владимирович Драбкин
Самоходчики
FineReader 12Яуза-Каталог; Москва; 2019
ISBN 9785604091678
Аннотация
Великую Отечественную войну Красная Армия встретила, не имея на вооружении
самоходных артиллерийских установок. Но уже в конце июля 1941 г. в части стали
поступать первые самоходки ЗИС-30, которых, однако, было выпущено всего 100 штук. В
конце 1942 г. Красная Армия получила первые штурмовые САУ — СУ-122, а в 1943 г. в части
стала поступать легкая самоходка СУ-76. Всего же на фронтах Великой Отечественной
войны воевало более 25 000 самоходных артиллерийских установок, покрывших себя
неувядаемой славой. О нелегкой службе самоходок рассказывают герои новой книги проекта
«Я помню» — ветераны-самоходчики.
Артем Драбкин
Самоходчики
Кирячек Дмитрий Тимофеевич
Как для Вас началась война?
Как раз перед войной я закончил 7 классов в школе. Как и все остальные мальчишки
мечтал о чем-то. Вспоминаю, что читал всякую литературу и решил стать водолазом
(смеется). В Дзержинске водолазной школы не было и мне посоветовали идти в ОСВОД.
Пошел к начальнику, а он мне говорит, ты сначала матросом поработай, а потом зимой мы
тебя пошлем на курсы. Проработал я там всё лето, а зимой меня послали на курсы водолазов
в Горький, в управление Верхневолжского пароходства. Зиму я там проучился, а весной сдал
экзамены и прошёл практику. ВЗ часа дня я сдал экзамены, а в 5 часов у меня уже была
повестка. В тот же день я уже сидел в эшелоне, даже домой не дали съездить. Сказали, что
так надо — вот и весь разговор. Это был 41-й год.
Кирячек Дмитрий Тимофеевич.
В дороге мы всё думали, куда же нас везут? Весь эшелон был исключительно из
водников. Все мы были зеленые юнцы, ничего не могли, даже не знали как винтовку
держать. А повезли нас на восток, в противоположную от фронта сторону. Доехали до Читы.
Куда теперь? Нам говорят: вот тут будет полустанок, если по этой ветке поедете прямо,
значит во Владивосток, а если направо то куда-нибудь в другую сторону. На полустанке
вагоны пошли вправо, так мы приехали на станцию Отпор. Тут нас сразу определили в 386-й
учебный запасной полк и обмундировали кое-как. В этом полку мы пробыли до присяги.
Пришлось служить нам там очень тяжело. Я, например, стрелять умел — еще в школе ходил
на курсы Ворошиловских стрелков. А некоторые из нас даже и не знали, как правильно
винтовку держать нужно. На фронте в это время была сложная обстановка. Немцы подошли
к Сталинграду и поговаривали, что после падения Сталинграда на нас нападут японцы.
Каждую ночь нам давали лопату в руки и заставляли копать траншеи. Дают тебе норму —
вот эти два метра выкопать. Вообще там, в Забайкалье, грунт такой скалистый, что без кирки
ничего и не сделаешь.
Лопатой ковыряешь, ковыряешь, а толку от этого мало. За всю ночь один метр траншеи
выроешь, а потом её ещё и замаскировать нужно. Если ты свою норму не выполнял, то норма
оставалась и еще добавляли два метра. Мы всегда были в долгах. (Смеется.)
После принятия присяги нас начали из полка выдергивать. Попадали кто куда, но
правда по собственному желанию. Ко мне подошел лейтенант, спрашивает: в танковую
школу хочешь идти? Как сейчас помню, лейтенант Сорока его фамилия. Щеголь он был
настоящий, одет с иголочки, даже ходил по струнке. Я подумал, пойду, все-таки буду с
техникой связан и дал согласие. Пошли мы в новую часть, время было к завтраку. Лейтенант
говорит: не будем завтракать, три сопки пройдем, а там уже наша часть. Прошли по жаре
одну сопку, вторую, и так дальше. Дорога оказалась длинной, к 5 часам вечера мы не прошли
и половины.
В полк пришли уставшие, как зюзи. Для начала нас распределили в учебном полку. Я
сразу попал в экипаж, где первым делом стал изучать матчать.
На каких танках Вы учились?
Были танки БТ-5 и БТ-7. Заряжающему в этих танках всегда надо было стоять. Я в то
время был крепкого телосложения, и меня поэтому определили в экипаж заряжающим. Хотя
по-настоящему быть заряжающим на этих танках мне не пришлось. Мы на них доехали
только от училища, до Челябинска, а потом у нас их отобрали.
В чем заключалось обучение заряжающего?
Нам показывали, как что в танке надо делать. Была тренировка на стрельбу двумя
видами снарядов: осколочно-фугасными и бронебойными — вот и вся наука. Одновременно
с ролью заряжающего, я был первым заместителем механика-водителя. Всё свободное время,
если он что-то делал, то и я работал с ним.
По окончании этой школы мне присвоили звание сержанта. К тому времени машин у
нас не было. Посадили нас всех в эшелон, одели в обмундирование всё новое и отправили за
машинами. Доехали мы до Челябинска, всех высадили и отправили в 13-й танковый учебный
полк. В это время только начали выпускать самоходки СУ-152. Пришлось некоторое время
переучиваться на новые машины, а звания при этом у нас остались какие мы уже получили.
К тому времени приехали фронтовики, разбили нас поэкипажно по пять человек и
организовав маршевые роты послали на завод получать машины. Приехали мы туда,
получили самоходки, погрузились и повезли их на фронт. Приехали под Москву, в Пушкино,
а там как раз проходила тренировка 43-й Гвардейской дивизии. У нас машины отобрали, у
кого не хватало специалистов пополнили из наших рядов, а остальных обратно в Челябинск
за машинами. Когда мы второй раз получали машины наши уже освободили Белоруссию.
Нам, Гвардейскому 43-му Днепровскому орденов Кутузова и Суворова, Кантемировскому
тяжелосамоходному артиллерийскому полку досталось идти от границы Белоруссии до
Калининграда. В боях мы участвовали с границ Кенингсберга, это уже пошел 44-й год. По
сути, воевали мы только 6 месяцев: с декабря и до мая.
Пока мы дошли до Кенигсберга от полка осталось только 2 машины: штабная машина
командира полка, и зам. командира полка по политчасти. Остальные машины или сгорели,
или были подбиты, или потонули в болоте.
Вас после этого зачислили в резерв полка?
Нет, нас использовали как танковый десант. Под Кенигсбергом нам дали участок для
обстрела. Сам Кенигсберг был обнесен фактически рвом, защищался он 12 фортами, как
крепость. Нашей целью был 12-й форт. Помню, он был сделан из красного кирпича,
артиллерийские амбразуры были зарыты метра на два в землю. Сверху форты были
бетонированы, над бетоном были слои песка и грунта и снарядам эти все слои было не
пробить. Сверху на грунте были посажены деревья, так, что и не видно было где эти форты
вообще. Перед фортами находились заполненные водой рвы. Промежутки между фортами
простреливались. При начале штурма артиллерия и авиация три дня били по этим
укрепрайонам и только на четвёртый день пошла пехота. Первым брали 5-й форт. Ночью
небольшая группа саперов переправилась на другую сторону и забралась во дворик форта, в
котором стояли миномёты. Этих миномётчиков сапёры перестреляли, кое-где заложили
взрывные заряды. Вообще эти форта взяли быстро, как будто их не было. Что мне непонятно
до сих пор: в Кенигсберге был Королевский замок, не очень высокое, красивое здание. Так
нам по нему не велели стрелять. Куда хочешь туда и стреляй, а по нему — запрещено. А
когда война уже кончилась, кажется при Хрущеве, этот замок разрушили и начали строить
заново. Достроили его не помню до какого этажа, а потом замок дал трещину и так и остался
недостроенным. Был я там в 53-м году по туристической путёвке, так он и стоял
недостроенный.
Что Вам особенно запомнилось на войне?
Что запомнилось? Очень много нужно было копать. Как только займешь какой-нибудь
рубеж или переедешь — обязательно надо было закапывать машину. Командир машины
постоянно находился при штабе, механика от работ освобождали совсем. Оставались
наводчик, замковый и заряжающий. Вот эти 3 человека должны были самоходку каждый раз
зарыть. Нормативов особых не было, но мы и сами понимали, что чем быстрее мы эту работу
выполним, тем лучше это для нас. То же самое было и во время стрельбы. Если я плохо
работаю, значит враг может поразить меня раньше чем я его.
Снаряд ведь весил 43 кг?
Вообще да. Но при этом он был раздельный: снаряд и гильза были отдельно. В 13-м
учебном полку нас здорово тренировали насчёт этого. Там был сделан тренажер, состоящий
из трубы в метр с чем-то в диаметре, под снаряд, и люльки. Нужно было уложить снаряд на
люльку, передвинуть ее и толкнуть так, чтобы снаряд вошёл в нарезку орудия и перелетел в
трубу. Иногда мы шутили друг над другом, подкидывая в эту трубу песочка. Те, у кого
снаряд не вылетал, должны были после отбоя оставаться и заниматься дальше. Правая рука
становилась, со временем от этих упражнений, очень сильной.
Какими-то уловками пользовались, чтобы быстрее зарядить?
Со временем приноравливались. Те, кто относился к этому делу без инициативы, тому
приходилось хуже. А в среднем получалось около шести выстрелов в минуту.
Снаряды, так скажем, мыть или от смазки чистить ваша задача была?
Это ерунда, это даже за работу не считали, просто протирали снаряды ветошью и всё.
Во время войны боезапас возили только в рубке или на крыше тоже?
Я не знаю, как это делалось у танкистов, у нас были специальные стеллажи,
дополнительно ещё снаряды клали под ноги.
А наверх?
Наверх мы снаряды никогда не клали.
Снарядов-то мало было, всего 20–22.
Нам этого боезапаса вполне хватало.
Какие чаще снаряды использовали: осколочно-фугасные, бетонобойные или
бронебойные?
Бетонобойные снаряды применяла авиация. У нас в комплекте таких не было, мы
пользовались осколочно-фугасными и бронебойными.
Какие были взаимоотношения внутри экипажа?
У нас в экипаже были русские, украинцы и один узбек. Отношения были самые
хорошие, дружественные. Каждый всегда приходил друг другу на выручку. Видишь, что ктото не успевает что-то делать, значит помогаешь ему. Мне, допустим, помогали снаряды
таскать и загружать. Что такое дедовщина, об этом мы и слыхом не слышали. По званиям
выходило так: командир машины — лейтенант, механик-водитель — младший лейтенант,
наводчик — старшина, замковый — старший сержант, и сержант — заряжающий. У нас
рядовых не было, все были при звании.
Замковый, это кто? Это радист?
Нет, не радист. Радист — это командир машины. У пушки замок, дело замкового
открыть этот замок, а мое дело затолкать и закрыть его.
Кто ходил за едой?
Ходили все по очереди. Офицеры питались отдельно от нас, им давали спецпаек. А мы
питались как придется. В большинстве случаев кухни даже не было, питались трофеями. У
нас в машине, допустим, стоял ящик галет. Сверху, прямо на машине, валялся мешок
сахарного песку. Утром встанешь, котелок сахарного песка с галетами рубанешь и целый
день есть не хочется. (Смеется.)
Кухня не поспевала за вами или почему её не было?
Не то что не поспевала, мы просто как-то не стремились к ней. Доппаек у нас был, а так
самому долго что ли костер развести?
Задача наблюдать вместе с водителем у Вас была?
А как же. Во время марша обязательно нужно наблюдать, помогать водителю. Во время
боя, это уже другое дело, тогда уже смотреть по сторонам некогда было. Главная задача была
как можно быстрее зарядить орудие.
Где Вы располагались во время марша, на трансмиссии или где-то в другом
месте?
Я находился в машине. У пушки было специально оборудованное сиденье, там я сидел,
как на своем рабочем месте.
ДШК на крыше стоял?
Нет, не стоял. Наша самоходка была без пулемета на крыше.
Получали ли Вы какие-нибудь деньги?
Да, каждый месяц я получал 120 рублей. Дополнительно к этому нам платили за
гвардейский знак 23 рубля, столько не платили ни за один орден. А вот за подбитые танки
нам не платили.
Какое было отношение с мирным населением на территории Пруссии?
Первое время мы абсолютно никого не видели. Когда мы вошли в Кенигсберг, то
начали появляться первые беженцы. Где-то впереди им перерезали дорогу и они
возвращались назад. Ничего такого особенного не было, они к нам по хорошему относились
и мы к ним также. Но и конфликты были. Я затрудняюсь сказать, кто этим делом занимался,
но беженцев вырезали целыми семьями. Они думали, что это мы делаем, но наши такими
делами не занимались. Как-то мы зашли в усадьбу, и видим: мужчина, пожилая и молодая
женщины, двое детей — все убиты выстрелами. Кто это сделал трудно сказать.
У вас к немцам, какое было отношение?
Я с ними лично не контактировал. Могу только сказать, один раз увидел немца
молодого, убитого. Посмотрел и думаю — что ему нужно было? Жизнь только начинается, а
он вот лежит мертвый. Ненависти к ним не было, но мы знали одно: если в бою мы его не
убьём, то он убьёт нас.
Доставалось нам от них, кстати, крепко. Я помню один момент наступления перед
Черняховском. К закату мы подъехали к этой деревне, но в неё не вошли. Машины зарыли на
околице. Ночевали мы обычно на улице, прямо под машинами. Натащим сена, сверху укроем
плащ-палатками. Вот и в этот раз командир машины мне и замковому говорит: «Сходите в
сарай, принесите сена». Сарай был метров 50 длиной, с сеном, соломой. Пошли мы туда и
только взяли сено — тут всё и началось. Откуда они взялись, эти немцы, непонятно.
Стрельба повсюду. Все бегут, одни сюда — другие туда, не поймешь ничего. Мы быстро
схватили сено в охапку и побежали к машинам. Окопались мы там капитально, кругом рвы.
Ночь просидели. Утром смотрим, а наших никого нет. Мы тут одни стоим, только по рации
говорят: такое-то орудие, стрелять по такой-то цели, огонь. Потом пошли наши вперёд, а мы
уже у нас в тылу остались. В месте прорыва немцы здорово укрепились. Саперы в минном
поле делали проход, ширины такой, чтобы как раз машина проходила. Первая самоходка
прошла, вторая прошла, а мы на полтрака влево взяли и нарвались на мины. В борту дыра
такая, что я пролезть мог. Командиру машины задницу как топором отрубило, наводчику
ноги оторвало. Механика-водителя насмерть, а я со стороны взрыва был, вот взрывная волна
пошла не прямо, а на механика-водителя.
Вы от пушки слева были?
Да, я сидел с левой стороны, а мина взорвалась под стеллажом. Первое время, после
взрыва, я вообще ничего не слышал. Ощущение такое, будто весь в огне. Из уха кровь
льётся, левая половина вся в земле, гари и копоти. Первая мысль была — ну всё, отвоевался.
Минут через 10–15 начал немножко приходить в себя, стал слышать на одно ухо. Привели
меня в санчать — оказалось у меня лопнули барабанные перепонки. Впоследствии я
демобилизовался — так закончилась для меня война.
Интервью: Артем Драбкин.
Лит. обработка: Александр Дитрих
Федюнин Иван Васильевич
Давайте, начнем с самого начала, с 1941 года?
Я жил в Туле, учился в электротехническом техникуме, был учеником электрика, а
потом стал электриком. Когда началась война, мне было 17 лет, я работал на патронном
заводе. В октябре месяце, когда немец подходил к Туле, завод начали эвакуировать. Я
принимал участие в эвакуации. Мы вместе с отцом и дядей погрузились в предпоследний
эшелон. На станции Узловой эшелон разбомбили. Были жертвы. Отец и дядя решились
податься на свою родину. В Тульской области жила бабушка, мы пошли туда. Шли пешком
четверо суток. По дороге я в первый раз своими глазами увидел немцев. Идет колонна
немецких машин. Это октябрь месяц. Заморозки. В машине сидят немцы, и немцы или наши
в форме советских красноармейцев. В форме с треугольничками. Поразились мы.
Немецкая была колонна?
Да, немецкая. Две такие колонны мы встретили. Видимо, немцы, предвкушая победу,
на тех солдат, которые выходили из окружения, из Рязанской области и других мест, не
обращали внимания. Они даже ехали вместе с немцами, чтобы дома оказаться.
Федюнин Иван Васильевич.
Когда мы пришли в Ефремовский район, фронт уже приблизился. Раскаты
артиллерийские слышно было. В селе, где жила бабушка, размещалась 137-я стрелковая
дивизия. Я своими глазами видел Крейзера, героя Советского Союза.
С Запада гнали скот, чтобы врагу не достался. Кормить его было нечем, и по полям
бродили лошади, коровы, овцы. Вот мы и завели себе корову и овец. Я лошадь завёл. В
нашем районе военкомата не было, и, когда немцы стали подходить, все мужики призывного
возраста подались куда-то в сторону, в другой район в Рязанскую или Липецкую область, за
Дон. Патриоты были — Родину надо защищать. Ушел и мой отец.
Затем район был занят немцами. Они оставили охрану, а войска ушли.
Один раз, вечером, приходит наш офицер и говорит:
— Мамаш, сыночек у тебя есть?
— Есть.
— Где он?
— Да, вон на печке лежит.
— Ну-ка, вставай! Ой, какой взрослый. Ты, может быть, знаешь, как дойти до такого-то
населенного пункта?
— Конечно, знаю, я ходил туда пешком.
— К тебе придут ребята, ты их проводишь.
Ночью, часов в 11, постучались. Я оделся, вышел. Пять человек солдат. — «Проведи
нас в поселок Мирный».
Это был конец ноября. Дороги все снегом занесены. Да, и вообще, там только
проселочные дороги. Движения никакого. Фронт рядом. Я довел их до этого поселка.
Подошли к крайнему дому, иди, говорят, стучись. Постучался. Вышел дядя Ваня. — «Немцы
есть»? — «Нет». Я вернулся. Они мне дали за службу две гранаты, и я пошел обратно.
Целина. Смотрю, провода торчат. Кабель! Совершил я диверсию. Посмотрел хороший
провод, отрезал один конец. Иду, наматываю на руку — для хозяйства. Метров 100,
наверное, намотал, не соображая, что это такое. Возможно, нарушил связь с передовыми
подразделениями. Если бы меня на месте прихватили, то расстреляли бы сходу, как
злоумышленника. Это был первый случай, когда я соприкоснулся с солдатами. Второй
случай был уже в декабре, когда началось наше наступление. Пошли наши войска. Шли
пешком. Сибиряки в валенках, с лыжами. Часа в 2 ночи постучались. Мать вышла.
— Мужики есть?
— Нет.
Зашли с фонариками. Меня увидели.
— Вставай. До деревни Редьки доведешь нас?
— Доведу.
Проводил. Они пошли.
В январе 1942 года войска прошли и районное руководство вернулось из эвакуации. И
нас вызвали в военкомат. 23-й, 24-й года рождения, которых еще не взяли, или вернулись из
окружения. Из военкомата привезли в Облвоенкомат, в Тулу. Человек пятьдесят нас. Человек
двадцать — 23-го года, человек тридцать — 24-го года рождения. В военкомате говорят, 23-й
остается, а вы домой. Отпустили. А уже 12 февраля опять призвали. Создавался запасной
стрелковый полк, 3-й армии. Нас приписали в этот полк. Привезли нас из военкомата,
распределили по отделениям. Сказали — кто командир взвода, поселили в барак, вместе с
местными жителями. Я был командиром отделения. Со мной было еще шесть парней из
нашего села. Занятий никаких. 1-го марта нас повели в поле, подбирать трофеи. Пришли мы
туда: немцы лежат убитые, оружие брошенное — бой был удачным. Вдруг прибегает
связной. Команда — всех на построение. Нас быстро собрали в расположении полка, у
штаба, в центре города. Смотрим, стоит строй одетых солдат. Нас тоже строят. Команда
человек пятьдесят.
Вы еще были в гражданке?
Да. Нас не одевали, ни присяги, ничего, даже винтовки в руках не держали. Правда,
когда я работал на заводе, у нас после начала войны проводились занятия по самообороне.
Длинным коли, коротким коли. Устройство винтовки рассказывали.
Нас построили. По ранжиру. Отсчитывают тридцать человек, кто ростом повыше. Тех,
кто пониже, назад, а остальных на склад — одевать. Оказывается в той команде, которая
построилась человек 600–800 (проще говоря, целый эшелон воинов), не хватало 30 человек.
Нами, кто ростом повыше, пополнили. Прибежали быстро одеваться. Гимнастерок не
хватило, шинелей нет. Короче говоря, обмотки, теплые штаны, теплое белье и плащ-накидка.
Шапка, конечно. Ремень белый тесемочный и подсумок. Оружия не досталось. Быстро в
строй, в хвост этого построения. Впереди оркестр. На железнодорожной станции уже стояла
платформа. Загрузили. 12 марта попал я в 287-ю стрелковую дивизию, 3-й Армии.
Вы были пехотинцем?
Да. Сразу в пехоту. Сказали, 686-й полк, 3-й батальон, какая-то рота. Это было под
Мценском. Река Зуша протекает. Фронт стабилизировался, на одном берегу реки немцы, на
другом мы. Все сковано льдом. Через два дня будем наступать.
Оружие дали?
Нет, винтовок не было. Старшина был боевой, кадровый. Сказал, кого убьют — у того
взять оружие. Таких безоружных в роте трое было. Рота человек 25. Не по штату. Одним
словом, время назначили. Говорят, артподготовка будет. Где-то там пушки постреляли.
Ракета красная — и вперед. Мы встали; немцы ударили из пулеметов и минометов. Мы
залегли и стали отползать назад, в те окопчики, в которых сидели, в снег фактически. Мне
посчастливилось: ранило в голову, попал осколочек.
Вы говорите март, а снег лежал?
Да. По пояс. Начал таять с 1 апреля. Зима 1942 года была очень суровой.
В медсанбате я подлечился. После медсанбата уже дивизия распределяла. Узнали, что я
работал электриком на патронном заводе, учился на 3-м курсе электротехнического
техникума. — «О! Связист хороший».
Повезло, что в первом бою ранило?
Да. Меня отправили в артиллерию, телефонистом. Я весь 42-й год и до августа 43-го
был дивизионным телефонистом на наблюдательном пункте командира дивизиона. Он с
наблюдательного пункта управляет батареями, а я сидел на коммутаторе. У меня было два
товарища.
Коммутаторы наши?
Да. Простенькие такие. УНА-Ф. Коробка деревянная. По центру соединить, или влево,
вправо. Когда провод перебьют, бежим. Я был самым младшим. Один с 22-го года, был
Ходрашин Коля, одессит. Потом еще один одессит, Шмуклер Зося. Ребята они грамотные.
Да, и я тоже. Мы были самые молодые. Были и взрослые. Старшина кадровый и другие. И
так до 43-го года. Участвовали в Курской битве. Нашу дивизию перебросили немного
южнее, из-под Мценска под Новосиль. Мы участвовали в артиллерийских подготовках. Там
служба совсем другая.
В 1943 году в августе месяце меня направили в училище, 2-е Ростовское
артиллерийское училище, самоходной артиллерии. Изначально это было училище
противотанковой артиллерии, и на его базе стали создавать самоходное училище.
Эвакуировано оно было в Пермь. В ноябре я стал младшим лейтенантом.
Мы учились по 12 часов. Изучали технику, двигатель, матчасть. Изучали стрельбу, поартиллерийски, с панорамой и подготовкой данных. Артиллерии больше было. У нас было
три дивизиона: Су-76, Су-85, Су-152. Я попал в дивизион Су-76. Занятия. Машины. Прыгали,
бегали, но не стреляли. Если в мирное время приспосабливали винтовочные стволики —
нацеливаешь орудие, а выстрел винтовочный, то в училище даже этого ничего не было. В
основном теория. Марксизм-ленинизм. Подготовка к стрельбе. В выходной день на Каму, лес
ловить на сплаве. Выходных не было.
Училище было на самообеспечении?
Да, нет, это видно была помощь. Два воскресенья были на Мотовилихе, там
артиллерийский завод. Загружали боеприпасы — рабочих не хватало.
В конце ноября, приблизительно 27 числа. Курс закончили. Построили выпускные
роты, или батареи назывались. Три батареи. Су-76, Су-85, Су-152. Объявили приказ
командующего уральского округа № 021 от 22 ноября 1943 года, и направили из Перми в
Киров, на завод по производству Су-76. Там был 32-й учебный танковый полк. Там нас
разместили. В январе мы уже получили машины. Помню, гоняли одну машину назад на
завод. Трещины на броне заваривали — производство было такое. Но одним словом,
получили технику, в роту и в эшелон…
Вы командир орудия?
Самоходной установки.
…И покатили. Зеленая улица. Остановки только для того, чтобы поменять паровозы. И
что вы думаете? Прикатили в Подмосковье, в Пушкино. Здесь был учебный центр
бронетанковых войск. Штаб располагался в Москве, на улице сейчас Рыбалко, дом 1. Там
есть мемориальная доска, как раз угол Алабяна и Рыбалко. Сколько-то там пробыли.
То есть учили вас там?
Да, нет. Техника стояла, мы балдели. Оказывается, наш 370-й Гвардейский самоходный
артиллерийский полк, включили в состав 98-й воздушной десантной дивизии. Там
формировался 37-й воздушно-десантный корпус, этим корпусом командовал Кулик, бывший
маршал. Три воздушно-десантные дивизии: 98, 99-я и 100-я. В каждой дивизии по
самоходному артиллерийскому полку. Все три полка — 370, 371, 372-й — гвардейские. Мы
там кантовались до июня месяца. Потом в эшелон и на Карельский фронт.
В наступление?
Да. Где-то в районе Лодейного поля, станция Аять, не доезжая до Лодейного поля, нас
разгрузили. Переходили по реке Свирь. Когда мы вели самоходки, нас постоянно
спрашивали: «А какой это танк?» Ребята, которые там с 1941 года, даже танков не видели.
Река Свирь широкая, метров 200–300. Получили задачу, подготовить капониры. Скоро в
наступление. Я командир самоходки. Буквально ночью встали метрах в пятидесяти от уреза
воды. Капонир на каждую самоходку. Командиром батареи у меня был старший лейтенант
Ряшанцев, из политработников, когда-то он был председателем колхоза, потом в армии
комиссаром роты, когда переходили с комиссаров на политработников, многие низшие
звенья стали строевыми командирами. Вот такой строевой командир. Командир батареи.
Насчет образования не знаю, но как ему было необходимо составлять расписания, он меня
заставлял, я был самым грамотным. В ночь с 21-го на 22 июля вывели самоходки на огневые
позиции. 22 июля началась артподготовка. 3 часа! Мы были на прямой наводке. И нашей
задачей было, когда после артиллерийской подготовки начнется форсирование, подавлять
огневые точки, которые там оживут.
Вы в самой артиллерийской подготовке не участвовали?
Нет. Нас использовали как танк. Артподготовка прошла, началось форсирование.
Может быть, вы знаете эту историю. Там сначала послали несколько лодок с макетами,
финны их расстреляли. Двенадцать человек тогда получили Героя Советского Союза. Из них
в живых было только три или четыре, остальные посмертно. Мы несколько выстрелов
сделали. Когда захватили плацдарм, понтоны подошли.
Очень быстро сработали, часа за два, не больше. Первая самоходка моя. Переправились
на ту сторону. Пока я выкатился, вторая подходит. Подъезжает зам. командира полка: «Что
ты здесь стоишь? Где командир?» — «Он еще сзади, с двумя самоходками». Мать через
мать. «Вперед давай! Там залегли десантники!» По всей вероятности, там была еще одна
полоса обороны, километра через три-четыре. «Вперед! Командуй!» Я зам. командира,
командую.
Лесной массив. Мы выходим на опушку, подбегает десантник: «Вот там видите,
противотанковый ров, за ним окоп. Мы залегли, финны не дают возможности подняться». Я
даю команду развернуться. И мы по 20 снарядов закатили. Проходит время, десантники
поднялись, пошли.
Один населенный пункт прошли, второй, километров через пятнадцать остановились.
Вторая полоса обороны. Оборонительный пункт Карельский. Его везде описывают.
Укрепленный пункт был солидный. Вместе с нами к этому укрепленному пункту, откуда-то
подошли три танка Т-34. Приехал командир батареи. Мы стоим. Один танк пошел в
разведку. Там двухэтажные дома, из-за одного из них мы наблюдаем. Тут, бах! Танк на мине
подорвался. И тут слышим, с нашей стороны заиграли «Катюши»! Нас накрыли. Мины
рвутся. Черт!
Видно, они переправились и закатили с берега. А там уже мы были, и в том числе
десантники. Десантников много погибло. У нас погибших не было. Вечером узнали, что
экипаж того танка жив остался. Они прибежали. Рассказали так и так. Оказывается, назад
стали сдавать с дороги и задней частью на мину наехали, ленивец сорвало, гусеницы, но
экипаж жив.
Мы два танка, три самоходки (две остались с командиром) рванули в этот укрепленный
пункт, впереди танки, мы за ними. Ворвались в село. Это был июль, ночи почти нет. Все
видно. Три раза финны пытались контратаковать. Мы их как цыплят. С этих двух танков их
тоже из пулемета крошили. Много финнов побили. Часам к семи утра появился командир
батареи с двумя самоходками, вышел, отошел от дома, и тут разорвался снаряд, его ранило в
живот. Его на самоходку и назад. Мы, собственно говоря, продержались ночь и до середины
дня. У меня уже осталось по два снаряда. Смотрим — идут другие наши батареи.
Командир полка подъехал, говорит мне: «Ты будешь во втором эшелоне. Первым
пойдет батарея лейтенанта Романова. А вы за ней». Движение там только по дорогам. Не так,
как на Руси по полю, где хочешь, по проселкам, там так невозможно — лес сплошной.
Первая самоходка только стала на дорогу выезжать и взлетела, подняло на уровень кроны
деревьев. Погиб ротный командир, Романов Федя. Погиб механик. А заряжающий и
наводчик вылетели, их волной выбросило. Самоходка сгорела.
Мина?
Мощный фугас. Там был настил деревянный, а под ним фугас. Я потом останавливался.
Федя весь сгорел. Остался один скелет. Самоходка Су-76 была на Б-70 (авиационный
бензин). Поэтому ее звали БМ-4А — братская могила 4-х артиллеристов. Мы продвинулись,
какое-то время шли. Третий укрепленный район — Самботукс. Это приблизительно около
30 км от Свири. Надолбы, танки стоят. Площадь большая, открытая, а этот населенный пункт
на высоте. Самоходки ИСУ-152 стоят. Мы на своих «жу-жу» Су-76-х примерно метров сто
не дошли до этих надолбов. Остановились, связались с танкистами, что делать? Я
пополнился боеприпасами. У нас было 45 снарядов. Боекомплект: 5 кумулятивных снарядов,
5 подкалиберных и 35 осколочных…
А болванка?
Кумулятивный снаряд мощнее, чем бронебойный. Вообще, хороший снаряд. ЗИС-3.
Панорама была, чтобы с закрытых позиций стрелять?
Да. Все было. В одном бою снайпер попал. Панорама выходила за пределы самоходки,
и вся разлетелась. Хорошо была запасная на каждой самоходке.
Короче говоря, мы постреляли. Затишье. Авиация. Штурмовики прилетели. До вечера
мы проторчали. При этом интересно: финны стреляли по нам сверху — мы стояли в низине
— болванки так, «шу-у» над головой летят, но видно угол установки пушки не давал им
возможности опустить ствол, чтобы попасть. Ни одного танка, ни одной самоходки они не
подбили, несмотря на то, что стрельба из противотанковой артиллерии была сильной.
Штурмовики их расколотили.
Вечером, часов в десять, наши войска пошли. Я уже командир батареи.
У меня пять самоходок. Мы пошли. Обошли эту гору. Вышли на дорогу, в лес. И
встречаем командира десантного полка: «Наши десантники уже впереди, что вы здесь
топчетесь. Давайте быстро! Там колонна финнов идет, если вы догоните и разобьете эту
колонну, получите Орден Красного Знамени». Я командую: «Вперед!» Километров пятьсемь проскочили. Опушка леса, никого нет, не догнал. Смотрю: вдалеке снуют финны у
орудий.
Мы начали их расстреливать. Из противотанковой пушки. И что вы думаете? У меня
там две самоходки спалили. В одной экипаж погиб. Я остался с тремя самоходками.
Там мы встретили даже станковый и противотанковый гранатометы, в 1944 году.
Видно, немецкий. У меня как раз тогда снайпер снес панораму. Он сидел на крыше. Близко.
Этот дом мы, конечно, сожгли. Финны драпанули, естественно. Расстреляли мы все
боеприпасы. Горючее почти закончилось. Я сообщил. Через некоторое время приехала
боезаправка. Заправились. Поехали дальше.
Почти до Сортавалы мы наступали вдоль дороги. С неделю наступали. Особого
сопротивления не встречали. Видно, против лома нет приема. У них танков не было, а
противотанковую артиллерию только на открытой местности можно развернуть. В лесу
отдельные «кукушки».
Остановили нас. Стоим, ждем день, второй, третий. Во втором эшелоне. Что финны
сделали!? Все деревья спилили, оставив пни выше клиренса танка. Мы один раз попытались,
но не смогли вперед стронуться. Дорога вся заминирована. Два танка подорвались, ИСУ-152
подорвалась.
Видно в тот момент, начались переговоры о выходе финнов из войны.
Мы получили приказ, в эшелон, и тремя самоходками в Псков. Десантники откололись.
Мы стали отдельным полком. За форсирование Свири я получил орден Красной Звезды.
В Псков прибыли, разгрузились. И пошли в наступление в сторону Риги. Там я попал,
мою самоходку подбили, и она сгорела. В заднюю часть попали, в ленивец, видно из
противотанкового орудия. Мы все выскочили, и через некоторое время она запылала.
Короче, самоходку потерял, в Ригу пришел двумя самоходками.
Вам в Пскове не дали самоходок?
Нет. Только в Риге. Там уже шло наступление, наращивали, усиливали.
В Риге мы два или три дня пробыли. Навели переправу понтонномостовую через
Даугаву. На левый берег. Курляндскую группировку добивали. Там я закончил эпопею.
Меня уже после Риги в штаб разведки взяли. Это громко звучит, в общем, оказался при
штабе. К тому моменту наш полк уже именовался 370-й Рижский (за взятие Риги) ордена
Красной Звезды Гвардейский самоходно-артиллерийский полк. В феврале месяце нас
отправили на формирование в Белоруссию. Был такой Белорусско-Литовский танковый
военный лагерь. Приехали в Белоруссию. В землянках там разместились. Получили всю
технику. Я уже был штабным офицером. Когда закончилась война, мы были в Осиповичах.
Вот и все! Особо героических подвигов не совершал.
Основная цель — пехота или бронированные объекты?
В бою бронированные объекты, более интересные. По пехоте автоматная очередь,
пулеметная очередь. Например, мы в лесу, со всех сторон автоматические очереди по броне:
дзинь-дзинь-дзинь.
Десантники под самоходку, в самоходку забились. Мы стоим хоть бы что. Несколько
выстрелов сделали и тишина. Как с пехотой бороться, особенно с «кукушками». Они на
деревья залезали. Только до куста добрался, все его уже нет. А там сплошные лесные
массивы. Воевать финны умели. В Прибалтике, когда 2-й Белорусский фронт уже отрезал
немецкую группировку, это октябрь месяц был, немцы плавный отход осуществляли.
Арьергард днем наступает, к вечеру занимает оборону. Пока мы разбираемся, что к чему,
когда начинаем, уже докладывают: «Немцев нет». Километров 20–30 продвинулись. Опять
арьергард. Опять постреляли. Опять остановились. Вот такое было явление. Вдоль Рижского
шоссе, правда, можно было сделать маневр, обойти…
С закрытой позиции приходилось стрелять?
Нет. Только с открытой, прямой наводкой. Использовали как танк. На стрелковую
дивизию давали одну батарею. Я командир батареи, при дивизии. Дадут направление, и ты
тянешь. Впереди пехоты. Действовали как танк.
С немецкими танками сталкиваться приходилось?
Нет. По бронетранспортерам несколько раз стрелял. Когда в контратаку шли, там две
танкетки финские. С первого выстрела подбил — пушка очень хорошая. И в Прибалтике
тоже. Бронетранспортеры пошли, с какой целью не знаю, но попали нам под прицел.
Подожгли их.
Трофеи были?
Нет.
Шоколад?
Нет. Единственное, когда по территории Карелии шли, населения не было, в дом
зайдешь, можно что-то взять. Вяленая рыба висит, сушится. Это прихватывали. Двух
пленных взяли с вещмешками. Солдат потрясли, нашли сахарин. Шоколада не было. Какието шмотки. Шмотки не нужны были.
В Прибалтике тоже население скрывалось. Общения с населением не было.
Единственное, были случаи, когда скот оставался. В хутор заскочили, куры, гуси бегают, в
хлеву баран кричит, овцы. Были случаи, для общего котла резали.
Интервью: Артем Драбкин.
Лит. обработка: Игорь Солодов
Крысов Василий Семенович
Я после школы попал в Челябинское танковое училище. Меня призвали, но я
добровольно пошёл в военкомат, быстро попал туда. У нас половина курсантов были с
высшим образованием, инженеры, педагоги и даже во взводе был один кандидат наук,
поэтому трёхгодичную программу мы прошли за один год. Половина-то молодежи была,
десятиклассники, но у нас память была свежая, так что мы учились на одном уровне.
Обучение было очень напряжённое по времени. Подъем был в 6 часов, отбой в 23 часа,
перерыв только на обед, а остальное учеба. Практики было мало, потому что не было такой
возможности. Изучали мы КВ тяжелый; тогда уже вышел КВ-1 С. Но параллельно касались
«тридцатьчетверки», лазили в трофейные танки Т-3, Т-4, потому, что не было у них еще
тяжелых танков.
Сколько КВ и «тридцатьчетверок» было у вас в училище?
Где-то по два танка на всё училище. Так что вождением мы в основном на тракторе
занимались. На танке практика вождения была не более пары часов. Стреляли тоже не
боевыми снарядами, а через вкладной ствол пулями из пулемёта ДТ по пушечной шкале.
Определяли расстояние и стреляли как из пушки, потому что он спаренный был. Одевали
скромно весьма и кормили скромно. Вроде хороший паек по тому времени, норма была, а мы
росли и не хватало — мы добавки просили все время. Вот такое дело. А форма простая,
вначале погон не было: значит, на гимнастерках петлицы продолговатые (показывает руками
у шеи. — Прим. А.Б. ) и танки маленькие, обмотки. Длина у неё два метра, а ты должен
успеть ее намотать. Нары у нас были двухэтажные и мы за три минуты должны были одеться
по команде «Подъем», намотать обмотки и встать в строй. А еще темно. Нас хорошо
закаляли физически, морозы были до сорока-сорока пяти градусов зимой 42-го года. А мы в
нательном белье на зарядку ходили и не болели.
Крысов Василий Семенович.
Среди преподавателей были фронтовики, но они мало что рассказывали о войне,
которая нам предстояла. Как-то подходить специально с этим вопросом стеснялись. А они не
рассказывали потому, что нельзя было рассказывать. Скажи не то слово — контрразведчики
тут сразу. В начале командиром взвода был лейтенант Максимов Иван Гурьевич,
командиром роты — Горшков, лейтенант тоже. Командир батальона — Бойко. Толковый
был мужик, молодец, требовательный.
Как проходило обучение тактике?
«Пешим по танковому» — флаги и пошли в поле. Боевые порядки принимали «линия»,
«уступом вправо», «уступом влево», «углом назад», «углом вперед». Учили нас борьбе с
немецкими танками: определять дистанцию правильно и вести огонь сразу на поражение. В
артиллерии — там: «широкая вилка», «узкая вилка», а у нас боекомплект-то небольшой был,
поэтому мы сразу на поражение и конечно соображали — бить где-то стыла башни и
корпуса. Если башню у танка заклинит, то он уже не боеспособен. Чтобы вывести быстрее из
строя вражеский танк, то огонь — по гусенице фугасным снарядом, а бронебойным по
башне. У немцев стояли приборы, дальномеры; они наши танки знали все марки и по
приборам расстояние точно определяли. А мы — на глаз или по формуле «тысячных». Это в
обороне по формуле можно посчитать, а в наступлении какая там формула? Глазомер только,
и все. Но надо сказать, что я стрелял отлично и окончил училище с круглыми пятерками.
Выпустили 50 % лейтенантами и 50 % младшими лейтенантами — кто похуже учился, того
младшими лейтенантами. Училище я закончил в начале июля 42 года.
После окончания училища я попал в 158-ю отдельную тяжелую танковую бригаду на
должность командира взвода. Экипаж меня хорошо встретил, хорошие были ребята —
большинство уже участвовали в боях. В бригаде были танки КВ-1 С, вся бригада из них
состояла. В бригаде по штату я не знаю сколько было, но танков 50 было, когда я прибыл.
Бригада участвовала в боях, понесла большие потери. Потом где-то наверное в сентябре
немцы нас бомбили страшно и разбомбили штабную машину. А раз потеряно знамя, мы такто числились бригадой, а знамени не было. Потом ее расформировали после сталинградских
боев. Нас включили в 38-ю армию; на ее основе создали 1-ю танковую армию. Она была
создана где-то 26 июля, а расформирована 5 августа. Нанесла удар в район совхоза «10 лет
Октября» и населенный пункт Ложки, там прихватили много трофеев и ее расформировали.
После наша бригада попала в состав 4-го мехкорпуса генерала Вольского Василия
Тимофеевича. В 4-м механизированном корпусе у нас разные были танки —
«тридцатьчетверки», даже Т-50 были, но в основном-то «тридцатьчетверки» и КВ, потому
что Сталинградский завод тракторный ремонтировал эти танки и делал.
Помните ли Вы свой первый бой?
Он проходил где-то на середине между Калачом-на Дону и совхозом «10 лет Октября».
Я чувствовал себя так, как будто на учениях (смеется). Пока не врезали первый, второй раз, а
броня-то была 75 мм. Немецкие пушки ее не пробивали, и мы это использовали сполна.
Заняли этот совхоз, много там было сил, но мы пробили и пленных прихватили. По части
Сталинградской битвы неправильно советская историография осветила. Когда группировку
Паулюса окружили, когда в Советском встретились две бригады — 36-я мехбригада ЮгоВосточного фронта и 45-я бригада Юго-Западного фронта кольцо замкнули. А внешнего-то
кольца окружения не было, так что немцы могли прорвать в любом месте. Мы орудия-то
держали на Паулюса, а спина-то была голая.
Что я хочу сказать. Немцы решили деблокировать, создали группу армий «Дон». Я о
ней о всей-то не буду говорить, а скажу о 4-й танковой армии Гота, которая наступала на
хутор Верхнекумский и потом на реку Мышкова маршрут ее был. Река Аксай Сауловский. И
вот немцы дошли до этого хутора Верхнекумский и мы их встретили. У них было с
подходом 17-й танковой дивизии порядка 600 танков и штурмовых орудий, а у нас около
сотни. Пехоты у них в два раза больше было. И артиллерии тоже в два раза больше. И мы
шесть суток дрались, а 2-я гвардейская армия Малиновского находилась в это время за
180 км. И пешим порядком она шесть суток-то и шла до реки Мышкова, где потом и заняла
оборону. А у нас во всех военных источниках написано, будто она как-то там оказалась. Не
было ее, пусто было, можно было пройти.
Немцы когда сунулись, они думали, что никого нет, а по ним открыли огонь. Они
остановились, естественно, у них впереди разведка шла. Заняли позиции и открыли огонь
ответный. Конечно много было раненых; за хутором в амбаре медсанбат полевой корпуса.
Раненых — туда, так раненые еще бой вели, не уходили с огневых позиций под приказом.
Такие вот действия были и шесть суток удерживали эти позиции.
Вольский-то гениальный какой парень. Он бросил порядка двадцати танков за Аксай
Сауловский к немцам в тыл и они вынуждены были круговую оборону занимать. Когда мы
израсходовали уже все снаряды за Аксаем и стали отходить к своим, мы наткнулись на 17-й
дивизию. Они открыли огонь с малого расстояния и у них были подкалиберные снаряды. У
них они были уже в 41-м году, а у нас появились только в 43-м году перед Курской битвой.
Мой танк тогда сгорел, Миши Мардера танк сгорел. Подбили меня так: когда я проскочил
уже шоссе, ударили в корму, трансмиссию. Двигатель загорелся, но экипаж-то не пострадал.
Мы выскочили через люк-лаз в середине боевого отделения, потому что такой сильный
огонь был. Мы выскочили и залегли, прихватив автоматы, пулемет сняли, диски взяли. А
дело-то было зимой — маскхалаты прихватили. Потом к своим больше суток добирались, в
одном месте в овраге ночь провели, день провели и тогда уже пошли. Сняли охранение —
два экипажа, десять человек нас было — передовую позицию забросали гранатами и
проскочили. Немцы когда спохватились, они такой огонь открыли, что несколько человек из
наших были ранены. Миша Мардер сильно пострадал — вместе с ним учились в танковом
училище. Но он воевал хорошо; еврей, а воевал хорошо.
Немцы все-таки боялись напролом идти — танки стоят, пушки направлены. Командир
корпуса приказал под прикрытием 55-й бригады отходить на Мышкову. Мы подошли туда в
ночь с 18 на 19 декабря; как раз тогда 2-я гвардейская армия Малиновского и стала занимать
там позиции. Тогда только, а не когда Сталин сказал с 12 декабря.
И вот когда мы задержали, отошли — немцы ничего не могли сделать, оборона уже
была крепкая. Я восхищаюсь нашими генералами-танкистами, которые научились к этому
времени, только к этому времени, остальное всё были промахи, сплошные промахи, —
воевать научились. Там сейчас стоит стела девятиметровая, стальная, а на фундаменте
написаны только названия частей и соединений. А надо было написать всех воинов, которые
полегли, которые живые остались.
Кто был самым важным и ценным членом экипажа?
Пожалуй, все и должна быть взаимозаменяемость. На КВ когда я воевал, то все могли
друг друга заменить, неодинаково, конечно, но для боя готовы были. На самоходках то же
самое было с экипажем. Если заряжающий не успел зарядить, то выстрела нет, наводчик не
успел навести — выстрела нет или мимо. Механик не выполнил команду — и все под огонь
попадают.
Какое качество для танка в ту войну было наиболее важно: броня и пушка или
надежность самой машины?
Во время боя — мощность огня и броневая защита, а скорость играла незначительную
роль, от снаряда не убежишь.
Как Вы в целом оцениваете танк КВ?
В свое время он был король фронта: у нас с броней 75 мм. были в корпусе. Было три
пулемета: один спаренный с пушкой, один у радиста-пулеметчика в шаровой установке и
один тыльный. Они одинаковые, а лучше, конечно, у стрелка-радиста, он независимо от
пушки мог в любое время стрелять.
Как Вы оцениваете приборы наблюдения в КВ?
Прибор наблюдения ПТК-4 — ну, нормально. Поворачивается и командир дает
команду. Вот это, по-моему ошибка была очередная: «Лимб такой-то! По такой-то цели
огонь»! А что такое лимб — это на погоне башни деления были, 360 делений и он должен
стрелку навести на ту, на которую командир дал команду. Наводчику команду давал. Когда
проще было: «Пушка справа! 800! Осколочным, огонь»! Вот и все.
А 800 — это расстояние до цели?
Нет, это дальность прямого выстрела этой пушки. Не изменять прицел.
Как Вы оцениваете трансмиссию и двигатель КВ?
Двигатель был отличный — дизельный В-2В, мощностью 500 л.с.
А сколько у него ресурс моточасов был в 42-м году?
Не считали, пока ходит и воевали. Профилактикой не занимались, ну текущий ремонт
при первой возможности делали. Нет огня, остановились и сами обслуживаем. А эти нормы
все техобслуживания ТО-1, № 2, № 3, все в училище знали, но не делали. Мы возмещали все
это своей любовью к машине. Наносили камуфляж на танк — в зимнее время известью белой
покрывали под снег. Все в бригаде и корпусе.
У КВ что чаще ломалось бортовой фрикцион или коробка передач?
Ломаться-то почти ничего не ломалось. Добротно было сделано.
Выходил из строя не главный фрикцион, а тяги управления. Вытянулась тяга
управления — уже скорость не включишь. Он педаль нажимает, а главный фрикцион не
выключается полностью. Поэтому надо было сразу укоротить, отрегулировать тягу. Что еще
с двигателем могло быть? Там насос высокого давления МК-1 создавал давление 200
атмосфер, под которым топливо подавалось в цилиндры у дизельных моторов В-2. У
карбюраторных там смесь начинается, а здесь топливо напрямую подается в цилиндры через
форсунки, форсунки его распыляют, поршень его сжимает и происходит самовоспламенение.
Так могла быть сбита регулировка у этого насоса. Тогда приходилось регулировать
регляжом верхнюю мертвую точку, подгонять.
Самая эффективная дистанция стрельбы для КВ какая была по дальности?
Чтоб прицельные установки не менять — 800 метров прямой выстрел по танкам
противника. По пушкам меньше конечно.
Сколько на КВ надо было снарядов потратить, чтобы немецкий средний танк
подбить?
Одно правильное попадание. У нас никаких вилок не было, боекомплект был
ограниченный. Мы вели огонь сразу на поражение. Как в училище учили поражать с первого
выстрела, так мы и стреляли. Мы прицел ставили. Шкала есть прицельная, на ней
обозначены бронебойный, осколочно-фугасный снаряд. Мы смотрели: по танку, так по
бронебойной шкале, машины и другое подобное — по осколочно-фугасной. Но бывали
казусы: нас всю ночь обстреливала артиллерия или минометы тяжелые под хутором
Эдуардовка. Это под Брусиловом в Украине. Мы не успевали прятаться, мы копаем окопы —
нас обстреливают. На рассвете я забрался на вершину дерева и посмотрел, откуда это бьет.
Самоходку вывели на огневую позицию, и я Валерию Королеву даю команду. Я определил
расстояние, но там чернозем, черное поле, а оно скрадывает расстояние. Я даю команду:
«Прицел 40», это значит на 4 километра, смотрю — недолеты. Прицел 44 — недолет. 48 —
недолет. Потом на предельную 5,6 км. — прицел 56 и точно, мы ее подавили. Вот и в газете
фронтовой писали: «уничтожил 8 «тигров» и артиллерийскую батарею». Так я с дерева
корректировал огонь у хутора Эдуардовка.
Когда Вы стояли в обороне на КВ обязательно было окапывать его?
Обязательно. В 42-м году у немцев были не только подкалиберные снаряды, но и
кумулятивные. А он тоже пробивает не меньше. Я видел на КВ: он ударяется и там
срабатывает ударник, загорается взрывчатая смесь и она фокусируется как в рефлекторе и
прожигает броню с палец толщиной. Если попадет снаряд в башню танка, то это взрыв —
экипажа нет и танка нет. Они могли даже на Т-3, где пушка была пятидесятимиллиметровая,
применить кумулятивный и подкалиберный снаряды.
На Вашем КВ была пушка ЗИС-5?
Нет, Ф-32.
Как Вы считаете, она для условий боя 42-го года для такого танка как КВ была
достаточной?
Желательно бы посильнее. То, что позднее стало 85, 100 мм. Наш корпус продолжал
наступление и получил наименование 3-й гвардейский Сталинградский механизированный
корпус. Я ранение получил правой руки, но в госпиталь не пошел. А потом всех командиров,
которые без танков остались, собрали и отправили на Урал, в Свердловск. Там я попал в
другой полк, на самоходки СУ-122 в марте 43-го. Мы маршевыми батареями по 5 самоходок
прибыли под Пушкино Московской области и там в лесу формировались в наркоматовских
дачах. Формировался полк 1454-й самоходно-артиллерийский и он получил после
наименование Перемышленско-Лодзинский Краснознаменный орденов Суворова и
Кутузова. Командиры были назначены батарей, взводов, самоходок, знакомили нас с
командованием полка, выстраивали, а потом — боевое сколачивание подразделений: и
вождение тут отрабатывали, и стрельбы. Здесь стреляли боевыми снарядами, по несколько
снарядов. Фронтовиков было немного, большинство были новички в полку.
Как Вы отнеслись к тому, что перешли на самоходки воевать?
А ничего. Стояли мы немного в обороне, а у нас два командира были, которые учились
на самоходчиков. Они закончили самоходное училище и рассказывали как с закрытых
огневых позиций стрелять, как панорамой пользоваться — артиллерийская панорама стояла.
А так-то техника та же самая: двигатель, коробка, фрикционы — главный, бортовые — все. В
обороне мы стояли до 15 июля под Понырями, совхоз «1 Мая». Полк был включен сначала в
состав 13-й армии генерала Пухова. Полк был отдельный и в обороне стояли апрель, май,
июнь. Стояла 128-я бригада танковая рядом, но очень слабенькая — там один батальон был
«тридцатьчетверок», а остальные — легкие танки Т-60, Т-50. Они чего могли «сорокапятками»; у Т-60 двадцатимиллиметровая пушка — ничего они не могли, но оборону
держали нормально. Правда, что было плохо — у нас были гаубицы, у которых не только
подкалиберных снарядов не было, но и бронебойных, а только осколочно-фугасные. Мы ими
стреляли по танкам с колпачков и полным зарядом. Выводили из строя, не поджигали,
потому что не могли пробить броню. Гусеницы сбивали, по башне били, — а снаряд-то был
тяжелый 21,76 кг, — бахнет, так чувствуется там.
Как для Вас началась Курская битва?
Залпом наших орудий за час до наступления немцев. Мы радовались конечно, что наши
бьют. А потом немцы себя в порядок привели и по нам. Наши открыли контрбатарейную
стрельбу, в которой наш полк не участвовал. У нас было 28 снарядов в боекомплекте и мы
стояли в первом эшелоне. Нас сразу включили в 9-й отдельный танковый корпус, он потом
стал называться Бобруйско-Берли неким. Начиная с 5 июля на нашем участке отступления не
было, только немцам удалось занять половину Понырей, северную окраину. Они заняли ее
где-то 7 июля и мы нанесли контрудар, в котором участвовал наш полк, 73-я дивизия и 75-й
гвардейский танковый полк. (Вероятно, ошибка. Правильно: 27-й гв. танковый полк. — А.
Б.) И мы их выбили, а в целом они на отдельных участках вклинивались между 13 и 70-й
армиями на 10–12 км. А больше не могли.
15 июля мы от Понырей пошли в юго-западном направлении, занимали много сходу,
так как немец отступал. Занимали крупные населенные пункты — станцию Усмань, город
Усмань, потом Посадку заняли, Ярославец, а 1 сентября взяли Кролевец.
За это время боев Вы почувствовали разницу между КВ и самоходной установкой?
Самоходка быстроходная была — скорость 55 километров, а КВ-35, вот это мы
почувствовали. А в основном, бой есть бой. Когда в обороне стояли, то мы только по танкам
огонь вели. По пехоте не стреляли, так как мы экономили снаряды. А, кстати, я прихватил
трофейный станковый пулемет МГ-34 и он мне здорово помогал, по пехоте стрелял. Немцы
драпанули, а пулемет оставили. У меня был замковый в экипаже, старичок 97-го года
рождения из Саратовской области: «Вот, товарищ лейтенант, надо взять пулемет». Я
согласился: «Конечно, надо взять». Он нас здорово выручал, а потом всю войну я возил на
самоходках, на которых воевал, пулемет МГ-42. Отличный пулемет, по немцам отлично бил
— у него ленточное заряжание, воздушное охлаждение и 250 патронов в коробке
металлической. Мы коробок десять прихватим и бей. А вот когда фаустпатроны появились у
немцев, то они стали для нас опаснее танков и штурмовых орудий. Когда идем где-то по
лесному массиву или в город заходим, то сначала из пулемета прочесываем все, а потом уже
входим. А то они могут из него с близкого расстояния из подворотни, из-за куста по нам
выстрелить. Они были для нас очень опасны.
Где наиболее вероятные места их нахождения?
Они могли из какого-то этажа сверху, а больше-то из подвалов. А иногда они
маскировали бочку металлическую: ну, бочка и бочка, а там сидит истребитель с гранатой
или фаустпатроном. А мы догадывались и даже снаряда не жалели, чтобы по ней ударить.
Насколько эффективен был фаустпатрон в борьбе с нашими танками?
Здорово, они пробивали до 240 миллиметров броню.
У Вас в полку какие были потери от фаустпатронщиков?
Пожалуй, я что-то и не помню такого.
Я знаю, что Вы после СУ-122 воевали на СУ-85. Когда это произошло?
Это в сентябре 43-го года, мы до Нежина дошли и нас по зеленой улице в тыл
отправили по приказу наркома. Опять на станцию Пушкино и в этот же 1454-й полк мы
получили новые самоходки СУ-85. Самоходки хорошие, прямо скажем. Я в конце войны
воевал на Т-34–85, так самоходка эта лучше была, чем этот танк. Пушка одинаковая,
скорость одинаковая, но самоходка на полметра ниже и на полтонны легче, а это что-то
значит. У нас все было засекречено, кто что может пробить. Но я лазил в трофейные
«Тигры» и «Пантеры» и видел: у них броня вот такая — 100 мм., а у нас — 45. А у нас
скрывали это все и не очень поощряли любопытство на этот счет. А если кто-то скажет, что
немецкий танк лучше нашего — штрафной батальон будет обеспечен. Нельзя было хвалить
немецкую технику — наша лучше, и никаких гвоздей!
Наши танки хуже были, чем эти новые немецкие. В двух словах про Прохоровское
сражение. У нас некоторые ретивые политики твердят: «Разгромили»! Да не разгромили,
остановили кое-как.
Можете рассказать, за что была первая боевая награда?
Первая была — орден Красной Звезды. На нашем участке наступало порядка сотни
танков, но на широком фронте. На мою машину шел «Элефант», у нас его почему-то
называют «Фердинанд». А Фердинанд — имя его конструктора Порше. Идет, а у него бронято 200 мм; я знал, что я своей пушчонкой ее не пробью. Я тогда был на СУ-122, где стояла
гаубица. Сбили гусеницу и он остановился. Он как вожак у них был. Мне в Кролевце и
вручили орден Красной Звезды. Это было в 43-м году, когда мы освободили Глухов, первый
украинский город, потом Ярославец, после Кролевец.
Вы не могли бы рассказать о бое на Брестском шоссе?
Это было в Польше. Полк остановился в лесу. Меня вызвал начальник штаба майор
Шулико в штабную машину, разложил карту, показал мне населенный пункт (Стулино. — А.
Б.). Дали мне батальон десанта, я послал разведдозор вперед и идем вперед на малых
оборотах, чтоб не шумели, не гремели, даже крик филина мы слышали.
На рассвете подошли к Стулино, развернулись в боевой порядок и немцев атаковали.
Но надо отдать должное — они быстро мобилизовались и открыли ответный огонь. Тем не
менее мы захватили населенный пункт, пленных захватили, но они успели подбить три
самоходки из пяти. Не подожгли, а подбили. Я доложил в полк, что приказ выполнен,
высылайте срочно ремонтников — три самоходки подбито. И мне сразу Шулико дает приказ
по кодированной карте прибыть на передовой командный пункт 165-й дивизии и выполнять
приказы командира дивизии. Я двумя самоходками и пошел, быстро нашел командный
пункт. Командир дивизии говорит:
— На Брестском шоссе находятся крупные склады. Надо их захватить и удержать до
подхода наших главных сил. Я Вам даю на усиление взвод станковых пулеметов «Максим»
— два пулемета. Понятна задача?
— Понятна.
И мы пошли по просеке, заросшей мелколесьем 4–5 метров высотой, сосенки и елки. Я
почувствовал, что немцы рядом седьмым чувством каким-то, остановил самоходки, взяли
механиков-водителей, офицеров и пошли к шоссе с автоматами, гранатами. Смотрим —
немцы полным ходом идут: бронетранспортеры, артиллерию тянут, мотопехота на машинах.
Я принимаю решение атаковать. Мою самоходку разворачиваю влево против хода движения,
а Павлика Ревуцкого вправо по ходу движения. Мы молотили — у меня механик был
наверное самый опытный в Вооруженных силах Яков Петрович Михайлов, он потом после
меня погиб — одну машину в правый кювет, другую машину в левый кювет сталкивал. Мы
прошли километров десять, лес кончился и один немец нас все-таки обманул. Километра за
два он понял в чем дело, встал на крыло и машет: не стреляй мол. Я-то думаю — пусть немца
упущу, но чтобы своего не расстрелять. Я разворачиваюсь и даю команду Ревуцкому:
«Возвращайся».
Мы у просеки встретились, он-то прошел километров двадцать, так как догонял. А там
переполох — можно себе представить состояние немцев! Танк гонит колонну! Немцы ничего
не успели сделать, мы им не дали. Кто-то успел спрыгнуть на сторону — спаслись, а
остальных подавили. Вернулись и командир дивизии таким ужином накормил, по стакану
водки выпили и самоходки три подошли.
Насколько часто на самоходках стреляли с закрытых позиций?
За всю войну один раз, но несколько дней вели огонь. Полк стоял возле Ковеля,
крупного узла шоссейных и железнодорожных дорог, стратегический пункт. Его брали два
раза. У нас в литературе уходят от этого: его первый раз освободили в марте 44-го года.
Напились, заснули, немцы бросили один батальон и взяли. Там костел в центре города. Вот
по нему мы и били с закрытых огневых позиций. Там у немцев был команднонаблюдательный пункт по нему били и не сбили. Попаданий много было, а он стоит хоть бы
что — кладка-то раньше была какая, не то что нынешняя.
Как чаще всего применялись ваши самоходки?
Чаще применялись вместо танков. Противник где-то прорвался — нам приказ — занять
оборону и мы останавливаем. А в целом 50 % ходили в атаку вместе станками. Танки
немножко вперед, а мы уничтожали цели, которые мешали им продвигаться. В основном это
были противотанковые пушки.
Приходилось ли Вам воевать на танках в городах и как это происходило?
Танки должны были действовать в составе штурмовых групп вместе с пехотой.
Артиллерия может подойти, может не подойти — без нее можно. Задача пехоты, чтобы не
допустить противотанковые средства, которые из подвалов и окон стреляют. Вот они и мы из
пулеметов впереди бьем по тем объектам, где могут находиться истребители танков.
Во время боев в городах закрывали верхние люки?
Да, закрывали всегда. Открытыми их не держали. А вот на поле я всегда с открытым
ходил.
Не боялись?
Нет, не то что не боялись, а то, что я лучше обозреваю. Прибор прибором, а тут я сразу
голову повернул и все вижу. Прибор был хуже, так как он ограничивал каким-то углом —
крутить его, а тут…
Пока Вы с фаустпатронщиками не встретились, кто был самым опасным
противником?
Наиболее опасны конечно «Пантеры» и «Тигры». Артиллерия менее опасна была, так
как я учил механиков-водителей ходить в атаку зигзагами. В училище нас этому не учили.
Никто нам это не рассказывал и не показывал. Жить захочешь — начнешь думать как
электронная машина, научишься. Наступали на высоту 190,2, где «Тигры», «Пантеры»,
противотанковая артиллерия — и кому в голову взбрело взять эту высоту. Первую атаку
немцы отбили, мы потеряли много танков. Только заправили боеприпасы и во вторую атаку
пошли.
Моя батарея уцелела, все пять самоходок. Я начальнику штаба майору Шулико говорю:
«Поставьте батарею на левый фланг — там артиллерия.
Я ее возьму и обойдем немцев, нанесем удар с фланга и тыла». Он согласился. Я
батарею перегнал туда, офицеров собрал:
— Я иду одной самоходкой в атаку, а вы меня поддерживаете с места. Поняли?
— Поняли.
Экипажу говорю:
— Ребята! Семи смертям не бывать, а одной не миновать. Яша, зигзагами пошел!
Яша столько часов практики вождения имел, он самоходку как игрушку водил. И
понеслись мы по полю — тридцать два удара я насчитал рикошетных и тридцать третий был
метров за 50 до артиллерийских позиций. Все расчеты сбежали, один видимо остался и их
снаряд пробил лоб, попал в правый топливный бак и там взорвался. Сам-то бак из стали да
жидкость в нем как-то заглушили силу удара, правда, Сергею Мозалевскому несколько
осколков попало в мягкое место, а пушки мы подавили.
Какая длина зигзага? Метров 60, 30?
Зигзага-то? О, нет, наверное метров по 20. Только успеет навести немецкий наводчик и
увел самоходку.
А немцы такую тактику применяли в наступлении?
Нет. У них взаимодействие было высочайшего класса между родами войск. Сначала
разведка авиационная, «рама» «Фокке-Вульф» пролетит, сфотографирует всю оборону,
потом самолеты прилетят и начинают бомбить. Отбомбили, потом проводят артподготовку;
артподготовку капитальную сделали, потом уже идут танки. А у нас как было, особенно в 41
да и в 42-м году? Надо атаковать, нанести нашим войскам контрудар — бросают корпус. А у
немцев в обороне даже танков нет, но пушки стоят наготове — они уже знают, когда и где
будет наш контрудар. В конце концов корпус окружают и уничтожают. У нас
взаимодействия не было, связи-то не было. У нас в бригаде, скажем, три батальона, где танки
разные и радиостанции разные. Командир бригады в результате может управлять только
одним батальоном, а не тремя. Вот такая чехарда.
Насколько эффективна была немецкая авиация в борьбе с нашими танками?
Здорово, у них противотанковые бомбы были — авиация наверное половину наших
танков сожгла.
Как поддержку нашей авиации танкам оцениваете?
Мы радовались, когда штурмовики Ил-2 пошли штурмовать, это мы очень
приветствовали, аплодировали даже. Они хорошо работали, наносили большой урон. На них
ведь «катюши» стояли кроме бомб.
В каких случаях стреляли с ходу и стреляли ли вообще с ходу?
Редко так стреляли и результат был плохой. Методика была такая: я даю команду «С
ходу огонь», механик видит какая впереди местность, дает команду «Дорожка», а наводчик в
это время должен выстрелить.
Дорожка — это ровное место, с которого можно стрелять. Цель наводчик выбирает и
старается держать ее, а иначе не успеть.
Можете ли рассказать о хитростях, уловках, которые помогали выжить танкисту?
Я считал — немцы дисциплинированный очень, шаблонный народ и какое-то решение
нужно принимать абсурдное, чтобы не укладывалось у нормального человека. Вот самый
лучший козырь! Маршал Богданов воспользовался этим методом и я попер по кустарникам
немцам навстречу, когда мы уничтожили 8 «Тигров». Это единственно правильное было
решение. Отступать было нельзя, свои расстреляют за трусость. Не идти на немцев — они
тебя сожгут. Так что нужны были нестандартные решения.
Я знаю, что в наставлениях рекомендовалось уклоняться от встречного танкового
боя. Вы следовали этой рекомендации?
Нет, не уклонялись, даже понятия такого не было. А немцы уклонялись, они знали где
КВ и «тридцатьчетверки» и старались не вступать в бой. У нас пока Сталин в Москве
решение принимает, пока командующий его передает, доходит до командира и корпус удар
наносит по пустому месту. Немцы ушли из него за сто километров давно.
Как вы можете прокомментировать высказывание, что танки воюют только
вдоль дорог?
В принципе-то для быстроты переброски танков дороги нужны. А воевать? Смотря
куда и где выбирают исходные позиции. Тут дороги ни при чем. Дороги и дороги. Дороги,
как правило, все пристреляны, когда в обороне стоят. По ним даже опасно наступать. Значит,
надо по бездорожью.
Расскажите о Вашем отношении к старшим командирам?
Скажу о командовании одного полка, в котором я воевал. Люди воевали, дрались в
пекле боя, а они в это время трофеями занимались — командир полка и замполит. И вот из
тех двенадцати «Татр», которые мы перехватили в районе Киловки — Котлярки, они
оказались в полку. А «Татра» — это вагон целый; они их загрузили коврами, фарфором,
часами, ружьями, ну, в общем, ценными трофеями. Эта машина ночью сгорела. Искалиискали, кто поджег, контрразведчика подключили, а не нашли, кто поджег. Проходят годы,
мы на одной встрече в ресторане на прощание выпили и Глуховцев Петр Матвеевич говорит:
«Поехали ко мне в Ивантеевку»! Поехали — мы такси взяли «Волгу-пикап» и набились там
человек восемь наверное. Приехали в Ивантеевку, жена Глуховцева Софья Николаевна стол
накрыла, коньяк поставила. Мы выпили, а Василий Георгиевич Поршнев, комбат, пел
хорошо и Василий Васильевич Тишкин пел хорошо — они пели! Песни попели, потом еще
выпили, а Василий Георгиевич говорит: «Ребята, сядьте, держитесь, чтобы не упасть — я вам
сейчас такое расскажу»! И рассказывает: «Я поджег»! Мы часа два хохотали, а что —
времени много прошло, чего бояться-то.
А Мельников, командир полка, догадывался, что это он сделал, так он ему мстил все
время. Вот как тот два ордена имел, он больше ничего ему не дал, ни медали, ни ордена. И
когда форсировали Пилицу в Польше, это речушка-то маленькая. Машина Поршнева первая
форсировала; лед там шел. Так Героя присвоили механику-водителю, а не Поршневу.
Как Вы относились к тому, что у вас в полку, в армии было много женщин?
У нас много не было. Их доля незавидная была. Вот была у нас в полку 1295-м одна
девушка, где командиром был Либман, еврей. Он некрасивый, маленький, страшный, тупой
еще вдобавок. А машинисткой была Аня Майорова — красавица, я мало таких женщин
встречал. Она спустя какое-то время его пребывания в полку пошла с Мишей Зотовым в лес
стрелять. Я смотрю они мишень самодельную понесли, я сидел на башне. Немцы
обстреливали, настроение плохое было, я письмо родителям писал, не стал даже прятаться.
Они прошли, а минут через пятнадцать Аню на носилках несут. Оказывается — Миша
первый стрелял, мишень сбил, пошел поправлять и тогда она в себя выстрелила. Ее
отправили в медсанбат 156-й дивизии, пулю вырезали из спины. Все думал и — гадал и,
почему она это сделала. А Люба у нас была молоденькая, семнадцатилетняя девчушка, она
по секрету сказала. Раньше позор был — девушка родила ребенка. Теперь это в порядке
вещей. Она говорит: «Не хочу родить евреенка». Она уже почувствовала, что забеременела.
Ее в тыл отправили после ранения.
Я промашку сделал. Как-то ездил в Горький еще на профсоюзную конференцию и мы
обедали в ресторане. Что-то мне пришло в голову, я посмотрел — буфетчица. Потом, когда
уже уехал, вспомнил — это же Аня! Подошел бы поговорить, много бы интересного могла
рассказать. Вот такие вот дела у женщин.
Что значит, доля женщин на войне была незавидная?
Не женское дело война. К ним, во-первых, приставали все чиновники. А меняли как?
Приехал командующий фронтом в армию, о, машинистка красавица! Он сразу адъютанту
приказ, ее переводят туда. Вот так передавали из рук в руки. Это нехорошо конечно было.
Но в целом, конечно, женщины большую роль сыграли. Четыре авиационных женских полка
были, в танковых войсках десять механиками-водителями были, пять — командирами танков
и четыре — командиры подразделений.
Где Вы любили во время марша находиться? Какое место танка выбирали?
Я сидел возле люка механика-водителя как правило. На КВ и на самоходках тоже,
чтобы ему показывать.
Он плохо видел?
Нет, он видел хорошо, но надо решение принимать. Покажу вправо и он плавно идет
вправо. Во время марша обстановка такая, что надо улизнуть под кроны деревьев, я ему
сразу даю команду. Все, видимо, как начинается бомбежка, разбегаются до поры до времени,
потому что никому не хочется попадать.
Вы в заправке танка участвовали?
Нет, я следил только. Механик-водитель и заряжающий это делали. А заряжающий
считался вторым механиком-водителем.
И в окапывании танка тоже участия не принимали?
Нет, вы что! Все работали — у меня мозоли не сходили с рук. Хорошо, когда мягкий
грунт попадется; только успели выкопать окопы — приказ «Вперед». А там на новом месте
опять надо рыть. Это тридцать кубометров, да еще каменистый грунт попадет или
глинистый, это сверхтяжелая работа. А надо.
Были ли у вас иностранные танки?
Нет. В боях за город Попельня у нас были английские танки, это в Украине. Там были
«Валентайны». Это слабые танки: у них броня-то 50 мм., пушка — сорокамиллиметровая,
скорость — 25 км/ч. Ну что это за танки! Они были в 71-й мехбригаде. Мы с танкистами не
говорили про них, но мы видели, как они горели хорошо и ничего не могли сделать против
немецких танков.
Крысов В. С. и Ваулин К. П. 1944 г.
Какие чувства Вы испытывали в боевой обстановке — страх, возбуждение?
Страха я по существу не чувствовал, в экстазе таком был. Соображал как нанести удар,
выполнить задачу. А страх это опасное дело, кто боится — тот примет неправильное
решение. Я в этом был убежден, поэтому не думал. Опасность была в плен попасть — это
хуже чем погибнуть; поэтому надо было драться бескомпромиссно.
Если танк подбили, чтобы его покинуть, он должен загореться?
Да, если он разбит, стрелять из него нельзя, ходить он не может — тогда с опаской
покидали, а то могли приписать трусость. Если он не загорелся, может стрелять — он
должен стрелять. Немцы покидали, даже когда их танк не загорелся, а только сильно ударило
по нему. Мы не покидали.
Как Вы сейчас к этому относитесь?
У нас танки ценили выше, чем людей. Некоторые по своему патриотизму не бросали,
оставались, а некоторые из-за боязни. Когда мы с Валерием Королевым разгромили
громадную колонну «Татр», то на последней машине самоходка стукнулась о шоссе,
двигатель заглох и не заводится. Я ему говорю: «Садись на место механика-водителя». Я
быстро снял моторную перегородку: «Нажми стартер». Он нажал, я посмотрел — топливо
бьет из трубки низкого давления от ручного подкачивающего насоса в фильтр тонкой
очистки — я обрадовался. Сомкнул обломанные концы, замотал черной изолентой — такие
же черные круги, как теперь. Выкачали воздух из системы питания через этот насос НК-1 и
завели двигатель.
Мы могли с Валерием самоходку бросить и лесом утопать к своим. Двое из нашего
экипажа погибли — механик Виктор Счетников, молоденький 19 лет из Саратовской области
и Вася Плаксин, москвич, заряжающий.
Когда немцы нас обстреляли, местных жителей как ветром сдуло: кто тащит вещи —
подушки, одеяла, кто продовольствие, и мы с Валерием остались вдвоем у поверженной
вражеской колонны. Он меня спрашивает: «Товарищ лейтенант, что будем делать»? Я
говорю: «Не оставлять же немцам такое добро. Садись на свое место, подними пушку до
предела, чтобы она не стукнулась о машины». Я сел за рычаги и пошел колошматить
грузовики гусеницами. И вот что интересно. У нас в полку контрразведчик был лейтенант
Шваб Исаак Гильевич; он хорошо знал немецкий. Когда мы Попельню захватили, то
захватили и радиостанции немецкие.
Он в эфире работал и ловил разговоры и перехватил: когда мы легковую колонну
обстреляли, одну машину разбили вдребезги. Они заскочили в лес у Великие Лесовцы — мы
даже второго выстрела не сделали. А там, видимо, начальник тыла дивизии ехал в этой
колонне из семи машин, и он докладывает командиру дивизии, что русские танки в тылу. Тот
спрашивает сколько их, этот говорит: не знаю сколько, но много, бьют наши машины.
Они целую группировку направили против моей самоходки — я задание-то выполнил,
у меня задача была панику поднять. И в это время полк и бригада 71-я вырвались из
окружения. Большое дело сделали. Только Луппов мог додуматься до такого, умный мужик
был, командир 71-й бригады, которую поддерживал наш 1454 полк в 9-м мехкорпусе. Потом
он погиб под Житомиром, населенный пункт Рачки. Он был очень смелый, пошел туда в
первом эшелоне и немцы сожгли.
Какой день или событие на войне были для Вас самыми страшными?
Самые страшные? Трудно сказать. Самые опасный — это бой с «Тиграми», когда на
взвод шло порядка 20 танков.
Помните, что Вы тогда думали, перед тем как открыть огонь?
Я думал об одном — только быстрее выровняться, развернуть пушку влево на 90 и
огонь. Кустарник там, между прочим, мог немцами и просматриваться. Но как они
допустили это, я сам до сих пор удивляюсь. Допустили две самоходки, и мы их начали
колошматить. Они когда огонь открыли, мы уже подбили один танк, второй, третий — дым
кругом и нас не видят. У их наводчиков наблюдение закрылось, а мы их силуэты видим, хотя
и в чистом поле стоим. Били безошибочно — силуэты видно, так какая разница. Дистанция
стрельбы была не более 300 метров. Они сразу горели, так как борт подставили. Эти бои
описаны в моей книге «Залп по имперской». Я послал ее только друзьям, не стал ее никуда
давать, презентации делать. От них-то какая благодарность — там же есть фотографии и все
описано.
Страшно было, когда наши войска оставили Ястребенки, а наша самоходка стояла на
яме. (Усмехается.) Кавалерия проскакала, пехота пробежала, полк прошел, а мы стоим и
немецкие танки идут в наступление порядка 50 метров от самоходки. Мы создали вид, что
наша самоходка подбита и в ней никого нет живых. Тут не очень приятное впечатление
было. А ремонтникам, которые в яме под самоходкой лежали, приказал без моей команды не
стрелять, гранаты не бросать. Ремонтники были из нашего полка, они-то, наверное, больше
нашего перетрусили, видели немцев сквозь колеса.
Как можете описать свое отношение к немцам во время войны?
Я в бою к ним был беспощаден. Тут формула такая: или он тебя, или ты его. Пленных я
не расстреливал — а зачем — есть органы разберутся. Там может оказаться крестьянин,
который не нацист, там мог оказаться житель Эльзаса-Лотарингии, француз, на кой хрен его
за фюрера погнали, я не расстреливал. Один такой пример.
Мы заняли Хотов 6 ноября после освобождения Киева. Крупный населенный пункт, где
проходили интересные события. Немцы подготовили 800 коров угнать на Запад, которых мы
перехватили. Наши интенданты сработали и каждому экипажу дали по теленку, уже
разделанному. Мы этого теленка хозяйке отдали, потом не могли найти ее, было бы хорошо
найти. Сказали ей сготовить украинский борщ и она приготовила. Нас вызвали в штаб полка
и бригады, который находился в деревянном здании школы. Мы что видим — автобус
штабной немецкий подошел к школе, а видно у них там тоже какой-то штаб был. И человек
двадцать офицеров без выстрела взяли в плен.
Вторая картина. Девушка одна, москвичка Аня, ведет под автоматом шесть громил
немцев, а на ее плечах их автоматы. Они сели оправляться в лесу, а она их оружие забрала,
заставила штаны не застегивать — одной рукой немец штаны держит, а другую вверх. Она
привела — смех и грех был.
Третий момент был. Захватили много пленных, а солдат, который их охранял, видит,
что один пленный очень похож на командира роты. Он у него фамилию спросил, тот
ответил, что Шевченко или Ткаченко, я не знаю. Солдат пошел к ротному, доложил, что ваш
брат среди пленных. А ротный мужик большой, капитан, был уже седой, лет под сорок,
вытащил его:
— Ти мий брат?
— Нема у мини братьев.
Он к командиру бригады пошел, попросил у него своего брата взять из пленных:
— Клянусь, что он искупит свою вину кровью.
— Бери.
Он отвел его в сторонку:
— Снимай с себя все немецкое.
Догола его раздел, а старшина притащил наше белье, обмундирование, дали ему
оружие — так он с этой ротой и пошел.
Мы вернулись, а в это время наша хозяйка приготовила борщ. А ночью мы захватили
бутылку рома французского, большую бутылку, литра два наверное. В горнице сидели
офицеры-пехотинцы, спрашивают нашу Аню: «Как же ты немцев прихватила»? Хохот стоит,
чашечки нам поставила хозяйка; мы ром разлили, выпили, только начали кушать — вбегает
капитан пехоты: «Немцы»! Какая тут еда. Я выскочил раньше экипажа, сел на место
механика и вывел самоходку на огневую позицию, чтобы было видно. А немцы шли из
Белой Церкви. Тут экипаж прибежал, мы еще под косарем, так как ром очень крепкий:
«Вперед»! Мы их начали обстреливать, немцы идут уже без сопротивления. А у меня
механик Виктор Счетников неопытный был, молодой мальчишка. Там была толща песка и
двигатель машины заглох, а он не знает в чем дело. Говорю: «Давай устраняй». Я из люка с
пулеметом немецким МГ-42 высунулся, даю команду немцам, идет человек около сотни,
первая партия:
— Ergebteuch! Сдавайтесь!
Они приходят.
— Waffe hinlegen! Сложите оружие!
Они положили оружие.
— Wer hat die Uhr? Кто имеет часы?
Я думаю, тыловики все равно заберут, мы взяли, нам нужны часы. Вася Плаксин с
танковым шлемом их обошел, ему с верхом туда часов наложили, наверное сотню часов. Я
им показал куда идти, где полк, и они пошли. Мне некого было послать сопровождать.
Василий Васильевич Шишкин приполз, быстро устранил неисправность, и потом я еще две
партии пленных взял. Всего получилось 375 человек, а Фомичев Петр Ильич, командир 1-го
взвода, ни одного пленного не брал, а давил гусеницами. Потом ему Героя присвоили. Он
сам был из Орловской области, село Белый Верх, там был председателем колхоза, он
шестнадцатого года рождения. У него там семья осталась, а он думал, что его семью немцы
расстреляли.
Вас за этих пленных как-то наградили?
Нет, ничего не дали, ни медали, ничего. Глухи были командиры, глухи.
Теперь нескромный может вопрос. Вы более двух лет воевали в звании
лейтенанта. Как Вы это объясняете?
Объясняю так: после ранения приехал в другой полк, я не знаю, что там в личном деле
записано. Записано, что командир взвода и меня на взвод и ставят. Вот так. Второй раз попал
— опять также (смеется). Я и не гнался за званиями, меня это не очень интересовало.
Интересовало меня — лучше воевать. А звание — это уже вторично.
Что Вы думаете о наших, которые попали в плен?
Их много категорий. Которые попали в плен без сознания, тяжелораненые — их
упрекать ни в чем нельзя. Даже не раненый, даже в сознании попал в плен целый полк, целая
дивизия, целый корпус, целая армия — как их осуждать? Их окружили, они боеприпасы
израсходовали и драться ничем не могут. А Сталин лично 11-й армии на Юго-Западном
фронте не разрешал прорывать кольцо окружения и все. И когда они остались без
боеприпасов — их немцы взяли. Понеделина потом по возвращении расстрелял, Музыченко
не тронул. Поэтому их очень сложно обвинять. Другое дело, кто сам перешел в плен, сдался,
когда была обстановка, что нужно было воевать — таких я осуждаю.
С власовцами Вы воевали?
В принципе-то власовцы начали воевать в конце войны. Перед городом Седльце в
Польше, когда мы выбили немцев из предместья (с. Выгляндувка. — А. Б.), а там высота с
лесом справа. У нас в боекомплекте были бризантные снаряды, это вроде шрапнельных. В
шрапнельных снарядах заложены шарики, а в бризантных — осколки. Бить ими нужно
чтобы, когда немцы сидят в окопах, то трубку нужно поставить так, чтобы снаряд взорвался
точно над окопом — тогда они будут убиты. Я дал команду батарее «Огонь», и все
промазали. Разве определишь расстояние точно до метра? И оттуда из окопов кричат порусски: «Коммунисты, сволочи, плохо стреляете»! Я дистанцию скорректировал, снова
открыли огонь — замолчали! Видимо, власовцы были там или бандеровцы. Вот это,
пожалуй, единственная встреча была.
Среди самоходчиков какое отношение было именно к власовцам?
Конечно, плохое. Потому что они против нас воевали.
В плен их брали?
Большинство их расстреливали, но никаких приказов не было на этот счет. Некоторые
расстреливали, чтобы героизм показать, надо было его в бою показывать. Контрразведчики
разберутся, кто он такой, как попал. Их судьба, власовцев, была незавидная. Ате, которые к
Власову никакого отношения не имеют, все равно считались власовцами, раз был в плену. Из
гитлеровского плена — в сталинский ГУЛАГ, из концлагеря — в концлагерь. Были
фильтрационные лагеря, там делали проверку.
Выделяли ли Вы среди противников другие национальности — венгров, румын,
итальянцев?
Я французов только встретил, когда Кенигсберг уже сдался. Повели их в плен, я
спрашиваю по-немецки, они говорят: «Мы — французы». Я им рассказал об обстановке, так
они обрадовались, что скоро Берлин возьмем. Воевали на стороне немцев, но по
принуждению. Они симпатизировали нам, но сделать ничего не могли. Немцы жестокие
были — если что не так, то сразу расстрелять могли.
Ваше мнение о союзниках в той войне?
Самое главное, что у нас теперь отрицается и даже непорядочно отрицается — они нам
помогли по ленд-лизу. Я назову несколько цифр. Они нам дали 14 тысяч танков, 17 тысяч
самолетов. Может, это было не так много, но в моменты, когда наша судьба висела на
волоске, это было весомо. Не сразу дали, но тысячу танков подбросят — все-таки что-то уже
есть. Тысячу самолетов, а самолеты были хорошие, «Аэрокобры» лучше «Мессершмиттов»;
танки-то были неважные. Теперь 400 тысяч грузовых автомобилей — это что-то значит,
когда у нас весь транспорт был потерян. 351,8 тысяч «виллисов» пикапов полулегковых,
которые
таскали
по
нашему
бездорожью
пятидесятисемимиллиметровые,
сорокапятимиллиметровые противотанковые пушки с расчетом и боекомплектом. А
боекомплект 200 снарядов на прицепе. Это разве не помощь? 14 млн. тонн продуктов. Мы
где-то еще в 46-м году тушенку американскую ели и сало Лярд.
Обуви много, металл стратегический цветной — мы же оставили все на Украине —
Никополь. У нас поэтому не было подкалиберных снарядов, не из чего было делать, там надо
хромоникелевую, вольфрамовую сталь для сердечника. Резину давали, где-то порядка
400 млн. пар ботинок.
Василий Семенович, я все это знаю. Меня интересует другой факт. В Европе они
боевые действия начали только в 44-м году.
Понятно. Это очень просто расшифровывается. Дело в том, что Черчилль не любил
фашистов и не любил сталинистов. Для него по существу они одинаковы. Он вел такую
политику — пусть они друг друга уничтожают, а мы потом будем диктовать свою политику.
И американцы к этому были склонны; хотя когда Рузвельт у них был, то он более
благоприятно к нам относился. Помогал чем мог — подводные лодки давали, бронекатера
давали — помогал Красной Армии.
Они десант высадили 10 июля на Сицилии, потом занимались с итальянскими
войсками, заключали договор. А что касается Европы, её севера полуострова Нормандии, то
они не спешили, во-первых, из-за того, что не заинтересованы были, во-вторых, и
побаивались. Они помнили Арденны — как немцы дали в зубы там.
Мы желали, чтобы они скорее второй фронт открывали. Мы немножко были
информированы, что наше руководство настаивало открывать, а они ссылались — не готовы.
Они потом-то армаду подготовили такую, что кораблей, самолетов там было много.
Что запомнилось из встреч с местным населением, когда Вы шли на Запад?
Нас встречали конечно как освободителей, обнимали, целовали. Наши ведь солдаты
добросердечные — чем могли помогали, детишки там прискакивают — кто сахарку даст, кто
чего. Встречали с цветами, когда в города входили. В Глухов мы входили, там с цветами на
улице стояли и с балконов нам цветы бросали — приятные конечно встречи были.
В Польше было двоякое отношение к нам. Там была Армия Людова и Армия Крайова.
Крайова Армия не была заинтересована помогать Красной Армии — мы были такие же
враги, как и немцы. Но они в открытую-то боялись вступать в бой с нами. Армия Людова
помогала. А жители? Жители по-разному, нотам была проведена хорошая агитация немцев,
что, если советские войска войдут, значит у вас колхозы будут.
И вот первый вопрос нам, когда заходишь в село: «Будут ли у нас колхозки»?
(Смеется.) Отвечали, что сами будете решать. Они наслышались от западных украинцев и
западных белорусов, что значит колхозы: все отбирают, да еще репрессируют — в общем,
Берия здорово помог немцам и всем нашим противникам. В 39-м когда освобождали, то
сразу расстрелы начались, репрессии — разве это дело? А Прибалтика? Прибалтика сразу от
нас отвернулась — стреляли в спину отходящим войскам. Хотя политруки нам говорили
другое; я несколько раз лекции слушал, вот обрадовались освобождению — какое там
обрадовались, когда сейчас все памятники уничтожили. Я только одну литовскую дивизию
встретил за всю войну на правом фланге 48-й армии Романенко на Курской дуге, а больше
они переходили целыми корпусами на сторону немцев.
Вы сами это видели или слышали, как они сдавались в плен?
Да, слышал. Видеть-то не видел.
Что запомнилось из встреч с немецким населением?
О, те были напуганы! Там были лозунги такие: «Смерть или Сибирь»!
Это когда вначале входили. А Сибири боялись, морозов. Дальше когда к Одеру
подошли, то там были другие лозунги: «Победа или смерть»! И рисовали красноармейские
головы с костями, — в общем, в таком духе. В результате большинство населения уходило,
редко кто оставался.
Когда мы Кенигсберг взяли, Пилькален взяли, наш полк остановился где-то в
господском дворе Маулен. Немцы планировали десант Курляндской группировки в
Восточной Пруссии на Балтийском побережье. Когда сигнал такой поступил, я ротой
командовал Т-34–85. Мне приказали выйти вместе со стрелковым батальоном десанта и
занять город Раушен, теперь Светлогорск. Мы ночью проскочили туда — ни одного жителя,
мертвый город. А там берег высоченный, метров сто наверное, курортное место: дорожки
бетонные, спуски змейками к морю. Мы вырыли окопы для основных позиций и запасных и
отбивали атаку бронекатеров и еще у них какие-то небольшие корабли были вроде разведки.
Три танка у нас сожгли, но мы два катера потопили и потом немцы ушли.
Мы прогулялись, посмотрели. В центре города, как сейчас помню, водоем большой
квадратной формы — он может сейчас сохранился, я не знаю. И ни одного немца. В других
городах также было.
Как вообще Вам показалась Европа по сравнению с Россией, Украиной?
Я в Германии не воевал, я воевал только в Восточной Пруссии. Значит что?
