Редакционная коллегия:
В. С. НЕРСЕСЯНЦ (председатель), П. С. ГРАЦИАНСКИЙ,
Н. М. ЗОЛОТУХИНА, В. Д. ЗОРЬКИН, Л. С. МАМУТ

Е.А.СКРИПИЛЕВ
ДОБРОЛЮБОВ
Москва
«Юридическая литература»
1988

Скрипилев Евгений Алексеевич (род. в 1918
году) — доктор юридических наук, профессор,
ведущий научный сотрудник Института государства и
права АН СССР, специалист в области истории
государства и права, истории политических и
правовых учений.
Ответственный редактор —H. М. Золотухина,
кандидат юридических наук
Скрипилев Е. А.
Добролюбов, —л М.: Юрид. лит., 1988. —
128 с.— («Из истории политической и правовой
мысли»). —ISBN 5—7260—0162-1
В книге освещаются политические и правовые воззрения
великого русского революционера-демократа, одного из
предшественников социал-демократии в России, замечательного
литературного критика и публициста Николая Александровича
Добролюбова. Взгляды Добролюбова на государство, право,
законодательство и законность рассматриваются в контексте его философ-
ско-материалистических, атеистических, исторических и
эстетических представлений.
© Издательство «Юридическая литература», 1988

ВВЕДЕНИЕ
Николай Александрович Добролюбов (1836—1861)
был одним из идейных вождей русского
освободительного движения, властителем дум своего времени,
замечательным критиком и публицистом, он сыграл
огромную роль в идейной и политической борьбе
прошлого. Мировоззрение Н. Г. Чернышевского и его
ближайшего соратника Добролюбова явилось высшим
достижением революционно-демократической мысли
60-х годов. Они отрицали реформизм и
проповедовали революцию, которую считали единственным
средством освобождения народа от гнета самодержавия
и крепостничества.
Добролюбов принадлежал к передовому отряду
революционно-демократической интеллигенции,
выражал интересы закрепощенного и угнетенного
крестьянства и видел цель своей жизни в служении народу.
В. Г. Белинский писал в октябре 1848 года, что в
России для самостоятельно мыслящих и творческих
людей есть две возможности: университетская
кафедра и журнал. Сам он предпочитал журнал: «Теперь
у нас, — писал Белинский, — великую пользу может
приносить, для настоящего и еще больше для
будущего, кафедра, но журнал большую, ибо (для) нашего
общества, прежде науки, нужна человечность, гума-
иическое образование»1.
Университетская кафедра, запятая
представителями официальной науки, была недоступной для
Чернышевского и Добролюбова. Поэтому оставался журнал.
Журнал «Современник» и стал, по выражению
Добролюбова, органом «партии народа в
литературе» (2, 228)*.
Борясь за социальную справедливость и народную
революцию, Чернышевский и Добролюбов продолжа-
* Цит. по: Добролюбов И. Л. Собрание сочинений в 9-ти
томах. М.—Л., 1961 — 1964. Ссылки на это издание даются в
тексте— в скобках указываются том и страница.
5

ли дело, начатое А. И. Герценом и В. Г. Белинским.
Добролюбов писал о Белинском: «Многие из истин,
на которых теперь опираются наши рассуждения,
утверждены им» (4,277). Первая из этих истин, четко
выраженная Белинским в знаменитом письме к
Гоголю, гласила: «уничтожение крепостного права»2.
Добролюбов клеймил крепостнический и самодержавный
режим, сравнивая его с тюрьмой, в которой гибнет
все живое. Он призывал к ликвидации крепостного
права и всех его порождений3. Чернышевский и
Добролюбов были предшественниками русской социал-
демократии. В. И. Ленин указывал, что «славные
деятели русского революционного движения» завещали
русской социал-демократии ниспровержение
самодержавия, как цель, поставленную всем
общественным развитием России4.
В объяснении явлений природы Добролюбов стоял
на материалистических позициях.
В. И. Ленин в статье «О значении воинствующего
материализма» (1922 г.) писал о необходимости
использования в борьбе с философской реакцией и
философскими предрассудками так называемого «обра
зованного общества» прогрессивных традиций
общественной мысли и, в частности, «солидной
материалистической традиции» в России5. При этом он
называл имена таких выдающихся ее представителей,
как Н. Г. Чернышевский и Г. В. Плеханов. Этим
В. И. Ленин подчеркивал преемственную связь
марксизма в России с предшествующей революционной
русской философской мыслью.
Основоположники марксизма-ленинизма высоко
ценили идейное наследие Добролюбова. К. Маркс
говорил, что ставит Добролюбова как писателя
«...наравне с Лессингом и Дидро»6. Ф. Энгельс писал, что
в России «... была и критическая мысль, и
самоотверженные искания в области чистой теории,
достойные народа, давшего Добролюбова и
Чернышевского»7.
Идейная эволюция Добролюбова, как и
Чернышевского, совершалась от «просветительства» к
«крестьянской демократии». Что касается
просветительства, то характеристику этого явления дал В. И.
Ленин в статье «От какого наследства мы
отказываемся?» (1898 г.). «Просветитель», писал он, — это тот,
кто «одушевлен горячей враждой к крепостному пра-
6

ву и всем его порождениям в экономической,
социальной и юридической области», его отличает «горячая
защита просвещения, самоуправления, свободы,
европейских форм жизни»8; просветитель отстаивает
интересы народных масс, главным образом крестьян,
будучи уверен, что отмена крепостного права и его
остатков принесет с собой общее благосостояние. В
советской исторической и философской литературе
это ленинское положение толковалось по-разному.
Мы придерживаемся того понимания, которое было
предложено И. К. Пантиным, а именно:
просветительство есть нерасчлененная антикрепостническая
идеология. Понятие «просветительство» само по себе еще
не определяет политической или партийной
принадлежности мыслителя. В том значении, какое придавал
ему В. И. Ленин, оно в одинаковой мере приложимо
и к сторонникам социализма (Н. Г. Чернышевский),
и к приверженцу буржуазных порядков («манчесте-
рец» Скалдин-Еленев Ф. П.). Для всех направлений
антифеодальной идеологии характерно то общее, что
было отмечено В. И. Лениным9.
В 1901 году В. И. Ленин писал в связи с
40-летием со дня смерти критика, что он дорог всей
образованной и мыслящей России как «..писатель,
страстно ненавидевший произвол и страстно ждавший
народного восстания против «внутренних турок» —
против самодержавного правительства»10.
В. И. Ленин высоко оценивал добролюбовский
анализ романов «Накануне» и «Обломов». В 1904 году
в Женеве В. И. Ленин во время беседы со своими
единомышленниками по партии сказал: «Две его
статьи — одна о романе Гончарова «Обломов»,
другая о романе Тургенева «Накануне» — ударили как
молния... Из разбора «Обломова» он сделал клич,
призыв к воле, активности, революционной борьбе, а
из анализа «Накануне» — настоящую революционную
прокламацию, так написанную, что она и по сей день
не забывается. Вот как нужно писать!»11. Когда
Ленин писал об огромной роли литературной критики в
идеологической борьбе, о необходимости связать
литературную работу «и литературную критику теснее
с партийной работой, с руководством партией»12, то
он, по-видимому, имел в виду и опыт Добролюбова
как трибуна, борца, пропагандиста.
Творчеству Добролюбова значительное внимание
7

уделили и такие видные марксисты, как Г. В.
Плеханов, В. В. Боровский, Л. В. Луначарский.
В статье «Добролюбов и Островский» (1911 г.)
Плеханов называл Добролюбова «одним из самых
замечательных представителей весьма замечательной
эпохи шестидесятых годов»13. Он именовал его
«самым выдающимся сотрудником Чернышевского».
Журнал «Современник» Плеханов называл
«легальным органом революционной партии»14.
Особенностью литературной критики Добролюбова
Плеханов считал ее публицистический характер. Но было
бы неверно утверждать, что Добролюбов «был
только блестящим публицистом... Правда, в его
литературной деятельности публицист всегда преобладал
над литературным критиком»15. В упомянутой выше
статье Г. В. Плеханов писал: «Добролюбов очень
верно судил о художественных достоинствах
разбираемых им произведений».
Либеральные авторы, как будто совсем забывая о
цензуре, высказывали недовольство смешением пуб
лицистики с литературной критикой в статьях
Добролюбова. Но, пишет Г. В. Плеханов, цензурные
условия, как и во времена Белинского, не позволяли
«отмежевать литературную критику от
публицистики»18.
А. В. Луначарский высказал мысль, что в
сочинениях Добролюбова важны не только и даже не
столько собственно художественные суждения,
отличавшиеся точностью и большим вкусом, сколько его
публицистические выводы. Всякая критико-литературная
статья Добролюбова была по содержанию трактатом
на социально-политические темы. Для него тот или
другой роман или драма служили поводом для
развертывания социалистической пропаганды. А. В.
Луначарский имел все основания назвать такие
критические статьи Добролюбова, как «Что такое
обломовщина?», «Темное царство» и «Когда же придет
настоящий день?» незабываемыми
публицистическими поэмами17.
Публицистический характер
литературно-критических статей Добролюбова определялся
принципиальной установкой: толковать о явлениях самой жизни
на основании литературного произведения (6,98).
Добролюбов, рассуждая о роли литературы в
обществе, о ее назначении и возможностях, процитиро-
8

вал одного французского автора: «Меня спросят, что
я за правитель или законодатель, что смею писать о
политике? Я скажу па это: оттого-то я и пишу, что я
ни правитель, ни законодатель. Если бы я был тем
или другим, то не стал бы напрасно тратить время в
разговорах о том, что нужно сделать: я сделал бы
или бы молчал...» (2,143).
Своим острием публицистика Добролюбова была
направлена против враждебных идеологических
концепций.
Взгляды Добролюбова на задачи и цели
литературы и искусства привели его к самым широким
выводам и обобщениям.
С народниками Добролюбов расходился по
основным пунктам своих воззрений. Но общим для их
учений было отношение к народу и его роли в
историческом процессе. Народ воспринимался как носитель
«естественных стремлений» в жизни общества, а
интеллигенции отводилась роль просветителя и
преобразователя этих «стремлений». В ряде пунктов своей
теории Добролюбову удалось предвосхитить
некоторые положения марксистского политического
учения18.
Советские исследователи отмечают такую
характерную черту Добролюбова, как его универсальность,
энциклопедическую образованность и разнообразную
общественную деятельность19.
Умению органично соединять конкретный анализ
с глубокими обобщениями, освещать литературные и
житейские факты под общественно-политическим
углом зрения у Добролюбова учатся критики и
публицисты, экономисты, историки и философы20. Сюда бы
мы добавили и правоведов, изучающих историю
государства и права и политико-правовых учений.
В сочинениях Добролюбова имеется немало
сведений о тех или иных историко-правовых памятниках,
в том числе законах Ману, «постановлениях
Юстиниана», «Английской конституции»; его внимание
привлекали также п отечественные источники — Русская
Правда, Судебники Ивана III и Ивана IV, Уложение
Алексея Михайловича и особенно современный ему
Свод законов Российской империи (1832 г.). Эти
источники Добролюбов использовал для критики
современного права и всей российской
самодержавно-крепостнической системы. Так, в статье «Взгляд на исто-
9

рию и современное состояние Ост-Индии» (1857 г.)
Добролюбов разбирает законы Ману, цитируя их при
характеристике царской власти: «Как воплощение
божества, царь, естественно, имел над народом все
права, но не мог быть ограничен никакими
обязанностями». Царь имел при себе совет, но по закону он
должен был только «выспрашивать» мнения его
членов, а потом решать дела сам. «Всякое официальное
лицо обязано было безусловным повиновением в
отношении к непосредственно высшему его и взамен того
пользовалось неограниченною властью над
следовавшим за ним, так что каждый чиновник в своем
тесном кругу пользовался тою же властью, какою сам
монарх в своей обширной сфере» (2,11).
Исторические параллели были очевидны.
Превосходное знание истории русского права и
современного ему законодательства позволяло
Добролюбову предметно опровергать ложные суждения
своих идейных противников.
Литература о Добролюбове весьма обширна. Не
ставя перед собой задачи дать ее историографическую
оценку, отметим только, что советские авторы
различают три периода в изучении наследия Добролюбова:
1) до 1917 года; 2) 1917—1936 гг.; 3) с 1936 года и до
наших дней21. До 1936 года в работах ряда авторов
встречались неточные, а порой и совершенно
неверные суждения о революционных демократах-
«шестидесятниках», в том числе и Добролюбове. Так, в
трудах П. И. Лебедева-Полянского проводилась идея
«разрыва» между «шестидесятниками» и деятелями
40-х годов22. Утверждалось, будто в философском
отношении Добролюбов не был самостоятелен, а
являлся последователем вульгарных материалистов — Бюх-
нера, Фогта и Молешотта, что, в лучшем случае, он
стоял на позиции фейербахианства23. А. М. Деборин
писал, что революционные демократы в конечном
счете принадлежали к западническому направлению
в истории русской общественной мысли24. А. В. Пред-
теченский находил взгляды Добролюбова, как и
вообще всех революционных демократов,
эклектичными25.
Некоторые считали Добролюбова выразителем
взглядов интеллигенции, но не крестьянства26.
Ю. М. Стеклов же, «подтягивая» Добролюбова к
марксистам, писал: «Добролюбов несомненно был
Ю

убежден в том, что для своего освобождения
пролетариат должен овладеть государственной властью
(ясно — путем революции)»27.
С конца 30-х годов наметился новый подход в
оценке его творчества. Усилиями таких авторов, как
Л. А. Коган, М. Т. Иовчук, В. С. Кружков, М. А.
Наумова, В. В. Жданов и других, было доказано,
что творчество Добролюбова опиралось на прочные
революционные традиции, что он был одним из
классиков русской материалистической философии.
Всесторонне охарактеризована роль Добролюбова в
формировании революционно-демократической идеологии
России и развитии социалистических идей. Показано
также большое значение эстетических принципов,
обоснованных Добролюбовым, для передовой русской
литературы XIX века, вдохновлявшейся
освободительными и патриотическими идеями 28. К изучению
политико-правового наследия Добролюбова
обращаются юристы29. Некоторые из этих работ устарели,
грешат упрощенчеством и методологическими
изъянами. Это относится и к книге С. А. Покровского, в
которой взгляды Добролюбова искусственно
«подтягиваются» к марксизму и отрицается воздействие
передовой общественной мысли Западной Европы на
общественную мысль России30.
Структура и содержание настоящей работы
предопределены характером серии «Из истории
политической и правовой мысли». В первой главе будет
рассмотрен жизненный и творческий путь Н. А.
Добролюбова. Во второй — его социологические и
политические воззрения; третья посвящена изложению и
анализу его взглядов на государство; четвертая — его
правопониманию. Заключение предполагает общую
оценку политико-правовых взглядов мыслителя.
В советском обществоведении политические и
государственно-правовые воззрения того или иного
мыслителя, в том числе Добролюбова, обычно
рассматриваются в контексте его социологических
взглядов. Именно так обстоит дело в монографическом
исследовании В. С. Кружкова31. Действительно,
политико-правовые взгляды Добролюбова находятся в
органической связи с его социологической теорией и
представляют собой составную ее часть. Что касается
литературно-критических трудов, особенностей «реальной
критики» и революционно-демократической эстетики
11

Добролюбова, а также его философских воззрений
(эта часть идейного наследия мыслителя капитально
разработана литературоведами и философами), то
они нами специально не рассматриваются, а
затрагиваются лишь в самом общем виде.
Основным источником нашей работы послужили
произведения Н. А. Добролюбова — Собрание его
сочинений в девяти томах, выпущенное издательством
«Художественная литература» (М.-Л., 1961—1964).
Оно снабжено ценным справочным аппаратом,
служащим подспорьем для исследователей творчества
Добролюбова.

ГЛАВА I
Жизненный и творческий путь
Н. А. : Добролюбова
1. Годы учения в духовной семинарии
и в Главном педагогическом институте
иколай Александрович
Добролюбов родился 24
января (5 февраля) 1836 г.
в Нижнем Новгороде в семье священнослужителя.
Осенью 1847 г. Николай Добролюбов поступил в
высший класс Нижегородского духовного училища, затем
перешел в Нижегородскую духовную семинарию,
обучаясь там словесности, философии и богословию.
Семинарское обучение не удовлетворяло юношу.
Некоторые преподаватели отличались
поверхностными, отсталыми реакционными взглядами. По поводу
лекций профессора догматического богословия
архимандрита о. Паисия Добролюбов в марте 1853 г.
отозвался так: «допотопные понятия о науке и
литературе», «совершенное отсутствие здравого смысла»,
«положительная бездарность преподавания» (8, 454).
Огромными познаниями Добролюбов был обязан
самому себе. Он много читал. За один только 1849 г. им
было прочитано, по его собственным подсчетам, 411
книг, а всего за годы обучения в семинарии — более
1000 книг. Круг его чтения был необычайно широк:
это классики русской литературы (от Фонвизина до
Тургенева и Некрасова); классики западноевропейс-
п

кой литературы (Шекспир, Диккенс, Ж. Санд и
другие). Он интересовался также книгами по
естествознанию, истории, философии, психологии и логике. Его
внимание привлекали и журналы, в первую очередь,
«Современник» и «Отечественные записки». С начала
1850 г. он стал записывать впечатления о
прочитанных трудах. Так, высоко оценивая творчество Н. В.
Гоголя, он по поводу первой главы «Выбранных мест
из переписки с друзьями» записал: «Гоголь из
романиста сделался святошей». Уже в семинарии Добро
любов познакомился с некоторыми произведениями
Белинского и Герцена. Очень рано (с 13 лет) он стал
пробовать свои силы в поэзии. С 1851 года он- начал
вести дневник. В 1852 году написал (для себя)
несколько рассказов из жизни мелкого чиновничества, а
в 1853 году — несколько критико-библиографических
заметок. Добролюбов близко принимал к сердцу
тяжелую жизнь и страдания народа, все более
убеждаясь «в несправедливости некоторых начал», которые
внушались ему с детства.
В семинарии он стал испытывать сомнения в
догматах христианского вероучения и канонах
православной церкви. Это были первые шаги на пути к
атеизму. Уже в юности Добролюбов по уровню своего
развития, начитанности и эрудиции превосходил не
только своих сверстников по семинарии, но и многих
ее преподавателей. Именно в семинарии Добролюбов,
по его собственному свидетельству, «все свои
сомнения и умствования привел, наконец, к одной
формуле: человек и его счастье» (6,132).
Добролюбов мечтал о переезде в Петербург. Его
прельщало «удобство сообщения с журналистами и
литераторами» (8,453). В августе 1853 г. он поступил
в Главный педагогический институт в Петербурге на
историко-филологический факультет. Родителям он
написал, что «совсем не склонен и не способен к
жизни духовной и даже к науке духовной» (9,44) и в
академии ему больших трудов стоило бы возиться «с
различными герменевтиками, гомилетиками, литургика-
ми, пасториками, канониками, археологиями, патро-
логиями, онтологиями, метафизиками и т. д. и т. д.»
(9,146). Но и в Главном педагогическом институте
царили схоластические методы обучения;
институтское начальство прежде всего насаждало дух
покорности властям.
14

Добролюбов писал, что в основу управления этого
института при Николае I были положены
«строжайший надзор и поверка всех действий студентов,
предупреждение всякого случая, где бы студенты могли
действовать сами по себе; подведение всех
возможных случайностей под неизменные правила устава...
Студенты ни в чем не предоставлены самим себе;
попечительное начальство следит за ними на каждом
шагу и определяет их действия до малейших
подробностей» (1, 177). Эта характеристика имела и более
широкое значение, так как ее можно было
распространить и на все другие учебные заведения. Больше
того, на деятельность любого правительственного
места в России.
В конце декабря 1854 — начале 1855 гг. в
Институте возник кружок, получивший название «добролю-
бовской партии». По свидетельству Б. И. Сциборско-
го, сокурсника Добролюбова, члены кружка
поставили перед собой задачу: «развить в себе способность
отзываться всей душой на всякое требование века,
понимать современное движение мысли, осмыслить
приобретаемые знания разумным пониманием
отношений их к жизни»1. За годы обучения в Институте
(1853—1857 г.г.) еще более усилилась ненависть
Добролюбова к крепостничеству и самодержавию. В
1855 году он писал: «Нужно сломать все гнилое
здание нынешней администрации, и здесь, чтобы
уронить верхнюю массу, нужно только расшатать,
растрясти основание. Если основание составляет низший
класс народа, нужно действовать на него, раскрывать
ему глаза на настоящее положение дел, возбуждать
в нем спящие от века богатырским сном силы души,
внушать ему понятия о достоинстве человека, об
истинном добре и зле, о естественных правах и
обязанностях» (1,117). Тогда же он заявил, что
уничтожение постыдного для России крепостного состояния
является «одним из самых важных, животрепещущих
вопросов современной жизни русского общества»
(1,129).
В стихотворении «Дума при гробе Оленина»
(1855 г.) Добролюбов гневно вопрошал помещиков:
«Скажите, русские дворяне,
Какой же бог закон изрек,
Что к рабству созданы крестьяне
И что мужик не человек?..» (8,16).
15

Когда журналист- реакционер Н. И. Греч
написал статью на смерть Николая I, в которой
превозносил достоинства этого царя, Добролюбов в феврале
1855 г. направил ему анонимное письмо за подписью
«Анастасий Белинский» с опровержением лживых
похвал Греча. Добролюбов дал оценку Николаю I и как
«полководцу», и как «законодателю», сопоставляя его
с Наполеоном I, который, по его словам,
действительно был «велик и на войне и в мире — и как
полководец, и как законодатель» (1,106).
Греч поспешил передать письмо в III Отделение,
которому все же не удалось установить его автора.
В 1855 году Добролюбов подал профессору H. А
Вышнеградскому свое студенческое сочинение «Очерк
направления иезуитского ордена особенно в
приложении к воспитанию и обучению юношества».
В нем автор прибег к неожиданному и
остроумному приему, надев на себя личину защитника
иезуитов и отвратительных методов их деятельности. Так,
правило иезуитского ордена — безусловное
повиновение: perinde ас cadaver (подобно трупу), он называет
одним из «главнейших и благотворных» (1,467).
Выступая для вида в защиту «так называемого
шпионства иезуитских училищ», он призывал смотреть на
шпионство «спокойнее». «Разве мы не имеем в своем
государстве благотворного учреждения, имеющего
целию сохранять тишину и порядок в целой стране,
неусыпным наблюдением за действиями частных лиц
и непубличным доведением до сведения
правительства всего, что происходит в умах народа? Еще более:
разве каждый верноподданный, при самом начале
своей службы, не произносит священного обета: служить
помазаннику божию, не щадя себя, до последней
капли крови — и доносить немедленно обо всем, что
найдет с пользами государя и государства несогласным?»
(1,477). Этим Добролюбов хотел сказать, что в
России с ее III отделением царит то же шпионство, что и
в среде иезуитов, господствует официальная
иезуитская мораль. Вышнеградский, понявший истинный
смысл сочинения, иронию его автора, возвратил его
со своими пометами для переделки.
В годы учения в институте сложилось мировоззре
ние Добролюбова и началась его
литературно-критическая и публицистическая деятельность как одного
из выдающихся русских революционных демократов.
16

Весной 1856 г. состоялась первая встреча
Добролюбова с Чернышевским. Чернышевский писал:
«Толковали мы с ним о его понятиях. Я спрашивал, как он
думает о том, о другом, третьем; сам говорил мало,
давал говорить ему... Я хотел узнать, достаточно ли
соответствуют его понятия о вещах понятиям,
излагавшимся тогда в «Современнике». Оказалось,
соответствуют вполне»2.
Отныне начинается большая дружба Добролюбова
и Чернышевского, основанная на единомыслии по
основным философским, политическим и эстетическим
вопросам.
В августе 1856 г. Добролюбов написал Н. П.
Турчанинову: «С Н. Г. мы толкуем не только о
литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как
Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский —
Некрасова, Грановский — Забелина и т. п. Для меня,
конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы
я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моем
смысле — вся честь сравнения относится к Ник.
Гавр.» (9,248).
Добролюбов отчетливо представлял себе, сколь
трудным и даже опасным будет избранный им путь
борьбы за лучшую долю народа. В августе 1856 г.
Добролюбов писал своему нижегородскому
однокашнику В. В. Лаврскому: «Говорят, что мой путь —
смелой правды — приведет меня когда-нибудь к
погибели. Это очень может быть; по я сумею погибнуть
недаром» (9,254)
2. Литературная деятельность
в журнале «Современник»
Началом постоянной литературной деятельности
Добролюбова в «Современнике» следует считать
1856 год, когда в этом журнале за подписью «Н.
Лайбов» была опубликована его обширная историко-
литературная статья «Собеседник любителей
русского слова», написанная еще в студенческие годы. В
конце 1857 г. Добролюбов становится постоянным
сотрудником «Современника» в качестве заведующего
литературно-критическим (библиографическим) отде
лом, а с начала 1858 г. он — уже в числе редакторов
журнала. С этого момента фактическое руководство
2 Заказ 4007 17

«Современником» находится в руках Н. А. Некрасова,
Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова. Именно
эти три выдающихся деятеля определяли
общественно-политическое лицо журнала. Чернышевский
сосредоточился на вопросах политической экономии,
политики и истории, Добролюбов разрабатывал проблемы
литературной критики, но при этом он участвовал и в
обсуждении острых социально-политических проблем
современности.
По мысли Н. В. Шелгунова, Чернышевский и
Добролюбов вместе, дополняя один другого,
составляли одно целое; в «Современнике» цельность была
возможна лишь при совместной работе
Чернышевского и Добролюбова3.
Деятельность «Современника» протекала в
сложной общественно-политической обстановке. В 1859—
1861 гг. в России возникла революционная ситуация.
Кризис политики «верхов», страдания народа и
растущая активность «низов» создали объективные
предпосылки для его революционного разрешения.
Борьба против реформизма, либералов,
направленная на революционное преобразование страны, стала
генеральной линией «Современника».
Журнал, возглавляя борьбу против
крепостничества и самодержавия, с одной стороны, и против
либерализма, с другой, выступал за освобождение
крестьян вместе с землей, подвергал критике
общественные порядки, правительственный аппарат,
крепостническую мораль. Усилиями Чернышевского и
Добролюбова журнал стал идейным центром революционной
демократии. Популярность «Современника»
неуклонно возрастала. По свидетельству Н. В. Шелгунова,
«еще шире и общественнее стал захват
«Современника», когда руководителем новой эстетической
теории в применении к литературной критике явился
такой высокоодаренный и полный страстной любви к
людям человек, как Добролюбов»4.
Молодые люди жадно зачитывались статьями
Чернышевского и Добролюбова, делились между
собой впечатлениями о прочитанном.
Творчество Чернышевского и Добролюбова
оказывало сильное влияние на демократически
настроенных писателей и художников.
Журнал «Современник» имел сатирический отдел
«Свисток», выходивший в 1859—1861 годах при учас-
18

тии Добролюбова и Некрасова. Некрасов писал:
«Свисток» придумал, собственно, я, а душу ему,
конечно, дал Добролюбов»5. Помещаемые Добролюбовым
фельетоны в «Свистке» имели несколько необычный
смешанный жанр: в них сочетались стихотворные и
прозаические приемы в изложении материала.
Что касается личных качеств Добролюбова, то нз
первое место его современники ставили большие
способности и необычайную талантливость. Н. А.
Некрасов в беседе с Тургеневым сказал, что у
Добролюбова «замечательная голова».
«Можно подумать, — продолжал он, — что
лучшие профессора руководили его умственным
развитием и образованием! Это, брат, русский самородок...
утешительный факт, который показывает силу
русского ума, несмотря на все неблагоприятные
общественные условия жизни. Через десять лет литературной
своей деятельности Добролюбов будет иметь такое
же значение в русской литературе, как Белинский»6.
У Добролюбова помимо разнообразных
способностей и таланта было еще одно важное качество —
необычайное трудолюбие.
Н. А. Некрасов, делясь своими впечатлениями с
А. Я. Панаевой о знакомстве с юным Добролюбовым,
удивлялся, «когда он мог успеть так хорошо
познакомиться с русской литературой? Оказалось, что он
прочитал массу книг и с большим толком»7. И. С.
Тургенев дивился тому, каким образом Добролюбов, не
давно сошедший со школьной скамьи, мог так
основательно ознакомиться с хорошими иностранными
сочинениями8. Те, кто наблюдал деятельность
Добролюбова в журнале «Современник», например, А. Н.
Пыпин, отмечали его поразительную «ревность к
работе»9.
Добролюбов успевал прочитывать многие русские
и иностранные газеты и журналы, все выходящие
новые книги, рукописи, которые тогда присылались н
редакцию.
Много времени уделял Добролюбов беседам с
новичками-писателями, желавшими узнать его мнение о
недостатках своих первых опытов, а также
исправлению некоторых рукописей. Таким образом,
Добролюбов мог приниматься за написание своих статей
только вечером и часто засиживался за работой до
четырех часов утра10.
19

Он заботился не только о том, чтобы ни одна
фраза не противоречила направлению журнала, по и
чтобы авторы статей выражали свои мысли не
многословно, не допускали «ненужной болтовни».
Добролюбов был человеком высоких нравственных
принципов. Чернышевский считал самым ценным в
нем бескомпромиссный характер.
По словам Некрасова, «Добролюбов — это такая
светлая личность, что несмотря на его молодость,
проникаешься к нему глубоким уважением. Это
человек не то, что мы: он так строго следит за собой,
что мы все перед ним должны краснеть за свои
слабости, которыми заражены»11. Некрасов говорил о
Чернышевском и Добролюбове, что «под их
репутацию в частной жизни самый строгий нравственный
судья не подпустит иголочки. Они в своих
нравственных принципах тверды, как сталь»12.
Добролюбов был оптимистом, верившим в лучшее
будущее. Он видел в обществе задатки более
разумного, законного и правильного ведения дел: «Куда
вы ни оглянитесь, везде вы видите пробуждение
личности, предъявление ею своих законных прав,
протест против насилия и произвола, большею частью
еще робкий, неопределенный, готовый спрятаться, но
все-таки уже дающий заметить свое существование».
Событием в истории русской литературы и
критики был выход И. С. Тургенева из редакции «Совре
мепника». Одной из причин этого поступка была
публикация в третьем номере журнала «Современник»
за 1860 год статьи Добролюбова «Когда же придет
настоящий день?», в которой критик давал
революционное толкование романа Тургенева «Накануне».
Тургенев возражал против ее публикации и
поставил перед Н. А. Некрасовым ультимативное
требование— выбирать между ним и Добролюбовым13. В
ходе резкого объяснения с Чернышевским по поводу
этой статьи Тургенев в запальчивости сказал: «Вы
простая змея, а Добролюбов — очковая»14. Это был
повод для разрыва Тургенева с «Современником».
Настоящей же его причиной было идейное различие
классовых позиций либерала Тургенева и вождей
революционной демократии. В. И. Ленин писал, что
«Тургенева... тянуло к умеренной монархической и
дворянской конституции... ему претил мужицкий
демократизм Добролюбова и Чернышевского»15.
20

