Ei

НИКОЛАЙ ИРИБАДЖАКОВ
ПРЕД СЪДА НА
БУРЖОАЗНАТА
ФИЛОСОФИЯ
Към критиката на съвременната
идеалистическа философия на историята
ИЗДАТЕЛСТВО НА БЪЛГАРСКАТА КОМУНИСТИЧЕСКА ПАРТИЯ.
СОФИЯ 1970

НИКОЛАЙ ИРИБАДЖАКОВ
II©
ПЕРЕД СУДОМ
БУРЖУАЗНОЙ
ФИЛОСОФИИ
К критике современной
идеалистической
философии истории
ПЕРЕВОД С БОЛГАРСКОГО О. И. ПОПОВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС». МОСКВА 1972

Редакция литературы по вопросам философии и права
1-5-5
2-72

Посвящаю этот свой труд
150-летию со дня рождения
Карла Маркса и
100-летию со дня рождения
Владимира Ильича Ленина —
величайших титанов
революционных мысли и дела,
которых породило человечество.
Автор

ПРЕДИСЛОВИЕ
К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
«Клио перед судом буржуазной философии» посвящена
философским проблемам истории, которые всегда имели
громадное мировоззренческое, идеологическое и
методологическое значение, а ныне занимают первостепенное место
в борьбе между марксистско-ленинской и буржуазной
идеологией. В марксистско-ленинской литературе многие
из этих проблем недостаточно разработаны или являются
предметом теоретических дискуссий. Поэтому книга имеет
двоякую задачу: подвергнуть критике буржуазную
философию истории и одновременно дать конструктивный
ответ на поставленные проблемы с позиций марксизма-
ленинизма. В ней я попытался раскрыть многостороннее
значение философско-исторической проблематики,
определить предметные области социологии и философии
истории, показать кризис буржуазной философии истории
и выявить его причины, а в последних двух разделах,
которые являются самыми большими, предметом
рассмотрения служат основные философские проблемы
исторического процесса, взятого в его объективной
реальности, и исторического познания как отражения этой
реальности.
Хотя книга написана в таком широком плане, она
не рассматривает все философско-исторические проблемы
и не претендует на то, чтобы дать исчерпывающий и
окончательный ответ на поставленные проблемы. Наверное,
некоторые суждения автора окажутся спорными, но
в этом я не вижу ничего странного и удивительного.
Философско-историческая проблематика достаточно
многостороння, сложна и трудна, чтобы внушить всякому,
кто серьезно относится к ней, большую скромность.
7

Из-за большого объема книга «Клио перед судом
буржуазной философии» выходит на русском языке почти
наполовину сокращенноа. В русское издание не включены
два основных раздела —«Социология и философия
истории» и «Кризис буржуазной философии истории»,
имеющихся в болгарском издании. В остальных же разделах,
переведенных на русский язык, сделаны некоторые
небольшие сокращения и уточнения. Но, несмотря на сделанные
сокращения, наиболее существенная часть содержания
книги сохранена, и мне доставляет большую радость
то обстоятельство, что, выходя в свет на русском языке,
эта моя книга станет достоянием советского читателя
и более широкого круга советских ученых, которые
работают в этой области проблем, так как в своей работе над
книгой я опирался на труды советских философов,
социологов и историков, а их критическая оценка имеет для
меня первостепенное значение.
21 января 1971 года Доктор философских наук,
София профессор
Николай Ирибаджаков

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ
Клио — муза истории. Если исключить так
называемую «современную историю» (current history,
Zeitgeschichte), предметом истории являются жизнь и дела бесконечной
вереницы црошлых поколений — человеческая жизнь
и человеческие дела вчерашнего дня. Но сама история
не принадлежит вчерашнему дню. Напротив, с глубокой
древности до наших дней она всегда шла рука об руку
с современностью, всегда была актуальной, вмешивалась
и вмешивается самым активным образом в жизнь
современности, чтобы помочь ей лучше понять самое себя и свой
путь к будущему. Отношение людей к истории было
и является различным. Одни видят в ее лице мудрую
«magistra vitae», которая раскрывает нам тайны прошлого,
помогает нам понять настоящее и приподнимает перед
нашим взором завесы будущего, на которое одни глядят
с унынием и страхом, другие — с надеждой или
оптимистической уверенностью, но перед которым все испытывают
волнение. Вторые рассматривают ее как «самую строгую
из всех муз», как бескомпромиссного в своей
объективности судью социальных систем, народов, классов, партий
и исторических личностей, который может забыть, но
никогда не забывает поставить всякого на то место,
которое он заслужил. Третьи видят в ее лице и то и другое.
Четвертые считают ее «девицей для всех» и даже «блудницей»,
которая отдается всякому, кто обладает экономической
и политической властью.
Одни считают ее «единственной наукой», вторые —
«особой наукой», третьи —«наукой всех наук», четвертые
считают, что она не была, не является и никогда не станет
наукой, что она занимается россказнями, толкованиями
9

и оценками минувших событий, объективность которых
никто не может удостоверить, потому что указанные
события, если даже и существовали некогда, ныне уже не
существуют. Они так же мертвы, как и люди, их создавшие.
Поэтому и ее оценки настоящего, и ее предвидения
будущего не следует принимать серьезно. Именно среди
приверженцев этой точки зрения слышится возглас: «Клио,
твое время прошло, твое познание лишено ценности» г.
И вопреки всему историей интересуются все — и теолог,
и философ, и ученый, и художник, и писатель, и
политический деятель, и государственный муж, и обыкновенный
человек,—интересуются все мыслящие люди всех
возрастов и социальных категорий, всех школ и направлений
мысли. В различные эпохи и в различных социальных
и культурных кругах интерес к ней варьирует. Иногда
он исключительно велик. Иной раз — слабее. Но никогда
интерес к истории не умирал. В истории, однако, нет
другой эпохи, в которую бы интерес к истории и
историческому познанию был столь велик и столь массов, было
опубликовано столь много литературы на историческую
тематику, как в нашу.
Известный голландский буржуазный историк Иоган
Гейзинга писал примерно в 1934 году, что «во всем мире
появляется больше исторических книг, чем когда бы то
ни было ранее» 2. Двадцатью пятью годами позже в своей
статье «Попытка сжиться с прошлым» видный
западногерманский историк Герман Геймпель с полным
основанием писал о том, что никогда столь много авторов не
занималось историей, никогда не было написано и
опубликовано столь много сочинений по истории и никогда
историческая литература не была распространена столь широко,
как в настоящее время 8.
Вместе с тем в последние десятилетия среди буржуазных
философов, социологов и историков отмечается непрерывно
растущий интерес к теоретическим и, в частности,
к философским и социологическим проблемам истории
и исторического познания, в результате которого на
фронте буржуазной философии и социологии истории
наступило известное оживление.
1 J ohan H u i ζ i η g a, Geschichte und Kultur, Gesammelte
Aufsätze, Alfred Kröner Verlag, Stuttgart, 1954, S. 89.
1 Там же, стр. 86.
3 См.: «Frankfurter allgemeine Zeitung», 25.III. 1959.
10

В 1948 году в своей книге «Историческая социология»
известный американский буржуазный социолог Гарри
Э. Барнес писал о том, что «наиболее очевидной
отличительной чертой истории исторической социологии является
снижение интереса к этой области знания за последние
сорок лет» г. Он жаловался на то обстоятельство, что
после опубликования Гидингсом в 1896 году «Принципов
социологии» в Соединенных Штатах Америки не
появилось ни одного «систематического произведения об
истории человеческого общества», что «и до сегодняшнего дня
ни на одном языке нет одного основного и
всеобъемлющего произведения по истории человеческого общества,
одного синтеза социального развития»2. Более того,
Барнес говорит о «крахе исторической социологии после
1900 года» 8, о том, что, поскольку в это время
появлялись социологическо-исторические труды, их число было
очень ограниченным в сравнении с «огромной массой
трудов в области аналитической, биологической,
психологической, статистической и прежде всего прикладной
социологии» 4.
Наверное, подобные высказывания буржуазных
социологов дали повод некоторым авторам-марксистам
утверждать, что «в течение последних десятилетий
произошел окончательный разрыв между «западной» социологией
и историей. Некоторое время существовала искусственно
созданная дисциплина — историческая социология, но,
лишенная полноценных связей с анализом явлений
современного общества, с их генезисом и судьбой, она зачахла
и погибла» ·.
Мы, однако, считаем, что фактическое состояние вещей
не дает основания для столь категоричного вывода, что
этот вывод по меньшей мере слишком преувеличен.
Действительно, под влиянием позитивизма, прагматизма,
неокантианства и в результате кризиса спекулятивной
буржуазной социологии XIX века, которая была
преимущественно исторической социологией, или социоло-
1 Н. Е. В а г η е s, Soziologie der Geschichte, Humboldt Verlag,
Wien — Stuttgart, 1951, S. 154.
1 Там же.
3 Там же, стр. 156.
4 Там же, стр. 155.
5 Сб. «История и социология», изд-во «Наука», М., 1964,
стр. 14.
11

гией истории, между буржуазной историографией, с одной
стороны, и буржуазной философией истории и
социологией истории — с другой, возник глубокий разрыв,
который принял наибольшие размеры в таких странах,
как США и Англия, и значительные размеры в таких
странах, как Германия, Франция и др. Хотя и не в той же
степени и не в тех же размерах, этот разрыв существует
и в настоящее время.
Но, во-первых, он никогда не был ни полним,
ни окончательным. Отмечая крах буржуазной
исторической социологии после 1900 года и спад интереса у
буржуазных идеологов к исторической социологии в первые
четыре десятилетия XX века, Барнес не упускает случая
отметить также, что в самих Соединенных Штатах Америки
это положение вещей начало изменяться еще в 1913—
1917 годах с публикациями Ф. Стюарта Чейпина
«Введение в социальную эволюцию» и «Историческое введение
в социальную экономию» и Э. Ч. Хейза «Учебник по
социологии». Он указывает, что именно в
рассматриваемый период был опубликован целый ряд социологическо-
исторических произведений, таких, как «Развитие морали»
Хобхауза, «Государство» Оппенгеймера, «Происхождение
и развитие моральных идей» Вестермарка, «История
капитализма» Зомбарта, сравнительные очерки Макса Вебера
о религии и хозяйстве, ряд произведений Шпенглера,
Тойнби, Сорокина и др. Барнес недоволен тем, что,
поскольку в рассматриваемый период были опубликованы
социологическо-исторические произведения, их число
очень невелико в сравнении с огромным числом
эмпирических социологических произведений, что все еще
отсутствует одно основное и всеохватывающее произведение
о всей человеческой истории, что социологи истории типа
Шпенглера, Тойнби и Сорокина руководствуются
«главным образом субъективными и эмоциональными
убеждениями, а не стремлением исследовать социальную
эволюцию научным и реалистическим путем», что их
произведения «стоят ближе к старой философии истории, чем
к социологии истории» *.
Во-вторых, как видно из последней цитаты,
Барнес делает различие между философией истории
и социологией истории (или исторической социологией).
1 Н. Е. Barnes, Soziologie der Geschichte, S. .155.
12

Такое различие делают и многие другие буржуазные
социологи и философы. В чем они видят это различие
и насколько оно существует, на этом вопросе мы
остановимся в дальнейшем. Другая группа буржуазных
философов и историков, однако, рассматривает понятия
«философия истории» и «социология истории» как
тождественные. В современной буржуазной литературе побеждает
точка зрения, согласно которой следует делать различие
между социологией как частной, эмпирической,
нефилософской наукой, с одной стороны, и «социальной
философией» и «философией истории»— с другой. Но этот
вопрос является спорным, и его еще более усложняет
то обстоятельство, что, если даже мы исходим из
критериев самих буржуазных авторов о разграничении
социологии истории и философии истории, многие произведения
буржуазных социологов истории, не являясь всецело
философско-историческими, по меньшей мере являются
смесью социологии истории и философии истории.
В марксистской литературе вопрос об отношении
между социологией и философией истории также является
спорным. Одна часть авторов-марксистов считает, что
социология, соответственно и социология истории,
является частной, нефилософской наукой, которая
отличается и должна отличаться от философии истории как
философской науки. Другие отстаивают точку зрения,
согласно которой социология, соответственно социология
истории, и философия истории суть одно и то же, что они
тождественны. И когда приверженцы этой точки зрения
в марксистской литературе говорят нам, что в последние
десятилетия совершился окончательный разрыв между
«„западной44 социологией и историей», что буржуазная
социология истории зачахла и погибла, они имеют в виду
как то, что в буржуазной литературе называется
«философией истории», так и то, что в ней называется
«социологией истории». Но если мы будем делать различие между
социологией и философией истории, между тем, что в
буржуазной литературе называют «социологией истории»
и «философией истории», или будем рассматривать их
как тождественные, и в одном и в другом случае, по
нашему мнению, не существует никаких реальных оснований
утверждать, что за последние десятилетия совершился
окончательный разрыв между «западной» социологией
и историей, что так называемая «историческая социоло-
13

гия» погибла. Напротив, именно за последние пятьдесят
лет, в период после Великой Октябрьской
социалистической революции и особенно за десятилетия после второй
мировой войны, появились и продолжают появляться все
в большем числе философско-исторические и социологиче-
ско-исторические теории и произведения буржуазных
авторов, таких, как М. Вебер, О. Шпенглер, Т. Лессинг,
A. Вебер, Г. Фрейер, Т. Литт, К. Ясперс, К. Левит,
Ф. Мейнеке, Э. Ротакер, В. Шубарт, Г. Риттер, И. Фогт,
B. Хофер, Р. Виттрам, Р. Бультман, А. Швейцер, Т. Шидер,
Н. Бердяев, Б. Кроче, X. Ортега-и-Гассет, Р. Арон,
П. Рикер, Ж. Маритен, Е. Дардел, М. Блох, Л. Февр,
Л. Альфан, А. И. Мару, П. Сорокин, Г. Э. Барнес,
Ф. С. Ч. Нортроп, А. Крёбер, П. Гарднер, Л. Момфорд,
У. Ростоу и другие. Даже в Англии, где, по словам
У. Уолша, «в течение двух столетий исторические
исследования процветали, но философия истории фактически
не существовала» *, именно после второй мировой войны
появился ряд философско-исторических произведений,
таких, как «Идея истории» Р. Коллингвуда,
«Исследование истории» и «Изменение и привычка» А. Тойнби,
«История как искусство» Б. Рассела, «Открытое
общество и его враги» и «Нищета историцизма» К. Поппера,
«История в изменяющемся мире» Дж. Барраклоу,
«Введение в философию истории» У. Уолша, «Что такое
история?» Э. Kappa, «Историческая неизбежность» А. Берлина
и др. Кроме того, за последние годы на Западе начал
выходить и специальный философско-исторический
журнал «История и теория».
Этот далеко не полный список имен уже показывает,
что растущий интерес к философии и социологии истории
проявляют различные круги буржуазного научного
мира и, во-первых, буржуазные философы. В период от
Октябрьской социалистической революции до
настоящего времени многие наиболее крупные представители
буржуазной философской мысли — в том числе Бергсон,
Кроче, Джентиле, Рассел, Дьюи, Гуссерль, Ясперс, Хей-
деггер, Ортега-и-Гассет, Хук, Маритен, Сартр и др.—
проявляли и проявляют живой интерес к исторической
проблематике, посвящали и посвящают ей в большей или
меньшей степени свои философские труды.
1 W. Н. Wals h, An Introduction to Philosophy of History,
Sixth Impression, Hutchinson University Library, London, 1961. p. 9.
14

Во-вторых, интерес к исторической проблематике
проявляли и проявляют крупные буржуазные социологи.
Макс Вебер, Альфред Вебер, Леопольд фон Визе, Ганс
Фрейер, Питирим Сорокин, Г. Э. Барнес, Реймон Арон
и др. никогда не переставали развивать социологию
и философию истории. Даже в США, где эмпирическая
социология развилась очень сильно и за последние
пятьдесят лет играла доминирующую роль, одним из основных
направлений развития буржуазной социологии является
«теория истории» *. Г. Э. Барнес, не говоря о П.
Сорокине, является одним из лидеров современной буржуазной
«исторической социологии». Еще в 1925 году он публикует
свою книгу «Новая история и социальные исследования»,
в которой ратует за социологическую интерпретацию
истории. Позже в своей книге «Социология истории»
он писал, что задача этого произведения — возродить
«историческую социологию» 2. А по мнению известного
американского буржуазного социолога Райта Миллса,
«всякая социология, заслуживающая это название,
является «исторической социологией»»3.
В-третьих, интерес к этой проблематике проявляли
и проявляют буржуазные историки. Некоторые считают,
что буржуазная философия и социология истории являются
делом философов и социологов, но не историков. С этим
мнением нельзя согласиться. Еще в прошлом крупные
буржуазные историки, такие, как Леопольд фон Ранке,
Якоб Буркхардт, Карл Лампрехт, Курт Брайзиг, Эдуард
Мейер, Ростовец и др., занимались в большей или
меньшей степени философско-историческими проблемами
и немало сделали для развития и формирования
буржуазной философско-исторической мысли. Не говоря уже
о том, что некоторые указанные выше представители
буржуазной философии и социологии истории, такие,
как Дильтей, Виндельбанд, Кроче и Макс Вебер, были
вместе с тем и историками. Ныне, как нам кажется, интерес
буржуазных историков к философско-историческим
проблемам и их участие в развитии буржуазной
философии истории являются большими, чем когда бы то ни было
ранее. Ф. Мейнеке, И. Фогт, Г. Геймпель, М. Блох,
1 С. W г i g h t Mills, The Sociological Imagination, Seventh
Printing, Grove Press, INC, N.Y., 1961, p. 22.
2 H. E. Barnes, Soziologie der Geschichte, S. 5.
3 С. Wright Mills, The Sociological Imagination, p. 144.
15

Л. Февр, А. И. Мару, И. Гейзинга, Р. Коллингвуд,
А. Тойнби, Дж. Барраклоу, Э. Kapp и другие авторы
философско-исторических произведений и теорий,
созданных в период после второй мировой войны, являются
в основном историками.
Большой интерес современных буржуазных философов,
социологов и историков к философско-историческим
проблемам и их непрестанно растущая активность в этой
области знания не являются каким-то случайным
явлением, порождением какой-то чистой любознательности.
Они вызваны целым комплексом исключительно важных
причин, связанных, с одной стороны, со специфическими
особенностями современной исторической эпохи, с
практическими и идеологическими интересами современной
буржуазии и, с другой стороны, с развитием буржуазной
философии, социологии и историографии.
СОВРЕМЕННАЯ
БУРЖУАЗНАЯ ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ -
ДЕТИЩЕ
КРИЗИСА БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА
Объяснение растущего интереса буржуазных
философов, социологов, историков, экономистов и других к
историческому и философско-историческому познанию следует
искать прежде всего в объективной и закономерной связи,
которая существует между прошлым, настоящим и
будущим общественно-исторической жизни людей, с одной
стороны, и в революционном характере современной
эпохи — с другой. Известно, что в эпохи острых
социальных конфликтов и битв, социально-исторических
катастроф и социальных революций идеологи борющихся
социальных классов и систем всегда прибегали к
историческому и философско-историческому познанию и с его
помощью пытались в той или иной степени объяснить
настоящее, оправдать его или отвергнуть, обосновать свои
исторические цели, свои социально-политические
программы на будущее и т. д. Не случайно то, что философия
истории возникла и сформировалась как особая область
философского мышления в условиях подготовки и
проведения буржуазных революций в Западной Европе, а
буржуазная социология возникла и оформилась как особая
16

дисциплина в условиях конвульсий буржуазного
общества, вызванных первыми его экономическими
кризисами и тревогой буржуазии, ее страхом перед первыми
самостоятельными революционными действиями рабочего
класса. Современная эпоха, как известно, является
эпохой революционного перехода от капитализма к
социализму, эпохой невиданной по своей силе и размаху
классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией, между
социалистической и капиталистической системами.
Могучий поток социалистических революций, начавшихся
с победы Великой Октябрьской социалистической
революции, смел капиталистический строй в ряде стран Европы
и Азии. Победила первая социалистическая революция
на Американском континенте — кубинская. Одна треть
человечества пошла по пути социализма. Возникла
могучая мировая система социализма как антипод и отрицание
капиталистической системы. Борьба между этими двумя
мировыми системами является ядром диалектики
современной мировой истории, в наибольшей степени
определяющей основное направление и динамику ее развития.
В самом капиталистическом мире, в его самых больших
крепостях растет мощь революционного рабочего
движения, демократических и антиимпериалистических сил.
В таких передовых капиталистических странах, как
Италия и Франция, коммунистические партии
превратились в первостепенную политическую силу. Национально-
освободительные и антиимпериалистические революции
являются еще одним мощным революционным потоком
нашей современности. Тесно связанный с
социалистической революцией, вдохновляемый ее примером,
опирающийся на ее морально-политическую, экономическую
и вооруженную поддержку, этот поток разрушил один
из основных столпов империализма — его колониальную
систему и создал на ее месте новый мир государств, в
которых развиваются могучие антиимпериалистические силы,
а в некоторых из них проявляются и социалистические
тенденции.
Все это углубило и обострило общий кризис
буржуазного общества. Дух отрицания существующего
капиталистического строя, стремление к новому, высшему,
социалистическому строю охватывают все более широкие
слои населения — от рабочего класса до «левых»
студенческих движений, которые за последние годы будоражат
17

капиталистический мир и в некоторых странах, например
в США и Франции, потрясают его до самых его основ.
При такой обстановке историческое и философско-исто-
рическое познания приобрели и не могли не приобрести
исключительно большую актуальность и значение для
буржуазных идеологов. Философия истории и социология
истории являются той областью, в которой ныне
перекрещиваются общие гносеологические, методологические
и прежде всего классовые и идеологические интересы
буржуазных философов, социологов, экономистов и политиков 1.
Именно классовые и идеологические интересы современной
буржуазии являются главной причиной, которая ныне
диктует императивную необходимость все более тесного
сближения, переплетения и взаимного проникновения
буржуазной философии, социологии, истории,
политической экономии и политики. Именно она вынуждает
буржуазных историков все больше интересоваться
философскими и социологическими проблемами истории и
заниматься их разработкой, а буржуазных философов и
социологов — проявлять растущий интерес к истории и
создавать все новые и новые философско-исторические и социо-
логическо-исторические теории и взгляды.
Непосредственной и наиболее глубокой
социально-исторической причиной, которая обусловливает этот процесс,
является глубокий кризис современного буржуазного
общества, неудержимое развитие социалистической революции
и социалистической системы, вообще мировой
революционный процесс, который вызывает и углубляет у
буржуазии и у ее идеологов чувство исторической обреченности,
пессимизма, неуверенности и страха перед будущим.
Вместе с тем классовый инстинкт буржуазии и ее
идеологов к самосохранению вынуждает их к отчаянным усилиям
в поисках выхода из кризиса, средств предотвращения
непредотвратимого. Все это определяет особый историко-
практический характер растущего интереса буржуазных
философов и социологов к истории и буржуазных
историков к социологии и философии истории.
Этот характер растущего интереса буржуазных
философов, социологов и историков к историческому и фило-
софско-историческому познанию и его детерминирован-
1 См. также: О. M. M е д у ш е в с к а и, Некоторые проблемы
методологии в современной фрапцузскон историографии, «Вопросы
философии», 1965, № 1, стр. 107.
18

ность современной всемирно-исторической ситуацией очепь
часто нам раскрывают сами буржуазные философы,
социологи и историки. Особенно интересными и
откровенными в этом отношении являются рассуждения таких
философов, как Николай Бердяев, таких социологов,
как Альфред Вебер и Питирим Сорокин, и таких
историков, как Герман Геймпель.
Николай Бердяев был одним из первых среди
буржуазных философов, которые поняли со своих классовых
позиций, что означает победа Великой Октябрьской
социалистической революции для всемирной истории, для судеб
всего буржуазного мира, и которые первыми особенно
остро почувствовали и выразили потребность в философии
истории и в создании какой-то новой буржуазной
философии истории. В своей книге «Смысл истории»,
опубликованной в 1923 году, Бердяев указывает, что
исторические катастрофы и переломы всегда предрасполагали
к размышлениям над философско-историческими
проблемами, к попыткам осмыслить исторический процесс
и создать ту или иную философию истории. Но ни одна
историческая катастрофа в прошлом, по его мнению,
не может сравниться с «катастрофичным периодом»,
который открыла во всемирной истории Октябрьская
социалистическая революция.
«Я думаю,— писал Бердяев,— что не может быть
особых споров о том, что не только Россия, но и вся
Европа, и весь мир вступают в катастрофичный период
своего развития. Мы живем во времена грандиозного
исторического перелома. Началась какая-то новая
историческая эпоха. Весь темп исторического развития
существенно изменяется... Открылись вулканические
источники в исторической подпочве. Все закачалось, и у нас
создается впечатление об особенно интенсивном,
особенно остром движении «историчного». Я думаю, что
это острое чувство является особенно важным потому,
что человеческая мысль и человеческое сознание
обратились к пересмотру основных вопросов философии истории,
к попыткам построить философию истории новым
образом. Мы вступаем в эпоху, когда человеческое сознание
будет направлено к этим проблемам больше, чем было
направлено до сих пор» г.
1 Николай Бердяев, Смысл истории. Опыт философии
человеческой судьбы, «Обелиск», Берлин, 1923, стр. 8.
2* 19

Развитие буржуазной философско-исторической,
социологической и исторической мысли подтвердило это
предвидение Бердяева. Почти три десятилетия спустя
известный германский буржуазный социолог Альфред Вебер
отмечает не только возросший интерес буржуазных
философов, социологов и историков к «истории как всемирной
истории», но и тот факт, что этот интерес существенно
отличается от интереса Леопольда фон Ранке или Якоба
Буркхардта и других буржуазных историков XIX века.
Если Ранке и его многочисленные последователи видели
задачу историка в том, чтобы установить «как в
действительности было», а Буркхардт видел смысл исторического
познания в том, чтобы просто сделать нас «более мудрыми»,
ныне, по мнению Вебера, историческое познание, и в
частности философско-историческое и социологическо-истори-
ческое познание, призвано дать ответ на вопросы, которые
относятся к современной исторической ситуации и к
историческому будущему, вопросы, которые связаны с
исторической судьбой буржуазного общества.
«Сущностью нашего вопроса,— пишет Вебер,— скорее
является: где, собственно, находимся мы в потоке истории
не как отдельный народ, а как уносимое вперед этим
потоком человечество? Что делает этот поток с нами? Мы
имеем ощущение, что он нас относит со все большей
скоростью к какому-то новому бытию, в котором для многого
из того, что мы считали великим, едва ли будет место...
Мы всматриваемся в историю с любопытством,
окрыляемые надеждой, но и с тревогой. Ибо чувствуем себя на
каком-то поворотном пункте, но еще не можем полностью
понять, сколь глубока перемена, сколь много из
сущности нашего старого бытия окончательно исчезнет,
чтобы подготовить прочное место новому — и какому
новому? Мы чувствуем потребность уяснить себе
неслыханно запутанную ситуацию, ориентироваться в ее
значении, делая обзор движущих сил исторического потока,
его хода, его форм и динамики, с надеждой понять таким
образом нечто из нашей собственной судьбы.
В такое время,— заключает Вебер,— обыкновенно
возникает философия истории или, если мы хотим
ограничиться эмпирично понятым и его взаимной связью,
социология истории» г.
1 Alfred Weber, Kulturgeschichte als Kultursoziologie,
Piper, München, 1950, S. 17.
20

Питирим Сорокин отмечает, что в «нормальные
времена» философско-историческими проблемами занимается
только незначительное число мыслителей и ученых. Но
«во время серьезного кризиса эти проблемы сразу же
приобретают исключительно большое теоретическое
и практическое значение». Сорокин подкрепляет этот
свой вывод рядом примеров из всемирной истории,
начиная с истории Древнего Египта и кончая современной
историей. Подчеркивая, что в XX веке, «особенно после
первой мировой войны», философско-исторические
проблемы стали исключительно актуальными, Сорокин пишет:
«Будучи периодом возможно наибольшего кризиса во всей
истории человечества, XX век произвел уже огромное
число философий истории», а философско-исторические
проблемы «пассивно или активно... пульсируют в
сознании миллионов людей», включены «в повестку дня
истории» 1.
Констатировав, что в буржуазных странах «сейчас
историей занимаются в невиданных масштабах», Геймпель
объясняет этот факт почти теми же причинами, которые
указывают Вебер и Сорокин, и также приходит к
необходимости «философского толкования истории». «Наш
мир,— пишет Геймпель в уже цитированной выше
статье,— является миром последовательной социальной
революции» — миром, преисполненным напряжения
и неуверенности, который требовал уверенности. И именно
«потребность современного человека (т. е. буржуазного
человека.— Н. И.) в уверенности» определяет и «наше
нынешнее отношение к истории». А это отношение, по
мнению Геймпеля, уже не совместимо с «тем историзмом,
который... отказывался от философского толкования
истории».
Таким образом, и философ Н. Бердяев, и социологи
А. Вебер и П. Сорокин, и историк Г. Геймпель ясно
сознают, что буржуазная философия истории, назовите
ее, если хотите, социологией истории, является «детищем»
кризиса буржуазного общества, как однажды выразился
А. Вебер,— наибольшего кризиса, которое оно когда-
либо переживало. Она жизненно необходима современной
1Pitirim Sorokin, Modern Historical and Social
Philosophies (formerly titled: Social Philosophies of an Age of Crisis),
Dover Publications, INC, N.Y., 1963, p. 3—6.
21

буржуазии: с ее помощью она могла бы ориентироваться
в современной «запутанной», революционной и
«тревожной» исторической ситуации, вернуть себе чувство
безопасности и уверенность.
Но это не единственная социально-историческая
причина, которая актуализирует буржуазную философию
истории и вызывает к жизни все новые и новые философ-
ско-исторические теории. Буржуазная философия
истории призвана не только «ориентировать» буржуазию
в современную историческую эпоху, вернуть ей
утраченное чувство безопасности и уверенность. Вместе с тем
она призвана служить ей как идеологическое оружие для
борьбы против марксистско-ленинской идеологии, для
идейного воздействия на массы, на сами революционные
движения, в том числе и на революционное рабочее
движение, и на социалистические страны, чтобы свернуть
их с пути революционной борьбы против буржуазного
строя.
Победный ход социалистической революции, всемирно-
исторические успехи социалистических стран,
превращение международного коммунистического движения в
могучую историческую силу и растущее влияние марксистско-
ленинских идей в мире — все эти процессы действуют как
своеобразный и важнейший катализатор
актуализирования и развития буржуазной философско-историче-
ской и социологической мысли. Объективная и неумолимая
диалектика классовой борьбы между пролетариатом и
буржуазией, между социалистической и капиталистической
системами такова, что успехи социализма, марксизма-
ленинизма вынуждают буржуазных идеологов все более
активно заниматься философско-историческими пробле-
м>ам*и.
Ленин писал, что «исторический материализм Маркса
является величайшим завоеванием научной мысли»,
которое дает человечеству, и особенно рабочему классу,
могучие средства познания и революционного изменения
мира *. Без исторического материализма нет марксизма,
нет революционной пролетарской и социалистической
идеологии. А исторический материализм есть философия,
марксистская философия истории. При этом положении
1 См.: В. И. Л о н и и, Соч., т. 19, стр. 5.
22

само собой разумеется, что для того, чтобы вести борьбу
против марксизма, буржуазные идеологи вынуждены
противопоставлять марксистской философии истории свою
собственную философию истории.
Только этим можно объяснить тот факт, что за
последние пятьдесят лет, и особенно в период после второй
мировой войны, нельзя найти ни одной сколько-нибудь
значительной буржуазной философско-исторической или социо-
логическо-исторической теории, которая не является
более или менее, так сказать, ориентированной на
исторический материализм. Одни из них, например философско-
исторические и социологическо-исторические теории
М. Вебера, А. Вебера, Г. Фрейера, К. Ясперса, Н.
Бердяева, П. Сорокина, А. Тойнби, К. Поппера, Р. Арона,
У. Ростоу и др., носят подчеркнуто антимарксистский
характер. Другие, как теория Сартра, пытаются в той
или иной степени «интегрировать» исторический
материализм. Но все они являются ответом на могучий «вызов»
марксизма — своеобразной альтернативой
историческому материализму. Так, например, Ростоу прямо
называет свою книгу «Стадии экономического роста»
«некоммунистическим манифестом» г. Альфред Вебер признает,
что из всех социологическо-исторических теорий,
созданных в период с 410 года, когда Августин написал свое
произведение «De civitate Dei», до настоящего времени,
единственно марксистская имеет «действительно
историческое значение» и «действительно делала мировую
историю» 2. Вместе с тем он признает также, что его социо-
логическо-историческая теория является одним
антимарксистским ответом на «вызов» «этой великой, хотя
и односторонней... теории»3, что целью созданной им
«социологии культуры» является борьба против
«материалистического понимания истории», которое ныне
приобрело огромное влияние 4.
1 W. W. R о s t о w, The Stages of Economic Growth. A non-
communist Manifesto, Cambridge, 1960.
"Alfred Weber, Kulturgeschichte als Kultursoziologie,
S. 19.
3 Там же.
4 Alfred Weber, Prinzipender Gcschichts- und Kultur-
eoziologie, Piper & Co. Verlag, München, 1951, S. 39.
23

КРИЗИС БУРЖУАЗНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
Наряду с социально-историческими и идеологическими
причинами почвой, которая особенно сильно стимулирует
актуализирование и развитие буржуазной философско-
исторической и социологическо-исторической мысли,
является глубокий кризис буржуазной историографии
и ее методологического арсенала.
Кризис буржуазной историографии — сложное
явление. Он есть результат как социально-исторических
причин, так и причин, которые заключены в самом
развитии буржуазной историографии и проявляются в
различных, часто противоречивых тенденциях.
Кризис буржуазной историографии является кризисом
прежде всего ее методологии, а не ее фактографии. Как
мы уже отмечали, с первой половины XIX века до нашего
времени буржуазная историография развивалась
преимущественно на методологической основе позитивизма
и неокантианства, которые вопреки взаимным своим
различиям сводили и сводят историческую науку просто
к фактографии — к описанию единичных и не связанных
между собой исторических фактов. «Девятнадцатый век,—
пишет английский историк Эдуард Kapp,— был великой
эпохой фактов». «То, чего я ищу,— говорит Грандгринд
в «Хард тайме»,— это факты... в жизни единственно
нужны факты». Историки XX века в целом согласны
с ним. Когда в 1830 году Ранке... отмечает, что задача
историка — просто показать, «как в действительности
было» (wie es eigentlich gewesen), этот не очень глубокий
афоризм имел удивительный успех. Три поколения
германских, британских и даже французских историков
маршировали в сражение, выкрикивая магические слова
«wie es eigentlich gewesen» как заклинание,
предназначенное, подобно большинству заклинаний, избавить
их от неприятной обязанности мыслить самому.
Позитивисты... способствовали своим влиянием этому культу
фактов. Сначала вы устанавливаете факты, говорили
позитивисты, после этого делаете ваши выводы из них» г.
Буржуазная историография долго шла под знаменем
вульгарного эмпиризма позитивистов и идеографического
1 Е. Н. С а г г, What is History?, Pelican Books, London,
1964, p. 9,
24

или индивидуализирующего метода неокантианцев.
Множество буржуазных историков видело свою
единственную задачу в установлении и описании все новых и новых
фактов, в «индивидуализирующем» описании
исторических событий и во имя строгой «научности» и
«объективности» отвергало необходимость теоретических обобщений,
рассмотрения истории как единого и взаимосвязанного
процесса, в котором отдельные факты и события являются
только отдельными звеньями и могут быть поняты и
объяснены только в их взаимной связи и зависимости. Свое
отрицательное отношение к теоретическому осмыслению
исторических фактов и событий они прикрывали и
оправдывали своим отрицательным отношением к
обанкротившейся и скомпрометированной спекулятивной
идеалистической философии и социологии истории. Все это
придавало их историографии мнимую «научную
объективность», которую они использовали и для
идеологических целей — для борьбы против марксистской
историографии и исторического материализма, которые всегда
подчеркивали и обосновывали необходимость
рассмотрения истории как объективного взаимосвязанного и
закономерного процесса.
Но победа Великой Октябрьской социалистической
революции, которая открыла новую эпоху в истории
человечества, и углубление общего кризиса капитализма
поставили буржуазную историографию перед новыми
задачами.
Перед ней ставится императивная задача — дать ответ
на вопросы относительно причин, объема и глубины
процессов, которые совершаются в современную эпоху, и их
значения для настоящего и будущего буржуазного
общества. Октябрьская социалистическая революция и другие
социалистические революции, первая и вторая мировые
войны, как и кризис буржуазного общества, являются
процессами, имеющими не только местное, национальное
или региональное, но и международное,
всемирно-историческое значение. Они имеют самое глубокое и самое
непосредственное отношение к исторической судьбе всего
буржуазного мира, всего человечества. Вот почему перед
буржуазной историографией ставится, как никогда ранее,
со всей своей неотложностью вопрос о всемирной истории,
о движущих силах и тенденциях ее развития, о ее «смысле».
Потому что, как отмечает Ясперс, «только вся человече-
25

екая история может дать нам масштабы для понимания
смысла современных событий» х.
И именно эта задача предопределяет глубокий кризис,
в котором ныне находится вся буржуазная историография.
В 1896 году, когда он создавал проект многотомной
«Кембриджской новой истории», известный английский
историк Актон писал о том, что тогдашнее поколение не может
иметь конечной, завершенной истории. «Мы,— писал он,—
можем располагать конвенциональной историей и
показать точки, которых мы достигли на пути от одной к
другой, что в настоящее время мы на пути к тому, чтобы
достичь всей необходимой информации и чтобы разрешение
всяких проблем стало возможным»2. При этом Актон
имел в виду написание всемирной истории.
Шестьдесят лет спустя, точнее, в 1957 году, в своем
«Общем введении» к «Новой Кембриджской новой
истории», комментируя это оптимистическое заверение Актона
и его сотрудников, Джордж Кларк писал: «Историки
более позднего поколения не видят никакой подобной
перспективы. Они ожидают, что их работа будет
непрерывно меняться. Они считают, что познание прошлого
передается посредством одного или многих человеческих
сознаний, что оно «пройдено» ими и поэтому не может
состоять из элементарных и безличных атомов, которые
ничто не может изменить... Исследование выглядит
бесконечным, и некоторые нетерпеливые ученые ищут
убежище в скептицизме или по меньшей мере в доктрине,
что, так как все исторические суждения предполагают
личности и взгляды, всякое из них является столь же
хорошим, как и другое, и что нет никакой «объективной»
исторической истины»3. Десятью годами позже,
в 1968 году, во втором издании «Новой Кембриджской
новой истории» другой английский историк Ч. Л. Мауот
писал: «В настоящее время меньшинство историков
разделяет уверенность Актона, что всемирная история или
завершенная история все еще могут быть написаны» 4.
Сравнивая приведенные высказывания Актона и Клар-
1 К arl Jaspers, Vom Ursprung und Ziel der Geschichte,
Piper & Co. Verlag, München, 1950, S. 15.
2 E. H. Carr, What is History?, p. 7.
3 Там же, стр. 7, 8.
4 «The New Cambridge Modern History», vol. XII, Second
Edition, Cambridge Modern History, 1968, p. 1,
26

ка, английский историк Эдуард Kapp пишет: «Конфликт
между Актоном и сэром Джорджем Кларком является
отражением изменения нашего целостного взгляда на
общество за период между этими двумя высказываниями.
Актон говорит с позиции позитивистской веры, твердой
самоуверенности поздней викторианской эпохи; сэр
Джордж Кларк вторит обезумелому скептицизму
разбитого поколения» х.
Приведенные нами высказывания именитых
английских буржуазных историков недвусмысленно говорят
о глубоком кризисе, в котором находится современная
буржуазная историография. Они говорят о том, что этот
кризис является не кризисом их фактографии, а прежде
всего кризисом их методологии. Позитивистская
уверенность английских буржуазных историков викторианской
эпохи в том, что для написания всемирной истории, и при
этом научной истории человечества, достаточно накопить
необходимую информацию об исторических фактах, что
эта информация уже почти создана и делает возможным
разрешение всех проблем исторической науки, рухнула.
Когда они приступили к исполнению этой задачи, они
начали понимать, что только с помощью одной
информации об исторических фактах нельзя написать ни историю
отдельного народа и еще менее — всемирную историю.
В результате этого многие из них впали в то
замешательство, поддались тому обезумелому скептицизму, о
которых говорит Кларк. Другие, однако, начали понимать,
что историк, чтобы справиться со своей задачей,
нуждается не только в информации об исторических фактах,
но и в теории, включая и философско-историческую
теорию. И объективный ход всемирной истории, и развитие
буржуазной позитивистской и эмпирической
историографии заставляют буржуазных историков, философов
и социологов пересматривать сами методологические
основы своей «науки». В результате всего этого даже
английские буржуазные историки, философы и социологи
были поставлены перед самыми основными философскими
проблемами истории и исторического познания: что такое
история? Что такое исторический факт и существует ли он
объективно? Что такое историческое познание и
возможна ли объективная истина в нем? Каковы критерии для
ι Б. Н. Саг г, What is History?, p. 8.
27

определения истины в историческом познании? Что такое
историческая причинность и существует ли она
объективно? и т. д.
Констатировав глубокую перемену, которая
наступила в отношении современных английских буржуазных
историков к философским проблемам истории в
сравнении с безразличным отношением английских буржуазных
историков XIX века к философии истории, Эдуард Kapp
пишет, что XIX век «был веком невинности, и рсторики
гуляли в райском саду, не прикрытые ни одним
лоскутком философии, голые и не ведающие стыда перед богом
истории. С тех пор мы познали грех и испытали
грехопадение; и те историки, которые ныне стараются
обойтись без философии, просто напрасно, хотя и сознательно,
пытаются, подобно членам нудистской колонии,
перестроить райский сад в их приусадебный сад. Ныне
неудобный вопрос не может быть избегнут» г.
То, что произошло в Англии, мы наблюдаем и в других
буржуазных странах, например в Германии. Здесь
эмпиризм Ранке, переплетенный с идеографическим и
индивидуализирующим методом Дильтея, Виндельбанда и Рик-
керта, превратился в методологическое кредо множества
буржуазных историков. Поэтому и германская
буржуазная историография оказалась перед теми же
неразрешимыми трудностями и впала в тот же кризис, что и
английская. Новые задачи, которые современная эпоха
поставила перед буржуазной историографией, и ее
беспомощность справиться с ними открыли глаза многим историкам,
философам и социологам на крайне ограниченные
возможности вульгарного эмпиризма, идеографического
и индивидуализирующего метода, на необходимость
теоретического осмысления исторических факторов. «Вопрос
о нашей собственной судьбе,— пишет социолог Альфред
Вебер,— толкает нас к истории. Но просто
индивидуализирующий историк не может сам дать на него ответ. Для
этой цели он нуждается в помощи кого-то другого,
социолога.. . если вместе с тем и сам он не является социологом»2.
Подобное признание мы находим и у известного
западногерманского буржуазного историка О. Андерле. Он
признает, что германская буржуазная историография
1 Е. Н. Сагг, What is History?, p. 20.
2 Alfred Weber, Prinzipen der Geschichts- und
Kultursoziologie, S. 60.
28

находится в состоянии кризиса и видит этот кризис в ее
методологии — в узкой специализации исторической
тематики и в ее неспособности дать синтезированную
картину исторических событий. И по мнению Андерле,
кризис германской буржуазной историографии можно
преодолеть путем «теоретической истории» *.
Но основной порок этой историографии нельзя
преодолеть путем механистического дополнения
индивидуализирующего метода генерализирующим методом, то есть
методом теоретического обобщения. Идеографическая, или
индивидуализирующая, историография имеет в качестве
своей методологической основы учение Дильтея, Вин-
дельбанда и Риккерта о принципиальном различии и
противоположности между природными науками как «номо-
тетическими», имеющими в качестве своего метода метод
теоретического обобщения, и общественными науками,
«науками о духе», включая и историю, как
«идеографическими», имеющими в качестве своего метода метод
индивидуализации общественно-исторических событий.
Вот почему, если признается необходимость метода
теоретического обобщения в историографии, это означает,
что подвергаются основной ревизии и разрушаются сами
методологические основы эмпирической,
идеографической или индивидуализирующей историографии. Кто
говорит «а», должен сказать и «б». Именно это делают
в настоящее время некоторые буржуазные авторы,
сознающие негодность индивидуализирующей историографии.
Подчеркивая необходимость применения метода
обобщения в историографии, западногерманский автор Франц
Гампл указывает, что «факты важны, но еще важнее
оценивать их исторически» и поэтому необходимость
метода обобщения не может отрицать тот, «кто не считает,
что задача историка исчерпывается тем, чтобы
перечислять не связанные один с другим конкретные факты» 2.
Но Гампл идет далее и признает несостоятельность
доминирующей в германской буржуазной историографии
концепции Дильтея, Виндельбанда и Риккерта о противо-
1 См.: В. И. С а л о в, Современная западногерманская
буржуазная историография, изд-во «Наука», М., 1968, стр. 76.
2 Franz Hampl, Grundsätzliches zur Frage der Methode
der Geschichtswissenschaft, в: «Die Philosophie und die
Wissenschaften. Simon Moser zum 65. Geburtstag», Verlag Anton Hain,
Meisenheim an Glan, 1967, S. 331.
29

положности между Ариродными науками как номотетиче-
скими и общественно-историческими науками как
идеографическими. «При данном положении вещей,— пишет он,—
мы не можем считать очень счастливым обстоятельством
то, что после Г. Риккерта в писаниях более нового
времени существует склонность отводить истории как
«индивидуализирующей» науке в противоположность
«генерализирующим» природным наукам совсем особое место.
Естественно, Наполеон и поэт Плавт являются
квазиединичными данностями, но для того, чтобы мы могли
полностью их понять, мы должны подходить к ним именно
индуктивно-обобщающе... Последователи Риккерта,
выходит, не дают себе полностью отчет в том, что
естественнонаучные дисциплины, подобно истории, имеют вначале
дело не с общим, а с особенным и единичным: никакой
объект астрономического наблюдения не является пол-
'ностыо подобным другим». И наоборот, «возьмем
лингвистику. Она также не является природной наукой, как
и история, но подходит именно генерал изирующе,
поскольку стремится прийти от конкретных наблюдений
к общим высказываниям о характере какого-либо языка,
о языковых семействах...» *.
И в Германии крах эмпирической и «идеографической»
истории приводит к тому же мрачному скептицизму,
который ширится среди буржуазных историков, философов
и социологов в Англии и в других капиталистических
странах. Более того, многие буржуазные историки и
философы представляют этот крах как крах исторической
науки вообще. «Историческая наука,— пишет
западногерманский историк О. Андерле,— разваливается. Она
как плавучий лед с наступлением арктической весны» 2.
Характеризуя эти умонастроения, западногерманский
буржуазный историк Р. Витрам пишет: «Многоголосый
хор уверяет нас в том, что историческая наука стоит
перед банкротством» 3.
Именно в результате банкротства эмпирической и
идеографической историографии на почве кризиса
буржуазной историографии появился и призыв среди буржуазных
1 Franz Hampl, Grundsätzliches zur Frage der Methode
der Geschichtswissenschaft, S. 331—332.
2 Цит. по: Ю. К а χ к, Нужна ли новая историческая наука?,
«Вопросы истории», 1969, № 3, стр. 41.
3 Там же.
30

историков, философов и социологов к Созданию «новой
исторической науки». Этот призыв вовсе не нов. Еще
после первой мировой войны Г. Э. Барнес и другие
буржуазные авторы в США и Италии заговорили о
необходимости создания «новой истории». Но этот лозунг стал
особенно актуальным за десятилетия после второй
мировой войны и в настоящее время распространился очень
широко в США, Англии, Франции, Западной Германии
и других капиталистических странах. В своей книге
«История в изменяющемся мире» Джеффри Барраклоу
отмечает, что западные историки все сильнее чувствуют
неадекватность своих прежних взглядов современной
эпохе и неспособность этих взглядов служить им в
качестве руководства к действию. «Мы,— пишет он,— в
настоящее время охвачены чувством неуверенности, потому
что чувствуем себя на пороге какой-то новой эпохи, для
которой предыдущий опыт не предлагает никакого
надежного руководства» г. Поэтому как среди историков и
философов истории, так и среди широких кругов западной
интеллигенции все больше усиливается призыв к
«пересмотру основных постулатов традиционного
исторического мышления» и к созданию «нового взгляда» на ход
истории 2. Больше того, в своей книге «Третий или
четвертый человек» Альфред Вебер выдвигает лозунг: «Мы
должны распрощаться с прежней историей» 3.
Но пересмотр «основных постулатов традиционного
исторического мышлепия» и создание «нового взгляда»
на историю, «новой истории» означают пересмотр
методологических, философских основ традиционной буржуазной
историографии — основных постулатов буржуазной
философии истории. Отсюда и большая актуальность и
значение, которое приобрели философско-исторические
проблемы как для буржуазных философов и социологов, так
и для буржуазных историков. Они не могут уже
относиться к философско-историческим проблемам с тем
безразличием и пренебрежением, которое насаждал
и насаждает позитивизм и которое было столь характерно
1 Geoffrey Barra с lo u g h, History in a Changing
World, Basil Blackwell, Oxford, 1957, p. 1.
2 См. там же, стр. VII, 1, 7.
3 Alfred Weber, Der dritte oder der vierte Mensch. Vom
Sinn des geschichtlichen Daseins, Piper & Co. Verlag, München,
1953, S. 9.
31

для множества буржуазных историков в XIX веке и в
первые десятилетия XX века. Этим объясняется то
обстоятельство, что все большее число буржуазных историков
занимается разработкой философско-исторических проблем
и выступает все решительнее против насаждаемого
позитивизмом пренебрежительного отношения к философии
истории и вообще к философии. Особенно характерной
в этом отношении является точка зрения известного
французского буржуазного историка А.-И. Мару, который
стоит во главе так называемой «критической философии
истории». Мару призывает буржуазных историков изжить
«комплекс неполноценности», который они «столь долго
испытывали перед философией» и который был насажден
у них и поддержан позитивизмом. «Позитивизм,— пишет
он, —долго держал историков и их собратьев по точным
наукам в уверенности, что они должны обрабатывать
свой малый участок. Наше занятие... долго развивалось
в русле узкоспециальной мысли. И вместо того чтобы
помочь бороться с этой профессиональной
односторонностью, позитивизм ее обосновывал». Мару подвергает
острой критике безразличное отношение историков к
методологическим проблемам и подчеркивает, что «здоровье
научной дисциплины требует со стороны ученых
беспокойства о методологии, заботы о теории знания,
применяемой ими» г.
МАРКСИЗМ И ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ
Энгельс указывает, что историческая теория Маркса
наносит философии смертельный удар в области истории
так же, как диалектический взгляд на природу —
натурфилософии. Вывод Энгельса таков, что тем самым пришел
конец и натурфилософии и философии истории и всякая
попытка их воскрешения не только была бы излишней,
«а была бы шагом назад» 2.
Взятые оторванно от всего контекста и от целостной
концепции Энгельса, эти его рассуждения могли бы быть
1 Цит. по: О. M. M е д у ш е в с к а я, Некоторые проблемы
методологии в современной французской историографии, «Вопросы
философии», 1965, № 1, стр. 108.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. II,
стр. 370.
32

истолкованы так, что он будто бы вообще отрицал
возможность и необходимость философии истории как науки.
Вместе с тем именно Энгельс написал «Диалектику
природы», которая не является ни физикой, ни химией, ни
биологией, а именно философией природы. Но если
возможна диалектика, то есть философия, природы, тогда
возможна и диалектика, то есть философия, истории.
Спрашивается, нет ли здесь противоречия у самого
Энгельса? Разумеется, противоречия нет. Всякий, кто
внимательно изучал точку зрения Энгельса по этому
вопросу, не может не согласиться с тем, что, когда он
отвергает «натурфилософию» и «философию истории»,
он имеет в виду не вообще философию природы и
философию истории, а спекулятивную, идеалистическую
натурфилософию и философию истории. Иначе он не стал бы
писать свою «Диалектику природы», которая является не
частнонаучным, а философским произведением.
Более важными в данном случае, однако, являются
объективные и логические основания, которые делают
возможной и необходимой философию истории.
Естественно, философия истории является частью
философии, точнее, ее конкретизацией и приложением
к одной области действительности, какой является
человеческое общество и его история, и к
общественно-историческому познанию. Марксистская философия есть наука
о наиболее общих законах, отношениях и категориях
природы, человеческого общества и человеческого
мышления. Но форма проявления этих наиболее общих законов,
отношений и категорий имеет свои специфические
особенности в природе, в человеческом обществе и в сфере
мышления, то есть познания. Поэтому
социально-историческая действительность и социально-историческое
познание ставят ряд специфичных, наиболее общих и вместе
с тем исключительно важных проблем, как-то: общее и
различие между природой и обществом, между природной
и общественной историей, между природной и
общественной каузальностью, между природным и общественным
законом; вопросы об общественном бытии и общественном
сознании и о их взаимных отношениях и зависимости,
свобода и необходимость, сознательность и стихийность;
существуют ли объективно общественно-экономические
формации, семейство, класс, нация, партия и другие
социальные общности или реально существуют только
3 Н. Нрибаджаков
33

отдельные личности, что такое социально-историческая
практика и социально-историческое познание, что такое
социальный и исторический факт и существуют ли они
объективно, каково общее и различие между природно-
научным и социально-историческим познанием, между
историей природы и историей общества, взятыми как
познание; каковы источники, цель и критерий социально-
исторического познания, объективная истина и
партийность в социально-историческом познании; вопросы об
определении предмета и границ отдельных социальных
наук, об определении их взаимоотношений и т. д. Все
эти вопросы являются не частнонаучными, а
философскими. Ими занимается именно философия истории. Старая
философия истории, о которой говорит Энгельс, поистине
потерпела крах. Потерпели крах и многие другие
спекулятивные и идеалистические философско-исторические
системы и учения, которые возникали после Энгельса.
Но если спекулятивная и идеалистическая философия
истории была постоянно воскрешаема и в различных
формах продолжает существовать и до настоящего
времени — это неслучайное явление. Оно объясняется тем
обстоятельством, что указанные философско-исторические
проблемы являются реальными проблемами, которые
имеют громадное методологическое значение для всех
частных социально-исторических наук, а вместе с тем
и исключительно важное мировоззренческое и
идеологическое значение.
В современной буржуазной философии истории есть
и немало мнимых проблем, каковыми являются, скажем,
«проблемы» об отношении между «земной и небесной
историей», о «трансцендентном смысле» истории и тому
подобные. Ее концепции являются в большинстве случаев
столь же спекулятивными, идеалистическими,
метафизическими и ненаучными, как и концепции старой философии
истории. Но она спекулирует и реальными философскими
проблемами социально-исторической действительности
и социально-исторического познания. Поэтому научная,
марксистско-ленинская разработка этих проблем имеет
первостепенное значение и для социально-исторической
практики коммунистического движения, и для развития
марксистско-ленинской философии, и для развития
социально-исторических наук.
Эдуард Kapp отмечает, что философия истории является
34

дисциплиной, которая дает ответ на вопрос: «Что такое
история?» Если мы возьмем слово «история» в его более
широком смысле, в каком наиболее часто его употребляют
Маркс и Энгельс, как науку о человеческом обществе,
определение Kappa является в общем правильным. Но оно
очень общо и нуждается в существенных уточнениях.
Во:первых, существует история как действительный
процесс и история как познание действительной истории,
то есть как историография или, как выражаются Маркс
и Энгельс, как «литературная история». О какой из двух
историй идет речь или речь идет о двух одновременно?
Маркс и Энгельс критиковали немецких «истинных
социалистов» за то, что, «подобно всем немецким
идеологам», они «постоянно смешивают, как нечто
равнозначащее, литературную историю с действительной историей» г.
Ныне многие буржуазные философы и историки
придерживаются этой манеры рассмотрения истории. По их
мнению, единственно реальной историей является
писаная история, и единственный способ делать историю —
это писать ее. Очевидно, что для таких философов и
историков, к ним принадлежит и Коллингвуд, философия
истории не может быть ничем иным, кроме теории
историографии, исторического познания, но не теории истории
как реального процесса, существующего объективно,
независимо от исторического познания 2.
Кроме того, Коллингвуд приводит и другой аргумент
в подкрепление тезиса о философии истории как теории
исторического познания. Он указывает, что если бы
философия рассматривала историческое прошлое само
по себе, то есть если бы философия истории имела
предметом сам исторический процесс, а не историографию как
познание этого процесса, она бы перестала быть
философией истории и превратилась бы в историографию. Поэтому
он определил философию истории исключительно как
теорию исторического познания 3. Но далеко не полный
перечень философско-исторических проблем, который мы
привели выше, показывает совершенно недвусмысленно,
что эти проблемы разделяются на две основные группы.
1 К. M а ρ к с и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 470.
2 R. G. Collingwood, The Idea of History, Oxford
University Press, 1961, p. 2.
3 Там же, стр. 2—5.
3* 35

Одна из них относится к историй как к познанию, к
историографии, или, как выражаются Маркс и Энгельс,
к «литературной истории». Другая относится,
воспользуемся опять-таки выражением Маркса и Энгельса,
к «действительной истории». История как познание
нераздельно связана с действительной историей. Она есть ее
отражение, но именно поэтому не есть сама
действительная история. Дать ответ на вопрос «что такое история
как познание?»— значит дать ответ на следующие вопросы:
каков предмет истории, в каком отношении находится
история к философии, к природным наукам, к социологии
и другим общественным наукам, к искусству, религии
и т. д. Сюда относятся также такие вопросы: возможна ли
объективная истина в историческом познании, каковы
методы исторического познания и критерии для
определения исторической истины, история и современность,
история и партийность и т. д.
Дать философский ответ на вопрос «что такое история
как действительный процесс?»— значит дать ответ на
вопросы относительно общего и различия между природой
и обществом, между природной и общественной историей;
относительно общего и различия между общественно-
исторической каузальностью, закономерностью и
необходимостью, с одной стороны, и природной каузальностью,
закономерностью и необходимостью — с другой. Сюда
относится точно так же и ряд других проблем, таких,
как общее, особенное и единичное в истории, часть
и целое, содержание и форма, возможность и
действительность, свобода и необходимость, сознательность
и стихийность в истории и др. Все эти проблемы
относятся не к историческому познанию, не к историографии,
а к реально совершающемуся процессу исторического
развития общества.
Хотя указанные две группы философско-исторических
проблем имеют свою специфику, поскольку одни относятся
к историческому познанию, а другие —к объективно
существующему предмету исторического познания, то есть
к действительной истории общества, они образуют одну
единую проблемную область философии истории, и общей
и наиболее глубокой основой этого единства является
основной вопрос всякой философии истории — вопрос об
отношении между общественным бытием и общественным
сознанием.
36

* * *
Если за последние десятилетия философские и
социологические проблемы истории приобрели исключительно
большую важность и актуальность в буржуазной
философии, социологии и историографии, то в еще большей
степени они имеют и должны иметь значение для
марксистской философии, социологии и историографии.
И здесь этот факт обусловливается целым комплексом
причин двоякого характера—социально-исторических
и гносеологических.
Буржуазные авторы твердят, что философия и
социология истории являются порождением больших
социально-исторических кризисов, «ненормальных»,
«болезненных», если хотите, «патологических» и
«катастрофических» состояний социальных систем, и склонны их
третировать как своеобразную «социальную патологию»
и «социальную терапию». Эта концепция верна для фило-
софско-исторических и социологическо-исторических
взглядов и теорий тех социальных классов и систем,
которые находятся в периоде своего упадка, разложения
и гибели. Она всецело относится к современной
буржуазной философии и социологии истории. Но она не имеет
и не может иметь отношения вообще к философии и
социологии истории, и в частности к марксистско-ленинской
философии истории и социологии. Если верно, что
идеологов реакционных эксплуататорских классов
предрасполагали и побуждали к философско-историческим
размышлениям «ненормальные», «патологические»,
«кризисные» и «катастрофические» состояния их социальных систем
и они выражали вызванные этими состояниями
исторический страх, неуверенность и пессимизм своих классов,
не менее верно, что именно в такие эпохи история ставила
и ставит для разрешения новые задачи, которые со своей
стороны предрасполагали и побуждали к философско-
историческим и социологическим размышлениям
идеологов тех новых социальных классов, которые призваны
осуществить эти задачи, создать на месте загнивающего
социального строя новый, высший социальный строй.
Мыслители (от Макиавелли и Вико до Гердера и Гегеля,
от Т. Мора и Т. Кампанеллы до Сен-Симона), которые
способствовали обособлению философии и социологии
истории как особой области познания, были или идеоло-
37

гами восходящей, прогрессивной и революционной
буржуазии или утопического социализма.
Фактически философия и социология истории являются
порождением социальных революций прогрессивных
классов, и все прогрессивное и научное в них было создано и
создается прежде всего идеологами этих классов. Само
превращение философии и социологии истории в науки связано
с возникновением революционного рабочего движения,
марксизма как научной идеологии этого движения.
Одной из основных и безусловных предпосылок победы
социалистической революции, построения социализма
и коммунизма является научное познание законов
общественно-исторического развития, научное познание
прошлого, настоящего и предвидимого будущего
человеческого общества. Борьба рабочего класса и его
коммунистической партии за социализм и коммунизм является
сознательной, организованной и планомерной
практической и идеологической деятельностью по революционному
изменению капиталистического строя, по построению
и развитию совершенно новых форм общественной жизни.
А кто хочет сознательно и планомерно изменить
существующую действительность и создать на ее месте новую
социальную действительность, тот должен обладать
научным знанием о том, что такое общество, какова его
структура, каковы законы его функционирования и развития,
что такое история и каковы движущие силы исторического
развития, существуют ли взаимосвязь и зависимость
между историческими событиями, что такое исторический
закон, существуют ли объективно законы истории, в каком
отношении находятся между собой объективные законы
и сознательная деятельность людей, что такое
историческое познание, возможна ли объективная истина в
историческом познании, которая послужит надежной основой
для революционно-практической деятельности, каковы
критерии для определения объективной истины в
историческом познании и т. д. Все эти вопросы носят
философский или социологический характер.
Философия и социология истории являются жизненной
потребностью для революционно-практической
деятельности рабочего класса, коммунистической партии,
социалистического общества. Поэтому их проблемы справедливо
занимали первостепенное место в марксизме как научной
теории революционного рабочего движения с момента его
38

возникновения до настоящего времени. Но особенно
большое значение они приобрели в современную эпоху
революционного перехода от капитализма к социализму,
когда социалистическая революция, построение и
развитие социализма стали непосредственной
всемирно-исторической практикой. Марксистская философия и социология
истории являются важной и незаменимой составной частью
научной теоретической основы этой практики. Они
призваны освещать путь революционной практике. Вместе
с тем сама революционная практическая деятельность
рабочего движения, коммунистических партий и
социалистических стран доставляет не только новый огромный
материал для новых философско-исторических и
социологических обобщений, но ставит и новые философско-
исторические и социологические проблемы, разрешение
которых имеет громадное теоретическое и практическое
значение. Важность философских и социологических
проблем истории в марксистской теории определяется как
непосредственными потребностями практической
деятельности по построению и развитию социалистического
общества, так и потребностями борьбы против буржуазной
идеологии, соответственно против буржуазной философии
и социологии истории. Эти две задачи нераздельно
связаны между собой. Революционное рабочее движение
и борьба за построение и развитие социализма всегда
развивались в непримиримой борьбе с буржуазной
идеологией. В настоящее время этот участок классовой борьбы
является наиболее горячим, а буржуазная философия
и социология истории являются важнейшим арсеналом
и кузницей теоретического оружия для борьбы против
марксизма-ленинизма и социализма. Этот факт уже
обязывает марксистских философов, социологов и историков
вести настоящую паступательную борьбу против
буржуазной философии и социологии истории и вместе с тем
непрестанно развивать и обогащать
марксистско-ленинскую философию и социологию истории. Наконец,
актуальность и важность философских и социологических проблем
истории в марксистской теории обусловливаются
потребностями развития самой марксистской историографии.
Как все частные науки, история не может успешно
развиваться, если наряду с частнонаучными исследованиями
не развиваются и ее философские, методологические
основы. В марксистской теории это является азбучной
39

истиной, которую никакой философ, социолог или историк,
стоящий на позициях марксизма, не взялся бы оспаривать
теоретически. Но с практическим применением этой
истины дело обстоит далеко не столько благополучно,
как с ее словесным признанием.
Фактически философия и социология истории являются
одним из наиболее отстающих секторов марксистской
теории с точки зрения как потребностей революционной
практики и идеологической борьбы, так и с точки
зрения потребностей развития марксистской историографии.
Но пропорции этого отставания различны.
За последние десятилетия сравнительно много фило-
софско-исторических и социологических произведений
посвящено проблемам, связанным с разъяснением самих
социально-исторических явлений и процессов. Немало
публикаций посвящено и критике буржуазной философии
и социологии истории. Но это преимущественно статьи
и очерки или сборники статей и очерков, тогда как
монографические труды все еще можно перечислить по пальцам.
Наибольшим является отставание в разработке
философских проблем исторического познания, методологии
исторической науки. До сих пор у нас, в Болгарии,
опубликованы только следующие монографии: «Введение
в философию истории» К. Василева (1961 г.), «Вопросы
методологии исторической науки» Н. Стефанова (1962 г.),
«Теория и история» В. Добриянова (1965 г.).
Известный советский историк акад. В. М. Хвостов
отмечает, что поскольку кое-что сделано для разработки
марксистской методологии истории, то это «сделано
главным образом философами», которые, хотя и недостаточно,
«все-таки больше занимались методологией истории, чем
мы, историки» г. Вместе с тем, однако, он объясняет
отставание разработки методологических проблем
исторической науки «в значительной степени» тем, что «ею
занимались в большинстве случаев люди, которые сами не вели
конкретно-исторических исследований» 2. Другой
известный советский историк акад. М. В. Нечкина идет еще
дальше. Констатировав «непонятное и вредное
разъединение истории и марксистско-ленинской социологии», она
продолжает: «Последняя отдана прочно и бесповоротно
1 Сб. «История и социология», стр. 102,
2 Там же.
40

философам, а историки должны-де только «применять»
выработанные философами истины. Это лишает историков
слова в сфере методологии собственной науки» *. Эти
утверждения указанных советских ученых-историков не
лишены основания. И в Болгарии почти все, что написано
о методологии истории, написано философами, а не
историками. Возможно, и в Болгарии некоторые из философов
изъявляли так или иначе претензию на монопольную
разработку методологических проблем истории и
требовали от историков только «применять» выработанные ими
философские истины. Но, кажется нам, было бы
неправильно утверждать, что философы лишали историков
возможности сказать свое слово в сфере методологии своей
собственной науки, как неправильна и попытка объяснять
отставание в разработке методологии исторической науки,
хотя и в «значительной степени», тем, что ею занимались
философы, которые сами не проводят конкретных
исторических исследований.
Известно, что Маркс, Энгельс и Ленин не были не
профессиональными историками, ни профессиональными
физиками, ни профессиональными биологами и т. д.,
но, несмотря на это, именно они создали научную
философскую методологию этих и других частных наук. Можно
привести и другие примеры, которые красноречиво
говорят о том, что, для того чтобы разрабатывать
методологические проблемы данной науки, философ не должен
непременно сам проводить и соответствующие конкретные
исследования. Безусловно обязательным является
глубокое, многостороннее позпание истории, проблем,
методов и теоретических достижений соответствующей науки.
Разумеется, если бы философ, который занимается
методологическими проблемами истории, сам проводил
конкретные исторические исследования, это было бы
большим плюсом в его работе над ее методологическими
проблемами. Но не философы лишали историков
возможности разрабатывать методологические проблемы своей
науки, потому что это не в их власти, да и сами они также
недостаточно разрабатывали эти проблемы. Очевидно,
причины этого следует искать в другом месте и прежде
всего у самих историков.
Сб. «История и социология», стр. 236.
41

Бесспорным фактом является то, что за последние
десятилетия между марксистской историографией, с одной
стороны, и марксистской философией и социологией,
с другой стороны, существовало серьезное разъединение,
которое и до сих пор не преодолено. Эмпирическое
описательство и утрата вкуса к теоретическому мышлению
и, в частности, к теории истории приняло такие размеры
у историков, что историки-марксисты заговорили с
основательной тревогой о «разъединении истории и
марксистской социологии», о «разрыве, образовавшемся между
теорией и историей» *.
К сожалению, нетрудно указать десятки
методологических, философско-исторических и социлогическо-исто-
рических трудов буржуазных историков, опубликованных
только за последние десятилетия и в большей своей
части направленных против марксизма, но мы не можем
указать ни одного труда историка-марксиста,
посвященного специально методологическим, философским и
социологическим проблемам истории или критике современной
буржуазной историографии, философии и социологии
истории. Этот ничем не оправданный факт уже говорит
достаточно красноречиво о неудовлетворительном
теоретическом уровне, на котором все еще находится наша
история, и о крайне недостаточном участии наших
историков в большой идеологической борьбе, которая ныне
ведется между марксистско-ленинской и буржуазной
идеологиями.
В результате всего этого сильно отстает разработка
широкого круга философских и социологических проблем
истории, и особенно исторического познания. И философы
и историки сознают, что «главным недостатком в
исследовательской деятельности историков в настоящее время
является серьезное отставание в области методологии»,
«теории» исторической наукиа. На первое место среди
недостаточно или вообще не разработанных
методологических проблем истории выдвигаются вопросы о самом
предмете исторической науки; об отношении между
историей, философией истории, социологией, искусством
и др.; о природе исторического познания; об исторической
истине и критериях для ее определения; об исторической
1 Сб. «История и социология», стр. 143, 236.
2 Там же, стр. 124, 143.
42

причинности и закономерности; о повторении в истории;
о том, что такое исторический факт, период, эпоха, эра,
этап, стадия, фаза исторического развития и др. Без
научного, марксистско-ленинского разъяснения этих
проблем невозможно успешное развитие марксистской
историографии, невозможна успешная критика
буржуазной историографии, философии и социологии истории.
Разумеется, марксистская историография и
марксистская критика буржуазной историографии, философии
и социологии истории не могут ожидать, пока эти
нерешенные или недостаточно разъясненные вопросы найдут
свое окончательное разрешение, и лишь тогда будут
продолжать свою работу. Опираясь на огромное
теоретическое наследство Маркса, Энгельса и Ленина,
философы и историки-марксисты должны дружными усилиями
искать решение нерешенных методологических проблем
исторической науки и в специальных трудах,
посвященных этим проблемам, и в ходе самих исторических
исследований, и в ходе критики буржуазной историографии,
философии и социологии истории.
Эта книга является именно попыткой в последнем
направлении.
Ее задача — подвергнуть марксистскому анализу
и критике некоторые основные концепции в современной
буржуазной философии и социологии истории, опираясь
на существующие достижения современной марксистско-
ленинской мысли и одновременно пытаясь выработать
точку зрения по некоторым все еще спорным и
нерешенным проблемам.

ФИЛОСОФСКИЕ
ПРОБЛЕМЫ
ИСТОРИЧЕСКОГО
ПРОЦЕССА

ПРИРОДНАЯ
И ОБЩЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ
Одним из основных и постоянных пороков всей
буржуазной философии истории является ее неспособность
понять реальную диалектику связей и взаимоотношений
между природой и обществом, между природной и
общественной историей. Взгляды буржуазных философов
я социологов по этому основному вопросу философии
истории поляризуются в две основные сколь
противоположные, столь и ненаучные и метафизические концепции.
С одной стороны, представители механистического
материализма и позитивизма стирают всякое существенное
различие между природой и обществом, между природной
и общественной историей и утверждают, что последняя
является просто продолжением первой и подчинена
действию тех же факторов и законов, которым подчинена
и природная история. С другой стороны, множество
представителей идеалистической буржуазной философии
истории противопоставляет природу и историю как два
коренным образом различных мира, а вместе с тем проводит
принципиальное гносеологическое различие между
предметом природных наук и предметом истории и
общественных наук вообще. Первые, по их мнению, являются
науками о материальном мире, а вторые — о духовном мире.
Именно идеалистическое и метафизическое разделение
и противопоставление природы и общества, природной
и общественной истории, природознания и истории
являются ■ одними из главных теоретических основ всех
концепций, которые отрицают возможность истории как
науки, а следовательно, и возможность объективной
истины в историческом познании.
47

Эта идеалистическая точка зрения не является новой.
Она господствовала в буржуазной философии истории
в первой половине XIX века, когда младогегельянцы
Бруно Бауэр, Макс Штирнер и др. активно ее
пропагандировали. Характеризуя философию истории этих
мыслителей-идеалистов, Маркс писал: «Подобно тому как она
отделяет мышление от чувств, душу от тела, себя самое
от мира, точно так же она отрывает историю от
естествознания и промышленности, усматривая материнское лоно
истории не в грубо-материальном производстве на земле,
а в^туманных облачных образованиях на небе» х. Таким
образом, она создавала «противоположность между
природой и историей» 2, представляла их так, «как будто
это две обособленные одна от другой «вещи», как будто
человек не имеет всегда перед собой историческую
природу и природную историю» 3. Заслугой Маркса и Энгельса
перед научным познанием является то, что они раскрыли
полную ненаучность как идеалистического
противопоставления природы и истории, так и механистических
концепций, которые стирают всякое существенное различие
между природой и обществом, между природной и
общественной историей. Вместе с тем они первыми дали научное,
диалектико-материалистическое объяснение «важного
вопроса об отношении человека к природе» 4, об
отношении между природой и обществом, между природной
и общественной историей.
Еще в «Немецкой идеологии» Маркс писал: «Историю
можно рассматривать с двух сторон, ее можно разделить
на историю природы и историю людей. Однако обе эти
стороны неразрывно связаны: до тех пор, пока
существуют люди, история природы и история людей взаимно
обусловливают друг друга» 5.
Как видим, в противоположность идеализму, но в
полном согласии с современной наукой и гораздо раньше,
чем Дарвин создал свою эпохальную теорию эволюции
органического мира, Маркс отстаивал тезис о том, что
как человеческое общество, так и природа имеют свою
собственную историю развития. При этом он не отрывает
1 К. M а ρ к с и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 166.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 38.
3 Там же, стр. 49.
4 Там же.
* Там же, стр. 16.
48

метафизически человеческую историю от истории
природы, не противопоставляет их одну другой, а
рассматривает их в взаимосвязи и зависимости, в их единстве.
Больше того, Маркс считает, что «всякая историография
должна исходить из этих природных основ» общества,
то есть таких природных условий, как «геологических,
оро-гидрографических, климатических и иных», «и тех
их видоизменений, которым они, благодаря
деятельности людей, подвергаются в ходе истории» *.
Почему? Потому что «первая предпосылка всякой
человеческой истории — это, конечно, существование
живых человеческих индивидов. Поэтому первый
конкретный факт, который подлежит констатированию,—
телесная организация этих индивидов и обусловленное
ею отношение их к остальной природе» 2. Человек является
наивысшим звеном в развитии органического мира. Он
произошел естественным и законным путем от высших
человекообразных обезьян и как биологический организм
подчинен природным, биологическим законам.
Само человеческое общество не возникло внезапно
из ничего. Оно возникло из животного стада. Даже тогда,
когда оно отделилось от животного стада и превратилось
в истинно человеческое общество, оно развивалось и
продолжает развиваться в определенной природной среде
и в непрерывном взаимодействии с этой средой.
Чтобы люди могли существовать и быть в состоянии
делать историю, им необходимы прежде всего средства
для существования, такие, как пища, одежда, жилище
и т. д. Поэтому производство материальных средств
существования является первой предпосылкой всякого
человеческого существования, а следовательно, и всякой
человеческой истории, как и первым историческим актом.
Производство материальной жизни, пишет Маркс, «...это
такое историческое дело, такое основное условие всякой
истории, которое (ныне так же, как и тысячи лет тому
назад) должно выполняться ежедневно и ежечасно — уже
для одного того, чтобы люди могли жить... При
уяснении всякой исторической действительности необходимо
поэтому первым делом учесть указанный основной факт
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 19.
а Там же.
4 Н. Ирибаджаков
49

во всем его значении и объеме и предоставить ему то место,
которое он заслуживает» 1.
Основным пороком всех идеалистических концепций
истории, по мнению Маркса, является то обстоятельство,
что они игнорировали «эту действительную основу
истории», а вместе с тем исключали отношение людей к
природе и таким образом создавали «противоположность
между природой и историей» 2. А именно производство
самой материальной жизни людей раскрывает нам
глубокую связь, преемственность и единство между человеком
и природой у между человеческим обществом и природой.
Во-первых, сам человеческий труд не возник
внезапно, вне и независимо от природной действительности.
Начатки трудовой деятельности, употребления и
создания средств труда встречаются и у некоторых видов
животных. В отличие от человеческого труда этот труд
носит преимущественно инстинктивный характер. Но
человеческий труд возник и развился именно из «первых
животно-инстинктивных форм труда» и постепенно
освобождался от своей первоначальной инстинктивной формы,
чтобы превратиться в настоящий человеческий труд.
Во-вторых, производственная деятельность людей по
созданию необходимых им средств к жизни есть «шаг,
который обусловлен их телесной организацией» 3, то есть
природной организацией.
В-третьих, материальная производственная
деятельность, труд, есть главная сфера, в которой осуществляется
единство и взаимодействие между человеком и природой,
между человеческим обществом и природой. «Труд,—
пишет Маркс,— есть прежде всего процесс,
совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором
человек своей собственной деятельностью опосредствует,
регулирует и контролирует обмен веществ между собой
и природой. Веществу природы он сам противостоит как
сила природы. Для того чтобы присвоить вещество
природы в известной форме, пригодной для его собственной
жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу
естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы.
Воздействуя посредством этого движения на внешнюю
природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою соб-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 26—27.
2 Там же, стр. 38.
3 Там же, стр. 19.
50

ственную природу. Он развивает дремлющие в последней
способности и подчиняет игру этих сил своей собственной
власти» *. Поэтому Маркс говорит, что материальное
производство, труд есть «вечная, естественная
необходимость. Без него не был бы возможен обмен веществ
между человеком и природой, т. е. не была бы возможна сама
человеческая жизнь» 2. Труд есть «вечное естественное
условие человеческой жизни, и потому он не зависим
от какой бы то ни было формы этой жизни, а, напротив,
одинаково общ всем ее общественным формам» 3. Но
производство материальной жизни как основная предпосылка
всякой истории не исчерпывается только производством
средств существования. Оно включает в себя точно так же
и производство других людей — размножение людей,
которое, какие бы воздействия оно ни испытывало со
стороны различных социальных факторов, сколько бы оно
ни отличалось от размножения в природе, является,
по существу, природным процессом. Поэтому Маркс пишет,
что «...производство жизни — как собственной,
посредством труда, так и чужой, посредством рождения —
появляется сразу в качестве двоякого отношения: с одной
стороны, в качестве естественного, а, с другой — в
качестве общественного отношения» 4.
Человек связан с природой, однако, не только через
свою телесную природу и через производство своей
материальной жизни. Он связан с ней и через свое сознание.
Человеческое сознание — чувства, воля, мышление,—
на которое идеалисты всегда указывали как на главную
отличительную черту человека, которое как пропасть
отделяет его от природы, также имеет природное
происхождение. Во-первых, человеческое сознание не имеет
собственного, самостоятельного бытия. Оно есть свойство
высокоорганизованной материи — человеческого мозга,
который является природной материей, подчиненной
общим законам природы. Известно, что высшие животные
обладают уже известными, хотя и элементарными,
формами сознательной, планомерной деятельности. Говоря
о начале осознания того, что человек живет в обществе,
Маркс пишет о том, что «начало это носит столь же живот-
1 К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 184.
2 Там же, стр. 49.
3 Там же, стр. 191.
4 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 28.
4* 51

ный характер, как и сама общественная жизнь на этой
ступени» 1. Поэтому марксизм с полным основанием
смотрит на «развитие экономической общественной
формации как на естественно-исторический процесс» 2, что
означает, что и общественно-исторические процессы, как
и природные процессы, подчинены объективным
закономерностям, которые имеют силу и действенность
природных законов.
Подчеркивая единство между человеком и ^природой,
между человеческим обществом и природой, между
историей общества и историей природы, марксизм понимает
это единство не механически, а диалектически. Это
означает, что, подчеркивая связь и взаимодействие между
обществом и природой и между их историей, подчеркивая
общее между ними, марксизм вместе с тем раскрывает
и подчеркивает также и существенные различия между
ними. И никто не раскрыл так глубоко и так всесторонне
эти различия, как Маркс и Энгельс. Человеческая
история не является просто продолжением истории природы,
при котором действуют те же факторы и законы, которые
действуют в развитии животного мира. «Вместе с
человеком,— писал Энгельс,— мы вступаем в область
истории» 3, то есть в общественную историю.
В чем заключаются основные различия между
человеческой или общественной историей и историей
природы? «По выражению Вико,— пишет Маркс,—
человеческая история тем отличается от естественной истории,
что первая сделана нами, вторая же не сделана нами» 4,
и в этом состоит одно из самых основных различий между
человеческой и естественной историей.
Развивая эту мысль, Энгельс указывает, что «и
животные имеют историю, именно историю своего
происхождения и постепенного развития до своего теперешнего
состояния. Но они являются пассивными объектами этой
истории» δ. «...Животное только пользуется внешней
природой и производит в ней изменения просто в силу своего
присутствия» ·. В отличие от животных человек является
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 30.
1 К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 8.
8Ф. Энгельс, Диалектика природы, М., 1955, стр. 14.
4 К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 378.
6 Ф. Энгельс, Диалектика природы, стр. 14.
•К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. II, стр. 79.
52

субъектом своей истории — люди делают свою историю
сами. Человек не только испытывает воздействие
природы на себя, но сам активно воздействует на нее,
изменяет ее и «вносимыми им изменениями заставляет ее
служить своим целям, господствует над ней» г.
Идеалисты считают, что делают великое открытие,
когда заявляют нам, что в истории действуют люди,
наделенные чувствами, волей, разумом, идеями, и видят в этом
главную, наиболее существенную особенность
человеческой истории — то, что единственно отличает
человеческую историю от истории природы. Они видят в
человеческой истории только или главным образом чувства,
страсти, волю и идеи, которые движут людьми в их
общественно-исторических действиях, объявляют их
единственным или главным содержанием исторической жизни,
чтобы представить всю человеческую историю как историю
чувств, страстей, исканий, мыслей и идей, а историческое
познание представить как познание субъективных
состояний человеческого сознания.
Среди западных философов, социологов и историков
широко распространено сколь тривиальное, столь и
неверное утверждение, что марксизм якобы отрицает роль
чувств, страстей, воли и идей в истории. Карл Поппер
заявляет даже, что «Марксова доктрина имела тенденцию
подорвать рационалистическую веру в разум» 2 и
неизбежно приводила к «иррационализму» 3.
Верно, однако, как раз обратное. Марксизм является
решительным противником всякого рода иррационализма.
Он также признает и подчеркивает роль психики,
сознания, разума в общественно-исторической жизни людей
и указывает на них как на то, что существенно отличает
человеческую историю от истории природы.
Подчеривая это существенное различие между
историей природы и общественной историей, Энгельс писал:
«...в природе... действуют одна на другую лишь слепые,
бессознательные силы, и общие законы проявляются во
взаимодействии этих сил... Наоборот, в истории общества
1 Там же.
* К. R. Popper, The Open Society and Its Enemies. The
High Tide of Propnecy: Hegel and Marx and the After math, revised
and enlarged edition, vol. II, Rout ledge and Kegan Paul LTD.
London, 1957, p. 224.
8 Там же, стр. 235.
53