Цивилизация выше. Смотрите, крестьяне не сбежали и мы с крестьянами общались. У них
хозяйственность какая: двигатель дизельный стоит на хозяйство, он все делает — и молотит,
и муку мелет, и корм для скота готовит. Все на двигателе — разные приспособления
включает и пошел, пошел, пошел. Это первое. Во-вторых, у нас Мичурина расписали, чуть
ли не бог какой. А у них там каждый крестьянин мичуринец: зерно пшеницы крупнейшеекрупнейшее, на чердак зайдешь, вот такая толща насыпана зерна (показывает руками какая.
— А.Б. ). Вишню скрещивают со смородиной простые крестьяне. Асфальтированные дороги
такие, что можно к любому населенному пункту по асфальту доехать.
Наши три солдата изнасиловали двенадцатилетнюю немецкую девочку по имени
Кристель. Командир полка приказал мне провести расследование, а у меня словаря не было,
представляете? Мне надо про Берлин спросить, так я через Владивосток. Это как, это как.
Пришел, поздоровался с Анной, матерью ее. Я, пожалуй, там два дня провел, чтобы
расспросить — это слово не знаешь, так в обход. Провел это расследование и
поинтересовался, как у них жизнь-то идет. Знакомятся также как у нас, на вечеринке там,
туда-сюда, женятся. Но когда муж уяснил, что ему надо разводиться с женой, то он не имеет
права разводиться с ней до тех пор, пока не найдет ей другого мужа.
Показывали мне церковную книгу Kirschbouch такая толстая и там ведется родословная
нескольких веков: такой-такой-то умер тогда-то и печать сверху большая церковная на
каждом листе удостоверяет эти сведения. Анна курит папиросы, я спрашиваю почему она
курит: «Warum Sie rauchen»? Она говорит, что начала после смерти мужа и не может
бросить. Везде у них чистота, порядок, все лежит на месте, не то что у нас, все разбросано —
по городу пройти позорно. Заглядываю в хлев — скот стоит ухоженный.
Солдаты ничего про их жизнь не говорили — предпочитали молчать, хвалить нельзя
было ничего немецкого в то время. И я помалкивал. Я написал рапорт командиру полка о
результатах расследования — а чего им, по пять суток гауптвахты дали и все.
Были эти изнасилования, позорно это так, что говорить не хочется. Жора был у нас
Грачев, москвич, командир самоходки. Когда вошли в Гросоттенхаген, то остановились там
заправить самоходки, боеприпасы взять. А войска-то ушли вперед и старшина один ведет
сотни три немок. Жора выбрал самую красивую и увел в дом. Все там сделал, а через
несколько дней у него закапало. Так врач полка его выручил, что это старая болезнь
открылась — а то штрафной батальон. Был приказ такой, что если прихватил болезнь, то в
штрафной батальон отправляют. Поэтому прикасаться к немкам было опасно. Насиловать их
я не мог нравственно.
Какое отношение было к личному оружию и танку?
У меня был пистолет, а у всех остальных револьверы «наганы» и были два автомата
ППШ на весь экипаж да трофейный пулемет как всегда у меня. Самоходка была для меня
дороже, чем танк. Некоторые говорили, что у танка пулеметы есть, а у меня всегда пулемет
был. Мы самоходку берегли, как невесту обслуживали: своевременно отрегулировать,
почистить, посмотреть контакты. Когда на днище подтекало, то протирали, убирали, но
старались находить место откуда подтекает — может, при заправке пролилось.
Когда Вы служили на КВ и на самоходках, какое у Вас было обмундирование?
Хлопчатобумажное цвета хаки, летом пилотка, в бою шлем. Зимой давали ватные
брюки, телогрейку и на это одевали комбинезон в бою. Иногда давали валенки и шубы, но не
всем хватало. Это было как правило в обороне, когда долго стоим на одном месте. Этой
формы хватало до госпиталя, а там меняли все. Моя мама прислала мне крестик, когда я
учился в училище челябинском. Я его положил в карманчик, потому что нельзя было
показывать. Где-то после ранения заменяли обмундирование и крестика не стало. Сожалел
конечно. А она, когда я заехал в 46-м году ненадолго, по пути из Ленинграда в Свердловск
домой, говорит: «Вася, ты остался жив, потому что я за тебя Богу молилась». Вот так.
Как изменилось Ваше отношение к религии, Богу за время войны?
Ничего не менялось — во время войны верил, до войны верил и теперь верю. На войне
не молился, только про себя. Атак — было запрещено преклоняться перед религией. Были
приметы, я наблюдал: перед боем мы брились, погибнуть — так побритым. Теперь
удивляюсь — бритвы-то были опасные, оселков не было, на ремне бритвы правили. А теперь
так я даже не побреюсь, не смогу опасной. Перед боем экипаж обнимался три раза, как
обычно.
Какие-то слова говорили при этом?
Нет, молча про себя. Не только экипаж, но и друзья там были — многие после боя не
возвращались. Конечно, у нас перед войной 80 % населения были крестьяне, а у них все
приметы, религиозные убеждения, как их ни выбивали, как-то сохранились. Поэтому верили
в сны дурные и хорошие и в приметы верили. Я сам, например, вижу сон, а меня еще
бабушка учила, что к чему. Я говорю экипажу: «Меня сегодня убьют или ранят». И точно —
ранение.
И какие сны это предсказывали?
Ну, там сырое мясо, огонь, головешки. Это было как предчувствие.
Встречались ли Вы с чудесами на войне, со случаями чудесного спасения человека
от смерти?
Чудеса были, конечно. Человек должен был погибнуть, а спасся — такие случаи были.
Когда мы заняли Посадку, крупный населенный пункт на юго-западе Курской области,
потери были большие. Мы вышли на западную окраину и немцы начали обстреливать
тяжелыми минометами из населенного пункта на высоте, название вспомню, так скажу.
(Возможно, из Сального на высоте 142. — А. Б.) Одна мина взорвалась около меня. Мина
медленно летит, звук от ее полета быстрее идет. Два солдата пехотинца были около меня.
Один успел прыгнуть в траншею, а другой не успел. Который не успел, того взрывной
волной метров на IQ-15 отбросило. Он вскочил, за голову схватился и убежал в тыл, а
который успел, его контузило смертельно, волной к земле и все. Много там разных случаев.
Что такое фронтовое братство?
Да, фронтовое братство… По существу-то оно зарождалось после войны, когда
встречаются после войны однополчане, вот это фронтовые братья. На фронте были боевые
друзья.
Кто такие боевые друзья?
Это значит один должен выручать другого в бою, не прятаться за спину другого,
совместными усилиями побеждать врага. Спасать друг друга. В наших войсках танк горит —
мы бежим к танку, пока снаряды не начинают рваться, помогаем выскакивать из танка.
Интересные случаи были. Командир самоходки был из Ивановской области, учитель, а
трусоват.
Он додумался так воевать: люк открыт, у него длинная палка, а сам за башней сидит и
этой палкой механику командует. По голове стукнет — стой, толкнет в спину — вперед, в
левое плечо — поворот налево, в правое плечо — поворот направо. Абрамов его фамилия
была, учитель.
Какое отношение было к таким в полку?
Нехорошее, но не все знали конечно. Бой идет, так кто там будет особо смотреть; кто
рядом был — те и видели. Мы к таким относились недоброжелательно.
Насколько часто у танкистов и самоходчиков были эти случаи трусости?
Немного. Был у нас Волков такой, он ни в одном бою не участвовал. То у него
двигатель заглох, то коробка вышла из строя. И вот Волков напросился, видимо, офицером
связи к командиру полка. Когда мы шли к господскому двору, я Сергею Быкову говорю:
«Сергей, ты посмотри Волков-то как лейб-гвардеец»! А то был все замызганный, грязный, на
кочегара похож, в боях не участвовал. Тут смотри, как герой на коне сидит.
Были у Вас такие понятия как «штабная, тыловая крыса»?
В принципе-то были. Один эпизод. Мы стояли возле г. Штолуппенен, название
господского двора забыл.
Остановились, самоходки были в окопах и Новый год встречали 45-й.
Это была лучшая встреча Нового года — всю ночь ракеты разноцветные с нашей
стороны, с немецкой стороны, ни одного выстрела за всю ночь. Командир полка Хачев
Константин Васильевич любил выпить, накрутил интендантов. Они такой ужин сготовили —
достали спирт, достали огурцов соленых, капусты квашеной, картошку с мясом пожарили —
накрыли хорошо! Подвыпили хорошо, а к нам в полк на должность начальника разведки
прибыл капитан Сахаров. Он ходит и придирается, почему воротник не застегнут, почему
строевым шагом его не приветствуют. На фронте — какой тебе хрен строевой шаг! Это все
мы и запомнили.
Когда крепко подвыпили, то решили: «Сбросим Сахарова с третьего этажа»! Офицеры
его затащили, только хотели сбросить, начальник штаба прибежал, не дал. Но! Никого
никуда не вызывали, никого не допрашивали, хотя могли и дело приписать. И он не стал
придираться-то после.
Второй такой же из 3-го учебного танкового полка — Иван Пилуй. Всю войну в
учебном полку, а смотрит на березу кривую и говорит: «Все, она к строевой службе
негодная». Такое понятие у человека было. Он был дежурным по полку. Только мы Кибертай
прошли, литовскую границу, полк остановился в лесу. Он делал обход вместе с двумя
автоматчиками вроде охраны. Смотрят: идет легковой автомобиль по лесу, а там уже темно.
Сидит кто-то в фуражке — значит генерал. Пилуй автоматчиков оставил, пошел
докладывать. Тот машину остановил, он отдает рапорт: «Товарищ генерал, такой-то полк
занимает оборону на таком-то рубеже. Личный состав, кроме бодрствующей смены у
боевого оружия, отдыхает». Тот слушал-слушал, ка-а-а-к мундштуком ему врезал по башке,
он упал и до рассвета лежал без сознания. Эти парни-автоматчики доложили конечно, а тот
немецкий генерал развернулся и уехал. Протекторы-то от колес посмотрели — он немцу
рапорт отдавал.
Мы потом над ним издевались: «Ты как фашисту отдаешь рапорт, да еще полк
называешь». На этом-то новогоднем вечере он с офицерами не садился, где-то к своим
автоматчикам замаскировался, чтобы его не разыгрывали.
Насколько были распространены у самоходчиков вши?
Вши? Не так часто, но были такие случаи, особенно летом — жара, бои непрерывные
месяц, второй и какая там баня — вши. Мы меры принимали: свое белье сбрасывали, а
трофейное надевали. Но у немцев белье-то было шелковое и ячеи в нем. Так вошь с
наружной стороны находится, а через эти ячеи кусает. При первой остановке на несколько
дней интенданты делали баню. Какой-то сарай найдут, камней натаскают, сделают каменку,
разожгут, воду согреют и как-то людей помоют. Старались все-таки баню делать, белье
заменят, слава Богу. Белье дают наше, у них-то не было трофейного.
У нас у танков и самоходок на заднем броневом листе между выхлопными трубами
печка была металлическая. Она крепилась на четыре болта, имела дверцу, которая
закрывалась. Так мы эту печку использовали как вещевой и продовольственный склад. Не в
башню же это все класть, а туда. Танкисты-то по отношению к другим родам войск как кум
королю жили. Трофеи всегда есть, а что бедняга солдат — обмотки, шинель, винтовка, каска,
противогаз, сумка с боеприпасами. Он еле-еле идет. Зимой вшей было меньше.
Печкой пользовались зимой. Перед декабрьским наступлением на Украине, за
несколько дней до этого заняли исходные позиции в лесу: сделали хорошие окопы, накрыли
их стволами деревьев, на них поставили самоходки, внутри поставили печки и вывели трубы
и жили как кум королю. Тепло, светло, а люстры-то у нас были какие — сплюснутая гильза
снаряда, фитиль из чего-то суконного, дырочка с пробкой. Наливаем туда или газойля, или
бензина и закрываем — светло, голь на выдумку хитра.
Что для Вас было тяжелее из времен года — весна, лето, зима, осень?
Зима конечно, потому что холод. Некоторые думают, что в танке тепло, а в танке так —
вентилятор двигателя за минуту прогоняет 2000 кубометров воздуха холодного. Все это
через башню идет. Так сидишь одетый как голый, к броне прикоснулся и пальцы белые.
Плохо. Если двигатель заглушили, то для того, чтобы его завести, то надо тройную проливку
горячей воды. А где, как?! Поэтому обычно и не глушили, на малых оборотах работали.
Тратили моточасы, жалко было, а что делать? Запрещай не запрещай — надо было держать
машину в боевой готовности. Где-то если есть вода поблизости, то можно согреть, а если
нет, то как?
Как Вы оцениваете роль водки на войне, спиртного?
Это конечно давали вроде для согрева с 1 октября по 1 мая по 100 граммов. Уже в 42-м
это было. Дело вот в чем. Пошел полк в атаку, пехотный полк скажем, а от боя осталась
половина полка. Старшины получают по штатному расписанию, значит уже можно по 200
граммов. И кто не был склонен к спиртному, кто мог уразуметь, что пьяный может ошибку
сделать, попасть без надобности под обстрел, те воздерживались. Кто был склонен, да тут
ураза такая! Что, он пойдет к старшине, так тот ему даст и погибали многие. Храбрости
добавлялось естественно, может быть, на это расчет и делался параллельно. Водка-то не
греет.
А командиры как? Все три командира самоходных полков пили страшно. В последнем
полку Хачева, когда война кончилась, ревизию сделали. 17 полковых сутодач не хватило
водки, потому что к нему приезжали из соседнего полка, из бригады, из соседней дивизии,
он всех угощал. Воровать не воровал, а как-то вроде резерв был. Он выкрутился как:
спиртзавод немецкий был недалеко и всю недостачу пополнили быстро и все сошло. Он
напьется, Машу повара к себе требует: «Харитонов, веди Машу»! Адъютант конопатый,
тоже москвич, ведет ее, тащит, а она не хочет к нему идти: «Майор Ратиборский, меня к
Хачеву потащили»! Майор Ратиборский — начальник тыла. Утащит ведь. А замполит не
заступался, сам пьяница был, страшно пил. Как-то я ехал с ним на «виллисе»:
— А все-таки она большую роль сыграла!
— Кто?
— Партия.
Сам машину остановит, за куст зайдет, из горлышка тяпнет, едет, опять партию хвалит.
Я с ним столкнулся на партии, я-то беспартийный был. Я дежурил по полку перед
Штолуппененом как раз. Пошел я проверять посты, смотрю старший сержант сидит. На
посту сидит, там знамена, все. Москвич тоже, а фамилию забыл. Я его предупредил —
смотри, накажу. Второй раз проверяю — он курит на посту. Второй раз предупредил. Третий
раз проверяю — машина с хлебом пришла, он помогает хлеб воровать. Получают-то хлеб
обычно повара, а он-то какое отношение имеет. Я его снял с поста, начальника караула
предупредил, чтобы не ставили его и посадил на гауптвахту под замок.
Вызывает меня утром замполит Васильев. А он неграмотный, из ленинградских
рабочих, как он смог — был майором, подполковника присвоили. Спрашивает:
— Вы Монина посадили?
— Я посадил.
— Почему?
— То-то и то-то. Вот устав караульной службы: запрещается сидеть на посту, курить.
— А Вы знаете, что он секретарь партийной организации батареи? А Вы знаете, что
партийная организация батареи подчиняется полковой организации? Полковая — корпусной,
корпусная — армейской, армейская — ЦК. А Вы знаете, что товарищ Сталин — генеральный
секретарь ЦК партии?
— Я это все знаю. Но если Вы считаете, что секретарю парторганизации нельзя в
караул заступать, то не ставьте.
— Я приказываю выпустить.
— Ваш приказ не выполняю, я подчиняюсь командиру полка сегодня как дежурный.
Он пошел и нажаловался командиру полка. Хачев меня вызывает, я доложил как было
дело. Он говорит: «Ты правильно все сделал, но я тебя очень прошу, открой, выпусти его». Я
выпустил. Такие дела бывали. (Смеется.)
Какое у Вас отношение было на войне к замполитам, комиссарам?
Больше было таких, что трудно его было оценить — выступает, призывает, все
правильно делает, но когда реляции для награждения составляет, то они уж тут не упускали
— членов партии, комсомольцев в первую очередь записать. Когда появилась газета
«Вперед, на Запад»! где было написано, что мой взвод восемь «Тигров» уничтожил. Она
вышла 20 декабря перед наступлением, а 21-го приехал зам. начальника политотдела
корпуса. Провели партийное собрание, на котором весь мой экипаж приняли в партию без
кандидатского стажа, но партбилетов не вручили. Потом мы пошли в атаку, меня ранило и
все, я остался беспартийным. Писал потом, а ни ответа, ни привета долго. А потом уже в 54м вступил.
Сдавал экзамены в Академию первый раз в 52-м году, я подготовился капитально, все
сдавал отлично, а меня не приняли. Нашли зацепку какую — училище по сокращенной
программе закончил и приказ 0125 не позволяет принять. Я понял, какая причина все же
была — я был беспартийный. Вступил — и поступил в Академию. Так что все представления
к наградам включали: «член КПСС с такого-то года».
Что кроме партийной принадлежности способствовало награждению орденами и
медалями?
Личные отношения с командиром полка, замполитом полка, командиром батальона
скажем, комиссаром батальона. У нас в полку Героя получил Кибизов Александр
Николаевич, осетин, все угождал Мельникову. Он его и представил, а в реляции написал, что
он ночью пристроился в хвост танковой колонны и сжег два танка. Но однополчане этого не
подтверждают. Да еще трофеи хорошие преподнесут, это тоже имело значение.
Если на эту тему пошел разговор. Мельников в Кролевце расстрелял лейтенанта
Горшкова из нашей батареи, удмурта по национальности. Хороший был парень, смелый,
боевой. Отчество у него Тихонович, а имя сейчас не помню. Расстрелял по пьянке, потому
что мы захватили большие склады с вином, с водкой 168-го пехотного полка 82-й пехотной
дивизии. Командование крепко поналивалось, а Горшков-то выступил против интендантов,
что вы ни хрена не знаете — вши нас заели. Этот шел, хоп его в живот из пистолета, а
командир полка дострелил.
Поршнев выступил: «Вы что делаете»? И стал врагом у командования полка.
Мельников был заместителем командира полка, а после гибели прежнего командира,
ранений всех заместителей он стал командиром полка.
Он долго под следствием был, ему и генерала долго не давали, не прощали — убить
боевого офицера! Однажды, когда он уже полком командовал, хотя под следствием
находился за это убийство, в полк приехал командующий артиллерией 1-й гв. ТА генераллейтенант Фролов Иван Федорович. Фролов увидел Глуховцева, ПНШ по кадрам: «О,
здравствуй, Петр Андреевич»! Обнял его, этот старший лейтенант, а тот генерал-лейтенант.
Оказывается: Глуховцев — кандидат математических наук, готовил Фролова к поступлению
в Академию и подготовил удачно. Он оборачивается к командиру полка: «Ты направь
Глуховцева дня натри ко мне». Мельников поехал вместе с ними туда, прихватил богатые
трофеи и вручил их командующему артиллерией.
Второй раз тоже напросился туда и тоже отвез богатейшие трофеи. Мельников получил
Героя, хотя под следствием находился, получил орден Суворова 3-й степени и полку-то
присвоили два наименования «Перемышленско-Лодзенский», а он ни одного города этого не
брал. Полку дали орден Кутузова, орден Суворова. Вот личные отношения, играли большую
роль.
Как отдыхали на войне? Развлечения какие были?
Иногда привозили фильм. Когда в лесу стояли, обстановка позволяла, киноустановку
привозили и кино показывали. Помню «Машеньку» смотрели, «Подвиг разведчика»,
«Возвращение Максима» — такие фильмы. Один раз была туркменская концертная бригада,
а больше-то и не было.
Сами развлекались не часто. Когда в обороне под Ковелем долго стояли, то играли в
волейбол, шахматы, боролись. Как-то занятия проводил по артиллерийской стрельбе
начальник артвооружения. А начфин ездил в армию за деньгами, приехал и мы решили его
разыграть. Поставили буссоль, начальник артвооружения как будто приготовился его
фотографировать, а все бегом сзади его выстраиваются. Так разыграли, шутили. (Смеется.)
Начальника тыла решили проверить на храбрость. Занятия были у нас, знали, что он поедет
на «Виллисе» и взрыватель от гранаты положили в колею, замаскировали. Асами залегли за
кустарником и смотрим. Майор Черняк, полный такой, невысокого роста, белорус. Как
машина только нажала на взрыватель — взрыв, но слабый взрыв. Машина остановилась,
припугнулся он немножко, а мы: «Ха-ха-ха»! Он понял тут и захохотал вместе с нами.
Шутили — было.
Что больше любили во время отдыха — поесть, поспать, песни попеть?
Больше-то технику обслуживали. Или вот приезжали к нам генералы 47-й армии; они
самоходку-то не знали. Командование полка направило на мою самоходку и я для них
двухчасовое занятие провел, рассказывал все. На другой самоходке Павла Даниловича
Ревуцкого показывали им вождение, как самоходка препятствия берет. Это 44-й год, когда
была операция «Багратион». Наезды были — как-то приехал командующий бронетанковыми
войсками генерал Радкевич и допрашивал начальника тыла, почему не выполнили план по
сдаче металлолома. Начальником тыла был тогда майор Базилевич, смелый мужик, матом
ему:
— Где же я их возьму? Самоходки, что ли, свои сжигать?
— Товарищ Базилевич, Вы не материтесь.
— Чего не материтесь, а где я их возьму.
Расскажите, какая награда для Вас наиболее значимая, ценная и за что она была
получена?
Самый старший орден у меня — Отечественной войны I степени — он за ранение,
Горбачев дал. А до этого у меня была II степень. А мне за эти три подвига даже медали
никакой не дали. Колонна громадная «Татр» возле Попельни, восемь «Тигров» — ничего,
Брестское шоссе — тоже ничего. Хотя командир 165-й дивизии нам сказал: «Передайте
Либману, чтобы наградил оба экипажа не менее как орденом Красного Знамени».
А Либман что? Я когда зашел к нему в машину, там Валя машинистка сидит, его
любовница, а он сидит ужинает — бутылка водки стоит — нужно ли ему там чего? Он меня
по существу выгнал: «Иди, через тридцать минут выход»! Жена Либмана и узнала, что он с
Валей-то живет. Он, видимо, остепенился, а сначала пропускал многих, мне рассказывал
старший врач полка. В письме написал, что жена Либмана приезжала, скандал учинила.
Насколько это явление ППЖ было распространено?
ППЖ было сплошное. Казалось бы, я очень уважаю Рокоссовского, как самого
талантливого полководца, и оказывается у него тоже была ППЖ. У всех — у Жукова, у
Конева, у Еременко. Я был знаком с сыном Еременко Евгением, он у нас преподавал в
Академии. Так эта мачеха его даже в квартиру не пускала.
С какой должности эти ППЖ начинались?
Наверное, с ротного командира, во взводе-то их не было. В роте может быть
санинструктор, связистка.
Ну а все-таки, за те подвиги Вам ничего не дали, но я вижу, что у Вас три ордена
есть?
Красной Звезды и орден Отечественной войны II степени. Звезда за серию боев: я в
одном бою две пушки раздавил, в другом три танка подбил. Я подбил-то 19 танков, а сжег
12, в том числе 8 «Тигров» и 1 «Пантеру». За комплекс боев — вторую Звезду, третью,
Отечественную воину.
За подбитые и сожженные танки Вы какие-то деньги получали?
Да, за восемь «Тигров» переслали моим родителям перевод 4000 рублей, по 500 за
каждый.
Как определялось, кто подбил танк?
Вначале было: артиллеристы докладывают, что уничтожили, танкисты докладывают —
уничтожили, пехота докладывает, что уничтожили. Один танк уничтоженный превращается
в три танка. Потом вышел приказ — составлять комиссию из представителей всех родов
войск, воевавших на этом участке, составлять акт и после этого акта признавать, кто
уничтожил.
И как определяли? Вы были в этих комиссиях?
Нет, какой там?! Там были из командования полка, замполиты. Так вот, 70-z
мехбригада, когда я стоял взводом на опушке леса, была со стороны Морозовки.
Командование 70-q мехбригады восемь-то «Тигров» приписали себе. Они написали книгу
«Краснознаменная бригада наша», где сказано, что они из противотанковых ружей восемь
«Тигров» сожгли. Вот хамье! Эти «Тигры» больше километра не дошли до передовой
позиции и из ПТР танк на такой дистанции подбить?!
Вы пробовали дневник на войне вести?
Нет. Желание было, но я знал, чем это пахнет. Если найдут дневник, в котором правда
написана, то штрафной батальон точнехонько меня ожидал.
Что такое та война для Вас сейчас? Какое к ней отношение?
О! Тяжелое и тяжелая война. Я согласен с такой догмой, что если о войне не сказана
правда, то следующая война будет проиграна. Это мы показали уже на Афганистане, откуда
ушли с позором. Врать не надо. Если подсчитать, то немцы точно, до человека вели учет и за
обман строжайше наказывали. Когда мы заняли оборону в Конотопе фронтом на север со
стороны Красного, я пошел посмотрел немецкое кладбище. У них каждый солдат похоронен
отдельно, стоит крест, написано «Ганс Мюллер» и каска его на верхнем стержне креста. А у
нас братские могилы — бросят двадцать, тридцать человек и даже фамилий-то не запишут. В
отношении я вижу бездушие руководства страны. Восемьсот тысяч было не захоронено. Я
работал с Книгами Памяти; там 40 % без вести пропавших. Как это так? Я понимаю так —
взорвался снаряд и от человека ничего не осталось. Вот это без вести пропавший. Или как
подразумевали местные власти, раз без вести, значит мог в плен убежать. Как может быть
столько много без вести пропавших? Разве можно так к человеческим лицам относиться?
Интервью: Александр Бровцин.
Лит. обработка: Александр Бровцин
Зонов Арсений Николаевич
В танковой школе Вас сразу на заряжающего начали учить?
Нет. Меня учили на наводчика и всю эту науку я прошел успешно. Потом мы ездили на
боевых машинах в район села Бахта, где был полигон в лугах, и там вели учебные стрельбы.
Но вся-то беда была в том, что хотя я и учился хорошо, а ростом был мал и не доставал до
панорамы. На цыпочках до нее тянулся, а стреляли-то утром рано. По сути дела я и мишенито хорошо не видел; отстрелялся и послал все три снаряда в молоко (смеется). Командир
машины бывалый танкист, из госпиталя, был прежде на Т-70 в боях. Когда я отстрелялся, то,
честно сказать, он чуть не заплакал и сказал: «Сынок, как я с тобой буду на фронте? Ведь
самоходка предназначена для ведения боя прямой наводкой по танкам, а мы будем просто
мишенью, если не сможем стрелять». Мне тоже было обидно — я плохо отстрелялся, но на
фронте в первый день моего боевого крещения под Одессой мы непосредственно
столкнулись с немецкими частями. Я был на самом переднем крае и в первом бою я поджег
бронетранспортер, уничтожил пушку и пехоты много. Такой был бой.
Зонов Арсений Николаевич.
Немцы и румыны отступали, а мы им не давали пройти, стояли заслоном. За этот бой я
самым первым в полку был награжден медалью «За Отвагу». Как я стрелял? До этого были
бои, но не то чтобы встреча с противником. Вели дальний такой огонь, но ближнего боя не
было. Я приспособил ящик из-под снарядов, с него и стрелял. Командир полка потом меня
назвал «наводчик с кафедрой». Потом в других боях я подбил немецкий средний танк и мне
дали вторую медаль «За Отвагу». Мы стояли за Днестром, а плацдарм уже был побольше.
Самоходки стояли в укрытиях, а пехота сообщила, что в таком-то месте стоят немецкие
танки. Мы выехали, я выпустил несколько снарядов и попал, наверное, в бок ему. Там
кричат: «Загорелся»! Там как: выехал и надо маневрировать. Командир самоходки умело
подал вперед, я отстрелялся и он сразу в сторону и назад машину увел, потому что немцы
будут вести огонь по месту, откуда мы вели огонь. Это мне зачли, а я толком-то и не знаю,
что у меня горело — не горело.
Сколько Вы снарядов выпустили?
Не могу точно сказать. Обычно как? Первоначально стреляешь осколочными или
фугасными, делаешь пристрелку, определяешь — недолет, перелет, а дальше берешь в вилку,
стреляешь бронебойным и все. Пристрелка обязательно ведется. Если уж прямая наводка,
видишь непосредственно цель, то тогда сразу бронебойным огонь ведешь. Давали еще
снаряды подкалиберные, особой конструкции, их в комплекте было 5 штук. Один раз только
мне подкалиберным пришлось выстрелить, они почему-то были на особом учете. А
бронебойных и осколочно-фугасных давали много.
Вас сразу учили стрелять как артиллеристов?
Видите что. На полигоне мы стреляли просто чтобы услышать после занятий в классе,
как пушка стреляет. Я так понимал к тому времени, а на фронте все по-другому. На фронте
ты бьешь прямо по живой цели. Артиллерия — интересная наука и несложная. Стрелять
прямой наводкой и по закрытой цели нас обучали. Буссоль и всякие прочие приборы. По
закрытой цели бить: сидит наблюдатель, дает координаты, а ты сидишь и не видишь цели.
Ты наводишь, они корректировку дают: «Недолет». А на войне мне с закрытых позиций не
приходилось ни разу стрелять.
Когда ты идешь непосредственно в бой на передней позиции, то там все время бьешь
по открытым целям, больше никак. Малокалиберная артиллерия для этого и предназначена.
Сорокапятки — это противотанковые, самоходные установки предназначены для ведения
боя непосредственно с противником. Война есть война и техника была для разных целей.
Какая тактика была применения Ваших самоходок?
Самоходка не предназначена ходить в атаку, как тридцатьчетверка потому, что у них
броневая защита, а наша пушка сзади открыта. Но у Григорьевки под Одессой командование
приказало нам идти в атаку вместе с танками. К счастью наша батарея в ту атаку не ходила, а
так много погорело из полка. Вы представьте. Самоходка СУ-76 имеет два двигателя,
последовательно работающих на авиационном бензине. Эта машина от искры могла
взорваться, что и было на Днестре, когда я чуть не сгорел. Только раз мы так в атаку ходили,
несколько человек сгорело. Видно так командованию потребовалось нанести удар.
Днестр форсировали в мае месяце и попали на плацдарм небольшой, километр в
глубину и полкилометра шириной. Если можно сравнить с крутым берегом реки Вятки, то
там был такой же, а по нему вверх шла дорога серпантином. По этой дороге 6 машин из 21-го
нашего полка забрались туда и держали оборону. Конечно, немцы старались нас столкнуть с
плацдарма, но воля солдат была больше силы немцев.
Какие еще недостатки у вашей самоходки можете выделить?
То, что она открытая была. Когда я был на «тридцатьчетверке», то там чувствуешь
защиту. А здесь что? Хотя открытость ее могла быть и хорошим свойством, когда меня
однажды взрывной волной выбросило из нее. А если бы не открытая была, то, может быть,
так бы в ней и остался. Шинель начала тлеть, лицо все опалило и машина потом сгорела, от
боеукладки своей взорвалась. Пришлось после вернуться на то место, где стояла наша
машина. Случай был интересный вот чем. Я глупость большую сделал, а может, и правильно
поступил, кто его знает? Наводчик является первым заместителем командира установки, и,
независимо от командира, наводчик имел право маневрировать машиной по ТПУ потому,
что командир мог и не заметить. ТПУ состояло из лампочек: белая, зеленая, красная.
Определенные сочетания цветов, допустим ты нажал красную и зеленую, означали разные
команды механику: «Заводи машину», «Вперед», «Назад». У самоходки ограниченные
возможности по сравнению станком, у которого башня крутится кругом. Корпус танка стоит
в одном направлении, а командир машины и башенный стрелок могут маневрировать огнем
вкруговую. У самоходки вправо и влево по 15 градусов, сколько помнится, вверх не более
30, 5 вниз и все — ограничено.
Был такой момент. Тогда на Днестровском плацдарме самоходки рассредоточены
веером, есть в артиллерии такая тактика. Наши самоходки стояли недалеко от обрыва, но изза ограниченности сектора обстрела, близко таким образом, чтобы секторы соседних
установок перекрывались. Обязательно окопаны, в аппарелях. В том-то все и дело, что
машина была окопана. Когда мы копали аппарель, то всегда под машиной делали ячейку для
отдыха. Когда стоишь в обороне, то в машине отдыхать негде. Я как наводчик дежурил;
механик-водитель сидел на своем рабочем месте, в кресле мог отдохнуть. А для остальных
членов экипажа делалась эта ячейка. Дело было 4 мая, в 4 часа утра, темно еще и немцы
подожгли хаты. Мне привезли карту, но не могу найти это село Шерпень, где мы держали
оборону. Оказывается правильно Шерпены, у меня соседка из Молдавии сказала. Немцы со
стороны кладбища начали вести огонь и пошли в наступление. Я решил машину вывести, так
как наша машина не могла из окопа в ту сторону стрелять. Она только вышла, я хотел ее
развернуть, а у меня она застряла чего-то. Другие экипажи находились в подвале хаты
полуразрушенной, только дежурные оставались. Когда начался бой, они побежали, но
перепутали, командир соседней машины перепутал свою с моей. Мой командир оттуда
выскочил, а в это время снаряд разорвался или мина и зубы так щелкнуло. Другой-то
командир помог мне моего лейтенанта перевязать. У нашей машины в верх ударило,
панораму осколками сбило. Мне мой командир показывает, мол, давай убегай, потому что
бесполезно — наша машина застряла, ее ни туда ни сюда. А немцы уже в атаку пошли.
Я из машины выскакиваю, там дверка такая, у меня — наган. У наводчика — наган, у
заряжающего — автомат, а у механика и командира тоже по нагану. Три нагана, автомат и
гранаты. Там секции такие на борту, я взял гранату, в карман сунул, пистолет наган в руках,
у меня от него ремешок. Только я за дверки взялся, меня как волной дунуло! Как еще
получилось-то? Когда мне командир сказал уходить, я думаю сейчас механику скажу. Когда
я наклонился, смотрю люк открытый, механика уже нет, драпанул.
В это время разорвался снаряд. У танка жалюзи есть для вентиляции двигателя, а
оттуда искры, пламя и мне все лицо опалило. Глаза закрыл, повернулся, только за дверку
взялся и в этот момент машина взорвалась. Меня взрывной волной выкинуло, метров на пять
наверное.
Я повернулся как-то, не ушибся, но пистолет в руках удержал и ремешок перервало.
Сгоряча я ничего не почувствовал, а поверху трассирующие пули сеткой, снаряды кругом
рвутся. Смотрю: за хаты бегут солдаты, если бы это немцы бежали, я бы к немцам убежал, а
попал к своим.
Такое состояние было, ориентацию я потерял, добежал до хаты, где наши были.
У меня шинель тлеет, шею, лицо опалило. Там я увидел командира машины и мы
спустились вниз, отвел его в медсанбат в берегу. Хороший был лейтенант — Дылев Алексей
Иванович. Это был мой второй командир, а первый — Дернов Алексей Иванович. Оба
Алексеи Ивановичи и оба саратовские. Дернова в руку ранило, а Дылева — в щеку.
Атаку отбили и осталась всего одна самоходка из шести машин. Когда я вернулся,
командира машины в медсанбат отправил, полетели уже «Ильюшины» штурмовики и
рассветало. Я думаю, что я пойду, надо вернуться — не имею права передний край покинуть.
Мысль такая была: в тыл приду — скажут, ты чего прибежал? Я вернулся. Моя самоходка
как печка вся развалилась и только запомнил коробку скоростей; ее как-то от катков
отбросило в сторону и она синеньким пламенем горит-дымится.
Мы стояли по ту сторону улицы, а с этой стороны стоит наша самоходка, напротив нее
немецкий танк. Из люка вывалился немец наполовину. Наш экипаж мне рассказывает: мы
стоим тут, идет танк и врезали ему в борт, в упор почти, самое большее десять метров. Я
пошел дальше и увидел, что моя самоходка сгорела, но какой инцидент был.
Я расскажу один эпизод этих боев. На белой стене разрушенной хаты было написано
углем: «Танкисты и самоходчики, в плен не попадайтесь, будем живьем резать». И
обнаружили командира машины лейтенанта Рязанцева, наводчика Каратаева, вятский
паренек, вместе мы с ним учились в танковой школе и механика-водителя, не помню как его
зовут. Лежат — у командира на лбу звезда, руки как плети, глаза выколоты и отрезанный
член в рот засунут. Каратаев приколот штыком, а механика, видать, застрелили. С
заряжающим я не знаю, что произошло. Они были из одного экипажа, их похоронили в саду
под яблоней и дали клятву, что отомстим за вас. Что и делали, эту клятву мы держали.
Как вы думаете, это кто сделал, немцы или власовцы?
Это власовцы, на том месте они были.
Вы их видели там?
Мы их не видели, тем более дело ночью было, снаряды рвутся, шум. (Смеется. — А. Б.)
На фронте не разберешь кто или что, если бой идет, шквальный огонь.
Если про СУ-76 говорить, кто наиболее частым противником для вас был —
пехота, артиллерия или танки?
Знаете что, раз я был танкистом, следовательно я считал, что для меня танки были
явным противником. Если я был в разведке, то для меня все были одинаковы. Потому что
там ты не защищен ни от пуль, ни от снарядов, ни от бомб. А когда ты находился в танке или
боевой машине, то ясно, что ты не боялся пулеметной очереди или кто-то там на тебя
наступает. А когда ты голенький, не защищен, то надо вести себя, чтобы ты был неуязвим.
После того как все самоходки подбили, как у Вас дальше война шла?
У меня все лицо опалило, а командир полка у нас был хороший такой, по фамилии
Макацюба. Он фронтовик, много раз раненый; вскоре он ушел из полка, и его заместил
начальник штаба Добрецов. Действительно, есть такие фамилии которые оправдывают себя
через дела человеческие. Добрецов этот сказал, чтобы меня ни в какой госпиталь не класть, а
приказал санитарам лечить меня при части. Единственный награжденный в полку и все такое
прочее. Так я остался при части. Часть уехала на переформировку, где мы получили
«тридцатьчетверки». У нас стал командиром полковник Мухин. Тоже душа человек, для
солдат был такой. Мне как-то в жизни везет в отношении людей, друзей. У меня и жена все
говорила: «Знаешь, Арсений, приятно смотреть на твоих друзей, которые к нам приходят». А
действительно — у меня нет других, — всегда можно посоветоваться, поговорить, деловые
какие-то разговоры.
И полковник Мухин был такой же хороший.
Чем запомнилась Вам Ясско-Кишиневская операция?
Она интересна вот чем была. Держали оборону по сути на границе с Румынией. Было
десять сталинских ударов, а эта операция была восьмой удар. Мы как солдаты много не
знали, но я знал, что у нас командующий был Толбухин по-моему. Задача была какая —
прорвать в одном месте и в другом, соединиться и сделать окружение, вот в чем вся соль
была. Мы шли южнее Бендер, находились фактически у противника в тылу. Сзади нас бои
идут, потому что наши подвижные части, танки и самоходки, шли напролом.
В начале наступления Вы сразу полком наступали или были приданы
побатарейно?
Нет. Там было так. Во-первых, были противотанковые поля. Противотанковые мины
снимали саперы в основном, а противопехотные снять было трудно — там долина такая. Был
дан приказ: когда пойдет тяжелая техника, пехоте наступать по следу танка или самоходки.
Под их гусеницами эти противопехотные мины рвались, ничего ей не сделали. После
прохождения минного поля пехота могла наступать, отставала от нас и мы уходили вперед.
Оборону прорвали легко, мы не почувствовали никакого сопротивления. По-моему, целый
час или больше шла артподготовка — это сплошной шквал огня из всяких пушек. А мы
стояли на исходной позиции на опушке какого-то леса и когда вышли уже на простор, то
увидели как наши «катюши» вели огонь. Интересно было за ними наблюдать. Немцы за
ними охотились — как только их засекут, начинают их выслеживать. «Катюши» только залп
сделали и сразу отходят, потому что по этому месту начинается минометный и
артиллерийский огонь вплоть до авиации.
Был такой момент, когда шли по дорогам. Немецкая колонна шла на подкрепление и у
них связь не сработала или еще что. Застали врасплох, несколько тысяч пленили и так и
оставили под охраной пехоты, которая с нами была. Немцы не ожидали. Помню у с. Париж
задержали одного офицера, но охрана его проспала и он убежал. А до этого показал, что для
немцев наш удар был неожиданным, молниеносным.
На тридцатьчетверке я уже был в башне заряжающим, пушкой управлял командир. В
Ясско-Кишиневской операции я участвовал на Т-34. Ясное дело, в таких боях как на СУ-76,
где приходилось стрелять, мне не пришлось участвовать и не пришлось командиру машины
Исаеву. Эта операция для нашего полка обошлась довольно легко, в том смысле, что не было
больших боевых действий. Название полка не изменили, хотя полк воевал на
тридцатьчетверках. Когда мы держали оборону за Днестром, то нам присвоили
наименование «Измайловский». Знаете, где Суворов воевал? В Измаиле мне потом пришлось
побывать после госпиталя, но я не буду рассказывать о всех перипетиях моей жизни. В
разведку я попал после госпиталя.
Интервью: Александр Бровцин.
Лит. обработка: Александр Бровцин
Шишкин Николай Константинович
Нас отправили в Саратов во второе артиллерийское училище, где мы проучились 3–4
месяца, из них месяц потратив на заготовку дров. Потом у нас учили. А чему нас учить? Мы
все с боевым опытом, артиллерийские премудрости знали почище некоторых училищных
лейтенантов. Поэтому нам быстренько присвоили лейтенантов и направили в Челябинск,
получать СУ-152.
В апреле 1943 года, получив звание «лейтенант», я был назначен командиром
самоходной установки СУ-152.
Наш 1545-й тяжелый самоходный полк, под командованием подполковника Тихона
Ефремовича Карташова, входил в состав 30-го Уральского добровольческого танкового
корпуса 4-й танковой армии. Нашего командира ценили и начальство и солдаты, поскольку
полк всегда был готов и к бою и к маршу. Первой командой после боя была: «Осмотреть
оружие, вывести нулевые линии, заправить машины боеприпасами и горючим, проверить
ходовую». Только потом разрешалось поесть и поспать.
Я чуть позже расскажу про наш первый бой, но когда мы из него вышли, то оказалось,
что соседний танковый полк потерял почти все машины. Мы потом разговаривали с
ребятами: «Ну как с нашим дураком воевать? Только и знает, что «Вперед!» А Карташов нам
говорил: «Полезете на рожон, я вас первый прихлопну!» Вот кустики, вот овражек, вот
скирда, используйте местность, внезапность, скрытность. Поэтому у нас подбитых танков
много, а потери небольшие. Вот такие командиры и выигрывали войну.
Шишкин Николай Константинович, 1945.
Конечно, относительно небольшие потери в нашем полку объясняются еще и тем, что
нас использовали для поддержки. Мы только обеспечивали выполнение задачи основным
боевым подразделениям — танковым и стрелковым, которым нас придавали, а не решали
самостоятельные задачи.
Расчет орудия Н. К. Шишкина.
Первый бой мы приняли на реке Нугрь, за которой на крутом берегу виднелась деревня
Большая Чернь, превращенная немцами в опорный пункт. Оттуда, по наступающим по
большому ржаному полю танкам и пехоте, били 88-мм зенитки. В этой ржи не поймешь
откуда стреляют. Танки горят. Наводчик Бычков у меня был отличный. В этом бою он сжег
два танка. В какой-то момент по нам попали. В рубке искры, запах каленого металла, гарь.
Механик-водитель Никонов бросил машину в низинку. Я вылез из люка, стал оглядываться.
С трудом обнаружил противотанковую пушку на окраине поля в кустарнике. Мы вышли из
ее сектора обстрела, и она теперь била по танкам. Я решил развернуться и, наведя орудие на
ориентир в створе с пушкой, выкатиться на нее для выстрела. Если с первого выстрела не
попадем — нам хана. Едва мы вышли из низинки, как пушка стала разворачиваться в нашу
сторону. Бычков крикнул: «Выстрел!» и одновременно раздался его грохотом. Я успел
крикнуть: «Никонов! Назад!», но это было лишним — Бычков попал.
Танки форсировали неглубокую речку, обходя Большую Чернь слева. Мы прикрывали
огнем их маневр. Вдруг во фланг атакующим танкам вышло три или четыре «Пантеры» и
открыли огонь. Я так скажу, если танк противника появился в полутора километрах, то
различить его тип можно только в бинокль, да с упора, да в неподвижной машине, и то не
всегда. Ну, а в реальной обстановке на поле боя, в пыли, в дыму, мы их не рассматривали.
Так вот с тысячи метров мы их сожгли, по крайней мере три штуки остались на месте.
Продвинулись вперед, смотрим, и у меня волосы дыбом — это наши Т-34. Все — трибунал!
Только проехав еще немного, и увидев кресты на башнях, я успокоился — танки оказались
немецкие. Я был прав — они по нашим стреляли, но если бы это были наши танки навряд ли
мне удалось доказать свою правоту…
В этих боях пришлось мне встретиться и с командармом. Мы вышли в район
Шемякина. Из садов, расположенных на окраине этого населенного пункта немцы нас
встретили огнем, подбив несколько танков. Одно орудие мы подавили, поймали в прицел
следующую цель.
Я крикнул: «Аладин заряжай!» И в это время удар — рация слетела с места, казенник
орудия резко опустился вниз — болванка пробила цапфу. Я крикнул: «Никонов! Назад!», и
вторая болванка только чиркнула по броне. Самоходка откатилась метров на двадцать и
встала за пригорком. Ствол висит, в казеннике снаряд, а тут еще и стук по броне. Я
открываю лючок в броне, смотрю, стоит командарм 4-й танковой Богданов с пистолетом в
руке: «Куда, сынок, путь держим?» Я говорю: «Болванка в цапфе» — «А, хорошо, ну, давай
двигайся в ремонт». А мог бы шлепнуть, если бы целым пятился назад. В ближайшем лесу
ремонтники заменили орудие, на снятое с другой машины, и вскоре мы уже догнали полк.
Недели через две, в одном из боев ранило командира батареи, и я взял командование на
себя. Все же у меня был опыт двух войн, а многие командиры машин впервые попали на
фронт. Получалось у меня хорошо и впоследствии на формировке меня утвердили в этой
должности.
За бои на Курской дуге наш 30-й Уральский добровольческий танковый корпус
получил звание Гвардейского, а я — орден Красной Звезды. Я не пил ни в Финскую ни в
Отечественную, а тут пришлось. В полку был обычай опускать орден в стакан полный водки,
выпивать его до дна, и потом уже можно было крепить награду к гимнастерке. Помню,
командир полка усадил всех за стол, достал орден, положил в стакан. Все выпили, а я
отодвинул и ем. Командир полка посмотрел: «Я ему орден, а он не пьет! А, ну!» Пришлось
выпить. Поставил стакан, закусываю. Командир: «А говорит, не пьет! Стаканами пьет!»
Можно сказать, что это было мое причащение.
Сидят: неизвестный, Н. К. Шишкин, Потапов. Стоят: Авраам, Подрезов.
Кстати кроме наград, за подбитые танки экипаж получал деньги — 2 тысячи рублей за
каждый. Обычно за операцию мы подбивали не один танк, а как правило 3–5, а то и больше.
В моем экипаже не было постоянной схемы распределения денег: иногда делили поровну, а
иногда давали больше наводчику или, если знали, что например, у Аладина дома старики
остались, давали ему побольше, чтобы мог домой послать. Иногда деньги распределяли и
между батарейцами, не участвовавшими непосредственно в боях. Например, давали
механику-регулировщику или еще кому — они же тоже у нас работают. Офицерский паек —
печенье, тушенка, конфеты — всегда делился на весь экипаж, а не съедался где-то в
сторонке. Работали тоже все вместе, поэтому и экипаж и приданные нам автоматчики к нам,
командирам, относился очень тепло. Был такой случай на Курской дуге. Мы стояли
несколько дней, приводили себя в порядок. К нам во взвод автоматчиков прибыло несколько
человек из бывших зэков. На следующий день мне доложили, что один из этих ребят украл
булку хлеба. Хотя мы были не голодные, но питание было ограниченным, да и как можно у
своих же воровать? Я ему говорю: «Выкопай яму, так чтобы только голова твоя торчала».
Посадил его в эту яму и поставил часового — сделал своеобразную гауптвахту.
Все ходят, видят, что он там сидит — позор. Короче говоря, через несколько часов, он
взмолился: «Комбат, освободи от этого позора.
Искуплю кровью!» Я говорю: «Хорошо. Но, смотри, ты обещал». Через несколько дней
полк опять вступил в бои. Мы ехали через деревню, сидя на боевой рубке. Вдруг он меня как
ударит, я кубарем слетел и шлепнулся на корму. Вскочил и на него: «Ты чего!» А он ранен
— увидел автоматчика, который сидел на крыше сарая и успел скинуть меня до того, как тот
выстрелил. За спасение офицера можно было представить к ордену Красной Звезды, что я и
сделал.
С конца 1943 года и до начала 1944 года полк стоял на формировке в районе города
Карачев. Мы получали новую материальную часть, ремонтировали старую, занимались
боевой подготовкой, обучали людей. Я, как бывший наводчик, много внимания уделял
обучению своих экипажей стрельбе и без ложной скромности скажу, что моя батарея
стреляла лучше всех.
Бой орудия Н.К. Шишкина 01.07.1941 г. (рис. В. Реуков).
В январе-феврале 44-го года, наш полк перевели из 4-й танковой армии в 5-ю
Гвардейскую танковую армию, которую весной перебросили на Украину. Очень тяжелые
бои были под Тыргу-Фрумос. В этих боях, в мае 1944 года, меня ранило. Мы стояли на
одной из позиций, готовились к атаке. Немцы вели беспокоящий артиллерийский огонь, а
тут еще налетело несколько десятков самолетов. Я как раз высунулся из рубки, чтобы
осмотреться. В это время снаряд или бомба разорвался недалеко от машины. Я нырнул
обратно и почувствовал, что стукнулся ребром о кромку люка. Занемог немножко. Потом
провел по месту удара рукой, смотрю — а она вся в крови — попал осколок в спину. Я
говорю: «Ребята, меня ранило». Они меня быстро перевязали, и помощник командира полка
по хозяйственной части, отвез меня в госпиталь. Рентгена нет, осколок глубоко. Как его
достать? Резать не стали, просто засунули в рану марлевый жгут. Он наберет крови, они его
вытаскивают. Вот так я недели две ходил, пока рана не заросла. А уже после войны, когда
сделали рентген, я узнал, что осколок чуть-чуть до сердца не дошел. Так он там и сидит.
В июне нас перебросили в Белоруссию. Полк наш действовал в составе 3-го
Гвардейского Котельниковского корпуса. Моя батарея практически всегда действовала с 19й Гвардейской танковой бригадой Григория Похадзеева. Командир корпуса генерал
Вовченко И.А., и командир бригады полковник Жора Похадзеев были искусные командиры,
у которых я многому научился. Это была лучшая бригада корпуса, да и сам командир был
орел. Требовательный, немногословный. Приходишь к нему на совещание, чтобы перед боем
указания получить. Он спрашивает: «Так, артиллерист, задачу знаешь?» — «Знаю». —
«Понял, как надо действовать?» — «Понял». — «Свободен».
Вот тут один бой мне запомнился. Три танка головного дозора, который вышел из леса
на поляну и поднялся на пригорок, были уничтожены «Тигром», стоявшим открыто на
другой стороне поляны. Обойти эту поляну было невозможно, и командир бригады приказал:
«Ты «зверобой»? Вот и уничтожь этот танк». Моя самоходка выдвинулась вперед, подошла к
подножию холма и стала медленно на него взбираться. Я сам по пояс высунулся из люка. В
какой-то момент я увидел немецкий танк, стоявший упершись кормой в ствол огромного
дерева. «Тигр» выстрелил. Завихрением воздуха, просвистевшей над моей головой болванки,
меня едва не вырвало из люка. Пока я думал, что же мне делать, он еще выпустил одну или
две болванки, но поскольку над холмом торчал лишь фрагмент рубки, а траектория
пушечного снаряда настильная, он не попал. Что делать? Выползешь — погибнешь впустую.
И тут я решил воспользоваться возможностями своей 152-мм гаубицы-пушки, имевшей
навесную траекторию полета снаряда. Я заметил на этом холме кустик. Смотря через канал
ствола я добился от механика-водителя такой позиции самоходки, чтобы кустик был
совмещен с кроной дерева, под которым стоял немецкий танк.
После этого, используя прицел, опустил орудие на 3 сотых, чтобы снаряд прошел над
самой землей. Расчетов миллион, но рассказываю я дольше, чем все это проделал. Сел за
наводчика, в прицел вижу кустик. Выстрел! Высовываюсь из люка — башня «Тигра» лежит
рядом с ним — точно под обрез попал! Потом в бригадной газете написали: «Шишкин
стреляет, как Швейк, из-за угла».
Корпус, с задачей выйти на Березину в районе Борисова, а затем двигаться на Минск
сначала шел не по Минскому шоссе, а в основном лесами. Бои шли так: мы в колоннах
проходим километров 10–20, потом натыкаемся на заслон, развертываемся, сбиваем и идем
дальше. В районе населенного пункта Бобр корпус вступил во встречный бой с немецкой
дивизией. Дивизию нам удалось разбить, но сам я был ранен в живот, разорвавшимся прямо
передо мной снарядом, когда перебегал между машинами. Я упал. Рядом располагался окоп,
в котором, как я потом узнал, сидел комиссар корпуса, который был комиссаром моей
бригады на Ханко. Меня перевязали и на штабной машине отправили в полевой госпиталь.
Госпиталь представлял из себя десяток небольших солдатских палаток, в каждой из которых
стоял операционный стол. Раненых много. Меня на солому положили, я лежу и молчу, а
поскольку я молчу, то и на стол меня не кладут. Так я день пролежал — меня никто даже на
обработку не взял! Хорошо, что командир полка приехал, потребовал, чтобы меня
осмотрели. Положили, сделали укол, достали осколок, зашили, забинтовали, а буквально
через неделю я вернулся в полк. Минск мы взяли, но потом мне снова пришлось лечь в
госпиталь, поскольку рана не заживала.
Вернулся я на батарею, когда Вильнюс уже был взят. В Литве шли ожесточенные бои.
Там нас то на одно направление бросят, то на другое, то на Шяуляй, то на Тукумс. Линия
фронта менялась с калейдоскопической быстротой. Мы пытались разрезать Курляндскую
группировку. Нам сказали, что командир части, которая войдет в город Тукумс, получит
звание Героя. Народу погибло много, а Героя никому не удалось получить. Форсировали
речку Дзелгу. От поймы реки шел пологий подъем длиной метров 200–300. Немцы заняли
оборону в роще, метрах в трехстах за этим подъемом. Моей батарее и танковому батальону
Героя Советского Союза капитана Пенежко, бывшим в авангарде основных сил бригады,
удалось переправиться на плечах противника. Танки пытались продвинуться дальше, но пока
они выбирались из низины на ровное место (в это время пушка задрана вверх, стрелять
невозможно, да и не видно ничего) их почти в упор расстреливали. Потеряв три или четыре
танка, мы откатились.
Попросили огонь артиллерии — она еще только развертывается. Командиры танков
вылезли из машин, каждый из них наметил себе цели. Пошли в атаку, несколько танков у
немцев сожгли, но и сами потеряли две машины, и опять откатились. Целый день так ерзали.
Начало смеркаться. На другом берегу сконцентрировались основные силы бригады, подошел
штаб, а с ним и мой командир полка. Моя машина стоит рядом с машиной Пенежко. Слышу
он говорит: «Командир бригады приказал через 20–30 минут, после того как артиллерия даст
огня, мы все дружно выходим наверх и атакуем». Артиллерия провела огневой налет. Пошли
в атаку, потеряли одну машину и откатились. Стало уже темно. Приказ надо выполнять.
Заводим моторы, доползаем до гребня, но башнями не высовываемся, останавливаемся.
Смотрим на танки, танки никуда не идут. Просим огонька, артиллерия опять накрыла
немецкие позиции. Командир полка кричит мне по рации: «Пенежко докладывает, что
атакует, вышел на дорогу. Аты? Почему молчишь? Что ты делаешь?» — «Нахожусь на
исходных позициях». — «Давай, вперед! Пенежко атакует!» — «Танки Пенежко стоят на
месте, ни один не тронулся, только моторы гудят и стреляют в небо». Он хитрый — только
моторы заводит и стреляет, а сам докладывает: «Атакую, вышел на дорогу, встретил мощный
огонь. Пришлось отойти, занять исходные позиции. Сейчас будем повторять атаку».
Командир полка меня отматюгал: «Ну ладно, действуй как танкисты». Утром переправились
танки бригады. Вся артиллерия подтянулась. Провели мощную артиллерийскую подготовку
и прорвали немецкую оборону, потеряв всего 2 или 3 танка. Боев было много, но запомнился
один под Мемелем, после которого меня представили к Ордену Суворова III степени. Я в то
время воевал в составе 18-й Гвардейской танковой бригады. Бригада сосредоточилась в
лесочке, на опушке которого в кустах я расставил свои машины. Перед нами простиралось
поле, а за ним виднелась высотка 29,4, поросшая лесом. В бригаде в то время было не более
20 танков — фактически танковый батальон. Командир бригады вызвал командиров
батальонов и приказал атаковать высоту. Пока готовилась атака, мы успели заметить в роще
на высотке несколько танков. По моей команде орудия выдвигались на огневые позиции и
уничтожали обнаруженные цели — один-два выстрела и танк подбит. Мой наводчик Бычков
до тысячи метров в танк с первого раза попадал, да и других я научил неплохо стрелять, так
что за сутки, пока танкисты атаковали этот холм, моя батарея сожгла десять танков, а это все
ж 20 тысяч рублей!
Ну, а танкисты что? Выскакивают на открытое место, а немцы их начинают избивать.
Один сгорел, другой, третий. Они назад. Никому гореть не охота. Значит, один раз
откатились обратно. Проходит некоторое время, опять собирает командир бригады:
«Повторить атаку». Опять пошли вперед, опять потери, опять откатились. Третий раз:
«Родина должна сегодня дать салют в честь нас! Мы должны взять Мемель! Наши соседи
уже в Мемель ворвались, а мы все на месте топчемся! Зеленая ракета — в атаку!» Пьяный…
любил комбриг это дело… Ребята говорят: «Опять гореть будем. Надо сначала артиллерией
немцев обработать. А он безрассудно гонит в атаку». Пошли в атаку третий раз. В общем,
некоторые танкисты люк на дне откручивали, экипаж высыпался, а танк шел и сгорал. За три
атаки роту танков положили. Когда этот командир попытался погнать бригаду в четвертую
атаку, один комбат достал пистолет и сказал: «Еще раз в атаку пошлешь — расстреляю. А
мне все равно — сейчас сгореть или в штрафную». В это время моей батарее было приказано
совершить марш вдоль фронта и сосредоточиться на другом направлении. Я собрал ребят,
сказал, чтобы скрытно вышли с позиций и сосредоточились за рощицей в нашем тылу для
дальнейшего марша. Когда мы собрались на дороге и стояли в ожидании команды, над нами
на бреющем проскочил немецкий истребитель.
Кулаком нам погрозил и улетел. Я думаю, что он передал, что тяжелые самоходки
ушли из этого района. Вдруг вместо сигнала вперед, поступает команда командира полка,
вернуться на исходные позиции и восстановить положение. Все. Это сейчас пишут большие
приказы на 2–5 страниц. А тогда десять слов: «вернуться и восстановить положение».
Смотрю из рощи, из которой мы только что вышли, бежит какой-то майор и кричит: «Стой,
стой!» — Я остановился — «Бригада сгорела, там немцы наступают. Когда вы ушли,
подъехали зенитчики, зенитчиков подавили, там идут «Тигры». Смотрю, один танк выходит
из леса, следом за ним другой. У одного ствол разворочен, у другого крылья потрепаны. Так
штук 5–6 танков вышло — начался драп-марш. Я даю команду: «Орудия зарядить. На старые
места по атакующим танкам противника — Огонь!» Зарядили, вышли на свои старые
огневые точки, а прямо на нас идут пять «Тигров» и расстояние до них метров 400. Ну, что?!
С первого выстрела 4 штуки нет, по пятому, крайнему справа, не попали, промазали. Он
остановился, попятился. На правом фланге у меня был экипаж Устинова. Я ему приказал,
прикрываясь канавой выйти и добить «Тигра». Так он и сделал. Я вернулся на окраину рощи,
доложил командиру полка, что положение восстановлено. Тут комбриг подошел: «О! Вот мы
с тобой оборону держим!» За этот бой меня представили к Ордену Суворова III степени, но
не дали. Представление потерялось или просто не дали — ведь Мемель не сразу взяли, а
полбригады потеряли. Всегда можно причину найти. Да, если бы все заслуженные ордена
получали бы, то их некуда бы было вешать!
Интервью: Артем Драбкин.
Лит. обработка: Артем Драбкин
Востров Владимир Борисович
Я родился в августе 1924 года в городе Ярцево Смоленской области. До войны успел
закончить 8 классов. Через пять дней после начала войны из комсомольцев-добровольцев
был создан истребительный батальон. Наш район немцы усиленно бомбили и задачей
«истребителей» была охрана двух ближайших железнодорожных мостов, борьба с
диверсантами и немецкими десантниками, а также патрульная служба.
Батальону выделили машину «полуторку» и мы были мобильными. Командовал нами
работник горотдела милиции, успевший отслужить срочную службу до войны. Выдали
винтовку «виккерс» и к ней пять патронов. Нас разместили в здании школы и всех привели к
воинской присяге. В июле месяце был бой с немецким десантом и мы захватили живьем
одного десантника. Все удивлялись, как у нас легко и ловко получилось разделаться с
немцами. Мы тогда еще не знали, какая тяжелая и кровавая война ждет нас впереди. Все
стремились побыстрей оказаться на фронте, боялись, что война закончится без нашего
участия. Позже, на фронте, все происходившее летом сорок первого года воспринималось
мной уже совсем иначе. Оборону в районе Ярцево держали кадровые части, прекрасно
экипированные и хорошо обученные. На 30 километров вглубь нашей территории создали
эшелонированную оборону, артиллерия стояла через каждые 100 метров. Командиры с
гордостью говорили — «Мы удобрим немецкими трупами смоленскую землю!». А немцы
эту оборонительную линию просто обошли с флангов…
Началась паника… Наш батальон распался. Приказа на организованную эвакуацию
гражданского населения так никто и не дождался. Мне удалось пройти по проселкам 20
километров до соседней станции и вырваться из окружения на последнем «товарняке»,
ускользнувшем от немцев…
Востров Владимир Борисович.
Ваши родственники успели эвакуироваться?
Отец уже был к тому времени в действующей армии. Только в 1946 году я увидел отца
вновь. Приехал домой после демобилизации.
Отец ждал меня на перроне вокзала. Два раза я прошел мимо него, и он меня не
узнал… Так меня изменила война…
Мать не успела убежать от немцев. В 1943 году мой полк освобождал Ярцево. Матери в
городе не было, а уцелевшие в оккупации мирные жители прятались в лесах во время боев за
город. Наш дом стоял сгоревшим. Кто-то сказал матери, что меня видели в живых, стоящим
на развалинах родного дома. В Смоленске она долго ходила встречать на станцию
санитарные поезда, шедшие на Восток, в надежде меня увидеть. И ведь действительно, в
одном из тех санпоездов меня в те дни везли в тыл, в госпиталь.
Материнское сердце чувствовало…
Мой дядя, Семен Филиппович Востров, вырывался из окружения на машине с двумя
товарищами. Напоролись на немецкий десант и были убиты… Другой дядя, Григорий
Филиппович Востров, с женой Верой и дочерью Валей, прятали у себя в доме нашего
раненого летчика, сбитого в воздушном бою над городом. Сосед донес на них немцам и вся
семья дяди вместе с раненым пилотом была расстреляна фашистами.
Моя семья потеряла еще очень многих в этой страшной войне…
Что произошло с Вами после выхода из смоленского окружения?
Оказался в Подмосковье, работал автослесарем в гараже. В апреле сорок второго года я
добровольцем ушел на фронт. Попал в запасной полк, где прошел курс молодого бойца и
началась моя пехотная жизнь на Западном фронте. В конце сорок третьего года меня ранило
и после госпиталей я попал служить в полк САУ.
О своей пехотной доле есть желание рассказать?
Я просмотрел сайт «Я помню» там и так много воспоминаний простых пехотинцев и не
думаю, что смогу добавить что-то существенное к этим рассказам.
Пехота — это почти верная смерть! В пехоте никто от своей горькой судьбы не ушел…
Мне очень сильно повезло, что долго продержался в пехоте на передовой. Расскажу вам про
свой последний бой там.
Передовая под Оршей. До немецких позиций 400 метров. Сидим в окопах в обороне.
Огонь разжечь нельзя. Раз в день кормили холодными щами и давали сухари. Вдруг нас
сняли с передовой, отвели в тыл на 10 километров, дали помыться. Всем сменили
обмундирование. Выстроили и зачитали приказ о наступлении.
Утром, после артподготовки, мы пошли в атаку. Не успели пройти и ста метров, как
над полем боя моментально появились немецкие пикировщики и началась дикая бомбежка.
Назад отойти мы не могли, а оставаться на нейтралке означало обречь себя на быструю
смерть от немецких авиабомб. Рванули вперед, через колючую проволоку, через минное
поле, под огнем немецких пулеметов и минометов, под свист и разрывы падающих на нас
бомб.
Первую линию траншей захватили. Сразу приказ — «Вперед! Не останавливаться!». У
меня заклинило автомат. Я присел вынул затвор, протер его и побежал дальше вперед. До
немцев оставалось 50 метров, когда внезапно я почувствовал сильный удар по ногам. В левое
колено попал крупный осколок мины, разорвавшейся неподалеку. В который раз мне
повезло. Весь мой «сидор» был полон осколков, шинель изрешечена, а мне достался только
один крупный осколок и несколько мелких… Товарищ оттащил меня в свежую воронку и
перевязал. Я пополз в наш тыл, опираясь на автомат. Выходить из боя без оружия
запрещалось даже раненым… Попадаю в санбат. Оттуда, на подводах, нас привезли в
полевой госпиталь, расположенный в смоленском лесу. Сотни раненых лежали на голой
земле и ждали своей очереди в хирургические палатки. Работа медиков ничем не отличалась
от заводского конвейера, но у нас народ терпеливый. Зубами скрипит, но все равно
держится.
Меня прооперировали и вместе с другими ранеными кинули в товарные вагоны и
повезли в Москву. Везли нас в «угольных» вагонах и все стали черными, как негры, только
зубы и белки глаз можно было различить. Прибыли на Белорусский вокзал, а далее, на
машинах отвезли в госпиталь, находившийся в районе станции метро «Авиамоторная».
Снова меня прооперировали. Через полтора месяца выписали из госпиталя и отправили в
пехотное училище. Не прошло и недели, как моя рана открылась. Опять госпиталь, операция,
костыли. После войны мою ногу еще два раза оперировали. При выписке отправили меня в
батальон выздоравливающих. Я думал, что сразу отправят с маршевой ротой на фронт, но
оттуда попал в учебный танковый полк, расположенный в Петушках.
Тяжело было думать о скором возвращении на фронт после госпитальных
страданий и пехотного лиха?
Нет. Мандража или страха не было. Я был готов воевать дальше, был патриотом и
легкой доли не искал. Но я видел, как тяжело было некоторым солдатам возвращаться
навстречу смерти. Рядом со мной, в госпитале лежал старшина Капустин — еще из кадровых
солдат. Капустин был ранен в шестой раз! Как-то он мне доверительно сказал, что уже нет
душевных сил опять возвращаться на эту «мясорубку», на передовую…
Вы хотели быть танкистом?
Когда я служил в пехоте, то мы все завидовали танкистам. Мол, меньше на горбу
таскают, да и под открытым небом, в грязи и в болоте, не спят месяцами.
Но никто особо не хотел быть танкистом. Смерть на костре никого не вдохновляла.
Что представлял из себя танковый ЗТП? Как Вы оцениваете подготовку
полученную в запасной части?
Этот ЗТП (запасной танковый полк) был создан на базе разбитого под Харьковом
танкового полка. Мы пришли на пустое место и, параллельно с боевой учебой, строили для
себя землянки, оборудовали танковые полигоны и стрельбища. Так, что немалая часть
времени, отведенного под учебный процесс, тратилась на стройку. Учеба шла ежедневно, по
12 часов. Голод… Мы жили в огромных, на 250 человек землянках, оборудованных
двухэтажными деревянными нарами. На бревна шинель кинешь и спишь в «мягкой постели»,
но мы не жаловались. Многие за два с лишним года войны позабыли, что такое мягкая
постель… На базе полка готовили танкистов на танки Т-34, Т-70, Т-60, и самоходчиков на
СУ-76. Я попал в роту, готовившую наводчиков для танковых орудий. Стрелять меня
научили неплохо.
Мне предложили остаться в запасном полку инструктором, но меня так замучил
допросами полковой «особист», что я предпочел побыстрей сбежать на фронт.
Что за история с «особистом»?
Зимой несколько человек из ЗТП послали на заготовку кислой капусты, для полковой
кухни. Мы поехали на «студебеккере». Когда возвращались обратно все жутко умаялись и
задремали. Я сидел на откидном сиденье, в кузове. Рядом со мной разместился солдат,
служивший ранее в дальнобойной артиллерии, сектант-старовер по религиозным
убеждениям. Шел густой снег. Я задремал. Приехали в полк и обнаружили, что старовера с
нами не оказалось. Он выпрыгнул из машины где-то по дороге и скрылся. Меня начали
таскать на допросы в «особый» отдел почти каждую ночь и обвинять в пособничестве
побегу. Мол, ты рядом с ним сидел и все видел. Ты виноват, что он дезертировал так, как у
вас был сговор… и так далее. Всю мне душу вымотали и я был очень рад, когда оказался в
другом месте, а точнее, в Мытищинской учебной бригаде САУ.
Экипажи для самоходчиков комплектовали в Мытищах?
В Мытищах был завод по выпуску самоходных орудий. Там мы получали САУ. Такой
же завод находился в городе Горький.
Мы сделали учебный стокилометровый пробег с обязательными стрельбами и, после
него, направились на пополнение в 1433-й отдельный Новгородский самоходноартиллерийский полк РГК. Вскоре полк стал 423-м гвардейским ОСАП. В полк мы прибыли
на своих САУ и никто не «тасовал» созданные еще в учебной бригаде экипажи.
Структура полка?
Полк входил в состав 6-го механизированного корпуса 4-й ТА.
Поскольку полк считался отдельным, то его структура отличалась от других обычных
полков САУ. В среднем, в полку, перед началом боевых действий, на ходу было 25–27
единиц САУ и танков.
В полк входили 4 батареи по 4 самоходки в каждой батарее. Рота танков Т-34. Рота
ПТР. Иногда полку придавался мотоциклетный взвод и взвод разведки на бронемашинах.
Я знаю, что Вы не хотели вспоминать о войне и из Совета ветеранов Вас с трудом
уговорили на встречу. Редко кто из ветеранов, даже сейчас, стремится рассказать о
страшных днях войны. Я их понимаю… Но тем не менее… Расскажите хотя бы о тех
боях, которые Вам лично наиболее запомнились.
Если честно, я не хочу вспоминать о войне… Ладно…
В феврале сорок пятого наше наступление на 1-м УФ выдохлось. В 80-ти километрах
от Берлина. У остатков полка не было ни горючего, ни снарядов.
Грунтовые дороги превратились в месиво из-за грязи.
В начале марта к нам приехал сам командарм Лелюшенко и объявил, что нашему полку
поручается частная операция. Выстроили весь наш личный состав.
Начался «спектакль». Лелюшенко спрашивал: «Кто воевал раньше? Кто ранен и до сих
пор не награжден? Кто был представлен и не получил наград? У кого есть какие-то
просьбы?» Адъютанты командарма ходили вдоль строя, записывая фамилии отозвавшихся
на вопросы бойцов. Что все это означало?
Если в таких «частных» операциях у нас всегда были потери пятьдесят процентов, то
после слов Лелюшенко мы поняли, что нас тогда погонят на стопроцентную смерть, иначе
бы не стали на таком высоком уровне, с участием командарма, «комедию ломать», чтобы
«поднять» наш боевой дух… Приказали взять немецкий поселок, мол, у самоходок высокая
проходимость и только они могут пройти по грязи и выполнить поставленную боевую
задачу.
Сидим в машинах, ждем приказа на атаку. Перед нами заминированное поле.
Впереди нас пустили 5 танков Т-34 с тралами для разминирования. У танков-тралов
скорость низкая и немцы сразу три «тральщика» сожгли… И вот мы рванули вперед, на
«авось», кому как повезет… Поля были минировано фугасами, в каждом из таких зарядов по
100–200 килограмм взрывчатки. Кто на фугас нарывался, тот сразу отправлялся в рай, а от
самоходки мало что оставалось. Треть наших самоходок так и погибла… Через пятнадцать
минут мы ворвались в пустой немецкий поселок. Кроме погибших при подрывах у нас
потерь не было. Экипажи разбрелись по поселку искать трофеи, но мой экипаж остался в
машине. Никогда ничего чужого не брал. Плохая примета. Вижу, идет мой товарищ
Топкасов с парой новеньких хромовых сапог. У меня сразу появилось нехорошее
предчувствие.
И тут внезапная немецкая танковая контратака! В САУ Топкасова, прямо в бак, попал
немецкий снаряд. Когда горят 200 литров авиабензина в баках, да еще 80 снарядов внутри
самоходки, то вы сами можете себе представить, что творится. От моего друга Топкасова
осталась оторванная нога в новом хромовом сапоге… Мы с трудом отбили атаку немцев, но
полк наш был полностью обескровлен.
Вы верили в приметы?
Да. Для меня, например, было важно никогда не брать трофеев. Наш командир полка до
войны работал заместителем директора текстильной фабрики в Иваново. Хороший офицер.
Человек обстоятельный, с хозяйственной жилкой. Когда было разрешено в войсках
отправлять посылки в Союз, он распорядился «соорудить» для каждого солдата «набор» из
полковых трофеев.
Я отказался принять этот «набор». Кто-то тайком засунул ко мне в самоходку новый
костюм. Через два дня моя самоходка сгорела вместе с костюмом, а я был ранен.
Перед атакой Бога вспоминали?
Иногда бывало. Но я вырос атеистом, так что перед боем не крестился и молитв не
шептал.
На немецкой земле Вас снова ранило. Как это произошло?
На подступах к Берлину все бои были очень кровавыми и отличались особенно дикой
ожесточенностью.
Однажды вышли из боя. Я как раз менял убитого механика-водителя. Топлива почти
нет, масло на исходе. Приходит заместитель комполка и отдает приказ двум экипажам САУ
провести разведку боем. К нам добавили два Т-34 с танкодесантом на броне. Я говорю
заместителю командира полка: «Товарищ капитан, у нас горючего нет!». В ответ услышал:
«Отставить разговорчики. Чтобы через пять минут двинулись вперед!» И пошли мы вперед,
вызывать огонь на себя. Тихо, пушки по нам не стреляют. Перед нами, на пространстве в
несколько километров, немцев нет. Видим перед собой деревню, а за ней — немецкие
позиции. В траншеях немцы, и кроме пехоты батарея на прямой наводке и минометчики.
Адальше… Мы подошли к немецким позициям незамеченными, ворвались на них и начали
«утюжить» немцев, стреляя по ним в упор. Я видел перед собой искаженные страхом смерти
лица немцев, за одно мгновение до того, как гусеницы моей самоходки их безжалостно
давили. Немцы побежали. Мы там такое побоище устроили!.. Потом ожила немецкая
артиллерия по всей линии фронта и начался жуткий артобстрел. Немцы били и по нам, и по
своим. В эту страшную минуту мы смогли спастись от этого артогня. Заскочил в деревню,
сбил самоходкой железные ворота и мы укрылись во дворе каменного дома. Позже, с
огромным трудом, под огнем, отошли по полю назад, к своим…
А на другой день нам сказали — «Вчерашняя боевая задача выполнена частично.
Придется сегодня повторить разведку боем!». Я за рычаги сел и говорю остающимся на
исходной позиции ребятам: «Матери моей сообщите, как ее сын погиб…» Было ощущение,
что мы обречены… Немцы нас ждали. Только начали двигаться, немцы сразу один Т-34
сожгли… Не знаю каким чудом, но мы снова почти дошли до той же деревни. Все, кто шел
рядом с нами, уже горели дымными факелами… За 100 метров до деревни получили команду
вернуться назад. Немецкий огонь был таким сильным, что я думал только об одном —
поскорее бы убило! Земля дрожала от близких разрывов снарядов. Здесь нашу самоходку и
достали… Снаряд попал в машину. Самоходка загорелась, но мы успели выскочить и залечь
в какой-то канаве… Почувствовал удар в ногу. Осколок… Ползли к своим два километра под
непрерывным огнем…
Будучи наводчиком орудия САУ Вы лично подбили и сожгли 12 немецких танков
и самоходок. Что ощущает наводчик САУ во встречном бою с немецкими танками?
В начале сорок пятого года был своеобразный эпизод.
Мы стояли на поддержке пехоты. В течение часа вели огонь по немцам. Справа от нас
насыпь, примерно в 150 метрах. Смотрим, а оттуда наша пехота бежит. Танки!..
Развернулись, ждем. Появился первый танк. Вернее сначала увидели только его ствол. Навел
пушку и точно попал подкалиберным снарядом. Был такой вздох облегчения…
Но сразу выполз, прямо перед нами, второй танк. Дуэль. Кто кого?! Кто выстрелит
первым?! В крови сразу столько адреналина, что о смерти не думаешь. Даже испугаться не
успеваешь. Я врезал по второму танку. Готов «немец».
Пехота «причесала» танкистов из пулемета.
Живым с такого боя выйдешь и радуешься, что опять повезло на этот раз…
Какими были потери у самоходчиков в Вашем полку?
За последний год войны выжило меньше 25 % состава экипажей. Понимаете,
самоходки — это машины для артиллерийской поддержки пехоты, а нас зачастую
использовали для лобовых атак. На легкой САУ нет нормальной броневой защиты и сектор
обстрела орудия ограничен. И вообще, в конце войны уязвимость танковых войск сильно
возросла.
Нас не берегли и не жалели. А когда вообще простых солдат берегли?..
Как вы оцениваете подготовку немецких танкистов?
Немцы готовили своих танкистов очень основательно. Это был весьма серьезный
противник. И техника у них была не чета нашей, если говорить откровенно. У немецких
танковых орудий начальная скорость была больше, стояли более усовершенствованные
прицелы, со всеми вытекающими для нас печальными последствиями, но в конце войны
немцы уже не часто рисковали. Как-то ночью стоим в походной колонне. Все САУ как «по
ниточке», одна задругой. Моторы заглушили. Вдруг слышим рычание моторов. Мимо нас на
большой скорости проскочили несколько немецких «Пантер». Мы так и не смогли понять —
почему немцы не расстреляли в упор нашу колонну? Мы бы все равно развернуться не
успели…
Существовали ли какие-то ограничения в использовании боезапаса?
Треть боекомплекта считалась НЗ и использовать его можно было только с личного
разрешения командира полка. Нередко, в горячке боя, мы расстреливали весь БК. В бою не
будешь снаряды «по головам считать». Один раз дошли до немецкого штаба дивизии, а
громить его было нечем. Весь боезапас расстрелян в предыдущем бою. Крику было!
Аналогичная ситуация случилась в одном из боев, в Германии. Командир полка получил
приказ на атаку, а весь боезапас мы уже истребили. Собрали со всех машин снаряды,
набралось по одному БК на две самоходки. Вот эти самоходки и пошли в бой, а начальник
артснабжения на трех «студерах» срочно кинулся в тылы искать снаряды для полка.
Каким было личное оружие у воевавших на САУ?
Штатным оружием у каждого в экипаже был револьвер «наган». В самоходке всегда
было 20 гранат и по одному-два автомата ППШ на экипаж. Каждый еще засовывал в
карманы телогрейки по паре-тройке гранат. Были у нас и трофейные автоматы. На поле боя
можно было гору оружия собрать, ну и никто особо не контролировал, что за арсенал мы с
собой в машине таскаем.
В конце войны возили в САУ, с собой, немецкие трофейные «фаустпатроны».
Немецкие «фаустники» много хлопот доставляли?
С февраля по апрель сорок пятого против нас очень активно действовали отряды
«фаустников», истребителей танков, составленные из «власовцев» и немцев —
«штрафников». Один раз, прямо на моих глазах, они сожгли наш ИС-2, стоявший в
нескольких десятках метров от меня. Нашему полку еще сильно пофартило, что мы заходили
в Берлин со стороны Потсдама и на нашу долю не выпало участвовать в боях в центре
Берлина. Там «фаустники» просто лютовали…
Каким было в Вашем полку отношение к гражданскому немецкому населению?
Разное было отношение. Всякое случалось в Германии, весной сорок пятого, но в
танковые войска набирали народ грамотный, в подавляющем большинстве сознательный, и я
не припомню, чтобы кто-то из полка что-то этакое особенное вытворял. Предельно честно
вам на этот вопрос никто не ответит.
А если кто и ответит, то вы десять раз подумаете, а стоит ли это публиковать?
Захватили мы под Берлином большую роскошную усадьбу. Один гараж был рассчитан
на 20 машин. Моим командиром САУ был одесский еврей, который до войны работал
учителем и владел немецким в совершенстве. Он нам переводил. Выяснилось, что в усадьбе
находятся артисты Берлинской оперы. Артисты нам заявили, что очень рады, что попали в
плен к танкистам, а не к пехоте…
Комиссары в Вашем полку пользовались доверием и уважением со стороны
экипажей?
У нас все комиссары назначались из бывших строевиков, боевых офицеров. Например,
мой замполит Высоцкий, был до назначения на политработу командиром самоходки. Таким
людям солдаты верили.
Каким было отношение самоходчиков к командованию полка?
Не хочу говорить на эту тему.
Очень мы не любили «стажеров». Присылали к нам из академии или из тыловых
училищ офицеров на фронтовую стажировку. Эти любили указывать и приказы налевонаправо раздавать. Всё торопились «орден на грудь заработать». Был у нас такой
заместитель командира полка, из «стажеров». Умел «дрова ломать» этот «товарищ»…
Еще один вопрос из разряда «лишних». Вы удостоены за фронтовые подвиги
орденов Боевого Красного Знамени, Отечественной войны, Красной Звезды, ордена
Славы III степени. Имеете желание подробно рассказать о какой-то из этих наград?
Ни малейшего желания не испытываю. Это штабисты были озабочены наградной
темой.
Я воевал за Родину, а не за награды. Одно только добавлю — каждая из моих наград
получена за конкретный боевой эпизод.
Где Вас застало известие о окончании войны?
Мы шли через Судеты на Прагу. Трое суток не спали. Непрерывные стычки с немцами.
Все дороги заминированы, а леса по обочинам спилены. Немецкие зенитки бьют с гор по
нашей колонне.
Ночью остановились на привал. Вдруг крики со всех сторон: «Победа! Ура! Конец
войне!». Солдаты плачут от счастья, стреляют в воздух…
У меня первая мысль в голове мелькнула: «Как конец войне?! У меня же полный
боекомплект?!». Но расстрелять этот боекомплект по врагу мне еще предоставилась
возможность. Наш полк вёл бои в чешских горах еще пять дней после объявления о
капитуляции фашистской Германии.
Несколько ребят из полка погибли в боях уже после Победы…
Четырнадцатого мая сорок пятого года был мой последний бой на войне.
И когда он закончился, я сказал себе: «Все, теперь точно отстрелялся… Скорей бы
домой…»
Интервью: Григорий Койфман.
Лит. обработка: Григорий Койфман
Поляков Юрий Николаевич
Призвали меня в ноябре 43-го года из Ленинграда. Попал я в Чувашию, город
Цивильск, в роту снайперов. Учился на снайпера. Проучился 5 месяцев и в конце апреля 44го меня отправили на фронт. Всего-то два раза и стреляли из винтовки.
Попал в 120-ю гвардейскую стрелковую дивизию автоматчиком — не было винтовок.
Потом только уже появились они у нас. В конце июля получил винтовку и полтора месяца
провоевал снайпером. Уничтожил 13 немцев. Уже позже попал под артналет — засекли
немцы. Как бритвой срезало прицел. Сам уцелел. Перевели командиром отделения
противотанковых ружей до октября. Десятого октября мы расширяли плацдарм на Нареве.
Неудачно наступление началось и нас загнали в противотанковый ров. Минометным огнем
рассекли наступающих на две с половиной части. Разрывы двигались и мы от разрывов
уходили. А там был глубокий противотанковый ров, наполненный водой. Прыгнули, а я то
ростом маленький — вода по горло. Мы в шинелях были, идти неудобно. По рву прошли,
выбрались все-таки на сухое место. Прошли метров сто и танки немецкие подошли. Метрах в
пятнадцати остановились. Нас не видели — мы же во рву. Стрелять надо. Подсадил меня
второй номер. Поддержал — отдача-то у ружья сумасшедшая. Я выстрелил и с первого
выстрела танк загорелся. Люки не открылись. Немецкие танки ведь бензиновые были все.
Взорвался видимо. Это вроде Т-III был. Целился я во второй, поддерживающий ролик, от
кормы. ПТР пробивал броню 40 мм. Меня сбросило отдачей, конечно.
Подобрали меня и прошли мы еще дальше по рву. Ну, тут вдохновение такое нашло.
Танки в стороне проходили немецкие, и стал я по ним стрелять. Не боялся совсем, а сбоку из
автоматов немцы ударили. Меня сдернули, я обратно спрятался.
Поляков Юрий Николаевич.
14 октября снова пошли в наступление. От моего отделения ПТР остался я, одно ружье
и еще человек. Мы оба вместе держались. Побежали, а немцы, видно, засекли. Вторая мина
уже попала — разорвалась, в нескольких метрах, впереди нас. Хорошие, видно, были
минометчики. Я получил семь осколков — четыре в ноги, три в руку. А впереди меня бежал
Гродек, западный белорус, так ему полчерепа снесло.
Попал я в госпиталь, а оттуда — в самоходную артиллерию. В госпитале с
самоходчиком познакомился. Он меня и сагитировал. «Пойдем?» — спрашивает. Я отвечаю:
«Пойдем». Я еще боялся, думал: не возьмут, а там с распростертыми объятиями приняли,
заряжающим. Не хватало людей — экипажи выбивали моментально. Так и началась моя
танковая эпопея.
Попал я тогда в 1888-й отдельный полк самоходной артиллерии, 3-я армия Горбатова.
У нас в армии 3 полка было — 1812 (как мы называли, восемнадцать-двенадцать), 1888 и
1900. На корпус по одному полку для поддержки. Это было в конце ноября 44-го. Потом мы
попеременно, по две батареи стояли в танковой засаде. От передовой недалеко, километра
два или полтора. Выкопаны были капониры и сверху замаскированы под стог сена. В случае
чего передняя крышка откидывалась, и можно было стрелять. Две батареи отдыхали, две
несли дежурство. Это было в Польше, на Наревском плацдарме, севернее Рожан.
14 января 45-го началось наступление на Восточную Пруссию. Артподготовка была
сильная. Туман, авиации не было, шли без всякого авиационного прикрытия. Метров 80
видимость, не больше — просто в темноту идешь. Редко-редко где пехота появится.
Проскочили немного, слышим — стрельба. Счетверенные немецкие зенитки 20миллиметровые, «эрликоны». Мы их «собаками» называли. Слышим — где-то за спиной,
рядом. Повернули немного, видим — там полукапонир, в нем установки, амбразуры в нашу
сторону. При случае их выкатывали и стреляли по воздуху. Ну, мы их подавили сразу. Мы
поддерживали тогда штрафбат. Такие отчаянные ребята. Выползаем — лежит наша пехота.
Мы спрашиваем: «Немцы далеко?» А они отвечают: «Да их и нету здесь». Мы поехали
вперед, а они поднимаются и за нами следом. Метров 300 прошли мы, наверное, смотрим —
в прицел-то хорошо видно — окопы, пулеметы немецкие МГ-34 на треногах стоят, их от
нашего «дегтяря» отличить легко, и каски. Мы притормозили — немцы! Ну, назад. Тогда
уже «фаусты» были. Сожгут же к черту. Стали мы отходить, а штрафники смеются. Им все
равно. И вышли мы в аккурат на минное поле. К счастью, противопехотное. А грохотало-то
под гусеницами — страх просто. Не знаешь, то ли на днище ложиться, не то наверх вылезать.
Но проскочили.
15 января мы поддерживали 5-ю Орловскую дивизию, 556-й полк полковника Качура.
Мы двумя машинами выскочили — пехота лежит, лейтенанта убили. Подбегают, просят:
«Ребята, поддержите огоньком!» Кроме штатных снарядов, что в кассетах, у нас навалом на
днище под командирским сиденьем — наверное, штук 80 всего. Ну, мы все их и выпустили.
И подкалиберные, и бронебойные — лишь бы стрелять, испугать немца. Пять штук только
оставили. Пехота поднялась, взяла, что положено. Полковнику, видно, понравилось, нас
представили к наградам. Я Звездочку получил за этот бой. Да, а медаль «За отвагу» я еще в
пехоте получил.
Потом пошли мы дальше и 21 января вышли к границе Восточной Пруссии. 23 января
наша машина вышла из строя. Потрепанные машины были, старые. Уже в Ортельсбурге, в
Восточной Пруссии — первый крупный город, который мы взяли. Утащили на ПРБ,
подремонтировали и в начале февраля опять на фронт. Приехали, а от нашего самоходного
полка три машины осталось — все выжгли. Броня-то на нашей 76-миллиметровке
слабенькая, 15 мм сбоку — всем пробивалась. Мы машину «Прощай, Родина!» называли. А
еще «сучкой». Стали поддерживать пехоту. Прибегает майор и говорит: «Вот, видите три
дома? Там немцы. Надо дома разбить». Пожалуйста. Десять минут — и все три дома
вдребезги. Майор потом снова прибегает. «Вот там еще дом. Его тоже надо». Ну, мы по нему
начали стрелять, а он не разваливается. Через некоторое время командир полка с палкой к
нам бежит. Мол, по своим стреляете. Мы ему — так вот же, майор нам указывал. А майор
сразу — я, мол, не туда указывал. Командир полка за палку — мода была тогда такая, с
палками ходить — и на нашего лейтенанта. Лейтенант за пистолет: «Товарищ полковник,
если ударите — вас застрелю и сам застрелюсь». Тот сразу утих. Короче говоря, то, что мы
были представлены к орденам — наградные листы ликвидировали. За строптивость.