Охранительная, да и либеральная пресса была
полна злобных выпадов против журнала. Нет ничего
удивительного в том, что над «Современником» все
время висела угроза его закрытия.
3 мая 1861 г. Добролюбов писал П. Н.
Казанскому из Неаполя: «Не знаю даже, «Современник»
существует ли или уже запрещен, по случаю
освобождения крестьян или какого-нибудь другого
правительственного прогресса» (9,467).
3. Болезнь и кончина. Похороны Н. А. Добролюбова
Тяжелое состояние здоровья вынудило
Добролюбова в конце мая 1860 г. выехать для лечения за
границу, откуда он посылал в «Современник»
корреспонденции. В присланных им статьях «Непостижи
мая странность», «Из Турина», «Два графа», «Жизнь
и смерть графа Камилло Бензо Кавура»
разоблачались итальянские либералы. Но и русские либералы
узнавали себя в таких деятелях, как Кавур и другие.
В июне 1861 г. Добролюбов выехал из Италии на
Родину и в половине августа был уже в Петербурге.
В октябре 1861 г. Добролюбов, будучи тяжело
больным и по существу прикованным к постели,
продолжал, сколько хватало физических сил, заниматься
журнальными делами, читая рукописи, просматривая
цензорские корректурные листы и т. п.
Вместе с тридцатью петербургскими литераторами
он подписал петицию на имя Александра II об
освобождении из-под ареста поэта-революционера М. Л.
Михайлова. Но ходатайство осталось
безрезультатным.
В последнем стихотворении Добролюбова было
сказано:
«Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю
Верно буду я известен.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою...
И тебя благословляю:-
Шествуй тою же стезею» (8,87).
В начале ноября Добролюбов окончательно слег.
Незадолго до кончины он сказал: «Умираю с
сознанием, что не успел ничего сделать».
21

17 ноября 1861 г. Добролюбова не стало.
Добролюбов был похоронен 20 ноября 1861 г. на
Волковом кладбище — на «литераторских мостках»,
рядом с Белинским и другими писателями. Его
похороны явились общественным событием. В них
участвовали не только гражданские лица,но и военные.
В речи на могиле Добролюбова Чернышевский
говорил о заслугах Добролюбова перед Отечеством, о
преследовании Добролюбова цензурой и
жандармским ведомством.
У могилы выступили также Н. А. Некрасов, М. А.
Антонович, Н. А. Серно-Соловьевич и другие.
Некрасов сказал: «Бедное детство, в доме бедного...
священника; бедное, полуголодное ученье; потом четыре
года лихорадочного неутомимого труда — вот и вся
биография Добролюбова».
Некрасов продолжал: «Меньше слов и больше
дела» было постоянным девизом его и предсмертным
его завещанием своим близким собратьям по труду.
В Добролюбове во многом повторился Белинский,
насколько это возможно было в четыре года: то же
влияние на читающее общество, та же проницательность
и сила в оценке явлений жизни, так же деятельность
и та же чахотка»16.
Оценку трудам и деятельности Добролюбова
Чернышевский дал в некрологе17 и в полемической
статье «В изъявление признательности»18. 2 марта
1862 г. Чернышевский выступил с воспоминаниями о
Добролюбове на литературном вечере в Петербурге19.
В одном из некрологов говорилось, что в области
литературной критики Добролюбов «начал свое
литературное поприще так, как немногие его
оканчивают»^.
4. Борьба вокруг идейного наследия
Н. А. Добролюбова
Враждебный революции лагерь продолжал свои
нападки на Добролюбова даже после его смерти. В
частности, реакционный публицист В. Д. Скарятин
напечатал злобный фельетон, оскорбительный для
памяти Добролюбова21. Власти хотели бы вытравить
из сознания людей память о нем.
В воскресенье 21 ноября 1871 г. петербургское сту-
22

денчество отслужило панихиду на могиле
Добролюбова. В полицейской справке от того же числа «О
сборище студентов на Волковом кладбище для
совершения панихиды в память писателя Добролюбова»
значилось, что Добролюбов не попал под следствие
по делу Чернышевского и Серно-Соловьевича,
сосланных на каторжные работы, только благодаря
своей преждевременной смерти22. В 1884 году на
основании «высочайшего повеления» все сочинения
Добролюбова были запрещены к обращению в библиотеках
и общественных читальнях23.
Секретным циркуляром попечителя Одесского
учебного округа от 23 февраля 1886 г. запрещалось
чествование памяти Добролюбова24.
В демонстрации и панихиде студентов на
Волковом кладбище 17 ноября 1886 г. по случаю 25-летия
со дня смерти Добролюбова участвовало около 800
человек. Через несколько дней полиция выслала 28
участников демонстрации (10 мужчин и 18 женщин)
из Петербурга «на места родины»25.
Со смертью Добролюбова и арестом
Чернышевского (7 июля 1862 г.) журнал «Современник», да и
все русское революционное движение, понесли
невосполнимую утрату. Содержание журнала заметно
ухудшилось. Н. В. Шелгунов писал: «Со смертью
Добролюбова, исчезновением с литературного
горизонта Чернышевского и с закрытием «Современника»
кончился первый и самый яркий литературный
период шестидесятых годов»26. «Современник», —
продолжал Шелгунов, — был чисто политическим и
социально-экономическим органом, и политическое
направление известного оттенка давало ему главный цвет. От
этого и читатели его были по преимуществу
политические, искавшие общих политических и
экономических руководящих понятий»27.
Идейное наследие Добролюбова всегда было
объектом резких нападок и фальсификаций со стороны
реакционеров, консерваторов, либералов,
меньшевиков. Н. В. Шелгунову принадлежит та заслуга, что
он в 1886 году выступил в защиту Добролюбова и
«шестидесятых годов». Он сослался на статью
некоего Е. Ф. Зорина, писавшего под псевдонимом
«Incognito» и допустившего некорректные выражения по
адресу Добролюбова28. В 1867 году вышла книга на
французском языке, подписанная псевдонимом «Ше-
23

до-Ферроти», почти сплошь наполненная
ругательствами, не говоря уже о клевете на «шестидесятников».
В 1885 году в Лейпциге вышла книга Иоганна Шерра
о русском нигилизме29. Шелгунов с возмущением пи
сал: «По словам Шерра, в Добролюбове
(Чернышевском и др.) царил полнейший мрак непонимания и
безграмотного невежества относительно прав и
нравов литературы и искусства и всех благ и
приобретений цивилизации. Шерр уверяет, что Добролюбов и
писатели его направления признавали только
физические, химические и физиологические процессы, а
затем уже не допускали никаких психических и
моральных мотивов в людских отношениях — ни брака,
ни семьи, ни воспитания, ни образования (усматривая
во всем этом только разные виды психического
насилия); они оправдывали убийство и воровство,
доказывая, что убийца не может не убивать, а вор не
может не воровать. Конечно, Шерр... не повинен в том,
что не читал Добролюбова ни одной строчки»30.
На Добролюбова, Чернышевского и вообще
«шестидесятников» нападал и реакционный публицист,
профессор П. П. Цитович. Серьезного научного
значения в смысле оценки шестидесятых годов брошюрки
этого автора не имели. Между тем нашлись люди,
которые, по словам Н. В. Шелгунова, поспешили
переводить брошюры Цитовича на иностранные языки.
Они были «повинны в том, что распространяли в
Европе нелепости о писателях (Чернышевском и
Добролюбове— Е. С), составляющих нашу гордость и
занимающих в истории нашего литературного
развития одно из первых мест»31.
В 90-годы XIX в. нападки на Н. А. Добролюбова
продолжались в журнале «Северный вестник»,
руководимом противником революционных демократов,
врагом традиций Белинского, Чернышевского и
Добролюбова А. П. Волынским32.
В годы реакции в сборнике «Вехи» критиковались
все демократические и освободительные движения.
В. И. Ленин взял под защиту русских революционных
демократов, в том числе Добролюбова, против
выпадов либералов33.
В 1911 году меньшевик Неведомский
(Миклашевский) представлял Добролюбова как
народника-либерала. В. И. Ленин охарактеризовал позицию Неве-
24

домского как новый «пересмотр» идей Добролюбова
задом наперед, от демократизма к либерализму»34.
В. И. Ленин в ряде своих работ показал, что
истинными, а не мнимыми преемниками и наследниками
Добролюбова явились сначала революционные
народники 70-х годов, а затем — русские марксисты, но
не либеральные народники 80—90-х годов,
именовавшие себя «друзьями народа».
Своими делами революционные демократы, в том
числе Добролюбов, расчистили почву для
распространения и восприятия идей марксизма в России в ту
эпоху, когда решающей силой общественного
развития стал уже рабочий класс.
Советские люди глубоко чтут память о Н. А.
Добролюбове. 27 октября 1918 г. в Петрограде, в
соответствии с планом монументальной пропаганды, был
открыт памятник великому критику35.
В речи на его открытии А. В. Луначарский
сказал, что только гениальный человек мог, «умерев
еще совсем молодым, составить себе всероссийское
имя, потрясти сердца современников, переделать
тысячу умов, вписать свое имя бессмертными штрихами
в историю своей родины и заслуженно завоевать
себе право в дни пробуждения российского трудового
народа получить из его рук памятник...»36.
В 1936 году в стране отмечалось 100-летие со
дня рождения Добролюбова37.
29 ноября 1959 г. в Ленинграде на Большом
проспекте Петроградской стороны состоялось
открытие памятника Н. А. Добролюбову (скульптор —
В. А. Синайский, архитектор С. Б. Сперанский).
В 1986 году по случаю 150-летия со дня рождения
Добролюбова были проведены научные и
общественные мероприятия в Ленинграде и на родине
Добролюбова — в Горьком, где были открыты памятник
Добролюбову (скульптор П. И. Гусев, архитектор
Б. С. Нелюбин), историко-литературный музей Н. А.
Добролюбова, а на здании бывшей духовной
семинарии, в которой он учился, установлена
мемориальная доска. 5 февраля 1986 г. в Москве состоялось
торжественное заседание, организованное
Академией наук СССР и Союзом писателей СССР. Все эти
события в культурной и научной жизни страны дали
новый импульс для дальнейшего и более
углубленного изучения идейного наследия мыслителя.
25

ГЛАВА II
Социологические и политические воззрения
Н. А. Добролюбова
1. Утопический социализм и революционный
демократизм
ях Добролюбова
важнейшее место занимает
утопический социализм. Добролюбов, как и другие
революционные демократы, был хорошо знаком с
учениями западноевропейских утопических социалистов.
В статье «Роберт Овэн и его попытки
общественных реформ» (1859 г.) развивалась идея создания
социалистического общества руками тружеников.
Добролюбов, ратуя за «бесконечное развитие»,
«бесконечное шествие» России вперед, считал, что она после
освобождения от крепостничества неизбежно вступит
на буржуазный путь развития, пройдет его в
сокращенные сроки времени с учетом горького опыта
Западной Европы, а затем смело, решительно
пойдет к своему светлому, социалистическому
будущему1.
В. И. Ленин, говоря об утопическом социализме
Чернышевского, подчеркивал в то же время
революционно-демократический характер его политических
взглядов. Он писал: «...Чернышевский был не
только социалистом-утопистом. Он был также
революционным демократом, он умел влиять на все полити-
26

ческие события его эпохи в революционном духе,
проводя — через препоны и рогатки цензуры — идею
крестьянской революции, идею борьбы масс за
свержение всех старых властей»2. Для социологических
взглядов Добролюбова было характерно
органическое слияние утопического социализма и
революционного демократизма. Он, как и Чернышевский,
полагал, что путь к социализму лежит через
крестьянскую революцию, был сторонником общинного
землевладения. По его словам, «нашему крестьянину
вовсе не противен дух общины» (4, 201). Только
община может дать «лучшую часть крестьянину,
который склонен к товариществу, взаимопомощи,
братству в общем труде».
Необходимым условием жизни и основанием
общественной нравственности Добролюбов считал
человеческий труд. Глубокая, высоконравственная и
гуманная мысль Добролюбова облекается в
афористическую форму: «Только труд дает право на
наслаждение жизнью», «жизнь тунеядца презренна».
Добролюбов находил «печальным» положение
того общества, в котором «кровь и пот многих
тружеников должны тратиться для содержания одного
дармоеда» (3, 316).
Он делил общество на трудящихся и дармоедов.
Первые обречены на тяжелый и изнурительный труд,
а вторые пользуются результатами их труда.
Систему подобной организации труда он именовал
«дармоедством». Оно существует не только в России, но
и в Западной Европе, где прячется «под покровом
капитала и разных коммерческих предприятий» (3,
316). Добролюбов писал, что «в глазах истинно
образованного человека нет аристократов и
демократов, нет бояр и смердов, браминов и парий, а есть
только люди трудящиеся и дармоеды» (3, 315). По
его мнению, к осознанию этой истины начинают
приближаться и народные массы.
По степени большего или меньшего уважения к
труду и по умению оценивать труд более или менее
соответственно его истинной ценности можно узнать
степень цивилизации народа, заявлял Добролюбов.
Важно, чтобы всякая страна достигла «уменья
правильно оценивать труд, вполне соответственно его
полезности» (3, 315—316).
27

С понятием «дармоедства» у Добролюбова было
связано и такое социальное явление, как
«обломовщина». Если либерал А. В. Дружинин3 главное
содержание романа Гончарова «Обломов» видел в
любви Ильи Обломова к Ольге, то революционный
демократ, глашатай «реальной критики», Добролюбов
увидел в романе «знамение времени». Для него
Обломов— не случайное явление в общественной
жизни России. Эта фигура порождена обществом. Она
выросла на почве крепостных отношений. Но есть
не только Обломовы. Есть и «обломовщина»,
которая тормозит пробуждение общества и тем самым
наносит колоссальный вред. Она кладет на
образованных людей типа Печорина, Онегина, Рудина, Бель-
това и других печать бездельничества, дармоедства
и совершенной ненужности на свете. По словам
Добролюбова, Гончаров ошибался, полагая, что
обломовщина похоронена, и говоря устами Штольца:
«Прощай, старая Обломовка, ты отжила свой век».
«Нет, — возражает Добролюбов, — Обломовка есть
наша прямая Родина, ее владельцы — наши
воспитатели, ее триста Захаров всегда готовы к нашим
услугам. В каждом из нас сидит значительная часть
Обломова и еще рано писать нам надгробное слово»
(4, 338). И в данном случае Добролюбов показал
себя мастером обобщений, сумевшим за частным как
будто бы литературным фактом увидеть глубинные
общественные явления.
2. Исторические взгляды Н. А. Добролюбова
Социологические взгляды Добролюбова были
теснейшим образом увязаны с его пониманием
общечеловеческой истории.
Некоторые" дореволюционные авторы считали,
что, поскольку у революционеров-демократов
отсутствовали собственно исторические исследования и
они не были историками-профессионалами, то не
приходится и говорить о какой-то сложившейся
системе исторических взглядов у Чернышевского и
Добролюбова. Последние будто бы ограничивались
теми или иными высказываниями по отдельным воп-
28

росам истории. M. В. Клочков утверждал, что в
понимании задач исторической науки Добролюбов
является предшественником В. О. Ключевского4.
Также историк-марксист Н. Л. Рубинштейн
полагал, что Чернышевский по вопросам русской
истории выступал не как самостоятельный исследователь,
а лишь откликался на вопросы, поднятые перед ним
современностью и отраженные в исторической
литературе5. В. Е. Иллерицкий показал
несостоятельность этой точки зрения. Подход Чернышевского и
Добролюбова к изучению исторической тематики,
метод анализа исторических явлений и характер их
освещения имел свои особенности сравнительно с пре-
дставитешями дворянской буржуазной
историографии. Разработка проблем «требовала от идеологов
революционного движения обширных и
разносторонних конкретных познаний в области истории,
хорошего знания известных в их время исторических
источников, умения анализировать их содержание и
самостоятельно оценивать исторические события и
явления, тщательно продуманных теоретических
выводов, характеризующих с революционных позиций
движущие силы и закономерности исторического
процесса и составляющих основу оригинальной
системы исторических взглядов»6.
Добролюбов уделял значительное внимание
народным движениям в России, подчеркивая их
антикрепостническую направленность. По его словам, еще
в XVII в. «глухое неудовольствие стало разражаться
открытыми восстаниями, внутренние беспорядки
увеличивались с каждым годом» (3, 114). При этом
он имел в виду городские восстания середины
XVII в. и восстание Степана Разина.
В 1859 году в «Пермском сборнике» были
напечатаны статьи о крестьянском восстании под
руководством Емельяна Пугачева7. В рецензии на
сборник Добролюбов отметил, что это было «загадочное
для ученых событие русской истории». Он привел
цитату из сборника, которая наводила читателя на
мысли о причинах восстания: «Было бы, конечно,
односторонне и крайне поверхностно объяснять
причину этого явления тем, что вот-де некто злодей
Емелька Пугачев назвал себя императором
Петром III, а простой народ вдался в обман и восстал
29

против законной власти; утверждать так — значило
бы отрицать всякий человеческий смысл у
волновавшегося миллионного народонаселения» (5, 408).
В поле зрения Добролюбова были и
крестьянские движения, принимавшие религиозную форму
(русский раскол, мюридизм горских народов). Он
сочувственно процитировал книгу А. П. Щапова о
расколе: «Церковно-гражданский демократизм
раскола, под покровом мистико-апокалипсического
символизма, вопль против империи и правительства,
смелый протест против подушных переписей,
податей и «даней многих», против рекрутства, крепостного
права, областного начальства...»8. По словам
Добролюбова, в современной литературе мало найдется
таких блестящих страниц (5, 287).
В то время как множество зарубежных и русских
авторов приписывали в истории решающую роль тем
или иным государственным деятелям, полководцам,
титулованным личностям и т. д., Добролюбов отводил
такую роль народу. Он писал: «...Множество есть
историй, написанных с большим талантом и знанием
дела и с католической точки зрения, и с
рационалистической, и с монархической, и с либеральной — всех
не перечтешь. Но много ли являлось в Европе
историков народа, которые бы смотрели на события с
точки зрения народных выгод, рассматривали, что
выиграл или проиграл народ в известную эпоху, где
было добро и худо для массы, для людей вообще, а
не для нескольких титулованных личностей,
завоевателей, полководцев и т. п.?» (2, 228—229). Основной
порок очерков автора славянофильского
направления Н. А. Жеребцова о литературе, науке,
законодательстве, администрации и пр. Добролюбов видел
в том, что в них «перечисляются заглавия книг,
названия разных властей и должностей, главы
судебников и т. п., без всякой даже попытки заглянуть в
самую жизнь народа, с которым имели дело эти
власти, книги и судебники» (3, 306).
Добролюбов осуждал тех писателей, которые
выражали не естественные, а искусственные
стремления. «Все... певцы иллюминаций, военных торжеств,
резни и грабежа по приказу какого-нибудь
честолюбца, сочинители льстивых дифирамбов, надписей и
мадригалов — не могут иметь в наших глазах
никакого значения, потому что они весьма далеки от ес-
30

тественных стремлений и потребностей народных»
(6, 311).
По оценке Г. В. Плеханова, такой взгляд на
литературу стоит в теснейшей связи с пониманием
истории. Этим же взглядом определяется у Добролюбова
и задача литературной критики9.
В основе исторического исследования должна
лежать «идея об отношении исторических событий к
характеру, положению и степени развития народа.
Всякое историческое изложение не одушевленное
этой идеей, будет сбором случайных фактов, может
быть и связанных между собою, но оторванных от
всего окружающего, от всего прошедшего и
будущего. Таким образом, история самая живая и
красноречивая будет все-таки не более, как прекрасно
сгруппированным материалом, если в основание ее
не будет положена мысль об участии в событиях
самого народа» (3, 14—15), независимо от того, будет
ли это участие деятельное или страдательное,
положительное или отрицательное. Под этим углом
зрения должна освещаться не только судьба царств и
народов, но и отдельных исторических деятелей,
«как бы ни казались они выше своего века и
народа» (3, 15).
Итак, важны исторические сведения о явлениях
внутренней жизни народа. Живой, естественный
взгляд на историю состоит в том, что в ее общем
ходе «самое большое участие приходится на долю
народа и только весьма малая доля остается для
отдельных личностей» (3, 35). Добролюбов осуждал
биографический метод изложения истории, при
котором все «предоставляется влиянию личностей»
(основание и падение государств, основание новой
религии и т. д.).
«Но ведь был же какой-нибудь материал,—
спрашивает Добролюбов, —над которым все эти
полководцы, правители и прочие великие люди
производили свои упражнения? Ведь не один же, сам
собою, полководец вел войну, не сам же собою какой-
нибудь молодец, ни с того ни с сего основал вдруг
целое «гражданское общество», как выражаются наши
историки. Верно, кто-нибудь помогал ему, служил
орудием его планов, и, верно, его замыслы потому
и удались, что удовлетворяли потребностям тех, ко-
31

торыс согласились содействовать ему?» (2, 274).
Вопрос о соотношении народа и выдающейся
личности, о роли личности в истории Добролюбов
решал в духе, очень близком к историческому
материализму: «...Историческая личность, — писал он, —
даже и великая, составляет не более как искру,
которая может взорвать порох, но не воспламенит
камней, и сама тотчас потухнет, если не встретит
материала, скоро загорающегося... этот материал всегда
подготовляется обстоятельствами исторического
развития народа, и... вследствие исторических-то
обстоятельств и являются личности, выражающие в
себе потребности общества и времени» (2, 274—275).
В то время, как представители дворянской и
буржуазной историографии доказывали, что
выдающиеся деятели могут по своей воле изменять ход
истории, Добролюбов полагал, что все зависит от того,
как великий человек умел «воспользоваться теми
средствами, какие представлялись ему в его время;
как выразились в нем те элементы живого развития,
какие он мог найти в своем народе» (3, 15). Ту же
мысль он выразил в другом месте. «Личности
появлялись одна за другою, как и всегда появляются,
только вследствие общей народной потребности» (5,
449).
Под этим углом зрения Добролюбов оценивал
эпоху Петра I и петровские преобразования. По его
мысли, эти преобразования — результат всего
предшествующего развития России. Они были
продиктованы интересами народа и государства. Этот тезис
Добролюбова своим острием был направлен против
славянофильских теорий, осуждавших деятельность
Петра I. Вместе с тем Добролюбов критиковал
историка Н. Устрялова, считавшего, что общественный
строй России до и после Петра представляет «нечто
стройное и строгое, что он блестяще оправдывается
ходом жизни». В действительности же, писал
Добролюбов, в самой сущности государственного
организма было такое «повреждение», которое вносило
в «живую народную жизнь» хаос, болезни, раны;
русский народ ничего не выигрывал от того, что
существовали, по уверению Устрялова, «законы,
сообразные духу народному, самобытные» и пр. Именно
народ должен быть предметом изучения подлинной
исторической науки. Между тем многие историки, в
32

том числе И. Шульгин, по мысли Добролюбова,
заняты не народом с его нуждами и интересами, не его
внутренней жизнью, а одними только «внешнегосу-
дарственными» или внешнеполитическими
событиями, династическими интересами различных
правительств, их бесконечными войнами друг с другом (4,
191).
Добролюбов выступал в защиту русского народа
(«простонародья», «простолюдинов»), на долю ка-
торого приходится почти весь производительный
труд, тогда как выгоды этого труда достаются
образованным классам. Земледелец обязан заботиться
не только о собственном прокормлении, но и давать
богатое и роскошное содержание другим классам
общества. У земледельца нет возможности
улучшать собственный быт, совершенствоваться
нравственно и материально. «Вокруг него, перед ним и
за ним, вверху и внизу — везде затруднения и
препятствия». У него нет. досуга для приобретения
образованности, которая в стране составляет такую
же монополию, как и промышленность (5, 247).
«Всеми средствами образованности, всеми
преимуществами новейших открытий и изобретений
владеют неработающие классы общества, которым
нет никакой выгоды передавать оружие против себя
тем, чьим трудом они до сих пор пользовались
даром» (5, 248).
При всяком удобном случае Добролюбов
напоминал читателю о правовом положении, точнее —
бесправии русского народа, о тяжелейших
повинностях, возложенных на крестьян государством и
помещиками. Здесь и податные сборы, и натуральные
повинности —барщинные, постойные, дорожные,
ямские и т. д. (5, 293).
Добролюбов решительно осудил всякую
проповедь терпения для народа. Так, в одной хрестоматии
для детского чтения говорилось: «В сей бедственной
жизни мир наш состоит более в том, чтобы терпеть
со смирением, нежели не чувствовать противности»10.
Добролюбов заметил: «Это хоть и темно, но все же
терпение упомянуто». Далее он цитирует: «Должно
сносить с терпением, чего не можно исправить в
себе или других, доколе богу не будет угодно
учредить иначе». «В избранных стихотворениях также
находим, например, стихи Хомякова:
3 Заказ 4007
33

Подвиг есть и в сраженьи,
Подвиг есть и в борьбе,
Высший подвиг в терпеньн,
В любви и мольбе».
Добролюбов замечает: «Даже басня
«Трудолюбивый медведь» попала в «Хрестоматию», кажется,
за то, что в ней медведю советуется терпенье» (7,
130). Добролюбов ставит вопрос о том, каким
образом народ может достичь нравственного развития и
самостоятельного улучшения материального быта.
Этого ему не может доставить одно только
«скромное ученье под руководством опытных наставников»
и литература, «всегда более или менее фразистая».
Есть другой путь — путь жизненных фактов. «Факты
жизни не пропускают никого мимо; они действуют
и на безграмотного крестьянского парня и на
отупевшего от фухтелей кантониста, как действуют на
студента университета. Холод и голод, отсутствие
законных гарантий в жизни, нарушение первых начал
справедливости в отношении к личности человека —
всегда действуют несравненно возбудительнее,
нежели самые громкие и высокие фразы о правде и
чести» (5, 250).
Величие простого народа состоит в его
способности «приносить существенные жертвы раз
сознанному и порешенному делу». Народ не умеет красно
говорить. Его слово «никогда не праздно: оно
говорится... как призыв к делу, как условие предстоящей
деятельности». Сотни тысяч людей «откажутся от
мяса, от пирога, от теплого угла, от единственного
армячишка, от последнего гроша, если того
потребует доброе дело, сознание в необходимости которого
созреет в их душах». Здесь Добролюбов намекает
на то, как будет себя вести народ во время
революции.
Все претензии так называемого образованного
общества с его отвлеченной образованностью и
прививной гуманностью «на нововведения и реформы
в общественной деятельности бывают так жалки,
мизерны и даже почти непристойны в сравнении с
тем, что совершает сам народ и что можно назвать
действительно народным делом» (5, 285).
Добролюбов писал о существовании в среде
русских ученых сдвух великих партий» по вопросу об
отношениях России к другим народам Европы. «Од-
34

на партия выражает свое убеждение на этот счет
формулою: «Россия цветет, а Запад гниет» (5, 452).
Добролюбов высмеял славянофила Н. А. Жеребцо-
ва, который в своем двухтомном сочинении «Очерки
истории цивилизации России» исказил историю
России. Он, например, утверждал, что после монголов
«законодательство и администрация представляли в
Европе безобразную и непонятную смесь; а у нас все
было организовано чрезвычайно стройно» (3, 3J0).
Добролюбов указывал, что нельзя восхищаться теми
порядками, которые существуют в самодержавно-
крепостнической России XIX века. Многое из
нетерпимых древнерусских порядков сохранилось, крепко
держится до сих пор, с чем никак нельзя мириться.
Добролюбов назвал славянофилов «туркоподоб-
ной партией», ссылаясь на свидетельство А. П.
Милюкова об одном мальчишке, который пел в
константинопольской кофейне про Турцию: «Нет края на
свете лучше нашей Турции, нет народа умнее осман-
лисов! Им аллах дал все сокровища мудрости,
бросив другим племенам только крупицы разумения,
чтоб они не вовсе остались верблюдами и могли
служить правоверным» (5, 452).
Казалось бы, пишет Добролюбов, что другая
партия должна бы говорить: «Нет, Россия гниет, а
Запад цветет». Но эта партия «останавливается на
положениях гораздо более умеренных и
основательных. Она говорит: «Каждый народ проходит
известный путь исторического развития; Запад вступил на
этот путь раньше, мы позже; нам остается еще
пройти многое, что Западом уже пройдено, и в этом
шествии, умудренные чужим опытом, мы должны
остеречься от тех падений, которым подверглись народы,
шедшие впереди нас» (5, 453).
Добролюбов в рецензии на книгу либерального
автора И. К. Бабста «От Москвы до Лейпцига»
писал, что не разделяет надежд автора ни
относительно Европы, ни относительно будущности России.
Добролюбов считал, что Россия пройдет тот же путь,
что и Запад, но избежав при этом «заблуждений» и
«ошибок», в которые впадали народы других стран.
Однако, продолжал Добролюбов, «мы не смеем
утверждать, что это так именно и будет... Нам
кажется, что совершенно логического, правильного,
прямолинейного движения не может совершать ни о чип
3*
35

народ при том направлении истории человечества, с
которым она является перед нами с тех пор, как мы
ее только знаем... Ошибки, уклонения, перерывы
необходимы. Уклонения эти обусловливаются тем, что
история делается и всегда делалась — не
мыслителями и всеми людьми сообща, а некоторою лишь
частью общества, далеко не удовлетворявшею
требованиям высшей справедливости и разумности.
Оттого-то всегда и у всех народов прогресс имел
характер частный, а не всеобщий» (5, 458).
Добролюбов показал, что Бабст совершенно
неосновательно восхваляет всякого рода блага
Западной Европы, которые сами по себе якобы способны
гарантировать спокойствие и довольствие рабочего
народа, пролетариев. Нет, рабочие находятся под
двумя гнетами: и сохранившихся форм старого
феодализма, и «мещанского сословия» (буржуазии),
«захватившего в свои руки всю промышленную
область». Бабст не думает о роли народных масс в
будущей истории Западной Европы. Западные
пролетарии вовсе не склонны удовлетворяться уступками,
которые ничего не стоят самим капиталистам и
лордам или даже выгодны им. «Но как скоро от прав
работника и фермера страдают выгоды этих
почтенных господ, — все права ставятся ни во что и
будут ставиться до тех пор, пока сила и власть
общественная будет в их руках...» (5, 459—460).
Что касается так называемого «всеобщего
народного контроля», который Бабст нашел в Европе, то
Добролюбов решительно усомнился «даже в его
возможности при теперешнем порядке тамошних дел»
(5, 464). На Западе часто имеет место «кирасирское
решение» промышленных вопросов, т. е. применение
вооруженной силы против рабочих. На Западе
общественное мнение имеет мало значения. И грубый
произвол и просвещенный капитал имеют в виду
одно: «общими силами противостоять рабочим
классам, чтобы те не вздумали потребовать своих
прав...» (5, 466).
Следовательно, Добролюбов, не ограничиваясь
критикой крепостнического строя, критиковал и
западноевропейское капиталистическое общество,
основанное на эксплуатации труда работников города
и деревни. Он высказал глубокую мысль: «С
развитием просвещения в эксплуатирующих классах толь-
36