действуют люди, одаренные сознанием, поступающие
обдуманно или под влиянием страсти, ставящие себе
определенные цели; здесь ничто не делается без
сознательного намерения, без желаемой цели» г.
Верно, что у высших животных не отсутствует
способность к сознательному, планомерному, преднамеренному
действию. И марксизм не отрицает этого. Но этот факт
не изменяет характера истории природы, не стирает
существенного различия между психикой и сознанием
животных, с одной стороны, и психикой и сознанием человека —
с другой, между историей природы и человеческой
историей по двум причинам.
Во-первых, потому что планомерная,
целенаправленная деятельность у животных носит преимущественно
инстинктивный характер, и, поскольку у некоторых
высших животных наблюдаются проявления сознательных
действий, они находятся в очень элементарном и
зачаточном состоянии и не могут играть никакой существенной
роли в их жизни и в их истории, тогда как действия людей
носят сознательный характер. «Когда животные
оказывают длительное воздействие на окружающую их
природу,— пишет Энгельс,— то это происходит без всякого
намерения с их стороны и является по отношению к самим
этим животным чем-то случайным. Чем более, однако,
люди отдаляются от животных, тем более их воздействие
на природу принимает характер преднамеренных,
планомерных действий, направленных на достижение
определенных, заранее намеченных целей. Животное уничтожает
растительность какой-нибудь местности, не ведая, что
творит. Человек же ее уничтожает для того, чтобы на
освободившейся почве посеять хлеба, насадить деревья или
разбить виноградник, зная, что это принесет ему урожай,
в несколько раз превышающий то, что он посеял» 2.
Существенное различие между «планомерной»,
«целенаправленной» деятельностью животных и планомерной,
целенаправленной деятельностью людей Маркс блестяще
раскрыл посредством сравнения труда паука и пчелы
и труда человека. «Паук,— пишет он,— совершает
операции, напоминающие операции ткача, и пчела построй-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. II,
стр. 371.
2Ф. Энгельс, Диалектика природы, стр. 139.
54

кой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-
архитекторов. Но и самый плохой архитектор от
наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде
чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей
голове. В конце процесса труда получается результат,
который уже в начале этого процесса имелся в
представлении работника, то есть идеально. Работник
отличается от пчелы не только тем, что изменяет форму того,
что дано природой: в том, что дано природой, он осуще-
вляет в то же время и свою сознательную цель, которая
как закон определяет способ и характер его действий
и которой он должен подчинять свою волю. И это
подчинение не есть единичный акт. Кроме напряжения тех
органов, которыми выполняется труд, во все время труда
необходима целесообразная воля, выражающаяся во
внимании, и притом необходима тем более, чем меньше труд
увлекает рабочего своим содержанием, следовательно
чем меньше рабочий наслаждается трудом как игрой
физических и интеллектуальных сил» г. Иными словами,
«отдельный человек не может воздействовать на природу,
не приводя в движение своих собственных мускулов под
контролем своего собственного мозга. Как в самой
природе голова и руки принадлежат одному и тому же
организму, так и в процессе труда соединяются умственный
и физический труд» 2.
Во-вторых, несмотря на то что человеческая психика
и человеческое сознание возникли из психики и сознания
животных, различие между ними является не просто
различием в степени и сложности их развития, а различием
по существу — качественным различием. Сознание человека
«с самого начала есть общественный продукт и остается
им, пока вообще существуют люди» 3. Это положение
имеет значение вообще для всей духовной жизни
человека — для его ощущений, восприятий, представлений,
понятий, чувств, воли и мысли. Человеческие психика
и сознание развиваются именно как человеческие психика
и сознание под влиянием таких могучих социальных
факторов, как трудовая и вообще практическая деятельность
людей, язык и различные формы социального общения*
1 К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 186.
2 Там же, стр. 511.
8 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 29.
55

такие, как экономические отношения, семья, класс,
государство, нация, церковь, различные общественные
организации — культурные, политические и др.,—
общественно-экономические формации или социальные системы
и т. д., каковых мир животных не знает.
Как видим, классики марксизма не только обращают
внимание на сознание и сознательную деятельность как
на одну из наиболее существенных особенностей человека,
отличающих историю общества от истории природы,
но раскрывают гораздо всесторонней и глубже различие
между человеческими психикой и сознанием и психикой
и сознанием животных, чем это делают идеалисты,
например Дильтей и другие. И несмотря на это, они не
указывают па это различие как на самое основное различие между
человеческой историей и историей природы, как таковой,
в котором в конечном счете следует искать объяснение
исторических событий.
Почему?
Во-первых, потому что «сознание (das Bewußtsein)
никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным
бытием (das bewußte Sein), а бытие людей есть реальный
процесс их жизни» *. Сознание, идеи не имеют своего
самостоятельного существования и своей самостоятельной
истории развития. «Люди, развивающие свое
материальное производство и свое материальное общение, изменяют
вместе с этой своей действительностью также свое
мышление и продукты своего мышления. Не сознание определяет
жизнь, а жизнь определяет сознание» 2. Во-вторых, в
начале существования человеческого общества едва ли можно
говорить даже об относительной самостоятельности
человеческих идей, представлений, сознания. Производство
духовной жизни «первоначально непосредственно вплетено
в материальную деятельность и в материальное общение
людей, в язык реальной жизни. Образование
представлений, мышление, духовное общение людей являются здесь
еще непосредственным порождением материального
отношения людей» 3. Только позднее в результате разделения
труда, и прежде всего разделения умственного и
физического труда, духовная жизнь начинает обособляться
1 К. Маркс и Ф. Энге ль с, Соч., т. 3, стр. 25.
2 Там же.
8 Там же, стр. 24.
5Θ

в относительно самостоятельную область, пока не
достигает такой степени обособления, которое перерастает
в противоположность между умственным и физическим
трудом, когда представители умственного труда,
«идеологи», начинают воображать, что духовная жизнь имеет
не только совершенно самостоятельное существование
я развитие, но творит весь материальный мир и
господствует над ним. Но эта противоположность зависит от
причин, которые лежат опять же в материальной жизни
общества — в способе его материального производства,
который делает возможным существование социальных
классов с противоположными интересами.
В-третьих, даже тогда, когда они приобретают свою
относительную самостоятельность существования и
развития, будучи отражением природного и общественного
бытия, психика, сознание, идеи, взятые сами по себе,
не могут изменять ни природы, ни объективной
общественной действительности — существующего способа
производства и связанных с ним производственных и
социальных отношений.
Этого не понимают или не хотят понять идеалисты,
которые как в прошлом, так и в настоящее время
утверждают, что сознание, идеи делают историю, что
достаточно изобрести новые идеи, чтобы изменить сознание
людей, а вместе с тем изменить- общественные отношения,
вызвать самые различные исторические события — войны,
бунты, перевороты, революции, контрреволюции, замену
одного общественного строя другим и т. д. Этот
идеалистический и волюнтаристический взгляд на историю
лежит в основе точки зрения, согласно которой история
делается не народными массами, а великими, гениальными,
«критически мыслящими» личностями, царями,
полководцами, политическими вождями и социальными
реформаторами, идеологами и пропагандистскими центрами, так
называемой «элитой», которые изобретают новые идеи,
с помощью которых баламутят мир, направляют ход
исторических событий куда хотят, иными словами,
придают истории такой «смысл», какой им вздумается и какого
они пожелают.
В наше время этот взгляд является доминирующим
взглядом в буржуазной философии истории. Мы находим
его и у Дильтея, и у неокантианцев, и у
экзистенциалистов, например Ясперса, и у Коллингвуда и Тойнби,
57

и у неотомистов, и у неопозитивистов, например Поппера,
во всевозможных теориях «элиты» Г. ле Бона, Хосе
Ортега-и-Гассета, Дейвида Ризмана и др. Но до появления
марксизма этот взгляд доминировал почти
безраздельно во всей философско-исторической, социологической
и исторической литературе. В первой половине XIX века
его наиболее общепризнанными теоретиками и
пропагандистами в Германии были младогегельянцы Бруно Бауэр,
Эдгар Бауэр, Макс Штирнер, Мозес Гесс, Ж. Фаухер,
Ю. Юнгниц, Шелига и др.
Эти «немецкие идеологи» отрицали всякую способность
масс к историческому творчеству. По их мнению, «на
одной стороне стоит масса как пассивный,
неодухотворенный, неисторический, материальный элемент истории;
на другой стороне — дух, критика, г-н Бруно
и компания как элемент активный, от которого исходит
всякое историческое действие. Дело преобразования
общества сводится к мозговой деятельности критической
критики» г.
Исходя из этого идеалистического взгляда на историю,
так называемая «критическая критика» «немецких
идеологов» учила рабочих, «что они перестают быть в
действительности наемными рабочими, лишь только они в мысли
упраздняют мысль о наемном труде, лишь только они
в мысли перестают считать себя наемными рабочими
и, сообразно с этим сумасбродным воображением, уже
не допускают, чтобы их оплачивали как отдельных лиц» 2.
А это означает, что освобождение рабочих от
капиталистического угнетения и эксплуатации является не
вопросом практической революционной борьбы за изменение
существующего социального строя, а вопросом
«внутреннего спиритуалистического действия». При этом
изобретение новых идей, которые должны преобразовать
сознание и рабочих и капиталистов и этим преобразовать
существующий мир, предоставлялось «критической критике»,
то есть избранным личностям, идеологам. Таким образом,
как борьба за освобождение рабочего класса от
капиталистической эксплуатации, так и вся история
представлялись так, будто бы они лишены всякой объективной
закономерности и их судьба всецело зависит от мыслительной
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 94—95.
2 Там же, стр. 58.
58

деятельности и воли отдельных личностей, то есть
идеологов. «Для идеалиста всякое преобразующее мир
движение существует только в голове некоего избранника,
и судьба мира зависит от того, не получит ли эта голова,
обладающая всей премудростью как своей частной
собственностью, смертельного ранения от какого-либо
реалистического камня, прежде чем она успеет провозгласить
свои откровения»1.
В своей книге «Что такое история?» Эдуард Kapp
пишет, что «желание постулировать индивидуальный
гений как творческую силу в истории является
характерным для примитивных стадий исторического сознания» 2,
и мы с ним полностью согласны. И здесь мы ожидаем
упрека со стороны нашего читателя, который, наверно,
нам сказал бы: «Почему во второй половине XX века
вы занимаете нас примитивными философскими
взглядами первой половины XIX века, которые ныне имеют
чисто историческое значение? Оставьте примитивные
философско-исторические взгляды прошлого и скажите
нам, каковы современные взгляды буржуазной философии
на историю».
Дело, однако, в том, что эти примитивные взгляды
имеют не только историческое значение. Они существуют
и ныне. «В этой стране (Англии.—Я. #.), в частности,—
продолжает Kapp,— все мы учим эту теорию, так
сказать, на материнском колене. Ныне, наверно, следует
признать, что есть нечто детское или, во всяком случае,
нечто подобное детскому в ней... что она не подходит
более сложному обществу нашего времени... И все же
старая традиция умирает трудно. В начале этого столетия
мысль, что «история есть биография великих людей»,
все еще была уважаемой мыслью. Только десять лет
тому назад один известный американский историк
упрекал своих коллег... за «массовое убийство исторических
личностей (героев)» посредством их третирования как
марионеток социальных и исторических сил... Д-р Роуз 3
нам говорит, например, что система Елизаветы
провалилась, потому что Джеймс I был не способен ее понять
и что английская революция семнадцатого века была
1 К. M а ρ к с и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 536.
2 Е. Н. Ca г г, What is History?, p. 45.
3 Речь идет о книге Д.-Л. Роуза «Англия Елизаветы»,
опубликованной в 1959 году.
59

каким-то «случайным» событием, обязанным глупости
двух первых королей Стюартов.
Даже сэр Джеймс Нийл, более строгий историк, чем
д-р Роуз, иногда выглядит более склонным выражать
восхищение королевой Елизаветой, чем объяснять, что
представляла монархия Тюдоров, а сэр Айзайя Берлин...
страшно растревожен, что историки могут не порицать
Чингисхана и Гитлера как плохих людей. Теория о
плохом короле Джоне и о доброй королеве Бесс является
особенно распространенной, когда мы подходим к более
новому времени. Легче называть коммунизм
«порождением мозга Карла Маркса»..., чем анализировать его
происхождение и характер, приписывать большевистскую
революцию глупости Николая II или германскому золоту,
чем изучать ее глубокие социальные причины; видеть
в двух мировых войнах этого века результат личной
злонамеренности Вильгельма II и Гитлера, чем какого-то
глубоко укоренившегося краха в системе
международных отношений» 1.
А что сказать о современной буржуазной социологии,
и особенно о так называемом «психологическом
направлении» в ней? Дадим лучше слово некоторым из ее
общепризнанных представителей.
С. Аш: «Поскольку единственные действующие лица
в обществе — индивиды, то все явления групповой жизни,
все учреждения, верования и обычаи... обусловлены
принципами индивидуальной психологии. Они представляют
собой исключительно продукты индивидуального
поведения и индивидуальных мотивов». «Экономические
институты суть выражения стремления индивидуумов к
обладанию, институты брака есть следствие половых
потребностей, а политические институты вызываются к жизни
стремлениями индивидуумов к власти» 2.
У. Спротт: «Намерение большого количества людей,
существующее в течение определенного времени, является
основой для существования нации, и нация существует
лишь потому, что достаточное число людей верит в ее
существование. То же является верным и для... класса» 3.
1 Е. Н. Сагг, What is History?, p. 45—46.
1 Цит. по сб.: «Исторический материализм и социальная
философия современной буржуазии», изд-во
«Социально-экономическая литература», М., 1960, стр. 419.
3 Там же, стр. 432.
60

X. Эйзенкз «Под социальным классом мы будем
в этой книге понимать нечто совершенно субъективное,
а именно: представление индивидуума относительно своего
собственного положения в системе социальных классов» 1.
Ричард Сентерс: Класс является «психологическим
феноменом в самом полном смысле слова». «Класс
человека является частью его „я", это — его чувство
принадлежности к чему-то большему, чем он сам» а.
Клиффорд Морган: «В основе деления на классы лежит
некое чувство „престижа" („мнение о собственной
ценности14)». «Шкала престижа, таким образом, становится
основой формирования социальных классов» 8.
Как видим, современные буржуазные философы,
историки и социологи в своих взглядах на роль идей и
отдельной личности в истории не ушли дальше философско-
исторических взглядов «немецких идеологов» первой
половины XIX века. Поэтому критика, которой Маркс
и Энгельс подвергли философско-исторические взгляды
«немецких идеологов» первой половины XIX века в
своих замечательных произведениях «Святое семейство»
и «Немецкая идеология», не только сохранила свою
актуальность и до настоящего времени, но вместе с тем
раскрывает нам неизмеримое превосходство их философ-
ско-исторических взглядов над самыми новыми фило-
софско-историческими и социологическими теориями
современной буржуазии.
Критикуя идеалистические и реакционные взгляды
«немецких идеологов», Маркс пишет: «Идеи никогда
не могут выводить за пределы старого мирового порядка:
во всех случаях они могут выводить только за пределы
идей старого мирового порядка. Идеи вообще ничего
не могут осуществить» 4; ни производства средств
существования, ни войн, ни бунтов и переворотов, ни
революций и контрреволюций, ни замены одного социального
строя другим. «Для осуществления идей требуются люди,
которые должны употребить практическую силу» 5.
«...Абсолютная критика,— продолжает Маркс,—
научилась из «Феноменогии» Гегеля, по крайней мере,
1 Там же, стр. 434.
2 Там же.
8 Там же.
4 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 132.
5 Там же.
61

одному искусству — превращать реальные, объективные,
вне меня существующие цепи в исключительно идеальные,
исключительно субъективные, исключительно во мне
существующие цепи и поэтому все внешние, чувственные
битвы превращать в битвы чистых идей» *. Но «бытие
и мышление», «сознание и жизнь» являются различными
вещами. Собственность, капитал, деньги, наемный труд,
эксплуатация «и тому подобное представляют собой
далеко не призраки воображения, а весьма практические,
весьма конкретные продукты самоотчуждения рабочих»,
«поэтому они должны быть упразднены тоже
практическим и конкретным образом для того, чтобы человек мог
стать человеком не только в мышлении, в сознании, но
и в массовом бытии, в жизни» 2. Рабочий класс не может
«чистым мышлением, при помощи одних только
рассуждений, избавиться от своих хозяев и от своего собственного
практического унижения» 3. Чтобы освободиться, он
должен подняться на борьбу, «но чтобы подняться,
недостаточно сделать это в мысли, оставляя висеть над
действительной, чувственной головой действительное, чувственное
ярмо, которого не сбросишь с себя никакими идеями» 4.
Социальное бытие рабочего класса в капиталистическом
обществе, как и социальное бытие всякого другого класса,
является объективной реальностью. Для изменения этой
реальности необходима практическая революционная
деятельность, которая неизбежно должна быть делом самых
широких рабочих и других трудящихся масс. Отсюда
Маркс делает и исключительно важный вывод, что «вместе
с основательностью исторического действия будет,
следовательно, расти и объем массы, делом которой оно
является» 5. Чем более глубоким и всесторонним является
революционное преобразование, которое предстоит
совершить в обществе, тем более широким и активным должно
быть и участие масс в нем, потому что не отдельные
личности, а массы делают историю. Это совсем не означает,
что марксизм отрицает активную, действенную роль
сознания, идей. Он только подчеркивает, что история не может
делаться только или главным образом идеями. Одновре-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 90.
2 Там же, стр. 58.
3 Там же.
4 Там же, стр. 90.
6 Там же.
62

менно он всегда подчеркивал и обосновывал взгляд об
активной, действенной роли сознания, идей, особенно
научных и революционных идей, и одним из главных
вопросов, по которому он существенно отличается от
предшествующего метафизического материализма, является
как раз то обстоятельство, что последний не понимал
действенной роли идей. Но чтобы превратиться в активную,
действенную, революционную практическую силу, идеи
должны овладеть массами и быть подкреплены
практическими действиями, то есть превратиться в материальную
силу. А это зависит опять же от материальных условий
общественной жизни, от того, соответствуют ли данные
идеи этим условиям, реальным интересам масс, потому
что «идея» неизменно посрамляла себя, как только она
отделялась от «интереса» *. История знает много идей,
которые повисали в воздухе и оставались чистыми и
неосуществленными утопиями, потому что не были
сообразованы с объективно существующими материальными
условиями общественной жизни, с реальными интересами
масс.
В-третьих, как ни важна роль сознания, идей, люди
не могут жить идеями. Прежде чем быть в состоянии
мыслить, заниматься политикой, религией, искусством,
философией, наукой и всякой другой духовной
деятельностью, люди должны существовать, то есть «есть, пить,
иметь жилище и одеваться» 2, и что, следовательно, они
должны трудиться.
Это означает, что труд, производство средств к жизни,
есть «первое основное условие всей человеческой жизни» 3
и наиболее существенная историческая деятельность
людей. Вместе с тем труд является первым и наиболее
основным отличием между человеком и животными. «Людей
можно отличать от животных по сознанию, по религии —
вообще по чему угодно. Сами они начинают отличать себя
от животных, как только начинают производить
необходимые им средства к жизни» 4.
Несмотря на то что начатки трудовой деятельности
встречаются у некоторых видов животных, труд является
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 89.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. II, стр. 157.
3Ф. Энгельс, Диалектика природы, стр. 132.
4 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 19.
63

специфичной для человека практической деятельностью —
специфичной человеческой деятельностью. Специфичные
особенности человеческого труда, которые существенным
образом отличают его от труда животных, проявляются
в его сознательном характере и в том обстоятельстве, что
он выражается в «употреблении и создании средств
труда», из-за чего Маркс вместе с Франклином
определяет человека «как «a toolmaking animal», как животное,
делающее орудия» г. Эти две специфичные особенности
человеческого труда являются наиболее существенными,
но они не являются единственными. Еще в своих «Эконо-
мическо-философских рукописях 1844 года» Маркс
раскрыл с глубоким проникновением ряд специфичных
нюансов человеческого труда, которые существенным
образом отличают его от труда животных. «Животное,—
писал он,— правда, тоже производит. Оно строит себе
гнездо или жилище, как это делают пчела, бобр, муравей
и т. д. Но животное производит лишь то, в чем
непосредственно нуждается оно само или его детеныш; оно
производит односторонне, тогда как человек производит
универсально; оно производит лишь под властью
непосредственной физической потребности, между тем как человек
производит даже будучи свободен от физической
потребности, и в истинном смысле слова только тогда и
производит, когда он свободен от нее; животное производит
только самого себя, тогда как человек воспроизводит всю
природу; продукт животного непосредственным образом
связан с его физическим организмом, тогда как человек
свободно противостоит своему продукту. Животное
формирует материю только сообразно марке и потребности
того вида, к которому оно принадлежит, тогда как человек
умеет производить по мерке любого вида и всюду он умеет
прилагать к предмету соответствующую мерку; в силу
этого человек формирует материю также и по законам
красоты» 2.
Наконец, в-четвертых, труд есть тот чудотворный
фактор, который определяет отношения между человеком
и природой, а вместе с тем моделирует и определяет
особый характер природы, в которой живет человек. Как
1 К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 187.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений,
стр. 566.
64

мы видели, труд есть взаимодействие между человеком
и природой, то есть одно особое отношение между
человеком и природой. Одной из наиболее существенных
особенностей этого отношения является его общественный
характер. Человек не может производить сам и только
для себя. В процессе производства он вступает в
определенные связи и отношения с другими людьми — в
производственные отношения. Так как эти отношения являются
основой, на которой строятся все остальные
общественные отношения, то все отношения человека с природой
осуществляются в конце концов через производственные
отношения, через производство. Со своей стороны сама
природа не может влиять непосредственно на человека
так, как влияет на животное. Ее влияние на человека
опосредствовано производством, степенью развития
производительных сил и связанных с ними производственных
отношений, всей совокупностью общественных
отношений. И чем более развитыми, более сложными и более
усовершенствованными являются эти общественные
отношения, тем более опосредствованным является и влияние
природы на человека.
То, что связи и отношения между человеком и
природой осуществляются посредством производства,
посредством производительных сил и производственных
отношений, привело к тому, что сама природа, в которой
человек живет, приобрела также
общественно-исторический характер.
Разумеется, природа предшествует человеку и его
обществу, человек является ее порождением. Но после
появления человеческого труда и в процессе труда
природа, в которой живет человек, изменяется. Она не является
уже природой самой по себе, не является девственной
природой, в которой живет животное. Она преобразована
трудом поколений людей и в этом смысле является
общественно-историческим продуктом. Этого характера
природы, в которой живет человек, не понимали
материалисты, например Фейербах. Критикуя фейербаховское
понимание природы, Маркс писал: «...он не замечает,что
окружающий его чувствейный мир вовсе не есть некая
непосредственно от века данная, всегда равная себе
вещь, а что он есть продукт промышленности и
общественного состояния, притом в том смысле, что это —
исторический продукт, результат деятельности целого
5 н, Ирибаджаков
65

ряда поколений, каждое из которых стояло на плечах
предшествующего, продолжало развивать его
промышленность и его способ общения и видоизменяло в
соответствии с изменившимися потребностями его социальный
строй. Даже предметы простейшей «чувственной
достоверности» даны ему только благодаря общественному
развитию, благодаря промышленности и торговым
сношениям. Вишневое дерево, подобно почти всем плодовым
деревьям, появилось, как известно, в нашем поясе лишь
несколько веков тому назад благодаря торговле, и, таким
образом, оно дано чувственной достоверности Фейербаха
только благодаря этому действию определенного общества
в определенное время» *.
Как видим, труд является главной осью, вокруг которой
вертится вся общественная жизнь людей. Он является
основной связью, которая связывает людей в общество
и обеспечивает единство и преемственность в
историческом развитии общества вопреки всем сотрясениям и
революционным изменениям социальных структур. Потому
что труд является таким условием существования людей
и человеческого общества, которое должно выполняться
ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Если он прекратится,
прекратится вся социальная жизнь людей. Поэтому
исторический материализм «конечную причину и решающую
движущую силу всех важных исторических событий
находит в экономическом развитии общества, в изменениях
способа производства и обмена, в вытекающем отсюда
распадении общества на различные классы и в борьбе
этих классов между собой» 2.
Нам могут возразить, как уже не один раз нам
возражали противники марксизма: но ведь трудовая,
производственная деятельность является также планомерной,
сознательной деятельностью, направляемой сознательно
поставленными целями, человеческой волей и страстью. Не
означает ли это, что в конце концов история определяется
человеческими чувствами, страстями, волей, идеями?
Марксизм действительно признает и подчеркивает
целесообразную, сознательную деятельность как один
из существенных и необходимых компонентов трудового
процесса, но, несмотря на это,он не рассматривает психику,
1 К. Маркс π Ф. Эпгельс, Соч., т. 3, стр. 42.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. II, стр. 92.
66

сознание, идеи как определяющую и движущую силу
исторического развития общества, в которой следует
искать объяснение исторических событий, по следующим
причинам.
Во-первых, труд, производство средств
существования людей, является шагом, который обусловлен не их
сознанием, их идеями, а их телесной организацией.
Во-вторых, труд, производственная деятельность, не
есть мыслительная, духовная деятельность. Это есть
практическая деятельность, и отождествление мышления
и практики, теории и практики является точно так же
«спекулятивно мистическим», как и отождествление бытия
и мышления *. В производственной, в практической
деятельности человек противостоит природной материи не
как «чистое сознание», не как самостоятельный и «чистый
дух», а как способная мыслить материя. Поэтому
практическая деятельность является не субъективной,
внутренней, духовной деятельностью, а внешней,
объективной, материальной деятельностью преследующего свои
цели человека, наделенного сознанием, волей и чувствами.
В-третьих, классики марксизма очень хорошо знали,
что в человеческом обществе «ничто не делается без
сознательного намерения, без желаемой цели» а, что «все, что
приводит людей в движение, неизбежно должно пройти
через их голову» 3. И несмотря на это, они подчеркивали,
что как об отдельном индивиде нельзя судить по тому,
что он сам о себе думает, точно так же о какой-либо эпохе
переворотов нельзя судить по ее сознанию, потому что
это сознание определяется общественным бытием и потому
что во многих случаях ход исторических событий совсем
не соответствует, а часто и противоположен сознательно
поставленным и желанным целям людей. Это понимали
еще Вико и Гегель, это понимают и признают и некоторые
современные историки, вовсе не являющиеся марксистами.
«Имеется нечто в природе исторических событий,—
пишет проф. Батерфильд,— что поворачивает ход
истории в направлении, которого никто никогда не хотел».
Цитируя эту мысль Батерфильда, Эдуард Kapp
продолжает: «После 1914 года, после столетия малых локальных
1 См.: К. МарксиФ. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 211.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. II, стр. 371.
3 Там же, стр. 373.
5* 67

войн, мы имели две большие мировые войны. Было бы
неправдоподобным при объяснении этого явления
подчеркивать, что в сравнении с последними тремя
четвертями XIX века в первой половине XX века больше
личностей хотело войны, а меньше хотело мира. Трудно
поверить, что кто-то хотел большой экономической
депрессии 1930 года. И несмотря на это, она, без сомнения, была
вызвана действиями индивидов, каждый из которых
преследовал совсем различную цель... Не подлежит никакому
доказательству утверждение, что история может быть
написана на основе «объяснений с помощью человеческих
целей» или через описание их мотивов, данных самими
актерами» г.
Все эти рассуждения Батерфильда и Kappa являются
совершенно верными. Они констатируют одну
характерную особенность истории классовых обществ, которая
была подчеркнута с наибольшей силой Марксом и
Энгельсом. «Действия,— писал Энгельс,— имеют известную
желательную цель; но результаты, на деле вытекающие
из этих действий, нежелательны» 2, «ведь то, чего хочет
один, встречает препятствие со стороны всякого другого,
и в конечном результате появляется нечто такое, чего
никто не хотел» 3.
Разумеется, это не единственная причина, из-за
которой результаты данных действий не соответствуют
предварительно поставленным и желанным целям. Во многих
случаях причины этого несоответствия коренятся в
индивидуальной, классовой и вообще социальной
ограниченности познания, в самой природе человеческого познания
как отражения объективной действительности. Так или
иначе, но бесспорным фактом является то, что во многих
случаях результаты* данных действий являются
совершенно различными^ и даже противоположными целям,
которые сознательно преследовались этими действиями,
и поэтому объяснение последних нельзя искать в сознании
и воле людей, которые их совершили.
Дело, однако, не только в том, что результаты действий
людей не всегда соответствуют предварительно ими
поставленным и желанным целям. Известно также, что во
многих случаях идеи, которыми пользуются исторические
1 Е. Н. Сагг, What is History?, p. 51, 52.
2 К. Маркс π Φ. Энгельс, Избр. произв., т. II, стр. 371.
3 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. письма, стр. 423.
68

деятели, классы, политические партии и государства,
чтобы мотивировать и оправдать свои действия, совсем
не отвечают их действительным намерениям и целям
и вообще тому, чем сами они в действительности являются
и что в действительности совершают. Здесь на первом
месте мы имеем в виду то, что Фурье называл «тоном
всякой исторической эпохи», а Маркс —«иллюзиями»
эпохи, классов, политических партий, масс и отдельных
личностей — весьма сложное явление, которое
сопутствовало всей истории классовых обществ и которое
Маркс раскрыл и подробно анализировал главным
образом в работах «Святое семейство», «Немецкая идеология»
и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».
Эти иллюзии проявляются в нескольких
направлениях и на различных этапах исторического развития
принимают различные формы. Так, например, всякий
новый социальный класс, который впервые вступает
на историческую сцену, чтобы достичь своих
исторических целей, вынужден представить свои собственные
классовые интересы и цели как всеобщие интересы и цели,
а идеи и лозунги, которыми он выражает свои интересы
и цели,— как всеобщие, общечеловеческие, единственно
разумные и общезначимые для всех членов общества.
Так было, например, с идеями и лозунгами буржуазной
революции о «свободе, равенстве и братстве».
Больше того, социальные движения часто заимствуют
из прошлого «имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы
в этом освященном древностью наряде, на этом
заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной
истории. Так, Лютер переодевался апостолом Павлом,
революция 1789—1814 гг. драпировалась поочередно то
в костюм Римской республики, то в костюм Римской
империи, а революция 1848 г. не нашла ничего лучшего,
как пародировать то 1789 г., то революционные
традиции 1793—1795 годов. ... Камиль Демулен, Дантон,
Робеспьер, Сен-Жюст, Наполеон,— как герои, так и партии
и народные массы старой французской революции,—
осуществляли в римском костюме и с римскими фразами
на устах задачу своего времени — освобождение от оков
и установление современного буржуазного общества» г.
К. Марко и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 212.
69

Когда новый класс установит свое господство и его
идеи станут господствующими идеями в обществе,
возникает новая иллюзия. Тогда этим идеям начинают
приписывать самостоятельную роль и рассматривать их как
главную сигнатуру соответствующей эпохи, как главный
фактор исторического развития и в соответствии с
господствующими идеями разделять исторические эпохи
на «религиозные», «политические», «научные» и т. д.
Так, период господства аристократии рассматривался
как период господства понятий «честь», «верность» и т. д.,
а период господства буржуазии — как период господства
понятий «свобода», «равенство» и т. д.г.
Во всех этих случаях речь идет не о сознательных
фальсификациях и заблуждениях, а именно об иллюзиях,
которые классы, политические партии, массы и
отдельные личности себе вырабатывают и в которые они
верят.
Но история знает немало случаев, когда трудно
разграничить, где кончаются несознательные иллюзии
и заблуждения и где начинается сознательный,
организованный обман, когда одни и другие взаимно переплетены.
Кто не знает, например, что после второй мировой войны
североамериканский империализм систематически
стремится толкнуть народы на новую мировую войну,
лихорадочно вооружается термоядерным оружием,
предпринимает вооруженные интервенции с целью подавления
революционных движений и с целью низвержения
революционных правительств в других странах, организует
контрреволюционные перевороты и т. д.? Само
североамериканское общество является обществом глубоких
социальных и расовых различий, противоречий и борьбы,
в экономической, политической и культурной жизни
этого общества господствует монополистическая
буржуазия, которая преследует демократические и миролюбивые
силы американского народа, проводит жестокую расовую
дискриминацию в отношении негритянского населения
и т. д. Но вопреки всему этому государственные деятели
и идеологи американского империализма прикрывают
свою реакционную и преступную деятельность
лицемерными разговорами о так называемых «американских
идеалах», о «свободе», «демократии», «гуманизме», о нрав-
1 См.: К, Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 47,
70

ственных ценностях христианской этики и даже
социалистическими лозунгами о «бесклассовом обществе», об
«обществе всеобщего благоденствия» и т. д.
Очевидно, что во всех этих случаях идеи и лозунги
не соответствуют реальным социально-историческим
фактам, а служат только в качестве идеологической маски
с целью прикрытия истинной действительности. Имея
в виду подобные явления, Маркс писал: «Над различными
формами собственности, над социальными условиями
существования поднимается целая надстройка различных
и своеобразных чувств, иллюзий, образов мысли и
мировоззрений. Весь класс творит и формирует все это на почве
своих материальных условий и соответственных
общественных отношений. Отдельный индивид, получая свои
чувства и взгляды путем традиции и воспитания, может
вообразить себе, что они-то и образуют действительные
мотивы и исходную точку его деятельности». Но «как
в обыденной жизни проводят различие между тем, что
человек думает и говорит о себе, и тем, что он есть и делает
на самом деле, так в исторических битвах еще более
следует проводить различие между фразами и иллюзиями
партий и их действительной организацией, их
действительными интересами, между их представлением о себе и их
реальной природой» г. Именно подобные явления имел
в виду и Ленин, когда говорил, что «люди всегда были
и всегда будут глупенькими жертвами обмана и
самообмана в политике, пока не научатся за любыми
нравственными, религиозными, политическими, социальными
фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех
или иных классов» 2.
Чувства, воля, страсти, идеи действительно играют
огромную активную роль в исторической жизни людей.
Даже фальшивые и лицемерные «идеалы», которыми
пользуется империалистическая реакция, к сожалению,
все еще воспринимаются искренне многими людьми в мире
и превращаются в движущую силу исторических событий.
Но именно подобные факты показывают особенно
наглядно, что историк не может остановиться и ограничить
свое исследование установлением чувств и идей, программ
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I,
стр. 235—236.
8 В. И. Ленин, Соч., т. 19, стр. 7—8.
71

и лозунгов, обещаний и фраз людей, которые совершили
данные исторические события, как истинной и последней
причиной этих событий. Для установления истинных
причин исследуемых исторических событий историк
должен выйти за рамки чувств, идей, фраз, обещаний,
лозунгов, раскрыть реальные интересы, которые кроются за
этими чувствами, идеями, фразами, обещаниями,
лозунгами , исследовать соответствующие
социально-экономические отношения, интересы, борьбу и домогательства
социальных классов и сил.
Все это на первый взгляд выглядит столь ясно и просто,
что звучит как какая-то тривиальная истина, которая
не нуждается в каком-то специальном объяснении. Но на
практике именно банальные истины очень часто или
забываются, или обходятся с редкой слепотой, или не
понимаются, или рросто не принимаются во внимание
людьми, которые занимаются историей и философией
истории.
Маркс отмечает, что этот порок характерен для всех
историков начиная главным образом с XVIII века и
особенно для германской историографии. «В то время как в
в обыденной жизни,— пишет он,— любой shopkeeper *
отлично умеет различать между тем, за что выдает себя
тот или иной человек, и тем, что он представляет собой
в действительности, наша историография еще не дошла
до этого банального познания. Она верит на слово каждой
эпохе, что бы та ни говорила и ни воображала о себе» г.
Типичными представителями «этого исторического метода»
в то время в Германии были Бруно Бауэр, Макс Штирнер
и другие младогегельянцы, которые видели в истории
только громкие и пышные деяния и религиозную, вообще
теоретическую борьбу и всякий раз при изображении
той или иной исторической эпохи были вынуждены
разделять иллюзии этой эпохи. «Так, например, если какая-
нибудь эпоха воображает, что она определяется чисто
«политическими» или «религиозными» мотивами,— хотя
«религия» и «политика» суть только формы ее
действительных мотивов,— то ее историк усваивает себе это мнение.
«Воображение», «представление» этих определенных людей
о своей действительной практике превращается в един-
Лавочпик.— Ред.
К. M а ρ кс и ф. Эцгельс, Соч., т. 3, стр. 49.
72

ственно определяющую и активную' силу, которая
господствует над практикой этих людей и определяет ее» г.
Маркс писал, что «все это понимание истории, вместе
с его разложением и вытекающими отсюда сомнениями
и колебаниями,— лишь национальное дело немцев и имеет
только местный интерес для Германии» 2.
Говорят, что традиция является великой силой. Может
быть, этим следует объяснить, что «этот исторический
метод» и до сего времени господствует в германской
буржуазной историографии, а наиболее известными его
представителями являются Дильтей и его последователи.
В этом отношении современная германская буржуазная
историография и философия истории не различаются
существенно от историографии и философии истории первой
половины XIX века. Дильтей и его последователи сводят
задачи исторического познания к «пониманию» чувств
и мыслей исторических деятелей, исходя из того, что
они говорят и пишут о себе. Разумеется, есть (и не может
не быть) и некоторые различия. Различие, во-первых,
в том, что «этот исторический метод» не является уже
монополией только германских буржуазных историков
и философов. Он давно уже был перенесен в другие
капиталистические страны и имеет в них своих выдающихся
представителей — Б. Кроче и его последователи в Италии,
Коллингвуд, Барраклоу и др. в Англии и т. д. И
во-вторых, современный вариант этой философско-истори-
ческой концепции является в гораздо большей степени
субъективно-идеалистическим, чем в первой половине
XIX века.
В конце этого параграфа книги мы хотим остановиться
на одном важном вопросе, по которому могли бы
возникнуть некоторые недоразумения и неправильные
толкования. Когда Маркс и другие классики марксизма
требуют проводить строгое различие между идеями,
иллюзиями и фразами соответствующих исторических эпох,
социальных классов, политических партий и отдельных
личностей, между тем, что они мыслят, воображают себе
и говорят о себе, и тем, чем они в действительности
являются,— все это не означает, что они вообще отрицают роль
и значение представлений, идей, взглядов, письменных
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 38.
1 Там же, стр. 39.
73

памятников и документов для изучения исторического
прошлого, истории. Даже тогда, когда они
являются чистыми иллюзиями, представления, идеи, взгляды
и письменные документы соответствующих исторических
эпох, социальных классов, партий и исторических
личностей являются реальными фактами их исторической
жизни, которые иногда играют исключительно важную роль.
Далее, идеи, взгляды, письменные документы —
религиозная, художественная, философская, историческая,
политическая и иная литература — являются более или
менее верным отражением реальной
общественно-исторической жизни данного времени. Поэтому они являются
исключительно важным и незаменимым источником
исторического познания. Но именно потому, что они являются
отражением реальной общественно-исторической жизни,
а не самой объективной исторической реальностью, они
не могут быть ни единственным, ни главным и наиболее
надежным источником исторического познания и его
достоверности. Задача историка — выйти за рамки пред-
ставленник идей, взглядов, письменных документов данной
эпохи, установить реальные исторические факты,
которые они отражают, поскольку находят прикрытие
в этих фактах, и, исходя из реальных фактов
исторической жизни данной исторической эпохи, объяснить
происхождение, содержание и роль соответствующих
представлений, идей, взглядов, фраз, лозунгов, документов
и т. д.
ЗАКОНОМЕРНОСТЬ В ИСТОРИИ
Вопрос о закономерности в истории общества —
центральный вопрос философии истории. В нем как
в фокусе собираются и переплетаются все ее вопросы:
об отношении между природой и обществом, о роли
сознательной деятельности людей в истории, о «смысле»
истории, об историческом прогрессе, о необходимости
и случайности, о свободе и необходимости, о роли
отдельной личности и народных масс в истории, об
объективности исторического познания, о возможности
прогнозирования общественно-исторических событий и т. д. От
разрешения этого вопроса зависит и ответ на большой
вопрос: возможна ли история как наука?
74

Кроме гносеологического значения, этот вопрос
имеет и большое социально-политическое, идеологическое
и практическое значение. Если история так же подчинена
объективным законам, как и природа, тогда борьба
социальных классов, социальные революции, преходящий
характер социальных систем, смена одного общественного
строя другим, а следовательно, преходящий характер
капиталистического строя и победа социализма и
коммунизма являются точно так же закономерным,
исторически необходимым процессом.
Поэтому вопрос о закономерности в истории
занимает центральное место в борьбе между материализмом
и идеализмом в философии истории, в борьбе между
марксистской и буржуазной идеологией. В своей книге
«Открытое общество и его враги» Карл Поппер
достаточно откровенно признает, что причины, заставившие
его заниматься философско-историческими проблемами,
и в частности вопросом о закономерности в истории,
имеют чисто идеологический, классовый характер. Имея
в виду марксистов, он пишет: «Очень часто мы
выслушиваем внушение, что одна или другая форма
тоталитаризма (то есть социализма.— Н. И.) является неизбежной...
они нас спрашивают, действительно ли мы достаточно
наивны, чтобы верить, что демократия (то есть
буржуазное общество.— Н. И.) может быть перманентной, разве
мы не видим, что она является только одной из многих
форм управления, которые приходят и уходят в ходе
истории. Они доказывают, что, для того чтобы бороться
с тоталитаризмом, демократия вынуждена копировать его
методы и таким образом сама превращаться в
тоталитаризм. Они твердят, что наша индустриальная система
не может продолжать функционировать, не усвоив
методов коллективного планирования, подразумевая
неизбежность коллективистской экономической системы, что
восприятие тоталитарных (то есть социалистических.—
Н. И.) форм общественной жизни является также
неизбежным» г. «Они точно так же верят, что открыли законы
истории, которые дают им возможность предвидеть ход
исторических событий» 2.
1 К. R. Popper, The Open Society and Its Enemies, vol. I,
p. 2.
8 Там же, стр. 3.
75

Имея в виду классово-идеологический характер
позиций, из которых исходят, и целей, которые преследуют,
нетрудно понять, в каком направлении буржуазные
философы, социологи и историки ищут разрешение
вопроса о закономерности в истории — они отрицают
существование объективных закономерностей в истории. «Во
второй половине XIX века,— пишет Фогт,— позитивизм
выдвинул серьезные возражения против общепринятого
в философии и истории разграничения человека как
природного существа и человека как духовного существа
и выставил требование превратить наконец историю в
природную науку. В Германии Вильгельм Дильтей и его
кружок выступили против этого напора. В
противоположность природным наукам, которые обладают как
методическим орудием экспериментом, он указал наукам
о духе на внутренний опыт как первичный источник их
сознания... Так, он основал науку о понимании и стал
создателем духовной истории. Научная совесть историков,
включая и политических историков, была еще больше
успокоена созданной Вильгельмом Виндельбандом и
Генрихом Риккертом теорией познания истории. Природным
наукам было предоставлено доказывание всеобщих
законов фактов опыта, а наукам о культуре была поставлена
задача охватить и понять однажды данные образования
человеческой жизни. Метод природных наук был назван
номотетичным, а метод наук о культуре — идеографичным
или портретичным» г. По мнению Фогта, это разрешение
вопроса имеет «большое значение», и он с удовлетворением
отмечает, что оно было воспринято такими мыслителями,
как Макс Вебер, Альфред Вебер, Арнольд Тойнби и др.,
которые также считают, что «природно-научный метод»
был неприложим к истории 2, то есть они также отрицают
существование объективных закономерностей в истории.
Важность вопроса о закономерности в истории и о
характере общественно-исторических закономерностей
определяется не только тем обстоятельством, что он находится
в центре борьбы между материализмом и идеализмом,
между марксистской и буржуазной идеологией. Она
1 J. Wogt, Gesetz und Handlungsfreiheit in der Geschichte.
Studien zur historischen Wiederholung, W. Kohlhammer Verlag,
Stuttgart, 1955, S. 10—11.
a См. там же, стр. 11, 17, 21,
76

определяется точно так же и тем обстоятельством, что
этот вопрос имеет большое теоретическое и практическое
значение для конструктивной практической борьбы за
подготовку и проведение социалистической революции,
за построение социализма и коммунизма, ибо эти борьба
и деятельность могут иметь успех только при условии,
что руководствуются научной теорией о закономерностях
общественно-исторического развития и опираются на нее.
Как показывает богатый исторический опыт
международного коммунистического движения и особенно опыт
социалистического строительства в социалистических странах,
неправильные взгляды по этому большому философскому
вопросу могут привести к серьезным ошибкам, неудачам
и потрясениям в коммунистическом движении и в
социалистическом обществе. Наконец, имеет значение и тот факт,
что в самой марксистской литературе некоторые аспекты
этого вопроса все еще являются предметом дискуссии —
существуют спорные и противоречивые взгляды.
ЧТО ТАКОЕ ЗАКОН?
Для правильного ответа на вопросы: существуют ли
объективные закономерности в истории, отличаются ли они
от природных законов и если различаются, то в чем,
каково отношение между объективной закономерностью
и сознательной деятельностью, между свободой и
необходимостью, случайностью и необходимостью и т. д., первым
условием является выработка ясного научного взгляда
по вопросу, «что такое законЪ.
В произведениях классиков марксизма и в научной
литературе, когда говорится о законах природы или
общества, всегда имеются в виду связи, зависимости,
взаимозависимости — словом, отношения между вещами, свой-
ствами, сторонами, явлениями и процессами
действительности. Вообще говоря, закон есть отношение. Но не всякое
отношение есть закон. Случайность есть также отношение,
но она — диалектическая противоположность закона.
Закономерные связи, зависимости, взаимозависимости,
отношения отличаются тем, что они являются общими
для большего или меньшего круга вещей, явлений и
процессов, что они повторяются и поэтому являются
прочными, что они необходимы, то есть неизбежны, так как выра-
77

жают сущностные отношения. Энгельс пишет, что закон —
это «бесконечное в конечном, вечное — в преходящем...
Мы знаем, что хлор и водород под действием-света
соединяются при известных условиях температуры и давления
в хлористоводородный газ, давая взрыв; а раз мы это
знаем, то мы знаем также, что это происходит всегда и
повсюду, где имеются налицо вышеуказанные условия,
и совершенно безразлично, произойдет ли это один раз
или повторится миллионы раз и на скольких небесных
телах. Форма всеобщности в природе — это закон» г.
Поэтому Энгельс определяет научное познание как
мысленный процесс, который заключается «лишь в том,
что мы в мыслях поднимаем единичное из единичности
в особенность, а из этой последней во всеобщность;
заключается в том, что мы находим и констатируем бесконечное
в конечном, вечное в преходящем» 2.
В этом и только в этом смысле «всякое истинное
познание природы есть познание вечного, бесконечного...» 3.
В полном согласии с Энгельсом Ленин пишет: «Закон есть
о m н о ш е н и е» 4. «Закон есть прочное (остающееся)
в явлении» б, он есть «отношение сущностей или между
сущностями» в.
Наконец, закон, например естественный закон, имеет
объективный характер. Он существует и действует
объективно, то есть вне и независимо от человеческого сознания
и человеческой воли. Люди могут открывать законы
природы, сообразовываться или не сообразовываться с ними,
но они не могут их выдумать, внести в природу, навязать
ей их или прекратить их действие по своей воле и
усмотрению. Законы природы действуют и прокладывают себе
путь с железной необходимостью.
Эти наиболее общие черты закона присущи как
естественным, так и общественно-историческим законам. Как
мы знаем, Маркс смотрит «на развитие экономической
общественной формации как на естественно-исторический
процесс»7, что означает, что этот процесс подчинен
1 Ф. Энгельс, Диалектика природы, стр. 185—186.
2 Там же, стр. 185.
3 Там же, стр. 186.
4 В. И. Л е н и н, Соч., т. 38, стр. 142.
6 Там же, стр. 140.
6 Там же, стр. 142.
7 К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 8.
78

й управляется законами, которые так же объективны,
как и природные законы. Иными словами, Маркс
рассматривает общественное движение как
естественно-исторический процесс, которым «управляют законы, не только
не находящиеся в зависимости от воли, сознания и
намерения человека, но и сами еще определяющие его волю,
сознание и намерения...» *. Подобно естественным
законам, они действуют и осуществляются с «железной
необходимостью» 2. Общественно-исторический закон
осуществляется «насильственно в качестве регулирующего
естественного закона, действующего подобно закону тяготения,
косда на голову обрушивается дом» 3.
Научное познание общественно-исторических законов
может изменить отношение людей к ним, но оно не может
отменить объективный характер этих законов и их
требования. «Правда, общество, даже если оно напало на след
естественного закона своего развития,— пишет Маркс,—
то есть даже если оно познало этот закон,— не может
ни перескочить через естественные фазы развития, ни
отменить последние декретами. Но оно может сократить
и смягчить муки родов» 4.
КРИТИКА «АРГУМЕНТОВ»
БУРЖУАЗНЫХ ФИЛОСОФОВ И СОЦИОЛОГОВ
ПРОТИВ МАРКСИСТСКОГО УЧЕНИЯ
ОБ ОБЪЕКТИВНОМ ХАРАКТЕРЕ ЗАКОНОВ
ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ
В противоположность марксизму множество
буржуазных философов, социологов и историков отрицает
существование объективных закономерностей не только истории
общества, но вообще общественной жизни людей. Поэтому
марксистское учение о существовании объективных
законов общественно-исторической жизни и ее развития
является предметом самых ожесточенных атак с их
стороны. В этом отношении мы уже приводили достаточное
число высказываний буржуазных философов, социологов
1 Там же, стр. 18.
2 Там же, стр. 4.
3 Там же, стр. 81.
4 Там же, 7—8.
79

и историков, и здесь нет необходимости их повторять. Но
мы приводили до сих пор соответствующие их
высказывания и писания постольку, поскольку было необходимо
проиллюстрировать одну из основных тенденции развития
современной буржуазной философско-исторической мысли.
Здесь мы остановимся на основных возражениях,
которые противники марксизма выдвигают против его учения
о существовании объективных закономерностей
общественно-исторического развития, и на аргументах, которыми
они пользуются. Критикуя их взгляды по этому вопросу,
мы одновременно постараемся дать ответ на ряд вопросов,
которые связаны с марксистским учением об объективном
характере общественно-исторических законов, а точно так
же остановимся на некоторых специфических
особенностях этих законов.
Итак, каковы же наиболее важные возражения и
доводы буржуазных авторов против марксистского учения
об объективном характере общественно-исторических
законов?
1. Объективная реальность
общественно-исторических законов
В своей книге «Историческая неизбежность»
английский философ Айзайя Берлин пишет, что «социальный
детерминизм», то есть взгляд на закономерный характер
общественно-исторического развития, связан с «идеалами
социологии» — с открытием и формулированием законов
общества и его развития. Но эти идеалы химеричны.
«Принято говорить,— продолжает Берлин,— что
социология все еще ждет своего Ньютона, но даже и это
выглядит очень, дерзкой претензией; она должна прежде всего
найти своего Евклида и своего Архимеда, прежде чем
начать мечтать о каком-то Копернике» г. «Напрасно
социология извиняется, что она все еще молода, но что она имеет
славное будущее... Огюст Конт основал ее сто лет назад,
а ее завоевания все еще не пришли... Она смогла открыть
столь мало законов, гипотез и широких обобщений,
подкрепленных адекватными доказательствами, что ее призыв
рассматривать ее как науку едва ли может быть принят,
1 Isaiah Berlin, Historical Inevitability, Oxford
University Press, London, 1959, p. 74.
80

а эти немногие несчастные законы недостаточно
революционны, чтобы возникла настоятельная необходимость
проверять их истину» *.
Французский буржуазный социолог Реймон Арон тоже
заявляет, что «множество западных социологов, и среди
них прежде всего американские социологи, игнорирует
законы общества и истории, законы макросоциологии
в двойном смысле, который может иметь слово
«игнорировать» в этом изречении: они их не познают и безразличны
к ним. Они не верят в истинность этих законов, не верят,
что научная социология способна их формулировать
и доказать и что она проявляет интерес к их поискам» 2.
В нашей критике мы не будем останавливаться на
утверждении Арона, что множество западных социологов
игнорировали законы общества и истории, что они их
не познают, что относятся к ним безразлично и что не верят
в истцнность этих законов. Все это своего рода исповедь
и самопризнание от имени множества буржуазных
социологов, которое, в общем, является верным и его не за что
критиковать. Мы можем понять Арона и согласиться
с его утверждением, что «социология» не способна
формулировать законы общества и его истории, доказать их и
что она не проявляет интереса к их поискам, поскольку
это относится к буржуазной социологии. И действительно,
зачем этой социологии искать, формулировать и
доказывать существование объективных законов общества и его
истории? До конца прошлого века, когда действие этих
законов все еще не угрожало существованию буржуазного
строя и было, в общем, в его интересах, буржуазные
философы, социологи, экономисты, историки и др. не только
проявляли интерес к законам общества и истории, не
только стремились их формулировать и доказывать, ßo
говорили даже о «вечных», «естественных» законах общества
и истории. А поэтому, когда история доказала, что законы
капитализма не являются вечными, когда общие
экономические, социологические и исторические законы начали
действовать против самого капиталистического строя,
против классовых интересов буржуазии, ее идеологи
начали говорить, что законы общества и истории не только
не открыты, но и не существуют.
1 Там же, стр. 74—75.
2 R. А г о п, Les étapes de la pensée sociologique, Gallimard,
Paris, 1967, p. 10.
6 H. Ирибаджаков
81

Не так обстоит дело, однако, с остальными
утверждениями Арона и Берлина, которые заслуживают
специального критического рассмотрения.
Это прежде всего утверждение Арона, что «научная
социология» не была заинтересована искать и раскрывать
законы общества и истории. Главная цель всякой науки
состоит в том, чтобы искать, открывать объективные
законы, которым подчинены явления и процессы,
являющиеся предметом ее исследования. Это понимает и Берлин,
который не хочет признать социологию за науку из-за
того, что до сих пор она якобы открыла очень малое число
законов, и притом «несчастных законов». Разумеется,
Арон и другие буржуазные социологи вправе решать
не ставить перед своей социологией задачу искать и
устанавливать какие бы то ни было законы общества и его
развития, но в таком случае они не имеют права называть
свою социологию «научной» или «наукой».
Берлин утверждает, что за время своего столетнего
существования социология якобы открыла столь малое
число законов и столь незначительных, что не стоило
проверять их истинность, а Арон заявляет, что социология
вообще не способна формулировать законы общества
и истории, что то, на что нам указывается как на законы
общества и истории, не является истинными законами,
потому что таковых не существует.
Следует отметить, что эти утверждения Берлина и
Арона не являются ни логичными, ни объективными.
Во-первых, во всей своей книге Берлин стремится
доказать, что в обществе и в истории не существует никакого
детерминизма, никаких объективных закономерностей, что
социологи и историки ошибаются, когда, подражая
ученым в естественных науках, пытаются открыть какую-то
причинную зависимость и закономерность в обществе
и в истории, что «социальный детерминизм» якобы
является «метафизикой». «Взгляд о том, что история подчиняется
законам,— пишет он,— природным или
сверхъестественным, что всякое событие в человеческой жизни является
элементом в одной необходимой модели (pattern), имеет
глубокие метафизические корни» г. Вместе с тем Берлин
признает, что социология все же сумела открыть, хотя
1 I. Berlin, Historical Inevitability, p. 13.
82

и мало и не очень значительные, законы. Но^ даже если
мы признаем, что это так, то это совсем не доказывает,
что детерминированность и закономерность общественно-
исторических событий не существуют объективно. В
наихудшем случае это говорит только о том, что наше
познание этих закономерностей не является еще достаточно
развитым.
Во-вторых, утверждение Берлина о том, что
социология еще не нашла своего Евклида и своего Архимеда, что
законов общества и истории, которые она открыла, было
столь мало и они были столь незначительны, что не стоило
проверять их истинность, просто не отвечает истине. Еще
дальше от истины утверждение Арона, что научная
социология вообще не была способна формулировать и доказать
существование объективных законов общества и истории,
что то, на что она указывала нам как на законы, не были
истинные законы.
Буржуазная социология действительно не нашла
и никогда не найдет ни свого Коперника, ни своего
Ньютона по той простой причине, что в лице огромного
множества своих представителей фактически сама отказывается
быть наукой, принимает в качестве своей методологии
идеализм и волюнтаризм и служит реакционным
классовым интересам современной буржуазии, которая не
заинтересована в научном раскрытии действительных законов
общества и истории. Но, кроме буржуазных социологии
и философии истории, существуют и марксистские
социология и философия истории, которые еще в середине
XIX века имели уже в лице Маркса своего Дарвина.
В своей речи на могиле Маркса Энгельс заявил:
«Подобно тому как Дарвин открыл закон развития
органического мира, так Маркс открыл закон развития
человеческой истории — тот, до последнего времени скрытый
под идеологическими наслоениями, простой факт, что
люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище
и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься
политикой, наукой, искусством, религией и т. д.;
что, следовательно, производство непосредственных
материальных средств к жизни и тем самым каждая данная
ступень экономического развития народа или эпохи
образуют основу, из которой развиваются государственные
учреждения, правовые воззрения, искусство и даже
религиозные представления данных людей и из которой они
6* 83

поэтому должны быть объяснены,— а не наоборот, как
это делалось до сих пор» 1.
Открытие этого закона развития истории было
истинной революцией в человеческом познании. Оно имело
революционное значение для философии истории, для
социологии, для политической экономии, для всех
общественных наук и, разумеется, для самой истории. В
результате этого открытия «история впервые была
поставлена на свою действительную основу» 2. Но открытие
вышеуказанного закона не является единственной заслугой
Маркса и марксизма в этой области. Марксу, а вместе
с ним Энгельсу и Ленину научное познание обязано
открытием, научным формулированием и обоснованием как
наиболее основных, так и множества более ограниченных
в своей сфере действия общеисторических,
общесоциологических и экономических законов и закономерных
связей, имеющих неизмеримое значение для научного
познания, для практической деятельности, и в частности
для революционной практики рабочего класса,
коммунистических партий и социалистических обществ.
Здесь мы не можем, да это и не необходимо, перечислять
и анализировать все законы и закономерные связи
общества и истории, раскрытые, сформулированные и научно
обоснованные Марксом и Энгельсом. Но не можем не
упомянуть хотя бы некоторые из них, сформулированные
классиками марксизма; они нам будут необходимы и для
нашего дальнейшего анализа вопроса о характере
исторических закономерностей. Это, например, следующее:
а) труд как «вечная, естественная необходимость: без
него не был бы возможен обмен веществ между человеком
и природой, т. е. не была бы возможна сама человеческая
жизнь» 3, труд как первая важнейшая предпосылка
существования человеческого общества и человеческой истории;
б) общественная форма труда — тот факт, что люди
не могут производить изолированно, независимо один
от другого, что в процессе производства они вынуждены
вступать «в определенные, необходимые, от их воли не
зависящие отношения, производственные отношения...»4.
Следовательно, труд связывает людей в общество, а про-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. II, стр. 157.
2 Там же, стр. 153.
3 К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 49.
* К. M а ρ к с и Ф. Э н г е л ь с, Избр. произв., т. I, стр. 322.
84

изводственные отношения являются основой всех
остальных общественных отношений;
в) «Какова бы ни была общественная форма процесса
производства, он во всяком случае должен быть
непрерывным, т. е. должен периодически все снова и снова
пробегать одни и те же стадии. Так же, как общество не может
перестать потреблять, так не может оно и перестать
производить» *;
г)£закон ίο ^зависимости производственных
отношений от степени развития производительных сил.
«Возьмите определенную ступень развития производительных
сил людей, и вы получите определенную форму обмена
(commerce) и потребления. Возьмите определенную
ступень развития производства, обмена и потребления,
и вы получите определенный общественный строй,
определенную организацию семьи, сословий или классов,
словом, определенное гражданское общество. Возьмите
определенное гражданское общество, и вы получите
определенный политический строй, который является лишь
официальным выражением гражданского общества» 2;
д) закон об исторической необходимости социальных
революций. «На известной ступени своего развития
материальные производительные силы общества приходят
в противоречие с существующими производственными
отношениями, или — что является только юридическим
отношением этого — с отношениями собственности,
внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития
производительных сил эти отношения превращаются
в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной
революции» 3;
е) «Ни одна общественная формация не погибает
раньше, чем разовьются все производительные силы,
для которых она дает достаточно простора, и новые,
высшие производственные отношения никогда не
появляются раньше, чем созреют материальные условия их
существования в лоне самого старого общества. Поэтому
человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые
оно может разрешить, так как при ближайшем
рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает
1 К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 570.
2 К. M а ρ к с, Избр. письма, 1тр. 23.
3 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 322.
85

лишь тогда, когда материальные условия ее решения
уже существуют или, по крайней мере, находятся в
процессе становления» *;
ж) «Люди сами делают свою историю, но они ее делают
не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые
не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются
налицо, даны им и перешли от прошлого. Традиции всех
мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами
живых» 2;
з) закон, который мы бы назвали «законом
преемственности в истории». Люди не свободны избирать формы
своего социального бытия. Всякое новое поколение стоит
на плечах предшествующего поколения. Оно «застает
в наличии определенный материальный результат,
определенную сумму производительных сил, исторически
создавшееся отношение людей к природе и друг к другу,
застает передаваемую каждому последующему поколению
предшествующим ему поколением массу
производительных сил, капиталов и обстоятельность, которые, хотя,
с одной стороны, и видоизменяются новым поколением,
но, с другой стороны, предписывают ему его собственные
условия жизни и придают ему определенное развитие,
особый характер» 3. Определяющую и решающую роль
в этом процессе играют производительные силы людей,
«которые образуют основу всей их истории, потому что
всякая производительная сила есть приобретенная сила,
продукт предшествующей деятельности... Благодаря тому
простому факту, что каждое последующее поколение
находит производительные силы, добытые прежними
поколениями, и эти производительные силы служат ему
сырым материалом для нового производства,— благодаря
этому факту образуется связь в человеческой истории,
образуется история человечества, которая в тем большей
степени становится историей человечества, чем больше
развились производительные силы людей, а
следовательно, и их общественные отношения» 4;
и) «Условия жизни, которые различные поколения
застают в наличии, решают также и то, будут ли
периодически повторяющиеся на протяжении истории револю-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т, I, стр. 322.
2 Там же, стр. 212. β
8 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 37.
4 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. письма, стр. 23.^^j
86

ционные потрясения достаточпо сильны или нет, для
того, чтобы разрушить основы всего существующего;
и если нет налицо этих материальных элементов всеобщего
переворота,— а именно: с одной стороны, определенных
производительных сил, а с другой, формирования
революционной массы, восстающей не только против отдельных
сторон прежнего общества, но и против самого прежнего
«производства жизни», против «совокупной деятельности»,
на которой оно базировалось, — если этих материальных
элементов нет налицо, то, как это доказывает история
коммунизма, для практического развития не имеет
никакого значения то обстоятельство, что уже сотни раз
высказывалась идея этого переворота» 1;
к) «Вместе с основательностью исторического действия
будет, следовательно, расти и объем массы, делом которой
оно является» 2;
л) «Именно Маркс впервые открыл великий закон
движения истории, закон, по которому всякая
историческая борьба — совершается ли она в политической,
религиозной, философской или в какой-либо иной
идеологической области — в действительности является только
более или менее ясным выражением борьбы общественных
классов, а существование этих классов и вместе с тем
и их столкновения между собой в свою очередь
обусловливаются степенью развития их экономического положения,
характером и способом производства и определяемого
им обмена. Этот закон, имеющий для истории такое же
значение, как закон превращения энергии для естествознания,
послужил Марксу и в данном случае ключом к
пониманию истории второй французской республики» 3;
м) «Мысли господствующего класса являются в
каждую эпоху господствующими мыслями. Это значит, что тот
класс, который представляет собой господствующую
материальную силу общества, есть в то же время и его
господствующая духовная сила. Класс, имеющий в своем
распоряжении средства материального производства,
располагает вместе с тем и средствами духовного производства,
и в силу этого мысли тех, у кого нет средств для
духовного производства, оказываются в общем подчиненными
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 37—38.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 90.
9 К. МарксиФ. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 211.
87

осподствующему классу. Господствующие мысли суть
не что иное, как идеальное выражение господствующих
материальных отношений, как выраженные в виде мыслей
господствующие материальные отношения; следовательно,
это — выражение тех отношений, которые и делают один
этот класс господствующим, это, следовательно, мысли
его господства...
Существование революционных мыслей в
определенную эпоху уже предполагает существование
революционного класса, о предпосылках которого необходимое
сказано уже выше» *;
н) «То, что я сделал нового (в вопросе о классах.—
Н. И.), состояло в доказательстве следующего: 1) что
существование классов связано лишь с определенными
историческими фазами развития производства, 2) что
классовая борьба необходимо ведет к диктатуре
пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь
переход к уничтожению всяких классов и к обществу без
классов» 2.
Маркс открыл, сформулировал и научно обосновал
не только ряд других общеисторических,
общесоциологических и экономических законов, но точно так же
множество законов отдельных общественно-экономических
формаций, и в частности законы капиталистической
формации. Позже Ленин развил марксистское учение
об объективных законах общественно-исторического
развития, поднял его на новый, более высокий этап. Заслуга
Ленина состояла, в частности, в открытии,
формулировании и научном обосновании законов развития буржуазного
общества в эпоху империализма, ряда новых законов
развития социалистической революции, национально-
освободительного движения, перехода от капитализма
к социализму, построения и развития социалистического
общества. После Ленина теоретики марксизма-ленинизма
внесли огромный вклад в марксистско-ленинское учение
о законах общественно-исторического развития, который
отражает и обобщает развитие капитализма за последнее
полустолетие, революционного рабочего движения в
капиталистических странах, национально-освободительных
революций колониальных и зависимых народов и особенно
1 К. МарксиФ. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 45—47.
2 К. МарксиФ. Энгельс, Избр. письма, стр. 63.
88

всемирно-исторический опыт построения и развития
социализма в Советском Союзе и в других социалистических
странах.
Но мы не пишем ни историю развития марксистского
учения об объективных закономерностях общественно-
исторического развития, ни учебник по этому вопросу.
Поэтому, как мы уже уговорились, мы ограничимся
только приведенными примерами, которых вполне достаточно,
чтобы доказать всю несостоятельность утверждений
Берлина, Арона и других противников марксизма.
Приведенные нами примеры показывают достаточно
убедительно, что число открытых научным познанием
законов общественно-исторического развития не столь
мало, как утверждает Берлин. Оно столь велико, что,
для того чтобы изложить их в самых сжатых
формулировках, нужна целая книга. Вместе с тем эти примеры
показывают, что законы общественно-исторического
развития обладают всеми основными признаками естественных
законов. Социально-исторические законы также
представляют объективные, существенные, необходимые,
повторяющиеся, прочные связи, зависимости,
взаимозависимости — словом, отношения, которые являются точно так
же всеобщими для соответствующих сфер
общественно-исторической жизни и для соответствующих
общественно-экономических формаций, как и естественные
законы.
Когда такие авторы, как Берлин и Арон, нас
спрашивают: «Где ваши доказательства истинности
сформулированных марксизмом законов
общественно-исторического развития, их объективного существования?!», мы
отвечаем: «Великая и необозримая лаборатория всемирно-
исторической практики — вот где мы черпаем
неопровержимые доказательства для наших утверждений. Вы
не можете найти в истории и даже не можете представить
себе ни одного общества, которое жило бы прежде всего
идеями или чувствами, для которого труд не был бы
такой «естественной необходимостью», от выполнения
которой зависит все его существование и вся его история.
С тех пор как существует человеческая история, вы не
можете найти ни одного нового поколения, которое
избирало бы по своей воле и по своему вкусу социальные
условия своего существования, чья деятельность не была
бы обусловлена историческим наследством предшествую-
89

щих поколений. Вы не можете найти ни одного общества,
разделенного на социальные классы с противоположными
интересами, в котором не было бы классовой борьбы и эта
борьба не была бы основной движущей силой его
развития», и т. д. Но едва ли имеется более неопровержимое
доказательство истинности открытых
марксизмом-ленинизмом общественно-исторических законов, чем всемирно-
историческая практика революционного рабочего
движения и социалистических стран. Победа Великой
Октябрьской социалистической революции, социалистических
революций в Европе, Азии и Латинской Америке является
наглядным доказательством того, что учение марксизма
об объективных общественно-исторических законах и
основанные на этом учении научные предвидения верны.
Берлин заявляет, что общественно-исторические
законы, которые «социология» до сих пор сумела открыть,
не были «достаточно революционными», чтобы возникла
нужда проверять их истинность. Мы не знаем, что
понимает этот «революционер» под «достаточно
революционными», но марксистское учение об объективных общественно-
исторических законах имеет действительно неизмеримое
по своей революционности значение как для научного
познания, так и для общественно-исторической
практики.
В области познания оно кладет конец
идеалистическим спекуляциям над проблемами общества и истории
и ставит все общественные науки, включая и историю,
на действительно научные, диалектико-материалистиче-
ские основы.
Раз общество и его историческое развитие подчинены
объективным закономерностям, отсюда следует, что задача
общественных наук — не измышлять всевозможные
законы и принципы, чтобы их навязывать затем реальной
общественно-исторической жизни, а открывать реально
существующие, объективные законы общества и истории.
«Здесь надо было, значит, совершенно так же, как
и в области природы, устранить эти вымышленные,
искусственные связи, открыв связи действительные. А эта
задача в конечном счете сводилась к открытию тех общих
законов движения, которые в качестве господствующих
действуют в истории человеческого общества» *.
1 К. МарксиФ. Энгельс, Избр. произв., т. II, стр. 371.
90

Это означает, что «принципы не исходный пункт
исследования, а его заключительный результат; эти принципы
пе применяются к природе и к человеческой истории,
а абстрагируются из них; не природа, не человечество
сообразуются с принципами, а, наоборот, принципы верны
лишь постольку, поскольку они соответствуют природе
и истории» 1.
Раз развитие общества является закономерным
естественно-историческим процессом и его закономерности
так же объективны, как природные закономерности,
раз общественно-исторические закономерности доступны
для человеческого познания, как природные
закономерности, это означает, что науки об обществе и его
историческом развитии, такие, как история, социология,
политическая экономия и др., могут достигнуть той же точности
в своих исследованиях и выводах, как природные науки.
Опираясь на научное познание законов общественно-
исторического развития, они могут делать научно
обоснованные предвидения о будущем ходе
общественно-исторических событий, а их научные анализы, выводы и
предвидения могут служить точно так же надежной
основой и руководством для практической
деятельности, как анализы, выводы и предвидения природных
наук.
Какое громадное революционное значение имеют эти
открытия марксизма, показывает лучше всего тот факт,
что именно тогда, когда рабочее движение вооружилось
марксистско-ленинским учением об объективных
закономерностях общественно-исторического развития, оно
превратилось в ту могучую и непобедимую историческую
силу, которая совершила и продолжает совершать
глубочайшие революционные социальные преобразования, какие
знает история. Поэтому марксистско-ленинские партии
видят силу и гарантию правильности и успеха своих
идей, программ и практической деятельности по
революционному переустройству общества, по построению
и развитию социализма и коммунизма прежде всего
в научном познании объективных законов общественно-
исторического развития, в том, чтобы сообразовываться
с действием и требованиями этих законов.
1 Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 34.
91

2. О повторимости
в природе и в истории
В «Анти-Дюринге» Энгельс отмечает: «В органической
природе нам все же приходится иметь дело, по крайней
мере, с последовательным рядом процессов, которые,
в рамках нашего непосредственного наблюдения, в очень
широких пределах повторяются довольно правильно.
Виды организмов остались со времен Аристотеля в общем
и целом теми же самыми. Напротив, в истории обществ,
как только мы выходим за пределы первобытного
состояния человечества, так называемого каменного века,
повторение явлений составляет исключение, а не правило;
и если где и происходят такие повторения, то это никогда
не бывает при совершенно одинаковых
обстоятельствах... Поэтому в области истории человечества наша
наука отстала еще гораздо больше, чем в области
биологии» *.
Со времени Виндельбанда и Риккерта в буржуазной
философско-исторической мысли утвердилась одна
концепция, которая до такой степени преувеличивает и
абсолютизирует индивидуальную неповторимость
исторических событий и повторимость природных явлений, что
выкапывает настоящую пропасть между историей природы
и историей общества, между естественными науками
и общественными науками и особенно между
естественными науками и историей как наукой. Именно эта
концепция является одним из главных источников, из которых
буржуазные философы, социологи и историки черпают
теоретические аргументы для доказательства того, что
объективные закономерности общественно-исторического
развития не существуют и, следовательно, не могут быть
открываемы, что историческое познание не имеет и не
может иметь дела ни с какими закономерностями, что оно
имеет дело с чисто уникальными и абсолютно
неповторимыми событиями, что история невозможна как наука,
что она не может иметь научных предвидений будущего
хода исторических событий и т. д.
Мы знаем, что всякий закон, будь он естественным или
общественно-историческим, выражает общие, прочные,
существенные и потому повторяющиеся связи, отношения.
1 Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 83—84.
92

Из этого понимания закона исходят и те буржуазные
философы, социологи и историки, которые отрицают
существование объективных общественно-исторических законов
и историю как науку посредством абсолютного
индивидуализирования исторических событий.
Эта идеалистическая и метафизическая концепция
имеет два аспекта: онтологический и гносеологический,
которые могут быть связапы друг с другом, а могут и не
быть связаны. То, что мы называем онтологическим
аспектом концепции, выражается в тезисе о том, что
в отличие от природных явлений
общественно-исторические события по самой своей природе являются единожды
данными, уникальными, Они абсолютно неповторимы.
Согласно К. Ясперсу, например, бытие природы
выражается в «постоянном повторении одинакового» *. Поэтому
науки о природе могут открывать и формулировать
законы, выражать связи, отношения между явлениями
своего предмета с помощью общих понятий. «Но если мы
понимаем историю с помощью всеобщих законов
(каузальных зависимостей, гештальтзаконов, диалектических необ-
ходимостей),— продолжает Ясперс,— то через это
всеобщее мы не имеем никогда саму историю. Потому что
в своей индивидуальности история есть всегда только
один раз данное. Границы естественно-научного познания
с индивидуализирующей реальностью, которая может быть
только описана, но не понята... то, что повторяется, то,
что как индивид может быть заменено другим индивидом...
все это, как таковое, еще не есть история. Чтобы быть
историей, индивид должен быть один раз данным,
незаменимым, единственным» 2.
То, что мы называем гносеологическим аспектом
концепции, выражается в тезисе, что независимо от того,
являются ли общественно-исторические события по самой
своей природе абсолютно уникальными, один раз данными
или нет, история как познание не имеет целью открывать
и формулировать общие законы, делать теоретические
обобщения и выводы об исторических событиях, а целью
ее является дать нам описание исторических событий
в их индивидуальной неповторимости. Следовательно,
1 K.Jaspers, Vom Ursprung und Ziel der Geschichte, S. 304.
2 Там же, стр. 355.
93

в гносеологическом аспекте ударение ставится не на
особенностях природы исследуемого объекта, а на
различной ориентации и различных целях самого
исследования. «Науки наблюдения и эксперимента,— пишет Кол-
лингвуд,— схожи по их цели — открывать константные
или постоянно повторяющиеся черты во всех событиях
определенного вида. Метеоролог изучает какой-то циклон,
чтобы его можно было сравнить с другими циклонами,
и надеется через изучение известного числа циклонов
открыть константные черты в них, то есть открыть,
что представляют собой циклоны как таковые.
Исследовательская цель историка, напротив, лежит в другой
области. Кто наблюдает какого-либо
историка-исследователя при изучении Столетней войны или революции
1688 г., тот не может сделать вывод, что этому историку
следует находиться в начальной стадии исследования,
конечная цель которого — прийти к выводам
относительно войн или революций как таковых» *.
Той же точки зрения придерживается и Уолш.
«Главное внимание историк,— пишет он,— без сомнения,
уделяет не обобщениям, а точному ходу индивидуальных
событий... Он интересуется, например, Французской
революцией 1789 г. или Английской революцией 1688 г.,
или Русской революцией 1917 г., но не (кроме как
случайно) общим характером революций как таковых» 2.
«Ученые, как мы видели, интересуются главным образом
общими истинами и ставят себе задачу предвидеть;
историки, напротив, заняты главным образом индивидуальными
событиями и редко дают выражение подлинно
универсальным выводам в ходе своей работы» 3. «Вся
ориентация мышления историка отличается от ориентации
мышления ученого тем, что историк занимается главным
образом индивидуальными событиями прошлого, тогда как
ученый имеет целью формулировать универсальные
законы» 4.
Онтологический аспект концепции неизбежно влечет
за собой и ее гносеологический аспект, как, например,
1 К. G. С о 1 1 i η g w о о d, The Idea of History, p. 250.
2 W. H. Walsh, An Introduction to Philosophy of History,
p. 38-39.
3 Там же, стр. 41.
* Там же, стр. 42.
94

у Ясперса или Коллингвуда. Но гносеологический аспект
не всегда имеет своей предпосылкой онтологический
аспект, как, например, у Виндельбанда, Рикксрта и
других, которые видят основное различие между природными
науками как обобщающими науками и историей как
индивидуализирующей наукой не в природе их предмета,
а в их методе, в различных интересах и целях самого
познания.
Эти различия, однако, не имеют никакого значения
для выводов, которые в одном и в другом случае делаются
относительно целей и природы исторического познания.
В первом случае история противопоставляется
природным наукам как дисциплина, которая не занимается
никакими теоретическими обобщениями и выводами,
которая не имеет никакого отношения к законам и
интересуется единственно описанием уникальных, абсолютно
неповторимых событий.
Чтобы правильно ориентироваться в поставленном
вопросе, необходимо начать нага анализ с онтологического
аспекта концепции, то есть с вопроса о природе самого
предмета исторического познания — с самих исторических
событий,— и оттуда идти к вопросу о методе
исторического познания.
Едва ли кто-нибудь взялся бы отрицать, что всякое
историческое событие действительно имеет свою
неповторимую индивидуальную физиономию. Английская
буржуазная революция 1688 года, Французская буржуазная
революция 1789 года, Великая Октябрьская революция
1917 года являются событиями, которые произошли один
раз в истории. Всякая из них имеет свои специфичные,
неповторимые индивидуальные особенности, которые не
встречаются в других исторических событиях и в других
революциях.
Но спрашивается, разве «индивидуальность» является
монопольным свойством только исторических событий?
Наводнение, землетрясение, циклон, извержение вулкана,
падающая звезда являются природными явлениями. Но
разве все наводнения, землетрясения, циклоны,
вулканические извержения, падающие звезды являются
полностью одинаковыми, разве они являются постоянным
повторением одинакового? Напротив, всякое из этих
явлений отличается от всех остальных по времени и
продолжительности, по месту, по силе, по размерам, по пос-
95

ледствиям, которые влечет за собой, по многим другим
признакам. Вы не можете найти двух вещей, двух
организмов даже одного и того же вида, которые являются
полностью одинаковыми. Именно этот факт дал основание
еще Гераклиту прийти к выводу, что человек не может
войти дважды в одну и ту же реку, Кратилу — что человек
не может войти даже один раз в одну и ту же реку; а в
биологии и до сих пор ведется спор по вопросу о том, что
является реальным — отдельный индивид, вид или один и другой.
И несмотря на все это, в природе действительно
существуют общие, постоянно повторяющиеся, прочные вещи,
черты, явления, процессы, связи, зависимости и
взаимозависимости, отношения.
Верно, что индивидуальность, уникальность
исторических событий проявляется с гораздо большей силой,
чем индивидуальность, уникальность вещей и явлений
в природе, но они не являются абсолютными. Как бы ни
различались между собой Английская буржуазная
революция 1688 года, Французская буржуазная революция
1789 года, Великая Октябрьская революция 1917 года,
мы не случайно их обозначаем общим термином
«революция», потому что все они имеют то общее между собой,
что представляют такое глубокое изменение в
общественно-исторической жизни, в результате которого один
общественный строй заменяется другим, господство одного
класса — господством другого. Затем, опять же на основе
определенных общих признаков, мы называем одни
революции «буржуазными», другие «социалистическими» и т. д.
Таким же образом стоит вопрос с социальными классами,
государствами, национальными общностями,
общественно-историческими формациями, войнами и т. д.
Истина в том, что ни человеческая история не состоит
из абсолютно индивидуальных, уникальных и
неповторимых событий, ни природа не состоит из одних и тех
же, постоянно повторяющихся явлений. Исторические
события, как и природные, являются всегда
диалектическим единством общего и единичного, повторимого
и неповторимого. «Отдельное,— указывает Ленин,— не
существует иначе как в той связи, которая ведет к общему.
Общее существует лишь в отдельном, через отдельное.
Всякое отдельное есть (так или иначе) общее. Всякое
общее есть (частичка или сторона, или сущность)
отдельного. Всякое общее лишь приблизительно охватывает
96

все отдельные предметы. Всякое отдельное неполно
входит в общее и т. д. и т. д.» *.
История имела бы очень мистический характер, если
бы исторические события были абсолютно уникальными,
если бы у них не существовали наряду с индивидуальными
их особенностями также общие, прочные, повторяющиеся
черты, связи, зависимости, отношения. В таком случае
история представляла бы беспорядочный поток абсолютно
дискретных, не связанных между собой и не поддающихся
никакому рациональному пониманию и объяснению
событий.
Но история не является беспорядочным потоком
абсолютно дискретных событий. Исторические события также
связаны между собой общими, прочными,
повторяющимися, то есть закономерными, связями и отношениями,
которые охватывают все сферы общественно-исторической
жизни — от материальной до духовной.
Какое бы общество мы ни взяли, мы найдем в его
основе производство средств существования как
непрерывный процесс, который постоянно должен
осуществляться. Всюду труд носит общественный характер. Во
всяком обществе мы находим определенные производственные
отношения, связанные с определенной степепью развития
его производительных сил. Всякое существенное
изменение производственных отношений во всех обществах
неизбежно влечет за собой изменения в их социальной
структуре, во всей надстройке общественных
организаций, идей, взглядов, в быту и т. д. Во всех обществах,
разделенных на классы с противоположными интересами,
классовая борьба является основной движущей силой
их исторического развития. Во всяком классовом обществе
господствующие идеи являются идеями господствующего
класса. Сама история идей не раскрывает ли нам
бесчисленное количество примеров повторений, хотя и не
буквальных, но, по существу, идей, взглядов, теорий?
Современная буржуазная философия и социология, особенно
с их неоизмами — неоплатонизмом, неосхоластикой,
неогегельянством, неокантианством, неопозитивизмом,
неореализмом и т. д.,— дает нам несметное количество
доказательств этого. Разве новейшая теория Поппера об
«объективном духе» не является разновидностью модер-
1 В. И. Ленин, Соч., т. 38, стр. 359.
7 Н. Ирибаджаков
97

визированного платонизма? Модные теории циклического
развития общества, которые ныне проповедуются многими
буржуазными философами, историками и социологами,
не повторяют ли одну весьма старую теорию, которая
ведет свое начало еще с глубокой древности, и разве
эти повторения не говорят со своей стороны об
определенных общих чертах совсем различных исторических
ситуаций, которые отделены одна от другой веками и
тысячелетиями?
Все это доказывает бесспорным образом, что и у
общественно-исторических событий существуют общие,
прочные, повторяющиеся черты, связи, зависимости,
отношения — законы. Именно исходя из этого бесспорного
факта, из закономерного хода
общественно-исторического развития, Маркс писал, что «страна, промышленно
более развитая, показывает менее развитой стране лишь
картину ее собственного будущего» *. А раз у
общественно-исторических событий существуют общие, прочные,
повторяющиеся черты, связи, зависимости,
взаимозависимости, отношения — законы, это, повторим, означает,
что может и должно существовать и их научное познание,
которое нельзя выразить иначе, чем через теоретические
обобщения, через научные гипотезы и теории. Это означает,
что вопреки категоричному вето К. Поппера 2 наряду
с теоретической физикой, наряду с теоретической
биологией может существовать и существует «теоретическая
история», «историческая социальная наука», которая дает
нам научную теорию исторического развития и служит
основой исторического предвидения. Этой наукой
является исторический материализм, как и основанная на нем
марксистская социология, которая применила «к
социальной науке тот объективный, общенаучный критерий
повторяемости, возможность применения которого к
социологии отрицали субъективисты... Все дело в том,
что подведение «индивидуальностей» под известные общие
законы давным-давно завершено для мира физического,
а для области социальной оно твердо установлено лишь
теорией Маркса» 3.
1 К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 4.
2 К. И. Popper, The Poverty of Historicism, London,
1957, p. X.
3 В. И. Л e η π H, Соч., т. 1, стр. 390—391.
98