Пошли мы дальше воевать. Прошли мы тогда Алленштайн, Гутштадт. Стояли севернее
деревни Петерсвальде, недалеко от того места, где Черняховского убили. Там были скотные
дворы. Их по два-три раза в день пехота брала, её оттуда выбивали. В ночь на 25-е мы
съездили заправились, пополнились снарядами, горючим и вернулись обратно. А 25-го
приказали взять эти дворы. Уже 4 машины у нас было — с ПРБ пригнали
подремонтированные. Сходили один раз в атаку — машину одну подбили. Мы вернулись
обратно. Откуда там появились противотанковые средства — не знаю. До этого мы просто
хулиганили — останавливались метрах в 600 от немецких траншей и что хотели, то и делали.
Не было у немцев противотанковых орудий. А тут вдруг болванкой… Наводчик и
заряжающий погибли. Пополнить некем — людей-то не было. Машины были, а людей не
было. Зам по строю дивизии зовет комбата нашего. Говорит: «Взять скотные дворы!» Комбат
говорит — мол, там что-то на прямой наводке. Ну, а тот у связника взял карабин: «Не
пойдешь — пристрелю!» И мы пошли. Взяли эти скотные дворы. Остановились. Там так —
дом, скотный двор, сарай и здоровое дерево. Мы возле дерева и встали. Другая машина
справа, третья немножечко сзади. Прошло немного времени — приводят пленного немца.
Здоровый такой рыжий парень. Пуля ему в кончик носа попала, в горбинку. Но ничего не
сделала. Он на колени встал, просит — не убивайте, мол, цвай киндер у меня. Ну что,
оставили его. Посадили, где котлы для варки мяса. Ну, и сидим. У меня шуба такая была,
автомат. Вдруг командир кричит: «Танки!» Выскочили. Восемь самоходок немецких. Три
«Фердинанда» и пять «штурмгешютцев» 75-миллиметровых. Ну, по «Феде»-то ударили мы
двумя снарядами подкалиберными метров с 400. Рикошет. Не берет. Смотрим —
разворачивается в нашу сторону. А был февраль месяц, тепло, пахота раскисла. Ползет танк
или самоходка — так, как лодка, днищем по земле, еле-еле двигается. Ну, разворачивается
он, видим — дело-то плохо. Мы — из машины. Он как ударит — попал в дерево. Дерево
впереди нас упало. Он еще пару раз выстрелил наугад — дерево нас кроной прикрыло. Мы
обратно в скотный двор. Я сижу с фрицем, а он наполовину по-русски, наполовину попольски говорит. Слышу — двигатель у машины заработал. Я выглянул, смотрю — моя
самоходка-то уходит. А я-то здесь. Я забегал, конечно. У стойла лежал парень, раненный в
живот. Просит: «Добей меня!» Я отказался. И только к выходу — откуда-то сбоку ударили
из пулемета разрывными. Кирпичная пыль только заклубилась. Я обратно. Дело-то, вижу,
керосином пахнет. Я снял шубу, завернул в нее автомат, под солому спрятал. Думаю: «Надо
уходить». Пистолет у меня был. Его — в руку. И самое интересное, что у меня сапоги были.
Солдатам-то раньше ботинки с обмотками давали. А у меня трофейные сапоги офицерские.
Нога у меня 38-го, а они — 43-го размера. Я там кучу портянок накрутил — попижонить-то
охота. Молодой был, 18 лет. Выскочил я, а самоходки уже метрах в 100 от нас. Стали
стрелять по мне. Межа там такая была, наполненная водой, я — в эту межу и пополз попластунски. На мое счастье, рядом, немного в стороне группа пехоты поднялась. Тоже стала
уходить. Видят, что дело-то такое. Немцы огонь перенесли на них. Я ползу, потом чувствую
— что-то не двигаюсь. А выполз на сухую землю, сапоги сползли, не оттолкнуться
голенищем-то. Сбросил я сапоги и босиком как дал, в одних носках. А машина уже бугор
перевалила. Догнал, говорю: «Ребята, что же вы меня бросили-то?». А в машине двое убитых
пехотинцев. Они хотели за броней спрятаться. Не получилось. Выскочили мы за бугор. И
немцы за бугор перевалили. И стали бить по нам метров с 400. Здесь уже без промаха. Но,
видно, пушкари у них неважные были. Попало в левый борт, кассету с зарядами разворотило
и один двигатель. Мы сидели под пушкой. Наводчику в живот попало. Ну, удар-то дай бог
какой, когда по броне бьет болванкой. Выскочили. И Сеня, наводчик, тоже выскочил. И
сразу упал.
Перевернули, а у него живота-то нет. Живот ему совсем вывернуло — позвонки видно.
В горячке, видать, выскочил. Механик обратно в машину. Один двигатель завелся. И
поползли еле-еле. Я тоже прицепился, лег около пушки. А механик мне говорит: «Ты уходи,
добьют же сейчас». Я спрыгнул с машины. А она еле ползет — километра два в час,
наверное. К нашим, к огневым позициям артиллерии. Я только немного отбежал — ствол
отбило у самоходки. Как раз где я сидел, около люка. Метров примерно 70 пробежал — удар
в машину, сноп огня. Взорвалась она. Авиационный бензин был, Б-70. Механик оттуда
вылетел просто, как ракета, весь в огне. А я уже в окопе спрятался. Он вскакивает, пистолет
в руке, волос нету — все обгорело. Я хотел ему сказать: «Митя, давай сюда», потом на глаза
его сумасшедшие посмотрел и понял — сейчас стрелять начнет. Я пригнулся, а он надо мной
выстрелил.
Короче, всех сожгли, от полка ничего не осталось. Надо хотя бы на ноги что надеть —
босиком ведь. Нашел какие-то опорки, надел. В общем, осталось у нас три или четыре
человека от четырех машин. Мы вышли на дорогу, идем. Командир полка на машине едет.
Ну, мы ему доложили, что пожгли самоходки, мол. Посмотрел он нас, головой покачал и
дальше поехал.
Ну, пришли мы в тыл полка — это было 25 февраля. Нас вымыли в бане сразу. Опять
ботинки с обмотками дали. Нацепил. А 27-го снова в машину и на передок. 1 марта пришли
на хутор. Название не помню. До этого я по нему стрелял. Дом там был сгоревший и сарай.
Немцы на века строили. Стены из зацементированных здоровых валунов. Мы между домом и
сараем встали. Сидим, ждем. Вдруг командир говорит: «Танки, наверное». А впереди, чуть
повыше стояло 76-мм орудие. Так оно бронебойными стрелять начало. Мы высунулись — я
и механик. Снаряд разорвался у стенки сарая, на уровне дульного тормоза, метра 2,5–3 от
нас. Осколки все брызнули к нам. Механику в висок по касательной попало, мне между
челюстей, у уха. До сих пор не вытащили. Очнулся в подвале, мне голову бинтуют.
Командир машины говорит: «Ты иди в тыл, а механика я оставлю. Кто ж машину-то будет
водить?» Я и пошел в тыл. Прошло немного времени — до тылов-то пешком добираться
надо — слышу, гусеницы лязгают. Оглянулся — моя машина идет. Я ее издали узнавал —
подкову медной проволокой прикрутил на лобовой лист. За рычагами командир сидит. А я
его спрашиваю: «Витька-то где?» Он на броню показывает: «Вон лежит». А получилась
такая штука. Оттуда немного в сторону отъехали — немцы из минометов стали
обстреливать. Ну, экипаж под машину залез — все прикрытие. А механик встал у прицела.
Смотрит и говорит — левей, правей, недолет. И ему миной прямо за спину. В кассету со
снарядами. Один фугасный снаряд лопнул вдоль и не сдетонировал. А гранат четыре штуки
— в мешочках они висели — те сработали. Его изрешетило — хоть на свет смотри. Я на
броню залез, смотрю — Витя лежит, белый весь, ну кровь, видно, вся вытекла.
Я не видел даже, как его хоронили. Попал в спецгоспиталь для челюстников, в
Гутштадт. Раненых-то очень много было, не задерживали. Посмотрели — челюсть работает,
шевелится. Отправили в госпиталь для легкораненых. Я уже в таком лежал с первым
ранением, знал, что там не мёд. И сбежал. Я примерно знал, где базируется наш полк, и
пошел. Смотрю — повозочники, сено везут. Я с их разрешения на сено забрался. Проехали
немного, смотрю — наши полковые машины проскочили. Командир полка куда-то ехал на
легковушке. Я спрятался, думаю — возьмут и отправят обратно. Через КПП прошли — там
заградотряд стоял, пограничники — ничего. Повозочники сворачивали куда-то, а мне надо в
другую сторону. Смотрю — наша полковая грузовая машина. Я помахал — остановились. За
подушками и одеялами ехали. Оказывается, отвели нас с передовой.
Приехали обратно. Ребята меня очень хорошо встретили. Они знали про всю эту суету.
И командир полка приезжает с начальником штаба. Заходит. А меня в полку Дипломатом
звали. И он говорил — я, мол, Дипломата, по-моему, видел, когда по дороге проезжал. А ему
говорят — да вот же он. Я и вышел. Поздравил он меня с возвращением. Я ему и говорю —
мол, товарищ полковник, ни документов, ничего у меня нет. Он начальнику штаба говорит
— сообщи, мол, куда следует, чтобы не искали, дезертиром не считали.
Это было числа 14 или 15 марта. Тепло, хорошо было. Просидел я пару дней, отдыхал
после госпиталя, а потом опять на машину посадили. Другой экипаж уже, от старого никого
не осталось. И 23 марта недалеко от города Хайлигенбайль — не знаю, как он сейчас
называется — тяжелые бои были. Там шла железная дорога Кенигсберг — Берлин, и немцы
груженные лесом вагоны поставили так, что не пробиться — ни танкам не пройти, ни пехота
не может. Под колесами сидят немцы, стреляют. Выковыривали долго их оттуда. И
автострада — бетонная, хорошая, автобан немецкий, а в кюветах глубоких — 88миллиметровые зенитные орудия. Страшной убойной силы, никакая броня не держала. До
нас ходили в атаку тяжелые самоходки, 122-миллиметровые. В два захода выжгли их.
Приехал Василевский — мол, почему не двигаетесь. Начальство наше сообщает — танков
нет, выжгли. Он на наши самоходки показывает — а это что? Командира полка ко мне!
Полкана нашего позвали, Василевский ему. Ну, а что подполковник может сделать?
Приказал — мол, ребята, надо. Кто вернется живой — награжу. Пошли. Выскочили —
сколько стволов ударило сразу, я не знаю, первая машина взорвалась, а мы вернулись
обратно. Тут приказ повторить атаку. Мы опять полезли. Короче говоря, я только помню
вспышку перед глазами — взрыв, видно в топливный бак попало. Зад-то открытый у
самоходки, меня или выкинуло, или сам выпрыгнул — так и не помню. Телогрейка
загорелась на мне. Хорошо, сообразил, в свою сторону побежал. Там траншеи были. Солдаты
меня уронили и начали макать в грязь, погасили. Я еще отбивался, как потом рассказали.
Потом посмотрели — некому уже наступать-то было. Подтянули артиллерию, сровняли с
землей там все, что можно. А нас-то сожгли уже. Вот так-то и получилось.
После этих боев передышка была. Хайлигенбайль взяли 27 или 26-го марта. Вышли к
заливу Фриш-Гаф — там дальше идет коса Фрише-Нерунг, там немцы были — Пиллау, но
это уже в стороне от нас. Наше дело кончилось. Нас отвели в деревеньку — я уже название
не помню. Бараки там какие-то были, плац большой, мачта для флага. Хутор, короче, там все
хутора. Мы том и стояли несколько дней, а в первых числах апреля нас погрузили в эшелоны
и отправили под Берлин. Ехали через Польшу вдоль побережья. Приехали мы числа 10 или 9
апреля. На станцию, как только мы стали выгружаться, «мессершмитты» налетели. Некуда
прятаться, только под вагоны. Ну, они постреляли немного и ушли. Но, видимо, засекли. Там
все кюветы около дороги ящиками со снарядами были заставлены — готовились к
наступлению. Оно началось 16 апреля. Толком они оправиться не успели. Вся наша 3-я
общевойсковая армия пошла вторым эшелоном. Зееловские высоты прорвали. И вот там я
впервые увидел наши подбитые танки ИС-2. Я думал, их вообще ничего не берет. Я до этого
видел ИСа одного, у него пушка отбита была, и на башне, на корпусе вмятин черт знает
сколько, а сквозных не было. А тут от Зееловских высот в сторону Мюнхеберга идет кривая
дорога, прорытая прямо в высоте, сплошные изгибы. Мы один изгиб проходим, смотрим —
два ИСа сгоревших стоят. Мы еще удивились — а чем их? Проехали, я обернулся,
посмотрел, а у одного и другого во лбу вот такая дырка. Невозможно ведь — броня-то 180
мм. Проехали метров сто — стоят немецкие стационарные зенитки в бетонных колодцах,
видимо, первый обвод ПВО. Видимо, танк выползал из-за поворота — они его в упор и били.
Тут уж никакая броня не выдержит.
Проскочили мы высоты, к Мюнхебергу пошли и дальше. В сам Берлин не попали,
Прошли по южным окраинам. Кстати, попали в тот городок, в котором после войны служили
— Олимпишесдорф, Олимпийская деревня по-немецки. Пошли дальше. 5 мая двигались к
Бранденбургу. Около города Бург нарвались на засаду фаустников. Нас было 4 машины с
десантом. Жарко было. Айз кювета человек семь немцев с Фаустами. Расстояние метров 20,
не больше. Это же рассказывать долго, а делается-то моментально — поднялись, выстрелили
и все. Первые три машины взорвались, у нашей двигатель разбило. Хорошо, правым бортом,
а не левым — в левом-то топливные баки. Половина десантников погибла, остальные
поймали немцев. Набили хорошо им рожи, скрутили проволокой и забросили в горящие
самоходки. Орали хорошо, музыкально так.
Вышли к городу Бург, там канал на Эльбу — и все, война кончилась. Помню,
неподалеку от Бурга, в какой-то деревеньке приказали разгрузить боеприпасы и протереть.
Мы еще шум подняли, война-то еще идет, разгрузим снаряды, а если немцы? Не ваше это
дело — говорят. Ну, не наше так не наше. Протерли снаряды от пыли и грязи — дверцы
открытые, их же засыпает. Отвели нас в деревню, название уже не помню. Барский
трехэтажный дом. Комендант города Данцига, какой-то генерал-лейтенант там жил. Барские
пристройки, здание солидное, хорошее. Пожили там недели две, и нас перебросили под
Берлин. Погрузили в эшелоны, командир полка сказал, что везут в Маньчжурию.
А довезли до Минска и выгрузили. Август месяц уже был, мы к боям все равно бы не
успели. Видать, там рассчитано уже все было. Высадили нас на окраине Минска. Полки
стали расформировывать, вместо полков дивизионы стали делать. Нас перебросили в
Борисов, из Борисова — в 32-й запасной танковый полк, на танкистов нас переучили, а
оттуда снова в Германию. Солдаты там нужны были, многие возраста уходили, еще
довоенного призыва.
Вот так я попал сначала на берег Мекленбургской бухты — это около Ростока. Там
раньше, при немцах, аэродром морской авиации был, ангары. В ангарах стоял наш разведбат.
Разведбатом, правда, его было трудно назвать, скорее разведорган. 10 танков там было, 100
мотоциклов
«Харлей-Дэвидсон»,
батарей
57-мм
пушек,
десятка
полтора
бронетранспортеров, ну, и соответственно, пехота, сколько ее сидит там. Крупное
соединение, хорошее. Жили мы в немецких казармах. От аэродрома были две казармы, вроде
городков. Мы в дальнем жили, ближе к дороге. Пробыли мы там до декабря. Приказали
сдать танки в 1-й Донской танковый корпус. Наш танк залатанный был, заплатки сплошные,
проводка изорванная. А там принимают машины только в порядке, в боевом состоянии. Вот
мы их драили, меняли проводку, провозились недели три, пока сдали. И нас отвезли в
Олимпишесдорф, в 1-й мехкорпус, 9-й отдельный танковый батальон. Он во время войны
был полком, а сделали батальоном. Батальон был вооружен американскими «шерманами»
М4А2. Хорошая машина. Мы их по ленд-лизу брали, так что скоро приказали сдать и
«шерманы». Получили мы Т-34 из 48-й танковой бригады 12-го корпуса — их тоже ведь
сокращали. В бригаде, например, было 3 батальона, один батальон убрали, бригада стала
называться полком, а технику батальона отдали нам вместо «шерманов». Прослужил я в 9-м
отдельном танковом батальоне с 46 до 50-го года в этом самом Олимпишесдорфе. Служба, в
общем, удачной получилась. Я за послевоенную учебу получил два отпуска из Германии, что
весьма трудно было заработать, и выиграл первенство оккупационных войск по боксу — еще
один отпуск получил.
Каков был состав экипажа СУ-76?
Командир, механик-водитель, наводчик и заряжающий. В бою понятно, кто чем
занимался. Техническим обслуживанием машины занимались все. Командир орудия и
заряжающий больше дежурили по ночам у машины, а командир машины и механик
считались элитой. Механику машину водить надо, ночью спать.
У Вас в полку только «76-е» были?
Да, только «76-е». 1888 самоходный артполк.
Что вам нравилось и что не нравилось в машине?
Плохое было то, что на ней стояли параллельно два бензиновых двигателя. Бензин Б-70
сразу вспыхивал. А хорошо было, что можно сразу выскочить — без люка. Пушка приличная
была — ЗиС-З, 76 миллиметров. Да и все вроде. Машина как машина.
Насколько был подготовлен экипаж?
Экипажу нас хороший был. Механик, Митя Батурин, на первой моей машине — он в
41-м попал в плен, неделю там побывал, бежал к нашим, на проверке 6 месяцев был и
пришел к нам в часть. Командир орудия, наводчик был поваром у командира полка. Взбрело
ему в голову — мол, хочу воевать. Командир полка уговаривал — что тебе, мол, орден надо?
Дам. Нет, говорит, хочу воевать. Ну, его командир на машину к нам поставил. Командиром
машины был младший лейтенант Мануйлов, только что из училища. Требовательный, как
все молодые. Ну, и я — из пехоты. Как-то раз, оставшись без машины, рыли блиндаж.
Народу-то на смену много было. Пришел комбат и спрашивает — кто ко мне на машину
заряжающим хочет? Я и попросился, чтобы обратно в пехоту не выгнали. Ну, пойдем. Так я
в самоходной артиллерии и остался.
Двигатель у машины был надежный?
Двигатели хорошие были. ГАЗ-11, модель 202. На первой машине, на которой нас
сожгли, один двигатель разбило, так другой тянул. Правда, еле-еле, но все равно полз. Один
минус — бензиновый. Ходовая часть, правда, слабенькая. Гусеница неширокая,
проходимость не ахти какая. Рассчитана на сухой грунт и хорошие дороги. В феврале 45-го
пахота раскисла уже, и когда мы уходили от немцев, днищем по пахоте скребли. А катки
хорошие. Приличная, в общем, машина была.
А если нашего бензина нет, трофейный залить можно было? Работать будет?
Один раз у нас топливо кончилось. Неподалеку немецкий танк стоял — не сгоревший, а
просто подбитый. Мы хотели заправить, зампотех взял бензин, зажег, посмотрел пламя,
говорит — этот не пойдет. Наш Б-70, бакинский, считай, почти что авиационный был.
Кто занимался техническим обслуживанием машины на стоянке?
Сами и занимались. Масла не хватает — доливали, шприцевали ходовую часть
солидолом. А если что серьезное — летучку вызывали по рации. Рацией командир машины
занимался.
Против кого в основном работали? Против танков или по поддержке пехоты?
Поддержка пехоты. Станками бороться со слабенькой пушкой тяжело. Со средними ТIII, T-IV еще можно было бороться, а с «пантерой» или «тигром» — это уже самоубийство.
Лобовая броня всего 30 миллиметров.
Когда открывали огонь, стреляли с остановки или с хода?
Только с остановки. С хода на СУ-76 стрелять было нельзя. Короткая остановка,
выстрел, и двигались дальше.
Как взаимодействовали с пехотой? Вам заранее давали отделение или все
организовывалось в процессе боя?
В основном в процессе боя. Нам только давали указание — будете, мол, поддерживать
такой-то полк или такой-то батальон. Приезжали, приготовились к бою, постреляем, и
пехота вперед пошла.
Работали непосредственно в бою или стреляли с закрытых позиций?
С закрытых не стреляли ни разу. Только поддержка пехоты, стрельба по обнаруженным
огневым точкам или по траншеям.
В городах приходилось воевать?
Нет, только в поселках. Дома не больше двух этажей.
Пушка в этом случае была эффективна?
Да, пушка хорошая. Не против танков, а против пехоты и жилых строений — очень
хороша. Мы в Восточной Пруссии хутора расстреливали. Немцы по хуторам
рассредоточились. Мы их и разбивали. Фугасным ударишь — стенка только закоптится, да
пару кирпичей выбьет. Бронебойными по домам били, чтобы развалить.
Дульный тормоз у пушки, на Ваш взгляд — плюс или минус?
Плюс, конечно. Откат намного меньше, он же тормозит. Другие пушки, без дульного
тормоза — у них откат очень большой.
Как с полевым ремонтом обстояли дела? Если, допустим, во время боя гусеницу
перебило — покидали машину или пытались сразу же отремонтировать?
Если во время боя снарядом гусеницу перебивало — выскакивали все сразу.
Присматривались — добавят или не добавят? Сразу тянули гусеницу сами.
Кто следил за боекомплектом?
Заряжающий. Кассеты со снарядами стояли с левой стороны, вертикально, еще в нише
около командира орудия и россыпью. Обычно боекомплект-то небольшой, так мы под пушку
две доски клали, чтобы снаряды не раскатывались и укладывали кучу — штук сорок. Иначе
не хватит. Старались брать больше осколочно-фугасных снарядов. Бронебойных брали,
чтобы под рукой были — штук 16.
Рабочее место у Вас было удобным? Пространства хватало, где развернуться?
В этом отношении хорошо было. Место, во всю ширину самоходки было, сзади. Там
общие сиденья, и под сиденьями снаряды были. Нагибаешься, заряжаешь, выстрел, гильзу
выкидываешь. Сразу выкидываешь, если есть возможность. Под ногами ведь путаются.
А как с бытовыми условиями было? Кормили хорошо?
Не очень. Три раза в день пшенкой кормили. Туго было. В Польше стояли три месяца,
все запасы, что были, подъели. Пшено и тушенка. Вот за неделю перед наступлением начали
кормить по-настоящему, как обычно. Верная примета — раз стали хорошо кормить, значит,
скоро пойдем.
А с авиацией немецкой сталкиваться приходилось? Что делали в таком случае?
Под пушку залезали. Раненого комбата в Восточной Пруссии везли в госпиталь. Возле
моста пробка возникла — телеги, грузовики и разная ерунда. Тут «мессершмитты» налетели.
Неприятное ощущение было. Из машины-то не выскочишь — это мое рабочее место. Ну, и
под пушку. Они постреляли-постреляли и улетели. Немецкой авиации очень мало было.
Вы после войны попали на Т-34. Служить было проще, чем на СУ-76 или нет?
Солдатская служба — она везде одинаковая. Просто у «тридцатьчетверки» крыша над
головой есть. В «семьдесят шестой» и дождь, и снег — все к тебе на голову. Был брезент —
натягивали, но в боевых условиях им не пользовались. Сзади висел, весь изорванный
осколками.
Приходилось, хотя бы из любопытства, сравнивать нашу технику с немецкой?
Визуально мы немецкую технику знали, конечно, хорошо. А про технические
характеристики — что-то я уже и не помню. Мы знали тот же «артштурм» 75миллиметровый. Броня потолще нашей была. Да и пушка хорошая у них. А более тяжелые
машины — это уже уносить ноги надо было. Ничего же им не сделать было с нашей пушкой.
А «тигры» я видел, и даже видел, как их подбивали. На Наревском плацдарме очень
тяжело было. Большого прорыва, на который начальство рассчитывало, не получилось,
только расширили плацдарм немного. Два «тигра» вышли, остановились метрах в 800 от
нашей передовой и начали выманивать пушкарей. Те из своих 76 миллиметров по ним
начали стрелять, а у него 100 миллиметров лоб-то. Не берет на таком расстоянии. А «тигры»
начали пушки подбивать. Вызвали ИС.
Одна машина приехала. Генерал Варяжин стоял там и приказал, видно, лейтенанту
«тигры» уничтожить. А нам интересно посмотреть тоже было. Выстрелил ИС. Калибр-то у
него 122 мм, трассер, как мы его называли, «малиновка», пошел далеко, думали,
промахнется. Смотрим — оп, и прилип. Через несколько секунд — по второму. Оба
загорелись сразу. Две машины подбил. Адъютант генерала записал фамилии танкистов.
Видно, награда им потом была хорошая. Я удивился — с такого расстояния и чистенько так
попасть. Снаряд такой пушки ничего не держало.
С «фаустниками» приходилось сталкиваться?
Приходилось. В основном с ними пехота боролась. Но они хитрые были — тоже ведь
жить хотели. Выглядывает, и не видно, что это «фаустник». Подпускает на определенное
расстояние, высовывается и стреляет — буквально несколько секунд это занимало. У нас так
одну машину сожгли в январе 45-го. Мы немецкие траншеи обстреливали, «фаустник»
высунулся, выстрелил и попал. Машина взорвалась сразу же — вся, с боеприпасами. Самая
хорошая прицельная дальность у них считалась 15 метров — железные нервы надо иметь.
Атак до 30 метров, по-моему. Точно не помню. Поднимается планка прицела, на ней три
окошечка — 50, 30 и 20 метров, кажется. Вот они по ней целятся и стреляют.
В ночном бою приходилось участвовать? Какое впечатление?
Назвать это боем было трудно. Это не встречный бой был — просто стреляли по
вспышкам. Немцы открывают огонь — по вспышке стреляешь. Но это все больше наудачу.
Попал не попал — непонятно. Темно же.
Ваша самоходка легкая была, с мостами проблем не было?
Не было. Вес 11,5 тонн — это семечки для любого моста.
Интервью и лит. обработка: А. Пулин
Лепендин Аркадий Павлович
Я родился и вырос на окских просторах, в династии тружеников — волгарей
Лепендиных, в деревушке Высоково. Вачская земля напитала нас с братом целебной силой,
закалила и подготовила к жизненным испытаниям.
А род наш был знаменит, нет, не богатством, а трудом и умом. Прапрадед Матвей
ходил бурлаком от Нижнего Новгорода до Астрахани. Прадед Дмитрий Матвеевич стал
шкипером на барже, а дед Василий Дмитриевич стал капитаном! Работал в «Самарском
товариществе легкого пароходства» на пароходах «Судьба» и «Надымов». Отец Павел
Васильевич, 1896 г. р., с 14 лет был вынужден работать матросом.
В 18 лет его мобилизовали в царскую армию, где за год он овладел военной профессией
связиста-телеграфиста. Затем начались военные фронтовые будни: шла Первая мировая
война. Отец был участником знаменитого «Брусиловского прорыва», на себе почувствовал,
какой высокой ценой он дался царской армии. Он был грамотным по тому времени
солдатом, глубоко переживал на себе всю несправедливость армейских порядков, видел, как
плохо, по сравнению с немецкой, вооружена русская армия и не понимал, во имя чего их
гонят на эту бойню.
Когда грянул февраль 1917 года, не было сомнений на какую сторону встать. Отец был
участником бурных событий, когда их полк стали навещать пропагандисты-большевики:
смещались командиры и выбирались вместо них солдатские советы. Солдатская масса
требовала мира, а временное правительство Керенского продолжало войну. Революционное
брожение нарастало…
Свершилась пролетарская революция — отец и дед встали на сторону революции в
городе Самаре. Вместе с дедом вершили Октябрьскую Революцию. Оба вступили в ряды
Красной Армии, били Колчака, защищали республику Советов от внешних и внутренних
врагов в годы Гражданской войны. Отец работал в Управлении Волжского пароходства до
конца своих дней.
А мы с братом, как все, были октябрятами, пионерами, а в 7-м классе вступили в
комсомол. А затем началась война! Сколько дров перепилили и перекололи старикам в
Верхних Печёрах, сколько трамвайных путей очистили от сугробов снега…
Учился я точным наукам успешно, легко, а вот русский и литература — хромали, зато
физкультура была на высоте! Словом, был хорошим шалопаем, нет, не хулиганом, а этаким
лентяйчиком! Как только грянула война мы сразу повзрослели. Война развела нас с братом.
В октябре 41-го с ребятами 9-го класса роем противотанковый ров: глубина — 3 м,
ширина — 7 м. Май — июнь 42-го строим горьковский аэродром. Июнь — октябрь: «Всё для
фронта, все для победы!», — 4 месяца работаю кочегаром на пароходе «Михаил Калинин».
Тяжело дышала матушка Волга — ведь немцы рвались к Сталинграду!
Мы выполняем задания ГКО. По Волге, нашпигованной немецкими минами, под
бомбежками «перебрасывали» войска, подвозили технику, вооружение и боеприпасы к
сражающимся защитникам Сталинграда, эвакуировали жителей города за Волгу. Особенно
тяжко пришлось в 20-х числах августа, когда немцы обрушили ожесточенные бомбовые
удары по Сталинграду. За пароходом постоянно охотились немецкие самолеты, а мы
отстреливались зенитным пулеметом. Нас всегда сопровождали, прикрывая, вооруженные
суда Волжской военной флотилии.
Лепендин Аркадий Павлович.
Не забуду картину, как с плачем, воплями, визгом грудных детей двигалась масса
людей на суда. Спасение — на том берегу, но пароход не резиновый. Уже тройная
перегрузка, а в небе немецкие стервятники подстерегают очередную жертву. Из-за
перегрузки на судне потек один из котлов. Получили, приказ: «Спустить пары!»
Неразбериха, паника и — экипаж сбежал. На пароходе остались: трое, во главе с капитаном
на мостике и в машинном отделении также — трое, во главе с главным механиком. В их
числе один кочегар, 16 лет от роду — я! Тем временем немцы вышли на берег Волги.
Силами 14-го танкового корпуса, 250 танков и двух пехотных дивизий, вышли к Волге в
районе поселков Рынок и Окатовка. Чтобы сохранить транспортные средства, оставшиеся в
районе Сталинграда, ГКО приняло решение прорваться через заслон немецких танков в
районе поселка Рынок. Был получен новый приказ: «Вывести пароход из окружения!» Пары
спущены. Нужны дрова. В затоне ни щепки. Обшарил все — нашел «топляки», а они мокрые
— сырые, никак не горят, а время выхода поджимает. Тряпками, смоченными в мазуте,
удалось разжечь дрова — топляки, заработал исправный котел, а затем и «больной». Создал
в системе давление до нормы. Пускай на короткое время, но этого оказалось достаточно.
Капитан теплохода «Парижская коммуна» Галашин командовал прорывом. За ним следовал
пароход «Михаил Калинин» под командованием капитана Николая Михайловича Богатова,
третьим — пароход «Иосиф Сталин» под командованием Ивана Степановича Рачкова. 27
августа суда, с ранеными, женщинами и детьми, пошли на прорыв, без огней. На нашем
пароходе «Михаил Калинин» было около 1000 человек. При подходе к береговой полосе,
занятой немцами, суда осветили прожекторами и скомандовали команда подойти и отдать
якорь. Капитан Галашин, направив судно к берегу, сделал резкий разворот и полным ходом
ушел от опасности. Последовал артиллерийский и минометный обстрел, но судно скрылось в
темноте, получив незначительные повреждения. Подобным образом удалось пройти заслон и
нашему пароходу «Михаил Калинин». Со злобы немецкие артиллеристы расстреляли прямой
наводкой пароход «Иосиф Сталин». В результате горящий пароход выбросился на мель. На
судне была паника. В ночной мгле пассажиры, снабженные спасательными жилетами,
выпрыгивали прямо в воду, на головы других.
Преодолев немецкий заслон, «больной» котел пришлось заглушить, скорость упала и в
Горький мы «шлепали» более 2-х недель. Все это время мне одному пришлось нести вахту,
там, где должно быть 6 кочегаров. Через 5 часов работы, на час сна меня подменял
масленщик. Выдержать такой режим работы в течение 2-х недель было непросто для 16летнего. Вот, что значила ответственность за людей и судьбу парохода!
С 1 ноября 1942 г. я продолжил учебу в 10 классе. Школа наша была занята под
госпиталь и мы учились в деревянном здании, на улице Полевой, ныне — Горького. В
декабре 42-го призвали в армию моего брата Льва. Льва Павловича, как летчика,
окончившего успешно аэроклуб, имевшего 11 самостоятельных полетов на самолетах У-2 и
имевшего 9 прыжков с парашютом, Свердловский Военком задерживал в резерве. Каждый
раз при посещении военкомата, брат получал стандартный ответ: «Ваше время еще не
пришло!» Многие друзья брата были мобилизованы еще с конца 41-го, и Лёва не хотел
понимать почему его не берут и упорно «бомбил» военкомат. И вот, он — курсант
Касимовского пехотного училища.
Меня, непоседу, также тянуло на фронт, на подвиги! Мне только-только в августе
исполнилось 18 лет, я — ученик 10-го класса. В середине января 43-го иду в военкомат,
чтобы добровольно выступить на защиту Родины. Военком спросил: «Вы брат Льва
Павловича Лепендина?» — «Да, это мой — брат». — «Но Вам надо учиться. И кем бы Вы
хотели стать?» — «Конечно, как брат — летчиком». — «Вот, все хотят в летчики! Но ваш
брат в пехоте, а хотите стать танкистом?» — «Да».
23 февраля, в 25-ю годовщину рождения Красной Армии, я принял Военную присягу.
Всего через месяц стал курсантом Саратовского танкового училища, находившегося в селе
Разбойщино.
А в это время, в июне, брату присвоили звание лейтенанта и он стал командиром
пулеметного взвода. Они прибыли на Центральный фронт, как раз к началу сражений на
Курской дуге, за неделю. Брат был коммунистом. На строительстве оборонительных
рубежей ему и его бойцам приходилось работать день и ночь — тяжело! Словами и личным
примером он воодушевлял бойцов: «Родная мать земля не подведет, она будет надежной
защитницей в бою!» О! Как он был прав!!!
5 июля 43-го года фашистские войска перешли в наступление и обрушили на позиции
артиллерийский огонь, бомбы и шквал пулеметного огня. Можете только представить, что
бы было с личным составом, если бы позиция не была вырыта в полный рост!
А затем, на позицию двинулись «Тигры» и «Пантеры», ведя огонь из орудий и
пулеметов. Эту атаку сопровождала пехота, которая не давала возможности поднять головы,
ведя огонь из автоматов.
Наши «Катюши» и артиллерия нанесли упреждающий удар за час наступления немцев,
и снова заработала. Огонь был настолько плотным, что поле боя заволокло дымом и пылью.
Это позволило танкам врага приблизиться к нашим позициям, и в этот момент вступили в
бой наши танкисты. Они подпустили вражеские танки на минимальное расстояние, так
близко, что их орудия пробивали мощную броню «Тигров» и «Пантер». Взвод брата открыл
кинжальный огонь по немецкой пехоте, из пулеметов.
Вражеская атака натолкнулась на жесткую подготовленную нашу оборону, враг понес
потери и начал отходить. А наши артиллерия и танки продолжали вести ураганный огонь.
Когда поле боя очистилось, дым и пыль рассеялись, на нем оказалось, настоящее кладбище
из немецких танков. Это только один из эпизодов кромешного ада на Курской дуге.
Через месяц боев, 5 августа, в Москве был произведен 1-й артиллерийский салют. Он
прогремел в честь освобождения городов Орел и Белгород!!!
В одном из этих боев Лёва был ранен в грудь. Пуля повредила легкое и осталась там.
Наши хирурги изъяли пулю, а через месяц рану залечили. Вот какие замечательные были
врачи.
К этому времени, в сентябре, я закончил учебу в училище и в звании младшего
лейтенанта был назначен командиром СУ. СУ-85 — это тот же танк, только без башни, но с
более мощным орудием. «Самоходочка» — так ласково называли мы свою, мощную
машину, предназначенную для уничтожения вражеских «Тигров», «Пантер» и
«Фердинандов».
Вместе с самоходной установкой я получил и экипаж. Все в нём были старше меня:
механику-водителю — 35 лет, наводчику — 29, заряжающему — 27 и мне 21 августа
исполнилось 18 лет. Мы вступили в бои на 1-м Украинском фронте, в 6-м танковом корпусе,
в 1442-м самоходно-артиллерийском полку, 3-й Гвардейской танковой армии, которой
командовал прославленный командарм генерал Рыбалко.
В начале октября отправил в Горький отцу письмо. Сообщал, что вступили в бои, что
экипажу меня бывалый, очень взрослый, опытный, весь после ранений, вернулся в строй.
«Они все меня опекают, а мне приходится командовать ими. Вот какая ситуация, но
подчиняются беспрекословно, но это по мелочи, а как будет в бою, когда обстановка
накалится и нужно будет принимать решение в секунды? От меня будет во многом зависеть
жизнь экипажа. Ну, чем ты мне можешь помочь? Я понимаю всю ответственность, которая
лежит на мне и обещаю быть инициативным и твердым в своих решениях».
Тогда мы вели бои местного значения на правом берегу Днепра, на Букринском
плацдарме. Хотелось в настоящее дело. И вот, в начале ноября, под покровом ночи,
совершаем тяжелейший двухсоткилометровый марш с потушенными фарами. Опять
форсируем Днепр и оказываемся на Лютежском плацдарме, что севернее Киева. С него 3-я
Гв. танковая армия и перешла в наступление. Враг никак не ожидал внезапного удара. Нас
ждали на Букринском плацдарме, а мы, как «снег на голову», с этого направления. 7 ноября
была освобождена столица Украины, город Киев! И главный проспект Крещатик встречал
своих освободителей — советских солдат. Каждый житель обнимался с нами, как с
родными!
На следующие день, развивая наступление, мы «перерезали» шоссе Киев-Житомир.
Вот здесь я получил настоящее боевое крещение. Утро. Сплошной туман. Атакуем село
Горенка (Горянка) и выходим на его западную окраину. Заряжающий кричит: «Два танка
справа!» Туман такой, что в прицел ничего не видно. Надо сблизиться. Впереди, метрах в
ста, сарай. Принимаю решение и даю команду: «Механик, заводи и до сарая на полной
скорости вперед!» Экипаж дружно стал отговаривать: «Товарищ лейтенант, их двое, мы —
одни, они нас сожгут!» Приказ отдан. Что делать? Они-то нас в прицелы не видят — точно
также как мы их. Риск? Да! Придав голосу металла, повторил приказ! Проскочили, укрылись,
ждем. Вот они, голубчики, выползают из-за угла сарая. Появляются в поле зрения прицела.
«Наводчик, теперь видишь?» — «Теперь вижу». Командую: «Бронебойным, прицел
«2», в середину — огонь!» Дистанция была всего метров 200 и промахнуться невозможно. А
они ползли, прижавшись друг к другу, то есть 2-й танк неисправен, на буксире. Головной
танк вспыхнул!
«По второму — огонь!». И 2 факела запылали! Как ликовала душа, когда на наших
глазах фрицы выскакивали из объятых пламенем танков. О!
Как же им было «жарко»! С тех пор экипаж меня зауважал и признал во мне
настоящего командира! Этот бой видел офицер-танкист. Его танк сгорел, экипаж убит. Как
сейчас помню: он снял орден Красной Звезды с одного из своих павших друзей и наградил
меня этим орденом.
Брат, оправившись от ранения, вернулся в свой полк в/ч 04773 на 1-й Белорусский —
фронт, где принял в командование роту и получил известие о награждении боевой медалью
«За Отвагу» и присвоении звания старший лейтенант. Он воевал совсем рядом со мной, в
соседней Гомельской области, а вот встретиться не пришлось.
В конце декабря 43-го года, при штурме города Житомир, получил первое осколочное
ранение от брони. Это случилось 2 января 44-го года. Пострадало лицо и пальцы левой
кисти. Отправился в медсанбат и, через полторы недели лечения, возвратился в полк. И здесь
получаю извещение от отца, что Лёва погиб смертью храбрых в деревне Залесье,
Жлобинского района, Гомельской области. Какой замечательный парень отдал свою жизнь в
20 лет!!! Красивый, высокий, стройный, одаренный, с кудрявыми волосами, карими
выразительными глазами. Он был душой компании, веселый, остроумный, обладающий
чувством юмора. Как же он любил жизнь!
Домой он писал отцу: «Если я погибну в борьбе с фашизмом, верь, отец, кровь,
пролитая мной, не пропадет даром, она внесет вклад в нашу Великую Победу над злейшим
врагом миролюбивого человечества! В чем я не сомневаюсь!» Когда я получил от отца эту
трагическую весть, так вскипела в жилах кровь. Какого парня убили фашисты! И я искал
встреча с врагом — такхотелось рассчитаться с врагом за погибшего брата! Мой, видавший
виды экипаж, порой сдерживал эти порывы.
24 февраля, в селе Карповцы, мы сожгли еще одну «Пантеру» и вышли в населенный
пункт Шепетовка. В марте, после марша из Шепетовки в Белую Церковь, через КорсуньШевченковский в Христиновку, уничтожили еще 2 танка врага. При этом «удачно» сгорели в
первый раз. Почему удачно? Потому, что снаряд вражеского танка попал в борт, в моторное
отделение, а экипаж остался жив и невредим. Вот только моя 1-я Звезда сгорела, вместе с
танковой тужуркой-кожанкой.
После окончательного разгрома Корсунь-Шевчековской группировки, мой экипаж
расформировали. Его заменили молодыми, чуть старше меня, ребятами. И снова пришлось
«притираться»: механик-водитель-горячий грузин, наводчик — украинец, заряжающий —
тоже украинец. «Сколачивание» экипажа начали с пения украинских песен. Как же мои
«хохлы» красиво пели украинские народные песни! А я знал все песни Гражданской войны,
из кинофильмов и революционные. Грузин здорово плясал, так, что на привалах, около
нашей самоходки, «дым стоял коромыслом»! Так постепенно боль от потери брата
притупилась и я близко сошелся с экипажем. Ребята, несмотря на молодость, уже побывали в
«переплетах», знали много и помогали друг другу.
Нам предстояло пройти с боями от Шепетовки, через юго-западную Украину, к
румынской границе. Скоро я убедился, что и на этих ребят можно положиться, как на себя. В
районе города Городенка, Черновицкой области, столкнулись с «Тигром» нос к носу. Орудие
заряжено осколочным снарядом. — «Осколочным! — Огонь»! Прогремел выстрел, «Тигр»
попятился за сарай. — «Бронебойным! Сквозь сарай! Два снаряда! Огонь»! Прогремели два
выстрела и за сараем раздались немецкие вопли и взрывы боезапаса. Танк уничтожен.
После форсирования рек Западный Буг и Сан в Львовско-Проскуровской операции в
составе 400-го Гв. САП, 8-й Гв. ТК, 1-й Гв. ТА, командовал взводом СУ-85. Когда
действовал в разведке, совершая обходный маневр, оказались в тылу у врага. Решили
атаковать село с тыла, во фланг, причем, одновременно с атакой главных сил с фронта. Я
свою задачу выполнил, иду на соединение с главными силами. Выезжаю на окраину села,
вижу — горят наши два танка и бегущего ко мне навстречу командира батальона —
капитана Бочковского с пистолетом в руке: «Я тебя пристрелю!» — закричал он, — «Ты
пожег свои танки!» — «Это не я!» — закричал я в ответ. — «Я отдам тебя под суд
трибунала!» — меняет он своё решение.
У меня на душе отлегло и можно теперь разобраться. Мой экипаж выскочил из
машины, выскочил и командир второй самоходки. Все встали на мою защиту. Объясняли,
что вели огонь осколочными снарядами и в совершенно другом направлении, вдоль села. А
когда мы вели огонь вдоль улицы, видели, как пробегают в черной форме немцы. Тогда
только я сообразил, что это очевидно немецкие экипажи, но командир батальона стоял на
своем. Тут как раз подъезжает на танке командир 8-го корпуса. Узнав, в чем дело, почему
приостановилось наступление. Мы приехали стыла, неизвестно откуда на соединение со
своими. «Да, вот младший лейтенант со своим взводом — выехал на окраину». А когда
разобрались, оказалось, что две самоходки, два «Фердинанда» по башню были закопаны.
Командир корпуса разобрался. Они как раз и сожгли наши танки. И, если бы не мой взвод,
они еще сожгли бы кучу наших танков! А так они поняли, что у них в тылу наши танки,
бросили свои и удрали.
Командир корпуса приказал записать эти танки на мой счет и спросил своего
адъютанта, что у них есть — вот «Красная Звезда» — расцеловал меня и наградил орденом
Красной Звезды! Вот как бывало на фронте:
«Я тебя расстреляю! Отдам под суд трибунала!» И, наконец — высокая награда!
Совершенно нежданная — это вместо сгоревшей в Корсунь-Шевченковском котле,
совершенно «законная». Через минут десять наступление продолжилось и мы пошли вперед.
Заскакиваем в какой-то сад, пушка немецкого танка развернута вдоль шоссе, по которому мы
должны были идти. Это танк уже разворачивает пушку в нашем направлении. Я наводчику
кричу: «Видишь?» — а он отвечает, — «Вижу». «Прицел «О» — огонь!»
Через 20 минут, в Пшеворске мой экипаж сжег еще танк. Еще минут через 30, двигаясь
по шоссе в направлении города Ярослав, были обстреляны из засады. Снаряд попал в
моторное отделение. Самоходка вспыхнула, но, как и в первый раз, экипаж остался
невредим. Это фрицу не понравилось, и по нам открыли огонь из пулемета. Там мне и
«прошили» левое плечо. Рана пустяковая, кость не задета. Буквально через 10 суток я снова
был в строю. Получил новую СУ и вперед к Висле. Это было второе ранение и второй раз
«удачно» горел.
А отцу писал: «Не придумали фашисты ни снаряда, ни пули, чтобы меня уничтожить!
Это было летом 1944 года, я уже лейтенант. Полк «выдохся», осталось только 2 самоходки.
Второй экипаж — это лейтенанта Оськина. Он старше меня, ему и командовать. Там немцы
единичными своими «мессерами» и «фокке-вульфами» бомбили нас. Наши 37миллиметровые зенитки не дали возможности прицельно нанести свой удар. Саперы на
военном пароме переправили нас на западный берег Вислы. Мы совершили небольшой
марш. Сандомир остался где-то справа. Оборону заняли в балке 200 метров друг от друга,
завалили самоходки снопами — замаскировались. Впереди окопались наши пехотинцы,
примерно в 100 метрах, не больше. Только-только заняли огневые позиции, от пехоты
сигнал: «танки!»
Из-за гребня появляется сначала антенна: «Наводчик, видишь?» — «Вижу!» А вот и
корпус. — Бронебойным заряжай! Прицел «1»! В середину! Огонь! — Было видно, как
снаряд рикошетировал, значит — «Королевский!» — Еще! Огонь! — Танк вспыхнул!
— Орудие влево, танк видишь?!
— Вижу!
— Расторопнее, под башню: Огонь! — Этот вспыхнул сразу! И, что такое?!
Танки, как внезапно появились, так внезапно стали скрываться за гребнем! Это наши
«Илы», на бреющем полете стали волна за волной «кромсать» немецкие танки!
Лейтенант Оськин успел сжечь три, награжден орденом Отечественной войны 1-й
степени, я только два и награжден «Звездой»! Немцы выдвинулись, мы их уничтожили, а
остальные за бугор спрятались. Нам их не видно и они ведут огонь через наши головы,
неизвестно куда. Так они и не обнаружили нас, не знали, откуда их бьют. Пехота наша —
молодцы. Они окопались, а когда танки появились, они сообщили нам. Мы уже
подготовились к встрече с ними. А «Илы» наносили свои удары.
В результате чего немцы прекратили свои атаки. Сандомирский плацдарм отстояли.
Нас вывели на «отдых», на переформировку и учебу. На подходе 45-й год. Готовимся
освобождать Польшу. Встречаем Новый, Победный 1945 год. Почти мирная обстановка. Мы
в землянке, в той самой — в «3 наката», посредине — пенек, на нем огарок свечи, у фрица
«прошенный». Мы сидим вокруг плотным кольцом, плотно прижавшись к плечу плечом,
готовые за друга, «хоть в огонь, хоть в воду, хоть к черту на рога!», и поем:
«Горит свечи огарочек, гремит недальний бой,
Налей дружок по чарочке, по нашей — фронтовой…
Иголки осыпаются, где елочки стоят.
Который год красавицы гуляют без ребят…
Без нас девчатам кажется, что звезды не горят…
Без нас девчатам кажется, что месяц сажей мажется, а звезды
не горят».
Слушаем Москву, голос Левитана, Куранты бьют 12, Новый Год наступил, мы встаем и
грянули нашенскую «застольную».
Встанем и чокнемся кружками стоя мы,
Вспомним друзей боевых!
Выпьем за мужество, павших героям,
Выпьем за встречу живых!
Пусть пожеланием тост наш кончается: «Кончить с врагом поскорей!» Тост наш за
Родину! Тост наш за Сталина! Тост наш за Знамя Победы! Пой, Друг, и пей до дна!
Лучше сражается, тот, кто старается, тот, кто поет веселей!!!
А 14 января 45-го года, раньше на неделю, по просьбе Уинстона Черчилля мы перешли
в наступление. Помогли союзничкам. Наступление развивалось стремительно. Через 3 дня, в
ночном бою, в польском городке Згеж, я своим взводом СУ, с двумя отделениями
автоматчиков на броне разгромил штабную колонну врага на БТР усиленную артиллерией.
Взяли генерала, захватили штабные документы, оперативные карты. На них, как на ладони,
было все расшифровано о противнике: где, какие рубежи обороны, опорные пункты, резервы
и их применение, особенно важно и четко был обозначен Мезерицкий укреп район, т. к. по
плану операции на нем мы должны были остановиться. Но, после получения этих важных
сведений, план наступления 1-й Гв. ТА был скорректирован и армия продолжила
наступление. Освободили столицу Польши город Варшаву. При освобождении городов
Кутно и Гнезин, сжег еще 2 танка.
2 февраля мы уже овладели Кюстринским плацдармом на реке Одер. За 2 недели
наступления мы с боями преодолели около 600 км! Такого темпа наступлений, в среднем по
43 км в сутки, не знала ни одна армия мира. В конце февраля проходило награждение. Мой
командир СУ № 2, мои механик и наводчик были награждены орденами Боевого Красного
Знамени. Заряжающий получил орден Отечественной войны I степени, а я остался без
награды! Что такое? В чем дело? Как это бывает? «Иван кивает на Петра, а Петр кивает на
Ивана». Оказывается, разгром немецкой штабной колонны и захват оперативных документов
и карт, коренным образом повлиял на ход наступления, что было оценено, как представление
меня к высокому званию Герой Советского Союза! А кто должен написать и оформить
представление? В суматохе сражений не разобрались. «А поезд ушел»!
Хоть командир полка, майор Фадеев, послал «вдогонку», но там где-то, кто-то
«замотал». Это было 1-е представление. А 2-е было уже за Берлин! Сейчас обидно, а тогда —
жив остался и больше ничего не надо. Но до Берлина было еще далеко! Немцы в северной
Померании сосредоточили сильный танковый «кулак», с замыслом нанести удар в юговосточном направлении, отрезать, окружить 1-й Гв. ТА и уничтожить! Этот план был
раскрыт, мы развернулись под 90 градусов и нанесли удар на север. 1 марта 45-го года, через
неделю мы уже мыли сапоги в Балтийском море! А танковый «кулак» был разгромлен! Как
сейчас легко все это вспоминать, а тогда… Передохнули и снова в бой!
3-й Белорусский фронт никак не мог овладеть мощно укрепленным Кенигсбергом.
Надо помочь. Еще раз разворачиваемся под 90 градусов, теперь на восток, наступая вдоль
побережья Балтийского моря, идем на соединение с 3-м Белорусским фронтом, громим
Гдынскую группировку немцев, ускорили штурм Кенигсберга. Здесь мне удалось сжечь еще
один танк врага.
Далее, мы возвращаемся на Кюстринский плацдарм. Передвигаемся на
«Студебеккерах» и готовимся к последнему штурму — штурму Берлина.
Командир полка повышает меня в должности. Теперь я командир батареи СУ-100!!!
Корпус тот же, а орудие 100 мм. Заряжающего надо богатыря!
16 апреля ринулись в бой. На Зееловских высотах встретили упорное сопротивление.
Мы у подножия, у врага, как на ладони. Мне удалось обнаружить и уничтожить 2 танка.
В Берлине берега рек немцы превратили в контрэскарпы. То есть залезть на
противоположный берег было совершенно невозможно. Реку Шпрее не преодолеть. Все
мосты были взорваны и единственный мост оставался — железнодорожный. Моя батарея по
нему и переправлялась, конечно, под прикрытием танков и пехоты. Предварительно саперы
все разведывали — не заминировано ли. В общем, по этому мосту мы переправились на
западный берег и стали наступать между домами.
Если встречалась какая-нибудь преграда — насыпь, их делало местное население
чтобы затормозить наше движение. Пару снарядов фугасных дали по этой насыпи, проход
проделали и пошли вперед.
20 апреля, в пригороде Берлина, в кустах, слева от дороги, стоит в засаде танк. Немцы
оставили его для прикрытия перекрестка. Командую: «Батарея, бронебойным, прицел «0»,
возвышение «0», 15 градусов влево, 2 снаряда беглым — огонь!» Немецкий экипаж не
выдержал, бежал из танка. Это доложили разведчики. Осталось выйти из-за маски кустов —
и в упор расстрелять «Пантеру». И без потерь продолжили наступление. 23 апреля на
рассвете, словно немцы хотели проверить — не спим ли мы, выехали из-за угла дома на
улицу нахально. Механик увидел первым и крикнул: «Впереди танк!» Сон как рукой сняло!
И вот она танковая дуэль! Командую: «Бронебойным, под обрез, в середину — огонь!».
Осталось только уточнить наводку, т. к. прицел уже стоял — «П» — постоянный. Наводчик
работал, но и фрицы не дремали. Они тоже уточняли наводку своего орудия. Как медленно
тянулось время! А прошло-то всего секунд 5. Наконец, наводчик нажал на гашетку!
Прогремел оглушительный выстрел. Орудие 100 мм. в замкнутом пространстве, среди домов,
и такое впечатление, будто в нашу машину ударили. Я четко видел, что он не успел.
«Молодец Лёня, а ну, еще!» Второй прогремел, как музыка!
Путь открыт, мы вырвались из «каменного мешка» этого пригорода.
И вот, 25 числа, вышли на открытое место и, казалось, ничего особенного это место не
предвещало. Внезапно, на опушке леса фашистский снаряд «прошил» танк тезки Аркашки.
Был он на голову меня выше, богатырь, на груди тельняшка и на два года старше меня. В
дружеской борьбе всегда выходил победителем.
Вижу, он с танка спрыгнул, вокруг пули свищут, мины, снаряды. Сам, как живой
факел! Я знал, если сейчас упадет — не поднимется и сгорит заживо, пропадет! Отсчет
времени на секунды шел. Заорал дико: «Не смей падать, ко мне бегом!» И вот, он несется, а
пламя полощет, клокочет, будто живьем сожрать хочет! И это не кино, на глазах, наяву,
такую жуть никогда не забудешь! Наконец, сошлись. И вот тут, с разбегу, что было сил я
толкаю его, он падает. Так в первый раз я его повалил!
Ни секунды не мешкая, бросился в схватку с огнем, навалился всем телом, прижал —
огонь отступил, угас. На этом можно ставить точку и кончать сказ. Тезку на танк и в
медсанбат. А перед нами — купол рейхстага, как маяк впереди. Вот куда сходились все наши
пути! Сколько жизней положено, сколько бед позади. И мы не могли, не имели права до него
не дойти! Еще один перекресток. Простреливается фланговым огнем. Один танк горит!
Происходит заминка. Чего ждем? «Ну, как проскочим, пробьемся?» — своих спросил.
А в ответ тишина. И тут еще немец. Трассами пуль застрочил. Все думали об одном: «Как
живыми остаться!» И… «С Победой вернуться домой!!!» Конец войны недалек, но молох
войны не разбирается и жесток. «Ну, что, ребята? Два раза не умирать!! А приказ — есть
приказ и надо его выполнять». Мотор взревел. Танк с места рванул и понёсся стрелой. Да
так, что из-под гусениц сноп искр по мостовой. И вот он спасительный угол-дома, но в этот
миг удар в спину. В танке глухо, гарь и дым… Снаряд в моторное отделение угодил!
«Ребята, живы?! К машине!!!» Сам сгоряча выскочил! И за углом свалился безжизненным
кулем. Перегородку моторного отделения пробил большой осколок и меня под левую
лопатку угостил. Ребята с рук в руки санитару меня передали… И этот медбрат быстро
доставил меня в медсанбат. Какие были на фронте кудесники-хирурги-врачи. Осколок
удалили, «дыру» залатали, да так, что уже через пару дней смог вставать. С трудом поднялся
и побрел друга-тезку искать.
(Так встретились два фронтовых «брата» в покоях медсанбата). Он сидел в кресле, в
затемненной отдельной палате с головы до пояса весь бинтами объятый.
В прорези бинта был виден отрешенный, тусклый взгляд — так встретил меня
фронтовой мой брат. Обожженная половина тела вызывала адскую боль и температура 41–42
тут, хоть вой, хоть не вой. «Аркашка, дружище. Такой богатырь, балагур, весельчак — не
смей сдаваться! Собери всю свою железную волю в кулак. Тезка, друг, держись, борись! У
нас впереди еще целая жизнь!» И чтобы вы думали? Обгоревший как головня, выжил мой
друг. А потом был День Победы. И еще много-много раз!
Тезка, в кругу друзей, повторял рассказ, как я его дважды от смертушки лютой спас.
Эпилог: Какая страшная картина — просто жуть! Танкист, объятый пламенем в пыли
катается! А рядом танк пылает и горит — такое часто во сне мне повторяется… И я кричу:
«Ведь это Тезка мой!!! Мой Друг! Спасенный мною под Берлином!!!» Я счастлив, он пришел
домой!!! И как потом гордился своим сыном!!! Ведь это чудо, что «Тигр» немецкий не смог
нам душу раскрошить И помешать в кругу Друзей по-молодецки до праздника Победы, в
который раз дожить.
«Папа! Папка! Я живой! Теперь это — точно! Как горестно, что Лёвка не дожил!
А рана моя пустяковая и мы ждем, здесь в санбате, заключительную весть!
Берлин уже капитулировал! Радость переливает через край! Как бы Мама
порадовалась!
Крепко обнимаю, твой Сын Аркадий».
Это письмо, написано 2 мая 1945 г.
Расскажите о своей учебе в Саратовском танковом училище.
Ну, что рассказать? Из всей учебы запомнился мне один эпизод. Когда мы на кухне
чистили картошку, один товарищ ничего не делает, улегся спать. Фамилия у него была
Твердохлеб. Подошел я к нему и говорю, что все работают, а ты нет, как же так? Ну, вышли
мы с ним поговорить. А он, видимо, был боксер и как ударит меня. У меня лицо разбито,
кровь потекла. Но, когда вернулись обратно, он стал работать вместе со всеми.
Аркадий Павлович, Вы воевали на самоходках СУ-85 и СУ-100, как Вы
оцениваете эти машины?
СУ-85 и СУ-100 — это такие боевые машины, которые, по сути дела, являлись
дополнением, причем, очень важным дополнением наших танковых войск, наших танков Т34. СУ-85 имела 85-миллиметровое орудие и была готова бороться с «Фердинандами»,
«Тиграми», «Пантерами», а на танке Т-34 стояла 76-миллиметровая пушка и, естественно,
она была слабее, чем 85-миллиметровая. Недостатком СУ-85 и СУ-100 было то, что стрелять
они могли только вперед, а в сторону нет, зато была ниже на полметра. А что такое в бою
цель, значительно ниже чем танк? Конечно, немцы в первую очередь били по танкам и били
для того, чтобы уничтожить. А на СУ-85 и СУ-100 они обращали внимания меньше.
Как Вы оцениваете приборы наблюдения в этих самоходках?
Приборы стрельбы наблюдения ТШ-15 были замечательные, очень хороши сами по
себе, они расширяли возможности видеть цель, уже не такой, какая она на самом деле, а в 4
раза больше, чем они есть. Это с одной стороны, а с другой стороны ТШ-15 очень часто
выходил из строя. Каретка, на которой нанесены несколько шкал «бронебойный»,
«подкалиберный» и «осколочный», почему-то не очень прочно была закреплена. В
результате, она падала что ли, а раз упала, значит, ее возможности никуда не годились.
Кстати сказать, на моем ТШ-15, еще до боев, было такое. Мне заменили прибор наблюдения
на новый и, в результате этого, я мог видеть немецкие танки с увеличением, гораздо лучше,
чем без прибора. А, что касается немецких приборов наблюдения и наводки орудий — у них
была отличная техника, даже может быть лучше, чем советская.
Для борьбы с огневыми точками и танками, какая наилучшая дистанция
стрельбы была?
Наилучшей дистанцией является дальность прямого выстрела, которая для танков
составляет 800 метров.
На этих восьмистах метрах 85-мм орудие бронебойным снарядом может стрелять на
дальность прямого выстрела.
Это означает, что траектория полета снаряда не превышает высоты цели, т. е. высота
цели будет в пределах 3 метров. Это дает возможность поставить прицел «8» и иметь
траекторию полета снаряда в пределах 3 метров.
Эти условия очень хорошо использовалось нашими наводчиками, но у немцев
появились более мощные танки, с более мощной броней. Нам стало просто необходимо
стрелять уже не с 800 метров, а где-то метров с 400, с 300, и даже ближе. И, в связи с этим,
дальность прямого выстрела 800 метров, прицел «8», не имел никакого значения. Нужно
было менять этот прицел, с тем, чтобы можно было точнее бить по немецким целям. Но
прицел «8» с наведением под обрез, дает возможность стрелять, зная, что траектория полета
снаряда не поднимется выше 3 метров.
Аркадий Павлович, вы были командиром машины, что входило в Ваши
обязанности?
Командир — это руководитель и экипажа и машины, которая вверена ему. И, кстати
сказать, он расписывался за каждую машину. Подпись свою ставил, удостоверяющую, что
она приведена в боевую готовность и готова вести огонь против немецких танков. Командир
управлял и механиком-водителем, который вел машину через поле боя, и руководил
наводчиком, заряжающим. Наводчик-это второе лицо, которое правильно наводило орудие
на цель. В обязанности заряжающего было открыть затвор и дослать необходимый снаряд в
его казенную часть. Он должен был или фугасным снарядом зарядить, если огонь ведется по
цели, которая деревом или землей защищена. Дальше этот же осколочно-фугасный снаряд
ценен тем, что если отвернуть верхний колпачок, он становится осколочным. Осколочным
снарядом бьют по живой силе противника, которая вооружена стрелковым оружием. В
бронебойном снаряде головка не играет никакой роли. Взрыватель стоит в донной части и
взрывается с задержкой, после того как бронебойный снаряд проникнет в цель и внутри
поражает экипаж. Поражает и моторно-силовую установку, если попадает в нее. И, наконец,
последний — подкалиберный снаряд. Подкалиберных снарядов было всего пять в
распоряжении командира, которые он берег, обычно, как зеницу ока. Так вот,
подкалиберным снарядом мог наводчик бить так, как у него была специальная шкала —
прямой наводкой. Прямой выстрел — 1500 метров. До 1500 метров настильная траектория не
превышает высоты цели. Что собой представлял подкалиберный снаряд? Раз он
подкалиберный, значит, он делан под калибр 85 или 100 миллиметровой пушки. Носовая
часть у него очень мягкая, а в середине — сердечник, который мог пробивать немецкую
броню. И, уже проникнув внутрь немецкого танка или какой-то бронированной цели, здесь
поднимается высокая температура. И этой высокой температурой снаряд может зажечь танк.
Может создать огромное количество осколков от брони, которые поражают экипаж,
моторную установку, установку поворота танков и т. д.
Вы брали снарядов больше, чем было в боекомплекте?
А больше не дают. Да и возить негде было. Хотя можно было укладывать
дополнительные снаряды на моторное отделение, положив их в снарядные ящики, но мы так
не делали.
Кто считался наиболее важным в экипаже?
Ну, естественно — командир. Он отвечал за всех и за машину, и за экипаж. Он за все
отвечал. И его команда, его приказ должен выполняться экипажем беспрекословно. Что и
было во время войны. Приказ командира — закон для подчиненного.
Вам приходилось использовать какие-то особые приемы борьбы с немецкими
танками, атаковать из засады?
Да, конечно, засада очень часто применялась. Если противник наступает, значит, засада
— это очень милое дело. Хорошо, если есть достаточно времени, чтобы отрыть окоп для
самоходки. Загнал самоходку в этот окоп, и только орудие над бруствером может
возвышаться.
Как воевали в городах?
Вот в Берлине воевали — что уж проще, но обычно города обходили. Скажем,
Житомир, обошли стороной где-то, а вот Киев брали в лоб. В Житомир сначала сунулись и
заняли его на плечах у немцев, а потом немцы применили свою технику. Наши тогда
перепились и были вынуждены бежать до Фастова и только в Фастове опомнились — что
делаем?! Надо же, в конечном счете, остановить где-то немца. И остановили, встав в
оборону. В обороне, как известно, соотношение потерь обороняющихся и наступающих
войск один к трем. А во второй раз, когда сунулись в Житомир, он был укреплен очень
сильно, и нам пришлось его обходить. Обошли — и прекрасно. Немцы, чтобы не попасть в
окружение, естественно оставили этот Житомир и наша пехота легко заняла его.
А вот в Берлине, как только появился «фаустник», разворачивается туда орудие, если
могут достать и залпом как дадут. Немецкий дом загорается, естественно. «Фаустник»
естественно не будет сидеть там, где бьют, конечно, он покидает свое укромное местечко, с
тем, чтобы уже в другом доме занять новую позицию.
Вот улица, обычно идут в два ряда левый, правый. Левый бьет по правой стороне,
правый — по левой, чтобы лучше достать.
Как, Вы, считаете, фаустпатрон был эффективным оружием против наших
танков?
Фаустпатрон был замечательное средство, которое было придумано немцами.
Единственный недостаток, что он бил всего лишь на 75 метров, но уж если попадет в танк, то
обязательно его пробьет, а если в ходовую часть попадет, то ходовую часть испортит, что не
сможет двигаться танк. Если сверху фаустпатрон кинет, хоть прицельная дальность была не
значительная, но сверху видно все — как говорят летчики и попадали, естественно
пробивали. Там броня 20 см, не больше. Пробивали, уничтожали экипаж, и моторную
установку. Так, что фаустпатрон было очень хорошее, действенное оружие.
Естественно самоходки ломались. Что чаще ломалось и приходилось ли Вам их
чинить?
Вот у самоходок наших было с ходовой частью очень неприятно. Она состояла из двух
частей и эти болты, которые скрепляли эти катки, имели возможность открутиться, в
результате этого опорный каток уже не годился для движения. И нужно было обязательно
вылезать, брать ключ, для того, чтобы подкрутить эти болты и соединить эти две половинки.
Это одно положение. Второе положение — если развернуть машину, а она очень легко
разворачивалась направо и налево, резко, то земля попадает под гусеницу. Раз под гусеницу
попала, значит, натянула ее и, гусеницы лопались очень много, очень часто. И нужно было
расстелить 72 трака новой гусеницы. Но, в процессе работы пальцы, которые скрепляли
траки, срабатывались и превращались в конечном итоге в коленчатый вал. Та проушина,
которая держала трак, выедала определенную часть пальца, и напротив нее был трак,
который дальше работал — с гребнем и, они заставляли вытягивать гусеницу.
Кто для Вас был самым сильным и опасным противником?
Конкретно сказать, едва ли скажешь, кто был самым главным противником,
естественно — Гитлер, который занимал определенную должность, определенную роль и,
главным врагом мы считали, конечно, Гитлера. Но, наряду с Гитлером, была и мелкая сошка.
На фронте конкретно главным противником был немецкий солдат. А в последние годы, дни
войны — немецкий солдат, вооруженный фаустпатроном. А так танки, конечно танки
являлись нашим противником. Мы их били — били и никак не выбили. И так они доползли
до Берлина. Кто был главным? Конечно, кто уничтожал нас и кого уничтожали мы.
Как было отработано взаимодействие с пехотой, авиацией, артиллерией?
Взаимодействие конечно помогало. Очень здорово помогало. Хотя бы взять
Сандомирский плацдарм. Ведь мы вышли туда на Сандомирский плацдарм уже
обескровленные. Две самоходки у нас осталось из полка. Мы могли только определенный
участок контролировать. Вот хорошо, что на нас пошли танки. Мы уничтожили их несколько
и остановили продвижение. А, если бы они пошли несколько правее или левее, на сам
Сандомир скажем. Но наша авиация! «Илы» шли волна за волной, волна за волной,
уничтожали немецкие танки. Это здорово. Вот взаимодействие нас с нашими союзниками —
авиацией. Или взаимодействие с нашей пехотой. Куда пехота может пойти без прикрытия
танкового, самоходной артиллерией, конечно — никуда.
Только благодаря взаимодействию между пехотой и танками, самоходной артиллерией
они имели возможность продвигаться вперед и решать свои задачи. Короче говоря, без
поддержки артиллерийской, пулеметной — какой угодно, пехота ничего не могла сделать.
Расскажите об удобстве рабочих мест в самоходке.
Ну, что — механик-водитель на своем месте, за рычагами, наводчик тоже на своем
месте — у прицела, заряжающий у своих снарядов. Для командира была установлена
специальная башенка, которая вращалась. Командир через ТПУ — танковое переговорное
устройство и управляет экипажем.
Зимний камуфляж применяли в вашем полку?
Нет. Да, если и применяли, то он быстро смывался, слезал.
Насколько эффективна была немецкая авиация?
Когда я вступил в бои, немецкая авиация уже потеряла свой вес, который она имела в
41, 42, 43-м году. В 44-м году немецкая авиация благодаря нашим самолетам Ла-5 и
штурмовикам нашим — «Илам», уже меньше имела значения во время боев, нежели раньше.
Короче, немецкая авиация могла действовать только тогда, когда не было нашей авиации.
Как только появлялась наша авиация, наши «Истребки», немецкая авиация господствовала
меньше.
Где Вы получали свои машины?
Прямо на фронте. К нам прибывали уже готовые СУ-85. На Висленский, Сандомирский
плацдарм, откуда мы должны были начинать свое наступление — там и получали. И в Дубно
мы получали новую технику. А СУ-100 на Кюстринском плацдарме.
Вы совершали длительные марши на своих самоходках?
Очень большие марши на самоходках мы совершали от Шепетовки, до румынской
границы и на румынской границе я сжег немецкий танк. Было дело. Так, что очень часто
совершались марши. Затем, от румынской границы в Дубно. На самоходках туда пришли и
на самоходках обратно ушли в Дубно. И с Дубно мы форсировали Буг, Сан.
Я со своим взводом разведки видел, как немецкие самолеты летели бомбить переправу
нашу на Сане, ну, а мы же не знали, откуда нас могли ждать. Мы дали залп по этому
зеленому хуторку польскому, ответа никакого не последовало, и мы бросились туда. Первая
самоходка проскочила, там, где раньше ездили повозками на волах. Ну, а вторая самоходка,
еле-еле пролезла, и мы вынуждены были тащить ее. Когда вытащили, оказались в саду
польском. А в это время черешня созрела. И вот эту черешню мы ели горстями. Я
удивляюсь, что за черешня, похожая на виноградные гроздья. А после нужно было куда-то
выходить. Сунулись первой самоходкой, гусеницы работают, а движения нет.
Короче говоря, вытащили, и снова начали искать обход. И вот, нашли большую
протоку метров пять, не больше. Над этой протокой был мостик кривой, выгнувший спину.
Так вот эта дорожка привела нас в то самое село, которое должны были занять наши
передовые части. Наши танкисты открыли огонь по этому селу, в связи с тем, что немцы
сожгли два наших танка. А мы вдоль села открыли огонь. И видели, когда уже подъезжали
примерно к середине села, как немцы перебегают. Но мы не придали этому значения.
Поворачиваем налево, выходим, а тут командир батальона с пистолетом в руке мчится и
кричит: «Ты пожег свои танки!» Выскочили экипаж и командир второй самоходки. А когда
разобрались, поняли, что на окраине села закопаны были две немецкие самоходки в
капонирах, только пушки видны. Но, когда они услышали, что сзади них тоже началась
стрельба, они побросали свои самоходки и убежали.
А после подъехал командир. Смотрит, что закопаны две самоходки. Спрашивает: «Кто
зашел с тыла?» — «Вот — Лепендин, со своим взводом». — «Наградить его».
И пошли мы на Ярослав, на юг. Помогая с фронта освободить этот город. И тут как раз
с правого фланга по нашей самоходке ударили. Правда попали в моторное отделение.
Самоходка загорелась, и мы вынуждены были оставить ее. А потом немцы из пулемета
прошили мое левое плечо. В госпиталь я не ложился, а лечился прямо в медпункте части.
Аркадий Павлович, расскажите, за какой боевой эпизод Вы награждены медалью
«За отвагу».
У меня висят на моем мундире две медали «За отвагу», две медали «За боевые
заслуги», а по сути дела я получил только одну медаль «За отвагу», а вторая медаль моего
брата. Медаль «За боевые заслуги», одну получил я, на законных основаниях, а другую
Павел Васильевич Лепендин, то есть мой отец. А куда я их должен был поместить? Во
всяком случае, я нашел более достойное место. Хотя, все-таки считаю, что я их повесил не
правильно — присвоил медали брата и отцовскую. Тем более что медалям я не придавал
особого значения. Раньше, после войны я писал, чем награжден: орденом Красного Знамени,
двумя орденами Красной Звезды — это все боевые награды. Орден Отечественной войны I
степени — я получил, когда праздновали пятидесятилетие Победы над фашистской
Германией. А медалями — общим счетом, что награжден шестью медалями: медалью «За
отвагу», «За боевые заслуги», «За Киев», «Варшаву», «За Берлин», «За Победу над
Германией».
Какая самая дорогая награда?
Конечно, орден Боевого Красного Знамени. Этим орденом я награжден за Берлин.
На недавнем офицерском совещании нашего районного военкомата я узнал, что
награжден этим орденом в боях только один А.П. Лепендин.
Но этому не придал никакого значения ни военкомат, ни Совет ветеранов Ленинского
района.
Как Вы встретили День Победы?
А мы в День Победы в палате. Ночью озарилась палата. Думали, что началась война
при встрече с англичанами, а потом услышали вдали — Победа!!! — И пару дней я пролежал
в медсанбате, вышел, весь рейхстаг исписан — не было места, но где-то нашел, залез и тоже
расписался.
Расскажите о Ваших сослуживцах.
Майор Фадеев — командир 400 Гв.. полка, ему как раз за Берлин и присвоили «Героя».
Он командовал полком во время Берлинской операции. Его прислали вместо нашего
командира полка полковника Хватова, фамилия соответствует его характеру. Хватов погиб,
где-то в начале февраля, перед Мезерицким укрепрайоном он как раз погиб, во время нашего
наступления на одной из переправ. Точно, где он сидел, точно в это место ударила болванка
немецкая. Вот и прислали нам майора Фадеева. Во время форсирования Буга и Сана, когда я
командовал взводом, был командиром батареи Цымбал. Как звали — не помню.
Были два моих друга Аркадий Высоцкий и Сашка Соловьев командиры батарей, так
дружба и завязалась. И тот и другой уже умерли. Александр жил в Москве на Садовом
кольце, над таким огромным магазином «Людмила», на седьмом этаже. А Аркашка жил на
Капельском переулке дом 4, квартира 78. Мы все время с ними встречались после войны.
Интервью: Владислав Сидоров.
Лит. Обработка: Владислав Сидоров
Сокольский Виктор Лазаревич
Родился 5 августа 1923 в городе Харькове в семье врачей. Мой отец Лазарь Арьевич
Сокольский 1887 г.р., уроженец Белостока. В 1915 году закончил медицинский факультет
университета Монпелье во Франции и вернулся в Россию. Служил на фронтах Первой
мировой войны полковым врачом 236-го Борисоглебского пехотного полка, был награжден
орденами. В Гражданскую войну отец служил врачом в госпиталях Красной Армии. После
войны работал в ряде больниц города Харькова в звании военврача 1-го ранга и с началом
ВОВ был мобилизован в армию. Там он служил начмедом в полевых госпиталях на
Волховском и 2-м Белорусском фронтах. После окончания войны, в звании подполковника
м/с, он вернулся в Харьков. Там и работал заведующим отделением в 7-й городской
больнице до самой смерти, в 1950 году.
Моя мама Сокольская (Янова) Серафима Моисеевна родилась в 1888 году, в Вильно.
Училась вместе с отцом в Монпелье, работала врачом — клиницистом. В 1941 году
добровольно ушла в армию и всю войну прошла рядом со своим мужем, работая заведующей
госпитальной лабораторией. Демобилизовалась в звании майора медслужбы. Мама
проработала до конца своих дней в 1-й городской поликлинике.
Сокольский Виктор Лазаревич.
Мой старший брат Георг, 1920 г. р, добровольно ушел в РККА в 1937 году, поступив в
Харьковскую школу Червонных старшин (красных командиров). Это военное училище было
создано еще Щорсом в Гражданскую войну. После окончания командирской школы он
участвовал в войне с Финляндией. Великую Отечественную войну встретил 22.6.1941, в бою,
на румынской границе, командуя разведротой. Георг прошел всю войну на передовой (за
исключением шести месяцев учебы на курсах при Военной академии), отступал с боями до
Сталинграда и закончил войну в Австрии, командиром стрелкового полка, кавалером семи
орденов, включая орден Ленина и орден Боевого Красного Знамени. Георг демобилизовался
из армии в 1956 годуй, позже, поселился в Молдавии. Брат ушел из жизни в 1985 году.
В 1941 году я закончил 10 классов харьковской средней школы № 44 и хотел поступать
в Харьковский Автодорожный институт, но в мае месяце меня призвали в армию по
спецнабору.
По примеру старшего брата Вам не хотелось стать профессиональным военным?
Я очень любил автотехнику, сам водил машину и мотоцикл, разбирался в моторах.
Меня очень увлекало автодело. Во дворе нашего дома находился гараж Осоавиахима. Там-то
пожилой механик-немец, Иосиф Карлович, учил меня вождению. «Платой за урок» обычно
была пачка папирос. Иосиф Карлович сажал меня за руль, садился рядом в кабине, с
монтировкой в руках. В начале первого урока, показал на лежащую на сиденье монтировку и
сказал — «Посмотри сюда. А теперь, смотрим на дорогу. Поехали!».
Что до моей военной карьеры и, вообще, отношения к армии. Физически я был готов к
армейской службе, считался хорошим спортсменом, играл в волейбол, занимался легкой
атлетикой в обществе «Динамо» и, как было положено, сдал нормы на значок ГТО.
Курсант. 1941.
Мое поколение в идеологическом плане было подготовлено великолепно. В
большинстве своём мы были пламенными патриотами, готовыми выполнить любой приказ
Советской Родины. Когда меня вызвали в военкомат и объявили, что с сегодняшнего дня я
призван в армию и после окончания школы буду зачислен на учебу в авиаучилище, то я
чувствовал гордость от оказанного мне доверия. Из нашего класса в этот спецнабор
зачислили еще двоих ребят. В Харькове тогда было несколько военных учебных заведений:
Бронетанковое имени Сталина, Школа червонных старшин, училище связи, училище тыла,
артиллерийское училище, военно-политическое училище, командирская пограншкола,
военно-медицинское училище, пехотная школа, два авиационных училища. Поэтому, немало
харьковских ребят, поступая в эти училища, сознательно выбирали для себя профессию
военного и становились кадровыми командирами РККА.
Как Вы узнали о начале войны?
22 июня, в десять часов утра, на стадионе «Динамо» должны были состояться
отборочные соревнования на первенство республики по легкой атлетике. Тренеры велели
прибыть пораньше. Когда я проснулся отца дома уже не было, его срочно вызвали в
больницу. Пришел на стадион, но соревнования почему-то не начинались. Потом их и вовсе
отменили, а нас отпустили по домам. Рядом со стадионом, на Белгородском шоссе,
проходило первенство Украины по велоспорту. Мы пошли и именно там услышали речь
Молотова. Дома, на мое «шапкозакидательское выступление», отец только сказал — «Это
немцы, сынок… И война будет долгой»…
Харьков бомбили в первый день войны?
Нет. Авианалеты начались в июле и бомбили, в основном, пригородную станцию
Основа — крупный железнодорожный узел.
В какое авиаучилище Вас зачислили?
В Роганское штурманское авиационное училище. Незадолго до войны, во время
«реформ наркома Тимошенко», училище переименовали в Харьковскую военную авиашколу
стрелков-бомбардиров (ХВАШСБ). После финской войны штурманов из него выпускали не в
лейтенантском, а в сержантском звании, как стрелков-бомбардиров. В первые дни июля
сорок первого года я надел курсантскую форму и был зачислен в 4-ю учебную эскадрилью,
которой командовал капитан Солдатенко.
Наша ХВАШСБ считалась одной из лучших авиашкол в РККА по материальной базе,
учебному оборудованию, подбору преподавательского и летного состава.
Вместе со мной в авиашколу попали мои близкие друзья: Лазарь Шлях, Лев Двосин,
Володя Бобков. Наш спецнабор состоял из комсомольцев, (выпускников средних школ и
частично студентов 1-х курсов), прошедших по состоянию здоровью для службы в летном
составе ВВС. Ребят набрали, в основном, из Харькова и так получилось, что почти половину
курсантов составляли евреи. Мы прошли начальную подготовку и приступили к учебе по
программе подготовки штурманов на самолеты СБ и ДБ-3Ф.
Осенью сорок первого года Харьков стал прифронтовым городом, и, судя по
воспоминаниям бывших курсантов ХВПУ А.Зубкова и М.Кракова, курсантские
сводные батальоны были брошены на передовую. Курсантов-летчиков также
привлекли к обороне рубежей под Харьковом?
Курсантов-летчиков с учебы не снимали. Наше участие в обороне города было
довольно символическим: на крыши домов ставили авиационные ШВАКи ШКАСы,
формировали расчеты из курсантов. Во время налетов бомбардировочной авиации на город,
мы стреляли (по немецким самолетам) «в белый свет, как в копеечку».
А вот наши инструктора, опытные летчики, принимали активное участие в воздушных
боях и в бомбежках немецких тылов. Хорошо запомнился эпизод, когда наш начальник
авиашколы, герой войны в Испании, полковник Белоконь, вместе со своим заместителем по
летной подготовке майором Белецким на двух истребителях «чайках» принудили немецкий
«хеншель» к посадке на наш аэродром. Из самолета вытащили немецкого летчика. У него на
мундире висели два Железных креста. Все сбежались посмотреть на этого аса. Пленного
привели к Белоконю и тот, через переводчика, спросил немца — за что получены ордена.
Летчик ткнул пальцем — «Этот за Испанию, а этот за Францию». Тогда Белоконь распахнул
свой кожаный реглан и, показывая на свои три ордена, сказал: «А это у меня за Испанию!»
Приказ об эвакуации авиашколы на восток поступил в октябре 1941 года, а в ноябре мы
уже продолжили занятия, дислоцируясь в урочище Бадальск под Красноярском. В конце года
состоялся выпуск старшего курса и ребята, поступившие в училище на год раньше нас,
отправились по фронтам.
В Сибири условия подготовки изменились к худшему?
Нет, все было по-прежнему, на приличном уровне, хотя…Условия бытовые, да и
питание в Красноярске были похуже, чем в Харькове ведь шла война. Но командованием
авиашколы делалось все, чтобы учебный процесс шел нормально. Полностью
отрабатывалась теоретическая программа, продолжались учебные полеты. У нас были
замечательные инструкторы, хорошие опытные пилоты, которые учили нас, как надо
бомбить не «по науке», а «по прицелу», то есть «по зрительному ориентиру». В учебных
полетах мы прокладывали маршрут до подхода к цели, задавали курс пилоту, проводили
ориентирование.
Определившись с целью, выходили на цель и проводили сброс бомб. Для отработки
штурманских и летных навыков у нас были тренажеры «Батчлер». Ты сидишь в кабине, где
все приборы идентичны приборам ДБ-3Ф, и как будто летишь на высоте 1500 метров. Под
тобой прокручивается полотно с изображением рельефа и создается полное впечатление, что
ты действительно в воздухе. На таких тренажерах мы занимались полетными задачами.
Тренировочные полеты проводились постоянно и хорошо запомнилось, как в феврале мне с
инструктором пришлось экстренно садиться на лед Енисея. Наш Р-5 попал в снежный заряд.
Все курсанты выполнили по два обязательных парашютных прыжка с ТБ-3.
В Красноярске нас неплохо кормили, а в летные дни даже выдавали «ворошиловский
паек» — шоколад, масло, бисквиты.
Курсанты получали также какую-то общевойсковую подготовку?
Находясь «в карантине» мы прошли общий курс «молодого бойца».
В каждом учебном авиаотряде у нас был свой «пехотинец» — заместитель командира
по строевой, младший лейтенант Дорофеев. По началу он любил нас «погонять» с песнями
на строевой подготовке, «наводил шмон» в курсантской казарме, но однажды наш
инструктор, младший лейтенант Темплицкий, уговорил Дорофеева слетать с ним на самолете
Р-10. Вот тогда Дорофеев натерпевшись в полете всякого разного (а полет прошел «по
полной программе») и понял, какие перегрузки нам приходится выдерживать. После этого
полета он прекратил донимать нас по мелочам.
Когда курсанты узнали, что на их летной штурманской карьере, волей
начальства, поставлен «жирный крест»?
К началу мая 1942 года наш курс прошел почти 90 % практической, летной и
теоретической подготовки. Мы уже готовились к выпуску из авиашколы, когда нас
построили и зачитали приказ Сталина о том, что в авиации кадров больше чем самолетов, а в
наземных войсках кадров катастрофически не хватает. По этому приказу часть авиашкол
расформировали, а некоторые, в том числе и нашу ХВАШСБ, сильно сократили. Словом,
«рожденный ползать — летать не может». По этому приказу наш курс был полностью
расформирован. Одна группа курсантов была направлена сразу на фронт, стрелкамирадистами. Я, в составе группы из 100 человек, был переведен в 1-е Киевское
Артиллерийское училище (КАУ), находившееся рядом с нами, в Красноярске.
К слову сказать, к конце войны таких «недоучившихся авиаторов» стали находить в
сухопутных частях и отправлять обратно в авиаучилища — продолжать учебу.
Тридцать лет спустя мы, выжившие на войне бывшие курсанты 4-й эскадрильи
ХВАШСБ, собрались на встречу.
Как «несостоявшиеся летчики» восприняли такой крутой поворот в судьбе?
Было обидно, но что поделаешь? Нашему командованию дали приказ и они его
выполнили. Это армия. Когда мы прибыли в КАУ, то с нами вместе учились немало ребят,
отозванных на учебу с передовой. Некоторые ходили с орденами и медалями на
гимнастерках. Готовили в училище артиллеристов на гаубицы калибра 122 мм и 152 мм. Мы
прибыли в КАУ со своими «штурманскими линейками» и, благодаря им, любые
артиллерийские задачи «щелкали как семечки». Единственная сложность для нас —
кавалерийская подготовка, обязательная для артиллеристов. Лошадей мы звали — «НУ-4К».
«Неопознанная Установка-4 копыта». Конную подготовку вел у нас старший лейтенант
Чарджиев, лихой наездник, гарцевавший на великолепном породистом коне. Он вдалбливал
эту кавалерийскую науку в наши головы «дедовским методом». Первым ударом бил
арапником по лошади, вторым — по седоку. Я хорошо научился ездить верхом. Мне
досталась послушная кобыла по кличке Река. На дежурства мы заступали с клинком и со
шпорами на сапогах.
Вся подготовка длилась шесть месяцев. На выпускном экзамене я был «стреляющим»
от нашего взвода. В ноябре 1942 года получил звание лейтенанта и два «кубика» в петлицы.
Вместе с группой командиров отправился для получения фронтового назначения в Коломну,
где тогда находился Московский артиллерийский учебный центр.
С каким настроением ехали на фронт?
С большим желанием. У меня было чувство, что пора воевать. Сколько можно ждать?
Меня направили на формирование 678-й ГАП и назначили командиром взвода управления
(КВУ) 4-й батареи. Во взводе управления было 3 отделениям в каждом чуть больше двадцати
человек личного состава. Все бойцы старше меня по возрасту. Командовал батареей капитан
Сергеев. В январе 1943 года полк отправили на Воронежский фронт — ликвидировать
прорыв немцев под Касторной. Там мы недолго повоевали, а в марте 1943 года полк был
передан на формирование 5-й гвардейской танковой армии.
Старший брат Георг, командир стрелкового полка.
Нас перебросили в Острогожск. В июне 1943 года на базе нашего полка были
проведены сборы командного состава армии. Оборудовали полигон, на который притащили
битые немецкие танки Т-3 и Т-4, БТРы. На на наших глазах на них наваривали
дополнительную броню. Потом на эти сборы со всей армии согнали все, что может стрелять,
начиная от орудий 45-мм и заканчивая крупным калибром. Проводились бесконечные
учебные стрельбы, и позже, каждый офицер-артиллерист получил брошюру, в которой
объяснялось, как и куда надо бить немецкие танки. Сборами руководил лично командарм,
генерал Ротмистров. Когда он, в очках и с указкой в руках, объяснял нам «учебный
материал», то производил впечатление университетского профессора, а не танкового
генерала.
Расскажите об участии 678-го гаубичного полка в Прохоровском сражении.
Восьмого июля полк совершил марш из Острогожска к линии фронта. Наша 4-я
батарея, а потом и весь полк вошли в передовой отряд армии «отряд генерала Труфанова». В
него, помимо танков и мотострелков, включили отдельный мотоциклетный полк, ИПТАП и
наш ГАП. Наша 4-я батарея шла головной в полку. К 10 июля, преодолев 250 километров,
мы вышли в район сосредоточения.
Нашей 5-й гв ТА поставили задачу — наступать на рассвете, 12 июля. Отряд генерала
Труфанова был выведен в резерв Армии.
Как теперь мне известно, мы были в полосе 69-й Армии. На рассвете 12-го июля нас
срочно выдвинули на левый фланг армии. Позже, после войны из мемуаров мне стало
известно, что именно там возникла угроза прорыва немецкого танкового корпуса. Трое
суток, с 12.7.1943 по 15.7.1943, наш полк вел непрерывный ожесточенный бой в районе сел
Ржавец-Рындинка. Я тогда и понятия не имел какие части мы поддерживаем. Через десятки
лет прочел в мемуарах, что 12.7.1943 в группу генерала Труфанова, в спешном порядке,
перебросили и влили одну ТБр из 2-го ГВ ТК и 2-ю мехбригаду из 5-го гвардейского
мехкорпуса. Тогда, в сорок третьем, понять логику происходящего было трудно. Мы
постоянно меняли НП и огневые позиции. Поддерживали огнем контратаку наших танков,
вели заградительный и отсечный огонь, били по выявленным целям, били по площадям, но
на прямую наводку нас не выводили. Немцы бомбили и обстреливали нас из орудий и
минометов всё время. Сплошной линии фронта не было. Перед орудиями гаубичного полка и
ИПТАПа держала оборону наша мотопехота. Немецкие танки находились всего в 300–400
метрах от наших огневых позиций. Все небо было в черном дыму. Горели немецкие танки,
горели наши танки, горела земля. Но в горячке боя особого страха не возникало — все
спокойно делали свою работу под огнем противника.