ко форма эксплуатации меняется и делается более
ловкою и утонченною; но сущность все-таки
остается та же, пока остается по-прежнему возможность
эксплуатации» (5, 460). По мысли Добролюбова,
капитализм тоже не вечен и подлежит уничтожению
путем революции.
В ряде своих произведений Добролюбов
рассмотрел вопрос о происхождении религии, роли церкви в
истории России, взаимоотношениях церкви и
государства. Давая самый сжатый очерк истории
буддизма, Добролюбов писал: «Первые нравственно-ре
лигиозные понятия у каждого народа слагаются
обыкновенно под влиянием поражающих явлений
природы. Необразованный ум, будучи не в состоянии
объяснить их путем естественным, вдается в самые
нелепые толкования, приписывая все действию
какой-то сверхъестественной силы. Вместе с
безотчетным страхом возникает мысль о жертвах как
средствах умилостивления разгневанного божества.
Мало-помалу жертвенники превращаются в храмы, а
самые жертвоприношения — в довольно сложные
церемонии с таинственным значением. Жрецы из
обыкновенных смертных делаются посредниками
между божеством и людьми, самовластно
распоряжаются свободою боязливых невежд, прикрывая
собственный произвол волею богов; предписывают
правила морали, составляют целую
нравственно-религиозную систему...» (3, 399—400).
Добролюбов оспорил мнение историка А.
Щапова, который в речи, произнесенной на торжественном
акте Казанской духовной академии 8 ноября 1858 г.
утверждал, будто русское духовенство всегда
заботилось об улучшении быта несвободных людей,
защищало угнетенных и проповедовало свободу,
«что еще за несколько веков назад оно подало свой
голос в пользу тех улучшений, которые выпали на
долю нашего времени» (4, 284). По словам
Добролюбова, приводимые Щаповым места из пастырских
поучений не относились прямо к крестьянам и
помещикам, а предназначались вообще для «господ и
холопов, какого бы рода холопство это ни было».
Пастыри церкви нередко увещевали собратий, владевших
крестьянами, человеколюбиво обращаться со своими
рабами (4, 285—286).
В ряде статей Добролюбов рассмотрел вопрос об
37

истории взаимоотношений католической церкви и
государства: «...религия была... постоянно в союзе с
королевской властью... служители религии, имея
огромное влияние, располагали народ не к
нововведениям и самовольству, а к послушанию,
самоотвержению и сохранению утвержденных порядков и
обычаев. Консерватизм религиозный неразлучно
связывался с консерватизмом политическим» (6, 394).
Добролюбов подробно охарактеризовал
деятельность, нравственные качества и политическую
позицию духовенства в Италии. Обычные поучения
католических священников — мертвые и отвлеченные,
хотя они «говорят о предметах возвышенных и
святых», но все это большей частью не расшевеливая
в слушателях никакой доброй мысли, никакого
благородного чувства. Тот же результат имеют их
проповеди о предметах нравственности. Повторяются
рутинные, всем прискучившие и всеми множество
раз слышанные сентенции о скромности,
умеренности и т. п. Низок нравственный уровень самого
духовенства (невежество и самые порочные
наклонности, в том числе «страшная жадность к деньгам»,
«сластолюбие», «чрезмерная прожорливость»).
Духовенство, основывая всю свою силу на
покровительстве Бурбонов и знатных лиц, «делалось по
необходимости поборником неправосудия, произвола,
насилия; оно помогало священными средствами
полицейским розыскам...» Церковь, вместо того чтобы
«внушать народу здравые понятия о его правах, об
общественных отношениях, о значении его в
государстве», толковала о его презренности и ничтожности.
Главное же заключалось в том, что и римское, и
неаполитанское духовенство разошлось с народом,
«не хотело понять новое движение и принять в нем
участие» (7, 119). Оно «нашло себе опору в тех,
чьи интересы были прямо противоположны
народным» (7, 121).
3. Критика русского и западноевропейского
либерализма
Н. А. Добролюбов считал крестьянскую народную
революцию единственным средством освобождения
народа из-под гнета самодержавия и крепостничест-
38

ва. Слово «революция» невозможно было
употреблять в подцензурной печати. Поэтому Добролюбов
прибегал к выражениям: «реформы общие и
решительные», «особые обстоятельства», «святое дело»,
«самобытное воздействие русской жизни»,
«особенные, необыкновенные обстоятельства», «радикальное
лечение», «серьезная операция».
Русские и западноевропейские дворянско-буржу-
азные либералы, страшась революции,
проповедовали реформы, дарованные сверху, уповали на
«постепенный» прогресс. Великая заслуга Добролюбова
состояла в последовательной критике либерализма
и реформизма. По характеристике Добролюбова,
либералам присуще «желание помочь делу
как-нибудь и хоть сколько-нибудь, замазать трещину хоть
на короткое время, остановиться на полдороге к
цели, удовольствоваться полумерой, в надежде, что
потом авось это сделается само собой, по
неминуемым законам прогресса...» (5, 468—469). Суть
либерализма он выразил формулой: «наши либералы и
реформаторы отправляются в своих проектах от
юридических тонкостей, а не от стона и вопля несчастных
братьев» (6, 138).
Одним из проявлений либерализма была так
называемая «обличительная литература», которую
Добролюбов метко именовал «юридической
беллетристикой», «юридической поэзией». Суть этой литературы
состояла в том, что либерально настроенные авторы
в своих романах, повестях и пьесах осуждали
злоупотребления мелких русских чиновников, в первую
очередь, за взяточничество. По словам
Добролюбова, «обличители» пытались «осветить грозным
факелом сатиры темные деяния волостных писарей,
будочников, становых, магистратских секретарей и
даже иногда отставных столоначальников палаты,
пробудить в сих очерствевших... существах горестное
сознание своих пороков и слезное в них раскаяние,
чтобы таким образом содействовать общему
великому делу народного преуспеяния» (3, 455). Но все это
было не более как совершеннейшей маниловщиной,
криками «не из-за того, что составляет
действительный, существенный недостаток, а из-за каких-нибудь
частностей и мелочей» (4, 52).
Нельзя объяснять все зло в России нечестностью
становых приставов и грубостью городовых. Между
39

тем обличительная литература «...громила
преимущественно уездные власти, о которых, если правду
сказать, — после Гоголя и говорить-то бы не
стоило... Если же задевались иногда губернские чины, то
обличение большею частию слагалось по
следующему рецепту: выводился благороднейший губернатор,
благодетель губернии, поборник законности и
гласности; около него группировалось два-три
благонамеренных чиновника, и они-то занимались каранием
злоупотреблений... Нигде не указана была тесная и
неразрывная связь, существующая между
различными инстанциями, нигде не проведены были
последовательно и до конца взаимные отношения разных
чинов...» (4, 106).
Добролюбов, помимо «мелкоты страшной»,
отметил и другую особенность «обличительной
литературы»— ее «безыменность». По его словам, смысл
статейки некоего Д. Хрущова состоял в следующем:
«Где-то, в каком-то имении, в какой-то губернии,
какой-то письмоводитель какого-то предводителя...»
(7, 540). Идея Добролюбова заключалась в том, что
истинное признание литературы состоит не в
обличении мелочных злоупотреблений, а в критике
самодержавия, как основного зла русской жизни.
«Обличительная же литература» по сути дела была, как
писал Добролюбов, «сатирико-полицейской и
экономически-поздравительной».
При этом критические выступления Добролюбова
против «обличительной литературы» вовсе не имели
в виду Салтыкова-Щедрина. Добролюбов высоко
ценил щедринскую сатиру. По его словам,
«поднимается голос против злоупотреблений бюрократии —
и «Губернские очерки» открывают ряд блестящих
статей, беспощадно карающих и выводящих на
свежую воду все темные проделки мелкого
подьячества» (2, 121). Он же писал: «Все отрицание г.
Щедрина относится к ничтожному меньшинству нашего
народа, которое будет все ничтожнее с
распространением народной образованности» (2, 144).
Пародируя либералов, Добролюбов неоднократно
употреблял формулу: «В настоящее время, когда...»11.
В статье «Литературные мелочи прошлого года»
он, высмеивая наивные восторги и надежды
либералов на предстоящие реформы, писал: «Несколько лет
уже каждая статейка, претендующая на современ-
40

нос значение, непременно начинается у нас словами:
<г£ настоящее время, когда поднято столько
общественных вопросов» (4, 50). Н. Г. Чернышевский
назвал эту ироническую фразу «знаменитой фразой
тогдашней журналистики, восхищавшейся быстротою
прогресса»12. Позднее Н. А. Некрасов по этому же
поводу писал:
«Понял горькую истину сразу
Только юноша-гений тогда,
Произнесший бессмертную фразу:
«В настоящее время, когда...»13
Либералы были не прочь в умеренных
выражениях и задним числом покритиковать то или иное
учреждение николаевской России. Уже после того,
как был закрыт Главный педагогический институт,
нашлись люди, отметил Добролюбов, «которые
прежде не говорили о нем ни одного слова или даже
всячески восхваляли его, принялись теперь бранить
его на чем свет стоит... Положим, что эти толки
даже и справедливы, положим, что недостатков было
действительно много... Но зачем же молчали о них
во все время существования института, — зачем
только в последнее время заговорили о них и в
обществе, и в администрации, и в литературе?» (5,
213—214).
Проявлением либерализма того же рода были и
заявления чиновников о своей честности. Так, в
декабре 1858 г. начальник петербургских женских
училищ Н. А. Вышнеградский объявил, что ему нередко
предлагают взятки лица, желающие получить место
в одном из подведомственных училищ, но что он
неизменно возвращает все их приношения14. Через год
вятский профессор А. И. Сырнев сделал аналогичное
заявление15. Добролюбов высмеял такие заявления.
Находившийся за пределами России Герцен,
недостаточно зная истинное положение дел в ней, в
своем памфлете «Very dangerous!!!» («Очень
опасно!!!»), опубликованном в «Колоколе», напал на
Добролюбова и «Свисток» за критику либерализма.
По мнению Герцена, либералы полезны, так как
критикуют какие-то стороны современного порядка16.
Добролюбов критиковал Герцена за его
временное отступление от демократизма к либерализму, за
упование на реформу. Он писал о «передовых лю-
41

дях», у которых «на уме мирный прогресс по
инициативе сверху, под покровом законности...» (8, 570).
В конечном счете Герцен все же порвал личные
отношения с либералами, оценил по достоинству их
вероломство по отношению к народу17. Добролюбов
показал трусость и непоследовательность
западноевропейского либерализма. Он писал о французских
либералах: «А о чем говорить этим господам,
ненавидящим suffrage universel (всеобщее
избирательное право. — Е. С.) и боящимся народной свободы
пуще всякого деспотизма?.. Как скоро вопрос
расширяется, они начинают бояться анархии, варварства,
грабительства и т. д. и возглашают анафему
разрушительным теориям, питающим уважение к suffrage
universel» (3, 423—424).
С парламентских трибун говорят о пустяках,
спорят о форме. Сама же сущность народной жизни,
вопросы несравненно большей важности, более
общая и широкая точка зрения чужды либералам. Они
лишь щеголяют «фразами о порядке и тишине, о
свободе в пределах закона, о мирном и медленном
прогрессе, вырабатывающемся в парламентских
прениях, и т. п.». Поэтому-то для них и нет оправдания,
ни разумного, ни юридического (3, 424).
«Пусть защитник медленного прогресса, — писал
Добролюбов, — ждет, пока события сделают свое
дело, и пусть не плачет о том, что у одного народа нет
такого-то учреждения, которое есть у другого.
Учреждения придут вместе с дальнейшим прогрессом,
а прогресс совершится в течение веков. Пусть также
люди, толкующие о свободе в пределах закона,
уважают на деле существующие законы, хотя бы они
были даже нелепы. В противном случае, то есть
ежели они нелепых законов уважать не намерены,
то пусть добиваются прежде отменения законов и
установления новых, а потом уже и говорят об
уважении к ним» (3, 425).
Добролюбов в своих так называемых
«итальянских» статьях, посвященных
национально-освободительному движению в Италии, показал, что
либералы на каждом шагу предавали народные интересы.
Они «могут нападать на частности, но не в
состоянии ухватить дело с корня». Сила критики
Добролюбова заключалась в том, что она воспринималась
читателями и как критика русского либерализма.
42

Статья Добролюбова о графе Кавуре, который из
умеренного либерала превратился в реакционера,
вызвала сильные нападки со стороны русской
либеральной прессы18.
4. Осуждение несправедливых войн.
Понятие истинного патриотизма
Добролюбов решительно осуждал войну, которая
не может иметь оправдания ни с нравственной, ни с
юридической, ни даже с экономической точек зрения
(4, 200). «Известно, — писал он, — что логика воины
совершенно отлична от логики здравого смысла.
Военная хитрость восхваляется как доказательство ума,
направленного на истребление своих ближних;
убийство превозносится как лучшая доблесть человека;
удачный грабеж — отнятие лагеря, отбитие обоза и
пр. — возвышает человека в глазах его сограждан...
Но такова сила повального ослепления, — что за
убийства и грабежи на войне не только не казнят
никого, но еще восхваляют и награждают!» (5, 38—
39).
Никаких смягчающих обстоятельств нет для
венгерца или славянина, идущих на войну против
итальянцев для того, чтобы Австрия могла
по-прежнему угнетать их. Но кому может быть выгодна
война? Добролюбов цитирует стихотворение И. С.
Никитина «Кулак»19, в котором выведен образ одного
дельца, жалующегося:
«Жаль, нет войны! Подряды мелки,
От мира мало нам добра...» (3,158).
Успехи человеческого просвещения и
цивилизации приведут к тому, что войны станут
анахронизмом: «Не вечно люди будут враждовать между
собою: когда-нибудь поймут же они, что мир лучше
брани и что война — признак еще не совсем
исчезнувшей первобытной грубости общественных нравов,
неразвитости понятий об общежитии, атрибут того
времени, когда право сильного играет главную роль
в судьбе народов» (4, 200).
Добролюбов, осуждая войны ради грабежа и
угнетения других народов, в то же время
сочувственно относился к освободительным войнам. Так, в ста-
43

тье «Взгляд на историю и современное состояние
Ост-Индии» (1857 г.) он выразил огромное
сочувствие индийскому народу, выступившему на борьбу
против английских колонизаторов, осуждал
колониальный режим и предсказывал неизбежность краха
английской колониальной системы (2, 7—46). Что
касается России, то, по мысли Добролюбова, то или
иное решение так называемого «восточного вопроса»
и окончание войны с Турцией оказало весьма
благотворное влияние и на русскую литературу, и на
русскую общественную жизнь. Если во время войны
«в литературе все оттеснено было на задний план
статьями о Турции и рассказами о русских подвигах
в битвах со врагами», то с ее окончанием общество
очнулось и потребовало изменений и улучшений;
«изменения стали делаться административным
порядком: и литература туда же — принялась говорить
о прогрессе, о гласности, о взятках, о крепостном
праве, об откупах и пр.» (4, 90).
Добролюбов был замечательным патриотом своей
Родины. Чернышевский писал, что «историческое
значение каждого русского великого человека
измеряется его заслугами родине, его человеческое
достоинство— силою его патриотизма»20. Заслуги
Добролюбова перед родиной и сила его патриотизма
именно в этом значении несомненны.
Сущность подлинного патриотизма Добролюбов
сформулировал в следующем положении,
вытекающем из всех его высказываний по этому, столь
важному для характеристики политических и
социологических взглядов, вопросу: «Патриотизм живой,
деятельный именно и отличается тем, что он
исключает всякую международную вражду, и человек,
одушевленный таким патриотизмом, готов трудиться для
всего человечества, если только может быть ему
полезен...» (3, 265).
В истинном патриотизме, в понимании
Добролюбова, объединяется чувство национальной гордости
и любви к родине с любовью ко всему человечеству
и исключается вражда к другим народам.
Добролюбов нетерпимо относился к проявлениям шовинизма.
В статье «Черты для характеристики русского
простонародья» (1860 г.) он дает правильную
оценку взаимных отношений между русским и
украинским народами: «У нас нет причин разъединения с
44

малорусским народом; мы не понимаем, отчего же,
если я из Нижегородской губернии, а другой из
Харьковской, то между нами уже не может быть
столько общего, как если бы он был из Псковской.
Если сами малороссы не совсем доверяют нам, так
этому виной такие исторические обстоятельства, в
которых участвовала административная часть
русского общества, а уж никак не народ» (6, 221). По
мысли Добролюбова, настоящий патриотизм, как
частное проявление любви к человечеству, не
уживается с неприязнью к отдельным народностям.
Такого рода патриотизм «развивается с особенною
силой в тех странах, где каждой личности
представляется большая возможность приносить
сознательную пользу обществу...»
С этих позиций Добролюбов оценивал
Белинского, считая его писателем благородного, деятельного
и истинного патриотизма. Он назвал грубой
клеветой утверждение Жеребцова, будто бы
«Отечественные записки» при Белинском издавались «в ущерб
вере, народности и даже патриотизму». Добролюбов
писал: «Русская публика знает, как благородно было
направление Белинского, какой любовью к России
дышат все статьи его. Конечно, патриотизм
«Отечественных записок» не выражался в таких пышных и
бесплодных возгласах, как, например, в книге г.
Жеребцова» (3, 307—308).

ГЛАВА III
Взгляды H. А. Добролюбова на государство
%
1. Н. А. Добролюбов — сторонник демократической
республики
и сущности государства и
права Добролюбов решал
с позиций теории «естественного права» и
«общественного договора» и под влиянием антропологизма.
Для своего времени эта теория была прогрессивной
и служила средством идеологической борьбы против
самодержавия. В отличие от французских
просветителей XVIII века Добролюбов ставил акцент на
положении трудящихся масс, на необходимости их
освобождения из-под экономического, политического и
духовного порабощения.
В произведениях и деятельности Добролюбова
нашла свое продолжение республиканская традиция
в освободительном движении. Это было не просто
продолжение революционной традиции, но и ее
развитие1.
Добролюбов был последовательным сторонником
демократической республики, в которой к решению
вопросов жизни государства привлекается
большинство населения2. Республиканскими настроениями
он проникся еще в юношеские годы. В
стихотворении «Дума при гробе Оленина» (1855 г.). Добролю-
46

бов мечтает о том времени, когда Русь предстанет
перед глазами Европы изумленной «республикою
стройной» и когда явится «русский гражданин» (на
место «русского подданного». — Е. С.) (8,24).
В рукописи, относящейся к 1856 году,
Добролюбов ставит ряд вопросов о том, какая должна быть
республика: огромная, вроде римской, или
маленькая, разделенная на области и города, по типу
Древней Греции, или республика по типу Соединенных
Штатов Америки? Какой должна быть «новая
республика» — государством земледельческим,
торговым, промышленным? Для высшего надзора за
управлением нужен президент или директор? Что
выгоднее — аристократическое или демократическое
правление? «...Дана ли будет полная воля каждому
высказывать свое мнение и оставаться при нем, или
признаваемо будет решение большинства?» Затем
следуют вопросы о том, каково будет состояние
правосудия, брака и семьи, воспитания и положения
женщины в будущем республиканском государстве.
Какой будет религия в республике — прежней ли,
повой ли доктриной или народ совсем останется без
религии? Рукопись завершается обращением к «живым
людям»: «Подумайте и дайте себе полный отчет в
своих требованиях, составьте себе верную и живую
картину идеальной республики, к которой вы
стремитесь» (1,173—175).
В республике, о которой здесь мечтает юноша
Добролюбов, не будет места эксплуатации и
тунеядству, но между всеми людьми будет царить «святое
братство».
Из последующих, уже опубликованных статей,
видно, что в новом государстве «целая масса, после
освобождения обратится к усиленному труду, к
заботам об улучшении своего положения» (6, 246).
Промышленные и сельскохозяйственные средства
производства будут переданы в руки представителей
трудового народа. Будут соблюдаться «экономические
интересы народа». Правительство же будет
стремиться как можно более достойным образом выразить в
себе мнение большего числа лиц.
Таким образом, можно сделать вывод о том, что
наилучшей формой организации верховной власти в
государстве Добролюбов считал республику.
47

2. Критика самодержавной монархической власти
на примерах русской и западноевропейской
истории
Добролюбова занимал вопрос о соотношении
государства (русского самодержавия) и народа,
общества. Он решал его на основе бесспорных
исторических фактов. Глубокое впечатление производит
критика Добролюбовым построений «историко-юри-
дической», или «историко-государственной», школы в
лице историков Н. Г. Устрялова, И. Шульгина и
других. Устрялов, будучи представителем официальной
историографии3, в своей многотомной «Истории цар
ствования Петра Великого» дал искаженную
картину и петровского времени, и личности самого Петра.
Профессиональный историк С. М. Соловьев показал
большую уязвимость построений Н. Г. Устрялова, в
том числе узость его взгляда на петровские
преобразования, неверное истолкование свидетельств источ
пиков и т. п. Но в конечном счете Соловьев отнесся
к «труду» Устрялова довольно снисходительно: если
Устрялов назвал его «историей», то «пусть и
останется такою, значит сам автор так понимает свое дело»4.
Несравненно глубже разобрал труд Устрялова
Добролюбов, по словам которого в книге первого
проводилась «исключительно государственная точка
зрения». Устрялов, анатомически исследуя формы
государственного скелета», считал, что общественный
строй России до и после Петра представляет «нечто
стройное и строгое, что он блестяще оправдывается
ходом жизни». В действительности же, писал
Добролюбов, в самой сущности государственного организма
было такое «повреждение», которое вносило в
«живую народную жизнь хаос, болезни, раны»; русский
народ ничего не выигрывал от того, что существовали,
по уверению Устрялова, «законы, сообразные духу,
народные, самобытные» и пр.
По мнению Добролюбова, «государственная
точка зрения не всегда бывает совершенно верна в
отношении к фактам народной жизни и потому в
истории должна уступить им первое место» (3, 23).
Государственные воззрения основываются на
противоречащих действительности положениях: государство
приобретает новые средства — и парод якобы
вследствие этого богатеет; в государстве улучшается за-
48

конодательство — и народу становится лучше жить
и т. д. Но в действительности интересы государства
и народа не совпадают, «не сходятся». Точно так же
и в курсе всеобщей истории И. Шульгина и В. Ма-
кина при рассмотрении исторических событий
внимание уделяется только государству и династическим
интересам правителей. Вся история подчинена
«внешнеполитической точке зрения». До нужд и
интересов народа авторам курса нет дела. Для них «вся
история заключается в метеорологических
наблюдениях над политическим равновесием» (4, 191).
Добролюбов был последовательным противником
монархической власти. Это хорошо прослеживается
на его отношении ко всем правителям России,
начиная с киевских князей5.
Добролюбов в статье «Темное царство»
употребил термин «азиатство», разумея под ним
самодержавие. Разъяснение этого термина давалось Н. Г.
Чернышевским в статье «Суеверие и правила
морали»6.
В целях критики современного ему
самодержавного государства, разоблачения беззаконий и
произвола в деятельности правительственного аппарата
Добролюбов прибегал к такому средству, как
описание общественных порядков и законодательства
времен Алексея Михайловича, Петра I, Екатерины II.
Перед читателем неизменно возникали вопросы: что
же изменилось со времени этих монархов? Принесли
ли народу действительную, а не мнимую свободу те
или иные царские реформы? О правлении Алексея
Михайловича Добролюбов писал: «Царь Алексей
Михайлович много заботился об улучшении
внутреннего положения России. В его царствование принято
было много мер законодательных и
административных, обещавших содействовать упрочению
народного благоденствия. Одно уже издание «Уложения»
могло быть названо благодеянием, при
неопределенности судопроизводства старинной Руси. Кроме того,
изданные потом постановления, разные отдельные
уставы, дополнения к «Уложению» доказывали
постоянную заботу царя об улучшении юридических
отношений. Отменение внутренних таможен,
официальное поощрение разных отраслей промышленности,
учреждение почт, старание образовать регулярные
войска, попытка завести флот — все это остается па-
4 Заказ 4007
49

мятником постоянных усилий царя привести в
лучший вид течение дел в его государстве» (3, 24).
Однако, делает оговорку Добролюбов, царь «имел
весьма мало успеха в своих начинаниях». Все его
распоряжения «были всегда только полумерами,
отзывались нерешительностью и робостью». Добролюбов
указал и на главную причину: «еще не постигли
того, до какой степени необходима для древней Руси
коренная реформа, уже давно приготовлявшаяся в
народной жизни» (3, 25).
Цитаты из сочинения Г. К. Котошихина7 о
взяточничестве во времена Алексея Михайловича, о
некомпетентности членов царского совета и т. п. и во
времена Добролюбова звучали злободневно. О
боярах, кичившихся своим богатством и породой, Кото-
шихин писал, что хотя они часто сидели в царском
совете, «брады свои уставя и ничего не отвещая,
понеже царь жаловал многих бояр не по разуму их, но
по великой породе, и многие из них грамоте не
ученые и нестудерованные». И опять-таки Добролюбов
проводил аналогию между боярами XVII века и
высокопоставленными чиновниками Николая I и
Александра II. Среди этих чиновников немало было «не-
студерованных», по поводу чего ходили и анекдоты.
Для характеристики правительственной системы
при Алексее Михайловиче Добролюбов прибегнул к
такому приему. В книге историка Н. Г. Устрялова
он обнаружил немало серьезных противоречий.
Процитировав какое-либо утверждение историка,
восхвалявшее порядки при Алексее Михайловиче,
Добролюбов здесь же приводил цитату, опровергавшую
данное утверждение. Приведем несколько примеров:
а) «Правительственная система наша выражала
ясную идею правительства о необходимости закона
твердого, неприкосновенного, о водворении доброй
нравственности, о возможном облегчении народа, о
защите чести его и достояния»;
«Пытки составляли необходимую
принадлежность розыска по делам уголовным и преступлениям
государственным. Столь же ненавистный, столь же
бесчеловечный правеж отдавал бедных должников в
жертву немилосердных заимодавцев».
б) «Был у нас свой государственный совет
(Большая Дума), составленный из вельмож, убеленных
сединами, умудренных опытностью; они собирались
50

почти ежедневно в царских палатах для суждения
о делах государственных, и каждый из них мог
говорить перед государем свободно и откровенно...»
«Нет никакого сомнения, что Москва обязана своим
величием сколько гению своих государей, столько и
дальновидной мудрости их советников»;
«Грамота была доступна весьма немногим; еще
в исходе XVII столетия не каждый царедворец умел
подписать свое имя. Грубое невежество,
господствуя в высших и низших слоях общества, разливало
тлетворный яд свой на правы и обычаи...».
в) «Под главным надзором приказов состояли
исполнители велений правительства, областные
воеводы, судьи, сборщики податей, окладчики,
дозорщики и другие чины, обязанные действовать
согласно с данными им наказами или инструкциями, в
которых правительство равно заботилось и о
государственных интересах и о выгодах народных».
«Областные воеводы, сосредоточивая в лице
своем право суда гражданского и уголовного, сбор
податей, земскую полицию, наряд войска, с одной
стороны, не имели возможности выполнить столь
разнородные обязанности, с другой же, находили
множество случаев к удовлетворению беззаконного
корыстолюбия».
г) «Перед законом были все равны: он не
различал вельможи от простолюдина в случае
преступления; суд для всех был ровен».
«В подробностях управления господствовало
вообще тягостное самовластие и бессовестное
лихоимство» (3, 21—22).
Следовательно, официальный историограф Устря-
лов, возможно помимо своей воли, рисовал самую
неприглядную картину государственного управления.
Но в то время, как его верные суждения «тонули» в
массе неверных (и едва ли обратили бы на себя
внимание читателя), собранные воедино Добролюбовым,
они становились своего рода обвинением против
правительственной власти.
Подобно Белинскому («Россия до Петра
Великого», «Петербург и Москва», «Взгляд на русскую
литературу 1846 года»8) и Герцену («О развитии
революционных идей в России», «Княгиня Екатерина
Романовна Дашкова»9), Добролюбов нередко
обращался к эпохе Петра I и петровским преобразованиям.
4*
51

Он высоко ценил заслуги Петра I как исторического
деятеля, утверждая, что его реформы имели большое
преимущество перед старыми устоями жизни. По его
мнению, ценность реформ Петра I состоит в том, что
они заключали в себе «зародыш жизни и движения,
а не застоя и смерти» (3, 306). Деятельность Петра
не увенчалась бы успехом, если бы он не был
«представителем начала нового движения, которое
побороло уже отживавшую старину» (3, 125). Опираясь
на факты истории, Добролюбов показывает, как
представители отживавшей старины, бояре, теряя
все свои привилегии, упорно сопротивлялись
реформам Петра. Но Петр I был исторически прав в
своей борьбе против старого, за жизнеутверждение
нового.
Славянофилы и западники по-разному оценивали
деятельность Петра I. Первые нападали на реформы
Петра, вторые идеализировали их. Либералы
рассматривали преобразования Петра I как результат
инициативы самого монарха. Так, Н. Г. Устрялов,
называя Петра I «идеальным философом»,
доказывал, что программа преобразований была намечена
им еще в юности. Добролюбов же писал: «Петр был
сильным двигателем; направление же движения
было не от него... Оно задавалось, как всегда и везде,
ходом истории» (3, 120). Многие его реформы «были
вызваны действительными нуждами и стремлениями
народа и вытекали очень естественно из хода
исторических событий древней Руси» (3, 36). В том и
проявилось величие Петра, что он осознал
«потребности и стремления народа» (3, 129).
Как отмечал Добролюбов, основное внимание
Петр I уделял усовершенствованию военного дела —
войску и флоту, видя в «военном штате» «подпору и
ограду государства». «Опирать всю силу
государства на войске было свойственно тому времени, когда
высшие понятия о благе и величии народов не были
еще выработаны» (3, 97). Другие интересы страны
до поры до времени оставались в стороне.
Мало-помалу Петр стал придавать важное значение и другим
отраслям государственного управления, сохраняя
при этом заботу о войске и флоте. Петр «много
обращает также внимания и на развитие
промышленности в государстве, на финансовые отношения, на
лучшее устройство гражданских учреждений, — за-
52