ПРОТИВ ИНДЕТЕРМИНИЗМА В ИСТОРИИ.
ДЕТЕРМИНИЗМ И ФАТАЛИЗМ,
СЛУЧАЙНОСТЬ И НЕОБХОДИМОСТЬ
Вопрос о существовании объективных общественно-
исторических законов, о возможности истории как науки
и возможности прогнозирования нераздельно связан с
вопросом о причинной детерминированности общественно-
исторических событий. И действительно, существование
истории как единого и закономерного
естественно-исторического процесса, историческая необходимость,
повторения в истории и историческое прогнозирование не были
бы возможными, если бы между
общественно-историческими явлениями не существовали объективные причинно-
следственные отношения. Отрицание объективной
причинной детерминированности социа л ьно-исторических
событий означает отрицание и их закономерного
характера. Поэтому борьба между материализмом и
идеализмом в философии истории, в социологии и в самой истории
неизбежно выражается в борьбе между детерминизмом
и индетерминизмом.
Последовательные идеалисты всех направлений
отрицают детерминизм в истории, отрицают существование
объективных причинных связей и зависимостей
общественно-исторических явлений и проповедуют
индетерминизм и волюнтаризм. Но индетерминизм в истории
имеет различные формы, которые определяются
различиями между отдельными школами и течениями
философского идеализма.
Коллингвуд, например, считает, что настоящий историк
не должен и не может, как естествоиспытатель,
исследовать причины или законы событий. Иначе он перестанет
быть историком. Это означает, что Коллингвуд признает
существование объективных причинных связей в природе,
но отрицает их существование в истории и видит в этом
одно из основных различий между природой и историей
общества, между естествознанием и историческим
познанием.
Несмотря на это, Коллингвуд не отказывается от
употребления понятия «причина» в истории, но переносит
историческую причинность в сознание. По его мнению,
причинность является не объективной, а субъективной
7* 99

категорией. Для историка «причиной события является
мысль в сознании личности, посредством действия которой
событие произошло; она является чем-то отличным от
события — внутренней стороной самого события» *.
Отсюда следует, что понимание причины данного
исторического события означает понимание идеи или идей, которые
приводили в движение людей, осуществивших данное
событие. Если историк постиг это, он объяснил причину
исторического события и само событие. Больше он ничего
не может сделать.
Карл Поппер гораздо более радикальнее Коллингвуда
в отрицании исторического детерминизма. По его
мнению, Маркс глубоко заблуждался, считая, что «строго
научный метод должен основываться на строгом
детерминизме. Марксовы «неумолимые законы» природы
и исторического развития показывают ясно влияние лап-
ласовской атмосферы и атмосферы французских
материалистов. Но убеждение, что термины «научный» и
«детерминистический» если не синонимы, то самое меньшее
нераздельно связаны, является, сейчас можно об этом
сказать, одним из суеверий времени, которое еще не
отошло полностью в прошлое...
Никакой вид детерминизма, все равпо будет ли он
выражен как принцип единообразия природы или как
закон универсальной причинности, пе может больше
рассматриваться как необходимая предпосылка научного
метода, потому что физика, наиболее развитая из всех
наук, показывает не только то, что можно работать без
таких предположений, но также и то, что до известной
степени она им противоречит 2. И далее: «Причина его
(Маркса.— Н. И.) неуспеха как пророка заключается
всецело в нищете историцизма как такового, в простом
факте, что даже если мы наблюдаем, что ныне
проявляется как историческая тенденция или направление,
мы не можем знать, проявится ли это таким же образом
завтра» 3.
Мы начнем наш критический анализ индетерминизма
с приведенных выше утверждений Поппера, потому что
1 П. G. С о 1 1 i η g w о о d, The Idea of History, p. 214, 215.
2 K. R. Popper, The Open Society and Its Enemies, vol. II,
p. 84-85.
3 Там же, стр. 193.
100

они содержат, так сказать, наиболее фундаментальное
отрицание исторического детерминизма. Прежде всего
следует отметить, что Маркс, Энгельс и Ленин построили
свое учение о социально-историческом детерминизме на
основе действительно непревзойденного по своей
глубине и всеобъемлемости анализа структуры и
функционирования человеческого общества, всех общественно-
экономических формаций, огромного числа
социально-исторических процессов, конкретных исторических
событий, развития всех сторон общественно-исторического
процесса — производительных сил, производственных
отношений, социальной структуры, классовой борьбы,
государства, семьи, нации, науки, искусства, философии,
политики, религии и т. д. Вот почему тот, кто взялся бы
оспаривать и опровергать марксистский
социально-исторический детерминизм, должеп орудовать не голословными
утверждениями и заклинаниями, а заниматься
тщательным анализом структуры человеческого общества, его
компонентов и их взаимных отношений, конкретных
социально-исторических процессов и событий. Но ничего
подобного мы не находим у Поппера.
Всякий, кто изучал жизнь и дело Маркса и знает
произведения Поппера «Открытое общество и его враги»
и «Нищета историцизма», не может не констатировать, что
Маркс и Поппер являются не только идеологами двух
различных социальных классов, что они являются
мыслителями различных масштабов: Маркс — истинный титан
мысли и дела, тогда как Поппер выглядит перед ним
жалкой книжной букашкой, но неизмеримыми являются
и различия в отношении их к фактам, к научной истине.
Маркс был удивительным сочетанием великого
мыслителя со столь же великим и страстным революционером.
Его социальная эмоциональность является
диалектическим единством двух основных, исключительно глубоких
и сильных контрастных чувств — с одной стороны, его
безграничной любви к рабочему классу, к массе людей
труда, лишенных нрав, угнетенных, эксплуатируемых,
истребляемых, обезличиваемых и, с другой стороны,
его страстной ненависти к их эксплуататорам и
угнетателям. Но замечательно и восхитительно у Маркса
то, что эти два основных и контрастных чувства достигают
своего единства в его любви к научной истине, чтобы
превратиться в самый мощный стимул его научного иссле-
101

дования. Этого не могут отрицать даже многие из его
паиболее фанатичных противников, включая и Поппера.
«Мы не можем быть справедливыми к Марксу,— признает
Поппер,— не признавая его искренности. Его
непредубежденность, его восприятие фактов, его недоверие к
многословию, и особенно к морализирующему многословию,
делают его одним из наиболее влиятельных в мире борцов
против лицемерия и фарисейства. У него было горячее
желание помочь угнетенным... Он посвятил свой
теоретический талант огромной работе по созданию научного
оружия борьбы за улучшение жизни огромного большинства
людей». Поппер признает как отличительные черты Маркса
«его искренность в поисках истины и его
интеллектуальную честность», потому что «он видел в познании средство
осуществления прогресса человека» 1.
Но мы не можем сказать того же о Поппере. В
указанных выше своих произведениях он предстает перед нами
как фанатичный защитник буржуазного строя, чья
классовая ненависть к марксизму и к социализму делает его
слепым в отношении к реальным фактам, к объективной
научной истине, заставляет его пренебрегать очевидными
фактами и истинами и попирать их, сеять сомнение и
неверие в познавательные возможности науки, принижать
и обесценивать роль и значение научного познания для
практического изменения мира и, в частности, для
сознательного и научно обоснованного практического
действия по революционному изменению
социально-исторической жизни. Его критика марксистского социально-
исторического детерминизма изобилует сильными
фразами и эпитетами, но его выводы и утверждения лишены
сколько-нибудь убедительных аргументов.
Детерминизм — материалистическое учение. Он имеет
свою историю развития, свои разновидности. Существует
так называемый классический, или механистическо-материа-
листический, детерминизм, но существует также и диа-
лектико-материалистический детерминизм. Общим в
одном и в другом случае является понимание того, что все
явления причинно детерминированы и что причинные
связи существуют объективно.
Главными представителями классического
детерминизма являются французские материалисты XVIII века,
1 К. R. Ρ о ρ ρ е г, The Open Society and Its Enemies, vol. Ill,
p. 82.
102

а его классическая формулировка была дана французским
математиком и астрономом Пьером Симоном Лапласом
во введении к его произведению «Аналитическая теория
вероятностей».
«Все явления,— пишет Лаплас,— даже те, которые
по своей незначительности как будто не зависят от великих
законов природы, суть столь же неизбежные следствия
этих законов, как обращение Солнца. Не зная уз,
соединяющих их с системой мира в ее целом, их приписывают
конечным причинам или случаю, в зависимости от того,
происходили ли и следовали ли они одно за другим с
известной правильностью или же без видимого порядка;
но эти мнимые причины отбрасывались, по мере того
как расширялись границы нашего знания, и совершенно
исчезли перед здравой философией, которая видит в них
лишь проявление неведения... Мы должны рассматривать
настоящее состояние Вселенной как следствие ее
предыдущего состояния и как причину последующего» г.
В этом введении Лаплас дал нам целое
мировоззрение — вдохновенный и глубоко проникновенный апофеоз
силы, величия и безграничных возможностей научного,
материалистического познания, которое не оставляет
никакого места для какой бы то ни было теологии,
телеологии, мистики и агностицизма. Это мировоззрение было
большим достижением для своего времени, которое в своей
основе отвечает духу и целям современной науки.
Утверждение Поппера, что детерминизм, независимо
от того, о какой из его форм идет речь, якобы не мог
больше рассматриваться как необходимая предпосылка
научного метода, что современная физика якобы доказала,
что может работать без него, и даже его опровергает,
просто не отвечает истине. Тот факт, что некоторые физики
и философы, среди которых и Поппер, дают
индетерминистическую интерпретацию достижениям современной физики,
не доказывает, что сама физика стала
индетерминистической. Известные западные и советские физики, такие, как
М. Планк, А. Эйнштейн, П. Ланжевен, Луи де Бройль,
С. И. Вавилов, В. А. Фок, Д. И. Блохинцев, А. А.
Соколов, Я. П. Терлецкий, В. Я. Файнберг и многие другие,
придерживаются как раз противоположной точки зрения.
1 Цнт. по сб.: «Закон, необходимость, вероятность», пзд-во
«Прогресс», М., 1967, стр. 235—236.
103

Современная физика, современная биология и другие
естественные науки подтверждают правильность
детерминизма *. Так что, когда Поппер утверждает, что якобы
современное естествознание опровергает вообще
детерминизм, он просто принимает свои желания за
действительность, а когда требует выбросить детерминизм из науки
и заменить его индетерминизмом, он доказывает только,
что стоит на тех антинаучных позициях, против которых
боролся Лаплас и против которых борется
действительная наука.
Но классический детерминизм не был лишен
слабостей. Его основной недостаток состоит в том, что он
объявляет все причинно детерминированные явления
закономерными, необходимыми явлениями, отрицает объективное
существование случайности или не понимает ее и
фактически ведет ко взгляду о предопределенности всех
явлений, к фатализму.
«Согласно этому воззрению,— пишет Энгельс,— в
природе господствует лишь простая, непосредственная
необходимость. Что в этом стручке пять горошин, а не четыре
или шесть, что хвост этой собаки длиною в пять дюймов,
а не длиннее или короче на одну линию, что этот цветок
клевера оплодотворен в этом году пчелой, а тот — не был,
и притом этой определенной пчелой и в это определенное
время, что это определенное, унесенное ветром семя
одуванчика взошло, а другое — не взошло, что в прошлую
почь меня укусила блоха в 4 часа утра, а не в 3 или в^б,
и притом в правое плечо, а не в левую икру,— все это
факты, вызванные не подлежащим изменению сцеплением
причин и следствий, незыблемой необходимостью, и притом
так, что газовый шар, из которого произошла солнечная
система, был устроен таким образом, что эти события
должны были случиться именно так, а не иначе. С
необходимостью этого рода мы тоже еще не выходим за
пределы теологического взгляда на природу. Для науки
почти безразлично, назовем ли мы это, вместе с
Августином и Кальвином, извечным решением божиим, или, вместе
с турками, кисметом, или же необходимостью» а.
1 См. подробнее по этому вопросу: Н. Ирибаджаков,
Философия и биология, изд-во «Наука и изкуство», София, 1967,
стр. 347—360.
2Ф. Энгельс, Диалектика природы, стр. 173.
104

Поппер утверждает, что Марксово учение о
«неумолимых законах» ясно показывало, что Маркс находился
под влиянием классического детерминизма Лапласа
и французских материалистов, что он будто бы припимал
воззрение классического детерминизма, согласно
которому «будущее предопределено», «будущее представлено
в прошлом». Но только что приведенная цитата из
Энгельса уже показывает, что Поппер или не дал себе труда
ознакомиться с марксистским детерминизмом, или
сознательно приписал Марксу взгляд, который он не только
не разделяет, но решительно отвергает.
Марксизм решительно отверг фаталистический взгляд
на природу и общество. Он решительно отверг всякую
мысль о том, что природные и общественно-исторические
явления предопределены в силу какой-то естественной
или сверхъестественной необходимости, что будущее уже
представлено в прошлом и т. д. Так ведь именно поэтому
Энгельс критикует классический детерминизм и упрекает
его в том, что он не понимает вопроса о случайности,
которая именно делает невозможным предопределенный,
фаталистический ход природных и обществепно-истори-
ческих явлений.
В сущности, никто так основательно и так всесторонне
не раскритиковал фаталистический взгляд на историю,
как марксизм, и прежде всего как сам Маркс.
Принять фаталистический взгляд означало бы
признать, что историческое развитие общества совершается
автоматически, что все прошлые, настоящие и будущие
события предопределены с фатальной необходимостью,
что история является каким-то метафизическим субъектом,
а действительные человеческие индивиды являются только
носителями этого метафизического субъекта, что они
существуют, чтобы существовала история, что они являются
просто объектами истории — ее продуктами и орудиями
для осуществления ее предопределенного хода. Критикуя
подобный взгляд на историю, Маркс еще в «Святом
семействе» писал: «История не делает ничего, она «не
обладает никаким необъятным богатством», она «не сражается
ни в каких битвах! Не «история», а именно человек,
действительный, живой человек — вот кто делает все это,
всем обладает и за все борется. «История» не есть какая-то,
особая личность, которая пользуется человеком как
средством для достижения своих целей. История — не что иное,
105

как деятельность преследующего свои цели человека» 1.
Принятие фаталистического взгляда на историю
означало бы отрицание объективного существования и роли
случайности в истории, а вместе с тем и роли отдельной
личности. А как раз Маркс в своем письме Л. Кугельману
от 17 апреля 1871 года писал, что «история имела бы очень
мистический характер, если бы «случайности» не играли
никакой роли. Эти случайности входят, конечно, сами
составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь
другими случайностями. Но ускорение и замедление
в сильной степени зависят от этих «случайностей», среди
которых фигурирует также и такой «случай», как характер
людей, стоящих вначале во главе движения» 2.
Как видим, Маркс рассматривает случайность как
объективную реальность и важный фактор в истории,
который может ускорять или замедлять ход исторических
событий, накладывать свою печать на их физиономию.
Но что точнее представляет собой случайность и почему
мы считаем признание ее объективного существования
важным фактом, отличающим марксистский детерминизм
от классического детерминизма и, в частности, от взгляда
о фатальной предопределенности исторических событий?
В своем труде «К вопросу о роли личности в истории»
Г. В. Плеханов отмечает, что «случайность есть нечто
относительное» 3. Как объективная категория, она
существует и может быть понята только в ее отношении к
закономерности. Это отношение имеет два аспекта.
Первый аспект есть аспект отношения между общим,
существенным, прочным, повторяющимся, с одной
стороны, и уникальным, индивидуальным, один раз данным,
которое не повторяется,— с другой. Мы видели, что
закономерные связи, отношения являются общими,
существенными, прочными, такими, какие повторяются. В
отличие от закономерных явлений, связей, отношений
случайные явления, связи и отношения являются единичными,
один раз данными, неповторимыми. Типичным примером
этого в общественно-исторической жизни являются
великие личности. Кромвель, Дантон, Робеспьер, Наполеон,
Маркс, Энгельс, Ленин и другие неповторимы в своей инди-
1 К. Маркс il Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 102.
2 К. M а ρ к с и Ф. Э н г е л ь с, Избр. письма, стр. 264.
3 Г. В. Π л с χ а н о в, Избр. философ, произв., т. II, Госпо-
лнтиздат, М., 1966, стр. 323.
106

видуальности, которая выражается в различиях их
талантов, ума, проницательности, характера, воли, морального
облика и других индивидуальных черт, которые,
бесспорно, оказывали очень большое влияние на ход
исторических событий, в центре которых и во главе которых
они стояли.
Плеханов правильно отмечает, что характерным для
фаталистических взглядов на историю является то, что
они видят в исторических процессах и в исторических
событиях только проявление общего. В их интерпретации
исторических событий индивидуальное растворяется и
исчезает в общем. «Фатализм,— пишет Плеханов,— явился
бы здесь как результат исчезновения индивидуального
в общем. Впрочем, он и всегда является результатом такого
исчезновения Говорят: «если все общественные явления
необходимы, то наша деятельность не может иметь
никакого значения». Это неправильная формулировка
правильной мысли. Надо сказать: если все делается
посредством общего, то единичное,— а в том числе и мои личные
усилия — не имеет никакого значения. Такой вывод
правилен, только им неправильно пользуются. Он не
имеет никакого смысла в применении к современному
материалистическому взгляду на историю, в котором
есть место и для единичного. Но он был основателен в
применении ко взглядам французских историков времен
реставрации» г.
Второй аспект есть аспект отношения между
необходимым, неизбежным, которое наступает и происходит
в силу естественной внутренней объективной логики
развития какого-либо процесса, и внезапным, посторонним,
которое для наблюдателя данного процесса является
как неожиданное и которое Плеханов определяет как
«точку пересечения необходимых процессов» 2. Эту
природу случайности в истории Плеханов иллюстрировал
рядом исторических примеров. «Сластолюбие
Людовика XV было необходимым следствием состояния его
организма. Но по отношению к общему ходу развития
Франции это состояние было случайно. А между тем оно не
осталось:., без влияния на дальнейшую судьбу Франции
и само вошло в число причин, обусловивших собою эту
1 Г. В. Π л е χ а н о в, Избр. философ, произв., т. II, стр. 332.
2 Там же, стр. 323.
107

судьбу. Смерть Мирабо, конечно, причинена была вполне
законосообразными патологическими процессами. Но
необходимость этих процессов вытекала вовсе не из общего
хода развития Франции, а из некоторых частных
особенностей организма знаменитого оратора и из тех физических
условий, при которых он заразился. По отношению к
общему ходу развития Франции эти особенности и эти
условия являются случайными. А между тем смерть Мирабо
повлияла на дальнейший ход революции и вошла в число
причин, обусловивших его собою» г.
Из всего этого следует, во-первых, что случайные
явления являются также причипно детерминированными
явлениями, как и закономерные, необходимые; во-вторых,
что случайность и необходимость являются такими
противоположностями, которые взаимно связаны и
непрестанно переходят одна в другую, то есть что они
находятся между собой в диалектическом единстве.
Единство случайности и необходимости
обусловливается тем фактом, что одно и то же явление участвует
в качестве составной части в двух и больше различных,
необходимых, то есть закономерно протекающих
процессах. В одном процессе оно участвует как необходимое,
закономерное, неизбежное звено, а в другом — как
случайное явление. Именно этот факт делает возможным и
и неизбежным то, что случайность и необходимость
непрестанно меняются своими местами — переходят одна
в другую.
Но глубочайшей основой единства случайности и
необходимости является единство единичного и общего.
Подчеркивая это единство, Ленин пишет: «Уже здесь есть
элементы, зачатки, понятия необходимости,
объективной связи природы etc. Случайное и необходимое,
явление и сущность имеются уже здесь, ибо говоря: Иван
есть человек, Жучка есть собака, это есть лист дерева
и т. д., мы отбрасываем ряд признаков как случайные,
мы отделяем существенное от являющегося и
противополагаем одно другому. ...естествознание показывает нам...
объективную природу в тех же ее качествах, превращение
отдельного в общее, случайного в необходимое, переходы,
переливы, взаимную связь противоположностей» 2. Иными
1 Г. В. Π л е χ а π о в, Избр. философ, произв., т. II, стр. 322.
» В. И. Ленин, Соч., т. 38, стр. 359—360.
108

Словами, поскольку случайное является как нечто
единичное, индивидуальное, оно всегда связано с общим, с
закономерным, с необходимым. И наоборот, поскольку общее
существует в отдельном, в единичном как его частица,
сторона или сущность, закономерное, необходимое проявляется
в случайном. Поэтому Энгельс говорит, что случайность
является «дополнением и формой проявления» 1
необходимости. Непонимание диалектического единства является
главным источником заблуждений как фатализма, так
и индетерминизма в истории. Тогда как фатализм видит
в истории только общее, необходимое, неизбежное,
индетерминизм видит только единичное, индивидуальное,
неповторимое. Поэтому в своей «Истории Европы» X. А.
Фишер пишет, что видит в истории лишь «внезапность,
которая следует за другой внезапностью, как волна следует
за волной, только один великий факт, по отношению
к которому, поскольку он уникален, не может существовать
никаких обобщений» 2, а Л. Эйнштейн в своей книге
«Историческая перемена» пишет, что «за исключением
закона перемены никакой другой закон не существовал,
да и не может существовать»3.
Но мы уже видели, что общественно-исторические
законы существуют объективно, как и естественные
законы. Общественно-исторические явления являются
причинно детерминированными, и их причины существуют
не в духе исторических деятелей, как утверждает Кол-
лингвуд, а существуют объективно.
Степень развития производительных сил определяет
характер и развитие производственных отношений.
Характер производственных отношений и прежде всего
формы собственности на средства производства
определяют классовую и вообще социальную структуру
общества. Классовая структура общества и соотношение сил
общественных классов определяют политический строй
общества. Изменение производственных отношений
неизбежно влечет за собой соответственное изменение всех
остальных общественных отношений, социальной
структуры общества, его политического строя, всей системы
общественных учреждений и организаций — государства,
1 К. Маркс π Φ. Энгельс, Избр. письма, стр. 470.
а Цит. но: G. ß а г г а с 1 о и g li, History in a Changing World,
p. 222—223.
3 Там же, стр. 223.
109

церкви, политических партий, культурных институтов
и т. д.,— быта, нравов, всей духовной жизни общества
и т. д.
Все эти отношения являются отношениями причинно-
следственных зависимостей, причинной
детерминированности. Они существуют вне и независимо от сознания и
воли людей и определяют тенденции исторического развития
людей.
Именно поэтому причинно-следственные,
закономерные отношения социально-исторических явлений и
процессов существуют объективно в самой реальной
общественно-исторической жизни. Марксу и марксистам не
было необходимости извлекать их и обосновывать с
помощью классического детерминизма Лапласа и
французских материалистов или детерминизма современной им
физики. Они их открыли и продолжают открывать в
результате изучения самой общественно-исторической
действительности. Поэтому все попытки Поппера и других
противников марксизма спекулировать классическим
детерминизмом, детерминизмом и индетерминизмом в
физике, использовать их в качестве аргументов против
марксистского социально-исторического детерминизма
повисают в воздухе и теряют всякую доказательную силу.
Всем этим критикам марксистского
социально-исторического детерминизма мы хотим сказать: оставьте в
стороне лапласовский детерминизм и физический
индетерминизм. Кто хочет доказывать или опровергать
марксистский социально-исторический детерминизм, тот должен
обратиться к реальной социально-исторической жизни
людей и обосновывать свои утверждения
доказательствами, почерпнутыми из самой социально-исторической
реальности. Hie Rhodos, hic salta! *
Но именно тогда, когда наши противники начинают
ссылаться на реальную социально-историческую жизнь,
они не могут привести ничего иного, кроме избитых,
повторяемых тысячи раз, но голословных, поверхностных
и лишенных всякой научной и практической ценности
утверждений. К. Поппер говорит, что не существует
никакой исторической необходимости, что в человеческих
делах якобы все возможно, что, даже если мы наблюдаем
то, что ныне проявляется как историческая тенденция
* Здесь Родос, здесь прыгай! (лат.)— Прим. перев.
110

или направление, мы не можем знать, проявится ли это
таким же образом завтра. Но вес это пустые разговоры,
потому что Поппер не подкрепил их никаким анализом
сколько-нибудь значительных социально-исторических
процессов, никакими аргументами. Ни Поппер, ни какой
бы то ни было человек, класс, партия или народ не могут
создать высших производственных отношений, если для
этого не созданы уже необходимые материальные
предпосылки. Нельзя создать современное буржуазное или
социалистическое общество на основе производительных
сил рабовладельческого общества, как нельзя
реставрировать рабовладельческие или феодальные отношения
на основе современных производительных сил. Нельзя
изменить классовую структуру буржуазного общества,
ликвидировать существующие в нем основные классы,
эксплуатацию человека человеком, не ликвидировав
существующие формы буржуазной собственности на
средства производства и не заменив их социалистическими
и коммунистическими. А это, как известно, не может
произойти только посредством писания книг,
посредством нравственных проповедей и призывов, а только
с помощью определенных практических действий со
стороны определенных общественных сил по изменению
существующего строя, то есть через практическое
осуществление определенных причинно-следственных
отношений. Если эти силы и соответствующие их действия
не имеются налицо, никакая существенная перемена не
может произойти в существующем буржуазном строе,
потому что эти силы и действия являются объективной
и необходимой причиной наступления указанных
социальных изменений. Никакая личность и никакое
поколение не могут избирать по своей воле
социально-исторические условия, которые они застают при своем
появлении, или отменять свою зависимоть от этих условий.
Поэтому мы можем быть полностью уверены в том, что
люди, поколения и через год, и через сто, и через тысячу
лет — всегда будут выступать на сцену своей
исторической жизни при социально-исторических условиях,
которые не они сами избрали, а которые застали, которые
получили в наследство от предшествующих поколений.
Мы можем быть полностью уверены в том, что, если через
пять, десять, пятьдесят или больше лет нынешние формы
собственности на средства существования в Англии не
111

исчезнут и не будут заменены новыми, социалистическими,
формами, она и тогда будет не другой, а именно
капиталистической, буржуазной Англией и т. д.
ИСТОРИЧЕСКАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ,
СОЗНАТЕЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
И ИСТОРИЧЕСКАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
Тот факт, что идеи, воля, чувства, страсти, короче
говоря, психология и сознание людей, всегда были, есть
и будут реальным фактором в общественно-исторической
жизни, используется противниками марксизма и вообще
идеалистами и индетерминистами как «наиболее веский
аргумент» против социально-исторического детерминизма,
против марксистско-ленинского учения о существовании
объективных общественно-исторических законов. Так,
например, как мы уже упоминали, согласно К. Ясперсу,
природные явления и процессы протекают закономерно,
потому что в природе все совершается «только
бессознательно». В истории общества, однако, нет и не может быть
законов, потому что люди делают свою историю
«посредством свободных актов и творчества своего духа». Иными
словами, по мнению Ясперса, сознательная и свободная
деятельность людей, с одной стороны, и существование
объективных общественно-исторических законов — с
другой, являются несовместимыми, взаимоисключающими
вещами.
Прежде чем приступить к критическому рассмотрению
этих возражений и концепций наших противников, мы
считаем необходимым остановиться на одной
неправильной точке зрения по этому вопросу, которой
придерживаются некоторые авторы, стоящие на позициях
марксизма.
Особенно до начала пятидесятых годов в
марксистской литературе очень часто встречалась та точка зрения,
что в обществе, или по крайней мере в социалистическом
обществе, законы действуют через сознательную
деятельность людей, что в социалистическом обществе они имеют
«сознательный характер», то есть они проявляются и
утверждаются через сознательную, преднамеренную и
планомерную деятельность людей, и таким образом исчезают
112

едва ли не всякие следы стихийности в их проявлении
и действии. За последние два десятилетия этот взгляд
был подвергнут всесторонней и аргументированной
критике в марксистской литературе, особенно в Советском
Союзе. И все же, в одной или другой форме, он
продолжает отстаиваться некоторыми авторами-марксистами и
и до сих пор. Так, например, в не так давно вышедшей
книге О. И. Джиоева «Природа исторической
необходимости» читаем: «Историческая необходимость не
реализуется без участия воли людей» г. «Чтобы осуществилась
историческая необходимость, она должна быть осознана,
люди должны решить осуществить ее. Насколько быстро
будет осознана историческая необходимость и насколько
быстро решат люди осуществить ее, это зависит от воли
и сознания людей» 2.
Это означает, что, если люди не осознают и не
пожелают осознать историческую необходимость, если они
не пожелают и не решат ее осуществить, она не будет
осуществлена. Это означает, что осуществление
исторической необходимости, исторических законов, их
проявлений и действий, через которые они осуществляются,
не является независимым от сознания, воли и желаний
людей, а как раз наоборот.
Мы считаем, что подобная точка зрения является
неправильной. Она противоречит марксистскому учению
об объективном характере общественно-исторических
законов и их действия. Как мы уже указывали, Маркс
говорит, что естественноисторическим процессом управляют
законы, «не только не находящиеся в зависимости от воли,
сознания и намерения человека, но и сами еще
определяющие его волю, сознание и намерения», что «эти законы»
и «тенденции» действуют и осуществляются «с железной
необходимостью», что общественно-исторический закон
осуществляется «насильственно в качестве
регулирующего естественного закона, действующего подобно закопу
тяготения, когда на голову обрушивается дом».
До открытия общественно-исторических законов
марксизмом люди многие тысячелетия не знали ничего, почти
ничего или очень мало о существовании и действии объек-
1 О. И. Д ж и о е в. Природа исторической необходимости,
пзд-по «Мецинереба», Тбилиси, 19Г>7, стр. 27.
2 Там же, стр. 27—28.
8 Н. Прнбаджаков
ИЗ

тивных исторических законов и не обходим остей. Но эти
законы и необходимости не ждали, пока люди их
откроют, осознают и поймут, а затем решат, осуществлять или
не осуществлять их действия и требования, чтобы только
тогда начать действовать и осуществляться. Напротив,
они действовали, действуют и осуществляются
независимо от того, знают ли люди, насколько знают и знают
ли вообще об их существовании и действии, и в своей
исторической деятельности люди подчинялись
требованиям этих законов, не осознавая этого, как и мольеров-
ский герой, который всю жизнь говорил прозой, не
подозревая о том, что он говорил именно прозой. Базис
определял и определяет надстройку, общественное бытие —
общественное сознание независимо от того, осознают ли
это люди, и даже против их воли. Возникновение
социальных классов, а вместе с тем возникновение закона
классовой борьбы и его действие зависит не от какого-то
решения людей, продиктованного их сознанием и волей,
а наоборот, не зависит от их сознания и воли и даже
происходит вопреки им. Этот закон подчинил своему
действию как сознание, так и волю людей. Экономические
кризисы, которые периодически потрясают
капиталистический мир, с одной стороны, и диспропорции, которые
проявляются в развитии различных отраслей народного
хозяйства социалистических стран,— с другой, являются
разнотипными явлениями, связанными с действием
различных законов. Но едва ли кто-нибудь серьезно взялся
бы доказывать, что они осуществляются по воле людей,
чья деятельность привела к их осуществлению.
Верно, что все в истории осуществляется через
деятельность людей, в которой они участвуют со своим
сознанием, волей, чувствами, страстями и т. д., а законы
истории являются не чем иным, как законами их собственной
исторической деятельности. Люди сами делают свою
историю и в своем историческом творчестве участвуют со своим
сознанием, волей, чувствами, страстями и т. д., но они
не делают ее, как утверждает Ясперс, посредством
свободных актов и творчества своего духа, то есть независимо
от объективных материальных условий, от объективных
законов истории. «Люди сами делают свою историю, но
они ее делают не так, как им вздумается, при
обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые
непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошло-
114

го» г. Люди не могут свободно выбирать свои
производительные силы, которые образуют основу всей их истории,
они не могут свободно выбирать одну или другую форму
своей общественной жизни. Верно, что всякое новое
поколение изменяет в большей или меньшей степени
полученные в наследство от прошлых поколений
производительные силы, производственные отношения, формы
общественной жизни, идеи, взгляды, науку, искусство
и т. д. Но оно не может произвольно их изменять.
Наследуемые от предшествующих поколений производительные
силы, производственные отношения и другие социально-
исторические обстоятельства предписывают новому
поколению «его собственные условия жизни и придают ему
определенное развитие, особый характер» 2. Они
определяют и исторические задачи, которые люди ставят себе
для разрешения, и исторические цели. Потому что «ни одна
общественная формация не погибает раньше, чем
разовьются все производительные силы, для которых она
дает достаточно простора, и новые, высшие
производственные отношения никогда не появляются раньше, чем
созреют материальные условия их существования в лоне
старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда
только такие задачи, которые оно может разрешить, так
как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что
сама задача возникает лишь тогда, когда материальные
условия ее разрешения уже существуют или, по крайней
мере, находятся в процессе становления»3.
Это вовсе не означает, что отдельные личности, партии,
политические движения, социальные классы и целые
народы не могут поставить себе утопичные,
нереалистичные, иллюзорные, авантюристичные и даже сумасбродные
задачи и цели. К сожалению, история нам дает очень
много примеров в подтверждение этому. Но, во-первых,
при более внимательном анализе оказывается, что
подобные задачи и цели не являются порождением чистой игры
воображения или какой-то абсолютно свободной воли,
а опять же обусловлены реально существующими
социально-историческими фактами и процессами.
Авантюристическая и преступная политика Гитлера, как и
авантюристическая политика империалистической реакции
1 К. M а ρ к с и Ф. Э н г е л ь с, Избр. произв., т. I, стр. 212.
2 К. M а ρ к с и Ф. Э и г е л ь с, Соч., т. 3, стр. 37.
3 К. M а ρ к с и Ф. Э н г е л ь с, Избр. произв., т. I, стр. 322·
8* 115

в США, Западной Германии и других империалистических
странах, обусловлены социальной природой самой
империалистической буржуазии. Но именно провал и часто
трагичные последствия таких задач и целей показывают
еще раз, что объективные законы истории не могут
попираться безнаказанно.
Но не означает ли все это, что, исходя из признания
существования объективных социально-исторических
закономерностей, социально-исторический детерминизм
марксизма делает излишними роль и значение сознательной
деятельности людей, их воли, их возможности свободно
выбирать и действовать, не сводит ли он таким образом
историю к автоматически протекающему процессу,
в котором человеческие личности, классы, народы
являются слепыми орудиями стихийно действующей
исторической необходимости? Не есть ли это фаталистический
взгляд на историю?
Обвинять марксизм-ленинизм в подобных грехах —
любимое занятие почти всех его противников. Так,
например, Айзайя Берлин считает, что всякий детерминизм,
и особенно марксистский, якобы утверждает, что
исторические события происходили так, как происходили,
потому что иначе они не могли происходить; что люди
действовали и действуют так, как они действовали и как
действуют, потому что иначе они не могли действовать. Таким
образом, марксистский «исторический детерминизм»
якобы исключает «свободу личности выбирать» и «личную
ответственность», возлагает всю ответственность за все,
что происходит в истории, на материальные факторы
и объективные закономерности. При этом положении,
заключает он, «порицать или хвалить, обсуждать
возможные альтернативы ходов действия, проклинать или
поздравлять исторические фигуры за их действия
превращается в абсурдную деятельность»1. «Если однажды
мы перенесли ответственность с личпостей на каузальное
или телеологическое действие институтов, или культур,
или материальных факторов, то что означало бы
апеллировать к нашей симпатии или чувству истории?»2
И Берлин приходит в настоящий ужас, едва только
подумает о том, что стало бы «с нашим миром», «если бы
1 I. Berlin, Historical Inevitability, p. 20—26.
2 Там же, стр. 28.
116

социальный и психологический детерминизм были
установлены как общепринятая истина». Тогда, по мнению
Берлина, «наш мир был бы трансформирован гораздо
радикальнее, чем был трансформирован телеологический
мир классических или средних веков благодаря триумфу
механистических принципов или принципов естественного
отбора. Наши слова — наши формы мышления и наша
манера говорить — были бы трансформированы
буквально невообразимым образом; понятия выбора,
преднамеренного действия, ответственности, свободы столь глубоко
вкоренились в наше мировоззрение, что наша новая
жизнь, как жизнь живых существ в каком-то мире, в
котором эти понятия отсутствуют, по моему мнению, может
буквально не быть понята нами. Но все же,— спешит
успокоить своих читателей Берлин,— нет нужды
тревожиться столь много. Мы говорим только о
псевдонаучных идеалах, речь не идет о действительности.
Доказательства для одного всеохватывающего детерминизма
отсутствуют, и, если имеется постоянная тенденция верить
в него, это несомненно зависит скорее от какого-то
«сциентистского» или метафизического идеала» г.
Когда человек читает эти тревожные размышления
оксфордского философа, он с трудом может понять, где
кончается детская наивность и где начинается глупость.
Несомненно, однако, то, что у Берлина нет абсолютно
никакого чувства ни истории, ни реальности. И если бы
он не был в Англии и в капиталистическом мире
«популярным и широко читаемым автором» 2, мы не занимались
бы его писаниями.
Даже если мы согласимся с идеалистическим и детски
наивным утверждением Берлина, что идеи, «принципы»
могут трансформировать целые исторические эпохи, мы
никоим образом не можем понять, как «механистические
принципы или принципы естественного отбора» могли
трансформировать «телеологический мир классических
или средних веков». Потому что «классические века»
были «трансформированы» средневековьем, чья идеология
была и остается классическим образцом теологичной
и телеологичной идеологии. Эта идеология так
трансформирует идеологию древних греков и римлян, что не остав-
1 Там же, стр. 75.
2 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 92.
117

ляет ничего от ее «механистических принципов», то есть
от материализма и детерминизма древних греков и римлян.
Она же превращает в наивысшие и непогрешимые догмы
идеалистические, метафизические, теологические и
телеологические взгляды Аристотеля, Платона, Плотина,
стоиков и др.
Буржуазные революции в свою очередь
трансформировали средневековье, то есть феодальный строй, в
капиталистический. Но когда Дарвин формулирует принципы
естественного отбора в своем знаменитом произведении
«Происхождение видов», вышедшем впервые из печати
в 1859 году, средневековье давно уже было
трансформировано и буржуазный строй победил в главных крепостях
феодализма. При этом, как известно, дарвинизм еще
с самого начала своего появления встретил ожесточенное
сопротивление со стороны официальной буржуазной
науки и долгое время вынужден был вести борьбу за свое
существование. Примечателен также и тот факт, что
задолго до Дарвина Мальтус создал свою теорию о
народонаселении как экономическую и социологическую
теорию, центральное место в которой занимает принцип
«борьбы за существование», примененный к человеческому
обществу. Но эта теория была призвана не
трансформировать уже существующий буржуазный строй, а узаконить
его. Она сама была отражением волчьих законов и
принципов капиталистического строя, которые вытекают из
самой его природы и которые Мальтус просто извлек
из капиталистической действительности, чтобы
представить их как «вечные», «естественные» законы и принципы.
Верно, что «механистические», то есть механистическо-
материалистические и детерминистические, взгляды
играли большую роль в идеологической подготовке и
проведении буржуазных революций. Но спрашивается, почему
эти взгляды получили наибольший расцвет в Англии
XVII века, во Франции XVIII века, в Германии XIX
века и т. д.? Потому что именно в это время
материалистические учения Демокрита, Эпикура, Лукреция и других
древних философов были извлечены из многовекового
забвения, на которое их обрекло средневековье, и снова
стали актуальными. Потому что задолго до этого в недрах
самого феодального общества уже произошли и
продолжали происходить глубокие социально-политические
изменения. Появился и неудержимо развивался новый
οποί 18

соб производства — капиталистический и новый
социальный класс — буржуазия. Появление, распространение
и роль материалистических и детерминистических
взглядов были детерминированы именно этими
социально-экономическими изменениями. Эти взгляды превратились
в необходимое идеологическое оружие нового класса
в борьбе против теологической и телеологической
идеологии феодализма и церкви. Так что «механистические
принципы» сами были вызваны к жизни стихийно
начавшимся и совершающимся объективным
социально-экономическим процессом трансформирования феодального
общества в буржуазное, процессом, который буржуазные
революции завершили триумфом капитализма над
феодализмом.
Следовательно, не «механистические» или какие-либо
другие принципы трансформировали феодальное общество
в капиталистическое, а закономерно протекающие в самом
феодальном обществе социально-экономические процессы
и практические революционные действия руководимых
революционной в то время буржуазией народных масс.
Но тот бесспорный факт, что «механистические
принципы» играли исключительно важную роль в
идеологической подготовке и в проведении буржуазных революций,
что именно этиj а не теологические, телеологические и
индетерминистические принципы оказались наиболее
действенным идеологическим оружием буржуазных
революций, уже показывает, что материализм и детерминизм
не только не отрицают понятий отбора, преднамеренного
действия, ответственности, свободы и т. д., не только
не отрицают наше право порицать или восхвалять, не
только не сковывают активную, революционную
деятельность, а как раз наоборот. История недвусмысленно
доказывает, что именно материализм и детерминизм всегда
служили идейной основой всякой революционной
деятельности, тогда как теология, телеология, индетерминизм
и вообще идеализм, как правило, служили и в настоящее
время служат идеологическим оружием реакционных,
консервативных и контрреволюционных классов и
движений, которые всячески стремятся ограничивать и
сковывать активную и революционную историческую
деятельность масс, отстрапять их от активного участия в
общественно-исторической жизни, сохранять неизменным
существующий строй. Да ведь лозунг, который выдвинула
119

буржуазная революция, «Свобода, равенство, братство»
родился не на другой идейной почве, а на почве
материализма и детерминизма.
Поэтому вовсе не случайно, что различные
социалистические и коммунистические учения и движения также
возникали на идейной почве материализма и детерминизма.
«А подобно тому как Фейербах,— пишет Маркс,—
явился выразителем материализма, совпадающего с
гуманизмом, в теоретической области, французский и английский
социализм и коммунизм явились выразителями этого
материализма в практической области» г. Далее, отмечая,
что имеются два направления французского материализма,
Маркс пишет: «Как картезианский материализм
вливается в естествознание в собственном смысле слова, так
другое направление французского материализма
вливается непосредственно в социализм и коммунизм» 2. Еще
более примечателен тот факт, что идеология
социалистической революции, революционного рабочего движения —
научный социализм и коммунизм — имеет своей
теоретической основой также материализм и детерминизм, но
качественно новый материализм и детерминизм —
диалектический и исторический материализм, который
существенно отличается от материализма и детерминизма
идеологов буржуазной революции.
В возражениях и доводах Берлина против
детерминизма вообще и против марксистского детерминизма в
частности нет ничего нового. Еще в XVIII веке именно в
Англии между известным английским ученым и философом-
материалистом Джозефом Пристли и Прайсом разгорелся
спор именно по рассматриваемому нами вопросу.
Рассматривая материалистические и детерминистические
взгляды Пристли, Прайс, подобно Берлину, утверждал, что
материализм не мог согласоваться с понятием свободы
и устранил всякую самодеятельность личности. Возражая
Прайсу, Пристли писал: «Я не говорю о самом себе, хотя,
конечно, и меня нельзя назвать самым неподвижным
и безжизненным из всех животных (am not the most torpid
and lifeless of all animals); но я спрашиваю вас: где вы
найдете больше энергии мысли, больше активности, больше
силы и настойчивости в преследовании самых важных
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 139.
' Там же, стр. 145.
120

целей, чем между последователями учения о
необходимости?» *
Мы можем ответить Берлину таким же образом, каким
Пристли в свое время ответил Прайсу. Где могли бы мы
найти больше энергии мысли, больше и более
основательных оценок исторических личностей, политических
партий и движений, государств и социальных систем,
более ярких изъявлений человеческой воли, более
глубоких и более всесторонних анализов различных
исторических ситуаций, выбора и применения различных
подходов к решению конкретных исторических задач,
революционной активности, большей силы и настойчивости
в преследовании социально-исторических целей, чем среди
последователей марксизма-ленинизма?
Берлин особенно сильно встревожен тем
обстоятельством, что «исторический детерминизм», который был
«широко распространен особенно в его марксистской,
в его психологической и его социологической форме»,
внушал своим приверженцам, что было «глупо
произносить приговоры над Карлом Великим или Наполеоном,
над Чингисханом или Гитлером» из-за массовых убийств,
которые они совершили2. И, возмущенный, Берлин
восклицает: «Принять эту доктрину означало бы попрать
основные понятия нашей морали, представить в
фальшивом свете наше чувство нашего прошлого и игнорировать
наиболее общие понятия и категории нормального
мышления. Придет время, когда люди изумятся, как этот
взгляд, сочетающий в себе ошибочное понимание
эмпирических методов с цинизмом, доходящим до
эксцентричности, мог когда-то достичь небывалой известности,
влияния и уважения» 3.
Время, о котором говорит Берлин, никогда не придет,
потому что ему незачем приходить. Но когда человек
читает эти строки Берлина, он не может действительно не
изумиться' тому, как мог он вместить в себя такой
бесподобный цинизм. Потому что мы не верим, что он обладает
такой короткой памятью и столь не осведомлен, чтобы
не знать, что в истории не могут быть найдены отдельные
личности и еще менее — политические партии, которые бы
1 Цит. по: Г. В. Плеханов, Избр. философ, произв., т. II,
стр. 301.
2 См.: I. Berlin, Historical Inevitability, p. 76.
3 Там же, стр. 77.
121

разоблачали, осуждали и клеймили столь решительно
и столь гневно эксплуататорские классы и их
политических и военных деятелей за массовые убийства и зверства,
которые они совершали в отношении народных масс во
время подавления народных восстаний и революций, во
время бесконечных колониальных войн
империалистических держав, во время двух мировых войн и т. д. Нельзя
не вспомнить, что именно приверженцы марксистского
исторического детерминизма, прежде всего в лице
марксистов Советского Союза, раскрывали и раскрывают
бесчеловечные преступления и массовые убийства,
совершенные Гитлером и его соучастниками, именно они боролись
наиболее бескомпромиссно за строгий суд над
гитлеровскими головорезами и их наказание. Но мы не можем не
отметить также и то, что именно те, от чьего имени Берлин
пишет и говорит, сделали все, что было в их возможностях,
чтобы помочь Гитлеру и его партии прийти к власти
и предпринять свои преступные авантюры, что именно
они после второй мировой войны сделали все, что было
в их возможностях, чтобы помочь тысячам гитлеровских
преступников миновать справедливого приговора. А что
сказать о массовых убийствах и зверствах, совершаемых
в настоящее время американскими империалистами во
Вьетнаме? Разве не социалистические государства,
коммунистические партии, марксисты всего мира наиболее
решительно и наиболее гневно осуждают варварские
преступления американских завоевателей во Вьетнаме и
вместе с тем проявляют свои симпатии к вьетнамскому народу,
выражают свое огромное восхищение его героизмом,
стойкостью и борьбой? Но между способом, каким
приверженцы марксистского исторического детерминизма
высказывают свои приговоры и порицания, выражают свои
одобрения и восхищения, и способом, какой рекомендует нам
Берлин, имеется громадное различие. Во-первых, верный
своему индетерминизму и индивидуализму, Берлин
утверждает, что ответственность несет и может нести только
отдельная личность, а не какие-то сами по себе безличные,
объективные и материальные факторы, такие, как классы,
партии, народы, государства и государственные институты,
социальные системы и т. д. Поэтому наши оценки, наши
приговоры или похвалы должны относиться к отдельным
личностям и к их действиям. Цинизм этой «логики» очень
прозрачен. Когда мы судим Гитлера за его преступле-
122

ния, например, мы не должпы осуждать вместе с ним и его
партию, и фашистское государство, и германскую
военщину, и германскую империалистическую буржуазию,
и германский буржуазный социальный строй, и
международную империалистическую буржуазию, на чьих
плечах он поднялся и на чьих плечах он креп, потому что это
означало бы перекладывать ответственность Гитлера за
массовые убийства, совершенные его головорезами, на
какие-то безличные и объективные факторы. По той же
логике следовало бы, когда мы осуждаем американскую
агрессию и американские зверства во Вьетнаме, осуждать
отдельных лиц, например Джонсона и других, но не
осуждать американское государство, американскую
империалистическую буржуазию и ее социальный строй и т. д.
Впрочем, как мы уже говорили, этот способ
объяснения исторических событий и исторической
ответственности широко распространен среди буржуазных
историков. Не какой-то историк-популяризатор или
учитывающий конъюнктуру газетный пропагандист, а один из
наиболее общепризнанных ветеранов германской
буржуазной историографии Ф. Мейнеке пытается после
второй мировой войны объяснить национальные несчастья
Германии за последние сорок лет серией случайностей,
таких, как суетность кайзера, избрание Гинденбурга
президентом Веймарской республики, маниакальный
характер Гитлера и тому подобное *. А. Мейнеке не одинок.
В своей книге «От Наполеона до Сталина», вышедшей
в 1950 году, А. Дж. П. Тейлор пишет, что история
современной Европы могла бы быть представлена как история трех
титанов — Наполеона, Бисмарка и Ленина2. Вообще
этот способ объяснения истории имеет глубокие корни
и глубокую традицию в буржуазной историографии
и очень удобен для буржуазных историков и идеологов,
потому что дает им возможность взваливать
ответственность за все пороки буржуазной системы, за все
несчастья и бедствия, за все преступления буржуазии как
класса, ее политических партий и государственных
органов на какую-либо личность.
Марксисты вовсе не снимают ответственности с
отдельной личности за дела/"которые она совершила, хорошие
или плохие. Но как детерминисты они идут дальше.
1 См.: Е. Н. С а г г, What is History?, p. 100.
2 См. там же, стр. 53.
123

Они дают себе отчет в том, что ни одна историческая
личность — и меньше всего так называемые выдающиеся
или великие личности в истории — не действует сама,
исключительно на свой риск и ответственность» в каком-то
безвоздушном пространстве. С одной стороны, как исто-
рические личности они являются идеологами и
руководителями политических партий, социальных движений,
одного или другого социального класса, государства,
социальной системы. С другой стороны, историческая
личность, поскольку она выражает и проводит интересы,
цели, задачи своей партии, социального движения, класса,
государства, социального строя, получает их
подкрепление и содействие. Она действует от их имени и пользуясь
их поддержкой. Разумеется, все действия и вся
ответственность исторической личности не могут отождествляться
с действиями и ответственностью целой партии, класса,
государства и т. д. Но когда речь идет о действиях
исторического характера, которые вовлекают массы,
затрагивают интересы масс и оказывают влияние на историческую
судьбу целых классов, народов, государств, социальных
систем,— такие действия не являются чисто личными.
Сам Гитлер не мог бы совершить даже одной миллионной
части злодеяний, связанных с его именем. Поэтому
ответственность за подобный род действий не является и не может
быть только личной, а является ответственностью и тех,
от имени и с поддержкой которых действовала данная
историческая личность.
Во-вторых, в отличие от индетерминистов, например
Берлина, марксисты не довольствуются только тем, что
произносят свои приговоры и выражают свое одобрение
или восхищение по поводу того или иного исторического
действия, но подкрепляют свои приговоры, свое
одобрение и восхищение соответствующими практическими
действиями. Они не только осуждают американскую
агрессию во Вьетнаме и восхищаются героизмом вьетнамского
народа, но оказывают огромную практическую помощь
вьетнамскому народу в его справедливой войне против
американских завоевателей. Они не только осуждают
агрессивную милитаристскую политику американских
и других империалистов, угрожающих народам
термоядерной войной, но принимают все практические меры
для обуздания империалистических кругов и т. д.
Марксистский исторический детерминизм является тео-
124

рией не преклонения перед «судьбой», перед стихийным
и автоматическим действием объективных исторических
законов, а теорией революционного действия по изменению
мира. Ведь еще в сентябре 1843 года в своем письме Руге
Маркс писал: «Мы не говорим миру: перестань
бороться — вся твоя борьба есть глупость. Мы только ему даем
настоящий лозунг борьбы». Именно Маркс позже в своих
тезисах о Фейербахе бросил крылатую фразу: «Философы
лишь различным образом объясняли мир, но дело
заключается в том, чтобы изменить его» \ в которой он
раскрывает глубоко революционную сущность и предназначение
своей философии, всего своего учения.
Марксизм-ленинизм является с начала и до конца самым могучим и
страстным призывом, какой только знает история, обращенным
к рабочему классу, ко всем трудящимся и прогрессивным
людям в мире — к их сознанию, к их совести, к их воле,—
к борьбе за революционное изменение мира. Он является
научной теорией этой борьбы.
Все это, разумеется, не ускользнуло от взгляда
противников марксизма. Но так как метафизическая логика
их мышления не может понять или не хочет понять
противоположности в их реальном диалектическом единстве,
они выдумали тезис, что марксизм был внутренне
противоречив, так как, с одной стороны, утверждал, что
общественно-исторические события являются объективно
детерминированными, закономерными, необходимыми, а с
другой стороны, апеллировал к активной и революционной
деятельности отдельных личностей, партий, класса,
массы, к их воле и сознанию и т. д. Подобные возражения
против марксизма выдвигали еще в конце прошлого
столетия противники марксизма, такие, как немецкий
неокантианец Рудольф Штамлер, идеолог русского
народничества Михайловский и другие. Рассматривая
возражения Михайловского, Ленип писал: «Он говорит о
«конфликте между идеей исторической необходимости и
значением личной деятельности»: общественные деятели
заблуждаются, считая себя деятелями, тогда как они «деемые»,
«марионетки, подергиваемые из таинственного подполья
имманентными законами исторической необходимости»—
таков вывод следует, дескать, из этой идеи, которая
посему и именуется «бесплодной» и «расплывающейся». Не вся-
1 К. Маркс π Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 4.
125

кому читателю, пожалуй, понятно, откуда взял всю эту
чепуху — марионеток и т. п.— г. Михайловский. Дело
в том, что один из любимых коньков субъективного
философа — идея о конфликте между детерминизмом и
нравственностью, между исторической необходимостью и
значением личности. Он написал об этом груду бумаги и
наговорил бездну сентиментально-мещанского вздора, чтобы
разрешить этот конфликт в пользу нравственности и роли
личности» *. Как видим, современные критики марксизма,
такие, как Берлин, не ушли ни на сантиметр дальше
критики Михайловского, по поводу которой Ленин
продолжает: «На самом деле, никакого тут конфликта нет: он
выдуман г. Михайловским, опасавшимся (и не без
основания), что детерминизм отнимет почву у столь им любимой
мещанской морали. Идея детерминизма, устанавливая
необходимость человеческих поступков, отвергая
вздорную побасенку о свободе воли, нимало не уничтожает ни
разума, ни совести человека, ни оценки его действий.
Совсем напротив, только при детерминистическом взгляде
и возможна строгая и правильная оценка, а не
сваливание чего угодно на свободную волю. Равным образом и идея
исторической необходимости ничуть не подрывает роли
личности в истории: история вся слагается именно из
действий личностей, представляющих из себя несомненно
деятелей. Действительный вопрос, возникающий при
оценке общественной деятельности личности, состоит в том,
при каких условиях этой деятельности обеспечен успех?
в чем состоят гарантии того, что деятельность эта не
останется одиночным актом, тонущим в море актов
противоположных? В том же состоит и тот вопрос, который
различно решают социал-демократы и остальные русские
социалисты: каким образом деятельность, направленная
к осуществлению социалистического строя, должна
втянуть массы, чтобы принести серьезные плоды» 2.
Историческая закономерность, историческая
необходимость не исключает и не может исключить активную
деятельность людей, отдельных личностей, партий,
классов, народов и т. д. Прежде всего потому, что она есть
закономерность, необходимость самой человеческой исто-
рической деятельности. Вне человеческой деятельности
нет и не может быть истории человеческого общества.
1 В. И. Л е π и и, Соч., т. 1, стр. 142.
2 Там же.
126

Поэтому историческая зйкояомераость, историческая
необходимость предполагает человеческую деятельность.
Следовательно, действительный вопрос, который
возникает из объективного существования исторических
закономерностей, исторической необходимости, не есть вопрос:
возможна или невозможна деятельность людей, нужна
ли она или не нужна, чтобы осуществилось данное
историческое событие, данное историческое изменение?
Это не есть и вопрос: участвуют и могут ли
участвовать сознание, идеи, планы, воля, чувства, страсти людей
в исторической жизни, не делают ли объективные
закономерности излишним участие человеческого сознания,
идей, воли, чувств и т. д.? Потому что нет человеческой
деятельности, которая не являлась бы сознательной
деятельностью, не была бы выражением человеческой воли,
чувства, страсти и т. д. Действительный вопрос, который
возникает из объективного существования общественно-
исторических законов, таков: как действовать, как можно
действовать и как следует действовать?
Даже если допустить, что отдельный человек,
отдельная партия или класс действуют как хотят, это вовсе
не означает, что сами действия и результаты этих
действий будут такими или точно такими, каких хотел
действующий субъект. Как будут развиваться сами действия
и к каким результатам они приведут — это зависит не
только от сознательно поставленных целей и желаний
действующего субъекта, но еще от двух важных и не
зависящих от него объективных факторов — во-первых, от
действия и противодействия других личностей, партий,
классов, народов и т. д. и, во-вторых, от объективных
законов, которым подчинена всякая человеческая
деятельность. Поэтому, как говорит Энгельс, цели
человеческих действий являются всегда сознательными и
желаемыми, но результаты этих действий во многих случаях
не являются ни желаемыми, ни предполагаемыми.
Всякая личность, всякая партия, народ, класс,
государство действуют при определенных условиях, при
наличии действий и противодействий других личностей,
партий, классов, народов, государств и т. д., то есть при
определенной общественной и исторической ситуации,
которая определяет поведение действующего субъекта,
и при выборе цели своего действия и средств, способа
достижения своей цели. Правильно ли оценил действую-
127

щий субъект предписания, которые ставят перед ним
данная историческая ситуация и объективные законы
исторического развития, при определении своих целей,
средств и способов действия для их достижения, — это
зависит от самого действующего субъекта. Несомненно,
однако, что успех всякого исторического действия прямо
пропорционален тому, насколько определение исторических
целей, средств и способов их достижения соответствует
«предписаниям» объективной исторической ситуации,
требованиям объективных общественно-исторических законов.
Соответствие, в той или иной степени, может достигаться
стихийно, наугад, а может быть достигнуто более или
менее сознательно, то есть с помощью научного познания
исторической ситуации и требований исторической
ситуации, исторических законов.
Если люди сознательно или несознательно не
сообразуются с объективными возможностями и требованиями
исторической ситуации, исторических законов, если они
сознательно или несознательно противодействуют этим
требованиям, их действия терпят провал. Тогда эти
действия задерживают на короткое или продолжительное
время развитие истории, иногда приводят к огромным
разрушениям, жертвам, причиняют неизмеримые
страдания не только отдельным личностям, но целым классам,
народам или даже всему человечеству. И наоборот, если
историческая деятельность отдельной личности, партии,
класса, народа, государства и т. д. основывается на
действительно научном познании исторических ситуаций,
в которых они действуют, исторических закономерностей,
тогда их действия достигают своих исторических целей
с неизмеримо меньшими блужданиями, трудностями,
разрушениями, жертвами, страданиями, тогда они могут
ускорять ход общественно-исторического прогресса.
Так что историческая необходимость предоставляет
личностям, классам, партиям, народам, вообще людям
возможность выбирать среди множества самых различных
вариантов действия. Какой вариант действия будет избран,
это зависит от людей — от их социального положения,
от их классово-партийных, национальных или
интернациональных интересов, от их сознательности, от их
познаний, от их воли, смелости и решительности. Отсюда
и большая роль и большая ответственность
субъективного фактора в истории, которым может быть как отдель-
128

ная личность, так и целая партия, целый класс или народ»
Потому что для людей никак не безразлично, правильно
ли избраны и поставлены их исторические цели, выбраны
ли наиболее правильные средства и способы действия
для достижения поставленных целей, какими темпами,
ценой каких трудностей, жертв и страданий они достигнут
своих исторических целей.
Ответственность в общественно-исторической жизни
является общественным отношением. Абсолютно
автономная личность, если бы таковая могла вообще
существовать, ни перед кем не отвечает. Исторической
ответственности она не имеет и не может иметь, потому что
история является результатом деятельности не одной
личности, а массы личностей, организованных и
связанных между собой в политические партии, социальные
классы, национальности, государства — в общество.
Реально действующие в истории личности действуют не
изолированно, а в определенных связях и отношениях с массой
других личностей, и их действия неизбежно приводят
к тем или иным последствиям, затрагивающим интересы
и действия других личностей — партии, класса, нации,
государства и т. д. И именно на почве этих социальных
связей и зависимостей, на основе этой
детерминированности социально-исторической деятельности людей
возникает и может существовать отношение социально-
исторической ответственности. Отдельные исторические
личности ответственны за свою деятельность перед своей
партией, перед своим классом, перед своим народом и т. д.
Даже взятая как внутренне субъективное переживание,
ответственность имеет социальный характер и
оказывается социально детерминированной, потому что она
является не чем иным, как чувством или сознанием долга.
А это чувство и это сознание являются продуктом
социально-исторической жизни, обусловлены социальными
условиями и всегда имеют конкретное социально-историческое
содержание.
Вот почему не детерминизм, а индетерминизм
исключает ответственность отдельной личности и вообще всякого
рода ответственность. Более того, индетерминизм вообще
делает невозможным понимание существования личной
и иной ответственности, он не может указать нам никаких
критериев, на основе которых она может быть определена.
Абсолютно автономная в своей воле и в своих действиях
9 н. Ирибаджаков
129

личность, о которой нам говорят индетерминисты,—
личность, которая, по словам Сартра, якобы была
«осуждена быть абсолютно свободной», которая сама создавала
нормы своего поведения и якобы отвечала за все, что
случается в мире, не может быть ответственна ни перед
кем. Такая личность вообще не существует, и сами
понятия «личность», «социальное действие», «историческое
действие», «поведение», «ответственность» и т. д., взятые
безотносительно к другим личностям, к человеческому
обществу, теряют всякий смысл.
Вопрос об ответственности, и в частности о социально-
исторической ответственности отдельной личности, партии,
класса, народа, государства и т. д., может быть научно
понят и объяснен только на основе марксистского
социально-исторического детерминизма. Своим учением об
объективной реальности общественно-исторических
законов и о сознательной деятельности людей, о социально-
исторической детерминированности сознания, воли, чувств
и действий людей марксистский социально-исторический
детерминизм не только раскрывает нам, почему возможна
и почему существует историческая ответственность, но
раскрывает нам и объективные критерии, на основе
которых может и должна определяться эта ответственность.
СМЫСЛ ИСТОРИИ
Вопрос о закономерном характере исторического
развития тесно связан с вопросом о смысле истории. Этот
вопрос не нов. Он всегда занимал центральное место
в теологических и других идеалистических философско-
исторических теориях, как и в идеологической борьбе
между прогрессивными и реакционными классами.
История философско-исторической мысли показывает,
что вопрос о смысле истории приобретал наибольшую
актуальность в эпохи глубоких социальных кризисов
и революционных преобразований. Поэтому не
удивительно, что в настоящее время он занимает первостепенное
место в борьбе между марксистско-ленинской и
буржуазной идеологией, что после Гегеля буржуазные
философы, социологи и историки никогда не занимались так
много «смыслом истории», как в период'после Октябрь-
130

ской революции и особенно и осле второй мировой войны.
Вопрос о смысле истории — реальный и
исключительно важный вопрос. Но его правильная постановка и
решение зависят от того, с каких классовых и философско-
исторических позиций это делается. Современные
буржуазные авторы создали огромную литературу,
посвященную «смыслу истории», но они не могут ни правильно
поставить этот вопрос, ни правильно его разрешить,
потому что исходят из реакционных интересов своего
класса и из различных идеалистических, метафизических
и во многих случаях явно мистических философско-исто-
рических взглядов.
ТЕЛЕОЛОГИЧЕСКИЙ
ИЛИ ФИНАЛИСТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
НА ИСТОРИЮ
Когда буржуазные авторы говорят о «смысле истории»,
то они чаще всего исходят из воззрения, что история
является не беспорядочным потоком событий, а планомерным
процессом, направленным к какой-то конечной и высшей
цели. Согласно этому воззрению, смысл истории
заключается в осуществлении этой цели, которым завершается
сама история.
Телеологический и финалистический взгляд на историю
является объективно-идеалистическим взглядом, который
возник на почве теологии и до настоящего времени
продолжает развиваться чаще всего в тесной связи с ней.
Еще Аврелий Августин, предпринявший первую
попытку представить ход всей всемирной истории с позиций
христианской теологии в своей книге «О граде божием»
(De civitate dei), развивал взгляд, что бог предопределил
развитие всемирной истории и даже судьбу отдельного
человека. По его мнению, история начинается с
«сотворения» Адама и завершается «страшным судом», когда
бог будет судить живых и мертвых. Этот взгляд на
историю и до сих пор лежит в основе различных христианско-
теологических и других реакционных и антинаучных фи-
лософско-исторических концепций о «смысле истории».
Но телеологические и финалистические концепции
истории развиваются не только на почве теологии. Они
9* 131

имеют также свои, более или менее секуляризированные
формы, которые в прошлом, до возникновения марксизма,
играли и прогрессивную роль как с точки зрения
развития научного познания, так и с точки зрения их
социально-исторической роли.
В философско-исторических взглядах Гердера и
Гегеля, с именами которых связано обособление и
утверждение философии истории как самостоятельной
дисциплины, как и в философско-исторических взглядах Канта
и Фихте, доминировал исторический оптимизм,
связанный с концепцией, согласно которой история является
исполненным смысла, прогрессивным процессом
развития, направленным на осуществление какой-то высшей
и конечной цели. Гердер видел эту цель в осуществлении
идеала «гуманности», Кант — в «правовом порядке и веч-
ном мире», Фихте — в «идеальном государстве» и т. д.
Но наиболее ярким выразителем этой концепции
является Гегель. В своих «Лекциях по философии истории»
Гегель пишет: «Все же у нас возникает вопрос, какова
же конечная цель всех этих единичных событий,
исчерпывается ли каждое своей особой целью, или, напротив,
мы должны мыслить себе одну конечную цель всех этих
происшествий; не происходит ли под громким шумом
этой поверхности работа и созидание какого-то
произведения, внутреннего, тихого и тайного произведения,
в котором сохранена существенная сила всех этих
преходящих явлений? Но если не привносить к всемирной
истории с самого начала мысль, разумное познание., то
должно к ней подходить, по крайней мере, с крепкой
несокрушимой верой в то, что в ней присутствует разум, или
по крайней мере в то, что мир интеллекта и самосознающей
себя воли не является жертвой случая, а должен
обнаруживаться в свете знающей себя идеи» х. Еще в «Святом
семействе» Маркс и Энгельс указывают, что
гегелевское понимание истории «есть не что иное, как
спекулятивное выражение христианско-германской догмы о
противоположности духа и материи, бога и мира» 2. Но это
не означает, что оно тождественно теологическому
фатализму Августина и его современных последователей
в лице неотомистов, таких авторов, как Бердяев и другие,
с их трансцендентализмом, иррационализмом и
агностицизмом. Гегель не разделяет историю на «земную» и «не-
1 Цит. по: В. И. Ленин, Соч., т. 38, стр. 312.
2 К. Марксы Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 93.
132

бесную» и не ищет объяснения человеческой истории вне
ее. По его мнению, история есть закономерный,
необходимый процесс саморазвития духа — процесс
самопознания духа. Он не исключает свободу из истории, не
противопоставляет свободу необходимости, а рассматривает
ее как осознанную необходимость. Он отвергает
агностицизм и видит конечную цель истории в самосознании
абсолютного духа — в постижении абсолютного духа.
«Всемирная история есть прогресс в сознании свободы,
прогресс, который мы должны познать в его необходимости» х.
Поэтому пе случайно то, что неотомист Ж. Маритен
причисляет Гегеля заодно с Марксом к «величайшим
фальсификаторам божественности», которые создали
«фальшивую философию истории» 2.
Исторический фатализм и финализм Гегеля, как и его
концепция о том, что история представляет собой
восходящий, прогрессивный процесс развития, наложили
глубокую печать на философско-исторические взгляды
большинства буржуазных мыслителей XIX века. Так,
например, Фейербах видел конечную цель истории в
осуществлении «человека», «действительного человека»,
«человеческой сущности», Штирнер —«Единственного»,
«истинные социалисты»—«счастья», Конт
—«научно-промышленного общества», Токвиль —«равенства» и т. д.
Вообще в XIX веке в буржуазной философии истории,
социологии и историографии доминировала
оптимистическая концепция, согласно которой история есть
исполненный смысла процесс и смысл истории отождествлялся
с историческим прогрессом. Этот взгляд стал частью фи-
лософско-исторического кредо многих буржуазных
философов, социологов и историков даже двух первых
десятилетий XX века. «В период от середины прошлого
столетия до 1914 года,— пишет Э. Kapp,— какому-либо
британскому историку было почти невозможно представить
себе историческую перемену иначе, как перемену к чему-то
лучшему» 3.
С наступлением эпохи империализма и особенно с
наступлением современной эпохи перехода от капитализма
к социализму вопрос о смысле истории стал более акту-
1 Цит. по: В. И. Ленин, Соч., т. 38, стр. 304.
1 J. Maritain, On the Philosophy of History, Geoffrey
Bles, London, 1959, p. 23, 28.
3 E. H. Carr, What is History?, p. 38.
133

альным, чем когда бы то ни было ранее, но вместе с тем
в буржуазных воззрениях на этот вопрос происходят
коренные изменения, которые раскрывают особенно ясно
и наглядно реакционный и антинаучный характер
современной буржуазной философии истории, ее роль
идеологического оружия для защиты буржуазного строя и для
борьбы против марксизма-ленинизма, против социализма
и коммунизма.
Значительная часть буржуазных авторов,
принадлежащих к различным направлениям буржуазной философ-
ско-исторической мысли, продолжает и до сего времени
развивать телеологический и финалистический взгляд
на историю и ее смысл. За очень незначительными
исключениями, однако, эти взгляды лишены всякой научной
ценности. Они имеют ярко выраженный теологический,
мистический и агностический характер. Утверждая, что
история имеет какой-то смысл, они отрицают возможность
его научного познания. Вместе с тем они проповедуют
теологический фатализм, согласно которому история
творится и направляется богом, а люди — беспомощные
орудия в руках божественного провидения, которым не
остается ничего иного, как подчиняться своей «судьбе».
Согласно Н. Бердяеву, например, история имеет
«внутренний смысл», и притом «абсолютный смысл». Она есть
«предопределенный в своих основах
всемирно-исторический процесс», «какая-то мистерия», имеющая свое начало
и свой конец в «небесной истории» *. Поэтому «истинная»
философия истории должна быть «метафизикой истории»,
чьей задачей является раскрытие «смысла истории». Но так
как «небесная история» определяет «земную историю»,
раскрытие «смысла» «земной истории» означает
раскрытие «смысла» «небесной истории» посредством
«пророческого отношения к истории», то есть посредством
«откровения» 2. Нетрудно видеть, что Бердяев пренебрегал
не только марксистской, но всей прогрессивной философ-
ско-исторической мыслью, чтобы возродить мракобес-
ническую философию истории Августина и представить
ее как последнее слово современной буржуазной
философии истории. Именно Августин является идейным
вдохновителем и современной неотомистской философии
истории. Заодно с Августином Ж. Маритен считает, что история
1 См.: Н. Бердяев, Смысл истории, стр. 44, 56.
1 См. там же, стр. 11, 51, 55 и др.
134

развивается согласно определенному богом плану и
направлена к осуществлению поставленных богом целей,
а задача философии истории — раскрыть вложенный
богом смысл в историю, то есть ее план и ее цели. Для Ма-
ритена смысл истории также есть «мистерия», которую
человеческий разум и научное познание были в состоянии
только отчасти расшифровать и понять, потому что в целом
замыслы и цели бога были недоступны и непостижимы
для человеческого разума. Они могли быть только
созерцаемы, но не научно поняты 1.
Таким образом, смысл истории превращается в
«трансисторический смысл исторических трагедий», а
философия историй вливается в теологию и религиозную мистику.
«Никакая философия истории невозможна без
разъяснений теологии,— заявляет неотомист Иозеф Пипер,—
потому что существенный вопрос философа, который
размышляет над историей, таков: какова конечная цель
истории?» 2
Этот теологический, мистический и агностический
взгляд на смысл истории пронизывает философско-исто-
рические воззрения многих современных буржуазных
профессиональных философов, экономистов, социологов
и историков, таких, как К. Ясперс, В. Рёпке, А. Тойнби,
Ф. Мейнике, Т. Шидер и другие. «История,— пишет
Ясперс,— имеет глубокий смысл, но он недоступен для
человеческого познания» 3. Никто, по мнению Ясперса,
не знает, как возникла человеческая история и куда,
к какой цели она движется, потому что бог положил
начало истории, он определил ее цель и направил ее к ней.
Ту же самую агностическую точку зрения мы находим
и у Т. Шидера. «Куда мы ни посмотрим,— пишет он,—
цель истории покрыта мраком неизвестности, а ответ на
вопрос, в каком направлении развивается история,
становится для нас все труднее» 4.
С теоретической точки зрения все эти высказывания
о смысле истории не предлагают ничего нового и
оригинального, но с идеологической точки зрения представляют
огромный интерес.
1 Cm.:J. M а г i t a i η, On the Philosophy of History, p. 2, 22—23.
* Там же, стр. 32.
8 К. Jaspers, Vom Ursprung und Ziel der Geschichte, S. 17.
4 Цит. по: В. И. С а л о в, Современная западногерманская
буржуазная историография, изд-во «Наука», М., 1968, стр. НО.
135

Во-первых, они отражают как в зеркале глубокий
кризис и идейную нищету современной буржуазной
философии истории и всей современной буржуазной идеологии,
их беспомощность сформулировать не только
прогрессивные и научно обоснованные, но и сколько-нибудь ясные
и рациональные исторические цели. Вот почему, чтобы
скрыть свою беспомощность, они прибегают к
агностицизму, к теологии и мистике и объявляют исторические
цели «трансцендентными», «непознаваемыми» и
«непостижимыми» для человеческого разума.
Во-вторых, они отражают крах буржуазного
исторического оптимизма, связанного с концепциями о
закономерном и прогрессивном развитии истории, и замену
его крайне консервативными и пессимистичными фило-
софско-историческими концепциями. Концепции об
историческом прогрессе заброшены, и все более широкое
распространение получают теории о так называемом
«цикличном развитии культур» (О. Шпенглер, Э. Мейер, А. Тойн-
би, Дж. Барраклоу, X. Фрайер и др.), которые открыто
прокламируют «закат западной культуры». «Говорят,—
пишет Э. Kapp,— что русский царь Николай I издал
приказ, которым запретил слово «прогресс». Ныне
философы и историки Западной Европы и даже Соединенных
Штатов наконец согласились с ним. Гипотеза о прогрессе
отброшена. Закат Запада стал настолько знакомой
фразой, что кавычки больше не являются необходимыми» *.
Kapp прав, что буржуазные философско-исторические
теории о «закате западной культуры» являются
«характерной идеологией уходящего общества»2. Они отражают
историческую бесперспективность и обреченность
современной буржуазии, ее беспомощность найти выход из
непрестанно растущего и углубляющегося кризиса
современного буржуазного общества и его культуры,
остановить неудержимый и победный ход социалистической
революции. Они отражают чувство все большей неуверенности
и страха современной буржуазии перед будущим, ее
мрачные предчувствия неизбежного и близкого конца
буржуазного общества, который буржуазные идеологи
представляют вообще как конец всей человеческой культуры
и истории.
1 Е. Н. С а г г, What si History?, p. 112.
* Там же, стр. 43.
136

Примечателен тот факт, что за очень малыми
исключениями все современные буржуазные телеологические
и финалистические теории наполнены глубоким
пессимизмом и мрачными пророчествами. И Бердяев, и Мари-
тен, и Мейнеке не видят в истории ничего другого, кроме
«трагедии». «Вся история,— пишет Мейнеке,— является
вместе с тем трагедией» *. Поэтому проблема
«трагического» в истории стала основной темой современной
буржуазной философии истории.
Растущий исторический пессимизм современной
буржуазии был выражен с особенно большой силой в фило-
софско-исторических взглядах К. Ясперса, в его
анализе современной эпохи. Он отмечает, что в течение более
ста лет растет сознание «кризиса», которое «ныне стало
сознанием почти всех людей» и выражается в концепциях
«о повороте истории, о конце истории в прежнем смысле,
о радикальном изменении самого человеческого бытия».
Время «после первой мировой войны,— продолжает Яс-
перс, —было вечерней зарей уже не только Европы, а всех
культур на Земле. Концом человечества... Это все еще
не был сам конец, но сознание его возможного и
предстоящего наступления было господствующим.
Ожидаемый конец был открываем со страхом или со
спокойствием... Настроение при Клагесе, при Шпенглере или при
Альфреде Веберс является весьма различным. Но
действительность кризиса в невиданном в истории размере
налицо, без сомнения, для всех них» 2.
Характеризуя современную эпоху, Ясперс
подчеркивает, что она коренным образом отличается от
предшествующих исторических эпох. В прошлом, утверждает он,
история разыгрывалась в относительно стабильных
состояниях. Социальные изменения происходили медленно
и затрагивали только отдельные социальные слои и
группы. Даже тогда, когда надо было умирать от голода,
люди терпели лишения, подчинялись и оставались жить
в неизменных социальных условиях.
«Ныне,— продолжает Ясперс,— дело обстоит совсем
иначе. Социальные состояния находятся в каком-то
неудержимом движении. Все население Земли вырвано из его
1 Цит. по: В. И. С а л о в, Современная западногерманская
буржуазная историография, изд-во «Наука», М., 1968, стр. 109.
аК. Jaspers, Vom Ursprung und Ziel der Geschichte,
S. 288.
137

весьма старых, унаследованных строев и форм сознания.
Сознание безопасности становится все более
ограниченным» 1. Человеческие массы становились более едиными
и превращались в решающий фактор, с которым должен
сообразовываться и государственный деятель, и
мыслитель, и представитель искусства. Наиболее тревожным,
по мнению Ясперса, является то обстоятельство, что ныне
массы «учатся читать и писать», что они охвачены
«растущим безверием», которое порождало нигилизм.
Освобождаясь от религиозной веры, массы попадали под влияние
«эрзац-веры», которая находила свое выражение в вере в
«спасительные программы», в «псевдонаучные
мировоззрения», такие, как марксизм, психоанализ и расовая
теория. Словом, «сейчас основы человеческого бытия
шатаются, необходимо, чтобы были заложены элементарные
основы будущего» а. Но Ясперс признает, что
современная буржуазия и ее идеологи беспомощны найти
«правильную форму жизни» 3.
Исторический пессимизм Ясперса достигает своей
кульминационной точки в его концепции «страха» как
движущей силы к будущему. «Какой-то бесподобный страх
распространен ныне над человечеством»,—пишет он. «Страх
следует одобрить. Он является своего рода основой
надежды» 4.
В своем докладе «Историчность и надвременный смысл»,
произнесенном на состоявшемся в 1968 году XIV
международном конгрессе философов в Вене, известный
западногерманский буржуазный философ Фриц-Иоахим фон
Ринтелен жаловался, что ныне в буржуазном мире
навязывалась мысль, что в истории все «когда-то началось плохо»
и, говоря словами Ясперса, «было осуждено на провал»,
говорилось «так много о бессмысленности нашего
существования... о страхе перед ничем и о полной
ненадежности современной жизни», что следовало бы снова
поставить «вопрос о смысле нашей историчности» 5. И
действительно, Венский конгресс по философии также показал,
1 К. Jaspers, Vom Ursprung und Ziel der Geschichte,
S. 263.
2 Там же, стр. 255.
3 Там же, стр. 130.
4 Там же, стр. 191.
6 Fritz-Joachim von Rintelen, Geschichtlichkeit
und überzeitlicher Sinn, в: «Akten des XIV. Internationalen
Kongresses für Philosophie», I.B., Verlag Herder, Wien, 1968, S. HO.
138

что исторический пессимизм пускает все более глубокие
корни в современной буржуазной философии истории.
Но он показал точно так же еще раз, что на почве этой
философии невозможно найти никакой надежный путь,
уводящий за мрачные горизонты исторического
пессимизма, чувства неуверенности и страха перед будущим,
исторической обреченности, которые овладевают все более
и более властно современной буржуазией.
В-третьих, современные телеологические и финалисти-
ческие взгляды на историю с их пессимизмом,
агностицизмом, теологическим фатализмом и мистикой не являются
только пассивным отражением процесса разложения
и гибели современного буржуазного общества и его
культуры. Вместе с тем они являются идейным оружием
современной буржуазии в борьбе против всех прогрессивных,
антиимпериалистических движений, и прежде всего против
коммунистического движения и социалистических стран,
против марксизма-ленинизма.
Историческая заслуга марксизма-ленинизма состоит
в том, что, раскрыв законы общественно-исторического
развития, он доказал преходящий характер капитализма
и поставил перед рабочим классом, перед всеми
трудящимися и эксплуатируемыми великую и научно
обоснованную историческую цель— уничтожение буржуазного строя
и замену его новым, высшим и более справедливым
общественным строем — социализмом и коммунизмом.
Вооруженный научной идеологией марксизма-ленинизма,
руководимый своими коммунистическими партиями, рабочий
класс превратился в величайшую историческую силу
нашего времени, а целью и смыслом его исторического
творчества является борьба за построение и развитие
социализма и коммунизма. Сама историческая практика
социалистических революций и социалистического
строительства доказала неоспоримым образом правильность
марксистско-ленинских идей и превосходство социализма
над капитализмом. Она доказала, что основное
направление исторического развития современного человечества
определяется революционным рабочим и
коммунистическим движением, социалистическими странами и
неизбежно ведет к торжеству социализма и коммунизма в целом
мире.
Научные и революционные идеи марксизма-ленинизма,
идейно-политическая и организаторская деятельность ком-
139

мунистических партий, заразительный пример
Октябрьской и других социалистических революций пробудили
и вдохновили огромные массы трудящихся во всем мире
к самостоятельному, сознательному, организованному
и целенаправленному историческому творчеству. И чем
более широкие массы вступают на путь самостоятельного
исторического творчества, чем больше растет их
коммунистическая сознательность и организованность, чем более
ясно они видят историческую цель своей революционной
борьбы и пути ее достижения, чем больше растет их
революционная энергия, тем ближе становится день полного
торжества социализма и коммунизма во всем мире.
Идеологи современной буржуазии сознают все это,
и одна из главных задач их телеологических и финалисти-
ческих теорий истории состоит в том, чтобы вносить
в массы идейную неразбериху, деморализацию, неверие
в собственные силы и пассивность, уводить их с пути
самостоятельной революционной борьбы против капитализма,
за социализм и коммунизм.
Бессильные выдвинуть новые исторические цели,
которые будут соответствовать потребностям исторического
развития и интересам трудящихся и прогрессивных сил
нашего времени, буржуазные идеологи используют свои
телеологические и финалистические теории, чтобы внушать
массам, что цели и смысл истории определяются богом,
что они являются непознаваемыми и что не во власти людей
самим ставить свои исторические цели, самим творить
свою историю или же представлять цели своего
собственного класса как цели, определенные будто бы богом.
Так, например, в своей книге «О происхождении и цели
истории» Ясперс, заявив, что цель истории непостижима
для человеческого познания, оставляет себе лазейку
и утверждает, что все же философия истории могла бы нас
«приблизить» к пониманию этой цели. И он видит ее
в создании «всемирной империи», в которой «одна-един-
ственная власть сможет «принуждать всех» и таким
образом осуществит наконец „всемирный мир»1". Но нетрудно
видеть, что за этой «божественной» исторической целью,
которую указал Ясперс, просвечивают очень ясно сколь
земные, столь и сумасбродные планы американской
империалистической реакции по созданию своей всемирной
1К. Jaspers, Vom Ursprung und Ziel der Geschichte,
S. 17, 47, 242, 246.
140