Ночью, с 15 на 16 июля, немцы окончательно выдохлись и нам приказали
подготовиться к контратаке. Я со своими бойцами из взвода управления пошел на рассвете к
высотке, где решил сделать свой НП.
Но видно немцы эту высотку тоже облюбовали и встретили нас огнем.
Стали подниматься по скату и тут сбоку по нам ударили из автоматов. Две пули попали
мне в левую руку, а одна ранила лицо. Мы потеряли двоих убитыми и еще двое были
ранены, но немцев отогнали. Мой помкомвзвода остался с уцелевшими бойцами, чтобы
оборудовать НП, а меня вывели в тыл, до медсанбата стрелковой дивизии. Раны сразу
засыпали стрептоцидом, перевязали и вынесли на поляну, где сортировали раненых. Мне, с
лицевым ранением, медики прикрепили «красную карточку передового района», что
означало — эвакуация в первую очередь.
Так я оказался в Мичуринском госпитале. Там мне «собрали» осколочный перелом
руки под плечевым суставом и наложили гипс. А ранение лица оказалось не тяжелым —
пуля прошла по касательной и не раздробила челюсть.
Долго лежали в госпиталях?
Почти до зимы. Из Мичуринска меня перевели в Свердловск, где мне снова лечили
руку, поскольку кости срослись неправильно. Но это лечение оказалась не особенно
удачным и раненая рука так и осталась укороченной. Вся палата, где я был, состояла из
«самолетчиков», раненых с гипсовой вытяжкой на покалеченных руках.
В палате был офицер, который рисовал на гипсовых повязках батальные сцены, гербы,
череп с костями, бутылки водки с игральными картами. Наш комиссар госпиталя, заходя в
палату, хватался за голову, увидев «нашу картинную галерею». И после его визитов нам
меняли гипс. Мы умудрялись ходить «в самоволку», вылезали через окно. Были часто в
Театре музыкальной комедии, где специально всегда имелись забронированные места для
орденоносцев. На палату было достаточно орденов и обмундирования, хотя госпитальное
начальство и устраивало «шмон», пытаясь обнаружить спрятанную форму. Все поиски было
тщетны и найти ее они не смогли. Бюсты вождей, стоявшие в палате, были внутри полые.
Там-то мы и прятали форму, необходимую нам для «самоволки». Однажды я встретил в
городе бывшую одноклассницу и она рассказала, что «по сарафанному радио» через наших
соучеников ей еще в августе сказали, что я убит под Курском. Как-то в палату попал номер
«Красной Звезды» и в нем я прочел заметку, что в Кремле М.И. Калинин вручил награды
группе военнослужащих, а в списке награжденных орденом Красного Знамени значился
капитан Г.Л. Сокольский. Это был мой брат, о котором я с самого начала войны не имел
никаких сведений. Тут же я написал письмо в редакцию и мне ответили, что это
действительно мой брат, и что ему был вручен орден БКЗ. В 1941 (!) году он вывел из
окружения остатки стрелковой дивизии и вышел к своим со знаменем дивизии. Мне
сообщили полевую почту брата. Правда, когда я туда написал, пришел ответ — «адресат
выбыл». Разыскали мы друг друга только после войны. Все вернулись в Харьков и тут
выясняется, что брат меня и не пытался найти, считая погибшим.
«Его величество случай» сыграл над нами грустную шутку. Мир тесен, как говорится, и
обстоятельства сложились так, что в полк, в котором служил мой брат, пришел с
пополнением мой одноклассник. А ему ранее уже кто-то из наших товарищей по школе
написал, что «Витька Сокольский убит под Прохоровкой». Мой одноклассник сразу
поделился с братом этой печальной вестью. Вот так у меня теперь есть племянник Виктор,
названный братом «в память обо мне».
А с родителями Вы имели связь?
Да, и когда меня выписали из госпиталя я получил месячный отпуск по ранению. Мне
некуда было ехать и я отправился к родителям на Волховский фронт. Мы переписывались и
«мимо зоркого ока» военной цензуры отец написал, где находится их госпиталь. Мол,
«…встретил нашего общего знакомого Петрова там, где снимали фильм про Груню
Курнакову…» Этот фильм «Соловей-соловушка, или Груня Курнакова» был о
«Прохоровской мануфактуре», что в поселке Боровичи. Так я сразу и поехал на Волховский
фронт, где нашел Харьковский Полевой передвижной госпиталь — ППГ. Там служили
родители. Целый месяц провел с родными, и, когда пришло время проходить медицинскую
комиссию, чтобы не было различных разговоров и кривотолков, я поехал на комиссию в
Санитарное Управление фронта.
Мог бы получить «ограниченную годность», но подумал, что станут говорить
«пристроился по блату». Ну я и сам не навоевался еще тогда вдоволь. Пришел на комиссию:
— «Как себя чувствуете?» — «Хорошо». — «На что жалуетесь?» — «Жалоб нет».
И меня сразу отправили на Ленинградский фронт.
Весной 1945 года я совершенно неожиданно во второй раз встретился с родителями.
Наш 233-й танковый полк понес большие потери и нас оставили на пополнение и
доукомплектование под городом Дейтч-Айлау. Танки должны были поступить на станцию
Яблоново, куда железнодорожники подводили новую колею. Меня послали на станцию,
чтобы выяснить срок прибытия эшелона с техникой у коменданта. Я все уточнил и вижу
стоящий на путях эшелон с красными крестами на теплушках, а вдоль состава —
молоденьких девушек в военной форме.
Не мог я, а мне исполнилось 21, пройти спокойно мимо такого «цветника».
Подошел к девушкам, познакомился и завязался оживленный «треп». И выяснилось,
что все девушки прибыли в Пруссию вместе с госпиталем, в котором начмедом служит
подполковник Сокольский. Словом, когда я, в сопровождении ликующего «эскорта»,
ввалился в теплушку с госпитальным начальством, то у папы с мамой, в прямом смысле
этого слова, «глаза полезли на лоб» от удивления!
Что произошло с Вами по прибытии на Ленфронт?
Явился в штаб артиллерии фронта, где в отделе кадров, просмотрев мое личное дело,
сказали — «Да вы у нас почти готовый летчик! Вот вы то нам и нужны. Авиационную пушку
знаете? У нас в учебном полку на Т-60 такие пушки, нужен инструктор».
На две недели меня отправили в учебный танковый полк. Так в моем личном деле
появилась запись «танковый техник», а уже 1.1.1944 я получил направление на должность
командира батареи самоходных установок СУ-76 в 1902-й САП. Им командовал
подполковник Николай Грдзенишвили — очень хороший и порядочный человек. Ему было
тогда лет сорок, невысокий грузин, плотного телосложения.
Какова была организационная структура 1902-го САП?
Полк состоял из 4-х батарей, по 5 самоходок в каждой.
После того как Вы воевали в должности КВУ в ГАПе, были сложности принять
под командование батарею САУ?
Я не думаю, что были какие-то особые сложности. Самоходки и полевые орудия
предназначались для решения одних и тех же задач на поле боя. Как тогда говорили — «те
же штаны, только пуговицы назад». Чтобы воевать на СУ-76, танкистом не надо было быть и
«наблатыкаться» можно было быстро.
Как солдаты называли свои установки?
В основном наши СУ-76 удостаивались от бойцов следующих «кличек» и «эпитетов»
— «голожопый Фердинанд», «Прощай Родина», а «БМ-4» — «братская могила на четверых».
Подобные «прозвища» отражали действительность?
Придумали САУ умные люди. Они предназначались для сопровождения пехоты,
подавления немецких огневых точек и артиллерийских батарей, уничтожения ДЗОТов и
борьбы станками. Наши САУ для этого были эффективны и необходимы. Вся беда
заключалась в том, что наши СУ-76 всегда гнали в атаку, в одном ряду с Т-34, где мы горели,
как свечки. Нередко эти атаки были на сплошное «ура!», без должной поддержки и разведки.
Когда 1902-й САП начал боевые действия в операции по окончательному снятию
блокады Ленинграда?
12 января 1944 мы наступали через Пулково на Красное село, Красногвардейск
(Гатчину) в полосе 67-й Армии. Самоходки атаковали деревню, но наша пехота, двигавшаяся
перед ними цепями, залегла под сильным немецким огнем. САУ остановились и вели огонь с
места. Вдруг моя установка дернулась и пошла вперед без команды. Мой механик-водитель,
Ким Байджуманов, молодой парень, татарин по национальности, не реагировал на команды.
Машина шла прямо на деревню и за моей установкой вперед рванули еще две СУ-76.
Влетаем в деревню, а немцы разбегаются по сторонам. И тут моя самоходка врезается в избу
и останавливается. Оказывается, в самоходку влетела болванка, пробила грудь механикаводителя, и он уже мертвый, в последней конвульсии, выжал газ, и наша самоходка все
время двигалась вперед.
На Кима, я, после боя, заполнил наградной лист на орден Отечественной войны I
степени (посмертно). В следующем бою мою самоходку сожгли и мне пришлось пересесть
на другую машину. Через десять дней после начала наступления в полку осталось только 3
СУ-76. Комполка приказал мне собрать «безлошадных» механиков-водителей и выехать с
ними в Ленинград, на завод имени Егорова (на танкоремонтный завод) за пополнением и
техникой. Поехали на БТРе. Когда мы добрались до Пулковских высот, то увидели, что все
небо над Ленинградом в прожекторах и в разрывах. Подумав, что это немцы, «под занавес»
пытаются разбомбить город, решили переждать авианалет. Так, как время поджимало, я
приказал всем лечь на днище БТРа и так мы заехали в город. Но далеко пробраться мы не
смогли так, как улицы были буквально забиты людьми. Нас, чумазых и закопченных,
вытащили «на свет божий», обнимали, целовали, пытались качать, совали нам в руки вино и
водку. Люди пели, плакали, плясали. Это было 28 января 1944 года — Ленинград праздновал
окончательное снятие блокады.
Что еще запомнилось из тех зимних дней?
Бои за Лугу, где немцы использовали для себя наш старый оборонительный рубеж.
Командир полка приказал мне взять 3 самоходки, перекрыть одну из дорог, выходящих
из города, и встать в засаде у речки. Двое суток мы просидели в этой засаде, зачем? — не
знаю. Немцы так и не появились перед нашей засадой, но эти 48 часов стоили нам много
нервов. По участку, на котором стояли замаскированные СУ-76, безостановочно била
немецкая артиллерия, вела «огонь по площадям». И мы, сжираемые вшами, коченея от
холода (двигатель в засаде завести удается крайне редко), не имея права обнаружить себя
или открыть ответный огонь, все это время ждали — когда по нам попадут.
После выполнения этого задания командир полка приказал мне сдать батарею и
вступить в должность ПНШ-2, начальника разведки полка.
Вызывает начальство и говорит, что у немцев в Луге находятся большие склады
химоружия. Отдают мне приказ: блокировать пути вывоза химбоеприпасов, войти в контакт
с партизанскими отрядами, действовавшими в этом районе, провести операцию с ними
вместе в немецком тылу. На задание пошли 12 машин, под командованием майора Нивина,
замкомандира полка. Подходим к какой-то речушке, но видно сразу, что лед не выдержит
нашу самоходку. Рядом «дохлый» мостик и майор решил, что будем переправляться по нему.
Одиннадцать машин прошли по мостику благополучно, а я сел на броню последней
самоходки, держась за пушку. Машина медленно въехала на мост, и через несколько
мгновений, он не выдержал и мы «кувыркнулись» с этого треклятого моста. Меня
впрессовало в лед, а сверху еще придавило скатанным брезентом. Так я провалился и стал
тонуть, но мой помпотех Саша Смирнов каким-то образом меня вытащил. А мороз в тот день
стоял ниже двадцати градусов.
Весь экипаж успел выскочить из самоходки. Меня обтерли, дали выпить спирта, и мы
пошли в бой. Когда у меня после войны родился сын, то я назвал его в честь моего спасителя
— Александром. С партизанами мы встретились, склады блокировали, а были там
химические боеприпасы или нет — я не знаю.
Что входило в обязанности ПНШ-2 в САПе? Какие силы были в его подчинении?
В моем подчинении был взвод разведки 25 человек.
Взвод имел бронемашины, а позже, мы захватили немецкие бронетранспортеры
«Ханомаг» и передвигались на них. В теории, при наступлении, на нас возлагалась разведка
минных полей, обнаружение противотанковой артиллерии и других огневых средств
противника. В действительности же, в 90 % случаев, разведку использовали в качестве
передового отряда или придавали по отделениям батареям, для разведки передовой. Ну, а в
ходе боя обычно были следующие «боевые разведзадания»: «Где связь с первой батареей»?!
«Где четвертая батарея!?», что означало — «иди и ищи».
Какие потери понес 1902-й Краснознаменный ордена Ленина и Суворова III
степени САП в ходе Ленинградской наступательной операции?
За два месяца наступления наш САП безвозвратно потерял, примерно, два полных
состава. Когда в марте 1944 года мы вышли на шоссе Псков — Остров и атаковали станцию
Стремутка, чтобы перерезать это шоссе и ветку железной дороги, то в этом бою были
сожжены и подбиты последние самоходки полка.
Нас вывели в тыл, под Москву на переформирование, в центр подготовки самоходной
артиллерии. Там мы получили новые установки, укомплектовали личный состав и в мае нас
отправили в Белоруссию, под Могилев. Мы готовились к наступлению в полосе обороны 49й Армии. Наш полк был зачислен в армейский ударный передовой отряд, которому
предстояло, после прорыва немецкой обороны, действовать в немецком тылу. Задача
ставилась — пройти рейдом на максимальную глубину, перекрывая противнику дороги к
отступлению. 23.06.1944 штрафники форсировали реку Проня и захватили плацдарм, на
который понтонеры сразу подвели наплавной мост. Утром мы ушли в рейд по этому мосту,
на Могилев. Двадцать четвертого числа мы были на реке Бася, на следующий день — на реке
Реста, а двадцать шестого числа прорвались к Днепру, в районе села Луполово (пригород
Могилева). В этом месте нас, вместе станковой бригадой и ИПТАПом, повернули на север и
мы форсировали Днепр. Вышли на стык трех шоссейных дорог на Минск и Гродно. На
Минском шоссе встали в засаду. На нас пошли немецкие войска, прорывающиеся на запад.
Бой длился целые сутки, но мы не дали им пройти и выскользнуть из окружения. Мы
находились на южной «границе Минского котла» и обстановка напоминала «слоеный
пирог». Наши и немецкие части перемешались. Так днем мы, колонной, движемся на запад, а
ночью по нашим следам, тем же маршрутом, идут немцы, истребляя по ходу наши тыловые
части и затрудняя подвоз горючего для бронетехники. Нашей передовой колонне
приходилось останавливаться и занимать круговую оборону. Доходило до того, что нас
снабжали горючим с воздуха ПО-2. Самолеты садились в поле, рядом станками и
самоходками. Двенадцатого июля мы пошли на Мосты и вышли к Неману, но все переправы
через реку были уничтожены. Ширина реки перед нами была примерно 170–200 метров.
На подходе к реке мы захватили большой обоз, состоявший из подвод, на которых на
запад уходили с немцами мужики и бабы, видимо, немецкие пособники. Стали делать
штурмовую переправу. Мужиков «отмобилизовали», предупредив их — «убежит один —
расстреляем всех». Разбили этих «помощничков» на «десятки» и они разбирали старые дома,
делали клети. Так, к утру был готов настил, а чуть выше по течению наши ребята позже
обнаружили брод. Мы преодолели водный рубеж и вскоре были возле Белостока. Наш отряд
оказался полностью отрезан от остальных сил, так как остальные подразделения безнадежно
отстали. Поляки видели нас, но никто не выдал немцам. На окраине Белостока находился
старый военный городок, в нём когда-то размещались польские уланы. В городке этом был и
костел. Помню, что вылез из САУ и зашел в этот костел, а там встретил ксендза,
великолепно говорящего по-русски. Выяснили, что он бывший петербуржец. Ксендз показал
мне собственную изумительную библиотеку. На одной из полок, недалеко от энциклопедии
Брокгауза и Эфрона и «Истории Государства Российского», я заметил книги Маркса, Ленина,
Энгельса, и работу Сталина «Вопросы ленинизма».
Удивленный, я спросил ксендза, с чего это он вдруг держит в своем книжном собрании
такие книги, и как это его немцы за них не расстреляли? На что поляк ответил — «Папской
буллой нам разрешено иметь такие книги, мы ведь обязаны знать психологию нашего
противника».
После Белостока мы пошли на Нарев, и там, 06.09.1944, в бою за местечко Остроленка,
я был ранен пулеметной очередью.
И что произошло с Вами после этого ранения?
Пока я целый месяц лежал в госпитале, мой 1902-й САП перебросили на соседний 1-й
БФ. После выписки из госпиталя меня направили начальником разведки в 233-й отдельный
танковый полк фронтового подчинения. Полк имел на вооружении танки «валентайн»,
МК3А, вооруженные 57-мм пушкой. Танки были выполнены из вязкой брони, скорость
передвижения до 25 км/ч. В экипажах было по 4 человека. В полку 7 рот, в каждой роте по 9
танков и танк ротного командира. Нас придали 3-му танковому корпусу.
Личный состав 233-го ОТП сплошь состоял из молодежи. Например, командир полка
Климанов и начштаба, майор Олег Дударев, были с 1922 года рождения, а все ротные
командиры с 1924 г.р. Разведка полка имела американские БТР М-4,М-47 с пулеметами
системы Брена. В полку также были машины «додж» и грузовые «форды».
Насколько служба в ОТП отличалась от службы в САПе?
Я вам честно отвечу, что меня и других, воевавших в 1945 году в 233-м ОТП, образно
выражаясь, война «задела по касательной». Ничего особо героического полку совершить не
удалось. Полк часто находился в резерве фронта. Пока мы на нашей малой скорости
доходили куда-либо, то все уже заканчивалось. Так, например, произошло при штурме
Штеттина. Полк придали 8-му механизированному корпусу, но и тут мы оказались «не
пришей рукав». Бои, в которых полк принял активное участие и понес серьезные потери,
произошли под Млавой, и в январе 1945 года, при взятии прусского города Дойче-Лау. Его с
ходу захватили кавалеристы из корпуса, кажется, генерала Осликовского. Когда брали
Росток, то пока мы на своих «крейсерских» скоростях до него «дочапали» — с немцами уже
разобрались и без нашего полка. Второго мая 1945 года мы вышли к морю и на этом война
для нас закончилась.
Отношение к гражданскому немецкому населению со стороны танкистов?
«На войне как на войне», конечно, и «трофейничали», да и «девок щупали», не без
этого. Но я ни разу не видел случаев прямых жестоких издевательств по отношению к
цивильному немецкому населению. Когда почти без боя взяли Росток, то уже на следующий
день в город был введен полк из состава частей по охране тыла, со специальной задачей —
поддержание порядка. Отношения с местными немцами были неплохими. Наши тыловые
службы сразу организовали пункты питания для гражданских жителей города. Можно было
увидеть следующую картину: лежит на мостовой наш офицер, пьяный «в дым», а два
пожилых немца пытаются поднять его, объясняя другим — «Он не мертвый, он больной, ему
надо срочно помочь».
Как складывалась Ваша армейская служба после войны?
В сентябре 1945 года меня перевели служить начальником штаба отдельного
самоходного дивизиона 193-й СД. Позже меня направили в отдельный мотоциклетный
батальон, где я снова был в должности начальника штаба.
В этот батальон входили 2 мотоциклетные роты, рота БТР, рота танков Т-34, батарея
76-мм орудий и «внештатная» рота, состоявшая из 16 машин-«амфибий» марки «Форд».
Мы получили мотоциклы «харлей», предназначенные для американской военной
полиции и развивавшие скорость до 100 миль в час.
Служил я в Северной Группе вВойск, в Польше. В 1948 году нашу дивизию вывели в
Белоруссию и влили в 5-ю гвардейскую ТА. Я стал начальником штаба мотострелкового
батальона, закончил годичную Высшую бронетанковую школу в Ленинграде. Потом учился
на курсах «Выстрел», служил в оперативном отделе дивизии, стал начальником штаба полка.
Дальнейший мой армейский путь пролегал в Дальневосточном Военном округе. В
таком «замечательном» месте, как Занадворовка, (где, как говорили в армии — «широта
крымская, а долгота колымская»), в 40-й ордена Ленина Хасанской мотострелковой дивизии.
Служил старшим офицером (начальником направления) оперативного отдела штаба армии
до звания полковника. В 1969 году уволился из армии по болезни, в запас с должности
начальника оперативного отдела дивизии.
Вернулся после демобилизации в свой родной Харьков. Служил в Харьковском
военкомате, был на советской и профсоюзной работе.
Интервью и лит. обработка: Г. Койфман
Иванов Алексей Петрович
Прежде всего, нужно сказать, что я принадлежу к поколению выпускников 1941 года.
Мы только окончили 10-й класс Дегтя некой средней школы, и наш выпускной вечер
состоялся 20 июня 41-го года, а уже 22-го началась война. До сих пор очень ясно помню это
воскресное утро: солнечное и такое тёплое…
И почти сразу прошла мобилизация. На проводах мужчины выпили по стопке, а
провожавшие их женщины плакали. Играли баяны, мужчины пели, но меня больше всего
поразил один момент. Среди провожающих был один наш сельский старичок — Абрамов
Пётр Романович. Он шёл и тоже плакал, а я все никак не мог понять, почему он плачет? Дочь
у него была незамужняя, поэтому особенно близких людей он на войну не провожал. Тогда
это так и осталось для меня загадкой. И только после того, как я вернулся домой с войны,
как-то спросил своего отца: «Пап, а Пётро Романович, дядя Петруша был на фронте»? —
«Да, сынок, был». Выяснилось, что он воевал в I мировую, попадал под немецкие газы. Вот
тогда я понял, почему он плакал, когда прощался с нашими односельчанами…
Действительно, война оказалась тяжелейшим испытанием, и все фронтовики, конечно, от
всей души её ненавидят.
Иванов Алексей Петрович.
К началу войны мне еще не исполнилось восемнадцати лет, поэтому сразу меня не
призвали, и я работал в колхозе весовщиком. Надо признать, что вся тяжесть работ, в
основном, легла на плечи женщин, детей и стариков. Механизации почти не было, поэтому
урожай косили при помощи конных косилок, а вот вязали — вручную. Причём урожай был
на редкость богатый, поэтому приходилось работать круглосуточно: днём вязали, а по ночам
скирдовали и молотили. Но зато осень выдалась очень и очень влажной, поэтому мне, как
весовщику, пришлось развозить зерно по домам колхозников. Они его на русских печах
просушивали, и только после этого мы его сдавали государству.
В армию меня призвали 31 августа 1942 года. Из призывников нашего района отобрали
восемнадцать ребят со средним и семилетним образованием и всех нас направили в
Тамбовское пулемётное училище, в котором готовили младший офицерский состав.
Иванов А.П. со своим классом.
Учились мы очень и очень напряжённо, а вот питание было не очень важное. Я помню,
что у меня, крепкого деревенского парня, от недоедания и перегрузок стала постоянно
кружиться голова. Ходил и, как пьяный, шатался.
А где-то в начале ноября весь личный состав училища подняли по тревоге и направили
на тактические занятия на южную окраину Тамбова. Пока дошли туда, а ведь пулеметы
несли на себе, целый день прозанимались, вымотались просто страшно. К концу дня
расположились в какой-то деревне южнее Тамбова. Купили у хозяйки ведро картошки и,
только собрались её приготовить, как вдруг из училища явился посыльный с приказом как
можно быстрее вернуться в училище. Командиры нас тут же подняли и повели, причем не по
дороге, а напрямик. Но после такого напряжённого дня марш дался нам очень тяжело.
Многие из нас дошли только из последних сил.
Вернулись в училище только к четырём часам утра и получили приказ сдать личные
вещи: матрац, одеяло, личное оружие. Все сдали, нас построили на плацу и продержали на
нем целый день. Только вечером нас повели, но вначале не говорили, куда. Прошли мимо
старого корпуса пединститута и вышли на рассказовскую дорогу. Ну, всё понятно, значит, в
Рассказово идём.
Только к утру туда пришли, и оказалось, что в Рассказово формировалась, по-моему,
24-я Гвардейская стрелковая дивизия. Меня определили служить в батальон автоматчиков.
Нас очень хорошо, прямо капитально обмундировали и где-то недели через две погрузили в
эшелоны и отправили на фронт, как оказалось — под Сталинград.
Помню, что доехали к вечеру. Кругом голая степь, солнце заходит, и очень сильный
мороз. Неподалёку стоял какой-то домик, в котором мы немножко обогрелись и в ночь
пошли маршем. Уже после войны, читая историческую литературу, я узнал, что нашу 2-ю
Гвардейскую армию бросили на уничтожение окружённой группировки Паулюса.
Марш получился длинным и невероятно тяжелым. Почти по двадцать часов в сутки мы
шли в полном боевом снаряжении. Каждый солдат нёс на себе автомат, два запасных диска с
патронами, гранату, сапёрную лопатку, противогаз, вещмешок, котелок, каску, да ещё и
лыжи. И вот с такой нагрузкой мы шли несколько суток. Спали прямо на ходу, а когда
устраивали привал, то солдаты тут же валились как снопы, и поднять их было очень тяжело.
Но тут уже командиры взводов не церемонились, подходили и пинками в бок поднимали
спящих солдат.
Не помню сейчас, где точно, но мне кажется, в деревне Васильевка нам дали
небольшой отдых, не более суток. А потом опять вперёд… Уже тоже после войны я
прочитал, что, когда немцы бросили армию Манштейна на помощь окружённой
Сталинградской группировке, то нашу 2-ю Гвардейскую Армию бросили ей навстречу.
И опять невыносимый затяжной марш в направлении Котельниково. Оттепель
сменялась морозами до 30 градусов, ураганные ветры, тылы отстали… В те дни нам
выдавали всего по два обыкновенных сухаря. И еще ложка сахара — вот и весь рацион на
целый день! А там же степи. Равнина с оврагами, бурьян, поэтому во время привалов
обогреться или укрыться было просто невозможно. Для того, чтобы хоть как-то
переночевать, солдаты поступали так. Разбивались на группы человека по три и рыли
подковообразный ровик в подветренную сторону. Прямо на снег стелили плащ-палатку,
ложились на неё, плащ-палатками накрывались и так, тесно прижавшись друг к другу,
пытались отдыхать. Но на таком морозе лежать выдерживали не более часа. Потом,
замёрзнув, вскакивали и начинали бегать по оврагу или по балке. После такого разогрева
опять ложились в ровик с той лишь разницей, что тот, кто раньше лежал с краю, теперь
ложился в середину. Вот так мы спали…
И прямо с марша нашу дивизию ввели в бой. Ориентировочно это произошло где-то на
подступах к Котельниково. Потом в мемуарной литературе немецкие генералы писали, что
именно это сражение на малоизвестной реке Аксай под Котельниково оказалось решающим
для судьбы Германии. А наш полк на рассвете бросили в бой прямо с марша. Но мы сразу
попали под сильный миномётный огонь, и осколками мины, разорвавшейся от меня в
нескольких метрах, мне перебило ноги. И получается, что я выбыл из строя, практически не
поучаствовав в боях. До конца прошёл с товарищами этот тяжелейший марш и в первом же
бою получил тяжёлое ранение в ноги… Но кто знает, может, эта мина и спасла мне жизнь.
Ведь в этом училище нас, земляков из Никифоровского района, училось восемнадцать ребят,
и, как я потом выяснил, в живых нас осталось всего двое… А все остальные шестнадцать
ребят погибли…
Иванов А. П. (сидит второй справа) во время учебы в школе колхозной молодежи.
Я попал в госпиталь города Сатка, что в Челябинской области, где пролежал около
четырёх месяцев. После госпиталя меня решили направить на учебу в миномётное училище,
но я уже так наелся своим тамбовским пулемётным, что отказался и попросился в боевую
часть. Так я оказался в Свердловске в учебном батальоне, где прошёл подготовку на
артиллерийского разведчика-наблюдателя.
Сформировали из нас маршевую роту и направили на Челябинский тракторный завод,
на котором в годы войны делали танки. Мы должны были непосредственно в цехах получить
тяжёлые самоходные установки СУ-152. И пока мы находились на этом заводе, я вдоволь
насмотрелся на то, в каких условиях приходилось работать нашим рабочим.
Представляете, зима, мороз порядка 25–30 градусов. В сборочном цеху стоит 50-тонная
самоходка, а рядом стоит топчан. И как кто-то из рабочих устанет, то ложится на топчан.
Немного отдохнет и вновь берется за работу… И не однажды мне пришлось бывать в их
столовой и наблюдать, как они питались. Скажу прямо, питание было очень скудным. На
первое обычно щи, но очень и очень жидкие, больше напоминавшие воду. И вот в таких
суровых условиях наш рабочий класс создавал для нас боевую технику.
Ну а потом нашу маршевую роту отправили на пополнение 4-го Отдельного
Гвардейского ТПП, который формировался под Москвой в городе Пушкино. А уже оттуда
нас направили на 3-й Украинский фронт куда-то под Кривой Рог. И вот там в 43-м году в
составе этого полка мне пришлось принять участие в тяжелых боях под Кривым Рогом, в
районе Малой и Большой Софиевки. А надо сказать, что в степях бои в основном шли за
господствующие высоты, с которых можно было обозревать окружающую местность и более
оперативно вести бой.
И вот в одном из таких боев нашу батарею СУ-152 придали пехотному батальону и
поставили задачу овладеть какой-то высотой. Пошли вперед, причем, почему-то без
артподготовки, но еще на подходе к немецким позициям все три наших самоходки оказались
подбиты. Это сразу сказалось на моральном состоянии солдат, моментально возникла паника
и пехота побежала… Но командир нашей батареи и мы, два разведчика взвода управления,
сержант Ушпик и я, решили остановить это позорное бегство. Побежали вдоль цепи с
автоматами и под минометным огнем пытаемся остановить пехотинцев. Старший лейтенант
бежал первым, Ушпик вторым, а я третьим. Солдаты мы обстрелянные, поэтому по звуку
летящей мины сразу чувствовали, близко она упадет или нет. И звук той самой, нашей, мины
мы услышали, бросились на землю, но она упала и взорвалась прямо между комбатом и
Ушпиком. Но Ушпику не повезло, потому что он лежал головой к взрыву, и осколок мины
раскроил ему черепную коробку… Ну, а мы со старшим лейтенантом все-таки смогли
остановить это паническое отступление.
Потом начали эвакуировать раненых солдат. В наших тяжелых самоходках экипажи
состояли из пяти человек, поэтому нам под непрерывным пулеметным огнем на нейтральной
полосе пришлось вытаскивать в безопасное место пятнадцать наших раненых товарищей.
Невдалеке находился небольшой овражек, туда мы и стаскали. Потом вспомнили про
Ушпика и решили тоже вытащить его тело с нейтралки. Подползли к нему, но когда старший
лейтенант забирал у него документы, то ухом прислонился к груди, а он оказывается
живой…
Принесли его в домик, и что мне особенно запомнилось, хозяйка-украинка в это время
готовила нам борщ. Представляете, во фронтовой обстановке борщом нас угощала, это же
редчайшее явление! Но когда мы внесли Ушпика в комнату, то он видно начал отогреваться,
у него начались судороги, и фонтан крови брызнул до потолка. И оказалось, что у него
ранение не только в голову, но и в пах. У него на поясе висел пистолет, и, по-видимому,
когда он бросился на землю, произошел случайный выстрел. Мы его, конечно, отправили в
медсанбат, но он все-таки умер…
Провоевали всю осень, а когда потеряли всю материальную часть, то наш полк вывели
под Москву на переформирование. Приехали в Наро-Фоминск, и тут несказанный сюрприз
— командование даёт мне недельный отпуск. Вот это сюрприз так сюрприз, ничего не
скажешь.
Предстояло ехать через Москву, а я ее совсем не знал. Хорошо со мной поехал москвич
Николай Комиссаров, который незадолго до этого попал в наше отделение. Он сказал мне:
«Ну, Лешка, я тебя провезу через всю Москву». И действительно проводил меня до самого
Казанского вокзала.
Приехал на станцию Сабурово, это между Тамбовом и Мичуринском, часа в два ночи.
А до нашего родного села Старое Сабурово от станции еще километров восемнадцать. Но я
же фронтовик, в степи ночью ходил, поэтому вроде как не страшно. И не дожидаясь
рассвета, сразу пошёл домой. А я ведь учился в Сабурове в школе колхозной молодёжи и три
года ходил по этой дороге, поэтому знал ее как свои пять пальцев. Иду, а где-то на середине
пути, смотрю, возница навстречу едет. Иду, иду, иду… Брат! Вот так встреча!
— Константин!
— Откуда ты?
— Да вот еду!
Мой брат тоже воевал, но после ранения его комиссовали по инвалидности. После
госпиталя он работал на свиноферме и рассказывал мне такой случай. Как-то у них пала
свиноматка, так для того чтобы ее списать, тушу на лошади пришлось отвезти на
ветеринарный пункт, чтобы там изучили, из-за чего она умерла. Вы себе представляете,
какой строжайший учет велся во время войны?
Немного поговорили с братом, перекусили, что у меня было, и я пошел дальше.
Повстречал двух девушек односельчанок, сразу начались расспросы: «Откуда? Куда?»
Вошел в село рано утром. Рассвет, зима, мороз. В домах топятся печи, дым идёт. Иду
посередине улицы, и тут на крыльцо дома выходит женщина. Видит, идет солдат. Но куда
идет? Так она стояла и ждала, пока я не прошел мимо, и только потом зашла в дом. Иду
дальше, такая же картина. И так по всей улице, в каждом доме. Ждали солдата, провожали,
закрывали!
Подхожу к нашему дому, смотрю, а у нас во дворе какая-то беготня и крики: «Лови,
лови!» А младший брат им в ответ: «Кого лови? Вон Лешка идет!» Оказывается, они хоря
ловили.
Пришел, я, значит, в дом. Соседи пришли: «Где? Что? Откуда? Как? Показывай раны!»
Туда-сюда, в общем, вся улица сошлась. Расспрашивали как на фронте, все рассказывал.
Отгостил я свое, и опять поехал в часть. Приезжаю, а меня сразу встречают. Командир
взвода вручил посылку. Оказывается, пока я ездил в отпуск, в нашу часть, пришли посылки
от тружеников тыла. В посылке оказались варежки, кисет, сухари, и записка от какой-то
девушки еврейки. Я, конечно, поблагодарил за эту посылку, а через день или два новый
приятный сюрприз. На общем построении лично командир полка подполковник Максимов
вручил мне орден Красной Звезды. За тот бой, когда нам пришлось останавливать бегущую
пехоту.
И вспоминается, как мы с ребятами шалили пока стояли на переформировании. В
Нарофоминске протекает река Нара, так, когда начался ледоход, мы с ребятами из нашего
отделения катались на льдинах. Бывало, срывались в воду и до нитки промокали. Тогда
прямо на берегу разводили костер и сушились возле него. И однажды во время таких игрищ
я потерял ложку. А что солдат без ложки? Без нее солдату вообще никак, поэтому нужно
было срочно раздобыть или сделать новую. Хорошо там стояла танковая часть, и я из
алюминиевых поршней от списанных двигателей отлил себе новую ложку, с которой потом
воевал на Ленинградском фронте.
После переформирования наш полк отправили на Ленинградский фронт. Совсем
немного побыли в Гатчине, на Карельском перешейке, а уже оттуда отправили в
направлении «линии Маннергейма». Озёра, леса, валуны вот в таких краях мне пришлось
воевать. И я вам скажу, что воевать с финнами было очень тяжело, потому что они были
опытные вояки. К тому же они понастроили там много укреплений, и нашим тяжелым
самоходкам в основном пришлось расчищать путь пехоте. И не раз довелось попадать под
огонь снайперов.
Однажды снайпер прижал меня крепко. Тут бьют пули, там. А место как назло ровное,
укрыться совершенно негде. Благо пошла танковая колонна, и я под укрытием танковых
бортов перескочил в отрытую ячейку. Лежу и думаю: «Ну, сейчас танки пройдут, и двинусь
дальше». Только начал вставать, как пули по брустверу защелкали! Эээ, нет, думаю, рано. И
только после того пошла еще одна колонна, я под прикрытием танков смог вырваться оттуда.
И хотя бои шли ожесточённые, но все как-то благополучно обошлось. А когда взяли
Выборг финны сразу запросили мир. Боевые действия прекратились, и наша часть вышла из
боев. Но как раз в это время со мной произошло одно неприятное происшествие.
Во время боевых действий я как разведчик взвода управления постоянно находился на
передовой и за это время мои сапоги порядком износились. Начальник разведки увидел такое
дело и сам предложил мне: «Поезжай в тыл, сменишь сапоги, а заодно и в бане помоешься».
Я не возражал, конечно. Съездил, помылся, сменил сапоги, а обратно возвращался с
ребятами на американском мотоцикле. За мотоциклистом сел радист, а меня посадили в
люльку. И вроде ведь ехали по шоссе, но потом почему-то на полном ходу наскочили на
траншею. «Харлей» перевернулся вверх колёсами, и я оказался под ним. Радист при падении
ударился об валун и сломал себе ключицу. А мотоциклист отлетел на несколько метров в
сторону, правда, тут же вскочил, и хотел меня освободить, но поднять или перевернуть
мотоцикл сам не смог. Хорошо мимо проезжали летчики с рекогносцировки, увидели такую
ситуацию и помогли. Мотоцикл с меня убрали, а я лежу на асфальте и почему-то не могу
двигаться. Ладно, погрузили меня в кузов машины и отвезли в часть. И оказалось, что при
падении автоматом ППШ мне сильно ударило в область крестцовых позвонков и от этого
меня парализовало. Целую неделю после этого не двигались ни руки, ни ноги… Благо, что
боев уже не было, и я недели две отлеживался на чердаке какого-то дома, и все-таки
немножко отошёл.
Перебросили нас под Нарву, в место, где находится какой-то курган. Прорвали
немецкую оборону и начали наступать на Таллин. И мне особенно запомнилось, что когда
мы в Таллине въезжали в главную крепость, то нас снимали на киноплёнку. Интересно,
сохранилась эта запись или нет?
Немцы отошли, но у них в руках еще оставалась военно-морская база на эстонском
острове Сааремаа, которая сильно сковывала действия нашего Балтийского флота, поэтому
ее необходимо было захватить в кратчайшие сроки. Наш полк перебросили в городок
Хаасалу, в котором находился небольшой порт. Погрузили на баржи, потом по дамбам
перебрались на какой-то небольшой островок. Сам остров был освобождён, но перешеек все
еще оставался у немцев. По ширине он всего километра на три, а глубина укреплений метров
на пятьсот: разные надолбы, минные поля, проволочные заграждения. И вот тогда мне
впервые пришлось наблюдать совместные действия всех родов войск. Одну задачу вместе
решали и авиация, и морской флот и артиллерия, и пехота станками. И все равно где-то
неделю, а то и две спихивали немцев в море.
Иванов А.П. с однополчанами.
В числе прочего захватили и большой продовольственный склад. Командование хотело
уберечь эти продукты от солдат, но куда там. Танки пробили в стене склада брешь и солдаты
как налетели. А в нашем отделении разведки был маленький американский
бронетранспортёр, всего на шесть человек вместе с водителем. Ну, а раз есть техника,
значит, мы могли много чего взять. Это же не пехота, которой все приходилось тащить на
себе. Поэтому мы набрали себе «богатств»: взяли целый бочонок масла, штук десять какихто восьмикилограммовых консервов. Взяли одну большую головку сыра диаметром аж в
метр, и маленьких штук десять. Сахара еще набрали, в общем, загрузились по полной, так
нам же и не на себе таскать. Поехали обратно на материк.
Едем, а я смотрю на колонны пехотинцев и вспоминаю, как сам вот так же мучился на
маршах… Конечно, самая большая тяжесть на войне всегда достается матушке-пехоте.
Холод, голод, дороги, да всё, что угодно… А мне в какой-то мере повезло, я-то, как кошка,
то, как собака, то на машине еду, то пешком иду. Там еще запомнилось, что в одной колонне
последним шел солдат, который вел навьюченную корову.
После этих боёв наш полк в начале января 1945 года перебросили под Варшаву на 2-й
Белорусский фронт. Вообще наш полк постоянно перебрасывали на те направления, где
предстояло прорывать укрепленную оборону, ведь орудия у наших самоходок были
мощнейшие. Поэтому так и получилось: Карельский перешеек, Прибалтика, Эйзель, а теперь
вот Пулавский плацдарм южнее Варшавы.
И 14 января 1945 года мы с этого плацдарма пошли в наступление. Наш полк
действовал где-то в районе польского городка Радом. После мощнейшей артподготовки с
ходу прорвали первую линию обороны. Прошли километров шесть-восемь и у речки
Радомка встали, потому что ее западный берег, на котором окопались немцы, был слишком
обрывистый. Наступление застопорились, но к вечеру немцы, видимо, почувствовали, что
сил у них мало и начали отходить.
И вот помню, наступил вечер, причем лунный такой и красивый. Снег падает, всё такое
золотистое. Мы шли колонной, и одна наша самоходка каким-то образом вырвалась далеко
вперед. Вышли они на перекресток и смотрят, в их направлении движется колонна танков.
Но чьи танки непонятно, ночью же не видно. Командир экипажа решил выяснить, что это за
танки, но только открыл люк, чтобы пустить осветительную ракету, как из этой колонны
сами ее запустили. И оказалось, что это шла немецкая колонна и своей ракетой они себя
полностью выдали и осветили. Экипаж этой машины не растерялся и первым же снарядом
попал в головной танк. Тот загорелся, а пламя осветило все вокруг. Но ночью ведь как —
около костра все видно, а вот от костра в ночь — ничего не видно. А экипаж не теряется,
второй и третий танки тоже подожгли. Немцы почувствовали, что дело дрянь, и начали с
дороги съезжать, а там оказалось болото. И в этом болоте они все кто завяз, а кто и утоп. Вот
так всего один наш экипаж разгромил целую немецкую колонну. Я уже не помню, сколько
там было немцев, но за этот бой наших товарищей щедро наградили. Командиру экипажа
вручили орден Ленина, а остальным ребятам ордена «Боевого Красного Знамени».
После этого события мы ночью вошли в этот городишко Радом. Утром проснулись, ни
немцев нет, ни наших. Ничего непонятно, где фронт, где что. Тогда в качестве головного
дозора вперед отправили две бронемашины: нашу и у нас еще была одна трофейная
немецкая.
Может, видели на фотографиях или в кинохронике, по форме она очень напоминала
гроб, и впереди у нее были колеса, а позади гусеницы. Но чтобы наши ее случайно не
приняли за немецкую, на лобовом скосе нарисовали большую красную звезду.
В общем, поехали мы вперед. Отъехали от Радома километра на два, раз снарядик
разорвался какой-то, ещё один, маленькие минки. Но мы не придали этому особого значения,
мало ли что бывает на фронте.
Иванов А. П.
Проехали еще километра два, смотрим, в лощине стоят брошенные немецкие тягачи.
Такие на гусеницах с кузовами, штук десять, если не больше. Вероятно, у них просто
закончилось горючее, поэтому они прострелили во всех тягачах радиаторы, а сами сбежали.
И оказалось, что у них в кузовах лежали немецкие ранцы. Ну а солдату, что — трофеи всегда
в радость. Начали, значит, обследовать эти ранцы. Кого больше интересует бритвенный
прибор, кого галеты, кого что…
Но тут смотрим, летят наши «Илы» и делают на нас разворот… Понятно, они увидели
скопление немецкой техники и решили по ней штурмануть, но мы начали им махать
шапками: «Ребята, мы свои!» Машем-машем, и они, молодцы, все поняли, сделали над нами
разворот, покружили немного. Мы им показали жестами: «Туда летите!» Они развернулись и
улетели.
И тут крик: «Ребята, немцы!» Оказывается, на бугре стоял батальон немцев, но мы его с
ходу проскочили и соответственно оказались у них в тылу. А нас всего человек тринадцатьпятнадцать, не больше. Правда, с нами находились офицеры, и они не растерялись. «Так
ребята, — скомандовал командир взвода, — занимайте оборону». Мы все расположились
дугой, а бронемашины встали на флангах. Немцы пошли в атаку, мы начали стрелять, но
когда из бронемашин вдоль цепи открыли кинжальный пулеметный огонь, то они тут же все
сдались. Человек сто двадцать, наверное, мы тогда взяли в плен. Всех, кто участвовал в этом
бою, наградили. Мне вручили орден Отечественной войны II степени. Вот так оно обычно и
получается в жизни, что человек сам в герои не собирается, но просто так складывается
обстановка.
После этого боя сплошного фронта не было, поэтому мы стремительно начали
продвигаться вперед. Часть нашего полка оставили помогать добивать крупную группировку
немцев, окруженную в Познани, а наша батарея с другими частями отправилась вперед.
Вышли к старинной немецкой крепости Кюстрин, где река Варта впадает в Одер. По
льду переправились через Одер на западный берег и, не встречая никакого сопротивления
немцев, заняли позиции. И только спустя примерно неделю немцы где-то взорвали дамбу, и
всю пойму залило водой. Незатопленными остались только шоссейная дорога и сама дамба.
А тут для переправы через Одер начала подходить основная масса войск, но к этому времени
лёд уже расслаб, стал рыхлым, и переходить по нему стало опасно. К тому же немцы
опомнились и начали постоянно бомбить и саму переправу, и лед на реке. Это, конечно,
сильно затруднило форсирование Одера, и привело к лишним потерям. А потом по дамбе
подтянули тяжёлые 250-миллиметровые штурмовые орудия, которые прямой наводкой стали
обстреливать крепостные стены и входные ворота. И где-то через неделю Кюстрин взяли.
Кстати, во время боёв за Кюстрин случился интересный эпизод. Над городом был сбит
один из наших самолётов, но лётчик выбросился с парашютом и приземлился прямо внутри
крепости. Так, когда мы взяли ее, то я сам лично заходил в госпиталь. Там лежали немцы, а
среди них этот наш раненый лётчик, которого они не тронули. И за то, что они так гуманно к
нему отнеслись, мы немцев тоже не тронули. Кстати нам в Кюстрине достались богатые
трофеи — ящиков пять или шесть коньяка «5 звёздочек». Опять всё загрузили в
бронемашину и потом устроили себе праздник.
А затем начались тяжелые бои за объединение кюстринского плацдарма. Ведь вначале
их было два: севернее Кюстрина высадились части 5-й Ударной армии, а чуть южнее части
8-й Гвардейской армии Чуйкова, которые и поддерживал наш полк.
И вот там в одном из боёв погиб Николай Комисааров, который, как я уже рассказывал,
сопровождал меня, когда я через Москву, поехал в отпуск. Причем, что обидно, погиб глупо.
Мы с ним сопровождали на передовую начальника разведки, фамилию которого уже не
помню. Я остался с этим подполковником на передовой, а Николая он с донесением
отправил в штаб. А на дамбе стоял отдельный каменный дом, мне еще запомнилось что у
него один из фронтонов был разрушен. И когда Коля возвращался, то что-то его там, видимо,
заинтересовало, он в него забрался, но немецкий снайпер как врезал ему прямо в медаль За
отвагу и всё… Конечно, взрослый, зрелый человек этого, конечно, не сделал бы, но Коле
было всего девятнадцать-двадцать лет. Еще почти мальчик без жизненного опыта, которого
сгубило обычное мальчишеское любопытство…
В уличных боях в Кюстрине я постоянно находился на передовой и там я насмотрелся
на то, как приходится воевать расчетам «сорокапяток». Поверьте, это очень мужественная
боевая специальность. Кругом взрывы, стрельба, а эти почти игрушечные орудия приходится
выкатывать на прямую наводку…
И еще мне особенно запомнилось, что в боях на этом плацдарме нам пришлось
столкнуться с геббельсовской пропагандой. Однажды нам сбросили листовки. Квадратики
размером примерно 10 на 10 сантиметров. На лицевой стороне на фоне свастики была
изображена чёрная паутина с пауком. А на обратной стороне текст примерно такого
содержания: «За то чтобы продвинуться на пять километров, вы потеряли 25 тысяч своих
солдат. Аза 65 километров от Кюстрина до Берлина вы потеряете 325 тысяч убитыми. Среди
них будешь и ты!
Ясно? Лучше быстрее сдавайтесь в плен, потому что у нас есть такое мощное оружие,
что мы вас всех уничтожим». Вы себе представляете? У нас среди солдат поднялось такое
возмущение: «Ах вы, сволочи! Сами подыхаете, а ещё нас пугаете». И только много позже я
узнал, что оказывается, во время войны у немцев велись работы по созданию ядерного
оружия, но, слава богу, что они их не успели довести до конца.
Зато на этом плацдарме немцы применили против нас другое необычное оружие.
Правда, сам я этого не видел, но мне товарищи рассказывали, что против переправы через
Одер немцы использовали самолетмину. Принцип такой: на начиненный взрывчаткой
бомбардировщик устанавливали истребитель, в кабине которого сидел летчик, управлявший
всей этой конструкцией. Этот летчик, направлял эту летающую мину на цель, а сам на своем
истребителе в определенный момент отделялся и улетал. И вот как раз такую летающую
мину, немцы использовали на кюстринском плацдарме. Причем, в саму переправу они так и
не попали, промахнулись метров на пятьдесят, но взрыв был настолько мощный, что
пролётов шесть просто вынесло, и поэтому какое-то время переправа не действовала.
А перед самым наступлением на Берлин нас всех разведчиков собрали, и на пять
человек старшина принёс бутылку спирта. Налили по сто граммов, и рано утром началась
артподготовка. Вначале заиграла «катюша», а потом подключилась и артиллерия всех
калибров. Пошёл густой дым, гарь, а когда началась атака, включили прожектора. Эта
сплошная гарь, которая застилала все вокруг от света прожекторов стала словно жёлтый
дым.
Назад повернуться нельзя, настолько сильно слепили прожектора, а впереди видны
только силуэты и больше ничего разобрать нельзя.
Где-то к полудню вышли к Зееловским высотам, ведь до них было всего километров
шесть от нашей передней линии. А это же весна, к тому же там пойма, низина, довольно
болотистое место, поэтому дорог нет, одни каналы. Так пока мы подошли, все воронки после
нашей артподготовки уже оказались заполненными водой.
И нужно отдельно рассказать, что из себя представляли Зееловские высоты на нашем
участке. Представьте себе, идет равнина, а потом сразу крутой, покрытый редколесьем,
склон градусов под 70. Я вам точно говорю, что это были совершенно непреодолимые для
любой техники высоты, а единственный возможный проход для нее можно было
осуществить только по шоссейной дороге, которая пересекала эти высоты. На нашем участке
даже обыкновенные артиллерийские орудия не могли вести огонь, потому что слишком
круто приходилось задирать стволы, поэтому стреляли только из миномётов.
В общем, часам к двенадцати подошли к высотам и бой, вроде, затих. И немцы не
стреляют, и мы. Подполковник, заместитель командира полка по строевой части, бывший
начальник разведки полка, говорит мне: «Пойдёшь со мной в разведку к переднему краю».
Перебежками из воронки в воронку добрались к нашей к передней траншее. Там вдоль
высоты шла берёзовая аллея и какая-то канава, не глубокая, а как у нас делают, когда
окапывают кладбище. И когда пехота подошла к высотам, то начали окапываться именно в
этой канаве, как в единственном естественном укрытии. Мы в нее спрыгнули, а там кошмар
что творится. Вся траншея оказалась завалена нашими ранеными солдатами, кто без рук, без
ног… Увидели нас и начали умолять:
«Ребята, помогите!» Но у нас же совсем другая задача — разведать проход для танков,
к тому же, как бы мы такой массе раненых смогли бы помочь вдвоем? Ужас… Но пока шли
вдоль траншеи, подполковник им говорил, что нам нужно идти в разведку. Пошли дальше. В
одном месте смотрю, немецкая каска. Я пинком ее бух! Смотрю, немец встаёт.
Представляете? Лет сорока-пятидесяти, а главное обросший такой. Обычно немцы были
аккуратные, а этот щетиной буквально зарос. Винтовку сразу бросил и руки поднял. Я его
сразу обыскал, может у него граната есть или что-то еще, но ничего не нашел. Подполковник
говорит: «Не трогать!» Я по-немецки знал несколько слов и кое-как объяснил ему жестами:
«Беги туда, к нам в тыл». Немец повернулся, поднял руки и побежал. И видно, что бежит и
ждёт, что я ему сейчас в спину выстрелю». Но я не стрелял. И тут смотрим, человек двести
немцев подняли руки и идут к нам сдаваться. А ведь если бы они увидели, что я у них на
глазах того первого немца застрелил, то и нас бы самих убили и сдаваться бы точно не стали.
Это хорошо, что подполковник меня предупредил.
Но эти немцы просто со своих позиций заметили, какие против них сосредоточены
гигантские силы, и сами прекрасно понимали, что рано или поздно, но мы эту высоту все
равно возьмем, поэтому, когда увидели, что мы с пленными обращаемся гуманно, то решили
сдаться и фактически сдали нам высоту. Тут уже появились наши солдаты и некоторые даже
начали отбирать у немцев часы, но командиры их сразу осадили и никого из пленных немцев
не тронули.
Потом в мемуарной литературе я читал, что быстрого успеха при прорыве Зееловских
высот удалось достичь только в полосе 8-й Гвардейской армии, как раз там, где мы вдвоем с
этим подполковником ходили в разведку. Конечно, я не знаю, какую роль сыграл этот эпизод
в успехе всей операции, но я решил о нем рассказать, потому что лично в нем участвовал. А
этот подполковник потом погиб, но об этом я еще расскажу.
В общем, заняли мы позиции на высоте, и часов до четырех дня все было спокойно. Но
потом немцы из крупнокалиберных орудий начали обстреливать наши ближние тылы, а там
как раз подошло и скопилось много разной техники и тыловых подразделений… Началась
паника, причем не только там где шел обстрел, но и на самой высоте, ведь солдаты оттуда
прекрасно видели, что творится у подножия. Удрученные такой страшной картиной
пехотинцы бросили позиции и начали отходить.
А у основания прохода через высоты стоял относительно большой дом, в котором
разместился наш штаб и куда перенесли из траншеи человек тридцать раненых. И когда там
увидели такую картину, наш начальник штаба, майор, обратился к женщине, старшему
лейтенанту медицинской службы, которая находилась с ранеными: «Смотрите, все уходят,
давайте и мы пойдем». Так эта женщина, когда услышала такие разговоры, выскочила из
дома и прямо матом начала кричать на бегущих пехотинцев: «Куда вы такие-сякие бежите!
На кого раненых товарищей бросаете?» И это оказалось настолько неожиданно, что все
остановились, и словно ток по людской цепи пробежал. В этот момент какой-то капитан,
молодец, правильно сориентировался, крикнул: «За Родину, за Сталина!», и все тут же
развернулись и пошли обратно на высоту.
Ночь прошла спокойно, я переночевал в землянке то ли у командира полка, то ли
батальона, сейчас не помню. А рано утром меня сменили, и я вернулся в штаб, где стал
свидетелем того, как наш командир полка поставил задачу офицерам: «Товарищи, нам дали
приказ любой ценой взять это проход! Если первую машину подобьют, то на ее место
выходит следующая и так до самой последней». И хотя наши самоходки были очень
мощные, но фактически на смерть ребят посылали.
Иванов А. П. в День Победы. 09.05.1945.
Первая машина только выходит. Бух! Готова… Вторая пошла ее обходить. Бух! Та же
самая картина… Только третья самоходка смогла пройти, а за ней четвёртая и все остальные,
хотя у нас там не так много машин оставалось, всего шесть-восемь. Все-таки пробили брешь,
и в этот коридор словно саранча хлынули «тридцатьчетверки». Вот так к вечеру взяли этот
проход и до ночи успели уйти вперед от высот километров на десять-пятнадцать.
Заночевали, а утром, когда начало светать оказалось, что мы стоим на склоне какой-то
высоты прямо на виду у немцев… А впереди всего в полутора-двух километрах от нас стоят
немецкие «тигры» или «Фердинанды», которые начали лупить по нам прямой наводкой. Мы
и опомниться не успели, как у нас три машины взорвалось от прямого попадания. Остальные
пошли в атаку, в которой тоже потеряли три или четыре машины. Вообще, как танкисты
горели, это страшное дело… Черные, обгоревшая кожа свисает клочьями, а как они
кричали… Ужас!
Вот так у нас от полка осталось всего ничего, и когда мы входили в Берлин, у нас на
ходу оставалось всего пять машин, да и те после ремонта. А уже под самым Берлином погиб
тот подполковник, с которым я ходил в разведку на Зееловских высотах.
Нас придали стрелковому батальону, чтобы взять какой-то завод. А мне, как
разведчику, командир полка приказал привести на огневые позиции три наши самоходки из
ремонта, и проследить, чтобы у них был запас снарядов и горючего. Я сел на броню первой
машины, куда надо их вывел. Отыскал этого офицера и доложил: «Товарищ подполковник, в
ваше распоряжение прибыли три боевые машины». Спросил его про снаряды и горючее, но
он мне ответил: «У нас все есть, можете быть свободны».
Я развернулся и только отбежал оттуда метров на пятьдесят-семьдесят, не больше, как
услышал, шипение летящего снаряда. Опытный фронтовик всегда различит свист снаряда,
который должен упасть где-то рядом. Правда, если снаряд, как и пуля, летит именно в тебя,
то ты его услышать не успеешь…
Я бросился на землю, взрыв. Встаю, вроде все нормально, и тут бежит ординарец того
подполковника: «Всех убило!» Оказалось, они собрались для совещания: командир
пехотного полка, командиры батальонов и этот наш заместитель командира полка по
строевой части. А снаряд упал прямо в середину и всех сразу… И это всего в двадцати
километрах от Берлина! Причем, что самое обидное, мне кажется, этот снаряд был не
немецкий, а наш…
А потом наш 394-й Гвардейский тяжелый самоходно-артиллерийский полк участвовал
в городских боях в Берлине. Бои из подъезда в подъезд, из подвала в подвал. И закончили мы
войну 2 мая возле Рейхстага, как раз около той самой свастики, на которой сидел орёл с
крестом. Жаль, не сфотографировался на ее фоне! Но это уже потом туда специально стали
приезжать солдаты, чтобы расписаться на Рейхстаге и сфотографироваться, а мы не
догадались этого сделать.
Интервью: Г. Чекменев Лит. обработка: Н. Чобану.
Большой вклад в создание интервью внес Г. Астрахарчик
Морозов Евгений Давыдович
После освобождения Курской области в ряды советской армии призвали 180 тысяч
курян. Часть призывников попали в бой сразу с порога дома, а я почему-то оказался в
запасном полку в Марийской АССР, 33-й запасной стрелковый полк. В котором готовили
артиллеристов, расчеты 45-мм орудия, я учился на наводчика.
До войны я окончил 9 классов и вот, когда мы прибыли в запасной полк, нас на лугу
построили: «Кто имеет 10 классов — 10 шагов вперед!» В эшелоне 2 тысячи солдат,
допустим, а вышло только полсотни. Их сделали младшими командирами, ефрейторами. 9
классов — это артиллеристы, минометчики. А все остальные стрелковые, пулеметчики,
пехота. Я с девятью классами попал в артиллерию.
В полку я очень интересовался артиллерией, брал плакаты, всякие схемы. Мне очень
было интересно, как стреляют с закрытых позиций? Я самостоятельно это изучал, т. к.
«сорокопятка» — она же маленькая, только на прямой наводке работает. Командиры все
удивлялись — зачем тебе это нужно? А мне просто было интересно, вот я и учил.
В запасном полку я обучался 6 месяцев, с марта по октябрь. В октябре наше обучение
окончилось. Из нас сформировали артиллерийские расчеты, выдали орудия, и мы
отправились в Белоруссию.
Ехали долго — бесконечные бомбежки, все вагоны пробиты пулями, можно звезды
считать, без конца воздушная тревога. Мы по тревоге, как горох из ведра, из вагонов
выпрыгиваем и в кювете прятались. Бывало — путь разворочен, стоим, ждем пока починят.
Но, в конце концов, приехали.
Первое мое впечатление — командованию доложили, что немцы именно на этом
участке приготовили прорыв, разведчики сказали, что слышали там звук танков. Срочно
нужны были противотанковые орудия. Ну, а «сорокопятка» — она точнее винтовки. Очень
точно бьет.
В расчете я был наводчиком. Но во время боя я становился заряжающим. У наводчика
должен быть меткий глаз и крепкие нервы. А заряжающий должен быть сильным, так что —
для целесообразности я становился заряжающим, этот снаряд подает, а наводчиком у нас
был сибиряк, он на гражданке на белок охотился — глаз верный, нервы крепкие, мы ему
доверяли.
В общем — срочно нужны противотанковые пушки и нас направили на этот участок.
Ночь, темнота, нам дали лошадей, так-то шесть человек — мы спокойно могли откатить эту
пушку, но ночь, бездорожье, и нам дали лошадей. Прибыли на место, окопались и я
почувствовал суету, противоречивые команды. Недобрая такая суета.
На рассвете поднялась белая ракета, осветила, и понеслось. Немец повел
артподготовку, молотил из пушек, но это не очень сильно было, потом я в таких переплетах
бывал — там 200 пушек на квадратный километр, а там не так было.
После артподготовки загудели моторы и показались два танка. А у нас на позициях 5
пушек стояло, и мы практически одновременно выстрелили. Один танк остановился, а
второй крутиться стал, ему гусеницу разбило. Немец озверел, он так стал бить, и
минометы… Одна мина рядом с нашей пушкой упала, в результате — пушка оказалась вверх
колесами, трех ребят из расчета убило, двое раненых, а мне повезло, я остался невредимым,
только ушибло, сильно ушибло. Когда очухался, побежал к другой пушке, помогать-то надо.
А там попал снаряд в щиток, но ее позже отремонтировали, а остальные орудия вообще
уничтожили. Но немецкая атака сорвалась, потом наши Т-34 подошли.
Морозов Евгений Давыдович.
Вот такой у меня был первый бой. После него меня и еще троих ребят послали в
Подмосковье, на переформирование. Приехали. Смотрю, формируется какая-то часть. Пошел
посмотреть, что там. Там стояло человек 200, кричат: «Повара есть?» — «Есть», — руки
поднимают. «Кузнецы?» — одна, может быть, рука поднялась. Разные специальности
спрашивали. Дошла очередь, спросили: «Артиллеристы есть?» Я поднимаю руку. Мне: «Нука иди сюда. Какую пушку знаешь?» «сорокопятку» с пулеметным прицелом». Потом еще
вопросы задавали, я отвечал. Почувствовали, что я знаю, говорят: «Пойдем к командиру».
Пришли. Такой рыжий молодой бравый молодой стоит, на груди награды, спрашивает:
«Откуда?» — «Курский». «Земляк, я тоже из Воронежа». Он мою фамилию записал и
отправил на погрузку снарядов, и, пока я грузил снаряды, они уехали на ночевку в какую-то
деревню. Я жду, как песик, около вагона, не жрамши, совсем ничего не ел, силенок нет.
Думаю, не, надо отсюда уходить. Тут машина подходит, смена часовым и спрашивают: «Где
тут Морозов?» Я говорю: «Я». «Поехали со мной». Приехали в деревню. Смотрю, стоят
танки-самоходки, СУ-76, а навстречу мне солдат идет. Я к нему: «Слушай, поужинали?» —
«Да. Уже котлы помыли». — «Я снаряды грузил, устал, есть хочу. Где можно
перекусить». — «Пойди к Петьке Фролову, попроси, он тебе что-нибудь даст».
Иду, есть хочется. Смотрю, машина груженная хлебом стоит. Петька сидит, что-то
пишет, морда круглая. Я говорю: «Дай хлеба», — а сам подальше, а то думаю, ударит,
вместо хлеба. Он спрашивает: «Сколько?» — «Настрое, дай буханку». Он говорит: «Иди,
возьми». Я рот открыл, подхожу, хлебом пахнет. Беру буханку, она теплая, шершавая, никто
меня не бьет. Я ее за пазуху и задом, задом от машины. Сел в кусты, проглотил, живот
надулся. А съел бы еще, но пойти, попросить, стыдно, а украсть — страшно.
В дом зашел, там ребята вповалку спят. Утро. Поднимаемся, кричат: «На завтрак!» Я
всех перегнал. Кухня стоит. Я ему говорю: «Мне на двоих», — повар мне черпаком пшенной,
жирной каши и колбасы американской дал, толстых два куска колбасы, и два куска хлеба. Я
скорее взял, а то отнимут, два года оккупации, голодный был, потом в запасном полку не
кормили… На ходу сожрал колбасу, хлеб в карман. Кашу не доел, ночью съел буханку, каша
уже не лезла. Накрыл котелок бумажкой и говорю: «Не трогай». Ребята на меня посмотрели,
но никто ничего не сказал. Не успел повернуться, уже кричат: «На обед!» А у меня в котелке
каша, я на ходу кашу ем. Мне налили котелок жирного, густого супа. Я этот суп похлебал.
«Давай быстрей котелок, кашу положим, кусок мяса, хлеба», — а у меня карманы полны
хлебом, котелок полон каши. С тех пор жадность осталась. Помню я часовым стоял, и шла
машина. Сапер говорит: «Слушай, солдат, посмотри, что тут». Я посмотрел, что везут,
оказалось концентрат, прессованный горох, очень вкусный. Я пачку и унес. Мне он был не
нужен, а все-таки взял пачку концентрата. До сих пор стыдно, как я мог положить карман.
Так и началось моя служба в самоходчиках.
Потом я стал артиллерийским разведчиком. Мы входили во взвод управления, в этом
взводе четыре разведчика, четыре радиста, четыре мотоциклиста и командир Скрыкин. Я с
ним всю войну провоевал…
Наша задача — наблюдение за немцами, ну и по дороге едем, что-то там
подозрительное: «Морозов, Сидоров, Петров осмотреть». Это страшное дело. Входим в
деревню, там открытые окна, открытые двери. «Морозов, что там?» А мне-то страшно, вдруг
там немцы сидят? Или едем на передний край. Самоходки резко останавливаются, механикводитель говорит: «Посмотри под тем мостом, нет ли мин». Полковник говорит: «Какие тут
мины тебе? До нас целый полк прошел, 21 машина». А механик такой думающий парень
был. Там не деревянный мост, а трубы стоят большие. Пошли, смотрим — противотанковые
мины, штук по 5 по разным сторонам. Подошли минеры, разминировали. А закон какой —
след в след, друг за другом, чтобы на мины не наскочить. А тут один командир стоял, стоял,
решил вперед продвинуться. А немцы схитрили… Стали объезжать — взрыв. Механику
оторвало палец…
Или еще случай был, уже в Германии. В лесу бой был, наши машины змейкой стоят.
Кричат: «Морозов, к Полковнику». Спрыгнул, подбежал к нему. Он мне: «Видишь огонек?»
— «Вижу». — «Там командование стрелковой части. У них кончилась карта». Я говорю:
«Слушаюсь». А я знал, что Полковник меня уважал, я исполнительный, а тут он понял, что я
сказал «Слушаюсь» вяло. «Ладно, — говорит — возьми Крылова». Я говорю, Крылов, ко
мне. Говорю: «Нас посылают с тобой, карты отнести. Пойдешь?» «Пойду». Еще один,
санинструктор, догоняет нас: «Можно с вами?» Да нам-то что, хоть весь полк.
Приходим туда — деревня, тихо. Там бой, а тут тихо, никого нет. Два часа ночи, темно.
Глянули, в одном доме огонек горит. Подошли. Полковник же сказал: «Морозов возьми
Крылова», — значит, я старший, а старший, это тоже командир — умри, но приказ командир
выполни. Увидели, два мужика водку пьют. Показал ребятам палец, а сам по стеклу стучу.
Спрашивают: «Кто там?» Я еще раз ударил. Один встал, пошел к двери. Я тоже к двери.
Открыл. «Вер? (Кто?)» «Русиш солдат». Открыли дверь. Крылов умный был парень, он
погиб позже, он понимает, что надо действовать — сразу врывается. Этого у двери
оттолкнул и сразу по комнатам. Нет никого. Немец опешил. А Витковский тоже соображает,
не пошел в дом, стоит там, на улице, смотрит, мало ли что. Все по уму. Я говорю: «Шнапс
дрынкаешь?» Он нам наливает. «Найн, найн», — разве можно пить. Мы вышли, дверь
прикрыли и пошли. Идем, все следующие дома закрыты. Заходим во двор, темнота,
каменные стены, ставни. У меня сердце ек. Я говорю: «Приготовить оружие к бою». Крылов
говорит: «Ты что обалдел что ли?!» Я говорю: «Слушай мою команду, оружие к бою!»
Двухэтажный дом, а наверху светится окошечко. Говорю: «Крылов наверх». Крылов, когда
полез, ноги светятся. Витковский, за угол, а сам встал так. Крылов поднимается, открывает
дверь, а там немец стоит в каске. Крылов, как хватил его за шиворот, и с этой лестницы, как
турнул. Немец разбился вдребезги, ничего не может понять. Крылов кричит: «А, ну, гады,
выходи, а то гранаты брошу». Слово граната — всем понятная штука и они оттуда идут, 13
человек. Крылов дверь на цепочку закрыл. Думаю, умница Крылов и тут вижу — дверь в
подвале открывается. Так бы я не видел, но там плошка или свечка горела, огонь осветил.
Немец выглянул на шум. Что такое? Крылов: «Немцы тут!» Я говорю, давай закроем и
бегом. Настрое, а их 13! Задушат! А Крылов говорит: «Выходит, гады, я гранату сейчас
брошу». Они почуяли, увидели, что происходит. Подняли носовой платок, сдаются. Из
подвала еще двенадцать человек вылезло. Мы их погнали, спрашиваем: «Кто-нибудь порусски говорит?» Один по-польски трошки разумел. Ты будешь старшим. «Оружие есть?»
«Нет, все побросали». Крылов говорит: «Может, пойти собрать автоматы. Приведем
безоружных, это минус». Я говорю: «На хрен их оружие, не надо ничего». Спрашиваем:
«Там еще кто-нибудь есть?» — «Офицер. Но он сбежал. Вот его сумка у меня». «Веди своих
вон туда, к танку». Подвели к машине командира, стучим: «Товарищ полковник, ваше
приказание не выполнено». — «Так лучше тебя и не посылать. Как тебя пошлешь, так ничего
не будет выполнено!» — «Товарищ полковник, там немцы!» — «Какие немцы! Все время
немцы, немцы», — он такой был, все время гудел. «Товарищ полковник, так мы их
привели». — «Так, где же ты их набрал? Что я с ними буду делать?» Правда, что с ними
делать. Сами стоим, дрожим. Я говорю: «Товарищ полковник, вот офицерская сумка. Он
сбежал, а сумка осталась. Совершенно секретные бумаги». Их сразу в штаб армии. Оттуда по
рации: «Разведчикам объявить благодарность». Пришел замполит: «На славу ребята
поработали». Полковник: «Думаешь, на славу?» «На Славу! Решили Славу им дать». И нам
всем троим дали орден Славы.
Потом Полковник погиб. Иван Коршунов, он майором был, но командиром полка и мы
его прозвали Полковником. Он не перечил. И вот он остался в штабе армии, это в районе
Познани было, разведка эту крепость прозевала — думали легко ее возьмем, а там целый
бастион. Полковник поехал обратно, а с ним весь штаб полка был, на виллисе и одной
самоходке. Едут — раз, впереди завал, деревья дорогу перекрыли, а сзади уже пушка стоит,
на них наведена. Наши за дом скрылись, и решили выскочить и прямо на пушку, раздавить
ее. Только выскочили, а они выстрелили, и самоходка загорелась. Полковник выскочил из
своей машины и взмахнул руками, и там растянулся.
Мы узнали, что Полковник погиб и дней 10 его старались вытащить, чтобы
похоронить. Это страшно. Его же нести надо, если возьмем, а кто будет нести? Брали
саперов из стрелкового подразделения. Помню полезли в первый раз — самоходка горелая
стоит, а рядом немцы. Мы же думали там никого нет, а там немцы. Так и не вытащили, но за
эти лазанья мне Отвагу дали.
А месяца через два, когда Познань взяли, мы сидели, пунш варили, и вдруг вечером
приходит начальник связи, он с Полковником тогда был. И он рассказывает: «Когда там
взрывалось, я соскочил, меня не ранило, но все глаза залепило, я к забору и туда вылез, за
забор. А немцы говорят, вот он сам прилез, меня за шкирку и отвели в крепость. А у меня
даже партбилет остался, я его спрятал и орден Красной Звезды сохранил». И тут же, он еще
пунш свой не допил, пришли двое и говорят: «Кто тут у вас капитан Погорелов». — «Я». —
«Пройдемте с нами». И больше я его не видел.
Потом мы пошли на Берлин. Берлинская операция состояла из трех этапов. Первый
этап — надо было расчленить группировку, которая была в Берлине. Она была мощная. Ее
надо было расколоть. В этом вот мы и участвовали. В результате немцев расчленили, и они в
котле оказались, на юго-востоке Берлина. Вот мы там охраняли.
Прискочили туда, когда ехали, увидали, подумали, что это беженцы. С километр
примерно какие-то люди спускались сверху вниз, долго голову ломали, оказалось, это
американцы там оказались. Наконец, мы приехали в пункт назначения. Речушка течет,
немцы ее к тому времени перескочили, мост разобрали. На том берегу возвышенность была,
и немцы там просто кишели. Сложили винтовки, автоматы, зажгли костры, пищу готовили.
Мы подъехали, поставили самоходки, ждем. Глядь, вечером перебирается один немец, плохо
одет, коверкает русскую речь. Говорит: «Где ваш командир? Хочу с ним переговорить».
Подошел Полковник, новый командир, майор Гуляев, мы его тоже полковником прозвали. Я
стою рядом стою. Немец говорит: «Командир, наши солдаты готовы сдаться в плен. Но
просят, чтобы только мост построили». Гуляев говорит: «Во-первых, я буду разговаривать
только с вашим генералом, а, во-вторых, я тебе не строитель, хочешь жить, строй сам мост.
Пошел вон». Только на таких условиях, это же уже не 1941 год, а 1945 год. Недовольный
солдат ушел. А Полковник и говорит: «Слушай, попробуй, ударь самоходкой по дереву,
достанет до того берега». Ну мы пару деревьев свалили, немцы угомонились. Потом пришли
саперы, построили мостик на скорую руку. И они полезли, как фарш из мясорубки. И тогда
мы стали их сопровождать по бокам. Они идут и идут.
Второй этап — уничтожить котел. И третий этап — брать Берлин. Берлин-то взяли 30
апреля. А мы 29–30-го пленных сопровождали, а потом нас в Берлин направили. Берлин —
огромный город, горелый, разрушенный, американцы поработали здорово, все разбили.
Страшно было. Немцы попадались голодные, испуганные, а мы боялись, что нам сверху
могут что-нибудь швырнуть…
Они же всю молодежь призвали, парнишки 15–17 лет. Помню какой-то из винтовки
стрельнул в нашего командира, но не попал. Пуля еще позвякала, а он по крыше убежал. В
него пульнуть ничего не стоило, но что его одна смерть… наши не стали стрелять, пожалели.
Этот пацан спрыгнул, подвернул ногу, винтовку бросил… Вообще, в Берлине нам боев не
досталось.
На второй день в Берлине рано встали, позавтракали, подъехали к рейхстагу, к
Бранденбургским воротам. Поднялись туда… Берлин, как на ладони весь виден, подошли к
рейхстагу, расписались. Все было исписано — на столбах, на колонках, даже на потолке
умудрялись писать, кто чем, кто карандашом, кто углем. Я головешкой написал: «Морозов
из Курска».
Это были счастливые минуты. В Берлин придти! Пошли специально посмотреть их
метро, оно было залито водой. Что осталось в памяти, это очень много американцев. Сидят в
машинах, сигара во рту, одной рукой рулит и едет: «Русс, выпить хочешь?» «Давай». Он
стакан наливает, а наш — хлыст, и еще смотрит. Без закуски, без всего.
Евгений Давыдович, вы сказали, что в запасном полку вас не кормили. Все так
плохо было?
Нас почти там не кормили. После нас там сделали лагерь для заключенных. Там только
небо, песок и сосны, ближайшая деревня в 5 километрах, но мы даже не могли мечтать туда
попасть, потому что марийцы, а особенно марийки, знали, что такое придет солдат — он
обязательно полакомиться захочет. И они держали собак на привязи, как только увидят, так
начинают травить. Но если туда прорывался солдат, то вся деревня бежала с солдатами. Хоть
они и сами прогоняли воров, но все равно идут к командиру и жалуются, что вот приходил,
командир находил и серьезно наказывал. Хотя, если бы даже вешали, все равно
поползновения были бы — молодость бушевала.
На фронте страшно было?
Конечно. В одном бою мне стало плохо, но пожаловаться нельзя. Кому я скажу?
Солдату, что мне стало плохо, что он может сделать, скажет, посиди. А командиру
пожаловаться, подумает слабак какой. Нельзя поддаваться, и признаваться нельзя.
А как самоходчиков награждали?
По-разному. Когда я вернулся из госпиталя, мне замполит сказал: «Морозов, приехал,
иди, получи медаль «За Отвагу», — раненым по возвращении давали медали. Я пошел за
медалью в штаб, а сам думаю: «Ну как я приду и скажу дайте мне медаль? Наверное, как
положено, будет построение, Морозов, два шага вперед, поздравляю»… И я не пошел,
соответственно медаль и не получил. А потом уже, после войны, мне пришло на ум, думаю,
а, может быть, ведь медаль «За Отвагу» давали приказом по полку, может приказ остался
где-нибудь? Я пришел в наградной отдел военкомата и в течение 10 дней пришел ответ:
«Товарищ Морозов, во время Великой Отечественной войны вы награждались орденом
Слава номер такой-то, Красной Звезды номер такой-то»… Все перечислили, а чтобы дать
орден Красной Звезды по статуту, я должен был сбить или самолет, или штук пять танков,
так дали по совокупности.
С однополчанами.
А так у меня случай был. Я же на войне никогда не пил, свои 100 грамм я ребятам
отдавал. И вот в Германии я стал собирать ребят, мой день рождения подходит, говорю: «Я
вам отдаю свои 100 грамм, а потом в день рождения вы мне», — нас человек 15 было,
полтора литра, мне хватит отметить. Они согласились. Пригласил командира на
празднование, и, заодно, отпросился у него рыбку половить. Он разрешил. Мы на мотоцикле,
взяли с собой три противотанковые мины, приехали к пруду. Мотоцикл поставили, у немки
попросили лодку. Поплыли. Озеро здоровое, глубокое. Мину пустили, бух, ничего нет.
Поехали дальше. Бух, почти подлодкой, вода потекла. Бросаем третью последнюю, глянули,
плавают белые палки какие-то. Подплыли, это судаки, немцы на лодках уже мелочь
собирают. Мы кое-как приплыли, сказали немке, что все в порядке, спасибо, дали ей одну
рыбину, и уехали, а что лодку разбили, не сказали. И вдруг вечером приходит старшина
писарь из штаба полка, он пил здорово, говорит: «Морозов, приехали из штаба дивизии, мне
нужна водка. Дай. Я тебе потом отдам». Я говорю: «Нет, послезавтра у меня праздник, я
готовлюсь, позвал людей, я не могу». Он говорит: «Я тебя прошу на дело». Долго просил,
ушел. А 5 мая 1945 года Полковник подходит ко мне: «Морозов, иди поработай в штаб,
помоги Сережке». Я говорю: «От ребят никуда не пойду. Всю войну прошел, и сейчас
пойду». Командир говорит: «Я тебе очень прошу». Раз командир просит, уже как-то неловко.
Прихожу. А мне писарь, Сережка, говорит: «Помнишь, ты мне водку не дал?» —
«Помню». — «А дал бы, я бы тебе пару орденов сделал!»
С американцами менялись?
На Эльбе. Меня не взяли, на посту был или чем-то другим был занят. Перед поездкой
мы в лесу обнаружили фургон и летные немецкие шлемы из желтой кожи в обтяжку, целый
фургон. Ребята свои шлемофоны спрятали, а в немецких ходят. Поехали к американцам в
немецких. Американец, давай, шапку, а я тебе каску. Менялись. Фотографировались, было
очень много фотокарточек. Но когда холодная война началась, отец мне сказал: «Выбрось ты
их к чертовой матери». Я их порвал и выбросил. А сейчас страшное разочарование…
Посылки посылали?
Посылал. Немцы все прятали, зарывали, а наши сделали щуп, и ходили по сараям с
этим щупом. Нашли мягкое, взяли лопату, разрыли, а там вещи спрятаны. Мне платок
достался, матери послал. Я не такой проныра, а вообще мог.
Один раз Полковник говорит: «Морозов, подойти сюда. Ко мне должен приехать
генерал, найди хороший домик и наведи там порядок. Нас будет там человек 6–7». Я нашел
домик сижу и думаю — стол длинный, стульев хватает. А потом смотрю — дверь. Открыл,
захожу туда. Какие-то посылки лежат. Я первую открыл, а там куртки. А в конце войны
ребята свою надоевшую форму сворачивали и в сторону, ходили в спортивных костюмах. Я
рад до безумия, мне больше ничего не надо. Надел, новое, чистое, легкое, мне так хорошо. А
в другой посылке каракулевые шкурки были. Что мне с ними делать. Я их на стулья повесил,
на пол положил. Постелил на стол белую-белую скатерть, думаю, полковник меня похвалит.
Одну шкурку положил ноги вытирать. И пришли полковничья ППЖ, посмотреть. Увидела
шкурки, говорит: «А мне шкурок не хватает». Она как глянула на эти посылки, она озверела
— стояла, выжидала, а когда открыл как бросилась собирать.
А как с немками?
Было дело. Конечно. Но отдельные случаи, и добровольно. Про насилия я даже не
слышал.
Спасибо, Евгений Давыдович.
Интервью: А. Драбкин.
Литобработка: Н. Аничкин
Стычинский Сергей Александрович
Интервью проведено
Вооруженных сил.
при поддержке
Московского
Дома
ветеранов
войн
и
Я родился в 1924 году в городе Киеве, там же и учился в 13-й Киевской специальной
артиллерийской школе.
В июне 1941 года наш курс спецшколы находился в лагере 2-го Киевского
артиллерийского училища Бровары, на другом берегу Днепра, за Дарницей. 21 июня у нас
были соревнования по волейболу, которые мы решили продолжить и в воскресенье. Легли
спать, а ночью, в 4 часа, проснулись от взрывов. Мы решили, что это проводят стрельбы
курсанты училища, а оказывается, что Бровары бомбили немцы. Когда мы после завтрака
вышли, нас всех построили, сообщили, что началась война. Потом в 12 часов мы выслушали
речь Молотова.
Из лагерей мы вернулись в Киев и нас всех послали на рытье окопов западнее Ирпеня.
Неделю мы рыли, а потом нам сказали, что спецшкола эвакуируется в Днепропетровск. Мы
погрузились на баржу и отправились в Днепропетровск. В Днепропетровске, кроме нашей
школы, находились еще московские школы. Там мы были до первых чисел августа, а потом
немец подошел к Днепропетровску, и нас снова эвакуировали. Сначала мы приехали в
Харьков, но в Харькове наш эшелон даже не разгружали, а повезли дальше, в Пензу.
Проехали Пензу, потом Куйбышев и, в конце концов, оказались в Чкаловской области.
В июне 1942 года, после окончания 10 классов, к нам приехал командир батареи 2-го
Киевского артиллерийского училища, которое курировало нашу спецшколу, старший
лейтенант Налимов и забрал весь наш выпуск в училище, которое после начала войны было
эвакуировано на станцию Разбойщицкая Саратовской области, где-то в 20 километрах от
Саратова. Весь наш выпуск попал в одну батарею. Когда немцы подходили к Сталинграду,
нашу батарею стали готовить на Сталинградский фронт. Меня и моего друга Валю
Волошина готовили как расчет противотанкового ружья. Мы тщательно его изучали,
стреляли из него, но потом сказали, что мы уже не нужны.
В 1942 году я окончил училище, после чего был направлен в 362-й гвардейский
Тернопольский тяжелый танкосамоходный полк. На Челябинском заводе мы получили
самоходные артиллерийские установки СУ-152 и одновременно переучились на эту технику,
после чего нас отправили на фронт, станция Чернявка, южнее Нового Оскола.
Наш полк вошел в состав Степного фронта, которым тогда командовал генералполковник, позже генерал армии Конев Иван Степанович, и в составе Степного фронта я
принимал участие в Курской битве.
Во время наступления на Белгород моя самоходка была подбита. Мы пошли в атаку с
закрытыми люками, делали короткие остановки, вели огонь, стреляли, а потом по нам
ударило. Погиб механик-водитель, лейтенант. Он был уроженцем Челябинска и окончил
челябинское танкотехническое училище. Погиб еще один член экипажа, а мы трое сумели
выскочить — я, наводчик, и замковый. После того, как мы спаслись замковый, Паша
Базылев, он 1900 года рождения был, у него семья была, 2 или 3 детей, он меня попросил, а я
попросил командира полка, чтобы его больше в экипаж самоходки не ставили, и его
назначили поваром.
Стычинский Сергей Александрович.
После Белгорода наш полк пошел на Харьков и, во время боев за Харьков я был ранен.
Мы тогда вели бои на окраине города, и к нам приехал командир полка, майор Гончаров,
вместе с ним заместитель командира 1-го гвардейского механизированного корпуса
полковник Погодин. Когда они ставили мне и еще одному командиру самоходки задачу, в
это время начался сильный обстрел немцев и мина разорвалась прямо у наших ног. Я был
ранен в ногу, командир полка был убит, он успел еще несколько слов сказать, рядом с ним
стоял его адъютант лейтенант Вьюник и Гончаров успел крикнуть: «Адъютант меня
ранило», — и скончался. Тяжело ранило Погодина, еще несколько человек ранило. У меня
ранение легкое было, так что я несколько дней пробыл в медсанбате, а потом вернулся в свой
экипаж.
Потом наш полк наступал на Полтаву, а районе Кременчуга форсировал Днепр, здесь
полк был пополнен самоходками, моя самоходка сгорела и я принял другую самоходку.
После Кременчуга наш полк участвовал в Корсунь-Шевченковской операции, в составе 31-го
танкового корпуса 1-й гвардейской танковой армии принимал участие в боях на внешнем
фронте окружения.
В конце января 1944 года, я получил задачу от командира полка, как правило нам
ставил задачу командир полка, потому что полки были маленькие, сначала по 12 потом по 16
самоходок. Мне было приказано из деревни Андрушевка, где располагался штаб полка,
выйти на западную окраину деревни Зотовка и не допустить прорыва немецких танков,
которые шли на деблокаду Шевченковской группировки.
Вечером я получил задачу, а утром начал выдвигаться на огневую позицию. Въехал в
деревню Зотовка, вышел на западную окраину, в Зотовке уже постреливала наша пехота,
вышел на перекресток дорог, где и занял огневую позицию, точно в том месте, где мне
приказали. Стою, веду наблюдение, а туман такой был… Постепенно туман стал
рассеиваться. Я стою, смотрю в приборы наблюдения, надо сказать, что приборы
наблюдения были не очень хорошие. Прицельные приспособления хорошие, а приборы
наблюдения нет.
В общем, вылез по пояс из самоходки, наблюдаю. Вижу — на поле большое количество
немецких танков, которые развернулись в нашу сторону. Я опустился в самоходку и
приказал открыть огонь. Первым стоял «тигр» и я открыл огонь по нему, а потом по другим
танкам. Немцы открыли ответный огонь, но не попадают. Я выстрелов 10 сделал, опять
высунулся, потому что дым, пыль, из самоходки ничего не видно, но, только я высунулся из
люка, по самоходке дали очередь и меня ранило в лицо и в руку. Я упал в люк, а при ранении
в лицо очень много крови идет и вся эта кровь на белый полушубок, нам как раз перед
Корсунь-Шевченковской операцией новые полушубки выдали, и на белые питьевые бочки.
Самоходка немного отъехала в тыл, и меня отправили в медсанбат.
Я после войны 10 лет работал в главной инспекции министерства обороны СССР и вот
в 1989 году, мы проверяли воздушную армию, штаб которой находился в Виннице. Я на
карту смотрю, а там Зотовка… Я рассказал эту историю командарму, начальнику штаба
армии.
Командарм говорит: «Ну надо съездить». На следующий день мы с начальником штаба
армии взяли 2 машины и поехали. Проехали по тому маршруту как я входил. Я смотрю —
ничего не изменилось, ни одной новой хаты, а может, они были новые, но выглядели как
старые. И появилось два кладбища — на одном были похоронены местные жители, а другое
воинское, небольшое, могил 15. Я его осмотрел, с нашего полка никого нет, фамилии
незнакомые. Поехали дальше. Приезжаем на перекресток дорог, где моя самоходка стояла, а
там обелиск стоит… На другой день послали армейского фотографа, он сделал несколько
снимков.
В медсанбате я пробыл недолго и снова вернулся в полк. Освободили Винницу,
Острополь, Пининко, Полонное, Грицев и пошли на Тернополь.
Тернополь наш полк освобождал в составе 60-й армии, которой в то время командовал
Иван Данилович Черняховский. Бои в Тернополе продолжались больше месяца. Там столько
эпизодов было, когда мне пришлось лицом к лицу сталкиваться с врагом, так что, я, покидая
самоходку, всегда носил с собой автомат.
Помню, моя самоходка вышла на площадь и вдруг взрыв. Самоходка остановилась, но
ничего не горит, дым рассеялся, это уже вечер был, немцы стрельбу прекратили. Я говорю
своему экипажу: «Ребята, сидите». А наводчик, Коля Лобачов, говорит: «Разрешите, товарищ
лейтенант, — надо сказать, у нас такая дисциплина была, командира самоходки никто на ты
не мог назвать. Только товарищ лейтенант, — я посмотрю». Я говорю: «Коля не
высовывайся», — а он люк открыли и высунулся. Тут выстрел и Колю убили…
Ночью я по радио передал в штаб полка, что случилось. Подошла летучка, который
командовал старший лейтенант Смирнов, мою самоходку оттащили к батарее. Оказалось,
немцы заминировали выход на площадь и моя самоходка подорвалась.