водит училища, задумывает академию наук,
учреждает синод и пр.» (3, 98).
Но Добролюбов, подчеркивая благодетельность
петровских преобразований, в то же время никоим
образом не впадал в идеализацию реформ Петра I
(даже Белинский, а затем Герцен и Огарев
преувеличивали значение этих реформ). Он назвал и
неблагоприятные для народа последствия реформ: народ
страдал от налогового гнета, рекрутских наборов,
каторжного труда на строительстве крепостей,
городов и каналов. Далеко не все европейские
заимствования были полезны. Так, Петр, просвещая дворян,
в то же время оставил в темноте народные массы.
Реформы упрочили военное могущество России и ее
международное положение, но они и укрепили
самодержавие и крепостничество.
История России периода правления Екатерины II
давала возможность Добролюбову через критику
недостатков сатирической литературы довольно
прозрачно критиковать современные ему порядки,
разоблачать всякого рода административные мерзости.
По характеристике Добролюбова, в изданиях Н. И.
Новикова затрагивались серьезные вопросы,
которые получили свое развитие только в позднейшее
время. «Многие из намеков, обличений и насмешек
новиковской сатиры не показались бы бледны и в
современной обличительной литературе. Таковы
сатирические его выходки против взяточничества,
барской спеси, пренебрежения человеческих прав в
низшем классе общества, ложного благочестия...»
Некоторые вопросы, например, вопрос об
отношениях помещиков к крестьянам, сохранили свою
злободневность (4, 463).
Сатирики «нападали на необразованность,
взяточничество и ханжество, отсутствие законности, спесь
и жестокость в обращении с низшими, подлость пред
высшими и пр. Но весьма редко в этих обличениях
проглядывала мысль, что все эти частные явления
суть не что иное, как неизбежные следствия
ненормальности всего общественного устройства...
Никогда в сатирах наших вопрос о взятках не переходил
в рассмотрение общего вреда бюрократии и тех
обстоятельств, которыми сама бюрократия порождена
и развита. То же было и во всех других вопросах»
(5, 315).
53

Добролюбов подробно останавливается на
манифесте Екатерины II 1762 года по случаю вступления
на престол. В начале манифеста она указывает на
общее недовольство русских Петром III, излагает
историю переворота, а затем объясняет собственные
свои намерения и понятия о власти, ею принятой.
Добролюбов видит значение данного документа в
том, что Екатерина, взяв в свои руки власть от
человека, которым были недовольны, старается
показать всем, что в ее руках эта власть не будет уже
источником недовольства. «В первые годы
царствования Екатерины каждый сколько-нибудь важный
указ ее начинался заявлением материнской ее
заботливости о благе народном, и во многих указах
действительно делались льготы и улучшения, какие
были нужны по тогдашнему времени». Однако
вслед за тем Добролюбов приводит перечень
событий, которые давали «чрезвычайно много материала
для сатиры». Такие события свидетельствовали об
остроте классовой и внутриклассовой борьбы: «В
1762 году разносились по России ложные слухи о ее
намерениях, издавались фальшивые манифесты,
волновались крестьяне разных местностей, как видно из
указов по этим предметам, данных чуть не в первые
дни царствования Екатерины. В 1763 году составлен
был целый заговор Хрущовыми и Гурьевыми; в
1764 году произошла попытка Мировича. С этих пор
в течение десяти лет постоянно каждый год
выходило по нескольку указов — то о публичном
сожжении пасквилей и о наказании тех, у кого они
окажутся, то о предостережении от предерзких речей,
то об усмирении крестьян, увлекшихся ложными
слухами. В 1773 году разразился пугачевский бунт...»
(5,342).
Добролюбов назвал разные обременительные
положения, которые утвердил Петр III, но отменила
Екатерина. Он отметил «силу и откровенность»
манифеста «о лихоимстве» от 18 июля 1762 г.
Екатерина «не оставила без внимания ни финансы, ни
торговлю и промышленность, ни положение войска,
ни судопроизводство, ни законодательство» (5, 338).
Упомянул Добролюбов и о созвании комиссии для
составления нового уложения, и о екатерининском
«Наказе», и о «совершеннейшей неспособности к
законодательству» этой комиссии. Добролюбов воспро-
54

изводит речь, произнесенную представителем всех
депутатов 27 сентября 1767 г. при поднесении
императрице титула «Премудрой, Великой, Матери
отечества». В первой тираде из речи изображалось
мрачное положение России перед вступлением на престол
Екатерины (в том числе «законы, приведенные в
замешательство», и неправосудие, истощение
государственных доходов, «грабительство, лакомство,
корыстолюбие и прочие пороки»). Во второй тираде
говорилось о благоденствии Отечества под правлением
Екатерины, о «перемене дивной, вдруг
последовавшей», о том, что «правосудие царствует купно с ее
величеством на престоле» (5, 339—340).
Добролюбов понимал, что и первая, и вторая ча
сти речи способны вызвать у читателя лишь чувство
горечи: пороки, господствовавшие в России до
воцарения Екатерины, благополучно сохранялись и
после ее воцарения, и при всех последующих
царствованиях, а благоденствие, правосудие,
человеколюбие и т. п.— так и не наступили.
Добролюбов подводит «общий итог всего, что
делала сатира в век Екатерины и как ее дело
отражалось в жизни русского общества». Сатира
приветствовала свободу слова и мысли, уничтожение
тайной канцелярии в 1762 году и затем открытие
вольных типографий в 1782 году. Однако к концу
царствования Екатерины тайная канцелярия была
восстановлена под именем «тайной экспедиции», а в
1796 году уничтожены вольные типографии.
Добролюбов, отметив, что сатира сказала свое слово
против пыток и вообще старалась о распространении
гуманных идей и о смягчении нравов, напомнил
читателям, причем со ссылкой на соответствующий
номер Полного собрания законов, что при восшествии
на престол Александра I не только существовала
еще пытка, формально уничтоженная потом его ука
зом от 27 сентября 1804 г., но по городам, при
публичных местах, стояли виселицы, «вновь
поставленные в 1790—1800 годах для прибитня к ним имей
разных чиновников», виселицы эти были уничтожены
по указу от 8 апреля 1801 г.
Воздав должное сатире, которая обличала
дурных помещиков и старалась защищать человеческие
права крестьян, Добролюбов снова напомнил, что с
1762 года был издай ряд указов о повиновении кре-
55

стьян помещикам. В 1783 году утверждается
крепостное право в Малороссии. Сотни тысяч крестьян
раздаются во владение частных лиц. В 1857 году
поднимается вопрос об освобождении крестьян.
Когда Добролюбов писал о выступлениях сатиры,
направленных против суеверия, невежества, дурного
воспитания, роскоши и мотовства, о ее сетованиях
на отсутствие истинных начал образования и т. п.,
то читатель опять-таки видел, что многие безобразия,
обличавшиеся сатирой XVIII века, продолжают
существовать. Попутно Добролюбов указал на
глазную слабость сатиры екатерининских времен: она
«слишком тесно связывала себя с существовавшим
тогда законодательством». Она постоянно зависела
«от случайностей положительного законодательства»
(5, 366). Так, сатирики воображали, будто прогресс
России зависит от личной честности какого-нибудь
секретаря, от благосклонного обращения помещика
с крестьянами, от точного исполнения указов о
винокурении и о шести процентах, и т. д. (5, 372).
Сатирики наивно полагали, что такое ничтожное
улучшение, как учреждение прокуроров, приведет к
уничтожению взяточничества.
Нетрудно представить себе, каким было
отношение Добролюбова к Николаю I и порядкам,
насаждавшимся и поддерживавшимся в «николаевской
России».
Возражая Гречу, который ' утверждал, будто
Николай I любил народ, Добролюбов сравнивал
Николая I с чиновником уголовной палаты, который
«любит преступления и преступников, без которых он
не мог бы служить, брать взятки и жалованье — как
тюремщик любит арестантов, без которых ему
самому некуда было бы деваться, потому что к другой
должности он уже большею частью неспособен».
Николай, как уголовный чиновник, «находил пищу для
своей деятельности в наказании преступлений и
даже издал собственное уложение о наказаниях
уголовных и исправительных, где, кроме того, что
прежде считалось преступным, также объявил
преступлением всякое проявление самосознания, всякую
светлую мысль о благе и справедливости, всякое
покушение защищать собственную честь против
подавляющего тиранства и насилия,— а исправлением
(держась пословицы, что горбатого исправит толь-
56

ко могила) назначил смерть физическую или
политическую» (1, 102).
Николай I «в своем уложении положил уголовное
наказание тому, кто будет заниматься, из русских
подданных, продажею негров. А между тем он
спокойно смотрит на продажу и покупку крестьян, этих
белых негров...» (1, 132).
По мысли Добролюбова, если Русь не
освободилась от таких явлений, как взяточничество,
надувательство, воровство казенных денег и т. д., то
только потому, что «они неразлучны с неограниченным
правлением одного» (1, 99). В таком правлении
заинтересованы только аристократы. Для них царь —
«опора, на которой утверждаются их собственные
притязания и права, дающие им удобство делать
всевозможные мерзости» (1, 103).
Добролюбов охарактеризовал Николая I как
мелочного, самолюбивого, жестокого, невежественного
и эгоистичного человека (1, 132), который «во главу
правления» возвел «военный деспотизм» (1, 141).
Он. именовал правительство Николая I «странным
и страшным» (1,119). Добролюбов писал о министре
просвещения и других николаевских министрах: «Но
для министра — к чему голова? У них у всех одна
голова—царский приказ» (1, 142). В стихотворении
«18 февраля 1855 года», написанном по случаю
смерти Николая I и вступления на престол Александра II,
Добролюбов писал:
«По неизменному природному закону
События идут обычной чередой:
Один тиран исчез, другой надел корону,
И тяготеет вновь тиранство над страной.»
В стихотворении были слова:
«И будут вновь страдать при сыне бестолковом,
Как тридцать лет страдали от отца» (1,24—25).
Друг Добролюбова, М. И. Шемановский сказал
ему, что, по слухам, Александр II «с хорошим
сердцем». На это Добролюбов ответил: «Дело тут не в
человеке, а в царе»10.
В целях критики абсолютной монархии как
формы правления в России Добролюбов ссылался на
историческое прошлое и современные ему события
в Западной Европе. Так, он сообщал о перспективе
57

суда над герцогом Моденским Франциском V:
«Особая комиссия будет наряжена для разыскания в
архивах доказательств злоупотреблений власти,
совершенных Францисками IV и V, последними принцами
из дома Эстов. Эти следственные разыскания будут
служить основанием для обвинительного акта
герцога пред европейскими державами» (5, 226).
Он сочувственно цитировал высказывания
западноевропейских политических деятелей и публицистов,
в которых осуждались абсолютистские
правительства, например, проповеди гарибальдийца
Александра Гавацци, направленные против неаполитанского
короля, католического духовенства и папы, а также
либералов. Статья «Отец Александр Гавацци и его
проповеди», предназначенная для «Современника»,
не была опубликована по цензурным причинам. В
ней, в частности, были слова: «Из всех деспотов
Европы самое жалкое племя — это племя Бурбонов;
из всего племени Бурбонов самая негодная отрасль —
испанская; и самая гнилая ветвь испанской
отрасли— это неаполитанские Бурбоны! Долой Бурбонов!»
(7, 100).
В другом случае Добролюбов рассматривает
политику Австрийской монархии в отношении
Венгрии— на примере судеб Конституции Венгрии 1848
года. Эта Конституция, выработанная
революционным правительством Венгрии, была отменена
австрийским правительством. После неудачной для
Австрии войны 1859 года в Венгрии усилилось
национально-освободительное движение. 20 февраля 1860 г.
император Франц Иосиф обещал созвать венгерский
сейм. 26 февраля 1861 г. такой сейм (парламент),
но двухпалатный и притом совещательный, был
введен. Сейм сразу же потребовал восстановить
Конституцию 1848 года. Рескриптом от 21 июля 1861 г.
Франц Иосиф отклонил это требование. В ответ сейм
направил новый адрес, содержание которого со
своими комментариями и изложил Добролюбов. Его
сочувствие целиком на стороне венгерских депутатов,
стоявших за неприкосновенность венгерской
Конституции и законов и требовавших соблюдения
законодательных прав сейма. Добролюбов заключает:
«Словом, Венгрия ни на каких условиях не хочет быть
австрийской областью, а требует, чтобы ее признали
отдельной нацией с самостоятельным управлением;
58

тогда она признает Франца Иосифа своим королем,
если он даст присягу венгерской Конституции. Иначе
все постановления имперского сейма относительно
Венгрии нация считает незаконными; нынешнее же
управление страны с неконституционными
чиновниками, с налогами, назначенными без согласия сейма
и собираемыми вооруженною силою, — объявляется
прямо противозаконным и подлежащим уголовному
суду» (7, 219—220).
Той же цели — побудить читателя сравнить
порядки самодержавной России (с засилием
чиновничества, бесконтрольностью в сфере управления и
суда) с порядками в других странах — служил
написанный Добролюбовым очерк о Соединенных Штатах
Америки. Этому очерку он придал форму рецензии
на книгу либерального историка права, служащего
министерства юстиции, А. Лакиера11. Добролюбов
исходит из того положения, что в учреждениях
Соединенных Штатов выразилась «полная
демократическая свобода», коренящаяся «в исторических
обстоятельствах, под влиянием которых сложились
политические убеждения первых ее поселенцев»,
вышедших из Англии. К этому моменту английский
народ был достаточно высоко образован в
политическом отношении. «Зековая борьба партий беспрерывно
привлекала участие значительного числа граждан в
политических событиях их отечества, и при этом
естественно уяснялись у них понятия о праве и
законности и развивалась потребность истинной свободы.
Коммунальное устройство, глубоко уже проникшее в
нравы англичан, поддерживало в народе сознание
его силы...» (4, 224).
Добролюбов сделал два серьезных упрека Ла-
киеру: автор не уделил должного внимания вопросу
о невольничестве, «самому важному и живому из
всех вопросов не только Северной Америки, но,
может быть, и всего образованного мира» (4, 222), и
умолчал о значении и устройстве общин в Северной
Америке.
Добролюбов, насколько это позволяли цензурные
рамки, критиковал те или иные книжки,
пропитанные монархическим, «государственным» духом. Так,
в 1858 году директор училища правоведения генерал-
лейтенант А. П. Языков выпустил брошюру «О
русском государственном цвете». Добролюбов высмеял
59

содержание брошюры и претензии ее автора на
ученость, который выражал опасение, что в народе мало
развито «понятие о значении кокарды» (4, 161).
В поле зрения Добролюбова всегда было то, что
он называл «общим устройством администрации»,
или «вопросом бюрократическим». Иронический
отзыв Добролюбова о довольно жалком «Руководстве
к наглядному изучению административного порядка
течения бумаг в России» (4, 290—293) наталкивал
читателя на вывод, что все административное дело
производство основано на неразумных и вредных для
населения законах. Становилась ясной
бессмысленность бюрократической бумажной процедуры (4,469).
Во времена Добролюбова правительственный
аппарат был поражен язвой продажности. Взятки были
повальным и повсеместным явлением. Продажность
чиновничества, по мысли Добролюбова, достигла
апогея при Николае I: «Еще никогда служебное
грабительство не было развито столь в обширных
размерах, не было приведено в такую стройную систему,
как в последнее время незабвенного царствования
Николая Павловича» (1, 138). Но так как написать
прямо обо всем этом на страницах «Современника»
не было возможности, то Добролюбов и обращался
так сказать, «к истории вопроса», т. е. ко временам
Алексея Михайловича, Петра I, Екатерины II,
цитируя то Г. К. Котошихина, автора сочинения «О
России в царствование Алексея Михайловича», то
историка Н. Г. Устрялова, то официальные источники.
«Вместе с невежеством и жестокостью,— писал
Добролюбов,— господствовали повсюду
казнокрадство, и подкупность, ставившие ни во что всякую веру
и заклинательство, по выражению Котошихина. В
военном управлении — начальники удерживали у
подчиненных жалованье, употребляли их на свои работы,
заставляли делать на свой счет вещи, которые
положено было давать из казны и пр. В гражданских
судах можно было всего достичь подкупом, и трудно
было отыскать честного человека». Затем, со
ссылкой па второй том сочинения Устрялова о Петре I,
он писал: «Протасьев, которого Петр сделал было
главным распорядителем сооружения флота,
оказался страшным взяточником... Лучший из
послов-дипломатов в первое время правления Петра, Емельян
Украинцев, также был известный взяточник. Улики
60

в лихоимстве даже близких людей Петра бывали и
впоследствии и постоянно приводили его в страшный
гнев. Но общая зараза была такова, что даже Петр
не мог искоренить ее. Она обнаруживалась не только
во внутренних делах, но и во внешних отношениях
с иными государствами» (3, 115—116).
Читатель понимал, что невежество и жестокость
чиновников, соединенные с казнокрадством и
подкупностью, вовсе не изжили себя, что они
неистребимы при существующем строе.
Той же цели — критике современных Добролюбо
ву политических порядков — служило и его
обращение к записке «О современной политической и
внутренней жизни России», составленной
предположительно историком славянофильского направления
Н. А. Жеребцовым12. Добролюбов писал, что она
должна интересовать каждого. Автор записки
указывает, что правительство не обращает внимания на
общественное о себе мнение. Достоинство записки
Добролюбов видел в том, что в ней дается
подробный критический разбор русских законов,
преимущественно так называемых основных. Автор записки
говорит о многочисленных злоупотреблениях
правительства, и «что особенно важно — он. превосходно
объясняет причины этих злоупотреблений, говоря, чго
главным образом они происходят от того, что
правительство наше не дает разного рода делам
официальности, так сказать, публичности. Общество
решительно почти ничего не знает о решении
государственных дел, имеющих прямое отношение к
общественному устройству и благосостоянию».
Добролюбов ссылается затем на оценку, даваемую
Жеребцовым годовым отчетам министерств, в которых «на
каждом шагу — ложь» (1, 156). Добролюбов
поддерживает одного из славянофилов, поскольку последний
критикует правительственные распорядки.
Добролюбов, и сам испытавший цензурные
мытарства13, подверг резкой критике цензуру. По его
мнению, вопрос о цензуре в России «заслуживает
подробного п основательного исторического
исследования, которое бы показало, каким образом цензура
с самых первых времен ее появления у нас в России,
достигла столь огромных, даже невероятных
размеров в последние, предсмертные годы... покровителя
просвещения — Николая Павловича» (1, 150).
61

Профессор Московского университета,
литературный критик и журналист Н. И. Надеждин страшно
чернил литературу перед властями и сожалел о том,
что будто бы «цензуры не облечены никаким правом
смотреть за действиями редакторов касательно дел
гласности» и призывал «обуздать» «самовластие
писателей». Добролюбов спрашивал: «Какою уздою,
каким еще манером хочет он взнуздать литераторов?»
(5, 303).
3. Критика буржуазного парламентаризма
Добролюбов, будучи непримиримым противником
русского самодержавия, в то же время критиковал
западноевропейскую буржуазную демократию с ее
незначительными реформами. Он писал: «В
Западной Европе часто и мелочь-то общественных реформ
бывает фальшивая либо краденая» (5, 469). Имея в
виду уступки, делаемые в Англии капиталистами и
землевладельцами рабочим и фермерам, Добролюбов
писал: «Милостыней не устраивается быт человека;
тем, что дано из милости, не определяются ни
гражданские права, ни материальное положение» (5, 459).
«Нет, нельзя и думать,— пишет Добролюбов,—
чтобы отныне в Западной Европе все недостатки и
злоупотребления могли уничтожаться и все благие
стремления осуществляться одною силою того
общественного мнения, какое там возможно ныне по тамошней
общественной организации. Так называемое
общественное мнение в Европе далеко не есть в самом деле
общественное убеждение всей нации, а есть
обыкновенно (за исключением весьма редких случаев)
мнение известной части общества, известного сословия
или даже кружка, иногда довольно многочисленного,
но всегда более или менее своекорыстного» (5, 466).
В статье «Из Турина» Добролюбов писал о
буржуазном парламентаризме: «Европа... превратилась
теперь в «говорильню», как перевел бы покойный
Шишков слово «парламент»... даже во Франции
устроилась маленькая говорильня...» (7,7). Критика
парламентаризма у Добролюбова шла рука об руку с
критикой западноевропейского либерализма. Он
писал, что итальянские и французские либералы вроде
графа Кавура и графа Монталамбера были готовы
62

на все, лишь бы свобода не была уж слишком
свободной, чтобы она была дарована, пожалована, а не
взята народом. Идеи и Кавура и Монталамбера
таковы: «нрава аристократии, сладость
парламентаризма, отвратителыюсть быстрых переворотов,
умеренная свобода, ограниченная законностью, законность,
поддерживаемая союзом аристократии и духовенства,
и т. д.» (6, 453—454).
Во время своего пребывания в Турине
Добролюбов несколько раз посетил парламент, что позволило
ему осветить деятельность этого учреждения, так
сказать, «изнутри». Прежде всего Добролюбов
остановился на вопросе о поверке выборов, производимой
парламентом в отношении своих сочленов. И по за
кону, и по здравому смыслу не может быть избран
чиновник, получающий жалованье от правительства,
так как чиновник не может совершенно свободно
защищать интересы народа и в большинстве случаев
будет склоняться на сторону правительства.
Некоторые предлагали отменить выборы в отношении
некоего Либорио Романо — чиновника правительства,
советника в luogotenenza (нечто вроде
наместничества в Неаполе). По словам Добролюбова, «с
законом справились вот как: учреждение luogotenenza —
временное и в законе не поименовано; жалованья
Либорио Романо не получает, а получает
вознаграждение— indennità; следовательно, ясно, что может
быть выбран» (7, 21).
Попутно Добролюбов сделал одно наблюдение.
Решение вопроса об избираемости или
неизбираемости того или иного лица интересовало парламент
очень мало; половина членов не являлись вовсе; из
присутствующих большая часть занималась
разговорами, чтением газет и т. п. (7, 22). Затем он дал
оценку законопроекта, подготовленного специальной
комиссией, о провозглашении Виктора Эммануила
королем Италии. Проект закона состоял из
единственной статьи: «Виктор Эммануил II принимает
(assume) для себя и для своих преемников титул
короля Италии». Добролюбов не придавал особенного
значения этому законопроекту: «О чем тут
препираться, думаете вы? Принимает, так принимает — тем
лучше». По его мнению, «лучше бы подумать о Риме
и Венеции, да об управлении южных провинций, да
об устройстве судьбы волонтеров, об улучшении уча-
63

сти работников, о сложении подати на военные
издержки с Ломбардии, о выработке общего кодекса
для всех провинций и пр., и пр.» (7, 25). Однако
и пресса, и парламент очень оживленно дебатировали
вопрос о «принятии титула». Докладчик комиссии
«начал по тетрадке декламировать, что, дескать,
Италия теперь — нация и что права Савойского дома
на нее неопровержимы». Он, как пишет с иронией
Добролюбов, «удачно выразился, что тут
представляется не простой закон, а крик энтузиазма,
обращенный в закон» (7, 25).
Добролюбов показал бесплодность и
схоластичность споров вокруг того, именовать ли короля
«королем Италии» или «королем итальянцев».
Что касается парламентской оппозиции, или
«радикальной партии», в парламенте, то, по
характеристике Добролюбова, «партия оппозиции и в Италии,
как везде, не связана с народом практически»
(7, 15). С одной стороны правительство
(министерство) Кавура пренебрегало ее мнением, а, с другой,
сама оппозиция по вопросу о «принятии титула»
заняла «бедную, мелкую, формальную» точку зрения.
Когда Добролюбов при выходе из парламента
спросил одного из левых депутатов, почему все
голосовали «за», тогда как говорили и думали «против»,
последовал ответ, что в данном случае должны были
все показать согласие. Добролюбов же сказал: «Да
ведь дело шло не о создании Итальянского
королевства; оно не вашими прениями и нотами создается,
а событиями и народом; дело шло о форме закона,
которую вы считаете дурною. Ну, и осудите ее».
К этому он добавил: «понять не могу, каким
образом вотируя в пользу закона, считаемого вами
негодным, раскрываете вы глаза народу. Не напротив ли?
Не помогаете ли вы тем, кто его обманывает?» —
«Нет, потому что мы заявили свой протест в
прениях».— «Да что же в этом толку? Ваших протестов
никто не слушает; вам смеются в лицо; пред вами,
не задумавшись, высказывают полнейшее презрение
к правам народа» (7, 32).
Добролюбов сообщил читателю и о некоторых
чертах характера главы правительства Кавура.
Доверие к Кавуру «удерживает за ним власть, а власть
дает ему не только почет, но и значительные
материальные выгоды» (7, 17).
64

Материал для критики французских
парламентских порядков, так называемой свободы печати и
либерализма вообще Добролюбову доставил процесс
над писателем и политическим деятелем Ш. Монта-
ламбером, осужденным к полугодичному тюремному
заключению и 3.000 франков штрафа за
журнальную статью, признанную антипатриотической. По
словам Добролюбова, «Монталамбер обвинен в
старании унизить настоящий порядок дел во Франции
посредством беспрестанного сопоставления его с
государственным устройством Англии. При этом на
него возведены три преступления: 1) возбуждение
неприязни и презрения к французскому правительству;
2) неуважение права всеобщей подачи голосов, при
которой избран нынешний император; 3) нарушение
должного уважения к законам и неприкосновенности
прав, ими освященных.» Добролюбов отмечает, что
в этом событии нет ничего странного и
возмутительного, если исходить из 2 декабря 1851 г. (дата
государственного переворота Луи Бонапарта и
установления империи) или даже 10 декабря 1848 г. (дата
избрания Луи Бонапарта президентом):
«Каким новым, небывалым доселе элементом
отличается процесс Монталамбера? Новые законы, что
ли, для него выдуманы? Нового рода преступление
внесено в уголовный кодекс французский? Ничего не
бывало. Осуждение Монталамбера основано на
законах 11 августа 1848 года и 27 июля 1849 года.
Нужно было волноваться, шуметь и кричать в то
время, когда эти законы составлялись и
утверждались, а не тогда, как их прилагают к делу. А то —
странная вещь! Эти французы, принявшие и
одобрившие так называемую «конституцию 15 января»,
теперь только начинают как будто поражаться ее
смыслом. Неужели, принимая закон 27 июля 1849 года,
запрещавший всякие нападки на правителя
государства, выбранного при всеобщей подаче голосов,— они
воображали, что этим законом никогда не
воспользуется тот, для ограждения которого он издан? И не
забавно ли видеть людей, которые с живейшим
негодованием и удивлением говорят о том, что
составляет прямое и естественное последствие порядка
вещей, утвердившегося уже несколько лет тому назад!»
(3, 419—420).
5 Заказ 4007

ГЛАВА IV
Взгляды Ы. А. ^Добролюбова на право,
законодательство и законность
1. Концепция естественного права
Ч
ш^А аметное место в идейном
Щ^Ш наследии Добролюбова
^^^ занимают право,
законодательство и законность.
Государственно-правовые воззрения
Добролюбова основаны на положениях школы «естественного
права»1.
По мнению Добролюбова, потребность человека в
средствах к жизни является его «естественным
правом», поэтому ее удовлетворение должно быть
одинаковым для всех людей. «Отрицать чье-нибудь
право в этом случае значит отрицать самое право на
жизнь» (7, 246).
Добролюбов придерживался идеи о том, что
необходимо различать «естественное право» и
«положительный закон».
Крепостные отношения, хотя и «правильно
организованные и даже признанные положительным
законом», тем не менее «противные естественному праву»
(5, 365—366). Поэтому необходимо «преследовать»
и крепостные отношения, и законы, охраняющие
их.
Основной мотив пьес А. Н. Островского Добролю-
66

бов видел в «неестественности общественных
отношений». Взаимные отношения действующих лиц
построены на произволе одних и недостатке сознания
своих прав других, «на самодурстве одних и
бесправности других» (5, 71—72). Каждому внимательному
читателю Островского слышится из глубины этих
отношений «требования права, законности, уважения к
человеку» (6, 317).
Общество терпит самодурство по двум причинам:
из-за необходимости материально обеспечить себя, «а
также из-за чувства законности». В понятие «чувство
законности» Добролюбов вкладывал такой смысл:
«Чувство законности означает, что несчастные
жертвы самодурства смотрят на закон, упрочивающий
господство самодурства, как на вечный, святой и
неизменный». Критик настойчиво разъяснял читателям,
что законы не есть нечто вечное, неизменное,
совершенное. По его словам, лишь в «темном царстве»
«господствует вера в одни, раз навсегда
определенные и закрепленные формы» (5, 105). Люди же
просвещенные понимают и объясняют чувство
законности иначе. Законы «имеют условное значение по
отношению к нам. Но мало этого: они и сами по себе
не вечны и не абсолютны. Принимая их как
выработанные уже условия прошедшей* жизни, мы чрез то
никак не обязываемся считать их совершеннейшими
и отвергать всякие другие условия. Напротив, в мой
естественный договор с обществом входит, по самой
его сущности, и обязательство стараться об
изыскании возможно лучших законов. С точки зрения
общего, естественного человеческого права, каждому
члену общества вверяется забота о постоянном
совершенствовании существующих постановлений и об
уничтожении тех, которые стали вредны или ненужны»
(5, 105).
Из тезиса, что законы не могут быть
совершенными, Добролюбов делал вывод: они должны
изменяться по требованию обстоятельств и даже подлежать
отмене (5,366).
Для того, чтобы объяснить читателю, что
означает «чувство законности» в его правильном смысле, он
приводит такой пример. Если бы мы приехали в
магометанское государство и подчинились его законам,
но не приняли бы при этом ислама, то поступили бы
правильно. По словам Добролюбова, «мы сказали
5*
67

бы: «Государственные законы нас ограждают от тех
видов насилия и несправедливости, которые здесь
признаны противозаконными и могут нарушить наше
благосостояние; поэтому мы признаем их
практически. Но нам нет никакой надобности ходить в мечеть,
потому что мы вобсе не чувствуем потребности
молиться пророку, не нуждаемся в истинах и утешениях
алкорана и не верим Магометову раю со всеми его
гуриями, следовательно, от ислама ничем не
пользуемся и не хотим пользоваться...» (5, 105). Из этого
читатель должен был сделать вывод, что, соблюдая
законы самодержавной России, он вовсе не обязан
придерживаться ее официальной идеологии.
Рассуждая о правах личности, Добролюбов
считал, что каждый человек вправе участвовать во всех
делах общества и государства. Такие права
подлежат строгой и равной охране со стороны закона. Ни
один человек не должен быть слепым орудием в
руках другого, никакие преимущества знатности и
протекции не могут иметь влияния на определение
судьбы человека.
В жизни необходимо утвердить понятие
«неприкосновенности личности», а рядом с этим понятием
«неизбежно является и понятие об обязанностях и
правах труда» (6, 245).
Самое же важное состоит в том, чтобы «значение
человека в обществе определялось его личными
достоинствами, и чтобы материальные блага
приобретались каждым в строгой соразмерности с
количеством и достоинством его труда» (5, 378).
2. Критика крепостного права
и основанных на нем отношений
С юности Добролюбов был последовательным
противником крепостного права. В стихотворении
«Дума при гробе Оленина» он нарисовал картину
крепостной России, где «люди братьев покупают, и
люди братьев продают». Он гневно восклицал:
«Какой закон, какое право
Торг этот могут оправдать?
Какие дикие уставы
Дозволят ближних продавать?» (8, 16).
68