империй, относящиеся ко времени, когда Ясперс написал
свою книгу.
Особенно ясно выразил реакционный и
антикоммунистический характер этих буржуазных воззрений о
«смысле» истории Вильгельм Рёпке. Для него борьба между
социализмом и капитализмом, составляющая основное
содержание современной исторической эпохи, есть не что
иное, как борьба между сатаной и богом. Выражая свою
уверенность в том, «что, как все сатанинские происки,
красный тоталитаризм будет ликвидирован», Рёпке
пророчествует: «Наступят наконец события, которые не
предвидены в плане диалектического материализма о ходе
истории, потому что только бог знает, как завершит все»1.
На вопрос: «Когда это произойдет?» Рёпке отвечает: «Не
известно». Единственное, что «известно» Рёпке,—это то,
что социализм и коммунизм являются «сатанинским» делом,
что бог ненавидит это дело и что наступят в истории такие
вещи, о которых знает только бог и отчасти Рёпке,
который нам сообщает о них.
Опровергать подобные утверждения и пророчества
не стоит, потому что они выражают субъективные желания
их автора, не подкреплены никакими доказательствами
и рассчитаны на невежество и религиозное тупоумие тех,
кто все еще верит, что бог существует и направляет ход
всемирной истории. Они, однако, раскрывают всю
идейную беспомощность буржуазных авторов, таких, как
Рёпке, которые в своем бессилии противопоставить
марксизму сколько-нибудь разумные аргументы спекулируют
на легковерии религиозных людей и прибегают к
«авторитету» бога как к самому сильному аргументу против
социализма и коммунизма.
ИСТОРИЯ
«КАК ПРИДАНИЕ СМЫСЛА БЕССМЫСЛЕННОМУ»
Современные телеологические и финалистические
концепции истории являются столь ненаучными и
мистичными, что огромное большинство, особенно прогрессивная
часть, буржуазных философов, социологов и историков
их отвергает. «Я не верю в божественное провидение,—
2 Wilhelm Röpke, Zwischen Furcht und Hoffnung, в:
«Wo stehen wir heute?», C. Bertelsmann Verlag Gütersloh, 1960,
S. 82.
141

пишет Э. Kapp,— в мировой дух, в божественное
откровение, в Историю с прописного «И» или в какую бы то
ни было другую абстракцию, которая, как иногда
предполагается, руководит ходом событий, и безоговорочно
поддерживаю слова Маркса: «История не делает ничего,
она не обладает никаким необъятным богатством, она
«не сражается ни в каких битвах»! Не «история», а именно
человек, действительный, живой человек — вот кто делает
все это, всем обладает и за всё борется»1. «Такие авторы,
как Бердяев, Нибур и Маритен,— продолжает Kapp,—
поддерживают автономное положение истории, но они
подчеркивают, что конец или цель истории лежит вне
истории. Лично я считаю, что трудно примирить целость
истории с верой в некую сверхъестественную силу, от
которой зависит ее значение и смысл,— все равно, будет ли
этой силой бог какого-то избранного народа, христианский
бог, скрытая рука деиста или Гегелев мировой дух» 2.
Поскольку подобная критика направлена против
теологии, телеологии, финализма и мистики, поскольку она
вдохновлена стремлением к научному подходу к истории,
она — положительное явление. Такое стремление в той
или иной степени действительно существует у Kappa и
у других прогрессивных буржуазных историков, которые
в той или иной мере признают марксистско-ленинский
взгляд на историю или отдельные его стороны.
Но в большинстве случаев критика проводится с
субъективно-идеалистических позиций и носит
преимущественно антимарксистский характер — например, у Т. Лес-
синга, В. Таймера, К. Поппера и других. По мнению
этих буржуазных авторов, сама по себе история не имеет
никакого смысла. Это у них общее. Но далее в их философ-
ско-исторических концепциях проявляются большие или
меньшие различия, отражающие различия и противоречия
идеалистических философских школ и течений, с позиций
которых они ставят вопрос о смысле истории и ищут его
разрешение.
Наиболее пессимистично настроенные ограничиваются
подчеркиванием «бессмысленности» истории,
«человеческого бытия». Другие пытаются преодолеть исторический
пессимизм и обосновать какой-то новый исторический
оптимизм, носящий субъективно-идеалистический, волюн-
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 49.
2 Там же, стр. 75.
142

таристический и во многих случаях иррационалистический
характер.
Здесь в первую очередь следует отметить наделавшую
большой шум книгу Теодора Лессинга «История как
придание смысла бессмысленному», которая появилась
во время первой мировой войны. В философско-историче-
ских взглядах Т. Лессинга взаимно переплетены
иррационализм «философии жизни» Дильтея, неокантианский
априоризм и элементы экзистенциализма, который
появился позже от бракосочетания между «философией
жизни», феноменологией, неокантианством и другими
элементами германской идеалистической философии. Поэтому
философско-исторические взгляды Лессинга оказали и
продолжают оказывать сильное влияние на различные
течения современной буржуазной философско-исторической
мысли.
Философско-историческая концепция Т. Лессинга имс-
ет своим главным противником не буржуазные
телеологические и финалистические концепции истории и ее смысла,
а марксистское учение об истории как объективном,
закономерном, восходящем и прогрессивном процессе и об
историографии как науке. «В истории,— пишет он,—
никоим образом не обнаруживается никакого скрытого
смысла, никакой причинной взаимосвязи, никакого
развития во времени per se; но история есть историография,
т. е. создание этого смысла, установление этих
причинных взаимосвязей, изобретение этого развития» *.
Согласно Лессингу, история является не объективным и
закономерным процессом развития, а совокупностью
субъективных переживаний, лишенных всякого смысла, в
которые индивидуальное сознание историка вносит все
то, что мы называем причинными связями,
закономерностями, развитием и т. д., то есть смысл.
Подобно многим другим идеалистам, Т. Лессинг
отождествляет историю как объективный процесс с
историографией, из чего следует, что единственный способ делать
историю — писать ее. Отрицая объективную реальность
предмета историографии, он отрицает возможность
объективной исторической истины и истории как науки.
Поэтому Лессинг признает право всякого создавать свою
1 Цит. по: И. С. К о н, Философский идеализм и кризис
буржуазной исторической мысли, изд-во «Социально-экономическая
литература», 1959, стр. 126, 127.
143

собственную историю и вкладывать в нее такой «смысл»,
какой ему угодно. Он провозгласил историю
«необходимой иллюзией», а вопрос об «осмыслении» истории, по его
мнению, есть вопрос произвольных и совершенно
субъективных решений.
Некоторые буржуазные авторы, например Хайнеман
и Ринтелен, объявляют концепцию Лессинга
«несерьезной» из-за безграничного субъективного произвола,
который она проповедует. Но, по существу, их взгляды не
отличаются от взглядов Т. Лессинга. Вместе с ним они
также считают, что сама по себе история не имеет
никакого смысла и должна быть «осмыслена», то есть смысл
тастории не может быть открыт внутри истории, а должен
быть внесен в нее извне. Различие состоит только в том,
что тогда как «осмысление» истории, согласно Т. Лес-
'сингу, является произвольным и всякий может
вкладывать в нее какой хочет «смысл», Хайнеман и Ринтелен
«считают, что единственным способом «осмыслить»
историю является борьба за реализацию так называемых
«основных ценностей», таких, как «любовь», «красота»
ж др., которые имеют якобы «надвременной», «надыстори-
ческий» и, следовательно, несубъективный характер.
В своей работе «В поисках смысла в разломленном мире»
Хайнеман заявляет, что «порядок ценностей является
проблемой, от разрешения которой зависят жизнь и смерть
народов этой Земли» г.
Другие буржуазные авторы, однако, видят «ценность»
философско-исторических воззрений Т. Лессинга именно
в волюнтаризме и субъективном произволе, которые он
проповедует. Так, например, Вальтер Таймер видит в
волюнтаризме Лессинга важнейшее идейное оружие для
борьбы против марксистско-ленинского учения об истории,
о социализме и коммунизме как исторической
необходимости. «В последнее время,— пишет он,— Теодор Лес-
синг определяет историю как «осмысление
бессмысленного»— мы вносим в нее смысл, какой нам угоден, но
по самой своей природе она не имеет никакого смысла,
во всяком случае никакого смысла, соответствующего
нашим представлениям о добре и зле, о прогрессе и
регрессе» 2. «Кто имеет «волюнтаристическое» воззрение на исто-
1 Fritz-Joachim von Rintelen, Geschichtlichkeit
lund überzeitlicher Sinn, в: «Akten...», I.B., S. 112—116.
2 Walter Theimer, Der Marxismus, S. 49.
144

рию,— продолжает Таймер,— должен лишиться
утешения, которое несет с собой сознание необходимости
действовать в согласии с каким-то объективно существующим
смыслом истории... Утверждать, что прогресс, гуманизм
или социализм являются смыслом истории,
установленным высшими силами или законом ее развития,
ошибочно» *. Но Таймер спешит успокоить своих читателей, что,
отрицая всякий объективный смысл истории, его философ-
ско-историческая концепция якобы не обрекает
человечество на какое-то пассивное и лишенное всякого
исторического смысла существование, а как раз наоборот.
«Трезвое научное положение,— заявляет он,— согласно
которому в истории нельзя найти никакого смысла, не
означает скептической пассивности. Оно скорее может стать
основой стремления создать такой смысл; отсутствие
какого бы то ни было определенного смысла даже
является предпосылкой этого. Признание того факта, что
до сих пор история не имела никакого смысла, не ведет
к выводу, что она никогда не будет иметь таковой. Это
зависит полностью от людей, которые ее делают» 2.
Отрицая всякий объективный смысл в истории, то есть
существование объективных исторических
закономерностей, Таймер задается целью доказать, что социализм
является не объективной исторической необходимостью,
а нравственным идеалом; что социализм возможен только
как этическое учение, но не как научная теория, а его
осуществление якобы зависит единственно от воли людей,
так как в истории происходило только то, чего люди
хотели 3.
Подобные взгляды о «смысле» истории развивают
также неопозитивист Карл Поппер и другие современные
буржуазные идеологи и критики марксизма.
СМЫСЛ ИСТОРИИ
С МАРКСИСТСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
На первый взгляд рассмотренные нами две основные
идеалистические концепции о смысле истории являются
противоположными одна другой и взаимно исключаются,
а в действительности являются глубоко родственными,
потому что их различия — это различия между двумя
1 Там же, стр. 55—56.
2 Там же, стр. 56.
3 Там же, стр. 53.
Ю н. Ирибаджаков
145

разновидностями идеалистического и метафизического
подхода к истории. Общее между ними, сродняющее их
и объединяющее, состоит в том, что они отрицают
существование объективных и имманентных самой истории
законов, исторический прогресс как объективный и
закономерный процесс, а вместе с тем и объективный смысл
истории. Согласно одной и другой, сама по себе история
не имеет смысла и смысл истории должен вноситься извне.
Различие состоит лишь в том, что, по мнению
приверженцев телеологического и финалистического взгляда, смысл
и цели истории вносятся в нее некой трансцендентной
духовной силой — богом, по мнению Хайнемана и Рин-
телена — царством «абсолютных», «надысторических»
ценностей, а по мнению Т. Лессинга, В. Таймера и К. Поп-
пера,— субъективными решениями и волей людей.
Марксизм ставит и решает вопрос о смысле истории
с коренным образом противоположных философско-исто-
рических позиций — с позиций исторического
материализма. Он решительно отвергает как телеологические и фина-
листические, так и субъективно-идеалистические и
волюнтаристические взгляды на историю как на произвольное
«осмысление бессмысленного».
В своих произведениях «Святое семейство» и
«Немецкая идеология» Маркс и Энгельс доказали всю
несостоятельность всех спекулятивных идеалистических
воззрений, которые видят в истории «какой-то особый смысл,
который надо раскрыть» *, какой-то «мудрый план,
установленный с незапамятных времен», согласно которому
«все предвидено и предопределено» так, «будто
последующая история является целью для предшествующей» 2,
а вся история направлена к осуществлению какой-то
конечной цели. Они отвергли все попытки
персонифицировать историю, превратить ее в «особую личность»,
в «метафизический субъект», который ставит перед собой
цели, «а действительные человеческие индивидуумы
превращаются всего лишь в носителей этого метафизического
субъекта» 3, в орудия для осуществления его целей.
«„История",— писали они,— не есть какая-то особая личность,
которая пользуется человеком как средством для дости-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 39.
2 Там же, стр. 45.
3 Там же, т. 2, стр. 87.
146

жения своих целей»1. «На самом же деле то, что обозначают
словами «назначение», «цель», «зародыш», «идея»
прежней истории, есть не что иное, как абстракция от
позднейшей истории, абстракция от того активного влияния,
которое оказывает предшествующая история на
последующую» а.
Отвергая историческую телеологию, Маркс и Энгельс
отрицают и исторический финализм — идею о «конечной
цели» истории, о том, что история должна завершиться
с установлением какого-то идеального государства или
общества. Они отвергли эту идею как «воздушное царство
снов», как иллюзорную, мистическую и метафизическую,
и вместе с тем противопоставили ей свою
материалистическую и диалектическую концепцию, которая не
признает никакого предопределенного плана и никакой
конечной цели истории. «История,— писал Энгельс,— так же,
как и познание, никогда не получит окончательного
завершения в каком-то совершенном, идеальном состоянии
человечества; совершенное общество, совершенное
«государство», это — вещи, которые могут существовать только
в фантазии» 3.
Все это не означает, что история лишена смысла.
Но вопрос о смысле истории может быть правильно
поставлен и решен лишь на основе марксистско-ленинского
учения об объективном характере законов общественно-
исторического развития и о сознательной исторической
деятельности. С точки зрения этого учения могли бы быть
разграничены два аспекта, в которых может говориться
о смысле истории, —объективный и субъективный,—
которые связаны один с другим. И хотя субъективный
аспект имеет относительную самостоятельность,
определяющая роль принадлежит объективному аспекту.
Объективный аспект смысла истории, или объективный
смысл истории, выражается в существовании и действии
ее объективных закономерностей. История имеет
объективный смысл, поскольку исторические события причинно
детерминированы и не протекают беспорядочно, хаотично,
а представляют собой естественноисторический процесс,
подчиненный объективным закономерностям, которые
определяют последовательность, взаимную связь и взаимную
1 Там же, т. 2, стр. 102.
* Там же, т. 3, стр. 45.
8 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. II, стр. 343.
10* 147

обусловленность, «правильность», повторяемость,
направление и тенденции —«порядок» его протекания. Иными
словами, объективный смысл истории тождествен ее
имманентной и объективной логике.
Марксистско-ленинское учение об объективном смысле
или об объективной логике истории имеет огромное
теоретическое и практическое значение. Если смысл истории
есть не что иное, как объективная логика ее развития,
тогда его раскрытие является главной задачей всякой
действительно научной социально-исторической теории.
Подчеркивая важность этой задачи, Ленин писал:
«Самое большее, что открыты законы этих изменений,
показана в главном и в основном объективная логика этих
изменений и их исторического развития... Самая высшая
задача человечества — охватить эту объективную логику
хозяйственной эволюции (эволюции общественного бытия)
в общих и основных чертах с тем, чтобы возможно более
отчетливо, ясно, критически приспособить к ней свое
общественное сознание и сознание передовых классов всех
капиталистических стран» *.
Научное познание объективного смысла истории
является теоретической основой революционно-практической
деятельности рабочего и коммунистического движения,
определения его исторических целей и средств их
осуществления, разоблачения и преодоления как
всевозможных телеологических и финалистических, так и
субъективно-идеалистических и волюнтаристических взглядов
относительно смысла истории. Поэтому не случайно, что
буржуазные философы, социологи и философствующие
историки так упорно и настойчиво пытаются отрицать
объективный смысл истории и заменять его или каким-то
мистическим и непостижимым для человеческого разума
«трансисторическим смыслом», или смыслом, являющимся
результатом субъективных желаний и решений.
Когда Т. Лессинг, В. Таймер, К. Поппер и другие
заявляют, что «история не имеет никакого смысла»2,
под «смыслом истории» они понимают объективные законы
истории, которые определяют путь исторического
развития человечества и научное познание которых дает нам
ключ для понимания истории и для предвидения хода
1 В. И. Л е и и и, Соч., т. 14, стр. 311.
2 К. R. Popper, The Open Society and Its Enemies, vol. II,
p. 269.
148

исторических событий. В своих усилиях дискредитировать
марксизм эти буржуазные авторы отождествляют
марксистско-ленинское учение об объективном смысле истории
с всевозможными теологическими, телеологическими, фина-
листическими, фаталистическими и иррационалистически-
ми взглядами относительно смысла истории.
Как известно, Б. Кроче ставит исторический
материализм в один ряд с теми теологическими и
идеалистическими философско-историческими учениями, которые
пытаются раскрыть в истории какой-то «всемирный план» или
какую-то «логику», вложенные в нее какой-то
трансцендентной силой. Будет ли эта сила, заявляет Кроче,
названа «идеей», «духом» или «материей», это все равно.
В конце концов она оказывается «только маскировкой для
трансцендентного бога, который единственный мог бы
измыслить такой план, принуждать людей и бдеть над
его исполнением» *. Подобное же обвинение адресует
марксизму и К. Поппер. Он заявляет, что в
марксистско-ленинском учении о существовании объективных
закономерностей истории доминировал «пророческий» или
«религиозный элемент», что оно было «верой», «суеверием»,
подобно «вере» и «суеверию» Платона, Гегеля и Шпенглера,
что оно будто бы ставило себе задачу открыть путь, по
которому человечество было «осуждено идти», и таким
образом изгоняло «холодное и критическое суждение» и
расстраивало «веру в то, что мы можем изменить мир
посредством употребления разума» 2.
Если бы все эти утверждения принадлежали
посредственным и малограмотным критикам марксизма, мы
могли бы их объяснить невежеством и вообще не обращать
на них внимания. В данном случае, однако, речь может
идти не о невежестве, а о сознательном извращении
марксизма, так как такие философы, как Кроче и Поппер, не
могут не знать, что марксизм не только не имеет ничего
общего с различными теологическими, телеологическими,
финалистическими, фаталистическими и мистическими
взглядами о смысле истории, но является их тотальным
и бескомпромиссным отрицанием.
Марксизм отрицает существование всяких трансцен-
1 В. С г о с е. Die Geschichte als Gedanke und als Tat,
A. Francke A.G. Verlag, Bern, 1944, S. 57, 201.
2 K. R. Popper, The Open Society and Its Enemies, vol. II,
p. 197, 198.
149

дентных и сверхъестественных реальностей, а вместе с тем
и всякого трансцендентного смысла истории. Он ищет
и открывает смысл истории не вне ее в каком-то
трансцендентном мире «абсолютных ценностей» или божественного
провидения, а в ней самой — в ее имманентной и
объективной логике, которая не зависит от какого-либо сознания,
В противоположность различным теологическим,
телеологическим и другим идеалистическим взглядам на
историю марксизм отвергает агностицизм, иррационализм
и мистику. Согласно марксизму, в истории нет ничего
недоступного для научного познания и единственно
научное познание может раскрыть объективный смысл истории.
Марксизм открывает и формулирует объективные законы
истории, то есть ее объективный смысл, так же как
естествознание открывает и формулирует законы природы;
исторические предвидения марксизма основываются не
на вере, а на научном познании исторических законов,
так же как и предвидения естественных наук основываются
на научном познании законов природы.
Именно в научном познании объективной логики
истории марксизм видит главное идейное оружие
революционного изменения общественной жизни людей. Как с
помощью естественнонаучного познания люди овладевают
слепыми силами природы и заставляют их служить своим
целям, так с помощью научного познания объективной
логики, объективного смысла истории рабочий класс,
коммунистические партии осуществляют свои великие
исторические цели — сохранение мира во всем мире, развитие
демократии, освобождение зависимых народов от
империалистического гнета, уничтожение капиталистического
строя, построение социализма и коммунизма. И здесь
мы доходим до второго, «субъективного», аспекта проблемы
о смысле истории и о его отношении к объективному
смыслу истории.
Объективный и субъективный смысл истории
нераздельно связаны между собой, но они не тождественны.
«Субъективный» аспект смысла истории существенно
отличается от ее объективного аспекта тем, что он связан
с целеполагающей деятельностью людей в истории и с их
борьбой за достижение сознательно поставленных целей.
Основной порок всех субъективно-идеалистических
и волюнтаристических взглядов заключается в том, что
они не учитывают это существенное различие между двумя
150

аспектами смысла истории, объективную диалектику их
взаимных отношений и зависимостей и в результате этого
или смешивают и отождествляют два аспекта проблемы,
или абсолютно их противопоставляют один другому.
Целеполагание и борьба за осуществление
поставленных целей предполагают наличие существ, наделенных
сознанием, волей и энергией, существ, способных
ставить перед собой цели и бороться за их осуществление.
Взятая сама по себе как объективный естественноистори-
ческий процесс, история не обладает ни сознанием, ни
волей, ни энергией. Поэтому она не только не ставит, но и
не может ставить перед собой цели, не может бороться
за их осуществление. Говорить с этой точки зрения
о смысле в истории бессмысленно и абсурдно.
История, однако, является не стихийной игрой
бессознательных и слепых сил, не автоматическим, само собой
протекающим процессом, а деятельностью людей,
составляющих классы, народы, партии, государства и т. д.,
людей, делающих историю. История есть деятельность
людей, наделенных сознанием и волей, чувствами и
страстями, сознательно ставящих перед собой цели, и борьба
за достижение этих целей составляет смысл их
исторической деятельности. Так, например, деятельность и борьба
рабочего класса, коммунистических партий,
социалистических государств является, бесспорно, исторической
деятельностью, которая исполнена глубокого смысла, ибо
вдохновлена великой исторической целью — борьбой за
социализм и коммунизм.
Историческое целеполагание является, безусловно,
необходимым элементом осмысления исторической
деятельности исторических личностей, социальных классов и
систем, политических партий. Исходя из этого факта,
субъективные идеалисты и волюнтаристы делают вывод, что
люди вкладывают смысл в историю и что этот смысл может
быть самым различным в зависимости от их взглядов
на историю и от целей, которые они перед собой поставят.
Согласно К. Попперу, «хотя история не имеет никакого
смысла, мы можем придать ей смысл» в зависимости от
точки зрения, с которой мы ее интерпретируем. Так,
например, мы могли бы интерпретировать историю с точки зрения
борьбы за «открытое общество, за управление разума, за
справедливость, за свободу, за равенство» и т. д. В
соответствии с одной или другой интерпретацией мы могли
151

бы рассматривать историю как борьбу за осуществление
«открытого общества», «справедливости», «свободы» и т. д.—
и в борьбе за осуществление этих целей будет
состоять и смысл истории *.
Но с какой точки зрения мы будем интерпретировать
историю, какие цели поставим перед ней и какой смысл
вложим в нее — все это зависит единственно от наших
концепций и от наших решений, которые не зависят ни
от каких объективных факторов. «Ни природа, ни
история,— пишет Поппер,— не могут нам сказать, что мы
должны делать. Факты, все равно будут ли это факты
природы или факты истории, не могут принимать
решения за нас, они не могут определять цели, которые мы
хотим выбрать. Мы являемся теми, кто вводит цель
и смысл в природу и в историю. Люди не являются
равными, но мы можем решить бороться за равные права.
Человеческие институты, такие, как государство, не являются
рациональными, но мы можем решить сделать их более
рациональными» а.
Теоретической основой этой
субъективно-идеалистической концепции о смысле истории служит тезис Поп-
пера о том, что «между фактами и решениями» якобы
существует какой-то «фундаментальный дуализм», который
выражается в том, что «факты, как таковые, не имеют
никакого смысла, они могут получать его только
посредством наших решений» 3. Этот дуализм, по мнению Поп-
пера, был непреодолим, и он видел одну из основных
ошибок марксизма в его попытке преодолеть «дуализм между
фактом и решениями», пытаясь нас убедить в том, «что,
если только идти в ногу с историей, все будет идти и
должно идти правильно и что от нас не требуется никакого
фундаментального решения» 4, «что мы можем жать там,
где не сеяли» б, и т. д.
Краеугольным камнем всей
субъективно-идеалистической постройки Поппера служит его утверждение, что
сами по себе факты якобы не имеют никакого смысла и что
объективные факты не могут определять цели, которые
1 К. R. Popper, The Open Society and Its Enemies, vol. II,
p. 278.
2 Там же.
3 Там же, стр. 278—279.
4 Там же, стр. .279.
5 Там же.
152

мы хотим выбрать. Но это его утверждение не доказано,
недоказуемо и незащитимо.
Верно, что не факты, не история принимают решения
и ставят цели. Решения принимают и ставят перед собой
цели люди — исторические личности, социальные классы,
политические партии. Но они не определяют свои
исторические цели произвольно.
Поппер говорит, что «люди не являются равными, но
мы можем решить бороться за равные права». Но что
означает «равные права» и «мы»? «Равные права» может
означать: одинаковое право на собственность, на средства
производства, одинаковое право при распределении средств
существования, одинаковое право на участие в
управлении государством и в решении государственных вопросов,
одинаковое право на образование и отдых, одинаковое
право на свободную национальную, политическую,
экономическую и культурную жизнь для всех людей и для
всех народов. История, однако, не знает ни одного
случая, когда бы класс рабовладельцев, феодалов или
буржуазии боролся за такое равенство. За него боролись
и борются угнетенные и эксплуатируемые классы и
народы, тогда как эксплуататорские классы и угнетающие
нации всегда стремились узаконить и увековечить
социальное и национальное неравенство.
Спрашивается, почему различные личности,
социальные классы и их политические партии принимают по
одному и тому же вопросу различные и противоположные
решения, почему они ставят перед собой различные и про-
тиволожные исторические цели? Почему одни классы
и политические партии ставят целью своей исторической
деятельности увековечивание социального неравенства,
эксплуатации человека человеком и т. д., а другие —
уничтожение классов, социального неравенства,
эксплуатации человека человеком? Почему именно
эксплуататорские классы всегда ставили в качестве своей исторической
цели увековечивание социального неравенства или замену
одной формы социального неравенства другой, а
трудящиеся и эксплуатируемые классы всегда стремились
и стремятся к социальному равенству?
Достаточно поставить перед собой эти вопросы, чтобы
увидеть всю беспочвенность концепции Поппера.
Определение исторических целей, которые ставят перед собой
люди — личности, социальные классы, политические пар-
153

тии,— не является плодом субъективных и произвольных
прихотей и решений, а детерминируется «фактами»
социально-исторической жизни, материальными, то есть
объективными, социальными условиями их
существования. Именно материальные условия существования людей
определяют их исторические цели, а так как материальные
условия существования различных личностей, социальных
классов и их политических партий являются различными,
то различны и их исторические цели и решения.
Этот неопровержимый факт доказывает
несостоятельность утверждения Поппера, что история и ее факт якобы
не могут нам сказать, «что мы должны делать».
Материальные социальные условия существования людей, социальных
классов определяют их интересы, которые со своей стороны
«диктуют» им, что делать. Эксплуатация и угнетение
заставляют рабочий класс, трудящихся стихийно или
сознательно бороться против социальных систем, которые
держатся на эксплуатации и угнетении. И чем лучше
и яснее сознают массы действительные причины их
социального неравноправия, эксплуатации и угнетения,
тем активнее становится их борьба за социальное
равенство. И наоборот, личности и классы, которые обладают
политической . и экономической властью в обществе
и строят свое существование и благополучие на
эксплуатации и угнетении других, заинтересованы в
существовании социального неравенства и поэтому борются всеми
силами за его сохранение и укрепление.
Все это показывает, что «непреодолимый» и
«фундаментальный» дуализм между «фактами и решениями», о
котором говорит Поппер, не существует. Он — вымысел,
но, как многие другие идеалистические вымыслы, он не
является чистым вымыслом, а односторонним
рассмотрением и абсолютизированием определенных сторон
человеческой сознательной деятельности, человеческого
познания, его относительной самостоятельности.
Хотя общественное сознание людей, их социально-
исторические идеи, которые находят свое выражение в их
решениях и в их историческом целеполагании,
определяются в конечном счете фактами их объективного
социально-исторического бытия и являются отражением
этого бытия, они не всегда находятся в соответствии
с объективной логикой истории. Из-за многих причин,
которые коренятся в самой объективной социально-исто-
154

рической действительности и в особенностях
человеческого познания как отражения объективной
действительности, социальные классы и их идеологи во многих
случаях принимали решения и ставили перед собой
исторические цели, которые оказывались иллюзорными,
нереалистичными и утопичными. В таких случаях цели,
которые люди ставят перед собой и к которым сознательно
стремятся, неизбежно расходятся, полностью или частично,
с действительным ходом истории и сознательные и
целенаправленные действия приводят к совсем
непредвиденным и нежеланным историческим последствиям.
Вместо того чтобы поискать и понять действительные
причины подобных явлений, идеалисты, такие, как Поп-
пер, видят в них «непреодолимый» и «фундаментальный»
дуализм между сознательной целеполагающей
деятельностью людей и объективными социально-историческими
фактами, объявляют исторические факты
бессмысленными, лишенными всякой объективной логики, чтобы
противопоставить их сознательной целеполагающей
деятельности людей, чьи возможности они преувеличивают до
такой степени, что приписывают им способность вносить
смысл в «бессмысленные» сами по себе исторические факты.
Если бы история и ее факты действительно были
лишены всякого объективного смысла, всякой объективной
логики, тогда люди могли бы придавать им такой смысл,
какой они пожелают. Но историческая практика
доказывает неопровержимым образом, что это невозможно именно
потому, что история и ее факты имеют свою объективную,
не зависящую от человеческого сознания и воли логику.
Мы уже упоминали, что философы, мыслители и
идеологи различных социальных классов и движений
выдвигали самые различные «исторические цели» и видели смысл
истории в борьбе за их осуществление. Но история не
всегда двигалась в направлении желанной для них цели.
Почти два тысячелетия христианство проповедовало
«классовый мир», «любовь к ближнему», «ненасилие»,
«бескорыстие», осуждало на словах кражу и грабеж, но
даже ссылка на божественный авторитет и страшные
угрозы вечными муками в аду не были в состоянии
превратить осуществление этих норм в цель и смысл
действительной истории. На практике реакционные,
эксплуататорские классы проводили и проводят политику насилия
и грабежа, классовой, национальной, расовой и религиоз-
155

ной ненависти, войн и контрреволюций, а классовая борьба
была и является главной движущей силой истории.
Когда буржуазия была прогрессивным и
революционным классом, ее идеологи считали целью и смыслом ее
исторической деятельности борьбу за осуществление
«равенства, братства и свободы», а практическим результатом
этой борьбы было установление буржуазного общества
с его глубоким социальным неравенством, с невиданными
в истории грабительскими и разрушительными войнами,
классовой борьбой и жестокостями при подавлении
справедливой борьбы угнетенных и эксплуатируемых классов
и народов. Не будем говорить здесь снова о идеалах Гер-
дера, Канта, Фихте, Гегеля, Конта, Фейербаха и др.,
которые они считали целью истории; действительная
история не сообразовалась с этими идеалами, и они остались
утопичными мечтами.
Все это доказывает, что в зависимости от своих
классовых интересов и от своих философских и
социально-политических взглядов люди могут ставить перед собой
различные социально-исторические цели и борьбу за
осуществление этих целей считать смыслом их исторической
деятельности. Но они не могут навязывать свои решения,
планы, цели и желания истории и вносить таким образом
в нее какой-то смысл.
Неправильно было бы, однако, считать, что между
сознательной целеполагающей деятельностью людей
и объективной логикой истории зияет какая-то
фундаментальная и непроходимая пропасть. Когда историческая
цель совпадает с требованиями объективной логики
истории, когда средства и деятельность людей по достижению
поставленной исторической цели также совпадают с
требованиями этой логики, тогда из «стихийного» процесса
история превращается в сознательно совершаемый и
направляемый процесс. В этом и только в этом Смысле люди
могут «вносить» и «вносят» смысл в историю, то есть
превращать стихийно протекающие исторические
процессы в сознательно, организованно, планомерно и
целенаправленно проводимые процессы на основе правильно
осознанных и соблюденных объективных законов истории. Но
достаточно этой деятельности отклониться от объективной
логики истории или нарушить ее, и история нам
напоминает весьма осязательным образом, что мы не можем
произвольно навязывать ей смысл и цели, какие мы пожелаем.

ФИЛОСОФСКИЕ
ПРОБЛЕМЫ
ИСТОРИЧЕСКОГО
ПОЗНАНИЯ

В начале 30-х годов нашего столетия английский
историк Батерфильд с удовлетворением подчеркивал, что
«историки мало размышляли над природой вещей и даже
над природой своего собственного предмета» г. Это
беззаботное отношение буржуазных историков к вопросу
о предмете и задачах истории и вообще к философским
проблемам исторического познания имеет даже и своих
теоретиков, которые стараются дать ему теоретическое
оправдание. «Назовем ли мы историю в том виде, в каком
она существует, наукой или нет,— писал известный
германский буржуазный историк Эдуард Мейер,— для
нее безразлично: это могло бы еще иметь значение для
философии, но для истории совершенно достаточно того,
что она существует, и в таком виде, как она есть,
безусловно удовлетворяет необходимым запросам
человека» 2. Даже такой прогрессивный буржуазный историк,
как Райт Миллс, считает, что вопрос о том, «является ли
история наукой или нет и должна ли она рассматриваться
как наука, не представляется ни важным, ни интересным»3·
Пока буржуазная историография действительно
удовлетворяла потребности своего класса, буржуазные
историки могли себе позволить роскошь не размышлять над
философскими проблемами исторического познания и
разгуливать голыми, не прикрытыми даже лоскутком фило-
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 19.
2 Эдуард Мсйер, Теоретические и методологические
вопросы истории. Философско-исторические исследования, изд. второе,
М., 1911, стр. 33.
3 С. W г i g h t Mills, The Sociological Imagination, p. 143.
159

Софии, перед богом истории. Но с тех пор как Мейер
написал вышеприведенные строки, положение вещей
изменилось весьма существенно. Буржуазная
историография впала в глубокий кризис. При новых условиях она
не удовлетворяет уже потребности своего класса. Это
сознают и признают многие буржуазные философы,
социологи и историки, например А. Вебер, Дж. Барраклоу,
Э. Kapp, Г. Геймпель и др., указывая на необходимость
перестройки основных постулатов исторического
мышления. Поэтому в настоящее время философские проблемы
исторического познания и прежде всего вопрос о
предмете и задачах истории встали с небывалой остротой
не только перед философами, но и перед самими
историками.
Райт Миллс пишет, что споры по этим вопросам были
«досадными». Но не является ли досадным и
парадоксальным то обстоятельство что хотя история представляет
собой одну из самых старых наук, но и до настоящего
времени отсутствуют ясность и единомыслие по вопросу
о ее предмете и о ее задачах, об отношении ее к другим
наукам, о природе исторического познания, о его методах,
о критериях исторической истины и т. д. Нам, наверное,
возразят, что в отличие от естественных наук, где, впрочем,
также существуют различные точки зрения и споры
по этим вопросам, история всегда была и продолжает
быть ареной самой ожесточенной борьбы между
идеологиями борющихся классов, которая неизбежно приводит
к созданию различных и противоположных точек зрения
на поставленные вопросы. Это, безусловно, верно.
Но верно и то, что даже среди философов и историков
одного и того же класса существуют глубокие разногласия
по этим вопросам. Воззрения буржуазных философов,
социологов и историков на вопрос «Что такое история?»
невольно заставляют вспомнить о пресловутом вавилонском
столпотворении. Одни отождествляют историю с
философией, другие считают, что она есть связующее звено
между философией и социологией, третьи считают, что
она не имеет ничего общего с философией и с социологией.
Одни считают историю теоретической дисциплиной, другие
считают, что она является и должна быть просто
фактографией, голой эмпирией и хроникой. Одни считают,
что история есть наука и даже самая строгая наука,
другие считают, что она является особым видом художе-
160

ственного творчества, мифологией, мистикой и всем, чем
хотите, но не наукой.
При таком положении утверждение Миллса, что вопрос
о том, является ли история наукой или нет, не
представляется ни важным, ни интересным, оказывается по
меньшей мере несерьезным. Бели бы для историков не было
ясно, каков предмет их дисциплины, является ли она
наукой или нет, какими методами будет вестись
историческое исследование, с помощью каких критериев будут
определяться историческая истина и неистина, каковы
ценность и предназначение исторического познания и т. д.,
история не могла бы развиваться успешно. Сам Миллс
возмущается тем, что некоторые историки говорили весьма
несдержанно о «научной истории» и пытались использовать
в своей работе «крайне формальные и даже вовсе
неисторические средства»; что другие историки превращали
историю в «создание мифов относительно прошлого для
текущих идеологических потребностей» г и т. д. Но ведь все
эти вопросы относятся именно к предмету и задачам
истории, к тому, является ли она наукой, какой наукой,
каковы ее методы, каковым должно быть ее познание
и т. д. И Миллс вынужден поднимать эти вопросы, как бы
ни были они ему неприятны.
Вопрос «Что такое история?», хотя и очень старый,
оказывается актуальнее всех других вопросов. Из-за
классово-партийного характера философии, истории
и историографии в настоящее время невозможно дать
один общезначимый ответ на этот вопрос. Но целостное
научное разрешение вопроса является возможным и
необходимым и оно может быть достигнуто дружными усилиями
философов, социологов и историков, стоящих на позициях
марксизма.
ИСТОРИЯ И ФИЛОСОФИЯ.
ИСТОРИЧЕСКОЕ И ЛОГИЧЕСКОЕ
Право какой-либо дисциплины на существование
в качестве самостоятельной области познания проистекает
из того, что она имеет свой собственный предмет, свои
1 С. Wright Mills, The Sociological Imagination, p. 156,
157.
11 H. Ирибаджаков
161

собственные проблемы, методы и задачи. Вот почему,
чтобы дать определение какой-либо дисциплины,
необходимо определить ее предмет, ее ^проблемы, методы
и задачи, что опять же со своей стороны предполагает
их разграничение с предметом, проблемами, методами
и задачами других дисциплин и рассмотрение их
отношения к ним.
История есть дисциплина, которая имеет отношение
ко всем научным дисциплинам и к их предметным
областям. Рассматривать ее отношение со всеми
дисциплинами мы не в состоянии, да это и не представляется
необходимым, так как отношения многих дисциплин
с историей ясны и не вызывают никаких споров. Однако
имеются дисциплины, с которыми история или была
неосновательно отождествляема, или точно так же
неосновательно была им абсолютно противопоставляема.
Среди первых необходимо упомянуть прежде всего
философию. История взаимоотношений между философией
и историографией показывает, что во многих случаях
философия вторгалась в область историографии и в своем
качестве философии истории присваивала самую сущест-
ственную ее функцию — интерпретацию исторического
процесса и исторических событий. Свою наиболее крайнюю
форму эта «агрессия» философии в отношении истории
приняла у итальянского неогегельянца Джованни Джен-
тиле. Представляя всю реальность как духовную,
растворенную в мышлении, Джентиле заявляет, что вне
философии не существует никакой духовной реальности.
Мысля духовную реальность, философия ее исчерпывает
и не оставляет «подходящей действительности, из которой
могла бы образоваться история»г. Он отождествляет
историю с философией и считает, что истинная история
есть не что иное, как история философии, а последняя —
истинная философия. На первый взгляд это тождество
могло бы пониматься как растворение философии в
истории и как превращение истории в единственную науку
о действительности. Но Джентиле категоричен. Он
заявляет, что «не философия находит свою истину в истории»
а, наоборот, что «круг... замыкается не в истории как
таковой, а в философии» 2. Таким образом, вне философии
1 Цит. по: Э. Гарин, Хроника итальянской философии
XX века (1900—1943), изд-во «Прогресс», М., 1965, стр. 251.
2 Там же, стр. 252.
162

нет и не может быть никакой истории. Ее функции поЛ
ностыо присвоены философией.
История взаимоотношений между философией и
историографией, однако, показывает нам не меньше
проявлений и обратного процесса. Как мы отмечали, история
имеет отношение ко всем наукам и к их проблемным
областям. Нет области природной и общественной
действительности, человеческого мышления и человеческой
практической деятельности, которая не имеет своей
истории и к которой не применим в той или иной степени
метод исторического исследования. Исторический метод
имеет универсальное применение. Поэтому история схожа
с философией. И не только схожа. Универсальный
характер истории и исторического метода служил не раз
«основанием» для превращения истории в универсальную науку,
которая доминирует над всеми остальными науками, в том
числе и над философией, и интегрирует их в себе. «В
течение полутора веков,— пишет Барраклоу,— начиная
с Французской революции исторические принципы и
исторические концепции доминировали; они формировали
и детерминировали характер европейского мышления.
Именно в этот период основной предпосылкой считалось
положение о том, «что природа любой вещи понята
в ее развитии» и что большинство сфер интеллектуальной
и часто точно так же практической жизни проникнуты
историей. Результатом было то, что история была поднята
на опасную высоту, как последняя magistra vitae, и
властная, самоуверенная Клио вытеснила религию и философию
как богиня, перед которой мы преклонялись» г.
Это было время, когда одни, например Куно Фишер,
Джон Луис и другие, сводили всю философию только
к одному разделу истории — к истории философии.
Другие шли еще дальше. Они объявили историю наукой
об «истинной действительности» и таким образом
поставили ее на место философии как «метафизики». По мнению
Хосе Ортеги-и-Гассета, например, «история есть
систематическая наука об основной действительности, которой
является моя жизнь» 2. Но классическим представителем
этой концепции был Кроче.
1 G. Barraclough, Histori in a Changing World, p. lr
2 J. Ortega у Gasse t, Geschichte als System und übe.
das Römische Imperium, Deutsche Verlags Anstalt, Stuttgart, 1952,
S. 77.
ii· 163

Кроче растворил всю философию в истории и объявил
историческое познание единственным истинным познанием.
«Если конкретное и истинное познание всегда понимается
как историческое познание,— пишет он,— мы не можем
отделить познание, определение вещи, суждение о вещи
от познания процесса становления... Познать нечто
означает мыслить его в его сущности, то есть в его
возникновении и развитии, в условиях, которые со своей стороны
изменяются и развиваются, так как его сущность не состоит
ни в чем другом, как в его изменении и в развитии его
жизни, и напрасно мы искали бы ее вне этой жизни,
потому что в конце этого невозможного стремления
от самого нечто не осталось бы даже и тени. Чем больше
мы проникаем в его собственную сущность, тем сильнее
чувствуем, что движемся в его истории».1
Итак, по мнению Кроче, историческое познание есть
не только единственное истинное познание, но оно есть
все познание, которое включает в себя как свои
интегральные составные части и естествознание, и математику,
и философию — все остальные науки. Для Кроче сущест-
ствует одна-единственная наука — история и
один-единственный метод познания—исторический метод. «Методом
познания и истины является только исторический метод» 2.
Прежде чем приступить к критическому рассмотрению
этой концепции Кроче, мы хотим остановиться на другом
вопросе. Как известно, в «Немецкой идеологии» Маркс
и Энгельс также пишут, что они знают «только одну-
единственную науку, науку истории» 3. Это определение
истории столь широко, что включает в историю и само
естествознание как тождественное истории природы
и не оставляет места для существования вне истории
какой-либо другой науки, включая и философию.
Спрашивается, не означает ли это, что независимо от
принципиальных различий между Марксом и Энгельсом как
материалистами и Кроче как идеалистом их воззрения
на историю как единственную и интегральную науку
совпадают и что по этому вопросу Кроче прав?
По нашему мнению, сходство между приведенным
отрывком из «Немецкой идеологии» и точкой зрения Кроче
является явным и не может быть отрицаемо. Но оно совсем
1 В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 233.
2 Там же, стр. 474.
3 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 16.
164

не означает, что точка зрения Маркса и Энгельса, с одной
стороны, и точка зрения Кроче—с другой, тождественны.
Прежде всего следует учитывать, что Маркс и Энгельс
написали указанный отрывок в то время, когда
господствовала идеалистическая точка зрения, которая
рассматривает историю только как историю духа и исключает из
нее природу, естествознание и производственную
деятельность людей. Полемизируя против этой идеалистической
точки зрения, Маркс и Энгельс совершенно правильно
подчеркивали, обосновывали и доказывали тезис, что
не только духовная жизнь людей, но и природа, и
человеческое общество, и человеческая производственная
деятельность имеют свою историю развития и в этом смысле
ни одна область действительности, будь то природная
или общественная, не находится вне сферы истории.
Вместе с тем они подчеркивали, что между историей
природы и историей общества есть существенное различие.
Кроме того, в рукописи «Немецкой идеологии» Маркс
и Энгельс зачеркнули этот отрывок, может быть, потому,
что сознавали, что он не является точным, поскольку
гипертрофирует историю, превращает ее в единственную
науку и объявляет историей даже естествознание. И
действительно, во всех своих остальных высказываниях,
а их очень много, Маркс и Энгельс не отстаивают точку
зрения, что существует одна-единственная наука —
история, которая интегрирует в себе остальные науки. В этих
своих высказываниях они употребляют понятие «история»
в двух различных смыслах.
Во-первых, не отрицая истории природы, Маркс
и Энгельс используют термин «история» для обозначения
только человеческого общества и его закономерного
развития. В этом смысле они говорят о «природном,
историческом и духовном мире», о «природе и истории», о
«природе и человеческой истории» т. д. С этой точки зрения
они разделяют точно так же и науки на две большие
группы: на природные науки, которые имеют предметом
природу, и «исторические науки», которые имеют
предметом общественно-историческую жизнь. В своем
предисловии к работе «К критике политической экономии» Энгельс
пишет: «. » .исторические науки суть те, которые не являются
науками о природе» 1. Политическая экономия, например,
* К* Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 327.
165

согласно этому определению, является исторической
наукой. То же определение «исторических» наук мы
находим и в письме Энгельса Ф. Мерингу от 14 июня 1893 года,
в котором он пишет: «Исторический означает здесь просто
собирательный термин для понятий: политический,
юридический, философский, теологический,— словом, для
всех областей, относящихся к обществу, а не просто
к природе» *.
Как видим, это определение истории, как и многие
определения, содержащиеся в указанном выше отрывке
из «Немецкой идеологии», является все же очень широким.
Оно не делает различия между историческими и
теоретическими науками, например между историей
экономической жизни и политической экономией как теорией
экономической жизни, между историей общества и теорией
общества. Больше того. В своем письме к Мерипгу Энгельс
явно неправильно включает в число исторических наук
и философию, которая, по его собственному определению,
является самой общей наукой не только о человеческом
обществе, но и о природе, и о человеческом мышлении.
Его «Диалектика природы» является философским,
но не «историческим» произведением в том смысле, какой
вкладывается в этот термин в цитированных выше
определениях.
В «Анти-Дюринге» Энгельс дает еще более
дифференцированную классификацию наук. Он пишет: «Всю область
познания мы можем... разделить на три больших отдела.
К первому относятся все науки о неживой природе,
доступные в большей или меньшей степени математической
обработке, таковы: математика, астрономия, механика,
физика, химия... Ко второму классу наук принадлежат
науки, изучающие живые организмы... В третьей,—в
исторической группе наук, изучающей, в их исторической
преемственности и современном состоянии, условия жизни
людей, общественные отношения, правовые и
государственные формы с их идеальной надстройкой в виде
философии, религии, искусства и т. д.» 2.
В этом определении проведена дальнейшая
дифференциация лишь в сфере наук о природе, которые разделены
на науки о неживой и науки о живой природе. Все науки
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. письма, стр. 462.
1 Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 82—83,
m

об обществе, однако, продолжают рассматриваться как
«исторические» науки.
Но Маркс и Энгельс употребляют термины «история»
и «исторический» и в другом, более узком, то есть в
общепринятом смысле слова, в котором история
рассматривается не как наука о человеческом обществе вообще,
а лишь как одна из общественных наук, как наука об
историческом развитии человеческого общества, которая
со своей стороны может иметь различные области —
история производительных сил, история экономической
жизни, история классовой борьбы, история политической
жизни, история науки, история философии, история
искусства, история религии и т. д. В своем письме
к К. Шмидту от 5 августа 1890 года Энгельс пишет: «Как
мало среди молодых литераторов, приставших к партии,
таких, которые дают себе труд изучать политическую
экономию, историю политической экономии, историю
торговли, промышленности, земледелия, общественных
формаций. Многие ли из них знают о Маурере больше, чем
одно только его имя!» г (речь идет о германском историке
Маурере, исследователе общественного строя древней
и средневековой Германии.— Н. И.). В «Анти-Дюринге»
Энгельс говорит о «высокопарном пустозвонстве в поэзии,
в философии, в политике, в политической экономии,
в исторической науке» 2. В том же произведении он пишет:
«И тогда из всей прежней философии самостоятельное
значение сохраняет еще учение о мышлении и его
законах — формальная логика и диалектика. Все остальное
входит в положительные науки о природе и истории» 8.
Как видим, во всех этих высказываниях проводится
различие не только между «науками о природе» и
«историческими науками», но точно так же и между
историографией, с одной стороны, и политической экономией,
философией и другими науками, которые рассматриваются как
самостоятельные, неисторические области знания,—с другой.
Вместе с тем философия отделяется и от наук о природе,
и от наук об истории и рассматривается как
самостоятельная область знания.
9 В границах общего диалектико-материалистического
метода познания и как его компоненты Маркс и Энгельс
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. письма, стр. 422.
f Φ. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 6.
* Там же, стр. 25.
167

различают два метода познания — исторический и
логический, которые взаимно связаны и вместе с тем
различаются друг от друга. В зависимости от этого науки
разделяются на исторические и теоретические. Задачей
исторических наук является раскрытие действительного
процесса возникновения, развития, формирования
рассматриваемого предмета до его исчезновения или
трансформирования в нечто другое или до нынешнего его состояния,
в его последовательности во времени, во взаимной и
закономерной связи отдельных этапов его развития и в его
конкретности. В отличие от исторических наук
теоретические науки не имеют задачей излагать историю своего
предмета, а расчленяют его с целью открыть его
существенные, прочные, закономерные связи и отношения.
Они могут также интресоваться историей своего предмета,
но не ради нее самой, а лишь постольку, поскольку она
могла бы помочь раскрыть и объяснить закономерные
связи. Поэтому они делают объектом своего исследования
то состояние своего предмета, в котором он проявляется
в сравнительно чистом и завершенном виде. В «Капитале»
Маркс писал: «Физик или наблюдает процессы природы
там, где они проявляются в наиболее отчетливой форме
и наименее затемняются нарушающими их влияниями,
или же, если это возможно, производит эксперимент при
условиях, обеспечивающих ход процесса в чистом виде.
Предметом моего исследования в настоящей работе
является капиталистический способ производства и
соответствующие ему отношения производства и обмена.
Классической страной капитализма является до сих пор
Англия. В этом причина, почему она служит главной
иллюстрацией для моих теоретических выводов» г. Маркс
подчеркивает, что здесь не идет речь об истории
капитализма, что «существенна здесь, сама по себе, не более
или менее высокая ступень развития тех общественных
антагонизмов, которые вытекают из естественных законов
капиталистического производства. Существенны сами эти
законы, сами эти тенденции, действующие и
осуществляющиеся с железной необходимостью»2, что речь идет
об «экономических категориях». «Исследование должно
детально освоиться с материалом, проанализировать раз#-
1 К. Маркс, Капитал, стр. 4Г
2 Там же.
Î63

личные формы его развития, проследить их внутреннюю
связь. Лишь после того как эта работа закончена, может
быть надлежащим образом изображено действительное
движение» *.
Сжатую, но сравнительно полную разработку
марксистской концепции об историческом и логическом методе,
а отсюда об исторических и теоретических науках мы
находим в предисловии Энгельса к работе «К критике
политической экономии». В этой своей работе Энгельс раскрывает
нам некоторые из наиболее существенных особенностей
этих двух методов, общее между ними, их взаимную
связь и их различия.
Характеризуя исторический метод, Энгельс указывает,
что как в действительной истории, так и в «ее
литературном отражении», то есть в исторической науке, «развитие
в общем и целом идет также от простейших отношений
к более сложным» 2. Тут «прослеживается действительное
развитие» 3 через все перипетии его скачкообразного
и зигзагообразного хода, по возможности со всеми его
нюансами и случайностями. Иными словами, историческое
как объективная реальность есть реальный процесс
возникновения, формирования и развития предмета, его гибели
или перехода в другой предмет, а историческое познание
есть отражение этого объективного процесса.
«Логический способ рассмотрения» является «тем же
историческим способом, только освобожденным от его
исторической формы и от нарушающих его случайностей» 4.
Логическое мышление начинает с того, с чего начинает
и само историческое развитие,— с простейших форм,
и от них идет к более сложным. Но в отличие от
исторического мышления логическое мышление не должно
отражать все перипетии, все нюансы и случайные
отклонения процесса развития своего предмета. Оно выбирает
и делает объектом своего исследования тот момент
развития предмета, в который он проявляется в своей наиболее
зрелой, классической форме, в которой может быть
наблюдаем и исследуем в его возможно наиболее полном
и наиболее чистом проявлении.
1 Там же, стр. 19.
* К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 332.
8 Там же.
* Там же,
(69

Так, например, Маркс начинает свой экономический
анализ с анализа «первого и наиболее простого отношения,
которое исторически, фактически находится перед нами» *.
Но когда Маркс берет это исторически возникшее и
развившееся, наиболее простое экономическое отношение,
чтобы сделать его предметом своего логического, то есть
теоретического, анализа и объяснить категорию «товар»,
он берет это экономическое отношение не в любой его
форме, например не первоначальную и неразвитую форму
товара «в первобытной медовой торговле между двумя
первобытными общинами» 2, а товар в капиталистическом
обществе, где он развился полностью в своей наиболее
чистой, наиболее зрелой, классической форме. Когда же
Маркс делает предметом своего логического анализа
капитализм как общественно-экономическую формацию,
он берет не любую форму капитализма, не любую стадию
его развития, а берет то общество, в котором капитализм
достиг своей наиболее полной, наиболее чистой,
классической формы своего развития в то время — английский
капитализм.
Следовательно, во всех этих случаях логический
анализ имеет своим объектом какой-то исторически
возникший предмет, находящийся на определенном этапе,
в определенный момент своего исторического развития —
в момент своей наиболее высокоразвитой и сравнительно
наиболее чистой формы. В этой форме предмет может
быть наиболее хорошо и наиболее всесторонне исследован,
потому что, будучи наиболее развитой его формой, она
содержит в себе самой все существенные признаки
предмета, которые содержатся в низших формах его развития.
Таким образом, в данном случае логическое представляет
собой результат предшествующего исторического развития,
концентрированную и, если хотите, застывшую историю.
В этом смысле логический метод является также
«историческим».
Но логический метод существенно отличается от
исторического тем, что его задача состоит не в изложении
исторического хода развития предмета, а в логическом
расчленении предмета или, по выражению Маркса, «в
критическом расчленении данного»s на его отношения
1 К. МарксиФ. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 332.
* Там же.
8 К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 17.
170

и составные части с целью раскрытия его специфической
структуры, структурных элементов, его причинных и
закономерных связей и зависимостей как в собственной его
структуре, так и в его отношениях с другими предметами,
его особых свойств — его сущности.
Указывая, в чем состоит логический анализ товара,
Энгельс пишет: «Мы исходим... из первого экономического
отношения, которое находим. Это отношение мы
анализируем. Уже самый факт, что это есть отношение, означает,
что в нем есть две стороны, которые относятся друг
к другу. Каждую из этих сторон мы рассматриваем самое
по себе; из этого вытекает характер их отношения друг
к другу, их взаимодействие» г. Иными словами, при
логическом анализе мы рассматриваем предмет как «данный».
Это не означает, что логическое рассмотрение
исключает из своего кругозора историю предмета. Напротив.
Во-первых, само логическое рассмотрение есть «не что
иное, как отражение исторического процесса в абстрактной
и теоретически последовательной форме; отражение
исправленное, но исправленное соответственно законам, который
дает сам действительный исторический процесс» 2.
Во-вторых, «оно нуждается в исторических иллюстрациях,
в постоянном соприкосновении с действительностью»3.
Но при логическом анализе ссылка на историю,
привлечение исторического материала имеют подчиненное
значение. Они являются вспомогательным средством для
осуществления самого логического анализа, а не для того,
чтобы излагать историю предмета саму по себе в ее
последовательности и непрерывности во времени.
Из всего до сих пор сказанного может создаться
впечатление, что логический метод является лишь формой
исторического метода, навязанной не самой объективной
действительностью, а только и просто прагматическими
соображениями об удобстве, стремлением преодолеть
затруднения человеческого познания, которые проистекают из
того, что оно не в состоянии охватить процесс
исторического развития предмета во всех его нюансах, зигзагах
и случайностях—во всей совокупности подробностей.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I,
стр. 332—333.
2 Там же, стр. 332.
* Там же, стр. 334f
171

Такое понимание логического метода и теоретического
познания было бы неправильным и противоречило бы всей
диалектико-материалистической теории познания.
Формы и методы познания определяются прежде всего
природой самого предмета познания. Существование
исторического и логического методов познания
обусловливается не природой познающего субъекта, его
интересами и т. д., а природой объекта познания. Интерес
познающего субъекта в данном случае имеет значение.
Его роль выражается в том, прибегнуть или нет к
историческому или к логическому методу, использовать ли один
или другой или два сразу, развивать ли их как
методы познания и т. д.
Сама возможность и необходимость создания и развития
и исторического и логического методов, как двух различных
методов познания, обусловливаются, однако, природой самих
объектов познания — тем объективным фактом, что
природная и общественная действительность, как и
человеческое мышление, представляют собой процесс
непрестанного изменения и развития, но вместе с тем в них есть
и нечто относительно прочное, постоянное, повторяющееся
и даже долговечное. Это диалектическое единство
изменчивого, переходного, относительного, с одной стороны,
и относительно прочного, устойчивого, постоянного,
повторяющегося — с другой, раскрыто с особой силой Лениным.
«Природа,— пишет он,— и конкретна и абстрактна,
и явление и суть, и мгновение и отношение» г. В картине
бесконечного и непрерывного изменения и развития,
которую нам раскрывают природа, человеческое общество
и человеческое мышление, существуют вещи, свойства,
отношения, системы, структуры, законы, которые в
большинстве случаев исторически возникли и имеют
недолговечный характер, но которые имеют меньшую или большую
относительную прочность, постоянство, устойчивость.
Это те вещи, свойства, связи и отношения, которые
мы выражаем с помощью категорий. «Перед человеком,—
пишет Ленин,— сеть явлений природы... категории суть
ступеньки выделения, т. е. познания мира, узловые
пункты в сети, помогающие познавать ее и овладевать ею» 2.
Категории отражают вещи, свойства, отношения,
1 В.И.Ленин, Соч., т. 38, стр. 199,
2 Там же, стр. 81.
172

системы, структуры, которые существуют объективно
и имеют различную степень общности и прочности.
Категории «материя», «время», «пространство», «движение»,
«причина», «закон», «система», «структура», «форма»,
«содержание», «количество», «качество», «часть», «целое»
и диалектические законы являются в подлинном смысле
слова универсальными и абсолютно постоянными.
Категории «атом», «молекула», «клетка», «организм»,
«органический вид», «общество», «общественно-экономическая
формация», «базис», «надстройка», «сознание», «товар»,
«капитал» и др. являются наименованиями вещей, свойств,
отношений, систем и структур, которые не обладают
ни универсальностью первых, ни их прочностью. Они
встречаются только в отдельных больших или меньших
областях действительности и в большинстве случаев имеют
историческое происхождение и недолговечный характер.
Но при всех случаях это такие узлы в сети природных
и общественных явлений, которые являются по меньшей
мере относительно прочными, постоянными, устойчивыми.
Именно категории выражают существенное, прочное,
постоянное в явлениях. Ленин определяет закон как
отношение, но такое отношение, которое «есть отражение
существенного в движении универсума», «прочное»,
«идентичное» в явлении *.
Характерным для общественно-исторических
отношений, систем, структур и законов является то, что все
они имеют исторический характер. Одни из них возникли
вместе с возникновением человеческого общества и будут
существовать, пока существует человеческое общество.
Другие имеют меньшую долговечность. Они возникают
и исчезают в ходе исторического развития общества вместе
с возникновением и исчезновением отдельных общественно-
экономических формаций и отдельных стадий их развития
и т. д. Но все они являются более или менее прочными,
устойчивыми отношениями, системами, структурами
и законами. Человеческое общество непрерывно
изменялось и развивалось, изменяется и развивается и в
настоящее время, но именно как человеческое общество оно
представляет собой особую систему со своей собственной
структурой и законами, со своими собственными системными
свойствами, которые проявляют постоянство в процессе
1 См.: В. И. Ленин, Соч., т. 38, стр. 140,141.
173

изменения и развития и отличают ее от какой-либо
физической, биологической или какой бы то ни было другой
несоциальной системы. Отдельные
общественно-экономические формации — первобытнообщинная,
рабовладельческая, феодальная, капиталистическая,
коммунистическая — также имеют свою историю возникновения и
развития, разнообразные формы проявления и любая из них
представляет собой «общество, находящееся на
определенной ступени исторического развития»1. Любая из этих
формаций представляет собой «общество с своеобразным
отличительным характером» 2, со своей собственной
структурой, со своими собственными отношениями, со своими
собственными законами развития, которые являются
общими для всех ее разновидностей, для всех этапов ее
развития, которые образуют ее сущность и отличают ее от всех
остальных общественных формаций. Таким же образом
обстоит дело и с таким социальным отношением, как
товар, и со многими другими социальными отношениями
и законами. Именно эта устойчивость, это постоянство,
эта относительная долговечность социальных отношений,
систем, структур, структурных элементов и свойств
делают возможным и необходимым логический метод
познания, а вместе с тем и теоретических социальных наук,
каковыми являются социология, политическая экономия
и другие.
Из-за того обстоятельства, что все социальные
отношения, системы, структуры и законы имеют историческое
происхождение, являются результатом исторического
развития, логический анализ в сфере социально-исторического
всегда имеет предметом некий исторический объект
и в конце концов, по выражению Энгельса, является
опять же историческим, только очищенным от
исторической формы и от мешающих случайностей. Этот вывод
о логическом методе Энгельс сделал в связи с вопросом
об историческом и логическом в сфере социальной
действительности. Он имеет значение точно так же и для всех
областей природной действительности, в которых
соответствующие свойства, отношения, структуры и законы
являются результатом исторического развития природы.
Но это обобщение нельзя применить вообще к историче-
1 К. МарксиФ. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 63.
а Там же.
174

скому и логическому, к историческому и логическому
методам и сделать вывод, что во всех случаях историческое
относится к логическому, как процесс развития
относится к своему результату, в котором последовательно
формирующиеся в ходе реальной истории связи достигли
полной зрелости и классической формы. Потому что если
в сфере социально-исторической действительности,
например, логическое является результатом исторического
и логический метод всегда имеет своим объектом нечто
исторически возникшее и оформившееся, дело с наиболее
общими категориями и законами действительности
не обстоит таким же образом. Материя, пространство,
время, причинное отношение, закономерность, развитие,
основные законы диалектики не являются результатом
никакого исторического процесса развития. Они являются
самой действительностью или имманентны этой
действительности, присутствуют во всех формах ее существования,
во всем ее развитии, во всякий момент развития и делают
возможным само историческое развитие. Мы могли бы с
полным основанием сказать, что здесь логический метод
выступает во всей полноте своей власти.
Результатом исторического развития могут быть та или
иная материальная система, тот или иной тип причинных
связей, те или иные частные законы. Но кто может
подумать, сказать и объяснить, что материя, время,
причинность или, скажем, диалектический закон перехода
количественных изменений в качественные являются
результатом какого-то исторического развития. Верно, что
человеческое познание могло открыть их существование только
при возникновении определенных исторических форм
объективной реальности, в которых они наиболее ярко
выражались. Но это другой вопрос, который встает перед
нами при объяснении того, как и при каких
обстоятельствах возникло познание данных отношений, законов и т. д.,
то есть логического, а не возникновение самих этих
отношений и законов, самого логического.
Из-за всего этого не только в природе и в универсуме
вообще, но и в сфере социально-исторической
действительности сам исторический процесс, то есть само историческое,
становится объектом логического анализа, например,
когда мы исследуем объективную логику, то есть
законы и формы самого исторического процесса, взятые как
целое.
175

Специфика исторического и логического, исторического
и логического методов познания, исторических и
теоретических наук, как и их связь и взаимная зависимость,
обусловливаются самой объективной действительностью, тем
фактом, что «для объективной диалектики в релятивном
есть абсолютное» г. Эту объективную диалектику
релятивного и абсолютного, изменчивого, развивающегося и
прочного, исторического и логического не понимают многие
буржуазные философы, социологи и историки. Они
отрывают друг от друга эти две стороны действительности
и познания, гипертрофируя и абсолютизируя одну из них
и вместе с тем абсолютизируя роль и значение то
логического и логического метода, то исторического и
исторического метода.
Типичный пример первого нам дают представители
структурно-функционального анализа в буржуазной
социологии, которые сводят задачу социологии к исследованию
социальных систем, их структур и структурных элементов,
их функционирования в их чисто логическом аспекте,
взятых просто как данные, вне и независимо от их истории.
Типичным примером второго является «абсолютный ^
ризм» Кроче.
Кроче прав, когда указывает, что при познании данного
природного или общественного явления мы должны его
изучить в его возникновении и развитии, рассматривать
его как результат определенного исторического
развития, что чем глубже мы проникаем в его сущность, тем
больше чувствуем, что движемся в его истории. Но
основная ошибка Кроче по этому вопросу состоит в том, что
он абсолютизирует исторический момент, аспект развития,
относительное, превращает его в сущность явления
и не видит относительно прочного, устойчивого, которое
представляет собой сущность. Именно из-за этого Кроче
провозглашает исторический метод единственным методом
познания, растворяет философию в истории, и его
«абсолютный историзм» превращается в абсолютный релятивизм.
Как мы уже указали, существование исторического
и логического методов, исторических и теоретических
наук, включая и философию как теоретическую науку,
обусловливается объективной диалектикой. Поэтому
ни история не может быть растворена в философии,
1 В.И.Лении, Соч., т. 38, стр. 358.
17 6

ни философия в истории. Первое делает Джентиле,
второе — Кроче. Философия и история являются двумя
самостоятельными науками. Но именно потому, что
философия является наукой о наиболее общих категориях
и законах природы, человеческого общества и познания,
она неизбежно исполняет роль методологии истории, как
и всех остальных частных наук.
ИСТОРИЯ И СОЦИОЛОГИЯ
Вопрос об отношении между историей и социологией
занимает первостепенное место среди методологических
проблем этих двух наук. И это не случайно.
История и социология являются самыми общими
из всех частных наук о человеческом обществе. В отличие
от других общественных наук они изучают не какую-то
отдельную область общества и ее развитие, а общество
как целое. Поэтому каждая из них находится в определен-
*ЦтЫ}тношении ко всем остальным общественным наукам.
Нет общественной науки, включая и социологию,
которая не прибегает к помощи истории, не опирается
на ее исследования и не подходит в той или иной степени
к своему предмету исторически. Вместе с тем история
опирается на помощь и результаты исследований всех
остальных общественных наук — социологии,
политической экономии, теории права, этики, искусствоведения,
языкознания, этнографии, статистики и др. В этом и только
этом смысле И. Гейзинга прав, когда пишет, что «история
является самой несамостоятельной из всех наук» *.
Но нет точно так же общественной науки, включая
и историю, которая не прибегает к помощи социологии,
к результатам ее исследований и теоретических обобщений.
Из-за всего этого и перед историками, и перед
социологами неизбежно возникает императивная необходимость
выяснения вопроса: где граница между предметными
областями и задачами этих двух наук, существует ли
вообще такая граница; существует ли какое-то различие между
историческим и социологическим познанием и каково
вообще отношение между этими двумя науками?
1 J о h a η Huizinga, Geschichte und Kultur, Alfred
Kröner Verlag, Stuttgart, 1954, S. 20.
12 H. Ирибаджаков
177

ВОПРОС ОБ ОТНОШЕНИЙ
МЕЖДУ ИСТОРИЕЙ И СОЦИОЛОГИЕЙ
В БУР5К УАЗ НОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Ответы на этот трудный вопрос в буржуазной
литературе различны, часто совершенно противоположны
и могут быть сведены примерно к трем основным
концепциям, между методологическими предпосылками которых
нет строго очерченных границ. Часто из одних и тех же
основных методологических предпосылок делаются
совершенно различные выводы. Кроме того, нередко
встречаются авторы, которые эклектически соединяют
различные элементы указанных трех основных концепций.
1. Попытки сведения истории к социологии
и социологии к истории
Имеются буржуазные авторы, которые считают, что
история и социология находятся в таком отношении
между собой, что одна из них поглощает другую- или
находятся в отношении субординации одна к другой.
Старые позитивисты — Конт и его последователи —
считали, что история, поскольку она занимается
исследованием, описанием и систематизированием единичных
исторических фактов, все еще не является наукой. Они верили
в то, что могут превратить ее в действительную науку!
нацелив ее не на исследование и описание единичных
фактов, а на открытие и формулирование законов
исторического развития общества. Но вместе с тем они считали,
что в тот момент, когда история превратится в
действительную науку, она перестанет существовать как
самостоятельная дисциплина. Конт считал, что, когда история
превратится в науку, она сольется с социологией и
перестанет существовать как самостоятельная дисциплина.
Следуя своему учителю, многие современные
позитивисты рассматривают историю как науку, то есть как
эмпирическую социологию, обращенную к прошлому.
Но в отличие от Конта они не считают, что задачей
истории является открытие законов исторического
развития, и вообще отрицают существование таких законов.
Одним из вариантов современных позитивистских
воззрений на историю является концепция Мориса Дюверже.
Исходя из учения французского историка Поля Лакона
178

о существовании двух видов истории — «эвентуальной»
и «институциональной»,— Дюверже утверждает, что так
называемая «институциональная» история есть не что
иное, как социология истории, или «генетическая
социология», тогда как «эвентуальная» история призвана
только доставлять сырой фактический материал для
социальных наук. Экономическая история, политическая
история, религиозная история, история права, история
искусства, демографическая история и т. п.— каждая
из этих историй доставляет сырой фактический материал
соответствующей теоретической социальной науке. А общая
история и «история цивилизаций» являются поставщиком
фактического материала и помощником общей социологии.
Отсюда Дюверже делает вывод, что «история является
не автономной социальной наукой, а помощником всех
социальных наук» х.
Если Конт и многие его последователи сводят историю
к социологии или превращают ее в собирателя сырого
фактического материала и помощника остальных
социальных наук и таким образом ее ликвидируют как
самостоятельную пауку, имеются авторы, которые идут по
обратному пути — подчиняют социологию истории и
рассматривают ее только как один из моментов истории. Типичным
представителем этой концепции является французский
историк М. Бер. По его мнению, социология является
более частной наукой, чем история. Ее задача—заниматься
только «социальными элементами» в истории, тогда как
«исторические синтезы» являются гораздо более широкими
и более всеобъемлющими. Они охватывают не только
«социальные элементы», различные социальные институты,
но и вопросы, относящиеся ко всем составным частям
исторического процесса и ко впутренней логике его
развития.
2. Попытки взаимного противопоставления
истории и социологии
В современной буржуазной литературе самое широкое
распространение имеет концепция социологии и истории
как двух коренным образом различных дисциплин и двух
1 Maurice Duverger, Introduction to the Social
Sciences, Second Impression, George Allen & Unwin LTD, London, 1967,
p. 62.
12* 179

коренным образом различных и противоположных форм
познания^— социология является наукой об общем, о законах
и тенденциях социально-исторической жизни, а история
является наукой о единичном, индивидуальном, один раз
данном.
Общей теоретической основой этого взгляда служит
учение Дильтея и германских неокантианцев Виндель-
банда и Риккерта о существовании двух различных
и противоположных типов науки — «номотетических»
и «идеографических». Эта концепция, которая обычно
связывается с неокантианством, в настоящее время
проникла во все течения буржуазной философско-истори-
ческой, социологической и историографической мысли.
Мы можем ее встретить у представителей и
неопозитивизма, и экзистенциализма, и феноменологии, и
неотомизма, и многих других современных буржуазных
философских течений. И может быть, именно поэтому
существует очень большое разнообразие в интерпретациях
этой основной концепции неокантианства.
Как мы знаем, у Виндельбанда и Риккерта различие
между «номотетическими» и «идеографическими» науками
тождественно различию между природными и
общественными науками. Другая особенность их концепции
заключается в том, что они считают, что «идеографические»
дисциплины, хотя они имеют предметом единичное, а
пе общее, также являются науками. История как
типичная «идеографическая» дисциплина является наукой. Она
не имеет своей задачей открывать законы исторического
развития общества пе потому, что эти законы трудно
открыть, а потому, что эти законы не существуют.
«История,— писал Риккерт,— должна изучать в реальной
действительности не общее, а единичное... от этого она
нисколько не утратит своего научного значения,
потому что не одно только общее, но и единичное может
быть предметом научного интереса... Все утверждения,
будто только общее достойно быть предметом научного
исследования, неверны и заключают в себе грубейшую
логическую ошибку — petitio principii»*.
«Эмпирическая действительность представляется нам
природой, когда мы изучаем в ней общее, и и с τ о -
1 Цит. по: Э. M е и с р, Теоретические и методологические
вопросы истории, стр. 35.
180

ρ и е й, когда мы обращаем внимание на единичное» 1.
«Где действительность должна быть изучена в ее ч а с τ -
ностях,— там нелепо подводить ее под общие понятия;
поэтому нелепо стремиться и к открытию исторических
законов, так как законы являются не чем иным, как
формулами всеобщими и необходимыми...
Дело не в том, насколько трудно или легко открывать
исторические законы, а в том, что само понятие
«исторический закон» заключает в себе внутреннее противоречие,
логическую несообразность — contradictio in adjecto, так
как понятия «историческая наука» и «наука о законах»
совершенно несовместимы одно с другим и исключают
ДРУГ друга» 2.
Соглашаясь с Риккертом, известный германский
историк Эдуард Мейер писал: «И действительно, в течение
моих многолетних исторических исследовайий мне не
удалось открыть ни одного исторического закона,
да и в трудах других историков мне до сих пор не
попадались такие законы. Поэтому я могу смело сказать,
что исторические законы существуют только в идее,
в качестве постулатов. Точно так же и в области
массовых явлепий, например в экономической истории,
нет никаких законов, а есть лишь выведенные путем
аналогии эмпиричные обобщения» 8. Отсюда Мейер делает
вывод, что история не является «систематической», то есть
теоретической наукой. «Предметом истории всегда является
исследование и изображение частпых, единичпых,
фактов — того, что всего удобнее обозначить термином
«индивидуальное» 4. А это означает, что история является
эмпирической наукой, она является просто фактографией.
Поскольку и Риккерт и Мейер отрицают вообще
существование законов общественно-исторической жизни,
то, по их мнению, социология также не может быть ничем
иным, как эмпирической наукой, которая подобно истории
не'может формулировать никакие законы. В современной
буржуазной литературе, однако, очень многие ^авторы,
принадлежащие к самым различным направлениям,
расширили сферу томотетическихъ наук, включив в них и социо-
1 Э. Мейер, Теоретические и методологические вопросы
истории, стр. 35.
* Там же, стр. 35—36.
8 Там же, стр. 36,
* Там же, стр. 40.
181

логиЮу и другие теоретические общественные науки. Таким
образомj они преодолели неокантианское
противопоставление природных и общественных наук, социологии и истории.
В этом отношении они стоят ближе к Дильтею, чем
к Виндельбанду и Риккерту.
Так, например, Г. Э. Барнес считает, что социолог
истории и историк занимаются «теми же данностями
и периодами истории», то есть они имеют один и тот же
предмет. Но их задача различна. Задача историка'является
преимущественно «идеографической». Он занимается
и довольствуется лишь «чистым описанием» исторических
фактов. Задача социолога истории является «номотетиче-
ской». Он стремится «извлечь закономерности
исторического развития» *. Граница между двумя науками, по
мнению Барнеса, часто нарушается. Но поскольку историк
пытается формулировать законы исторического развития,
он перестает быть историком и превращается в социолога,
и, наоборот, если социолог ограничивается только чистым
описанием исторических фактов, он перестает быть
социологом и превращается в историографа.
По мнению Леопольда фон Визе, история не является
«систематической», то есть теоретической наукой. Ее задача
состоит в том, чтобы восстановить «фактический ход
прошлых явлений», описать их в их «последовательности
во времени» 2. Она является «хронологией». Тогда как
теоретическая социология стремится открыть «логическую
зависимость явлений», дать «толкование» истории и более
глубокое видение хода исторических событий 3. Новейшую
попытку обосновать подобную точку зрения на отношение
между социологией и историей мы находим у
неопозитивиста Карла Поппера и у экзистенциалиста Карла
Ульмера, которые исходят из неокантианской концепции
о принципиальной противоположности «номотетическихь
и «идеографических» наук, но вносят в нее одну
существенную коррекцию.
В своей книге «Открытое общество и его враги» Карл
Поппер разделяет науки на две основные категории —
на «теоретические или обобщающие наукиь и на «приклад-
ныеь или «исторические наукиь. Первые интересуются
1 H. Е. Barnes, Soziologie der Geschichte, S. 8.
2 Leopold von Wiese, Philosophie und Soziologie,
Dun — Humblot, Berlin, 1959, S. 16.
8 См. там же стр. 16, 40.
182

«главным образом универсальными законами и гипотезами».
К ним принадлежат физика, биология и другие
естественные науки. Но в отличие от неокантианцев к этому типу
наук Поппер причисляет и такую общественную науку, как
социология. В противоположность «теоретическим наукам»
интерес «исторических наук» направлен не к «так
называемым универсальным историческим законам», а к
единичным событиям г.
Отсюда следует, что если социология является
обобщающей, теоретической наукой, чей интерес направлен к
открытию и формулированию законов социальной и
исторической жизни, то история является не теоретической, а
прикладной, эмпирической наукой, чей иптерес направлен
к изучению уникальных явлений.
Тот факт, что Поппер проводит демаркационную линию
между «обобщающими» и «историческими» науками
не на основе различий в их предмете, а на основе
различий в их интересе, как и то обстоятельство, что он
причисляет социологию к так называемым «обобщающим или
теоретическим наукам», на первый взгляд могли бы создать
впечатление, что Поппер не отрицает существования
объективных закономерностей общественпо-исторического
развития и предоставляет их изучение не истории, а
социологии. Такой вывод, однако, был бы совершенно ошибочен.
Как мы уже видели, в своей книге «Нищета историцизма»
он недвусмысленно заявляет, что следует отвергнуть
возможность какой-то теоретической истории, то есть
какой-то исторической социальной науки, которая
соответствовала бы теоретической физике. Не может быть научной
теории исторического развития, которая послужит
основой исторического предвидения.
По мнению Поппера, социология возможна только как
эмпирическая наука, которая должна служить
проведению постепенных и мелких социальных реформ,
«социальному инженерству». Но в таком случае тезис Поппера,
что социологию от истории отличало то обстоятельство,
что первая была обобщающей, теоретической наукой
и интересовалась «универсальными законами и
гипотезами», а вторая была прикладной наукой и интересовалась
единичными фактами и событиями, повисает в воздухе,
1 К. Popper, The Open Society and Its Enemies, vol. II,
p. 263, 264.
183

и Поппер оказывается беспомощным разъяснить нам,
в чем, собственио, различаются между собой социология
и история и почему они являются двумя, а не одной
наукой.
Отрицание объективной реальности общего,
закономерного, наряду с единичным, индивидуальным,
неповторимым в социально-исторической жизни, делает невозможным
обоснование социологии как теоретической науки. Оно
неизбежно ведет к превращению и социологии в
эмпирическую науку, и тогда становится невозможным
обоснование тезиса о том, что принципиальное различие между
социологией и историей заключается в том, что первая
является теоретической, а вторая —эмпирической наукой,
что первая интересуется общим, закономерностями, а
вторая — только единичными, индивидуальными и
неповторимыми фактами и событиями.
Поэтому Карл Ульмер воспринял другой подход,
отличный от подхода Поппера. В своей статье
«Многообразие истины в науках и ее единство» он утверждает,
что в действительности, которая является предметом
«опытных наук», существует как единичное, так и общее.
«Опытные науки,— пишет Ульмер,— всегда движутся
между единичным и общим». И в зависимости от того,
какую из этих двух сторон действительности они хотят
понять как «истинную», они разделяются на две основные
группы —«науки о законах» и «науки об индивидуальном»,
которые коренным образом различны и противоположны
друг другу. Первая имеет предметом своего исследования
законы, общее, «которое образует сущность вещей». Вторая
имеет предметом уникальное, индивидуальное. Она
стремится понять действительное не в его общих чертах,
«а в уникальности». На почве этого разделения и
противопоставления «опытных наук» Ульмер выявляет и два
различных и коренным образом противоположных типа
истин, которые соответствуют двум типам «опытных наук».
В отличие от неокантианца Риккерта, экзистенциалиста
Ясперса и неопозитивиста Поппера Ульмер утверждает,
что единичное и общее существуют как в природной, так
и в общественной действительности. Поэтому он считает,
что принципиальное различие и противоположность между
«науками о законах» и «науками об индивидуальном»
не покрываются различием и противоположностью между
природными и общественными науками. И природные
184

и общественные науки могут быть науками как об общем,
так и об индивидуальном, уникальном. Социология,
например, является наукой о законах, тогда как история
является наукой об индивидуальных, уникальных фактах
и событиях г.
Подобную точку зрения на отношение между
социологией и историей задолго до Ульмера отстаивали
французские и другие историки, например Пирен, Се, Манту,
Моно и др., которые указывают на тесную взаимную
связь двух дисциплин, но вместе с тем подчеркивают, что
задача социологии — открывать общие законы или
тенденции социальной жизни, тогда как задача истории —
интерпретация конкретных индивидуальных явлений.
Согласно проф. Пирену, например, социология и история
соотносятся между собой так, как соотносятся между
собой экономическая теория и экономическая история или
теория права и история права. Проф. Се считает, что
социология рассматривает социальные факты in abstracto,
то есть без учета пространства и времени. Опа пытается
установить общие условия социальной жизни и
социальных изменений, тогда как история конкретна и занимается
отдельными событиями. Наиболее интересной из них
является точка зрения проф. Моно, который считает, что
в отличие от социологии история не довольствуется
открытием общих условий социальной жизни, а стремится
их показать в их действии в специфических исторических
ситуациях 2.
Несмотря на свои различия, все эти авторы
утверждают, что история является наукой, хотя изучает
индивидуальное, уникальное, а не законы
общественно-исторического развития. Один из основных пороков их концепций
заключается в том, что они пренебрегают тем фактом, что
основным требованием, которому должна отвечать любая
дисциплина, чтобы быть наукой, является изучение и
общего, закономерного в явлениях своего предмета или
индивидуального, уникального в связи с общим, закономерным,
как проявления общего, закономерного. Науки только
1 См.: Karl Ulme г, Die Vielfalt der Wahrheit in den
Wissenschaften und ihre Einheit, в: «Die Wissenschaften und die
Wahrheit», W. Kohlhammer Verlag, Stuttgart /Berlin /Köln/ Mainz,
1966, S. 10-14.
1 Cmi: Morris G i η s b e г g, On the Diversity of Moras,
Mercury Books, London, 1962, p. 169.
185