И еще один случай был. В Тернополе была тюрьма, в которой немцы оборудовали
мощный укрепленный пункт. И вот, командующим 60-й армии, Черняховским, перед нашим
полком была поставлена задача — выйти поближе к этой тюрьме и, не целясь, вести огонь по
стенам, разрушать долговременное сооружение. Мы клали в машины полный боекомплект,
20 снарядов, подъезжали к тюрьме и вели огонь. После такого обстрела, буквально на наших
глазах, немцы стали вылазить из тюрьмы и сдаваться.
В Тернополе я воевал от звонка до звонка. К концу боев, из всего полка, исправной
осталась только моя самоходка, все остальные были подбиты. За бои в Тернополе наш полк
получил почетное наименование Тернопольский.
Уже после войны, когда я инспектировал Прикарпатский военный округ, меня приняли
первый секретарь горкома партии, председатель горисполкома. Мы посетили кладбища, на
которых похоронены солдаты. Погибшие во время освобождения города. Там стояла стела,
на которой были выбиты имена погибших из нашего полка, но имени Коли Лобачева там не
было. Я попросил первого секретаря и председателя горисполкома выбить фамилию Коли, не
знаю была ли моя просьба выполнена. Потом мы смотрели хронику боевых действий в
Тернополе, и там есть такой эпизод, когда по разрушенному городу едет самоходка с
закрытыми люками. Может и моя.
После Тернополя наш полк получил новые самоходки и пошел дальше на запад,
участвовал в Львовско-Сандо-мирской операции. Перед началом наступления новый
командующий 60-й армией, генерал-полковник Курочкин Павел Алексеевич, Черняховский
тогда был назначен командующим 3-м Белорусским фронтом, проводил занятие-действие
стрелкового батальона при прорыве подготовленной обороны противника.
Во время наступления моя самоходка были придана стрелковому полку.
В первый день наступления мы прошли несколько километров, а на второй день
наступление войск приостановилось, а мне была командиром стрелковой дивизии была
поставлена довольно сложная задача. Это же предгорье Карпат, там местность пересеченная,
углубленное, седловина, высота, а за высотой немецкие танки. Так мне приказали подняться
наверх и огнем уничтожать эти танки. В течение нескольких часов я вел бой. Сделаю
несколько выстрелов, спущусь с высоты, сменю позицию, опять на высоту поднимусь и
снова несколько выстрелов. В результате, в этом бою я уничтожил 7 немецких танков. Я
когда вышел из боя, командир стрелкового полка и комдив меня буквально на руках качали.
Вызвали начальника отдела кадров бронетанковых войск 60-й армии капитана Гомона, и тут
же приказали ему представить меня к награде. В результате я был награжден орденом
Красного Знамени и моя фотография с маленькой заметкой была напечатана в армейской
газете «Командир самоходной установки лейтенант такой-то подбил 7 немецких танков». Во
Львов моя самоходка вошла одной из первых.
В августе 1944 года, я был назначен командиром 4-й самоходной батареи и в этой
должности продолжал войну. С Сандомирского плацдарма мы перешли в наступление на
Краков, кстати, именно наша 60-я армия освобождала Освенцим. После Кракова мы пошли
дальше на запад, в Силезию. Прошли Гжанум, Тыхи, Микалум, Рыбник, Ратибор,
форсировали Одер, за форсирование Одера я был награжден орденом Александра Невского.
Потом наступали вглубь Германии, в общем направлении на Л ибниц. За бои в районе
Либница я был награжден орденом Отечественной войны I степени. В районе Граткау нашу
армию повернули на юг, на Прагу. 1-й украинский фронт пошел на Берлин, 2-й украинский
на Прагу, а между этими фронтами образовался разрыв.
Этот разрыв заполняли сначала 1-я Ударная армия Гречко, потом 38-я армия
Москаленко, потом наша 60-я армия. Конец войны я встретил, когда наш полк наступал на
Прагу. До Праги наш полк не дошел 28 километров, остановился в Нимбурге.
Так получилось, что к концу войны я был второй по количеству орденов среди
офицеров нашего полка. Передо мной был только командир полка, а его заместитель,
подполковник Красиков, был тяжело ранен в последние дни войны и 9 мая 1945 года
скончался в Ламоуце. В результате меня и старшину нашей разведроты, у него было 2 или 3
ордена Славы, отобрали для Парада Победы, который проходил 24 июня 1945 года в Москве.
Сергей Александрович, почему вы пошли с артшколу?
Потому что в Киеве в то время была такая мода.
А почему не авиационная или морская?
Как-то артиллерия мне была ближе.
Чем отличались занятия в школе от обычных?
Многим. Прежде всего военной подготовкой. Мы изучали стрелковое оружие,
материальную часть артиллерии. Очень большое внимание уделялось строевой подготовке,
изучению воинских уставов, 13-я специальная артиллерийская школа, также как и 12-я
дважды в год участвовала в параде в Киеве, в одном из которых посчастливилось
участвовать и мне. На этом параде я видел генерала армии Жукова, он тогда был
командующим Киевским округом.
После начала войны вашу школу эвакуировали, родители тоже эвакуировались?
Моя мать умерла в 1940 году, а отец, вместе с сестрой эвакуировался, а потом ушел на
фронт и в 1941 году погиб под Харьковом.
Как отступление воспринималось, ведь малой кровью на чужой территории?
Может быть, такой возраст был, но от первого до последнего дня войны, я никогда не
думал, что наша страна проиграет войну. И все кто меня окружал, мы всегда верили в нашу
победу.
Какую матчасть в училище изучали?
76-мм, но главным образом 122-мм.
Стрелять давали?
Мы стреляли. Мы готовились хорошо, потому что занимались круглые сутки.
В качестве экзаменов что нужно было сдать при выпуске?
Не помню. Стрельба была. До сих помню команду артиллерийскую: «По пулемету
гранатой, взрыватель осколочный, заряд полный, прицел 5 допустим, уровень 32 допустим,
первому 2 снаряда беглый!».
Как восприняли назначение на самоходку?
Положительно. Назначили и все.
Когда приехали в Челябинск, трудно было? Там же орудие другое, 152-мм?
Но орудие есть орудие, прицельное приспособление то же. Мы в Челябинске не орудие
изучали, а танк, базу, ходовую часть, рычаги управления, приборы наведения для стрельбы
прямой наводкой.
Вождение давали как командиру?
Я не водил, но изучал.
Потом вождение освоили?
Освоил. На фронте я уже водил. Но, лучше всего, я вождение освоил, когда в 1946 году
поступил в Академию бронетанковых и механизированных войск. Там у нас кафедра
вождения, и мы, как выходили под Солнечногорск, так водили и стреляли. А позже, уже
будучи командиром дивизии, я водил уже новый танк, Т-62.
Когда экипаж попал на фронт — взаимозаменяемость была?
Конечно была. Вот когда погиб Коля Лобачев, я стал наводчиком. Я был и командиром,
и наводчиком.
В экипаже у вас 5 человек?
Сначала 5, потом 4, были командир, механик-водитель, это офицер, наводчик,
заряжающий и замковый, а потом должность замкового ликвидировали.
А у вас орудие раздельного заряжания было?
Да.
Какие снаряды брали?
И фугасные и осколочные, разные. Начальник артвооружения приезжал и загружал. У
этой самоходки любой снаряд мощный, что осколочный, что бронебойный.
У вас была, вы начали на СУ-152, а потом ИСУ-152. Они сильно отличались?
Разница небольшая, ну пулемет ДШК наверху, а так нет.
А ДШК применяли?
Применяли, но я лично его не применял. Я на ИСУ уже комбатом был.
Когда вы были комбатом, у вас была своя самоходка?
Нет. Я в одной из самоходок батареи ездил.
А сколько самоходок в батарее было? Четыре?
Сначала 4, а в 1945 году стало 5. А сперва, я же в один из первых полков попал, так
там, сперва, 2 самоходки в батарее было.
Насколько надежна была самоходка?
Надежная.
Сколько она могла пройти без ремонта? 150 километров?
Наверное. Мы не фиксировали, потому что они раньше выходили из строя.
Как действовал ваш полк? Вас придавали стрелковым частям?
Стрелковым и танковым корпусам. В 31-м танковом корпусе нас придали одной из
танковых бригад, номер сейчас не помню, ей Макаров командовал.
И Вы подчинялись напрямую командиру полка?
Да. Некоторые командиры полков мне запомнились. Например, Танкаев, осетин,
красивый молодой командир стрелкового полка. Очень следил за внешним обликом, даже во
фронтовых условиях. Помню, он меня вызывает и говорит: «Вот тебе задача. Видишь
Тростянец Бельки?» «Вижу». — «Видишь церковь?» — «Нет, не вижу». — «На бинокль». —
«Вижу» — «Вот это твое основное направление, понял?» — «Так точно понял». —
«Выполняй, а вечером встретимся у церкви. Там будет мой НП».
В наступлении у вас основные цели какие? Вам пехота указывала?
Целеуказаний как таковых не было, это больше для полевой артиллерии. Районы
указываются, что видишь в районе, то и уничтожаешь.
Какие приоритеты были?
Танки противника и укрепленные районы. Но основные приоритеты — танки
противника.
Пехоту на броню сажали?
Сажали. Но не всегда. Вот после Тернополя сажали. Еще когда Вислу форсировали
сажали. Крашовица, это перед Краковом, я тогда, как командир батареи, командовал
передовым отрядом. В отряде, кроме моей батареи, еще батарея СУ-76 и рота автоматчиков.
Автоматчики сидели на броне.
Как вообще к СУ-76 было отношение? Как к зажигалке?
Да, но мы не смеялись. Мы видели свое преимущество, даже жалели этих ребят, если
честно.
Какая-то гордость, что Вы служите на мощной машине была?
Я себя чувствовал хорошо. Страх был, но кто не боялся. Единственное — я перед
атакой кушать не мог. Да и весь экипаж тоже. Мы перед атакой не завтракали. Только потом,
вечером, нам привозили пищу и мы уже ели как следует.
Насколько рубка самоходки задымлялась при выстреле?
Не очень. Глохли мы сильно, я вот сейчас из-за самоходки плохо слышу на правое ухо.
Оглушало, но отравление пороховыми газами не было?
Не было. Отравления газами не было. Естественно мы люк открывали.
По опыту боев начали люки открывать?
Я все время открывал, я без этого не мог. И не только я.
Погрузка снарядов трудоемкая была?
Трудоемкая. И в ней все участвовали. И командир, и наводчик, и механик. Весь экипаж.
А командир машину участвовал в ее обслуживании?
Я мог только делать внешнюю работу, а так, машину обслуживал механик-водитель,
зампотех батареи, потом ввели должность механика-регулировщика. В случае чего,
приходила армейская летучка. Кстати, командир этой летучки, старший лейтенант Смирнов
сопровождал меня половину войны.
А чистка пушки?
Здесь и командир участвовал.
Часто приходилось закапывать установки?
Как только прекращалось наступление и мы переходили к временной обороне — все
копай, это был закон.
Копали силами экипажа?
Да. Весь экипаж копал. Но нельзя сказать, что мы сильно закапывались. Гусеницы
закапывали, потребовалось что чуть ли не под пушку.
Мне самоходчики рассказывали, что они возили с собой немецкий пулемет
переносной.
У меня не было, вальтер был, потом я его сдал в арт-вооружение.
Личное оружие у вас было?
ППШ. Сперва с диском, потом с рожком.
Приходилось пользоваться?
В Тернополе, когда самоходка подорвалась и погиб Коля Лобанов, я вылез с автоматом
и сразу к дому, который справа был. Трупов там много было, больше немцев. Я на первый
этаж захожу, опять трупы, на второй этаж поднимаюсь, а немец на меня автомат наставил, ну
мне и пришлось стрелять.
Основная дистанция стрельбы самоходки?
До 700 метров, примерно 300–500.
У вас гаубица-пушка стояла, Вас не привлекали к артиллерийской подготовке?
Нет, хотя я, имея хорошее артиллерийское образование и хорошо зная закрытые
огневые позиции, готовил свой экипаж. Но нас ни разу не привлекали. Мы и
артиллерийскими прицелами не пользовались, только прямая наводка.
А дальше 700 метров стреляли?
Если нужно было, поднимали ствол. Тогда уже мы стреляли как гаубица.
Каково было взаимодействии танков и самоходок?
Начался бой и все пошло вперед. Пошли танки, пошли самоходки, пошла пехота. Кто
когда впереди оказывался — это от обстановки зависело. Танки, конечно, хотели вырваться
вперед, а мы должны были идти в боевых порядках пехоты, но чаще всего мы шли впереди
пехоты, потому что командиры стрелкового полка, они болели за свою пехоту.
Вот простой пример. Когда мы овладели Тернополем, на противоположной стороне
деревня Янувка. Янувка на горе была, и там немцы засели. Пошла пехота я, зарядил пушку, а
она возьми и заклинила. Я остановился, успела меня обогнала, а потом залегла и лежит. И по
ней немцы. Командир полка ко мне подбегает и говорит: «Вперед!» Я говорю: «Не могу, у
меня пушка не работает». А он говорит: «Не можешь стрелять, так иди, только чтобы пошла
пехота!» И все и я пошел. Хорошо, что немцы после Тернополя были ослаблены и по нам
артиллерия не стреляла.
По Корсунь-Шевченковскому плацдарму как Вам передвижение, там же все
раскисло?
Конец января, так это уже после раскисло, в январе еще нет, там раскисло февраль,
март, это когда мы наступали севернее и северо-западнее Винницы, по дорогам пошли,
иногда и застревали, но никто не лез специально в болото, смотрели за обстановкой.
Бревном самовытаскивания приходилось пользоваться?
Приходилось.
Немецких фаустпатронов боялись?
Опасались. Когда вступили на территорию Германии, там их много было.
Как узнали о Победе?
Моя батарея получила задачу двигаться на Прагу. В Шепенковице узнали, что война
кончилась. Но пошли дальше, вошли в Градец-Кралевский, через день или два после
окончания войны, чехи встречают. Они и не знают кто мы, но настолько теплая встреча
была. Сразу на площади столько народа высыпало. Обступили, обняли, меня и моих
офицеров пригласили в дом, сразу нам налили коньяк.
В 1978 или 1979 году, когда я инспектировал Центральную группу войска в
Чехословакии, я и мой помощник по разведке, заехали в Градец-Кралевский, в Комитет по
дружественным связям с Советским Союзом. Я им рассказал об этом эпизоде, мне
предложили на эту площадь съездить. Приезжаю, смотрю — стоит дом, похожий на тот, в
который меня пригласили. Но, когда мы зашли в тот дом, мы узнали, что никого, кто там
жил в 1945 году, там уже нет.
Сергей Александрович, Вы не могли бы рассказать о людях вашего полка. Вот у
Вас в полку был Тимаков Александр Павлович, командир орудия, полный кавалер
ордена Славы.
Был, не в моей батарее.
А как был ранен командир полка, Кузнецов Иван Григорьевич?
Не могу сказать точно. Когда он был ранен, обязанности командира полка исполнял
полковник Пряхин, заместитель командующего бронетанковыми войсками 60-й армии по
самоходной артиллерии.
А потом Кузнецов вернулся и направил меня на Парад Победы. Мы с Кузнецовым
потом много раз встречались. В Академии бронетанковых войск, когда я учился в Академии
Генерального штаба, и потом, когда я командовал 12-й гвардейской танковой дивизией в
Группе советских войск в Германии, а Кузнецов тогда был километрах в 50 от меня, он тогда
был первым заместителем командующего 2-й гвардейской танковой армии.
А он как командир хороший?
Он очень порядочный, исключительно честный человек, бескомпромиссный,
правдивый человек.
Еще со мной Иван Владимирович Фролов служил, он после войны работал
заместителем главного редактора журнала Александр Васильевич Епихин, главный инженер
завода в Жуковском. Володя Гуляев, когда я был командиром самоходки, он в моем экипаже
был. Потом всю жизнь слал мне поздравительные открытки, с Днем Победы и с Днем
Октябрьской революции, и подписывался солдат Гуляев.
Старшина Титоренко Александр Иванович. Когда я командовал батареей, он был в
должности механик-регулировщик и в боях под Краковом ему оторвало обе ноги. Мы его
полуживого погрузили на трансмиссию самоходки и отправили в тыл, в госпиталь, после
ничего о нем не слышали и журнале боевых действий записали, что Александр Титоренко
погиб в бою под Краковом. А потом, когда я был начальником штаба Прибалтийского
военного округа, я получил письмо от Александра Ивановича Титоренко, и он описал все,
что с ним произошло. Он после ранения года два лечился в госпиталях, ему ампутированы 2
ноги, собственно не ампутированы, а они у него уже были оторваны. Первая жена его
оставила, он женился второй раз. В Белгороде окончил юридический факультет и потом
длительное время работал народным судьей, его весь Белгород знал. Он умер в конце января
1993 года.
Сергей Александрович, а как кормили на фронте?
В 1941–1942 году пищи не хватало, особенно в училище. Пайки хорошие были, но
нагрузка очень большой была, целый день в поле. Да и одеты мы тогда были плохо. Когда
мы прибыли во 2-е Киевское артиллерийское училище нам дали обмундирование, бывшее в
употреблении, перешитое. А на фронте уже гораздо лучше было.
Трофеи брали?
Я за всю войну не брал, хотел для своей девушки, но не брал. Я когда вернулся у меня,
кроме вальтера и фотоаппарата АГФА, ничего не было. Фотоаппарат я в Миколуве взял. Там
в одном из домов стоял незакрытый чемодан, видимо, немец хотел убежать, а на столе лежал
фотоаппарат, я его и взял. Потом, в конце войны, мы много снимков сделали этим
фотоаппаратом.
Как командир батареи Вы могли и посылки отправлять?
Я этим не занимался. Был случай в Гжанове, западнее Кракова. Я первый вошел в
Гжанов, наткнулись на кожевенный завод, там склад и кожа — черная, желтая, голубая. Я
взял пар рулонов и положил на трансмиссию, а старший лейтенант Смирнов, он полную
летучку набил. Говорит: «Это будет часть половина твоего, а половина моего». В Миколуве
из этой кожи командир полка, Иван Григорьевич Кузнецов, пошли себе кожаное пальто, а я
сапоги с кантом, у меня до того были кирзовые сапоги.
С женой вы познакомились на фронте?
Да, в декабре 1944 года. Я по легкому ранению был отпущено командиром полка в
Киеве, тем более что у командира полка была девушка в Киеве, которая вернулась из
эвакуации в Киев. А отец моей жены был женат на моей двоюродной сестре. Я пришел в
гости к двоюродной сестре, 17 декабря, а 18-го я уже должен был ехать на фронт. Вот у
двоюродной сестры и познакомились.
Интервью: А. Драбкин.
Лит. обработка: Н. Аничкин
Журенко Борис Карпович
Борис Карпович, для начала расскажите о вашей довоенной жизни. Где Вы
родились, кто были Ваши родители?
Ну семья наша была крестьянская. Вообще отец у меня работал на должности
бухгалтера, поскольку он окончил ВЗИБУХ — Всесоюзный заочный институт бухгалтерии.
Мать была домохозяйкой. Я родился в 1917 году. Это было на Полтавщине, в деревне
Федоровка. Учился сначала я в школе, а потом начал кадровую службу в армии.
Когда Вы жили до войны, Вы застали коллективизацию? Что-нибудь об этом
помните?
Да. Я был уже пионером, когда вокруг нашей деревни все это организовывалось. А в
деревне нашей была сначала образована «Коммуна Ленина». Это было в 1922 году. Помню.
В деревне прекрасное помещичье имение Везьмите, немецкого помещика, было,
замечательное такое, — это золотое место было. Там большое озеро было, и там же разбиты
по две стороны были большие сады. А вокруг — крепкие хозяйства. Их, тех, кто вели эти
хозяйства, называли кулаками. А фактически это такие жилистые мужики были и ихние
семьи, которые создавали хорошие условия и для себя, и для жизни. Конечно, то, что их
раскулачили, — это было чрезвычайно неправильно. Если бы был Ленин, он этого, мне
кажется, не допустил бы. И все эти вокруг населенного нашего пункта деревни были
раскулачены. И нам, пионерам, выдавали такие металлические щупы, и так как они, кулаки,
спрятали продовольствие, нам было приказано искать эти места этими щупами.
Коллективизация эта была на моих глазах сделана. И насильно она проводилась. Помню,
одну даже бабку, которая не хотела вступать в колхоз, она хотела жить самостоятельно,
насильно заставили сделать это. Перегибы были страшные, конечно.
А как и когда началась ваша служба в армии?
Военную службу я начал 18-летним пареньком в 1936 году в училище: я тогда
поступил в Сумское артиллерийское училище после окончания десяти классов. И окончил я
его в 1938 году в чине офицера — лейтенанта.
Какая была подготовка в училище?
Подготовка, я считаю, в училище была нормальная. Мы очень и очень гордились
нашими офицерами-преподавателями. Командиром взвода у нас был старший лейтенант
Трейгис был, латыш, который в 1937 году был отстранен, но, правда, не репрессирован, а
уволен из рядов Советской Армии. Он поступил преподавателем физкультуры в Сумский
университет.
А вообще репрессии как-то коснулись вашего училища?
Да. Мы как курсанты были свидетелями всех этих репрессивных дел Сталина.
Начальником нашего училища был генерал-лейтенант Иванов. Очень мы его любили. Он
был репрессирован. Также было несколько старших офицеров репрессировано. В общем, в
училище порядка, наверное, двадцати человек были репрессированы. В том числе и наш
любимый командир взвода Трейгис. Произошло это так. Появились в нашем гарнизоне, на
территории училища, несколько штатных, видимо, переодетых работников КГБ. И все
притихло, все замерло. И мы видели, как несколько фургонов, крытых брезентом,
подъезжали к офицерскому общежитию, к офицерскому дому, и мы видели, как в эти
фургоны грузили вместе с семьями офицеров. Ощущение от этого было гнетущее, это было
страшно наблюдать. Мы, конечно, сначала не поняли, в чем дело. И только через несколько
дней нам сообщили, что наши офицеры, наши преподаватели, во главе с начальником
училища были взяты, репрессированы. Якобы за измену родине.
Какие дисциплины преподавали Вам в училище? На что основной делался упор?
Ну подготовка в училище была всеобъемлющая, крупномасштабная. То есть, все
вопросы тактики, огневого дела мы проходили. Особенный, конечно, упор делали на
практическую работу по меткой прицельной стрельбе по противнику. Подготовка исходных
данных, топографическое, фотографическое, звукометрическая подготовка, — все это мы
проходили. Было это так. Вот, например, стреляет со стороны противника артиллерийская
батарея. И по звуку, а звук — 303 метра в секунду, мы засекали скорость или дальность этой
цели. Короче говоря, подготовка была очень тщательная. Очень! Вот. Поэтому, во всяком
случае, офицерский состав того времени намного-намного отличался, конечно, от
следующих послевоенных. Были преданы Советской Родине, гордились своей
квалификацией, своей военной подготовкой.
Строевой много в то время занимались с вами?
Ну как много? Во всяком случае, ежедневно пару часов было уделено строевой
подготовке.
Что было после окончания училища?
После окончания училища нас пригласили на мандатную комиссию и спросили нашего
желания: куда бы вы хотели поехать работать в войсках? Я родился на Полтавщине, это —
недалеко от Кременчуга, в 50-ти километрах от него, и поэтому я изъявил желание именно
попасть в Кременчуг — там дислоцировалась 25-я Чапаевская дивизия. И меня туда, значит,
определили командиром сразу двух взводов. Звание у меня было лейтенант. Я с большим
трепетом, с большим желанием взялся за подготовку этих солдат, этих взводов. Один взвод
был топографической разведки, а второй взвод — огневой. Поэтому я с удовольствием
вспоминаю те годы, когда я обучал этих молодых солдат. Правда, мне пришлось недолго,
полгода всего, находиться в качестве командира двух взводов там. Затем я был
откомандирован в город Чугуев, это недалеко от Харькова, где дислоцировались тяжелые
артиллерийские полки: 448-й корпусной артиллерийский полк, вооруженный 152миллиметровыми пушками-гаубицами, мощностью которые стреляют до 28 километров. И
там мне тоже вручили взвод связи, которым я, собственно говоря, и командовал. В Чугуеве
задержались недолго. В 1939 году это было, полк по тревоге вдруг был поднят и был
направлен в сторону Финляндии для участия в разгроме маннергеймского укрепленного
района. Так что я участвовал в этой войне, правда, на завершающем этапе. Но эта война
была, конечно же, для Советского Союза позорная. Такое маленькое государство, как
Финляндия, несколько месяцев вела войну. Настолько была подготовлена оборона
Маннергейма, настолько там были укрепленные бетонированные дзоты и доты, что, конечно,
командующий Ворошилов опозорился. После этого его сняли с должности и на его место
поставили Тимошенко.
Какие задачи вы выполняли в этой войне? Чем Вам запомнилась вообще эта
война?
Первое задание, помню, у нас было такое. Надо было прямой наводкой под
прикрытием автоматчиков уничтожать ДОТы. Снаряд наш весил 252 килограмма, это был
мощный снаряд. Поэтому именно благодаря мощным ударам нашего полка и соседнего 270го артиллерийского полка, аналогично подготовленного, были уничтожены и разрушены
укрепления. И фактически победу одержали благодаря мощным артиллерийским атакам.
Насколько серьезным было сопротивление финнов?
Сопротивление ровным образом совершалось ночью. Финские лыжники, снайперы
очень серьезную угрозу представляли. Они отлично владели скоростными лыжами, набегали
на нашу территорию внезапно, обстреливали и уходили. Поэтому, конечно, особенно ночная
охрана была серьезная. Надо было подготовить все, чтобы предотвратить переход этих
лыжников, снайперов на нашу территорию, на наши позиции.
От бывших участников этой Финской войны я не раз слышал, что замерзали
наши солдаты на финской войне. И все они говорили, что из-за плохого
обмундирования. Что вы можете по этому поводу сказать?
Нет, такого случая, чтоб замерзали наши солдаты, я не помню. У нас очень хорошо
были солдаты обмундированы: жилетами меховыми и кожухи такие. Так что не замерзали.
Хотя мороз был приличный. Но некоторым давали валенки, сапоги и хорошие портянки,
сухие такие. Короче говоря, обмундирование было отличное.
Потери были у вашего полка в этой войне?
Потери были, но небольшие. Я, во всяком случае, могу сказать, что хотя были потери,
но небольшие. Так, процентов десять, наверное, полк потерял от снайперов. Ну, в частности,
с моего взвода, которым я командовал связистами, два связиста, которые протягивали линию
на командный пункт от расположения батареи, были убиты.
Помните, как узнали о подписании перемирия?
Помню. Было объявлено об этом. Мы торжественно восприняли это. Выстрелили мы
вверх салют даже.
Что было после Финской войны?
После этого полк был направлен в Белоруссию, в город Полоцк. За Двиною был
военный городок. И там мы дислоцировались до начала войны.
Скажите, а вы, служа в армии, как-то предчувствовали, что случится нападение?
Вы знаете, вначале мы не чувствовали этого. Когда Гитлер начал против Англии
бомбардировки, осуществлял бомбардировки по Лондону, мы не были уверены, что Гитлер
пойдет против нас. Все мы ожидали, что противники истощатся и что наша сторона навяжет
им, немцам, свои условия. Вот такое общее было настроение. Политработники, особенно с
Москвы, приезжали, делали доклады, читали лекции, проводили беседы, и все были в
приподнятом настроении, и были уверены, что Гитлер увязнет в войне с Англией и мы
навяжем ему свои условия. Но попозже, уже ближе к началу войны, уже стали сгущаться
события. Мы узнали, что Гитлер прекратил войну с Англией, и это насторожило. Но такого,
знаете, твердого мнения, что Гитлер начнет войну против нас, — такого не было.
Запомнилось еще вот что, например. Вот перед войной, где-то за полгода, в Каунас с
Германии прибыло где-то 200–250 большегрузных машин: больших таких фургонов. У нас
таких не было. Крытых брезентовыми навесами. Оказывается, была якобы договоренность с
нашим правительством о том, что часть жителей Берлина, и не только Берлина, но и
Германии, литовского происхождения, пожелавших возвратиться на свою родину — в
Литву, привезут сюда, в Литву, а отсюда заберут желающих возвратиться на свою родину
немцев, которые там проживают. В частности, я был на квартире у немца с женою, они
изъявили желание возвратиться, и уехали. Оказывается, просто диву даешься таким вещам:
что это же непосвященному человеку даже можно заподозрить, что под видом литовцев
немцы перебросили в наш район в Каунас несколько десятков, несколько сотен
подготовленных диверсантов, шпионов, вредителей. И просто удивительно, что работников
КГБ это не насторожило. Дальновидность политиков, вот, в частности, Сталина могла бы
сразу заподозрить, что что-то неладно происходит. И все это шито-крыто прошло, якобы все
прошло в порядке нормальных отношений между двумя странами.
А само нападение чем запомнилось?
Само нападение запомнилось следующим. Полк наш, который в то время за Двиной
стоял, перед этим с зимних квартир был направлен в летние лагеря. Это было примерно в 25
километрах от немецкой границы. Это если ехать московским поездом, можно заметить
такую станцию — Козлова Руда. Так вот, в этом районе есть большой лесной массив. И там
наш полк был в лагерях, вот. Были оборудованы палатки, все было чин по чину. Снабжение,
базы продовольственные, базы вещевые были тогда организованы, нефтехранилища тоже
были сделаны. И мы там, значит, занимались боевой подготовкой.
А как часть называлась?
Это был все тот же 448-й корпусной артиллерийский полк Резерва Главного
Командования. И в один из дней в субботу нас, молодых офицеров, ну и тех, которые имели
семьи, ну, наверное, человек порядка тридцати, отпустили в Каунас на зимние квартиры.
Женатые, значит, к своим семьям направились, а мы, молодые, значит, решили повеселиться
в Доме железнодорожников на танцах. И так примерно около одиннадцати часов вдруг
заходит командир с зимних квартир, капитан, и объявляет: «Товарищи командиры! Полк:
тревога. Машина у подъезда. Срочно в машину». И поехали в лагеря. Подъезжая к району
расположения лагеря, мы видим, что все в дыму. Оказывается, бомбардировщики —
«Юнкерсы» — разбомбили вещевой, продовольственный склады, нефтебазы. А полк они
разбомбить не смогли, потому что полк преждевременно уехал уже и находился в движении
в колонне в сторону границы. Но мы не заехали на территорию, потому что чувствовалось,
что там беспорядок, что все разбомблено. И когда ехали уже, мы видели целую армаду
самолетов, которые возвращались с Советского Союза в сторону Германии. Но там
звездочки были нарисованы. Москвичи сказали: «Вот наши самолеты идут бомбить Берлин!»
Настроение было приподнятое, все горели желанием именно разбить противника. И колонну,
машину нашу, все время сопровождал разведчик ихний. Мы не знали, что это ихний
разведчик. Оказывается, это был ихний корректировщик. Называли его «стрекоза», он
наподобие стрекозы был. Высоко-высоко он все время сопровождал нашу машину.
Затем наш полк, подъезжая к полку, который уже развернулся, переехал через ручеек, и
развернул свои боевые порядки, уже занятые. Командир полка организовал командный
пункт. Там, где мы развернулись, недалеко дерево было высокое. Я уже был начальником
разведки полка к тому времени. Он, командир полка, тогда мне и говорит: «Старший
лейтенант Журенко, полезайте на эту елку и наблюдайте, что, какие там движения в сторону
противника, в сторону города Болковысскас Литовской ССР, идут». Я посмотрел когда, то
увидел следующее: в предбоевом порядке немцы колоннами окружают этот город. Я
доложил командиру полка об этом. Были подготовлены данные, и огневые налеты были
осуществлены. И вдруг я обратил внимание на следующую вещь. В этот период был оченьочень хороший урожай. Высокая рожь, пшеница, росла рядом. И я вдруг увидел следующее:
в района расположения этих артиллерийских наших снарядов и боеприпасов выглянет
голова — и спрячется, выглянет — и спрячется. Это вызвало у меня подозрение. Я доложил
об этом командиру полка. Командир полка капитан Гусев, между прочим, был четырежды
орденоносец, участник боев на Халхин-Голе, в Испании, очень он толковый был командир.
Он приказал мне взять автоматчиков и выяснить, в чем дело. Мы подкрались. Смотрим:
гражданский паренек и — рисует боевой порядок полка. Ну ребята схватили его, связали
руки ему, и привели к командиру полка. Командир полка начал допрос. Он не отвечает. Ни
на каком языке он не дал показания. Ничего не добились. Тогда командир полка мне
приказал: «Товарищ Журенко, отведите его в лесочек, рядом лес, и уничтожить!»
А перед этим получилось следующее. Командир полка послал вперед в качестве
разведки радийную машину с начальником связи полка, полковым инженером Капуриным и
другими офицерами, солдатами вперед с целью выяснить обстоятельства, где противник. И
через примерно полчаса возвращается один Капурин, держится за бедро, ранен, и говорит:
«Машину немцы со ржи обстреляли, подожгли, и всех уничтожили. Мне одному удалось
спастись». Три дня полк вел бои по удержанию этого города. Связи ни с соседями, ни с
командованием вышестоящих органов не было. Полк буквально в одиночку вел бои без
всяких связей с другими воинскими частями. Это очень характерный случай. Недаром был
расстрелян и командующий фронтом Павлов, и начальник связи его, и начальник
управления, и начальник штаба.
Потому что связь совершенно отсутствовала, несмотря на то, что у нас были мощные
радиостанции — 5-АКА на машине, которые связь по Морзе ключом давали в пределах 300–
350 километров, то есть, вот так могли это обеспечивать. А вот практически связи не было.
Никто нам не отвечал. Командир полка собрал офицеров, и приняли решение: так как
солярка уже кончается, боеприпасы уже кончаются, нам нужно отойти. И вот здесь, в первые
же дни войны, запомнилась мне одна страшная очень вещь Находясь на елке, это на второй
день войны дело было, я смотрел, как артиллерийские экипажи бегом бегут как
неуправляемая орда: через этот мостик и, значит, в тыл. Оказывается, кто-то пустил, а делал
это уже, видимо, немецкий лазутчик, панику о том, что мы окружены. И вот, несмотря на то,
что боевая подготовка была на очень высоком уровне, солдаты были очень хорошо
подготовлены, в том числе и в моральном состоянии, но этот слух, который распространили,
настолько подействовал, что солдаты вдруг дрогнули и начали бежать. Вот это запомнилось
мне на всю жизнь: что такое паника. Это страшное было дело! Поэтому нам пришлось,
офицерам, быстро с пистолетами идти наперерез и восстанавливать порядок.
Оружие приходилось применять тогда?
Ну мы стрелять-то не стреляли. Возможно, некоторые стреляли вверх.
Но непосредственно в людей не стреляли. И восстановили прежний порядок. Мы
преградили им путь тогда. Потому что единственный проход был через этот мостик, через
этот ручей. Поэтому мы опередили некоторых. Часть, конечно, убежала, но все равно мы их
возвратили на место. А остальная часть остановилась, потому что мы перерезали путь этой
толпе солдат, которые бежали.
Еще один момент из первых дней войны мне запомнился. Вот эта «стрекоза», которая
сопровождала нас, все время — нашу машину, когда командир полка развернул командный
пункт недалеко от обочины, у дороги, вдруг она спикировала, и мы впервые услышали визг
— вой бомбы. Вот это очень запомнилось! С таким визгом все это делалось. Видимо,
специально была включена сирена в эту бомбу, которая при полете создавала такой свист
сильный. Она разорвалась метрах в десяти от нас. Правда, никого не ранила. Небольшая
такая бомбочка была это. Вот это мне очень запомнилось в первый день войны. Что еще
можно сказать об этом периоде? Ну в этих условиях, когда кончился азоль, некоторые
трактора ЧТЗ (Челябинского тракторного завода) остановились. Командир полка приказал из
орудий, значит, непосредственно затворы вынуть и все это утопить в этой речушке. Насчет
тракторов решили так: чтобы предотвратить их дальнейшую эксплуатацию. Короче говоря,
тяжелейшее состояние именно в этот период после трехдневных боев было у нас. И такое
тягостное чувство мы испытывали оттого, что полк брошен на произвол судьбы: нет связи с
соседями, связи с вышестоящим командованием. Тяжелейшее состояние было у нас! Личный
состав фактически был подавлен очень морально. Но те, у кого азоль еще была, начали
совершать марш в сторону Каунаса. Подъезжая к Каунасу, мы смотрели уже горящие
бензохранилища, которое немцы разбомбили. И проезжая по проспекту, тогда назывался прт Сталина, основной в Каунасе, встретил из четвертого этажа и стал нас обстреливать с
пулеметов противник. Поэтому некоторые небольшие потери мы понесли в этот период.
Правда, пришлось часть развернуть пушки и дать несколько залпов по этим точкам,
которые вели огонь по нашим войскам. И так пришлось оставить Каунас. А немцев мы не
видели, их не было. Если бы по-настоящему, по-жуковски организовано было
сопротивление, то это было дело другое. Потому что немец в это время особенного не
придавал значения ну, в частности, Литве. Все его клинья танковые, войска вперед уже на
несколько десятков, сотен километров впереди уже были. Мы оказались в тылу немецких
танковых армий. И так подошли к Двине, к реке Западная Двина. Там был саперами наведен
понтонный мост, который «Мессершмитты» все время обстреливали. Что нам было делать,
офицерскому составу и рядовому составу? Поэтому пришлось раздеваться, все свертывать:
сапоги, обмундирование, пистолет ТТ, и вплавь, а река была широкая, переправляться.
Правда, мне посчастливилось, что оказалось бревно, и я с этим бревном потихонечкупотихонечку перебрался на тот берег. Там начали собираться уже воедино: командир полка
стал, в общем, собирать уже своих однополчан. Итак мы без материальной части, потеряв
орудия, потеряв тягачи, пешей колонной, начали осуществлять позорный переход. Страшное
дело!
Что представлял из себя этот переход? Почему, на ваш взгляд, он был позорным?
Ну было все это так. Командир полка собрал и говорит: «Приказано совершать марш в
сторону Новгорода!» А это — несколько сотен километров. Заходить в деревни мы сначала
заходили. Деревни были оставлены населением. Выходили одни старики у заборов, с
клюшкой стояли, и говорили: «На кого ж вы нас, сынки, покидаете?» Это страшное дело
было, горестное такое было дело. Пережить это было очень тяжело. Просить и грабить
продовольствие запрещалось. Полк фактически голодный совершал марш.
А лошадей на мясо не использовали?
Лошадей не было.
А таких случаев, чтобы это предписание против грабежей нарушалось, не было?
Такого случая я не помню. Этот период в моей жизни — самый тягостный, самый
тяжелый.
А чем питались?
Ну дело было так. Если кто в лесу, значит, какие-то ягоды обнаружит, кто — грибы, их
ест. В одном месте, помню, мы обнаружили большие навесы, которые до земли не доходили,
проветривались. Так там располагался сыроваренный завод. Когда мы туда вошли, то
увидели тысячи, миллионы красных головок сыра. Ну и, конечно, все набросились на этот
сыр. После этого запоры страшные были у нас. Потому что сыру объелись. И так мы шли
дальше… Не доходя километров 200 до Новгорода, немец опередил нас. Он уже захватил
Новгород. Мы остановились возле него километрах в 50–100 от него, организовали оборону.
И там вели оборонительные бои примерно так около года, наверное. Мы были на
Волховском фронте уже тогда.
Там же, кстати, на Волховском фронте, насколько я знаю, произошла трагедия со
2-й Ударной армией генерала Власова. Вы слышали что-нибудь об этом именно тогда?
Я вам скажу об этом все, что знаю. Вот насчет предательства Власова. Я до сих пор в
литературе нигде в воспоминаниях полководцев и Жукова, и Василевского не нашел, кто же
являлся разработчиком этой операции. Ведь планом была поставлена задача перед 2-й
Ударной армией такая: пройти по тылам немцев и соединиться с войсками Ленинградского
фронта. Это серьезнейшая операция! Я не могу понять, как командующие об этом могут
ничего не говорить. И Жуков в своих воспоминаниях молчит, и Василевский. Никто! Никто
толком не скажет: кто же являлся идеологом и организатором этой операции. В этот период я
уже был начальником разведки артполка. Я забыл сказать, что полк дошел до Тихвина
пешком, и там нам организовали пополнение. Организационная структура полка была уже
другая. Раньше была четырехорудийная батарея, мощная. А при формировании нового полка
в Тихвине батарея всего из двух орудий состояла. Правда, дивизионы так и остались: было
три дивизиона. И вот по поводу того, что касается той самой операции 2-й Ударной армии.
Нам было приказано обеспечить прорыв, сделать его порядка 6 километров, потому что
армия входила в этот прорыв двумя колоннами. То есть, обеспечить прорыв для входа армии.
Мы смотрели пополнение этой армии. Все были одетые отлично: в меховые куртки, в
валенки, очень и очень мощная была армия. Но дело в том, что войти в прорыв она вошла, а
немец закрыл проход. Как мы не старались, значит, удержать этот проход, немец не позволил
этого сделать. Приехал Ворошилов, и тоже ничего он там не смог сделать.
Танки применить там нельзя было. Там болотистая местность была: лесистоболотистая. Поэтому армия 2-я Ударная Власова оказалась в окружении. В то же время не
было снабжения армии. То же снабжение, которое организовали самолетами, было
недостаточным. Поэтому, видимо, Власов разочаровался и, видимо, почувствовал, что
Красной Армии придется терпеть позор. И он принял решение: отдал приказ всем офицерам,
командирам подразделений, всем на свое усмотрение выходить с окружения самостоятельно.
Никаких действий со стороны командования армии, чтобы организовать прорыв, не было.
Поэтому единицы, ну сотни прорвались. Ведь в армии было порядка 60 тысяч человек. И
спасся, конечно, очень и очень небольшой процент.
Как эта трагедия воспринималась у Вас?
Очень тягостно. Это наложило отпечаток особенно на тех, кто видел это позорное
явление. Этот район назывался Мясной Бор. Не случайно пытались удержать прорыв этот 6километровый, но не удалось. И Ворошилов бездарность проявил. Помню, были разговоры,
что вот, Ворошилов поможет. Ничего не помог. Потому что применить танки там нельзя
было, а достаточность стрелковых дивизий была ограниченной. И так с позором эта армия
была ликвидирована.
Что у вас были за бои на Волховском фронте?
В этот период у нас была, главным образом, обоюдная дуэль артиллерийская была.
Немец, значит, обстреливал наши позиции, мы стреляли по обнаруженным целям. Огневые
его точки обнаруживали. В общем, наверное, порядка восьми месяцев мы стояли в обороне,
вели перестрелку. И в этот период совершился неприятный для полка случай, когда
командный пункт полка был обстрелян. Где-то до реки был километр, где немец по ту
сторону, а мы — по эту, находились. Что это командный пункт большого начальника,
потому что ни адъютант командира полка, ни начальник штаба не организовали строжайший
подход к этому командному пункту, стало противнику известно. Движение было
беспрерывное. И немец, конечно, определил, что это командный пункт большого масштаба.
Поэтому начал обстреливать. Причем настолько методично и точно это делал, что один из
снарядов угодил прямо в командный пункт. Обрушились все эти деревянные накаты,
командира полка придавило, адъютант убежал, медсестра тоже убежала. Короче говоря,
разбежались все, потому что немец вел беспрерывный огонь прямой наводкой. Командира
полка мы потеряли. Это очень печальный период был в нашей жизни. Замечательный был
командир полка!
Потери большие были в этих боях?
Нет, я бы не сказал. Потери были небольшими.
Какие задачи в этих боях и вообще Вы как начальник разведки полка
выполняли?
В основном, конечно, мне нужно было определить район расположения
артиллерийских позиций. Потому что главным, что ли, очагом для нас в то время явились
артиллерийские позиции противника. Поэтому главная была задача такая: обеспечить район
расположения точно. Поэтому были подключены в это дело все виды разведки. У нас было
три батареи, которые этим занимались: фотобатарея, звукобатарея и топобатарея
топографической разведки. Все эти виды разведки были подключены, и определяли точно
район расположения огневых позиций противника. Это была основная задача перед
разведкой полка. А функции у батарей были такие. Топобатарея, например, на основе
триангуляционной системы действовала…. Я не видел этого сам, но в поле
триангуляционные пункты у нас были: эти вышки, там же камень был, и там же были точно
нанесены координаты. Именно базируясь на эти координаты, наша задача, топографической
разведки, состояла в том, чтобы развернуть привязку топографическую всех артиллерийских
батарей нашего полка. Это была основная задача топографической разведки. Ну
звукобатарея, фотобатарея дополнительные уже сведения давали.
В чем основные сложности были для вас, как начальника разведки, на
Волховском фронте?
Вы знаете, я не ощущал ну таких как бы непреодолимых сложностей. Мы выполняли
поставленную задачу. У нас были на планшете точно нанесены районы расположения
огневых средств противника. Так что особенных затруднений я, например, не ощущал.
Насколько изменилось положение в 1942 году по сравнению с 1941 годом?
Расскажите об этом, исходя из вашего личного фронтового опыта…
Легче было воевать, да, конечно, нам тогда, чем в 1941 году. Появилась связь с
соседями, уже командование приезжало, и связь была. Мы достаточно не ощущали перебоев
в снабжении продовольствием, артиллерийскими снарядами. Короче говоря, жизнь боевая
шла нормально. Особых трудностей я, например, не видел, не ощущал. Питание было
нормальным.
Что было после Волховского фронта?
А там получилось, значит, так. Когда Волховский фронт с Ленинградским фронтом
соединился, меня в этот период там не было. Тогда, в этот период, начался следующий этап
моей деятельности как фронтовика. Командир полка вызвал несколько своих офицеров,
человек, наверное, десять, и сказал, что сейчас командование армией организует новый вид
вооружения
— создаются так называемые полки самоходноартиллерийские.
Организационная структура этих полков такова, что экипажи и технический состав будут
танкисты, а командиры рот, командиры батарей, начальники штабов — артиллеристы. И он
нас спросил: «Кто желает, значит, поехать в Москву, где формируются эти танковосамоходные артиллерийские полки?» Ну я посоветовался со своими коллегами и дал свое
согласие. И к концу 1942 года я был в Москве в районе формирования этих самоходно-
артиллерийских полков.
Как проходило формирование этих полков?
Я как сейчас все это помню. Прибыл командир полка подполковник Шапшинский,
артиллерист. Он со всех офицеров прибывших определил, кто будет командиром батареи, а
кто будет штабным работником. Ион взял меня в штаб свой. Начальником штаба полка был
майор, фамилию которого я забыл. Короче говоря, взял он меня заместителем начальника
штаба полка. Полк успешно прошел формирование. Затем был назначен день для боевых
стрельб. Вот, по результатам боевых стрельб и определялась готовность полка для отправки
на фронт. Артиллерийские стрельбы прошли успешно. Экипажи выполнили все задачи,
которые были поставлены, были выполнены на полигоне, и полк получил знамя, и был готов
к отправке на фронт. Это было в начале 1943 года. Был полк направлен на Воронежский
фронт, в район будущих курских боев. Это было в 150 километрах от оккупированного
немцами Белгорода. Все самоходно-артиллерийские установки были в капонирах, которые
были хорошо вырыты, глубоко. Вот. Определены были секторы обстрела. Так как это была
самоходно-артиллерийская установка, она имела ограниченный поворот, — башни-то не
было. Тридцать всего разов она могла разворачиваться: пятнадцать вправо и пятнадцать
влево. А остальное, доворот, — значит, при помощи корпуса, гусеницами, делалось. Были
составлены огневые карточки, определена дальность стрельбы. Короче говоря, подготовка
была очень тщательная. Мы, как офицеры штаба полка, часто непрерывно находились в
боевых порядках, проверяли состояние не только материальной части, но и огневой
подготовки. И настроение, бодрость были неплохими. Мы чувствовали, что обороной
сумеем остановить противника.
Но в это время шла в верхах операция — готовилось проведение Курской
наступательной операции. Не так далеко от нашего командного пункта появился фургон на
колесах. Оказывается, это был штаб Жукова. Один раз я утром рано вышел, и смотрю:
Жуков вышел. Значит, осмотрелся так, подтянулся, прошелся. И вот впервые я его видел. И
больше я его уже не видел. Оказывается, он курировал Ватутина, командующего фронтом, и
Рокоссовского. А Конев был командующим Резервным фронтом в тылу. Группировка была
очень мощная. Было три танковых дивизии: генерала Лелюшенко, генерала Богданова и еще
одного нашего генерала… А вот, кроме того, фланги этой основной танковой группировки
было поручено охранять или обеспечивать самоходноартиллерийским полкам. И вот в
частности нашему полку было поставлена задача: совместно еще с тремя полками
обеспечить правый фланг основной танковой группировки наших войск на этом
направлении. Левый фланг обеспечивали самоходно-артиллерийские полки других
соединений. Я помню, что когда формировались эти полки, очень много было полков.
Наверное, около 20 или 30 полков.
И вот 6 июля я, когда я находился на командном пункте штаба полка (а полк был такой:
1453-й самоходно-артиллерийский полк Резерва Главного Командования. Мы никому не
подчинялись. Мы в оперативном отношении входили в состав Воронежского фронта.), немец
на нас начал наступление. Причем настолько мощный удар нанес он на нашем направлении.
Самолеты настолько обнаглели, что они буквально за каждым человеком охотились. Нельзя
было выйти, чтобы не подвергнуться «Мессершмиттам». Нашей авиации совершенно не
было. Немцы имели сто процентов господства в воздухе. Все было прижато к земле. И немец
в этот момент пошел в атаку своим бронированным кулаком. Мы два дня держали оборону.
Не имели ни потерь, и удачно отбили несколько танковых его атак. Он решил обойти, справа
глубокий обход сделать. Ион прорвал оборону, и очень успешно. Начал продвигаться в
сторону Обояни, это — 30 километров в тылу. Там, где была танковая армия у маршала
Конева, в Резервном фронте. Но там его остановили. И так — в течение пяти дней шла
жесточайшая борьба. И вот командование, видимо, определило момент, когда противник
вот-вот выдохнется. И вот я помню такой момент. Появился Рокоссовский с группой
офицеров. И через несколько часов эта вся армада, эти три танковые армии, пошли в бой.
Бой был страшный. Тогда, помню, все горело. Не разберешь, где наши, где — немецкие
части есть. Но, во всяком случае, все перемешалось. И вот в этот момент, очень решающий,
были введены отдельные танковые корпуса, которые вышли во фланг и тыл противника. И
вот этот момент был самый напряженный в боях, когда наши танковые основные
группировки все друг у друга перемешивались, перемалывались. Потом начался выход
корпусов во фланг и тыл, и тогда немецкая группировка дрогнула, начала отступление. В
конечном итоге немцы побежали. Успех был настолько очевиден, что когда фактически мы
начали двигаться вперед, никакого сопротивления мы не ощущали. Потому что танковая
группировка была разгромлена, основная немецкая. Это было в районе деревни Прохоровка.
Вы были под Прохоровкой?
Был.
Что из себя все это представляло, это поле-то? Запомнились ли лично Вам в этих
боях какие-то эпизоды?
Ну я могу, например, рассказать следующее. Я был на самоходноартиллерийской
установке одной из батарей. И механик-водитель, и командир танка допустили оплошность:
начали двигаться не в обход, а высота была безымянной, а прямо пошли на эту самую
высоту. И вдруг танк, значит, вот так затрясло. Оказывается, мы попали на противотанковую
мину. Тогда огневого воздействия со стороны противника не было. Он отступал в тыл. Мы
вышли из танка, наверное, часа два ремонтировали его. Была нарушена только гусеница у
него. Разрывы танковых гусеничных траков, в общем, были. Мы взяли запасные траки,
восстановили все это дело, и дальше пошли. И в этот период был введен в бой Резервный
фронт Конева, который очень успешно начал продвигаться. Освободил Белгород. Я,
проезжая по Белгороду, после запомнил следующее. Сам Белгород на холмистой местности
был расположен. Когда мы проехали Белгород, то вышли к границам Украины и увидели
страшную картину. Немец, отступая, уничтожал буквально все: все деревни горели, скот
лежал рядом, и все уже расстрелянные, вот загнивающие, тоже лежали. Мы успешно взяли
Харьков, и наш полк переподчинили с Воронежского фронта 2-му Украинскому фронту: уже
так стал называться Резервный фронт Конева. И в этом бою я тяжело ранен был.
Как вы получили ранение?
Это получилось так, что, когда мы начали ремонтировать и уже закончили ремонт
самоходки, сели сверху на нее — я, еще один и медсестра Таня. Проехали километров 20. И
со стороны лесной опушки вот, значит, застрочил пулемет. Оказывается, там засели
автоматчики немецкие. И меня ранило в бедро. После этого я был направлен в госпиталь 5-й
танковой армии. Там пролежал я, наверное, дней двадцать.
После выздоровления я разыскал полевой штаб нашей 5-й гвардейской танковой армии,
которой командовал генерал-майор Жидов, фамилия не совсем такая была у него.
Командующий бронетанковыми войсками генерал-майор Чепрыгин, когда я прибыл, мне и
сказал: «Товарищ капитан! Вот ваш полк ушел на формирование после понесенных потерь.
Или вы поедете в формирующийся полк, или мы вам предлагаем остаться при штабе армии:
при командующем армии помощником начальника штаба бронетанковых войск армии.
Начальник штаба — подполковник Проклин, и вы будете помощником по разведке у него.
Если вы согласны, я отдаю приказ». Я согласился остаться там. И после взятия
Харькова наши войска успешно начали продвигаться в сторону Полтавы. Я родился сам в
Полтавской области, в деревне Федоровка. И я посмотрел расположение наших передовых
частей, которые в полосе двигались именно в сторону моей деревни. Я доложил
командующему об этом: «Товарищ генерал, вот моя деревня — Федоровка». Он говорит:
«Вот бери машину мою легковую М-1 с шофером, езжай в войска, в передовые части, держи
связь с разведкой, и как только она вступит в вашу деревню, и ты, значит, туда войдешь».
Это был случай неимоверно редчайший. И действительно, я видел уже визуально километрах
примерно в шести мою деревню: горящую всю. Оказывается, власовцы при отступлении на
лошадях такими пиками и такими горящими факелами поджигали крыши домов, и дома
загорались. Крыши домов были камышовые, и они сразу же вспыхивали. И когда мы вошли
на машине в деревню, все огнем пылало. Также было и с нашим домом. Но рядом с ним была
пристройка-сарай, где была отдельная комната, и там сестра жила, и дальше были отделения
для свиней, для коровы, — они сохранились, они не успели его поджечь. Власовца ли что-то
испугало? Ну, отец, мама, сестра с огорода вышли. Оказывается, отец предвидел это.
Выкопал там, значит, яму, чтобы там быть, и они находились там в яме. Вот так пять дней я
гостил в этой своей деревне. Я тогда капитаном был, и носил одну шпалу: звездочек с
погонами еще не было тогда.
Пять дней прошло, и мы дальше начали двигаться. У меня карта была. У меня даже
карта эта сохранилась, и где-то есть вот здесь. Ну а дальше что было? В общем, нагнали мы
штаб армии. Наша армия приближалась к Кременчугу, который находился по другую
сторону Днепра. И в районе Мишурин ров, это в 30 километрах южнее Кременчуга, армия
стала форсировать Днепр. Удачно форсировала, заняла плацдарм на западном берегу Днепра,
а после этого успешно развила наступление в сторону Кировограда. Кировоград взяли, потом
— Новоукраинку, и вышли на границу с Румынией. По Румынии мы боев не вели, потому
что ихний король был отстранен, и армия была разоружена, и мы фактически без боев
прошли Румынию. И вышли к венгерской границе. В этот период войска 3-го Украинского
фронта вели тяжелейшие бои. Во-первых, в Будапеште была окружена 120-тысячная армия
немцев. И немец тогда бросил 12 отличных танковых и моторизованных дивизий на нас: вот
такие дивизии, «Мертвая голова», Гитлера, его лично дивизия. Короче говоря, тяжелейшие
были бои. Поэтому, значит, бои шли и днем и ночью. Противник в одном месте прорвал
оборону нашу, которую мы держали, и сбросил в Дунай все тылы армии. В один из моментов
боев был очень сильный туман. Командир полка заболел тяжело гриппом. Я стал за
командира полка уже. Я забыл сказать, что после со штаба армии я был назначен
начальником штаба полка: 382-го гвардейского самоходно-артиллерийского полка.
Командовал этим полком майор Михеев. И вот, значит, когда он заболел тяжело, мне
пришлось остаться за командира полка. Рядом с командирами рот я наблюдал, что это какаято точка в стороне противника медленно-медленно-медленно движется. Я залез в самоходку,
посмотрел в прицел (а прицел был ТШ-17, мощный). Но там я не увидел этой точки. Тогда я
открыл затвор. Посмотрел, и через ствол я увидел эту точку. Я приказал зарядить орудие и
сделать выстрел. Раздался выстрел. И сразу факел появился — вся местность озарена была.
Оказывается, я попал в бензобак немецкого «Тигра». Ну, на фоне этой зари несколько танков
вырисовывались. Я, значит, приказал открыть огонь по ним. Уничтожено было еще восемь
танков. Я собрал группу, восемь человек, полкового врача, и мы решили пойти. Очень на
большой риск мы пошли. Подходим мы к этому танку, который я подбил. Смотрим:
лестница. И этот немецкий офицер прямо в упор стреляет в меня. Но он промахнулся: только
пуля обожгла лицо. Ну его, конечно же, сразу прикончили автоматчики наши. Мы взяли там,
значит, бинокль. Пистолет, значит, дали тоже мне, из которого стреляли. И в это время
слышим: гал-гал-гал, немецкий разговор. А были после уборки кукурузы немецкие
автоматчики, которые начали обходить нас. Но в это время увидели они самоходчиков, и
начали обстрел. Правда, Веру, нашего врача, ранило тяжело в бедро. Но была рядом большая
копна, мы за копну залезли, перевязали ее рану, и добрались благополучно. Немецкая
группировка была полностью ликвидирована. Когда мы зашли в Будапешт, в Буду, в
Королевский дворец, то на ступеньках, так как несколько месяцев эта осада длилась, вот до
нас еще, немцы, обескровленные, как мумии, вот сидели, все — практически мертвые.
Дальнейшее наступление полка было в сторону Вены. Я уже тогда снова стал начальником
штаба полка. Командир полка к тому времени выздоровел.
Кстати, когда вы временно исполняли обязанности командира полка, насколько
это было тяжело и насколько ответственно именно во время войны? Расскажите,
исходя из Вашего личного боевого опыта…
Тяжело, очень тяжело. Ну ответственность, конечно, большая была перед командиром
полка. Дело в том, что в штабе корпуса, первого механизированного корпуса генерала
Руссиянова, куда были мы прикомандированы, в оперативном отношении подчинены, не
было танкистов. Сам Руссиянов — он вообще-то общевойсковик был. И командовать
артиллерийскими и танковыми подразделениями фактически у него не было специалистов.
Заместителей у него не было танкистов, и отдавались от них всех приказы настолько
необоснованные, что приходилось с большим трудом добиваться отмены того или иного
приказа. Вот, например, такой случай был. Во время обороны командующий артиллерией
корпуса приказал полку (фактически он командовал самоходными полками) занять оборону
в районе одной высоты. Я доказывал, что нельзя здесь этого делать, так как нет маневра в
случае чего. Танки прижаты к высоте, и у них нет маневра. А рота автоматчиков у нас уже
была обескровлена. Я просил дать автоматчиков, пополнить, чтобы в ночное время оградить
просачивание пехотных подразделений в район расположения самоходноартиллерийской
батареи. Этого не было. Я посоветовался с командиром полка (я тогда был начштаба).
Командир полка говорит: «Езжай, и так как явно нереальная задача, потребуй письменный
приказ». Я поехал в штаб корпуса и попросил официально дать письменный приказ о
занятии этой обороны. Дали такой приказ, я его взял. И в ночное время часть пехотных
подразделений просочилась непосредственно к самоходным установкам, и начали стучать по
броне: «Русс, сдавайся!» И командир полка доложил командиру корпуса о том, что
сложилась, так сказать, такая обстановка. Командир корпуса тогда сказал ему на это: «Вот
там, где эти самоходки стоят, там, значит, рокадная дорога проходит центральная. Вот по
ней надо отвести полк». И вот здесь была допущена, можно сказать, ошибка серьезная. Дело
в том, что когда начали самоходки выходить с этого района, немец несколько танков
поставил и начал расстреливать наши самоходные установки. И пять самоходных установок
сгорело. Поэтому вся эта трагедия — на совести командования корпуса. Здесь дело было
передано этим чекистам, чтобы разобраться. Был назначен день военного суда, привлечение
к ответственности командира полка и начальника штаба: он и я были ответственными за
потерю пяти самоходных установок. Но мы сумели доказать, что мы все приняли меры для
того, чтобы полк сохранить. Во-первых, нам было отказано в автоматчиках, вот в ночное
время. Во-вторых, не было поставлено прикрытия выхода полка с этого района. Поэтому
очень тяжело было управлять полком именно тогда, когда командир корпуса был не танкист.
Вот такой был случай.
Где проходил ваш путь после вступления на территорию Венгрии?
После мы начали наступать в сторону Австрии. Шомодьвар — такой город был на
озере Балатон. Но немцы фактически были деморализованы тогда уже. Потому что танковые
механизированные дивизии не сумели деблокировать окруженную группировку, и были
истощены и разгромлены. Наступление было более-менее спокойным, успешным, и, подходя
за 30 примерно километров до Вены, встретили плотное сопротивление. Бои за Вену были, я
бы сказал, очень кратковременные. Было мощное сосредоточение наших танковых войск, и в
течение пяти дней Вена была освобождена. Без всякого разгрома и так далее все было
сохранено. Полк начал дислоцироваться в районе венских лесов. Это была красивейшая
местность. И характерно вот что. Не доходя до Вены, перед этим, мы обнаружили
подземный завод, видимо, по выпуску военной техники. Такая была там высота, и там же
внизу, значит, были сделаны проходы. Там все было электрифицировано. Когда мы зажгли
свет, то увидели, что везде станки были. Сотни, даже больше станков там было, которые
работали раньше на изготовление военной техники.
Окончание войны Вас в Вене застало?
Да, там же и война для меня закончилась.
А как непосредственно Вы узнали об окончании войны, помните?
Как узнали? Ночью вдруг слышим: страшная стрельба. Я выскочил со штабной
машины. Спрашиваю: в чем дело? Ну здесь все друг друга поздравляли, начали стрелять в
воздух, кричали: «Все, победа, победа, победа!» Вот так мы узнали о том, что Берлин был
взят.
А в каком звании Вы войну окончили?
В звании подполковника.
Ничего себе! В таком возрасте, в 27–28 лет, — довольно редкое явление.
Это — да. В нашей группе, когда мы учились в Бронетанковой академии, было три
человека с таким званием: один Герой Советского Союза, подполковник, и один еще.
Остальные — капитаны, майоры.
Вы окончили войну в Вене. Насколько мне известно, разрушений там
практически не было. Что Вы можете про это сказать?
Нет, не было разрушений. Я, например, не встречал разрушений.
Как Вас награждали на фронте?
Ну вот, например, за этот случай, когда я лично уничтожил танк, был мне вручен орден
Красной Звезды. Кроме того, было постановление Государственного Комитета Обороны, что
при ранении боец или командир обязательно должен быть награжден. Я был дважды ранен,
поэтому получил еще один орден Красной Звезды. А по поводу награждений… Да я бы не
сказал, что нас часто награждали.
Какие самоходки были в вашем полку?
У нас были, значит, самоходки СУ-100. Была на такой самоходке 100-миллиметровая
пушка, это морская была пушка, очень мощная. Начальная скорость ее была очень большая.
Очень мощная, значит, была эта пушка. Она пробивала «Тигра» свободно и даже лобовую
броню, даже подкалиберным снарядом прожигала, несмотря на то, что лобовая броня
порядка была больше 120 миллиметров толщиной. Этот снаряд этой самоходной установки
пробивал подкалиберным снарядом.
Как Вы считаете, немцы превосходили нас в вооружении? Вот в тех же
самоходках, например.
Вы знаете, я вам скажу откровенно. Вот сейчас в нашей периодической печати, по
радио — хвалится все немецкое. Окна, деревообработка, — все качество немецкое. Я вам
скажу так, что немецкое вооружение было достаточно мощным во время войны. О самолетах
нечего даже и говорить. Немецкие «мессеры» наши никогда не превосходили. Я не знаю, как
воевал Покрышкин. Кстати, я получал орден один уже в Москве, когда учился в академии. И
вызвали в Кремль и вручали орден. Так вместе с Покрышкиным мне его вручали. Ему,
Покрышкину, как раз тогда вручали третью звезду Героя Советского Союза. Поэтому
вооружение немецкое было, я считаю, хорошим. Недостаток только вот в чем был. Они не
учли наши погодные условия. НашаТ-34-ка весила две тонны, а «Тигр» весил намного
больше. Поэтому он увязал. Особенно, я помню, когда были бои в районе Кировограда и
Пятихатки, была грязь и распутица, и немецкие танки застревали в грязи. Экипажи бросали,
танкисты и убегали, потому что танки не проходили. Завязали в этом. Поэтому вооружение у
немцев было прекрасным. Но не учли они погодных условий России.
А про наше вооружение что можете сказать?
Артиллерия была отличная. Она превосходила и даже в конце войны. Артиллерия, надо
сказать, была достойная. Самолеты — нет. Вот я вам говорю, что в период боев я наблюдал
несколько воздушных боев. И побеждали, к сожалению, большинство немцы.
А вот, скажем, поражение Красной Армии в первые месяцы войны… Как это
воспринималось вами и вашими товарищами?
Ну я вам говорил, что поражение, конечно, тяжелейшее пришлось пережить в период
этого позорного отступления. Уныние было. Несмотря на то, что офицерский состав очень
был подготовлен, и морально, и был, можно сказать, стоек, шел за родину, и не было у нас
предательства. Правда, был такой Черниговский полк. В общем, черниговцы. Был такой полк
на Украине. До нас дошли сведения, что он был полностью сдан немцам. Там большинство,
видимо, были украинцы-националисты. Но уже после новгородских боев, считайте — это
Воронежский фронт, дальше — 3-й Украинский фронт, короче говоря, настроение было
прекрасное. Уверенность в победе была довольно твердая.
С мирным населением в освобожденных странах Вы как-то встречались?
Да. Вот, например, в Румынии когда мы были и несколько суток стояли, немецкое
население прекрасно относилось к советским людям. Они говорили: «Мы очень сожалеем,
что ваш советский народ настолько бедно живет, что он заслуживает лучшего. И мы
полностью солидарны с русским народом». Это я слышал и в Румынии, и в Венгрии, вот. У
них, у венгров, с русским народом были всегда прекрасные отношения.
Трофеи брали?
Ну вот, например, заместитель командира полка по технической части майор Гончар
подарил такой чемоданчик кожаный, и там, в этом чемодане, был набор принадлежностей
для угощения, в том числе и рюмочки такие позолоченные. Откуда они поступали, я не знаю.
С трофейной, наверное, команды полка. Также поступало несколько отрезов
хлопчатобумажных к нам в качестве трофеев. И командир полка распределял все это между
нами. Ну и я привез домой только что? Один отрез, там метров, наверное, 20, и вот эти
занавески, которые до сих пор у меня висят. Распределял все это дело заместитель
командира полка по хозяйственной части. А так, чтобы ходить, грабить или делать прочее, то
у нас это дело запрещалось категорически.
А особистов встречали на фронте?
Да, встречал. Я забыл один случай вам рассказать. Когда командир полка болел, я
поехал в расположение самоходных установок. У меня был для передвижения броневик. У
него была башня, а сзади — резиновое колесо, запчасти. Ну и поехал я, значит, проведать,
как самочувствие вообще, как положение с обороной в полку. Вот! Когда подъехал, капитан
Везир, командир батареи, меня встретил. Он доложил, что все в порядке, что оборона
организована, что немец, наверное, около километра в обороне находится. И тут вдруг
передо мною появился здоровенный такой сержант с автоматом. Я не успел вообще
разобраться. Вдруг, смотрю, он упал. Смотрю: и струйка, в районе сердца бьется кровь. Я
обернулся. Смотрю: Ильин, мой ординарец. А когда я уезжал, я сказал своему ординарцу:
«Вот, слушай, вот штабная машина, никуда не уходи. Будь все время в машине…»
Оказывается, он прицепился сзади, к этому запасному колесу, и приехал вместе со мною. А
когда готовят этих ординарцев, а готовят в вышестоящих штабах, их предупреждают, что все
время они должны находиться только при командире, и никуда не отлучаться. И он под
видом этого инструктажа решил меня сопровождать в поездке в район расположения боевых
порядков. Я говорю: «Ты что?» И смотрю: с него струйка дыма с автомата идет. Говорю:
«Ты что?» — «Я, — говорит он мне, — думал, что вас, товарищ майор, убило-то». Я говорю:
«Ну тогда ты другими методами, ударил бы…» Ну я приказал покормить этого солдата.
Оказывается, он на днях был в качестве пополнения, прибыл из других полков. В общем, он
что-то сказал на меня. И здесь к делу подключилась контрразведка. На меня наложили
домашний арест, начали разбираться. Всех опросили: капитана Везира, еще двух капитанов,
и все присутствовавшие подтвердили, что с моей стороны не было никаких угроз этому
сержанту, что я был безоружен, что был при пистолете, но не брал пистолет. Что он
действительно угрозу начальнику штаба создавал. Поэтому длилось это дело, значит,
несколько дней, а затем было прекращено.
А из высшего командного состава Вы встречали кого-нибудь, кроме Жукова и
Рокоссовского?
Ну, кроме командира корпуса, командующего армией Жидова я встречал. Ас Коневым
встречался буквально рядом, когда взяли Кировоград, и там в районе окраины были, а
окраины, по-моему, Лелиховка называлась, ну эта, значит, окраина. Было окружено
несколько подразделений немецких войск. И наши войска не сумели удержать этих
окруженных и уничтожить. И они в ночное время просочились и ушли с окружения. И
приехал Конев. Конева сопровождала большая армада «виллисов», командующих. И вот, тут
же был выход, и — возвышенность. И вот эта кавалькада — десятка машин, тридцать или
сорок, пошла. И в это время два «мессера» как прошли вдоль, значит. И несколько машин
подожгли. А здесь рядом были кюветы. И мы все ушли в кюветы. Я сверху нашего
командующего прикрыл. И Конев поднимается и говорит: «Ну здесь не мудрено и в штаны
напустить». Вот так я его видел буквально в пяти метрах от себя.
Кстати, а такой вопрос: а какое впечатление тогда произвел на вас Жуков?
Ну это было метрах в двадцати от меня. Конечно, я видел энергичного такого,
приземистого, крепкого генерала. Тогда он еще генералом был.
Сейчас, кстати говоря, очень многие высказываются отрицательно о Жукове: что
он солдат не жалел. А Вы что о нем думаете, как бывший военный?
Есть институт по изучению опыта Великой Отечественной войны. Приводят примеры:
количество потерь в армиях и на фронтах. В том числе и у Жукова. И у Жукова, когда он
командовал фронтами, примерно посередине количество потерь. Намного превышают
потери других фронтов. Так что это неправильно думают о нем. Конечно, при той большой
оперативности боев, которые провел Жуков, потери, конечно, неизбежны, бесспорно.
Единственное, что, и это мне очевидцы рассказывали, что на подступах к Берлину, на
Зееловских высотах, очень много полегло наших войск. Пехотинцы лежали, говорили мне
очевидцы, как снопы. Конечно, операция была очень серьезная. Ну что еще можно сказать
про Жукова? Ведь Жуков — он фактически спас Ленинград. Если бы не он, не знаю, что
было бы. Он фактически по заданию Сталина приехал туда сменить Ворошилова.
Ворошилов там барахтался, готовил флот к потоплению, хотел взорвать всех. Жуков это
категорически запретил, и использовал боевые пушки флота для ударов по немцам. В общем,
Жуков есть, был и остается настоящим. Его авторитет в народе до сих пор очень высок.
Ворошилов был бездарный. Я его, кстати, встречал на Волховском фронте дважды. Он хотел
обеспечить выход 2-й Ударной армии Власова с окружения, но так у него и не получилось
ничего. Он со Сталиным в дружеских отношениях был. А фактически — был без
образования. А про Жукова могу сказать: его авторитет до сих пор очень высок в народе.
Как у Вас складывались на фронте отношения с личным составом и с
командирами?
Ну отношения у меня были нормальные. Командира полка я очень уважал, очень.
Замечательный был у нас командир полка. Он — бывший отставник. Он в Москве до войны
был руководителем: был, короче говоря, директором одной из фабрик. И был призван в
армию, и возглавил этот полк. Ефим Михеев звали его. Я у него на квартире бывал несколько
раз. Но, к сожалению, после войны он снова свою должность занял — директора фабрики, но
прожил недолго. Я когда в это время приехал, я тогда учился в академии, и жена мне сказала:
«Евгений Ефимович скончался в ночное время от закупорки вен».
Штрафников Вы встречали на фронте?
Штрафников я не встречал. Но был такой случай. Это было еще в артиллерийском
полку. Был приказ Сталина «Ни шагу назад». Жесткий это был приказ. Особенные он права
давал политработникам. И вот, я был свидетелем, как старший политрук, у которого была
украинская фамилия, кажется, Корниенко, расстреливал одного солдата. Солдат, вопреки его
приказу, не стал подчиняться и идти к орудию, был против, оказал устное сопротивление,
неповиновение. И он его расстрелял. Я считаю, что здесь, конечно, с одной стороны, этот
приказ Сталина сыграл положительную роль, но, с другой стороны, были и перегибы,
конечно, из-за этого. Вы читали, наверное, Жукова, что, когда Конев потерпел серьезное
поражение в Смоленском сражении, он руководил несколькими армиями, и его фактически
Мехлис готовил для расстрела.
И Жуков его спас, назначил его своим помощником по Калининскому фронту. Поэтому
Жуков тогда и сказал, что расстрел ничего не даст. Что Конев — опытный генерал, и должен
быть использован нами в деле.
Каким было ваше отношение к замполитам на фронте?
Я вам, знаете, скажу следующее. Я отрицательно отношусь к политработникам. На
своем личном опыте я в этом убедился. У меня, когда я после войны командовал батальоном,
замполитом был майор Оскольский. Это был крохобор, бездельник, сплетник. Только
вмешивался, чуть что — командирам. Ну это на примере Брежнева.
Можно ли иметь четыре звезды золотые человеку, который не руководил фактически
войсками? Так что я отрицательно к ним отношусь. Жуков все время считал, что надо убрать
институт политработников.
А на фронте как отношения с политработниками складывались?
То же самое. У меня были натянутые отношения с замполитом. Я сам по натуре
прямой. Можно сказать, слишком реагирую болезненно на всякого рода проявления.
Скажите, а женщины на фронте вами встречались?
У меня в полку было две женщины. Одна машинистка была, Маша, а вторая — зав.
делопроизводством, красивая такая женщина, стройная, я забыл, как ее звали. Она после
этого вышла замуж за одного офицера со штаба корпуса.
Кормили как вас на фронте?
Отлично кормили. Я не привередливый был, все-таки деревенский парень.
Скажите, а разведку боем приходилось проводить?
Надо вспомнить все моменты, чтобы что-то говорить об этом… Разведку боем
осуществляют стрелковые подразделения, поддерживаемые танками или самоходноартиллерийскими установками. Это было в тяжелых боях, когда немец пытался
деблокировать окруженную группировку. Был такой момент, когда мотострелковые бригады
1-го мехкорпуса шли в наступление… 1-й мехкорпус Руссиянова состоял из двух
механизированных дивизий и одной танковой дивизии. Ну был момент, когда мы
поддерживали наступление мотострелковых бригад с целью прорыва.
А вот во время войны каким было отношение к Сталину? Как он вообще
воспринимался Вами?..
К Сталину вообще весь период до 1953 года отношение было прекрасное. Мы,
например, конечно, всех тех проблем, которые он решал нечеловеческим путем, короче
говоря, все эти расстрелы, репрессии, и в войну, не знали, — до нас конечно, все это не
доходило. Отношение к Сталину было такое, конечно доброжелательное. И когда, я помню,
был уже здесь на полигоне, руководил танковыми стрельбами, и вдруг сообщили о том, что
он умер, невольно навернулись слезы. Все верили в его непогрешимость, считали, что у него
действительно талант руководителя государства. Когда к нам приходили люди, ночами
занимали очередь в надежде на то, что что-то выбросят из продуктов питания. Несмотря на
это, что мы скудно жили, относились к нему вот так. По сравнению с тем, как живем сейчас,
когда все буквально есть для того, чтобы удовлетворить потребности, та жизнь была другая
совсем.
Тогда было очень и очень тяжело. Несмотря на это, патриотизм был высочайший. А
после 60-х годов, в послевоенные годы, молодежь фактически деградировала. Большинство
— алкоголиков, везде была пьянка, и кругом сейчас все эти наркоманы.
Кстати, а сто грамм на фронте выдавали Вам?
Да, ежедневно. Об этом я скажу вот что, например. Я не курил. Но в училище когда
учился, я пытался курить. Такие были папиросы «Пушкин», затем — «Северная пальмира»,
«Казбек». В таких пачках, значит, они были. У меня не получалось курить. Чуть затянулся я,
и начинаются у меня обратные позывы, рвота. В войну я курил только махорку:
кременчугскую, черниговскую… Козью ножку мне сделали, и махорка мне шла. Я с
удовольствием ею затягивался. А к концу войны, вернее, в середине, начали давать
офицерам такие гвоздики: папиросы. И с этим получилось то же самое: табак папиросный
мне не пошел. Уже, учась в академии, тоже пытался, значит, большие папиросы курить. Не
пошло! И так я не стал курить. К алкоголю у меня тоже отвращение. Я больше чем 150
грамм не воспринимал. Поэтому 150 грамм выпью, чуть больше — и пошел сразу в ригу.
Поэтому это способствовало тому, что организм мой свободен был от наркомании и
алкоголизма.
Было ли у Вас такое, что фронтовики снимали после войны перенесенный стресс
водкой?
Ну из опыта нашего полка я вам скажу, что пристрастие к этому у многих у нас было.
Вот, в частности, когда я здесь уже руководил и батальоном, и полком, были много
офицеров, которые закладывали. Пристрастие к алкоголизму присуще было в полку.
Несмотря на то, что у нас на полевых занятиях обязательно в чемодане должна быть бутылка
водки, обязательно. Потому что полевые занятия были связаны с холодом, со сквозняками.
Поэтому, значит, откровенно говоря, эта болезнь была, есть, и, наверное, очень долго будет.
Пушкин даже говорил об этом как-то. Я не могу точно воспроизвести его слова, но он сказал,
что часто заглядывал в рюмку, но очень редко бывало такое, когда он ложился в
беспамятном состоянии. Даже такой величайший, как говорят, гений, поэт, да и то — с
алкоголем… Короче говоря, Русь была, есть и будет первостепенной среди мировых держав
в алкоголизме.
В партию Вы во время войны вступили?
В партию я вступил в Каунасе в 1939 году. Тогда было такое правило: в обязательном
порядке офицер должен быть членом партии. Поэтому рекомендации дали. Моя тетка была
секретарем райкома партии под Полтавой. Зять — начальник отдела кадров завода. Они дали
рекомендации. Так что у меня с этим проблем не было.
В завершение расскажите о том, как сложилась ваша послевоенная жизнь. Где
служили после войны, где работали?
После того, как война закончилась, меня вызвали, значит, в штаб фронта. Нас всех
вызвали: тех офицеров, которые желали поступить в Военную академию. Собралось нас
много, офицеров таких. И были мы направлены в Москву на учебу в Академию
бронетанковых войск имени Сталина, в Лефортово. Ее я окончил. Ну после академии я
получил назначение командиром 10-го Отдельного гвардейского самоходноартиллерийского
батальона 5-й гвардейской дивизии. После этого я был преподавателем в Риге, там курсы
были организованы для командиров рот. Преподавал им теорию стрельбы из танка и
материальную часть танка. После ликвидации этих курсов я был назначен командиром
танкового батальона в 1-ю танковую дивизию, здесь, в Калининградской области. После
этого я был направлен начальником оперативного отдела в 5-ю гвардейскую дивизию, в
Гвардейск. И вот оттуда я ушел уже в запас, полковником. Работал я здесь, в Калининграде,
председателем профсоюзного комитета местной промышленности области, и у нас было в
подчинении пять мясокомбинатов: в Гвардейске, Багратионовске, Советске, Черняховске и
Калининграде.
Борис Карпович Журенко, ноябрь 2012 г.
Я был избран председателем профсоюзного комитета. И после этого работал в банке,
здесь, в областной конторе, заведующим общим отделом. После этого работал еще каким-то
начальником.
О сегодняшней армии что думаете?
У меня, знаете, о сегодняшней армии двоякое мнение. Я покамест не уверен, что наша
армия способна быть на высоте задач, которые предъявляются в современных условиях. Все
эти показухи, которые проводятся отдельно, там, учения, они не говорят, что вся армия
достаточно подготовлена. Короче говоря, покамест в отношении армии у меня такая
неуверенность, что она действительно может выполнить по-настоящему задачи. Конечно,
мне не придется, а вам придется посмотреть, насколько наша армия будет боеспособная.
Ну а так с нашей армии в этом же Калининграде что творится? Наша 18-я армия
превратилась сейчас фактически в бригаду. Все подчинено Военно-морскому флоту. Что я
считаю совершенно неправильным. Флот не может, например, обеспечить предотвращение
высадки морских десантов и других. Если бы был Жуков, то он никогда бы такого не
позволил, чтобы командование флотом подчиняло себе сухопутные войска.
Вам — 95, и вы неплохо выглядите. Как удается так хорошо сохраняться?
Моя закалка, мне кажется, помогла сохранить мне такое состояние. Это, прежде всего,
физическая подготовка. Я до 70 лет совершал бег трусцой на 14 километров. Ежедневно
утром и вечером. И сейчас, даже в таком возрасте, я с открытой форточкой около часа
ежедневно занимаюсь физическими упражнениями. Это — раз. Второе — умеренное
питание. Я очень-очень мало ем: часто, но очень небольшими порциями. Третье.
Вот этот алкоголь употребляю как исключение. Только в праздники, и только
пригублю. Вот эти три момента, которые, как мне кажется, способствуют тому, что я до сих
пор не только в форме, но и вожу машину. У меня две машины, в том числе и губернаторская
«Ока». И мне подарил командующий войсками округа в 1982 году в экспортном исполнении
«Ладу-шестерку». Тоже у меня в гараже она стоит, тоже я вожу. Так что вот это три фактора,
которые позволяют мне быть еще более-менее в форме.
Интервью и лит. обработка: И. Вершинин
Пудов Петр Дмитриевич
Я родился 26 июля 1925 года в селе Водоватово Арзамасского района Нижегородской
области. Родители мои были заядлыми земледельцами. Отец Дмитрий Семенович был
участником Первой мировой, Гражданской и Великой Отечественной войн. В царское время
воевал в Румынии и Западной Украине. После окончания пулеметной школы стал
красноармейцем и прошел всю Гражданскую войну. В 1919 году был тяжело ранен, а в 1921м вернулся домой и женился на Анне Андреевне. Брат отца Петр погиб в годы Гражданской.
В семье росло 8 детей, жили бедно. Мой отец в числе первых вступил в колхоз. Работал на
лошади, косил сено, и возил его на склад.
Я до войны окончил семь классов. Пошел в нижегородское ремесленное училище № 4,
и там застала война. Мой старший брат Иван к тому времени окончил ФЗО и работал на
заводе «Двигатель Революции», был секретарем комсомольской организации цеха, мы с ним
собрались сфотографироваться в воскресенье 22 июня 1941-го года, приехал к нему в
общежитие. И вдруг в полдень по радио выступил нарком иностранных дел Советского
Союза Вячеслав Михайлович Молотов, который объявил о начале войны с Германией. Тут
же хлопцы, рабочие, все молодые, притащили ящик водки, записались добровольцами в
военкомате, и уже 1 июля я проводил брата с другом, тоже Иваном, в Красную Армию.
Пудов Петр Дмитриевич.
Сам же остался учиться в ремесленном училище. Пробыл в нем до октября 1942 года. К
тому времени отца снова мобилизовали, мама только родила, самому старшему брату
исполнилось 11 лет, пять пацанов на руках. Куда ей деваться? Так что меня из училища
отпустили домой. Работал по хозяйству, маме помогал.
Меня призвали в Красную Армию 20 января 1943-го года. Прошел медкомиссию, тогда
все годные были: руки-ноги есть, и все на этом. Направили на обучение в стрелковоснайперское училище, на станцию Суслонгер Марийской АССР. И там мы учились целый
год, до января 1944 года. Учили бывшие фронтовики, отправленные в тыл по ранению. К
примеру, заместителем командира училища был майор без руки. Война с Финляндией
научила нас, что снайперское дело необходимо, поэтому ему придавали серьезное значение.
Затем отправили эшелоном на фронт, но в Москве нас остановили, и всех снайперов
переслали в Горький, в учебный танковый полк. Здесь мы в течение трех месяцев
переквалифицировались в наводчиков СУ-76. Изучали матчасть, орудие. Оттуда уже в
апреле 1944 года поехали в Горький, где получили на автомобильном заводе самоходки. Мы
уже знали, что их называли «Прощай, Родина!», так как СУ-76 при попадании снаряда легко
воспламенялась. Если попал снаряд — то экипаж часто погибал.
Дальше определили в Чугуев, в Малиновские лагеря, располагавшиеся у реки
Северский Донец. Здесь формировалась 12-я самоходноартиллерийская бригада. Стал
наводчиком СУ-76 во 2-м дивизионе. Командиром машины был Владимир Нерсесович
Саркисов, 1924 года рождения, туркмен из города Серхетабада, что у реки Кушка, хорошо
разговаривал по-русски, механиком-водителем Иван Краснов, 1911 года рождения,
заряжающим Василий Петрович Железняк, 1905 года рождения. Направили нас на 1-й
Белорусский фронт. В июле 1944 года мы вступили в первый бой. Хотя до этого я на фронте
не был, не стрелял по-боевому и не знал многого о войне, но не боялся идти в бой. А вот
пожилые солдаты, отцы наши, побаивались.
После артподготовки и начала наступления, нас пустили в прорыв. Огонь повсюду,
дым, пыль поднята, ничего не видно. Тактика у нас была следующая — танки вперед, за
ними пехота, мы следом, поддерживаем пехоту, если впереди блиндаж или какие-то
скопления противника. Пехота нам трассирующими пулями указывала цели. Увидишь или
нет, все равно надо стрелять, потому что раз показывают, значит, что-то там есть. Атак,
чтобы самоходкой на танк переть — не пришлось. Затем мы приняли участие в ЛюблинскоБрестской операции, воевали тяжело. Тут уже мы добре с врагом схватились. Потери были
большие в дивизионе. Людей много погибло.
Экипаж СУ-76: друг другу жмут руки механик-водитель Иван Краснов (слева) и
наводчик Петр Дмитриевич Пудов (справа); между ними командир машины Владимир
Нерсесович Саркисов, крайний слева заряжающий Василий Петрович Железняк.
В Люблине мы остановились, и попали в лагерь смерти Майданек. И что мы там
увидели: печи еще были горячие, пепел от человеческих тел повсюду. Во дворе лежало три
кучи пепла, высотой метра полтора. Нам надо было найти ветошь, чтобы пушки чистить. И
мы набрели на склад, где смертников раздевали. Что поразило: одежда и обувь были
чистыми, разглаженными, детские ботинки стояли отдельно, женская обувь отдельно, все
разложено. И везде женские косы. Ужас, как так можно было делать?! Наш экипаж оставили
в Люблине около Дома правительства, поляков надо было охранять. Бригада пошла вперед, а
наша самоходка с неделю там простояла. Я видел Ванду Львовну Василевскую и членов
польского правительства.
Экипаж СУ-76 перед Берлинской наступательной операцией. Сидят слева направо:
механик-водитель Сергей Герасимов, командир машины Владимир Нерсесович Саркисов,
заряжающий Василий Петрович Железняк; стоит справа наводчик Петр Дмитриевич
Пудов.
Дальше мы дошли до Вислы. Заняли Пулавский плацдарм. В первый день мы не
форсировали реку, остались на своем берегу. Потом уже на второй день переправились.
Мост был интересный, чуть-чуть под водой настил находился. Наши самоходки перевезли на
паромах. Бомбили страшно. Мы на этом плацдарме пробыли до января 1945 года. Зима
страшная, стояли в обороне. Мы-то еще ничего, телогрейки и шинели надевали, не знаю, как
пехота согревалась.
Односельчанин и друг Петра Дмитриевича Пудова Иван Щелоков, погибший 5 апреля
1945 года.
Укрывались тентом для маскировки машины, половина под себя, остальное на себя. А
когда пошли большие морозы, мы вырыли капонир, самоходку туда загнали, и сами
спрятались, нашли где-то буржуйку, сверху закрылись сучьями. Но все равно, топили только
ночью, потому что постоянно налетали немецкие самолеты-разведчики.
Пехота, бедная, ютилась в землянках. Дальше мы начали наступать, успешно прорвали
немецкую оборону, я за эти бои получил орден Красной Звезды. Марш СУ-76 выдержали
четко. А вот люди уставали. Как-то мы переезжали через мост, внизу шла железная дорога, и
мы чуть не упали с него, самоходка накренилась, я механику говорю: «Иван, давай газу!»
Кое-как выскочили. В конце января 1945 года форсировали реку Одер, он был еще во льду.
Долго думали, как перегнать наши самоходки, а тут для танков сделали настил залили его
водой, она за ночь замерзла и получилась прекрасная переправа. Мы спокойно по настилу
проехали вслед за танками. И тут нашу бригаду отзывают обратно на левый берег.
Георгий Константинович Жуков с 5 по 7 апреля 1945 года проводил занятия с
командующими армиями 1-го Белорусского фронта, и наша батарея из четырех самоходок
охраняла эту палатку. Дороги в Германии везде обсажены деревьями, сверху не видно, какие
машины идут.
Приезжали командующие армиями и на ГАЗ-АА, и на «виллисах», и на «эмках», все в
пилотках и плащ-палатках. Я три раза видел Георгия Константиновича Жукова. Мы стояли в
окопе с самоходкой, рядом блиндажи были вырыты на случай воздушной атаки. В это время
во время артобстрела погиб мой односельчанин и друг Иван Щелоков, служивший в 1-м
дивизионе. После войны я долго искал его могилу, и нашел только в 1973 году.
Петр Дмитриевич Пудов у могилы своего друга Ивана Щелокова, которую разыскивал
два года, Германия, 5 декабря 1975-го года.