В поле зрения Добролюбова были и те
художественные произведения, которые отражали
бесчеловечные крепостнические порядки. В отзывах та эти
произведения он проводил идею, что все отрицательные
черты крестьянского быта порождены крепостными
отношениями, крепостным правом. Хотя во многих
случаях он не мог открыто высказать свое мнение, но
читатели понимали его. Так, в рецензии на книгу
детской писательницы Н. А. Дестунис «Деревня»2
Добролюбов отметил, что писательнице следовало бы
показать, что и как довело и доводит крестьян до тех
или иных пороков. «Тогда отвращение и негодование
читателей само собою перешло бы от крестьян к тем
внешним обстоятельствам, которые так
неблагоприятно действуют на их материальное довольство и на
самую нравственность» (5, 162).
Многие литераторы, среди них и те, кто
сочувственно относился к крепостным крестьянам, порой не
видели всех отрицательных сторон крепостного
права. Так, Добролюбов писал по поводу той же
«Деревни» Дестунис: «Кто живал в деревне, тот знает,
например, что помочь, собираемая помещиком,
вовсе не везде и не всегда бывает так радушна,
исполнена праздничной готовности и преданности, как это
описывается в «Деревне» (5, 162).
Более суров был отзыв Добролюбова о повести
беллетриста И. Юрьева «Свадьба»3, которая
содержит в себе историю о том, как сын одного богатого
помещика влюбился в воспитанницу, выросшую
вместе с ним, отверг графиню, предназначенную отцом
ему в жены, и в результате его старик-отец отдал
свою воспитанницу замуж за мужика из своей
деревни. «Как один из ужасных случаев, возможность
которых обусловливается уничтожаемым ныне
крепостным правом, факт этот сам по себе
представляет тему очень благородную». Но в повести много
недосказанного и утаенного. Добролюбов заключает:
«Мы еще так близки к крепостному праву, что не
осмеливаемся изображать его такими яркими
чертами, каких оно заслуживает». Дух крепостного права
«еще обитает в большинстве нашего общества и
связывает руки писателю» (4, 378).
В 1859 году вышла книжка некоего Я. Флоренсо-
ва «Обязанности крестьянина»4, предназначенная для
сельских училищ. Н. А. Добролюбов в небольшой
69

рецензии на это крепостническое произведение
охарактеризовал его дух и направление. Эта книга, по
отзыву Добролюбова, — своего рода краткий
катехизис, примененный к крестьянскому быту.
Изложенная в вопросах и ответах, она состояла из пяти глав,
заключающих в себе определение обязанностей
крестьян: 1) к богу, 2) к государю, 3) к
начальникам и помещикам; 4) к равным себе; 5) в семейном
быту. Н. А. Добролюбов воспроизводит некоторые
вопросы и ответы Флоренсова на них:
«Вопрос. Какая обязанность крестьянина к
начальникам и помещикам своим?
Крестьянин должен оказывать всякое уважение
начальникам и своим помещикам, не из страха
наказания, а по доброй воле; иметь к ним полную
доверенность, повиноваться не только добрым и кротким,
но и строптивым, и исполнять в точности все их
распоряжения и приказания, все равно, письменные или
словесные: так велит бог и великий государь, да и
собственная польза того требует».
Добролюбов обращает внимание читателей,
сочувствующих делу народного образования, на два
обстоятельства: в книжке дан «первый опыт
систематической кодификации того, что доселе лишь
отрывочным образом высказывалось в большей части
нашего общества — относительно обязанностей
крестьян»; она одобрена ученым комитетом
министерства государственных имуществ и удостоена
большой серебряной медали. «Таким образом, —
заключает Н. А. Добролюбов, —по книжке Я. Флоренсова
новое поколение русских крестьян сознательно
изучит свои обязанности» (5, 294—295).
В отзыве Добролюбова явственно сквозят ирония,
возмущение и протест не столько против книжки
Флоренсова, сколько против крепостничества в
целом. Это было его очередное выступление в защиту
поруганной личности русского крестьянина.
В составленном Добролюбовым объявлении «Об
издании «Современника» в 1859 году» напоминалось,
что в пяти номерах журнала уже были помещены
правительственные распоряжения по крестьянскому
вопросу, а также статьи о крепостных, в том числе
Н. Г. Чернышевского «О необходимости держаться
возможно умеренных цифр при определении
величины выкупа усадеб». Объявлялось, что с 5 немера
70

1859 года редакция открыла в своем журнале особые
прибавления под названием: «Устройство быта пв-
мещичьих крестьян», в состав которого входят:
1) Постановления правительства и другие
официальные документы по делу уничтожения
крепостного права.
2) Статьи, рассматривающие этот вопрос в
разных его отношениях к государственной и частной
жизни русского народа; также статьи, касающиеся
истории крепостного права в России и несвободных
состояний в других государствах.
3) Обозрение книг, брошюр, журнальных и
газетных статей по вопросу об изменении крепостного
права.
Объявление оканчивалось словами: «Этот отдел
будет продолжаться и в следующем году, и таким
образом, читателям «Современника» постоянно будут
представляемы — как официальный ход этого
вопроса в России, так и теоретические и исторические
данные, служащие к его разъяснению и выработанные
современной наукой» (3, 474—475).
В статье «Литературные мелочи прошлого года»
(1859 г.), которую можно рассматривать как одно
из программных выступлений «Современника»,
Добролюбов затронул и вопрос о выкупе земли
крестьянами. Будучи противником такого выкупа, он
отмечал близость позиций крепостников и либералов.
Как известно, и те и другие одинаково стояли за
выкуп, расходясь лишь в форме и размерах выкупа.
Добролюбов отмечает, что «мысль о помещичьих
правах и выгодах так сильна во всем пишущем
классе, что как бы ни хотел человек, даже с особенными
натяжками, перетянуть на сторону крестьян, а все
не дотянет» (4, 95).
Добролюбова совершенно не удовлетворяла
длительная бюрократическая подготовка крестьянской
реформы — «наши разглагольствования,
исследования, комитеты, правления и все вообще виды
канцелярий и канцелярских работ» (6, 154). Реформа 19
февраля 1861 г. вышла из рук правительства и
крепостников урезанной, не предоставившей крестьянам
земли без выкупа, полных гражданских (в том
числе свободы труда) и политических прав.
Добролюбов именовал реформу «чахоточным проявлением
жизни» (7, 164). «Современник» стоял на той пози-
71

ции, что 19 февраля 1861 г. не принесло подлинного
освобождения крестьян.
В «Современнике» за март 1861 г. было сообщено
о «всемилостивейшем даровании крепостным людям
прав состояния свободных сельских обывателей и
устройства их быта» (титульный лист номера).
После шел официальный документ, отделенный от
остального материала. В самом же конце помещались
материалы, каждый из которых в отдельности и все
вместе говорили читателю: «дарованная крестьянам
свобода не является подлинной». Журнал
«Современник» мог выразить свой протест против
убожества реформы только, как писал В. И. Ленин,
«проклятьем молчания»5.
3. Характеристика законов самодержавной России
Правительственная власть и ее идеологи
твердили, будто в России господствуют право и закон.
Официальная формула Свода законов гласила:
«Империя Российская управляется на твердых основаниях
законов, изданных в установленном порядке».
Однако, как отмечал Добролюбов, правители,
чиновники грубо нарушали закон. В отношении Николая I
он писал: «А сколько произвола, сколько неуважения
даже к тем правилам, которые им самим
постановлены! Он, например, положил законом, что дворяне
избавлены от телесного наказания и студенты тоже,
хотя бы студент и не был дворянином. А между тем
он дозволил, даже приказал высечь одного студента
Медико-хирургической академии, польского
дворянина. Двойное нарушение закона!..» (1, 132).
Если закон чем-то не удовлетворял «власть
предержащих», то они старались истолковать его в свою
пользу, в ущерб народу, утверждая, что
руководствуются при этом «духом» или «смыслом» закона.
Это тоже была одна из форм нарушения закона.
В журнале «Искра» под рисунком,
изображающим разговор начальника с подчиненным, шел текст:
«— По моему мнению, с Иванова следует
взыскать в пользу казны.
— По закону нельзя-с.
— Так вы так и напишите, что хоть по закону
72

нельзя взыскивать, но по духу законодательства он
подлежит платежу»6.
Добролюбов сослался на этот разговор в связи
со следующим обстоятельством. Прокурор
Московского окружного суда Н. И. Ланге заметил
защитнику помещичьих интересов А. А. Головачеву, что
«личность крестьянина, по смыслу закона, не есть
помещичья собственность и не подлежит выкупу».
На это Головачев возразил, что Ланге не понимает
«точки зрения законодательства». Добролюбов
заметил: «точь-в-точь, как недавно было объявлено в
«Искре» (4, 93).
Добролюбов сформулировал важное положение о
том, что «все частные беззакония» связаны с «общим
механизмом... организации... государства». По этой
причине нельзя ожидать громадных следствий от
ничтожнейших улучшений. Тем более нельзя ожидать
таких следствий от самого по себе изучения законов,
к чему, например, призывал журнал «Век».
Добролюбов писал:
«В «Веке» Вемнберга, Кавелина
Будет всюду тишь да гладь,
Ибо в нем для счастья велено
Всем законы изучать» (7,507)
Другого рода «изучение» законов
продемонстрировал Добролюбов, излагая содержание Цензурного
устава. Рассуждения об этом Уставе он предварил
словами о «совершенном равнодушии к познанию тех
законов, под которыми мы живем», и о слабом
распространении в России юридического образования,
«о совершенном юридическом неведении»
относительно множества предметов, о «постыдном
равнодушии к изучению законов» (5, 171—172).
Хотя, по мнению Добролюбова, нередко
встречаются люди, которые специально интересуются какой-
либо областью общественной жизни, но они не
имеют понятия о законах, к ней относящихся.
«Объясняют это тем, — продолжал он, — что у нас все
общественные деятели разделяются на два разряда:
одни действуют не своим умом, а по чужому указанию,
следовательно, не имеют надобности справляться с
законами; другие привыкли в своих действиях
руководствоваться произволом и личными
соображениями, более или менее посторонними закону, следова-
73

тельно, в законных соображениях тоже мало имеют
нужды... Объяснение это может относиться только к
лицам служащим. Но не надо забывать, что
большинство населения в государстве составляют не те,
которые применяют законы, а те, с которыми по
законам поступают. Эти-то последние почему же не
интересуются законами? Или и они держатся того
мнения, что закон ничего не значит, а главное дело—
воля исполнителей, по пословице: «Не бойся суда, а
бойся судьи»?.. Но ведь такое мнение не должно бы
существовать в благоустроенном обществе. Если же
оно существует, то общество само же должно
позаботиться о том, чтобы уничтожить его. Но как
уничтожить?..» (5, 171).
Как же излагает Добролюбов содержание самого
Устава, точнее, извлечений важнейших правил из
этого Устава и дополнений к нему?7 По словам
Добролюбова, книжка чрезвычайно облегчит знакомство
с цензурными постановлениями. «Не всякому
захочется, да и не всем удобно рыться в «Своде законов»
и в его продолжениях, чтобы изучить все
подробности узаконений, относящихся к литературе. А здесь,
в маленькой книжечке, предлагаются публике
главные статьи этих узаконений, вполне достаточные для
того, чтобы ознакомиться с характером нашей
цензуры» (5, 172—173).
Здесь же Добролюбов сделал оговорку, которая
давала понять читателю, что на- практике
соблюдаются далеко не все постановления Устава: «Конечно,
в делах человеческих никогда не бывает полного
соответствия с идеалом, и потому знание того, что
должно делаться, еще не вполне соответствует
наглядному познанию того, что делается. Но во всяком
случае — то, что делается, не находя себе
оправдания в законе, есть только случайное уклонение,
истинный же характер известной деятельности всегда
более или менее определяется законодательством»
(5, 173).
Далее Добролюбов привел некоторые правила
«относительно цензурных условий напсчатания
статей и книг» с тем, чтобы, «по возможности
содействовать распространению понятий об условиях
литературной деятельности». Добролюбов снова пишет о
непростительном «легкомыслии и равнодушии»
многих людей, «которые толкуют о высокой важности
74

литературы, о ее значении для общества, о ее
влиянии на разные отрасли государственной
деятельности и государственного хозяйства и пр., а сами
между тем не хотят ознакомиться даже с узаконениями,
под влиянием которых существовала и существует
доселе наша литературная деятельность» (5, 177).
Но цитируемые Добролюбовым статьи
Цензурного устава сами по себе, даже без каких-либо
комментариев, свидетельствовали об их суровости.
Добролюбов, насколько это позволял текст Устава, старался
добросовестно и объективно его толковать и
анализировать.
Он сделал длинную выписку из дополнений к
Уставу, в частности, такую: «Равно наблюдает
цензура, чтобы на издание всякого сочинения, в коем
описывается событие, относящееся до его
императорского величества и августейшей фамилии, и при
сообщении в газетах и журналах известий об особе
императорского величества и членах императорской
фамилии, о придворных торжествах и съездах, было
испрошено высочайшее разрешение чрез министра
императорского двора...» Эта выписка была сделана
не потому, что она имела какое-то отношение к
литературе. Но она сама по себе свидетельствовала
о никчемности статей, «относящихся до его
императорского величества и августейшей фамилии», в том
числе «придворных торжеств и съездов». Кроме
того, нижеследующие правила были любопытны с
точки зрения оговорок, содержащихся в них. С одной
стороны, пишется о том, что печатать «дозволяется»
или «допускается», а с другой делается оговорка
«если» и т. д. Так, в отношении научных сведений
дозволяется «всякое общее описание или сведение
касательно истории, географии и статистики России,
если только изложено с приличием и без нарушения
общих цензурных правил»; только запрещается
чиновникам обнародовать дела и сведения, вверенные
им по службе. Также допускаются к печати «все
описания происшествий и дел и собственные о них
рассуждения автора, если только сии описания и
рассуждения не противны общим цензурным
правилам»; можно печатать также всякие документы и
записки, «если только они согласны с общими
правилами и не содержат в себе изложения дел
тяжебных и уголовных» (5, 174).
75

Читатель понимал, что ссылкой на «общие
цензурные правила» можно было запретить или
испортить любую книгу или статью. Затем Добролюбов
упоминает о постановлении «последнего времени»:
все книги и статьи, имеющие отношение к
административной, законодательной или финансовой
деятельности, должны поступать на рассмотрение тех
ведомств, к которым они, по предмету своему,
относятся. Тем самым по существу вводилась двойная
цензура. Как бы с позиций «верноподданного» или
«благонамеренного» автора, Добролюбов замечает:
«Таким образом, все выходящие в России сочинения
вполне гарантируются не только от всяких
богохульных и противозаконных мыслей, но даже и от
всяких рассуждений, могущих быть вредными для
порядка или оскорбительными для тех мест и лиц, к
которым сочинение относится» (5, 176).
Сохраняя все ту же маску «благонамеренности»,
он пишет: «Постановляя правила, ограждающие
общество от беспорядочной и произвольной
литературной деятельности, не соответствующей видам
правительства, закон определяет и наказание за их
нарушение. По различным статьям Цензурного устава
преступившие его правила подвергаются наказаниям,
смотря по важности преступления, начиная от
трехдневного ареста и доходя до наказания плетьми и
ссылки в каторжную работу на десять-двенадцать
лет... Наказаниям этим подвергаются равно как
авторы предосудительных статей, так и редакторы
журналов, издатели книг и содержатели
типографий».
Статья заканчивается словами: «Таковы
главнейшие из действующих ныне постановлений о
литераторах, издателях и содержателях типографий!»
Слова о «главнейших из действующих ныне
постановлений» читатель мог скорее отнести не ко всем вообще
нормам Цензурного устава, о которых Добролюбов
вел ранее речь, а к карательным нормам. Это были
действительно «главнейшие» постановления. Слова
о редакторах, издателях и содержателях
типографий есть и в той фразе, где Добролюбов говорит о
наказаниях, и в идущей вслед за ней: «Таковы...».
В «Народном календаре» на 1860 год8 были
помещены извлечения из законов о торговле крестьян
и мещан. Добролюбов затронул вопрос о том, какие
76

именно сведения были бы полезны для крестьян.
Сюда он включил общие правила, относящиеся к
«городскому и сельскому быту, например, о городских
думах, о сельских управлениях, о рекрутской
повинности, о податях и налогах, о крестьянских школах
вообще и пр.» (5, 291—292).
Добролюбов дает ясно понять, что календарь, в
котором более трети занимают «неверные цифры о
ярмарочных оборотах и затейливая статья о
солнечных часах», получился мало полезным. К числу
несравненно более важных и практических вопросов
Добролюбов отнес следующие: «Можно бы здесь
толково разъяснить, отчего дороговизна бывает и
бумажные деньги упадают в цене. Можно бы
откровенно и дружелюбно поговорить о запасных
хлебных магазинах и общественных запашках—
предметах, о которых, вследствие злоупотреблений и
дурного применения, досель во многих местностях
крестьяне имеют вовсе неправильное понятие. Можно
бы объяснить значение страховых обществ и
взаимного застрахования, сделать очерк разных систем
податных сборов, рассказать историю рекрутской
повинности, сообщить сведения о разных частных
условиях быта — паспортах, свидетельствах, о
повинностях, отправляемых натурою, — барщинных,
постойных, дорожных, ямских и пр., с замечаниями о том,
как все это идет в других землях» (5, 293).
Календарь дал повод Добролюбову снова
выступить в защиту личности простолюдина, в защиту его
прав, пусть и весьма ограниченных.
Для простого народа «чрезвычайно важно знание
своих прав и обязанностей по закону. Недостаток
этого знания и производит то, что простолюдина
всякий волостной писарь, сельский начальник, наезжий
чиновник и т. д. может застращать, обмануть и
обобрать... Что он должен терпеть, слушаться, работать
и платить, это он знает отлично, это ему все говорят,
и все доказывают ему на деле его обязанности. Но
о том, что и он, в свою очередь, имеет свои права,
хоть бедные, но все же права, признанные и
огражденные даже положительным законом, — об этом
обыкновенно никто не заботится сообщить ему. Не
мудрено, если при таких порядках и он сам нередко
поступает противозаконно... Стоит только
простолюдину узнать, что действие закона обоюдно, — что, под-
77

чиняясь ему, сам он может требовать подчинения
ему и от других и что, таким образом, в законе
личность и имущество его ограждаются от всяких обид
и насилий, — стоит мужичку узнать все это, и он
будет почитать и хранить закон лучше, нежели
многие из людей так называемых образованных...
Разумеется, одного знания закона еще недостаточно,
чтобы пользоваться его защитою, а во многих случаях
и общий закон не вполне удовлетворяет местным и
личным потребностям простолюдина; но, во всяком
случае, знание условий, которым подчинена жизнь,
может повести к хорошим результатам...» (5, 291—
292).
Добролюбов возвысил свой голос против
приниженного и бесправного (близкого к рабству)
положения женщины в России. Он исходил из того, что
«отсутствие развитых женщин весьма сильно
замедляет наше общественное развитие» (2, 61). Упрекал
литературу в том, что она, занявшись внешними
общественными вопросами, «почти позабыла вопросы
об отношениях семейных, о значении женщины в
жизни общества» (3, 223). Он считал неравноправие
женщины в семействе одним из проявлений
самодурства, следствием его мертвящего влияния (5, 65).
Отсюда и его вопросы: «Если семейные отношения
составляют основание общественных, то почему мы,
хлопоча с таким жаром о разных общественных эман-
сипациях, в то же время так страшно восстаем
против одной мысли о семейной эмансипации
женщины?.. Неужели вечно будет продолжаться...
своевольство мужчины в семейных отношениях, только
потому, что он, говорят, занимается деятельностью
общественной, которая женщине недоступна?»
Добролюбов критиковал ретроградных публицистов,
противников женского равноправия вроде А. Пальхов-
ского9, объявлявшего, что труд женщины, по законам
природы, должен ограничиваться рождением детей
(4, 106). По словам Добролюбова, литература
ужасно радовалась учреждению женских школ. Но
стыдно хвалиться тем, что в России, наконец, будут
такие школы. Выходит, что литература считает
женские школы в некотором роде роскошью, без которой
можно и обойтись. К тому же некто Аппельрот10
ратовал за воспитание «от центра домашнего быта к
периферии всемирной жизни» (4, 103). Добролюбов
78

высмеял этого господина. По свидетельству
Н. В. Шелгунова, «с 1859 года, когда явилась
статья Михайлова о женщинах11 и затем «Темное
царство» Добролюбова, семейное движение получило
более определенный и сильный толчок и стало
более широким и всеобщим, но затем и не
останавливалось»12.
В России весьма злободневным был вопрос о
телесных наказаниях детей. Сторонниками «детских
розог» заявили себя философ-идеалист П. Д. Юрке-
вич, М. П. Драгоманов и многие другие.
Высказывался за применение розог при наказании гимназистов,
правда, с оговорками, и Н. И. Пирогов, Добролюбов
выступил с критикой Пирогова и вообще всех
сторонников розог. Вопрос переместился в такую
плоскость: возможно ли и целесообразно ли отменить
каким-либо правилом или узаконением такое явление,
которое средой, общественными нравами признается
нормальным?
Н. И. Пирогов обосновывал ту мысль, что
невозможно упразднить розги каким-либо запретом или
правилом, преподанным свыше. Он ссылался на то,
что в XVIII столетии (1794 г.) телесные наказания
в училищах были отменены, но это не удержалось,
так как убеждение в необходимости телесного
наказания было еще слишком сильно и у родителей, и у
воспитателей. Утвержденный 8 декабря 1828 г.
Николаем I Устав гимназий и училищ восстановил
телесные наказания. В Уставе говорилось: «Как,
несмотря на все старания, иногда нельзя обходиться
без строгих и даже телесных наказаний, то учитель
может, в случае нужды, употребить и сии меры
исправления...»13.
Пирогов ссылался на общественные нравы, на
среду, которая требует сечения детей и дома и в
школах. Добролюбов писал, что законодатель вовсе не
должен «постановлять нелепые законы, если среда
нелепа», не должен «освящать законами всякие
гадости, если к ним среда привыкла» (7, 142). Если
общество, как утверждают сторонники розог,
неразвито, то это вовсе не означает, что надо утвердить
законом эту неразвитость (7, 144). Мысль Пирогова
состояла в том, что розга не может исчезнуть по
«предписанию», «письменному правилу»,
«приказами начальства». Добролюбов возражал: нельзя ни
79

во что ставить «предписания», которые «иногда
бывают важны». Сам же Пирогов, находя в 1859 году
телесное наказание излишним, в то же время
заметил, что отменить его не может, так как Устав
признает еще необходимость такого наказания. По
этому поводу Добролюбов заметил: «Видите ли, все-
таки, как существующие на бумаге правила
связывают дальнейший прогресс: ведь нельзя не сознаться,
что, не будь в «Уставе» положений о телесном
наказании, г. Пирогов мог бы действовать по этому
вопросу несколько свободнее», к тому же все
сторонники розог лишились бы «легальной опоры». Не
следует ждать, пока общественное мнение не будет уже
терпеть розги. Вывод Добролюбова был таков: «хотя
при дурных нравах искажаются самые лучшие
законы, но все же нельзя узаконять дурные нравы».
Из того, например, что никакими предписаниями
нельзя вконец искоренить по всей России взяточничество,
вовсе не следует, что нужно дать ему законную силу.
Добролюбов находит неправильным мнение, «будто
законодательство должно выжидать, пока жизнь
предупредит закон... когда нарушения прежнего
закона сделаются так сильны и повсеместны, что уж
старого закона нельзя будет удерживать».
Добролюбов пишет, что, чем человек неразвитее, тем более
он расположен в своих действиях (там, где не
мешает личная выгода) «соображаться с тем, что ему
положено выше». «Поэтому, — заключает он, —
узаконите розгу — это розочникам на много лет
придаст бодрости; отмените ее — и на действиях их все-
таки хоть сколько-нибудь отразится сознание, что
установленная над ними сила закона — не в их
пользу» (7, 146—147).
4. Вопросы истории законодательства
Значительное внимание Добролюбов уделял
изучению истории законодательства различных народов.
Он пытался использовать ее опыт для решения
современных ему жизненных вопросов. Так,
формулируя свои требования к «здравой педагогике», он
настаивал на том, что в рассказах для детей важны не
походы и битвы, а картина мирного устройства
народа, в том числе его обычаев и законодательства.
60

С этой точки зрения он подверг критике труд Дере-
вицкой по всеобщей истории для детей14.
Добролюбов обратил внимание на отсутствие в ее рассказах
сведений о законодательстве Египта и Персии (3,
167). Другой промах автора этих рассказов состоял
в том, что, назвав Дракона «человеком строгой
честности и обширного ума», она замечает: «Если малые
проступки наказывать смертью, то больших
существовать не может», — так мыслил и говорил Дракон».
Добролюбов назвал это заключение странным,
доказывающим «отсутствие всяческого чувства и
здравого рассудка» (3, 166—167). Та же Деревицкая, не
имея сколько-нибудь ясного понятия об устройстве
Римской республики, о положении классов народа,
оказалась неспособной «очертить законодательную
и общественную деятельность Гракхов живым и
понятным для детей образом» (3, 166).
Добролюбов придавал большое значение
созданию квалифицированных учебников по истории для
детей, усматривая в них средство не только для
достижения обществом определенного уровня
образованности, но и воспитания гражданских чувств.
Так, затрагивая вопрос о гражданской войне в
США, Добролюбов упомянул, в частности, о двух
актах конгресса Северных штатов, направленных
«для усмирения и поражения мятежников»: «закон
о конфискации имений сепаратистских, находящихся
в неотделившихся штатах» (7, 214) и закон от 5
августа 1861 г. Последний представлял собой «билль
об освобождении негров, принадлежащих
плантаторам, поднявшим оружие против республики. Этим
постановлением сделан решительный шаг к
уничтожению невольничества, и война вступила ;В новый
фазис...» (7, 216).
Вполне естественно, что в поле зрения
Добролюбова находились главным образом источники по
истории русского права. В качестве серьезного изъяна
одной книги по истории он указал на следующий:
«В княжение Ярослава упоминается о судебных
грамотах, которые он дал новгородцам; но какие
льготы и вольности заключали они в себе, об этом нет
ни малейшего намека» (1, 205).
При выяснении вопроса о том, когда возникли в
России крепостнические отношения, как они
развивались и чем стало для крестьян крепостное право,
6 Заказ 4007
81

Добролюбов анализирует соответствующие нормы
Судебников Ивана III, Ивана IV и Уложение
Алексея Михайловича.
Возникновение крепостничества Добролюбов
увязывал с установлением поместной системы, считал
его результатом «централизации» государства:
«Вместе с уничтожением удельной системы, — писал он,
— начинается со стороны центральной власти ряд
мер, противодействовавших переходу крестьян и все
более скреплявших союз князей с боярами и
всякими служилыми людьми» (4, 387).
Для своего времени позиция Добролюбова была
прогрессивной, хотя, относя начало закрепощения к
XVI веку, он не анализировал экономических
причин данного процесса.
Добролюбов писал о правительстве Алексея
Михайловича, что «все его распоряжения были всегда
только полумерами, отзывались нерешительностью и
робостью. Видно, что еще не постигали того, до
какой степени необходима для древней Руси коренная
реформа, уже давно приготовлявшаяся в народной
жизни» (3, 25). Этот свой тезис Добролюбов
подкрепил ссылками на ряд статей Уложения 1649 года.
Правительство, желая отвратить народ от
иноземных обычаев, представляло их беззаконными и
нелепыми. При Алексее Михайловиче стали бояться
влияния иностранцев даже в религиозном
отношении. Добролюбов сослался на ст. 24 главы XXII
Уложения, в которой говорилось, что если басурман
обратит русского человека в свою веру, то такого ба-
сурмана «по сыску казнить: сжечь огнем без
всякого милосердия». Статья 1 главы VI разрешала
русским людям поездку за границу «для торгового
промыслу или иного для какого своего дела» при
условии челобитной государю (в Москве) и получения
от воеводы «проезжей грамоты» (в городах). Но
ст. 4 той же главы грозила кнутом тому, кто
съездил за границу без «проезжей грамоты».
Добролюбов со ссылкой на Котошихииа замечает: «Ясно, что
вообще за границу отпускали неохотно, а между тем
были люди, понимавшие, что нам необходимо
учиться у немцев» (3, 33).
По словам Добролюбова, «закон страшно
вооружался против табаку, до самых времен Петра».
Статья 11 главы XXV Уложения повторяла указ Михаи-
82

ла Федоровича, которым за курение, хранение и
продажу табака грозило «наказание большое без
пощады, под смертною казнью». Статья 14 предписывала
пытать тех, у кого окажется табак, чтобы узнать,
откуда он у них. Согласно ст. 16, подлежали пытке,
затем урезанию ноздрей и носа с последующей
ссылкой в «дальние городы» замеченные в неоднократном
употреблении табака. Указ от 3 июня 1661 г.
подтвердил запрещение табака «под казнью и под
большой заповедью». В связи с тем, что указ угрожал
«жестокою казнью», Добролюбов писал: «какая же
казнь могла считаться жестокой в то время, когда
отсечение руки и обеих ног было только облегчением
прежней смертной казни». Добролюбов находит, что
Петр I поступил как мудрый администратор. Видя,
что «нет средств отвратить контрабанду, даже казнью
и «пороньем ноздрей», он дозволил ввоз
запрещенного зелья и таким образом сделал из него по крайней
мере статью государственного дохода...» (3, 34—35).
Добролюбов упоминает и об указе Алексея
Михайловича от 6 августа 1675 г. о «неношении платья и
нестрижении волос по иноземному обычаю».
При Алексее Михайловиче, а затем и в
малолетство Петра I пытки, казни, ссылки за волшебство,
колдовство, сношение с нечистым духом были делом
обычным. Добролюбов писал, что «волшебство и
чернокнижие вошло в древней Руси в ряд
ординарных, юридически определенных преступлений» (3,
55). Используя суеверия, некоторые приближенные
к царю лица расправлялись со своими противниками
из царского же окружения. Суеверие, по словам
Добролюбова, «служило нередко орудием жестоких
несправедливостей и преступлений».
Добролюбов отмечал, что Екатерина II «не
оставила без внимания ни финансы, ни торговлю и
промышленность, ни положение войска, ни
судопроизводство, ни законодательство. В особенности
относительно законодательства она дала такие задатки
своего хмудрого попечения о благе народа, что
возбудила изумление целой Европы».
Далее он описал деятельность созванной
Екатериной II комиссии для составления нового Уложения.
В январе 1767 года было объявлено, что в течение
полугода в Петербурге собрались депутаты из всех
провинций России, не исключая и крестьян. В июле
83