об индивидуальном, об уникальном и неповторимом нет
и не может быть. Это сознают и многие буржуазные
авторы. Как мы уже указывали, Коллингвуд видел один
из основных пороков неокантианской концепции
«идеографических» наук в том, что она не учитывает именно это
элементарное требование. Таким образом, неокантианская
концепция истории как чисто «идеографической» науки
и вообще концепции истории как чистой хроники,
эмпирии зашли в тупик. Приверженцам этих концепций или
следовало отстаивать «идеографический» характер истории,
но отрицать ее как науку, или следовало признать историю
наукой, но тогда отказаться от своей основной концепции.
Усилия буржуазных авторов разрешить эту дилемму
раскрывают особенно наглядно всю несостоятельность
неокантианской концепции и вообще концепции истории
как чистой хроники, фактографии, эмпирии.
Часть буржуазных авторов нашла «выход» из тупика
ценой того, что одни из них пожертвовали историей как
наукой, а другие пожертвовали и социологией, и
историей как науками.
К первым принадлежит неотомист Жак Маритен. По его
мнению, «наука занимается универсальным и
необходимым», то есть закономерным. «История,— заявляет он,—
не есть наука» х. В противоположность науке «история
занимается только единичным и конкретным, случайным» 2.
Ко вторым принадлежит Николай Бердяев. Он также
исходит из «противоположности между историческим
и социологическим» и считает, что эта противоположность
очень важна для установления всего остального. По его
мнению, социология имеет дело «с отвлеченным, с
абстрактным» и «обпщм». Она оперирует такими понятиями, как
понятия «класс», «социальная группа» и другие, которые
якобы не существуют в действительности, а являются
чисто мысленными конструкциями. «Историческая
реальность есть прежде всего реальность конкретная, а не
абстрактная» 3. «Все действительно историческое имеет
индивидуальный и конкретный характер» 4. Именно оно якобы
является предметом истории, которая не оперирует
1 Jacques Maritain, On the Philosophy of History,
p. 12.
2 Там же, стр. 2.
8 H. Бердяев, Смысл истории, стр. 20.
4 Там же, стр. 21.
186

абстрактными категориями, а только «индивидуальными
понятиями».
Таким образом, социологическое познание не является
познанием действительного, и в таком случае социологию
нельзя признать истинно научным познанием
исторической реальности. Такое познание может нам дать история.
Но так как сущность исторического, согласно Бердяеву,
постигается путем «откровения», действительное
историческое познание не является научным познанием.
3. Дилемма буржуазной историографии —
«факт или интерпретация»—
и попытка ее разрешения
До сих пор разграничение и противопоставление
социологии и истории проводилось с точки зрения отношения
этих двух дисциплин к общему, повторяющемуся,
закономерному, с одной стороны, и к единичному,
индивидуальному, один раз данному — с другой, базой этого
разделения и противопоставления были метафизический
отрыв и противопоставление общего и единичного. Для
обоснования вышеуказанного тезиса, однако, многие
буржуазные авторы добавляют к этому основному критерию
и другой — отношение социологии и истории к вопросу
о причинной детерминированности явлений, который тесно
связан с вопросом об отношении к общему и единичному.
Согласно И. Гейзинге, задача социолога состоит в том,
чтобы подвести единичные явления под общие понятия,
под некие закономерности, раскрыть их причинную
детерминированность. Задача историка коренным образом
отлична от задачи социолога. Установление законов
в истории и причинной детерминированности исторических
событий является «праздной иллюзией» г. Историк имеет
предметом «особенное, наглядное, конкретное, уникальное
и личное» 2 и «должен сохранять по отношению к своему
объекту индетерминистическую точку зрения» 3.
Точка зрения об индетерминистическом характере
истории разделяется многими буржуазными авторами, такими,
как К. Поппер, А. Берлин, В. Уеджвуд и др. Уеджвуд,
1 J. Huizinga, Geschichte und Kultur, S. 56.
2 Там же, стр. 76.
я Там же, стр. 66.
187

например, считает, что историк должен прежде всего
поставить перед собой вопрос «как», а не вопрос «почему»,
то есть он должен излагать исторические события,
описывать их, а не пытаться объяснять их причины.
Этот взгляд с особой силой выражен Кроче. «Понятие
причины,—- пишет он,—чуждо истории должпо остаться
чуждьш, потому что возникло в области естественных
наук и только там отвечает какой-то потребности. В
действительности никому не удалось рассказать о каком-то
историческом событии в соответствии с отношением
причины и действия» *. Поэтому «всякое каузальное
исследование следует выбросить из историографии» 2.
Независимо от того, какой из двух критериев кладется
в основу разделения и противопоставления социологии
и истории, независимо от того, производится ли оно
одновременно на основе двух критериев, логический вывод
из всех этих концепций состоит в том, что если социология
является теоретической наукой, которая имеет целью
теоретические обобщения, открытие и формулирование
законов, то история не является теоретической
дисциплиной, все равно, будет ли она рассматриваема как наука
или как ненаука. «Всякая история,— пишет Гейзинга,—
является наративной. Ее существенной чертой является
то, что она не доказывает, не формулирует, а рассказывает»*.
Именно на почве этих взглядов создалось широко
распространенное в буржуазной литературе воззрение,
наиболее ревностно поддерживаемое особенно позитивистиче-
ски настроенными историками, такими, как Актон,
Дж. Кларк, Ш. В. Ланглуа, Ш. Сеньбос и др., что
сущность истории состоит исключительно в установлении
исторических фактов, в их беспристрастной регистрации
и проверке, что факты говорят сами за себя и не нуж-^
даются в интерпретации. Таким образом, история
превращается в хронику, в лишенную всякой теоретической мысли
фактографию, которая не предлагает никаких выводов,
никаких оценок, «уроков» и «назиданий».
Эта концепция не только принижает или просто
отрицает историю как науку, но отклоняет ее от древнего
призвания быть «учительницей народов», лишает ее всякой
1 В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S.55, 56.
2 Там же, стр. 477.
8 J. H u i ζ i η g a, Geschichte und Kultur, S. 93. (Курсив
мой. — H. И.)
188

автономности и всякой практической ценности. Вместе
с тем она находится в вопиющем противоречии с самой
историографической практикой. Хотя буржуазные
историки весьма широко провозглашают фактографический
характер истории, ни один из них не писал, не пишет
и не может писать историю, которая не прибегает к
обобщениям, не пользуется понятиями, не делает оценки
исторических событий и выводов из них.
Наконец, эта концепция сама бессильна ответить
на растущие требования и потребности современной
буржуазии, которые возпикают у нее в связи с непрестанным
обострением и усилением борьбы между буржуазной
и марксистско-ленинской идеологиями. Историография
всегда была одной из важнейших арен идеологической
борьбы социальных классов, а историография, которая
предлагает чистую хронику и фактоописание, не является
надежным оружием для идеологической борьбы. Из-за
всего этого реакция против этой концепции в самой
буржуазной литературе была неизбежной и споры
развернулись вокруг большой проблемы об отношении между
«фактом и интерпретацией».
Это действительная и исключительно важная в
методологическом отношении философско-историческая
проблема, которая интегрирует в себе все проблемы, связанные
с вопросами об общем и единичном, о детерминизме и
индетерминизме, об установлении, регистрации и описании
единичных фактов, с одной стороны, и их теоретическом
объяснении в истории — с другой. От ее разрешения
в значительной степени зависит правильное определение
предмета и задач историографии, будет ли она развиваться
как подлинная и автономная наука.
Но для преобладающей части буржуазных философов,
социологов и историков эта проблема из-за их
метафизического подхода к философским и методологическим
проблемам истории превращается в какую-то неразрешимую
«дихотомию». Они оказываются беспомощными дать
правильное, научно обоснованное определение предмета
и задач истории, обосновать ее право па существование
как самостоятельной науки и определить ее отношение
к социологии и другим общественным наукам. Не кто-либо
другой, а именно английский буржуазный историк Эдуард
Kapp признает, что для буржуазных историков эта
«дихотомия» превратилась в дилемму: «Или вы пишете
189

компилятивную историю без смысла и значения, или
вы пишете пропаганду, или исторический вымысел, только
используя факты прошлого, чтобы вышивать вид писания,
которое не имеет ничего общего с историей» х.
«Поэтому,— продолжает Kapp,— наше рассмотрение
отношения историка к фактам истории застает нас в явно
ненадежной ситуации, плывущими деликатно между Сцил-
лой—незащитимой теорией истории как компиляции
объективных фактов, беспредельной первичности факта перед
интерпретацией—и Харибдой—такженезащитимойтеорией
истории как субъективного продукта духа историка,
который устанавливает факты истории и перерабытывает их
в процессе интерпретации, между взглядом на историю,
центр тяжести которого находится в прошлом, и взглядом,
центр тяжести которого находится в настоящем» 2.
В этих двух отрывках Kapp дал очень верную
характеристику самых основных слабостей и пороков
современной буржуазной философии истории и историографии
и вместе с тем поставил проблемы, которые выходят
за рамки проблем этого параграфа нашей книги. Мы
продолжим рассмотрение этих проблем в следующих
параграфах, а здесь ограничимся рассмотрением буржуазных
концепций об отношении между «фактом и
интерпретацией».
Среди буржуазных авторов, которые энергично
восставали против концепции истории как хроники, как
голого фактоописания, лишенного всяких суждений и
оценок, всякой теории, необходимо упомянуть прежде всего
Бенедетто Кроче. Нельзя не признать, что критика, которой
Кроче подвергает позитивистскую концепцию и вообще
концепцию истории как нетеоретической, чисто
фактографической дисциплины, является во многих отношениях
правильной и сокрушительной.
Он указывает, что, руководствуясь известной формулой
Ранке, согласно которой вепщ должны излагаться «как
были», многие историки стали писать историю «без
суждений и без мыслей», «без оценок», историю, которая
устраняет «общее» и имеет перед своим взором только
«индивидуальность фактов» —«историю... которая должна
была собирать и координировать факты, как ботаника —
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 29.
2 Там же.
190

растения и зоология — животных, описывая их, но не
оценивая» *. Но хроника, компиляция фактов, заявляет
Кроче, не есть история. Формула Ранке не учитывает, что
«из-за логического закона о нераздельности предиката
экзистенции и предиката определения человек не может
показать вещи «как были», не квалифицируя их и, таким
образом, не оценивая их» 2. Писать историю без
суждений, без мыслей, без оценок, продолжает он, практически
невозможно. И так как историография является сначала
и до конца высказыванием и определением событий и
суждений и всякое ее слово является суждением, «было бы
бессмысленно апеллировать к абсурдному требованию о
воздержании от суждения... с изгнанием суждений из истории
будет изгнана и сама история» 3. А всякое суждение
предполагает употребление понятий, категорий. Историография
не может познать индивидуальность фактов, не осмысливая
ее, а осмысливая ее, она связывает ее с общим.
Так что, согласно Кроче, действительная
историография не может не быть и теорией. Но из-за своего
«абсолютного историзма» он до такой степени абсолютизирует
теоретический момент в историографии, что превращает
ее в философию и в единственную и интегральную науку.
Вместе с тем он продолжал отстаивать порочный тезис,
согласно которому историография не может быть наукой
об общем, о законах исторического развития, а является
и может быть наукой только об уникальном, об
индивидуальном. Сочетаемый с его индетерминизмом, этот
тезис фактически ликвидирует историографию как
науку.
Подобно Кроче, У. Уолш также считает, что история
не является и не может быть хроникой. По еговмнению,
идеалом историка должно быть требование «освободиться
от стадии хроники и постигнуть саму историю» 4. В
отличие от Гейзинги, Уеджвуда и других индетерминистов
он считает, что задача историка состоит не только в том,
чтобы рассказать, что случилось и как случилось
1 В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 276—
277.
я Там же, стр. 80.
3 Там же, стр. 275—276.
4 W. Н. Walsh, An Introduction to Philosophy of History,
p. 33.
191

но вместге с тем объяснить, почему случилось. «Всякий
историк требует пе просто перечисления несвязанных
фактов, а плавного рассказа, в котором всякое событие
попадает на свое естественное место и принадлежит одному
попятному целому» г.
Но фактически и Уолш не порывает с
индетерминизмом. Потому что, когда он заявляет, что историк должен
отвечать на вопрос, «почему) произошли данные
исторические события, это, по его мнению, пе означает открыть
их объективные причины, а указать те или иные
субъективные мотивы, которые приводили в движение людей,
совершивших данные исторические события. Вместе с тем
на вопрос, является ли история наукой, Уолш дает
отрицательный ответ. Еще со времен Аристотеля, заявляет он,
мы используем термин «наука» только там, где имеем
дело с «общими положениями». Наука является
совокупностью не частичных, а «универсальных» инстин, которые
мы выражаем изречениями, начинающимися с таких слов,
как «когда бы то ни было», «если когда-нибудь», «кто
бы то ни был» и «никто». Ученый интересуется единичными
фактами, индивидуальными событиями не ради них самих,
а чтобы прийти через них к общим выводам, к «общим
истинам», тогда как историк интересуется самими
индивидуальными историческими событиями и не имеет задачей
открывать и формулировать «универсальные» истины
и законы.
«Идеал историка,— пишет Уолш,— в принципе
идентичен идеалу романиста или драматурга» г. Если такие
авторы, как Кроче и Уолш, остаются в конце концов
в границах исторического индетерминизма и концепции,
согласно которой история является «идеографической»,
индивидуализирующей дисциплиной, и вносят лишь
некоторые нюансы в общую концепцию, другие буржуазные
авторы, такие, как М. Гинзберг, Э. Kapp, Кр. Досон,
Эвонз-Причард, Крёбер, Тойнби, Фр. Хампл, И. Фогт,
Р. Миллс и др., атакуют концепцию о чисто
«идеографическом» характере истории и о противоположности между
историей и социологией гораздо последовательнее, глубже
и всесторонней.
1 W. Н. Walsh, An Introduction to Philosophy of History,
p. 33.
2 Там же.
192

Все эти авторы согласны в том, что, «если история
не имеет никакой другой цели, кроме собирания фактов
ради самих фактов, она превращается в интеллектуальное
развлечение, подобно собиранию марок» (Досон)1. Они
согласны в том, что «то, что отличает историка от
коллекционера исторических фактов, есть обобщение» (Дж. Элтон)3
и что, если бы историки не имели теории, они могли бы
доставлять материал для писания истории, но сами не
могли бы ее писать (Р. Миллс) 3. Но далее их концепции
расходятся.
Досон, Крёбер и Тойнби считают, что история и
социология не могут и не должны противопоставляться одна
другой, что история не может больше рассматриваться
и практиковать как чисто «идеографическая» дисциплина,
которая занимается лишь описанием единичных фактов
и событий, а теоретические обобщения относительно
структуры и законов развития общества предоставляются
исключительно социологии и другим общественным
наукам. По их мнению, в наше время между историей, с одной
стороны, и социологией и другими социальными науками,
с другой стороны, происходит процесс взаимного
проникновения и интегрирования.
«Законы,— пишет Тойнби,— не могут быть
элиминированы из истории» 4. Поэтому историография все больше
прибегает к методам социологии и «социальной
антропологии». Она превращается в «науку о социальном
развитии», а социология и другие социальные науки
приобретают все больше исторический характер. В результате
этого происходит «унифицирование гуманитарных
исследований», которое проникает более глубоко в социально-
историческую жизнь. Этот процесс, считают они,
неудержим, и историки не должны его тормозить или относиться
к нему пренебрежительно и высокомерно, а должны
содействовать его скорейшему осуществлению. Таким образом,
история и социология перестают существовать как
отдельные и независимые одна от другой дисциплины и превра-
1 Цит. по: Arnold J. Toynbee, A Study of History.
Reconsiderations, vol. 12, Oxford University Press, London/New
York/Toronto, 1964, p. 266.
2 Цит. no: E. H. Carr, What is History?, p. 64.
3 См.: G. Wright Mills, The Sociological Imagination,
p. 145.
4 A. J. Toynbee, A Study of History, vol. 12, p. 226.
13 и. ИрцОаджаков
193

щаются в «две комплементарные части единой науки —
науки о социальной жизни» г.
Эта концепция не говорит нам ничего существенно
нового. Она фактически возвращает нас к концепции
Конта с тем различием, что Конт представлял себе
объединение истории и социологии как растворение первой
во второй, а Досон, Крёбер и Тойнби представляют себе
это объединение как единство, в котором история и
социология являются, так сказать, равноправными
комплементарными частями единой науки о социальной жизни.
4. Отношение между историей и социологией
в интерпретации М. Гинзберга и Э. Kappa
По нашему мнению, ближе всего к правильному пони-
мению отношения между историей и социологией
находятся Морис Гинзберг и Эдуард Kapp, которые верно
уловили ряд существенных аспектов объективной
диалектики социально-исторической действительности.
Морис Гинзберг отвергает концепцию истории как
«идеографической» науки, которая исходит из «контраста,
или антитезы, между индивидуальным и универсальным
и рассматривает историю как занимающуюся уникальными,
неповторимыми индивидуальными целостями, которые
не могут быть изучаемы с помощью абстракции, сравнения
или обобщения, используемых в социальных науках» 2.
Он правильно подчеркивает, что общее и индивидуальное
не исключают взаимно одно другое, а нераздельно связаны
между собой. Вот почему, исходя из этой диалектической
концепции о взаимной связи общего и единичного,
Гинзберг указывает, что неверно считать, что теоретические
науки, включая и социологию, не занимаются единичными
вещами, что, поскольку они пытаются установить общее,
закономерное, они якобы занимаются абстракциями,
которые не имеют ничего общего с действительностью.
«Мы,— пишет он,— открываем универсальное в
единичных вещах и через единичные вещи, и в этом смысле
во всех науках, хотя бы и абстрактных, имеется
эмпирический элемент» 8.
Как единичное и общее связаны между собой и не могут
1 A. J. Toy η bee, A Stady of History, vol. 12, p. 226.
2 M. Ginsberg, On the Diversity of Morals, p. 170.
3 Там же, стр. 174.
194

оыть оторваны и противопоставлены одно другому, так
и история и социология не могут быть оторваны и
противопоставлены одна другой. Потому что ни единичные вещи
не могут быть поняты оторванно от общего, ни общее
не может быть найдено и понято вне и независимо от
единичного. «Взгляд, что социология и история,— пишет
Гинзберг,— различаются по виду познания, которое хотят
осуществить, не является доказанным. Познание
универсального и познание особенного нераздельно связаны.
Претензия, что история занимается только
индивидуальными и неповторимыми событиями, в действительности
не согласуется с действительной практикой историков» г.
С одной стороны, «в действительной практике историки
не ограничиваются рассказом или подробным описанием,
но исследуют причины, а важность теории часто сознательно
признается и даже подчеркивается историками» 2. С другой
стороны, «социолог не может допустить, что он должен
ограничиться обобщениями или отвергнуть изучение обществ
в их конкретности» 8. «Таким образом, история и
социология внутренне связаны одна с другой» 4. И одна и другая
изучают как единичное, так и общее. Различие между ними
состоит только в том, где они ставят ударение. Главным
интересом социологии является «открытие общих законов»,
тогда как главным интересом истории является
«реконструирование способа, каким события действительно
произошли»6.
Точка зрения Эдуарда Kappa почти тождественна точке
зрения Гинзберга. Но она гораздо всесторонней и глубже
обоснована. Kapp подчеркивает, что факты и документы
имеют существенное значение для истории. Без фактов
история оказывается без корней и бесплодной. Но факты
не должны превращаться в фетиши, потому что их
установление, проверка, регистрация и описание не есть еще
история. История предполагает интерпретацию фактов,
«которая является душой истории» в.
Представители точки зрения на историю как
«идеографическую» науку также указывают на необходимость
1 Там же, стр. 178.
2 Там же, стр. 176—177.
8 Там же, стр. 179.
4 Там же, стр. 177.
• Е. Н. С а г г, What is History?, p. 28.
β Там же, стр. 179.
13* 195

интерпретации. Kapp, однако, решительно отвергает как
концепцию о чисто «идеографическом» характере истории,
так и понимание представителями этой концепции
исторической интерпретации. Возражая тем, кто отрицает
право истории быть понимаемой как наука на том
основании, что история якобы занимается только единичным,
тогда как наука занимается только общим, универсальным,
Kapp заявляет, что такая точка зрения совершенно
ошибочна.
Единичное и общее, подчеркивает он, существуют как
в природе, так и в обществе. Тезис о том, что общественно-
исторические явления будто бы отличаются коренным
образом от природных явлений своей уникальностью,
покоится на «недоразумении». Вы не можете указать
двух геологических формаций, двух животных одного
и того же вида и даже двух атомов, которые были бы
идентичными. Поэтому противопоставление естественных наук,
как наук об общем, общественно-историческим, как наукам
о единичном, лишено всякого основания. Кроме того,
подчеркивание «уникальности» и «индивидуальности»
исторических событий имеет тот же «парализующий эффект»,
как и банальность, суть которой в том, что «всякая вещь
есть то, что есть, а не нечто другое», банальность, которую
Мур воспринял у епископа Батлера и которая стала
любимым тезисом лингвистической философии.
«Принимая этот курс,— пишет Kapp,— вы скоро достигаете
состояния философской нирваны, в котором вы не можете
сказать ничего существенного о чем-либо» *.
Историк не занимается только единичными вещами
и событиями, он также имеет дело с общим. «Само
употребление языка связывает историка, подобно ученому, с
обобщениями. Пелопонесская война и вторая мировая война
весьма различны. И обе они являются уникальными.
Но историк называет их «войнами», и только педант
мог бы протестовать.... Современные историки делают
это же, когда пишут об английской, французской, русской
и китайской революциях. В действительности историк
интересуется не единичным, а тем, что является общим
в единичном... Историк постоянно пользуется обобщением,
чтобы доказать свое утверждение» 2. «История занимается
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 63·
2 Там же.
196

отношением между единичным и общим. Как историк,
вы столь же можете их разделить или дать преимущество
одному перед другим, сколь можете разделить факт и
интерпретацию» *. Поэтому «бессмыслицей является
высказывание о том, что обобщение чуждо истории. История
произрастает на обобщениях» 2.
Другим исключительно важным и положительным
моментом в концепции Kappa является его критика
исторического индетерминизма. Он указывает, что еще «отец
истории»— Геродот считал целью своей работы сохранить
в памяти человечества подвиги греков и варваров «и, в
частности, кроме всего прочего, выяснить причину их
взаимной борьбы». «Изучение истории,— пишет Kapp,— есть
изучение причин. Историк постоянно ставит вопрос
"почему?"» 3.
Критикуя утверждение Поппера, что в человеческих
делах все возможно, Kapp заявляет, что никакой
здравомыслящий человек не верит и не может верить этому
утверждению. «Аксиома, что всякая вещь имеет причину,
является непременным условием нашей способности
понимать то, что происходит вокруг нас... Повседневная
жизнь была бы невозможна, если не допустить, что
человеческое поведение детерминировано причинами, которые
в принципе являются познаваемыми» 4. Подобно
обыкновенному человеку, историк также исходит из
предположения, что всякое человеческое действие имеет причины,
которые познаваемы. Без этого предположения история
была бы так же невозможна, как и повседневная жизнь.
Особенно острой критике подвергает Kapp
исторический индетерминизм Айзайя Берлина. Он заявляет, что
Берлин, отрицая причинную детерминированность
исторических событий, походит на тех религиозных фанатиков,
которые одно время считали богохульством исследование
причин природных явлений, так как считалось, что эти
явления управляются божественной волей.
Заканчивая свою критику исторического
индетерминизма, Kapp пишет: «Когда кто-то мне говорит, что
история сводится только к случайностям (то есть к беспричин-
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 65.
a Там же, стр. 64.
8 Там же, стр. 87.
* Там же, стр. 93—94.
197

ным событиям.— Я. Я.), я склонен подозревать его
в интеллектуальной лености» 1.
Основной порок в концепциях Гинзберга и Kappa
заключается в том, что они отрицают существование
объективных закономерностей общественного развития.
«Слово "закон",—пишет Kapp,— рухнуло, оставляя за
собой облака славы, связанной с именами Галилея
и Ньютона... ныне эта терминология звучит как
вышедшая из моды... но она звучит как вышедшая из моды
столь же для физика, сколь и для ученого в области
социальных наук» 2. Он считает, что «так называемые
законы науки... являются фактически утверждениями
о тенденциях» 3. Не нужно доказывать, что отрицание
объективных закономерностей общественно-исторического
развития совершенно неосновательно, потому что мы уже
показали это весьма подробно в соответствующей главе
этой книги. Отметим только, что отрицание объективного
существования закономерностей
общественно-исторического развития у Kappa покоится на недоразумении.
Он признает, что в истории существуют только
определенные тенденции общественного развития, но законы будто
бы не существуют. Известно, однако, что Маркс и Энгельс
не один раз подчеркивали, что общественно-исторические
законы проявляются именно как тенденции.
Подробный анализ различных точек зрения в
буржуазной литературе на отношение между историей и
социологией, который мы сделали, показывает, что из-за своей
метафизической и идеалистической методологии они
не в состоянии дать научное разрешение вопроса о предмете
и задачах истории и о ее отношении к социологии и к
другим социальным наукам. Они односторонне подходят
к историческому познанию, отрывая фактографический
аспект историографии от ее теоретического аспекта,
противопоставляя один аспект другому и абсолютизируя то
фактографический аспект за счет теоретического, то
теоретический за счет фактографического.
Однако среди буржуазных авторов есть и такие,
которые, подобно Гинзбергу и Карру, сознают в той или иной
степени этот основной порок буржуазных концепций
о предмете и задачах историографии и стремятся его
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 102.
2 Там же, стр. 58.
3 Там же, стр. 68.
198

преодолеть. В результате влияния марксизма или
стихийного нащупывания диалектики объективного исторического
процесса и исторического познания они в той или иной
мере приближаются к правильному решению вопроса.
И это является еще одним доказательством того, что
вопрос о предмете и задачах историографии и об ее
отношении к социологии и к другим социальным наукам
может быть правильно разрешен только на основе
марксистской методологии.
ВОПРОС ОБ ОТНОШЕНИИ
МЕЖДУ ИСТОРИЕЙ И СОЦИОЛОГИЕЙ
С МАРКСИСТСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
Создавая исторический материализм, Маркс и Энгельс
создали методологическую основу, на которой история
наконец могла превратиться в подлинную науку и
развиваться как подлинная наука. Но это не означает, что
с созданием правильной методологии автоматически был
решен и вопрос о предмете и задачах историографии
и об ее отношении к социологии и к другим социальным
наукам. Этот вопрос оказался одним из наиболее трудных,
и по нему и до сих пор ведутся споры в марксистской
литературе.
Все марксисты единодушны в том, что история является
наукой и должна развиваться как наука, что ее
философской методологией является и должен быть исторический
материализм. Но по вопросу о том, каков ее предмет,
каковы ее задачи, каково ее отношение к социологии
и к другим общественным наукам, точки зрения
разделяются.
Можно было бы сказать, что история является наукой,
задача которой состоит в открытии и изучении
исторических законов — законов исторического развития
общества. Если историческое развитие общества есть
закономерный процесс, должна быть и наука, которая исследует
закономерности этого процесса.
Но что значит «исторический закон»?
Как мы знаем, Маркс и Энгельс употребляют термины
«история» и «исторический» в различном смысле. Наиболее
часто они употребляют термин «исторический» как
собирательный термин для понятий «политический», «юриди-
199

ческий», «философский», «теологический» и т. д., то есть
для обозначения всех областей, относящихся к обществу,
а не к природе. В соответствии с этим все науки об
обществе — исторический материализм, социология,
политическая экономия, этика, наука о праве, эстетика,
социальная психология, языкознание и т. д.— они
называют «историческими науками». С этой точки зрения все
законы, которые изучают эти науки, являются
историческими законами, то есть законами истории. В таком
случае история является собирательным термином для
обозначения всех общественных наук. Сама она не является
наукой и не открывает никаких законов; она является
совокупностью всех общественных наук, каждая из
которых открывает и исследует соответствующие
«исторические» законы — социологические, экономические и др.
Когда мы спрашиваем, однако, каков предмет и каковы
задачи истории, каково ее отношение к социологии
и к другим социальным наукам, мы имеем в виду не
историю как собирательный термин для обозначения всех
общественных наук, а историю в узком смысле слова,
которая является только одной из общественных наук.
Насколько нам известно, этим вопросом не занимались
ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин. Позже он ставился не раз
на рассмотрение в марксистской литературе и стал
особенно актуальным в последние десять лет. Но точки
зрения самих марксистов по этому вопросу весьма
различны и могут быть сгруппированы в две основные
концепции, каждая из которых имеет свои разновидности.
Согласно первой основной концепции, история имеет
предметом определенные законы общества и его развития.
Но по вопросу о том, какие законы общества и его развития
являются предметом истории, точки зрения приверженцев
этой концепции также различаются. Одни из них
определяют историю как науку о так называемых
«специфических исторических законах», другие определяют ее как
науку о законах общественно-исторического развития,
взятого в его целостности.
Вторая основная концепция в марксистской литературе
о предмете и задачах истории и об ее отношении к
социологии . отрицает существование специфических
исторических законов, отличных от законов, которые изучают
социология, политическая экономия и другие
теоретические общественные науки. Согласно этой концепции?
200

предметом истории, как и социологии, является весь
исторический процесс. Но в отличие от социологии задача
истории состоит не в том, чтобы открывать и
формулировать законы этого процесса, а в том, чтобы, опираясь
на открытые социологией, политической экономией и
другими общественными науками законы, воспроизвести
и объяснить историческое прошлое во всем его конкретном
многообразии как взаимосвязанный,
причинно-обусловленный и закономерный процесс.
Несмотря на свои значительные различия, эти две
основные концепции о предмете и задачах истории и об ее
отношении к социологии находятся в полном согласии с
основными принципами марксизма, поскольку обе они исходят
из основной марксистской предпосылки, что история
является объективным и закономерным процессом и что
в широком смысле слова все законы общества и его развития
являются историческими законами, что эти законы
познаваемы и т. д. Различие между ними коренится
в вопросе о том, существуют ли так называемые
«специфические исторические законы» и входит ли в задачу истории,
взятой в узком смысле слова, открытие и формулирование
законов, которые не являются предметом других
социальных наук.
Мы считаем, что ближе к истине вторая концепция.
Социология и история являются действительно двумя
различными типами наук, кторые изучают одну и ту же
действительность, но имеют различные задачи и
раскрывают различные аспекты этой действительности.
Социология является теоретической наукой, которая
имеет задачей раскрытие объективной логики человеческого
общества как целостной системы и его исторического
развития. Она изучает как единичное, так и особенное в
человеческом обществе и в его истории, но не ради самого
единичного и самого особенного, а с тем, чтобы открыть
в бесчисленных единичных и особенных явлениях и
процессах общие, типичные, прочные, существенные черты,
связи, зависимости, отношения — законы структуры,
функционирования и развития общества — и выразить
их языком понятий, категорий, научных гипотез и теорий.
Социология может делать свои анализы и обобщения,
касающиеся самых различных уровней исторического
развития — уровня первобытнообщинного,
рабовладельческого, феодального, капиталистического и социалистиче-
201

ского строя. Ее анализы и обобщения относительно
различных социальных систем и их компонентов могут иметь
различные аспекты — горизонтальный и вертикальный,
статичный и динамичный, структурный и
функциональный, макросоциологический и микросоциологический
и т. д.
Но при всех случаях она остается теоретической
наукой, анализирующая и абстрагирующая деятельность
которой ведет нас от единичного и особенного к общему —
к теоретическому обобщению, к общей теории, касающейся
человеческого общества, законов его структуры,
функционирования и развития как системы. Создание такой
теории — конечная цель социологии.
История как наука не является ни социологией, ни
философией истории. Она не имеет целью дать нам ни теорию
человеческого общества и его истории, ни общественно-
исторического познания.
История не открывает и не формулирует никаких
специфических исторических законов. Поэтому не случайно,
что как буржуазные авторы, так и авторы, стоящие на
позициях марксизма, подчеркивают тот факт, что до сих пор
история не открыла никаких законов, а авторы,
утверждающие обратное, не могут указать ни одного
действительно специфического исторического закона, который
не являлся бы предметом какой-то другой общественной
науки. Мы, однако, не согласны с утверждением, что
историки не могут открывать и не открывают никаких
законов общественного развития. Как известно, закон
классовой борьбы был открыт задолго до Маркса и Энгельса
французскими историками эпохи Реставрации. Историк
может открывать те или иные законы
общественно-исторической жизни. Вопрос, однако, не в том, кто открывает
данный закон, а в том, каков характер этого закона —
существуют ли специфические исторические законы,
которые являются предметом исторической науки и не входят
в предмет других общественных наук? Закон классовой
борьбы был найден историками, но это — социологический
закон. Если бы действительно существовали
специфические исторические законы, мы с удовольствием
включили бы их в предмет истории. Но до сих пор нам не
известно, чтобы кто-либо открыл хотя бы один такой закон.
А поскольку историки открывают или могли бы открывать
какие-то законы, эти законы оказываются или социологи-
202

ческими, или экономическими, или
социально-психологическими и другими, и в таком случае историк выходит
из сферы своей науки и работает на другие науки.
Мы не считаем также, что задача истории состоит в том,
чтобы показать, как действуют социологические или
экономические законы в конкретных условиях той или
иной формации, той или иной исторической эпохи, той
или иной страны и т. д., то есть исследовать конкретные
проявления этих законов. Если бы эта концепция была
верна, тогда следовало бы признать, что путь исторического
исследования и мышления обратен пути социологического
исследования и мышления. Если социолог в своей
исследовательской работе идет от конкретных, единичных
и особенных явлений и процессов к общему, к
социологическому закону, историк в своем исследовании идет
от общего, от законов, сформулированных социологией,
к особенному, единичному, конкретному, чтобы установить
специфику проявления закона в конкретном, в единичном
и особенном.
Таким образом, история сводится к простой
иллюстрации социологии или, как некоторые выражаются, к
«экспериментальной проверке» так называемых
«общесоциологических законов». Она перестает существовать как
автономная наука и вместе с тем превращается в некую «науку»
о конкретном, которая весьма напоминает неокантианскую
концепцию истории как науки об уникальном.
Но понятая таким образом история становится ни
необходимой, ни возможной.
Ленин с полным основанием поставил перед
социологией и перед другими теоретическими науками требование
изучения не подобранных фактов, а всей совокупности
фактов, которая доступна для ученого, исследователя,—
требование всестороннего изучения явлений, фактов,
которые составляют предмет данной науки. А это означает, что,
прежде чем формулировать тот или иной социологический
или экономический закон, ученый, исследователь должен
исследовать проявление данного закона на уровне
единичного и особенного — во всей совокупности конкретных
фактов, доступных его исследованию. И действительно,
и Маркс, и Энгельс, и Ленин извлекали соответствующие
социологические и экономические законы после того, как
были исследованы горы конкретных фактов, в которых
проявляются соответствующие законы. «Капитал» Маркса
203

построен на исследовании настоящего «Мон-Блана»
конкретных фактов. Следовательно, социологическое и
экономическое исследование предполагает и включает в себя
исследование и познание проявления социологических и
экономических законов на у ровне конкретного, единичного и
особенного. Без этого никакие законы не могут бить извлечены
и сформулированы.
Общеизвестно также, что после того, как ученый —
социолог или экономист, физик, биолог и т. д.—
сформулировал тот или иной закон путем обобщения результатов
своих экспериментов и наблюдений огромного количества
единичных фактов, в задачи самой его науки входит
обязанность проверять действенность открытого закона
на основе нового фактического материала посредством
новых экспериментов и больше всего на практике, которая
всегда конкретна.
Все это показывает, что история не может быть
определена как наука, изучающая особенности проявления
«общесоциологических законов» в особенном и в единичном,
в конкретном, потому что это составляет задачу самой
социологии.
По нашему мнению, задача истории как науки состоит
в том, чтобы воспроизвести и представить нам реальный
процесс исторического развития человеческого общества,
или данного общества, или отдельных сторон и процессов
общественной жизни — экономики, социальной структуры,
искусства, науки, философии, политики, религии um. д.—
как взаимосвязанный, причинно-детерминированный и
закономерный процесс в его конкретном многообразии.
Призвание истории не в том, чтобы служить в качестве
иллюстрации или в качестве экспериментальной базы
социологии и других общественных наук, а в том, чтобы, опираясь
на познание социологических, экономических, социально-
психологических и других закономерностей, которые
дают нам социология, политическая экономия, социальная
психология и другие теоретические науки, дать нам научно
верное познание не только необходимого, по и случайного,
не только общего, существенного, закономерного, но и
особенного, единичного, конкретного в общественной жизни—
в их диалектическом единстве и в их развитии.
Непонимание этой специфической особенности
исторической науки приводило и приводит к тому, что различные
авторы преувеличивали и абсолютизировали то одну,
204

то другую сторону единого процесса исторического позйа-
ния, в результате чего превращали историю то в
социологию или в придаток социологии, то в хронологию,
фактографию и идеографию.
Нам говорят, что в отличие от теоретических наук
история будто бы интересуется лишь один раз данными,
конкретными и неповторимыми событиями, такими, как
Английская буржуазная революция, Французская
буржуазная революция, Октябрьская социалистическая
революция и т. д., что ее целью было представить нам эти
события в их индивидуальной неповторимости, что она якобы
не интересуется никакими общими, прочными,
повторяющимися чертами, связями, зависимостями — словом,
никакими закономерностями, что она не делает никаких
теоретических обобщений и выводов.
Верно, что одной, но не единственной, из задач
исторической науки является дать нам индивидуальную физио-
нимию исторического события, и, чем больше и
значительнее данное событие, тем ярче и сильнее должна быть
его «индивидуализация». В этом состоит одна из
особенностей исторического познания, которые существенным
образом отличают историческую науку от неисторических,
теоретических наук. Но она не дает никакого реального
основания представлять себе историю как лишенную
всякого теоретического содержания и противопоставлять
ее теоретическим наукам.
Почему?
Во-первых, потому что отдельные исторические
события и их уникальность могут быть предметом
специального рассмотрения и со стороны так называемых
теоретических наук. Никто не может отрицать, что большой
экономический кризис, который в 30-е годы нашего
столетия потряс весь капиталистический мир, был большим
историческим событием, которое столь же уникально
и неповторимо, как и первая и вторая мировые войны.
Но это событие является предметом исследования как
историков, так и экономистов и социологов. В своем
анализе этого кризиса экономист и социолог ищут не
только проявление общих экономических и социологических
закономерностей. Это, разумеется, составляет главное
в их работе. Но они не завершили бы успешно своей научно-
исследовательской работы, если бы наряду с этим не
установили и тех его специфических, индивидуальных особен-
205

ностей, которые отличают его от всех других
экономических кризисов, до и после него. От этого, однако, их анализ
не перестанет быть именно экономическим и
социологическим.
Во-вторых, так называемые теоретические науки
не отделены китайской стеной от истории и от
исторического подхода к явлениям. Экономист и социолог не
могли бы выяснить сущность кризиса и его специфические
особенности, если бы они не проследили его генезис,
фазы его развития. А это уже исторический подход к
явлению. Больше того, без исторического подхода к явлениям
общественные науки и ряд естественных наук, например
геология, биология и др., не могли бы установить
соответствующие закономерности изучаемых ими явлений.
Но это не означает, что таким образом они становятся
историей, потому что исторический подход играет в них
подчиненную роль, роль вспомогательного средства для
достижения главной цели — формулирования и
обоснования законов, теории.
В-третьих, как мы уже указывали, при всей
уникальности и неповторимости исторических событий их
уникальность и неповторимость не являются абсолютными.
Наряду со своими уникальными, неповторимыми чертами
и особенностями они содержат точно так же черты, которые
являются общими для бесчисленного количества других
социально-исторических событий и явлений, но вместе
с тем входят как нераздельная составная и существенная
часть в ткань данного конкретного исторического события
и без них оно не могло бы ни существовать, ни быть понято.
В-четвертых, даже если бы он поставил перед собой
задачу дать исключительно индивидуальную
неповторимость того или иного исторического события, историк
ни в коем случае не смог бы выполнить свою задачу,
если бы не сравнил данное событие с другими
историческими событиями, то есть если бы не рассмотрел его в его
действительных отношениях с другими событиями, потому
что уникальность, индивидуальность всякого события
могут существовать и быть поняты только в его
отношении с другими событиями. Поэтому история включает
в себя фактографию, идеографию, но не исчерпывается
ею. Чтобы справиться с этой задачей, она вынуждена
прибегнуть к сравнению, анализу, выводам, теоретическим
обобщениям, оценкам и критериям для оценок, причем
206

историк отделяет, абстрагирует особенное и единичное
от общего, от того, что повторяется. А это уже
теоретическое мышление.
В-пятых, если бы задача историка сводилась только
к описанию абсолютно уникальных и изолированных одно
от другого событий или только уникального в
исторических событиях, его история страдала бы двумя основными
недостатками, из-за которых она не представляла бы собой
никакой истории.
а) Она была бы бесконечно бедной, потому что, если
из истории устраняется все неуникальное, повторяющееся,
тогда из нее выпала бы вся производственная деятельность
и большая часть материальной культуры, социально-
политической и духовной жизни людей.
б) Она представляла бы несвязную хронику о
несвязных и непонятных в своей уникальности событиях. Что
может понять историк в какой-либо революции, в какой-
либо войне, в каком-нибудь экономическом кризисе и что
он может нам сказать о них, если он не исследует причин,
которые их породили, их связей и взаимодействий с
другими общественно-историческими событиями? Абсолютно
ничего или, во всяком случае, абсолютно ничего, что
говорило бы о том, что это действительно исторические
события.
Чтобы «постигнуть саму историю», как выражается
Уолш, историк должен раскрыть причины, которые
породили данное историческое событие, раскрыть и
объяснить его взаимные связи с другими историческими
событиями, определить его место в целостном историческом
процессе, в реальной драме истории. Но все это нельзя
совершить без теоретического анализа и обобщений, без
теоретической деятельности, которая приводит нас
неизбежно к общим, прочным, закономерным связям
исторических событий. Вместе с тем историк не может совершить
никакой исследовательской работы, не может дать никаких
объяснений исторических событий, если предварительно
он не вооружен каким-то большим или меньшим
аппаратом таких понятий, как «общество», «история»,
«материальное», «духовное», «изменение», «историческое изменение»,
«развитие», «историческое развитие», «событие», «факт»,
« личность», «масса», «класса, «народ», «нация», «государство»,
«причина», «следствие», «случайность», «необходимость»,
«закон», «связь», «отношение», «единичное», «общее», «поз-
207

нанйе», «йстийа», «идеология», «политика», «наука»,
«искусство», «религия», «культура», «экономика», «война»,
«революция, «бунт», «переворот», и многими другими, которые
он берет из философии, социологии, политической
экономии и других теоретических наук. Без этих и подобных
им понятий историк не может сделать ни одного шага
в своей научно-исследовательской деятельности, и успех
его работы зависит в наибольшей степени от того,
насколько его аппарат понятий является научным.
Наконец, едва ли можно найти сколько-нибудь
значительного историка, который устоял бы против искушения
сделать теоретический анализ, обобщение, дать объяснения
и оценки, затрагивающие прошлое, настоящее и будущее.
К этому его непрестанно побуждает сама внутренняя
логика его исследовательской деятельности, его
социальное положение, его обязанность историка. История
не является теорией о законах исторического развития
общества, но она не является атеоретической и чисто
описательной наукой. Специфическая особенность истории
как науки и ее отличие от социологии могут быть поняты
только на основе марксистской концепции об отношении
между логическим и историческим, между логическим
и историческим методом познания. Эти две науки имеют
дело с логическим и историческим, неизбежно пользуются
логическим и историческим методом исследования и
познания по той простой причине, что эти два метода
нераздельно связаны друг с другом и взаимно требуют друг
друга. Социология, однако, имеет предметом логическое
в структуре, функционировании и развитии общества как
системы. Поэтому и главным методом, которым она
пользуется, является логический. А историческое и
исторический метод играют в ней подчиненную роль.
В отличие от социологии история имеет предметом
историческое — генезис, формирование, изменение общества
как системы, генезис, формирование, изменение и смену
общественных формаций, исторических эпох, отдельных
народов, социальных классов, наций, событий и т. д. как
последовательных во времени, причинно-детерминированных
и закономерных процессов, взятых коя реальные единства
случайного и необходимого, единичного, особенного и общего.
Поэтому и главным методом, которым пользуется история,
является метод исторического познания. Логическое и
логический метод познания играют в ней подчиненную роль.
203

СПЕЦИФИКА
ИСТОРИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ
История является наукой и, как все другие науки, имеет
свой предмет, свои методы исследования, а познание, которое
она нам дает, может быть столь же объективно верным,
как и познание, которое нам дает всякая другая наука,
будь то естественная или общественная. Поэтому
историческое познание подчиняется общим законам познания,
а философские проблемы, относящиеся к научному
познанию вообще, являются проблемами и исторического
познания.
Но вместе с тем историческое познание, может быть
больше любого другого частнонаучного познания, имеет
и свои специфические особенности и философские проблемы,
которые отличают его от познания, которое нам дают
остальные науки.
Специфика исторического познания определяется
прежде всего спецификой его предмета. Предметы физики,
химии, биологии, социологии, политической экономии,
психологии, языкознания и других наук обладают
свойствами непосредственной действительности. Исключение
составляет такая дисциплина, как социология истории.
Поэтому физик, химик, биолог, экономист, психолог,
социолог имеют возможность, так сказать,
непосредственно наблюдать и изучать явления и процессы, которые
являются предметом их исследования, проводить с ними
эксперименты, многократно проверять свои выводы
на основе новых наблюдений, исследований и
экспериментов над вещами, явлениями и процессами, которые
существуют и непрестанно повторяются в настоящем.
Поскольку историческая наука имеет предметом
главным образом прошлое, ее предмет не обладает свойствами
непосредственной действительности. Так, например,
историк, изучающий историю древних ассирийцев, египтян,
персов, греков, римлян и т. д., имеет дело с народами,
обществами, государствами, культурами, движениями,
личностями и событиями, которые давно уже не
существуют. В течение пяти тысячелетий в узком
пространстве между реками Тигр и Евфрат существовали шесть
больших и могучих цивилизаций. Египетская культура
имеет трехтысячелетнюю историю и т. д. Но все эти
общества, культуры и их история являются «мертвыми»,
14 н. Ирибаджаков
209

«загробными» мирами, от которых нас отделяют
тысячелетия. Их история является прошлой реальностью, которая
долгое время лежала и большей частью продолжает лежать
во мраке неизвестности и забвения.
Из-за всего этого перед исторической наукой стоит
специфическая задача, которая не стоит ни перед какой
другой наукой — прежде чем описывать и объяснять свой
предмет, она должна его «воскресить из мертвых». Она
должна принудить немые дворцы и храмы, разрушенные
города и крепости, пирамиды и гробницы, орудия и
оружие, жилища, одежду, посуду, монеты, печати и
украшения, изображения и знаки, полустертые и разъеденные
тысячелетиями и столетиями папирусы и плиты, иероглифы
и клинописи, государственные документы и хроники,
писанные на языках, которые ныне являются мертвыми
и на которых никто не говорит, снова заговорить и
рассказать нам понятным для нас языком о народах, классах
и личностях, об их общественном строе и жизни, об их
быте и культуре, об их войнах, восстаниях и революциях,
об их победах и поражениях, об их исторической судьбе.
По мертвым фрагментам прошлого, по часто совсем
скудным останкам, которые свидетельствуют о их
материальной и духовной культуре, она должна восстановить,
вывести из забвения и представить нам картину реальной
исторической драмы так, как палеонтолог по окаменелым
останкам давно уже исчезнувших органических видов
восстанавливает все строение этих организмов.
В этом отношении роль исторической науки в
человеческом познании является уникальной, незаменимой и
неоценимой не только потому, что она дает нам познание
исчезнувших миров, из которых возникла современная
историческая действительность и без которых мы не можем
правильно понять нашу современность, но и потому, что
она, так сказать, доставляет в той или иной степени
предметную базу многим другим наукам. Так, например,
социология истории также имеет предметом историческое
прошлое, но она входит с ним в контакт при посредстве
истории. Теоретические выводы социология истории
извлекает преимущественно из анализа фактического
материала, который ей доставляет историческая наука.
Вместе с тем историческое познание сталкивается
с трудностями, которые не возникают ни перед какой
другой наукой. За исключением «современной истории»,
210

историческое познание является ретроспективным,
поскольку оно относится к прошлому, и перспективным у
поскольку оно относится к будущему. И в одном и в другом
случае историк не имеет возможности непосредственно
воспринимать, наблюдать и исследовать объекты своего
познания, потому что прошлое уже не существует, а
будущее еще не существует.
В отличие от физика, химика, психолога и т. д. историк
не имеет возможности проводить эксперименты со своими
объектами, проверять и доказывать правильность своих
утверждений. Как мы видели, специфическая особенность
исторических объектов заключается в том, что они всегда
являются диалектическим единством единичного и общего,
а поскольку единичное неповторимо, объекты
исторического познания тоже неповторимы. Объекты
социологического познания также являются диалектическим
единством единичного и общего, чего-то один раз данного
и неповторимого и чего-то повторяющегося. Поскольку
социолог имеет дело с такими историческими событиями,
как социальные кризисы, восстания, революции, войны,
и другими им подобными, он также не может с ними
экспериментировать. Но так как социолог изучает
отдельные социально-исторические события не из-за них самих,
а для того, чтобы открыть в них общее, он имеет перед
историком то преимущество, что то, что не может ему дать
научной эксперимент, очень часто ему дает общественно-
историческая практика.
Социолог, который хочет выяснить, что такое
социальная революция или что такое социалистическая
революция, и установить законы социалистических революций
или социальных революций, вообще не имеет возможности
непосредственно исследовать революции прошлого,
но он может непосредственно изучать революции
современности и таким образом проверить и доказать свои
утверждения на основе общественной практики. Для
истории как ретроспективного познания это невозможно.
Никакая экспериментальная лаборатория и никакая обгце-
ственно-историческая практика не может повторно
воспроизвести Пелопонесскую войну, восстание Спартака,
Французскую буржуазную революцию или Октябрьскую
социалистическую революцию, или какое-либо иное
историческое событие прошлого, чтобы современный историк мог
их наблюдать непосредственно и проверить посредством
14* 211

эксперимента и обществеппо-исторической практики, верпы
или нет его утверждения об этих событиях, насколько
они верны и насколько они неверны.
Исторические события неповторимы и невозвратимы.
Поэтому в ретроспективном историческом познании между
объектом познания и субъектом познания нет
непосредственного контакта. Историческое познапие является
одной из наиболее опосредствованных форм человеческого
познания. Историк добирается до объекта своего познания
посредством следов, которые объект оставил после себя,
посредством воздействия, которое он оказал на
современную историческую действительность, и посредством его
отражения в различных художественных произведениях
и письменных документах прошлого.
Источники исторического познания непрестанно
увеличиваются, и вместе с тем расширяется и углубляется
и само историческое познание. Но источники являются
не самим историческим прошлым, а свидетельствами о нем,
которые иногда оказываются очень скудными, содержат
много пустот и не всегда содержат истину или всю истину
о событии, к которому относятся. Отсюда и
относительность исторического познания, на которую обращал
внимание еще Энгельс. «Более того: если, в виде исключения,
иногда и удается познать внутреннюю связь общественных
и политических форм существования в известный
исторический период, то это, по общему правилу, происходит
тогда, когда эти формы уже пережили себя, когда они
клонятся к упадку. Познание, следовательно, носит здесь
по самой сути дела относительный характер, так как
ограничивается выяснением связей и следствий известных
общественных и государственных форм, существующих
только в данное время и у данных народов и по своей
природе преходящих. Поэтому, кто здесь погонится
за окончательными истинами в последней инстанции,
за подлинными, вообще неизменными истинами, тот
немногим поживится,— разве только банальностями
и общими местами худшего сорта, вроде того, что люди
в общем не могут жить не трудясь, что они до сих пор
делились большей частью на господствующих и
подчиненных, что Наполеон умер 5 мая 1821 г. и т. д.» г. Более
того, Энгельс подчеркивает, что «познание вещей... должно
1 Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 84.
212

павсегда остаться неполным и незаконченным уже
вследствие недостаточности исторического материала, подобно
космогонии, геологии и истории человечества» *.
Поэтому едва ли есть другая наука, перед которой
так властно и остро встают наиболее основные вопросы
теории познания и на почве которой ведется такая острая
борьба между материализмом и идеализмом, как
историческая наука.
Главными гносеологическими проблемами, по которым
ныне ведется борьба между материализмом и идеализмом
в этой области, являются следующие проблемы: существует
ли историческое прошлое само по себе, вне и независимо
от познающего субъекта? Возможно ли познание
исторического прошлого и какова природа этого познания?
Каковы пути и источники исторического познания и какова
их достоверность? Возможна ли объективная истина
в историческом познании и каковы критерии ее
определения?
Спекулируя специфическими особенностями предмета
исторической науки и самого исторического познания,
идеалисты — философы, социологи и философствующие
историки — ведут настоящий поход против основных
концепций марксистской и вообще материалистической теории
познания, который фактически оказывается походом
против самой истории как науки.
МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ
ОТРАЖЕНИЯ
И ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОЗНАНИЕ
«...В основе теории познания диалектического
материализма лежит признание внешнего мира и отражения
его в человеческой голове...»2
Внешний мир — это объективное реальное бытие,
материальная действительность, которая существует вне
и независимо от всякого сознания и познания. Внешний
мир существует и тогда, когда никто его не сознает и не
познает. Признание этого факта является отправной точ-
1 Там же, стр. 85.
1 В. И. Л е н и н, Соч., т. 14, стр. 3.
213

кой не только диалектико-материалистической, но и вся-
кой действительно материалистической теории познания.
Всякое познание, все наши идеи суть отражения,
образы объективной реальности в человеческом сознании,
в человеческом мозгу. Поэтому человеческое познание
не имеет и не может иметь самостоятельного, независимого
от объективной реальности, бытия. «...И понятно само
собою, что отображение не может существовать без
отображаемого, но отображаемое существует независимо от
отображающего» г.
С точки зрепия материалистической теории познания
вопрос об объективной истине является вопросом о
соответствии познавательного образа отражаемому им объекту.
Наши познавательные образы — ощущения, воприятия,
представления, понятия, интерпретации, гипотезы и
теории — могут быть верными или неверными.
Мы называем объективной истиной тот
познавательный образ, который отражает верно, адекватно
соответствующий объект познания.
Но никакой познавательпый образ, как бы верно
ни отражад он свой объект, не является и не может быть
тождествен объекту познания: во-первых, потому что
познавательный образ никогда не может отразить в себе
все стороны, свойства и отношения объекта и, во-вторых,
потому что он является именно образом объекта, а не самим
объектом. Если бы познавательный образ и объект
познания были тождественны, тогда следовало бы отрицать
существование внешнего мира, возможность объективной
истины, научного познания и принять все абсурдные
выводы субъективного идеализма и солипсизма, которые
неизбежно вытекают из подобного отождествления.
Основой материалистической теории познания как
отражения объективной действительности является
«наивный реализм» всякого нормального и здравомыслящего
человека, поднятый на уровень научно обоснованной
философской теории. «Наивный реализм» всякого здорового
человека, не побывавшего в сумасшедшем доме или
в науке у философов идеалистов, состоит в том, что вещи,
среда, мир существуют независимо от нашего ощущения,
от нашего сознания, от нашего Я и от человека вообще.
Тот самый опыт (не в махистском, а в человеческом смысле
1 В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 57.
214

слова), который создал в нас непреклонное убеждение, что
существуют независимо от нас другие люди, а не простые
комплексы моих ощущений... этот самый опыт создает
наше убеждение в том, что вещи, мир, среда существуют
независимо от нас» г.
Этот материалистический взгляд на познание является
естественнымj стихийным убеждением не только
обыкновенного здравомыслящего человека. Сознательно или
несознательно он предпосылается в качестве отправной точки
всякой науке и всякому научному поиску. Всякий ученый,
даже и тот, кто находится под влиянием субъективного
идеализма, в своей научно-исследовательской практике
относится к предмету своего исследования как к чему-то
объективному, внешнему, что впоследствии следует познать,
а не как к чему-то, что создано его сознанием и заключено
в нем. Поэтому во многих случаях сознательные и
непримиримые противники материалистической теории познания
признают, что в качестве частнонаучного и особенно
естественнонаучного метода она была единственной
«плодотворной гипотезой», но в качестве философской теории
познания и «метафизики» была несостоятельна.
Материалистическая теория познания имеет значение
как для познания природы, так и для познания
человеческого общества и, в частности, для исторического познания.
Больше того, она единственная дает научно обоснованный
ответ на следующие важные вопросы: что представляет
собой историческое познание, возможна ли и почему
объективная истина в историческом познании, а вместе с тем
и на вопрос, почему возможна история как наука — вопросы,
на которые, по признанию Плама, «большинство»
буржуазных философов никогда не могли ответить.
Согласно диалектико-материалистической теории по-
познания, «внешний мир, в свою очередь, есть или природа,
или общество» 2. Общественное бытие, как и природное
бытие, существует независимо от общественного сознания
человечества, от сознания и познания познающего субъекта.
«Сознание и там и тут есть только отражение бытия,
в лучшем случае приблизительно верное (адекватное,
идеально-точное) его отражение» 3.
Это означает, что как в естественнонаучном, так
1 В. И. Л е н и н, Соч., т. 14, стр. 57.
2 Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 317.
3 В. И. Л е н и н, Соч., т. 14, стр. 312.
215

и в историческом познании следует проводить строгое
различие между объектом познания и познающим
субъектом, между объектом познания и познанием объекта,
между действительной историей и историческим познанием.
Так как историческая действительность, за
исключением современной истории, не является
непосредственной действительностью, здесь наиболее ясно проявляется
вся абсурдность концепции о тождестве объекта познания
и познающего субъекта, объекта познания и познания
объекта.
Действительная история — это «последовательная
смена отдельных поколений, каждое из которых
использует материалы, капиталы, производительные силы,
переданные ему всеми предшествующими поколениями» *,
объективный процесс развития человеческого общества,
«когда-либо совершавшийся или все еще совершающийся» 2.
«Действительная история есть база, основа, бытие, за коим
идет сознание» 3.
Она является объективной «не в том смысле, что общество
сознательных существ, людей, могло существовать и
развиваться независимо от существования сознательных
существ... а в том смысле, что общественное бытие
независимо от общественного сознания людей. Из того, что
вы живете и хозяйничаете, рожаете детей и производите
продукты, обмениваете их, складывается
объективно-необходимая цепь событий, цепь развития, независимая от
вашего общественного сознания, не охватываемая им
полностью никогда» 4.
Она является объективной еще и в том смысле, что
историческая действительность существовала до
познающего субъекта, до его сознания и познания. История древних
египтян, ассиро-вавилонцев, персов, греков, римлян и
других, которая ныне служит объектом исследований
современных историков, существовала тысячелетия, прежде
чем появились эти историки и их познание.
Последовательная смена общественных формаций, исторических
эпох,* отдельных поколений, образующая реальную
историю/является процессом, который совершался и
совершается не в сознании познающего субъекта, а до него,
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 44—45.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 333.
3 В. И. Л е н и н, Соч., т. 38, стр. 261.
4 Там же, т. 14, стр. 311.
216

вне и независимо от пего. Сам познающий субъект, взятый
с его сознанием и познанием, является результатом и
частицей этого объективного исторического процесса.
Все это означает, что действительная история есть
объективная реальность, которая именно является
предметом исторической науки, что историческое познание
может быть только отражением этой объективной
реальности. Поэтому и здесь объективная истина не является
и не может быть ничем иным, как соответствием
познавательного образа объекту познания, объективным
историческим фактам и процессам. Издесь познавательный образ
никогда не может быть тождествен объекту познания.
Это так не только потому, что по самой своей природе
образ как образ отличается от изображаемого, но и потому,
что многие звенья действительной цепи исторических
фактов навсегда исчезли, другие еще неизвестны или
недостаточно известны. Вот почему содержание исторического
познания как познавательного образа неизмеримо беднее
в сравнении с объективной исторической
действительностью.
Диалектико-материалистическая или, точнее, истори-
ко-материалистическая теория исторического познания
является единственной методологической основой, на
которой история может развиваться и развивается как наука.
Подобно материалистической теории познания вообще,
она единственная соответствует «наивному реализму»
обыкновенного человека со здравым разумом и фактически
представляет стихийное убеждение всякого историка.
«Люди верят, признают, что прошлое существовало,—
пишет Дж. Плам,— всякий другой подход невозможен
для действующих людей» *.
И не только Плам. Даже буржуазные философы
и философствующие историки, такие, как Кроче, Кол-
лингвуд, Гейзинга, Kapp и многие другие, проповедующие
субъективизм, релятивизм и агностицизм, признают, что
на практике в своей научно-исследовательской
деятельности огромное большинство историков руководствовалось
и руководствуется этим материалистическим взглядом
на историю и на историческое познание. Но в отличие
от Плама они ставят перед собой в качестве главной
1 J. Н. Plumb, Crisis in the Humanities, Penguin Books,
London, 1964, p. 30.
217

задачи не утверждение, а опровержение и уничтожение
материалистического взгляда на историческое познание
как отражение объективной, действительной истории.
Во многих случаях борьба против материализма
принимает форму открытой борьбы против историко-материа-
листической теории познания как отражения. Чаще,
однако, она ведется под флагом борьбы против «наивного
исторического реализма», против «теории здравого разума»
(Common-sense theory), против «эмпирической теории
познания» .
Так, например, Кроче ставит перед собой задачу
«опровергнуть ошибочное мнение, согласно которому
историография является или должна быть каким-то видом
копии или подражанием действительности» г.
«Как правило,—пишет Гейзинга,—считают, что
история стремится дать рассказ о прошлом». Но «чтобы понять
правильно форму и функцию явления «история»,
необходимо прежде всего освободиться от наивного
исторического реализма» а.
Признавая, что историки на практике руководствуются
«теорией здравого разума» (Common-sense theory) в своей
книге «Идея истории» Коллингвуд пишет: «Но я не уверен,
что нам, историкам, всегда все ясно относительно
последствий того, что мы делаем. В общем, когда мы размышляем
над нашей собственной работой, мы, кажется,
воспринимаем то, что я назвал теорией здравого разума, но вместе
с тем заявляем о своих правах на подбор, конструкцию
и критику. Без сомнения, эти права несовместимы с
указанной теорией». Иными словами, Коллингвуд считает, что
историки руководствуются в своей исследовательской
деятельности «теорией здравого разума», но их
собственная практика противоречит этой теории. «Вот почему,—
продолжает он,— эта теория здравого разума с ее
выводами изложена здесь, чтобы быть отвергнутой»3.
«В Великобритании, — пишет Эдуард Kapp,— этот
взгляд отлично совпадает с эмпирической традицией,
которая была господствующим направлением в британской
философии от Локка до Бертрана Рассела. Эмпирическая
теория познания предполагает полное разделение субъекта
1 В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 208.
aJ. Huizinga, Geschichte und Kultur, S. 8.
3 R. G. Collingwood, The Idea of History, p. 235—236.
218

и объекта. Факты, подобно чувственным восприятиям,
падают на наблюдателя извне и независимы от его
сознания. Процесс его восприятия является пассивным: получив
данные, он воздействует затем на них... Все это может
быть названо точкой зрения здравого разума на историю» г
или «классическими теориями познания». Но эти теории,
продолжает Kapp, «больше не подходят современной
науке». И «социальные науки», в частности, «несовместимы
со всякой теорией познания, которая провозглашает
четкое разделение субъекта и объекта»2.
Разумеется, и с точки зрения диалектического и
исторического материализма теории, известные под названиями
«наивный исторический реализм», «теория здравого разума»,
«эмпирическая теория познания» и т. д., страдают
существенными недостатками и подлежат серьезной критике
из-за их непоследовательности и уступок агностицизму
и идеализму, из-за их метафизической ограниченности
и т. д. Но критика, которой подвергают эти взгляды
и теории Кроче, Коллингвуд, Гейзинга, Маритен,
Kapp и др., ведется с коренным образом
противоположных позиций — с позиций идеализма, агностицизма,
субъективизма, фидеизма и мистики. Они их критикуют
за их материализм и за все элементы в нрх, которые
напоминают материалистическую теорию исторического
познания. Это критика справа, критика антинаучная
и реакционная.
ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ КРИТИКА
МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ
ИСТОРИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ
КАК ОТРАЖЕНИЯ
Как мы видели, основная и исходная предпосылка
всякой материалистической теории познания заключается
в том, что всякое познание является отношением между
двумя компонентами — между объектом и субъектом,
что объект познания существует вне и независимо от позна-
ι Е. Н. С а г г, What is History?, p. 9.
2 Там же, стр. 73.
219

ющего субъекта и от его познания, что познание есть
только отражение объекта в сознании познающего субъекта.
Признание объективной реальности предмета
познания является краеугольным камнем материалистической
теории познания и всего материализма. Если отвергается
объективная реальность внешнего мира, объекта
познания, тогда рушится вся материалистическая теория
познания как отражения объективной действительности,
материалистическая теория о возможности объективной
истины в историческом познании, о возможности истории
как науки, «и теперь можно спокойно опустить поводья
и дать волю своему спекулятивному коню» г. Потому что,
«раз вы отрицаете объективную реальность, данную нам
в ощущении, вы уже потеряли всякое оружие против
фидеизма, ибо вы уже скатились к агностицизму или
субъективизму, а это для него только и нужно»2.
Поэтому усилия всех идеалистов, начиная со времен
Беркли до наших дней, были направлены прежде всего
на то, чтобы доказать, что внешний мир не существует
объективно, что предмет познания не имеет объективной
реальности, или по меньшей мере поставить под сомнение
его реальность. К этой цели направлены прежде всего
усилия и современных буржуазных критиков
материалистической теории исторического познания от Кроче и Кол-
лингвуда до Бердяева и Маритена.
Современная буржуазная критика материалистической
теории исторического познания проводится с различных
позиций — с позиций субъективного и объективного
идеализма, а также с позиций агностицизма, который не всегда
отрицает объективную реальность вообще, а только
отрицает ее познаваемость. Но, во-первых, в современной
буржуазной философии и философии истории объективный
идеализм трудно найти в чистом виде. Даже представители
религиозной философии, которая с самого начала является
объективно-идеалистической, такие, как Бердяев и Мари-
тен, отстаивают теорию исторического познания,
являющуюся смесью объективного и субъективного идеализма,
мистики и иррационализма. Во-вторых, современный
агностицизм, особенно агностицизм в современной буржуазной
философии истории, в очень редких случаях рядится
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 49.
* В. И. Л е и и н, Соч., т. 14, стр. 329.
220

в одежды «стыдливого материализма». В большинстве
случаев он развивается на почве объективного и субъективного
идеализма, мистики и иррационализма. В-третьих, в
современной буржуазной философии истории, и в частности
в ее теории исторического познания, явна преобладает
субъективный идеализм, в котором как в фокусе собраны,
так сказать, наиболее фундаментальные и наиболее
всесторонние возражения идеализма против
материалистической теории исторического познания, а также и
возражения агностицизма. Никогда связь между субъективным
идеализмом и агностицизмом не была столь тесной, как
в настоящее время, и никогда эта связь, их взаимное
переплетение и переливание одного в другое не
проявлялись столь сильно и столь наглядно, как в современной
буржуазной философии истории.
Поэтому мы сосредоточим наше внимание и нашу
критику главным образом на субъективном идеализме
в философии истории и на его критике материалистической
теории исторического познания.
Ленин указывал, что идеализм вообще имеет
определенную почву и определенные гносеологические корни. Он
есть «пустоцвет, бесспорно, но пустоцвет, растущий на
живом дереве, живого, плодотворного, истинного,
могучего, всесильного, объективного, абсолютного,
человеческого познания»1. «Философский идеализм есть
одностороннее^ преувеличенное, überschwengliches (Dietzgen)
развитие (раздувание, распухание) одной из черточек,
сторон, граней познания в абсолют, оторванный от
материи, от природы... .Прямолинейность и односторонность,
деревянность и окостенелость, субъективизм и
субъективная слепота voilà гносеологические корни идеализма» 2.
Идеализм идет от определенных фактов
действительности и человеческого познания. Он паразитирует на
трудных или не решенных еще проблемах человеческого
познания. Но в различных областях познания, в зависимости
от специфики предмета, формы, методов и источников
познания, идеализм хватается за различные стороны
действительности и познания. Специфика предмета
исторического познания, его форма, методы и источники
определяют и специфику проявления идеализма в истории.
1 В. И. Ленин, Соч., т. 38, стр. 361.
2 Там же, стр. 360—361.
221

ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ
КАК ГНОСЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
В БУРЖУАЗНОЙ ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ
В сфере теории исторического позпания идеализм
выражается прежде всего в отрицании объективной
реальности исторического прошлого, исторических фактов, во
всевозможных идеалистических и агностических
спекуляциях с историческим фактом как гносеологической
проблемой.
Ранке считал, что «точное представление фактов
является основным законом историографии» г. С ним было
согласно огромное большинство буржуазных историков
в XIX веке и в первые десятилетия XX века. «Первый
и основной задачей историка является
установление фактов, некогда имевших место. Если историк
не выполняет этой задачи, если он недостаточно знаком
с фактическим материалом, с отдельными, единичными
фактами,, то вся его работа является беспочвенной»2.
«Основой исторической науки всегда останутся факты,
то есть то, что реально познаваемо...» 3. Тем же убеждением
руководствовались и английские буржуазные историки
Актон, Дж. Кларк и др. Они считали, что история состоит
из определенного количества фактов, и, если исторические
интерпретации и теории являются чем-то растяжимым,
подвижным, кашеобразным и субъективным, о чем всегда
можно спорить, факты неприкосновенны в своей
объективности — они суть «твердое тело» исторической науки,
которое существует «само по себе», вне и независимо
от сознания историка. Исходя из эмпирического
воззрения, согласно которому «факты говорят сами за себя»,
они видели сущность исторической науки в выражении
и установлении объективных исторических фактов 4.
Этот «культ фактов» был теоретической основой
буржуазного объективизма в историографии. Он исходил
из «наивного реализма» обыкновенного человека со здравым
разумом и историка, не зараженного идеалистическими
спекуляциями, для которого само собой разумеется, что
1 Цит. по: J. Н. Plumb, Crisis in the Humanities, p. 27.
2 Э. M e й e p, Теоретические и методологические вонросы
истории, стр. 47.
3 Там же, стр. 58 (курсив мой.— Н. И.).
* См.: Е. Н. Сагг, What is History?, p. 9—10.
222

исторические факты существуют объективно, независимо
от его сознания, от всякой исторической интерпретации
и теории и что важнейшей задачей историка является
установление исторических фактов такими, какими они
были.
Для поклонников «культа фактов» все факты были
«одинаково важны» * и «одинаково верны». Они черпали
свои «факты» из исторических документов и свидетельств
и относились с полным доверием к их достоверности.
Ослепленные антифилософскими предрассудками
эмпиризма, они почти никогда не ставили себе «коварных» вопросов:
«что такое исторический факт?», «существуетли он
объективно?», «не подводят ли и не обманывают ли нас
исторические документы!».
Какую большую беззаботность и слепоту породил
эмпиризм в отношении философских вопросов
исторического познания, нам показывает тот факт, что даже такой
философ, как Бертран Рассел, писал, «что историография
должна основываться на изучении документов, это точка
зрения, которую абсурдно оспаривать. Потому что они
единственные содержат доказательство того, что
действительно произошло... Больше того, в одном документе
имеется больше жизни, чем в пятидесяти историях
(за исключением немногих самых лучших)»2. Рассел также
считает, что «все факты являются одинаково верными» 3.
И для него философской проблемы их объективной
реальности не существует, потому что это разумеется само собой.
Единственной философской проблемой, которую Рассел
видит в связи с историческими фактами, является
проблема «ценностного критерия», которая ставится подбором
фактов при писании истории и не относится ни к вопросу
о существовании фактов, ни к их «истинности» 4.
Но «коварные» философские вопросы, связанные с
проблемой исторического факта, рано или поздно должны
были быть поставлены и были поставлены со всей их
грубостью как развитием самого исторического познания,
так и развитием борьбы между материализмом и идеализ-
1 См.: J. Н. Plumb, Crisis in the Humanities, p. 27.
2 «The Basic Writings of Bertrand Russell, ed. by Robert E. Eg-
ner and Lester E. Denouk, George Allen &. Unwin LTD, London,
1961, p. 522 (курсив мой.— H. И.).
3 См. там же.
4 Там же.
223

мом в философии истории, борьбы между двумя
противоположными идеологиями нашего времени — марксистско-
ленинской и буржуазной. Ныне эти вопросы стоят
в центре борьбы между материализмом и идеализмом
в философии истории, и эта борьба показывает особенно
наглядно и неопровержимо, что «наивный реализм»
историка, представителя эмпиризма и объективизма, хотя
он и плодотворен в определенных границах, является
совершенно недостаточным. Он оказался и не мог не
оказаться совершенно ненадежным щитом против атак
субъективного идеализма и агностицизма, иррационализма,
фидеизма и мистики.
1. Субъективно-идеалистические интерпретации
исторического факта
как гносеологической проблемы —
К. Беккер, Т. Парсонс, А. Тойнби, М. Оукшот,
Дж. Барраклоу
Субъективные идеалисты и агностики атаковали и
продолжают атаковать основные предпосылки и постулаты
«наивного реализма», традиционного эмпиризма и
объективизма — убеждение в том, что исторические факты
существуют объективно, сами по себе и что историческое
прошлое может быть познано таким, каким оно было;
что исторические документы достоверны и не вводят нас
в заблуждение; что все исторические факты являются
одинаково важными и одинаково истинными; что факты
говорят сами за себя, и поэтому не нужны никакая
интерпретация и теория. Все эти предпосылки и постулаты,
которые принимались как догмы на веру, как нечто само
собой разумеющееся, но не были философски обоснованы
и доказаны, однажды были поставлены под вопрос и
отвергнуты.
Одним из первых, кто атаковал открыто и решительно
концепцию об объективной реальности исторических
фактов, был американский историк Карл Беккер.
Рассматривая концепцию о фактах как «твердом теле» истории,
в своей работе «Что такое исторические факты?» Беккер
пишет: «Благодаря такому выражению исторические факты
стали в конце концов казаться чем-то прочным, реальным
и вещественным, как физическая материя, чем-то
обладающим определенной формой и ясными, устойчивыми очер-
224

таниями, как кирпичи и другие строительные материалы;
так что мы можем легко представить историка, который
спотыкается в прошлом, ушибая свои ноги о не
замеченные им твердые факты» г.
Отвергая существование «твердых фактов», Беккер
продолжает: «Простой исторический факт* оказывается,
не есть нечто твердое и холодное, с ясным контуром
и измеримой плотностью, как кирпич. Он есть, насколько
мы способны познать егог только символ, простая
формулировка, являющаяся обобщением тысячи и одного
простейшего факта, которые нам в данный момент не
требуются, и само это обобщение мы не можем использовать
в отрыве от более широких фактов и обобщений, которые
он (этот факт) символизирует» 2. «Исторический факт,—
заключает Беккер,— находится в чьем-нибудь сознании
или нигде» 3. Итак, вывод Беккера состоит в том, что
исторические факты не существуют «сами по себе». Они
являются не объективной реальностью, с определенной
формойг с ясными и устойчивыми очертаниями, а
«символами», «формулировками», «обобщениями», которые
созданы самим историком и существуют только в его сознании.
Поэтому еще в 1910 году он писал* что «факты истории
не существуют ни для одного историка, пока он их не
создал» 4. Некоторые буржуазные авторы характеризуют эти
выводы Беккера как «коперникианский» или «эйнштейни-
анский» переворот в области теории исторического
познания. По мнению Г. Э. Барнеса, например, «они столь же
радикально подрывают краеугольные понятия Ранке и его
последователей, как Эйнштейн, Планк, Шредингер и Гей-
зенберг подорвали старую физику от Ньютона до Гельм-
гольца» 5.
Как мы увидим далее, Беккер не является
единственным, кому приписывают заслугу подобного переворота,
хотя реальных оснований приписывать ему подобную
заслугу не имеется. Верно, однако, то, что его и подобные
им субъективно-идеалистические воззрения на историче-
1 Цит. по: И. С. К о н, Философский идеализм и кризис
буржуазной исторической мысли, стр. 238.
2 Там же, стр. 239.
3 Там же.
4 Цит. по: Е. Н. Саг г, What is History?, p. 21.
6 Цит. по: И. С. К о и, Философский идеализм и кризис
буржуазной исторической мысли, стр. 240.
15 Н. Ирибаджаков
225

ский факт нашли широкое распространение в современной
буржуазной философии истории и историографии.
Понятия «факт», «социальный факт», «исторический
факт» стали объектом всевозможных спекуляций со
стороны буржуазных философов, социологов и
философствующих историков самых различных направлений — как
субъективно-идеалистических, так и
объективно-идеалистических,— которые имеют одну-единственную цель —
лишить эти понятия всякого объективного содержания
и смысла, отрицать объективную реальность социально-
исторических фактов и возможность их познания.
Одна часть этих авторов считает, что следует
проводить строгое различие между «фактом» и «объективной
реальностью». Т. Парсонс, например, считает, что «факт
есть не только явление, но предложение относительно
одного или больше явлений». Поэтому следует проводить
«различие между каким-то фактом, который есть какое-то
предложение (proposition) относительно явлений, и самими
явлениями, которые суть конкретные, реально
существующие вещи (entities)» 1. Другие буржуазные авторы,
например Ж. Маритен, оказываются не столь категоричными.
Они отрицают существование только «сырых фактов»,
поскольку всякий «исторический факт» якобы
предполагает вовлечение «критических суждений» и
«аналитическую переработку» исторического материала 2.
Подобную точку зрения отстаивает и Тойнби. Он
отрицает точку зрения, согласно которой исторические факты
являются всецело лишь представлениями, но отрицает
также и точку зрения, согласно которой они являются
полностью объективными реальностями. По его мнению,
исторические факты являются полуобъективными
реальностями и полусубъективными конструкциями.
Критикуя концепцию П. Гийла и Э. Баркера,
согласно которой факты являются объективными реальностями,
«факты существуют, чтобы быть использованными», Тойнби
заявляет, что эта концепция «ошибочна». «Факты,— пишет
он,— не являются реальными, как речные камни, которые
1 Т. Parsons, The Structure of Social Action. A Study in
Social Theory with Special Reference to a Group of Recent
European Writers, fifth printing. The Free Press, N.Y., Macmillan LTD.,
London, 1967, p. 41.
2 J. Maritain, On the Philosophy of History, p. 2.
226

обособлены, оформлепы и накоплены исключительно
силами нечеловеческой природы. Они — словно отбитые
и отколотые кремни, словно нарезанные камни, кирпичи
и брикеты. Человеческое действие замешано в том, что
сделало их такими, какими они являются, и они не были бы
тем, чем являются, если бы это действие не приняло
в этом участия». Ссылаясь па мысль Ф. Арси, что «факты
истории не являются голыми вещами и событиями вне
сознания, потому что, прежде чем я заговорил о них,
они уже профильтрованы через сознание», Тойнби
продолжает: «В действительности факты являются точно тем,
что обозначает латинское слово facta, от которого
произведено и английское слово. Они являются «вещами,
которые сделаны»,— т. е. скорее «вымышленными» вещами,
чем «действительными» («factual») вещами — и этой истины
о них нельзя избежать посредством наименования их
«данными» («data»), «подарками» («gifts»). Подарки неизбежно
предполагают существование кого-то, кто дает, точно
так же, как и фабрикаты предполагают наличие
конструктора (maker). Если мы назовем феномены «данными» или
назовем их «фактами», мы допускаем, что они были даны
или были сделаны кем-то» г. Чтобы сделать свою
концепцию еще яснее, Тойнби приводит определение М. Р. Коэна,
согласно которому «то, что мы называем историческими
фактами, является результатом нашей интерпретации
известных фрагментарных данных или останков. Наши
имплицитно предположенные принципы определяют
характер нашей интерпретации». «Многие из этих принципов,—
пишет Тойнби,— являются гипотезами, воспринятыми
из-за их относительного успеха в объяснении фактов»,
«не они объясняются через факты, а факты — через
них» 2. Отсюда следует, что факты не говорят «сами
за себя», а говорят то, что хотел сказать через них их
конструктор.
Поэтому мы понимаем Тойнби, когда он протестует
против утверждения Хоулбона, что «для него (Тойнби)
факты являются готовыми объективными элементами».
Но не понимаем его, когда он протестует против
утверждения Гийла, что, согласно Тойнби, «они (факты.— Н. И.)
являются не фактами, а субъективными представлениями
1 A. J. Τ о у η Ь е с, A Study of History, vol. 12, p. 229, 230.
2 Там же, стр. 230.
15* 227

о фактах», и против утверждения Эрнеста Баркера, что,
согласно Тойнби, «они (факты.— Я. //.) не являются
первичными и объективными фактами... они являются
вторичными и субъективными конструкциями»1.
Действительно, Тойнби колеблется, определить ли
«факты» как вещи, которые всецело сконструированы
сознанием историка, или как вещи, которые только отчасти
сконструированы им. Так, например, заявив, что «факты»
являются «вещами, которые сделаны», или «скорее
вымышленными вещами, чйй действительными», он пишет: «...если
верно, как показывает этимология слова, что всякий
факт является чем-то, что сконструировано, и если верно,
что хотя бы часть необходимой работы по
конструированию была проделана понимающим человеческим духом»,
или «если верно, что все факты являются отчасти
конструкциями человеческих сознаний» 2 и т. д.
Но в таком случае возникает вопрос: чем, собственно,
являются «факты», по мнению Тойнби,— являются ли они
всецело или только отчасти конструкциями сознания
и в сознании познающего субъекта? Если только отчасти,
тогда в какой степени и в каком смысле они являются
конструкциями?
Здесь этимология латинского слова facta, к которой
Тойнби непрестанно прибегает, беспомощна выяснить
вопрос. Потому что латинское слово factum означает
«дело, работа, поступок, приключение», слово factus —
«искусно сделанный, украшенный, обработанный». Если
исходить из этимологии слова «факт», мы могли бы назвать
«фактом» и Эйфелеву башню, и город Лондон, и
Октябрьскую революцию, и наше представление об Эйфелевой
башне и о городе Лондоне, и представление о кентавре.
Все эти «вещи» созданы с участием человеческой
деятельности и человеческого сознания. Но природа этих «фактов»
совершенно различна. Эйфелева башня и Лондон являются
объективными реальностями, которые мы можем посетить,
увидеть, разглядеть и т. д. Октябрьская революция
является исторической реальностью, которая коренным
образом изменила жизнь народов Советского Союза,
оказала и продолжает . оказывать решающее воздействие
на всю мировую историю. Наше представление об Эйфе-
1 A. J. Toynbce, A Study of History, vol. 12, p. 229.
2 Там же, стр. 231 (курсив мой.— //. И.).
228

левой башне и о Лондоне является не объективной
реальностью, а познавательным образом объективных
реальностей, который существует в нашем сознании.
Представление о кентавре также является познавательным образом,
который также существует в нашем сознании, но которому
ничто не соответствует в действительности.
Спрашивается, какие из этих «конструкций», по
мнению Тойнби, являются фактами и какие не являются?
Очевидно, Тойнби хотел сказать, что исторические
факты не являются «фактами» рода факта «кентавр», что
они созданы, сконструированы объективно существующим
историческим содержанием, которое переработано и
оформлено в сознании историка. Это, однако, дела не изменяет.
Потому что все наши представления и понятия являются
не чем иным, как, по выражению Маркса, материальным,
пересаженным в человеческий мозг, в человеческое
сознание и переработанным в нем. Нечто подобное имеет
в виду и Тойнби, когда утверждает, что исторические
«факты» не являются вещами и событиями, которые
существуют вне сознания историка, а являются вещами
и событиями, профильтрованными через его сознание
и существующими в нем. Но поскольку исторический
«факт» есть не само историческое событие, а событие
профильтрованное, пересаженное в человеческое сознание
и переработанное в нем, он есть не что иное, как
субъективный образ чего-то действительного. Вместе с
субъективными идеалистами, такими, как Беккер и Парсонс,
Тойнби мог бы сказать: какой-либо «исторический факт»
является не каким-то действительным историческим
событием, а нашим утверждением, нашим представлением или
нашей интерпретацией этого события, которые созданы
историком, и исторический факт не существует, пока
он не будет создан в сознании историка.
Вот почему Гийл и Баркер совершенно правы, когда
утверждают, что «исторические факты», о которых говорит
Тойнби, являются не объективными, реальными фактами,
а «субъективными представлениями о фактах»,
«вторичными и субъективными конструкциями».
Если исторические факты будут определены просто как
«символы», «формулировки», «обобщения» и «положения»
или как вещи и события «профильтрованные», то есть
переработанные и сконструированные в сознании
познающего субъекта, в том и в другом случае они не являются
229