Дальше была Берлинская операция. 16 апреля 1945 года началось наступление с
плацдарма. Мне запомнилась сильнейшая артподготовка. Казалось, что после такой
стрельбы все сровняли с землей. Наша бригада еще стояла за Одером. И мы видели, сколько
самолетов летело громить врага: туда идут высоко, а оттуда низко. Стреляли и бомбили, дым
и скрежет. Мы двинулись вперед на второй день Берлинской операции. И оказалось, что
немецкая оборона держится крепко. В этот день погиб наш механик-водитель Иван Краснов.
Фронтовой друг Петра Дмитриевича Пудова Леонид Долженко, погибший в ходе
Берлинской наступательной операции, 13 марта 1945-го года.
Так получилось, что он накануне поссорился с командиром, тот был моложе его, он
требовал все приказы с ним как с механиком-водителем согласовывать. Доложили о
конфликте командиру дивизиона, и Ивана перевели на другую машину. И только перевели,
как в первом же бою он сгорел. Нашим новым механиком-водителем стал Сергей Герасимов,
1926 года рождения. Самые сильные бои разгорелись около Зееловских высот. Вроде бы и
высота небольшая, но крутая, даже танки туда не могли пройти, так круто было. И впадина
сзади. Самоходки на прямую наводку не поставишь, нужно бить минометами или
штурмовиками. Потери у нас были большие. За три дня наступления потеряли половину
дивизиона. Много неприятностей приносили фаустпатроны, которые били с 30–50 метров. У
каждого фаустника имелся специальный глубокий бетонированный колпак, который не
любой снаряд брал, только прямое попадание с самолета тот бетон разрушало. Погиб мой
друг Николай Долженко. Их самоходка залезла в болото, командир машины, лейтенант
Мясников, выскочил, и начал руководить, чтобы она задом вышла. В это время снаряд попал
в борт, и все три члена экипажа сгорели. Затем мы стали свидетелями, как от попадания
фаустпатрона сгорела СУ-76. Члены экипажа из нее выскочили, отбежали метров на 15, и
повалились вниз головой. Только из-под танкошлема видны опаленные волосы. Когда мы их
перевернули, то увидели, что у всех глаза лопнули и вытекли от давления.
Мы пошли сначала левее Берлина, соединились с войсками 1-го Украинского фронта и
пошли на столицу Германии. Бои в Берлине запомнились постоянными перестрелками.
Пулеметы и автоматы не смолкали ни на минуту. Я оставил надпись на Рейхстаге: «Берлин.
Пудов. 8-е мая 1945-го года», и расписался. В этот день мы двинулись к Эльбе и я получил
сильнейшую контузию. Снаряд попал в левый борт самоходки, ударил рикошетом по броне,
вмятину сделал, осколок пролетел в нескольких сантиметрах от головы. Я полностью оглох.
И до сих пор у меня звенит в голове.
9 мая 1945 года мы остановились неподалеку от Эльбы, я охранял самоходку на
привале. Перед боем на часах стояли автоматчики, чтобы мы выспаться могли, а на марше
приходилось самим браться за автомат. Стояли в каком-то населенном пункте, рядом был
кирпичный забор высотой метра полтора, мы его пробили и поставили самоходку. И вдруг
рано утром началась страшная стрельба. А мы уже научились распознавать, кто стреляет, мы
или немцы. Даже могли определять на слух разрывы своих и вражеских снарядов. А тут били
ППШ. Думаю, что такое, разбудил сразу же своих, потом бежит Костя, наводчик с соседней
самоходки, и кричит: «Кончилась война! Победа! Победа!» Мы обнялись с ним, начали
стрелять вверх. Выпили 100 грамм «фронтовых», нам их каждый день давали, но никто не
злоупотреблял.
А во время войны водку часто пили?
Я, как наводчик, никогда не пил, ведь нельзя идти в бой пьяным. А вот заряжающему, к
примеру, можно было выпить, он все равно снаряд в затвор вставит даже пьяный. Как
непьющему водку или спирт доверяли только мне, потому что я был молодым и вообще не
любил этого дела. У меня под сиденьем лежало четыре снаряда, и Василий Петрович
Железняк сделал в одном из них хранилище для спирта, даже замочек повесил. Он меня звал
«Петушок». И говорил: «Когда я захочу, Петушок, ты мне дай спирту». Но мне всегда было
боязно, ведь вдруг бой, ведь не знаешь, когда начнется. Так что он иногда на колени
становился и просил: «Петушок, дай 100 грамм». Но как же ему не дать?! Он и пьяный
прекрасно заряжал.
Вас автоматчики в бою сопровождали?
Да, были они у нас. В бою мы их оставляли в окопах или ложбинах, ведь если они за
нами побегут, то их из пулеметов быстро постреляют.
П.Д. Пудов со своим отцом Дмитрием Семеновичем, 1943 г.
Какие цели Вы больше всего поражали в бою?
Исключительно пулеметные точки противника. Мы хорошо могли их выбивать. Для
борьбы с танками использовались СУ-85 и СУ-100, или СУ-152, мы же сопровождали в атаке
пехоту. Иногда били по блиндажам и артиллерийским позициям.
Доводилось стрелять с закрытых позиций?
Нас использовали только на прямой наводке. Вот в Берлине, в ходе городских боев,
несколько раз пробивали брешь в зданиях по координатам, тогда стреляли по карте —
давали 10 осколочно-фугасных снарядов.
Что было самым страшным на войне?
Неизвестность. Постоянно ждешь, что будет: или на нас полетят снаряды, или еще что.
Мы, молодые, лучше переживали бои, чем самоходчики старшего возраста — к примеру,
заряжающего дома ждали дети и жена. Когда в бой идешь, всегда заметно, что человек
нервничает. Хорошо помню, как пожилой заряжающий той самоходки, где экипаж от
фаустпатрона сгорел, на ужине ходил туда-сюда, не разговаривал ни с кем — чувствовал
человек, что что-то плохое случится. Мы, молодежь, ничего не чувствовали. Или судьба
такая, или что.
Какое было отношение к партии, Сталину?
О репрессиях мы ничего не слышали, и знали одно, что надо воевать за Родину, за
Сталина. Если бы мы знали, что происходило с теми, кто попал в плен к немцам — это
страшное дело.
Как в войсках относились к Георгию Константиновичу Жукову?
Это был первый человек на фронте. Первый из командующих, которого все любили.
Как относились в самоходчиках к замполитам?
Был у нас замполит дивизиона, старший лейтенант Коробко. Я его на передовой перед
боем ни разу не видел. Однажды ночью он решил проверить, не спим ли мы на посту. Мы за
Вислой как раз стояли. И его чуть не пристрелили, ночью ведь не видно ничего, а у
самоходки стоит человек с заряженным оружием. Когда замполит без пароля подошел,
часовой дал очередь в воздух, так Коробко чуть в штаны от страха себе не навалил. Мы
вскочили, потому что рядом спали. И только тогда я узнал, что это наш замполит. А про
СМЕРШ я узнал уже после войны, когда служил в тяжелом самоходно-артиллерийском
полку, дислоцировавшемся в городе Снятии Ивано-Франковской области. Там капитан
СМЕРШ боролся с бандеровцами, он за нами наблюдал, чтобы никто не начал сотрудничать
с этими бандитами. Но у нас все ребята были как на подбор — крепкие и неболтливые.
Женщины в дивизионе служили?
Нет. Может быть, в штабе и были, я там ни разу не был, а санинструктором у нас
служил еврей, очень хороший парень, при этом весьма и весьма сильный.
Как члены Вашей семьи приняли участие в Великой Отечественной войне?
— Отец из Горького перегонял технику, оборудование и боеприпасы на все
направления фронта. Неоднократно бомбили их, но папа остался жив. Мать молилась за нас.
Старшему брату Ивану осколок или пуля попала в рот, несколько зубов выбило, и он
полгода по шлангу питался, но выжил. Спасло то, что рядом оказалась санитарная машина,
которая быстро перевезла брата в госпиталь.
Интервью и лит. обработка: Ю. Трифонов
Кузьмичев Николай Алексеевич
Родился я 14 апреля 1924 года в село Коростово Рязанской области. Семья у нас была
большая. Родители и шесть детей: три брата и три сестры.
Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни вашей семьи.
Наверное, до образования колхозов наша семья относилась к середнякам. Во всяком
случае, и лошадь у нас была, и корова, овцы. Но году в 30-м у нас организовали колхоз
«Свой труд», и стали агитировать вступать в него. Я хоть и маленький был, но помню это
дело.
Как потом я понял организовано это все было бездумно и бездарно. У нас село было
большое, около пятисот дворов, у всех детей много, а пахотной земли мало. Зато были
отличные луга, поэтому люди держали много скота, и благодаря этому село развивалось
неплохо. Конечно, кто-то и бедствовал. На праздники как пойдем в церковь, там всегда
много нищих. Но в целом село жило неплохо, и всегда можно было подработать. У нас стоял
магазин, скорее даже лавка, которую называли — «биржа». Кому нужны работники или что
надо перевезти, все бегут к ней. А как лошадей забрали в колхоз, какой тут заработок?
Поэтому люди и не хотели вступать, но народ стали прижимать, и люди с горькой иронией
называли колхоз — «Некуда деться». Отец тоже не хотел вступать, помню даже, что в этот
период он на всю ночь куда-то уходил, и только утром возвращался. Где ночевал, не знаю,
мать не говорила. А может, и сама не знала. В конце концов, отец тоже вступил добровольно,
но по существу загнали силком.
Кузьмичев Николай Алексеевич.
И вот с этого момента село перестало развиваться. Конечно, со временем колхоз стал
работать получше, но все равно, это было уже не то. Жизнь в Коростово словно замерла…
Причем, скота в колхозе было много, и если разделить в среднем на всех, может, и по две
коровы выйдет, а так все хоть и не голодуют, но что называется в натяг. Живность вроде как
есть, но мясо ели только по праздникам. Чтобы забить и продать свой скот, нужно брать
справку. А забьем, всё на продажу, себе только рожки да ножки. Из молока сметану делали,
масло, и ездили продавать в Рязань. На эти деньги хлеб и покупали.
Почти все ветераны мне рассказывали, что ближе к войне жизнь улучшалась
прямо на глазах.
У нас всё равно хлеба не было, посевов-то нет. Но когда хороший урожай картошки,
капусты давали. Воз, другой. Но все благие начинания губила местная власть. Помню,
капусту как-то вовремя не убрали, и нет бы сказал председатель: «Рубите, мужики, всё равно
пропадет!» Так нет! Знал ведь, что всё село ходило воровать эту капусту, но не сказал.
Почему я запомнил, потому что отец, мать и старший брат пошли туда ночью с салазками, а
я как старший остался с детьми. Но пока ждал, на печке и уснул. Они вернулись, стучат, а я
сплю. Тогда Вася через забор перелез, открыл. Меня, конечно, обругали, но что с пацана
взять…
В коллективизацию кого-то раскулачили?
Семей десять, все зажиточные. Дядю моего, например, маминого брата — Матвея
Степановича тоже раскулачили. Но это такой работяга был, словами не передать. Не пил,
даже не курил, певчими заведовал в нашей церкви, пожарными командовал, образец одним
словом.
Его с женой сослали в Казахстан что ли. Но они там как-то договорились, купили
справку, и под фамилией жены — был Сошников, стал Илюшин, переехали в Харьков. Но он
же трудяга, поэтому они и в Харькове тоже нормально жили. А у нас все мечтали любым
способом из колхоза сбежать. Все! И я мечтал. Думал, пойду в армию и останусь на
сверхсрочную. Но работали, а где ещё работать?
В школе Вы как учились?
Плохо. Во-первых, в 1-й класс я пошел даже буквы не знал. Мать заставляла делать
уроки, но помочь было некому. Отец неграмотный, а мать всего три класса окончила. К тому
же учиться мне пришлось вместе с двоюродным братом, который в 1-м классе три года
сидел. И я из-за него в 1-м классе два года просидел. Когда во 2-й класс перешел мне мать
говорит: «И чего ты перейдешь? Вот Николай сидит, давай и ты с ним!»
А чуть постарше стал, с весны уже работал пастухом, и получается, что год уже не
заканчиваю. Поэтому в 4-м классе тоже два года сидел. Но весной 41-го семь классов я
окончил уже более-менее, правда, о дальнейшей учебе речь даже не шла. Я ведь переросток,
почти жених, и мама мне так сказала: «Коля, у тебя же совсем ничего нет. Давай иди в
пастухи и зарабатывай себе сам».
А мечта у Вас какая-то была?
Когда мы с мамой ходили торговать в Рязань, то по дороге я видел, как пыхтят
паровозы в депо, и при виде их у меня родилась мечта — стать слесарем по ремонту вагонов.
Не паровозов, а именно вагонов, до того тёмный был.
Как Вы узнали о начале войны?
Я тогда уже старшим подпаском был, и мы постоянно находились в поле. И в то
воскресенье часа в четыре кто-то пришел из Рязани и принес новость: «Война!» А света у нас
тогда еще и не было, и радио, по-моему, тоже. Из благ цивилизации был только патефон в
избе-читальне.
Насколько неожиданным оказалось это известие?
Взрослые, может, и слышали какие-то слухи, а у нас пацанов откуда? Но все понимали,
что надо идти защищать Родину.
И сразу на второй-третий день пошла мобилизация. Сплошная! Постоянно мужиков
возили в Солотчу, и так до самой осени. Отца у нас в сентябре призвали, а старшего брата
еще в мае, он был 1921 г.р. Но отец вернулся живым, а Вася погиб в самом начале войны…
Мама ходила к парню из Лопухов, с которым они вместе призывались, и он рассказал,
что вначале они попали служить в десантный полк под Коростень, но потом судьба их
развела.
А отец прошел всю войну. Под Ленинградом и под Ржевом был дважды ранен, и потом
его как пожилого взяли на пост ВНОС, и с ним он дошел до Берлина, стал сержантом. Как он
говорил — стержант. (На сайте www. podvig-naroda.ru есть наградной лист, по которому
наблюдатель 7-й отдельной армейской роты ВНОС Кузьмичев Алексей Андреевич 1898 г.р.
был награжден орденом «Отечественной войны» 1-й степени: «В нашей части
красноармеец Кузьмичев служит с сентября 1942 года и за это время проявил себя как
отличный наблюдатель.
При форсировании реки Одер тов. Кузьмичев находился на переднем крае. Когда
16.04.45 при налете авиации противника связь оказалась оборвана в трех местах, тов.
Кузьмичев, не дожидаясь конца бомбежки, восстановил связь и передал сообщение на ГП
ВНОС Армии, чем проявил мужество и отвагу»).
А не знаете, сколько всего мужчин призвали из села?
Вот меня всегда это возмущало. Памятник-то в селе стоит, но нет бы сказали, ушло
столько-то, а вернулось столько. Нет, советская власть хитрила. Но я знаю, что по Рязанской
области на войну всего ушло 300 тысяч, а вернулось только 120…
А нас, ребят 1924 г.р., в селе было тридцать два. И кто погиб, кто не вернулся…
Например, моего двоюродного брата — Николая Кузьмичева, того самого, с которым мы
сидели в 1-м классе, призвали осенью 41-го, а уже в начале 42-го он вернулся домой. После
тяжелого ранения одна нога у него стала заметно короче другой и его сразу комиссовали.
Рассказывал, что где-то под Харьковом их чуть не окружили, и он раненый еле вышел.
В селе люди как-то обсуждали неудачи начала войны?
Я хорошо помню это время, но мы с ребятами меж собой это точно не обсуждали. Даже
не знаю почему.
И не слышал, чтобы и мужики обсуждали. Помню только такие разговоры: «Ну, где-то
мы все равно остановимся. Не может такого быть, что сдадимся. Нет!»
Эвакуированных в вашем селе было много?
По-моему, в наше село их и не присылали. Вот когда я лежал в госпитале в Халтурине,
то там жило очень много эвакуированных ленинградцев.
Когда Вас призвали?
Меня не призвали, я добровольно пошел. Один парень из нашего села — Коля
Голованов тоже с 24-го года, в конце 41-го окончил в Рязани десятилетку, и не знаю каким
образом, в марте он поступил в пехотное училище. Оно располагалось на месте нынешнего
десантного, и когда мы проходили мимо, всегда смотрели, как там курсанты занимаются. И
когда он приходил навестить родителей, похвастался нам: «Лейтенантом буду!» Мы его
послушали, и втроем тоже решили туда поступить. Понимаешь, мы ведь все фронт
представляли себе только по кинофильмам — немцев, как белых бьют из пулемета, быстро
их перебьём…
В общем, в мае пришли прямо в строевую часть, нас один офицер выслушал и
спрашивает: «Вас матери-то отпустили?» Побеседовали и говорят: «Пока идите домой, а мы
пришлем вызов!» И действительно, в конце мая в сельсовет пришла бумага — «явиться в
пехотное училище».
Но поехали вдвоем, потому что третий чего-то там с матерью поругался и не поехал. А
мы с Николаем Устиновым поступили. Но потом я уехал на фронт, а Колю как отличника
оставили в училище, и ему довелось повоевать только в самом конце войны.
Как училище вспоминаете?
Хорошо. Кормили нормально. Во всяком случае, лучше, чем в деревне. Дома-то не
всегда и хлеб был, а там я был сыт. Ребята хорошие, хотя по возрасту самые разные, вплоть
до сорока лет. Фронтовиков много.
И готовили нас очень хорошо. Училище мне очень многое дало. Военное дело я в себя
очень хорошо впитывал, и где бы потом ни служил, всегда был у командиров на хорошем
счету. Карту я знал, оружие всё знал, как окопаться и построить оборону, стрелял отлично.
Но, кстати, в училище мы стреляли нечасто. Помню, перед самой отправкой на фронт,
сдавали в тире стрельбу из станкового пулемета. А мороз был, руки у меня сильно замерзли,
а там же гашетку нужно нажимать большими пальцами, в общем, отстрелялся «на удочку».
Проучились там до декабря, и уже считай, выпускались, какие-то экзамены начали
сдавать, как вдруг нас четверых отобрали и отправили на фронт. Среди нас был один
фронтовик — старший сержант, один сержант, и нас двое рядовых курсантов. До сих пор так
и не знаю, почему именно нас отобрали. Учился я нормально, ни в чем не провинился.
Приехали на станцию Бородино, там располагался штаб дивизии. А у нас же с собой
был конверт, и мы думали, что по прибытии нам присвоят звания лейтенантов. Ан нет…
Командир полка сразу забрал этого старшего сержанта себе в адъютанты, а нам присвоили
только сержантов и назначили командирами отделений.
Какой полк, дивизия?
Полк 69-й что ли, а дивизия вроде бы 1-я Гвардейская Краснознаменная Пролетарская,
но могу и ошибаться. Дивизия тогда еще только формировалась, и к нам поступали такие
солдаты, которые даже стрелять не умели. Помню, один солдат, татарин, взял ППШ и вдруг
дал очередь. Сам не понял как, и опять с испугу р-р-раз… Кричим: «Брось! Брось автомат!»
Бросил, но так и не поймет, как стрелял… И мы с взводным, хороший был лейтенант, учили
таких солдат всему. Хоть стрелять минимально, перебежки делать, бросать гранаты. Нотам я
понял, что самое важное для взводного. Знаешь что? Поднять людей в атаку…
В общем, какое-то время обучали, а потом как-то идем с обеда, смотрим, а связисты
сматывают связь. А когда начали раздавать патроны и гранаты, всё стало ясно…
Пошли маршем куда-то на юг. Дней пять, наверное, шли и до того устали, что спали
прямо на ходу. А ведь в полной выкладке, тяжело, так многие стали выбрасывать всё что
могли: противогазы, гранаты, патроны. Ротный это замечает, ругается. Лейтенанты нас
шпигуют: «Плохо смотрите!»
Наконец пришли на передовую, а там уже не раз наступали. Танки горелые стоят,
трупы погибших… Посидели в окопах, побывали под обстрелом, впервые услышали, как
пули летают, снаряды рвутся. Нужно ведь к этому привыкнуть, чтобы понимание иметь и
каждой пуле не кланяться.
Пошли в наступление, и 2 марта меня ранило. Шли вперед, но даже окопов немецких
не видели, вырисовываются только какие-то высотки впереди. А немец здорово бьёт, и мы
залегли. Тут мина недалеко разорвалась, и осколки р-р-р-раз полетели. Сержант со мной
рядом лежал, так у него на спине вещмешок так посекло, что котелок прямо вылетел. Он за
ним кинулся, ведь нам их в тылу выдали один на двоих, не хватало просто, а без котелка на
передовой делать нечего. Кричу ему: «Стой! Куда кинулся?!» Все-таки удержал его.
Потом помню, делали перебежки, но в одной воронке оказалась лужа, и я промок весь.
Смотрю — другая воронка, давняя, замерзшая уже. Хотел кинуться в нее, тут взрыв и ударом
в левый бок меня сбило с ног. Я даже и не понял вначале. На мне ведь и кальсоны, и
рубашка, потом теплые кальсоны и рубашка, брюки ватные, фуфайка, шинель, столько всего
надето… И когда ударило, показалось, что меня перебило пополам, потому что низ совсем
не чувствовал. Глянул, ноги на месте, руки тоже, обрадовался, и только тут пошла боль.
Застонал, закричал, надо ведь перевязываться. Взводный понял, что меня ранило,
крикнул, и ко мне приполз санинструктор. Но тогда я был дисциплинированный солдат, и у
меня сбоку был привязан противогаз. Чтобы меня перевязать надо сумку с ним развязать, а
никак. Кое-как порвали, выбросили и после этого я противогаз больше никогда не носил.
Перевязали, и я сам потихоньку пополз. А обстрел сильнейший, головы не поднять и я
все ползком, ползком, на коленочках… До кустиков от которых мы наступали дополз, а там
пошел уже в рост. Вдруг выбегает какой-то солдат, видимо артиллерист, вырывает у меня
ППШ, диски, а мне суёт свою винтовку. Оказывается, там стояла одна или две
«сорокапятки», и с такой огневой поддержкой атака, конечно, захлебнулась.
Надо идти в санбат, а как? Ладно, легкораненые сами идут кучками по двое-трое,
ковыляют. А если тяжело ранило? Ведь зима, и если ты обездвижен, то непременно
замерзнешь. Где там санитары будут в поле искать?..
Пошли втроём, тут грузовик идёт, который боеприпасы подвозил. Остановился возле
нас, ребята быстро запрыгнули, а я не могу, и тут он пошел. Ребята по кабине застучали:
«Стой! Стой!» Он остановился, я кое-как добежал, и они меня затащили. Завез нас в какой-то
овраг, показал, в какой стороне санбат. Приходим туда, отстояли в очереди, а нас не
принимают: «Вы не нашего полка!» И как мы ни упирались, не приняли: «Идите по оврагу в
свой санбат!» Пришлось идти. Но я, кстати, скажу, что это было правильно сделано. Я потом
уже это понял.
Туда пришел, смотрю, старшина-девушка всем, кто сам пришел, наливает по сто
граммов — две гильзы от ракетницы и даёт по сухарю и куску колбасы. Выпил, заел, стало
чуть полегче.
Надо отправлять дальше, но в машины грузят только тяжелораненых. Нас четверо
осталось, ждали-ждали, потом всё это надоело, и когда пришла машина, мы в неё забрались и
не слазим. Ладно, оставили нас.
И вот представь, с четырех часов дня нас везли и нигде не принимают — все госпиталя
переполнены. Только часов в 11–12, нас в одном приняли.
Кто мог, сам спрыгнул, носилки стащили, а я до заднего борта добрался, а слезть не
могу. Сестра мне говорит: «Давай, сержант, давай!», а я не могу… До того расстроился, что
заплакал. Думал, что всё у меня отказало. Она меня затащила в большую палатку, а там
буржуйка прямо красная. Рядом с ней меня где-то пристроила, и когда я отогрелся, у меня
всё заработало. Вот представь, какое нервное напряжение — пять часов ехал на морозе, но
ничего не заболело, даже не закашлял.
Положили на стол, хирург осмотрел: «Ну, сейчас будем рассекать!» Сестры уже начали
готовить, что нужно, тут главврач подходит: «Зачем рассекать? Мы ему прочистку сделаем!»
Даже укола, по-моему, никакого не делали, как-то там прочистили, и оттащили в угол.
И суток двое я там отсыпался. Насколько я понял, там все после операции спали по двое
суток, а санитары будят только на кормежку или в туалет. И только на третий день люди
отходят, начинают говорить, покуривать.
В этом госпитале ГЛР (госпиталь легкораненых) я пролежал месяц с лишним, а как
выздоровел, меня направили в 31-ю Гвардейскую дивизию. Назначили командиром
отделения в роту автоматчиков 95-го полка, командовал которой капитан Степанченко. На
редкость боевой офицер, у него уже тогда был орден Александра Невского. К себе в роту он
подбирал одну молодежь, и поэтому она по праву считалась опорой командира полка. Я его,
правда, там даже и не видел, а вот комдивом был подполковник Щербина.
Вот в этой роте я провоевал до второго ранения в конце июля. Вначале мы стояли в
обороне, может даже и во 2-й линии, не помню точно, потому что нашу роту, как резерв
постоянно куда-то бросали. Какие-то места прочесывали в поисках дезертиров и немецких
шпионов. А 12-го, что ли, июля мы пошли в наступление.
Нас предупредили: «Начало атаки — залп эРэС!» Что такое «катюша» мы знали, а что
такое эРэС, точно не знали. Даже испугались: «Что ещё за оружие такое?» Оказались те
самые «катюши» и есть.
Боюсь сейчас ошибиться в названиях, но, по-моему, мы начали наступать от Ульяново
что ли и все время двигались в сторону Карачева. Поначалу вроде шли во 2-й волне, потому
что смутно помню, что впереди нас возникла какая-то задержка. Но там мощным огнем
подавили всё, и пошли дальше. Немцы сильно сопротивлялись, особенно их авиация активно
действовала, а нашей почему-то и не было. Но нас спасли 37-мм зенитки. Они атакуют, а
этот дивизион как даст заградительный огонь, и те особенно не лезут. Бомбят, но не так. В
общем, как немецкую оборону проломили, так и преследовали его.
Немцы бегут, а мы еще сильнее. Сейчас бы я на пулемет, наверное, и не побежал, а
тогда каждый день. Атака за атакой, атака за атакой… (Выдержка из наградного листа на
командира 31-й Гвардейской дивизии гв. подполковника Щербина: «… Во время июльской
операции 1943 года дивизия, прорвав сильно укрепленную оборонительную полосу и узлы
сопротивления, преодолевая мощное сопротивление и отбивая контратаки противника,
продвинулась вперед на 90–100 километров, нанеся врагу большой урон в живой силе и
технике». — Прим. Н.Ч. ).
Из тех боёв запомнился такой эпизод. Целый день преследовали немцев, и только к
вечеру бой стал затихать. Я хриплю, считай с самого утра «Ура! Ура!» Кто остался от роты,
собрались на окраине деревни, а за ней лес, и видим, как оставшиеся немцы стараются
удрать в него.
Кинулись за ними, подбегаем, а там валялся убитый немец и шесть живых. Кричу им
«Хальт!» — они остановились, руки подняли, дрожат все. Тут из-за спины у меня выбегает
немолодой солдат, лет под сорок, и как в чучело на занятиях по штыковому бою штыком бах
одного, и тут же замахивается на второго. В момент всё, я даже крикнуть не успел. Ясное
дело — те побежали. Тут уж я крючок нажал… Они попадали, ноя не смотрел, кого убил,
кого ранил, побежал дальше.
Потом напоролись на пушку. Недалеко — метров 300–400, видим там, в лесу вспышка,
а у нас разрыв. И главное, вижу, как у нее расчет бегает. Стреляю-стреляю по ним из
автомата, а они не падают… Потом когда подошли, увидели следы крови, значит, в кого-то
всё-таки попали.
Вот так мы там воевали, и за эти три недели от роты осталось девять человек во главе с
младшим лейтенантом. Сибиряк, причем мне запомнилось, что у него на гимнастёрке были
свистки с Гражданской войны. Тут уж вперед нас пустили другую часть, а мы собрались в
сторонке. Есть нечего, пару дней ничего не подвозили, тут смотрим, солдат наш идет, и
тащит полный вещмешок. Развязывает, а там кубик эрзацмёда и большой, килограммов на
десять, круг сыра. Тут мы, конечно, навалились и расслабились.
(Кое-какие подробности об этих боях можно узнать из наградного листа на
командира роты автоматчиков 95-го Гвардейского полка Степанченко Кондратия
Никитовича: «В наступательных боях с 12-го июля по 4-е августа кавалер ордена
«Александра Невского» капитан Степанченко показал образцы решительного и умелого
руководства своей ротой.
15.07.43 в бою за овладение большаком Медынцево — Холм и щи тов. Степанченко
действуя одним взводом наступления с фронта, два других, для обхода противника с
флангов, пустил скрытно рощей. Когда путь отхода противнику оказался перерезан, его
рота при поддержке артиллерии решительным ударом смяла немцев. В этом бою было
уничтожено 70 солдат противника и 10 взято в плен. Захвачено 7 автомашин, 2
самоходные установки и 15 пулемётов.
Когда 27-го июля в районе деревни Алёхин о 4 танка противника и до роты
автоматчиков прорвались на командный пункт командира полка, капитан Степанченко
лично руководил действиями своих автоматчиков, воодушевляя их собственным примером.
В итоге атака противника была отбита, при этом было уничтожено 2 танка и до 20
автоматчиков». — Прим. Н.Ч.).
А буквально через день или два, 28-го июля, меня ранило. Также сидели в перелеске, и
вдруг немцы сзади. Видимо окруженцы вышли на нас. Мы отбились, они ушли, но меня
ранило в ногу пониже колена. Пуля прошла между костей, но я всё равно долго лечился.
Месяцев шесть, наверное.
Вначале привезли в Серпухов, потом в Котельничи, там у меня уже нога не
разгибалась, и я испугался. Но мне стали ногу разрабатывать.
Вешали гирю, и я сгибал-разгибал. Вначале даже возмущался, потому что больно было,
но смотрю, действительно, нога стала выправляться. Потом и костыли у меня отобрали, дали
палку. Тут уж надо было стараться. А тех, кто на выздоровление пошёл, увозили в Халтурин.
Вот там я и долечился.
Что запомнилось от времени проведенного в госпитале?
Да ничего особенного там не было: лечились, гуляли, за медсестрами ухаживали. Даже
драку там учинили.
Из-за чего, если не секрет?
Приятель у меня там был — татарин, так он со своим товарищем из Тамбова ходил к
женщинам, эвакуированным из Ленинграда. И что-то они там не поделили и подрались. А
этот Карим был хитрый, приходит ко мне и говорит: «Ты ему табачок одолжил, а он сказал,
что не отдаст!» Я-то не курил, ему отдавал, а порция стоила 15 рублей, и долга набралось
уже рублей на двести. В общем, этот хитрый татарин натравил меня на него: «Он сказал — я
этому телку денег не верну! Пойдем, накостыляем ему!» Пошли, а он на квартире жил.
Воровским путем выманили его: «Начальник госпиталя просил его прийти разгружать
вагоны!» В итоге этого тамбовского мы избили, и за это всем троим дали по десять суток
ареста. Все вместе сидели на гауптвахте, но на третий или четвертый день у меня поднялась
температура, и меня забрали обратно в госпиталь. Но когда выписывался, в справке о
ранении мне записали — «находясь на излечении в госпитале, неоднократно проявлял
недисциплинированность, за что получил десять суток ареста, шесть из которых не отсидел».
И представь, когда я в 69-м увольнялся из армии, зам. по строевой оформлял
документы и получил ответы на разные запросы: где служил, чем награжден, имел ли
ранения. И однажды захожу в штаб, а ребята увидели меня и смеются: «Вот он идет! Ну, все,
собирайся на гауптвахту!» — «На какую еще гауптвахту?» — «Так ты же не отсидел!» —
хохочут.
В общем, из батальона выздоравливающих меня направили в областной пересыльный
пункт в Кирове. Но в пехоте мне уже надоело. Всё время же на ногах, а тут глянешь,
артиллеристы едут на машинах, еще и едят при этом. И когда на комиссию вызвали, я сказал:
«Хочу в артиллерию!» — «Хочешь? Давай!» Вот так я попал в учебный танковый полк, где
учился на командира орудия самоходной установки.
Запомнился наш взводный командир Хохряков — царский унтер-офицер. Ему за
пятьдесят было, зубов уже почти не осталось, но в артиллерийском деле очень грамотный.
Учил нас отлично, и я потом на фронте хорошо стрелял.
В этой школе мы, наверное, с полгода учились, а потом нас из Кирова отправили в
Горький. Там прямо на заводе формировали маршевые полки: получили машины,
сформировали экипажи. Мой первый экипаж прозвали «Дружба народов», потому что я —
русский, мехвод по фамилии Украинский — украинец, заряжающий — казах, Саттаров, что
ли, а командир самоходки узбек.
Привезли на Западную Украину, городок Стрый и наш экипаж включили в состав 1666го самоходно-артиллерийского полка. Какое-то время там простояли.
С бандеровцами стычек не было?
У нас убили командира батареи. Как-то офицеры выехали подобрать место для стрельб,
ведь нужно проводить занятия, слаживать экипажи. Я там не был, но рассказывали, что они
ехали на машине, когда по ним ударили из пулемета. И лейтенант, фамилию не помню,
Герой Советского Союза погиб…
И только где-то в октябре, а может, и в ноябре, мы вступили в бои. С боями шли по
Карпатам, освобождали Чехословакию и Венгрию.
Вы так и не сказали, на какой самоходке воевали.
СУ-76, как тогда её у нас называли — «голожопый Фердинанд».
Сейчас её принято ругать. Горит, мол, очень хорошо.
Все горят! Но ведь надо же её правильно использовать. Она поддерживать должна, а не
лезть вперёд. Вот мы шибко не высовывались, поэтому у нас и потери были небольшие. Из
пяти машин батареи сгорели две или три. Но это за два месяца наступления, я считаю
нормально.
Какие-то недостатки отметите?
Я считаю, главный недостаток — слабый прицел. У немцев гораздо лучше. И угол
обзора в панораме недостаточный. Чтобы выбрать цель мне приходилось высовываться из
башни. Куда это годится? Но в целом я ею доволен. Пушка отличная, метко била. В Венгрии
что ли я как-то по одному немцу одиннадцать раз стрелял. Я любил стрелять, и, когда
подвозили боеприпасы, я загружал не 60, как положено, а все сто. Под ноги положим и
ходим по ним.
Так вот однажды я заметил, что по пригорку перед нами немец идёт, вроде как связной.
По нему ударил, он в ямку. Только высунется, опять стреляю. Я метко стрелял, но тут
понимаешь, в панораму чуть-чуть повыше возьмешь — перелёт. Чуть пониже — недолёт.
Вот с этой точки я в него одиннадцать штук и высадил. Атак стрелял я хорошо. Где
малейшее шевеление замечу, под крышами домов, в окнах, т. е. всюду, где только мог
находиться наблюдатель, сразу туда садил. По пехоте много стреляли, по машинам, а вот
танков их мы почти и не видели.
Но в одном месте, помню, наступали и внезапно уперлись в самоходку. Повезло, что
вовремя её заметили, и, как она появилась, я пару раз по ней выстрелил. Точно попал, потому
что видел, как искры полетели. Но, наверное, рикошетом ушло, потому что немец сразу сдал
назад.
А в одном бою, считаю, это я выручил. Как-то брали одну деревню, а в конце её был
проход между домов и перед ним у меня словно предчувствие какое — мы сейчас
высунемся, и немец нам точно врежет. Теперь-то я думаю, что надо было просто обойти с
другой стороны, но когда тебя всё время в спину подгоняют: «Вперёд! Вперёд! Только
вперёд!», тут не до манёвров.
Тут что придется сказать. Командир экипажа, не стану называть его фамилию, у нас
был трус. Поэтому в бою всегда я командовал — цель, ориентир, снаряд такой-то, дальность,
а он рядом уши затыкает и голову прячет в угол… В общем, тут я механику приказал ехать
очень осторожно.
Тихонько едем, выдвигаемся-выдвигаемся из-за угла. У механика люк приоткрыт,
задний тоже открыт, чтобы легко можно было выпрыгнуть. И тут болванка как ударила,
прямо перед нами землю распахала. Я заорал механику, секунда-полторы, он среагировал,
рванул назад, и вторая точно в то самое место, где мы были. Какой-то момент всё и решил…
То есть Вас ни разу не подбивали?
Нет, при мне ни разу. Правда, однажды мы с этим самым командиром экипажа чуть нас
и не угробили. На каждую машину полагалась ракетница, чтобы указывать «Илам», куда
бомбить. Помню, что в тот день у нас был сильный бой, правда, из ракетницы я не стрелял,
но почему-то не разрядил её, а просто повесил на специальную скобу. А на следующий день
лейтенант зачем-то взял её, случайно нажал на курок и попал в радиостанцию. Тут как всё
закрутилось, и я решил, что в нас попали. Но машина едет. Глянул на него, он смотрит на
ракетницу, а из неё дымок идет…
На сайте www. podvig-naroda. ru я нашел наградной лист, по которому вы были
награждены орденом Отечественной войны II степени: «Во время наступления полка в
горно-лесистой местности с 16-го по 24 декабря, тов. Кузьмичев показал себя отважным и
мужественным артиллеристом-самоходчиком.
Преследуя на своей самоходной установке отступающего противника, вместе со своим
расчетом смело шел вперед, уничтожая огневые точки и живую силу противника.
20 декабря 1944 г. при наступлении на деревню Велжа, он, ворвавшись в населенный
пункт, огнем установки разбил орудие противника. Заметив укрывшийся в траншее расчет
разбитого орудия, несмотря, на то, что сам был ранен в руку, взял гранату и пошел в
траншею. Бросил гранату, и расчет орудия в количестве 6 человек сдался в плен сержанту
Кузьмичеву».
Ну, эти штабные мастера писать. А на самом деле всё было немного не так. Там в
Венгрии мы наступали с танками, пока в одном месте немец нас не остановил. Сильный
огонь, пришлось остановиться. Наконец бой утих, осмотрелись, а мы-то оказывается, без
прикрытия остались.
Пехоты совсем мало. Моторы заглушили, стало почти тихо, и вдруг из кукурузы позади
нас, метров сто всего, на нас бегут немцы…
Кричу механику: «Заводи!» Он разворачивает вправо, а двигатель уже остыл, холодный
механизм поворачивается плохо, и его задергало. Я нагнулся к нему: «Давай быстрее, немцы
рядом!» Все-таки развернулись и в упор отбили их…
Только вроде успокоились, но я же пехотинец в душе. Думаю — немец сейчас опять
атакует, а у нас никакого прикрытия. Начал гонять панораму — смотрю, что-то похожее на
пулемет. Пригляделся получше, точно — пулемет стоит. Панорама приближает, но не так
хорошо как бинокль. Но биноклей даже у офицеров не было. Тогда я решил сходить к этому
пулемету. Подползаю, а там раз — блиндаж. Но повезло, что немцы в нём сидели и даже
наблюдателя не оставили.
Я обратно вернулся, тут как раз офицеры собрались. Я к ним: «Там немцы! Метров
двести всего. Надо их быстро гранатами забросать, пока они не очухались!» А кому идти?
Сам я не могу, меня накануне ранило в руку. Вышел по малой нужде за машину, тут разрыв
снаряда и осколок раз мне по ладони. Ранение вроде легкое, но фактически я остался с одной
рукой. Офицеров вроде как не пошлешь. Был, правда, с нами один мехвод, Хропенчук что
ли, со сгоревшей машины комбата. Он вроде как запасной и получается, что ему идти. А он
так испугался, что подбородок прямо задрожал… Ладно, говорю: «Сам пойду!» Тем более я
уже там был. — «Только дайте мне гранату!», ведь я одной рукой даже не мог её взвести.
Мой комбат Школяр дал мне гранату, чеку вынули, и по пахоте я опять пополз туда.
Подобрался незаметно и р-р-раз, бросил её в блиндаж. И вот представь, только когда
бросил, понял, что у меня из оружия совсем ничего нет. У меня сразу мысль — вот сейчас
кто-то выйдет и мне конец… А рядом же в окопчике стоял пулемет, и пока граната не
взорвалась, я кинулся к нему. Но эти несколько секунд мне показались о-о-о-чень долгими:
«Что ж она не взрывается?» Наконец раздался взрыв. Потом дымок осел и из блиндажа
выходят шестеро с поднятыми руками.
Привёл я их, но мы ведь сами в полуокружении, без пехоты, кто ими будет заниматься?
Ну, в самом деле, зачем? Офицеры решили: «Зачем они нам нужны? Давай их постреляем к
еб… матери…» Отвели немцев в сторонку: «Идите туда!» Но у комполка пистолет, у ротного
пистолет, автомата или пулемета ни у кого нет. Пух, пух, у одного заело, у другого
кончились патроны, и трое убежали в сторону пехоты. Ате всё это видели и опять их взяли в
плен. Вот так всё и получилось. А вечером я ужинал с командиром полка, и он мне говорит:
«Мы тебя представим к «Красному Знамени!» Вот только фамилию его не помню.
Судя по наградному — Шурыгин.
Наверное, не помню. Как-то мы с комбатом пришли к нему, а у меня подмётка
оторвалась, прямо шлёпала, невозможно ходить. И как-то после боя я увидел на убитом
немце хорошие сапоги, снял, но у них ведь голенища широкие, а внизу узкие. Два раза
пытался, но так и не полезли.
А тут пришли, я и не просил, он сам увидел, позвал старшину: «Сапоги принеси!» Тот
приносит, он свои снимает, отдаёт мне, а эти новые одел сам. Но я не обиделся. Командир
есть командир. (На сайте www.podvig-naroda.ru есть наградной лист, по которому
командир 1666-го САП майор Шурыгин Петр Кондратьевич 1914 г. р. был награжден
орденом «Красного Знамени»: «С 20-го по 28.11.44 1666-й САП наступал совместно с 8-й
стрелковой дивизией в направлении н.п. Великий Рат — Чепель.
В районе жд станции Рат установки полка обогнали свою пехоту и первыми ворвались
в н.п. Су рты, Вел. Селеменцы, На рад и Клячаны, тем самым обеспечив продвижение
дивизии 15 километров за один день боя.
За три дня боев полком подбито и сожжено: танков и СУ — 6, бронетранспортеров
— 1, орудий — 7, минометов — 6, пулеметов — 8, НП — 2, машин —16, повозок — 8, жд
вагонов — 5, уничтожено 140 солдат и офицеров противника, а взято в плен — 230.
9-го и 10-го декабря полк наступал совместно с 24-й стрелковой дивизией. В
результате умелого и решительного руководства майора Шурыгина 1-я и 2-я батареи
ворвались в н.п. Чалока, а 3-я и 4-я батареи ворвались в траншеи противника и захватили 8
пленных из 204-го и 207-го пехотных полков.
За два дня боев полком разбито: орудий — 6, минометных батарей — 1, огневых
точек — 21, блиндажей — 3, НП — 2, уничтожено до 100 солдат и офицеров противника».
За эти бои семь солдат и офицеров 1666-го САП были награждены орденами
«Красного Знамени». — Прим. Н.Ч.)
А разве с убитых Вы не боялись что-то брать? Говорят, это очень плохая примета.
Не боялся. У нас убитых всегда обыскивали насчет пожрать и каких-то мелочей:
сигареты, зажигалки.
В наградном листе Вы, кстати, упомянуты как заряжающий.
Я всё время был командиром орудия в нашем экипаже, но как раз в тот момент
произошла какая-то перетасовка и с одной машины нам дали очень опытного наводчика по
фамилии, если не ошибаюсь, Телятников.
А меня перевели в заряжающие. Тут новое ранение, и меня отправили в госпиталь.
Где-то с месяц лечился, а потом попал на пересыльный пункт в Кошице. А там как раз
шёл набор на учебу на командиров танков. Главное условие — иметь семь классов. Сколькото человек вызвалось, я подумал и тоже решился.
На комиссии первый выходит из кабинета, все к нему: «Что спрашивают?» — «Чему
равна площадь круга?» Я не знаю, помнил сам или нет, но кто-то там сказал пи эр квадрат, и
я услышал. В общем, захожу, туда-сюда, рассказал о себе, где воевал, как здоровье, потом
спрашивают: «Чему равна площадь круга?» Ответил. «Правильно!» Вот так меня взяли и на
этом моя война кончилась.
Приехали в Оренбург где-то в апреле 45-го, и проучились там до мая 46-го. А потом все
училища стали переводить на мирный цикл, и его расформировали. Нам предложили:
«Можно ехать в Саратов, Сызрань или в Челябинск, нотам техническое». И я выбрал
Челябинск.
Приехали, а училище тоже переводят на мирные рельсы и нас зачисляют на 1-й курс.
Тут мы сорок человек взбунтовались и дали телеграмму в Москву. Пришел ответ:
«Отправить всех в Омск!» Туда приехали и нас влили… в 1-й курс. В общем, окончили
училище только в 48-м.
День Победы как встретили?
Мы уже в Оренбурге были, и конечно, ждали со дня на день. Часов в пять утра
дневальный как закричит: «Ребята, конец войне!» Этот день сразу объявили нерабочим, и мы
пошли в баню. А у нас во взводе был такой Саблин — очень крепкий парень, рябой. И когда
мы проходили мимо пивного ларька, он вдруг говорит: «Ребята, спорим, я не отходя
двенадцать кружек пива выпью?» Ударили по рукам, если он выпьет, мы заплатим, а нет, он
нам поставит по кружке. Начал пить, но все тише, тише, а ведь условие — не отрываться.
Двенадцатую пил уже еле-еле, и когда меньше половины оставалось, как его рванет…
А Вам на фронте «наркомовские» часто выдавали?
В пехоте зимой, по-моему, каждый день выдавали. Я считаю, сто граммов для
взрослого мужика это безвредно. Тем более в таких условиях. А вот в самоходчиках у нас,
по-моему, и не выдавали. Но есть же такие ушлые мужики, которых не удержать, и они,
конечно, сами добывали. Помню, в каком-то месте нашли целую бочку, так все так
затарились, что пока офицеры хватились, к вечеру весь полк был пьяный. Если бы немцы в
этот момент атаковали, весь полк бы перебили начисто. Так офицеры ходили и
расстреливали эти полные канистры.
На фронте у Вас какое было ощущение, что погибнете или останетесь живым?
Как-то не думал об этом. В бой идешь, конечно, опасаешься, что убьют. Но в целом об
этом не думал.
Говорят, в самом пекле передовой, многие впервые задумывались о Боге.
Врать не буду, я о Боге не думал. И чтобы кто-то молился, тоже не видел. А вот трусов
видел.
Перед самой Курской битвой у нас хотели создать ещё одну роту автоматчиков. Людей
набрали, но почему-то это дело не завершили, и этих солдат влили в нашу роту. И ко мне в
отделение поступил некто Штейман. Постарше меня года на два, натри, фактически молодой
совсем, но какой-то очень неопрятный такой. У нас все ложку носили за голенищем, а он как
ручку, в нагрудном кармане, поэтому у него на груди гимнастерка прямо лоснилась.
И вот в одном бою, когда немцы сильно напирали, я его послал проверить — не
обходят ли нас с фланга. Минут пятнадцать прошло — нет его. Что делать, пошел сам.
Смотрю, а он в ямке лежит. Увидел меня, руки поднял и прямо заверещал: «Товарищ
командир, я буду честно воевать!» Ведь знал, собака, что я его с чистой совестью мог р-р-ррык из автомата…
Для многих ветеранов тема «евреи на передовой» очень болезненна.
За все время на фронте, я видел всего двух евреев. Может и больше, но мы же не знаем,
кто есть кто. Первый — вот этот Штейман. А второй — мой командир батареи Шкляр. Но
если тот был трус, то капитан был вот какой мужик! (На сайте www.podvig-naroda.ru есть
наградные листы, по которым командир батареи 1666-го САП капитан Шкляр Соломон
Вульфович 1909 г.р. был награжден орденами «Отечественной войны» 2-й и 1-й степени.
Вот выдержка из последнего: «В боях с 12.01 по 15.02.45 в районах Кошице, Бельско и
Струмень тов. Шкляр, выполняя обязанности офицера разведки полка, проявил
исключительную отвагу и мужество.
…За время наступательных боев по его целеуказаниям было уничтожено: орудий — 5,
самоходных орудий — 2, НП — 2, идо 200 солдат и офицеров противника.
16.02.45 во время разведки у н.п. Струмень, разрывом вражеской мины капитан Шкляр
был тяжело ранен». — Прим. Н.Ч.)
Вам пришлось долго воевать, многое пережить, как Вы считаете, что Вам помогло
уцелеть на фронте?
И опыт, и умение, но, и судьба, наверное, чёрт его знает…
Случайность… Ну, и повезло, конечно — всё вместе взятое. Но вот ведь судьба какая.
На Курской дуге со мной был случай.
Мы же всё время наступали, наступали, но в какой-то момент выдохлись, и нас вывели
во 2-й эшелон на отдых. Я быстро выкопал себе окопчик, поели, и сразу завалился спать. А у
меня в отделении был такой Дидюлькин. Хороший мужик из Самары, но у него было шесть
детей, и он всё боялся, что его убьют. Вдруг, сквозь сон слышу, он кричит-«Командир,
танки!» Но я-то это слышу, а подняться никак не могу, до того устал. Оказывается, это их
десант нашу цепочку прорвал и нам в тыл заходит. В общем, пока поднялся, смотрю,
солдатики бегут по опушке, и я остался один.
Тоже побежал, и вдруг вспомнил, а чем отбивать-то? Вспомнил, что у меня на
бруствере лежали две бутылки с зажигательной смесью. Пока вернулся за ними, пробежал
совсем немного, а там уже какой-то офицер организовывает оборону: «Ребята, спокойно! Мы
их сейчас встретим!» Я залег за одну сосну, причем так удачно вышло, что и позиция
отличная и замаскирован. Немцы выбегают прямо на меня, и я их расстреливаю…
Так отбили несколько атак и тут немцы стали забрасывать нас гранатами. В какой-то
момент глянул, а мои ребята откатились чуть назад. И вижу, что остались только Дидюлькин
и еще один, в окопчике метрах в шести от меня. Думаю, надо бы к ним третьим, но этот
капитан, крепкий такой мужик в выцветшей гимнастерке, заметил мое намерение и кричит:
«Не отступать! Стреляй и не отступай!»
А немцы уже и минометы подтащили и начали нас забрасывать. Раз-два! Раз, и как дал,
прямо в этот окопчик, куда я хотел перебежать. Мне только лопатку осколочком зацепило, а
их в клочья… Вот как это назвать?! Судьба или просто капитан не пустил?..
Немцы как вояки?
Хорошие. Настолько зря пустой болтовней сбивали, что немецкий пролетариат вот-вот
повернёт оружие против своих буржуев, а они до самого конца войны воевали хорошо.
Когда их больше — мы отступаем. Нас больше — они отступают.
Помню, как-то наступали на какую-то деревню. Нас мало уже оставалось, и мы на
окраине собрались, готовимся атаковать. А тут из этой деревни на нас вдруг выступает
батальон, а может, и целый полк немцев.
Господи, идут и идут, а нас всего ничего… Понимаем, что бежать надо, но пока ведем
огонь. А они всё ближе и ближе, и, когда вышли прямо против нас, сзади как сыграла
«катюша». И так точно по ним попала…
Как разрывы кончились, смотрим, а оставшиеся немцы бегут назад в деревню. Вот вам
действие «катюши».
А у немцев были шестиствольные минометы. Помню, в одном месте мы остановились,
надо окопаться, но грунт там попался глинистый и я схалтурил. Выкопал неглубоко, а тут
вдруг огневой налет этих «андрюш». Слышно, как они сыграли — «Ррру-рру-рру», значит,
жди разрывов. Конечно, вжался, как только мог, и загадал — если выживу, полностью
окопаюсь. Как только огневой налет кончился, быстро по грудь окопался. Тут опять огневой
налет — но мне уже полегче. Но всё равно, думаю, надо ещё больше окопаться. Наконец,
только закончил углубляться, а тут команда — «Вперёд!»
Хотелось бы задать Вам один из самых важных вопросов нашего проекта. Могли
ли мы победить с меньшими потерями?
Да, у нас людей не жалели… Мы воевали числом, а не умением, это и тогда мне было
понятно. Ведь даже я, простой сержант, видел, что мы неправильно наступаем — фактически
бьем не кулаком, а растопыренными пальцами. И понимал, что сперва ведь надо как следует
разведать, и потом как делал немец — ударить в слабое место кулаком. Вот тогда будет
эффект! И поэтому так донаступались, что потеряли 28 миллионов… Но уже только потом я
стал понимать, что и не командиры в этом виноваты. Ведь на них самих сверху очень сильно
давили — «Наступать! Только вперед! Не снижать темпа!» Помню, как-то в наступлении в
Венгрии вышли к какому-то каналу, но заезд на мост через него оказался неудобным. Наша
машина заехала на него, а там поворот, и на нём мы забуксовали. И никак… Смотрю, тут
какой-то генерал-лейтенант подбегает с криком: «Командир машины ко мне! Почему так?!
Вот я тебе сейчас…», а в руках у него большая палка. И не ударил, но замахнулся. Вдруг наш
механик раз-раз и выехал. Что помогло, не знаю. Но я к чему говорю, ну нехорошо генералу
стоять на переправе и вот так подгонять всех… Но получается, вся наша Красная Армия
была так построена, и Жукова офицеры боялись больше, чем противника. А виноват в этом
Сталин! Потому что он был Царь! Ещё ничего не готово, а он всё поджимал — «Давай!
Давай! Давай!» Но тогда я этого не понимал, и ещё и после войны был очарован им. У меня,
кстати, была такая интересная история.
В 1950 году я женился, и приехал в отпуск к родителям жены. И как-то мы с тестем
выпивали вдвоем, и чего-то у нас зашел разговор и о Сталине, и я его всё хвалю и хвалю. Тут
он сзади ко мне подходит, за плечи обнимает и говорит так ласково: «Николаша, хватит тебе
уже этого вампира хвалить!» А ты знаешь, кем он был?! Майором КГБ!!! Как он мне
поверил, не знаю, но вот такой разговор случился. В 50 году!!! Я, конечно, молчал, но заноза
в голове осталась.
И когда после XX съезда, мы к ним приехали, опять с ним сели говорить, он меня
спрашивает: «Николаша, а помнишь наш разговор?» — «Конечно, помню». И вдруг он меня
спрашивает, горько так: «Вот ты знаешь, сколько людей можно за ночь расстрелять?» Рукой
махнул так: «По тридцать человек за ночь…» Врет не врет, не знаю, но он служил
комендантом управления КГБ по Рязанской области и, наверное, знал о чем говорил. Так что
даже в этой системе не все были палачами, люди-то понимают, что кругом творится.
А вам на фронте, кстати, с особистами довелось сталкиваться? Почти все
ветераны, например, признаются, что им хоть раз пришлось присутствовать на
показательном расстреле.
Нет, расстрелов я не видел ни разу, и с этой службой соприкоснулся уже только после
войны.
После училища я попал служить в Германию, и в полку меня вдруг вызвал наш
особист: «Зайдём ко мне в кабинет!» Причем, по званию он младший лейтенант, а перед ним
даже наш командир батальона Литвиненко, хороший такой кубанец, боевой казак, под
козырек берёт. Захожу, а там сидят подполковник, майор, этот наш, и все втроём они на меня
навалились. Стали уговаривать, чтобы я сообщал, кто куда ходит, кто чего говорит. Я
отпирался, как мог: «Если будут враждебные элементы, неужели я не расскажу?» Нет,
уломали, и, в конце концов, я подписал бумагу. Даже кличку мне свою дали — «Алексеев»…
Шесть человек солдат стали носить мне записки, которые я передавал младшему
лейтенанту. Неделю мучился, прямо места себе не находил, как же я теперь?
А лейтенант ещё и нагнетает: «А чего сам не пишешь?» — «Да, ничего нет пока». —
«Пиши, давай!» Но так ни одной и не написал. А что писать? Что солдат жалуется, что дома
плохой урожай?! Потом я заменился в Прибалтику и как-то захожу в штаб, а там этот самый
подполковник, который меня вербовал. Узнал его, отдал честь, а у самого душа прямо
оборвалась: «Господи, опять мне станут задания давать…» Но проходит месяц, два, три,
пять, я его больше не встречал и он о себе не напоминал.
Как наши войска встречали за границей?
Венгров мы почти и не видели, потому что подолгу нигде не задерживались, а они нас
боялись и все прятались. А в Чехословакии встречали прекрасно. Только где-то остановимся,
женщины сразу несут попить, поесть.
Сейчас много пишут, что солдаты Красной Армии чуть ли не поголовно
занимались мародерством и насилием.
Такие случаи, конечно, были. Но это и понятно, мужики ведь голодные. Но чтобы
повально, это сильное преувеличение. Что мы, звери что ли?
Какое впечатление на Вас произвела заграница?
Обратное. Нам ведь внушали, что народ там бедствует, голодает, что у них ничего нет.
А когда мы попали в Венгрию, то оказалось, что там во всех дворах скота полно, достаток в
домах, продуктов полно. Мы, конечно, там отъелись немного. Я, например, на своей машине
возил целую свиную ногу. Возил мешок муки, ведро смальца, противень. Даже наловчился
на нем пончики печь. В котелке муку замесил, и на противень ее в смалец. Там другая жизнь
была. Вина полно, мяса вдоволь.
Помню, в одном месте Шкляр попросил набить ему индюшек. Двух или трех я
застрелил. Ребята их почистили, и мадьярка нам целую жаровню так приготовила, что я до
сих пор вспоминаю.
У Вас были какие-то трофеи?
Только по мелочи. Помню, на одном перекрестке мы прямо ворвались в колонну
немцев. Кого перестреляли, часть разбежалась, а кто остался, руки в гору. Подбегаю к
одному, снял с него часы. Смотрю, на нем штаны хорошие — хромовые: «Снимай!» Да, еще
бумажник у него отобрал. Но никого не стреляли, просто забрали, что хотели и поехали
дальше.
А сейчас хоть убей, не вспомню даже, носил эти брюки или нет. Помню только, что
когда ехали в Оренбург, я их на толкучке продал, чтобы хоть чего-то поесть.
Посылки домой посылали?
Я это время уже не застал, но мой отец из Германии прислал одну посылку. Ситец
какой-то.
Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
Служба у меня шла нормально. Служил в Германии, в Прибалтике, в Калининградской
области, и ушел в запас 69-м году в звании майора с должности начальника бронетанковой
службы полка.
А в Рязани работал вначале начальником снабжения сельхозинститута, потом работал
на заводе холодильников, а окончательно вышел на пенсию в 1992 году с автобазы «Турист».
Есть сын и дочь. Внуков четверо, правнуки.
Войну часто вспоминаете?
Уже нет. И не хочется…
Интервью и лит. обработка: Н. Чобану
Панкин Александр Федорович
Я родился 6 декабря 1925 года в шахтерском городке Золотое Луганской области. Мой
отец, Федор Андреевич, 1905 года рождения, был прирожденным шахтером. Мать, Анна
Петровна, в девичестве Доценко, также происходила из шахтерского рода. В семье, в
которой родился папа, воспитывалось девять сыновей. Шестерых газами задушило в шахте.
Выжили только отец, Петр и Василий. У шахтеров война идет каждый день. На моей детской
памяти еженедельно одного или двух копателей глубин хоронили. Золотое — это
древнейший шахтерский поселок, основанный еще во времена Петра I. Наш род жил в
Золотом с незапамятных времен. Папин прадед вместе с восемью друзьями сбежал от
помещика на шахты. С тех пор все становились шахтерами. Поэтому сначала нашу семью
все называли «Ушлыми», то есть ушедшими, а не «Панкинами». Когда отец был маленьким,
тогдашний владелец шахты, француз по национальности, предлагал им за вознаграждение
ловить лягушек. И каждый мальчишка ему по сумочке приносил. Причем француз улов
разбирал — каких-то лягушек или жаб выбрасывал, а каких-то себе оставлял. Ездил владелец
шахты по Золотому исключительно на мотоцикле. По тем временам бричка считалась
роскошью. А тут мотоцикл! Папа спустился в шахту в одиннадцать лет. С этого возраста в
царской России начинали работать юные шахтеры. Чистил паровые котлы, которые качали
воду. В шестнадцать лет папа стал полноценным шахтером: был коногоном, затем рубил
уголек. После революции шахта была национализирована.
В моем детстве в Золотом проживало несколько тысяч человек. В северной части
поселка еще царские военные останавливались, поэтому окрестные деревни получили
интересные названия: «Седьмая рота», «Пятая рота». Практически все мужское население
добывало уголь на шахтах, которые разрабатывали через каждые пять-десять километров.
Отца очень уважали. Если он поднимался на трибуну, то начальство разбегалось. Никого не
боялся. Как-то приезжает из Москвы партийный деятель и начинает шахтеров стыдить: «Что
вы делаете, только водку и глушите. Надо поднимать культуру. Учитесь играть на пианино».
И уехал. А хлопцы пожаловались отцу на такие позорные слова для людей. Тогда папа
отправился в Орехово, где научился играть на пианино. Через некоторое время партийный
товарищ снова приехал. Претензии те же самые. Мол, культуру так никто и не поднял. Тогда
отец, присутствовавший на собрании, подошел к пианино, сыграл «Молодцу плыть
недалечко», а также революционные песни. Играл сильно, резко, аккордами. Замерли все. В
тишине партработник заявляет: «Вот, товарищ молодец, музыкой увлекается». Отец у меня
был невысокого роста, но умел вставать так, что его все видели. Ведь угольный пласт
составляет всего сантиметров 90, великан в шахту не попадет. Папа кепку поправил, и
говорит партийному деятелю: «А теперь так. Завтра утром приходи к нам. Опустимся в
штрек, и посмотрим, как ты умеешь уголек рубить». И ругнулся в конце по-шахтерски.
Аплодисментов была масса.
Панкин Александр Федорович.
Отца выдвинули в рабочий комитет. Очень даже серьезная должность по тем временам.
Платили ему 350 рублей. Послали в Чистяково, где добывали высококачественный уголь
«антрацит». Многие вещи папа говорил в лоб любому начальнику. Не лебезил. Мог на
митинге такое выдать: «Ну кого вы нам прислали мастером. Мы-то знаем, что он буквально
вчера в кювете у кабака пьяным валялся, а вы нам рассказываете о его достоинствах!» Умел
постоять за шахтеров.
В семье со мной воспитывалась сестра Зина, 1928 года рождения, и брат Виктор, 1933
года рождения. Я ходил в школу с восьми лет. Память неплохая была. Что запомнилось: в
учебнике по географии было написано, что в Крыму на яйле пасут овец. Меня сильно
заинтересовало, что это такое: «яйла». Прочитал маленький абзац в энциклопедии о том, что
это «горный хребет». Когда учительница географии вызвала меня к доске, я все ответил, что
прочитал.
Школа была русская. Когда мы переехали в Чистяково, то пришлось в четвертый класс
пойти в украинскую школу. Преподавал нам математику «щирый» хохол. Он злился, что я на
«суржике» разговаривал. В ответ его возненавидел. Меня в принципе не сильно любили,
ведь сын парторга шахты. Мою сестричку как-то обидел здоровый хлопец, дебильноватый,
он три года в одном классе просидел. Я к нему подошел. Меньше его по росту и комплекции,
но всегда вел себя смело. За ногу поймал обидчика. К земле придавил. В отместку тот
организовал человек сорок пацанов. Окружили меня, я достал перочинный ножик. Один из
них на разведку подошел, посмотрел и процедил сквозь зубы: «Смотри-ка, ножичек у него!»
Я подумал тем временем: «Нет, сорок — это много для меня одного». Огляделся, они
немножко отошли посовещаться, что дальше делать. Я же рванул в сторону. Сам догонял
всегда всех, а за мной даже взрослые не могли угнаться. Дело в том, что карандаши у нас в
Золотом не продавались, их можно было купить только в Попасной. И я на выходных бегал
15 километров по дороге. Не останавливаясь. И столько же пробегал обратно. Причем легко,
как будто играючи.
Через года два мы вернулись из Чистяково в Золотое. Перед войной я сильно
интересовался политикой. Читал о советско-финской войне. При просмотре фильмов прямо
ненавидел тех артистов, кто играл врагов коммунизма. Шахтеры же между собой таких
разговоров не вели. Если бригада выполнила или перевыполнила план, то на митинги и
аплодисменты они внимания не обращали. Самое главное: в букете должна быть большая
бутылочка. Остальным, кто не занимал первых мест, давали в цветах «чекушку». На цветы
никто и не смотрел. Напьются. Песни поют. Только мой отец вникал в политику. Но с нами,
детьми, об этом он не разговаривал.
Ученики золотовской школы. Александр Федорович Панкин второй справа в верхнем
ряду, 1930-е годы.
Надо сказать, что шахтером быть непросто. Тяжелая работа. Как-то приехали смелые
хлопцы с Кавказа, чтобы денег заработать. Только их стали спускать на «клети» вниз, как
они перепугались до смерти. Дежурный оператор так делал: чтобы не перегружать мотор и
себе голову не морочить, он резко спускал на пятьсот метров «клеть» в свободном падении,
и только перед самой остановкой притормаживал. Люди прилипали к дну. Кавказцы с
перепугу обосра…сь. И бросили заниматься шахтерством со словами: «На черта нам надо в
полной темноте рубить уголь? Ради чего?» Крепильщик дядя Иван Петрович Доценко,
мамин брат, которого в 37 лет похоронили, трижды оказывался под завалами. У него были
переломаны почти все ребра и позвоночник.
Надо сказать, что среди молодежи было очень распространено заниматься
физкультурой. Я сам себе дома сделал турник и подтягивался 26 раз за один подход. Когда
поднимался утром, то обязательно делал стойку на руках, держась за железную кровать.
Постоянно отжимался.
Смотрели множество фильмов. Особенно всем по душе был «Чапаев». На память его
помнили. «Это что они там делают? (взгляд на речку, всплывает боец с винтовкой)… —
Купаются. Жарко». «Командир — впереди на лихом коне!» Также смотрел «Цирк»,
«Веселые ребята». Тогда фильмов было мало.
22 июня 1941 года услышал по радио о начале Великой Отечественной войны. Отец,
умный мужик, он все это предвидел. Новости не удивился. Нас с мамой не посвящал в свои
мысли. Но все воспринял как должное. При этом золотовцы сохраняли спокойствие.
Шахтеры не из того теста сделаны, чтобы плакать или бояться. Резать будут — он станет
смотреть смерти в глаза.
Летом 1941-го я находился дома. В октябре начались под поселком бои. Убитые
матросы грудами валялись на снегу. Господи! Я выглянул с горки и увидел страшное
зрелище. Несколько раз участок фронта переходил из рук в руки. Матросы орали:
«Полундра!» И передушили кучу врагов. Отогнали в Попасное. На снегу остались
неподвижные фигуры в черных бушлатах. У нас матросы в доме ночевали. Мама зазывала их
погреться. Отца к тому времени как шахтера послали за Урал. Семья осталась в доме.
Эвакуировали только 10 % населения Золотого, не больше. Несколько раз линия фронта
менялась, пока не подошла к нашей школе.
Я еще ходил в седьмой класс, когда передовая оказалась прямо под окнами школы. По
мне паразит-немчура как-то из окна школы три очереди пальнул. Я чисто как заяц бежал,
интуитивно: то в одну сторону, то в другую. Только так остался жив. Моя сестричка стояла у
плетня и наблюдала за моим бегством. Еле ушел.
Александр Федорович Панкин, г. Золотое, 1930-е годы.
Зима. Холодно. Немножко дорога на Горское видна. От нее в 15–20 метрах начинаются
дворы. Мы оказались уже на вражеской территории. Как-то в дом немец пришел. Видно,
офицер. Никого не боялся. Что мы ему, гражданские. Стал забирать у нас одеяла и теплую
одежду. Все на себя накидал. Даже какую-то подушку забрал. Мама причитает: «Да что же
вы робите, все же не забирайте». За что-то уцепилась и тянет. А он достает пистолет.
Угрожает. Убью. Собака наша, Дюк, понимал, что это чужой человек. И гавкнул на немца.
Тот в ответ по собаке выстрелил. Попал в ногу. Дюк спрятался в конуре и перестал гавкать.
Но если бы не это, он бы маму мог убить. Мы, дети, забились в уголку. Вообще, немцы
никого не боялись. Если он набирает матрацы по домам, то на снег положит и все-таки
теплее спать. Этот случай я запомнил на всю жизнь и решил про себя, что доберусь до этих
гадов на фронте и рассчитаюсь.
На всю жизнь у меня ненависть засела. Как-то председатель Совета ветеранов Николай
Николаевич Никаноров пригласил меня на встречу с немецкими ветеранами. Приехали
брататься с нами. В ресторан пригласили. Пятьдесят лет прошло с Победы. Я ему ответил:
«Коля, ну как ты себе представляешь. Я выпиваю сто грамм. А перед моим лицом маячит
немецкая морда, которая еще и что-то рассказывает. Как я смогу сдержаться в такой
ситуации?!»
В январе 1942 года нас освободили. Вскоре немцы снова перешли в контрнаступление
и появились в Попасной. Как допризывников призвали весной. Мне полных шестнадцать
лет. Отступали с частями армии. Планировали, что потом нас оденут. Меня лично спасло,
что мы были в домашней одежде. В ином случае нас бы немцы перестреляли, как куропаток.
Отступали очень тяжело. Пятьдесят километров ночью шли к Донцу. При переправе
наткнулись на огромный трос, переброшенный с берега на берег. Нас только семеро пошли
дальше. Остальные, в том числе и мой друг по кличке Калоша (фамилия — Калошин), с
которым меня вместе в комсомол принимали, каждую зиму радовались первому снегу,
вернулся домой. В Золотое. Стал полицаем. Служил немцам.
Всего вернулось двести восемьдесят человек. Мы остались ночевать на том берегу.
Всемером. Колька Яровой уже был без руки, на фронте руку потерял. Не захотел
возвращаться к немцам. Страшно пришлось. Самолеты летят в небе и на пикировании
бросают на землю дырявые металлические бочки. Они падают с оглушительным свистом. Но
мы твердо решили не возвращаться домой, а двигаться дальше.
Проходили пятьдесят километров за ночь. А наступающие немцы проезжали это
расстояние днем за пару часов и занимали населенные пункты перед нами. Трава высокая.
Как-то мы на горку вылезли, из-за дождя пошел вниз ужасный и бурный поток. Вид
страшный. Внизу село.
И тут я увидел, какая беспечность у людей. На одной стороне улицы уже немцы на
мотоциклах, а на второй стороне — девки семечки лузгают, друг друга ногами пинают.
Абсолютно мирная жизнь идет. Беспечность совершенная. Немцы проехали дальше. А люди
продолжают жить мирной жизнью.
Где-то в сальских степях мы продвигались в сторону Сталинграда. Шли вместе с
военными частями и колоннами эвакуированной техники.
Водной из колонн оказался мой сосед, Славка. Они нас заметили, дядя Петя, родной
брат отца, что-то крикнул. Мимо проходили стада коров и комбайны. Все идет в тыл от
линии фронта. Это надо видеть. Такое не передать словами. Никакие кинофильмы не смогут
отразить это. Даже если захотят. Бегство повальное.
Была большая проблема с водой. Когда мы стали проходить казачьи села, то увидели,
что местные, сволочи, ненавидели советскую власть. Покидали на колодцы свои кожухи и
тряпки. И когда к ним приходили просить воды, отвечали: «Нема». Не давали. Жажда
страшная. Я был добытчиком в своей группе. Пока ребята дремлют или отдыхают, смотрел,
как из магазинов и подвалов бочки катят с селедкой или еще чем-то. Пошел туда,
прибарахлился. Где-то попал на складик, накидал трофеев в сумочку и так далее. Потом
хлопцы говорят, пожрать бы.
Тогда я разводил костерок и в каком-то котелке (однажды даже пришлось готовить в
брошенной немецкой каске!) готовил похлебку. Пусть раз в день, или даже два. Но ели. Уже
можно дальше шпарить. Много километров отмерил ногами. После, уже в мирное время,
просмотрел наш путь по карте. Прошли около семисот километров.
Где-то уже перед Сталинградом повернули, пришли на какую-то станцию. Точнее, на
полустанок. Самолеты налетели. Бомбят. Машинист гудками подает сигнал тревоги. Паровоз
стремя или четырьмя вагонами рванул, мы хотели до него добежать и вскочить. Но как
страшно было смотреть, как два немецких «Фокке-Вульфа» налетели на близлежащий
аэродром. Мы к поезду не успели добежать, в лесополосе сидим и наблюдаем. Нас тут никто
не видит. Да мы, пацаны, никому и не нужны. Немцы налетают со стороны солнца. Наши
двукрылые «чайки» как мухи вокруг стрекозы крутятся. «Фоккеры» отстреливаются.
Несколько очередей дали. Наш самолетик загорелся и пошел падать. В то время советские
самолеты все еще продолжали сбивать играючи.
Безнаказанно расстреливали.
Мы еще тогда многого не понимали. Такие слова, как «разгром» или «отступление», не
вызывали никаких эмоций. Просто было страшно жалко простых ребят, воевавших на нашей
стороне. Чувствовали, что надо бежать дальше.
Останавливались на ночевки в лесополосах, в пустующих домах или сараях. Сон не
шел. Разве что дремали. Ночью где-то сидишь, чуть-чуть передремал, и уже выспался.
Кругом тревога. Одновременно понимаешь, что немцы на нас просто-напросто не хотят
тратить патроны. Они сражались с теми, кто в форме.
Как-то на наших глазах произошел очередной бой. Немецкая машина появилась на
дороге. Советские солдаты из-за сарая выгнали «сорокапятку», дали снаряд, другой в
сторону вражеского автомобиля.
Тот загорелся. О конце боя не расскажу. Мы отбежали подальше. Драпали.
Месяца полтора или два отступали. Остановились в селе Птичье Изобильненского
района Ставропольского края. Какое-то время советские войска стояли в центре населенного
пункта. Помогали местным крестьянам. В марте 1943 года нас призвали в Красную Армию.
Направили в офицерское военное пулеметно-минометное училище. Пошла учеба. Я
как-то спросил, а сколько же нас будут учить. Кто-то из курсантов возьми и брякни, что пять
лет надо учиться. Думаю: «Непорядок. Так три раза война кончится». Казачки хитренькие,
себе на уме. Командиром моего взвода был Герасименко, фронтовик, ходивший в разведку.
Мы учились минометному делу на ротных 50-мм и батальонных 82-мм минометах.
Взводный меня гонял: то в разведку пошлет, то плиту на спину накинет. Практически
каждую ночь кого-то из курсаутов, одного или двух, находящихся на наблюдательных
постах, чеченцы резали. Из-за оружия. Забирали с собой у мертвого винтовку или автомат.
Ночи на Кавказе темные, хоть глаз выколи. Причем постоянно дует сильнейший ветер и
ничего толком не слышно. А они подбирались в траве. И быстро резали.
Старшина возил нам еду на паре лошадей. Как-то видим, что за ним скачут два или три
всадника. Чеченцы. Они поздно кинулись — он уже был близко к нам. Бандиты понимали,
что если кто-то из наших заметит, то два или три выстрела покончат с погоней. Отстали
быстро. Словом, чеченцы были настроены к нам крайне враждебно. Горы кишели
бандитами. Поэтому командиры постоянно предупреждали, что на посту рот разевать нельзя.
Подкрадутся и прирежут.
Вот кормили в училище хорошо. На офицеров готовили. Практически я оттуда удрал.
Ребята стали проситься на фронт. И мне подсказали: «Что ты ходишь по струнке у
начальства? Скажи, что голова болит, тошнит или живот болит». Я так и сделал. Все, кто
хотел оттуда удрать, так и сказали. Назначили нас в июле 1943 года в маршевую роту.
Сначала хотели определить в морячки. Послали в Поти. Все страшно обрадовались. Но тут
пошли крики по утрам: «Вставай! На палубу! Равняйсь!» И я как подумал, что всю жизнь
стану это терпеть. Не надо подобного. А какой подъем, когда никаких кроватей нет, мы все
лежали на полу?! По утрам взводный возле головы моей стоит. Кричит: «Подъем!» За ним
начинают то же самое орать командиры отделений. В голове бьется одна мысль: «Боже мой,
чтобы вы все скисли!»
К счастью, нас быстро направили на Урал. Первое время, пока ехали, то не знали, куда
везут. Как высадились на станции, то сразу же почувствовали, что здесь не Кавказ:
прохладненько. Хорошо хоть, что наряду с простым нательным бельем нам выдали запасное
теплое.
Пока ехали, жарко было, а тут снежок кругом. Здесь формировали запасной стрелковый
полк. Отправили в расчет ПТР. Гоняли сильно.
Перебрасывали с позицию на позицию километров по сорок в день. Как-то лег на
спину, а поясница тут же примерзла. Дали однозарядные ружья. Хорошие. Учили стрелять
по гусеницам или пулеметным точкам противника.
В самоходчики я попал благодаря счастливому стечению обстоятельств. В нашем
Попасном располагался стекольный завод. На нем директором трудился Митрофан
Михайлович Гаврилов. Мы занимаемся в поле. И тут с фронта прибыли самоходчики, надо
пополнять расчеты. Но на ИСУ-152 набирали только фронтовиков. Мы с товарищем было
сунулись: в экипажах полный комплект, да еще новобранцы им и за три копейки не нужны.
Витька, москвич по фамилии Москвитин, говорит мне: «Саша, а ты знаешь, что командир
полка, который формируется, работал до войны директором стекольного завода в твоем
родном Попасном?» Как он пронюхал, я не знаю. Говорили, что Гаврилов никого не
признает, кроме командиров фронтов, которым подчиняется. И Витька предложил, что если
к нему подойти за час или полтора до отправления, то он заберет нас безо всяких разговоров.
Вечер наступил, пошли по своим делам якобы в кустарник, а сами «шух» — и из части
в поле. А это же дезертирство! Из запасного стрелкового полка! Измена Родине — путь
только в Сибирь! Но кто тогда об этом думал. Мы с ним вышли в поле, искали, что бы
поесть, где-то картошка и еще какой-то съедобный кустарник нашли. Поели. Переночевали
где-то. Хотя нас искали. Утром Витька побежал на разведку. Возвращается ко мне и шепчет,
что комполка у штабного дома завтракает. Подходим к нему, я говорю: «Товарищ гвардии
подполковник, разрешите обратиться!» Тот спокойно отвечает: «Слушаю». Заявляю:
«Митрофан Михайлович, вы были директором стекольного завода в Попасном. А я сам
золотовский. Возьмете нас?» Тот кивнул, мол, возьму.
Так я попал в 344-й гвардейский тяжелый самоходно-артиллерийский Радомский
Краснознаменный орденов Кутузова и Александра Невского полк. Гаврилов вызывает к себе
комбата-3 Морозова. И приказал ему взять к себе в батарею Панкина. То есть меня. Другой
комбат забрал Витьку. После Гаврилов позвонил куда-то. Скорее всего, в комендатуру.
Говорит: «Вы там кого-то ищите. Так вот: не надо их искать, они у меня теперь служат». И,
не слушая возражений, повесил трубку.
В нашей ИСУ-152 было пять человек экипажа. Помню только имена. Командовал нами
лейтенант Вячеслав. Механиком-водителем был бывший комиссар, пожилой мужичок.
Наводчиком служил двухметровый Славка. Только наводил, ни на что не отвлекался. Генка
замковый, я заряжающий. Заряжание раздельное, сначала снаряд, потом порох. И я должен с
такой силой заряд в ствол деревяшкой метра полтора двинуть, чтобы снаряд аж врезался в
резьбу. Пушка мощнейшая. Когда мы попали на фронт, то проходящая мимо пехота
говорила: «Вот это машина! С такими махинами можно с немцами воевать!» Правда,
механик-водитель плохо управлял машиной. Как-то нас понесло с крутой возвышенности,
люки стали хлопать а они весом килограмм по восемь. И меня люком шмякнуло по
безымянному пальцу по правой руке. Кричит командир механику-водителю по внутреннему
переговорному устройству: «Правее! Правее!» А ему кажется, что надо левее. И мы
шарахнулись в воронку. Она глубиной с полдома. Заклинило орудие. Пришлось самоходку
отправлять в ремонт. Меня как крайнего из-за молодости отправили очищать ствол от земли,
которая туда набилась. Выбирать ее надо только руками, иначе при выстреле ствол
разорвется. Долго выдергивал грунт. Если бы в стволе остался малейший комочек, то он бы
при выстреле разорвался.
Надо сказать, что комбат Морозов меня сильно недолюбливал. Куда только меня не
посылал. Стоим мы на постое, вдруг в 150–200 метрах от нас появились фигуры у колодца.
Для разведки меня отправляли. Брал автомат ППШ и бежал. К счастью, там оказались свои
ребята. Вернулся и доложил об этом. Комбату хотелось, чтобы меня скорей ранило, и у него
не было бы никакой головной боли. Как-никак, у него в экипаже дезертир служит.
Первый бой на самоходке мы приняли в Белоруссии. Когда ты подходишь к передовой,
то чувства сложные. Как будто сам себя вычеркиваешь из списка жильцов. Ведь через
секунду или две случайная пуля или снаряд могут тебя убить. Многое делаешь на автомате.
Жизнь может оборваться в любой момент. Не споришь, не задаешь вопросов. Внутреннее
безразличие.
Наступали по твердым дорогам, потому что по гатям и по болотам наши самоходки
весом 46 тонн пройти не могли. Если полк ставили на передовую, и враг нас заприметил, то
немцы старались снять с позиций свою технику и отвести в сторону, потому что
артподготовка ИСУ-152 была страшная. И броня у нас мощная. Мы разбивали бетонные
доты. Насквозь пробивали все. На полтора метра в глубину железобетонной конструкции
снаряд входил. Я лично видел, как доты разносило оттого, что внутри детонировали
вражеские снаряды после нашего прямого попадания. Надо сказать, что установленные на
самоходке приборы были очень хорошими, и помогали прицеливаться. Даже по пулеметной
точке мы могли довольно точно ударить. Корректировали наш огонь артиллеристы со своих
НП.
Как-то мне довелось испытать на себе, насколько мощное орудие стояло у нас на
самоходке. Грузин, командир соседней ИСУ-152, отдал приказ: «Прицел 14, открыть огонь!»
А я рядом стоял, очень близко, олух. И меня воздушной волной после выстрела аж
подбросило.
Дошли до границы с Польшей. На левобережье Западного Буга немцы стремились
ликвидировать живую силу. Нас они снарядами или минами достать не могли, поэтому
старались отсечь танковый десант — на каждой самоходке СУ-152 сидело по пять
автоматчиков. Ребята были в основном 1926, это и 1927 годов рождения. Вчерашние
школьники, призванные из освобожденных районов. Славка, командир машины,
приостановил самоходку у лесополосы и приказал: «Ребята, ныряйте в полосу, а мы пошли
вперед. Вы за нами пробирайтесь». Немцы по нам били со всех стволов. Минометами. Здесь
я впервые услышал скрежещущий звук выстрелов шестиствольного миномета. Сижу у замка
орудия и думаю, что если снаряд в крышу попадет, то нам несладко придется. В этом бою
один полевой командир «додумался» использовать нас как заградительную стену от
осколков. И прямо за нашим танком развернул свой командный пункт. Шестеро ребят
расположились, что-то копают. А ведь немец именно по самоходке целит. Вокруг творится
ад. Когда утихло, я вышел и глянул. Обомлел. На всю жизнь запомнил: клочья и куски мяса
были разбросаны повсюду. На ветру полоскались шинели. Прямое попадание. Все погибли.
На этой стороне реки, наша дивизия стояла. От нее осталось 27 человек. По данным
разведки на той стороне занимала оборону немецкая дивизия. 25 активных бойцов. И все.
Такие тяжелые бои шли. В нашем полку осталось в строю 10 самоходок. Кого-то подбили,
кто-то вышел из строя по техническим причинам. Все измотаны постоянным наступлением.
Перед штурмом Варшавы сменяли часть. И нам сообщили, что полтора часа назад подбили
уже четырнадцатый танк. Снаряды повсюду свистят и рвутся. Мы, еще не очень сильно
напуганные, а замполит как осиновый лист какой-то трясется при каждом разрыве снаряда.
Уже прямо судорожно. Настолько люди были измотаны. Стояли на плацдарме на Висле,
здесь было сосредоточено 16 самоходок. Нам сильно там досталось. Проявилось главное
уязвимое место ИСУ-152. На дне броня была очень слабая: 20 миллиметров. Подорвались на
минах. Поэтому нас стали хорошо оберегать. Прежде чем куда-то погнать, обязательно
впереди идут саперы.
Но все-таки одну самоходку у нас подбили. Ребята застряли на дороге, а окрестные
леса были полны немчуры. Все поехали, отставший экипаж траки наводит. Тут появилась
группа немцев человек в 40. Ребята залезли в СУ-152 и закрылись. Немцы стали ковыряться
рядом, что-то по-своему разговаривают. И тут самоходка сделала выстрел, врагов от нее
откинуло. Они поспешно отступили в лес.
Что еще запомнилось: если проезжаешь после «катюши» участок, то даже если кто-то
живой остался, то он ходит как шальной. Руками за землю держится, чтобы не упасть. И
ничего не соображает. Уже не боец.
Меня ранило в октябре 1944 года. Мы выехали на участок и готовились к штурму
Варшавы. Правый берег Западного Буга. К нам подбежал замполит, чтобы узнать, где мы
находимся. Рассказал о том, что готовимся идти на Варшаву. Конечно, за нами постоянно
следила немецкая разведка и вверху летала «рама». Подъехали к какому-то лесу. Сосновый.
Сразу надо замаскироваться. Выскочили стопорами. Рубить деревья. А немец кладет мины и
снаряды вдоль наших машин. По пять машин стоит, на расстоянии метров сто друг от друга.
Противник кладет четко с той стороны реки. Очень близко. Чувствуем, что есть
корректировщик. Очередная очередь, и нас накроет. Когда мины летят, то сначала вверху
замирают, поэтому мы нырнули под машину.
Человека три автоматчиков и я с Генкой с одной стороны, остальные члены экипажа с
другой. Мина разорвалась очень близко ко мне. Сразу после разрыва надо мной огненная
стена, как водяной вал. Только там голубой цвет, а здесь красный. И услышал какой-то
«дзинь». Потерял сознание. Пятеро раненых.
Когда очнулся, то увидел, что спиной к сосне привален. Вокруг лужа крови, а левая
нога пяткой неестественно вывернута к носу. Очень большая рана на ней. Когда я рукой
взялся за коленную чашечку, то сразу понял, то никто мне не поможет. Лежу в луже крови.
Витька Москвитин мимо проходил, и ему показалось, что я умер. Он после написал моей
семье, что видел, как я умирал. Матери горе.
Отвезли в полевой госпиталь. Врач говорит: «Паря, придется тебе ногу отрезать». Мне
18 лет. Махнул рукой: «Да делайте что хотите». Сто грамм спирта налили. Я на фронте не
пил и не курил, а тут выпил. Потом наркоз. Проснулся, культя на левой ноге завязана.
Отвоевался.
Какова была иерархия в экипаже ИСУ-152?
Самым главным был командир машины. Хотя бывший замполит, механик-водитель,
был его старше и по годам, и по званию, но он оказался мягким человеком, уважительным к
начальству. И если командир на него прикрикнет, тот все делает. Не кочевряжился. Экипаж
жил до такой степени дружно, что так и между родными людьми не бывает. Я не курил,
хороший мальчик был. Самый младший в экипаже; у нас всегда в запасе были сталинские
«100 грамм». Останавливаемся покушать НЗ на привале, ведь никакой повар в наступлении
не догонит. И наливают мне спирта. Я попробовал, и сказал: «Ребята. Никогда в рот не брал,
и не возьму больше». Вот ленд-лизовскую тушенку я любил. Готов был ее вместе с банкой
съесть.
Кто занимался пополнением боекомплекта?
Все, кроме механика-водителя. Тот следил за двигателем. Наша задача заключалась в
том, чтобы за несколько минут загрузить 21 боекомплект и уложить их вдоль бортов и
задней стенки. Место погрузки и заправки немцы всегда быстро вычисляли, и если ты
замешкаешься, то тут же прилетали немецкие самолеты. Никаких норм расхода боеприпасов
не было.
Какие типы снарядов вы чаще всего использовали?
Только осколочно-фугасные и бронебойные для дотов. Масса каждого снаряда свыше
40 килограмм. А во мне и пятидесяти веса не было. При этом надо снаряд в ствол загонять.
Хорошо хоть, что этим занимался замковый, я же загонял метательные заряды.
Чисткой гусениц занимались?
Это занятие самое модное было во втором эшелоне. Проверяющие сразу обращали
внимания на траки. Но это происходило только тогда, когда мы получили машины, приехали
под Москву и ожидали отправки на фронт. Тогда их, новенькие, чистить еще не надо было. А
на передовой никто этим не занимался. Некогда. Если бы кому-то пришло в голову чистить
траки, то над ним бы весь полк смеяться стал.
Какие-то поломки с мотором случались?
Не помню такого. Когда мы выходили из боя, если что-то неладно, то механикводитель тут же проверял. В случае больших поломок (у нас, правда, их не случалось), то тут
же приезжали тыловики-ремонтники.
Сколько боевых машин потеряли в полку за время вашего пребывания?
Были потери. Один случай хорошо запомнил. Немцы по нам били из 88-мм
противотанкового орудия. Мы по очереди заезжали на горку, и после шел спуск. На горке
поднимается машина до половины, потом поехала вниз. И тут показывается днище. Немцы
по одной машине точно попали в днище. Разрывается снаряд. Над механиком-водителем
расположены баки с горючим, прямо под ним огромная дырка в днище. Машина шмякнулась
об землю и встала. По ней дальше палят. Весь экипаж погиб, только механик-водитель
остался жив. Просунулся в дырку от снаряда и покатился вниз по горке к нашим ИСУ-152.
Бог спас. Две или три недели командир дал ему отпуск. А он хохол и баянист. Все на
привалах пел: «Дывлюсь я на небо…» Красиво. Радовались за него — ведь одному остаться в
живых из экипажа. Его с головы до ног облило соляркой. При этом остался
неповрежденным.
Какое у Вас было личное оружие в самоходке?
По штату: два автомата ППШ. Дисков к ним вдоволь.
Как кормили на фронте?
Командира полка Гаврилова любили неслучайно. Однажды где-то рассыпались мы по
передовой, палят кругом. Повар опоздал с кухней, кого-то недокормил. Митрофан
Михайлович подлетает к нему, приставляет к виску пистолет и кричит: «Я тебя, гада, сейчас
пристрелю на месте! Иди на передовую и хоть сам еду неси, но чтобы ребята были сыты!»
Не дай Бог экипаж какой-то машины будет не накормлен. Так что тыловики до нас и на
лошадях, и пешком пробирались. В каждой машине стояли рации, очень хорошие. По ним
передавали место расположения ИСУ-152.