началась работа комиссии, получившей в
руководство знаменитый «Наказ». Добролюбов отметил и
многочисленность комиссии (645 депутатов), и
отпуск на нее 200000 рублей. Затем он обрисовал
историю комиссии: «в декабре 1768 года она
приостановлена, ничего не сделавши. Срок окончания ее
занятий несколько раз был отсрочиваем: сначала до 1 мая
1772 года, потом до 1 августа, потом до ноября,
затем до 1 февраля 1773 года. Наконец, оказавшись
совершенно неспособною к законодательству,
комиссия для составления проекта нового Уложения
осталась только по имени; в 1796 году она была
переименована Павлом I в комиссию составления
законов, в 1804 году снова преобразована и т. д.» (5,
338).
Добролюбов, характеризуя сатирическую
литературу второй половины XVIII века, детальнейшим
образом рассмотрел вопросы внутренней и внешней
политики правительства Екатерины II. А так как эта
политика получила отражение в законодательстве
(указах) и подкреплялась этими указами, то многие
из них и были проанализированы Добролюбовым.
При этом он ссылался на Полное собрание законов
Российской империи. Формально речь шла о
сравнительно отдаленной истории России, но по существу
имелась в виду современная Добролюбову Россия,
время царствования Николая I и Александра II.
Добролюбов считал величайшим заблуждением
думать, «будто при Екатерине можно было
безнаказанно говорить и писать все, что только придет на
ум. Напротив, императрица очень зорко следила за
тем, чтобы в обществе и в народе не рассеивались
понятия и слухи, несообразные с ее намерениями
относительно устройства и управления государством»
(5, 323). Он процитировал ряд мест из указа
Екатерины от 4 июня 1763 г., в котором подданным
предписывается удаляться «от всяких предерзких и
непристойных разглашений», говорится о таких
«развращенных нравов и мыслей людях», «кои не о
добре общем и спокойствии помышляют, но как сами
заражены странными рассуждениями о делах,
совсем до них не принадлежащих, не имея о том
прямого сведения, так стараются заражать и других
слабоумных, и даже до того попускают свои слабо-
сти в безрассудном стремлении, что касаются дер-
84

зостно своими истолкованиями не только
гражданским правам и правительству и нашим издаваемым
уставам, но и самим божественным узаконениям, не
воображая знатно себе ни мало, каким таковые
непристойные умствования подвержены предосужде-
ниям и опасностям» (5, 323). Здесь же содержится
и угроза по адресу «умствователей»: поступить с
ними «по всей строгости законов». К этому
Добролюбов добавляет, что подобные объявления с угрозами
издавались не раз и в последующие годы. Затем он,
со ссылкой на Полное собрание законов, приводит
факты, показывающие, что указы Екатерины «не
оставались пустыми словами». «В марте 1764 года,—
пишет Добролюбов, — сожжен на площади с
барабанным боем пасквиль, выданный под именем
высочайшего указа и начинающийся словами: «Время
уже настало, что лихоимство искоренить, что
весьма желаю в покое пребывать, однако весьма наше
дворянство пренебрегает» и пр... В январе 1765 года...
повелено было сжечь на площади, чрез палача,
непристойные сочинения, названные в указе
«пасквилями». В мае 1767 года наказан плетьми в
Ярославле и сослан в Нерчинск дворовый человек Андрей
Крылов за то, что держал у себя тот самый пасквиль,
о котором был указ в марте 1764 года...» В указе
1770 года иностранцу Гартунгу на учреждение
первой в России вольной типографии для печатания книг
на иностранных языках имелся пункт, запрещающий
ему выпускать из типографии какие бы то ни было
книги «без объявления для свидетельства в
Академию наук и без ведома полиции». Русские же книги
ему не дозволено печатать, «дабы прочим казенным
типографиям в доходах их подрыву не было». В этом
Добролюбов видел свидетельство строгого
правительственного контроля над печатью. В январе 1783
года было разрешено заводить вольные типографии
кому угодно, «не спрашивая ни у кого дозволения,
только с тем, чтобы все печатаемые книги были
свидетельствуемы Управою благочиния». Когда
Фонвизин спросил у Екатерины II, почему в России
тяжущиеся не печатают тяжеб своих и решений
правительства, то ома ответила: «Оттого, что вольных
типографий до 1782 года не было». В этих словах
сатирик увидел косвенное дозволение частным лицам
печатать судебные дела и решения и, как пишет Доб-
85

ролюбов, «красноречиво» стал толковать о пользе
судебной гласности. Однако при Екатерине судебные
процессы не печатались, отмечает Добролюбов,
неизвестно, по каким причинам (5, 325).
В 1791 году Василий Новиков стал издавать
«Театр судоведения, или Чтение для судей», в
котором печатал иностранные и частично русские
судебные дела, обыкновенно такие, в которых, по его
выражению, «нельзя было не восплескать мудрости
судей». Но издание прекратилось по выпуске шести
книжек (5, 325).
Добролюбов высказал важное соображение о
соотношении официальных (законодательных)
источников и того, что он назвал «внутренним характером
всего дела».
А. Галахов утверждал, будто воспитание в России
с самого восшествия на престол Екатерины II
стремилось к народности. В доказательство он приводил
много мест из Полного собрания законов и из
«Наказа». В связи с этим Добролюбов заметил, что
Галахов, приводя букву, «не может вникнуть в
истинный смысл и дух того, из чего он приводит. Как
будто официальная бумага — такое литературное
произведение, которое прямо вам и объясняет
внутренний характер всего дела. Совсем нет: здесь нужно
добраться до сущности некоторыми соображениями»
(1, 285—286).
При описании уголовных преступлений
представителей правящего класса Добролюбов обращается
к сравнительно отдаленной истории России — ко
временам Алексея Михайловича и Петра I. Он делает
выписку из «Записки Желябужского»15: «В 193
(1685) году князю Петру Крапоткину учинено
наказанье: бит кнутом за то, что в деле своровал,
выскреб и приписал своею рукою. В том же году князь
Яков Иванов, сын Лобанов-Ростовский, да Иван
Андреев, сын Микулин, ездили на разбой по
Троицкой дороге к красной сосне разбивать государевых
мужиков, с их, великих государей, казною, и тех
мужиков они разбили, и казну взяли себе, и двух
человек мужиков убили до смерти. В 201 году (1693)
князю Александру Борисову, сыну Крупскому,
чинено наказанье: бит кнутом за то, что жену убил. В
202 году земского приказу дьяк Петр Вязмитинов
перед московским судным приказом подымай с козел
86

и, вместо кнута, бит батоги нещадно: своровал в
деле, на правеж ставил своего человека, вместо
ответчика» (2, 266). Читатель не мог не заметить, что в
этом кратком перечне преступников фигурировали
три князя и приказной дьяк.
Обращение к столь отдаленным временам,
будучи сравнительно безопасным в цензурном
отношении, давало возможность Добролюбову наталкивать
читателя на исторические параллели, порождало у
читателя необходимые ассоциации.
Добролюбов, рассматривая вопрос об истории
взяточничества в России и о тщетности попыток
пресечения этого зла, процитировал манифест
Екатерины II 1762 года о лихоимстве. Для того, чтобы
показать ничтожность результатов этого манифеста,
Добролюбов воспроизвел указ Александра I
Правительствующему Сенату, от 18 ноября 1801 г., в котором
говорилось: «Из доходящих к нам беспрестанно
слухов, с сердечным соболезнованием заключаем, что
пагубное лихоимство или взятки в империи нашей
не только существуют, но и распространяются между
теми самыми, которые бы гнушаться ими и всемерно
пресекать их должны. Правительствующий сенат
ведает, какие может зло сие производить беспорядки
во всех частях правления, и пр.» (5, 399).
Обратился Добролюбов и к указу Екатерины II
от 3 апреля 1764 г., которым ростовщикам
запрещалось брать более шести процентов. Но и этот указ
оказался бесполезным, так как ростовщичество не
было уничтожено (5, 366—367).
Заслуживают внимания взгляды Добролюбова на
финансовое положение России, законодательство о
финансах, виды податей и порядок их сбора. При
этом он опять-таки обращался к более или менее
отдаленному прошлому — царствованию Екатерины II,
Павла и Александра I. Опирался он
преимущественно на официозный учебник по русской истории Н. Г.
Устрялова, а также на публикации, помещенные в
«Чтениях Московского общества истории и
древностей».
Для того, чтобы показать, каковы были
экстраординарные источники доходов при Екатерине II,
Добролюбов отметил, что в то время, как при Петре III
(указ от февраля 1762 г.) раскольники были
освобождены от всяких розысков, при Екатерине велено
87

было раскольников при новой ревизии всех
переписать аккуратно и обложить двойным подушным
окладом (указ 3 марта 1764 г.). Указом от 26 февраля
1794 г. 900 000 монастырских крестьян были взяты в
казну и обложены довольно высокой по тогдашнему
времени податью. Добролюбов обратился к записке
графа А. Р. Воронцова, представленной в 1801 году
Александру I, в которой главной причиной
финансового истощения России к концу царствования
Екатерины II названы злоупотребления «самовластного»
и «властолюбивого» князя Потемкина и
подражателей последнего16. Процитировав соответствующее
место из свидетельства Воронцова, Добролюбов
остановился на «существенной стороне вреда, который
производится для государства расточительностью
временщиков». «Они сами, — пишет Добролюбов,—
положим, и не много растратят, но важно уже то,
что они истратили хоть один лишний рубль,
принадлежащий не им, а государству. Как скоро это
сделано хоть одним человеком, каковы бы ни были
его заслуги, чин и положение, — зараза неминуемо
распространяется дальше. Как скоро раз произошло
нарушение законности, — нет причины не произойти
ему и в другой раз. Общественное благо вообще и
общественная или государственная казна в
частности— может быть с усердием охраняема каждым
членом общества только до тех пор, пока он знает,
что это благо, эти права, это имущество —
неприкосновенны для насилия, недоступны для произвола;
тут есть часть каждого, и на желании полного
обеспечения этой части со стороны общества
основывается и стремление каждого поддерживать общее
благо. Но какая же мне охота заботиться об общем
благе, когда я вижу, что мое собственное достояние не
обеспечено, мои права не ограждены? И вот отсюда-
то происходит эгоистический образ действий,
который выражается, с одной стороны, во
взяточничестве, казнокрадстве, обмане и барышничестве всякого
рода, а с другой — в совершенной беспечности и
небрежности в исполнении своих обязанностей» (5, 388).
Если у Воронцова речь идет о личности
«временщика» Потемкина, то у Добролюбова — о
«временщиках». Его критика с отдельного лица переносится на
критику всей системы государственного управления,
имеет своим предметом нарушения законности вооб-
88

ще. Общественное благо, права людей, их имущество
стали объектом для насилия и произвола. Воронцов
толковал о частностях, а Добролюбов — об общем,
о глубоких причинах того же взяточничества или
казнокрадства.
Добролюбов, рассматривая вопрос о состоянии
внешней торговли России в XVII веке, отметил
жалкое состояние путей сообщения. При этом он
упомянул об указе 1781 года об исправлении дорог и
мостов. Однако «оказалось, что собранные на этот
предмет деньги так ничтожны, что с ними ни за что
и приняться нельзя» (5, 390).
Коснулся Добролюбов и таких мер Павла I, как
издание «строгого банкротского устава» и повышение
всех налогов (подушных, гильдейских повинностей,
гербовых пошлин и т. п.) (5, 395).
Добролюбов уделял большое внимание истории
крепостных отношений в России. Для того, чтобы во
всю ширь и максимально основательно
охарактеризовать положение крестьянства в период правления
Екатерины II, Н. А. Добролюбов проанализировал
содержание сатирических журналов просветителя
Н. И. Новикова, в которых было много обличений
против жестоких помещиков. Но сатирики нападали
на частные проявления зла. Затрагивая вопрос об
отношениях крестьян и помещиков, они «хотели
внушить помещикам правила человеколюбия, без
ограничения их произвола и без изменения их
юридических отношений к крестьянам. Они никак не хотели
понять, что пока личному произволу оставлена лишь
малейшая доля участия в распоряжении
общественными делами и отношениями, до тех пор не может
быть прочных гарантий для сохранения безопасности
и прав личности». Писатели екатерининских времен
верили слухам об освобождении крестьян, хотя сама
Екатерина указами запрещала верить таким слухам.
Писатели приходили в неописуемый восторг по
поводу вести о свободе. Добролюбов ссылался на указ
Екатерины от 15 февраля 1780 г., в котором
повелевалось не подписываться на прошениях к ней
«рабом», но «верноподданным». «Понятно, что это было
дело простой формальности и не давало русскому
народу никаких особенных прав» (5, 363). Нашлись
сатирики, которые придали огромнейшее значение
этому «изменению формы подписи на прошениях».
89

Явилась сочиненная Капнистом «Ода на
истребление в России звания раба». В действительности,
замечает Добролюбов, никакого освобождения этот
указ вовсе не давал. При Екатерине «у нас не
только не хотели отказываться от принципа крепостного
права, но еще распространяли его значение. В 1762
году, в первые дни по вступлении на престол,
Екатерина раздала много крестьян разным лицам,
содействовавшим ее воцарению, и издала указ, чтобы
помещичьи крестьяне, под страхом строгого
наказания, не слушали злонамеренных разглашений о том,
будто их велено от помещиков отписывать на казну.
Затем подобные указы повторялись каждый год по
нескольку раз. Раздача крестьян была при
Екатерине самою обыкновенною наградою дворянам» (5,
361—362). Количество пожалованных крестьян
исчислялось сотнями и тысячами. В 1783 году были
закрепощены крестьяне Малороссии (Украины).
Раздача вотчин усилилась, начиная с 1787 года. Еще
больший размах она приняла при Павле I, который
в первые же дни своего царствования раздал до
300 000 душ крестьян (5, 364).
По поводу указа Александра I «О свободных
хлебопашцах» от 20 февраля 1803 г. Добролюбов
писал, что он «имел самое ограниченное применение; но
в воображении некоторых пиит (поэтов. — Е. С.)
размеры его вышли громаднейшие. «Свободу и
блаженство всей Российской империи» — вот что
увидели в этом частном распоряжении —ни более, ни
менее» (5, 364). И далее Добролюбов высмеял некоего
М. В. Храповицкого17, сочинившего «Оду на
достопамятное в России постановление о состоянии
свободных хлебопашцев высочайшим императора
Александра Первого указом февраля в 20 день 1803
года», в которой восклицал в лирическом порыве, что
прежний раб перестал быть таковым (5, 364).
Уделяя большое внимание истории крепостных
отношений, Добролюбов дал оценку статье Юл.
Жуковского18. Она «представляет, собственно, очерк
истории крепостных отношений в России и указание
на их значение в жизни русского народа. Смысл всей
статьи в том, что на этом праве или на этих
отношениях выращена веками вся общественная
организация России, вся ее цивилизация и государственность»
(4, 385—386). Статья Юл. Жуковского, хотя и об-
90

ладала известными достоинствами, все же защищала
крепостнические отношения.
Подлинным бичом народа была откупная
система, которую Добролюбов называл «разорительною
для народа и бесполезною для государства». Со
ссылкой на Полное собрание законов он рассказал
об истории, целях и последствиях введения откупов
в России в 1767 году:
«В предварительном указе о них, от 1 августа
1765 года, они признаны самым лучшим способом
сбирания дохода для казны, и вследствие того
откупщикам предоставляются многие права и
преимущества для привлечения их к этому делу. Во-первых,
им предоставляется полная свобода «столько
кабаков иметь и в таких местах, сколько и где сами
захотят». Потом облагораживается само звание
кабака: «Так как от происшедших злоупотреблений
название кабака сделалось весьма подло и бесчестно,
то называть их впредь питейными домами и
поставить на них гербы, яко на домах, под нашим защи-
щением находящихся». Сами откупщики и
поверенные их получают особые отличия: «Так как питейная
продажа есть коронная регалия, — сказано в указе, —
то обнадеживаются откупщики монаршим
покровительством, и служба их признается казенною, а
они именуются коронными поверенными
служителями и носят шпаги». Кроме того, в этом же указе
утверждается неподсудность их, за исключением
уголовных дел, никому, кроме губернатора или
камер-коллегии. «Все это делалось для того,— продолжал
Добролюбов,— чтобы посредством откупов увеличить
доход казны, и действительно, он увеличился страшно».
В доказательство он ссылался на свидетельство M. М.
Щербатова о том, что если при Елизавете винные
сборы простирались до 700000 руб., то при
Екатерине II (в 1785 году) они доходили уже до 10.000.000
руб. (5, 368).
Сатира и в данном случае «выказала слепое по-
следование закону» (5, 369), не восставала против
откупов.
Добролюбов писал, что «откуп составляет
государство в государстве», что он «поставляет себя вне
законов». Не только сами откупщики, но и
администрация, которой надлежит наблюдать за ними,
смотрят на распоряжения, касающиеся откупа, как на
91

одну лишь формальность «Мало этого: откуп
полагает, что полиция существует именно затем, чтобы
защищать его незаконные действия и чтобы
преследовать и карать всех, кто вздумает им противиться»
(5, 253).
Добролюбов объяснил, в чем заключается
причина пьянства среди крестьян. Бедняк-крестьянин не
может «ровно» устроить свою жизнь. «Даже если он
и зажиточен, и тут его может каждую минуту
сломить самая пустая случайность. Не говоря о
неурожае, скотском падеже и тому подобных
случайностях хозяйства, — его положение может расстроить
немилость старосты, гнев барина, наезд станового,—
какое-нибудь мертвое тело, оказавшееся близ его
огорода, проезд его по лесу во время тайной
порубки, совершившейся там неизвестными людьми... Эти
нравственные причины, препятствуя ровному
течению жизни, постоянно и производят то безрасчетное,
разгульное расположение, в котором человек
говорит: «Ну их всех!.. Хоть день, да мой, а там что
будет, то будет!..» А что же уж говорить о том, когда
нравственная тяжесть гнетет человека, обремененного
еще и физической нуждою! Тут почти нет другого
выхода, как затопить свою тоску в вине... Об этом-
то и не хотят рассудить люди...» (5, 297).
Потребность подвеселить и одурить себя не тем, так другим
будет продолжаться «до тех пор, пока будет в
обществе продолжаться отсутствие гражданских
гарантий, успокаивающих человека нравственно, и
недостаток материального благосостояния в массах».
Добролюбов писал о людях, «приписывающих
пьянству— и бедность, и разврат, и даже хворость
значительной части нашего населения из низшего
класса. Без сомнения, пьянство — и ведет к
преступлениям, и расслабляет, и разоряет человека; но
напрасно г. Шипов (автор брошюры о трезвости в
России.— Е. С.) полагает, что стоит только
прекратить пьянство, и бедности, болезней и преступлений
не будет» (5, 297).
Откупщики безжалостно грабили народ. По этой
причине в 1859 году имели место крестьянские
выступления. Крестьяне отказывались пить водку по
причине ее дороговизны и скверного качества.
«Трезвенное движение» было формой крестьянского
протеста, объективно имевшего антикрепостническую
92

направленность. Именно так и оценивал
Добролюбов борьбу крестьян против откупов.
Другим бедствием русского народа была
рекрутчина. В целях критики этого явления Добролюбов
снова обращается ко временам Екатерины II. «В
сатирических журналах много есть заметок,
обличающих плутни, бывшие при рекрутских наборах в
противность законам». Заметки эти были полезны и
указывали на возникшие злоупотребления очень прямо.
Например, в «Трутне» в 1769 году было помещено
письмо, в котором говорилось о помещиках,
«забывших честь и совесть», пускавшихся на всякие уловки
с целью обойти закон, запрещавший продавать
крестьян в рекруты. По поводу этого письма
Добролюбов писал: «Известие очень полезное, и нет
сомнения, что такие вещи действительно делались. Но в
них ли было главное зло в этом случае и можно ли
было их уничтожить без изменения причин, которые
их производили? А отчего происходили подобные
злоупотребления? Во-первых, опять-таки от
крепостного права, во-вторых, от чрезвычайного излишества
наборов, произведенных в царствование Екатерины.
Известно, что рекрутские наборы, иногда по два в
год, по одному человеку с 300 и с 200 душ, страшно
обременяли Россию во все время ее царствования».
Затем он ссылался на цифры, приводимые в записке
M. М. Щербатова, опубликованной в 1858 году. По
его вычислению, в пятьдесят лет, с 1718 года, в
Великой России «взят 1 132 001 рекрут, то есть шестой
человек из положенных в подушный оклад, а
конечно, не меньше третьего из работников». В первые
годы царствования Екатерины до турецкой войны в
семь наборов собрано до 327 044 человека кроме
церковных причетников. И этого количества было еще
недостаточно (5, 369—370). По словам
Добролюбова, цифры и указания Щербатова «наводят на
мысли очень невеселые».
5. Вопросы уголовного права и правосудия
Добролюбов размышлял о природе преступлений
и наказаний в человеческом обществе.
В рукописи 1856 года под названием «О том, что
люди, желающие свободы, должны разъяснить себе,
93

какого именно устройства общества они хотят»,
представлявшей собой как бы проект
социально-политической программы, он ставит ряд вопросов, в том
числе такой: «Преступления, необходимые всегда в
человечестве, как будете вы судить? Всеобщее ли
примирение и прощение покроет их, или штраф на-
ложится на преступника, или тюрьма лишит его
возможности вредить обществу, или казнь прекратит
дни его? Да и какие деяния назовете вы
преступными, какие — похвальными, какие — подлыми, какие —
благородными?» (1, 174).
На каждого отдельного человека оказывает
влияние окружающая его среда. Отсюда и вывод
Добролюбова о причинах преступности: «Большая часть
преступлений и безнравственных поступков
совершается по невежеству, по недостатку здравых
понятий о вещах, по неумению сообразить настоящее
положение дел и последствия поступка» (2, 454).
Более основательно решается Добролюбовым
вопрос о причинах преступлений при разборе пьесы А. Н.
Островского «Банкрот» («Свои люди — сочтемся»):
«Всякое преступление есть не следствие натуры
человека, а следствие ненормального отношения, в
какое он поставлен к обществу. И чем эта
ненормальность сильнее, тем чаще совершаются преступления
даже натурами порядочными, тем менее
обдуманности и систематичности и более случайности, почти
бессознательности, в преступлении. В «темном
царстве», рассматриваемом нами, ненормальность
общественных отношений доходит до высших своих
пределов, и потому очень понятно, что его обитатели
теряют решительно всякий смысл в нравственных
вопросах. В преступлении они понимают только
внешнюю, юридическую его сторону, которую
справедливо презирают, если могут как-нибудь обойти.
Внутренняя же сторона, последствия совершаемого
преступления для других людей и общества — вовсе им
не представляются» (5, 47).
Добролюбов указывает, что критики, к числу
которых он относит и Н. А. Некрасова19,
рассматривали злостное банкротство с чисто юридической,
официальной точки зрения. По их мнению, «злостное
банкротство есть такое преступление, которое
ужаснее простого обмана, воровства и убийства. Оно
соединяет в себе эти три рода преступлений.; но оно
94

еще ужаснее потому, что совершается обдуманно,
подготовляется очень долго, требует много
коварного терпения и самого нахального присутствия духа.
Решиться на такое преступление может человек при
ложных убеждениях или вследствие каких-нибудь
особенно неблагоприятных нравственных влияний. У
Островского не только ничего этого не показано, но
даже выставлено банкротство Большова просто как
прихоть, состоящая в том, что ему не хочется
платить денег» (5, 44).
Добролюбов пишет, что эти соображения верны в
теоретическом отношении, но совершенно
неприменимы к русской жизни. Исходной точкой, из которой
выводится вся мораль Большова, является правило:
«другие же делают»; «чем другим красть, так лучше
я украду»; «не я, так другой» (5, 48). Поэтому нет
ничего удивительного в том, что Болыиов так легко
решается на преступление, существеннейшая
мерзость которого ему и непонятна. В замысле
Большова, «столь ужасном в юридическом смысле», нет ни
сатанинской злобы, ни иезуитского коварства, «все
так просто, добродушно, глупо!» Самый закон для
Большова является «не представителем высшей
правды, а только внешним препятствием, камнем,
который нужно убрать с дороги» (5, 57).
В связи с оценкой действий Большова
Добролюбов приходит к широким обобщениям относительно
личности преступника и мотивов его преступления:
«...Нам в отвлечении кажутся все преступления чем-
то слишком ужасным и необычайным; но в частных
случаях они большею частью совершаются очень
легко и объясняются чрезвычайно просто. По
уголовному суду человек оказался и грабителем и
убийцею; кажется, должен бы быть изверг естества. А
смотришь — он вовсе не изверг, а человек очень
обыкновенный и даже добродушный. И никаких у него
убеждений нет о похвальности грабежа и убийства;
и преступления свои совершил он без тяжкой и
продолжительной борьбы с самим собой, а просто так,
случайно, сам хорошенько не сознавая, что он делал.
Поговорите с людьми, видавшими много
преступников, они вам подтвердят, что это сплошь да рядом
так бывает» (5, 46—47).
Смысл комедии Островского Добролюбов видит
в следующем: «...Вообще, чем можно возмущаться з
95

«Своих людях»? Не людьми и не частными их
поступками, а разве тем печальным бессмыслием,
которое тяготеет над всем их бытом. Люди, как мы ви-.
дели, показаны нам в комедии с человеческой, а не
с юридической стороны, и потому впечатление самых
их преступлений смягчается для нас. Официальным
образом мы видим здесь злостного банкрота, еще
более злостного приказчика, ограбившего своего
хозяина, ехидную дочь, хладнокровно отправляющую
в острог своего отца, — и все эти лица мы клеймим
именами злодеев и варваров. Но автор комедии
вводит нас в самый домашний быт этих людей,
раскрывает перед нами их душу, передает их логику, их
взгляд на вещи, и мы невольно убеждаемся, что тут
нет ни злодеев, ни извергов, а все люди очень
обыкновенные, как все люди, и что преступления,
поразившие нас, суть вовсе не следствия исключительных
натур, по своей сущности наклонных к злодейству,
а просто неизбежные результаты тех обстоятельств,
посреди' которых начинается и проходит жизнь
людей, обвиняемых нами» (5, 63).
То же правило, которым руководствуется Боль-
шов, имеет чрезвычайно обширное применение во
многих сферах жизни (взяточники, держатели
помещичьих прав, сочинители доносов, соблазнители
девушек и т. п.). Соображение «не я, так другой»
«есть не что иное, как выражение самого грубого и
отвратительного эгоизма, при совершенном
отсутствии каких-нибудь высших нравственных начал» (5,
48).
Что касается отдельных видов преступлений, то
в России распространеннейшим из них было
взяточничество. Продажностью были поражены все звенья
правительственного аппарата, в первую очередь
судебного. Нечего и говорить, что Добролюбов резко
осуждал это преступление представителей
господствующего класса.
Вопрос о взятках так или иначе затрагивался не
только в публицистике, но и в художественных
произведениях. Поэтому Добролюбов в своих
критических заметках о художественной литературе не мог
его не коснуться. Так, в произведении драматурга
H. М. Львова20 выведены фигуры станового
пристава Фролова и генерала Славомирского. Первый
говорит: «Некоторые из нас принуждены прибегать к
96

взяткам, когда с них самих требуют, как это все
велось искони». По этому поводу Добролюбов пишет:
«Положим, что этого не было в то счастливое время,
когда Фролов пошел в становые; но все-таки
достаточно ли и надолго ли обеспечена его должность?»
И далее Добролюбов проводит мысль, что Фролова
все равно вынудят давать взятки, а если не будет
давать, то его выгонят со службы.
В отношении второго персонажа Добролюбов
писал, что мог бы подробно проследить за ним и
выставить на вид черты его нравственной низости,
например, «привести его рассказ о том, как он
отличался в гражданской службе, прогоняя честных
людей за взятки и держа при себе взяточников за
честность; могли бы рассмотреть те основания, по
которым он ненавидит взятки, говоря, что «дворянину
покупать подьячего стыдно» (3, 189).
Добролюбов напомнил читателям, «как в течение
двух столетий у нас преследовалось зло взяток, как
против них восставали люди государственные в
докладных записках и проектах, как они запрещались
указами, как их обличала литература» (5, 398). Он
привел, «ради курьеза», «ряд свидетельств о взятках
из разных периодов русской литературы и
общественного развития». Начал он со свидетельства Ко-
тошихина 1666 года о судьях-взяточниках, затем
перешел к первой сатире Антиоха Кантемира, в
которой были слова:
«Хочешь ли судьею стать, — вздень парик с узлами,
Брани того, кто просит с пуАыми руками»,
к стихотворению поэта Капниста «Ябеда» (1796 г.)
и другим свидетельствам о лихоимстве в судах и
прочих учреждениях.
После всех этих свидетельств Добролюбов
спрашивает: «Продолжать ли дальше? Да чего
продолжать? Стоит только сказать: в 1835 году явился
«Ревизор», в 1856 году — «Губернские очерки», — с
бесчисленною свитою...» (5, 399).
Добролюбов напомнил читателям, что с изданием
«Свода законов» все надеялись, что отныне
невозможны будут судебные проволочки и взятки.
«Фаддей Булгарин, — писал Добролюбов, —
юморист en vogue тогдашнего времени, сочинил даже
«Плач подьячего Взяткина по издании Свода зако-
7 Закал 4007
97