объективными реальностями и данностями. А отсюда
уже предпринимаются дальнейшие атаки против
материалистической теории исторического познания как
отражения объективной исторической действительности и
делаются далеко идущие агностические,
субъективно-идеалистические, иррационалистические и мистические
выводы.
Во-первых, если исторические факты не являются
объективными реальностями, тогда, как пишет Г. Рит-
тер, «история по своему существу не является отражением
объективных процессов» * и никакая объективная истина
невозможна, потому что «нет никакой возможности
проверить объективную правильность исторического
представления путем сравнения с оригиналом для того, чтобы
установить «сходство» или «несходство»: нигде в
источниках не существует такого «оригинала»...» 2. Исходя
из той же концепции исторического факта, Ж. Маритен
заявляет, что «история не ищет какого-то невозможного
«совпадения» с прошлым» 3.
Во-вторых, исходя из концепции, согласно которой
«исторические факты» не являются объективными
реальностями, другие буржуазные авторы вообще отрицают
возможность какого бы то ни было познания прошлого
самого по себе. «История, которую мы читаем,— пишет
Дж. Барраклоу,— хотя и основана на фактах, строго
говоря, вовсе не является фактической (factual), а является
серией воспринятых оценок» 4, «потому что просто неверно,
что прошлое (как часто говорят) «существует само по себе».
Некогда прошлое, может быть, существовало само по себе,
но ныне оно вообще не существует — оно так же мертво,
как и люди, которые его создали» δ.
Как мы отмечали, многие буржуазные философы
и философствующие историки легко переходят от
агностицизма к субъективному идеализму. Они отрицают
вообще объективную реальность исторического прошлого.
«Прошлое,— пишет И. Фогт,— не является каким-то
осязаемым единством, какой-то формой, которую мы могли бы
1 Цит. но: В. И. Сало в, Современная западногерманская
буржуазная историография, стр. 132.
2 Там же, стр. 144.
3 J. Maritain, On the Philosophy of History, p. 2.
4 G. Barraclough, History in a Changing World, p. 14.
6 Там же, стр. 23.
230

поднять из подземного мира, как Эвридику. Оно не
составлено из какого-то перечня фактов, который мы могли бы
просто принять к сведению. Прошлое не существует без
человека, который вспоминает, без исследователя, который
оформляет прошлое» *.
Наконец, если история является совокупностью
фактов, если исторические факты не существуют объективно, а
являются творениями, конструкциями сознания историка—
тогда история не является и не может быть объективной
реальностью. «История,— пишет Майкл Дж. Оукшот,—
является опытом историка. Она не создана никем другим,
кроме историка: писать историю — это единственный
способ делать ее» 2.
Отрицая объективную реальность исторических фактов,
отождествляя их с их познавательными образами,
субъективные идеалисты неизбежно отождествляют реальную
историю с историческим познанием, историческую
практику с писанием истории — объект исторического
познания с субъектом познания.
Таким образом, историческое прошлое и вообще
действительная история исключаются из сферы исторического
познания. Историческое познание становится невозможным
как отражение. Сама история и историческое познание
превращаются в «опыт*, в субъективное переживание
и самопереживание индивидуального Я. Изучение
объективных исторических фактов и документов фактически
становится излишним, потому что, как отмечает Э. Кремер,
историческая картина «заключена a priori в нас самих» 3.
В результате этого открывается широкий простор для
априоризма, для интуитивизма, для абсолютного
субъективизма и релятивизма, для всевозможных «творческих»
измышлений и субъективных конструкций «исторического
воображения». Но именно поэтому объективная истина,
научное историческое познание, историческая наука
становятся невозможными.
1 J. Vogt, Wahrheit in der Geschichtswissenschaft, в:
«Die Wissenschaften und die Wahrheit», S. 92.
2 Цит. по: Ε. Η. С а г г, What is History?, Ρ· 22.
3 Цит. по: В. И. С а л о в, Современная западногерманская
буржуазная историография, стр. 132.
231

2. Объективно-идеалистические интерпретации
исторического факта
как гносеологической проблемы —
Б. Кроче, Н. Бердяев
В отличие от субъективных идеалистов объективные
идеалисты отождествляют исторические факты,
историческую реальность не с субъективными переживаниями
индивидуального Я, а с «мифами», «преданиями»,
«исторической памятью» и т. п., которые также являются
познавательными, хотя и искаженными, образами
действительности, которые приписываются не индивидуальному
сознанию, а какому-то «коллективному сознанию»,
«коллективной памяти», «универсальному духу» или просто
«божественному духу».
Согласно Кроче, например, «нет никакой другой
истории, кроме истории духа» 1, который является
«конкретным и вместе с тем универсальным». «Наша история есть
история нашей души, а история человеческой души есть
история мира»2. «Человек является микрокосмосом не
в натуралистическом, а в историческом смысле, синтезом
всемирной истории» 3. «История не дана нам извне, а живет
в нас» 4. Поэтому «познать историю» означает «повторно
пережить ее в себе самом», а историческое познание есть
не что иное, как припоминание чего-то, что уже содержится
в моем сознании6.
Кроче не отрицал роли и значения историографических
документов, но не как источников исторического познания,
а как разновидности катализаторов исторического
припоминания. «То,— пишет он,— что называют
историографическими документами — будь они писанными,
выдолбленными, рисованными, записанными на граммофонных
пластинках, или найденными, как скелеты, в природе,—
все они не действуют как свидетельства и не являются
никакими свидетельствами, пока они не вызовут и не
утвердят воспоминания и душевные состояния, которые
находятся во мне; в любом другом отношении они остаются
красками, бумагой, камнем, металлом...» в.
1 В. Сгосе, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 481.
2 Там же, стр. 187.
3 Там же, стр. 42.
4 Там же, стр. 43.
5 См. там же, стр. 40, 43.
6 Там же, стр. 42.
232

Хотя Кроче с самого начала был объективным
идеалистом, в области теории исторического познания он создал
именно на почве объективного идеализма и своей
идеалистической диалектики чисто субъективно-идеалистическую,
априористическую и интуитивистическую теорию, а его
«абсолютный историзм», как известно, является наиболее
крайней формой исторического релятивизма.
То же слияние или, скорее, перерастание объективного
идеализма в субъективный идеализм мы находим и в теории
исторического познания Н. Бердяева, с тем различием,
что в ней интуитивизм и субъективизм соединились
с мистицизмом платонизма и с религиозной верой,
превратив ее в сугубо антинаучную антиматериалистическую
теорию. Отправной точкой теории исторического познания
Бердяева служит тезис, согласно которому историческое
познание имеет предметом не «эмпирическое», не какую-то
объективную реальность, а «загробное существование»,
«потусторонний мир». «История,— пишет он,— не является
объективной эмпирической данностью, история есть миф».
«Миф же является сохранившимся в народной памяти
рассказом о происшествиях, имевших место в прошлом,
преодолевающим пределы внешней объективной
фактичности и раскрывающим идеальную, субъект-объектную
фактичность» г. «История — это не просто насилие над
познающим субъектом внешних объективных фактов, это
известный акт преобразования великого исторического
прошлого, в котором совершается внутреннее постижение
исторического объекта, внутренний процесс, сродняющий
субъект с объектом. При полной их оторванности
постижение их невозможно. Все это,— продолжает Бердяев,—
приводит меня к мысли, что на историческое познание
должно быть распространено, с известными изменениями,
учение Платона о познании как припоминании» 2. Согласно
бердяевской версии учения Платона о познании,
историческое познание является «внутренним припоминанием,
внутренней памятью на все великое, совершившееся
в истории человечества, неким глубоким соединением,
отождествлением того, что совершается внутри, в самой
глубине познающего духа, с тем, что некогда было в
истории, в различные эпохи» 3.
1 Н. Бердяев, Смысл истории, стр. 29 (курсив мой.— Н. И).
2 Там же, стр. 30 (курсив мой.—Я. И.).
3 Там же, стр. 30—31 (курсив мой.— II. И.).
233

Подобно Платону и Кроче, Бердяев считает, что
«всякий человек по своей внутренней природе является...
микрокосмосом, в котором отражается и пребывает весь
реальный мир и все великие исторические эпохи»1.
Поэтому процесс исторического познания является процессом
внутреннего «просветления», «углубления», «припоминания»,
при котором сознание познающего субъекта открывает
внутри себя «все великие исторические эпохи, всю
историю мира, с которой имеет дело историческая наука» 2.
И так как человек открывает историю не вне себя, а внутри
себя, то «идти в глубину времен — значит идти в глубину
самого себя»3.
Подобно Кроче, Бердяев также считает, что
исторические памятники, историческая письменность, археология
и т. д. не раскрывают нам и не могут нам раскрыть
историческое прошлое. Они могут служить только в качестве
«внешнего повода, толчка, исходной точки» для начинания
процесса самоуглубления и внутреннего припоминания.
Так, например, если имеется подходящий «внешний повод»,
всякий человек «должен» был бы путем припоминания
и самоуглубления открыть «внутри себя» всю историю
Древней Греции, древнееврейского мира и т. д. 4.
3. Исторический факт как гносеологическая проблема
в интерпретации
неокантианского агностицизма И. Гейзинги
Агностицизм вначале не отрицает существования
объективной реальности. Он только объявляет эту реальность
непознаваемой. Но поскольку он отрицает
материалистическую теорию отражения и возможность познания
объективного мира, агностицизм служит путем к субъективному
идеализму в гносеологии. И чем решительнее и
последовательнее это отрицание, тем решительнее и
последовательнее перерастает он в субъективный идеализм. Типичным
примером этого в философии истории является Гейзинга,
на философско-исторических взглядах которого лежит
глубокая печать неокантианства.
1 Н. Бердяев, Смысл истории, стр. 31 (курсив мои.— //. И
2 Там же (курсив мой.— //. //.).
3 Там же.
4 Там же.
234

Как мы уже указали, первой задачей, которую Гей-
зинга ставит перед историей, является задача освободиться
от «наивного исторического реализма». Фактически, однако,
Гейзинга не отвергает всецело «наивный исторический
реализм». Он признает существование исторического
прошлого, «действительность прошлого» саму по себе.
Гейзинга отвергает в «наивном историческом
реализме» концепцию, согласно которой «отношение истории
к прошлому... является таким механически
отраженным зеркальным образом» *. Разумеется, эта концепция
является вульгарной, примитивной формой
материалистического взгляда на познание как отражение объективной
действительности и должна быть отброшена. Дело, однако,
в том, что Гейзинга вообще отвергает всякий взгляд
на историческое познание как отражение объективной
исторической действительности. История, пишет он,
«никогда не является реконструкцией и репродукцией
данного прошлого», потому что «прошлое никогда не
является данным. Данным является только предание»,
которое со своей стороны может сделать доступной для нас
«действительность прошлого» 2. Но из этого не
получилось бы еще никакой истории, потому что само по себе
«прошлое означает только хаос», лишенную формы
«материю истории» 3. И как чувственный материал в кантовской
философии получает свою форму через формы
чувственности и категории сознания, так в философии истории
Гейзинги «бесформенная» и «хаотичная» «материя
истории» получает свою форму от сознания познающего
субъекта, то есть от сознания историка. «В отношении
прошлого,— пишет Гейзинга,— история является всегда
приданием формы (Formgebung) и не может претендовать
быть чем-то большим» 4. «История является духовной
формой, в которой какая-то культура дает себе отчет
относительно прошлого»6. Но если в кантовской
философии формы чувственности и категории разума являются
общезначимыми, то есть формами и категориями сознания
вообще, всякого сознания, то «культура» Гейзинги
является чем-то релятивным и «субъективным».
1 J. Huizinga, Geschichte und Kultur, S. 52.
2 Там же, стр. 8.
3 Там же, стр. 12.
4 Там же, стр. 8.
6 Там же, стр. 13 (курсив мой.— Я. #.);
235

По его мнению, под «культурой» может
подразумеваться племя, народ, нация, государство, социальная
группа или класс, политическая партия, церковь и т. д.;
каждая из «культур» «основана на определенном
мировоззрении». Всякая «культура» создает свою форму истории
в соответствии со своим собственным стилем, а всякая
личность дает себе отчет в историческом прошлом «согласно
масштабам, которые ей указывают ее образование и ее
мировоззрение» г.
Отсюда Гейзинга делает сам по себе правильный вывод,
что следует иметь столько историй, сколько существует
культур, и что «католическая история должна быть
отлична от социалистической и т. д.» 2.
Не отрицая материалистическую теорию познания,
рассматривая «культуру» как нечто «субъективное» и
релятивное, Гейзинга не может указать никакого объективного
критерия, на основе которого можно было бы определить,
какая из многочисленных различных, противоречивых
и взаимоисключающих историй является верной и какая
не является. Напротив, он заявляет, что его концепция
истории якобы предоставляет «место для всяких контраверс-
ных систем и воззрений» 3, так как «всякая культура
и всякий культурный круг должен считать свою историю
истиной и может делать это»4. А отсюда следует, что в
историческом познании объективной истины нет и не может
быть, что всякая истина является релятивной и
субъективной.
Все это показывает, что в результате отрицания
объективной реальности исторических фактов, исторического
прошлого и материалистической теории познания, все равно,
делается ли оно с позиций субъективного или объективного
идеализма или агностицизма, в конце концов неизбежно
приходят к релятивизму и субъективизму, к отрицанию
объективной истины в историческом познании и истории
как науки. Это показывает, что объективный идеализм
и агностицизм неизбежно перерастают в субъективный
идеализм и релятивизм и что главным противником
исторического материализма, материализма вообще в теории
исторического познания является субъективный идеализм.
1 J. Huizinga, Geschichte und Kultur, S. 10.
2 Там же, стр. 14.
8 Там же, стр. 15.
4 Там же, стр. 14.
236

ПРОБЛЕМА ИСТОРИЧЕСКОЙ ИСТИНЫ
В СОВРЕМЕННОЙ
БУРЖУАЗНОЙ ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ
Главной целью истории как науки является объектив-
пая истина о ее предмете. Эта цель была поставлена перед
историографией еще при ее зарождении. Почти все
историки древности считали своей обязанностью подчеркивать,
что цель их исследований и писаний — рассказать истину
о прошлом. Гекатай из Милета, который является одним
из родоначальников древнегреческой историографии,
пишет: «Я пишу то, что мне кажется истинным».
Древнеримский историк Тацит заявляет в начале своей истории,
что он будет писать sine ira et studio, то есть без гнева
и пристрастия. Согласно Цицерону, «первый закон
истории — не говорить ничего фальшивого; затем — не
умалчивать ничего истинного; далее, при писании не должно
возникать никакого подозрения о покровительстве или
враждебности»*. Лозунг Ранке, который превратился
в «верую» целых поколений буржуазных историков, что
цель исторической науки — представить историческое
прошлое «так, как в действительности было», был
вдохновлен тем же стремлением к объективной истине об
историческом прошлом.
В настоящее время также имеется немало буржуазных
авторов, которые продолжают декларировать свою
верность «истине», указывают в качестве цели истории «истину»
и даже «объективную», «беспристрастную», «общезначимую»
«универсальную истину» об историческом прошлом.
«История,— пишет Б. Рассел,— ценна ... потому что она
истинна»2. Согласно Г. Геймпелю, «историческая наука не
обусловлена объективностью, но история как наука является
путем к объективности»3. Более того, Й. Фогт
утверждает, что якобы с тех пор, как существует история,
господствует и единодушие по вопросу о том, что
ее задача —«доставлять истину относительно того, что
было» 4.
Действительное положение, однако, не^является столь
идиллическим, как кажется на первый взгляд, потому
1 Цит. по: «Die Wissenschaften und die Wahrheit», S. 91—92.
2 «The Basic Writings of Bertrand Russell», p. 521.
3 «Frankfurter allgemeine Zeitung», 25.III.1959.
4 Цит. по: «Die Wissenschaften und die Wahrheit», S. 91.
237

что разлйчпые авторы, которые говорят об «истипе»
в историческом познании, вкладывают различное
содержание в это понятие.
1. От «наивного реализма» и объективизма
к субъективному идеализму, агностицизму и мистике.
«Дилемма» Дж. Π лама
В буржуазной философско-исторической литературе
с давних пор существуют две основные и противоположные
концепции по вопросу об истине в историческом
познании: объективистская, согласно которой истина является
всегда объективной, беспристрастной, надклассовой и
надпартийной, общезначимой для всех времен и условий —
универсальной; и субъективистская, или релятивистская,
согласно которой объективной, беспристрастной и
общезначимой истины нет и она не является возможной —
истина является всегда субъективной и релятивной.
В прошлом в буржуазной историографии доминировал
объективизм, который выполнял и продолжает выполнять
двоякую и противоречивую роль.
С одной стороны, объективизм гипертрофирует и
абсолютизирует объективность истины в
социально-историческом познании до такой степени, что превращает ее в
абсолютно независимую от социально-исторических
условий, от интересов социальных классов и систем. Однако
в обществе, разделенном на социальные классы с
противоречивыми и противоположными интересами, такая истина
в социальных науках, включая и историю, оказывается
невозможной. Пока существуют социальные классы
и системы с различными и противоположными интересами,
истина в социальных науках неизбежно будет носить
классово-партийный характер. Поэтому за обманчивым фасадом
строгой «научности» и академичности объективизм
фактически скрывает действительный классово-партийный
характер буржуазной историографии, которая служила и служит
идеологическим оружием для борьбы против марксизма-
ленинизма, и Ленин с полным основанием называл его
«формой буржуазной партийности». С этой точки зрения
объективизм является ненаучным, реакционным и никогда
не может быть научно обоснован и доказан.
С другой стороны, однако, поскольку он содержит
требование объективности и беспристрастности в научном
238

исследовании, поскольку он признает возможность
познания объективной действительности и возможность
объективной истины в историческом и вообще в социальном
познании, объективизм играет известную положительную
роль в развитии научного познания и в борьбе против
агностицизма, субъективизма и релятивизма. Поэтому
не случаен тот факт, что идеологи современной
реакционной буржуазии видят в его лице своего противника, ведут
против него ожесточенную борьбу.
И ныне под знаменем объективизма идут многие
буржуазные философы и многие историки. Но уже не одно
десятилетие объективизм переживает глубокий кризис,
который выражается в массовом отречении буржуазных
философов и историков от него и в их переходе к
субъективизму и релятивизму.
Еще в XIX веке известный германский буржуазный
историк Дройзен писал, что «история и наши познания
о ней различны как небо "и земля», что историческое
познание является не «картиной истории самой по себе»,
а нашим собственным «суррогатом» *. Подобной точки
зрения на историческое познание придерживался и
другой крупный буржуазный германский историк того
времени Буркхардт. «Наверно, для всякого глаза,— пишет
он,— очертания данной цивилизации представляют
различную картину» 2.
Многие современные буржуазные философы и
философствующие историки не только восприняли агностические
и субъективно-идеалистические воззрения Дройзена и
Буркхардта, но и углубили их еще больше. Ревизия
«основных постулатов традиционного исторического
мышления», о которой говорят такие авторы, как Барраклоу,
простирается и на «постулаты» буржуазного объективизма,
который при всех своих пороках и недостатках признает
познаваемость исторического прошлого, возможность
объективной истины в историческом познании и
рассматривает историю как науку.
Все это ныне является предметом ревизии и отрицания.
Одни считают, что объективность является необходимой,
но не является возможной. Другие считают, что она
1 Цит. по: В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als
Tat, S. 404.
2 Цит. по: J. H. Plumb, Crisis in the Humanities, p. 29.
239

не является ни необходимой, ни возможной. А есть
и такие, для кого объективизм стал обидным словом.
На его место открыто прокламируется агностицизм,
абсолютный гносеологический субъективизм и релятивизм,
иррационализм и мистика.
Согласно Джорджу Кларку, «нет никакой «обективной»
исторической истины» *, а Эдуард Kapp считает, что само
название «объективная истина» было «ошибочно» 2. Л. фон
Визе заявляет, что «мы, люди, не можем понять
внутреннюю связь исторических событий»3. Для Ф. Мейнеке
«загадка исторической жизни всегда остается
«таинственной», «коварной» и «неизвестной» 4. Р. Витрам определяет
историю как «замерзшее время, которое намного темнее
ночи в межзвездном пространстве» б. «Прошлое,— пишет
К. Ясперс, недоступно для нашего припоминания,
будущее — темно» β и никто не знает, куда идет история 7.
А Ж. Маритен провозглашает в качестве «первого
принципа» неотомистской философии тезис, согласно которому
«история не может быть ни рационально объяснена,
ни реконструирована в соответствии с необходимыми
законами». «История,— пишет он,— является не
проблемой, которая может быть разрешена, а мистерией,
которая должна быть созерцаема» 8. Поэтому «историческое
выяснение... никогда не обладает уверенностью науки...
история не является наукой» 9.
Вместо того чтобы самим делать обобщение всех этих
высказываний, мы хотим дать слово Дж. Пламу, который
является представителем объективистской традиции в
современной буржуазной историографии. «Философы истории
(то есть современные буржуазные философы истории,—
Н. /f.),— пишет он,— позволят истории быть профессией,
даже допустят, что она имеет воспитательную и
литературную ценность. То, чего они не потерпели бы, это идеи
1 Цит. по: Е. Н. Саг г, What is History?, p. 26.
2 Там же, стр. 119.
3 L. v. Wiese, Philosophie und Soziologie, S. 98.
4 Цит. по: В. И. С а л о в, Современная западногерманская
буржуазная историография, стр. 146.
* Цит. по: «Вопросы истории», 1969, № 3, стр. 42.
6 К. Jaspers, Vom Ursprung und Ziel der Geschichte,
S. 162.
7 Там же, стр. 242.
» J. M а г i t a i η. On the Philosophy of History, p. 24—25.
9 Там же, стр. 2—3.
240

о том, что через ... анализ прошлого кто-то может научиться
контролировать будущее... Прежде всего они не могут
допустить никакой объективной, универсальной
значимости человеческой истории» *. Плам с нескрываемым
огорчением признает крах буржуазного объективизма:
«большинство философов никогда не давало ответа» на
вопрос, «каким образом историк мог бы достигнуть
беспристрастного, несубъективного взгляда на историю?» а. Сам
он также беспомощен дать ответ на этот вопрос, потому
что «объективная истина» относительно исторического
прошлого, которую объективизм ищет в мире,
разделенном на противоположные социальные системы и классы,
не существует и невозможна. Плам, однако, правильно
уловил то, что для историка, который отрицает
объективную истину и идет по пути субъективизма и релятивизма,
«нет никакого освобождения от Я» 3, и его
научно-исследовательская деятельность теряет всякую
познавательную и социальную ценность. «Таким образом,— пишет
он,— современный историк (то есть современный
буржуазный историк.— Н. И,) распят на кресте дилеммы: он
должен действовать как ученый, несмотря на то что
историческая объективность не может существовать. Его дело
не может иметь никакой значимости, кроме как для него
самого и, наверно, для историков, осуществляющих
ту же игру посредством тех же правил, или, наверно,
для тех людей его возраста, которые мыслят и чувствуют,
как он» 4.
Дилемма, о которой говорит Плам, возникает перед
теми буржуазными историками, которые продолжают
считать, что история является и должна быть наукой.
Однако большая часть тех, кто отрицает возможность
объективной истины в историческом познании, не
поставлена перед такой дилеммой и не распята на ее кресте,
потому что, подобно Маритену, она не рассматривает
больше историю как науку.
Но если историческое прошлое недоступно для
научного познания, если нет никакой объективной
исторической истины, если история не является и не может быть
1 J. Н. Plumb, Crisis in the Humanities, p. 130.
2 Там же, стр. 29.
3 Там же.
4 Там же, стр. 130.
1'> М. Прибаджаков
241

наукой, тогда что она есть? По мнению приверженцев
современного агностицизма, идеализма и релятивизма,
она есть все, что хотите, но только не наука. Согласно
Н. Бердяеву, «история есть миф» \ который требует
«веры» 2, а не научного знания. Фактически к этому
сводятся взгляды на историю и авторов, подобных Маритену,
Ясперсу и другим. Но подобная концепция является весьма
компрометирующей. Поэтому другие буржуазные авторы
дают более деликатные и более привлекательные
определения истории.
2. Критика Коллингвудом «здравого разума»
и «коперникианского переворота» Ф. Бредли
Среди современных идеалистических теорий
исторического познания специального внимания заслуживает
теория Коллингвуда и его критика «теории здравого разума».
Это объясняется не только тем, что она имеет большое
влияние в современной буржуазной философии истории
и историографии, но и тем, что является законченной
идеалистической теорией, которая содержит наиболее
фундаментальные идеалистические возражения против
теории отражения, показывает особенно наглядно, что
означает «ревизия основных постулатов традиционного
исторического мышления» и куда ведет эта ревизия.
В своей книге «Идея истории» Коллингвуд заявляет,
что его первая задача — свести счеты «с тем, что могло бы
быть названо теорией здравого разума (the common-sense
theory) для истории»,—«теорией, в которую множество
людей верит или воображает, что верит» 3.
Сущность этой теории, согласно Коллингвуду, состоит
в следующем.
Во-первых, «сами историки убеждены в том,
что в своей исследовательской работе они исходят из
данных (data). Под данными они понимают исторические
факты, которые им даны заранее в начале исторической
исследовательской работы»4. Такой данностью или исто-
1 Н. Бердяев, Смысл истории, стр. 29.
2 Там же, стр. 30.
3 R. G. С о 1 1 i η g w о о d, The Idea of History, p. 234.
4 Там же, стр. 243—244 (курсив мой.—Я. #.).
242

рическим фактом является, например, Пелопонесская
война.
Во-вторых, согласно этой теории, существенными
моментами в истории являются воспоминание (memory)
и знаток (authority, то есть достоверный источник). Это
означает, что человек верит припоминанию или рассказу
другого человека о данном событии. Тот, кто верит
рассказу, является историком, а рассказывающий, который
сообщает о событии и кому историк верит, называется
authority, то есть «знаток» или «достоверный источник»,
потому что считается, что он знает и рассказывает истину
о данном событии *.
Эта теория, продолжает Коллингвуд, имплицирует
в себе убеждение в том, что «историческая истина,
поскольку она вообще доступна для историка, доступна
ему только потому, что существует как законченная
данность, в законченном, в заранее данном рассказе
достоверного источника» 2. Для историка сообщение
«достоверного источника» является «священным текстом», который
он вовсе не должен изменять — калечить его или
дополнять. Иными словами, историк руководствуется
убеждением, что рассказ «достоверного источника» является
объективно верным отражением события, о котором
он повествует. Так, например, современный историк знает
о существовании Пелопонесской войны из исторического
рассказа Фукидида, и он верит, что сообщение Фукидида
о Пелопонесской войне является верным, истинным.
Отсюда следует, что критерием истинности
исторического познания является его соответствие данным, которые
нам сообщают исторические источники. Если оно
соответствует этим данным, то является объективно верным.
Если им не соответствует, то не является верным. Таким
образом, историк, который руководствуется «теорией
здравого разума», убежден, что объективная истина
в историческом познании основана на достоверных и не
зависящих от него исторических источниках, и в этом
смысле его познание не является «автономным».
Но это убеждение, подчеркивает Коллингвуд, является
ошибочным и противоречит научно-исследовательской
практике историка.
1 См. там же, стр. 234—235.
2 Там же, стр. 235.
16* 243

Во-первых, нет историка, даже среди самых
плохих, который просто переписывает свои источники.
Черпая фактические данные из своих источников, историк
не приводит всего фактического материала, которые они
ему предлагают, а делает отбор. Он отбирает те
фактические данные, которые ему кажутся значительными»
важными, существенными, и отбрасывает те, которые ему
кажутся несущественными, незначительными и
маловажными. «Следовательно, за содержание своего произведения
ответствен он, а не его достоверный источник. В этом
вопросе он сам себе господин: в этом отношении его
мышление автономно» г.
Во-вторых, автономия историка, согласно Кол-
лингвуду, проявляется еще более ясно в том, что он
называет «исторической конструкцией» (historical construction).
Всякий знает, что, сколь бы ни были богатыми по своему
фактическому содержанию, источники никогда не могут
содержать все фактические данные, относящиеся к данному
историческому событию, периоду, эпохе, формации. В них
имеются большие пустоты. Из-за этого они часто
предлагают историку сведения об отдельных фазах исторического
развития, об отдельных отрезках этого развития,
связующие звенья между которыми отсутствуют в источниках.
В таких случаях, по мнению Коллингвуда, историк
заполняет сам пустоты между отрезками, интерполируя
отсутствующие фазы или звенья. «Картина, которую
он создает себе о своем предмете, могла бы состоять
отчасти из утверждений, почерпнутых из его достоверных
источников, но она состоит также... из утверждений,
к которым он пришел путем логических выводов в
результате своего собственного мышления, своего собственного
метода и своего собственного направления. В этой части
своей работы он никогда не зависит от своих достоверных
источников, он не повторяет то, что они ему сообщают» 2.
В-третьих, наиболее ясно «автономия» историка
проявляется в исторической критике, то есть в критике
исторических источников. С древности до наших дней
история изобилует фальшивыми документами и документами,
искажающими действительное положение вещей,
продиктованными государственными, национальными, классо-
1 R. G. С о 1 1 i η g wo о d, The Idea of History, p. 236—237.
a Там же, стр. 237 (курсив мой.— //. //.).
244

выми, партийными, религиозными и другими
интересами. Верность данного письменного документа зависит
от того, верно ли рассказывает так называемый
«достоверный источник» и хорошо ли он осведомлен, а ответ
на этот вопрос должен дать историк *, который не может
относиться некритично ко всему тому, что исторические
источники ему сообщают как действительный факт, как
истину.
Из всего этого неизбежно возникает вопрос: каков
в таком случае критерий истины в историческом познании
и имеется ли вообще такой критерий?
Поставив перед собой этот вопрос, известный
английский философ-неогегельянец Ф. Бредли писал: «Наш опыт
о мире действительности нас учит, что известные вещи
могут случаться, а другие нет; этот опыт является,
следовательно, критерием, с помощью которого историк
оценивает сообщение источников. Если они сообщают ему
о вещах, которые, согласно его опыту, не могут случиться
в этом виде, он не должен им верить. Если события,
о которых они сообщают, являются, согласно его опыту,
возможными, то он волен принять их сообщения» 2.
Этот ответ Бредли содержит столь большую дозу
примитивизма, что и Коллингвуд не решается принять его
всецело и без критики. Но несмотря на это, он
подчеркивает, что именно этим своим ответом Бредли совершил
в основных чертах «коперникианскую революцию» во всей
теории исторического познания.
Коллингвуд видит «коперникианское» в ответе Бредли в
ярко выраженном субъективно-идеалистическом моменте—
в том, что в противоположность «теории здравого разума»
Бредли понял, что в изучении своих источников историк
носит с собой «свой собственный критерий», с помощью
которого оценивает «достоверные источники». Главный
недостаток Бредли был в том, что он не знал и не мог
сказать, каков точно этот критерий.
Но то, чего Бредли не знал и не мог открыть, «открыл»
Коллингвуд, который решает развить далее субъективно-
идеалистическую концепцию Бредли, дополнить ее, и таким
образом «коперникианская революция» будет завершена
и окончательно обоснована.
1 См.: R. G. С о 11 i η g w о о d, The Idea of History, p. 237—
238.
1 См. там же, стр. 239 (курсив мой.— Я. И.).
245

Коллингвуд считает, что Бредли не мог указать
критерия для оценки исторических источников и для
определения исторической истины, так как он не знал то, что
Коллингвуд назвал «исторической конструкцией» — тот
«акт интерполяции» в историческом познании* с помощью
которого, подобрав соответствующие фактические данные
из исторических источников, историк дополняет
сообщения своих источников утверждениями, которые содержатся
имплицитно в источниках, хотя о них ничего не сказано г.
Коллингвуд указывает два характерных признака,
которые отличают «акт интерполяции».
Во-первых, «он ни в коем случае не является
произвольным измышлением или творчеством фантазии.
Он является необходимым или, по выражению Канта,
априорным». Так, например, если историк пишет о делах
Цезаря и начинает их приукрашивать и дополнять
произвольными измышлениями, тогда его «историческая
конструкция» будет произвольной и будет соответствовать
методу писателя исторических романов, но не «научному»
методу историка. «Но если наша конструкция не содержит
ничего такого, что не вытекает из материала источника
(evidence), тогда она является законной исторической
конструкцией, без которой историография является вообще
невозможной» 2.
Во-вторых, «такие выводы по своей сущности
являются продуктами нашего воображения». Представим
себе, что мы стоим на морском берегу и в данном пункте
морской поверхности замечаем какой-то корабль. После
этого мы отводим наш взгляд и через пять минут снова
глядим на морскую поверхность. Тогда мы увидим корабль
в другом пункте морской поверхности и наше воображение
нам подскажет, что за те пять минут, когда мы не глядели
на корабль, он прошел какое-то расстояние между двумя
пунктами. «Здесь уже,— пишет Коллингвуд,— мы имеем
пример исторического мышления». Всю эту деятельность
«интерполяции», с ее двумя основными и существенными
признаками, он называет «априорным воображением»
(a priori imagination) 3.
1 R. G. С о 1 1 i η g w о о d, The Idea of History, p. 240.
2 Там же, стр. 240—241.
3 Там же, стр. 242 (курсив мой.— Н. И.). Заметим, что
Коллингвуд различает три формы «априорного
воображения»—«художественное», «перцептуальное» и «историческое».
246

Ссылаясь на Канта, Коллингвуд определяет
«априорное воображение» как «творческую способность»
человеческого сознания вообще «к оформлению», как «ту слепую,
но необходимую способность», без которой мы, как
показал Кант, «никогда не могли бы воспринимать окружающий
мир» *. Она раскрывает нам объекты, «которые могли бы
быть восприняты, но фактически не восприняты: нижняя
сторона этого стола, внутренность неразбитого яйца,
обратная сторона Луны» 2.
Это способность «является неизбежной и для историт.
«Историческое воображение» также имеет априорный
характер. «Но оно отличается от других форм «априорного
воображения» тем, что его объектом является прошлое,
которое не может быть воспринято, потому что не
существует в настоящем». И именно в этом Коллингвуд видит
большое эвристическое значение «исторического
воображения». Именно «эта деятельность воображения заполняет
пустоты между отдельными сообщениями источников
и таким образом придает историческому рассказу или
описанию континуитет», она «единственная делает
возможной историческую конструкцию» 3.
Картина, которую рисует историк о своем предмете,
является «конструкцией воображения», которая походит
на «сеть» (web), сотканную между «установленными
пунктами» (fixed points), взятыми из «достоверных источников».
«Пунктами», между которыми «историческое воображение»
ткет ткань исторического рассказа, являются «данные»
(data), «факты», которые историк черпает из своих
источников и которые «теория здравого разума», то есть «наивный
реализм», принимает как объективные реальности, не
зависимые от познающего субъекта, от историка.
Поэтому Коллингвуд решает нанести сокрушительный
удар «теории здравого разума» в последнем ее убежище —
убеждении в том, что факты являются объективными
реальностями.
В противоположность «теории здравого разума»,
а вместе с ней и всей материалистической теории
отражения, Коллингвуд заявляет, что исторические факты
не являются объективными реальностями и что, во всяком
1 R. G. С о 11 i η g w о о d, The Idea of History, p. 241,
2 Там же, стр. 242.
3 Там же, стр. 241 (курсив мой.— #· И.)щ
247

случае, историческое познание не имеет дела с
объективными реальностями, что «историк в общем работает над
предметом, который другие до него уже изучали»1.
Возьмем пример с Пелопонесской войной как историческим
фактом. Если нас спросят, каким образом этот факт дан
историческому мышлению, мы должны ответить, что он дан
ему через исторические писания Фукидида. А что
представляют собой писания Фукидида? Текст на белой
бумаге, составленный из греческих букв и слов на
аттическом диалекте, которые имеют определенный смысл.
То, что дано историку, что он непосредственно
воспринимает, есть именно этот текст на белой бумаге, а не
само историческое событие, о котором текст рассказывает.
Историк расшифровывает текст Фукидида, дает ему какую-
то интерпретацию и после соответствующей критической
проверки того, что Фукидид сообщает, решает принять
или не принять его сообщение о Пелопонесской войне
как исторический факт.
Отсюда Коллингвуд делает следующие основные выводы.
Во-первых, объектами исторического познания
являются «события, которые окончательно свершились,
и состояния, которые больше не существуют. Они
становятся объектами исторического мышления тогда, когда
не могут больше быть воспринимаемы. Поэтому все теории
познания, которые его рассматривают как взаимодействие
или отношение между каким-либо субъектом и каким-либо
объектом, взятыми как одинаково реальные и как
противостоящие один другому — теории, которые
рассматривают простое регистрирование как сущность познания,
делают историю невозможной» 2.
Исторический факт (Пелопонесская война), который
является объектом исторического познания, исторического
мышления, не существует сам по себе. Он не дан
историческому мышлению извне, как какая-то объективная
реальность, которую историк может непосредственно
воспринимать, а дан ему через писания Фукидида, а это
означает, что «историческое мышление дает его само себе»3.
Во-вторых, вся деятельность, посредством
которой историк расшифровывает, разбирает, интерпретирует,
1 R. G. С о 11 i η g w о о d, The Idea of History, p. 238.
1 Там же, стр. 233.
3 Там же, стр. 244 (курсив мой.— Я. #.).
m

критически проверяет и оценивает сообщение Фукидида
как «исторический факт», является умственной
деятельностью, которая предполагает определенные знания
и прежде всего определенное историческое познание. Сам
по себе текст Фукидида не представляет собой ничего
другого, кроме черных знаков на белой бумаге, которые
были бы для исторического исследования только «одним
фактом восприятия, который в историческом отношении
является немым» *, если бы историк не обладал
определенными познаниями, с помощью которых он расшифровывает,
разбирает, интерпретирует, критически проверяет и
оценивает то, что эти знаки сообщают как исторический факт.
Это означает, что данный материал источника
превращается в историческое свидетельство только посредством
исторического познания, и чем большими познаниями
обладает историк, тем больше узнает он из данного
исторического источника. Это означает, что «историческое
познание может возникнуть только из исторического
познания»2 и что исторический факт не может
рассматриваться как объективная данность, существующая вне
и независимо от познающего субъекта; он должен
рассматриваться как «результат», как «достижение»
умственной деятельности историка, как «умственная
конструкция» 3. «Мы знаем,— пишет Коллингвуд,— что истина
должна достигаться не посредством легковерного принятия
того, что наши достоверные источники нам сообщают,
а только посредством их критической переработки. Итак,
предположительно установленные точки (fixed points),
между которыми историческое воображение плетет свою
сеть, не даны нам заранее, они должны быть достигнуты
(achived) посредством критического мышления»4.
В-третьих, все это означает, что «сеть
воображаемой конструкции гораздо тверже и крепче» так называемых
«установленных» или «твердых пунктов», то есть «фактов»,
потому что «эта конструкция основывает свою значимость
вовсе не на поддержке данных фактов, а как раз
наоборот — она служит пробным камнем, с ее помощью мы
решаем, являются ли утверждения о данных фактах верными» 6.
1 R. G. С о 1 1 i η g w о о d, The Idea of History, p. 247.
1 Там же (курсив мой.— H. #.).
8 Там же, стр. 244.
4 Там же, стр. 243.
6 Там же, стр. 244 (курсив мой.— Н. #.).
249

«Для исторического мышления,— заявляет Коллинг-
вуд,— не существуют никакие установленные точки (fixed
points)... никакие достоверные источники... никакие
данные (data)» *. «Априорное воображение, которое создает
историческую конструкцию, доставляет также и
предпосылки для исторической критики» а— оно создает как
«сеть исторической конструкции», так и «твердые пункты»
то есть «исторические факты».
Таким образом, картина исторического прошлого,
которую рисует историк, не зависит от «твердых пунктов»
как объективной данности, существующей вне и независимо
от познающего субъекта и воспринятой им пассивно. Все,
что входит в эту картину, прошло сквозь призму
критического мышления историка и является творением его
априорного воображения.
И именно здесь, по мнению Коллингвуда, сходство
между историком и романистом, между историей и
искусством достигает своей высшей точки. Поскольку историк
и романист опираются на априорное воображение, между
их произведениями нет никакого различия. Различие есть
только в том, что, если задача романиста — нарисовать
только осмысленную картину, задача историка —
нарисовать осмысленную картину, которая должна быть
«истиной», то есть «он должен сконструировать из вещей и
событий верную картину действительности».
Эта задача историка заставляет его соблюдать три
методических правила, которые не обязательны для
романиста, но абсолютно обязательны для историка: во-первых,
картина историка должна быть помещена в рамки
определенного места и определенного времени; во-вторых, она
должна представлять собой завершенное в себе целое;
в-третьих, важнейшее методическое правило, которое
историк должен соблюдать, состоит в том, что
историческая картина должна находиться в особом отношении к так
называемому историческому свидетельству (evidence),
она должна согласоваться с материалом, содержащимся
в исторических источниках, «потому что истина, которая
не может быть подтверждена таким образом, не
представляет никакого интереса для историка» 3.
1 R. G. С о 1 1 i η g w о о d, The Idea of History, p. 243.
a Там же, стр. 245.
3 Там же, стр. 246.
250

В-четвертых, если объектом исторического
познания не является независимая от познающего субъекта
объективная реальность, если всякое историческое
познание возникает опять же из исторического познания, тогда
первоисточник исторического познания и исторического
мышления нельзя искать в объективной реальности.
Но каков тогда этот первоисточник и как произошло
историческое мышление? По мнению Кол л ингвуда,
историческое мышление вообще не произошло. Само оно
является не исторической, а надысторической, «априорной»
категорией. «Историческое мышление,— пишет он,—
является первичной и фундаментальной деятельностью
человеческого сознания, как, наверно, сказал бы Декарт,
идея о прошлом является «врожденной» идеей» 1.
При этом положении само собой разумеется, что
«выводы исторического мышления не могут быть
верифицированы ничем другим, кроме как самим мышлением» а,
и что критерий исторической истины следует искать не вне
познающего субъекта, не вне его познания, а в нем самом.
Этим критерием, согласно Коллингвуду, является «идея
самой истории; идея картины прошлого, которая
живет в воображении. Эта идея, по выражению Декарта,
является «врожденной», а по терминологии Канта,—
«априорной» 3. Как все «врожденные» и «априорные» идеи,
она является абсолютно независимой от опыта, от
объективной действительности и «ни один факт опыта не
соответствует ей точно» 4. «Это есть идея исторического
воображения как самостоятельной (self-dependent),
самоопределяющейся (self-determining) и самоутверждающейся (self-
justifying) формы мышления» 6.
В-пятых, если идея истории является априорной
картиной прошлого, которая живет в воображении, тогда
эта концепция Коллингвуда ничем не отличается от пла-
тонистской концепции Бердяева. Вместе с ним он мог бы
сказать: человеческая душа есть микрокосмос, в котором
отражается и в котором пребывает вся история, все
исторические эпохи, а историческое познание есть не что
1 R. G. Collingwood, The Idea of History, p. 247.
2 Там же, стр. 243.
3 Там же, стр. 248 (курсив мой.— Я. И.).
4 Там же.
δ Там же, стр. 249 (курсив мой.— Н. И.).
251

иное, как внутреннее припоминание и самоуглубление
познающего субъекта. Кроме того, если сама идея
истории является критерием исторической истины, следова-
вало бы сделать вывод, что Коллингвуд принимает
объективно-идеалистический и абсолютный критерий
исторической истины, который является «априорным»,
«врожденным» во всякой человеческой личности.
В действительности, однако, Коллингвуд не принимает
ни одного, ни другого. Проявляя явную
непоследовательность, заявив, что идея истории является априорной
картиной прошлого, он пишет, что «историческое
мышление есть та деятельность воображения, посредством
которой мы стремимся наполнить эту врожденную идею
конкретным содержанием» *, используя современность в
качестве свидетельства о ее собственном прошлом. Таким
образом, «всякая современность имеет свое собственное
прошлое, и всякая реконструкция прошлого, осуществленная
в воображении, стремится к реконструкции прошлого
этой здесь и сейчас воспринятой современности —
современности, в которой совершается акт воображения» 2.
Исходя из убеждения, что историческое познание
происходит опять же из исторического познания, что
исторические источники и факты становятся такими благодаря
«посредничеству исторического познания» и что познание
непрерывно изменяется и развивается, Коллингвуд
неизбежно приходит к историческому презентизму, к
абсолютному субъективизму и релятивизму.
Так как познание людей непрерывно изменяется
и развивается, всякое новое поколение будет
реконструировать историческое прошлое в соответствии со своим
собственным познанием. В результате этого изменяются
не только ответы на старые вопросы, но изменяется сама
постановка старых вопросов, возникают новые вопросы
и новые ответы —«всякое новое поколение должно заново
писать историю своим собственным способом. Всякий
новый историк, который не довольствуется тем, чтобы
давать новые ответы на старые вопросы, может ревизовать
сами вопросы; и так как историческое мышление является
рекой, в которую никто не может войти дважды, то даже
один и тот же историк, работающий над какой-либо ста-
1 R. G. С о 11 i η g w о о d, The Idea of History, p. 247.
* Там же.
252

рой проблемой, при своем возвращении к этой проблеме
делает открытие, что постановка проблемы изменилась» Ч
Наконец, мы хотим резюмировать критику Коллинг-
вудом «теории здравого разума» в нескольких основных
пунктах, чтобы сопоставить их с основными концепциями
«паивпого реализма» традиционной буржуазной
философии истории и историографии, чтобы нам стало еще
яснее содержание этой «коперникианской революции»,
о которой говорит Коллингвуд, а также содержание
и направление ревизии «основных постулатов
традиционного исторического мышления», которая происходит
в последние десятилетия в сфере исторического познания.
1. Традиционная буржуазная историческая мысль
руководствовалась наивно-реалистической концепцией,
согласно которой объект исторического познания
существует независимо от познающего субъекта и историческое
познание является отношением между объектом и субъктом.
Коллингвуд отрицает объективную реальность объекта
исторического познания — нет объекта без субъекта.
Поэтому историческое познание не может быть отношением
между объектом и субъектом как двумя независимыми
и противоположными реальностями.
2. Традиционная буржуазная историческая мысль
руководствовалась убеждением, что не интерпретации
и теории, а факты являются основой исторической науки.
Объективная реальность исторических фактов
неприкосновенна. Они говорят сами за себя и не нуждаются
в интерпретациях и теориях. Факты являются «твердым
телом» истории, тогда как исторические интерпретации
и теории являются всегда чем-то «кашеобразным»,
подвижным и спорным.
Коллингвуд переворачивает вещи как раз наоборот:
факты не даны историку как обективные реальности,
а являются конструкциями априорного исторического
воображения, мышления историка. Поэтому основой,
«твердым телом» истории являются не факты, а
интерпретации, теоретическое мышление, историческая
конструкция, априорное историческое воображение, благодаря
которым существуют и исторические факты.
3. Согласно традиционной буржуазной исторической
мысли, главным источником исторического познания
1 R. G. С о 11 i η g w о о d, The Idea of History, p. 248.
253

являются исторические документы, которые являются
источником объективной информации о прошлом. Один
исторический документ содержит больше жизни и стоит
больше, чем десятки писаных историй и исторических
теорий. Поэтому в историческом документе ничего не
следует изменять. Он не должен ни калечиться, ни
дополняться.
По мнению Коллингвуда, исторические документы
не являются «священными текстами». Они приобретают
свойство исторического свидетельства благодаря
интерпретации, историческому познанию. Без этого они
являются бесплодной данностью чувственного восприятия.
4. Согласно наивно реалистическим концепциям
традиционного буржуазного исторического мышления,
историческое познание имеет опытный характер — оно есть
отражение исторических фактов.
Согласно Коллингвуду, историческое познание имеет
«априорный» и «автономный» характер. Историческое
познание может происходить только от другого исторического
познания.
5. Согласно наивно реалистическим концепциям
традиционного буржуазного мышления, критерий
исторической истины находится вне познающего субъекта. Истина
есть та историческая картина, которая соответствует
объективным историческим фактам и историческим
документам и подкрепляется ими.
Согласно Коллингвуду, критерий исторической истины
находится не вне познающего субъекта, а внутри него —
это есть «априорная», «врожденная» «идея истории»,
которую всякий человек носит в себе.
6. Согласно традиционной буржуазной исторической
мысли, истина является объективистской. Она является
надклассовой, надпартийной и надисторической —
общезначимой для всех личностей, наций, классов и партий,
для всех времен и условий.
Согласно Коллингвуду, нет объективной и
общезначимой исторической истины. Всякая историческая истина
является субъективной и релятивной. Всякая история
является современной историей, и всякое поколение
переписывает историю заново. Один и тот же историк не может
написать историю два раза одним и тем же образом.
Теория Коллингвуда содержит все основные моменты
различных идеалистических теорий познания — агно-
254

стицизма, объективного и субъективного идеализма,
априоризма и релятивизма. Раскритиковать эту теорию —
значит раскритиковать основные концепции и доводы
современных буржуазных идеалистических теорий
исторического познания.
КРИТИКА
ИДЕАЛИСТИЧЕСКИХ ТЕОРИЙ
ИСТОРИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ
ОБЪЕКТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
ПРЕДМЕТА ИСТОРИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ
Отправной точкой всех идеалистических теорий
исторического познания является отрицание объективной
реальности предмета исторического познания —
исторического развития человеческого общества как реального,
объективно протекающего процесса, вне и независимо
от сознания познающего субъекта. Все они отождествляют
объективную историческую действительность с познанием
этой действительности, в результате чего неизбежно
отождествляют объект познания с субъектом познания.
Поэтому и материалистическую критику идеалистических
теорий исторического познания следует начинать с
критики их отправной точки.
1. Ретроспективизм как теоретическая основа
отрицания объективной реальности исторических
фактов. Три аспекта исторического познания
В основе всех идеалистических и агностических теорий
исторического познания лежит концепция, согласно
которой предметом исторического познания являются и могут
быть только прошлые события, res gestae, которые уже
совершились и больше не существуют в действительности,
а историческое познание является ретроспективным
познанием.
Сама по себе концепция о ретроспективное™
исторического познания не тождественна агностицизму и
идеализму. Она может быть и материалистической. Однако факт,
что она служит в качестве отправной точки всех агности-
255

ческих и идеалистических спекуляций, всякой
агностической и идеалистической критики материалистической
теории исторического познания как отражения.
Мы видели, что не только агностики, но и
субъективные идеалисты не отрицают, что исторические события,
может быть, когда-то и существовали. Весь вопрос в том,
что, когда они становятся предметом исторической науки,
исследовательской деятельности историка, они уже не
существуют. Историк не может непосредственно их
воспринимать как объективную реальность, непосредственно
их наблюдать и исследовать, проводить с ними
эксперименты и т. д. Волей-неволей он имеет дело не с самими
историческими событиями, а с определенными документами
или другими остатками прошлого, посредством которых
он должен изучать само историческое прошлое. Поскольку
это письменные документы, он должеп раскрыть, то есть
воспроизвести в себе, и повторно пережить то, что хотел
сказать автор соответствующего исторического документа.
Именно отсюда делаются далеко идущие агностические
и субъективно-идеалистические выводы, направленные
против самих основ материалистической теории исторического
познания как отражения.
Во-первых, если объекты исторического познания не
существуют, тогда объективная истина в историческом
познании невозможна, так как историк не может сравнить свое
познание, то есть познавательный образ, с «оригиналом»,
с историческими событиями самими по себе и установить,
соответствует или не соответствует познавательный образ
объекту, к которому относится. Он не имеет возможности
проверить верность своих утверждений с помощью
эксперимента и вообще общественно-исторической практики.
Он вообще не располагает никаким объективным
критерием для определения исторической истины. А все это
означает, что сами по себе исторические события являются
непознаваемыми.
Во-вторых, исходя из положения, что историк изучает
исторические события не непосредственно, а посредством
исторических документов, идейное содержание которых
он должен воспроизвести и повторно пережить,
буржуазные авторы, такие, как Коллингвуд, переносят целиком
предмет исторического познания из объективной
действительности в субъективное Я — в сознание познающего
субъекта, историка. «Он (предмет историка. — Н. И.)
256

является также субъективной, его (историка. — Н. И.)
собственной деятельностью» г.
В-третьих, если объектом исторического познания
является не что иное, как «опыт», переживания самого
историка, тогда он не существует вне и независимо от
познающего субъекта, а тождествен с ним, и в таком
случае историческое познание вообще невозможно как
отражение какой-то объективной исторической
действительности. Вот почему мы считаем, что критика агностических
и идеалистических теорий исторического познания должна
начинать с критики ошибочной концепции, согласно
которой историческое познание полностью тождественно
ретроспективному историческому познанию.
Как мы уже подчеркивали, мы не отрицаем и не имеем
намерения отрицать тот бесспорный факт, что в
преобладающей своей части историческая наука является и не может
не быть ретроспективным познанием. Но она не является
и не может быть только ретроспективным познанием.
Если мы определим историю как смену отдельных
общественных формаций, отдельных эпох, отдельных
поколений или как деятельность преследующего свои цели
общественного человека — во всех этих случаях мы имеем
дело с реальным процессом развития человеческого
общества. Именно этот процесс, взятый в его закономерном
единстве и многообразии, является предметом исторической
науки. А он совершался не только в прошлом. Он имеет
свое прошлое, свое настоящее и свое будущее.
Историческая наука изучает и должна изучать эти три аспекта
процесса исторического развития общества.
Как бы ни была широко распространена точка зрения,
что исторические события становятся объектом
исторической науки после того, как перешли в прошлое, эта точка
зрения не является верной и не соответствует самой
практике исторического познания, то есть
действительной исторической науке.
Можно много спорить о том, какие события должны
считаться историческими и какие не должны. Но никто
не может отрицать, что Великая Октябрьская
социалистическая революция, вторая мировая война,
социалистические революции после второй мировой войны, война
вьетнамского народа против американских завоевателей,
1 R. G. С о 1 1 i η g w о о d, The Idea of History, p. 218.
17 H, Ирибаджаков
257

агрессивная война Израиля против арабских государстй,
выполнение пятилетних и других планов
социалистическими странами и т. п. являются историческими событиями.
Спрашивается, до какой степени эти события должны
отдалиться во времени, чтобы они могли стать объектом
научного исторического исследования, и почему они
непременно должны перейти в прошлое, перестать быть
непосредственной действительностью, чтобы стать объектом
исторического исследования и познания? Разве какой-
нибудь предмет или какое-нибудь событие могут быть
изучены и познаны лучше тогда, когда они уже не
существуют и не подлежат непосредственному наблюдению
и исследованию, по различным документам и по следам,
которые они оставили после себя, чем тогда, когда они
являются реальностью, доступной для непосредственного
наблюдения и исследования?
Никто из тех, кто защищает тезис об исторической
науке как ретроспективном познании, не дал и не может
дать сколько-нибудь убедительного ответа па эти вопросы.
Что касается марксизма, то концепция о возможности
и необходимости «современной истории» вытекает из самой
внутренней логики его теории исторического познания
и из практических потребностей революционной борьбы.
В своей работе «Революционные дни», посвященной
русской революции 1905 года, Ленин писал: «Мы должны
делать постоянное дело публицистов — писать историю
современности и стараться писать ее так, чтобы наше
бытописание приносило носильную помощь непосредственным
участникам движения и героям-пролетариям там, на месте
действий,— писать так, чтобы способствовать
расширению движения, сознательному выбору средств, приемов
и методов борьбы, способных при наименьшей затрате
сил дать наибольшие и наиболее прочные результаты» *.
Далее, указывая, что в истории революций выходят
наружу десятилетиями и веками зреющие противоречия, что
жизнь становится необыкновенно богатой, а «масса учится
на практике, делая на глазах у всех пробные шаги,
нащупывая пути, намечая задачи, проверяя себя и теории всех
своих идеологов», Ленин продолжает: «Историю этой
борьбы приходится измерять днями. И недаром некоторые
1 В. И. Л е π и н, Соч., т. 8, стр. 84.
258

заграничные газеты завели уже «дневник русской
революции». Заведем такой дневник и мы» 1.
Классики марксизма-ленинизма не только указывают
на возможность и необходимость писать историю
современности. Они оставили нам ряд своих трудов, такие, как
«Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 гг.»,
«Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «Гражданская война
во Франции» и многие другие, которые являются
блестящим примером того, как можно и нужно писать историю
современности.
Возможность и необходимость «современной истории»
сознают и подчеркивают не только марксисты. Это сознают
и подчеркивают точно так же многие буржуазные авторы 2.
Так, например, в цитированной нами статье «Попытка
сжиться с прошлым» известный западногерманский
буржуазный историк Г. Геймпель писал: «Нам говорят, что
история нашего времени нам очень близка, чтобы быть
научно понятой. Со своей стороны мы им задаем вопрос:
следует ли забывать свой собственный опыт истории и
таким образом не передавать его поколениям? Следует ли
уносить наш опыт с собой в могилу, вместо того чтобы
использовать его для понимания прошлого? Потому что
современность является таким же хорошим источником
для истории, как и хроники, документы и государственные
акты». К этому мы добавили бы, что живая история, как
всякая живая действительность, является неизмеримо
более богатым источником для истории, чем всякие
хроники, документы и государственные акты.
Еще важнее в данном случае то обстоятельство, что
и в буржуазной историографии издавна существует и
развивается так называемая «современная история»
(Zeitgeschichte, current history, contemporary history).
Но если все это так, тогда в отношении современной
истории утверждение, что историческое познание
является исключительно ретроспективным, что предметом
исторического познания якобы являются исключительно res
gestae, давно совершившиеся события, которые не
существуют в настоящем и не могут быть непосредственно
наблюдаемы и изучаемы, лишено всякого основания. Современ-
1 Там же.
2 См., например, Geofrey В а г г а с 1 о u g h, An
Introduction to contemporary history, С. A. Watts & Co., London.
17* 259

ной историей может быть ныне существующая,
непосредственно данная историку объективная действительность.
Оно лишено всякого основания точно так же и в
отношении познания будущих исторических событий. Этот род
исторического познания является реальным фактом.
Можно привести бесчисленное количество примеров, когда
авторы, стоящие на позициях марксизма, и буржуазные
авторы делали и делают предвидения относительно
исторических событий, имеющих громадное значение для
исторической судьбы целых политических партий, социальных
классов, народов, социальных систем и учреждений,
элементов культуры и т. д.,— войн, революций, восстаний,
экономических кризисов, стачек и т. п.,— предвидения
не только о том, произойдет ли то или иное историческое
событие, но и о том, когда оно произойдет, почему
произойдет, как будет развиваться, каковы будут его последствия
для дальнейшего исторического развития и т. д. Известно,
что такого рода познание извлекается путем исследования
как прошлых исторических событий, так и современной
истории, то есть оно основано на ретроспективном
историческом познании и на познании современной истории,
то есть на презентивном историческом познании. Известно
также, что верность этого рода познания может
проверяться и действительно проверяется общественно-историческим
развитием, общественно-исторической практикой.
Практика неопровержимым образом доказывает, является ли,
насколько и почему перспективное, или прогностическое,
историческое познание истинным или неистинным.
Современная общественно-историческая практика дает
возможность проверять, корригировать и дополнять большую
часть перспективного исторического познания, полученного
в прошлом, а будущая общественно-историческая
практика является критерием для определения истинности
перспективного познания, полученного как в прошлом,
так и в настоящем. И поскольку перспективное
историческое познание основывается на ретроспективном и
презентивном историческом познании, постольку и
будущая историческая практика является критерием для
определения истинности как ретроспективного, так
и презентивного исторического познания.
Все это доказывает, что косвенно или прямо большая
часть как ретроспективного, так и презентивного
исторического познания может быть проверена, дополнена,
260

исправлена и развита с помощью такого авторитетного
и объективного критерия, каким является общественно-
историческая практика. Все это показывает, что
перспективное, или прогностическое, историческое познание
полностью доступно для объективной проверки с помощью
общественно-исторической практики, которая дает
возможность установить соответствие или
несоответствие познавательного образа «оригиналу», то есть объекту
познания. А это означает, что объективная истина в
истории является возможной и существует.
2. Относительно объективной реальности
фактов исторического прошлого
а) Что такое факт?
Критика идеалистических спекуляций
многозначностью термина ϊφακηη
Слово «факт» не является однозначным. В научной
литературе, в том числе и в историографии, как и в
повседневном языке, оно употребляется в различном
смысле, ему приписывают столь много и столь различных
значений, что мы отказываемся перечислять и
рассматривать все. Несмотря на это, все эти значения могут
быть разделены на две основные группы, которые со
своей стороны делятся на подгруппы.
К первой основной группе относятся все случаи, в
которых термин «факт» употребляется для обозначения
статистических данных, всевозможных сведений,
сообщений, свидетельств, утверждений относительно
действительных вещей, явлений, событий, свойств, отношений
и т. д., а не самих действительных вещей, событий,
свойств, отношений и т. д. Иными словами, здесь
речь идет о познавательных образах объектов, а не о самих
объектах.
С этой точки зрения говорится, что ученый
«собирает факты», «проверяет факты», что его «факты» должны
быть «точными», «проверенными», «объективными»,
«верными», «бесспорными» или же что они являются
«неверными», «вымышленными», «фальшивыми» и т. д.
Чаще, однако, в этом аспекте понятие «факт» является
равнозначным, или синонимом, понятиям «истина», «уве-
р енность», «несомненность» и им подобным. Когда мы
261

говорим «факт, что...», мы хотим сказать «истина, что...»,
«бесспорно, что...», «несомненно, что...», «так в
действительности». Иными словами, в этом аспекте термин
«факт» употребляется для обозначения установленных,
проверенных, верных данных, сведений, свидетельств,
утверждений, показаний, которые имеют характер
объективной и бесспорной истины.
Взятое в вышеуказанном смысле, слово «факт» имеет
два различных значения.
Во-первых, оно означает сведения, утверждения,
описания единичных явлений. В этом смысле о «фактах»
говорится как о «сыром материале», о «сырых фактах»,
которые представляют собой «фундамент» теоретических
обобщений, но сами по себе не являются теоретическими
обобщениями и вообще не являются обобщениями.
Ленин, например, пишет, что «домарксовская «социология»
и историография в лучшем случае давали накопление
сырых фактов, отрывочно набранных...»1, что «Капитал»
Маркса—это не что иное, как «несколько обобщающих,
теснейшим образом между собой связанных идей,
венчающих целый Мон-Блан фактического материала»2.
Отсюда термин «факт» имеет значение и термина
«доказательство». Когда мы говорим «дайте факты»,
«укажите факты», «приведите факты» в подтверждение того
или иного высказывания, мы хотим сказать «дайте
доказательства», «укажите доказательства», «приведите
доказательства» в пользу того или иного утверждения,
которое претендует быть в какой-то степени выводом,
обобщением, определением.
Во-вторых, термин «факт» может означать не только
утверждения о единичных вещах, явлениях, событиях,
отношениях и т. д., но и сведения, утверждения о чем-то
общем. Мы называем «фактом» утверждения, которыми
выражаем такие данности, как «причинность» в природе
и в обществе, как «рабочий класс», «нация», «государство»,
«эксплуатация» в капиталистическом обществе и т. д.
Во всех этих случаях «факт» не является уже «сырым
материалом», а означает какое-то обобщение, какое-то
понятие, являющееся результатом анализа и обобщения
многих других единичных и «сырых фактов». Этого рода
«фактами»] являются и статистические данные,
1 В.И.Ленип, Соч., т. 21, стр. 40.
2 Там же, т. 1, стр. 124.
262

Ко второй основной группе относятся все случаи,
в которых термин «факт» употребляется для обозначения
не статистических данных, сведений, свидетельств,
утверждений об объектах, а для обозначения самих
объектов.
Со своей стороны эти «факты» могут быть фактами
духовной жизни, фактами познания и фактами
объективной, материальной действительности, внешнего
мира — природы и общества.
Ощущение красного или чувство радости, взятые как
психические явления, представляют собой факты
духовной жизни. Ленин отмечает: «пока не умели приступить
к изучению фактов, всегда a priori сочиняли общие теории,
которые оставались бесплодными». Иллюстрируя эту
свою мысль на примере деятельности
метафизика-психолога, который хочет дать ответ на вопрос, «что такое душа»,
пе изучив и не объяснив конкретных «психических
процессов», Ленин подчеркивает, что надо «бросить общие
теории и философские построения о том, что такое душа,
и суметь поставить на научную почву изучение фактов,
характеризующих те или другие психические процессы»1,
включая и «простейшее психическое явление».
Вместе с тем ощущение, восприятие, представление,
понятие, как и научная гипотеза или теория, являются
фактами познания.
В отличие от психических фактов и фактов познания
факты внешнего мира — природы и общества — являются
объективными реальностями, которые существуют вно
и независимо от сознания — объективно существующими
вещами, явлениями, событиями, свойствами,
отношениями и процессами.
Но и в этом случае употребление термина «факт» не
является однозначным.
В одних случаях он употребляется для обозначения
объективно существующих единичных вещей, явлений,
событий, свойств, отношений и процессов. В этом смысле
стул, на котором сидят, куст в саду, сломленное бурей
дерево, Сталинградская битва, социалистическая э
революция в Болгарии и т. д. являются фактами.
Вместе с тем термин «факт» употребляется или как
собирательное название для обозначения целого ряда
1 В. И. Л е н и и, Соч., т. 1, стр. 127,
263

конкретных вещей, явлений, событий, свойств, отношений
и процессов, которые могут представлять собой
компоненты некой целостной системы, а может быть, и не
представлять такой системы, или же для обозначения общего
во множестве реально существующих вещей, явлений,
событий, отношений, процессов и т. д. Энгельс, например,
говорит о «таком очевидном факте», как «...факт, что
люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище
и одеваться...» *. Семья, государство, нация, социальные
классы и т. д. являются объективными реальностями,
которые мы называем также фактами — реальными,
объективно существующими фактами. Но эти факты
представляют собой сложные единства множества других
единичных фактов, единичного, особенного и общего.
Поэтому утвердилось и употребление таких
выражений, как «единичный факт», «отдельный факт» и т. д.,
в отличие от «совокупных», «сложных фактов». Но часто
даже то, что мы называем «отдельным» или «единичным»
фактом, является чем-то очень сложным — комплексом
множества других единичных фактов. Сталинградская
битва является уникальным событием в истории, и в этом
смысле это событие является единичным фактом. Но это
событие состоит из сотен тысяч действий, которые в своей
совокупности составляют уникальный исторический факт,
названный «Сталинградская битва», а всякое из этих
действий со своей стороны также является единичным
фактом.
Многозначность термина «факт» уже утвердилась столь
прочно в научном и повседневном языке, что она никогда
не может быть ликвидирована. Но это не означает, что
эта многозначность лишена всякого единства, основой
ее единства является понятие о фактах как объективной
реальности, благодаря чему могут существовать и быть
поняты все остальные виды значений термина «факт».
Вначале слово «факт» означает нечто
«действительное»— то, что может действовать и вступать во
взаимодействие, вызывать изменение в действительном мире
и изменяться под его воздействием,— а прилагательное
«фактический» равнозначно прилагательному
«действительный» и противоположно таким прилагательным, как
«иллюзорный», «вымышленный», «фантастический» um. п.,
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. нроизв., т. II, стр. 157.
264

которыми мы обозначаем недействительные, не
существующие в объективной действительности вещи и
явления.
Это основное и определяющее значение слова «факт»
подтверждается и гносеологическим анализом понятия,
которое оно выражает во всей его многозначности.
Идет ли речь о «психических фактах» или о «фактах
познания», мы всегда имеем дело с определенными
свойствами и образами определенных объективно
существующих, материальных «данностей».
Во всех случаях, когда статистические данные,
различные другие сведения, свидетельства, сообщения,
утверждения, описания и т. п. квалифицируются как
«факты», слово «факт» имеет смысл и значение лишь
постольку, поскольку относится к объективно
существующим вещам, явлениям, событиям, свойствам и
отношениям и поскольку является их отражением, копией,
образом, выраженным словами, письменными знаками,
цифрами, формулами и символами.
Когда мы называем какую-либо цифру, какое-либо
утверждение или описание «фактом», мы хотим сказать,
что они являются верным образом, картиной, копией
какого-то факта объективной действительности. А это
означает, что цифра, утверждение, описание существуют
как «факты» только потому, что существуют
соответствующие факты объективной действительности, чьим
образом, картиной, копией являются они в сознании
познающего субъекта. Это означает, что следует
проводить строгое различие между фактами как объективной
реальностью, которая существует вне и независимо от
сознания и познания познающего субъекта, от его
утверждений, описаний, формул и символов, с одной стороны,
и выраженным соответствующей языковой формой,
формулой или символом «фактом» как сведением, утверждением,
описанием, как образом, картиной, копией объективно
существующего факта — с другой.
В «Анти-Дюринге» Энгельс пишет, что «в любой
научной области — как в области природы, так и в области
истории — надо исходить из данных нам фактов, стало
быть, в естествознании — из различных предметных форм
и различных форм движения материи и что,
следовательно, так же и в теоретическом естествознании нельзя
конструировать связец ц вцосцть их в факты, а надо извле-
265

кать их из фактов...» 1. Ту же мысль мы находим
и у Ленина. «Марксист,— пишет он,— должен учитывать
живую жизнь, точные факты действительности» 2.
Приложенные к исторической науке эти мысли
классиков марксизма означают, что ее предметом являются
объективные исторические факты — исторические
события и процессы как объективные реальности, а не
утверждения и мысленные конструкции историков и летописцев,
так же как предметом естествознания являются
объективно существующие природные вещи, явления и процессы,
а не утверждения и формулы естествоиспытателей.
Предметом исторической науки являются, например,
Октябрьская социалистическая революция и
Сталинградская битва, но не как представления и конструкции
историков, а как реальные исторические события, которые
разыгрались вне сознания и писаний историков и не зависят
ни от воли, ни от мышления историков. Нет буржуазного
историка, которому эти события были бы по вкусу.
Но несмотря на это, они являются грубыми объективными
историческими данностями, которые определили и
продолжают определять в решающей степени ход всей
всемирной истории, а вместе с тем и мышление людей в мире.
Все это не означает, что историк должен
абстрагироваться от писаний, утверждений и сведений историков,
которые писали о данных исторических событиях до него,
и не интересоваться ими. Напротив, он должен
использовать все наличные исторические документы —
государственные акты, надписи, хроники, воспоминания,
исторические исследования и труды,— потому что в противном
случае историческая наука была бы невозможна. Но все
эти документы, как и все остальные исторические
источники, имеют значение для исторической науки только
постольку, поскольку они являются или объективно
реальными останками какой-то прошлой действительности,
или более или менее верными образами, копиями,
картинами, снимками этой действительности, или
одновременно и тем и другим.
Сложность и многозначность понятия «факт» давала
и дает поводы для всевозможных идеалистических и
агностических спекуляций историческим фактом как гносео-
1 Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 315.
2 В.И.Ленин, Соч., т. 24, стр. 26.
266

логической проблемой, причины, сущность, ненаучность
и несостоятельность которых могут быть поняты и
преодолены только с позиций диалектико-материалистиче-
ской теории исторического познания.
Как мы уже видели, идеалисты подменяют реальные,
объективные исторические факты их отражениями в
исторических документах, в писаниях, восприятиях,
представлениях и понятиях познающего субъекта —
отождествляют реальную историю с писаной историей,
объективный исторический факт с его познавательным образом
и даже с языковой формой, со знаками и символами, с
помощью которых выражается историческое познание. Так,
Беккер объявляет исторические факты «символами»,
«формулировками» и «обобщениями»; Парсонс
—«предложениями» (утверждениями) относительно реальных явлений;
Тойнби — вещами и явлениями, «профильтрованными»
через сознание историка, переработанными и
сконструированными в сознании познающего субъекта,
«вымышленными вещами»; Коллингвуд —«конструкциями
исторического мышления», «априорного воображения»; Бердяев —
«мифом» и т. д.
Больше того, эти идеалистические операции выдаются
за «новаторские», за какие-то большие «открытия» и
сравниваются то с переворотом Коперника в астрономии,
то с переворотом, совершенным в новейшей физике
Эйнштейном, Планком, Шредингером, Гейзенбергом и
другими. В действительности вышеуказанные
идеалистические концепции относительно исторического факта
и истории вообще не являются никаким переворотом
в теории исторического познания, а являются почти
буквальным воскрешением и осовремениванием старых
и хорошо известных идеалистических концепций, которые
были всесторонне раскритикованы и саркастично осмеяны
еще Марксом и Энгельсом. «Немцы,— писали два великих
мыслителя,— привыкли при словах «история» и
«исторический» представлять себе все, что угодно, но только
не действительность, блестящий пример чего являет
«елейно-медоточивый» святой Бруно»1. «В то время как
в обыденной жизни^ любой shopkeeper* отлично умеет
различать между тем, за что выдает себя тот или иной
человек, и тем, что он представляет собой в действитель-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3 стр. 44.
* Лавочник.— Ред.
267

ности, наша историография еще не дошла до этого
банального познания»1.
Оказывается, однако, что до этого банального
познания не дошли и корифеи современной буржуазной
идеалистической философии истории. И самым комичным
является то, что, открывая снова идеалистический бред
«святого Бруно» и других членов «святого семейства»
относительно мистического тождества субъекта и объекта
в историческом познании, современные буржуазные
философы и философствующие историки объявили этот бред
«коперникианским» и «эйнштейнианским» переворотами
в теории исторического познания.
Как бы ни был курьезен этот факт, он остается
фактом, который зависит от веских причин, находящихся
в метафизических и идеалистических концепциях
буржуазных философов и философствующих историков, как
и причин, связанных с особенностями и трудностями
самого исторического познания.
б) Исторический факт на плоскости философской проблемы
об общем и единичном.
Критика «реалистических»
и номиналистических, эмпирических и априористических
воззрений па исторический факт
Идеалисты и агностики ставят реальные — старые и
новые— проблемы исторического познания. Беда в том, что
они рассматривают эти проблемы с позиций присущих
идеализму и агностицизму односторонности,
ограниченности, закостенелости и субъективизма. Возьмем,
например, утверждение Г. Беккера, что факты не являются
объективными реальностями, существующими вне и
независимо от сознания познающего субъекта, а являются
«символами», «формулировками», «обобщениями». Это
утверждение является не просто измышлением. Оно
связано с большой философской проблемой об
объективной реальности общего и единичного, с проблемой о
сущности понятия «факт» и с теми значениями термина «факт»,
когда мы выражаем им общее в вещах и явлениях, когда
используем его для обозначения сложных, системных
образований или же как собирательный термин для
обозначения вещей и явлений, которые не являются
1 К. Маркс ц Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 49.
268

непременно сложными образованиями. Этого рода фактами
являются «нация», «социальный класс», «пролетариат»,
«причинность», «закономерность», «случайность» и другие
понятия.
Во всех этих случаях мы выражаем какой-либо
сложный факт действительности с помощью понятий,
которые всегда обозначают нечто общее. Когда нас
спрашивают, что такое «нация» как исторический факт, мы
отвечаем, что она является исторически возникшей и
оформившейся социальной общностью людей, которая
имеет общее историческое прошлое, общую
экономическую жизнь, общий язык, в определенном смысле
общую национальную психику, общие быт и культуру
и т. д. Иными словами, понятие «нация» включает в себя
не все черты, свойства и отношения отдельных
личностей, составляющих нацию, и не все их общие черты,
свойства и отношения, а лишь определенные общие черты,
свойства и отношения, абстрагированные от множества
конкретных наций и от миллионов отдельных личностей,
составляющих национальные общности. Так же обстоит
дело с понятием «пролетариат» и с другими понятиями.
Проблемы общего и единичного, отношения между
понятием и эмпирической действительностью привлекали
внимание философов еще с глубокой древности, и в
философии оформилось несколько основных и
противоположных точек зрения по этим проблемам:
номиналистическая и реалистическая, эмпирическая и
априористическая, диалектико-идеалистическая и диалектико-мате-
риалистическая.
Номинализм и реализм являются метафизическими
концепциями, которые отрывают друг от друга и
противопоставляют общее и единичное. Согласно
номинализму, общее не существует в действительности. Реальны
только единичные вещи и явления, а общее есть только
звук, термин, название, символ. В противоположность
номинализму реализм утверждает, что общее или так
называемые «универсалии» существуют как реальные
сущности, данности,— существует, например, «нация» как
таковая. «Реализм» всегда имел идеалистический и
мистический характер, тогда как номинализм развивался
как на основе материализма, так и на основе идеализма.
Основным вопросом, по которому ведется борьба
между эмпиризмом и априоризмом, является вопрос об
269

отношении между «опытом» и понятиями, категориями.
Согласно эмпиризму, все идеи, включая и все понятия
и категории, происходят из опыта. Согласно априоризму,
наиболее последовательно развитому Кантом, понятия,
категории не происходят из опыта, а являются
априорными, то есть имманентно присущи сознанию, которое
с их помощью оформляет бесформенный материал
чувственного опыта. Фактически априоризм является
разновидностью реализма и, подобно ему, всегда имеет
идеалистический характер. А эмпиризм, подобно номинализму,
развивался как на материалистической, так и на
идеалистической основе.
Диалектический материализм отвергает и
преодолевает как метафизику номинализма, так и метафизику
и идеализм реализма и априоризма. Он утверждает, что
в реальной действительности общее и единичное
существуют в диалектическом единстве. Нет единичного без
общего, как нет и общего без единичного. Всякая вещь
и всякое явление являются диалектическим единством
общего и единичного. «Все идеи извлечены из опыта,
они — отражения действительности, верные или же
искаженные»1. Понятия, категории являются абстракциями,
но абстракциями, которые отражают реально
существующие общие свойства и отношения. «Принципы,—
пишет Энгельс,—не исходный пункт исследования, а его
заключительный результат; эти принципы не
применяются к природе и к человеческой истории, а
абстрагируются из них; не природа, не человечество
сообразуются с принципами, а, наоборот, принципы верны
лишь постольку, поскольку они соответствуют природе
и истории. Таково единственно материалистическое
воззрение на предмет...»2. Далее, критикуя априоризм,
Энгельс продолжает: «Это только иная форма старого
излюбленного идеологического метода, называемого
также априорным, согласно которому свойства какого-либо
предмета познаются не путем обнаружения их в самом
предмете, а путем логического выведения их из понятия
предмета. Сперва, исходя из предмета, составляют себе
понятие предмета; затем переворачивают все вверх
ногами и превращают отображение предмета, его попятие
1 Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 317.
* Там же, стр. 34.
270

в мерку для самого предмета. Теперь уже не понятие
должно сообразоваться с предметом, а предмет должен
сообразоваться с понятием»1.
Основной порок всех рассмотренных нами
идеалистических и агностических концепций относительно
исторического факта как гносеологической проблемы
заключается в том, что они подходят к этой проблеме или с
позиций «реализма» и априоризма, или с позиций субъективно-
идеалистического номинализма.
Когда Гейзинга утверждает, что само по себе прошлое
является только «хаосом», что оно требует «понятийного
определения», что историография есть «придание формы»
бесформенной «материи истории», он подходит к
историческим фактам с позиций неокантианского априоризма.
С этой точки зрения «нация» и «пролетариат» являются
не объективными фактами, а хаотичным историческим
материалом, оформленным в соответствии с понятиями
«нация» и «пролетариат», которым в действительной
истории ничто не соответствует.
Когда Беккер заявляет, что исторические факты
являются не объективными реальностями, а «символами»,
«формулировками» и «обобщениями», которые
сконструированы историком и существуют лишь в его сознании, он
подходит к историческим фактам с позиций
идеалистического номинализма.
Но концепция Гейзинги и концепция Беккера
являются одинаково несостоятельными и ненаучными.
Понятия «нация» и «пролетариат» являются
действительно абстракциями, обобщениями, которые могут быть
выражены и выражаются формулировками и даже
символами. Но этим символам, формулировкам, обобщениям,
понятиям, абстракциям в действительной социально-
исторической жизни соответствуют реально
существующие социальные группы и общности, из которых
абстрагированы, извлечены и соответствующие понятия,
обобщения.
Рабочий класс существует как понятие, как обобщение,
как формулировка и символ в мыслях и представлениях
людей, в социологических, исторических, экономических
и статистических произведениях, но в действительной
истории он существует и действует как реальный,
1 Ф. Э π г с л ь с, Анти-Дюринг, стр. 90.
271

объективный социально-исторический факт и фактор,
который производит материальные и культурные
ценности, проводит стачки и делает революции, разрушает
целые государства и империи, основанные на угнетении
и эксплуатации, создает на их месте новый строй
социализма и коммунизма, обуздывает империалистических
агрессоров, определяет все больше ход всей всемирной
истории.
Символы, формулировки и обобщения ничего не
производят и не могут производить. Историк может писать
какие угодно истории и создавать какие угодно
«исторические конструкции». Но, создавая свои истории и свои
«конструкции», он не творит историю, а создает именно
мысленные конструкции, которые могут остаться в
сфере праздного и бесплодного сочинительства, если нет
объективно существующей, материальной общественной
силы, которая способна их воспринять и применить их
на практике.
Поэтому, когда историк изучает пролетариат как
исторический факт и фактор, ему следует, он должен
изучать не символы, формулировки и понятия, а
реальную жизнь и реальную борьбу реально существующего
и действующего рабочего класса, его революции, его
историческое творчество, которые также являются
объективно реальными фактами. Беккер напрасно иронизирует
по поводу тех историков, которые рассматривали
исторические факты как такие объективные реальности,
о которые, если их не заметить, историк мог бы
споткнуться и сломать себе ноги. Исторические факты,
действительно, не являются ни кирпичами, ни камнями, но
они столь реальны, что о них в самом деле спотыкались
и ломали себе ноги не только слепые историки,
социологи, экономисты, философы и политики, но даже те из
них, которые их видят, но не хотят их признавать
и сообразовываться с ними.
в) Фетишизирование исторических документов
как источника исторического познания —
основа объективизма и идеализма в историографии
Все идеалистические и агностические спекуляции
в отношении исторического факта как гносеологической
проблемы построены на одной ошибочной предпосылке—
272

на предпосылке, что исторические факты, историческое
прошлое никогда не даны непосредственно историку, что
они ему даны единственно в исторических документах
и через исторические документы — государственные акты,
надписи, хроники, мемуары, писаную историю,
предания, мифы и т. д. Историку непосредственно даны именно
эти предания, мифы и документы, а не историческое
прошлое само по себе, не объективные исторические
факты. Поэтому историческое познание прошлого всегда
заключено в рамки преданий и мифов, в рассказы,
сведения, формулы, утверждения и описания
государственных актов, хроник, надписей, писаных историй
и т. п.
Эти утверждения не являются вовсе беспочвенными
и лишенными всякого основания. Исторические
документы, и даже предания и мифы, являются
исключительно важным и незаменимым источником исторического
познания прошлого. Они содержат «факты» первой
группы —«факты» в смысле сведений, сообщений, свидетельств,
утверждений, описаний действительных вещей,
явлений, событий, свойств и отношений.
Но, сколь бы ни было велико значение этих «фактов»,
они далеко не достаточны как источник и критерий
объективно верного исторического познания по той
простой причине, что познавательный образ никогда не
бывает тождествен объективному предмету познания
и изображение оказывается всегда более бедным, более
неполным в сравнении с изображаемым. Поэтому Кол-
лингвуд прав, когда критикует «теорию здравого разума»
за то, что она имплицирует в себе наивно реалистическое
воззрение, согласно которому историческая истина якобы
доступна для историка только потому, что она
существует как завершенная данность в завершенном рассказе
«достоверного источника». Считая, что рассказ
«достоверного источника» является абсолютно точной копией того,
о чем он рассказывает, историк, стоящий на позициях
наивного реализма, безоговорочно доверяется своему
«достоверцому источнику», некритично кладет в основу
своей историографии его рассказ, а не объективные
исторические факты, которые могут быть совсем отличны
от того, что рассказал о них «достоверный источник».
Таким образом, объективизм наивного реалиста прямо
приводит его в лапы субъективизма.
18 Н. Ирибаджаков
273