Вши были?
Я как-то прожил на передовой так, что ни разу с ними не столкнулся.
Если во время наступления машина где-то остановилась, то тут же организовывали
баню. За секунду топили. В распоряжении у нас всегда была и тушенка, и выпить, так что с
местными жителями договаривались о помывке быстро. Мыло всегда имеется. Причем не
только положенное по штату, но и какой-то порошок, от которого все волосы облазят как
побритые. Ничего не остается.
Пленных немцев довелось видеть?
Недобитых — да. После артподготовки в наступлении вылезают оставшиеся. Они уже
не бойцы. Сидящие на броне ребята с автоматами их вылавливали, и одновременно
выискивали фаустников. Но чтобы кого-то мимо вели — не замечал.
Как защищали самоходки перед боем?
На передовой мы всегда старались выбрать возвышенность, чтобы хорошо осматривать
пространство. При этом первым делом весь экипаж зарывал ИСУ-152 по гусеницы в землю.
Тогда нам сам черт не страшен. Бывало и такое, что стреляли с закрытых позиций навесным
огнем.
Трофеи собирали?
Нет. Однажды Славка приказал механику-водителю выехать на обрыв метров на пятьшесть, а дальше лежат какие-то снаряды. Опасно двигаться к ним. Я выскочил, подошел.
Видно, кто-то из миномета стрелял и оставил кучку мин. Хватаю их, а впереди дом без
крыши и рядом большая яма. В нее кидаю, а они на что-то падают мягкое. Не стал смотреть
— там или мертвецы лежали, или глинистая почва. Штук десять покидал. Убрал на тот
случай, если мы случайно при развороте гусеницами заденем. А трупы обыскивать я не стал.
Ни в тот раз, ни в последующие. Душа не лежала к такому делу.
В самаркандском госпитале. Все три товарища без ног. Александр Федорович Панкин
крайний справа, г. Самарканд, 1945 год.
Что было самым страшным на войне?
Когда приходишь на передовую. Состояние апатии и покорности судьбе овладевает
каждым.
Как вас встречало мирное население?
Как обычно. С радостью.
Женщины у Вас в полку служили?
Я этого вопроса сильно не касался, но их на передовой не видел. У самоходчиков
чересчур тяжелое занятие, чтобы там женщины служили.
С особым отделом сталкивались?
Никогда. Если бы я к ним попал, то сегодня с вами не разговаривал бы.
Немецкие листовки видели?
А как же. Когда я ее в первый раз поднял с земли, то подумал: «Ловкие сволочи!» На
рисунке было изображено еврееподобное лицо Сталина. Морщинистое и страшненькое.
Надписи я особенно не помню, но понимал издевку. Закинул в сторону. Больше не
интересовался.
После того, как меня ранило, Славка принял решение уйти с позиции. За это ему
досталось от комбата, как он мне после рассказывал. Я еще командиру при встрече в
полевом госпитале пожаловался, что даже гвардейского значка не осталось. Он свой с груди
снял и отдал мне. Но в госпитале все забрали. А жалко. Лежал я в Витебске. В госпиталь мне
приносили сигареты местные жители. С недели две там находился.
Когда девочка в госпитале стаскивала с культи бинт, то он из-за крови присох. Дергает,
мне страшно больно. А она боится сильнее дергать. Так что пришлось самому со всей силы,
превозмогая боль, сдернуть. Из Витебска нас, тяжелораненых, безруких и безногих,
загрузили в эвакопоезд. Были среди нас и раненые — «чайники», как мы их называли:
полностью без рук и ног. На носилках лежали танкисты с обожженными лицами: глаза
вытекли, и кушать не может. Едем. Где-то между Брестом и Брянском на полустанке
остановились. Какая-то женщина бежит рядом с вагонами. И говорит: «Ну что это за война?
У людей то руки нет, то ноги». А я в окошко выглядываю и говорю: «Бабушка, нам
радоваться надо. Вот те, у кого головы нет — те остались на передовой».
Привезли в Москву. Оттуда за полторы тысячи километров. Оказался в Узбекистане, в
Самарканде. Месяца два или три лежал. Здесь я начал оживать. Первые полтора месяца жить
не хотел. Казалось, что незачем. Немцы оторвали снарядом ногу по колено, а свои ее два раза
отпиливали и отрезали во время ампутации. Гангрена. В Самарканде лечила врач Анна
Петровна (имя-отчество как у моей мамы). Пожилая. Она меня выделила среди остальных и
внимательно относилась. По двенадцать операций в день делала. Говорит мне как-то: «Саша,
давай я сделаю тебе операцию. На косточке у тебя трещина, будешь всю жизнь от свищей
страдать». Согласился на операцию и не жалею. Трудовой стаж 54 с половиной года. Освоил
протез в Самарканде. Здесь меня комиссовали, дали сопровождающего. В марте 1945 года
вернулся домой. День Победы провел на кровати. Не хотел радости. Без ноги.
Дальше придумал: у меня одна нога, а у коня-то четыре. Сначала на лошадь еле
заползал, а потом освоился. В Крым переехал в 1945 году. Как получилось? Иду в клуб в
Золотом. Все знают, что я маюсь без работы. Наша соседка, Валя Шульгина показала газету:
в Ялте есть техникум специальных культур, там почти без экзаменов участников войны
принимают. Взял адрес, рассказал маминому брату, он мне помог деньгами. Тот шил тапочки
из брезентовых и резиновых угольных лент.
Я же приспособился делать тапочки с блестяшками и бабочками. За каждый день три
пары сдавал. Продавал по три рубля. Дал дядя мне в дорогу 120 рублей. Отучился я в
ялтинском техникуме. Жил в общежитии. Впервые попробовал инжир. Даже кушал
дельфинье мясо. Потом неделю маялся животом. Голодные то были годы. В 1948 году
окончил техникум. Попал в число «пятипроцентников». В 1951 году пошел в Крымский
институт специальных культур. Окончил его с красным дипломом в 1956 году.
Александр Федорович Панкин, Крым, 1970-е годы.
Гоняли меня по всему Крыму. Поднимал села. 25 лет отработал на руководящих
постах, из них 10 лет главным агрономом. Как-то забежал в контору, в комнату, где сидел
главный экономист, молодой парень. Лет 22–23 ему, не больше. Мне сорок. О войне что-то
разговор зашел, и он мне в лицо заявляет: «Ну ладно, Сталину война была нужна. И Гитлеру
тоже, а вы-то, простые люди, чего туда полезли?» Он мне такое говорит. Не стеснялся. Я об
этом задумался. Вот в чем дело — я действительно полез. Так нас воспитывали.
Семенов Александр Иванович
Я родился 21 июня 1922 года в деревне Хиновино, сейчас ее нет — сожжена немцами.
Это — бывший Оредежский район, Ленинградской области.
Мои родители были крестьяне, работали на земле. Семья была большая — детей
семеро. Я по счету — четвертый.
Родители работали в колхозе?
Сначала не было ни колхозов, ни совхозов. А потом — в совхозе.
Как Вы учились?
Начальную школу, четырехклассную, я кончал в деревне Подхиновье. А затем ходил в
деревню Пристань, за семь километров от нас. Там была неполная средняя школа —
семилетка.
А какие у Вас, деревенского парня с образованием семь классов, были
перспективы? Кем Вы себя видели в будущем? Трактористом?
Как Вам сказать. Наверное, не было серьезной перспективы. Тракторов тогда еще не
было. Появились они только в сороковом году. До этого пахали на лошадях.
После школы я работал заведующим избой-читальней в деревне Хрепёлка, где
находился сельсовет. А это три километра от нашей.
Вы стали заведующим избы-читальни по комсомольскому набору?
Приехал инструктор районо, вызвал меня, поговорил. Я согласился. Мы ставили
постановки, организовывали тематические вечера. Небольшая библиотека была. Приходили
читать. Кино, танцульки. В общем, массовиком-затейником работал.
Тридцать девятый год, предвоенные конфликты: Испания, Халхин-Гол,
Финляндия. Об этом информация какая-то была?
Была, конечно. И радио слушали, и газеты читали. Афинская под боком была… Но,
конечно, в то время не было такой подробной информации, как сейчас.
Когда Финская война началась, появились сложности с обеспечением
продуктами, товарами?
Не чувствовалось. Не такая уж большая война была… Ленинградский военный округ
воевал в основном.
А когда война с Финляндией кончилась, появилось ли предчувствие, что в
будущем будут еще большие неприятности?
Да, чувствовалось. Например, я исполнял одновременно и обязанности секретаря
сельского совета, и в это время стали всякие учетные карточки проверять, и так далее.
Чувствовалось, что-то назревает.
Разговоры были, что, если немец нападет, мы его погоним?
Да, разговоры типа — «мы победим», все время были. И что война будет не на нашей
территории. Нападения ожидали, но скорее ко времени, когда немцы с Британией
разберутся…
Семенов Александр Иванович.
Как Вы узнали, что началась война?
У нас в деревне был церковный праздник, назывался — «Печорская» в честь иконы.
Народу полно. Молодежи много, танцевали… И тут по радио объявление о войне.
В советское время говорили, что повалили поголовно все добровольцами в
военкомат, а сейчас говорят, что этого вообще не было. Ну, а в вашем сельсовете?
Чтобы «добровольцы повалили» такого конечно, не было. Воевать народ особо не
рвался. Конечно, Родину надо и готовы были защищать, были и добровольцы. Но
организация призыва все же — «по повестке». Я и сам получил повестку уже тринадцатого
июля. И четырнадцатого июля уже был на сборном пункте в деревне Вяжище. И потом по
старой Новгородской дороге пешком до Новгорода. Это сто с лишним километров. Там нас
посадили на баржи и плыли мы по Волге до Горького, сейчас — Нижний Новгород.
Направили нас в Гороховецкие лагеря. Пришли «покупатели». У кого из призывников
среднее образование, того в училище. У кого неполное, как у меня — то в полковую школу.
Я в артиллерийскую школу попал, которая была непосредственно в Горьком, в «Красных
казармах». Проучился я месяц, и стала меня трепать малярия — высокая температура
периодически. Я с температурой тридцать восемь и четыре в санчасти лежал, и вдруг меня
выписывают — оказывается всю школу направляют в Москву. В вагоне так плохо мне было,
что ребята подумали, что я до Москвы не доеду, но оклемался. Выгрузили нас в Москве, в
баню направили, помыли, обмундировали…
А до этого Вы были не обмундированы?
Был, а как же, еще в школе. А тут все новое выдали. На второй день отправляют на
вокзал и железной дорогой до Малоярославца.
Это когда было?
Где-то в августе. От Малоярославца километров двадцать мы шли пешком, точнее —
бегом. На привалах нас разбили по взводам, по ротам. Вышли на подготовленную оборону.
Там уже и окопы были, и доты.
А оружие Вам выдали? Или еще без оружия были?
Оружие получали в Москве. Трехлинейные винтовки, пулеметы, гранаты. Давали не
каждому — на поле боя найдете себе…
Называлось наше подразделение — 203-й артиллерийско-пулеметный батальон. Пока
совершали марш, налетели немецкие самолеты, и разбили кухню и штаб. Поэтому, когда
заняли оборону, горячего питания не было, выдавали сухари да сахар. Правда, в лесу, не так
далеко, стояла кухня танкистов. Мы ходили туда, просили…
Пришлось повоевать. Немец пытался здесь прорваться, но не прорвался. Затем он
организовал наступление по двум параллельным дорогам, и мы оказались в окружении.
Август, сентябрь, октябрь, это время, когда Красная армия быстро отступала. Не
возникало ощущение, что вот еще чуть-чуть и все пропало?
Лично у меня — нет. Вот сюжет: когда выходили с окружения, то только лесом и
только ночью, а днем отдыхали. Костры разводить не разрешалось, питания никакого. На
полях кочерыжки от капусты, срезали и грызли. У командира батальона была лошадь.
Решили ее зарезать чтоб с голоду не мучилась. Так от нее только мокрое место осталось,
разобрали все… И я помню, прошу того, кто похитрее, и побольше набрал:
— Дай кишочку.
Дал он кусок, я об шинель ее потер, и… В другое-то время и смотреть бы не стал, а тут
так вкусно было…
Надо переходить поляну рядом с немцами. Одна партия прошла нормально, втихую,
вторая прошла, и открыла огонь по немцам. Наконец наша — третья. Я шел неспешно.
Убьют так убьют, а бежать и кланяться я уже не мог от истощения. Посреди поляны стоял
стог сена. Я до него дошел, и решил отдохнуть за ним, а тут красноармеец, судя по акценту
— украинец, говорит:
— Давай останемся? Все равно Москву скоро возьмут.
Я говорю:
— Ты как хочешь, а я пошел.
Не знаю, какая у него судьба. А я выжил.
Вы шли большими группами или разбились?
Сначала шли одной большой группой, полковник вел нас. Потом стали дробиться на
группы поменьше, — думали, что будет легче выходить.
Был еще такой эпизод. Только мы вошли в лес, как один солдат пустил ракету и заорал
во всю глотку. Его схватили. Утром построили нас всех, и его, как изменника Родины,
расстреляли.
Выходили с оружием или без?
Кто как. В основном — с оружием. Я нес тело пулемета. Все плечо было стерто до
крови. Потом приказали уничтожить тяжелое вооружение — пулеметы, их затворы… Но
винтовки сохраняли.
Как начался выход из окружения? Вот, вы узнали, что немцы вас окружили. А
дальше: пришел приказ или народ просто побежал?
Я был связным у командира батальона. Начальство знало про окружение. Меня
послали, передать нашим пулеметчикам в ДЗОТе, чтобы они отступали. Я где ползком, где
перебежками, добрался, передал им приказ, а сам вернулся назад. Не знаю, вышли они, не
вышли. По-моему, остались.
Где и когда вы вышли из окружения?
Это было, по-моему, конец сентября. Вел нас старший лейтенант, фамилию не помню.
Выходили мы две недели. Деревню, где мы вышли, не помню. Вышли, нашли сарай с
соломой, там переночевали.
Утром лейтенант нашел председателя колхоза, накормить надо было людей, тот дал
теленка или барана, не помню. Сварили…
А сколько человек вас было? 15, 20?
Больше.
И вот еще: шли мы в лесу по проселочной дороге, остановились. Разведка пошла
вперед. А у меня размоталась обмотка. Я в сторону отошел, чтобы перемотать… Только к
ботинку нагнулся… И уснул! Сколько я спал, не знаю. Просыпаюсь, уже темно. Жуть такая.
Один. Смотрю, еще один недалеко подымается. Уже веселей. Думаем, куда идти? Слышим
разговор сбоку и сзади. Русская речь. Пошли на нее. Вышли, а там наши решили в скирде
переночевать. И мы тоже натаскали соломы, и заснули. Утром мы вышли к городу Подольск,
это сорок километров от Москвы. Там уже были заградотряды.
И как? Вас проверяли?
Проверяли.
А как проверяли? Отправили в специальный лагерь?
Нет. Просто проверили документы, забрали оружие и послали в Подольск на сборный
пункт. Никого из тех, с кем я вышел из окружения, я потом не встречал, наверно, раскидали
по разным подразделениям.
На сборном пункте меня назначили работать на кухне, и я с голодухи сала наелся. А на
второй день тревога, и пешком на передовую. Я штаны не застегивал, шел со слезами на
глазах. Думаю, отстану, решат, что не хочу воевать, что изменник Родины. Каждые
пятнадцать минут сворачивал… «Дело» сделаю на обочине, и бегом своих догоняю.
Глупый был. Надо было просто сказать командирам, там были и повозки… Может
быть, посадили бы на повозку…
Заняли оборону километрах в двадцати от Подольска, наверное.
Вырыли окопы, землянки, обогреваться ночью можно было.
А окопы как рыли? Ячейками индивидуальными, или как положено?
Полного профиля, траншею делали сходами сообщения. В траншее ячейки были.
Двадцатого ноября я поморозил пальцы ног. Я находился в боевом охранении, а
морозы наступили большие. Ботинки тоненькие. Я и не почувствовал, как поморозил
пальцы. Когда меня сменили, зашел в землянку, старшина принес мне валенки, чтобы
переобуть обувь, я разулся. Смотрю — а у меня пальцы, большой и маленький, черные.
Так у Вас были не сапоги, а ботинки с обмотками?
С обмотками. А сверху только шинель, на голове шапка.
А каски носили или пренебрегали ими?
Я — то носил, то — в мешке хранил.
Немцы пишут в мемуарах: «Нам морозно, нам плохо. А эти русские мороза не
чувствуют…»
Мороз мешал и нам, конечно. И наши мерзли, и проблемы у наших от мороза тоже
были. И немцы не одни такие сирые, что только им мороз мешал…
Направили меня в медсанбат, а оттуда в Москву. Там помыли в бане, в эшелон, и в
Башкирию, город Ишимбай.
Там в госпиталь школу переоборудовали. Я ходячий был. Ходячие обедали, завтракали,
ужинали в коридоре. Там столы общие были. Закончится обед, я иду и смотрю по столам,
может, кто оставил какую-нибудь корку хлеба. Потихоньку ее в карман, и в туалет, а там
грызу. Я забыл, что такое сытость. У меня было очень плохое состояние, я был очень худой.
Я уже думал, что у меня туберкулез. У нас в деревне туберкулезный больной был, очень
худой… Но когда врач меня осмотрел, он сказал, что у меня просто истощение.
Вас стали подкармливать?
Нет. У нас норма была для всех одна. А для меня этого мало было.
Вот Вы отморозили пальцы. А разговоров не было, что хотели дезертировать с
фронта?
Нет.
НКВДэшник не прибегал?
Не было. Кстати, я и сам в сорок втором году был завербованным НКВД, вроде как
шпион. Он меня вызвал. Это было уже перед отправкой на фронт, в сорок втором году.
Воронежский фронт. Мы в лесу в Трамбовле были. Он меня вызвал и говорит:
— Если есть «такие» настроения, у людей, то, если что, просим сообщать.
Но я ничего ему не говорил. Не было у нас «таких» настроений. Ну, может самострелы
и были, кто-то не хотел воевать…
По выздоровлении Вас на комиссию направили?
Нет. Отправили в дивизию, которая формировалась в Бугуруслане. Но с госпиталя
сначала меня направили в школу связи…
А в звании Вы в каком были?
Рядовой… Месяца три, наверное, учился на начальника радиостанции. Азбука Морзе,
радиостанции. По окончании присвоили звание сержанта, и направили в 206-ю стрелковую
дивизию, в 661-й артполк. Начальником радиостанции «6-ПК».
В полку, в батальоне, в батарее, в дивизионе, в каком подразделении?
В дивизионе. Нас быстро сформировали. Личный состав — в основном, не русские
были, а кавказцы, узбеки, киргизы, казахи. А славян мало было.
А проблем это не вызывало?
Были случаи. Я помню, рядом с нами медицинский пункт полка был. Навстречу
женщине-медику, старшему лейтенанту, один идете передовой, на винтовку опирается, вроде
как раненый. Она говорит:
— Что у тебя? Где ранен? Снимай штаны.
Он снял, у него ничего нет. Она по морде ему как даст:
— Иди на передовую.
У меня командир отделения был — зам. командира взвода, узбек. Замечательный
парень, воевал отлично…
Мы разговаривали с ветераном, он говорил: «Пришло пополнение — узбеки, порусски вообще не говорили…». Такое у вас было?
Было и такое. Тем, кто русский язык не знал, им тяжело было. И их никто не учил.
Сами учились.
А чем ваш дивизион был вооружен?
Сто двадцати двух миллиметровые гаубицы.
А чем их буксировали?
Сначала конная тяга, а потом — американский «Студебеккер».
А ваша рация на чем была?
На плечах, два человека. Один радиостанцию РЗБК несет, второй — батареи.
Радиостанцию у меня разбило осколком. Мина разорвалась и в рацию осколок попал.
Но никто из людей не пострадал. Рация такая была, что если за гору уйдешь, то ни хрена не
слышно. Но если преград не было, то на большое расстояние связь держали.
После формирования в Бугуруслане, куда Вас направили?
На Воронежский фронт. Непосредственно под Воронеж. Я стал командиром отделения
связи. Туда мы попали в мае-июне сорок второго. Когда немец наступал на Воронеж, и
половину Воронежа захватил.
Вы сразу в бои попали или еще как-то готовились?
Артиллерия стояла не на передовой, а где-то за три-четыре километра. И когда я стал
командиром отделения проводной связи, я от артиллерии к пехоте давал связь, командиру
стрелкового полка в командный пункт. Вот был случай. Немец бомбил переправу. Командир
стрелкового полка был на другой стороне речки в Воронеже, а мы стояли в деревне
Масловка, на этом берегу. Перебили провод. Один человек идет оттуда, я — отсюда. И
разрыв оказался как раз на переправе. Она насыпная — камни, щебень и так далее. А по
верху вода шла. Соединили провод, связь наладили.
А чем изолировали?
Простая изолента была — матерчатая….
Бомбежки сильные были?
Да, постоянно были.
Вы связь тянули по земле или пользовались столбами?
Мы даже колючую проволоку использовали, потому что провода не хватало. Между
батареями колючая проволока, она на колышках стояла, к ней и подсоединялись.
От снарядов, от бомбежки провода рвались? Свои рвали?
Да и свои, и немец.
Потери у связистов большие?
Большие. Я один раз попал под такой обстрел на поле подсолнухов. Только шляпки эти
самые летели пулями отбитые… Я руками старался голову зарыть в землю…
А оружие у Вас какое было?
Автомат.
Вещмешок всегда с собой или оставляли?
Всегда с собой. Там ложка, кружка, котелок…
В роте связи Вы до какого времени воевали?
Где-то в октябре месяце, там же под Воронежем вызывает меня начальник штаба
дивизиона.
— Семенов, поедешь в училище.
Я сначала отнекивался — тут друзья, всё знакомое. А он мне говорит:
— Слушай, много воды утечет.
Ну, я покочевряжился, да и согласился.
А было известно, в какое училище?
Нет. Уже потом, когда дали направление, я это узнал — Второе Ростовское
артиллерийское училище. Тогда оно в Перми располагалось.
А почему именно Вас направили в училище?
Не знаю. Может быть потому, что я в полковой артиллерийской школе учился.
А как обстояло с награждениями?
Плохо. Награждали мало. Если у человека медаль была, то это было ого-го! Я не видел,
чтобы вызывали и награждали… Тогда это была редкость. Награждать в войну уже потом, в
сорок третьем — сорок четвертом стали.
В начале войны у бойцов был медальон, в который нужно было свои данные
вкладывать. У Вас к этим медальонам, какое отношение было?
Ну, не знаю… У меня был, носил его в кармане.
К ним относились по-разному. Говорили, и такое «подпишешь, и считай —
покойник»? У Вас все носили?
Таких разговоров не было. Раз положено, то и я носил, и все остальные носили.
Суеверий не было, о нем вообще не думали.
А красноармейские книжки были?
Была книжка. С самого начала.
Как Вы в Пермь добирались?
Я точно не помню. И на грузовых эшелонах, и на пассажирских поездах.
А питались как? Вы же не один день ехали.
Сухой паек был. Продовольственный аттестат был или нет, не помню.
До училища у Вас ранения были?
Только обморожение.
А малярия возвращалась?
Была, и даже в училище меня лечили, химию давали — таблетки хины. Там она у меня
и прекратилась.
В училище с чего начались занятия?
Ну, изучали материальную часть.
Всех подряд пушек или каких-то конкретно?
Я был в дивизионе 122-х миллиметровых. Подробностей не помню. Знаю, что гаубица
— короткий ствол.
Когда мы шесть месяцев проучились, и уже экзамен сдали, училище переименовали в
самоходное. Выпуск задержали, и добавили нам еще три месяца. Дали немножко поводить…
Какие самоходки водили?
Мы не самоходки водили, а какой-то небольшой гусеничный трактор.
В октябре сорок третьего поехали в Свердловск, на Уралмашзавод, там получили
самоходные установки. Су-85.
Су-85 имеет практически туже артустановку, что и Т-34/85. Был ли смысл в Су85?
У Т-34 пушки тогда были семидесятишестимиллиметровые. А пушки 85 мм на Т-34
появились в марте-апреле сорок четвертого. А это был сорок третий год, и тогда они были
очень нужны.
Как кормили в училище?
В училище плохо кормили. Была там такая поговорка: На первое щи, на второе —
овощи, на третье — карета скорой помощи.
В Свердловск Вы приехали в каком звании?
Младший лейтенант. Командиром экипажа по должности. Ранее звание присваивали в
соответствии с результатами сдачи экзаменов, кто — младший лейтенант, кто — лейтенант.
Но пришел приказ — выпускать только младшими лейтенантами.
Вы получили самоходку, потом марш 50 километров, и на полигоне постреляли?
Нет, не стреляли. В декабре сорок третьего отправили на пополнение в
Кантемировский корпус. Первый Украинский фронт. Разгружались в городе Малин. Это уже
за Киевом.
Попали в тринадцатую танковую бригаду. По сути дела, влили самоходки в танковый
корпус. Они были в составе танковых частей, но отдельное подразделение — батарея. В
батарее — пять машин, два взвода по две установки и командир батареи.
Экипажи, как сформировали в Свердловске, так и воевали.
Некоторые, когда приезжали на завод получать технику, то пока ждали технику,
временно устраивались на работу на заводе, и талоны на питание получали. У Вас
такого не было?
Я не помню, как мы питались. Сформировали экипажи, и через небольшое время
получили самоходки, погрузились…
А как обстояло дело с радиофикацией?
Танковые радиостанции были хорошие. Но были не у всех. У командиров, начиная с
командира взвода, рации были.
Когда в первый бой Вы пошли?
Мы еще маршевой ротой в бой вступили. Когда в городе Малин на площадке
разгружались, немец начал наступление. Мы с платформы спрыгнули, и сразу в бой.
А снаряды в самоходку были загружены еще на заводе?
Да. Я сейчас не помню сколько каких. Подкалиберных было пять. Это я точно помню.
За них расписывались?
Нет. Без росписи давали.
Боеукладка пять подкалиберных, осколочно-фугасные. На взрывателе колпачок. Он
срабатывал при ударе, когда снаряд входил в землю или в какой-то предмет. А осколочные
— с этого же снаряда снимали колпачок.
И он даже если за сучок зацепится, взорвется. А бронебойные — это просто болванка.
В бою заряжающий мучился, откручивая этот колпачок или не до этого было?
Да, вот было дело такое. Надо было вести огонь, а у заряжающего мандраж. И он
зарядить не может. Я наводчику сразу:
— Заряжай.
А сам — за наводчика. Потом кончился бой, смотрю, он всю боеукладку пропустил,
тренировался колпачки скручивать…
Танковый бой сколько времени длился? Сколько в боевом контакте находились?
А кто его знает сколько. Бывало и час, и два. Особенно когда в прорыв бросают, и
идешь в глубине обороны противника.
А в чем заключались задачи самоходок?
Задача самоходки — поддержка танков.
Танки идут впереди, а самоходка где-то метров двести сзади танков. С ними так и
идешь.
Ну что для противотанковой пушки эти двести метров?
Да ничего, конечно.
Я в танке два раза горел. В последний раз заряжающего убило, а меня механик с
наводчиком вытащили, тогда мне тяжело ранило руку. Крови много потерял.
Люки закрывали?
Не всегда. Мне так старожилы говорили:
— Не закрывай люк, иначе сгоришь. На защелку не закрывай. Ремень с петлей был,
открываешь и все…
У Вас когда в самоходке появились командирские башенки? Я имею в виду, Су85М. Когда появились?
Сразу… У нас сразу была башенка.
И как обзор с нее?
Ну, крутишь, передвигается. Плохо, конечно.
Стекло нормальное было?
Нормально.
Вам в немецкие танки доводилось залезать?
Нет, и не сидел, и не смотрел.
А кто для Вас был в качестве первоочередных целей?
Противотанковые пушки. И танки. Я три танка подбил. А в Карпатах пушку раздавили.
У меня прицел отошел, наводчик ничего не видит. А пушка бьет. Я командую:
— Вперед, дави!
И мы раздавили ее. А потом затишье было, поправили прицел и начали нормально
стрелять. Потом в глубине обороны я еще две пушки уничтожил, три станковых пулемета,
колонну автомашин.
А как колонну автомашин уничтожили? Стрельбой или снесли?
Броней.
А когда давили, пушка же могла пострадать?
А куда ее денешь? Это в танке башня крутится, а здесь пушку не уберешь. Только
наверх. Но она высоко поднимается.
А один автобус я пушкой насквозь продырявил при ударе.
Нанесение удара своей машиной, рассматривалось как нормальный метод
ведения боя?
Дави и все, а чего ж тут…
Я охотился за «тигром». И победил.
Сарай стоит. Смотрю, портянки у них на трубе сушатся, присмотрелся — а это
пушечный ствол. Я выстрел сделал. Вроде ничего не произошло.
Тогда зашел в сторону и в борт дал. Тогда он запылал.
А с чего Вы взяли, что это был «тигр»?
А когда освободили эту территорию, танк сгоревший оказался «тигр».
О немецких танках была информация?
Ну, у них был танк Т-4. «Пантера» была — Т-5. А «тигр» позже появился.
А самоходки немецкие?
Были. Как их называли, не помню.
Что для Вас, когда Вы воевали в самоходке, представляло главную угрозу?
Некоторые говорят, что «пехота». Кто-то говорит: «артиллеристы». Кто-то —
«авиация». Что Вам больше всего проблем доставляло?
А кто его знает. Ну, танки, артиллерия, минометы.
Минометы тоже?
Да. У него шестиствольный миномет такой был, «Ванюшей» называли.
Когда Вы самоходчиком были, Вас немецкие самолеты часто бомбили?
Не часто.
Однажды бомба взорвалась рядом — метров в трех-четырех. И у пушки вмятина от
осколков появилась. Ну, думаю если стрелять — разорвет пушку. Взял подкалиберный
снаряд и проверил.
Долго Вы были просто командиром самоходки? Когда на повышение пошли?
Командиром взвода я стал летом сорок четвертого…
Больше полугода Вы…
— Я полгода лежал в госпитале. Это уже второй раз. Первый раз — с ногами.
Полтавская область, город Лубны. Там госпиталь был. Ранен я был в руку. Сюда влетел
осколок, повреждение кости.
В феврале я выписался. После госпиталя направили меня в резерв Харьковского
училища.
Город Чугуев, деревня, вроде бы, Масловка, не помню точно. Там в учебном полку с
госпиталей танкистов собирали и готовили экипажи. Там я и экипаж получил, и в конце
марта танк Т-44. Пушка — восемьдесят пять. А мотор стоял поперек. Но на нем я уже не
воевал.
Нас погрузили в эшелоны и довезли до города Ровно на Украине. Выгрузили и
направили в Тульчинские танковые лагеря. Там не только наша бригада была. Это от Ровно
примерно где-то километров сорок. В этих лагерях мы отстрелялись, и готовились к
отправке на фронт, но не попали — наступил конец войне.
Вернемся, ко времени, когда Вас ранили второй раз…
Это было 5 ноября сорок четвертого года.
А первый раз я горел вот как. Бой был в лесу. У меня танк сгорел и находился я в тылу,
на кухне. Приезжает за мной мотоциклист:
— Семенов, садись, поехали.
Приезжаем. Командир батальона:
— Принимай танк.
Это была «тридцатьчетверка». 76-мм пушка. В этом экипаже произошел несчастный
случай — ранили командира когда копались в неисправной пушке. И потому, этот танк со
всеми не пошел.
Ну, принял экипаж, посмотрел все, боеприпасы. Приходит капитан, заместитель
командира батальона:
— Семенов, поехали.
Но не сказал, куда. Ну, поехали. Лес кончился. Он говорит:
— Стой.
Вылазит, на карту смотрит.
— Вот там за поляной, наши роты. Они сбились с направления. По карте покажешь им,
куда наступать.
И вышел. Это в лесу было. Смотрю, поляна. Вроде прошел. И только снова в лес, мне в
борт снаряд. И танк загорелся.
По вашему опыту, любое пробитие танка означало его уничтожение? Или были
танки, которые выдерживали большое количество попаданий?
Смотря, куда попали. В боеукладку попадет или в бак горючего, он сразу горит.
Вообще-то и смотря, чем попало.
Сколько пораженных танков сгорало? Все горели?
Наверное, во второй половине войны, все. При этом экипажей очень много погибало.
Видите, как получается. Танки идут впереди пехоты. Пушка бьет по танку. Танк загорается.
Экипаж выскакивает. А тут пехота вражеская их на прицел берет. Еще и обгоревшие…
Выскакивает топливом облитый.
А как Вы самоходку на танк поменяли?
Самоходка у меня вышла из строя. Сгорела без меня.
С однополчанами.
Как и за что Вас награждали?
У меня наград мало было.
В последнем бою я уничтожил пушку, потом еще три пушки. Потом три станковых
пулемета, колонну смял. И, будучи раненным, в руку меня ранило, вот сюда, я продолжал
воевать. Отбивал контратаки противника почти шесть часов.
А самоходка была Су-85?
Да.
А откуда столько снарядов? Или Вам подвозили, вооружались?
Боекомплект был пятьдесят с лишним снарядов. И его нам хватало.
И все-таки, как осуществлялось награждение? В Кремль вызвали?
Слушайте, как это получилось. Я попал в госпиталь, недалеко от передовой. Наш
офицер зачем-то в госпиталь приехал, и я встретился с ним. Он сказал, что на меня подали
представление на Героя… Но тогда это как-то мимо меня прошло.
Через месяца два, когда рана еще не затянулась, меня выписали. Это в Польше было.
Пригласили нас на польскую свадьбу, и мы пошли втроем, а с собой у нас было оружие. Ну,
один взял и произвел выстрел. Салют сделал. Начальник госпиталя узнал об этом и нас троих
всех выписали, не долечив.
Я приехал в часть без направления, без всего. Прихожу в батальон.
Меня зачисляют, дают танк.
А какое у Вас личное оружие было?
Наган был в начале, а потом я достал ТТ. И парабеллум был. С офицера немецкого
снял. Я хорошо стрелял. Имел первый разряд по стрельбе. Я и тренером уже здесь в Луге в
клубе был.
Бойница в танке была, отверстие вот такое примерно — сантиметров пять. С пистолета
там не будешь стрелять. Там с автомата стреляешь. В экипаже был автомат. Я не помню, у
кого он был, но лежал у механика сбоку.
Так как Вас наградили?
И награду получал я намного позже. Когда кончилась война, я находился в
Тульчинских лагерях, и написал запрос в свою часть. Ну, может не Героя, а Орден Ленина
или Красного Знамени заслужил. До этого я вообще ничего, кроме нашивок за ранение не
имел. Получаю ответ: мне присвоено звание Героя Советского Союза.
Через некоторое время я сам получаю официальное письмо: «От десятого апреля сорок
пятого года указом таким-то присвоено звание Героя Советского Союза». Я пишу рапорт,
чтобы меня направили в мою часть — она находилась в Германии.
А тут Хопко сдает бригаду другому подполковнику — Кулибабенко, выстраивает всех
на плацу:
— У кого какие претензии и вопросы.
Я поднимаю руку. Я говорю:
— Я писал рапорт, что бы направили меня в мою часть.
Командир бригады говорит:
— Никуда не поедешь, получишь у нас.
Прошло какое-то время, вызывают меня в мастерскую, шьют мне китель. Хромовые
сапоги мне выписали. И в конце августа на поезд. А жара была, вагоны переполненные. Мы с
другом ехали до самой Москвы на крыше. Меня привязали к трубам, и так до самой Москвы
ехали. Сослуживец дал адрес своих родителей в Москве. Я приехал к ним. Как черт черный
был. Они меня отмыли.
Сдал свои документы. Сказали:
— Прибыть седьмого сентября к десяти часам к Спасским воротам.
Я пришел заранее. Сержант спрашивает:
— Оружие есть?
Я говорю:
— Нет, оставил на квартире.
Пропускают. Наконец мы зашли в зал для ожидания. Я пошел в туалет. И там встречаю
командира бригады, полковника Баукова Леонида Ивановича. Он уже был не командиром
бригады, а заместителем командира корпуса. Поздоровался я. Он говорит:
— Ты чего здесь?
Я говорю:
— Да вот…
А он получал какой-то полководческий орден. Ну, потом нас в зал приглашают зайти.
Зашли, сели.
Получали награды и генералы, и гражданские лица, директора заводов военных и так
далее. Горкин, секретарь, объявил, что награды вручать будет Михаил Иванович Калинин.
Он читает указ, а Михаил Иванович вручает и тихо, шепотом говорит:
— Поздравляю, садись на место.
Вас предупреждали, чтобы ему сильно так руку не жали?
Нет.
А до этого у Вас награды были?
Не было. Вообще не было.
В Вашем подразделении кроме Вас Герои были?
В нашей бригаде я знал еще двух, но я в бригаде не до Победы воевал.
А каково полное название вашей бригады?
13-я гвардейская танковая бригада, Краснознаменная орденов и так далее.
Я почему у Вас спросил, смотрите сами: на гвардейскую танковую бригаду всего
три Героя Советского Союза. От чего так мало Героев?
Это за тот период три. Потом я выбыл, а они воевали дальше. Да. Потом Фролов
получил, Тырса получил, это в бригаде. А всего в корпусе тридцать один Герой, (в списке —
27). Кантемировский корпус — это знаменитый корпус, парадный.
Кто наградными занимался? Вот Вы на свой экипаж представления писали?
Этим занимались вышестоящие командиры.
А Вы ходатайствовать не могли, чтобы Вашего механика наградили?
Меня ж сразу отправили в госпиталь. Я даже не знаю, наверное, представили. Раз мне
Героя дали, его, наверное, представили. А так, представления — это дело штабное.
Как Вы узнали, что война кончилась?
В тульчинских лагерях мы были. Выскочили с землянок, кто в чем. С пистолетами, кто
с ракетницей, и так далее, и стрелять. Потом днем выстраивают бригаду. Выступает
замполит:
— Мы победили фашистов. Теперь у нас злейший враг американский империализм.
Это в сорок пятом году он заявил. А ведь прав оказался…
О Т-44 мало что известно, почему?
Т-44 немного прожил. Мы их сдали, отправили куда-то за границу. На смену пришел Т54.
А он, на Ваш вкус, лучше был, чем «тридцатьчетверки»?
Я бы не сказал. Те же данные и вес тот же самый.
Вопрос по замполитам, по комиссарам. Они Вам нужны были?
Для меня это было не нужно.
Они воевали или они в штабах сидели?
По-разному. Некоторые участвовали в боях.
Скажите, пожалуйста, Ваше отношение, ну по тем временам, к советской власти, к
Иосифу Виссарионовичу?
Положительное.
Вы были под Ровно. Это же такой беспокойный регион был?
Да. Бандеровцы были.
Машины за продуктами шли с сопровождением бронетранспортера. А потом я служил
в западной Украине, город Дубно Львовской области. Спал с пистолетом под подушкой. Во
время первых выборов, мой танк стоял у избирательного участка. В сорок шестом году я
оттуда уехал…
Что же получается: нынешняя ситуация прогнозируема была?
Я не знаю. Когда я служил, то, что украинец, что русский, что еврей, разницы у нас не
было.
А бандеровец — это не украинец. Он не наш.
Наша дивизия участвовала в уничтожении «бандеры». У них была и артиллерия, и
конница… Но в основном искали их базы.
Находили схроны с несколькими запасными выходами. Землянка такая. Сверху береза
растет. Мы нашли схрон, но два человека через запасной выход убежали. Забросали
гранатами, потом зашли. Что там? Бочка масла… И книжка — история партии, нашей
коммунистической. Поймали какого-то их командира, фамилию, не помню. Спрашивали:
— Ну, чего вы хотите добиться?
А он отвечает:
— А черт его знает. Зато нас в историю запишут.
А местное население как к вам относилось?
Местное население — по-разному. Люди от войны очень устали, думали, о том, как бы
выжить… Да и нам особо воевать уже не хотелось. Вот я на частной квартире жил, снимал
комнату. Никаких претензий у хозяев не было. Но… Наш механик пошел в деревню. Чего он
пошел туда, я не знаю. За молоком или зачем. Напоролся на бандеровцев. Убили и в речку
бросили.
Интервью: О. Корытов, К. Чириин.
Литобработка: И. Жидов
Корнев Григорий Сергеевич
Родом я с деревни Точижки Некрасовского района Ярославской области. Как тогда
говорилось: «В Точижках перед лапшой подносят по большой». В январе мне будет 90. Уж
еле жив. Сам удивляюсь, как до таких лет дожил.
Папа с мамой были крестьяне. Отец все время работал на руководящих постах: то
председателем колхоза, то секретарем сельсовета. Мать пропадала в поле — занималась
крестьянским трудом.
Кроме меня в семье росли еще двое братьев и сестра. Когда я родился, в 24-м году, в
деревне еще чувствовались отголоски Гражданской войны. Голодуха была, конечно. Что
говорить, какая тут сытость. Я только-только стал что-то понимать. Но запомнил маленько…
Детей кормить тогда было нечем. Бывало мать хлеба начавкает в тряпку, да и в рот
сунет. Вот тебе и вся еда. Постоянное чувство голода…
Перед войной стало легче. Оклемались, выпрямились. Сегодня недобро поминают
руководство. Того же Сталина как только не проклинают. А он все же молодец, выправил
ситуацию. Ежегодно на все снижали цены. А сейчас каждый день повышают. Хотя, правда,
всего полно в магазинах, но что толку — все какое-то некачественное.
Корнев Гоигорий Сергеевич.
Конечно, время тогда было непростое. И в нашей деревне народ раскулачивали. Жил у
нас такой кулак Федин Анисим. У него было два сына. Вот им всем досталось. Всю их семью
отправили в Сибирь. Но кулак это тебе не фунт изюма. Они бежали, а через некоторое время
вернулись, решив свести кое с кем счеты, и я помню, что в деревне была стрельба.
Около Сахарежа (Ярославская область) тогда стояли большие леса. Все раскулаченные
прятались там, а наш, второй отряд, что-то вроде самообороны, собрался в деревне.
Говорили, что у них в лесу атаман был — Саха. С тех пор и пошло название местечка.
Оттого, как они кричали: «Саха режь!»
В 26-м году раскулаченные и прочие недовольные властью собрались в банды. В ответ
начали формироваться отряды красных бойцов. Отец в отряд не попал. Но будучи сельским
активистом, участвовал в раскулачивании. Прошло распределение кулацкого имущества.
Мне запомнилось, как отец принес домой кулацкий самовар.
Потом я пошел в школу. Окончил семь классов. Поступил учиться на счетовода в
Нерехте. (Костромская обл.) После начала войны успел немного поработать, а 10 ноября
1941 года добровольно ушел на фронт. Тогда как раз началось формирование Ярославской
добровольческой коммунистической дивизии. Вот в нее я и попал. Определили меня в
артиллерию. Учились в Песочном, где сейчас стоят десантники. Морозы тогда были
жестокие. Жили, не пойми как — без окон, без дверей. Замерзали, конечно. Не знаю, можно
ли это вообще назвать учебой. Хотя из 76-миллиметровки я немного все же пострелял. Нда… самая лучшая техника была тогда — это лошадки…
Вы участвовали в торжественном построении в Костроме перед отправкой на
фронт?
Нет. Нас с Песочного отправили маршем, мы получили матчасть: 120 лошадей, 21
пушку — по 5 лошадей к каждой пушке. Считай, полк сформирован. И значится, сразу
зеленая улица — рывком на фронт.
Все ветераны дивизии вспоминают боевое крещение — бомбежку под Бологое. Вы
были в этом эшелоне?
Да! Там был начальник станции — предатель. Говорили, что он доложил немцам о
приближении коммунистической дивизии к Бологому. Первая ехала пехота. Им крепко
досталось. Только до станции дошли, тут они как раз налетели. Много народу побило. А нас
остановили… там еще лесок такой небольшой был. Эшелон встал, дали команду выйти из
вагонов. Насыпь крутая. Все посыпались вниз. Помню, что мы были в маскхалатах…
Самолет прошел над эшелоном, дал очередь. У нас сначала убило двух лошадей, потом
санитарку. Остальные так, ничего — отделались испугом. Немец сделал еще пару заходов и
ушел.
Потом поехали дальше, разгрузились и шли ночными маршами. Днем было
невозможно, потому что немцы тогда имели полное превосходство в авиации. Гонялись
буквально за каждым человеком. Я не избежал этой участи…
В лесочке поставили пушки, распрягли лошадей, все замаскировали. Решили немножко
отдохнуть в небольшой белорусской деревушке. А мне как раз выпало на пост идти,
охранять пушки. Морозило тогда крепко, погода была ясная, ярко светило солнце. Я, дурак
ремень винтовки поперек маскхалата через плечо набросил. Он, видать, сверху в самолете
увидал черное на белом. Смотрю — пикирует, и прямо на меня! Я сразу винтовку сбросил,
ничком в снег. Пулеметная очередь рядом прошла. Думаю: «Не буду вставать». И угадал.
Немец пролетел обратно, проверил — попал или нет, дал еще одну очередь, не поленился.
Хорошо не попал, мимо прошло.
Получилось так, что в Белоруссии мы попали в полуокружение. Остался только 18-ти
километровый проход. Остались без боеприпасов, без медикаментов, без продуктов.
Страшно вспоминать.
Помню, лошадь уже еле стоит, шатается, вот-вот упадет. Командир дает приказ
пристрелить ее на мясо — все равно подохнет. Из револьвера ей в сердце. У скотины глаза
дикие — за что!? Струя крови на полтора метра. Какое там мясо!? Кости обтянутые жилами.
Ладно, еще жрать нечего, так нам стрелять из пушек нечем, снаряды кончились. Командир
дивизии Турьев поддерживал, подкреплял нас — «Все равно не дадим замкнуть линию,
прорвемся. Ребята, на станции чудом остался цел вагон с боеприпасами. Паровозу подойти
не дают. Нужно, что-то делать!» И каким-то чудом, я не знаю, мы привезли его… вытащили
буквально на руках. Толкали и тянули этот вагон по железной дороге несколько километров!
Асами еле ходили, нас мотало от голода.
Когда вагон открыли, там оказались не только снаряды, но и гранаты, с патронами к
винтовкам и автоматам. Все было…
Так что командир дивизии смог приготовиться к прорыву, выходу из этого
полуокружения. Удрали с Божьей помощью. Ни одной пушки не бросили, все вытащили. На
каждую пушку по семь человек! Лошадей уже не было, их всех сожрали.
(Первоначально дивизия дислоцировалась на подступах к Москве, а в феврале 1942 года
была переброшена в состав 4-й Ударной армии и последовал приказ о ее передислокации в
Пречистенский район. 21 марта 1942 года после форсированного марша по освобожденной
территории Слободского района дивизия сосредоточилась возле деревень Вердяево и
Вишенки. Сплошной линии фронта здесь не было в связи с тем, что местность изобилует
болотами и непроходимыми топями. Выдвинувшись в Пречистенский район, части 234-й
дивизии нависли над коммуникациями Бельской группировки противника — большаком
Духовщина — Пречистое— Белый — Ржев.
За неделю боев Ярославская коммунистическая дивизия отбила у врага на большаке
Духовицина — Пречистое — Белый — Ржев и поблизости от него 20 населенных пунктов.
Важнейшее транспортное сообщение немецкой группировки «Центр» оказалось
перерезанным в нескольких местах.
Немецкое командование подтянуло в Пречистенский район части 7-й танковой
дивизии, ввело в дело крупные силы авиации. Ожесточенные бои на большаке и около него
продолжались пять дней. После пятидневных боев подразделения 234-й дивизии были
потеснены. Из 20 ранее освобожденных пунктов 12 пришлось оставить.
После этих боев противник отвел изрядно потрепанную 7-ю танковую дивизию на
переформирование. Ее сменила 2-я танковая. А уже 16 апреля ярославцы снова пошли в
наступление. — Прим. С. С.)
В 42-м по танкам не довелось стрелять? В истории дивизии упоминаются бои с
немецкими танками.
Нет, я не стрелял. Весь 42-й год били только по пехоте, и с закрытых позиций. Немцев,
можно сказать, вообще не видел. Снаряды противотанковые были, но они не пригодились,
потому что не представилась возможность. В тех местах дороги такие, что даже по снегу не
проехать. А немецкие танки любят комфорт. Да и фронт, считай две тысячи километров.
Верно? Сколько надо танков? Не напасешься!
Обычно наш командир батареи находился на передовой позиции вместе с пехотой.
Организовывает там наблюдательный пункт и следит за немцами. И потом, значит, оттуда
командует. Увидел, скопление какое-нибудь или еще чего-нибудь интересное, сразу
командует на открытие огня. Или занимается пристрелкой — «Первое орудие первой
батареи! Снаряд сюда, снаряд туда». Записывает ориентиры, подготавливает на будущее,
чтобы в случае наступления, по этим местам можно было открыть огонь сразу всем полком.
Куда Вы попали после выхода из окружения?
После прорыва нас вывели на переформировку, вроде бы в Тверскую область. Я уже
был наводчиком орудия. Меня вызвал командир батареи, и послал к командиру полка. Тот
направил учиться во 2-е Ростовское артиллерийское училище в город Молотов, нынешнюю
Пермь. Мне кажется, что учили тогда достаточно неплохо. Пушку я фактически уже знал.
Нас готовили на командиров взводов. Покуда учились, подоспела самоходная артиллерия.
Пришлось сызнова изучать уже всю самоходку: мотор, ходовую, правила стрельбы,
вождение, и все такое прочее, что требовалось на фронте. Также изучали тактику
применения установки. Отрабатывали взаимодействие станками и пехотой. Обучали нас
фронтовики-танкисты. Мне запомнился один обгорелый капитан. Но вообще, система была
обучения простая — смотри, мотай на ус и учись сам.
У Вас в училище была первая модификация с двумя параллельными
двигателями?
Да, стояли два спаренных бензиновых мотора модели 202.
Вообще, первое ощущение от самоходки осталось неприятное — сильно страшновато
было. Особенно смущали 200 литров авиационного бензина 1-го сорта.
Вы слышали такое название — «коломбина»?
Нет. Все ее называли БМ-4А, а расшифровывали «братская могила четырех
артиллеристов». И действительно, если снаряд попадал, редко, кто выживал.
Вам не встречались самоходки первой серии с бронированной крышей боевой
рубки?
Нет. У нас были только с брезентовым верхом.
Выпускные стрельбы у Вас проводились?
А как же. Экзамен, стрельба. Все нормально, как полагается. Давали три снаряда, не
экономили на этом деле. Стреляли по двигающемуся макету. Один раз попал по нему. Это
считалось достаточно неплохо. На выходе присвоили младшего лейтенанта. А потом уж за
различные бои…
Где формировались экипажи?
Сейчас скажу… Кировский тракторный завод. Там выпускали эти самоходки, (г. Киров,
завод № 38. Прим. — С.С.) На заводе одни мальчишки да женщины. Тяжело, конечно. Но
что же делать? А мы так прямо в цеху и спали ночью, там были сделаны нары. Но что-то не
больно долго. Буквально два дня, и 21 машина готова!
На заводе, значит, самоходку сделают, а там быстро все это делалось, и сразу же
пробежка на километр. Проверяем, как она себя поведет. На заводе ее смотрят, что надо
подкручивают. Садимся опять, весь экипаж, и поехали уже на 20 километров, туда и обратно.
Снова ее приводишь в цех — проверка. В последний раз проверяют, все ли в порядке.
Может, недоделки какие или еще что. Устранили и сразу же к эшелону, на платформу.
Как производилась погрузка на платформу?
А бревна кладут, и самоходка по ним лезет, потом на платформе разворачивается. На
заводах, тактам приспособлено все. Перрон высокий. Заводской водитель с разгона
заскакивает, лихо разворачивается. Засмотришься.
По рокадным железным дорогам часто передвигались. Наверное, знаешь, что такое
рокада. Приходилось вдоль линии фронта путешествовать. Вот тут надо было репу чесать.
Приспособлений-то нет. Скажут, что вот такому-то полку надо помочь, и сразу готовишь
какие-то приспособления, ищешь бревна. Вообще, на каждой машине все время должно быть
бревно. Это первая необходимость. В случае чего привязываешь к гусенице, чтобы вылезти
на твердую дорогу. Вот гусеница его прокрутила, опять отвязываешь, и опять привязываешь.
Такая мука. Да все в грязи. Какие лишения терпели люди и выстояли. У нас ведь какие
дороги-то? Никакие до сих пор. Как-то застряли перед речонкой. Она вроде на карте
небольшая, а весной все развезло.
Саперы возятся, наводят мост. Как водится, налетели немцы. Ну, зенитки начали
палить. Мы давай расползаться. И вот мы рассредоточились по полю. Да так хорошо
рассредоточились, что засели наглухо. И все, до свидания.
Помните состав первого экипажа?
Механик-водитель Зорин, русский. Ему было уже за 40. Бывалый мужик, на гражданке
шофер 1-го класса. А двое других — это наводчик Нечаенко и заряжающий Каноненко. Оба
украинцы, молодые парни 26 года рождения. Их родителей угнали немцы, а они попали ко
мне в экипаж. (Нечаенко Михаил Федорович, 1926 года рождения, 6/п, русский, ефрейтор,
наводчик СУ-76, награжден медалью «За отвагу» и орденом КЗ. Каноненко Семен Власович,
1926 года рождения, б/п, русский, ефрейтор, заряжающий СУ-76, награжден медалью «За
отвагу». — Прим. С. С.)
Отношения в экипаже сложились замечательные. Я даже представить себе не мог, чтоб
были какие-то недоразумения или непонимание. Мой авторитет, как командира экипажа,
никто не оспаривал. Объяснил, разъяснил — все, вперед.
Погрузились на состав. Зеленая улица на фронт. Здравствуй Белоруссия, здравствуй 7-й
кавалерийский! Прикрепили нас к конникам. 7-м гвардейским кавалерийским корпусом
командовал тогда генерал-лейтенант Константинов. А полком командовал у нас гвардии
майор Серегин… ты смотри, что-то я даже запомнил!
Новый 44-й год там, в Белоруссии и встретили. Беда, конечно — деревни сожжены, все
уничтожено. Одни только трубы торчат. Немцы беспощадный народ, жестко разбирались.
Край-то считался партизанским. Да и партизаны там действовали здорово.
Под Мозырем приняли первый бой в составе 7-го корпуса. После освобождения города
полку дали почетное наименование Мозырский.
Чем запомнились бои за освобождение Мозыря?
Дело было зимой. Ночи длинные. Темно. Рано утром со всех сторон навалились и
взяли. Удачно все прошло тогда с поддержкой кавалерии. За одну ночь взяли Мозырь.
Помнится, немцев много порубали. Ой, много. А когда они еще и побежали, отступать стали,
то еще добавили им перцу. Столько их валялось…
(Задача на проведение операции по освобождению Мозыря была поставлена
командованием фронта 2 января 1944
г. (командующий — генерал армии К. К.
Рокосовский). На подготовку операции отводилось пять суток. В условиях лесистоболотистой местности и бездорожья особое значение приобретали коммуникации.
Гитлеровское командование приняло все меры для укрепления своей группировки.
Калинковичскому железнодорожному и шоссейному узлам, областному центру Мозырю оно
придавало исключительное значение. Оборону держали 9 пехотных и 2 танковые дивизии, 3
дивизиона штурмовых орудий, кавалерийский полк и другие части. Были построены
долговременные оборонные сооружения, доты, линии траншей, местность была густо
заминирована.
Калинковичско-Мозырская операция осуществлялась войсками двух армий: 65-й и 61-й.
В состав 65-й армии был включен 1-й гвардейский Донской танковый корпус под
командованием генерал-майора М. Ф. Панова.
В освобождении Мозыря главную роль сыграла 61-я армия, которая прошла великий
боевой путь. В боях за Мозырь в оперативном подчинении 61-й армии находился 2-й
гвардейский кавалерийский корпус, созданный на базе кавалерийской группы легендарного
генерала Л.М. Доватора.
В боях за освобождение Мозырщины участвовали также 7-й гвардейский
кавалерийский (командующий — генерал-майор М.П. Константинов) и 9-й гвардейский
стрелковый корпуса.
Операция планировалась так: ударами левого фланга с юга и правого фланга 61-й
армии из района Гпинная Слобода (25 км на восток от Калинкович) в общем направлении на
Калинковичи и Мозырь с одновременным захватов районов Калинковичи — Мозырь с
южного запада силами 2-го и 7-го гвардейских кавалерийских корпусов разбить войска
врага, овладеть городами Мозырь и Калинковичи и выйти на рубеж р. Птичь.
Наибольшего напряжения бои за Мозырь достигли 13 января. Враг продолжал
контратаки. 415-я стрелковая дивизия на протяжении дня отбивала 9 атак пехоты и
танков. В 4.00, собрав остатки разбитых частей, враг контратаковал наши войска в
районе деревни Бабры.
На рассвете позиции врага и с севера атаковали части 55-й стрелковой дивизии,
которые переправляли через Припять. Первыми ворвались в город бойцы младшего
лейтенанта Бойченко. К 2.00 14 января основная часть города была освобождена.
Полностью Мозырь освобожден к 6 часам утра. В освобождении Мозыря активное участие
принимала и Мозырская партизанская бригада под командованием А.Л. Жильского.
В донесении командующего 61-й армии сообщалось: «Войска армии, сломив
сопротивление противника на рубеже Бобренята, Булавки, к 7.00 овладели г. Мозырь и к
исходу дня вышли в район Загорины, Костюковичи, Мерабель…
В боях за Мозырь нанесены значительные потери преимущественно 86-й пехотной
дивизии противника, убиты 1500 человек солдат и офицеров. Освобождено 710 кв.
километров, занято более 80 населенных пунктов».
В боях за освобождение Мозыря войска понесли большие потери. Только части 61-й
армии потеряли около 5 тысяч бойцов, 12 тысяч были ранены. — Прим. С. С.)
Вот как немец бежит, тут наша песня. На самоходках бывало на колонну выскочишь…
кто пешком, кто ползком, кто как… Видишь, где их погуще, так осколочным туда! А надо —
и фугасным пульнешь. Только кверху летят, кувыркаются. Машины подпрыгивают. В какойто грузовик один раз дал. Как бухнет — огненный шар! По бронетранспортеру бронебойный
используешь. Нормально. Воевали, как могли.
После боев в Белоруссии перешли границу с Польшей. Рано утром подошли к
Люблину. Вот тут кавалеристы, прямо не слезая с коней, в конном строю ворвались в город.
Мы их неплохо поддержали. Помахали ребята шашками… Понасмотрелся я там. Немец на
мостовой лежит, а башка в стороне валяется. Много, правда и наших полегло. Лошадей
немало побило. Но зато действительно, немцев застали врасплох — они еще спали утром.
Потом освобождали лагерь смерти Майданек. Там еще у нас приключился один
инцидент. Помню, мы после боя за Люблин остановились недалеко от дороги. И какой-то
приблудный немецкий танк пристроился прямо в нашу колонну. Да видать экипаж
спохватился, что не туда попали, начали бить всех подряд. Стояла машина командира полка,
они положили в нее снаряд. Хорошо еще командир полка уже ушел в штаб, или еще куда-то
там. Вот шоферу повезло меньше, от него мокрого места не осталось. А выехали-то уже за
Люблин, там дорога поворачивала. Лесок еще неподалеку. И они видимо надумали «урыть»
в этот лес, развернулись, протаранили крытую машину, затем боднули танк. Но тут, наконец,
наши танкисты проснулись, начали его гвоздить. Подбили все же. Оказалось, в этом танке
ехал комендант Майданека. Допрашивали его потом…
И вот значит, пошли мы на экскурсию в этот Майданек. Бараков там, не знаю сколько.
И главное для чего им вся эта обувь была нужна? Целые склады. Ужасно просто! А этот
экскурсовод хренов, видать был там прислугой или охранником, рассказывал нам и
показывал. Печи стоят, а у печей такой закуток. В нем стоял немец с дубиной. И пленный,
который уже не мог работать, значит, проходил мимо него. Тот его по голове — раз, а двое
подхватывают и в печь. Потом показывает нам здоровые бочки, в которые сгребали пепел и
отправляли на поля.
Вот как они рассказывали нам. Страшно, конечно.
А эти освобожденные: кто плачет, кто благодарит. Их целая колонна! Стоят вдоль
дороги. На дорогу, где мы ехали, их не пускали. Это чтоб не застопорить наступление. Кого
там только не было. Со всего мира: и французы, и поляки, и немцы. На разных языках
лопочут, плачут, радуются, благодарят.
В Белоруссии по танкам не приходилось стрелять?
Как не пришлось? Было дело как-то раз по весне. В одном местечке что-то забуксовала
наша дивизия, а корпус — тот так вообще встал. И вот, значит, командир батареи говорит:
«Вот так и вот этак, товарищи лейтенанты. Езжайте-ка, судари мои, по дороге. На карте
указана небольшая речонка да мостик. А может, мостика уже и нету, да и хрен-то с ним.
Переедете эту речонку, осмотритесь. Да желательно бы понять, где находятся немцы».
Наладил нас в разведку, типа того. Поехали мы туда со старшим лейтенантом Журавлевым.
Моста, конечно же, нет. Переехали вброд речку и видим немцев. Они, разумеется, открыли
огонь. А у старшего лейтенанта машина заглохла и никак не заводится. Он выскочил сам и
рукояткой пытается завести двигатель. Немцы стреляют. Смотрю — повалился. Экипаж
выскочил, забросили его в машину, развернулись и обратно. А я свернул с дороги, ушел
вправо. Сначала по пехоте стрелял, отсекал от реки, потом глядь — два танка вышли. И
видно мне в перископ, как из люков вылезают танкисты, советуются со своей пехотой.
Нас не видят, мы успели за кустики пристроиться. Так значит, я сразу на заряжающего
кричу: «Давай бронебойный!» А наводчику: «Смотри, не подведи! Стреляй в низ танка».
Они (танки) сначала лбом ко мне стояли, потом немножко развернулись. Пушки-то
направлены на меня. Метров 250 до них. И вот снаряд за снарядом, смотрю — один задымил.
Во второй, видно, успел экипаж заскочить — около нашей машины снаряд… ох, ты бы
послушал, как он визжит, когда пролетает мимо. И-и-и-х. И воздушная волна идет от него. А
как же…
Снаряд около машины проскочил. Думаю: «Ага, не попал. Не видит пока». А вот я
успел — и второй подбил. Не знаю, куда ему попал, точно не могу сказать. Тут уже лишь бы
подбить, а куда попадет, хрен с ним. Видно, под башню ему попал. Второй тоже задымил,
ствол повесил. Я механику сразу: «Давай задним ходом, только что бы в этой речке не
застрять». Значит, пятимся, и отстреливаемся. Немецкая пехота по лесу бежит с двух сторон.
Да, забыл сказать, нам же еще дали немножко партизан в поддержку. Они около меня
держатся, тоже слышно, как по немцам стреляют. И за машину-то прячутся, все же она
бронированная. Чувствуем, как немцы стреляют, по броне-то пули щелкают. Механик
переехал речонку, развернулся и мы уехали, докладывать командиру сложившуюся
обстановку, которую мы увидали.
Вы говорите, что партизаны вокруг вас крутятся. Вы как-то с ними
взаимодействуете? Может, они что-то кричат вам?
А чего тут кричать? Они сами по себе, мы сами по себе. Да и не слышно ничего. Мотор
работает, стреляют вокруг, заряжающий из автомата трещит — разве что услышишь. Ну и у
них тоже своя задача была поставлена.
Как заряжающий стреляет из автомата, сверху?
Да нет. Там отверстия были, с крышкой на цепочке. Пострелял, крышка упадет туда же.
У заряжающего был автомат: он успевал, и стрелять и заряжать.
Вы доложили о подбитых танках? Требовалось чье-либо подтверждение?
А как же. Когда на другой день взяли село, стали расспрашивать местное население про
танки. Те закивали головами как болванчики — «Да-да, два танка волокли на привязи». А ты
думал как? Бросят? Нет, милый. У них все серьезно, вся техника на учете. Так что мне эти
танки засчитали вполне официально, и потом дали за них орден.
Журавлев выжил. Оказалось, ему пулей грудь прострелило — сквозное ранение. Через
несколько месяцев он вернулся обратно. Я его видел потом.
С пушками бороться доводилось?
Доводилось. Бывает, сам высматриваешь, а другой раз пехотинцы скажут: «Товарищ
лейтенант, вот тут пушка». В перископ смотришь — точно. Сразу снаряд ей! Вообще, всю
пушку видно как на ладони. Увеличение в шесть раз! У наводчика свой коленкор —
панорама. Скажешь ему: «Посередине пушки целься!» Интересно получается в нее
фугасным. Им пониже надо брать. Фугасный-то, он воронку делает. А пушка-то
подпрыгивает вверх, и совместно с людьми кувыркается (смеется).
Самоходчики. 1945 г.
Ежели осколочным бьешь, тоже хорошо. Когда он до чего дотронется, хоть до пушки,
хоть до человека, то сразу лопается, и в разные стороны брызгают осколки.
А бывает к пушке ты подъехал на 30 метров. Тут уже все — это мертвая зона. Если
метров 100 или может быть 50, то стреляешь прямой наводкой. Но обычно стреляли с
дистанции от 500 метров, а то и больше.
Вы не вспомните, сколько Вы поразили пушек. Сейчас на Западе, да и у нас,
активно пересчитывают количество убитых врагов. Подкинем, так сказать, дровишек?
Не знаю, я так уж точно-то не считал. Наверное, с десяток. Да, десяток подстрелил
обязательно.
Кто подтверждал попадание?
У меня наводчик, механик-водитель — видят, что я подавил.
Какой набор снарядов у вас был в самоходке?
Осколочно-фугасные, пять штук подкалиберных. Как было пять, так они до конца
войны и остались. Я их не использовал. Отчитывайся еще… да и бронебойных хватало. Они
хорошо пробивали. Подкалиберный нужен, если против тебя уже тяжелый танк.
Бронебойных я забыл уже, сколько. Кроме того еще возьмешь про запас ящика три. На дно
их укладывали так, что ступить негде. Только люк не закрывали. Мало ли что, так хоть
выползешь.
Как вы вообще в него умещались?
Так а что… мы же щупленькие были. Да и жить захочешь, еще и не туда залезешь.
Сколько Вы потратили снарядов на два немецких танка?
Наверное, штук шесть. Когда стреляешь, ведь не видно, попал ты или нет. Вроде
снаряд-то из ствола не успел выскочить, а он уж там, у танка. Стреляешь-стреляешь, потом
вдруг видишь, что дым пошел. Трассу не больно заметно, это тебе не «катюша». Вот у той
видно, как летят. Целый фейерверк.
И по пехоте также. По обстановке решаешь, смотришь, сколько их там копошится.
Может, и три достаточно. А то командуешь, пять штук беглым.
По дотам сложнее. По нему больше осколочно-фугасным набором. Да в амбразуру надо
бы пропихнуть. Вообще, по дотам помню, что стрелял, а вот успешно или нет, не
припоминаю.
Вам начислили деньги за подбитые танки?
Нет. Ордена выдавали. Денег не видел…
Мы с вами прервались на Люблине…
А после Люблина мы брали город Штаргард (польск. Stargard Szczecinski, нем. Stargard
in Pommern), Наугард (нем. Naugard, польск. Nowogard), и какой-то большой сильно
укрепленный город на Балтийском море, забыл, хоть убей. (Кольберг или Альтдамм?) Немцы
в нем держали много пленных, и говаривали, что они работали на подземном заводе, где
производился ремонт подбитых самолетов. Там мы попали под огонь корабельной
артиллерии. Возле нас разорвался снаряд крупного калибра. А потом наши, видно, этот
корабль торпедировали, и он утонул. (С 10 марта 1945 года 7-й гв. кавалерийский корпус вел
тяжелые бои в Померании с окруженной группой немецких войск под командованием фон
Теттау, которая прорывалась вдоль берега Балтийского моря в районе Гоф-Вальд Дивенов.
— Прим. С. С.)
Опишите бои в городе.
По улице идет пара установок. Одна пушка слева идет, другая — справа. Перекрестно
друг дружку поддерживаем. Лупим по фасадам домов, и притом по верхним этажам. Потому
что с чердака ведь не полетишь вверх, надо вниз спускаться. А там их уже встречает наши
конники.
Другой раз подсказывают, что им прохода нет, например, пулемет где-то бьет со
второго или с третьего этажа. В окно, им туда, пальнешь осколочный, и все в порядке.
Я правильно понимаю, Вы на одной самоходке прошли всю войну?
Нет, на двух поездил. Одна уже морально устарела и выработала ресурс. Замучались:
везде подтекает, все изношено, шестеренки летят без конца. Столько километров прошли. Из
постоянных поломок — все больше бортовые передачи. Смотришь — вбок закручивает.
Понятно! Опять ремонт. Бортовая полетела, тут же появляется особист. А как же! Приходит,
смотрит.
Потом техник снимает эту шестеренку, описывает и отправляет. Через некоторое время
приносит новую, ставят и опять поехал. Быстро чинили. На фронте долго ничего не
делалось.
Забыл, в каком месте в Белоруссии, сдали ее (самоходку), и ездили за новой матчастью
на переформировку в Москву. В этих моторы уже стояли один за другим. В Москве технику
получили, только успели в баню сходить — опять эшелон. А в бане тоже, притом что много
народу много, еще и одежду ото вшей жарят. Такого добра тогда ужас сколько водилось.
Бывало, зимой-то баню сами устраивали. Нагреваешь из-под бензина бочку воды, брезентом
накрываешь, досок настелешь на снег. И так купались. Потом вшей гоняли над ней. Она
накаливается, и вот снимаешь, только треск стоит.
Спали прямо в самоходке?
Сейчас такое впечатление, что мы, наверное, и не спали вообще. Некогда спать-то.
Подчиненных и себя проспишь.
Когда, например, в обороне стоишь, так землянки выкопаны. В Белоруссии после
тяжелых боев надо было переформироваться. Да немцы зацепятся, тоже станут в оборону,
приходится и нам вставать.
Под самоходку обязательно капонир. А вот зимой, так это беда. Земля мерзлая. Столько
я за войну земли перекидал, не сосчитаешь…
Какова была самоходка в плане комфорта?
Да никакая! Зимой мерзнешь. Это просто невозможно, я не знаю… Вот пять
километров проедешь и бегом вокруг машины. А что делать? Иначе замерзнешь! Летом же
невозможная жарища. Броня нагревается, от двигателя жар, пороховая гарь от выстрелов.
Это что-то с чем-то.
А я смотрю, Вас вообще Бог миловал. В вашу самоходку немцы ни разу не
попадали?
Прямых попаданий испытать не довелось. Только один раз получили попадание в ствол
пушки. Прямо в боковину. Был еще один занятный момент…
Как-то я выскочил из машины и потом надумал обратно. Сзади у самоходки дверка. Я
ее открутил, чтобы мне прыгнуть туда… А немец не спит, все видит. Запустил в дверцу
очередь из пулемета. Так мне по заднице как даст этой дверкой! Я носом вперед…
Снайпера у них злючие. На дерево где-нибудь залезет и вздохнуть не дает. К нам как-то
прикатил от командира полка один капитан.
Вырядился в новую офицерскую форму, перчатки натянул, сапоги хромовые. А окопы
только прорыли, а часть вообще нетронутая. И он стал перебегать, где не прокопано. И
снайпер его тут же снял. Потом после пары таких случаев сменили форму, всем выдали
обыкновенную полевую.
А то еще другой раз немцы такую смехоту устроят: рупор повесят где-нибудь на дереве
и начнут насмехаться над нами — «Как русские сахар едят? Вслепую! Это кому? Ивану. А
эта? Петру. А эта? Сталину». А действительно, на самом деле так дел ил и. Один, значит,
грудки наложит, а другой загадывает: «Кому?» — «Ивану», «Кому?» — «Петру».
Издеваются сволочи. Надоест, по этой «говорилке» снарядик влупишь. Вроде притихнут.
Потом починят, в другом месте повесят, и какую-нибудь такую херовину целый день мелют.
У Вас были в части потери среди самоходок?
Были, конечно. Как без этого? Вот был, случай… тоже старший лейтенант, забыл, как
его фамилия. Получили они прямое попадание. Машину в куски! Его из самоходки взрывом
выбросило. И он в горящем комбинезоне кометой улетел в канаву с талой водой. У него еще
хватило сил потушить пламя, хотя и раненый был. Вот он орет, просит помощи, а что ты
сделаешь? Не выдержали, двоих послали туда с плащ-палаткой. Немцы их подбили.
Пришлось дожидаться вечера. Так он и орал целый день. Вот же мука была, его слушать. И
не сунешься. Впереди лес, а перед ним чистое пространство. Хорошо еще их соседи с фланга
поприжали и они отошли. Мы двинулись за ними, там еще деревушка такая, а посредине
деревни стоит транспортер, до краев набитый всякими продуктами. В нем конфеты, печенье,
шоколад. Народ страх потерял. Обрадовались, начали потрошить транспортер.
А немец-то хитрый. Загнал два больших танка в сараи с воротами. Они подождали
немного, и давай все наше войско колотить. Только самоходок потеряли две штуки. Что тут
сделаешь, все по машинам. Кто смог, тот дал драпа…
Что значит большие? «Тигры»?
Видел и «тигры». В Польше сначала долго с боями продвигались вперед, а потом
остановились в одном месте. Самоходку ветками закидали. Я на велосипеде решил
прокатиться. И, наверное, метрах так в 400–450, не больше, смотрю — какая-то туша деревья
валит, разворачивается.
«Тигр»! Да страшный такой. Ну что? Ну, вернулся к самоходке. Стрелять по нему? Он
меня шутя в порошок разотрет с ходу. Да ладно бы он один там барахтался, так за ним еще
двое шли. Думаю, если пальну, все вместе они меня тут распотрошат. Так что это страшно.
А в одном месте немцы оставили нам «тигр» в подарок. Мы захватили деревню, и он
стоит около дома, целехонек. Высотой с дом! 100 тонн, считай. У меня самоходка — 11 тонн.
У Вас в наградном листе написано, что вы подавили семь минометов?
Это писарь написал. Я к этому не имею никакого отношения. На самом деле мне
удалось отбить позицию артиллеристов. Они оставили пушку и удрали. В результате немцы
захватили орудие. Для расчета, считай, дело пахнет трибуналом. Хорошо еще они, между
прочим, затвор выбросили, и пушка фактически бездействовала. И бегут по полю ко мне —
«Самоходчики, выручайте! Захватили у нас пушку немцы. Мы там затвор бросили». Поехал
с ними. Немцев, как тараканов. Я давай по ним осколочными палить. Заметались родные —
им неудобно, в поле-то. Точно не считал, сколько снарядов выпустил, но я там их нормально
наколотил. Пока мы немцев по полю гоняли, эти черти затвор подобрали, и пушку под
нашим прикрытием уволокли. Так что все в порядке.
На занятиях. 1945 г.
Куда двинулись после Померании?
Три города взяли, потом стоп-команда, и нас развернули вниз на юг, под 90 градусов.
Зеленый свет, на штурм Берлина. Значит, мы все, 21 машина двинулись в направлении на
северо-западный район Берлина. Туда подошли… штурм в разгаре, сущий ад. Берлин
окружили, немцам деваться некуда, поэтому они стоят до последнего. Стреляло каждое окно,
каждая щель. Ну, и мы тоже… палили по ним, по окнам-то. Потерялись во времени. Сколько
раз пополняли боекомплект, уже не вспомнить. Много набили их.
Какие у Вас были потери в Берлинской операции?
Потерь среди экипажей и материальной части не было. Никаких. Ничего не потеряли,
как была 21 машина, так и осталась.
Вы видели, как стреляют «фаустпатроном»?
Вот тебе такая хохма. По взятому немецкому городу идет колонна техники. Конники
шебуршатся. Некоторые дома горят. Вдруг со второго этажа по самоходке бахнули
«фаустом». Струя искр бьет по брусчатке и рикошетом уходит вверх. Наша кавалерия тут же
спешивается, заскакивает в подъезд… Через некоторое время из окна второго этажа вылетает
и шлепается на мостовую старуха-немка. Конники возвращаются и делятся впечатлениями.
В общем, вроде бы мать какого-то офицера решила нам отомстить, да не попала. А что ты
думаешь, они будут разбираться, кто стрелял? С этого окна был выстрел? С этого! Ну и
все…
А так этих «фаустпатронов» по дороге куча валялась. Мы подбирали и тренировались
на подбитом немецком танке. Здорово! Как настоящая ракета! Пробовали, так сказать…
Но моя 76-миллиметровая пушка все равно получше этого «фаустпатрона». Считай
только один ствол три метра. А чем длиннее ствол, тем больше оборотов в этом стволе, и тем
она сильней бьет. У нее убойная сила до 10 километров.
Когда в Берлине почувствовали, что уже все закончилось, что пришла Победа?
Пуляешь туда в центр, в дома. Вроде конца и края нет. Вдруг в два часа ночи командир
батареи как закричит: «Немцы капитулировали, войне конец!» Все как заорут: «Ура! Ура!»
Не хотелось повоевать на 85-ке, 100-ке или на 152-й?
Видел их. Это уже серьезная техника, хорошие штуки. Обычно когда, например, где-то
какая-то операция начинается, так тут полно всякой техники: самоходки и танки различные.
Потому что они, должны против «тигров» и самоходных установок немцев работать. А мы
как поддержка штанов. Подчищать за ними, бороться с пехотой.
В 45-м немецкая авиация против Вас не воевала?
Да не особо. Они в последнее время применяли такие контейнеры.
Летит, и этот контейнер бросает. Он, не долетая до земли несколько метров, лопается и
из него сыплется «горох». Но, по-моему, эффективность была не очень-то. В нас они не
попадали. Правда, один я раз я видел, как ездовой ехал на лошади и попал под такой
«горох». И лошадь, и его убило. А мы быстро под самоходку, под днище.
Как у Вас карьера сложилась после войны?
По окончанию войны мы стояли недалеко от Берлина в Потсдаме. Потом, когда
началась война с японцами, хотели нас туда бросить, но что-то отменили и направили в
Белоруссию. Там я вел занятия. Командир дивизии посмотрел, предложил мне поехать в
академию. Я отказался — «Нет, надоело мне. Считай, шесть годков дома не был. Домой
хочу».
Германия 1945 г. У взорванного моста. Альбом Корнева.
В деревню приехал. Мама и папа дома. А батя-то был на фронте. И тоже в Берлине
был. Вперед меня пришел домой. Не могли друг друга найти в Берлине. Разве найдешь в
таком количестве людей? Миллионы!
Ты знаешь, я ведь расписался на рейхстаге. Меня механик с заряжающим подсадили.
Написал — «Костромич, лейтенант Корнев». Там уже все было исписано, насилу найдешь
местечко.
У вас сначала был 1816-й полк, а потом 888-й стал, так?
Да. Резерв Главного командования у Жукова — самое паршивое дело.
Как где туго — так тебя туда. Резерв есть резерв. Жукова мне так и не довелось
увидеть. Только вот Константинова своего кавалерийского видел. Такой же, как и я, не особо
дюжий, щупленький.
Забыл, в каком месяце… в общем, в оборону встали. А когда в обороне стоишь, обычно
приводишь в порядок все: машины, оружие, подопечных. И вот он приезжает в наш полк.
Прошел, поглядел. Машины все в порядке, стоят на стеллажах, как положено. И, конечно же,
полез под машину, вынул платок… а днище-то никто не чистил. Вылезает: «Вот ваш, —
говорит, — уход за техникой!» Командиру выговор, нам — по рогам, само собой. Началось
— «А вы куда смотрите, офицеры? И надо же так допустить… в таком состоянии содержать
технику».
Хорошо еще спирт не нашел в канистре. У нас, как бы тебе сказать, в запасе было
всегда. Перед боем — милое дело. Со спиртом проблем не имели. То с другого раза
останется, то спиртовой завод попадется…
Но я злоупотреблений не допускал. У нас в экипаже такого не было. А вот у конников
один раз чуть ли не целый эскадрон отравился. Стояла на станции цистерна со спиртом…
Это классическая история…
Да-да. Кто-то узнал, прострелили цистерну и кто с чем. А там, разумеется, был
этиловый спирт. Может быть, немцы и специально их оставляли, бог их знает.
Как оцените своего наводчика?
Хороший парень. Вот только заряжающий наш… как бы тебе сказать, трусом вроде не
назовешь, но трусоват. Один раз в бой пошли, так его чуть ли не трясло. Я его оставил даже.
Тогда только остановились после боя в одном месте, и кто-то из командиров, не знаю,
включил приемник. У нас ведь в каждой машине был приемник. Сидим, слушаем Москву. А
я послал заряжающего водички принести. Взял он два котелка и пошел. Там через болотину
надо было переходить. И обратно несет воду… а немцы тоже Москву послушали и с обиды
из 8-ствольного миномета как захерачили по этому болоту. Мой заряжающий бежать!
Приполз весь бледный, да в грязи. Я говорю: «Ну, такты что, родной, напугался-то? Как
будто первый раз».
Высадил его. Потом после боя обратно подобрали. Даже не заметили его отсутствия,
сам заряжал. Все-таки в самоходке было тесновато: механик впереди, да в этой кабине мы
трое. Ну, как говорится, в тесноте да не в обиде. Товарищество всегда на фронте было не как
сейчас. Не делили друг друга на национальности. Все вместе воевали. Татары, узбеки,
казахи, украинцы…
Вот евреев, по-моему, не было. Помню, только в училище был один еврей. Тоже с
нашего выпуска. И что-то он расклеился по окончанию учебы… Чуть не плакал, просил,
чтобы его в училище оставили. Его можно понять. На фронте в первую очередь убивают
евреев. Он знал…
А за трусость, кстати, у нас в 234-й Ярославской одного расстреляли.
Холод, голод, вокруг смерть. Некоторые не выдерживали. В общем, он струсил и
убежал с поля боя. Тут же суд. Всех выстроили, выкопали могилу и застрелили с окопа (?).
А сколько народу за войну перебежало! Власовцы эти. Они, помню, тихо вырезали
наше передовое охранение. Хорошо один удрал, прибежал к нам. Мы вовремя открыли огонь
и смогли их уничтожить. Слышим, оттуда несется трехэтажный мат! Гражданская война,
получается.
Под конец войны, когда подходили к Берлину… я не знаю, там дороги обсажены
фруктовыми деревьями. Так на каждой яблоне по несколько человек висит. И дощечка: «За
измену Родине».
Но они не виноваты, фактически. Сами, что ли, они в окружение-то залезли? Ведь
привел их кто-то туда! И мы могли также попасть. Да что говорить — попали! Еле вылезли
из окружения. Вот и Власов так же попал. У них не оружия нет, ни боеприпасов, ни еды. Ты
посмотри. Что за идиоты? Обязательно надо было расхвастаться, что идет Ярославская
коммунистическая дивизия. Немцы сразу же начали нас отличать от других. Если ты в сером
ватнике, в плен тебя не возьмут. Вот ведь что делали. (Все бойцы 234-й Ярославской дивизии
были одеты в пошитую в нерабочее время униформу. — Прим. С. С.)
Про отношения с немецким населением хотел вас спросить?
Так приходилось, общались. Кое-кто и любовь заводил. Любой солдат мог. Немки
нормально к этому делу относились. Им интересно было с русскими. Своих мужей, как бы
сказать, особо не хвалили. Слабенькие, холодные к этому делу. Русские, говорят, что уж
поспит, так поспит. У некоторых мужья вернулись, а им хоть бы что. А то сейчас говорят,
особисты смотрели, чтоб к немкам не ходить. У нас насчет этого просто предупреждали,
чтобы не насильно и не обижать. Атак — пожалуйста.
Никого за связи с немками в полку не прижали. Вот среди пехоты — да. Они первые
идут в бой, и там бывало, насильничают. Потом смотришь — всех выстроили, а какаянибудь немка ходит, опознает. Потом пальцем тычет, и здравствуй штрафбат. А что такое
штрафбат, сам понимаешь.
Вот у меня один раз под Пабьянице (Польша, Лодзинское воеводство, ПовятПабяницкий. — Прим. С.С.) опять бортовая полетела. Пришлось у хозяев, поляков неделю
жить. Потом снабженец принес шестерню, поставил, и мы уехали. Так ничего плохого
сказать не могу, хорошие люди. Угощали все время. И завтрак сделают, и обед, и ужин.
Живут чистенько. Вот я там удивился сперва, когда сели за стол. Не знал, как себя вести, как
начать кушать. У них картошку подают отдельно, мясо отдельно, бульон отдельно. Вилочки,
ножички. И вот кто сколько наложит. Главное, еще по избе ходят и на ходу едят. Вот я долго
присматривался, как же мне начинать.
После серьезной бомбежки заряжающий и наводчик из разбитого магазина притащили
сахарного песку. И хозяин тут же наделал самогонки. Полное взаимопонимание!
Под Потсдамом мы стояли прямо около жилого дома. Брезентовые палатки поставили в
палисаднике. А у хозяйки там было закопано всякое женское добро. Ребята обнаружили,
давай менять колечки-сережки. Она скорей бегом к командиру батареи. Тот пришел: «Отдать
сейчас же. Вернуть все до копейки».
Так что пришлось отдать все этой дамочке. Ей семью надо кормить. Дочка, муж с
войны пришел… Но факт тот, что наш командир батареи уже целиком и полностью с его
женой сотрудничал… в постели. И муж не мешал. Как родные (смеется).
А что?! Вон в Польше, там только деньги заплати и бери хоть на всю ночь, хоть на
пять. В каждом поселении свое заведение.
Нерехта, 2013 г.
Ваше отношение к Жукову?
Хрущев его обгадил. Хрущев негодяй. Если бы не Жуков, никогда бы мы не победили в
ту войну. Сталин надеялся только на Жукова.
Действительно, он жесткий был. Но что же сделать, никуда не денешься. Приказал,
значит, приказал.
Поговорим о наградах?
По приходу наград, если есть возможность, выстраивался полк. А другой раз, построят,
например, батарею. Приходит награда, вручают в торжественной обстановке и все. Бывало,
обмоем. В котелок со спиртом бросали.
Война снится?
До сих пор. Вспоминается другой раз.
Снится какой-то особенно напряженный момент?
Да любой бой. Там каждый день, знаешь ли… неизвестно, какой снаряд тебе попадет.
(Смеется.) Перед боем самый такой поганый момент. Махнешь сто грамм, и думаешь: «Дай
нах… наплевать-то…»
Постепенно притупляется маленько, становится полегче как-то. А ведь в бой-то
идешь… стреляют отовсюду, не знаешь откуда. Все палят и палят. И дальнобойная
артиллерия, и минометы, и пулеметы. А пехота-то их… первое-то время… Вот ведь наглецы!
Пьяные, рукава по локоть, с автоматами наперевес идут напролом. Их из пулемета валят, и
хоть бы хер. Идут и идут. Потом пленных обыскиваешь, и у каждого фляжка со шнапсом.
А наши-то неопытные, поначалу боялись. Потом уже командиры сказали: «Не бойтесь,
это они так панику наводят. Подпускайте ближе, и бейте из пулеметов как следует». Но все
равно жутко. Только одну цепь уложили, а уже другая идет. И смотришь — наши не
выдерживают, бегут. Вот тут нам, артиллеристам только успевай. Стреляем, стреляем…
С немецкими самоходками не встречались?
Как же, видел их самоходки. Они тоже здоровые, как и «тигры».
В Белоруссии видел, и в Польше. Мы наблюдали за боем из второй линии. Они шли
против наших танков. Тогда еще танкисты сожгли одну самоходку.
Какое у Вас отношение к замполитам?
У меня, например, отрицательное. Отдохнуть бы, еле на ногах стоишь, а он лезет со
своими нравоучениями. Сами-то не воюют, от скуки ерунду всякую придумывают. Один раз
так уж они мне надоели…
А то еще перед боем, в этот момент настроение сам понимаешь, бежит и кричит:
«Выкидывайте знамена». Какие на хер знамена? Как будто в старинные времена, верно? Ты
выбросишь флаг, и первый же снаряд твой. Хорошо снаряд разорвался неподалеку, так он в
тыл бегом. Политрук хренов. И про знамена забыл…
Командир, не в пример политруку, нормальный был мужик. Быстро соображал.
Вот нас в батарее было пять машин. Один раз между нашими частями случился разрыв
— не хватало сил. Через этот разрыв как назло проходила дорога. Он мгновенно определил
нас, двух командиров самоходок, на высотку. Мы должны были все время простреливать
этот участок.
И вот смотришь, опять кусты зашевелились. Надо снарядик дать, чтобы там
утихомирились, и не смогли нас окружить…
У нас хорошие командиры были. Командир полка грамотный мужик, командир батареи
тоже в этом отношении… оба берегли людей и машины. За каждого человека переживали, за
технику спрашивали с нас, командиров.
В 42-м Вам не доводилось встречаться с разведчиками? Фамилия Докукин вам
ничего не говорит?
Нет. Фамилий не помню. А разведка… Слышно, уже шнапса употребили немцы, песни
запели. Наши разведчики потянулись к ним. Смотришь — волокут какое-то чучело. И
шнапсу этого притащат. Так себе пойло. Водка лучше…
Интервью и лит. обработка: С. Смоляков.
Пашукевич Анатолий Яковлевич
Я родился 3 декабря 1926 года в городе Киеве. Мой отец, Пашукевич Яков
Климентьевич, белорус, старый моряк, родился в 1890 году в Г род но. В царское время он
служил на флоте, на крейсере его Величества князя Кирилла Владимировича, двоюродного
брата царя.
Там же он состоял подпольщиком в партии большевиков. Служил отец в Петрограде, а
из Петрограда они совершали полукругосветное путешествие — когда выпускали офицеровморяков, то они вокруг Европы шли в Одессу, там брали новых выпускников и шли обратно.
В Одессе отец и познакомился с мамой. Маму звали Ткачук Екатерина Степановна, она
одесситка, родом из Нерубайского, там в Нерубайском до сих пор живут ее племянники. У
отца с матерью родилось пятеро детей — то есть, у меня был брат и три сестры. Но мой брат
Анатолий, 1924 года рождения, умер в возрасте двух лет— взорвалась керосиновая лампа,
все это разлилось, и он сгорел. Еще была сестра, Валентина Яковлевна -1918 года, и вторая
сестра, Нина Яковлевна — 1930 года (до нее у нас еще одна Нина была, но она тоже умерла,
один годик ей был, а следующую дочь снова назвали Ниной). Получается, что родилось
пятеро детей, а выжило нас всего трое.
Пашукевич Анатолий Яковлевич.
После революции отца прислали в Киев, он тут состоял в Красной гвардии
Подольского района, участвовал в Гражданской войне — то Петлюру гнали, то Деникина.