нов»21, и «Плач» его был встречен с восторгом
большинством читающей публики. Но и в то время были
дальновидные, горячие и смелые люди, решавшиеся
предполагать, что и после издания «Свода законов»
взятки и крючкотворство еще возможны отчасти-
Ныне, по прошествии тридцати лет, весь русский
люд горьким опытом убедился, что взятки и при
«Своде» возможны, и очень возможны...» (4, 66).
Вопроса о казнокрадстве Добролюбов коснулся и
в связи с вопросом об общем и специальном
образовании. Он писал, что спустя 25 лет после
учреждения специального образования (общее было в
загоне) обнаружились «грустные плоды: явились
медики, искусные только в утайке гошпитальных сумм,
инженеры, умевшие тратить казенные деньги на
постройку небывалых мостов, офицеры, помышлявшие
только о получении роты, чтобы поправить свои
обстоятельства...» (4, 67).
Современная Добролюбову «обличительная
литература» часто выступала против взяток.
Представителей этой литературы он именовал «юридическими
рассказчиками, обличающими взятки» (3, 214), а
всю литературу этого рода — «юридической
литературой». Но, заключал он, ее «грозные обличения Ъро-
тив взяток», «крестовый поход на плутни
подьячества» оказались бессильны, мелочны, неважны.
Проблема взяточничества порождала ряд
довольно странных, с точки зрения Добролюбова,
рассуждений и поступков. Так, реакционный публицист
И. Г. Кульжицкий, назвав взяточничество
«застарелой язвой, пожирающей нас, подобно одной из
египетских казней», в то же время заявлял, что
«живописное изображение пороков вовсе не истребляет
пороков. Для истребления пороков прежде всего и
паче всего нужен страх божий и глубокое чувство
вездеприсутствия божия. Как я возьму взятку или
затаю казенное добро, когда бог видит это, хотя бы
никто из людей не знал и не видел?»
Добролюбов считал подобные рассуждения
назидательными, по меньшей мере наивными.
Упомянул Добролюбов и о преступлениях
полицейских: «Я, например, мог бы рассказать, как у одного
проезжего купца было отнято близ одного города
разбойниками 50 000 рублей и как через месяц
потом у частного пристава умер дядюшка в Сибири и
98

оставил ему 50 000 наследства. Я мог бы сообщить,
как в одном провинциальном городе один
домовладелец дал во время пожара 3000 целковых полиции,
чтобы только она не подступалась к его дому...»
(7, 353).
Что касается сферы наказаний, то Добролюбов,
вслед за Белинским, требовавшим «отменения
телесного наказания», резко критиковал «рыцарей кнута
и розги».
Славянофил-крепостник князь В. А. Черкасский,
ратуя за сохранение помещичьих привилегий по
отношению к крестьянам, требовал для помещика права
«подвергать провинившихся крестьян немедленному
наказанию в достаточных для внушения страха
размерах». Это «домашнее» наказание не должно
превышать содержания «до двух дней под арестом на
хлебе и воде в здоровом месте или наказания
телесного до 18 ударов розгами; а для малолетних, не
достигших еще 14 лет от роду, и для женского пола —
детскими розгами не более 15 ударов»22.
Добролюбов несколько раз выступал против
Черкасского (3, 326; 4, 94—102; 7, 307).
Также и либерал Б. Н. Чичерин в самый разгар
подготовки крестьянской реформы требовал, чтобы
для обеспечения исправного платежа оброка
освобождающимися крестьянами было предоставлено
право помещикам наказывать крестьян.
Вмешательство же земской полиции в дело наказания
нежелательно, так как может привести к расстройству
хозяйственных отношений. Добролюбов отметил, что
эта позиция мало чем отличается от позиции князя
Черкасского, который в 1858 году предлагал
сохранить за помещиками право подвергать телесным
наказаниям «освобожденных крестьян».
В произведениях Добролюбова мы находим
немало высказываний о состоянии уголовного
правосудия в России. При этом он обращался к
отдаленному прошлому, начиная с времен Алексея
Михайловича и Петра I, бироновщины и, чаще всего,
Екатерины II.
С одной стороны, писать о несправедливости суда
в николаевской России не было возможности. С
другой, читатель прекрасно понимал, что дело
правосудия нисколько не улучшилось. При этом он касался
не только личности царей, как верховных судей, но
7*
99

и назначенных ими судебных чиновников, чья
деятельность была неизменно вредной для народа.
Добролюбов подробно изложил содержание указа
Екатерины II от 19 октября 1762 г. об уничтожении
Тайной канцелярии. Он отмечал: «Известно, какое
страшное орудие составляла тайная канцелярия,
вместе с «словом и делом», в руках клевретов Би-
рона; известно также, что не один Бирон
пользовался этим ужасным средством держать всех в
безмолвном страхе и повиновении. Со времен Петра I
тайные канцелярии, под разными названиями,
постоянно, в течение полвека, были страшилищем народа.
Петр III, вскоре после вступления на престол,
указом 21 февраля 1762 года уничтожил ее, но
Екатерина новым указом, 19 октября того же года еще раз
ее уничтожила и вторично запретила ненавистное
«слово и дело», повторивши слово в слово весь указ
о том Петра III».
Екатерина писала, что цель этой меры —
«неповинных людей от напрасных арестов, а иногда и
самых истязаний защитить», пресечь попытки путем
«слова и дела» мстить и клеветать. Предписывалось
дела, подлежавшие ведению тайной канцелярии,
рассматривать и решать в Сенате. Речь шла об
«умыслах противу нашего императорского здравия,
персоны и чести нашего величества», а также о попытках
«завести бунт, или сделать измену против нас и
государства» (здесь Екатерина сослалась на указ от
14 апреля 1730 г.).
Добролюбов заключает: «Читая этот указ в 1762
году, современники, разумеется, не могли предвидеть,
что через несколько лет явится на поприще
полицейских исследований знаменитый Шешковский и что
последующие обстоятельства заставят саму же
Екатерину восстановить, к концу своего царствования,
уничтоженную ею тайную канцелярию — под именем
тайной экспедиции» (5, 333).
Добролюбов, показывая лживость утверждений
Греча о том, что Николай I был «правосудным»,
писал: «Правосудие его достаточно знает каждый
правый человек, получавший из какой-нибудь палаты,
суда или департамента указ его императорского
величества императора и самодержца всероссийского
о том, что его процесс проигран, что просьба его не
исполнена, что с него требуют штраф, что он присуж-
100

ден к лишению таких-то и таких-то прав. Подобных
людей наберется пол-России. Другая половина тоже
знает его правосудие, потому что тоже указом его
императорского величества императора и
самодержца всероссийского утверждалось подделанное
завещание, подложный вексель, оправдывалось
намеренное банкротство, награждалось чипами и орденами
самое отвратительное подличание, возвышались
казнокрады и люди, торгующие самыми священными
чувствами человека. Знают это правосудие и те
многие благородные мученики, которые за святое
увлечение благом России, за дерзновенное обнаружение
в себе сознания человеческого достоинства
терзаются теперь в рудниках или изнывают на поселении в
пустынной Сибири» (1, 100—101).
Добролюбов в письме к Гречу резко критиковал
карательную политику самодержавия: «Нельзя не
вспомнить ссылки Пушкина и Лермонтова, смерти
повешенного после прощения Рылеева, высланного
Искандера, да мало ли кого можно вспомнить» (1,
104).
В стихотворении «Газетная Россия» (1855 г.) есть
строки:
«Видал поэтов запрещенных
С стихом правдивым на устах,
В тюрьмах живыми схороненных
Или гниющих в рудниках» (1,155).
Что касается судоустройства, то в этой области
Добролюбов разделял взгляды Чернышевского,
который в статье «О судоустройстве. Соч. Бентама»23,
решительно высказался в пользу введения суда
присяжных в России. Добролюбов довольно подробно
охарактеризовал устройство и деятельность судов
в Северной Америке, где «почти все
административные затруднения решаются там путем судебным, и
оттого судьи имеют весьма важное значение даже
в политическом смысле». Добролюбов упомянул о
том, что в некоторых штатах судьи назначаются, а
в некоторых — избираются, что судьи производят суд
и расправу при помощи присяжных и адвокатов.
«Дело судьи состоит, собственно, в том, чтобы
применить к частному случаю закон, существующий в
конституции Союза. Суждение же о самом факте
предоставляется присяжным, которых выбирает
сама община. Оттого при назначении судей смотрят
101

более всего на то, чтобы это были люди юридически
образованные, не только знающие букву закона, но
умеющие понимать дух законодательства и
отношение частных законов к общим правилам
конституции» (4, 232).
Независимое положение судьи обеспечивается и
высоким жалованьем. Суды — «словесные», «с
адвокатами, присяжными и с полнейшей публичностью».
Ясно, что ничего этого не было в России времени
Добролюбова. В данном случае читатель в
результате сравнения судебных порядков двух стран легко
видел преимущества буржуазно-демократического
судоустройства и судопроизводства.
Еще при жизни Добролюбова либеральные
публицисты высказывались за введение в России суда
присяжных и адвокатуры, преобразование
судопроизводства, правильный и быстрый суд. Поскольку
же в адвокатуре видели даже «новый источник к
умножению частного богатства, к полезному занятию
множества юных сил»24, то Добролюбов на
страницах «Свистка» высмеял эти чрезмерные упования
(7, 293).
Добролюбов, рецензируя первую книжку
«Пермского сборника» (1858 г.), отметил в числе прочих
статью А. Е. Теплоухова «Краткое описание лесохо-
зяйства в пермском майорате графов Строгановых»25.
Добролюбов нашел в ней любопытные данные о
способах предотвращения лесных преступлений.
Открытые лесным смотрителем виновные
записываются в судную тетрадь, с подробным
обозначением всех обстоятельств проступка и свойств
виновных. Суд в составе окружного лесничего и сельского
приказчика назначал штраф, сравнительно легкий,
который взыскивался местным начальством и
расходовался только на устройство лесов. Добролюбов
воспроизвел слова автора о том, что основанием
прежнего судопроизводства о лесных преступлениях
«было ложное убеждение, что строгие взыскания
могут застращать крестьян и предотвращать
проступки» (5, 410).
102

6. Состояние юридической науки и юридического
образования
В произведениях Добролюбова затрагивались и
вопросы состояния юридической науки и
юридического образования в России, давались оценки трудов
русских профессоров-правоведов, преимущественно
историков права (Б. Н. Чичерина, Н. И. Крылова,
К. Д. Кавелина, А. В. Лохвицкого, В. Н. Лешкова и
других). Его внимание привлекла дискуссия между
Чичериным и Крыловым. Работа Чичерина
«Областные учреждения России в XVII веке» (1856 г.),
защищенная им в качестве магистерской диссертации,
вызвала возражения со стороны профессора
римского права Крылова. В своем ответе на диспуте и в
печатных выступлениях Чичерин показал невежество
Крылова в области русской истории.
Добролюбов был также в курсе спора между
Кавелиным и Лохвицким. Первый опубликовал статью
о наследовании по закону в истории русского права26.
Второй оспорил положения этой статьи27. Кавелин
продолжил полемику с Лохвицким28. Добролюбов
напомнил в «Свистке» № 8, что «Современник»
напечатал статью Кавелина о наследстве по закону,
весьма ученое и титулованное сочинение. Однако в
следующем году г. Лохвицкий внезапно доказал всем,
что и тут была только свистопляска (7, 504).
Добролюбов иронически отнесся к утверждению
профессора истории русского права И. Д. Беляева29,
о том, что «древнейший способ наследства — есть
наследство по завещанию». Мнение Беляева он
отнес к «забавным анекдотам» (4, 106).
Давая оценку современной ему науке уголовного
права, Добролюбов писал, что в ней по существу
царила «теологическая точка зрения», призванная
научить русское юношество тому, что богачи
существуют затем, чтобы помогать бедным, а преступники
необходимы в мире затем, чтобы законы могли их
наказывать (3, 384).
С уголовным правом была тесно связана такая
наука, как уголовная статистика или, как ее
называли в те времена, «нравственная статистика».
Добролюбов показал, в чем состоит серьезнейший изъян
официальных статистических данных о
преступлениях. Голые статистические данные объясняют только
103

внешность, форму, но не дают почти никакого
понятия о внутреннем значении факта. Это особенно
относится к нравственной статистике: «В этом году
совершено столько-то убийств, столько-то покраж,
столько-то разводов и т. п.; через двадцать лет всей
этой безнравственности меньше стало по цифрам, и
вы заключаете, что нравственность в это время
улучшилась... Вы заключаете, что супружеская верность
стала крепче, потому что разводов стало меньше; а
между тем это зависит просто от того, что найдено
средство расходиться без развода или даже, не
расходясь, удовлетворять супружескому отвращению и
посторонним нежным наклонностям. Вы думаете, что
воровство уменьшается, судя по цифрам, но
вспомните русскую пословицу: «Не пойман — не вор», и
сообразите, что чем человек опытнее, тем он реже
попадается впросак; а следовательно, и в
статистические графы. Вам кажется, что теперь человеческие
чувства любви больше развились, потому что убийств
меньше стало, но почему вы знаете, что не
скрываются сотни убийств в этих ранних смертях — от
чахотки, от аневризмов, от нервных расстройств
всякого рода» (2, 148—149).
Добролюбов подверг критике такую лженауку, как
френология, которая якобы способна по форме
черепа определить наклонности человека. Так, М. Волков
доказывал «благодетельное влияние» френологии
даже на уголовное правосудие30. По мнению Волкова,
«правоведение найдет в френологии драгоценные
данные для всего, что зависит от нравственной
природы человека». Если судья будет действовать
френологически, то «он избегнет случайных
несправедливостей, столь частых в летописях правосудия...»
Добролюбов едко высмеял эти утверждения.
«Действительно, нельзя не сознаться, что она (френология.—
Е. С.) могла бы чрезвычайно упростить
судопроизводство. Найдено, например, на дороге мертвое
тело, неизвестно кому принадлежащее. Сейчас —
череп ему ощупать. Если орган самохранительности
развит слабо, — значит, само умерло мертвое тело,
от неосторожности. Если же реченный орган найден
в сильном развитии — ясно, что смерть приключилась
насильственным образом, и тогда собрать мужиков
ближайшего села и щупать всем им черепа. У кого
всех сильнее развиты органы разрушительности и
104

противоборности (№№ 5 и 6), того и тащи в острог:
его, значит, грех. Если же будут при этом улики —
хотя бы и самые явные — против другого, у которого
развиты органы дружелюбности (№ 4) и благоволи-
тельности (№ 13), — то, по мнению М. Волкова,
судья все-таки должен «удержаться от приговора»
(2, 478—479).
В своей критике френологии Добролюбов стоял
на передовых позициях. Можно вспомнить, что и в
трудах ряда западноевропейских авторов содержится
похожая критика френологии51.
Юриспруденция средневековья и буржуазной
эпохи провозглашала в качестве некой абсолютной
истины: «pereat mundus unendus et fiat justitia («пусть
погибнет мир, лишь бы торжествовало правосудие»).
Добролюбов писал, что для людей нового времени
абсолютного в мире ничего нет, а все имеет только
относительное значение. По этой причине для них
невозможно увлечение сентенциями вроде
вышеприведенной (4, 73).
Добролюбов критиковал тех авторов, которые свои
представления о праве черпали из Свода законов.
Так, он отнес к «литературным странностям»
статейку из журнала «Библиотека для чтения»32 «О
судопроизводстве», уверявшую, что такое-то воззрение
неправильно, потому что в Своде законов его не
находится (4, 107).
Но были среди правоведов и люди передовые,
демократических взглядов. К ним следует отнести в
первую очередь профессора гражданского права
Казанского университета Д. И. Мейера, который, как и
Добролюбов, являлся воспитанником Главного
педагогического института. В апреле 1849 г. в
заключительной лекции Мейер провозгласил: «Предчувствие
не обманывает меня — я верю в близость переворота
во внутренней жизни нашего Отечества. Каждый, и
ком есть человеческое сердце, невольно сознает всю
нелепость крепостного права... Для вас должно быть
ясно, что крепостным необходимо дать свободу»33.
Добролюбов интересовался проблемами
юридического образования не только в России, но и в Европе,
о чем свидетельствует его сообщение о программе
юридического факультета Вюрцбургского
университета (1857 г.)34.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Всего неполных 26 лет отвела судьба Добролюбову.
Только четыре года трудился он на литературном
поприще. Н. Г. Чернышевский сказал о своем
ученике, соратнике и друге: «Ему было двадцать пять
лет. Но уже четыре года он стоял во главе русской
литературы, нет, не только русской литературы, — во
главе всего развития русской мысли»1. Значение
Добролюбова, как человека и
общественно-политического деятеля, Н. Г. Чернышевский выразил в
следующих обращенных к народу словах: «О, как он
любил тебя, народ! До тебя не доходило его слово,
но когда ты будешь тем, чем он хотел тебя видеть,
ты узнаешь, как много для тебя сделал этот
гениальный юноша, лучший из сынов твоих»2.
В теоретической и практической деятельности
Добролюбова органически сливались утопический
социализм и революционный демократизм.
Добролюбов, рано усвоив идеи просветительства,
а затем перейдя на позиции революционного
демократизма, непримиримой борьбы против
самодержавия и крепостничества, внушал народу «понятие о
достоинстве человека, об истинном добре и зле, о
естественных правах и обязанностях».
Выступая в качестве глашатая народной
крестьянской революции, он резко осуждал всякого рода
проповеди терпения для народа, критиковал
либералов, стоявших только за мирную реформу,
частичные преобразования и нововведения, мысливших
освобождение крестьян не иначе, как при сохранении
и старой правительственной власти, и помещичьего
землевладения.
Добролюбов глубоко верил в народ, у которого
есть способность «к противодействию незаконным
притеснениям и к единодушию в действиях». Отсюда
и его требования к исторической науке: в центре ее
внимания должен быть народ, масса, а не
титулованные личности, правители и полководцы.
106

В крестьянских движениях (восстание Степана
Разина и Емельяна Пугачева), в том числе тех,
которые имели религиозную оболочку, он видел
прежде всего борьбу народа против крепостничества,
«вопль против империи и правительства».
Добролюбов неустанно повторял, что
общественные отношения в России неестественны. Для них
характерны произвол, самодурство, с одной стороны, и
недостаток сознания своих прав личностью,
бесправность — с другой.
Общественная обстановка, за изменение которой
энергично боролся Добролюбов, характеризовалась,
по его словам, отсутствием законных гарантий в
жизни народа, «нарушением первых начал
справедливости в отношениях к личности человека». Зло,
«царюющее» в стране, произвол помещиков в
отношении крестьян, отсутствие местной
самодеятельности, засилье чиновников-бюрократов, полная
бесконтрольность в сфере администрации и суда были
основаны на законах самодержавного правительства.
Идеологи самодержавия утверждали будто в
России царит закон. Добролюбов же сумел раскрыть
классовый характер законов, подвергнув критике все
формы судебного и внесудебного произвола. Сплошь
да рядом законы нарушались теми (в том числе
самодержцами), кто их установил. *
В целях критики внутренней и внешней политики
русского самодержавия, разоблачения безобразных
порождений крепостного права, а также для
преодоления цензурных препон Добролюбов часто
прибегал к описанию общественных порядков,
законодательства и действий администрации во времена
Алексея Михайловича, Петра I, Екатерины II. Вес
это Добролюбов подавал таким образом, что
читатель неизбежно соотносил прежние порядки с
современностью и замечал, что существовавшие во
времена этих и других правителей невежество и
жестокость чиновников, подкупность и казнокрадство
вовсе не изжили себя, что они неистребимы при
существующем монархическом государственном строе.
Экскурсы, делавшиеся Добролюбовым в область
русской истории и даваемые им при этом
характеристики тем или иным историко-правовым памятникам,
не утратили своего научного и познавательного
значения и в наше время. Без обращения к трудам Доб-
107

ролюбова изучение истории государства, права и
политических и правовых учений дореволюционной
России было бы неполным.
Будучи последовательным критиком крепостного
права, врагом «плантаторства», Добролюбов считал,
что недостаточно уничтожить законом крепостное
право, чтобы пересоздать все отношения. Необходимо
энергично преследовать пережитки крепостного
права, в том числе и в психологии и сознании людей.
Добролюбов поднял свой голос против
приниженного и бесправного, закрепленного законом,
положения женщины в России. Неравноправие женщины
в семействе он считал одним из проявлений
самодурства, следствием его мертвящего влияния.
В основе государственно-правовых воззрений Н. А.
Добролюбова лежала передовая для своего времени
теория «естественного права». Уже само по себе
различение «положительного», т. е. изданного
государственной властью, закона и естественного права
имело антиабсолютистскую направленность.
Существеннейшее дополнение Добролюбова к
доктрине естественного права, в том виде, в каком
она была сформулирована великими французскими
просветителями XVIII в., состояло в том, что
индивид должен располагать материальными средствами
для реализации своих прав, в том числе
политических.
Критика Добролюбовым либерализма и
западноевропейского парламентаризма вовсе не означала,
что Добролюбов не придавал никакой цены
политической свободе, равенству всех перед законом.
Напротив, он стоял за признание прав человека во всех
делах общества и государства, строгую и равную
охрану этих прав законами, несменяемость и
независимость судей, гласные и публичные формы
судопроизводства, учреждение суда присяжных и
адвокатуры.
По образованию Добролюбов не был юристом.
Но его энциклопедическая образованность давала о
себе знать и в области правовых знаний. Знакомство
с произведениями видных юристов того времени,
изучение истории русского законодательства,
превосходное знание действующего законодательства на
основе Свода законов, знакомство с судебной
практикой— все это имело своим следствием большую
108

осведомленность Добролюбова именно по части
юриспруденции.
Добролюбов, размышляя над вопросами
уголовного права, видел причину преступлений не в
свойствах личности преступника, не в «натуре человека»
как таковой, а в самих социальных отношениях,
точнее, в том, что он называл «ненормальностью
общественных отношений».
Среди отдельных видов преступлений,
совершаемых представителями господствующего класса —
должностными лицами, — наибольшее внимание
Добролюбов уделял взяточничеству и казнокрадству.
И в данном случае причину продажности
чиновников (администраторов и судей) он видел в
господстве все тех же крепостнических отношений, в
бесконтрольности и безнаказанности бюрократии.
Добролюбов выступил противником смертной казни и
телесных наказаний, применявшихся в отношении
крестьян помещиками, полицейскими и судебными
учреждениями.
Он был поборником истинного, демократического
патриотизма, означавшего любовь к трудовому
народу, органически сочетавшему в себе чувство
национальной гордости и любви к родине с любовью
ко всему человечеству, с исключением какой бы то
ни было неприязни и вражды к другим народам.
Сочувственно относясь к освободительным войнам, в
то же время осуждал войны несправедливые, войны
ради каких-либо династических интересов, грабежа
соседних народов. По его убеждению, успехи
человеческого просвещения и цивилизации приведут к тому,
что войны станут анахронизмом. Люди поймут, что
«мир лучше брани».
В новой редакции Программы КПСС, принятой
XXVII съездом партии, ставится задача более
полного и глубокого освоения трудящимися массами
богатства духовной и материальной культуры,
активного приобщения их к художественному творчеству.
Идейно-теоретическое наследие Добролюбова как
раз и является тем духовным капиталом, который
входит в сокровищницу отечественной культуры. Оно
служит нам подспорьем в борьбе за утверждение
духовных и нравственных ценностей социализма.
Ныне советское общество отбрасывает все, что
препятствует движению вперед. В этой обстановке
109

заветы Добролюбова, как борца «за человека в
человеке», приобретают важное значение. Он был
одним из выдающихся носителей демократических
традиций в истории нашей Родины.
Его выступления в защиту справедливости и
достоинства личности, критика им самодурства и
бюрократизма, произвола и беззаконий актуальны и
сегодня. Добролюбов дает нам нравственный урок
большой силы. И сейчас злободневны его гордые
слова о человеке труда, его призвании и роли в
обществе.
Добролюбов возвышал свой голос и против
такого социального недуга, как «обломовщина». В одном
из своих последних выступлений В. И. Ленин
говорил: «Россия проделала три революции, и все же
Обломовы остались, так как Обломов был не только
помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а
и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий
и коммунист»3.
Только занятие в условиях перестройки каждым
советским гражданином активной жизненной
позиции позволит окончательно разделаться с
«обломовщиной».

ПРИМЕЧАНИЯ
К введению
1 Белинский В. Г. Поли. собр. соч. в тринадцати томах.
Т. И. М, 1956, с. 566.
2 Там же, т. 10, с. 213.
3 См.: Кружков В. С. Н. А. Добролюбов. Жизнь.
Деятельность. Мировоззрение. М., 1976, с. 88 и ел.
4 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 4, с. 330.
5 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 45, с. 24.
6 Маркс К-, Энгельс Ф. Соч., т. 33, с. 266.
7 Там же, т. 36, с. 147.
8 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 2, с. 519.
9 Пантин И. К. Социалистическая мысль в России: переход
от утопии к науке. М., 1973, с. 61—63.
10 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 5, с. 370.
11 Цит. по: В. И. Ленин о литературе и искусстве. М.,
1976, с. 650.
12 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 47, с. 134.
13 Плеханов Г. В. Искусство и литература. М., 1948, с. 452.
14 Философско-литературное наследие Г. В. Плеханова.
Т. 1. М., 1973, с. 47, 274—275. ^
15 Плеханов Г. В. Добролюбов и Островский. — В кн.:
Г. В. Плеханов. Сочинения в 24-х томах. Т. XXIV. М —Л., 1927,
с. 59.
16 Там же.
17 Луначарский А. В. Собр. соч. в восьми томах. Т. 7. М.,
1967, с. 203.
18 См.: Воровский В. В. Литературно-критические статьи.
М., 1956, с. 350.
19 Егоров Б. Ф. Николай Александрович Добролюбов. М.,
1986, с. 4.
20 Там же, с. 156.
21 См.: Павлов А. Т. Философские взгляды Н. А.
Добролюбова в исследованиях советских ученых. — Философские
науки, 1986, № 1, с. 99—107.
22 См.: Лебедев-Полянский П. И. Добролюбов.
Мировоззрение и литературно-критическая деятельность. М., 1933.
23 См.: Лебедев-Полянский П. И. Н. А. Добролюбов. М.-
Л., 1926, с. 14, 89.
24 См.: Деборин А. М. Н. А. Добролюбов. — Фронт науки
и техники, 1936, № 2.
25 См.: Предтеченский А. В. Исторические воззрения
Добролюбова. — Известия АН СССР. Отдел общ. наук. М.-Л., 1936,
№ 1—2, с. 113.
26 См. там же, с. 53.
111

27 Стеклов Ю. M. Жизнь и деятельность Н. А.
Добролюбова (1836-1861). Л., 1930, с. 53 и ел.
28 См.: Коган JI. А. К вопросу о формировании
мировоззрения Добролюбова.— Литературный критик, 1938, № 9—10;
Иовчук М. Т. Философские и социально-политические воззрения
Н. А. Добролюбова. — В кн.: Добролюбов Н. А. Избранные
философские произведения. Т. 1, М., 1948; Кружков В. С.
Мировоззрение Н. А. Добролюбова. М., 1950, 1952; Наумова М. А.
Мировоззрение Н. А. Добролюбова. М., 1961; Жданов В. В.
Николай Александрович Добролюбов. М., 1961.
29 См.: Покровский В. С. История русской политической
мысли (конспект лекций). Вып. 4, М., 1954, с. 204 и ел.;
Бурлацкий Ф. М. Политические взгляды Н. А. Добролюбова. М.,
1954 (среди работ юристов эта — наиболее серьезная); Брай-
нин #. M. Н. А. Добролюбов о проблеме преступности в
эксплуататорском обществе. — Ученые записки Киевского
государственного университета им. Т. Г. Шевченко, т. XVI, вып. XIII.
Сб. юрид. ф-та, № 10, Киев, 1957, с. 87—102 (на укр. языке).
30 См.: Покровский С. А. Политические и правовые
взгляды Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова. М., 1952.
31 См.: KpyoicKoe В. С. Указ. соч., с. 81—222.
К главе I
1 Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М.,
1961, с. 96.
2 Чернышевский Н. Г. Воспоминания о начале знакомства
с Добролюбовым. — В кн.: Н. Г. Чернышевский. Литературное
наследие, том третий. М.-Л., 1930, с. 499.
3 Шелгунов И. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л.
Воспоминания. Т. I. М., 1967, с. 224.
4 См. там же, с. 129.
5 Литературное наследство, т. 49—50. М., 1949, с. 153.
6 Панаева А. Я. (Головачева). Воспоминания. М., 1956,
с. 269.
7 Там же, с. 256.
8 Там же, с. 269.
9 См.: Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников,
с. 249.
10 Панаева А. Я. (Головачева). Указ. соч., с. 271.
11 Панаева А. Я. (Головачева). Указ. соч., с. 378.
12 Там же, с. 310.
13 См.: Панаева А. Я. (Головачева). Указ. соч., с. 273 и ел.
14 См.: Современник, 1862, № 2.
15 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 36, с. 206.
,в Русское слово, 1861, № 11, отд. III, с. 15—16.
17 Современник, 1861, ноябрь.
18 Современник, 1862, февраль.
19 Звенья, 1933, кн. IV, с. 450 и ел.
20 Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников,
с. 394.
21 С.-Петербургские ведомости, 1862, № 58.
22 Шестидесятые годы. М.-Л., 1940, с. 429.
23 См.: Кружков В. С. Указ. соч., с. 409.
24 Харьковский рабочий, 1936, 4 февр., № 28.
112

25 Красный архив, 1936, № 2(75), с. 163—164.
26 Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Указ.
соч. Т. I, с. 188—189.
27 Там же, с. 201.
28 Отечественные записки, 1864, № 6, с. 816.
29 Die Nihilisten von Joli, Scherr. Lpz., 1885.
30 Шелгунов H. В., Шелгунова Л. П., Михайлов M. Л. Указ.
соч., т. I, с. 190—191.
31 Там же, с. 191.
32 См.: Литературный процесс и русские материалисты
конца XIX—начала XX века. 1890—1904. М., 1981, с. 10, 55.
33 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 19, с. 167—170.
34 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 250.
35 См.: Петроградская правда, 1918, 29 окт.
36 Луначарский А. В. Собр. соч. в восьми томах. Т. 7. М.,
1967, с. 202—203.
37 Известия Академии наук СССР. М.-Л., 1936, № 1—2.
К главе II
1 См.: Кружков В. С. Н. А. Добролюбов. Жизнь.
Деятельность. Мировоззрение. М., 1976, с. 242.
2 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 175.
3 См.: Дружинин А. В. Собрание сочинений, т. 7, СПб,
1865, с. 601.
4 См.: Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч./Под ред. Е. В.
Аничкова. Т. VI, П., (б. г.), с. 12.
5 См.: Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941,
с. 370.
6 См.: Иллерицкий В. Е. Революционная историческая
мысль в России. М., 1974, с. 15—16. *
7 Пермский сборник. Повременное издание. Книжка I, М.,
1859.
8 Щапов А. Русский раскол старообрядства,
рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и
гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII века.
Опыт исторического исследования о причинах распространения
русского раскола. Казань, 1859, с. 1 (предисловие).
9 См.: Плеханов Г. В. Соч., т. 24, с. 47.
10 Хрестоматия, или Избранные статьи для народного
чтения. Вып. I. М, 1861, с. 41.
11 Примеры см. в кн.: Шестидесятые годы; Антонович М. А.
Воспоминания; Елисеев Г. 3. Воспоминания. М.-Л., 1933,
с. 56—57.
12 См.: Чернышевский И. Г. Материалы для биографии
II. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах. М., 1890,
т. 1.
13 Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем. М.,
1948, т. II, с. 342.
14 С.-Петербургские ведомости, 1858, № 281.
15 Московские ведомости, 1859, № 260.
10 Колокол, 1859, № 44.
17 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 259.
8 Заказ 4007 113