Но по своей сущности позиция Коллингвуда мало
чем отличается от позиции объективизма наивного
реалиста.
Подобно стоящему на позициях объективизма
наивному реалисту, Коллингвуд также берет за отправную точку
и за единственную основу историографии, исторического
познания именно рассказ «достоверного источника».
Различие между ними состоит в том, что объективист берет
рассказ «достоверного источника» как основу, потому что
принимает его за чистую истину, полностью
тождественную объективной исторической действительности, а
Коллингвуд берет этот рассказ как единственную «данность»,
так как отрицает объективную данность исторических
фактов. Далее различие заключается в том, что
объективист становится жертвой субъективизма несознательно,
поскольку некритично доверяется «достоверному
источнику», который может не говорить истину, и поскольку
отождествляет рассказ «достоверного источника» с самой
исторической действительностью. Коллингвуд относится
«критично» к рассказу «достоверного источника». Но его
«критика» осуществляется не на основе объективных
критериев, а на основе чисто субъективных критериев.
Картина исторического прошлого, которую он рисует,
является чисто субъективной конструкцией, построенной
из «вторичного материала» и с помощью чисто
субъективных критериев, которые познающий субъект носит в себе
самом. Иными словами, тогда как субъективизм
объективиста носит, так сказать, несознательный, стихийный
характер, у Коллингвуда он сознательно превращен
в принцип исторического исследования.
Все это является еще одним доказательством того,
что объективизм и субъективный идеализм, проведенные
последовательно и до конца, сколь бы противоположными
они ни казались, в конце концов встречаются и
сливаются. Все это показывает, что непонимание или отрицание
диалектико-материалистической теории познания как
отражения объективной действительности неизбежно
приводит к субъективному идеализму: прямо — через
отрицание объективной реальности и превращение фактов
сознания в единственную данность; косвенно—через
абсолютизирование объективного момента в
познавательном образе и отождествление его с объективным
предметом познания.
274

Это особенно ярко проявляется в идеалистических
и агностических концепциях относительно исторического
факта. Идеалисты и агностики сужают и обедняют
понятие «исторический факт», сводя его только к одному из
его значений — к «факту» как познавательному образу
или даже к знакам, формулам и символам, которыми
обозначаются познавательные образы. Вместе с тем,
отрицая материалистическую теорию отражения, они
отрывают эти «факты» от реальных, объективных фактов,
приписывают им самостоятельное бытие и объявляют их
единственными «фактами», которые даны и могут быть
даны историческому познанию. Что касается
объективных исторических фактов, исторического прошлого
самого по себе, то ныне оно уже не существует, хотя некогда
и существовало само по себе. Ныне оно столь же мертво,
как мертвы и люди, которые его создали. Последний
тезис также содержит бесспорную, но относительную
истину, взятую односторонне и абсолютизированно.
г) Объективная реальность исторических фактов
Верно, что прошлое и люди, которые его создали,
мертвы. Но они не исчезли бесследно в небытие, как нас
уверяют такие философствующие историки, как Бар-
раклоу.
Прошлое оставило после себя более или менее
глубокие следы, которые дошли до наших дней: орудия
и произведения труда, одежду, украшения и
всевозможные бытовые принадлежности, жилища, храмы, гробницы
и пирамиды, крепости и оружие, общественные
сооружения, письменность, произведения искусства
(архитектурные памятники, картины, литературные
произведения), произведения науки, государственные акты и печати,
монеты, писаную историю и т. д.
Все эти останки прошлого являются объективными
реальностями, которые говорят историку весьма
красноречиво об истории людей в прошлом, о том, как
трудились, как производили и что производили, как жили, как
воевали, каковы были их общественные отношения, их
материальная и духовная культура. Они нам показывают,
как развивались производительные силы,
производственные отношения и социальная структура общества, быт
людей, материальная и духовная культура,
политическая жизнь и т. д.
18* 275

Особенно большое значение для изучения
исторического прошлого как объективного процесса имеют
орудия труда, которые сохранились в течение тысячелетий
и дошли до наших дней. Маркс указывает, что «такую
же важность, как строение останков костей имеет для
изучения организации исчезнувших животных видов,
останки средств труда имеют для изучения исчезнувших
общественно-экономических формаций. Экономические
эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как
производится, какими средствами труда. Средства труда
не только мерило развития человеческой рабочей силы,
но и показатель тех общественных отношений, при
которых совершается труд»1.
И не только старые средства труда, много вещей
может нам рассказать о действительной жизни людей
в прошлом, даже гробница. Возьмем, например, гробницу
египетского знатного сановника и крупного
землевладельца Ти, построенную за 2600 лет до нашей эры.
Описывая открытие этой гробницы Мариэттом, К. Керам
пишет: «Но то, что он увидел в залах и коридорах этой
гробницы, превосходило по богатству подробностей жизни
древних египтян все до сих пор найденное.
Богач Ти постарался, чтобы и после смерти в его
распоряжении оказалось все, причем буквально все,
что окружало его при жизни. В центре всех
изображений он сам, богатый вельможа Ти. Он в три-четыре раза
выше всех окружающих—рабов, простолюдинов, сами
пропорции его фигуры должны подчеркивать его власть
и могущество перед униженными и слабыми.
В весьма стилизованных стенных росписях и
рельефах, хотя и линейных, но тем не менее всегда подробно
детализированных, нашло свое отражение не только
праздное времяпрепровождение богача. Мы видим процесс
изготовления льна, видим косцов за работой, погонщиков
ослов, молотьбу, веяние; видим изображение всего
процесса постройки корабля—таким, каким он был четыре
с половиной тысячелетия назад: обрубку сучьев,
обработку досок, работу со сверлом, стамеской, которые,
кстати говоря, изготовлялись в те времена не из железа,
а из меди. Совершенно отчетливо различаем всевозможные
орудия труда и среди них пилу, топор и даже дрель.
1 К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 187.
276

Мы видим золотоплавилыциков и узнаем, как в те времена
задували печи для плавки золота; перед
нами—скульпторы и каменотесы, рабочие-кожевники за работой; мы
видим также, какой властью был наделен такой
чиновник, как господин Ти, — это подчеркивается везде.
Стражники сгоняют к его дому деревенских старост для
расчетов; они волокут их по земле, душат, избивают;
перед нами бесконечная вереница женщин, несущих дары,
бесчисленное множество слуг, которые тащат жертвенных
животных и здесь же закалывают их (изображение так
детализировано, что мы узнаем, какими приемами
закалывали быков сорок пять столетий назад). Видим мы
и как жил господин Ти—словно смотрим в окно его дома:
господин Ти у стола, господин Ти со своей супругой,
со своей семьей. Вот господин Ти за ловлей птиц,
господин Ти с семьей путешествует по дельте Нила,
господин Ти—и это один из самых красивых рельефов—
едет сквозь заросли тростника..·
Неоценимое значение этого рельефа для времени
Мариэтта меньше всего определялось его художественными
достоинствами — оно определялось тем, что эти
изображения давали подробнейшее представление о
каждодневной, будничной жизни древних египтян, показывая не
только, что они делали, но и как они это делали»1.
Но историческое прошлое существует как
объективная реальность не только в вещественных останках его
материальной и духовной культуры. Бесчисленными
способами оно вплетено в ткань современной исторической
действительности и присутствует в современности как
объективная реальность.
Во-первых, исторические события прошлого—войны,
проявления классовой борьбы и социальные революции—
неповторимы, но они также не исчезли бесследно. И чем
больше и ближе к нам данное историческое событие,
тем более глубоки и более осязательны его следы в
реальной исторической жизни современности. Английская
и Французская буржуазные революции совершились
столетия тому назад, но тип общественного строя, который
они установили, существует в основных своих линиях
и ныне. Октябрьская социалистическая революция
совершилась более пятидесяти лет тому назад, но социалисти-
1 К. К е ρ а м, Боги, гробницы и ученые, ИЛ, М., 1963,
стр. 133—134.
277

ческий строй, который она установила, в настоящее
время является более реальным, чем когда бы то ни было.
Во-вторых, Маркс указывает, что «наряду с бедствиями
современной эпохи нас гнетет целый ряд унаследованных
бедствий, возникающих вследствие того, что
продолжают прозябать стародавние, изжившие себя способы
производства и соответствующие им устарелые общественные
и политические отношения»1.
В-третьих, история всякого нового поколения
разыгрывалась и разыгрывается на основе унаследованных
исторических обстоятельств, созданных
предшествующими поколениями—производительных сил и
производственных отношений, социального строя, быта, морали,
религии, политики, языка, искусства, науки, философии и т. д.
Многие орудия труда, различные сооружения, жилые
дома и общественные здания, которые мы ныне
используем, язык, на котором мы говорим, нравственные нормы,
которыми мы руководствуемся, научные и
философские идеи, которыми располагаем, и т. д. имеют
многовековую давность. Поэтому Маркс говорил,
что «традиции всех мертвых поколений тяготеют, как
кошмар, над умами живых»2, что «мы страдаем не только
от живых, но и от мертвых»3.
Фактически современная общественно-историческая
действительность является продуктом предшествующего
исторического развития, она выросла на исторической
деятельности предшествующих поколений и содержит
в себе в снятом виде всю предшествующую историю.
Именно поэтому более развитое общество может дать нам
ключ к пониманию менее развитого, современная
история—ключ к пониманию предшествующей истории.
«Буржуазное общество, — пишет Маркс, — есть наиболее
развитая и наиболее многообразная историческая
организация производства. Поэтому категории, выражающие его
отношения, понимание его структуры, дают вместе с тем
возможность заглянуть в структуру и производственные
отношения всех тех погибших форм общества, из
обломков и элементов которых оно было построено. Некоторые
еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов
К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 7.
К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 212.
К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 7.
278

продолжают влачить существование внутри буржуазного
общества, а то, что в прежних формах общества имелось
лишь в виде намека, развилось здесь до полного
значения и т. д. Анатомия человека — ключ к анатомии
обезьяны»1.
Все это не означает, что, изучив современную
историческую действительность, мы уже изучили и прошлую
историю. Против такого упрощения предостерегал еще
Маркс. «...Если верно, что категории буржуазной
экономики заключают в себе какую-то истину для всех форм
общества, то это надо понимать лишь cum grano salis*.
Они могут содержать в себе эти последние в развитом,
в захиревшем, в карикатурном и т. д., во всяком случае
в существенно измененном виде»2. Поэтому изучение
современности является ключом к пониманию прошлого,
но не является изучением самого прошлого.
3. Что такое исторический факт?
Во всякой науке факты служат необходимой и
обязательной предпосылкой научно-исследовательской
деятельности, научного познания. Без них нет и не может быть
научного познания. Но для истории факты важнее, чем
для любой другой науки, по двум причинам. Во-первых,
потому что история является наукой о конкретном и как
закономерном, и как случайном явлении. Во-вторых,
потому что открытие какого-то единичного факта может
иметь решающее значение для развития исторического
познания, сыграть роль ключа для опознавания целой
цепи исторических событий и, наоборот, отсутствие
соответствующего факта и знания о нем может оказаться
если не непреодолимым, то по крайней мере
исключительно трудно преодолимым барьером для познания многих
исторических событий. Так, например, случайное
открытие «Розетского камня» превратилось в ключ для
расшифровки иероглифического письма, которое со своей
стороны сыграло и играет огромную и неоценимую роль
для познания истории древнего Египта.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 46, ч. I, стр. 42.
* Дословно —«с крупинкой соли»; в переносном смысле —
«с оговоркой», «не вполне буквально».— Ред.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 46, ч. I, стр. 42.
279

В своей работе с историческими фактами, однако,
историк поставлен перед двумя большими трудностями,
которые создают исключительно благоприятную почву
для всевозможных идеалистических и агностических
спекуляций.
Первой трудностью является изобилие фактов.
В прошлом, включая и XIX век, когда недостаток
фактов в различных областях исторического познания
чувствовался неизмеримо сильнее, чем в настоящее
время, историки могли воодушевляться лозунгом позитивизма:
«собирайте факты». В такой обстановке находилось
«оправдание» и вере Ранке в то, что «все факты являются
одинаково важными». Впрочем, как Ъш уже указали, и до
настоящего времени многочисленная армия буржуазных
историков продолжает идти под знаменем вульгарного
эмпиризма позитивизма, исповедовать культ фактов
и превращать историографию в фактографию. Во все еще
отстающих и неразработанных областях историографии
этот подход и ныне имеет известное значение для
исторического познания, поскольку содействует открытию
необходимых фактов.
Но ныне, когда историография накопила горы фактов,
непригодность и бесплодность вульгарного эмпиризма,
фактографии становятся все более очевидными, а
историографический эмпиризм встречает все более растущий
отпор со стороны и самих буржуазных историков. Плам
называет историков-эмпириков «академичными
позитивистами», которые, подобно «мексиканским муравьедам»,
глупо и бессмысленно роются «в чащах фактов»1. Kapp же
с подлинной болью и тревогой отмечает, что эта «ересь
девятнадцатого века» нанесла и продолжает наносить
настоящие опустошения исторической науке. «Именно
эта ересь, — пишет он, — в течение прошлых ста лет
оказала такое опустошительное воздействие на современного
историка, создающего в Германии, в Великобритании
и в Соединенных Штатах огромное и все растущее
количество фактографических историй — начиная с
узкоспециализированных монографий несправедливо
оклеветанных историков, знающих все больше и больше о
немногом, потонувших без следа в океане фактов»2.
1 J. Н. Plumb, Crisis in the Humanities, p. 34.
я Ε. Η. С а г г, What is History?, p. 15.
280

При этих условиях перед современным историком
встает со всей остротой вопрос: что делать с огромным
количеством самых различных исторических фактов?
Поместить все наличные факты в свои труды он не
может, да в этом и нет необходимости. Из огромного
множества фактов историк вынужден отбирать те,
которые являются наиболее важными, наиболее
значительными, которые имеют историческое значение.
«Современный историк, —пишет Kapp, —имеет двойную задачу —
открыть немного значительных фактов, превратить их
в факты истории и отбросить множество
незначительных фактов как неисторические. А именно это
противоположно ереси девятнадцатого века, согласно которой
история состоит в собирании максимального количества
неопровержимых и объективных фактов»1. Но здесь перед
историком возникает другая проблема: как и с помощью
каких критериев можно определить, какие факты
являются значительными и какие — незначительными, какие —
историческими и какие—неисторическими? В силу каких
причин одни факты превращаются в исторические, а
другие остаются неисторическими и ни один историк не
интересуется ими?
Для историков, которые исповедовали и
продолжают исповедовать «ересь девятнадцатого века», этот
вопрос не стоял и не стоит. Для них все факты были
историческими фактами, все факты являются одинаково
важными потому, что они являются объективными. Но
дело не так просто. Человеческая история является
бесконечной цепью событий, действий. Но не всякое
из этих событий и действий входит и может входить
в историю. В общественной жизни каждый день
происходят убийства, покушения на жизнь тех или иных
личностей. Все это—факты, но не всякий из этих фактов
входит в историю как исторический факт. В лучшем
случае большинство из них может входить в качестве
безымянных обобщенных цифр статистики. Однако
покушение эсерки Каплан на жизнь Ленина является
историческим фактом, который никто из историков
Октябрьской революции не может обойти и не
охарактеризовать его как исторический. Статистика США
изобилует убийствами и всевозможными покушениями на
1 Там же, стр. 14—15 (курсив мой.— Н. И.).
281

жизнь отдельных личностей, которые являются такими
же фактами, как и факт убийства американского
президента Кеннеди. Но убийства отдельных американских
граждан могут входить в историю страны лишь в качестве
обобщенных статистических данных, характеризующих
стиль современного американского образа жизни, тогда
как убийство Кеннеди является историческим фактом,
который отметит всякий историк современной
американской истории и нашей современности. «Переход
Цезарем маленькой реки Рубикон, — пишет Kapp, — является
историческим фактом, тогда как переход Рубикона
миллионами других людей до и после этого не интересует
вообще никого. Тот факт, что вы прибыли в это здание
полчаса назад пешком, или на мотоциклете, или на
автомобиле, также является фактом относительно прошлого,
как и тот факт, что Цезарь перешел Рубикон. Но он
наверняка будет игнорирован историками»1. Этот пример
Kappa наводит нас на мысль о другом, весьма
любопытном сравнении. Переход Пиренеев карфагенским
полководцем Ганнибалом отмечается и будет отмечаться всеми
историками как исторический факт. Но вот в заметке,
озаглавленной «Слон Сальвадора Дали», газета
«Работническо дело» в номере 274 от 1 октября 1967 года
сообщила следующее: «Нашумевший больше своими
сумасбродными идеями, чем своим искусством, художник-
абстракционист Сальвадор Дали намерен в скором времени
осуществить одну «мечту своих детских лет» — облаченным
в костюм карфагенского полководца Ганнибала перейти
Пиренеи на спине слона так, как это сделало войско
Ганнибала. Для этой цели Дали специально заказал
небольшого слона, который был пойман в индийских
джунглях и отправлен самолетом до швейцарского
аэродрома Бал». Мне не известно, осуществил ли Дали свою
«детскую мечту». Если он сумел ее осуществить, тогда
это также является фактом прошлого. Но безусловно
то, что ни один историк не стал бы интерпретировать этот
факт как исторический.
Наконец, подобрав и отделив исторические факты от
неисторических, историк может просеивать подобранные
и установленные исторические факты, подбирать снова
и снова те из них, которые ему кажутся важными и целе-
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 11.
282

сообразными, устранять те, которые он считает
неважными или нецелесообразными. История самой
историографии изобилует случаями, когда, руководствуясь
религиозными, классовыми, партийно-политическими или
национальными и националистическими соображениями
и интересами, историки ссылдаются и указывают на одни
факты и замалчивают другие не только в своих
собственных исторических произведениях, но даже и при
опубликовании исторических документов.
а) Идеалистические спекуляции
в связи с проблемой оценки и подбора
исторических фактов
Вопрос о подборе фактов и о критериях, на основе
которых определяется, какие факты являются
историческими и какие не являютя историческими, какие важны
и значительны и какие маловажны и незначительны, не
является новым. Но за последние десятилетия он стал
исключительно актуальным и именно за него поспешили
ухватиться идеалисты, чтобы сделать из существующей
историографической практики и ее гносеологических
проблем далеко идущие субъективно-идеалистические
выводы.
Несмотря на то что историк может оперировать
фактами, которые сами по себе являются объективными и
верными, подбор фактов открывает широкий простор для
субъективного произвола в историографии. Против этой
опасности и не только опасности, но и реальной практики
предупреждал еще Ленин. «В области явлений
общественных,— писал он,—нет приема более распространенного
и более несостоятельного, как выхватывание отдельных
фактиков, игра в примеры. Подобрать примеры вообще —
не стоит никакого труда, но и значения это не имеет
никакого, или чисто отрицательное, ибо все дело в
исторической конкретной обстановке отдельных случаев.
Факты, если взять их в их целом, в их связи, не только
«упрямая», но и безусловно доказательная вещь.
Фактики, если они берутся вне целого, вне связи, если
они отрывочны и произвольны, являются именно только
игрушкой или кое-чем еще похуже»1.
1 Б.И.Ленин, Соч., т. 23, стр. 266.
283

Оторванный от своих объективных связей с остальными
фактами, отдельный исторический факт изменяет или
утрачивает свое объективное значение, которое он имеет
как звено в цепи фактов, составляющих реальный
исторический процесс. Именно этот реальный факт имеет в виду
Тойнби, когда утверждает, что, будучи подобраны,
исторические факты выглядят «как отломанные и отколотые
кремни; как нарезанные камни, кирпичи и брикеты».
Этот факт имеют в виду и Тойнби, и Коллингвуд, и Бар-
рак л оу, и другие идеалисты, когда утверждают, что
исторические факты не являются объективными, потому что
они подобраны историком.
Идеалисты используют не только подбор фактов и
бесчисленные примеры произвольного подбирания фактов
для отрицания их объективности и объективности
исторического познания. В центре идеалистических
спекуляций в связи с подбором фактов стоит вопрос о критериях,
на основе которых определяется, какие факты являются
историческими и какие не являются историческими, какие
значительны и какие незначительны и маловажны.
Еще в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс
отмечали, что, исходя из идеалистического взгляда на историю,
историки всегда должны были писать историю,
«руководствуясь каким-то лежащим вне ее масштабом» г. Позже,
критикуя субъективных идеалистов типа Михайловского,
Ленин писал: «Они рассуждали именно так, что вследствие
громадной сложности социальных явлений и
разнообразия их нельзя изучать эти явления, не отделив важные
от неважных, и для такого выделения необходима точка
зрения «критически мыслящей» и «нравственно развитой»
личности — и они приходили таким образом
благополучно к превращению общественной науки в ряд назиданий
мещанской морали, образцы которой мы видели у г.
Михайловского»2.
Современные идеалисты — Бред ли, Беккер, Маритен,
Тойнби, Коллингвуд, Барраклоу, Я. Фогт и другие —
идут по тому же пути. Они не сделали ни шага вперед
к действительно научному пониманию рассматриваемого
вопроса и повторяют в различных вариантах те же
идеалистические концепции, которые были обстоятельно
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 38.
2 В. И. Л е н и н, Соч., т. 1, стр. 390.
284

раскритикованы и отвергнуты Марксом, Энгельсом и
Лениным. Все они ищут критерии для оценки и подбора
исторических событий не в самом объективном историческом
процессе, не в истории, а вне ее — чаще всего в сознании
познающего субъекта, во всевозможных априорных идеях
и ценностях, в сознании вообще или просто в боге. Бредли
указывает как критерий, на основе которого историк
определяет реальность исторического факта и его
значение, личный «опыт» историка. Маритен считает, что
всякий исторический факт якобы предполагает «критические
суждения» и «аналитическую переработку» исторического
материала. Согласно И. Фогту, историческая наука будто
бы содержит «момент веры», который выражается
сильнее всего в «исповедовании наивысших ценностей, пре-
врающихся в масштабы для оценки исторических
явлений» г. Коллингвуд заявляет, что историк носит в себе
«свой собственный масштаб», «свой собственный
критерий», на основе которого определяет, какие факты
являются историческими и какие не являются, какие
важны и какие маловажны, а сами факты выработаны
«путем критического мышления» и т. д.
Согласно этим авторам, историческое значение какого-
либо факта не содержится в нем самом, не определяется
его объективными связями и отношениями с другими
историческими факторами, объективной логикой реально
существующего исторического процесса, а приписывается
ему самим историком. Историк, познающий субъект,
превращает факты в исторические. Без него и вне его
сознания исторические факты не существуют. Именно это имеет
в виду Маритен, когда говорит, что нет «сырых» фактов,
Тойнби — что факты «профильтрованы» через сознание
историка и «созданы», Барраклоу — что «история,
которую мы читаем, хотя и основана на фактах, точно говоря,
вовсе не является фактической, а является рядом
воспринятых оценок» и т. д.
Таким образом, указанные авторы и здесь приходят
к абсолютному агностицизму, субъективизму и
релятивизму. Вся их логика движется в замкнутом и^порочном
круге. Вначале они берут в качестве отправной точки
и аргумента для своих агностических, субъективистских
1 J. Vogt, Wahrheit in der Geschichtswissenschaft, в:
«Die Wissenschaften und die Wahrheit», S. 102.
285

и релятивистских воззрений широко распространенный
в историографической практике субъективный произвол
в подборе и оценке исторических фактов, затем превращают
этот произвол в принцип всего исторического познания,
который со своей стороны должен оправдать практику
субъективного произвола в подборе и оценке исторических
фактов. Как видим, и здесь развитие «познания* идет
от «практики» к теории и от теории снова к практике.
Только дело в том, что это «развитие» ведет к отрицанию
объективной истины в историческом познании и вместе
с тем к отрицанию и самой исторической науки.
б) Провал попытки Э. Kappa
разрешить «дихотомию между фактом и интерпретацией*
вне материализма и идеализма
Здесь мы снова хотим вернуться к «дихотомии между
фактом и интерпретацией», о которой говорит Эдуард
Kapp. Он сетует на то, что буржуазная философия
истории и буржуазная историография плывут между Сцил-
лой — не поддающейся обоснованию теорией истории
как компиляции объективных фдктов, неограниченного
примата факта над интерпретацией — и Харибдой —
точно^так же не поддающейся обоснованию теорией истории
как субъективного продукта духа историка, который
устанавливает факты истории и перерабатывает их в процессе
интерпретации. Kapp признает, что буржуазная
философия истории и буржуазная историография никогда не
могли разрешить указанной «дихотомии» и благополучно
провести свой корабль между Сциллой и Харибдой.
Если в прошлом они подчеркивали, что факты — все,
а интерпретация — ничто, ныне они утверждают все
больше как раз обратное — что факты — ничто,
а интерпретация — все, что сами исторические факты
являются интерпретациями и оценками. «В своей
реакции... против взгляда на историю как простую
компиляцию фактов,— пишет он,— Коллингвуд подходит опасно
близко к пониманию истории как чего-то, сотканного
человеческим мозгом» г.
Kapp сознает также, что субъективно-идеалистические
воззрения Беккера, Коллингвуда, Оукшота, Барраклоу
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 26.
286

и др., преувеличивающих роль субъекта в историческом
познании, неизбежно ведут к «тотальному» скептицизму,
к отрицанию «всякой объективной истории» 1.
«Как тогда,— спрашивает Kapp,— следует
определить обязательство историка середины двадцатого века
в отношении его фактов?»2. Историк, отвечает Kapp, не
должен калечить факты η документы. Его факты должны
быть точными. При этом «долг историка соблюдать свои
факты не исчерпывается обязательством смотреть, чтобы
его факты были точными. Он должен привести все
познанные и познаваемые факты, которые имеют значение,
в том или ином смысле, для темы, которой он занимается,
и для предлагаемой интерпретации... Но это, со своей
стороны, не означает, что он может элиминировать
интерпретацию, которая является душой истории» 8.
Сама по себе эта точка зрения Kappa является
правильной. Она находится в согласии с марксистской точкой
зрения на взаимоотношение между фактом и
интерпретацией и с требованием Ленина — брать не изолированные
факты, а все факты, имеющие отношение к данной
проблеме.
Таким образом, на первый взгляд Kapp как будто
разрешил наконец «дихотомию между фактом и
интерпретацией» и нашел безопасный путь между Сциллой и
Харибдой.
Вместе с тем, однако, как мы уже указывали, Kapp
решительно отвергает материалистическую теорию
отражения и все «классические теории» познания, которые
проводят резкую границу между субъектом и объектом
в познании. Желание Kappa — преодолеть как
«крайности» субъективного идеализма, который растворяет объект
в субъекте, так и «крайности» материализма и
«классических теорий» познания, которые проводят резкую границу
между субъектом и объектом познания. Его тезис
заключается в том, что субъект и объект должны
рассматриваться в их неразрывной связи — нет объекта без
субъекта, но нет и субъекта без объекта. Приложенная к
рассматриваемой проблеме, эта концепция исторического
познания означает, что «историк и факты истории требуют
1 Е. H. С а г г, What is History?, p. 26.
2 Там же, стр. 27.
3 Там же, стр. 28.
287

ДРУГ Друга взаимно. Историк без его фактов не имеет
корней и оказывается бесплодным; факты без их историка
являются мертвыми и бессмысленными» г. Иными словами,
«историк не является ни смиренным рабом, ни
тираническим господином своих фактов. Отношение между
историком и его фактами является отношением равенства,
взаимного воздействия» 2.
Таким образом, Kapp воображает, что отдал
заслуженное «некоторым отвергнутым истинам» субъективного
идеализма, в результате чего освободил историка от
«тирании» объективных фактов, но вместе с тем, поставив
субъект и объект познания в «отношение равенства»,
избежал неизбежно проистекающих из субъективного
идеализма «тотального» скептицизма и релятивизма
и спас «объективность» исторической науки.
Kapp даже не замечает, что «его» тезис о равноправном
отношении и нераздельном единстве субъекта и объекта
познания, согласно которому нет субъекта без объекта
и объекта без субъекта, согласно которому субъект
и объект требуют друг друга взаимно, является тем же
субъективно-идеалистическим тезисом, который он на
словах отрицает. Поэтому и Kapp оказывается распятым
на кресте той же «дилеммы», о которой говорил Плам.
С одной стороны, как историк он хочет избегнуть
подводных скал субъективного идеализма, тотального
скептицизма и релятивизма, которые разбили бы
объективность исторического познания, а вместе с тем и историю
как науку. С другой стороны, ему не хочется проститься
с «некоторыми отвергнутыми истинами» субъективного
идеализма и признать правоту материалистической теории
познания.
Вместе с Парсонсом, Коллингвудом, Тойнби, Марите-
ном, Барраклоу и другими он взялся за «искоренение»
«абсурдного заблуждения», что «твердое тело фактов»
существует «объективно и независимо от интерпретации
историка», хотя и сознает, что «веру» в существование
объективных исторических фактов «трудно искоренить» 3.
«Историк,— пишет Kapp,— является по необходимости
селекционером» 4. «Он является тем, кто решает, каким
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 30.
2 Там же, стр. 29.
3 Там же, стр. 12.
4 Там же.
288

фактам дать слово, в каком порядке или контексте» 1.
Кроме того, «факты истории никогда не доходят до нас
«чистыми». А если они не существуют и не могут
существовать в чистой форме, они всегда оказываются
преломленными через призму сознация историка» 2. Наконец,
Kapp говорит нам, что необходимость установить
«основные факты» истории «покоится не на каком-то качестве
самих фактов, а на априорном решении историка»3.
Сами по себе факты истории не являются историческими.
«Историк есть тот, кто решил по собственному
соображению, что переход Цезарем маленькой реки Рубикон
является историческим фактом» 4.
Но если не существуют объективные исторические
факты вне и независимо от сознания историка и от его
интерпретации, если все исторические факты преломлены
через призму сознания историка, если определение
данного факта как исторического или неисторического не
зависит от его объективных «качеств», а зависит от
«априорного решения историка», от его собственных соображений,
если факты не могут говорить самостоятельно, а историк
является тем, кто решает, каким фактам дать слово,
в каком порядке или контексте, тогда от «равноправного»
положения фактов ничего не остается. Это означает, что
«тирания» объективных фактов над субъектом заменена
тиранией субъекта над фактами, которая делает
невозможной объективную истину в историческом познании,
а вместе с тем и историю как науку.
Провал попытки Kappa разрешить «дихотомию между
фактом и интерпретацией» посредством нахождения какой-
то третьей, «средней» линии между материализмом и
идеализмом является еще одним доказательством
правильности ленинской мысли о том, что среднего пути между этими
двумя основными направлениями нет и не может быть,
что и ныне, как две тысячи лет назад, основными
направлениями философской мысли остаются материализм
и идеализм. Этот провал доказывает, что тому, кто
отрицает приоритет объекта перед субъектом, объективных
фактов перед интерпретацией и ставит существование
ι Е. Н. С а г г, What is History?, p. 11.
2 Там же, стр. 22.
3 Там же, стр. 12.
4 Там же, стр. 11.
19 н. Ирибаджаков
289

объекта fc зависимость от субъекта, нет и не Может быть
никакого избавления от субъективного мира Я, внутри
которого не может быть найден путь к познанию
внешнего мира, к объективной истине.
Попытка Kappa провалилась, и его корабль разбился
о Харибду субъективного идеализма, потому что он
отказался иметь своим компасом материалистическую
теорию исторического познания, которая единственная
в состоянии обосновать возможность объективной истипы
в историческом познании и истории как науки.
в) Марксистско-ленинское решение вопроса
Рассматривая историческое познание как отражение
объективной исторической действительности, диалектико-
материалистическая, точнее, историко-материалистиче-
ская теория исторического познания не отрицает, а
специально подчеркивает активную роль субъекта в процессе
познания. В отличие от примитивных воззрений на
познание как пассивное отражение объективных исторических
фактов в сознании историка историко-материалистиче-
ская теория познания не рассматривает историческое
познание как простую регистрацию и описание
исторических фактов, которые говорят сами за себя и делают
излишней всякую интерпретацию и теорию исторических
фактов. Как раз наоборот. В полную противоположность
объективизму и вульгарному эмпиризму буржуазной
историографии исторический материализм отвергает
всякую форму фетишизации фактов и исторических
документов. «Кто верит на слово,— писал Ленин,— тот
безнадежный идиот, на которого машут рукой» *. Рассматривая
исторические документы как отражения исторической
действительности и часть этой действительности,
исторический материализм видит в них исключительно
важный источник исторического познания. Но именно
поскольку они являются отражениями, а не самой объективной
действительностью, исторический материализм требует от
историка относиться критически к историческим
документам — подвергать их всестороннему критическому
анализу, сопоставлять сведения одного документа со
сведениями других документов, сведения всех наличных
1 В. И. Л е н и н, Соч., т. 32, стр. 24.
290

документов с бесспорно установленными объективными
фактами исторического прошлого, и не с отдельно
подобранными фактами, а со всей совокупностью фактов,
которые относятся к рассматриваемому вопросу.
Последнее требование исторического материализма,
подчеркнутое с наибольшей силой Лениным, на первый
взгляд как будто отрицает необходимость подбора
исторических фактов. Более того, требование Ленина брать
всю совокупность фактов на первый взгляд делает
невозможным историческое познание, потому что историк
никогда не располагает всеми фактами прошлого, а тех фактов,
которыми он располагает, так много, что он не может
охватить их все, даже если захочет. Следует отметить,
что, выдвигая требование всестороннего изучения фактов,
Ленин ясно сознавал невозможность абсолютно
всестороннего изучения фактов. «Чтобы действительно знать
предмет,— писал он,— надо охватить, изучить все его
стороны, все связи и «опосредствования». Мы никогда
не достигнем этого полностью, но требование
всесторонности предостерегает нас от ошибок и омертвения» *. Ясно,
что в требовании всесторонности Ленин видел
исключительно важное условие, которое, хотя его абсолютное
осуществление невозможно, имеет громадное значение для
предохранения научного познания от односторонности
и от субъективного произвола при оперировании
историческими и вообще объективными фактами.
Вместе с тем требование всесторонности является
исключительно важным условием для правильного
осуществления подбора и оценки исторических фактов. Чтобы
осуществить максимально наиболее правильную оценку
и подбор фактов, историк должен иметь в виду
максимально наибольшее количество фактов.
В отличие от объективизма и вульгарного эмпиризма
буржуазной историографии исторический материализм
требует интерпретации, оценки и подбора исторических
фактов, анализа фактов с целью установления их
взаимных связей и зависимостей, их закономерностей.
«Марксизм,— писал Ленин,— требует от нас самого точного,
объективно проверенного учета соотношения классов
и конкретных особенностей каждого исторического
момента» 2.
х В. И. Л е н и н, Соч., т. 32, стр. 72.
2 Там же, т. 24, стр. 24.
19* 291

Это означает, что в противоположность субъективизму
марксизм требует интерпретацию, оцепку и подбор
исторических фактов делать не на основе произвольно
выбранных, субъективных и априорных критериев, не
подлежащих никакой объективной проверке, а на основе
объективных критериев. Это означает, что критерии
интерпретации, оценки и подбора фактов общественно-исторической
жизни следует искать не вне истории, не в сознании
познающего субъекта, а в самом объективном процессе
исторического развития общества.
Открытие Марксом и Энгельсом того, что история
человеческого общества является объективным,
естественно-историческим, закономерным и восходящим
процессом, дает впервые в истории человеческого познания
возможность найти объективные критерии интерпретации,
оценки и подбора исторических фактов и событий.
Раскрывая реальную структуру человеческого общества,
взаимные связи и зависимости между ее компонентами,
объективными законами и движущими силами
исторического развития, марксизм дает возможность с
объективностью и точностью естественных наук определить
во всякий данный момент, какие факты и события
являются закономерными и какие случайными, какие
определяющими и какие определяемыми, какие первостепенными
и какие второстепенными, какие причинами и какие
следствиями, какие прогрессивными и какие
консервативными и реакционными, какие историческими и какие
неисторическими.
С этой точки зрения дать интерпретацию и оценку
данному событию в социально-исторической жизни —
значит определить место данного факта или события
в реальной структуре общества, открыть его объективные
связи с другими социально-историческими фактами
и событиями, вскрыть его зависимости, его генезис и роль,
которую он играет в историческом процессе как процессе
развития человеческого общества.
Отсюда следует, что историческими являются те
социальные факты и события, которые играют роль
условий или факторов процесса развития общества и его
компонентов, то есть которые содействуют
осуществлению этого развития или же его тормозят.
Производительные силы, производственные отношения и производство
средств существования, социальные классы, националь-
292

ные общности, составные части надстройки —
государство, церковь, политические партии, искусство, наука,
право, мораль и т. п.— являются историческими фактами,
потому что, с одной стороны, являются продуктами
исторического развития общества и, с другой стороны,
потому что являются факторами
общественно-исторического развития.
Так как история есть процесс развития общества, она
начинается там, где действуют массы — социальные
группы, классы, народы, национальности, государства, там,
где ведется борьба за осуществление интересов, целей
и стремлений этих социальных групп, классов, народов,
национальностей, государств и других социальных
общностей. Поэтому, когда мы говорим об исторических фактах
и событиях, мы имеем в виду прежде всего те социальные
группы и общности и их действия, чье историческое
значение не является свойством, которое можно им
приписывать или отнимать у них в зависимости от субъективных
оценок историка; оно существует объективно.
Когда марксисты определяют рабочий класс как
исторический факт, а его деятельность, его борьбу как
историческую, они руководствуются не вымышленными,
априорными и другими субъективными и внеисторическими
критериями, а местом, которое рабочий класс занимает
в реальной структуре современных обществ, ролью,
которую он играет в их жизни и развитии как творец
материальных и культурных ценностей, как носитель
и создатель нового социального строя — социализма
и коммунизма. Вне зависимости от того, сознает историк
или не сознает, признает он или не признает, что рабочий
класс является объективным историческим фактом, а его
деятельность и борьба являются исторической
деятельностью и борьбой, рабочий класс не перестает быть
объективным историческим фактом, и его деятельность, его
борьба — исторической.
Подчеркивая решающую роль масс в истории и
характеризуя прежде всего их действия как исторические,
марксизм не отрицает, что историческое значение могут иметь
и действия отдельных личностей — это действия и
события, связанные с так называемыми замечательными и
великими личностями. Историческое значение этих личностей,
их действий и событий, связанных с ними, однако,
определяется тем, что они являются наиболее яркими вырази-
293

телями интересов, целей и стремлений соответствующих
социальных групп, классов и социальных общностей,
к которым они принадлежат и во главе которых они стоят.
Покушение Каплан на жизнь Ленина является
историческим фактом не потому, что историки оценят его как
таковой на основе какого-то своего субъективного
критерия, хотя бы и априорного, а потому, что оно было ярким
проявлением классовой борьбы, которая велась в
Советском Союзе в годы непосредственно после Октябрьской
революции и от исхода которой зависела историческая
судьба революции, советского строя, народов Советского
Союза и т. д. Оно было историческим фактом, потому что
Ленин не был просто одним из многих граждан советской
страны. Он был величайшим идеологом и вождем всего
международного революционного движения, идейным
вдохновителем, организатором и руководителем
Октябрьской революции, советского государства. Октябрьская
революция, ее начало, развитие и победа неразрывно
связаны с деятельностью Ленина — великой
исторической личности. Каплан не была исторической личностью,
но она действовала не как отдельная личность, на свой
риск и на свою ответственность. Она выполняла
социальное поручение — поручение социальных сил
контрреволюции. Так что покушение на Ленина было фактически
покушением, направленным против революции,
покушением, которое могло иметь важные последствия для ее
дальнейшего развития.
Сходным образом дело обстоит с переходом Рубикона
Цезарем, Пиренеев — Ганнибалом, с убийством Кеннеди.
Во всех этих случаях мы имеем дело с действиями или
событиями, связанными с историческими личностями,
которые стоят во главе армий, классов, народов и своими
действиями осуществляют интересы, цели, стремления
социальных сил, которые представляют. Вне этого
социального контекста их действия или действия, направленные
против них, не имели бы никакого исторического значения.
Именно так обстоит дело с переходом Пиренеев
Сальвадором Дали. Осуществляя личный каприз, Дали не
представляет никого, и его поступок не затрагивает ничьих
социальных интересов и целей. Поэтому его поступок
может представлять интерес для любителей сенсаций
и всевозможных чудачеств, но исторического значения
он не имеет и не может иметь.
294

КРИТИКА АПРИОРИЗМА КОЛЛИНГВУДА
Второй трудностью, с которой сталкивается историк
в своей работе с историческими фактами, является
недостаток фактов.
Как мы указали, источники никогда не могут
содержать все фактические данные, относящиеся к
определенному историческому событию, периоду или к
определенной формации. В них имеются большие пустоты, тем
большие, чем отдаленнее от нас данное событие, период
или формация. Историк вынужден заполнять эти пустоты
с помощью гипотетических предположений. Именно эти
гипотетические предположения Коллингвуд называет
«исторической конструкцией» или «актом интерполяции»,
а умственную деятельность, посредством которой они
создаются, он называет «историческим воображением».
Объявляя «историческое воображение» «априорной»,
«врожденной» способностью сознания, Коллингвуд
использует его в качестве главного «аргумента», с
помощью которого пытается «доказать», что историческое
познание якобы не проистекает из опыта, что оно не
является отражением объективной исторической
действительности, а имеет «априорные» происхождение и
характер.
Гипотетические предположения, которые Коллингвуд
называет «исторической конструкцией» или «актом
интерполяции», и умственная деятельность, посредством
которой они создаются, действительно играют исключительно
важную роль в историческом познании и не только в нем.
Без них не могла бы развиваться ни одна наука, включая
и естественные науки. «Формой развития естествознания,—
писал Энгельс,— поскольку оно мыслит, является
гипотеза. Наблюдение открывает какой-нибудь новый факт,
делающий невозможным прежний способ объяснения
фактов, относящихся к той же самой группе. С этого момента
возникает потребность в новых способах объяснения,
опирающегося сперва только на ограниченное количество
фактов и наблюдений. Дальнейший опытный материал
приводит к очищению этих гипотез, устраняет одни из них,
исправляет другие, пока, наконец, не будет установлен
в чистом виде закон. Если бы мы захотели ждать, пока
материал будет готов в чистом виде для закона, то это
значило бы приостановить до тех пор мыслящее иссле-
295

дование, и уже по одному этому мы никогда не
получили бы закона»1.
Во всей этой деятельности, однако, нет ничего, что
говорило бы в подкрепление тезиса Коллингвуда об
априорном характере исторического познания по двум
причинам.
Во-первых, так называемое «историческое
воображение», или «априорное воображение», которое, согласно
Коллингвуду, якобы создает «исторические конструкции»
и «интерполяции», является не какой-то «априорной»,
«врожденной» способностью сознания, а способностью
сознания, порожденной опытом, практикой. «Практика
человека,— пишет Ленин,— миллиарды раз повторяясь,
закрепляется в сознании человека фигурами логики.
Фигуры эти имеют прочность предрассудка,
аксиоматический характер именно (и только) в силу этого
миллиардного повторения» 2. Все примеры, которые Коллингвуд
приводит, чтобы доказать «априорный характер»
«исторического воображения»— движение корабля в море,
нижняя сторона стола, внутреннее состояние неразбитого
яйца, обратная сторона Луны и др.,— подтверждают
вышеприведенную мысль Ленина. После того как человек
наблюдал бесконечное количество раз движение кораблей
и других тел, верхнюю и нижнюю сторону различных
столов, внутреннее состояние различных яиц и форму
различных глобусов и шаров, для него не составляет
никакой трудности, когда он наблюдает верхнюю сторону
какого-либо стола, представить себе и его нижнюю
сторону, когда он глядит на неразбитое яйцо, представить
себе и его внутренний вид, когда он наблюдает одну
сторону какого-то шара, представить себе и другую его
сторону, когда он заметил какой-то корабль в данной
точке морской поверхности и пять минут спустя заметил
его в другой точке, догадаться, что за те пять минут,
когда он не наблюдал корабль, корабль двигался и
изменил расстояние между двумя точками. Коллингвуд
повторяет ту же мистификацию априоризма, о которой говорил
еще Энгельс, — прежде всего исходя из предмета
составляют себе понятие о предмете, а затем подгоняют предмет
под это понятие.
1 Ф. Энгельс, Диалектика природы, стр. 191.
J В.И.Ленин, Соч., т. 38, стр. 209.
296

Вещи и явления имеют свою объективную логику.
Их существование, их отношения и их развитие
подчинены объективным законам, и человек, познавший эту
объективную логику, может, исходя из известного, делать
более или менее верные предположения о неизвестном,
исходя из настоящего, делать более или менее верные
предвидения относительно будущего. Именно этим
объясняется возможность и тех «исторических конструкций»
и «интерполяций», о которых говорит Коллингвуд, когда,
исходя из неполных, часто отрывочных фактических
данных, историк реконструирует картину какого-то
исторического события, какой-либо исторической эпохи прошлого.
Сам Коллингвуд подчеркивает, что историк дополняет
сообщение своих источников только такими
утверждениями, которые имплицитно содержатся в самих источниках,
что историческая конструкция может быть законной
только тогда, когда она не содержит ничего такого, что
не вытекает с необходимостью из материала источника.
Иными словами, историческая конструкция может быть
научной только тогда, когда она построена на
фактическом материале, почерпнутом из источников, и на
присущей этому материалу внутренней логике. Но в таком
случае «историческая конструкция» имеет не априорное,
а опытное происхождение. Она является отражением
известных историку фактов и имманентной этим фактам
объективной логики.
Во-первых, как гипотетическое предположение
«историческая конструкция» строится на ограниченном
количестве фактов и на их внутренней логике. Но
ограниченность известных исторических фактов не является
неизменной величиной. Историческая наука открывает все
новые и новые факты прошлого. Таким образом,
«исторические конструкции» подвергаются тем же проверкам
и изменениям, которым подвергаются и
естественнонаучные гипотезы. На основе новых исторических фактов
«исторические конструкции» очищаются — одни
устраняются, другие корригируются и т. д. Верно, что
возможности исторической науки, поскольку она имеет
дело с прошлым, открывать необходимые факты
неизмеримо более ограниченны, чем возможности
естествознания, и многие «исторические конструкции» останутся
гипотетическими предположениями. Но это вовсе не
изменяет опытного характера исторического познания.
297

Другим основным «аргументом», с помощью которого
Коллингвуд пытается «доказать» априорный характер
исторического познания, является его тезис, согласно
которому так называемые «твердые пункты», то есть
исторические факты, являются не объективными
данностями, а утверждениями и интерпретациями,
почерпнутыми из источников и прошедшими через огонь
мысленной критики историка. Исторический факт, названный
«Пелопонесская война», является не объективной
данностью историка, а критически воспринятым им
утверждением Фукидида. Отсюда Коллингвуд делал вывод, что
исторические факты не даны историческому мышлению
извне, как объективные данности, а историческое
мышление дает их само себе, что всякое историческое познание
всегда происходит из другого исторического познания
и, следовательно, всякое историческое познание имеет
априорное, а не опытное происхождение. Оно не является
отражением объективной исторической действительности
и не может быть рассматриваемо как таковое.
Против этого основного «аргумента» Коллингвуда
мы могли бы выдвинуть два главных возражения.
Во-первых, он имел бы известное основание, если бы
не существовали никакие объективные факты
исторического прошлого и если бы историческое познание
строилось исключительно на сведениях, которые дают историку
письменные документы — государственные акты, надписи,
хроники, исторические труды и т. д. Мы, однако, видели,
что, кроме письменных документов, прошлое оставило
после себя много других объективно существующих
и ныне следов. Так что, когда историк подвергает какой-
либо исторический документ критическому анализу,
чтобы взвесить, какие его утверждения принять за
исторические факты и какие отвергнуть, он руководствуется
не тем, что ему подскажет его «личный опыт», как
утверждает Бредли, не только тем, что ему покажет сравнение
с другими историческими документами, но и тем, что
ему покажет сравнение данного документа с объективно
существующими фактами прошлого.
Во-вторых, тезис Коллингвуда не продуман до конца,
даже при том положении, если бы единственным
источником исторического познания были только письменные
документы. Коллингвуд утверждает, что поколения
историков после Фукидида брали исторический факт,
298

названный «Пелопонесская война», из писаний
Фукидида, и отсюда делает вывод, что якобы всякое
историческое познание происходит только из другого исторического
познания. Но откуда произошло историческое познание
Фукидида, откуда взялись его сведения о Пелопонесской
войне? Кто является первоисточником этого познания
и всякого исторического познания? Единственный
разумный ответ на этот вопрос таков: первоисточником
всякого исторического познания являются объективные
исторические факты и события, которые предшествуют
историческому познанию. Современный историк,
который пишет историю первой мировой войны, Октябрьской
социалистической революции, второй мировой войны
или социалистической революции в Болгарии, опирается
на исторические документы и исторические произведения
авторов, которые до него писали об этих событиях. Но его
предшественники черпали свои сведения об этих событиях
не из других написанных историй, не из другого
исторического познания, а непосредственно из самих исторических
событий, так как до Октябрьской революции, например,
не было и не могло быть написанной истории Октябрьской
революции.
Все это с железной и несокрушимой логикой требует
признания материалистической теории исторического
познания как отражения объективной исторической
действительности. Коллингвуд, однако, отверг теорию
отражения. Поэтому у него остается одна-единственная
альтернатива — искать выход в априоризме, во «врожденной»
«идее самой истории: идее картины прошлого, которая
живет в воображении».
Эта «идея» ничем не отличается от мистической
концепции Бердяева о человеческой душе как «микрокосмосе»,
в котором «отражаются и пребывают» все эпохи
человеческой истории. Но в таком случае концепция Коллингвуда
о том, что всякое историческое познание произошло из
другого исторического познания, саморазрушается в силу
внутренних противоречий своей собственной «логики».
Если идея «картины прошлого» является какой-то
«априорной», «врожденной» идеей человеческого
сознания, тогда зачем нужно историку изучать исторические
документы и памятники прошлого и узнавать об
историческом факте, названном «Пелопонесская война», из
писаний Фукидида, когда этот исторический факт, вместе
299

со всеми другими фактами исторического прошлого, уже
дан в априорной картине прошлого, которая живет в его
собственном воображении. Если бы Коллингвуд был
последователен в своем априоризме, то ему следовало
бы заодно с Бердяевым сказать: историческое познание
является не повторным переживание «опыта» прошлых
поколений, происходящим в душе историка, а
самоуглублением и внутренним припоминанием нашей души. Но и
это «разрешение» не было бы никаким выходом из
затруднений, к которым приводят субъективизм, априоризм
и вообще идеализм в историческом познании.
Маркс писал, что нет ничего легче, как изобретать
мистические причины, то есть фразы, лишенные здравого
смысла. Это нам наглядно показывают и современные
буржуазные философы, и философствующие историки,
такие, как Беккер, Бердяев, Гейзинга, Тойнби,
Коллингвуд, Барраклоу, Мейнеке, Фогт и др. Но изобретение
этих мистических причин и фраз ничего не объясняет.
Напротив, они заводят в такой лабиринт внутренних
противоречий и абсурдов, из которого нет
никакого выхода, и делают невозможным само историческое
познание.
Если фактами, служащими предметом исторической
науки, являются не сами объективные исторические
события, а символы, формулы, утверждения, которыми
мы выражаем наши представления и понятия об этих
событиях, тогда история является наукой не о
действительной истории человечества, а о самом историческом
познании и о символах, утверждениях, формулах,
посредством которых мы выражаем это познание. Тогда она
является не историей, а метаисторией; сама же история
как наука становится невозможной.
Беккер, Кроче, Бердяев, Коллингвуд, Оукшот,
Барраклоу и другие утверждают, что драма человеческой
истории является не объективным процессом, а существует
в сознании историка. Одни из них считают, что человек
носит в себе какую-то врожденную картину прошлого,
что якобы вся история пребывает и отражается в его
душе, другие считают, что историк, когда пишет историю,
делает ее и что, следовательно, история существует только
в исторических произведениях историков. И именно в этих
концепциях с наибольшей силой проявляются
невообразимые абсурды субъективистских, априористических
300

и вообще идеалистических теорий исторического
познания.
Во-первых, египтологи утверждают, что древние
египтяне, как и все древние народы, не имели ни
летосчисления в точном смысле слова, ни историков, ни письменной
истории, ни даже определенного исторического чувства.
Первая история древнего Египта —«История Египта»—
появилась приблизительно за триста лет до нашей эры.
Она принадлежит перу египетского жреца Манефона из
Себанита и при этом полностью не сохранилась. Она
известна историкам только по пересказам и отрывкам,
встречающимся в сочинениях Юлия Африкана, Евсевия
и Иосифа Флавия 1. Спрашивается тогда, в чьем сознании
и в чьих исторических сочинениях пребывала историческая
драма древнего Египта, которая разыгрывалась в
течение трех тысячелетий?
Во-вторых, если «идея истории» является
врожденной, если все исторические эпохи «пребывают и
отражаются» в индивидуальной человеческой душе, тогда
следует признать, что все исторические события
предопределены, что они уже существуют и что фактически никакой
истории нет и не может быть. Кроме того, никто из
приверженцев исторического априоризма не объяснил и не
может объяснить, каким таинственным образом различные
исторические эпохи и их смена «пребывают и отражаются»
в индивидуальной человеческой душе. Чтобы объяснить
это, Бердяев прибегает к тезису о том, что «земная
история» является отражением «небесной истории». Но разве
и в «небесной истории» произошли Октябрьская
революция и другие социалистические революции, разве и там
существовали фашистские лагеря смерти, разве и там
ведутся войны с применением атомных бомб и
напалма?
Вообще, проведенные последовательно и до конца,
идеалистические теории исторического познания
неизбежно приводят к агностицизму, субъективизму,
априоризму и мистике, к отрицанию историографии как науки
и ее сведению к искусству, к мифологии и т. д.
1 См.: К. К е ρ а м, Боги, гробницы и ученые, стр. 123—124;
Walther Wolf, Kulturgeschichte der Alten Ägypten, Alfred
Kröner Verlag, Stuttgart, 1962, S. 49.
301

ИСТОРИОГРАФИЯ И ИСКУССТВО
Вопрос об отношении между историографией и
искусством является исключительно важным и актуальным.
Мы, однако, не имеем намерения подвергать этот вопрос
всестороннему рассмотрению, а остановимся на нем лишь
постольку, поскольку в современной буржуазной фило-
софско-исторической литературе этот вопрос становится
объектом всевозможных спекуляций, цель которых —
отрицание историографии как науки.
В ранний период своего творчества Кроче определял
историю как искусство. Согласно Гейзинге, она
родственна искусству *. Б. Рассел считает, что история является
одновременно наукой и искусством 2, а Ф. Хайек —
что она является «как искусством, так и наукой» 3.
Ю. Гедел считает, что «история занимает особую
позицию между наукой и искусством», но склонен скорее
рассматривать ее как искусство, потому что «всякое
большое историческое писание... не только выглядит
как искусство, но является искусством»4. Взгляды,
подобные этим, мы находим у Коллингвуда и у многих
других буржуазных авторов.
Разумеется, искусство не витает в безвоздушном
пространстве. Оно также является особым родом отражения
действительности — художественным отражением.
Известно, однако, что и последовательно реалистическое
искусство включает в себя вымысел. Хотя оно исходит
из фактов, оно не придерживается и не должно строго
их придерживаться. Поэтому оно рисует образы, создает
ситуации, героев, действия и драмы, которые при всей
своей реалистичности носят печать художественного
вымысла и не обладают той точной адекватностью
действительности, какой обладает научное познание. А что
сказать о нереалистических формах искусства, которые
имеют своим принципом деформированное, искаженное,
произвольное изображение действительности и даже
не хотят быть никаким отражением действительности,
иметь что-либо общее с действительностью?
1 J. H uizinga, Geschichte und Kultur, S. XXV.
2 «The Basic Writings of Bertrand Russell», p. 533.
3 F. A. Hayek, Studies in Philosophy, Politics and
Economics. Routledge & Kegan Paul, London, 1967, p. 203.
4 «Akten des XIV. Internationalen Kongresses für Philosophie,
B. I., S. 74, 79.
302

Перед историком стоит ответственная й
исключительно важная в социальном и познавательном отношении
задача — воссоздать картину величайшей и сложнейшей
драмы, каковой является человеческая история, или
отдельных ее действий и аспектов. В никакой другой
драме не участвуют столь много и столь различных
действующих лиц, как в истории. История является
летописью жизни, творчества, стремлений, столкновений и
борьбы народов, национальностей, социальных классов,
политических партий и великих личностей. Историческая
драма охватывает все области человеческой жизни и
деятельности— материальное производство,
социально-политическую жизнь, коммуникации и целый спектр
многочисленных составных частей духовной культуры —
религию, мораль, политику, искусство, науку, философию
и т. д. В ней люди участвуют со всеми аспектами своей
человеческой природы.
В отличие от физика или биолога историк не изучает
и не изображает свой предмет как сторонний
наблюдатель. Напротив, он сам непосредственный участник драмы,
которая является объектом научного исследования, и его
собственная научно-исследовательская деятельность есть
так или иначе частичка исторической драмы.
Поэтому нет ничего более досадного и противного,
чем те скучные, лишенные воображения и страсти,
безжизненные фактоописания или предвзятые схемы,
которые так часто нам предлагаются как исторические
произведения. Бесконечное многообразие, сложность и
богатство объекта исторического познания неизбежно требует
и богатства формы его изложения. Историку следовало
бы писать с воображением и страстью, с
психологическим проникновением и художественным вдохновением,
с большим знанием человеческих характеров, социально-
политической жизни и человеческой культуры, богатым,
образным и, если хотите, изящным языком, потому что
он пишет не о безжизненных вещах, а об историческом
творчестве людей. Эту особенность и это призвание
историка сознавали еще древние греки. Поэтому среди семи
муз они поставили и Клио — музу истории.
Но все это не означает, что история является
искусством. Форма изложения исторического познания может
и по возможности должна быть художественной. Однако
как познание история не является и не может быть
303

искусством. Клио — муза, но не следует забывать, что
она самая строгая из всех муз. Ее задача — дать нам
именно научное, то есть объективно верное, точное
познание, которое исключает всякий субъективный произвол
в оперировании историческими фактами, всякий вымысел,
хотя бы и художественный. Поэтому как научное
познание история является предметом не эстетики, а
философии истории. Предметом эстетики являются
художественные произведения на историческую тематику,
например исторический роман, но не история как наука.
В отличие от искусства историческая наука должна
нам представить верную картину реальной драмы
истории с ее действительными героями, действиями,
последствиями и перспективами. Когда историк пишет,
например, о Великой Октябрьской социалистической
революции, он не может поставить на место действительных
ситуаций и героев вымышленные им ситуации и
вымышленных героев. Он не может поставить на место Ленина
какого-то вымышленного им, типизированного или нети-
пизированного героя, а обязан писать о Ленине, о таком,
каким он был,— о действительном, историческом Ленине.
Развивать историю как искусство значило бы открыть
широко двери для «творческого вымысла» в историческом
познании и ликвидировать его как научное познание.
Буржуазные авторы, такие, как Дильтей, Шпенглер и
другие, показали очень наглядно, что от концепции истории
как искусства очень легко можно перебросить мост к
концепции истории как «мифологии», «гадания»,
«пророчества» и всякой иной мистики.
ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ.
КРИТИКА ПРЕЗЕНТИЗМА
Мой друг, прошедшее постичь не так легко:
Его и смысл, и дух, насколько не забиты,—
Как в книге за семью печатями сокрыты.
То, что для нас на первый, беглый взгляд
Дух времени,— увы! — не что иное,
Как отраженье века временное
В лице писателя: его лишь дух и склад/
От этого в отчаянье порою
Приходишь: хоть беги, куда глаза глядят/
Все пыльный хлам да мусор пред тобою,
И рад еще, когда придется прочитать
304

О важном действе, с пышным представленьем
И наставительным в конце нравоученьем,
Как раз для кукольной комедии подстать 1.
Проблема «история и современность» — одна из
основных и специфических философско-исторических
проблем. Она имеет большую давпость и нераздельно
связана со всеми остальными проблемами философии
истории. Поэтому эта проблема стоит в центре борьбы
между историческим материализмом и историческим
идеализмом, между материалистической теорией
исторического познания, с одной стороны, и всевозможными
идеалистическими, агностическими и релятивистскими
теориями исторического познания — с другой. Но никогда
этот вопрос не имел такой актуальности и важности,
никогда вокруг него не велась такая страстная и
ожесточенная борьба, как в наше время.
Причины этого следует искать прежде всего в большой
актуальности, которую приобрело историческое познание
для всех социальных классов и систем, для всех
идеологий,— в их непрестанно растущем стремлении
использовать историческое познание, поставить его на службу
своим сегодняшним, непосредственным и будущим
национальным, классовым и партийным целям и интересам,
своей идеологической борьбе. Затем эти причины следует
искать в том обстоятельстве, что независимо от своих
внутренних различий господствующие течения
современной буржуазной философии истории, независимо
от того, исходят ли они из философии неокантианства,
неогегельянства, философии жизни, феноменологии,
прагматизма, неопозитивизма или экзистенциализма,
объединяются в своей общей концепции по вопросу об «истории
и современности», которая получила название «презен-
тизм».
Вкратце сущность презентизма сводится к концепции,
что всякая история есть современная история, что
история есть не что иное, как проекция современности на
прошлое. А если это так, тогда нет и не может быть
объективной и абсолютной истины в историческом познании.
Всякая истина в историческом познании является реля-
1 Гете, Собр. соч., т. V, ГИХЛ, М., 1947, стр. 60.
20 н. Ирибаджаков

тивной и субъективной, всякое поколение будет
переписывать историю заново, с точки зрения своей современности,
всякая история будет отличаться от предшествующих,
никакая история не может быть последней, всякая
история будет «истинной» только для своего времени.
Презентизм имел своих ярких представителей еще
в конце прошлого столетия в лице таких мыслителей, как
Дильтей, Буркхардт и другие. Но в то время в
буржуазной историографии все еще доминировал объективизм,
который был антиподом презентизма.
В начале XX века картина начинает резко меняться.
Кризис объективизма в буржуазной историографии
находит выражение и в том, что его доминирующая роль была
заменена доминирующей ролью презентизма.
Одним из главных теоретиков презентизма в XX веке,
который особенно много способствовал его
распространению в буржуазной философии истории и в буржуазной
историографии, был Бенедетто Кроче. Согласно ему,
история никогда не является историей прошлого, а всегда
является историей современности или, точнее,
«историография имеет дело с сегодняшним прошлым» *, потому что
прошлое дано историку только через повторное его
переживание в сознании историка. «Практическая
потребность,— пишет Кроче,— в которой коренится всякое
историческое суждение, придает истории свойство быть
«современной историей», потому что она в
действительности ориентирована на какую-то современную
потребность, на какое-то современное положение, в котором
эти факты выбрируют... и когда я явно или неявно
переживаю их историю, то я вместе с тем переживаю историю
моего современного (то есть сегодняшнего. — Н. И.)
положения» 2.
Идейные корни презентизма Кроче находятся в фило-
софско-исторических взглядах Дильтея, и именно эти
два мыслителя являются главными идейными
вдохновителями презентизма в современной буржуазной
философии истории и историографии.
Продолжая развивать философско-исторические
взгляды Дильтея и вообще его «философию жизни», Хосе Ортс-
га-и-Гассет пишет: «История является систематичной
1 В. С г о с о, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 41.
2 Там же, стр. 422.
306

наукой об основной действительности, то есть о моей
жизни. Следовательно, она является наукой о
современности в сеймом строгом и в самом актуальном смысле. Если
бы она не была наукой о современности, тогда где мы
нашли бы прошлое, которое обыкновенно указывается
как тема? Противоположное воззрение, которое является
общепринятым, исходит из того, что мы делаем из
прошлого нечто абстрактное и недействительное, которое
лежит мертвым в своем времени. Верно, однако, как раз
обратное. Прошлое является живой и действующей силой;
оно носит наше сегодня. Не существует никакого actio
in distans. Прошлое находится не там, в своем времени,
а здесь, во мне. Прошлое — это я сам, это моя жизнь» 1.
Карл Поппер заявляет, что «не может быть никакой
истории «прошлого, как оно действительно было». Можно
иметь различные исторические интерпретации, и никакая
из них не является последней. Всякое поколение имеет
право создать свою собственную интерпретацию» 2. Почти
то же утверждает и Барраклоу. Те из нас, утверждает
он, кто изучает средние века, изучают их «не как
средневековую историю, а как современную историю — как
вполне современную историю — в том смысле, что всякая
история, которая что-то означает, является
современной историей» 3. Согласно Герману Геймпелю, «история
есть осовременивание прошлого. История превращает
прошлое в современность»4. «Мы,— пишет Иозеф Фогт,—
открыто говорим, что в известном смысле всякая история
есть современная история» б.
Мы уже имели случай познакомиться с презентист-
скими концепциями Гейзинги и Коллингвуда, а поэтому
не будем возвращаться к ним здесь. Те же концепции
мы могли бы найти у Эдуарда Шпрангера, Р. Витрама
и многих других современных буржуазных авторов,
по приведенных выше высказываний вполне достаточно,
чтобы показать, в чем состоит презентизм в современной
1 J. Ortega у Gasset, Geschichte als System..., S. 77.
2 К. R. Popper, The Open Society and Its Enemies, vol. II,
p. 268.
3 G. Barraclough, History in a Changing World, p. 26.
4 H. H e i m ρ e 1, Unser Verhältnis zur Geschichte, в: «Wo
stehen wir heute?», S. 113.
ß J.Vogt, Wahrheit in der Geschichtswissenschaft, в: «Die
Wissenschaften und die Wahrheit», S. 100.
20* 307

буржуазной философии истории и в современной
буржуазной историографии.
В центре всех презентистских спекуляций стоит
вполне реальная проблема исторического познания —
проблема отношения между историческим прошлым и
современностью. Вот почему, чтобы понять презентизм, его
ненаучную и реакционную сущность, необходимо прежде всего
выяснить сущность проблемы «история и современность».
Эта проблема имеет два аспекта — онтологический
и гносеологический.
Онтологический аспект, который мы уже
рассматривали, охватывает вопросы относительно современности,
то есть относительно современной истории, как объекта
историографии, о месте современности в объективном
процессе исторического развития общества и о ее
объективных связях с историческим прошлым. Рассматривая
эти вопросы, мы старались показать, что современная
история также является предметом историографии, потому
что она нераздельная часть объективного исторического
процесса. Она произошла из прошлого; она его
закономерный результат, а поэтому прошлое продолжает
существовать в современности в «снятом виде».
Вместе с тем между историческим прошлым и
современностью существует как преемственность, так и
различие. Современность отличается от прошлого не только
потому, что она является непосредственной
действительностью, но и потому, что, воспринимая наследство
прошлого и включая его в себя, она его преобразует и
развивает далее, внося новые, существенные, качественные
изменения во все сферы социальной жизни —
производительные силы, производственные отношения, социальную
структуру, коммуникации, надстройку.
Современность неизбежно принимает от прошлого
в качестве наследства совокупность производительных
сил, которые она развивает и совершенствует.
Современность создает и новые производительные силы.
Современность принимает от прошлого определенные
производственные отношения и определенную
социальную структуру, которые она развивает и совершенствует
или же разрушает и заменяет их новыми
производственными отношениями и новой социальной структурой.
Современность принимает от прошлого определенную
надстройку — государство, церковь, культурные инсти-
308

туты, политические партии, религию, право, мораль,
искусство, науку, философию и т. д.,— которая также
подвергается более или менее глубоким изменениям.
Поэтому историческое прошлое и современность
нельзя и не следует ни отождествлять, ни метафизически
отрывать и противопоставлять друг другу. Они должны
рассматриваться в их диалектической связи и
взаимодействии, в их единстве и различии.
Если при онтологическом аспекте проблемы прошлое
и современность, взятые в их взаимных связях и
зависимости, представляются нам как составные части
объективного исторического процесса, как объекты исторического
познания, при гносеологическом аспекте речь идет о другом.
Здесь отношение между прошлым и современностью нам
представляется как отношение между объектом и
субъектом исторического познания. Объектом познания является
историческое прошлое. Субъектом познания является
современность, поскольку историк поставлен в условия
своей современности, представляет часть ее и всегда
рассматривает прошлое ее глазами.
Эти два аспекта проблемы «история и современность»
хотя и различны, но не абсолютно оторваны и
независимы друг от друга. Здесь мы сталкиваемся с одной
специфической особенностью исторического познания,
которая отличает его существенным образом от познания
природы.
Человек — часть природы. Поэтому и в
естествознании граница между объектом и субъектом познания
не является абсолютной. Но поскольку между природой
и обществом существует качественное различие,
поскольку природа и общество представляют две различные
области внешнего мира, поскольку общество и его история
имеют свои специфические законы развития, отношение
между природным объектом познания и субъектом
познания является отношением между компонентами природы
и общества как двумя качественно различными сферами
действительности, при котором общество обладает
относительной самостоятельностью и независимостью от
природы.
В сфере исторического познания объект и субъект
познания принадлежат к одной и той же сфере
действительности. Как познающий субъект историк не стоит
вне и независимо от объекта исторического познания,
309

от реального исторического процесса, взятого как
диалектическое единство прошлого и настоящего, а является
его нераздельной частью. С этой точки зрения историк
есть одновременно объект и субъект. Вместе с тем и как
объект, и как субъект историк есть диалектическое
единство исторического прошлого и настоящего.
Презентизм неизбежно проистекает из агностического,
субъективно-идеалистического, релятивистического и
метафизического характера современной буржуазной
философии истории. Подобно другим идеалистическим
концепциям, он не понимает реальной диалектики исторического
процесса, метафизически отрывает и абсолютизирует
некоторые стороны объекта и субъекта исторического
познания, некоторые стороны самого исторического
познания.
Презентизм в буржуазной философии истории и в
буржуазной историографии неразрывно связан прежде всего
с субъективно-идеалистической интерпретацией природы
исторических фактов прошлого и природы познания
фактов исторического прошлого. Он стирает всякое различие
между прошлым и настоящим, перенося прошлое всецело
в настоящее, объект — в субъекта и таким образом
отождествляет прошлое с настоящим, объект с субъектом.
Но у различных представителей презентизма
субъективно-идеалистический подход к историческим фактам
и к историческому познанию проводится на различных
уровнях, в различном объеме и с помощью различных
аргументов.
Так, например, презентизм Поппера зиждется на
агностическом и субъективно-идеалистическом подходе,
обращенном как к природе исторических фактов, так и к
природе исторического познания, но акцент сделан на
последней. Когда он утверждает, что не может быть никакой
истории, никакого научного познания «прошлого, как
оно действительно было», Поппер выдвигает два основных
аргумента в подкрепление этого своего утверждения.
Во-первых, история, идет ли речь об истории общества
или об истории природы, располагает ограниченным
количеством фактов, а не всеми фактами. Притом эти факты
принадлежат прошлому. Они не могут быть повторены
и осуществлены по нашему желанию.
Вторым аргументом Поппера является известная нам
старая идеалистическая концепция, согласно которой
310

история пишется и может писаться только на основе
какого-то субъективного критерия. Факты, утверждает
Поппер, которыми оперирует история, подбираются
в соответствии с какой-то предвзятой точкой зрения,
в соответствии с интересами, проблемами, целями,
которые стоят перед историком. «Так называемые «источники»
истории сообщают только такие факты, которые выглядят
достаточно интересными для сообщения, так что, как
правило, источники содержат лишь факты, которые
согласуются с предвзятой теорией» *. Так, например,
сторонник теории исторического прогресса ищет в
истории лишь такие факты, которые подтверждают его теорию.
То же делают приверженцы теории исторического
регресса, теории циклического развития общества и т. д. Нсякий
из них подбирает и интерпретирует исторические факты
со своей предвзятой точки зрения, с точки зрения своих
интересов и проблем. И так как в различные исторические
:шохи люди имеют различные точки зрения, различные
интересы и проблемы, отсюда следует, что всякое новое
поколение имеет право рассматривать и пересматривать
историю на свой собственный лад.
В отличие от Поппера, Беккер, Коллингвуд, Оукшот,
Варраклоу и другие проводят еще более последовательно
свою субъективно-идеалистическую точку зрения,
отрицая объективную реальность самих фактов, которыми
оперирует историография. Как мы уже указали, согласно
Варраклоу, например, познание исторического прошлого
не является возможным не потому, что историк якобы
не располагает достаточными историческими фактами или
оперирует произвольно подобранными фактами, а потому,
что «просто не верно, что прошлое (как часто говорится)
существует само по себе». «Прошлое, если и существовало
некогда само по себе, ныне уже не существует, а то, что
называют историческими фактами, есть не что иное, как
«серия воспринятых мнений», «оценок», «интерпретаций»
прошлого, которые всегда окрашены «собственным
опытом историка», то есть субъективны»2.
Несостоятельность всех этих идеалистических доводов
и операций мы уже рассмотрели и показали очень
обстоятельно, и здесь нет нужды снова ее доказывать. Следует,
1 К. R. Popper, The Open Society and Its Enemies, vol. II,
p. 265.
a G. Barraclough, History in a Changing World, p. 23.
311

однако, отметить, что презентизм движется по пути
своеобразной «диалектики». В большинстве случаев он
приходит к отождествлению прошлого и современности,
объекта и субъекта, к сведению всей истории к «современной
истории» путем абсолютного отрыва и противопоставления
прошлого и современности, объекта и субъекта
исторического познания.
Отправной точкой презентизма служит метафизическая
концепция, что историческое прошлое, как прошлое,
непременно должно всецело лежать мертвым там, в
небытии своего времени, что оно не имеет и не может иметь
ничего общего с настоящим и поэтому само по себе
недоступно для исторического познания. «Мы, — говорят
презентисты,— можем видеть прошлое и понимать
прошлое только через призму настоящего. Историк
принадлежит своей собственной эпохе и связан с ней через
условия своего существования. Сами слова, которые он
употребляет,— такие слова, как «демократия», «империя»,
«война», «революция»,— имеют теперешнее значение,
от которого их нельзя отделить» г. Поэтому историк
всегда изучает прошлую историю как нынешнюю историю
и всякое поколение пишет историю заново — создает
себе свою картину исторического прошлого, коренным
образом отличную от картины, созданной
предшествующими поколениями.
В самом деле, не составит большого труда взять из
историографической практики примеры того, как история
одних и тех же исторических событий переписывалась
и переписывается не только всяким новым поколением,
но переписывались по нескольку раз в рамках одного
и того же поколения. Могут найтись даже примеры того,
как один и тот же историк писал историю одних и тех
же событий самым различным образом.
Таких примеров существует очень много, и причины
их различны. Эти примеры объясняются очень часто
субъективным произволом, продиктованным
конъюнктурными национальными, классовыми, партийными,
групповыми и личными интересами, для которых главной
целью историографии является не объективная истина,
а то, что выгодно и полезно, что служит интересам
соответствующей социально-политической группы. И хотя
1 Е. Н. Сагг, What is History?, p. 24, 25.
312

социальные интересы являются самыми различными
и противоречивыми, а объективная историческая истина
одна, и она не может совпадать с интересами всех
социальных групп и классов, огромное количество исторических
произведений дают искаженную картину истории — как
прошлой, так и современной. Именно этого рода истории
имел в виду Гете, когда написал примечательные строфы
в своем «Фаусте», которые мы привели в качестве
эпиграфа в настоящем параграфе и которые являются суровым,
но справедливым приговором, вынесенным презентист-
скому и вообще субъективистскому отношению к
историческому прошлому.
Но все это не означает, что всякая история есть
современная история, что историк не может изучать древнюю
или средневековую историю иначе, как современную
историю, что всякое поколение должно писать историю
заново и что объективная истина невозможна в
историческом познании.
Историк, его взгляды и интерпретации также
являются продуктом истории. Его методы, исследования, идеи,
интерпретации и даже его собственный язык немыслимы
без методов, исследований, идей, интерпретаций и языка,
которые он получил в наследство от прошлых поколений
и от социальной среды, в которой вырос и стал историком.
Поэтому модная и широко распространенная на
Западе релятивистская и субъективистская теория о том, что
всякое поколение якобы должно заново писать историю,
что всякая история якобы является «осовремениванием»
прошлого, совершенно несостоятельна. Ее приверженцы
забывают, что, если верно то, что историк смотрит на
прошлое и воспринимает прошлое сквозь призму
современности, не менее верно и то, что современность, а вместе с ней
и историк, является диалектическим единством прошлого
и настоящего и что, по выражению Маркса, «мы страдаем
не только от живых, но и от мертвых» *.
Впрочем, эта теория опровергается философско-исто-
рическими теориями современных буржуазных философов
и философствующих историков, как и самих ее
приверженцев. Основные идеи этих теорий, которые
представляются как совершенно «новый», «адекватный современной
эпохе» взгляд на историю, не являются столь новыми,
1 К. M а ρ к с, Капитал, т. I, стр. 7.
313

как представляются. Философия истории Коллингвуда
находится под сильным влиянием идей Дильтея и Кроче,
а они со своей стороны — Гегеля, Шопенгауэра и др.
Философия истории Ж. Маритена имеет корни в
средневековой схоластике Фомы Аквинского. Теория А. Тойнби
о цикличном развитии культур является модификацией
философско-исторической теории Шпенглера с примесью
христианской теологии и мистики, а сама идея о
цикличном развитии общества уводит нас в глубокую древность.
Теория Н. Бердяева является смесью платонизма и
христианской теологии и т. д.
Что касается «аргумента», будто бы историк
пользуется словами, которые имеют лишь теперешнее значение,
следует подчеркнуть, что этот «аргумент» совершенно
несостоятелен.
Во-первых, он содержит внутреннее противоречие,
которое раскрывает всю его несостоятельность. Если бы
такие слова, как «демократия», «империя», «война»,
«революция» и т. д., которыми пользуется историк, имели
лишь теперешнее значение и не могли быть отделены
от него, тогда откуда защитники этого аргумента знают,
что указанные слова в прошлом имели другие значения,
отличные от теперешнего их значения.
Во-вторых, указанный «аргумент» является скорее
недоразумением, которое коренится в метафизической
гносеологии буржуазных философов и философствующих
историков. Слова «демократия», «империя»,
«государство», «война» и т. д. выражают определенные понятия,
в которые древние греки и римляне вкладывали
содержание, отличное от того, которое вкладываем мы. Под
«демократией» древние греки понимали демократию для
рабовладельцев и свободных граждан, но не для рабов. Иначе
и быть не могло, ибо другой демократии они не знали.
Но спрашивается, каково же «теперешнее значение»
слова «демократия», которое будто бы не может быть
отделено от него? Когда говорят о демократии,
буржуазные авторы обыкновенно понимают буржуазную
демократию, какая существует, скажем, в современной Англии
или Франции и которую они объявляют демократией
вообще. Демократии вообще не существует. Демократия—
историческая и классовая категория. Имеютсяразличные
виды демократии — рабовладельческая, буржуазная,
социалистическая. И если историк не понимает историче-
314

ского и классового характера демократии, если он
настолько ограничен, что под демократией не понимает ничего
другого, кроме современной буржуазной демократии,
и если с этим понятием приступает к объяснению
древнегреческого или древнеримского общества, он
действительно не скажет нам о демократии этих обществ такой, какой
она была, а будет экстраполировать современную
буржуазную демократию в древние рабовладельческие
общества и даст нам «осовремененное», то есть совершенно
ошибочное, представление о них. В этом, однако, будут
виновны не слова и их значение, а классовая ограниченность
и метафизический характер понятий такого историка,
его антиисторический подход к историческим явлениям.
Разумеется, человек может, если хочет, рассматривать
дровнюю или средневековую историю не как древнюю
и средневековую, а как современную и, наоборот,
современную — как средневековую или как древнюю.
Буржуазная историография дает нам много примеров этому —
и одним из них является многотомная история Тойнби.
По из множества исторических описаний, интерпретаций
и теорий только те являются объективно верными,
которые подтверждаются историческими фактами, такими,
какие мы находим в исторических документах, в дошедшем
до нас наследии материальной и духовной культуры,
и исторической практикой.
Отвергая презентизм с его релятивизмом и
объективизмом, мы вовсе не имеем намерения отрицать глубокое
влияние, которое современность оказывает на
историческое познание прошлого всяким новым поколением. Верно,
что всякий историк изучает историю и создает свою
картину истории прошлого с позиций своего времени, своего
общества, своего класса, своего поколения. Верно и то,
что историки всякого нового социального класса, всякого
нового социального строя, всякого поколения писали
и будут писать историю на свой лад, отличаясь в этом
отношении более или менее от своих предшественников.
Иначе не может и быть. Но это делается не всегда в ущерб
объективной исторической истине; во многих случаях
это может идти ей на пользу.
Едва ли существует наука, которая могла бы дать
абсолютно полное и точное описание и объяснение своего
предмета. Во всяком случае, это меньше всего возможно
в исторической науке. Истина в историческом познании
315

является относительной из-за относительной
ограниченности исторических фактов прошлого, которыми
располагает наука, и из-за того, что ее предмет непрерывно
развивается и изменяется. Открытие новых фактов и
документов прошлого, которое возрастает со всяким новым
поколением, неизбежно вносит и будет вносить коррекции,
изменения и уточнения в научное познание исторического
прошлого. Вместе с тем развиваются и совершенствуются
методические и методологические средства изучения
исторического прошлого. Например, до появления марксизма
у историка были одни возможности познания
исторического прошлого и вникания в пего; другие возможности
появились у историка, вооруженного марксистской
методологией и теми новыми средствами изучепия
исторического прошлого, которые ему предоставляют современные
высокоразвитые наука и техника.
Наконец, современный более высокоразвитый
общественный строй и знание законов развития этого строя дают
историку возможность увидеть и оценить исторические
события и процессы прошлого полнее, всестороннее
и точнее. Он может оценивать факты прошлого не только
в отношении исторических событий, которые им
предшествовали или сопутствовали, но и в отношении
событий, которые наступили после них. Таким образом,
историк имеет возможность не только оценить, как и почему
произошли данные исторические события, но вместе
с тем, какие реальные возможности заключали они
в себе для дальнейшего исторического развития. Более
того, истинное познание некоторых аспектов
исторического прошлого может нам дать единственно
современность и знания о ней, которыми мы располагаем. Так же,
как намеки «на более высокое у низших видов животных
могут быть поняты только в том случае, если само это
более высокое уже известно» *, так же и в истории
общества то, что в прошлом существовало только как «намек»,
как зародыш и тенденция, может быть действительно
познано только в условиях более высокоразвитого
общественного строя, в котором оно осуществилось и
развилось.
Нынешняя современность уточняет, корригирует,
дополняет, обогащает и развивает исторические знания
1 К. M а ρ к с и Ф. Энгельс, Соч., т. 46, ч. I, стр. 42.
316

вчерашнего дня или просто их опровергает и отбрасывает.
В результате этого историческое познание отражает более
всесторонне и более точно исторические события так,
как они происходили в действительности. Вот почему
всякая подлинная, научная историография не должна
находиться ни в прошлом, ни вне времени, она должна
быть в современности. Если она хочет быть верной
объективной исторической истине, она должна быть современной
историографией, но современной в диалектическом
смысле понятия «современность» как единстве прошлого
и настоящего.
ИСТОРИЯ И ПАРТИЙНОСТЬ
Вопрос об объективной истине в историческом
познании неразрывно связан с вопросом о классово-партийном
характере историографии и социальных наук вообще.
Марксизм открыто провозглашает и обосновывает
классово-партийный характер всякой общественной
науки, включая и историографию. Согласно марксизму,
в обществе, разделенном на противоположные социальные
классы и системы, невозможно существование
общественной науки, которая была бы нейтральной, стояла бы над
интересами и борьбой социальных классов и систем и их
идеологий. В таком обществе социальные пауки
неизбежно носят классово-партийный характер. «Ожидать
беспристрастной науки в обществе наемного рабства,—
писал Ленин,— такая же глупенькая наивность, как
ожидать беспристрастия фабрикантов в вопросе о том,
не следует ли увеличить плату рабочим, уменьшив
прибыль капитала» г. Отмечая, что «люди всегда были и всегда
будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в
политике, пока они не научатся за любыми нравственными,
религиозными, политическими, социальными фразами,
заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или
иных классов», а Ленин подчеркивает, что беспартийные
люди в философии являются такими же безнадежными
тупицами, как и в политике. Поэтому все классики
марксизма-ленинизма открыто провозгласили классово-
1 В. И. Л с π и н, Соч., т. 19, стр. 3.
2 Там же, стр. 7—8.
317