Это ж такое время было — власть менялась чуть ли не каждый день. Вчера приходил
Деникин, а сегодня — какой-нибудь Врангель. Мама еще рассказывала, что когда Валя, моя
сестра, была маленькая у нее на руках, то пришли к ним деникинцы с обыском, а у папы
дома хранился наган. Так мама взяла этот наган, положила на руку, а сверху положила Валю
(ей было полтора годика). Валя плачет, кричит, ей пистолет давит, а мама ее качает и качает.
Еле-еле дождалась, пока они ушли.
Когда Гражданская война кончилась, отец пошел работать на завод «Ленинская
кузница» — котельщиком, изготовлял котлы. До войны «Кузница» делала пароходы, и по
реке Лыбедь их спускали своим ходом в Днепр. Основная часть завода находилась возле
вокзала — это сейчас он на Днепре, а в то время был там. Ну, пароходы по реке не большие
ходили, а маленькие, но река была нормальная — я еще помню, что перед войной мы
пацанами в ней купались. И рыба водилась, и все что хочешь. И не было ж вот этого бетона,
а трава росла, помню — луга такие залитые.
На какой улице Вы жили?
Всю жизнь я прожил в Московском районе. Вот это была улица Батыева, сейчас Ямская
называется. А там, где сейчас Протасов Яр и лыжный трамплин, идет Огородная улица — в
восьмом номере на Огородной мы жили. А во время Гражданской войны родители на
Вокзальной жили. И если где-то что-то не так, то могли на время переселиться в другую
местность — они же считались подпольщиками партии, поэтому за ними следили. А в
советское время мы тут всю жизнь прожили. Я тут и родился, и в школу пошел.
Как жилось до войны в материальном плане?
Ты знаешь, мы же в Киеве жили, и когда была голодовка, то мы ее не так сильно
ощущали. Ане ощущали почему? Потому что наша мама имела такую предпринимательскую
жилку и торговала семечками — покупала сырые семечки, жарила их и по стакану
продавала. Это я говорю про довоенный голод. Да и после войны мама тоже семечки
продавала, выручала деньги и покупала хлеб — его тогда на кусочки продавали. А отец не
был каким-то дельцом или торговцем — работал сначала на заводе, а потом обычным
советским служащим в управлении железной дороги. То есть, выжить можно было, мы не
чувствовали голодовки. И, конечно же, мама в свое время, до революции, имела и крестики,
и колечки. А в начале 30-х годов открыли так называемые «торгсины», и вот там она
обменивала золотые украшения на продукты. Мы жили все вместе, впятером — Валя, Нина,
я, папа, мама и она нас всех кормила.
В семь лет я пошел в школу. Тут, на улице Полицейской, была 32-я школа (сейчас это
на улице Федорова, 32-я гимназия). А улица называлась так, потому что до революции там
был полицейский участок — вот название и осталось. А скверик мы называли Полицейским
садиком, даже сейчас старые жильцы называют его Полицейским. В царское время моя
школа называлась женской гимназией, а после революции стала неполной средней школой
№ 32. Проучился я семь классов, а в 1941 году, перед войной, поступил в 12-ю
артиллерийскую спецшколу.
Ты же знаешь, что в конце 30-х годов встал вопрос, что нужны командные кадры в
армию, и начали создавать школы по типу юнкерских — как в царское время. Вот и в Киеве
были созданы артиллерийская спецшкола, военно-воздушная спецшкола и военно-морская
спецшкола. Например, на территории нашей 32-й школы, на том месте, где была
спортплощадка, за полгода выстроили четырехэтажное здание и организовали там военноморское училище. Туда сразу записалось много пацанов. И девочкам очень нравились
военные, хотя ходили и разные шутки. Например, артиллеристов обзывали «бананами», а
моряков — «калюжниками», вроде как они по калюжам плавают, а не по морям.
А 12-я артиллерийская спецшкола находилась там, где сейчас Институт физкультуры.
Помню, как я туда поступал. Это было для нас, для пацанов, очень приятно — стать
военным, командиром в те времена, когда разговоры идут о войне. И многие-многие шли в
спецшколы. Вот и я в 1941 году закончил семь классов, получил свидетельство о неполном
среднем образовании и сразу туда, в спецшколу. Там меня война и застала.
То есть, проучились Вы совсем недолго?
Да как же учиться, если пришлось тут же удирать? Но в спецшколе нас, конечно,
«обрабатывали» — мы готовились встречать немцев. Тех, кто постарше, сразу же забрали в
училище, а мы, первокурсники, второкурсники — остались.
Когда началась война, в Киеве быстро и организовано создавались ополченские
отряды. Ну и нас, пацанов, тоже в этом задействовали. Сформировали ополчение
маргаринового завода, ополчение завода имени Дзержинского, ополчение фабрики имени
Карла Маркса — в Киеве очень много ополченцев было. А в спецшколе нас учили бросать
бутылки Молотова — мы на улице Деловой устроили пункт обучения, и командование знало
об этом, все было хорошо организовано.
На окопах мы тоже работали — выходили отрядами и копали. Ездили по
Васильковской на Чабаны и там рыли. Мало того, мы даже обучали обращению с оружием
некоторых ополченцев, которые только пришли — нас ведь в школе, а потом и в спецшколе
учили военной науке.
Так случилось, что переплелись мои дороги с Родимцевым, командиром 5-й воздушнодесантной бригады, которая обороняла Киев. В августе месяце, перед наступлением немцев
на Киев, ему была дана команда — разместить бригаду по главным улицам Киева. Вот они и
разместились на улице Саксаганского и на площади Толстого. И он вместе с начальником
оперативного управления штаба фронта Баграмяном Иваном Христофоровичем объезжал на
машине позиции, смотрел, как расквартировались. Вот там мне пришлось с ним
познакомиться.
Расскажите подробнее об этой встрече.
Ну что, приехали они в центр. А мы же пацаны, артиллеристы! Надо же нам
полковников и генералов увидеть?! Они как раз ехали по Красноармейской и остановились
— на каждом углу останавливались и смотрели, как там ставятся оборонительные точки. Мы
к ним подошли, и тут уже пришлось разговаривать. Александр Ильич у нас спрашивал, кто
мы, чем занимаемся. А через много лет, после войны, когда Родимцев приехал в Киев, мы
опять встретились. Я тогда работал заместителем директора трикотажной фабрики
«Киянка», и он приехал к нам в гости. Мы с ним обнялись, расцеловались, как побратимы.
Он меня не только узнал, но и книжку свою подарил в знак дружбы. Вот, смотри:
«Уважаемому Анатолию Яковлевичу в знак дружбы на долгую и добрую память. От
Родимцева».
В начале августа немец пошел на Киев, но на помощь прибыли ополченцы, воздушнодесантный корпус и ударили по врагу хорошенько. Ты же знаешь, что Гитлер намечал 8
августа войти в Киев. Но у него ничего не получилось — наши отбросили немцев аж за
Чабаны и туда дальше на юг. И на какое-то время фронт остановился — немцы, конечно,
обстреливали Киев, но не наступали. А уже в сентябре, числа пятнадцатого, снова начали
наступать. Наши все ушли из центра города, а немец шел от фабрики Карла Маркса и завода
Дзержинского, и по Красноармейской дошел до площади Толстого. А дальше ты знаешь —
окружили множество наших войск, загнали их в тупик под Киевом, возле села Борщев. Мне
потом люди рассказывали — там что-то страшное творилось! Немцы загнали наших в
болото, и они почти все там погибли.
А нам, пацанам, сказали убегать, куда кто может, пока немцы еще не сомкнули кольцо.
А мой отец тогда работал железнодорожником в управлении Юго-Западной железной дороги
— ему был пятьдесят один год, и его уже не призывали через возраст. Встретил я отца — он
сказал, чтобы я бежал куда-нибудь. А сам он выехать не мог, потому что не отпускали с
работы. Но все-таки мы успели проскочить — отец выбирался сам, а мама с сестрами уехала
раньше. Папа имел в товарняках два места для эвакуации, посадил на эти два места трех
человек (маму с двумя сестрами), и они еще в конце июля уехали в Саратов (в Саратове
работал муж моей старшей сестры). Многие шли в эвакуацию, кто как — и на товарняках, и
пешком. Колхозы гнали скот, и люди вместе со стадом уходили.
Как Вы выбирались из Киева?
Да что пацану? Вцепился за товарняк да и поехал. Не только ж я один такой был —
сотни, тысячи людей бежали. Цеплялись на крышах, висели на ступеньках — да как угодно.
Короче говоря, доехал я до Саратова.
Бомбили по дороге?
Ой, страшное дело! Но, слава тебе Господи, доехал живой-здоровый. Когда добрался до
Саратова, то пошел работать на завод — надо же что-то делать, правильно? Работал на
военном заводе № 205 имени Хрущева — точил снаряды. А в 1942 году уже имел трудовую
книжку с мокрой печатью, при том, что мне было всего пятнадцать лет. Ну а что — во время
войны даже десятилетние пацаны стояли у станков и точили снаряды. Вот смотри, моя
трудовая книжка: «05.02.1942 — принят на должность ученика токаря. 03.08.1942 —
уволился ввиду ухода на учебу. 06.09.1942 — принят токарем 3-го разряда. 29.09.1943 —
уволился ввиду призыва в РККА».
На заводе давали какой-то паек?
Помню, что сто грамм хлеба давали. Не умирали, но голодали конечно.
Что можете сказать о криминогенной обстановке в Саратове во время войны?
Ничего плохого не могу сказать. По-моему, в Саратове не было такого сильного
криминала. Да и некогда было хулиганить — мы там не только работали, но и занимались
тушением пожаров. В Саратове есть большой нефтеперерабатывающий завод, называется
«Крекинг», и его каждую ночь бомбили. И вот у нас было так: в шесть часов вечера — отбой,
а в первом часу ночи — подъем, на машины и едем на завод тушить пожар.
В 1941 году на заводе меня приняли в комсомол. А под конец 1942 года на заводе
сформировался комсомольско-молодежный батальон под Сталинград, и мы, молодые
комсомольцы, туда записывались. В батальоне нас обмундировали и повезли на автобусах
под Сталинград, в город Камышин. Приезжаем в Камышин, а Сталинградская эпопея уже
заканчивается, немцев уже окружили и все. И нас вернули обратно на завод. Там я опять
работал токарем и проработал до самого призыва в армию 29 сентября 1943 года. Когда нас
призвали, то выстроили и сказали, чтобы те, кто имеет неполное среднее образование,
сделали два шага вперед. Я вышел из строя, и нас взяли во 2-е Саратовское танковое
училище. Вот, читай: «2-е Саратовское танковое училище. Пашукевич Анатолий Яковлевич
зачислен курсантом 6-й роты». Там и учился, получил младшего лейтенанта. Сдал все
экзамены на пятерки, только по стрельбе из револьвера — «4».
Что преподавали в училище?
Учили, как нужно воевать — тактика, огневая подготовка и все прочее.
Как считаете, Вас хорошо подготовили?
Да, конечно! Подготовка была высокая, хорошая.
Обучались на танках?
Ну да! На Т-34. А осенью 1944 года выпустились. Вот, смотри, мы втроем с
товарищами сразу после выпуска: слева — Ямпольский Ефим Давидович (киевский еврей), а
справа — Купчин Лев Ефимович (тоже киевский и тоже еврей). А по центру — я. Мы всегда
вместе держались, и на фронт попали не только в одну бригаду, но и в один взвод —
командирами самоходок.
После окончания училища нас направили в Нижний Тагил. Получили машины и на
фронт — в Польшу, на 1-й Украинский. Я попал командиром самоходки СУ-76 в 8-ю
самоходно-артиллерийскую бригаду 5-й гвардейской армии. Экипаж мне дали опытный, они
уже воевали до этого: Герасимлюк Пашка, из Полтавы — водитель, Ченстоховский —
наводчик, и пожилой заряжающий, он же и радист (фамилию не помню). И еще на броне два
автоматчика (на каждую машину давалось по два человека).
Как Вас принял экипаж?
Хорошо приняли, как своего! В экипаже дружба — это самое главное и никаких
разговоров! Причем не только экипаж был дружный, а и все остальные. Вот когда меня
назначали дежурным бригады, так я расставлял посты, ночью ходил с автоматчиком и
проверял эти посты. И никаких вопросов не возникало. Мы все держались друг друга,
понимали друг друга, дружили между собой. Командир танка, командир санчасти, командир
взвода, командир автороты — ну все свои!
Помните первый бой?
Не помню. Оно все как будто затуманилось. Вот только впечатление осталось, что
поднимаю глаза на небо, а оттуда бомбы летят в речку. И немцы летают, а наших самолетов
почему-то нет. Мои первые бои были перед переходом границы с Германией. Ченстохов
брали с моим участием — его наша бригада взяла, за что и получила название
«Ченстоховская».
Слева направо — Ефим Ямпольский, Анатолий Пашукевич, Лев Купчин. Саратов,
октябрь 1944 года.
Сильные были бои за Ченстохов?
Ну как сильные? Сначала ведь идет мощь, артподготовка, потом танковая атака, а
потом уже подчистка пехотой. А нас, самоходчиков, немножко приберегли, потому что
кроме атаки, нам нужно стрелять еще и с закрытой позиции, при артподготовке. Но
артподготовка — это кошмар! Это кошмар! Все летит туда, все стреляет туда. И что еще
интересно, вот эти ракеты, которыми «катюши» стреляют — они в деревянных обрешетках.
А когда зима, то оно там примерзает, и ракета прямо с этими рейками летит. Понимаешь, они
в «катюшу» прямо так и ставили, потому что там некогда разбирать. И вот оно летит и летит,
все небо черное от этих ракет, от снарядов. И самоходки ведут огонь — нам дают данные для
стрельбы, и мы по ним стреляем.
Вы умели стрелять с закрытых позиций?
Ну а как же! Буссоль (вертикальная наводка) и панорама (горизонтальная наводка) —
это два прибора для артиллериста. Вот по ним и наводили. Иногда наводчик стрелял, а
иногда я сам. И немцы в ответ стреляли, ого-го! Но они стреляли уже потом, потому что мы
артподготовку делали внезапно. А когда наши отстрелялись, то они уже себя раскрыли,
понимаешь? А немцы засекают и в ответ бьют. А иногда бывало такое — наша разведка
установит, что, например, в четыре часа немцы будут атаковать, и в полчетвертого уже наши
шуруют, чтобы предупредить, разбить все, что приготовили немцы для наступления.
Короче говоря, немцев мы обстреляли, а выбивали их из Ченстохова, в основном,
танкисты с пехотой. А дальше пошли в Германию, много разных поселков взяли —
Ульбердорф, Пилграмдорф… Ты понимаешь, когда я приехал из госпиталя, то потерял свою
сумочку, где — не знаю. Там была карта, и на ней все намечено, весь мой путь. А сейчас уже
почти все вылетело из головы, но десяток названий я помню. Ну, везде то же самое —
вперед, вперед, вперед. Но ты понимаешь, оно как будто рывками шло — когда прорыв,
тогда идут и танки, и самоходки. А когда к наступлению готовимся, то собираемся,
заправляемся, укладываем боеприпасы. Атак, чтобы каждый день в атаку идти — такого не
было. Потому что часть в атаку сходила, и уже потери большие. И вот тогда нас отводят, и
идет пополнение — добавляются танки, самоходки, машины, люди, вооружение добавляется,
боекомплект. Опять все это дело формируется, и часть готова к новому наступлению. Ну, и
если на нас нападение какое-то, то тогда конечно, мы отвечаем.
В ночных боях участвовали?
Нет. Если тихо, никто не тревожит, то старались никуда не встревать. Зачем тратить
живую силу, ради чего? Выставляли часовых и ложились спать. А спали или под машиной,
или в домах. В Германии, например — в домах, все ведь было свободно. А в Польше
некоторые даже приглашали нас — заходи в дом и все.
А как вообще поляки принимали?
Поляки? Не очень. Как-то недружелюбно к нам относились. Они тогда понимали, что
мы — это оккупация.
Передвигались, в основном, по дорогам — в Германии магистрали очень хорошие.
Такие трассы, что самолеты на них садились! Вот стоишь перед наступлением в одном
месте, потом переезжаешь на другое место, и там то же самое — на дорогах асфальт, на
фермах все из бетона до самой последней клуни, до последнего сарая, все заасфальтировано.
А вокруг поля — чисто, аккуратно. Переночуем где-нибудь на ферме и дальше едем.
Ну иногда застревали, не без того, как говорится. Но это все быстро решалось — если один
застрял, то другой подъехал, зацепил и вытащил. А речки переезжали по мостам, если немцы
не взорвали. А если взорвали, то наши саперы наводят переправу, а мы стоим ждем.
Когда подъезжали к мосту, то как-то рассчитывали его грузоподъемность?
Ну как? «Выдержит?» — «Выдержит!» — «Давай, поехали!» Вот и все решение. Никто
же тебе не будет рассчитывать вес, грузоподъемность. Да и там такие мосты капитальные —
выдерживают все что хочешь.
Когда зашли в Германию, один случай у нас был. Поехали мы в город Лигниц, в
госпиталь, проведать шофера командира бригады — его легко ранило. Проведали и едем
назад, в машине начальник медсанчасти бригады, водитель и пару хлопцев, в том числе и я.
А машина санитарная, американская — «додж три четверти». И за руль сел начальник
медсанчасти, захотелось ему порулить, а шофер рядом сидит. А сзади идет колонна
«студебеккеров» и нас обгоняет. Мы посторонились немножко, а задний «студебеккер»,
видно, отстал. Наш водитель уже выравнивается на шоссе, а этот задний пытается догнать
свою колонну и как даст в нас! Мы два раза перевернулись! Ё-моё! Кое-как вылезли из
машины… Кто там ехал по дороге, помогли — подняли машину, поставили. Пошли там
рядом в фольварке сняли пару дверей с сараев, подложили, вытолкали — завелась. Ну, там
что-то поцарапалось, погнулось — это понятно. Едем дальше. Подъезжаем уже к бригаде,
начальник медсанчасти говорит: «Если, зараза, хоть кто-то слово скажет, что мы
перевернулись — застрелю!» Утром машина как стеклышко! Наши хлопцы всю ночь
работали — выровняли, выгладили, выкрасили, и она стоит, как новенькая. Вот такие
фокусы. Да все что хочешь бывало!
Помню еще один интересный случай, но не у нас в бригаде, а рядом — это потом все
рассказывали, и даже писали в газете фронтовой. Нашей «тридцатьчетверке» во время боя
разбили гусеницу, и танкисты никак не могли вылезти и отремонтировать ее, потому что без
конца стреляют.
Так они дождались ночи, вылезли из танка, соединили гусеницы и тут слышат гул.
Смотрят — едет немецкий танк. Они — раз, залезли к себе в танк. А немецкий танк
подъехал, вылезли немцы, берут трос и цепляют наш танк к своему — они ж не знали, что
внутри наши сидят. А наши говорят: «Сейчас устроим им фокус». Немцы заводят свой танк,
а наши — свою «тридцатьчетверку». У «тридцатьчетверки» V-образный двигатель на
солярке, мощный — так наши потянули немецкий танк, немцы на ходу повыскакивали, и они
этот танк к себе в бригаду притащили.
Вообще я тебе так скажу — немцы нас остановить уже не могли. В Германии, они,
конечно, сильно сопротивлялись, но мы все равно наступали. Тактика была такая — вперед и
все! И разведка наша работала хорошо — определяли цели, артиллерия уничтожала, потом
шли танки, а за танками пехота. Самый сильный бой у меня был в районе города НидерБелау. 16 апреля 1945 года наша бригада готовилась к наступлению, должны были
форсировать реку Нейсе. Вечером 15 апреля нам дали концерт на опушке леса — вначале
артисты выступали, потом показали кинофильм «Сердца четырех». Поспали немного, а
утром, в четыре часа, маршем двинулись на исходные позиции. Запомнилось вот что: слева и
справа в лесу стояли палатки с красным крестом — видимо, готовились принимать раненых.
И вот едем мы, едем, а вокруг заросли такие! Я ларингофоны прижал и говорю: «Паша, ты
видишь, что там слева, справа? Как бы не застрять». А он мне отвечает: «Лейтенант, а что
самое главное в танке?» — «Что?» — «Самое главное в танке — не бздеть». Понятно? В
смысле — не бояться, и в смысле — не вонять.
Когда приехали на исходные позиции, уже светать стало. А мы знали, что пойдем в
наступление, поэтому перед этим решили приготовить сами себе покушать. Застрелили
кабанчика небольшого, сделали солонинки, сальце подсолили и все это с собой взяли.
Выехали на исходные, брезент расстелили, сели завтракать, а тут, бомбардировщик, падла,
так и кружится. И никуда не денешься — сидим, смотрим, а бомбы летят. И вроде бы падали
куда-то дальше, но пару штук попало ближе к нам. Помощника начальника штаба в ногу
ранило, меня — в левую руку, и одного убило насмерть. Тут же хлопцы из медсанвзвода
подбежали, сделали перевязку, и поехал я дальше в бой. Подъехали к реке, а самолетов
немецких налетело — ужас! Разбили понтоны, саперы давай новые наводить. Потом
переправились и пошли в бой вместе станками. А там немецкая оборона такая крепкая — и
артиллерия бьет, и танки, и пулеметы, и все что хочешь. Ну и давай молотить — я засекаю
цели, передаю наводчику. Наводчик пушку поворачивает-поворачивает, шуганул —
загорелось! Потом заряжающий заряжает, опять засекли, стреляем. Тут уже смотрю —
немцы по нам бьют. Давай менять позицию, а там берег реки, песок, вокруг ямы какие-то,
кусты, лозы. Машину качает, смотришь — небо-земля, небо-земля. Я наружу высунулся для
видимости, а там осколки по броне секут — так я назад заскочил от греха подальше. Пошли
дальше атаковать… Расстреляли противотанковую батарею, и тут уже немцы стали
отступать. Ну что, мы там пехоту ихнюю немножечко подавили гусеницами… Короче
говоря, прорвали оборону и пошли дальше наступать. И ты смотри, вот так повезло, что из
моих ребят никого даже не ранило — я один пострадавший получился. Даже автоматчики
наши удачно проскочили — там хлопцы были тертые, так ховались за машину, что ни один
осколок не зацепил! А мне вот не повезло… Смотри — рука до сих пор не действует. Дело в
том, что тут перебиты нервы — плечевой, локтевой и срединный. И она у меня всю жизнь
такая травмированная — делали операцию, пытались сшить нервы, но не получилось.
Так, ну и что дальше — вышли из боя… На мою машину сел командовать Левка
Купчин, но я в госпиталь не ушел, а ехал с бригадой до самого конца войны. Да там уже и
боев-то почти не было, уже заканчивалась война. Дошли до Праги, и тут война кончилась. И
тогда я уже уехал в госпиталь, а хлопцы остались служить дальше. Из моего экипажа все на
войне выжили, но сейчас, конечно, уже никого нет. Мне же тогда восемнадцать было, Пашке
Герасимлюку — лет двадцать пять, а остальные еще старше.
Хотел бы задать еще несколько вопросов. Как лично Вы оцениваете самоходку
СУ-76?
Ну как — свои плюсы и свои минусы. Вот, например, у СУ-100 была мощная пушка
для поддержки артиллерийским огнем. А стрелять было удобней из СУ-76.
Почему?
Потому что она более маневренная и мощность пушки у нее большая — пробивала
почти любую броню, пока у немцев «тигры» не появились. А «сотка»? Вы представляете,
какая это махина? Пока развернется… Их выпускали для прикрытия позиций. Анаши СУ-76
иногда и в атаку ходили, но броня у них слабенькая — бронебойные снаряды не
выдерживала. Пули, осколки выдерживала, а прямое попадание — это все, в пух и прах. В
общем, защита слабая.
А ходовая часть?
Да тоже слабенькая. Вот «тридцатьчетверка» — это мощь. И у «сотки» — то же самое.
Гусеницы часто рвались?
Иногда бывало. Там есть такой шплинт, как водительская монтировка, вот его и
перебивало. И траки могли лететь, если чугунное литье плохое — разлетится трак, и надо
менять. А запасные траки возили наверху, на броне. Выбиваешь этот шплинт с одной
стороны, ставишь трак, два удара и все — поставил. Это делается очень быстро.
Вам приходилось делать это в бою?
В бою — не приходилось. А так вообще бывало.
С немецкими танками часто встречались?
Нет, мы этого избегали. Вот на Нейсе была единственная битва, а так старались этого
не делать.
Прямой наводкой часто стреляли?
Да все время. Фугасный — по пехоте, бронебойный — по пушкам. Но ты понимаешь,
какое дело — я не всегда видел свои попадания. Оно ж как — если одна, две самоходки
стреляют, и ты попал, то ты это видишь. А если с одного боку у тебя пять машин, и с другого
пять, то что ты там увидишь?
Стреляли только с остановок?
Да, только с остановок. С хода стреляет танк, и то, если экипаж хороший.
Существовали нормы расхода боеприпасов?
Нет, никаких норм ни для какого оружия — ни с пистолета, ни с автомата, ни с пушки.
Стреляешь и все.
В качестве личного оружия выдавались пистолеты и автоматы?
Да. Пистолет при мне обязательно и автомат ППШ. Но в бою не приходилось их
применять.
На фаустников не попадали?
Нет. Фаустники — больше по городам, а мы в города старались не заезжать. А когда
Ченстохов брали, то их у немцев еще не было. А вот когда зашли в Германию, то там
фаустников было полно — в каждом подвале, в каждой пробитой дырке сидели. Подбивали
страшно! Поэтому просили сначала пройти пехоту, чтобы она прочистила все эти улицы.
Они шли и бросали гранаты во все щели, а потом уже шла техника.
С немецким населением встречались?
В основном, их всех заставляли уезжать, когда Красная Армия наступала. Но
некоторых встречали, разговаривали нормально, без жестокости. Нам разрешалось каждый
месяц высылать посылку на двенадцать кило — что хочешь ложи и высылай. Главное, где
мешок взять? Так ходили, искали немцев, чтобы пошили мешок. Вот в Пилграмдорфе мы
стояли несколько дней, так там остались мать, дочь и дед. Мы у них мешковину брали, а в
другое село ездили мешки шить — там остались две дочери и мать. Так вот они шили нам
мешки для посылок. А потом иди в магазин, бери что хочешь и сколько хочешь. Никого же
нет — ни продавца, ни охраны. Зашил посылку, отправил и все.
Чем питались на фронте? Алкоголь употребляли?
Паек все время был. Ну и в Германии, когда хотели, то шли в погреб и брали —
ветчину, окорок, все что хочешь. С питанием проблем не возникало. А когда закуска есть, то
надо же и что-то выпить. А нам давали водку только перед наступлением, а когда отдыхаем
— не дают. Так наши механики-водители придумали одну вещь. У нас на самоходках стояли
два бензиновых мотора, и когда зимой заливали бензин, то в него попадала вода. И на
бензине с водой машина плохо заводилась, потому что вода в бензине не растворяется. Тогда
начали давать 50 % спирта и 50 % бензина, оно немного помогало. Так хлопцы что делали?
Берут ведро, наливают эту смесь и поджигают. И оно долго горит, но сначала выгорает
бензин, а спирт не выгорает. Красным пламенем горит бензин, а как только начинает гореть
синим пламенем, они телогрейкой — раз, и накрыли. Потом идем в подвал, а в подвале у
немцев — и варенье такое, и варенье сякое, и закрутка такая, и сякая, и все что хочешь.
Немцы же уходили на запад, оставались какие-то старики, но в основном Гитлер всех
выгонял, не оставлял на месте. А все эти заготовки оставались у каждого в подвале. И вот мы
берем полведра варенья, наливаем туда спирта — разболтал-разболтал и готово. Взял, выпил
рюмочку и отрыжка бензинчиком. Вот такой ликер! Как только где-то стали, сразу выгоняем
себе ведро. Разлили по посуде, выпили. Тут же кабанчика пристрелили — вот тебе сало,
мясо. Пиво немецкое пили на пивзаводе. Как-то сидели, отдыхали, а я говорю своим:
«Пошли попьем пива. Вон хлопцы уже ходили». Пошли на пивзавод, а там стоял огромныйогромный чан с пивом, в четыре моих роста высотой. Мы в него постреляли, поделали
дырки, взяли канистру, набрали пива, а потом в дырки колышки позапихивали, чтобы оно не
вылилось из чана. Хорошее оказалось пиво. Правда, мы брали из того чана, где еще не
полностью готовое было, молодое.
Вы полгода были на фронте. Что можете сказать о потерях бригады за это время?
Нам такого не сообщалось. Никто ничего не говорил, и я ничего не могу сказать. Были
потери, я видел, как подбивали наших, но сколько всего погибло экипажей — не знаю.
Автоматчики тоже погибали, но не так много, как у танкистов. Наверное, это из-за того, что
танки все-таки шли первыми, а мы немного сзади.
Какая была основная задача автоматчиков?
Охранять машину. Если вдруг ночью где-то остановились, то они должны охранять. Из
экипажа три человека отдыхают, а один дежурит вместе с одним автоматчиком. А в бою они
стреляли прямо с брони, но если машина вставала, то они спрыгивали с брони, ложились на
землю и дальше стреляли.
От немецкой авиации несли потери?
Это очень редко. Бомбы падали, но в машины не попадали — все около да около. Но в
результате взрыва могло повредить самоходку или гусеницу.
Сразу после войны отправили меня в госпиталь. Сначала пару дней лежал в Лейпциге,
в бывших немецких госпиталях, а потом загрузили нас в санитарные вагоны и поехали в
Грузию, в Боржом-Ликани. По дороге в Украине, в России нас встречали очень хорошо —
оркестром, музыкой, люди дарили цветы. В Грузию я приехал где-то в середине мая и
лечился три месяца. И оттуда уже демобилизовался и приехал в Киев.
Когда нас везли в Грузию, то в поезде ехали две медсестры. Так вот одна из них, Леля,
влюбилась в меня. Потом нас в Тбилиси привезли, выгрузили — ну и все, распрощались. Но
любовь вот такая сильная была! А потом она привезла раненых второй раз и пришла ко мне в
палату, представляешь? Побыла со мной день-два, а потом поехали в Тбилиси сажать ее на
поезд. Приехали на вокзал, а ее поезд уже ушел, и она осталась. Ну что, стоим переживаем
— это же самоволка, дезертирство! Потом через окно всунули ее в другой поезд, кое-как она
влезла в этот вагон и все-таки догнала своих в Ростове. И на этом все, потеряли связь и
больше не встречались с ней, и писем не писали.
После госпиталя приехал в Киев, уже демобилизованный. Дома делали операцию на
руке, но не помогло ничего. А тут приезжают ребята из моей бригады и говорят: «Нас
перебросили в Дрогобыч, бригаду переименовали в полк и дали тяжелые самоходки с
пушкой сто двадцать два миллиметра». Вот они из Дрогобыча и приехали в Киев меня
проведать. И так получилось, что забрали меня с собой. Они там в Дрогобыче жили на
квартире, ну и я с ними. А почему забрали — я ведь в Киеве начал хулиганить. Ну, пацан,
знаете как? Фронтовик, танкист-гвардеец приехал, все разбегаются. Так моя мама покойная
хлопцам сказала: «Заберите его, ради Бога, да присмотрите за ним». Вот они и забрали.
Приехали в полк, и там мне на офицерском собрании вручили второй орден Красной
Звезды (первый дали еще за Ченстохов). А я получил орден, отдаю честь: «Служу
Советскому Союзу!» И делаю поворот не через левое плечо, а через правое. Слышу шумок в
зале — офицеры шепчутся. А я просто забыл и все.
Когда я туда приехал, то пришел командир полка, Кочин Николай Яковлевич, и очень
обрадовался мне. Я ему рассказал, какие у меня операции были, а он говорит: «Знаешь, что?
Давай пошли это все к чертям. Поезжай во Львов, полежи в госпитале месяца два-три,
полгода полежи — сколько нужно. Оно тебе надо, вот это все? А там кормят, одевают, лечат.
Чего ты?» Написал записку начальнику медсанчасти бригады, а тот уже написал мне
направление во Львовский госпиталь. Хлопцы привезли меня поездом во Львов и сдали на
улицу Курковую. Там два корпуса госпиталя — верхний и нижний, я в нижнем лежал. А
рядом очень красивый собор Кармелитский и ореховый сад.
Какая обстановка была во Львове?
Ой, бандеровцев — ужас. Днем тишина, а ночью действовали. Вот в Дрогобыче вообще
тихо было и днем, и ночью, никого не трогали. Я там как-то ночью шел от вокзала километра
три до частного домика — мы у поляков жили на квартире, у Войцеховских. Иду, а вдоль
железной дороги в ряд горит что-то, как костры. Я заволновался, а это, оказывается, старые
газовые трубы травили, газ из них выходил и горел.
Атак по улице нигде никого нет, все тихо и спокойно. А во Львове бандеровцы ночью
поджигали заправки, разные склады, особенно военные. Жутко шкодили. А днем сидели по
схронам, по квартирам. Но меня никто из них не трогал, интереса ко мне не было никакого.
И на госпиталь нападений не было — они больше на милицию, на НКВД нападали.
Советский Союз пытался установить там надежную советскую власть — присылали
надежных коммунистов, ставили их на должности в горсоветы, в военкоматы, в
поликлиники, учителями назначали. Вот бандеровцы и убивали их. Вот прислали кого-то,
через три-четыре дня смотришь — труп. Потом специально создали «ястребков» — такие
войска при НКВД, из местных призывников. Их призвали, надели на них эту форму и вперед.
Одно время, в 1946 году, со мной в палате во Львове лежало два «ястребка» — были ранены
в боях с бандеровцами.
И что они рассказывали?
Да что рассказывали — ночью бандеровцы нападают на воинскую часть, и идет бой.
Выиграл — значит, ты живой. Нет — значит, ты труп или раненый. Вот и вся жизнь. Идетидет бой, а потом все разбежались, и под утро никого нет — тихо, спокойно.
Но вообще я во Львове хорошо время провел. Я там заправлял, ведь танкист-гвардеец!
Медсестры хорошие были, я с ними дружил. А в феврале 1946 года были выборы в
Верховную Раду УССР, и я приехал в Киев проголосовать, да так и остался дома, во Львов
уже не возвращался. В Киеве устроился на работу, в том же году приняли меня в партию —
рекомендацию давал председатель парторганизации полка Бергункер Григорий Самойлович.
Кстати, в 1946 году весь наш полк из Дрогобыча отправили в Читу — там они служили.
Левка Купчин потом стал командиром полка. Отслужил там, а потом в звании полковника
работал в Новосибирске заведующим военной кафедрой университета. Потом жил тут в
Киеве, потом уехал в Харьков, потом опять вернулся сюда. Лет пять назад он умер. А Фимка
Ямпольский демобилизовался и жил в Риге, ему там дали хорошую квартиру. Я ездил туда к
нему. А потом его дети уехали в Америку и его забрали к себе, в Сан-Диего. Там он и
доживал свои дни. Потом сообщили, что Фимка умер — у него была онкология какая-то. Я с
ними обоими поддерживал связь после войны, иногда встречались. Вот, смотри — это мы в
1983 году сфотографировались.
После демобилизации я сначала работал в Институте геодезии и картографии, а потом
попал в легкую промышленность, закончил Киевский институт легкой промышленности. Так
в этой отрасли до последнего дня и отработал. Долго работал на трикотажной фабрике имени
Розы Люксембург, закончил там заместителем директора. А потом перевели меня на фабрику
«Киянка» — там нужно было укрепить кадры. Работал на «Киянке» несколько лет (тоже
заместителем директора), а потом перешел в Министерство легкой промышленности УССР
начальником Управления материально-технического снабжения трикотажной отрасли — там
проработал до 1989 года, пока не расформировали министерство. Потом пошел в НИИ по
переработке искусственных и синтетических волокон, работал еще пятнадцать лет, а потом
уже ушел на пенсию, в восьмидесятилетием возрасте. Я же инвалид войны 1-й группы, ноги
стали отниматься. Когда-то дошел до Праги, а тут уже на улицу выйти не могу.
Когда я работал на фабрике Розы Люксембург, то был один случай интересный. Сижу
как-то у себя в кабинете, и тут в дверь стучит кто-то. Я говорю: «Войдите». Открывается
дверь и входит Моргунов. У меня аж глаза вот такие огромные стали от удивления! А он же
юморист и попросил, чтобы мы ему тельняшку пошили смешную — чтобы полосы были не
вширь, а вдоль. И ты знаешь, мы так с ним подружились! Потом Моргунов с семьей иногда
приезжал в Киев, и мы семьями встречались.
И у меня дома бывал, и я ему из Киева передавал сало, клубнику. Он это все забирал с
поезда и тоже передавал мне что-нибудь. Мы с ним долго держали связь, ну а сейчас его уже
тоже нет на свете.
Ну что еще — в 1947 году женился. Сыну вот уже скоро шестьдесят шесть лет
исполнится. Дочка у меня есть, внуки, правнуки, и даже один праправнук. Жена моя в
детстве жила в Москве, а в Киеве ее бабушка и дедушка жили, недалеко от нас. До войны она
приезжала сюда с родителями, и тут они отдыхали. Мы с ней в детстве очень дружили. Вот
она приехала в Киев уже после войны, а ее бабушка встречает меня на улице и говорит:
«Толечка, ты бы как-то зашел. Милочка приехала, скучает тут одна». Я к ней пошел и уже не
ушел, как говорится. Вот так она стала моей женой. Бедная, умерла молодая, в 1963 году,
туберкулез у нее был… Похоронили мы ее на Байковом кладбище. А сын мой до седьмого
класса жил в Москве у бабушки. А потом он стал там хулиганить, не слушать бабушку, и я
его забрал сюда в Киев под надзор. Но опасно же, когда дома туберкулезный есть, так я его в
интернат устроил. И он неделю в интернате жил, а на выходные я его забирал домой. Он это
мне часто вспоминал, говорил, что я его в тюрьме продержал два года.
Слева направо — Ефим Ямпольский, Анатолий Пашукевич, Лев Купчин. Киев, 1983 год.
В общем, я жизнь прожил долгую, девятый десяток уже заканчиваю. Сейчас вот
волнуюсь за то, что в стране творится (разговор с А.Я. Пашукевичем происходил в июне 2014
года. — Прим. А.И.). То, что натворил Янукович со своими дружками — это же кошмар!
Страну до войны довели, а сами разбежались как крысы. А молодому поколению теперь надо
решать свою судьбу и судьбу страны. И надо как-то мирить восток с западом, чтобы не было
вот этого раскола. Плохо то, что оно зародилось давно — эту сторону там называли
бандеровцами, а здесь ту сторону — москалями. Сейчас вот у нас новый президент, надежды
большие на него, чтобы он решил вопрос на востоке и закончил это кровопролитие, помирил
восток с западом, и чтобы вся молодежь пошла за самостийну Украину. Это же наша Родина
— мы здесь родились, мы здесь живем. Вот я здесь родился и прожил восемьдесят восемь
лет — шутка ли! Куда же я могу деться? Я буду только за Украину выступать, и вся наша
семья за Украину, только за Украину. Переживаем, болеем, чтобы все кончилось
благополучно. Поэтому вот такое мое пожелание: молодежи нужно идти вперед, жить,
дружить и беречь нашу Родину, нашу родную Украину. Я так считаю.
Интервью и лит. обработка: А. Ивашин.
Набор текста: К. Яцевская
Глазунов Иван Яковлевич
Вы сегодня ко мне прямо в мой день рождения приехали — мне исполнилось 93 года!
Я родился в хуторе Захаров Клетского района Сталинградской области 20 мая 1925 года, вот
в этой вот хате, где и по сей день живу.
Кем были Ваши родители?
Мои родители тоже здесь жили и работали в колхозе. Отец, Яков Митрофанович,
повоевав еще в Первую мировую, сначала работал скотником, а затем на фронт ушел. Мать,
Пелагея Ефимовна, была домохозяйкой, воспитывала детей. Нас в семье было шестеро,
сейчас осталось трое. Я — старший и самая младшая сестра, но она живет далеко отсюда,
сегодня уже звонила, поздравляла меня. Еще одна сестра, тридцать первого года, сейчас
живет в городе, где «Жигули» делают, забыл, какой называется.
Тольятти.
Да, точно. Она там живет уже пятьдесят лет, с тех пор как там пошел завод строиться.
Она туда приехала вместе с мужем, которого направили в Тольятти по распределению после
окончания института в Куйбышеве.
Как проходило Ваше детство?
Я учился в школе. В нашем хуторе Захарове школы не было, поэтому мы ходили в
соседний хутор Евстратов, где была школа-семилетка. В Захарове была только
четырехлетняя школа, но я ее плохо помню. Вы простите меня, у меня с памятью уже не
очень хорошо, могу что-то подзабыть.
После того, как я закончил учиться в школе, меня послали на учебу в Сталинград, в
ФЗУ № 6, которое находилось на станции Сарепта. Нас с хутора там училось четверо. Там
же мы встретили в 1941-м году начало войны.
Где Вы встретили 22 июня 1941 года?
У нас к тому времени закончилась учеба и я уже был у себя дома, в Захарове.
В ФЗУ Вы сами изъявили желание пойти учиться или Вас от колхоза
направляли?
Нас, окончившую школу молодежь, собрали в районе и назначали кого куда. Я, вот,
попал в ФЗУ, которое имело строительную направленность: оно готовило маляров,
каменщиков, плотников. Там еще, неподалеку от ФЗУ, находился завод № 264 «Судоверфь»
и мы питались в его заводской столовой.
У нас в Сарепте был мастер, немец по национальности, звали его Альфред
Альфенграус. Его жена работала в столовой, где мы питались. А потом, когда началась
война, им объявили, что в двадцать четыре часа им необходимо эвакуироваться из
Сталинграда, что, якобы, специально для этого пришел поезд из Украины. И всех наших
немцев убрали из Сталинграда, отправив куда-то на этом поезде.
А потом и к нашему городу подошел фронт, война. Куда нас девать? И нас всех
мобилизовали на защиту Сталинграда. Сначала нас отправили в Калач-на Дону, а оттуда в
Мариновку, копать противотанковый ров. Там же меня позже и призвали в армию. В то
время фронт уже шел на освобождение Сталинграда, так что свой боевой путь в
Сталинградской битве я закончил на Мамаевом кургане.
Вас в армию мобилизовали повесткой?
Какие повестки?! Мы ж учащиеся были, школьники практически. Нас распределили,
сказали кому куда ехать, и мы поехали.
В какое подразделение Вы попали?
Мы, четверо — я и еще ребята с соседнего хутора Евстратов — попали вместе служить
в 99-й минометный батальон. Мне тогда было всего семнадцать лет. А потом, после того как
Сталинградская битва закончилась, нас расформировали и отправили кого куда.
Какие минометы стояли на вооружении в вашем батальоне?
Восьмидесятидвухмиллиметровые минометы были у нас. У каждого миномета был
расчет — человек пять или четыре: кто плиту таскал, кто мины подавал. Я был в расчете
наводчиком.
А личное оружие было какое?
У меня был карабин и больше ничего не было.
Вас, перед отправкой на передовую, учили обращаться с минометом?
Очень мало, практически, можно сказать, что и не учили. Да какое в то время могло
быть обучение? Дали нам форму военную, и мы сразу стали принимать участие в боевых
действиях. В этот батальон потом попали еще двое наших земляков из станицы Клетской —
Калинин Иван и еще один, их уже никого в живых не осталось.
Глазунов Иван Яковлевич.
Где Вы приняли присягу?
Да там же, в Калаче-на-Дону, где и формировался наш минометный батальон.
В формируемом батальоне были уже бывалые бойцы?
Практически никого, только мы, молодежь. Нас, ФЗУшников, там было очень много, и
не только из нашего училища, но и из других. Тех, кто уже имел какой-нибудь военный
опыт, были единицы.
Ощущалась в батарее нехватка боеприпасов?
Да мы тогда, семнадцатилетние, не соображали еще ничего. Нам привезут мины,
скажут: «Стреляйте!», мы и стреляли.
Самый первый свой бой помните?
Помню. Недалеко от Мариновки, в балке, мы приняли первый свой бой. Нас в овраге
собрали, каждому выдали по сто грамм. Я прежде сроду водки в рот не брал, а тут пришлось.
И мы, лежа в снегу, устроили артподготовку. Вот такой был мой первый бой. И вот мы
постоянно участвовали в артподготовках, постоянно шли вперед и остановились только
около Мамаева кургана. В городе тогда немцев много было пленных, очень много.
Второго февраля 1943-го года нас собрали, спустились мы с кургана и нас отвели на
Площадь Павших борцов. Там рядом парк был, и мы расположились вот в этом парке.
Вы со своими минометами там расположились?
Нет, мы с минометами шли только до Мамаева кургана. А потом все эти минометы
оставили там, а сами ушли в центр города.
Вы сдавали кому-то минометы или просто оставили без присмотра?
Мы никому не сдавали, может, там кто-то и занимался передачей минометов, но мы об
этом не знали. Нам сказали собраться, построиться, а потом мы пошли в этот парк. Прямо в
парке из нас стали формировать новую часть для отправки на Курско-Белгородское
направление. Сразу же появилось наше новое начальство и после окончания формирования
мы отправились в путь.
Личное оружие осталось у вас при формировании или вы его оставили вместе с
минометами и потом получили уже новое?
Нет, со мной оставался тот самый карабин, с которым я был в минометном расчете.
Ваша новая пехотная часть была вооружена пулеметами?
Нет, никаких пулеметов не было.
Шли мы в направлении Орла в основном пешком, поскольку были пехотой, никаких
эшелонов для передвижения нам не дали. Да и с машинами в Сталинграде было очень плохо,
поэтому все пешком, все пешком. А потом нас придали танковому полку, номер его не
помню, в качестве танкового десанта. По пять человек мы были приданы к каждому танку и
во время движения сидели у него на башне.
На каких танках вы были в качестве десанта?
На Т-34, других там и не было.
До Курской дуги я так и не добрался: там, под Орлом, в Змиевке, меня ранило. Я
остался в госпитале, а все остальные мои сталинградские друзья пошли дальше, на Курскую
дугу.
Расскажите про это ранение.
Мы сидели на танке, который вместе с другими стоял около леса. Неподалеку, на
поляне стоял какой-то домик, по которому все начали стрелять. Из этого домика посыпались
немцы. И вот кто-то из этих немцев выстрелил из винтовки в нашу сторону и попал мне в
правую ногу. Хорошо хоть из винтовки попал в меня, а то от них в нашу сторону тоже какието снаряды летели.
В госпиталь меня отправили в Тулу. Там был патронный завод, так вот прямо в этом
заводе и был расположен госпиталь.
Сколько Вы пролежали в этом госпитале?
Где-то полтора месяца. Да там того госпиталя было-то! Он же прямо в заводе
располагался, там, кроме нас еще и рабочие работали. Нам выделили небольшое помещение,
в котором мы лежали. Мы, можно сказать, сами о себе и заботились: перевязки иногда сами
себе делали, бинты сами катали, стирали, сушили.
Медиков там не было, что ли?
Да был один какой-то, что-то нам выдавал. Крикнет: «Приготовиться к перевязке!», а
мы начинаем каждый свой бинт скатывать в моточек, чтобы к перевязке быть готовым. Он
кого-то перевяжет, кому-то даст что-то, чем помазать рану можно.
Этот госпиталь считался полевой, и в нем держали только легкораненых. А то, что в
заводе он располагался, так это, наверное, оттого, что помещений свободных под госпиталь
не было.
После тульского госпиталя нас направили в запасной полк, который находился там же,
в Туле. В этот полк приезжали «покупатели» и забирали кого в какую школу. Меня забрали в
танковую часть и направили учиться в город Сталиногорск, под Москвой.
Там меня взяли учиться на механика-водителя. Обучение планировалось быть
шестимесячным, но фронту потребовались люди и нас оттуда направили на учебу кого в
Тагил, а кого, как меня, в Челябинск.
А тогда уже выпускались «самоходки» СУ-152 и в Челябинске происходило
формирование самоходных частей. Там, кроме самоходчиков много еще частей
формировалось, там ведь и танковое училище было. И я попал в расчет одной из этих
самоходных установок СУ-152.
«Самоходки» получали прямо из завода?
Да, прямо из завода. Мы там, на заводе, некоторое время прямо жили, пока нам машину
собирали. А потом обкатывали ее на заводском полигоне. После окончания приемки,
грузились на эшелоны, переправлялись через реку Миасс и отправлялись на фронт.
По какому принципу проходило формирование экипажей?
Я не знаю. Сказали нам на заводе: «Вы будете в таком-то экипаже», и все. Там, в
Челябинске, мы, кроме самоходных установок, получали еще и танки. Тогда были такие
танки, «Клим Ворошилов», назывались. Да и «самоходка» СУ-152, она же на платформе
танка «КВ» собиралась.
В качестве «самоходчика» я два раза попадал на фронт. Первый раз я попал на Первый
Украинский. Вернее, сначала нас привезли на подмосковную станцию «Пушкино». Там
происходило доформирование, а уже потом нас направили на фронт, до Днепра.
Чем вас доформировывали?
Нам еще добавили в полк СУ-152, но это уже были машины не новые, а которые
пришли из ремонта.
Кем Вы были в экипаже самоходной установки?
Нас в экипаже самоходной машины было пять человек: командир машины, механикводитель, наводчик, заряжающий и замковый. Я был в экипаже наводчиком. А меха ни кводитель у нас был такого низенького роста, я уж сейчас и забыл, как его звали.
Что входило в обязанности замкового?
Ну, замок открывать и туда заряжающий снаряд загонял. А наводчик уже потом
наводил на какую-нибудь цель.
Вы же обучались на механика-водителя. Как же Вы наводчиком стали?
Наводчиком меня назначили в Пушкине. А механиком-водителем я все равно был.
После Первого Украинского фронта наш полк снова отправили на переформировку и тогда
мы опять в Челябинск поехали получать машины взамен тех, которые выбыли. Вот там меня
уже в экипаж включили как механика-водителя.
Много машин выбыло в тот раз в полку?
Сорок три машины мы потеряли. Мы освобождали Киев, Белую Церковь, станцию
Погребище. Полк практически перестал существовать, поэтому его формировали по новой. А
после формирования отправили нас уже на Третий Белорусский фронт — в те места, где река
Березина, знаешь такую? Там мы освобождали Оршу, Витебск. А от Березины до Минска
километров двадцать всего и нам дали задание штурмовать город.
Перед штурмом Минска наши войска начали сильную артподготовку и под звуки
нашей артиллерии мы пошли к Минску. Так наш 396-й полк первым освободил Минск.
В город мы вошли ночью. У немцев везде горело электричество, было очень светло. И
мы били туда, где горел свет: видим, в здании лампочка сияет — отправляем туда снаряд.
Из-за того, что все улицы Минска были освещены, мы хорошо видели свои цели, видели, как
немцы убегали, а мы по ним били из орудий. Хоть мы вошли в город ночью, но бои шли весь
день. В Минске хорошо трофеев поднабрали себе в машину. Пехота шла впереди, ей,
конечно, больше всего доставалось — и огня, и трофеев. А мне за Минск дали медаль «За
отвагу» и орден Красной Звезды за прошлые бои.
От Минска мы пошли на Каунас, Вильнюс, а затем на Кенигсберг. Довелось
форсировать Неман. Войну я закончил под Кенигсбергом.
Как узнали о том, что закончилась война?
У нас в машине рация была Р-9. Командир машины 8 мая 1945 года, в одиннадцать
часов вечера поймал на рации какую-то связь, а там говорят: «Война кончилась!» Он нам об
этом сразу сказал. А мы всем экипажем сидим в машине и не понимаем: «Как кончилась?» А
командир говорит: «Тихо, я тут сам об этом случайно подслушал, что идут переговоры об
окончании войны». Так мы узнали об окончании войны. А потом, уже днем, нам об этом
сообщило командование, говорят, Жуков подписал с немцами соглашение о капитуляции.
Как праздновали Победу?
Да какие нам там праздники! Мы ж люди военные.
В Вашем наградном листе на орден Красной Звезды написано: «За время боев 26
января 1944-го года в районе шоссейной дороги Липовец — Россоша в составе экипажа
СУ-152 младшего лейтенанта Снеткова, отражая атаку немцев, первым снарядом
поджег немецкий танк типа «Тигр». Продолжая вести меткий огонь, уничтожил еще
два танка противника. Товарищ Глазунов вел огонь по танкам противника до тех пор,
пока сам не получил ранение в голову и не загорелась самоходная установка…
— Вот, у меня от этого ранения шрамы сохранились.
…Выполнив поставленную задачу, вышел из горящей машины и, отстреливаясь
из автомата от атакующего противника, вернулся в часть».
Все правильно написано. А вот Лымарь, был такой в нашем экипаже заряжающий, мы с
ним в Челябинске познакомились на формировке. Он вообще поляк был и в 1939 году был
призван в армию из Польши. Так вот во время этого боя с «Тиграми» он стал выходить из
машины через задний, трансмиссионный люк. Только открыл этот люк и спустился, как его
сразу же наповал и убило. Он тут же, у машины, и упал.
В том бою, когда вашу машину подбили, немцы близко подошли к вам?
Да, очень близко от нас были немцы. Но мы отбились от них, сумели уйти, кто выжил.
Кроме этого боя у вас в экипаже потери были?
Командира экипажа однажды убили. Ему видимости не хватало и он решил высунуться
из люка, чтобы осмотреться. И вот он осмотрелся и из боя не вернулся. Только он открыл
верхний люк, взял рацию, как в него угодили несколько автоматных пуль. Он сразу упал
внутрь машины, свалившись прямо мне под ноги.
Расскажите про этот бой с «Тиграми».
«Тигры» в балке были, а мы наверху встали, а потом начали спускаться в их сторону.
После того как они начали вести огонь, мы их обнаружили. Командовал нами наш помпотех,
он до войны работал на сталинградском заводе инженером. И вот начали мы бить. Так до
того сильно немцы тоже били по нам, что разбили «ленивец» у нашей самоходки. Машина
после этого не смогла вращаться, но немецкий танк все равно был в пределах видимости
нашего орудия. Мы с этим «Тигром» выходили один на один, я видел только его. Немец бил
по нам из балки, а мы сверху били.
Когда немецкая болванка попала в нашу машину, то мелкими осколками от своей
брони я был ранен в лицо, глаза и в правую руку. Да не я один, многие из экипажа были
ранены в разные места.
Много машин Вы сменили за весь свой боевой путь?
Две машины всего. Одна на Первом Украинском, а другая на Третьем Белорусском.
Что стало с той машиной, которую в этом бою повредил «Тигр»?
Да она осталась там, где ее и подбили. Экипаж ее покинул полностью. Двоих из
экипажа убило, один был ранен, а мы вдвоем его вытащили, но он умер от ран, а мы потом
вышли к деревне. Оружие свое было у нас с собой.
Какое оружие было у Вас?
У нас у всего экипажа были пистолеты.
Какой марки были пистолеты?
Револьверы «наган», у которых был барабан на шесть патронов.
Они вам полагались по штату или вы их просто где-то раздобыли?
Нет, они полагались всему экипажу. Мы все в экипаже были вооруженные. А еще,
кроме пистолетов, в «самоходке» были карабины. Но это было в первой машине, а когда мы
во второй раз комплектовались, то тут уже нам выдали автоматы ППШ. Знаешь, такие — с
круглыми дисками? В этих дисках было по семьдесят одному патрону, как помню.
Командиру экипажа тоже полагался ППШ?
Да, эти автоматы были у всех членов экипажа, включая и командира.
Когда Вам выдали автоматы, то пистолеты вы сдали или у вас были и автоматы и
пистолеты?
Потом были одни автоматы, пистолетов уже не было.
Где хранили в «самоходке» автоматы?
У каждого из состава расчета были круглые сиденья, а рядом были крепления для
автомата. Причем, эти крепления уже были предусмотрены заранее и шли в машинах прямо
с завода. Если вдруг что, то автомат удобно было сразу же брать и выскакивать наружу уже с
оружием: или надевать его или стрелять.
А вообще я вам скажу, что ППШ — автомат непредсказуемый, мог случайно
выстрелить. Я однажды из этого автомата чуть сам себя не убил. Стал вылезать из машины,
да зацепился за что-то внутри. А он как даст очередь, да в закрытый люк! Пули
срикошетили, и я сам себе прострелил руку.
Были у Вас в полку случаи, когда кто-нибудь погибал от неосторожного
обращения с оружием?
Может, и были. Я за себя рассказал, а про других я что-то не помню.
Гранаты возили с собой?
Нет, гранат у нас не было. У нас же снаряды были, не дай бог… Поэтому в машинах мы
гранаты не возили.
Как отдыхали в промежутках между боями?
У нас в экипаже был один боец, он хорошо песни пел и на гитаре играл. Гитару он
всегда возил с собой. Когда нам объявили, что война закончилась, он по этому поводу
концерт устроил. Я и сам самостоятельно выучился играть на различных музыкальных
инструментах, даже дома после войны небольшую коллекцию их собрал.
Где и как размещались члены экипажа в «самоходке»?
Внизу сидит механик-водитель. Справа от орудия располагается командир машины.
Там же, рядом с орудием находится сначала заряжающий, а потом замковый. А я, как
наводчик, находился над мехводом, слева от орудия. Его голова как раз у моих ног была.
Как наводчик взаимодействовал с механиком-водителем при выстреле?
Взаимодействие мехвода с наводчиком было таким: если наводчик знает, что надо
остановиться для того чтобы стрелять, он механику-водителю ногой на голову нажмет, тот
выжимает фрикцион, чтобы трансмиссия не разорвалась в машине, и наводчик производит
выстрел.
В танках над механиком-водителем располагался командир и, нажимая ему на плечи
правой или левой ногой, давал тем самым указание, куда двигаться. А как происходило
управление механиком-водителем в самоходной артиллерийской установке, ведь там
командир находился по другую сторону орудия?
У нас тоже управлял всем командир машины. Но у нас в машине была своя внутренняя
радиосвязь — ТПУ — танковое переговорное устройство, и у нас у всех в танкошлемах были
наушники, соединенные между собой. Командир машины подключал всех в машине и, что
надо, говорил нам.
Внутренняя связь нормальная была или с помехами?
Команды командиром подавались четко, несмотря на весь тот шум, который стоял в
«самоходке». Командир только всегда сначала называл того, к кому он обращается:
например, «мехвод» или «сержант», а иногда и просто по фамилии или имени. ТПУ
использовалось для внутренних переговоров, а для внешней связи у нас в машине еще и
радиостанция Р-9 стояла, мы по ней с другими машинами и с командиром батареи связь
держали. Я, когда механиком-водителем стал, то попал в так называемый «командирский
экипаж» — нами командовал командир полка.
Когда подбивали «самоходку», какие способы эвакуации были у экипажа?
У нас был десантный люк, который располагался внизу на днище машины, два
башенных люка и один трансмиссионный. У механика-водителя люка спереди не было, там
был только триплекс из толстого непробиваемого стекла.
Доводилось Вам взламывать вражеские ДОТы или бронеколпаки?
Нет, мы вели огонь по технике и артиллерийским позициям.
Какие основные типы
артиллерийской установки?
боеприпасов
составляли
боекомплект
самоходной
Бронебойные и шрапнель. Каждый снаряд весил сорок три килограмма.
Бетонобойные снаряды были в боекомплекте?
Да, были, тяжелые такие. Доводилось и такими нам стрелять.
По каким целям Вы использовали бетонобойные снаряды?
По скоплению машин применяли их, да по различным зданиям, где у немцев хранилась
техника.
Как можете оценить этот вид снарядов?
Хорошая вещь! Да и вообще должен признать, что СУ-152 себя оправдала в войне
полностью!
Какие типы снарядов чаще всего использовали в бою — бронебойные или
фугасные?
Чаще всего шрапнель использовалась. А вообще все зависело от того, какая цель была
и какую команду командир подавал.
Для выстрела использовались гильзы. Так вот если гильзу распечатать, там, внутри,
маленькие мешочки с порохом лежат. Количеством этих мешочков регулировалась
мощность выстрела: можно было убрать несколько или, наоборот, прибавить. Например,
если командир давал команду стрелять шрапнелью, то количество мешочков уменьшалось, а
если бронебойным, то пороховой заряд оставался неизменным.
А можно было за счет дополнительных мешочков увеличить стандартный
пороховой заряд?
Ни в коем случае! Да и некуда было их класть — гильзы шли с завода уже заполненные
под завязку и запечатанные.
Кто занимался пополнением боекомплекта вашей артиллерийской установки?
Ну, вот приходит грузовик с боеприпасами. Каждый снаряд лежит в отдельном лотке.
А у нас в машине есть люк для загрузки боеприпасов, открываешь его и подаешь внутрь по
очереди каждый снаряд. Снаряд подается по лотку, а там, внутри, его уже принимают
замковый или заряжающий и раскладывают все снаряды по машине. В общем, все
занимались укладкой боекомплекта.
Командир машины принимал в этом участие?
А как же! У нас все происходило по команде.
Снаряды приходили в смазке?
Они приходили в ящиках. В каждом ящике лежало по два снаряда. И никакой
консервационной смазки на этих снарядах не было. Мы брали эти снаряды и прямо из ящика
отправляли их в люк «самоходки».
Какова была иерархия в экипаже? Командир, ясное дело, был главнее всех. А кто
шел после него по важности?
Конечно механик-водитель. Затем наводчик. Я уже говорил, что мехвод с наводчиком в
одной связке работали. А заряжающий с замковым уже второстепенную роль в экипаже
играли.
Если в бою случалась поломка мотора или перебита гусеница, каковы были
действия экипажа? Что он должен был предпринять в связи с остановкой машины?
Когда нашей машине разбило «ленивец», мы по рации сообщили об этом и вызвали
помощь. К ней потом, после боя, для эвакуации, подошли ремонтные машины — такие же
«самоходки» как и наша, но без боевой рубки.
Ремонт осуществлялся на месте или подбитую технику тащили в тыл?
Чаще всего ремонтировали на месте. А вот когда у нас разбило «ленивец», нашу
машину вытащили с поля боя.
Если самоходную установку подбивали, ее экипаж обязан был находиться в машине до
тех пор, пока орудие было исправно и могло вести огонь? Или разрешалось покидать
подбитую машину?
Нет, мы до последнего не покидали машину. Даже если «самоходка» обездвижена, и
мы весь боекомплект расстреляли, то все равно не имели права покинуть машину. Но у нас
всегда снаряды оставались, мы полностью боекомплект не расстреливали.
В Вашем наградном листе сказано, что Вы покинули свою машину. Это
произошло по какой причине?
Потому что машина все, потеряла движение, трансмиссия разбита, фрикцион не
выжать. У водителей обычно говорят «выжимать муфту», а у нас говорили «выжимать
главный». Вот и выжимаешь главный: и когда движешься и когда останавливаешься. А без
рабочей трансмиссии мы вообще не могли с места сдвинуться. К тому же, когда нас подбили,
трое из нашего экипажа погибли, а мы двое остались. А вообще, после того как машина
подбита, экипаж должен был потом ее передать ремонтникам, чтобы те зацепили ее и
утащили на СПАМ (сборный пункт аварийных машин. — Прим. ред.), а сами все члены
экипажа, как правило, уходили на формировку.
На формировку уходили в пределах своего полка?
Нет, нет. Нас формировали там, где были, к примеру, танковые училища. То есть
отправляли в тыл, где получали заново технику.
После этого возвращались снова в этот же полк?
Да, у нас получалось, что возвращались в этот же полк. Я помню, командиром полка у
нас был украинец Тютюнник, но его подбили немцы. Потом еще Тиберков был, тоже
командиром полка. Когда убили генерала Черняховского, мы всем экипажем ездили с
командиром полка на похороны. Там, на похоронах, много народу собралось! Только я сам
туда, на площадь, в толпу, не ходил. У меня в машине был люк открыт, и я на все это из люка
смотрел.
Вы прямо на «самоходке» поехали на похороны?
Да, а больше не на чем было ехать, у нас машин не было никаких-только на
«самоходке» ехать и пришлось.
Много машин терял полк в бою?
Их всего у нас в полку было сорок три машины СУ-152. Вот и считайте, много это или
нет. Когда на формировку уходили, очень мало уже машин в строю оставалось: пять или,
может, шесть. Их, обычно, перед отправкой на переформировку, на СПАМ сдавали, а
остальные терялись: подбивали их, горели они. Немцы нас тоже били — ооооо! Знаешь, как!
Немецкие болванки нас здорово пробивали. Толщина брони рубки «самоходки» была сто
десять миллиметров, и то, бывало, пробивали. А бывает, вдарит болванка по броне, хоть и не
пробьет, а у нас изнутри своя броня крошится и от нее осколки летят.
Как самоходные артиллерийские установки защищались в бою?
Нам придавалась пехота. Но с командованием пехоты только командир имел какую-то
связь, мы, остальные члены экипажа, с пехотинцами взаимодействия не имели никакого.
Пехота шла рядом, прикрывая Вас или передвигалась десантом на броне?
И десантом ехала и рядышком шла. Вот Минск когда брали, тогда пехота у нас
десантом сидела.
Существовали у Вас какие-нибудь нормативы расхода снарядов за бой?
Нет, не было. Недостатка в снарядах мы особо не испытывали. Если нужны
боеприпасы, тут же подъезжала машина и мы начинали эти сорокатрехкилограммовые
снаряды загружать в свою машину.
В бою, во время стрельбы, куда девали стреляные гильзы?
Когда пушка стрельнет, замковый только откроет замок, а оттуда дым валит и гильза
зазвенела, на пол упала. Там, в бою, некогда было их наружу выбрасывать, это уже потом
делали, когда была возможность. А до этого они на полу валялись, еще порохом дымились.
Во время боя была сильная задымленность от пороховых газов. Помогала ли
штатная вентиляция в СУ-152?
У нас обязательно работали вентиляторы. Эти вентиляторы крутились от аккумулятора.
Бывали случаи, когда кто-то из экипажа терял сознание в бою?
Не знаю за другие экипажи, но в нашем экипаже таких случаев не было.
Как запускался двигатель СУ-152?
Стартерами. Основной стартер был электрический, кнопочный. Затем был воздушный
стартер, мы его называли «баллонный». Это когда запускали двигатель сжатым воздухом. А
если эти два способа не работают, то можно было запустить двигатель инерционным
стартером, это значит сзади вставлялась рукоять и заряжающий с замковым ее крутили,
чтобы двигатель запустился.
Неужели «самоходку», как и автомобиль, можно было запустить с «кривого
стартера»?
Да, заводили. Только у нас рычаг был побольше размером, чем автомобильный и его
вдвоем крутили. Но такой способ использовался только в крайнем случае. В основном
запускался двигатель электрическим стартером.
Доводилось ли Вам вести огонь с закрытых позиций?
Нет, только «напрямую» всегда вели огонь. Я видел всегда цель.
Что для вашей машины представляло большую опасность в бою:
противотанковые орудия или танки? Что из них было труднее обнаружить?
В бою, обычно, командир машины наблюдает за полем боя и видит — где цели, куда
ехать надо. Ему и по рации подсказывают и он сам осматривается. А потом он нам дает
указание: «Цель такая-то!», а мы уже туда стреляем.
А если выбирать из пушки или танка, то хочу сказать, что танка немецкого мы боялись
больше. Как-то в бою рядом с нами шла «самоходка», так ей немецкий танк своим снарядом
прямо отрезал ствол орудия. Прямое попадание было и ствол словно срезало, он на землю
упал и покатился.
Какая оптимальная дистанция была для уничтожения вражеского танка?
Чтобы гарантированно поразить цель, до нее чем меньше расстояния, тем лучше.
Расстояние до цели нам всегда командир передавал. Он передал, заряжающий с замковым
нужный снаряд зарядили, я прицелился, даю команду механику-водителю, тот выжимает
«главный» и производим выстрел.
Перед выстрелом Вы, как наводчик, какую команду подаете, когда цель у вас в
прицеле?
Я говорил: «Цель готова!», командир давал команду на огонь, механик-водитель
выжимал «главный» — и полетел наш снаряд.
Каков был национальный состав вашего экипажа?
Практически все были русские, один только Лымарь был то ли поляк, то ли белорус.
В полку или батарее случались конфликты на национальной почве?
Ничего такого у нас совсем не было. Никто никого из-за национальности не унижал.
Могли за какие-нибудь проступки, в качестве наказания, снять с экипажа?
Тоже такого не было. И даже слышать о таком мне не приходилось. Как экипаж был
сформирован — так все и служили вместе, никого не трогали.
Могли в экипаж прислать кого-то другого на замену выбывшим членам экипажа,
не выводя экипажа на формировку?
У нас в экипаже такого не было. Нам людей новых давали только на формировке в
Челябинске.
Длительные марши приходилось Вам совершать?
Боевые марши были, но они, как правило, составляли не более двадцати километров. А
чтобы такие уж большие, их не было.
На марше машина всегда своим ходом двигалась?
Всегда только своим, никто никого не тянул. Допустим, приехали эшелоном к месту,
разгрузились у железной дороги и пошли дальше уже своим ходом.
На чем работал двигатель «самоходки»?
На дизельном топливе. Правда, его не называли «дизтопливо», а называли «газоль».
Полный запас топлива СУ-152 составлял девятьсот шестьдесят литров. Там, где сидел
механик-водитель, был бак на двести литров и еще по бокам два бака были.
Немецким дизельным топливом не приходилось заправляться?
Нет, немецким топливом мы не пользовались.
Когда нас учили на механиков-водителей, то мы видели английские танки
«Валентина». Красивые танки, чистые, белые изнутри. Наша техника изнутри никогда не
красилась, обыкновенное железо и все. А у них выбелено все в машине, красота!
Вас готовили на «Валентайнах»?
Нет, это были другие — нас на наших готовили, советских. Нашими учебными танками
были Т-34. После того как нас разделили, нас, будущих «самоходчиков», отправили в
Челябинск, а остальных — в Нижний Тагил, там Т-34 выпускались.
За время боев экипаж несомненно «обрастал» каким-то скарбом. Где хранили в
«самоходке» все это общее хозяйство?
Для всего место там находилось. У нас НЗ был в машине, этот неприкосновенный запас
нам выдавался, когда мы машину получали на заводе. Он был рассчитан на пять суток, в
него входили консервы, сухари, по двадцать штук на человека, сало. Мы не имели права его
использовать до особого распоряжения командира. Разрешалось НЗ брать в случаях, если
машину подбили или что-то с ней случилось.
А кроме НЗ? Например, что-то из трофеев?
Есть места и для этого. Когда Минск взяли, там был спиртовой завод с большими
подвалами. Первой к этим подвалам подошла пехота, а эти подвалы были закрыты. Они из
автоматов прострелили дверь, а в подвале стояли немецкие цистерны со спиртом. Они
прострелят цистерну и оттуда ручеек ссыт потихоньку. Пол в подвале был
цементированный, спирту деваться было некуда и все вокруг было им залито.
У нас Лымарь брал имеющиеся канистры и бегал в этот подвал, набирал для всего
экипажа спирт.
Канистры были из-под солярки?
Нет, у нас были и чистые канистры.
На что пускали трофейный спирт, кроме как пить?
Больше никуда. Только пить. Ну, иногда и руки помыть им приходилось, когда
поблизости воды не было.
Меняли его на что-нибудь?
Нет. А на что менять? На еду? Так у нас с ней недостатка не было. Это пехотинцы
могли голодать, а у нас всегда еды полно было.
Когда Вам придавали десант, вы их подкармливали?
Конечно. Всегда угощали их едой.
Американскую тушенку пробовали?
Пробовал! Отличная тушенка! Длинная такая баночка, откроешь ее, а там мясо уже
порезанное кружками — в каждой баночке по пять таких кружочков. Мне американские
консервы нравились даже больше, чем немецкие.
А трофейную пищу добывали для себя?
Вот, опять, в Минске мы этой трофейной едой основательно запаслись. Там были
немецкие консервы, хорошие такие консервы, вкусные.
Причем они открывались ключом, на наших консервах такого не было. Да и с едой
иногда у нас бывало не очень, давали одни сухари.
Когда учился зимой в танковой школе в Сталиногорске, нам выдавали хлеб настолько
замерзший, что ничем невозможно было разрезать буханку. До того мерзлый хлеб был. Нам
давали буханку на троих и, чтобы разделить ее на всех, приходилось ее пилить. А когда
распиливали, то не дожидались, когда он оттает — ели мерзлым.
В Минске были пассажирская станция и товарная станция, так вот, когда мы захватили
Минск, то на железнодорожных путях товарной станции обнаружили стоящий эшелон, из
которого немцы разгружали испеченный хлеб. Вот там мы хорошо запаслись хлебом. Там, в
вагонах, буханки хлеба прямо штабелями лежали.
Куда же Вы сложили все это продовольствие?
Да мы не так уж и много брали, чтобы девать некуда было. Кроме консервов с хлебом
нам даже немецкий ликер приносили в ящиках. Но это уже они не сами доставали, а у когото на что-то выменяли.
«Они» — это кто?
Да наши, «самоходчики», только из другого экипажа.
Перед боем наливали себе «сто грамм»?
В Сталинграде единственный раз нам перед боем дали по «чекушке» каждому бойцу и
больше я не встречал случаев, чтобы выдавали спиртное перед боем, пока не попал на
Третий Белорусский фронт. Вот там опять спиртное стали выдавать. А на Первом
Украинском нигде ни грамма не выдавали.
А перед самим боем спиртное категорически нельзя было употреблять, за этим строго
следили. Нельзя было даже иметь при себе ничего спиртного.
Вы на фронте курили?
Курил, но очень мало. Сейчас я уже не курю. Насчет курева я вот что скажу. Меха ни кводитель и командир машины были офицерскими должностями, поэтому им давали
дополнительные пайки и курево отличалось от того, что давали остальному экипажу: им
давали пачку папирос, а всем остальным — по красной пачке махорки. Но это уже так стало
в последнее время, ближе к концу войны, а до этого всем давали только махорку.
Я курил махорку очень редко. Когда стал механиком-водителем, то стал получать
папиросы. Я их на своем месте перед собой в щиток понавтыкал, чтобы из коробка доставать
не нужно было. Зажигалки у нашего экипажа были немецкие «бензинки», а пехота
пользовалась обычным кресалом.
Что, кроме зажигалок, брали в качестве «трофеев»?
Зажигалки, бритвы. У меня был полный бритвенный прибор немецкий.
Мы зашли в один из домов, а там то ли парикмахерская была, то ли еще что. Вот там я
и разжился «хозяйством». Еще старались брать часы. Но часы были, как правило,
«штамповки». Вот запомните: если часы «штамповки», то это немецкие часы, в них камней
не было — они шесть месяцев пройдут и все, потом не подлежат ремонту. Вот у меня было
две такие немецкие «штамповки».
Когда мы как раз только от Немана отошли и подходили к Кенигсбергу, однажды
увидели лежащих неподалеку двух убитых немецких офицеров. А на них форма была такая
новенькая, все на них было блестящее. И вот я не пошел к ним, а один замковый говорит: «Я
пойду», сходил и принес оттуда два пистолета, маленьких таких, они еще «дамскими»
называются. Один из этих пистолетов замковый подарил мне, я его взял. Он был
пятизарядный, бельгийский «Браунинг», кажется. Этот пистолет был у меня до самой моей
учебы в училище.
«Самоходки» поддерживали огнем только танковые атаки?
Нет, не только танковые, но и пехотные тоже приходилось.
Каким способом происходило уничтожение живой силы противника? У Вас ведь
не было курсового пулемета.
Не было, нам его очень не хватало. Это у Т-34 он был, а у наших машин он не был
предусмотрен. Вместо пулемета иногда приходилось использовать свой ППШ.
Как маскировались машины?
Маскировка соблюдалась обязательно. Когда в лесу стояли или где-нибудь неподалеку,
обязательно маскировались зеленью, ветками. Это если мы на день-два выводились из боя,
чтобы отдохнуть. А во время боя какая может быть маскировка — мы в движении, нас всем
видно.
А зимой машины красились в белый цвет?
Не могу сказать, поскольку так получилось, что мне не довелось зимой воевать на
«самоходке». Я зимой только в Сталинграде воевал.
В засадах приходилось стоять вашей машине?
Нет, ни разу — всегда напрямую шли.
Вы, как наводчик, где проходили обучение?
В Челябинске, когда формировались. Там же проходило распределение поэкипажно:
кто наводчиком, кто механиком-водителем, кто заряжающим.
Потом собрали наводчиков со всех сформированных экипажей и стали обучать?
Нет. Мы все время находились в Челябинске прямо на заводе, там и спали, там и
питались. Нам выдавали для приготовления пищевые концентраты. А у нас котелки, где нам
готовить? На заводе там отливали такие большие болванки, они были еще горячие, когда их
выбрасывали из печи в цеху. Так вот мы подойдем, поставим на эту горячую болванку
котелок с водой, бросим туда этого концентрата, немного подождем — вот и готова наша
еда.
А на учебу нас ни на какую не собирали. У нас только стрельбы были, когда мы
сформированным экипажем обкатывали полученную машину. Там, рядом с Челябинском,
был заводской полигон. Он назывался «Полигон 70 километров». Вот на этом полигоне нам
нужно было и машину обкатать и, заправившись снарядами, сделать несколько выстрелов.
Там для это цели были, которые нам нужно было поражать.
Что в качестве целей использовалось на полигоне?
Там цели были разные: какой-то фанерный танк использовался в качестве движущейся
мишени, а какой-то, железный, был стоячей мишенью. Туда, на полигон, видимо, специально
стаскивали старые танки, чтобы использовать их в качестве целей.
Так что отдельного обучения у нас никакого не было, всю науку мы постигали во время
формирования экипажей, несмотря на то, что людей в экипажи собирали из разных мест.
Собрали один экипаж, потом второй, третий, сформировали полк и поехали воевать.
Была возможность взять с собой в машину дополнительный запас топлива или
боеприпасов сверх установленной нормы?
Мы бы, может, и рады были снарядов побольше взять, нотам некуда было их
укладывать. Там норма: сколько положено, столько ты и загрузишь. А вот топлива мы могли
брать только четыре дополнительных бачка с горючим, по девяносто литров каждый,
которые устанавливались наверху, на броне.
Где обычно экипаж принимал пищу?
В машине. Мы даже никого с котелками не посылали за едой, у нас же все свое было.
А под Сталинградом, в районе Мариновки, у нас с едой были проблемы: не могла наша
кухня добраться до нас несколько дней. Там неподалеку был аэродром и за него был бой
большой. И в этом бою, кроме людей, было набито очень много больших румынских
лошадей. А тогда зима была крепкая и эти лошади лежали замороженные. У нас ни топоров
не было, ничего другого, чем можно было бы тушу порубить. Так мы немецким штыком
отрезали куски мерзлой конины и варили их в котелках без соли. Три дня мы выживали
только благодаря конине, а до этого мы съели весь НЗ, что был у нас в вещмешках. После
Мариновки горячую пищу нам довелось поесть только в самом Сталинграде на Мамаевом
кургане.
Когда машина шла на марше, где Вы обычно располагались?
У нас каждый был всегда на своем месте.
Расположение экипажа внутри «самоходки» было удобным?
Да, удобным. Там, внутри, были боковые откидывающиеся стульчики. Чтобы сесть,
надо было их откинуть, и они удерживались весом тела. А стоило только встать с этого
стульчика, как он, за счет пружины — щелк! — сам складывался к стене.
Эти сиденья были мягкими или просто металлическими?
Да нет, они не железные были, у них поверхность чем-то мягким была покрыта.
Сильно досаждала вам немецкая авиация?
Да вот, в Мариновке, где был немецкий аэродром, там они нам досаждали, летали над
нами на бреющем, стреляли. А в уже когда в самоходных частях воевал, там «рамы»
постоянно беспокоили, знаете такой самолет? Сидишь, слышишь — гудит, сразу все говорят:
«Ну, вот к нам и «рама» летит, чегой-то нам везет. Сейчас начнется!». Особенно это опасно
было, когда машины стояли в капонирах. А в бою тоже, бывало, пикировщики нас атаковали.
Бывало, что бомбы попадали и в наши машины и в танки, что рядом с нами шли. Однажды
рядом с нашей машиной упала бомба, так все аж заревом взялось.
На вашем счету есть подбитые танки. Платили Вам за них какие-нибудь деньги?
Нет. Нам во время войны из денежного довольствия выдавали только «полевые
деньги». У меня оклад был шестьсот девяносто рублей в то время. Но мы сами деньги эти не
видели, а отправляли их по аттестату. Отправкой занимались не мы, а финотдел: мы писали
домашний адрес и все наши деньги отправлялись по этому адресу. Нам оставалось только
расписаться в ведомости.
Что можно было купить на сумму, равную Вашему окладу?
Ничего! На передовой никаких торговых точек не было, поэтому мы и отправляли все
родным. А уж сколько что стоило в то время в тылу, этого я даже не знаю.
У Вас в полку были Герои Советского Союза?
Об этом никто нас не информировал. Видимо, в то время Героев у нас еще не было, а
орденами награждали. Награждение происходило, как правило, в лесу. Нас всех строили и
отличившимся цепляли медали и давали ордена.
«Обмывали» награды?
Никак мы их не «обмывали», ни грамма спиртного даже по этому поводу не
употребляли.
Каково было отношение к религии среди экипажа?
Даже никто об этом и не думал. Все были неверующие у нас.
В какие-нибудь приметы верили?
Да ну, какие приметы? Нам по восемнадцать лет было — мы не верили ни в Бога, ни в
Христа, ни в черта.
Что Вы можете сказать о своей машине? Чего Вам в ней не хватало?
СУ-152 — хорошая машина. Вот только у танка была башня, которая вращалась, а у
нашей машины орудие наводилось только по вертикали и по горизонтали. Когда цель
обнаруживалась сбоку, машине приходилось заводить двигатель и разворачиваться. Поэтому
очень не хватало нам вращающегося орудия, как у танка.
Доводилось Вам бывать в ИСУ-152?
Я только слышал, что есть такие «самоходки», на базе танка ИС сделанные. А ни
видеть их не приходилось, ни, тем более, бывать в них. Мы только на своих СУ-152 воевали.
Как Вы оцениваете приборы наблюдения на СУ-152?
Для механика-водителя в этом триплексе видимость очень малая. Чтобы лучше видеть,
приходилось открывать его вверх. А если закроешь, так и совсем плохо: там же, в этом
триплексе, стекло в четыре пальца толщиной и не видно ни хрена.
А прицел у наводчика?
Прицел был нормальный. Цель видишь, ставишь буссоль, в общем, все нормально.
Оптика чистая была, не замутненная. Видимость, как правило, зависела от времени суток и
от погодных условий. Обычно днем цель было видно очень хорошо.
У Вас были какие-нибудь особые приемы борьбы с вражескими танками?
Никаких приемов, все шло своим чередом. Кому повезло, тот и победил.
Во время боев в городе Вас обязательно прикрывала пехота?
Да там всегда не пойми что было. Не разберешь, прикрывает тебя кто или ты сам по
себе.
Доводилось в бою встречаться с использованием немцами фаустпатронов?
Слышали мы о таких. Говорили, что у немцев есть такое оружие, которое на плечо
прикладывают и по танкам стреляют. Но нам с этими фаустпатронами не довелось иметь
дела.
В бою осуществлялось взаимодействие с артиллерией, авиацией и пехотой?
Это было. В Белоруссии перед нашим наступлением сначала была артподготовка, а
потом еще и авиация наша сверху нас прикрывала. Мы в том наступлении на своих машинах
аж на 20 километров продвинулись вперед!
Приходилось стрелять из орудия на ходу или всегда останавливались для
стрельбы?
На этой машине сходу стрелять было нельзя. Идешь, видишь цель. Командир дает
указание: «Цель уничтожить!» Наводчик наводит, дает механику-водителю сигнал
остановиться. Тот выжимает «главную», а замковый стреляет. И опять продолжаешь ехать.
А если с ходу стрелять, то машина развалится: она же вперед идет, а отдача от
выстрела ее обратно отбрасывает. Там даже при стрельбе с места откат идет на три трака.
Представляете, какая там сила отдачи этой пушки была? Стрельнет, и машину, весом сорок
шесть тонн, на три трака назад отбрасывает. Тут после каждого выстрела переживаешь за
гусеницу, а с ходу стрелять — так ее порвало бы однозначно.
Результаты своей стрельбы на подбитых немецких танках потом рассматривали?
Нет, я этим не интересовался, по танкам не лазил. Я в своей «самоходке» сидел, никуда
из машины не выходил. Да и чего я там, в этих танках, не видал?
Во встречном бою с немецкими танками приходилось сражаться?
Первый раз я увидел встречный бой под Орлом, когда еще был в составе танкового
десанта. Там, в районе Змиевки наши танки с немецкими сошлись в бою. Страшно было!
А потом и уже на «самоходке» тоже встречался в поле с немецкими танками, когда
друг на друга шли. В оптику хорошо было видно, когда твой снаряд попадает в броню. А
бывало, конечно, что и мимо пролетали наши снаряды, в землю потом зарывались.
Как Вы оцениваете работу немецких артиллеристов и танкистов?
Я не знаю, насколько они хорошо были обучены, но техника у немцев была отличная!
Как относились к пленным?
В Сталинграде этих немцев были бесконечные черные колонны. Их, видимо, куда-то
переводили. На улице стояли морозы сильные, а они были одеты кто во что смог. Колонны
пленных немцев наши солдаты сопровождали обычно верхом на лошадях, больше не на чем
было. Я видел, что некоторые стреляли по этим колоннам и немцы падали. А потом, после
Сталинграда, такое количество пленных мне видеть не доводилось.
Как происходило форсирование водных преград?
Мы на подступах к Кенигсбергу форсировали Неман и почти сразу вступили в бой. Ох
и бои там были! А форсирование как происходило? Машины на понтонах переправлялись
отдельно от экипажей, не разрешалось, чтобы машина и экипаж находились на одном
понтоне. А то, если прямое попадание, то гибли и машина и экипаж. А переправа эта
страшно обстреливалась немецкими самолетами, да к тому же еще и бомбилась ими.
Экипаж при переправе весь вылезал из машины или механик-водитель все-таки
оставался внутри?
Да где оставался, а где вылезал тоже. Я тогда был мехводом, так я не оставался внутри.
Я просто загонял машину на понтон и все, а потом переходил на другой понтон к своему
экипажу. А уже на другом берегу, шел к машине и занимал свое место.
Как складывались отношения с мирным населением Восточной Пруссии?
А мы с ними дела не имели. Может, пехота там с ними что-то делала, а мы все время в
своих машинах сидели, не имея ни с кем контактов. Мы в населенных пунктах подолгу не
задерживались: день-два — и вперед!
Какое отношение рядовых «самоходчиков» было к командованию полка?
Ничего, нормальное отношение было. Да и они к нам относились тоже по-отечески.
Всегда заботились о нас: что заправка снарядами, что заправка дизтопливом — все
своевременно. Питанием и другими видами снабжения полк обеспечен был у нас постоянно.
И замполит нам не надоедал своими беседами о политике.
Во что был одет экипаж СУ-152?
Осенью у нас были бушлаты, а потом, вместо них, всему экипажу стали выдавать
меховые безрукавки, мы их называли «шубки». Когда наступали холода, всем выдавали
подшитые валенки. Ну и ватные штаны носили, чтобы не замерзнуть.
Летом же мы носили обычную летнюю форму. Сначала мы были обуты в ботинки,
вокруг которых нужно было мотать много обмоток, а уже после Минска все получили
кирзовые сапоги.
А когда еще под Сталинградом воевал, то сначала мы все были одеты в шинели, но
потом вскоре нас переодели в бушлаты.
Что за бушлаты?
Да ватные куртки, короткие такие, стеганые. Мы их не снимали практически. Даже
сушить если и приходилось, то все это на тебе и сохло.
Вши были?
Ох, и не говори даже! Этих вшей на каждом человеке было, наверное, тысячи. Мы ж
мылись редко, белье тоже почти не менялось. Вот эти «шубки», о которых я говорил, и наше
теплое белье до того много вшей собирали, что уже зудело все тело до невозможности.
Мы в Минске когда были, наш Лымарь принес откуда-то немецкий мешок военный, а в
этом мешке чистое шелковое белье лежало. А на шелковом белье вши не держатся. Это
белье мы на себя надели, а эти «шубки» меховые и белье, что на нас до этого было,
отправили в костер. Так вши в огне аж стреляли, такой треск стоял.
Как Вы, члены экипажа, обращались к командиру экипажа? По званию или
имени-отчеству?
Никакого имени-отчества! По ТПУ когда разговариваешь, там по должностям обычно
называли друг друга: «замковый» или «командир».
Мы к своим командирам даже и вне боя так обращались. Я порой даже и не знал, как их
звать по имени было.
Часто менялись командиры?
Не часто, но порой менялись.
Какие средства пожаротушения имелись на СУ-152?
Не знаю, мне не доводилось ее тушить. Но один огнетушитель всегда имелся, не
помню, наверху он был или внутри.
Как сложилась Ваша судьба после Победы?
Я еще в Казанском танковом училище поучиться успел. Когда мы прибыли в училище,
нас построили и заставили всех вытряхнуть содержимое свои вещмешков, смотрели, чтобы
мы ничего такого с фронта не притащили, все забирали. И вот дело дошло до меня.
Командир роты старший лейтенант Зайцев подходит ко мне: «Товарищ старшина, а что у Вас
есть еще?». Я подумал, что скрывать глупо и говорю: «У меня есть пистолет» — «А где он у
Вас?». Я ему показал, он взял его в руки и больше назад я его не получил. А после, когда у
нас уже начались занятия, он, видимо взамен этого пистолета, принес мне в подарок
хромовые сапоги. Там, неподалеку, кожевенный завод находился, и он пошел, взял там
заготовки под сапоги, отдал в мастерскую при училище и мне сшили отличные хромовые
сапоги. Я в этих сапогах домой пришел.
Как Вы оказались в Казанском танковом училище?
Когда нас вывели после боев, мы сдали свои машины на СПАМ, а нас — меня и еще
одного — вызвали в штаб и говорят: «Глазунов, Вы имеете семилетнее образование. Мы Вас
рекомендуем на учебу в танковое Казанское училище. Поедете?» Я говорю: «Не знаю». —
«Поедете!». И нас отправили в Казань.
На кого Вы там учились?
На помпотеха. Там обучали на тяжелые танки ИС. Выпускаться оттуда мы должны
были в звании «техник-лейтенант».
Но я не доучился в училище до конца: меня по состоянию здоровья комиссовали. У
меня открылись раны, я пришел в санчасть, пожаловался и меня отправили домой. Все,
хватит — кончилась война!
А сейчас меня каждый год в феврале приглашают в Волгоград на празднование победы
в Сталинградской битве. Я каждый год ездил, встречался там со своими товарищами,
которые еще живы были. А в этом году не поехал — погода не позволила и здоровье
подвело. Да и один я уже остался, боевые товарищи мои все умерли.
Автор выражает глубокую признательность Негодаеву Павлу Владимировичу и
Сахнову Федору Валентиновичу за помощь в организации и подготовке интервью.
Интервью и лит. обработка: С. Ковалев