18 Русская речь, 1861, № 28; Время, 1861, № 6
(Политическое обозрение, с. 45—46).
19 См.: Никитин И. С. Сочинения в четырех томах. Т. 3. М.,
1961, с. 91.
20 Чернышевский Н. Г. Избранные философские сочинения,
т. 1. М., 1950, с. 576.
К главе III
1 См. Пантин И. К., Плимак Е. Г., Хорос В. Г.
Революционная традиция в России: 1783—1883 гг. М., 1986.
2 См.: Кружков В. С. Н. А. Добролюбов. Жизнь.
Деятельность. Мировоззрение. М., 1976, с. 173.
3 См.: Предтеченский А. В. Официальное направление в
русской историографии. — В кн.: Очерки истории исторической
науки в СССР. М., 1955, т. 1, с. 322 и ел.
4 См.: Соловьев С. М. История царствования Петра
Великого Н. Устрялова.—Атеней, 1858, ч. 4, № 27/35, с. 82.
5 См.: Егоров Б. Ф. Николай Александрович Добролюбов.
М., 1986, с. 73.
6 Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч., т. VI. М., 1950,
с. 700.
7 См.: Котошихин Г. К. О России в царствование Алексея
Михайловича. СПб, 1906.
8 См.: Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. 5. М., 1954,
с. 91—152, т. 8, с. 385—413, т. 10, с. 7—50.
9 См.: Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. 9. М.,
1961, с. 312 и ел.
10 Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 73.
11 См.: Лакиер А. Путешествие по Североамериканским
Штатам, Канаде и острову Куба. СПб., 1859, т. 1—2.
12 Русская старина, 1896, № 6, с. 632—642.
13 См.: Евгеньев-Максимов В. Е. Цензурные мытарства
Н. А. Добролюбова. —Звезда, 1936, № 2.
К главе IV
1 См.: Бурлацкий Ф. М. Политические взгляды Н. А.
Добролюбова. М., 1954, с. 85, 93.
2 См.: Деревня. Рассказы для юношества о сельской
природе и сельском быте. СПб., 1859.
3 См.: Юрьев И. Свадьба. — В кн.: Весна. Литературный
сборник на 1859 год. СПб., 1859, с. 155—237.
4 См.: Флоренсов Я. Обязанности крестьянина. СПб., 1859.
5 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 4, с. 430.
6 Искра, 1859, № 12, с. 117.
7 См.: Постановления о литераторах, издателях и
типографиях. СПб., 1859.
8 См.: Народный календарь на 1860 (високосный) год. СПб.,
1859.
9 См.: Пальховский А. Еще о женском труде. По поводу
журнальных толков но этому вопросу. — Атеней, 1858, № 24,
с. 495.
114

10 Аппельрот Г. #. Образование женщин среднего и
высшего состояния. — Отечественные записки, 1858, № 2, с. 653—
690.
11 См.: Михайлов М. Л. Женщины, их воспитание и
значение в семье и обществе. — В кн.: Михайлов М. Л. Соч., т. 3,
М., 1958, с. 369—430.
12 См.: Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л.
Указ. соч., т. 1, с. 142.
13 См.: Устав гимназий и училищ, уездных и приходских,
состоящих в ведомстве университетов: Санкт-Петербургского,
Московского, Казанского и Харьковского. СПб., 1829, с. 16.
14 Деревицкая Анастасия. Всеобщая древняя история в
рассказах для детей. Три части. СПб., 1858.
15 Записки русских людей. СПб, 1841.
16 См.: Примечания на некоторые статьи, касающиеся до
России. Чтения Московского общества истории, 1859, кн. I,
с. 91.
17 Библиографические записки, 1858, № 12, с. 373—378.
18 См.: Жуковский Юл. Общественные отношения России с
точки зрения исторической науки права. — Весна. Литературный
сборник на 1859 год.
19 См.: Некрасов Н. Сочинения А. Островского. — Атеней,
1859, № 8, с. 470—471.
20 См.: Львов Н. Предубеждение, или не место красит
человека, а человек — место. СПб., 1858.
21 См.: Булгарин Ф. П. Плач подьячего Панкратья
Фомича Тычкова над Сводом законов. — Сочинения Фаддея Булга-
рина. Часть вторая, СПб., 1836, с. 277—286.
22 Черкасский А. В. Некоторые общие черты будущего
сельского управления. — Сельское благоустройство, 1858, кн. III,
№ 9, с. 260—261.
23 Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч., т. XVII. М., 1950,
с. 505—510. *
24 X. Д. Несколько мыслей о судопроизводстве. — Русский
вестник, 1858, кн. 2; Современная летопись, с. 379—389.
25 Пермский сборник. Повременное издание, кн. I. М., 1859,
с. 63 и ел.
26 См.: Кавелин К. Д. Взгляд на историческое развитие
русского порядка законного наследования.— Современник, 1860, № 2.
27 См.: Лохвицкий А. В. Сравнительный метод в праве и
речь г. Кавелина. — Отечественные записки, 1861, № 1.
28 См.: Кавелин К. Д. Ответ г-ну Лохвицкому. —
Современник, 1861, № 2.
29 См.: Беляев И. Д. О наследстве без завещания по
древним русским законам до Уложения Алексея Михайловича. СПб.,
1858, с. 7.
30 См.: Волков М. Френология. СПб., 1857; он же. Отрывки
из заграничных писем (1844—1848). СПб., 1858.
31 См.: Тархов И. Френология.—Энциклопедический словарь.
Т. 72. СПб., 1902, с. 731.
32 См.: О словесном делопроизводстве. — Библиотека для
чтения, 1858, № 7, отд. II, с. 1—22.
33 См.: Казанский университет, 1804—1979. Очерки истории.
Казань, 1979, с. 19.
34 «По юридическому факультету будут читаться семью
профессорами следующие предметы: 1) Католическое и про-
8* 115

тестантское церковное право; 2) Практические упражнения в
гражданском судопроизводстве; 3) Немецкое, французское и
баварское уголовное судопроизводства. История немецкой
империи и германского права; немецкое гражданское право.
4) Пандекты, включая права семейные и наследственные.
5) Баварское государственное право; пфальцекое
судоустройство и пфальцекое (французское) гражданское
судопроизводство. 6) Европейское международное право; баварское
провинциальное право; философия права. 7) Институции и
история римского права». Добавлялось также, что по
политико-экономическому факультету будут читаться законы
государственного благоустройства и благочиния; полицейская наука и право
(1, 455).
К заключению
1 Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 383.
2 Литературное наследие, 1936, № 25/26, с. 150—151.
3 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 13.

ПРИЛОЖЕНИЕ
ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИИ Н. А. ДОБРОЛЮБОВА
Что такое обломовщина?
По-видимому, не обширную сферу избрал Гончаров для
своих изображений. История о том, как лежит и спит добряк-
ленивец Обломов и как ни дружба, ни любовь не могут
пробудить и поднять его,— не бог весть какая важная история.
Но в ней отразилась русская жизнь, в ней предстает перед
нами живой, современный русский тип, отчеканенный с
беспощадною строгостью и правильностью, в ней сказалось новое
слово нашего общественного развития, произнесенное ясно и
твердо, без отчаяния и без ребяческих надежд, но с полным
сознанием истины. Слово это — обломовщина...
Если я вижу теперь помещика, толкующего о правах
человечества и о необходимости развития личности,— я уже с
первых слов его знаю, что это Обломов.
Если встречаю чиновника, жалующегося на запутанТюсть и
обременительность делопроизводства, он — Обломов.
Если слышу от офицера жалобы на утомительность парадов
и смелые рассуждения о бесполезности тихого шага и т. п.,
я не сомневаюсь, что он Обломов.
Когда я читаю в журналах либеральные выходки против
злоупотреблений и радость о том, что наконец сделано то, чего
мы давно надеялись и желали,—я думаю, что это все пишут
из Обломовки.
Когда я нахожусь в кружке образованных людей, горячо
сочувствующих нуждам человечества и в течение многих лет
с неуменьшающимся жаром рассказывающих все те же самые
(а иногда и новые) анекдоты о взяточниках, о притеснениях,
о беззакониях всякого рода,—я невольно чувствую, что я
перенесен в старую Обломовку...
Темное царство
Таким образом, наружная покорность и тупое,
сосредоточенное горе, доходящее до совершенного идиотства и плачев-
117

иейшего обезличения, переплетаются в темном царстве,
изображаемом Островским, с рабскою хитростью, гнуснейшим обманом,
бессовестнейшим вероломством. Тут никто не может ни на кого
положиться: каждую минуту вы можете ждать, что приятель ваш
похвалится тем, как он ловко обсчитал или обворовал вас;
компаньон в выгодной спекуляции — легко может забрать в
руки все деньги и документы и засадить своего товарища d
яму за долги; тесть надует зятя приданым; жених обочтет и
обидит сваху; невеста-дочь проведет отца и мать, жена обманет
мужа. Ничего святого, ничего чистого, ничего правого в этом
темном мире: господствующее над ним самодурство, дикое,
безумное, неправое прогнало из него всякое сознание чести и
права...
В общем смысле, по-нашему,— что такое чувство
законности? Это не есть что-нибудь неподвижное и
формально-определенное, не есть абсолютный принцип морали в известных, раз
навсегда указанных формах. Происхождение его очень просто.
Входя в общество, я приобретаю право пользоваться от него
известною долею известных благ, составляющих достояние всех
его членов. За это пользование я и сам обязываюсь платить
тем, что буду стараться об увеличении общей суммы благ,
находящихся в распоряжении этого общества. Такое
обязательство вытекает из общего понятия о справедливости, которое
лежит в природе человека. Но для того, чтобы успешнее
достигнуть общей цели, то есть увеличить сумму общего блага, люди
принимают известный образ действий и гарантируют его какими-
нибудь постановлениями, воспрещающими самовольную помеху
общему делу с чьей бы то ни было стороны. Вступая в
общество, я обязан принять и эти постановления и обещаться не
нарушать их. Следовательно, между мною и обществом
происходит некоторого рода договор, не выговоренный, не
формулированный, но подразумеваемый сам собою. Поэтому, нарушая
законы общественные и пользуясь в то же время их выгодами,
я нарушаю одну, неудобную для меня, часть условия и
становлюсь лжецом и обманщиком. По праву справедливого
возмездия общество может лишить меня участия и в другой,
выгодной для меня, половине условия, да еще и взыскать за то,
чем я успел воспользоваться не по праву. Я сам чувствую,
что такое распоряжение будет справедливо, а мой поступок
несправедлив,— и вот в этом-то заключается для меня чувство
законности. Но я не считаю себя преступным против чувства
законности, ежели я совсем отказываюсь от условия (которое
надо заметить, по самой своей сущности не может в этом
случае быть прочным), добровольно лишаясь его выгод и зато не
принимая на себя его обязанностей.
118

Черты для характеристики русского простонародья
Мнения, о которых мы говорим, касаются характеристики
русского крестьянина и его отношений к крепостному праву.
Крепостное право приходит к своему концу и делается
достоянием истории; о нем нечего толковать, оно отжило свой век.
Но, факты, тяготевшие над государством в течение столетий,
не проходят даром, не остаются без всякого следа. Какое-
нибудь местничество держится в нравах спустя два столетня
после его уничтожения законом; можно ли требовать, чтобы
внезапно пересоздались все отношения, бывшие следствием
такого явления, как крепостное право? Нет, еще долго будет оно
отзываться нам — ив книжках, и в гостиных разговорах, и в
целом устройстве наших житейских отношений. Понятия не
только отживающего поколения, не только того, которое теперь
действует, но и того, которое еще только готовится выступить
на общественную службу,— сложились, если не прямо на
основании крепостного, несвободного устройства, то, во всяком
случае, не без сильного его влияния. До последнего времени нельзя
было с достаточною прямотою восставать против этих понятий,
потому что основание их — крепостное начало — было узаконено
и принято государством. Теперь это начало отвергнуто,
признано противным правам человечества, лишено покровительства
законов, и, стало быть, понятия и требования, им порожденные
и воспитанные, находят себе осуждение в том самом, что
прежде служило им оградою. Теперь дело литературы —
преследовать остатки крепостного права в общественной жизни
и добивать порожденные им понятия, возводя их к коренному
их началу...
Но справедливы ли в сущности мнения образованных и
красноречивых людей? Точно ли существенная и отличительная
черта русского простого человека — «недостаток инициативы»,
необходимость постороннего понуканья? «Гром не грянет —
мужик не перекрестится»,— говорят в свое подкрепление
красноречивые знатоки русской народности выдавая этот пошлый
афоризм какого-то грамотея за народную русскую пословицу...
Да, если взять юридическую точку зрения и трактовать
крестьянина как вещь, себе не принадлежащую, то, конечно,
выйдет, что у него и не должно быть никакой инициативы, что
она была бы преступлением и что так как за преступление
наказывают, то он очень хорошо делает, что ее не
обнаруживает. Но оставьте крепостное воззрение, да оставьте не в
формальностях только, а совсем, в самой сущности оставьте, и
постарайтесь представить себе русского мужичка как
обыкновенного независимого человека, как гражданина, пользующегося
119

всеми правами и преимуществами свободного государства. Если
у вас достанет на это воображения и если вы хоть немножко
знаете основание характера и быта русского простонародья, то
в вашем воображении тотчас явится картина людей, очень
хорошо и умно умеющих располагать своими поступками.
Наши нужды настоятельнее, без удовлетворения их труднее
прожить, нежели без удовлетворения того, к чему стремятся
теперь европейские народы.
Для этих миллионов дело идет не о какой-нибудь
прибавке к правам, которые они уже приобрели прежде, а чисто-
начисто о создании хоть каких-нибудь прав, потому что под
влиянием крепостного принципа они если не de jure, то de facto
не имели вовсе никаких. Ясно, что жажда приобретения этих
прав, если уж она раз почувствована, должна быть сильнее,
нежели всякое стремление к расширению прав уже
существующих; ясно, что здесь именно всего сильнее может обнаружиться
деятельность народного духа, и поэтому этот предмет
заслуживает особенного внимания всех людей, истинно любящих
народное благо. А если потребность восстановить независимость
своей личности существует, то нам нет надобности знать,
получила ли она формальное разрешение или пет: будет ли она
освящена формальным образом или ист, во всяком случае, она
проявится в фактах народной жизни, решительно и неотлагаемо.
Заглушить эту потребность или повернуть ее по-своему никто
не в состоянии; это река, пробивающаяся через все преграды
и не могущая остановиться в своем течении, потому что
подобная остановка была бы противна ее естественным свойствам.
К чему ведут наше простонародье все внешние
обстоятельства, его окружающие? Какой характер должен сообщаться всем
его наклонностям от того положения, в котором оно находится?
Едва ли кто-нибудь из самых заклятых поборников
плантаторства станет утверждать, что положение наших крестьян могло
способствовать развитию в них прямоты, силы гражданского
героизма и т. п. Не нужно доказывать, что все, окружающее
быт и воспитание нашего простонародья, вело его, в большей
или меньшей степени, к развитию пороков слабости, неизбежно
соединенных с рабским или крепостным, вообще угнетенным
состоянием.
Когда же придет настоящий день?
Бывают, правда, и у нас небольшие герои, несколько
похожие на Инсарова отвагою и сочувствием к угнетенным. Но они
в нашей среде являются смешными Дон-Кихотами.
Отличительно

пая черта Дон-Кихота — непонимание ни того, за что он
борется, ни того, что выйдет из его усилии,— удивительно ярко
выступает в них. Они, например, вдруг вообразят, что надо
спасать крестьян от произвола помещиков; и знать того не хотят,
что никакого произвола тут нет, что права помещиков строго
определены законом и должны быть неприкосновенны, пока
законы эти существуют, и что восстановить крестьян собственно
против этого произвола — значит, не избавивши их от
помещика, подвергнуть еще наказанию по закону. Или, например,
зададут себе работу спасать невинных от судебной неправды,—
как будто бы у пас судьи по своему произволу так и делают,
что хотят. Дела у пас все, как известно, вершатся по закону,
а чтобы растолковать закон так или иначе — па это не
геройство нужно, а привычка к судейским изворотам. Вот
Дон-Кихоты наши и возятся попусту... А то выдумают вдруг — взятки
искоренятьf— и уж какая тут мука пойдет бедным чиновникам,
берущим гривенник за какую-нибудь справку!.. Мы имеем в
виду русских людей, действительно искренно сочувствующих
угнетенным и готовых даже на борьбу для их защиты. И эти-то
выходят бесполезны и смешны, потому что не понимают общего
значения той среды, в которой действуют.
Да, извне мы ограждены, да если б и случилась внешняя
борьба, то мы можем быть спокойны. У нас для военных
подвигов всегда было довольно героев... Но разве мало у нас
врагов внутренних? Разве не нужна борьба с ними и разве
не требуется геройства для этой борьбы? А где у нас люди,
способные к делу? Где люди цельные, с детства охваченные
одной идеей, сжившиеся с ней так, что им нужно — или
доставить торжество этой идее, или умереть?..
Трудно еще явиться такому герою; условия для его
развития и особенно для первого проявления его деятельности —
крайне неблагоприятны, а задача гораздо сложнее и труднее,
чем у Инсарова. Враг внешний, притеснитель
привилегированный гораздо легче может быть застигнут и побежден, нежели
враг внутренний, рассеянный повсюду в тысяче разных видов,
неуловимый, неуязвимый, а между тем тревожащий вас всюду,
отравляющий всю жизнь вашу и не дающий вам ни отдохнуть,
ни осмотреться в борьбе. С этим внутренним врагом ничего не
сделаешь обыкновенным оружием; от него можно избавиться,
только переменивши сырую и туманную атмосферу нашей
жизни, в которой он зародился, вырос и усилился, и обвеявши
себя таким воздухом, которым он дышать не может.
121

Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым
Судоустройство il судопроизводство, администрация и
законодательство также находились у нас до Петра вовсе не в
таком блистательном состоянии, как некоторые хотят уверить.
Самые законы древней Руси не всегда были хорошо
соображены с нуждами народа. Сначала византийское право явилось
у нас ни к селу ни к городу, совершенно внезапно. Затем
татарские отношения не остались без влияния на законодательство.
С изданием «Судебников» 1450 и 1550 годов и еще более по
составлении «Уложения» судопроизводство должно было
определиться несколько лучше. Но все-таки в нем оставалась
достаточная доля неопределенности, для того чтобы можно было
запутать всякое дело. Решительное смешение судебных и
административных властей много помогало этому, а всеобщая
безнравственность делала бессильною всякую попытку водворить
правду в судах. С XV века идет уже беспрерывный ряд
свидетельств о неправосудии и взяточничестве дьяков и подьячих.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Александр I 55, 87, 90
Александр II 21, 50, 57, 84
Алексей Михайлович 9, 49, 50,
60, 83, 86, 99, 107
Антонович М. А. 22
Бабст И. К. 35, 36
Белинский В. Г. 5, 6, 8, 14,
17, 19, 22, 24, 45, 51, 53, 99
Булгарин Ф. В. 97
Волынский А. П. 24
Вышнеградский Н. А. 16, 41
Герцен А. И. 8, 14, 17, 41, 42,
51, 53, 102
Гоголь Н. В. 6, 14, 40
Гончаров И. А. 7, 28
Грановский Т. Н. 17
Греч Н. И. 16, 56, 100, 101
Деборин А. М. 10
Драгоманов М. П. 79
Дружинин А. В. 28
Екатерина II 49, 53, 54, 55, 60,
83, 84, 85, 86, 87, 89, 90, 93,
99, 100, 107
Жеребцов Н. А. 30, 35, 45, 61
Ж\'ковский Ю. Г. 90
Забелин И. Е. 17
Иллерицкий В. Е. 29
Кавелин К. Д. 73, 103
Казанский П. Н. 21
Кантемир А. Д. 97
Капнист В. В. 90, 97
Клочков М. В. 29
Ключевский В. О. 29
Котошихин Г. К. 50, 60, 82
Кружков В. С. 11
Лаврский В. В. 17
Лебедев-Полянский П. И. 10
Ленин В. И. 6, 7, 20, 24, 25, 26,
72, ПО
Лохвицкий А. В. 103
Луначарский А. В. 8, 25
Маркс К. 6
Мейер Д. И. 105
Михайлов М. Л. 21, 79
Монталамбер Ш.-Ф. 63, 65
Надеждин Н. И. 62
Некрасов Н. А. 13, 17, 18, 19,
20, 22, 41, 94
Николай I * 15, 16, 50, 56, 57,
60, 62, 72, 79, 84, 100
Новиков Н. И. 53, 89
Огарев Н. П. 53
Островский А. Н. 8, 67, 94, 95
Павел I 84, 87, 89, 90
Пальховский А. 78
Панаева (Головачева) А. Я. 19
Петр I 32, 48, 49, 51, 52, 53,
60, 61, 82, 83, 86, 99, 100, 107
Пирогов Н. И. 79, 80
Плеханов Г. В. 6, 8, 31
Предтеченский А. В. 10
Пыпин А. Н. 19
Рубинштейн Н. Л. 29
Салтыков-Щедрин M. Е. 40
Серно-Соловьевич Н. А. 22, 23
Скалдин (Еленев) Ф. П. 7
Соловьев С. М. 48 *
Станкевич Н. В. 17
Сциборский Б. И. 15
Тургенев И. С. 7, 13, 19, 20
Турчанинов Н. П. 17
Устрялов Н. Г. 32, 48, 50, 52,
60, 87
Флоренсов Я. 69, 70
Фонвизин Д. И. 13, 85
Черкасский В. А. 99
Чернышевский Н. Г. 5, 6, 7,
17, 18, 20, 22, 23, 24, 26, 27,
29, 41, 44, 49, 70, 101, 106
Шелгунов Н. В. 18, 23, 24, 79
Шульгин И. П. 33, 48, 49
Щапов А. П. 30, 37
Щербатов M. М. 91, 93
Энгельс Ф. 6

ЛИТЕРАТУРА*
Энгельс Ф. Эмигрантская литература.— Маркс К. и Энгельс Ф.
Сочинения, т. 18.
Письмо К. Маркса к Н. Ф. Даниэльсону. 9 ноября 1871 г.—
Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т. 33.
Письмо Ф. Энгельса к Е. Э. Паприц. 26 июня 1884 г.— Маркс К.
и Энгельс Ф. Сочинения, т. 36.
Ленин В. И. От какого наследства мы отказываемся? — Полное
собрание сочинений, т. 2.
Ленин В. И. Рабочая партия и крестьянство.— Полное собрание
сочинении, т. 4.
Ленин В. И. Гонители земства и аннибалы либерализма.—
Полное собрание сочинений, т. 5.
Ленин В. И. О «Вехах».— Полное собрание сочинений, т. 19.
Ленин В. И. О значении воинствующего материализма.—
Полное собрание сочинений, т. 45.
Добролюбов Н. А. Собрание сочинений в девяти томах/Под
общей редакцией Б. И. Бурсова и со вступительной статьей
В. В. Жданова. М.—Л., 1961-1964.
Аничков Е. Н. А. Добролюбов.—Новая жизнь, 1911, № 12
(ноябрь).
Бродский И. Л. Н. А. Добролюбов. М., 1912.
Венгеров С. А. Собрание сочинений, т. 1. Героический характер
русской литературы. Изд. 2-е, Пг., 1919.
Иванов-Разумник Р. ß. История русской общественной мысли.
Изд. 5-е, Пг., 1918.
Лежке М. Н. Эпоха цензурных реформ, 1859—1865 годов. СПб,
1904.
Орловский П. (Воровский В. В.). Н. А. Добролюбов (1911 —
17 ноября —1861). СПб, 1912.—В кн.: Воровский В. В.
Литературно-критические статьи. М., 1956, с. 337—351.
Плеханов Г. В. Добролюбов и Островский.—В кн.:
Плеханов Г. В. Соч., т. XXIV. М.—Л., 1927.
Плеханов Г. В. Работы о Добролюбове.—В кн.: Литературное
наследство Г. В. Плеханова. Сб. 6, М., 1938.
Чернышевский П. Г. Литературное наследие, т. I II, III. М —
Л., 1928—1930.
* Пространную библиографию о Н. А. Добролюбове и его
времени см.: Кружков В. С. Н. А. Добролюбов. Жизнь.
Деятельность. Мировоззрение. М., 1976, с. 425—430.
124

Ьрайнин Я. M. H. А. Добролюбов о проблеме преступности в
эксплуататорском обществе.— Ученые записки Киевского гос.
ун-та им. Т. Г. Шевченко, т. XVI, выпу XIII. Сб. юрид.
ф-та, № 10, Киев, 1957, с. 87—102 (на укр. яз.).
Бурлацкий Ф. М. Политические и правовые взгляды Н. А.
Добролюбова.—Сов. государство и право, 1952, № 6. с. 28—37.
Бурлацкий Ф. М. Политические взгляды Н. А. Добролюбова/
Под ред. С. Ф. Кечекьяна. М., 1954.
Володин А. И. Гегель и русская социалистическая мысль XIX в.
М., 1973.
Галактионов А. А. Никандров П. Ф. Русская философия XI—
XIX веков. Л., 1970.
Демченко А. А. Н. А. Добролюбов. М., 1984.
Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» при Чернышевском и
Добролюбове. М., 1936.
Егоров Б. Ф. Николай Александрович Добролюбов. М., 1986.
Жданов В. В. Николай Александрович Добролюбов. Критико-
биографический очерк. М., 1961.
Известия Академии наук СССР. М.—Л., 1936, № 1—2 (Статьи
о литературной деятельности Н. А. Добролюбова. Авторы:
Азадовский М. К., Айзеншток И. Я-, Бухштаб Б. Я-, Векс-
лер И. И., Десницкий В. А., Здобнов Н. В. Лебедев-
Полянский П. И., Мордовченко Н. И., Пиксанов Н. К.,
Предтеченский А. В., Рейсер С. А.).
Иллерицкий В. £. Революционная историческая мысль в России.
М., 1974.
Иовчук М. Т. Философские и общественно-политические
воззрения Н. А. Добролюбова.— В кн.: Из истории русской
философии. Сб. статей. М., 1951, с. 402—436.
Капралов В. Б. Значение трудов русских революционных
демократов в науке истории государства и права.—Известия
АН СССР. Отделение экономики и права, 1950, № 4
с. 298—317.
Козьмин Б. П. Журнал «Современник» — орган революционной
демократии. М., 1957.
Круоюков В. С. Н. А. Добролюбов. Жизнь. Деятельность.
Мировоззрение. М., 1976.
Лебедев-Полянский П. И. Н. А. Добролюбов. Мировоззрение
и литературно-критическая деятельность. М., 1935.
Луначарский А. В. Н. А. Добролюбов.—В кн.: Луначарский.
Собр. соч. в восьми томах. Том седьмой. М., 1967, с. 202—
204.
Наумова М. А. Социологические, философские, политические и
эстетические взгляды Н. А. Добролюбова. М., 1960.
Николаев П. А. Всемогущее слово «вперед».— В кн.: Н.
Добролюбов. Вопросы, заданные жизнью. М., 1986, с 5—22.
Никоненко В. С. Николай Александрович Добролюбов. М., 1985.
Никоненко В. С. Н. А. Добролюбов и прогрессивные традиции
русской общественной мысли. Л., 1986.
Павлов А. Т. Философские взгляды Н. А. Добролюбова в ис-
125

следованиях советских ученых. — Философские науки, 1986,
№ 1, с. 99—107.
Пантин И. К. Социалистическая мысль в России: переход от
утопии к науке. М., 1973.
Покровский В. С. История русской политической мысли вып. 4.
М., 1954.
Покровский С. А. Политические и правовые взгляды
Чернышевского и Добролюбова. М., 1952.
Скрипилев Е. А. Правовые воззрения Н. А. Добролюбова.—
В кн.: Стезею правды и добра. 150 лет со дня рождения
Н. А. Добролюбова. Материалы добролюбовских чтений
и памятных дней на родине Н. А. Добролюбова. Горький,
1987, с. 112—130.
Сладкевш Н. Исторические взгляды Чернышевского и
Добролюбова.—Вопросы истории, 1949, № 2, с. 26—51.
Щербина В. Р. Революционно-демократическая критика и
современность: Белинский, Чернышевский, Добролюбов. М., 1980.

ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение 5
Глава I. Жизненный и творческий путь Н. А.
Добролюбова •. 13
1. Годы учения в духовной семинарии и в Главном
педагогическом институте 13
2. Литературная деятельность в журнале
«Современник». , 17
3. Болезнь и кончина. Похороны Н. А. Добролюбова. 21
4. Борьба вокруг идейного наследия Н. А.
Добролюбова. 22
Глава II. Социологические и политические воззрения
Н. А. Добролюбова 2G
1. Утопический социализм и революционный
демократизм « 26
2. Исторические взгляды Н. А. Добролюбова. ... 28
3. Критика русского и западноевропейского
либерализма. , 38
4. Осуждение несправедливых войн. Понятие
истинного патриотизма 43
Глава III. Взгляды Н. А. Добролюбова на государство 46
1. Н. А. Добролюбов — сторонник демократической р
республики. 46
2. Критика самодержавной монархической власти на
примерах русской и западноевропейской истории. . . 48
3. Критика буржуазного парламентаризма 62
Г л ав а IV. Взгляды Н. А. Добролюбова на право,
законодательство и законность 66
1. Концепция естественного права 66
2. Критика крепостного права и основанных на нем
отношений 68
3. Характеристика законов самодержавной России. . 72
4. Вопросы истории законодательства 80
5. Вопросы уголовного права и правосудия 93
6. Состояние юридической науки и юридического
образования ЮЗ
Заключение 106
Примечания 111
Приложение. Из произведений H. А Добролюбова ... 117
Указатель имен 123
Литература Е i î • 124

Евгений Алексеевич Скрипилев
«ДОБРОЛЮБОВ»
(серия «Из истории политической и правовой мысли»
Редактор Л. А. Могусева
Художник Н. В. Илларионова
Художественный редактор Э. П. Батаева
Технический редактор Н. Л. Федорова
Корректор Л. В. Соколовская
И Б № 1977. Научное издание
Сдано в набор 7.06.88. Подписано в печать 9.09.88. А-12299. Формат
84Х100'/з2- Бумага типографская № 2. Гарнитура литературная. Печати
высокая. Объем: усл. печ. л. 6,24; усл. кр.-отт. 6,44; учет.-изд. л. 6,661
Тираж 30 000 экз. Заказ № 4007. Цена 40 коп.
Издательство «Юридическая литература> 121069, Москва, Г-69, ул.
Качалова, д. 14.
Областная типография управления издательств, полиграфии и книжно^
торговли Ивановского облисполкома, 153628, г. Иваново, ул.
Типографская, 6,