Партийный характер своих взглядов и Сознательно
поставили свое учение на службу классовой борьбе
пролетариата — борьбе за социализм и коммунизм. «А Маркс,—
писал Ленин,— всю цену своей теории полагал в том, что
она «по самому существу своему — теория критическая
и революционная»... эта теория прямо ставит своей
задачей вскрыть все формы антагонизма и эксплуатации
в современном обществе, проследить их эволюцию,
доказать их преходящий характер, неизбежность превращения
их в другую форму и послужить таким образом
пролетариату для того, чтобы он как можно скорее и как
можно легче покончил со всякой эксплуатацией.
Непреодолимая привлекательная сила, которая влечет к этой
теории социалистов всех стран, в том и состоит, что она
соединяет строгую и высшую научность (являясь
последним словом общественной науки) с революционностью,
и соединяет не случайно, не потому только, что
основатель доктрины лично соединял в себе качества ученого
и революционера, а соединяет в самой теории внутренне
и неразрывно. В самом деле, задачей теории, целью
науки — прямо ставится тут содействие классу угнетенных
в его действительно происходящей экономической борьбе»1.
Марксистско-ленинское учение о классово-партийном
характере историографии и социальных наук вообще,
об их обусловленности социально-историческими
условиями, о том, что объективная истина в этих науках является
классово-партийной, встречает ожесточенное
сопротивление со стороны буржуазных философов, социологов и
историков. В своем огромном большинстве они и до настоящего
времени продолжают ожесточенно отрицать и атаковать
марксистско-ленинское учение о партийности
социальных наук, противопоставлять принципу партийности
научную истину, представляя последнюю как «чистую»,
«бескорыстную», «незаинтересованную», «надклассовую»
и «надпартийную».
Так, например, в своей книге «Границы
естественнонаучного образования понятий» Г. Риккерт ставит своей
задачей «установить наличие чисто научного
исторического трактования, в котором благодаря простому лишь
отнесению к культурным ценностям должно находить
свое выражение понимание действительности, общее всем
1 В. И. Л е н н и, Соч., т. 1, стр. 308.
318

спорящим партиям» *. Согласно Кроче, историк должен
«безжалостно осудить» и отвергнуть «тенденциозные или
партийные истории», «потому что они искажают больше
или меньше, целиком или отчасти историческую истину» 2.
Поэтому «историческое суждение» должно сохранить
«свою чистоту и свое неучастие в борьбе партий», «свою
нейтральность» 3. Г. Дам определяет партийность как
«атеистическую форму credo ut intellegam (верить, чтобы
понимать) и идеологическую попытку утверждать fides,
quaerens intellectum (веру, ищущую понимания)». Таким
образом, он приписывает марксистской партийности
теологический характер и делает вздорный вывод о
«неприменимости принципа партийности по отношению к
историческому исследованию» и о «саморазрушении
марксистской историографии» как науки4.
Исходя из подобной концепции о партийности в науке,
об отношении между партийностью и научной истиной,
огромное большинство современных буржуазных авторов
подчеркивает необходимость освобождения
историографии от партийности (Г. Геймпель), необходимость «де-
идеологизации» историографии (К. Марко).
«Настоятельное повеление исторического познания,— пишет
И. Фогт,— состоит в том... чтобы не попадать под власть
партийного поручения» 5.
Все буржуазные теории партийности имеют ярко
выраженный метафизический, релятивистический,
объективистический или субъективистический характер и
направлены против марксизма и марксистской историографии.
Вот почему раскрытие научной несостоятельности этих
теорий и их реакционности — первостепенная задача
марксистской философии и историографии.
1. Против упрощенческих и вульгаризаторских воззрений
на партийность.
Один из величайших парадоксов современной
буржуазной критики марксистского взгляда о классово-партий-
1 Цит. по: «Вопросы истории», 1965, № 9, стр. 11.
2 J3. С го с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 272.
3 Там же, стр. 82.
4 Цит. по: В. И. С а л о в, Современная западногерманская
буржуазная историография, стр. 149.
6 J. Vogt, Wahrheit in der Geschichtswissenschaft, в:
«Die Wissenschaften und die Wahrheit», S. 100—101.
319

ном характере историографии и других общественных
наук состоит в том, что она проявляет свою буржуазную
партийность еще при определении самого понятия
«партийность» и, в частности, марксистская партийность.
В буржуазной философской и философско-историче-
ской литературе широко распространена сколь
примитивная, столь и партийно-пристрастная и предвзятая точка
зрения, согласно которой взгляд о классово-партийном
характере общественных наук и принцип партийности
в них придуманы марксистами и применяются только ими.
Так, например, в своей книге «Советско-русский
диалектический материализм» И. Бохенский объявляет
марксистскую концепцию о классово-партийном характере
общественных наук «одним из наиболее парадоксальных
тезисов коммунистической философии»г. Подобной точки
зрения придерживается и В. Хофер. «Советская наука,—
пишет он,— определяется через понятие партийности,
западная — через понятие объективности» 2. Таким
образом, борьба за или против принципа партийности в
общественных науках представляется как борьба между
марксистской и буржуазной идеологией.
В действительности это утверждение не отвечает
историографической практике, самой природе
историографии и не подтверждается воззрениями на этот
вопрос многих буржуазных авторов, не имеющих ничего
общего с марксизмом.
Партийность в историографии не вымышлена и не
введена марксизмом. Заслуга марксизма состоит в том, что
он раскрыл и объяснил объективные причины, которые
в условиях обществ, разделенных на противоположные
классы, порождают и делают неизбежной партийность
в общественных науках, включая и историографию.
Констатировав этот объективный и неизбежный факт,
марксизм сознательно и открыто провозгласил свою
пролетарскую, коммунистическую партийность и повел
непримиримую борьбу против партийности всех
эксплуататорских классов.
Но сама партийность историографии существует с тех
1 I. М. Bochcnski, Der sowjetrussische dialektische
Materialismus, Zweite Auflage, Lehnen Verlag, München, 1956, S. 107.
2 Цит. по: В. И. Ca л ов, Современная западногерманская
буржуазная историография, стр. 148.
320

пор, как существует историография. Тот факт, что еще
Тацит считал необходимым заявить в начале своей
истории, что он будет писать sine ira et studio, тот факт, что
Цицерон выдвинул в качестве принципа историографии
обязательство не говорить ничего фальшивого, не
замалчивать ничего истинного и не создавать впечатление, что
она покровительствует одним и причиняет вред другим,—
эти факты уже говорят сами по себе, что еще древние авторы
констатировали партийность историографии и по
понятным соображениям считали своим долгом
противопоставлять партийности принцип «надпартийности». Но
древние авторы, подобно огромному большинству
современных буржуазных авторов, не понимали или не хотели
понять, что между «партийностью» и партийностью
имеется различие и что в условиях классового общества она
неизбежна. Поэтому, вопреки их призывам и уверениям
в надпартийности, историография и до сегодняшнего дня
развивалась и развивается как классово-партийная.
Не кто иной, как Б. Кроче — маститый противник
принципа партийности в историографии,— признает, что
партийные авторы «заполняют почти целиком античную,
средневековую и новую историографию». «Даже в так
называемый «век истории»,— пишет он,— в
девятнадцатый век, историографы, чьи имена обладают наилучшим
звучанием и наибольшей популярностью, проявили
в большей или меньшей мере этот характер» 1. Кроче
с полным основанием указывает, что ни один из больших
буржуазных историков не был беспартиен в своей науке.
Гервинус, Ротек, Дальман, Дройзен, Трейчке, Зимель
и другие в Германии; Тройя, Бальбо, Капони, Тости
и другие в Италии; Гизо, Мишле, Тьер, Мине, Блан
и Тэн во Франции; Маколей, Гроут, Карлейль и другие
в Англии — все они, как один, были до мозга костей
партийными историками своего класса.
Вместе с тем нельзя не отметить и тот факт, что
особенно за последние десятилетия, в условиях
углубляющегося кризиса объективизма, в условиях широкого
распространения релятивизма и субъективизма, все
большее число буржуазных авторов открыто признает
классово-партийный характер историографии и даже открыто
провозглашает свою классовую партийность.
1 В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 273.
21 H. Ирибаджаков
321

Как мы уже видели, Гейзинга считает, что всякая
нация, церковь, социальная групиа, класс и
политическая партия понимает и пишет историю на свой лад, что
«католическая история должна быть отлична от
социалистической и т. д.» Партийный характер историографии
признают и такие буржуазные авторы, как Ч. Бард,
Ф. Хайск, Э. Kapp, Дж. Барраклоу, С. Моррисон, Л. Мор-
тон, Ф. Ловенгейм и многие другие. Так, например, Хайек
отвергает «претензию многих современных историков
считаться чистыми учеными, полностью свободными
от всяких политических предрассудков» *. «Политические
взгляды и взгляды на исторические события,— пишет
он,— всегда были и всегда должны быть связаны... наши
нынешние политические взгляды неизбежно оказывают
влияние на нашу интерпретацию прошлого и
окрашивают ее» 2. Более того, Хайек подчеркивает, что
политические взгляды и оценки играют решающую роль уже при
подборе вопросов, которые должны ставиться перед
историографией. «И более чем сомнительно,— продолжает
он,— что связная история данпого периода или группы
событий могла бы быть написана без их интерпретации
в свете теорий относительно взаимной связи процессов
и определенных ценпостей — или по меньшей мере что
такая история заслуживает того, чтобы быть
прочитанной» 3. Согласно Ф. Ловенгейму, «история есть и будет
в высшей степени политическим искусством и наукой» 4.
С. Моррисон считает, что буржуазные историки должны
писать в духе «разумного консерватизма», а Дж.
Барраклоу прямо заявляет, что «Запад» нуждается ныне не
в какой бы то ни было истории, а в истории, «которая
будет нам служить и будет служить нам хорошо в мире,
который радикально изменен и продолжает изменяться» δ.
Американский историк Л. Мортон признает, что среди
американских ученых существует сильная тенденция
«использовать результаты пауки для. поддержки
политики» в.
1 F. Α. Η а у е k, Studies in Philosophy, Politics and Economics,
p. 203.
2 Там же, стр. 201.
3 Там же, стр. 203.
4 Цит. по: Б. И. M а ρ у ш κ н н, История и политика, Изд-во
«Наука», М., 1969, стр. 6.
б G. В а г г а с 1 о u g h, History in a Changing World, p. 30.
6 Цит. по: Б. И. M a ρ у ш к и н, История и политика, стр. 0.
322

Но главное не в том, признают или не признают
буржуазные историки партийность своей историографии,
провозглашают ли ее открыто или не провозглашают.
Главное в том, что в настоящее время нельзя найти
буржуазного историка, который на практике не проводит
буржуазной партийности в историографии, который
остается нейтральным в гигантской идеологической
борьбе между двумя основными социальными системами
нашей современности — социалистической и буржуазной.
Высокопарные фразы о «беспартийной» и
«надпартийной», об «объективной» и «идеологически нейтральной»
историографии, которые мы слышим от многих
буржуазных авторов, не меняют и не могут изменить классово-
партийного характера буржуазной историографии. Как
всегда, так и ныне они служат лишь в качестве ширмы
для прикрытия буржуазной партийности.
Возьмем, например, Германа Геймпеля. В
цитированной уже его статье «Попытка сжиться с прошлым·) этот
западногерманский историк продолжает с завидным
упорством и ревностно защищать объективизм в
историографии, воевать против «партийности». Он указывает
в качестве одной из основных задач историографии
«освободить человека от его темных обусловленностей,
от чувства мести и табу, от закона натиска и контрнатиска,
действия и противодействия, от партийности, от гнева
и нечистого сознания». История должна быть
«примиряющей памятью человечества».
На понятном человеческом языке это означает, что
задача «объективистической» историографии — освободить
человека, его мысли, чувства и поведение от их
детерминированности и зависимости от конкретных
социально-исторических условий, в которых он живет, от интересов его класса
и т. д. Это означает, что «объективистическая»
историография не должна заниматься чудовищными
преступлениями германского фашизма, германского милитаризма,
германской империалистической реакции; она не должна
искать причины этих преступлений и требовать за них
ответа, возбуждать гнев масс против виновников
совершенных преступлений. Следуя предписанному ей Геймпе-
лем призванию быть «примиряющей памятью
человечества», опа должна помочь жертвам фашизма забыть все
это, примирить жертвы и их палачей — эксплуатируемого
и его эксплуататора, угнетенного и его угнетателя.
21· 323

Но разве это надклассовая, беспартийная и
идеологически нейтральная историография? Напротив, именно
такая историография необходима ныне буржуазной
реакции, которая прилагает отчаянные усилия к тому, чтобы
увести рабочий класс, трудящихся и прогрессивную
интеллигенцию с пути организованной классовой борьбы
против эксплуатации и за демократию, за мир и социализм
и направить их на путь «классового мира» и «классового
сотрудничества». Именно такая историография
необходима ныне западногерманскому реваншизму и
неонацистским силам в Западной Германии, которые снова
поднимают голову.
Все это недвусмысленно доказывает, что утверждения
буржуазных авторов о том, что партийность
историографии и общественных наук якобы вымышлена марксистами,
что партийность в науке будто бы является только
коммунистическим принципом, что советская наука якобы
определяется через понятие партийности, а «западная»— через
понятие «объективности», лишены всякого основания.
Мы привели достаточно фактов, которые бесспорным
образом доказывают, что многие буржуазные философы
и философствующие историки отвергают
«объективность» в историческом познании и проповедуют
всевозможные субъективистские, мистические и релятивистские
взгляды. Но независимо от того, «объективистична» или
субъективистична и релятивистична буржуазная
историография, она прежде всего классово-партийна.
Поэтому парадоксальным является не признание
партийности историографии и общественных наук, а ее
отрицание.
Кроче с полным основанием подчеркивал, что
произведения «клерикальной историографии» всегда были
примером наиболее ярко выраженной партийности и всегда
проявляли наибольшую дерзость в изобретении
«больших или маленьких обманов», всевозможных
фальсификаций исторического прошлого, чтобы подкрепить
практические действия церкви г. И не является ли парадоксальным
и верхом лицемерия то, что не кто иной, а именно иезуит
Бохенский взялся проповедовать беспартийность в науке
и доказывать, что принцип партийности был наиболее
парадоксальным тезисом коммунистической философии.
1 См.: В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat,
S. 272.
324

Впрочем, иезуитство давно уже стало символом
лицемерия, и поэтому случай с Бохенским не является наиболее
парадоксальным. Еще более парадоксальным является то,
что большая часть современных буржуазных философов
и философствующих историков яростно воюет против
марксистско-ленинского учения о партийности
историографии и других общественных наук и в то же время
проповедует в качестве последнего слова буржуазной фило-
софско-исторической мысли субъективизм, прагматизм,
релятивизм и презентизм в историческом познании,
которые являются самым ярким проявлением буржуазной
партийности. А это еще раз подтверждает мысль
Ленина о том, что «беспартийность» есть только форма
буржуазной партийности, ширма, за которой буржуазные
идеологи ведут борьбу против коммунистической
партийности.
Однако буржуазные критики партийности не
ограничиваются только тем, что сводят партийность вообще
к коммунистической партийности. Во многих случаях
они вульгаризируют марксистское понимание
партийности, искажают его смысл, представляют его в совершенно
превратной и карикатурной форме. Так, например,
в своей книге «Материализм и позитивизм сегодня»,
критикуя марксистское понимание партийности философии
и науки, австрийский философ-неотомист Иоганн Фиш л
пишет: «Диалектический материализм признает
истинными лишь те идеи, которые являются «отражениями»
действительности в мозгах пролетариата» х. Того же рода
и интерпретация, которую дает Макс Ланге вопросу «об
идентичности между партийностью и объективностью»
в марксизме. Отмечая, что Ленин рассматривает свои
«партийные высказывания» как объективно верные,
Ланге пишет: «Тайна предполагаемой здесь идентичности
между партийностью и объективностью не поддается
рациональному пониманию. Она коренится в вере в то,
что находится в соответствии с ходом истории.
Посредством своей связи с интересами пролетариата
диалектический материализм выступает как новое, прогрессивное
(учение). Если человек защищает его без смущения, без
1 Johann Fisch 1, Materialismus und Positivismus
der Gegenwart, Verlag Styrya, Graz — Wien Altötting, 1953,
S. 119.
325

отступления и открыто, тогда он находится на пути
к истине» г.
Разумеется, дав такую «интерпретацию» марксистско-
ленинской концепции относительно коммунистической
партийности и объективной истины, совсем нетрудно
доказать, что она является «парадоксальной» и даже
«иррациональной» и «мистичной» а. Но дело в том, что
между этими «интерпретациями» и действительным
пониманием марксизмом партийности нет и не может быть
ничего общего.
Верно, что, согласно марксистско-ленинскому учению
о партийности, коммунистическая партийность не только
не исключает объективную истину, но предполагает ее
и тождественна с ней. Проводить коммунистическую
партийность в науке — это значит искать, отстаивать
и обосновывать объективную истину, потому что сила
марксизма в его истинности —«учение Маркса всесильно,
потому что оно верно» 3.
Диалектический материализм признает истинными
только те идеи, которые являются верными отражениями
объективной действительности независимо от того,
являются ли они отражениями в мозгу представителей
пролетариата или буржуазии.
«Пролетарский мозг» не обладает никакой априорной,
врожденной способностью, присущей только ему,
отражать объективную истину, способностью, которая может
служить как критерий для определения того, что
является объективной истиной и что не является. Хорошо
известно, что в прошлом и в настоящее время в мозгу
представителей пролетариата существовали и продолжают
существовать многие идеи, которые имеют буржуазное или
иное непролетарское происхождение и которые вовсе
не отражают верно объективную действительность.
Пролетарская или буржуазная партийность идей
определяется не тем, являются ли они отражениями
мозга представителей пролетариата или буржуазии,
а тем, интересы какого класса они отражают:
пролетариата или буржуазии. Классовые интересы пролетариата
1 Max G. Lange, Marxismus, Leninismus, Stalinismus,
Ernst Klett Verlag, Stuttgart, 1957, S. 102.
2 Там же.
? В. И. Л e н и н, Соч., т. 19, стр. 3.
32(5

включают необходимость научного, объективно верного
познания общественно-исторической действительности,
потому что революционно-преобразовательная
деятельность пролетариата может рассчитывать на успех только
тогда, когда она научно обоснована, когда она
направляется с позиций научного, объективно верного познания
законов исторического развития человеческого общества
и руководствуется этим познанием.
Для марксизма в пауке и в философии нет ничего
авторитетнее объективной истины, и поэтому целью
всякого частнонаучного и философского поиска должна
быть объективная истина и только она. «Марксизм,—
писал Ленин,— должен учитывать живую жизнь, точные
факты действительности»,1 потому что «только тогда мы
иг учимся побеждать... когда мы будем истине, хотя
бы и самой печальной, смотреть прямо в лицо» 2. Поэтому
в марксистской теории познания и, в частности, в
марксистском учении о партийности познания вопрос о
критерии объективной истины имеет громадное значение.
Если верить таким авторам, как Фишл и Ланге, тогда
следует признать, что, согласно марксизму, критериями
объективной истины являются или «пролетарский мозг»,
или прагматистский критерий полезности, или слепая вера
в непогрешимость авторитета в лице партийного
руководства, взятого как отдельная личность или как
коллективный орган. «Окончательное решение,— пишет Фишл,—
о том, какое мышление является пролетарским и какое
им не является, дает центральный комитет партии. И
поскольку этот комитет объявил диалектический материализм
философией пролетариата, постольку эта философия на
практике не подлежит нападкам» 8. В действительности,
однако, марксизм решительно отвергает все эти критерии.
Верно, что классики марксизма связывают
действенную силу марксизма с тем, что он соответствует интересам
пролетариата, служит им, а поэтому овладевает
сознанием пролетарских масс и таким образом превращается
в материальную силу. Но они нигде не утверждают, что
марксизм истинен потому, что полезен пролетариату,
социалистической революции. Напротив, они считают,
1 В. И. Л е н и н, Соч., т. 24, стр. 26.
2 Там же, т. 33, стр. 133.
3 J. F i s с h 1, Materialismus und Positivismus der Gegenwart,
S. 119.
327

что марксизм полезен и служит успешно пролетариату
именно потому, что он истинен.
Верно и то, что классики марксизма подчеркивают
большую роль и значение авторитетных личностей и
руководства в революционном движении, в теоретической
и практической деятельности пролетариата, так как без
таких личностей и руководства революционное
пролетарское движение не может развиваться успешно. Но они
нигде не утверждают, что критерием истины является
вера в некий непогрешимый авторитет.
Марксизм является самым решительным
противником прагматизма, веры в непогрешимость всяких земных
и небесных авторитетов, противником всякой мистики
и фидеизма, «Не в том дело, — пишет Ленин, — кто
«рассматривает», кому «интересно», а в том, что есть
независимо от человеческого сознания»1. А критерием
для определения того, что есть независимо от
человеческого сознания, то есть объективной истины, является
практика.
Диалектический материализм был объявлен
философией пролетариата не решением какого-то центрального
комитета, а его создателями Марксом и Энгельсом и
утвердился как философия пролетариата не решением какого-то
центрального комитета, а самой жизнью, революционной
практикой пролетариата. Революционная практика
показала пролетариату, что диалектический материализм
является единственно научной пролетарской
философией.
Именно практика, а не какие-то решения, является
основным критерием того, какое мышление является
партийным и какое не является, то есть какое
мышление служит делу пролетарской революции и какое
вредит этому делу. Центральные комитеты коммунистических
партий принимают решения и не могут не принимать
решения о том, какое мышление является партийным
и какое им не является. Они, однако, принимают эти
свои решения не произвольно, а исходя из практики,
из объективной действительности. И как всякое
познание, их выводы, оценки и решения могут отражать верно
или неверно объективную действительность, а
единственным критерием для определения их правильности опять же
«Ленинский сборник», т. XI, стр. 385.
328

является практика. Другого более авторитетного
критерия для определения истины марксизм не знает и не
признает.
2. Партийность и объективная истина —
логический аспект партийности
Проблема классово-партийного характера
историографии и других общественных наук имеет различные
аспекты: социологический, гносеологический,
аксиологический и идеологический или, точнее, политический.
Все эти аспекты тесно и нераздельно связаны между
собой. Но вместе с тем каждый аспект имеет свою
специфику и относительную самостоятельность, а поэтому
может быть предметом отдельного и специального
рассмотрения.
В центре гносеологического аспекта большой и сложной
проблемы партийности познания стоит вопрос об
отношении между партийностью и объективной истиной —
о том, может ли данная теория, данное учение быть
классово-партийным и одновременно объективно верным?
Могут ли партийность и объективная истина взаимно
требовать друг друга и совпадать?
Марксисты отвечают на этот вопрос положительно.
Они рассматривают свое учение как последовательно
классово-партийное и одновременно как объективно
верное. Непобедимая сила марксизма, как подчеркивал Ленин,
состоит в том, что он сочетает в себе самом не внешне
и случайно, а внутренне и органически неуклонно
последовательную коммунистическую партийность с самой
строгой объективностью истины.
Всякий отрыв и противопоставление
коммунистической партийности и объективной истины гибельны
для марксизма как теории и как практики. В области
теории они неизбежно ведут или к буржуазному
объективизму, или к прагматизму, субъективизму и
релятивизму, которые принципиально несовместимы с марксизмом
и которые входят в арсенал буржуазной идеологии. В
области практической жизни они ведут к идейному
разоружению рабочего и коммунистического движения и ставят
его под влияние буржуазной идеологии.
Вопрос об отношении между партийностью и
объективной истиной имеет жизненно важное, решающее
329

значение для марксизма как целостной идейной системы
и как научной идеологии революционного рабочего
движения, социализма и коммунизма. Он является одним
из наиболее фундаментальных вопросов марксистской
гносеологии. Поэтому не удивительно, что проблема
отношения между партийностью и объективной истиной
всегда занимала центральное место в борьбе между
марксизмом и буржуазной идеологией, а ныне борьба
вокруг этого вопроса является более острой, чем
когда-либо ранее. Альфой и омегой всех модных теорий
«антиидеологии», «деидеологизации» науки и самого
марксизма, которые используются современным
антикоммунизмом и ревизионизмом, является проблема
партийности и объективной истины, а главным объектом их
критики служит марксистско-ленинская концепция об
органическом единстве коммунистической партийности
и объективной истины. Их цель — доказать, что, если
марксизм есть классово-партийное учение, он не является
и не может быть наукой. Если же он является наукой,
он не может быть классово-партийным, не может быть
идеологией рабочего класса, социализма и
коммунизма.
В буржуазной философской и философско-истори-
ческой литературе существуют две основные и
противоположные концепции по вопросу о партийности и истине
в познании — объективистская и субъективистская или
релятивистская. Каждая из этих концепций отрывает
и абсолютизирует определенные стороны человеческого
познания.
Объективизм абсолютизирует объективность истины
и пренебрегает субъективными элементами в познании
и относительным характером истины. Согласно ему,
истина объективна, потому что абсолютна и общезначима
для всех социальных классов, систем и личностей.
Она надклассова и надпартийна.
В противоположность объективизму субъективизм
и релятивизм утверждают, что нет абсолютной,
объективной и общезначимой истины. Всякая истина
относительна и субъективна. В отличие от объективистов
многие представители субъективизма и релятивизма, как
мы уже указали, не отвергают принцип партийности
в историческом познании, а признают его и открыто
провозглашают.
330

В марксистской литературе по традиции до сих пор
как антипод партийности, соответственно марксистской
партийности, указывается обычно объективизм как
скрытая форма буржуазной партийности. Это имело свой
смысл и свое основание для XIX века и первых
десятилетий XX века, когда объективизм был главным идейным
оружием, которое буржуазные идеологи
противопоставляли марксистской партийности. За последние
десятилетия, однако, объективизм, хотя и продолжает
удерживать сильные позиции, уступает свою доминирующую
роль, по крайней мере в буржуазной философии истории,
всевозможным субъективистским и релятивистским
концепциям, с помощью которых буржуазные идеологи ведут
еще более ожесточенную борьбу против марксистско-
ленинского учения о классово-партийном характере
историографии и других общественных наук и, в
частности, против марксистско-ленинской партийности в науке.
Ленин указывал, что крайности в политике и в теории
соприкасаются и сливаются. Блестящим подтверждением
этой мысли Ленина служит отношение объективизма,
субъективизма и релятивизма к вопросу о партийности
и объективной истине. На первый взгляд объективизм,
с одной стороны, и субъективизм и релятивизм — с
другой, как будто являются абсолютно противоположными
и взаимно исключаются. Но именно по вопросу об
отношении между партийностью и объективной истиной их
концепции встречаются и объединяются в единый фронт
борьбы против марксистско-ленинского учения о
партийности и объективной истины.
Общей гносеологической основой, на которой
объективизм, субъективизм и релятивизм объединяются в их
метафизическом подходе к проблеме отношения между
партийностью и истиной, к проблеме абсолютной и
относительной истины, является их метафизическая,
субъективистская и релятивистская трактовка проблемы
партийности.
Партийность в историческом познании и вообще в
общественно-научном познании означает, что истина является
социально релятивной. То, что для одного класса является
истиной, для другого не является, и наоборот. Подходя
метафизически к проблеме отношения между абсолютной
и относительной истиной, между относительной истиной
и объективной истиной, объективизм, субъективизм иреля-
331

тивизм противопоставляют абсолютную истину
относительной истине.
Согласпо объективизму, истина или является
объективной и в таком случае — общезначимой и
общеобязательной для всех социальных классов и систем, для всех
личностей и в этом смысле— абсолютной, а но релятивной,
или же она является социально релятивной, но тогда
она не является объектиьчой, не является научной и
вообще не является истиной. Таким образом, объективизм
отождествляет социальную общезначимость истины с ее
объективностью или, точнее, берет социальную
общезначимость в качестве критерия объективной истины.
Согласно субъективизму и релятивизму,
объективной и общезначимой истины нет и не может быть. Истина
всегда релятивна и субъективна. И так как партийность
означает, что истина является социально релятивной,
отсюда следует, что она не является и не может быть
объективной — партийная истина релятивна и субъективна.
Таким образом, и объективист, и субъективист,
и релятивист единодушны в том, что партийность в
познании является отрицанием объективной истины, что она
тождественна с субъективизмом, с волюнтаризмом
и субъективным произволом. Для них партийность всегда
связана с искажением, подделкой и фальсификацией
исторических фактов, с созданием таких исторических
произведений, которые подбирают такие факты и дают
только такие интерпретации, которые соответствуют
практическим интересам и целям соответствующих
классов, социальных систем, политических партий,
религиозных организаций и т. д.
Развивая эту концепцию партийности, Кроче
утверждает, что «партийные истории» искажают и разрушают
историческую истину, потому что они всегда
«тенденциозны» и «преднамеренны». Их задача — не искать и не
устанавливать истину об исторических событиях, а
обслуживать определенные практические классовые,
политические, религиозные и другие интересы и цели,
выраженные в определенных «партийных программах». Для
партийного историка истина предопределена уже
«партийной программой» и его единственная задача — используя
хроники, исторические предания и «истинные
исторические произведения» — писать такие исторические
произведения, которые имеют «единственной целью подкреплять,
332

подтверждать и защищать» то, что уже выражено в его
партийной программе. Задача «партийных истории»,
подчеркивает Кроче, состоит в том, чтобы «заманивать нас
или запугивать, убеждать нас для определенных
действий или способов действия или удерживать нас от них.
Это, по своей сущности, схематично очерченные
тенденциозные или партийные истории»1.
Поэтому даже тогда, когда признают партийность
в историографии и открыто ее провозглашают,
субъективист и релятивист фактически провозглашают
субъективизм и релятивизм в историческом познании
и таким образом отрицают историографию как науку.
Такова партийность таких авторов, как Ч. Бард, И. Гей-
зинга, Ф. Хайек, В. Таймер и др.
Таймер прямо заявляет, что «нетенденциозная
историография невозможна». Всякая историография
тенденциозна, то есть партийна, потому что «всякий историк
выступает за или против исторических течений, которые
описывает в зависимости от своей собственной
политической позиции. Захочет ли он объяснить смысл всемирной
истории как целого, он объясняет свои собственные
желания относительно хода этой истории. Сторонник
прогресса видит, как в ней процветает прогресс,
социалист — социализм; пессимист видит скорое наступление
конца мира, почитатель крови и инстинкта видит, как
кровь и инстинкт побеждают в борьбе против бледного
рационализма; теоретик расизма видит, как неизбежно
побеждает сильнейшая раса, то есть его собственная раса;
теоретика циклов больше всего радует трезвое
утверждение, что в истории имеет место вечный восход и упадок...».
Во всех этих случаях, продолжает Таймер, историк
подбирает только такой фактический материал, который
подтверждает его предвзятый тезис и устраняет все, что
не согласуется с ним. В случае нужды соответствующие
факты бывают чрезмерно сильно подчеркнуты или широко
растянуты. Иными словами, Клио поступает с
историческими фактами так, как, согласно древнему преданию,
великан Прокруст поступал со своими гостями. Если
они были очень длинны для его ложа, он отрезал торчащие
наружу конечности. Если же они были коротки, он их
1 В. С г о с с, Die Geschichte als Gedanke und als Tat,
S. 271, 272.
333

растягивал до тех пор, пока ложе не было им впору *.
Отсюда следует, что именно потому, что истории партийна,
она не является и не может быть наукой. Марксистская
историография, согласно Таймеру, также не является
и не может быть наукой.
В отличие от Таймера Гейзинга называет
историографию «наукой», Клио—«самой строгой из всех муз».
Но историческая истина, по его мнению, является
релятивной и в конце концов субъективной—всякая нация,
класс, партия, церковь и вообще «всякая группа,
основанная на определенном мировоззрении», пишет и
понимает историю на свой лад и с равным основанием и правом
может считать и считает свою собственную
историографию истинной. Релятивизируя историческую истину,
Гейзинга не без чувства гордости заявляет, что его
концепция истории предоставляет место «для всяких контро-
версных систем и воззрений»2, то есть мирного совместного
существования различных контроверсных исторических
концепций в историографии.
Таким образом, внутренняя логика релятивизма
неизбежно приводит в области идеологии к тому же
«классовому миру», который проповедует и объективизм. Более
того, объявляя всякую истину релятивной и все
исторические концепции одинаково истинными, релятивизм
фактически снимает принцип партийности и переходит
в свою противоположность — в объективизм. На практике,
однако, Гейзинга проводит в историографии буржуазную
партийность. Он отвергает основанную на марксистском
мировоззрении историографию и называет ее
«порабощенной наукой»3, но этим сам разрушает основной принцип
своего собственного релятивизма, который якобы
предоставляет место и право на существование «всяким контро-
версным системам и воззрениям».
Противопоставляя объективную истину релятивной
истине, объективность — партийности, объективист
объявляет их несовместимыми и взаимоисключающими
величинами, но в отличие от релятивиста он отвергает
партийность во имя «объективной истины».
Исходя из подобных объективистских, субъективист-
1 Walter Theiracr, Der Marxismus, Lehre —
Wirkung — Kritik, Bern, 1950, S. 50.
1 G. H u i ζ i η g a, Geschichte und Kultur, S. 15.
3 Там же, стр. 100.
334

ских й релятивистских конценций об отношении между
партийностью, вообще и объективной истиной,
буржуазные критики марксизма «открывают» какое-то «внутреннее
противоречие» в утверждении марксистов, что их
философия, социология, историография и т. д. являются
классово-партийными и вместе с тем научными, то есть
объективно верными. «Если экономический базис, — пишет
Керъю Хант, — и порожденная им классовая борьба
определяют все формы духовного производства, тогда
ни в одном обществе, разделенном на классы, не может
быть такой вещи, как объективная истина, а именно на это
напрестанно и настойчиво претендует вся современная
коммунистическая пропаганда. Идеи являются
классовыми идеями, так что и философия является классовой
философией и даже наука стала классовой наукой —
буржуазная философия и наука противоположны
пролетарской философии и науке, которые являются
высшими. И если мы спросим, почему последние являются
высшими, нам ответят, что это так, потому что они
принадлежат пролетариату, который предопределен
уничтожить буржуазию и все ее дела и создать общество,
которое будет бесклассовым, а все другие классы будут
уничтожены. В этом обществе будет только одна система
идей — одна философия, наука, искусство и литература,—
идей пролетариата» *.
Подобное возражение мы находим и в книге И. Бохен-
ского «Советско-русский диалектический материализм».
По его мнению, проведение коммунистической
партийности в философии и науке якобы означает отрицание
всякой объективной истины. «Это, — заявляет он, — не
может и быть иначе, потому что коммунистическая
философия хочет быть общественной теорией
коммунистической партии, которая рассматривает себя как партию
пролетариата. Она является оружием в борьбе партии и
поэтому не может быть ни нейтральной, ни объективной».
«Если отвергается объективизм, что тогда остается от
принципов реализма, на который в диалектическом
материализме столь сильно нажимают? Как можно
объединить эти два учения?»2.
1 R. N. С а г е w H a η t, Marxism: Past und Present, Geoffrey
Bles, London, 1954, p. 98.
2 I. M. Во с hen ski, Der sowjetrussische dialektische
Materialismus, S. 107.
335

Мы уже подчеркнули, что проблема
классово-партийного характера исторической истины и вообще
познания в социальных науках имеет различные аспекты —
социологическийу гносеологический, аксиологический um. д.,
которые тесно связаны между собой, но не тождественны.
Буржуазные критики марксистско-ленинского учения
о классово-партийном характере социальных наук или
не понимают сложности проблемы, или же сознательно
используют ее для своих «критических» целей. Так или
иначе, но, как видно из приведенных высказываний Ханта
и Бохенского, их критика строится чаще всего на
смешении разных вопросов или на подмене одних вопросов
и понятий другими.
Во-первых, Бохенский, да и не только он,
утверждает, что коммунистическая партийность якобы
является отрицанием объективности, поскольку
марксисты отрицали объективизм. Марксисты действительно
решительно отвергают объективизм, но не объективность
познания. Объективность истины, познания, с одной стороны,
и объективизм — с другой, являются совершенно различными
вещами. Еще Ленин разъяснил, что объективизм есть
непоследовательное проведение принципа объективности.
Объективизм довольствуется констатированием тех или
иных фактов действительности, известных процессов
в этой действительности, но он не считает своей задачей
установление того, какие общественные классы стоят
за соответствующими общественными явлениями
и процессами, и определение своего отношения к этим
классам. Ограничиваясь рамками констатирования
процессов, объективизм обрекает на бездействие, на
пассивное отношение к общественным явлениям и процессам.
Коренное отличие марксизма от объективизма
заключается в том, что, констатируя с неумолимой точностью
и объективностью факты общественно-исторической
действительности, ее процессы и закономерности, он
раскрывает общественные классы, стоящие за
соответствующими процессами и событиями, роль этих классов
в общественной жизни, условия и средства, которые
содействуют преодолению или предотвращению событий
и процессов, тормозящих общественно-историческое
развитие, и дают простор развитию процессов и событий,
двигающих общественно-исторический процесс вперед.
Марксизм проводит принцип объективности последо-
336

вательнее, глубже и полнее, так как, с одной стороны,
раскрывает полнее общественную действительность и,
с другой стороны, не ограничивается проведением этого
принципа только в сфере знания, объяснения явлений,
но переносит его и в сферу практической деятельности
по изменению общественной действительности в
соответствии с требованиями ее объективных законов.
Во-вторых, Хант, Бохенский и другие
буржуазные критики марксизма смешивают и подменяют
гносеологический аспект истины социологическим ее
аспектом, вопрос о критериях объективной истины
вопросом о ее социальной обусловленности и значимости.
Историческое познание, как и познание остальных
общественных наук, имеет весьма непосредственное отношение
к интересам социальных классов и систем и
обусловливается их интересами. Интересы того или иного класса,
той или иной системы могут требовать объективной
истины о социально-исторической действительности и
содействовать ее установлению или наоборот, в зависимости от
того, служит ли она им или не служит, полезна ли она
для них или вредна.
Имеются философские учения, например прагматизм,
которые считают, что критерием истинности данных идей,
взглядов и теорий является польза, выгода, которую
они несут тем, кто их поддерживает, то есть то, служат
ли они их интересам. Поэтому, согласно прагматизму,
истина всегда релятивна и в конце концов
субъективна.
Но марксизм не имеет и не может иметь ничего
общего с субъективистской и релятивистской концепцией
прагматизма относительно истины. Никто не восставал так
гневно и так решительно против превращения
общественных наук в «недобросовестную и злонамеренную
апологетику», а представителей общественных наук — в «софистов
и сокофантов господствующих классов», против того
вульгарного утилизирования науки, которое
интересуется не тем, «верна ли та или иная теорема»,
а тем, «полезна или вредна она для капитала,
удобна или неудобна, запрещена полицией или нет», как
Маркс, Энгельс и Ленин. Указывая, что его взгляды
являются результатом добросовестных и многолетних
исследований, Маркс писал: «А у входа в науку, как и у
входа в ад, должно быть выставлено требование:
1/г 22 Ht Ирибаджа.ков
337

Здесь нужно, чтоб душа била тверда;
Здесь страх не должен подавать совета» 1.
Маркс ставил объективность, научную честность
и добросовестность выше всего и сам был образцом научной
объективности, честности и добросовестности — этих
добродетелей Маркса не смеют отрицать даже и его
враги. Известно, что Маркс критически относился к
буржуазному экономисту Рикардо, но вместе с тем он
проявлял к нему большое уважение в связи с его научными
достижениями, его объективностью и научной
добросовестностью, его стоицизмом в отстаивании научной
истины даже там, где она вступала в противоречие с
интересами буржуазии. Но известно и то, с каким убийственным
сарказмом и гневом Маркс выступил против другого
буржуазного экономиста того времени —против Мальтуса,
который был полной противоположностью Рикардо. «Но
Мальтус]— восклицает Маркс.— Этот негодяй извлекает
из добытых уже наукой (и всякий раз им украденных)
предпосылок только такие выводы, которые «приятны»
(полезны) аристократии против буржуазии и им обоим —
против пролетариата»2. Маркс видел «низость Мальтуса
«в отношении науки» в том, что «он фальсифицирует
свои выводы в области науки»3, чтобы оправдать
корыстные интересы своего класса. «Но человека, — заключает
Маркс,— стремящегося приспособить науку к такой точке
зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы
последняя не ошибалась), а извне, к такой точке зрения,
которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее
интересами,— такого человека я называю «низким» 4.
Все это не оставляет и не может оставить никакого
сомнения в том, что, согласно марксизму, вопрос об
объективности познания не есть вопрос о том, вредно ли оно
или полезно, служит ли чьим-то личным или классовым
интересам, приятно ли оно или неприятно, выгодно или
невыгодно, а о том, соответствует ли оно объективной
действительности, к которой относится. Как видим,
согласно Марксу, научное познание нельзя фальсифицировать,
приспосабливать к интересам социальных классов и подме-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 13, стр. 9.
1 К. Маркс, Теория прибавочной стоимости (IV том
«Капитала»), ч. II, Госполитиздат, М., 1957, стр. 111.
3 Там же, стр. 113.
4 Там же, стр. 112.
338

пять выводами, продиктованными интересами, которые
являются внешними и чуждыми науке.
То, что имеет значение для познания вообще,
относится всецело и к историческому познанию. Но это
не означает, что историческое познание и социальное
познание вообще являются надклассовыми и
надпартийными, идеологически нейтральными и т. д. Сама
историческая объективная истина, как и
объективная истина в других социальных науках, не является
нейтральной в отношении интересов социальных классов
и систем, интересов политических партий. Из-за
классовой природы действительности, к которой она относится,
эта истина неизбежно затрагивает интересы социальных
классов и систем, интересы политических партий. С
одними интересами она совпадает, а с другими не совпадает
и входит с ними в противоречие. Поэтому социальные
классы и системы, политические партии не являются
и не могут быть безразличными к исторической истине
и к объективной истине социальных наук. Те из них, чьи
интересы вступают в противоречие с объективной
истиной, стремятся ее отрицать или извращать. И наоборот,
те из них, чьи интересы совпадают с объективной
истиной, требуют ее, поднимают ее как свое знамя.
Отсюда следует, что в историографии и в других
социальных науках есть «партийность» и партийность.
Есть «партийность», которая отрицает или
фальсифицирует объективную истину в историческом познании.
Но есть и партийность, которая совпадает с объективной
истиной и требует ее. Как правило, социальные классы,
являющиеся носителями нового общественного строя,
поднимают объективную истину как свое знамя и
выступают как основные сторонники объективно верного
познания в историографии и в других общественных
науках.
Когда буржуазия была прогрессивным и
революционным классом, когда классовая борьба между ней и
пролетариатом существовала еще в неразвитой форме, ее
идеологи— политические деятели, юристы, писатели, моралисты,
экономисты, историки, социологи, философы и др.—давали
более или менее верную картину социальной
действительности. И чем прогрессивнее, революционнее была
в то время буржуазия, тем больше научных элементов
содержала и ее идеология. Но после того, как буржуазия
22* 339

установила свое господство и начала превращаться
в реакционный класс, зазвонил, по словам Маркса,
колокол, предвещающий смерть научных элементов в этой
идеологии — ив буржуазной политической экономии, и в
буржуазной историографии, и в других буржуазных
социальных дисциплинах. «Буржуазия, — писал Энгельс,—
все превращает в товар, а, следовательно, также и историю.
В силу самой ее природы, в силу условий ее
существования ей свойственно фальсифицировать всякий товар:
фальсифицировала она также и историю. Ведь лучше
всего оплачивается то сочинение, в котором
фальсификация истории наиболее соответствует интересам
буржуазии» *.
Даже тогда, когда буржуазия была прогрессивным
и революционным классОхМ, она не могла и не была в
состоянии создать подлинно научную философию. Это
объясняется тем, что буржуазия не обладала необходимой
научной методологией, а также ее классовой
ограниченностью, которая с объективной необходимостью
проистекала из ее эксплуататорской природы.
Установление буржуазного строя было гигантским шагом вперед
по пути исторического прогресса, но вместе с тем оно
принесло новые формы эксплуатации и угнетения, новые
войны, разрушения, жертвы и страдания в масштабах,
не известных прежним эксплуататорским обществам.
Буржуазия не была заинтересована тогда и не
заинтересована и ныне в раскрытии истины об
эксплуататорской и угнетательской природе капиталистического
общества, о его преходящем характере. Ее идеология,
соответственно ее историография, имела задачей
приукрасить и увековечить капиталистическую
действительность, представить ее царством свободы, непреходящей
и вечной.
Когда же история поставила на повестку дня замену
буржуазного общества социалистическим, особенно в
эпоху перехода от капитализма к социализму, буржуазная
историография все больше превращается в открытую
апологетику загнивающего капитализма, в безудержное
хуление победоносной социалистической революции и
порожденного ею нового, социалистического строя.
1 «Архив Маркса π Энгельса», т. X, Огиз, Господитиздат,
1918, стр. 104.
340

Возникновение революционной пролетарской идеологии,
марксизма, означало подлинную революцию в истории
социальной мысли. Она является идеологией нового типа,
коренным образом отличающейся от всех
предшествующих идеологий как своей последовательной
революционностью, так и своей научностью.
Этот характер марксистской идеологии
обусловливается прежде всего самой социальной природой и
историческим призванием рабочего класса. Рабочий класс
является единственным классом, который не может достичь
своего освобождения, если его революция не
ликвидирует все формы эксплуатации и гнета, если не принесет
освобождение всем трудящимся, всему человечеству.
Поэтому идеология рабочего класса не страдает
классовой ограниченностью. Вместе с тем его интересы
полностью совпадают с интересами объективно научного
познания социально-исторического развития, потому что
это развитие с объективной необходимостью ведет к
победе социализма и коммунизма и потому что построение
социализма и коммунизма требует действительно научного,
объективно верного познания общественно-исторического
развития и его законов. В «Манифесте Коммунистической
партии» Маркс и Энгельс писали: «Теоретические
положения коммунистов ни в какой мере не основываются
на идеях, принципах, выдуманных или открытых тем
или другим обновителем мира.
Они являются лишь общим выражением
действительных отношений происходящей классовой борьбы,
выражением совершающегося на наших глазах
исторического движения»г.
Таким образом, истина в историографии и в других
социальных науках является в большинстве случаев
классово-партийной, то есть социально релятивной, а не
общезначимой. Но вместе с тем она является
объективной, поскольку верно отражает объективную
историческую действительность. Это не означает, что в
историографии, как и в других социальных науках, не
существует никаких общезначимых истин. Напротив, такие
истины существуют, но они существуют лишь постольку,
поскольку не имеют прямого отношения к
непосредственным интересам социальных классов и их борьбе.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произв., т. I, стр. 21.
341

Во всяком случае, общезначимость не является ни
критерием объективной истины, ни обязательным
признаком объективной истины в историческом познании.
Общезначимость, как и социальная релятивность
исторической истины, является прежде всего социальной
функцией, которая ни в коем случае не может быть
критерием объективности истины.
3. Партийность и оценка —
аксиологический аспект партийности
Классово-партийный характер историографии и
других социальных наук в классовых обществах является
грубым и неизбежным фактом. Поэтому все попытки
доказать надпартийный характер социальных наук или же
создать «надпартийные», «надклассовые», «идеологически
нейтральные и беспристрастные» социальные науки всегда
завершались провалом.
Признавая злополучный конец подобных попыток,
Кроче пишет: «Партийной историографии — какой бы то
ни было партии — всегда была противопоставлена идея
о надпартийной, направленной лишь к истине истории.
Неоспоримое требование, даже банальное требование
много веков подряд выражается в училищах словами
Цицерона «ne quid falsi dicere audeat, ne quid veri non
andeat, ne qua suspicio gratiae, ne qua simultatis»
и т. д. Но это требование утрачивается, растворяется
и пропадает в пустом ничто, если возникает
необходимость точнее определить, как следует понимать эту
историю, которая не является выражением какой-либо
партии»1. В последнее время подобное же признание мы
находим у И. Фогта, Дж. Плама и других буржуазных
авторов. Плам, например, плачется, что многие
буржуазные философы никогда не давали ответа на вопрос:
каким образом историк мог бы достичь беспристрастного,
несубъективного взгляда на историю, «если сам историк
обусловлен иррациональными силами, которые в большей
их части он не сознает?» Более того, Плам признает, что
«многие из профессиональных историков считали это не
только невозможным, но и нежелательным»2.
1 В. Сгосе, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 275.
1 G. H. Plumb, Crisis in the Humanities, p. 28, 29.
342

Кроче видит причину этого в том обстоятельстве, что
все историки, стремившиеся подняться над партийностью,
исходили из «злополучного понимания», «что партийные
истории извращают истину, потому что не
придерживаются фактов, которые имели место, а их оценивают. Таким
образом, приходят к выводу, что имеется только один
путь, позволяющий не извращать истину и
восстановить ее чистоту, а именно — воздерживаться от всякой
оценки» г.
Здесь мы оказываемся перед аксиологическим аспектом
проблемы партийности и отношения между ним и
логическим или гносеологическим аспектом этой проблемы. В
историографии партийность находит наиболее яркое
проявление в оценочных суждениях — в оценке исторических событий
и вообще исторических фактов, которая всегда делается
с позиций того или иного класса, той или иной системы,
той или иной политической партии и т. д. Делая оценку
исторических событий и процессов, историк занимает
определенную позицию в отношении к этим событиям
и процессам и к социальным силам, которые их совершили
или совершают, — историческим личностям, социальным
классам и системам, политическим партиям и т. д.
Поэтому противники партийности в историографии
и в других социальных науках всегда направляли главный
огонь своей критики против аксиологической, оценочной
природы партийности.
Характерным для связанной с позитивизмом,
неокантианством и другими идеалистическими философскими
учениями объективистской историографии является
метафизическое противопоставление аксиологического и
логического, оценочных и логических (теоретических)
суждений, теорий и факта. Поэтому в своем стремлении быть
объективной она решила освободиться от всяких
оценочных и даже всяких теоретических суждений.
Именно эту историографию имел в виду Кроче в
приведенном выше отрывке. Согласно этой историографии,
чтобы историк мог постичь объективную истину, ему
следует ограничиться точным и беспристрастным
регистрированием фактов. Он не должен оценивать исторические
события, одобрять их и утверждать, осуждать их и
порицать, принимать определенную сторону в борьбе
ι В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat, S. 275.
343

социальных классов и систем и их политических партий.
«Оценка не входит в задачу историка,—пишет Г. Риккерт,—
поэтому историку не следует становиться ни на
индивидуалистическую, ни на коммунистическую точку зрения»1.
Следуя Риккерту, Макс Вебер заявляет, что и социология
и историография, как и всякая другая социальная наука,
поскольку она является «эмпирической», «опытной
наукой», никогда не могут поставить своей задачей
«доставить обязательные (bindende) нормы и идеалы,
чтобы из них можно было извлечь рецепты для практики»2.
По его мнению, научный анализ социально-исторических
явлений и принятие определенной практическо-политиче-
ской, партийной позиции являются будто бы двумя
совершенно различными вещами, которые взаимно
исключаются. «Всюду,— пишет Вебер,— где человек
науки приходит со своей оценкой, наступает конец целостному
пониманию фактов» 3.
Кроче признает, что это требование объективизма
практически невыполнимо и его единственным результатом
было то, что история была заменена хроникой, которая
еще не есть история. Иногда, продолжает Кроче,
заключали компромисс, «допуская оценку, но оценку, которая
занихмала среднее место между противоположными
оценками, следовательно, и противоположными чувствами
различных партий, в той зоне, в которой они встречались
и согласовывались. Таким образом, всегда оставались
в области партийной истории, но ослабленной,
исчерпанной, обессиленной и лишенной соли партийной истории.
Другой раз были призваны на помощь естественные
науки с их образцовой научной объективностью и была
запланирована и проведена попытка создать историю,
которая должна была собирать и координировать факты,
как ботаника — растения и зоология—животных, описывая
их, но не обсуждая»4. Но и это, по мнению Кроче, не
спасло историю от «коварных тенденций». История
Бокля и Тэна, созданная таким образом, была столь
1 Цит. по: «Вопросы истории», 1965, № 9, стр. 11.
2 Мах Weber, Soziologie, Weltgeschichtliche Analysen,
Politik, Α. Kröner Verlag, Stuttgart, 1956, S. 187.
3 Там же, стр. 327.
4 В. С г о с е, Die Geschichte als Gedanke und als Tat,
S. 276, 277.
344

«объективна», подчеркивает Кроче, что «да упасет бог
человечество от ее объективности».
Все это не означает, что Кроче выступает против
объективизма. Его критика объективизма является
критикой лишь одной из разновидностей объективизма —
вульгарного эмпиризма в историографии, который, чтобы
«спасти» историю от партийности, изгоняет из нее
«суждения» и вместе с ними изгоняет и саму историю.
Вопрос, по мнению Кроче, состоит не в том, чтобы
изгонять вообще «суждения», оценки из истории, а в том,
чтобы проверить, являются ли они «действительными
суждениями, логическими актами или же скорее
выражением чувства» страсти и пристрастия, с которыми
именно связана партийность в истории.
Единственно возможной объективной историографией,
по мнению Кроче, является «либеральная история». Эта
историография не была холодной, как хроника и
филология, но не имела и непосредственной страсти
партийной истории, ее любви и ее ненависти. Она была
одновременно бесстрастной и страстной, холодной и горячей.
«Либеральная историография», продолжает Кроче, не
является историей либеральной партии. Она является
«надпартийной», потому что исходит не из политической
программы той или иной партии, того или иного класса,
а из «идеи свободы», которая была универсальной, вечной,
надклассовой, надпартийной и в различных формах
действовала во все эпохи и во все периоды истории.
«Либеральная история», подчеркивает Кроче, стоит не вне
партий, «а над партиями». Она не вставала на сторону
одной партии против остальных партий, а охватывала
все партии.
Кроче хвастает, что раскрыл наконец «тайную
причину» заблуждений традиционного объективизма,
связанного с вульгарным эмпиризмом, что спас историографию
от «коварных тенденций» партийности и нашел здоровую
и незыблемую основу надпартийной историографии. Но
его «либеральная историография» оказывается столь же
иллюзорной и невозможной и столь же партийной, как
и традиционная объективистская историография,
которую он так остро, саркастично и основательно критикует.
Она является партийной, потому что «идея свободы»,
на которой он хочет построить свою «надпартийную»
историографию, идея свободы вообще, взятая как вечная,
23 Н, Ирибаджаков
345

абсолютная, надысторическая категория, есть буржуазная
идея. Кроме того, она является иллюзорной идеей. Идея
свободы является исторической категорией,которая всегда
имела и имеет конкретное историческое содержание,
имеющее в классовых обществах классовый характер. Идея
свободы у буржуазии коренным образом противоположна
идее свободы у рабочего класса. Поэтому и «либеральная
историография» Кроне не находится вне партий, но не
находится и над партиями и не «охватывает» все партии.
Ее антимарксистский, антикоммунистический характер
столь сильно и столь открыто выражен, что не остается
никакого сомнения относительно ее буржуазной
партийности и пристрастия.
Провал попытки Кроче обосновать возможность
какой-то надпартийной историографии и создать такую
историографию был столь же неизбежен, как и провал
попытки традиционного объективизма, потому что и один
и другой исходят из ошибочных и незащитимых
предпосылок.
Основная предпосылка объективизма заключается в том,
что объективность обязывала историка не принимать
сторону ни одной из борющихся социальных сил,
являющихся предметом его исследования. Объективисты указывают
на это требование как на какую-то аксиому, получившую
для них силу догмы. Эта догма объективизма, однако,
отвергается многими буржуазными авторами, не
имеющими ничего общего с марксизмом. «Императивом является,—
пишет Б. Рассел,—то, что историк не должен искажать
факты, но не является императивом то, что он не должен
принимать определенную сторону в столкновениях и
конфликтах, которые заполняют его страницы»1. Разумеется,
не это является главным в данном случае. Главное
состоит в том, существуют ли реальные и логические
основания предъявлять подобное требование. Этот вопрос
был адресован объективистам еще Лениным. «Если
известное учение требует от каждого общественного деятеля
неумолимо объективного анализа действительности и
складывающихся на почве этой действительности отношений
между различными классами,—то каким чудом можно
отсюда сделать вывод, что общественный деятель не
должен симпатизировать тому или другому классу, что
1 «The Basic Writings of Bertrand Russell», ρ 537
346

ему это «не полагается?»1 На этот вопрос объективист
не давал и не может дать научно обоснованного ответа,
и все попытки объективистов обосновать свою
концепцию доказывают лишь ее глубоко ненаучный,
метафизический и идеалистический характер.
Во-первых, в основе объективизма лежит
абсолютное, но лишенное всяких оснований
противопоставление аксиологических суждений логическим суждениям—
ошибочный тезис, согласно которому объективно верное
историческое познание должно быть свободно от всяких
эмоциональных переживаний и реакций.
Когда неокантианцы, неопозитивисты и другие
противники партийности в историографии заявляют, что
историк не должен давать оценки, что всюду, где ученый
приходит со своей оценкой, там якобы настзшает конец
объективной истине, они исходят из воззрения, что
оценочные суждения, в отличие от логических или
фактических, имеют чисто субъективный характер, что они
являются преимущественно выражением чувств,
эмоциональных реакций. Так, например, согласно широко
распространенной в современной неопозитивистской
литературе «эмотивной теории» оценочных суждений,
поддерживаемой и развиваемой такими авторами, как
Ч. Л. Стивенсон, Р. Карнап, А. Дж. Эйер и др., эти
суждения не имеют познавательного значения. Они якобы
относятся к тем или иным действиям, которые мы
оцениваем как «правильные» или «ошибочные», но, оценивая
данное действие или какой бы то ни было иной объект,
мы не устанавливаем и не отрицаем никакого
действительного факта, а выражаем лишь наше внутреннее чувство
относительно данного действия. По мнению этих авторов,
оценочные суждения и взгляды выражают или
предназначены вызывать те или иные чувства (эмоции). Они
являются полностью объективными и не могут быть ни
верными, ни ошибочными2.
Прежде всего следует отметить, что эмоциональный
заряд не является монополией только оценочных суждений
и вообще суждений, которыми выражается партийность
в историографии и в других социальных науках. В той
1 В. И. Л е н и н, Соч., т. 2, стр. 498.
% См.: A. J. А у е г, Language, Truth and Logic, Victor Gol-
lancz LTD, London, p. 22, 103, 107, 108.
23* 347

или иной степени он присущ всему человеческому
мышлению. Даже естественнонаучные суждения, взгляды и
теории имеют способность вызывать самые различные
эмоциональные реакции. Вспомним, например, только, какую
бурю эмоциональных реакций вызвали учение Галилея,
Коперника, Дарвина, Эйнштейна, Менделя, И. П.
Павлова и других представителей естественных наук, с какой
страстью иногда ведутся дискуссии между
представителями различных теорий и школ в естествознании.
И это вполне естественно. Развитие самого научного
мышления не было бы возможно без наличия
определенного эмоционального заряда. Еще Гегель указывал, что
«ничто великое в мире не совершается без страсти»г.
Без страсти ничто великое не может совершиться и в
научном познании. «Без «человеческих эмоций», — писал
Ленин,—никогда не бывало, нет и быть не может
человеческого искания истины»2.
Любовь к истине, любознательность,
исследовательская страсть, практический интерес или бескорыстное
желание служить науке и человечеству, страсть и
пристрастие в обосновывании и доказывании теоретических
взглядов—все эти и многие другие чувства являются
неразлучными спутниками научного мышления, они играли
и играют двоякую роль. Одни из них являются могучей
движущей силой развития научной мысли, другие ее
сковывают и извращают.
Бесспорным фактом является то, что классовая
ненависть буржуазных идеологов—философов, экономистов,
социологов, историков и др.—к социализму и
коммунизму была и является одной из главных причин, из-за
которых они не признают научного характера
марксизма-ленинизма и придерживаются всевозможных
ненаучных взглядов на общественно-историческое развитие.
Но бесспорным фактом является и то, что большая
любовь Маркса, Энгельса и Ленина к рабочему классу,
к трудящимся, их глубокая ненависть к угнетению и
эксплуатации, к унижению и обезличиванию масс
в эксплуататорских обществах составляет
лейтмотив всей их научной деятельности по раскрытию
объективных законов общественно-исторического раз-
1 Цит. по: В. И. Ленин, Соч., т. 38, стр. 304.
8 В. И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 237.
348

вития и по выработке именно научной идеологии
рабочего класса.
Защищая марксистскую партийность от нападок
Михайловского, Ленин писал: «Не слыхали ли Вы,
г. Михайловский, о том, что одним из замечательнейших
образцов неумолимой объективности в исследовании
общественных явлений справедливо считается знаменитый
трактат о «Капитале»? Целый ряд ученых и экономистов
видят главный и основной недостаток этого трактата
именно в его неумолимой объективности. И однако в
редком научном трактате вы найдете столько «сердца»,
столько горячих и страстных полемических выходок против
представителей отсталых взглядов, против представителей
тех общественных классов, которые, по убеждению автора,
тормозят общественное развитие»1.
Блестящим примером в этом отношении служит и
научно-философское творчество Ленина. Источник ленинского
обаяния, его влияние на массы следует искать в том
обстоятельстве, что его дела, его философские и частно-
научные труды, его речи и статьи представляют какое-то
органичное единство и взаимодействие между логическим
и этическим, то есть аксиологическим, между
несокрушимой логикой и самыми возвышенными нравственными
чувствами и идеалами. Такое единство и взаимодействие,
при которых логика мысли придает необоримую силу
нравственному идеалу, а этическое придает логической
мысли непреодолимую привлекательность. Мне кажется,
что эту особенность Ленина наиболее ярко выразил
Горький. «Его движения были легки, ловки, и скупой,
но сильный жест вполне гармонировал с его речью, тоже
скупой словами, обильной мыслью. И на лице,
монгольского типа, горели, играли эти острые глаза неутомимого
борца против лжи и горя жизни, горели, прищуриваясь,
подмигивая, иронически улыбаясь, сверкая гневом. Блеск
этих глаз делал речь его еще более жгучей и ясной.
Иногда казалось, что неукротимая энергия его духа брызжет
из глаз искрами и слова, насыщенные ею, блестят в
воздухе»2.
Пафос всей теоретической и
революционно-практической деятельности Ленина вытекал прежде всего из
1 В. И. Л е н и н, Соч., т. 2, стр. 498
2 «Воспоминания о В. И. Ленине», т. I, Госполитиздат, М.,
1956, стр. 381.
349

его бесконечной любви к трудящимся, ко всем
угнетенным. Он пришел к марксизму не как кабинетный
искатель истины и посвятил свою гениальность, свои
необыкновенные способности, всю свою жизнь делу пролетарской
революции не из-за жажды личной славы. Нет, он
совершил и то и другое единственно из глубокой и
безграничной любви к трудящимся и угнетенным людям.
«Сердце его,—пишет Крупская,—билось горячей любовью
ко всем трудящимся, ко всем угнетенным... Это чувство
заставило его страстно, горячо искать ответа на вопрос—
каковы должны быть пути освобождения трудящихся?
Ответы на свои вопросы он получил у Маркса... С ними
пошел он к рабочим»1.
Все это показывает, что совершенно ошибочно
отрицать научное познавательное значение всякого партийного,
идеологического мышления на том основании, что оно
содержит тот или иной эмоциональный заряд и вызывает
те или иные эмоциональные реакции.
Партийно-идеологические суждения, логические или
оценочные, также являются познавательными
суждениями, относящимися к фактам действительности, прежде
всего социально-исторической действительности, которые
могут быть доказаны или опровергнуты и таким образом
оказываются верными, неверными, полуверными или
полуневерными.
Когда мы говорим, что «социалистический строй
является высшим строем по сравнению с
капиталистическим» или что «империализм агрессивен», мы выражаем
оценочные суждения, имеющие глубоко познавательное
значение, потому что они раскрывают реальные и
существенные черты двух различных и противоположных
социальных систем. Марксисты утверждают, что эти
суждения являются верными, истинными, и доказывают их
объективную истину с помощью фактов, которые
доставляют нам история, политическая экономия, социология
и другие общественные науки и особенно общественно-
историческая практика.
Что при оценке исторических фактов люди выражают
те или иные чувства и что оценки исторических фактов
вызывают соответствующие чувства—любовь или нена-
1 Н. К. Крупская, Воспоминания о В. И. Ленине, Гос-
политиздат, М., 1968, стр. 46.
350

висть, восхищение, презрение, гнев или безразличие
и т. д., что люди занимают определенную сторону в
борьбе социальных классов, систем, политических партий—это
факт. И в этом факте нет ничего неестественного и
удивительного. Он является лишь подтверждением мысли
Ленина, что «нельзя «изучать действительное положение
вещей», не квалифицируя, не оценивая его по-марксистски,
или по-либеральному, или по-реакционному и т. п.»1·
Он показывает, что подлинный научный анализ
общественно-исторических событий не исключает, а обязывает
принимать определенную сторону в борьбе между классами
и партиями.
Во-вторых, императивное требование, которое
объективизм предъявляет историку, быть партийно
нейтральным и не принимать стороны ни одной из
борющихся социальных сил, являющихся предметом его
исследований, оказывается совершенно утопичным. Оно не
учитывает социальной обусловленности историка и его
познания, специфического отношения между объектом
и субъектом в историческом познании.
Исходя из различных идеалистических взглядов на
историю и на историческое познание, приверженцы
объективизма не понимают или не хотят признать истори-
ко-материалистическое учение об объективной социальной
обусловленности исторического познания, которая в
условиях классовых обществ делает неизбежным его
классово-партийный характер и обрекает на провал
всякую попытку создать надпартийную, лишенную
классово-партийных оценок историографию. Больше того,
именно из-за своего идеализма, даже сознавая
зависимость историка от его социальной среды, они
выдвигают перед ним требование освободиться от этой
зависимости. «История,—писал известный английский
историк Актон,—должна быть нашим освободителем не только
от чрезмерного влияния других времен, но и от
чрезмерного влияния нашего собственного времени, от тирании
среды и от давления воздуха, которым дышим»2.
Но это утопичная задача. Историк не стоит вне
социально-исторической драмы, которая служит
объектом его исследования, а является одновременно ее продук-
1 В. И. Л е н и н, Соч., т. 19, стр. 99.
» Цит. по: Ε. Н. Сагг, What is History?, p. 33.
351

том и ее актером. Он член какой-то социальной системы,
какого-то социального класса, какой-то политической
партии или другой социальной общности, в которой он
закреплен всем своим бытием, мировосприятием и мышлением.
Он мог бы перейти от одного класса к другому классу,
от одной социальной общности к другой, но никогда не
может избавиться от социально-исторической драмы
своего времени и от ее влияния, как не может он
освободиться от своей кожи. Поэтому «ни один живой человек
не может не становиться на сторону того или другого класса
(раз он понял их взаимоотношения), не может не
радоваться успеху данного класса, не может не огорчаться
его неудачами, не может не негодовать на тех, кто
враждебен этому классу, на тех, кто мешает его развитию
распространением отсталых воззрений и т. д. и т. д.»1
Партийность историографии есть неопровержимый
факт, и всякий историк, не утративший элементарное
чувство объективности, не может его не признать.
Поэтому не удивительно, что многие современные буржуазные
историки, которые ищут выход из глубокого кризиса
буржуазной историографии и ее методологии в
направлении более объективной, более научной трактовки
исторических и философско-исторических проблем,
вынуждены признавать в той или иной степени и марксистско-
ленинское учение о классово-партийном характере
историографии. К этим историкам принадлежит и известный
английский буржуазный историк Эдуард Kapp.
«Не следует забывать,—пишет он,—что, как однажды
сказал Маркс, воспитатель сам должен быть воспитан...
Прежде чем начнет писать историю, историк уже
оказывается продуктом истории»2. «Подобно другим индивидам,
он также есть социальное явление. Он является
одновременно продуктом и сознательным или несознательным
рупором общества, к которому принадлежит. Как
таковой, он подходит к фактам исторического прошлого»3.
Отсюда Kapp делает совершенно правильный вывод:
«Прежде чем изучать историю, изучите историка...
Прежде чем изучать историка, изучите его историческую
и социальную среду»4.
1 В. И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 498—499.
а Е. Н. С а г г, What is History?, p. 40.
8 Там же, стр. 35.
4 Там же, стр. 44.
352

Kapp не марксист. Но логика истории и
беспомощность исторического идеализма вынуждают его
признавать правильность ряда марксистских положений об
истории и давать объяснения, которые очень близки
к объяснениям марксизма.
Он отмечает,· что буржуазные историки и философы
XIX века и первых десятилетий XX века выражали
идеологию общества, которое находилось в процессе
восходящего развития или, во всяком случае,
чувствовало себя безопасно на своих основах, тогда как буржуазные
историки и философы после первой мировой войны
выражают все больше идеологию общества, которое находится
в процессе упадка и заката.
«Почти все наши современные пророки упадка, наши
скептики, — пишет Kapp,—которые не видят никакого
смысла в истории и допускают, что прогресс мертв,
принадлежат к тому сектору мира и к тому классу общества,
которые в течение нескольких поколений триумфально
играли руководящую и доминирующую роль в прогрессе
цивилизации. Для них не является никаким утешением
то, что роль, которую их группа играла в прошлом, ныне
переходит к другим. Ясно, что история, которая сыграла
с ними такой подлый трюк, не может быть осмысленным
или рациональным процессом»1. Но Kapp не
останавливается здесь. Он продолжает свой анализ, чтобы
раскрыть еще более глубокие и более существенные причины,
вызвавшие коренной поворот в буржуазном философско-
историческом мышлении и определяющие его современное
состояние. «Средина двадцатого века,—пишет
он,—находит мир в процессе изменения, наверное более глубокого
и с большим размахом, чем всякое другое, которое было
после того, как средневековый мир оказался в
развалинах, и после основания современного мира... Самым
очевидным аспектом изменения является социальная
революция, которую можно сравнить с революцией,
положившей в пятнадцатом и шестнадцатом веках начало
усилению власти нового класса, основывающегося на
финансах и торговле и позже на промышленности»2.
Коренной поворот в буржуазной философско-исто-
рической мысли, скажем мы, вызван победой Великой
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 116.
1 Там же, стр. 133.
353

Октябрьской социалистической революции,
ознаменовавшей процесс заката капитализма и положившей начало
всемирному революционному процессу перехода от
капитализма к социализму, который уже в течение
полувека неудержимо изменяет облик мира. В середине
двадцатого столетия этот революционный процесс принял
невиданные размеры. Социалистическая революция
победила в ряде стран Европы, Азии и Америки, в
результате чего социализм вышел из рамок отдельной страны
и превратился в могучую мировую систему. Получив
могучий толчок и подкрепление от социалистической
революции, национально-освободительная борьба
колониальных и зависимых стран ликвидировала бывшие
колониальные империи империалистических держав и привела
к образованию десятков новых антиимпериалистических
государств, многие из которых пошли по
некапиталистическому пути развития. В самих империалистических
державах возросли роль и влияние коммунистического
движения, различных демократических и
антиимпериалистических движений.
Все эти процессы, непрестанно изменяющие
соотношение сил между капитализмом и социализмом в пользу
социализма, углубили еще больше кризис буржуазного
мира. Они окончательно доказали безнадежность всех
попыток буржуазной реакции остановить ход революции
и сделали еще более явной историческую обреченность
и неизбежный закат капитализма.
Именно эти революционные процессы сделали
историческое познание столь актуальным в наше время и
навязывают философско-исторические проблемы буржуазным
философам и историкам. Они заставили Тойнби создать
свою циклическую теорию, Поппера написать свои книги
«Открытое общество и его враги» и «Нищета историзма»,
Ясперса—«О происхождении и цели истории», Баррак-
лоу—«История в изменяющемся мире» и т. д. И так как
все эти авторы принадлежат к буржуазному классу,
к тому классу, который обречен историей на гибель,
в их сознании и в их писаниях закат буржуазного
общества наложил свою глубокую печать на все те
пессимистические, агностические, субъективно-идеалистические
и мистические взгляды, которые характеризуют
современную буржуазную философско-историческую мысль
и столь резко контрастируют с предыдущими истори-
354

ческими взглядами западных историков и философов того
времени, когда буржуазное общество находилось на пути
своего восхода.
Kapp глубоко обеспокоен тем, что в мире глубоких
революционных изменений западные идеологи
испытывают страх от всякого изменения и не могут предложить
никакой конструктивной программы на будущее. «Когда
наши политические и экономические ученые головы
предписывают,—пишет он,—им нечего нам предложить,
кроме как предупредить нас относиться с недоверием
к радиальным и имеющим важные последствия идеям,
избегать всего того, что попахивает революцией, и
продвигаться вперед—если нужно продвигаться—как можно
медленнее и осторожнее»1. Kapp объясняет это как
проявление «редкой слепоты» со стороны буржуазных идеологов
и заявляет, что он не хочет ни закрывать глаза перед
революционными изменениями, которые совершаются
в современном мире, ни смотреть пессимистично на эти
изменения. «О себе,—пишет он,—могу сказать, что я
остаюсь оптимистом. И когда г-н Луис Намир меня
предупреждает, что надо избегать программ и идеалов, когда
профессор Оукшот мне говорит, что мы никуда не едем
и что все дело в том, чтобы внимательно наблюдать за тем,
чтобы кто-либо не опрокинул лодку, когда профессор
Поппер хочет удержать ту дорогую старую Т-модель
постепенного инженерства, когда профессор Тревер-
Роппер слышит пищащих под носом радикалов, когда
профессор Моррисон ратует за историю, написанную
в разумном консервативном духе, я буду наблюдать
внимательно мир, охваченный волнениями и родовыми
муками, и отвечу часто употребляемыми словами великого
ученого: «И все-таки она вертится»2.
Kapp не верит в исторический прогресс. Он убежден,
что прогресс в науке и в истории общества происходил
и происходит не путем частичных улучшений
существующего порядка, а посредством смелых и
«фундаментальных вызовов во имя разума, обращенных к
существующему порядку и к явным и скрытым предпосылкам, на
которых он покоится»8. Это не означает, что Kapp
осознал историческую необходимость социалистической рево-
1 Е. Н. Сагг, What is History?, p. 155, 156.
* Там же, стр. 156.
8 Там же, стр. 155.
355

люции и исторические роль и призвание рабочего класса
как носителя и руководителя этой революции. Напротив,
как ни парадоксально это звучит, он все еще надеется,
что современная буржуазия и ее идеологи смогут снова
взять на себя роль вдохновителей и руководителей
назревших революционных изменений, осуществление
которых история поставила на повестку дня. «Я ожидаю того
времени,—пишет Kapp,—когда историки, социологи и
политические мыслители по-английски говорящего мира
снова вернут себе смелость для осуществления этой
задачи» г.
Но г-н Kapp напрасно будет ждать это время. Оно
никогда не придет. И странно, что тот, кто в ряде мест
своей книги показывает, что понимает социальную
обусловленность философско-исторического и политического
мышления, пытается объяснить консервативное и
контрреволюционное поведение буржуазных идеологов их
«слепотой» к тому, что совершается в современном мире,
и сохранить наивную надежду на то, что современная
буржуазия может снова превратиться в прогрессивную
и революционную силу.
И все же многие буржуазные философы, историки,
социологи и политики вовсе не являются слепыми
на революционные изменения, совершающиеся в
современном мире. Они также понимают, что колесо истории
вертится. Но они понимают и то, что ныне колесо истории
вертится уже не буржуазией, а социалистическими
странами, рабочим классом, всеми теми революционными,
демократическими и антиимпериалистическими силами,
которые борются за замену буржуазного строя новым,
более совершенным строем—социалистическим строем.
Долгое время после победы Октябрьской
социалистической революции буржуазия и ее идеологи твердили,
что победа этой революции обязана случайному
стечению обстоятельств. Они пускали в ход все средства,
чтобы уничтожить дело Октябрьской революции,
предрекали близкий ее провал и надеялись, что снова смогут
направлять ход мировых событий в своих собственных
интересах. Но история обрекла на неудачу все их усилия
и развеяла все их надежды. Дело Октябрьской революции
выдержало все испытания. Оно крепнет, развивается,
1 Е. Н. С а г г, What is History?, p. 155.
350

заражает своим примером всех угнетенных и
эксплуатируемых в мире, вдохновляет их на революционную борьбу
против империалистического гнета и эксплуатации. И чем
больше мировой революционный процесс развивается
в ширину и в глубину, тем больше растет страх
буржуазии перед революцией, тем больше буржуазные
философы и историки приходят к осознанию необходимости
радикальной ревизии своих прежних
философско-исторических взглядов, тем решительнее и радикальнее
устраняют они из своих взглядов все, что попахивает больше
или меньше революцией, историческим прогрессом и т. д.
Решительный и массовый поворот буржуазных
философов и историков к тотальной ревизии их прежних
философско-исторических взглядов связан прежде всего
со всемирно-исторической победой Советского Союза во
второй мировой войне. Могила, в которую канули армии
гитлеровской Германии и ее союзников, поглотила
надежды всей мировой буржуазной реакции на то, что она
сможет остановить развитие социалистической
революции в мире, уничтожить ее дело. Она заставила
буржуазных философов и историков взглянуть другими глазами
на всемирную историю.
Впрочем, в редкой по своей откровенности исповеди
это признает и такой известный буржуазный историк,
как Барраклоу. Он указывает, что в период между
двумя мировыми войнами многие английские
буржуазные историки придерживались исторических взглядов
известного английского историка лорда Актона. Они
все еще признают преемственность и прогресс в истории,
выражают удовлетворение настоящим и уверенность
в будущем. «Это было не потому, что мы не сознавали
изменений и кризиса в мире вокруг нас, — пишет
Барраклоу, — напротив, мы действительно — иногда
почти с болью—сознавали такие вещи, как постепенный
крах демократических форм управления в европейских
странах, конфликт между капитализмом и коммунизмом,
суровое воздействие безработицы и трудовой депрессии.
Но все еще темп не был таким, чтобы смутить нашу
врожденную веру в преемственность. Не было никакой
настоятельной нужды в пересмотре основных исторических
предпосылок»1. Но «после 1945 года, по крайней мере
1 G. Barraclough, History in a Changing World, p. 8.
357

для определенного, все растущего числа историков, это
было уже невозможно»1.
Барраклоу признает, что разгром гитлеровской
Германии и революционные изменения, которые наступили
в мире после второй мировой войны, открыли глаза
многим буржуазным историкам «на границы и до известной
степени на фальсификации», которые они учили и
преподавали. «Для меня,—пишет он,—русская победа под
Сталинградом в 1943 году была тем событием, которое
сделало императивной тотальную ревизию европейской
истории»2.
Яснее этого нельзя сказать. Но это вовсе не
означает, что Барраклоу примирился с исторической
неизбежностью социализма и что наконец его глаза открылись
и он осознал необходимость в действительно научной
истории. Как раз напротив. Он совершенно откровенно
исповедует прагматизм своей буржуазной партийности,
которая выдвигает как высшую цель исторического
познания не объективную историческую истину, а то, что
хорошо будет служить современной буржуазии в ее
отчаянной попытке остановить колесо истории.
Современная буржуазия не в состоянии создать
действительно научную историографию. Как наука история
развивалась главным образом идеологами прогрессивных
и революционных классов—носителями нового, более
совершенного общественного строя, которые не имели
основания бояться объективной исторической истины,
а, напротив, были заинтересованы в ней. Таким классом
в наше время является прежде всего рабочий класс,
а таким обществом—социалистическое общество. Они
открыто провозглашают классово-партийный характер
своей марксистской истории. Марксистская история
призвана служить интересам рабочего класса,
социалистической революции, социалистического общества. Но она
может успешно выполнять свою служебную роль лишь
тогда, когда имеет высшей и неизменной целью
объективную историческую истину.
1 G. Barraclongh, History in a Changing World, p. 9.
2 Там же, стр. 8.
358

СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие к русскому изданию 7
Вместо введения , 9
Современная буржуазная философия истории — детище
кризиса буржуазного общества 16
Кризис буржуазной историографии 24
Марксизм и философия истории 32
Философские проблемы исторического процесса 45
Природная и общественная история 47
Закономерность в истории 74
Что такое закон? 77
Критика «аргументов» буржуазных философов и
социологов против марксистского учения об объективном
характере законов общественпо-исторического
развития 79
1. Объективная реальность общественно-исторических
законов 80
2. О повторимости в природе и в истории 92
Против индетерминизма в истории. Детерминизм и фатализм,
случайность и необходимость 99
Историческая необходимость, сознательная деятельность
и историческая ответственность 112
Смысл истории 130
Телеологический или финал истический взгляд на историю 131
История «как придание смысла бессмысленному» .... 141
Смысл истории с марксистской точки зрения 145
Философские проблемы исторического познания . ... 157
История и философия. Историческое и логическое 161
История и социология 177
Вопрос об отношении между историей и социологией
в буржуазной литературе 178
1. Попытки сведения истории к социологии и
социологии к истории 178
2. Попытки взаимного противопоставления истории
и социологии 179
3. Дилемма буржуазной историографии —«факт или
интерпретация»— и попытка ее разрешения . . 187
4. Отношение между историей и социологией в
интерпретации М. Гинзберга и Э. Kappa 194
Вопрос об отношении между историей и социологией
с марксистской точки зрения 199
Специфика исторического познания 209
Материалистическая теория отражения и историческое
познание 213
359

Идеалистическая критика материалистической теории
исторического познания как отражения 219
Исторический факт как гносеологическая проблема
в буржуазной философии истории . 222
1. Субъективно-идеалистические интерпретации
исторического факта как гносеологической проблемы —
К. Беккер, Т. Парсонс, А. Тойиби, М. Оукшот,
Дж. Барраклоу 224
2. Объективно-идеалистические интерпретации
исторического факта как гносеологической проблемы —
Б. Кроче, Н. Бердяев 232
3. Исторический факт как гносеологическая проблема
в интерпретации неокантианского агностицизма
И. Гейзинги 234
Проблема исторической истины в современной буржуазной
философии истории 237
1. От «наивного реализма» и объективизма к
субъективному идеализму, агностицизму и мистике.
«Дилемма» Дж. Плама 238
2. Критика Коллингвудом «здравого разума» и «копер-
никианского переворота» Ф. Бредли 242
Критика идеалистических теорий исторического познания 255
Объективная реальность предмета исторического познания 255
1. Ретроспективизм как теоретическая основа
отрицания объективной реальности исторических фактов.
Три аспекта исторического познания 255
2. Относительно объективной реальности фактов
исторического прошлого 261
3. Что такое исторический факт? 279
Критика априоризма Коллингвуда 295
Историография и искусство 302
История и современность. Критика презентизма .... 304
История и партийность 317
1. Против упрощенческих и вульгаризаторских
воззрений на партийность 319
2. Партийность и объективная истина — логический
аспект партийности 329
3. Партийность и оценка — аксиологический аспект
партийности 342
Николай Ирибаджаков
КЛИО ПЕРЕД СУДОМ БУРЖУАЗНОЙ ФИЛОСОФИИ
Редактор А. В. Федотов. Художник JÖ. А. Максимов. Художественный
редактор Л. Ф. Шканов. Технический редактор Г. Н. Калинцева.
Корректор Л. Н. Ручкина. Сдано в производство 1/Х 1971 г. Подписано
к печати 7/II 1972 г. Формат 84 X 1081/зг. Бум. л. 5б/в; печ. л. 18,9.
Уч.-изд. л. 19,65. Изд. № 9/14387. Заказ № 1119. Цена 1 р. 67 к.
Издательство «Прогресс» Комитета по печати при Совете Министров СССР.
Москва Г-21, Зубовский бульвар, 21. Московская типография № 16 Глав-
полиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров СССР. Москва,
Трехпрудный пер., 9